Ступени любви [Ольга Николаевна Михайлова] (fb2) читать онлайн

Ольга Николаевна Михайлова Ступени любви

«Где те времена горячей веры, когда в сердцах разыгрывалась драма греха и святости, ангелы направляли род людской, а сатана и его темные легионы соблазняли и смущали его?

Тогда человек был свободен волей между небесной милостью и адскими соблазнами, и по тому, уступал ли он первой или вторым, его душа отлетала по смерти в места счастливые, где царит вечная радость, или низвергалась в бездны — убежище отчаяния…»

Глава 1. Весна 14** года

— «Quando canta il merlo, siamo fuori dall'inverno!»^[1] — белокурый певец легко взял верхнюю ноту, вызвав нескрываемое восхищение на лицах горожан. Юные девицы восторженно зааплодировали, глядя на блондина с кокетливыми улыбками. Он поклонился им с игривой грацией. «Да, голосом тебя Господь не обидел», покачивая головой, бросил певцу проходящий мимо ремесленник, погонявший осла, обвешенного корзинами. Блондин снова поклонился, теперь — вежливо и обходительно.

В городке Сан-Лоренцо традиция праздновать приход весны, — «cantimaggio», была незыблема веками. В первую неделю по Пасхе группа певчих ходила по домам, поздравляя жителей с приходом тепла, получая взамен пышки и яйца, которые горожане спускали в корзинках на верёвке из окон, выходящих на узкие переулки. Праздник знаменовало и открытие торгового сезона: с начала мая до конца октября торгаши заполняли площадь, расставляя для чревоугодников множество коварных капканов и хитрых ловушек. Главную угрозу для праздных зевак представлял ароматный сыр трёх дюжин сортов, кроме того, на рядах торговали гусятиной — от пряных паштетов до тушёнки с чесноком и трюфелями. Огородники и мелкие земледельцы продавали пучки овощей и корзины фруктов, всюду зеленели связки шпината, щавеля, пучки артишоков, груды бобов и гороха, капли росы играли на пёстрых стебельках сельдерея. Между рядами мелькали повозки, груженные плетёнками, набитыми рыбой. Под навесами стояли продавцы битой птицы, а неподалёку с подвод выгружали бледно-розовые телячьи и разрубленные пополам свиные туши.

Сами торговцы, опытным взглядом выискивая в толпе возможных покупателей, громко расхваливали товар, не забывая обсуждать последние городские сплетни. Здесь не было запретных тем и не критикуемых лиц, «священных коров», но хозяин города, молодой граф Феличиано Чентурионе, на сей раз удостоился похвалы.

— Что ни говорите, а это разумно! — авторитетно подняв указательный перст, заявил толстый торговец с садком свежевыловленной форели. — Нельзя пускать сюда ни генуэзцев, ни венецианцев. Не установи граф монополию на рыбную торговлю, мы бы уже по миру пошли.

Многие кивнули, но с торговцем не согласился один из стоявших у прилавка покупателей, по виду совсем не пополанского сословья, толстенький и коротконогий, с гладкой, сияющей на солнце лысиной.

— Чентурионе — тиран! Правит как король! Посадил своих людей в Совет Девяти, выдавил оттуда и Тодерини, и Реканелли! Разве это справедливо? А ведь мы — свободный город!

Это обвинение ничуть не смутило торгаша. На его сытом лице мелькнуло почти нетаимое пренебрежение.

— Нам-то что до того, какая клика у власти? Но этот хоть о городе думает, а Реканелли? Когда они тут заправляли, даже нищих обложили налогом! Народ покупал на последние гроши фунт мяса и пробавлялся им неделю.

— Подобные вам никогда не знают ничего, кроме интересов своего брюха! — зло бросил случайный собеседник продавца и с высокомерным видом отошёл от прилавка, так ничего и не купив.

Теперь заговорил второй покупатель, тот самый, что до того распевал канцоны о приходе весны и дроздах, смуглый блондин лет тридцати, судя по потрёпанной мантии на плечах — школяр-переросток, судя по физиономии — нахал и кривляка, однако по росту и ширине плеч — вроде бы воин. Он проводил отошедшего магната насмешливым взглядом.

— Интересы своего брюха… Можно подумать, самого мессира Боско интересуют проблемы схоластической дидактики и богословские предикабилии, и он полагает, что Бог, будучи первопричиной всех вещей, вместе с тем является конечной целью их устремлений. Всё это для мессира Боско просто абракадабра. — Школяру надоело умничать, и он перешёл к прямым обвинениям. — Прихлебатель Тодерини, проворовался и потерял место в магистрате, так теперь по былым временам вздыхает.

Неожиданно тот, кого назвали мессиром Боско, вернулся. Он не расслышал последней реплики школяра, но вспомнил весомый аргумент, способный, по его мнению, ущучить нахального площадного торгаша-пустомелю.

— По крайней мере, ни Реканелли, ни Тодерини, — прошипел он, снова подходя к прилавку, — никто не обвиняет в колдовстве, а ваш Чентурионе явно давно спознался с дьяволом: двух жён угробил, лицо прячет, на люди не показывается, в замке за прошлый-то только год — двое похорон!

Увы, аргумент снова не подействовал. Торговец пожал плечами и заявил, что ни ведьм на мётлах, ни дьявола с хромым копытом он в замке не видел, а что люди умирают — на то воля Божья.

Надо сказать, что городок Сан-Лоренцо на берегу притока речушки Стироне на расстоянии тридцати болонских миль от Пьяченцы был уютным поселением, до Великой Чумы тысяча триста сорок восьмого года от рождества Христова насчитывавшим почти десять тысяч граждан. Увы, урон, нанесённый бедствием, ощущался и поныне. Но уменьшение числа горожан не сказалось, к вящему сожалению местного епископа Раймондо ди Романо, на их нравах, кои по-прежнему были необузданны, гневливы и дерзки.

Правда, последние годы надёжной препоной этим порокам была власть графа Амброджо из старого болонского рода Чентурионе, который твёрдо удерживал в своих руках бразды правления. Граф владел исполинским замком на севере города, в горном ущелье неподалёку от францисканского монастыря и церкви Санта-Мария-делле-Грацие. Крепость была заложена ещё при короле Алдуине, однако первое упоминание о ней любители древностей находили в рескриптах двенадцатого века, когда мимо замка проходила важная дорога из Пьяченцы в Парму. Замок всегда принадлежал семейству Чентурионе, и о его единственных владельцах говорил семейный герб с львиной головой над входными воротами. Замок со всех сторон был обнесён мощными стенами, увенчанными гибеллинскими зубцами в форме ласточкиного хвоста, и имел единственный вход с равелином, защищавшим входные ворота.

Наследником старого графа Амброджо был его тридцатилетний сын-первенец — Феличиано Чентурионе, имел граф Амброджо и младших детей — близнецов Челестино и Чечилию, коим уже исполнилось семнадцать.

О хозяевах замка в городишке, как водится, много болтали. Было известно, что молодой наследник рода двенадцать лет назад вступил законный брак с богатой девицей Франческой из клана Паллавичини, коя, однако, не принесла ему потомства, но умерла на третий год супружества. Новый брак — с привезённой в замок знатной девицей Анжелиной Ланди из Пармы снова закончился безвременной смертью супруги молодого графа. Она погибла прошлой весной на охоте, внезапно и страшно, и её смерть породила в городе волну нелепых слухов. В том же году умер и старый граф Амброджо, и молодой Феличиано Чентурионе стал править городом, сделав своим наследником и соправителем младшего брата Челестино. Вскоре выяснилось, что Феличиано обладает недюжинными дарованиями: он умело лавировал между гвельфами и гиббелинами, добился от папы ряда льгот и привилегий, в том числе, пользуясь тем, что на Святом престоле сидел лояльный к нему Пий II, получил монополию на квасцы и рыбную торговлю, сумел провести в городской Совет Девяти своих людей — честолюбивых и деятельных. В городе оживилась торговля, снизили налоги, жизнь била ключом.

При этом видели молодого графа после смерти отца только по праздникам — с высокого портика замка, где он стоял вместе с его преосвященством епископом Раймондо, благословлявшим толпу. Остальное время он почти не покидал замка, разве что звуки охотничьих рогов говорили о выездах Феличиано на охоту, да пару раз жители Сан-Лоренцо видели закованного в латы графа на турнирах. В городе же он не мелькал никогда.

Такое нежелание показываться на глаза подданным породило у горожан подозрение в уродстве молодого графа, но епископ Раймондо ди Романо, будучи спрошен об этом, лаконично ответил, что знает графа с детства и никогда не замечал в его сиятельстве какого-либо изъяна во внешности, а те горожане, что помнили графа Феличиано по юным годам, и вовсе утверждали, что он красавчик. Тогда народная молва приписала уединённость графа тайным занятиям некромантией и алхимией, но его преосвященство снова не дал людским измышлениям разгуляться вволю, заявив, что граф имеет незыблемую веру и к ересям не склонен.

В итоге горожане не знали, что и думать, но когда разум бездействует, фантомы множатся…

Меж тем по запруженной прилавками площади протискивались двое молодых людей, судя по пыли на плащах, явно приезжих.

— Что может быть хуже базарного дня для спешащего человека? — этот вопрос, выдававший склонность к риторике, один из них, Паоло Корсини, адресовал своему спутнику Амадео ди Лангирано, но ответа на него, как и следовало ожидать, не получил. Мессир Амадео только пожал плечами, и оба продолжали пробираться через толпу. Младшего, Паоло Корсини, юнца лет двадцати трёх, отличала щенячья грация жестов, проступавшая даже в неловкости. Он был миловиден, и торговки на площади оглядывались на него, он же, замечая их кокетливые взгляды, делал вид, что ничего не видит, при этом волновался и то и дело спотыкался, прокладывая себе путь через толпу.

Паоло происходил из обедневшей ветви семьи, породившего нескольких уважаемых подеста в городах на Тосканских равнинах. Выходцем из этого рода был и Андреа Корсини, который в тысяча триста шестнадцатом году избрал монашеское призвание, отказавшись от брака и состояния, став провинциалом ордена кармелитов во Флоренции и прославившись даром чудотворения. Эти сведения, как ни странно, Паоло почерпнул дорогой от своего спутника Амадео, и нельзя сказать, чтобы они произвели на юношу впечатление.

— Что толку от клириков? — воскликнул Корсини, выслушав скучную лекцию о святом, — я предпочел бы иметь в родне банкиров с набитой мошной да людей повлиятельней. Вот ваши предки, видать, от состояния не отказывались… — он с невольным уважением окинул взглядом костюм мессира Лангирано — сшитый по последней моде и весьма дорогой, правда, линий скромных и напоминавший монашеское одеяние.

Собеседник смерил его безмятежным взглядом, в котором не было ни осуждения, ни одобрения, и ответил, что его род — Лангирано дельи Анцано — славится не богачами, а тем, что из всех представителей семьи ни один никогда не зарекомендовал себя глупцом. Все в высшей степени разумные люди и доживают до глубоких седин. Потому к их основной фамилии прибавили слово «анцано» — старейшины. Корсини иронично поинтересовался у Лангирано, а умеют ли эти умники владеть оружием? — памятуя, что в доверенной им миссии графа Паллавичини охрана ларца, который им надлежало доставить в дом мессира Реканелли, была поручена именно ему.

Мессир Амадео спокойно заметил, что этому его тоже обучили, но он не любит оружия, напоследок обезоружив собеседника мягкой благосклонной улыбкой. Корсини удивлялся: его спутник никогда никому не прекословил, однако в гостиницах, несмотря на видимую обходительность, его приказы беспрекословно исполнялись, и чем вежливее улыбался этот человек, тем ниже ему кланялись. Молодой Паоло, надо заметить, так и не смог за время пути разобраться в своём попутчике: роняемые им замечания были по большей части маловразумительны, Корсини понял только, что тот очень странен.

Амадео Лангирано казался старше своих двадцати девяти лет. Слишком резкую линию носа с заметной горбинкой усугублял острый взгляд тёмных глаз, коротко остриженные тёмно-каштановые волосы добавляли лицу контрастности. Живописец сказал бы, что, создавая это лицо, Творец отказался от техники сфумато, но беспристрастный взгляд не отказал бы мессиру Амадео в красоте — той особой красоте Спарты, что лишена изнеженности и лоска, но нравится твёрдостью линий точного резца. Главным же украшением молодого человека были белоснежные зубы, и стоило ему улыбнуться, что, правда, случалось нечасто, лицо преображалось и удивительно хорошело. Хоть мессир Амадео, в отличие от своего спутника, был нетороплив в движениях, прекрасная осанка и высокий рост выделяли его из рыночной толпы.

Выделил Лангирано из толпы и школяр-кривляка, до того поносивший мессира Боско, и, поймав взгляд Амадео, тут же растаял среди прилавков.

Приезжих с самого утра высматривали и из окна палаццо Реканелли. Здесь были все члены семейства, глава рода Родерико, трое его сыновей и дочь Лучия, молодая девица семнадцати лет. Она первой заприметила двух молодых людей, пробиравшихся сквозь толпу к их дому, позвала к окну брата Реджинальдо. Тот кивнул. Да, это были те, кого они ждали. Лучия окинула родню пристальным взглядом. Она знала, что отец вёл переговоры с мессиром Дезидерио Тодерини, и подозревала, что речь идёт о её бракосочетании с сыном мессира Дезидерио — Джулио, но спросить об этом отца никогда бы не решилась.

Лучия поднялась и прошла к камину, остановилась у зеркала, улыбнувшись своему отражению. Она провела последние три года в бенедиктинском монастыре, где зеркал не было вообще, и своё отражение можно было разглядеть разве что в блеклых стёклах церковных витражей, но даже такое, оно льстило ей. Главным её украшением были пышные локоны тёмно-каштановых волос, на солнце золотившихся цветом летнего мёда, и необычайно живые глаза цвета осенней воды горных рек. Лучия присела на стул перед камином, подозвала своего любимца, котёнка Брикончелло, и, забавляясь с ним, предалась сладким мечтам о Джулио Тодерини. Какой он? Она никогда не видела его, но это лишь давало простор фантазии, и воображение нарисовало ей кареглазого молодого красавца с львиной гривой и торсом Геракла — в латах на турнире…

Между тем в коридоре раздались шаги, гостей провели в зал приёмов. Лучия обернулась, разглядывая вошедших.

Надо заметить, что Паоло Корсини и Амадео Лангирано, хоть оба и родились в Сан-Лоренцо, знакомы раньше не были. Два дня назад мессир Дженнаро Мерула сообщил Паоло, что его земляк Амадео Лангирано должен передать запечатанный ларец мессиру Родерико Реканелли, на Корсини же возлагалась охрана ларца. Паоло всю дорогу не спускал с него глаз, даже ночью спал, положа на него руку. Сейчас Корсини с трепетом озирал палаццо тех богачей, чьи имена были у него на слуху с детства, Амадео же мягко произнёс формулы приветствия, учтиво осведомился о здравии всех членов семьи, рассказал о новостях Пармы ровно столько, чтобы не утомить хозяев, затем приступил к своей миссии, передав хозяину дома запертый ларец.

Родерико Реканелли, всё время озиравший гостей цепким и испытывающим взором, поблагодарил их и осведомился, надолго ли они пожаловали в город? «Когда человек молод, его тянет в большие города и иные страны, и лишь под старость он склонен осесть в родовом гнезде…», — обронил он. Мессир Амадео не согласился с этим постулатом. «Сколько людей, столько и склонностей, один любит пармиджано, другому подавай прошутто, один всю жизнь провёл бы в дороге, другого и калачом за ворота родного дома не выманишь. Он же, закончив учёбу в Болонье, несколько лет преподавал в Парме, а сейчас намерен погостить в городе своего детства. Лето проведёт здесь, а там, как Бог даст…»

Гость тепло улыбался, и улыбка прятала отточенность взгляда. Сам Амадео подумал, что на месте хозяина думал бы не о власти и заговорах, а о здоровье — лицо мессира Родерико было желтовато-землистого цвета. Зато сыновья последнего болезненностью не отличались: все трое, на взгляд мессира Лангирано, были солдатами как на подбор, выделяясь мощными плечами, сильными торсами и дубовыми икрами. Правда, лицам братьев Реканелли стоило бы пожелать большей утончённости, лбам — высоты, а глазам — мысли, но мессир Амадео был слишком разумен, чтобы требовать больше, чем мог получить. Привлекательнее всех в этой семейке была сестрица, к лицу которой добавить ничего не хотелось. Глаза её были живыми и быстрыми, личико милым и приятным, и Амадео с интересом наблюдал за ней: девица не слушала разговор мужчин, но внимательно разглядывала гостей. Заметил он, что и Паоло пожирал девицу жадным взглядом, и дыхание его сбивалось. Тут хозяин любезно осведомился о политических симпатиях своего собеседника, на что мессир Амадео обходительно ответил, что он всегда и везде на стороне тех, с кем Бог.

— А Бог любит тиранов? — вмешался в разговор Сиджизмондо Реканелли, но тут же под гневным взглядом отца умолк.

Гость же не заметил оплошности и веско обронил, что тирания ненавистна ему. Тут хозяин вскочил.

— Господи, я, старый дурак, даже не спросил вас, где вы остановились! Мой дом будет счастлив оказать самый тёплый приём друзьям мессира Паллавичини.

Паоло Корсини порозовел, а мессир Амадео проронил, что нисколько не будет возражать, если его спутник остановится в доме Реканелли, ведь мессир Корсини полагал найти пристанище в гостинице, ибо живёт в пригороде, сам же он непременно должен посетить сегодня свою фамильную вотчину — ведь он не был на родине несколько лет. Не расцеловать родных, не проведать близких, не зайти к старым друзьям, кои помнят его мальчишкой — значит, незаслуженно обидеть их, — мягко проронил он.

В этом доме ему больше делать было нечего.

Глава 2

Слуги были отправлены за вещами Корсини, а мессир Лангирано, послав слугу со старым сундуком в свой городской дом, сам направил стопы туда же, правда, по дороге посетив несколько лавчонок. Он велел торговцу винной лавки отправить с ним приказчика, и вслед за верзилой, нёсшим корзину с бутылками, торжественно вступил под своды родного дома. Все эти манёвры дали ему уверенность, что подозрения он у Реканелли не вызвал и шпиона к нему не приставили.

Ворота закрылись.

Рассказывая о своём семействе, Амадео Лангирано не солгал своему попутчику Паоло. Лгут глупцы, а мессир Амадео был одарён очень живым умом. Ветви его рода были немногочисленны, но все члены клана отличались здравомыслием. Не была исключением и женщина, появившаяся на пороге. Донна Лоренца Лангирано несколько минут внимательно озирала сына, наконец с улыбкой раскрыла ему объятья.

— Амадео… мальчик мой!

Сын тоже улыбнулся матери, и, обняв её, сообщил, что она прекрасно выглядит. И это было правдой. Донна Лангирано хорошо сохранилась: в волосах не было седины, черты не искажались морщинами, ибо на лице синьоры жили только глаза, способные выразить любое чувство. Наблюдавший за встретившимися мог бы заметить, что резкостью черт — горбинкой на носу, волевым подбородком, твёрдыми губами и тёмными глазами сын обязан, видимо, отцу, а не матери. Теперь мать и сын вошли в дом, где у порога уже стоял старый сундук со сбитой резьбой на крышке, оставленный здесь слугой.

Снаружи дом Лангирано ничем не выделялся из ряда домовладений городка, разве что был велик размерами. Окна и стены оплетал виноград, каменные ступени лестницы вели на второй этаж, дворик был засажен — даже в некотором избытке — зеленью. Зато внутри обитель семейства Лангирано весьма удивила бы Паоло Корсини: в каминном зале, обставленном с тонким вкусом очень дорогой мебелью, царила почти немыслимая роскошь, ничуть не меньшая, но куда более изысканная, чем в доме Реканелли. Напротив камина на стене отливала глянцем мастерски выписанная фреска. На ней Господь, с ледяным пренебрежением отторгавший лукавство иродиан, учил отдавать кесарю — кесарево, а Богу — Богово. Для дорогого гостя согрели термы, ванна, причудливо отделанная драгоценной чертозианской мозаикой, уже ожидала его. Стол был сервирован лучшими сортами сыра, ветчины и роскошных деликатесов.

С наслаждением опустившись в горячую воду, смыв с себя дорожную пыль, Амадео, облачившись в халат, с улыбкой сел напротив матери. Ему на колени запрыгнул невесть откуда взявшийся огромный шоколадный кот, изнеженный и холёный. Он презрительно отвернулся от кусочка пармской ветчины, протянутого ему донной Лоренцой, с вальяжной грацией потёрся острым ушком о дублет мессира Амадео и замурлыкал.

— Кармелит, родной, ты не забыл меня? Он растолстел, — вынес Амадео ленивое заключение о коте, ощутив на коленях его тяжесть.

— Зажрался, — спокойно констатировала донна Лангирано, и осведомилась, — ты погостишь?

— Да. Из моего сундука — вот ключ — вынь деньги. Там около трёхсот флоринов.

Донна Лоренца бросила быстрый взгляд на сына, поднялась, вынула из обшарпанного сундука дукаты и исчезла в глубине дома, потом вернулась, и разговор был продолжен.

— Твой отец сообщил, что Паллавичини отправил тебя с поручением к Реканелли, приставив к тебе дурачка для наблюдения и охраны, — промолвила донна Лоренца и тоном, лишённым даже тени любопытства, осведомилась, — но почему он поручил это тебе?

Сын понимающе кивнул.

— В последнее время Тодерини и Реканелли вели с Паллавичини весьма оживлённую переписку — я узнал это от секретаря графа, моего двоюродного братца Джанлуиджи Рустиччи, это насторожило меня. Я всё ещё предан дням юности. Одно из этих писем Рустиччи прочёл. Реканелли вели речь об убийстве Чентурионе. — Заметив сошедшиеся на переносице матери брови, Амадео улыбнулся, правда, совсем невесело. — Удивляться нечему: их оттеснили от власти, чтобы смиренно принять это и угомониться — у них не хватит ни ума, ни кротости. Они пытаются заручиться поддержкой клана Паллавичини, и те, озабоченные усилением Чентурионе, поддержат их, — пока не станет горячо.

Донна Лоренца побледнела. Сын же методично продолжил.

— Предваряя твой следующий вопрос, мама, скажу, что в феврале я получил письмо от моего старого дружка, с которым мы часто охотились на лисиц, но сегодня отказавшегося от права держать оружие — его преосвященства Раймондо ди Романо. Он намекал, что моё присутствие здесь было весьма желательно. Этого мало. Меня поздравил с Благовещением мессир Северино Ормани и тоже просил приехать. Я и ему не поверил бы, но тут получил послание от человека, который никогда не откажется ни от оружия, ни от своих вечных шуточек — Энрико Крочиато просил кое-что уточнить для него и писал, что ждёт меня к весеннему празднику в городе. Я подумал, что они тоже могли заметить нечто опасное… Я обратился к Меруле — и тот, платя старые долги, рекомендовал меня Паллавичини для самых ответственных поручений. Но Паллавичини подстраховался… — На лице Амадео проскользнула тонкая и язвительная улыбка.

Донна Лоренца выслушала сына с задумчивым выражением на бесстрастном лице.

— Они приставили к тебе этого Корсини из опасения, что ты всё же можешь заглянуть внутрь? Что в письме Паллавичини? Ты вскрыл эту эпистолу достаточно осторожно? Ларец осмотрел?

— Ты задаёшь слишком много вопросов сразу, мама, — сын знал, что мать предпочитала иметь понятие о всех вещах, доступных пониманию, а об иных — тоже порой думать, и прожевав кусочек сыра, ответил, — никуда я не заглядывал. Не было нужды. Ларец упаковывал по указанию Паллавичини сам Рустиччи.

— И что там?

— Именно то, чего я ожидал. Второе дно, там — мышьяк. Письмо же Рустиччи запомнил наизусть. Ты знаешь память своего племянника, сынка твоей сестрицы Франчески. Но фразы Паллавичини так обтекаемы и двусмысленны, что, предъяви мы это письмо в суд, автора нельзя будет обвинить ни в чём, кроме благого стремления к миру и любви к ближнему. Не исключено, что там просто содержится некая ключевая фраза, о которой имеется устная договорённость.

Донна Лоренца брезгливо поморщилась.

— Они собираются отравить Феличиано? Ублюдки…

— Что им остаётся? Он не мелькает в городе, в замке охрана, значит, нужно купить повара или какого подонка в замке — это по карману и риск невелик. Купят через подставное лицо, дурак и знать не будет, за чьи деньги его повесят. При этом, сама понимаешь, первыми постараются купить наиболее близких к графу людей… и тут уж тебе видней, кто из них дешевле всех.

Донна Лоренца усмехнулась.

— Епископ Раймондо любит Бога. Ормани верит в Бога и сочтёт попытку подкупить его оскорблением. Сукин хвост Энрико боится Бога, а, кроме того, обладает мошной, набитой не менее туго, чем у тебя, сынок.

Эти слова матери вызвали на лице сына насмешливую улыбку.

— Да? А по виду не скажешь, что мой бывший собутыльник — богач. Сегодня на рынке его драной мантией жито просеивать можно было…

— Ты видел его?

— Да, как всегда валял дурака на площади да собирал слухи.

— Если Крочиато не выставляет богатство напоказ, это говорит о его здравомыслии, а не о том, что он беден. А этот Паоло… остался у Реканелли?

— Да… и, по-моему, ему весьма приглянулась юная дочка Родерико. Не удивлюсь, если к нашей следующей встрече найду в нём пылкого республиканца и пламенного врага тирании. Да ещё и страстного влюблённого, пожалуй. Надеюсь, наш человек по-прежнему в доме Реканелли?

Донна Лоренца кивнула и задала вопрос, лежащий весьма далеко от политики, зато куда ближе к материнскому сердцу.

— Ты-то когда женишься, шельмец?

Сын поморщился и промолчал.

— Неужто в чужих землях никого не нашёл?

— Да я и не искал. — Лицо Амадео потемнело. Он перевёл разговор. — Ну, а как поживает граф, мой дружок Чино?

Теперь омрачилось лицо донны Лоренцы. Она вздохнула.

— Это особый разговор. Феличиано изменился. — Мать заметила, что сын поднял на неё глаза, и покачала головой. — Нет, не оподлел и не заболел гордыней, что было бы неприятно, но ожидаемо. При нём по-прежнему Раймондо, Северино, Энрико и брат с сестрой. Чечилия с сестрой Раймондо Делией вернулись перед Пасхой из монастыря. Но и друзья не узнают его. Началось это ещё после смерти Франчески Паллавичини, он… ты не поверишь, вытворял такое… а после гибели Анжелины просто потерял себя. Часами, Катарина говорит, на башне сидит, на город смотрит и молчит. Мне не нравится всё это.

— За последние годы граф Феличиано хоть раз вспоминал обо мне? — твёрдое лицо Амадео окаменело. Было заметно, что он готов к любому ответу.

— Ну, ты уж, — донна Лоренца опешила, — скажешь тоже. Да. И часто. Последний раз спрашивал, приедешь ли ты на весенний праздник, и просил, чтобы я немедленно известила его о твоём приезде.

Лицо Амадео чуть смягчилось.

— Энрико видел меня — граф уже знает, что я здесь. А что произошло с Анжелиной? Толпа на площади судачит, что молодой граф убивает жён. Что за вздор-то?

Донна Лоренца поморщилась.

— Дурная история. Я была тогда в замке у Катарины. Анжелина выбежала из своей комнаты во двор, приказала шталмейстеру седлать лошадей и вместе с сокольничим Пьетро Россето отправилась на охоту, при этом Чино… Феличиано стоял на балконе. Все слышали, что он просил её остаться, но виконтесса заявила, что не сядет с ним за стол. Феличиано… я видела, он сильно побледнел и ушёл к себе. Та же, как сумасшедшая, понеслась в Лысый лесок, Россето догнал её, егеря ехали следом. Тут наперерез белой лошади Анжелины вдруг выпорхнул филин, он перепугал Лакомку, та резко остановилась, потом рванулась вперёд. Подпруга у седла лопнула, и Анжелина на всём скаку слетела с лошади. Местность там болотистая, упади она на мочак — ничего бы страшного, но под головой оказался камень — она сломала шею. Шталмейстер говорил, что все сошлось — одно к одному. Он не хотел давать донне Анжелине Лакомку, она пуглива, но та сама потребовала её — цвет лошади подходил к её шубке, седло он тоже приказал отдать Фаллоро для ремонта, — но нет, донна Анжелина считала его удобным и велела взять его. А на мочаке по ранней весне что делать? — у всех гнезда, птица пуганая да нервная… потомство ведь…

— Что стало поводом для ссоры Феличиано и Анжелины?

— Никто не знает. Граф семейные распри на люди никогда не выносит. Что до друзей, — донна Лангирано пожала плечами. — Его друзья — твои друзья, мозгами они не обижены, но разводят руками. Через месяц после смерти виконтессы умер старый граф — остановилось сердце. Меня тогда не было. Говорят, накануне между старым графом и Феличиано был тяжёлый разговор, но о чём? Бог весть. Сейчас он часами сидит на башне, Катарина говорит, тупо глядит на окрестности. Ещё пять лет назад Нинучча-прорицательница наговорила ему всякого вздора — чтобы он остерегался угрозы роду, не снимал меча, толпы избегал и помнил, что пред Богом ходит. Мы с Катариной подумали, что лучше ему не мелькать в городской сутолоке. Да он и сам так думает.

Сын задумчиво кивнул и поднялся.

— Нинучча не шибко-то и ошиблась, в его положении и я предсказал бы ему то же самое. Вызови завтра нашего человека из дома Реканелли к Дженнаро. Мне и так ясно, что он скажет, но вдруг я неправ? А ночью я навещу замок.

Глава 3

Между тем, молодой Паоло Корсини был счастлив оказаться в доме Реканелли — люди они были влиятельные и знатные, к тому же встретили его как равного, а юная Лучия и вовсе была хороша, как весенний цветок. Паоло клятвенно заверил мужчин семейства, что всю дорогу не выпускал ларца из рук, а на вопрос о своём попутчике отозвался неопределённо — явно аристократ, но больно много о себе мнит.

Юная же Лучия, рассмотрев Паоло, настроилась на критический лад — собой-то ничего, да не больно-то красноречив и умён и, сделав этот нелестный для молодого Корсини вывод, хоть и продолжала кокетничать с юношей, утратила к нему всякий интерес.

Ей вдруг стало тоскливо. В последний год в монастыре монахини стали смотреть на неё неодобрительно, да и сама Лучия чувствовала, что с ней происходит что-то странное: она становилась то неуемно весела, то грустила Бог весть почему. Для печали ей не нужна была серьёзная причина — скорее, она склонна была сама придумывать её. Сумерки, лёгкое потрескивание свечей, пение цикады в монастырском саду почему-то рисовали в её воображении тягостные картины, и только любимое ею масло, напоенное ароматом ландышей, подаренное монахиней Джованной, утешало. Стоило вдохнуть его благоухание — и мир расцветал даже в зимнюю стужу весенними красками.

В монастыре рядом с ней жила Чечилия Чентурионе, дочь графа Амброджо. Лучия знала, что их семьи враждуют, дома слышала немало дурного о членах этого рода. Тем удивительней оказалось знакомство с Чечилией — ласковой и совсем не задавакой. Кроме милого нрава Чечилия, в отличие от Лучии, не была наивна и знала куда больше, чем надлежало девице её лет, и даже — имела уже сердечную тайну. Сама же Лучия, хоть и ощущала волнение при виде молодых людей в храме, где они, воспитанницы сестёр-кармелиток, пели на хорах на службе, но влюблена никогда ни в кого не была.

Девицы неожиданно для самих себя понравились друг другу и подружились, при этом обе, приезжая домой, никогда не говорили близким о своей дружбе, понимая, что она не вызовет одобрения ни в палаццо Реканелли, ни в замке Чентурионе. Сдружилась Лучия и с Делией ди Романо, сестрой местного епископа Раймондо, знакома была и с Бьянкой, сестрой скалько и массария — управляющего и казначея замка Энрико Крочиато, о котором Чечилия Чентурионе говорила, что он настоящий рыцарь.

Лучия была обязана Чечилии многими знаниями и книгами, которые та втихомолку от монастырских сестёр давала ей читать ночами. Эти книги волновали кровь и будоражили Лучию, но одного она не понимала и наконец спросила о том подругу. «Здесь говорится, что они возлегли на ложе… а это зачем? Так принято на свадьбах?» Чечилия просветила её, хотя имеющиеся у неё сведения были почерпнуты из болтовни деревенских девок-прядильщиц в замке. «Жених разденет тебя и овладеет тобой, он должен пронзить тебя своим мужским клинком, и тогда ты станешь его женой и продолжишь его род. Это больно, но так надо» Лучия испугалась. Однажды на внутреннем дворе она видела, как клинком закололи свинью. Это было так страшно! «Пронзит клинком?» Чечилия захихикала. «Мужской клинок — это то, что у каждого мужчины всегда с собой, даже в бане. Он не очень острый, но Нинучча говорила, что первый раз прокалывает больно» Нинучча ещё много чего рассказывала Чечилии, но та целомудренно сочла, что об остальном в монастырских стенах говорить негоже.

Несмотря на испуг от услышанного, Лучия мечтала о браке. Юноши волновали её, но это были воображаемые юноши — рослые красавцы, умные, красноречивые, галантные и рыцарственные. О мужчинах Лучия читала, что «рыцари имеют многообразные достоинства: одни — хорошие воины, а другие отличаются гостеприимством и щедростью; одни служат дамам, а другие блистают костюмом и вооружением; одни смелы в рыцарских предприятиях, а другие приятны при дворе». Культ Прекрасной Дамы, поклонение Деве Марии, почитал и земную любовь источником всяческой добродетели. «Редкие достигают высшей храбрости и доброй славы, — гласило одно из поучений, — если они не были влюблены». Идеальный рыцарь был честен, умён, скромен, щедр, набожен, смел, вежлив и непременно влюблён.

А Бьянка Крочиато рассказывала ей, что правила поклонения имели ряд ступеней. На первой стоял робкий рыцарь, который уже носил в сердце тайную любовь, однако не смел ещё открыться своей избраннице. Когда он решался на признание, то поднимался на вторую ступень и назывался «молящим». Когда же дама наконец допускала его к служению себе, рыцарь становился «услышанным»…

И вот теперь, по выходе из монастыря, Лучии предстояло замужество. Она боялась говорить об этом с отцом, старшие братья тоже пугали её, но Реджинальдо, младший, был ей ближе всех. Однако на её осторожный вопрос он ответил, что сейчас не время говорить об этом, всё устроится к осени. Больше Лучия спрашивать не решилась, но ожидание рыцаря по-прежнему томило её душу. При этом, вот беда, все виденные ею мужчины, хоть и окидывали её странными, жадными и маслеными взглядами, словно подлинно хотели пронзить кинжалами, не нравились ей. Не понравился ей и Паоло — куда ему было до героя рыцарского романа, мессир же Лангирано почти не смотрел на неё.

В жизни мужчины совсем не походили на рыцарей.

Тем временем в столовой разговор мужчин шёл о вещах таинственных и непонятных. Братья говорили о тирании, о наглости, с которой негодяй Чентурионе дерзнул разрушить веками установленные порядки, о том, что справедливость требует наказания и возмездия. Лучии было скучно. Она подхватила Брикончелло, незаметно вышла в сад и забрела в тень больших буков, отпустив котёнка гулять. Здесь, на каменистом уступе, вдруг нашла свой любимый цветок — крохотный белый ландыш. Монахини в монастыре называли его Lilium convallium — Лилией долин. Они говорили, что ландыши — это горючие слезы Богородицы, которые она проливала, стоя у креста распятого сына. Слезы эти, падая на землю, превращались в прекрасные цветы непорочности и святости, которые, отцветая, становились красными, похожими на кровь плодами. Монахини добавляли, что в светлые лунные ночи, когда земля объята глубоким сном, дева Мария с венцом из блестящих, как серебро, ландышей на голове появляется перед немногими избранными праведниками, сестра же Джованна, её воспитательница, даже подарила ей флакон ароматного ландышевого масла. Сейчас Лучия бродила в тенистом саду и с наслаждением вдыхала чистый аромат белоснежных крохотных цветов.

В доме, она слышала это, мужчины продолжали свой спор, Лучии не хотелось возвращаться туда. Тут вдруг на ветвях запела пичуга, и Лучия разглядела среди зелени птичье гнездо. Она присела на скамью и заслушалась, потом вспомнила легенду о человеке, что понимал птичьи голоса. Её рассказала Чечилия Чентурионе. Вот бы и ей понимать, о чём поёт птица, может, о ней самой? Что-то пророчит? Или просто радуется весне? Сама Лучия обожала весну — даже сам её запах: зелёной молодой травы, талой воды и тёплого солнца, и сейчас следила, как на траве при колебании молодой листвы играли и прыгали солнечные зайчики.

Неожиданно и, казалось бы, без всякого повода Лучии вспомнилось случившееся в монастыре полгода назад.

Это всё Чечилия. Она убедила всех, и едва колокольный звон старой церкви Иоахима и Анны смолк, а над горным уступом у Волчьей пещеры клубящиеся тучи соткались в подобие величественных чертогов, они вчетвером направились к старым стенам бенедиктинского монастыря. В прогалах неподвижных дубов, чья пожелтевшая по осени листва в лунных лучах казалось бронзовой, сновали страшные тени, но Чечилию ничего не пугало. Они, увлекаемые её напором, бегом последовали за ней. Путь их лежал к крохотной монастырской запруде за старым овином, где на чёрной водной глади мерцала золотистая дорожка лунных бликов. До неё и впрямь было меньше четверти мили.

— Это грешно, Чечилия, — недовольно пробормотала Делия ди Романо, останавливаясь у воды. — Сказано, ведь, всякий гадатель и ворожей проклят.

— Этому гаданию покровительствует сама Божья Матерь, — возразила Чечилия, вытащив из мешочка для рукоделия несколько грецких орехов, раздала их подругам. Расколов колотушкой свой, она прикрепила на донышко каждой скорлупки крохотную восковую свечу, высекла кресалом огонь и зажгла их. «Пресвятая Богородица, Матерь Господа, Дева Пречистая, прилепится ли ко мне сердце возлюбленного моего?», — прошептала Чечилия и опустила скорлупки с горящими внутри огнями на волны. Обе скорлупки неожиданно затанцевали на почти неподвижных водах странный танец, двигаясь в такт на зыбях и уплывая всё дальше, но держась на воде рядом. Лицо Чечилии озарилось ликованием, руки, сложенные в молитвенном жесте, разомкнулись. Чечилия захлопала в ладоши.

Белокурая Бьянка Крочиато с удивлением смотрела на крохотные ореховые лодочки, достигшие уже середины маленькой запруды. Она тоже зажгла свечи, закрепила их в скорлупе — и, бормоча молитву, пустила на волну. Но ничего не вышло. Скорлупки разнесло в разные стороны и потопило. Бьянка побледнела и отступила от берега.

Черноволосая Делия ди Романо, трепеща, оглядела Лучию, Бьянку и Чечилию. На миг ей стало страшно, но, вздохнув, она тоже установила свечи в скорлупу и зажгла их. «Буду ли я любима суженым моим, Пресвятая дева?» Скорлупки не потонули. Они, покачиваясь на воде, поплыли. Делия порозовела и облегчённо улыбнулась.

— Давай ты, Лучия.

Она торопливо опустила свои скорлупки в воду. Они сразу расплылись в разные стороны, потом сошлись, неожиданным порывом ветерка их снова разнесло — одну прибило к берегу, другую стало уносить к середине запруды. Лучия, закусив губу, смотрела на трепещущий у берега ореховый кораблик, одинокий и сиротливый. Вдруг новый порыв ветра оторвал его от берега, завертел и стремительно понёс за уплывающим. Где-то далеко в центре запруды они соединились.

Чечилия Чентурионе виновато подняла глаза на белокурую Бьянку Крочиато.

— Попробуй ещё раз.

Бьянка резко отказалась. Обратно девицы шли медленно, хоть и опасались, что сестра Джованна заметит их отсутствие. Но всё обошлось. Монахиня пришла через четверть часа, раздала девицам пришедшие из дома письма. Делия ли Романо, ничего не получившая, подбросила в камин несколько поленьев и протянула озябшие пальцы к огню. Между тем Чечилия торопливо пробегала глазами письма от брата, но, как ни странно, гораздо больший интерес проявляла к письму, полученному Бьянкой от Энрико Крочиато. Та читала медленно, закусив губу. Гадание на запруде испортило ей настроение, а письмо брата только усугубило раздражение.

— Я так и знала, — недовольный голос Бьянки заставил оглянуться на неё не только Чечилию, но и всех девиц. — «Если хочешь вернуться — Эннаро привезёт тебя, но лучше бы тебе остаться там до весны и вернуться вместе со всеми». Ничего не скажешь, ловко! Я должна киснуть в монастырских стенах, а дорогой братец Энрико будет развлекаться в замке весь сезон зимней охоты! — девица обернулась к монахине. — Я хочу уехать в эту субботу с Эннаро. — Тон её голоса был тверд и непререкаем.

Сестра Джованна пожала плечами, словно говоря «вольному — воля». Она и вправду не хотела удерживать Бьянку Крочиато в монастыре: дерзкая и горделивая девица была ей в тягость. Сказать по правде, все четыре её воспитанницы — наследницы весьма знатных семей Сан-Лоренцо — временами пугали её, смиренную и набожную. Делия ди Романо в свои семнадцать лет была излишне умна и совершенно лишена девичьей наивности. Чертовка Чечилия Чентурионе, графская дочь, была непредсказуема и взбалмошна. Лучию Реканелли сестра подлинно любила, но временами сетовала на праздную мечтательность и нелепые причуды своей подопечной. При этом сестру Джованну пугало и то обстоятельство, что все четыре её воспитанницы были — каждая на свой лад — весьма красивы. Это, в понимании многоопытной монахини, было совсем не к добру…

Сейчас сестра Джованна в ответ синьорине Крочиато тихо заметила, что если Бьянка собирается вернуться к брату, ей нужно заблаговременно собрать вещи, при этом монахиня видела и пренебрежительный взгляд девицы, словно говоривший, что уж без неё сама Бьянка никак не догадалась бы об этом.

Сестра Джованна тихо вздохнула.

— Феличиано ничего не пишет о делах в замке, — проронила Чечилия Чентурионе, стремясь одновременно сгладить неловкость и кое-что узнать. — Энрико написал, как там дела, Бьянка?

Та окинула Челилию недоуменным взглядом, бросила на стол письмо, и, сказав с подчёркнутой язвительностью монахине, что пойдёт собирать вещи, чтобы, упаси Бог, ничего не забыть, ушла. Делия молчала, сестра Джованна едва заметно покачала головой, Чечилия взяла письмо Энрико Крочиато и погрузилась в чтение, а Лучия, отложив в сторону полученные из дома письма, задумалась, глядя в каминное пламя. Что предвещало её гадание?

Не понимала она этого и сейчас.

Глава 4

Мессир Амадео тем временем любезно распахнул объятия любимой тётке Роберте, с неподдельной радостью приветствовал дядюшку Дженнаро, и был просто счастлив увидеть свою племянницу Марию. Зашёл он с матерью и в дом городского судьи, женатого на его двоюродной сестре, обнял и расцеловал и одного из членов Совета Девяти, мессира Теобальдо Лангирано дельи Анцано, заседавшего там с незапамятных времён и, похоже, твёрдо решившего умереть на этом почётном посту.

Все эти встречи продолжались до темноты и завершились, когда на городских часах пробило девять. Теперь мессир Амадео заторопился. Майские ночи прохладны, он надел подбитую мехом мантию, вопреки продекларированной Паоло Корсини нелюбви к оружию, подвесил к поясу кинжал, который был незаметен подмонашеской университетской мантией, после чего оказался на соседней улице, легко перемахнул через массивную ограду, вышел на северную окраину и направился в рощу, лежащую в низине у каменистой гряды. Тут его глаза различили тень на каменном уступе, рука бездумно нашла рукоять чинкведеа, но мессир Амадео тут же усмехнулся и расслабился. На россыпи каменных глыб в доминиканской рясе восседал друг его детства — Раймондо ди Романо. Он был невысок, за последние годы чуть потолстел, на его округлом лице выделялись сильно молодившие его живые синие глаза, а длинные черные волосы, кои в юности спускались до плеч, теперь были коротко острижены.

— Рико предупредил нас о твоём приезде, Амадео. Тебя ждут, все хотят приветствовать магистра семи свободных искусств. — Амадео и Раймондо сжали друг друга в объятьях.

— Неужто все собрались? — Амадео с ироничной улыбкой оглядывал старого друга.

— Не каждый день видим перед собой воплощение мудрости, — в тон ему насмешливо ответил Романо и указал рукой на вход в подземелье. — Правда, сам я не чаял вырваться — визитатор из Рима на голову нынче свалился.

Эту дорогу Амадео прекрасно знал с детских лет и сейчас шёл, не останавливаясь. Вскоре известняк пещерных сводов сменился ручными следами кирки, они оказались перед лестницей, приведшей их к железной двери. Раймондо повернул ключ в замке, они миновали два лестничных пролёта — и остановились перед резной дубовой дверью старой детской комнаты его сиятельства графа Феличиано Чентурионе.

Дверь распахнулась рукой Раймондо, они вошли — и Амадео невольно вздрогнул. Комната сохраняла ту же мебель, что была здесь много лет назад, правда, сами покои показались мессиру Лангирано совсем не такими большими, как когда-то казалось. На ложе и скамье сидели его друзья — Чино Чентурионе и Рино Ормани, а на ковре перед камином возлежал Рико Крочиато, два же кресла напротив пустовали и явно предназначались для него самого и епископа Раймондо. Все было как и восемь лет назад, когда они встретились в последний раз. Всё?

Нет, совсем нет.

Чино, Феличиано Чентурионе, поднявшийся ему навстречу, был бледней мертвеца. На лице залегли следы многодневной бессонницы. Он попытался улыбнуться Амадео, но улыбка только подчеркнула измождённость кожи и тусклые запавшие глаза. Изумила и походка Феличиано — граф всегда двигался быстро и стремительно, подобно молодому льву, но сейчас ступал боязливо и осторожно, взгляд его был затравленным и больным. А между тем Чентурионе был наделён резкими, но величественными чертами, живыми карими глазами и густыми светлыми локонами, напоминавшими львиную гриву.

Сердце Амадео сжалось.

Рино, Северино Ормани, главный ловчий замка, выглядел лучше, но лицо его, бледное и бесстрастное, лишенное мимики, но привлекательное мужественностью, казалось восковым. Северино был очень силен, всегда казался выкованным из стали, и столь болезненный вид насторожил Лангирано.

Вечный шутник Рико Крочиато, управляющий и казначей замка, сегодня был не расположен шутить, он тоже казался утомлённым и надломленным, но всё же стиснул плечи Амадео железными объятьями. Амадео никогда не мог сказать, красив Энрико или уродлив: его живое, смуглое лицо с забавной мимикой, с широко расставленными огромными карими глазами и горбатым носом, было колеблющимся, как отражение на воде. Волосы Энрико были светлыми и густыми, они странно контрастировали с его смуглой кожей цвета осеннего мёда. Однако все девицы в замке и его окрестностях уже десятилетие находили, что кривляка, коему ещё в отрочестве дали кличку Котяра, одарён обаянием, стоящей красоты Эндимиона. Энрико пользовался необычайным вниманием дам и славился даром рассказчика и музыканта.

Сколь это ни странно, в их компании, вопреки присутствию человека, ныне носящего графский титул, и другого, облечённого епископским саном, мессир Лангирано дельи Анцано всегда считался первым — первым по тонкости ума и благородству духа. И это первенство за ним признавали беспрекословно. Когда-то в романтичные годы юности они пятеро, спаянные дружбой, хотели дать слово сохранить эту дружбу навсегда. Именно он, Амадео, сказал тогда, что людские клятвы даются, чтобы быть нарушенными. Просто нужно помнить: пока с ними любовь друг к другу — с ними Бог.

В итоге граф, чья родословная уходила в туманные времена древности, выходец из торгашеской Флоренции Энрико и трое патрициев Северино, Амадео и Раймондо в течение уже десятилетия делали всё, чтобы помочь друг другу. Граф Феличиано продвинул Раймондо, отличавшегося фанатичной тягой к знаниям и истовой верой, на городскую епископскую кафедру, Северино Ормани помог с покупкой земли Энрико Крочиато, а сам Северино при поддержке графа вошёл в Совет Девяти. При этом любой из них в любой час был готов дать стол и кров Амадео Лангирано — но тот ни в чём не нуждался.

— Ну а теперь — поднимем-ка бокалы за встречу, — на пороге появился Раймондо с бутылями, и взгляд Амадео утратил напряжённость, рассмотрев друга при свете. Раймондо был старше их всех, ему шёл тридцать третий год, но его преосвященство выглядел прекрасно: его синие глаза лучились, на щеках светился розовый румянец, губы расплывались в улыбке. Он двигался плавно и вальяжно, как кот Амадео Кармелит. Лик Раймондо ди Романо ничуть не походил на призрачный, но сиял чистой радостью встречи: он деятельно суетился у накрытого стола, мурлыкал гимн «Тe, Deum» и был безоблачно спокоен.

Амадео понимал, что глупо выражать удивление тем, что светская половина его друзей походит на мертвецов, зато клирик явно благоденствует. Причины для желающего что-то понять рано или поздно проступают, а мессир Лангирано был умён и терпелив. Все осушили по бокалу, вино чуть оживило лица, и Амадео задал вполне уместный вопрос о том, каково положение дел в городе, что в замке, что в домах у каждого?

Ответил Феличиано.

— Я вторично овдовел и похоронил отца, — по лицу его прошла судорога, но тут же и исчезла. — Ни Северино, ни Энрико так и не женились. Наш клирик живёт, как птица небесная. Какие же новости?

Все кивнули, соглашаясь. Амадео улыбнулся. За минувшие три месяца трое из четверых, сидящих в этой комнате, трижды — и в тайне друг от друга — торопили его приезд. И лишь потому, что скучали? Эта мысль льстила бы тщеславию мессира Лангирано, но он справедливо считал тщеславие грехом и старался избавиться от любых его проявлений. Думать, что ты что-то значишь в этом мире, глупо. Мы теряем сотни людей в одном сражении — и умудряемся обойтись без них уже на следующий день. Стало быть, его хотели видеть потому, что он был нужен, — но нужен каждому в отдельности. Потому-то с таким отрешённым лицом сидит кривляка Энрико, потому-то делает вид, что не посылал ему никакого письма Северино, потому-то молчит и епископ Раймондо — хоть и мог бы объясниться с ним ещё у входа. Что же, пусть будет так. Дружба не исключает личных и тайных дел, она — дар небес, но он сохраняется таковым только, когда ты признаешь право друга не раздеваться перед тобой догола, и помнишь, что твоё грязное бельё друг тоже стирать не обязан. Личная встреча с каждым ещё предстояла.

Теперь же мессир Лангирано сел в кресло и попросил тишины. На него смотрели четверо — напряжённо и внимательно.

— Уповаю, что неданное нами когда то слово по-прежнему роднит нас и мы соединены самым светлым из людских чувств, лишённым себялюбия и корысти, гордыни и зависти, что мы по-прежнему преданы друг другу и нас не пятеро, но шестеро, и среди нас — Христос. — Все молчали, взгляды друзей отражали лишь лёгкое удивление возвышенностью его речи, — если я ошибся, — эта ошибка может стоить мне жизни.

Феличиано улыбнулся одними губами, и Амадео почти зримо ощутил беду. Черты Феличиано — глаза льва и твёрдый подбородок Цезаря — отражали нрав графа: благородную гордость, смелость, великодушие, но сейчас это лицо было словно покрыто серой паутиной, обезличено и стёрто.

— Амадео… что ты говоришь? — даже голос Феличиано звучал безжизненно и тускло.

— Твоё непонимание, Чино, погоды не делает. Важно, чтобы меня расслышали остальные. Подробности не нужны. Имена ненавистны. Суть драматична. Близкому мне человек было донесено, что некие господа весьма недовольны тем, что не могут по-прежнему быть первыми лицами в этом городе и заправлять в нём, как в былые времена. Причину своих неурядиц они видят не в том образе правления, что позволил другим оттеснить их, а в конкретном лице, само существование которого им ненавистно. Это были бы вульгарные разборки между кланами, на которые можно было наплевать, если бы по несчастному стечению обстоятельств ненавистное этим господам лицо не было нашим дружком Феличиано. Его решено отравить. Впрочем, я полагаю, что подлинно достоверным является намерение вышеупомянутых господ просто уничтожить Чентурионе. Методы могут быть любыми.

Граф отозвался быстро и бестрепетно.

— Северино! Энрико! Вы — мои душеприказчики. В случае моей смерти вы — все четверо — до совершеннолетия моего брата и соправителя Челестино назначаетесь его опекунами. — В этом распоряжении ненадолго мелькнул прежний Феличиано, живой, властный, деятельный, но всё быстро исчезло, он снова сгорбился и побледнел. — Моё завещание у Раймондо.

Амадео поморщился.

— Всё это мило, Феличиано, но возможность похоронить тебя с почестями, как невинно убиенного, и возвыситься по положения влиятельных регентов при малолетнем правителе, не прельщает нас, и мы намерены постараться не дать мерзавцам убить тебя. Кто предупреждён, тот вооружён. Не все имена засекречены. Реканелли вступили в переговоры с Тодерини и пришли к пониманию. Их поддержали — хоть и весьма вяло — из Пармы, но клан Паллавичини ничем себя не связал — им нужны здесь распри, а не усиление одного клана, который рано или поздно может бросить вызов им самим.

Отец Раймондо отнёсся к сообщению практически.

— А что за яд, известно?

— Мышьяк.

— Ну, это не безвкусно. Антидот — молоко. По счастью, наш друг ест по-монашески, сиречь, слишком большая доза исключена. Но где его собираются отравить? Он же никуда не выходит.

— Мудрость глаголет устами твоими, Раймондо, к тому я и клоню. Во-первых, в замок могут постараться приткнуть своего человека. Могут купить повара, кравчего… или… одного из вас.

В комнате повисла тишина, разорванная толстой весенней мухой, начавшей вдруг кружить по комнате и противно жужжать. И без того нервный граф застонал, а ломака Энрико, изворотливо взмахнув коротким плащом, сбросил нахальную летунью на пол и тут же ловко раздавил её сапогом. Амадео и Северино зааплодировали, Энрико раскланялся, но епископ вернул всех к обсуждаемой теме.

— Купят не одного из нас, но только Энрико или Северино. Мы с Феличиано никогда не афишировали своих отношений, хоть в городе знают, что я — креатура Чентурионе, но об Энрико и Северино знают все.

— Интересно, во сколько же меня оценят? — зло ухмыльнулся Северино. — Сколько я стою?

— Ты горделив, Северино, — насмешливо пробормотал Рико, — Господа нашего Иисуса Христа оценили в тридцать сребреников, не мнишь ли ты, что стоишь дороже?

— Так ты, стало быть, готов за двадцать девять дукатов продать друга? — в тон ему вопросил Северино.

— О, Боже, не торгуйтесь из-за меня, — саркастично пробормотал граф, — берите, сколько предложат. Это не ваша цена, а моя.

Глава 5

Тут их разговор неожиданно прервали, за дверью послышался шорох и тихий смех, потом кто-то тихо потянул ручку двери, и в комнату просунулась вихрастая головка кареглазого мальчугана. Глазёнки его с любопытством обшарили комнату, и тут он взвизгнул, весело и ликующе.

— Мессир Амадео!

Амадео раскрыл объятия Челестино Чентурионе, подросшему и необычайно похорошевшему за годы разлуки. Семнадцатилетний мальчонка был ангелоподобен. Когда-то Лангирано давал малышу первые уроки здравого смысла, благих помыслов и любви к Господу, и сейчас видел плоды своих уроков в чистых глазах мальчика. Амадео было приятно, что его не забыли.

За Челестино появились три девицы, и одна из них, в которой он по роскоши платья сразу узнал Чечилию Чентурионе, с улыбкой сообщила мессиру Лангирано, что она счастлива его видеть и чмокнула его в щеку, а потом белкой вскарабкалась на колени Энрико Крочиато, и пустилась в пространный рассказ о том, как они охотились на уток и брат дал ей арбалет, но только она промахнулась, зато Челестино подстрелил трёх уток и всю обратную дорогу важничал и задирал нос. Рико тихо объяснил ей, что целясь в летящую утку, очень важно наводить арбалет не в тушку, а метить в место перед клювом, и услышав этот секрет, Чечилия обожгла братца презрительным взглядом и прошипела, что он лживый обманщик и скрыл от неё это, после чего обняла Энрико и прошептала ему на ухо, что пойдёт на охоту с ним, настреляет пять уток и утрёт братцу нос. Ведь он возьмёт её?

Амадео заметил, что за минувшие годы похорошел не только младший Чентурионе. Расцвела и Чечилия, превратившись в очаровательное существо с глазами молодой лани, прелестным личиком и гибким станом. Заметил он и то, что его дружок Энрико потерял в присутствии девицы всю свою шутовскую игривость, и напоминает больную овцу. Взгляд Котяры был подавленным и болезненным, скрывал не то очарованность, не то горечь. Он проблеял, что, безусловно, возьмёт Чечилию на болота и расскажет про все тонкости утиной охоты.

Амадео перевёл взгляд на двух других девиц и застыл в изумлении. Одна — стройная белокурая красотка ему сразу кого-то напомнила, она опустила глаза, вновь вскинула их, и он понял, что это Бьянка Крочиато — настолько глаза девицы были похожи на глаза Энрико. Но на этом сходство брата и сестры кончалось — Бьянка была наделена той чарующей мужские сердца красотой, что говорит о строгой прямоте, искренности и верности. Редкий мужчина мог видеть подобное лицо без того, чтобы ощутить лёгкую слабость в ногах и сердечный трепет. Ощутил бы его и Амадео, ибо тоже был мужчиной, но тому помешала другая девица, приветливо поздоровавшаяся со всеми и обнявшая отца Раймондо. Она была одета в наискромнейшее чёрное платье, напоминавшее монашескую рясу, от которой его отличал только небольшой вырез со цветной шнуровкой на груди. На лице, что было белее сметаны, под шедшими вразлёт тёмными соболиными бровями пламенели синие глаза, а линия тонкого носика мягко переходила через желобок в сочные коралловые губки. Волосы её были уложены в две огромные косы, обрамлявшие изящную головку, как корона. В короне чёрных волос розовел цветок шиповника. Амадео ощутил, что у него пересохло в горле, и с трудом сглотнул, а Раймондо зашипел на девицу растревоженной змеёй, выговаривая ей за то, что забрала к себе и едва не затеряла его книги, и Амадео понял, что перед ним Делия ди Романо, сестра Раймондо. При этом Лангирано поймал и взгляд девушки на себе — внимательный, цепкий, слишком пристальный и пристрастный. Он смутился и опустил глаза.

— Зря вы, отец Раймондо, её поносите, — отозвалась Чечилия, играя со светлыми локонами Энрико, — Стрега^[2] никогда ничего не теряет. Это я, раззява, то одно, то другое невесть где забуду, а она даже третьего дня мою перчатку нашла, что я неделю назад в садовой беседке обронила…

Делия нисколько не обиделась на то, что Чечилия обозвала её ведьмой, из чего мессир Амадео сделал вывод, что это прозвище для неё привычно. Она, спокойно обойдя ласкающуюся к Энрико Чечилию, приветствовала мессира Ормани, склонив коронованную головку в легком поклоне, похвалив недавний результат его охоты — великолепный кабан, просто Эриманфский Вепрь. «Он повторил только один подвиг Геракла или намерен воспроизвести все двенадцать?», любезно вопросила она главного ловчего. Мессир Северино улыбнулся и заметил, что не хотел бы только чистить авгиевы конюшни, а поохотиться всегда не прочь. Потом девица напомнила графу Феличиано его обещание пригласить музыкантов в воскресение, и Чентурионе тут же выразил готовность все сделать, как надо.

Заручившись этим обещанием, девица присела у камина, вынула из рабочего мешочка недоплетенное кружево. Едва Делия опустилась в кресло, Бьянка Крочиато демонстративно отодвинулась от синьорины ди Романо. Было очевидно, что девицы в ссоре, но если Делия держалась спокойно, то Бьянка кипела. Сама же Делия, снова смущая Амадео, бросила на него новый взгляд, в котором почему-то проступили боль и горечь.

Граф Феличиано, ничего не замечая, нежно ласкал руки и локоны Челестино, но тут мессир Амадео заметил, что игры Чечилии с Энрико совсем не безобидны для последнего: он обнимал левой рукой девицу, но правая была упрятала в прорезь застежки его дублета, дыхание Рико то и дело спирало и он незаметно переводил его, стараясь скрыть волнение. Волновался и Северино Ормани, точнее, как показалось Амадео, он был взбешен, но тоже силился скрыть гнев и волнение, хоть его беспокойство выражалось только в нервном жесте, которым он сжимал пояс.

Самому Лангирано показались странными и исступлённая нежность Феличиано к брату, и то, что граф не замечал слишком вольного поведения сестры с другом, хоть и не мог не понимать, что должен чувствовать Рико, на коленях которого белкой прыгала Чечилия. Но тут он поймал молниеносный взгляд Северино на сидящих у камина девиц — исполненный бешенства и боли, и вспомнил, что Бьянка Крочиато при входе не сочла нужным поприветствовать мессира Ормани и даже не кивнула ему. Или Северино гневается на Делию? Последняя мысль почему-то расстроила мессира Амадео. Но нет, он же вежливо ответил ей, вспомнил он.

Лангирано снова бросил взгляд на сестру епископа и снова удивился: на лице девицы было написано явное огорчение, почти нескрываемая печаль, Делия мрачно переводила взгляд с рукоделия на каминное пламя, и её красивая головка, похожая на цветок, горестно поникла. Лангирано подумал, что причина тому — ссора с подругой, но ведь девица вначале, казалось, была весела…

Амадео поднялся и проронил, что уже поздно.

— Что же, я пробуду здесь лето. Я надеюсь, что наша дружба поможет избежать ожидаемых опасностей. И если вы снабдите меня ключом от входа… — Он умолк, ибо Раймондо уже протягивал ему ключ и сообщил, что скоро непременно навестит его. Простился с ним и Ормани, на миг опустив глаза, а Рико Крочиато, прощаясь, тихо пробормотал, что скоро зайдет.

Мессир Лангирано кивнул.

Глава 6

Встреча со старыми друзьями оставила у Амадео впечатление болезненное и смутное. Он не заметил между ними вражды — привычные шуточки и подтрунивания Энрико, его пикировки с Северино, их препирательства с Феличиано были обычны. Излишне жёсткий, лишённый гибкости Северино всегда проваливался, как в болото, в капризного, поминутно меняющегося Крочиато, а излишне впечатлительный и тонко восприимчивый Феличиано равно тяготел к изменчивому Энрико и неподвижному Ормани. Монашествующий Раймондо привносил в их синклит дополнительную устойчивость и неотмирность. Амадео же всегда любил и понимал всех.

Но теперь судьба внесла в их дружную когорту нечто неожиданное и чреватое разложением. Сестра графа Чечилия, сестра Раймондо Делия и сестра Энрико Бьянка, как на зло, сформировались в красавиц, способных смутить покой любого мужчины. Любого…

При этом вертихвостка Чечилия, похоже, всерьёз взялась за Энрико. Но подлинно ли всерьёз? Он — всего-навсего сын богатого негоцианта из Флоренции, она же — даже не патрицианка, но титулованная аристократка. Он — на двенадцать лет старше и некрасив. Правда, в обаянии и уме ему никто не отказывает. Могла ли Чечилия влюбиться в него? Мог ли он полюбить её? Амадео никогда не делал о любви устойчивых умозаключений. Как можно пахать волну и строить на облаках? Он сотни раз сталкивался с причудливейшими метаморфозами любви. Чувства Энрико и Чечилии могли быть серьёзны — на это он поставил бы десять сольди. Ветреница Чечилия могла находить удовольствие в том, чтобы сводить с ума Крочиато — на это он поставил бы сто сольди. Какова возможность того, что Энрико на самом деле играет влюблённого и пытается влюбить в себя девицу? Один сольдо. Оба взаимно дразнят друг друга, просто шутят? Один сольдо.

Но непредсказуемость отношений этих двоих исходила в первую очередь из их личной прихотливости. Зато Северино был предсказуем — и в Чечилию влюбился бы едва ли. А между тем, выглядел он такой же больной овцой, как и Энрико. Белокурая Бьянка или черноволосая Стрега? Кто мог пленить его? Первая была безучастна и холодна к нему, вторая — прекрасно воспитана, мила и тактична — но также холодна, как и Бьянка. Но девицы, даже самые неопытные, в любви — превосходные стратеги и тактики. Кто учит кошку крутить хвостом перед котом? Кто учит горлицу вить гнездо? Кто учит девицу кокетничать? Даже премудрый Соломон не понимал пути корабля в море, пути орла в небе и пути девицы к мужскому сердцу… или, напротив, пути мужчины к девице? Амадео не помнил.

Однако кокетничали девицы с Северино, набивая себе цену, или подлинно были к нему равнодушны? Ормани был благородным и честным, но болезненно застенчивым, всегда прятавшим стыдливость под маской высокомерия. Разглядев первые качества, можно было простить всё остальное, но достаточно ли прозорливы юницы? И кого из двух девиц выбрал бы Северино? По манерам и внешности — Бьянку. По происхождению и роду — Делию.

Последняя показалась Лангирано особой необычной — в ней, совсем юной, не было ничего девичьего, но проступало нечто, что он обозначил бы как начало женское, правда, то была женственность не Юноны, но Гекаты — с таинством древних мистерий и загадками первозданной мудрости. Девица совсем не смущалась, была воспитана и весьма тактична, в чём Амадео не мог не увидеть проявление большого ума, ибо только умный понимает, что такое чужое самолюбие, уважает его и старается не задевать. Девица никого не задела. Но что тогда задело её саму? Ведь она была огорчена почти до слез.

Неужели все-таки Северино?

Размышляя таким образом Амадео добрался до дома, и оказавшись наконец в спальне, стянул с себя одежду и без сил рухнул на ложе. Он устал за этот долгий день. Глаза Амадео слипались, и вскоре он погрузился в подземелье сна, откуда неожиданно вынырнула свадебная процессия — звенели тимпаны и гусли, волоокие гречанки кружились в волнообразном, ритмичном и убаюкивающем танце. Он силился рассмотреть в толпе жениха и невесту, но ему мешал полог кровати, который тоже проступал во сне смутными очертаниями. Тут неожиданно музыка сменилась тихим напевом лютни, чьи-то руки бесстыдно обнажили его, и он ощутил на теле сладостный аромат лилейных и мирровых благовоний, что происходило — он не понимал, но на голову его уже был водружён зелёный венок из виноградных лоз, а у ложа стояла дева под белым покрывалом. Он пытался объяснить кому-то, что жених — не он, девица предназначена не ему, но она присела на ложе и открыла лицо, вынула из волос серебряные заколки, чёрные пряди волной упали и покрывало соскользнуло с округлых плеч. Теперь он ощутил яростное желание и сам протянул к ней руки. На него повеяло ароматом лимона, мёда и лавра, свежей весенней зелени и мирровых смол, словно он усладился вкусом драгоценнейших вин, голова шла кругом, пароксизм наслаждения утолил его жажду, и со словами «ты околдовала меня…», он пробудился.

Несколько минут он лежал на постели, бессмысленно оглядывая оконные витражи, откуда лился утренний свет. Под окном запел горлодёр-петух, и Амадео забормотал покаянную молитву от ночных осквернений. Он не чувствовал своей вины, ибо не имел блудных помыслов, но вина его была в горестных сожалениях, тотчас угнездившихся в душе, сожалений о несбыточности прочувствованной сладости. Амадео понимал, что приснившееся — отзвук в его душе вчерашних впечатлений, но полагал, что сможет отрезвить себя тем, что его грёзы пусты.

Но вообще-то Амадео не понимал себя. Как? Почему? Где проходит та таинственная грань, за которой либо единение двух душ, либо их расставание? Ведь единый раз, только однажды в ранней юности его душа вдруг вспыхнула и воспылала — и была безжалостно угашена. Но почему полудетское презрение юной красавицы Изабеллы вонзилось в его душу, точно заноза, и так повлияло на него, тогда восемнадцатилетнего? Почему он не может забыть её?

Нет, покачал головой Амадео, не её, ибо что он сегодня знал об Изабелле Ортинари? Ничего, да и не хотел знать, просто девица осталась памяти именно жгучей болью отказа. С тех пор он уже двенадцать лет неизменно при виде любой женщины по-монашески опускал глаза в землю и хранил молчание. Сегодня он, магистр семи свободных искусств трёх университетов, считался признанным авторитетом и чудом учёности. На его лекции стекались сотни, многие мудрые советовали ему посвятить себя Церкви — и только отец заклинал не принимать монашество, да мать умоляла не оставлять их с отцом одних под бременам одинокой старости.

Тогда, на пике пережитой боли, Амадео сказал Господу, что никогда больше ни одной не откроет сердца, никогда не поставит свою мужественность в положение просителя перед женщиной. Он не женится никогда, решил он, и тем большее усердие проявлял к наукам. И вот, Господи, ему скоро пробьёт тридцать. Плотские тяготы томили, положение единственного сына тоже обязывало, но Амадео упорно помышлял о монашестве. Нужно было решиться на что-то, но он бессмысленно оттягивал время принесения последних обетов, уступая уговорам матери. Однако сколько можно тянуть?

Амадео поднялся.

Пора было подумать и о других вещах. В дом Реканелли давно был принят человек Чентурионе, но пристроить его удалось только кастеляном — это ограничивало его передвижения и возможности, но ничего иного не вышло. Пробравшись через лаз за винной лавкой в дом Дженнаро Лангирано, лазутчик подтвердил все опасения Амадео. Господа в последние три месяца постоянно уединяются в дальних комнатах, лишь раз удалось подслушать часть беседы, да, речь шла об убийстве Чентурионе.

Что ж, ничего иного и ждать не приходилось. Напряжение Лангирано, едва он узнал от Рустиччи о заговоре, сейчас спало. Северино и Энрико способны защитить и оберечь друга, они предупреждены. Но на сердце было всё равно тягостно.

Амадео был человеком чести и благих помыслов. Ему внутренне претило все, отклонявшееся от Божественных заповедей, он не любил низость, в последние годы заполонившую души, но он понимал: все, что ему дано, — это не опуститься самому в мерзость порока, не загрязнить душу, устоять в Господе. Сведения о заговоре против друга не ожесточили, но удручили его пониманием чужих греховных замыслов и угрозы гибели Феличиано, но он не склонен был кликушествовать. Книги выучили его мудрости. Извечно наряду с примерами высокой доблести и праведности, история хранила свидетельства чёрной злобы, преступных наклонностей, порождённых гордыней и завистью. Глупо сетовать на нравы. Каждый сам искушается своей нечистотой, и каждый способен с помощью Господа преодолеть свою нечистоту.

…Амадео медленно шёл по Монастырской улице, хмурый и сумрачный, и вдруг его окликнули. Он поднял глаза и с удивлением увидел Энрико Крочиато, который сопровождал Чечилию Чентурионе и Делию ди Романо, направлявшихся на прогулку. Чечилия была в прекрасном настроении, держала за поводок рыжего сегуджо по кличке Шельмец, Бирбанте, и глаза её лучились. Делия же, окинув мессира Амадео тоскливым взглядом синих глаз, поприветствовала его и замолчала.

— А это правда, что вы магистр семи свободных искусств, мессир Лангирано? — кокетливо вопросила Чечилия, искоса взглянув на Делию. И когда он кивнул, поинтересовалась, — и что это значит?

Мессир Амадео, чувствуя странное томление возле этих красавиц, любезно пояснил, что в семь свободных искусств входит курс Trivium, это грамматика, риторика и диалектика, иначе называемая логикой, и Quadrivium, состоявший из арифметики, астрономии, музыки и геометрии. Только и всего. — Объясняя это, он старался не поднимать глаза на девиц, ибо хотел спать спокойно.

Чечилия же удивлённо спросила.

— Это же сколько книг надо прочитать, чтобы все это освоить?

Мессир Амадео улыбнулся.

— Не так уж и много, синьорина. Для освоения латыни нужно выучить Присциана, Доната и «Doctrinale» минорита Александра de Villa Dei, там в 2660 гекзаметрах изложены учение о словообразовании, синтаксис, метрика и просодия латыни. После этого ты — bene latinisare, хороший латинист. Риторика развивает навык в версификации и в составлении официальных актов, грамот и писем. Изучается она по Аристотелю, «Ars dictandi» Боэция и «Poetria nova» Годофреда Английского в 2114 гекзаметрах. Третий предмет тривия, диалектика, её тоже учат по Аристотелю. Что до квадривия, то арифметика изучается по книге Иоанна Сакробоско «Tractatus de arte numerandi». Изучается и учение о пропорциях Фомы Брадвардина и Альберта Саксонского и оптика — по «Perspectiva communis», францисканца Иоанна Пекама, в геометрии царит Эвклид, музыка — это изучение звуковых интервалов по Иоанну де Мурису.

— А вы, мессир Крочиато, — неожиданно обратилась Чечилия к Энрико, — хоть чему-нибудь такому обучены?

Тот лениво кивнул.

— Я шесть лет провёл в Падуе, дорогая Чечилия, но едва лишь получил степень лиценциата, как решил, что для меня этого вполне достаточно.

— Ну, ещё бы, образование требует усердия и настойчивости, — кивнула Чечилия так, точно все заранее знала, — а вы, наверняка, усердны были только в ночных шалостях с молодыми падуанками…

Энрико возмущённо запротестовал, но тут Бирбанте резко дёрнул поводок, выражая недовольство тем, что выведшие его гулять не дают ему порезвиться, вырвался и помчался к лужайке. Чечилия и Энрико ринулись за ним.

— Такое образование не столько обогатит, сколько изощрит ум, оно не познакомит с жизнью и не научит любить Бога, — задумчиво и грустно обронила тем временем Делия ди Романо.

Мессир Амадео Лангирано в изумлении поднял глаза на девицу. Он растерялся.

— Это верно, но после изучения «тривиального» и «квадривиального» циклов некоторые все же приступают к изучению высших наук — права, медицины и богословия.

— И вы посвятили себя науке?

— Почему нет? «Nulla est homini causa philosophandi, nisi ut beatus sit», что означает…

— «У человека нет иной причины философствовать, кроме стремления к блаженству», — вяло перевела и одновременно прервала собеседника Делия ди Романо, и пояснила ошеломлённому мессиру Амадео, — мой брат — доктор богословия, он от скуки учил меня латыни. Да только вздор это всё, — зло обронила Делия. — Богословствовать ещё можно от избытка блаженства, а вот философствуют только от скуки или по глупости…

Глаза Амадео заискрились. Вести дебаты с женщинами ему доселе не приходилось.

— И вы можете это доказать, синьорина?

— Ei incumbit probatio, qui dicit, non qui negat. Тяжесть доказательства лежит на том, кто утверждает, а не на том, кто отрицает. Докажите-ка обратное, мессир магистр.

Амадео снова растерялся. Он видел, что девица явно в дурном настроении, огорчена чем-то столь же сильно, как и накануне, но причины её горести не постигал. Однако латынь девица понимала — видимо, Раймондо и впрямь заняться было нечем, как на досуге сестрицу обучать.

— Вы правы, богословие позволяет забыть жизнь ради Бога, философия, а она всего лишь служанка богословия, сама по себе может только помочь забыть горести жизни, научив видеть в них тщету, — мягко уронил он.

— И ради смысла жизни утратить жизнь.

— Ну, зачем же? Жизнь — от Господа, Он есть Сущий, Путь, Истина и Жизнь. — Он снова взглянул в её бездонные и пугающие его глаза и вдруг спросил, пользуясь тем, что они остались одни, сам удивляясь своей смелости. — Вас что-то гнетёт, синьорина?

— «Est mollis flamma medullas Interea, et tacitum vivit sub pectore vulnus…»^[3], - тихо пробормотала Делия, ибо Чечилия и Энрико, отловив Шельмеца, уже подходили к ним.

Мессир Амадео смущённо опустил глаза. Девица цитировала Вергилия, но о какой ране она говорила? Почему сказала об этом ему? Она видела его второй раз в жизни, и такое доверие незнакомому мужчине? А между тем, девица была умна и начитана, в синих глазах, столь смущающих Амадео, проступал совсем недетский ум. Что на самом деле так расстраивает эту красавицу, за один взгляд которой десятки мужчин были бы готовы скрестить мечи?

Амадео стал прощаться, Делия пошла вперёд за Чечилией, и тут Энрико Крочиато сумел незаметно шепнуть ему на ухо, что нынешним вечером навестит его. Амадео кивнул.

Он и сам с нетерпением ждал встречи: слишком много надо было прояснить.

Глава 7

Амадео вернулся, посетив по дороге пару лавчонок, домой, и тут оказалось, что его ждёт записка от его друга Северино Ормани. Тот готов был встретиться с ним после одиннадцати вечера. Амадео подивился, что друзья столь торопятся увидеться с ним. Стало быть — точно, время не терпит.

Он распорядился об ужине для друзей, и задумался. Встреча в городе удивила его. Что скрывает тоска этой удивительной девушки, столь необычной и непохожей на других? Почему она была так откровенна с ним, первым встречным мужчиной? Амадео заметил, что пока они стояли вдвоём, несколько проходящих мимо мужчин оборачивались на Делию, несмотря на её скромный наряд, и буквально пожирали глазами. Да и не удивительно, девица очень хороша. Скорее всего, речь идёт о каком-то поклоннике, уязвившем её сердце, но особа её внешности и её связей может выйти за кого пожелает. Речь идет о неразделённой любви? Кто же мог не отвергнуть её?

Ответить на эти вопросы Амадео не мог.

…Энрико пришёл, едва стемнело, и Амадео, видя, что друг не в себе, и не торопился, налил вина, расставил на столе какую-то снедь. Но Крочиато ничего не стал есть, было заметно, что он взволнован.

— Ты писал мне, Рико, полагаю, из-за Чино? Вряд ли ты думал, — улыбнулся он, — что я помогу тебе в любовных делах…

Энрико вздрогнул и выронил нож, со звоном ударившийся о тарелку.

— Я?… Нет. Ты сумел сделать то, что я просил?

Амадео кивнул и вытащил из сундука пергаменты.

— Я навёл справки, отправив в Неаполь своего человека, тот привёз выписки, но чтобы дать им законную силу, тебе нужно ехать во Флоренцию самому, удостоверить у нотариуса свою личность и доказать то, что это твой прадед, потом установить факт его переезда во Флоренцию, и приписку к цеху виноделов.

Энрико трепещущими руками схватил документы.

— «Джовании Баттиста Челестри и Дарио Челестри получили инвеституры в виде безымянной земли по случаю смерти своей матери Марианны Челестри… Отчуждены земля Сан-Пьетро вместе с другой землёй в пользу Джузеппе Мария Кьяренца и Тригона, а титулы и почётные звания, принадлежавшие этим землям, с их переходом к новому владельцу были пожалованы как самому владельцу, так и его близким и родственниками… Но где же? А! Вот! «Мессир Грациано Крочиато 9 февраля 1383 г. по акту нотариуса Aнтонио Ладзара из Палермо приобрел феод Калатубо у графа из Калтабеллотта, и ему отошло владение Палестри в качестве инвеституры вследствие смерти отца Гавино, утверждение о чём закреплено актами нотариуса Раффаэлло Рисалиби ди Бидона» Так. И что теперь делать? — Энрико был взволнован и растерян. — А, да, ехать во Флоренцию. А какие нужны документы? А, ну да, выписка о рождении отца и его родителей. Это есть. О, чёрт, сколько я тебе должен?

— Оставь. Могу я спросить?

Крочиато сидел в полусонной прострации, о чем-то глубоко задумавшись. Потом отозвался.

— Что? Ты что-то спросил?

— Нет, только собирался. То, что я видел в замке, несколько удивило меня. Мы… друзья?

Энрико смерил его больным и настороженным взглядом. Потом усмехнулся.

— Что породило твоё сомнение в этом, малыш?

— Пока ещё ничего, но я близок к этому. Ты не сказал, зачем тебе это, — Амадео ткнул в привезённые им выписки.

Энрико снова растянул губы в улыбке.

— Ну, это не повод сомневаться в моем расположении к тебе, скорее — комплимент твоему уму. Ты сам не догадался?

— Мои догадки многочисленны и я затрудняюсь выбрать верную.

— Вот как? — Энрико постепенно успокаивался, отвалился в кресле, порозовел и улыбнулся, — и каковы же твои догадки?

— Человек, пытающийся стать из плебея — патрицием, умнее того, что совершает обратный переход. Толкать же на это может желание избыть ощущение неполноценности и стать равным дружкам-аристократам, а ещё — избежать мезальянса. Не хочу предполагать суетное тщеславие…

— А разве нельзя предположить, что я просто хочу восстановить в чистоте свою родословную? — усмехнулся Энрико.

— Не узнай ты волей случая, что прадед имел дворянство — стал бы суетиться?

Энрико вздохнул, закинул руки за голову и рассмеялся.

— Это удивительно, Амадео. Ты — единственный из моих друзей, кто никогда не щадил меня и всегда высказывал в лицо всё, что думал. Даже Северино иногда щадит меня. Почему я люблю тебя? — Он снова вздохнул, — ты прав, конечно, я бы не суетился.

— Я тоже люблю тебя, Энрико. И хочу верить в лучшее в тебе.

— Что, разумеется, подразумевает, что во мне немало и дерьма… — снова иронично усмехнулся Энрико.

— Перестань, — отмахнулся Амадео, поняв, что кривляться Крочиато будет до второго пришествия. — Что происходит в замке — помимо того, что синьорине Чечилии доставляет удовольствие заставлять тебя корчиться в пароксизмах неудовлетворённой страсти?

К его изумлению, Энрико смутился.

— Она не понимает, что делает…

— Лангирано сделал вид, что не расслышал.

— Что происходит с Чино? Что с Северино?

Рико вдохнул, но с видимым облегчением. Он явно не хотел говорить о себе и Чечилии. Задумался.

— Феличиано перестал доверять нам. Но… Поверь, не было ничего, чем я оскорбил бы дружбу. Думаю, Северино — тоже. Мне кажется, что-то гложет его изнутри. Лет пять тому назад… это — тебе и огню, — Крочиато наклонился к уху друга, — он полночи просто выл у себя в спальне — надрывно, как деревенская баба, потерявшая кормильца. Я не мог войти, он не любит, когда… После смерти первой жены… он… это тоже между нами — велел привести пятерых молодых деревенских девок и… обесчестил всех. Как спятил. Бесновался. Право первой ночи — его право, но это… Потом опомнился, девок отдал замуж при замке с хорошим приданым, и вдруг запил… Во вретище на пепле, как пьяный, месяц сидел. Сейчас тоже пьёт, но меньше. Мы не даём.

— Это из-за жены? — удивлённо спросил Лангирано. — Он любил Франческу?

— Любил? — Энрико сморщил нос, точно вообще не понял, о чем идёт речь. — Это не про него.

— Как же он женился?

Крочиато снова изумлённо вытаращился на друга.

— Да так… Амброджо велел — вот и женился.

— А Анжелина? Её — то любил?

— Амадео, Бога ради, не смеши ты меня! Амброджо привёз невесту — и Чино женился. Ты его самого влюблённым-то помнишь?

Амадео этого действительно не помнил. Феличиано по молодости много гулял, но чтобы влюбиться — этого и вправду, никогда не было. Крочиато же продолжал:

— Я как раз и хотел, чтобы ты поговорил с ним — он уважает тебя. С ним беда.

Амадео ничего не ответил, но спросил:

— А Северино?

— А что Северино? — развёл руками Энрико. — У него все по-прежнему. Мы с ним как волчара с лисовином, друг друга сожрать не можем, несъедобные оба, клубком схватимся, погрызёмся, потом выпьем, снова друзья, — Амадео заметил однако, что тон Энрико в рассказе об Ормани стал более принуждённым.

— Он не пробовал добиться от Феличиано откровенности?

— Боже упаси, с него дипломат, как с меня Папа Римский.

— А сам он… Подруги нет?

Энрико поморщился и отвёл глаза.

— В замке и женщин-то всего ничего. На дешёвое бабье он и взгляда не кинет, а равные… те от него нос воротят.

Амадео видел, что Энрико помрачнел и чего-то не договаривает.

— Что так? Собой не урод…

Энрико сделал большие глаза и подмигнул.

— Ну, да! Сколько раз я замечал — как какое сборище, турнир ли, вечеринка, праздник ли — если будут пять девиц с нами — все около меня, урода, вертятся, он, как сыч, один сидит… — Энрико улыбнулся, это обстоятельство явно его ничуть не огорчало. — На следующий день обязательно даст мне понять, что я плебей безродный и дерьмо вонючее, вот мухи вокруг и вьются. Бьянка однажды его услышала, побелела вся, мне говорит, пошли ему вызов. Какова дурочка? Он мне, говорю, четыре раза жизнь спасал, какой вызов? Да и не пойдёт он с плебеем драться.

Амадео опешил.

— Господи… да не для того ли тебе надо доказать своё дворянство…

Энрико расхохотался.

— Чтобы ему вызов послать? — он отвалился на спинку кресла и ещё несколько минут смеялся. — Да ты рехнулся, Амадео! Если удастся доказать, что мой дед во Флоренции, как и многие дворяне, приписался к цеху виноделов, чтоб во власть пролезть да налоги не платить, и что он по отцу дворянин, этим я, конечно, дорогому дружку Северино здорово нос утру, но вызова я ему не пошлю никогда. Нельзя вызвать того, кому жизнью обязан.

Амадео почувствовал, что его сердце странно сжалось.

— Ну, а… сестра Раймондо, почему бы Северино к ней не посвататься? Она ему ровня.

— Делия? Да, ровня, и братец её был бы не против. Но она от него нос воротит, хоть на словах и вежлива. У них, монастырских аристократок, так принято: «извольте, соблаговолите», я бы просто к чёртовой бабушке послал, а эта скажет: «Многоуважаемый мессир, не будет ли вам благоугодно направить ваши стопы подальше от этого места, чтобы поприветствовать ближайшую родственницу первого из падших ангелов?»

— И она ему это говорила? — удивился Амадео, почувствовав, что щеки его розовеют и уши начинают гореть.

Но Энрико не заметил его волнения.

— Ему? Нет, он никогда ей не досаждает. Он, кстати… Я недавно заметил… не знаю, как и сказать… показалось, наверное. Быть того не может. Он на прошлом турнире, в Пьяченце, против троих вышел — и смял. А тут, я пригляделся, бабу видит — и стоит чурбан чурбаном. Спесь господская, что ли, высокомерие барское? Чего он так?

Амадео слушал с каменным лицом. Он знал о застенчивости Северино, тот подлинно всегда маскировал её деланной надменностью, и всегда завидовал лёгкости отношений Энрико с женщинами, его свободе и раскованности. Но… Он «не досаждает» чернокудрой Стреге, сказал Крочиато. А кому тогда «досаждает»? Бьянке, сестрице самого Энрико? Но об этом не спросил.

— Он просто застенчив, Энрико, — вяло растолковал Амадео дружку очевидное, думая о другом.

Тот не понял.

— Кто?

— Северино.

Челюсть Котяры отвалилась.

— Ты… шутишь? Он, что, девица?

Амадео махнул рукой и осторожно спросил.

— А тебе Делия… по душе?

— Мне? — удивился Крочиато, и пожал плечами, — когда я их с Чечилией из монастыря забирал, мне её ведьмойотрекомендовали. Слишком-де много знает для своих семнадцати. Ну, глупостей от неё и вправду не услышишь, но это не повод на костёр отправлять. Чем такой дурой быть, как моя сестрица, — Энрико снова пожал плечами. — А так, на мой вкус, девица она видная да ладная.

Амадео почему-то облегчённо вздохнул. Энрико не был влюблён в Делию.

— А что ты о твоих забавах с Чечилией скажешь?

Лицо Энрико перекосилось гримасой — не то шутовской, не то болезненной.

— А что тут скажешь? — вскинул он руки, как ярмарочный арлекин. — Я место своё помню — Чечилия дочь графа и сестра друга.

— Ты влюблён?

Энрико растянул губы в безрадостной улыбке.

— Нет. Северино сказал, что я неспособен на это. Значит, не влюблён.

— А почему неспособен?

— Потому что я гаер и комедиант, фигляр и скоморох, пустозвон и кривляка, человек неглубокий и поверхностный, бесчувственный и пустой. — Энрико подмигнул Амадео, но без улыбки, — короче, полное дерьмо, — снова усмехнулся он, и снова невесело.

Амадео улыбнулся. Крочиато в его глазах был человеком приличным, он признавал в нём и честь, и великодушие, и благородство, и сейчас был подлинно заинтригован: зачем благородному человеку понадобилось заверять своё благородство рескриптом на пергаменте?

Энрико ушёл, трепещущими руками завернув в бархат драгоценные документы.

Через час должен был прийти Северино, а пока Амадео обдумывал разговор с Крочиато. Вообще-то Котяра мало изменился: всё те же кривлянья и неунывающее веселье. При этом, было очевидно, что он не желает говорить о сокровенном, но это могло означать как то, что Чечилия подлинно свела его с ума, так и то, что на самом деле Энрико понимал, что им просто забавляются. Менее очевидным было скрытое соперничество между ним и Северино, Энрико всегда гордился неизменным преимуществом, оказываемым ему женщинами. Вопреки тому, что из них из всех Рико был наименее красив и знатен — он пользовался невероятным успехом у женщин, который завистники были склонны объяснять даже колдовством. Амадео же постигал тайну этой дьявольской привлекательности друга: Энрико обожал женщин, причём ценил не только постельное упоение, но был романтичен и чист в своём восхищении, умел упиваться красотой и уважал женское достоинство. Он никогда не хвастал победами, ни об одной девице не выразился уничижительно, а светившийся в его глазах искренний восторг льстил женщинам. С ним каждая чувствовала себя королевой.

Амадео знал и то, что Северино всегда страдал от замечаемого поминутно преимущества Энрико, ибо сам, несмотря на внешнее благообразие, никогда не пользовался успехом, был робок с женщинами, хоть в мужской компании превосходил всех. Но это, как ни странно, не разрушало дружбы Ормани и Крочиато, разве что Северино позволял себе ворчливо-уничижительные замечания в отношении кривляки-Селадона, а Энрико отшучивался и паясничал, не замечая даже прямых оскорблений в свой адрес и игнорируя все злобные выпады Ормани, и помня только благие деяния дружка, подлинно несколько раз вытаскивавшего его из самых дурных передряг — иногда на своей спине.

Северино появился без опозданий и восковая бледность его лица проступила явственней — он, казалось, был подлинно болен. Они обнялись, Северино в нескольких лаконичных словах рассказал Амадео, что им предпринято после его сообщения: приём работников в замок прекращён, за поваром установлено тайное наблюдение, его люди — три человека — проверяют все, что подаётся на стол его сиятельства.

Надо сказать, что известие Амадео Лангирано подлинно не прошло мимо ушей Энрико Крочиато и Северино Ормани, и оба, уединившись после расставания с Амадео в покоях Северино, обсудили опасность, угрожающую Феличиано. Оба знали братьев Реканелли и ни минуты не считали угрозу пустой.

После смерти Анжелины Ланди и старого графа Амброджо Чентурионе по приказанию Феличиано службы были сокращены, многие вассалы отпущены, бывшие фрейлины виконтессы разъехались по домам, и ныне в замке помимо дюжины слуг и служанок, Энрико Крочиато оставил только истопника, пекаря, мясника, кузнеца, шорника, плотника, двух каменщиков да повара, выходца из Ареццо Мартино Претти, и пару его поварят.

Охранял замок Эннаро Меньи, начальник эскорта конников, куда входили шестеро конных стражей — Пьетро Сордиано, Микеле Реджи, сын кормилицы графа Катарины Пассано Никколо, сын повара Мартино Претти — Теодоро, а также мантуанец Руфино Неджио и венецианец Урбано Лупарини. Меньи командовал и двумя привратниками. Самому Энрико Крочиато, казначею и управляющему, помогали писарь, стольник, кравчий и камергер.

Главный ловчий Северино Ормани имел в подчинении двух ловчих, ему повиновались шталмейстер с сокольничим. На особом положении в замке была Катарина Пассано — кормилица графа Феличиано, по мнению донны Лоренцы Лангирано — умнейшая женщина, но по мнению весьма многих — старая ведьма.

Всего в замке, вместе с графом, его сестрой, братом и вассалами, проживало около сорока человек. Друзья рассуждали логично: если мерзавцами Реканелли запланировано отравление — первым купить попытаются повара. Но Мартино Претти жил в замке уже двадцать лет, его жена Мария была кастеляншей, а сын Теодоро служил в охране. Здесь был дом Мартино и на его жаловании ни Амброджо Чентурионе, ни Феличиано никогда не экономили. Поварята были сиротами — племянниками самого Мартино.

Северино вызвал Мартино и предупредил об опасности заговора против жизни молодого графа. Мартино насупился. Он готовил в основном, из графских закромов, мука, молоко, сметана, сыры, мясо и рыба были собственными. Иногда он посылал слугу на рынок — но, помилуйте, кто же мог знать заранее, что он выберет? Претти сказал, что закроет доступ на кухню всем, кроме своих поварят и слуги Джанно. Новость, что и говорить, не нравилась повару — Мартино приготовление блюд считал священнодействием, и то, что какая-то мразь хочет испортить ядом его стряпню, представлялось ему святотатством.

За стольника Донато ди Кандия, рыцаря, Крочиато ручался. Кравчий, генуэзец хорошего рода, был известен им уже десятилетие, Энрико считал его человеком чести. Стольник и кравчий дружили и никогда не пошли бы на мерзость. Охранники не имели прямого доступа к столу графа, служилый люд — тоже: все они ели отдельно, в гостиной зале за кухней. Подчинённые Северино столовались в зале Менестрелей, в донжоне замка, неподалёку от конюшен, так им было удобнее. Так кто же мог бы подсунуть графу отраву?

Северино Ормани велел Меньи усилить охрану, Энрико приказал писарю проверить всех слуг и служанок замка, оба распорядились прекратить приём новых работников.

Теперь Северино пожаловался Амадео.

— Смешнее всего, что в последние два месяца он ест, как монах. Просит сварить яйца, съедает несколько ломтей хлеба и кусок рыбы…

— Ты не пытался с ним поговорить?

Северино замялся, пожал плечами.

— Как? В душу не влезешь, а он и не пустит. Нет, я его понимаю. Душу открывать он нам не обязан, но мы же… не чужие ему. Я как-то спросил у него, что его тяготит? Он ответил, что есть скорби, которые ни с кем не разделишь. Я понимаю его.

— Понимаешь?

— Да.

Амадео понял, что глупо спрашивать Северино, что гнетёт его самого: понимающий молчание скорбящего не проговорится и о своих горестях. Но будет ли он молчать о чужом счастье?

— А что юная Чечилия? Становится кокеткой?

Северино усмехнулся.

— Да поделом кривляке. Мне его не жалко. Если ремесло канатоходца вовремя не бросить…

— Ну, а сам-то? Жениться не думаешь?

По лицу Ормани прошла тень.

— Не знаю, может… женюсь. — Он поморщился и торопливо переменил тему. — Попытайся поговорить с Феличиано. Он всегда доверял тебе. Я потому и писал тебе. Только на тебя и надежда. Больно видеть. Он потерял себя, утрачивает благородство… вернее, мужество. Ты же помнишь его в отрочестве? Лев… подлинно молодой лев. Сейчас порой напоминает котёнка. Как можно-то?

Амадео подумал, что сам Северино напоминает оплывшую угасающую свечу, но спросил о другом.

— Если он ничего не говорит ни тебе, ни Рико, ни Раймондо… Романо ведь его духовник?

Ормани кивнул.

— Мы с Энрико пытались расспросить Раймондо. Тот сослался на печать молчания, но проронил, что граф кается ему в своих грехах, а не жалуется на свои беды.

Глава 8

Нельзя сказать, чтобы мессир Северино Ормани солгал своему старому другу. Он вообще не умел лгать — исказить смысл слов было для него странной мукой. Северино мог лишь умолчать о понимаемом, но ныне в его жизни было гораздо больше того, чего он вообще не понимал, и это относилось не только к Феличиано Чентурионе, но и к нему самому.

Как и когда в его жизнь вошла беда? Ормани не заметил. Недобрые чары злой колдуньи или нелепая роковая случайность сделали его несчастным? Или, как говорили учёные мужи, он родился под несчастливой констелляцией небесных светил? Северино не знал этого. Ещё совсем недавно сердце и душа его не знали тревог, он жил ежедневными заботами ловчего огромного замка, его забавляли турнирные рыцарские состязания, дававшие возможность сравниться с сильнейшими, радовали и мужские застолья, и звуки охотничьего рога. Его друг детства Энрико Крочиато, непременный участник и турнирных ристалищ и охотничьих забав, уже похоронил отца и мать, несколько умерил свои юношеские буйные похождения, повзрослел и успокоился. Взбаламученная по весне река вошла в своё русло, и теперь Энрико деятельно занимался хозяйством, показал себя недурным негоциантом и прекрасным воином.

Теперь они с Северино сошлись ближе и душевней. И вот вдруг…

…Северино вернулся из Милана, где пробыл почти неделю, привычно зашёл к другу обсудить покупку новой упряжи и нескольких лошадей, и тут в его покоях увидел девушку. У него померкло в глазах — такой удивительной красоты и прелести он не встречал никогда. Сердце Ормани упало, он знал, что перед обаянием чёртового дружка девицы устоять не могут, и при мысли, что эта красавица — очередная подружка Крочиато, у него стеснилось дыхание и заболела грудь. Девица подняла на него бездонные глаза, и тут появился Энрико, обнял его и огорошил сообщением, что из монастыря вернулась его сестрица Бьянка. У Ормани отлегло от сердца, он чуть смирил дыхание, и несколько минут просто не мог оторвать глаз от красавицы. Он знал, что у друга есть сестра, но никогда не видел её: Бьянка жила сначала с больной матерью Энрико в Лаццано, а после её смерти — в монастыре. Сама же девица оглядела мессира Ормани внимательно и серьёзно, после чего налила им с братом вина и принесла яблоки, сама же вскоре исчезла. Северино показалось, что в комнате потемнело, хоть за окном по-прежнему светило солнце. Энрико же посетовал, что сестрица свалилась ему как снег на голову, он думал, что она пробудет в монастыре до весны. Ормани заметил, что тон Крочиато недовольный, и сам он явно расстроен, но не придал этому значения.

С того дня Северино Ормани потерял себя. Он стал куда чаще, чем раньше, навещать Энрико и проводить с ним время — только чтобы иметь возможность иногда видеть Бьянку. Сама же синьорина, хоть и замечала очарованный взгляд мессира Ормани, оставалась холодна к нему. Он был бездушной горой мускулов, немым рыцарем, человеком, лишённым галантности и обходительности. К несчастью, поведение Ормани способствовало этому мнению: в присутствии девицы Северино терялся, с трудом мог проговорить несколько слов, был неловок, смущался и волновался.

Энрико Крочиато заметил внимание друга к его сестре, и ничего не имел бы против их союза, если дворянин Ормани был готов жениться на девице, чьи предки были выходцами из пополанской Флоренции. Кроме того, братец полагал, что за таким мужем, как Северино, Бьянка была бы как за каменной стеной.

Но Энрико не обольщался — он знал нрав сестрицы.

Бьянка была особой своенравной и романтичной. «Галеран Бретонский», «Роман о Розе», «Жеган и Блонда», «Роман о кастеляне из Куси», «Турнир в Шованси» Жака Бретеля, «Тристан и Изольда» Эйльхарта фон Оберге, «Ланселот, или Рыцарь телеги», «Персиваль» Кретьена де Труа, «Гибельный погост», «Рыцарь со шпагой», «Чудеса в Ригомере» — все эти бесчисленные романы, которые братец, морщась и чертыхаясь про себя, то и дело находил в сундуках и на стульях, сформировали её идеал возлюбленного. В мечтах ей являлся благородный красавец, победитель всех турниров, отважный наездник и благородный охотник, мужественный, как Ланселот или Персиваль, свободно слагающий стихи для Прекрасной Дамы, прекрасный танцор и музыкант.

Увы, мессир Ормани, хоть и был по происхождению аристократом, выглядел нелюдимым медведем. Слова брата о том, что за двадцать лет, кои он знал Ормани, тот никогда не совершил ничего греховного или недостойного рыцаря, девица просто не слышала. Но, может быть, со временем Бьянка Крочиато и разглядела бы в мессире Ормани благородство души и таланты, коими он обделён отнюдь не был, если бы не… Пьетро Сордиано. Молодой человек двадцати трёх лет был писаным красавцем, сыном старого вассала графа Амброджо, и ныне считался первым помощником Эннаро Меньи, начальника эскорта охраны замка. Юноша воплощал все черты истинного рыцаря — был знатен, красив, храбр, галантен, сочинял прелестные стихи. Мог ли с ним соперничать мессир Северино Ормани?

Ну, вообще-то, по мнению Энрико Крочиато, ещё как мог, ибо на самом деле щенок Пьетро Сордиано никогда не вышел бы на ристалище против Ормани. Против Ормани вообще много лет никто не выходил — с мечом в руках Северино был страшен. Но девица, хоть и знала со слов брата, что мессир Сордиано в подмётки не годится мессиру Ормани, пропускала эти глупые слова брата мимо ушей, ибо Пьетро всецело завладел её сердцем.

Это понял и Северино Ормани, и день, когда он увидел на внутреннем дворе замка Бьянку и Пьетро, был чёрным днём в его жизни. Яростное желание уничтожить соперника завладело его душой — но лишь на мгновение. Он остановился: ведь это не по-божески — бросить вызов Пьетро и убить его было сродни убийству котёнка. Ормани опомнился, сказал себе, что смерть Пьетро не привлечёт к нему сердце Бьянки Крочиато, а сам вызов будет лишь местью сопернику, проявлением злости и ревности.

Эти праведные и благие суждения, однако, ничуть не утишили боль отверженности и пренебрежения. Северино искренне желал быть благородным до конца — отойти и не стоять на пути влюблённых, но это требовало не усилий воли, а напряжения больного духа, недужного несчастной любовью и ослабленного колдовской очарованностью красотой девицы. Северино отказался от соперничества и от надежд, но не мог не чувствовать муки, сжимавшей сердце при виде Бьянки, и не страдать. Скорбь изнуряла и обессиливала. Временами он малодушно помышлял о смерти.

Его дружок Энрико проявил в эти тяжёлые для него дни подлинную любовь и преданность, утешал, сочувствовал, пытался вразумить сестру. Всё было напрасно. При этом сам Крочиато предпринял и ещё один шаг, о котором не сказал ни Ормани, ни Бьянке. В тёмном коридоре замка он припёр к стене молодого щёголя и предупредил его, если он, упаси Бог, позволит себе с его сестрой на волос больше того, что может позволить себе рыцарь по отношению к Даме, — его обглоданный волками труп навеки сгинет в прелой тине Лягушачьего болота. Пьетро торопливо заверил тогда мессира Крочиато, что питает к синьорине только уважение, и никогда ничего себе не позволит. Крочиато внимательно оглядел щенка и кивнул. Он не знал, говорил Пьетро правду или лгал, но счёл, что мальчишка предупреждён и ни на что никогда не отважится.

Пьетро Сордиано не был глупцом. Он знал, что Энрико Крочиато весьма близок молодому графу Феличиано, и силён, как медведь. Мог он предположить, что и мессир Северино Ормани, если и не поможет своему дружку Крочиато на охоте случайно попасть ему в спину из арбалета, всё же, пожалуй, не откажется довезти его труп до топи, а граф Чентурионе, хоть вслух и не одобрит вендетты, но и не осудит дружков, вступившихся за честь сестры одного из них. Шутки с такими людьми были плохи, следствием понимания этого стала удвоенная галантность молодого человека по отношению к синьорине Бьянке. Девица была удвоено очарована скромным обращением и учтивостью Пьетро Сордиано.

Крочиато же попытался сделать для друга больше, чем было в его силах.

В нынешнем году по весне из монастыря вернулась сестра Феличиано Чечилия Чентурионе и сестра их друга Раймондо Делия. Это обстоятельство изменило жизнь самого Энрико. Он, по просьбе графа, забирал девиц, кои провели у сестёр-бенедиктинок последние три года. Настоятельница приказала привести воспитанниц, со вздохом проронив мессиру Крочиато, что обе девицы, увы, гораздо менее скромны и невежественны, чем это необходимо в их возрасте. Синьорина Чентурионе получила от прозорливой сестры Лионеллы прозвище Торбьера, Топь, это чертовка и сумасбродка, а синьорина Делия — если не устоит в духе Божьем, рискует стать просто ведьмой. А ведь она сестра такого прекрасного человека… Энрико поразился, он помнил обеих девчонками, и не замечал ничего особенного…

Теперь заметил. Сразу и бесповоротно. Сестра Теофила вывела к нему Делию ди Романо, и вправду напоминавшую величавую жрицу Гекаты, и ослепительную Чечилию, нежную и утончённую красавицу. За время обратного пути Энрико убедился в правоте настоятельницы: Делия была умна и рассудительна, не отличалась наивностью, судила о вещах глубоко и верно, как старуха. Чечилия же Чентурионе, названная монахинями сумасбродкой, умудрилась всего лишь за время трёхчасового обратного пути от монастыря к замку свести с ума его самого, далеко не наивного в любовных вопросах. Энрико потерял голову, хоть сам прекрасно понимал, что столь лакомое блюдо — не для него: старый граф Чентурионе иногда обсуждал вслух некоторых претендентов в женихи дочери, там значились люди с вековыми родословными и туго набитыми кошельками. Ну, положим, сам он бедняком не был, унаследовав от отца немалое состояние и дар наживать деньги, к тому же ему удалось стороной узнать, что его прадед променял когда-то во Флоренции дворянство на процветание, но эта родословная, даже восстановленная в полноте, всё равно не могла, разумеется, сравниться с генеалогиями Чентурионе, Паллавичини и Ланди.

Однако его потерянный и очарованный взгляд, как ни странно, не был противен синьорине Чентурионе, она кокетничала с ним, шутила и забавлялась, а после в замке выбрала своим наперсником и чичероне. Именно тогда, вскоре по приезде, Энрико попросил Чечилию и Делию осторожно направить его сестрицу на путь истинный, уговорить её не менять человека чести на молодого смазливого пустомелю.

«Северино несколько горделив, но более благородного рыцаря не найти…»

Но Делия сразу отказалась встревать в столь сложные отношения, хоть и согласилась с мессиром Крочиато, что мессир Северино — человек достойный. Она не сочла его горделивым, заметив, что он скорее излишне скромен, но это не помогало, по её мнению, уговорить Бьянку сменить предмет своей склонности, ибо синьорина Крочиато всегда говорила, что подлинный рыцарь должен быть мужчиной, а не робеющим мальчиком. При этом Делия поджала губы и выглядела недовольной и раздосадованной, но чем — Энрико не понял. Чечилия же ничего не сказала о мессире Ормани, но высказалась о Пьетро Сордиано. По мнению сестры графа Феличиано, нужно быть просто дурёхой, чтобы выбрать подобного хлыща в поклонники. Да, рыцарь должен иметь хорошее происхождение, быть воином и галантным кавалером, но главное — вера в Господа, твёрдость духа, честь и благородство души. Сордиано редко исповедуется, никогда не выходит против сильнейшего противника, двуличен и лжив.

Эти-то слова Чечилии, заметим между прочим, и царапнули Энрико Крочиато до крови, ибо он не обратил особого внимания на обвинения в адрес Сордиано, но вычленил в них совсем другое. «Рыцарь должен иметь хорошее происхождение…» Он от дальнего родственника услышал, что его прадед когда-то отказался от нобилитета во Флоренции, где с дворян брали большие налоги, а он был прижимист и ставил состояние выше аристократичности. Сейчас для его правнука приоритеты поменялись. Энрико не хотел в глазах своей Дамы ни в чём уступать остальным.

Что до увлечения Бьянки, то Чечилия тоже отказалась вразумлять синьорину Крочиато, заявив Энрико, что она слишком хорошо знает Бьянку по монастырю. Его сестрица, увы, хоть и не глупа, но слишком надменна, чтобы смиренно выслушать чужой совет и прислушаться к нему.

Энрико только развёл руками — он сделал всё, что мог. Но к этому времени заботы друга волновали его куда меньше прежнего, и причиной тому было не равнодушие, но беда, сотрясшая его самого. Он влюбился. Влюбился как дурак. Впрочем, кто, влюбляясь, сохраняет разум? Но страсть к недоступной и прелестной Чечилии источила и обессилила его. Девица же, точно нарочно, поминутно кружила ему голову и забавлялась с ним, вскакивала ему на колени и целовала — и несчастный Энрико, развесёлый Котяра, скрипел зубами и едва мог скрыть стоны.

В итоге мессир Ормани страдал от пренебрежения своей любимой, а мессир Крочиато — от чрезмерных шалостей своей, но страдали оба.

Глава 8

Синьорина Бьянка Крочиато, надо отметить, была красавицей, и те, кто знали её с детства, отмечали в ней пылкость и честность. Увы, эти прекрасные качества всё же больше подходили мужчине, нежели девице, и потому не одобрялись её братом Энрико, который вдобавок сетовал на склонность сестры к нелепым поступкам. Мгновенно загораясь, Бьянка, не замечая преград, стремилась добиться своего во что бы то ни стало. Такая настойчивость, помноженная на недюжинное упрямство, раздражала мессира Крочиато, но девица всегда настаивала на своем. Влюбившись почти сразу по возвращении из монастыря в Пьетро Сордиано, Бьянка потеряла голову и рассорилась с братом.

Сама Бьянка недоумевала: как может брат не понимать её? Как можно не полюбить Пьетро? Как мог брат возражать? Красота Пьетро была пленительна, сам он, настоящий воин и смельчак, покорил сердце девицы, едва только показавшись верхом на дворе замка со своим приятелем Микеле Реджи. Юноша очаровал её рыцарственной галантностью и красотой, и через неделю после возвращения из монастыря она уже не мыслила жизни без него.

Но тут житейские обстоятельства сложились довольно причудливо, как случайно брошенные кости.

Молодой рыцарь, как ни странно, отнюдь не был пленён. Пьетро с отрочества был завсегдатаем овинов и сеновалов, где молодые блудливые селянки были не прочь порезвиться с господами из замка, равно умел он изображать и возвышенную любовь к прекрасной Даме. Но уже год он не изображал любовь. Мессир Сордиано был подлинно влюблён, причём, безнадёжно — и сам понимал это. Год назад Пьетро сопровождал графа Чентурионе в его поездке в монастырь, где граф хотел проведать сестру Чечилию. Именно там он увидел ту, что заставила его онеметь — подругу Чечилии синьорину Делию ди Романо. Девица поразила Пьетро красотой и умом, прекрасным воспитанием и вкусом. Всю неделю Пьетро как зачарованный не спускал глаз с Делии, не замечая никого вокруг. Он осторожно разузнал всё, что мог, о Даме своего сердца, но полученные сведения ничуть не утешили влюблённого. Синьорина была дочерью высокородного человека, покойного мессира Федерико ди Романо, и сестрой епископа Раймондо ди Романо, друга его сиятельства Феличиано, она была весьма состоятельна и предназначалась в жены не обедневшему рыцарю, но, как сказал епископ Раймондо монахиням, одному из друзей графа Чентурионе.

Сама Делия не замечала очарованного взгляда Пьетро, хотя всю неделю, пока граф гостил в монастыре, сопровождала Чечилию и Феличиано на прогулках и присутствовала на трапезах. Сордиано пытался привлечь её внимание робким ухаживанием, но девица, казалось, ничего не замечала.

Надежды на успех было мало, однако молодость не знает безнадёжности. Пьетро слышал, что весной будущего года Делия вернётся в замок, и положил себе добиться красавицы чего бы это ни стало. И когда в конце осени в палаццо приехала Бьянка Крочиато, он вначале сам искал её общества, часто говорил с ней о монастыре, расспрашивал о её подружках. Но сестра Энрико ненавидела монастырь и была весьма мало привязана к подругам. Чечилию она, правда, уважала, но Лучию Реканелли считала дурочкой, а Делию ди Романо — высокомерной ханжой. Именно из её рассказов о подругах Пьетро сделал вывод, что Бьянка — особа неприятная. Девице недоставало чуткости, ума и снисходительности, она прямо высказывала своё мнение, никогда не думая, как оно будет воспринято и не причинит ли кому-то боли. Девица не считалась с чужими чувствами, да и с собственными не справлялась…

Пьетро быстро заметил, что Бьянка вскоре начала слова в слово повторять его суждения, не различая заимствованное или навязанное, стала переменчива в желаниях, ранима, рассеяна и начала замыкаться в себе. Он понял, что Бьянка влюбилась в него, но ответить взаимностью не мог: в сердце царила другая. Вскоре Пьетро понял, что чувство ненужной ему девицы вдобавок принесло ещё одну неприятность: он нажил себе врагов в лице мессира Северино Ормани и брата Бьянки. Это уж и вовсе было ни к чему. При этом угроза Энрико Крочиато скорее обидела, чем испугала Пьетро, он и не собирался ни жениться на Бьянке, ни ухаживать за ней, но тут, наконец, миновала зима, и по весне в замке появилась властительница всех его помыслов. Сордиано потерял голову, при взгляде на красавицу просто немел.

Сама же девица произвела в замке фурор — абсолютно того не желая, одеваясь нарочито скромно и не поднимая глаз не мужчин. Но Микеле Реджи, друг Пьетро, тут же заявил, что красивей девушки, чем Делия ди Романо, на свете нет, Руфино Неджио и Урбано Лупарини тоже не сводили с девицы глаз, Эннаро Меньи зачастил в храм, где девица пела в хоре, кравчий и стольничий предложили епископу солидные суммы на благолепие храма.

Пьетро понимал, что шансов у него немного, однако, надежды не терял. Но как действовать? Пьетро не остановился бы перед тем, чтобы просто украсть красотку, но понимал, что сестра епископа, который был другом самого графа — неподходящая особа для таких приключений. Он с детства запомнил ужасную сцену, когда мессира Франческо Баттини, одетого в одну длинную рубаху, возвели на подмостки, потом у него на глазах на куски разбили его оружие, с сапог сорвали шпоры, а его щит с гербом привязали к хвосту ледащей клячи. Герольды трижды вопрошали: «Кто это?» и трижды повторили: «Это не рыцарь, это негодяй, изменивший своему слову!» Священник читал псалом: «Да будет дни его кратки, и достоинство его да возьмёт другой. Да не будет сострадающего ему, да облечётся он проклятьем, как ризою, и да войдёт оно, как вода, во внутренности его, и, как елей, в кости его…» Потом разжалованного рыцаря на носилках, словно мертвеца, понесли в церковь и отслужили над ним панихиду.

Баттини украл девицу, дочь своего сюзерена, против её воли.

Так ведь это ещё что… Позор и разжалование были публичной казнью, но к ней прибегали редко. Гораздо чаще практиковалось то, на что намекал Крочиато: оскорбивший честь рыцаря просто исчезал, упрятанный роднёй оскорблённой стороны либо в глубину вод, либо в толщу земную. За Бьянку вступились бы и её брат, и Ормани, но что же тогда говорить о дворянке и дочери рыцаря? Встали бы все ленники графа.

Этот путь не годился. Но был ли другой? Пьетро со злостью смотрел на кравчего Донато ди Кандия и стольничего Джамбатисту Леркари. Люди знатные и богатые, они явно обхаживали Делию и улещали её братца епископа, просто лебезили перед ним. Эннаро Меньи, начальник самого Пьетро, которому было не меньше сорока лет, тем не менее тоже стал неизменно появляться на трапезах графа, и на балах постоянно приглашал сестру епископа танцевать. Его сослуживцы тоже только о ней и говорили. Пьетро не знал, как ему заставить Делию выделить себя из толпы праздных поклонников.

Но тут случился досадный казус.

Бьянка Крочиато заметила внимание Пьетро к Делии ди Романо, а так как девицей была решительной, устроила скандал «разлучнице» — да ещё в присутствии Сордиано. Пьетро проклинал про себя вздорную дурочку, пытался утихомирить её, Делия же отчётливо выговорила тогда, что никаких чувств к мессиру Сордиано не питает и гневно потребовала от Бьянки оставить её в покое, а мессира Пьетро — не приближаться к ней на милю. После чего — громко хлопнула дверью, оставив Бьянку наедине с Пьетро.

Бьянка надеялась, что Пьетро объяснит ей, что ничуть не влюблён в Делию, но молодой человек, до сердечного трепета униженный той, что сводила его с ума, резко попросил Бьянку не досаждать ему и заявил, что никогда не питал к ней никаких чувств. Слова эти были безжалостны, синьорина Крочиато разрыдалась, глядя вслед возлюбленному. С тех пор она яростно возненавидела Делию ди Романо, не разговаривала с ней и всячески её избегала, однако, стороной внимательно наблюдала за ненавистной соперницей. Ей не составило труда заметить, что Делия не обманула её, и что она подлинно равнодушна к Сордиано, и теперь Бьянка надеялась, что, когда это поймет сам Пьетро, он образумится и вернётся к ней.

…Через несколько дней после встречи с Амадео Лангирано Энрико Крочиато исчез из замка, не предупредив никого, кроме графа. За это время ничего особенного не произошло: граф ел за одним столом с Северино Ормани — оба лакомились солёным салом, запечённой в печи миланской похлёбкой в горшочках да куриным рулетом с яйцом. На трапезы нередко заходил и епископ Раймондо с сестрицей. В один из вечеров, после ужина, Делия, по просьбе синьорины Чентурионе, осталась ночевать в замке у подруги.

Чечилия и Делия, уединившись в покоях сестры графа, взялись за рукоделье. Обе были невеселы.

— И куда уехал твой рыцарь? — со лёгким вздохом спросила Делия. В её вопросе не было насмешки или колкости, из чего становилось понятным, что сестрица епископа подлинно считает казначея замка возлюбленным своей подруги.

— Братец сказал, что это тайна, но твёрдо заверил меня, что в субботу он вернётся. — Чечилия была явно в дурном расположении духа. Внезапный отъезд Энрико Крочиато быть ей не по вкусу. — А тебе он не нравится?

— Энрико Крочиато? — Делия лукаво рассмеялась. — Не знаю, что и сказать. Заверь я тебя, что он мне ничуть не нравится, и я не нахожу его привлекательным — ты обидишься, а скажи я, что он обаятелен и мне весьма по душе — ты взревнуешь. Что мне сказать, чтобы ты не обижалась и не ревновала?

Чечилия вздохнула.

— Да что тут скажешь? Я сама иногда думаю, может, ошибаюсь? Может, сердце пленилось им по глупой прихоти? Мне было тогда двенадцать. Он пел на празднестве на Вознесение. Его голос… Я помню его и сейчас. Ему тогда было двадцать четыре. А потом на турнире… Он оседлал Сверчка, они сошлись с мессиром Ормани. Как он был красив!

Делия улыбкой взглянула на подругу. Она вовсе не находила мессира Крочиато красавцем.

— Но ведь это просто глупость, — с досадой пробормотала Чечилия. — Что толку, что он обаятелен? Ведь с отроческих лет шляется…

— Ну, перестань, Чечилия, он мужчина. К тому же Раймондо сказал, в последние годы мессир Крочиато остепенился. Буйная молодость — залог спокойной зрелости. Он влюбился в тебя и, по-моему, серьёзно.

Чечилия против воли улыбнулась.

— Надеюсь. Ну а ты-то выбрала? На тебя многие смотрят, как коты на сало, да братца твоего побаиваются. Микеле Реджи с тебя глаз на службе не спускал, трое стражников в твои цвета оделись. Ловчие Людовико и Гавино чуть не передрались за честь тебе стремя поддержать, даже Эннаро Меньи тебя взглядом провожает, писарь казначея вместо счетов стихи в твою честь пишет. Кравчие и стольничие твоего братца улещают, егерь с сокольничим уговаривают мессира Ормани посвятить тебе начало летней охоты. Этот…как его… Пьетро Сордиано тоже голову потерял. А ты?

Синьорина Делия вздохнула. Традиция требовала от рыцаря быть истово верующим, знать этикет, владеть «семью рыцарскими добродетелями»: ездить верхом и фехтовать, искусно метать копье, плавать, быть сведущим охотником, сочинять стихи в честь Дамы сердца и петь, но Делия не очень-то ценила эти умения. Её идеал благородного мужа требовал мудрости и кротости, доброты и благородства. Однако девица была умна и, в отличие от Бьянки, понимала, что в жизни рыцарские романы глупо брать за образец.

Но дело в том, что, к несчастью, ещё четыре года назад ей довелось встретить такого человека — во время поездки с братом в Парму. Она, тогда совсем девчонка, увидела подлинное воплощение ума и благородства, и три последние года то и дело вспоминала о нём. Делия выучилась от брата латыни, перечитала всю библиотеку Раймондо, надоедая ему, требовала ответов на сотни вопросов, потом, оказавшись в монастыре, в огромном монастырском книжном своде искала знаний сокровенных. Увы, тот, о ком она мечтала, был недостижим, отнят Богом.

— Я думаю, что время всё расставит на свои места, — с горечью сказала Делия, — что до мессира Крочиато — он очень милый человек, и если столько лет ты думаешь о нём, это не случайно. Ты, конечно, могла бы заполучить кого и познатнее, рыцаря в сияющих доспехах, ведь ты Чентурионе, но…

— Вздор это всё, — отмахнулась Чечилия, — он мне по душе — и этого довольно. Не хватало, как Бьянке, сходить с ума по Ланселоту на белом коне.

— О, — неожиданно вспомнила Делия, — я забыла тебе сказать! Третьего дня брат служил воскресную мессу, а я была на хорах. Я видела мессира Сордиано.

— Бог мой, только не уверяй меня, что ты без ума от этого красавчика! — с отвращением перебила Чечилия.

— Господь с тобой, что ты говоришь? Но он странный… пришёл, сильно опоздав, не стал ни молиться, ни причащаться, а затерялся в толпе. Всё время оглядывался, словно искал кого-то, или боялся.

— Видать, на тебя приходил поглядеть. Но этот рыцарь не промах. В прошлый четверг Катарина Пассано поймала его, пристававшего к Виоле Меццани, сестре нашего кузнеца. Почти затащил на сеновал дурочку. Вот рассказать бы о том Бруно Меццани — тот бы ему живо ноги укоротил. Как у них это просто — ухаживает за знатной девицей, а на сеновал служанок затаскивает. Как Бьянка может очевидного не видеть, не понимаю. Тем более что всё знает…

— Знает? — изумилась Делия, — неужто ты ей всё рассказала?

— Нет, — злорадно хихикнула Чечилия, — не я, а Катарина. Она на него набросилась в овине, отходила кнутом, потом по двору погнала, а тут как раз Бьянка из окна и высунься. Увидела Катарину, и давай кричать, чтобы не смела та мессира Сордиано трогать. Да только не на ту напала! Это ей не монастырская сестрица Джованна, овечка кроткая, ни слова поперёк, синьора Пассано в ответ заорала так, что замок зашатался. Ну и про шашни мессира Пьетро, и где поймала его, и с кем — всё выложила, да ещё и Бьянку напоследок дурой безмозглой обозвала.

— И судя по всему, доставила тебе этим немалое удовольствие, — колко и язвительно заметила Делия, заметив сияющие глаза Чечилии, — разве нет?

— Почему нет? Конечно. — Чечилия подлинно развлеклась дармовым представлением под окнами, и даже не считала нужным скрывать это. — Я думала, это вразумит глупышку. По крайней мере, поймёт, что не стоит подымать голос на всех подряд. Катарину не перекричишь.

— Ну, а что Бьянка? Хоть на сей раз глаза у неё открылись? — поинтересовалась Делия.

— Какое там! Как слепая. Как она не видит, что он вовсе не влюблён в неё? — хмыкнула Чечилия. — Прибежала ко мне вся в слезах жаловаться на синьору Пассано. Как она-де смеет поносить порядочных людей да наговаривать на них! Ну, я и говорю ей, что Катарина много чего смеет — ведь она выкормила братца моего Чино, а кормилица, почитай, вторая мать. К тому же старуха умна, как сто чертей, и граф, говорю, к мнению её прислушивается, ведь именно она в прошлом году, мне шталмейстер рассказал, предсказала неурожай бобов и гороха, и велела закупить их в Ночето. И что? Как в воду глядела! А в этом году, предсказала прекрасный сезон охотничий — желудей да ягод по осени тьма была, да мышей-полёвок немерено, значит, и тетеревов, и куропаток, и дичи всякой будет много. Рико уже и седло, и арбалет обновил.

— А про Пьетро-то Бьянка что сказала? — Делия вернула сбившуюся подругу к сути разговора.

— А… Да ничего. Она говорит, что Катарина из ума выжила и наговаривает на благородного рыцаря всякие пакости. Она-де сама у Пьетро спросила, в чём дело. Оказывается, Сордиано хотел через Виолу кузнецу заказ передать на новые конские подковы, а тут эта полоумная Катарина на него и накинулась.

Делия усмехнулась и даже соизволила похвалить своего навязчивого поклонника.

— А он находчив, однако.

— С такой ослеплённой глупышкой чего стоит быть находчивым, — не согласилась Чечилия. — Он уже понял, похоже, что тебя ему не заполучить, и решил, что синица в руках — это тоже неплохо.

— Ты жестока к ней, — поморщилась Делия. — Она влюблена в него так же, как ты в Энрико.

— Вовсе не так же, — взвилась Чечилия. — Я Котяру насквозь вижу, и на шалости его кошачьи глаза не закрываю.

— А вот я дурочка… — пробормотала Делия, — все мечтаю о совершенстве, а ведь знаю, что всё это вздор. Но ведь вся судьба и благополучие женщины зависят от того, насколько рыцарственным будет её мужчина. Как же не искать благородного человека?

— Это верно, — согласилась Чечилия.

Тут, однако, разговор подруг был прерван: Раймондо ди Романо уходил и позвал сестру попрощаться. В комнату же Чечилии вошёл Челестино Чентурионе, её брат-близнец. Волосы юноши были влажными на концах, он только что пришёл из парильни. Чечилия всегда понимала своего младшего брата не то что с полуслова, но с полувзгляда. Сейчас Челестино был расстроен почти до слёз. Она бросилась к нему.

— Что случилось, Тино?

Тот тяжело вздохнул. Он привык поверять сестре мысли и чувства, ничего не скрывал от неё и сейчас с досадой рассказал, что забыл в парилке простыню, вернулся за ней — а там уже мылся мессир Ормани…

Сестрица изумлённо оглядела брата.

— Ну, и что?

— Ты не видела этого, — глаза Челестино расширились. — Это не человек, а гора мускулов. Я и сравниться с ним никогда не смогу.

Чечилия вздохнула. Она знала, как болезненно воспринимал Челестино хрупкость своего сложения, но сделала все, чтобы утешить брата, заверив его, что, повзрослев, он будет таким же, как мессир Ормани и их брат Чино. Но убедить малыша ей не удалось. Мальчик невидящим взглядом смотрел на стену, качал головой и повторял: «Ты не видела его…»

Оставшись одна, Чечилия снова задумалась, — конечно же, о предмете своего интереса. Права ли она? Что влекло её к этому белокурому мужчине, совсем не красавцу, и уж куда как не могущему тягаться с ней в знатности и богатстве? Почему ей был нужен именно он, — хотя она была прекрасно осведомлена о его бурных похождениях и любви к нему девиц? Почему сердце выбрало его?

Ей вспомнился вечер, когда она, совсем девчонка, сидела с пряхами поздним летним вечером. Крестьянки зубоскалили и прихорашивались, ждали парней. Когда приходил Энрико, все оживлялись, — и девицы, и ребятишки: Крочиато был мастер рассказывать разные истории, и не проходило и минуты, как на коленях Энрико пристраивался сынишка конюха, его обступали дети и требовали историй про чертей и про привидения. Тот, тараща свои и без того огромные глаза, улыбался и начинал рассказ о жизни одного благочестивого священника. Дьявол чрезвычайно долго изощрялся над ним, давши себе слово вывести его из терпения всякими злобными проделками. Когда почтенный патер читал свой требник, дьявол потихоньку подкрадывался к нему и клал лапу на то место книги, которое тот читал, а иногда внезапно захлопывал книгу или переворачивал страницы, а иногда задувал свечу. Всеми этими проделками дьявол хотел вывести из терпения святого человека, заставить его рассердиться, выговорить какое-нибудь бранное слово. Это был бы хоть и маленький, а всё же грех. Но лукавый напрасно старался. Патер переносил его штуки с таким безграничным терпением, что нечистый, видя, что от него ничего не добиться, вынужден был отстать.

Потом он рассказывал про одного бедняка, которого соседка уговорила намазаться какой-то мазью, и оба поднялись на воздух, помчались из Рима в Беневенто, опустились в тени развесистого орешника, где уже собралось целое сонмище колдунов и ведьм. Вся эта компания пила и ела, и они тоже уселись за стол. Но на столе не было соли. Растерянный бедняк, не привыкший есть без соли, спросил её для себя, даже не подозревая, что черти терпеть не могут соль. Однако, ему подали соль, и он так ей обрадовался, что невольно воскликнул: «Слава Богу, вот и соль!». И как только имя Божие было упомянуто, тотчас же все дьяволы, колдуны и ведьмы исчезли, а несчастный остался среди поля под деревом один и совершенно голый. Он в таком виде и побрёл к себе в Рим, выпрашивая дорогою подаяние. А кто виноват? Зачем поддаваться дьявольским искусам?

Девчонки слушали его, открыв рот, Катарина Пассано звала его пустомелей и шалопаем, и грозила отшлепать за выдумки, дети висли на нём гроздьями, девицы кокетничали с ним. Как хотелось ей тогда, чтобы он улыбался не горничным и служанкам, а только ей, чтобы смотрел только на неё, не отводя глаз… Дурочка, вот кто она, сказала себе Чечилия. Но стоило ей снова увидеть его — сердце её забилось как тогда, в детстве.

Уж не околдовал ли он её, в самом-то деле?

Глава 9

Энрико Крочиато не вернулся в субботу. Не появился он в замке и в воскресение. Только в понедельник вечером на взмыленном коне он проскакал по двору к конюшням, сполз с седла и, пошатываясь, направился в замок. Он очень устал, поездка в Неаполь совсем вымотала его, он не спал несколько ночей, а днями кружился, как белка в колесе.

Но теперь цель была достигнута. Это обошлось в немалую сумму, судейские крючки, нотариусы да писаря и перо в чернила не обмакнут без солидной мзды, но овчинка, считал Крочиато, стоила выделки. Энрико отдал распоряжение слуге приготовить на завтрашний день праздничный стол, пригласить мессира Ормани, послать записку мессиру Лангирано и епископу ди Романо, после чего, едва не уснул в банных пределах, но все же дополз до спальни и рухнул на постель.

Мессир Крочиато спал и потому не слышал и не видел, как в их покои словно невзначай якобы в поисках Бьянки заглянула Чечилия Чентурионе, увидела его, пробормотала несколько нелестных слов по его адресу, потом направилась в конюшню, где недоуменно оглядела Миланца, вороного жеребца, которого конюхи торопливо обтирали сеном. Куда это Котяру черти носили?

Синьорина Чечилия нравом отличалась игривым инесколько сумасбродным, тут монастырские сестры были правы, но при этом, синьорина Чентурионе куда как не была праздной мечтательницей и глупышкой. Ума Чечилии было не занимать: она мгновенно запоминала тьму новых сведений, столь же быстро отделяла зерна от плевел, женским чутьём молниеносно постигала в свои семнадцать то, что иные не понимали и в сорок, Духом Святым различала истину и ложь.

Сейчас Чечилия разгневана не была. Она знала свою красоту и силу, и не думала, что Энрико Крочиато сможет вырваться из расставленных ею силков. Она поймала Кота и не намерена была выпускать. Было только одно обстоятельство, которое могло помешать. Сложность была в братце Феличиано, который мог просто не позволить ей выйти замуж за Энрико, ибо, хоть Крочиато и был другом его детства, всё же едва ли мог показаться графу приемлемым мужем для неё. Это Чечилия поняла ещё в монастыре, и положила себе по приезде осторожно поговорить с Феличиано.

Однако не поговорила. Просто не смогла, ибо один вид брата просто убил её. Перед ней был совсем не прежний Чино, её защитник и рыцарь, но человек сломленный и больной. Брат тяжело страдал, его явно снедала какая-то тайная скорбь. Но глупо было пытаться уговорить его открыться ей: Феличиано любил её, но считал совсем ребёнком. Она случайно слышала разговор брата с мессиром Северино Ормани. Даже ему, своему другу детства, Феличиано ничего не сказал. Но что гнетёт его? Со слов Катарины Пассано, которую Чечилия весьма уважала, она знала, что второй брак Феличиано был несчастен. Чечилия и сама считала Анжелину Ланди особой неприятной, взбалмошной и резкой. Но и Франческа Паллавичини, которую Чечилия едва запомнила, не сделала брата счастливым: он никогда не приходил на её могилу, мрачнел при воспоминании о ней. Обеих невест ему сосватал отец, но что мешает Феличиано снова жениться — и избрать жену по сердцу?

И неужели Феличиано будет противиться её браку?

Во вторник утром, в первый летний день, синьорина Чентурионе неожиданно заметила, как к апартаментам Энрико подошли его друзья: Раймондо с сестрой, мессир Амадео и мессир Северино, а спустя минуту к ним присоединился и её брат Феличиано. Чечилия выпрямилась в струнку. А её, стало быть, не позвали? Но если там можно находиться Делии, то почему нельзя ей? Эта мысль не имела продолжения. Встретившиеся внизу приветствовали друг друга, и стало ясно, что цель приглашения никому из них неизвестна, ибо мессир Северино спросил Раймондо, зачем они званы к Энрико, тот пожал плечами. Мессир Амадео Лангирано тоже проронил, что ни о чём не ведает. Чечилия подумала, что всё равно от Делии потом узнает всё, что там было, но тут неожиданно раздался тихий вопрос синьорины ди Романо, не имевший никакого отношения к приглашению. Она изумлённо озирала мессира Лангирано. Тот сегодня был одет не в мантию, но в обычный дублет, перепоясан и вооружён кинжалом.

— Но почему вы перепоясаны, мессир Амадео? Вы не должны носить меч.

Мессир Амадео смутился под взглядом девицы, пробормотал, что в городе опасно, а это вовсе не меч, а венецианский кинжал из Беллуно.

— Но брат говорил, что клирикам запрещено любое оружие, — удивилась Делия.

Амадео снова смешался, но мягко пояснил.

— Я не клирик, синьорина ди Романо, обетов я не давал. Мой отец — брат ректора Пармского университета, и дядя не настаивал на моём монашестве, только на достойном поведении. Среди двенадцати профессоров в Парме только девять — клирики, — уточнил он.

Тут на пороге показался Энрико Крочиато. Он выспался и теперь лучился довольством. Увидев друзей, просиял, однако, увидев Делию, растерялся. Его растерянность заметил Раймондо, и, поняв, что друг созвал их на мальчишник, без обиняков обратился к сестрице.

— Тебе, Делия, лучше навестить синьорин Бьянку и Чечилию. Ты будешь нам помехой.

Мессир Амадео Лангирано был несколько шокирован грубой прямотой Раймондо, но сестрица, судя по всему, нисколько не обиделась на брата: Амадео с удивлением заметил, что глаза девицы теперь сияют, на лице проступил прелестнейший румянец, коралловые губки раздвинулись милейшей улыбкой. Она обняла Раймондо, пожелала всем весёлого вечера и помощи Божьей, и легко впорхнула на ступени лестницы, ведущей на второй этаж в покои Чечилии. Мужчины же исчезли в комнатах Крочиато.

Тут Чечилия окликнула подругу. Делия стремительно обернулась, увидела Чечилию, бросилась к ней и, схватив за руки, закружила по площадке. Синьорина Чентурионе ничего не могла понять. Она рассчитывала, что Делия расскажет ей, что происходит в покоях Энрико, но теперь приходилось изыскивать другие способы проведать об этом. Причин же неожиданного ликования Делии, торопливо увлёкшей её с замковый сад, Чечилия и вовсе не постигала.

А в апартаментах массария стол ломился от яств и напитков, главным блюдом была зажаренный целиком дикий кабанчик. Старые друзья расселись вокруг стола и тут мессир Энрико поведал всем, что хоть все они из уважения и любви к нему именовали его «мессиром», и он был посвящён в рыцари доном Амброджо, с нынешнего дня он — мессир по праву рождения. Гаер выложил на стол пергаменты, заверенные в Неаполе и Флоренции, и удостоверяющие каждого, сунувшего в них нос, что их податель имел самых благородных предков — и не только деда Грациано Крочиато, но и прадеда Гавино Крочиато, который назван в обнаруженном в Неаполе документе «потомственным рыцарем, сыном Бельтрамо Крочиато, вернувшегося со Святой земли, где воевал за гроб Господень». Вот почему у него такая фамилия!^[4]Таким образом, он, Энрико, равен им всем.

Глаза Котяры сияли.

Мессир Раймондо ди Романо почесал в затылке, мессир Амадео, давно догадавшийся о цели поездки Энрико, любезно поздравил его с восстановлением былого величия своего рода, граф Феличиано двусмысленно улыбнулся, а мессир Северино Ормани бестактно вопросил: «Так тебя, стало быть, теперь и дерьмом обозвать нельзя, что ли?» Энрико заверил его, что ему, Северино, всё можно, и наполнил стаканы вином. Тост следовал за тостом, сновали слуги с закусками, Северино и Феличиано, если и недоумевали про себя, зачем ему потребовалось доказывать своё дворянство, ибо он был любим ими не за кровь, но за нрав, то помалкивали.

Между тем, в разгар трапезы, к удивлению Амадео, епископ Раймондо задумчиво обронил, глядя на него:

— Так ты, стало быть, не в монашестве…

Амадео грустно улыбнулся.

— Отец настаивает на браке, но дядя говорит, что для академической карьеры семья губительна и надо выбирать. Я бы и выбрал, но и мать против, а между тем, годы идут и надо решаться. Дядя прочит меня себе в преемники.

— Монашество — удел ангельский, но тягот нигде не избежать, — глаза епископа странно блеснули. — Тем более мать и отец не благословляют. Пути не будет.

Амадео удивился. Ему казалось, что Раймондо должен, напротив, поддержать его, убедить избрать монашеское поприще, и положил себе после вернуться к этому разговору, котором у сейчас препятствовали тосты друзей и общий хохот.

Дружеское застолье плавно перетекло в попойку, но незадолго до полуночи друзья обнаружили, что ряды их поредели: епископ Раймондо исчез. Все же остальные, кроме графа Феличиано, остались ночевать у Энрико.

Сестрица же Чечилия подстерегла пошатывающегося братца при возвращении в свои покои, и легко выяснила, что было поводом для застолья: Чино не считал нужным скрывать его, да если бы считал, всё равно проболтался бы, ибо был пьян до положения риз…

Глава 11

Мессир Амадео Лангирано всегда пил умеренно, и потому пришёл в себя на следующий день ещё на рассвете. Хозяин был уже на ногах и пригласил гостей в натопленную баню. Северино отказался и направился к себе, но Амадео воспользовался гостеприимством друга, чтобы все-таки вытащить из него правду. Нелепо думать, чтобы Энрико проделал нелёгкий многодневный путь в Неаполь, только затем, чтобы порадовать их застольем.

— Ну, а почему я должен чувствовать себя плебеем? — ответил мессир Крочиато на его прямой вопрос, выливая отвар мыльного корня на белокурую макушку.

— Разве мы тебя унижали? Разве хоть кто-то из нас…ну, кроме твоего же дружка Северино… позволял себе задеть твоё достоинство?

— Я этого не говорил, — ухмыльнулся Энрико.

— Так в чём же дело?

— Я же тебе уже объяснял, что хочу восстановить свою родословную в чистоте.

— А я тебе уже ответил, что не понимаю, почему это раньше тебя не занимало, а нынче стало важным.

Энрико широко осклабился.

— Чего ты ко мне прицепился? Хочу быть потомственным рыцарем и буду. О детях беспокоюсь.

— У тебя нет детей.

Энрикоснова рассмеялся, хоть и теперь невесело.

— Это дело нехитрое. Когда-нибудь, может, и будут. Вот я и хочу, чтобы мои детишки перед твоими дерьмом себя не чувствовали.

— У меня нет детей, Энрико.

— Говорю же, дело нехитрое. Будут.

Амадео опустил глаза и вздохнул. Как же, будут…

Мысли его текли безмолвно и почти бесстрастно. Монашеский путь, путь совершенного отвержения мира… сие не от человека, но от Бога. Но есть ли на это воля Божия? Бог благословит намерение святое, укоренит его в сердце, и устранит препятствия, если путь Ему благоугоден. Амадео без самонадеянности помышлял, на что решается. Готов ли он на безропотное терпение обид, на умерщвление телесное, на отсечение своей воли? Он испытывал самого себя: чисто ли его намерение? Готов ли он? Странно… Он не слышал в себе гласа Господнего. Не слышал призыва, но и не ощущал той слабости, какая всегда переживалась им при отшествии Господнем. Бог был с ним, ему легко дышалось, и он, одарённый постижением истины, смиренный и разумный, понимал всё. Кроме самого себя.

Амадео собрался вернуться к себе, но тут при выходе из покоев Энрико неожиданно встретил Феличиано. Тот был с похмелья, но попросил его пройти к нему, и Лангирано, взволнованный и трепещущий, торопливо пошёл за другом. Что это — знак доверия? Просьба о помощи?

В спальне Феличиано, несмотря на тёплый день, был жарко натоплен камин. Чино кутался в длинный плащ, подбитый мехом, снова выглядел бледным и больным. Амадео тихо опустился в кресло.

— Рад, что ты не ушёл. Я хотел… поговорить с тобой, — заговорил Феличиано тихо и размеренно, — в тебе есть что-то божественно спокойное, неколебимое суетой… — Феличиано наполнил бокал вином, и Амадео заметил, что руки Чино слегка дрожат, но речь отчётлива и ясна. — Сядь ближе. Помнишь, в Лаццано, мы ночевали с тобой, Северино и Энрико после сенокоса в стогу? — Амадео кивнул, — Энрико сказал тогда, что ему страшно в такие ночи наедине с Небом, звёздами и Богом. Угнетает смертность. А ты ответил, что бессмертие — в каждом из нас. Я недавно это вспомнил до чёрточки. Как причудлива память…

Амадео поднялся и сел рядом с Чино, обнял его, и, не перебивая, внимательно слушал. Он знал друга в дни его возмужания, всегда восхищался его благородством и великодушием, глубокой образованностью и постоянством в дружбе. Он везде был первым — на охоте, на ристалище, в бою, предаваясь со страстью всему, что делал.

Теперь, за те дни, что Амадео бывал в замке, он заметил, что львиную долю времени Феличиано уделяет брату Челестино, неизменно присутствуя на уроках, которые давал юноше епископ Раймондо. Просил он и Амадео преподать подростку основы квадривиума. Лангирано изумлялся — в юности сам Феличиано был легкомысленным шалопаем, но сейчас полностью заменил брату отца, был строг и взыскателен. Сугубо же удивляли наставления самого Феличиано Челестино — граф учил брата азам управления, тонкостям политики. Зачем? Возникало странное ощущение, что он подлинно готовит брата себе в преемники. Почему? Что происходит? Слова матери и жалобы друзей тоже изумили Амадео.

Теперь Феличиано с тоской смотрел в каминное пламя и ронял обрывочные слова, чуть путаные и горькие, и Амадео не понимал, следствие ли они вчерашнего опьянения или просто тоски.

— В последнее время я часто стал вспоминать… те годы… тенистый пригорок ландышей… Помнишь, тогда на дальней запруде мы подглядывали за девчонками? Как это волновало, как спирало дыхание, как обмирала душа… Сумасшедшие сны, пробуждение плоти… Мне, глупцу, так хотелось скорее повзрослеть! Помнишь, мы тогда с Энрико на запруде сцепились, у кого длиннее жердина и просили тебя рассудить нас, а Ормани обозвал нас бесстыжими и убежал? — граф улыбнулся. — Мальчишество, вечные состязания, гон молодых самцов…

Амадео усмехнулся.

— Ну, да, помню. Я присудил победу тебе, и Крочиато обозвал меня раболепным лизоблюдом.

— А ты и вправду прогнулся передо мной?

— Нет, — грустно признался Амадео, — раболепие мне несвойственно, я присудил победу тебе, потому что та смазливая девчонка из Лаццано поцеловала его. Я ревновал, злился и завидовал. Вот и отплатил ему.

Феличиано расхохотался.

— Ах, ты, шельма! А он, бедолага, до сих пор уверен в моем липовом преимуществе. Все эти годы страдал.

Тут, однако, Амадео заметил, что лицо графа снова помрачнело.

— Стало быть, и тут я дерьмо… Ну да ладно, к делу. То, что ты сказал о Реканелли. Ты умён и понимаешь, что и предвиденную опасность не предотвратить. Помни о Челестино. Он — надежда рода. Случись что со мной… Он куда чище меня и я верю… Позаботься о нём. Ты, Северино, Энрико, Раймондо, — не оставляйте его.

Амадео не понял, почему тридцатилетний Феличиано считает Челестино надеждой рода. Он сам больше не намерен вступать в брак? Но почему? Энрико сказал, что он совсем не любил Анжелину. И мать говорила ему, что семейная жизнь Феличиано не радовала его. А Крочиато уверенно сказал, что и первую жену граф тоже не любил…

Неожиданно он услышал:

— Я благодарен тебе, Амадео, и прежде всего за молчание. Я помню, как пугали меня твои внезапные прозрения, и знаю, сколь много ты способен уловить, заметить, прочувствовать. Я уверен, что ты рано или поздно поймёшь моё бремя. Я уповаю, что ты пощадишь меня, и твоё понимание умрёт в тебе. Я не жалею, что встретился с тобой.

Амадео почувствовал, что его сковало почти летаргическое оцепенение. Феличиано не скрыл от него, что несчастен, но отказывался говорить начистоту. Амадео безмолвно смотрел на друга, которого запомнил, как воплощение благородства. Теперь он портит деревенских девок, пьёт, после кается в… в чём? Слова Энрико проступили новой гранью, рассказ матери… Понимание чего-то сумрачного медленно подползало к Амадео и уже проступало где-то на кромке сознания.

— Могу я спросить?

— Я боялся этого. — Феличиано поднял глаза на Амадео. — Спроси.

— Есть непроговариваемое, но… ты сможешь в этом испытании не потерять себя?

Феличиано ответил не сразу.

— … Да… Наверное. Теперь да. Я выдержу. Худшее я пережил.

— Имея четверых преданных друзей, ты всё равно не готов довериться никому?

Феличиано покачал головой и вздохнул.

— С бедами мы все один на один, Амадео.

У Лангирано сжалось сердце.

— Ты готов выслушать меня?

Феличиано выпрямился и осторожно кивнул.

— Мужчина остаётся мужчиной, пока он не утратил мощь духа, благородство и веру в Господа. Господь милостив, и порой наказывая нас, он скорбями лишь очищает нас от налипшей на нас грязи греха. Ты можешь выдержать всё, что тебе послано. Молись.

Феличиано бросил на него пристальный взгляд и кивнул. На прощание крепко обнял друга.

Лангирано направился домой. На сердце было мутно и тревожно, что-то томило и отягощало, царапало душу до крови, но причины томящей муки он не постигал. Объяснение с Феличиано, на которое тот пошёл сам, прояснило только одно — боль друга была подлинной и пожирала его.

Амадео поморщился. Как всё было легко и просто в те зелёные года, и сколько тягостей и мук принесла им зрелость! У Лангирано болела душа за друга, но тут он понял, что что-то гнетёт его самого, гложет, как червь. Неожиданно догадался. Это были застрявшие в памяти сказанные поутру слова Энрико о детях. Стало быть, тот всё же надеется… на что? Энрико — гаер, но никто никогда не отказывал ему в благородстве, он не сможет сделать Чечилию своей подружкой — и из любви к Феличиано, да и соображений чести. Но жениться на Чечилии? Глупо и мечтать об этом. Но он всё же мечтает… Он влюблён, и похоже, проделал утомительный путь в Неаполь только ради… ради неё? Энрико никогда не осмелится попросить у Феличиано руки Чечилии, ведь даже с дворянскими грамотами он для неё — плебей.

Но нет, вовсе не дела Энрико, понял Амадео, угнетали его. Сердце его ныло от своих забот, и пора было принять решение. Хватит искушений, хватит блудных снов. Надо посвятить душу и тело Господу и уповать на Его помощь. И у него никогда не будет детей, его ждал путь горний. Но почему Раймондо говорил за столом столь странные вещи? Нужно повидать его…

На восток наползала грозовая туча. Амадео миновал окраинную улицу и остановился — вокруг него неожиданно закружил белый голубь, слетел на землю, запрыгал у ног, и ошарашенный Амадео вдруг увидел на булыжной мостовой старую подкову. На сердце его потеплело. Две хорошие приметы.

Едва переступив порог собственного дома, Амадео Лангирано замер в изумлении. Господь услышал его желание поговорить с епископом о монашестве — и исполнил его. Возле камина на стуле с высокой спинкой как Римский Наместник Христа на земле восседал Раймондо ди Романо. Но рядом с ним сидела Делия ди Романо в алом платье. Девица была сегодня особенно прелестна и впервые роскошно одета. Вырез платья обнажал лилейную шею и ложбинку белоснежной груди, Амадео смутился и опустил глаза, почувствовав волну жара, охватившего его. Господи, как же суета мира всё ещё отзывается в его некрепком сердце… На коленях у Делии пристроился кот Кармелит и музыкально мурлыкал, а донна Лоренца угощала гостей. Кармелит увидел его первым и тихо чихнул. Амадео сконфуженно улыбнулся.

Добрые предзнаменования множились.

Едва заметив его на пороге, его преосвященство порывисто поднялся.

— Амадео! Ты мне друг? — безапелляционность и явная риторичность вопроса рассмешила Амадео, но он знал, что подобные вопросы обычно предваряли просьбы тяжёлые и обременительные, и осторожно заметил.

— Я тебе друг, разумеется, Раймондо.

— Во-о-от! — восторженно отозвался тот, словно только этого и ждал, — а друзьям что предписано? «Носить бремена друг друга!»

Мессир Лангирано улыбнулся.

— Но надеюсь, ты не фарисей и не возложишь на меня бремя неудобоносимое, что свалит меня?

— Ну, что ты?! Я всё обдумал. Всё хорошо получится: возьмёшь бремя моё с плеч моих — я и в Рим осенью на диспуты съезжу, и в Болонье зиму проведу, а то сижу ведь с апреля как привязанный. А сил моих с ней, уж ты поверь, нет. Третьего дня в храме какой-то потаскун так на неё пялился, что я едва службу не остановил, да по рылу посохом ему не заехал, а по городу с ней пройти немыслимо — молодые кобеля так и прыгают, не ровен час, не устерегу, опрокинет кто — отец проклянёт с того света. А зачем мне эти сложности?

Амадео подумал было, что Раймондо всё ещё не протрезвел со вчерашнего застолья, но тот пил совсем мало и ныне смотрел глазами твёрдыми и осмысленными.

— Господи, да ты про что говоришь-то?

От каминной полки раздался спокойный хрустальный голосок Делии.

— Это он про меня.

— Что?

— Он хочет, чтобы вы меня в жены взяли, — пояснила Делия путаный смысл слов брата. — Он отцу на смертном одре обещал меня «пристроить» — вот и пристраивает. Сначала пытался приткнуть меня другу своему, мессиру Энрико, еле я его образумила: Чечилия ведь своего не отдаст. Потом решил меня мессиру Северино сосватать, опомнись, говорю, окаянный, этот, когда Бьянку видит — опереться на что-то спешит, а то — свалится. А вас он в расчёт не брал, считал монашествующим, а тут загорелся…

— Да уймись ты, чертовка, что ты несёшь? — с досадой перебил братец сестру. — Ничего не загорелся, всё я спокойно обмозговал. Ты не думай, Амадео, она даром что чернавка, а так миловидная, у монахинь воспитывалась, и рукоделие всякое знает, и даром, что ведьмой прозвали, а так она спокойная и кроткая…

Амадео невольно расхохотался.

— Ну, что ты смеёшься? — лицо епископа вытянулось, — чем она тебе плоха? Три языка знает, ерунду античную всякую, книжек перечитала целую уйму, меня поправляет, аще что забуду. Или ты этих… как их… — он пощёлкал пальцами, — а, блондинок, что ли, любишь? Так молоко же белой козы ничуть не белей молока чёрной! Возьми — прок от неё будет, а покроешь её — она тебе детишек народит.

Амадео почувствовал, что краснеет.

— Делия… вы его слышите?

Девица тут же откликнулась и, опустив на пол кота, подошла к ним.

— Ну, ещё бы я его не слышала, не глухая. Он не помешанный, мессир Амадео, просто надоела я ему хуже горькой редьки, — пояснила сестрица логику сбивчивого красноречия братца, — он меня, конечно, любит, только обуза я ему, спит и видит от меня избавиться.

— А вам не обидно, что в вас обузу видят?

— А чего обижаться, — удивилась красотка, — Раймондо человек святой, не от мира сего, в облаках витает, земное ему как пыль подошвенная. Некогда ему ерундой занматься — вот и раздражается.

Амадео умилился удивительным отношениям в семье ди Романо, и осторожно спросил.

— Ну, а вы-то… что чувствуете, когда вас незнакомому мужчине отдать пытаются?

— Это вы со мной незнакомы, — наморщила девица тонкий носик. — Четыре года назад вы меня, совсем девчонку, в Парме, когда мы с братом у вас гостили, и не заметили даже, а я с вас глаз не сводила. Брат прав, человек вы ума божественного и души кристальной. И в городе говорили, что на лекции ваши все школяры сбегаются, в эти часы никто больше и не читает — ибо все у вас! И лицом вы приятны, и от друзей ваших я столько добрых слов о вас слышала — какой же вы незнакомый?

Амадео смутился почти до слёз, а Раймондо, почуяв, что слова сестрицы почему-то подействовали на друга лучше всех его уговоров, осторожно осведомился:

— Ну что, берёшь?

— Берёт. — Голос неожиданно раздался с лестницы, и донна Лоренца подошла к сыну. — Я, откровенно сказать, подобного сватовства в жизни не видала, но тебя, Амадео, иначе, видимо, и не возьмёшь. Тем более, Раймондо, — обратилась она к ди Романо, — блондинок он не любит.

Амадео не мог прийти в себя. Как же это? Он обещал себе никогда ни одной женщине не открывать сердца, но вот, никто и не ждал от него проявлений чувств и слов любви. Его не отвергали, но ему предлагалась и даже навязывалась в жены писаная красавица, и отказ был невозможен, — если он, конечно, не готов был обидеть друга и унизить девицу. Друга Амадео обижать не хотел, девица была красива и умна, и не запрети он себе помышления о женщинах, заставила бы его потерять голову. Да и, что скрывать, он ведь силой разума и духа гнал от себя все помыслы но ней, но с той минуты, как увидел её в бывшей детской Феличиано, постоянно в мыслях возвращался к ее образу. Но может ли это быть?

Он наклонился к девице и тихо вопросил:

— Но мне казалось, Делия, что и разговор-то со мной вам в тягость, и раны сердечные… разве мной нанесены были?

Девица пронзила его синими глазами.

— Я вас ещё в Парме полюбила, а как из монастыря вернулась, мне мессир Крочиато сказал, что получение высших академических степеней сопряжено с большими расходами на подарки профессорам, так что большинство школяров принуждено довольствоваться степенью бакалавра или лиценциата, а промоции на вашем факультете настолько велики, что такую роскошь могут себе позволить только члены орденов, за которых платит конгрегация. А все, за кого конгрегация платит — члены духовного сословия. Понятно, что Церковь требует безбрачия от лиц, существующих на счёт ее бенефиций. В Болонье ректор схоларной корпорации, он у нас гостил, — прелат. Как же тут не расстроиться-то было? И тут вдруг вы говорите, что обетов не давали. Братец тут же и решил меня за вас замуж отдать, да и сбыть с рук, а в октябре в Рим на диспуты поехать. Пойдёшь за него, спрашивает. Я братцу и говорю: пойду.

Амадео опустил глаза и пробормотал что-то невнятное. Слова девицы о любви к нему заставили его совсем растеряться, он и помыслить не мог, что любим ею, теперь не ведал, что сказать на подобное признание. Он был согласен взять Делию в жены, но как выговорить это? Наконец, вспомнив слова Раймондо, чуть улыбнулся.

— Ну, если Господь повелел друзьям носить бремена друг друга…

Глаза монаха воспламенились ликованием.

— Берёшь?! Так я вас прямо сейчас, у отца Фабиано за углом и повенчаю… — Раймондо плотоядно потёр руки, — да, забыл! За ней отец оставил тысячу восемьсот флоринов — приданое, у венецианца, синьора Труффо, хранятся. Лишними тоже не будут, когда детишки-то пойдут. И дом у неё есть — на Церковной улице. — Его преосвященство едва не приплясывал.

Дальнейшее Амадео помнил смутно. Мать, довольно улыбаясь, велела ему надеть пасхальный костюм. Амадео, как в чаду натянул парадный дублет и, увлекаемый Раймондо, вышел в ночной город. Ночное небо было беззвёздным, но странно огромным, он робко протянул руку девице и тут же ощутил ладони её тонкие пальцы. Всё казалось сном.

Маленькая церковь святого Дженнаро была пуста, но епископ, юркнув в алтарь, потом торопливо пройдя по хорам, обнаружил настоятеля, мгновенно договорился с ним о проведении обряда, всунув ему в руку золотой флорин, выпроводил растерянного отца Фабиано из собственного храма, и в ликовании навек соединил дружка с опостылевшей сестрицей, потом отправил их в сопровождении матери домой, а сам, в веселии сердца воспевая «Ныне отпущаеши…», направился в свою обитель.

У порога дома их застал накрапывающий дождь, и со словами «sposa bagnata — sposa fortunata»^[5] Амадео перенёс невесту через порог. Душевно Амадео никак не мог прийти в себя, всё казалось каким-то ненастоящим, как предутреннее сновидение, тут он некстати вспомнил свой сон, который теперь так завораживающе и точно сбывался, и, выйдя из ванны, заметил у камина Делию, теперь в белом платье до пят. Мать вошла неслышно и благословила их — за себя и за отца.

Через минуту они остались наедине в жарко натопленной комнате. Амадео чувствовал, что задыхается, руки его трепетали, он не знал, что говорить, начал молиться и вскоре успокоился. Подошёл к девице, и сделал то, что хотел с той минуты, когда увидел её в комнате для игр в замке Чентурионе: распустил обвитые вокруг головы косы и медленно расплёл их, зазмеившихся по белой ткани. Он всё не мог решиться развязать на ней пояс платья, но он упал сам, когда Делия подняла руки к его волосам. Теперь он скользнул руками к её телу и затрепетал — от неё исходил чудесный аромат южных цветов, мёда и лавра, возбуждение плоти налило его силой, он подхватил её и отнёс на ложе.

Все дальнейшее тоже помнил как во сне. Он не готовил себя — даже мысленно — к роли мужа и отца семейства, но вот случилось невероятное: Господь, дабы не нарушил он данный когда-то необдуманный и продиктованный только болью обет, прилепил к нему сердце красавицы, дал услышать слова любви и приязни, привёл в дом его невесту, равной которой не было. Амадео понимал милость Господа к нему, но возблагодарил Его только в полночь, когда девица стала уже его женой. Оглядывая её, спящую, Амадео благодарил Бога за щедрость дара и просил дать ему мудрости и сил духа, чтобы оказаться достойным той, что первая сочла его достойным быть её избранником.

Глава 12

Эти июньские дни были для семейства Лангирано, и особенно для донны Лоренцы, хлопотными, но наймом двух лишних слуг, повара и пекаря, справились. Застолье, поводом для которого было долгожданное бракосочетание сына донны Лоренцы, красы и гордости рода, к тому же — последнего холостяка, собрало вместе всю родню. Все ветви рода Лангирано дельи Анцано оценили знатность и красоту невесты, и мудрость жениха, избежавшего глупостей молодости, нелепых мезальянсов и бесприданниц. Этого в роду не любили. Подарки родни были щедры и полезны — и выражались, в основном, в золотых дукатах, дорогой мебели, коврах да драгоценных венецианских тканях.

Для друзей Амадео тоже устроил застолье — в замке, в покоях графа. Он не особо удивил старых приятелей неожиданным сообщением о женитьбе, лишь заметил, как побледнело лицо Феличиано, да погрустнели Северино с Энрико. На сей раз пили совсем мало, но желали другу счастья. К вечеру этого дня новость через Северино и Энрико разнеслась по замку. Синьора Пассано пожелала молодым господам счастья, ибо молодая жена мессира Лангирано была её любимицей. «Удивительно толковая девочка», говорила о ней Катарина, «и мужа хорошо выбрала, и свекровь у неё прекрасная будет». Челядь тоже радовалась, видя в свадьбе Амадео повод повеселиться, ведь им выкатили бочонок вина и зажарили нескольких баранов, а так как мессир Лангирано не имел в замке врагов, был кроток, вежлив и всеми любим, за него с удовольствием выпили и рыцари. Почти все.

Кроме мессира Сордиано.

Для Пьетро известие о бракосочетании Делии ди Романо было нежданным и страшным ударом. Несмотря на сказанное ею в присутствии Бьянки, Сордиано не верил, что она так уж равнодушна к нему, как говорит. Делия просто не хотела ссоры с глупой Бьянкой, вот и сказала эти резкие слова. Он пытался найти возможность объясниться с ней, но синьорина почти нигде не бывала одна, появляясь повсюду то с братом-епископом, то с подругой Чечилией, тем лишая его возможности подойти. В последние дни, он видел это, она была очень печальна, огорчена чем-то чуть ли не до слёз, и вот вдруг…

Мессира Амадео Лангирано Пьетро неоднократно видел вместе с молодым графом и его друзьями, отмечал его приятную внешность и красивую осанку, на его вопрос, кто он, мессир Меньи, начальник охраны, восторженно ответил, что это старый друг дона Феличиано, они вместе выросли, а сегодня мессир Лангирано — профессор в Парме, большой учёный, светило науки.

И вот — этот друг графа получил его Делию! Первой мыслью Пьетро Сордиано было неверие, вторым помыслом пришла уверенность, что епископ отдал другу сестру без её воли, насильно. Ведь Раймондо ди Романо говорил, что она предназначена в жены одному из его друзей, вот и заставил сестру выйти замуж за этого учёного. Но уверенность его поколебалась, когда он, разузнав, где дом Лангирано, в свободный от дежурства час прибежал на названную ему улицу. Ему посчастливилось увидеть ее с площадки на городской колокольне: она вместе с женщиной средних лет сидела во дворе и угощала какого-то пожилого мужчину виноградом. Несчастной Делия не казалась, напротив, была явно весела, смеялась и порхала по двору, явно чувствуя себя как дома. Спотыкаясь и пошатываясь, Пьетро вернулся в замок, осушил предложенный ему Микеле Реджи кубок за здоровье молодых, после чего забрался на чердак, несколько часов плакал пьяными слезами, а после заснул.

Совсем иначе восприняла известие Бьянка, узнавшая всё от брата. Глаза её загорелись восторгом. Что она говорила! Теперь-то Пьетро всё поймёт и вернётся! На миг синьорина задумалась. Её не очень-то удивил выбор Делии ди Романо. Эта заумная девица часами от книг глаз не отрывала. Вот и нашла учёного муженька, себе под стать. Бьянка почувствовала, что теперь почти не сердится на Делию, та перестала быть соперницей, но враждебность к ней Бьянки не исчезла, ибо мододая жена мессира Лангирано была для синьорины напоминанием о пережитом пренебрежении любимого. Синьорина Крочиато направилась на поиски Пьетро Сордиано, но не нашла его, однако была неколебимо уверена, что теперь-то всё наладится.

Амадео в то утро направился в домовую церковь к старому другу Раймондо, ставшему его шурином, а Феличиано Чентурионе привычно поднялся на верхний этаж колокольни замка, куда вела винтовая лестница. Отсюда город был виден как на ладони. Граф в последний год проводил тут целые часы. Торговый люд суетился на площади, бегали разносчики, подъезжали подводы. Жизнь кипела, но в нём самом, с того дня когда в душу запали злые слова женщины, жизнь остановилась.

Объяснение с Амадео немного утешило и укрепило графа. Чентурионе не мог и не хотел быть откровенным, но временами его боль становилась непереносимой. Однако он радовался, что может погасить её в себе, радовался и сдержанности друга, не ставшего допытываться до тайн его души. В эту ночь он спал без сновидений и скорбные мысли, столь отягощавшие в последнее время, отступили, Феличиано ненадолго почувствовал в себе былую силу духа и снова стал собой. Да, он выдержит и унижение, и боль. Он справится. Это не конец. Это наказание за его слабости и грехи молодости, и прежде всего, дурное распутство да дурь гордыни. В наказание за это — он ввергнут в ничтожество. Боже, прости мне все согрешения мои вольные и невольные… «Мужчина остаётся мужчиной, пока он не утратил мощь духа, благородство и веру в Господа… Ты можешь выдержать всё, что тебе послано. Молись…»

Амадео прав. Надо выдержать.

…Внизу, у коровника, на тропинке ведущей к птичнику, показались Катарина Пассано и птичница Пеппина Россето. Голос Катарины, отскакивая от замковых стен, отдавал звоном свалившихся с полки кастрюль. Чентурионе прислушался. На сей раз досталось мессиру Ормани — главному ловчему. Он был обозван лентяем и бездельником, неумехой и косоруким охотником. Это было неправдой, мессир Северино Ормани не имел обыкновения промахиваться, но дело снова касалось Maledetto Volpone, Треклятого Лиса — призрачной лисицы, которую никто в замке никогда толком не видел, но которая, тем не менее, исправно таскала кур и гусей с птичника. Сегодня пропал петух Горлопан, самый упитанный и красивый, любимец Пеппины, и горю её не было границ.

Феличиано знал предположение Энрико Крочиато, что Треклятый Лис — на самом деле сокольничий Пьетро Россето, старший брат Пеппины, который таким образом втихаря лакомится курятиной. Но Северино Ормани качал головой. «Не похоже. Когда в прошлый раз пропали две несушки — Луиджи Борго и Пьетро Россето были в ночном, на выгоне, там же были и его ловчие Людовико Бальдиано и Гавино Монтенеро». Значит, сама Пепина, предположил Энрико. Нет таких лисиц, которые следов не оставляют. «Пеппина тогда лодыжку на мельнице потянула и с постели не вставала». Стало быть, девки-птичницы. Но и это было спорно, ведь им влетело по первое число.

Потом гонор с Энрико соскочил. В начале лета пропала утка Кривляка, перья стелились по птичнику ковром, а писарь Дарио Фабиани уверял Крочиато, что лично видел, поднявшись на рассвете по нужде, огромного чёрного лиса, метнувшегося за конюшню с придушенной уткой в зубах. «Чёрного?» «Как смола».

С того дня лисовин получил прозвище Треклятый, но это ничего не изменило: псы крутились по двору волчком и скулили, но след мерзкого ворюги взять не могли. Ормани решил тогда поймать наглую тварь во что бы то ни стало.

И вот, стало быть, Maledetto Volpone исправно продолжал свои воровские проделки. Граф вздохнул и направился вниз, но тут вдруг заметил, как внизу из комнаты Энрико выскочила его собственная сестрица Чечилия, разъярённая, как кошка, и рыдающая. По лестнице к Крочиато в эту минуту поднимался Северино, и, увидев его, девица отчаянно всхлипнула. Она ринулась было к соседнему лестничному пролёту, но тут наскочила на Раймондо и Амадео, который шёл поприветствовать друзей и откланяться. Окончательно разозлившись, Чечилия попыталась было вырваться из рук мессира Лангирано, но не смогла и, увидев подошедших и окруживших её мужчин, громко разрыдалась.

— Чечилия, — голос мессира Амадео не был сильно встревожен, он видел, что сестра графа скорее разозлена, чем обижена. — Что случилось?

— Что случилось? — ядовито перекривила его девица. — Да то, что дружок ваш — лжец и обманщик! Вот что случилось!

— Как грамматик, Чечилия, могу сказать, что это одно и то же, — мягко пробормотал Лангирано..

В эту минуту сверху сошёл граф Феличиано.

— Что ты шумишь тут? Кто лжец, Чечилия?

— Твой дружок Энрико! Я верила ему! Ты говорил, он благородный человек, а он — лжец!

Друзья переглянулись, и Феличиано показал рукой на тронный зал, ныне пустующий, вошёл и плюхнулся на своё место.

— Ты хочешь сказать, что он… обманул тебя?

— Да, — взвизгнула Чечилия, и уселась на подлокотник тронного сидения брата.

Мужчины, от века не любившие женских истерик, растерянно переглянулись. Но это было лишь свидетельством мужской наивности, ибо скандал девица закатила совсем не в истерике. Не было никакой истерики. Известие о замужестве Делии ди Романо заставило Чечилию порадоваться за подругу, но при мысли, что Делия уже обрела своё счастье, а она все ещё остаётся в девицах, ибо Котяра, хоть и смотрел на неё затуманенными страстью глазами, однако ни слова не говорил о женитьбе, Чечилия обозлилась. Теперь синьорина Чентурионе начала рискованную игру, спровоцировав наглого Котяру сначала на объяснение, а потом — на выяснение всех обстоятельств. Это же позволяло узнать мнение по этому поводу дорогого братца Феличиано. Чечилия знала, что брат часто проводит время на колокольне и спускается к полудню, и, заметив, что он уединился на башне, направилась к Котяре… Пока всё развивалось недурно, как по нотам.

Граф медленно проговорил:

— Не хочется звать слуг. Северино, друг мой, не сочти за труд привести сюда своего дружка Энрико.

Северино с застывшей на лице растерянной улыбкой, вышел, и вскоре вернулся в сопровождении наглого Котяры. Тот, судя по натянутым высоким сапогам и свиному ошейнику в руках, собрался за трюфелями. Заметив сборище и яростно глядящую на него Чечилию, он на мгновение и вправду уподобился нашкодившему коту, но тут же и улыбнулся. Было очевидно, что Котяра в общем-то считает себя праведником, не чувствует за собой никакой серьёзной вины, а если и виноват в чём — так то сущие пустяки, о которых и говорить-то не стоит.

— Сестра говорит, что ты обманул её, Энрико.

Крочиато усмехнулся, повернулся к обступившим его друзьям и веско ответил:

— Пальцем не тронул.

— Ты лгал мне, ты обманул меня, — злобно прошипела Чечилия, — ты обещал и солгал мне!

Амадео видел, что Энрико уверен в себе и не лжёт, и осторожно спросил Чечилию.

— А что он говорил вам, Чечилия?

— Что любит. Клялся, божился! Говорил, что обожает меня…

— Энрико…

— Пальцем не трогал, — снова безмятежно сообщил Котяра самое нужное для дружков, все же упрёки Чечилии пропускал мимо ушей. Однако на физиономии Энрико медленно проступало что-то совсем нерадостное.

— Так ты говорил ей, что любишь? — поинтересовался граф. В тоне Феличиано было чистое, лишённое гнева любопытство. Он тоже видел, что Котяра не лжёт.

На лице Энрико вновь обрисовалось что-то кошачье.

— Ну… говорил.

— Врал?

— Почему? — безрадостно удивился Котяра. — Спросила пармская ветчина голодного кота: «Ты меня любишь?» Кот честно и ответил: «Люблю». В чём ложь-то? Всё было честно. Любит кот ветчину и сожрал бы с удовольствием, если бы не знал, что ветчина — хозяйская, и за неё его самого после на перекладине над сортирной ямой за хвост подвесят. Девицу люблю, я ей так и сказал, жениться не могу — не по зубам ветчина. Я всё правдиво и сказал.

— Чечилия, — Амадео уже давно подозревал, что в этой истории больше от комедии, нежели от трагедии, — вы никогда не казались мне глупышкой. И вы не из тех, кто позволит себя обмануть.

Чечилия шмыгнула носом.

— Я тоже так думала. А что в итоге? Я всегда любила его — ещё девчонкой. Видела его шашни, крутились эти деревенские потаскухи вокруг него, в штаны ему лезли, злилась я, но думала, подожди, Котяра, подрасту — я ещё устрою тебе! Из монастыря вернулась — видела, что закружил он вокруг меня, как кот возле прошутто, я-то куда покраше этих коров тосканских буду, с которыми он на сеновалах валялся, да и поумней не в пример, башку я ему вскружила, а теперь он, кот паскудный, опять в сторону?! Не женюсь, говорит! Не могу, мол. Врёт всё, жердина у него к животу липнет, с одного поцелуя дубеет, всё он может…

Амадео улыбнулся, заметив, что Северино закусил губу и пошёл красными пятнами, однако сословие монашествующих в лице епископа Раймондо сохраняло на лице достаточно безмятежное выражение. Он стоял, обняв своего нового родственника Амадео, и даже не поморщился. Было видно, что всё это кажется ему суетой, ничуть не занимает и мыслями его преосвященство уже в Риме, — ведёт богословские дебаты с епископом Манчини из Сиены — своим старым оппонентом.

Граф же Феличиано усмехнулся.

— Не слишком ли ты много знаешь, Чечилия, для своих семнадцати?

Смутить сестрицу не удалось. Она взвилась до небес.

— А ты вообще бы помалкивал, братец! — завизжала она. — Катарина говорила, что с тринадцати лет девок портить начал, а мне в упрёк ставит, что я в семнадцать понимаю, откуда у коровы телята!

Граф возмутился.

— Чушь!… В четырнадцать!… кажется… и не портил я девок… что там портить-то было, ты помнишь, Энрико?

— Да, — кивнул тот, — хуже они не становились.

— Кстати, Котяра! Мне Амадео кое в чём покаялся, — неожиданно вспомнил граф. — Помнишь тогда на запруде… Северино ещё обозвал нас бесстыжими, а мессир Лангирано выступил третейским судьёй меж нами и присудил победу мне.

Этот эпизод Энрико помнил уже годы. Он кивнул.

— И что?

— А то, что он просто отомстил тебе за поцелуй Изабеллы. Оказывается, победил ты.

— Какой ещё Изабеллы? — вмешалась Чечилия, уперев руки в бока.

Энрико Крочиато закусил губу и улыбнулся.

— Я это чувствовал! Амадео, как мог ты впустить в сердце ревность и зависть? Так отомстить счастливому сопернику… — Восстановление справедливости было приятно Котяре, но что толку было от того сегодня?

— Прости, Энрико.

— Господь с тобой. По счастью, я ничуть тебе не поверил. Но и ты, Чечилия, вздор несёшь. — Котяра повернулся к девице. — Девиц мы с твоим братцем не портили. Они от того только расцветали.

— Спать с девицами — грех сие есть блудный, — вынес определение по предикату суждения епископ.

— Мы не спали, — в один голос заявили Котяра и граф.

Чечилия зло прошипела.

— А ты вообще молчи, Котяра! Блудников и потаскунов ждёт ад!

— Ошибаешься, кисочка моя, неизреченно милосердие Господне, и смывает грехи наши покаяние, а я регулярно каюсь дружку моему Раймондо, вот он тут, соврать не даст, и он грехи мне отпускает. А отпущенные грехи и бесы в день Страшного Суда вспомнить не могут!

— Не отпущенные, а раскаянные! А ты, раскаявшись на словах, как пёс на свою же блевотину возвращаешься!

Богословская дискуссия грозила затянуться, и тут граф неожиданно перебил сестрицу.

— Уймись, бестия. Что ты визжишь-то, как поросёнок? Я правильно ли тебя понял? Ты, что, замуж за него хочешь?

Чечилия кивнула, даже притопнув для веса по полу изящной ножкой.

— Ты —Чентурионе. А он… — Феличиано усмехнулся, — ну, дворянство он какое-никакое раскопал, однако для тебя оно жидковато. Он куда как не нищий, но ты ему не по карману. И сама же говоришь, потаскун он блудный, gattо in gennaio, котяра мартовский. И верно сие. И всё равно под него хочешь? — уточнил Феличиано.

— Tanto va la gatta al lardo che ci lascia lo zampino! Не все коту масленица! — синьорина Чентурионе блеснула глазами, — угомонится. Сусло бродит — из чана выскакивает, перебродит — вино выходит. Его хочу.

Энрико всё это время вяло переминался с ноги на ногу и перестал улыбаться. Он понимал, что отношения с красоткой Чечилией рано или поздно закончатся, был внутренне готов к этому, но сейчас было тоскливо. Девчонка до крови оцарапала сердце и подлинно взбудоражила душу. С ней он чувствовал себя семнадцатилетним, возвращались первая робость и подавляемая страстность, а яркость чувств и обаяние девицы, её остроумие и живость привели к тому, что он, просто влип в неё, как в смолу, сдуру попался, как волк в капкан. Сердце стучало, голова кружилась, неимоверно напрягалась плоть. Теперь он понял, что маленькая плутовка была куда менее наивной, чем ему казалось, и нарочито кружила ему голову, но её прикосновения были так игривы и сладостны, наполняли его таким блаженством… Чечилия молодила и опьяняла, одурманивала и сводила с ума. Теперь всё кончалось.

— Ну, а ты что молчишь, Котяра? — обратился Чентурионе к помрачневшему, погружённому в свои мысли Крочиато.

Тот с трудом скрываемой злостью пожал плечами.

— А что я? Я знаю, что она — Чентурионе, а я — Крочиато. Графство мне не купить.

— А если отдам девку?

Энрико некоторое время смотрел в пол, потом смысл сказанного дошёл до него. Он выпрямился и посмотрел на Чентурионе как на сумасшедшего.

— Что? Ты… ты что? Ей пара Паллавичини… Ланди… А я кто?

— А что за разница? Знал я этих Паллавичини да Ланди… — Глаза графа на миг потемнели, — опять же, выйдет за Паллавичини — родит Паллавичини, выйдет за Ланди — приплод будет Ланди. Дому Чентурионе от неё пользы, как с козла молока. — Глаза графа неожиданно потеплели, он подмигнул Крочиато, — к тому же ты у нас теперь рыцарь потомственный, с пергаментами, не какой-нибудь побирушка-христарадник, такому не грех и с графьями породниться, — усмехнулся напоследок граф. — Да и права сестрица-то. Хватит шляться, Котяра, март твой кончился, — Феличиано ухмыльнулся. — Слово дал жениться — женись. И не бойся. Это не больно. Я вон уже дважды женат был — и жив… — он невесело усмехнулся.

Энрико никакого слова Чечилии не давал и жениться не обещал, но счёл в данных условиях глупым уточнять это обстоятельство. Пропустил он мимо ушей и насмешку Феличиано, хоть, что скрывать, мотался в Неаполь только затем, чтобы уровнять себя в глазах Чечилии с остальными мужчинами. Он грезил об этой девчонке по ночам, и истязал себя днями, и нежданные слова Чентурионе изумили и охмелили его. Он был другом Феличиано, но никогда и помыслить не мог, что тот может пренебречь возможностью завязать с помощью брака сестры полезные родственные связи в Парме или Пьяченце. Сам же он о графской родне и мечтать не мог. Его дети — племянники графа Чентурионе?… Как же это?

— Ты… серьёзно?

Граф кивнул, махнув рукой на сестрицу, давая понять, что этот отрезанный ломоть его не интересует и заговорил с Северино о Maledetto Volpone. Сожрал Горлопана. Надо поймать, не то весь курятник разворует, нечисть.

Ормани мрачно кивнул. Он и сам слышал утренние поношения Катарины и бесился.

Чечилия же подошла к Энрико. Она ликовала. Все получилось! Кот был пойман!

— Ты слышал? Посмей только отвертеться теперь!

Энрико, всё ещё не в силах поверить, что получил желаемое, с кошачьей жадностью глядя на свою Пармскую Ветчинку и поняв, что за хвост подвешен не будет, сверкнул глазами и промурлыкал, что приглашает её на охоту за трюфелями с поросёнком Корилло. Чечилия, с торжеством озирая пойманного Кота, с достоинством согласилась, и они исчезли, при этом Энрико забыл в тронном зале ошейник для поросёнка. Впрочем, он всё равно не понадобился, ибо они забыли и поросёнка.

Амадео внимательно оглядел графа. Поступок Феличиано можно было счесть опрометчивым, но и удивительно великодушным. На минуту в этом усталом и надломленном человеке промелькнул прежний Чино, бескорыстный, благородный, рыцарственный, епископ же Раймондо, проводив взглядом охотников за трюфелями, лениво осведомился, не повенчать ли их сегодня? Не ровен час…

Граф, задумавшись, кивнул, епископ направился в домовую церковь, а Феличиано велел позвать повара — распорядиться о свадебном застолье.

Глава 13

Мессир Лангирано и мессир Ормани вышли из зала, и тут Амадео заметил, что Северино выглядит так, словно его оглушили, плашмя ударив мечом по шлему. Лангирано постарался оказаться ближе к Ормани и проводил его в трапезную, заметив, что тот все ещё не может прийти в себя, разлил по стаканам вино, протянул Северино. Тот молча осушил стакан. Потрясение его проступило через несколько минут.

— Бог мой… Ты слышал, что она сказала?

— Про Котяру-то?

— Про… про жердину.

— А-а-а, — улыбнулся Амадео, — слышал. Ну, она права, ему тридцать. Давно женится пора. — Теперь, в свой медовый месяц, мессир Лангирано истинно считал, что глуп тот мужчина, который не хочет жениться.

Северино же снова изумился.

— Я не думал, что они… подобные вещи понимают.

Амадео пожал плечами.

— Чечилия поумней многих, да и не наивна. Впрочем, нашего Энрико только такая девчонка к рукам прибрать и могла. Егоза.

Но он видел, что услышанное сильно смутило Северино Ормани. На его бледном лице горел яркий румянец, он долго сидел с опущенной головой, прятал глаза, и Амадео понимал, какой пожар бушует в это время в его душе. Они выросли вместе, и Амадео всегда удивлялся этой стыдливости Северино. Тот во всем был равен друзьям, а во владении оружием превосходил всех. В общении с мужчинами был ровен, уверен в себе, спокоен и ироничен, но женщины всегда смущали Ормани, смущали до нервного трепета. Понять этого Амадео не мог, мог лишь предположить в отрочестве Северино трагедию отказа или пренебрежения.

Сам Амадео никогда не был склонен к блуду, был сдержан и внутренне целомудреннен, но и Энрико, обожавший женщин и купавшийся в женском внимании, тоже, в его понимании, не был распутником: он никогда не позволял себе пошлых и циничных замечаний о женщинах, был человеком истинного благородства. Северино же краснел даже от фривольных любовных песенок, что распевал Энрико, стыдился собственной наготы, что было более чем странно, что был прекрасно сложен.

Сам Северино в юности смог стать мужчиной только благодаря дружку Энрико, буквально втолкнувшего его в постель к деревенской девке Эннанте. Та, по счастью, заметив его дрожь и ужас, пожалела, не посмеялась, но болтовнёй и лаской чуть успокоила и растормошила. Задув свечу, Северино, полуослепший от желания и страха, всё же сумел преодолеть себя. Он рисковал страстно привязаться к своей первой женщине, но та вскоре стала женой кузнеца, да и Энрико с Феличиано, неизменно делавшие его наперсником своих мальчишеских забав, не давали грезить о глупостях.

Но сам Северино вскоре увидел, что девицы предпочитают ему обаятельного Феличиано и красноречивого кривляку Крочиато. В итоге, несмотря на то, что молодой виконт весьма высоко ценил его, а Энрико терпеливо объяснял, как ублажить девицу, Северино со временем стал всё чаще отмахиваться от них и проводил часы на ристалище, развив на зависть дружкам страшные мускулы и уже в семнадцать лет надевая полное вооружение воина. Ристалище подлинно пьянило его, звон мечей будоражил душу, тяжесть в ладони рукояти меча усиливала, позволяла забыть оказываемое другим предпочтение. Ни один мужчина не мог устоять перед ним.

Увы, сам он не смог устоять перед женщиной. Но Бьянка Крочиато по-прежнему боготворила мессира Сордиано, и не обращала ни малейшего внимания на Северино Ормани.

Услышанное сегодня в Тронном зале для самого Северино было потрясением. Он всегда полагал, что есть вещи, которые просто нельзя выставлять напоказ. Он избегал упоминания о плотском, даже мысли о нём бросали его в краску. То, что Чечилия знала не только тайну соединения мужчины и женщины, но и сокровенные тайны мужчины, шокировало его. Девица в его сознании была существом неземным и чистейшим, и слово «жердина» в устах такого существа было кощунственным. Неужели все они, глядя на мужчин, думают также?

Тут, однако, от смущающих размышлений его отвлёк ловчий Гавино Монтенеро вопросом, что делать с Треклятым Лисом? При этом ловчий наябедничал, что во дворе Катарина второй час поносит всех ловчих на чем свет стоит, обозвала их поганцами, ёрниками, прощелыгами, лежебоками, пентюхами, бахвалами, выжигами, шутами гороховыми, балбесами, оболдуями и обормотами, даром хлеб свой поедающими и, присовокупив к этому другие оскорбительные наименования, прибавила, что Maledetto Volpone умней их всех, вместе взятых.

Северино разозлился. Хитрая бестия и без того бесила, а тут ещё поношения старой ведьмы из-за неё выслушивай…

Ормани, скрипя зубами, снова поклялся поймать наглую тварь.

Между тем для Котяры нежданно-негаданно пришла масленица — и затопила разливом сметаны и ароматом мёда. После венчания, глядя на свадебном пиру на Чечилию в роскошном наряде, Энрико всё ещё не мог поверить своему счастью. Он слушал поздравления друзей, принимал подарки, что-то отвечал на здравицы и тосты, но в глазах его пиршественный зал и фигуры гостей расплывались. Он запомнил крепкие объятья и грустные глаза Северино Ормани, улыбку Феличиано, когда тот дружески напутствовал его к брачной жизни, помнил, как Делия ди Лангирано расцеловала его невесту, Амадео и Раймондо, ставшие неразлучными, вручили ему дорогой подарок — тонкой работы ларь для новобрачной. В памяти почему то задержалось и что-то странное…

Ах, да! Поклонник его сестрицы смотрел на Амадео и Делию странными, чёрными глазами… Но и это ушло, вытесненное сладостным ожиданием единения с любимой.

Ночью Энрико, едва дыша от волнения, затащил свою добычу к себе в покои и тут понял, что Чечилия, которую Делия ди Романо звала Торбьера, получила это прозвище недаром. Девица считала добычей его самого и была, видимо, сведуща в самом чёрном колдовстве. Она довела его нежнейшими ласками до умопомрачения, но не давала овладеть ею. Он не хотел проявить силу, хотел её мягкой сдачи на его милость, но она, усадив его на ложе подушек, села на его колени. Провела рукой по квадратам живота и коснулась его напряжённого мужского орудия.

— Я чувствую себя как жертва заклания на алтаре любви.

Он молчал, странно оторопевший, в свете свечи вдруг подлинно увидев то, о чём она говорила.

— Мне страшно, — вдруг пробормотала она, — и никто не пронесёт эту чашу мимо меня…

Она протянула ему трепещущие руки, он схватил её за запястья и она приподнявшись, пронзила себя его клинком. Побледневшая и трепещущая, на миг закрыла глаза. Он в ужасе и восторге видел струящуюся по нему кровь, ощущал себя палачом и жертвой, её боль трепетала в нём, сливаясь с никогда ещё неведомым наслаждением. В ней уже была тысяча женщин, и усладительное и любимое им женское начало неожиданно проступило чем-то неведомым, интригующим и пугающим. Он понимал, что взял девственницу, но в деве то вырисовывалась Геката, то Афина, то Артемида. Потом его оглушил взрыв семени, и он потерял себя.

Когда Энрико очнулся, свеча догорала, рядом лежала его женщина, заметив, что он открыл глаза, она протянула ему бокал вина, алого, как её кровь. Энрико осушил его до дна и долго разглядывал Чечилию. Она была похожа и непохожа на себя, но он не мог понять, что в ней нового. Он потянулся к ней, и она прильнула к нему — теперь игривым котёнком, он ласкал её, сам нежился в сладкой истоме, лепетал ей о любви, и чувствовал, что его медленно затягивает топь, затягивает в свои паутинно-тонкие тенета, зщатягивает, чтобы не выпустить уже никогда. Энрико покорился, погрузился в блаженство и плавал в счастье.

Но скоро с ним случилось нечто странное. Чечилия уснула. Крочиато же, чем больше ощущал в душе очарованность и любовь к жене, тем более сердце его наполнялось томительной скорбью, непонятной тяготой, какой-то гнетущей тоской. Энрико смотрел на Чечилию, спящую рядом, и чувствовал, что… это… незаслуженно. Нет, скорее, он недостоин того счастья, что дано ему, а раз так… В глазах его меркло.

…Епископ Раймондо вздрогнул от неожиданности, когда внезапно в его келье в замке в предрассветный час возникла серая тень, но тут же и успокоился, в тусклом свете свечи узнав дружка Энрико.

— Господи, чего ты шляешься здесь, полуночник? Ничего себе, новобрачный… Неужто тут уютней, чем у молодой жены под боком? Что с тобой?

Энрико обессилено плюхнулся на стул рядом с епископом.

— Раймондо, мне страшно, — еле выговорил он.

Епископ потрясённо уставился на дружка. Что это с ним? Тот неожиданно сполз со стула и на коленях подполз к Раймондо. Ди Романо ужаснулся: лицо Энрико было залито слезами, руки тряслись. Он сначала лепетал что-то неразборчивое, потом смог проговорить несколько связных слов. Раймондо ошеломлённо вслушивался в слова своего исповедника и друга. Энрико винил себя во всех грехах юности, выл и каялся, проклинал юношеские шалости и блуд молодости, корил себя за легкомыслие и несерьёзность в Духе. «За что мне это? Я недостоин…»

— Чудеса… — глаза Раймондо ди Романо просияли, — дивна милость Господня к тебе, Энрико, воистину дивна. Сколько исповедовал я несчастных, сколько приползало ко мне в скорбях и бедах, сколько покаянных речей порождает горе! Ты же первый, кого вразумило счастье, кто ощутил себя недостойным по грехам своим дара Божьего, кого испугала щедрость Творца…

— Если я потеряю её… — взгляд Крочиато остановился. Он не договорил. — Это не от Бога, Раймондо, это от дьявола. Я не могу без неё, я схожу с ума…

— Брось молоть вздор. Бог прилепил тебя к жене твоей, восхвали же Господа и прославь милость Его. Ну, и не греши впредь, — и Раймондо, всё ещё улыбаясь, прочёл над кающимся разрешительную молитву.

На дрожащих и негнущихся ногах Энрико добрёл до своих покоев и опустился на ложе рядом с любимой. Ему полегчало. «Тебе, Господи, буду петь. Буду ходить в непорочности моего сердца посреди дома моего. Не положу пред очами моими вещи непотребной; дело преступное я ненавижу: не прилепится оно ко мне. Сердце развращённое будет удалено от меня; злого я не буду знать. Тайно клевещущего на ближнего изгоню; гордого очами и надменного сердцем не потерплю. Не будет жить в доме моем поступающий коварно; говорящий ложь не останется пред глазами моими…» Господи, благодарю Тебя за щедрость Твою ко мне, недостойному, да укрепишь ты меня на путях Своих, да не отнимешь длань Свою благословляющую от меня. «Умастил еси елеем главу мою и чаша Твоя, упоевающая мя, яко державна…»

Наутро Энрико проснулся от поцелуя Чечилии, взглянул на неё и с благодарностью Всевышнему ощутил, что полночная боль и предрассветные страхи рассеялись. Он будет достоин этого счастья, он никогда не унизит себя низкими грехами плоти, никогда не совершит ничего, неугодного Господу…

Супруга приметила странное выражение его лица.

— Что это с тобой, Котик? Ты на себя не похож.

Энрико рывком притянул к себе Чечилию и сжал ее в объятьях.

— Да нет, я только сейчас становлюсь на себя похожим, — и уходя от объяснений, ибо делиться с супругой деталями ночной исповеди не собирался, спросил, — слушай, всё хотел тебя спросить, да не до того было… Что это на нашей свадьбе поклонник моей сестрицы так странно смотрел на моего дружка Амадео, словно убить его был готов?

Чечилия взлохматила его белокурые волосы.

— Чего ж тут не понять-то, дурашка? Он же голову из-за неё ещё год назад потерял, когда оруженосцем у брата был, всё надеялся понравиться ей да жениться. Да только вздор это всё. Делия вояк не любит, ей беседы подавай глубокомысленные, да и мессир Лангирано ей давно на сердце запал, ещё когда с братом к нему в Парму ездила четыре года назад.

Челюсть Энрико отвалилась. Он ошеломлённо помотал головой.

— Что? Я правильно тебя понял? Сордиано был влюблён в Делию?

— Ну да, — растолковала мужу Чечилия, — Проходу ещё в монастыре не давал, то и дело на пути попадался, а тут, в замке, и вовсе досаждать ухаживаниями начал.

Энрико спросил о Сордиано в общем-то без всякой задней мысли, его на свадебном пиру действительно изумило выражение лица Пьетро при взгляде на Амадео, но он и помыслить не мог…

— Постой, а Бьянка… она знает?

— О, мужчины… — Чечилия театрально подняла руки и закатила глаза под потолок, выказывая этим красноречивым жестом своё мнение о мужской наблюдательности и прозорливости, — разумеется, знает, месяц назад скандал Делии закатила, приревновала к Пьетро. Да только не на ту напала, Делия её живо осадила, да и Пьетро заявила, чтобы не смел подходить к ней. Делия, говорю же тебе, военных не любит, говорит, пустоголовые они да и в баню заглядывают редко.

Для Энрико это была подлинно новость. То, что Пьетро вовсе не любит Бьянку, ему и в голову не приходило, а что тот влюблён в Делию, того Крочиато и вовсе заподозрить не мог. Но новость эта Энрико ничуть не расстроила, напротив, порадовала. Если Пьетро не любит сестрицу — огорчаться тут не из-за чего. Глядишь, сестра всё же опомнится, да составит счастье его друга Северино. Впрочем… Крочиато помрачнел. Может ли такая девица, как Бьянка, взбалмошная да вздорная, принести мужчине счастье?

Счастье же самого Энрико омрачало только понимание, что его друг страдает.

Наступил июль, удивительно жаркий в этом году. На верхнем выходе из замка тропинка через четверть мили приводила к горной запруде, заросшей рогозом и осотом. Энрико, который купался там с весны и до поздней осени, зачастил туда, хоть, по мнению многих вода там всегда была холодна, как в колодце. Единственный, кто так же находил воду достаточно тёплой, был мессир Ормани, но тот никогда не составлял Энрико компанию, купался всегда один, и приходил к запруде в сумерках, когда Крочиато уже возвращался к любимой супруге.

Но однажды Энрико задержался на охоте и вышел к запруде на закате. Он увидел плывущего Ормани, помахал дружку рукой и, раздевшись, разлёгся на берегу, любуясь закатом. Энрико был счастлив, как всякий молодожён, никак не мог поверить, что породнился с самим графом Чентурионе, и, вспоминая сладкие ночи с Чечилией, улыбался. Феличиано выплатил ему приданое сестры до сольдо, и теперь Котяра размышлял о покупке нового дома в городе — дома его детей и внуков. С одной стороны, не хотелось бы важничать, ибо гордыня предшествует падению, но, с другой стороны, его дети не должны ни в чем уступать детям лучших семейств, ведь они будут племянниками графа Чентурионе. А раз так, не лучше ли построить новый дом по собственному вкусу в самом дорогом — Соборном квартале?

Энрико не заметил, как Северино вышел из воды, но видел, что тот за кустами осоки торопливо одевается. Крочиато на минуту стало горько и тоскливо. Он счастлив, а Северино? Но почему? Он искренне желал другу счастья, испытав его надёжность в сотне передряг, и мысль, что его собственная сестрица не оценила такого человека, подлинно огорчала. Неожиданно Энрико заметил, что Северино, торопливо собрав вещи, уходит, не глядя на него. В этом Энрико померещились обида и боль друга, но ведь Ормани всегда был достаточно разумен, чтобы понять, что Крочиато не может заставить сестру полюбить его. Энрико окликнул Северино, но тот отвернулся.

— Рино, ты куда? Что с тобой? — он оторопел. — Почему ты не смотришь на меня?

Ответ Ормани изумил Крочиато.

— Ты не одет.

Энрико пожал плечами. Что?

— Я собираюсь купаться, Северино.

Ормани снова отвернулся и пожал плечами.

— Почему ты не смотришь на меня? — теперь Энрико наклонил голову и исподлобья озирал друга. Он начал кое-что понимать, вдруг вспомнив столь изумившие его слова Амадео, хоть тогда смысл их не дошёл до сознания — всё закрывали мысли о Чечилии.

— Ты бесстыден, Энрико.

— Я не бесстыден. — Крочиато внимательно оглядывал отворачивающегося от него Северино, — я не стыжусь тебя — ибо люблю. Я открыт тебе, моя нагота — знак доверия тебе. Апостол Пётр не стыдился в кругу друзей быть нагим…

Тот поморщился.

— Доверие другу не обязательно предполагает раздевание…

Энрико несколько минут молча смотрел на Ормани. Так значит, Амадео-то как в воду глядел. Крочиато усмехнулся.

— Слушай, Рино, если ты сейчас сумеешь раздеться и лечь со мной рядом на песок, я открою тебе тайну твоих несчастий…

Ормани окаменел.

— Ты уверен, что я хочу её знать?

— Не знаю. Но тогда, может быть, ты это сделаешь из любви ко мне?

— Попрекнуть благодеянием — значит оскорбить, но мне кажется, я не раз доказывал тебе это не глупыми жестами.

Повисло молчание. Его прервал Крочиато.

— Да, ты четыре раза спасал мне жизнь, — Энрико вздохнул. — Я помню.

Он поднялся и медленно пошёл в воду. Северино остался на берегу. Солнце садилось, окрашивая запруду в розовато-палевые цвета. Стреловидные листья рогоза казались чёрными, а неумолчный хор лягушек вдруг замер. Что-то будто происходило в мире, мрачное, сумеречно-безнадёжное. Северино стало не по себе. Он постыдился исполнить просьбу Крочиато, находя её нелепой, в итоге — нагрубил и, конечно же, обидел Энрико. Господи, сколько раз эта проклятая скованность уродовала ему жизнь? Застенчивость была его недугом, и калечила не меньше, чем самая тяжёлая болезнь.

Северино не мог уйти, это казалось ему невозможным, он хотел объяснить Энрико, что вовсе не хотел обидеть его, но не знал, как это сказать. Энрико вскоре вышел из воды и молча лёг на песок. Он закрыл глаза и, казалось, спал. Северино теперь мучительно хотелось, чтобы он сказал хоть слово, дал бы понять, что не сердится, но Крочиато молчал. Солнце село, и сразу проступили и обострились сумеречные тени в древесных кронах, зазвенели, сливаясь с тишиной, ночные цикады. Молчание друга становилось невыносимым, боль разрывала душу Ормани. Пусть он скажет хоть слово, пусть самое оскорбительное, пусть бросит ему любой упрёк, только не молчит!

Но Энрико, заложив руки за голову, лежал молча, просто ждал, когда Ормани уйдёт. Теперь Северино с ужасом понял, что происходит что-то ужасное, необратимое. Он терял Энрико — самого близкого из друзей, это было неопределимо словесно, но ощутимо сердцем. Что он наделал? С этого дня Энрико исчезнет из его жизни, даже если они будут сталкиваться поминутно — душа Энрико отдалялась от него, одеваясь броней холода. Они становились чужими, рвалась одна из последних нитей, что держала его самого на плаву. Энрико лежал, как мёртвый.

Нервы Ормани не выдержали. Он вскочил, лихорадочно развязывая шнуровку горловины рубашки, не смог найти концов и стащил её через голову, трясущимися руками стянул штаны, и, трепеща, лёг рядом с Крочиато. Он сразу замёрз, но потом понял, что просто на лбу выступила испарина, и ветер остудил её. Теперь оказалось, что от воды идет приятная прохлада, но воздух тёплый и ласковый. Энрико медленно повернул к нему голову.

— Я так не хотел терять тебя…

Ормани медленно успокаивал дыхание.

— Я… я… люблю тебя, Энрико.

Крочиато улыбнулся. Он понял.

— Давай приходить сюда каждый день, даже в дождь. Мы будем ложиться на песок и смотреть в небо. Сейчас ты испугался, что потеряешь меня. Но завтра ты постараешься побороть смущение от моего взгляда. Постепенно ты привыкнешь ко мне, и успокоишься. Снимая одежду, ты сначала от ложного стыда и от страха. И однажды, раздевшись, ты поймёшь, что ты не наг, а свободен.

Северино молчал, закусив губу. Как ни странно, сейчас, лёжа рядом с Энрико на песке, вдыхая запах озёрного ила и тины, слушая шорох рогоза и осоки и неумолчный хор ночных насекомых, он подлинно не ощущал стыда, но был странно изумлён новым, неведомым ранее ощущением. Ветер ласкал его обнажённое тело, нервно будоража и волнуя — и он трепетал от этих ласк и замирал от прикосновений тыльной стороны рук к прогретому за день солнцем песку.

Он кивнул Энрико.

— Хорошо.

— Давно это с тобой?

Северино убито кивнул.

— …Сколько себя помню. Чужой взгляд мучителен, женский — убивает. Это сильнее меня. Я, наверное, создан для монашества. Господь вкладывает в меня эту робость, чтобы отторгнуть от меня женщин и не дать приблизиться к ним. — Северино судорожно вздохнул.

— И ты не можешь преодолеть в себе это?

Ормани покачал головой.

— Волна жара, я теряюсь, ничего не вижу. Не могу. Если пытаюсь расслабиться, выпить — ещё хуже…

…Но, к немалому удивлению Северино, за первую неделю встреч у дальней запруды с Энрико, он стал привыкать к взглядам друга, они купались, ловили рыбу, жарили её на углях, и сам Северино почти перестал замечать свою наготу. Энрико раскрепощал его и расслаблял телесно, и постепенно избавившись от мучительной застенчивости, Северино перестал прибегать к грубостям, стал мягче и душевней.

Оба составили план ловли Треклятого Лиса, который третьего дня снова напомнил о себе, сперев гусыню.

Говорили они теперь и о сокровенном — откровенно и чистосердечно. Энрико рассказал Северино о том, что сказала ему жена. Оказывается, Пьетро был влюблён в Делию ди Романо, а вовсе не в Бьянку. Да и сейчас, как заметил сам Энрико, не шибко то Сордиано около сестрицы его ошивается. «Я мог бы попросить Феличиано попросту вышвырнуть его из замка…» Ормани горестно качал головой. Он не знал, что Бьянка не по душе Пьетро, но для него это ничего не меняло.

— Разве беда в нём? Беда во мне. Я не нравлюсь ей, и исчезни Сордиано — ничего не изменится. Разве что появится другой… Мне нужно освободиться от этого самому, но как? Безысходность.

Энрико, закусив губу, молчал. Да, это была безысходность. Безнадёжность. Беспросветность.

Глава 14

Однако жизнь не стояла на месте. Начало августа ознаменовалось новыми событиями. Поваром Мартино Претти был пойман за руку малолетний Джанпаоло, двенадцатилетний сынишка плотника Лучано, когда глупыш пытался высыпать странную смесь в приготовленное для графа рагу из кролика. Поднялся шум, мальчонка, испуганный угрозой розги, признался, что получил оную смесь в холщовом мешочке от неизвестного, который пообещал, что если он регулярно, пока несёт тарелку с кухни в покои графа, будет чуть-чуть высыпать туда соли из мешочка — тот подарит ему ослёнка.

Были вызваны Энрико Крочиато, Северино Ормани, подоспел и епископ Раймондо. Послали слугу и за Амадео Лангирано. Дружки недоуменно переглядывались. Да, в отнятом у мальчишки мешочке действительно был мышьяк — но надо быть простофилями, чтобы доверить такую миссию несмышлёному мальчишке. Реканелли же глупцами не были.

— Нелепость какая-то, — вяло проронил Амадео, — не могли же они рассчитывать, что мальчик не попадётся?

— Может, мнили, что на ребёнка не обратят внимания? — неуверенно спросил Крочиато.

— Скорее всего, всё сделано для отвода глаз. — Северино Ормани кусал губы. — Расчёт строится на том, что мы поймаем мальчонку и успокоимся, а между тем, настоящий отравитель получит свободу действий.

— Надо усилить охрану, — согласился епископ Раймондо.

Узнав о поимке малолетнего злоумышленника, граф поморщился, судорожно вздохнул, но ничего не сказал.

Феличиано стал грустней в эти августовские дни. Он почти не видел Амадео и Энрико, часами занимался с братом, и часами сидел в одиночестве на башне, оглядывая город. Катарина Пассано, постоянно видя его там, недоумевала. Старухе не нравилось уединение Чентурионе. Однажды она напрямик спросила его — чего бы ему не жениться? — вон, на дружков-то посмотреть приятно, светятся. Чентурионе бросил на неё тяжёлый взгляд и проронил, что сыт бабами по горло.

Катарина вздохнула. Она знала Чино и про себя костерила старого графа Амброджо последними словами. Боясь, что его первенец и наследник увлечётся в юности какой-нибудь девкой, недостойной его по крови, граф внушил сыну весьма превратные понятия о браке и женщинах. Мужчина рождён властвовать, а не волочиться за бабскими юбками. Женщины — игрушки мужчины в часы отдыха, существа глупые, созданные только для продолжения рода. Потерять голову из-за женщины — потерять достоинство властелина. Феличиано был властолюбив, и к тому же был послушным сыном, и сердце его ни разу не смягчилось женщиной.

Катарина яростно спорила со старым графом — что он творит? Чтобы любовь была такой совершенной, как её сотворил Бог, она должна быть единственной и нерасторжимой, и стоять на почитании, а как может стать совершенным брак, где муж не уважает жену? Амброджо морщился. Не хватало, чтобы его отпрыск влюбился в какую-нибудь селянку!

Катарина шипела на старого глупца. Брак — чудо на земле. В мире, где всё идет вразброд, семья — единственное место, где два любящих человека становятся едиными, где кончается рознь, начинается единая жизнь. Двое вдруг делаются одной плотью! Граф отмахивался. Никто не мешает его сынку спать с кем угодно! Он может взять любую, обладать той, что понравится! И он ни в чём себе и не отказывает — в иные вечера двоих на сеновал затаскивает!

Он делает из сына распутника, возражала старуха, просто блудящего, ибо слияние без любви — преступление против Бога!

Граф бесился. Ну, да, не хватало его наследнику жениться на безродной! Дурь это всё. Под венец он пойдёт только с той, которую сочтёт достойной он, Амброджо.

Увы, тех двух женщин, что Амброджо счёл достойными своего сына, Катарина на дух не переносила. Франческа, пустая и глупая, думала только о себе, своём положении, своих нарядах, своей красоте. Феличиано не полюбил её — но там и нечего было любить. Муж и жена жили не только на разных этажах, но и в разных мирах, потом участились ссоры и распри, ибо никто не любил и не хотел уступить. Анжелина была и того хуже. Амбициозная, горделивая, никого не считавшая ровней себе, а челядь и вовсе за людей не считавшая, она лишь досаждала и удручала Феличиано. Он не любил — но там тоже нечего было любить. Однако Амброджо уже нет. Почему он не женится снова? По любви!?

Однако Феличиано это, казалось, совсем не занимало. Он несколько часов день обсуждал с членами Совета Девяти городские нужды, заботился о брате, а всё остальное время часами пребывал в вялой летаргии. Когда она порой окликала его — он говорил что-то невпопад, было видно, что мысли его витают где-то далеко.

Старухе не нравилось происходящее.

В середине августа, на Богородичный день, в замке всегда проводился турнир: мужчины мерялись силой и одновременно красовались перед женщинами, торговцы наживались на ярмарочных продажах, зеваки любовались зрелищем. На этот раз плотникам как обычно задали работу по сооружению трибун и ограды ристалища, шестов для шатров и торговых прилавков. В городе заключались многочисленные пари на исход рыцарских схваток, только и разговоров было, что о предстоящем турнире.

Мессир Лангирано на исходе второго месяца семейной жизни был счастлив. Супруга его подружилась с донной Лоренцой, была кротка и уступчива, разумно вела хозяйство, уважала и ценила мужа. Дни Амадео были радостны, ночи упоительны. Он не уставал славить Господа, был счастлив, и душа его преисполнилась блаженным покоем. В доме часто стала появляться подруга донны Делии — донна Чечилия, сестра графа Чентурионе, и это тоже весьма подняло статус молодой супруги мессира Лангирано в глазах родни и соседей. Стал приходить и казначей замка мессир Энрико Крочиато, сопровождавший жену.

Как-то вечером мужчины уединились во дворе, пока супруги болтали в гостиной. Оба счастливых молодожёна теперь были откровенны друг с другом, и Энрико горько пожаловался Амадео на свою сестрицу, посвятив его во все подробности увлечения своего друга Северино и глупейшего романа Бьянки, но ни словом не обмолвился о том, что Сордиано был влюблён в Делию. Пьетро не был соперником Амадео, ибо не интересовал Делию — так зачем же было знать об этом молодому мужу?

— Мне в глаза Ормани смотреть стыдно. Бьянке же всё мерещится, что Сордиано в неё влюбится. А зачем мне такой пшют в зятья? Я стольким обязан Северино, — Энрико был подлинно расстроен, — вот и породнились бы…

Амадео Лангирано только вздыхал. Склонность Северино Ормани к сестре Энрико, о чём он и сам догадался и что было подтверждено Делией, вызывала сочувствие. Амадео знал, сколь мучительно неразделённое чувство, и не пожелал бы такого и врагу. А Ормани был другом. Амадео нисколько не сомневался и в искреннем желании Крочиато породниться с Северино, но совета не дал. Он плохо знал синьорину Бьянку.

В гостиной, где донна Делия угощала донну Чечилию свежайшей сдобой, разговор шёл о том же. Заботы донны Крочиато о замужестве остались позади, судьба её была определена, и теперь у Чечилии было время задуматься о самых разных вещах. Она куда отчётливее, чем раньше, заметила неблагополучие брата, обратила внимание на одержимую влюблённость Бьянки Крочиато, разглядела и горе мессира Ормани. Сейчас она делилась мыслями с подругой.

— Напрасно Бьянка надеется на Пьетро Сордиано, — безапелляционно уронила Чечилия. — Пустое дело.

Делия поморщилась. Упоминание о Пьетро было ей неприятно.

— Ну почему ты так говоришь? Она красива, он может увлечься ею.

— Теперь, когда ты замужем, он может начать ухаживать за ней. Да только вряд ли. И супруга моего побаивается, и Ормани опасается, да и Бьянка ему не по душе. Чего ради ему туда смотреть? Энрико сказал, что даст за ней тысячу золотых, если она за Ормани выйдет. А Пьетро и половины не дождётся…

— Господи, Чечилия, ну что ты говоришь? — Делия в изумлении даже привстала, — причём тут приданое? Почему он не может просто полюбить её? Она несколько дерзка и сумасбродна, но это пройдёт, ведь она так молода…

— Не моложе тебя. Но если бы Сордиано хотел полюбить её — они ведь провели зиму в замке, времени влюбиться у него было сколько угодно.

Делия вздохнула. Молодой донне Лангирано от души хотелось бы, чтобы её нелепая вражда с Бьянкой закончилась, чтобы синьорина Крочиато обрела своё счастье и перестала бы сердиться на то, в чём вины Делии не было. Она никогда не кокетничала с мессиром Сордиано и не хотела привлечь его внимание — за что же Бьянка сердится? Но слова Чечилии были горьки и не оставляли надежды на примирение.

Делия возразила.

— Мне кажется, ты неправа. Сколько всего может ещё за осень-то случиться…

Чечилия усмехнулась, пробормотав язвительно и колко.

— Бьянка уговорила Энрико, чтобы тот попросил моего брата выбрать её королевой турнира. Она ведь одна теперь в девицах. Рассчитывает, что Пьетро Сордиано победит. Дурочка…

— Господи, ну, а почему нет? Он молод, силен…

— Об участии заявил Северино Ормани. Первым. А мой Челестино, когда однажды его в парильне увидел — три дня в себя прийти не мог, «гора мускулов», твердил. И Рико сказал, что на ристалище равных Ормани нет. Да и не нужны мне их слова: третьего дня Ормани один бочонок вина поднял и затащил в тронный зал, а бочонки эти слуги вчетвером едва поднимают. Это ж какая силища-то в нём! Если дурачок Пьетро выйдет с ним один на один, беды Сордиано не миновать. Ормани его не убьёт, так изувечит. Будет урок королеве турнира.

— Ну, зачем ты так, Чечилия? Ты просто не любишь её — вот и пророчишь беды.

Чечилия пожала плечами. Ей самой казалось, что никакой неприязни к золовке в её словах нет, простое здравомыслие.

Северино Ормани в эти летние ночи вместе с Монтенеро и Бальдиано выслеживал Треклятого Лиса — и это помогало развеяться. Ловчие предположили наличие лаза в стене, но не нашли его. Не дурачит ли их кто? Эта мысль, сразу угнездившаяся в голове Энрико, теперь пришла в головы и ловчим. Но тут хищник снова показал зубы, на рассвете сперев цыплёнка. Почему бы этому плуту не помышковать в поле? Чего ему курятник-то как мёдом намазан? А главное — откуда он берётся и куда исчезает? Все эти вопросы оставались без ответа.

Катарина продолжала поносить их, челядь смеялась.

Но были у главного ловчего и иные основания для скорби. Северино Ормани решил покончить со своей изнуряющей любовью, выкинуть её из сердца и забыть. Но ничего не получалось. Его окна выходили во внутренний двор замка, и он часами просиживал, опираясь на подоконник, иногда видя гуляющую в саду Бьянку. Вид её был совсем нерадостный, несмотря на то, что иногда после службы в сад выходил Пьетро Сордиано с приятелем Микеле Реджи. Бьянка была счастлива уже тем, что он не уходил, и иногда они втроём вполне по-дружески болтали. Пьетро действительно заявил об участии в турнире и расспрашивал Бьянку о самых разных вещах — об участии её брата, о намерении выйти на ристалище графа Феличиано, о службе на Вознесение Богородицы, о приглашённых на турнир…

Сердце Ормани, видевшего их сверху, сдавливало болью. На миг страшный помысел завладел его душой: что стоило ему сойтись на ристалище с этим щенком и уничтожить его? Сердечная боль отпустила, помысел мести показался сладостным. Нет. Невероятным усилием воли Северино остановил себя. Что он творит, вернее, помышляет? Впрочем, от помышления до деяния — путь короток… Ормани вздохнул и покачал головой. Глупости. Нельзя. Есть вещи, после которых трудно называть себя рыцарем. «Господи! Если Ты будешь замечать беззакония, — кто устоит? Но у Тебя прощение, избавь меня от беззаконных помыслов моих…»

Мысль о мести ушла, и сердце снова заныло.

В двери постучали. Северино поднялся и распахнул дверь. На пороге стоял Феличиано Чентурионе.

— Ты один?

Ормани молча кивнул. Один. Он всегда один. Феличиано сел на скамью и уставился в пол.

— Я не буду участвовать, извини, Северино. Я уже сказал Рико.

Северино удивлённо поднял глаза на друга.

— Почему?

— Дурь… но ничего не могу с собой поделать. Дурные сны, кошмары. Вижу кровь, потоком… надгробие… моё имя… Мне надо жить. Ради Челестино. Нельзя рисковать. Назови это трусостью…

Ормани внимательно оглядел друга. Феличиано трусом никогда не был, ни в военных схватках, ни на медвежьей охоте, ни на ристалище доблести он ни разу не дрогнул. Неожиданно Северино задумался.

— А ведь… мне позавчера тоже приснилось. На меня кто-то со спины напал, кинжалом ударил… рыцарь в спину не бьёт.

Граф опустил глаза в пол. В последние дни, Феличиано не лгал, ему еженощно снились кошмары, и ему было легче поделиться с Рино Ормани, нежели с Амадео или Энрико. Счастье молодожёнов угнетало Феличиано, и он, весь во власти тяготящих мыслей, легче находил общий язык со столь же несчастным Ормани, о беде которого знал от Чечилии.

Сейчас Чино был обрадован сдержанным пониманием друга и отсутствием упрёков. Тяжело вздохнул. Предчувствие беды, удручающее и скорбное, поселилось в нём давно, но сейчас проступило новой, уже непомерной болью. Но не было даже сил высказать её, облечь в слова.

Накануне праздника подготовка к турниру была уже завершена. Граф оглядел места для знати, проверил прочность ограждений ристалища и высказал надежду, что дождя не будет. Сопровождавшие его друзья поддержали его в высказанной надежде, а Катарина Пассано уверенно предрекла жаркий день.

Глава 15

Этой ночью, ближе к рассвету, Ормани снова увидел пугающий сон, устрашивший его до ледяного пота. Он ощутил, что за плечами у него сидит дьявол, который впился острыми когтями ему в спину. Ему было не больно, потому что когти его скользили по кольчуге, не протыкая её, но тварь мешала, отягощала и норовила мохнатой рукой царапнуть его по лицу. Он изловчился, сбросил мерзкое создание на землю, убил, и тут в ужасе понял, что он на погосте, а вокруг него полуистлевшие мертвецы неумолимо стягивали кольцо…

Проснулся он с криком и первое, что сделал — вынул из сундука кольчуги.

Граф тоже поднялся чуть свет, но, оказалось, его опередил Ормани. Ловчий вошёл, когда Феличиано умывался, и молча положил на лавку перед другом тонкую кольчугу без рукавов. Чентурионе смерил его долгим взглядом, надел исподнюю рубаху, и Северино, не говоря ни слова, помог ему натянуть сверху стальную кольчугу, сделанную чрезвычайно искусно, плотно и упруго прилегавшую к телу, как фуфайка из мягкой шерсти. Против страшного колющего удара, раздвигающего и пронзающего тонкие колечки, кольчуге было не устоять, но видя, что Чентурионе не воспротивился, Ормани всё же стало легче. Сверху Феличиано надел нарядную бархатную тунику, украшенную дорогим кружевом, и кольчуга была под ней совершенно незаметна. Чентурионе провёл рукой по плечу Ормани и тоже ощутил холод металла.

— Бережённого Бог бережёт… — мрачно пробормотал Северино.

Между тем вовсю орали петухи, замок просыпался, везде сновала челядь, в покои графа забежал оживлённый Челестино. Мальчонка сверкал глазами и умолял брата позволить и ему выйти на ристалище: хотя бы против сына Гвидо Навоно, ведь они ровесники. Феличиано сказал, что позволит ему это, но не на ристалище, а после, в замке, ведь если он проиграет, позора не оберётся. Но Челестино уверял, что вполне справится, при этом Феличиано поймал восторженно-завистливый взгляд мальчика на своего друга. Ормани казался ему монументом из гранита.

Энрико же, несмотря на куда большую впечатлительность, в эти дни никаких предчувствий не имел. Ночами он ублажал любимую жену, днём прикидывал виды на урожай, а вечерами греховно ублаготворял своё самолюбие: после женитьбы на Чечилии Чентурионе наглый шельмец заказал себе новый герб, где крест и Христовы хоругви держал теперь в когтистых лапах золотой Лев на поле красного цвета — под роскошным рыцарским шлемом. «Красный — это истинная любовь к Богу, мужество, стойкость, любовь и верность, крест — знак рода Крочиато, а лев — Чентурионе», так истолковал наглец изменение своего прежнего скромного рыцарского герба с простым поперечным шевроном, где в верхней части был помещён крест. Новым своим гербом, который получил одобрение супруги, нахал распорядился украсить ставни, двери, кубки, обеденную посуду, конскую упряжь и даже ошейники своих собак.

И, разумеется, мысли Энрико занимала будущая турнирная схватка — он намерен был покрасоваться перед супругой.

В замок служить торжественную мессу приехал епископ Раймондо ди Романо, казначей Энрико Крочиато занял привычное место по левую сторону от братьев Чентурионе, справа стал ловчий Северино Ормани. Прибыли к началу богослужения и супруги Лангирано, храм заполнили мужчины в дорогих одеждах, женщины, разодетые для турнира в лучшие платья. Повар Мартино Претти, неспавший ночь, готовя снедь для гостей турнира, чуть клевал носом, начальник эскорта охраны Эннаро Меньи стоял у входа, охранники Пьетро Сордиано, Микеле Реджи, Никколо Пассано, Руфино Неджио и Теодоро Претти ходили по углам храма, Урбано Лупарини замер у алтаря. Стольник Донато ди Кандия и кравчий Джамбатиста Леркари опоздали, основательно проспав, ловчие Людовико Бальдиано и Гавино Монтенеро, шталмейстер Луиджи Борго, участники турнира, были весьма далеки от службы, разглядывая вооружение друг друга. В толпе горожан мелькали писец Дарио Фабиани, монахи, побирушки-христарадники. Полюбоваться торжественной церемонией в домовой церкви собралась толпа народа, тщательно проверенная охраной.

Голос Раймондо ди Романо звучал под высокими сводами отчетливо и гулко. Энрико нравился голос друга, и он, глубоко вздохнув, снова вознёс хвалу Господу за милость к нему, грешному. Феличиано был задумчив и сумрачен, а заметив печальное лицо Северино, Энрико тоже помрачнел: лица друзей казались ему немым укором. Чечилия и Делия стояли на женской половине, рядом у прохода остановился Амадео ди Лангирано.

Когда епископ поднял Святые Дары, и народ преклонил перед ними колени, случилось страшное. Трое монахов, стоявшие неподалёку от Феличиано и Челестино, сбросили капюшоны и ринулись с кинжалами на братьев Чентурионе. Первой заметила угрозу Чечилия, заметившая Реджинальдо Реканелли, и её крик перекрыл возглас епископа, но убийца уже обрушил меч на старшего Чентурионе. Страшный рубящий удар Реканелли, по счастью, встретил сплошную скользящую и висящую складками гибкую металлическую поверхность кольчуги, Энрико Крочиато ринулся на притворявшегося монахом Реджинальдо, хоть вошёл в храм безоружным, и оттолкнул его, и убийца, не удержав равновесие, упал. Он не поднялся, ибо в него вонзилось острие меча Северино Ормани, который без меча и кинжала никогда и никуда не ходил.

Началась свалка. Народ не сразу разобрался в происходящем, женщины закричали, дети плакали, но епископ Раймондо, стоявший на солее, понял все быстрее других, он окликнул Крочиато и указал ему на дверь алтаря, Энрико понял, подхватил меч Реканелли и пропихнул раненного в плечо Феличиано внутрь, Ормани же, заняв место Раймондо на амвоне, мгновенно разглядел, что храм наполнен изменниками, вооружёнными до зубов, узнал двух братьев Реканелли и двух Тодерини, один из которых успел схватить Челестино Чентурионе. Северино ринулся вниз, одним ударом снёс голову младшему из братьев Реканелли, обрушил меч на Гвидо Тодерини, наскочил на Джузеппе Реканелли, успевшего отбить его удар, но замахнуться убийца не смог — на его шлем опустился удар епископского посоха выскочившего из алтаря Раймондо ди Романо. Северино Ормани, воспользовавшись замешательством Реканелли, опустив ему на шею тяжёлый клинок. Спустя минуту к Ормани присоединились Энрико Крочиато, выскочивший из алтаря с мечом Реканелли и кинжалом, и Амадео Лангирано, успевший завести жену, Бьянку и Чечилию в храмовый притвор.

Амадео не столько рассчитывал уничтожить убийц, сколько защитить спину Северино Ормани, но вскоре понял, что в этом нет нужды: тот двигался как смерч, и бросавшиеся на него падали, как филистимляне от мощи Самсона.

Тут вдруг случилось нечто совсем уж неожиданное: на самого Амадео яростно замахнулся мечом… Пьетро Сордиано, но не ударил, а вдруг сам упал, пронзённый коротким кинжалом, вонзившимся ему посередине лба. Лангирано почувствовал, как покрылся испариной, ибо узнал этот безжалостный удар Энрико Крочиато, который мелькнул за спиной Ормани.

Толпа бросилась к выходу. Упавших топтали ногами, многие были задавлены и покалечены. Амадео показалось, что он узнал Паоло Корсини, но тот быстро исчез куда-то. В живых оставался только старик Реканелли и Эмилиано Тодерини, и первый, видя гибель сыновей и спасение ненавистного Чентурионе, в неистовстве ринулся на Энрико Крочиато, и как не хотел Амадео обагрять меч кровью в храме Господнем, теперь он бездумно бросился на старика и ударил по запястью. Меч выпал, кровь обагрила и без того скользкий от крови пол, и старик рухнул на него, убитый успевшим повернуться Энрико.

Тут на амвоне появился граф Чентурионе, в одной кольчуге, без туники, с кое-как перевязанным и кровоточащим предплечьем, вооружённый мечем и коротким кинжалом, ринулся на Тодерини, но тот был уже оглушён Никколо Пассано и схвачен Эннаро Меньи.

…Тут меч выпал из рук Феличиано, зазвенел по ступеням и серебряный кинжал.

Челестино Чентурионе лежал в трёх шагах от выхода в притвор в луже крови, в спине его торчал кинжал с золотой ручкой. Под сводами храма раздался львиный рык, потом в шуме свалки погасло подавленное рыдание. Феличиано медленно опускался на колени перед телом брата, друзья столпились возле него, спинами ограждая от толпы, а Амадео посторонился, пропуская медленно подошедшую к телу брата бледную, как смерть, Чечилию. С храмовой росписи Воскресения на распростёртое тело мальчика смотрел Господь, белоснежные ризы которого тоже были забрызганы уже засыхающей кровью.

Последним подошёл перешагнувший через трупы Северино Ормани, страшный, окровавленный, тяжело дышавший, мрачно озиравший дымящиеся от крови тела. На храмовых плитах он насчитал дюжину трупов. Эмилиано Тодерини был пленён. Теодоро Претти слегка ранен, Урбано Лупарини, получив удар по шлему, плохо соображал, кравчий Джамбатиста Леркари был ранен в плечо. Ловчие Людовико Бальдиано и Гавино Монтенеро поймали ещё одного заговорщика, переодетого монахом, и Амадео теперь уже точно опознал в нём Корсини.

Разъярённая толпа горожан высыпала из храма, предала тела убийц самосуду, растерзав и осквернив их.

Пленников Эмилиано Тодерини и Паоло Корсини под охраной солдат отвели в подземный каземат. Толпы озлобленных людей ринулись в город, сотрясавшийся от криков, на головы врагов семейства Чентурионе сыпались неисчислимые проклятия. По улицам города волокли окровавленные трупы заговорщиков.

Дом рода Реканелли был осаждён, взят штурмом, разграблен и подожжён. Найденную в доме девицу Лучию Реканелли, выволокли из палаццо и хотели было казнить, но Амадео Лангирано сумел удержать руку мстителей, закричав, что девица нужна графу Феличиано как свидетельница, и под конвоем Эннаро Меньи привёл сестру убийц в замок, поручив её заботам Катарины Пассано.

Турнир был отменен. На замок снизошёл мрак, несмотря на палящее солнце. Друзья графа Феличиано снова собрались в храме, едва были вынесены тела раненых и изувеченных в толчее. Епископ Раймондо был мрачен, и зло проронил, что их провели, как мальчишек. Никто и не собирался травить Чентурионе, их просто отвлекли на ловлю отравителя. Мрачен был и Энрико Крочиато — супруга его не оплакивала брата, но погрузилась в пугающую летаргию, временами шепча имя Челестино и не сводя глаз с распятия.

Бьянка Крочиато, увидев поверженного Пьетро, в ужасе обернулась на Энрико.

— Это ты… Это твой удар, — взвизгнула она брату и в ужасе отступила — лицо Энрико было страшно искажённым.

Крочиато наотмашь ударил сестрицу по лицу.

— Что, сестрёнка, добилась своего? — злобно прошипел он, — не хотела видеть ни истинного достоинства, ни преданности, ни чистоты души, ни благородства, — но учить других — о, да! Сколько сведений вытащил из тебя этот подонок? Это ты сказала ему, что братья будут только на службе? Ты! Если бы не ты — Челестино был бы жив! Можешь забрать эту падаль, и оплакать, а потом тебе лучше всего исчезнуть… Может, примешь монашество? Правда, Господь не принимает горделивых… Едва не поссорила меня с лучшим другом, не разглядела подлеца у себя под носом, отвергла человека высокого благородства и предпочла ему изменника! Дура!

Бьянка сжалась и, затравленно взглянув на брата, убежала.

Амадео был готов убить себя за глупость, как он мог расслабиться и совсем забыть о планах Реканелли, и на мгновение пожалел, что его не прикончил Сордиано, потом Лангирано неожиданно спросил у Энрико, правда ли, что это он метнул кинжал в Пьетро? Крочиато заторможено, но отчетливо кивнул.

— Зачем?

Крочиато поднял на Амадео отсутствующие глаза и тут взгляд его прояснился.

— Что значит, зачем? Он убил бы тебя.

— Ты сказал сестре, что он предатель. Но… почему?

Энрико пожал плечами.

— Это он провёл их в замок. Он, и возможно, кто-то ещё из отряда Меньи. Разберёмся. Но он был подкуплен.

Амадео не понял.

— Что ты говоришь? Зачем ему это?

— Всё так просто, что просто дрожь берёт, — утомлённо и печально растолковал массарий, — его, видимо, подкупили, и заплатили немало. А пошёл он на это потому, что в суете рассчитывал убить тебя.

Лангирано потряс головой, которая от жары и запаха крови болела до стона, и умоляюще воззвал к другу.

— Что ты говоришь? Меня-то за что, Господи? Я вообще не понял, почему он на меня кинулся. Я не знаю его! Что я ему сделал?

— Чечилия говорила, он влюблён в Делию, и, убив тебя, он рассчитывал заполучить её.

Амадео вонзил ногти в волосы и потрясённо замолчал. Мессир Северино Ормани слушал разговор друзей, но не слышал его. Гибель соперника не занимала его, он тоже видел, что Пьетро подал меч Сиджизмондо Реканелли и, значит, подлинно был предателем, но ринувшись на Сиджизмондо и убив его, Северино не смог поднять меча на Сордиано. Он видел, как раздобывший оружие Крочиато метнул короткий беллунский кинжал в лоб Пьетро, спасая Амадео, и на мгновение сам опустил меч. Энрико не промахивался, сказывался опыт охотника, но именно в эту минуту ещё один негодяй Реканелли убил Челестино…

Сейчас Северино не переставая корил себя — ну почему, почему он не догадался надеть кольчугу и на мальчика? Но его опасения были так смутны, строились на недостойных мужчины предчувствиях, неясных, пустых снах и туманных домыслах, которых Ормани и сам стыдился.

— Их надо повесить! Это не рыцари. Их нужно повесить, — шёпот Делии ди Лангирано, трясущейся в истерике, вывел Ормани из летаргии.

— Их не за что вешать, донна, — тихо пробормотал Северино. Сам он думал о другом.

Донна Делия внимательно посмотрела на мессира Ормани. Она уважала его, видя в нём благородного человека, но сегодняшний день, показавший всю нечеловеческую мощь и непобедимую отвагу этого рыцаря, изменил её мнение. Это был герой, мужественный и неустрашимый мужчина, которому граф Чентурионе обязан жизнью. Но что он говорит?

— Их не за что вешать? Они убийцы, поднявшие руку на человека — коленопреклонённого перед Святыми дарами, в храме Божьем! В день Вознесения Пресвятой Девы! Они все должны быть повешены!

— Их не за что вешать, донна, — снова отрешённо повторил Северино Ормани.

Амадео поднялся, обнял дрожащую жену, погладил по плечу, успокаивая, и тихо пояснил путаные грамматические пассажи мессира Северино.

— Мессир Ормани имеет в виду, дорогая, что ни у кого из убийц уже нет ни головы, ни шеи… и никого из них нельзя повесить.

Северино Ормани с готовностью кивнул.

— Хорошо быть грамматиком. Я и говорю — не за что их повесить, разве что за ноги…

В разговор снова вмешался епископ Раймондо ди Романо.

— Полно болтать-то. Амадео, отведи Делию домой и возвращайся. Северино, я распорядился натопить бани, иди, смой с себя кровь. Энрико, иди с ним. Я до вечера буду с Феличиано, потом смените меня с Амадео. Утром пусть придёт Энрико. Оставлять Чино одного нельзя.

Никто не оспорил слова епископа. Все безропотно подчинились.

Глава 16

Чечилия налила в стакан крепкого вина и выпила. Всё, что ей хотелось — забыться, перестать думать, хоть на минуту утратить память о том, что Челестино больше нет. Но ничего не получалось. Младший брат был для неё странно близким, почти неосознаваемым всегдашним зеркальным отражением, он неизменно, сколько она помнила себя, был рядом, и когда они говорили друг с другом — Чечилии казалось, что она не столько поверяет мысли другу, сколько советуется сама с собой. Она знала каждый помысел брата, его мечты и смену настроений, могла безошибочно предсказать, что он скажет в том или ином случае, понимала его, как никто. Тино платил ей полным доверием и прямодушной откровенностью, и при мысли, что всё, о чём мечтал Челестино, уже не сбудется никогда, Чечилию начинало трясти в истерике, на глаза наворачивались слезы.

О своей потере, потери части самой себя, она старалась не думать.

Вошла мрачная Катарина Пассано, с почерневшими кругами вокруг глаз, нервная и издёрганная. Мать Челестино и Чечилии умерла вскоре после их появления на свет, и если Катарина помогала донне Марии Чентурионе выкормить Феличиано, но им обоим она просто заменила мать — находила кормилиц, заботилась о воспитании, препиралась с графом Амброджо по поводу учителей, двоих из которых лично выгнала за ворота. Потеря старухи была страшной, и Чечилия, понимая, сколь той тяжело, постаралась не усугублять её скорбь своими слезами.

Та тоже заговорила о другом.

— Там стражники приволокли сестрицу негодяев Реканелли. Я заперла её в подвале возле сломанной лестницы…

Чечилия подняла глаза на Катарину.

— Сестра Реканелли? Лучия?

— Не ведаю я, как звать её…

— Господи… Зачем? Она не причём. Лучия и мухи убить не может.

— Зато братцы её брата твоего как овцу зарезали…

Чечилия вздохнула. Господи, сколько скорби, сколько беды, когда люди нарушают заповеди Божьи!

— Слушай, ты… отпусти её, а, Катарина? Мы вместе в монастыре были, она… жалко её. Она не виновата.

Глаза женщин — старой и молодой — встретились.

— Голова у тебя не варит сегодня, Чечилетта. Куда её отпустить-то?

— Домой…

Катарина вздохнула.

— Тебе выспаться надо, потом о Реканелли думать.

— Почему? О чём ты, Катарина?

— Если в окно, что на палаццо Реканелли выходит, выглянешь, ничего не увидишь — всё в дыму, а назавтра, думаю, кроме пепелища, ничего там не будет… Толпа двери вышибла, всё разграбила, дом подожгла… Девице на миновать бы смерти, да мессир Лангирано, он и мальцом-то добросердечным был, пожалел девчонку, да в руки Меньи и передал. Эннаро же графу её приволок, а тот мне запереть её велел. Отпустить её — на смерть послать, толпа схватит — растерзает. Да и куда ей идти — на пожарище, что ли? Пусть сидит, сестрица убийц, порождение проклятых Реканелли… Челестино, мальчик мой…. - тут старуха затряслась в слезах.

Чечилия, поняв, что охмелеть ей не удастся, а успокоиться мешали слезы кормилицы, усадила Катарину у окна, налила ей вина и сказала, что пойдёт к Феличиано. Но, миновав порог покоев старшего, теперь — единственного своего брата, ужаснулась. Чино сидел над омытым телом Челестино и выл — страшно, по-женски. Раймондо ди Романо, бледный и перепуганный, успокаивал его, умоляя опомниться, но ничего не помогало, Чентурионе казался помешанным, стенал и падал на тело брата. Чечилия кинулась к нему, и тут поняла, что он просто не видит и не слышит её, глаза Феличиано были распахнуты и залиты слезами.

Чечилия опрометью выскочила в коридор, пронеслась по лестнице в домовую церковь.

Плиты пола, на которые пролилась кровь Челестино, уже были вымыты до блеска, Энрико и ловчие Бальдиано и Монтенеро помогали плотнику соорудить помост для похорон, Северино Ормани, с мокрыми после бани волосами, сдвигал к колоннам храма тяжёлые литые подсвечники. Амадео пытался отремонтировать сломанные храмовые скамьи. Крочиато увидел Чечилию и поспешил к жене, она же торопливо махнула Амадео и Северино, и со сбившимся дыханием проговорила.

— Скорее, ему плохо…

Ловчий переглянулся с массарием и Амадео, мгновенно поняв всё, они втроём ринулись за Чечилией. Когда влетели в спальню Феличиано, там было тихо, но только потому, что Чентурионе был в глубоком обмороке. Раймондо, пытавшийся привести его в чувство, не преуспел, и был рад, когда пришли остальные. Северино подхватил распростёртого на полу Феличиано и перенёс на постель, Чечилия тем временем успела привести Катарину. Старуха тут же кивнула и не велела пока приводить его в чувство.

— Пусть опомнится сам, не трогайте, я сварю ему… — и исчезла за дверью.

Амадео сидел в изголовье постели Феличиано. Тот стал приходить в себя, голова его металась по подушке, в бреду он ронял обрывочные, рваные фразы, стонал и почти скулил.

— Оmnes conatus nulli utilitati fuere… Все старанья остались бесплодны… И не по воле богов от иного посев плодотворный… in collibus sterilibus… На бесплодных холмах…он никогда от любезных детей не услышал имя отца… laterem lavimus… и, скорбя, обагряют обильной кровью они алтари и дарами святилища полнят…

Тут Феличиано раскрыл глаза и увидел Северино Ормани, наклонившегося к нему. Чентурионе застонал.

— Почему, Рино, почему… ещё одна кольчуга… Челестино, мальчик мой…

Ормани, закусив губу, тяжело вздохнул. Он и сам думал также. Что стоило, Господи, надеть на мальчонку кольчугу? Но ведь и та предосторожность, что спасла жизнь Феличиано, казалась им обоим недостойной рыцарей трусостью. Тут руку Феличиано сдавила тяжёлая длань Энрико Крочиато.

— У тебя есть мы…

Феличиано взвизгнул, перевернувшись, уткнулся лицом в подушку и зарыдал, снава испугав их всех.

…Энрико Крочиато ещё час тому назад в парильне поинтересовался у Северино, почему страшный удар Реканелли не нанёс вреда Феличиано, лишь задев предплечье? Тот, мрачно морщась, рассказал о последнем разговоре с графом, о его снах и добавил, что и сам видел дурные сны: то кто-то пытался ударить его кинжалом в спину, то дьявол какой-то оцарапать пытался… Сны — пустяки, но он почему-то испугался, надел кольчугу сам и заставил надеть её Феличиано. Удар был рубящий, и меч просто соскользнул по кольцам. Но об угрозе мальчику он и помыслить не мог. Он о храме вообще не подумал, опасался лишь, как бы на турнире чего не случилось.

Энрико вздохнул и тут услышал осторожный вопрос Ормани.

— А ты не солгал в храме? Ты уверен, что это Сордиано провёл их в церковь, или…

Энрико против воли улыбнулся.

— … или я просто воспользовался случаем, чтобы прибить его? Договаривай, дружище.

— Я и договариваю. Меч он Реканелли подал, я видел, но… Так просто кости хорошо упали? Ты не шибко-то огорчён.

— Ты ещё скажи, что я должен быть расстроен его безвременной кончиной, — усмехнулся Энрико. — Ничем я не воспользовался. Их мог привести только человек из эскорта Эннаро Меньи, но сам Эннаро никогда не поднял бы руки на Феличиано. Привратники — Джулио Пини и Сильвио Тантуччи — могли пропустить только того, кого привёл стражник, но Теодоро Претти, сын Мартино, и Никколо Пассано, сын Катарины, на это никогда бы не пошли. Руфино Неджио и Урбано Лупарини тугодумы, люди сильные, но умам не блещущие. Не про них это — заговоры плести. Остаются Пьетро Сордиано и Микеле Реджи, но Микеле восхищался Пьетро, и тот в их компании верховодил. Сам же Пьетро, мне жена говорила, и я тебе про то рассказывал, в Делию влюблён был. Когда он на Амадео кинулся, я всё и понял. Он рассчитывал либо назло Делии убить его, либо, его убрав, её заполучить. Я его просто опередил. А мои личные к нему счёты… — Энрико по-кошачьи улыбнулся, — всего лишь не позволили мне промахнуться.

— Ты себя не видел, когда он рухнул… У тебя глаза горели, как у кошки ночью… ты злорадствовал.

Энрико снова кокетливо улыбнулся.

— Да, это порадовало меня. Ну, и что? Ты, вон, дюжину положил за четверть часа, а мне в упрёк одного щенка ставишь?

Северино Ормани покачал головой, хоть лицо его кривилось странной гримасой.

— Я убивал убийц, поднявших руку на моего друга Феличиано, а не соперников.

Энрико не дал себя смутить.

— А я убивал убийцу, поднявшего руку на моего друга Амадео, а соперником он был не мне, а тебе.

— Я говорю о том, что ещё не доказано, что это он их провёл в замок.

Энрико воззвал к здравому смыслу приятеля.

— Если это не Пьетро, чего же он на Амадео ринулся, а не на Тодерини или Реканелли? Меч зачем Реканелли подал?

— Он мог видеть в нём соперника, но это не значит, что он обязательно был подкуплен…

Энрико покачал головой.

— Я уверен в этом, но даже если я и ошибаюсь… Поднявший кинжал от кинжала и погибнет. Он заслужил смерть.

Северино не унимался.

— Но ты, как я погляжу, весьма мало огорчён всем этим. Твоя жена потеряла любимого брата, твоя сестра потеряла возлюбленного, твой друг оплакивает брата, а ты улыбаешься.

— Мне жаль только Челестино. Это утрата, но он, невинно убиенный, на небесах. Жаль и Чечилию, но у неё есть я. Жаль и Феличиано, но он мужчина и у него есть мы. Выдюжим.

— Ты забыл упомянуть о сестре. Ты сказал, что это от неё Сордиано узнал о распорядке праздника и турнира…

— Сказал.

— Но почему убийцы набросились на Феличиано в храме, а не на турнире?

— Потому что Феличиано сказал мне, что не будет участвовать. А меня об этом вдруг спросила Бьянка. Какое ей дело до участия Феличиано в турнире? Это Пьетро просил её узнать об этом, потом передал негодяям, что Чентурионе будет только в церкви, а на ристалище не выйдет.

— Это — твои догадки.

— Да. Но кто сказал, что они неправильны?

— Ты… удивляешь меня, — тихо и удивлённо проронил Северино. — Ты или очень силен духом, или… уж совсем бесчувственен.

Энрико пожал плечами.

Сейчас же Крочиато трепетал: горе Феличиано, друга и шурина, ударило его больнее, чем он думал, но само выражение этой скорби даже испугало. Энрико знал, что Феличиано подлинно любил брата, но такая скорбь изумляла, тревожила сердце. Мужчина не должен так горевать и сокрушаться, Крочиато скорее бы понял супругу в слезах и сетованиях, но та не проронила и слезинки — просто окаменела, Чино же рыдал, как женщина.

Раймондо тихо твердил на ухо другу, желая утешить и ободрить:

— Для рыцаря и христианина смерть связана с болью, но освещена надеждой воскресения. Христос говорит: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрёт, оживёт», ибо христианин, облёкшийся во Христа, пребывает с Ним также и в смерти. Подобно Христу он переходит с земли в вечность, дабы сочетаться с Ним навсегда.

Но ничего не помогало — Феличиано бился в истерике, снова вскакивал, бросался на тело брата, рвал на себе волосы. Наконец, опоенный маковым отваром Катарины, граф, обессиленный и смертельно бледный, уснул.

Северино остался в эту ночь в спальне Феличиано. Епископ перед отпеванием погибших бодрствовал, Энрико же решил спуститься с Эннаро Меньи в подземелье и допросить негодяя Тодерини. Ему хотелось утвердиться в своих подозрениях, но потом массарий решил пойти к супруге. На расследование будет время и после похорон. Неожиданно на лестнице его догнал Амадео.

Лангирано задал Крочиато вопрос, ошеломивший Энрико неожиданностью.

— Скажи, от чего умерла Франческа Паллавичини?

Несколько мгновений Крочиато изумлённо хлопал длинными ресницами.

— Франческа? — он удивлённо почесал кончик носа, — она… простудилась по осени, зиму проболела, весной умерла. А что?

— А Феличиано так же убивался?

Крочиато поднял на Амадео синие глаза. В них было недоумение.

— Нет. Скорее, удивлён был. Но скорби не выказывал.

— А вторую жену оплакивал?

— Совсем нет. После похорон напился, но расстроен не был. А ты к чему клонишь-то?

— А об отце сокрушался?

— Огорчён был, да. Расстроился.

— Но в обмороки не падал?

— Что ты сказать-то хочешь? Не падал, конечно.

Амадео вздохнул.

— Странно все.

С этим Энрико не спорил. Амадео проводил друга в его покои, откуда навстречу мужу вышла Чечилия.

— Он уснул, — не дожидаясь вопроса, ответил Энрико. — Эннаро, Северино и Раймондо всё приготовили к похоронам.

Чечилия держалась, горе её выдавали только бледность и дрожащие руки, которые тут же утонули в ладонях мужа. Она тихо проговорила, переводя взгляд с него и Амадео.

— Бьянка заходила… места себе не находит. Не упрекай её, ей и без того тяжело.

Энрико кивнул, но как безошибочно понял Амадео, соглашался он только ради супруги, но втайне оставлял за собой право высказать сестрице наедине после похорон все, что накипело на сердце. Супруги ушли к себе, Амадео же вышел в тенистый сад во внутреннем дворе замка, присел на резную скамью под старым дубом, посаженном тут ещё пару веков назад. Размышления его были путаны и обрывочны. События этого страшного дня сломали привычный ход вещей, отделяя кровавым мазком на Христовых ризах день нынешний от дня вчерашнего. Но душа Амадео, хоть и осквернённая, не была разрушена, поношение удручило, но не сокрушило сердце. Его любит женщина, равной которой нет. Ему преданы друзья, ринувшиеся на его защиту и готовые пожертвовать жизнью друг за друга, а понимание того, что он, несмотря на все предосторожности, не сумел оберечь друга и предотвратить резню, хоть и саднило душу болью и надрывало сердце, но что тут поделаешь? На все воля Божья.

Тут Амадео заметил у стены стройный девичий силуэт, различил в лунном свете белокурые волосы и понял, что это Бьянка Крочиато. Лангирано, сердцем понимая неловкость её положения, не пошевелился, ожидая, что она, увидев его, уйдёт. Однако девица не ушла, но подошла и села рядом.

Свершившееся в храме потрясло Бьянку. Когда она увидела, что Пьетро Сордиано ринулся на помощь убийцам, а потом набросился на Амадео Лангирано, она оцепенела. Слова брата, злые и безжалостные, ударили её наотмашь, но теперь, чуть успокоившись, Бьянка не могла не понять, что в них содержится кое-что истинное. Да, Пьетро в последние дни, казалось, сменил гнев на милость, был дружелюбен, охотно болтал в ней. Он подлинно задавал странные вопросы — о том, кто из друзей графа будет на турнире, и, узнав, что сам граф Феличиано не будет участвовать в схватках на ристалище, почему-то был огорчён, и спросил о храмовой службе…

Сейчас Бьянка удивлялась, почему это не насторожило её, но тогда она ни о чём дурном не подумала. Но значит, брат прав и в остальном? Пьетро пошёл на это из-за ревности к мужу Делии? Ради… Делии? Или ради денег? В отчаянии Бьянка вечером пошла к Чечилии, что в другое время и при иных обстоятельствах не сделала бы никогда.

С сестрой графа Бьянку связывали отношения непростые. Впрочем, простых и доверительных отношений у неё ни с кем и не получалось: слишком импульсивна была девица, ей непросто было не то что понять другого — дослушать и то порой было в тягость. В монастыре синьорину Чентурионе Бьянка уважала — та умела поставить на своём, и это импонировало. Неожиданная же свадьба Чечилии с братом изумила Бьянку, ибо Энрико в её понимании был человеком неприятнейшим: и ничего не понимал в людях, и собой был некрасив. Правда, она знала, что девицы ценили братца, но сама она никогда не полюбила бы такого человека. То, что Чечилия Чентурионе, которая могла сделать партию в сто раз лучше, стала её невесткой, странно уронило её в глазах Бьянки. Не верила она и в любовь Энрико к Чечилии — скорее всего, в зятья к Чентурионе набивался. Братец не промах!

Теперь же Бьянка растерялась. Мир, вчера ещё простой и понятный, перевернулся. Она неосознанно устремилась к Чечилии, желая услышать объяснения случившемуся. Невестка спокойно сказала ей, что Пьетро полюбил Делию ещё год назад, когда приезжал в монастырь, сопровождая Феличиано, а когда Делия вышла замуж за мессира Лангирано, не смирился, но решил убить мессира Амадео, чтобы заполучить Делию. Реканелли едва ли чего-то добились бы от него, не совпади их интересы. А Реканелли и Тодерини хотели уничтожить её братьев, конечно, прежде всего, Феличиано, а Пьетро нужна была заваруха в замке, чтобы в суматохе свести счёты с соперником. Чего ж тут неясного-то?

Чечилия роняла слова зло и раздражённо. Сейчас ей было ничуть не жаль эту запутавшуюся дурочку, которая своей глупостью немало способствовала гибели её Челестино.

— Энрико прав, тебе лучше на неделю-другую не появляться на дворе замка. Хочешь заказать отпевание предателя — поговори с отцом Фабианом — Раймондо на это едва ли согласится. Но на похоронах не показывайся.

— Почему… почему вы… почему вы все уверены, что он предатель? Мало ли в кого кто влюблён!

Чечилия, разбитая горем гибели брата, почувствовала мутную усталость.

— В ближайшие несколько дней всё выяснится, тогда и ты все поймёшь, — Чечилия заметила теперь, что на лице золовки больше не было того непробиваемого упрямства, которое всегда мешало Чечилии искать общества Бьянки. Господи, сколько горя вокруг… Чечилия понимала, что если Бьянка и способствовала произошедшим событиям, то, конечно же, ненамеренно, одураченная своим чувством к Пьетро.

И, глядя на побелевшее лицо Бьянки, Чечилия смягчилась. Гнев её угас.

Сама Бьянка раньше не могла бы поверить, что Пьетро способен на предательство того, в чьём замке вырос, что он может изменить Эннаро Меньи, заменившему ему отца, но она видела лицо Пьетро, когда он смотрел на Делию. Она поняла, что Чечилия может оказаться и правой. Как же это? Мир рушился вокруг неё.

И вот теперь рядом с ней сидел тот, из-за кого погиб Пьетро. Почему она не уходила? Бьянка подалась вперёд.

— Вы тоже полагаете, что Пьетро Сордиано предатель?

— Не знаю, — речь Амадео Лангирано была мягка и тиха. — Я удивился, когда он набросился на меня, я не ждал такого, испугался.

Бьянка с удивлением рассматривала мужчину, которого выбрала в мужья ненавистная Делия ди Романо. Он был приятен лицом, строен станом, спокоен и кроток, да к тому же — спокойно признавался в том, что испугался. Девица неожиданно подумала, что никто из знакомых ей мужчин не мог бы признаться в трусости. Пьетро никогда бы такого не сказал. Но этот говорил об этом так, словно не произносил ничего необычного. Бьянка, которая раньше сразу провозгласила бы сказавшего подобное трусом, поняла, что он на самом деле совсем не трус, а само признание в испуге — проявление уверенной в себе мужественности и хладнокровной силы.

— Мне Энрико сказал сегодня, — столь же бестрепетно продолжил Амадео, — что этот человек любил мою жену и хотел убить меня, но я ничего об этом не знал.

Бьянка бросила еще один взгляд на мессира Лангирано, поднялась и пошла в замок, по дороге размышляя о только что осмысленной странности, но потом её мысли снова вернулись к Сордиано. Рыцарские традиции были вековыми, и в основе кодекса чести лежал принцип верности сюзерену и долгу. Поощрялись воинская отвага и презрение к опасности, благородное отношение к женщине, помощь нуждающимся членам рыцарских фамилий и Церкви. Осуждению подлежали скаредность и трусость.

Но предательство не осуждалось. Оно не прощалось. Никогда.

Глава 17

Между тем, начальник эскорта конников Эннаро Меньи чувствовал себя измазанным грязью по самые уши, бесновался до дрожи, и понимал, что всё равно не сможет уснуть. Захваченные пленники — Эмилиано Тодерини, дальний родственник Реканелли, и Паоло Корсини — были заперты под надёжный замок в подземелье замка. Туда Эннаро и направился в сопровождении привратника Сильвио Тантуччи и стражника Никколо Пассано, сына графской кормилицы, причём последний был взят исключительно затем, чтобы удержать самого Эннаро от дурного соблазна уничтожить мерзавцев, осмелившихся поднять руку на людей в храме Господнем.

Эннаро считал, что массарий прав в своих предположениях. Он сразу понял Энрико и не обиделся его предположениям. Всё верно. Безусловно, у заговорщиков был свой человек в замке. Мысль же о том, что это Пьетро Сордиано, была особенно болезненной — Эннаро доверял Пьетро как самому себе. Энрико говорил, что Сордиано хотел в суматохе убить мессира Лангирано, потому что был влюблён в его жену. Эннаро знал о влюблённости Пьетро, но не верил в то, что причиной предательства была любовь. Разделаться с Амадео ди Лангирано Пьетро мог и из-за угла, но предавать его самого, заменившего ему отца, и графа Феличиано, сына благодетеля своего отца?

Это же совсем Бога забыть надо, рыцарскую честь потерять.

Эмилиано Тодерини был сыном Гильельмо Тодерини, бывшего главы Совета Девяти, смещённого графом Феличиано, обнаружившим немалые злоупотребления последнего. Эмилиано примкнул к Реканелли с благословения отца, но когда узнал, что напасть на братьев Чентурионе придётся в храме, странно дрогнул и оробел. Паоло же Корсини ожидал, что братья Реканелли захватят тирана Феличиано Чентурионе и будут судить, и кровавая драма под церковными сводами ужаснула его. Ужаснул его и тот, кому граф Феличиано был обязан спасением, и чьё имя теперь превозносила толпа — мессир Северино Ормани. Оба пленника были удручены и сокрушены сердцем, и потому мессиру Меньи не пришлось, к его немалому изумлению, прибегать к угрозам. Правда, Тодерини знал немного, ибо присоединился к заговору поздно, Паоло же подтвердил, что переговоры Джузеппе Реканелли вёл именно с Пьетро Сордиано, дважды побывавшем ночами в доме Реканелли, но сколько ему было уплачено — о том не знал.

Эннаро ощутил тяжёлую, давящую сердце усталость. Сомнений не было, его предали. Он с трудом поднялся и, дав знак своим людям идти за ним, покинул каземат. Тантуччи и Пассано молчали, и Меньи, просто желая лишний раз убедиться в том, в чём и без того не сомневался, спросил подчинённых, верят ли они в вину Сордиано? Тантуччи кивнул сразу, Пассано помедлил, но встретившись с Эннаро глазами, твёрдо ответил.

— Да, это он. Я видел его как-то вечером у палаццо Реканелли. Правда, в голову ничего дурного не пришло. Да и как можно-то? На наших глазах вырос.

— Крочиато сказал, что он из-за этой, епископской сестрицы, на это пошёл… — проронил Меньи, рассчитывая, что услышит опровержение.

Но Пассано только пожал плечами.

— Дышал он в её сторону неровно, это верно. Но Раймондо ди Романо сестрицу кому попало никогда не отдал бы. Кто такой Пьетро Сордиано, чтобы о такой родне мечтать? Отец ему золотых гор не оставил.

В разговор вмешался Сильвио Тантуччи.

— Так не потому ли он на предложение Реканелли и клюнул? Надо бы обыскать его комнату. Если ему заплатили — деньги там, больше ему их и хранить негде, разве что зарыл где…

Эннаро Меньи потёр шею и поморщился — шея болела от удара мерзавца в монашеской рясе, с которым даже не удалось сквитаться, его тут же уложил Ормани. Вот это герой… Меньи снова вздохнул и кивнул Пассано.

— Дело Сильвио говорит. Возьми у матери ключи, поищем.

Тот кивнул, и едва Меньи и Тантуччи подошли к дверям комнаты Пьетро Сордиано, нагнал их с ключами. В комнате не было ничего примечательного, на столе оставались следы утренней трапезы, одеяло было небрежно наброшено на постель. На небольшом сундуке в углу нависал замок. Пассано хотел было попытаться подыскать подходящий ключ в материнской связке, но Меньи не хотел тратить время впустую и ударил мечом по скобам замка, тут же и вылетевшим.

В сундуке под вещами лежали деньги, коих при пересчёте, тут же произведённом Сильвио, оказалось триста дукатов. Да, столько Пьетро за службу не платили…

— А предательство подорожало, — неприязненно заметил Никколо, — за Господа нашего тридцать монет серебром взято, а этому в десять раз больше дали, да ещё золотом.

Эннаро Меньи мрачно озирал монеты.

— А где Микеле Реджи? Они же неразлучны были… небось, сбежал?

— Да нет, в храме убирать помогал, видел я его, — пожал плечами, отозвался Сильвио Тантуччи, — да в драке он на Тодерини кинулся.

Микеле Реджи подлинно никуда не убегал — и не собирался. Его случившееся искренне удивило. Он знал о влюблённости Пьетро, но даже предположить не мог, что тот отважится на предательство. Теперь он понял, что, оказывается, Пьетро лгал ему, говоря о дружбе и доверии. Ни на волос он ему не доверял. Микеле чистосердечно рассказал Эннаро Меньи всё, что знал, но знал, как выяснилось, совсем немного.

Эннаро махнул рукой и побрёл к себе. Пару раз споткнулся на лестнице, несколько раз останавливался, чтобы перевести дыхание. Меньи понимал, что Феличиано не упрекнёт его за то, что в ряды охраны затесался предатель, ибо знал благородство графа, но при мысли, что по его оплошности произошла трагедия, сердце сдавливало тисками. Как сам Эннаро покажется завтра на отпевании? Как посмотрит Феличиано в глаза? Господи, как Чино обожал брата, как любил его…

Следующий день начался в замке задолго до рассвета и был днём похорон. Катарина Пассано и епископ Раймондо не спали всю ночь, хоть Амадео и сменил их на Бдении.

— Избавь, Господи, раба Своего Челестино от всякой тревоги, как Ты спас Ноя от потопа, как Ты вывел Авраама из земли Халдейской, как Ты избавил Иова от его страданий, как Ты избавил Моисея от руки фараона, как Ты избавил Даниила, брошенного в ров со львами, как Ты избавил трёх отроков из печи огненной и от царя неправедного, как Ты избавил Сусанну от лживого обвинения, как Ты избавил Давида от царя Саула и от Голиафа, как Ты избавил Апостолов Петра и Павла из темницы, избавь, Господи, раба Своего Челестино, через Иисуса Христа, нашего Спасителя, принявшего за нас смерть и даровавшего нам жизнь вечную. Аминь… — читал над гробом Раймондо литанию. — Господи Иисусе Христе, вверяем Тебе раба Твоего Челестино и молим Тебя, Искупитель мира, прими милостиво его в Своё Царство и одари вечной радостью, ради Своего милосердного сошествия с небес…

Феличиано Чентурионе, шатаясь, как пьяный, стонал и стенал, почти бредил, то требовал не произносить над братом покаянных коннотаций, уверяя, что его мальчик был безгрешен, как младенец, то просил всех облачиться в чёрное, то проклинал убийц. Накануне граф потребовал, чтобы брат покоился в гробнице в самом храме, и Раймондо согласился. Северино и Энрико вели Чино под руки, Амадео шёл сзади. Чечилия молча обняла Делию Лангирано и молилась.

— Хоть сердца наши преисполнены скорби, возблагодарим Бога за всё, чем одарил Он усопшего Челестино, и возгласим: Благодарим Тебя, Боже, Отче наш, за все годы и дни, которые Челестино прожил с нами, за великий дар святого крещения, благодаря которому Челестино стал Твоим сыном. Помолимся Богу, чтобы Он принял в Свою славу нашего усопшего брата Челестино и воззовём: просим Тебя, Господи, прости ему грехи, которые он совершил…

Миновала уже заупокойная утреня в соединении с лаудами, месса и разрешительная молитва Absolutio, а Феличиано Чентурионе, ослепший от слёз, всё рыдал и рвал на себе одежду. Прозвенело песнопение «Libera mе», краткая литания Kyrie eleison, после которой гроб окропили освящённой водой. Затем под песнопение «Iп раrаdisum» гроб перенесли к гробнице, и когда его задвинули внутрь в приготовленное отверстие, Чентурионе закричал, как роженица, и упал в обморок.

Остаток дня Раймондо, Амадео, Северино и Энрико провели в комнате Феличиано, которого снова напоили маковым отваром, и пока он не заснул, утешали, как могли. Чечилия сидела в своей спальне с Делией Лангирано. Сестра Челестино хоть и скорбела, была покорна Божьему промыслу, а Делия не находила себе места от понимания, что невольно стала причиной предательства Пьетро Сордиано и гибели брата подруги.

— Полно, — прервала её сожаления Чечилия, — Энрико вон поносит Бьянку, Эннаро Меньи во всем винит себя, мессир Ормани сокрушается, что не сообразил на Челестино кольчугу надеть, ты тоже себя виноватой чувствуешь. А виноваты во всём мерзавцы Реканелли да Тодерини. Да Пьетро-изменник. Помнили бы эти негодяи Бога — на такое не пошли бы.

— А… что… брат твой так убивается? — осторожно спросила Делия, — он…словно не верит, что Челестино будет спасён.

Чечилия вздохнула.

— Не знаю, он словно себя потерял.

Глава 18

…Лучия Реканелли остановившимся взглядом озирала грубую стальную решётку, за которой плыли курчавые белоснежные облака. Она сидела на узкой лавке, поджав под себя ноги, и боялась опустить их на сырые плиты, ибо вчера с ужасом увидела на полу большую серую крысу. Лучия поняла случившееся, хоть и не осмысляла его. Отец и братья, их гость Паоло Корсини хотели захватить власть в городе, это она знала. Озлобленные мужчины, что схватили её, кричали о заговоре Реканелли, а разъярённые горожане, разграбившие их дом, повторяли, что заговорщики уничтожены.

Мысли странно путались, Лучии было холодно. Она трепещущими руками натягивала подол платья на промёрзшие ноги, больше всего сожалея, что в суматохе не захватила с собой шаль. Но неужели её заперли здесь на всю ночь? При мысли, что ей придётся спать в этом холодном подземелье, на неё накатывала волна страха, а представив себе, как её, сонную, кусает серая крыса, Лучия заплакала.

Неожиданно в замке повернулся ключ, и на пороге показалась страшная старуха, окинувшая её взглядом недобрым и озлобленным. Однако, заметив её слезы и оглядев темницу Лучии, поджала губы. Оказалось, что старуха принесла ей поесть, и, развязав узелок, достала кусок сала, свежий хлеб и несколько пирожков с тыквой. Лучия хотела поблагодарить старуху, но язык не слушался, однако, заметив, что та уходит, в ужасе спрыгнула на пол.

— Постойте! А как же… как я останусь тут ночью?

Старуха обернулась, снова испугав Лучию недоброжелательным взглядом колдуньи, и почесала кончик длинного носа.

— Об этом бы родне твоей подумать надо было, девочка… Завтра похороны. Никому до тебя дела будет… Ладно, ешь пока.

Через четверть часа старуха вернулась с двумя лоскутными одеялами и помогла Лучии расстелить их на лавке.

— А как же… здесь крыса!

— Не съест она тебя, — досадливо обронила старуха и исчезла за дверью. В замке ржаво проскрипел ключ.

На следующий день старуха принесла ей поесть ближе к полудню, потом исчезла почти до ночи. И так прошло три пустых и сумрачных дня. Но когда на четвёртый день в прорезях решётки на окне показался месяц, старуха снова пришла и подтолкнула Лучию, поднявшуюся ей навстречу, к дверям. Лучии почему-то стало страшно: глаза старухи были сплошь чёрными.

Старуха провела её по тёмному коридору, крутым ступеням и наконец втолкнула в просвет тяжёлой дубовой двери. Лучия испуганно вздрогнула: перед ней стоял высокий рыцарь с мрачными глазами и лицом, хранящем следы какого-то недуга. Он, обратившись к старухе, назвав её Катариной, попросил увести собаку, и Лучия разглядела у полога постели большого пса. Катарина, встретившись с мужчиной глазами, хотела что-то сказать ему, но, подумав, позвала собаку и исчезла за дверью.

— Ты, стало быть, Реканелли… — не спрашивая, но утверждая, произнёс мужчина. Взгляд его темнел и наливался яростью, — дочь Родерико Реканелли. Ты знаешь, кто я?

Лучия, испугавшись его взбешённого взгляда, отступила к самой двери и в ужасе покачала головой. И тут же её сотрясла догадка. Она поняла, что перед ней граф Феличиано Чентурионе — в разрезе его глаз мелькнуло сходство с Чечилией.

— Стало быть, догадалась… — Чентурионе зло усмехнулся.

Он был взбешён.Эта красотка из проклятого рода стояла перед ним невинная, как овча, сияя румянцем, а его брат, его любовь и надежда, был убит мерзейшей родней этой девки.

— Мой мальчик, мой Челестино… твой брат убил его…

Феличиано бездумно подтолкнул девку к пологу кровати и сорвал с неё платье. Лучия сжалась и закричала, но он уже опрокинул её на постель и зажал ей рот рукой, навалившись на неё всей тяжестью. Он овладел ею быстро и зло, и даже не заметил, как на какое-то мгновение её взгляд померк. В голове Лучии пронеслись слова Чечилии про копье, крик замер в горле, потом всё погасло. Очнулась она глубокой ночью, с испугом вспоминая произошедшее. Чентурионе в комнате не было. Не было вообще никого, везде была страшная глухая ночь, камин погас, в нём тлели серо-коричневые головёшки и чёрные угли. Иногда в прогалинах сгоревших поленьев вспыхивало и тут же угасало пламя. Лучия с трудом поднялась и села у камина, глядя на серебрящуюся кромку золы. Граф Чентурионе обесчестил ее и надругался над ней. Это она поняла. Он отомстил ей за гибель брата? Лучия закусила губу. Но разве она виновата? За что он так? Разве она могла бы помешать мужчинам — братьям и отцу? Что с ней теперь будет? Лучия старалась не думать о только что пережитом, неосмысленно понимая, что это убьёт её. Просто сидеть и смотреть на тлеющие головёшки — вот в чём было теперь её спасение.

Она подула на угли, и они вспыхнули.

На рассвете пришла Катарина, снова окинула ее мрачным взглядом и, казалось, без слов поняла, что произошло. Старуха повела её по лестницам и коридорам, и Лучия подумала, что ее снова ведут в тюрьму с крысами. Но ей было уже всё равно. Всё теперь было безразлично. Но пришли они в маленькую комнату, обставленную очень бедно. Катарина обронила, что в бочке в углу есть горячая вода и ей, Лучии, велено здесь оставаться. Лучия кивнула. Ей было все равно. Катарина вышла, снова бросив на неё тяжёлый, мутный взгляд.

В скважинах замка повернулся ключ, и шаги старухи стихли.

Лучия медленно подошла к окну. Нет, она не собиралась бежать, отчаяние её было неосмысленным, оно, как необоримый яд, уже вошло в неё и сейчас тихо струилось по венам. Она хотела умереть. Резко распахнула тяжёлые шторы.

Увы. На окнах были чугунные решётки.

Теперь Лучия разрыдалась — отчаянно и горько, и не могла остановить поток слез до тех пор, пока не почувствовала, что пол кружится под ногами и её бьёт озноб. С усилием поднялась и поплелась к бочке. Глядя на разорванное и окровавленное платье, снова зашлась слезами, и, пока согревалась в воде, плакала. Наконец, вылезла и, дрожа, замерла на плитах пола. В спальне стоял сундук, замка на нём не было. Лучия подумала, что там может быть платье, и не обманулась: поверх белья и одеяла лежала холщовая симара.

Часы медленно текли, час за часом, за окном просияло солнце, Катарина принесла ей поесть и положила на стол Псалтырь, и Лучия пробормотала слова благодарности. Потом, после ухода старухи, веки Лучии смежились, и она погрузилась в тяжёлый сон, проснулась же ближе к вечеру от колокольного звона. Все последующие дни в замке ничем не отличались от этого, она сидела под замком, молилась, иногда сквозь прутья решётки оглядывала прилегающие к замку скалы и сине-зелёные воды в речной излучине. Старуха приносила ей поесть и, не говоря ни слова, исчезала.

Спустя неделю незадолго до полуночи в коридоре раздались тяжёлые шаги, и в замке повернулся ключ. На пороге снова стоял граф Чентурионе. Лучия хотела закричать, но не смогла: крик просто замер в горле. Чентурионе молча снял с себя плащ и, глядя на неё с едва скрываемым отвращением, велел ей лечь в постель. Лучия замерла, он повторил сказанное. Лучия и хотела бы послушаться его, но всё тело одеревенело. Ему же в её немой обездвиженности померещился вызов, и глаза его полыхнули огнём. Феличиано яростно опрокинул девку, осмеливавшуюся противиться ему, надавал оплеух и властно овладел ею. В её позе, расслабленной и жалкой, он черпал двойное удовольствие: ему казалось, он бесчестит и подминает под себя проклятый род Реканелли, расправляется с ним и подавляет его, и тем удовлетворял мщение и гнев, а наслаждение обладания юным телом жгло плоть.

Феличиано Чентурионе вообще-то вовсе не был жесток, но боль потери, в которой для него было сугубое отчаяние, превратила его в деспота. Он делал то, что никогда не позволил бы себе с девицей благородного происхождения, но благородства в этом роду и не было… мерзавцы, убийцы…

Минутами Чентурионе понимал, что неблагородно и низко срывать свою боль на этой девке, но сейчас ему было не до благородства, и, наматывая её волосы на свою ладонь, заставляя её выгибаться ему в угоду, он всё равно видел перед собой окровавленное тело Челестино. Этой девкой он, как тряпкой, стирал кровь брата, но кровь снова и снова проступала. Он почувствовал беснование, снова навалился на девку, тяжело подмяв под себя. Ненавижу…

Лучия не помнила, когда он ушёл.

Дни шли за днями, слившиеся для Лучии в бесконечную череду пустых часов. Правда, со временем кое-что изменилось. Граф Феличиано приходил к ней через день, но уже не измывался и не унижал, а просто лениво овладевал ею, после чего уходил к себе. Иногда же, откинувшись на подушку, засыпал, и, проснувшись на рассвете, окидывал её мутными глазами и покидал спальню. Он никогда не говорил с ней, Лучия видела, что мыслями он витал где-то далеко, и мысли эти были горьки. Однажды, когда он уснул рядом с ней, она слышала его стоны во сне и непонятные бормотания на латыни.

Оставшись одна, она читала псалмы. «На Тебя, Господи, уповаю, приклони ко мне ухо Твоё, поспеши избавить меня. Будь мне каменною твердынею, домом прибежища, чтобы спасти меня. Выведи меня из сети, которую тайно поставили мне… Помилуй меня, Господи, ибо тесно мне; иссохло от горести око моё, душа моя и утроба моя. Я — как сосуд разбитый, отовсюду ужас, когда они сговариваются против меня, умышляют исторгнуть душу мою. В Твоей руке дни мои; избавь меня от руки врагов моих и от гонителей моих, спаси меня милостью Твоею…»

Она иногда пыталась представить себе братьев и отца. Толпа кричала, что они убиты. Как же это? Беппо, Джизо, Нальдино? Все? Отец… Их нет? А кто есть? Этот ужасный тиран Чентурионе… Лучия сжалась в комочек. «Услышь, Боже, молитву мою и не скрывайся от моления моего; я стенаю в горести моей, и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого, ибо они возводят на меня беззаконие и в гневе враждуют против меня. Сердце моё трепещет во мне, и смертные ужасы напали на меня; страх и трепет нашёл на меня, и ужас объял меня…»

Как-то Лучия услышала препирательства графа и Катарины, которая стала к ней в последние дни добрее, приносила черешню и малину, даже немного мёда. Старуха упрекала Чентурионе в том, что он не выпускает девицу даже в сад, того и гляди, чахотку подхватит, как смерть же бледная… Феличиано Чентурионе, что-то ворча под нос, всё же разрешил старухе выводить Лучию в палисадник, но заметил, что та отвечает за девку головой.

При этом Чентурионе сердился на упрёки Катерины, скорбел о брате, и злился на девку Реканелли, вечно сидящую с постной и плаксивой рожей. Когда он пришёл в следующий раз, заставил её принять позу унизительную и рабскую, после же, одевшись, заметив слезы на её глазах, ещё больше разозлился, — до такой степени, что снова закатил ей оплеуху и велел умолкнуть. Лучия напряглась, стараясь побороть спазм боли и обиды, но не смогла.

— Жестокий тиран, — разрыдалась она, вспомнив определение, данное ему родней.

Он встал, отбросив со лба волосы, и Лучия в ужасе сжалась — ей показалось, что сейчас он убьёт её. Но Феличиано закрыл глаза, и тень его ресниц углубила оставленные бессонницей следы усталости на лице. Он снял плащ и накинул его ей на плечи.

— Идём со мной. Я кое-что покажу тебе, — прошипел он и подтолкнул её к выходу.

Коридоры замка были огромны, здесь царили сквозняки. Он повёл её по старой лестнице со сбитыми и недавно отремонтированными ступенями куда-то на нижний этаж. На миг она насмерть испугалась: ей показалось, что он запрёт её в холодном подземелье, эта мысль пронзила её до костей, но тут он подтолкнул её к огромной дубовой двери и распахнул её перед ней. Они оказались под сводами храма, где по углам в нефах горели лампады, струя мягкий аромат ладана и чего-то ещё непонятного, но умиротворяющего. Он снова взял её сзади за плечи и подтолкнул в боковой неф. Теперь она стояла перед мраморным надгробием. Чёрные буквы страшно зияли на белом мраморе.

«Челестино Чентурионе. Прожил семнадцать лет, четыре месяца и три дня. Невинно убиенный».

— Смотри, — прошипел Феличиано Чентурионе над её ухом, — смотри. Там, под плитой мой брат. Он был пронзён клинком, злобной сталью, пронзён в спину, пронзён коленопреклонённый перед Святыми Дарами, пронзён в храме Божьем, пронзён насмерть. Он до второго пришествия уже не встанет. Я любил брата. Твоя родня убила его. Он никогда не встанет, он не будет ходить, смеяться, обнимать меня, дышать… — Она молчала, у неё отяжелели губы и странной тяжестью налились веки. — а ты говоришь о жестокости. Да, я… был грубоват с тобой, ибо боль потери ослепила меня, скорбь звала к мести и гневу. Но я…я не вонзил в тебя клинок, я своей жердиной лишь проделал тебе отверстие промеж ног. Тебе было больно, я видел это, и, признаюсь и покаюсь тебе, твоя боль возбудила меня. Мне казалось, что овладевая тобой, я подминаю под себя твой мерзкий род подлых убийц, подчиняю его себе и бесчещу. Прости мне эти мысли — я грешен. Но всё же я причинил тебе боль, ту же, что в этой жизни обречена перенести любая женщина, — но с тех пор я много раз вонзал в тебя своё оружие — а ты жива. Вчера ты улыбалась, плескаясь в воде — я наблюдал за тобой. Ты лакомилась черешней, что принесла тебе Катарина, — помнишь её вкус? Я причинил тебе боль, а ты можешь дышать подо мной. Ты дышишь. А он, мой мальчик, уже никогда не будет дышать, купаться и есть черешню…

Она молчала и стояла неподвижно, как статуя. Он вздохнул.

— Надеюсь, я больше не услышу от тебя упрёка в жестокости.

На занемевших ногах она вернулась к себе. Он шёл сзади. Когда она вошла, он позвал Катерину и велел принести ужин. Снял с неё свой плащ, колебля пламя свечи в кенкете, набросил его себе на плечи. Ушёл.

Она присела на ложе и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

Глава 19

Почти три недели после похорон Чечилия проводила дни в церковном нефе, где постоянно днём сидел и Феличиано, она пыталась успокоить и утешить брата, но не преуспела. Друзья тоже не знали, что делать с его непреходящим отчаянием. Его не занимали ни пленники, ни допросы, ни вычленение степени вины заключённых. Все разговоры на эту тему он просто не слышал. Между тем Чечилия неожиданно столкнулась на лестнице с Катариной, которая несла Лучии ужин. Кормилица Феличиано направлялась в ту часть замка, где раньше жил граф Амброджо.

— Ты куда, Катарина?

Та вздохнула.

— Девке Реканелли, которой братец твой пользуется, ужин несу.

— Что? — Чечилия обомлела. — Лучия… Господи! Я совсем забыла! Так он…

— Обесчестил девку, — кивнула Катарина, — даже жалко. Запер, никого не велел пускать, измывается, нехристь. Нашёл на ком зло срывать. Если бы не горе его, своими руками отколотила бы сквернавца.

Чечилия растерялась. Господи, Лучия… как же это? Чечилия насколько минут просто не могла осмыслить услышанное. Лучия Реканелли… Вот уж кто была ни в чем не виновата, ведь кроткая, как овча, девица не обидела бы и мухи. Лучия нравилась Чечилии и при мысли, что её брат сломал и загубил жизнь Лучии, Чечилия заледенела.

Перед её глазами замелькали сцены в монастыре: кроткая и тихая Лучия собирает ландыши, вот она при жалком свете лампады читает Псалтирь, вот смеётся её рассказам о замке… Господи… Феличиано, что ты сделал?

— Донна Крочиато, что с вами? — Чечилия сквозь слёзы разглядела мессира Амадео Лангирано. Он поднялся по ступеням лестницы и теперь стоял перед ней.

— Это ужасно. Феличиано обесчестил Лучию Реканелли. — Чечилия была просто убита и не скрывала потрясения. — Это же… разве рыцарь может? Это же… Да, у него горе, но горе не даёт право причинять горе другим. Как он мог?

Амадео тоже побледнел. Он запомнил игравшую с котёнком Лучию ещё в доме Родерико Реканелли, и когда во время разграбления чернью палаццо Реканелли увидел девушку, бросился спасать её от гнева разъярённой толпы. Амадео и помыслить не мог, что то, что не сделала орава мстителей, сотворит его друг Феличиано Чентурионе.

— Может ли это быть, донна Чечилия? Может быть, вы что-то неправильно поняли… — Амадео столкнулся глазами с твёрдым взглядом Чечилии и понял, что эта особа очень немногие вещи может понять неправильно.

— Он уже вытворял нечто подобное, когда умерла Франческа, — зло проронила Чечилия, — но тогда это были селянки, а не аристократки. Я пойду к нему…

— Подождите. — Амадео нахмурился. Какая-то мысль на мгновение проступила из тумана, и снова исчезла. — Я сам поговорю с ним. Я все-таки не верю… Я пойду к нему. Мне он не солжёт. — Лангирано хотел в это верить.

…Феличиано Чентурионе Амадео застал в нефе храма у надгробия Челестино. Расслабленная поза друга невольно сжала сердце Лангирано: Феличиано скорчился у мраморной плиты, рука в судорожном жесте вцепилась в крышку гробницы. Рядом Амадео заметил оплетённую бутыль креплёного вина, и понял, что Чентурионе пьян, причём, пьян до положения риз, до тех запредельных степеней, когда уже перестают различать добро и зло.

«В день скорби моей приклони ко мне ухо Твоё, услышь меня, ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня, сердце моё поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой; от голоса стенания моего кости мои прильнули к плоти моей. Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как филин на развалинах. Я ем пепел, как хлеб, и питье моё растворяю слезами, ибо Ты вознес меня и низверг меня. Дни мои — как уклоняющаяся тень, и я иссох, как трава…», бормотал он и умолк.

— Амадео… — Граф заметил Лангирано, повернув в его сторону отяжелевшее, небритое лицо. — Что ты?

Лангирано подошёл ближе.

— Это правда, что ты сделал сестру Реканелли своей наложницей?

Феличиано несколько мгновений, казалось, вообще не мог понять, о чём идёт речь, но потом, сообразив, вяло отмахнулся от вопроса, как от паскудной мухи.

— Что за пустяки…

Лангирано напрягся.

— Я хотел спасти девушку. В городе не было более безопасного места, чем твой замок, и ты… Как ты мог? Это низость. Только не оправдывайся, Бога ради, смертью брата. Это не повод для подлости.

На Чентурионе эти слова произвели не больше впечатления, чем на быка — жужжание надоедливого слепня.

— Полно тебе, вздор это. Безопасное место. Она и сидит в безопасности, — в глазах Феличиано Чентурионе промелькнуло что-то, чего Амадео не понял.

Лангирано внимательно всмотрелся в это всё ещё величественно красивое лицо и ужаснулся: Чентурионе не лгал, ему и в самом деле не было дела до обесчещенной им девицы, его губы искривила пренебрежительная усмешка, потом растаяла, сменившись утомлённым безразличием. Перед ним сидел откровенный выродок. Тот, кого он знал с детских лет, теперь исчез. Лишь одна сделанная подлость способна неузнаваемо перекосить человека. И если его нельзя вразумить — надо уходить, ибо дурные сообщества развращают добрые нравы.

Лангирано вздохнул. Он терял того, кому был предан и кем восхищался, кто столько раз согревал сердце. Но быть рядом с ним теперь не мог.

— Прости, но я не могу отныне называть тебя своим другом, Феличиано. Это мне чести не сделает, — Амадео чувствовал комок в горле, но проговорил эти слова отчетливо. Феличиано поднял на него тяжёлые глаза с набрякшими веками, а Амадео, повернувшись, пошёл к дверям. Ему было горько и больно, это был болезненный, по живому, обрыв связей с дорогим и любимым человеком, но простив такое, он сам станет подлецом. Лангирано любил друга, но Бог был Амедео дороже Феличиано Чентурионе, и он уходил. Уходил, словно ступая босыми ногами по иглам и битому стеклу, но уходил.

Тихий голос Феличиано настиг его у самой двери, когда рука Амадео уже легла на скобы замка.

— Амадео… Вернись.

Лангирано замер, потом не снимая руки с холодящей пальцы замковой скобы, медленно обернулся. Он корил себя за эту слабость, но ничего поделать с собой не мог. Он любил этого человека и мучительно не хотел терять. Он понимал, что Чентурионе нечего сказать в оправдание совершенной мерзости, но всё равно обернулся.

Феличиано Чентурионе теперь стоял у гробницы, чуть пошатываясь, но взгляд его чуть прояснился. Он, медленно ступая по храмовым плитам, сам приблизился к Лангирано.

— Не сердись, я виноват…

Амадео внимательно всмотрелся в лицо Феличиано и вздрогнул. Слова покаянные, упавшие с уст Чентурионе, едва достигли сознания Лангирано, и не они заморозили Амадео. В глазах Феличиано промелькнуло и растаяло раскаяние, сменившись чёрной пустотой. Пустотой такой бездонной бездны, что сердце Амадео замерло.

— Зачем ты это сделал? Смерть Челестино — горе, но горе потери брата не даёт тебе право творить низости, — как ни странно, эти слова Амадео проговорил безотчётно, думал он о другом.

— Я нагрешил, — вяло согласился Феличиано, потом тихо проговорил, эхом повторив слова Амадео, — горе потери брата. Да. Ты прав, горе… не даёт права… не даёт права… — Лангирано видел, что Чентурионе снова пьянел, хмель сызнова сомкнул на нём свои пьяные объятия, почти смежил его веки, Феличиано едва ворочал языком, — но если бы ты знал… что… я потерял… — Феличиано сгорбился и пошёл к гробнице, сел в изножии, и уперся неосмысленным взглядом в прожилки на мраморном надгробии, водя по ним бледными пальцами.

Амадео на миг замер. Перед его мысленным взором вдруг закружились путаные образы, мелькнули лица матери и Энрико, потом проступили слова самого Феличиано, заклинавшего в случае его смерти не оставлять Челестино… Его непонятная просьба о понимании, потом всплыли странные слова… Те самые, что обессиленный и не помнивший себя Феличиано бормотал в бреду. Понимание ртутной молнией ударило по глазам Амадео Лангирано. Но… как же… Нет. Не может быть.

Он медленно приблизился к Чентурионе.

— Оmnes conatus nulli utilitati fuere… И не по воле богов от иного посев плодотворный… in collibus sterilibus…..он никогда от любезных детей не услышал имя отца… laterem lavimus… и, скорбя, обагряют обильной кровью они алтари и дарами святилища полнят… — тихо сказал он, садясь рядом с другом. — Это Лукреций… Как же я не догадался… Я, правда, подумал, но…

Феличиано вздрогнул всем телом и обратил на Амадео воспалённые глаза.

— Что? Что ты сказал? Что ты сейчас сказал? — он въявь протрезвел.

— Это не я. Это ты говорил в бреду после смерти Челестино. Лукреций… Вот это…

Вот что ты цитировал…

Чентурионе смертельно побледнел, потёр лоб и виски, потом бросил внимательный и болезненный взгляд на Амадео. С него соскочил весь хмель. Быстро и напряжённо спросил.

— Там был ещё кто-то? Энрико, Северино? Раймондо понимает латынь… Энрико тоже.

— Да, там были все, но я не думаю, что кто-то из твоих друзей расслышал это, а Раймондо читал литанию. Я и сам только сейчас догадался. Но… ты уверен?

Феличиано смерил его высокомерным взглядом, в котором, однако, Амадео заметил затаившийся испуг и почти непереносимую муку. Потом граф опустил голову и тихо спросил, стараясь, чтобы голос звучал размеренно.

— Уверен… в чём?

Амадео опустил глаза, всей душой ощущая боль друга. Феличиано всё ещё не хотел открывать ему сердце, и теперь Амадео понимал его.

— Мать говорила, что ни одна из жён не родила тебе… Но…

Чентурионе застонал, и от этого тихого стона Амадео содрогнулся. Но Феличиано уже опомнился. Несколько минут длилось глухое молчание, потом Чентурионе всё-таки заговорил.

— Это проклятие. Франческа хотела наследника и требовала детей, говорила, что все её сестры плодовиты. Я сказал, чтобы он сходила к знахарке, но она заявила, что у неё перебывали они все… И одна… процитировала ей Лукреция. Она обвиняла меня, но я не верил. Я мужчина, это вздор… На моё счастье на празднике урожая она простудилась и весной умерла. Но слова её… слова её жгли меня. Я велел привести из селения пять молодых девок, правда, в одном случае кто-то опередил меня. — Феличиано говорил, уставившись в одну точку, и ничего перед собой не видя. — Я хотел только одного, чтобы хоть одна понесла… Поселил их в верхних покоях, и никогда я так не усердствовал. Прошло полгода. Ничего. Девок я отдал в село с хорошим приданым, — Феличиано отчаянно махнул рукой, — отец тогда решил снова женить меня, подумал, что я схожу с ума без жены, возражать я не мог, объяснить тоже ничего мог, покорился, отец нашёл Анжелину… Ещё через полгода я узнал, что четверо из пяти девок, что я отдал в село, уже тяжелы. Эта чёртова свадьба… Я почти не чувствовал в себе мужественности, а она тоже всё время требовала наследника. И отец… эти вопросы…

— Когда Анжелина погибла, ты сказал отцу, что бесплоден?

— Да, он хотел привести мне третью жену из Рима, я… я уже не мог выносить этого… Мои слова убили его.

— Господи, но…

— Молчи. Что мне оставалось? Челестино… Я надеялся, что он… Я видел в своём бесплодии наказание за грехи молодости, я куда как не был безупречен. Но Челестино… Я держал его в ежовых рукавицах, он был чист, как агнец. Я берёг его как сокровище, берёг даже от искушений, не то что от греха! Я сделал его соправителем и мечтал женить. Он продолжил бы наш род… А что теперь? Мерзавцы Реканелли, — зарычал он вдруг, как разъярённый медведь. — Негодяи… Что толку, что их нет, что пользы, что мой народ поддержал меня, что за смысл во всем, если род мой кончится на мне? Зачем мне жить?

— Но сестра…

Феличиано отмахнулся.

— Что мне в ней? Она не может родить Чентурионе. Я проклят. Мерзавцы… — он резко всколыхнулся, зарычав, — а ты ещё… с этой девкой… Её стоило зарезать на могиле моего брата — в жертву за грех её родни, вот чего она заслуживала!

Амадео царапнули гневные нотки в голосе друга. Тот ненавидел Лучию Реканелли. Заметив тень, пробежавшую по лицу Лангирано, Чентурионе оттаял и чуть улыбнулся. Его рука накрыла руку Амадео, лицо смягчилось.

— После начала зимней охоты я выпровожу её из замка. Я поселю ее где-нибудь в захолустье, ведь в Парме или Пьяченце женщина без мужчин почти всегда станет блудницей, а лучше, внесу за неё залог монастырю, где она выросла. Но пока — пусть будет здесь.

— Ты… бываешь у неё? — спросил Лангирано, пряча глаза.

— Мне… мне по ночам плохо одному. К зиме я чуть приду в себя. Не сердись и не кори меня. — Феличиано помолчал. — И никому ни слова о том, что услышал от меня.

Амадео, по-прежнему пряча глаза, кивнул.

Сам Чентурионе, придя к себе в спальню, рухнул на ложе. Он, хоть и сожалел, что его горестная тайна стала известна Амадео, всё же испытывал и некоторое облегчение при мысли, что его скорбь разделяет друг, на кристальную честь которого он мог положиться. Феличиано задумался. Он не лгал Лангирано: Лучия Реканелли вызывала в нём отвращение, была живым свидетельством его низости. Сейчас, когда он чуть пришёл в себя, он опомнился, но сделанного было не вернуть. Ненависть и месть помрачили его голову, он не соображал, что делал. Сейчас он не совершил бы подобного.

Было и ещё одно дурацкое обстоятельство, о коем он старался не думать. Отец рано женил его, и Феличиано привык ощущать рядом мягкую женскую плоть. Семейная жизнь не радовала, Франческа была неумна и назойлива, и порядком досаждала, а, овдовев вторично, вдоволь униженный Анжелиной, он не хотел вступать в новый бессмысленный брак, несмотря на настойчивые уговоры отца. Ему казалось, он свыкся с одиночеством, но теперь ощутил, как истосковался по женщине. Лучия, безропотная и кроткая, не осмеливавшаяся даже заговорить с ним, была неприятна, но телесно согревала его. Наступал ещё один пустой вечер — и Чентурионе шёл в башню к девке Реканелли, он видел в этом слабость и скоро к своей досаде заметил, что девка даже сугубо возбуждает его.

Как-то, дождавшись, чтобы она уснула, он даже зажёг свечу и, отбросив одеяло, внимательно воззрился на ту, что стала его наложницей. Девица была хорошо сложена, у неё были красивые коленки, ножки с маленькими изящными стопами, округлые гладкие бедра, прелестная грудь. Но мало ли у него было женщин прекрасного сложения? Ему нравился цвет её волос — оттенком похожих на золотящуюся на солнце гриву гнедой кобылы, но завивающихся, как акантовые листья. Ну и что? Ведь она манила его в темноте. Может, запах? Да, от девки шёл странный аромат чего-то неопределяемого, но благовонного… Шафран? Нет? Ладан? Тоже непохоже. А впрочем, всё это был вздор, понял он.

Плоть его вздымалась не её запахом, но ненавистью. Он не любил женщин как таковых — кроме первых страстных лет бурной юности, когда плоть жгла до воспаления, все остальные годы предпочитал развлечения охоты и общество умных мужчин. Он не понимал Северино Ормани с его заворожённой любовью, не понимал и Энрико, восторгавшегося женщинами. Феличиано Чентурионе умел быть галантным, но ценить женщин не умел. Он был рождён повелевать, и женщины, в его понимании, созданы были умножать род, другой цели их существования на земле он не видел.

Когда он осознал собственное бесплодие — очерствел, потом заметил, что испытывает всё меньшую нужду в женщине. Но молодое тело рядом пробуждало желание. Бесплодное, пустое, похотливое, но пробуждало…

Минутами Чентурионе ненавидел себя.

Глава 20

Амадео Лангирано, встретив в замке Чечилию, весьма превратно передал ей разговор с её братом. Жалость к несчастному Феличиано смягчила его сердце, он уже не мог осудить его, и, доверившись его словам, сказал, что граф обещал ему устроить жизнь Лучии. Чечилия выслушала его молча. Кивнула. До этого она тайно просила Катарину пропустить её к Лучии, но та покачала головой — граф запретил. Но потом добавила, что девчонка сама не хочет никого видеть. Сидит целыми днями, в Псалтирь уткнётся и молчит. Однако кормилица согласилась передать Лучии записку от Чечилии.

Написать ее, однако, оказалось труднее, чем думалось донне Крочиато. Гнусный поступок брата стоил в глазах Чечилии мерзости и преступления братьев Лучии, но ей не хотелось перечёркивать их близость. Дурные поступки людей, забывших Бога, нельзя усугублять своей греховностью. Она написала Лучии несколько строк, спрашивала, в чём она нуждается.

Но Лучия не ответила.

Сентябрь промелькнул незаметно. Феличиано, по просьбе Амадео Лангирано, помиловал Паоло Корсини и Эмилиано Тодерини, и горожане, восхищённые его великодушием, славили графа на каждом углу. Престарелый Гильельмо Тодерини, готовый, как древний Приам, умолять позволить хотя бы взять тело сына для похорон, получил его живым и, потрясённый таким благородством, со слезами припал к руке графа Чентурионе.

Сам Феличиано благодаря заботам и любви друзей редко оставался в одиночестве, он начал потихоньку заниматься городскими делами, выезжал на охоту с Энрико и Северино, молился с Раймондо, проводил вечера с Амадео Лангирано. Немного пришла в себя и Чечилия, чему немало помогало заботливое внимание супруга. Энрико боготворил жену и не мог на неё наглядеться, обожал все её причуды, исполнял все прихоти, лелеял, как дитя.

Но его кроткое благодушие снимало как рукой, едва на глаза ему попадалась дорогая сестрица Бьянка. Мессир Крочиато, если сказать правду, бесился при одном только виде сестры. Причин было несколько. Ему было мучительно стыдно при одной мысли, что именно из его сестрицы предатель Пьетро выудил все нужные сведения, позволившие ненавистным Реканелли пробраться в замок. Не добавляло ему радости и понимание, что если бы не тупое упрямство Бьянки — он породнился бы с Северино Ормани. Несчастное лицо друга в эти месяцы было ему немым укором. К тому же Бьянка категорически отказывалась приходить на обеды и ужины в замке, когда там была Делия ди Лангирано, что тоже в глазах брата чести ей не делало.

Сестра была бельмом на глазу Энрико и раздражала.

Сама Бьянка после гибели Пьетро Сордиано померкла и поблекла, стала тише и мрачнее, замкнулась в себе. Долгими часами она вспоминала прошлое, и плакала, при этом неожиданно поняла, сколь мало у неё друзей: к ней никто не приходил и не искал её общества. В замке молодые люди, знавшие о ее любви к Пьетро, теперь избегали её, она целыми днями не выходила из комнаты, размышляла над словами брата, которые раньше не хотела и слышать, но теперь проступившими столь пугающей правдой.

После горестного для обитателей замка праздника Вознесения Богородицы мессир Северино Ормани, спасший графа Феличиано и почти в одиночку расправившийся с заговорщиками, стал кумиром толпы, о нём с уважением говорили мужчины, зеленщики сочиняли в его честь песни, а женщины при виде его смущённо потупляли глаза и игриво улыбались. Даже служанки восторженно превозносили его доблесть, смирение, веру, называли идеальным рыцарем. Самого Северино Ормани произошедшее заставило усилить охрану, ввести новые правила набора конников и снова и снова горько каяться в совершенной глупости: что стоило ему надеть на малыша кольчугу? Гибель же Пьетро и правота Энрико ничуть не радовали его: он понимал, что нелюбим Бьянкой Крочиато, и предательство и смерть Сордиано тут ничего не меняли. Женские кокетливые взгляды смущали его, восторги толпы оставляли равнодушным, он всё чаще помышлял о монашестве, хоть этими мыслями делился только с Раймондо.

Епископ не разубеждал его, но и не уговаривал, лишь говорил, что Феличиано Чентурионе сейчас необходима его помощь, мужской же монастырь в двух милях от Сан-Лоренцо и никуда не денется и через год. Северино вздыхал и кивал головой. Вечерами, словно заклинание бормотал горестные слова молитвы Давидовой: «Приклони, Господи, ухо Твоё и услышь меня, ибо я беден и нищ. Сохрани душу мою, ибо я благоговею пред Тобою; спаси, Боже мой, раба Твоего, уповающего на Тебя. Помилуй меня, Господи, ибо к Тебе взываю каждый день. Возвесели душу раба Твоего, ибо Ты, Господи, благ и милосерд и многомилостив ко всем, призывающим Тебя…»

…В тот день Северино поехал с Энрико подготовить для графа завтрашнюю охоту и решить, пойти ли на болотного кабана, оленя, фазана или дроздов. По дороге главный ловчий безучастно заметил, что сороки беспокойно кричат, летая над одним местом, поняв, что там лось, а когда по шуму крыльев опознал филина, то уверенно обронил, что его мельтешащий полёт означает, кабаны где-то рядом…

— Почему? — спросил Энрико.

— Когда кабаны идут, они пугают грызунов, а филин охотится на всякую мелкую живность, поднимающуюся из-под их копыт. Где филин — там и кабаны неподалёку. Ой, что это? Заяц. — Ормани легко вскинул арбалет, просвистела стрела, и ушастый, подпрыгнув, упал за пригорок. — Возьми, приготовишь.

— Отлично, — согласился Энрико. — Приходи завтра к нам с Чечилией на зайчатину.

Северино Ормани равнодушно кивнул, и в его безразличии Энрико снова померещился немой упрёк. Он счастлив, любит и любим, а его лучший друг… Домой массарий вернулся в состоянии разъярённого облавой голодного волка, и зло наорал на сестрицу, придравшись к тому, что та отказалась выйти на трапезу, где была Делия. Бьянка убежала в слезах.

Слуга помог Энрико стащить охотничьи сапоги, он торопливо сбегал к заводи, а когда вернулся, в гостином зале появилась донна Чечилия. Чуть наморщив розовый носик, она оглядела трофей мужа и с любопытством спросила:

— Чего ты кричал на сестру, Энрико?

— Ты пришла, моя кисочка, чтобы поинтересоваться моими склоками с Бьянкой? — с нежной улыбкой проговорил Котяра.

— Нет, я хотела напомнить тебе старую поговорку о том, что разумный хозяин загодя, летом, готовит сани. Эту зиму я хотела бы встретить в новой шубке. Но только не из такого меха, — она презрительно покосилась на убитого зайца.

Энрико окинул супругу насмешливым взглядом.

— Для этого моей кисочке вовсе ни к чему вникать в мои препирательства с сестрицей, а просто нужно сесть в некое седло и кое-куда съездить, бодро проскакав несколько миль…

— И куда же?

— Куда сесть? На мою жердину, кисочка, и проскакать на ней до моего полного удовольствия…

Чечилия не сочла этот труд обременительным, повалила супруга на постель и задёрнула полог…

— …Теперь ты съездишь к скорняку за шубой? — лениво спросила она, змеёй протянувшись рядом с ним.

Отдохнув от бешеной скачки, Энрико усмехнулся.

— Я перехитрил тебя, киска. Я давно съездил к Дженуарио.

Чечилия потянулась и сладко зевнула. Потом лениво кивнула.

— Я знаю, ты привёз шубу во вторник, и заложил её в лаковый сундук в гостиной, под зимнее пуховое одеяло.

Челюсть супруга отвалилась. Он и вправду уже привёз шубу, но…

— Откуда ты знаешь?

— Луиджи Борго проболтался. Ты седлал Черныша, потом приехал с песцовой шубой…

— Зачем же ты скакала по мне?

— Потому что хорошо держусь в седле, мой котик. Но думать, что ты можешь перехитрить меня — удивительная глупость с твоей стороны.

Энрико несколько минут молчал, потом навалился на супругу сзади и притянул к себе.

— Ты понимаешь, что ты наделала сейчас, кошечка моя? Ты ущемила моё мужское достоинство.

— И ты за это не подаришь мне шубу?

— Шубу подарю, но до того я намерен подвергнуть тебя наказанию, как провинившегося школяра… — Он погладил ее округлые ягодицы, — я намерен задать тебе трёпку, заставив снова отведать моей жердины. Ты не должна обижаться, деточка, это мера просто вразумляющая, ибо, если я не накажу тебя, порок будет разрастаться…

— Я буду кричать, — предупредила супруга, но это не остановило, а лишь раззадорило строгого педагога, и хоть Чечилия и вправду стонала и царапала подушку, он методично довёл наказание до конца, после чего рухнул рядом. Экзекуция оказалась сладостным, но выматывающим занятием для преподавателя, но для наказуемой она была столь усладительна, что педагогический итог противоречил её назначению, провоцируя Чечилию и дальше пощипывать самолюбие супруга.

— Так чего ты не поделил с сестрицей? — поинтересовалась Чечилия, после того, как супруг счёл своё мужское достоинство восстановленным.

Тут Энрико поднялся и сел на кровати.

— Слушай, кошечка моя, ты вот говоришь, что ты умна. Признаю. — Он усадил её рядом и обнял. — И ты дала мне клятву верности, а это значит, твой долг — всецело разделять мои интересы. Согласна?

— Пока твои интересы не коснулись какой-нибудь потаскушки… да, — кивнула Чечилия, — в противном же случае — я заколдую твою жердину…

Энрико торопливо согнул ноги в коленях и прикрылся, как щитом, одеялом.

— Не надо, киска, моя жердина — твоя собственность, а рачительные хозяйки не портят свои вещи. Но я признаю тебя самой умной из женщин, если ты сможешь мне помочь. Слушай же. — Он поцеловал супругу в розовый носик, — мои интересы касаются человека, которому ты косвенно обязана тем, что можешь по ночам… а иногда и днями… — он нежно погладил завиток волос за ушком супруги, — ласкать своего любимого котика. Но здесь есть тонкость. Этот человек… дурак. Но он четырежды спасал мне жизнь.

— Уж не поэтому ли он дурак? — иронично спросила супруга.

— Нет. Северино — дурак, потому что влюбился в мою дуру-сестрицу. Сестрица моя — дура потому, что не сумела разглядеть в моем друге, что, несмотря на дурость, он умён, благороден и хорош собой. Но я хочу моему дружку счастья. Дурость моего дружка — в девичьей робости. Раз отвергнутый — он не подойдёт вторично, а глупость сестрицы — в ослином упрямстве и дурной гордыне. Что делать?

— Ты хочешь, чтобы они поженились?

— Вообще-то я с удовольствием отправил бы свою сестрицу чёрту в зубы, — по лицу Котяры пробежала чёрная тень, — как вспомню… Как ты думаешь, у неё с этим подонком что-то было?

Чечилия покачала головой.

— Едва ли. Но будет ли она счастлива с Ормани? Или тебя это совсем не волнует?

— Хотел бы я сказать, что мне плевать на это. Но… Это дочь моего отца и моей матери. Удивительно… — Котяра придал физиономии выражение глубокой философичности, — как из одной и той же материнской утробы, и от одного и того же семени на свет могли появиться столь умный и обаятельный котик, как твой муж, и такая дурища, как моя сестрица? Не постигаю, ей-богу. Надеюсь, моя кисочка, что все наши детишки будут столь же умны, как я, и столь же красивы, как ты…

Чечилия подумала, что для того, чтобы явить собой идеал красоты и ума, её детям достаточно просто походить на неё, но сказать это супругу решила ближе к ночи, понимая, что за подобные слова её ждёт новая экзекуция.

— Он хороший воин, но не каждый хороший воин — хороший муж, — вздохнула она. — Он тяжёлый человек.

— Он — человек надёжный, верный и разумный. Любая умная женщина будет за таким, как за каменной стеной. Но вот ума-то сестричке и не хватает. Такая умница, как ты, из любого мужчины сделает рыцаря, но эта дура и из рыцаря сделает выродка. Вот чего я боюсь.

— Хватит тебе поносить её. Но я поняла. Хорошо, что-нибудь придумаем.

Глава 21

Делия ди Лангирано считала себя счастливейшей женщиной на земле. В новой семье она обрела радость и покой, свекровь обожала её, муж был ласков и нежен. Его любовь дала плод, и Амадео узнал, что в марте станет отцом. Его счастье было омрачено только пониманием, какой болью будет эта новость для Феличиано Чентурионе, и Лангирано предпочёл бы скрыть это радостное известие даже от друзей, лишь бы не причинять страдание Чино. Но Делия была ближайшей подругой Чечилии, и от неё эту новость, разумеется, узнал Энрико. Мессир Крочиато не утаил приятных вестей от Северино, но тот узнал обо всем ещё раньше — от Раймондо ди Романо, который тоже был весьма рад будущему появлению на свет племянника, при этом твёрдо был уверен в рождении мальчика, заявив, что имел от Бога сновидение, в котором он крестил младенца мужеского пола. Ему возражала, однако, донна Лоренца, уверенная в будущем рождении внучки на основании каких-то одной ей известных женских примет. Амадео хотел сына, но не был и против дочки, особенно, если она будет походить на супругу.

Феличиано узнал новость от епископа Раймондо, понял, почему Амадео Лангирано не сказал ему об этом сам. Губы его раздвинулись улыбкой, но глаза не улыбались. Тем не менее, он согласился быть крестным отцом новорождённого чада, независимо от его пола, и попросил передать поздравления Амадео.

Чечилия была весьма рада счастью подруги, но не забыла и просьбы мужа. Уединившись с женой Амадео в гостиной, она спросила Делию, что, по её мнению, нужно сделать, чтобы всё же заставить Бьянку обратить внимание на мессира Ормани?

Донна ди Лангирано задумалась.

— Меня Бьянка не любит, и мой совет, каким бы он ни был, не услышит. Но она честная и прямая. С ней глупо хитрить. Мне кажется, нужно прямо посоветовать ей замужество. Но совет должен исходить от тебя — она относится к тебе с уважением.

— Кого и когда она слушала? — уныло проронила Чечилия.

Делия покачала головой.

— Ты не права. Случившееся вразумило Бьянку, я видела её мельком в замке, хоть она и избегает меня. От неё же одна тень осталась. Всё это не прошло для неё даром. А мессир Ормани — просто герой. Бьянка ведь считала, что он совсем не рыцарь, но теперь-то кто усомнится в его мужестве и доблести? Пусть твой муж поговорит с мессиром Ормани, уговорит его посвататься. Этот поступок будет великодушным с его стороны, и я уверена, что Бьянка поймёт это. Ведь все молодые люди избегают её. Ты же сама прямо поговори с ней.

— И что ей сказать? — Чечилия внимательно слушала подругу. Аргументы Делии были весьма разумны.

— Понимаешь, мы-то с тобой знаем, что у Пьетро не было никаких чувств к Бьянке, но ведь это известно далеко не всем. Многие полагают, что она была подругой Пьетро. Репутация её подмочена. Дай ей понять, какое счастье для неё в том, что такой прекрасный человек, как мессир Ормани, не верит досужим сплетням и любит её. В Сан-Лоренцо ей достойного жениха уже не найти, но если она согласится стать женой мессира Северино — всё будет забыто.

Чечилия поджала губы.

— То, что ты говоришь, разумно и правильно. Но она обидится, а мессир Ормани, мне Энрико сказал, человек недерзкий с женщинами, он и не осмелится подойти к ней.

— Если будет знать, что его не отвергнут — он решится. Поговори с Бьянкой, посмотри на её лицо. Если она категорически против него — тогда нечего и браться за это, но если она послушает тебя — тогда-то и скажи супругу, чтобы Энрико уговорил мессира Северино посвататься.

Чечилия задумалась, потом кивнула.

— Почему нет? Что мы теряем?

Донна Крочиато не любила откладывать задуманного и на следующий вечер решила поговорить с золовкой. Чечилия застала Бьянку, бессмысленно глядящей на пламя камина в её комнате, где та проводила все дни напролёт. Сестра Энрико кивнула Чечилии, пожелала ей доброго вечера и спросила, откуда она? Чечилия ответила, что провела день, наблюдая за заготовками ягод на зиму, служанки, если не следить за ними, только и способны, что бездельничать да лясы точить. А тут ещё все с ума посходили из-за мессира Северино — и вместо заготовок на зиму выряжаются в лучшие платья и одно норовят проскочить мимо его двери или под его окнами. И если бы только служанки! Сестрица камергера Гвидо Навоно, Анна, проходу ему не даёт, племянница Эннаро Меньи Джиневра бегала даже, говорят, к Элианте, местной колдунье, просила приворотное зелье.

Глаза Бьянки оставались ледяными. Гибель Пьетро Сордиано и причины его предательства были поняты Бьянкой, и, хотя две вещи почти не поддаются осмыслению и недоступны пониманию — что тебя не любят и что ты умрёшь, Бьянка приняла в себя эту мысль. Она была не нужна Пьетро Сордиано, не нужна, несмотря на молодость и красоту. Почему? Сама Бьянка не переставала ощущать странную, теперь уже потустороннюю зависимость от Пьетро. Она любила его — исступлённо и истово, — даже мёртвого. Мессир же Ормани не нравился ей и теперь, когда он был предметом вожделений многих девиц, она видела в нём неразговорчивого, косноязычного человека, смотревшего на неё жалким взглядом.

— А что ты теперь будешь делать? — голосЧечилии пробился сквозь пелену её страстных мыслей.

— Что?

— Я говорю, ты вернёшься в монастырь? Но ведь тебе там не нравилось.

Бьянка наморщила лоб. Монастырь? Она не хотела в монастырь.

— Почему монастырь? Энрико хочет… он хочет, чтоб я уехала?

Чечилия пожала плечами.

— Мне он такого не говорил, но ты сама ведь понимаешь, сплетни… Многие считают, что ты была возлюбленной Пьетро. На твой счёт не смолкают пересуды, а злословия не побороть — ведь болтают-то за спиной! Не все же, как мессир Ормани, не верят досужим толкам. В Сан-Лоренцо едва ли достойный человек возьмёт тебя в жены. А в Лаццано… откуда там рыцари — одно мужичье. Выйди ты за мессира Ормани — слухи, конечно, стихли бы как по волшебству, жаль, что он тебе не по душе…

Бьянка выпрямилась и застыла. Она не думала, что о ней ходят сплетни. Но кем они все её считают, деревенской потаскушкой, что ли? Неожиданно Бьянка вспомнила, как третьего дня, едва она вышла к колодцу на внутреннем дворе, её заметил Микеле Реджи, но не поздоровался с ней, а поторопился уйти, даже не наполнив ведро. Теперь сказанное Чечилией испугало, Бьянку, она почувствовала, как по коже прошёл мороз.

— Пьетро… он никогда… зачем они сплетничают? Кто это говорит?

Чечилия пожала плечами.

— На каждый роток не накинешь платок, да и болтают-то, говорю же, за спиной. Энрико просто обронил, что о тебе много разговоров, — Чечилия прекрасно знала, что выяснять что-то у брата Бьянка просто побоится. — Ну да ничего, всё перемелется, мука будет, через год-другой всё позабудется.

Бьянка долго молчала. Чечилия не торопила её с ответом. Если ей удалось смутить Бьянку — рано или поздно она задумается о мессире Ормани, если же нет…

Бьянка откликнулась даже быстрее, чем ожидала Чечилия.

— А… мессир Ормани… что… на эту Джиневру смотрит?

Глаза Чечилии блеснули.

— На Джиневру-то? Ну, что тут сказать… Она дурнушка, конечно, но, знаешь, девица не промах, своего не упустит. Раз решила очаровать героя — может своего и добиться. Тем более, ничем не побрезгует — ни наузой, ни зельем приворотным. Такие, сама знаешь, дерзки. А кто она такая, чтобы мечтать-то о самом мессире Ормани, друге и спасителе Феличиано Чентурионе? Высоко взлететь хочет. — Чечилия скосила глаз на Бьянку, неподвижно застывшую на скамье. — Но ведь и взлетит. Разве мало случаев-то, когда такие дурнушки первым красавицам фору-то давали? — Бьянка опустила глаза и сидела неподвижно. — Ну, пора мне, заболталась я с тобой, а девки-то без присмотра. Пойду. — И Чечилия с достоинством выплыла из гостиной.

Супруга Энрико была довольна собой. Всё прошло как по нотам. Худшее, что может сглупа сделать Бьянка — попытаться выяснить, кто что болтает. Так ведь это вздор — ничего не узнает. А молодые рыцари на неё теперь косятся — но это только на руку, а что девки-то перед Ормани крутятся — так это и слепой заметит, и тоже кстати весьма.

Чечилия приготовилась ждать до четверга, когда была намечена графская охота, ибо Северино и Энрико уговорили Феличиано выехать пострелять крупную дичь. Собственно, они выезжали и третьего дня — да вернулись злые, как черти. В пути им попался заяц, а по старинной охотничьей примете, если ты его не убил, охоты не будет. Много раз такое было, если ушастая дрянь перед конём сиганёт, весь день зверя зря прогоняешь, а на выстрел не подойдёшь. Хуже чёрной кошки. Поэтому пока ушастого не заваливали, дальше не ехали. И что же? Крочиато предложил выстрелить графу, тот предложил право первого выстрела Северино Ормани, пока препирались — длинноухий исчез. Вот и возвратились не солоно хлебавши.

Но в четверг собирались травить оленя, в замке всегда бывал праздник по случаю удачной охоты, а после граф приглашал из селения старого виолиста Витторио, сын Катарины Никколо Пассано играл на окарине, Микеле Реджи бил в тамбурин и начинались танцы. Надо было устроить только, чтобы праздник не сорвался.

Вечером в алькове Чечилия посоветовалась с супругом, посвятив Энрико в свои планы и рассказав о встрече с Бьянкой. Мессир Крочиато ничего так не желал, как видеть друга счастливым, да и сестрицу пристроить наконец-то — тоже хотелось. Он восторженно блеснул глазами.

— Ты только, Котяра, без оленя не возвращайся, а всё остальное я устрою.

— Олень будет, но как ты хочешь свести их?

— А я просто Джиневре намекну, что мессиру Ормани Анна Навоно вроде по душе… они и сцепятся. Бьянка не любит мессира Северино, но товар дорожает, когда на него много покупателей.

Котяра поцеловал свою мудрую киску, и разговор супругов сменило любовное слияние.

Наутро в среду мессир Крочиато наведался к Эннаро Меньи и имел с ним короткий, но содержательный разговор. Следствием его было распоряжение начальника охраны своим подчинённым на празднике в четверг думать только о службе, быть при полном вооружении и избегать всех девиц, ибо граф Чентурионе намерен произвести отбор лучших из них для сопровождения его в паломничество в Рим нынешней зимой. Возьмёт, сказал, троих. Конники переглянулись — в Рим каждому хотелось.

Между тем Чечилия вечером в среду не только в присутствии Джиневры упомянула о замеченной ею якобы склонности мессира Ормани к Анне, но и попросила двух своих самых миловидных служанок повертеться на празднике перед мессиром Ормани. Одна из них, хорошенькая рыженькая Доротея, расхохоталась.

— Что толку перед ним крутиться, когда он глаз-то с сестрицы вашего муженька не сводит?

— Знаю, что не сводит, — пробормотала Чечилия, — так сделай так, чтобы отвёл.

— Ну, да, а потом мой Никколо такого мне устроит, — за Доротей ухаживал Никколо Пассано, и дело шло к свадьбе.

— Не устроит, я поговорю с Катариной. И всем девкам скажите, кому удастся потанцевать с мессиром Ормани — я дукат дам.

Девицы переглянулись, и Чечилия поняла, что на охотничьем празднике мессиру Ормани придётся солоно.

Глава 22

Энрико загодя — на всякий случай — попросил егеря Гавино Монтенеро поймать молодого оленя силками и загнать в вольер охотничьего домика, сам же вместе с Людовико Бальдиано выследил шестилетка. Охота теперь не могла не удаться. Северино Ормани и Феличиано Чентурионе оба высказались за охоту с манками, куда стрелок шёл в одиночку, без собаки и сопровождения. Дни стояли благоприятные, тихие, сухие, ясные и немного прохладные, и ничто не мешало оленю улавливать звуки манка. Места заняли заранее — ещё до наступления рассвета, с подветренной стороны на лугу для гона.

Энрико лучшим манком на оленя считал «гераклову трубу» из толстого полого стебля гигантского борщевика. И весила немного, и в чехле не мешала. У Чентурионе был манок из раковины тритониума, оправленный в золото, принадлежавший ещё его отцу, графу Амброджо. Кончик раковины был срезан, внутренние витки изъяты, тон оленьего призыва, был неотличим от настоящего. Северино пользовался бычьим рогом, узкий край которого был оправлен в серебро. Ормани носил его на шее на ремне и не слушал уговоров Энрико поменять его из-за веса.

Никакого веса Ормани не чувствовал.

В горах рёв оленя слышен лишь на несколько сотен шагов, и если самец ответил на призыв, охотник должен надёжнее подманить его к себе. Чентурионе, мрачный и не выспавшийся, был не в духе. Его олень появился на зов издали, и не подпустил на выстрел. Олень Северино не вышел на звук манка, Ормани с силой несколько раз ударил по кустам палкой, имитируя удары рогами разгорячённого гоном соперника. Обычно невозмутимый до того олень тотчас же прибегал, но на сей раз ветер переменился и тот так и не показался из чащи. Энрико поднёс к губам свою трубу, имитируя крик молодого трёхлетка, и из леса прямо на него вышел благородный олень, чью тропу и лежбище они с Бальдиано уже наглядели. Ближе всего на выстрел находился Ормани, и Северино прицельно метнул копье, рядом в голову оленя вонзилась арбалетная стрела Чентурионе. Энрико улыбнулся. Повод для праздника он обеспечил мастерски. Громко затрубил в охотничий рог, подзывая слуг с лошадьми.

В замке их уже ждали. Дорогой граф и ловчий спорили — каждый отдавал пальму первенства другому, но тут массарий авторитетно заявил, что королём охоты на этот раз стал Ормани: его копье попало в оленя раньше. Северино пожал плечами, но почётный титул принял. Егеря внесли оленя в замок и тут же на лужайке развели костёр, Никколо Пассано и Урбано Лупарини освежевали зверя, Эннаро Меньи помогал советами, Мартино Претти принёс специи и отогнал зевак от оленьей туши. Ормани, Крочиато и граф Чентурионе появились на внутреннем дворе, освободившись от охотничьего снаряжения. Чечилия с девицами водрузила на голову мессира Северино Ормани венок из лавра и хмеля — корону короля охоты. Микеле Реджи забил в бубен, писарь Дарио Фабиани на каламусе, тонкой свирели, пытался сыграть старинный напев охотников, но не смог, пока Гавино Монтенеро не наиграл на виоле основной напев.

Бьянка Крочиато тихо вышла во двор и замерла у дровяной поленницы. Девицы замка обступили Северино Ормани, Чечилия поднесла ему охотничий рог с вином, он не мог не выпить, и тут девицы затребовали тарантеллу. Чечилия взяла кастаньеты. Чентурионе незаметно исчез, но Ормани девицы потащили танцевать. Тарантелла, экстатичная и самозабвенная, закружила его, рядом отплясывал Энрико, каждая девица норовила попасть на глаза и понравится мессиру Ормани, и Бьянка, обожавшая танцевать, тоже незаметно для себя оказалась в круге танцующих. К её удивлению, мессир Ормани танцевать умел, а захмелев и расслабившись, он ещё и на пару с её братом спел старинную песню про рыцаря, уехавшего воевать в дальние края. Бьянка удивилась: мессир Ормани, оказывается, вовсе не был обделён талантами.

Между тем девицы нагло строили герою глазки, особенно усердствовали Анна Навоно с Джиневрой Меньи, норовя подставить одна другой ножку, сам Северино растерялся от обилия женского внимания, вино окрасило его бледные щеки румянцем смущения, он зримо похорошел.

Сама Бьянка, замечая на себе взгляд Северино Ормани, и понимая, что он оказывает ей предпочтение, не радовалась, но пыталась уверить себя, что довольна. Молодые люди держались в стороне. Они сторонились всех девиц, но Бьянке казалось, что они демонстративно избегают именно её. Вино нового урожая, незрелое и кислое, всё же пьянило, и постепенно ударило ей в голову. Ей показалось, что иного выхода, кроме как выйти за Ормани, у неё и вправду нет. Своим авторитетом и силой он защитит её от пренебрежения толпы, сравняет с подругами. Она с тоской поглядела на него. Это был не Пьетро Сордиано, но сейчас ей показалось это неважным. Всё уже было неважным. И на осторожный вопрос братца Энрико, упорно ли она настроена против мессира Ормани? — Бьянка покачала головой.

Северино Ормани видел потухшие глаза Бьянки, по-прежнему любил её и ненавидел себя. Ненавидел за то, что не умел заслужить любовь, за то, что не мог отойти. И когда Энрико прошептал ему, что сестрица не встретит отказом его предложение, возненавидел себя ещё больше, но всё равно подошёл и косноязычно произнёс заученные фразы. В глазах его всё плыло, но он видел, что она кивнула. Чечилия и Энрико, появившиеся Бог весть откуда, уже поздравляли их, рядом возник стольник Донато ди Кандия, кравчий Джамбатиста Леркари, камергер Гвидо Навоно, ловчие, шталмейстеры, сокольничие… Катарина Пассано, кормилица графа Феличиано, тоже поздравила их, пробормотав Бьянке «хватит, девка, дурака валять», а Ормани перекрестила, Чечилия же расцеловала Бьянку. Энрико был счастлив до небес, обнимал друга, даже чмокнул в лоб сестрицу.

Свадьбу назначили на будущую субботу.

Охотничий праздник был прерван дождём, но всё важное уже свершилось. Охотники, стражники и девицы, озлобленные потерей лучшего жениха, ушли в замок и только Энрико Крочиато, чуть хмельной и счастливый, остался в саду под навесом.

Ливень с мелким градом прошумел, вселяя ужас и дрожь в древесные листья, бросая жемчужины градин в лужи, их твёрдость таяла в трясине вод. Сырая почва пахла ванилью, Энрико чувствовал себя расслабленным, словно насквозь пропитанным сыростью вечернего сада. В темноте ему мерещился странный однозвучный напев лютни, тот, что способны извлечь из струн и смычка грубые натруженные руки. Чечилия подошла тихо, он ощутил на щеке её мягкую ладонь.

— Мне не по себе, а почему, понять не могу…

— Ты о Бьянке и Северино?

— Нет. Я думал о них, потом о ливне, осени. Потом пришла тоска. Просто подумалось, что со всем этим будет? У какого-то римлянина я прочёл, что человечество — бесчисленная череда покойников, возникающих из ниоткуда и уходящих в никуда. Неужто, правда? Неужели мы также исчезнем, как исчезли эти градины в лужах? Мои мысли, мои желания — всё исчезнет? И здесь, на моём месте столетие спустя будет сидеть кто-то и так же недоумевать — о том же самом? — Тут Энрико опомнился. — Прости, Чечилия. Бог весть, что в голову лезет…

Чечилия улыбнулась.

— Это просто зажглись окна замка. В печальном созерцанье дождя в сумерках сада, они, перекрещённые крестовинами, показались тебе тенями крестов. Отсюда и мысли…

Энрико задумался и кивнул.

— Да, окна… кресты… могилы… Светляки, свечи, лампады и фонари в ночи навевают мысли о вечном. Но я не хочу умирать, — слова Энрико прозвучали бесстрастно, — сейчас не хочу.

Чечилия не удивилась. Она знала мужа.

— Сейчас? А когда-то хотел?

— Да. Я не рассказывал тебе? — он усадил жену на колени, — мне было тогда двенадцать лет. Мы с Донато, он был старше меня, пошли к Дальнему скиту к монаху Аугустино. Он был глубоким стариком, и мы застали его при смерти. Он лежал на одре и странно дышал — глубоко и медленно. Но, увидя нас, привстал, оперся на локоть, подозвал к себе Донато, сказал, что уходит, и благословил его, назвав Раймондо. Мне показалось, старик бредит, потом он снова лёг и побелел. Донато сказал, что он ушёл, уже не дышит. И вдруг я увидел свет, струящийся точно мириады крохотных светляков… свет от покойного — он шёл вверх. И было не страшно. Потом всё исчезло, и я подумал, что мне просто показалось. Через три года Донато принял постриг с именем Раймондо. Тогда я спросил у него, видел ли он после смерти Аугустино свет? Он удивился: «Ты тоже видел?»

После на моих глазах многие умирали. Было страшно. Отец, мать, сестра отца, наш старый писарь, это побоище в августе. Всегда страшно и непонятно. А вот тот раз, один, всё было понятно и светло. Он не умер, он ушёл.

— Феличиано рассказывал об Аугустино. Мой отец возил его в скит, но он не любил потом говорить об этом. Старик наговорил ему кучу дерзостей, сказал, что он растит человека Власти, но не человека Любви…

Энрико бросил быстрый взгляд на Чечилию.

— Я не знал. Феличиано не говорил. Но Аугустино не боялся умирать. Он был свят. Значит, надо жить по-божески, чтобы не бояться умирать. А я боюсь. Что в моей жизни не то?

— Ты мелешь вздор, Энрико. Бог есть жизнь. Он — не есть смерть. Стремление к Богу — стремление в вечной жизни. Он помогает преодолеть страх минутной смерти — ведь через неё в тридневии ты пройдёшь в вечную жизнь. Челестино сейчас там, я знаю. Он — в жизни. Мы — тоже в жизни. И жизнь — во мне.

Энрико слушал молча, потом поднял глаза на жену.

— Что? Я… правильно тебя понял?

Она торжествующе улыбнулась и кивнула. Крочиато сразу забыл свои философские размышления. Бог мой, Чечилия тяжела! Да, жизнь была здесь. Сейчас он почувствовал особое отвращение к смерти. Чечилия понесла во чреве его дитя.

Он осторожно подхватил жену на руки и понёс к себе.

Глава 23

У алтаря Бьянка была бледна, старалась скрыть печаль и горечь сердца, Ормани молился. Он в эти дни молился постоянно, даже стоя в церкви, повторял в душе сбивчивые молитвы. «Господи, я соединяюсь с той, что холодна ко мне, ибо жизнь моя без неё бессмысленна. Прав ли я? Я недостоин её любви и согласен довольствоваться тем, что она может отмерить мне. Пусть так. Я не прошу Тебя, Господи, помощи, ибо я недостоин её — но утиши только эту боль, боль нелюбви. Я готов быть рабом её, но не нужен и как раб, но отказаться от неё я не силах, вразуми же меня, глупца, ибо не знаю я, что делать мне. Меня никогда не любили, Господи…»

Молился и братец невесты, умоляя Господа устроить счастье его друга, смирить горделивый нрав сестрицы и устроить их брак. «Господи, наставь и вразуми их, яко Ты волиши, ибо ни друг мой, ни сестра моя не имеют мудрости для счастья. Устрой пути их, да обретут они блаженство брака и совместной любви…»

Свадьба была скромной и тихой.

Когда они остались одни в его покоях, Северино с горечью почувствовал, что не только не чувствует себя свободным, но и стыдится даже обнажиться перед женой. Из-за задёрнутого полога он скользнул под одеяло, жалея, что из-за света пылающих дров в камине она видит его. Ему хотелось темноты. Дрожащими руками он потянулся к ней, обнял. Бьянка лежала с закрытыми глазами, Ормани бормотал что-то, чего сам не понимал, лёг на неё и трепетно вошёл, морщась от её боли. Неожиданно она открыла глаза, и он замер, потому понял, мгновенным озарением прочитал, постиг этот взгляд. Она ненавидела его. Ненавидела за то, что Пьетро оказался мерзавцем и не любил её, и за то, что он — Северино Ормани, не Пьетро Сордиано, и за то, что он, нежеланный и ненужный, любит её.

Северино понимал, что нелюбим, но не знал, что ненавидим.

Он заледенел, резко отодвинулся и вышел из неё. Он лишил её чистоты, но не излил семя — и теперь медленно поднялся, несколько минут сидел, совсем потерянный и убитый, на ложе, потом встал, подошел к перекладине и снял с неё плащ. Действовал бездумно, точно во сне, но понимал себя.

Ему нужно было найти землю. Сортирную яму, смрадную лужу, гнилое болото, это было безразлично — и излить семя в землю. Господь наказал за это Онана, но он не Онан — у него нет братьев и ему не нужно никому восстанавливать род. Ормани вышел, забыв закрыть за собой дверь.

Бьянка смотрела на него, пока он сидел на постели, молча и бессмысленно. Ормани угадал верно — она не закричала от боли, когда он овладел ею, но не могла и не хотела прятать ненависть в глазах, когда он завладел тем, что она в мечтах всегда предназначала другому.

Но сейчас она растерялась. Делия и Чечилия говорили, что мужчина не может сдержать сладкого стона или крика, когда заканчивает любовную битву. Но Северино молчал. Почему? Ормани был безразличен ей, но сейчас во всем этом ей померещилось что-то непонятное и пугающее, а главное — унизительное для неё.

Северино вернулся, он продрог на внутреннем дворе. Семя он подлинно вылил на землю, просто зайдя за конюшню. Душа его молчала. Он подбросил дров в камин и снял плащ. Не ощущая тяготы плоти, стоял у огня, обнажённый и свободный, и вдруг вздрогнул. Да. Он был теперь свободен, свободен от кандалов этой любви — унизительной и раболепной. Опустошённую душу что-то наполняло — новое, прохладное и огромное. Господи, ну, почему это не пришло на день раньше, до клятвы у алтаря?

Она была больше не нужна ему. Все мучащие его мысли, ревнивые, сумрачные, горестные — растаяли. Северино лёг, с размаху опустившись на подушку, утонув в нежности гагачьего пуха, натянул простыню. Он хотел спать. Глаза его смежились — завтра засветло он обдумает всё, а сейчас…

Но тут Ормани напрягся — он не заметил, как Бьянка поднялась и обошла кровать и теперь стояла перед ним. Глаза её странномерцали в отсветах каминного пламени, напоминая светляков над болотом. Она, неопытная и несведущая, всё же не поняла, но скорее утробой ощутила случившееся. Он пренебрёг ею. Но даже не это было самым главным — он посмотрел на неё мёртвыми глазами. Раньше, сколь равнодушна она к нему не была, ей льстил его околдованный взгляд, она понимала, что владела его сердцем — сердцем нелюбимого, но власть её была неоспорима.

Теперь всё вдруг кончилось. Как Амнон, овладевший Фамарью, Ормани мгновенно остыл и возненавидел её. Раньше она потеряла любимого и даже право думать о нём, а теперь теряла и этого, пусть ненужного, но любящего. Теперь он смотрел на неё глазами Пьетро Сордиано — холодными, досадливыми, чуть утомлёнными. Злость и отчаяние вскипели в ней, ей хотелось убить его, растерзать, уничтожить…

Бьянка, не помня себя, бросилась на Северино.

Ормани, воин, выигравший сотни поединков, заметил её глупое и истеричное движение и отстранил, просто рукой удержав на расстоянии, Бьянка же извивалась, пытаясь вырваться и добраться до него, расцарапать лицо, причинить боль. Ормани несколько секунд удерживал её, потом почувствовал вялую злость разбуженной змеи и наотмашь закатил ей оплеуху. Это был не рыцарский поступок, но Северино было плевать на это. Пощёчина отбросила её к пологу кровати, но его рука, державшая её, не дала Бьянке упасть. Северино хладнокровно ударил её второй раз, потом, видя, что она судорожно машет руками, подумав, что она по-прежнему беснуется, ударил ещё раз, и Бьянка отлетела к перекладине, где он оставил свой плащ.

Северино с недоумением подумал, что его брачная ночь оказалась весьма необычной, при этом лениво наблюдал за женщиной, час назад ставшей его супругой. Всё это быстро ему надоело. Зачем ему бабские истерики? Ормани положил себе отстегать дуру кнутом, если она ещё раз посмеет поднять на него не то что руку, но даже глаза.

Бьянка медленно поднялась с пола. Лицо горело, губы распухли, но что-то в ней самой вдруг погасло. Она с ужасом бросила взгляд на сидящего на постели мужа и отшатнулась, потом поплелась, чуть пошатываясь, за занавес, туда, где стояли две ванны. Вода давно остыла, Бьянка умылась, потом торопливо погрузилась в прохладную воду. Окунулась с головой, лицо перестало гореть, но губы пламенели по-прежнему. Резко встала.

Что-то в ней сотряслось, пол продолжал шататься под ногами, плиты кружились, но главным было новое ощущение — страха. Чего? Она боялась, что он будет бить её? Бьянка видела, что он не вложил в оплеухи, которыми наградил её, и сотой доли своей жуткой силы, просто отмахнулся от неё, как от мухи.

Но нет. Она боялась вовсе не Северино Ормани. Но страх разрастался. Бьянка вышла, нагая и трепещущая, и тут заметила, что он спит, спит, мерно вздымая грудь. Бьянка осторожно приблизилась. Этот мужчина был неизвестен ей. Она не знала Северино Ормани, равнодушного к ней, хладнокровно раздающего пощёчины. Но почему? Почему он разлюбил? И что теперь делать? Он каждую ночь будет спать, откинувшись на ложе, не замечая её, окидывая спокойным и равнодушным взором? Он овладел и разлюбил. Как же это? Но её брат обожает Чечилию, и, женившись, стал боготворить. Для него исчезли все женщины мира. Делия любима мессиром Амадео, он нежен с женой, заботлив и внимателен. А она… почему? Потому, что вышла замуж без любви? Неужели за это она так наказана? Бьянку сковал ужас. Она обречена быть нелюбимой, ненужной женщиной, тяготящей мужа?

Теперь она поняла, чего испугалась. Страх быть снова отвергнутой вошёл в неё, и заморозил. Но было и ещё что-то, тяготящее едва ли не больше. Северино Ормани вдруг оказался мужчиной — тем мужчиной, по которому томилась её душа. Господином и Владыкой. Она видела в нём только жалкого раба и ничтожного влюблённого, но теперь всё исчезло. Проступил Властитель, который… не любил её боле.

Нет! Она выпрямилась, как струна. Нет. Она… она не отпустит его. Её сотрясло понимание: или сейчас, в эту ночь, она очарует его — или утром ей лучше всего бросится в коридорный пролёт или речной омут.

Бьянка тихо подошла к спящему, взяла его руку, которая оставила яркий румянец на её щеках, и поцеловала. Присела на ложе и начала целовать его руки и плечи. С её влажных волос капала вода, он вскоре проснулся. Недоумевающими и настороженными глазами несколько минут следил за ней. Что она делает? Её губы коснулись его соска, и у него невольно сбилось дыхание, заметив это, Бьянка трепещущими руками коснулась другого — и он снова чуть вздрогнул. Теперь она целовала его исступлённо и нервно, покрывая поцелуями грудь, шею и плечи, гладя его дрожащими руками.

Северино удивился, но не настолько, чтобы оттолкнуть её. Чего она хочет? Взволновать его? Прикосновения её были приятны и будоражили его тело, но не затрагивали свободную ныне душу. Она вдруг возжелала его? Неужто оплеухи вразумили? Ормани медленно поднялся, перевернул её на живот, ибо не хотел больше видеть её глаз, поставил в позу рабскую и страшно возбудившую его. «Я подомну тебя, бестия, я скручу тебя в бараний род, и ты будешь блеять подо мной, как овча…» Он вошёл в неё безжалостно и резко, не заботясь о том, что лоно её только что было окровавлено. Он не навязывался ей — пусть стонет. Потом Северино и вовсе забыл о ней — упиваясь своим наслаждением. «Не все же выливать семя в землю, пусть и тебе, бестия, достанется…»

Эти мысли, странные, чудовищные и сумрачные, неожиданно смутили его самого. Что он делает? Тут семя излилось из него, Ормани рухнул на ложе и на несколько минут погрузился в темноту. Потом очнулся и ощутил, что горло совсем пересохло. Бьянка вдруг соскочила с кровати и кинулась к столу. Она наполнила бокал лёгким белым вином и поднесла ему двумя руками. Теперь Северино подлинно удивился. Почему она это сделала? Как поняла, что он хочет пить? Но выпил до дна и отдал ей бокал.

Тут он заметил, что она манит его за собой, указывает на занавес в комнате. Чего она хочет? Он поднялся и пошёл за ней. Бьянка уже стояла около ванны, она положила ему руки на плечи и чуть нажимала, зовя опуститься в воду. Северино сел в ванну. Вода была прохладна, как на запруде в летнее полнолуние. Он вспомнил Энрико и улыбнулся. Теперь она натирала его благовонными эссенциями с запахом лимона и мяты, умащивала ароматами волосы. Северино впервые открыл рот и чуть насмешливо проронил:

— Я чувствую себя как Гелиогабал в термах…

Бьянка улыбнулась и продолжала оглаживать его, нежно лаская. Чёртова бестия, ну, почему бы тебе не начать с этого? Теперь Северино принимал её услуги, подлинно как услуги рабыни, а ведь ещё вчера душа его томилась по этой девице, как голодный по куску хлеба. Она снова возбудила его, он поднялся, огромным и сильный, схватил её в охапку и отнёс на ложе, теперь навалился сверху — ему были уже безразличны её глаза. «На, отведай жердины, коль хочется…» Снова упивался собственным блаженством, и тут заметил, что её глаза мутны и туманны, а лоно содрогается под ним. Для девицы она излишне чувственна, пронеслось у него в голове, но он тут же и забыл о том — что ему за дело до её содроганий?

За окном прокричал первый петух, и Ормани вздохнул. Ну и ночка выдалась, не приведи, Господи. Северино снова излил семя и откинулся на подушку. Тут оказалось, что Бьянка непросохшими волосами увлажнила её, он с досадой поднялся и перевернул её. Теперь стало удобней. Ормани накрылся одеялом и заметил, что она подползла ему под бок. «Ишь ты, кошка, то царапаешься, то ластишься? Лучше б вина ещё принесла…» К его изумлению, она снова прочла его мысли и вскочила за вином. Северино выпил и твердо решил уснуть. Он подмял под себя снова прильнувшую к нему Бьянку, положив на неё для верности ногу, чтобы уж наверняка ограничить её передвижения и не дать разбудить его, лениво обнял и уснул.

Глава 24

…Чечилия сидела за столом и грызла крыло рябчика. На башенных часах была половина второго пополудни. Рядом восседал её супруг и методично поглощал аппетитные деревенские булочки с начинкой из перепелиного мяса.

— Чего ты волнуешься? — безмятежно вопросила супруга.

— С чего это ты взяла, обожаемая кошечка, что я волнуюсь? — поинтересовался Энрико, нервно дожёвывая восьмую булочку.

— Ты всегда когда нервничаешь, ешь вдвое против обычного. Успокойся, ну, что там могло случиться?

— Мы договорились на двенадцать. Они ещё не выходили. Неужели…

— Ну, перестань. Может, твоя сестрёнка всё же бросит свою придурь и оценит его?

— Твоими бы устами… Я сказал ей — если он будет недоволен, просто выпорю дуру.

— Поздно, мой котик. Она ушла под мужа, а мессир Ормани уж какой экзекутор…

Тут разговор супругов был прерван появлением опоздавшей на полтора часа молодой супружеской четы. Первым вошёл Ормани и, морща нос, извинился, он просто проспал. Он обнял Энрико и раскланялся с донной Чечилией. Сама донна Чечилия почти не заметила его приветствия, оторопело озирая новобрачную. Донна Ормани казалась меньше ростом и тоньше, глаза её запали и казались огромными, на скуле сквозь белила проступала краснота, губы были распухшими. Но вид Бьянки не шёл ни в какое сравнение с её поведением. Новобрачная больным и рабским взглядом пожирала супруга, торопливо кинулась отодвигать ему кресло, накладывала на тарелку лучшие куски. Не менее удивительным было и поведение молодого мужа, не только воспринимавшего заботу супруги как должное, но и почти не обращавшего на неё внимания. Он заговорил о решении Совета Девяти построить новую общественную мельницу, чтобы ограничить произвол хозяина ныне единственной мельницы синьора Мазуччо, пригласил шурина поднять в среду молодого оленя-шестилетка, условился о покупке двух новых седел от Лабаро.

Супруги Крочиато были слишком хорошо воспитаны, чтобы выразить вслух удивление подобным, но ничего не помешало Энрико пригласить новобрачного к дальней заводи — короткая прогулка освежит его. Северино кивнул.

— Да, освежиться не помешает, твоя сестрица этой ночью несколько вымотала меня.

Чечилия в изумлении закусила губу. Произнесённое было грубым, и никак не вязалось в её мнении с робостью и всегдашней деликатностью Ормани. Ещё поразительнее была реакция на эти слова синьоры Бьянки, она застенчиво зарделась и бросила на супруга взгляд обожания, двумя руками взяв его руку и поцеловав. Энрико быстро подтянул отпавшую в изумлении челюсть. И это его сестрица? Что произошло? Как мог Северино Ормани, ещё недавно красневший от невинных шуточек про жердину, в одну ночь сделать из строптивицы рабыню? Что с ней?

…На заводи Орманимолча разделся и пошёл в воду, проплыл до отмели, вернулся и вылез на берег.

— Это крушение, друг мой, — начал он, и Энрико снова изумился его новому тону, исполненного ледяного спокойствия и непробиваемой уверенности в себе, — я молился все эти дни и продолжал молиться у алтаря, чтобы меня полюбили. Я, глупец, не спросил, сколько это будет стоить. Я разлюбил и охладел. — И он поведал другу о событиях ночи — ничего не скрывая, даже свои помыслы. — Прости, это твоя сестра, но…

Энрико долго молчал.

— Я оскорбил тебя своим рассказом?

Крочиато покачал головой.

— Ничуть, я понимал, что ей мозги вправит только чудо, вот оно и случилось. Но мне кажется… не торопись опровергать меня… Мне кажется, это временно. Это наказание ей — горделивой и упрямой. Для тебя это… просто испытание. Пользуясь своей властью — заставь ее усвоить твои мнения и твои суждения, а потом… может, ты полюбишь её как себя.

Ормани вздохнул.

— Как… пусто. Я предпочёл бы несчастно любить, чем быть любимым, не любя. А, может, это равное горе? — Он потрусил головой, как бык, отгоняющий муху, — а впрочем, чего это я? В конце концов, чего я ною? Любовь красавицы — не бочка дёгтя, моей жердине в ней уютно.

Крочиато покраснел. Он не узнавал Ормани.

Потом ему вдруг стало страшно.

Бьянка Ормани оказалась на удивление рачительной и разумной хозяйкой. Северино Ормани ни разу не имел повода быть недовольным: в доме царил образцовый порядок, когда бы он не пришёл — его ждала обильная трапеза и горячая вода, супруга ловила каждый его взгляд и угадывала каждое желание. Северино не понимал себя — вот то, о чём он и мечтать не мог, но почему оно теперь не нужно? Он пристально вглядывался в Бьянку — чистота кожи просвечивала розовым румянцем, бездонные синие глаза смотрели на него с раболепным обожанием, по плечам струились белокурые пряди густых волос. Нет, она, конечно, красавица. В этом он не обманулся. Почему же он холоден? Северино приказывал жене раздеться и потом — стелить ему постель, и когда она, обнажённая, суетливо спешила взбить подушки и откидывала одеяло, Ормани возбуждался.

Он расслышал слова друга, и даже временами следовал им, навязывая супруге свои взгляды и воззрения, но чаще, не утруждая себя разговорами, просто обеспечивал приятное времяпрепровождение своей жердине. Ему было подлинно хорошо с лежащей под ним Бьянкой, он разрешал ей при этом многое — стонать, кричать и дёргаться, всё, что душе угодно — только не разговаривать. Эта метода принесла удивительные плоды — донна теперь была тиха и кротка, как ангел, никогда без позволения супруга не раскрывала рта, а если раскрывала — то только затем, чтобы выразить полное согласие с его мнением.

Но сам Ормани счастлив не был, временами накатывала тоска, порой — глухое уныние.

Бьянка же, ощущая его страшную мощь и силу, трепетала, его объятия пьянили, она влюбилась в своего неразговорчивого и сумрачного мужа куда сильнее, чем была увлечена Пьетро Сордиано, о котором совсем уже не вспоминала, а когда что-то приводило его на память, удивлялась — что могла находить в этом хлыще и прощелыге? Это новое понимание своей былой глупости, осмысленное долгими зимними днями, привело к тому, что Бьянка попыталась помириться с Делией ди Лангирано, и, к ее радости и смущению, та охотно пошла навстречу. Она ничуть не казалась обиженной, говорила с Бьянкой без малейшего памятования о событиях былого, и вскоре их отношения стали тёплыми и дружескими. Молодые женщины делились рецептами, тонкостями кроя платьев и тайнами домашнего хозяйства.

Бьянка с трепетом приглядывалась к отношениям супругов в семьях подруг. Мессир Амадео Лангирано, спокойный и рассудительный, всегда советовался с женой, был серьёзен, но мягок. Её собственный братец Энрико, теперь Бьянка заметила и поняла это, был до ослепления влюблён в свою жену. Всё, что она говорила, было мудро, всё, что делала — было верхом изящества. Северино же был сдержан с ней, молчалив и ничем не выдавал своих чувств — и только ночами ей казалось, что она нужна ему и он любит её.

При этом отношения самих супругов Ормани удивляли и Чечилию, и Делию. Как-то под вечер, когда все три супружеские пары собрались в доме Амадео ди Лангирано, Чечилия спросила мужчин:

— А вот интересно, кто из вас самый большой тиран в своём семействе?

— Только не я, — отозвался Энрико, — я сторонник мягкости и любви, ты же знаешь это, моя Кисочка…

Он лежал на ковре и передвигал по шахматной доске фигуры, играя с Северино Ормани.

— Я тоже очень добр, — заявил Амадео Лангирано, — и всегда принимаю советы супруги к сведению.

— Выходит, самый страшный тиран у нас — мессир Ормани, — заявила Чечилия.

— Это почему? — мессир Ормани лениво пожертвовал Энрико слона.

— Вчера, я ещё не успела выйти от Бьянки, как вы изволили ввалиться к супруге и заявили, что ваш шурин, сиречь её братец Энрико, оскорбил ваше самолюбие. Он подстрелил лисицу, перепёлку и зайца, а на вашу долю не осталось ничего. Вы сказали ей, что за подобное поведение мессира Крочиато, который к тому же всю обратную дорогу трубил в рог и всячески издевался над вами, предстоит ответить ей. Разве это справедливость? Разве это не тирания?

Северино бросил взгляд на супругу и возразил.

— Нет, дорогая донна, это не тирания. Я всегда предоставляю супруге право выбора. Вы просто не дослушали. — Тут мессир Ормани блеснул глазами и сообщил Энрико, — тебе мат, дорогой. — Ормани торжествующе улыбнулся. — В шахматы играть — это тебе не перепёлок стрелять. Тут думать надо. — После чего снова обратился к донне Чечилии, — что до моей супруги, дорогая донна Чечилия, то я предложил ей самой выбрать, как она собирается исправить наглость своего братца. Либо, сказал я ей, она юлит подо мной всю ночь лисой, либо трепещет перепёлкой, либо прыгает по мне зайчиком. Какой же я тиран? Даже Рим эпохи квиринов не знал подобной свободы. Только выбирай…

Все молчали. И только Энрико, снова расставляя шахматы, невольно усугубляя бестактность ситуации, поинтересовался:

— И что она выбрала?

Бог весть кому он задал этот вопрос, но донна Бьянка покраснела и опустила глаза, ничего не ответив.

— Так что она выбрала, Северино? — повторил вопрос Крочиато, обращаясь уже напрямую к дружку.

— Что? — тот задумчиво смотрел на доску, — а-а-а… Не помню. Какая разница? Попробовать ей пришлось всё.

Никто не произнёс ни слова, но тут, по счастью, донна Лоренца пригласила всех к столу.

Глава 25

— Ну, это уж вообще ни на что не похоже! Нечистая сила в замке! — крик Пеппины Россето разбудил всех раньше петухов.

Треклятый Лисовин снова украл гуся, и не простого гуся, а Грассоне, специально откармливаемого на Рождество для графа Феличиано Чентурионе. До этого, сразу после праздника урожая винограда, наглец утащил толстого каплуна. Сейчас Пеппина просто бесновалась. Ей здорово влетело от Катарины за недосмотр в прошлый раз, но теперь она каждый вечер самолично запирала птичник, пересчитывая птицу по головам — и вот, снова недосчиталась лучшего гуся!

Главный ловчий злился до дрожи. Да что же это, в самом-то деле? Происходящее бросало тень на всю охотничью службу замка.

— Не твои ли это проделки, Энрико? — вопросил шурина разозлённый новыми поношениями Катарины Северино Ормани.

Крочиато не обиделся, но покачал головой. Нет, пошутить он, конечно, был всегда не прочь, но домашнюю птицу не любил, предпочитая охотничью дичинку. Это не он, заверил казначей главного ловчего.

— Может, из охраны кто шутит, или челядинец какой развлекается?

Энрико пожал плечами. Они направились в подвергшийся воровскому налёту птичник. Нет, лиса тут явно побывала, на пыльном полу, где валялись перья несчастной жертвы, мелькали характерные следы. Ормани вышел из закута и обследовал двор. Следы и перья виднелись и тут, мелькали у колодца, но у бочки с дождевой водой возле коровника исчезали. А между тем деться отсюда зверю было некуда.

— Ночей спать не буду — но поймаю, — зло прошипел Ормани.

Феличиано Чентурионе после свадьбы Северино Ормани, хоть и не уклонялся от общества друзей, но стал чаще проводить время с Раймондо ди Романо. Епископ, отрешённый и безмятежный, странно успокаивал его. Граф теперь сам почти уподобился монаху — но если Раймондо был создан для одиночества и созерцания, то Чентурионе, воспитанный как воин и властитель, мучился и тяготился уединением, ибо оно порождало слишком горькие мысли.

Он смирился. Смирился с гибелью брата и концом рода, с бесцельностью борьбы и бессмысленностью жизни, и теперь Раймондо ди Романо, одинокий и свободный, помогал ему жить. Помогал одним своим присутствием, молчаливо свидетельствовавшим, что в этом разряженном воздухе небесных вершин и запредельного одиночества можно жить и дышать. И даже смеяться. Идущий скорбным и тесным путём Раймондо неожиданно стал опорой ему — изнемогающему и малодушному.

— Как тебе это удаётся, Раймондо? Жить одному, добровольно избрать одиночество и быть счастливым?

— «Ты влёк меня, Господи, — и я увлечён, Ты сильнее меня — и Ты превозмог…»- рассмеялся ди Романо. — Ничего я не избирал, Чино. Сын богатого человека, я никогда не ценил деньги, у меня с колыбели было всё — но ничто не удовлетворяло. Я видел ваши мальчишеские шалости, но и они не влекли. Мне всё время казалось, что должна быть иная жизнь, подлинная, вечная. Потом… мне было семнадцать. Ночь Воскресения. Я стоял на ступенях храма и вдруг Он, Воскресший, посетил меня. Я оказался в ином мире, божественном и вечном, и этом неизреченном свете приобщился Вечности. Потом всё погасло. Я остался здесь, — он помрачнел, — с изменённым рассудком, познавшим закон вечной жизни.

— И что? — сумрачно вопросил Феличиано. Он внимательно слушал.

Раймондо ди Романо улыбнулся, пожал плечами.

— Все силы мои теперь пытались сообразовать движения сердца с познанным законом, и начался Крестный путь. Свет отошёл, уязвив сердце и оставшись в уме отблеском вечности. Просвещённый ум начал созерцать великую трагедию падения человека — в мире и в своем сердце, и оказывается, нет такого зла в мире, которого не было бы во мне. Кругом мрак. Изначальный свет погас, в душе — мучительное томление. Господи, когда же… доколе?

— Но ты… живёшь? Я же видел, ты живой.

Раймондо снова улыбнулся.

— Помнишь праздник урожая винограда? Ты же видел, как давят виноград?

Чентурионе кивнул. В первое воскресенье октября церковь отмечала день Мадонны дель Розарио. В субботу проходили богослужения в честь Мадонны и благословение винограда, весь город украшался лозами с виноградными гроздьями: они свешивались со стен и балконов, оплетали входы в таверны и лавчонки, змеились на заборах и статуях городских фонтанов.

— Ты можешь ходить по навозу, а потом — давить виноградные гроздья. Грязь твоих ног будет уничтожена брожением виноградного сусла, всё перебродит в сладость вина. Так и мы… в нас много дерьма, — рассмеялся Раймондо. — Но дай нам Бог перебродить Его благодатью и очиститься. Я чувствую, в самые горькие минуты чувствую в себе это брожение. Бог не оставляет меня вразумлениями. Я понял и больше. Горе тебе, если ты лишён вразумлений от Него, тогда ты — подлинно погибшее дитя.

Чентурионе смерил друга долгим взглядом. Он не был лишён вразумлений, но чувствовал себя погибшим.

«Господи! услышь молитву мою и не входи в суд с рабом Твоим, потому что не оправдается пред Тобой ни один из живущих. Враг преследует душу мою, втоптал в землю жизнь мою, принудил меня жить во тьме, как давно умерших, — и уныл во мне дух мой, онемело во мне сердце моё. Простираю к Тебе руки мои; душа моя — к Тебе, как жаждущая земля. Услышь меня, Господи: дух мой изнемогает, я уподобился нисходящим в могилу. Укажи мне путь, по которому мне идти, оживи меня; ради правды Твоей выведи из напасти душу мою, ибо я Твой раб…» — Феличиано повторял слова царя-псалмопевца, но не имел веры в помощь Его, ибо не считал себя достойным помощи. Дух его изнемог, он гнал от себя дурные мысли, но чувствовал глубокое утомление и гнетущую тяжесть на сердце. На душе была ночь.

За что? Феличиано мучительно искал ответ. Он был послушным сыном, и никогда не выходил из воли отца, пока тот был жив, уважал и ценил его за непреклонную силу духа, глубокий ум и огромный опыт. Он мечтал уподобиться отцу и жадно впитывал отцовские слова, скупые, умные, глубокие. Умение управлять, знание подводных камней политики, основанные на понимании сокровенного в людских душах — всему этому он был обязан Амброджо Чентурионе. Он был верен в дружбе, не нарушал рыцарского кодекса. Не предавал, ни разу не дрогнул в бою… За что же он наказан, за что проклят?

Он не понимал жестокости Провидения.Всё, что он мог поставить себе в вину — распутные похождения молодости, но кто не грешен в блуде? Феличиано не хотел открывать Раймондо причины своей сокровенной скорби, но неожиданно спросил.

— Я не прелюбодей, жёнам не изменял. Но ты не думаешь, Раймондо, что смерть брата — кара мне за распутство? За блуд юности?

— Для живущего в грязи и распутстве слова «смертный грех» пусты, блудник теряет благодать Духа Божьего. Тяжесть блуда в помрачении ума, потери смысла бытийного, подверженности духу уныния и печали, в неверии в чистую любовь, это цинизм и опустошение, мертвенность сердца к страданиям ближних. Законченные блудники в бою трусы. О тебе ли это?

Феличиано молчал, опустив голову. Кое-что было о нём.

— Наказание за распутство в бесшабашные годы — отсутствие мира в семье. «Злая жена, — учит нас премудрый царь Соломон, — достаётся мужу за грехи его молодости».

Феличиано вздрогнул, но промолчал.

— Большинство блудников обречены на унылое одиночество, но хуже то, что развратник забывает Господа. Но ты — молишься и помнишь Бога. Кайся в грехах юности и не повторяй их — и Господь сжалится над тобой.

Феличиано молчал, потом тихо спросил.

— Но почему?… Мы гуляли вместе с Энрико. Почему за одни и те же прегрешения…

— Неисповедимы пути Господни, но Энрико, поверь, тошнит от его былых грехов. Но мудрее всех вас был Амадео. И награда его за целомудрие, за хранение чистоты до брака — ясность ума и мирное сердце, мудрое слово, единомыслие в браке, здоровые дети, счастье в призвании, долголетие, добрая слава при жизни и любовь потомства.

Феличиано молчал и кусал губы.

Неделю спустя под вечер, вернувшись от Энрико, с которым обсудил заботы дня святого Мартина, Чентурионе стоял у лестничного подъёма на сторожевую башню. С горестью вдохнул становящийся уже прохладным ноябрьский воздух. Вздохнул. Он не любил зиму. Поднялся по ступеням наверх — несколько минут оглядывал город, суетливую рыночную площадь, снующих торговцев, монахов, спешаших по своим делам горожан. Взгляд его ушёл вдаль, к тонущим в туманной дымке очертаниям мужского монастыря, затронул абрис соседних гор и ушёл в небо. Друзья женаты, Амадео и Энрико ждут потомства, и только он, бесплодная смоковница, мёртв и пуст. Это была не зависть — Чентурионе не был завистлив. Это был нестерпимый и унижающий помысел жалости к себе, так истомивший душу, что Чентурионе едва не завыл. «Помилуй меня, Господи, ибо я немощен; исцели меня, Господи, ибо кости мои потрясены. Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей…»

Но небеса молчали.

В ночи Феличиано думал над словами Раймондо. Он блудил, но не считал себя распутником, ибо не интересовался женщинами и не любил их… Слова «смертный грех» пустыми для него не были, он не замечал в себе помрачения ума, но все остальное… «Потеря смысла бытийного, подверженность духу уныния и печали, неверие в чистую любовь, цинизм и опустошение, мертвенность сердца к страданиям ближних…» Да, он не знал, зачем живёт, ничего не замечал, был погружен в печаль, тоска сжимала сердце. Он не мог быть один — наедине с этой невыносимой тяготой, ну, а про какую-то там любовь, да ещё чистую, — что и говорить было?

Обречён на унылое одиночество… Сейчас Феличиано уже не думал о брате. Сотни пустых ночей, ночей разврата, вспоминались ему. Они отвращали мерзостью, но прошлое не смыть. Слезы раскаяния… Да, они струились по иссохшим щекам, оплакивая погибший род, его одиночество и бесплодие, его горе и муку… «Господи, утомлён я воздыханиями моими: каждую ночь омываю ложе моё, слезами моими омочаю постель мою. Иссохло от печали око моё, обветшало от всех врагов моих…»

Если Раймондо прав, то первым своим врагом был он сам. Не Реканелли. Не Тодерини. Он сам убил свой род.

Ближе к ночи, Чентурионе снова ощутил приступ гнетущей тоски, и вспомнил о наложнице, у которой до этого не был неделю. Феличиано не хотел её. Он обещал Амадео отпустить девку, и не намерен был нарушать слово. Торопливо повернул в коридор, и оказался перед в дверью каморки для челяди графа Амброджо, где сейчас жила Лучия Реканелли.

В последнее время, особенно после разговора с Амадео, Феличиано стал мягче с девкой. Не бил и не обижал, просто спал с ней, ублажая свою похоть. Но Раймондо прав. Ничего уже не изменить, однако надо прекратить это. Амадео прав. Надо сохранять… нет, уже не благородство, но остатки его. Завтра он отправит её из замка.

Чентурионе вынул ключ и провернул его в замке.

…Сегодня девка была бледна, под глазами её темнели круги, она зябко куталась в старое истрёпанное одеяло. Чентурионе неодобрительно смотрел на неё, потом удивлённо замер — девка, торопливо вскочив, выскочила в соседнюю комнату. Казалось, её мутило. Вернувшись, пошатываясь, подошла к камину и снова села перед ним. Феличиано понял, что девке дурно, и это раздосадовало его. Но он не ударил её. Подошёл к камину и поглядел на лицо. Оно было бледным и отёчным.

— Что с тобой? Заболела?

Девка подняла на него больные глаза и чуть заметно сжалась, ожидая его удара. В коридоре послышались отчётливые, чуть шаркающие шаги, но Чентурионе знал, что сюда никто не зайдёт. Однако раздался скрип дверных петель, и на пороге появилась Катарина Пассано. Его кормилица прошла к столу и поставила на него горшок с чем-то, пахнущим лимоном и мятой. Чино поморщился: старуха брала на себя слишком уж много. Могла бы и постучать. Однако, препираться с ней Феличиано не любил — себе было дороже. Впрочем, чело его тут же и разгладилось: кормилица могла дать дельный совет. Девка явно больна — самое время от неё избавиться.

— Слушай, Катарина, я не вижу причин ей тут оставаться. Я внесу за неё залог в монастырь, и хочу, чтобы ты отвезла её к кармелиткам сразу после праздника, скажи Луиджи Борго, чтобы он… — Феличиано осёкся, разглядев вдруг лицо старухи.

Катарина медленно подходила к нему, и лицо ее исказилось до карнавальной маски злой горгульи.

— Ты! Выродок, хоть и появившийся из господского чрева! — взвизгнула она, подлинно испугав Феличиано, который даже попятился от неё в испуге, — мерзавец без чести и совести, Бога забывший! Какой монастырь? Кому она непраздная в монастыре нужна? Обрюхатил, подонок, девку, а теперь избавиться от выблядка хочешь? Ловко! Да только честные люди так не поступают! Будь проклят день, когда я приложила тебя к груди! Твою мать никто в монастырь не отсылал! А этот теперь своё дите на произвол судьбы выкинуть хочет…

Катарина остановилась.

Феличиано Чентурионе не слушал её. Белый, с остановившимся взглядом, он не слышал вообще ничего. Комната плыла перед глазами, плыли какие-то путанные мысли, обрывочные и бессмысленные, как туманная рвань над болотом, плыл город, видимый с высоты башни, плыло лицо разозлённой Катарины и силуэт сжавшейся в рваном одеяле девки у камина…

Потом его накрыла ночь.

…очнулся он на постели. При падении Феличиано ударился затылком о полог кровати и сильно свёз кожу на руке выше запястья. Затылок ныл и стучало в висках. Из-за полога на него испуганно косилась девка Реканелли, а Катарина прикладывала к его голове тряпку, пахнущую отваром чабреца и мяты. Феличиано помнил, что было что-то… что-то страшное… нет, важное, невозможное, потрясшее, что это было?

— Помоги мне, Лучия, — бросила старуха.

Девка бросилась к Катарине, и прозвучавший старушечий голос вдруг вернул Феличиано Чентурионе утраченное понимание. «Непраздная», «обрюхатил», «своё дите…» — вспомнил он слова старухи. Они не допускали двух толкований. Чентурионе рывком поднялся и тут же повалился навзничь — голова снова закружилась, в глазах потемнело.

— Чего ты дёргаешься, дурень, лежи, — голос Катарины утратил теперь резкость. Она любила Феличиано, как сына, и неожиданный обморок Чентурионе испугал старуху: такого с ним отродясь не случалось.

Чентурионе, подчиняясь не словам кормилицы, но своей слабости, вдруг обессилевшей его, лежал теперь смирно. Он думал. Предположить, что проклятая девка могла понести не от него, было нелепо. Он взял её чистой — это Феличиано помнил. После, запертая здесь, в верхних покоях, в комнатах для прислуги графа Амброджо, она не выходила никуда — ключ был только у него и у Катарины, которая иногда выводила девку гулять в палисадник — там же, на верхнем этаже. Чентурионе поднял глаза на Лучию Реканелли, снова присевшую у камина. Спросить у Катарины, кто ещё из мужчин мог зайти к Лучии? Феличиано недоуменно заморгал. Вздор. Сама Катарина твердо уверена, что это его ребёнок.

Его ребёнок… его ребёнок…

Феличиано осторожно привстал, почувствовав, что дышать стало легче. Его ребёнок… его ребёнок… Мысли двоились. Помысел о том, что утроба этой ненавистной девки, наполненная им, зачала, был неприятным и даже пугающим. Он четыре месяца сливал туда свою ненависть, ярость и злобу, непереносимое горе и скорбную муку — и она понесла? Понесла его ребёнка? Он… будет отцом? Как же это? Господь сжалился над ним? Дитя ненависти и распутства, мести и гнева?

Его то морозило, то бросало в жар.

Всё ещё ощущая мутную слабость, Феличиано порадовался, что свидетелей его обморока не было, ибо Катарину и девку в расчёт не брал. Он снова вернулся мыслями к тому, что облегчало дыхание и, хоть и до конца ещё не осмыслялось, но несло в себе почти невозможную радость. Его дитя… его ребёнок… Наследник.

Теперь граф Феличиано Чентурионе сполз с кровати и осторожно поднялся во весь рост. Чуть шатался. Пол плясал под ногами, но глаз уже чётко различал полог кровати и камин в комнате.

— Это у меня с прошлой охоты…голова порой кружится, — с непонятной улыбкой неожиданно мягко пояснил он Катарине, — но что ты говорила-то? Что беременна девка, что ли? — Кормилица смерила его недоумевающим взглядом. Что-то тут было не то, но что — старуха не понимала. Смиренный, вкрадчивый голос Феличиано был непривычен ей. — Ну, и чего кричать-то? — между тем, переведя дыхание, беззлобно продолжал граф, — я же не знал…

Он, всё ещё пошатываясь, подошёл к Лучии Реканелли — бледной и испуганной. Она боялась графа до дрожи, полагала, что, узнав о её беременности, он рассердится и поселит её в том же подвале с крысой, где ей уже пришлось ночевать. Его лицо удивило Лучию: на нём вдруг проступила улыбка, которая зажгла его глаза, те, что всё время, сколько она его знала, были то гневными, то тусклыми и мёртвыми. Феличиано Чентурионе не гневался, поняла она, он обрадовался.

Его следующие слова снова были обращены к Катарине. В них проступили властность и повелительная деспотичность, но смысл был кроток.

— Немедленно иди вниз, пришли служанок в покои Франчески. Поставить там ванну, приносить горячую воду утром и вечером, постелить шёлковые простыни. Еда с моего стола. Поторопись, что смотришь-то?

Старуха и вправду смотрела на него в ошарашенном недоумении. За последние четыре месяца она пригляделась к несчастной девице и прониклась к ней жалостью, вот уж кто попал, как кура в ощип, совершенно невинно. Девчонка была милой и беззлобной, нрава кроткого и смиренного. И тем гнуснее был поступок Чино. Беременность Лучии усугубила её жалость, приказ же Чентурионе избавиться от непраздной девицы был совсем уж нехристианским, безжалостным и циничным. Но сейчас Катарина была подлинно удивлена. Что с Чентурионе? Поселить девчонку в покоях графини?

Однако, ослушаться не посмела.

Едва она скрылась за дверью, Чентурионе приблизился к Лучии. Он по-прежнему улыбался, и она зачарованно смотрела на его необычайно похорошевшее лицо. Он потянул её к постели, почти насильно усадил у полога, отбросил рваное одеяло, распахнул платье. Её все это время мутило, а при мысли, что он снова овладеет ею, становилось плохо, но он только обнял её за плечи и положил ладонь на живот. Она видела, что он заворожённо гладит его и думает совсем о другом. Сам Феличиано ощутил, что рука его подлинно оперлась на жизнь, хоть живот был совсем небольшим, но он не был привычно плоским и мягким. Там было чадо.

Он заставил её лечь на подушку и, ринувшись к камину, схватил канделарий. Поставил у полога кровати, снова положил руки на живот. Да, он округлился. Совсем чуть-чуть, но округлился. Был твёрдым и округлым. О, Небо! Его семя дало плод. Теперь он сел рядом с нею, хотел было снова положить руку на живот, но отдёрнул её, смутившись.

Оживлённо спросил.

— Что бы ты хотела на ужин? Что ты любишь?

Лучия изумлённо посмотрела на Чентурионе. С чего бы ему об этом спрашивать? К тому же в последние недели ей вообще ничего не хотелось — постоянно тошнило. Однако… если он улыбается… Лучия робко попросила принести ей книги. Ей казалось, что если удастся увлечься чтением — дурнота отступит. Феличиано снова улыбнулся. Книги? Конечно, ей принесут. Может быть, она хочет увидеться с подругами — с Чечилией, Делией и Бьянкой? По лицу Лучии пробежала тень. Она хотела бы увидеть подруг, но слишком многое их теперь разделяло — гибель Челестино, ее ничтожное положение… Чечилия писала ей, но Лучия не нашла слов для ответа. Ее родные погубили брата Чечилии, брат Чечилии погубил её… Всё было, наверное, справедливо, но от этой справедливости болело сердце и спирало дыхание. О чём им теперь говорить? Она отрицательно покачала головой.

Он не возразил.

Тут снова раздались шаги Катарины. Покои были готовы, ванну принесли, постель перестелили. Сияющий Феличиано поблагодарил старуху и отдал новое распоряжение — его ужин накрыть в покоях Франчески, принести вина и сладостей.

Сам Феличиано, брезгливо откинув рваное одеяло, в которое опять пыталась укутаться Лучия, осторожно набросил на неё свой дорогой, подбитый мехом плащ, и повёл по лестнице вниз. Они миновали несколько коридоров, проходя мимо постов охраны, пока Чентурионе не распахнул перед ней широкие двери тонкой резьбы, почти кружевные.

Лучия ахнула. Выросшая в богатом доме, она привыкла к удобствам, но сейчас оказалась среди роскоши: ноги её утонули в дорогом восточном ковре, сверкали стены, отделанные драгоценными мозаичными плитами и росписями художников, в огромном камине полыхали дрова, мебель резного дуба была удобна и очень красива. После каморки, где ей пришлось коротать дни последние месяцы, это была сказка. Феличиано подвёл Лучию к сундукам, звеня ключами, подбирал, проворачивал их в замках, распахивал. Там был дорогие платья, отороченные мехами и украшенные вышивками, шелка и бархат, огромная шкатулка украшений, целый сундук обуви.

— Это всё твоё. Утром и вечером тебе будут наполнять ванну, я приставлю тебе двух служанок. Ты будешь гулять в саду.

Тут появились слуги, и уставили стол аппетитнейшими яствами, но ела Лучия совсем мало, опасаясь тошноты. Она ничего не понимала, но от новых запахов и волнения ей было так плохо, что она слабо соображала. Катарина Пассано тоже недоуменно наблюдала за прихотями Феличиано Чентурионе, едва ли не силой заставлявшего Лучию отведать кусочек крольчатины или съесть несколько ложек отменного майского мёда. Сам Феличиано остался в покоях, ставших покоями Лучии, на ночь. Лучия поморщилась в темноте, ожидая, что граф всё же возжелает её, но Феличиано, заботливо укутав её пуховым одеялом, осторожно лёг рядом и обнял — сзади, так, чтобы под его горячей ладонью был её живот. Как ни странно, его рука не мешала ей, но успокаивала и согревала, дурнота постепенно прошла и Лучия вскоре уснула.

Слушая мерное дыхание беременной, Феличиано никак не мог прийти в себя и осмыслить, уяснить и осознать сладостную перемену. Двенадцать долгих лет он мечтал о наследнике, обеспечивавшем преемственность и незыблемость рода Чентурионе, но ему было отказано в этом. Он не любил Франческу, свою первую жену, просто женился, подчиняясь воле отца, однако, хотел от неё детей. Но их ночи были бесплодны. Ни одна селянка по бесшабашной юности не понесла от него. Анжелина тоже не понесла, он, понимая уже, что ему не дано сотворить плод любви, бесновался. Крест бесплодия был на нём, на том, кому надлежало продлить свой род, а его семя не давало всхода. Отнята была и последняя надежда продлить имя семенем брата.

И вот теперь… Феличиано снова поморщился. Отродье убийц, людей без чести, ветвь ненавидимого клана, отрасль Реканелли… Он брезгливо презирал и ненавидел эту девку, а видя её слабость и смирение, раздражался до брезгливости. Впрочем, всё же — до брезгливости к себе, ибо ощущал, что творит непотребное, но ненависть клокотала в нём и слепила. Да, он был груб и жесток с девкой. Она возбуждала плоть, но сердце его оставалось ледяным. И вот ныне там, в проклятой утробе — его чадо, зачатое в ненависти и плотской похоти, похоти самой низкой и злобной? Феличиано вздохнул.

Он не любил чувствовать себя виноватым, а кто любит?

Впрочем, всё это были пустяки, ибо главное — оно, его дитя, его чадо, продолжение его рода было здесь, под его ладонью. Феличиано растерянно задумался — как же он забыл спросить Катарину о родах? Когда ей рожать? Ну, ничего — завтра узнает. Он с ней с Феррагосто, с Успения Богородицы, это середина августа. Когда это случилось? Чентурионе почувствовал, что не уснёт и, осторожно покинув спальню Лучии, побрёл вниз, надеясь встретить Катарину, но той нигде не было.

Чентурионе подошёл к храмовым дверям, отворил их. Внутри был прохладный полумрак, в узкие окна лился холодный лунный свет, лежал на полу белым лилейным крестом. Надгробие брата терялось в тёмном нефе. Ноги Феличиано подкосились, он рухнул на плиты пола.

«Господи! Прости и пощади меня, грешного! Прости мне дерзостную юность мою, прости все мерзкие помыслы мои, прости мне искушения и прегрешения мои, ибо преступал в гневе и раздражении, в гордыне и суетности заповеди Твои.

Или Ты уже простил меня? Сколько дней я проклинал час рождения моего — земли неплодородной, бесплодной смоковницы, ветви усыхающей? И Ты сжалился надо мной? Не искушаюсь ли я и ныне? От Тебя ли мне сия несказанная радость? Ты ли послал мне чадо, когда и молитвы мои о том смолкли? Как же это? Едва смирился я со смертью брата моего и концом рода моего — и вот утроба проклятого клана, погубившего мой род, плодоносит мне.

Что это? Искушение? Нет!! Спаси меня от такого искуса, ибо нет сил у меня обмануться в такой надежде… Это ли вразумление, о коем говорил мне Романо? Что должен понять, я кроме неизреченного милосердия Твоего ко мне? Ведь это…милость Твоя, нежданная и негаданная, да? Не отними! Здесь я господин, но кто я пред Тобою? Что я в своем ничтожестве могу дать Тебе? Чем возблагодарить? Жертва Богу — дух сокрушён, но мой дух в трепетном ликовании…

Но не отними от меня милость Твою, пребудь со мною, наставь, вразуми, просвети…»

Глава 26

Мессир Ормани наконец убедился в том, что Треклятый Лис не является ни нечистой силой, ни привидением, ни розыгрышем челяди. Он увидел его своими глазами. Да, это был огромный лис чёрного цвета, с бурыми подпалинами боков, поджарый, наглый, разбойничьего вида. Главный ловчий подстерёг его на рассвете и обомлел. Вор легко вскарабкался по запертой двери курятника и проскочил в щель над дверью, откуда, переполошив кур, выскочил минуту спустя, держа в зубах петуха. Ормани обмер: зверь в три прыжка миновал двор, подпрыгнув, вскочил на бочку с дождевой водой, которая была прикрыта доской, откуда заскочил на крышу коровника, пробежал по ней ловчее кошки, сиганул на выступ крепостной стены, перемахнул через перила ограждения, огляделся и, промчавшись по стене, исчез, как понял Ормани, спустившись по примыкавшему к стене горному кряжу в соседний лесок.

Ормани торжествовал. Конечно, кто бы мог предположить, что животное способно проторить столь необычный путь, но теперь достаточно сдвинуть бочку к стене замка — и вор будет пойман. Северино похвалился Крочиато, что выследил Лиса, и теперь намерен изловить его, Энрико велел челяди убрать бочку.

Однако через два дня из курятника снова исчезла курица.

Ормани замер с открытым ртом посреди двора.

Лучия проснулась поздно. Раньше, к рассвету, когда погасал камин, она просыпалась, замерзая, но теперь пригрелась под пуховым одеялом и не слышала петушиных криков. Открыв глаза, удивлённо оглядела комнату, не понимая, не сон ли это? Но потом события вчерашнего вечера медленно всплыли в памяти. Чентурионе вчера узнал, что она затяжелела, но почему-то совсем не рассердился, а переселил её сюда.

Лучия понимала, что Феличиано Чентурионе, человек страшный, гневный и злой, ненавидит её и мстит ей за убийство её родней своего брата, и она нужна ему только для ублажения его похоти. Понимание, что теперь она станет непригодна для его развратных прихотей, пугало, Лучии казалось, что граф может в гневе убить её или снова запереть в подвал с крысами, и потому скрывала свою беременность от всех, но Катерина догадалась…

И вот, Феличиано Чентурионе нисколько не разгневался… Почему? Как же это?

Лучия поднялась, опустила ноги на пол, и на минуту зажмурилась: ноги утонули в теплом ковре. Комната была жарко натоплена, у камина лежали несколько вязанок дров. В каморке у неё была вязанка на неделю. Стоявший у стены сундук был распахнут, на крышке лежали роскошные платья. Лучия тихо подошла к ним. Ведь… ведь она может взять одно, правда? Ведь он сказал вчера… он сказал, что это все… принадлежит ей. Ее платье протёрлось до дыр. Лучия выбрала просторную синюю симару, раскрыла сундук с обувью. Увы, все пары туфель там были велики ей, падали с ног, её же туфли совсем развалились, но пришлось всё равно надеть их. Тут внутренние двери распахнулись, появились служанки с кувшинами с горячей водой, торопливо наполнили ванну и убежали вниз. Ванна? Ей? Новые служанки бегали вокруг с полотенцами, принесли ароматнейшее персидское мыло, привозимое генуэзскими купцами, кружащие голову благовония. Она четыре месяца до того купалась в бочке с дождевой водой, куда Катерина доливала два кувшина кипятка. Лучия погрузилась в благовонную ванну, точно в парное молоко, снова зажмурилась. Как сладко пахли вымытые волосы! Всё казалось сном.

Граф Чентурионе появился позже, к завтраку, сервированному слугами в покоях Лучии. С рассвета он узнал у Катарины, что девка уже на четвёртом месяце, и в конце мая ей рожать. На лице его было вчерашнее выражение — ласковой доброты, необычайно его красившее. Лучия впервые видела Феличиано Чентурионе при дневном свете, а не в полумраке, как обычно. Он имел светлую чистую кожу, большие карие глаза, высокий лоб и очень резкий, прямой и длинный нос, придававший лицу вид величавый и чуть высокомерный. Его округлый подбородок был рассечён небольшой впадиной, а волосы напоминали львиную гриву.

Сейчас, когда он, улыбнувшись, торопливо встал ей навстречу и осторожно усадил в кресло напротив себя, ничего пугающего в нём не было, это был галантный рыцарь и красивый мужчина. Но Лучия знала его сущность и только боязливо следила за ним глазами. Он же сам наполнил её бокал яблочным сидром, наложил ей на блюдо лучшие куски. Лучию постоянно в последние недели мутило от тех объедков, что Катарина приносила для неё с кухни, а теперь запах и аромат лучших яств неожиданно закружил голову. Она почувствовала волчий голод и вцепилась зубами в кусочек мяса молодой косули. Руки её затряслись, в глазах потемнело от затопившего ее наслаждени: она не ела мяса долгих четыре месяца.

Чентурионе увидел, что она странно побледнела, испуганно и озабоченно спросил, что с ней? Лучия, боясь вызвать чем-то его раздражение, робко улыбнулась и тихо пробормотала, что мясо очень вкусное.

— Но почему ты так побледнела? Почему руки трясутся?

Она пожала плечами и сказала, что просто давно не ела мяса.

Феличиано вдруг резко дёрнулся, встал, бесцельно прошёлся по комнате и остановился. Он почти не мог дышать от приступа дурной неловкости. Господи, угораздило же спросить! Торопливо подошёл к камину и, чтобы скрыть замешательство, подбросил в огонь пару поленьев. Чентурионе стало мучительно стыдно — до тошноты, потом его накрыла волна злости. Он сам распорядился выдавать девке только арестантский паёк, но сейчас от мысли, что его младенец в её утробе четыре месяца голодал, его проморозило, он затрясся истеричной дрожью.

Но винить было некого.

Мерзавец, дал он себе веское определение, потом смирил дыхание, снова сел к столу. Теперь он тоже при солнечном свете разглядел Лучию Реканелли, отметил круги под глазами, мертвенную худобу, просвечивающуюся кожу на скулах. Девчонка очень хотела есть, но старалась откусывать мясо маленькими кусочками и с жадным наслаждением жевала. Чентурионе снова вскочил и торопливо выскочил в коридор. Его душили стыд и ярость, навернувшиеся слезами на глазах и проступившие спёртым дыханием. Мразь, тварь, гадина… Как ты мог? Он ненавидел себя. Нервно, разъярённым львом метался по коридору, в ярости бил кулаком по каменной кладке и выл. Подонок… «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня, ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой предо мною…Прости меня, Господи, я стократно возмещу содеянное мною в гневе и безумии сердца моего… Помилуй мя…»

Успокаивался медленно, ощущая, как судорожно клокочет в горле кровавый спазм и содрогается грудь.

Лучия не заметила волнения графа — она была поглощена едой. Стол был уставлен деликатесами, но кое-что, что она раньше в доме отца любила, теперь казалось ужасным. Но учуяв запах рыбы, она с жадностью подтянула к себе блюдо и набросилась на хвост лосося, потом съела, жмурясь от удовольствия, грибное рагу. Тут она неожиданно почувствовала, что снова хочет спать и, поднявшись, юркнула за полог кровати, свернулась калачиком и уснула.

Она не слышала, как слуги унесли посуду на кухню и не видела графа Чентурионе, смертельно бледного, заглянувшего за полог кровати и окинувшего её, спящую, больным взглядом. Потом появился Мартино Претти и почтительно выслушал указания графа о фаршированной рыбе, свинине на косточке с овощами, жарком из красной дичи в глиняных горшочках и говяжьей вырезке по-царски в кисло-сладком соусе из слив и изюма, кои надлежало подать на обед. На ужин граф затребовал рагу из кролика, запечённый окорок с фаршированными морковью и печёными яблоками и форель с тыквенно-желудёвыми драниками. Мёд, фрукты, салаты. Всё надлежало подать в эту же комнату.

Повар поклонился.

Чентурионе сгорбился на стуле у стола. Мысль, что из-за него его дитя недоедало, всё ещё душила чёрным гневом. Он никак не мог успокоиться, прийти в себя. Глядел на тихо спящую Лучию и трепетал. Сволочь, мерзавец. Арестантский паёк… Его снова затрясло. Он ещё попрекал её черешней! Чентурионе снова вскочил, сатанинская злость сотрясла его. Сорвать её было не на ком — виноват был сам. Он до крови закусил губу, выскочил в коридор, яростно расшиб кулак об стену. Господи!! Прости меня, мерзавца, что же я творил-то… «А, что, если бы не ребёнок, ты бы этого не понял?» Этот тихий помысел пронёсся в нём и совсем изнурил.

Гнев растаял, перетёк в вязкое бессилие.

Да, он оправдывал свою жестокость к девчонке жестокостью к нему самому, но вот — эта жестокость наотмашь снова била по нему, по самому важному, самому дорогому… «А Я говорю вам — не воздавайте злом за зло…» Но он, горделивый и озлобленный негодяй, считал себя вправе плевать на заповеди Божьи… Мерзавец, мерзавец, мерзавец…

Едва Лучия проснулась, первое, что она увидела, были книги в дорогих переплётах, лежащие в изножии кровати. Граф Чентурионе сидел у камина и смотрел в пламя. Заметив, что она пробудилась, торопливо подошёл к постели, помог ей встать.

— Почему на тебе эти туфли? — обувь Лучии была сбита и сильно стоптана. — Я же сказал, что всё, что в сундуках — твоё.

Лучия робко взглянула на Феличиано Чентурионе и ответила, что обувь в сундуке велика ей и падает с ноги. Она боялась споткнуться. Он засуетился, выглянул в коридор, потребовал от слуги немедленно найти обувщика. Лучия не понимала его. Что с ним случилось? Почему он второй день не уходит от неё? Почему всё время улыбается?

Во время обеда он снова был с ней, подсовывал лучшие куски, расспрашивал о том, какое мясо она любит, хочется ли ей сливок или малинового сока? Нравятся ли ей мидии — он пошлёт за ними… Лучия пожимала плечами. Она последние месяцы видела только грубую кашу и кружку воды в день, да ещё иногда Катарина приносила её фрукты из графского сада. Она не знала, что хочет, к тому же всю минувшую неделю ее мутило и рвало от каши. Лучия сказала, что не хочет мидий.

Чентурионе снова оглядывал прозрачную худобу носящей его ребёнка и тяжело дышал.

После обеда снова спросил, что ей хочется? Лучия вчера заметила, что здесь есть балкон и спросила, можно ли ей выходить на него? Феличиано Чентурионе снова покачнулся, и пол поплыл перед его глазами. Его дитя томилось без воздуха, задыхалось в смрадной коморке четыре месяца… Он был готов придушить себя, но, сглотнув комок в горле, сказал, что она может делать всё, что ей захочется. Но, может, она хочет в сад? Лучия порозовела. Да! Да! Она хотела в сад. Она так давно не видела деревьев, травы… Всё наверное, уже пожелтело?

Он снова вскочил, порывисто бросился к сундукам, порывшись там, нашёл роскошный дамский плащ с большим капюшоном, отороченным мехом, она хотела было сказать, что в нём будет жарко, но промолчала. Лучия хотела в сад.

Поздняя осень, в этом году удивительно тёплая, здесь, за замковыми стенами ещё почти не ощущалась, кое-где листва чуть побурела, да огромный дуб начал желтеть. Малиново-рубиновые головы пионов и осенних астр струили волнующий аромат, в траве звенели последние осенние цикады. Лучия любила трели цикад, всегда вычленяла их из шелеста трав и дуновения ветра. От свежей прохлады осеннего воздуха голова ее чуть закружилась, но стоявший рядом граф крепко держал её за руку. Лучия не хотела опираться на его руку, и осторожно освободившись, подошла к старому дубу, погладила складки коры, запрокинула голову в ещё синее небо. Путаница древесных сучьев, похожих на скрюченные старческие пальцы, вылезающие из земли корневища, ползущий по стволу последний жук с сияющей черным глянцем спинкой, — как здесь было хорошо…

Голос Феличиано Чентурионе раздался откуда-то издалека, и она вздрогнула. Он спрашивал, любит ли она цветы. Ей нравятся астры? Она покачала головой. Астры ей не нравились. А пионы? Они красивые… Нет? Она не любит цветы? Его расспросы досаждали ей и тяготили, мешали упиваться прелестью сада и прохладой осеннего дня, она так истосковалась по воздуху. Но графа Чентурионе сердить было опасно — это Лучия знала. Она поспешно ответила, что любит только весенние ландыши, но они давно отошли. Феличиано удивился. Ландыши… крохотные цветы горных уступов и речных пойм. Он тоже любил их, в детстве собирал горстями, приносил в спальню, да Катарина ругала его, говорила, что эти цветы нельзя оставлять в комнатах на ночь…

Когда они вернулись, их уже ждал сапожник, снявший с крохотной ножки Лучии мерку и пообещавший управиться за два дня. Лучию удивило, что граф распорядился и о зимней обуви для неё, заказал несколько пар. Но она снова почувствовала слабость и захотела прилечь. Чентурионе заботливо укрыл её, и сказал, что придёт к ужину. Лучии это было безразлично. От свежего воздуха у неё стали слипаться глаза, вялая сонливость сковала тело, она просто хотела спать…

Чентурионе, видя, что девчонка заснула, вышел и побрёл к себе. Этот день, столь длинный, вымотал и обескровил его, истомил чувством вины и собственной мерзости. Он злился на себя и безумно сожалел о своей бездушной жестокости. Девчонка, Феличиано видел это, смотрела на него с испугом: она боялась его. Боялась перечить, боялась возражать, боялась даже говорить с ним. Чентурионе вздохнул.

Выродок… какой же он выродок…

Он пришёл к ужину, принёс ей гребни для волос, заметив, что для расчёсывания у неё только обломок деревянного гребешка. Она обрадовалась — ей, и правда, не хватало их. После ужина Феличиано снова остался у неё — обнял так, чтобы ладонь касалась живота и, пока не заснул, нежно гладил его.

Глава 27

В воскресение на торжественную мессу, которую служил Раймондо ди Романо, собрались друзья Феличиано Чентурионе — Амадео ди Лангирано с супругой, его сестра Чечилия с мужем, Северино Ормани с женой. Все они не видели графа несколько недель: Амадео стыдился выставлять перед ним радость своего будущего отцовства и избегал встреч, Энрико был занят подсчётами сданного оброка, заготовкой дров и закупкой запасов на зиму, Северино возился с подготовкой зимней охоты.

Граф появился в боковом нефе, один, без свиты, в коротком алом плаще и алом берете, в тёмных сапогах, с кинжалом на поясе. Энрико, Амадео и Северино обернулись на него и удивленно замерли: Феличиано много лет не надевал красного, не любил этот цвет, хотя тот был ему к лицу. Но не странный выбор нелюбимого тона удивил друзей. Амадео внутренне ахнул. Со дня их горестного объяснения здесь же, у гробницы малыша Челестино, на сердце его лежал камень, а их близость была не усугублена, но почти разбита горестным пониманием Лангирано и безысходной скорбью Чентурионе. Но теперь… Теперь навстречу Амадео шёл не тот человек, что стенал у гроба брата, а граф Феличиано Чентурионе, владыка Сан-Лоренцо.

Переглянулись и Энрико с Северино: что с Чино? Лицо Феличиано, чисто выбритое и помолодевшее, светилось, глаза сияли, казалось, с прекрасного портрета стёрли слой вековой пыли и вязкой путины. Чентурионе с улыбкой распахнул объятия друзьям. Чечилия тоже не сводила с брата удивлённого взора — таким она помнила его только в своём детстве.

Минувшая ночь была милосердна, она облегчила Чентурионе скорбную муку покаяния. Вот оно какое — вразумление от Господа…Стыд и боль. Но он восполнит всё. Он возместит своему ребёнку все, чего в ослеплении злости и отчаяния лишил его, он покроет свой грех и замолит его. Господи, прости меня, прости меня и ты, мой малыш…

Он провалился в сон, всё ещё ощущая ладонью тепло своего чада. Проснулся на рассвете, удивительно освежённый глубоким сном, стало легче дышать, руки налились силой. Осторожно, чтобы не потревожить своё дитя, выбрался из-под одеяла, вернулся к себе. Потребовал воды из колодца, умылся ледяной водой, с наслаждением ощущая её хрустальную свежесть. Слуга принёс его обычный коричневый плащ, но Чентурионе окинул его неприязненным взором и покачал головой. Он не хотел его надевать. Старый слуга растерялся, но Феличиано сам распахнул свои сундуки и неожиданно заметил его, короткий плащ алого венецианского бархата. Цвет его был великолепен, и Феличиано, набросив его на плечи, с удовольствием оглядел себя в зеркале.

Почему он раньше его не носил?

Теперь в нём нарастала и крепла радость, эти два дня задавленная осознанием собственной мерзости, радость пенилась и вскипала, бродила в нём, как винное сусло, и радость эта была ликованием истинной мужественности. Сила возвращалась в него. Зачатое им чадо, спящее сейчас под пуховым одеялом, под тихим пологом уютной постели, крохотное и почти неощутимое, неимоверно усиливало его, укрепляло дух, расправило плечи и зажгло глаза. Жизнь… жизнь возвращалась в него, убитого и раздавленного. Его род будет жить… Будет жить. Будет жить! Господи, сколько счастья! У него великолепные, преданные друзья, любящий его народ, Господь дал ему счастье продления рода.

Феличиано последние годы почти привык к постоянной боли, к непреходящей душевной муке, и вот теперь шёл, не касаясь земли, ему казалось, он не обременил бы телом и воды озёрные… Он почти взлетал.

Началась служба. Молитва Чентурионе была горяча и страстна, как всякая благодарность за чудо. Счастье распирало его, кружило голову, наполняло глаза светом. Амадео ди Лангирано понял, что произошло что-то очень важное для Феличиано, и положил себе непременно поговорить с другом. Но удалось это нескоро: Чентурионе весь день был среди толпы горожан, окружённый друзьями, он бросал в толпу монеты, подпевал хорам, дегустировал вино у каждой таверны, обнимал Энрико, Амадео, Северино, пожертвовал епископу Раймондо на благолепие храма триста дукатов золотом.

Тамбуристы били в барабаны, скоморохи жонглировали флагами, горожане лакомились ароматными копчёностями, колбасами, поркеттой — запечённой свининой со специями. Вечером зажгли праздничную иллюминацию, и весёлая вакханалия продолжалась до глубокой ночи, завершившись карнавальной процессией.

Ночью в замке Чентурионе сам отвёл в сторону Амадео ди Лангирано, обнял.

— Амадео, малыш! Моё имя впервые оправдалось на мне! Если бы я знал… Когда я хулил Господа, скорбя о бесплодии, женская утроба уже носила мое дитя! Милость Господня на мне! В мае… мой род будет продлён…

Амадео напрягся.

— Что ты говоришь? Как же это?

— Девка Реканелли понесла. Четыре месяца…

— Лучия… Ты женишься на ней?

Чентурионе отпрянул. Потом рассмеялся.

— Что ты несёшь, Амадео? Но это мой ребёнок, мой! Никто другой… Я один входил к ней. Я перед Богом и людьми признаю ребёнка своим — и этого будет достаточно. Я дам ему своё имя. Счастье… Только бы мальчик… сын…

— А его мать?

Чентурионе поморщился.

— Что его мать? Родит — там видно будет…

— Но ребёнок должен родиться в благословенном Богом союзе… Союзе любви…

На лице Феличиано Чентурионе промелькнуло выражение тоскливое и сумрачное.

— С того часа, как я узнал… Я ненавидел, но теперь… она скучна, пресна, покорна, мне иногда жаль её. Но жениться на сестре убийц брата? На тупой девке? Ты что, Амадео?

— Она не девка. И в её чреве — твоё дитя…

— Да… — Тёмные глаза Чентурионе блеснули. Феличиано улыбнулся, — моё дитя…

Амадео видел, что Лучия Реканелли ничуть не занимает мысли Чентурионе, поглощённого только тем, что подлинно волновало его. Впрочем, чему удивляться? Воспитателем Феличиано был граф Амброджо — и он воспитывал в нём правителя. Правитель не мог жениться по любви, правитель не принадлежал себе, правитель должен думать о власти. Амадео знал, что Феличиано способен любить: он любил сестру Чечилию и брата Челестино, был верен и предан друзьям, внутренне благороден, он понимал опасность избытка власти и неизменно смиренно склонялся пред Богом. Но женщины… Может ли милая и кроткая Лучия Реканелли прельстить его? Амадео тяжело вздохнул.

Однако, Лангирано был рад за друга, и счастлив тем, что чёрная тайна Феличиано перестала существовать.

Между тем Феличиано оживлённо интересовался беременностью супруги самого Амадео, узнал, что прибавление ожидается, по словам донны Лоренцы, где-то на третьей неделе марта, улыбнулся, сказав, что весна будет плодоносной…. Амадео с тихой улыбкой оглядывал искрящиеся глаза друга, его помолодевшее лицо и расправленные плечи.

Ликующая мужественность и сила проступили во владыке Сан-Лоренцо и распирали его.

Дни Лучии Реканелли проходили теперь счастливо: в тепле и сытости. Она научилась ценить это счастье. Тошнота к тому же быстро прошла, она ела за двоих, потом сидела с книгой, порой гуляла по заснеженному саду. Руки её постепенно утратили худобу, грудь наливалась, с лица ушла мертвенная бледность. И всё было бы хорошо, если дни её не омрачал бы граф Феличиано Чентурионе. Он неотвязно досаждал ей посещениями, неизменно проводил с ней ночи. Правда, ни разу не возжелал её, вёл себя кротко и смиренно, просто обнимал живот и засыпал, но он был ей в тягость.

Живот же рос день ото дня, наливался полнотой и округлялся. И чем более он проступал, тем навязчивей становился граф Феличиано. Он исчезал только на несколько часов днём, но время с обеда и до утра почти всегда проводил у неё. Правда, в последнее время Лучия уже не испытывала ужаса, когда он приближался к ней. С того странного обморока, что с ним тогда приключился в её каморке, он больше не бил её, был заботлив, старался угадывать любое желание. С его лица исчезло гневное выражение, он всё время улыбался. Лучия заметила, что он красив, но стоило ей вспомнить, как он зло обесчестил её, на душе становилось гадко. Все его старания угодить ей утомляли, все расспросы о самочувствии — тяготили, само его внимание — обременяло.

В конце декабря случился неприятный эпизод. Лучший в городе медик, синьор Оттавио Павезе, приглашённый Чентурионе, в очередной раз осмотрев Лучию, сказал, что все благополучно, но графу наедине посетовал на безучастность будущей матери. Феличиано кивнул и с того дня стал досаждать Лучии ещё больше: предлагал ей встречу с подругами, бал, турнир… Лучия ничего не хотела: она узнавала из разговоров с Катариной все новости замка. Знала, что Делия ди Романо стала женой мессира Амадео ди Лангирано, а Чечилия вышла замуж за мессира Крочиато. Катарина сообщила ей, что и синьорина Бьянка, сестра массария, пошла в начале сентября к алтарю с мессиром Северино Ормани. Увидеться с ними Лучия не хотела, понимая двусмысленную постыдность своего положения. Бал? Турнир? Он, казалось ей, просто издевается. С какими глазами она появится перед людьми? Кто она? Он хочет выставить её на позор и посмешище?

Феличиано, не зная, чем порадовать её, принёс дорогие украшения из восточных рубинов. Ему теперь нравился красный цвет. Лучия посмотрела на него исподлобья и кивнула. Лицо её омрачилось. Эти камни были нужны ей не более, чем небесные звезды. Ну почему он просто не может оставить её в покое? Чентурионе ничего не понимал. Она должна быть весёлой — это нужно его ребёнку, значит, её нужно развеселить. Что же развеселит её?

— Они не нравятся тебе? — спросил он, наклонившись к ней. Он не мог понять её.

Лучия испуганно отстранилась, его лицо было в тени и ей показалось, что он в гневе, и, боясь, что он ударит ее, сжалась в комочек и замерла, ожидая оплеухи. Чентурионе отстранился и резко выпрямился.

— Ты что?

Лучия поспешно проговорила, что эти камни очень красивые и очень нравятся ей. Лицо её было при этом горестным и несчастным, а поза не оставляла сомнений, что она в панике. Он снова нагнулся и тут же заметил, что она отпрянула от него, пытаясь закрыть живот.

Он обомлел. Девка боялась, что он ударит её, понял Чентурионе.

Несколько минут он молча смотрел на неё, потом опустил голову. Теперь, когда в ней был его малыш, он не мог разгневаться, а когда глаза были не затуманены яростью, ему стало понятна вся степень её ненависти к нему. Она считает тебя выродком, способным ударить её, пронеслось у него в голове. И ведь не очень-то и ошибается. Сколько раз он бездумно затыкал ей рот оплеухой?

Феличиано понял, что выполнить предписание врача он просто не сможет. Тот, кого ты ненавидишь, может порадовать тебя разве что своей смертью. Но его ребёнок! Этоперевешивало всё. Феличиано осторожно подошёл и сел рядом с девкой. Несколько минут тяжело дышал, собираясь с мыслями. Наконец проговорил.

— Лучия… — он заметил, что она повернула к нему голову. Он впервые назвал её по имени. — Ты не должна бояться меня. Я… — он поморщился, — я был резок с тобой и груб. Это мой грех, я гневлив. Смерть брата… я был в горе. Прости меня. Я никогда не ударю тебя, слышишь? Не надо видеть во мне изверга. Не бойся меня. Я… — тут дыхание его сбилось, — я очень рад твоей беременности, — он сглотнул комок в горле, — я… хочу, чтобы ты… чувствовала себя хорошо. Ты поняла меня? — он нежно погладил её по густым волосам, заметил ее напряжённость, привлёк к себе, потёрся щекой о её лоб. — Я не изверг, я… — он умолк. Назвать себя рыцарем у него не повернулся язык. Он вздохнул. — Ты не должна меня бояться.

Лучия взглянула на него удивлённо. Сейчас, когда он спокойно сидел рядом, в нём и вправду не было ничего пугающего. Слова же его, мягкие и покаянные, были странно правдивыми, они неожиданно достигли её сердца и чуть расслабили напряжённость. Голос Чентурионе был лишён приторности и лжи, и дрожал от искреннего беспокойства. Его ребёнок был в ней — и при мысли о своём семени в Феличиано таяла любая ложь. Это было самым важным. Тут он не мог лгать.

— Чем я могу тебя порадовать, малышка?

Лучия слабо улыбнулась. Порадовать… У неё ничего не было. Ни семьи, ни дома, ни денег, ни друзей. Она целиком зависела от этого человека и его милостей. А милостив он бывал редко. Порадовать её он не мог, ибо никто не мог вернуть утраченное — близких, отца и братьев, палаццо, свободу. Неожиданно она вспомнила маленького Брикончелло, Шалуна, крохотного котёнка, что так веселил её в доме отца. В доме… когда у неё ещё был свой дом. Лучия сглотнула комок в горле и попыталась улыбнуться.

— А можно… можно мне… — Она снова запнулась. Ее братья и отец не любили Шалунишку, отпихивали его. Мужчины не любят кошек.

Чентурионе стремительно вскочил, опустился перед ней на колени и обхватил её холодные руки своими горячими ладонями.

— Что? Что ты хочешь? Я всё сделаю.

Может, он и вправду не будет возражать?

— Я хотела бы… маленького котёнка.

Чентурионе изумлённо отпрянул, но глаза его просияли. В отличие от многих мужчин, граф Феличиано Чентурионе не испытывал ни малейшей антипатии к этим домашним зверькам, толстый кот Поросёнок жил у него в покоях, кошек в замке он никогда не гонял, запрещал топить котят и даже поощрял их сугубое разведение для войны с крысами в подвалах.

— Котика? Конечно, да… — Он резко поднялся, — сейчас же распоряжусь. Недавно наш писарь Фабиани привёз редкого и красивого кота из Генуи, он обрюхатил тут всех местных кошек… — Феличиано улыбнулся. Он тоже обрюхатил! Глаза его залучились, — я видел котят в субботу, бегали по двору…

Лучия удивлённо улыбнулась.

— Вы… вы любите кошек, граф?

Тот улыбнулся.

— Они милы.

Лучия опустила глаза. На сердце у неё впервые за все время пребывания в замке Чентурионе потеплело.

Через час двое слуг принесли ей в двух корзинах восьмерых пушистых котят — пёстрых, полосатых, серых, рыжих и чёрных. Граф Чентурионе предложил ей выбрать по своему вкусу любого, и Лучия, сияя, сразу протянула руки к тому, кто особенно походил на Брикончелло — дымчато-серого, с едва заметными полосками на хвосте, с острыми большими ушками и умной лукавой мордочкой.

Весь вечер Лучия была счастлива. Служанки помыли счастливчика, которому предстояло поселиться в графских покоях. При этом маленький проказник вырвался и, мокрый, пролетел по комнате и, вцепившись в плащ Феличиано, бойко вскарабкался на его плечо. Brigante! Rompicolo, corsaro… Граф, смеясь, снял с плеча шалуна. Просохший у камина и накормленный сливками, малыш получил звучное имя Корсаро, Пират. Лучия не прогадала в выборе: котёнок оказался весёлым и игривым, и тут же начал обследовать свои владения, запрыгивать на кровать и кресла, гулять по каминной полке и раскачиваться на портьерных шнурах, наконец, утомившись, развалился на ковре посреди комнаты.

Феличиано Чентурионе тоже был счастлив. На лице девки была живая радость — и то, что ему удалось развеселить её, да ещё так легко — радовало, а сам маленький комок шерсти и вправду был забавен. В эту ночь котёнок свернулся клубочком на подушке Лучии и заурчал, Феличиано привычно лёг рядом, погладил живот, блаженно улыбнулся и вдруг напрягся.

Под его рукой что-то ощутимо шевельнулось, точнее, упёрлось в его ладонь и тут же отпрянуло. Его прошибло испариной. Что это? Ручка? Ножка? Потом затопила волна радости. Его дитя шевелилось в утробе, росло, двигалось, жило…

Феличиано снова полночи не мог уснуть, то и дело под тихое мурлыкание поглаживая живот спящей.

Глава 28

Зима промелькнула незаметно. Феличиано Чентурионе не помнил времени более счастливого. Рядом были друзья, преданные и верные, он чувствовал себя равным остальным и с ревнивым интересом прислушивался к разговорам Амадео и Энрико о женах. На досуге, долгими зимними днями они перекидывались в триумф, в тридцать одно, в свои козыри, в плутни, в ландскнехта и марьяж, сражались в шахматы и шашки, в три кости и в «дохлого поросёнка». Однако вечером Феличиано всегда исчезал — его как магнитом тянуло к себе его дитя, он засыпал спокойно, только обняв живот Лучии.

Он, зная, что девка не ходит никуда, кроме сада, перестал запирать двери, и однажды днём Лучия неожиданно вздрогнула, когда, играя и забавляясь с Корсаро, вдруг увидела у двери Чечилию. Повисло глухое молчание, но тут Лучия заметила, что Чечилия тоже тяжела, живот её был больше, чем у неё. Сестра графа долго не решалась прийти к подруге, но заметив полуоткрытую дверь и Лучию, все же вошла. Она же первая обняла подругу. Обеим было неловко, но неловкость первых минут скрасил Пират, запрыгнувший на колени Чечилии. Обеим невольно припомнились их встречи и разговоры в монастыре, казавшиеся сейчас столь далёкими и одновременно горькими. Любая тема разговора казалась запретной, но Чечилия все же спросила.

— Брат… Чино не обижает тебя?

Лучия покачала головой. Что было — прошло, сегодня Феличиано Чентурионе был добр к ней. Чечилия неожиданно полушёпотом проронила:

— Ты… шути с ним. — Она улыбнулась, — он смешлив и азартен. Играй с ним.

Лучия окинула Чечилию изумлённым взглядом. Шутить с графом Чентурионе? С ним шутки плохи, это Лучия знала. Она перевела разговор на беременность Чечилии. Та должна была родить в апреле. Чечилетта рассказала и о Делии с Бьянкой. Обе тоже непраздны. Делии рожать в марте, а Бьянке только в середине лета. Их малыши будут расти вместе.

— А почему ты никогда не выходишь отсюда? Вечерами мы играем в зале хоругвей рядом с церковью, приходи, Энрико рассказывает истории, иногда поёт. Почему ты сидишь совсем одна?

Лучия подняла на Чечилию потемневшие глаза, и её горестный взгляд сжал сердце подруги.

— Кто я, чтобы там быть?

Чечилия резко перебила её.

— Не говори так! Всё понимают, что ты попала в такое положение не по своей вине. Никто не думает о тебе дурно.

Лучия опустила глаза. Она сама думала о себе дурно. Она — просто подстилка, наложница, постельная девка графа Чентурионе, и от того, что другие жалеют её — легче не становилось. Она покачала головой.

— Мне здесь хорошо. Я не чувствую одиночества.

Она не лгала. За последние месяцы уединение стало ей привычно. Она читала, молилась, играла с котёнком. Ей никто не был нужен, одиночество ничуть не пугало. Чечилия, услышав колокол к вечерне, заторопилась к себе, пообещав заходить. Но Лучия не ждала её.

Однако, к её удивлению, через два дня Чечилия снова появилась и потащила её к себе, воспользовавшись тем, что граф отправился с мессиром Ормани на охоту. В покоях Чечилии была Делия, с радушной улыбкой и радостным возгласом поднявшаяся ей навстречу. Вскоре вошёл и мессир Крочиато, поприветствовавший её с рыцарственной галантностью. Он несколько раз выходил из зала по зову писар я, а молодые женщины тем временем с тревогой заговорили о предстоящих им родах. Особенно волновалась донна Лангирано, которой предстояло рожать первой. Свекровь успокаивала её, но волнение Делии не проходило.

Снова появившийся мессир Крочиато поспешил отвлечь женщин от пугающих разговоров. Сегодня в овине Анна Навоно видела дьявола, поведал он им. Страшно перепугалась, прибежала за святой водой в храм, вся тряслась…Они с писарем Фабиани и самим Гвидо Навоно, камергером, ринулись в овин, и тут заметили, что под копной точно кто-то шевелится. Копну разметали, чёрт ринулся к выходу — и тут его поймал писарь. Нечистая сила оказалась поросёнком Корилло, которого он, Энрико, не дал зарезать на день святого Мартина, ибо второго такого охотника за трюфелями поискать. Корилло основательно перемазался во время последней оттепели, повалялся в грязи на конюшенном дворе, да и залёг спать в овине.

Лучия улыбнулась, ей было приятно, что мессир Крочиато явно старается отвлечь её от грустных мыслей, порадовало и то, что он обращался с ней так же галантно и учтиво, как с женой и её подругой. Энрико же тем временем рассказал легенду о дьяволе, которую он услышал на постоялом дворе в Неаполе.

— Одна богатая девица дала обещание выйти замуж за красивого, но бедного юношу. Жених, однако, плохо верил её обещанию. Девушку раздражали его сомнения и она сказала, что, если выйдет замуж за другого, то пусть чёрт унесёт её в день свадьбы. Но случилось именно то, чего опасался жених. Богачка разлюбила его и дала слово другому. Жених напомнил ей о страшной клятве, но она только посмеялась. Во время свадебного пира во двор дома въехали трое незнакомых всадников. Гостей ввели в зал, где было пиршество. Когда все начали танцевать, один из этих гостей подал руку новобрачной, потом в присутствии родителей, родственников схватил её, поднялся с нею на воздух и в мгновение ока исчез из глаз со своею добычей. В ту же минуту исчезли его спутники и их лошади. Родители, в предположении, что их дочь была брошена где-нибудь оземь, искали её целый день, но не нашли. А на следующий день к ним явились те же всадники и отдали всю одежду и украшения новобрачной, сказав, что Бог предал в их власть только тело и душу, а одежду и вещи они должны возвратить. И, сказав это, бесы исчезли.

Голос мессира Крочиато был очень мягок и приятен, рассказывая, он словно играл маленькое представление, меж тем Чечилия заявила, что бесы, хоть и искушают нас поминутно, но поднять на воздух девицу не смогли бы — ведь они бесплотны.

— Сорбонна и Болонья сочли бы такое мнение предосудительным, благочестивый слух оскорбляющим и припахивающим ересью, моя Кисочка, — рассмеялся Энрико, — и когда придёт мессир Амадео, наш учёный, он тебе это подтвердит.

— А как оберечь себя от бесов? — полюбопытствовала Лучия. — Сестра Джованна говорила нам в монастыре, что лучшая защита — молитва…

Энрико согласился.

— В одном доме в Падуе перед целым кружком людей вдруг появилась тень женщины. Она плакала и стонала, и на вопрос, кто она и что ей надо, отвечала, что она душа умершей женщины, которой не будет на том свете покоя, пока ревнители благочестия не отслужат по ней несколько обеден и не сходят на богомолье. При этом словоохотливый призрак рассказал множество верных и действительных случаев о каждом, чем немало удивил присутствовавших. Но одному из компании, по счастью, пришло в голову сделать испытание. «Если ты хочешь, чтобы мы тебе поверили, — сказал он привидению, — то прочти вслух псалом: «Помилуй мя, Боже, по великой милости Твоей»… Увы, привидение оказалось не в силах сделать это, и тогда все увидели, что это был не покойник, а просто злой дух, задумавший сыграть с ними штуку.

Потом Энрико взял лютню, на которой, как оказалось, умел великолепно играть, и спел несколько старинных песен.

Тут на пороге появились Амадео ди Лангирано, Северино Ормани и Феличиано Чентурионе. Последний, увидев в кругу женщин Лучию, растерялся. Он не запрещал ей выходить в сад и гулять по замку, но она никуда не ходила. Сейчас он понял, что в покоях Чечилии она оказалась скорее всего по приглашению сестры, и это помешало ему выразить недовольство по поводу её присутствия здесь. Да и взгляд Чечилии тоже предупредил его, что сестрица не позволит ему распоряжаться в своих покоях. Между тем Амадео ди Лангирано склонился перед женщинами в галантном поклоне, уронил тонкий комплимент Лучии, заметив, что она прелестно выглядит. Вежливо поклонился Лучии Реканелли и Северино Ормани. Феличиано почувствовал себя неловко. Его девке было здесь не место, но обходительная учтивость друзей мешала ему увести Лучию. Однако, едва заметив его взгляд, Лучия сама торопливо поднялась, пробормотала, что ей давно пора и, неловко протиснувшись в дверь, исчезла.

В зале повисло неудобное молчание, Феличиано злился на сестру за приглашение Лучии, но высказать недовольство вслух не мог — не было повода, да и взгляд сестрицы, сильно напомнивший взгляд Катарины Пассано, мешал высказаться. При этом поспешный уход Лучии, как ни странно, ему тоже не понравился. Всё выглядело так, словно она испугалась его. Неловкость невольно усугубил и Северино Ормани, который видел Лучию впервые.

— Так это и есть сестра Реканелли? — изумлённо спросил он. — Такая красотка, — Ормани подлинно удивился. Семейка Реканелли сохранилась в его памяти тремя грубыми солдафонами и их озлобленным отцом, девица же, утончённая и изысканная, казалась рождённой от других отца и матери.

Чентурионе, радуясь возможности сменить тему разговора, сообщил донне Делии, что они заезжали в монастырь, и там настоятель передал им письмо от Раймондо, пребывавшего в Болонье, брат передаёт привет ей и донне Чечилии. Раймондо вернётся к навечерию четверга.

Все расселись возле камина, друзья предложили Феличиано партию в шахматы, но он сказал, что пойдёт к себе.

Шагая темными замковыми коридорами, он привычной дорогой свернул к Лучии. Девка сидела у камина с молитвенником и котом, примостившимся рядом. Она не думала, что Чентурионе будет ругать её за то, что она согласилась по приглашению Чечилии зайти к ней, но если бы он и отругал её — ей было всё равно.

Лучия была огорчена и расстроена, и понимала причину угнездившейся в ней боли. Мессир Энрико Крочиато показался ей удивительно обаятельным человеком. Настоящий рыцарь и изящный кавалер. И как любит Чечилию! Как ласков к ней… «Моя Кисочка…» А как смотрел на свою жену мессир Лангирано! Лучии хотелось плакать, но она знала, что граф не любит слёз и пересилила себя.

Чентурионе действительно не собирался ничего говорить девке. Синьор Оттавио сказал, что для ребёнка нужно, чтобы мать была весела, ничем не огорчалась, и он стремился исполнить любое её желание. Тут он сам заметил, что девка опечалена чем-то, и заволновался.

— У тебя ничего не болит? Что с тобой?

У Лучии болело сердце, но говорить об этом графу она не хотела. Она сменила тему.

— Ничего. А мессир Амадео и мессир Энрико ваши друзья?

Чентурионе удивился, но охотно ответил.

— Да, их отцы были вассалами моего отца, и они выросли в замке. Амадео я знаю с пяти лет, а Северино Ормани и Энрико Крочиато — сколько себя помню. Есть ещё Донато ди Романо, в монашестве — Раймондо. А сегодня мои друзья все породнились. Сестра Раймондо вышла за Амадео, сестра Энрико — за Северино, а вот моя сестрица, хоть могла выйти за кого угодно, предпочла Энрико.

Лучия улыбнулась.

— Она права. Мессир Энрико настоящий рыцарь. У него такой красивый голос, он так талантлив, так интересно рассказывает и прекрасно поёт, так обаятелен и учтив!

Феличиано было немного неприятно, что в его присутствии она столь лестно отозвалась о другом, но он усмехнулся.

— Этого не отнять. Он дамский угодник, с юности девицам нравился, да и сегодня с любой шлюхой раскланивается…

Это было ненарочито. Феличиано вспомнил Эннанту в их юности, и не понял, почему девка вдруг побледнела и умолкла, потом молча подошла к кровати, и легла, резко прервав разговор, Обидеть её он вовсе не хотел, и понял, что она приняла его слова на свой счёт, далеко не сразу.

Тут растерялся. Чёрт, он расстроил ее! Он же не хотел! Он же не о ней! Он вовсе не считал её шлюхой, зачем? Он взял его чистой. Он не хотел обидеть её! Но объяснить ничего не мог, она, кажется, уже засыпала, чего ж бередить-то? Чентурионе, растерянный и раздражённый, просто тихо сидел у камина, не зная, что делать, и лёг только тогда, когда услышал её мерное дыхание.

На Амадео Лангирано сцена в покоях Чечилии произвела двойственное впечатление. Он видел, что Лучия выглядит здоровой и роскошно одета, но явный испуг и быстрый уход при виде Чентурионе не понравился ему. Он недоумевал, но именно поведению друга. Женщина, которая носил твоё дитя, была в его глазах священна. Но Феличиано по-прежнему звал Лучию в приватных разговорах «девкой», и сам никогда о ней не заговаривал. Через несколько дней за трапезой на охоте в лесу Амадео поинтересовался этим у Энрико, который знал Феличиано лучше других.

— Почему так, Рико?

Тот поморщился.

— Он же развратник. Что ждать иного?

Амадео обомлел этим странным словам.

— Чино? Господи, Энрико, побойся Бога! Вы же гуляли вместе…

Крочиато не обиделся, но покачал головой.

— Да, нет, ты не понимаешь. Не в гульбе дело, Амадео. Клянусь всеми святыми, я никогда не влезал на сеновал с бабой, если не загоралось сердце. Я блудил, но не развратничал. Феличиано же не загорался никогда. Я знаю парней, вроде Гвидо Навоно, тот мог влюбиться в женскую грудь или ножку, так и женился, кажется, не на девке, а на красивой попке. Но Гвидо не развратник, а дурак. А Чино, прости меня, Господи, именно развратник, ему было абсолютно всё равно на какую лечь, и утонуть в разврате ему мешали только властолюбие и деятельная натура. Он любил управлять больше, чем баб покрывать.

— Но… он же способен любить! Он любил брата, он любит нас!

— На женщин это не распространяется, — Энрико погрустнел. — Мне жаль эту девочку, но он никогда её не полюбит. Не обольщайся. Сегодня тело его остывает, плотские порывы юности позади, но душа, которая не зажглась юностью, не воспламенится уже никогда.

— Бедная девочка…

— Чечилия и я — мы не позволим ему плохо обойтись с ней. Если он поступит… — Энрико замялся, — не по-рыцарски — я сам обеспечу ей возможность жить достойно.

Амадео пришлось удовольствоваться этими словами.

Март между тем был на исходе, и сам Амадео волновался все больше. Он заметно нервничал, ронял всё из рук, пугался призраков собственного воображения. Он хотел ребёнка, мечтал о нём, но теперь понимал, что самое главное для него — благополучие Делии. Господи, ну почему слабые женщины несут эту ношу, которую ты, как не хотел бы, не можешь облегчить? Вернувшийся из Болоньи шурин Раймондо успокаивал его. Нужно молиться — и всё будет благополучно, уверял он зятя. Его легкомысленная уверенность в удачном исходе родов только усугубляла беспокойство Амадео, но он следовал благим советам Раймондо и молился часами. Ожидание его пришлось на Страстную неделю, он трепетал, и скорбь от переживания мук Спасителя слилась в нем с личными скорбями и страхами. Господи, спаси и сохрани! На Пасхальной службе он молился истово, потом они с Раймондо разговелись и подняли тост за воскресшего Господа.

— Cristo Х risorto dai morti, con la sua Morte ha calpestato la Morte donando, la vita ai giacenti nei sepolcri! — ликовала во дворе храма толпа.

Не успели они выпить, как на пороге кельи Раймондо возник запыхавшийся слуга Амадео и сообщил, что ещё в навечерие субботы у госпожи начались роды, вызвали доктора и повитуху, но доктора нашли не сразу, а когда он прибежал, госпожа уже разродилась, как раз в третьем часу ночи по Воскресении Господнем. Донна Лоренца прислала за ними обоими, а ему распорядилась заказать благодарственный молебен.

— Господи, Руфино! — взмолился растерянный Амадео, — не тараторь…

— Кого родила госпожа-то? — деловито вмешался епископ.

Слуга, бывший в курсе семейных ожиданий, улыбнулся.

— Донна Лоренца редко бывает неправой. Дочка у вас, мессир Амадео.

Амадео опустился на стул, почувствовав, что руки предательски трясутся. Раймондо растерянно пожал плечами. Неужто сон обманул его? Он же крестил мальчика! Но времени оба терять не стали, кинулись домой.

Делия была бледна, но уже спокойна, повитуха и доктор уверили её, что новорождённая здорова и с ней всё благополучно. Донна Лангирано ликовала — она всегда мечтала о внучке, и вот — как по заказу! Раймондо был недоволен, но при донне Лоренце предпочитал не высказываться, Амадео же, поняв, что всё позади, возликовал. Он был рад дочурке ничуть не меньше, чем обрадовался бы сыну. Рождённый на Пасху — счастливец, и родня всю пасхальную неделю торжествовала вдвойне.

В мартовский послепасхальный день Феличиано Чентурионе вошёл в комнату к Лучии и сказал ей, что должен отлучиться в город. Супруга его друга, мессира Амадео ди Лангирано, разрешилась от бремени дочкой. В семье большой праздник, мессир Амадео и его мать просто счастливы, но сама донна Делия огорчена — она мечтала о сыне. Лучия улыбнулась, но едва он ушёл, загрустила. Делия… красивая, умная. У Лучии были самые лучшие воспоминания о ней, но мысли о том, как по-разному сложились их судьбы, опечалили её. Ещё более печален был этот вечер, вечер без Феличиано. Он где-то там, в городе, веселится, а она и носа за пределы сада показать не может.

Почувствовав, что может расплакаться, Лучия торопливо подозвала Корсаро.

Надо сказать, что Феличиано Чентурионе запомнил слова девки Реканелли, её похвалы Энрико Крочиато. Они задели его, оцарапали его гордость и уязвили самолюбие. «Настоящий рыцарь… такой красивый голос, он так талантлив, так интересно рассказывает и прекрасно поёт, так обаятелен и учтив…» Это восхищение как бы означало, что его-то рыцарем не назовёшь, и талантов у него нет, и о галантности он представления не имеет! Пакостнее же всего было то, что иногда он давал повод так думать. Но, видит Бог, не мог же он знать, что девка понесёт! Ну, ничего. Он докажет ей, что умеет быть рыцарем. К тому же Чентурионе чувствовал себя виноватым за свою грубую фразу об Энрико. Он взревновал, и невольно обидел девку. Он не называл её шлюхой, да и не считал её таковой. Почему шлюха? Скучная обидчивая дура — да, но почему шлюха-то? Феличиано велел принести в покои гитару и лютню, дарил ей подснежники — целыми охапками, пел и рассказывал забавные истории, играл с котом Корсаро и гулял в прекрасном весеннем саду.

Девка могла часами сидеть у маленькой заводи и слушать цикад. Как-то проговорила:

— Иногда кажется, что рой насекомых словно бубнит Книгу Числ, мне в монастыре казалось, что, если вслушаться, можно постичь смысл, понять строй этих звуков…

В этот год весна рано вступила в свои права, вновь загудел звучный рой насекомых, распевая свои нескончаемые весенние серенады, и под окном расцвёл миндаль. Феличиано обожал весну — она молодила его. Девка, с которой он теперь был учтив и обходителен, как с королевой, тоже радовалась весне. Незаметно промелькнул ещё месяц. Лучия часто днём слышала визг пилы и удары молотка, из коридора доносился приятный запах свежей древесины. Не понимая, что там делают, она спросила о том графа Чентурионе. Тот с готовностью ответил, что это обшивают дубовыми панелями детскую для малыша. Это будет самая тёплая и красивая комната в замке. Лучия опустила глаза. Живот её вырос и округлился, младенец часто шевелился в утробе, Чентурионе вечером в темноте осторожно припадал к животу ухом и подолгу слушал жизнь малыша.

С самой Лучией тоже произошла перемена. Она перестала бояться графа Феличиано Чентурионе. Все последнее время он постоянно ел с ней за одним столом, развлекал её, был нежен и обходителен, почти как мессир Энрико. Ночью лежал рядом. Лучия не понимала, куда девался тот негодяй, что обесчестил её и так долго издевался над ней, теперь он был воплощением рыцарства и галантности. Лучии было ясно, что он подлинно желает этого ребёнка и не намерен причинять ему зла: для младенца была сделана роскошная люлька, граф потребовал от Катерины найти к нужному сроку двух кормилиц, по малейшему поводу посылал за врачом. Младенец занимал все его мысли. Иногда ночами, когда граф думал, что она спит, он молился. В полночной тиши Феличиано Чентурионе умолял Бога о младенце мужеского пола. За всё время, прошедшее с его обморока в каморке, он ни разу не соединялся с ней, но делал все для её удобства и покоя.

Однажды он не пришёл в спальню. Лучия ощутила странную тоску, почему-то стало страшно и одиноко. Феличиано появился на следующий день, пояснил, что у его друга мессира Ормани был день Ангела, он немного выпил и боялся ненароком потревожить малыша. На следующий день, точнее, под утро, Лучия проснулась за час до рассвета: её разбудил слуга, добавивший дров в камин и на цыпочках удалившийся. Ей не хотелось спать, и Лучия обернулась на Феличиано Чентурионе. Он спал, закинув за голову руку, и мышцы рук были обрисованы предутренними тенями, белокурые локоны раскинуты по подушке, лицо было спокойно и кротко.

Он был очень красив.

Она уже не упрекала его в жестокости, но не понимала, что могло заставить рыцаря поступить так? Катарина рассказала ей подробности случившегося на Богородичный праздник, Лучия слушала молча. Да, её отец и братья совершили ужасное дело, однако ведь её вины в этом не было… Но постепенно события прошлого лета отодвинулись в её памяти куда-то вдаль, она с некоторым страхом ждала роды, слушала советы Катерины, и то, что граф постоянно был рядом, теперь успокаивало её. Феличиано Чентурионе был весел и остроумен, умел быть забавным и душевным, нежным и заботливым.

Глава 29

Мессир Крочиато, по мнению графа Чентурионе, был верным другом и настоящим рыцарем. Челядь в замке считала его рачительным управляющим и честным казначеем. Его самый близкий друг мессир Ормани полагал, что Энрико — порядочен и благороден. И вот только за одну неделю этот уважаемый человек был трижды обозван дураком. Причём, добро бы это определение уронили глупцы и неучи, с чьим мнением и считаться-то не стоило бы, так нет же! Сказано это было таким авторитетным в Сан-Лоренцо человеком, как доктор Оттавио Павезе. В этом мнении его поддержали епископ Раймондо ди Романо и Катарина Пассано, коих тоже никто и никогда в олухах не числил.

Как же это могло случиться?

Причина такого афронта была в том, что мессир Крочиато вёл себя совершенно по-дурацки.

Когда приблизился срок родов Чечилии, мессиру Энрико приснился страшный сон. Просто кошмар. Казначей видел, будто он привёз с мельницы большой мешок муки и спрятал его в подпол, потом велел служанке испечь пирог с перепёлками, и когда та принесла его на блюде, пирог развалился у него в руках на два куска! Энрико воспринял это как знак беды, испуганно подумав, что развалится его счастье.

Его счастье — это Чечилия…

В истерике, сильно напоминавшей женскую, Энрико метался по замку, вызвал к Чечилии сразу двух городских врачей и трёх повитух, за что и получил от синьора Павезе наименование дурака в первый раз. Когда же мессир Крочиато в воскресение разрыдался на службе в храме, представив, что его супруга умирает в родах, он удостоился звания дурака от епископа Раймондо ди Романо. А три часа спустя, стоя на карачках под дверью комнаты, где рожала Чечилия, он был назван дураком в третий раз, когда бормотал, что утопится в заводи, если жена умрёт. Катарина Пассано заявила ему, что, во-первых, грех такое говорить христианину, во-вторых, в заводи и хромой воробей сегодня не утопится, так она обмелела, а, в-третьих, что он за дурак — такие истерики закатывать?

Роды меж тем затягивались, Северино Ормани вызвал Амадео ди Лангирано, Раймондо ди Романо после разговора с врачом недоумевал, чего Энрико сходит с ума? Граф Чентурионе тоже был рядом, но и все вместе дружки не могли успокоить массария, твердо уверовавшего в свой сон и бьющегося в истерике. Его волнение передалось Феличиано Чентурионе, хоть тот истово хотел верить, что сестрица разродится благополучно, ведь на свет должен появиться племянник! При мысли же, что ему самому предстоит в мае, Чентурионе бледнел.

Наконец на пороге спальни появился синьор Оттавио и поймал затравленный взгляд мессира Энрико.

— Жива?

Синьор Павезе не счёл нужным ответить массарию и важно поздравил его сиятельство графа Чентурионе, с появлением на свет племянников, и лишь после этого сообщил мессиру Крочиато, что донна Чечилия жива, пребывает в добром здравии, просто нуждается в отдыхе. Доктор не мог простить незадачливому супругу его глупости. Подумать только! Пригласить этого неуча Лучано Симонетти, его конкурента! Катарина Пассано, вошедшая следом, видя, что мессир Энрико недоуменно трёт лоб и нетвёрдо стоит на ногах, сообщила ему, что Чечилетта родила двойню, оба мальчика здоровы, вот почему-то у него во сне пирог и распался на две половины. К близнецам это было. А он, дурень, ни сны толком разгадывать не умеет, ни держаться по-мужски. Лучше у жены поучился бы. Увы, мессир Крочиато и тут не показал пример мужской доблести, а просто упал на руки дружков. Он не спал три ночи, испереживался и переволновался, и теперь просто обессилел от ликования.

Тут, по счастью, ловчий Людовико Бальдиано и сокольничий Пьетро Россето вернулись в замок с охоты, привезя дюжину куропаток. Северино Ормани вывел Энрико во двор и усадил на скамью возле конюшен. Шталмейстеры натаскали поленьев, развели костёр, Мартино Претти бодро распоряжался, гоняя взад и вперёд поварят. Вскоре ощипанные и выпотрошенные тушки куропаток были вымыты, посолены снаружи и изнутри, внутрь были вложены ягоды можжевельника, свёрнутые трубочкой виноградные листья, потроха, ломтик лука и кусочки сливочного масла. Тушки были обложены тонкими ломтиками шпика и перевязаны. В глубокой сковороде растоплено масло, куропатки были обжарены, потом тушки разрезали пополам и подали новоиспечённому отцу с брусникой.

К этому времени Энрико вспомнил, что не только не спал эти дни, но и практически ничего не ел. Он не осознавал своё счастье, даже не понимал его. Однако, основательно закусив, расцеловав супругу и испуганно поглядев на своих новорождённых крошек, Энрико рухнул на сеновал, где проспал сутки без просыпа. После чего начал постепенно снова умнеть.

Но вернувшееся здравомыслие тут же ввергло новоявленного папашу в грех гордыни. Энрико начал свысока посматривать на друга Амадео, да и на всех прочих тоже. Двойня! Это вам не кот начхал, это суметь надо. Епископ смирил гордеца. «Дети — от Господа, нехристь!» Энрико опомнился и начал деятельно созывать гостей на праздничную трапезу и готовить крестины.

Он ликовал, сновал вокруг жены, кружил вокруг колыбелей, вторую из которых пришлось спешно заказывать плотнику, мурлыкал, как сытый кот, и любовался кормлением своих малышей. Двое сыновей!

Лучия узнала от Катарины, что у графа родились двое племянников. С каждым днём приближался срок её родов. Лучия заметила, что граф нервничает и беспокоится, временами уходит в себя. Катарина сказала, что днём он часами сидит в церкви.

Феличиано Чентурионе и вправду не находил себе места. Ужасы, порождённые воображением, один страшнее другого, вставали перед глазами. Его малыш погибает в утробе, не может выйти наружу… Рождается мёртвым… Оказывается уродом с огромной головой… Боже, сжалься, прости все грехи мои… Он снова пожертвовал триста дукатов ди Романо на украшение золотом иконы Мадонны дель Розарио, умолял молиться о его наследнике.

Надо сказать, что Раймондо ди Романо не знал, что граф взял себе в наложницы девицу Реканелли, услышав об этом поздно, когда девица была уже беременна. Это было не по-божески, и епископ попытался внушить своему исповеднику, что он грешит. Чентурионе понимал это и без него, но твердо ответил, что убийцы и их родня стоят вне закона. Ребёнок же послан ему Богом — как восполнение его урона, потери брата. Род Реканелли отнял у него наследника — род Реканелли и вернёт его ему. Раймондо видел, что его уговоры будут напрасны: Чентурионе был уверен в своей правоте.

Епископ потребовал, чтобы девица приходила на службы и причащалась. Чентурионе не хотел, чтобы она мелькала в замке, тем более среди его друзей, и пытался было возразить. Раймондо зашипел змеёй и пригрозил отлучить его самого — Феличиано вздрогнул, поняв, что тот не шутит. Вяло кивнул.

С тех пор Лучия вместе с Чечилией неизменно появлялась на мессе.

Раймондо ди Романо посетовал на поступок Феличиано и в кругу друзей — не по-рыцарски это. К тому же блудное сожительство безбожно. Амадео горестно кивнул, но заметил, что Феличиано всё ещё ненавидит род Реканелли, Энрико подтвердил, что Чентурионе всех женщин считает дурочками, разве что к Катарине иногда прислушивается, а так даже в юности ни в одну не влюбился, лиц не помнил, говорил, что на девок лучше всего смотреть сзади. Он, Энрико, и представить не может женщину, которая будет в его вкусе: Франческа была брюнетка, он звал её вороной, Анжелина — блондинка, Чентурионе бормотал, что белые козы такие же козы, как и чёрные. Рыжих он называл драными кошками, толстых — шматами сала, худышек — мощами и скелетами, порядочных — злючками и недотрогами, страстных — липучками и потаскухами, холодных — озёрными форелями, а пылких — головёшками.

— Постой, — задумчиво проговорил Северино Ормани, — он же бегал за этой… забыл, как её звали-то? Виолой, что ли?

— Ну, да, — кивнул Энрико, — говорил, такой второй ведьмы поискать. Вот такие бестии ему нравились.

Раймондо ди Романо зло сплюнул, обозвав дружков развратниками. Амадео и Северино пожали плечами, а наглый Котяра, жмурясь, улыбнулся.

Между тем в третью субботу мая Лучия позвала Катарину и испуганно пожаловалась на опоясывающую боль вокруг живота. Катарина послала за доктором, Чентурионе, услышав известие, побледнел, как мел. Оттавио Павезе подтвердил, что роды начались, и подивился бледности графа: сам он считал, что для переживаний оснований нет. Тем временем по коридору сновали служанки, постоянно грели воду, суетилась и прикрикивала на челядь Катерина. Феличиано забился в нишу коридора, где пылились старые латы, и трясся в ознобе. Господи, помоги, направь, спаси! Временами из покоев доносились крики Лучии, и сердце Чентурионе замирало. Что, если она не сможет разродиться?

Господи, сжалься!!!

Потом вновь всё затихло. Феличиано испугался, вскочил. Тут снова забегали служанки, послышался голос Катарины и вдруг во дворе звонко прокричал первый петух. Чентурионе и не заметил, как миновала ночь и настало воскресение. Он почувствовал, что силы покидают его, голова кружилась — он не ужинал и почти ничего не ел на обед. Потом раздалось кошачье мяуканье. Чентурионе, измождённый и нервный, вскочил — кто пустил туда Корсаро?

Но тут одна створка двери наполовину распахнулась и оттуда выглянула Катарина Пассано.

— Сидишь, нехристь? Родила.

Чентурионе, не чувствуя под собой ног, сделал несколько шагов к двери и замер, пылающими глазами глядя на кормилицу. Он хотел спросить, кто родился, но язык не шевелился, а губы одеревенели. Катарина же обронила, что он может заглянуть. Феличиано, шатаясь, как пьяный, подошёл ближе и вцепился в ручку двери, пытаясь отдышаться. Его сковал страх. Почему чёртова старая бестия не говорит… что… что там? Наконец пересилил себя и осторожно заглянул внутрь.

Лучия, покрасневшая и потная, откинулась на подушках, прикрытая белой простыней. Доктор сидел рядом и что-то тихо говорил ей. Служанки убирали окровавленные простыни. В серебряном тазу кормилица, молодая девка с налитой грудью, обмывала младенца. Раздавалось мяуканье, но теперь Чентурионе понял, что это вовсе не Корсаро. Плакал ребёнок. Его ребёнок. Потом всё смолкло, новорождённый затих. Служанка обмотала его чистой тряпицей, и тут Чентурионе нашёл в себе силы протиснуться в дверь и кинулся к младенцу. Его заметил и синьор Оттавио, поднялся навстречу, поздравил с рождением сына. Пол снова закружился под ногами Чентурионе, но он непомерным усилием воли сдержал дурноту. Несколько минут, опираясь на столбец полога, молчал, пережидая приступ слабости, потом торопливо потребовал показать ему ребёнка. Новорождённого раскрыли. Феличиано в ужасе отшатнулся.

— Что… что это с ним?

Синьор Оттавио пожал плечами. Ничего. Прелестный малыш. Полненький и здоровый.

— А… почему… — Чентурионе еле мог дышать, — а почему он такой… красный?

— Нет, вы только посмотрите на этого дурня, — раздался откуда-то сбоку голос Катарины и странно расслабил Феличиано, — красный! А ты сам-то из утробы-то не таким разве вылез? Думаешь, в короне и порфире, белым, как сметана? Точно таким же и был.

Чентурионе перевёл дыхание. Таким же… Он ещё не ощущал счастье, но оно уже проступало.

— А когда он будет ходить? — ляпнул он, не подумав.

— О, мужичье, — покачала головой Катарина. — Месяца через три головку только держать начнёт ровно, потом на животик переворачиваться, месяцев через шесть поползёт, к году на ножки станет и ходить начнёт, а там, глядишь, и бегать. Вместо того чтобы глупости спрашивать, лучше бы имя сыну дал… крестить-то как будешь?

Первый страх Феличиано перед крохотным кусочком мяса, его младенцем, прошёл. Он пожелал взять его на руки и служанка, осторожно поддерживая, протянула ему малыша. Теперь Чентурионе вгляделся в личико младенца: тоненькие тёмные бровки, слипшиеся реснички, крохотный ротик и носик — тоже махонький, но острый, с чётко очерченными ноздрями. Его нос! Его лоб, высокий, с впадинами висков. Подбородочек с маленькой ямкой. Такой же, как у него! Феличиано Чентурионе снова затопила волна слабости и счастья. Сын… Наследник!

— А? что? — он помнил, что Катарина о чём-то спросила его, — ах, да… имя… — До этого Чентурионе боялся и помыслить об имени, опасался сглазить счастье, но теперь… Он чуть прижал ребёнка к груди. Теперь с ним был Бог, и Бог был милосерден к нему и к роду его. — Его будут звать Эммануэле, ибо с нами Бог, — резко произнёс Феличиано и вдохнул полной грудью.

Никто не возразил. Катарина думала, что Феличиано наречёт малыша Амброджо, но опасалась, что он даст сыну имя Челестино, и хотела отговорить его от этого, но раз он выбрал иное…

Стало быть, малыш Лелло, крошка Лино.

Тут граф заметил Лучию Реканелли. Господи, он и забыл о ней, сейчас Чентурионе было не до неё. Он торопливо подошёл, сказал несколько мягких слов о том, как счастлив. Катарина обронила, что хочет отпустить одну кормилицу назад в город. У Лучии молока в изобилии, Анна будет кормить через раз, Антонелла не нужна. Он растерялся, мысль о том, что Лучия всё ещё нужна ребёнку, и её придётся держать в замке, не порадовала, но и не огорчила Чентурионе.

Его сегодня, в этот дивный воскресный день, день его воскресения и счастья, ничего не могло огорчить.

Он с достоинством кивнул, разрешив Катарине управляться, как она находит нужным, велел беречь ребёнка как зеницу ока, мысленно уже перебирая нужды наступившего дня, первого дня новой жизни, дня радости и ликования. Торжественная благодарственная месса в храме. Собрать друзей на застолье. Подготовить всё к крестинам сынка. Городские торжества…

И всё задуманное воплотилось. В большом зале замка на складных козлах установили столы. Угощенья были разнообразны и обильны. За зажаренным целиком оленем появлялись окорока дикого кабана, медвежатина, жареные павлины и лебеди, громадные пироги с начинкой из дичи. Мясо поливалось соусом из перца и гвоздики, и вина текли рекой, а бродячие гистрионы под аккомпанемент лютни, арфы и виолы распевали песни ликования. Были поцелуи и объятия друзей, звон стаканов и вкус лучших вин, выпиваемых за здоровье малыша Эммануэле, потом он сам, жмурящийся и улыбающийся в крестильной купели, и Феличиано, в алой мантии до пят в графской короне в молитвенном исступлении благодарящий Господа, и весёлая толпа горожан, ликующая по поводу рождения наследника Сан-Лоренцо, совпавшего с весенним праздником Вознесения…

Глава 30

Северино Ормани был искренне рад счастью друга Феличиано, но сам после восьми месяцев супружеской жизни был печален. Ему было тяжело с Бьянкой. Но изливаемое Северино с осеннего праздника семя дало всходы и вздуло живот жены, в июле Северино Ормани тоже ждал первенца. Он отдалился от супруги, говоря о боязни повредить малышу, но это привело Бьянку в состояние смятённое и истеричное, она была уверена, что если Северино нет дома — это значит, что он с другой. Напрасны были уверения брата Энрико, что мессир Ормани проводит время с ним и с графом Феличиано, а если его нет с ними, то он с епископом Раймондо, не действовали вразумления Чечилии. Беременность истерзала Бьянку не телесными тяготами, ибо носила она легко, но она окончательно обнажила для неё ужас её жизни. Раньше она обманывала себя тем, что господин всё же любит её, просто скрывает под внешним равнодушием чувство к ней, она блаженствовала с ним ночами и ей казалось, что она нужна ему. Теперь Бьянка впервые поняла правду, жуткую и страшную.

Северино не нуждается в ней, она в тягость ему. Когда он не может взять её тело, она для него — ничто. А ведь когда-то он ходил за ней тенью и смотрел глазами, полными любви… Бьянка понимала, что сама виновата, просто была дурочкой. Но почему, почему на ней лежит этот странный крест нелюбви? Её не любил Пьетро Сордиано, предпочтя ей другую, её не любит и Северино Ормани, просто тяготясь ею. Что в ней такого, что отвращает мужчин? Что такого в Делии, что по ней сходил с ума Пьетро и почему её боготворит муж? Почему любима Чечилия? Теперь Бьянка уже не была той горделивой глупышкой, что считала себя умнее всех, и смиренно спросила подругу о том, чего не могла понять.

— Почему он не любит меня, Чечилетта? — глаза несчастной налились слезами, — я же… я же на всё готова ради него! Почему? Может… но нет. У него нет другой, я всё выдумываю. Просто я не нужна ему. Совсем не нужна. Я виновата перед ним, я знаю, я вышла за него без любви, но ведь я… я была глупой, Энрико прав. Если бы я сразу послушалась его и стала бы женой Северино — как бы я была счастлива…

Чечилия успокаивала её.

— Не расстраивайся, тебе это вредно. Всё ещё переменится, родится ребёнок…

Бьянка покачала головой.

— Нет, ребёнок не нужен ему, так же как и я, это правда, Чечилетта. Это кара мне. Я соврала у алтаря. Я и теперь веду себя глупо. Глупо требовать от него верности, глупо и волноваться, не с другой ли он? Какая разница, если душа его всё равно не со мной? — Бьянка смотрела на подругу налитыми слезами глазами, иЧечилия поняла, что Бьянка подлинно говорит правду, — но что делать? Глупо оставаться в замке, нужно уехать.

— Куда ты поедешь, тебе в июле рожать!

— В имение. Я хочу побыть одна, хочу не видеть… Может, Господь сжалится надо мной, и я обрету смысл в ребёнке?

Чечилии стало жаль несчастную Бьянку. Та все понимала правильно. Понимала то, что могло просто убить её. Чечилия покачала головой.

— Это опасно. Муж должен быть рядом. Неужели ты думаешь, что он разрешит тебе уехать?

Бьянка подняла на неё мёртвые глаза и уверенно кивнула.

— Разрешит. Он уже предлагал это.

…Северино зашёл к себе и откинулся на ложе. Предстоящее появление ребёнка почему-то тревожило, не радовало. Истерики беременной жены утомляли. Вчера он под вечер зашёл к Энрико — не предупредив. Чечилия и Энрико сидели у окна и смеялись, держа на руках малышей. Энрико пытался угадать, кто из них Лучано, а кто Луиджи. А он никогда не смеялся вместе с Бьянкой…

Северино вздохнул. Он сглупил, страшно сглупил в выборе. Нельзя подводить к алтарю нелюбящую, нельзя жить с нелюбимой. Бьянка появилась на пороге тихо, бесшумно ступая по ковру. Он заметил её, когда она стала напротив него. До этого он три дня провёл на охоте с ловчими.

Северино заметил её бледность.

— Что-то случилось? Почему ты так бледна?

Бьянка подошла и, поддерживая живот, села рядом.

— Можно мне спросить, Северино?

— Конечно.

— Я могу уехать до родов в имение?

— Я же давно предлагал тебе это. Поезжай.

Бьянка сразу вышла. Из углов залы вылезла вязкая и сонная тишина. Ормани засыпал, но точно разбуженный внезапным шумом, вдруг поднялся. Что-то тут было не то, пронеслось у него в голове. Она же не хотела ехать, уверяла, что боится оставаться одна, что ей с ним спокойнее. Когда он пришёл в её покои, лакеи уже вынесли сундук. Стало быть, точно решила уехать?

— Мне проводить тебя?

Бьянка покачала головой, избегая его взгляда.

— Тут всего пять миль.

Она набросила плащ и вышла.

Теперь Ормани растерялся. Её отъезд в имение отвечал его интересам — она утомляла его и если до родов побудет там — ему будет лучше. Из окна Северино наблюдал, как Бьянка отъехала от бокового крыльца. Она не оглянулась, сидела, глядя прямо перед собой. У Северино почему-то заныло сердце. Он чего-то не понимал. С чего она вдруг решила уехать? До родов ещё месяц. Почему не попросила проводить её? Почему отводила взгляд? Почему не смотрела ему в глаза? Что задумала? Да нет, вздор, просто мерещится. Северино опустился на ложе. Целый месяц покоя. Он смежил веки, но уснуть не мог, некоторое время размышлял о делах, о Треклятом Лисе, по-прежнему продолжавшем охотиться в графском курятнике, потом мысли его вернулись к Бьянке. В имении пусто, только слуги. В последнее время он почти не навещал её, но ведь ребёнок…

Прошло несколько дней, писем от неё не было. Но Ормани и не велел ей писать. Просто забыл приказать прислать ему письмо. Но, чёрт возьми, а если роды начнутся раньше? Северино предложил Энрико съездить вместе с ним, но тот отказался — Чечилия с двумя малышами, он не может оставить её. «Он не может оставить её…» А вот он смог. Но почему она не пишет? Ей что, трудно прислать нарочного с известием, что у неё все в порядке? Нет, он сглупил, что позволил ей уехать, теперь у него душа не на месте. А что если, пока он здесь, произойдёт несчастье? Она же еле ковыляет! Споткнётся, свалится, потеряет ребёнка!

Солнце садилось и с гор повеяло прохладой.

…Но так ли это испугает его? Освободит, вот и всё. Он не видел её несколько дней до отъезда, потом она вдруг зашла и попросилась в имение. Нет, что-то всё же тут было не то. Северино вышел в коридор, прошёл этаж и постучал в двери Энрико. Открыла Чечилия.

— Я хотел спросить, — слегка замялся он, — Бьянка до отъезда была у вас?

— Заходила, — кивнула Чечилия.

— Она не говорила, зачем ей в имение?

— Не говорила, — проронила Чечилия, — но беременность странное время, мессир Ормани. Странно обостряется обоняние…. Я чувствовала запах железа от охотничьих капканов. У кого-то… обостряется понимание. Я полагаю, Бьянка всё поняла.

Он смутился.

— В смысле…

— Она просто поняла, что нелюбима. — пожалп плечами Чечилия и вдруг проговорила, точно Катарина Пассано, голосом каркающим и резким, неожиданно отбртяст к нему на «ты», чего раньше никогда не делала. — Ты скоро будешь свободен, Северино. Ты освободишься от неё.

Северино взглянул в глаза Чечилии и помертвел, поняв, что эта чертовка не только пророчит верно, но и видит его насквозь. Он одновременно испугался и оскорбился. Чечилия Крочиато была дочерью графа, сестрой одного его друга и женой другого, и Северино сдержал себя.

— Я вовсе этого не хочу, — бросил он слишком быстро и, может быть, не совсем уверенно..

— Хочешь. — Чечилия даже не утверждала, а просто проронила эти слова с той безразличной уверенностью, с какой человек, видевший перед собой осла, называет его ослом. — Ты хочешь, чтобы она умерла. И ребёнок тоже.

Северино снова помертвел. Господи, как Энрико живёт с этой ведьмой?

— Я хочу избавиться от жены и ребёнка? Зачем? — зло прошипел он, злясь именно на то понимание, что читал в её глазах.

— Ты чрезмерно увлёкся свободой, Северино. Но свобода — у Раймондо. Это любовь к Богу. А свобода без Бога и без любви — это дьявол. И тебе, дьяволу, не нужны ни жена, ни сын.

Он замер, потом отвернулся и ринулся вниз по лестнице.

Донна Чечилия задумчиво посмотрела ему вслед.

— Идиот. — Она не пророчила, но просто отомстила Северино Ормани за ту боль, что испытала при виде горя Бьянки. И не раскаивалась. Поделом ему.

Северино трясущимися руками пытался затянуть подпругу седла, но кожа скользила в вспотевших пальцах. Наконец он вскочил в седло. Дыхание его прерывалось. Ведьма, ведьма… «Тебе не нужны ни жена, ни сын…» Как смеет эта колдунья говорить ему такие вещи? «Тебе не нужны ни жена, ни сын…» Под стук копыт слова звенели в ушах. «Тебе не нужны ни жена, ни сын…» Вздор! Сына он хотел… Ну… ничего не имел против. Жена… Ну, положим…Что положим? Он хочет её смерти? Эта ведьма так и сказала. До имения оставалось четверть мили. Нет, не хочет. Что за мерзость? «И тебе, дьяволу, не нужны ни жена, ни сын…» Его снова ударило волной испарины.

Северино резко притормозил коня.

Господи, а ведь она права. Куда он вляпался? Он услаждался свободой от той любви и зависимости, что раньше тяготили, и не понимал, что незаметно стал… дьяволом. Он не хотел смерти Бьянки, просто тяготился её тяготой, лишавшей его привычных удовольствий. И сын… да, этот сын в её утробе мешал ему.

Господи, в кого он превратился?

Северино дал шпоры коню и через мунуту влетел в дом. Замер. Бьянка при свечах обшивала кружевом маленькую шапочку для новорождённого, рядом лежала Псалтирь. Она увидела его, но ничего не сказала. Глядела чуть изумлённо, но молча. Северино в ужасе обомлел. В её глазах было что-то страшное, недаром она отводила их от него в замке. Ведьма была права. Бьянка поняла, что нелюбима, и это понимание начало в ней свою страшную работу. Она была белее мела, просвечивала насквозь, и ему вдруг показалось, что он видит светящийся в ней скелет ребёнка. Своего ребёнка.

Ормани тихо взвизгнул, кинулся к жене, вцепился в её платье. Ноги его подогнулись, Северино попытался подняться, но чувствовал, что не устоит. Сел рядом. Долго силился отдышаться. Бьянка смотрела на него с удивлением, но всё также безучастно, точно издалека. И голос её тоже звучал издалека. Уже не из этого мира.

— Северино, что-то случилось? Зачем ты приехал? Что с тобой?

Ормани обуздал клокочущий в горле спазм, отзывавшийся на нёбе вкусом крови.

— Ты не права.

— Что?

— Ты не права. Ты решила, что не нужна мне. Ты не права.

Бьянка жалко улыбнулась, и он в ужасе понял, что она подлинно уже где-то далеко. Смерть стояла за ней и терпеливо ждала, хладнокровно ждала свою добычу. Что же он наделал-то, безумец? Ормани сжался, взмолился Господу о помощи. «Да приблизится вопль мой пред лице Твоё, Господи, вразуми меня. Да придёт моление моё пред лице Твоё. Я заблудился, как овца потерянная: взыщи раба Твоего, ибо я заповедей Твоих не забыл…»

Ноги его налились силой, он резко поднялся, осторожно обхватил её. С силой прижал к себе и прошептал:

— Когда я женился, я любил тебя, но увидел ненависть. Это надломило меня, и я… я убил любовь. Мне бы понять… Свобода от любви усилила меня, но я не рассмотрел искуса. Только дьявол свободен от любви, и я уподобился ему. По счастью, Бог милостив, мне послано вразумление. Помоги мне. Я хочу сына. Я люблю тебя. Слышишь?

Она смотрела сквозь него.

— Мне… кажется… прости, — прошептала она, — мне кажется, я умру родами… мне страшно.

— Молчи. — Ормани сжал её запястье. Теперь с ним был Бог. — Это вздор. Я по-прежнему твой владыка и повелитель. Я приказываю тебе выбросить дурные мысли из головы. Ты родишь мне сына. А потом, — он блеснул глазами, и она вдруг вздрогнула, поймав его взгляд, — я буду так любить тебя, что ты подо мной просто расплавишься. — Северино сжал её плечи и нашёл губы.

Когда оторвался, Бьянка бросила на него робкий взгляд, и снова не ответила, тихо отошла и села, выпрямившись, у окна.

Но он теперь увидел внутри неё розового младенца.

«Объяли меня болезни смертные, муки адские постигли меня, я встретил тесноту и скорбь. Тогда призвал я имя Господне: Господи! избавь душу мою. Милостив Господь и праведен, и милосерд Бог наш. Хранит Господь простодушных: я изнемог, и Он помог мне. Возвратись, душа моя, в покой твой, ибо Господь облагодетельствовал тебя…»

Мессир Ормани сдержал слово, данное супруге. До родов он днями гулял с ней и баловал вкусностями, ночи проводил, обняв её и положив руку на её живот. Младенец появился на свет легко, в солнечный июльский день в самой середине лета, и уже две недели спустя супруги соединились. Теперь Северино подлинно плавил Бьянку, от него исходили волны жара, сам он тоже таял в любви. Временами ему было больно, саднило сердце, пылала душа. Пришла взаимность чувства и выровняла все искажения их мучительного супружества, они стали единым телом и одной душой. Теперь они часами болтали и смеялись, препирались из-за имени сына, пока просто не кинули жребий, он со страхом и восторгом рассматривал крохотное тельце малыша, которого нянька купала в корыте.

Однажды Ормани вошёл, когда Бьянка укачивала малютку. Он лёг и из-за полога продолжал смотреть на неё. Она подошла, с улыбкой села рядом, но тут он сел на постели и поднял жену и младенца, усадив себе на колени. Аматоре ещё не спал, но сонно глядел на мать, Бьянка медленно переводила взгляд с мужа на сына, а самого Северино охватило вдруг странное чувство бесконечной радости и полноты, не испытанное доселе ни разу. Он ощутил себя счастливым. Вот он сам, вот его женщина, которую он оплодотворил, вот плод его любви, и его любят. Волна тепла трепетала в нём, он ощутил, что рядом Бог и возблагодарил Его. Вот плод его молитв, к которому Господь привёл их — не без заблуждений и ошибок, но привёл…

Северино заметил и ещё одну странность. Раньше ему доставляло удовольствие говорить о делах альковных, но он не любил, чтобы жена видела его обнажённым. Он гасил свечу и только после раздевался. Теперь всё было наоборот. Отношения за альковом стали тайной, но самому ему доставляло удовольствие сближаться с женой при свечах. Он перестал стыдиться Бьянки, стал свободен.

Чечилия и Энрико заметили, что в семье их родственников что-то изменилось. Теперь Северино снова стал куда более стыдлив, никогда не выставлял напоказ их отношения, не допускал проявления чувств на людях, боялся оскорбить душевность их новой любви. В глазах его снова проступили очарованность и мягкая нежность. Бьянка трепетала от счастья. Господь сжалился над ней, вернул ей жизнь, любовь обожаемого мужа и дал плод любви его — сына Аматоре!

Делия и Чечилия порадовались за Бьянку, но насколько велика была их радость за одну подругу, настолько же они страдали за другую. Судьба Лучии Реканелли была скорбной, при этом страдала она совсем не по своей вине. Да, сегодня Лучия жила в изобилии, но кто она? Делия уговаривала Чечилию поговорить с братом, уговорить её изменить судьбу несчастной, но та только качала головой. Она уже трижды пыталась уговорить брата сжалится над Лучией, избавить её от постыдного положения наложницы, но тот словно не слышал.

Четыре месяца, минувшие от дня родов, были для Лучии Реканелли временем странным, легким и тягостным одновременно. Её оставили в покое, ей ничуть не досаждали, предоставили полную свободу передвижения в замке. Теперь она могла гулять в саду и окрестностях замка, видеться с подругами, спать сколько угодно и заказывать себе самые лакомые блюда. К её услугам была библиотека и самые лучшие книги. Все её обязанности сводились к трём дневным кормлениям малыша Эммануэле, — никто больше ничего от неё не требовал. О такой жизни ещё осенью она могла бы только мечтать, но теперь, предоставленная самой себе, роскошно одетая и абсолютно свободная, она была несчастна, очень скоро поняла причину своей тяготы — и внутренне обомлела.

Ей не хватало… Феличиано Чентурионе. Он, её единственный мужчина и отец её ребёнка, теперь просто не замечал её. Лучия видела, что он боготворит Эммануэле, посвящает всего себя сыну, но она для него стала просто пустым местом. Нет, он не грубил ей, как когда-то. Не был резок или гневлив. Он просто не замечал её, поглощённый малышом. Лучия, вспомнив последние месяцы, быстро поняла, что сама обманулась. Чентурионе ни разу не сказал ей слов любви или приязни, всё, что он делал, было только ради ребёнка. Чентурионе хотел сына и получил его. Он не лгал. Она безразлична ему, и изменилось его отношение к ней, только когда она затяжелела.

Сама же она не нужна ему.

Но Лучия полюбила Феличиано. Полюбила за его заботливость, за рыцарскую галантность, за бесконечную любовь к их малышу. Полюбила, простив ему былую грубость и жестокость к ней. Полюбила нелюбящего. Ночами она тосковала в пустой постели, днём в детской наблюдала за графом. Сколько любви, ласки и нежности было в его лице, когда он смотрел на Эммануэле, сколько заботы и трепета… Он умел любить.

Но почему он не может полюбить её?

Чентурионе подлинно не замечал Лучии. Сынок Лелло поглощал всё его внимание. Граф неизменно присутствовал при пробуждении малыша, при его купании и кормлении, и не было для него большего наслаждения, чем прижав к себе ребёнка, ощущать через рубашку его тепло. Малыш рос и быстро толстел, через два месяца стал держать головку, следить глазами предметы и узнавать отца. Это был смысл жизни, это была радость жизни, это была сама жизнь. Что до Лучии Реканелли, то она не вызывала в нём ни гнева, ни неприязни, он простил грех её родни и искренне хотел бы, чтобы она простила ему его грех, грех грубой и бессердечной жестокости к ней. Он освободился от ненависти и от желания, что она в нём вызывала. Это была свобода. Да, она сторицей расплатилась с ним за ущерб, нанесённый ему её мерзкой роднёй, а значит… может и исчезнуть.

Правда, была одна сложность. Маленький Эммануэле засыпал только на руках этой девки, если капризничал — только она могла успокоить его, стоило ей зайти в детскую — он тянулся к ней из его, отцовских, рук!

Это было непостижимо.

Сама Лучия не знала, что делать. Жить в замке на унизительном положении наложницы она не хотела. Уйти было некуда. Да и куда уйти от сына, которого она, что ни день, любила всё больше? Но Чентурионе никогда не отдаст ей Эммануэле. Пережив унижения, боль и скорбь, Лучия уже не была той наивной глупышкой, какой вышла из монастыря полтора года назад, она понимала, что ей остаётся либо смириться, либо попросить Чентурионе отпустить её в монастырь. Одну. Без сына. Но оставить Эммануэле она не могла. Не хотела уходить и от Феличиано.

Сердце Лучии сжимала тоска. Она понимала, что её положение было бы терпимым, если бы не эта двойная горечь в душе — горечь нелюбви Феличиано и скорбь её собственного чувства. Если бы не мука, не каждодневная мука взгляда на любимого, если бы не понимание своей ненужности, — о, тогда всё было бы легко. Если бы только… если бы только он полюбил её! Тогда всё было бы по-другому! Но нет, она видела, что глаза Чентурионе, когда он смотрел на неё, были холодны, как вода в осенней запруде.

Она ему не нужна.

Чечилия видела её боль и упорно советовала ей шутить с Феличиано. Лучия, хоть и не боялась больше графа, не понимала подругу. Какие шутки? Сердце её разрывалось от боли. Катарина Пассано, которая во время беременности Лучии приобрела её приязнь и доверие, только досадливо махала рукой, когда видела слёзы Лучии.

— Что ты за дура, девка? С такой рожей да телесами — мужика привлечь не можешь? Совсем мозгов нет!

Да, не может. Что можно противопоставить равнодушию? Лучия чувствовала своё бессилие и саднящую боль от собственной любви. Угораздило же… Подлинно дурочка, Катарина права, но легче от этого не становилось.

Эта каждодневная мука вынудила Лучию поговорить с Чентурионе. У неё только и достало сил попросить, если она больше не нужна ему, решить её судьбу. Что ей делать? Граф выслушал наложницу молча. Сестра Чечилия тоже уговаривала его избавить Лучию от её постыдного положения. То же самое советовали Раймондо ди Романо и Амадео Лангирано, которому Чентурионе обещал отпустить Лучию Реканелли в монастырь. Пришла пора сдержать слово. Но как лучше поступить?

Чентурионе кивнул и сказал Лучии, что подумает об этом.

Феличиано знал, что все его друзья не одобряют положения Лучии в замке, и за вечерней трапезой открыто обратился к ним с вопросом: «Как лучше пристроить Лучию Реканелли?» Амадео растерялся. Он не ожидал, что Чентурионе спросит их о подобном, и продолжал, вопреки всему, надеяться, что Лучия, родив Феличиано ребёнка, всё же приобретёт приязнь в его глазах. Теперь он окончательно понял, что этого не произошло, Энрико напророчил верно. Граф меж тем проронил, что готов внести за Лучию залог в монастырь, а может — у него несколько домов в собственности в Парме и Пьяченце — подарить ей один и дать денег, на проценты с которых она сможет прожить. Раймондо ди Романо заметил, что одинокая девица в городе, да ещё с деньгами, неизбежно станет добычей жуликов и проходимцев, и только в монастыре она будет в безопасности. Северино, смиренно помня своё дьявольское состояние и понимая, что для Чентурионе Лучия Реканелли — обуза и живое напоминание о его жестокости, резко сказал, что Феличиано обязан позаботиться о девушке, ибо она не в состоянии сделать это сама. Энрико же, с досадой почесав нос, проронил, что на месте Феличиано он бы не торопился — ребёнку нужна мать. Зачем делать малыша сиротой? Это безжалостно по отношению к малышу. И неумно.

Феличиано задумался, но потом ответил, что он наймёт малышу лучших учителей и нянек. Кроме того, у малыша есть он, отец. Тут совещание и трапеза были неожиданно прерваны — Катарина позвала графа в детскую. Тот выскочил почти бегом.

— Как он может? Это же мать малыша… — Амадео закусил губу и побледнел от досады. Чентурионе снова в его глазах утрачивал благородство.

Энрико был настроен скептически.

— Она — Реканелли, и он по отношению к ней отнюдь не был рыцарем. Сейчас он любой ценой хочет отделаться от неё. Он и пятисот дукатов не пожалеет — только бы она исчезла с глаз долой и не обременяла бы тягостными воспоминаниями.

— Мне казалось, он все же полюбит её… — Амадео исподлобья бросил взгляд на друзей.

Трое остальных вздохнули. Они знали графа Чентурионе.

— Тебе придётся озаботиться её судьбой, Амадео, — со вздохом проронил Раймондо, — если она откажется поселиться в монастыре, и он решит пристроить её в Парме, постарайся приглядывать за ней.

Тут на пороге появился Чентурионе. Лицо его сияло. Его сын только что перевернулся на животик! Сам! Абсолютно без посторонней помощи! Феличиано ликовал и совершенно забыл о предмете их разговора. Он объявил, что приглашает их с жёнами в будущую субботу на небольшой праздник, посвящённый этому событию, в пять пополудни. Мартино Претти уже получил распоряжение зажарить трёх каплунов, нескольких кроликов и подать запечённый окорок, фаршированный морковью и специями. Трапезу украсят палочки из птичьих грудок, фрикадельки из рубленого мяса, мясные котлеты с овощной начинкой, свиные шницели и мясные тефтели. Подумать только, ведь малышу ещё и пяти месяцев не исполнилось, а он уже сам переворачивается на животик! Чентурионе светился от гордости.

Епископ Раймондо спустил его сиятельство с небес на землю, напомнив о Лучии Реканелли. Феличиано Чентурионе поморщился, но потом отрывисто бросил, что даст Лучии тысячу золотых и подарит дом в Парме. Этого ведь будет достаточно? Все вздохнули. Да, это было более чем достаточно. Это было солидное приданное девицы из хорошего дома.

Граф снова исчез в детской у малыша.

— Это всё Амброджо, — извиняясь, смущённо проронил Энрико, — старый граф с детства внушал ему, что у облечённых властью не бывает любовных безумств. Феличиано просто хорошо усвоил отцовские уроки.

Графу Феличиано Чентурионе в эти дни было не до Лучии Реканелли. После традиционного октябрьского праздника сбора винограда выпал снег, и Ормани собрал друзей с жёнами на первую охоту, а в субботу Энрико угощал друзей, и только на следующий день, в воскресение, граф сообщил Лучии, что дарит ей дом в Парме и передаст в управление своему банкиру в городе тысячу золотых, на проценты с которых она сможет жить. На ложе он величественно швырнул мешок с золотом и купчую крепость на дом, заверенную нотариусом синьором Челлино.

Теперь она свободна, объявил он ей.

Глава 31

За три недели до дня святого Мартина, неожиданно выпал снег, и все собрались на праздник, устроенный Северино Ормани. Повода никто не знал, дни Ангела главного ловчего и его супруги приходились на другие месяцы, никаких событий не было, но Катарина Пассано, которую Ормани распорядился пригласить особо, всплеснула руками, все мужчины разразились громкими криками, а граф расхохотался во все горло, когда мессир Северино Ормани, встав перед компанией приглашённых, торжественно извлёк из-под плаща чёрную шкуру Треклятого Лиса.

Это стоило Ормани двух бессонных ночей. Он выследил зверя, и поразился: лишившись бочки для подъёма на крышу коровника, лис запрыгнул туда без неё — сиганув, как белка, на конёк крыши. Но тут ему и пришёл конец, Ормани метко снял его стрелой из арбалета, попав в глаз и не попортив шкуру. Разглядев же добычу, подивился ловкости и силе зверя — это был матёрый лис не менее семи лет от роду. Трофей Ормани преподнёс Катарине Пассано — укутывать поясницу. Потом последовала трапеза.

Надо заметить, что именно в этот день, день триумфа главного ловчего, на нежные отношения мессира Ормани с его супругой вдруг набежала чёрная туча. Бьянка ничего не поняла, но душа её заледенела: супруг после праздника неожиданно, ничего не сказав ей, уехал в Милан, и только от брата она узнала об этом. Она в ужасе перебирала события дня: они с мужем, Чечилия с Энрико, епископ Раймондо, граф Феличиано и мессир Лангирано с супругой гуляли в зимнем саду, потом сидели за столом. Они с Чечилией и Делией весьма приятно беседовали о детях, говорили и о последних модах. Мужчины поздравляли её мужа, потом толковали о новой породе лошадей, недавно привезённых с севера, неприхотливых и выносливых, рассуждали о куропатках и предстоящей охоте на кабана, потом — о городских делах, граф затеял в городе ремонт моста.

Бьянка вдруг заметила, что её супруг бледен и чем-то разгневан, и поймала его быстрый взгляд, не сумела прочитать его, но испугалась. Она что-то сделала не то? Между тем Северино вместе с Энрико поехали в замок первыми, женщины же вернулись в санях, подъехав позже. Она поднялась к себе, но Северино не было в их покоях. Встревоженная, она бросилась к брату. Энрико, озирая её загадочными глазами, сообщил ей, что мессир Ормани уехал в Милан и не вернётся раньше, чем через два дня.

— Но что случилось? — с ужасом воскликнула она.

Энрико Крочиато со странной улыбкой озирал сестрицу. Подумать только, что сталось со вчерашней горделивой дурочкой! Не надышится на супруга. Спору нет, жердина у Северино хороша, но как ему удалось так взнуздать эту норовистую лошадку? Энрико вздохнул и обронил, что мессир Ормани, как ему показалось, был зол, как собака, он зашёл к себе, потом сказал, что ему нужно в Милан, вскочил на лошадь и был таков, — всё, что он, Энрико, видел, был снег из-под копыт.

Бьянка побледнела и побрела к себе. Ночь она плохо спала, пошла в детскую, долго прижимала к себе своего малыша, находя в его чертах удивительное сходство с любимым. Сердце её ныло. Что случилось? Северино был явно разгневан — иначе не уехал бы так внезапно. Он не предупредил её — и это было ещё одним свидетельством его гнева. Но что она сделала? Чем виновата перед ним? Следующий день она почти ничего не ела — кусок не лез в горло, на глаза наворачивались слезы. Ведь в последнее время она чувствовала его любовь — да, он теперь любил её, она поминутно ощущала его заботу о ней, он направлял и опекал её, ночами был страстен и пламенен, подлинно согревая и плавя её. Что случилось?

Северино Ормани появился на второй день ближе к вечеру, Бьянка услышала в его комнате звуки его шагов и вскочила в трепете. Ормани заглянул к сыну в детскую, потом появился на пороге. В глазах его не было гнева, как с ужасом ожидала Бьянка, но они были утомлёнными и напряжёнными. Несколько минут он смотрел на неё, потом взгляд его смягчился. Северино вздохнул.

— Откровенно сказать, дорогая, всю дорогу испытывал искушение привезти домой пучок розог и хорошенько отходить тебе по твоей круглой попке, и не сделал этого только потому, что не хотел портить своё добро. Ты хоть понимаешь, что ты натворила?

Бьянка подняла на мужа глаза, исполненные неподдельного ужаса. Она не знала, чем виновата, и это испугало её ещё больше.

— Так ты, стало быть, даже не понимаешь, что сделала? — Она в испуге закусила губу и покачала головой. Ормани методично продолжал. — Дивны дела Божьи. Женщина, ты унизила моё мужское достоинство, смертельно оскорбила меня — и даже не понимаешь этого?

Бьянка молитвенно сжала руки на груди, мысли её путались, по щеке сбежала слеза. Супруг же продолжал безжалостно отчитывать её.

— На празднике были всего три женщины — супруга моего шурина, твоего братца Энрико — донна Чечилия, жена мессира Амадео Лангирано — донна Делия и ты. Чечилия — дочь и сестра графа, Делия ди Лангирано — аристократка. Тебя брак со мной ввёл в высшее общество. Ты — не Бьянка Крочиато, ты донна Бьянка дельи Ормани. Ты — жена богатого и влиятельного человека, члена Совета Девяти, друга графа Чентурионе. Ты это понимаешь?

Бьянка растерянно кивнула.

— Ах, понимаешь, — он досадливо хмыкнул. — Понимаешь? — взорвался он, — и, тем не менее, являешься на праздник в жалком кроличьем салопе, в то время как супруга моего дружка Энрико щеголяет в шубе из датских песцов, на донне Лангирано — палантин из норвежских норок? Я ловлю на себе иронично-наглый взгляд твоего братца… Вот уж, поистине, что шурин, что плуг — только в земле тебе друг… Прибил бы… Но этого мало! — снова взорвался он. — Деликатный мессир Амадео отводит от меня взгляд, а граф Чентурионе спрашивает вполголоса, не промотал ли я состояние? Не проигрался ли в пух? Разве я не спрашивал тебя, всё ли у тебя есть на зиму? И что я услышал? Ты сказала, что у тебя есть абсолютно всё, что тебе нужно!! И что оказывается? Я же давал тебе деньги на закупку вещей к зиме! Ты сказала, что всё есть! Ты что, не понимаешь, что ты не принадлежишь себе? Ты — моя жена, моя женщина, твой гардероб — не дело твоей прихоти, но моего статуса? В итоге я ни за что ни про что подвергся из-за тебя унижению и насмешкам! Теперь ты поняла, что натворила?

Бьянка закусила губу и молчала. Да, она видела роскошные шубы подруг, но требовать от мужа такую — сочла бы дерзостью. Её салоп был, конечно, куда беднее, но…

— Зачем выставляться… Ты же сам говорил, что лучшее украшение женщины — скромность.

Северино закатил глаза в потолок. О!

— Лучшее украшение в глазах мужа, девочка моя, в глазах мужа, но не в глазах света! В глазах света ты — воплощение моего достоинства! Моего статуса, а не своей скромности. А ты выглядела, как бедная родственница! Даже хуже! Это же надо…

Он нервно стянул охотничью куртку. Вышел к себе, через минуту вошёл и бросил ей на постель переливающуюся в вечерних солнечных лучах роскошнейшую шубу из чёрных русских соболей — цены баснословной. Она замерла. Мех, тёмный и глубокий, искрился и сиял, как россыпь бриллиантов. Он поднял её и набросил ей шубу на плечи, вынул заколки из головы — и когда белые пряди её волос рассыпались по воротнику, удовлетворённо хмыкнул.

— Скромность твоя должна проявляться в том, чтобы смиренно говорить с женщинами и не сметь поднимать глаза на мужчин. Но при этом каждый мужчина, глядящий на тебя, должен завидовать мне! Завидовать, а не глядеть на меня с сожалением и насмешкой. Ты поняла?

Бьянка с ужасом и восторгом кивнула. Господи, сколько же стоит такое сокровище? Ведь не меньше… Она боялась спросить о цене. Ормани меж тем приказал распорядиться об ужине, посетовав, что в Милане чуть не отравился на постоялом дворе — ему подали какую-то гадость. Она бросилась отдать распоряжение о трапезе и о ванне для супруга, и когда он сел за стол, всё же набралась смелости и спросила.

— Северино… сколько же… сколько она стоит?

— Сколько стоит мой статус? Недёшево, но кто экономит на престиже, теряет авторитет и вес. Завтра на службе в храме упаси тебя Бог не произвести фурор своей скромностью и не привлечь завистливые взоры своей красотой. Моя жена обязана быть лучше всех. Это твой долг. Ты поняла?

Она кивнула и осторожно начала рассматривать сокровище. Шуба куда более скромная предлагалась в Пьяченце за шестьдесят флоринов. Энрико выложил за шубу Чечилии восемьдесят дукатов. Господи! За такие деньги можно было купить скромный дом или чистокровного жеребца! Но сколько же стоит такая шуба? Однако если он считает, что это важно для него…

Но Бьянка понимала, что… это всё же предлог. Что-то подсказывало ей, что на самом деле он не хотел, чтобы она хоть в чем-то уступала жёнам его друзей потому, что… Бьянка на миг зарделась… потому, что он любит её, любит и хочет видеть во всём блеске, а все его слова о статусе — просто слова. Но так ли? Бьянка бросила на мужа осторожный взгляд. Было видно, что он очень утомлён дорогой. Она загадала: если он попросит постелить ему, и ляжет один — он действительно просто обижен пренебрежением друзей, если, несмотря на усталость, позовёт её лечь не с ребёнком, но с ним — он сделал это для неё.

Пока он отдыхал в ванной, она гладила руками шёлковый мех и несколько минут постояла перед зеркалом. Привлечь все взоры в такой шубе было просто — она сама их притягивала и удивительно шла к её белокурым волосам. Северино появился сзади незаметно, и она вздрогнула от неожиданности.

— Почему ты такая бледная?

— Я волновалась. Ты уехал так неожиданно… Я не подумала о салопе.

— Завтра ты должна сиять румянцем. — Он подтолкнул её к постели, — малыш уже спит. Я говорил тебе, что хотел отделать тебя пучком розог, но потом подумал, что моя жердина ничуть не хуже. Сейчас я нагоню румянец на твои щеки… — он задул свечу и навалился на неё всей тяжестью. Был страстен и горяч, обжигал и сжигал её.

Потом уснул, по-хозяйски придавив её плечом и обхватив рукой. Она долго тихо лежала рядом, не шевелясь, вся во власти счастья, затоплявшего её. Он любит её, любит! Он сделал это для неё! Только для неё! Она нежно погладила его там, где мерно стучало сердце, опустила руку на бедро, прижалась к груди. Бьянка ненароком разбудила его, но Ормани не открывал глаз, а просто из-под ресниц наблюдал за женой. Теперь у него не было оснований сожалеть о своем браке — Господь управил всё к их взаимному благу — смирил юную дерзость девицы, образумил её и привёл к послушанию, его самого избавил и от ложного стыда, и от рабской любви. Всё встало на свои места. Она, не зная, что он наблюдает за ней, ласково гладила его. Господи, только бы он любил, только бы любил…

— Прямо сейчас? — улыбаясь, спросил он, и Бьянка вздрогнула от его тихого голоса. Она не знала, что последние слова пробормотала вслух, испуганно дёрнулась.

Северино сжал её железными объятьями, перевернул, как тростинку, и насадил на вновь окрепшую жердину. Он вторгался в неё безмысленно и бездумно, плывя по волнам счастья и ловя её стоны. Космос окружал их, и благословлял Бог. Он становился всё яростнее, и наконец, сжав её в объятьях, выбросил семя. Женщина сладка, как мёд… Этот чёртов Энрико…пронеслось у него в голове, был в чем-то прав… но всё же… он сонно улыбнулся.

— Северино… — неожиданно услышал он шёпот Бьянки, — ты… ты, правда, любишь меня?

Ормани оторопел было, но тут же вздохнул. Женщины — странные существа! Он любил её со всей страстью, вторгаясь в её лоно и осеменяя его, он стонал на ней и видел звёзды, а она спрашивает его, любит ли он её? Ему вполне хватало для понимания её любви к нему — её трепета и ласк, её содроганий под ним и растворяющегося в нём взгляда, а им, женщинам, нужны ещё и слова! Сто раз произнесённые, истасканные, затрёпанные…

Он улыбнулся.

— Люблю, малышка. Я счастлив с тобой.

Мой Бог… Слова, сто раз произнесённые, истасканные, затрёпанные… Но она исступлённо целовала его, вилась по нему змеёй, приникала к губам, струилась по телу вешними водами, снова возбудила.

— Ты ведь… ты ведь купил это… для меня, да? Для меня?

Он понял, о чём она. Да, та минута, когда он увидел её с Чечилией и Делией, привела его к пониманию, что она подлинно усмирена — она ничуть не замечала, что её наряд куда более скромен, чем у остальных, не чувствовала, что выглядит хуже других женщин и не адресовала ему ни единого упрёка. Послушная, смиренная, кроткая жена, любящая и тихая. Ради такой стоило проделать и долгий путь в Милан, и сделать всё, чтобы сравнять её со всеми.

— Да, моя девочка. Для тебя.

Он не солгал ей. Он любил. Ормани огладил её прелестные округлости и, придавив к подушке, вторгся в неё, лаская грудь. Женское тело — это Песнь Песней, молоко и мёд, нард и шафран…

Глава 32

Лучия прорыдала полночи, потом, почувствовав, что голова её кружится и колет в висках, умылась и вышла на балкон.

В небе светила огромная белая луна, лилейный диск, висевший прямо перед ней серебряным дукатом. Господи! За что? За что обречена она на эту муку? Быть отданной против воли, ублажать своим телом того, кто забывает её имя, родить ему, нелюбящему, ребёнка, полюбить его — того, кому она не нужна, желающего избавиться от неё! За что, Господи? Пресвятая Дева, почему она обречена платить за чужую вину? Разве хотела она смерти брата Чечилии? Разве она виновата в ней?

Голова её мучительно ныла, Лучия прилегла на край постели, перед глазами её проносились картинки — одна унизительнее другой: он, при свете свечи оглядывает её, как кобылу, она перед ним в позе рабской и унизительной, вот он трепетно прикасается к её животу, вот он ласкает малыша, взгляд его умилен и нежен, вот он в роскошной одеянии бросает ей на постель купчую и мешок с деньгами. На его лице — застывшая скука и неудовольствие…

«Господи, помоги мне, ибо нет у меня иной помощи, сжалься надо мной, я одна, слаба и бессильна…»

Заснула Лучия под утро и проспала почти до обеда. Сквозь сон слышала петушиные крики, звуки рога охотников, но не разжимала глаз, ибо веки тяготило жжением. Потом наконец встала. Она чувствовала себя бодрее, Катарина приготовила для неё горячую ванну, и она с горестной улыбкой поблагодарила старуху. Горячая вода взбодрила кожу, тело налилось силой, она вымыла волосы, добавив к персидскому мылу немного своего любимого ландышевого масла. Этот запах немного утешил её.

Она вышла на мраморный пол, отирая волосы, отросшие за это время почти до середины бёдер, и неожиданно, желая открыть окно, потянула не за тот шнур. Портьера отъехала, открыв прямо перед ней огромное венецианское зеркало. Она и не знала, что тут есть зеркало. Свет лился через люнет над рамой, и солнечные лучи падали прямо на неё.

Лучия вздрогнула. В ореоле мокрых вьющихся волос на неё смотрела пышногрудая красавица с матово-розовой сияющей кожей. Она от изумления несколько раз моргнула, и красавица в зеркале тоже заморгала. Лучия остановилась, провела рукой по груди и полным бёдрам. Это была она. Свет солнца играл на высыхающих волосах, золотил нежный румянец щёк, а веки, которые вчера так жгло от слез, сегодня побелели, выглядели припухшими, но странно томными.

Несколько минут она стояла почти неподвижно, потом её сотрясло, и мысли, остановившиеся было, потекли в её голове непрерывно, дикие, как взрывающиеся петарды, и неистовые, как сотня разноцветных петухов.

Господи… Дура! Какая же она дура!

Он хотел выгнать её! Она была не нужна ему! Господи, какая же она дура! И она ещё жаловалась и досаждала Богу своими дурацкими мольбами! В мозгу её что-то вспыхнуло. Идиотка. Он не любил её — пугливую, вечно плачущую и жалкую, с плаксивым выражением на лице, бросающую ему обвинения в жестокости и нелюбви! Какая же она дура!

Потом Лучия вздохнула, и выражение лица красавицы в зеркале исказилось, на миг став лицом ведьмы со злым оскалом, но он тут же и исчез, стёртый манящей улыбкой. Лучия ощутила, что вокруг неё словно разлетелась звенящая скорлупа, из которой только сейчас, переступив через девичью шелуху, вышла женщина. Лицо Лучии вновь помрачнело при мысли о том, сколько же глупостей она наделала, но брови снова разошлись. Она повертелась перед зеркалом, с ликующим изумлением рассматривая себя. Венера рядом с ней казалась уродливой глыбой мрамора. Лучия запрокинула голову и рассмеялась, и смех её — странный, гортанный и рассыпчатый, — удивил её саму.

Ничего. Теперь он попляшет…

Лучия тщательно просушила и расчесала струящиеся волосы, взбив их в пышную гриву, заколов дорогими заколками. Чуть двинула бёдрами и понаблюдала, как колышется налитая грудь. Торопливо залезла в сундук, вынув тонкую белую рубашку, светящуюся насквозь. Бросила её на перекладину рядом с ванной и, укутавшись полотенцем, села перед камином. Мысли её текли спокойно, она обдумывала варианты и взвешивала возможности.

Её малыш уже начинал переворачиваться на животик, в субботу Феличиано по этому поводу устроил праздник для узкого круга друзей. Её не позвали. Ещё вчера воспоминание об этом заставило бы её плакать — но сегодня Лучия лишь зло рыкнула и пожала плечами. Подожди, милый, ты мне и за это заплатишь… «Ты мне за всё заплатишь, граф Чентурионе. Да, ты — мужчина. Ты сильнее. Глупо бороться с силой. Быка не одолеешь… пока не станешь болотом, которое просто засосёт наглеца. И я стану для тебя болотом. Я заставлю тебя считаться с собой…»

Лучия вдруг услышала, что говорит вслух и вздрогнула — тембр её голоса тоже поменялся: в нём переливались демонические хрипы и райские колокольчики. Голос стал ниже на две октавы.

Ну, и Бог с ним.

Однако, как же действовать? Она не могла позволить себе ошибиться. Итак, какова её цель? Цель в этом городе и замке, где правит ненавистный и любимый Чентурионе? Он — отец её ребёнка. Её сына. Будущего графа Эммануэле Чентурионе. Этого не изменить. Но она — мать этого будущего графа. Лучия распрямилась. И значит, на праздниках малыша она должна сидеть на самом почётном месте, на возвышении! Пусть ниже графа, но рядом с ним! И она будет там сидеть! Она будет графиней!!! Сердце Лучии пылало. Она выпрямилась звенящей струной.

Дом в Парме и тысяча золотых?! Посмотрим…

…Феличиано Чентурионе вернулся с охоты в настроении спокойном и безмятежном. Поющая радость отцовства подымала его как дрожжами. Он улыбался осеннему солнцу, звукам охотничьего рога. Как там его малыш? Сынок, чадо моё! Лелло, любимая крошка! Он торопливо сбежал по ступеням в детскую, но тут остановился.

Где-то недалеко слышалось пение: женский, низкий и пагубный голос, словно заговор, напевал рефрен старинной песни, сладкой и царапающей душу. Голос шёл из комнаты Лучии. Она заметила, что охотники вернулись, и видела, как Чентурионе направился к лестнице, ведущей в детскую. Феличиано с изумлением заглянул в её комнату, и Лучия, заслышав его шаги, вылезла из ванны, куда незадолго до того погрузилась, продолжая напевать, вышла из-за занавеса и потянулась за прозрачной рубашкой на перекладине. Она не беспокоилась о грациозности своих движений: сила женственности распирала её. Она видела, что Феличиано пожирает её изумлёнными глазами, но сделала вид, что не заметила его. Снова, повернувшись спиной к двери, заколола загодя распущенные волосы, вытерлась, стоя напротив красного бархата занавеса и огромного венецианского зеркала, вскинула руки вверх — и прозрачный генуэзский батист покрыл её тело, как лёгкое облако — солнце. Он пела.

Феличиано Чентурионе бездумно сделал шаг вперёд, и тут она сочла нужным заметить его и смутиться.

— О, это ты? Пришёл к малышу? Он пытался ползти… — Лучия улыбнулась, — иди, он ещё не спит… — и она лёгкой рукой подтолкнула его к дверям. Сама же, продолжая напевать, залезла на постель с пяльцами и принялась за вышивание золотыми нитями.

Феличиано был растерян, и отец в нём на миг уступил место мужчине. Чентурионе не узнавал свою наложницу, которую, как ему казалось, знал, как свою руку. После родов он ни разу не возжелал её, вообще не замечая. Лучия была ему не нужна. И вот оказывается, роды пошли ей на пользу. Округлилась-то как, бестия, зло подумал он, отъелась-то как, лучится аж! Лучия не обращала на него внимания, по-прежнему тихо напевая и осторожно протягивая нити на полотне. Феличиано почувствовал, что злится — чёрт, он снова захотел эту девку! Но он дал ей свободу — и сейчас, когда на сундуке лежали купчая и деньги, взять её снова — значило унизить себя.

Он гордо развернулся и вышел.

Лучия несколько минут размышляла, потомподнялась, надела поверх рубашки тёмное коричневое платье из флорентийского бархата с большим вырезом на шнурке, удобном для кормления малыша и тихо ушла из комнаты, взяв книги, что приносила ей Чечилия. Спустилась по лестнице вниз к подруге, вернув ей взятое.

— Дай мне ещё что-нибудь.

Чечилия кивнула и повела её к дубовой двери книжного собрания, но ещё в коридоре у окна заметила, что с Лучией произошло что-то странное.

— Что с тобой? Ты на себя сегодня не похожа.

Лучия только улыбнулась, она опасалась слишком умной Чечилии. Пока та не стала её золовкой, Лучия считала откровенность излишней. Она спросила о книгах, которые по мнению Чечилии, ей стоило прочитать и в разговорах прошли полчаса. На прощание Чечилия проронила, что ей жаль, что у них с Феличиано не складывается.

— Когда ты затяжелела, он так ликовал. Раньше ни одна не понесла от него, он, мне кажется, так страдал из-за этого…

Лучия молча окинула её взглядом и ничего не ответила. Подходило время кормления малыша, и она направилась в детскую, заметив вдруг, и весьма кстати, что за колонной возле её покоев мелькнул алый плащ Чентурионе. Сердце её забилось отчетливо и резко. Всё отлично. Он не ушёл. Он ждал, пока она вернётся.

Хорошо.

Катерина уже распелёнывала малыша, и Лучия невольно улыбнулась: за последние месяцы малыш стал очень хорошеньким, бело-розовым прелестным херувимом, забавно сучил ножками и лепетал что-то на своем ангельском языке. В глазах Лучии снова блеснула молния. И Чентурионе рассчитывал, что она оставит ему своего ребёнка?! Она глубоко вздохнула. За окном уже стемнело, и в небе проступила всё та же белая луна, похожая на серебряную монету. Лучия покормила малыша, лениво смотрела, как Катерина заботливо уложила его, промурлыкала Лелло песенку и, когда он уснул, взяла книги.

Неожиданно Катерина, глядя на неё исподлобья, спросила, правда ли, что Чино… подарил ей дом в Парме и хочет, чтобы она уехала? Лучия остановилась, опустила глаза. Она не хотела ни подтверждать, ни опровергать это. Сегодняшняя ночь, эта луна должна бросить на стол кости, жребий её судьбы. Но что бы ни выпало, и она резко выпрямилась, подумав об этом, не Чино решать, что ей делать. Лучия ледяным тоном проронила, что в её спальне валяется какая-то бумага и мешок с монетами. Ей было ещё недосуг прочитать, что там. Старуха проводила её недоуменным, почти испуганным взглядом.

Она не узнала голоса Лучии.

Лучия направилась к себе. Снова опустилась в холодную ванну, желая охладить пылающую голову, умылась, натёрлась благовониями. Если его сиятельство изволил возжелать её — никуда он не денется, у него нет здесь ни жены, ни любовницы — иначе чего он шлялся к ней? И Чечилия сказала, никто и никогда не рожал ему. Он ликовал, сказала Чечилия. Да, она и сама это помнила. У него распрямились плечи, он стал держать выше голову, смеялся. Ей казалось — он любит детей, а выходит, Эммануэле — его подлинно единственный сын…

Но это был её сын. Она родила его.

Лучия снова вышла на балкон, где стояла прошлой ночью. Неужели с часа её глупой молитвы Господу прошло только несколько часов? Ей показалось — миновала вечность. Она забросила руки за голову и подставила лицо и тело белым лунным лучам, застыла. По телу пробежал холодок, и лунные лучи, казалось, усилили её, принесли спокойствие и силу.

Голова теперь была холодна.

Лучия зашла к себе в покои и тут обнаружила в кресле его сиятельство графа Феличиано Чентурионе. На столе горела свеча, он сидел молча, сжав зубы, но всё время нервно двигался. Полдня, с того часа, как он вернулся с охоты, были для него испорчены.

Испорчены наглой кошачьей позой и лучащейся задницей этой девки. Она вышла из ванной, как Афродита из пены Адриатики, розово-белая, сияющая, и одним движением, коим потянулась к перекладине, до сведённых зубов окаменила его плоть. Чентурионе часто замечал в ней эту странность — непонятный запах, исходящий от неё, дыбил его мужскую мощь, он приходил снова и снова, вторгаясь в её лоно и надеясь, что это в последний раз. Беременность странно приблизила его к ней, но и отстранила. Она, точнее, её тело влекло его плоть, но не душу, он скучал с ней и после родов, ликующий в своём отцовстве, был рад избавиться и от телесной зависимости от неё, и от душевной тягости.

И вот — это девка снова возбудила его!

Она располнела и сказочно похорошела с родов, а он и не заметил. Но он отпустил её. И сейчас, напоследок, взять её — в этом было что-то унизительное, но Феличиано уже почти не соображал. Когда жердина стоит, мужчина теряет две трети своего рассудка и треть своей веры. Сейчас Чентурионе хотел Лучию и рассчитывал получить.

— Что это ты, как лунатик, ходишь голой по балконам?

Лучия окинула его злобным взглядом. Его сиятельство снова забыл назвать её по имени. Но нет! Гнев проявлять было неразумно. Это она ещё успеет. Она улыбнулась, подошла к нему вплотную — руку протянуть. Наклонилась к уху и прошипела:

— Осмелюсь напомнить вашему сиятельству, что моё имя — Лучия. — Она видела, что он вцепился в подлокотник, и пальцы его трясутся. — Вы снова забыли, как меня зовут? — Её налитая грудь плавала у графского носа. — Что до вашего вопроса, ваше сиятельство, то напомню вам, что вчера вы изволили освободить меня от всех моих обязанностей и дали мне свободу. Я сочла возможным воспользоваться вашим великодушием и добротой и вышла на балкон помечтать при луне.

Феличиано вскочил, не в силах усидеть на месте, но она уже отвернулась от него и теперь заботливо взбивала подушку. Вторую, его подушку, она ещё днём засунула в сундук.

— И о чём же ты мечтала, Лучия? — чтобы произнести эту короткую фразу, ему потребовалось сделать три вздоха.

Лучия легла поверх одеяла, по-кошачьи потянулась и закинула руки за голову. Она краем глаза видела, что он пожирает глазами её манящую наготу и дрожит. Что, котик, зло подумала она, хочешь кошечку?

Мягко ответила, вложив в свои слова интонации приговора.

— Об одиночестве, ваше сиятельство. И, спеша воспользоваться теми последними минутами, что вы ещё проводите у меня, позвольте сказать вам, что, несмотря на горькие обстоятельства нашего знакомства, я… благодарна вам за всё. Может быть, вы порой вразумляли меня жестоко, но теперь я поняла, что это пошло мне на пользу. Вы многому научили меня, и теперь я покидаю ваш дом совсем другим человеком. Я познала цену преступлению, я познала цену горю, голоду и холоду, я не узнала ещё цены любви, но… в ваших объятиях мне иногда было… хорошо. — Лучия на миг опустила глаза. Он перестал двигаться и стоял неподвижно. Её голос, глубокий и низкий, звучал почему-то страшно. Что с её голосом? Он никогда таким не был… Лучия же продолжала. — Благодарю вас и за вашу щедрость. Тысяча золотых. Спасибо, Феличиано.

Глава 33

Чентурионе стоял, опустив голову, и тяжело дышал.

Он ожидал чего угодно, но не этого. Эта девка сумела ударить его — царственно и наотмашь. Теперь она определяла минуты, которые он мог провести здесь, высокомерно благодарила его за жестокость, с надменным смирением плевала ему в лицо. Кровь ударила Феличиано в голову, он даже покачнулся, но сдержался. Просто уйти он не мог и не хотел. Он — граф Феличиано Чентурионе, и он не уходит побеждённым. Тем более — своей девкой. Этого не будет.

На это Лучия и рассчитывала. Она знала графа Чентурионе.

Феличиано лихорадочно искал, что ему ответить и тут, потрясённый, заметил, что она уже отвернулась от него к стене, и поудобнее устраивает подушку под головой. Этот новый плевок был смягчён мерным покачиванием её ягодиц, прелестных, как два персика. Что было делать? Уйти было унизительно, грубить смешно. У него снова сбилось дыхание. Он понял, что у него только один достойный мужчины выход — добиться, чтобы она раздвинула ноги. Сама. Только вдавив её в постель своим телом, он мог оставить за собой последнее слово.

Он подошёл к столу и сел. Несколько минут молчал, собираясь с мыслями. Мысли не собирались.

— Лучия, девочка. Я понял твою злую иронию, понял и то, сколь я был несправедлив к тебе, считая тебя недалёкой дурочкой.

Она перевернулась на постели, и, перекинув подушку в изножье кровати, легла так, чтобы смотреть на него. И её кошачьи движения окончательно сбили его дыхание.

— Я не хотел бы, чтобы мы расстались врагами, и…

— … и чтобы мы всегда потом вспоминали друг о друге с добрыми чувствами, давай, девка, раздвинь напоследок ноги, впусти меня в последний раз, чтобы я мог ублажить свою похоть и потом вышвырнуть тебя с чувством полного удовлетворения, — пророкотала она, давясь хохотом.

Феличиано окаменел. Откуда, чёрт возьми, у этой девки взялись мозги?

Лучия поднялась.

— Ты… Горделивый, самовлюблённый, надменный! Господи, ведь годами падало твоё семя в утробы и не зачинали они, и бесплодная земля была твоим уделом. Но вот Господь сжалился над родом твоим и отверз под тобой утробу, одну-единственную, мою утробу. И сейчас ты готов осквернить эту утробу, носившую твоё дитя… лишь бы восторжествовать.

Феличиано медленно поднимался, тёмный и страшный. Лучия усмехнулась, вскочила навстречу, глаза её сверкнули молнией. Они не боялась его. Если бы он ударил её — расхохоталась бы: он расписался бы в собственном ничтожестве.

Но Чентурионе остановился и замер, ошеломлённый её новым дерзким взглядом и холодным бесстрашием.

Лучия стояла перед ним прямая и пугающая. Но потом голос её смягчился. Она закинула руки за голову.

— Но я не хочу, чтобы ты был унижен. Ты отец моего ребёнка. Я хочу, чтобы ты остался. Остался, лёг на меня и восторжествовал. — Она уже тянула его за руку к постели и кошкой опустилась на подушку. — Мои ворота распахнутся, принимая тебя, Владыку, в последний раз. Заходи, Господин.

Чентурионе побелел и яростно закусил губу. Он понял, что проиграл — бесповоротно. Проиграл, если уйдёт, и проиграл, если останется. Лучия же перешла на более интимный тон.

— Я же сказала, мне было хорошо под тобой. Даже ненавидя тебя, я ощущала эту сладость. Подари же мне себя в последний раз. — Лучия улыбнулась ему маняще и сладостно. Ей нужно было, чтобы он остался: он уже проиграл, но она ещё не выиграла.

Феличиано сбросил плащ и стянул рубаху. Ему было все равно. Лучия унизила его, он не сумел утвердить себя. Что бы он ни сделал — он сделал бы это теперь с её позволения. Он давно был без женщины, а прочувствованное желание мучило плоть. Всё, что он мог теперь получить — покой плоти. Он лёг с ней рядом.

Лучия видела, что ударила его излишне больно. Что ж, побили мальчика, надо и приголубить.

— Этой ночью я получу я всё, чего ты не додал мне. — Она неожиданно опрокинула его на подушку, уселась сверху и впилась ногтями в его плечи. — Ты ни разу не поцеловал меня. Ты ни разу не прикоснулся ко мне губами. Ты должен мне сто поцелуев. Плати долги.

…Феличиано вдруг оказался в объятиях фата-морганы, наглой, игривой, причудливой, взбалмошной чародейки. Вначале он просто хотел усмирить надрыв плоти, потом неожиданно увлёкся. Она то раскрывала перед ним ворота, то отталкивала его, хохоча, заявляла, что Генуя намерена нарушить договор, и её стены придётся таранить, но когда он, уже смеясь, приступал к штурму, она невесть откуда выкидывала белый платок и кричала, что крепость сдаётся на милость победителя. Лукавая бестия то намеревалась вести пакет в Падую, взбиралась на него и требовала приделать луку к седлу, и когда он протянул ей руки, вцепилась в них и понеслась на нём галопом, доведя до исступления, то называла его жердину источником огня и так тёрла его благоухающими розовым маслом руками, что он и вправду полыхал, пусть и не огнём. Едва отдохнув от очередной игры, она устраивала рыцарский турнир, в котором копьеносцу требовалось попасть копьём в цель, но цель ускользающую, Феличиано смог остановить наглую цель и попасть в извивающуюся чертовку, после чего она изображала преступницу, которую приговорили к насаживанию на кол…

Он был поражён не только её совсем новым телом, но и чем-то новым в себе, непонятным, но опьяняющим, однако потом осмыслил его. Он никогда особо не ценил женщин, а за долгие годы бесплодия привык внутренне ненавидеть их, унижавших его достоинство и напоминавших о его ущербности. Но сейчас на этой девке он не чувствовал себя униженным. Он сделал её женщиной и матерью. Он мужчина — любовник и отец. Он невольно улыбнулся, упившись этой столь возвышающей его пьянящей мыслью.

Меж тем бесовка подлинно вымотала его. Феличиано ещё не излил семя, но потерял дыхание, горло его пересохло. Он навалился на змеящуюся бестию и придавил всем телом к простыням.

— Стой. Стой, зверюга. Я должен передохнуть… Но почему ты раньше так не делала?

Лучия облизнула губы.

— Я приберегала это для любящего, но ничего не дождалась. Но подумала, что стоит просто порепетировать.

Феличиано надавил на неё сильнее, сдавив груди ладонями. Что?

— И кому же ты намерена устраивать такие представления?

— А разве в Пьяченце… или где там будет мой дом? А! В Парме… Разве в Парме нет мужчин?

— Есть…

— Ну, что, продолжим?

Он не дал ей двинуться.

— Не рыпайся подо мной, — рыкнул он вдруг. Мысль о том, что эта девка будет прыгать на другом, почему-то испортила ему настроение.

Её вечная покорность бесила его, заставляла чувствовать себя извергом, а постоянная плаксивость только подливала масла в огонь. Его желание пробуждалось волнующим запахом этого тела, но кроме удовлетворения грубой похоти он ничего не получал. И вдруг вечно ноющая дурочка стала любовницей, игривой и сладостной, влекущей и чарующей. Да ещё и кожа, шёлковая, атласная, струилась под его руками, ублажая ладони и приковывая взгляд. Похорошела, бестия, отъелась, снова подумал он, на сей раз с восторгом.

Потом Чентурионе в досаде закусил губу. Он сглупил. Просто поторопился. Он помнил её тощей девчонкой, и много месяцев и помыслить не хотел о близости с ней, боясь повредить малышу. Надо было поглядеть на неё после родов-то, да пощупать. А он, поглощённый сыном, не удосужился. Зря. Какой дурак избавляется от восемнадцатилетней красотки, гладкой, как шёлк, и страстной, как мартовская кошка? Такая кошечка нужна самому.

Лучия тем временем шаловливыми пальчиками нежно ласкала его сокровенное место, и он её прикосновений он потерял нить размышлений. Теперь она была мягка и сладостна, как малиновое варенье, и он бездумно упивался тихим наслаждением, но вот чертовка снова превратилась в ураган. Она хорошо знала его прихоти и причуды и то потворствовала им, то, напротив, противилась и при этом хохотала, довела почти до безумия. Он, наконец, в исступлении страсти схватил её, подмял под себя, вошёл и излил семя, и тут вдруг услышал, как чёртова бестия нагло и хрипло вопросила, какого чёрта он растрепал её причёску? «В Парме небось не любят растрёп…»

Он отдышался… Господи, какая баба из неё вышла! Потом зло рыкнул:

— Прекрати. Ты нарочито злишь меня, делаешь вид, будто я тебя выставляю. А я не гнал тебя. Я хотел, чтобы ты осталась и воспитывала моего сына! — Феличиано отвёл глаза. Он лгал и знал это.

Лучия не стала напоминать ему произошедшее, неожиданно легко согласилась.

— Да, ты меня не гнал. — Чентурионе в изумлении встретился глазами с хитрой бесовкой. — Ты не гнал меня, — повторила она, закинув руки за голову и отвалившись на подушке. — Меня гонят нелюбовь и неуважение ко мне.

Он опешил, но и обрадовался. Этот аргумент не показался ему весомым.

— Чушь! Я всегда уважал тебя. Ну… старался… — Чентурионе ждал возражений, понимая, что лжёт, но их не последовало, Лучии было плевать на его ложь. Упитанный кабан уже засунул ногу в капкан, и дело капкана не слушать хрюканье кабана, но поймать его копыто. — Что до любви… — торопливо пробормотал он, радуясь, что она помалкивает, — если бы ты не корчила из себя плаксивую дурочку, а подпрыгивала на моем колу, как сегодня, то я тебя даже и любил бы…

Она посмотрела ему в глаза.

— Мой сын три дня назад перевернулся на животик. Ты устроил праздник. Твои друзья сидели там с жёнами. А меня, мать своего сына, ты не позвал, — Лучия горько улыбнулась. — Разве место мне, твоей девке, на празднике? Упаси Бог, подумают, что твой сын — сын шлюхи. А я хорошей крови. И ты уважаешь меня?

Феличиано поморщился. Ишь, ты, как разговорилась…

— Ну, ладно, я… был неправ. — Возразить ему было нечего, и он торопливо перевёл разговор, — вздор всё это. Но обещаю, если ты останешься с сыном и… твои ворота будут раскрываться передо мной, как сегодня, веселя моё сердце, я буду любить и уважать тебя. Слышишь? — он не хотел терять такой источник наслаждения. Главное было задурить ей вдруг проступившие мозги. Теперь он хотел, чтобы она осталась. В принципе, трат не неё никаких, а возможность так тешить себя ночами, как сегодня, была прельстительна. Зачем упускать красотку? Он не хотел признаться себе, но теперь она забавляла его. Он был азартен, любил игру, но играть с бабой ему было внове, это было радостно и потешно, увеселяло и пьянило.

На лице Лучии появилось выражение томной задумчивости.

— И с какого дня это начнётся? С какого дня ты будешь любить меня?

Феличиано удивился. Он не ждал, что она так быстро уступит.

— Прямо с завтрашнего.

— И кто нас повенчает? Епископ Раймондо?

Чентурионе оторопел и несколько секунд лежал с отвисшей челюстью.

— Что? Ты… Ты думаешь, я женюсь на…

— …отродье Реканелли? — в тон ему подхватила наглая девка, — да. Уважение и любовь начинаются с Божьего благословения. К тому же, если ты не хочешь, чтобы мать твоего сына была Лучия Реканелли, всё, что ты можешь, это сделать её донной Лучией Чентурионе. А я увижу в этом проявление твоей любви ко мне, и тогда… — Лучия вдруг игриво и ласково, хоть и с бесстыдным блеском в глазах, погладила его причинное место и нагло подмигнула ему, — я даже задумаюсь о том, не подарить ли тебе ещё парочку таких же милых малюток. — Она видела, как он замер. — Но если ты предпочтёшь, чтобы мои дети назывались выблядками, ты их не дождёшься, — злобно прошипела она.

Феличиано, смерив беспардонную девку долгим взглядом, лежал неподвижно. Жениться? Мысли в нём текли вяло. Что за бред? Это же проклятый род Реканелли. Однако сказанное ею, вначале шокировавшее его, в её изложении выглядело… приятно. Что делать, если под ним плодоносила только эта проклятая утроба? Нет, девица не отребье какое-нибудь, кровь хорошая, этого не отнять. И грудка персик, а уж попка…о-о-о… что там говорить, девка пьянила его. Роды ей пошли впрок. Уж если Ормани заметил, что она красотка, стало быть, это любой заметит. И, оказывается, умеет и ублажить, да ещё как. Она перестала служить немым упрёком, а, оказывается, не теряла времени даром и кое-чему научилась. А главное-то, дети… ещё сыновья… много… много детей! — Он даже зажмурился от этой предвкушаемой сладости. Перед его глазами промелькнула вдруг горделивая картина: он на троне, окружённый тремя сыновьями.

Ну, и что, что Реканелли? Ха, так ведь… ведь получится, — Чентурионе замер, оторопев от этой новой мысли, — получится, что Реканелли… умножают и продолжают его род! Род Чентурионе! Она — последняя из Реканелли, их имя умрёт с ней, а рожать-то она будет Чентурионе! А что? Почему бы и нет? И Раймондо это одобрит. Разве что Энрико может позубоскалить… Да, нет, он тоже говорил, что Эммануэле нужна мать. Да, и это тоже, кстати: у малыша будет мать.

Он улыбнулся.

— Ещё парочку таких же малюток, говоришь? — повторил Феличиано самое сладкое из сказанного ею сегодня, — ты обещаешь?

— Ну, если ты будешь достаточно часто заходить в эти ворота или брать их штурмом… обещаю. — Лучия, которая едва дышала в ожидании его ответа, почувствовала, что эти слова возбудили его.

Феличиано молчал ещё минуту, тяжело дышал, но она видела, что он уже сдался.

Так и оказалось.

— Ладно. Венчание в воскресение, а штурм крепости я начну прямо сейчас…

Лучия не возражала. Получив всё, что хотела, Лучия Реканелли мудро решила дать будущему мужу возможность чувствовать себя Владыкой и Господином, Сеятелем и даже Вершителем судеб мира. Однако, как глупы эти мужские претензии, подумала она, но тут он начал так яростно пробивать её ворота своим тараном, что выбил из её головы все остальные мысли.

Впрочем, это было неважно. Всё важное ею уже было продумано.

Эпилог

Семейная жизнь графа Феличиано Чентурионе в его третьем супружестве спокойной не оказалась. Из графской спальни днём постоянно доносились препирательства по малейшему поводу, на пол, звеня, падали тарелки — даром, что серебро не разбивалось, а ночью слышались визги, стоны и дикий смех. Друзья графа первое время волновались за него — но лишь до тех пор, пока зоркий Энрико не заметил, что, несмотря на столь странное общение графской четы, Феличиано каждую ночь непременно проводит в будуаре графини, а между возможностью поохотиться и понежиться в постели супруги — неизменно выбирает последнее. К тому же — его сиятельство помолодел и даже чуть растолстел.

При этом жену граф просто… терпел по необходимости, — и неоднократно заверял в том друзей, заверял страстно, горячо и настойчиво. Друзья и родственники делали вид, что верят Чентурионе, лишь иногда касаясь личных дел графа осторожными и недоуменными вопросами. Но на скромный вопрос сестрицы Чечилии, почему третьего дня он горланил под окном графини любовную серенаду, а потом влез туда по верёвочной лестнице, последовала резкая отповедь графа. А что было делать?! Наглая графиня заперла дверь спальни перед его носом и потребовала, чтобы он влез на балкон, а лестницу отказывалась опустить до тех пор, пока не споёт. Вот и пришлось глотку драть, не мёрзнуть же было всю ночь под окном-то?

На вопрос Энрико, почему именно графине Лучии был посвящён прошлый турнир, равно как и два предыдущие, неизменно оказывалось, что это получилось случайно, потому что Феличиано проиграл ей пари. Когда же Амадео Лангирано поинтересовался у графа, почему двое его слуг были среди ночи отправлены за роскошным палантином из горностаевого меха во Флоренцию, а потом в нём появилась на балу супруга дона Чентурионе, оказывалось, что граф просто был вынужден сделать донне Лучии этот подарок, так как ему было объявлено о новом пополнении семейства. Что же делать-то было?

Чентурионе, только сильно подпив, был готов, пожалуй, признать, что не совсем равнодушен к супруге, но всегда неизменно добавлял, что понятия не имеет, что находит в этой капризной, привередливой, наглой, дерзкой, циничной, бесстыжей и обожаемой девке. Любить её? Эту бестию? Да ни за что!

Лучию Чентурионе эти разговоры не волновали, и это, надо заметить, сугубо шокировало графа Феличиано. Подумать только, этой чертовке всё равно, любит он её или нет! На его вопрос, почему она никогда не интересуется его чувствами, графиня изумлённо спросила, чего ради её должны занимать такие пустяки? Это контрактом не предусматривалось. Любовь! Это он должен любить и уважать её! А она всего-то и обещала, что детей рожать, вот что оговорено было! Любовь! Ха! Кроме её любимых подруг и их дорогих мужей, её прелестных детишек да обожаемого кота Корсаро — кто здесь достоин любви? Чентурионе шипел в ответ, как раскалённая сковородка, но ничего внятного не произносил.

Их роли поменялись. Граф неожиданно для себя самого страстно влюбился в ту ведьму, в какую вдруг превратилась Лучия Чентурионе, она пьянила и волновала его душу: графиня входила в зал — и там становилось светло, она улыбалась — и среди зимы наступала весна, она смеялась — и даже снег благоухал ландышами. А эта бестия нагло смеялась над ним!

Сама Лучия, ничуть не забыв свои планы отыграться на графе Феличиано, была прихотлива, как кошка, требовала от супруга украшений и знаков внимания, серенад и зрелищ, признаний в любви и клятв в верности, в её честь устраивались балы и турниры, а ночами графиня изматывала его до того, что он не слышал петухов по утрам. Но Чентурионе спускал ей всё — как отказать той, что кружила голову? К тому же рожала графиня исправно, удивительно легко вынашивая графских отпрысков, никогда не давая супругу повод упрекнуть её в нерадивости и неплодовитости.

Когда она сообщила супругу, что он снова будет отцом — Чентурионе так возгордился, что графиня Лучия бесцеремонно заметила, если он не перестанет задирать нос — непременно споткнётся на лестнице. Когда же оказалось, что в утробе её пребывали близнецы — мальчик и девочка, она приобрела для мужа статус языческой богини и звалась теперь «моя лапочка» и «моё солнце».

Когда малыши встали на ножки, графиня была беременна вновь, и в положенное время подарила супругу ещё одного сына, а спустя три года родился ещё один. Феличиано Чентурионе к этому времени пил только с мороза и на праздники, и любимым его дневным времяпрепровождением стало пребывание с друзьями в Тронном зале. Он разваливался на ковре, наблюдая за скоморохами и музыкантами, обнимал первенца Эммануэле, любимые близняшки Гаэтано и Галатея ловили за хвост огромного кота Корсаро, сынок Бенедетто ползал рядом, а на графском троне возвышалась графиня Лучия, кормящая малютку Марио. «Блажен ты, и благо тебе! Жена твоя, как плодовитая лоза, в доме твоём, сыновья твои, как масличные ветви, вокруг трапезы твоей: так благословится человек, боящийся Господа! Благословит тебя Господь с Сиона, и увидишь благоденствие Иерусалима во все дни жизни твоей; увидишь сыновей у сыновей твоих…», — мурлыкал граф. Кто мог сравниться с ним в счастье?

Энрико Крочиато считал, что — он. Чечилия родила ему лишь дважды — но зато оба раза двойню. Первенцами были Лучиано и Луиджи, коих не различал никто, кроме матери, зато их сестры, появившиеся два года спустя, совершенно не походили друг на друга, Даниэла была блондинкой в отца, а Дамиана каштановой шевелюрой пошла в род Чентурионе. Энрико обзавёлся родовым поместьем, на фронтоне которого поместил свой новый герб, и делал всё, чтобы в городе род Крочиато числился в числе самых уважаемых, знатных и богатых семейств.

Мессир Северино Ормани полагал, что счастье мужчины — в любящей женщине. Его по-прежнему боготворили, он платил жене верностью и преданностью, Бьянка родила ему ещё двух дочерей, что не расстроило главного ловчего, ибо он считал, что для его единственного сына прекрасной компанией будут друзья, а не братья. Амадео ди Лангирано через год дождался от супруги сына, и тоже считал себя счастливейшим из смертных.

Между Чечилией, Делией, Бьянкой и Лучией царило полное согласие, при этом Чечилия сугубо восхищалась молодой графиней, которую подруги поначалу не узнавали. Чечилетта же считала, что Лучия, которая не очень-то принимала своего супруга всерьёз и поминутно разыгрывала его, нашла наилучший способ обращения с её дерзким и горделивым братцем.

Вся же эта история в глазах Чечилии была свидетельством удивительных и причудливых путей Божественного промысла. Ведь Лучии Реканелли, притом, что ей никогда не пришло бы в голову претендовать на это, удалось воссесть на графский трон и стать первой донной графства, сиречь, добиться именно того, чего тщетно домогалось всё её семейство…

Примечания

1

«Если дрозды запели, зиме пришёл конец» (ит.)

(обратно)

2

Strega (ит) — ведьма.

(обратно)

3

Тонкий пламень снедает самые кости, и живёт под грудью тайная рана. (Вергилий)

(обратно)

4

Crociato (ит.) — крестоносец

(обратно)

5

«Мокрая невеста — счастливая невеста»

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Весна 14** года

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 8

Глава 9

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Эпилог

*** Примечания ***