КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Каменный пояс, 1981 [Михаил Петрович Аношкин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Каменный пояс, 1981

Хорошо, по-ударному работали советские люди. Тесно сплоченные вокруг ленинской партии, воспринимая ее предначертания как свое личное, кровное дело, труженики города и села не жалели усилий, наращивая экономический потенциал Родины. Честь и слава советскому человеку — человеку труда! Он — главное, бесценное богатство нашего общества.

…Величественна наша цель — коммунизм. И каждый трудовой успех, каждый год героических свершений, каждая пятилетка приближают нас к этой цели. С этой точки зрения партия оценивает и предстоящее пятилетие. Дел предстоит много. Задачи надо решить большие, сложные, но мы решим их и решим обязательно.

Да, советские люди с уверенностью смотрят в завтрашний день. Но их оптимизм — не самоуверенность баловней судьбы. Наш народ знает: все, что он имеет, создано его собственным трудом, защищено его собственной кровью. И мы оптимисты потому, что верим в силу труда. Потому, что верим в свою страну, в свой народ. Мы оптимисты потому, что верим в свою партию, знаем — путь, который она указывает, — единственно верный путь!

Л. И. Брежнев
(Отчетный доклад ЦК КПСС XXVI съезду КПСС)

СЛОВО НА XXVI СЪЕЗДЕ

В. Д. Наумкин, старший горновой доменного цеха Магнитогорского металлургического комбината имени В. И. Ленина, Герой Социалистического Труда МАГНИТКА РАБОТАЕТ НА КОММУНИЗМ[1]

…Стальным сердцем Родины называли Магнитку в годы первых пятилеток и в годы Великой Отечественной войны. Рад доложить вам, товарищи делегаты, что она и ныне с честью оправдывает роль флагмана отечественной металлургии, по праву считается общесоюзной школой передового опыта металлургов.

Только за десятую пятилетку по сравнению с девятой на Магнитке без ввода новых мощностей производство чугуна возросло почти на 5 млн. тонн, стали на 8 млн. и проката на 5 млн. тонн. Почему это стало возможным? Конечно, многого удалось достигнуть за счет реконструкции и внедрения передовой технологии. Но дело не только в этом. Важно, на мой взгляд, и другое. Восьмитысячная партийная организация комбината, следуя указаниям Центрального Комитета партии, ищет пути, которые могли бы возвысить человека, раскрыть его лучшие способности, обеспечить активное участие в управлении производством, в решении всех вопросов жизни коллектива. Это создало на Магнитке ту «нравственную добавку», которая отличает труд наших металлургов государственным подходом и упорством поиска резервов.

На комбинате приумножаются традиции и романтика первых пятилеток. Их как эстафету передают из поколения в поколение. Не будь этой живой связи, не было бы того, что мы называем магнитогорским характером. Доброй традицией наших дней стала ежедневная оценка труда каждого работника. В чем ее смысл? Нечего греха таить, не все еще одинаково относятся к труду. Одни вкладывают в любимое дело весь жар своей души, дорожат доверием коллектива. Но есть еще и такие, пусть их немного, о которых в народе говорят: «Им бы тень колотить да день проводить».

Мы установили такой порядок: теперь на сменно-встречных собраниях бригады, участка или смены дается оценка не только общим итогам, но идет откровенный, прямой, товарищеский разговор о трудовом вкладе каждого, будь то инженер, мастер или рабочий. Здесь все на виду, ничего не скроешь, за чужую спину не спрячешься.

Это положило конец примиренчеству к тем, кто работает, как говорится, шаляй-валяй. Зато рождается другой интерес, другое настроение: равняться на лучших, проявлять собственную смекалку и творчество. Развивается рабочая гордость, чувство локтя, товарищеская критика.

Взять, к примеру, наш доменный цех, в котором я работаю четверть века. Это большая, дружная семья. Здесь каждый пятый — коммунист. Высокое сознание долга, сплоченность, взаимовыручка — характерные черты моих товарищей. Скажу не хвалясь: в нашей бригаде давно забыли, что такое прогулы или опоздания на работу. Такое унижение рабочей чести у нас просто немыслимо.

Много внимания мы уделяем воспитанию молодежи. В этой работе на комбинате участвуют 2700 наставников. Широкое признание получила инициатива ветерана Магнитки, Героя Социалистического Труда Алексея Леонтьевича Шатилина. По его примеру теперь во всех цехах есть такая необычная должность — заместитель начальника цеха по работе с молодежью. Это почетное дело на общественных началах возглавили коммунисты, обладающие высоким мастерством, богатым жизненным опытом, словом, люди с педагогической жилкой.

Сам я тоже наставник и считаю для себя это самым важным партийным поручением. На своем опыте и опыте моих товарищей вижу, какие плоды приносит воспитание молодого рабочего, когда из уст в уста передаются не только секреты мастерства, но и личным примером наставника воспитываются коммунистическая убежденность, любовь к делу, чувства хозяина производства, высокой ответственности.

Сегодня с особой теплотой и признательностью хочется сказать о том, что в создании атмосферы творческой активности на комбинате мы постоянно ощущаем заботу Центрального Комитета партии, Советского правительства. Благодаря такому отеческому вниманию к металлургам улучшаются условия труда и быта, растет благосостояние трудящихся. Каждый третий работник комбината ежегодно обеспечивается бесплатной путевкой для лечения и отдыха. За десятую пятилетку введено 400 тысяч кв. м жилья. У нас создана широкая сеть дошкольных учреждений, домов и баз отдыха, пионерских лагерей.

«Сельскохозяйственный цех» комбината дает заметную прибавку к столу металлургов, полностью обеспечивает общественное питание картофелем и овощами. На его фермах содержится 5,5 тысячи голов крупного рогатого скота, 11 тысяч свиней. Комбинат имеет фруктовый сад площадью 500 га и 7 га теплиц.

Приятно сознавать, насколько широк и многогранен духовный мир моих товарищей-металлургов, как велика их тяга к знаниям, культуре, искусству. Сегодня каждый шестой работник комбината — дипломированный специалист. Средний образовательный уровень коллектива составляет почти 10 классов. У нас завязалась тесная дружба с деятелями литературы и искусства. Общение с писателями, художниками, артистами служит источником взаимного творческого вдохновения. Все это помогает металлургам постоянно добиваться новых высоких результатов в работе.

Живой пример — мартеновский цех № 1 и, в частности, бригада сталеваров печи № 35. Они установили невиданный в истории мартеновского производства рекорд: за пятилетку на одном агрегате выплавили 8 млн. тонн стали. Вам, Леонид Ильич, как потомственному металлургу известно, что это непростое дело! Это настоящий подвиг! Именно такие замечательные коллективы идут и во главе массового похода за экономию металла, повышение качества продукции. Мы благодарны Центральному Комитету партии, вам, Леонид Ильич, за чуткое, внимательное отношение к опыту местных партийных организаций, починам передовиков и новаторов производства. Постановление ЦК КПСС о работе Челябинского обкома партии по экономии металла, приветствие товарища Л. И. Брежнева нашим сталеплавильщикам вызвали прилив новых сил, добавили нам энергии, попросту говоря, в работе нашей появилось второе дыхание. С радостью и гордостью докладываю: за десятую пятилетку трудящиеся Челябинской области сберегли для народного хозяйства 1 млн. 150 тысяч тонн металла. Думаю, что это достойный подарок нашему съезду.

Товарищи! Все мы живем планами партии, размышляем над тем, как достигнуть более высоких рубежей. И вот о чем хотелось бы сказать. Полвека Магнитка работает на коммунизм. Сегодня она выпускает самые дешевые в отрасли чугун, сталь и прокат. Но с годами стареют домны, коксовые батареи, прокатные станы. Все труднее становится повышать качество металлопродукции на морально и физически устаревшем оборудовании. Конечно, обновление идет, но не так, как надо. Мы полагаем, что Магнитка заслуживает того, чтобы реконструкция велась масштабно, с размахом, на современной научно-технической основе. Желательно, чтобы планирующие органы, Минчермет СССР учли это при доработке плана на одиннадцатую пятилетку. Потеряем время — потом будет труднее наверстать упущенное.

Волнует и другой вопрос. Знаменитая гора Магнитная выдала из своих недр полмиллиарда тонн руды. И, как говорят, свое дело сделала. Железную руду теперь везут к нам на Урал за тридевять земель, а это ни много ни мало — 20 млн. тонн в год. Хотя буквально рядом, в Кустанайской области, есть огромные запасы руды, освоение их ведется крайне медленно.

Хотелось бы привлечь внимание и к Бакальскому месторождению железных руд близ Челябинска. Его запасы составляют миллиард тонн. Многие годы научно-исследовательские и проектные институты не могут до конца решить проблему обогащения и подготовки этой руды к доменной плавке. Думаю, что и этот вопрос Министерство черной металлургии и наши ученые-металлурги смогут сдвинуть с места…

…От имени рабочей Магнитки позвольте заверить делегатов съезда, вас, дорогой Леонид Ильич, что партия может и впредь твердо опираться на металлургов, всех трудящихся Южного Урала. Свои усилия, волю и энергию мы направим на успешную реализацию решении XXVI съезда, дальнейшее укрепление могущества нашей Родины.

А. П. Осокина, первый секретарь Сорочинского райкома партии Оренбургской области СЕЛЬСКИЕ РАЙКОМЫ — ВЕРНЫЕ ПОМОЩНИКИ КПСС[2]

…В своей книге «Целина» Л. И. Брежнев назвал секретарей сельских райкомов великими тружениками, несущими на себе основной груз низовой партийной работы. Сердечное вам спасибо, дорогой Леонид Ильич, за такую оценку нашего труда и постоянную заботу о повышении авторитета райкомов партии. Мы, работники районного звена, стараемся делом оправдать это внимание, постоянно совершенствовать стиль и методы своей деятельности. Поистине неоценимую помощь в этом оказывают нам ваши, Леонид Ильич, замечательные произведения, ваши советы и указания. Они на живом, конкретном опыте учат умению творчески подходить к решению хозяйственно-политических задач, подчинять этому всю организаторскую и идейно-воспитательную работу среди трудящихся.

Думаю, что многие делегаты смогли познакомиться с выставкой книг, открытой в дни работы съезда в Большом Кремлевском дворце. Широко представленные здесь труды товарища Л. И. Брежнева, других руководителей партии и правительства, разнообразная политическая, научная, экономическая и художественная литература дают широкую и необычайно яркую панораму многогранной созидательной деятельности партии, героических свершений советских людей, олицетворяют расцвет духовной жизни общества развитого социализма.

Взять наш Сорочинский район. За время, прошедшее после мартовского (1965 г.) Пленума ЦК КПСС, значительно укрепилась материально-техническая база сельскохозяйственного производства. Только в истекшем пятилетии колхозы и совхозы района получили 955 тракторов, комбайнов и грузовых автомобилей, большое количество другой техники. В результате энерговооруженность труда увеличилась почти в 1,5 раза. Широким фронтом ведется механизация трудоемких процессов в животноводстве.

Райком стремится партийно-политическими средствами обеспечить, чтобы эти наши постоянно растущие возможности все полнее и лучше использовались для наращивания производства сельскохозяйственной продукции. Общий объем ее за десятую пятилетку в районе возрос почти в 1,4 раза. Это позволило сдать государству зерна в размере 6,5 годового плана, значительно превысить задания по продаже всех видов животноводческой продукции. В достижение этих результатов внесла немалый вклад наша районная партийная организация. Мы постоянно заботимся об укреплении партийной прослойки среди сельских тружеников, усилении партийного влияния на важнейших участках колхозно-совхозного производства путем правильной расстановки коммунистов.

Райком, первичные парторганизации добиваются, чтобы коммунисты выполняли авангардную роль в труде, в социалистическом соревновании, были организаторами борьбы за интенсификацию сельскохозяйственного производства, выступали застрельщиками полезных начинаний.

Райком постоянно прилагает усилия к тому, чтобы лучший опыт организации производства, передовые методы труда активно внедрялись во всех хозяйствах. За последние годы мы широко используем на уборке урожая ипатовский метод, создав 36 уборочно-транспортных комплексов. Благодаря этому удалось в 1,5 раза увеличить производительность, значительно сократить сроки и улучшить качество уборочных работ.

Неослабное внимание уделяется в районной партийной организации работе с кадрами, улучшению их качественного состава, закреплению на селе. За последние годы мы укрепили грамотными, способными организаторами кадры руководителей колхозов и совхозов. Девяносто процентов из них имеют высшее и среднее специальное образование, все обладают опытом хозяйственной работы. И, пожалуй, не менее важно, что все они выросли в нашем районе.

У нас трудятся около 600 специалистов сельского хозяйства. За последние годы многое сделано, чтобы создать им благоприятные возможности для плодотворной работы и профессионального роста, в первую очередь обеспечить жильем, предоставлять все предусмотренные законом льготы. И у нас теперь ни один специалист из села не уходит. Все больше специалистов насчитывается среди руководителей среднего звена и секретарей первичных партийных организаций колхозов и совхозов.

Райком стремится всемерно повышать ответственность кадров за порученное дело, за выполнение планов и социалистических обязательств, за повышение организованности и дисциплины на производстве. При этом мы стараемся не просто вскрыть недостатки, а подсказать, как их устранить, на что обратить внимание, помочь работникам улучшить дело, пробудить их инициативу. И это дает свои результаты.

В наше время, как неоднократно подчеркивал товарищ Л. И. Брежнев, нельзя успешно развивать производство, не заботясь о людях, об улучшении условий их жизни, труда и быта. И наш райком партии вместе с Советами народных депутатов, профсоюзными организациями неустанно занимается решением связанных с этим вопросов. Мы стараемся сделать все возможное для того, чтобы условия жизни сельского населения все более приближались к городским, чтобы наше село обновлялось, молодело и в переносном, и в буквальном смысле слова.

В десятой пятилетке за счет средств колхозов, совхозов и местных Советов в районе построено 20 тысяч кв. м благоустроенного жилья, или вдвое больше, чем за предшествующее пятилетие, а также 12 новых школ и детских садов, 4 столовые, 8 медпунктов, 2 клуба, на всех фермах оборудованы красные уголки. Сейчас в районе нет такого хозяйства, где бы не было дошкольного учреждения, школы, клуба, приемного пункта бытового обслуживания, то есть полного комплекса социально-культурных объектов.

Большое место в работе нашего райкома, всей районной парторганизации занимают вопросы идеологии, коммунистического воспитания трудящихся. Мы постоянно помним указание Леонида Ильича Брежнева о том, что рост материальных возможностей должен сопровождаться повышением идейно-нравственного и культурного уровня людей, дабы не получить рецидивов мещанской, мелкобуржуазной психологии.

Руководствуясь постановлениями ЦК КПСС «О дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспитательной работы» и «Об осуществлении Орским горкомом КПСС комплексного решения вопросов идейно-воспитательной работы», мы стремимся в комплексе решить задачи идейно-политического, трудового, нравственного воспитания, вести его с учетом специфики различных групп трудящихся.

Товарищи! Сельские труженики горячо поддерживают и всецело одобряют выдвинутые товарищем Л. И. Брежневым предложения о разработке и осуществлении комплексной продовольственной программы. Мы не пожалеем сил для ее реализации и впредь будем делать все, чтобы дать советским людям как можно больше высококачественных продуктов питания. В целях дальнейшего развития агропромышленного комплекса, успешной реализации продовольственной программы в проекте Основных направлений наряду с другими мерами предусматривается увеличить поставки сельскому хозяйству тракторов, автомобилей и другой техники. Ставится задача в корне улучшить кормопроизводство, придать ему в хозяйствах специализированный характер.

В связи с этим хотелось бы высказать Министерству машиностроения для животноводства и кормопроизводства пожелание ускорить принятие мер для увеличения выпуска раздатчиков грубых и концентрированных кормов, автопоилок, запасных частей к доильным аппаратам, типовых проектов кормоцехов для крупного рогатого скота и серийного оборудования для них. В хозяйствах очень нужен трактор «Беларусь». Прямо скажем, это отличная машина, а поставляют нам их мало.

…Недостаточно еще получают наши хозяйства и минеральных удобрений, без которых в условиях оренбургских степей крайне трудно интенсивно вести земледелие, получать высокие урожаи зерновых.

Сельские райкомы были, есть и будут верными помощниками нашей Коммунистической партии по выполнению ее грандиозных предначертаний во имя счастливой жизни советского человека…

СЛОВО О ДЕЛЕГАТАХ

В. Понуров ЛИНИЯ ЖИЗНИ

О Марке Николаевиче Бурикове услышишь разное. Кто-то хвалит его, кому-то не все нравится в его характере. Сам же Буриков говорит, что характер у него обыкновенный. Правда, сразу выясняется одна особенность в отношении Бурикова к жизни.

После семилетки приехал в Златоуст из деревни и поступил в ремесленное училище № 11 (ныне ГПТУ № 28, которое с полным основанием называют кузницей кадров златоустовских металлургов) учиться на сталевара. Буриков подчеркивает, что выбор он сделал сам, никто в училище не тянул. Тридцать лет назад встал подручным у печи и сразу решил, что это его работа навсегда. Сомнений не было и после того, как отслужил в армии, в танковых войсках: вернулся в ряды златоустовских металлургов.

Есть в этих словах: «сам решил», «сам выбрал» — твердость, целеустремленность, уверенность в собственных силах. Может быть, иногда эта уверенность некоторым кажется излишней самоуверенностью и даже становится причиной конфликта.

Противоречиво, например, сложилось поначалу его отношение к делу, которое теперь он горячо защищает и пропагандирует. Речь идет об отношении к единому наряду в сталеварских бригадах.

Лет около двадцати назад все сталеварские бригады второго электросталеплавильного цеха — кто по желанию, кто по приказу — были переведены на единый наряд. А вскоре началось… Словом, через некоторое время почти на всех печах сталевары отказались от работы «в один котел». В числе тех, кто написал заявление с просьбой ликвидировать единый наряд, был и Буриков.

Но идея о работе по единому наряду не умерла. Более того, она стала реальным делом сталеваров десятой электропечи имени газеты «Правда», на которой работали Михаил Александрович Петраков, Михаил Федотович Гуляев и Николай Иванович Андрианов. Эти замечательные люди, коммунисты, оставили о себе на заводе память навсегда. Их труд высоко отмечен Родиной: Михаилу Александровичу Петракову присвоено звание Героя Социалистического Труда, Михаил Федотович Гуляев награжден орденом Ленина, Николай Иванович Андрианов — орденом Октябрьской Революции.

Но на сталеплавильном агрегате, как известно, работают четыре сталевара. Был, безусловно, четвертый и на печи имени газеты «Правда», только на этом месте никто не закрепился. То один отказывался, то другой. По рекомендации Петракова около десяти лет назад четвертым сталеваром был назначен подручный с этой же печи Виктор Пересторонин. Ученик знатных мастеров, он стремился ни в чем не уступить наставникам.

И они помогали ему. Но по опыту и мастерству он не мог еще тогда равняться с ними. А это значит, что показатели у Виктора и по количеству, и, особенно, по качеству были ниже. И вот Виктор, несмотря на уговоры старших товарищей, подает заявление с просьбой перевести его снова подручным.

Мне тоже пришлось в то время беседовать с ним, пытался даже уговаривать остаться в сталеварской должности: дескать, не дрейфь, Виктор, тебе помогут, но ты должен доказать, что ученик Петракова способен держать марку учителя. Но он все-таки ушел в подручные.

Вот тогда-то четвертым сталеваром на печи имени газеты «Правда» стал Буриков.

Переход Бурикова был принят настороженно, потому что по единому наряду должны работать не просто мастера, но единомышленники, иначе конфуз неизбежен.

Марк Николаевич вспоминает:

— Я никогда не был против единого наряда. Но все дело в том, что для работы «в один котел» мало просто желания. Надо, чтобы все работающие по этому методу имели примерно одинаковое мастерство и, самое главное, относились к делу с одинаковой ответственностью. Иначе кому-то придется работать за другого, а это приведет к взаимным обидам. И итог известен: на печи снижается производительность, падает выплавка металла…

Коллектив печи имени газеты «Правда» для всех сталеваров на заводе выступал тогда и продолжает выступать сегодня маяком и в воспитании рабочей смены. В начале десятой пятилетки случилось так, что все старые сталевары, многие годы отдавшие этому агрегату, ушли на заслуженный отдых. Кто же встал на их место и продолжил дело их жизни? Это Виктор Пересторонин, занявший место у сталеварского пункта снова, но уже, как говорится, на новом качественном уровне. Сталеварами стали также бывшие подручные, получившие закалку на этой же печи, молодые коммунисты Владимир Валентинович Миронов и Евгений Михайлович Малков. А самым авторитетным среди них по партийной закалке, по сталеварскому стажу, по возрасту, наконец, теперь оказался Марк Николаевич Буриков.

Последние годы принесли ему большую известность в старом уральском городе. Свидетельство тому — решение исполкома городского Совета о присвоении ему звания почетного гражданина Златоуста.

Около года осталось Марку Николаевичу до выхода на пенсию. У него хорошая, дружная семья. Вместе с женой, Антониной Егоровной, воспитал трех дочерей. Надя и Оля уже замужем. Старшая подарила дедушке и бабушке внука Лешку, а средняя — внучку Марину. Трудно сказать, почему, но всем нянькам, по словам младшей из дочерей Буриковых — Ирины, внучка предпочитает дедушку.

— Это потому, — тут же поясняет Ирина, — что он очень добрый, он все Марине позволяет, а она только этого и ждет: все шкафы откроет, все что может достанет… А еще она очень любит, что дедушка ее на руках всегда держит.

— Дети — самое большое счастье, — говорит Марк Николаевич. — Так получилось, что у нас в семье все время маленькие дети. То свои подрастали: Ирина только в прошлом году окончила восемь классов и теперь учится в педагогическом училище. Теперь вот внуки пошли. Марина с нами живет, потому что Оля с мужем учатся в Челябинском институте механизации и электрификации сельского хозяйства.

Квартира у Буриковых обыкновенная, двухкомнатная, все скромно, но чувствуется достаток. Был мотоцикл, теперь у Буриковых своя машина. Летом часто выезжают отдыхать в окрестности Златоуста. Марк Николаевич, конечно, за шофера и за семейного фотографа, чтобы остались снимки на память.

Я познакомился с разрешения Ирины с семейным альбомом Буриковых и убедился, что снимки иногда могут рассказать о человеке больше, чем он сам. Вот Буриков подросток, когда он поступил в ремесленное училище. Крепко сбитый, среднего роста, с модной по тем временам челочкой. Выглядит задиристо, лихо. Вот армейский снимок: в танкистском шлеме и в комбинезоне у боевой машины. А это вот с женой. Потом они с детьми. Вот фотографии главы семьи с орденами и медалями за труд.

Но особенно много детских фотографий.

— Ирина, ты была у папы на работе, видела, как он варит сталь? — спрашиваю у младшей дочери, почему-то совершенно уверенный, что получу отрицательный ответ, потому что — зачем девчонке какая-то сталь и какие-то печи.

— Конечно, была, — отвечает Ирина. — Трудно у них. Папа приходит с работы всегда уставший. Мы, сколько себя помню, всегда старались не мешать ему, чтобы он хорошо отдохнул. Вот только Маринка у нас ничего не понимает, лезет к дедушке. Но он на нее не в обиде. А вообще папа очень занятый человек. Он никогда не бывает без работы и не тратит время на пустяки. То в техникуме учился, то общественной работой занимается. Он еще избран старшим по нашему дому, к нему постоянно идут с вопросами.

Словно в подтверждение этого вдруг раздался звонок. Узнав, что Марка Николаевича нет дома, работница из жэка долго объясняла Ирине, почему папе надо зайти к ним.

Таким человеком златоустовцы знают Марка Николаевича Бурикова, члена областного комитета партии.

…На печной площадке всегда пыльно и немного дымно. А надпись «Здесь трудится коллектив коммунистического труда имени газеты «Правда» сверкает сочно, как немеркнущий красный флажок. Он притягивает внимание, заставляет остановиться. И мне подумалось, что люди, работающие здесь, по праву гордятся тем, что этот флажок их, что он им не подарен, а завоеван в честной борьбе за сталь, за чистоту в человеческих отношениях. И все, наверное, как и я, по-хорошему завидуют этим сталеварам, научившим свою печь выплавлять не только сталь, но и крепкие характеры.

На этом можно было бы и закончить рассказ о М. Н. Бурикове, сталеваре печи имени газеты «Правда». Только вот что добавлю: в «Правде» недавно было опубликовано стихотворение, в котором есть такие строки:

…Уйдут несведенные счеты,
Людские измены, вранье,
Останутся святость работы
И печная верность ее.
Да, то, что сделало старшее и продолжает делать младшее поколение сталеваров электропечи, о которой здесь рассказано, — это одна из страниц славной истории златоустовского рабочего класса. Ведь именно здесь в течение почти двадцати лет утверждался метод единого наряда, метод доверия и подлинно коммунистического отношения к работе. Сколько бы лет ни прошло, но на заводе (и не только на заводе) будут помнить поименно тех, кто были первыми. Среди них имена коммуниста Героя Социалистического Труда М. А. Петракова и кавалера орденов Октябрьской Революции и Трудового Красного Знамени, делегата XXVI партийного съезда Марка Николаевича Бурикова.

А. Горбачев СЕКРЕТАРЬ РАЙКОМА

Сорочинский район Оренбуржья, как правило, занимает верхние строчки в областных сводках. Его ставят в пример.

Но если поинтересоваться, как Антонина Павловна Осокина относится к тому, что пишут и говорят о районе, она отвечает примерно так:

— Какие-то сдвиги у нас, конечно, есть, но и недоработок хватает.

Такое отношение к сделанному характерно для стиля работы первого секретаря А. П. Осокиной, а также и для всего райкома партии: поменьше похвальбы, побольше самокритики.

Известно, руководитель всегда на виду. А если учесть, что у руководства стоит женщина, то внимание к ее стилю работы еще пристальнее… Антонина Павловна понимает это, но не прибегает к нарочитой мужиковатости. И это тоже не обходится вниманием.

Как бы предугадывая, что собеседник поинтересуется ее личной жизнью, Антонина Павловна предупредительно говорит:

— Моя семья — весь район…

Вот об этой своей многоликой семье она может рассказывать и рассказывать до бесконечности, уважительно называя людей по имени и отчеству независимо от их должности и положения, зная о многих многое. Именно знание людей, постоянное с ними общение помогают секретарю райкома держать, как говорится, руку на пульсе жизни.

Ее пребывание на ферме или в ремонтной мастерской — это не явление начальства, а приход заинтересованного, сопричастного товарища, которому все здесь близко и дорого, который в силу своей компетентности может посоветовать, помочь и в то же время не откажется от доброго совета многоопытного труженика. Обоюдная заинтересованность рождает доверие, душевную взаимосвязь и тот рабочий настрой, без которых, как известно, нельзя ожидать успеха в общественном труде.

…Ее комсомольская юность была опалена войной. Нет, ей не довелось испытывать бомбежки, обстрелы, но и в глубоком тылу были свои тяготы и трудности. В то грозовое лихолетье многого не хватало, например, учителей, и выпускница Иневатовской десятилетки Тоня Осокина стала преподавать в родной школе математику.

По всей вероятности, так бы и пошла она по стопам матери — сельской учительницы — и наверняка стала бы педагогом, если бы не одно обстоятельство: среди всех прочих нехваток была самая чувствительная — даже те, кто производил хлеб, не имели его в достатке. Видя это, молоденькая сельская учительница решила: буду выращивать хлеб, чтобы люди радовались его обилию. Вот почему она пошла учиться не в педагогический, как думали друзья и родные, а в сельскохозяйственный институт, чтобы стать агрономом, работать на земле.

Рядовой агроном хозяйства, директор целинного совхоза, председатель райисполкома в родном Грачевском районе — вот тот путь, который прошла Осокина перед тем, как быть избранной первым секретарем райкома партии в Сорочинске. И где бы ни работала, какой бы пост ни занимала, она всегда чувствовала и чувствует дочернюю привязанность к хлебному полю, сохраняя в сердце любовь и верность земле-кормилице.

Свои главные «университеты» она прошла непосредственно в поле, в борьбе за целинный хлеб и со временем стала опытным специалистом, полноправным земли законодателем, как и положено агроному. Все это, конечно же, помогает ей теперь в хлопотной секретарской работе, дает не только должностное, но в большей степени моральное право оценивать работу земледельцев, судить о ней с глубоким профессиональным пониманием, где подсказать, а где и взыскать, если обнаружатся нарушения в технологии обработки полей.

Неуспокоенность, реальная оценка положения дел, дальновидность в поиске резервов, научный подход к тому, на что способен гектар пашни, — вот что заметно в повседневной деятельности районной партийной организации. Без преувеличения можно сказать, что именно благодаря такому подходу к решению насущных задач и произошло отрадное, ныне всеми признаваемое: в недалеком прошлом Сорочинский район-середнячок вышел в разряд передовых.

…Хорошие дела делаются хорошими людьми. Лицо Антонины Павловны озаряется светлой улыбкой, в голосе слышится гордость, когда она рассказывает, например, о доярке из колхоза имени Крупской Александре Максимовне Долгушкиной. Александра Максимовна бедовая, любит работать так, чтобы все в руках горело и чтобы лентяев рядом не было. Разгорелась как-то словесная баталия на ферме, и товарки стали говорить: тебе, мол, Максимовна, хорошо про высокие надои речи вести, у тебя вон коровы как на подбор… «Ах, коровы виноваты, а не ваши руки, — озлилась Долгушкина. — А ну-ка давайте мне новую группу, даже первотелок возьму!» И стала она ухаживать за этими первотелками, холить да шепотком разговаривать с ними (прикрикнуть на буренку — это грех непростительный для Александры Максимовны), а в результате по надою на фуражную корову далеко шагнула за трехтысячный рубеж!

Продолжая увлеченный рассказ о людях земли сорочинской, называя имена достойных, Антонина Павловна вдруг стала рассказывать о человеке, имя которого назвать отказалась, не для печати, дескать… Жил-был в колхозе заведующий молочнотоварной фермой, на работу не опаздывал, план выполнял, беседы с животноводами проводил, наглядную агитацию содержал в порядке. Но то ли от малой рабочей загруженности, то ли по какой другой причине стал он в рюмочку заглядывать и в семье бедокурить. Узнали об этом в райкоме: что делать с человеком, какую воспитательную меру применить к нему? Работник-то он хороший, энергии у него хоть отбавляй. Все это было известно Антонине Павловне. И вот однажды в колхозе она и говорит председателю и секретарю парткома:

— А знаете, ребята (слово «ребята» Антонина Павловна часто употребляет в разговоре с мужчинами-руководителями, и оно по-доброму звучит в ее устах), давайте поставим его бригадиром, чтобы не за одну ферму, а за все разом отвечал он. Ведь потянет?

Председатель засомневался:

— Потянуть-то потянет, однако же…

— А что! — воскликнул секретарь парткома. — От недогрузки машина и та перегревается…

Теперь не куролесит и не бедокурит бригадир: некогда! И в бригаде порядок — что на ферме, что в мастерской, что на севе или жатве.

Суметь подойти к человеку, определить, на что он способен, не спешить с наказаниями и оргвыводами — это тоже присуще Осокиной. Справедливости ради следует сказать, что добренькой и всепрощающей она никогда не была и не бывает. И не потому ли ходит по району немудреная побасенка о том, как один провинившийся товарищ слезно умолял партком хозяйства: «Братцы, все, что угодно, со мной делайте, какое хотите давайте наказание, только не посылайте на бюро к Осокиной…»

Откровенно радуясь росту людей, повышению их мастерства и грамотности в работе на земле, Антонина Павловна замечает с горечью:

— К сожалению, не все зависит от прилежной работы наших тружеников. Есть вопросы, в решении которых мы почти бессильны. Идет в эти зимние дни ремонт техники, но работу тормозит ставшая притчей во языцех нехватка запчастей. Уж сколько говорят и пишут об этой проблеме, а воз и ныне там… Вот и вопрос: неужели ответственные товарищи из министерств и ведомств, коим положено заниматься решением этой проблемы, не читают написанного, не слышат сказанного? Не могу сыскать ответа и на такой вопрос: кем, когда и где разработан типовой проект кормоцеха для колхозной животноводческой фермы? Далее: где, когда и за сколько можно приобрести оборудование, механизмы для того же кормоцеха? Наши умельцы все установили бы, смонтировали винтик к винтику, и я бы тогда построже требовала: у вас, дорогие животноводы, все есть, а значит, отдача должна быть самой высокой. Но ведь типовых кормоцехов у нас в хозяйствах нет, а потому наши умельцы занимаются самодеятельностью: что-то где-то достают, что-то переделывают, подгоняют, приспосабливают — молоко и мясо производить же надо, молочко и мясо любят ведь и те, кому по штату положено обеспечивать фермы надежной, удобной в работе и высокопроизводительной техникой для приготовления кормов.

…Так уж заведено, что бархатный курортный сезон вроде бы противопоказан секретарям сельских райкомов. Они довольствуются отдыхом в пору поздней осени или ранней зимы, а в остальное время — работа и работа, многогранная, нескончаемая, потому что все происходящее в районе имеет прямое отношение к секретарю райкома, который есть, как пишет в своей книге «Возрождение» Леонид Ильич Брежнев, «…крупный политический работник, представитель ЦК нашей партии в большом административном районе». Именно так понимает свою повседневную работу Герой Социалистического Труда Антонина Павловна Осокина.

Н. Барсукова ХАРАКТЕР

Алексей Михайлович Весна… Директор пригородного совхоза «Кетовский» — хозяйства крепкого, имеющего немало больших наград. Генеральный директор Курганского объединения «Изобильное», удостоенного по итогам десятой пятилетки переходящего Красного Знамени ЦК КПСС, Совета Министров СССР, ВЦСПС и ЦК ВЛКСМ. Кавалер орденов Ленина и Трудового Красного Знамени, делегат XXVI съезда КПСС.

Каким был его путь к профессиональной и нравственной высотам, к известности? Разговор начинаю с этого вопроса потому, что некоторые хозяйственники, особенно из молодых, воспринимают Весну как человека весьма удачливого.

Алексей Михайлович медленно ходит по кабинету, от стола к двери и от двери к столу, останавливается у открытого окна (пусть будет свежо, так дышится легче), некоторое время задумчиво смотрит на заснеженную площадь, потом говорит:

— Если все в жизни дается легко и просто, человек слабеет…

Следуя логике суждений тех, «некоторых», Весна должен быть человеком слабым. «Это Весна-то? Ну уж, нет», — скажет всякий. Я же позволю себе маленькое отступление.

Мы стали жить хорошо, но разве наш победный путь легок? Разве старое уступает место новому без борьбы, без трудностей? Труд, преодоление — вот что лежит в основе развития личности. И так будет всегда. Всегда будет внутренняя нравственная работа, работа ума, души и сердца. Без этого вянут наши мускулы, наша индивидуальность. Так сказала писательница Галина Серебрякова в одном из своих газетных выступлений, озаглавленном «Необходимость преодоления».

Преодоление… Все, что потом говорил Алексей Михайлович, что говорили о нем люди, убеждало в мысли: преодоление трудностей, недостатков в людях, в себе, наконец, — вот что формировало его личность, вело от высоты к высоте.

Детство его выпало на войну. Только три зимы и успел походить в школу. Потом три года немецкой оккупации. В четырнадцать лет пошел в четвертый класс. Но много ли мог дать им, враз повзрослевшим подросткам, один-единственный учитель, инвалид войны, который учил их всему понемногу. Наверное, поэтому Алексей Михайлович жадно наверстывает упущенное: сельскохозяйственный техникум, Высшая партийная школа и школа жизни.

Знаниями своими Весна удивляет. Какой бы отрасли это ни коснулось. Может на равных поспорить с зоотехником и инженером, овощеводом и строителем, финансистом и мелиоратором. Первый секретарь Кетовского райкома КПСС О. Н. Иванов как-то заметил, что за те минуты и часы, что он провел в беседах с Весной на кормовом и овощном поле, на ферме и в теплицах, он прошел настоящий университетский курс.

Все, чем приходится заниматься А. М. Весне, как хозяйственнику и коммунисту, он делает крепко и надежно, чтоб в радость и самому себе и другим. И вот уже напрашивается вопрос: откуда эта крестьянская основательность?

— От деда Пантелея, — смеется.

Зная склонность его к шутке, тонкой иронии, пробую ответить шуткой. Невпопад…

— Я ведь у деда воспитывался… Вся семья в поле, а огород, хозяйство на нас, трех пацанах, из которых я был самым меньшим. И попробуй оставь на грядке хоть один сорняк… За скотиной рано стал ходить…

В детстве не дано, к сожалению, осознать справедливость, благотворное влияние такого вот сурового воспитания. Понимание приходит позднее. Многое из детства унес он с собой во взрослую жизнь, и тот первый нравственный опыт, преподанный дедом (делать все крепко, с выгодой), — тоже. Рано стал пользоваться дедовской наукой. Будучи студентом, на практике, он как бы вскользь заметил совхозному зоотехнику: «Зачем же таких маленьких поросят сдавать, их бы откормить сначала». Позднее, когда только-только стал работать инструктором райкома партии, пришлось ему сопровождать по району приезжего культпросветчика. Так ведь выбрал время, успел шепнуть колхозному бригадиру: «Загон-то разгородите да пустите свиней поближе к воде, свинаркам будет легче и привесы поднимутся». Те воспользовались его советом, потом благодарили.

Это стало его правилом: делать все так, чтоб не только выгода производству — людям бы лучше работалось.

Известность к А. М. Весне пришла давно. Люди старшего поколения помнят шум, который он, двадцатишестилетний председатель колхоза «Россия» Куртамышского района, наделал интенсивным откормом крупного рогатого скота. Тогда, двадцать пять лет назад, сдавать скот весом 300—350 килограммов было делом неслыханным.

Молодой председатель утверждал новое через ломку, преодоление старого. Уже тогда умел постоять за себя. Однажды в его отсутствие на пленуме райкома партии новый секретарь, не разобравшись в тонкостях ситуации, приписал Весне самоуправство. Тот, узнав об этом, позвонил секретарю, попросил принять. Некоторые советовали: «Брось, ну, покритиковал, не рискуй, не порти отношения с новым первым с самого начала…» Другой, может, и не стал бы рисковать, но не таков Весна. На другой день вместе с парторгом хозяйства он вошел в кабинет секретаря:

— Как член райкома, хотел бы ознакомиться с текстом вашего доклада…

Все было так, как и предполагал: кое-кто захотел устами нового секретаря приструнить непокорного Весну с трибуны пленума райкома. Кончилось тем, что на районном семинаре, состоявшемся вскоре в колхозе, секретарь райкома принародно извинился перед А. М. Весной и назвал виновников ошибочных положений доклада.

Характер Весны… Мнения об этом человеке самые разные. Больше восторженных. Восхищаются его принципиальностью, умением хозяйствовать, по-доброму завидуют хорошим урожаям, высоким надоям, устойчивым прибылям. Но нет-нет да и услышишь такое: «Неуступчивый он какой-то, шапки не ломает». Да, чувство собственного достоинства в нем развито, и он развивает это чувство в своих помощниках — специалистах, бригадирах. Честолюбие в дельном человеке — тоже черта, скорей, необходимая, чем лишняя. Разве плохо, что в нем живет желание во всем быть на уровне современных требований, касается ли это вопросов производства или культуры села? Можно услышать о Весне и такое: «Он делает только то, что захочет…»

…Заканчивая Высшую партийную школу, Алексей Михайлович надумал вернуться на родину. Побывал у матери на Черниговщине, уже с работой договорился. Но вместо родной Украины попал в совхоз «Утятский» — хозяйство к тому времени захиревшее донельзя. Ему, коммунисту, сказали:

— Поезжайте, поработайте, посмотрите, что можно сделать с совхозом, чтобы поставить на ноги.

Поработал, присмотрелся. Предложил разделить совхоз на два хозяйства и провести их специализацию; того требовали природные условия. Директорствовать стал в новом совхозе, который назвали «Кетовский». Начинал, можно сказать, с нуля: ни земли, ни скота, ни кадров. Но уже тогда ясно видел хозяйство таким, каким оно позднее стало. Специалистам крепко врезался в память первый «рабочий» разговор с директором.

— Знаете, какой у нас будет центральная усадьба? Здесь мы построим улицу, домабудут утопать в зелени, здесь будет Дом культуры, напротив площадь…

Вскоре появилось два новых дома — двух- и трехквартирные. Устроившись на фундаменте третьего дома, специалисты, их тогда уже было несколько в совхозе, делили трехкомнатные квартиры. Делили самым демократическим способом: тянули счастливые бумажки из шапки Р. А. Муртазина, главного экономиста. Только приготовилась испытать свою судьбу О. Е. Браун, главный бухгалтер, как подошел директор.

— А Ольга Ефимовна вне конкурса, — сказал спокойно.

— Это почему? — раздались голоса.

— Да потому, что, оглянитесь вокруг, она одна среди вас женщина.

Характер Весны… Его с разных сторон раскрывают этот эпизод с делением квартир и вот эта, полная драматизма, история.

…В совхозе обнаружилось опасное заболевание животных. Для полного оздоровления хозяйства нужно было сдать не только общественный, но и личный скот. Когда директор сказал об этом на собрании, многие женщины в слезы: «Да как же без коров, ведь дети малые…»

— Обещаю всем, — голос директора звучал твердо, — молоко будем завозить из города, без мяса тоже никого не оставим: обеспечим поросятами, цыплят будем выращивать. А разведем в совхозе скот, у вас снова будут коровы.

Эта история подчеркивает в характере Весны способность в критической ситуации действовать решительно, брать на себя всю полноту ответственности.

Он выполнил свое обещание. Но лишь самые ближайшие его помощники знали, каких трудов это ему стоило. Решили завезти в совхоз скот черно-пестрой породы. Директор дважды побывал в Калининградской области, трижды на приеме у министра сельского хозяйства республики, прежде чем добился разрешения на завоз такого скота. Но прибывших, наконец, 600 телочек направили в другой совхоз — так было угодно областному начальству. Весна не отступил, начал все сначала: снова настойчивые звонки в Калининград, в высокие инстанции. И тревожное ожидание… Наконец, прибыла еще партия скота. Уместно сказать, что тех, первых молочных телочек, в том, другом совхозе, быстро «кончили»: сдали на мясо. Здесь же «иностранок» размножили, создали высокопродуктивное стадо, устойчиво, из года в год получают 4200—4500, а то и 5000 килограммов молока от коровы. Да еще таким вот молочным скотом обеспечили всех желающих рабочих и специалистов.

Характер Весны… Творческое состояние, наверное, никогда не покидает этого человека. Он постоянно способен воспринимать новое. Организации самотечного удаления навоза из коровников люди ездили учиться сюда, в совхоз «Кетовский». Кормоцех многие хозяйственники захотели иметь непременно такой, как у Весны. Здесь самое высокопродуктивное стадо и самые урожайные корнеплоды — 700—800 центнеров берут с гектара. И орошается уже 1200 гектаров — половина пашни.

Хозяйство было хорошо налаженное, глубоко изученное, устойчиво прибыльное, когда на его базе организовалось объединение «Изобильное». Добавилось сразу три совхоза, каждый со своими бедами и… убытками. Что испытал тогда А. М. Весна, ставший генеральным директором объединения? Что чувствовали специалисты, главный бухгалтер в особенности? Естественные в этом случае сомнение, волнение и даже тревогу: шутка ли, миллионные убытки. Сейчас в объединении все хозяйства прибыльные. Недавно «Изобильное» вошло в состав вновь созданного областного агропромышленного объединения по производству, переработке и реализации плодоовощной продукции. Чтобы решение вопроса с обеспечением областного центра овощами, ягодами, плодами шло именно в этом направлении, много постарались А. М. Весна, руководители и специалисты «его» хозяйства — кадры опытные, грамотные, чувствующие пульс времени.

На воспитание кадров у Алексея Михайловича своя, особая точка зрения. Он предоставляет им полную свободу действий, вырабатывая деловитость, сметливость, ответственность. Потому что знает: моральные качества человека находят экономическое выражение. Мягкотелость, равнодушие, самолюбие специалиста или бригадира оборачиваются материальными потерями. Их не подсчитать, но они велики. И, наоборот, решительность, настойчивость, инициатива при прочих равных условиях приносят ощутимую прибыль. Больнее всего для Весны видеть в человеке равнодушие, бесхребетность какую-то…

Характер Весны… Значительность и простота. Строгость и сочувствие. И обостренная отзывчивость на чужую боль, чужое горе.

…С одной из работниц совхоза случилась беда: ее парализовало. А на руках трое детей, старенькие родители. Совхоз, хоть были предупреждения и угрозы ревизоров, взял семью на свое обеспечение: ей заменили квартиру, одели с головы до ног детей. Старшая девочка на стипендию совхоза с отличием окончила сельхозинститут, крепко встали на ноги две ее сестры. На свадьбу всем троим совхоз преподнес дорогие подарки.

Ветеранам труда, войны к праздникам, дням рождения обязательно дарят дорогие подарки, на лечение выделяют материальную помощь. В День Победы для участников войны устраивается праздничный бесплатный обед в совхозной столовой. Вместе с ними непременно сам Алексей Михайлович.

Сбылось все, что в недалеком прошлом «нарисовал» на пустом месте приехавшим специалистам новый директор. Застроилась центральная усадьба, принарядилась площадь. До самых крыш поднялись первые ели, лиственницы. Любимым местом прогулок стала липовая аллея. Каждый год прибавляются ряды новых елочек. Сажает их непременно и сам директор. Растет улица частных домов. Это будут красивые коттеджи в несколько уровней. Индивидуальным застройщикам совхоз предоставляет все необходимое, только строй, украшай свою жизнь, живи культурно.

…С той самой минуты, когда воздушный лайнер доставил делегатов XXVI съезда в Курганский аэропорт, Алексей Михайлович заторопился домой. Он знал, что для него в совхозе готовят сюрприз, боялся опоздать. Переполненный зал Дома культуры встретил его бурно, радостно. Ему объявили, что он является почетным членом жюри конкурса «А ну-ка, доярочки!» Так вот он, сюрприз… На сцене — четыре группы доярок. Удобные и красивые рабочие костюмы — цветные сарафаны и белые кофточки в горошек соответствующего тона. «Вот для чего деньги выпрашивали специалисты». Он радовался, какими точными и глубокими были ответы доярок на вопросы о тонкостях своей профессии.

Потом люди, затаив дыхание, слушали незабываемый рассказ о съезде. И каждый как-то по-особому чувствовал свою причастность к большим делам страны. И свою большую ответственность. Это очень хорошо показал закончившийся первый квартал. Алексей Михайлович с утра внимательно изучал сводку: молока продали намного больше, чем было предусмотрено планом, мяса тоже. Неплохо, но надо еще поднажать. А к концу дня, не заезжая домой, Весна проехал по овощным магазинам Кургана. Хозяйки с удовольствием брали раннюю зелень, поставленную «Изобильным»: лук, салат, петрушку… Он любит такие вот посещения магазинов, любит постоять в сторонке, понаблюдать, послушать разговоры покупателей с продавцами. Любит порадоваться радостью незнакомых ему людей.

Характер Весны… В нем такая неисчерпаемость…

ПУБЛИЦИСТИКА

П. А. Матвеев, секретарь Курганского обкома КПСС К ВЕРШИНАМ МАСТЕРСТВА

Будни партийного работника сотканы из многочисленных дел и забот, интересных и памятных встреч. Большое удовлетворение испытываешь от бесед с рядовыми тружениками, руководителями, специалистами, идеологическими активистами. Простые и задушевные, они покоряют своей искренностью, открытостью суждений, большой заботой о нашем общем деле. По манере разговора, характеру вопросов и ответов улавливаешь настроение собеседника. И, как правило, с каждой новой встречей замечаешь отрадные перемены. Видишь, как под влиянием активного воспитательного воздействия люди растут, как меняются их взгляды, повышается образовательный и культурный уровень, более четкой и прочной становится жизненная позиция. Такие «открытия» надолго оставляют приподнятое настроение. А как же иначе? В этом росте — наша главная цель.

Много лет знаю Александра Васильевича Афонаскина. И при каждой встрече с большим удовлетворением замечаю, как душевно растет этот человек.

На старейшее предприятие Зауралья — производственное объединение «Кургансельмаш» — пришел он учеником модельщика по дереву. Богатые традиции прославленного коллектива, внимание общественных организаций и кадровых рабочих помогли юноше с первых шагов почувствовать свою причастность к делам и заботам предприятия, личную ответственность перед коллективом. В труде, учебе, общественной жизни формировался активный боец партии. Каждый его день — новая ступенька роста политического и общеобразовательного уровня, профессионального мастерства, новый шаг на пути к нравственному совершенству. Его служебное восхождение очень примечательно: рабочий — старший инженер — главный металлург — заместитель главного инженера объединения. Вехи его общественной активности: агитатор-политинформатор — пропагандист. Личный творческий план пропагандиста Афонаскина предусматривает повышение политических знаний — своих и слушателей, внедрение новых технических усовершенствований в объединении. Он изобретает, экспериментирует, учится, учит и воспитывает товарищей по труду. Без отрыва от производства Александр Васильевич закончил школу рабочей молодежи, институт, университет марксизма-ленинизма, аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию. После защиты пришел к секретарю партбюро и попросил вновь назначить его пропагандистом кружка партийного образования. Партком, учитывая его высокую квалификацию, поручил Афонаскину руководство теоретическим семинаром по курсу «Научно-технический прогресс и эффективность производства».

Этот пример показателен для нашего времени. Он ярко и убедительно подчеркивает, каких высот может достичь человек, если для его воспитания, разностороннего развития созданы наиболее благоприятные условия. И, втянутый в орбиту активной деятельности, он отвечает на участие и заботу коллектива целеустремленным, творческим трудом, растет и совершенствуется сам и подтягивает своих товарищей. В этом общении и взаимопроникновении заключена большая движущая сила.

Думается, все мы, партийные работники, должны стремиться к тому, чтобы идеологической деятельностью, улучшением условий труда, быта, всем образом жизни способствовать гармоническому развитию личности; должны изучать глубинные процессы нашей жизни, особенности характеров и психологии людей, правильно оценивать влияние проводимых мероприятий.

XXVI съезд КПСС потребовал от партийных организаций перестройки идеологической работы по линии еще большей актуализации ее и использования эффективных форм и методов, отвечающих современным запросам и потребностям советских людей.

Подчеркивая возрастающее значение идейно-воспитательной работы в современных условиях, товарищ Л. И. Брежнев исчерпывающе четко определяет ее сущность:

«Воспитывать в человеке устремленность к высоким общественным целям, идейную убежденность, подлинно творческое отношение к труду, — это одна из самых первостепенных задач. Здесь проходит очень важный фронт борьбы за коммунизм и от наших побед на этом фронте будет все больше зависеть и ход экономического строительства, и социально-политическое развитие страны».

Все последние годы для коммунистов, всех тружеников Зауралья стали периодом высокой трудовой и политической активности, творческого поиска действенных форм и методов коммунистического воспитания. Как боевая программа политической работы воспринято в области указание ЦК КПСС о необходимости внедрения комплексного подхода к воспитательной работе. Проблемы воспитания систематически обсуждаются на пленумах обкома, горкомов и райкомов партии, совещаниях идеологического актива, научно-практических конференциях, собраниях коммунистов.

В практике идейно-воспитательной работы все большее место стали занимать элементы научного подхода. Большинство партийных организаций строят ее на основе перспективных комплексных планов. Это позволяет глубже изучать факты и явления жизни, активнее внедрять лучшие формы и методы воспитания, дает возможность концентрировать усилия партийных организаций на решении узловых проблем идейно-политического, трудового и нравственного воспитания.

При разработке комплексных планов идеологической работы большое внимание уделяется анализу форм и методов воспитания, изучению общественного мнения, тенденций хозяйственного, социального и культурного развития. Все лучшее, что достигнуто партийными комитетами и организациями, нашло отражение в комплексном плане мероприятий обкома партии по выполнению постановления ЦК КПСС «О дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспитательной работы».

Социологические исследования, анализ проводимых мероприятий все больше утверждают нас во мнении, что пальму первенства трудящиеся отдают тем формам и методам идеологической работы, которые имеют комплексный характер, сочетают в себе высокое идейное содержание и яркую, эмоциональную форму выражения. Поэтому, не ослабляя внимания к традиционным формам — лекциям, беседам, докладам, партийные организации области настойчиво и целеустремленно ведут поиск новых эффективных форм идеологического воздействия.

Чем отзовется наше слово, какую реакцию вызовет проведенное мероприятие? Эти вопросы волнуют каждого партийного работника, каждого активиста. Ведь не секрет, что сегодняшнего зрителя и слушателя, имеющего высокий общеобразовательный и культурный уровень, не каждое мероприятие заинтересует, заставит сопереживать вместе с его организаторами. И если занятие, лекция или тематический вечер проводятся на низком идейном и эмоциональном уровне, трудно сказать, чего от них больше — пользы или вреда. Иные идеологические работники удивляются, почему к ним неохотно идут люди. А ответ надо искать в самой системе воспитательной работы: значит, эти мероприятия не заинтересовали людей.

Но мы имеем и сотни примеров иного плана. В условиях, когда у человека есть широкий выбор возможностей для культурного проведения своего досуга (театры и кино, несколько программ телевидения и радио, множество газет, журналов и книг), он все же идет на лекцию или тематический вечер. Идет в обеденный перерыв или после работы, даже если мероприятие проводится вдали от места жительства. Это объясняется как творческим подходом организаторов идеологической работы, так и особыми чертами устной агитации и пропаганды, ее гибкостью и оперативностью. Живое слово несет в себе огромный смысловой и эмоциональный заряд, что обеспечивает исключительную действенность информации.

Вот почему в современных условиях очень важно заботиться о привлекательности пропаганды, выполнять указание товарища Л. И. Брежнева о том, что с людьми надо говорить простым, доходчивым языком. В области немало мастеров пропаганды и агитации. С огромным интересом встречают в любой аудитории выступления доктора философских наук, проректора по научной работе Курганского пединститута Соломона Михайловича Шалютина, доктора экономических наук, заведующего кафедрой Курганского машиностроительного института Вячеслава Михайловича Семенова, депутата Верховного Совета РСФСР, председателя колхоза имени Куйбышева Целинного района Геннадия Николаевича Семенова, токаря объединения «Кургансельмаш» Александра Ивановича Гордиевских и других энтузиастов.

Чрезвычайно важное значение придается изучению настроений, нужд и запросов трудящихся. В. И. Ленин учил:

«Связь с массой… является самым важным, самым основным условием успеха какой бы то ни было деятельности…»[3]

Необходимо, говорил он, хорошо знать жизнь трудящихся, уметь определять настроение людей, их мысли, стремления, потребности.

В области сложилась определенная система изучения и учета интересов и запросов людей. За годы пятилетки отдел пропаганды и агитации обкома КПСС провел свыше двадцати социологических исследований по важным проблемам коммунистического воспитания. Несомненный интерес и практическую ценность представило изучение уровня марксистско-ленинского образования, агитационно-массовой работы, участия руководителей в идейно-воспитательной работе. Результаты исследований широко используются в подготовке пленумов и бюро обкома, горкомов и райкомов КПСС, научно-теоретических конференций, разработке комплексных планов идеологической работы, в повседневной практике.

Большие возможности улучшения организаторской и воспитательной работы заложены в правильном реагировании на вопросы, предложения и критические замечания трудящихся. В последнее время в области утвердилась практика рассмотрения вопросов, заданных лекторам, на бюро областного, городских и районных комитетов партии. По ним принимаются соответствующие решения, заслушиваются отчеты о принятых мерах заведующих отделами обкома КПСС, секретарей райкомов и горкомов партии, других ответственных работников.

Уровень воспитательной работы в значительной степени зависит от участия в ней коммунистов, специалистов народного хозяйства, руководителей. В соответствии с указаниями Центрального Комитета КПСС партийные организации области стали более требовательно подходить к оценке труда руководителей. Если мы раньше чаще всего судили о хозяйственных кадрах по производственным показателям, то теперь наряду с ними учитываем и уровень дисциплины, и морально-политический климат в коллективе, и условия труда и быта людей на производстве и по месту жительства.

Вскоре после XXV съезда партии Советский райком КПСС Кургана заслушал на бюро отчет управляющего трестом «Сибпродмонтаж» Б. И. Пекуровского о личном участии в идейно-воспитательной работе. Записка, раскрывающая опыт работы этого руководителя, направлена во все партийные организации района. Такая постановка вопроса отразила качественно новый подход к оценке труда руководителя. Теперь практика отчетов руководителей об участии в идеологической работе внедрена в большинстве партийных комитетов, во многих парторганизациях. Изменился и сам характер участия руководителей и специалистов в коммунистическом воспитании. Многие из них пополнили ряды пропагандистов, лекторов, политинформаторов, агитаторов.

Отдача еще выше, если руководитель сам выступает организатором воспитательного процесса. Такие примеры в области есть. Директор совхоза «Зауральский» Альменевского района Д. Е. Гужев уже несколько лет возглавляет идеологический совет, координирующий деятельность всех общественных организаций и идеологических учреждений села. Еженедельно, в субботу, директор проводит планерки с участием членов совета, руководителей среднего звена, специалистов сельского хозяйства, активистов. Эта форма позволяет оперативно информировать и инструктировать актив по важнейшим вопросам политической, экономической и культурной жизни, систематически заслушивать отчеты руководителей и специалистов об организации процесса воспитания, целенаправленно развивать трудовую и политическую активность рабочих. Коллектив совхоза работает слаженно, успешно выполняет планы производства и продажи продукции.

Нас радует, что все больше хозяйственных руководителей становятся активными поборниками и организаторами воспитательного процесса. Растет число руководителей предприятий и хозяйств, выполняющих непосредственные обязанности заместителей секретарей парткомов по идеологической работе, руководителей идеологических комиссий. Директор совхоза «Первомайский» Куртамышского района В. И. Пильников так оценивает это явление:

«В хозяйстве есть земля, современная техника, в основном отработана технология сельскохозяйственных работ. А вот в работе с людьми еще много нерешенных проблем. Это самый трудный участок, в нем — главные резервы успешного развития. Именно поэтому я принял основную ответственность за воспитание людей на себя».

Думаю, такой подход как нельзя лучше характеризует изменения, происходящие в сознании наших хозяйственных руководителей.

Участники Всероссийского семинара главных редакторов и редакторов сельскохозяйственной и производственно-технической литературы издательств РСФСР побывали в производственном объединении «Курганприбор».

«То, что мы увидели, — сказал главный редактор Госкомиздата РСФСР Ф. Ф. Макаров, — превзошло все ожидания. Все на предприятии пронизано заботой о духовном росте, условиях труда и быта рабочих».

Возглавляет объединение Евгений Васильевич Таранов, кандидат психологических наук, человек интересный, энергичный, делегат XXVI съезда КПСС. Его диссертация «Психологический климат коллектива» написана на материале предприятия.

Верным ориентиром в работе коллектива стал план экономического и социального развития. На его основе в десятой пятилетке проведена реконструкция двадцати пяти цехов и участков, которая позволила без расширения производственных площадей, при той же численности работающих и минимальных капитальных вложениях увеличить выпуск продукции на шестьдесят процентов, а товаров народного потребления — в шесть раз. Предприятие с честью выполнило важное государственное задание, в короткий срок освоив выпуск переносной магнитолы «Аэлита». Успешно решаются многие другие вопросы.

В объединении сложилась четкая система пропаганды и агитации, приведены в действие все общественные организации. Примечательно, что при ежемесячной оценке деятельности производственных подразделений в рамках комплексной системы управления качеством анализируется и оценивается уровень воспитательной работы и трудовой дисциплины. Такой подход стимулирует неуклонное развитие инициативы идеологических организаций, поиск эффективных форм воспитания.

Исключительно большое внимание уделяется созданию условий труда, быта и отдыха людей, здорового климата в коллективе. На предприятии построен торговый центр, в киосках которого в обеденный перерыв и после работы можно купить товары первой необходимости.

Рядом с киосками — камера хранения, холодильник. Здесь можно оставить продукты до конца смены. На территории объединения работают две парикмахерские, две сапожные мастерские. В проходной — кассы предварительной продажи билетов в кинотеатры города, на поезда и самолеты.

В объединении решена проблема дошкольных детских учреждений — построено семь детских садов. В одном из них — музыкальный и танцевальный залы, плавательный бассейн. На самом предприятии есть две детские комнаты. Здесь можно оставить ребенка, если в детском учреждении ремонт, карантин. В пионерских лагерях по бесплатным путевкам ежегодно отдыхает до тысячи девятисот ребят.

Коренным образом изменились условия труда. На территории и в цехах чистота, цветы, оборудование покрашено в приятные цвета.

Большое значение уделяется функциональной музыке, которая поднимает общий психологический тонус и работоспособность.

Для изучения мнений и настроений работающих в объединении созданы службы «Ваше настроение» и «Общественное мнение». Они позволяют быстро собрать нужную информацию, ответить на волнующие людей вопросы, активно влиять на психологический климат.

Не случайно, что в коллективе выросли такие замечательные труженики, как кавалеры орденов Ленина, Октябрьской Революции и Трудового Красного Знамени член бюро обкома КПСС станочница Нина Кузьминична Гаврилова и ветеран труда, кузнец Виктор Аверьянович Макаров, делегат XVIII съезда ВЛКСМ, лауреат премии Ленинского комсомола, кавалер ордена Трудовой Славы Зоя Ивановна Надточий, инициаторы соревнования «Задание десятой пятилетки с отличным качеством продукции — к 110-й годовщине со дня рождения В. И. Ленина» слесарь Николай Михайлович Алексеев и Лидия Ильинична Коротких и еще сотни передовиков производства. Самоотверженный труд и поиск рабочих, инженеров, техников дают высокие результаты. В подтверждение приведу лишь одну цифру: от реализации личных творческих планов за четыре года пятилетки в объединении получен экономический эффект свыше миллиона рублей.

Плодотворную работу по экономическому и социальному развитию предприятий, воспитанию трудящихся проводят руководители завода имени Ленина Михаил Александрович Захаров, объединения «Курганармхиммаш» Алексей Федорович Илюшин, комбината «Синтез» Борис Васильевич Пестов и другие.

Много интересного и поучительного в организации воспитательного процесса появилось в последние годы на селе. В этом красноречиво убеждает пример совхоза «Кетовский», где постоянно совершенствуется система взаимоотношений руководителей и подчиненных, организация и оплата труда, большое внимание уделяется улучшению условий труда, быта и культурного обслуживания работающих.

Человек большую часть своей жизни проводит в коллективе, который постоянно оказывает на него воздействие. Здесь проявляются такие нравственные качества людей, как долг, честь, совесть. И партийная организация, и администрация всей своей деятельностью стремятся утвердить порядок в поселке и на рабочих местах. Директор совхоза А. М. Весна, делегат XXVI съезда КПСС, считает, что в воспитании не может быть мелочей.

«Беседуя с руководителями подразделений совхоза, всегда выясняю, — говорит он, — как живут люди. Вовремя ли вспаханы огороды у пенсионеров, молодоженов, кто с ними живет по соседству, как учатся дети у молодых родителей. И это не мелочи в нашей работе. Забота о быте человека, все равно как и об организации труда, нередко играет решающую роль. Немало средств затрачено на благоустройство села и производственных участков. Положили асфальт, озеленили производственные территории и улицы, сделали прекрасные дома животноводов, работников МТМ, гаража. В доме животновода у каждой доярки свой шкаф с рабочей одеждой, оборудованы душевые».

Высокая механизация и культура всего производства сказались и на дисциплине людей, их духовном росте, повысили интерес к учебе, рационализации. Теперь все молоко с фермы поступает только отличного качества.

Это внимание администрации, партийной и общественных организаций к жизни каждого человека окупается с лихвой, оно ценится людьми. Коллектив из года в год работает все эффективнее, постоянно растет производительность труда.

Концентрация и специализация сельскохозяйственного производства ломают привычные взгляды на формы и методы работы, требуют глубокого изучения и осмысления практики. В области создано более шестидесяти межхозяйственных объединений и предприятий, построены десятки комплексов по производству животноводческой продукции. Например, в Шумихинском районе комплексы и специализированные фермы производят свыше девяноста процентов животноводческой продукции.

Разве можно к этим коллективам подходить со старыми мерками? Конечно, нет. Новые условия требуют и нового подхода к проблемам воспитания.

Свежи в памяти события, связанные с развитием движения доярок-тысячниц. Первыми его развернули животноводы Шумихинского района, где в результате проведенной реконструкции ферм была создана основа его развития.

Настойчивая и целенаправленная работа райкома КПСС, первичных партийных организаций позволила в течение нескольких лет придать новому движению массовый характер, доказать, что его главное преимущество — комплексность. Теперь в расчет берутся и продуктивность животных, и производительность труда. Специализация и концентрация создали основу для движения тысячниц, а оно, в свою очередь, более остро поставило проблему дальнейшего углубления специализации и концентрации. В районе учрежден переходящий приз имени лучшей доярки совхоза «Свердловский», кавалера ордена Ленина, коммуниста Галины Ермолаевны Игнатьевой. Примечательно, что его первым обладателем стала воспитанница Игнатьевой — Татьяна Федоровна Дряхлова. Эта форма поощрения стимулирует молодежь к достижению высоких результатов, ускоряет процесс распространения передового опыта.

Сегодня в районе каждая четвертая доярка — тысячница. В области по тысяче и более центнеров молока от закрепленной группы коров получают свыше пятисот человек, а доярки колхоза «Родина» Катайского района А. И. Меньших и Е. А. Баженова превзошли трехтысячный рубеж.

Широкое распространение получили и другие эффективные формы социалистического соревнования: «Работать без отстающих», «Пятилетке качества — рабочую гарантию», «Рабочей инициативе — инженерную поддержку», за звание лауреата премии имени Т. С. Мальцева.

Соревнование приобрело поистине массовый характер. В различных его формах участвуют свыше четырехсот тысяч трудящихся области. Более ста двадцати тысяч передовиков и новаторов производства, сотни коллективов с честью носят высокое звание ударников и коллективов коммунистического труда.

Соревнование оказывает глубокое воздействие на хозяйственную практику, общественно-политическую жизнь, на нравственную атмосферу трудовых коллективов. Оно помогает находить резервы, порождает массовый характер движения за улучшение качественных показателей, требует, чтобы ни одно ценное начинание не было забыто, чтобы инициатива трудящихся получала всемерную поддержку со стороны общественных организаций.

В начале пятилетки бюро обкома КПСС одобрило инициативу бригадира сварщиков Курганского машиностроительного завода, Героя Социалистического Труда Н. Т. Атаманюка, резьбошлифовщика объединения «Курганармхиммаш» А. И. Лопатина, бригадира маляров треста «Курганжилстрой» Ю. С. Сулимова и механизатора совхоза «Речновский» Лебяжьевского района Героя Социалистического Труда А. В. Щеголева и рекомендовало горкомам и райкомам КПСС, первичным партийным организациям развернуть массовое социалистическое соревнование под девизом «Пятилетке качества — рабочую гарантию». Благодаря большой организаторской работе партийных, профсоюзных и комсомольских организаций по распространению почина в орбиту этого соревнования было включено более ста тысяч рабочих и колхозников, свыше шести тысяч семисот коллективов цехов, бригад, участков и смен.

Словом, в десятой пятилетке родилось много патриотических начинаний. И значение каждого из них — не столько в рекордных достижениях новаторов, сколько в силе примера, массовом распространении прогрессивных методов труда. В. И. Ленин считал возможность повторения положительного опыта важнейшим принципом социалистического соревнования. Этот принцип остается первостепенным и сегодня.

В ходе соревнования все ярче проявляется его воспитательная функция. Она активно способствует формированию у соревнующихся коммунистической сознательности и убежденности, чувства причастности и личной ответственности за общие успехи коллектива, за конечные результаты работы.

На многих машиностроительных предприятиях области поддержана инициатива бригадира завода имени В. И. Ленина, кавалера орденов Ленина и Трудового Красного Знамени А. В. Мамина о создании бригад, работающих по одному наряду. Только на заводе им. В. И. Ленина бригадным методом охвачено три четверти рабочих.

В бригадном методе заложены огромные возможности, позволяющие более активно влиять на взаимоотношения внутри коллектива. Этот метод позволяет развивать в людях хозяйский подход к делу, причем не только к своему личному, но и делу всей бригады. За годы пятилетки число прогульщиков на заводе сократилось на пятьдесят процентов, внутрисменные потери рабочего времени — на двадцать девять, убытки от брака — на тридцать восемь, текучесть кадров — на тридцать два процента. Производительность труда выросла на тридцать три процента. Все это позволило коллективу в течение пятнадцати кварталов подряд занимать первое место в социалистическом соревновании предприятий отрасли.

По итогам работы за 1980 год завод стал победителем Всесоюзного соревнования и награжден переходящим Красным Знаменем ЦК КПСС, Совета Министров СССР, ВЦСПС и ЦК ВЛКСМ. Группа рабочих и инженерно-технических работников предприятия удостоена Государственной премии.

Коллективы предприятий и строек, колхозов и совхозов, передовики и новаторы производства, продолжая славную традицию советского народа — отмечать важные события в жизни страны трудовыми победами, — с большим подъемом встают на трудовую вахту. Так было в честь 60-летия Великого Октября и первой годовщины новой Конституции СССР, так было и в честь 110-й годовщины со дня рождения В. И. Ленина.

Поистине массовым стало в области патриотическое движение по достойной встрече XXVI съезда КПСС.

Народная мудрость гласит: «Славен человек, достигший вершины мастерства, но трижды славен тот, кто помог взойти на эту вершину своим ученикам». В первых рядах таких мастеров дважды Герой Социалистического Труда, Почетный академик ВАСХНИЛ, полевод Терентий Семенович Мальцев, Герои Социалистического Труда строитель Мария Ивановна Неупокоева, механизаторы Курман Ергалеевич Дарбаев и Николай Александрович Зайцев, доктор медицинских наук, лауреат Ленинской премии Гавриил Абрамович Илизаров и многие другие наши замечательные земляки. Достаточно сказать, что только в уборочную страду свой почетный долг выполняли свыше двух тысяч наставников, а всего в области более тринадцати тысяч человек, бескорыстно передающих молодежи свой профессиональный опыт и высокие нравственные принципы.

Для руководства движением созданы советы наставников — областной, городские, районные и в трудовых коллективах. В их составе кадровые рабочие, передовики и новаторы производства, партийные, советские, профсоюзные, комсомольские и хозяйственные работники. Областной совет наставников уже несколько лет возглавляет Герой Социалистического Труда, рабочий завода имени Владимира Ильича Ленина Владимир Семенович Епишев.

Партийные комитеты главной целью движения наставничества считают воспитание каждого молодого человека, вступающего в трудовую жизнь, до уровня передовика, обладающего глубокими знаниями, творческим отношением к труду, чувствующего себя ответственным за все, что происходит в жизни нашего общества.

На Шадринском автоагрегатном заводе трудится династия Ломоносовых. В ней семь человек. Ее глава Яков Исаакович пришел на завод в трудном для Родины 1941 году.

И с тех пор он всегда впереди — первый стахановец, первый многостаночник, первый ударник коммунистического труда. Ему первому в городе вручен Почетный знак ВЦСПС и ЦК ВЛКСМ «Наставник молодежи». Он — образцовый рабочий и в своем высоком профессионализме, и в отношении к труду. Сорок пять его воспитанников вписали в свою биографию имя учителя, коммуниста Я. И. Ломоносова.

Слово «наставник» сегодня можно услышать на фермах и в машинно-тракторных мастерских, в цехах заводов и фабрик, на предприятиях торговли и транспорта, на строительных площадках и в школах, в медицинских учреждениях и предприятиях бытового обслуживания — везде, где идет напряженная творческая работа по выполнению решений партии.

В области сложились добрые хлеборобские традиции. Есть целые династии комбайнеров, стало обычным появление в жаркие страдные дни на полях семейных звеньев и агрегатов.

От поколения к поколению, из века в век человек делает землю пашней и учит этому своих детей. В этом сокровенный смысл жизни.

В числе первых целинников приехал по комсомольской путевке осваивать новые земли Владимир Борисович Елешенко со своей женой Марией Ивановной. Не покладая рук трудился, выращивал в совхозе «Притобольный» все более высокие урожаи. Прививал любовь к земле и своим дочерям. Старшая — Наташа — после средней школы два года работала штурвальной у отца. А после окончания курсов механизаторов в страду 1978 года, взяв помощницей младшую сестру Галину, работала на комбайне «Нива» самостоятельно. Дуэт сестер оставил позади многих именитых соперников. А на следующий год семейное звено намолотило более двадцати восьми тысяч центнеров зерна. Наташа выдала из бункера своего комбайна более одиннадцати тысяч центнеров. За отличные трудовые показатели, активную общественную деятельность молодой хлебороб принята в ряды КПСС, стала лауреатом премии Ленинского комсомола. И в минувшую страду звено Елешенко с первых дней возглавило соревнование совхозных механизаторов. А всего на зауральской ниве работало более двухсот семейных звеньев.

Как не любить мне эту землю,
Где мне дано свой век прожить,
И эту синь, и эту зелень,
И тропку тайную во ржи.
Когда звучит эта песня, перед глазами встает родное Зауралье с бескрайними полями и разбросанными по ним березовыми колками, массивами зеленого соснового бора, голубыми чашами озер. Нет чувства более прекрасного, чем любовь к родной земле.

И вспоминаются страстные выступления Терентия Семеновича Мальцева в защиту русской народной песни, в защиту родной природы. Его речь всегда ярка, глубока, проста, наполнена сравнениями. Вот небольшая выдержка:

«Представьте себе шахматную доску с множеством полей и клеток. За доской сидят двое: Человек и Природа. Белыми фигурами играет Природа, за ней право первого хода, она определяет начало весны, приносит жару, суховеи, дожди, заморозки. И чтобы в этих условиях не проиграть, Человек должен уметь правильно ответить на любой ход Природы, даже самый коварный».

Естественно, такое образное сравнение побуждает слушателей думать, сравнивать, анализировать. Разумеется, самому Терентию Семеновичу не сразу открылись тайны живого слова. Нелегкой дорогой, но зато упорно, повседневно шел он к высотам политических, философских и экономических знаний.

Трудным было его детство, не пришлось учиться даже в церковно-приходской школе. В восемь лет уже боронил, а в пятнадцать управлялся в поле за взрослого.

Первую опытную делянку Терентий Семенович заложил в 1928 году, а в 1930 стал полеводом колхоза «Заветы Ленина». В этой должности пребывает и по сей день.

По крупицам, постепенно копил опыт земледелец. Бессонные ночи, сомнения и огорчения, нехватку техники и людей, непогоду — все испытал полевод. Все преодолел. И на нелегком пути этом верными союзниками Терентия Семеновича были книги, вера в свои силы и землю, на которой живет и трудится. И сегодня каждый, кто встречается с Терентием Семеновичем, поражается его уникальными и всесторонними знаниями. Библиотека хлебороба насчитывает свыше пяти тысяч редчайших книг, причем он знает не только место каждой из них в шкафу, а и что на каждой странице написано.

За свою долгую жизнь он сделал ряд важнейших открытий, имеющих неоценимое значение для повышения урожайности и плодородия почвы.

«Терентий Семенович показал ровные, без единого сорняка посевы пшеницы, а потом стал рассказывать. Этот человек обладает большой силой убеждения, секрет которой в многолетнем опыте, народной мудрости и преданности земле», —

так написал о нашем славном земляке товарищ Л. И. Брежнев в своей книге «Целина».

И весь опыт, мудрость, любовь к матушке-земле передает Терентий Семенович тем, кто только начинает свой путь земледельца. И гордится народный академик своими последователями.

Высшая похвала хлеборобу, когда о нем в народе говорят: «Знает землю, как Мальцев!»

В этих словах признание огромной подвижнической работы Терентия Семеновича, которого все земледельцы области считают своим главным наставником и учителем.

Терентия Семеновича как коммуниста и гражданина очень волнуют проблемы воспитания нового человека. Потому он всегда охотно идет на встречи с молодыми, на заседания областного героико-патриотического клуба «Родная земля», созданного на родине Терентия Семеновича — в колхозе «Заветы Ленина» Шадринского района. В состав участников клуба входят молодые передовики производства, специалисты, учащиеся школ и профтехучилищ. Встречи с ним западают в душу юношам и девушкам на всю жизнь. Вот и накануне уборочной страды последнего года пятилетки в колхозе «Заветы Ленина» состоялась традиционная встреча членов клуба со знатным полеводом. Каждому молодому хлеборобу Терентий Семенович дал главный наказ — не пожалеть сил, чтобы убрать выращенный урожай.

Вот какой отзыв оставили после этой встречи молодые земледельцы:

«…Слова клятвы, принятой сегодня, будут ярким светом озарять наш путь. Хлебное поле — поле нашей жизни. Обещаем любить, беречь и украшать нашу землю, быть продолжателями дела Терентия Семеновича Мальцева!»

«Не тот пахарь, который пашет, а тот, кто любуется своей пахотой», — любит повторять Терентий Семенович Мальцев. В этих словах старейшины хлеборобов Зауралья глубокий смысл.

Именно любовь к труду, желание и умение трудиться, заложенные в человеке с самого раннего детства, ведут его к вершинам мастерства в любой профессии, в любом деле.

За последние годы в области немало сделано по улучшению трудового обучения и воспитания учащейся молодежи. Производственное обучение введено во всех средних школах, работает семь межшкольных учебно-производственных комбинатов, в которых двадцати четырем профессиям обучается более пяти тысяч старшеклассников. Средние школы Октябрьского района Кургана и Шадринска производственное обучение учащихся осуществляют в цехах и участках промышленных предприятий. Учащиеся средней школы № 34 Кургана, например, выполняют важный заказ завода «Кургансельмаш» — изготовляют детали и узлы к доильным установкам.

Около десяти тысяч учащихся сельских школ обучаются сельскохозяйственным профессиям, почти половина из них вместе с аттестатом о среднем образовании получают квалификационные удостоверения. Усилилась тяга молодежи к учебе в профессионально-технических училищах, которые готовят кадры рабочих массовых профессий для основных отраслей народного хозяйства. Особенно заметно это стало с переводом ПТУ на среднее образование.

Сегодня в каждой сельской средней и многих восьмилетних школах созданы и работают ученические производственные бригады, звенья и другие трудовыеобъединения школьников. Они обрабатывают более шести тысяч гектаров земли. В их распоряжение колхозы и совхозы выделили тракторы, зерновые комбайны, автомашины и другую технику.

На закрепленных участках школьники под руководством специалистов, опытных наставников знакомятся со всем комплексом агротехнических мероприятий, а затем самостоятельно выполняют полевые работы, по заданиям хозяйств и научных учреждений проводят опыты.

В производственных бригадах школьники получают не только навыки работы на земле, но и проходят первую школу трудовой закалки, воспитания высокой ответственности за результаты своего труда, товарищеской взаимопомощи, коллективизма и инициативы.

Ученическая производственная бригада сейчас не в новинку, но такую, какую создали в совхозе «Красная звезда» Шадринского района, встретишь не часто. Создавалась она из добровольцев, и душой ее был бывший директор совхоза Герой Социалистического Труда Григорий Михайлович Ефремов, имя которого носит Краснозвездинская средняя школа. Г. М. Ефремов исходил из того, что животноводство — трудовая отрасль, а свиноводство — тем более, поэтому для работы в животноводстве стали готовить ребят исподволь, постепенно. Выделили специальную ферму, механизировали ее и обратились к ребятам: «Кто пойдет добровольно ухаживать за поросятами?» Добровольцы нашлись быстро, а вслед за ними пошли все старшеклассники. Теперь многие из тех, кто начинал работать в бригаде, успешно трудятся в рабочем коллективе совхоза, многие учатся как его стипендиаты и вернутся в родные села дипломированными специалистами сельского хозяйства. А на ферму пришли нынешние ученики восьмых-десятых классов, которые закрепляют начинание первопроходцев, добиваясь замечательных результатов. Только в прошлом году членами бригады выращено свыше пяти тысяч поросят.

По примеру краснозвездинских школьников в области создано восемь ученических животноводческих бригад и сто тридцать звеньев, которые ежегодно выращивают сто сорок-сто пятьдесят тысяч голов птицы, свыше пяти тысяч телят, восемнадцать-двадцать тысяч поросят. Широкую известность получили трудовые объединения учащихся Мехонской, Каргапольской, Прорывинской и Светлодольской средних школ.

Система работы по трудовому воспитанию и профориентации школьников позволяет учащимся правильно выбрать дорогу в большую жизнь, быстрее включиться в производительный труд. Уже сейчас более трети выпускников средних школ области, получив вместе с аттестатом о среднем образовании удостоверения шофера, тракториста, комбайнера, электрика, токаря, приходят работать на производство.

Хорошей школой трудового и нравственного воспитания молодежи стали студенческие отряды. За пятнадцать лет ее прошли более двадцати семи тысяч студентов и учащихся Зауралья. На важнейших объектах области освоено свыше сорока миллионов рублей капиталовложений.

Бойцы отряда «Икар» Курганского машиностроительного института за годы десятой пятилетки построили в селе Казенном Альменевского района целую улицу, которая по решению исполкома сельского Совета названа «Студенческой», возвели мемориал в честь зауральцев, павших в боях за Родину. Добрый след оставили и другие отряды. На их счету десятки производственных и социально-бытовых объектов, тысячи центнеров хлеба, сотни лекций и концертов. И, что очень важно, третий трудовой семестр юношей и девушек дает идейную и трудовую закалку, формирует активную жизненную позицию.

Проводимая в области организаторская и политическая работа оказывает существенное влияние на повышение эффективности производства и качества работы. За годы десятой пятилетки большие изменения произошли на всех участках экономического и культурного строительства.

Высокими темпами развивается промышленность, дающая более половины всей валовой продукции народного хозяйства области. За пятилетку основные производственные фонды увеличились более чем на одну треть, на столько же увеличился объем промышленного производства. Реализация сверхплановой продукции составила свыше восьмидесяти миллионов рублей. Создано пятьсот образцов новых типов машин, оборудования, аппаратов и приборов, двести тридцать семь изделий выпускается с государственным Знаком качества. В объединении «Кургансельмаш» почетным пятиугольником маркируется более половины выпускаемой продукции, а на автобусном заводе — девяносто восемь процентов. Сегодня за один день промышленность выпускает продукции больше, чем за весь 1913 год.

Изделия с курганской маркой экспортируются в шестьдесят стран мира и во все уголки Советского Союза. Достаточно сказать, что курганцы поставляют пятую часть производимых в стране автобусов, сорок процентов стальной трубопрокатной арматуры, половину доильных установок. Отдельные виды химического оборудования и автогудронаторы выпускаются только на наших предприятиях.

Большое внимание уделяется работе железнодорожного, автомобильного и авиационного транспорта. Стальные, шоссейные и воздушные артерии связывают Зауралье со многими краями и областями нашей страны.

Заметно выросли масштабы капитального строительства. Его объем с начала пятилетки возрос на треть и превысил два миллиарда рублей.

Построено свыше двадцати промышленных предприятий и крупных цехов, в том числе заводы мостовых металлоконструкций для БАМа и молочно-консервный, две станции технического обслуживания автомобилей. В два с половиной раза возросла мощность Курганской ТЭЦ.

Сданы в эксплуатацию животноводческие помещения на пятьсот пятьдесят тысяч и птичники на полтора миллиона мест. Построены элеваторы емкостью двести семьдесят три тысячи тонн.

Труженики городов и сел получили более полутора миллионов квадратных метров жилья, много других объектов социального назначения.

Вырос и преобразился областной центр — город Курган. Сегодня это современный индустриальный и культурный центр с населением свыше трехсот тысяч человек.

Период коренной реконструкции и переустройства переживает сельское хозяйство области. Этот процесс охватывает все отрасли, пронизывает всю систему организации труда и управления. Возникли и получили развитие целые специализированные отрасли: машиностроение для животноводства и кормопроизводства, мелиорация, сельское строительство, комбикормовая промышленность, агрохимическая служба.

Курс на устойчивый и ускоренный рост сельского хозяйства, специализацию и концентрацию производства, взятый областной партийной организацией, дает свои положительные результаты. Область ежегодно производит сто пятьдесят пять-сто шестьдесят тысяч тонн мяса, пятьсот-пятьсот пятьдесят тысяч тонн молока, двести двадцать миллионов штук яиц и более трех тысяч тонн шерсти.

Но в этой важной отрасли еще немало нерешенных проблем и неиспользованных резервов. В центре внимания партийных организаций — дальнейшее повышение культуры земледелия и плодородия почвы, рост поголовья и продуктивности животных, рациональное использование средств и техники, подбор и воспитание кадров среднего руководящего звена.

В последние годы коренным образом меняется облик наших сел и деревень. Они растут и благоустраиваются. В колхозе «Родина» Катайского района, например, за последние четыре года сдано в эксплуатацию две тысячи сто десять квадратных метров жилья, или по пяти квадратных метров на каждого колхозника. Прямо на лесной опушке выросли улицы просторных особняков с центральным отоплением, водопроводом, в каждом доме есть газ и горячая вода. Колхоз не испытывает недостатка в рабочих руках, сюда охотно едут люди.

Прекрасны и производственные успехи. Уже к ленинскому юбилею хозяйство выполнило пятилетний план продажи всех видов сельскохозяйственной продукции.

С каждым годом улучшается жизнь зауральцев, растут их материальное благосостояние, образование и культура; достаточно сказать, что в народном хозяйстве области работает около ста тысяч специалистов с высшим и средним специальным образованием. Духовную жизнь Зауралья определяют пять высших учебных заведений, двадцать три техникума, тридцать два профессионально-технических училища, свыше тысячи ста общеобразовательных школ, три театра, филармония, более трех тысяч учреждений культуры.

Хотя курганский край и небольшой, у нас трудятся тысяча сто восемьдесят научных работников, среди которых триста восемьдесят докторов и кандидатов наук, свыше двухсот шестидесяти заслуженных агрономов, зоотехников, врачей, работников культуры, механизаторов. Они вносят огромный вклад в развитие науки и производства.

Ученые селекционного центра Курганского научно-исследовательского института зернового хозяйства разработали программу, позволяющую в три-четыре раза сократить время, необходимое для создания новых сортов. Творческий коллектив в короткий срок завершил работу по выведению высокоурожайных сортов яровой пшеницы, способных давать до шестидесяти центнеров зерна с гектара. В нынешнем году пшеница селекции института занимает сто семьдесят гектаров.

Гордостью нашей области является Научно-исследовательский институт экспериментальной и клинической ортопедии и травматологии, возглавляемый Героем Социалистического Труда доктором медицинских наук, заслуженным врачом и рационализатором РСФСР, профессором Г. А. Илизаровым. Гавриил Абрамович представлял коммунистов Зауралья на XXVI съезде КПСС. Его жизнь — яркий пример того, как надо утверждать себя в науке, отстаивать свою точку зрения. Каждый день, каждый год его жизни отмечен плодотворным поиском. В десятой пятилетке Гавриилу Абрамовичу присуждена Ленинская премия, а девяти молодым ученым института — премии Ленинского комсомола.

Институт, возглавляемый Г. А. Илизаровым, превратился в крупный научно-исследовательский центр, разрабатывающий совершенно новое научно-практическое направление в методиках лечения опорно-двигательного аппарата человека.

Предложенные учеными института щадящие методики лечения позволили сократить сроки лечения больных в восемь и более раз. Они помогли больным избавиться от продолжительного постельного режима, тяжелых осложнений, связанных с оперативным вмешательством.

Впервые в мировой практике институтом решена проблема ликвидации больших укорочений ног и рук (до пятидесяти и более сантиметров) и восстановления недостающих частей конечностей без пересадки тканей. Впервые в мировой практике ученые института осуществляют возмещение недостающей части голени и стопы, пальцев кисти.

Новые методы лечения больных, разработанные в институте Илизарова, применяются в семистах двадцати четырех лечебных учреждениях. Число вылеченных больных превысило сто тысяч.

Подсчеты экономистов показали, что расходы на лечение в расчете на тысячу больных уменьшаются на девять миллионов рублей. А при амбулаторном лечении (таких больных через институт проходят сотни) экономический эффект еще более ощутим — расходы уменьшаются в три-пять раз. Но можно ли измерить рублями радость человека, впервые после многолетних страданий вставшего в общий трудовой строй?!

Тысячи писем идут в адрес Гавриила Абрамовича, института, в адрес областного комитета партии от благодарных пациентов.

Труды Г. А. Илизарова и его учеников получили международное признание. В институт приезжают на лечение из Швейцарии и Франции, Италии и Болгарии, Польши и Уганды.

Четверть века возглавляет областную организацию общества «Знание» ученый-новатор, доктор медицинских наук, заслуженный врач РСФСР, член обкома партии Яков Давидович Витебский. Им прочитаны тысячи лекций в городах и отдаленных уголках нашей области перед колхозниками и рабочими и на Всесоюзных симпозиумах ученых. И везде Яков Давидович находит ту форму изложения материала, которая наиболее соответствует данной аудитории, ее нуждам и запросам. А Якову Давидовичу есть о чем рассказать людям. Он вносит серьезный творческий вклад в область хирургии, имеющий неоценимое значение для излечения болезней желудочно-кишечного тракта и профилактики одной из самых опасных болезней века — рака желудка.

Прекрасных людей, кем гордится наш край, очень много. Зауральская земля дала девяносто четыре Героя Советского Союза и пятьдесят восемь Героев Социалистического Труда. Мы с гордостью называем имена Героя Социалистического Труда, механизатора совхоза «Яланский» Алексея Павловича Холявко, бригадира комплексной бригады Курганского машиностроительного завода имени В. И. Ленина, лауреата Государственной премии Александра Николаевича Гладкова, швеи Курганской швейной фабрики, выполнившей два пятилетних задания, Людмилы Степановны Бяковой, доярок совхоза «Красная звезда» сестер Нины Андреевны Епанчинцевой и Анастасии Андреевны Аксеновой, заслуженной учительницы, кавалера ордена Ленина Елены Константиновны Кулаковой, лауреата премии Ленинского комсомола, писателя Виктора Федоровича Потанина, художника Германа Алексеевича Травникова, народного артиста РСФСР Бориса Александровича Колпакова и многих других тружеников области, достигших наивысшей ступени мастерства. Являя собою образец для тысяч зауральцев, они создают новое, поистине творческое отношение к труду, несут в себе прекрасные черты советского человека.

Сегодня усилия партийных организаций области направлены на успешное выполнение предначертаний XXVI съезда родной партии и планов новой пятилетки. Ширится соревнование под девизом «Пятилетке — ударный труд!» Его инициаторами выступили коллективы завода имени В. И. Ленина, локомотивного депо Курган, комбината «Синтез», колхоза «Заветы Ленина» Шадринского района, совхоза имени Гагарина Петуховского района и других передовых предприятий и хозяйств.

Ежедневно в адрес партийных, советских, профсоюзных и комсомольских органов поступают трудовые рапорты. Об успешном выполнении обязательств докладывают работники промышленности и транспорта, связисты и строители. В каждой отрасли есть свои маяки, на которых равняются, по которым сверяют шаг.

Примеры массового трудового героизма продемонстрировали зауральцы на уборке урожая. Работая в сложных погодных условиях, они проявили высокую организованность, творчество и волю к победе. Партийные организации, идеологические работники создали атмосферу ответственности каждого за судьбу урожая. Рядом с коммунистами самоотверженно работали комсомольцы и беспартийные. Комбайнеры совхоза «Больше-Куреинский» Александр Ананьевич Саранских, совхоза «Саратовский» Анатолий Михайлович Губренко, совхоза «Усть-Уйский» Сергей Хасенович Нургазин, Александр Павлович Черепанов, Михаил Дмитриевич Балашов и другие хлеборобы в отдельные дни намолачивали по тысяче и более центнеров хлеба.

Первым в области десять тысяч центнеров зерна намолотил еще в первых числах сентября механизатор опытно-производственного хозяйства «Южное» Виктор Яковлевич Иванов. А всего этот рубеж превзошли сотни комбайнеров.

Образец рационального отношения к технике показал механизатор колхоза имени Свердлова Каргапольского района Александр Вирадович Пермяков. На комбайне СК-4 он за десять сезонов намолотил сто тысяч центнеров зерна.

В начале сентября выполнил предсъездовские обязательства тракторист совхоза «Октябрьский» Куртамышского района Н. И. Чубин — вспахал тысячу гектаров зяби. Получив поздравление обкома партии, Николай Иванович принял новое обязательство — в честь съезда поднять зябь еще на шестистах гектарах.

Каждый послесъездовский день наполнен высоким трудовым накалом. Сотни коллективов, тысячи рабочих и колхозников, встав на трудовую вахту в ответ на исторические решения XXVI съезда КПСС, демонстрируют образцы преданности великому делу партии, высокое мастерство, жизненную и трудовую активность.

ИЗ ХРОНИКИ ПЯТИЛЕТКИ Литература. Искусство. Журналистика. Спорт

Курганские художники за годы X пятилетки экспонировали сто пятьдесят семь работ на международных, всесоюзных и республиканских выставках.

Акварели Германа Травникова выставлялись в Болгарии, Венгрии, Монголии, Польше, Румынии.

Художники активно участвовали в оформлении улиц, зданий и интерьеров; пятьдесят три произведения переданы ими в дар общественным организациям.


В центральных и Южно-Уральском книжных издательствах вышло в свет более сорока книг курганских писателей, журналистов, членов литературных объединений.

Писатель Виктор Потанин стал лауреатом премии Ленинского комсомола; Василий Юровских — лауреатом премии журнала «Наш современник».


В 1976—1980 годах более сорока человек удостоены звания «Заслуженный работник культуры РСФСР». Среди них — Г. П. Статных — директор Ильинского сельского Дома культуры Катайского района, М. А. Дроздецкая — заведующая Ново-Ильинским филиалом Петуховской районной центральной библиотечной системы, Г. П. Хохлова — руководитель ансамбля «Молодость» управления профтехобразования, А. П. Сорокина — руководитель народного хора при Дворце культуры имени Ленинского комсомола, В. Н. Дубровин — секретарь газеты «Вперед» Лебяжьевского района и другие.

Звания «Заслуженный артист РСФСР» удостоены актрисы областного драматического театра Л. К. Назина и Л. М. Мамонтова, актриса Шадринского государственного драматического театра Е. К. Васильева.


Лауреатами первого Всесоюзного фестиваля самодеятельного творчества стали 12 коллективов, 14 участников. Среди них: академический хор при Дворце культуры Катайского насосного завода, руководитель В. Д. Кокшаров; хор русской народной песни «Зоренька» при Далматовском районном Доме культуры, руководитель Иванов-Балин; народный танцевальный коллектив «Зауральские зори» при Дворце культуры железнодорожников имени Карла Маркса, руководитель Е. Н. Сабатина; агитбригады: «Радуга» Целинного районного Дома культуры, «Карусель» Куртамышского районного Дома культуры.

Агитбригада «Старт» Макушинского районного Дома культуры стала лауреатом Всесоюзного смотра самодеятельного творчества, посвященного 60-летию ВЛКСМ, в 1979 году удостоена Диплома первой степени и Золотой медали ВДНХ. Серебряной медали ВДНХ удостоен автор сценариев для агиткультбригад, работник научно-методического центра Областного управления культуры П. Л. Волков.

В области построено 64 учреждения культуры. Наиболее крупные — Мишкинский, Половинский, Белозерский районные Дома культуры. Открыто шесть школ искусств. Книжные фонды библиотек пополнились на полтора миллиона томов. Сейчас в области больше книг, чем их имела вся Россия до революции.


Редакция газеты «Советское Зауралье» в связи с 60-летием газеты и за большую работу по коммунистическому воспитанию трудящихся награждена Почетной грамотой Президиума Верховного Совета РСФСР.


Большими памятными медалями Центрального совета Всероссийского ордена Трудового Красного Знамени общества охраны природы награждены редакции газет «Советское Зауралье» и «Молодой ленинец» за большой вклад в дело пропаганды охраны природы.


Телепередача «Внеклассный урок» получила Диплом и приз Министерства просвещения Казахской ССР на IV Всесоюзном фестивале телевизионных молодежных программ и телефильмов.


Руководитель областного фотоклуба при Доме художественной самодеятельности «Современник» В. А. Бухров стал дипломантом трех международных фотоконкурсов, выставки фотоклубов социалистических стран Европы в Потсдаме; награжден Серебряной медалью Всемирной ассоциации фотохудожников и Золотой медалью и призом журнала «Рабоче-крестьянский корреспондент».


А. А. Рыжков стал дипломантом Всесоюзного фотоконкурса «Маршрутами пятилетки», Всероссийского фотоконкурса «Охрана природы — всенародное дело» и VII Всероссийского конкурса «Отечество».


За годы пятилетки подготовлено три мастера спорта международного класса, 155 мастеров спорта.

В 1980 году на развитие физкультуры и спорта только по линии профсоюзов области израсходовано более трех миллионов рублей, что в полтора раза больше, чем в 1976 году.

Семен Буньков ВОЖАКИ

В ноябре 1979 года Челябинскому электродному заводу «от роду» стало двадцать пять лет. Многие трудности преодолел за эти годы коллектив предприятия, многие радости трудовых побед испытали его работники. Освоены новые виды продукции, многие изделия отмечены государственным Знаком качества. И на всех этапах развития в авангарде коллектива шла партийная организация.

В первый год работы завода партийная организация насчитывала несколько коммунистов, сегодня в ее рядах — более двухсот пятидесяти членов. Возросли задачи предприятия, более ответственной стала роль партийной организации, каждого коммуниста.

У всякой работы есть свои особенности. А в чем специфика партийной работы на предприятии, в большом коллективе? Эта работа многогранна, она охватывает все стороны жизни — от внедрения новой техники до строительства детских садов и учебы работающих. Ибо обо всем должен заботиться партийный работник, и прежде всего о людях, о их успехах, о душевном настрое. А это верный путь к тому, чтобы создать в коллективе атмосферу доброжелательности, деловитости и ответственности за состояние дел.

РАБОЧАЯ ВЫСОТА КОММУНИСТА ВИДЯКИНА
У коммунистов, как известно, есть только одна привилегия — находиться там, где труднее, быть впереди, вести за собой других.

На заводе Алексей Григорьевич Видякин трудится с 1964 года. В четвертом цехе участвовал в монтаже новых прессов-автоматов. Потом работал старшим прессовщиком, сменным мастером. Дважды, в 1974 и 1976 годах, ему присваивали звание «Победитель соцсоревнования Министерства цветной металлургии СССР», а в 1975 году он стал отличником соцсоревнования.

Когда в партбюро завода ему предложили принять первую бригаду восьмого цеха, сразу понял в чем дело.

Восьмой цех, введенный в эксплуатацию в 1975 году, систематически не справлялся с заданиями. И первая бригада, которую ему предстояло принять, «давала» семьдесят-восемьдесят процентов плана. Конечно, новый мастер терял в заработке, но не это смутило Алексея Григорьевича. Сможет ли он «вытянуть» коллектив до высокой рабочей отметки — вот о чем в первую очередь заботился Видякин.

Работники в бригаде с опытом, добросовестные. В чем же причины отставания? Разобрался: нет должной организованности. На этом и сосредоточил свое внимание, изо дня в день добиваясь четкости и взаимоответственности в работе всех членов бригады.

Результаты пришли как следствие условий, обеспечивающих высокую организацию труда. Четыре раза в течение года бригада занимала в соревновании первые места на заводе, а ему присваивали звание «Лучший мастер». Справился коммунист Видякин со сложной задачей, вывел бригаду в передовые.

А вскоре ему поручили новый участок работы. Руководители цеха пошли навстречу комсомольцам четвертой бригады, и Алексей Григорьевич принял комсомольско-молодежный коллектив. На собрании решили: «Будем работать на совесть».

Опытный наставник коммунист Видякин и здесь сумел организовать дело, помочь молодым энтузиастам. В 1978 году по итогам соревнования бригада заняла первое место среди родственных коллективов предприятий Министерства цветной металлургии СССР, а в первом полугодии 1979 года — первое место среди бригад города Челябинска. Высок авторитет Видякина в коллективе. Его рабочие успехи отмечены орденом «Знак Почета». Он избран депутатом Металлургического районного Совета.

Алексей Григорьевич Видякин — один из многих коммунистов завода, которые личным примером, конкретными делами ведут за собой трудовые коллективы.

В ОДНОМ СТРОЮ
В четвертом цехе в 1979 году коммунисты избрали секретарем партийной организации Николая Федоровича Лахно. Партийный стаж его — около двух десятков лет, и на заводе он не новичок. Партийная работа дала новый импульс для размышлений, поисков эффективных методов труда. В цехе — двести двадцать рабочих, а партийная организация невелика, около двадцати коммунистов. Как добиться, чтобы они уверенно повели за собой весь коллектив?

Это стало главной темой разговора с членами партбюро мастером В. Подольским и размольщиком В. Кононцом. После раздумий пришли к выводу, что главное внимание необходимо сосредоточить на делах, которые касались бы каждого. А важнейшим из них, по общему мнению, было качество продукции.

Парторганизация вместе с активистами цеха разработала план повышения качества изделий, который стал ориентиром для всего коллектива. Акцентировали внимание на воспитательной работе и профессиональной подготовке кадров. В цехе открылись школы передового опыта, одну из них возглавил секретарь партийной организации. Учеба принесла ожидаемый результат: качество изделий возросло.

Коммунисты взяли под контроль разработку и внедрение технических мероприятий, предусмотренных планом. В короткий срок ввели в действие систему технологической настройки оборудования на переделе размола. Эта мера повысила качество продукции на последующих переделах. Изменили конструкцию мундштука пресса — повысилась производительность труда и выход продукции. Реконструировали одну из печей и в результате — рост производительности труда и качества, снижение расхода природного газа.

Партийная организация работала в тесном контакте с руководителями цеха, техническими службами. Коммунисты регулярно проверяли, как выполняется намеченный план, информировали партийное бюро, лично возглавляли многие участки работы. Партбюро стало заслушивать отчеты коммунистов — о их роли на производстве, в политико-воспитательной работе.

Слесарь Леонид Васильевич Орлов по стажу уже мог бы выйти на пенсию, но не покидает родной завод. Орлов — активный борец за образцовую дисциплину в труде, за строгое соблюдение правил социалистического общежития вне завода.

Виктор Бурцев начал свою работу с прессовщика, вырос до мастера. Учился у своих более опытных товарищей, а вечерами шел слушать лекции в политехнический институт. Он и завод стали неразлучны, и все, что происходит в цехе, касается лично и коммуниста Бурцева.

Партийная организация умело использует институт наставников, усиливает работу профсоюзных групп, влияние стенной печати, а главное — опирается на конкретный опыт кадровых рабочих, передовиков соревнования. Одним из маяков соревнования стала бригада старшего прессовщика Виктора Щербатенко. Этот передовой рабочий удостоен званий «Почетный металлург», «Победитель социалистического соревнования 1976—1978 годов», «Ударник девятой пятилетки». Дружный коллектив справляется с выпуском любого изделия.

СТИХИ И ПРОЗА

Михаил Аношкин ТРОЕ С ЕГОЗЫ

1. Находка
На том конце уральского городка Кыштыма, который зовется Егозинским, спешит из леса в заводской пруд речушка Егоза, за нею высится похожая на свернувшегося ежа гора — тоже Егоза. В соседях у нее — островерхая, с непонятным башкирским названием гора Сугомак.

Парни и девки на вечерках, бывало, пели:

Егоза, Егоза,
Егоза дурная!
А почему дурная? Она красивая, эта Егоза — с дремотным прудом, косогористыми улочками, обширными огородами, которые летом пахнут укропом, с тайгой, придвинувшейся к самой околице.

Жили на Егозе два друга — Степан Мелентьев и Гошка Зотов. Близилась осень девятьсот сорокового, приходила пора идти им на службу в Красную Армию.

В конце августа Степан и Гошка отправились в Урал на охоту. Выражение «пойти в Урал» было местным и обозначало самое обычное — уйти в горы, недалеко — за десяток километров. Кыштым разметал свои каменные и бревенчатые домики, преимущественно одноэтажные, на восточном склоне Каменного Пояса. В сторону Челябинска протянулась всхолмленная лесистая равнина, за Бижеляком переходившая в колковую степь.

В горах тайга угрюмая и дикая. Заблудиться в ней очень просто, но таким ребятам, как Мелентьев и Зотов, тайга — дом родной. Они знали многие потайные уголки. Знали, где в густом малиннике можно встретить медведя и где в беспросветной чащобе прячут свое логово волки, где древний дед Хрисанф ловит кротов и где летом можно, не сходя с места, набрать черники, а по осени — брусники. Они знали, какой осинничек облюбовали глупые и доверчивые рябчики и где по весне отдыхает перелетная утка.

Словом, знали они явные и потайные тропы. Да что тропы — они никогда не заблудятся, если рванут прямиком через темный сырой бор, куда не проникают даже лучи солнца. Потому что с малых лет им знакома каждая еланка, куст боярки или калины. Они сосны различали одну от другой. Ведь сосны тоже разные, если к ним внимательно приглядеться.

В тот погожий день по сумеречному логу друзья добрались до перевала, что между горами Сугомак и Егоза. Передохнули малость на обомшелом камне. Степан выкурил папиросу, Гошка пожевал травинку. И разошлись в разные стороны.

Степан подался влево, по западному склону Сугомака. Гошка взял вправо, по склону Егозинского пригорка. Условились встретиться, как обычно, возле озерка со странным названием Разрезы. Здесь в кустах прячется от солнца светлая речушка Сугомак и забавно о чем-то лепечет. На дне видны камушки и меленький песочек, снуют в прозрачной воде юркие рыбешки-мальки. Благодатное место.

Степан двигался осторожно, держа тулку двадцатого калибра наизготове. Ходить по лесу нелегко, а так, как шел Степан, и того труднее. Под ноги заглядывать некогда, надо следить за лесом. А под ногами трава, камни, сучки, всякие коряжины. Споткнуться и упасть немудрено. А надо идти бесшумно, чтоб ты видел и слышал все, а тебя, желательно, чтоб никто.

Степан сторонкой обошел загустевший осинник: сквозь него не продраться. Ловко перепрыгнул через ствол сосны, поваленной в прошлом году молнией. И замер. Еще не понял, что там такое, но в траве, возле куста ежевики, кто-то определенно прятался. Под ногами хрустнул сучок, упругий и сухой, и из травы поднялись заячьи уши. Степан улыбнулся. Хитрый зайчишка, а уши-то выдают. Зайцев летом не стреляли. Степан смело шагнул вперед. Зайчишка рванул в гущу леса, лишь белая пуговка хвоста мелькнула среди зелени. Косой отвлек внимание, и Степан пожалел об этом. С брусничника тяжело поднялся большой черный глухарь и, ловко лавируя меж сосен, скрылся в сизом тумане бора. Степан пальнул ему вслед, скорее с досады, чем с надеждой попасть. Упустил такую знатную птицу!

Потом попались рябчики. Он снял трех и на душе повеселело. Все не с пустыми руками!

Степан держал путь параллельно вершине горы, а теперь круто свернул вниз, намереваясь выйти к речушке. Папоротник достигал коленей. Пахло грибной прелью. Ни птицы, ни зверушки. Ничегошеньки! Видно, не на ту тропу свернул. И вдруг — что такое? На бугорке — заросшем травой и кустарником осколке скалы — приметил сучок — не сучок… Не разберешь в этом хаосе ветвей и папоротника. Куропатка! Еле дрогнула головой, огненно сверкнула бусинкой глаза. Степан медленно и осторожно, стараясь не спугнуть птицу, прицелился, нажал спуск. Птица ткнулась грудью в замшелый бугор, распластав темные с белым подбоем изнутри крылья. Степан поспешил к добыче и спрятал ее в рюкзак. И невольно обратил внимание, что камень под ногой сдвинут — или дробью толкнуло его, или сейчас пнул носком сапога. Так или иначе, а камень был сдвинут со своего изначального места и из-под него высовывался краешек серой тряпицы. Сначала-то Степан скользнул по нему равнодушным взглядом, но в сознании зацепилось — а почему тряпица? Откуда ей в глухомани взяться? Да еще под камнем. Степан взял сучок и, сковырнув камень, отбросил в сторону. В углублении лежал прямоугольный предмет. Степан поднял находку, развернул тряпицу и ахнул — то был серебряный портсигар с рубиновой кнопочкой-защелкой. Нажал кнопочку, и портсигар открылся. На вате, почерневшей от влаги, покоился медальон с золотой цепочкой, звенья которой были настолько мелки, что еле различались.

«Вот так фунт изюма! Откуда тут взялась эта штуковина?» Повертев в руках портсигар, Степан сунул его в карман брюк, потоптался на месте, соображая: нет ли тут еще какого-нибудь дива. Сковырнул другой камешек, третий — под ними только жучки да сороконожки. Убедившись, что больше тут ничего не найдет, зашагал к Разрезам. Хватит ему и трех рябчиков с куропаткой!

«Медальон отдам Аленке, — подумал Степан, проникаясь радостью. — Вот она обрадуется!»

…Гошка Зотов охоту не любил, но компанию Степану составлял всегда. Ему нравилось бывать в лесу. Даже в хмурую погоду искал для себя что-нибудь любопытное, удивительное. А в такой погожий день, каким выдался сегодняшний, душа у Гошки пела. Ружье закинул за плечо, дулом вниз.

По земле плыла закатная пора лета. Березы еще в зеленой красе, листва глянцево отсвечивает на полуденном солнце. Ветер притомился и невидимо залег за глыбистым шиханом, только изредка вздрогнет во сне. И тогда ближайшие березки зашуршат листвой, хотя в других местах и былинка не шелохнется. Вроде бы лето еще царствует. А вглядишься — тут и там, где явно, а где прячась, появились желтые осенние косички. Их еще мало, но они есть и сигналят о затяжных дождях и заморозках. Выйдешь на еланку, всмотришься в синеватый застывший воздух — серебристо всплескиваются паутинки. Сверкнут на солнце и исчезнут. Брусничник ковром зеленеет. Листья мелкие, упругие, лаковые, с продольными желобками. Давно ли маленькие белые цветочки высовывались из-под них, солнышку в глаза заглядывали. И не зря заглядывали — вбирали в себя его живительные лучи. Теперь брусничник рдеет гроздьями ягод.

Идет вот так-то Гошка по лесу да еланкам. И все-то его интересует, все-то он подмечает. Радуется новой встрече с лесом. И тут будто кто-то за руку тронул — обожди, лучше глянь на ту сторону еланки. Видишь? Чуть левее… Замер Гошка — дикая козочка! Стоит боком к нему. Молоденькая комолая самочка. Голову подняла, ушами прядет. Мордочка черная вздрагивает, а большой, как слива, глаз подернут светлой, похожей на слезу пленкой. Косуля либо не видит Гошку, либо не боится его. У животных ведь тоже есть нюх на людей. Будь на месте Гошки Степан, она дала бы стрекача. А так стоит, прислушивается к тишине, вроде бы точно знает, что Гошка стрелять в нее не будет.

Козочка нагнула голову, сорвала зеленый листок с кустика и жевала его не торопясь. Но вдруг вздрогнула кисточка хвоста, напряглись уши, вытянулась шея… Тронулась козочка с места тихим шажком и вмиг сделала прыжок. И пошла, пошла прыжками, скрылась в чащобе.

Гошка никогда не расстраивался от того, что возвращался с охоты с пустыми руками. Он и ружье-то брал только для антуража. Пустые руки? А сколько радости душе…

Пересекла путь ромашковая еланка. Цветы росли густо, будто их специально посеяли. Гошка положил на землю ружье, лег на траву. Боже мой! Какая бездонная синь. Ни облачка, ни перистой морщинки!

Гошка наслаждался. Не хотелось ни о чем думать.

…Одолел Гошка десятилетку, но не успел выбрать, по какой дорожке пуститься в жизненную необъятность. Дома дым коромыслом. Отец Гошки, Аверьян Иванович, схватывался с матерью, Екатериной Павловной:

— Учиться и баста! Желаю, чтоб мой сын стал инженером. Я неуч, время такое было. А ему и карты в руки!

— Еще чего! — не сдавалась мать. — Хватит, выучился. Хлебушко пора зарабатывать. У нас две девки — им приданое надо собирать.

А Гошка еще и не ведает, хорошо ему будет инженером или нет. Может, лучше педагогом?

Екатерина Павловна гнет свое:

— Вон Степка Мелентьев — любо-дорого: токарь! И живут-то вдвоем с матерью. Деньжата водятся. И парень хозяйственный. А наш какой-то, прости господи, бестолковый, книжник да мечтатель.

Ездил Гошка в Свердловск, чтоб поступить в индустриальный. Не поступил. Отец огорчился, мать обрадовалась. Да поторопилась — в сентябре Гошке в армию. И Степану тоже. До сентября уже мало осталось.

Армию Гошка представить не мог, вернее, себя в ней. Многие сверстники в военные училища подались. Гошка не решился. Хорошо ли ему будет командиром? Может, в геологи? Нет, ничего еще не выбрал Гошка. Вот отслужит, тогда видно будет.

А небо-то! Коршун в нем плавает, парит на широких крыльях, будто на месте висит. Рядом бы с ним! Поглядеть на землю с высоты!

Где-то каркнула ворона. Гошка ловко вскочил на ноги, закинул ружье на плечо и заторопился к месту встречи. Степан уже поджидал его. Сидел на камушке возле речки и закусывал. Рюкзак валялся рядом. Гошка на взгляд определил — не пустой. Опустился на землю, обхватил колени руками. Степан уминал пирожок, запивая речной водой из кружки. Только похрустывало.

— Хошь пирожка с грибами?

Когда закусили. Мелентьев вытащил пачку папирос и протянул Гошке.

— Ошалел? — удивился тот.

— А, младенец, — усмехнулся Степан. Затянулся всласть дымом — после еды приятно курится. Гошка спросил:

— С удачей?

— Не то чтобы, но есть. Тебя не спрашиваю.

— И то, — согласился Гошка. — Косулю видел.

— И не вдарил?

— Я ж не такой трехнутый, как ты.

— Охотничек! — презрительно сплюнул Степан. — От меня бы не ускакала. Гляди-ко, что мне привалило.

Степан протянул Гошке портсигар. Тот стрельнул глазами на друга, словно бы сомневаясь — не розыгрыш ли? Но взял находку, повертел в руках, вглядываясь в замысловатые завитушки на крышке. Опасливо надавил на рубиновую кнопочку, и верхняя крышка откинулась. Внутри царственно покоился медальон, золотая цепочка обвивала его. Гошка присвистнул от удивления. Взглядом спросил Степана, откуда у него такое сокровище. Рассказ Мелентьева ввел Гошку в задумчивость. Проснулась фантазия. Не иначе, в гражданскую войну это случилось. И замешаны в этом молодой белогвардейский офицер и бедная девушка. Степан слушал Гошку усмешливо, грубовато вернул его на берег речушки Сугомак:

— Брось сказку сочинять. Откуда здесь белогвардейскому чудику взяться. Партизаны тут прятались. Аленка говорила, что ее отец здесь тоже был.

— Хорошо, пусть будут партизаны. Но это еще интереснее. Представь, поймали беляка…

— Ладно-ладно, тебя не переслушаешь, — сказал Степан, пряча портсигар в карман. — Айда по домам. Солнышко на уклон, а нам шагать да шагать.

2. Аленка
С Аленой Головинцевой Степан учился в семилетке. В первом классе была конопатенькой невеличкой, косички с бантиками в разные стороны, носик пуговкой. К шестому вытянулась. Худющая, угловатая, ноги длинные, как тычинки. А косички все так же вразлет. Носик чуть заострился. Степан на нее и внимания не обращал, разве что дергал за косички. Да ведь все дергали.

Кончив седьмой, Степан поступил в ФЗУ. Новые интересы, новые знакомые обрелись. Уж как-то так случилось, что два года, а то и больше Аленку не видел, забыл о ее существовании.

А прошлым летом Гошка повел Степана в городской сад на танцы. Повел, потому что Степан руками и ногами отбрыкивался — какой он, к чомору, танцор? Отмахать десяток километров без роздыха — это, пожалуйста, а танцевать? Самое пустое занятие! Но уступил другу — пойдем и посмотрим, как там подошвами шаркают, обувь не берегут.

В легкой ажурной раковине играл духовой оркестр. На деревянном кругу топтались пары. По периметру — скамейки, садись и отдыхай. Или ожидай кого надо. Тополя, березы, кусты акации, сирени. Даже дуб матерел в сторонке — единственный во всей округе. Известно же, не растут здесь дубы. А этот наособинку. Сквозь зелень исходит рябью заводской пруд.

Сел Степан на скамейку, глядит на танцующих и скучает. Топчутся и топчутся на деревянном кругу, как на сковородке. Трутся друг о друга. Парни подметают широченными брюками клеш дощатый пол. Выгибаются, выпендриваются. И Гошка не лучше всех. Брюнеточку подхватил с кудряшками. Что-то шепчет ей на ухо, она кокетливо улыбается. Ох и Гошка — гужеед! Брюки широченные, по полу волочатся. Пиджак в обтяжку. Узел галстука величиной с кулак. Пижон!

Оркестр выводил вальс, да утробно так, что у Степана зазвенело в правом ухе.

Вальс кончился. Гошка подвел остроглазую брюнеточку к Степану и сказал:

— Прошу любить и жаловать — Алена Головинцева!

Головинцева?! Та самая? Она что, заново родилась? Или еще какая-то Головинцева отыскалась на белом свете? Косичек и в помине нет, кудряшки колечками волнуются. В карих глазах искристый свет.

— Чего мычишь? — улыбнулся Гошка. — Испугался, что ли?

— Ха, — усмехнулся Степан, чтобы скрыть растерянность. — Наше вам! — кивнул головой Алене.

Оркестр заиграл фокстрот. Гошка дурашливо раскланялся:

— Всего! Повеление твое, Алена, выполнил. Улетаю!

Алена, светясь улыбкой, спросила Степана:

— Почему не приглашаешь?

Мелентьев замялся. Неловко сознаться, что не танцует, потому что презирает танцы. И так обидеть девушку отказом? А отказать, хочешь не хочешь, придется. Но отпускать Алену от себя не хотелось. Что-то в нем незнакомое зажглось. Алена, весело поглядев на него, сказала:

— Ай, какой ты! Пошли!

Степан робко положил ей на спину ручищу. Она доверчиво вложила в его широкую ладонь свою, теплую и трепетную, и они влились в круг танцующих. Степан запинался, не улавливая ритма фокстрота, налетал на другие пары. Алена ободряла его улыбкой, хотя он успел наступить ей на ногу. Она мужественно перенесла боль — ничего себе, наступил такой медведь. На них обращали внимание, посмеивались. Степан обливался потом: легче кубометр дров расколоть, чем вынести эту танцевальную муку. Наконец, не выдержал и попросил Алену умоляюще:

— Выйдем, а?

Алена не стала капризничать, кажется, поняла его терзания. Покинув танцевальную площадку, медленно побрели по затененной аллее. Разговор не клеился. Степан никогда речистым не был, болтать о том о сем, как другие, не умел. И Алена притихла. Недоуменно поглядывала на Мелентьева. Почему молчит? Попросила:

— Расскажи что-нибудь.

— Что?

— Как живешь, например…

— Ничего живу. Роблю…

— Давно тебя не видела. Вон как ты вымахал. Илья Муромец!

— А, ерунда. Тебя-то сразу и не признал.

— Дурнушка? — кокетливо улыбнулась Алена.

— Да пошто же? — бурно удивился Степан и даже испугался своего порыва. У Алены щеки порозовели от удовольствия. Вот так, сначала на ходулях, потом окрепнув, полилась у них беседа. Исчезласкованность. Степан на удивление самому себе разговорился. В неподходящий момент принесло Сеньку Бекетова.

— Пардон! — ощерил он в улыбке белые зубы. — Не помешал? — и пристроился к Аленке с другого боку. Степан кисло поморщился. Откуда этот обормот взялся, весь вечер может испортить. Алена малость построжала, попритушила в глазах свет и сказала:

— Сень, глянь Люська с Макуровым танцуют.

— Наплевать!

— Ой, Сеня, проплюешься. Старые-то люди что толкуют?

— А чего путного они могут толковать?

— Эх ты! Они говорят: не плюй в колодец. Беги к Люське, беги. Макуров — парень не промах!

Бекетов посмеивался. Дают ему от ворот поворот, а он не собирается отлипать от Головинцевой. Мелентьев ему не конкурент. Медведь и медведь, да еще молчун несусветный. А девки говорунов любят. Степан угрюмо обронил:

— Беги, коль просят…

Бекетов стер ухмылочку с лица, лоб наморщил, пронзил Степана недобрым взглядом. И враз расслабился, простецки улыбнулся:

— А ить ты права, Алена. Старые-то люди, они всякую дурость молоть не будут. А Кешка Макуров — это еще тот…

Снова ожег Степана недобрым взглядом и наладился к танцевальной площадке.

Степан проводил Алену до дома, но встречу не назначил, постеснялся. А вдруг Алене не захочется с ним видеться. Возьмет да откажет. Мол, у меня дела, меня приглашали… Мало ли что выдумать можно. На душе было хорошо, и отказ ее испортил бы настроение. Нахально лезть в друзья, как это у Бекетова получается, он не умеет. И Алена не затевала разговора о встрече.

Утром, едва продрав глаза, Степан вспомнил, как провожал Алену, как она улыбалась ему на прощанье, а в глазах искорки мерцали.

Отстоял смену у станка, вытачивая одну деталь за другой, невидяще смотрел на темно-сизую вьющуюся стружку, машинально складывал готовые светлые детали в горку и терзался из-за того, что вчера свалял дурака. Ему же непременно надо увидеть Алену сегодня. Ломал голову, какой найти выход, как все поправить. Пойти к ней домой? Сам оконфузишься и Алену подведешь. Нельзя переступать обычай. К девушке домой наведываться не возбраняется лишь тогда, когда дело пахнет свадьбой. А у него с Аленой и была-то всего одна нечаянная встреча.

Со взъерошенными чувствами Мелентьев сдал контролеру детали, закрыл наряд и побрел домой. На худой конец, пойдет в горсад на танцы, авось, и Алена догадается туда прийти. У проходной его поджидал Зотов. Степан шагал крупно, и Гошка не поспевал за ним. Взмолился:

— Вот расшагался обормот! У меня штаны трещат!

— На танцы пойдем? — огорошил его Мелентьев, останавливаясь. Гошка глаза округлил:

— Ты?! На танцы?!

— Я. На танцы.

— Ну, Степан, ну, Степан, — удивился Зотов. — Отколол! Такую дивчину с первого раза сразил и сам намертво готов.

— Говори, что знаешь!

— Так и быть! Давеча Головинцеву встретил. Иду, понимаешь, задумался, что-то на стихи потянуло. Слышу, вроде кто кличет меня. Поднял очи — ба! Алена. Ну тары-бары, слово за слово, обо всем и ни о чем. Только вижу — мнется, что-то хочет сказать и стесняется. Я, конечно, сразу допер, в чем дело, и так это издалека о тебе речь завожу.

— Покороче можешь?

— Могу. Приглашала на танцы. Я ей говорю — какие танцы? У него к ним фамильное отвращение.

Вечером на танцевальную площадку густо повалила молодежь. Степан нашел Алену в соседстве все того же Сеньки Бекетова. Тот опять зло сощурил глаза. А Степану хоть бы что — щурь их сколько влезет, можешь хоть на бровях ходить.

Танцевать они сегодня и не пытались. Алена безропотно подчинилась Степану, непривычно чувствуя, что это ей даже нравится. Степан просунул свою ручищу под теплый и нежный ее локоток и повел девушку по аллее. Свернул на тропку, которая продиралась сквозь заросли акации. Вышли на берег спящего пруда. Степан обнял Алену за плечи, тихонечко, боясь обидеть ненароком, притянул к себе. Она не оттолкнула его, а только спросила:

— У вас с Бекетом было что-то?

Степан подивился — откуда знает? Неужели Семен трепанулся? Нет, это ему не выгодно. Может, Гошка?

— Что молчишь?

— Всякое было, — наконец отозвался он. — Но откуда ты-то знаешь?

— Догадалась.

— Ревнует, — улыбнулся Степан.

— Да какой он кавалер? — отмахнулась Алена. — Малахольный приставала, его девчонки всерьез не принимают. Балабол.

Мелентьев к Семену никаких чувств не питал — ни дружеских, ни враждебных. Вполне мог прожить без Сеньки и, пожалуй, было бы лучше, если бы их дороги не пересекались. Но это от них не зависело.

Семен фрезеровал в инструментальном цехе, Степан токарил в механическом. Цехи прижимались друг к другу боками. Семен частенько забегал в механический, кореши у него тут водились. А потом зачастил и по другой причине — приметил нормировщицу, толстушку Нинку Ахмину и принялся ее обхаживать. Она поначалу таяла от его внимания: Сенька парень видный, одна шевелюра чего стоит — русая и завитая, как у молоденького барашка.

Однажды, кончив смену, Степан убрал стружку, обтер станок, сдал детали. Блаженное состояние охватило его — норму одолел, контролер к деталям не придрался, в теле приятная усталость, а впереди целый свободный вечер. Не жизнь, а красотища!

Возле широких входных дверей, и справа и слева, имелись глухие закутки, куда прятали лопаты, метлы и всякую мелочь, чтобы не мешалась под ногами. Степан уже подходил к двери, когда услышал в правом закутке возню и слабый женский вскрик, а затем звук пощечины.

Творилось неладное: Бекетов припер Нинку Ахмину к стене.

— Сеня, друг, убирайся-ка ты отседова поскорее! Слышь?

Разгоряченный Бекетов даже не оглянулся. Тогда Степан схватил его за шиворот, оторвал от Ахминой и пустил винтом к воротам. Сенька летел, кувыркаясь, как акробат, и приземлился у самой калитки. Вскочил разъяренный, схватил подвернувшуюся под руку железяку и двинулся на Мелентьева на полусогнутых, широко расставленных ногах, медленно, упрямо, зло. Степан спокойно ждал, что будет дальше. Нинка убежала. Спокойствие Мелентьева охладило пыл Семена. Он бросил железяку в угол, вытер кулаком под носом, пообещал:

— Тебе это ишшо зачтется, — и выскочил из цеха.

Степан уж и забыл эту историю, но Бекетов напомнил о ней сам. Как-то возвращались Мелентьев с Гошкой из кино и неожиданно дорогу им перекрыла ватажка нижнезаводских парней, которыми верховодил Сенька. Из Верхнего-то ребята стенкой на Мелентьева не пойдут.

— Сеня, добром прошу, очисти тропку.

— Поговорить бы.

— Интереса нет.

— У тебя нет, а у нас есть. Верно, братва?

Вперед выступил Гошка:

— Сень, у тебя тут шурупит? — покрутил рукой у виска.

— Ты, шавка, не мельтеши!

— Гоша, погоди, не горячись, — сказал Степан. — Ну, что, поиграть хотите? Давайте, поиграем!

Гошка и глазом не успел моргнуть, как ватага разлетелась в разные стороны. Кому пинка досталось, кому оплеуха выпала на долю. А Сеньку Степан приподнял над землей, потряс и спросил:

— Понял, гужеед?

Сенькина ватага позорно разбежалась, и сам он сник. Мелентьев швырнул Семена в кювет. Тот поднялся, отряхнулся и сказал:

— С тобой только связываться.

— Во, золотые слова, Сеня. Лучше не связывайся.

Гошка с восхищением смотрел на друга: ну, Степан, дает прикурить. Прямо купец Калашников.

— Чего рот разинул? — улыбнулся Степан. — Ворона залетит.

— Ну ты и силен!

Степан рассказал эту историю Алене, конечно, без красочных подробностей, но Алена и сама представила себе, как это было, и теснее прижалась к нему. А Степан таял от блаженства. Вознамерился было поцеловать ее, но Алена решительно отодвинулась и погрозила пальчиком:

— Ойе, ойе! Не будем забегать вперед, Степан!

С тех пор и закрутилась-завихрилась у них непробудная любовь. Дня не могли прожить друг без друга.

Головинцевы жили вчетвером. Мать, Мария Ивановна, мучилась желудком, но врачей не признавала, боялась их. Травами пользовалась. Старшая Аленкина сестра Фрося была парикмахером, единственным на весь Верхний завод. Мужики подстригались у нее охотно. И красива, и умна. Но странно — жених что-то долго не объявлялся. Повяжется какой-нибудь, вот-вот руки попросит и вдруг нос в сторону, ручкой помашет и поминай как звали. Один парень как-то сказал о ней: «Ничего не скажу, девка хороша, хоть картину малюй. Но ведьма!»

А младшая Люська бегала в пятый класс. Степан ей пришелся по душе. Когда впервые появился у Головинцевых, от смущения неловко двинул табуретку и та дважды перевернулась. Тронул посудный шкаф плечом и тот чуть не грохнулся на пол. Вот было бы звону и урону! У Фроськи даже губы побелели. А Люська рот разинула — это да! Это дядя!

Познакомил и Степан Алену с матерью. Авдотья Матвеевна приняла девушку уважительно, напоила чаем с земляничным вареньем. После, когда Степан проводил гостью домой, Авдотья Матвеевна призналась:

— Девка, видать, подходящая. Чья же это?

Степан на радостях подхватил мать и закружил по избе.

— Ладно-ладно, ишь телячьи нежности, — с притворной строгостью сказала Авдотья Матвеевна. А когда сын бережно усадил ее на табуретку, со вздохом добавила:

— Устала я, Степа. И шибко охота понянчиться со внуками.

— У Анатолия их двое, нянчись.

— И-и! Че о них баять, — махнула рукой Авдотья Матвеевна. — Мотьку гордыня заела, вроде ей и водиться со мной зазорно. Чем я ее прогневила, прости господи. Ребятенков ко мне не пускает, к родной-то бабушке. Анатолька безответный какой-то, овечка безрогая и всего-то. Со мной когда говорит, глаза прячет, виноватость свою понимает, что ли? Ну да бог с ними. Лишь бы промежду собой жили хорошо и то ладно. Веди молодую хозяйку и всего делов.

В начале этого лета Алена спросила:

— Степ, ты когда-нибудь залезал на Сугомак-гору?

Степан даже подивился — иначе какой же он парень? Засмеяли бы: гляди, в горы боится ходить!

— Красиво там, да?

Степан плечами пожал: спрашивает — красиво ли в горах? И не выскажешь, как там здорово. Сказка!

— Своди меня туда, Степ. Ну своди!

— Ты что, серьезно там не была? Вроде не в Кыштыме и росла. В таком разе собирайся. В следующий выходной махнем!

Из города выбрались по росе. Солнышко еще не накалилось, парок вился над прудом. Мимо Сугомак-озера, мимо пещеры, по сумеречной тайге забрались на пригорок, голый, как бараний лоб. Алена повалилась в траву. Упарилась с непривычки. Степан опустился рядом и обхватил колени руками. Отдышавшись, Алена спросила:

— Это и есть гора?

— Да ты что? — удивился Степан. — До горы еще топать да топать!

— А если я не дойду?

— Пошто? Старухи доходят, а ты?

Степан обнял ее за плечи. Посидели вот так-то еще малость, прижавшись друг к другу. Ветерок озорливо путался в их волосах. Степан дурашливо крикнул:

— Подъем! Айда-пошли! — Пружинисто вскочил на ноги, помог встать Алене. Под ногами похрустывали мелкие камешки. Тропинка узенькая, лес редкий, шиханы крутобокие, и замшелые. Под ними малинник. Но вот и кривые сосны кончились, трава да кустарники пошли. Алена выбивалась из сил. Степан усмешливо, как на малое дитя, глянул и вдруг сграбастал ее в охапку и понес.

— Пусти, тебе же самому тяжело, — слабо возразила девушка. Степан по-удалому тряхнул головой и возразил:

— Ничего! Выдюжу!

На макушке горы поставил Алену на ноги и, поведя рукой вокруг, пригласил:

— Любуйся! Твое!

Алена приложила к щекам ладони, потрясенная:

— Мама, родная! Сколь гор-то! А озер-то, озер! А Кыштым! Да что же я такую прелесть раньше-то не видела?

Степан и Алена присели на камешки, позавтракали, запивая хлеб водой из фляжки. Горный ветерок обдувал их разгоряченные лица. Закусив, спустились чуток вниз, а то на самой верхотуре неуютно. Облюбовали веселенькую еланку и прилегли отдохнуть. В высокой голубизне парил коршун. На юге, в междугорье, сочился сизый дымок — прятался от посторонних глаз Карабаш… На синем блюдечке Сугомака ползали черные жучки — рыбачьи лодки.

Степан лежал, закинув за голову руки. С закрытыми глазами впитывал в себя солнечное убаюкивающее тепло. Алена устроилась рядом, опершись локтями о землю, и разглядывала его лицо. Брови шелковистые, так и тянет погладить их пальчиком. Нос крупный, с выразительными крыльями. Как рассердится, так эти крылышки напрягаются, бледнеют — даже страх берет! А губы-то, губы! Розовые, влажные, видно, еще нецелованные. Алена для храбрости глубоко вдохнула и поцеловала Степана. Он схватил ее за плечи, привлек к себе и приник к ее губам так, что она застонала, враз сомлела и ослабла, отдаваясь сильному и желанному Степанову напору…

Они лежали бездумно, расслабленные, испытывая волнение во всем теле. Алена, наконец, произнесла:

— Ох и дурные же… Какие же мы дурные…

— Ничего! — бодро ответил Степан, хотя неловко было перед Аленой.

— Что ж будет-то, Степ?

— А то и будет, что бывает. Пойдешь за меня?

— Пойду…

…В тот день, когда Степан и Гошка охотились, встречи с Аленой не намечалось. Ухайдакаешься в тайге, ноги будут гудеть, уж лучше после гор поваляться на диване. Однако находка все перепутала. Степана охватило нетерпение, и было оно сильнее усталости. Отдав матери добычу и закусив на скорую руку, побежал к Головинцевым.

Мария Ивановна, кутаясь в шаль, на лавочке у своего дома судачила с соседками. О всякой всячине, о делах домашних и о том, у кого что болит. Люська с подружками играла в классики. Она подскочила к Степану и повисла у него на шее, тараторя:

— Степа пришел! Степа пришел!

— Охлынь, бесстыдница! — прикрикнула на нее мать. — Ишь коза распрыгалась!

Степан погладил ее по голове, и Люська снова убежала к подружкам.

— Добрый вечер! — поздоровался Степан, чуть кланяясь, и старушки вразнобой закивали ему. Мария Ивановна, немного заносясь перед товарками, проговорила:

— Проходи ужо во двор.

Горделивость у Ивановны зажглась с появлением в их доме Степана Мелентьева. Фроська засиделась в девках, срамота одна. Кроме нее, еще две девки, сынов-то бог Ивановне не дал. А женихи обходят Фроську стороной, хотя и статью ладная и лицом баская. Стыд Головинцевым: девок никто замуж не берет. Порченые или околдованные? А тут как с неба свалился Степан Мелентьев, жених из редких — рубаха в плечах трещит, быку рога обломать силушки хватит. А главное — работящий, не балабол и водкой не балуется.

Степан брякнул чугунной щеколдой и шагнул во двор. Под навесом в полутьме Алена доила корову. Буренка забеспокоилась, когда Степан подошел близко, и Алена сказала сердито:

— Погодь у сенок. Я скоро.

Степан устроился на крылечке, закурил и задумался. Алена торопко просеменила к сенкам, неся подойник в вытянутой руке. Согрела глазами и попросила:

— Я живенько, не скучай.

Смеркалось, когда Алена и Степан вышли на улицу. Алена сказала:

— Не ждала.

— Не говори, всполошно как-то получилось.

— Подстрелил чего?

— Самую малость: три рябчика и куропатку.

— И не жалко?

— Так ведь это охота. Человек-то исстари так пищу добывает. А я что принес! — достал портсигар, надавил на рубиновую кнопочку. Алена двумя пальчиками осторожно, будто боясь поломать, приподняла медальон.

— Какая прелесть!

Степан поведал, как ему подфартило в горах. Алена уложила медальон на место и вздохнула.

— Ты чего? — спросил Степан.

— Грустно что-то… Ведь какая-то женщина носила…

— А, ерунда. Теперь будешь носить ты, — Степан набросил цепочку Алене на шею. Тускло-красноватым сердечком медальон ладно лёг на высокую грудь девушки.

— Ишь, как баско! — удивился Степан и защелкнул опустевший портсигар. — А эта штука мне! И никто не в обиде!

— Степ, а если несчастье принесет?

— Типун тебе на язык. У тебя все заскоки.

Степан обхватил Алену за талию и притянул к себе. По темно-синему небу прочертила белесую ниточку падающая звезда. Алена, проследив за нею, сказала:

— Звездочка сгорела, Степ…

— Это человек родился.

Алена прижалась к нему, заглянула в глаза:

— А я что-то хочу сказать!

— Давай, слухаю.

— Секретно, секретно…

— Валяй, валяй!

— А ты не рассердишься?

— Вот, ей-богу!

— Степ…

— Ну?

— Я беременна… Ребеночек у меня тут… — Она положила его ладонь на свой живот.

— Слушай! — ошеломленно произнес Степан.

— А говорил — не рассердишься…

— Дурочка! Ты ж меня с копыток сбила!

Он соскочил с лавочки, схватил Алену в охапку и начал кружиться, приговаривая:

— Молоток! Молоток!

— Пусти, — прошептала счастливая Алена. Она-то терзалась сколько времени, все боялась открыться. Он хороший, Степан, но ведь не венчаны…

Обсудили создавшееся положение. Как ни суди, а получается трын-трава. Армия — вот она, самое длинное через месяц. Об отсрочке и заикаться не приходится. Да если бы и дали, Степан ни в жисть не принял бы ее. И оставлять Алену, незамужнюю, с ребенком… Страшно подумать. Ивановна поедом ее съест, а уж Фроська… Сплетни коробом собирать будешь.

— А чего ты голову повесила? — улыбнулся Степан. — Это же здорово, что у нас ребенок народится. Свадьбу сыграем и готово!..

3. Огненный привет
В конце сентября в городском саду, в дощатом сарае, громко именовавшемся кинотеатром, собрали перед отправкой в Красную Армию призывников. Играл духовой оркестр. Над сценой пламенел транспарант со словами привета. Звучали горячие речи. Выступил и Гошка Зотов. А ведь скрытничал, таился, ни полсловом не обмолвился, что полезет на трибуну.

А вел речь Гошка такую:

— Мы уезжаем служить в славную Красную Армию. Дома остаются матери и отцы, невесты и жены. Пусть они не беспокоятся, мы их не подведем. Скучать будем, само собой, о девушках, о седом богатыре Урале. Ничего, это на пользу. Хорошо у нас тут. Мы вот со Степой Мелентьевым по горам часто шастаем да на озерах рыбалим. Сердце радуется, какой у нас край красивый и богатый! А прихожу домой, слушаю радио, и сердце кровью обливается. Японцы бахвалятся нашей земли отхватить аж до Урала. У западных границ нахально топчутся фашисты германские, тоже на нашу землю зарятся. Вот в такой ситуации и едем мы служить в Красную Армию. Нам Родина оружие даст в руки и пусть будет уверена — не подведем! Так я говорю, ребята?

Другие ораторы выступали звонко, но как-то казенно, а кое-кто и по бумажке. Гошка катал без шпаргалки, от души, очень по-свойски и проникновенно. Когда возбужденный горячим приемом Гошка опустился на скамью рядом, Степан доверительно положил ему руку на плечо и сказал:

— Гляди, краснобай какой, а? Где это ты так навострился?

— У тебя.

— От брехнул! — качнул головой Степан.

— А что? По принципу, Степа: одинаковые заряды отталкиваются, разные — прилипают друг к другу. Ты знатный молчун, зато я, как ты изволил сказать, краснобай.

В перерыве к Гошке повалили знакомые ребята, которых у него оказалась тьма-тьмущая. Жали руку, хлопали по плечу, хвалили за выступление. Степан сиротливо торчал в сторонке, дивясь широкой известности друга. Когда они остались вдвоем, подкатился Сенька Бекетов. У него вообще была удивительная способность появляться, когда он меньше всего нужен. Осветил довольного Гошку белозубой улыбкой:

— Во, черт, слезу прямо вышиб. Это тебе не кулаками работать: сила есть, ума не надо.

Степан ухмыльнулся: злопамятный. А Гошка и тут вывернулся.

— Сообрази, Сема, — сказал назидательно-шутливо. — Кулаки, само собой, неплохо, верно ведь? Ну вот. А к ним еще ум. И каково? Надо — кулаки пустил в ход, надо — словом слезу прошиб.

— Я и говорю — с вами лучше не связываться. И в друзья вы меня не берете.

Бекетова призывали в прошлом году. Медицинская комиссия обнаружила у него грыжу. Семка даже не знал, что она у него есть. Грыжу благополучно вылечили, а призыв отсрочили на год.

— Давай, Степан, угощай табачком. Куда тебя?

— В пехоту, — ответил Мелентьев, вытаскивая портсигар.

— Я тоже в пехоту-матушку, — сказал Бекетов, беря из портсигара папиросу, и неожиданно сузил глаза. Тень пробежала по его лицу. Гошка остро схватил мимолетную перемену в Бекетове, вопросительно глянул на Степана. Тому тоже показалось странным, что Бекетов вроде бы как споткнулся. Щелкнул защелкой и поднес поближе к Семену портсигар:

— Знакомая вещичка?

Бекетов равнодушно передернул плечами и ответил:

— А черт ее знает? Мало ли таких на свете?

— Погляди хорошенько.

— На кой ляд это мне? Вещица твоя, — проговорил Семен, тем не менее принимая из рук Степана портсигар. Повертел так и эдак, нажал рубиновую кнопку. На внутренней стороне крышки прочел нацарапанные, должно быть, шилом или иглой инициалы «БМВ». Наивно спросил:

— Че означает? У тебя вроде «СНМ».

— Тайна, покрытая мраком, — усмехнулся Зотов.

Уже возвращаясь домой, Гошка задумчиво сказал:

— Бекет что-то знает. Глаза-то у него какие были, будто змею увидел.

— Чего об этом толковать — знает, не знает. Да что он может знать, гужеед егозинский…

Чудес на свете сколько хочешь, только успевай удивляться. Но это чудо с портсигаром могло Семену Бекетову обойтись боком. И ведь надо же такому быть — запрятал в глухомани, сам бы не сразу отыскал. А тут, пожалуйста, — портсигар у Степана Мелентьева. Поначалу-то теплилась надежда — не тот, мало ли их, похожих на белом свете, на конвейере, поди, делаются-то. Но совпала отметина — инициалы на внутренней стороне крышки.

…Позвал как-то Семена к себе дядя Митрофан Кузьмич Кудряшов. Дом у него в Заречном конце, на самой окраине, неухоженный, холостяцкий. Дядюшка-то, насколько знал племянник, больше по другим краям скитался. Мать о нем и поминать не велела: кошка черная пробежала между братом и сестрой. Позвал, значит, Митрофан Кузьмич Семена и сказал:

— Просьбу, Сеня, до тебя имею. Эту штуку, — он выложил на стол портсигар, — спрячь, чтоб и сам сатана не нашел. Потому как в ней еще кое-что есть. Погляди сам.

Бекетов поглядел: два перстня с прозрачными камушками и медальон с золотой цепочкой.

— На черный день береги, — завершил Кудряшов. — Матери молчок! И вообще никому! Лады?

Семен не возражал. Что ему стоит, спрячет — никакая ищейка не сыщет. Кто бы другой попросил, а то дядюшка.

Отец у Семена был классным котельщиком, в партии состоял. Большим уважением пользовался. Трубы ставил, котлы устанавливал. По всему Уралу с бригадой разъезжал. Как где что новое затевалось, Андрею Бекетову путевка туда — давай, помогай, без котельщиков ни туды и ни сюды. Электросварки-то еще не было. Клепали в Уфалее трубу. Бекетов сорвался с высоты и разбился. Случай прогремел на всю округу, такого отродясь не бывало, приплетали тут вредительство. Но никому точно не удалось установить, по какой причине погиб бригадир Андрей Бекетов.

У матери весь свет в окошке был Андрей да еще несмышленыш Семен. Чуть руки на себя не наложила. И наложила бы, не будь сына. Зарубцевалась рана на сердце, подрос Сенька, а тут подвернулся Силантий Онуфриевич. Тщедушный мужичишко с оттопыренными, как лопухи, ушами, только что ими не хлопал. Семен все удивлялся — откуда мать такого выкопала. Не было хозяина в доме, и это не хозяин.

Свою зарплату Бекетов делил на две равные доли. Одну отдавал матери на домашние расходы, а другую брал себе. Собственно, идея эта принадлежала матери, чтоб сын имел карманные деньги. Не хуже же он других.

Однажды Семен обнаружил, что у него исчезла десятка. Стал соображать, куда она могла запропаститься? Точно помнил, что издержать не мог, знал бы на что. Пришел к одному — выронил.

Но после следующей получки недосчитался пятерки. Потом трояка. Семен забеспокоился. Что за наваждение? Или мать берет да забывает сказать об этом? Нет, такого быть не может. С матерью у Семена самые доверительные отношения. И уж если ей понадобились бы деньги, попросила бы в открытую. Неужели отчим? Он в их доме существовал вроде как посторонний.

Обычно, когда Семен ложился спать, пиджак вешал на спинку стула, штаны клал на сиденье. Стул отставлял в сторонку, чтоб не налететь ночью. И вот после очередной получки Семен вознамерился проверить свою догадку. Схватить вора за руку. Сон одолевал, спасенья нет. Порой проваливался Семен в бездну, но все-таки побеждал себя, бодрствовал. Хотя со стороны посмотреть — спит парень сладко и досматривает девятые сны.

Отчим появился, как привидение, — в нательном белье. Уверенно, как-то даже заученно сунул руку во внутренний карман пиджака и удивился, не обнаружив там денег. Торопливо зашарил по другим карманам. Семен рывком выбросил из кровати свое сильное тело и предстал перед Силантием в одних трусиках.

— Ах, ах, — сказал Семен. — Кого я вижу!

Отчим стоял тщедушный, пришибленный неожиданным разоблачением, что-то невнятное бормотал в оправдание. Сенька двинул его кулаком по скуле. Силантий вылетел из комнаты пробкой и хрястнулся на пол уже в прихожей. И гляди какой терпеливый — ни звука! Жену на помощь не позвал. Молча растворился в сумраке, как и подобает привидению. О ночном происшествии Анна Кузьминична ничего не узнала: Силантий молчал. А чего ради Семен об этом звонить будет? Правда, Нюра удивилась, откуда у Силантия на скуле такой здоровенный синячище. А тот ловко соврал: мол, ночью нарвался в сенках на косяк. Семен про себя усмехнулся — да он еще и трус, этот плюгавенький Силантий.

Некоторое время деньги не исчезали. Но, видно, Силантию стало невтерпеж, это ведь, как болезнь. Снова попытался он поживиться за счет пасынка. На этот раз в руки ему попался портсигар. Дело было летом. Поднималось солнышко. Семен сладко посапывал, а Силантий вертел в руках портсигар — любопытство разбирало. Открыл — и глаза на лоб полезли: два перстня с бриллиантами и золотой медальон. Не свое, нет, не иначе где-то стибрил. Сразу подумал: «Фиг теперь увидишь эти камушки, а будешь ерепениться, припугну. За такое мало не дают». Силантий с удовольствием захлопнул крышку, и та щелкнула, будто выстрелила. Семен встрепенулся, открыл глаза. Силантий испуганно отпрянул, инстинктивно загораживая лицо руками. Семена выбросило из кровати, как из рогатки. Схватил отчима за горло и начал душить, такая им ярость овладела. Силантий заверещал, да так тонко и жалобно, будто зайчишка. Выскочила насмерть испуганная Нюра, заколотила Семена кулаками в спину. Но он сам уже охолонул малость. Забрал из рук Силантия портсигар и перстни, наддал ему коленкой под зад. Отчим упал и уполз к себе на карачках.

Мать, придя в себя и увидев у сына драгоценности, потребовала:

— А ну дай!

Подержала на ладони перстни, не любуясь их красотой, страшась ее, а больше — того зла, которое они в себе таили, потому что у сына не могло быть такой роскоши, потому как стоят эти перстеньки большие тысячи.

— Семен, ты меня убиваешь, — сказала тихо, прижимая ладони к горлу. — Где ты взял это?

— Где взял, там и взял.

— Я боюсь, Сема. Сознайся — украл?

— Маманя! — воскликнул уязвленный Семен. Он раньше не думал, что появление портсигара придется как-то объяснять. И не собирался объяснять хотя бы потому, что хотел спрятать подальше, чтобы не ведала ни одна душа. А тут сунуло этого воришку.

— Но где ты взял, могу я это знать?

— Это мое дело!

— Нет и мое! Слышишь, и мое! Ты хоть представляешь, что это такое?

— Да плюнь ты на эти безделушки!

— Мальчишка! Эти безделушки на дороге не валяются. И капиталов у тебя нет, чтоб купить. Где взял?

— Украл, украл! — подвыл из другой комнаты Силантий.

— Заткнись, мелкий воришка!

— Ты чего плетешь, сын?

— Он знает, что я плету!

— Украл, украл! А то ограбил. А то безвинных загубил!

— Скажи ему, маманя, чтоб умолк. За себя не ручаюсь.

…А вскоре поползли страшные слухи, будто в лесу обнаружили труп геолога Васильева, который пропал безвестно еще зимой. Злые или знающие люди поговаривали, будто в последний свой поход геолог брал и Митрошку Кудряшова.

Семен потерял покой — на портсигаре инициалы-то сходятся: Борис Матвеевич Васильев. Спеши, братец, спеши избавиться от зловещего дядиного дара. Но сначала следовало припрятать перстни. Семен дважды вкруговую обошел свой дом, ища зацепочку, в которой можно было бы надежно законопатить перстеньки. На сучке почерневшими капельками забурела смола. Семен попробовал сучок на крепость — сидит в гнезде, как пробка. Сбегал за долотцем, расшатал сучок и он на редкость податливо выскочил из гнезда. Долотцем углубил отверстие, вроде дупло соорудил. Перстеньки завернул в суконный лоскут и для верности обмотал изоляцией. Сунул в отверстие и остался доволен. Закрыл сучком, заклинил щепочкой, чтоб по своей-то воле не выскакивал. Отошел шага на три, пригляделся. Чисто, ни царапинки не оставил.

А портсигар с медальоном спрятал на западном склоне Сугомака. Мать, отчим и Семен сгребали сено. Духотища сухой пыльцой шибала в нос. По вискам щекотной струйкой стекал пот, жгучий, как смола. Рубаху и пиджак Семен пристроил на сучке березки и жарил голую спину на солнце. Силантий стыдился своего голого тела, рубаха у него на спине набрякла тяжелым потом, а мокрая лысина излучала сияние. Ну и забавный же он. Забавный-то забавный, но приметил Семен, что отчима опять точит червячок: уж больно откровенно липли его глаза к Семеновому пиджаку.

«Он что, раньше вором был? — мучился догадками Семен. — Прямо подчистую метет. Что плохо лежит — его. Ну и выкопала маманя мозгляка, в навозной куче такие только родятся. Вот тятька был человеком!»

Воспоминания об отце солнечны и светлы. Была у них тогда лошадь Буланка. В жаркий полдень повел отец ее купать на пруд. Семена посадил на спину Буланки, сам взял под уздцы, и они втроем шествовали по улице. Семен уцепился за гриву. У него дух захватило от счастья. На берегу пруда отец ловко вскочил на Буланку и медленно направил ее в воду. Летели брызги, сверкало в них солнце. Буланка профыркала. Семен сидел на куче отцовского белья и во все глаза смотрел, как отец моет Буланку, как гладит ей спину скребком.

И другое всплывает в памяти. Уезжал в какой-то город отец котел на заводе клепать. Неделю пропадал, а то и больше. Светлым, осиянным куржаком и снегом утром вдруг ввалился в дом, как долгожданная радость. Семен услышал отцовский голос и открыл глаза. Скупое солнце продиралось сквозь кружева изморози на окнах, веселеньким зайчиком прыгало на домотканом половике. А на табуретке, прямо возле изголовья, лежал сверток в промасленной бумаге. Семен схватил его, развернул и замер от счастья — снегурки, коньки, у которых головки завивались колечками. У Семена были самодельные, отец сделал — деревяшку оковал снизу толстой проволокой. У всех пацанов на улице самоделки. А тут снегурки…

Отца не стало, а Семену все не верилось, что его нет, что никогда больше не погладит он сильной и ласковой рукой по голове. Думалось, что где-то застрял в командировке, вот-вот нагрянет… И только с годами Семен ощутил по-настоящему тоску обидно-щемящую. А при мелком воришке Силантии она его душила не только по ночам. Даже средь белого дня привалит, хоть плачь.

Вечером Семен из старой телогрейки нащипал ваты, уложил ее в портсигар. Медальон с цепочкой свернулся на ней аккуратненько и покойно. Все рассчитал, чтоб потом не спутать место. В центре еланки всегда ставили зарод. Если даже сено и увозили, то бастрыки-то оставались. От него двинул строго на юг, через осинник, сквозь сосновый подлесок, прямо к одинокому кусту боярки. А чуть дальше горочка, заросшая папоротником и мелким кустарником.

Степка-то Мелентьев что, на расстоянии мысли его угадал? Ишь ведь как ловко у него все получается. Силушка дай боже, кочергу узлом завяжет. Красавицу в жены отхватил писаную. Кто только не увивался возле нее, а этот с первого захода в самую десятку угодил. И портсигар вот прибрал к рукам, а медальон не иначе отдал Алене. Но как он нашел? Нет, портсигар надо у него как-то выманить. Черт его знает, что у этого медведя на уме. А тут думай про всякое, терзайся…

…Степан попрощался в цехе со всеми, особливо с мастером Сергеем Сергеевичем, маленького роста старичком, у которого очки в железной оправе сползли на нос. Добрейшей души человек Сергей Сергеевич. Сосунком, еще фезеушником взял к себе Мелентьева да приохотил к токарному делу. В заводской конторе, куда Степан заглянул за расчетом, столкнулся с Сенькой Бекетовым. Тот тоже явился за деньгами. Вышли из конторы вместе. Семен сказал:

— Слышь, а, может, скинемся на чекушку?

— Нет, Сеня, — сразу отказался Степан. — Я этим не балуюсь.

— Совсем? — удивился Бекетов.

— А что?

— Паинька! Давай тогда закурить.

Мелентьев протянул портсигар. Семен взял папиросу, размял ее пальцами. Закурили. Семен насмелился:

— Ну-ка дай еще взглянуть, — и протянул руку к портсигару.

— Бери, за погляд денег не берут.

— Хорошая штуковина. Где разжился?

— Так, находка.

— Шибко мне нравится. Может, махнем?

— На что?

— Я тебе перочинный нож отдам. Ты погоди, этот нож загляденье, со всяким набором — и шило тебе, и штопор, и отвертка.

— Чего ж тогда меняешь? — подозрительно глянул Степан на Сеньку. Прав Гошка — знает что-то Бекетов о портсигаре. Да бог с ним, все равно днями в армию.

— Давно мечтаю, а в армии в нем табак буду носить.

— А я чем хуже?

— Понимаешь, тут что — тебе Алена кисет сошьет да еще буковки цветными нитками вышьет — Степе от Алены. Память.

— Ладно, — улыбнулся Мелентьев прозрачной хитрости Бекетова. — Бери портсигар, давай мне ножичек с набором!

— Вот удружил! — обрадовался Семен. Быстренько распрощался с Мелентьевым и почти бегом — к больничному мосту. Там, осмотревшись прежде, широко размахнулся и кинул портсигар в заводской пруд.

…Нюра, жалея сына, перед дальней дорогой устроила прощальный ужин. Накупила вина, налепила пельменей, нахладила в погребушке ядреного квасу. Никого не позвала, близких-то у нее не осталось. Сели за стол втроем. По торжественному случаю Силантий облачился в новую белую косоворотку с петухами. Волосы его пушисто дыбились, лысина розово поблескивала. Нюра достала из дальнего угла комода цветастую шелковую блузку, которую надевала последний раз еще при жизни Андрея.

— Ну, — сказал Силантий, — благословясь, поехали! Служи, Сеня, на хорошо и отлично! — и поднял стопку с водкой.

— Господи, только бы войны не было, — вздохнула Нюра. — Служи, сынок, и меня не забывай.

Утром Семен ушел на пункт сбора один, запретив матери провожать его. Разведет там мокроту. Сама изведется, пока не гукнет на прощанье паровоз, и ему покоя не будет. Перед уходом из дома отвел отчима в сторону, помаячил перед его глазами кулаком и сказал:

— Обидишь маманю… На дне морском сыщу и взгрею! Уразумел?

— Да ты… Да ты… — торопливо замямлил Силантии и трудно было понять — то ли он клялся, что не тронет Нюру, то ли просто боялся кулака.

— Вот и лады. А теперь прощевай, раненый в душу человек!

…Когда до отъезда Гошки осталось три дня, Аверьян Иванович задумчиво почесал пальцем горбинку носа и проговорил:

— Оно, конечно, проводы бы устроить не мешало, не нами заведено, не нам и ломать. На целых два года уезжает, не баран чихнул!

Екатерина Павловна, женщина решительная на дело и слово, «домашний прокурор», как за глаза называл ее муж, брови свела, губы скобочкой и сказала, как напрочь отрезала:

— Не выдумывай!

— Но, Катя, — вяло возразил Аверьян Иванович, поняв, что дальнейший разговор бесполезен, — вроде бы нехорошо… Сын все-таки…

— Без вина обойдетесь! На вино денег нет, девкам платья справлять надо. Сам он и копейки еще не заработал.

— Не чужой он нам, мать… Что может подумать…

— Не велик барин. Самовар поставлю, шанег напеку и ладно. А от вина одно лишь зло. Да и рано ему вином баловаться. Поди, сам захотел выпить, вот и пристаешь.

— Захотел! — крупно и тяжело задышал Аверьян Иванович. — Дура! Для родного сына пожалела!

— Я дура, а ты умник?! Все вы умные вино жрать!

— Разве в вине дело?! — в отчаянии крикнул Зотов и, торопливо набросив на плечи кожушок, выскочил во двор, чтоб не брякнуть чего-нибудь лишнего.

Наплевать на всю эту историю, настроения она Гошке испортить уже не могла. Со Степаном Мелентьевым сговорились махнуть в последний раз в горы, посидеть на самой макушке Егозы, чтоб взглянуть прощально на синие Уральские горы. Пообещали Алене зажечь на макушке Егозы костер. Только-только загустятся сумерки, они его и запалят. Смотри, Алена, не прозевай огненный тебе привет.

Алена дождаться не могла, когда же падут на осеннюю землю сумерки. А когда они густо обволокли дали, оделась потеплее и выскочила в огород. Оттуда гору было виднее. Авдотья Матвеевна подождала, подождала невестку и забеспокоилась. Тоже вышла в огород, спросила:

— Да ладно ли с тобой?

— Не беспокойтесь, мама. Степа хотел на горе костер запалить, вот я и жду.

— Дети, право слово, дети — вздохнула Авдотья Матвеевна. — И озорничают как-то несерьезно. А им завтра винтовки в руки, огромное дело поручат. Справятся ли?

— Наши-то мужики? — удивилась Алена. — Да еще как справятся!

— Были бы мужики, — не согласилась Авдотья Матвеевна.

В глубине темно-мутного неба, выше горизонта, на котором еле просматривалась глыба горы, что-то ярко мигнуло и исчезло. Так повторилось несколько раз и вдруг в темной дали родился и окреп оранжевый бутончик пламени. Казалось, оранжевый цветок расцвел в ночи.

Алена радостно захлопала в ладони. Авдотья Матвеевна вздохнула, дивясь и радуясь тому, что Степан у нее все еще чудит, как мальчишка, а жена под стать ему. Да пусть себе тешатся, в жизни им еще придется хлебнуть всякого…

…Степан вернулся за полночь, выпил стакан молока, с радостью нырнул под одеяло и прижался к податливому теплому боку жены. Алена обняла его и поцеловала:

— Это тебе за подарок! Спасибо!

Назавтра проводили в армию Гошку. Укатил он на Дальний Восток. Потом приспела очередь Степана. Ему выпала дорога в другую сторону — на западную границу.

4. Кораблики
Служилось Степану хорошо. Батальон был стрелковый, а рота саперная, командовал ею капитан Юнаков. Казармы разместились в старой крепости, к западу от которой — государственная граница. Тревожно, конечно, но Степан быстро освоился. Премудрости службы постигал легко, играючи. Строили полковую столовую, и Степан перегородки стругал, оконные переплеты вставлял, стропила ставил, пол стелил. Капитан Юнаков наметанным глазом заметил ловкого солдата и уж не упускал его из поля зрения. Степан печатал шаг так, что дрожала земля, штыком колол со всего плеча так, что чучело потом только выбрасывать. На стрельбище из ручного пулемета Дягтярева так саданул по движущейся мишени, что превратил ее в решето. Тут уж капитан, глядя на Мелентьева пронзительными, как у ястреба, глазами, спросил:

— Откуда ты такой взялся? Вольно, вольно.

Степан облегченно расслабился и ответил:

— С Урала, товарищ капитан.

— И там все такие? Если таких, как ты, много, то знатная сторона.

— Само собой.

— Женат?

— Так точно!

— Дети есть?

— Сын недавно родился.

— Поздравляю! Как нарекли?

— Иваном.

— Молодцы! А то навыдумывали страховидных имен — то Гелий, то Идея или Индустрия. Будешь писать жене, от меня привет и поздравление с сыном. Кстати, ее-то как кличут?

— Алена.

— Ну, брат ты мой, да от тебя настоящей Русью пахнет!

Степан писал Алене часто, чуть ли не каждый день. И писать-то вроде бы не о чем, а все вечером, в час самоподготовки, рука тянулась к карандашу. Все собирал для письма — и свои маленькие новости расписывал, и о друзьях-однополчанах рассказывал, а больше — о капитане Юнакове. После рождения сына Алена написала трогательное письмо, а на отдельный листочек срисовала ручку малыша — обвела карандашом пальчики. Фотографировать не спешила: говорят, примета есть — до года снимать на фотокарточку нельзя, жизнь может пролететь кувырком. Бумажку с изображением ручонки сына Степан спрятал в карман гимнастерки. Да вот беда, осенью, уже в войну, переплывал реку, листочек и размок…

Трудное, тяжкое время отступления… Столько пережил за лето и осень, что хватило бы не на одну жизнь. Бывал в рукопашных, прощался с жизнью под бомбами, тонул в болотах, взрывал мосты, строил переправы, сшибался с танком, имея в руках лишь бутылку с горючей смесью. Плакал над погибшими товарищами… Всякое было. И всегда рядом с капитаном Юнаковым. С ним надежно и уверенно…

Осенью возле Суземки группе Юнакова было приказано прикрыть отход полка. В постоянных схватках с наседающими немцами полк сильно поредел, но не терял боеспособности и упорно вырывался из окружения.

Место, где заняла оборону группа Юнакова, было танкоопасным: бугристое поле, крепкий большак и никаких оборонительных сооружений, вроде эскарпов и рвов. Против брони только гранаты, бутылки с горючей смесью и отвага бойцов. Правда, в последний момент командир полка распорядился придать группе две полковые батареи, но эти пушчонки только пехоту и могли потрепать, а танкам — не помеха. А все веселее, когда за спиной хоть и мало-мальская, но артиллерия.

Окопы вырыли в рост. Был опыт: атаку фашисты обычно начинали обработкой переднего края с самолетов. Появляются бомбовозы, выстраиваются в чертово колесо и начинают по очереди пикировать. Надежнее укрытия чем матушка-земля не придумаешь. Потому зарывались в нее как можно глубже.

И в то холодное ясное утро первыми появились бомбардировщики. Взрывы сотрясали землю, выли сирены, натужно гудели моторы. Ад кромешный, и черти до такого еще не додумались.

Мелентьева присыпало землей. Когда самолеты, наконец, улетели, он встряхнулся и глянул на капитана. У Юнакова тоже волосы и плечи в земле, но он озорно подмигнул: мол, живы будем, не помрем. У Степана отлегло на душе.

…Танков было пять и двигались они клином. Юнаков, кладя связку гранат на бруствер, передал по цепи:

— Приготовиться!

Но и без команды было ясно, что предстоит. На правом фланге кто-то из смельчаков перевалился через бруствер и пополз навстречу головному танку, надеясь с близкого расстояния бросить ему под гусеницы связку гранат. Степан половчее примостил под бруствером, в специальном углублении, бутылку с горючей смесью. Бросать ее на броню — пустое занятие. Надо туда, где у танков мотор, вот тут она даст эффект! А мотор в тыловой части. Значит, ждать, когда бронированная махина развернется или прорвется через окопы и подставит уязвимое место.

Оборона замерла, наблюдая за смельчаками. Да это же Сашка Фролов из второй роты! Медленно сближаются страшно лязгающий гусеницами, плюющий огнем танк и молодой парень,ротный песенник и балагур, у которого где-то на Алтае невеста. Кто кого?

Вот Фролов привстал и точно послал гранаты под танк. Ухнул взрыв. Траки прорвало, левая гусеница сползла, и танк крутнулся на месте. Фролов бросил бутылку с горючей смесью. Танк запылал. А как важна победа в начале боя, вселяющая уверенность, дающая новые силы!

Другой танк накрыл днищем Степанов окоп, юзнул по нему и помчался дальше. Вот и наступил черед Мелентьева. Он запустил бутылкой в моторную часть, и запылал еще один чадный костер.

Бой длился несколько часов. Опять налетали бомбовозы. Земля покрылась воронками, как оспинами. Шли танки, за ними — пехота. Группа Юнакова несла потери, но оборону удерживала. Затихло лишь к вечеру.

Выполнив задачу, воины покинули окопы. Капитан был ранен в ногу и руку, и Степан нес его на плечах. Пока догнали полк, выбились из сил. А выйти из окружения не удалось.

На привале было принято решение оставить капитана Юнакова и Степана Мелентьева при нем в домике лесника. Выделили десяток банок говяжьей тушенки, пару буханок черствого хлеба и кое-что по мелочи — соль, спички, табак. И еще несколько перевязочных пакетов. Полк ушел на восток, а у Мелентьева с капитаном началась новая жизнь.

Домик лесника — добротный, скатанный из толстых сосновых бревен, под тесовой двускатной крышей, со ставнями на окнах. Амбар, сарай и тесовые ворота наглухо отгораживали двор от внешнего мира. Перед домиком тянул вверх шею колодезный журавль.

Здесь, видимо, давно никто не жил. Два окна с улицы заколочены досками, ошершавленными ветром и дождем. Среднее выломано и чернело прямоугольным проемом. Сбита с петель малая калитка, с амбара содрана крыша.

Степан сноровисто привел в порядок кухню с русской печью. Дверь в горницу накрепко заколотил и проконопатил, чтоб оттуда не тянуло холодом. Вытопил печь, перевязал капитану раны, и потекла у них тревожная жизнь. По ночам вблизи выли волки. Осенний ветер тоскливо подвывал между досками перегородок в горнице. Степан думал о том, что эта их тихая обитель — непрочный островок, затерявшийся в море огня, грома и смертей. И всесильное море должно вскоре поглотить его. Отсидеться здесь вряд ли удастся. Самым страшным было то, что капитан все еще метался в жару. Скорее бы поправлялся, а там сам черт им не страшен. Хуже того, что было, не придумаешь. Всему есть предел, человеческим мукам тоже.

Уже октябрь задувал ледяными ветрами, иней серебрил поникшие травы. Степан, стараясь не удаляться от дома, ходил на охоту. Не очень она была тароватой, но без добычи никогда не возвращался — то дикого голубя подобьет, то зайца подстрелит. А однажды приволок глухаря. Варил суп и поил капитана живительным бульоном. Капитан стал заметно поправляться, уже прогуливался по избе с палочкой, правда, не очень еще шибко.

Бесснежным утром Степан осторожно шагал вдоль опушки леса, держа под мышкой винтовку. Он прятался в лесу, у самой кромки вырубки, просматривая открытые места.

Вдруг неясная тревога охватила его. Родилось ощущение, что где-то тут таится опасность. Он не знал, какая, от кого исходит, но чувствовал ее. Лег на землю, укрываясь за шершавым сосновым стволом. Слева от опушки заросли орешника, хоровод молоденьких березок, видно, однолеток. Одинокая высоченная, будто мачта, сосна посреди вырубки. Вокруг нее молодая бойкая поросль. Возле этой сосны в какой-то еле уловимый миг обозначилась черная пуговка и исчезла. Пуговичка кепки-восьмиклинки. Степан усмехнулся, вспомнив, как однажды за Сугомакской горой вот также обнаружил себя зайчишка — длинные уши выдали. А этого выдала черная пуговка на кепке.

Степан прикинул: поблизости немцев нет, в глухомань они тем более не сунутся. Значит, прячутся гражданские, которым в селениях тоже, видимо, оставаться нельзя. Но все-таки…

Наконец, от сосны подали голос:

— Эй, друг, куда путь держишь?

— А вам что? — отозвался Степан.

— Интересуемся. Мы местные. А ты?

— Я тоже.

— Не бреши! Мы своих знаем.

— Вот и топайте мимо!

— Не можем. Интересно все же знать — кто ты такой.

— Я окруженец, — решился Степан и для острастки добавил, — но поимейте в виду, нас тут немало.

— Это мужской разговор!

Так Степан неожиданно набрел на товарища Федора, который сколачивал партизанский отряд «Народные мстители». Влились в него и Юнаков с Мелентьевым. Долечивал капитана отрядный фельдшер. Для него это был первый раненый.

…С Антоном Синицей, партизаном из местных жителей, уроженцем деревеньки с поэтическим названием Кораблики, Мелентьев сблизился в прошлую осень. В отряд сбросили двух парашютистов — мужчину и женщину. Кто они, знали только товарищ Федор, комиссар Костюк и начштаба Любимов. Даже Юнаков, начальник разведки, был в неведении. Товарищ Федор приказал провести гостей под Брянск, и капитан Юнаков отрядил группу партизан, предупредив, чтобы гостей ни о чем не расспрашивали и привели туда, куда они сами скажут, избегая в пути встреч с немцами и полицаями. Проводником назначили Антона Синицу, облазившего здешние леса вдоль и поперек. До этого он прозябал в хозвзводе.

В путь отправились семеро — пятеро партизан и двое прибывших. Был с ними груз. Степан наметанным глазом определил, что это рация и питание к ней. Груз партизаны несли попеременно. Довели гостей благополучно, тепло попрощались и облегченно вздохнули: самое рискованное осталось позади.

На обратном пути Степан заговорил с Синицей о том, что не мешало бы потрясти полицаев. Антон загорелся, ему еще мало приходилось участвовать в боевых операциях, а душа горела.

— Оце гарно! — в возбуждении потер руки Антон. — Приведу в такое сельцо. Бывал там до войны, совсем недавно. Полицаев немного, но бандюга на бандюге и еще катом погоняет. Тряхнем бисовых дитэй! Давно руки чешутся!

…Ночь выдалась темной, ветреной. Огородами пробрались к дому, где помещалось полицейское отделение. В окнах горел свет. На ступеньке крыльца сидел полицай, держа винтовку меж ног, и клевал носом. Степан сильно ударил его прикладом автомата в затылок, тот и охнуть не успел. Трое партизан остались на улице, а Степан и Антон поднялись на крыльцо. Дверь поддалась без скрипа. В темноте сеней Степан нащупал ручку другой двери, рывком распахнул ее. Шестеро полицаев играли в карты, потягивали самогон. Перед каждым стакан или кружка, на полу под столом — огромная бутыль, наполненная мутной жидкостью. Двух очередей из автоматов хватило, чтобы ликвидировать этот полицейский притон. С железного ящика сбили замок, забрали советские деньги и какие-то списки.

Юнаков доклад выслушал хмуро: капитан перемогался, у него ныла рана на ноге. Деньги и списки сдали майору Любимову. Оказалось, что в списки были занесены фамилии крестьян окрестных деревень, которым предстояла нелегкая судьбина — отправка в Германию. Эта вылазка сдружила Мелентьева с Антоном, и Степан уговорил Юнакова, чтоб он походатайствовал в штабе о переводе Синицы во взвод разведчиков.

…Деревня Кораблики — на высоком берегу реки. Невелика деревенька, домов эдак двадцать. Немцы ее не тронули, видно, никакой угрозы в ней не усмотрели. Жителей осталось мало, только женщины да дети. До районного центра Покоть, который оседлал бойкий большак, примерно, километров пять с гаком. А гак бывает всякий. Вел туда глухой проселок, заросший травой-подорожником.

Лес плотно захватил весь восточный берег реки, а на западный перемахнуть сил у него, видимо, не хватило. Возле Корабликов чернел глубокий овраг, заросший дубняком, березами и орешником.

Капитана Юнакова как начальника разведки Кораблики не привлекали ни с одного боку — какая от них для дела польза? Забыты богом и людьми. Но командир отряда товарищ Федор был иного мнения.

— Гляди, капитан, — говорил товарищ Федор, прутиком обводя на карте квадратик, обозначавший Кораблики. — На западе Покоть. Так?

— Угадываю, — скептически поджал губы.

— Поселок на оживленной дороге. Она хотя и не бетонка, но зато с двусторонним движением, в два полотна.

— Согласен.

— Попробуй не согласись! — усмехнулся товарищ Федор. — Факт! А против него даже ты бессилен! Так вот, других транспортных магистралей поблизости нет. Вывод?

— Ясен, товарищ командир. Немцы используют дорогу на все двести процентов.

— Верно. А твои люди в Покоти бывают наскоком. Конечно, немцы не такие дурни, чтоб оставить дорогу без присмотра. Они же понимают, что у нас с тобой к ней интерес особый. А у тебя в райцентре разведчики не держатся. Подумай насчет Корабликов!

Отряд «Народные мстители» сравнительно небольшой, но с командованием фронта связь поддерживает постоянно. Задача у него особая — сбор разведывательных данных в самых широких масштабах. Во всех населенных пунктах у капитана Юнакова свои люди. Чуть не каждый день расходятся во все стороны со специальными заданиями группы разведчиков. В отряд стекается обширная информация, которую майор Любимов обрабатывает и передает в штаб фронта. Бывали и запросы прямо из Москвы: весной сорок третьего немцы вели основательную подготовку к боям на Курско-Орловском выступе. В то время они провели крупную карательную экспедицию против партизан, использовали авиацию, артиллерию и даже танки. Однако партизанские отряды выжили и развернули действия с еще большей силой. А с другой стороны, немецкое командование подтягивало в район будущих боев свежие силы и новую технику. Начальник штаба отряда майор Любимов, человек педантичный и обязательный, записал в начале июля сорок третьего года в свой дневник:

«В результате разведки установлено, что в контролируемых нами районах действует около двенадцати тысяч регулярных войск, не считая полиции. Выявлены места нахождения военных объектов (штабов, мест расквартирования войск, аэродромов, баз горючего, боеприпасов, продовольствия). По разведданным отряда наша авиация успешно бомбила отмеченные объекты.

Наблюдением зафиксировано, что за июнь по большаку (через райцентр Покоть) в сторону фронта прошло более двух тысяч автомашин с войсками и походным порядком до трех пехотных полков».

Нет слов, важное задание выполнял отряд «Народные мстители». Важное для всего фронта. И ни у кого язык не повернулся бы упрекнуть товарища Федора и комиссара Костюка в бездеятельности. Но вот взыграло же самолюбие, когда в августе прошлого года все партизанские отряды получили приказ начальника Центрального штаба партизанского движения при Ставке Верховного Командования об активизации военных действий в тылу врага. И был там такой пунктик:

«Решительно покончить с отсиживанием и бездеятельностью, имеющими место в некоторых отрядах, и со всей энергией обрушиться на врага».

Товарищ Федор болезненно воспринял этот пунктик, полагая, что тут камешек брошен и в его огород. В самом деле, оружие в их руках чаще молчало, а стреляло лишь тогда, когда приходилось отражать наскоки карателей. Почему не пускать его в ход по своей инициативе? Конечно, сведения собирать и исправно передавать куда следует надо, но не отсиживаться же в лесной глухомани. И им надо искать врага и бить без пощады. Потому товарищ Федор спросил комиссара Костюка:

— А что, не размяться ли нам, комиссар?

— Давай разомнемся!

И партизаны отряда «Народные мстители» изрядно «размялись», разгромив несколько гарнизонов противника. В Военный совет фронта полетела победная реляция. Товарищ Федор был доволен, однако радовался он рановато. Вскоре получил он ответную радиограмму. Штаб фронта вроде бы благодарил за удачную операцию, за богатые военные трофеи. Но тут же строго выговаривал товарищу Федору:

«Обращаем ваше внимание, что за последнее время поступающая от вас информация менее ценна, чем прежде. Видимо, это результат того, что вы увлеклись боевыми действиями в ущерб сбору разведданных. Напоминаем, что ваша главная задача — сбор полной оперативной информации о противнике. В боевые действия ввязываться лишь в исключительных случаях или с нашего ведома».

После разговора с товарищем Федором капитан Юнаков вызвал к себе Антона Синицу и спросил:

— Сам из Корабликов?

— Оттуда, товарищ командир.

— Расскажи, что это за дыра такая. Вкратце.

— Это не дыра, товарищ командир. Это выселки. Давным-давно, можа в том веке, в Покоти две семьи не поладили с громадой и отселились. С той поры стали Кораблики. Чужаков к себе не пущают. Тильки так — либо жених приводит невесту, либо опять же невеста жениха.

— История, конечно, занятная, — усмехнулся капитан. — Для расширения моего кругозора полезна. Но чем твои Кораблики знамениты?

— Ничем.

— С Покотью какая связь?

— Нема связи, товарищ командир. Даже телефона нема.

— А в гости-то ходят?

— Якие гости? Война же!

— И все же?

— В Покоти молокозавод. Ихние бабы робят там.

— Каждый день туда-сюда? Зимой и в непогодь?

— Ночуют в Покоти. У них пропуска, сам начальник полиции выдает.

Перед оккупацией жену и двух хлопцев Антон Синица отправил в Ливны, к сестре. Сам записался добровольцем, но в армии повоевать не успел: в район ворвались немцы, и Синица ушел к партизанам. В Корабликах у него осталась двоюродная сестра, Настя Карпова, одинокая молодая женщина. Муж ее погиб в финскую войну. Настя и до войны работала на молокозаводе, а когда немцы восстановили его, устроилась туда же. Она считалась хорошим специалистом, и ей выдали постоянный пропуск. Для удобства в Покоти она снимала угол у знакомой одинокой старушки.

Капитан послал в Кораблики Мелентьева и Синицу. Настя без уговоров согласилась помогать партизанам. В овраге, рядом с Корабликами, устроили «полевую почту» — тайничок. Настя оставляла в нем донесения, а связной из отряда забирал их. Связь безотказно действовала почти год и вдруг прервалась.

Капитан Юнаков всполошился. Послал в райцентр своих ребят, поручил им узнать все о Карповой. Но Настя исчезла бесследно, будто канула в воду. Позднее по Покоти пополз слушок, будто бы Настя забеременела от начальника полиции Кудряшова. Пряталась поначалу в райцентре, а потом, говорят, перебралась в Кораблики. Глаза от стыда не знает куда деть. Разведчики осторожно навели капитана на этот слух. А он разозлился:

— Сплетни гребете! Сплетни! Мне правда нужна!

Сплетня сплетней, но когда никаких сведений нет, то невольно поддашься сомнению. Дыма-то без огня не бывает, что-то ведь стряслось. А если Карпова вела двойную игру, водила партизан за нос? Юнаков вызвал Синицу и строго спросил:

— За Карпову поручался ты. Помнишь?

— А як же!

— Слышал, что о ней говорят?

— А як же!

— Что ты заладил — як же да як же! Смотри, если пригрели змею, я не знаю, что с тобой сотворю!

Юнаков приказал Мелентьеву немедленно отправиться в Кораблики, живой или мертвой, но доставить в отряд Карпову. С собой Степан взял Синицу, Ивана Вепрева и Илюшу Хоробрых.

Днем выдвинулись на левый низменный берег реки. Весной в Кораблики, будто угорелые, примчались фрицы и давай долбить по лесу из пушек и минометов, хотя здесь никаких партизан не было. Зачем они так старательно молотили пустой лес, одному фашистскому бесу ведомо. Через речку не переправлялись и так же внезапно уехали восвояси. А в память об этом дурацком налете остались искореженные и обгорелые деревья. Вот в этом буреломе и спряталась группа Мелентьева.

На высоком обрывистом берегу дремали на полуденной жаре Кораблики. Берег порос крапивой, чертополохом и коноплей. Да еще лебедой. Замечено, что лебеда особенно урожайной бывает в лихие годы. По пологому оврагу, что прорезал обрыв посередке, петляла тропка из выселок к реке.

За весь день на бугре и берегу не замаячила ни единая душа.

Синица нервно покусывал травинку. Чуб выбивался из-под фуражки. Усы симпатичные — густые, пшеничного цвета. Глаза такую голубизну излучают, что смотреть радостно. Побрился, а то ведь неделями не трогал щетину. В родную деревню собрался, хотя его тут и не ждали.

Степан искоса поглядывал на Антона. Понять стремился, какие чувства обуревают его сейчас. До родной деревни самые пустяки — протяни руку и достанешь, — а войти открыто нельзя. Появился бы, положим, Степан на Сугомакской горе. Кыштым перед ним распахнулся, как на ладони, а войти в него никак невозможно. А там на косогористой улочке Егозы ждут не дождутся его Алена с Иванком. Наверно, и у Антона на душе пасмурно и зябко.

А у Синицы не выходит из головы разговор с капитаном Юнаковым. Вдруг Настя и взаправду была нашим и вашим, змеей подколодной. Худшего несчастья и не придумаешь. Целый год виляла хвостом. Донесения-то, поди, под диктовку писала, а майор Любимов в штаб фронта их засекреченным кодом по рации передавал.

И все же Антон Синица до чего-то главного докопаться не может. В Насте-то, в той, которую он знал по довоенным временам, у него никаких сомнений не было. Муженька она привела из Покоти, Антон на свадьбе гулял. Помнил, как Настя убивалась когда получила известие о гибели мужа. Что же могло с нею стрястись, чтоб она так-то вот перевернулась? Война калечит и калечит людей. Тела калечит, а того страшнее — души. В Покоти целый гарнизон полицаев. Есть среди них Лешка Лебедев, тракторист, вместе с Антоном в полевом вагончике сколько махры выкурили, сколько земли вспахали и засеяли. Служит, сучий потрох, немцам, душу дегтем вымазал. Синица недавно читал листовку, которую написал комиссар Костюк. Майор Любимов одним пальцем отстукал ее на штабной пишущей машинке, а Антон отнес в Покоть. Там передал надежному хлопцу, который подкинул листовку в казарму полицаям. С чувством написал комиссар:

«Оглянитесь, мерзавцы, кому вы служите? Кого продаете? Против кого подняли оружие? Для кого вы шпионите? Думаете, долго будете бегать за фашистским зверем, как моськи, виляя хвостами? Нет, час расплаты близок!»

Но что-то не спешат полицаи с повинной. Выходит, кровавых грешков за ними немало. Их не отмоешь и не сбросишь, как грязное белье. Неужто теперешняя Настя такой же перевертыш, как Лешка Лебедев? Растерзать их мало…

Вот Иван Вепрев тоже полицейской службы хватил под завязку. Наглотался всяких пакостей до тошноты, нагляделся, как полицейский начальник Кудряшов специальными щипчиками выдирает у живых и мертвых золотые протезы. Сам хотел прикончить гада, но козле него постоянно вертелся телохранитель Хмара. И что-то заметил подозрительное, отобрал у Ивана оружие, вроде бы под полицейское следствие поставил. Вепрев удрал, подался в лес. А дело было зимой. Где искать партизан, примут ли они его? Окоченел на морозе, уже и отходную себе спел. Но в сорочке родился. Группа разведчиков наткнулась на него, уже замерзающего, и привела в отряд. Проверяли его глубоко и настырно. Боялись, что специально подослан, чтоб внедриться в отряд. Комиссар Костюк, когда вся проверка закончилась, сказал, чтобы Вепреву оружие не выдавали. Пусть добудет в бою. В первой же стычке Иван сцепился врукопашную с карателем и завладел новеньким «шмайсером». Бороду вот отпустил. Она у него от уха и до уха. Черная, как у цыгана. Да и в лице есть что-то цыганское — нос горбинкой, глаза агатовые с синим отливом.

Илюшка Хоробрых молод, семнадцати не стукнуло, еще и бриться не начинал.

В сумерки разведчики переправились на правый берег. Оружие и одежду примастачили на головах. Местами глубина доходила до плеч, течение с ног сбивало. Илюшку все же подхватило, наглотался воды, а пуще того страху. Степан свободной рукой взял парня под мышки да так и вынес на берег. Одевшись и отдышавшись, тенями проскользнули в овражек и спрятались там. Степан распорядился:

— Синица, выйдешь с Вепревым. Мы с Илюхой подстрахуем вас.

— А ежели вчетвером? — спросил Вепрев.

— Не гоже, Иван, — возразил Мелентьев. — Тут осторожность не лишняя. А потом — вам и двоим-то там делать нечего. Настю под любым предлогом забирайте, как бы она ни хорохорилась.

— Затем и идем, — хмуро согласился Синица.

Двое ушли, будто их и не было. Степан умостился на живот. Илюшка к его боку прильнул, оторопь все же мальца берет. Тихо и тепло. А что кузнечики стрекочут и лягушки на дне оврага расквакались, так это не в счет. Такой перезвон душу согревает. Бывало раньше, на лесном озере останешься с ночевой, лежишь и радуешься жизни — те же кузнечики тараторят, рыба всплескивает, птаха какая-то сонно бормочет. Какая же тишина без этих звуков! Сейчас на Урале далеко за полночь, вот-вот и рассвет. Алена, конечно, спит. А может, Ванюшка не дает? …Степан насторожился. Из выселок донеслись неясные звуки, всполошно забрехал пес. Илюша приподнялся на локтях, спросил озадаченно:

— Неужто крикнули?

Отчетливо громыхнула автоматная очередь, затем вспыхнула яростная и густая перестрелка, будто в Корабликах столкнулись рота на роту. В центре выселок плеснул огонь, но тут же погас. Взлетели ракеты, рассыпаясь на неживые искорки.

Неужели мощная засада? Выходит, ждали, и Настя в самом деле вела двойную игру? Может, действительно, следовало идти вчетвером, глядишь, отбились бы. А вдвоем сейчас там скучновато. И на подмогу бежать, это все равно что в омут кидаться вниз головой. Антон будет биться до последнего. А Вепрев? Вроде бы свойский парень да чего-то в нем недостает. Или виноватость живет в душе за полицейское прошлое, или партизанской крепости еще не набрался. Если переметнется снова, то и им с Илюшей несдобровать. Обязательно наведет на след. Благоразумнее, конечно, скрыться отсюда, да как уйдешь, если неизвестно, что с товарищами. Вдруг ребята будут сюда отходить, и не дай бог, если кто-то окажется раненым. Нет, уходить нельзя.

— Степ, а Степ, — Хоробрых иногда звал своего командира по имени, как старшего брата, и Мелентьев не возражал. — Выручим?

— А ты знаешь, что там деется?

— Не-ет.

— И я тоже. И кто там? И сколько их? То-то и оно. Если немцы полезут сюда, уйдем дном оврага, к реке, а там на ту сторону. В случае чего, каждый добирается самостоятельно.

Стрельба постепенно стихла, раздавались лишь одиночные выстрелы, будто огрызались псы. С равными промежутками по-прежнему взлетали и гасли ракеты.

…Светало. Вопреки всему у Мелентьева теплилась надежда, что Синице и Вепреву удалось ускользнуть. Не в таких переплетах бывали. Но вот из Корабликов выскочил мотоцикл. За рулем сидел немецкий офицер в черном плаще, а в люльке дремал рыжий детина с младенчески розовым лицом. Обдав овражек пылью и бензиновым чадом, мотоцикл сгинул за бугром. На проселок выехала подвода, за которой строем шагали полицаи, не меньше роты. Когда повозка поравнялась с овражком, Степан разглядел в ней Вепрева. Лицо в ссадинах и синяках, глаза закрыты, возможно, Иван без сознания. А спеленали его вожжами на совесть. Здоровому богатырю не выпутаться, а этот еле жив.

Синицы не было.

Илюша схватился за автомат. Степан предостерегающе отвел его руку: сдадут у мальчишки нервы, саданет очередь и ног не унесешь. Двое против роты. А полицаи теперь злые, как осенние мухи.

— Не дури! — прошептал Степан. Илюша Хоробрых заплакал.

Когда полицаи скрылись из виду, Мелентьев, сбив фуражку на затылок, удрученно произнес:

— Е моё, рупь с четвертью…

И так, и эдак прикидывали — что делать? Вот загадочку подкинули подлые полицаи. Легче всего, конечно, убраться в лес. Но возвращаться в отряд, не выяснив, что произошло в Корабликах, они не имели права. Ждать ночи, чтоб наведаться в выселки? С ума можно сойти от ожидания. Двинуть сейчас? А что? Полицаи сделали свое черное дело и смотались восвояси. Что их могло здесь еще удерживать?

По кромке оврага приблизились к реке и, прячась за каждый кустик и выступ, проникли в Кораблики с юга. Сунулись к крайней хате, перемахнули через плетень и очутились во дворе. Степан плечом толкнул дверь — закрыто. Только теперь заметил, что ставни забиты досками. Да тут никто и не живет. Вон как густо зарос двор лебедой и полынью.

Путаясь в картофельной ботве, двинулись к следующей избе. Илюшу Степан оставил во дворе. Он спрятался не то за сундук, не то за ларь, приставленный к саманной стене хлева. Мелентьев толкнул дверь сапогом, и та податливо распахнулась. Выждал, нацелив в проем автомат. Никого. Уже смелее шагнул в прохладу сеней, где пахло кислым, будто прели овчины. Рывком открыл дверь в избу, снова притаился, готовый открыть стрельбу. Никого. Переступил порог и заметил, что лаз в подпол открыт, рядышком с ним лежит квадратная крышка. Из подпола подала голос хозяйка:

— Леша, ты, что ли?

— Нет, это не Леша. Выходи-ка лучше знакомиться, — ответил Степан.

— Ктой-то еще тута объявился? — недовольно проговорила хозяйка, показываясь из лаза с четвертной бутылью в руках. Заметив Степана и поняв, кто он, воскликнула: — Ой! — и снова нырнула вниз. Степан улыбнулся:

— Не шибко вежливо! Выходи, выходи, меня бояться не надо!

Хозяйка не торопилась. Степан вдруг рассердился:

— Долго я буду ждать?

Это возымело действие. Хозяйка скорехонько выпорхнула из подпола и закрыла лаз крышкой. Росточка маленького. Потрепанное житейскими невзгодами старчески сморщенное лицо тоскливо куксилось, а в карих еще молодых глазах неуемно светилась тревога.

— Ой, лишенько, — бормотала она, глядя на Степана снизу вверх, — я ж ничого не знаю-не ведаю. Антошку, балакали, Синицу ночью прикончили.

— А Настю?

— Так ее ж нема, ее ж давно нема.

— И с полицаями она не приезжала?

— Ее мабуть гестапо заарестовало.

— Ладно, а в деревне есть кто?

— А як же? Лешка да с ним еще четыре хлопчика.

— Полицаи?

— Ой, лишенько, — поняв, что проговорилась, заныла хозяйка. — Да ничого я не знаю-не ведаю…

— Они что, за самогонкой обещали прийти?

— Да Лешка же…

— Когда?

— Да мабудь гдей-то иде.

— Ладно, но чтоб тихо!

Степан выскочил в сенки, позвал Илюшу, сказал:

— Придет полицай — пропусти. Появятся другие за ним, патронов не жалей. Усек? Дуй не стой! Укрытие надежное?

— Подходящее!

В избе хозяйка, примостившись на лавке и опустив руки меж коленей, только что не ревела. Степан вспомнил, как однажды Синица поминал своего однополчанина Лешку Лебедева, теперь полицая. Вот и объяснилось, почему Лешка задержался, — в родной же деревне, да еще победитель липовый, самогонки вот захотел. И задержался с дружками. На всякий случай спросил:

— Этот Лешка — Лебедев никак?

— Ой, лишенько, наш он, як и Антошка…

Между стеной и русской печкой был закуток, в котором в добрые времена по зиме держали телят и кур. Он был скрыт выцветшей голубенькой занавеской. Степан устроился там. Тесновато, плечи не расправишь, ноги не вытянешь, а ждать надо затаившись, как мышь. В сенках смело затопали сапоги, скрипнула дверь и веселый баритон спросил с порога:

— Давай, Мотря, свою святую водицу!

— Лешенька, миленький, сейчас, одну хвылыночку, — затараторила хозяйка. — Ой, Лешенька, ой, лишенько…

— Погодь, да ты и не припасла?

— Долго ли, Лешенька…

— Давай пошвыдче, бо мы торопимось.

Степан отодвинул занавеску, понимая, что хозяйка наводит полицая на мысль, что дело не чистое, а тот туго соображает. Лешка оказался крепышом лет тридцати, с румянцем во все щеки. Только нос пуговкой, несерьезный нос для полицейского мундира. На ремне за плечом винтовка немецкого образца.

— Слышал я о тебе от Антона Синицы, — тихо проговорил Мелентьев, приблизившись к полицаю. Тот резко обернулся, попятился, стремясь снять с плеча винтовку. Степан усмехнулся:

— Не колготись. А эту балалайку дай мне, дай, не стесняйся, — Степан содрал у него с плеча винтовку и гаркнул:

— Стоять! И руки!

Полицай покорно вздернул руки. Хозяйка спряталась в подполе.

Степан приказал ей:

— Вылазь да поживее!

А когда она, вконец расстроенная, вылезла, стараясь не глядеть на Лешку-полицая, Мелентьев сказал:

— Веревку!

— Ой, лишенько, — опять запричитала она, но веревку притащила. Попробуй не принеси, если в избе появился еще один молоденький партизан и, привалившись к дверному косяку, держал автомат наготове, нацелив его на полицая. Степан, сдерживая себя от ярости, спросил Лешку:

— Что же ты сотворил с другом своим Антоном, подлая твоя душа?

Лешка глянул на Степана исподлобья, зубами заскрежетал — прямо страсти-мордасти. Степан накрепко связал полицаю руки и ноги, заткнул рот черной тряпкой, взятой в печурке.

— Мы еще с тобой покалякаем, время у нас будет, — сказал Степан, когда дело было закончено. И повернулся к хозяйке:

— Чтоб было тихо! Что случится, пеняй на себя!

— Ой, лишенько… — заныла Мотря, но Степан и Илюша уже выскочили во двор. Мелентьев сказал:

— Осталось четверо. Во дворе у Карповой, через три дома.

Крались огородами. Останавливались, прислушиваясь. Цвела картошка. Распахнул навстречу солнцу свои лепестки подсолнух. Пахло вызревающим укропом. Огород у Карповой пустовал, зарастал лебедой и коноплей. Двор огорожен плетнем, на столбике у калитки — позабытый горшок. На завалинке три полицая коптили небо самосадом, ждали Лешку Лебедева с самогоном и лениво переговаривались. Запряженная в телегу лошадь хрумкала сочную, недавно накошенную траву, поглядывала, словно бы спрашивая, долго ли ей стоять в упряжке. А телега завалена всякими узлами, на передке — кованый сундук. Не иначе награбили, паразиты. Винтовки прислонены к стене избы. Четвертого что-то не видать, да ладно. Степан кивнул Илюше, и два автомата гулко ударили длинными очередями. Один полицай вскочил, схватившись за грудь, и рухнул. Другой привалился спиной к стене и тоже сполз на землю. Третий уткнулся в завалинку, откинув правую руку, в которой дымилась цигарка. Лошадь тревожно заржала. Четвертый полицай вывалился из избы, по пояс голый и с намыленной правой щекой. Другую, видимо, успел выбрить.

— А вот и потеря! — воскликнул Степан и пустил очередь. С полицаями было покончено. Труп Антона Синицы нашли в хлеве. Полицаи издевались над ним, уже убитым, — отрезали уши, выкололи глаза. Боже мой, какие это были голубые прекрасные глаза! Похоронили Антона на огороде, возле березки. Постояли молча возле могилы, смахнули слезу и заторопились к дому Мотри, уже не таясь, по улице. Здесь их ждала новая неожиданность. Хозяйка перерезала ножом путы пленника и бежала вместе с ним. Ладно Степан догадался забросить на чердак винтовку полицая, так что удрали они без оружия.

— Вот мымра! — озлобленно воскликнул Степан. Сплюнул в сердцах, уже спокойно сказал: — Что такое не везет и как с ним бороться.

Илюша расстроился не меньше командира, сгоряча предложил запалить дом. Степан отрицательно покрутил головой:

— Нельзя, Илюша.

— А им можно? — не унимался Илюша. — Подлые они, жечь их надо и бить!

— Глянь, какая сушь стоит. Подпали дом, а сгорят Кораблики. Что люди скажут?

Илюша упрямо молчал. С норовом мальчишка.

Расправа с четырьмя полицаями не улучшила настроения. Основная-то задача так и не выполнена. Не удалось навести справки о Насте Карповой, а потеряли двух человек. Правда, Мотря что-то болтнула насчет гестапо. Упустили вот и ее, и полицая Лешку, даже не допросив. Не больно весело будет докладывать капитану Юнакову…

Степан с опозданием, когда уже углубились в лес, подумал о том, что они, собственно, здорово рисковали, вломившись в Кораблики средь бела дня. Могло кончиться худо…

5. Одиссея Семена Бекетова
Зимой сорок второго года фронт под Мценском стабилизировался. Как сообщали сводки Совинформбюро, там шли бои местного значения. Но какое бы название эти бои ни носили, в них участвовали с обеих сторон все огневые средства. Лилась людская кровь.

Рота, в которой служил Семен Бекетов, занимала оборону вдоль железнодорожной насыпи. Блиндажи, стрелковые ячейки, ходы сообщения выкопаны прямо в откосе насыпи, противоположном переднему краю. Насыпь служила естественным валом, готовым, что ли, бруствером. На немецкой стороне выгодно возвышался бугор, именуемый по военному высоткой, с которого контролировались подходы к нашему переднему краю. Потому движение в тыл и обратно происходило только в ночное время. Днем оно начисто прекращалось.

Предпринимались попытки сковырнуть фашистов с бугра. Его вдоль и поперек перепахала артиллерия, иногда бомбила авиация. Но немцы глубоко закопались в землю, пристреляли все подходы.

Очередную вылазку устроили в одну из апрельских ночей. Участвовал в ней и Семен Бекетов. Саперы проделали три прохода, и три штурмовые группы поползли к бугру. Бекетов был в третьей, правофланговой. Темно. Ветрено. Временами сек косой дождь, обдавая свежестью потные лица. Впереди двигался командир группы старший сержант Лобов, за ним поспевал Бекетов. Изредка взлетали дежурные ракеты, и тогда все замирали. С равными паузами заученно такал на бугре пулемет.

Миновали нейтральную полосу, втянулись в предполье немецкой обороны. Тихо и в центре, и на левом фланге, значит, все идет по плану. И тут — досадная неожиданность — левофланговая группа напоролась на секрет противника. Поднялась стрельба. Секрет был ликвидирован гранатами, но потеряно главное — внезапность. Немецкая передовая немедленно огрызнулась шквальным огнем. Лобов замер, матюкнувшись. Бекетов подполз к нему вплотную, тронул за плечо. Хорошо начатая операция провалилась.

Головы от земли не поднять — так плотно били немецкие пулеметы и автоматы. От ракет слепило в глазах. Особенно свирепствовал дзот метрах в пятидесяти правее. Пространство он простреливал наискось.

— Молотит, гад, — проговорил Лобов. — Так он нас до утра продержит. Пропадем, как цуцики.

— Че-нибудь придумаем, — сказал Бекетов. — Давай, старшой, гранату. Попробую заткнуть ему хайло.

Бекетов соорудил связку из трех ручных гранат, вставил запал и тронул старшего сержанта за рукав, давая понять, что пополз на сближение.

— Ни пуха тебе! — крикнул вдогонку Лобов.

Полз Бекетов медленно, ощупью, выбирая верную тропку. А кто ведал, которая тут верная. Живого места не осталось — воронки, проволока, мины, неубранные с зимы трупы.

А рассвет приближался…

Бекетову повезло — сумел добраться до дзота. Передохнул малость, успокаивая дыхание, чтобы вернее бросить. Рядом вспыхнула зеленая ракета, стало светло. А Семен уже приподнялся и завел руку со связкой для замаха. В эту секунду грохнула автоматная очередь. Тупо и не очень больно ударило в занесенную руку. Он все же бросил связку. Она знатно брызнула осколками у самой амбразуры, на какое-то время ослепив пулеметчиков. Дзот замолчал. Семен нацелился ползти обратно, но его кто-то резко схватил за раненую руку и заломил ее за спину. Миллион острых иголок вонзились в мозг. Бекетов потерял сознание.

Тех нескольких минут паузы, пока немцы в дзоте приходили в себя, хватило, чтобы бойцы отделения Лобова отползли назад, унося убитых и раненых.

В блиндаже старший сержант доложил командиру взвода, как Бекетов выручил из беды штурмовую группу. Затем о потерях было доложено командиру роты, и в штаб батальона ушло донесение. Через несколько дней полевая почта повезла на Урал извещение о том, что красноармеец Бекетов пал смертью храбрых в боях за социалистическую Родину.

…Семен Бекетов очнулся от острой боли в правой руке и понял, что его волокут по тесному ходу сообщения. Семен сначала с благодарностью подумал о Лобове — не бросил в трудную минуту, вытащил к своим. Но эта мысль сразу сменилась тревожной: нет, не Лобов нес его по ходу сообщения, а немцы. У них в окопах и пахло-то не по-русски. Немецкие солдаты о чем-то переговаривались, может, проклинали Сеньку Бекетова за то, что столько хлопот им доставил.

Бекетова не стали допрашивать на передовой, а отправили в тыл. Если бы допросили здесь, расстреляли бы за ненадобностью: какой толк от солдата, не посвященного ни в какие тайны. Но фашисты были заняты отражением атаки наших штурмовых групп, а тут еще артиллерия мощно вступила в бой. Так что солдаты, тащившие Семена, сочли за благо смотаться в тыл — причина веская: сдать в штаб пленного. Но и там с Бекетовым никто не стал заниматься, спихнули в дальний тыл, и в конечном счете Сенька Бекетов очутился в сарае, в котором уже куковало до десятка таких же горемык, как и он. Рана на руке побаливала, но не сильно. Пуля кость не задела.

Когда Бекетова втолкнули в сарай, день клонился к вечеру. В полумраке и не разглядишь, каких товарищей подкинула тебе судьба. Семен нерешительно топтался у двери. Пленные жались к стенам и хмуро рассматривали новенького.

— Слышь, Иван, по доброй воле здесь? — спросил кто-то хрипло из дальнего угла.

— Фома несчастный! — огрызнулся Семен. — Сам ты доброволец неошкуренный!

— Ходи сюда!

Семен подчинился. На соломе сидел боец без головного убора, в шинели без ремня, в ботинках без обмоток. В плечах широк, как Степка Мелентьев. А может, он? Зарос щетиной и не узнаешь. Нет, у Степки нос утиный, а у этого, как у грача, — плотный и острый.

— Садись, где стоишь, — пригласил хозяин угла. Когда Бекетов расположился с ним рядом, снова спросил:

— Как на духу — от своих бежал?

— Вот оглоеды! — рассердился Бекетов. — Белены объелись? Сами, поди, такие?

— Расшумелся, холодный самовар, — усмехнулся небритый. — И спросить нельзя. Соврешь, все одно узнаем. Зови меня Бирюком.

— А я Бекет, — ответил Семен, думая, что новый знакомец для удобства сократил свою фамилию, — И вот что, — придвинулся к Бирюку, — перевяжи-ка ты меня.

Бекетов сбросил телогрейку, снял гимнастерку. Рукав нательной рубашки почернел от крови.

— Фь-ю! — присвистнул Бирюк, помогая снять рубашку. — Где это тебя царапнуло?

— Сволочная история, — вздохнул Семен и рассказал, что с ним приключилось.

— Эй, братва! — крикнул Бирюк. — Сознавайся, у кого осталась вода. Мужику рану промыть треба.

Нашлась фляжка воды, лоскут чистого ситца. Бирюк обработал рану и перевязал.

— Кабы не загноилась! — высказал опасение.

— Ерунда! — отмахнулся Бекетов. — На мне, как на собаке, все заживет!

В эту первую ночь в сарае Семен Бекетов не сомкнул глаз, как и его новый товарищ Федор Бирюк. Федор, когда вспоминал, как очутился здесь, стонал от бессилия и по-страшному скрипел зубами.

— Последняя я дешевка, — говорил он Семену. — Чучело я гороховое, идиот проклятый, балбес несусветный. Ах, мало мне от старшины попадало, плохо драил меня взводный, а если драил, то не в коня корм!

— Че ты так себя-то? — удивился Семен и подумал: «Уж не трехнутый ли этот Бирюк?»

— Тебя за раненую руку сцапали, ты ума лишился при этом. Ты хоть глотку дзоту заткнул. А я? Сонная я тетеря, барсук ленивый, медведь-лежебока! Меня-то как думаешь?

— Как?

— В секрете заснул ночью. Они навалились да чем-то по голове хлобыснули.

— Кто? — не понял Семен.

— Фашисты, ясное дело! За «языком» приходили. Долбанули по кумполу, я только у них и очнулся. — Посопев от неуемной обиды, Бирюк заявил:

— Сбегу!

— Да отсюда разве сбежишь?

— Ха, милай! Что ж, они нас здесь морить будут? Шалишь! Если бы им были не нужны, они бы из нас сразу дух вышибли — и с приветом. Ты бы и глазом не моргнул.

— А зачем мы им?

— Зеленый ты еще, видать. Воюешь давно?

— С первого дня.

— У Христа за пазухой, да?

— Ничего себе пазуха! На передовой безвылазно!

— Работенки у них навалом. Помяни мое слово: не сегодня-завтра отправят куда-нибудь. Наверно, в лагерь. А впереди лето, а не зима. Понял?

И в самом деле, назавтра узников погрузили в крытый фургон и повезли. Ехали целый день с небольшими остановками. Вечером фургон затормозил возле длинного дощатого барака, обнесенного колючей проволокой со сторожевыми будками по углам.

Так Семен Бекетов и Федор Бирюк попали в лагерь военнопленных. В бараках на нарах лежали и сидели изнуренные люди в неописуемых лохмотьях. Новенькие против них выглядели цветущими здоровяками.

— Ешки-Наташки, — пробурчал Бекетов. — Житуха здесь, видать, что надо. Закачаешься!

— А я об чем? — согласился Федор. — Будем держаться рядышком, поодиночке пропадем.

Барак ютился на окраине областного центра. В нем была крупная железнодорожная станция, от которой убегали пути на все четыре стороны света. Узел часто бомбили советские самолеты, и пленных заставляли разбирать развалины, восстанавливать пути и водокачки. Кормили баландой из бураков или прелого картофеля. На обед давали кусок черного, с опилками хлеба да кружку эрзац-кофе. Ровно столько, чтобы не умереть с голоду. При такой диете Семен и Федор быстро превратились в доходяг.

Когда пленные работали на станции, конвоиры смотрели сквозь пальцы на то, что жители передавали им еду. Но нейтралитет соблюдался при одном условии: чтобы и конвоирам что-нибудь перепадало. В это «что-нибудь» не входила еда, только ценные вещи.

Однажды белобрысый фельдфебель то ли по чьему-то доносу, то ли невзначай появился на станции в тот момент, когда сердобольная бабуля сунула конвоиру колечко, а пленному передала узелок с едой. Фельдфебель плотно сжал бескровные губы, не спеша вытащил из кобуры парабеллум и хладнокровно расстрелял бабулю, а заодно с нею и пленного, у которого в руках был узелок с едой. Он так и упал на этот узелок, прикрыв его собой. На конвоира накричал и отхлестал перчатками по щекам.

С тех пор поблажки кончились.

Федор бредил побегом. Присматривался, прилаживался, советовался с Бекетовым. Из барака не убежишь, это уж точно. В пути от барака до станции колонну сопровождали конвоиры с овчарками. А вот на станции… Надо внимательно присмотреться. Когда разбирали разрушенную контору, конвоиры вели наблюдение с кучи битого кирпича и с пристанционных подмостков. Обзор у них был идеальный. Федор ждал, когда их переведут на очистку путей.

В права вступало лето. Дни заметно прибавились, удлинился и рабочий день — от рассвета дотемна. Как-то перед отправкой на станцию случилась задержка. Пленных выстроили на плацу в две шеренги. Белобрысый фельдфебель, заложив руки назад, не спеша расхаживал перед строем. У входа в лагерь остановилась легковая машина, и из нее вылезли четверо: три немецких офицера в зеленых мундирах и один гражданский в черном костюме и в шляпе. Встречал их начальник лагеря. Поджарый фельдфебель вытянулся в струну. Начальство остановилось перед строем, о чем-то посовещалось, и вперед выступил гражданский в шляпе, молодой еще, розовощекий.

— Господа! — начал он по-русски. — Да-да, я говорю не товарищи, а господа.

— Гляди, гадючка какая, — Федор ткнул Бекетова в бок. — Господа, видишь ли…

— Мызнаем, — продолжал розовощекий, — вам живется тяжко. Но это дело поправимое, у вас есть верный выход, единственный! Идите на службу в русскую освободительную армию или в местные формирования.

— В полицаи, что ли? — спросил Федор.

— Если хотите, да! Я понимаю, вы давали присягу большевикам. Но фюрер освобождает вас от этой присяги. Доблестная германская армия скоро победоносно завершит свой поход на восток…

— Курва, а? — шипел Федор. — Где они его подобрали?

— Тише ты! — шикнул на Бирюка пленный Оника, мужик лет тридцати, рябенький и с залысинами на лбу. — Дай послушать!

— Ты, малохольный, слыхал когда-нибудь, как кобель брешет на луну?

— Вы получите обмундирование, — заливался господин в шляпе, — хороший паек, оружие, найдете себе девочек, это у нас не возбраняется.

Федор хотел спросить, у кого это «у нас», но сдержался, опасаясь навлечь на себя гнев белобрысого фельдфебеля. Тот уже косился своими белесыми глазами на Бирюка, когда он шептался с Оникой. Зверь, а не фельдфебель. А розовощекий брехал еще минут десять, расхваливая жизнь, которая ожидает пожелавших пойти на службу Гитлеру, устанавливать в России «новый порядок».

В заключение речистый предатель пригласил желающих сделать два шага вперед. Строй пленных замер, словно окаменел.

Правда, сделал попытку Оника, что топтался за спиной Бирюка. Он тронул Федора за плечо, требуя, как полагалось по уставу, чтоб тот уступил ему дорогу. Но Бирюк процедил сквозь зубы:

— Стой, падла.

Оника не ослушался. Розовощекий господин не растерял однако оптимизма, бодро заявил:

— Хорошо, господа, мы вас не торопим. Время для размышления у вас есть.

Пока разбирали руины на станции, разговоров не вели: конвоиры зорко следили за порядком. Зато вечером, после изнурительного дня, после опротивевшей свекольной бурды, приглашение розовощекого господина обсуждалось на все лады, в каждой группе по-своему.

Бирюк, Бекетов и Оника на нарах спали рядом. Семен в тот день особенно устал, еле дотянул до свистка, возвещавшего конец работы. Рана на руке, хотя и зажила, однако после напряжения всегда ныла. Растянулся на тощем матрасе, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Охватила зыбучая дрема, засасывала, как болотная топь. Сквозь нее слышал с пятого на десятое препирательства Федора с Оникой. Их шепот становился злее. Семен навострил уши.

Бирюк наседал:

— Мозгляк ты, Оника. Потом всю жизнь не отмоешься. От тебя вонять будет на сто верст. От одной печати закачаешься — иуда!

— Не задуривай ты мне мозги! Кто ты такой, чтоб меня учить? — отбивался Оника. — Я старше тебя. Подохнуть с голодухи или получить пулю в лоб, как тот, что взял у бабуси узелок с жратвой, лучше? Да?

— Что ж, умрешь, так с чистой душой, в рай зачислят. А иудой заделаешься, наши поставят тебя к стенке, как предателя. Вот и вся арифметика.

— Чего ты меня стращаешь? Наши да наши. Где они, наши-то? А немцы вот они, рядом. И сила за ними. А мне, видишь ли, моя жизнь дороже всего на свете.

— А мне?

— Пошел ты к… — огрызнулся Оника и повернулся на другой бок. Бирюк задумчиво проговорил, скорее для самого себя:

— Вот они какие, пироги и пышки, — и шепотом обратился к Онике: — Хочу предупредить — не дай бог о нашем разговоре проболтаешься!

Тот молчал.

— Слышишь?

— Не глухой.

— И точка! — подвел черту Федор, шумно вздохнув.

…На западном входе станции авиабомбы разворотили насыпь, покорежили рельсы, согнув их кренделями. Пленные засыпали воронки, растаскивали рельсы, привязывая к загогулинам веревки. Рельсы были тяжелые, сил у ребят в запасе оставалось мало, а немцы торопили, покрикивая: «Шнель! Шнель!»

Когда возвращались с полосы отчуждения, куда отволокли очередной изогнутый рельс, Бирюк, уловив минутку, шепнул Семену:

— Видишь, кирпичная стенка? За нею свалка.

— Ну.

— Правее гляди. Усек? Там воронка, а рядом труба.

— Ага.

— Это водосток. Труба широкая, я подсмотрел. Через нее запросто попасть на свалку, за стенку. А там ищи ветра в поле!

— А что?! — обрадовался Бекетов.

— Завтра попробую. Убегу! Ты со мной?

Оника шагал в отдалении. Заметив, что Бирюк и Бекетов шепчутся, догнал их и спросил:

— О чем вы?

— Семен жениться задумал, — ответил Бирюк. — А дело, понимаешь, за малым — нет ни невесты, ни воли. Вот и маракуем.

— Субчики, — усмехнулся Оника.

На другой день рельсы убирали недалеко от трубы. Бирюк ловил момент, поглядывая на конвоира. Тот расхаживал с равнодушным видом и пиликал на губной гармошке, день-деньской пиликал, надоел, прямо. Бекетов с замиранием сердца следил за другом! Он твердо решил: «Если Федор уйдет, пойду за ним». Не спускал глаз с Бирюка и Бекетова Оника. Он догадался, что они замышляют побег, и не хотел упустить своего шанса.

Конвоир повернулся спиной, наигрывая что-то писклявое и непонятное. Федор, собравшись с силами, рванул к трубе. Наверняка достиг бы ее, но вдруг закричал Оника:

— Эй! Эй! Куда?!

Конвоир обернулся и, заметив подбегающего к трубе Федора, схватился за автомат. Бросил гармошку и закатил очередь. Она дымно прошлась по спине Бирюка. Федор на секунду замер, неловко переломился и рухнул на мелкий гравий. Конвоир подскочил к нему и уже в лежачего, в упор разрядил автомат. Не спеша сменил рожок и занялся розысками гармошки.

Пленные замерли. Оника озирался, ловя взгляды окружающих. От него отворачивались. Конвоир рассердился:

— Арбайт! Арбайт! Шнель!

Работа возобновилась, а Оника все кидался от одной группы к другой, силился объяснить, что не хотел погубить Бирюка, а пытался лишь предостеречь его от пагубного шага: ведь за побег всем отвечать.

С ним не разговаривали. И тогда Оника понял, что если завтра же не заявит о желании служить в полиции и не выйдет из лагеря, ему не жить, а за гибель Федора ему обязательно отомстят. Тот же дружок его — Бекет…

Наутро Онику обнаружили мертвым: его задушили. Лагерное начальство не придало этому факту никакого значения. Отдал концы еще один, значит, тому и быть.

Пленных перевозили с места на место, в зависимости от того, где требовалась дармовая рабочая сила. Упорно поговаривали, что к зиме отправят в Германию. Когда зарядили обложные осенние дожди, пришлось особенно туго. Жили в коровнике. В маленьких квадратных окнах не было стекол, в них задувал ветер с дождем.

Снова появились вербовщики. Говорились пышные речи, замелькали на плацу каменно застывшие лица немецких офицеров, подобострастные улыбки «представителей» РОА и полиции.

Люди умирали от голода и холода, от каторжной работы и зверского обращения, но посулы предателей их не соблазняли. Пленные стояли двумя шеренгами перед кучкой отщепенцев, изможденные, в лохмотьях. «Представители» упражнялись в красноречии, сулили райскую сытую жизнь, а пленные молчали. Тяжело. Мстительно. Жидкие духом давно уже нанялись на иудину службу, но их была горстка. Оставшиеся не сдавались. Их молчание приводило в бешенство немецких приспешников.

Семен Бекетов заметил, что один из приезжих начальников пристально вглядывается в него, и похолодел: то был дядюшка Митрофан Кузьмич Кудряшов. В черном плаще, в фуражке с высокой тульей. Немец и немец. Семен молил бога, черта, дьявола, чтобы они отвели от него взгляд Кудряшова. Спрятаться бы за спину товарища, но, как назло, торчал в первой шеренге.

Кудряшов что-то шепнул немцу, тот согласно кивнул головой, и Митрофан Кузьмич в сопровождении верзилы-полицая приблизился к шеренге, остановился возле Бекетова и, ткнув племянника указательным пальцем во впалую грудь, сказал верзиле:

— Этого ко мне!

И Семен как-то сразу сломился. Он бы возненавидел самого себя, если бы по доброй воле сделал два роковых шага, скорее бы умер от разрыва сердца, чем принял из чужих рук чужое оружие. А тут сдал, обессилел так, что не мог идти. И когда верзила подтолкнул его, Семен потерял сознание. Очнулся, когда мотоцикл въехал в просторный двор. Верзила истопил баню и вымыл Семена, не возмущаясь и не досадуя, что его заставляют обихаживать дохлого пленного. Исправно и равнодушно делал то, что приказано. Вероятно, с такой же исправностью и равнодушием ходил он в карательные экспедиции, расстреливал женщин и детей.

Жили они во флигеле. За обширным двором темнел бревенчатый пятистенник, где обитал сам Кудряшов. К стене примыкало высокое, с крутыми ступеньками крыльцо.

Хмара — так звали верзилу — был широкоплечим детиной с младенчески розовым лицом, глубоко посаженными глазами. Верхние два крючка кителя никогда не застегивались. Подчас на невысоком лбу Хмары собирались морщины, на толстых губах замирала по-детски простодушная улыбка. Бекетов даже стал думать, что этот человек на плохое не способен.

Когда Семен окреп, Хмара принес ему обмундирование и бросил на кровать со словами:

— Оболокайся! К господину начальнику пойдем.

Сразу-то Семен и не сообразил, к какому начальнику. Но стукнул по лбу — ба, так к дядюшке же, Митрофану Кузьмичу, Митрошке, как презрительно звала его мать.

— Ты че мне притащил? — рассердился Семен. — То ж фрицевское барахло! Давай мое!

— Оболокайся! — не повышая голоса, но повелительно и упрямо повторил Хмара. — Сказано! — Он молча взял брюки мышиного цвета и протянул Бекетову:

— На! Господин начальник ждать не любит!

«Не в подштанниках же идти, в самом деле, — усмехнулся про себя Бекетов, — не голышом же предстать пред грозные очи господина начальника». Семен смирился, надел брюки, китель.

— А это зачем? — кинул на кровать пилотку. — Уродина. Гони шапку, зима на дворе!

Хмара молча поднял пилотку, протянул ее Семену, и тот вздрогнул, увидев, как из-под насупленных бровей сверлят его серые холодные глазки. Содрогнулся.

Митрофан Кузьмич встретил племянника радушно, даже тепло. Обнял на радостях. Потом, ласково оттолкнув его от себя, оглядел с ног до головы и заключил:

— Добрый молодец!

Повернулся к застывшему у дверей Хмаре:

— Тебя не держу. Разрешаю бутылку шнапса.

Хмара покривился, будто раскусил кислую ягоду. Кудряшов усмехнулся и смягчился:

— Аллах с тобой, можно первака. Да смотри, вусмерть не напейся!

Довольный Хмара бережно прикрыл за собой дверь.

Митрофан Кузьмич по-домашнему — в черных брюках и белой рубахе, на ногах меховые тапочки. Провел гостя в горницу, где был накрыт стол. Чего только не увидел на нем Семен — и коньяк, и сало, и ветчина, и колбаса, и хлеб, и соленые огурцы, и грибы. Зажмурился: голова закружилась. Ничего себе живет дядюшка!

— Садись! — хлебосольным жестом пригласил хозяин и сам уселся первым. Потерев возбужденно ладони, Митрофан Кузьмич потянулся к бутылке. Наполнил рюмки по самые краешки, ухватил свою за хрупкую ножку толстыми пальцами, с прищуром оценил золотистый напиток на свет и провозгласил:

— За жизнь!

Выпили. Семену коньяк не понравился, папоротником от него пахло. В голове зашумело. Ослаб в плену-то. Раньше косорыловку стаканами хлопал и ни в одном глазу. Нажимал на колбасу, только за ушами трещало.

Митрофан Кузьмич налил по второй. Семен отказался:

— Я че-то боюсь…

— Правильно, не сразу. Приди в себя. Закусывай хорошенько. Доволен, что попал ко мне?

— Не знаю…

— Не барышня, не кокетничай. Считай, что с того света тебя за уши вытянул. Наверняка, там загнулся бы. А?

— Ага, — вздохнул Семен.

— Ну вот. А со мной не пропадешь. Неизвестно, сколь продлится война, а жить надо. Не одолеть большевикам фюрера. Не-ет, кишка слаба.

— А что вам от немцев, дядя? — спросил Семен и глянул на Кудряшова испытующе. Постарел Митрошка. У глаз морщины, виски в куржаке, у рта жесткие складки.

— Видишь ли, Сеня, — после некоторого раздумья ответил Кудряшов, — у меня своя философия жизни. Хочу делать то, что хочу. Хочу жить так, как желаю, а не как мне приказывают. Что мне до немцев? А ничего! Но они дали мне власть, теперь я достиг своего. Хочу милую, хочу казню. Немцы не мешают. А большевики не давали мне развернуться. Вот в чем вопрос, Сеня. Гнали меня в колхоз, а я не хочу! Гнали на фабрику, а я не желаю! Я богатство люблю, Сеня! К слову, камешки те целы?

Бекетов пожал плечами. Не узнавал себя сегодня Семен. Какой-то не такой стал. В лагере не гнулся ни перед кем. Изнурен был телом, но не сломлен духом. А ныне, напялив чужую форму, сник, ослаб душевно, вроде убоялся чего-то. Федор говорил Онике: «Уж если наденешь поганую форму, считай, все пропало. Оружие если возьмешь из их рук, считай, что возврата не будет…» Федора нет, а он, Семен Бекетов, сидит за богатым столом со своим дядюшкой, пьет коньяк и жрет домашнюю колбасу. А Федора вот нет…

— Загнал? — по своему понимая затруднение племянника, спросил Кудряшов.

— Потерял, — соврал Семен.

— Ну и дурак! — огорчился Митрофан Кузьмич. — Знаешь, сколь загреб бы за них?

— Слышал.

— Слы-шал… Эх, Сеня… Ладно, давай еще по одной хлопнем, и я тебе кое-что покажу.

Кудряшов налил себе уже не рюмку, а стакан. Бекетову чуть плеснул. Залпом оглушил, не поморщившись, со скрипом отодвинул стул и исчез в другой комнате. Вернулся, бережно неся в руках черный в узорах ларец. Осторожно поставил на стол и открыл крышку с потускневшей бронзовой монограммой.

— Любуйся! — озаренный внутренней радостью, пригласил Митрофан Кузьмич. — Гляди, Сеня, чем я владею!

Бекетов ахнул — ларец до краев был наполнен браслетами, золотыми кольцами, нитками жемчуга, колье с драгоценными камнями, золотыми зубами…

— Откуда же? — невольно вырвалось у Семена, но он тут же прикусил язык, заметив на лице Кудряшова сатанинско-горделивую улыбку. Догадался.

— Большевики за эти безделушки упекли бы меня к черту на кулички или, скорее всего, на тот свет. А немцы не препятствуют, они поощряют. Вот за это я и люблю жизнь!

— Но это же… Ну чье-то было…

— Чье-то! — воскликнул Митрофан Кузьмич. — То, что у меня, это мое! Мое, Сеня! А тем, у кого это было, уже ни к чему, им уж, Сеня, никогда не потребуется. Вник?

Если до этой встречи Бекетов наивно полагал, что дядя служит в полиции по принуждению, надеялся, что они найдут общий язык, то теперь понял: Кудряшов палач, руки его по локти в крови…

Кудряшов отнес ларчик в другую комнату. Вернувшись, выпил еще коньяку, уже не предлагая Семену, и тяжело плюхнулся на стул. Некоторое время сидел оцепенело, зажав голову руками, вроде засыпая. Затем резко встрепенулся и уставился на племянника, будто лишь заметил его. Да, дядюшка мог пить, не пьянея.

— У тебя отец был шибко идейным, патриота из себя корчил, — начал Митрофан Кузьмич. — И Нюрка с ним скурвилась. Ты зубами-то не скрипи, я не в обиду, я зла на тебя не имею. А имел, подох бы ты в плену…

— Отца-то че приплел?

— Пооботрешься, мно-о-огое поймешь.

— Отпустили бы меня, сделали еще одну милость.

Кудряшов прищурился, и такая в его глазах появилась злоба, что Семен испуганно подумал: «Да он меня кокнет и глазом не моргнет!»

— Нет! — твердо ответил Кудряшов. — Не для того я тебя из ямы выволок, чтоб отпускать. Ты же со всех ног кинешься искать партизан, а их тут хватает. В меня же и наловчишься стрелять. Нет, Сеня, я тебе дам автомат и не вздумай финтить. Хмара будет возле тебя. Ты знаешь, кто такой Хмара? О! Нас с ним судьбина в тюряге сшибла, спасибо немцам — освободили. А Хмара мать свою придушил, вот какой это младенец! Нет, Сеня, мы будем рядышком. А что теряем? Ладно, одолеют большевики, ты думаешь я буду ждать, когда мне намылят петлю? Подорву коготки на запад, там радетелей хватит да еще с моим капиталом. На две жизни хватит. И тебя не обижу. Вник?

…Ночью сон не брал Бекетова. А рядом храпел Хмара. Накачался самогонки по самую завязку. До койки дополз на четвереньках, еле влез и спал в мундире, выпятив жирный зад.

Митрофан Кузьмич бандюга, тут все ясно. Драгоценности нахапал, золотыми зубами не брезгует, выдирал, наверное, у мертвых, а то и у живых. Подарил черт дядюшку, но ничего тут не прибавишь и не убавишь. Звенит в голове хрипловатый баритон Бирюка: «Они будут любоваться тобой? Оружие должно стрелять, и ты будешь стрелять». В кого? В дядюшку первого? Ничего еще не решил про себя Сенька Бекетов, духу не хватает на второй такой рывок, какой свершил на передовой, когда сразился с дзотом. Кого боялся? Дядюшки? Пожалуй, Хмары. Этот пришьет и пикнуть не даст. Жалко по-глупому с жизнью расставаться. И зима наступила. Куда побежишь, если трещат морозы и метут метели.

Хмара храпел с переливами. На улице гудел ветер, сметал с крыш снег и из снежной крупки вил стремительные жгутики.

Холодно и на родимой Егозинской стороне, а в материнском доме тепло и уютно. Мать бы ему пирожков напекла с грибами — язык проглотишь. И пускай бы себе таскал у него Силантий рублевки и трешки, пусть бы тешился непутевый отчим. Семен сейчас и обижаться не стал бы, смешно же! Это тебе не Хмара!

Выдавать Семену автомат Кудряшов не спешил. И к делам своим пока не приобщал. И пусть бы вообще забыл о нем. А Хмара глаз с Семена не спускал. На улице у дома — часовой. В доме-пятистеннике безвылазно сидит дневальный, иногда выползет на крылечко, подымить вонючими немецкими сигаретами; в доме Кудряшов курить не велит. Везде надзор, как в заключении.

Иногда появлялась пожилая женщина, под наблюдением дневального убирала в доме, стирала белье. Однажды Семен столкнулся с нею во дворе, когда она выносила ведро помоев. Он улыбнулся приветливо. А она обожгла его таким тяжелым взглядом, что Бекетов мог запросто превратиться в пепел. Семен испуганно отпрянул и поспешил в свой флигель. И весь день тяготил его этот взгляд. В душе он считал себя честным человеком, нечаянно попавшим в беду, непричастным к полицейской своре. А женщина судила его по одежде, одежда-то на нем полицейская, запятнанная в крови. Называли полицаев презрительно бобиками: гавкали на людей и лизали хозяйские сапоги. Если бы только гавкали, но ведь и кусались до крови. Сколько презрения вложено в слово это — бобик!

Промучился Семен возле дядюшки зиму. Весной ему выдали автомат и стали брать на акции. Первой для него была облава на лесопилке. Однако ничего подозрительного тан не обнаружили, хотя кто-то донес — прячутся партизаны.

Хмара застрелил поросенка прямо в луже посреди широкой улицы поселка. Прихватил за задние ноги и бросил в телегу. Из дома выскочила старуха с развевающимися седыми космами, погрозила Хмаре кулаком, предавая анафеме. Полицай широко расставил ноги, положил руки на автомат. Старуха остановилась. Хмара равнодушно и медленно перевел автомат в боевое положение, вот-вот надавит спуск. Старуха, сразу онемев, попятилась. Бекетов подскочил к Хмаре и, дрожа от негодования, крикнул:

— Ты что, спятил?!

Хмара так же равнодушно и медленно вернул автомат в исходное положение и, сплюнув, сказал невыразительно:

— Другой раз, хмырь, пришью тебя. А на первый гуляй отседова!

Вместе с немцами прочесывали лесной массив. Постреляли малость, для видимости. У Семена сердце придвинулось к горлу и билось гулко-гулко. Прыгнуть бы за кустик, притаиться… Но не прыгнешь и не затаишься, если идешь в середине цепи полицаев. Для них-то мосты назад сожжены, им терять нечего. И нет у Семена товарища, каким был Федор Бирюк. А что бы сделал Федор? Этот бы обязательно сиганул, этого бы и канатом не удержали. Впрочем, Федор ни за что бы не принял из чужих рук чужое оружие.

Полицаи побаивались Бекетова, одно родство с начальником что значило. Лебезили. Только Иван Вепрев не скрывал своей неприязни. Скалил крупные зубы, цыганистые глаза его посверкивали, усмехался:

— Племянничек у начальника… Завиты веревочкой.

Попадись ему Семен на узкой тропочке, душу вытрясет с удовольствием. Чем Бекетов провинился перед ним? Вепрев подался в бега зимой. Что-то на него Хмара зуб заимел, автомат отобрал, под арест собирался посадить. Вепрев чуда ждать не собирался, знал, что его не будет. И исчез.

Кудряшов приветил смазливую разбитную бабенку с молокозавода — Клару. Родители, конечно, ничего худого не видели в том, что нарекли дочь таким именем. А она теперь утверждала, что в ее жилах течет арийская кровь. К Митрофану Кузьмичу в пятистенник ныряла тайком. Закатывали пиры до утра. Она-то и сказала Кудряшову, что подозрительной ей кажется Настя Карпова. Монашку из себя строит, недотрогу. Одному полицаю пощечину влепила, когда он облапил ее. Да разве так по нынешним временам можно вести себя? И в Кораблики через неделю бегает. Говорит, в баньке попариться да белье постирать. А в Покоти бань нет? Постирать нельзя? Еще бы ладно, коли кто-то там в Корабликах был. А то ведь никого!

Как ни осторожно вела себя Карпова, а от Клары не убереглась. Свои наблюдения записывала на клочке бумаги и надежно прятала в доме, где квартировала. А на этот раз будто бес подтолкнул — побежала на смену и записку в сумку спрятала. Думала сразу с завода махнет в Кораблики, не забегая на квартиру. Клара уже давненько проверяла содержимое Настиной сумки, но ничего не находила. А тут! Бегом к Кудряшову, по закоулкам да огородам, чтобы не попадаться на глаза людям.

Настю схватили за околицей, в сумерки. Никто и не видел, как это произошло. Кудряшов потирал руки: наконец-то, удача! Но Настя Карпова наотрез отказалась с ним разговаривать. Тогда из города прикатил гестаповец Функ, Кудряшов предложил подкинуть для партизан наживку: пустить слух, будто Карпова путалась с ним, начальником полиции, забеременела и сбежала в Кораблики от стыда подальше. Там, говорят, есть бабка, которая делает аборты. Не может быть, чтобы партизаны не клюнули. Функ вприщур поглядел на Кудряшова и сухо кивнул головой: «Гут!».

Засадой в Корабликах руководил сам Кудряшов. Его-то Степан Мелентьев и принял за немецкого офицера, когда таился с Илюшей в овражке.

Участвовал в засаде и Семен Бекетов. Одного партизана полицаи убили. Хотя Кудряшов надорвал глотку, крича:

— Живьем брать, живьем!

Какое там живьем, отчаянный попался, пятерых положил.

Живьем взяли Ивана Вепрева. Это Хмара и Лешка Лебедев подкрались к нему с тыла и навесили фонарей.

В полицейской управе Кудряшов восседал за массивным столом. Перед ним стоял избитый до полусмерти Иван Вепрев, ноги у него подкашивались, но Хмара все-таки держал его за шиворот.

— Ну! — грозно свел у переносья брови начальник полиции. — Допрыгался, кузнечик?

Вепрев тихо, но внятно ответил:

— Скоро и ты допрыгаешься, господин начальник.

— Я-то еще когда, а ты уже готов, накрылся. Сидел бы ты, Вепрев, у меня и не брыкался, жив бы остался. А тебя к бандитам потянуло. Теперь тебе верная петля.

— Это ты бандит, Кудряшов, и вся свора твоя бандиты.

— Ишь ты! — усмехнулся Кудряшов. — Скоро же ты скурвился. Гляди, как красный агитатор, шпаришь. Эх, дырку бы тебе во лбу!

— Давай!

— Ишо малость погожу.

Бекетов вовсе не хотел присутствовать на допросе, но дядюшка приказал — быть! Все хочет в свою веру заманить. А Семен поражался Ивану Вепреву. Как это он его не разгадал раньше, вместе бы мотнули в лес. И теперь знает, что будет делать. Обязательно попросится в караульный взвод и, когда придет черед стоять на часах у подвала, уведет Вепрева в лес. А там еще повоюем!

В полночь Бекетов сменил на часах Хмару. Ночь теплая, звездная. Пьяные полицаи орали песню про бродягу, который бежал с Сахалина. Пусть себе орут. Это даже хорошо: отвлекают внимание тех, кто сейчас не спит. Того же часового, что ходит на улице у дома. И патрулей.

Семен волновался. Сегодняшняя ночь должна круто повернуть его судьбу. Если удастся с Вепревым, значит, жизнь снова обретет смысл. А что может помешать?

Тихо плывет летняя ночь над Покотью. Мигают в синем небе звезды. Сонно шелестят в огороде листвой березы. Спят Кудряшов и его верный пес Хмара. Мается в заточении избитый Вепрев, попавший в беду. Он и не ведает, что скоро придет к нему избавление.

Семен тихонько пробует запор. Тот легко подается и не скрипит. Прислушался. Все еще веселятся полицаи. Не поют, а бурно, с матом о чем-то спорят. Бекетов открыл дверь и вошел в подвал. Сыро и душно. На ощупь, держась за стенку, спустился вниз. Вепрев застонал.

— Тихо, Иван, — предупредил Бекетов и зажег спичку. Вепрев сидел, привалившись спиной к сырой каменной стене.

— Кто? — прохрипел он.

— Бекетов. Пришел за тобой. Бежим, Иван.

Вепрев молчал.

— Ты меня слышишь? Бежать надо в лес, к своим. Я тебе помогу.

Вепрев молчал.

— Очнись, ради бога! Время идет! Пойдем к партизанам. Ты дорогу укажешь, у меня автомат. Пробьемся!

Семен снова засветил спичку и встретил тяжелый, полный ненависти взгляд Вепрева:

— Прочь, племянничек начальника!

— Да ты что?

— Ползи обратно, провокатор. Думаешь, клюну?

— Да я ж к тебе с открытой душой. Иван! — чуть ли не плакал Бекетов. — Я сам ненавижу полицаев и всю немецкую сволочь!

— Не трать, кума, силы… Хочешь в отряд внедриться, а меня в помощники? Грубо работаешь, Бекет!

— Ты бредишь, Иван.

— Мотай отсюда, а то закричу.

Все рухнуло. Семен, как приговоренный к каторге, тяжело поднялся наверх и привалился спиной к двери. Вот она, цена полицейского мундира. А он, Семен Бекетов, за какие грехи должен страдать? За что?!

6. На Егозе
Алена Мелентьева, как началась война, устроилась на завод, выучилась на токаря. Когда осилила норму, выточила деталей больше, чем по наряду, мастер велел остановить станок, поздравил с первой победой и, глядя на молодую женщину поверх очков, сказал:

— Поимей в виду, голубушка, станок этот для тебя особенный.

— Чем же, дядя Сережа?

— А тем — муженек твой на нем трудился.

— Правда? — зарделась от радости Алена. — А я и не знала.

— Теперь вот знай! Не хотел раньше сказывать, чтоб ты горячку не порола. А теперь можно, теперь ты маху не дашь. Слышно о нем что-нибудь?

Алена погрустнела, глаза повлажнели, дрогнули губы.

— Ну, обойдется. У меня от старшего тоже ни слуху ни духу. Объявятся, никуда не денутся.

— Ой, стреляют же там, дядя Сережа. Да еще бомбят.

— Это, конечно. А наши кыштымские ребята хваткие, ко всему привычные, малость похитрей других-то, а?

Алена улыбнулась.

Авдотья Матвеевна после отъезда Степана в армию заскучала. Иногда делает что-нибудь — тесто месит, в избе убирает или варежки вяжет — вдруг остановится и уставится в одну точку. Алена боялась, когда свекровь замирала вот так-то. У нее тогда и взгляд делался отрешенным. Так с ума сойти недолго. Заметив, что Авдотья Матвеевна снова впала в задумчивость, Алена осторожно, чтобы не напугать ненароком, подкрадывалась к ней и говорила:

— Мама, вам нездоровится?

Авдотья Матвеевна повернет к ней голову, еще ничего не видя, и вдруг очнется. Виновато вздохнет и скажет:

— Чей-то муторно на душе, Аленушка.

— Да с чего бы это? От Степана вчера письмо было.

— Слышу будто голос мужа, явственно слышу. А его, почитай, двадцать годков как нету. Степанка-то без отца рос. Вроде бы зовет, зовет к себе.

— Полно вам, мама, глупости какие-то.

— Может, и глупости, а вот зовет. Пора, видно, в путь собираться…

С рождением Иванки Авдотья Матвеевна повеселела, вроде бы десяток годков скинула с плеч. Алену к сыну не подпускала, разве что покормить грудью отдаст. Мыла, холила, баюкала внука. По ночам, когда Иванка плакал или не спал, бдела у зыбки. О всех своих болестях начисто забыла.

А тут война. Забрали в армию старшего сына Анатолия. Прибегал проститься. Стриженный наголо, бледный, растерянный. Алена пожалела его. А пожалев, невольно подумала: как же такому забитому на войне? Много ли он навоюет?

Немного навоевал Анатолий Мелентьев. Однажды вечером, уже глубокой осенью, прибежала к Авдотье Матвеевне старшая невестка, растрепанная и зареванная, и с порога завыла:

— Уби-ил-и-и… Толю уби-или-и!

До смерти перепугалась Авдотья Матвеевна. Иванка заплакал. Алене горло перехватила спазма. И вспомнила она о том, что плохо подумала об Анатолии, когда приходил прощаться. Даже похолодела: неужто предрекла ему конец? Сглазила? И мучилась от этой нечаянной, но надоедливой мысли, понимая, что это бред, сплошная чепуха. И думала о Степане, неужто и его тоже нет?

А от Степана ни строчки, ни полстрочки. В огненной пучине войны гибли города, а что человек? Песчинка!

Авдотья Матвеевна, когда наступало время идти по улице почтальону, выходила за ворота и ждала, скрестив на груди руки. А почтальон, знакомая пожилая баба с соседней улицы по имени Клава, проходила мимо, кивком головы приветствуя Мелентьиху. Авдотья Матвеевна вздыхала. Иногда спрашивала:

— Клав, от мово опять ничего?

— Ничего, Матвеевна.

— Может, ты куда засунула да забыла?

— Господь с тобой, рази так можно?

— А в конторе-то вашей письмо, случаем, не затеряли?

— У нас такого не бывает.

— Или в дороге где оно сгинуло? — словно самою себя спрашивала Авдотья Матвеевна. Клава торопливо соглашалась:

— Во-во! Задержалось. Поезда-то по нонешним временам ишь как неаккуратно ходят.

Иванка ходить начал, веселее стало с ним. И легче. Маму и бабу звать научился. Что ни день, то новость. Зубки дружно полезли, волосенки весело закучерявились. Вылитый Степан, такой же крупный будет. Алена как-то сказала об этом свекрови. Та, пожевав губами, не согласилась:

— Ить как тут определишь сейчас? И твоя кровинка в нем заметно играет, — чем несказанно обрадовала Алену. Говорят, что невестке всегда трудно со свекровью, что мир их не берет. Даже в поговорку вошло: «И чего ты ворчишь, как свекровушка!» А вот Алене с Авдотьей Матвеевной легко. И ворчала та, конечно, но по делу и не со зла, от доброго сердца учила житейской мудрости. С родной матерью у Алены такого ладу не было. Мария Ивановна, бывало, рассердится на дочь по пустякам, неделями ее не замечает, пока сама Алена не поклонится матери.

Сентябрь второго военного года наступил теплый, со светлыми паутинками. У Мелентьевых в огороде какой-то злодей картошку подкапывал по ночам. Проснутся утром, глядь, опять два или три гнезда разорили.

— Давай-ка, девка, скорее уберем, а то останемся на бобах, — сказала Авдотья Матвеевна. Алена отпросилась у Сергея Сергеевича. На такие дела освобождение всегда давали.

Принялись за картошку. День полыхал солнцем и был безветренным. Иванка то забавлялся картофелинами, то дергал пожухлую ботву. Силенок не хватало еще, и Иванка смешно сердился. Подходил к матери, хватался за черенок лопаты, требовал, чтоб и ему позволяли копать.

— Вот негодник, — ворчала бабушка незлобиво. — Чего матери-то мешаешь? А ну, подь ко мне!

Иванка с великой радостью семенил к ней. Алена работала споро, торопилась управиться поскорее, потому что мастер отпустил ее всего на один день. И вдруг насторожилась: не слышно Авдотьи Матвеевны, примолк Иванка. Оглянулась. Свекровь лежала на левом боку на ворохе ботвы, рука неестественно откинута, нога неловко подвернута. Иванка играл возле нее — пересыпал землю с места на место. Почуяв недоброе, Алена кинула лопату и подбежала к свекрови. Та была мертва.

Жила Алена за спиной Авдотьи Матвеевны, как за каменной стеной. Горя не ведала, забот с Иванкой не знала. А тут осталась одна. Попросила младшую сестренку Люську понянчиться с сыном. Сама прямым ходом в завком — ребенка оставить не с кем, в ясли бы… В войну детишек рождалось мало, перед войной тоже негусто. Так что устроили Иванка в ясли без лишней волокиты. Теперь Алена с работы забегала за сыном, возилась с ним вечер, разговаривала, как со взрослым. А он ластился к матери и частенько засыпал у нее на руках. Она укладывала его в кроватку и сама забиралась под одеяло. Погасит свет, а заснуть не может. Тоска навалится, хоть волком вой. А слез нет. Второй год громыхала война, сколько людей унесла. А Степан разве заговоренный? И сама себе упорно возражала — заговоренный, заговоренный! Это я его от всех напастей заговорила! Не сгинул Степан, а пропал без вести. Значит, найдется. Вон у Щербаковых на Кольку похоронка пришла, а он сам явился. Правда, инвалидом, но живой!

Нету рядом Авдотьи Матвеевны… Мать ненадолго пережила ее. Фроська бесстыдно стала гулять с военными, которые приезжали в командировки. Сегодня с одним, завтра с другим. Алена забрала Люську к себе.

В августе, когда в Москве отполыхали первые салюты в честь Орла и Белгорода, заболел Иванка. Температура поднялась. Алене дали освобождение на два дня.

Был вечер. За Сугомак-горой догорал закат. На востоке, за Челябской горой, собирались грозовые тучи, их полосовали белые молнии. Алена спешила домой из аптеки, куда бегала за лекарством, боялась, что в пути ее настигнет гроза. Миновала безлюдный проулок, перекресток. До дома оставались сущие пустяки, один околодок. По косогористой улочке двигался солдат. Солдат как солдат — в гимнастерке, галифе, в пилотке, но на костылях. У него не было правой ноги. Костыли переставлял старательно, еще неумело, но довольно быстро. В какой-то миг Алена догадалась, что солдат держит путь к ее дому. Степан?! Сразу стало душно. Сердце подскочило к горлу, вот-вот вырвется из груди. Нет, не Степан, кто-то другой. Но очень знакомый.

Солдат добрался до калитки и уверенно открыл ее. Алена рванулась вперед, задыхаясь от волнения и бега. Ворвалась в дом, как вихрь, и ослабла. Гошка Зотов примостился на табуретке, костыли приставил к стене. Люська глядела на него во все глаза и мучительно молчала. Иванка остановился у костылей, разглядывая диковинные палки. Потрогал рукой. Костыли качнулись и грохнулись на пол. Иванка испугался, но не заревел. Зотов покачал головой и спросил:

— Как тебя зовут?

— Иванка.

— Выходит, Иван Степанович Мелентьев.

Люська подхватила племянника и унесла в горницу.

— Здравствуй, Гоша, — тихо сказала Алена. Он ведь и не заметил, как она появилась. Зотов поднялся, оперся рукой о стену. Алена уронила ему на грудь голову и заплакала. Теперь уж никто не пошлет ей огненного привета с Егозы. Гошка отшастал по горам, а Степана нет. Зотов гладил ее по голове и приговаривал:

— Ладно, ладно, чего ты, в самом деле…

Алена уложила спать Иванку и Люську, поужинали вдвоем. Гошка поведал ей о своих скитаниях.

— Попал я, понимаешь, на Дальний Восток. Часть квартировала недалеко от границы. Вот, скажу тебе, край! Красотища! Горы сопками зовутся, а похожи на нашу Егозинскую. И богатимо там! Травы во — по плечу. Изюбры, в смысле дикие олени, фазаны, тигры даже!

— Ойиньки! — удивилась Алена.

— Точно! А рыбы! На вид лужа, перепрыгнуть можно запросто. А черпнешь сетью, полна, понимаешь. И чего только нет — и сомы, и щуки, и ратаны, в смысле черныши. Уже в войну меня командир как-то спрашивает: «Зотов, ты откуда?» — «С Урала», — говорю. — «Там ведь тоже горы?» — «Горы, товарищ командир». — «И дичь водится? — «А как же», — говорю. — «Охотиться умеешь?» — «Само собой. Мы с закадычным дружком Степой Мелентьевым все горы обошли. В глаз белке попасть могу!» — «Бери винтовку, иди в сопки и подвали изюбра». — «Слушаюсь, товарищ командир!» Паек у нас, сама понимаешь, не фронтовой. На ремнях каждый месяц новые дырки сверлили. Взял винтовку и пошел. Егозу вспомнил, Степана. Охотился-то больше он, а я филонил. Ворон стрелял. Иду, значит. Трава по плечи, как по джунглям пробираюсь, гляжу — изюбр скачет. Прыгнет — видно, приземлится — нет. Выждал, когда он подпрыгнет, и вдарил. С первого раза. Это что движущаяся мишень. Суп сварганил, м-м-м… С тех пор и сделали меня ротным охотником. Ребят кормил, себя не обижал.

— Вы же со Степой с малых лет ружьями баловались.

— В том и дело. А на фронтах беда. Наши отступают и отступают. Терзаюсь, понимаешь: Степа воюет, а я изюбров промышляю. И рапорт командиру взвода — так и так, мол, прошу отправить на фронт. А он мне пять нарядов вне очереди.

— Это за что же?

— Слушай дальше. Я к командиру роты — так и так, мол, хочу на фронт. Он мне пять суток губы.

— Какой губы?

— Этой самой, гауптвахты, арестовал, значит, на пять суток. Отсидел положенное и к командиру батальона — так и так, мол, отправьте меня на фронт, хочу фрицев колотить. Комбат и говорит: «Вот что, красноармеец Зотов, пойдем-ка со мной, кое-что тебе покажу». А что оставалось делать — пошли. Привел он меня на пограничную заставу, а там разрешили нам подняться на сторожевую вышку. Поднялись мы, значит, комбат дает мне бинокль и говорит: «Погляди на ту сторону». Приложил я бинокль к глазам — мама родная! Там полным-полно япошек, что тебе муравьи туда-сюда снуют, и все с оружием. Пушки и даже танки видать, не стесняются показывать. Это у них тут военный поселок. А сколько их таких вдоль границы? Забирает у меня комбат бинокль и спрашивает: «Видал теперь?» — «Так точно, товарищ командир!» — «В этом весь гвоздь, красноармеец Зотов. Против нас их тут целый миллион, армия такая, Квантунская называется, специально на нас готовят. Ты уйдешь на фронт, я уйду, разве мне туда не хочется? Еще как хочется! А самураи и попрут. Тогда что? И запомни, красноармеец Зотов, у нас здесь не легче, а труднее. А что сейчас видел, передай своим товарищам, чтоб они ко мне с рапортами не лезли!» — Успокоился немного, нельзя ж оголять границу. Крикни — кто хочет на фронт? Весь батальон поднимется, а нельзя. Тут под Сталинградом началось. Тревожно у нас было. Япошки ждали. Отдадут наши город, и они наверняка полезут. Мы круглосуточно под ружьем. А когда Паулюса-то окружили, и у нас обмякло малость. Некоторые подразделения на запад занарядили. Наш батальон тоже. Катили на запад по «зеленой улице», день и ночь, только ветер свистел. Прибыли под Сталинград, а там уже кончилось, Паулюс сдался. Нас — на Ростовское направление. Из эшелона прямо в бой, сразу в атаку. Меня миной шарахнуло. И часу в бою не был. По ногам стегануло, папу с мамой забыл, как зовут, до того тяжелый был. Одну вот ногу отпластали, а другую все же спасли. А то и ее хотели напрочь. С одной-то еще шкандыбаю на костылях. Куда бы без обеих-то?

Аленка всхлипнула.

— О Степе я тебе и рассказывать не знаю что. Пропал без вести. И вот Авдотью Матвеевну похоронила. Маму свою тоже. Так и живу, Гоша. Слезами да надеждами.

— Моего отца при бомбежке…

— Слышала.

— Батя у меня был хороший, добрый, только вот бесхарактерный. В БАО служил, в батальоне аэродромного обслуживания, значит, от передовой в стороне. Немцы бомбили аэродром, батя и не сберегся. С матерью у них всегда были нелады. А меня она снова куском хлеба попрекает. Мол, ногу на фронте потерял, орденов никаких не заслужил, пенсия так себе. Эх, не хочется и говорить. Не нужен я ей, калека…

— Сам проживешь. Красавицу подхватишь и заживешь!

— Кто за меня пойдет, Алена?

— Найдутся! Парень ты ничего, видный. А что ноги нет, так ведь не в ней дело-то, а в голове. А голова у тебя светлая.

— Не делай из меня икону, — улыбнулся Гошка.

— Твое при тебе останется. Что собираешься делать?

— Понимаешь, когда я на заставе побыл, что-то потянуло меня на стихи. Я даже сейчас не пойму, как у меня получилось, но получилось все же. Накропал стих и послал в дивизионку. И понимаешь, Алена, что самое чудное — напечатали! Так и пошло. Я нишу, а они печатают. Заболел я стихами. Вот и думаю, поеду-ка в Челябинск, в педагогический. Учиться буду, Алена. Чувствую, без хорошей грамоты стихи писать нельзя.

— Гош, дай я тебя поцелую.

— А Степан?

— Позволил бы! Ты же его друг закадычный. Был бы он только жив. Любого приму.

— Думаешь, сгинул?

— Что ты, Гоша. Жду!

— Как у Симонова, да? Жди меня, и я вернусь! Нет, не такой Степан Мелентьев растяпа, чтобы сгинуть!

— Спасибо, Гоша.

— А я проживу и без мамани, бог с нею. Пенсия есть. Паек положен. Стипендию, я думаю, дадут. Выучусь, а там поглядим!

Не было у Степана друга ближе, чем Гоша. У Алены потеплело в груди.

— Плачешь! — всполошился Гошка.

— Плачу, Гоша. Ты веришь, что Степан жив?

— Да ты что? Сомневаешься?

— Спасибо! Раньше я одна верила. Теперь знаю, что нас двое. Это надежнее, Гоша. Когда уезжаешь?

— Завтра.

— Меня не забывай. Степан объявится, сообщу.

Через несколько дней после отъезда Зотова Алена получила казенное письмо. Авдотья Матвеевна, незадолго до своей смерти, посоветовала написать письмо в Москву: не ведают ли там что-нибудь о Степане Мелентьеве? Алена удивилась наивности свекрови:

— Кому же, мама?

— Как это кому? Товарищу Ворошилову.

— Что ты, мама, разве у товарища Ворошилова мало солдат? Миллионы же! Он что, должон всех знать?

— Нет, не должон. А помощники должны.

Писать письмо Алена тогда не стала. Но вот умерла Авдотья Матвеевна, на душе больно спеклась грусть-тоска неисходная, прямо невмоготу. Тогда-то вспомнила Алена разговор о письме и решила — а, была ни была! — напишу. Чего теряю? Попытка не пытка. Сочиняла письмо два вечера. С замирающим сердцем и надеждой отнесла на станцию, сунула в почтовый вагон пассажирского поезда.

И вот пришел ответ. Алена торопливо разорвала конверт, руки дрожали, когда разворачивала плотный лист бумаги.

«Ваш муж, Степан Николаевич Мелентьев, в настоящее время проходит службу в такой-то воинской части».

Алена глазам не поверила. Значит, жив?! Раз проходит службу, выходит, живой и здоровый?! Алена заплакала, замочила горючими слезами казенную бумагу. А когда первое возбуждение улеглось, недоуменно подумала: коли жив, если проходит службу, то почему же за два года не написал ни единой строчки, не подал весточки?

7. Налет
Капитан Юнаков, слушая доклад Мелентьева, катал крупные тугие желваки и холодел глазами. Илюша Хоробрых топтался за широкой спиной взводного и маялся неизвестностью: какое решение примет капитан? Иногда он бывал вспыльчив. Как-то за самый малый проступок отстранил Илюшу от участия в вылазке на «железку», как бы дав этим понять, что он, Илюша Хоробрых, боец второсортный, без которого вполне можно обойтись.

Когда Мелентьев замолчал, капитан спросил:

— Влипли основательно, так я понимаю?

— Кто ж мог подумать?

— Как кто? Ты! Опытный разведчик и такая накладка! Задание-то не выполнили!

— Так ведь, товарищ капитан…

— Никогда не поверю, — перебил Степана Юнаков, — чтобы опытный разведчик не обнаружил крупную засаду. Нюхом, наконец, ты ее должен был почуять! Нюхом! Прояви осторожность и наблюдательность — и не попал бы впросак. Это расплата знаешь за что?

— За что?

— За самоуспокоенность и зазнайство. Других слов не подберу. Сплошные удачи, вот и возомнили о себе. Мол, шапками закидаем. Двух бойцов потеряли? Потеряли. Сами чуть не влипли.

— Товарищ капитан! — обиделся Мелентьев. — Да мы там четверых положили, а пятый утек.

— А могли бы влипнуть, —жестко проговорил Юнаков. — Средь бела дня полезли в деревню. Это ваше счастье, что те полицаи оказались лопухами, а то бы остались вы вместе с товарищем Хоробрых в тех самых Корабликах!

— А мы и так осторожничали! — не ко времени встрял в разговор Илюша.

— Адвокат! — усмехнулся Юнаков. — Да еще непрошеный! Ты, Хоробрых, забыл, что в присутствии командира можно говорить только с его разрешения?

Илюша вздохнул: ну вот, опять напортил. Но реплика Хоробрых сбила капитана с сердитого тона, и он мирно закончил:

— Хорошо, пусть будет по пословице: за одного битого двух небитых дают. Но на будущее учти!

— Слушаюсь, товарищ капитан!

О неудачной вылазке в Кораблики Юнаков доложил товарищу Федору. Присутствовали при этом комиссар Костюк и начштаба майор Любимов. Капитан ожидал нагоняя, выговора, но товарища Федора удивила наглость полицаев.

— Скажи, пожалуйста! — проговорил он. — Целую роту на четырех партизан?

— Они же не знали, сколько нас придет.

— А что тут мудреного, можно и догадаться, что отрядом туда не полезем. Частное дело. Кудряшов хотя и наглый, но трус. Надо бы его проучить. Что, комиссар, не пора ли нам размяться?

— Пора! — согласился комиссар.

— Судя по донесениям, в Покоти немецких подразделений нет, не считая нестроевиков на молокозаводе. Фашисты увязли под Орлом, им не до нас. Рискнем, капитан?

— Так точно!

— Единодушно! — улыбнулся товарищ Федор и повернулся к Любимову:

— Давай, майор, обстановку.

— Гарнизон в Покоти полицейский, — сжато начал Любимов. — На молокозаводе до полуроты немцев-нестроевиков. На восточном и западном входах в райцентр дзоты. В ночное время центральная улица патрулируется. Полицаи, их две роты, занимают школу.

— Интенсивность движения по большаку?

— Плотная днем. В ночное время почти прекращается: боятся засад. Опоздавшие ночуют в населенных пунктах. В Покоти тоже. Вероятность этого нужно предусмотреть.

— Пишите, майор. Взводу Сидоренко оседлать тракт с восточной стороны, взводу Наумова — с западной. Задача — любой ценой не пропускать в Покоть никого, пока мы будем там. Ротам Молчанова и Глушко атаковать казарму и молокозавод. Тебе, капитан, поручаю Кудряшова и управу. Время операции назначу позже, когда доложу о ней штабу фронта. Непосредственное руководство беру на себя, комиссар и начштаба остаются в лагере. Вопросы?

Вопросов не было. Товарищ Федор мог с закрытыми глазами пройти Покоть с одного конца в другой: прожил там много лет. Отчетливо представлял одноэтажное кирпичное здание школы. Если потерять элемент внезапности, то выкурить оттуда полицаев будет нелегко, неизбежны большие потери. А основное здание молокозавода сложено из дикого камня, стены и пушкой не прошибешь.

Юнаков и Мелентьев в Покоти ни разу не были и не представляли, где расположено обиталище Кудряшова. Им было лишь известно, что у ворот всегда маячит часовой, во дворе дежурит дневальный, а во флигеле обитают два полицая, приближенные начальника полиции.

Капитан вызвал из второго взвода Толю Столярова, дал ему лист бумаги и карандаш, свой планшет, чтобы удобно было писать, и сказал:

— Нужен план Покоти. Сможешь изобразить?

— Чего проще! — весело ответил Толя, выросший в этом поселке. Художник-чертежник из него оказался не ахти какой, но с заданием он справился прилично.

— Это большак. Вдоль него центральная улица. Это — школа, где теперь казарма для полицаев. Живут, черти, в школе и думают, будто ума-разума набираются…

— Без лирики, Столяров!

— Есть, без лирики! Вот это управа. Райком и райисполком бывшие. Эх, перед войной гаражик сгрохали, я ж, товарищ капитан, секретаря райкома возил на эмочке. Товарища Федора.

— По-моему, мы с тобой условились — без лирики!

— Извините! Видите квадратик, через большак от райкома? Это и есть халупа Кудряшова-голопупа!

— Неисправим ты, Столяров!

— А что такое, товарищ капитан? Это присказка, а не лирика.

— Какие подходы к райцентру со стороны реки?

— Неважнецкие. Голые бугры да овраги с рахитичными кусточками.

— А брод?

— Два. У Корабликов вот Мелентьеву впору, а мне нет. Я ж недомерок, меня и в шоферы не хотели брать.

— Столяров!

— Слушаюсь, товарищ капитан! Больше не буду. Второй ниже Корабликов. Тут мне по грудь. Как раз напротив оврага.

— Расстояние от реки до Покоти?

— От Корабликов пять с гаком. По оврагу на спидометр намотает верст семь.

В поход выступили засветло. Было пасмурно и ветрено. Сверху сыпалась надоедливая водяная пыльца. У реки сделали привал. Товарищ Федор собрал командиров и установил очередность переправы — штурмовые роты, потом взводы, которым предстояло оседлать большак. Замыкают разведчики Юнакова.

— Дорогу оседлаете лишь тогда, — предупредил товарищ Федор, — когда начнется бой, не раньше. Отход — три красных ракеты. Вы, капитан, — обратился он к Юнакову, — пошлите на западный берег двух-трех разведчиков. Коли там спокойно, пусть просигналят. И еще, капитан, обозначьте брод, чтоб никто не провалился в яму.

Смутно было на душе у Степана, никак не мог переварить неудачу в Корабликах. Лежали они с Илюшей под влажным кустом и покуривали втихаря. Чтоб огонек цигарки не озарял темноту, при затяжке укрывались плащ-палаткой с головой. Илюшу тоже задел выговор капитана. Несправедливо это. Что они могли сделать? Словно бы продолжая спор с Юнаковым, Илюша запоздало возразил вслух:

— Нюхом, говорит. Не собаки же мы. Правда, Степ?

— Не-ет, капитан все же прав, — вздохнул Мелентьев. — В Корабликах было пусто. Полдня проторчали на берегу, никто даже за водой не спустился, хотя бы какая-нибудь завалящая бабка с худым ведром появилась. Не было!

— Ведро-то худое, — улыбнулся Илюша.

— Все одно — как без воды! Ладно, колодец есть. Но чтоб в летний жаркий день и никто к речке не вышел?

— Телка напоить и то, — согласился Илюша.

— То-то и оно. Крепки задним умом. Как мне тогда в голову не ударило?

— Степ, а где у тебя дом? — решил увести от этих размышлений своего командира Илюша.

— Дом? На Урале. А что?

— А у меня дома нет.

— Как нет? Детдомовец, что ли?

— Отец укатил на север, а мамка за другого выскочила.

— А ты с нею был?

— Не, я у бабушки, отцовской матери. В Карачеве.

— А говоришь, дома нет.

— Нету, Степа. Бабушка померла, хату фрицы спалили. После войны буду отца и мамку искать. Плохо одному.

— Не дай бог, — согласился Степан. — Живы останутся, отыщутся!

— А у тебя, Степа, кто?

— У меня богато — мать, старший брат, два племяша и жена с сыном.

Хоть бы одним глазком взглянуть Степану на своих, на родную Егозинскую сторону и на душе полегчало бы. В прошлом декабре отряду присвоили воинский номер, определили полевую почту и сказали, что при случае можно написать домой письмо. Вскоре на Большую землю отправилась группа партизан с заданием пересечь линию фронта. С нею Степан и послал письмо Алене. Но группа погибла, когда пыталась пробиться через передний край немцев. Нынче весной на лесном аэродроме приземлился «кукурузник», чтоб забрать раненых. Степан снова написал Алене. Но лишь товарищу Федору и комиссару Костюку ведомо, что самолет был сбит «мессером». Не знал Степан и того, что командование отряда послало на него наградные документы в штаб фронта, а оттуда полетели они в Москву и что был недавно Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении Мелентьева орденом Ленина. Да и во всем отряде об этом никто не знал.

Появился Юнаков, присел на корточки и сказал:

— Пойдешь, Степан, с Илюшей на тот берег. Разведаете. Дадите сигнал, если все спокойно. Возьми, — протянул Степану фонарик, в котором кроме обычного, имелось еще два цветных надвижных стекла — красное и зеленое.

— Нужно обозначить переправу, — продолжал капитан, — но закавыка — чем?

— Вешки поставить, — посоветовал Хоробрых. Юнаков насмешливо хмыкнул. Какие вешки? Течение дай боже, дно песчаное. Унесет к дьяволу. Подбросил дельную мысль Степан:

— Лучше расставить людей. Не зима, не померзнут. Подскажите Столярову.

— Добро! — согласился капитан. — Ну, не теряйте времени.

Для быстроты переправились через реку не раздеваясь. Илюшу Степан перенес на своем горбу, хотя он и не соглашался. Герой! Оступится опять в яму, возись потом с ним. Выбрались на берег, вылили из сапог воду. Илюша клацал зубами:

— Х-х-холодно!

— Закаляйся, как сталь! — усмехнулся Степан.

Поднялись на берег. Земля липла к мокрой одежде. Серые тучи тяжело ползли над головами. Тусклая, промозглая ночь вздрагивала от яростных порывов ветра. Во мгле угадывалась степь, бугристая, неухоженная, прорезанная длинным оврагом. Вот по нему-то и двинут партизаны на Покоть.

Мелентьев помигал фонариком, надвинув на лампочку красное стекло. На том берегу заметались тени, забулькала вода, и вот уже поперек реки выстроилась цепочка партизан, еле видимая с берега. В тишине густо повалила рота Молчанова. Журчала, разбиваясь о тела, вода. Первым появился на берегу сам Молчанов, заторопил своих:

— Живей, живей!

Когда рота, будто тридцать три богатыря, возникла из воды, Молчанов тронул Мелентьева за рукав и сказал:

— До встречи, разведчик!

— Бывай!

Следом повалила рота Глушко, взводы Сидоренко и Наумова. Последним появился товарищ Федор в сопровождении Юнакова и разведчиков.

Партизаны втянулись в овраг. Зашуршал под ногами низкий кустарник. Вот отвалил от колонны вправо взвод Наумова, влево — взвод Сидоренко, Глушко увел свою роту к молокозаводу, на западную окраину Покоти.

У околицы разведчики посовещались. Юнаков позвал Мелентьева и Столярова.

— Теперь поведешь ты, Столяров. Не заблудишься?

— Однажды тетка Матрена, соседка моя, навострилась на молокозавод, а очутилась в Корабликах.

— Отставить прибаутки, Столяров!

— А зачем обижаете?

— Переживешь. Сопровождаешь его ты, Степан, со своим верным адвокатом и оруженосцем. А впрочем, решай сам. В бой раньше времени не вступать. Не проморгайте Кудряшова. Ну, это наша общая задача, я только уточняю.

— Халупа Кудряшова-голопупа на центральной улице, по ту сторону шляха. Хорошо бы прикрыть ему лазейку и с огорода.

— Вот вы с Мелентьевым и прикроете.

Глухой переулок вывел на окраинную улочку. В избах — ни огонька. Столяров махнул рукой, призывая всех остановиться. К нему поспешил Юнаков, спросил сердито:

— В чем дело?

— Вот она — центральная.

— Ложись! — приказал капитан разведчикам. И только разведчики разместились возле стены каменного дома, как гулко и хлестко прозвучал выстрел, неожиданный, хотя все ждали — вот-вот начнется. Но начинается всегда вдруг… Застрочил «шмайсер», у него звук дробней, чем у нашего ППШ. Мелентьев научился определять по звуку. Взорвалась граната. Это молчановцы осадили школу. Возникла перестрелка и в районе молокозавода.

— Давай, давай, Мелентьев, — подтолкнул Степана Юнаков, — удерет господин Кудряшов, товарищ Федор с нас шкуру спустит!

Мелентьев, Столяров и Хоробрых перебежали улицу. Возле школы вспыхнул пожар. Красный свет разрастался, автоматные и пулеметные очереди слились в монолитный гул, зачастили гранатные взрывы. Слышались крики и стоны раненых.

…Накануне вечером к начальнику полиции Кудряшову подкатил в «оппель-капитане» гестаповец Функ в сопровождении трех мотоциклистов. Проинспектировав деятельность полиции, Функ, как это бывало не раз, решил заночевать у Кудряшова, чтобы не подвергать себя риску ночной поездки. Утром он намеревался увезти с собой пленного партизана Вепрева.

Разведчицу Настю Карпову в гестапо допрашивали с пристрастием. Она уже не могла самостоятельно ходить и на допросы ее притаскивали волоком. Но Настя упорно молчала. Функ возлагал надежды на Вепрева, за поимку которого начальник полиции удостоился благодарности нацистского генерала. Вепрев привлекал Функа тем, что раньше служил в полиции. Правда, перебежал к партизанам, но от этого крепче духом не стал. Сбежал он после Сталинграда, значит, затрепетала от страха его заячья душонка, а из такого льва уже не сотворишь. Чуток пощекочут раскаленными щипчиками и расскажет больше, чем надо. Сломить перебежчика проще, чем эту фанатичку.

Кудряшов и Функ с вечера веселились в пятистеннике. Начальник полиции, сколько ни накачивался коньяком, не пьянел. А гестаповец соблюдал благопристойность. Потом Хмара приводил им девок. В общем, складывалось все чин-чином…

Мотоциклисты устроились во флигеле, пили шнапс. Хмара надрался самогона в одиночку, еле добрел до койки и свалился на нее поперек. Гестаповский солдат сбросил Хмару на пол, а на койку улегся сам.

Семен Бекетов укрылся в пустом хлеве. Натаскал туда всякой травы с огорода, застелил рядном и улегся спать, полагая, что завтра дядюшка или Хмара поднимут его ни свет ни заря. С этими гестаповцами всегда хлопот полон рот, неприятностей тоже. А Митрофан Кузьмич хотя и хорохорился, но боялся их до расстройства в желудке.

Семен лежал на пахучей траве, закинув руки за голову, бредил Кыштымом и жалел самого себя, невезучего человека. Еще он думал о том, что на всем белом свете никто его не ждет, не считая, конечно, матери. Ни друзей закадычных, ни девушки любимой, ни родственников порядочных. Есть вот дядюшка, да и тот бандюга с большой дороги. Другой давно бы пулю ему в лоб пустил, а Семен вот прозябает с прошлой осени и не может ни на что решиться. Сколько всяких планов возникало в голове, а характера не хватало. Ждал. А чего?

Как мираж, предстала в воображении Нинка Ахмина. Соблазнительная девка была. Поволочиться бы за нею, да терпежу не хватило, прижал в темном закуточке. Степка Мелентьев помешал, гужеед егозинский. Швырнул так, что Сенька испугался — так и зашибить не мудрено. Силы-то у Степки, как у бугая.

Эх, маманя, маманя, не могла ж ты мне подарить сестру, а лучше бы братца. Мы тогда б вдвоем-то отменно поговорили со Степкой. А эта нижнезаводская шантрапа разбежалась от первого его пинка. Подружился бы я со своим братцем, в горе бы оперся на него, в радости бы повеселились вместе, при нужде помощи бы попросил. Да что растравлять себя…

Ночью в Покоти возникла стрельба, с каждой минутой ожесточаясь. Семен высунулся из хлева, но выскакивать во двор не спешил. Ясно, что на Покоть налетели партизаны. Из флигеля пулей вылетел вмиг протрезвевший Хмара, скрылся в пятистеннике. Семен даже подивился — как прытко бегает. А все ходил вразвалочку, вальяжно.

За Хмарой, как порох, посыпались гестаповские солдаты, ринулись к своим мотоциклам. На крыльцо пятистенника выскочил Функ в белой рубахе, держа в руках китель. Функ по-мальчишечьи сиганул с крыльца на землю.

Бекетова забила нервная дрожь. Кажется, настал и его час. Лег на живот прямо на порожек хлевушка, приладился половчее, раздвинул локти и, нацелив автомат на белую рубаху Функа, нажал спуск. Гестаповец дернулся и завалился боком. Мотоциклисты лихорадочно заводили моторы. Бекетов ударил по ним короткими очередями. Уцелевший гестаповец на мотоцикле таранил ворота, но они не поддавались, только сам себя раскровянил.

А где же Кудряшов с Хмарой? Замешкались или удрали через окно? Нет, вот и дорогой дядюшка с автоматом в руке, в кителе честь по чести, не то, что Функ. Верный Хмара вполшага за ним. Оба соскочили с крыльца, минуя ступеньки, и направились к огородной калитке. Семен торопливо сменил рожок, а стрелять медлил. Хмара выскочил вперед Кудряшова, чтоб услужливо открыть калитку. Семен обозвал себя последним ослом и трусом. Что тебе дядюшка? Он-то пожалел тебя так, что от этой жалости душа коробом пошла. Бекетов пустил Кудряшову в спину злую длинную очередь. Митрофан Кузьмич остановился, полуобернулся, словно желая узнать, кто стрелял, и рухнул. Семен стер со лба испарину. А Хмара уже нырнул в огород, высадив плечом калитку.

Партизаны проникли во двор через крышу ворот. Бекетов бросился вдогонку за Хмарой, не предполагая, что в огороде партизаны и среди них не кто иной как Степан Мелентьев.

Хмара столкнулся со Степаном лицом к лицу, оба не успели выстрелить, схватились врукопашную. Хмара был под стать Мелентьеву, но рыхловат. Упали на картофельную гряду. Хмара оказался внизу, но мертвой хваткой вцепился Степану в горло. Безотказный прием не раз его выручал. Но Степан не растерялся, сумел извлечь из ножен финку и с силой всадил ее полицаю в бок. Тот отчаянно зарычал, ослабил пальцы и Степан ударил снова.

Семен достиг калитки в тот момент, когда с огорода к ней подскочил Илюша Хоробрых. Бекетов хотел крикнуть, чтоб не стреляли, что он свой, но опоздал. Илюша закатил длинную очередь, и Семен почувствовал, как горячо и не больно вошли в него пули. Он умер прежде, чем ткнулся лицом в мокрую траву.

Юнаков и Мелентьев обыскали пятистенник, но ничего существенного не нашли. В избу влетел Илюша и закричал во все горло:

— Вепрев! Товарищ командир, Вепрев!

— А громче ты кричать не можешь, Хоробрых? — поморщился Юнаков.

— Но Вепрев же, товарищ командир!

Пока капитан и Мелентьев занимались пятистенником, а Столяров обыскивал флигель, Илюша осматривал двор. Он обратил внимание на дверь в подвал, сдвинул засов и открыл ее. В ноздри шибануло устойчивой сыростью. Раз дверь на засове, то кто может быть там? Повернулся было обратно, но услышал слабый стон. Думал, что поблазнилось, прислушался. Опять стон, но громче.

— Эй, кто там? — крикнул Илюша и на всякий случай наставил в темный зев подвала автомат.

— Помоги-и-ите-е…

Илюша осторожно стал спускаться вниз по скользким каменным ступеням. Носок сапога ткнулся во что-то мягкое. Нагнулся, вытянув руку. Она уперлась в плечо.

— Ты кто?

— Это я, я, Илюша…

— Вепрев?! Живой? — обрадовался Илья.

…Бой в Покоти затих. На молокозаводе горело все, что могло гореть. Догорали дома возле школы. В самой школе обреченно отбивалась кучка полицаев, но несколько партизанских гранат довершили дело.

Товарищ Федор дал команду отходить. Задача была выполнена — полицейский гарнизон разгромлен. Уцелевшие полицаи разбежались кто куда.

Взвились три красные ракеты, и отряд покинул Покоть. Светало. Тем же овражком добрались до реки. Благополучно переправились и углубились в лес.

Геннадий Устюжанин НОВЕЛЛЫ

Ключ на косогоре
Солнце палит с рассвета. В кабине «Волги», как в печке, хотя все стекла опущены до предела.

— Приверни-ка к Холодному ключу, Саша, тут недалеко, — говорит шоферу Артем Борисович Игнатьев — первый секретарь Куртамышского райкома партии.

Остановились на косогоре, у рощи. В тени деревьев скамейка, штакетная оградка, а за изгородью, из-под накренившейся березы, воркует родничок. Чьи-то заботливые руки выдолбили корытца из длинных поленьев, установили их каскадом, вывели за оградку, и ручей поет со звоном. Там, где кончается желоб, можно приспособить ведро, флягу или кружку, заботливо оставленную кем-то на общую пользу. Вода сладковатая, как березовка. Пил бы и пил. И желающих напиться, видимо, много: от дороги до криницы торная тропка.

Ручеек прыгает с желобка и прячется в зеленущей траве, лентой сбегающей по косогору в рощу. Ручью прохладно в тени, и траве нежарко над водицей. Немудрена оградка у родника, а скот к криничке не подойдет, не затопчет, не загадит. Да и человек иной, непутевый, в ручей на машине не въедет, грязь смывать не начнет.

Потом мы осмотрели с десяток запруд. Куртамышане по весне не упустили талые воды, перегородив лога и речушки плотинами. Несколько сел и среди лета выглядят, как в половодье. Плетни огородов, сбегая к берегу, краями забрели в воду и будто остановились в раздумье. Выводки диких утят ныряют невдалеке от купающейся ребятни. Вдоль берега домовито хлопочут табуны гусей и уток. У тальников пристроились с удочками парнишки-рыболовы.

На главную плотину, что близ Куртамыша, заехали к вечеру. На многие километры простерлась розовая от заката водная гладь, закольцованная синим бором. Картина — не налюбуешься.

И вдруг шум у избушки егеря. Из дверей вылетела бутылка, за ней связка сетей.

— Опять вы здесь, проклятые! Убирайтесь сейчас же, а то милицию позову! — кричит девчонка. — Ишь, повадились! Споят старика вином — и браконьерят!

Заметив нас, двое мужиков дрожащими руками спешно спрятали сети в мешок.

И сразу стало как-то не по себе. Там, у леса, на косогоре, руки человека облагородили кусочек земли, сделали радостью для всех! Другие возвели плотины, разводят рыбу, посадили лесополосы…

А эти… И с уворованным добром — они нищие. Потому как по-настоящему богат только тот, кто может подарить радость людям. А радость не в мешке с рыбой. Она там, у поющего ключа на косогоре!

Алешины именины
Десятиклассник Алеша Явронский с рассвета был у комбайна вместе со своим наставником Владимиром Дмитриевичем Петровым. Пока роса — регулировали узлы, меняли смазку, чтобы днем время не тратить. Здесь же хлопотали у своих самоходок Александр Николаевич Высыпков, Геннадий Александрович Медведев с сыном Сергеем.

К стану легко подкатил «уазик». Директор и парторг были одеты, как к празднику.

— Мы приехали на твои именины, Алеша! — сказал директор и улыбнулся. — Товарищи, у Алеши сегодня день рождения. Пожелаем ему крепкого здоровья, долгих лет и механизаторского счастья, как у его деда, первого комбайнера нашего совхоза Алексея Владимировича Явронского. Принимай, именинник, цветы и наши сердечные поздравления!

Весь день от счастья Алеша словно парил над комбайном. Даже страдная пыль не укрыла на лице радости: удачно начиналась его механизаторская биография.

Озорно сверкая глазами, улыбался и наставник Владимир Дмитриевич Петров.

— Ну что ж, Алеша, отпразднуем день рождения!

А за ужином Петров, как бы шутя, пропел:

На Алешины именины
Испечем мы каравай
Вот такой вышины,
Вот такой ширины.
По тысяче центнеров на агрегат!
— Согласны, ребята?

Комбайнеры дружно захлопали в ладоши.

Ночью выдался сухорос. И до рассвета у озера Максимково рокотали комбайны. Моторы смолкли с зарей, когда неутомимый шофер Саша Бывальцев привез весть, что каравай испекли в триста тонн весом.

А утром снова в звено приехали директор и парторг, чтобы поздравить героев. Тысячу шестьдесят один центнер хлеба выдали из бункера своей «Нивы» Алеша Явронский с наставником Владимиром Дмитриевичем Петровым. Это было 18 сентября 1979 года.

Сотни механизаторов в Варгашинском районе замечательно пострадовали в том году. Но никому не удалось превзойти рекорд, установленный в совхозе имени Пичугина в день рождения Алексея Явронского.

Варежки
В музее боевой славы 32-го запасного лыжного полка при школе № 23 города Кургана хранятся шерстяные вязаные солдатские варежки. Варежки как варежки, обыкновенные, ручной работы, с двумя пальцами, чтоб и рукам теплее, и стрелять можно. Их передал в школьный музей ветеран полка старший сержант Евгений Семенович Селетков.

Экспонат скромный, можно пройти и не заметить: есть здесь вещи больше привлекающие внимание. А я стою, читаю нехитрые думы человека, записанные на листке бумаги, что лежит рядом с варежками.

«Эти рукавицы подарила мне здесь, на Увале, 13 ноября 1941 года жена Лидия Дмитриевна. Подарила как самому близкому и дорогому ей человеку и как бойцу, едущему на фронт защищать Родину.

За время войны я был дважды ранен и контужен. Пули и осколки пробивали не раз шапку, шинель, сапоги… Но я был уверен — пока со мной эти варежки, фашистам не убить меня: ведь при мне два сердца — мое и жены. И не ошибся.

Пройдя через всю войну, 27 декабря 1945 года я вернулся в родное село. Прежде чем открыть дверь дома, одел заветные варежки…

Много лет прошло с той поры. Лидии Дмитриевны больше нет со мной. И я дарю музею полка от себя и моей жены самое дорогое, что у меня осталось — наши варежки».

Я долго смотрю на них. И вспоминаю, как мама такие же посылала на фронт отцу, осторожно завернув их в лист бумаги, на котором угольком были обведены пять детских ручонок с растопыренными пальцами. Видно, мама хотела, чтобы рядом с сердцем отца было и пять наших. Но догадался я об этом только здесь, в музее.

Луиза Гладышева КАРЛО МАУРИ: «Я УЕЗЖАЮ КУРГАНЦЕМ»

В тихой канцелярии Курганского научно-исследовательского института экспериментальной и клинической ортопедии и травматологии, где в аккуратных картонных папках хранится многотысячная переписка больных и ученых, клиник и ведомств, где чуть ли не на всех языках мира пронзительно выражены человеческое страдание и надежда на чудо исцеления, прочитала я два письма, подшитых вместе. Одно с вопросом, другое с ответом. Оба предельно краткие и официально корректные.

Директор института клинической ортопедии и травматологии при Римском университете профессор Монтичелли писал советскому коллеге:

«…Краткое сообщение АПН об аппарате доктора Илизарова, которым он пользуется около 20 лет при переломах голени без гипсовой повязки, свидетельствует о высоком качестве этого метода. Могу сказать, что долгие годы во всем мире постоянно изыскивается возможность ограничить использование гипсовой повязки. Я согласен с тем, что наличие нагрузки способствует остеогенезу, но вместе с тем большая ранняя нагрузка пагубна. Возможность удлинения на 24 сантиметра без операции трансплантации кости настолько абсурдна, что можно подумать, что АПН исказило добрые намерения моего русского коллеги?»

Нет, журналисты не погрешили против истины. И доктор Илизаров отвечает итальянскому профессору по поводу возникшего недоверия:

«Профессор Монтичелли сомневается относительно удлинения кости на 21—24 сантиметра лишь только по причине незнания наших методов лечения, которые являются вполне реальными. Результатом открытого нами метода является определение новых закономерностей, регулирующих костеобразование. Мы можем удлинять кость, а также изменять форму ее и плотность, устранять дефекты кости бескровным способом. Часто достигнутые нами результаты вследствие их необычности не соответствуют существующим понятиям. Поэтому нам понятно удивление профессора Монтичелли».

Несколькими годами раньше известный итальянский путешественник, один из лучших альпинистов мира Карло Маури, провалившись в трещину на леднике Монблана, получил тяжелую травму. Семь тяжелых операций, четыре года в больницах у себя на родине, в Швейцарии, Западной Германии, Америке… И — последнее заключение врачей:

— Маури, вы больше никогда не сможете ходить в горы.

Из белого пристанища он вышел на костылях: одна нога так и осталась короче другой, ступня изуродована. Инструктором горно-лыжного спорта он быть уже не мог, хотя летом еще продолжал работать проводником в горах, но… на пятерых детей этого заработка, увы, не хватало.

— Горы — это риск, — любил повторять Маури начинающим альпинистам, а теперь он это говорил сам себе. Он родился и вырос среди гор в маленьком городке Лекко на севере Италии, покорил высочайшие пики всех континентов и побывал в самых неизвестных уголках планеты, он прошел по маршруту своего знаменитого соотечественника Марко Поло и знал, что уже никогда не сможет жить без гор, без путешествий. Он стал журналистом, телеоператором, фоторепортером. Кинокамера, фотоаппарат и… складные костыли. Горы оставались родными и принимали его даже такого. Ведь у него были сильные руки, и они умели вязать надежные узлы. И еще у него была крепкая воля и большой опыт. И Карло знал то, чего не могли понять даже близкие люди: только горы могут вернуть его к прежней жизни.

Однажды, когда в Гималаях на высоте восьми тысяч метров ему не стало хватать кислорода, и он, обессилев, почувствовал, как холодеет тело, понял, что может замерзнуть совсем скоро, где-то в уголках мерцающего сознания все-таки видел спасение: не впадать в панику, не расслабляться! О, как он хотел снова насладиться упоительным вкусом победы! И он победил сам себя. Потом он побеждал снова и снова, но всегда оставался незабываемым тот случай в Гималаях.

Поэтому, когда известный норвежский ученый, исследователь и путешественник Тур Хейердал предложил Карло отправиться в трансатлантическое плавание под парусом на тростниковой ладье, Карло не колебался ни минуты: ему не хватало еще океана.

— Карло, — пытались отговаривать друзья, — папирус — не надежный корабль, а ты не умеешь плавать.

— Я буду держаться за палубу, — смеялся Карло.

И вот он в третьем плавании после «Ра-I» и «Ра-II» — на «Тигрисе», один из одиннадцати членов интернационального экипажа. В записной книжке Тур Хейердал написал Карло характеристику, как и другим своим путешественникам, достаточно объективную и образную:

«Голубоглазый блондин, что твой северный викинг, а благодаря окладистой бороде его скорее чем меня можно было посчитать Ноем. Карло — один из самых прославленных итальянских альпинистов, лазил вверх-вниз по самым крутым и высоким скалам на всех континентах; в ряду моих знакомых никто не висел столько на веревках и не связал столько надежных узлов, сколько он. Человек южного темперамента, Карло мгновенно из кроткого агнца превращается в рыкающего льва, а через минуту, глядишь, уже взялся за перо и воспарил на крылатом Пегасе. Умеет обходиться без еды и без комфорта, но не может жить без веревки в руках. Карло была поручена роль экспедиционного фотографа и ему же предстояло изощряться в изобретении хитроумнейших найтовов и узлов всякий раз, когда рубке, книце или стойке рулевого мостика взбредет на ум исполнять твист».

Кроме этого Карло обязан был также варить макароны и кантовать груз. Никаких скидок на нездоровье, на больную ногу. Да и прояви их кто — Карло не принял бы первым. Он был таким, как все, и даже крепче многих физически. Тур Хейердал знал, кого пригласить в товарищи, хотя многих и встретил впервые на своей лодке. Среди них был и врач из Москвы, специалист по космической медицине, хорошо известный советским телезрителям ведущий Клуба кинопутешествий, Юрий Александрович Сенкевич. «Наш дюжий русский медведь» — звали Юрия в экипаже.

Для Карло Маури Юрий Сенкевич был первым русским человеком, которого он встретил в своей жизни. Три совместных плавания сделали их друзьями.

И вот через 144 дня труднейшего путешествия на «Тигрисе» они расставались. Непредвиденные обстоятельства, заход на военно-морскую базу в Джибути оборвали столь интересную экспедицию. Никто из членов экипажа не уснул в ту мученическую ночь, когда Тур Хейердал принимал вынужденное решение, как поступить с лодкой.

Невозможно бесстрастно смотреть последние кадры, как впрочем и весь фильм о «Тигрисе», мастерски снятый Карло Маури.

…Горел в знак протеста против войны и насилия их «Тигрис», их ковчег, ставший родным домом для представителей девяти государств. В скорбном молчании стояли они: норвежец Тур Хейердал, американцы Норман Бейкер и Норрис Брук, Герман Карраско из Мексики, Юрий Сенкевич из Страны Советов, Дейтлеф Зоицек из ФРГ, японец Тору Судзуки, датчанин Асбьёрн Дамхюс, норвежец Ханс-Петтер Бён, иракский студент Рашад Назир Салим. Карло Маури находился за кадром: он снимал фильм, и объектив его кинокамеры был сейчас самым главным свидетелем происходящего.

Они знали: вряд ли судьба сведет их всех вместе еще раз. Спасибо и за то, что она подарила им это путешествие, в котором они, не стараясь доказать, доказали, что люди разных национальностей, вероисповеданий, убеждений могут говорить на одном языке, стремиться к одной цели, сотрудничая во имя мира и дружбы.

— Карло, я жду тебя в Москве, — Юрий Сенкевич садится рядом и плечи их соприкасаются. — Ты приедешь, и мы полетим в Курган, к доктору Илизарову.

— В Курган, к доктору Илизарову, — повторяет по-английски Карло. — Полетим, Юра. А потом я буду прыгать, как Валерий Брумель! — Они оба смеются.

За шуткой Карло скрывает печаль. Трудно расставаться, особенно сейчас, когда соблазнительно близка к нему надежда на выздоровление. Так внезапно возникает перед потерпевшим кораблекрушение спасительная земля. И снова пропадает…

Врач Юрий Сенкевич видел, что с ногой у Карло становится все хуже. Большие ежедневные физические перегрузки и перенапряжение осложнили болезнь, на ноге открылась язва. Мужественный человек Карло стоически переносил боль, и никто кроме Юрия не догадывался о его страданиях. Лишь когда внезапные ветры понесли камышовую ладью на остров Файлака и на помощь путешественникам пришли моряки советского теплохода «Славск», Сенкевич сообщил Хейердалу по секрету, что необходимо воспользоваться случаем и сделать Карло перевязку в медчасти теплохода.

— Если бы не контракты! В них как в железных тисках! Ты понимаешь меня, Юрий?

…Через долгие месяцы томительного ожидания Карло прибыл в Москву. Дальше путь его лежал в Курган. Юрий Сенкевич, летевший с другом, был весел, смеялся:

— А ты ведь не любишь, Карло, самолет? Может быть, за Урал пешком? Или на лошадях?

— Нет, нет, — пугался шутке добродушный и легковерный Карло, — скорее в Курган, скорее! Все посмотрим потом, потом пойдем пешком!

Нетерпение узнать, возможна ли операция и принесет ли она облегчение, владело Карло. Он еще не мог осознать, что где-то в глубине России, куда они сейчас летят, его ждет исцеление. Лучшие врачи Америки, Швейцарии, ФРГ лечили его, они делали все, что умели и знали, что было в их силах. Но он по-прежнему болен. Может, и этот полет — всего лишь иллюзия?

…— Так, так. Какую же цель ставите перед собой, товарищ Карло? — Доктор Илизаров смотрит на гостя. — Мы должны знать, что вы хотите. Ходить без помощи палки? Не хромать? Носить не ортопедическую, а нормальную обувь? Снова вернуться в горы?

Увидев смятение пациента, поднялся, пригласил в кинозал. На экране мелькали кадры. Брумель на костылях. Брумель с аппаратом. Брумель учится ходить. Счастливый Брумель идет с Илизаровым по площади!..

Карло закрывает на миг глаза: вот так же идти по площади — свободно, легко, не опираясь на палку, — будет ли это с ним?

— Доктор, вы считаете возможной операцию?

Прислоненная к креслу трость из вековой лиственницы — подарок сибиряков — от резкого движения руки падает на пол.

— Да, — откуда-то издалека глухо звучит голос сидящего рядом Гавриила Абрамовича. — Какая она будет, эта операция, еще не знаю. Надо думать. Время у нас с вами есть, пока вы заканчиваете ваши контракты, — и он засмеялся облегченно, словно так же долго и мучительно ждал вопроса от Карло, как тот ждал ответа.

Прошел еще год. Весной 1980-го Карло Маури снова прилетел в Курган. Теперь он уже знал этот город и его людей. Хотя на родине его снова пытались отговаривать лечиться в Советском Союзе, пугали Сибирью, предлагали Швейцарию.

Карло улыбался в ответ. Весь этот год с ним происходило что-то странное, похожее на то, как ждут день рождения дети. Он стал все чаще возвращаться мыслями в давно прошедшее и неожиданно находить в настоящей своей жизни такое, что когда-то уже было с ним. Только очень давно. Временами ему даже казалось, что не в двадцатом веке он повторил маршрут соотечественника Марко Поло, а шел с ним на лошадях, верблюдах и яках семьсот лет назад. Скрипели деревянные повозки, медленно вставало и заходило солнце и никого не было вокруг… Путешественники шли из Венеции, через Турцию, Ирак, Афганистан… На границе с Китаем XX век жестоко напомнил о себе: власти не позволили экспедиции добраться до конечного пункта Марко Поло — Пекина. Собственно говоря, он не ставил целью пройти весь путь от начала и до конца. За год путешествия он удостоверился во многом и многое открыл для себя. Простые люди повсюду помогали ему, делились тем, что имели. Так было, когда Карло жил среди аборигенов Австралии и эскимосов Гренландии и на Новой Гвинее. Он питался их пищей и спал в таких же хижинах, не пользуясь никакими удобствами, рожденными цивилизацией. Он пришел к выводу: чтобы понять людей, надо жить их жизнью, надо стать среди них своим.

«Стать среди них своим…» Операцию сделали в последних числах апреля. Она была сложной, очень сложной. Подобную еще никому не делали. В один прием решалось несколько проблем: ликвидировать укорочение ноги и выправить ее, поставить стопу в нормальное положение и сделать ее такой же верной опорой, как у здоровой ноги. Живи Карло в нашей стране, операцию сделали бы постепенно, в несколько этапов. Но у него было всего четыре месяца, которые он мог позволить себе болеть. На третий день, опираясь на костыли, Карло пошел. Аппарат, специально сконструированный и изготовленный для него, не мешал.

Прилетела жена. Он встречал ее, и она плакала, настрадавшись в переживаниях и бог весть чего напридумав за дорогу от Рима до Кургана. Потом они были на городских торжествах, посвященных 35-летию Победы советского народа в Великой Отечественной войне.

«Вот ведь какая сложная штука жизнь», — думал Карло. Мог ли он предполагать, когда подростком помогал итальянским партизанам в горах разыскивать тайные тропы, был связным и переносил оружие, что минет не один десяток лет, и он, став взрослым, встретится с русскими, принесшими миру освобождение от фашизма. Встретится вот в таких обстоятельствах, и они, бывшие фронтовики, будут ободрять его: «Держись, Карло, где наша не пропадала!». И он, отвечая на сильные, теплые рукопожатия, вдруг почувствует себя своим среди них, и это чувство уже не исчезнет, останется с ним как великий дар нелегкой и счастливой его судьбы.

…Тихим вечером мы беседуем с Карло и его женой во дворе Научно-исследовательского института экспериментальной и клинической ортопедии и травматологии. Пышным белым букетом распустилось черемуховое дерево и горьковатым, чуть тревожным запахом наполняет воздух.

— Карло, когда вы собирались сюда, вас пугали Курганом, Сибирью, советовали снова лечиться в других странах?

— Да, меня оперировали семь раз, лечение стоило безумно дорого, а я оставался инвалидом. Мне, конечно, трудно было представить, что кто-то способен облегчить мою участь. В это надо было сначала поверить.

— Первым вас убеждает Юрий Сенкевич, потом вы вместе с ним летите в Курган, знакомитесь с доктором Илизаровым и его институтом?

— Все было так. Сейчас прошло немало времени, и я многое увидел своими глазами, пережил, поэтому хочу добавить кое-что и хочу, чтобы меня хорошо поняли.

Карло волнуется, то говорит торопливо, то замолкает, подыскивая самые образные слова, сравнения, чутко слушает переводчика, журналиста АПН Александра Бандерского, стараясь в интонациях пока незнакомой русской речи уловить переживаемое им состояние. И продолжает снова:

— Есть совершенно принципиальное отличие в методах лечения зарубежных и советских врачей, в их отношениях с больными. Наши врачи стоят далеко от больных, от народа, у них даже есть прозвище «бароны». Всюду, где я лечился, я спал хорошо — на ночь мне давали наркотики. Там чуть пожаловался на боль — сразу суют таблетки: успокойся и отвяжись.

Здесь врачи предпочитают, чтобы пациенты сами справлялись со своими жалобами и болями. Это очень правильно, потому что человек должен понять себя в боли и страдании и преодолеть их. Не ждать чуда, а бороться. У вас я впервые ощутил себя соучастником врача, помогающим преодолеть недуг. Наши медики используют не только научные методы, но также и человечность, а это для больного, понятно, совсем немаловажно.

— Вы говорили Карло, что поверили доктору Илизарову и его методам лечения?

— Здесь каждый день больные видят результаты: еще вчера был на костылях, а сегодня без них. Надежда на успех — все пронизано этим, чувства и настроения людей и по-моему даже воздух. Я приехал, потому что поверил доктору Илизарову. Меня привела сюда не только моя собственная болезнь, а еще и желание быть примером для итальянских врачей в освоении новых методов лечения. Политическая напряженность в мире воздвигает стены между людьми и государствами. Я глубоко убежден, что метод Илизарова тоже способен разрушать преграды к взаимопониманию и дружбе.

— Итальянские ученые и практики давно интересуются методами Илизарова. Вы знаете о переписке его с профессором Монтичелли. Вот и ученик Монтичелли, доктор Спинелли из клиники Римского университета, специализируется сейчас здесь.

— Доктор Спинелли приобрел много новых знаний от советского коллеги. Но лично я думаю, что самой лучшей пропагандой новых методов лечения и живым примером этого будем Микель, Роберто и я, излеченные в Кургане доктором Илизаровым и его помощниками.

Микель и Роберто, юные его соотечественники, вместе с советскими и зарубежными сверстниками были возле Карло во время нашей беседы и, что называется, ели его глазами, ожидая обещанный кинофильм. Много прекрасных фильмов о своих путешествиях привез Карло в Курган. Он показывал их с удовольствием во многих организациях города, на туристском слете и в пионерских лагерях. Сегодня он будет демонстрировать фильм для медицинских работников и пациентов клиники. В конференц-зале института уж нет свободных мест. Добровольных помощников — донести тяжелую сумку с кинолентами — множество. Восторженные детские голоса, раздающиеся в ожидании необыкновенных чудес, придают вечеру в клинике атмосферу радости и праздника. И снова плывет в океане хрупкая тростниковая ладья, а Карло говорит:

— «Ра» — это вроде бы весь наш мир в миниатюре. Земля ведь тоже как одна большая лодка, на которой плывет в будущее человечество, и от нас самих зависит судьба нашего плавания.

В институте лечатся люди из разных стран, и Карло обращается к ним с этими простыми и очень понятными словами. Ему, объездившему весь мир и много видевшему, хочется всем передать свою тревогу и свою любовь к людям. Он говорит:

— Мне кажется, что все советские люди связаны между собой какими-то необыкновенными связями. Мне доводилось бывать в разных государствах, о Советском Союзе скажу, что это самое великое общество людей нашего времени. Я это хорошо познал. Даже не вдаваясь в политику, экономику, социальные проблемы. Достаточно сказать о ваших детях. Они не только дети своих родителей, а дети общества, которое заботится о них.

На празднике искусств в Юргамышском районе нашей области, где побывал Карло, он увидел, что перед сельскимижителями давали концерт ведущие артисты различных республик страны, и никак не мог подсчитать, сколько бы это стоило, если бы на его родине профессиональные актеры задумали подобное.

— Нет, у нас это невозможно, — вздохнул он, — это просто несбыточно. У вас искусство действительно принадлежит народу.

В репортерском блокноте Карло делает бесконечные записи и пометки, записал он и впечатления от праздника искусств. Много собрано материала для будущей книги о Советском Союзе, которую они пишут вместе с Юрием Сенкевичем. Уже готов первый вариант литературного текста, отснято множество великолепных цветных слайдов. Крупнейшие иллюстрированные итальянские журналы публикуют их.

— Карло, — спрашиваю его при пашей последней встрече, — в вашей книге будут и страницы, посвященные Зауралью?

— С этого я и начал свою книгу. В ней будет много встреч с Зауральем и его людьми. Но в центре, естественно, институт, где работает профессор Илизаров. Здесь я увидел мальчиков и девочек, которые не ходили со дня своего рождения и сделали первые шаги. Здесь много людских страданий, но даже в боли здесь живет надежда. Нигде я не видал больных, так уверенных в излечении. И если сказать одним словом, что такое клиника доктора Илизарова, я скажу, что это — надежда. Сам профессор Илизаров представляется мне капитаном, а его институт — большим кораблем, уверенно плывущим в будущее.

…Карло Маури улетал из Кургана на родину июльским воскресным днем. А в субботу он попросил лауреата Ленинской премии профессора Гавриила Абрамовича Илизарова прийти с ним на площадь имени Владимира Ильича Ленина.

Аппарат с больной ноги сняли совсем недавно, но Карло уже шел без трости, и ровная гладь площади, залитая щедрым утренним солнцем, казалась ему самой главной вершиной, которую он когда-либо покорял. Сильный и смелый человек, лишенный начисто всяческих предрассудков, никогда не берущий в дорогу каких-либо талисманов и дерзко мечтающий о необыкновенных путешествиях, два года назад не осмелился сказать себе, что он пройдет по этой площади без костылей и палки: мысль об этом казалась ему фантастически нереальной. И вот они идут, счастливые, смеющиеся — доктор Илизаров, Юрий Сенкевич и он, Карло Маури. Как строка к ответу профессору Монтичелли. Клиника Римского университета приглашает лауреата Ленинской премии, директора Курганского научно-исследовательского института экспериментальной и клинической ортопедии и травматологии, профессора Г. А. Илизарова посетить Италию. Карло везет письмо с положительным ответом. С площади Карло снова едет в клинику, чтобы проститься, пожелать оставшимся выздоровления.

— Здесь так много людей, которым я лично должен сказать спасибо. Многих я не запомнил по именам, но все они сделали для меня необыкновенно много и боюсь, что всех мне не перечислить. Сердце мое полно благодарности к руководителям области, ко всему персоналу института — врачам, сестрам и санитаркам, ко всем, с кем сводила меня судьба хотя бы на самый короткий миг. Спасибо вам, советские люди.

Прежде я писал в своем дневнике, что ваша страна огромна, как космос, и чтобы хорошо узнать ее, надо над ней лететь в самолете. Теперь я изменил свое мнение. Пребывание в Кургане дало мне возможность шире и глубже узнать жизнь и быт советского общества, ближе познакомиться с людьми. Теперь самая главная мечта, самое большое мое желание — еще раз побывать в Советском Союзе, в лучшей стране мира и пройти ее всю — от Тихого океана до Балтики. Нет, не в самолете. Увидеть всю и рассказать о ней так, как понял сам.

В Москве Карло Маури встречается с журналистами АПН, желает советским друзьям успехов в работе на благо мира. Эта встреча происходит в канун открытия Олимпиады-80, и Карло Маури искренне желает, чтобы Олимпийские игры в Москве еще раз доказали, что мир и дружба восторжествуют, несмотря ни на какие старания противников международной разрядки напряженности.

В АПН ему задают традиционный вопрос:

— Каковы ваши планы как журналиста и путешественника?

— Впервые за двадцать лет я купил в Кургане обычные ботинки. Это грандиозно! Двадцать лет мне приходилось с трудом заказывать и носить ортопедическую обувь. Я еще не очень привык наступать на вылеченную, нормальной теперь длины ногу, но могу уверенно сказать — мое путешествие уже началось. И начал я его окрыленный увиденным в Кургане, заряженный энергией и желанием к новым путешествиям, к работе.

Я возвращаюсь домой в Италию, оставляя в вашей стране второй дом, Курган. А планов впереди много.

Александр Тавровский СТИХИ

БАБЬЕ ЛЕТО

Мягко улыбается природа,
Умиротворенно и легко.
Где-то затерялась непогода,
И зима,
            как старость,
                                 далеко.
Ко всему рождается доверье —
Даже к сердцу,
                       что не в лад стучит.
И на полуголые деревья
Солнца осыпаются лучи.
Жаль,
         что жизнь дается не навеки!
Только в эту пору,
                            словно джинн,
Хочет стать природа человеком,
Променяв бессмертие…
                                     на жизнь!

* * *

Вперед, велосипед!
От самого порога
Заблещет, как рассвет,
Шоссейная дорога.
Поедем на зарю —
И за спиною скоро
У поля на краю
Останется мой город.
Где на семи ветрах,
Навеки успокоясь,
Качается ветряк
У городских околиц.
Скорей, велосипед!
Судьба у нас такая:
Мы этот белый свет
Исколесим до края!
И на краю Земли,
Где — дальше нет простора,
Все ж за спиной вдали
Мой не исчезнет город!
Волнующий, как флаг,
Далекий, словно полюс,
Где жив еще ветряк
У городских околиц.
Челябинск

Нина Ягодинцева СТИХОТВОРЕНИЕ

Как будто я с другого края света,
А не из вьюг седого февраля
Смотрю, как обнажается земля —
Пленительная, чистая планета,
Ее еще не обжигало лето,
Ее еще не били сапоги…
Сползает лед — уже ненужный гипс,
Взлетают птицы — верная примета,
Что небо надо мной, здесь, рядом где-то!
Оттаяла земля — черна, сладка.
Беспомощна, как детская рука —
Земля…
А я не думала об этом.
Магнитогорск

МОЛОДЫЕ ГОЛОСА

СВЕТИТЬ «СВЕТУНЦУ»!
Поэтический клуб «Светунец» создан при Челябинской областной писательской организации два года назад. Его создание — конкретный ответ южноуральских писателей на постановление ЦК КПСС «О работе с творческой молодежью».

Клуб объединяет лучшие поэтические силы области. Произведения его участников публиковались в коллективных сборниках, выходящих в Москве и в местном издательстве, в журналах «Знамя», «Юность», «Урал», «Уральский следопыт», «Волга» и других. Клубом подготовлена рукопись поэтического сборника «Светунец», страницы которого будут предоставлены лучшим произведениям тридцати поэтов.

Поэтический клуб стал доброй школой мастерства, идейно-художественного воспитания молодых. Впереди у него новые творческие открытия и перевалы.

Виктор Щеголев ПОСЛЕ СМЕНЫ Стихотворение

Зима буранами насытилась,
Еще коварная вчера,
А утром медленно осыпались
Морозы сонные с копра.
И солнце, словно всполох радости,
Впервые за десятки дней
Из пухлой тучки глянув, празднично
Рассыпалось в глазах парней.
Еще спецовки мы не скинули,
Оставив угольный забой,
И от ствола тропой недлинною
Идем неспешно к ламповой.
Свинцовы ноги от усталости.
Душа, как оттепель, легка,
И не хватает самой малости —
Для сигареты огонька.
Копейск

Леонид Кузнецов ВЕСНА Стихотворение

В цветенье яблонь мирную весну
Дарует нам встревоженное время.
Отцы заводят песни про войну,
Горланит шлягер молодое племя.
   Но в сердце память к прошлому крепка,
   Она, как шрам израненного детства.
   Как даль времен ни будет далека,
   Мне никуда от этого не деться…
Я помню май в последний год войны!
Фронтовиков и слезы, и награды.
У нас счастливей не было весны,
Но больше нам весны такой не надо.
Челябинск

Николай Валяев ЯБЛОНЯ Стихотворение

Под окном моим яблоня
В белом цвету
Так походит на давнюю
Детства мечту.
Облетел в первый раз
С этой яблони цвет,
Огляделся вокруг я —
А детства и нет…
Закипая, цветы
Снова виснут вразброс —
Не заметил и я,
Как друзьями оброс.
А когда в черный час,
Вдруг свалился от бед,
Оглянулся на них —
Ни единого нет!
Ну, а яблоне — что?..
Все цветет да цветет!
И все думалось мне:
Где-то милая ждет…
Но летели в окно
Белым снегом цветы —
Десять весен подряд!
Не явилась
И ты.
Я другую несу
В зрелом сердце мечту.
Нынче яблоня вновь
В самом добром цвету…
Знаю,
Знаю, что он,
Как всегда, опадет!..
Да не знаю пока,
Что еще меня ждет?..
Может статься и так:
Будет сыпаться цвет —
Ты посмотришь вокруг,
А меня уже
Нет…
Только яблоне — что?!
Станет белой опять
И под ней
Все равно
Будет кто-то
Мечтать!
Челябинск

Владимир Курбатов ВКУС ХЛЕБА Стихотворение

Я с голодом знаком не описательно —
хлеб на столе имелся не всегда.
Чтоб цену знать ему, не обязательно
должна случиться горькая беда.
Судьба моя, богатая уроками,
сказать позволит искренне вполне:
чтоб хлеб ценить, проверь себя дорогами,
причастным будь к народу и стране.
Спасибо, жизнь, что родом я из будней!
Как говорится, намотал на ус:
пусть в каждом доме хлеб наш будет труден —
у легкого не самый лучший вкус.
Златоуст

Владимир Носков ПОБЫВКА Стихотворение

На срезах золотые, как медали,
Ядреные, в чешуйчатой коре
Томились чурки в солнечном закале
На зимнем запорошенном дворе.
А в доме под разгульную тальянку
Гурьбой сходились стопки за приезд.
Я вышел в снег и заломил ушанку:
— Скажи-ка, мать, топор в хозяйстве есть?
Колол дрова. В ушах хрустело эхо,
Стонала грудь, от жажды горяча.
Я столько дней на этот праздник ехал!
Я столько раз во сне его встречал!
А в нарезных стволах дымился порох,
А по степи горячий ветер дул.
В глаза мои глядели с косогоров
Глаза давно потухших амбразур.
И потому так горько пахнут смолы
И так светло от избяных торцов.
И по дворам, по улицам, по селам
Не умолкает говор топоров.
Копейск

Сергей Семянников БЫТ ПО-ФИЛОСОФСКИ Стихотворение

Мои соседи — выше этажом —
Веселые от водочки с грибками,
Всю ночь долбили пол свой каблуками,
Забыв, что он мне служит потолком.
А утром, извиняясь и шутя,
Оправдывались тем, что и над ними,
Как вечер, отмечает именины
Соседей многодетная семья.
Как часто, не желая быть в ответе,
Мы так юлим, кивая на других.
Глядят на это молча наши дети,
А мы все ждем хорошего от них.
И мне порой от взвинченности дел,
Придя домой, так хочется затопать,
Оправдываясь тем, что я не робот,
Что кто-то надо мной не так галдел.
Но я молчу. Я сдерживаю нервы,
С болезненным сознанием того,
Что кто-то в этом гаме служит первым,
И кто-то — продолжением его.
Я это в жизни постигал хребтом:
Где б ты ни жил, отдельно жить не можешь.
Всегда кому-то служит потолком
То, по чему ты топаешь и ходишь.
Челябинск

Людмила Сосновская МАЙ 1941 ГОДА Стихотворение

Был май как май.
Согрел в своих объятьях
Он город и деревья и кусты.
Девчонки шили выпускные платья
И покупали первые цветы.
Был май как май. В саду сирень качалась,
Мальчишкам снились розовые сны.
Не знал никто, что им уже осталось —
Всего один лишь месяц до войны.
Всего лишь месяц — небо почернеет,
И душу им перевернет война.
Коль свет в душе — то будет он виднее,
А если муть — то всколыхнет до дна.
Весною все особенно красивы,
И город по-особенному тих.
Не знал никто, что скоро злая сила
Разделит их на мертвых и живых.
Прошли года. Опять весна в России,
И вся земля приемлет новизну.
И вечера тихи, почти такие,
Как в ту, передвоенную весну.
Челябинск

Валентин Легкобит ПОЛЫНЬ Стихотворение

Твердый цвет у тебя —
Цвет проверенной в подвигах стали.
Ты всю силу взяла
У священной российской земли.
Ни татарские орды,
Ни бури тебя не стоптали,
Ни фашистские выродки
В злобе тебя не сожгли.
Ты не просто трава —
Стебли как-то по-слезному сини,
Словно беды людские
Из недр бытия проросли.
Ты и пепел, и горечь
Всех тяжких сражений России —
Ни Руси без тебя,
Ни тебя без великой Руси.
Челябинск

Валентин Чистяков СТИХОТВОРЕНИЕ

Я к заводу
Еще не привык,
Глубока, знать,
Крестьянская сила,
Если дышит горячий
Родник
У черемухи в розовых
Жилах.
Не летят, а скользят
Журавли,
Диким кличем
Пленяя затоны.
Вся родня моя
Шла от земли,
Шла, земле отдавая
Поклоны.
Большаков
Бесконечная нить
Увела неизвестной
Судьбою,
Потому не могу
Я юлить
Перед светлою
Памятью тою.
Потому
Над полями не зря
Колыхаются дальние громы,
Где осинник
В ковше сентября,
Словно плавка,
Прольется знакомо.
Челябинск

Ларина Федотова СТИХОТВОРЕНИЕ

Уральский край готовится к цветенью.
Лишь только снег растаивать начнет,
Я радуюсь земли веселому гуденью,
Походной спешке мутно-талых вод.
Мне стал заметен каждый бугорочек,
И мшистых скал горбатая гряда,
И первый распустившийся листочек,
И лужиц тихих гладкая слюда.
Ожили скверы заводских кварталов,
Здесь птичья радость явственно слышна.
Прославленному дымному Уралу,
Как воздух, зелень свежая нужна.
Он заслужил особенную ласку,
Для всей страны необходимый край.
Вот, словно добрый молодец из сказки,
Стучится к нам голубоглазый май.
Он улыбнется солнечно, знакомо
И тут же всех разгонит по домам,
Когда ударят батареи грома
И лопнут тучи по непрочным швам.
И вдруг к земле из огненного ложа
Протянет солнце веером лучи,
И так оно, огромное, похоже
На плавку в жаркой доменной печи.
Кыштым

Владимир Чурилин ПОЭЗИЯ МАГНИТ-ГОРЫ Стихотворение

Весомой поступью рабочей
Наполнив гулкие цеха,
Сквозь тьму осеннюю грохочет
Строка горячего стиха.
Слова, что голуби на крыше,
Им здесь просторно и светло.
Они взлетают выше…
                                  выше…
И камнем падают в тепло.
К себе приковывая взгляды,
Разряды выгнулись дугой.
А там, в ковшах, бушует рядом
Отцовской гордости огонь.
И ты прислушайся —
Грохочет,
Наполнив синие дворы,
Как зарево осенней ночи,
Поэзия Магнит-горы.
Магнитогорск

Юрий Кашин НАЧАЛО Стихотворение

Впервые на завод в шестнадцать
Пришел я к своему станку.
И страх засел во мне, признаться:
«Смогу я или не смогу?»
Металл звенит и стружкой вьется,
Моторов вой застрял в ушах.
А мой наставник лишь смеется
И объясняет не спеша.
И говорит:
                 «Ну, что робеешь?
Нужна не робость, а напор!
Пооботрешься, огрубеешь».
…А я не грубый до сих пор.
Челябинск

СТИХИ И ПРОЗА

Василий Юровских СОЛДАТСКАЯ МАТЬ

На работу, а за сорок лет пришлось изведать немало профессий и сменить должностей, Владимир Алексеевич Барыкин любил приходить если не первым, то, во всяком случае, раньше положенного времени. Не изменил он этой привычке и после избрания его председателем исполкома сельсовета. Но сегодня Барыкин с раздражением переступил порог кабинета, вспомнив, что с утра предстоит читать очередную докладную отставного работника милиции Мотыгина… И того пуще рассердился, когда не обнаружил в нагрудном кармане пиджака очков. Без них долго, до рези в глазах, будет он расшифровывать кривые строчки докладной. И тут неслышно открылась дверь кабинета и, припадая на правую ногу, — увечье военного детства, вошла секретарь сельсовета Елена Петровна Ильиных.

В другой раз Барыкин удивился бы, зачем столь рано явилась она на службу, может быть, и поморщился бы недовольно, что помешала ему до дневной сутолоки справиться с бумагами и оставить больше времени на живых людей, но сейчас не скрыл радости. И не сразу приметил — секретарь чем-то опечалена и взволнована. Владимир Алексеевич насторожился: наверное, что-нибудь случилось дома, и ее надо отпускать, а на носу сессия с самой ответственной повесткой — отчетом о выполнении наказов избирателей. «Что поделаешь, беда приходит не вовремя», — подумал, вздыхая, Барыкин и приготовился слушать секретаря.

— Тут такое дело, Владимир Алексеевич, — неторопливо, как всегда, заговорила Елена Петровна. — Тут такое дело… Вчера под вечер померла Аграфена Серафимовна Ильиных.

— Родственница ваша? — участливо спросил Барыкин.

— Нет, однофамилица. Да вы привыкайте, у нас в краю чуть не все подряд Ильиных да Пономаревы.

— Жалко человека… Что с ней?

— Да что… Старушка. Почитай, была старше всех жителей села. На девяносто шестом году скончалась.

Барыкин уже не перебивал Елену Петровну. Он слушал и пытался припомнить эту старушку, и… не мог. Да и нечего напрягать память: не знает он ее. Видно, ни разу не обращалась при нем в сельсовет. А за год, что прошел с тех пор, как его избрали председателем, всех жителей трех крупных сел разве узнаешь? Тем более сам он родом из неближней деревни. Правда, живет здесь три года, но сельсовет вон какой: одна Уксянка — бывшее районное село, а не какая-нибудь деревенька!

— До чего славная была старушка! — продолжала секретарь. — В соседстве — наискосок ее дом — всю жизнь с нами прожила — и хоть бы одно худое слово слыхано! И не жалобилась сроду, не просила ничего ни у кого. Потому и выходило так, что ей люди помогали, когда она не в силе стала. А ведь кто-кто, а Серафимовна имела прав обижаться на жизнь куда больше, чем иные. И на помощь государства права имела немалые.

Елена Петровна грустно смотрела на отцветающую комнатную розу в глиняном горшке на подоконнике и голосом человека в летах немалых вела рассказ о покойной, как бы сама для себя:

— Хозяин у Аграфены Серафимовны помер в тридцать шестом. С колхозным обозом ходил в Далматово. Ехали зимником по Исети. Ну и провалилась его подвода в полынью. В ледяной воде Андрон Степанович успел гужи перерубить, лошадь выручил и сани с мешками тоже не утопил. Крепкий был мужик, а съела его простуда… Троих сыновей поставила на ноги Аграфена без мужа, всех на войну проводила, да вот ни одного не дождалась. Ордена и медали их только на память остались. Одна, как перст, жила. И хворая, и залетняя, а хоть бы разок что-то попросила у начальства…

Барыкин неожиданно зябко повел плечами, широкое лицо его посуровело. А ведь припомнил, припомнил он старушку. Нынче весной открывали обелиск сельчанам, погибшим на фронтах Великой Отечественной войны, и он в выступлении на митинге называл братьев Ильиных, чьи имена рядышком золотели на мраморной доске. И когда упомянул их, всхлипывающие женщины чуть расступились и осталась впереди старушка. До удивления махонькая, сморщенная, с редкими белыми прядями волос, выбивавшимися из-под черного полушалка. Барыкин тогда даже осекся и задержал взгляд на ней, и поразило его, что она, не в пример другим, не плакала. Смотрела устало сухими глазами вдаль, будто видела там что-то, недоступное остальным.

Потом с трибуны Владимир Алексеевич нет-нет да и разыскивал глазами крохотную старушку и давал себе слово узнать о ней побольше и обязательно выделить ее для оказания первоочередной помощи всем, чем располагал по должности. И вот не успел…

Другие старухи изо дня в день отаптывают порог кабинета, чего-то просят, требуют, ругаются. Есть свой сносный дом — подавай коммунальную квартиру; коровой давным-давно не пахнет во дворе — выделяй покос, да чтоб поближе и с травой доброй, словно от сельсовета зависят осадки с неба; у этой здоровенные сыновья в городе, каждое воскресенье прут от матери набитые продуктами сумки, метко прозванные народом «голова в городе, а брюхо в деревне», — ей тимуровцев посылай распилить и расколоть дрова. Настырная бабушка Груша не бранится, но такая зануда — камень из себя выведет! Сядет напротив, как вот сейчас сидит секретарь сельсовета, задышит протяжно, как должно быть в молодости, когда завлекала парней, и одно свое:

— Мне-ка, Володимер Олексеевич, советска власть роднее батюшки родимого, всем-то я довольнешенька и завсегда первая на выборах голосую за слугу народа. Много ли я и прошу? Покуда гиологи не смотались, пошли-ко их, штоб оне просверлили дыру в подполье и штоб вода мне оттелева прямо в ведро бежала. Заглодал меня сусед за колодец, заглодал…

Приходилось, хочешь или не хочешь, всех выслушивать с терпением, разнимать сварливых соседок прямо у себя в кабинете; приходится и по сей день слушать каждого и хлопотать-помогать, писать ответы на письменные жалобы и заявления. Добрую половину рабочего и личного времени приходится тратить нередко на тех, кто не заслуживает и не имеет права на то: на кляузников и вымогателей, на лодырей и пьяниц, на скряг и рвачей… «А тут на хорошего человека не хватило», — с ожесточением скрипнул зубами Барыкин.

— Родственников у бабушки Аграфены не осталось, — снова услыхал он голос секретаря. — Последнее время присматривала за ней тетя Наташа, тоже одинокая старушка. Я ей и наказала, чтобы там ничего не растащили бабенки, да свекра приставила проследить. А документы взяла с собой.

— Стало быть, нет у нее родни? — переспросил Барыкин и тут же устыдился радостной возможности: пусть с опозданием, а похлопотать, позаботиться о старушке. — Похороним с почестями, как и надлежит хоронить солдатскую мать. Ты, Елена Петровна, присмотри, чтоб Аграфену Серафимовну прибрали как следует и так далее по женской части. А я сию минуту закажу гроб, памятник в городе и оркестр. Как думаешь, со звездой памятник заказывать? Ага! И я считаю, что со звездой! Аграфена Серафимовна не была богомольной — значит, со звездой. А карточка с нее есть?

— Красные следопыты успели наснимать ее.

— Молодцы ребятишки! Да… пускай Нина, — вспомнил он о девушке, ведающей военно-учетным столом, — сообщит фронтовикам. Они понесут на красных подушечках награды сыновей. И охотников с ружьями нужно собрать. Прощальный залп произвести. Солдатскую мать только так и надо хоронить. Заслужила. Что еще у тебя?

— Вот тут, — замялась секретарь и встала. — Вот тут, Владимир Алексеевич, сберкнижка покойной и завещание.

— В Фонд мира? — машинально проговорил Барыкин.

— Нет! — воскликнула Елена Петровна. — В Фонд обороны!

— В Фонд о-бо-ро-ны?! — поразился Барыкин. — А ты того… не ошиблась?

— Нет, не ошиблась, — возразила с обидой.

— Ну, не обижайся, Елена Петровна. Может, описка в завещании?

— Да какая описка! Завещание Составлено по всем правилам, все на законном основании! Вот оно.

Владимир Алексеевич развернул документ и стал медленно читать необычную бумагу. Никакой ошибки, не было. Четко и ясно написано, что Аграфена Серафимовна Ильиных просит после ее смерти передать сбережения в Фонд обороны страны, изготовить на эти деньги автомат и вручить его лучшему солдату на границе.

«Деньги это не мои, они получены за младшего сынка Илюшу. Пенсию я за него получала у государства. И как мне принесли ее первый раз, так и порешила: пусть и окончилась война, а стану копить деньги для обороны страны. В войну-то ничего у меня не было, окромя трех сыновей. Все они погибли. Илюша командиром воевал, ротой командовал, пока не погиб под Варшавой.

Стало быть, сын мой не только оборонял свое Отечество, а и других вызволял из-под проклятого Гитлера. В память Илюши и примите, когда помру, мои сбережения в Фонд обороны СССР, а значит, и обороны мира. Потому как наше оружие завсегда стреляет по врагам мира. В просьбе моей прошу родное Правительство не отказать».

Барыкин взволнованно и растерянно смотрел на секретаря сельсовета. Всегда невозмутимо спокойная Елена Петровна тоже была взволнована и озадачена. Надо же так! В соседях жили, кажется, все знала про Аграфену, и, оказывается, не все. Видно, даже у самых открытых людей, какой была покойная соседка, есть свои заветные тайны, доступ к которым заказан до поры, до времени…

— Что делать будем, Владимир Алексеевич? С одной стороны — нет у нас в стране Фонда обороны, с другой — просьба человека, его завещание. Документ…

— Что делать? — Барыкин взлохматил гладко зачесанные русые волосы. — Содействовать завещанию покойной. Не имеем права не уважить, не имеем! Позвоню предрику, сейчас же позвоню, а ты, Елена Петровна, займись, о чем договорились. Ладно?

Оставшись один в кабинете, Владимир Алексеевич снова перечитал заявление и задумался. Эх, сердешная ты, Аграфена Серафимовна! Да как же ты, родимая, да на что жила все эти годы? Ведь ни копеечки из пособия за сына не израсходовала. А небось трудно, туго и голодно бывало… Не надо ему, Барыкину, рассказывать о послевоенных годах, самого дедушка с бабушкой на пенсию за погибшего отца растили, на одно пособие втроем жили.

Люди копят деньги на черный день, детям или на покупки. А тут в мирные годы тихонькая русская старушка из месяца в месяц откладывала пенсию за погибшего сына на сберегательную книжку не ради личной корысти… Отрывала от себя ради самого святого на земле — мира и жизни чужих детей. А для чего же еще могущество нашей страны?..

— Ты что, спятил, Барыкин?! Какой Фонд обороны? Есть Фонд мира, чего там выдумывать. Если делать нечего, так я подкину тебе работенки! — уж очень весело прокричал предрик, когда Барыкин в разговоре с ним, заикаясь, сообщил о заявлении-завещании покойной старушки.

— В том-то и дело, Леонид Борисович, что не спятил. И старушка не перепутала. Муж у нее умер, спасая колхозное добро, три сына полегли на поле боя. Она, может быть, лучше нас знала, что ей делать, для чего законную пенсию до копеечки сберечь и на что ее завещать.

Предрик надолго замолчал, в трубке было слышно, как он чмокал губами. Молодой еще, моложе Барыкина, тоже сын погибшего офицера. Должно быть, наконец, убедился, что председатель Совета вовсе не шутит и ждет от него ответа по существу. Да, учрежден у нас в стране Фонд мира, но умершая бабка просит принять ее сбережения в Фонд обороны страны и никуда больше. Она, десятилетиями, обделяя себя деньгами, верила, что просьбу ее уважат, ибо помнила, как высоко ценили патриотический порыв граждан и коллективов в годы войны. Те, кто отдавал свои сбережения на разгром фашизма, получали благодарственные телеграммы из Москвы, о них писали газеты, они вошли в историю нашей великой Родины.

«А почему же сейчас, — думал предрик, — когда позади тридцать пять лет мира, можно отказать в просьбе человеку, тем более в посмертной просьбе? Она, просьба эта, не ради славы. Нет, он не имеет права отмахнуться от нее. А что необычна — так ничего противозаконного в том нет. Сомневался же кое-кто, когда начались хлопоты по установлению танка-памятника в Уксянке в честь построенного в годы войны на средства рабочих и механизаторов тамошней МТС и врученного их земляку на фронте. А ведь правительство пошло навстречу ходатайству местных органов власти…»

— Слушай, Владимир Алексеевич, конечно, райисполком приветствует просьбу старушки. Хорошо бы учредить именное оружие братьев Ильиных и вручать его нашим землякам-солдатам. Одобряешь? И я тоже. А бабку похороните всем селом, слышишь?

Барыкин облегченно вздохнул, прошелся по кабинету и стал звонить в совхоз.

— О чем разговор?! — с полуслова понял директор. — Неужели ты нас считаешь за бюрократов? Все найдем, все сделаем. И оркестр закажем из города. Сей момент с рабочкомом обговорим.

Памятник на заводе пообещали изготовить к вечеру…

С утра небо пестрело и хмурилось, а к обеду солнце пересилило морок, и березы по кладбищу за селом ярко зажелтели. Горели жарко на солнце трубы оркестра, и только торжественно-печальная музыка заставляла людей забыть о погоже разгулявшемся осеннем дне.

На открытом грузовике по обеим сторонам памятника с красной звездой замерли отпускники-солдаты Михаил Богдашов и Сергей Пономарев, в кумачовом гробу стеснительно, словно живая, лежала Аграфена Серафимовна Ильиных. Простоволосые мужики бережно несли крышку гроба, обитую траурным крепом. Строго и отрешенно держали на ладонях фронтовики атласные подушечки с наградами сыновей Аграфены.

О каждом осталась матери память… Орден Славы и две медали «За отвагу» — это старшего, Андрея, награды. Их сберег и привез матери боевой друг сына. Орден Отечественной войны II степени и медаль «За оборону Сталинграда» прислали из части, где воевал минометчиком средний, Иван. Два ордена Отечественной войны I и II степени — награды Ильи, не полученные им, разысканные красными следопытами средней школы и врученные райвоенкомом матери.

Чеканя по-солдатски шаг, отдельным взводом шли с ружьями комбайнеры, трактористы, главный инженер совхоза, учитель истории средней школы. Провожающих не окинешь взором… Вся школа в колонне, стар и млад со всего села. Все вышли проводить в последний путь простую деревенскую старушку Аграфену Серафимовну Ильиных, при жизни незаметную, как и многие-многие русские крестьянки…

Похоронная процессия преградила путь самосвалу с зерном, и водитель из командированных на уборку окликнул Петра Ивановича Буркова, что нес орден Отечественной войны I степени:

— Папаша! Что за генерала хороните?

Не оборачиваясь, Петр Иванович негромко, а слышали, наверное, все провожающие, ответил:

— Солдатскую мать, сынок…

Водитель заглушил мотор, беззвучно отпахнул дверку кабины, сорвал с головы голубой берет и встал на открылок. Он стоял, высокий, белокурый, чужой здешним людям и умершей старушке, но враз и навсегда ставший близким и родным для них и солдатской матери.

Феликс Сузин СЕГОДНЯ И КАЖДЫЙ ДЕНЬ Рассказ

Никита вскочил в троллейбус, когда тот уже тронулся. Скользнули по лопаткам стальные ребра дверей, прижали к потной, пышащей жаром массе. Заваливаясь на правый бок, троллейбус потащился к следующей остановке; размеренно шлепал по асфальту какой-то кусок резины. А время спешило, катилось колобком…

Проехали площадь. Большие часы показывали половину четвертого.

Да, теперь уже не успеть, можно и не стараться. А все Петр Сергеевич, дорогой многоуважаемый зав, с его воспитательной деятельностью. В последний момент, когда Никита был уже одной ногой на лестнице, вернул и, словно не замечая его нетерпения, в который раз стал объяснять основы деонтологии[4]. Эти старики не могут без нравоучений. Будто он сам не знает… Знаем. Проходили, даже конспектировали. «Чуткость…», «Индивидуальный подход…», «Больной всегда прав…». Правильно, правильно, никто не спорит. Но работа есть работа, каждый должен делать свое дело, а не мотаться из стороны в сторону, лезть вон из кожи. Взять, например, водителя этого троллейбуса. Ведет машину, объявляет остановки, и никто не сомневается в его профессиональном умении. И он, кстати, не выскакивает из кабины, не уговаривает проходящих мимо граждан подъехать, потому что это, мол, лучше, чем идти пешком. Не хочешь ехать — твое дело. Сейчас век рационализма. Если перед человеком рассыпаться бисером, сюсюкать, сопереживать, он будет тебя считать хорошим парнем, но обязательно усомнится в твоих деловых качествах.

В общем Никита считает, что поступил правильно. Он показал больному снимки, анализы, разъяснил, как будет развиваться болезнь, если не делать операцию. А больной оперироваться не захотел, даже высказался довольно определенно по поводу врачей, которые кроме как резать ничего не умеют. Так что ж, его надо было связать и силой тащить на операционный стол? В конце концов, каждый сам себе хозяин, здоровье трудящихся — в первую очередь — дело рук самих трудящихся. И потом, если все время потратить на уговоры одного упрямца, то когда прикажете заниматься остальными больными? Их ведь три палаты…

Но Петра Сергеевича разумными доводами не проймешь. Не меняясь в лице, сидел он монументально на стуле, дышал на новые запонки, тер их рукавом халата и, как маленькому, повторял: «Обязан, обязан… Вы не нашли контакта».

Чтобы поскорее отделаться от старика, пришлось, конечно, повиниться, но за этими нудными деонтологическими наставлениями пролетели драгоценные полчаса, и он даже не успел позвонить Майке. Разумеется, это еще не могло произойти, никак не могло, но позвонить следовало обязательно. Ей бы передали, что он звонил, а в такой момент поддержка, пусть небольшая, очень важна.

А главное — опоздание. Неловко. На «скорой» — он чужой, «подработчик», и потому вдвойне неудобно. Так уж сложились у них с Майкой дела, что ставки не хватает, приходится прирабатывать. Временно, разумеется, временно. Не дай бог стать извозчиком в белом халате, таким, как ожидающий его сменщик, флегматичный толстяк Гузов с траурной каймой под плотными желтыми ногтями. Тому что: откатал сутки — трое дома. В них-то, в этих трех сутках, весь смысл. Крепкий дом под старыми яблонями, участок земли, процеженной, взбитой, взлелеянной, — вот ради чего, согнувшись от застарелого радикулита, сутки бегает он по этажам, с каждым вызовом приближаясь к заветному часу возвращения в свой райский уголок… Подальше от ответственности, поближе к инструкции. «Нет, нет, что вы, дома никак нельзя, только в больницу…»

Может быть, так и надо?

Допустим, Гузов звезд с неба не хватает, но дело свое он делает, и сейчас, после суток дежурства, тоскливо смотрит в окно покрасневшими глазами и дотягивает потрескивающую уже возле ногтей «шипку» из второй пачки. А Никиты нет! И, конечно же, по закону всемирной подлости замигала клетка на табло, равнодушный голос в репродукторе требует: «Девятнадцатая на вызов. Девятнадцатая на вызов».

Ах, как нехорошо! Три квартала от остановки Никита бежал со скоростью преследуемого преступника и лишь в воротах, проходя мимо вахтера с его вечной газетой, перешел на шаг. Ни на что не реагирующий страж в воротах с круглосуточным движением давно тревожил его любопытство. Наверное, по шалости штатного расписания, сохранилась эта единица с романтических времен медного колокольчика над входом, покрытых морозным инеем лошадей и бричек с красным крестом.

Никита посторонился, пропуская набирающую скорость «Волгу», но та, присев, остановилась возле него, распахнулась правая дверка, выскочил небритый, хмурый Гузов.

— Ну где ж тебя носит до сих пор! — закричал он высоким тонким голосом. — Черт знает, что такое! Взялся работать, так работай! И так двадцать минут опоздания.

Никита, не оправдываясь, стянул с него помятый, в табачной крошке халат, торопливо надел его и, согнувшись, нырнул в кабину. Хлопнула дверка, больно стукнув по локтю.

— Вперед и только вперед? — спросил шофер, неунывающий Ефим Семенович.

Но Никита не был расположен к шуткам и промолчал. Устроившись поудобнее, он вынул из кармана халата пачку карточек и прочитал на верхней: «Кондратьевский спуск. Больничная балка. 2-ая Бесплановая, 12. Женщина, 26 лет. Боли в животе». На его лице отразилось такое искреннее огорчение, что Ефим Семенович, глянув в зеркальце, удивленно скосил глаза, но узнав адрес, сочувственно зацокал языком. Женщина с Второй Бесплановой — это уж было слишком. Мы, конечно, народ не суеверный, но ночь сегодня будет веселая, это уж точно…

В каждом городе, построенном до революции, есть такие поселки-отщепенцы. Как грибы-поганки, выросли они на пустошах, возле свалок, по оврагам — в самых неудобных для жилья местах. И названия у них меткие: Нахаловка, Шанхай, Копай-город, Вшивка. Название отражало бедность обитателей этих трущоб.

Таким поселком была и Больничная балка — грудка домов, ютившаяся в загогулинах большого оврага, отделявшего расположенную на окраине инфекционную больницу от полынной степи.

Шли годы. Давно исчезли не только с лица земли, но и из людской памяти другие разбросанные по окраинам прежние прибежища нищего люда, а Больничная балка выжила. Старые мазанки-развалюхи перестроились, натянули кирпичную шкуру. По серому шиферу крыш поползла виноградная лоза. На грядках рдели ранние помидоры, стыдливо прятались под лопушиными листьями огурцы. В ручье, бежавшем по дну балки, посиневшие мальчишки, поддергивая сползавшие трусы, ловили руками пескарей. И нередко истомленный струящимся от бетона лором, ошалевший от магнитофонного визга жилец современной десятиэтажки с завистью поглядывал на копошащихся в своих двориках, владеющих частной собственностью обитателей балки, вздыхал по буколическому прошлому.

Недовольны были лишь врачи и почтальоны…


Недавно прошел дождь, и когда Ефим Семенович затормозил, машина скользнула по последним метрам асфальта до самого обрыва. Дальше надо было идти на своих двоих.

По краю балки направо и налево, сколько хватал глаз, тянулись унылые однообразные ряды индивидуальных гаражей. Массивные двери с множеством разнообразных запоров невольно наводили на мысль о тюрьме. Так и хотелось распахнуть их, выпустить на волю томящиеся в темноте разноцветные автомобильчики — пусть побегают на свежем воздухе.

Тропинка вела в разрыв между гаражами и поворачивала круто вниз, туда, где в непривычном ракурсе — сверху — поблескивали крыши домов. Но добраться к ним было непросто. По дороге, петляющей рядом с ручьем по дну балки, мог пройти только грузовик и то в очень сухую погоду. Пешеходы же обычно пользовались вырубленными прямо в склоне лестницами, крутые, разбитые сотнями ног ступени которых вели вниз, без площадок и поворотов.

— Ой! — кокетливо вскрикнула фельдшер Дуся, молодая девушка с длинными красивыми ногами, составлявшими предмет ее тайной гордости. — Ой, Никита Иванович, не смогу спуститься. У меня юбка узкая. — И она весело повела на Никиту карими раскосыми глазами.

В другой раз он охотно поддержал бы легкий щекочущий разговор, сказал бы что-нибудь вроде: «Ну,тогда я снесу вас на руках». Была между ними такая не совсем невинная игра. Они часто находились вместе, а тонкий халат так рельефно обтягивал ее фигуру, очень неплохую фигуру… Но сегодня он эту игру не хотел поддерживать. Не мог.

— Ладно уж, — сказал Никита недовольным мальчишеским баском, — давай чемоданчик. Как хочешь, а слезть придется.

Внизу на Второй Бесплановой, конечно, никто не встречал. А дом 12 мог оказаться и совсем рядом, и за два километра, то ли направо, то ли налево — на то она и Бесплановая. Мог скрываться где-нибудь за выступом старого карьера, из которого когда-то кирпичный завод вывозил глину, то есть там, куда нормальному горожанину и забраться не просто.

Улица была безлюдна. С плетня, недовольно косясь на чужаков, орал петух. На стук из ближайшего дома вышла старуха с неподвижным лицом, наверное, глухая. На все вопросы она согласно кивала головой, как бы соглашаясь, но не отвечала ни слова. А в других домах, как ни стучали, никто не откликался.

Решили уже идти направо, когда из-за угла показался пацан лет семи в больших подвернутых снизу брюках. Пацан делал сразу два дела: старательно шлепал по лужам и на ходу ел арбуз, размазывая свободной рукой на груди сладкий арбузный сок.

— Это вы, доктор, к мамке? — спросил он, обращаясь к высокой дородной Дусе. Маленький Никита в просторном халате с чужого плеча, по его мнению, на доктора не тянул. — Пойдемте. Только в гору придется.

Тропинка вилась между плетнями. Впереди, беспечно меся грязь босыми ногами, шел юный проводник, за ним, чертыхаясь, Дуся, последним плелся Никита с увесистым чемоданчиком. Щедро пригревало солнце.

Плетни расступились. Они вышли на небольшую площадку и увидели упершийся задней стеной в отвесный склон игрушечный домик, белый до неправдоподобности. Свежей известью сияли стволы трех абрикосовых деревьев в крохотном дворике, затейливый штакетный заборчик, повисшая над пустотой фанерная будочка определенного назначения. И внутри, в небольшой комнате и еще меньшей кухне, господствовала почти стерильная белизна. На ее фоне несвежий халат Никиты выглядел весьма подозрительно.

Навстречу с никелированной кровати, напомнившей Никите детство, поднялась худенькая простоволосая женщина с бледным лицом и большим тонкогубым ртом, очерченным полосками морщин.

— Ой, все-таки приехали… Как неловко!

«Куда старше двадцати шести», — подумал Никита. Но распахнулись глаза озерной голубизны, и понятие возраста исчезло. Наверное, как-то особенно посмотрел он на нее, потому что перехватил недоуменный Дусин взгляд и встряхнулся.

— Ну, что там у вас? — спросил он сурово и покраснел от смущения.

Женщина наспех заплетала косу.

— Да теперь вроде ничего. Вроде и прошло. Живот, извините, схватило, прямо сил нет. Хоть криком кричи. Да кто ж здесь услышит, все на работе. Я перепугалась, послала Павлика за соседкой, а она, извините, вызвала вас… А оно прошло. Почти не болит… Вы уж не сердитесь, тащились по нашим кучегурам.

Она спохватилась.

— Да что ж вы стоите? Проходите, пожалуйста, проходите. Сейчас арбузом холодненьким угощу, прямо из колодца.

Накинув халатик и завязывая его на ходу, хозяйка прошла на кухню, и оттуда раздался ее возмущенный голос:

— Вот поганец! Вот байстрюк! Целый арбуз умял и не подавился! Ну, я ему покажу!

Стоявший у двери Павлик, благоразумно выскользнул во двор, а Никита с Дусей рассмеялись.

— Спасибо, — сказал Никита. — Спасибо. Не надо нам арбуза. Идите-ка лучше сюда, я вас посмотрю.

— Ну что вы! — женщина смущенно теребила завязки халата. — Не надо. Уже ж прошло… А ежели что — Иван вернется с работы, сходим в больницу.

Но Никита настаивал. Конечно, можно было записать в карточке «вызов необоснован, больная от осмотра отказалась». Сделай запись — и совесть твоя чиста. Но что-то мешало, чем-то эта женщина его тревожила. Он не мог разобраться в том, какая опасность притаилась в ее теле, и потому, свертывая трубочки фонендоскопа, сказал:

— Вот что, собирайтесь, поедем в больницу. Надо анализы сделать. — В этот момент вспомнился Гузов, его кривая осторожная ухмылка, и он внутренне возмутился: бывает же ситуация, когда приходится менять не только линию поведения, но и убеждения.

А женщина не соглашалась. Категорически. Множество невидимых нитей привязывало ее к клетке повседневного бытия: и муж не знает, где обед, и сынишка убежал, и огород не полит, да и мальчишка этот с чемоданчиком явно не нашел ничего и потому страхуется.

В конце концов Никита рассердился. Не хочет — не надо, ее воля. Уже в дверях, прощаясь, он вдруг заметил, что и без того бледное лицо провожавшей их хозяйки домика подергивается восковой голубизной, словно внезапно чья-то рука пережала ей сосуды на шее. Она пошатнулась, и Никита еле успел подхватить падающее тело. Диагноз был ясен, яснее некуда. Теперь, небось, полный живот крови, надо вытаскивать ее поскорее, а как? Гонки по вертикали с носилками в руках? Отпадает. Вниз? То же самое, да еще придется черт знает куда тащить ее на носилках, потому что «Волга» по этой дороге не пройдет. Ах, черт побери, если бы она не была упрямой, как… как женщина. Если бы у него голова сработала вовремя… Да что теперь гадать!

— Кордиамин? Кофеин? — Дуся с привычной ловкостью распахнула чемоданчик.

Никита отрицательно мотнул головой. Лекарства были тут бесполезны, это он знал.

— Мужиков по соседству нет? — спросил он, заранее зная ответ.

— Не-ет. — Рот женщины жадно хватал воздух.

— Тогда вот что: поедете на мне.

— Не-ет. — Это шелестело уже совсем чуть слышно.

— А тут уж вас не спрашивают. — Он взвалил ее на спину и, подхватив под коленки, добавил: — За шею держитесь хоть немного. За шею.


Проулок был пуст. Сквозь косую сеть солнечных лучей мягко сочился грибной дождик. Кто-то, наверное, радовался такой благодати, но Никита, оскальзываясь, с ужасом чувствовал, как с каждым шагом каменной тяжестью наливается прилипшее к его спине тело. Проклятая лестница, казалось, вела на Голгофу. Дрожали колени, икры сводило тугой болью. Сзади, подталкивая, пыталась хоть чем-то помочь Дуся.

«Будь они неладны, живущие (и болеющие) в этом овраге, — думал Никита, — и их предки, выбравшие такое место для поселения, и горисполком, позволяющий существовать этому оврагу, и чертово упрямство женщин, и я сам за то, что всегда увиливал от физкультуры и мои бицепсы похожи на макароны».

А в красном тумане перед глазами все ползли крутые скосы ступеней, и сколько их оставалось до верха, было неизвестно.

Все же он вылез. Добрался. Тяжело и неуверенно ступая, пошел к машине. Навстречу выскочил Ефим Семенович, снял с плеч впавшую в беспамятство женщину, уложил ее на носилки. Никита прислонился к машине, постоял минуту, закрыв глаза, придерживая рукой колотящееся сердце. Теплый дождик легко поглаживал разгоряченную спину.

Дальше было просто. В игру вступала техника. Включили сирену, за пять минут домчались до ближайшей больницы.

Сдали больную.

Сидя в приемном отделении, Никита все еще никак не мог прийти в себя. Старался дышать глубже, но — никакого облегчения. Закурил показавшуюся горькой сигарету, закашлялся и, стараясь не глядеть на дежурного врача, который, как ему казалось, неодобрительно косился в его сторону, потянул к себе телефон. Надо было позвонить, потому что это могло уже произойти, но не было сил поднять трубку, и номер, казалось, навечно вбитый в память, никак не хотел вспоминаться.

А тут еще этот дежурный врач… Никита и сам не раз скептически иронизировал, что врачи «скорой», вместо того чтобы помочь человеку дома, везут его в больницу — лишь бы поменьше ответственности. Неважно, думал ли о нем так этот врач в данный момент, и думал ли о нем вообще, но ведь он мог так думать…

Наконец, палец набрал заветные шесть цифр. Занято. Больше торчать здесь было неудобно.

Диспетчер передал очередной вызов, и закрутилась обычная карусель. Боли в животе. Перелом. Ушиб головы. Перелом. Боли в животе. Сердечный приступ. Отравление. И так — без конца.

Уже стемнело, когда Дуся взмолилась:

— Диспетчер, спросите ответственного, нельзя ли нам вернуться на подстанцию, хоть на полчасика. Поесть бы надо.

Металлический голос в трубке был лишен эмоций.

— Что вы, что вы, не выйдет. Шесть машин сломалось, одна попала в аварию. На вызовы выезжаем с опозданиями.

Ну что ж. Ехать так ехать. Почти сразу щелкнула рация. Взволнованный голос закричал:

— Девятнадцатая! Девятнадцатая! У вас хирург-подработчик?

— Да, да, — с раздражением ответил Никита. Ему не нравилось, когда его называли подработчиком. Слово какое-то дикое. — Ну, что у вас там?

Наверное, опять пьяный валяется где-то в беспамятстве, а сердобольные граждане подняли панику.

— Девятнадцатая! Примите срочный вызов. Улица Вольная, 22, продуктовый магазин. Нападение бандитов, стреляли в продавца! — Голос диспетчера на миг прервался. — Будет встречать милиция.

Екнуло сердце. В воображении возникли фигуры в масках с пистолетами в руках, связанные жертвы, молящие о пощаде, разбитые бутылки, взломанная касса — весь набор детектива.

— В-в-ау! — взвыла сирена.

Неумолимая сила вдавила в спинку сиденья. Замелькали перекрестки. Ефим Семенович с напряженным лицом резко поворачивал баранку, бормоча сквозь зубы любимую выдержку из Правил дорожного движения: «Транспорт специального назначения может двигаться со скоростью, необходимой для выполнения задания, но обеспечивая безопасность движения». Это звучало, как молитва.

Услышав печальный вой сирены, попутные и встречные машины послушно шарахались в стороны, и все же, лишь выскочив на прямой и широкий проспект Энгельса, Ефим Семенович облегченно вздохнул и еще прибавил скорость.

Проспект стремился ввысь. В дальнем его конце взнузданная двумя цепочками фонарей вереница автомобилей проваливалась в неизвестность. По огороженному бульвару, разделявшему проспект на две ленты, прогуливались молодые хорошенькие мамаши в джинсах, с распущенными до пояса волосами. Не верилось, что в колясках, бережно подталкиваемых ими, сосут соски их дети, а не младшие братья и сестры. Перекрестки были пусты, прохожих поглощали темные пасти подземных переходов. Ефим Семенович расслабился и, вытащив из нагрудного кармана сигарету, на долю секунды отвлекся, чтобы прикурить.

— В-в-ау! — жалобно кричала сирена.

Вдруг неожиданно, как в кинокадре, на мостовой нелепым монументом возникла старуха в уродливой шляпке и с зонтиком.

Еще миг и… Никита невольно откинулся и зажмурил глаза, ожидая неизбежного удара. Как куклу, его резко мотнуло влево, навалило на Ефима Семеновича. Машину тряхнуло. Он открыл глаза: прямо на него наплывала витрина парикмахерской, кричащий женский рот, вскинутые в ужасе руки. Затем так же резко кинуло вправо, ударило о дверку. Стукнули колеса, и в зеркальце сбоку, все уменьшаясь, стала удаляться фигура старухи с грозно поднятым зонтиком.

— Молоток! — сказал Никита, уважительно ткнув Ефима Семеновича в бок.

А тот, будто ничего не случилось (а ведь и в самом деле ничего не случилось), гнал машину вперед, продолжая мурлыкать на неизвестный мотив: «…но, обеспечивая безопасность движения».

Приехали. Двадцать второй номер оказался обыкновенным жилым домом без всяких признаков расположенной в нем торговой точки: нагромождения пустых ящиков, следов засохшего пива на тротуаре, неистребимого запаха рыбы. У подъездов, расчертив асфальт, девчонки играли в классы, в подворотне мальчишки гоняли мяч. Не было толпы, криков возмущения…

— Что-то подозрительно тихо, — буркнул все повидавший Ефим Семенович.

Но вот из подворотни вышел сосредоточенный молчаливый сержант в серой форме, кивнул головой и повел их в глубину двора, туда, где над ступеньками, ведущими в полуподвал, горела лампочка без абажура. Шедший сзади Ефим Семенович удивлялся: надо же было бандитам найти этот магазин, пройдешь мимо — не заметишь.

В магазинчике было полутемно и тихо. Спиралью закручивались пирамиды консервных банок. Желтел под стеклом брус масла. Не было винных луж, бутылочных осколков, потирающих освобожденные от веревок руки красавиц-продавщиц. На что могли польститься грабители, оставалось загадкой. И все же нападение было. Толстая рыхлая тетка в замызганном халате стонала, хваталась за сердце, из порезанного пальца сочилась кровь — это она в испуге, чтобы не упасть, схватилась рукой за ящик, наткнулась на железку.

Никита почувствовал досаду: стоило гнать под сирену через полгорода. И тут же одернул себя: дурак, радоваться должен. Ее счастье — твое счастье, а сегодня особенно.

На улице он кинулся к первому же автомату, набрал 42-17-35. Занято. Еще раз… Занято! На кнопку возврата автомат не реагировал, а оставалась лишь одна монета. Самая счастливая…

В следующей будке целовалась парочка. Никита не рассердился, в свое время они с Майкой не раз пользовались кровом, любезно предоставленным управлением связи. Но дозвониться все же не удалось.

И вновь замелькали улицы, подъезды, двери, двери — обитые дерматином и крашеные, с глазками и цепочками, с медными табличками, музыкальными звонками и вообще без них. Были квартиры, где хозяйка, встретив в дверях, сразу же бросала косой взгляд на грязные туфли Никиты, а потом переводила его на блестящий паркет и выразительно пожимала плечами. По недостатку времени (выезды запаздывали) приходилось оставлять эти прозрачные намеки непонятыми. Никита лишь невольно краснел, а Дуся еще выше вздергивала курносый нос, хотя, конечно, краснеть было нечего — кто ж виноват, что не вся планета заасфальтирована. И были квартиры, поражавшие вокзальной необжитостью, заброшенностью и тоской, даже без занавесок на окнах. Дверь открывал кто-нибудь из детей постарше — их, как правило, было много — отец храпел на кровати лицом вниз, а мать, виновато отворачиваясь от света, подставляла под иглу худую дрожащую руку.

И лица. Много лиц. Сердитые от ожидания и искаженные болью, полные самодовольства и доверчиво открытые, скептически безразличные и выражавшие робкие надежды. И все требовали внимания, а внимание — это время, которое угрожающе нарастало, потому что еще две машины вышли из строя. В сущности многим, особенно старикам и женщинам, именно внимания, вернее участия, сердечного разговора и не хватало. Родным некогда, утром — скорей на работу, вечером — к телевизору, и некому пожаловаться на колотье в боку и ноющую спину, на беспросветные домашние хлопоты, на то, что в молодости мечталось о совсем другой судьбе…

Никита это понимал, но в арсенал «скорой помощи» не входят сеансы психотерапии, приходилось ограничиваться средствами, дающими лишь разовое успокоение. В спецчемоданчике их было много, на все случаи жизни, но Никита испытывал неловкость, словно отделывался от голодающего черствым куском.

В два часа ночи они медленно катили по проспекту Энгельса, возвращаясь на подстанцию. Промытые дождем деревья в голубой подсветке уличных фонарей и чугунном кружеве решеток казались театральной декорацией. Вдалеке над северной окраиной тугая чернота неба внезапно вспыхнула розовым — на заводе выпускали плавку. Мир был пустынен и тих, слепо глядели темные глаза окон. Город спал.

Навстречу так же медленно прокатил желтый «газик» милиции, водитель приветливо помахал рукой.

«Они и мы, — подумал Никита. — Мы и они держим руку на пульсе города. Спите, друзья, спокойно, не беспокойтесь, мы справимся».

Возле почтамта он выскочил и побежал к шеренге телефонных будок, призывно просвечивавших насквозь.

42-17-35. Длинные гудки один за другим. Снова и снова, прикрыв глаза, набирает номер — никакого толку, длинные гудки.

«Спят, собаки, — без злобы подумал Никита. — Нахально спят и не берут трубку. А ведь, наверное, уже…»

Он вздохнул, открыл глаза и увидел, что Дуся, стоявшая возле машины, призывно машет рукой. Пришлось возвращаться.

— Никита Иванович, — хриплым усталым голосом сказала Дуся, кутаясь в толстую шерстяную кофту, — а нам еще один вызов подкинули, чтоб не скучали.

— Ку-у-да?

— Кондратьевский спуск, два, — зевнула Дуся.

Никите даже спать расхотелось от злости.

— Во-во, в самый раз. Наконец-то повезло. А то все разгуливаем, прохлаждаемся. Теперь, значит, опять полезем в балку — вместо утренней гимнастики.

Из кабины отозвался Ефим Семенович:

— Не волнуйся, не полезем. Кондратьевский, два — это в конце Вузовского поселка, поворот к Целинной. Дорога хорошая.

В точности сказанного можно было не сомневаться. Ефим Семенович знал город лучше собственной квартиры.

Летом светает рано, и когда подъехали к Кондратьевскому спуску, небо на востоке уже наливалось алым, и видно было, что трава по обочинам покрыта серой крупой росы. Воздух холодил, был неподвижен и чист, и даже такой заядлый курильщик, как Ефим Семенович, вдохнув его, передумал и сунул сигарету в пачку.

Второй номер нашли сразу. Дом выделялся среди окружающих: выкрашенный в желтый и белый цвета, двухэтажный, он гордо посматривал окнами на собратьев поплоше. Бетонный монолитный забор, ворота из листового железа, а за ними в глубине двора гараж, возле которого, гремя цепью, бегала огромная собака. Встречающих не было.

— Крепко живут! — уважительно произнес Ефим Семенович и нажал на клаксон.

Никто не вышел.

— Ну вот, — сказала Дуся, зевая и прикрывая рукой рот. — Так всегда. Вызовут, а сами — спать. Придется идти через весь двор, стучаться в окно. Звонок жалеют провести к воротам, скареды.

Она сладко потянулась и взяла чемоданчик.

— Вы, Никита Иванович, идите вперед, вас собаки не трогают.

Действительно, даже ошалевшие от цепной жизни псы относились к Никите с неизменным дружелюбием — может быть, чувствовали хорошего человека? И на этот раз, порычав для приличия, пес умолк и улегся у входной двери, всем своим видом показывая, что уж в дом-то он чужих не пропустит.

На нетерпеливый стук в окно вышел пузатый мужчина в длинных «семейных» трусах. Через лысину, занимавшую почти всю голову, перекидывалась жидкая неряшливая прядь. Приглаживая эту прядь рукой, он повел их через анфиладу комнат, до предела загроможденных мебелью. Приходилось поворачиваться боком, протискиваться между столами, диванами, горками. В каждой комнате почему-то стоял телевизор. В спальне, как символ вожделения, царил красный цвет: бордовые с золотым накатом стены, вишневые панбархатные шторы. Никита раздвинул их, и красное, подхваченное зарею, восторжествовало окончательно. Нечто подобное он видел только один раз в жизни на представлении «Баядерки». Но то было в театре, а не в обычном доме в четвертом часу утра.

На огромной кровати лежала женщина. Ее лицо, обрамленное неестественно черными волосами, заливал тугой румянец, пеньюар цвета спелой клубники был распахнут нервной рукой. Размеренно дыша, она трубно стонала.

— Плохо мне. Плохо. Умираю. Спасите. Плохо. Дышать нечем.

Тряхнув заклинившиеся рамы, Никита открыл окно, впустил свежий воздух. Подвинул стул, сел рядом с больной, взял ее руку. Пульс бился спокойно и уверенно. Скорее всего, ничего серьезного…

— Да вы успокойтесь. Что плохо? Конкретно скажите: что болит?

Женщина с раздражением отвернулась к стене.

— О, господи, привязался! Да не болит, ничего не болит! Плохо мне, пло-хо. Не понимаете, что ли?!

— Как понять «плохо»?

— Да умираю я. У-ми-ра-ю и все! Понятно? Разрывает меня на части, душит. А все он. — Красный маникюр устремился в сторону мужа, который все в тех же трусах с покорным видом стоял в дверях. — Он решил меня извести. Не слушается, своевольничает, на рыбалку вздумал ездить. Знаем мы эти рыбалки! Знаем! Я ей еще все волосы выдеру! Вот доведешь меня, помру, тогда будешь с ней ездить куда угодно. — И тут же ее негодование переключилось на Никиту. — Да что же вы сидите, ухватившись за мою руку! Что мне, легче от этого станет? Хоть бы давление померили, сделали какой-нибудь укол… Медицина называется. Не беспокойтесь, я в долгу не останусь.

Дуся, поджав губы, отвернулась, чтобы не видны были блеснувшие в глазах слезы обиды. Никита вскочил, рот его перекосила язвительная усмешка. На губах уже вскипели хлесткие слова, но вдруг вспомнился Петр Сергеевич, как он сидел, полируя запонки. Как он тогда говорил? «А ты попробуй влезть в шкуру больного. На пять минут». М-да, как бы то ни было, не от хорошей жизни вызвала она их на рассвете, вместо того, чтобы мирно похрапывать в этой великаньей семейной кровати. Значит, человеку плохо. Значит, нет ему радости от машины, телевизоров, красных тряпок — всего добра, которым набит этот кичливый дом. И нет, пожалуй, в Дусином чемоданчике нужных лекарств, не придуманы. Но его долг помочь, надо только постараться, не в одних лекарствах великое древнее искусство врачевания.

Дусины брови полезли вверх: на ее глазах разворачивался Полный Детальный Осмотр Больного. Глазные рефлексы, тонус мышц, равновесие, тоны сердца, размеры печени — все это было обследовано с величайшей тщательностью. Она понимала, что суть была не в рефлексах и не в печени, тут другое… И все же… Все это было каким-то образом необходимо, как-то связано. Дуся удивилась еще больше, увидев, с каким уважением прислушивается женщина к словам Никиты, как бережно складывает рецепты, а ведь выписаны средства… ну, впрочем, это уже врачебная тайна.

Провожая их, женщина доверительно шепнула Дусе:

— Вы, милочка, как-нибудь к концу дня загляните ко мне в магазин. Кофточку, туфли, костюмчик всегда можно устроить.

В это время Никита, выйдя во двор, доказывал наслаждавшемуся первой утренней сигаретой Ефиму Семеновичу:

— Несчастные люди! Вот вы говорили: крепко живут. Ну и что? А радости-то нет.


Вбежав в дежурку, Никита первым делом бросился к телефону. Палец никак не попадал в нужные отверстия диска. Длинные гудки, длинные гудки, бесконечные длинные гудки. Но теперь уж он не отступится. Наконец, в трубке щелкнуло, и девичий голос раздраженно бросил:

— Слушаю!

Перехватило горло, и, проглотив слюну, он с трудом выдавил шепот:

— Скажите, как там… Башкирцева?

— Родила, родила. — Чувствовалось, что девушка-регистратор вот-вот бросит трубку.

— Когда? — радостно заорал Никита. — В котором часу? Давно?

— Не знаю точно. В час или в два. Приходите — узнаете.

— А кого? Кого? Мальчика или девочку?

— Послушайте, папаша, у нас сейчас сдача смены. Позвоните позже.

Щелкнуло, радость пересеклась ехидным писком коротких гудков.

— Да-а, — сказал себе Никита. — Вот это чуткость. Индивидуальный подход к молодым отцам с учетом особенностей их психики. Привет Петру Сергеевичу!.. А-а, все равно жизнь прекрасна. Поздравляю и целую тебя, Майка! Нет, теперь только Майя Борисовна, и с добрым-добрым утром! Поздравляю и целую тебя, мое дитя, не знаю, кто ты — сын или дочь, но все равно целую и поздравляю тебя с вхождением в этот светлый, изумительно интересный мир.

Он крепко поцеловал нетерпеливо гудящую телефонную трубку и бережно, двумя руками положил ее на рычаги аппарата.


На матовой плоскости под потолком загорелся желтый глазок, зашипел динамик, монотонный диспетчерский голос произнес: «Девятнадцатая, вы не сдали смену. Никита Иванович, в чем дело?»

Сергей Черепанов ВСЕ ДЛЯ АННЫ

Над дальней дубравой всходило раннее солнце, лучистое, но холодное, когда они тропинкой позади огородов, а затем узким переулком вышли ко двору Спиридона Кувалдина.

У прясел, в зарослях репейника и лебеды и на пожухлой траве пологого взгорка ярко сверкала роса, словно усталая земля, перед тем как встретить осеннюю непогоду, надела свой лучший наряд.

Неподалеку, над яром, стояли в обнимку, как сестры, три березки, тоже нарядные, в желто-багряном убранстве, а ниже, за песчаным мысом речки Шутихи, плескались в тихой воде белые гуси. Чуть подальше, где улица делает крутой поворот вдоль берега Шутихи, перед деревянным мостом, пастух собирал стадо. В отгон на пастбище.

Милого, памятного с малых лет деревенского утра, наполненного запахом парного молока, навозной прели и ядреной огуречной свежестью, ни тот, ни другой словно не замечали.

Кувалдин, густо загорелый, с большими жилистыми руками, шагал не крупно, изредка поводил плечами, болезненно морщился и ни разу не оглянулся на Чумакова, который шел за ним, как на привязи. Фетровая шляпа и брезентовая куртка Чумакова, опоясанная патронташем, были изрядно помяты и испачканы грязью. На выходе из переулка он остановился, бросил погашенный окурок в колею дороги.

— Ты отведи меня, Спиридон Егорыч, в сельский Совет, пусть оформят протокол. И отдай мой паспорт, а сам ступай к фельдшеру, так будет надежнее…

— Без тебя знаю, что делать! — сурово ответил Кувалдин. — Иди, как велено! Я позору принимать не желаю. Без сельсовета и без фельдшера обойдусь…

— Не чужак ведь я. Не убегу. Отвечать придется — отвечу!

— А ты мне в родню не напрашивайся! Я и ближнему соседу на слово не верю. Иному пришлому мог бы простить, но тебе — никогда! Век бы не встречать и не видеть!..

Чумаков понурился и нехотя пошел за ним дальше. Конечно, решить дело миром, по-добру, не привлекая внимания со стороны, было бы гораздо разумнее…

Возвращались они с Долгого болота, что в трех километрах от деревни. Кувалдин нес на согнутой руке плетенку из ивняка с живыми карасями, а у Чумакова висел на плече рюкзак и пустой чехол для ружья.

Дом Кувалдина стоял на углу переулка и улицы, в глубине палисада. За частоколом, за густыми кустами акации и сирени, были видны мощные яблони, увешанные крупными плодами, а подле окон еще продолжали буйно цвести мальвы и махровые астры. Три окна, в кружевной резьбе, с ярко голубыми ставнями, выходили в переулок, а шесть, смотревших в улицу открытыми настежь створками, выставляли напоказ богатую обстановку парадных комнат. Наружные стены дома, обитые дощечками в «елочку», покрашенные изумрудно-зеленой краской, крыша под оцинкованным железом, тесовые ворота и кирпичный гараж за ними будто доказывали, что были созданы с любовью, на долгий век. А ведь не так уж давно на этом месте подслеповато щурилась старая изба Егора Кувалдина, мужика, не умевшего приспособиться к жизни. «У меня фарту нет, — всегда безнадежно говорил он о себе. — Чего ни начну, выходит не в масть, кособоко и криво!»

Зато сын, Спиридон, размахнулся.

— Красиво и крупно живешь, — не удержался от похвалы Чумаков. — Не каждому так удается.

— Можешь мне позавидовать, — останавливаясь у ворот и принимая похвалу, как должное, добрее ответил Кувалдин. — Без занятий не сижу, не дожидаюсь, когда удача и на мою долю выпадет. Все сам делать умею. Все могу, коль захочу!

Чумаков направился было во двор, но Кувалдин остановил и показал на скамейку у палисада.

— Нельзя! Жди тут.

Навстречу ему из малых ворот, теснясь и толкаясь, выбежали остриженные белые овцы, за ними, степенно покачивая крутыми боками, вышла хорошей породы пестрая корова с загнутыми рогами.

Чумаков подумал чуть-чуть с иронией и скрытой усмешкой: должно скучно и тягостно быть тут хозяином, изо дня в день до одури израбатываться с единой целью — тешиться нажитым. Однако все эти мысли сразу вылетели из головы, когда, провожая скот, вышла хозяйка.

В темном, немарком платье, в галошах на босую ногу, повязанная белым платком, она ничем не отличалась от обычной деревенской женщины, с утра озабоченной и занятой. Но лицо, тронутое легким загаром, крутые брови и большие глаза, светлые и глубокие, как ясное небо в полдень, все прежде близкое и очень любимое вдруг ошеломило Чумакова. «Нюра! — чуть не вырвалось у него. — Как ты здесь оказалась, Нюра?» Не хотелось верить, мало ли случается схожих лиц. А все-таки это была она, Нюра Погожева.

— Ступай, Анна, обратно, — распорядился Кувалдин, перехватив отчаянный взгляд Чумакова. — Овечки и корова сами уйдут к пастуху.

Анна переступила подворотницу, но заметив Чумакова, который ей слегка поклонился, вспыхнула, гордо отвернулась и тотчас ушла обратно.

— Э-эх! — выдохнул Кувалдин. — Надо бы тебя, Чумаков, в переулке оставить… Да, ладно. Никуда отсюда не отлучайся. Я сейчас баню истоплю, кое-чего приготовлю. Сначала тело попарить придется…

— Разреши в дом войти, — попросил Чумаков. — Я твою Анну не съем, а поговорю — не убудет. Может, она меня чаем напоит. Пить хочется.

— Обойдешься! — отказал Кувалдин. — Прислуживать не разрешу Анне и говорить с ней тебе не о чем. Покойников с кладбища обратно не возят. Пить хочешь, так эвон в палисаднике бочка с водой…

Чумаков пытался вспомнить, чем и когда в молодости мог обидеть Спирьку Кувалдина? Не дружили. Не шлялись вместе по улицам. Спирька бывал в клубе часто, но держался на отшибе. Из-за девчонок споров и драк с ним не случалось. Кто-то из парней однажды сказал, будто Спирька ходит в клуб только смотреть на Нюру Погожеву. Тогда это позабавило Нюру, и вообще было смешно даже подумать, что Спирька мог бы в кого-то влюбиться. Притом, каждому было известно: Степка Чумаков и Нюра Погожева — неразлучная пара! Да, были тогда неразлучными и мечтали о многом…

Дальше вспоминать было тяжко, и Чумаков стал думать о том, откуда же взялась такая вражда у Спиридона Кувалдина к нему, Степану Чумакову, что даже прошедшие годы не могли ее погасить? Не из-за Нюры ли?.. Пожалуй, только из-за нее. Большой ревнивец, наверно…

Никогда не забыть, как чудно пела она на клубной сцене. Радость и тоска, трепетное ожидание любви, кипучая страсть — все, чем наполнены народные песни, несла людям, словно цветы в протянутых руках. И боже мой! Сколько счастья было на ее лице, когда кончался концерт. «Я стану певицей, — такое было у нее желание, единственное и неизменное, — а иначе нет жизни и не к чему жить!»

И вот где-то на перепутье, что ли, Спирька Кувалдин все-таки перехватил ее.

В размышлениях и догадках Чумаков отсидел на скамейке уже часа два; Кувалдин, по-видимому, все еще топил баню или был занят чем-то другим, даже мельком не выглядывал из ворот, не проверял. Да и в доме, как в нежилом, было тихо, лишь во дворе изредка тяжко вздыхала и хрюкала свинья и урчала собака, чуя вблизи постороннего.

Свет осеннего солнца становился жиже, прозрачнее. На белесом небе появились широкие туманные полосы, затем начали набегать рваные тучки; к вечеру могло разразиться ненастье. Чумаков съел привезенную из города пачку печенья, но водой запивать побрезговал: в бочке, на которую указал Спиридон, по оплесневелым закраинам ползали мухи. А в доме напротив, у открытого окна сидела старуха, перед ней на столе кипел медный самовар, источая легкий пар. От одного лишь вида этого самовара Чумаков ощутил во рту сладость.

Старуха оказалась приветливой, подала ему из окна большую расписную чашку крепкой заварки с кусочком сахара для прикуски и, пока он, обжигая губы, утолял жажду, участливо попытала:

— Ай, дело какое есть к Спиридону?

— Есть, — подтвердил Чумаков. — Давно договаривались…

— Ты, однако, не сплошай, держи ухо востро, он ведь не любитель проигрывать. А чего к нему в дом не идешь?

— Охота на улице воздухом подышать, — соврал Чумаков. — В городе живу, там такой свежести нет.

— Вижу-вижу — не здешний, — покивала старуха.

Зато он ее, хоть и не сразу, узнал. Это была Милодора Леонтьевна, вдова, вырастившая пятерых сыновей. С одним из них, Федькой, Чумаков вместе уехал в город, но там они потеряли друг друга. Потери, потери! Сколько уже было их за прошедшие годы! Тогда же потерялась и Нюра Погожева…

Ему стало тяжко вспоминать об этом. Поблагодарив Милодору Леонтьевну, он вернулся на скамейку, где оставил рюкзак.

— Зачем туда шастал? — подозрительно спросил Кувалдин, открывая малые ворота. — Про меня узнавал или жаловался?

— Про тебя узнавать нет нужды, ты весь на виду, — принужденно усмехнулся Чумаков. — А старуха славная, по-прежнему добрая. Хорошим чаем меня угостила.

— Не проговорился ей?

— Ни-ни! Понимаю ведь…

— Ну, ладно! Айда, баня готова. Он провел Чумакова через чисто прибранный двор к задним воротам, в огород. На мгновение Анна выглянула в кухонное окно и сразу же задернула занавеску. Чумаков приметил ее лишь краешком глаза.

— Шагай, шагай, не пялься по сторонам, — поторопил Кувалдин. Тут во дворе была его земля, и куда ни глянь — все принадлежало ему. Для Чумакова эта земля представлялась совсем чужой, не здешней, не той, что на улице, на взгорке, на берегах речки Шутихи, а словно взятой откуда-то из холодного края. Милый образ Нюры Погожевой, оживший вдруг и неотступно взволновавший его на улице, здесь исчез.

Баню Кувалдин построил тоже с большим старанием: точеные балясины у крыльца, застекленная веранда, теплый предбанник с широким окном и парная, с высоко выведенной над крышей кирпичной трубой. Чумаков достойно оценил умение Кувалдина украшать свой быт, а вслух ничего не высказал. Все это богатство, порядок, опрятность напоминали искусственные цветы на похоронных венках.

— Наверно, твоей Анне даже передохнуть недосуг от такого хозяйства? — не очень учтиво спросил Чумаков, проходя в предбанник. — Скребет, моет, наводит блеск… Когда же вы успеваете хоть немного развлечься?

— Ну и что? — начиная раздеваться, ответил Кувалдин. — Недосуг, верно! Но ведь не на чужого работает. Свое не в тягость. Зато и живет — иной бабе так не приснится. Это ты посчитал ее ниже себя, взбрыкнул копытами и умчался отсюда, а для меня она — королева! Все для нее, все ради нее! Не будь Анны, разве стал бы я этакую домину на месте отцовой избы возводить и комнаты всяким барахлом начинять? На кой черт мне пристала нужда покупать легковую машину, когда я изо дня в день на совхозной по всей округе мотаюсь? Без нее, без Анны, может, стакнулся бы я с дружками-приятелями возле бутылки, кончил смену — и валяй! Гуляй на все четыре стороны, продувай жизнь по-сволочному!

Чумаков посмотрел на него с удивлением.

— Не верится? — усмехнулся Кувалдин. — А мне и самому порой дивно: сколь я могу! Анна ведь не просит ничего, не требует. Я стараюсь угадывать ее желания и тотчас исполнять. К примеру: для чего мне вот этакая шикарная баня понадобилась? Была у нас тут банешка, еще отцовская, как говорится, на четырех пеньках. Один раз Анна в ней угорела, в другой раз простудилась. Что делать? Не губить же бабу! Договорился в леспромхозе, купил там сосновый сруб, сам его перевез, сам на фундамент поставил, окна, двери, веранду своими руками смастерил, даже класть печку и каменку никого не нанимал.

— Анна довольна осталась?

— Наверное. Чего ей довольной не быть? Такой бани ни у кого нет.

Он даже подобрел и обмяк. «Да, все для Анны, а себя хвалит, — покосился Чумаков. — И не знает: доставил ли радость?» Еще на пути от Долгого болота возникла у него к Кувалдину неприязнь. Самоуправство, высокое самомнение — все это было еще как-то терпимо, а вот эта, не раз повторенная фраза: «Все для Анны, все ради нее!» — явно намеренная: дескать, Анна в своей жизни не прогадала, живет и бога благодарит, что от тебя уберег ее… И он не сдержался, не щадя самолюбия Кувалдина, кинул:

— Ты себя, Спиридон, тешишь больше, чем Анну!

— Можешь думать, как хочешь, — почти равнодушно отозвался тот. — Мне твое мнение только на растопку для печки. Поможешь дробь со спины изъять и сгинь, чтобы я тебя больше не видел. Мог бы вообще в наши края не показываться! Кой черт тебя сюда натолкнул?

— Родина не забывается.

— Да уж велика ли тут твоя родина? И станет ли она тебя призывать, коли ты бессовестно, в трудную пору покинул ее!

— Учиться хотелось…

— А что же с тех пор сюда ногой не ступил? Пока жили мы, кушаки потуже затягивали, тебя где-то ветром носило, а сейчас, когда житье наладилось, явился свою охотку справлять, — повысил голос Кувалдин. — Я понимаю: ну, взял бы корзинку, направился по ягоды, по грибы или хоть так, от безделья, на полянке полежать, а то ведь посыкнулся на перелетную птицу. Ей, бедной, и так уж спрятаться негде, повсюду в нее стреляют, так еще ты при полном охотничьем параде прибыл сюда на разбой…

— Ну, положим, не на разбой, — поправил Чумаков. — У меня билет есть, и я сверх нормы не взял бы.

— Все вы такие, пока на виду, — сказал Кувалдин, добавив ругательство. — И не обеляй себя. Про честность не тебе говорить. У тебя ее смолоду не было. Вспомни-ка Анну! Сколь она из-за тебя настрадалась? Какие ты ей золотые горы сулил? За других девок я не ходок, но за Анну никогда не прощу…

«Ну вот, — убедился Чумаков. — Все-таки из-за Анны»… Но своей вины перед ней не чувствовал. Не было вины. А произошло тогда совсем непредвиденное…

— Мы с ней просто дружили, — избегая подробностей, чтобы не возбуждать у Кувалдина ревности, сдержанно произнес Чумаков. — Она мне, конечно, нравилась. Живая. Веселая. Пела красиво…

— Стоп! Больше ни слова о ней! — приказал Кувалдин.

— Ладно. Замолчу.

— Я тебя не за этим загнал сюда, — непримиримо враждебно пояснил Кувалдин. — Исправь, чего натворил, и мотай аллюр три креста…

Продолжая ругаться, он разделся донага, подставил Чумакову свою упитанную, поросшую волосами спину.

— Сосчитай, сколько там застряло?

На пояснице и чуть ниже кровяными коростами было покрыто двенадцать дробин. Очевидно, дробь была уже на излете и только пробила кожу.

— Надо бы ранки чем-то промыть, — посоветовал Чумаков.

— Водой нельзя, — строго сказал Кувалдин. — Можно заразу внести. Эвон, возьми с подоконника водку.

— Вата есть?

— Не держим. Валяй так, ладонью пошоркай.

Этакое зверское лечение он, однако, долго стерпеть не мог.

— Стой! Полегче нельзя? Ведь не с бревна кору сдираешь! Дай дух перевести! У-ух, саднит как сильно! За одну эту маету мало тебя в болоте утопить…

— Получилось нечаянно, — веря, что действительно произошел непредвиденный случай, сказал Чумаков. — Однако не понимаю…

— Нечего понимать! Смотреть надо было, куда целишься! Спросонья или с похмелья лесу не видел? А ежели бы ухлопал меня?

— Я не только смотрел, но и внимательно слушал. Кругом болота, в безветрии ни камыши, ни лес не шумели. Ночевал в копешке сена, встал затемно, не дремал, а вот когда ты мимо меня прошел, не увидел.

— У меня лаз в камыши не тут, левее…

— Значит, увидеть я не мог. А туман еще с вечера наползал. Было желание уйти, пережидать, пока туман весь рассеется, пришлось бы долго. Вдруг смотрю, подле камышей, с краю плеса, что-то темное шевелится. Утиный выводок, думаю…

— Кой черт, утиный. Это я наклонился и начал из воды ловушку доставать. Только взялся за нее грохотом оглушило, а спину будто кипятком ошпарило…

Горбясь, прикрываясь полотенцем, Кувалдин открыл дверь в парную, велел Чумакову хорошенько распарить березовый веник, плеснул на каменку ковшик воды и, укладываясь на полок, язвительно произнес:

— А ружьишко было у тебя хреновенькое. С настоящего ружья мне пришлось бы похуже.

— Нет, хорошее было ружье, — не согласился Чумаков. — Шестнадцатый калибр, дальнобойное, и дробь кучно ложилась. Здесь почему-то вся дробь вразброс…

— Теперь оно уже отстрелялось. Со дна не достать.

— Зря ты его забросил туда.

— Скажи спасибо, что вгорячах самого тебя не сломал, как сухую лесину.

— Но бьешь хлестко. Сразу сбил меня с ног…

— Убегал бы! Или ждал, что кинусь к тебе целоваться?

— Испугался. Ты, как леший, вылез из камышей и в драку…

Чумаков легонько попарил ему веником спину, стараясь особенно не бередить ранки. Кувалдин, закрыв глаза, молча переносил боль, расслабился, гнев в нем утихал.

— Маловато жару, — сказал он, хотя Чумаков уже весь обливался потом. — Плесни-ка на каменку еще раза два.

— Уши жжет!

— Поддавай, говорю! Ишь, как разнежился в городе.

Спасаясь от острого жара, хлынувшего из каменки, Чумаков минут десять сидел на полу, поливал себя холодной водой, а Кувалдин так и не слез с полка, похлестывал себя веником, сгибался и разгибался, покуда полностью не распарился.

В предбаннике они сдвинули скамейки поближе к окну, Чумаков попробовал выковыривать дробинки шилом, но ранки закровоточили.

— Валяй без инструмента, выдавливай пальцами, как бабы с лица угри удаляют, — сказал Кувалдин, — заодно терпеть…

Удалив таким способом дробинки и смазав ранки йодом, Чумаков пристально осмотрел добытое.

— Вот так штука! Ни за что ни про что я в дураках побывал!

— Это как же тебя понимать? — насторожился Кувалдин.

— Дробь-то мелкая. Бекасинник. Не моя. У меня крупная дробь. Можешь убедиться.

Он схватил патронташ, достал несколько патронов, выковырял шилом пыжи.

— Верно, ничуть не похоже, — согласился Кувалдин. — Однако ты стрелял.

— Мог быть кто-то другой, — невольно начал припоминать Чумаков. — Вечером, когда я возле копешки устраивался на ночлег, подходил ко мне парень, тоже с ружьем, только с одноствольным и тридцать второго калибра. Попросил спичками поделиться. Я думал, он тут мимоходом. А ты, когда ловушку доставал, то как стоял: лицом к восходу?

— Восход был у меня за спиной.

— Значит, были мы с тобой лицом к лицу.

Кувалдин посоображал и кивнул головой.

— Пожалуй. С того места, где ты стоял, мне в спину не мог угодить.

— А кроме того, — облегченно вздохнул Чумаков, — я сидячую птицу никогда не бью, только в лет. На этот раз тоже намеревался с первого выстрела поверх камышей спугнуть выводок, поднять на крыло, а потом уж из второго ствола послать в цель. Очевидно, тот парень стрелял одновременно…

Но Кувалдин не сделал даже попытки извиниться.

— Ну, что же, Степан Чумаков, зачти мою оплеуху в отплату за Анну и дай бог не встречаться нам. Ружье я тебе деньгами возмещу, паспорт после бани отдам, убирайся и не поминай меня лихом. За оказанную помощь спасибо. Один бы я не управился…

— Позвал бы Анну, если фельдшера хотел избежать.

— А ты имеешь понятие о мужском достоинстве? Лично я лучше подохну, чем покажу себя жене в неприглядном виде. Она может пожалеть, поспособствовать, а в душе посмеется и с той поры уважать перестанет. Муж для нее завсегда должен быть на высоте. Сколько годов потрачено, чтобы ее к себе приучить, достичь уважения. — Он явно проговорился о том, чего не следовало никому говорить. — Насчет фельдшера тоже не велико достижение. Пришел бы не насморк лечить. Моментом вся деревня узнает. И почнут ребятишки вслед дразнить: «Дядя подранок!» Прозвище повесят и носи его потом, как собака ошейник.

Продырявленную дробью рубаху он бросил в печку на каленые угли, апепел смешал с золой, затем с хозяйской дотошностью прибрал в бане, смыл полок. Надел чистое белье, у зеркала причесался.

— Как же ты, Спиридон Егорыч, объяснил Анне это неурочное мытье в бане, да еще вместе со мной? — добродушно спросил Чумаков, уже не опасаясь новой вспышки озлобления Кувалдина. — Она ведь меня узнала…

— Соврал. Встретились, дескать, на Длинном болоте, старое знакомство припомнили, а ты, дескать, с вечера оступился в камышах, продрог за ночь и попросил побаниться. А что в дом тебя не позвал и чаем не напоил, так это уж мое право, ни к чему Анне сердце травить…

Ревность опять заклокотала в нем, взгляд потемнел.

— Всполошил ты ее, а я оплошал, не следовало тебя ей показывать.

— Я не виноват перед ней, — искренне сказал Чумаков. — И не могу догадаться, за что ты меня то и дело облаиваешь? Когда-то что-то было. Не век же помнить! Была Нюра Погожева. Теперь уже нет той Нюры, а есть Анна Кувалдина, почти незнакомый мне человек. Она твоя, и отбирать ее я не намерен. У меня своя семья есть. О прежнем можно лишь сожалеть…

— Она ведь за тебя замуж-то собиралась…

Кувалдин словно захлебнулся на этих словах, отвернулся и молча начал обуваться. Чумаков на минуту прикрыл глаза, опять нахлынула не то боль, не то горьковатая досада. Любил ведь Нюру. Собирались жениться, потом вместе пробиваться к заветным целям. А судьба сложилась совсем не так. Развела. Разлучила. У Нюры заболела мать, младшие сестренки были еще несмышлеными, и она не решилась оставить их без присмотра. Договорились так: приедет в город позднее, он ее будет ждать. И не приехала. На письма не отвечала. Последнее письмо, которое он ей написал, вернулось с отметкой почты: «Адресат получать отказался». Почему? Надо было тогда же съездить сюда, повидаться, выяснить, но заговорило чертово самолюбие, обида, да и спешить из дальней дали, куда его занесло, без надежды, без уверенности в успехе, казалось, уже не было смысла. Из родни тут не оставалось никого, мать заколотила избенку и переселилась в другие края, к брату. Постепенно любовь к Нюре утихла, на место утраченного пришло другое. Так уж водится: все заживает от времени.

— Немало случается казусов: рассчитывал на одно, получилось совсем иное, — сказал он, стараясь казаться равнодушным. — Я собирался, а ты женился. Значит, моя любовь была не такая…

Это равнодушие обмануло Кувалдина, толкнуло на сближение, на откровенность; ведь он оказался в выигрыше, достиг, утвердился, а жизнь назад не пятится: что его, то есть его — силой не отобрать. И вместе с тем, прельщала сладость отмщения…

— Теперь дело прошлое, — усмехнулся он. — Я только того и ждал, когда ягодка со стола упадет. Пока ты тут отирался, не мог подступиться. Ходил в клуб, пялился на деваху, с тоски помирал. Даже потом, когда ты уехал, она и слушать меня не хотела. Уламывал ее, уговаривал: «Забудь Степку. Пока с матерью валандаешься, он себе в городе другую найдет. Любил бы, так не оставил бы тебя одну!»

— Тогда ты подлец! — вспыхнул Чумаков.

— Смотря по тому, как рассудить и с какой стороны посмотреть, — нашелся Кувалдин. — Я тебя подлецом считаю, ты меня. Каждый соблюдает свой интерес. Я совестью поступился не ради себя, а ради Анны. Что ее ожидало? Чем ты мог ее осчастливить? Сам-то еле-еле, на голой стипендии, на чужих квартирах, на всем покупном. Я ведь насквозь прочитывал ваши письма и знаю, как она отвечала: «Милый, любимый, без тебя и песни не поются!» Моя сеструха в ту пору письмоноской работала, так делай вывод: связная ниточка, не доходя, обрывалась…

— Боже мой, — как от удара, замотал головой Чумаков. — И не совестно?

— А чего же совеститься, коли иных путей не было? Я ведь не по-твоему, а от души Анне счастья желал. Этакой товар, да за дешевку отдать никто бы не согласился. Сама-то Анна много ли в себе разбиралась? Ты поманил ее, песни ее нахвалил, свел девку с ума, будто она такая звезда, что с большой лестницы не достать, и тем самым ей только страдание доставил. Зато я хоть совестью поступился, больше ни в чем себя упрекнуть не могу. Все для Анны, все для нее! Чего же ей еще надо?

— Значит, с тех пор ты один ее песнями наслаждаешься?

— Выкинула она эту блажь. Недосуг. Вечером Телевизор посмотрим и спать: мне поутру на работу, а ей успеть по хозяйству управиться, — не поняв, что имеет в виду Чумаков, ответил Кувалдин. — Только иногда, если меня нет поблизости и никто ее не услышит, попевает вполголоса. А ведь пыталась было тоже уехать. Когда в тебе разуверилась, узнала где-то про народный хор при Дворце культуры. Я за ней по пятам хожу, про свою любовь твержу, а она одно повторяет: «Помоги до завода добраться!» Как раз выпал мне путь туда, послали по делам из совхоза. Взял я ее попутно, а всю дорогу из башки мысли не выходили: «Нельзя ее в тот хор допускать. Потеряю навек, пойдет она по рукам, слыхать, какая у артистов вольность насчет всякого прочего». И пришлось снова против совести пойти. Задержался я там, нашел к руководителю хора подход, вечер посидел с ним в ресторане, выложил: дескать, невесты лишаюсь и поделать ничего не могу. Ну, он ее на второй день принял на пробу, послушал песни и начисто забраковал: «Нет у вас, девушка, настоящего голоса. Для деревни гоже, а в наш хор, извините, бездарностей не принимаем!»

Чумаков молча слушал эту поганую исповедь, наливался гневом. Он убил бы Кувалдина, окажись ружье. Убил бы! А Кувалдин, между тем, понимая, что Чумаков переживает самые горькие, страшные минуты душевного потрясения, с новой усмешкой добавил:

— Совестью попуститься не диво! Не я первый, не я последний, коли не хочется прогадать. И никто не вправе меня осудить. Я ведь не ради корысти, а для любимого человека. Вот спросить тебя: чего ты достиг, чем мог Анне светлую жизнь предоставить? За какие доблести она по сей день не может тебя из сердца выкинуть? — Он опять выдал, очевидно, самое сокровенное, мучившее его, но на этот раз не оборвал себя, а грохнул кулаком по скамейке. — Давеча, как увидела, ведро слез пролила. Молчит и плачет. Еле ее успокоил. И детей от меня она не хочет иметь. Чужих детишек приветит, а своих не надо. Почему? Не чумной же я!

— Хуже! — ненавистно сказал Чумаков. — Ты, Спиридон Кувалдин, свою подлость уже ничем не окупишь.

— Но Анне ничего не известно. Это я только тебе повинился, но и то ради моей к тебе ненависти! Чем ты лучше меня, чем дороже? Ладно, я простой шоферюга, а ты, наверно, какой-то ученый…

— Обычный инженер, — поправил Чумаков.

— Тем более, коль обычный, значит разница меж нами не велика. И видом почти не красавец. Чего же в тебе есть такого, чего бы я не имел?

— Подумай, — забрасывая рюкзак за плечо и намереваясь уходить, посоветовал Чумаков. — Посеял зло, так не жди же добра!

— Стой! — резко приказал Кувалдин. — Один ты не уйдешь. И не вздумай остановиться, хотя бы намекнуть на что-нибудь Анне. Было меж вами, как не было. И веры тебе не будет…

— Ты меня опозорил перед ней и рот мне не заткнешь. Пусть Анна всю правду узнает!

Ничто не представлялось столь дорогим и крайне необходимым, чем именно это: сказать Анне правду! У задних ворот, перед входом в ограду, Чумаков оттолкнул от себя Кувалдина.

— Боишься! Душонка дрожит? Построил благодать на зыбучем песке. Не станет жить с тобой Анна!

Тот сжал кулаки, затем бешено рванул на себе ворот рубахи, а все же страх потери его образумил.

— Что ж ты, неужели несчастья ей хочешь? Наши с тобой дороги сошлись и снова на век разойдутся, а ей-то как?..

Анна неподвижно стояла у крыльца, все в тех же галошах на босу ногу, и юбка на ней, как разглядел Чумаков, была довольно застиранная, на рукаве кофты заплатка. Не от нужды. Не от плохого достатка, а от безразличия к себе, словно все прежнее давным-давно в ней погасло, и только в ясных глазах, но и то уже заосененных, еще оставалось что-то живое. Она широко раскрыла их, встретив взгляд Чумакова, быстро смахнула сверкнувшие у переносицы слезинки и пошевелила беззвучно губами, то ли здороваясь, то ли прощаясь.

Именно поэтому Чумаков не сказал ей уже готовое сорваться с языка: «Не верь! Ничему не верь. Не моя в том вина. Я тебя очень любил. Очень…» Не мог сказать. Она и без этого обездолена, лишена радостей и изранена пережитым. Пусть думает, как внушил ей Кувалдин. Это все, что теперь можно сделать для нее доброго и истинно человеческого.

Проводив его на улицу, Кувалдин протянул руку.

— Благодарю, Степан Чумаков! Ты лучше, чем я полагал.

Его руку Чумаков не принял, не ответил и, горбясь, удрученно пошел по дороге к автобусной остановке. Вокруг мирно текла тихая деревенская жизнь, на каждом шагу что-то напоминало детство, молодость, но тотчас меркло и ускользало, и вместе с тем все глуше и глуше, как ветром относимое в даль, становилось минувшее.

Владимир Бухарцев РОДСТВО Стихотворение

Случалось, нет ли — я не знаю,
но пусть предания правы…
С Уральских гор, от Таганая
скрипел обоз к стенам Москвы.
Холодных звезд качались гроздья,
светились ямов огоньки.
В санях на кованых полозьях
везли железо мужики.
В Москву с Урала путь немалый:
эх, сколько верст и сколько дней!
Вези, лошадушка, не балуй,
гужи натягивай сильней.
И вот — Москва за перевозом,
в ней пахнет лесом и смольем,
и тает жесткий от морозов
дым над блистающим Кремлем.
И, поклонясь Москве устало,
рекли слова сквозь мерзлый пар:
прими от батюшки Урала
наш огнерожденный товар!
Вели себя, приехав, строго:
делились словом — то ль да се ль,
на купола молились богу,
с людьми водили хлеб да соль.
И разговясь косушкой водки,
согревшись в стуже снеговой,
рассказы дивные в охотку
плели про край далекий свой,
где дымом в небо дышат трубы,
где от плавилен ночь светла,
где от железа руки грубы,
где от огня душа светла.
И не в ущерб торговле мелкой,
стряхнув сосульки с бороды,
свои железные поделки
несли в торговые ряды.
С делами к ночи пошабашив,
сходились как бы невзначай,
в котлах варили щи да кашу,
со зверобоем пили чай.
И удивлялись московиты —
сие не виделось и в снах:
котлы из чугуна отлиты
и на железных таганах!
Еще Москва из бревен сшита
и редок в ней заморский гость,
тем дорог свой, в горах добытый,
дешевый, крепкий, знаменитый
топор и молот, серп и гвоздь.
И вспоминали добрым словом,
раденья мудрого полны,
тех мужиков в ряду торговом,
костры, котлы и таганы.
Нет, то не слава, не приманка —
обычай доброты таков.
Знать, с тех костров пошла Таганка,
с уральских, то есть, мужиков.
А так ли было — я не знаю,
ведь та пора прошла давно,
сродни ль Таганка Таганаю,
того мне ведать не дано.
И я не в праве в этом слове
искать далекого родства,
но пусть звучат сегодня внове
корнями схожие слова.
Их много, нужных и полезных,
и все они, сказать верней,
одних — рабочих и железных,
одних — мозолистых — корней.
Я с потаенных глубей поднял
и смысл, и суть, и естество
простого слова, что сегодня
зовется гордо: мастерство.
Я славлю труд, отлитый в гранки,
в нем слов родство найдете вы
любой обточки и чеканки,
любой отделки и огранки —
от Таганая до Таганки,
от Златоуста до Москвы.

Александр Виноградов ВРЕМЯ Стихотворение

I
У просеки грустно
Застыли борки,
Как будто у русла
Ушедшей реки.
Притоки тропинок —
Замшелый песок.
Иголки хвоинок,
Как стрелки часов.
Зацепишься взглядом —
Пенек-старичок.
Кольнет: неразгаданно
Время течет.
Безудержный хвойный
Пылит бусенец…
А волны, а волны
Годичных колец.
II
В березовом блеске
Атласной слюды
От грамот смоленских
Остались следы.
Штрихи, как в тумане,
На белой коре,
Как воспоминанье
О древней заре.
Как будто бы повесть
Времен не читав,
Забыл на полслове
Старинный устав.
И пни — не открытки:
Читать я отвык,
Что кроется в свитке
Колец годовых.
III
Не вскрикнет сорока,
Не стукнет желна.
Уткнулась дорога
Под бок, как жена.
Не гаркнет ворона,
Усевшись на пень.
Забылся сморенно
Умаянный день.
Так смутно и тихо,
Что ловишь, привстав:
Будильник затикал
Иль дальний состав?
IV
И нощно и денно
Без звуков трубы
Идут по деревне
Колонной столбы.
На просеку выйдут,
На ближний угор,
И рядом увидят
Линейный простор.
У высоковольтных
Державных опор
Застынут невольно
И глянут в упор.
Хоть нет семимильных
Желанных сапог,
У них, многожильных,
Шаг мощно широк.
Шагают по руслу
Ушедшей реки,
Где рядышком грустно
Стоят сосняки.
И тянут распевно
Не песню одну,
А к свету деревню
И в общем — страну.

Леонид Блюмкин ДОВОЕННЫЙ РЕПРОДУКТОР Стихотворение

Репродуктор довоенный,
где бумага и магнит,
друг мой добрый, сокровенный,
он давно уже молчит.
Вид довольно мрачноватый,
в хрупком горле мало сил.
Но в годах пятидесятых
он еще нам послужил.
Репродуктор довоенный
на гвозде полдня дремал,
но ему самозабвенно
вечерами я внимал.
Он волшебник настоящий,
хоть и был созданьем рук,
этот черный круг шуршащий,
то поющий, то хрипящий,
все на свете знавший круг.
Репродуктор лет преклонных,
дома вещий старожил,
предок стереоколонок,
он свое отговорил.
Может, глуше, чем стоваттный
нынешний «ихтиозавр»,
но внушительно и внятно
он о времени сказал.

Эдуард Молчанов РЕЧКА КАМЕНКА Стихотворение

— Повезло бы хоть
С грибами-то, —
Мать бралась за туесок.
Шла война.
За речкой Каменкой
Был березовый лесок.
Говорила мать:
— С подружками
Мне не рвать
Букет цветов.
По ромашке на опушке я
Не гадаю про любовь.
То не ласточка покликала
Кулика на мыс к реке.
Мне ль одной
Недоля выпала?
Все солдаты вдалеке.
Не для встречи ль
Осыпается
Лепестковый ранний цвет?
Мой-то в госпитале мается.
Нет письма,
Покоя нет.
…Где ж те встречи,
Где их пламень-то?
И седеет твой висок.
Вспомни, мама,
Речку Каменку,
Чтоб печаль ушла в песок.

Михаил Шушарин МОКРОУСОВСКАЯ КРЕПОСТЬ

К пятидесяти годам Германа Орлова обдуло всеми ветрами. Он и войну отвоевал, и на целине побыл, и на Дальнем Востоке, по вербовке, совхоз закладывал. Многие марки тракторов, от колесного ХТЗ до «Натика», от «Беларуси» до «Кировца» изучил, штукатурное и каменное дело освоил, плотничать навострился и даже бондарем в потребкооперации значился. Всю дорогу вытягивался мужик на работе, как лошадь, а вот хлебного места, как говорят, в жизни так и не нашел. То дело придется не по душе, то начальству не угодит.

В последний раз, уже после возвращения в свой город, где был у них с Марусей собственный домишко, перед самым праздником Победы, вахтером на винный завод устроился. Но продержался только сутки. Во втором часу ночи пошли со смены виноделы, бракеражники, укупорщики, механики да слесари, и каждый с кошелкой, и каждый бутылку сует или пригубить предлагает: «Поздравляем!». Проснулся утром, часов около десяти, в той же проходной, а на доске уже и приказ висит: «Уволить за систематическую пьянку».

Было ясно: администрация завода употребила слово «систематическую» по ошибке или, может быть, по привычке, потому что Герман пьяницей сроду не был да и проработал на предприятии всего с восьми часов вечера и до четырех утра местного времени. Опьянел излишне, а потом, взяв переломку, не стал никого ни выпускать, ни впускать на территорию по той же самой причине: не смог выдержать принятого на заводе «порядка».

Объясняться по поводу увольнения Герман никуда из-за своей стеснительности не пошел.

— Черт с вами, раскрадите вы и повылакайте все ваше винище, проходимцы! — сказал он себе и ушел домой, даже не взяв трудовую книжку.

И вот после этого будто что-то заклинило у него в сердце. Метался. Места себе не находил. Стонал по ночам. Маруся тоже не спала, вскакивала, шептала:

— Айда, хоть квасу попей, отец! С вишеньем!

Понимала Маруся своим жалостливым женским сердцем причины мужниной боли. Какой-то директор, года рождения послевоенного, не захотел повидать Германа, поговорить, а сразу строжить принялся, бумагу писать… Конечно, зачем ему с вахтером валандаться… Забрался высоко — внизу никого не видно. Ослеп от жирной еды.

А самого Германа раздирало отвращение. Утром сменщица хохотала над ним, захлебывалась: «Кончилась твоя вакансия, дед! Уметайся! Ха-ха-ха!» «Дедом» назвала, а сама ненамного и помоложе. Волосы, как собачья шерсть, не чесаны. Жеваная с перепою. Мокрохвостка. Такие всю жизнь на чужое горе радуются.

Герман, конечное дело, человек в годах, седой уже. Но седина его бедами нажита. Не от излишеств. Никто во всем городе не знает, как ходил он под Сталинградом семнадцать раз за один день в атаки на немцев. И как мерз в окопах, и как голодал, и как бинты в медсанбате, бывшие в употреблении, вручную стирал.

Один раз взяли в плен роту фашистов. Это было уже перед самым разгромом армии Паулюса. Фашисты были все перепуганные, носы, ноги-руки у них пообмерзали, кажется, были рады случившемуся:

— На Ураль, дрофа пилить! Сёклясен! — говорили они, подымая черные, неделями не мытые руки.

Смеялся, молоденький еще в те годы, Герман:

— Что там, на Урале, у нас одни дрова растут, что ли?

Показывал немцам на стоявшие поодаль танки:

— Там, фрицы, у нас и таких игрушек навалом произрастает. Ферштеен, а?

— Гут, гут! — с готовностью соглашались пленные.

Герман и другие солдаты, не будем греха таить, не всегда вежливо обращались с завоевателями. Жестоким было время. Но, чтобы издеваться, убивать невинных, — на этот счет строго было. Не в пример немцам. Подрагивал указательный палец Германа на спусковом крючке. Но убирал его вовремя от греха, ворчал про себя: «Живите! Выкручивайтесь теперь, как хотите… Судить вас сама жизня будет!»

Откуда же понять Германову душу молодому директору винзавода, когда он только и следит, чтобы не приехала нежданно комиссия сверху и чтобы не оробеть — вовремя напоить и накормить эту комиссию досыта. На черта сдался ему вахтер Орлов, который брал фашистов в плен, мерз и поливал тугие сугробы кровью.

И тут созревала и начинала нещадно давить сердце еще одна мысль: «Ну пусть этот директор не совсем еще спелый. Не увидит ошибок — покажут другие, не послушается — выпрут за милую душу. Но ведь и сынишка, Никитка, институт заканчивает. А что если он по такой же тропинке пойдет? Людей будет зазря ранить?» Герман выкуривал за ночь по пачке сигарет, исхудал.

А по Зауралью в те ночи шла весна. Вскрылся Тобол. Поднялась почти вровень с берегами вода, катилась, мутная, неторопливая. Сосала кручи, поросшие тальником. Булькали, обваливаясь в воду, земляные глыбы. По утрам над водой стоял холодный серый туман и в непроглядной его пелене слышались какие-то неведомые звуки: льдины стукались друг о дружку или ломало в водороинах сухостойную хрупкую вербу?

Однажды ранним утром пронесло на льдине пестро-красную собачонку-маломерку. Она жалобно выла. Жив смерти боится. Герман столкнул свою лодку с начинающего зеленеть взлобка, погнал ее, лавируя между льдинами. Уловив намерение человека, собачонка скользнула мордочкой по гладкой закраине и, выбиваясь из сил, поплыла к лодке.

— Что ты делаешь, дурочка? — ругнулся Герман.

Собаку завертело в воронке, и она исчезла, казалось, насовсем. Лишь пустые бутылки да черная щепа закрутились на месте, где торчала маленькая мордочка.

— Ай-яй-яй! Вот беда!

Но она не захлебнулась. Бледно-розовый оскал еще на мгновенье показался над водой, и Герман сгреб ее за ухо, швырнул в лодку.

Потом, разгорячившись, он отпихивался от налезавших льдин, как от заклятых врагов:

— Куда лезешь, проклятая, что тебе от нас надо?!

Выплыв на берег, Герман завернул свою находку в мешковину и, зажав под мышкой, пошагал к дому, приговаривая:

— Так и залиться могла бы. Эх, ты!

Маруся стояла на крыльце и ждала его.

— Что это такое, отец?

— Собачонка. Чуть не утонула.

— Неси в сарайку. Там заветерье.

— Ага. В сарайку. Тебя бы туда из воды-то!

Герман, не снимая сапог, вошел в кухню. Следом Маруся.

— Ты погляди, — сказал Герман. — Чем только держится.

Маруся расстелила около печки свернутые вчетверо половики, и собачонка быстро разомлела в тепле и заснула. Вроде бы умерла.

— О, господи, — вздохнула Маруся. — И для чего только бог сотворил.

Рыжик (так назвали они своего подопечного) хворал только одну ночь. Утром, раным-рано, поднялся, сладко зевнул и, подойдя к Герману, спавшему на диване, начал лизать ему руку.

С этого дня ни на минуту не оставлял он своего спасителя. Так постоянно и торчал у ног. Никто не мог прикоснуться к Герману. Рыжик зверел в таких случаях и, несмотря на свой невысокий рост, мог принести «обидчику» большие неприятности. У него были острые белые зубы, он был молод, мускулист и смел. И надо же так случиться, что первым, кто испытал на себе эти зубы стал земляк, фронтовой друг Германа, бывший командир отделения, ныне колхозный прораб Степан Тарасов.

Приехал он из родного села Мокроусова в областной центр добывать для строительства бутовый камень, доски и цемент. Зашел вечерком к Герману. Это было правилом. Поздоровались, крепко тиснули друг друга в объятиях, и тут затрещали новые серые, нерусского происхождения, Степановы джинсы. Рыжик вцепился в штанину и остервенело рвал ее, добираясь до тела.

— Это еще что такое? — возмутился Герман. — А ну брось!

Послушный хозяину, маленький задира ворча ушел под кровать.

— Где же ты достал такого зверя? — Степа, добродушный увалень, с льняной шевелюрой, прошитой серебряными нитями, вытащил из портфеля три бутылки вина и, не дослушав Германовых объяснений, засмеялся:

— Пить — умрешь и не пить — умрешь… Так уж лучше пить, может, смерть и обойдет сторонушкой.

— На меня тут приказ по этому поводу написали, — рассказал ему свою историю Герман. — Получается, вроде, что с такими, как я, бороться надо беспощадно!

Степан ворочал голубыми глазами, ухмылялся:

— Это, братишка, ты под кампанию попал. Вот приутихнет кампания, и на заводе вашем опять будет, как во Франции… Самая большая доза на душу населения… Впрочем, работать-то ты где собираешься?

— Пока что не думал.

Глаза у Степы внезапно стали мученически жалкими, в голосе зазвучала мольба.

— Слушай, Гера, друг ты мой фронтовой, закадышный, будь человеком! А?

— Ну-ну! Продолжай!

— Ты ведь и раньше плотничал, и блиндажи твои снаряд не брал. Так ведь?

— Так. Точно так. Говори, пожалуйста, что тебе все-таки надо?

— Давай к нам работать. На лето.

— Шутишь?

— Не шучу. Дело такое. Прямо сказать, неотложное. Школу надо к осени сдать. Материалы есть. Фундамент и большую часть кладки в прошлом году сделали… А нынче — беда! Нет людей. Набери бригаду. Тут, в городе, это можно сдокументить… Стоимость большая. Тысяч тридцать отдадим по договору строителям. Шабашникам, как их величают… Берись. Один сделаешь — твои деньги. Пять человек будет — всем своя порция… Берись. Мужик ты надежный… Милый ты мой дружочек, спаси от беды!

И Герман словно проснулся.

— А вы не соврете, не обманете?

— Договор заключим. Все по закону. За лето сделаете, деньги заработаете. И нам польза… Ведь для родного села, Гера… Неужто совесть у тебя не колыхнется?

— Ладно, — Герман вспыхнул от Степиных слов. — Хватит причитать. Не ищи больше никого… Будет тебе бригада!

Они долго еще сидели в тот вечер в маленькой горенке, перебирая в памяти былое, вспоминали, как и обычно, войну: Сталинград и Кенигсберг, Польшу и Дальний Восток. Маруся, встревоженная их разговором, тоже не спала. Когда, наконец, улеглись спать, спросила Германа:

— Ты головой-то хоть что-нибудь думаешь?

— А что?

— Ты куда собрался? Оголодал? Не пойдешь никуда. Я тебя и так прокормлю. Черт с ним, с заработком! Что они тебе, деньги-то эти? Еще убьешься. Итак весь израненный, исхлестанный, да еще…

— И не в деньгах совсем дело.

— Ну, в чем тогда? Объясни!

Он молчал. И это означало, что не свернуть Марусе его. Ни за что. Тем более, укусил его Степа за самое больное место: неужто, мол, совести нет — школу в родном селе не поможешь достроить! И плакать пробовала Маруся, и обнимать его, и целовать. А он как одеревенел. Знала, что притворяется, но не знала, что делать, как отговорить его от этой рискованной затеи. Всю жизнь прожили, и никогда она не могла найти в себе силы, чтобы победить в нем это упрямство.

Утром, проводив Степу к автобусу, Герман пошел на вокзал.

Там, у голубого киоска, каждое утро — сборище. Пьют или опохмеляются, все равно — орут, хрипят. День разгорается. Все давно уже на работе, а эти спорят о чем-то важном, за грудки друг друга хватают. Тоже дело у них, наверное, раз уж так горячатся. Горе — не люди. Слабоуздые. «Подведу Степу с такой-то ратью», — мелькнуло в голове. Но не умирать же раньше времени. Да и Степу подводить никак нельзя.

Три дня подряд, каждое утро, приходил Герман к киоску, брал кружку пива, стоял и приглядывался-прислушивался. В разговоры не вступал, да и с ним не много было желающих беседовать. Чутьем понимали: этому, наверняка, если станешь что-то говорить, то надо говорить по делу, а если пообещаешь что-то — придется выполнять. Обходили его стороной.

Лишь на четвертое утро подошел к нему тщедушный паренек с черными сросшимися бровями. Про него говорили, будто это чемпион не то Европы, не то мира по самбо. Звали Альбертом. Герману, конечно, было одинаково, с каким спортивным титулом ходит паренек по пивнушкам, но надо было сдавать школу, посулился Степе. Потому-то с некоторой поспешностью начал разговор с самбистом.

— Бригаду строителей набираю. Пойдешь?

Парень ощетинился, заговорил резко, бровь врезалась в бровь.

— Какую бригаду? Ты что, дед? Это же я набираю бригаду!

— Во-о-о-н что. А я и гляжу — не прикладываешься сильно-то.

— Не морочь мне голову, старик. Не твое это дело.

Герман потихоньку протянул самбисту корявую, твердую, как железка, руку:

— Не мое. Понял. Только ты мне не мешай. Айда отсюдова!

И тут самбист неожиданно успокоился, остепенился. Спросил Германа:

— А навар какой?

— Что это за штука?

— Ну, заработок?

— На бригаду тридцать тысяч… При условии, конечно…

— Я бы пошел, но только за бугра… Я же техник…

— Насчет «бугра» — подумаю. Сперва проверю… Худо будешь робить — выгоню, не до «бугра» тебе будет!

— Ясное дело, — мягчал парень, — дисциплина нужна. Но только, вы увидите, дело знаю…

Нескладно заводилась у Альберта жизнь. Никаким чемпионом он, безусловно, не был. Высшей точкой его спортивной славы было четвертое место в городских соревнованиях. Но и эта«точка»привела к полному закату. После соревнований сидел он вместе с дружками в станционном ресторане. Денег на выпивку не хватило, талоны, выданные тренером на питание, буфетчица отоваривать спиртным не стала. Пришлось всей компанией выйти на перрон, к составу, груженному комбайнами. Состав шел на уборку и должен быть, как предположили, весьма богатым. Ринулись на платформы, начали шарить по кабинам, пытаясь, раздобыть хотя бы ящики с комплектами инструментов. И наткнулись на хозяев машин.

Альберта взял за шиворот здоровенный русоволосый великан-комбайнер. Никакие «приемы самбо», познанные Альбертом у тренера, не помогли. Комбайнер, как тисами, зажал его руки и совершенно спокойно приказал своему напарнику:

— Бей его, Юрко, по рылу. А я в лен сапну… Пушшай не ворует!

Альберт почувствовал, как многопудовая кувалда обрушилась ему на шею. На следующее утро, уже в больнице, придя в себя, Альберт осознал весь конфуз. У него были выбиты все передние зубы и сильно ныла шея. Альберт никому не жаловался, избивших его проезжих механизаторов не искал. Поезд ушел. Дружки разбежались. Кого найдешь?

От стыда и позора оставил Альберт строительный техникум и каждое лето начал ходить с «дикими» бригадами. Встретив Германа, он довольно быстро уловил в тяжеловатом прищуре его и по корявой, как рашпиль, руке хозяйскую бескомпромиссность комбайнера-великана, одним ударом «отключившего» когда-то его от реальной жизни. Таких «непонятных» Альберт видел уже немало и, честно сказать, побаивался их по-настоящему. Побаивался жесткости и какой-то особой праведности, находившей у всех одобрение.

Вскоре Герман уже диктовал ему:

— В бригаде должно быть пять или шесть человек. Нас пока двое. Я буду подбирать народ и ты тоже ищи… Бездельников, шаромыг и белоручек избегай. Чтобы трудяги были…

— У меня есть на примете. Я быстро подберу, — заторопился Альберт.

— Не бей копытом, — удерживал Герман. — С кем договоришься, веди ко мне. Я тоже покалякаю.

— Ладно. Хорошо, — парень загорался. — Я плохих не возьму.

Герман привел его к себе домой. Маруся напоила чаем. Они обстоятельно, до деталей, обсудили предстоящее. Когда самбист, боязливо взглядывая на Рыжика, попрощался и ушел, Маруся сказала:

— Счастливый парнишка-то заводится. Брови срослись — это только у счастливых.

— Находит на кого-то из моих знакомых, а на кого — не пойму! — вслух размышлял Герман.

* * *
Село Мокроусово, а по старым записям Мокроусовская крепость — «селидьба», говаривали старики, давнишняя и своеобычная. Еще Ермак Тимофеевич оставил в излучине маленькой речки, загибавшейся подковой, небольшую горстку людей во главе с беломестным казаком Пашкой Мокроусовым. И построили они глинобитную, в сажень ширью, крепость, и жить начали хлебопашеством, скотоводством, охотой да рыбалкой. По имени первопоселенца и стали называть крепость Мокроусовской, а потом просто Мокроусовой.

Так и жили многие сотни лет. Остались от крепости только развалины да вековые тополя, высаженные на берегу для укрепления его от размыва. Зато село взросло большое: с двумя церквями, ярмарочной площадью и белыми купеческими магазинами. Развертывалась в те годы в Мокроусове, стоявшем на перепутье между Уралом и Киргиз-Кайсацкими степями, большая торговля. И так вплоть до революции: укоренялся в тех местах купец, копил деньгу. Только школы доброй в селе не было. Ни к чему она была толстосумам.

…Герман проснулся на свету. Пастухи еще не трогали стадо. Держался над речкой нежный, как серебро, свет. Герман подошел к самому берегу, вдохнул всей грудью набежавший по воде запах сирени, а потом, зачерпнув ладонями студеную струйку, бросил ее в лицо. Вставал над Мокроусовой рассвет. Такой, каких нигде и никогда не бывает. Сначала золотая полоса показалась на минутку над дальними колками, а потом из-за них выплеснулся розовый пожар. Заполыхало все небо, выросло зарево. Герман, зачарованный, смотрел на восход. «И что же это такое? И откуда такая красота и кто может с ней что-нибудь сделать?!»

Щемящее чувство тоски, необъяснимой и непонятной, точило сердце… Еще там, в городе, уловив в словах Степы упрек, Герман почувствовал эту боль. Она не оставляла его все дни, мучила сильно. Встречи со Степой, впрочем, всегда разжигали в нем притухающий костерок воспоминаний. Они многое пережили вместе, и Степа многое напоминал Герману.

…Вот тот первый послевоенный май, когда вздумали они вместе сбежать в город. Наталья — первая жена Германа… Наташа… У нее выступили на глазах слезы, а лицо было белым, как береста.

— Бросаешь? — шепотом спрашивала она, и губы страдальчески кривились. Он и сейчас не может объяснить себе, почему не подошел к ней, не успокоил, а продолжал озабоченно перевязывать тесьмой от семилинейной лампы скатанное рулоном одеяло. Она утвердительно ответила сама себе:

— Да. Бросаешь. А мы-то ждали тебя, как сокола ясного!

Слезы крупные катились по ее щекам, и она их не удерживала, не стыдилась. Ревела искренне, как обманутый ребенок… И пятилетний Никитка, уцепившись за материн подол, казалось, со злобой рассматривал отца. Герман до мельчайших подробностей помнит тот день. Умытую росой черемуху, встревоженное движение ее веток. Такой же был рассвет.

— Не поминай лихом, Наташа, — сказал он жене. — Худого я тебе ничего не сделал!

Когда выходил из калитки, будто кнутом полоснул плач маленького Никитки: «Папка! Куда ты?!»

…А разрыва, что называется, «с вмешательством третьего лица» по сути не было. Ничего такого особенного не было. Была только гордость. Фронтовая спесь. Когда демобилизовался, Наташа уже участковым агрономом работала. Ему пришлось садиться на трактор. Неженатый еще в то время Степа, вернувшийся с войны в одночасье с Германом, сказал тогда:

— Мое дело холостяцкое: сегодня у тетки переночую — покормит, завтра — у дядьки, а там, глядишь, еще у кого. А ты? Зимой, на ремонте, по восемь рублей зарабатывают в месяц… Пусть Наташка твоя, мак-баба, агроном, тыщу имеет. Но у тебя-то где совесть?!

Рассвирепел тогда Герман не на шутку, пилотку — об пол, начал топтать, плеваться… Потом поднял пилотку, надел по-обычному набекрень, спросил Степу:

— Ну, что же теперь делать? Чего ты стоишь, кислогубишься?

У Степы аж слезина сорвалась из-под века, брызнула: жалко стало Германа. Отвернулся, махнул рукой:

— Удирать надо, Гера… Не для того, понимаешь, мы фрицев вязали, чтобы пайки тут выглядывать. На заводах сейчас тоже люди нужны. Но там обеспечение совсем другое!

Так созрело решение о переезде в город. К тому же в эти самые кризисные дни получили они письмо от боевого друга, сослуживца, горожанина Сеньки Кукарского. Сенька был разнесчастнейший на земле человек. Еще в сорок третьем, когда формировали их часть, слыл он лучшим красноармейским певцом. Любили слушать его и рядовые, и сам генерал. Пел он душевно, мощно. Никто не сомневался, что станет он после войны настоящим артистом. Но война и отобрала у него самое заветное — голос: пуля порвала голосовые связки, и мог он сейчас общаться с друзьями только шепотом да записками. Лучше бы уж насмерть убила, проклятая, чем на муки такие обрекла!

Тяжкая была беда! До худого дело доходило. Но нашел все-таки полуденную дорожку, не сдался. Стал директором заводского музея. История предприятия, на котором мальчишкой начинал трудиться, судьбы рабочие, трудные, приоткрыли упавшую было на глаза черную повязку, развеяли тьму. Понял Сенька, что расслабляться ему не время. Поднял голову. Конечно, такой штатной единицы — «директор музея» — на заводе не было.

Но ее, чтобы спасти Сеньку, придумали хорошие люди, тоже бывшие фронтовики, — парторг завода да директор.

«Приезжайте, ребята, — писал Сенька. — Не пожалеете. Дела тут такие затеваются — грудь распирает. Уверен, что вам по душе придется!»

Это было последним толчком.

Но на практике все оказалось не так просто. Наташа решительно отказалась уезжать из села.

— Мне на заводе неинтересно. Я землю люблю. Учусь. Да и за длинным рублем не угонишься. Даром деньги нигде не платят! — сказала она.

Это взбесило Германа. Что за жена? На кой нужна такая? Она, видите ли, землю любит! А мужа? Чем она тут всю войну занималась? Мужа ждала? Я на фронте кровью исходил, а она, поди, тут! И пошло, и поехало! И дошло до разрыва.

…В городе они жили со Степаном вдвоем в заводском общежитии, в маленькой комнатушке. Сеня не обманул. Завод действительно набирал темпы. И заработок был отменный. На все хватало: на одежду, на еду, на выпивку. Но не было душевного облегчения. Перво-наперво к Сеньке пришла беда горше первой. Забраковала его жена. Бросила. Ушла с маленьким ребенком к другому. И начал Сеня таять после этого, как вешний снег. Через год, как раз перед праздником Победы, его не стало, утек вместе с весенними ручейками… После Сениных похорон Степана в госпиталь положили: открылись старые раны на бедре, начали выходить железные да костные осколки. Бегал Герман с авоськой по магазинам: то кефир, то фруктов нес Степе. И все окружающее казалось ему временным. Ждал какого-то поворота в жизни, неведомых радостей. А их не было.

Когда Герман привел в комнатушку новую жену, Степан, выписавшийся из госпиталя, растерялся.

— Мне, значит, квартиру надо искать?

— Для чего?

— Ну, а жить-то где будете?

— Жить в этой зале придется тебе одному. Я уйду к Марусе.

Маруся была горожанка. Отец ее, знатный в городе портной, седой, рано овдовевший, имел собственный домик на берегу Тобола. Герман, согласившись пойти на житье примаком, вскоре стал злиться: «Доживешь тут, люди пальцем будут показывать: «Влазень идет!» Но тесть развеял начавшую расти червоточинку.

— Ты — фронтовик, парень честный, — сказал он, — на такой пустяк и маешься… Все эти зятевья-влазни — все от старого режима идет. И, скажу тебе, каким только издевательствам этот режим-прижим не подвергал нас в старое время. Неужто и ваше поколение собирается в плен ему сдаваться?

Стариковы слова подействовали словно чудодейственный бальзам. «Что я, в самом-то деле, из-за таких мелочей себя мордую. Умерло старое, зубки остались — надо их выламывать!»

И Маруся, не чаявшая души в отце, еще большую любовь проявляла к Герману. Она обычно гладила большой сизый шрам на груди Германа (последнее тяжелое ранение) и говорила нежно:

— Вот получим зарплату и половину Никитке вышлем. У них там плоховато… Надо помочь. Так ведь?

— Так, так.

— А Наташа твоя не обидится, что мы поженились?

— Ну, если и обидится, так что же теперь, топиться бежать?

— Мне жалко ее, — говорила Маруся. — Такого, как ты, потерять я бы не смогла. Я бы жизни решилась.

Она всегда вызывала у Германа изумление. Много уже лет.

Соберутся в театр — оденется и засветится вся. Самые модные городские щеголихи завидуют. А о спектакле начнет говорить — и не поймешь: Маруся ли это или, может быть, какая-нибудь преподавательница-профессорша. Откуда что и берется! Выскажется, бывало, а потом накинет старенькую фуфайчонку и пошла во двор: снег убирать, дрова носить. Всю домашнюю работу умеет делать отменно: и полы мыть, и белье стирать, и столы накрывать. Послушаешь иногда разговор ее с бабами-соседками — со смеху помрешь. Сидит за оградой, на скамеечке, лицо такое молодое, милое, и рассказывает серьезно:

— А угри выводить можно очень даже просто. Надо платок у незамужней девушки взять и семь зорь этим платком с пшеничного колоса росу сымать и мазаться. А чтобы мужик не шлялся по ночам — тут еще проще: волчьим салом порог два-три раза натри и все!

— Ты и сама веришь в эту чепуховину? — смеясь спрашивал Герман.

— Нет, не верю. А они верят. И хорошо получается.

…Тот новый поворот в жизни все-таки пришел. Был на заводе митинг. Началось движение за возврат в село: новые перемены двигались по деревням. Они опять, как и всегда, вдвоем подали заявления… Это была слабость Германа. Или позор?

…Встает в глазах знакомый полустанок. Зима. Они вышли из вагона и ждали подводу.

— Эй, граждане-товарищи, — крикнул подкативший к вокзалу на саврасом жеребце паренек лет шестнадцати. — Вы к нам, в МТС?

— К вам, наверное.

— В Мокроусовскую?

— В нее.

— Поедем поскорее, а то хозяйка ворчать будет!

Они уселись в красивую кошевку и покатили по гладко накатанному зимнику. Герман сразу же поднял воротник и молчал, а Степа любопытничал:

— Кто у вас хозяйка-то?

— Главный агроном. Сейчас за директора… Не любит беспорядки.

— Хозяйственная, видать, баба?

— Самостоятельная.

— Мужняя?

— Разженка. После войны приезжал, говорят, муж, в город звал — не захотела!

— Как так?

— А так, не захотела и все… А мужик тот, видать, полудурок какой-то был. Бросил с дитем, уехал!

— Слышь, а фамилия у этой бабы какая?

— Орлова. Наталья Петровна.

— Стой! — неожиданно крикнул Герман.

— Ну, вы че? Вы видите, Савраско боится! — рассердился парень.

— Брешешь ты все. Не бросал ее муж! Понял?

— Может, и не бросал. Почем я-то знаю. Только никого у Натальи Петровны нету, кроме сына — Никитки!

В конторе парень снял шапку, подвел приехавших к двери:

— Здеся она располагается. Заходите.

Наталья встретила прибывших спокойно. Герман сначала подумал, что она не узнала его и порывисто шагнул навстречу.

Но она прижала его взглядом, сухо спросила:

— Вы механики? Не так ли?

— Так.

— Нам очень нужны сейчас такие люди. Просто задыхаемся. Так что вы кстати, землячки…

Герман понял все. Стеснительно опустив голову, сказал:

— Прости, Наташа, но на работу приехал вот только он, — кивнул на Степана. — А я так. Побуду в родных местах денек-два и обратно, в город… У меня там семья…

И опять, как и много лет назад, лицо Натальи стало мертвенно бледным, пальцы дрогнули. Она опустила бумаги на стол:

— Все ясно, — почти шепотом сказала.

* * *
С того самого времени, как посулился Герман набрать в городе строительную бригаду, в нем поселились и начали жить два разных человека. Не жить — драться, остервенело, без уступок. Один стыдил Германа, упрекал, другой был совестлив, прямодушен и неуязвим. «Пошел в шабашники? — ехидно спрашивал первый. — Больших денег захотел? Не стыдно?» Второй отвечал: «А кто от денег отказывается? Деньги всегда нужны человеку». — «Ты же пожилой, а халтуру сшибаешь!» — язвил первый. — «Так если я откажусь, школу-то нынче опять не построят!» — отсекал упреки второй. — «В твоем возрасте люди благополучно живут. Не мотаются, как ты!» — «Я не мотаюсь. В ладах хочу прожить с совестью. Понял?»

Второй часто побеждал первого, но тревога на сердце не исчезла.

Кроме Германа и Альберта в состав бригады были «зачислены»: опытный каменщик Петя, уволившийся из какой-то ремонтной конторы потому, что три года подряд его обжуливал начальник — обещал, но не давал квартиру; его молодой братишка Толик, только что вернувшийся со службы. Приняли в бригаду инженера Виктора Гавриловича, решившего во время отпуска приработать деньжонок на «Москвича». Отпуск у Виктора Гавриловича был месячный, да еще «месячишко», говорил он, можно выпросить без содержания. Умелый этот человек, Виктор Гаврилович. И чертежи запросто читает, и монтажные работы знает отлично, и технику, и кладку ведет — комар носа не подточит. Герман восхищался: «Вот на каких земля-то держится!»

Тихим майским вечером все пятеро (да еще Рыжик в придачу) приехали в село. Степа ждал бригаду и выставил на стол бутылочную батарею. Клавдия, жена Степы, знала любимые Германовы блюда: на больших расписных тарелках лежала пластовая капуста, утопали в масле блины.

— Тут есть где и погреться! — усмехнулся Альберт.

— Греться не придется, — отрезал Герман. — Убирай, Степан, водку!

— Да я же для встречи, — виновато улыбнулся Степан. Обида скользнула по лицу. А Герман продолжал:

— Какая встреча? Мы что, герои-полярники или космонавты… Работать приехали, а не водку пить… Еще неизвестно, как и что получится.

— Так оно, конечно, так.

— Да и к тебе пришли за делом. Не для этого…

Не понравились слова бригадира каменщику Пете и самбисту Альберту. Смолчали. Не возмущаться же тут, когда вся правда в глазах.

Пили чай и говорили о деле: за лето надо было докласть коробку, подвести ее под крышу, поштукатурить классы и коридоры. Колхоз выделял в распоряжение бригады растворомешалку с подачей смеси на высоту по гофрированной трубопроводке, электрический подъемник. Монтаж тепловой системы и санузлов брался провести сам Степа с колхозными умельцами.

— Как видишь, — Степа был доволен, — я и о механизмах позаботился. Знай только работай!

— Спасибо, — Герман тоже развеселился. — Если все хорошо пойдет, справимся.

— Одна только просьба, — продолжал Степа, — расчет получите в конце строительства, а не по частям. Сейчас у нас, понимаешь, деньжат на счете нет.

— И с этим согласны, — Герман оглядел собравшихся. — Кучкой даже сподручнее!

Эти слова Германа опять не понравились Альберту и Пете.

А бригадир, будто догадавшись, добавил:

— Кто не желает такой жизни — скажите. Не темните. Будем подбирать других. Пока еще есть время.

Все молчали. Потом Альберт поднялся, брови его — черные крылья птицы — взметнулись высоко, лицо стало по-мальчишески доверчивым, чистым:

— Правильно, дядя Гера. Кто боится — пусть убирается.

…Когда шли от Степы, увидели залитый белой кипенью школьный яблоневый сад, услышали необыкновенно чистые трели. Это соловьи пели в неуспевающем остывать от дневного зноя саду.

Подступали самые короткие ночи. Жить бригаду поместили в старой крестьянской избе, глухо заросшей желтой акацией и сиренью. Герман радовался, что жили все вместе. Каждое утро он подымал ребят с рассветом. Не ругался, не кричал, только гремел ведрами, хлопал дверьми, кашлял. И они понимали эту хитрость, вскакивали, бежали к захваченному белым туманом берегу, купались.

От восхода до наступления темноты взвизгивали электромоторы растворомешалки и электроподъемника. Работали упорно. Нещадно палило солнце. Пыльные вихри стояли на дорогах, а они, по пояс голые, в поту, по семнадцать часов торчали на кладке: три ряда — в ложок, один — в тычок, и снова, снова. Здание быстро вытянулось до карниза. Невыносимо болели спины, руки, ноги. К вечеру вес каждого кирпича удваивался. Наступал в ритме работы такой час, когда одна маленькая чья-либо неловкость вызывала взрыв…

В самый разгар сенокоса прошел над Мокроусовой тополиный снегопад. По утрам росы умывали сады, затягивали серебряным блеском густую траву — конотоп. Дороги пропахли сеном. Тянулись на луга фургоны с решетками, дымились на ближних покосах костры. Герман, встававший раньше всех, любил наблюдать, как подымаются по утрам покосники, слушал, как начинают постукивать отбойные молотки и запевает около кузницы, выбрасывая желтый сноп искр, наждачное точило. Однажды, вслушиваясь в эту утреннюю колготню, он почувствовал, как сзади подошел кто-то. Обернулся и замер: Петя с сечкой в руке был совсем рядом.

— Что случилось?

— Деньги нужны, бригадир! Хватит вкалывать.

— Ты разве уговора не слышал?

— Не нужен мне твой уговор-приговор. Я деньги заработал — отдай! — Петя размахивал сечкой, едва не задевая лицо Германа. Но Герман оставался внешне спокойным.

— Потерпи! — сказал твердо.

— Слушай, отпусти хотя бы на денек в город, — Петя бросил сечку.

— На денек? Послезавтра. Всем объявляется выходной! — согласился Герман. — Только чтобы на другой день вовремя быть на работе!

— Будем. Как не быть.

…Это был первый за весь месяц свободный от работы день, и Герман, оставшийся в одиночестве, не знал куда деваться. Он встал, по обычаю, до свету, долго сидел на берегу, вслушиваясь в милую сердцу музыку просыпающегося села. Громко выходили из переулков, с шумом кидались на зеркально застывшую воду гусиные выводки, кричали петухи, а за селом, на фермах, призывно и грозно трубили десятицентнеровые быки-производители. Чьи-то овечки с утра пораньше улеглись под ракитником, вытянув по земле шеи. «Жара будет. Точно».

Тенькнули, сверкнув серебром, ведра, и Клавдия, жена Степы, спустилась по крутой тропинке к воде.

— Не спится, Гера?

— Какой сон? Не семнадцать лет.

— Нам и в семнадцать спать не пришлось… А Степа мой опять всю ночь с радикулитом промаялся.

— Зайду вечерком.

— Заходи, — Клавдия сплеснула на траву излишнюю воду, спросила:

— О Наталье-то не тужишь?

— Нет, забылось все.

— Она в районе сейчас. Начальница… Ночевала я недавно у них. Муж ейный постарше, правда. Строгий. По-культурному живут, на разных кроватях спят…

Герман захохотал:

— На кой ляд такая культура?

Засмеялась и Клавдия, но тут же затихла.

— Искалечил ты, Гера, всю ее жизнь. Уважаю тебя, потому как друг ты Степы, фронтовой… А за Наташку не могу тебе простить. Извини.

— Неровня она мне. Сама говоришь, в начальниках ходит. А я? Рядовой. Букашка!

— Спрятался, значит, за это дело. Незаметностью прикрылся… У нас петух такой есть: засунет башку в поленницу и думает, что его не видно. Про Никитку-то что знаешь?

— В институте он. Деньги Маруся шлет.

— Заканчивает он институт. Славный парень выравнялся!

Будто ошпаренный, ходил весь день Герман после этого разговора. Никак не мог опровергнуть Клавдииных слов. «Искалечил Наташку?» Сама она себя искалечила, да еще и меня захватила… И к чему это Клавдия так сказала? Ведь знает, что Маруся у меня есть. И Марусю знает. И у Наташки тоже свой мужик есть. К чему она?

Вечером Герман не пошел к Степану, а еще засветло лег спать. Но заснуть, сколько ни силился, не мог. Перед рассветом, истерзанный какими-то нелепыми предчувствиями, в полубреду, услышал отчаянный визг Рыжика, доносившийся от амбара, где хранился цемент. Поднялся неохотно, вышел на крыльцо и захолонул от гнева. Склад был открыт. Альберт и Петя кидали в какую-то машину с заднего борта мешки с цементом. Схватив лежавший на лавке топор, Герман бросился к грабителям.

— Вы что делаете? А ну, выгружайте немедленно, иначе порублю гадов!

— Тихо, дядя! — злобно рыкнув, чужой шофер-верзила двинулся на Германа. И в это же мгновенье сзади на нем повис Рыжик. Дикий вопль разнесся по полянке. Увидев происходящее, пошел на помощь незнакомцу Петя, одичавший в городе от перепоя. Альберт, видевший в руке Германа топор, схватил Петю поперек:

— Стой, Петька! — они сбились в потасовке, как накрытые решетом молодые петухи.

— Выгружай цемент! — Герман замахнулся на незнакомого мужчину топором. — Ну, слышишь?

Рыжик в ленточки осымал на верзиле брюки, и голое тело сверкало в сизом утреннем свете.

— Убери пса! — тоненьким голоском попросил вдруг перепуганный шофер.

Когда мешки были заброшены в амбар, Герман, не выпуская топора, сказал шоферу:

— Теперь уезжай. Чтобы духу твоего не было. Если еще раз попадешься, укорочу топором руки.

Петя и Альберт понуро сидели на подамбарнике. Герман молча разглядывал их, потом приказал:

— Давай спать! Завтра разберемся… Ишь как деньжонок-то захотели нажить… Последний цемент продали!

Они поплелись в дом. Альберт поймал Германа за рукав.

— Дядя Гера! Прости!

— Нет уж, дружок, тут прощеньем не пахнет! Ты, видно, паразит, не впервые руки к чужому добру прикладываешь.

— Прости, дядя Гера! Ради папки прости!

— Какого еще папки?

— Друг он ваш был. Фронтовой… Семен Кукарский… Он мой папка. А что фамилия другая, так это мать виновата!

Какая-то горячая волна толкнула Германа в сердце.

— Значит, ты сын Сени Кукарского? Ах ты подлец, негодяй проклятый!

Герман ударил самбиста. И заплакал, расстроенный. Нет на земле Сени! А этот подонок в воровство кинулся!

Ни на минуту не сомкнул глаз в эту летнюю ночку Герман. А они спали. Избитые, в похмельном сне. Утром до приезда Толика и Виктора Гавриловича Герман сгонял их на речку, строго потребовал:

— Побрейтесь, приведите себя в порядок. Если спросят — кто, скажете, мол, в городе с хулиганами распластались. И все. Об остальном никому ни слова. Могила!

— Дядя Гера! Век буду помнить! — начал было изливаться Альберт, но Герман резко осадил его.

— Хватит! Сейчас хлопот у нас повыше усов. Должно разнести всю эту беду дымом. Так, Петя?

— Так, — помушнел каменщик. — Спасибо, Герман, что прощать умеешь. Ребятишек ведь у меня двое… Я свой грех делом закрою!

* * *
К концу июля осталась только штукатурка и покраска. Но цемент уже кончился, не было в колхозе ни известки, ни краски. Сидели мужики несколько дней без дела, спали в запас.

Герман каждое утро и каждый вечер ходил к председателю, и тот, наконец, рассердился на него всерьез:

— Что ты ходишь, кишки из меня выматываешь? Ну где я тебе возьму эти цемент и краску? Рожу, что ли?

— А мы простаивать днями должны?

— Не знаю. Не простаивай! Вот прораб из города приедет, там видно будет!

Приехал из города Степа. Ничего утешительного.

— Можно купить, но только в розницу.

— Это как?

— Ну, значит, за наличный расчет… А колхоз и школа на такое пойти не могут. Надо только перечислением.

— Так что же делать?

— А черт его знает.

Начались затяжные августовские дожди. По утрам ненадолго выглядывало солнышко, а потом спускался мелкий бусенец и шел весь день, до вечера. Вечером ненадолго обмытая заря показывалась на горизонте, обнадеживая людей, но после полуночи опять собирался дождь. В один из таких дней пришел к шабашникам Степа, объявил:

— Сегодня подписали ваши процентовки. Завтра валяйте в кассу денежки получать… Восемнадцать тысяч выгнали, так что есть смысл и погулять! — чувствовалось: Степа старается задобрить Германа. Но Герман был мрачен:

— Рано еще нам гулять!

Первая за лето получка, кажется, должна была подействовать, как первая выставленная весной рама. Но такого не получилось. Не было результата… Не выполнялись договорные обязательства. И все они, такие разные, были угнетены чувством своей виновности перед селом. Всем хотелось (и это было уже недалеко) постоять у парадного входа в новую школу, увидеть входящих в нее детей и взрослых, порадоваться вместе с ними. Самое странное, заметил Герман, такое ощущение возникло в бригаде совсем недавно, но расти начало, как на дрожжах.

Ночью сирень гудела жирной, переполненной хлорофиллом, листвой. Колотился в окошко ливень. Германа разбудил Петя.

— Слушай, бригадир! А ведь мы можем сброситься! А?

— Опять ты за свое? — заворчал Герман. — Мало того, что было?

— Не понял ты меня. Завтра получка, по три с лишком дадут… Что же, их сразу прижилить и все? Кинем по сотне, хрен с ним, и купим эту самую краску и цемент, и известь… Заканчивать надо.

— По сотне будет мало.

— Ну так по две.

— Ты согласен?

— А то нет, что ли?

— Так…

— А потом колхоз рассчитается продуктами или еще чем.

Герман окончательно продрал глаза, улыбнулся.

— Ты, Петя, не каменщик, ты — президент. Ей-богу! Так мы и сделаем… Вся тут и недолга!

…Теперь даже поздними вечерами, даже за полночь, в школе горели переноски. Это был рывок большой силы.

Следом за штукатуркой начали побелку краскопультом, привезенным Петей из города. Герман допросил Петю без церемоний:

— Не краденый?

— Свой, Герман. Чтоб мне провалиться… Из старых, списанных, по частичке собирал. Да еще и усовершенствовал: смотри, как нежно накладывает раствор!

— Ну ладно. Ты прости, что я так спросил тебя. Не хочется позору…

— Не будет его больше. Никогда.

Они опаздывали к сдаче на неделю. Это вначале расстроило всех. Но Степа, занимавшийся отладкой тепловых приборов и санузлов, успокоил:

— Новый учебный год можно начать и в старом здании. В сентябре еще тепло. Ничего.

В день завершения работ приехала на рейсовом автобусе Маруся.

— Я уж тебя прямо не чаяла живого увидеть, — обнимала она Германа. — Давай заканчивай все. Поедем домой. Хватит. Тебя с завода приходили спрашивали.

— Закончили, мать! — смеялся Герман.

Он похудел и казался молодым не по возрасту.

Гуляли с Марусей в сопровождении наипреданнейшего Рыжика по узким улочкам Мокроусова. Стояли на берегу, у развалин старой крепости, и Герман говорил:

— Опять надо уезжать… Затоскую я, мать!

Она удивленно глядела на него: давно уж не видела таким светлым, разговорчивым.

— Ты о чем, Гера?

— Да вот об этом… Тут родина моя, Маруся!

После дождей установилось в Мокроусове погожее бабье лето. Боязливые пленицы стояли в синем воздухе. Уплывали к югу грустные косяки журавлей. Тревожный, призывной крик их в устоявшемся, светлом, как хрусталь, воздухе, навевал грусть. Люди, работавшие в полях, на огородах, останавливались, прикладывали к глазам ладони, подолгу, молча провожали птиц взглядом.

— Каждая птица, мать, должна помнить свой берег…

Поздним вечером Герман, Маруся и все ребята пришли в школу, открыв парадный вход своим ключом. Они в каждом классе включили свет, и здание засверкало, отражаясь в тихом холодном пруду. Стояли в торце коридора, любуясь сверкающим полом, белыми стенами, вслушиваясь в очаровывающую тишину. Неожиданно в вестибюле стукнула дверь. Кто-то шел к ним легкой, быстрой походкой.

— Эй, кого бог несет? — спросил Герман, насторожившись.

Приблизился к стоявшим парень, высокий, в черном строгом костюме, голубоглазый.

— Это я, отец, Никита! Я только что с автобуса. Гляжу, огни зажглись. Дай, думаю, загляну… Дело в том, что послали меня сюда работать, директором этой школы!..

— Ты узнал меня? Ты же меня так давно не видел?

— Узнал. Неужто отца родного так трудно узнать. Да и альбом твой, фронтовой, у меня хранится! — Никита улыбался спокойно.

НА ВКЛЕЙКАХ

КРУЖЕВА ИВАНА СТЕПАНОВИЧА

Красота имеет свою особую притягательную силу. Когда едешь Звериноголовским трактом мимо Камышного, невольно хочется остановить машину и полюбоваться резными воротами у домов колхозников. Многие так и делают, останавливаются, фотографируются на память.

И я не удержался, свернул с асфальта в улицу и не спеша прошел всю деревню. Причудливые деревянные кружева украсили многие ворота, наличники окон, карнизы домов. Впечатление такое, будто здесь состязались в выдумке и затейливости узоров разные мастера.

— Так оно и есть, — сказала мне встретившаяся на улице женщина. — А началось все с Ивана Степановича Павлова, бухгалтера нашего колхоза. Он как вернулся с войны, перво-наперво ворота у своего дома этак разукрасил. И стар, и мал приходили на них любоваться. Потом дочки его подросли, замуж выходить стали. Пока внук родится, а в память молодым у Павлова уже резные ворота готовы.

Красота эта людям приглянулась. Сначала Ивана Степановича просили такие же сделать, а потом многие и сами испробовали вырезать. Поднаторели, соревноваться стали — чьи ворота лучше. Из нашей деревни мода к соседям, в Нагорку, перекинулась, а теперь, говорят, уж во многих местах так ладят. Вот и вы, примечаю, от ворот к воротам ходите. Для своих уж поди узор облюбовали.

Дивился я работам резчиков по дереву и в Нагорке. Уходя на пенсию, Иван Степанович одел в кружевной наряд колхозную контору. Теперь люди повседневно любуются делом его рук.

Красота эта родилась от доброты человека, от его душевной щедрости и уважения к людям.


Г. УСТЮЖАНИН

ПРОВОДЫ РУССКОЙ ЗИМЫ

Первые мартовские дни после буранов и вьюг собирают на улицах, площадях и в парках Кургана десятки тысяч горожан.

По старому русскому обычаю проводить зиму и встретить красавицу-весну выходит карнавальный поезд. Во главе — оркестр дедов-морозов, за ним — русские богатыри, герои сказок и былин.

Открывается праздничная ярмарка с ее коробейниками, торговыми палатками и, конечно, самоварами с горячим чаем. Игры и аттракционы, танцы и песни на улицах продолжаются весь день. В конце праздника сжигается соломенное чучело — символ царя пороков и бед.


Г. УСТЮЖАНИН


Фото А. РЫЖКОВА, В. ТИХОМИРОВА

СЛОВО О СТАРШЕМ ТОВАРИЩЕ

К 70-летию со дня рождения

Петр Гагарин АЛЕКСАНДР ЛОЗНЕВОЙ

Удивительна биография этого человека — журналиста, поэта, прозаика, одного из миллионов солдат Великой Отечественной…

Магнитострой… Копал канавы под водопроводные трубы. Грязь, вода, холод. Из землекопов вскоре «выдвинулся» в токаря механических мастерских. Упорно работал, о свободные минуты много читал, восполняя «сельское» образование. Читал и писал стихи. Познакомился с Борисом Ручьевым, который был тогда уже авторитетом в поэзии. Лозневой принес ему только что написанное стихотворение о молодом рабочем. Ручьев прочитал и наложил резолюцию: «В печать». Впечатляюще и авторитетно…

В редакции хотя и посмеялись над «резолюцией», но стихотворение приняли. Это окрылило начинающего поэта. Теперь он каждую минуту стал отдавать поэзии.

В 1934 году у него рождаются уже зрелые произведения. В стихотворении «Весна» читаем:

За рамой
Край багровый солнца,
За рамой март,
Теплынь слегка…
Я чутким сердцем комсомольца
Ловлю мелодии станка.
В редакции «Магнитогорского рабочего» заметили литературные способности начинающего поэта и приняли его на работу сотрудником газеты. Так Саша Лозневой стал журналистом. Писал заметки, информации, статьи, писал стихи.

Но вот финская воина. Лозневой — в боевом строю. После демобилизации снова в родной Магнитке, снова — журналист. Но ненадолго. Грянула Великая Отечественная. Месячные курсы и — лейтенант Лозневой на фронте, в действующей армии. Много испытаний выпало на долю молодого офицера. Сангарский перевал, Курская дуга… Его фронтовые дороги можно проследить по приказам Верховного Главнокомандующего, которыми А. Н. Лозневому объявлялись благодарности за бои у Сандомира, за освобождение Киева, Львова, Опавы, Оппельна, Оломоуца… Гимнастерку командира минометчиков украшают уже два боевых ордена, девять медалей.

После радостных дней Победы капитан Лозневой продолжает службу в Советской Армии, теперь уже военным журналистом. Служебные обязанности забрасывают его на далекий север: пять лет он прослужил на Чукотке. Исколесил этот край на собаках и оленях, изучал историю, быт, нравы, язык народов Севера. Это помогло ему создать поэтическую книгу в прозе — «Чукотские сказки». Ее не раз издавали и переиздавали в Москве, Минске, Владивостоке, Челябинске, Ташкенте.

После демобилизации из армии член Союза писателей Александр Лозневой весь отдается литературному труду. Он создает одну за другой книги: «Края мои широкие» — стихи и песни, «Дорога в горы» — повесть, «Мальчик на льдине» — поэма, «В походе и дома» — стихи, басни, песни, «Жить и любить» — повесть, «Эдельвейсы не только цветы» — роман и другие.

Многие стихи Александра Лозневого легли на музыку и стали популярными песнями. Их исполняют коллективы художественной самодеятельности, они звучат в передачах Всесоюзного радио, в исполнении Магнитогорской государственной хоровой капеллы. Фирма «Мелодия» выпустила несколько пластинок с песнями на слова Лозневого.

К полувековому юбилею Магнитогорска Александр Лозневой и композитор Александр Флярковский создали песню «Родная Магнитка». Вот ее начальные строки:

Мы на войне, в окопах не бывали.
Мы у горы Магнитной наступали.
Кипела сталь,
И ночи шли и дни…
И каждый третий
            был снаряд из нашей стали.
И каждый танк второй
            из нашей был брони…
…Быстро летят хлопотливые, романтические, героические годы. А. Н. Лозневому — семьдесят. Но верно поется в песне: «Не стареют душой ветераны». Пусть подносился организм, стало пошаливать сердце. Но Александр Никитович по-прежнему деятелен, по-прежнему в строю.

На его рабочем столе новый роман: «Берег левый, берег правый». Он вроде и готов и… все еще не готов. Каждая страница переделывается десятки раз, шлифуется каждая фраза.

Лозневой не только пишет, но и читает лекции. Из общества «Знание» частенько звонят ему, просят выступить в цехе, в школе, в молодежном общежитии. Выступает, рассказывает о литературе, о войне. Его с интересом слушают — писателю, фронтовику есть о чем поведать, особенно молодежи. За последние десять лет Александр Никитович выступал перед различными аудиториями около пятисот раз.

Так живет коммунист Лозневой. Строил, воевал, теперь упорно помогает партийным словом воспитывать подрастающее поколение. Никогда не горбится под грузом пережитого, не теряет офицерской выправки.

Здравствуй долгие годы, наш боевой товарищ, здравствуй и твори, сознавая при этом, что твой труд маленьким кирпичиком плотно укладывается в величественное здание, воздвигаемое нашим народом; слагай новые песни о нашем трудном, героическом времени, весели наши души, вливай в наши мускулы новые силы. Ведь впереди у нас ох как много дел!

Александр Лозневой ПРОЩАЙ, ХУТОР!

Женщина в коротком плисовом саке, в новых ботах, плотно обжимавших ее полные икры, медленно сошла с крыльца и осмотрелась. Кажется, еще вчера белел снег, дули ветры, застилая небо непроглядными тучами, а сегодня солнце, тихо и совсем тепло. Проводив глазами аиста, пролетевшего над крышей, она подошла к яблоне, что росла у самой дорожки. Тугие, набухшие почки вот-вот распустятся, выбросят розоватые чашечки цветов, расправят бледно-зеленые листочки… Прислонилась к яблоне и глубоко вздохнула:

— Весна!

В который раз Софья Валькович встречает весну одна.

С тех пор, как не стало мужа, не раз расцветали яблони, прилетали аисты… И безвозвратно уходили прожитые годы. Они уходили, накладывались один на другой, как эти комья чернозема на некогда песчаную землю в саду. Только и радости, что с каждой весной все старше становилась дочь, да поднимался, хорошел сад, посаженный руками мужа.

Как долго не могла привыкнуть Софья к тому, что муж уже никогда не войдет в дом, не скажет ни слова. Убежит, бывало, дочка на соседний хутор, заиграется там, и так сумно, так горько станет одной — встала бы и ушла куда глаза глядят. Но куда? Она выходила в сад, припадала к стволу заветной яблони и заливалась слезами. Поплачет и, кажется, легче станет, будто с Григорием поговорила.

Вот и сейчас стоит она у той самой яблони, вспоминает. Это было весной в день свадьбы. Высокий, смуглый, в черном пиджаке, Григорий взял тогда лопату и сказал: «На твое счастье, Соня». И она, вся в белом, тоненькая, хрупкая, сама похожая на яблоньку, стояла рядом и смотрела на его сильные руки, улыбалась, радовалась наступающему счастью. Как давно это было…

— Тетя Софья! Тетя Софья! — донеслось до ее слуха.

Подняла голову и увидела Василька, сына Луки Адамчика с соседнего хутора. Василек стоял за плетнем и махал рукою, в которой синел конверт.

«От кого бы это?» — подумала Софья и даже испугалась. Уже много лет она никому не писала, не получала писем, забыла даже, что на свете есть почта. Как пришло тогда последнее от мужа, так больше и не было. Осторожно взяла конверт и, держа его на ладони, в недоумении смотрела на Василька.

— Та ничего такого! — громко заговорил Василек. — Просто в сельсовет вызывают… Бывайте, тетечка! — и пошел напрямик через поле к своему хутору.

«Как он вырос», — подумала Софья, глядя вслед. Василек вдруг обернулся, приложил ладони ко рту и закричал:

— Маринк-а-а но-чева-а-а-а ста-а-лась!

Она поняла: дочка осталась ночевать.

Василек старше Маринки на два года, но вышло так, что он, переросток, учится с ней вместе. За дочку Софья спокойна: не первый раз ночует у подруги. Далеко все-таки. Грязь. В хорошую погоду дочка всегда возвращалась домой. Мать еще издали замечала, как она шла рядом с Васильком, о чем-то разговаривала с ним. И каждый раз думалось: «А что, может, и сдружатся?»

До Грабовки пять километров. Софья встала рано, приготовила завтрак, сложила в узелок пирожки для дочери, совсем было собралась, да вспомнила — забыла поставить воду в печку. Чугун оказался пустым. Кинулась к колодцу и второпях утопила ведро. Рассердилась на себя и уже решила было не идти в сельсовет. Но тут же подумала: «А вдруг что важное?» Накинула на плечи платок и, выйдя из калитки, неожиданно встретилась с Лукой Адамчиком. Лука Лукич сразу потребовал бумажку, что пришла из сельсовета, перечитал ее, шевеля губами и хмурясь, сказал:

— Дождались. Так и знал — сгонят.

— Не дай бог, что вы, Лукич, — усомнилась Софья. — Может, насчет страховки? Трошки не доплатила…

Подняв косматые черные брови, он взглянул на нее, как на девчонку, ничего не смыслящую в жизни:

— С Бычкова всех согнали… А ты что, святая?

Всю дорогу думала Софья о хуторе. Из головы не выходили слова Лукича. Ой, как трудно свивать гнездо на новом месте! Григорий пятнадцать лет копейку к копейке откладывал. А сколько трудов!


В сельском Совете было шумно. Несколько человек, стоя у стола секретаря, о чем-то спорили, беспощадно курили. Софья поздоровалась и, узнав, что председатель у себя, подошла к двери. С минуту переминалась с ноги на ногу, не решаясь войти, хотя хорошо знала председателя, уроженца Синих хуторов. Все-таки неловко, может, там кто есть? Дверь неожиданно открылась и в ней показался сам председатель Иван Туркевич. Молодой, приземистый, в той же гимнастерке защитного цвета, в которой вернулся из армии.

— А-а, Ивановна! — весело произнес он. — Входите, давно жду.. Очень хорошо, что вы поторопились, а то чуть было в Князевку не уехал. Столько работы!

Софья опустилась на стул, положила на край стола узелок.

— Ну, наверное, догадываетесь, зачем вызвал?

— Думаю, скажете, — робко отозвалась она.

— Скажу. Конечно, скажу, — улыбнулся председатель. Он закурил и, придав голосу серьезность, продолжал: — Многих, как вы знаете, переселили. Хутора, как бельмо на глазу. Пришла очередь.

Софья потянула к себе узелок:

— И меня сгонять?

— То есть, как это — сгонять? — удивился председатель. — Никто вас сгонять не собирается. Будем планово переселять.

— Не в лоб, так по лбу, — сказала она и поднялась со стула.

— Да вы не волнуйтесь.

Но она как будто не слышала, стояла бледная, встревоженная. Большие карие глаза светились непонятным светом. Вдруг повернулась, заговорила, не то обвиняя, не то жалуясь:

— Ну, других сгоняете, так там — мужики! А я ж одна, как былинка в поле… Свет на мне клином сошелся, чи што?

Туркевич молчал.

Не ее первую приходилось переселять. Сколько потребовалось терпения, уговоров, сколько нервов… Люди, прожившие десятки лет на хуторах, цеплялись за них, как репьи за подол. Иные не могли расстаться с хозяйством, потому что знали, с каким трудом оно наживалось. У некоторых же и хозяйства — кот наплакал, так нет, тоже упорствовали. А почему — и сами не знали.

— Хутор мешает колхозу, — снова заговорил Туркевич.

— Я сама колхозница, — ответила Софья.

Но тот даже не взглянул на нее.

— К каждому хутору своя дорога, — продолжал он. — Сколько земли пустует. А потрав сколько… Да и жизнь какая — ни кино, ни радио, живете, как волки!

— Родители так жили, и мы проживем.

Туркевич промолчал. Это была первая встреча с хуторянкой Валькович, и он не стал ее слишком омрачать.

— Ладно, мы тут с Ферапонтом Кузьмичом посоветуемся. А вы тоже подумайте.

Грустная, расстроенная возвращалась Софья домой.

Подойдя к хутору, она увидела Маринку, сиротливо стоявшую на крыльце. И тут только вспомнила про пирожки. Да разве не забудешь!

— Где ж вы были, мама! На концерт опаздываю…

— Гуляла! Где ж я была!.. — сердито отозвалась мать. — С хутора гонят, а тебе — концерт! Хоть бы каплю о жизни подумала. Взрослая уже!..

Маринка знала, что их должны переселить. Она слышала об этом в Грабовке и совсем не удивилась, а обрадовалась. Наконец-то сбудется ее мечта. В Грабовке веселее. Там и клуб, и библиотека. А главное, близко в школу! Хоть последний год отоспится, не будет вставать в пять часов утра и спешить на уроки.

— Это же хорошо, мама.

— Глупство! — огрызнулась мать.

Софья достала из-за пазухи ключи и стала открывать замок. Руки ее тряслись, все еще не могла успокоиться. А войдя в дом, бросила на кровать плисовый сак и, хлопнув дверью, что вела на кухню, застучала там посудой. Маринка слышала, как что-то грохнуло на пол, зазвенело. Мать всплеснула руками, завозилась, кряхтя, очевидно, подбирая черепки. Маринка стояла у окна и только прислушивалась, понимая, что говорить с матерью в такие минуты бесполезно. Но когда сели за стол, не выдержала:

— Живем, как в лесу… Скука.

— Не к чему нам веселиться! — отрубила мать.

Разговор опять прервался. На концерт Маринка не пошла: уселась в уголке, раскрыла учебник ботаники. Но мешали другие мысли: «Как же так, — думала она, — мама сама жаловалась на хуторскую жизнь. А теперь…» В памяти вставали долгие зимние вечера. Сидит, бывало, мать на лежанке, смотрит в угол и вздыхает: «Хоть бы кто пришел, доченька!» Но кто? Самые близкие соседи — Адамчики, а до них больше двух километров.

Зимою Маринка с утра до позднего вечера находилась в школе. А то и совсем не возвращалась. По воскресеньям тоже не сидела дома. Поест и к подругам — на Синие хутора. Это еще дальше, чем до Адамчиков. А когда приходила, нередко заставала мать с заплаканными глазами. В такие минуты она начинала что-нибудь рассказывать, чтоб только развеять мамино горе. И они долго не ложились спать. А едва занимался рассвет — под окном, как всегда, появлялся Василек:

— Э-ге-гэй, Маринка! — кричал он.

И они поспешно уходили в Грабовку, боясь опоздать на уроки. Случалось, особенно в холода или распутицу, Маринка подолгу жила в Грабовке и, наконец, соскучившись по матери, неожиданно заявлялась — радостная, сияющая. И тогда мать прижимала ее к груди, как маленькую:

— Родненькая ты моя!

Разводила самовар, поила дочку чаем и все подкладывала ей варенье на блюдечко.


…Яблони расцвели как-то сразу, за одну ночь. Стояли белые, красивые, как невесты, собравшиеся к венцу. Придя с поля, Софья подолгу любовалась ими, подходила к своей заветной, что протягивала ветки к самой дорожке, и жадно вдыхала тонкий ароматный запах. Сад не давал ей покоя. Просыпалась ночью и с тревогой поглядывала в окно: а нет ли заморозков? А то облокотясь на подоконник, всматривалась в темноту. И тогда вдруг начинало казаться, что там не яблони, а белоснежные простыни, которыми чья-то заботливая рука прикрыла деревья до рассвета.

Маринка готовилась к экзаменам и почти не появлялась на хуторе. Мать по-прежнему коротала свое одиночество. Она была довольна тем, что ее не трогают, что с переселением все заглохло. Не беспокоили и соседа. Но случилось другое. К Луке Лукичу приехал агроном Шабунин. Он составил акт о потраве колхозного жита и потребовал, чтобы хозяин расписался. Лука Лукич понял, чем пахнет, и стал отказываться, но видя, что агроном настаивает, открыл шкаф и поставил на стол бутыль с настойкой. Агроном пить не стал. Лука Лукич встревожился, и когда Шабунин вышел и стал усаживаться в бричку, стоявшую у крыльца, хозяин незаметно сунул ему бутыль под сиденье.

Ничего не подозревая, агроном подъехал к правлению колхоза и только там, случайно, обнаружил тайный подарок. Он пришел в ярость:

— Купить хотел… Подлец!

В тот же день дело о потравах было передано в суд. Софья думала, что после этого Адамчика вызовут в сельсовет и прикажут переселяться в Грабовку. Ее волновала не столько судьба соседа, как своя собственная. Чего доброго, приедет начальство, наделает шуму и предложит заодно с Адамчиком покинуть хутор. Но все кончилось штрафом.

В воскресенье утром к хутору подкатил зеленый «козлик». Софья сразу узнала машину председателя колхоза. Покручивая рыжие усы и кряхтя, Ферапонт Кузьмич вошел в хату.

— Ну, принимай гостей, волчиха! — сказал басом.

— Гостям всегда рады… Но какая ж я волчиха?

— Самая настоящая. Форменная… — не то в шутку, не то всерьез проговорил председатель. — И не стыдно тебе?

— Ферапонт Кузьмич…

— Пятьдесят лет Ферапонт Кузьмич, — перебил он, — но такой, как ты, не видел. И что тебя здесь держит? Не хата — нора волчья! — он посмотрел на провисший потолок, на покосившиеся стены. — Новую построим!..

— И в этой доживу: смерть не за горами.

— Тьфу тебе в потылицу! — поднялся Ферапонт Кузьмич. — Совсем сдурела баба… Мужика тебе, а не смерти!

— Кому я нужна?

— Ого! Только свистни — сразу налетят.

— Так и налетят…

— А что ж ты думаешь? Баба як баба — все на месте. Работящая. Да и годов сколько — тридцать пять? Самый, как говорится, смак… Одним словом, дура ты, Сонька!

Председатель снова присел на лавку, снял соломенную шляпу, обнажив редкие седеющие волосы:

— Шутки шутками, — заговорил другим тоном, — а у меня к тебе дело, Ивановна. Только ты не обижайся, что дурой назвал. От полной души, так сказать… Работаешь ты хорошо, честно. Но кто ты такая? Рядовая колхозница. А думается — расти надо! Тебе, с таким характером, как раз звеном командовать. И ничего тут страшного. Не святые горшки лепят… У Марфы, сама знаешь, не ладится…

Услышав такие слова, Софья ободрилась: «А что, — подумала, — стану звеньевой и тогда они меня не тронут». Но тут же словно кто невидимый зашептал ей в уши: «Смотри, будет хуже. Сделают начальницей, а потом вызовут в сельсовет и скажут: «Звеном руководишь, сознательная. Показывай пример, бери ссуду, переселяйся». И ей уже казалось, что Ферапонт Кузьмич заехал неспроста, что они с Туркевичем давно все обдумали, а теперь вот сидит на лавке, усмехается.

— Куда мне в звеньевые… Пусть кто помоложе, — наконец вымолвила хозяйка.

Ферапонт Кузьмич не принял ответа. Он посоветовал хорошенько подумать и потом, через недельку, сказать.

Софья думала, но не о том, чтобы стать звеньевой, а о хуторе. Как же можно уйти отсюда? Бросить дом, построенный Григорием? Встревоженная, одинокая ходила по саду, не находя себе места. А тут еще мысли о дочери: почти взрослая — не успеешь оглянуться, как замуж выдавать пора… И Софье не хочется упустить такого парня, как Василек. Спокойный, хозяйственный — весь в отца.

Ночью дважды срывался дождь, но Софья ничего не слышала. Проснулась, когда кто-то забарабанил в окно. Подняла занавеску и различила прилипшее к стеклу мокрое лицо Маринки. Босая, в ночной рубашке, вышла в сени, чтобы открыть. Дочка бросилась ей на шею:

— Мама! Как хорошо! Музыка, танцы. Мы прямо с выпускного вечера!..

Софья только теперь увидела Василька, стоявшего под яблоней. Вздрогнув, попятилась в хату, начала поспешно одеваться.

— Зови его, — крикнула дочери. — Что ж он там мокнет, как чужой!

Маринка промолчала. Василек постоял немного и, пожелав доброй ночи, пошел, как всегда, напрямик к своему хутору.


Светало. Мягко ступая, чтобы не разбудить дочь, Софья прошла в кухню. Но не успела умыться, как появилась Маринка.

— Что с тобой? — удивилась мать.

— Ничего. На работу пойду.

— Отдохнула бы…

— Мы договорились… — Она не сказала, с кем и о чем договорились, но мать поняла: конечно, с Васильком. И втайне порадовалась этому.

Дочка ушла, а Софья долго смотрела ей вслед через окно. Вот Маринка поднялась на бугорок, помахала кому-то рукой. Там, где начинается льняное поле, будто стая гусей, мелькали белые платочки… Софья решила было не выходить на работу, но тут же спохватилась: как можно! Только вчера председатель хвалил ее, а сегодня — на тебе! — вместо себя дочку прислала. Наскоро позавтракав, повязала голову платочком и быстро пошла вслед за дочерью.

Домой возвращались вместе. Утомленные, но довольные шли рядом, похожие одна на другую, как сестры. По сторонам почти до пояса поднималось голубое жито. Где-то в глубине поля кричал перепел. Софья то и дело поглядывала на дочку. Временами ей казалось, что рядом идет не дочь, а Зоя, с которой она дружила в девичьи годы, что сейчас они возьмутся за руки и запоют свою любимую «Реченьку». А там, у леска, услышав песню, навстречу выйдет Григорий… Только слово «мама» одергивало ее, возвращало из минувшего к действительности.

— Ну что вы упрямитесь? Неужели не понимаете? — опять говорила Марина.

— Какая ты бойкая! — остановилась мать. — Переселение — это ж не шутка. Ну, переедем с тобою в Грабовку, начнем строиться, залезем в долги… А потом что?

— Теперь же и я работаю.

— На тебя надейся… Сегодня ты дома, а завтра — порх! — полетела в другое гнездо… А мать опять одна. Все вы такие помощницы! Хоть бы сама себя приодела и то хорошо.

— У меня все есть: одета, обута…

— Это ты сейчас говоришь, а как на гулянье или в кино собираться, так и начинаешь: у Веры платье новое, у Тамары туфли лаковые…

— Ничего мне не надо!

Мать посмотрела пристально:

— Что ты, бог с тобой. На тебя уже хлопцы поглядывают.

— А ну вас! — отмахнулась Маринка. — Вот переедем в Грабовку…

— Переедем, переедем… Не будет этого!

— Почему, мама?

— Не будет и все. Пока жива — никуда не поеду!

Маринка не проронила больше ни слова. Шла молча, сшибая босыми ногами одуванчики, о чем-то думала. Молчала и мать. Разговор возобновился только дома, за ужином. Его снова начала Маринка. Начала осторожно, издалека… Но мать, почуяв, куда она клонит, грубо оборвала:

— Глупство! Хочешь переселяться — скатертью дорожка… А мне и здесь хорошо.

Маринка хотела ответить. Но Софья не дала ей и рта открыть — сыпанула злыми словами. Тогда Маринка бросила ложку, встала из-за стола и направилась к выходу. Мать выскочила вслед за нею на крыльцо:

— Что ж я тебе сказала? Из-за одного слова и вечеру бросать?..

— Лучше бы подумали, как скорее переселиться. А то заладили: «Глупство, глупство»…

— Ив кого такая уродилась? — вздохнула мать. — Слова не скажи. Ну и дети пошли!.. Да я тебе мать или тетка чужая? Кто тебя учить, наставлять должен? — и так разошлась, что не остановишь.

У плетня послышался кашель, и Софья притихла. Заскрипела ветхая калитка, во двор вошел Лука Лукич.

Маринка юркнула в свою комнату. Она слышала, как тяжело ступая, сосед вошел в горницу, уселся на табурет. Затем, откашлявшись, заговорил вполголоса:

— Только уступи — так и пойдет: сегодня тебя, завтра меня… Держаться надо!

«Нашелся мудрец», — с отвращением подумала Маринка. Вместе с ним, старым Адамчиком, почему-то противным показался и Василек, хотя он ничего плохого ей не сделал. «Может, это потому, что Василек похож на отца? — подумала Маринка. — Нос с горбинкой и такой же упрямый…» Но все это ничего не значило по сравнению с тем, что произошло дальше. Поговорив о том о сем, Адамчик вдруг завел речь о самой Маринке. Пыхтя и покашливая, он советовал матери держать дочку в руках, не давать ей воли, ясно намекая на то, что недалеко то время, когда можно будет и породниться.

Маринка кусала губы, ей хотелось открыть дверь и громко крикнуть, что этого никогда не будет. Но она, сама не зная почему, не могла так поступить. И лишь ткнулась лицом в подушку, закрыв уши, не желая ничего слышать.

Утром она ушла в Грабовку и к вечеру не вернулась. Не вернулась и на второй, и на третий день. Мать забеспокоилась. Она,конечно, догадывалась, где Маринка. Где ж ей быть, как не у подруги! Однако в голову лезли всякие мысли, от которых становилось не по себе. И Софья решила идти в Грабовку. Кстати, Ферапонт Кузьмич вызывал.

Ни Маринки, ни ее подруги Веры дома не оказалось. Древняя бабка — соседка — сказала, что видела Маринку дня три тому назад, а где она теперь — не знает.

Постояв с минуту, Софья пошла в правление колхоза: может, председатель куда послал?.. Ферапонта Кузьмича в правлении не было, кто-то сказал, что он обедает. Сидеть и ждать стало невмоготу, вышла на улицу, не спеша побрела к площади. И сама не заметила, как остановилась у репродуктора, заслушавшись. То была старая, ее любимая песня:

Ой, реченька, реченька,
Что же ты не полная?
Что же ты не полная,
С бережков не ровная?..
Плавно и задумчиво выводил мелодию женский голос. И от этих слов хотелось думать о Зое, о Григории, о том, что прошло… Думать о своей судьбе, которая так же, как поется в песне, «не полная и не ровная…»

В эту минуту появился Ферапонт Кузьмич. Он круто развернул машину, что называется под самым носом и, открыв дверцу, пригласил в кабину.

— Что у вас там случилось? — спросил сразу.

Слово «случилось» кольнуло Софью в сердце. Подумалось, что с дочерью действительно что-то случилось и он уже осведомлен об этом. Побледнела. «Ну, конечно, случилось!» — и вдруг заплакала.

Ферапонт Кузьмич остановил машину:

— Тьфу тебе в потылицу! Ничего не знает, а уже в слезы. Жива она, твоя дочка. В телятницы пошла. Сама просила. А гурты на отгоне — там и живет. Да не хнычь ты. Не люблю этой влаги!..

Проехав одну, вторую улицу, председатель завернул в переулок и остановил машину против строящегося дома.

— Эй, Петрович! — громко окликнул плотника, сидевшего на срубе. Тот воткнул топор в бревно, легко соскочил на землю. — Принимай хозяйку!

— Ну что ж, дом, как говорится, без хозяйки — не дом, — заулыбался плотник. — Милости просим, — и подал Софье широкую твердую ладонь.

Софья не сразу поняла, почему ее назвали хозяйкой. Обернулась к Ферапонту Кузьмичу, но машина уже тронулась с места.

— Не знали? И Кузьмич не сказал? — удивился плотник. — Уже с неделю работаем. А Кузьмич, он такой… Захочет кому добра, так обязательно сюрпризом. Это у него вроде как болезнь. Да дело, я вам скажу, не только в Кузьмиче. Правление решило. Сам Туркевич ходатайствовал. Женщине, говорит, у которой муж за родину погиб, обязательно помочь надо. Все его поддержали. Еще, помню, интересовались, почему ее, то есть, значит, вас на правлении не было.

Софья вспомнила, как месяц тому назад ее вызывали в правление, но она не могла прийти. Не могла, потому что приболела. А когда выздоровела, опять с утра до вечера в поле. Да что греха таить, и в мыслях не могла держать, чтобы все так обернулось.

— Что ж мы стоим? — вдруг сказал плотник, беря ее за рукав. — Пойдемте внутрь, планировку посмотрите. Не дом — дворец будет!

Она стояла в будущей горнице и радовалась, и что-то молодое, неизъяснимое светилось на ее лице. Оно, это что-то, всколыхнуло душу Петровича, Софья уловила его пристальный взгляд и смущенно отвернулась.

Домой она возвратилась поздно и сразу улеглась в постель. Но сон не приходил. Лежала с открытыми глазами и думала о дочери, о том, что Маринка оказалась права. Придется переселяться. Перед глазами почему-то снова вставал Петрович. Смуглый, широкоплечий, с копной чуть поседевших волос на голове. А зубы у него белые, как у ребенка, — это потому, наверное, что он никогда не курил. И вдруг слышались слова Адамчика: «Сегодня тебя, завтра — меня… Держаться надо». Но теперь эти слова казались пустыми, потерявшими смысл. Волновала судьба дочери. Молода, ничего не смыслит в жизни. Подвернется какой-нибудь прохвост… Всякое бывает. И стала упрекать себя за легкомыслие: как это она отпустила дочь из дому. В такие годы за девушкой глаз да глаз нужен. А тут — на тебе!.. Потом, успокоившись, опять видела новый дом. Петровича…

В субботу вечером на хутор приехал Петрович. Он поставил велосипед у крыльца, поздоровался с хозяйкой за руку, заговорил тихим, душевным голосом:

— За советом к тебе, Ивановна… Дом почти закончили. Дело за печкой. Печь для хозяйки — самое главное. Может, и лежанку пожелаешь?.. Лежанка — это хорошо. Придешь с работы, сядешь, пригреешься, а за окном метель, стужа…

Все чаще приезжал на хутор Петрович, все советовался с Софьей, где какой забор поставить, под какими окнами цветник разбить и даже какие цветы высаживать.

— Что вы, Петрович…

— Нет, нет, ты скажи. Твое слово — золото, — улыбался он, показывая свои белые зубы.

В такие минуты Софья зачем-то снимала косынку, обнажая белесые, почти девичьи косы, уложенные на затылке, и, повременив немного, опять повязывала ее. Петрович затихал, следил за ее руками, наконец, вставал, прощался и уезжал. Но спустя день появлялся снова. Усаживался на том же месте в углу и, помолчав, начинал:

— Без твоего совета нельзя, Софья. Как думаешь, ставни поголубить аль — белилами? Тут дело хозяйское, как захочешь, так и сделаем… Но голубой цвет, скажу тебе, куда лучше. Глянешь на такой дом, сама жизнь голубой кажется…

Всякий раз находил он причину, чтобы поехать на хутор. А приехав, подолгу толковал с хозяйкой, что и как сделать в новом доме. Софья слушала и догадывалась, что дело тут не только в ставнях и заборах. Однажды — это было в воскресенье — она долго ждала Петровича, но он так и не приехал. «Что-то случилось?» — подумала она и стало грустно. Софья уже хорошо знала Петра Петровича, его жизнь. Два года назад заболела жена и, пролежав почти всю зиму, умерла. Петр чуть было не сошел с ума. Сперва хотел уехать куда-нибудь подальше, потом передумал, поселился в Грабовке, где ему предложили возглавить строительную бригаду.

Достав из сундука лучшее платье, новые туфли, Софья не пошла, а полетела в Грабовку. Еще издали увидела голубые ставни и выкрашенный в такой же цвет палисадник. А услышав стук внутри дома, решила, что Петрович опять заработался. Открыла дверь и вздрогнула: перед нею стояла Марина. Выронив тряпку и чуть было не опрокинув ведро с водой, дочка бросилась к матери:

— Родненькая моя! А Петрович велел: передай, говорит, матери, пусть не беспокоится, он на попутной машине в район уехал. Сказал еще, чтоб полы чистые были, краску привезет…

Дули ветры, октябрь вступал в силу. Опустели поля вокруг хутора, лишь кое-где на пригорках оставался неубранный картофель.

Софья стояла на крыльце и ждала Петровича. Выскочив из-за леска, машина пробежала по стерне, повернула к хутору и остановилась у самой калитки. Петр первым выпрыгнул из кузова, поздоровался и начал давать указания приехавшим вместе с ним товарищам.

Рухнула от удара топора старая калитка, повалился плетень. Машину загнали прямо в сад. Один из плотников полез на крышу. Другой стал помогать Петру Петровичу выкапывать яблони. Софья смотрела, как быстро обнажаются стропила, как хата все более становится похожей на обгорелую. Перевела взгляд на Петра и увидела, что он стоит у той самой яблони, которую посадил Григорий. Окопав ее, Петр обхватил руками ствол, осторожно, но с силой приподнял яблоню и, тяжело ступая, понес к машине. И было в его движениях, во взгляде столько любви и внимания, что Софья смотрела на него, любовалась, и ей уже ничего не было жаль. Но когда машина тронулась, и яблоня покачнулась в кузове, сбрасывая с себя последние листья, что-то переполнило душу Софьи, выдавило слезы.

— Прощай, хутор! — прошептала она.

ПАМЯТНЫЕ ДАТЫ

Николай Гребнев ПЕСНИ ГЕРОЯ

Едва ли не весь мир знает имя оренбуржца, поэта, Героя Советского Союза, лауреата Ленинской премии Мусы Джалиля, которому в 1981 году исполнилось бы семьдесят пять лет. Мы восхищаемся его жизнью и подвигом, мы читаем его стихи, его именем названы улицы, театры, пароходы. Но мы знаем, что подвиг Мусы Джалиля не был подвигом отчаянного одиночки. Рядом были соратники и друзья, разделившие с ним трудности борьбы в самом центре фашистской империи.

Фашисты не сомневались, что каковы бы ни были идейные убеждения этих людей, они купят себе жизнь и относительную свободу ценой предательства. Но эти люди жили не по фашистским меркам и представлениям.

В донесении одного из фашистских шефов по начальству, датированном 3 августа 1943 года, с тревогой отмечалось:

«Уже более трех месяцев работают они в газете, но до сих пор не написали ни одной пропагандистской статьи против большевизма… Наши старания включить их в активную работу и побудить их написать антибольшевистские статьи не имели успеха и встречали даже открытое сопротивление».

Абдулла Алиш — один из этих героев. Он родился в 1908 году, в 1941-м — окончил Казанский педагогический институт. В 1931 году опубликовал сборник рассказов «Знамя пионерского отряда». Его повесть «У Светлого озера» (1933), сборники рассказов «Волны» (1934) и «Клятва» (1935), сборники стихов «Вдвоем с Ильгизом» (1940) и «Мой брат» (1940) занимают значительное место в татарской детской литературе. Книга Алиша «Мамины сказки» (1940) не раз переиздавалась на русском языке.

Часто писатели начинают свой творческий путь со стихов. Путь Абдуллы Алиша сложился иначе. Он зарекомендовал себя вначале как прозаик. А жизнь в фашистских застенках сделала его поэтом, у которого не было иных песен, кроме лебединых.

Блокнот Алиша так же, как и «Моабитская тетрадь» Джалиля, кочевал по разным странам, побывал во многих руках перед тем, как попал на родину поэта. Я не сомневаюсь, что и другие стихи Абдуллы Алиша, его записи и свидетельства очевидцев будут опубликованы и послужат материалом и вдохновением для многих хороших книг. Покуда же предлагается читателям подборка стихотворений, которые я перевел с татарского на русский язык.

Абдулла Алиш СТИХИ

РОДИНЕ

Опять в груди тревожно сердце сжалось,
Печалью безысходной я грешу,
Но если буря в мире разыгралась,
Как не шуметь, не гнуться камышу?
Сгустилась мгла, и ныне в отдаленье
От мест, где первый я встречал восход,
Берет меня неволя в окруженье,
Беда моя дыхнуть мне не дает.
О родина, ты далеко осталась,
И все ж надежда в свете золотом,
Верней, ее оставшаяся малость
Является мне в облике твоем!
Вдыхал я аромат твой, край священный,
Но счастья я не понимал подчас.
Так мы не понимаем жизни цену,
Покуда смерть не окликает нас!

ГЛЯДЯ НА САМОЛЕТ

Я слышу: что ни утро надо мной,
Над крышами домов чужого края,
Как добрый вестник из страны родной,
Летишь ты, гул недолгий оставляя.
Но скинув груз и полетев назад,
Возьми меня в полет свой беспредельный.
Я, ослабевший, легче во сто крат,
Чем сброшенный тобою груз смертельный.
Возьми меня, чтоб я к тебе прильнул,
Чтоб взвился в небо — и прощай, чужбина.
Чтоб слился твоего мотора гул
С моим сердцебиеньем воедино.
Захочешь — сбрось в проклятой стороне,
Недоброй смертью недругов карая.
Ведь сила гнева, что кипит во мне,
Не меньшая, чем сила бомб взрывная.
Ты сбрось меня у вражьих переправ
Или в родимый край возьми с собою,
Чтоб победить, сначала путь начав,
Или погибнуть с честью в громе боя!
Нет счастья бо́льшего, чем сознавать,
Что можешь ты единственную малость —
Жизнь или то, что от нее осталось,
За родину любимую отдать!

КАКОЮ БУДЕТ СМЕРТЬ?

Вокруг грохочет битва, мир в огне,
Чужая воля надо мной и сила,
Мне мысль: какою смерть придет ко мне —
Доселе в голову не приходила!
Хоть все равно, какого ждать конца,
Гадаю я, что мне судьба готовит.
Быть может заостренный грамм свинца
Вдруг просвистит и сердце остановит!
Не раз вступала смерть в свои права
И медлила, чтобы меня помучить
Там, в лагерях, где вешняя трава
Была густа за проволокой колючей.
Неведомо, что станется со мной,
Какую муку мне судьба пророчит,
Но смерть уже — я слышу — за спиной,
Она стоит, смеясь, и косу точит.
Когда ж определит она мне срок?
Свой явит лик сейчас или помедля?
Собьет меня волна взрывная с ног,
Иль ближе к небесам поднимет петля?
Иль голодом меня задушит плен,
Или умру от той премудрой штуки,
Которую папаша Гильотен
Придумал, будучи не чужд науке.
Пусть, выбирая вариант любой,
Приходит смерть, кичась своею силой.
Что б ни было, рожденные борьбой,
Мы, до конца борясь, сойдем в могилы.
Коль надо умирать, не все ль равно,
Какою смертью свалены мы будем.
И все-таки не каждому дано
Так умирать, как подобает людям.
Не мало строк написано о нас,
Их в папках подошьют, в архивы сложат,
И вы, друзья, узнаете в свой час
О наших муках и делах, быть может.
Мы и в неволе все равно — в бою.
Что б ни случилось, смерть мы встретим смело.
И, жизнь отдав за родину свою,
Погибнем за ее святое дело!

ПЕСНЯ О СЕБЕ

— Живи в светлейшем из краев земли,
Весь век в раю блаженствуй, небожитель!
— Нет рая мне от родины вдали,
Прошу, в родимый край меня верните!
— Живи, как царь, ты, что живешь, как раб,
А родина в неволе пусть томится!
— Чтоб родина свободною была б,
Меня оставьте здесь, в моей темнице!
— Красавиц видишь? Каждая нежна,
Как шах, ты властен выбирать любую!
— Но изо всех красавиц мне нужна
Лишь та, что слезы льет, по мне тоскуя!
— Все золото бери себе тотчас!
— О вы, глупцы, зачем мне блестки эти?
Родимый край и те, кто любит нас, —
Единственные ценности на свете!

ТРЕТЬЯ ОСЕНЬ

Втекает мгла сквозь грязное стекло,
На воле ветви желты, листьев мало.
Ужель всего три осени прошло?
Мне кажется, лет десять миновало.
Три года! Более чем тыща дней
Прошли унылой чередой, и ныне
Я третий праздник родины своей
В бездействии встречаю на чужбине.
Сильней чем в день обычный третий раз
Болит моя душа и ноют раны,
Но закрываю я глаза сейчас
И вижу близких… пенятся стаканы…
Что б ни было со мною, все пройдет,
Я верую, что все минуют беды,
И тот четвертый праздник через год
Сольется с первым праздником победы.

НЕ ЖДИ, НЕ ЖДИ НАС, МАТЬ!

Ты некогда смеялась детской шутке,
А ныне свой печальный прячешь взгляд,
Завидуя порою даже утке,
Идущей с дружным выводком утят.
Внушавшие и радость и тревогу,
Где сыновья твои, богатыри?
С надеждою ты смотришь на дорогу.
Не надо — на дорогу не смотри!
Но ты глядишь, ты веришь в возвращенье.
Который день уже, который год
В кладовке прошлогоднее варенье,
Для них тобою сваренное, ждет.
Не веришь ты, что к нам судьба сурова,
Что перед нами все — черным-черно,
Ты письма перечитываешь снова,
Хотя на память знаешь их давно!
Идет весна, цветут поля и села,
А следом летние приходят дни,
Щебечут птицы и кружатся пчелы,
Тебя одну не радуют они.
Из трех сердец мое лишь сердце бьется,
Но для тебя мы все еще в живых,
Ты думаешь: ужели не вернется
К тебе хотя б один из нас троих?
Не жди нас.
                  Вести из краев туманных
Не долетают до страны земной.
Нам суждено в могилах безымянных
Лежать вдали от стороны родной.

ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ

Полна своих печалей и забот,
Лишь в темноте быстра и легкокрыла,
Страдает мышь летучая и ждет,
Чтоб день прошел, чтоб землю тень покрыла!
Но, сколько помню, в прошлые года,
Хотя порою жарким было лето,
Подобно этой мыши, никогда
Не избегал я солнечного света.
И что б мне ни готовил новый день,
Я говорю и ныне: «Здравствуй, солнце!
Своим теплом рассей сплошную тень,
Пройдя сквозь щель тюремного оконца!
Мелькни на миг в моей сплошной ночи,
Рассей мои тревоги и печали.
Как руки братьев, протяни лучи,
Что нынче в отчем крае побывали».

ЕСТЬ У МЕНЯ ДВА СЫНА

Алмазу и Айвазу

Вдали отсюда, в тихой стороне,
Которую я позабыть не в силах,
Как две руки, принадлежащих мне,
Есть у меня два сына, сына милых.
И пусть прервется вскоре жизнь моя,
Я знаю: как бессмертье и продленье,
Останутся на свете сыновья —
Мой слух былой, мое былое зренье.
Я не прошу иную благодать.
Мне б только знать, что суждено им выжить,
И то, что я не видел, — увидать,
Услышать то, что я не мог услышать.
И в час, когда я буду слеп и глух,
И щеки ночь покроет смертным мелом,
Останутся глаза мои и слух,
И руки, вечно занятые делом.

Леонид Большаков ЗАПРОС ИЛЬИЧА

Оренбургскому краеведческому музею в 1981 году исполняется сто пятьдесят лет. Поздравляя один из старейших музеев России со славным юбилеем, мы предлагаем читателю заметки писателя Леонида Большакова, посвященные Лениниане музея в Оренбурге.


Макет буровой установки… У основания «музейной вышки» — раскрытый том Ленина…

Между двумя этими экспонатами взаимосвязь теснейшая.

1
Пятьдесят первый том Полного собрания сочинений В. И. Ленина — это письма, записки, телеграммы, телефонограммы, написанные или продиктованные Ильичем с июля 1919 по ноябрь 1920 года.

Шла гражданская война. Объединившись, белогвардейцы и иностранные интервенты бросали против молодой Советской республики новые и новые силы. Страна переживала один из самых тяжелых периодов своей истории.

Ленин был душой гигантской работы партии по организации обороны республики, разгрома врага. И в то же время он смотрел далеко вперед, в завтрашний день страны.

Читая страницу за страницей, я задержался на письме под номером 86. Это было официальное обращение к заместителю председателя ВСНХ.

Пересказывать не стану. Приведу его полностью.

«30.IX.1919 г.

т. Ломову

или Милютину

Зам. председателя ВСНХ

т. Ломов! Прошу направить в соответствующий отдел

1) прилагаемую бумагу с поручением мне ответить, ч т о  и м е н н о  с д е л а н о  в этой области;

2) запрос: что сделано для утилизации нефти, имеющейся (по словам Калинина) в  7 0  в е р с т а х  о т  О р е н б у р г а.

С тов. приветом В. Ульянов (Ленин)».
Ленин спрашивал об оренбургской нефти. Той, что в 70 верстах от Оренбурга… Ни читать, ни слышать о таком факте ранее не приходилось.

2
Примечание к письму, отысканное в конце того же тома, ясности не внесло. Оно касалось только «прилагаемой бумаги» — иными словами, того, о чем шла речь в первом пункте ленинского письма. Комментаторы пояснили, что Ленин имел в виду докладную записку А. С. Соловьева «Ухтинская нефть», направленную ему 23 сентября 1919 года. Соловьев писал о нефти, обнаруженной на границе Усть-Сысольского уезда Вологодской губернии и Мезенского Архангельской. «Непрекращающаяся интенсивность выделения нефти, — отмечал автор докладной… заставляет думать, что те запасы, которые хранятся в недрах земли, должны быть очень грандиозны». Развивая мысль, геолог убеждал в возможностях «удобной транспортировки здешней нефти для ее широкого использования».

Нефтяная Ухта давно известна, о ней можно прочесть в энциклопедиях.

Относительно же ленинского запроса о нефти под Оренбургом из примечания не удалось извлечь ничего. Пункт второй никак не комментировался.

Единственным, что узнал еще дополнительно из того же тома и по поводу того же письма, было следующее: печаталось оно здесь по рукописи и не впервые…

Первая публикация состоялась в «Ленинском сборнике XXXIV», который увидел свет в 1942 году…

Может, оттого, что до нынешнего Полного собрания сочинений Ленина письмо печаталось только в изданном сравнительно небольшим тиражом сборнике, вышедшем к тому же в грозном, тревожном сорок втором, и не стало оно известным так широко, как некоторые другие ленинские документы, касающиеся Оренбурга.

3
— О письме слышу впервые, — ответил на мой вопрос начальник Оренбургского геологического управления, лауреат Государственной премии Илья Абрамович Шпильман. И тут же спросил: — В каком томе? На какой странице? О чем идет речь — не знаю, — признался он и добавил: — Я много занимался историей нефтяных разведок в крае, это мое кровное дело, моя, если хотите, стихия. Но о том, что Ленин занимался нашей нефтью…

Еще один звонок — на сей раз в объединение «Оренбургнефть». И та же заинтересованность.

— Страница 53-я? — переспрашивает главный инженер Валентин Иванович Кудинов. — Нашел. Читаю. Интереснейший документ… Просто выдающийся. Над ним нужно подумать. День-другой для размышления дадите?

— Дадим, конечно. И будем думать сами.

Страницы Оренбургской Ленинианы без этого ленинского письма представить себе уже невозможно.

4
О нефти, что есть неподалеку от Оренбурга, Владимир Ильич узнал от Калинина и на него же в своем запросе сослался.

Михаил Иванович только что вернулся из наших краев.

Семь дней, с 17 по 23 сентября, пробыл агитпоезд «Октябрьская революция» на территории Оренбуржья в его нынешних границах.

Бузулук — Сорочинск — Оренбург — Соль-Илецк — Оренбург — Покровка — Новосергиевск — Тоцкое — Бузулук… Таким был маршрут поезда по земле оренбургской. И каждый день до краев заполнялся делами. Повсюду проходили митинги, на которых выступал председатель ВЦИК. Не будет, казалось, конца беседам всесоюзного старосты с людьми: крестьянами, рабочими, красноармейцами, военнопленными. Допоздна продолжались совещания с партийными, советскими и военными работниками. Десятки учреждений, организаций, воинских частей подверглись глубокой, всесторонней проверке.

На всем пути следования поезда тысячи и тысячи людей встречали гостей из Москвы как посланцев Ильича: спрашивали и рассказывали, советовали и жаловались, делились наболевшим. Устами Калинина с ними говорила их родная, кровная власть, и они отзывались на ее нужды, сообща думали, как одолеть невзгоды.

Письмо датировано 30 сентября 1919 года. Агитпоезд к тому времени вернулся в Москву. Ленин уже беседовал с Калининым.


В поиск включались все новые люди: геологи и нефтяники, краеведы и архивисты.

Мне самому пришлось поднять чуть ли не все фонды губернского управления по топливу. Каждый документ, каждая страница переписки говорили об одном: напряженнейшем положении на топливном фронте.

«Положение Оренбурга в отношении топлива катастрофическое…»

«Нормы отпуска дров продолжают сокращаться…»

«Госпитали, лазареты, больницы почти не отапливаются…»

Меры предпринимали чрезвычайные: повсюду рассылали заготовителей, шли с обысками к тем, кто дрова и уголь прятал.

«Агентам по закупке нефти и керосина назначить высшие оклады по их должностям, выдавать суточные во время командировок и установить для них премии с доставленного пуда».

О нефти думали всего более. Нефть была эликсиром жизни. И каждый добытый пуд становился событием.

…«Акт. От председателя сельского Совета Лемешева принято 212 пудов нефти в обмен на такое же количество антрацита…»

Никаких указаний на то, что сельсовет, где председательствовал Лемешев, относится к другой губернии — дальней ли, ближней, но другой — в акте не было.

Возили нефть на телегах. Это говорило о многом. Не здесь ли надо искать разгадку?

«По словам Калинина…» Нет ли каких-то материалов о нефти в книге «М. Калинин в Оренбуржье»?

…На 116—117 страницах в докладе Калинина на заседании ВЦИК VI созыва об итогах поездок по РСФСР в поезде «Октябрьская революция» встретилось любопытное сообщение:

«В Оренбургской губернии можно наблюдать такое явление: крестьяне привозят откуда-то по две-три сотни пудов нефти, они берут ее из каких-то канав и сбывают в городе: на ней работают городские двигатели и мельницы. Бывает, что крестьяне привозят до трех тысяч пудов нефти».

Прямая перекличка с актом…

…Прокофий Корнеевич Десятерик, уважаемый в городе ветеран архивного строительства, готовя названную книгу, изучал материалы о поездке Калинина непосредственно в Государственном архиве Октябрьской революции в Москве. Сборник мог вместить лишь некоторую часть документов, многое в него не вошло.

Не вошло, но в память врезалось. Например, такое. Когда поезд останавливался на станциях Новосергиевская и Покровка, крестьяне ведрами приносили нефть для нужд состава, в котором ехал по России Михаил Иванович Калинин. Об этом, помнится Десятерику, писалось в поездной газете…

Этот-то факт, сообщенный краеведом, позволил поставить все на свои места. Районы поименованных станций и были теми, которые, находясь верстах в семидесяти от Оренбурга, давали надежду на то, что губерния, переживавшая топливный кризис, может получить нефть — свою, собственную нефть.

Ответ на ленинский запрос пока не найден. Он может отыскаться и в Москве, и в Оренбурге. Но достоверно известно: тогда «утилизация» могла состоять лишь в том, чтобы наиболее полно выявить источники нефти и как можно больше возить ее в города.

Разведки месторождений начались, когда власть Советов прочно встала на ноги. Геологи и пришедшие вслед за ними нефтяники решительно сказали: «Богатства огромны». Вся страна узнала о Бугуруслане. А сегодня… сегодня кладовых «черного золота» у нас много, охватили всю западную часть области и вплотную подошли к Оренбургу. Это поистине необозримое нефтяное море, на «берегах» которого — заводы по выработке нефтепродуктов, по производству продукции химии. Еще более грандиозно море газовое. И берет из него начало река, равной которой не было, — трансконтинентальный газопровод «Союз».

…Вот он, прямой комментарий к письму под номером 86 и самый желанный ответ на запрос Ильича.

* * *
Буровая вышка и раскрытый том Ленина…

Может ли что-то быть выразительнее этого символа оренбургской нови?

Леонид Большаков ЛЕНИНЫМ ПОДНЯТЫЙ

Сноски в конце страницы набирают самым мелким шрифтом. Но внимательный читатель их не пропустит. Увидев звездочку в тексте — за словом ли, за строкой, он непременно переведет глаза вниз. Как не поинтересоваться, какая книга привлекла внимание автора, откуда почерпнуты приведенные им сведения, где тот источник, который — пусть крохотным ручейком — влился в огромное море, каким является истинное научное или литературное произведение?

Тем более — произведение Ильича.

1
Я читаю Ленина…

Название книги известно всем и каждому: «Развитие капитализма в России». Это изумительная книга. Изумительная по глубине анализа развития России после реформы 1861 года, по силе логической убежденности в неизбежности революции, по страстному, боевому темпераменту.

Не просто выдающийся теоретический труд — оружие необычайной взрывной силы. Оно, это оружие, сыграло решающую роль в борьбе со всем, что мешало распространению революционного марксизма на земле русской, что тормозило создание монолитной, могучей партии коммунистов.

Я читаю Ленина…

На каждой странице — цифры, таблицы, диаграммы. Сугубо деловой стиль — сдержанный, строгий. Но чем дальше продвигаешься по лестнице строк, тем большее волнение тебя охватывает, тем ярче разгорается воображение.

Музыка… вдохновенная музыка борьбы. Титанической борьбы, в которой Ленин, партия Ленина одержали полную и безраздельную победу…

Вспоминается история произведения.

Ильич начал его в 1896 году в петербургской тюрьме, а закончил тремя годами позднее — в сибирской ссылке. Сколько трудностей потребовалось преодолеть, чтобы сквозь тяжелые тюремные стены, сквозь тысячеверстные расстояния получить такое количество статистических справочников, материалов, книг, статей… Их было около шестисот, на многих языках. И каждый из этих источников прочитан, каждый — продуман и осмыслен, каждый — подвергнут скрупулезному анализу.

Я читаю Ленина…

Откуда, например, почерпнул Ильич вот эти сведения? Внизу страницы — ссылка на «Труды комиссии по исследованию кустарной промышленности». Тут же оценка:

«Бюджеты Карпова и Манохина …выгодно отличаются тем, что характеризуют отдельные группы крестьян».

Сведения, выписанные из статей некоего Карпова, — и в следующих разделах, главах, частях ленинской книги. И вдруг мне вспомнились кем-то мимолетно оброненные слова:

— Ленин в «Развитии капитализма» раз двадцать ссылается на Карпова. А Карпов-то жил у нас, в Оренбурге!

Кем это было сказано — теперь, пожалуй, уже не припомнить. Но разве в том дело? Дело — в Карпове. И узнать о нем хотелось больше.

«Записал А. Карпов…»

Передо мною — очень интересная книга. Называется она: «Народная поэзия Горьковской области». Сборник вышел несколько лет тому назад в Горьком. Составитель его — доцент В. Потявин — отобрал лучшие образцы дореволюционного и советского фольклора Поволжья. Под многими песнями, опубликованными в книге, значится: «Записал А. Карпов».

Как по городу по Астрахани
Тут ходил, гулял незнамый человек,
В черном бархатном кафтане,
Нараспашку рукава.
Свой персидский кушачок
В правой руке несет,
Черну шляпу с позументом
На левом ухе несет.
С гренадерами, с офицерами
Не кланяется, идет.
Увидал ли молодца
Губернатор со крыльца,
Посылал губернатор
Слугу верную свою:
— Ты, слуга ли моя верная,
Поди-ка, приведи:
Что за шельма за такой.
Привели молодца
К губернатору на крыльцо.
Как выходит губернатор на глаза,
Стал выспрашивать его:
— Уж ты чей такой, откуда, молодец?
Ты не с Низу ль иль не с Дону казачок?
— Я не с Низу и не с Дону казачок —
Проявился Стеньки Разина сынок.
Ожидай-ка, губернатор,
Моего батюшку в гости к себе!
Вот это замах… Лихая, смелая песня!

«Записал А. Карпов в 1875 году…»

И человеком записана она отважным. Не менее отважным, чем сочинители, которые за нее, быть может, ушли в свое время на каторгу. Собиратель знал, в каких муках рождал народ свои песни, чего стоило слово, противное властям. Записав песню-стон солдат:

…Нам и так-то, солдатам,
В службе тошно.
Нас загнал православный царь,
Загнал он нас в ину землю…
фольклорист взял себе на заметку: «Говорят, что за эту песню солдаты-песенники были сосланы в «Камчатку». Не мог ждать благоволения «власть предержащих» и он сам. Но Карпов не страшился преследований.

В статье составителя, которая сопровождает этот сборник, сообщается, что Карповым было собрано более пятисот песен. Пятьсот!.. Но света они так и не увидели.

Только в наше время с рукописей сняты «семь замков» и сметена пыль десятилетий. Песни возвращаются народу — их творцу. И сколько раз, читая их, вспомним мы с благодарностью еще недавно незнакомого нам собирателя.

В этих песнях — душа и кровь людская. В них душа самого Карпова. Такая же светлая, чистая, отзывчивая, как хорошая песня…

2
Песня и… статистика? Это кажется несовместимым. Но Карпов так не считал. Не считал потому, что оба его призвания брали начало из одного источника — любви к людям.

Экономические статьи Карпова называются весьма прозаически, например: «Сапожный промысел в северо-восточной части Арзамасского уезда и в смежной с нею части Нижегородского уезда». Здесь нет ни ярких портретов, ни бытовых сцен, ни сюжетных поворотов. Цифры, цифры… Но цифры не приукрашенные — достоверные, подлинные. Правдивые цифры, которые подводили к правдивым выводам.

Например, о том, что в деревне царит великая рознь между богатеями и бедняками, что из богатых крестьян здесь образуется «такая сила, которую бедным людям сломить трудно». Это слова Карпова. Но не все, далеко не все мог осмыслить правильно он сам. Впервые и по-настоящему глубоко в карповскую статистику проник Ленин.

Проник — и оценил.

Помните слова из сноски: «Бюджеты Карпова… выгодно отличаются…» Дело оказалось в том, что этим экономистом, в отличие от множества других, более ученых и куда более знаменитых, был применен принципиально новый подход к изучению материала. Карпов отказался от выведения некоего «статистического среднего» по уезду, занялся изучением отдельных типов крестьянских хозяйств, отдельных промыслов.

Таким цифрам нельзя было не поверить. И Ленин выписывает в свою тюремную камеру одну карповскую статью за другой, ссылается на почерпнутые из них сведения то там, то здесь — десятки раз.

Рождаются выводы — о разложении крестьянского земледелия, о возникновении крестьянской буржуазии, о появлении сельского пролетариата. Выводы, которые перечеркивали теории народников, прокладывали путь революционному марксизму.

…Но кем все-таки был этот человек?

3
И под теми, которые недавно напечатаны, и под сотнями других песен, хранимых ныне в Горьковском областном архиве, стоит одна и та же пометка: «Записано в с. Кириловке». В этом селе он родился. Ценой больших усилий удалось сыну бедного крестьянина пробить себе путь к знаниям. Но и в годы ученья в Арзамасском уездном училище, и в бытность гимназистом в Нижнем Новгороде, и позднее, студентом Казанского ветеринарного института, Андрей Карпов жил мыслями, чувствами, заботами своей семьи, своего бедняцкого класса.

Любовь к народу вдохновила его на кропотливейший труд по собиранию устного народного творчества. Трудно поверить, но это факт: большинство из пятисот песен записано Карповым в семнадцать-восемнадцать лет. Впрочем, те исследования нижегородской экономики, которыми пользовался Ленин, тоже были выполнены совсем молодым человеком. Совсем молодым… Да ведь и умер он всего двадцати восьми лет от роду!.. Это произошло на пятом году его жизни в Оренбургской губернии.

Я листаю дело № 467 Оренбургского губернского правления. На обложке название: «О службе ветеринарного помощника в г. Орске Карпова». На девяноста четырех листах — четыре года жизни деятельного и умного человека.

В Оренбургскую губернию Андрей Васильевич был прислан весной 1881 года — сразу по окончании Казанского ветеринарного института. Первое, с чем сталкиваешься, знакомясь с архивным делом, — это чувство беспокойства вновь назначенного врача Орского скотопрогонного пункта в связи с никудышней постановкой ветеринарной помощи. И тут же: «Крайне нуждаюсь». Нужда, в которой он родился, приехала с ним и на новое место жительства. Но не о собственном благополучии печется этот человек прежде всего. Вокруг — чума, сибирская язва, другие страшные болезни.

«В зимнее время, когда у меня нет никакого относящегося прямо до моей должности дела, я могу отправляться в уезд для прекращения повальных болезней», — пишет Карпов начальству. Для этого, по его словам, требуется лишь одно: чтобы врачебное отделение нашло возможным «устроить… бесплатные проезды».

Как ни странно, воодушевления это предложение не вызвало. И все-таки, несмотря ни на что, Карпова видели то в Ильинском, то в Губерле, то на Орловском хуторе. Самозабвенно, горячо бросался он в новые схватки — с мором, эпидемиями, гибелью скота. При этом Андрей Васильевич не щадил себя, своего здоровья. Обострение суставного ревматизма… Воспаление печени… Туберкулез… Но кому до этого дело!

А сколько горьких раздумий, сколько возмущения рождает казенно-пренебрежительная резолюция на письме Карпова с просьбой предоставить ему месячный отпуск для лечения в казанской клинике: «Подайте прошение об увольнении в отпуск, приложив две марки 60-копеечные»… А чего стоит конфиденциальное письмо губернского врачебного инспектора Ушакова? «Служебная деятельность ветеринара Карпова не отличается точностью исполнения требований не только местной полиции, но даже распоряжений местного начальства…» И это — о человеке, который всего себя, без остатка, отдавал делу!

Словам чиновника Ушакова веры было больше, чем делам «человека без положения» Карпова. Деятельность его в Орске, в конце концов, сочли нежелательной. Последовал приказ о перемещении в Оренбург, дабы он «находился под непосредственным наблюдением губернского медицинского начальства». Но служба в Оренбурге оказалась и вовсе недолгой. Вконец подорванное здоровье привело Андрея Васильевича в палату губернской больницы, а оттуда — на кладбище.

Медицинское начальство смерть Карпова поразила весьма. Нет, не оттого, что умер талантливый человек и было ему всего двадцать восемь. Поразила по другой причине: как же, ведь он… не отчитался в расходовании полученного аванса! Слов утешения молодой вдове ветеринарного врача (они поженились в Орске, в 1883-м) у чиновников ветеринарного ведомства не нашлось. Зато в изыскании путей покрыть задолженность покойного — двадцать рублей! — они проявили поистине колоссальную прыть. Запросы были разосланы всюду, где Карпов жил или бывал. Но ответы приходили однотипные: «имения и капиталов, принадлежащих ветеринару Карпову, как в Орске, так и в уезде его, не найдено»… «Не оказалось»… «Не разыскано»… «Не обнаружено»…

И заключительный документ: «Ветеринар Карпов отчета в расходе аванса не представил и 6 мая 1885 года умер, причем по розыску имущества у него никакого не оказалось».

Невдомек было оренбургским губернским властям, какое бесценное богатство оставил людям Андрей Васильевич Карпов.

Он закладывал его сызмала и умножал до последнего своего часа, до последнего вздоха. То богатство, которое смог оценить лишь Владимир Ильич Ленин…

* * *
Лениным прославленный Карпов остается с нами. Собранные им материалы сейчас в экспозициях музея Горького. А единственное известное его изображение — рисунок, выполненный на основе полустертой, ветхой фотографии — появилось недавно на стендах музеев в Орске и Оренбурге.

…— Это кто?

— Человек из книги Ильича.

Звучит гордо!

ПРОБЛЕМЫ. ПОИСКИ. ОТКРЫТИЯ

Леонид Осинцев ИЗ КРАЕВЕДЧЕСКОЙ ЛЕНИНИАНЫ

Посылки с ленинской «Искрой»
Жительница города Шадринска Нина Александровна Маркова в 1975 году передала в фонды Шадринского городского краеведческого музея две жестяные банки из-под конфет цилиндрической формы. На одной из них читаем: «Кондитерская фабрика торгово-промышленного товарищества Т. А. Афониной в Екатеринбурге». Банкам этим уже более семидесяти пяти лет, они были своеобразными контейнерами для нелегальной пересылки ленинской газеты «Искра» из Екатеринбурга в Шадринск.

В начале девятисотых годов в Шадринской уездной земской управе работал агрономом Георгий Семенович Серков, организовавший в августе 1903 года социал-демократический кружок в городе. В эту революционную организацию входили рабочие мастерской по изготовлению и ремонту сельскохозяйственных орудий М. П. Лебедев, Д. А. Чупов, А. С. Григорьев, И. Я. Габов, агроном В. А. Николев, техник маслоделия И. Д. Уньт.

Г. С. Серков был связан с екатеринбургскими социал-демократами, которые снабжали его нелегальной революционной литературой. Печатали шадринцы прокламации и на своем гектографе. В революционной деятельности Георгий Семенович опирался не только на друзей-единомышленников, но и на определенный круг знакомых, которым доверял.

Вот что вспоминал о Г. С. Серкове старый большевик Б. Е. Горбовицкий, работавший в начале девятисотых годов в Шадринской аптеке:

«Передо мною сидел человек вышесреднего роста, с темно-русой бородкой, добродушным лицом, внимательными глазами. На нем — черный сюртук, белая сорочка с галстуком. Одним словом типичный русский интеллигент. Он принял меня приветливо, угостил чаем. Я поделился с ним своими мыслями, наблюдениями. Он меня слушал внимательно, не перебивал. Помню, сказал:

— Не гоняйтесь за какими-то особо большими делами. Начинайте с малого. Помните: кое-что и вы можете сделать».

Вскоре Б. Е. Горбовицкий стал доставлять революционерам материалы для гектографа[5].

Когда за революционную деятельность был арестован товарищ Серкова агроном Николев, Георгий Семенович, чувствуя опасность, пришел в помещение земской управы (теперь в этом здании городская поликлиника). Бросив в печку нелегальную литературу, хранившуюся в его столе, поджег ее и ушел, забыв открыть трубу. Первым к печке подбежал молодой сотрудник управы Александр Марков и открыл трубу. После этого случая Г. С. Серков стал давать юноше поручения.

А теперь обратимся к книге известного уральского краеведа и писателя Владимира Павловича Бирюкова «Исторические сказы и песни», изданной в Челябинске в 1949 году. На страницах 64—65 помещен рассказ «Как «Искру» пересылали», записанный автором 3 мая 1938 года со слов бухгалтера Шадринского мясоптицекомбината Александра Алексеевича Маркова.

«Нелегальную литературу, — рассказал А. А. Марков, — они (Г. С. Серков и В. А. Николев — Л. О.) получали по почте из Екатеринбурга. Для этого пользовались адресами своих знакомых, которые ни в чем не были замечены. Между прочим, Серков обратился с просьбой и ко мне, чтобы получать посылки на мое имя. Я согласился. Раз я получил повестку на посылку. Прихожу за ней на почту. А начальником почтовой конторы тогда был Фрейбург, — большая такая борода на обе стороны. Увидел меня, смеется:

— Кто это вам посылку с карамелью посылает?

— Знакомые, — говорю. В самом деле посылка — круглая жестяная банка с карамелью, зашитая в материю.

— Угостите, — говорит.

Я как-то отговорился. Расписался, получил и пошел к Георгию Семеновичу. Он увидел, обрадовался:

— Вот хорошо!

Живо взял, вскрыл, высыпал карамель на стол. Ее было насыпано только сверху тонко. А из-под карамели стал вытаскивать туго свернутую бумагу: брошюрки, листовки и несколько номеров «Искры». Напечатана она была на тонкой папиросной бумаге. Как сейчас помню: «Искра» — орган Российской социал-демократической рабочей партии». А сверху: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и под этим: «Из искры возгорится пламя».

Георгий Семенович вытащил литературу и стал искать записку:

— Записка должна быть…

Верно, на дне была записка. Развернул ее. На бумажке было написано что-то самое пустячное. Тут он зажег свечу, провел бумажку над огнем, а на ней выступили слова и какие-то цифры — шифрованное письмо».

Впоследствии посылки приходили еще, до тех пор, пока екатеринбургские ищейки не заинтересовались А. А. Марковым. Г. С. Серков предупредил своих коллег в Екатеринбурге, и посылки с карамелью посылать на его имя прекратили.

Нина Александровна, передавшая банки в музей, — дочь Александра Алексеевича Маркова. Эти своеобразные реликвии революционного прошлого заняли достойное место в экспозиции Шадринского городского краеведческого музея.

Несколько слов о дальнейшей судьбе революционеров. Д. А. Чупов и А. С. Григорьев стали большевиками. Г. С. Серков принимал активное участие в революции 1905 года. Как сообщал очевидец, его речь на одном из городских митингов «была самой содержательной и действительно революционной». С наступлением реакции агроном был арестован и выслан из Шадринска. В 1927 году Георгий Семенович работал преподавателем Тюменского сельскохозяйственного техникума. Агроном В. А. Николев после революции работал в Свердловске и в 1922 году издал брошюру «Как крестьянину обеспечить себя семенами на случай неурожая».

Документы к автографу Ильича
В Шадринском городском краеведческом музее экспонируется ксерокопия документа: «Собственноручные подписи вождей Российской коммунистической партии, данные Шадринскому научному хранилищу Уральского государственного университета». Под этим заголовком — известный всему миру автограф:

«В. Ульянов (Ленин) 7.VI.1921».

Идея получить автограф Владимира Ильича родилась весной 1921 года у директора Шадринского научного хранилища Владимира Павловича Бирюкова…

А теперь слово архиву. Несколько лет назад в Шадринском филиале государственного архива Курганской области найден документ, дополняющий историю появления ленинского автографа. Это корешок мандата.

«Предъявитель сего, директор Шадринского научного хранилища Уральского государственного университета Бирюков Владимир Павлович, делегированный Екатеринбургским губполитпросветом на I Всероссийский съезд краеведения и экскурсионного дела в г. Москву, имеет также своей задачей и собирание материалов по истории русской революции, в частности, собирание автографов вождей Российской Коммунистической партии для музея Шадринского научного хранилища.

Шадринский исполнительный комитет и уездный комитет РКП (большевиков) просят все советские учреждения, должностных и частных лиц оказывать тов. Бирюкову всяческое содействие»[6].

Как стало известно, В. П. Бирюков отправился в Москву не с одним этим мандатом, а и с рекомендательным письмом заведующего Шадринским уездно-городским отделом коммунального хозяйства Ф. М. Брусянина к заведующей отделом правовой защиты детей Наркомпроса РСФСР Ю. А. Наумовой, которая и направила его с запиской к Анне Ильиничне Ульяновой-Елизаровой. В неисчерпаемом архиве Уральского краеведа и по сей день хранится эта записка:

«Глубокоуважаемая Анна Ильинична!

Направляю к Вам т. Бирюкова с поручением от Шадринского комитета партии. Никто лучше Вас не может помочь ему в выполнении возложенного на него партией поручения. Простите, что направляю, не заручившись Вашим разрешением, но все мои попытки дозвониться к Вам не увенчались успехом.

Очень прошу Вас не отказать принять его.

С товарищеским приветом

6/VI—21 г.

Ю. Наумова».
Анна Ильинична, узнав о поручении, данном Бирюкову, позвонила в Кремль, но Владимира Ильича в кабинете не оказалось. Однако Владимир Павлович оставил лист, получив приглашение Анны Ильиничны зайти к ней еще. На второй же день, то есть 7 июня, шадринский лист лежал на рабочем столе В. И. Ленина, и он написал на нем свой автограф.

Не зная об этом, В. П. Бирюков пришел к А. И. Ульяновой-Елизаровой 8 июня. Снова звонок в Кремль и снова Владимир Ильич в отъезде. Следующий визит Бирюкова к сестре В. И. Ленина состоялся 10 июня. Владимира Ильича опять не было на месте[7]. А между тем, лист с автографом находился у секретаря председателя Совнаркома. В приемной ждали, что за документом кто-то зайдет. Но никто не пришел. Позднее автограф В. И. Ленина передан в Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

Прошло много лет. В канун столетия со дня рождения Владимира Ильича Ленина в Кургане готовился к печати сборник документов и материалов «Ленин и Южное Зауралье». Заведующий партийным архивом Курганского обкома КПСС В. И. Гусев некоторое время работал над материалами в Институте марксизма-ленинизма. Там он и познакомился с ленинскими документами, относящимися к Южному Зауралью. В их числе был автограф Владимира Ильича, данный шадринцам в 1921 году.

«Когда я узнал об этом — немедленно сообщил Владимиру Павловичу». — «Спасибо за письмо с сообщением об анкете, — писал мне В. П. Бирюков 24 июня 1969 года, — заполненной Ильичем. Впервые «слышу» от Вас (читаю, конечно!), так как до сих пор никто мне не говорил. Предполагаю, что анкету переслали по приказу Ильича в Шадринский уком РКП(б) и теперь ее там нашли»[8].

Николай Рахвалов УЛЫБКА ИЛЬИЧА

Я вспоминаю первую Всероссийскую сельскохозяйственную и кустарно-промышленную выставку. Она была организована по инициативе Владимира Ильича Ленина и открылась 19 августа 1923 года.

Страна оправилась от бед и набирала силы для ведения планомерного социалистического хозяйства. Это и должна была наглядно показать массам трудящихся выставка…

…Территория бывшего Нескучного сада (где теперь Центральный парк культуры и отдыха имени Горького), занимаемая выставкой, в великолепном убранстве: разноцветные павильоны, площадки для размещения экспонатов, подмостки для выступлений театральных коллективов, самодеятельных хоров… И все оживлено бурливой толпой, похожей на карнавальное шествие. Многочисленные красные полотнища возвещают лозунги текущего момента. На огромной клумбе — силуэт В. И. Ленина, выполненный из цветов. Из алых гвоздик и пионов «сотканы» сказанные Владимиром Ильичем на XI съезде партии слова:

«Наша цель восстановить смычку, доказать крестьянину делами, что мы начинаем с того, что ему понятно, знакомо и сейчас доступно при всей его нищете».

Все, чем располагала страна, было представлено на выставке. Наиболее внушительные экспозиции развернули Урал, Башкирия, Западная и Восточная Сибирь, Алтай.

Врезался в память такой эпизод. Посреди большого выставочного зала Центросоюза — огромная, чуть не до потолка пирамида из массивных кубов мыла, которого многие годы разрухи было днем с огнем не сыскать. Идет группа посетителей, видно, из далекой провинции, останавливается перед пирамидой, и рослый мужик восклицает:

— Ух, мать честная! Вот глыба, леший тя возьми! Ну, теперь наш брат крестьянин распоследнюю гниду смоет…

В павильон вбегает запыхавшийся мой товарищ Арсений Лакомкин.

— Ты что, Сеня, как угорелый…

— Товарищ Ленин на выставке!..

— Что ты говоришь, Сенька?!

— На площадке с плугами…

На открытой экспозиционной площадке, где красуются плуги, сеялки, лущильники, трактор-«малютка» изобретателя-самородка Якова Мамина, трактор промышленного производства «Запорожец», тщательно осматривает экспонаты Владимир Ильич в сопровождении Марии Ильиничны и Надежды Константиновны. В отдалении их ожидает машина. Толпа посетителей, не желая отвлекать Ильича от осмотра, следит издали, дожидаясь возвращения его к машине, чтобы приветствовать. В центре площадки у служебного стола — служитель выставки; он приготовился давать объяснения Владимиру Ильичу, но Ильич, кажется, в них не нуждается. Он деловито осматривает однолемешный плуг производства Челябинского завода сельхозорудий, как бы примеряя его в работе, а когда подходит к трактору «Запорожец», добродушно, как добрый хозяин хлопает по холке коня, гладит кожух радиатора. Толпа не выдерживает — разражается рукоплесканиями и криками: «Владимир Ильич, скажите слово!» Владимир Ильич поворачивается к толпе, как бы желая что-то сказать, но служитель выставки опережает его и умоляющим голосом произносит: «Товарищи, граждане, наш дорогой Владимир Ильич хотя и поправился, но здоровье ему не позволяет сегодня выступать. Пожелаем же ему быстрейшего выздоровления и возвращения в строй трудового народа».

Владимир Ильич улыбнулся, поблескивая веселыми глазами, снял кепку и поднял обе руки в знак приветствия.

Это был последний приезд Ильича из Горок в Москву. И кто имел счастье быть в этот день на выставке, видел Ленина, его улыбку, тот запомнил ее на всю жизнь.

КРИТИКА. БИБЛИОГРАФИЯ. МЕМУАРЫ

Николай Кузин ЗАУРАЛЬСКОЕ ПОЛЕ ДОБРА

Одно из самых главных богатств (если не самое главное) зауральского края — ею хлебородные поля. Много славных тружеников-земледельцев берегут и пополняют это богатство. И много признательных и благодарных слов сказали и говорят о хлеборобах люди, трудовое поле которых я бы назвал полем добра, — говорю о тех, кто посвятил и посвящает свою жизнь сеянию «разумного, доброго, вечного», то есть о художниках слова.

Ныне на зауральском поле добра работает крепкая бригада писателей: В. Потанин, И. Яган, В. Юровских, Л. Андреева, А. Пляхин, А. Виноградов… О творчестве двух прозаиков — В. Потанина и В. Юровских — и пойдет речь в наших заметках.

1. На орбите душевности
Литературная судьба Виктора Потанина складывалась, можно сказать, счастливо: уже первые его прозаические опыты были тепло встречены критикой, а первые книги («Подари мне сизаря», «Туман на снегу» и другие) принесли молодому писателю, которому тогда еще не было и тридцати, всероссийскую известность; его имя вот уже в течение десятилетия ставится в ряд тех «молодых», кто нынче составляет авангард современной прозы: Василий Белов, Валентин Распутин, Вячеслав Шугаев, Виктор Лихоносов…

В 1978 году курганскому писателю присуждена премия Ленинского комсомола, что подтверждает действенность и важность его работы.

Родился В. Потанин за четыре года до Великой Отечественной войны в селе Утятском Курганской области. Здесь прошли нелегкое детство (об этой поре полнее всего сказано в повести «Тихая вода»), отрочество, юность, отсюда он сделал первые шаги в большой мир, поступив учиться сначала в педагогический институт, а затем в Литературный институт имени А. М. Горького.

В литературу В. Потанин, как и многие его сверстники (В. Распутин, В. Шугаев, например), пришел из журналистики, сотрудничая сначала в районной газете, потом в курганской областной молодежной — «Молодой ленинец». Именно в эту пору многочисленных поездок, встреч с интересными и разными людьми спелись первые рассказы писателя. Говорю — спелись, ибо главная особенность их не столько в динамизме конфликтных ситуаций, сколько в лирико-интонационном строе, в чувстве ритма с преобладанием той однодумности, которая цементирует всю сюжетно-структурную ткань произведения.

Это вовсе не значит, что в первых рассказах писателя приглушена острота коллизий, отнюдь нет; просто лад естественности дыхания в них необычайно ощутим, по-песенному раскован и раздолен, что и производит впечатление, будто рассказы эти автор пропел на одном дыхании.

События в его произведениях происходят в основном в тех местах, где родился, рос и живет по сей день сам писатель, то есть в пределах Зауралья. Здесь же проживают или проживали и все герои его повестей и рассказов. Вероятно, многие из них не являются плодом авторской фантазии, а имеют реальные прототипы, с которыми писатель давно и хорошо знаком.

Основные герои произведений В. Потанина — земледельцы, и писатель с трогательной нежностью и любовью пишет о их нелегком и благородном труде, стремясь постигнуть самую сердцевину призвания труженика-хлебороба, призвания, которое Терентий Семенович Мальцев охарактеризовал как честность перед землей.

В очерках «Слышит земля», в повестях и рассказах В. Потанина немало страниц, свидетельствующих о глубоком знании писателем трудового кодекса сельских жителей, о его отнюдь не туристском подходе к насущным проблемам села. Однако точку отсчета всем проблемам писатель ведет от родника, имя которому — совесть. Совесть как первооснова сохранности личности, совесть как честность перед собой и окружающими, как фундамент нравственного совершенства человека, как старшая сестра другого драгоценного качества души — доброты.

Суд совести — высший суд, и он не терпит половинчатости — это лучше всего знают те, кто одарен настоящей душевностью и бескорыстием, чувством быть за все в ответе. Высшим судом совести судит себя герой повести «Пристань» Василий, воскрешая в памяти последнюю встречу с «молочной матерью» Нюрой, которую несправедливо обидел в порыве «самоутверждения». И дело даже не в том, что само положение Нюры (она была для маленького Василия нянькой), приехавшей после десятилетней разлуки навестить родную деревню, близких ей людей, заслуживает иного отношения, чем то, которое проявил к ней Василий.

На первый взгляд, Нюра может произвести не очень-то приятное впечатление: чересчур говорлива, не умеет или почти не умеет слушать других и живет в каком-то странном, нереальном мире, храня в сердце любовь к погибшему еще в годы войны Ване, не принимая и не признавая права на любовь за другими. Однако не будем торопиться с обобщениями и вглядимся в «капризы» Нюры чуть повнимательней.

Почему она так настойчиво толкует о своем любимом Ване, воскрешая малейшие подробности из прошлого? Да, конечно, Ваня был и остается для нее самым дорогим человеком, но только ли сила любви заставляет Нюру «кружить» вокруг времени ее молодости? А может быть, Нюрина настойчивость в возврате к прошлому продиктована еще и тем, что она неожиданно отчетливо почувствовала беду: ее Васяня — нынешний студент «лучшего в мире университета» — утрачивает чувство памяти, забывает даже то, что вроде бы не должно поддаваться забвению (например, о друге детства Коле, который когда-то спас жизнь Васе, но погиб сам).

«— Все ты забыл, Васяня. Как это? Не стыдно тебе и не мучишься…», — упрекает Нюра Василия, и тот вынужден согласиться со столь жестким, даже жестоким упреком.

«Да, права она. Как быстро я забыл его, как быстро забыл и другое. И ушла моя душа к другим встречам, к другим берегам. А если умру, неужели и меня так же быстро забудут, как забыли и Кольку и многих других людей? Неужели все так быстро забывают друг друга, как будто и не жили рядом? Я с ужасом подумал, что даже о своем отце вспоминаю все реже и реже, а часто кажется, что и не было его вовсе на свете. Как это? Как понять это?..»

Вот, оказывается, в чем дело. Человек-то и в самом деле опасно «болен», и мы уже гораздо снисходительнее воспринимаем Нюрину настойчивость ворошить прошлое, не так ли?

Именно от «болезни» забвения и хочет «излечить» Нюра своего Васяню, и в этом порыве пожилой женщины сокрыт большой жизнеутверждающий нравственный смысл.

Судом совести поверяет себя и молодой учитель физики Петр Андреевич (рассказ «В полях»), раздумывая над смыслом слов «подлый человек», которые ему выкрикнул один из учеников (Петр Андреевич отобрал у этого ученика записку, подозревая в ней обидное для себя, а то оказалась записка с признанием в любви однокласснице). Проступок Петра Андреевича вроде бы и не такой уж тяжкий, чтобы мучить себя и более того — принять решение оставить школу навсегда. Но как раз в свете нравственности максималистское самонаказание Петра Андреевича — в высшей степени благородный акт, ибо там, где пробуждается совесть — нет места эгоизму, эгоцентризму, зато большой простор для свершения добрых дел.

И доброта для потанинских героев — не абстрактная этическая категория, а норма жизненного поведения, неотъемлемая часть характера. Правда, иногда писатель, смещая границы между активной добротой и жалостливостью, впадает в «поток» сентиментального мелодраматизма, что в известной мере снижает художественную достоверность ситуаций (например, в рассказе «На вечерней заре», где писатель прямо-таки заставляет героя стать добрым, или в рассказе «Радуга», в котором раскрытие характера главной героини Татьяны, ищущей «второй родной дом», тоже представляется несколько нацеленным на читательскую «чувствительность»), но тут мы скорее встречаемся с некоторым нарушением чувства меры, от которого, пожалуй, не застрахован никто.

В этом плане определенной психологической «перегруженностью» наделен, на мой взгляд, характер Вени Китасова — главного героя повести «На чужой стороне». Он выделяется резким своеобразием, даже уникальностью. Эта уникальность не столько в необычных для выходца из деревни занятиях (он хочет стать художником, много толкует о необходимости путешествий, живет как бы одновременно и в городе, и в деревне, в которой имеет доставшийся ему в наследство от умершей матери дом), сколько в его мирочувствовании, жизневосприятии.

Китасов жаждет воочию оглядеть мир, объездить его, как говорится, вдоль и поперек, чем вызывает искреннее недоумение земляков («— И когда ты в них записался, в туристы-те?» — спрашивает его Анна — одна из близких подруг Вениной матери), полагая, что такое познание жизни — первейшая необходимость для творческого человека. В сущности, в этом как будто есть резон, только относится ли Веня к истинным творцам? Ведь «его нервный страдающий ум искал таких впечатлений, таких живых и мнимых картин, которые бы сделали его выше, сильнее других, которые бы выделили его из толпы и вознесли. Он любил великих художников, музыкантов, но не за их труд, полный бессловесного мученичества и страдания, а за тот луч славы, известности, который они несли до гроба, и даже после могилы этот луч возле них все горел и горел». Короче говоря, перед нами — вполне сформировавшийся честолюбец, эгоцентрист-неудачник, лелеющий призрачные надежды на «фортуну».

Люди, подобные Китасову, нынче заявляются открыто, встречаются они и среди выходцев из деревни, и В. Потанин зорко уловил этот тип беспутного приспособленца. Но вот развенчание такого типа писатель ведет несколько спрямленно и в то же время чересчур, как мне кажется, «закодированно», сгущая негативные качества героя в поступках, но не выявляя глубинных корней Вениной беспутности, его озлобленности на людей, его гнусности. В самом деле: парню всего двадцать лет, а его можно назвать носителем чуть ли не всех пороков человеческих, причем первопричиной их едва ли является генетическая наследственность (отец Вени, как оказывается, тоже был бездушным, корыстным и подлым человеком).

Думается, что формирование китасовской неприкаянности, а вернее, целенаправленной потребительской морали, следует искать не только в психопатологических отклонениях героя, но и в тех язвах социального характера, которые порой еще возникают на здоровом теле нашего общества. Но сложности этих обстоятельств почти не учитываются автором.

Впрочем, пока еще рано делать обобщающие выводы, так как разбираемое произведение — лишь часть задуманного писателем цикла «Сельские монологи», и, может быть, в скором времени мы полнее познакомимся не только с паразитирующими китасовыми, но и с теми, кто живет настоящей полнокровной жизнью (они уже намечены и в повести «На чужой стороне»).

Надо сказать, что именно цельные, прочно стоящие на земле люди больше всего привлекают В. Потанина, по ним выверяет писатель нравственные ценности нашей непростой действительности.

Герой повести «Над зыбкой», молодой корреспондент газеты, едет в далекое село с заданием написать очерк о дояре — «безусловном ударнике», как характеризует Ивана Палина редактор газеты. Но обстоятельства сложились так, что до встречи с Иваном корреспондент знакомится с матерью дояра — пожилой женщиной, прожившей трудную, подвижническую жизнь. И перед молодым журналистом встает действительная человеческая судьба, тот самый цельный характер, о котором сказано выше.

От этой пожилой женщины, Марьи Степановны, узнает наш герой об испытаниях, выпавших на долю его знакомых Петра и Они (Петр — старший сын Марьи Степановны, участник войны, а его жена Оня — «и у смерти была, и дочь схоронила, и опять детей учит, и опять любят ее все люди», — говорит о ней Марья Степановна), с которыми наш герой в молодости был очень дружен, а Оню крепко любил. Узнает и начинает постигать, сколь скуден его жизненный опыт, как неуверенно еще он движется по земле. Потому и не обижается на жестковатые слова Марьи Степановны, выразившей сомнение в его способности написать книгу: «…Да изойдешь пузырями… Сам-то еще в зыбочке, самого-то надо качать-укачивать. Ну че ты видел? Русску печку да калены кирпичи. Вот встанешь на ноги да пойдешь по земле — тогда и… Ну, поглядим».

Любимые герои Потанина, как уже сказано, — сеятели добра или стремятся к такому благородному деянию. В сущности, ведь и основная задача истинного художника — прославление и утверждение доброты. Недаром, например, один из виднейших современных наших писателей Виктор Астафьев на вопрос: «Чему бы вы хотели научить читателя?» лаконично отвечает: «— Добру. Умению ценить добро. В этом вижу одну из своих задач» («Литературная газета, № 13 от 28 марта 1979 года).

Младший собрат Астафьева и один из его последовательнейших учеников Потанин тоже, видимо, хочет прежде всего научить читателя «умению ценить добро», вернее даже не научить, а убедить нас в том, что свет добра столь же необходим человеку, как пища, кров, любовь, что без излучения добра всякое дело приходит к жизнеусыханию.

Любопытно поглядеть в этом разрезе на характеры егеря Трофима (повесть «Тихая вода») и Павла Фомича из рассказа «Белые яблони». Только если образ Трофима Путинцева несколько двоится (вначале — грубоват, хитер, и доброта его на первых порах несколько обескураживает деловитой расчетливостью; потом, в конце повести, мы читаем письмо состарившегося Трофима — человека с открытым сердцем и щедрой душой), то судьба Павла Фомича выписана диалектично и психологически безупречно. Павел Фомич приехал в зауральское село с фронтовых дорог (до войны он жил на Украине, в войну погибла там его невеста), чтобы забыть свое горе. И очень странно сложилась у него жизнь на новом месте: долго не мог добиться контакта с колхозниками, хотя и всей душой тянулся к ним («хотел жить среди людей — но те от него»). И никак не мог понять одинокий человек причины отчужденного к себе отношения. Ну, жил бобылем, у которого по деревенской традиции «всегда худая слава» — только в этом ли дело? Не мог смириться с такой несправедливостью Павел Фомич и начал чудить: лис приручать, окуней в прудке разводить, обучать ежей танцевать и т. д. Но эти чудачества ничего, кроме насмешки земляков, не вызывали и еще больше оттолкнули односельчан от Павла Фомича, ибо они понимали: все «деяния» Павла Фомича преследуют единственную цель — удивить. Удивить, чтобы почувствовать некоторое превосходство над другими, утешить свое самолюбие, свою гордыню. Ведь в деревне не забыли, как Павел Фомич именно из-за гордыни отказался делать для колхоза вторую «сортировку» (обиделся, что его мало «прославили» после изготовления первой), не забыли и долго не могли простить Фомичу такого.

Но вот случилась с Фомичом беда: его озлобленный напарник Васька Покидов (он вместе с Фомичом пас колхозное стадо) ночью спилил все любовно взращенные Фомичом яблони и чуть не довел последнего до самоубийства. И люди, поняв истинную величину горя «чудака», прощают ему прошлый «грех» гордыни, протягивают руку помощи (назначают колхозным садовником), ибо знают, что доверие к человеку — куда более действенное лекарство, чем наказание. И Фомич со своей стороны тоже сумел оценить великодушие односельчан.

Так свет добра побеждает в конечном итоге тьму недоверия и зла — эта центральная мысль раскрыта в рассказе с той убедительной ненавязчивостью и правдивостью, что присущи искусству подлинному и высокому.

Неизбежностью победы в человеческом общежитии идеалов совестливости и добра озарены и такие произведения писателя как «Туман на снегу», «Сосновый бор», «Подари мне сизаря»… Только не подумайте, что В. Потанин глядит на жизнь глазами идеалиста-бодряка, не замечая в ней теневых сторон. Есть у писателя и щемяще-грустные рассказы («Соловьи», «Чудо»), есть вещи драматического и даже трагического звучания (повесть «Ожидание моря» и особенно рассказы «В командировке», «Поезда не возвращаются», «Пьяный дом»), но даже и в самых «мрачноватых», если можно так их назвать, произведениях В. Потанина подспудно пробивается к свету сильный жизнеутверждающий порыв.

Да, горько и тяжело читать о судьбе Гришки Малявина, ставшего инвалидом и потерявшего любимую девушку («Поезда не возвращаются»), больно и жутковато следить за буйными оргиями Семена Лисихина и его жены Зойки, запивших с горя после гибели сына («Пьяный дом»), но и знакомство с этими рассказами не оставляет в душе осадка полной безысходности в судьбах героев, ибо слишком активна в них яростная жажда вернуться к нормальной полноценной жизни, вернуться в строй тех людей, что составляют основной костяк деятельных и светоносных героев писателя…

Правда, есть у Потанина рассказ «Легкая», в котором один из главных героев, сорокалетний учитель Валерий Сергеевич, выписан такими негативными красками, что невольно возникает ощущение: нет никакой надежды на его душевное возрождение. Да, Валерий Сергеевич из разряда тех, кто предпочитает больше урвать для своего мещанского благополучия, ничуть не реагируя или почти не реагируя на мнение окружающих, не смущаясь и не опасаясь потерять самое важное в жизни — доверие и уважение окружающих его людей. Однако, если вспомнить, что потанинский герой при всей своей черствости, психической надломленности, озлобленности все-таки непрестанно обращается памятью к светлому образу жизнелюбивей Антонины Ивановны (она погибла, спасая от пожара оказавшихся в огне телят), у которой некогда квартировал, то, может быть, пока не стоит считать его совсем пропащим?..

Виктор Потанин — лирик по складу своего дарования, лирическая струя превалирует в поэтике писателя, определяет своеобразие его стилистической манеры. У Потанина почти во всех произведениях слышен взволнованный голос рассказчика, звучащий то в полную силу («Пристань», «Тихая вода», «Над зыбкой», «Русская печка», «Капли теплого дождя»), то несколько приглушенно, но с большой внутренней напряженностью («Белые яблони», «Поезда не возвращаются»). И даже там, где лирический герой-рассказчик исключен из состава действующих лиц («Ожидание моря», «Огорчение», «В командировке»), его незримое присутствие ощущается непрерывно, его «вмешательство» в сюжетно-событийную структуру, в расстановку нравственных акцентов, в интонацию повествования, наконец, — очень велико.

В этом плане у В. Потанина много общего с такими, например, известными лириками, как Юрий Казаков, Виктор Лихоносов, Владимир Солоухин, Георгий Семенов, а гносеологическая ветвь уходит к гоголевско-аксаковскому корню.

Современный литературовед А. В. Чичерин в книге «Очерки истории современного литературного стиля» (М., 1977), подробно анализируя особенности стилистики Гоголя и Аксакова, отмечает среди прочих и такие: пристально-подробную детализацию в изображении быта и поразительную художническую память обоих писателей. Исследователь так характеризует, например, своеобычие жизневосприятия Аксаковым: «С. Т. Аксаков неоднократно говорил о себе, что ему свойственно помнить, а не фантазировать, не создавать ни сюжеты, ни типы. И это верно. Это едва ли не главная особенность его таланта. Но помнить и вспоминать можно по-разному…

Как живописец, вкладывая в картину давнее, может быть, даже детское чувство, в то же время внимательно следит за игрою света, высматривает строение древесного ствола, расположение и гибкость ветвей, все то, что сейчас у него перед глазами, и таким образом это его давнее чувство, так памятное с детства, бывает обогащено множеством позднейших впечатлений, так и талант Аксакова не столько в том, что он сохранил детские впечатления в неповрежденном, первоначальном виде, сколько в том, что и в старости, внутри своего жизненного опыта, он сохранил прежнее, детское, восторженное и чистое отношение к природе и людям».

В природе потанинского таланта много «аксаковского»: его цепкая память не контактирует с фантазией, зато всегда и, можно сказать, непрерывно обогащается разнообразными впечатлениями окружающей действительности.

И так же, как Аксаков, Потанин сумел сохранить «внутри своего жизненного опыта» по-детски незамутненное, кристально чистое отношение к миру, к людям, среди которых рос, от общения с которыми наполнял и наполняет свою память крупицами мудрости.

Об особенностях потанинской памяти, о его незаурядной способности детально вспоминать минувшее, обогащая его впечатлениями более поздними, говорят как раз те вещи, в которых преобладает лирическая струя.

«Наступил третий год войны. А когда-то уверяли себя, что война пройдет всего три недели. Да не вышло так. Но сосновцы не унывали. И как они обрадовались теперь теплым февральским дням!» — это начало главки «Военная музыка» из повести «Капли теплого дождя». Эти однозначные, экспрессивные предложения появляются вовсе не случайно; здесь мы встречаемся с излюбленным авторским приемом: каждая смысловая единица точно соответствует фразе-предложению (замечу тут же, что устная речь у Виктора Потанина очень близка по структурно-композиционной организации его письменной стилистике — мне неоднократно приходилось слушать выступления писателя перед читателями, и я всегда восхищался чистотой, смысловой точностью его разговорной лексики, ее соотнесенности, что ли, с работой мысли).

И у героев Потанина тональность речи всегда соответствует их психологическому состоянию (вспомним торопливые, захлебывающиеся монологи-причитания Нюры из повести «Пристань», когда за каждым ее жестом, за каждой фразой видна мятущаяся натура). Она, эта речь, не отличается лексической изощренностью, но словарный ее состав наделен осязаемой плотностью, свойственной коренным русским речениям — тут не надо отыскивать подтверждающих примеров, они рассыпаны по всем страницам потанинских повестей и рассказов…

Еще в 1971 году в предисловии «О себе» к сборнику «Ради этой минуты» Виктор Потанин писал: «И теперь, оглядываясь назад, я вижу и чувствую, как удивительно мне везло в жизни на доброту, на сердечность, на дружеское участие. Иногда мне кажется, что, не будь всего этого, мне бы не написать ни одной книги, ни одного рассказа, да и сама жизнь была бы пустой и сиротской, как голая осенняя пашня. Эту мысль я стремился провести во многих своих рассказах. Свет любви согревает людей, в одних пробуждая все лучшее, сокровенное — доброту и сердечность, другим напоминает о высоких целях, которые они призваны достигнуть в жизни».

И далее, говоря о своих любимых героях, писатель замечал: «Мне хотелось бы, чтобы читатель тоже полюбил их, потому что автор и в будущем думает писать о таких простых и таких близких для нас понятиях: красоте земли и красоте человека. Что более достойно творчества? Об этом говорили и наши учителя. А их заветы — священны».

С тех пор Потанин написал еще несколько добрых книг, в которых много света и прежде всего света любви, согревающего читательские души.

В. Потанин оставался и остается верен и другому своему обещанию: писать о таких же героях, что полюбились ему на заре творческих исканий, писать о «красоте земли и красоте человека» — об этом свидетельствуют и самые новые произведения писателя, и в частности, уже упоминавшийся пронзительно-светлый лирический гимн детству — рассказ «Капли теплого дождя».

Вступив в пору зрелости, талантливый прозаик продолжает свои художественные поиски в русле той литературной школы, что настойчиво, последовательно и весьма успешно развивает великие традиции отечественной классики, поэтому нет никакого сомнения в плодотворности этих поисков. Как нет сомнения и в том, что найденная писателем еще в начале пути орбита душевности останется его надежным маршрутом и в будущем.

2. Языком матери-земли
Все опубликованное Василием Юровских можно, наверное, вместить в однотомник среднего объема, хотя за плечами шадринского писателя — два десятилетия напряженного литературного труда. И все написанное им как-то «выбивается» из общепринятого и устойчивого представления о литературных жанрах в их каноническом виде. В самом деле: лирические миниатюры Василия Юровских по форме находятся где-то на стыке сюжетной новеллы и зарисовки, а по внутреннему динамизму их можно сопоставить со стихотворениями в прозе и даже… с раздольной русской песней, в которой так органично сливаются грусть и радость, восторг и печаль, буйное веселье и очень серьезная, взволнованная задушевность.

В. Юровских с полным основанием можно назвать певцом природы, художником, развивающим замечательные традиции русской литературы, традиции, связанные с именами Сергея Аксакова, Михаила Пришвина, Ивана Соколова-Микитова… В небольшом, но хорошо слышимом в литературе хоре современных «очарованных пейзажистов» (определение это, конечно, условное и не совсем удачное), среди которых в первую очередь следует назвать В. Бочарникова, В. Куранова, В. Крупина, голос В. Юровских отчетливо выделяется и своеобычной интонацией, и ладом речи, и образностью языка, по которым без труда можно почувствовать в нем коренного жителя урало-сибирского региона.

Чувство родины, сыновняя привязанность к земле-кормилице… Как часто мы произносим эти святые слова, порой даже и не постигая всей их первородной глубины, но кто отважится признаться в этом открыто? Непризнание такое, думаю, достойно оправдания прежде всего потому, что оно бескорыстно, ибо каждый человек никогда не теряет веры и надежды познать свою корневую, кровную связь с родной землей, на которой родился, познать до той степени, чтобы в сердце навечно осталось благодарное чувство к чуду жизни.

Михаил Пришвин как-то заметил:

«Динамическое чувство родины, мне думается, вполне соответствует тому, что мы называем рождением человека: всякий человек, рождаясь, движется из темной утробы в новую бесконечную огромную наполненную светом страну. Посмотрите только на детей, ожидающих от нас сказки, вдумайтесь в народные сказки, и вы поймете их как путь в небывалое, в страну, где добро всегда перемогает зло.

«Поэт в душе» находится в постоянном движении к небывалому из темной утробы в страну вечного света. Я это чувство не вычитал и не вывожу, как закон, я его просто знаю в себе и догадываюсь, что оно в той или другой степени свойственно каждому человеку, как свойственно каждому выйти на свет из темной утробы».

Да, любой из нас, в сущности, является «поэтом в душе», стремящимся всегда «в страну вечного света», однако сколько нам зачастую приходится блуждать в поисках этой «страны», хотя она и есть та самая земля, на которой мы родились, — вот самая первая и основная мысль, возникающая при чтении книг Василия Юровских «Снегириное утро», «Певучая речка», «Материнское благословение», «Журавлиные корни», «Веснозапев». Эти книги можно без преувеличения назвать величальным гимном писателя отчему краю — Зауралью. Перед нами действительно встает «страна вечного света», увиденная глазами истинного поэта и патриота, не только влюбленного в природу родной земли, но и постигнувшего ее язык, ее душу, что подтверждается каждым рассказом, каждой строкой: «Небо к ночи загустело искристо, и сквозным холодом задышала река Старица. И как на пороге сентября, закуржавел Млечный Путь, и стали сыпаться переспевшие звезды.

А раньше, еще до солнцегаса, засмирели зяблики и дрозды, даже кулички поутихли — забоялись простудить длинные дудочки-горлышки. Затаились и утки, лишь редко постанывали пигалки у льдисто-тусклых лывин и остывших ручьев», — так начинается рассказ «Запев», и уже по этому немногословному, но поразительно зримому началу вы чувствуете и видите живой «уголок» природы, не так ли?..

Василий Юровских родился в Курганской области, в семье потомственных хлеборобов. Деревня Юровка, где прошло трудное детство будущего писателя (оно совпало с военным лихолетьем), находится к юго-востоку от Далматово, где некогда знаменитый монастырь является, пожалуй, самой внушительной достопримечательностью исторического прошлого тех мест. В остальном же места эти ничем, наверное, не привлекут внимание человека, повидавшего, скажем, действительно чудные уголки российских просторов. Но вот мы читаем рассказы В. Юровских, трепетно-нежно воспевающего неброскую красоту отчего края, и нам невольно начинает казаться, что малая родина писателя — удивительная, неповторимая по красоте земля. И весь секрет тут в том, что художник наделен редким даром открывать прекрасное в обыденном, рассказать о вроде бы примелькавшемся, как о совершенно неожиданном, никогда не виденном.

Давайте, к примеру, попробуем войти вместе с автором «Материнского благословения» и «Журавлиных корней» в раздольное весеннее пробуждение жизни.

Надо, правда, сказать, что начало каждого из времен года воспринимается нами как момент жизнеобновления, но особенно обостренное чувство новизны рождается в нас с приходом весны. Тайну весеннего сердцебиения разгадывают десятки тысяч лет, а она продолжает сохранять свою первозданную сокровенность, непостижимую очаровательность, тревожно-радостную бесконечность высокой напряженности чувств. Воспетая на всех языках и особенно на нашей русской земле, весна остается заглавной песней в стране Поэзии.

«Было начало ручьетёка, а в Согринку с увалов вприскок бежали самые разновеликие и разноликие ручьи. И каждый звенел по-своему. Один сердито вспоминал, как вьюжила пурга и ставила у колков сине-белые суметы. Другой мягко выпевал южный снежнолепень, у третьего в один голос слились звуки зимы и веснотала.

Под ручьистые голоса услыхал я запев солнечноголосого зяблика. Как залетел он сюда, в осинники по склону — не пойму. Почему-то избегают зяблики осину. Видно, не вызванивается, не переливается их песня в горькоствольных деревьях. Но то ли этот был самым ранним, а за ветрами здесь вызрел молодой сугрев, но здесь завел зяблик свою первую песню.

Однако зачнет — всполошатся-взметнутся с боярки воробьи. Зашумят, закричат наперебой. Вроде бы нелюбо им, друг друга и овсянку спрашивают: «Чем? Чем мы хуже?» А зяблик — голуба голова, красно-каштановая одежка со снежными полосками на крылышках — может и пел-то для них. Но те своим тараторканьем засоряли песнь-посвящение.

Смущенный зяблик время от времени умолкал, словно ждал понимания серых зимовников. Зато овсянка с вызолоченной грудкой и головкой, будто кто-то овсяной мякиной потрусил на нее, не стала надеяться. Отлетела на другой край Согринки и затянула песенку-светлинку. И до того тонко-тонко — тревожно мне стало: вдруг не хватит у нее голоса?

Неожиданно воробьи замолкли. Зяблик уже не пел: стушевался или за овсянкой последовал. Но на всех ручьях звенела песня. И под пасмурным небом, под дождиком-бусенцом они несли из Согринки в поля веснозапев зяблика. И никто не мог его остановить и заглушить».

Я целиком привел миниатюру«Веснозапев», чтобы не оставить читателей, которых приглашал войти в весеннее пробуждение жизни, на полпути, и смею надеяться на их солидарность: поэзия трепетного жизнеобновления пронизывает рассказ писателя от первой до последней строки, причем поэзия эта, возвышенная, духовно раскованная, сохраняет всегда очень конкретную основу. И потому рассказ воспринимается как призыв-приглашение в реальный уголок зауральской земли, ничуть не обделенной, как видим, поэтическими «мигами».

У каждого подлинного художника есть особое, только ему присущее чувство прекрасного, есть свое представление об идеале, без которого застопорится любое движение к истине. Но при всей непохожести у разных художников как чувства прекрасного, так и понятия идеального есть один момент общности, гениально подмеченный Достоевским:

«За литературой нашей именно та заслуга, что она, почти вся целиком, в лучших представителях своих… преклонялась перед правдой народной, признавала идеалы народные за действительно прекрасные».

Народные идеалы далеко не однозначны и запечатлены не только, скажем, в фольклоре. Они, эти идеалы, трансформируются на разных витках времени и находятся в непосредственной зависимости от социально-общественных преобразований жизни. Однако каждый народ хранит в своей кладовой памяти и те из идеалов, которые можно отнести к категории вечных и неизменно прекрасных. Для русского народа такими вечными и неизменно прекрасными идеалами являются прежде всего нравственные качества человека: совестливость, доброта, честность, чувство товарищества и сострадания к ближнему. Именно эти качества составляют фундамент высшей нравственной позиции — патриотизма, беззаветной любви и преданности родной земле, Отечеству.

В книгах В. Юровских любовная привязанность к отчему, краю, прославление его неповторимой красоты продиктованы прежде всего высоким чувством патриотизма, истинной гражданской совестливостью и выстраданным пониманием добра, как неотъемлемой части народного образа жизни, народного идеала.

Одному из рассказов («Шумят тополя»), вошедшему в книгу «Журавлиные корни» (изд-во «Современник», 1979), В. Юровских предпослал эпиграф-строфу из стихотворения Н. Рубцова:

Там в избе деревянной,
Без претензий и льгот,
Так, без газа, без ванной
Добрый Филя живет.
Надо сказать, что все без исключения деревенские герои В. Юровских живут пока еще «без газа, без ванной» и, пожалуй, «без претензий и льгот», но это вовсе не значит, что они довольнешеньки своей неустроенностью. Нет, просто они наделены той мудрой терпеливостью, которая издревле свойственна русскому землепашцу, глубоко понимают, что течение жизни не всегда меняется с нашими желаниями в соответствии… По крайней мере, в тех местах, где они проживают, толковать о каких-то благах цивилизации попросту преждевременно, однако жизнь их не назовешь уныло-однообразной, а тем более застойной.

Что же тогда позволяет им радоваться жизни, чувствовать ее праздничный дух?

Односложного ответа тут не дать. Да писатель нигде и не стремится открыто оповещать об истоках праздничного жизнелюбия, но прочитаешь тот или иной рассказ о незамысловатом житье-бытье селянина и ловишь себя на мысли: а ведь автор и в изображение горестных моментов жизни земляков всегда привносит празднично-светлый луч очарования чудом жизни, и этому веришь. Веришь потому, что автор убежден в добросердечии, душевной отзывчивости людей труда, превосходно знает помыслы и чаяния их, поэтому и берет на себя смелость рассказывать с той безыскусной правдивостью, которая исключает даже малейшие сомнения относительно их оптимизма.

Вот, например, повесть «Пустая изба». Событийная канва ее не изобилует конфликтами, нет в ней «интригующих» беллетристических ходов (рассказывается о посещении героем своей пустующей избы, в которой не живет, но с которой у него связано много жизненных воспоминаний), однако повесть не воспринимается как элегическое произведение и только, хотя В. Юровских здесь тоже, к сожалению, не избежал некоторой сентиментальности «воспоминательной» прозы. Вдумчивый читатель, полагаю, увидит в повести все же нечто большее, чем лирические воспоминания о пережитом, а именно: в судьбе Ивана Васильевича, сохранившего, несмотря на фронтовые контузии, молодой задор жизнелюбия, признает он частичку того, что составляет сердцевину народной жизни с ее несуетливой основательностью и памятливостью к добру прошлого и непременным стремлением приумножить семена доброты в будущем. Этот же вдумчивый читатель и в первую очередь житель деревни, полагаю, признает в обрисовке характеров повести верность натуре и психологическую точность…

Разные поколения сельских тружеников узнают что-то близко-знакомое для себя, прочитав книгу В. Юровских «Журавлиные корни». Те, на чью долю выпало с оружием в руках защищать Родину от фашистских полчищ, с сочувствием отнесутся к «приключениям» Филиппа и Василия, поехавшим в город торговать мясом («Шумят тополя»), поймут и, наверное, простят вдове Офимье тоску по мужской ласке («Ефимка и Офимья»), будут солидарны с убежденностью героя рассказа «Дедушка», заявляющего с полной ответственностью: «Да разве за награды мы воевали? Да разве есть у кого из фронтовиков обида, что не всех страна отметила орденами и званиями… Все герои, кто воевал и честно трудился в тылу. Землю ведь родную отстаивали, мать Родину. А какой же сын, если он не сукин сын, будет требовать от матери награду лишь за то, что он се защитил и остался живой. Тогда чем же и как же отблагодарить погибших?..»

Те же, кто хотя и не видел огненного пекла, но был очевидцем его смертоносного дыхания в тылу, не останутся равнодушными к пронзительно-правдивым воспоминаниям героев рассказов «Толстые шти», «Березовый сад», повести в рассказах «Журавлиные корни»… А молодое поколение сельчан, полагаю, найдет много созвучного своему мирочувствованию в таких рассказах, как «Лосиный глаз», «Скворчиная деревня», «Сон земли».

Особо хочу выделить произведения В. Юровских, раскрывающие нерушимую привязанность человека к отчему краю, к родине (рассказы «Земляки», «У отца» и опять же повесть «Журавлиные корни»), — в них особенно ярко проявляется самобытность лирического дарования писателя, его завораживающая рассказовая мускулистость речи.

…Иронизировал до поры до времени Федор («Земляки»), когда «читывал… как иные рвутся навестить свою деревню и места, связанные с детством и юностью», полагая, что «блажат люди». Но неожиданно нашла подобная «блажь» и на самого Федора, когда он волею судьбы расстался с родной деревней и поселился в городе, и это вполне естественно для всякого, чья память не засорилась мишурой обыденности, в чьем сердце не погасло пламя благодарности к тому островку земли, на котором сделаны первые шаги к людям, с помощью которых постигалась азбука жизни. И поэтому ничуть не сентиментальными представляются чувства Федора, когда он, оказавшись в родных краях, благоговейно умиляется угору и черемуховым колкам, высвисту соловья и «перебиравшей чужие голоса синегрудой варакушки», крикам коршуна и бегу испуганного зайчишки. Ведь для Федора все видимое и слышимое — не простое любование окружающей природой, а воскрешение в памяти целого отрезка жизни, прошедшей как раз среди этой природы.

«Угор запомнился Федору как что-то шибко важное для жизни, как отец — хозяин и опора. Ушел на фронт отец, а угор остался и не дал им погибнуть: обогревал и кормил их, кормил корову и овечек. И даже, допустим, не станет села — угор был и будет всегда, был и будет нужен людям. Кор-ми-лец…»

Иные воспоминания охватывают героя рассказа «У отца», тоже приехавшего погостить в родную деревню. Здесь в центре внимания — вдовья судьба женщины, у которой война отняла право на личное счастье. Характер Настасьи Семеновны (в деревне ее зовут Сорокой, несправедливо вкладывая в эту кличку обидный смысл), многие годы ждущей большой, настоящей любви, выписан с щемящей правдивостью и искренним авторским сочувствием при всей вроде бы безалаберности этой женщины (ей уже под шестьдесят, а она все еще ищет молодых женихов).

Но не все односельчане благосклонно относятся к причудам Настасьи Семеновны, некоторые открыто осуждают, а женщины раньше и нередко «позорили-костили» ее, ревнуя к своим мужьям, хотя и в молодые годы Настасья не разлучила ни одной семьи, сумела вырастить дочурок и без мужской опоры, в которой ох как нуждалась всю жизнь. И можно вполне понять такие горестные рассуждения автора: «Как-то быстро и стыдливо схоронилась по уголкам ребячьей памяти нужда военная, но постоянно знобит мое сердце обида и боль за тех женщин, которые так и не дождались своего достойного, природой отпущенного и фашистами отнятого женского счастья. Жжет мою совесть такая обида и за Настасью, пусть в ее горькой доле нет ну ни капелечки моей вины — вины того восьмилетнего парнишки, что вместе со всеми юровчанами провожал, еле крепя себя от крика и горючих слез, здоровых и сильных мужиков и парней — дружков моего дяди Вани…»

Да, формальное «соблюдение» житейских норм, наверное, еще не дает нам права на безоговорочное осуждение людских оступок — тут требуются большие духовно-нравственные усилия и смелость самоанализа — к этому призывает нас В. Юровских, защищая «непутевую» Настасью Семеновну…

У В. Юровских нет беллетристических сочинений в чистом виде, то есть все, о чем он пишет, либо пережито им самим, либо увидено с такого близкого расстояния, когда всякая условность, приемы домысла не только не являются обязательными, а, напротив, излишними, обнаженно искусственными. Писатель полагает, что окружающая нас действительность настолько богата художественными элементами, что «улучшать» ее при помощи фантазии нет необходимости. Это, однако, не означает, что В. Юровских придерживается фактографического принципа, — прочитав любое его произведение, убеждаешься, что оно создано настоящим художником-творцом, зорким поэтом.

Особенно выпукло поэтическая палитра проявляется в рассказах о природе, а также в повести «Журавлиные корни», составленной из новелл, скрепленных только одним композиционным стержнем — постоянным присутствием лирического героя-рассказчика.

В повести дана диалектика характера этого героя от ранней детской поры, совпавшей с тяжелыми военными годами, до наших дней. Больше всего в повести новелл, событийная канва которых упирается в пору детства, и это далеко не случайно. Известный критик Михаил Лобанов заметил как-то: «Свежесть детских впечатлений, не тускнеющая с годами, своим напоминанием лечащая нас в трудные минуты жизни — это дар родимого края, где мы босыми ногами испробовали благодатное тепло земли. От тропинки, убегающей за ближний бугорок, началось наше познание больших дорог Родины и мира». (Сборник «Сердце писателя», М., 1963.)

Перечитывая лучшие рассказы В. Юровских, убеждаешься, что они художественно подкрепляют лобановскую характеристику нестареющих детских впечатлений в «познании больших дорог Родины». Писатель раскрывает перед нами непростой мир ребенка, его неуемную любознательность, его ранимость, неостановимую тягу к открытости, честности, бескорыстию. Трудно, просто невозможно на сухом языке критического комментирования передать все оттенки мыслей и чувств, которые испытывает лирический герой В. Юровских, узнавая мир, людей, учась любить природу родного края — тут хочется целиком цитировать целые страницы, но, сознавая невозможность этого, обращаю внимание читателей на те из рассказов, вошедших в «Журавлиные корни», которые несут основную нравственную нагрузку произведения, а именно: «Хлебушко», «Журавлиные корни», «Орлы», «Железный звон», «Синие пташки-пикушки», «На Исети, у Ячменево». Мнение мое довольно субъективно и не претендует на абсолютную эстетическую безошибочность. Кому-то, может быть, наиболее сильными покажутся другие рассказы, например, те, в центре которых светлый и трогательный образ бабушки рассказчика (я тут улавливаю влияние «Последнего поклона» В. Астафьева, хотя по характеру бабушка у В. Юровских ничуть не дублирует астафьевскую бабушку Катерину). Но в названных мною рассказах, с щемящей достоверностью показывающих нравственную атмосферу, в которой рос лирический герой, сильнее всего раскрывается поступательное его движение к познанию истинных человеческих ценностей, расширение его духовного горизонта, закалка нежной сострадающей души, боготворящей все живое на земле. Именно после их прочтения лучше начинаешь понимать истоки очарованности художника, очарованности, столь зримо присутствующей в поэтических новеллах В. Юровских о природе. Именно в названных рассказах В. Юровских наиболее полно раскрывается, на мой взгляд, и как художник-психолог, и как превосходный стилист, подлинный мастер «речевых дел», уверенно чувствующий себя в стихии народного языка. И недаром в предисловии к сборнику «Материнское благословение» замечательный писатель нашего времени Евгений Носов отмечает:

«Василий Юровских не хочет оставаться только потребителем уже устоявшегося литературного языка — он его активный творец и пополнитель. И реставратор одновременно. Любовно и бережно он очищает от архивной пыли незаслуженно забытые в суете слова и, вписывая их к месту, заставляет сызнова звучать веско и молодо».

В этой высокой оценке творчества нашего земляка нет ни грана преувеличения. Василий Юровских — действительно один из тех немногих в современной литературе, кто является подлинным творцом и пополнителем великого и могучего русского языка. В каждом из его рассказов мы встречаемся с россыпью самородных слов, удивляющих и первозданной свежестью, и поразительной смысловой точностью.

…«Густо-малиновое половодье заката затопило реку. И оттуда, где солнце вполглаза прощально глядело на вызелень ивняков, плыли и плыли на восток слетевшие палевые вербочки…»

«..На улице было светло, резко голубело небо и в каждой лывине плавилось яркое солнце. На заплоте гоглился и голосил петух, курицы мелкими глоточками отпивали дождевую воду из корыта, и даже воробьи лезли попурхаться в лывине, будто не стояло нудное ненастье, а прогрохотала короткая гроза».

«Солнце переросло бор и через головы сосен заглядывало на хвойные выгалины, когда присел я на мшистую обочину опрятной лесной дорожки. Струистая теплынь убаюкала сомлевшее утро, и только издали, с опушки, где молодцеватый сосняк высватывал чистые березы, песенно смеялся зяблик. И тут позади меня кто-то сшумел, побрел зернисто-тающим сугробом. Шел и бормотал, пересыпал странные заклинания звенью капели».

Можно приводить бесконечное количество примеров превосходных языковых находок Василия Юровских, находок отнюдь не искусственно сконструированных, а взятых из великой сокровищницы народной речи, про которую лаконично и емко сказал сам писатель в новелле «Материнское благословение»:

«Бывает, напишет кто-то языком матери-земли, а другому слова его корявыми покажутся. Ну и вырежет он их, как ту сушинку: ровно да гладко станет, как на асфальте, только безголосо. Невдомек иному: слово-то, с виду корявое, и было той самой певучей сушинкой — материнским благословением».

Все сказанное выше вовсе не означает, что произведения В. Юровских безупречны в художественном отношении. Наверное, можно сыскать в его книгах и определенные промахи, например, преобладание вспомогательно-описательных мотивов над современно-конфликтными, без которых, безусловно, ограничивается полнота исследования бытия. Но я не намерен останавливать внимание на этих недочетах в работе самобытного художника, полагая, что он в состоянии избавиться от них и без сторонних наставительных рекомендаций.


Задача моих заметок была не столько «монографическая», сколько популяризаторская, что ли: рассказать о двух наиболее талантливых, на мой взгляд, работниках зауральского поля добра (В. Потанине и В. Юровских) как о художниках, без учета достижений которых литература нашего «опорного края державы» будет неполной.

Примечания

1

Полностью текст выступления опубликован в газете «Правда» 25 февраля 1981 года.

(обратно)

2

Полностью текст выступления опубликован в газете «Правда» 1 марта 1981 года.

(обратно)

3

В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 44, стр. 348.

(обратно)

4

Деонтология — учение о юридических, профессиональных и моральных обязанностях и правилах поведения медицинского работника по отношению к больному.

(обратно)

5

Б. Горбовицкий. О событиях 1905 года. — Шадринский рабочий, 2 ноября 1975 г.

(обратно)

6

ШФ ГАКО, ф. 168, оп. 1, д. 101, л. 112.

(обратно)

7

В. П. Бирюков. Записки уральского краеведа. ЮУКИ, 1964, с. 10—11.

(обратно)

8

Письмо хранится в личном архиве автора.

(обратно)

Оглавление

  • СЛОВО НА XXVI СЪЕЗДЕ
  •   В. Д. Наумкин, старший горновой доменного цеха Магнитогорского металлургического комбината имени В. И. Ленина, Герой Социалистического Труда МАГНИТКА РАБОТАЕТ НА КОММУНИЗМ[1]
  •   А. П. Осокина, первый секретарь Сорочинского райкома партии Оренбургской области СЕЛЬСКИЕ РАЙКОМЫ — ВЕРНЫЕ ПОМОЩНИКИ КПСС[2]
  • СЛОВО О ДЕЛЕГАТАХ
  •   В. Понуров ЛИНИЯ ЖИЗНИ
  •   А. Горбачев СЕКРЕТАРЬ РАЙКОМА
  •   Н. Барсукова ХАРАКТЕР
  • ПУБЛИЦИСТИКА
  •   П. А. Матвеев, секретарь Курганского обкома КПСС К ВЕРШИНАМ МАСТЕРСТВА
  •   ИЗ ХРОНИКИ ПЯТИЛЕТКИ Литература. Искусство. Журналистика. Спорт
  •   Семен Буньков ВОЖАКИ
  • СТИХИ И ПРОЗА
  •   Михаил Аношкин ТРОЕ С ЕГОЗЫ
  •   Геннадий Устюжанин НОВЕЛЛЫ
  •   Луиза Гладышева КАРЛО МАУРИ: «Я УЕЗЖАЮ КУРГАНЦЕМ»
  •   Александр Тавровский СТИХИ
  •     БАБЬЕ ЛЕТО
  •     * * *
  •   Нина Ягодинцева СТИХОТВОРЕНИЕ
  • МОЛОДЫЕ ГОЛОСА
  •   Виктор Щеголев ПОСЛЕ СМЕНЫ Стихотворение
  •   Леонид Кузнецов ВЕСНА Стихотворение
  •   Николай Валяев ЯБЛОНЯ Стихотворение
  •   Владимир Курбатов ВКУС ХЛЕБА Стихотворение
  •   Владимир Носков ПОБЫВКА Стихотворение
  •   Сергей Семянников БЫТ ПО-ФИЛОСОФСКИ Стихотворение
  •   Людмила Сосновская МАЙ 1941 ГОДА Стихотворение
  •   Валентин Легкобит ПОЛЫНЬ Стихотворение
  •   Валентин Чистяков СТИХОТВОРЕНИЕ
  •   Ларина Федотова СТИХОТВОРЕНИЕ
  •   Владимир Чурилин ПОЭЗИЯ МАГНИТ-ГОРЫ Стихотворение
  •   Юрий Кашин НАЧАЛО Стихотворение
  • СТИХИ И ПРОЗА
  •   Василий Юровских СОЛДАТСКАЯ МАТЬ
  •   Феликс Сузин СЕГОДНЯ И КАЖДЫЙ ДЕНЬ Рассказ
  •   Сергей Черепанов ВСЕ ДЛЯ АННЫ
  •   Владимир Бухарцев РОДСТВО Стихотворение
  •   Александр Виноградов ВРЕМЯ Стихотворение
  •   Леонид Блюмкин ДОВОЕННЫЙ РЕПРОДУКТОР Стихотворение
  •   Эдуард Молчанов РЕЧКА КАМЕНКА Стихотворение
  •   Михаил Шушарин МОКРОУСОВСКАЯ КРЕПОСТЬ
  • НА ВКЛЕЙКАХ
  •   КРУЖЕВА ИВАНА СТЕПАНОВИЧА
  •   ПРОВОДЫ РУССКОЙ ЗИМЫ
  • СЛОВО О СТАРШЕМ ТОВАРИЩЕ
  •   Петр Гагарин АЛЕКСАНДР ЛОЗНЕВОЙ
  •   Александр Лозневой ПРОЩАЙ, ХУТОР!
  • ПАМЯТНЫЕ ДАТЫ
  •   Николай Гребнев ПЕСНИ ГЕРОЯ
  •   Абдулла Алиш СТИХИ
  •     РОДИНЕ
  •     ГЛЯДЯ НА САМОЛЕТ
  •     КАКОЮ БУДЕТ СМЕРТЬ?
  •     ПЕСНЯ О СЕБЕ
  •     ТРЕТЬЯ ОСЕНЬ
  •     НЕ ЖДИ, НЕ ЖДИ НАС, МАТЬ!
  •     ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ
  •     ЕСТЬ У МЕНЯ ДВА СЫНА
  •   Леонид Большаков ЗАПРОС ИЛЬИЧА
  •   Леонид Большаков ЛЕНИНЫМ ПОДНЯТЫЙ
  • ПРОБЛЕМЫ. ПОИСКИ. ОТКРЫТИЯ
  •   Леонид Осинцев ИЗ КРАЕВЕДЧЕСКОЙ ЛЕНИНИАНЫ
  •   Николай Рахвалов УЛЫБКА ИЛЬИЧА
  • КРИТИКА. БИБЛИОГРАФИЯ. МЕМУАРЫ
  •   Николай Кузин ЗАУРАЛЬСКОЕ ПОЛЕ ДОБРА
  • *** Примечания ***