Святослав Рыбас
Засада
Они схлестнулись впервые в марте двадцатого года.
Атаман подкатил к дому на тачанке, спрыгнул на примятый осевший снег и, на ходу срывая застежки с кобуры, метнулся к двери и замолотил кулаком.
— Откройте! — крикнул он. — Аграновский! Срочный пакет Ежаку!
Клацканье отворяемых запоров заглушило щелчок курка.
— Ну, живее! — он стукнул сапогом в дверь.
Командир продотряда Аграновский, ссутулясь и неся перед собой керосиновую лампу, вышел на крыльцо. В тот же миг три пули в упор погасили поднятую для защиты лампу, и Аграновский, забирая пустое пространство руками, рухнул на дощатое крыльцо.
Атаман перешагнул через убитого. В сенях было темно, он нащупал щеколду, дверь отворилась легко, без скрипа. Прижавшись к стене, Каменев пытался что-либо разглядеть в комнате. Он знал: выстрелы разбудили Ежака, и он, должно быть, стоит, затаившись, у другой стены и всматривается в кромешную, аспидную темень. Малейший шорох выдал бы его.
— Гад! — закричал атаман. — Гад! Ежак! Стреляй, сволочь! Трус!
Но ему не было ответа, и тогда он, приседая, как кошка, стал двигаться вдоль стены. Видно, у Ежака не было оружия, иначе бы он выстрелил на голос.
— Не узнаешь! — еще раз крикнул Каменев. — За что брата казнил в Белолуцке, сволочь! Я тебе звезды за него буду резать, сволочь!
Попав рукой в окно, он уже не слышал хруста стекла и не почувствовал боли. Он пошел в открытую, подстегивая себя словами, как кнутом.
— Стреляй, гад! Комиссар!
Внезапно на него налетело что-то холодное, липкое, он взвизгнул от ужаса. Ему показалось, что он летит вниз, а на лице сидит ядовито-желтый паук, жрет кожу. Он забарахтался и вдруг лающе захохотал. На нем висела мокрая простыня. Атаман отбросил ее и в бешенстве рванул вторую дверь.
— Ежак, не уйдешь!..
Тяжелый удар по голове сшиб его с ног, и, падая, он наугад выстрелил, прежде чем потерял сознание. Но пришел в себя мгновенно. Ежак уже ломал ему руки и хрипло сопел в затылок.
— Пу-усти… — прохрипел Каменев. — Сдаюсь!..
— А звезды! Кому? — ответил Ежак. — Нет, Васятка! Кончился ты, бандитское отродье.
— Брата казнил! — выкрикнул атаман. — Я за брата!.. Кровь одна, Гришка! И смерть приму за нее!..
— Примешь, Васятка, — сказал Ежак.
— Не пощадишь?
— Не пощажу.
— Вишневский, Нехорошев, Аграновский, — сказал Каменев. — Недаром подохну!
— Молчи, Васятка. А то руку сворочу!
— Не пугай. Все одно к братке иду… Помнишь пасху перед войной? Мы с тобой пасхи воровали… Помнишь?
— Вишневский! — сказал Ежак.
— А сомов у запруды помнишь?
— У меня другой счет.
— Звезду тебе вырежут. Будешь Иисус со звездой!
За околицей застучал пулемет.
— Наши, — сказал Ежак.
— Ваши на осинах висят, Гриша. Дом окружен.
— Будем прощаться, Василий. Теперь не свидимся. Готов?
— Не стреляй еще…
— Пора!
Каменев изогнулся угрем, перекатился через спину — пуля опалила ему щеку. Он вскочил. Ежак подставил ему ножку и Каменев полетел к окну, вышиб головой стекло. Вторая пуля ударила по руке. Он перевалился, как мертвый, через подоконник, метнулся к плетню, на ходу крича в темноту:
— Стреляй, хлопцы!
Ежак выскочил на крыльцо, споткнулся о труп Аграновского, упал, и над головой пронеслась длинная злобная пулеметная очередь. И Ежак заплакал от злости, слезы его текли по холодному лицу убитого, смешиваясь с подсыхающей кровью.
— Аграновский! — позвал Ежак. — Я тебе клянусь, Аграновский! Я не умру, пока не отомщу за тебя.
Пули впивались в дерево. Прерывисто вспыхивал огонь перед уносящейся тачанкой. Ежак встал. Ветер полоскал его нательную рубаху. «Им надо целиться по коленям, — думал Ежак. — Тогда бы попали мне в грудь». Покачиваясь, он сделал несколько шагов и рухнул на снег. Он намертво сжимал в правой руке черный револьвер системы «смит-вессон». Покуда он не пришел в себя, не смог вырвать револьвер из его кулака даже двухметровый великан кузнец Самуил Коваленко, комполка Заволжской бригады. Кузнец поднял Ежака и отнес в дом.
— Гришаня, — бормотал он. — Терпи, сынку. Терпи.
…В губернскую ЧК пошла телеграмма:
«Карта десять верст в дюйме. В районе Черной речки замечена крупная банда. Налет на отделение милиции в райгородке. Убит компродотряда Аграновский. Начальник милиции Ежак ранен. Преследование не дало результатов».
«Губком КСМУ предлагает всем членам луганской организации от семнадцати лет зачислиться в батальон особого назначения. Секретарям КСМУ представить в батальон списки не позже двенадцати часов двенадцатого августа. Сборный пункт — Казанская, дом Куприянова.
Гартманской, патронной и железнодорожной ячейкам явиться с соответствующими ячейками КП Украины.
Комбат особого назначения Волощенко
Секретарь губкома КСМУ Новиков».
И снова они схлестнулись, будто и не было перерыва в их схватке. Ежак организовал отряды ЧОНа в Старобельском уезде. Каменев со своими двенадцатью сотнями примкнул к Махно и теперь рыскал по Луганской степи. Они гонялись друг за другом. Каждый выпытывал у пленных о своем враге — знали, что им не разойтись.
Тяжелым пыльным шляхом шел обоз. Милиционеры Старобельского отряда и чоновцы изнемогали в седлах. Жаром несло из степи. Степь была враждебной, десятки банд растворились в ее пространствах, и она грозила поглотить и этот почти беззащитный обоз, направлявшийся в далекое село за хлебом.
Скрипели телеги. Чья-то сильная глотка пробовала запеть «Яблочко», но никто не поддержал. Вилась следом пыльная поземка и опадала на дорогу, на следы коней.
Они не знали, что уже обречены. Они чувствовали усталость, но путь был далек. Они мечтали о женщинах, а война не оставила им времени на любовь и на детей. У них было короткое прошлое и десять часов будущего.
За полдень открылись белые хаты села и колокольня на окраине. Спешились в церковном дворе и полегли в прохладную траву. Но голос сурового старика, ведшего их, прогремел и поднял всех на ноги, и снова не было пощады их изнуренной плоти.
Злобно глядели на них мужики. Молча отдавали мешки с зерном.
Пятеро из охраны обоза забрались на колокольню. Крепки были ее стены из красного кирпича. Могли они выдержать и артобстрел. Стыло было внутри. Один дернул за веревку, ударил колокол грозно, сумрачно. И полетел звук в окна-бойницы, в чистое поле, где бешено скакал одинокий всадник, по неизвестной причине покинувший село. «Срезать его из винта? Нехай себе скачет, и без него дел хватает».
Суровый старик Лысенко, покрытый шрамами, приник к окулярам Цейса, оглядывая окрестности. Его лицо, лицо бойца пресненских баррикад, было жестким.
А во двор съезжались продармейцы, веселые и песенные. Вот-вот они покинут это село. Солнце еще не докатится до того осокоря, как кликнут сбор.
Но тут хлопнул с высоты выстрел, и старик крикнул свой последний приказ:
— Закрыть ворота! Каменюка!
Сквозь железные прутья ограды просунулись дула винтовок. Клацнули затворы. И отлетели первые вражьи души.
К воротам крадется дьякон, хилый старик, приникает к стенам. Не видят его бойцы.
Новая атака, новый залп. Спокойно держатся хлопцы, и верна у них рука, и ворота держат удары двух пушек.
Как молоды они, чтобы сейчас умереть!
Слабые руки дьякона отодвигают засов, и створы поддаются, расширяется проем между ними.
И нет уже времени на жизнь. Кровь на саблях. Двор вырублен. И встал красный обрубок, бывший минуту назад бойцом, и хрипло крикнул:
— Все равно подохнете!
И в тот же миг сбывается пророчество убитого. Пять винтовочных пуль с колокольни — корчатся пятеро палачей.
Ежак покатал на ладони патрон. Последний.
Ежак загнал его в барабан.
Они были в церкви и во дворе. Они рвались и сюда, на колокольню. Только крышка люка отделяла осажденных от их пуль.
Ежак тоскливо смотрел в изломанную маревом даль. Остался неоплаченный долг и этот патрон. До смерти не больше десяти минут: в конце концов они собьют запор. «Дело нехитрое», — подумал он. И еще он подумал о том, что ему восемнадцать, а все сейчас закончится. Каменев все-таки поймал его.
Год продолжалась эта гонка, беспощадный год. Судьба сталкивала их и разводила, оставляя рубцы и шрамы.
Ежак оттолкнулся спиной от стропила и выглянул в бойницу. Двор не был виден: мешал зеленый куполок внизу. На взгорбке по-прежнему стояли две гаубицы, нацеленные на церковь. За пушками горячил воронка Васька Каменев. Далек, недосягаем для пули был он, атаман Каменюка. Ежак вскинул «смит», уперся понадежнее рукояткой в красную кирпичную крошку на брустверке. Тщедушное тело атамана запрыгало на мушке. Но стрелять не имело смысла. И Ежак отодвинулся в глубь колокольни, в полумрак.
Он был измотан вконец. Что ж, тяжелейший гон проигран. Осталось умереть достойно.
Этот патрон для побежденного. Тебя пристрелят тут же во дворе. Ты призовешь в свидетели осокорь за разбитым забором. Зеленый, нашпигованный осколками осокорь.
Слава богу, они не успеют тебя вздернуть. У них бы хватило на это ума. Да только им некогда с ним возиться, у них на хвосте Заволжская бригада.
Ежак сплюнул от злости. У него зачесались кулаки. Он был молодой здоровый парень. И он не знал сомнения в своих силах. Мысль о том, что Каменев связан по рукам преследованием, поддерживала желание непременно продержаться, вырваться отсюда. И уж тогда бы поглядели: кто — кого.
Вырваться, вырваться… Язык колокола да веревка, волочащаяся по полу, подрагивают в ответ на выстрелы. Ежак ухватил ее крепко, надежно, рванул — ударил колокол грозно, с железным придыхом, и задрожали стропила, и потек звук в бойницы, в степь, на соседние деревни, проселки и поля. «Ну-Где-Ты-Завол-Жская-Бригада! Где-Ты!»
Он точно слился с ревущей медью, клокочущей медью, орущей, неумолчной, бешеной! Набат рвался за кордон, сквозь конные сотни, сквозь гражданскую, сквозь грохочущую дробь «максимов», «льюисов», «гочкисов», сквозь огонь и дым пороховой.
Ежак отбросил веревку. Расхристанный, длиннорукий, он замер, уставившись на люк, подрагивающий под ударами прикладов. Его черный «смит» был зажат в правой руке. Ежак медленно взвел курок. Крышка люка, окованная железными полосами, побитые ржавчиной петли и серые от пыли доски — вот его защита. Он снял с пояса гранату. В ней не было капсюля, но сейчас это было неважно. Будь в ней даже десять капсюлей, с одной бомбой не одолеешь банду. «Но почему они еще не приладили бомбу с той стороны? — подумал он. — Не догадались?» Он с зажатой в кулак гранатой и черным «Смитом» вырос над люком и заорал во все горло. Он издевался, точно играл с ними, и ему стало весело, и это веселье безумствовало в нем. Он еще поиграет. Ох, как он еще поиграет, восемнадцатилетний начальник Новоайдарской милиции! И ты, Васютка Каменев, будешь напарником ему в этой страшной кровавой игре.
А Каменев гарцевал на взгорбке, недосягаемый, неуязвимый. Он кричал, что четвертует Ежака, сжарит на костре, привяжет к конскому хвосту…
Ежак расплел веревку, привязал один конец к чеке гранаты, приоткрыл люк и опустил бомбу. «Теперь не сунутся. Теперь у меня еще патрон сохранится».
Колокольня будто была клеткой для него. Но колокол, дико прокричавший о помощи, о ненависти, нес призыв по дорогам.
И когда истекал одиннадцатый час осады, 2-я Заволжская бригада смяла банду. Только атаману с десятком человек удалось уйти.
А те, пятеро с колокольни, постаревшие и полные ненависти, прыгнули в седла и сгинули в степи.
Долго летали по степи отголоски выстрелов и погони. Они шли по следам атамана и взяли его в деревне Волкодавовке, гиблом кулацком месте. Связанного атамана они привезли поперек седла к братской могиле, поставили на колени и навели на него винтовки.
— Вот и все, Васятка! — сказал Ежак. У него была седая голова. Он очень устал. Но «смит» с полным барабаном не тяготил руки, он был безотказным, этот тяжелый необходимый револьвер.
Церковь разобрали. На том месте сейчас стоит школа. Ребята галдят на переменках во дворе. То же глубокое южное небо над головой, та же холмистая даль за селом.
Как предание, как легенду вспоминают старожилы церковный двор и позеленевший, побитый пулями медный колокол. И помнят старожилы неизвестных ребят, осажденных в церкви. Легенда течет точно река, и все новые подробности прибавляются к ней. Ныне говорят, будто целая армия не смогла одолеть пятерых.
Оглавление
Святослав Рыбас
Засада
