КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод [Наталья Павловна Павлищева] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод

Бесполезно говорить о явлениях прошлого,

если их нельзя сделать явлениями настоящего:

и не вчерашнего дня, а именно сегодняшнего...

Карлейль

МЕТАНИЯ Март 1584 года


Царю Ивану Васильевичу, прозванному Грозным, с каждым днём становилось всё хуже. Он точно гнил изнутри, источая омерзительный запах. Может, так и было? Ноги его распухли, как брёвна, ходить самостоятельно царь уже не мог. Мучили головные боли, изводила тошнота и головокружение. Сам Иван то твердил, что умирает, то, наоборот, заверял, что непременно выздоровеет. Чтобы убедить всех, а ещё более себя, что смерть далеко, вдруг велел созвать волхвов и кудесников со всего Севера.

Богдан Бельский выполнил приказ царя: в Москву съехалось шесть десятков ведунов. Приговор их был суров: жить Ивану всего-то до 18 марта!

Услышав такие слова, царь пришёл в негодование.

   — Скажи своим болтунам, что я сожгу их в этот день, потому как останусь жив!

Наступила страшная дата. Сутра Иван Васильевич старательно делал вид, что попросту забыл о пророчестве. Он занялся делами, перечитывал завещание, отдавал распоряжения как ни в чём не бывало, потом даже решил попариться. Всё было обычно, но в самом воздухе, казалось, разлилась тревога. Бельский — нет-нет да косил взглядом на царя, точно проверяя, не стало ли тому хуже. И сам Иван прислушивался к своему состоянию.

Когда царь распорядился нести себя в ванну, чтобы попариться, кое-кто вздохнул с облегчением. Многие верили, что если Иван Васильевич переживёт этот день, то справится и с болезнью, хотя он сам часто твердил о близкой смерти. Показывая англичанину Горсею свою сокровищницу царь вдруг положил на ладонь бирюзу со словами:

   — Видите, изменила цвет с чистого на тусклый, значит, предсказывает мою смерть, я отравлен болезнью.

Но царским словам верить всегда нужно было с осторожностью. И всё же не понимать своей болезни Иван не мог, потому смотрели ближние с опаской.

Пар и горячая вода принесли больным суставам облегчение, царю стало много легче, появилось желание что-то делать. Для начала он вдруг потребовал, чтобы пришли те самые предсказатели — их сожгут, потому как царю много лучше вчерашнего!

Бельский, качая головой, отправил к волхвам человека. Тот вскоре принёс страшный ответ, мол, день кончается с заходам солнца. Передать слова волхвов Ивану Васильевичу Бельский не успел, оказалось не до того. Велев подать шахматы, чтобы развлечься на досуге, царь вдруг замер в своём кресле, уставившись широко раскрытыми глазами в дальний угол комнаты. Сколько ни смотрели туда бояре, ничего не увидели, но такое с государем бывало и раньше: ему временами чудились то чьи-то тени, то голоса, потому сначала испугались мало. Только когда Иван Васильевич вдруг стал валиться навзничь, окружающих охватил ужас.

А Грозный не зря так долго смотрел в сторону, перед его глазами и впрямь проходили многие и многие некогда жившие рядом люди. Нет, это не были тени замученных или казнённых царём, Иван видел своих наставников в монашеских одеяниях, словно снова держал с ними совет, винился или спорил...

Из темноты угла выплыл малознакомый силуэт, хотелось спросить: «Кто ты?» — но, сделав усилие, Иван вспомнил сам — митрополит Даниил!

   — Это ты, святой отец? Ты меня крестил. Знал ли, что я не царский сын, или то всё ложь бесчестная?

Митрополит склонил голову:

   — Ни к чему ворошить... Кто правду знает, тех давно на свете нет. Только твоя мать и знала. Ни к чему поминать...

Иван взъярился:

   — Ни к чему, говоришь?! Георгия Тишенкова, этого разбойника Кудеяра, мне всю жизнь поминали! И материнскую любовь к Ивану Телепнёву тоже! Тётка Ефросинья только и ждала, чтобы объявить, что не я, а её Владимир законный наследник!

Царь закашлялся, зайдясь беззвучным криком. Окружавшие не слышали ни его слов, ни ответов тени митрополита Даниила, потому с ужасом смотрели на начавшего синеть Ивана. Кто-то побежал за лекарем, кто-то за розовой водой...

За 55 лет до этого РОЖДЕНИЕ ПРОКЛЯТОГО НАСЛЕДНИКА


его ты хочешь? — Старица выглядела усталой, — ей, видно, надоели расспросы и выведывания. Соломония была очень умна и хорошо понимала, чего ради приехала к ней новая княгиня. А Елена сама не знала, как спросить про тайное. В Москве ходили упорные слухи, что старица Софья в монастыре сына родила, мол, потому и не хотела добром постриг принимать, что уже была тяжёлой. А куда тот сын девался?

Старица в чёрном одеянии и возрастом Елене в матери годится, а рядом не поставить, куда как хороша. Её красота не такая, как у Глинской, с Елены смой все её румяна да белила, насурьмленые брови сотри, и поблекнет красавица, а Соломония и в годах немалых, и живёт затворницей, но румянец свой на щеках, даром что чёрным платом прикрывается. И брови вразлёт, подрисовывать не надо. Только грусть в глазах неизбывная, но грусть эта притягивает. Телепнёв невольно залюбовался; заметь это Елена, было бы несдобровать, но та видела только ненавистную соперницу, про которую все углы во дворце и улицы в Москве то и дело напоминали!

   — Ты... сына родила?..

Глаза Соломонии насмешливо сверкнули, она вдруг... расхохоталась прямо в лицо Елене:

   — И ты родишь. Да только такого сына, у которого руки по локоть в крови будут! Которого не я одна, вся Русь проклянёт на веки вечные!

Княгиня отшатнулась, в ужасе раскрыв глаза, замахала руками:

   — Что говоришь-то?!

Старица продолжала смеяться:

   — А мой сын твоему всю его проклятую жизнь покоя не даст!

Елена выскочила из кельи так, точно за ней гналась нечистая сила. Следом бросился Телепнёв. Едва сумев догнать княгиню на выходе из монастырского дома, он потянул её в сторону, шепча с присвистом:

   — Куда ты, не туда же... Задним двором надо, чтоб не заметили...

Елена опомнилась, надвинула тёмный плат пониже и поспешила в небольшой каптан, дожидавшийся прямо у заднего крыльца. Всё это молча, но тяжело дыша от ужаса услышанного. Она даже не оглянулась на стены монастыря, когда выезжали из ворот, и почти до самого Владимира молчала.

Молчал и Телепнёв. Он хорошо понимал, что, если только Елена не сумеет сдержать себя при князе и хоть единым словом проговорится о том, что была у старицы Софии, ему не миновать беды. Великий князь за потворство такой поездке по голове не погладит, скорее её будет не сносить. Но что он мог? Возражать княгине или поведать о её неожиданной просьбе Василию? Князь суров, не посмотрит на то, что сам Телепнёв ни при чём. Но и помогать Елене сейчас ох как опасно.

Уже одно то, что княгиня без мамки, без боярынь, всегда крутившихся вокруг, оказалась наедине с мужчиной (не считать же охраной возницу с кнутом в руках!), грозило им обоим удавкой на шеях. И за меньшие провинности отправляли на тот свет княгинь или бояр. Когда князь Василий в долгой поездке по монастырям отлучился на несколько дней, оставив жену с многими сопровождающими во Владимире, Елена вдруг потребовала от Телепнёва тайно съездить в Покровский монастырь в Суздале. Непонятная настойчивость Елены заставляла холодеть сердце Овчины-Телепнёва, сама она почему-то об опасности не думала, будто точно знала, что никто не догадается об её отсутствии в ночное время. И впрямь уехали и приехали незаметно для всех, даже самых ближних, кроме, конечно, мамки. Захариха оставалась в княжьих покоях, чтобы в случае чего отвести беду. Как она могла отвести, о том почему-то не думалось.

Снег блестел под луной, звёзды безразлично смотрели с небес на несущийся возок и задумавшихся людей в нём. Где-то далеко залаяла собака, к ней присоединилась ещё одна. Дальний лай в ночной тишине отозвался в сердце Елены ноющей тоской. Что-то будет с ней?.. Стоило ли подчиняться судьбе? Но что она могла? Это в Литве девушку спросят, пойдёт ли замуж, а здесь, на Руси, никто интересоваться не станет, дочь должна выполнять волю отца, а если его нет, то матери или дядьёв. Дядя Михаил в темнице, а мать Анна Глинская решила, что Елена должна стать великой княгиней!

Молодая женщина скосила глаза на своего спутника: а он женился бы, будь она просто княжной Глинской, а не княгиней Еленой? И вдруг поняла, что не очень в этом уверена.

Сам Иван Фёдорович думал немного о другом.

Телепнёв вспомнил свои сомнения о рождённом Соломонией в монастыре сыне князя Василия. Рад был бы не верить, да вот после того, как несколькими словами перекинулся с монахиней, что им помогала, поверил. Рожала бывшая княгиня, был такой ребёнок. А куда делся — о том никто не знал. Вроде похоронили младенца, могилка есть, только есть ли в той могилке ребёнок или она пуста — кто же сказать может? Если жив этот мальчик, то покоя Елене не будет никогда. А если Соломония попросту обманывает и сына не было, то... князь и впрямь бесплоден?! Но тогда Елену ждёт судьба Соломонии, и много скорее, чем первую жену Василия. Этого Ивану Фёдоровичу совсем не хотелось. Красавец вздохнул — куда ни кинь, всюду клин. Княгиня расценила вздох по-своему, словно очнулась, схватила возлюбленного за руку, горячо зашептала:

   — Не верю я ей, не верю! И что сына родила, тоже не верю!

   — Верь не верь, а сомневающиеся всегда найдутся. Тебе своего скорее родить надо.

На глазах Елены выступили слёзы отчаяния:

   — Как?! Господь благословения не даёт! Уж как молю! — Она уставилась на мелькавшие по сторонам дороги кусты и деревья, кусая тонкие губы, возок ехал быстро, торопились, чтобы долгого отсутствия никто не заметил, потом снова повернулась к своему советчику: — Скажи, что делать? Не то и мне так вот в келье сидеть, годы-то идут! Как она смогла родить? Волшебством каким всё же? Не зря же судили за колдовство.

Отчаяние княгини тронуло Телепнёва, но сейчас он не стал утешать, не до того, напротив, схватил за руку, сильно сжал, зашептал на ухо так, чтобы возница даже случайно не услышал:

   — Коли царь бесплоден, то от кого другого роди!

Елена шарахнулась от Телепнёва к самой стенке каптана, замахала руками, закричала, но шёпотом:

   — Что ты?! Что говоришь?! Как я могу?!

Он снова приблизил губы к её уху:

   — Не кричи, сначала обдумай, что сказал. Так, чтоб никто не догадался, чтоб знала только ты. Даже на исповеди молчи!

   — Грех это.

   — Другое невозможно, коли не родишь, так и сама в монастырь уйдёшь... — Он хотел было добавить, что и других за собой потянет, но не стал. Сейчас Елену меньше всего интересовали другие.

Они уже подъехали к воротам Владимира, там каптан ждал оставленный человек, споро открыл половину дальних въездных ворот, пропустил и сразу закрыл обратно. Всё это время Елена сидела, спрятавшись вглубь возка и закрывшись платом до самого носа, хотя что можно было увидеть сквозь плотно задёрнутые занавески? Телепнёв тоже надвинул шапку на глаза и постарался не высовываться. Ох, не доведёт до добра дружба с княгиней!

Вдруг Елена зашептала:

   — А ну как дитё на того другого похожим будет? Тогда и монастырь раем покажется.

Из этих слов Телепнёв понял, что мысль княгине в голову всё же засела. Кивнул:

   — Я подумаю о том.

Больше говорить было некогда: подъехали. Так же тайно, как въезжала в город, княгиня пробралась в княжий терем, а там в свою ложницу, где ночевала. Никто из многочисленных боярынь, сопровождавших молодую княгиню во Владимир, не должен даже заподозрить, что она куда-то уходила ночью, воспользовавшись отсутствием мужа, иначе беды не миновать. Негоже княгине без мужа куда-то ездить. Ближняя мамка кивнула, успокаивая:

   — Никто и не заметил...

«Хорошо бы», — вздохнула Елена. У неё из головы не выходили слова Телепнёва.

И только позже, почти сомкнув веки в сонном тумане, она вдруг вспомнила о словах Соломонии и в ужасе села на ложе. Подскочила мамка Захариха:

   — Что, голубка моя? Чего ты всполошилась?

А княгиню затрясло от воспоминаний, она разрыдалась, уткнувшись в тёплое плечо женщины, не в силах сказать, почему плачет. Никто не должен знать, где она была и что слышала, никто! Захариха, считавшая, что Елена ездила тайно помолиться о рождении наследника, гладила её по голове, перебирала волосы, успокаивая:

   — Успокойся, ясынька, успокойся. Услышит Господь твои молитвы, будет у тебя сын...

Княгиня залилась слезами ещё пуще. Мамка подумала о том, куда ездила её княгиня. Наверное, в Покровский монастырь, там церковь Зачатия есть. Невелика, а всё же многим моление там помогало. Только чего же было ночью-то ездить? С другой стороны, днём увидят, пойдёт молва, что и молодая княгиня, как прежняя, бесплодна, гоже дитя себе выпрашивает, и так уж многие намекают, что который год пустой ходит. И вдруг рука Захарихи замерла. Она сообразила, что в Покровском монастыре живёт старица София, бывшая великая княгиня Соломония, отправленная мужем в обитель ради женитьбы на Елене! Вспомнила и то, что сказывали, мол, она там сына родила!

Мамка даже отстранилась от Елены, зашептала:

   — Да ты не у Соломонии ли была?

Этот шёпот добавил ужаса в душу Елены, она вопреки предупреждению Телепнёва кивнула, всё так же заливаясь слезами:

   — У неё...

   — Зачем?!

   — Хотела знать, правда ли, что она сына родила от князя?

Захариха перепугалась не на шутку, такая поездка могла стоить головы многим.

   — Куда тебя понесло! — с досадой всплеснула она руками. — Никому о том не говори! Молчи, слышишь, и князю молчи, и на исповеди молчи!

Елена закивала:

   — Знаю, и Иван Фёдорович о том же говорил.

   — Всё этот Телепнёв! Не доведёт он тебя до добра! — досада душила мамку. — Знала бы, поперёк порога легла, чтоб не уговорил тебя зуда ехать!

Княгиня сквозь слёзы бормотала:

   — Да и не уговаривал он, это я...

Захариха глубоко вздохнула, она была не из тех, кто долго переживал о сделанном. Чего уж, сделанного не воротишь. Поинтересовалась:

   — Узнала что?

Этот переход от укоров и причитаний к простым словам был настолько неожиданным, что Елена непонимающе уставилась на мамку:

   — О чём?

   — Ну... про сына...

   — А... да, был сын... Только... она мне сказала, что и я рожу... — Княгиня не договорила, слёзы снова брызнули из глаз во все стороны.

Захариха принялась утешать:

   — Не плачь, не то завтра глаза красные будут, и нос тоже. Наш государь приедет, что мы ему скажем? Почему плакала? Скажем, что скучала без него княгинюшка, вся слезами от тоски сердечной изошла...

Поглаживания и тихий, спокойный голос сделали своё дело, Елена чуть успокоилась. Но стоило вспомнить пророчество Соломонии, как рыдания сотрясли её тело снова.

Захариха, разобрав наконец, что предрекла сопернице бывшая княгиня, сначала замерла, но потом замахала руками:

   — Ну вот и хорошо! Что же плакать? Сына родишь, наследника князю...

   — А то, что он... кровь... проклятье... — рыдания не давали говорить связно.

Мамка тяжело вздохнула:

   — И-и, милая... У кого ж из правителей крови-то на руках нет? У всех есть, без того власти не бывает. А проклятья... их и снять можно...

Через некоторое время, успокоившись, Елена рискнула пересказать Захарихе и свой разговор с Телепнёвым на обратном пути. Та тяжело задумалась, не хотелось признаваться, что и сама о таком мыслила, да не знала, с какой стороны подступиться.

   — Который год уж вместе живём, а дитя всё нет и нет... — Елена словно оправдывалась за свои мысли даже перед мамкой. Было страшно, ведь теперь она в руках у этой старой женщины, доверила ей свои самые сокровенные и страшные мысли. Но кому ещё доверить? Одна она, точно сирота, с матерью и не знается, только вот Захариха да ещё Иван Телепнёв.

   — Грех это, но только прав твой Телепнёв, нельзя тебе иначе. Сама уж думала, что не зря у князя с прежней женой столько лет детей не было. Может, она и колдовством родила, да только тебе в том помощи нет. Тебе колдовством нельзя, не то и в монастырь не отправят, на площади сожгут. Значит, остаётся друг им путём.

Елена высказала шёпотом свои сомнения о похожести будущего ребёнка. Захариха как-то не слишком приятно усмехнулась:

   — Да уж, голубка моя, от своего соколика тебе не родить, всем сразу ясно станет, чей младенец-то. Другого найти надобно... — Заметив, как вздрогнула от таких слов княгиня, поспешила успокоить: — Не кручинься, есть у меня одна задумка. Только Телепнёва сюда не приплетай, не ровен час проболтается. Сами сладим всё как надо.

Захариха недолюбливала Телепнёва, будь её воля, так и вовсе бы до княгини не допускала. Иногда она удивлялась, как это Василий не замечает явной приязни жены к этому красавцу? Видно, так князь свою голубку полюбил, что глаза застит. Тем хуже будет, если эта пелена спадёт. Пора спасать хозяйку. Она не стала рассказывать, что давным-давно, уже после первых месяцев замужества Елены, задумалась над тем, что делать, если и у неё не будет детей. Захариха не поверила рассказам о том, что Соломония родила сына, да только всем рты не заткнёшь, и, пока у Елены детей нет, кричать о бесплодности бывшей княгини нельзя. Вот когда эта родит... Но как родить, если виноват Василий?

И Захариха, как и обещала, приняла свои меры. А Елена, послушав мамку, даже Телепнёву не сказала о том, что сделала. Нет, она не колдовала, Захариха нашла другой выход. Правда, получилось это не сразу, целых четыре года прошло после пышной свадьбы великого князя Василия и Елены Глинской.

Правитель Руси великий князь Василий Иванович задумчиво смотрел на своё отражение в зеркале, не видя его. Постепенно рука, державшая зеркало, чуть ослабла, и оно едва не выпало из разжавшихся пальцев. Вздрогнув, Василий отвлёкся от тяжёлых мыслей и снова глянул на себя, поправляя седые уже волосы. Не впервые стареющий правитель вглядывался в отражение, пытаясь осознать, насколько постарел. Повернул голову в одну сторону, в другую, убедился, что совсем не стар обличьем, что ещё красив, даже лучше, чем был в молодости, недаром столько внимания уделял в последнее время своей внешности. Опытные лекари смешивали разные снадобья, создавая притирания, чтобы княжеские морщинки не были заметны, смазывали волосы для благости и роста, ежедневно гладко брили подбородок. И всё для того, чтобы нравиться молодой жене, не выглядеть рядом с ней старой развалиной.

Вдруг князь вздрогнул от страшной мысли, что уже скоро придёт день, когда он посмотрится в это зеркало в последний раз! Ему пятьдесят, и никакая молодая жена не вернёт его собственную молодость. Василий отчётливо осознал, что близится самое страшное расставание — с самим собой. Старая неутихающая обида на несправедливую судьбу с новой силой захлестнула его. Чем прогневил Господа, что ему не дано счастья отцовства? Счастлив был с Соломонией, хорошая жена ему досталась, только детей не родила. Мог бы оставить престол младшим братьям, но почему-то упорно не желал. Развёлся с Соломонией и женился на другой — молодой красавице Елене Глинской. Но прошло уже больше трёх лет, а ребёнка как не было, так и нет. Иногда хотелось крикнуть, подняв руки к небу:

   — За что, Господи?!!!

Лукавил князь, знал он за собой большой грех, даже не один. Ведь не его, не своего сына венчал на царство великий князь Иван Васильевич, а племянника Дмитрия. Но где теперь Дмитрий? Ладно бы просто власть у него отнял князь Василий, так ведь посадил в темницу, уморил голодом. Но как он мог оставить Дмитрия в живых? Ведь не настанет тишина в государстве, пока он жив, его именем замышлялись бы против Василия всякие козни.

Выходит, ради власти лишил он жизни княжича? Какой это грех — княжий или человеческий? Для себя он давно понял, что и тот, и другой. Правителю многое позволено его рождением, его властью. Многое, но не всё. Видно, переступил черту Василий, потому и наказан самым дорогим — бездетностью. Но в глубине души он понимал, что, случись выбирать, поступил бы так же.

А ещё Соломония... Князь Василий знал, что это его самый большой и непоправимый грех — предательство любящей и верной жены. Задумал вдруг жениться, а куда прежнюю супругу девать? Шигона подсказал: в монастырь. Только надо, чтоб и монастырь был хорошим, и княгиня согласилась.

Бывали минуты, когда Соломония в отчаянии сама говорила о таком, мол, приму постриг, чтобы тебя освободить. Василий схватился за эту мысль, стал строить женский Новодевичий монастырь, строго следил, чтоб всё было добротно и даже богато, часто общался с настоятельницей. Только против обыкновения Соломонию туда с собой не звал, а ведь всегда вместе на богомолье ездили. Боялся князь встретиться там с женой глазами, зная, что она всё поймёт. Может, и без того поняла?

А когда он из поездки вернулся, всё закрутилось, отчего-то подгонял всё тот же Шигона. Василий смалодушничал и позволил начать следственное дело о колдовстве Соломонии. Никто не поверил в это, но послушно наговорили на княгиню многие. Сам Василий не встречался с женой, не мог смотреть в её глаза, к тому же весь был поглощён мыслями о предстоящей женитьбе.

А потом был ужас от сознания содеянного, потому как в монастыре Соломония родила младенца! При дознании выяснилось, что две боярыни давно твердили, что княгиня тяжела, мол, потому и постриг принимать отказывалась. Да и Шигона знал! Жён Георгия Малого и Якова Мазура били за то, что вовремя не донесли, Шигону князь бросил в тюрьму, только что это могло изменить? В монастырь к Соломонии отправил Фёдора Рака с помощниками всё вызнать, но она ответила, что если Василию знать хочется, то пусть сам и приезжает. Бояре привлекли нужных женщин, которые скоро объявили, что у Соломонии, мол, не было детей, не была она-де непраздна! Старица в ответ смеялась:

   — Мой сын по праву великий князь! И все вы недостойны его видеть, а когда он облечётся в величие своё, то отомстит за обиду своей матери!

Знал грех за собой великий князь Василий Иванович, хорошо знал! Мог бы с пристрастием расспросить Шигону, отчего такая спешка с разводом, почему княгиня не желает принимать постриг? Да и сам мог бы её об этом спросить! Ему-то Соломония сказала бы о будущем ребёнке. А если бы сказала, неужто бросил бы задумку о новой жене? Василий старался гнать от себя такую мысль, хорошо понимая, что не бросил бы. Судьба бедной Соломонии была решена задолго до того, как она почувствовала, что тяжела. Зря княгиня молила Господа ниспослать ей сына, не нужен он был своему отцу!

Прошёл год, новая княгиня Елена завела на княжеском дворе свои порядки, многие принялись скоблить подбородки, подводить брови, разряжаться в пух и прах. А Василию становилось скучно с молодой женой. Глинская умна, но хитрым умом, не способным никого и ничего понять, кроме своей выгоды. С первых дней принялась просить, чтобы выпустил из узилища её дядю Михаила Глинского, матушку свою Анну Глинскую и братьев в Москве с выгодой пристроила, земель им много отдали взамен тех, что в Литовском княжестве потеряны были.

А ещё Телепнёва всё норовит одарить и приласкать. Иван Телепнёв, слов нет, воевода не из последних, но вот уже за спиной шептаться начали, что, мол, третьим в опочивальне будет! На каждый роток не накинешь платок, сначала князь не слышал болтовни, пока был влюблён в молодую жену, но постепенно пообвык и стал замечать совсем другое. Что изворотлива Елена, лжива, себялюбива. Что ей не нужен ни сам Василий, ни его любовь, а нужно только положение великой княгини, нужно восхищение и богатые подарки. Дай ей и её матери Анне волю, так всю казну в свой карман заберут или по пустякам растратят! Хитрые, властные, ненавидящие всё русское, мать и дочь быстро стали нелюбимы в Москве. Случись с ними что, так никто не пожалеет, только обрадуются.

Василий вздохнул, вспомнив, как москвичи всегда встречали Соломонию, как к ней спешили хоть прикоснуться все, кого допускали к княжеской чете в монастырях... От Елены носы воротят, вслед шипят проклятья, Анну Глинскую и вовсе ведьмой считают. Выходит, ворожившую ради рождения сына Соломонию осудил, а на ведьминой дочери женился? Василий понимал, что людская молва ему Соломонии не простит.

Оставалось надеяться, что молодая жена всё же не окажется бесплодной, в чём князь иногда начинал сомневаться. Мысль о том, что бесплоден он сам, Василию даже в голову не приходила.


Беспокоились не только великий князь с молодой княгиней. Не меньше переживала мать Елены Анна Глинская. Никто не знал, чего ей стоил выбор именно такой доли для дочери. Она была ещё красива и достаточно молода, чтобы снова выйти замуж после смерти мужа, можно было уехать к отцу в Сербию, но Анна отправилась в Москву. И никому ничего объяснять не стала. Говорили, что просто хочет поддержать брата мужа Михаила Глинского, шёпотом болтали даже о тайной связи Анны с родственником. К удивлению уже повзрослевшей дочери, мать не опровергала слухов. На вопрос «почему?» махнула рукой:

   — Пусть лучше об этом болтают, чем о другом!

О чём другом — не объяснила и больше об этом говорить не стала. Никто не ведал об истинной причине.

В Европе полыхали костры инквизиции, которая добиралась и до Литвы. Когда Глинские, поссорившись с новым польским королём Сигизмундом-Августом, перешли на службу к московскому государю, мать Анны даже вздохнула свободней:

   — Езжай за мужем, там будет легче.

Она послушала, поехала. В Москве заприметила, что Елена, более бойкая, развитая и ведущая себя свободней московских боярышень, нравится многим, но решила, что лучше братьев великого князя дочери мужа не найти, и стала показывать Елену княжичам. Да только те внимания обращали мало, сказывался запрет великого князя братьям жениться, чтобы не претендовали на престол, пока у него самого наследника нет.

Младшие братья, может, и не смотрели, а вот сам великий князь Василий красавицу литовку приглядел. Мало того, решил со своей многолетней супругой развестись и на Елене жениться! Это было невиданно! На Руси после развода супруга обязана в монастырь уйти, но и бывший муж за ней последовать.

Однако великий князь не простой смертный, церковь пошла навстречу его чаяньям и разрешила развод вроде из-за бесплодия княгини Соломонии. Целое дело завели о её якобы колдовстве в отношении мужа, обвинили, развели и в монастырь заточили.

Избавившись от прежней супруги, с которой прожил многие годы счастливо, великий князь Василий тут же женился на Елене Глинской. Её родственники, вдруг получившие доступ к власти и деньгам, были счастливы, а каково самой Елене со старым мужем, никто не спрашивал.

Но шли год за годом, а детей у молодой государыни всё не было. Вот и сидела задумавшись мать правительницы Анна Глинская. Вдруг она вспомнила о пророчестве про внука. Откуда же взяться внуку, если великий князь Василий явно бездетен, с первой женой детей не было, и со второй тоже...

Княгиню Елену точно подменили, после поездки по монастырям её перестали забавлять весёлые развлечения, которым радостно предавалась совсем недавно. Да и муж, только что не сводивший глаз со своей молодой красавицы-жены, теперь больше интересовался государственными делами. Елена принялась истово молиться, делать щедрые пожертвования храмам, но ничего не помогало.


Великий князь тоже забыл о развлечениях, он строил и строил храмы, вымаливая у Господа себе сына. Опала Соломонии и женитьба Василия на Елене не дали главного — у князя так и не было наследника! К чему было расправляться с мудрой, доброй Соломонией, чтобы женой князя стала надменная, заносчивая Елена, которую в Москве не особо любят? У Глинских стремительно росло количество противников, спасти княгиню и её многочисленную невесть откуда вдруг набежавшую родню могло только рождение наследника...

Княгиня снова в церкви Зачатия Анны в Китай-городе. Ходит туда почти ежедневно, дарит щедрые подарки, вышивает своими руками пелену. Только ей далеко в рукоделии до прежней княгини Соломонии, руки бездельные, корявые, вот и пелена выходит корявая, хотя и от души. Настоятельница жалеет молодую княгиню, но, видно, такова воля Божья, не видать князю Василию наследника, пока не раскаялся в погибели племянника своего, княжича Димитрия Ивановича. Многие понимают, что платит за свой давний грех князь Василий, но как об этом скажешь? Князь не посмотрит ни на сан, ни на что, быстро упекут в дальний монастырь, потому и молчит настоятельница, глядя на бьющую земные поклоны Елену.

Губы княгини истово шепчут, вознося молитву, просят зачатия. Эх, голубка, сколько тут твоя предшественница отстояла, какова в вере своей была, как молила! Не тебе чета! А всё одно — пока срок не пришёл, ничего не случилось. Настоятельница верила в то, что Соломония родила младенца, и за то, что князю не отдала, бывшую княгиню не осуждала, понимала, что мать попросту своё дитя сберегала от дурных людей. Пусть лучше без княжеских почестей будет, но живым, чем погибнет в темнице, как княжич Дмитрий.

Невольно она прислушалась. Княгиня молила о прощении, точно согрешила сильно. Да, князья, может, и поболее грешат, чем простолюдины. Значит, и Елене есть за что прощение просить, не только князю? Дождавшись, пока Елена поднимется с колен и соберётся уходить, настоятельница подошла ближе, тихо заговорила:

   — Если есть в чём, покайся, матушка. С покаянием душа успокоится, Господь твою просьбу и выполнит...

Почему-то княгиня на такие простые слова отпрянула, глаза её с ужасом расширились, быстро зашептала, точно отгоняя от себя какой призрак:

   — Нет, что ты! Нет никакого греха, не в чем каяться...

   — Господь с тобой, княгиня, что ты! Безгрешна, и слава богу! — перекрестила её настоятельница, подумав, что сегодня надо отдельно помолиться об отпущении вольных и невольных грехов княгине. По всему видно, что лжёт. Но не хочет облегчить душу, кто заставит? Ничего, придёт время, сама скажет всё, что наболело, а не скажет, так сама и отмолит. Господь милостив, он всем искренне кающимся прощает.

Больше в эту церковь Елена не ходила. То ли потому, что не хотела встречи с настоятельницей, то ли потому, что поняла, что тяжела. Радости князя не было предела, Василий готов был сам носить на руках молодую жену. Оберегая её, запретил ездить на богомолье, приставил нескольких лекарей следить за её здоровьем, чтобы не случилось ничего с будущим наследником. Он почему-то не сомневался, что будет сын. К княгине не допускали некрасивых людей, запрещали при ней говорить о плохом, старались радовать, чем только можно. Даже Захариху и ту сначала убрали подальше, но Елена попросила, чтобы мамку вернули. Князь просьбе подивился, но разрешил, может, опытная Захариха, которую Елена любит, поможет выносить долгожданного ребёнка... На лето княгиня переехала из пыльной, шумной Москвы в Коломенское, где можно было жить в тиши.


Надвигающаяся августовская ночь обещала быть необычайно душной, всё говорило о приближающейся сильной грозе. Ветер порывами срывал с деревьев не успевшие пожелтеть листья, норовил подхватить и унести всё, что плохо держалось, поднимал вверх облака пыли, но дождя пока не было. Люди качали головами: плохая гроза, сухая! От таких пожары случаются... Первый же раскат грома заставил бегущую куда-то через двор девку присесть от испуга. Но ей долго бояться некогда, спешно отправили ещё за водой. Княгиня, вишь, рожает! Как ей не ко времени, в такую грозу кто добрый родится-то? Ругая сама себя за такие мысли, девка перекрестилась и, подхватив подол, чтобы не путался под ногами, бросилась поскорее в поварню, сказать, чтоб разожгли огонь и грели воду.

Всю ночь бушевал ветер, сваливший множество некрепких деревьев, сверкали молнии, только к утру наконец полил и дождь. К этому времени Елена родила мальчика. Его крик раздался вместе с самым сильным раскатом грома, потому сама мать не сразу услышала, обеспокоенно дёрнулась:

   — Что не кричит? Живой ли?

Повитуха, смеясь, подняла княжича на руках:

   — Живой, слава богу! Смотри, какой крепкий!

А на дворе бушевала гроза, точно предупреждая, что родившийся княжич будет грозен и страшен, как раскаты грома, сопровождавшие его появление на свет. Люди, ещё не знавшие о появлении на свет долгожданного княжеского наследника, крестились:

   — Свят, свят! Что ж за гроза такая невиданная приключилась?

Елена почему-то требовала, чтобы сына заставили закричать. Повитуха не могла понять, чего боится княгиня.

   — Да голосистый он у тебя, ещё какой!

   — А слышит ли?

   — А с чего бы ему не слышать? — снова дивилась женщина.

Елена, чтобы отвести ненужные подозрения, пояснила:

   — Приснилось мне как-то, что родился ребёнок немой и глухой, вот и боюсь.

Слова матери заставили повитуху внимательней обследовать малыша, но она снова уверенно заявила:

   — И слышит, и кричит! Здоровое дитё! И ростом немалый будет, вишь ножка какая большая...

Успокоенная княгиня прикрыла глаза. Мальчика у неё уже забрали, он приник к груди специально приведённой кормилицы и жадно сосал. Теперь надо было послать весть отцу, князь небось ждёт не дождётся такого известия!


В Москву среди ночи примчался гонец из Коломенского, сказал, что от княгини к князю. Зная, что Елена вот-вот должна разрешиться, стражники пытливо глядели на отрока, но тот лишь пожал плечами:

   — Едва началось...

То же он сказал и Василию. Князь, улёгшийся было почивать, вскочил от известия, заметался по покоям, не зная, на что решиться — то ли ехать в Коломенское самому, то ли прилечь обратно. Подумав, понял, что помочь жене не сможет, потому ехать ни к чему, вернулся на ложе, но не в силах терпеть, снова вскочил, принялся молиться о благополучном разрешении царицы от бремени, о даровании ему сына. Молился так истово, что не сразу услышал дальние раскаты грома. Гроза шла как раз со стороны Коломенского, сильные порывы ветра рвали с корнями небольшие деревья, без труда ломали крупные ветки. Раскаты грома заставляли приседать всех, кто вдруг оказался не под крышей, креститься верующих, моля Господа о спасении. Но князь, казалось, не слышит этих громовых раскатов, настолько увлёкся молитвой.

В дверь осторожно постучали, Василий не любил, чтобы даже самые ближние входили без разрешения.

   — Кто там? — чуть нетерпеливо отозвался князь, хотя прекрасно понимал, с чем могли прийти к нему в такой неурочный час. — Войди!

В двери появился отрок Лука с улыбкой, расплывшейся по всему круглому рябому лицу:

   — Поздравляю с сыном, княже! — Он выглядел так, точно сам только что произвёл на свет долгожданного государева сына.

   — Слава тебе Господи! — Василий произнёс это не задумываясь, ещё не до конца поняв и поверив в услышанное. Тут же потребовал: — Повтори!

Лука с удовольствием повторил:

   — Царица Елена в седьмом часу ночи счастливо разрешилась от бремени сыном!

Василий вдруг сообразил, что до сих пор стоит на коленях. С трудом, опираясь на лавку, поднялся, руки и даже моги от полученного известия тряслись. Большей радости Лука сообщить не мог.

   — Коня!

   — Гроза на дворе страшная, государь. Гонец едва добрался, может, до утра подождать?

Василий понял, что отрок прав, кивнул. Махнул было рукой, чтобы тот уходил, но вдруг подумал, что надо наградить за благую весть, взял из ларца монету, чуть подумал и добавил вторую:

   — Возьми, одну себе, вторую гонцу.

Лука закивал, Василий хорошо знал своего отрока, потому тут же пообещал:

   — Передал ли гонцу — проверю.

Лука вздохнул украдкой: не удалось обогатиться двумя монетами. Но сейчас царь будет щедрым, ещё не раз перепадёт и ему.

Так и вышло, Василий принялся щедро одаривать всех подряд, благодаря судьбу за рождение сына.


На Москве колокольный звон уже второй день, радоваться есть чему — княгиня Елена родила здорового младенца, у великого князя, наконец, есть долгожданный наследник! Москвичи радовались за князя Василия и в глубине души всё же печалились за его добрую бывшую жену Соломонию, заключённую в монастырские стены. Небось тот княжич, которого старица София родила в Суздале, не сподобился такого колокольного трезвона. И всё равно Москва верила, что законный наследник даст о себе знать!

А ещё поползли нехорошие слухи, что не княжий, дескать, сын-то, что в его рождении повинен всё тот же любимец Елены воевода Сторожевого полка Овчина-Телепнёв-Оболенский. Кроме того, было немало народа, считавшего княжеский развод незаконным, а самого княжича незаконнорождённым. Повторяли прорицание, что сын от незаконного брака станет правителем-мучителем, недаром в ночь его рождения была страшная сухая гроза. На всякий роток не накинешь платок, но никому в голову не приходило передать такие слова светившемуся от счастья Василию, да и к чему? Даже юродивый, которого княгиня спросила о том, кто у неё будет, заявил просто:

   — Родится Тит, широкий ум.

В Москве готовились к крещению долгожданного младенца. Княжий двор и без того отличался богатством и красочностью, а тут Василий превзошёл самого себя. Рождение долгожданного ребёнка должно было запомниться многим. 4 сентября княжича крестили в Троице-Сергиевом монастыре, его крестными отцами стали самые уважаемые люди: старец Иосифо-Волоколамского монастыря Кассиан Босой, старец Троице-Сергиева Иона Курцов и игумен Переяславского монастыря Даниил. Василий очень хотел, чтобы сын при рождении получил хорошую духовную защиту, видно, всё же чувствовал неправедность его рождения.

После самого обряда крещения он взял младенца на руки и вдруг шагнул к раке Сергия Радонежского. Елена с тревогой следила за действиями мужа: что он задумал? Князь положил сына на раку и склонился, что-то шепча, просил для мальчика заступничества у святого. Сердце матери обливалось кровью, она чувствовала себя не вправе радоваться так же как и муж. Была причина таких переживаний у княгини, была...

Монастыри получили богатые дары, одарены были и сами крестные отцы, прощены и выпущены из заточения несколько опальных. Правда, выпускал великий князь людей очень избирательно. Во всех городах Руси звонили колокола, прошли праздничные церковные службы. Особо отличился новгородский архиепископ Макарий. Желая выслужиться перед Василием, он велел отлить огромный колокол и пристроить к Софийскому собору придел в честь Иоанна Крестителя, покровителя княжича. Колокол повесили на колокольне храма Успения Богоматери в новгородском детинце. Конечно, такое рвение не могло быть не замеченным в Москве, Макария не забыли. Позже он станет митрополитом и наставником Ивана Васильевича, причём очень толковым наставником.

К ребёнку приставили новую мамку, ею стала вдова Аграфена Челяднина, сестра Телепнёва, вырастившая не одного собственного ребёнка. Кормить сына княгине тоже не позволяли, для того привели здоровую, крепкую кормилицу, молока которой хватило бы на троих. С княжича Иоанна сдували пылинки, для престарелого отца он стал главным существом на свете. Только сама княгиня отчего-то была совсем не так весела, её словно съедала какая-то мысль. Но муж в своей радости попросту не замечал переживаний красавицы.

Аграфена не понимала княгиню, ну чего же так страдать-то? Сын крепкий, вон как грудь сосёт, головку уже держит хорошо, видно, что рослый будет. Но Елена ни с кем не делилась своими страхами, только разве вон со старой мамкой Захарихой о чём-то изредка шепталась. Челяднина подозревала, что не всё так просто в рождении Иоанна, но держала мысли при себе, чтобы за язык не укоротили на голову.

Однажды она всё же невольно подслушала тихий разговор Елены с Захарихой, княгиня спрашивала о каком-то немом. Мамка успокаивала, мол, всё в порядке, жив-здоров. Так ничего и не поняв, Аграфена всё же не забыла того, что услышала. Кроме того, Елена всякий день истово молилась, выпрашивая прощение в каком-то грехе. Над этим Челяднина долго не размышляла, понятно же, что княжич вовсе не Василия, кто же поверит, что после стольких лет бесплодности князь, который разменял шестой десяток, вдруг стал отцом? Многие так думали, считали, что истинный отец Телепнёв. Разговоров не было, потому как боялись, но думать никто не мог запретить, в том числе и Аграфене про своего братца. Но мальчик рос, и становилось заметно, что обличьем он похож на князя Василия.

Сама Захариха истово молилась и делала богатые дары церкви Зачатия Анны, не объясняя почему. Грешны люди, ох грешны всяк своим грехом, что спрашивать про чужой, собственные отмаливать надо. А принёс человек дар, попросил за что-то, то ему одному и знать, о чём просил у Заступницы.

Пока дитё видели только самые близкие, ребёнка не стоило лет до трёх показывать чужим. Князь переживал за него всякую минуту. Особенно страшно стало, когда на шейке у маленького Иоанна вдруг вскочил какой-то чирей. Пока гнойничок не прорвало, Василий изводил Елену своими требованиями писать ему, как дела у мальчика, чаще советоваться с опытными боярынями и княгинями, следить за сыном получше. Снова заказывались богатые молебны за здравие княжича. Княгиня, понимая, что гибели ребёнка Василий ей не простит, не могла найти себе места. Её саму давно мучили сильные головные боли и больное ухо, не дававшее заснуть ни на минуту.

Шли месяцы, князь снова и снова наведывался в ложницу к жене, уговаривая родить ещё одного наследника. Василия пугало любое недомогание единственного сына, он очень боялся, что с ребёнком может что-то случиться, а потому надеялся на рождение второго.


Княгиня снова мучилась ухом, видно, застудила где-то, и теперь не находила себе места от дёргающей боли. Что только не делали с ней, ничего не помогало! Наконец в ухо покапали какой-то жидкостью, принесённой Захарихой, и боль ненадолго утихла. Она сидела, поглаживая по светлым волосам свою хозяйку, как раньше. Теперь вокруг Елены всегда множество народа, мамки-няньки всё княжича стерегут, чтоб чего не случилось. Князь о нём уж так печётся, всякий час готов спрашивать, здоров ли, весел ли. О самой жене заботится меньше, чем о сыне. Всё верно, жена уже вторая, а сын единственный. Василий поверил в свою мужскую силу и теперь ждал ещё одного ребёнка.

И только две женщины знали княжескую тайну...

Захариха гладила и гладила голову своей любимицы, её ласковые движения успокаивали боль и телесную, и душевную. Елена тихонько зашептала:

   — Боюсь я... как в глаза ему гляну, так и пугаюсь... А ну как догадается?

Мамка ласково попеняла:

   — Чего бояться-то? Смотри, как мы всё ловко сделали, на кого твой сын похож? На князя Василия, в чём сомневаться?

Елена кивнула, княжич и впрямь казал черты Василия.

Но князь хотел ещё одного, каждую ночь уговаривал. Захарихавздохнула:

   — Людей вокруг тебя больно много, это не год назад, тогда воли было больше. Ну ладно, что-нибудь придумаем.

Но через какое-то время Елена вдруг, светясь глазами, шёпотом сообщила мамке, что... тяжела!

   — Как? — опешила та. — Сама? Без?..

   — Ага! — кивнула княгиня.

Захариха засомневалась:

   — Да ты не путаешь ли?

   — Нет, уже и мутить начало. Я всё боялась говорить, чтоб не сглазить ненароком.

   — Так ты, может, и в прошлый раз сама?.. — растерянно прошептала мамка.

   — Может... а может, и нет.

   — Да, и так бывает. Иной бабе стоит один раз разродиться, потом не остановишь, дитё за дитём пойдут. Дай Бог! Дай Бог! А князю сказала ли?

   — Пока нет, — покраснела Елена.

   — Скажи. Уж очень он дитё ждёт. И сомневаться перестанет, с тобой рядом всё эта лиходейка Аграфена, глаз не сводит. Подтвердит, что ты с её братцем и минутки одна не оставалась.

Князь Василий новости очень обрадовался, и родившемуся дитю тоже. Теперь перестали болтать и те, кто тайно языки чесал, что не Василий отец Иоанна. Князь не узнал, что второй сын оказался убогим, не слышал и не говорил, был мало к чему пригоден.


Сколь ни умён Михаил Глинский, а свою племянницу проглядел... Он сидел, обхватив голову руками, и тяжело раздумывал. Когда племянница глянулась великому князю, радовался, хотя тот был много старше Елены. Литовки не такие послушные и молчаливые, как московские девицы, но если уж приехали на Русь, то жить пришлось по московским законам, и Елена особой вольности не видела. Но говорила кровь — глаз перед старшими не опускала, норовила всё по-своему сделать. Пока просто заставляла мужа бороду брить да помадиться, рынд переодевала в новые кафтаны и мужнино злато на всякие прихоти тратила, было неплохо. Влюблённый Василий меньше о делах думал, чем об угождении юной супруге. Родственники Глинских все из дыр повылезали, себе куска пожирней потребовали. Получили, что просили, недаром же родственники...

Но когда племянница сыновей родила да с Иваном Телепнёвым загуляла почти в открытую, не страшась ни мужа, ни молвы, Михаил Глинский понял, что пора или племянницу в чувство приводить, или что с её мужем делать...

Разговора с Еленой не получилось, та кричала, что это благодаря ей дядя вообще не в тюрьме, что не смеет осуждать её за Телепнёва, потому как терпеть старого мужа ежедневно тяжело!

   — Чего ты хочешь, сама править?

Спросил скорее просто так, чтобы осадить зарвавшуюся княгиню. Пусть поймёт, что без мужа она никто.

И вдруг услышал:

   — А хотя бы и так!

   — Что?! — изумлённо вскинул на неё глаза князь Михаил. Что она себе мнит? Ничтожество, которое и во дворец-то попало лишь благодаря мужу, точит на него зуб?

И вдруг замер от неожиданной мысли: а почему бы и нет? Никто Елене править после Василия не даст, это Московия, а не Литва, значит, над маленьким Иваном кто-то останется опекуном? А так как есть сейчас, великий князь долго не вытерпит, рано или поздно глаза раскроются, жену в монастырь отправит, а с ней и родственников, что блудливую красавицу вырастили...


Елена почуяла недовольство и охлаждение к ней родственников и мужа. Казалось, после рождения сыновей должны бы на руках носить, но муж всё чаще глаза отводит, особо когда Телепнёв оказывается рядом. А дядя Михаил Глинский и вовсе стал волком глядеть. Глинский теперь близко к великому князю ходит, Боярской думой верховодит, с ним простой жалобой не справишься. Да и Телепнёва дядя княгини не жалует...

Елена поняла, что опасность может подстерегать совсем не оттуда, откуда ждёт. Если Василию нашепчут что-то против неё, то место в монастыре найдётся и никто не заступится. Своё дело она сделала — родила сыновей, теперь не очень-то и нужна. Любви великого князя к молодой жестокосердной красавице хватило ненадолго. Это пугало... И менее жестокой красавица от этого не стала...

Особенно страшно оказалось, когда однажды князь заметил косой взгляд своей супруги, которой надоел старый муж. Молодое тело литовки требовало гораздо более горячих ласк такого же молодого мужчины, а не дряхлеющего правителя. Ей не хватало уже и Телепнёва, попросту боявшегося князя и вздрагивавшего от каждого лишнего шороха. Захариха исхитрялась приводить других. Об этом не ведал не только государь, но и все вокруг, но, видно, глаза самой Елены стали светиться от полученного по ночам удовольствия, этот свет прятать не удавалось. Василий Иванович стал подозрителен, хотя виду не подавал, только заставлял всю еду и питье пробовать, прежде чем брать самому. В ложницу почти не ходил и всё чаще сам кидал на жену такие же косые взгляды. Но для всех оставался любящим мужем и отцом. Елена поняла, что до монастыря недалеко, пора что-то делать...

Великий князь Василий вдруг оказался никому не нужен, больше того, он мешал всем: братьям, боярам, даже собственной жене. Не раз в его голове мелькала мысль принять постриг, оставить власть другим... Только кому? Сын пока слишком мал, братья Андрей и Юрий не дадут ему править, не просто отодвинут, а уничтожат вместе с матерью — Еленой Глинской. И никто не остановит. Понимание этого заставляло князя держаться. Он будет править, пока не подрастёт маленький Иван, будет...

Знать бы князю Василию, что не с той стороны беды ждёт. Как он сам всё чаще задумывался, кому власть оставить, так его жена размышляла, как её взять. Но сколько ни думай, выходило одно — смерть великого князя выгодна всем. Только как? Князь осторожен, раньше его всю еду пробует кто-нибудь из бояр.

Верная Захариха долго не размышляла, только кивнула на невысказанные слова, принесла малюсенькую склянку и подала иголку для рукоделия.

   — Я не вышиваю! — поморщилась Елена.

   — А ты возьмись, возьмись... Князю понравится небось. Да и тебе пригодится...

Пригодилось.

Василий Иванович вдруг разболелся на охоте, слёг и долго мучился, пытаясь справиться с нежданной хворью. Укол-то был крошечным, никто и не понял, чем укололся князь, только вскоре ногу разнесло, а немного погодя уже всё тело горело в огне. Никакие усилия лекарей и знахарей не помогли, точно сглазил кто князя. Или потравил. Михаил Глинский, сам вынашивавший эту мысль, но не решавшийся на самое страшное, недоумевал.

Составляя завещание, великий князь назвал наследником старшего сына Ивана, а над ним боярский совет, о супруге он точно забыл. Глинский опешил:

   — А Елена?

Не хватало, чтобы княгиня осталась совсем в стороне! Казалось, всё делали, чтобы жена была угодна князю, ей бы должен оставить за собой Московию, но Василий был твёрд:

   — Елена будет как всякая княжья вдова, удел в кормление выделю, а больше что? — Глаза умирающего князя насмешливо блеснули. Глинскому даже показалось, что он сознательно лишает жену того, что мог бы дать и безболезненно. — Сыновья наши при власти и уделах остаются, а жене после смерти мужа в самый раз в монастырь идти. Пусть постригается, ей есть какие грехи замаливать...

Кто знает, может, Василий и завещал бы Елене постричься в монастырь, но, на её счастье, силы оставили слабеющего с каждой минутой великого князя. Глинский постарался поскорее позвать лекаря, чтобы отвлёкся от таких мыслей умиравший правитель, чтобы не успел добавить в завещание и такое повеление жене.

Немного придя в себя, князь Василий поманил слабеющей рукой дядю княгини к себе, показал, чтобы наклонился ближе, и почти шёпотом добавил:

   — Не допускай эту сучку к власти, иначе и сам хлебнёшь с ней горя. Она тебя ради полюбовника, как вот меня, потравит...

От усилий лицо князя стало синеть, а слабеющая рука всё пыталась стиснуть рукав Михаила Глинского. Губы ещё что-то шептали, но звуки из них уже не вырывались. Князь отходил, пора было его постригать в иноки. Михаил Глинский поспешно уступил место митрополиту.

Немного погодя он стоял у окна, с тоской глядя в синеющие сумерки. Понимал, что умирающий князь прав, племянница по трупам пройдёт и не оглянется, никого не пожалеет... И всё же что ему было делать, кроме как помогать блудливой сучке, как сам её звал в мыслях давным-давно? Дивился только тому, что Василий, видно догадывавшийся о неверности супруги, никак ту не наказал. Мог бы давно отправить в монастырь с глаз долой, но вот поди ж ты...

Елена осталась вдовой с малыми детьми. Править страной должны бояре до взросления старшего княжича Ивана Васильевича.

Такого ли хотелось Елене? Совсем нет, но ошиблись те, кто плохо её знал и надеялся, что будет по княжьему завещанию. На Руси великие княгини не раз оставались вдовыми с малыми детьми и правили за подрастающих сыновей, да как правили! И Софья Витовтовна, жена Василия Дмитриевича, и жена ослеплённого Дмитрием Шемякой Василия Тёмного Мария Ярославна... И до них сколько...

Почему бы и Елене не править?


* * *

Елена лежала, отвернувшись к стене. После похорон князя прошло уже два дня, но она была не в силах даже подняться. Не потому, что занедужила, вдовая княгиня понимала, что должна что-то делать, чтобы не потерять власть, а что именно, пока не знала. Вот и раздумывала, отмахиваясь от Аграфены, пытавшейся успокоить. Глупая клуша! Она думает, что Елена страдает по умершему мужу! Да княгине давным-давно был неприятен этот молодящийся старик, у которого противно пахло изо рта и которого надо было поощрять по ночам, чтобы что-то вышло.

Елена размышляла. Верно ли поступила когда-то, стараясь чаще попадаться на глаза неженатым братьям князя? Тихий Андрей её интересовал мало, а вот Юрий гораздо больше. Елена слышала, что Василий Иванович запрещал своим братьям жениться, но ведь не навек же? Она подводила угольком и без того чёрные брови, подолгу кусала губы, стараясь, чтобы они были ярче, и тайком мазала щёки соком. Но делала всё это очень умело, мало кто мог догадаться, что девица Глинская тоже прибегает к ухищрениям, как другие боярышни. Всё надо делать разумно, ни к чему белить лоб и красить щёки свёклой, от этого пятна сока заметны, да и сурьма на бровях тоже слишком ярка. Елена догадалась брови подводить угольком, а щёки морковным соком или малиной. Получалось незаметно. А ещё немного загадочная улыбка, скромно потупленные глаза и неожиданно лукавый взор из-под тёмных ресниц.

Наверное, Юрий был очарован, но он о женитьбе не думал, а вот Елена всё чаще стала встречаться глазами с... самим князем! Сначала смутилась, потом обрадовалась, ведь выбирать невесту для Юрия всё равно будет он! Красотке и в голову не приходило, что стареющий Василий Иванович поглядывает на неё для себя. Потом мать под большим секретом рассказала, что княжий советник Шигона-Поджогин тайно выспрашивал у неё о здоровье дочери. Это означало только одно — Елена глянулась князю. Для кого — Юрия или Андрея? Пока ей было всё равно, она и Андрея сможет сделать не последним человеком. При умной жене любой муж будет хорош!

Елена уже представляла себе, как обустроит двор, доведись ей стать княжеской снохой. Это не скромное житье на подачки с княжеского стола! Её двор будет похож на лучшие дворы Европы! Красавица только не могла понять, кому же из братьев ей строить глазки? Не ровен час поглазеешь не на того, потом расхлёбывай. Боясь ошибиться, она даже на время приутихла.

Каковы же были её изумление и ужас, когда узнала о разводе царя и пострижении бывшей княгини Соломонии в монахини! Елена даже подумать боялась о том, что может стать второй женой стареющего Василия, ведь годилась ему в дочери, и даже не старшие! Но выбора уже не было, такому сватовству не отказывают.

Княжна Елена не думала о том, что государю московскому нужна не столько она сама, ведь красавиц и без того хватало, а владения её семьи — Глинским принадлежала добрая половина Литвы! Но это при условии, что туда удастся вернуться, а пока они прятались от короля Сигизмунда в Московии. Позже Елена поняла, что сначала великий князь Василий думал о том, чтобы подмять под себя фамилию Глинских, и уж потом о ней самой...

А мать радовалась, как же, дочь в великих княгинях! Свою мать, Анну Глинскую, Елена никогда не любила, та слишком занята собой и совсем не интересовалась дочерьми. Дочери платили ей тем же. Но удалась Елена в Анну Глинскую, так же готова пойти по трупам, если это дорога к власти и богатству! Она с детства усвоила, что можно обманывать, предавать, что не нужно жалеть никого, если это сулит выгоду. Князь Василий получил полную противоположность своей первой жене, когда понял это, то ахнул, но было поздно, дело сделано.

А потом была свадьба... Сначала всё очень нравилось, Василий даже сбрил бороду, чтобы казаться моложе и полюбиться жене, вовсю старался сделать её жизнь приятной. Елену развлекали, за ней ходило множество слуг, готовых исполнить любую прихоть, и не только слуг, бояре и боярыни тоже старались наперебой. У царицы было всё, что ни пожелаешь, — любые яства, любые наряды, дорогие каменья, злато, серебро, ради неё целыми днями плясали скоморохи, играли гусляры, крутили на лугу карусель... Но веселье со временем надоело, а по ночам она оставалась наедине со старым мужем, и долго делать вид, что муж любим, не получилось.

Василий, видно, всё же понял неискренность жены, её нелюбовь к себе, обиделся и в последние годы только делал вид, что всё в порядке. Был благодарен за рождение двоих сыновей, особенно радовался первенцу — Ивану! Иногда Елене казалось — Василий догадывается, что ребёнок не его, но муж молчал, молчала и она. Мальчик рос и становился заметно похож на отца, а вернее, бабку — Софью Фоминичну. Кто мог заподозрить княгиню во лжи?! Те, кто знал правду, молчали.

А потом случилась Софья с её ворожбой. Или это не она помогла остаться вдовой? Кто из них больше помог — Софья своей ворожбой или простая Захариха с маленькой иголкой?..

Лёжа лицом к стене и вспоминая прежнюю незамужнюю и замужнюю жизнь, вдовая княгиня плакала отнюдь не о почившем муже, а о том, что молодость досталась старому и нелюбимому. Вдруг Елена поняла, что сейчас, когда она одна, без защиты Василия, может открыться правда! Тогда не спасёт никакое завещание. Значит, надо в первую очередь избавиться от слишком много знающих!


Челяднина принялась успокаивать княгиню как могла. Слёзы безутешной вдовы никого не удивили. Как же не плакать жене по мужу, тем более что жила за ним в любви и согласии. Уж как заботился о своей горлинке князь, больше только о детках! Верно, родители больше детей любят, особенно долгожданных сыновей, чем даже жён. И обижаться на это нечего. А вот княгиня, похоже, обижалась, потому и разлад у них с князем пошёл, хотя и не сильный, но тех, кто всякий день рядом, не обманешь... Аграфена ещё тогда выговаривала Елене, чтоб не сердилась на князя, что реже в ложницу стал ходить, видно, боится повредить плоду или самой жене. Та отмахивалась, но была иногда мрачной и озабоченной. А вот брата Ивана Аграфена не любила, вернее, совсем не хотелось делить власть над вдовой княгиней с Телепнёвым, и сама бы справилась. Да, видно, придётся, какие-то у них секреты есть, вон как ждала Ивана, всю ночь маялась. Что за секреты, выведать бы...

Не пришлось, Телепнёв прочно занял своё место возле Елены, не оттеснив, однако, и свою сестру Аграфену. Ловкая женщина рядом тоже пригодится...


Елена вместе со слезами точно выплакала и все свои сомнения разом. Княгиню как подменили! Ещё два дня назад она почти висела на руках у Ивана Телепнёва, когда выходила к народу на погребении великого князя, а сегодня княгиню не узнать. Аграфена с недоумением смотрела на свою подопечную, которая словно проснулась от тяжёлого сна. Но мамке некогда было заниматься делами княгини, на неё великий князь оставил своего сына-наследника, ей завещал не отходить ни на шаг, не отпускать с глаз, сберечь. Аграфена выполняла княжью волю. Ах, не ко времени оставил белый свет великий князь, сыновья ещё так малы! Челяднина осадила сама себя: а когда это бывает ко времени? Даже много проживший человек готов жить ещё. Но всё равно, слишком мал княжич Иван. Над ним оставлены семеро бояр, да и за княгиней присмотр есть, только что-то подсказывало опытной Аграфене Челядниной, что скоро начнутся бурные события! Мамка оказалась права.

Елена размышляла о другом. Захариха и впрямь была много знающей, её никак нельзя оставлять в живых, не ровен час во сне кому проговорится... А ведь только мамка знала, от чего вдруг такая необычная рана на бедре у князя. Чем только не лечили его, какие только снадобья не прикладывали! Да где там. Больше всего тогда Елена боялась и сама пораниться этой иголкой... Но всё прошло гладко, никто на княгиню и не подумал, все только ахали охали. Обычная ранка на бедре для великого князя оказалась смертельной.

Увидев мужа на смертном одре и услышав его завещание, в котором ни слова не было о ней самой, Елена едва не упала замертво. Зачем было брать такой грех на душу, если её ждёт судьба вдовой княгини, каких в Московии пруд пруди? Сделала шаг, пришлось делать и второй, а потом и остальные...

Елена тряхнула головой, словно отгоняя страшные мысли и воспоминания. Дело сделано, возврата нет.


Княгиня села, спустив ноги с ложа. Аграфена поразилась её сухим, широко раскрытым глазам. Голубка, как же она страдает! Но голос Елены был резок и властен:

   — Позови Телепнёва!

Мамка замялась, негоже звать мужчину, когда у мужа ещё и ноги не остыли...

   — Дура! Он мне по делу нужен!

Перед Челядниной стояла властная, требовательная Хозяйка, не подчиниться которой было нельзя! Аграфена поспешила выполнять распоряжение.

Брат Иван нашёлся скоро, он точно ждал зова. Аграфена сокрушённо покачала головой:

   — Ох, братец, не доведёт тебя до добра дружба с княгиней-то...

Тот огрызнулся:

   — Накаркай мне!

Уже на третий день княгиня Елена потребовала, чтобы маленького княжича венчали на царство! Причём сказала об этом не Боярской думе или опекунам, хорошо понимая, что те будут против, а сразу митрополиту Даниилу. Даниил быстро понял задумку великой княгини и особо противиться не стал, лучше не ссориться ни с кем и венчать ребёнка, а там как Бог даст. Боярам ничего не оставалось, как подчиниться.


* * *

На Руси наступило время, которое назвали Семибоярщиной по числу опекунов малолетнего князя. Это была первая Семибоярщина, потом будут и другие, даже более известные, иногда и бояр в них окажется не семь, но название опекунского совета сохранится. Продолжалась Семибоярщина недолго, меньше года, вдова дольше не позволила. Прежде всего ей нужно было убрать возможных претендентов на престол — Юрия и Андрея, братьев умершего князя. Следующими должны были стать Шуйские — принцы крови Руси того времени. Мешал Елене даже собственный дядя Михаил Львович Глинский уже тем, что почти открыто осудил её сожительство с Телепнёвым. Иван Фёдорович Овчина-Телепнёв и Михаил Львович Глинский очень быстро столкнулись меж собой. За спиной Овчины была Боярская дума, а главное, сама Елена. За Глинским — опекуны, среди которых не было единодушия, потому как они представляли разные боярские группировки. Вдове пришлось выбирать между фаворитом и дядей. Елена выбрала Телепнёва.

Михаил Львович Глинский оказался в опале во второй и последний раз. Обвинённый в там, что пытался править Русью вместо нового великого князя Ивана, он был брошен в тюрьму и там попросту заморён голодом. Обвинение было тем нелепее, что Василий III перед смертью сам назначил Глинского править вместе с шестью боярами за своего сына! Заодно с Глинским обвинили и Михаила Воронцова, но его почему-то «забыли» и в тюрьму бросить, и есть давали вволю, мало того, отправили в Новгород наместником!

Боярина Юрьева тоже посадили под арест, но быстро выпустили и даже оставили жить в столице. Опале подвергся Андрей Шуйский, который якобы подбивал брата покойного Василия III князя Юрия Дмитровского бороться за верховную власть. Оба были вызваны на боярский совет, и, хотя никаких доказательств, что Юрий Иванович Дмитровский строил козни против Василия III или его сыновей, не нашлось, бояре решили не оставлять дядю нового великого князя на свободе. Оба князя были арестованы и брошены в тюрьму. Дядя маленького князя Ивана Юрий Дмитровский был, как многие, уморён голодом через два года, а Андрея Шуйского выпустили после смерти Глинской, и казнил его уже сам Иван Грозный.

Кроме Михаила Глинского, «сильным» человекам Семибоярщины был ещё один младший брат Василия III, князь Андрей Старицкий. Он, пожалуй, меньше всех зависел от Елены и её сына, а вот прав на престол имел достаточно. Слишком многие в Москве, да и во всей Руси читали развод и тем более второй брак Василия незаконным, а значит, и рождённого в нём сына тоже незаконнорождённым. Князь Андрей Старицкий имел свой немалый удел, сильную дружину, но главное — права на шапку Мономаха! Потому был самой страшной угрозой дня Елены и её сына. Такого человека, как и его брата Юрия Дмитровского, княгиня никак не могла оставить не только на свободе, но и на земле вообще. Дни Андрея Старицкого были сочтены.

Князю удалось бежать в свой удел в город Старицу но его достали и там. Сначала заставили подписать «проклятую» грамоту о верности новой правительнице. Но и после этого Елена не могла быть спокойной. По совету Телепнёва она вызвала Андрея Старицкого в Москву под предлогом необходимости в его дружине. Князь, заподозрив неладное, сам в столицу не поехал, но допустил роковую ошибку — отправил на государеву службу почти все свои войска.

Этой оплошностью не преминул воспользоваться Телепнёв, по приказу Елены он немедля, но тайно двинулся с московскими войсками к Старице. Нашлись люди, предупредившие князя Андрея об опасности, он смог бежать в Торжок, но тут допустил вторую ошибку. Вместо того чтобы уйти в Литву, он зачем-то направился в Новгород. На сторону Андрея встал не весь город, потому он не рискнул биться с московским войском, приведённым Телепнёвым. Напротив, поверил его клятвам и поехал в Москву, просить прощения у невестки. Надо ли объяснять, что совсем не для того, чтобы пожурить, вызывала князя в Москву Елена Глинская? Андрея Старицкого заковали в железную маску и бросили в темницу, где за полгода уморили. А по всей дороге от Москвы до Новгорода расставили виселицы, на которых повесили бояр, поддерживавших опального князя!

А вы говорите — Иван Грозный...

В результате всех «боевых действий» жестокой вдовы опекуны маленького князя Ивана были попросту уничтожены либо настолько загнаны в угол, что не подавали даже слабого голоса. У власти осталась, по существу, сама Елена Глинская. Но она не могла допустить, чтобы это поняли свои собственные подданные и иноземцы тоже. Потому всё активнее стали распространяться слухи, что Василий на смертном одре передал власть своей умной и деятельной супруге. Дворцовые лизоблюды даже стали называть Глинскую «Великая Елена Русская».

Чтобы разгон Семибоярщины не выглядел попросту захватом власти не только у бояр, но и у собственного сына, Глинская принялась усиленно изображать участие в управлении государством маленького князя. Иван важно восседал на троне в великокняжеском облачении со специально изготовленным для него скипетром небольшого размера, якобы принимая послов. Заседал в Боярской душе, куда самой Елене вход был закрыт, но там имелся свой рупор — глава бояр, всё тот же Овчина-Телепнёв. Видимо, по ночам получая в ложнице княгини наказы, Иван Фёдорович днём воплощал их на заседаниях.

Но одно полезное дело для Руси Елена всё же сделала. Зело в там, что страна столкнулась с явной нехваткой обыкновенных монет. Спрос всегда рождает предложение, потому стали плодиться фальшивомонетчики, в большом количестве чеканившие разновесное серебро. В результате правительство изъяло из обращения старую разновесную монету и перечеканило заново по единому образцу. Им стала новгородская деньга, получившая название «копейка» по изображению всадника с копьём. Полновесная новгородка вытеснила московскую «сабляницу», на которой всадник держал в руках саблю. Так Русь получила то, что пережило многие века и разные государственные устройства, — копейку. Хотя ценность эта монетка имела в разные эпохи разную, всадник на ней всё так же держит в руках разящее копьё, и название не поменялось. Право, будет очень жаль, если Россия всё же потеряет свою многовековую монетку.

Правление Елены Глинской продолжалось менее пяти лет, в последний год, видимо предчувствуя скорую гибель, она всё же ездила по монастырям, замаливая свои грехи. Наверное, княгиня очень боялась предстать пред богом, за ней числилось много чего. Глинскую, скорее всего, попросту отравили, до того она надоела боярам своим властолюбием и зазнайством. В ночь на 3 апреля 1538 года бояре смогли вздохнуть спокойно — проклинаемой ими княгини Елены Глинской не стало. Бояре восприняли эту смерть как праздник. Вряд ли горько плакал кто-нибудь, кроме двух сыновей — Ивана и Юрия, да ещё мамки Аграфены Челядниной и Ивана Овчины-Телепнёва. Дети — потому что умерла их мать, а взрослые — прекрасно понимая, что привилегированного положения при покойной княгине им никто не простит.


* * *

   — Бог благословляет тебя, государь князь Великий Иван Васильевич, Владимирский, Московский, Новгородский, Псковский, Тверской, Югорский, Пермский, Булгарский, Смоленский и иных многих земель. Теперь ты государь всея Руси. Будь здрав на великом княжении, на столе отца своего-о-о... — Голос митрополита Даниила низок и мощен, а потому гудел под сводами собора.

Трёхлетнего малыша едва видно под большими бармами, богато расшитыми священными знаками. А уж из-под шапки вообще высовывался только его длинный нос. Чуть мотнул головой, чтоб шапка не наползала на глаза, мать дёрнулась помочь, но взгляд митрополита удержал её на месте. Князь должен сам, потому как теперь он не княжич, а князь! Глазёнки маленького Ивана с любопытством разглядывали всё вокруг. Ему очень хотелось потрогать висящее на длинной цепи кадило митрополита или снять эту большую, тяжёлую для детской головы шайку, но мать смотрела строго, и он старательно сидел прямо и ручками ничего не трогал. Потом его почему-то бросились поздравлять, даже мать. По поведению взрослых Иван понял, что он теперь главный! Это было внове, но всё равно ребёнку больше всего хотелось, чтобы действо поскорее закончилось.

Дома отчего-то радовалась и мамка Аграфена, звала его великим князем, смешно кланялась. Потом Ивана угостили всякими сладостями, брату Юре тоже досталось. Иван понял, что сегодня был какой-то большой праздник, который касался прежде всего его, что заслуга в этом празднике его матери и что она очень довольна.

Если маленький князь не понимал, что произошло, то Елена не могла нарадоваться, ведь получилось по её задумке. Теперь она не просто мать маленького княжича, она великая княгиня, мать венчанного на царство Великого князя Ивана IV Васильевича, хотя ему от роду всего три года! Это даже неплохо, что всего три, пока будет править мать, и постарается, чтобы бояре не мешали.

В дверь опочивальни, где сидела Елена, наблюдая, как мамка Аграфена переодевает Ивана в ночную рубашечку, чтобы уложить спать, постучали. Стоявшая ближе к двери девка вопросительно глянула на княгиню. Елена кивнула:

   — Впусти.

Она ждала Телепнёва и не ошиблась, пришёл именно он. Склонился перед маленьким Иваном, снова поздравляя с венчанием. Мальчик смотрел на боярина, прикидывая, стоит ли дёрнуть за красивую блестящую пуговицу на кафтане, которая давно нравилась? Он уже осознал, что сегодня можно всё, потому дёрнул. Телепнёв рассмеялся:

   — Нравится? Давай оторву.

Треснула нитка, которой была пришита пуговица, и драгоценность перешла в ручку малыша. Иван довольно рассмеялся, ему определённо нравился этот день!

Елена, чуть скривив губы в улыбке, всё же позвала:

   — Пойдём ко мне в светёлку, поговорить надобно.

Её не остановил недовольный взгляд мамки Аграфены. Та фыркнула: и о чём только думает?! Едва мужа похоронила, как тут же с чужим мужем разговоры бесконечные говорить взялась! Но великой княгине было не до неё, есть дела поважнее недовольства Челядниной. А вот Телепнёв дал себе слово постараться больше не оказываться в княжьих покоях в неурочный час, не то впрямь обвинят в том, чего и не было!

   — Мыслю, как бы избавиться от опеки над сыном, — безо всяких предисловий начала Елена.

   — Тебе венчания сегодняшнего мало?

   — Что венчание? Если Ивану под боярами сиднем сидеть до пятнадцати лет, то какой с него прок?

   — Зачем тогда устраивала всё это? — недоумевал Телепнёв. Овчину обидело то, что Елена обошла даже его, обратилась к митрополиту сама. Но выговаривать ничего не стал.

Княгиня поняла обиду, положила холёную руку на его рукав.

   — Не обижайся на мою поспешность, тебя вчера не было в Москве, а я торопилась.

   — Чего торопилась-то?

Не отвечая на заданный вопрос, Елена начала говорить о задуманном:

   — Соберу новое окружение для великого князя, двор надо поменять. Посоветуй, кого взять, чтобы не отсекать сразу всех, убирать постепенно.

Телепнёв изумлённо уставился на княгиню: она начала показывать свой характер! Да, боярам ещё предстоит узнать, какова настоящая Елена Глинская! Но, подумав, покачал головой:

   — Трудно будет. Семибоярщина сильна...

   — Кто? — изумилась Елена.

   — Бояр при княжиче семь, оттого и Семибоярщина.

   — Иван великий князь, не зови его княжичем! — Телепнёв готов был поклясться, что в голосе любовницы послышались не обещавшие ничего хорошего нотки.

Ого! С ней надо осторожней, не то найдёт себе другого, а его отправит в темницу помирать от голода.

   — Конечно, конечно, — поспешил отвлечь от своей оплошности. — Оставленная опека просто так власти не отдаст.

Елена недобро усмехнулась:

   — Заберём сами!

Телепнёву очень хотелось спросить, кто это мы, но не рискнул.

   — Елена, среди опекунов Михаил Глинский, как с ним сладить?

   — Сладим! Среди бояр нет единства, каждый на себя тянуть станет. Тем и воспользуемся.

Весь вечер Телепнёв размышлял о том, как же он плохо знал Елену. Эта способна не просто венчать маленького сына на царство, но и взять власть в свои руки, отодвинув в сторону бояр, назначенных самим великим князем в завещании. А кто не пожелает подвинуться, тому и до плахи недалеко. Почему же Василий не разглядел такой прав у своей молодой жены? Или разглядел, потому и оставил целых семь бояр опекунами, а её саму в положении простой вдовы?

Телепнёв старательно гнал от себя мысль, что бояре могут быть не просто отодвинуты, а даже уничтожены, и что ему самому придётся принимать в этом участие, если не хочет оказаться в опале. Верно опасался, так и произошло.


Над суздальскими монастырями кружат обеспокоенные птицы. Звон разносится по округе, но звон тот не светлый, радостный, а поминальный...

В монастыре звонят колокола, потому что из Москвы принесли тяжёлую весть — умер великий князь Василий Иванович. Монахини молятся за помин его души. Грешен покойник, ох грешен. Его главный грех — старица Софья, а в миру Соломония — вместе со всеми стоит на коленях, истово кладёт поклоны. Старицы тоже женщины, нет-нет да кто-нибудь бросит любопытный взгляд на Софью — не радуется ли, что обидчик помер? Князь Василий сильно обидел жену, сослал в монастырь, зная, что тяжела. Верно сделала старица Софья, что не отдала ему сыночка, каково было бы мальчику при мачехе, да ещё такой, какова новая княгиня? Говорят, зла, ненавистна, властолюбива. Иноземка, одним словом, что ей на Руси?

Волей-неволей появлялась мысль: как будет теперь? Княжич совсем мал, кто править станет? Снова приглядывались к Софье старицы, не пора ли всему миру предъявить Георгия? Тому лет много больше. Настоятельница не выдержала, после вечерни зашла к Софье в келью.

Старица стояла на коленях перед образами, молилась. Перекрестившись, матушка присела на лавку, огляделась, хотя хорошо знала каждую мелочь в келье. Было тех мелочей совсем немного, хотя и дано на содержание Софьи и её сына князем достаточно, но живёт старица скромно, почти как все. Настоятельница вспомнила слухи, что ходили по Москве, мол, князь и Новодевичий монастырь для своей жены строил, да почему-то отправили её сюда, в Суздаль, видно, и впрямь не своей волей шла.

Окончив молитву, Софья поднялась с колен, приветствовала игуменью. Та не знала, с чего начать осторожный разговор. Но на вопрос о мальчике Соломония сразу отрицательно покачала головой:

   — Ни к чему ему Москва. Раньше хотела, чтобы стал великим князем, чтобы за меня, поруганную, отомстил, а теперь по-другому мыслю. Он ещё мал, быстро изведут, там есть кому... А подрастёт, сам решит, что делать. Войдёт в силу, я ему расскажу, как доказать, что он княжий сын.

   — Как? — не удержалась настоятельница.

Соломония чуть подумала, но всё же усмехнулась:

   — Знак есть на теле такой, как у покойного князя был.

Они ещё долго разговаривали, никогда прежде старица Софья не беседовала о своей жизни, о поломанной судьбе, о сыне. Не утерпела настоятельница, задала ещё один вопрос:

   — Неужто ты не догадывалась, что князь задумал про тебя?

Соломония тяжело вздохнула:

   — Господь ему судья! Видела я всё, да верить не могла, что любимый муж вот так предать может. Ладно бы просто сказал, что другую взять хочет, я бы сама постриг приняла, думала об этом, чтоб его освободить. А тут... после стольких лет молений Господь наконец дитя дал, а он даже поинтересоваться не сподобился, всё Шигоне поручил! Позорили всяко, мол, волхованием занималась. Брат мой тоже хорош, наговорил, чего и не было вовсе...

Сердце настоятельницы обливалось кровью: ради новой женитьбы князь отправил Соломонию в монастырь. И вот и живёт маленький княжич простым дитём в женской обители. Тоже верно, пусть лучше без княжеской шапки, и живой, чем наследником, да травленный...

Снова помянули князя, помолились, прощая его грехи.

   — Каково теперь будет? — горестно вздохнула настоятельница. — Кто на Москве править станет? Князь, слышно, при сынке своём малом бояр оставил.

Соломония вдруг резко ответила:

   — Это не его сын!

   — Откуда ты знаешь?! — ахнула настоятельница.

   — Знаю. Не его.

   — А чей, Телепнёва, думаешь? — осторожно поинтересовалась монахиня.

   — Телепнёва? Не-ет, куда ему! Захариха просто Еремея нашла.

   — Кого?

   — Да так, помнилось что-то. — Больше Соломония ничего рассказывать не стала. Пожалела и о том, что проговорилась.


Она не стала говорить матушке, что был на Москве такой немой, как две капли воды похожий на великого князь Василия, сама не раз дивилась этой схожести, а одна из ближних боярынь даже намекала, что можно бы и от него родить, князь не догадается...

Тогда княгиня взъярилась, боярыня полдня в ногах валялась, умоляя простить глупые мысли, а потом не до неё стало, великий князь принялся Новодевичий монастырь строить, причём втайне от супруги. Не надо быть большого разума, чтобы понять, для кого это всё. Сердце : схлестнула горячая обида, тем паче та же боярыня о Елене Глинской рассказала. У великой княгини даже мысль мелькнула и впрямь от того двойника княжьего родить, да, видно, Господь от греха страшного уберёг, без измены в тяжести оказалась. Только мужу уже не нужна была ни Соломония, ни её дитё, у князя Василия Глинская на уме, добрую жену и не замечал вовсе.

Гордость не позволила тогда ему открыться, вернее, ждала, что сам придёт о жестоком решении сообщить, да, видно, струсил князь Василий, не пришёл. Вот и не услышал о сыночке будущем.

Соломония много размышляла, пока была в тяжести, решила, что Господь ей ребёнка дал, а не Василию, будущее дитё отцу не нужно, значит, и знать о нём ни к чему. Но ребёнок не иголка, выносила, родила и только потом задумалась, как дальше-то быть. Пока Георгий мал был, жил с ней в обители, но ведь годы шли, мальчонка рос, и скрывать его становилось всё труднее.

Шуйские не раз намекали, что пора подальше перебираться, но Соломония всё не решалась, а когда Василий вдруг странно помер и к власти Глинская пришла, поняла, что пора бежать, да не просто бежать, а с хитростью.


Рано утром, до света, из ворот женской обители выехали два возка. Старались не шуметь, проснулся только старый сторож, что отпирал и запирал ворота, даже собаки не залаяли. Так же тихо проехали улицами Суздаля и скрылись в предрассветном тумане. Кто поехал и куда? Это осталось загадкой. Только с той ночи опустели небольшие кельи старицы Софьи, видно, не вынесла бедная тяжести ударов судьбы, не смогла жить рядом с могилкой горячо любимого сыночка.

За день до того похоронили вдруг заболевшего маленького Георгия, которого Соломония родила уже в обители. С чего заболел, ведь был же крепеньким? Пошли слухи, что потравили те, кто из Москвы дурные вести принёс. Может, и так, только мать слёзы лить в обители не стала, схоронила бедолагу и отправилась подальше. Тоже верно, добрались до сыночка, доберутся и до неё.

От нынешней ненавистной правительницы-разлучницы надо держаться подальше.

Так рассуждали монахини, а возок тем временем уносил сидевших в нём в далёкий каргопольский скит, подальше от людских глаз, что злых, что добрых. Никто не должен знать, куда уехала старица Софья и кто с ней.

   — Не высовывайся! Закрой полог! — строго скомандовала мать мальчику, любопытно высунувшему мордашку.

   — Никого же нет... — раздосадованно протянул тот.

   — Вот доедем до места, там и станешь глядеть вокруг, а пока сиди тихо!

Приказ матери раздосадовал маленького путника.

И чего она боится? Вокруг почти темно, никого не видно, да и кто их может испугать? Чего боится такая смелая мать? Она то и дело заставляет возницу смотреть, нет ли за ними кого следом?

Вообще, вокруг творилось что-то непонятное. Его посадили под запор безо всякой на то вины, заставили говорить шёпотом и никого не окликать. А в обители, где все так любили маленького мальчика, целый день стоял плач.

   — Мама, что случилось?

Мать прижимала сына к груди и уговаривала:

   — Молчи, только молчи пока! Я потом тебе всё расскажу.

   — Когда это потом?

А ещё мать молилась, точно была очень грешна, клала поклоны весь день и всю ночь, рыдала и умоляла Господа простить её за что-то.

А потом они вдруг среди ночи тайно уехали, даже с сёстрами монастырскими не простились. Одно мальчик понял уже хорошо — его почему-то прячут от всех, даже случайных встречных людей на дороге.

Всю дорогу они ночевали в самых малых и худых избах, стараясь выбирать глухие деревеньки и объезжать подальше места, где много людей. Когда добрались до места и сопровождавший их человек кивнул: «Вот ваш скит», стало совсем тоскливо.

Вокруг шумел под напором ветра тёмный лес. Вековые деревья качали только верхушками, стояли плотно, а потому были крепки у земли. Перед приехавшими высился тын, собранный из таких же огромных деревьев, небольшие воротца в нём вместе с этими в два обхвата стволами надёжно защищали от любого непрошенного гостя. Ни поверх тына заглянуть, ни в щель. И хотя поляна, вычищенная под скит, довольно велика, Соломония передёрнула плечами:

   — Точно в клетке какой.

   — Пока так, — отозвался сопровождавший. — Там есть всё, пока поживёте.


Внутри действительно оказалось всё, что нужно. Стояла изба-пятистенок, скотный двор, ещё домик, видно людская, и банька. Сердце бывшей княгини сжала тоска. Сколько же придётся здесь жить? Но иначе нельзя, новая княгиня наверняка запомнила то неосторожное проклятье прежней, не простила, а значит, станет искать и мстить. Здесь надёжно, если и найдут, то пока доберутся, можно будет сбежать. Главное, чтобы не поняли, что Соломония не одна, чтобы поверили в ту детскую могилку в суздальской обители. Для матери самым важным было сберечь жизнь своего сына.

Жизнь в далёком скиту, что на каргопольской земле в тёмных непроходимых лесах, покатилась потихонечку.

Соломония вернётся в суздальский монастырь после смерти Елены Глинской, но вернётся одна и никому не расскажет, кто был с ней в скиту и куда девался... Для всех ребёнок, рождённый бывшей царицей Соломонией, а к тому времени старицей Софьей, похоронен умершим пяти лет от роду в детской могилке на монастырском кладбище. Через много столетий ушлые потомки обнаружат в детском гробу... тряпичную куклу, одетую в заботливо вышитую рубашечку. Но ещё раньше до этой могилы доберётся тот, для кого она страшнее любой молвы, потому как означала существование очень опасного призрака.


* * *

В углу горела небольшая лампада и на столе всего один поставец с тремя свечами. Для небольшой комнаты, в которой за скромным ужином сидели двое — только что выпущенный вдовой княгиней из тюрьмы князь Андрей Шуйский и дьяк удельного князя Юрия Дмитровского Третьяк Шишков, — было вполне достаточно. Говорили совсем тихо, ни к чему ни лишние уши, ни лишние глаза.

Третьяк оправдывал удельного князя Юрия:

   — Его бояре приводили к целованию, заперши... Какое то целование? То невольное целование.

Князь Андрей не торопился с ответом, он старательно обгладывал крылышко, раздумывая. Дядя малолетнего царя Ивана удельный князь Юрий Дмитровский снопа звал к себе в удел на службу. Заманчиво, да Шуйский только что отсидел пять лет именно за верность этому князю. Конечно, великого князя Василия нет в живых, за малолетнего Ивана, которого вдруг венчали на царство, правят те, кто в силе, но кто знает, как повернёт? Больше всего Андрея Шуйского волновала возможность прогадать, поддержать не того. Он хорошо понимал, что, оказавшись у власти, Юрий Дмитровский не пощадит ни вдовую княгиню, ни её щенка, ни тех, кто не поддержал его в трудную минуту. Но если князь Юрий проиграет, то второй раз та же Елена не пощадит самого Шуйского.

Куда ни кинь — всюду клин!

   — Подумаю, — вздохнул князь Андрей. — Пока ещё руки да ноги болят от оков, какие пять лет носил...

Дьяк не слишком приятно усмехнулся:

   — Долго не думай, князь, от долгих мыслей головная боль бывает...

Андрей понял, что выбор труднее, чем он ожидал.

Шишков засиживаться у князя Андрея не стал, поспешил вон, да и хозяин не слишком старался задержать опасного гостя.

После ухода дьяка Шуйский долго сидел, уставившись на пламя свечи, пока та не стала коптить, догорая. В себя князя Андрея привело только появление слуги, менявшего огарок на новую свечу. Решение было принято — попытаться поговорить с умным и влиятельным князем Борисом Горбатым-Шуйским, тот лучше знал нынешние московские дела. Князь Андрей даже с братом Иваном советоваться не стал.

Но разговор сГорбатым ничего хорошего не принёс. Князь Борис поморщился:

   — Снова ты с удельным княжеством связываешься? Не ко времени, верно говорю. Хотя великого князя Василия нет уже, но власть в крепких руках. Не поеду к Юрию.

Андрей едва сдержался, чтобы не спросить, в чьих это крепких руках. Зато испугался, что Горбатый донесёт о разговоре, и поутру побежал доносить сам. Опоздал, князь Борис Горбатый и впрямь всё пересказал Михаилу Глинскому. При разбирательстве больше поверили Борису Горбатому, чем бывшему в опале за измену Шуйскому. Кроме всего, он дал вожделенный повод Глинскому и Елене уничтожить Юрия Дмитровского!

Князь Михаил не совсем понимал племянницу: ну чего она так взъелась на бедолагу Юрия? Конечно, он опасен как претендент на власть; если брать по прежним правилам, то наследовать умершему Василию должен был брат Юрий, а не малолетний сын Иван, так издревле повелось на Руси. Кроме того, немало тех, кто до сих пор считал, что развод Василия с Соломонией неправеден, а потому женитьба его на литовке Елене незаконна. Но ведь Иван уже венчан на царство, да и с Юрия можно взять грамоту с крестным целованием, что от шапки Мономаха откажется на веки вечные. Куда он денется, согласится, целовал же, присягая ещё не венчанному Ивану. Жизнь небось дороже?

Но Елена словно взбесилась, требовала одного — обоих братьев умершего Василия извести! Всех, кто им служит или служить желает, уничтожить! Особо злилась на самого Юрия и на жену младшего брата Андрея княгиню Ефросинью.

   — Эта-то что?

Глаза Елены зло блеснули:

   — Удавить вместе с её щенком! — И глухо пробормотала, дядя едва расслышал: — Чтоб не болтала обо мне дурного!

Брата умершего Василия III князя Юрия Дмитровского и всё его окружение ждала незавидная судьба. Сам Юрий был закован в оковы и помещён в мрачную темницу, где умер медленной голодной смертью.


Княгиня нервно теребила в руках край большого плата, которым покрыта голова. Со всех сторон приносили неприятные вести — князья, бояре и воеводы расползались кто куда мог. Литовские войска стояли у границы, нацелившись на Чернигов и Смоленск. От Сигизмунда Елена не ждала ничего хорошего, но никак не представляла, что война с Литвой начнётся так скоро. А тут ещё измена в войсках! Многие воеводы и боярские дети бежали в Литву, рассудив, что служить литовке, самовольно усевшейся на московский престол, ничуть не лучше, чем служить самой Литве. Михаил Глинский скрипел зубами, он понимал, что племянницу не любят в Москве, по не думал, что настолько! Москва потеряла свою притягательность для очень многих. И не без помощи злой, надменной литовки, быстро опорочившей супружеское великокняжеское ложе.

Елена расправилась с изменниками с неженской жестокостью. Помогая ей в дознании и розыске, дядя упустил из виду своё собственное положение, которое вдруг стало шатким.

Началось всё из-за того же Телепнёва. В очередной раз услышав краем уха, как поносят его племянницу за блуд, Михаил Глинский не выдержал и отправился поговорить с вдовой княгиней. И у самой её опочивальни встретил Ивана Телепнёва! Тот хорошо чувствовал своё особое положение при княгине, едва склонил голову перед старшим его по возрасту и положению Глинским, точно одолжение делал. Это разозлило дядю правительницы ещё больше.

   — Почему подле тебя снова этот конюший?! Так-то ты блюдёшь мужнину честь?

Елена приподняла бровь, выражая крайнее недовольство:

   — Телепнёв во главе Боярской думы ныне стоит! Советуюсь я с ним.

   — По ночам и в опочивальне?!

   — То моё дело! — резко оборвала дядю правительница.

   — Нет, не только твоё! Известно тебе, что блудницей на Москве зовут? Словами непотребными поносят?

   — А вот ты и разберись с теми, кто поносит, вместо того чтобы мне плакаться! — Глаза Елены метали молнии.

Глинский даже растерялся. Похоже, она даже молвы людской не боится, верно её ещё при жизни государя блудливой кошкой прозвали. И как с такой бабой сладить? Он вспомнил слова умиравшего великого князя, который предупреждал, что допускать до власти княгиню нельзя, потом беды не оберёшься. Всё верно понял про свою жену князь Василий, да не послушал его предостережений Михаил Глинский, слишком заманчиво было самому править за племянницу. Не вышло, как бы теперь головы не потерять.

Для себя Михаил Глинский решил, что Телепнёва пора убирать. Он не знал, что то же самое решил про него Телепнёв, услышав от любовницы о беседе с дядей. Ночная кукушка дневную всегда перекукует, Телепнёв, внушающий свои мысли под покровом ночи в постели, оказался сильнее. Ему понадобилось совсем немного жарких ночей, чтобы убедить блудницу, что для неё важнее сожитель, чем дядя. Михаила Глинского обвинили в том, что опоил зельем умирающего князя. Особо кощунственно по обвинение звучало со стороны Елены. Но ради любовника вдова была готова на всё, даже уморить голодом и тюрьме своего дядю. Елена Глинская предпочла голубоглазого красавца, ублажающего её в ночи, к тому же не слишком смелого, чтобы спорить открыто со своей благодетельницей, единственному, не считая малолетних к гей и их мамки Аграфены, родственнику, стоявшему за неё. Было ли это её ошибкой? Возможно.

Иван Телепнёв ходил в опочивальню княгини, уже не скрываясь. От кого таиться? Все и так знали о его положении, а саму Елену заискивающе величали Еленой Великой или Еленой Русской, словно подчёркивая, что забыли её литовское происхождение.

Овчина-Телепнёв стал совсем близок и дорог правительнице после того, как обманом выманил в Москву удельного князя Андрея Старицкого и схватил его.

Старицкий оставался единственным соперником, который мог побороться за власть с малолетним царём Иваном. Дядя маленького Ивана по старым понятиям имел больше прав на шапку Мономаха, чем племянник, но никто из Боярской думы или окружения правительницы Елены не собирался допускать его в Кремль.

Уезжая к себе в Старицу, князь Андрей Старицкий попытался намекнуть Елене о том, чтобы дала ещё городов в удел. Ответ получил не слишком ласковый, мол, хватит и того, что имеет. Правда, был жалован шубами, кубками и конями. Обиженный князь отбыл со своим семейством, не скрывая неудовольствия.

Осознав, что такого соперника лучше держать ближе к себе, а ещё лучше совсем упрятать в темницу, Елена принялась звать его обратно. Хорошо понимая, что может последовать за братом Юрием, князь Андрей отговаривался как мог.

Непривычно докладывать о делах женщине, пусть даже умной, но государь слишком мал, приходится всё говорить его матери. Вдовая княгиня Елена сидела рядом с пустующим троном в удобном кресле и слушала. По её бесстрастному лицу не сразу можно было понять мысли правительницы, научилась уже сидеть неподвижно, только глаза изредка сверкали, выдавая недовольство или, наоборот, радость, что бывало много реже. Злилась правительница, многое шло не так, как ей хотелось бы... Вокруг недовольные, каждый своим — кто тем, что на троне малолетний царь Иван, кто тем, что за него правит литовка Елена, кто боярами... Всегда найдётся чем, потому и хмурится Глинская. Не о таком она мечтала, лёжа без сна ещё при жизни мужа. Хотелось остаться мудрой правительницей, чтобы вслед шептали:

   — И красива, и разумна...

Не шепчут. В глаза лгут, что Великая, а за спиной поносят и блудницей, не сохранившей честь мужнина ложа, и проклятой литовкой. Она постаралась, чтобы в летописи попали только хорошие слова о её разумном правлении, ведь толково же распоряжается, деньги вон заменила, что вразброс были, а теперь новгородская копейка для всех одна... Всё равно недовольны...

Елена так задумалась, что чуть не пропустила важные слова дьяка, осознав, что тот говорит, даже вздрогнула.

Дьяк Сыскного приказа склонился перед правительницей ниже некуда, но сверкал глазами исподтишка, пытаясь определить реакцию Елены на сказанные слова: есть подозрения, что князь Андрей Старицкий замыслил бежать в Литву. Сразу понял, что проняло, глаза княгини зло сощурились, а потом сверкнули недобрым блеском. Правы были те, кто твердил, мол, Старицкого убрать можно одной такой клеветой. Пока разберутся, правда это или нет, князь Андрей уж в узилище сгниёт... Да и не с руки княгине разбираться в правдивости таких наветов, они ей точно дёготь для колёс — хоть грязно, а полезно...

   — Звать в Москву! Да только ласково, чтоб опасности не измыслил, мол, на Казань идём, всех зовут.

Дьяк мысленно ахнул: вот баба! Небось и Посольскому мри казу не сразу такое придумать...

Посланный вернулся... с отказом, болен князь Старицкий, ехать никак не может. Елена зубы стиснула и распорядилась отправить к нему лекаря. Феофилу перед отъездом наказала не столько болезнь Старицкого лечить, сколько попытаться понять, отчего не спешит в Москву по её вызову, так ли немощен или что замыслил. Телепнёв от такой откровенности правительницы морщился:

   — А ну как он всё князю Андрею и перескажет? С ним имеете в Литву утечёт...

Елена усмехнулась:

   — Я не глупее твоего лекаришки. У Феофила в Москве жена с тремя детишками остались, он в них души не чает. И понимать должен, что ежели обратно не вернётся или Старицкого о чём предупредит, то я с них живых шкуру спущу!

Феофил вернулся, Старицкого ни о чём не предупредил, зато правительнице поведал, что ранка у Андрея на ноге совсем небольшая, отчего в постели валяется, неясно, мог бы и встать. Елена вдруг заметно побледнела, усватав о ранке на ноге, но быстро взяла себя в руки:

   — Повелеть немедля быть в Москве!

Дьяк, записывавший за княгиней, рискнул поинтересоваться:

   — Чьим именем писать, княгиня?

Та резко обернулась, глаза сверкнули:

   — Великого князя Ивана Васильевича, вестимо!

Андрей Старицкий и ответил малолетнему царю, обращаясь как к настоящему правителю:

Ты, государь, приказал нам, чтобы непременно у тебя быть, как ни есть. Нам, государь, скорбь и кручина, что не веришь нашей болезни...»

Пока Елена играла со Старицким в переписку, Телепнёв готовил свои меры, княгиня была не против. Тот выступил с войском, чтобы перекрыть опальному князю дорогу в Литву. Андрей со своей семьёй бежал по единственно свободному пути в сторону Новгорода.

Новгород разделился на две части, одни стояли за малолетнего Ивана, венчанного на царство, другие считали, что из-за его малолетства правят бояре да ненавистная литовка, а потому надо держаться Старицкого. Новгородскому архиепископу Макарию с наместниками с трудом удавалось удерживать город от бунта. Окажись князь Андрей более настойчивым и смелым, кто знает, как повернуло бы. Но он усомнился в поддержке новгородцев, и когда его войско встало против подошедшего Телепнёва, князь Андрей предпочёл переговоры. Иван Телепнёв дал самые радужные обещания и заверения от имени правительницы. Что оставалось Старицкому? Верил ли он? Бог весть, но в Москву поехал.

Москва не встретила князя Андрея Старицкого ни звоном колоколов, ни толпами людей на улицах. Княгиня тоже не слишком радостно приветствовала родственника:

   — Что же ты, князь Андрей, не едешь по приказу своего государя, которому крест целовал?

Сам государь сидел на краешке трона, болтая ногой и разглядывая шитый серебром кафтан ближнего рынды. Его меньше всего интересовал приезд дяди, и очень хотелось, чтобы это скучное сидение скорее закончилось, потому как они с братом Юрием не достроили крепость в своей опочивальне. А ну как братец порушит всё без него? Но мальчик хорошо знал, что если ослушается мать, приказавшую сидеть смирно, то та сама разрушит построенное и прикажет всю неделю не давать сладкого. С ней не поспоришь, её вон как все слушаются!

   — Недужен был, государь, — на свою беду, князь Андрей обратился к скучавшему племяннику, вместо того чтобы заглядывать в лицо его матери. Глаза княгини Елены снова злобно сверкнули: этот дурень так и не понял, кто правит Московией?! Ну так пусть хорошо подумает над этим в темнице!

Когда рынды попытались скрутить за спину руки князю Старицкому, тот возмутился, повернувшись к Телепнёву:

   — Иван Фёдорович, ты же обещал мне ласку от правительницы?!

Тот лишь руками развёл, а сама Елена сердито сверлила взглядом на любовника:

   — Я таких обещаний не давала! За меня обещаешь, князь Иван Фёдорович?!

Телепнёв потушился, всё так же виновато разводя руками. Будь в это время в палате кто чужой, увидел бы его муть заметную усмешку, но княгиня постаралась, чтобы чужих не было, ни к чему им слушать родственные разборки. А Телепнёв... какой же он чужой?

Князь Андрей Старицкий был закован в железо и брони и в темницу, якобы за непослушание и желание убежать в Литву. Его привычно уже уморили голодом, не решившись просто казнить. Елена не оставила на воле и семью князя Андрея — княгиню Ефросинью и маленького Владимира, их тоже заточили в темницу. Глинской особенно хотелось уничтожить непокорную княгиню Ефросинью, которая не скрывала своего неверия в способность великого князя Василия родить сына. Но убить всех Старицких Елена не могла, слишком многие в Москве оказались недовольны. Боясь бунта, правительница смирилась, но злобу в душе держать не перестала. Князю Андрею не суждено было выйти из темницы, а вот его жена и сын всё же после смерти Елены Глинской оказались на свободе, их уничтожит через много лет царь Иван, получивший урок обращения с родственниками от матери...

А бояре получили другой урок — стало понятно, что эта красавица не остановится ни перед чем или кем, пойдёт вперёд, устилая путь трупами, если это понадобится... Княгиня подписала себе смертный приговор, слишком опасно оставаться рядом с женщиной, не пожалевшей малолетнего племянника.

В последний год жизни Елена много и тяжело болела, мать маленького государя словно подтачивало что-то изнутри... Она вдруг принялась ездить по монастырям, точно замаливая какие-то грехи. Может, так и было?


Луна расписала пол дворца сквозь разноцветные оконца разводами. Зрелище полной, жёлтой с красным отсветом луны было немного жутковатым, рука сама тянулась совершить крестное знамение: «Свят, свят...»

Чуть воровато оглянувшись и убедившись, что его никто не видит, Телепнёв толкнул дверь княжеской опочивальни. Давненько здесь не бывал, Елена всё по монастырям, по богомолью, а он старается куда-нибудь из Москвы с войском уйти. Что-то рановато княгиня взялась грехи замаливать, ещё сколько их впереди...

Елена лежала бледная, жалкая в своей немощи. Такой её Телепнёв никогда не видел. Глинская, наверное, и мужу не показывалась со сна или в болезни, Иван если и видел её нагой, то только в полутьме, а чтоб вот так — без румян и белил — никогда. Сейчас на ложе лежала женщина такая, какая она есть на самом деле, а потому сразу постаревшая на десяток лет и сильно подурневшая. Брови без краски оказались совсем блёклыми, синюшные губы вытянулись тонкими ниточками, куда-то девался нежный румянец со щёк.

   — Недужная я, Ваня, — голос был слаб, только глаза лихорадочно блестели. Елена впервые ждала от любимого сочувствия, а он смотрел и думал совсем о другом. О том, что столько лет отдал этой женщине, погубил свою душу, потерял любовь жены Любушки, опорочил своё имя... Для чего? Ради призрачной власти рядом с ней, которой никогда и не было? Все эти годы он попросту боялся за свою жизнь и жизни жены и детей. Сначала потому, что уничтожить мог великий князь Василий, стоило тому только захотеть. Потом сама Елена, если бы не угодил.

Иногда Телепнёв размышлял: догадывался ли о приязни своей жены к красивому воеводе сам Василий? Не может быть, чтобы не замечал, ведь умён. Тогда почему ни разу виду не подал? Князь даже перед смертью не обмолвился ни словом.

Елена протянула к нему слабеющую руку, зовя сесть рядом. Телепнёву было настолько неприятно видеть красавицу без её всегдашних ухищрений, что он боялся выдать себя взглядом. Чуть смутившись, пробормотал:

   — Войти могут... Что подумают?

Княгиня всё поняла, горько усмехнулась:

   — Когда это ты о таком заботился? Помру я скоро, Ванн. Недолго уже осталось...

Тот возразил:

   — Что ты! Не смей даже о том думать!

Голос прозвучал фальшиво, это добавило страданий Елене, она снова горько усмехнулась:

   — Вот и ты лжёшь! Лекари все говорят, что по весне встану, да не верится. Внутри всё словно выжжено, почернело. На кого дети останутся? Малы ещё... — Она говорила уже не для любовника, скорее просто для себя, понимая, что Телепнёв ей ничем помочь не может. Да и кто-то другой тоже. — Что с детьми станет, как бояре верх возьмут?

Чтобы хоть что-то сказать, Телепнёв бодро возразил:

   — Ивана на княжение венчали же, он великий князь.

   — Какой он князь, дитё совсем! Станут его бояре воспитывать, совсем никому не будет нужен. А за ним глаз да глаз требуется, нрав у Ванюши тяжёлый, его если не держать да не лелеять, много бед натворит... — И вдруг она даже приподнялась, глаза расширились: — А ты помнишь, что сказала Соломония мне тогда?

Телепнёв уже подзабыл и саму поездку, потому не сразу кивнул. Княгиня ждала, но не выдержала и напомнила:

   — Что я сына рожу, у которого руки по локоть в крови будут! Которого вся Русь проклянёт! Это про Ваню, про него!

Обессиленная княгиня отвалилась на подушки, а Иван досадливо крякнул:

   — Да что ж ты на сына-то! Мало ли чего старица скажет? Она вон и про своего говорила, а где он, где?

Глаза Елены неподвижно уставились в потолок, потом она перевела взгляд на Телепнёва и вдруг отчётливо произнесла:

   — Жив он! Душой чувствую, что жив. Сколько ему ныне? Ивану осьмой, значит, её Григорию двенадцать? — Княгиня снова приподнялась, глаза безумно забегали по сторонам, руки вцепились в край постели, голос хрипел: — Пошли в суздальских землях поискать таких мальчиков! Его Шуйские прячут, жив он! Найди, слышишь, найди! В цепях приведи, чтоб здесь, передо мной валялся! Сама хочу с него шкуру спустить! Сама хочу ему глаза выцарапать! И ей тоже! Всех мальчиков такого возраста! А ежели его в Суздале не найдут, то по всей Руси ищи! Всех от десяти до тринадцати лет жизни лишить! Всех!!!

На губах Елены выступила пена, глаза стали совсем безумными. Захлебнувшись криком, она закашлялась и снова повалилась на подушки. Телепнёв ахнул:

   — Что ты, как можно? Это же ребёнок!

   — Пожалел?.. — хрипела княгиня. — А меня кто пожалеет? Пошёл вон!

Понимая, что дело может кончиться для него плохо, Телепнёв привычно решил идти на попятный:

   — Хорошо, успокойся, княгиня, я найду сына Соломонии. Если он, конечно, жив.

   — Княгиня... раньше Еленой звал... А проклятого и без тебя найдут! Ненавижу! Всех вас ненавижу! Уничтожить бы вашу Москву всю на корню! — От усилия она закашлялась. Телепнёв с ужасом смотрел на любовницу. Как же можно проклинать землю, на которой живёшь и которой правишь? От приступа ярости Елена совсем обессилела. — Ступай! — Глаза закатились, рука упала на край ложа. Но синяя жилка на ставшей вдруг тонкой шее билась, показывая, что хозяйка жива, только очень слаба.

Телепнёв вышел вон, вместо него в ложницу вбежала Аграфена, привычно караулившая у двери. Иван хороши понимал, что сегодняшний разговор Елена ему не простит, оставалось только решить, куда и когда бежать. Сердце захлёстывала горечь, он проклинал тот час, когда попался на глаза красавице-княгине. и своё безволие. Мало ли на кого смотрела Елена при старом муже? А в сети попал только он. «Сам виноват, — вздохнул Телепнёв, — наливаться не на кого».

Спасла его смерть Елены. Но спасла ненадолго.


Чтобы избежать прощания мальчиков с матерью, Шуйский объявил, что у неё, должно, моровая болезнь, потому допускать к княгине князя Ивана никак нельзя, опасно. Никто не возражал, хотя все прекрасно понимали, что никакого мора у Елены не было, попросту отравили. Но ничего расследовать не стали, слишком радовалась Боярская дума кончине правительницы. Похоронили быстро и без особых почестей, отговорившись и с тем же мором, митрополит даже отпевать не захотел. Только в Вознесенском девичьем монастыре, где была захоронена, наспех прочитали заупокойную, и всё. Таких ли почестей желала Елена Глинская, когда стремилась на русский престол? Такого ли ждала? Но получила по заслугам, не считалась ни с Русью, ни с Москвой, и Москва с ней не посчиталась.

К власти снова пришли бояре, ведь маленький князь сам ничего не мог. Горько плакали только двое княжичей и мамка Аграфена Челяднина. Телепнёв метался, пытаясь придумать, куда бы бежать, и ничего не мог сделать. На Руси везде достанут, а в Литву или в Казань нельзя, сам их обидел. Конечно, первыми получили сполна именно эти двое — брат и сестра Иван Телепнёв и Аграфена Челяднина. Сколько маленький Иван ни просил бояр, как ни валялся в ногах, цепляясь за подол своей воспитательницы, уговорить не удалось, мамку Аграфену насильно постригли в дальний монастырь в Каргополе и забыли о её существовании! Ивана Телепнёва-Оболенского по прозвищу Овчина бросили закованного в цепи в тюрьму, где привычно уморили голодом. Несколько лет на ложе княгини обернулись для Ивана Фёдоровича тяжкой смертью и проклятиями многих людей. Из-за любовной связи с Еленой Глинской никто не помянул добрым словом хорошего полководца, даже собственная жена, сильно обиженная мужем, ни слезинки не проронила, выслушала сообщение и кивнула:

   — Заслужил!

Аграфена долго вспоминала оставшегося полным сиротой маленького князя: кто его накормит, кто спать уложит? Некому, на бояр надежды мало, им власть нужна, а не сам княжич. Челяднина привычно называла Ивана княжичем, хотя того и венчали на царство. Мамка почти не вспоминала княгиню, только раз сама себе усмехнулась: не рвалась бы к власти, была бы жива. Слишком уж вдовая княгиня хотела сама править, а ещё слишком не любила всё русское, почти ненавидела. Вот и поплатилась.


После смерти великой княгини власть захватили князья Шуйские. У них нашлось немало противников, которые сплотились вокруг князя Ивана Фёдоровича Бельского. Между двумя родами разгорелась неприкрытая война. К сторонникам Бельского присоединились митрополит Даниил и думный дьяк Фёдор Мишурин.


Солнце давно в небе, люди заняты своими делами, но маленький князь, за которым никакого присмотра и до которого никому нет дела, ещё в постели. Всем известно, что Иван любит поспать, а потому как никому не нужен, его и не будет, пока сам глаза не продерёт. Но и когда проснётся, всё равно долго валяется неодетым. Вот и тут, закинув руки за голову, разглядывал давно изученный потолок, придумывая, чем бы заняться сегодня. Губить кошек и собак, бросая их с верхнего яруса, надоело. Других занятий попросту не находилось. В голову вдруг пришло, что если волосы на человеке не подпаливать, как иногда делал, а попросту вырвать по клокам, но не все, а полосами, то получится забавно. Стал раздумывать, как рвать. А если девке? Стало смешно, когда представил девку с клоком на макушке вместо косы. Такие волосы он видел в книге, клок волос на макушке носили его предки князья Киевские. Почти засмеялся от удовольствия, но распорядиться не успел: со двора вдруг донеслись вопли, шум не то драки, не то большой ссоры.

   — Что там? — испуганно вскинулся со своего ложа Иван.

   — А? — зевая, нехотя отозвался спавший в углу холоп.

   — Что на дворе, я спрашиваю! — пнул его ногой рассердившийся князь.

Холоп, почёсывая пятерней спину, неторопливо поплёлся к окну. Со двора и впрямь доносились какие-то крики.

Ивану надоело ждать, подбежал к окну сам, оттолкнув неповоротливого стража, выглянул. Только, видно, опоздал, почти ничего не увидел. Забыв, что неодет, маленький князь выскочил в переход, закрутил головой:

   — Что? Что?

На глаза попался челядин, тащивший ворох одежды, на вопрос мальчика так же нехотя объяснил:

   — Князья Шуйские дьяка Мишурина убили.

   — Как?! — ахнул Иван.

Челядин подхватил коленом падающее тряпье, освободившейся рукой поскрёб затылок и снизошёл до объяснения:

   — Да ободрали его на дворе и бросили на плаху нагим...

   — А... а митрополит? — ужаснулся князь.

   — Не ведаю, государь, — пожал плечами челядин и потопал дальше, видно, сушить на солнце тряпье.

Иван забегал по дворцу, но узнать долго ничего не мог, никто не знал, что с Даниилом и где он. Пришлось самому идти в Успенский собор. На мечущегося мальчика никто попросту не обращал внимания.

Митрополит был там, он встретил Ивана с сокрушённым вздохом, предвидя и своё унижение. Долго утешал, но что мог сказать маленькому государю согбенный старец, если сила в руках у Шуйских? Одно поразило Даниила — Иван зло сузил глаза, долго сопел, а потом почти шёпотом заявил:

   — Придёт и моё время, расправлюсь с Шуйскими! Со всеми боярами! Обиды не прощу!

Через несколько месяцев Шуйские смогли одолеть и митрополита Даниила; он был сослан в Волоколамский монастырь, где прежде был игуменом. Только сначала испытал великое унижение. Митрополита заставили подписать отречение от митрополии по неспособности к высокому служению! Такого русская церковь ещё не видывала, но, боясь за свои жизни, святители одобрили низложение Даниила.

Иван, прощаясь с Даниилом, обливался слезами. Девятилетний князь ничем помочь своему наставнику не мог, только плакал. Но кто же обращал внимание на слёзы мальчика, служившего лишь ширмой для всесильных Шуйских!

На смену Даниилу пришёл игумен Троице-Сергиевой обители Иоасаф Скрипицын, выбранный жребием. И такое было не видано ранее!


Иван настороженно глядел на поданную ему печалованную грамоту: что ещё хотят от него эти приставалы? Буквы прыгали перед глазами, князь не сразу смог прочитать даже имя боярина, за которого просили. Митрополит помог:

   — Князь, челом бьём об освобождении князя Ивана Фёдоровича Бельского.

Иван вскинул голову, беспокойно оглядел стоявших перед ним бояр одного за другим, затем вопросительно уставился на митрополита. Иоасаф едва заметно кивнул. И тут Иван почувствовал, что от его решения зависит чья-то жизнь! В ушах противно зазвенело, но по спине пробежала дрожь от крепнущего внутри сладкого чувства властелина.

   — Освободить! — Голос маленького князя почти звенел радостью.

Митрополит и остальные едва сдержали улыбки.

Шуйские были застигнуты врасплох. Им бы подсуетиться, обвинить князя Бельского ещё в чём, но бояре, напротив, обиделись и устранились от дел. Митрополит, втайне боявшийся новой войны с сильным родом, вздохнул свободно. Править от имени малолетнего князя напали Бельские, на время в Москве воцарились тишина и покой.

Но ненадолго...


Морозы, что ли, подвигают бояр к бунтам в Москве? И полугода не прошло, как Шуйские взяли силу снова. И Кремле устроили настоящий погром, за сторонниками Бельского гонялись по всему дворцу, избивая железными палками, окна кельи митрополита закидали камнями. Тот пытался спастись в хоромах самого великого князя, но мятежники и там нашли, ворвались, разбудив и страшно перепугав Ивана.

Маленький князь проснулся от шума и не сразу понял, где он, в горнице темно, холоп не уследил, и свеча давно сгорела. Только в углу теплится огонёк лампады, но и там масла мало, вот-вот погаснет, как бывало не раз. Ивану снилось, что он в опасности, от кого-то бежит и преследователи уже догоняют. Поэтому испугался страшно, наяву услышав, как за дверью топают бегущие. Мелькнула мысль: «За мной!»

Дверь горницы рывком распахнулась, холоп, спавший возле неё, полетел в сторону, даже не пытаясь защитить своего хозяина. К ложу Ивана метнулся человек в темном одеянии. Князь в ужасе закричал, но его голос потонул во множестве других воплей. Хватая Ивана за торчащие из-под одеяла голые ноги, кричал митрополит Иоасаф, умоляя заступиться, орали ворвавшиеся следом какие-то люди с факелами. Мальчик не мог взять в толк, чего от него хотят, он дрыгал ногой, пытаясь освободиться от цепких рук митрополита, и тоже кричал от ужаса. Потом он не мог вспомнить, как именно Иоасаф и остальные вдруг исчезли из его горницы. Кажется, митрополита всё же выволокли, оторвав от княжьей ноги силой. На щиколотке долго были следы от пальцев Иоасафа. Сам он плакал, умоляя оставить митрополита, не принуждать его силой, просил, но никто даже не глянул на мальчика.

Иоасаф бежал на Троицкое подворье. Не выжить бы, кабы не помощь игумена Алексея и князя Палицкого, вырвавших бедолагу из рук погромщиков!

Иван, у постели которого искал и не мог найти защиту опальный митрополит, в ужасе не мог заснуть до утра. Сидел, забившись в угол ложа и трясясь от страха и сознания собственного бессилия. Значит, ничто не спасёт, ежели самого митрополита Иоасафа можно вот так, с кулаками, с непотребными воплями, таскать от княжьей постели и по двору?! И он, великий князь, выходит, никто, если на него не посмотрели даже, когда заступиться пробовал?! Но... так и его... могут?

Страх, животный страх закрался в самое сердце мальчика! Впервые он понял, что беззащитен так же как и остальные, перед боярской прихотью и что в живых держат, только пока мал и к сопротивлению не способен. Как же быть? Что делать? Где найти надёжную защиту, прочную опору себе, если для бояр он игрушка, а для родных и вовсе лишь прикрытие?

Страшный урок получил в ту ночь князь. Повзрослев, тринадцатилетний Иван первым уничтожит именно Андрея Шуйского, а позже сделает всё, чтобы низвергнуть власть бояр и упрочить свою собственную даже ценой многой крови и многих жизней!

Иоасафа отправили в Кирилло-Белозерский монастырь, а потом в его любимую Троице-Сергиеву обитель. В Кириллов монастырь был сослан, а затем убит по приказу Шуйских и князь Иван Бельский.


За 42 года до конца. С ЦАРСКОЙ ГОЛОВЫ НА ЗДОРОВУЮ


а спиной митрополита Даниила царь заметил сжавшегося, съёжившегося Иоасафа. Боится, он даже сейчас боится, что могут снова вот так схватить, тащить, надругаться... Почему-то появилась почти злорадная усмешка: что же он, и в райских кущах бочком ходить станет? То ли дело Макарий, за его спину самому спрятаться можно было. Иван повёл глазами, точно отыскивая среди многих теней своего любимого наставника.

Тень митрополита Макария послушно выплыла из полутьмы, споено говоря: «Я здесь, Иван. Я всегда рядом, когда нужен». Так было и в жизни, пожалуй, именно Макарию Иван обязан очень многим.

   — Святой отец, я не забыл твоей учёбы, — губы царя едва разомкнулись, но из них не вылетело ни звука, слишком ослаб от хвори смертельной. Но теням не нужны звуки, Макарий и без того понял своего царственного ученика. Возразил:

   — Да только так ли всё делал, как я учил?

   — Вокруг всё время одна измена, один заговор! — Голос только хрипел.

Тень Макария подняла руку:

   — Не кричи, я и так слышу душой, не голосом. Многих зря сгубил, Иван, многих...

   — Сам же учил, что я царь, потому и власть моя над людьми от Бога!

   — Да на толи власть дана, чтобы, ты людские жизни губил?

   — И ты... и ты как другие...

Тень Макария сокрушённо покачала головой...


Март выдался холодным и неуютным. Ветер без устали тащил куда-то низкие тучи, до самого конца месяца то и дело лепил мокрый снег, переходя в холодный дождь... Не самое весёлое время для радости. Её и не было, хотя выбирали митрополита взамен сосланного на Белоозеро Иоасафа. Звон колоколов сообщил москвичам, что у Руси есть новый духовный пастырь.

Новым митрополитом по настоянию самих Шуйских стал архиепископ новгородский Макарий, изо всех сил противившийся такому назначению. Иван, впервые увидевший добрые, умные глаза игумена, вдруг тихо попросил:

   — Не отказывайся, отче...

Этот умоляющий взгляд почти ребёнка, прихотью судьбы названного великим князем и бывшего игрушкой в руках то родственников, то сильных бояр, убедил священника согласиться на митрополию. Не мог Макарий бросить Ивана одного среди своры рвущихся к власти любой ценой. Может, именно тогда родилась у него мысль венчать на царство маленького князя? Объяснить Ивану, что вместе с царским венцом он получит власть, данную Богом, а значит, станет сильнее всех этих лиходеев с их загребущими руками... Но пока Иван был попросту мал для таких дел, и внушать ему мысль о самодержавии надо было осторожно, исподволь, не раздражая Шуйских, чтобы не поплатиться ни своей, ни его головой.

Макарий стал митрополитом, а заодно и духовным наставником Ивана Васильевича на многие годы.

А в стране настала безраздельная власть Шуйских, князья воспользовались ею сполна, внимательно следя, чтобы рядом с маленьким князем не оказались толковые люди. Так за близость к маленькому князю поплатился боярин Фёдор Воронцов.


Обед ещё не начался, в этот раз с князем за столом сидели совсем малым числом: кроме митрополита Макария, ещё трое Шуйских (куда ж без них?), князья Шкурлятьев, Пронский, Кубенский, Палецкий и боярин Алексей Басманов. Рядом с самим Иваном, как всегда в последнее время, боярин Воронцов. Князь Андрей Шуйский только глазом повёл в сторону Воронцова, как на того безо всякого обвинения вдруг... набросились Басманов и Шкурлятьев! Сам Фёдор не сразу взял в толк, чего они хотят, в чём вина:

— Да вы что?! Чего надо?

Иван вскочил со своего места, стоял с широко раскрытыми глазами, в оцепенении только беззвучно распахивая рот.

К первым нападавшим присоединились остальные, они рвали на боярине одежду, били по щекам, выкрикивая бессвязные обвинения, мол, его великий князь жалует и бережёт! Сладить с восьмерыми Воронцов, конечно, не мог. Митрополит бросился разнимать, даже огрел посохом Пронского, тот в ответ извернулся и разодрал мантию самого владыки! Иван показывал на дерущихся рындам, но они стояли у дверей, точно ничего и не происходило, даже глазом не вели на разбойников. Поняв, что силой с таким числом нападавших не справиться, Иван стал почти на коленях умолять князя Андрея Шуйского не убивать своего любимца, слёзно молил оставить жизнь Фёдору Воронцову.

Он навсегда запомнил насмешку в глазах князя Шуйского в ответ на его мольбы! Андрей Михайлович чувствовал себя хозяином не только в Москве, но и над этим малолетним ничтожеством, прихотью судьбы названным великим князем.

Воронцова милостиво оставили в живых, сослав в Кострому. Шуйские были довольны — Ивану показана их сила, теперь он надолго запомнит, что даже дружить можно только с их позволения! Сидя вечером за трапезой, братья Андрей и Иван Михайловичи удовлетворённо хохотали:

   — А испугался наш князюшко!

Им вторил Фёдор Иванович Скопин-Шуйский:

   — И митрополит с ним!

   — Да уж, теперь будут знать, кто на земле Русской хозяева!


Недолго пришлось после того хозяйничать Шуйским. Иван даже с митрополитом Макарием не посоветовался, всё получилось неожиданно и для него самого. Заметил снова наглый взгляд князя Андрея Шуйского, взыграло внутри всё, что долго копилось, вскочил вдруг, указал на князя псарям:

   — Взять его!

Повторять не пришлось, Шуйский только забился в крепких руках псарей. Последнее, что увидел Иван, — его глаза, в которых изумления было не меньше, чем ужаса. Но когда потащили, выворачивая руки, князь всё же понял, что не простят, забился, выкрикивая сначала мольбы о прощении, а потом проклятья. Выволокли на двор, ободрали по пути донага, по, помня многие обиды, учинённые другим, даже до тюрьмы не доволокли, убили по дороге. Где убили, там и бросили, изуродованным лежал наг в воротах несколько часов!

А по Москве уже метались посланные молодым князем люди, вытаскивая из домов остальных Шуйских и их пособников, избивая и раздирая одежды. Иван жестоко ответил своим обидчикам. Все были разосланы в дальние города. Бояре ужаснулись: молодой князь показал когти, способные рвать и калечить, ему пришлось по вкусу то, чему столько времени сами же учили. А ведь Ивану только исполнилось тринадцать!

А ещё он вернул своего Фёдора Воронцова, точно в назидание оставшимся в живых сторонникам Шуйских.


Где-то заголосил петух. За окном темно, значит, то ли первый, то ли второй, и до утра далеко. Князь вздохнул, теперь не сможет заснуть, а очень хотелось... Зарылся лицом в перину, смежил веки, но приятное сновидение упорно не возвращалось...

Ивану уже в который раз снился срамной сон, точно он тискает, а потом и ещё что-то делает с красивой девкой, которую недавно видел во дворе. Сначала чувствовал упругую грудь под своими руками, потом... потом во сне было такое, что и вспоминать стыдно, он задирал ей рубаху... Боясь сказать кому-нибудь о видениях, он всё же страстно желал, чтобы сон повторился, особенно тот миг, когда в конце его тело начинало сладко содрогаться... Конечно, Иван не глуп, не раз бывал свидетелем жарких ласк где-нибудь в укромных уголках, но самому пока не приходилось. Неужто это оно и есть? Тогда понятно, почему говорят, что слаще бабьего тела нет ничего.

Очень хотелось спросить того же Фёдора Воронцова, только вокруг все были люди, теперь толклись дядья Глинские, следили, чтобы Иван ни с кем долгих разговоров не вёл. Случай подвернулся нечаянно...

Фёдор явно куда-то спешил, он слишком невнимательно слушал Ивана. Тому показалось обидным, пристал точно банный лист к мягкому месту: скажи да скажи, куда это торопишься, почему не хочешь посидеть со мной рядом? Чуть смутившись, боярин признался, что ему привезли знатную девку, уж больно хороша, не терпится попробовать её тела. И тут князь потребовал то, от чего у Воронцова рот раскрылся:

   — И я хочу!

   — Чего? — осторожно поинтересовался Фёдор.

   — Попробовать твою девку!

Воронцов мысленно ахнул. Конечно, Иван вымахал уже ростом со взрослого человека, да ведь ему только четырнадцатый... Отказать? Но князь как из опалы вернул, так и обратно отправит. Согласиться? Те же Глинские со света сживут.

Иван не дал раздумывать, вдруг поднялся и скомандовал:

   — Пошли!

   — Князь... — осторожно начал Воронцов, мучительно раздумывая, как бы выпутаться из этой истории.

Иван обернулся и насмешливо спросил:

   — Что, испугался? Или девки для меня жалко?

Выла не была, мысленно махнул рукой Фёдор.

Девка оказалась непорченая, но почему-то опытная, её сил хватило на двоих. А Глинские долго не могли взять в толк, чем это так доволен князь и где проводит время со своим любимцем. Когда Михаилу всё же донесли о красавице, обучавшей мужскому искусству молодого князя, он довольно хохотал. Пусть лучше по девкам ходит, чем в дела лезть! Бабка Анна, напротив, была крайне недовольна. Братья Глинские в два голоса убеждали её, что пока Иван тешится в постели, ему не до серьёзных дел.

   — Да ведь заразу подцепит!

   — Тебе Ивана жаль? — Глаза Михаила остро блеснули.

Анна покачала головой:

   — Пусть тешится...

Он и тешился. Воронцовская красавица быстро была забыта, сделала своё дело, и ладно. Нашлись другие, иногда даже не специально приведённые услужливым приятелем, а пойманные в том самом укромном уголке холопки... Всё одно, сладкое это оказалось занятие... При одной мысли о возможности задрать кому-то рубаху, Ивана часто кидало в жар и по телу пробегало приятное возбуждение.

Но даже такие удовольствия не отучили молодого князя от кровавых развлечений. По-прежнему летели наземь с высоты кошки и собаки, корчились в муках, разбившиеся; истекали кровью замученные, затоптанные конём, обожжённые люди... Вид людских страданий явно доставлял Ивану удовольствие.


* * *

Иван стоял, сжав кулаки, ноздри его раздувались, губы сжались в тонкую ниточку. Потом вдруг опустил голову и быстрым шагом вышел вон. Бояре переглянулись меж собой.

   — Экий он дёрганый... — сокрушённо произнёс Фёдор Воронцов. Он уже прикидывал, какую пользу можно извлечь из возмущения великого князя против Бутурлина, но придумать ничего не успел, всё решил сам Иван.

Всё так же тяжело дыша от бешенства, князь вбежал обратно в хоромы и вдруг указующим жестом ткнул в сторону Афанасия Бутурлина:

   — Резать ему язык, чтоб не говорил невежливых слов супротив Глинских!

Стоявшие вокруг замерли, приказание князя было настолько неожиданным и страшным в своей нелепости, что никто не решился возразить. Конечно, Афанасий Бутурлин зря так отозвался о бабке Ивана Анне Глинской и его дядьях, но не лишать же боярина языка за это, в самом деле! Пожалуй, никто бы не удивился, если бы голову сняли, но не язык. Иван победно обвёл взглядом замерших от ужаса бояр, хмыкнул и, добавив: «И немедля!», вышел уже не торопясь, нарочито топая, с гордо поднятой головой.

Самым страшным оказалось то, что Афанасию Бутурлину и впрямь драли язык в назидание другим, чтобы помнили, что и сам великий князь тоже Глинский по матери! Глинские были довольны, бабка Анна усмехалась:

   — Мы ещё покажем этим глупым московитам!

Она была очень довольна пятнадцатилетним внуком. Отрок, может, и горяч не в меру, но если его горячность умело направлять, то о Шуйских скоро никто и не вспомнит. Ивану постоянно внушалось, что вокруг враги, постоянно желающие ограничить его власть, а самим выдвинуться повыше... нет человека, который бы, оказавшись рядом с властью, не попытался и себе добыть хоть голику таковой... Он впитывал слова, как мягкая ткань воду, и раскалить добела Ивана можно было всего несколькими фразами, а уж дальше... Дальше не всегда удавалось подвигнуть молодого князя на скорую расправу, горячился, но в последний миг что-то останавливало. Тогда родственники принялись настраивать Ивана против тех, кто имел на него влияние, исподволь.


Ветер, налетая порывами, обрывал с берёз последние жёлтые листья, временами бросая в окошки пригоршни мелких брызг. Дождь не дождь, а мокропогодица. Неуютно в Москве поздней осенью.

Юрий Глинский наблюдал за племянником уже с полчаса — Иван читал. Он пристрастился к этому занятию благодаря митрополиту Макарию. Духовное и историческое чтение стало для князя любимейшим занятием, отвлекавшим его даже от диких развлечений вроде топтания конями толпы на торге или сбрасывания собак и кошек с верха теремов. С одной стороны, читающий отрок совсем не опасен Глинским, с другой — у Юрия Владимировича уже давно свои виды на племянника. Для выполнения задуманного дядей Иван не должен всё время сидеть за книгами, ему надо встать и идти кого-нибудь наказывать. Кого? Жертв намечалось несколько.

   — Давеча едва отвязался от Фёдора Воронцова... — осторожно начал Юрий. Князь и ухом не повёл в его сторону, разглядывая какую-то картинку на пожелтевшем пергаменте. Такое невнимание племянника дядю совершенно не смутило, он продолжил: — Я смотрю, он всё затебя решать стал?

   — Чего это? — Глаза от картинки не оторвались, но уши встали торчком. Голос выдал интерес молодого князя к теме разговора.

   — Да говаривал он Ивану Дорогобужскому, что тому к тебе не пробиться без его ведома, что ты, мол, только тех жалуешь, кого Фёдор укажет. А если нет, то ему, Фёдору, досадно, но ты досады Воронцову не чинишь, потому как…

Дядя не договорил, не знал, что сказать дальше, но князь живо додумал своё. Фёдор решил, что ежели первым научил его мужской науке, то теперь позволено всё?! Он, князь, теперь в руках этого боярина?

   — Вот ещё! — фыркнул Иван. Больше Юрий Глинский ничего говорить не стал, он уже изучил нетерпеливый нрав племянника, тот умён и всё, что надо понял. Теперь будет остро примечать всё за Воронцовым, даром что когда-то сам его спас от тяжёлой руки Шуйских.

Юрий Глинский всё рассчитал верно, Иван и впрямь внимательно прислушивался ко всему, что говорил, приглядывался ко всему, что делал Фёдор Воронцов. Очень быстро стало понятно, что Воронцов действительно желал бы почти подчинения своей власти, а этого почувствовавший хоть какую-то свободу Иван терпеть уже не мог. Воронцова ждала опала. Но всё получилось гораздо круче, чем рассчитывал Юрий Глинский, Иван приказал казнить своего недавнего любимца! А ведь не столь давно самовольно, ни с кем не советуясь, вернул из ссылки Воронцова и дал ему боярский чин.

Пока кровожадность племянника была направлена в сторону от Глинских, оба дяди и бабка Анна могли не беспокоиться. Следующими жертвами стали Иван Дорогобужский и Фёдор Оболенский. Теперь постаралась бабка Анна.

Молодой князь мучил щенка, таская того за одну лапу по полу. Анна поморщилась: ну что за глупец?! Вымахал ростом с версту, а забавляется чем попало! Наконец ей надоело слушать щенячий визг, княгиня фыркнула:

   — Иван, выброси его вон!

Князь не заставил себя долго ждать, щенок полетел наружу через распахнутое окно. Его визг стал сначала истошным, потом жалобным и быстро затих. Не впервые Иван бросал щенков с высоты, только сейчас не побежал смотреть, как мучается бедное животное, стоял, разглядывая бабку. Та снова поморщилась:

   — С кем ты дружбу водишь?

   — С кем? — почти с вызовом переспросил Иван.

   — Да ни к чему тебе Телепнёва-Оболенского рядом держать!

   — Отчего? — Глаза внука зло сощурились. Снова лезут в его жизнь! Снова распоряжаются, с кем говорить, а с кем нет!

   — Оттого, что слухи ходят про его отца и твою мать! Возомнит себе, что он твой брат сводный, потому, мол, и привечаешь...

Иван несколько мгновений стоял, замерев, потом нервно дёрнул головой:

   — Было такое?!

Анна уже пожалела, что завела разговор, но сказанного не воротишь, опустила голову, сокрушённо пробормотала:

   — Было... Не уберегли княгиню...

   — А... я?.. — Голос отрока дрогнул, самым страшным было сейчас узнать, что он не князь.

   — Тебя князь Василий сам крестил, как своего сына... — что могла ещё ответить ему бабка Анна?

   — Ложь! — резко заявил Иван, но по тому, как он задумался, было ясно, что поверил и Фёдору Овчине-Оболенскому теперь несдобровать. Чем мешал Анне Глинской молодой князь Фёдор, сын Ивана Телепнёва-Оболенского? Видно, чем-то мешал...

Но великий князь ничего не предпринял. Только спустя полгода, в январе, перед самым венчанием на царство случился у него нехороший спор с Фёдором Оболенским. С чего завязалось, оба и не помнили, только Фёдор держал себя старшим, он и был старше возрастом. Ивану показалось это обидным, постепенно князь сердился всё больше и больше. Потом вдруг зло вперился в боярина взглядом:

   — Ты во всём себя умнее ставишь, может, ты и по положению меня старше?

Оболенский, не почуяв опасности в этом простом вопросе, усмехнулся:

   — Может, и в положении. Я возрастом старше, а значит, и положением.

Что он имел в виду, неизвестно, только Иван разозлился окончательно:

   — И сидеть выше хочешь?

Телепнёв, у которого было хорошее настроение, и тут посмеялся:

   — И сидеть!

Больше великий князь ничего не спрашивал, а потом свершилось страшное — Фёдора Оболенского, сына Ивана Телепнёва-Оболенского, посадили на высокий кол на лугу за Москвой-рекой, на виду у всего города. Шутившего с ним вместе Ивана Дорогобужского казнили отсечением головы!

Михаил Глинский нашёл Ивана у окна, откуда тот наблюдал за мучившимся на колу Фёдором. Князь стоял, вцепившись руками в оконную притолоку, даже фаланги пальцев побелели, лицо его покрылось красными и белыми пятнами вперемежку, губы от волнения были сжаты, левое веко чуть подёргивалось. Дядя даже испугался за племянника, не ровен час хватит удар, что тогда? До луга, где был врыт в мёрзлую землю кол, далеко, даже если бы Оболенский кричал, ветер отнёс крик в сторону, да и видно плохо, различим только силуэт. Но все и так знали, что Фёдор не кричал, он умер довольно быстро, а Иван почему-то запретил снимать бедолагу. Кол был высоким, и теперь труп постепенно сползал по нему всё ниже. Князь оглянулся на дядю, резко дёрнув головой, и тут же снова уставился в окно.

   — Хотел сесть выше меня? Вот... сидит...

Сказать, что объяснение жестокой казни успокоило Михаила Глинского, нельзя, кто же знает, кто будет следующим? С Фёдором Оболенским Иван часто играл в детстве, если его не пожалел, как и Воронцова, то на всё способен. Что-то нехорошее шевельнулось внутри у дяди, по крайней мере одно он понял отчётливо — за него Иван в случае чего не заступится. И самого Ивана никуда не денешь — великий князь как-никак... а Глинские попросту при нём. Пока... при нём...

В тот вечер братья Юрий и Михаил Глинские долго беседовали наедине. О чём? Кто же знает?..


Пожалуй, больше всего времени Иван проводил за дурачеством, причём злым дурачеством. То потопчет кого конём, то вдруг велит согнать девок, раздеть их догола и заставит искать на земле разбросанные деньги. Девки лазают голыми задами вверх, копаются в траве, а то и в простой грязи. Князю с его дружками смешно! После выловят всех девок, загонят в баню, якобы помыться, потому как в грязи вымазались, всех перепробуют и погонят голышом по улице прочь. Народ плюётся, но исподтишка наблюдает. Не все девки до дома добирались, кто на глаза родным после такого срама показаться не мог, а кого и попросту к себе во дворы забирали сердобольные любители женской красоты.

А бывает и того хуже — выпустят огромного медведя, да так, чтобы холопам со двора деться некуда было. Медведь людей дерёт, а Иван на верхнем ярусе радуется.

Но притом князь часто и подолгу беседует с митрополитом Макарием. Владыка стал настоящим наставником молодого князя, конечно, не в его развлечениях, за них выговаривал, хотя и не слишком строго. Казалось бы, Макарию ругательски ругать Ивана за непотребства, которые творил, но умный митрополит понимал, что, единожды отругав, князя близ себя больше не увидит. А чему научат другие — ещё не ясно. Потому осторожно, исподволь внушал то, что считал главным, мягко выговаривая за непутёвость в мирских делах.

Не всегда Иван приходил в собор, часто сам митрополит посещал молодого князя, трапезничал с ним, подолгу сидел в его горнице. Вот и тут Макарий спешил к князю через двор. Иван, ни от кого другого не знавший добра и привета, был рад видеть митрополита, потому спустился с крыльца навстречу. Следом за Макарием служка нёс какой-то манускрипт. Митрополит всегда старался показать привезённую новинку своему подопечному. Сам он начал составление «Четьи Минеи», страстно желая, чтобы и на Руси были чтимы святые лики, тайной задумкой Макария было признание Руси главой православия, но для этого предстояло много потрудиться. Трудиться на благо веры Макарий готов всю жизнь, лишь бы мирская власть не мешала.

На нынешнюю вряд ли можно рассчитывать, потому взор митрополита обратился на молодого великого князя. Иван не просто юн и неразумен, он и необразован. Впервые побеседовав с князем, Макарий мысленно ахнул: да кто ж его учил-то?! Ивану тогда было двенадцать, но ростом он со взрослого человека, вымахал с версту, в кости крепок, лицом пригож, на щеках румянец не хуже девичьего, глаза блестят... Да только вот что в тех глазах?

Князь очень любопытен и сообразителен. За неимением других занятий, свою сообразительность использует непотребно, на бесовские развлечения. И любопытство удовлетворять нечем, о людской мерзости уже, поди, всё ведает. А вот о добром, о святом не удосужились рассказать. Макарий почувствовал, что перед ним открылось непаханое поле воспитания молодого князя! Иван необразован, но любит читать? Значит, надо направить его чтение, чтобы не проходили умные мысли из книг зря.

В этом и увидел свою главную цель в отношении молодого князя Макарий. Только действовать предстояло осторожно, чтобы самому раньше времени обратно в монастырь не вернуться или, того хуже, на плаху не взойти. Великий князь горяч и несдержан, такому враз бесовские развлечения не запретишь, исподволь надо, осторожно. Митрополиту осторожности не занимать, уговаривать умеет. Но главное, начитан он так, что у Ивана рот сам гобой раскрывается, когда слышит рассказы митрополита, а рука сама по себе тянется к книге. Макарий радуется: появилась возможность давать князю читать не что попало, а образующее его душу.

Анна Глинская, заметив, как сорвался с места внук, завидев в окно своего наставника, привычно ворчала:

   — К чему столько беседовать с митрополитом?

Но открыто возражать против духовных бесед с главой церкви, конечно, не могла. Да Иван и не послушал бы, блестя глазами, он пытался объяснить Глинской:

   — Макарий говорит, что Москва — наследница Византии!

Бабка смеялась:

   — Было бы чему наследовать! Где ваша Византия теперь?

В ответ Иван не на шутку ярился:

   — Я внук Софьи Палеолог! И в моём роду немало цареградских родичей!

Разговоры о цареградских корнях князя Анна Глинская не любила, а потому старалась внука не задевать.

   — А ещё Макарий говорит о священности царской власти!

Не удержалась Анна Глинская, фыркнула:

   — Да ты царь ли?

Иван неожиданно возразил:

   — Буду! Скоро буду!

Вот это уже вызывало у бабки открытый смех, хоть и рослый князь, вымахал с версту, а глуповат. Тешится мечтами о своей власти, не понимая, что от него мало что зависит. Вон сколько времени Шуйские всё государство держали, теперь Глинские держат. Не в обиду князю сказано, чтобы властью гордиться, её сначала иметь надо!


И вдруг как гром с ясного неба — молодой князь собрался венчаться на царство и жениться! Глинские задумались, но возражать не стали, пусть себе зовётся царём, оттого доход у них не меньше.

Боярам же очень понравилась задумка молодого князя — венчаться на царство и жениться на русской девице. О женитьбе он сообщил ещё месяц назад, в декабре, причём сказал, что не желает искать заморскую царевну, вдруг жизнь с ней не сложится, как тогда быть? Боярская дума, живо помнившая Софью Палеолог и Елену Глинскую, обрадовалась. Своя, значит, боярская дочь, значит, кто-то из них в царские родственники угодит, как Сабуровы, когда Василий женился на Соломонии. Принялись наперебой предлагать дочерей, племянниц, внучек.

И вот с самого утра, не евши, не пивши, обливались потом в тяжёлых шубах знатные и состоятельные мужи на лавках, полна палата... Маются, лаются, меж собой поминают, кто родовитей, кто кому свояк или дальний племянник... Понимают, что, возможно, сегодня кто-то из них возвысится, а кто-то будет локотки кусать оттого, что не случилось.

Иван вошёл в палату чуть не к вечеру, длинный, нескладный, голенастый. Острые коленки не спрятать ни под каким платьем, локти торчат. Бояре прятали ухмылки в усы и бороды, нескладен князь, ох нескладен... Пронзительные, цепкие глаза Ивана пробежали по лицам, ни на ком не останавливаясь. Возле престола стоял Михаил Глинский, поджидая племянника, но приветствовать не стал, даже головы не склонил. Много чести перед сыном сестры преклоняться, а что он князь, так не его заслуга, и что у власти как бы, так это только пока. Власть, она не у того, кто на престол садится, а у того, кто, сидя на нём, может распоряжаться, за кем сила. Потому как с престола и скинуть легко. Меж собой братья несколько дней назад решили — Ивану сидеть недолго, пока они сами не укрепятся, полгода, не больше. Захотел племянничек жениться? Да пусть его. Подыщут боярскую дочь, чтоб род был поплоше и родственников поменьше, отвлечётся молодой князь, а там... там видно будет!

Иван, подойдя к престолу, неловко, почти боком присел, шапка явно мешала, но терпел. Стоящий в стороне Юрий Глинский даже усмехнулся: неловок племянник во всём, когда ещё в силу войдёт... Князь тем временем снова оглядел бояр и вдруг объявил:

   — Устроить смотр девиц, как у отца было, князя Василия! Сам выбирать буду, сам погляжу! — Он дал время боярам попрятать новые улыбки в кулаки и добавил: — Но прежде венчаться на царство буду! Чтоб царём зваться, а не князем! После Крещения!

Не давая опомниться, встал и, чётко печатая шаг, вышел вон. Только после этого зашумели, заволновались бояре, Глинские переглянулись меж собой. Пока действия племянника им особо не грозили, но мальчишка оказался упрямым, мало ли что придумает? Решили проследить, чтобы не выбрал кого из Шуйских, не дай бог, или тех же Оболенских! О-хо-хо, гораздо проще было, когда молодой князь, дурачась, запрягал вместо лошадей холопов и пахал на них или играл в собственные похороны, наряжаясь в саван и укладываясь в гроб, чтобы девки целовали его в губы, а он совал руки под их подолы.

Но князь уже вышел из повиновения, он сам метнулся по крупнейшим городам, Михаил Глинский едва увязался следом. Нельзя было допустить, чтобы в таком важном деле Иван наломал дров! Дядя смотрел на разряженного в меха и блестящую парчу племянника и дивился, как тот вдруг похорошел. Иван даже стал красив, решив жениться, он точно вдруг повзрослел. Не так заметна угловатость, появился весёлый блеск в глазах. Иван ждал встречи не просто с красивыми, но и умными девушками, а девицы при одном только виде великого князя проглатывали языки, краснели или бледнели безо всякого повода, жеманились либо слишком старательно показывали свою скромность. Ни одна Ивану не глянулась, из поездки в Новгород и Псков князь вернулся разочарованным.

Но в Москву уже привезли десятки других красавиц. И каких только не было! Рослые и низенькие, полноватые и тоненькие, светловолосые и с чёрными как ночь волосами, старательно убранными под праздничные венцы... Иван смотрел и смотрел, но глаза не останавливались ни на одном лице. За обедом он вдруг поманил к себе Никиту Захарьина, показал, чтоб наклонился ближе, что-то зашептал почти на ухо. Никита был стольником, потому такому разговору никто не подивился, лишь Глинские внимательно прислушивались, но и им ничего не удалось разобрать. А Иван спрашивал своего стольника:

   — А ваша сестрица где? Что-то я её не видел.

Захарьин чуть не поперхнулся от таких слов. Никак не ожидал, что князь заметил Анастасию. Если вдуматься, то немудрено, Анастасия Захарьина чудо как хороша собой, умна и скромна, но в княгини никак не метила, потому братья и не придавали значения смотринам, даже не думали вести сестру среди других. Теперь придётся. Никита закивал:

   — Завтра придёт, князь.

Тот вскинул глаза, чуть усмехнулся:

   — Смотри мне!

Где же Иван смог углядеть красоту Анастасии? Верно, приметил где-то в церкви, ведь в другие места Захарьина не ходила. Род их хотя и знатный — Захарий Иванович Кошкин, по которому фамилию получили, служил у Василия Тёмного, — но небогатый. Захарьины прославились боевыми заслугами при Иване III, а дядья девушки занимали прочное место в Боярской думе при Василии III. Правда, отец Анастасии Роман Юрьевич, пожалованный окольничим, при дворе появлялся редко, служил всё больше воеводой в разных городах и несколько лет назад умер. А вот дядя Анастасии, Данилы и Никиты Михаил Захарьин даже был в числе опекунов самого Ивана, но против его матери Елены Глинской никогда не выступал, рассудив, что жизнь дороже власти, потому для Глинских не опасен.

На следующий день молодой князь поднялся раньше обычного и, не успев как следует одеться, спросил, готовы ли к смотринам следующие девицы. Михаил Глинский, приглядывавший за племянником ежечасно, подивился такой торопливости, ответил, что пока собираются, мол, рано ещё.

   — Поторопить, мне недосуг!

Голос Ивана был почему-то взволнованным. Глинский встревожился, с чего бы? Молодой князь почему-то плохо спал, о том дяде уже доложили, плохо ел и явно торопился. Снова решил поехать чудить? Негоже князю, который объявил о своей женитьбе, якшаться с кем попало, до сих пор помнят его гречиху, которую сам сеял, и ходьбу на ходулях помнят, и саван, в который обряжался, всем на смех. Пора бы остепениться. Но если вдуматься, то пусть лучше потешается, чем в дела московские лезть, вон как указывать начал, голос откуда-то взялся. Давно ли трясся от страха, когда с его любимцами расправлялись у него на виду? Растёт, взрослеет птенец, как бы в стервятника не вырос.

В большую горницу, где выстроилась для осмотра новая шеренга московских красавиц, Иван вошёл быстрым шагом, пригнувшись, чтобы не зацепить лбом притолоку. Это показалось смешным кому-то из девушек, хихикнула, на неё цыкнули со всех сторон. Нашла время смеяться, дурёха! Остальные обмерли, почему-то неуместный смех одной показался настоящим приговором остальным. Теперь великий князь наверняка рассердится и не станет смотреть ни на кого.

Но Иван, похоже, даже не заметил смешка и им вызванного волнения, его глаза побежали по лицам. В княжеских хоромах жарко натоплено, девушки прели в своих нарядах, туго стянутые в косу волосы (чтобы спрятать под венец) не давали не то что поморщиться, попросту вольно моргнуть, брови подведены, щёки намазаны свёклой. Глупые мамки изуродовали девичью красоту, мало кому из стоявших удалось выглядеть не хуже, чем обычно в жизни. Но среди них не было той, которую Иван искал, — Анастасии.

Прошёл ещё раз, девушки обмерли окончательно — слишком внимательно вглядывался в их разукрашенные лица молодой князь. Иван повернулся к дяде:

   — Это все?

Михаил вновь поразился нетерпению племянника. Уже стало ясно, что Иван кого-то ищет. Кого?

   — Нет, есть ещё. Прикажешь привести?

   — Конечно! — Нет, Глинскому не показалось, в голосе князя прозвучало даже облегчение. Значит, и впрямь ищет.

Иван вышел вон, поджидать в соседней горнице, пока приведут ещё невест. Михаил Глинский вдруг подошёл к нему:

   — Может, сначала глянешь через щёлку, а то девки от твоего внимания помрут с перепугу.

Князь кивнул, сам напряжён, дёргается. Дядя решил спросить начистоту, поинтересовался с лёгкой усмешкой:

   — Да ты кого ищешь-то?

Видно, уставший от волнения Иван неожиданно для себя признался:

   — Анастасию Захарьину. — Видя, что дядя пытается вспомнить девушку, добавил: — Сестру Данилы и Никиты Захарьиных, племянницу Михаила Юрьевича.

У Глинского отлегло от сердца, успокоился разом. Захарьины не враги, к власти не рвутся, эту можно. Он не помнил саму Анастасию, но кивнул:

   — Сейчас посмотрю.

Оставив племянника маяться в светлице, вышел вон. К нему метнулся дьяк Демидов, ближний помощник.

   — Покажи-ка мне Анастасию Захарьину. Есть такая здесь?

Демидов быстро-быстро закивал:

   — Есть, как не быть. Покажу, надёжа-боярин. — Поманил пальчиком, указал на стоявшую в ряду других Анастасию.

Михаил Глинский пригляделся, вспомнил, что видел в церкви, сам дивился достойной красоте девушки. Но всё же повернулся к дьяку:

   — Не ошибся?

Тот замотал головой:

   — Она, она, не сомневайся, боярин.

Чуть улыбаясь, Михаил вернулся в светлицу:

   — Третья стоит. Хороша, что и говорить.

Иван коротко кивнул и почти бегом бросился смотреть на невест. Девушки стояли, опустив головы, Глинский решил помочь племяннику, выбор Ивана вполне удовлетворил дядю:

   — Головы-то поднимите, не всё же князю на ваши макушки смотреть!

Его насмешливый голос вогнал большинство невест в краску, залилась румянцем и Анастасия. Несмотря на волнение, Иван сразу увидел её, узнал бы и без помощи дяди. Когда шагнул ближе, девушка несмело, но всё же подняла на него глаза. Эти серые очи он мог узнать из тысяч других! Князь замер, потом протянул руку в сторону. В эту руку Михаил тут же вложил перстень и нательный крест. Анастасия приняла подарки с достоинством, и её глаза блестели не меньше княжьих. Едва не забыла вручить Ивану ответные дары — такие же перстень и крест. Среди остальных пронёсся вздох то ли разочарования, то ли облегчения, ведь стояли ни живы ни мертвы.

По Москве тут же пронёсся слух: князь выбрал себе невестой Анастасию Захарьину, дочь Романа Юрьевича, племянницу Михаила Захарьина, своего опекуна.

Михаил Глинский как бы невзначай поинтересовался у Ивана:

   — Где увидел-то её?

Тот буркнул в ответ, краснея:

   — В церкви...

И дяди и бабка одобрили выбор молодого князя, можно было не переживать. Теперь предстояла подготовка к свадьбе и венчание на царство.


16 января 1547 года Москву разбудил праздничный звон колоколов. Звонили во всех церквях, звук плыл по округе, радуя сердца. В Москве и на Руси праздник — великий князь Иван Васильевич венчается на царство. Сам Иван, почти не спавший ночь, к утру, однако, был бодр и свеж Михаил Глинский даже вздохнул: и ничего ему жеребцу не делается, откуда только силы берутся? Эх, молодость, где ты?..

Молодого князя уже ждали в Столовой палате, показали выложенные на золотое блюдо венец, бармы и золотой крест. Само венчание проходило в Успенском соборе, куда Иван отправился в сопровождении брата Юрия и многих бояр. Вся площадь запружена народом, собравшимся поглазеть на невиданное действо, но как ни толкались, а заступить путь будущему царю никто не решился, хватило ума. В соборе Ивана усадили рядом с митрополитом на специальном помосте — слушать торжественную службу.

Всё происходило как в тумане, вокруг люди, люди, он живо вспомнил те приёмы, на которых бывал ещё маленьким мальчиком при матери. Сидел тогда, стараясь лишний раз головой не качнуть, лишнего не сказать. Теперь снова вспомнилось это состояние, и вдруг сильно захотелось выбраться на воздух или вообще бежать, но Иван взял себя в руки и постарался слушать, о чём говорят и поют в храме. Кто звал венчаться на царствие? Сам захотел! Теперь будет царём, настоящим правителем, потому к вот такому скоплению людей, следящих за каждым движением, ловящих каждое слово, должно привыкнуть.

Иван обманывал сам себя, был неглуп и понимал, что настоящей власти ему не видеть, пока рядом дядья Михаил и Юрий Глинские. «Ничего, наступит и моё время!» — почему-то злорадно подумалось молодому царю. А служба продолжалась. Он снова размышлял не о том, что жучит под сводами Успенского собора, а о том, пришла ли на венчание Анастасия. Сам себя одёрнул — конечно, нет, ведь она теперь невеста, её берегут-стерегут мамки, тётки, бабки, не дают шагу ступить лишнего. Почему-то сразу сокрушился: жаль, что не видит всей красоты действа, и решил, что непременно обо всём расскажет жене.

От посторонних мыслей его отвлекло окончание торжественной службы. Теперь уже Иван был главным лицом происходящего, потому размышлять о чём попало не мог. Митрополит Макарий, громогласно молясь, почти со слезами радости на глазах возложил на него венец, бармы и крест.

   — Радуйся и здравствуй, православный царь Иоанн, всея Руси самодержец на многие лета!

Неужели это о нём?! Ивана точно поделили надвое. Один принимал поздравления, слушал поучения митрополита Макария о том, каким царём должен быть, кивал в ответ на приветствия, на крики собравшегося на площади народа. Второй словно наблюдал за всем со стороны, видел свою высокую, всё ещё нескладную фигуру в тяжёлом нарядном одеянии, бармы, великоватые для юношеских плеч, длинные пальцы руки, сжимавшие скипетр, и толпу, кричащую от радости.

Откуда-то появилась неожиданная мысль: «Они-то чему рады?» Сам себя осадил: «Как не радоваться? Теперь у них есть царь! А царь — это я!» И даже самому было не до конца ясно, рад он этому или нет. Хотел венчаться, очень хотел. Царь — титул императорский, князя выше. Но, значит, и вольной жизни, когда делал что в голову взбредёт.

пришёл конец. Беспутство и развлечения надобно бросить, негоже царю толпу конём давить или в саван рядиться, хватая девок за всякие места.

Иван скосил глаза на шествующего рядом митрополита Макария. И как он может вот так поститься, на женщин не глядеть, не давать себе воли? Ему вдруг очень захотелось и самому смирять необузданный нрав, подчинить натуру воле, стать именно таким правителем, о каком говорил митрополит в напутствии. «Стану!» — решил Иван.

Толпа вокруг славила нового царя, для народа прямо на площади выставлены бочки с мёдом и пивом, столы с жареным мясом, калачами, разной снедью. Москвичи должны запомнить венчание Ивана на царство! «Только бы давку не устроили, не то поломают друг дружке рёбра», — подумал и сам себе подивился. И это он, который совсем недавно был не прочь сам ломать рёбра прохожим, давя конём не успевших вовремя отскочить с дороги! Поистине Иван менялся на глазах, собственных глазах, и радовался этому, пожалуй, больше, чем самому венчанию. Нет, правитель он не потому, что венчан, а потому, что вдруг почувствовал себя таковым! Отныне он будет править, а не просто сидеть во дворце или гонять по округе! — решил молодой царь и вдруг, широко и радостно улыбнувшись, прибавил шагу. Он царь, скоро будет мужем, молод, здоров, его любит народ, чего ещё желать?

Знать бы Ивану, что лишь события, произошедшие полгода спустя, позволят ему действительно стать правителем. Не случись июньского пожара 1547 года, неизвестно, смог бы он одолеть своих родственников Глинских.

Но до пожара была ещё свадьба.


Ивану совсем не хотелось, чтобы и на них с Анастасией вот так же глазели толпы любопытных, вокруг толпились неповоротливые бояре в огромных шубах, потели, пыхтели и бурчали себе под нос с неудовольствием. По тому он не возражал, когда дядя Михаил Глинский объявил, что присутствовать будет только родня самого царя и его невесты. Бояре тоже не возражали, многие были недовольны выбором Ивана. Как же, кто такие Захарьины? Почти холопы царские, что же, не нашлось более высокородной красавицы в Москве?

Венчали молодых тоже в Успенском соборе. За несколько дней до венчания митрополит потребовал, чтобы жених и невеста исповедались, мол, как же вступать и новую жизнь, не покаявшись в грехах прежней? Иван от таких слов ужаснулся, хотя он и каялся время от времени своему духовнику, но не митрополиту же, да ещё и такому, как Макарий! Но сделать это пришлось. На исповедь царь приходил трижды, видно, много грехов за ним числилось, зато уходил после бесед с Макарием каждый раз всё светлее и светлее. Навсегда после этого Иван запомнит, что исповедь, искреннее покаяние облегчает и осветляет душу всенепременно, и не раз будет поступать именно так — безумно, страшно грешить и искренне каяться.

Анастасия тоже говорила с митрополитом. Ивана очень интересовало о чём, по открыто спросить не мог, нельзя выспрашивать тайну исповеди. Митрополит сказал сам. Заметив любопытство, светившееся в глазах молодого царя, когда завёл разговор об исповеди его будущей жены, Макарий притворно вздохнул:

   — Грешна молодица...

Иван чуть не ахнул, ведь он сам выбрал невесту, а если та не дева?! Митрополит едва сумел спрятать улыбку, всё также сокрушённо качая головой:

   — Да только и ты, царь-государь, виновен в том грехе.

   — Я?! — изумился Иван.

   — Да, — Макарий улыбался уже открыто, но Иван этого не замечал. Как он мог быть виновен в грехе девушки, с которой дважды едва перекидывался взглядами в церкви?! Митрополит продолжил: — В самом её страшном грехе, какой нашёлся. Не о службе думала отроковица, стоя в церкви, а о тебе, едва тебя завидела.

Если бы кто-то, кроме самого Макария, видел растерянную физиономию царя, смеха не обобраться, но митрополит никому не стал рассказывать об этом разговоре. Иван наконец понял, о чём речь, тоже не смог сдержать улыбку, которая была чуть смущённой, но довольной. И Макарий был доволен, немало изменился Иван за последнее время, точно это были два человека — до и после. Митрополит возносил благодарение Господу за то, что сподобил Ивана повзрослеть, подвигнуться к лучшему. Теперь удержать бы государя...

Сразу после венчания в Грановитой палате был устроен пир. После свадебных торжеств, занявших несколько дней, молодые, несмотря на зимнюю непогоду, отправились пешком в Троице-Сергиев монастырь, где неделю истово молились у гроба святого Сергия. Такого от Ивана не ожидал никто, митрополит Макарий не мог нарадоваться, великовозрастный оболтус на глазах превращался в истового христианина. Братья Глинские и бабка Анна Глинская только усмехались, для себя семейство решило, что ничего страшного во вдруг открывшейся набожности молодого государя для них нет, а значит, пусть молится. Это лучше, чем влезать в их дела.

Ивана и впрямь пока занимала только Анастасия, рядом с ней муж не мог повысить голос, старался во всём угодить, только бы большие серые глаза смотрели ласково. Анастасия так и смотрела, она влюбилась в рослого красавца с первого взгляда, когда Иван оказался в Благовещенской церкви одновременно с Захарьиными.

Настя стояла, как всегда скромно потупившись, занятая мыслями о благолепии идущей службы, когда почувствовала, как чуть забеспокоились люди у входа. Кажется, даже пронеслось: «Князь!» Москвичи не ждали от беспокойного Ивана ничего хорошего, он мало заботился о неудобстве других, потому вошёл в церковь довольно шумно и расположился как ему удобно. Люди расступились, освобождая место правителю. Анастасия тоже оглянулась и неожиданно встретилась взглядом с молодым князем. Смутившись, девушка резко отвернулась, но немного погодя, не удержавшись, скосила глаза снова. И снова встретилась с ним глазами. Потом уже не могла и дождаться, когда закончится служба, мало понимая, о чём говорит священник.

Дома даже мать заметила волнение дочери. Но на следующий день князя в церкви не было, и через день тоже, и через неделю. Появился он лишь больше месяца спустя. На сей раз вошёл тихо, встал скромно, никому не мешая, долго стоял, разглядывая Настю, пока та не почувствовала его взгляд. И снова её точно обдало жаром из печи, полыхнуло всё, сердце бешено забилось. Девушке казалось, что стук сердечка слышен по всей церкви Благовещения, что люди должны бы обернуться, испугавшись этого грохота. Но все стояли, никто не поворачивался, никто не дивился. Только брат Никита, оказавшийся рядом, заметил, как зарделась сестра, тихо спросил:

   — Ты чего полыхаешь? Жарко?

Анастасия замотала головой:

   — Нет, нет...

Не удержавшись, снова скосила глаза в сторону князя. Никита поглядел следом и закусил гy6y. Ему совсем не поправился интерес Ивана к сестре: князь молод да ретив, не ровен час опозорит девку, что тогда делать?

Но по окончании службы Иван попросту ушёл и больше ни Анастасии, ни Никите в церкви не попадался. Брат никому не сказал об увиденном, ни к чему пугать мать и Данилу, по за сестрой пригляд усилил. И зря, Настя себя блюла, никуда без матери не выходила и, уж конечно, с Иваном не встречалась. Постепенно всё успокоилось, Никита даже решил, что сестра случайно попалась на глаза Ивану и тот попросту забыл о девушке.

Но потом объявили смотрины невест, и Захарьины долго спорили, вести ли туда Настю. Помня о происшествии в церкви, Никита сомневался больше других. А уж когда Иван сам поинтересовался, где его сестра, Захарьин понял, что это тот самый случай. Однако снова ничего никому говорить не стал, только объявил дома, что не подчиниться приказу царя невозможно, Настя должна немедля идти во дворец, как и все другие!

Сама Анастасия была ни жива ни мертва, когда их выстроили посреди большой горницы, разодетыми и наряженными для царского смотра. Стояла на подкашивающихся ногах, думая только о том, как бы не встретиться с теми самыми глазами, не выдать свои давние девичьи думы! Только краем глаза заметила, как шагнул в горницу царь. Горло перехватило, ни вздохнуть, ни проглотить, а он уже рядом, стоит и почему-то не идёт дальше. Время остановилось, она медленно подняла глаза и снова встретилась с этим зовущим в неведомые дали взглядом.

Иван смотрел не отрываясь, казалось, прошла вечность, пока он протянул руку в сторону, а потом к ней — поднося перстень и нательный крест. Сколько им твердили, что надо поклониться и в ответ подать такой же подарок, даже при себе каждая имела на всякий случай! Но она всё забыла, его дар приняла и всё смотрела не отрываясь. Девушка справа, кажется, это была Анна Юрьева, чуть толкнула в боге мол, что же ты? Анастасия опомнилась, протянула и свой дар. Но и Иван взгляда не отрывал.

Как он ушёл, что при этом говорилось, Анастасия попросту не помнила. Её поздравляли, глядели заискивающе и завистливо одновременно, старались, чтоб заметила, запомнила. Выручил всё тот же Никита, живо увёл подальше от чужих, не всегда добрых глаз. И пошло — царская невеста! Вокруг ходили, берегли-стерегли, готовили к свадьбе, наставленьями замучили, рассказывали, как должно вести себя на венчании и после с мужем, чего бояться и как не опростоволоситься...

Всё оказалось так и не так. Когда исповедовалась, сильно насмешила митрополита, сознавшись, о чём думала тогда в церкви, увидев Ивана впервые. Много добрых слов услышала от Макария, обещала постараться смягчить буйный нрав молодого царя. Но буйства у мужа даже не заметила, Иван был ласков и очень счастлив. Они оба светились от внутренней радости, было хорошо друг с дружкой, покойно и мирно. Однажды уже в Троице-Сергиевом монастыре Иван вдруг признался, что впервые ему расхотелось вести разгульную жизнь, когда встретил её. Анастасия почувствовала такой прилив нежности и теплоты после этого признания, что сама прижалась щекой к мужнину плечу.

Господь не сразу благословил этот брак, словно испытывал молодых, царица понесла лишь через год. Радости Ивана, хорошо помнившего о двадцатилетием ожидании своего отца, не было предела, царь готов был носить свою царицу на руках, что иногда и делал, когда оставались наедине. Он, уже познавший многих женщин, с первой минуты очень бережно относился к жене, почувствовав её неиспорченность, поверив в её любовь и верность. Иван не ошибся, ласковей и верней Анастасии ему не найти.

Но не так-то просто вдруг измениться во всём. Когда большие серые глаза молодой царицы смотрели на мужа, гот вёл себя лучше некуда, был добр и справедлив, даже благостен, только не всегда же Анастасия оказывалась рядом, а привычки ломать трудно. Даже портить девок не перестал, стоило оказаться подальше от жены и дворца, как требовал привести себе нескольких покрасивей, раздевал донага и куражился вволю. Частенько творил эго с беспутными приятелями, с которыми и до женитьбы предавался пьянству и гульбе. Задирали девкам рубахи до головы, ставили раком и использовали по назначению по очереди, заставляя потом гадать, кто это был. Если бедолаги не угадывали, то лупили нещадно розгами по голым задам и снова насиловали. Девок после раздавал всем желающим на потеху, причём, отдавая, сначала требовал, чтобы и облагодетельствованные мужики также попробовали при нём женского тела.

Но использовать девок по назначению дело привычное, на то они и девки, а вот когда молодой царь стал и молодых мальчиков также ставить раком, начали говорить недоброе. Иван узнал, кто недоволен, позвал боярина к себе. Бедолага уже понял, что добра ему не видать, крестился, плакал, умоляя, чтоб не губили, не позорили, но пьяная компания желала веселья. Семёна раздели также донага, поставили, как и девок, здоровенный пьяный дьяк применил свою мужскую стать, потом беднягу выпороли. А потом и вовсе вставили в зад большую свечу и подожгли. И хоровод водили, пока у боярина кожа не запалилась. Он после неделю ни сидеть не мог, ни даже лежать на спине, так зад обгорел. Но и после Иван его в покое не оставил, велел снова позвать к себе, ласково расспрашивал, зажили ли раны, просил показать, чтобы удостовериться, что всё в порядке. Тот ужом вертелся, чуя, что всё начнётся сначала, да только как с царём поспоришь? Снова оголили, снова надругались, только что палить свечу не стали. На следующее утро Семёна нашли в петле: не вынес издевательств.

Макарий выговорил Ивану за непотребство, но не слишком, рискованно было идти супротив молодого государя, горяч слишком, несдержан. И корил митрополит тем, что при такой жене, как Анастасия, стыдно непотребством заниматься. Это, пожалуй, единственное, что удерживало повзрослевшего Ивана от полного разгула.


Весна в том году выдалась ранняя, снег сошёл уже в начале марта, без дождей земля подсохла за несколько дней, на деревьях набухли и раскрылись почки. Молодая зелень так и звала подальше от шумной, суетной Москвы. Тем более что в Москве начались пожары. На Пасху погорели многие лавки в Китай-городе. У Москвы-реки непонятно с чего в Арсенале вспыхнуло пушечное зелье. Взрыв был страшный, разорвало саму стрельницу и камни разметало по берегу. Потом горели гончары и кожевники. В воздухе сильно пахло гарью, по городу стоял плач, к царю люди толпами несли челобитные с просьбами о помощи.

Иван, которому совсем не хотелось пока заниматься делами, морщился, всячески увиливал и в конце концов объявил, что едет за город. Решили отправиться погостить в Островок. Туда приехали большой толпой, Анастасия вместе с боярынями принялась распоряжаться будущим обедом и другими хозяйственными делами, а Иван с товарищами уехал на охоту. Настроение было не просто весеннее, а приподнятое, почти возвышенное, казалось, теперь жизнь состоит из одних праздничных минут. Дома красивая разумная жена, которая хоть и молода, но прекрасно ведёт хозяйство огромного двора, она уже тяжела, значит, будет наследник, сам царь молод и полон сил, его любят и славят на каждом шагу. На душе было покойно и радостно.

Охота не очень задалась, но это мало кого расстроило, ведь не за добычей ехали, так, развлечься. Уже возвращались, когда вдруг на дороге показалась какая-то толпа. Иван слегка побледнел, так хорошо начавшийся день грозил испортиться. Вперёд немедленно выехали Данила Захарьин с кем-то из приближённых. Царь горячил коня, одновременно придерживая его. Досада душила Ивана: снова эти челобитчики! Он злился всё сильнее. Когда Данила вернулся с сообщением, что псковитяне жалуются на своего наместника Пронского-Турунтая, царь уже буквально кипел! Пошли прахом все наставления Макария и увещевания молодой царицы, у Ивана взыграло ретивое. Ему посмели мешать во время отдыха! Взять их! Раздеть донага и... и... царь даже не сразу придумал, что бы такое сделать с негодными!

Псковичи, всей душой верившие, что молодой царь разберётся и защитит их от произвола ставленника Глинских, ужаснулись:

   — За что, надёжа-князь?!

Слово «князь» вызвало у Ивана бешеный приступ ярости — его, царя, посмели назвать князем?!

   — Какой я вам князь?! Раздеть их догола!

Даниле очень хотелось спросить, это-то зачем, семь десятков оголённых мужиков не поднимали настроение, они не были ни молоды, ни хороши собой, измученные работой и дальней дорогой тела убоги, к чему царю такая забава? Но Иван вдруг велел нагреть вина и... поливать бедолаг горячим напитком! Не подчиниться было нельзя, над псковичами принялись издеваться, округу огласили вопли обваренных людей. Но царю этого показалось мало, Данила с ужасом замечал, как буквально звереет Иван. Глаза молодого царя, кажется, впитывали вид крови, боли, ужаса. Захарьин помотал головой, отгоняя наваждение.

Жалобщикам принялись подпаливать усы, бороды и даже волосы. Бедолаги уже готовились к страшной смерти, были такие, что отдали Богу душу только с перепуга. Спас от погибели их не царь, а мчавшийся во весь опор со стороны Москвы всадник. Едва успев спрыгнуть с коня, холоп бухнулся в ноги Ивану:

   — Не вели казнить, государь!

   — Чего? — у Ивана задёргался левый глаз. Что сегодня за день такой?!

   — С колокольни во время звонов колокол упал!

Лицо молодого царя побелело, падение колокола плохая примета, быть большой беде! Спросив: «Где?», он слушать ответ не стал, птицей взлетел на лошадь. Только успел крикнуть: «Велите царице ехать в Москву!» — и от копыт его коня уже клубилась пыль. Данила поспешил к сестре, передать волю мужа. Стрельцы, остановившие мучения псковичей, растерянно спрашивали:

   — Что с этими?

Захарьин махнул рукой:

   — Пить в шею!

Ошпаренные, обожжённые люди торопливо собирали брошенную в кучу одёжку, не разбирая, где чья, не до того, главное — успеть унести ноги. Навек зареклись на кого-нибудь жаловаться, себе дороже. Некоторые стонали, у многих не было волос на голове, только чёрные огарки, кто хромал, кто прикрывал рукой вытекший глаз, другой пытался натянуть ошпаренными руками поскорей порты от срамоты. Всё это делалось молча и оттого выглядело ещё страшнее.

Царская свита тоже поспешила с места издевательств, кто метнулся вслед за царём, кто за Захарьиным к своим жёнам.


За 37 лет до конца. СИЛЬВЕСТР


  это ты? Снова станешь учить, как мне лежать, как сидеть? Или что съесть за ужином?

— К чему тебя учить, царь Иван Васильевич? — бесплотный священник Сильвестр скромно потупил глаза. Но Иван слишком хорошо знал, что эта скромность фарисейская. За ангельским смирением попа железная воля и желание подчинить себе. Но подчинить в большом не мог, силёнок не хватало, да и ума тоже, подчиняй в мелочах. Это было ещё хуже, ежеминутная опека тяжелее даже строгого спроса митрополита Макария. А ещё постоянная угроза из-за непослушания навредить близким, ведь если верить Сильвестру, любой неверный шаг Ивана грозил бедой Анастасии и детям. Ни жить, ни даже вздохнуть свободно не мог, мечтая освободиться...

Вот и сейчас Ивану показалось, что бесплотные руки ноги сдавили горло, не давая свободно дышать, потому рванул на себе ворот рубахи, чтобы глотнуть свежего воздуха. Спальные поняли по-своему, принялись махать на него, бросились открывать окна, несмотря на холод на дворе... Но царь никого не замечал, ему во что бы то ни стало нужно было высказать этому бесплотному Сильвестру то, чего не сделал в давние годы при жизни.

Выговорить за мелочную опеку, граничившую с издевательством надним и, главное, любимой женой Анастасией. За бесконечные придирки к молодой царице... за то, что недодал ей ласки и любви по милости вот этого советчика... за... Много за что... За несвободу, взрастившую в нём желание всё сделать по-своему, пусть и во вред. За бесконечные страхи, что если ослушается, то навлечёт беду на своих любимых, на жену и детей...

Вот и слушался... Сколько раз выговаривала царица, что безволен, что подчинён попу во всём...


Ранняя весна и радостна и страшна для Москвы одновременно. Радуются люди тому, что тепло уже, что зелёная травка из земли полезла, что пережили они зиму-морену с её стужей и непогодой. Но хорошо, если весна дружная и с дождями в нужное время, а в тот год сушь стояла страшная. Как сошёл снег в начале марта, так дождей уже больше не было, сушь стояла недобрая, и ветер лютовал. Бывалые люди вздыхали, мол, не погореть бы... К середине апреля начались первые пожары. 12 апреля выгорели Никольская и Лубянка, едва-едва отстояли торговые ряды.

20 июня москвичи ужаснулись: юродивый Василий в полдень вдруг встал точно вкопанный подле церкви Воздвиженья на Арбате и стоял, обливаясь горючими слезами. Пробовали спросить, с чего бы, ответствовал, что по погибели храмовой плачет! Божий человек загодя беду чует, оттого и затосковали люди.

Прав оказался блаженный, в той церкви первой вспыхнуло, точно по злому колдовскому умыслу. Загорелось быстро, сильный ветер понёс огонь по городу. Набат поднял Зарядье, Москва горела по всей Яузе! Чёрный дым застлал небо над городом, на улицах крик стоял немолчный, рушились крыши и стены горевших домов, вопили опалённые, просили помощи растоптанные обезумевшей толпой и взбесившимися от огня и страха лошадьми! Город заволок горький смрад от сгоревших в пожаре людей и скотины, которую попросту некому было спасать, тут самим бы уберечься!

К вечеру страшное зарево над Москвой затихло, но вой по погибшим стоял и утром. Пожары часто жгли Москву, но никогда не докатывались до Кремля. Теперь и там дышать было нечем от смрада и чёрного дыма, ползущего от города. Молодого царя с царицей и родственниками вывезли на Воробьёвы горы в летний царский дворец. Туда огню и смрадному дыму от Москвы не добраться, тянуло в другую сторону.

А где загорелось на следующий день, никто бы сказать не смог. Заполыхало точно со всех сторон. Но самое страшное — налетевший сильный ветер понёс огонь по городу в сторону Кремля! Когда начали рваться пороховые погреба, москвичи поняли, что пожара-то ещё и не видели! В Москве пылало всё — Пушечный двор, Оружейная палата, Постельная палата, церкви, с колоколен которых падали колокола, Казённый двор...

Полыхал город, снова гибли в нём люди от валившихся сверху пылающих брёвен, от горящих тёса и соломы, сорванной ветром с крыш, задыхались от удушья, были растоптаны мечущимися лошадьми. Даже Успенский собор не смогли отстоять, внутри выгорело всё, митрополита Макария пришлось опускать из крепостного тайника на вожжах к Москве-реке, да вожжи оборвались, едва не погиб митрополит, сильно ударившись о землю.

К вечеру жаркий, свирепый ветер наконец стих, и огонь стал понемногу униматься. Но смотреть на Москву спокойно не смог бы никто.

Стены Кремля с проломами от взрывов порохового запаса закопчены, многочисленные церкви обезглавлены, стоят только их обгоревшие остовы. Нет больше Кремля! И большей части города тоже нет, вместо изб одни обгорелые печные трубы. Ничего не оставил огонь, ни домов, ни лавок купеческих, ни усадеб...

Но, главное, он не оставил людей, кто не успел прорваться сквозь смрадный дым и пламя к берегам реки или в луга за городскими улицами, почти все погибли, сгорев или попросту задохнувшись. Задохнулись и многие, кто прятался от страшного жара в глубоких погребах и подвальных ямах. Пропало всё: родня, дома, скотина, скарб... Как теперь жить, чем кормиться? Как подняться снова на ноги, растить детей? За что, Господи?! Чем так провинилась перед тобой Москва, её люди, те, кто в поте лица добывал себе хлеб каждодневный?!

Не поверили москвичи, что мог вот так наказать их Господь, поразив пожаром всех без разбора, и богачей, и детей безвинных. А церкви почему погорели, святые иконы погибли? Постепенно росла уверенность, что не обошлось без ворожбы, без нечистой силы. Смутилась Москва, стала умом своим искать виновных. Не верилось, что это могли быть свои, русские. Значит, кто?

Известное дело — чужаки, Глинские, а самая главная среди них она — бабка молодого царя Анна Глинская. Вестимо, ведьма она, ненавистница всякого русского обычая. Кому, как не ей, желать порушения православных церквей? Всегда мечтали Глинские сменить веру русскую на чужую! Нашлись видевшие, как летала эта ведьма хвостатая ночью над городом, кропила кровавой водой, из сердца мертвецов взятой, дома московские, и церкви святые, и монастыри... Потому не устояли они в лютом пожаре.

Смерть всему роду Глинских! Кто бросил клич казнить царёву родню — дознаться не смогли, но новый смерч не хуже огненного понёсся по Москве. Обезумевшая от горя и крови толпа бросилась громить уцелевшее боярское добро. Сначала разнесли двор Глинских, досталось и безвинным холопам боярским, и всем, кто показался доброхотом ненавистного семейства.

Такой вал остановить невозможно, пока буйство не иссякнет само собой. Но до этого было далеко, слишком велики потери в трёх московских пожарах. Кто-то крикнул, что дядя царя Юрий Глинский укрылся в Успенском соборе, в алтаре прячется! Страшна обезумевшая в своей ярости толпа, никто и ничто ей не указ. Не остановили ни святые стены, ни даже крест ал тарный, выволокли вопящего князя на Соборную площадь и тут же забили насмерть кольями и камнями, да так, что всё его тело и голова превратились в сплошное кровавое месиво!

Найти бабку царскую Анну Глинскую и другого дядю, Михаила, не удалось, царь увёз бабку в Воробьёво, а дядя сумел удрать в своё калужское имение. До утра толпа громила Москву, но и на другой день не успокоилась, отправился народ на Воробьёвы горы, к летнему царскому дворцу. Каждому, кто шёл, хотелось мести за погибель родных, за нищету, которая после пожара грозила многим, за порушенную хорошую жизнь. Впереди двигались ярые мужики, потрясая кольями и топорами, пищалями, отнятыми у стражи московской, а то и просто огромными кулаками. За ними горластой толпой бежали мальчишки, никак не могущие пропустить такое зрелище! Сзади спешили даже бабы, много потерявшие этим днём, а потому и сами готовые вырвать сердце у проклятой ведьмы!

Страшная в своей ярости масса приближалась к царскому летнему дворцу, и некому было её остановить, задержать. На охрану мало надежды, москвичи быстро разнесли тесовые ворота, посбивали замки с амбаров, ревели единым криком:

   — Анну, бабку царёву!

   — В огонь её, ведьму!

   — Сжечь!

   — Сжечь Глинскую!

Ещё немного, и ворвались бы обезумевшие люди в палаты, бросились громить всё и всех внутри терема. И вдруг на крыльце наткнулись на выставленный вперёд большой крест! Ход беснующимся людям заслонил небольшого роста священник. Отбросить крест в сторону не решился никто, передние на мгновение замерли, а сзади на них всё напирали. И тут на весь двор, перекрывая разъярённые вопли, раздался зычный голос священника, и откуда только бралась такая сила в небольшом теле:

   — На кого руку подняли?! На царя своего?! Царь пред вами виновен?

До сих пор никто не посмел встать против толпы, слуги царские попрятались так, что не сыскать, а этот небольшой толстенький человечек в рясе смело противился тысячеголосой ораве! От неожиданности передние даже затихли, а стоявшие сзади тянули головы, пытаясь понять, что происходит. Раздались растерянные голоса:

   — Не-е... нет, царь не виновен... царь-то что?

Благовещенский священник Сильвестр, почувствовавший сомнения мятежников, гаркнул ещё громче, так, чтобы слышал весь двор:

   — Так чего же вы царские хоромы громите?!

Толпа опомнилась, принялась требовать своё:

   — Бабку царскую давай!

   — Ведьму Анну Глинскую в огонь!

Хотя крики были уже не такими уверенными, как совсем недавно, но могли вмиг перерасти в новое безумие. Вверх поднялись десятки рук с кольями и топорами. Люди зашевелились.

   — Нет здесь Глинских! — Голос священника перекрыл новые выкрики.

   — Побожись, — неуверенно потребовал здоровенный мужик, державший отнятый у кого-то из стражников бердыш. Правда, не очень, видно, знал, как им пользоваться, держал неловко.

Священник размашисто перекрестился:

   — Вот те крест! Во Ржеве она!

И чего сказал, сам не понимал, да только поверили люди, раздались голоса:

   — Нету ведьмы здесь...

   — Далече она...

   — Нету...

   — Так чего же вы наседаете?! — снова гаркнул священник. Толпа неуверенно попятилась. — Чего царские палаты громите?! Разве царь сам в пожаре не пострадал? Его палаты сгорели небось не меньше, чем ваши!

Конечно, когда у человека погорела единственная изба, а в ней жёнка с детьми, то это не сравнить с пожаром в царских хоромах, у царя небось ещё немало осталось. Но люди засомневались, а священник наступал:

   — Пошто Ивана Васильевича корите, позорите? Он ли в пожаре виновен?

Отступившие было с крыльца мятежники взъярились снова:

   — Бабка его виновата!

   — Вот с неё и спрос! А всего более с вас самих! — Сильвестр, наступая, уже вытеснил передних с крыльца и теперь возвышался над всеми.

   — Это как? — изумился народ.

   — Пожар тот наказание за ваши грехи!

Тот же детина с бердышом возмутился:

   — Ты говори, да не заговаривайся, не то не посмотрю, что поп, рубану раз, мне терять нечего. Чем я повинен, если, не щадя живота своего, трудился с утра до ночи? А детки мои малые в чём вину держат, коли и ходить пока не умели?

   — Все напасти за грехи наши, — упрямо возразил поп. Неизвестно, сколько бы они спорили и чем всё кончилось, но тут опомнилась стража, стала наседать на слегка успокоившуюся толпу, тесня к воротам. На помощь спешили ещё стрельцы. И снова гомон во дворе перекрыл трубный глас Сильвестра:

   — Не трогать! Никого не трогать! Именем царя велю!

Поп поднял вверх свой большой крест и смело шагнул с крыльца. Перед ним расступились.

   — Идите, дети мои, по домам, у кого какой остался. Ни к чему вам царские хоромы громить, на себя гнев царский вызывать... — Сильвестр уговаривал спокойно, но настойчиво. Безумствовавшая два дня толпа, видно, уже устала от собственной ярости, готова была утихнуть. Слава богу, Сильвестра послушались и стрельцы, ни давить людей конями, ни рубить их палашами, ни тем более палить в толпу из пищалей никто не стал. Пришли с шумом, ушли почти тихо. Отходчив народ русский, выплеснул гнев свой, облегчил тем душу и снова готов жить дальше, какой бы ни была эта жизнь, лёгкой или тяжёлой.

Никто не заметил, что из чуть приоткрытого окошка горницы за всем наблюдает молодой царь. Царица сидела, забившись в угол на лавке, а Иван не смог не глянуть хоть одним глазом. Ярость толпы была страшной, не останови людей вот этот невесть откуда взявшийся священник, и она захлестнула бы дворец. Тогда несдобровать не только спрятавшейся в подземелье дворца бабке Анне, но и им с царицей, хотя никакой вины Иван за собой не знал. Государь не верил своим глазам — один человек смог остановить десятки разъярённых других только словом, когда стража не справилась бы и сотнями сабель и пищалей! Значит, есть на свете сила большая, чем безумная ярость?

Когда молодой царь повернулся к своей жене, глаза сто блестели, как самые яркие ночные звёзды:

   — Настенька, не бойся, там всё стихло.

Анастасия помотала головой, точно отказываясь верить в наступившую тишину, в неожиданное спасение от, казалось, неминуемой погибели. Иван рассмеялся, смех сто был тихим и немного недоверчивым:

   — Кончилось, кончилось. Один поп смог остановить тысячу беснующихся человек!

   — Как? — царица спросила не потому, что желала знать, как именно, а потому, что всё не могла поверить.

   — А вот так! Поднял крест и уговорил!

Иван вышел из горницы, навстречу ему попался один из стражников, видно, шёл докладывать, что бунтующие прогнаны! Так и оказалось; усмехаясь, принялся говорить о том, как выпроводили мятежников со двора, слова были красочны, точно глухарь перед молодкой хвост распустил. Царь чуть помолчал, потом вдруг велел:

   — Приведи мне попа, что на крыльце толпу увещевал.

Стражник замялся:

   — Не ведаю, где он, государь. И откуда взялся — тоже.

   — Так узнай! — неожиданно даже для себя заорал Иван и грохнул дверью, скрываясь в горнице. Анастасия испуганно смотрела на рассердившегося мужа. Чего это он? Ведь всё кончилось хорошо, и слава богу!

Тот, чуть походив по горнице, объяснил сам:

   — Людей успокоил священник, а они себе в заслугу ставят! А сами сидели, как мыши в норах, тихо, пока все со двора не пошли!

Тут оба вдруг вспомнили о прячущейся в погребе под дворцом бабке Анне. Небось там помирает со страха, надо успокоить. Глянув друг на друга, поняли, что думают одинаково, и вдруг весело рассмеялись. Царский смех был нервным, но иначе сейчас уже не могли ни Иван, ни Анастасия, слишком много пережившие за то недолгое время, пока москвичи бесчинствовали на дворе и их жизнь висела на волоске.

Анна Глинская выходить наверх категорически отказывалась целых три дня. Она проклинала тот час, когда приняла решение ехать в Москву, а не к отцу Стефану Якшичу, сербскому воеводе. Но ещё больше проклинала саму Москву и её народ, безумный, непочтительный и дикий! Глинская уже знала о страшной гибели своего сына Юрия, понимала, что теперь ни ей, ни оставшемуся в живых Михаилу добра в Москве не видеть, очень жалела, что когда-то отдала дочь князю в жёны, забывая о том, сколько смогла награбить за недолгое время правления своих детей. Шепча проклятья народу, столько времени её кормившему и поившему, давшему ей многие и многие драгоценности, наряды, золото, меха, она клялась отомстить, хотя совсем не знала как Оставалось одно — настроить внука, ставшего царём, так, чтобы завтра же Москва захлебнулась в крови бунтовщиков!

И Анна Глинская принялась уже не проклинать москвичей и всех русских заодно, а размышлять, как осуществить задуманное. Царь Иван должен показать, что малейшая хула на его бабку карается не простой смертью, а гибелью мучительной и кровавой! Ей виделись реки кропи непокорных и неблагодарных людей, которым она соизволила дать свою дочь в царицы.

Её, Анну Глинскую, обвинили в поджогах? Ничего, они ещё увидят, как горят их собственные дома по воле царя! И сами бунтовщики станут молить о пощаде в полыхающих кострах на площадях, но пощады не будет! Не будет пощады и прощения людям, посягнувшим на её сына, на се добро, на её имя!

Может, так и было бы, да только слишком долго сидела в подполе бабка царя. Опоздала Анна Глинская. К тому времени, когда она наконец выбралась на свет божий, готовая подробно рассказать своему внуку, как следует покарать мятежников, он успел поговорить и с женой Анастасией, и с благовещенским попом Сильвестром, собой заслонившим путь в царские хоромы.

Глаза Анны метали молнии, она не могла поверить своим ушам:

   — Ты?!. Ты не станешь никого наказывать?! За смерть своего дяди не станешь?! За хулу, на меня возведённую?!

Ответ молодого царя был твёрд, глаза его смотрели спокойно:

   — Не стану. Народ московский слишком много претерпел этим летом. Погибли многие, сгорело слишком многое. Ярость та была не злобной, но невольной, от отчаянья.

Во все глаза смотрела на мужа и Анастасия, эти дни он много думал и говорил с тем самым попом Сильвестром, но она никак не могла поверить, что столь скоро взялся за ум обычно несдержанный Иван. И радовалась — значит, есть в его сердце то, что поможет стать настоящим государем, разумным и добрым правителем, значит, ошибаются те, кто твердит, что Иван самовластен и жесток! Ах, как была рада молодая царица своему открытию!

Благовещенского священника нашли, но разговор получился совсем не таким, как мыслил себе молодой царь. Он уже приготовил большой кошель с золотыми монетами в благодарность за спасение от ярости безумной толпы, но Сильвестр, не давая ничего сказать Ивану, вдруг... обрушился на него с гневным обличением:

   — Опомнись, царь Иван! Опомнись! — Невысокого росточка, упитанный попик едва доставал рослому государю лишь до плеча, но, подняв во гневе большой крест, точно стал на голову выше.

   — В чём?! — ахнул Иван. — Что ты? Кто ты?

Сильвестр наступал на царя, оттесняя того всё ближе к стене, у двери в ужасе замерли рынды, не смея вмешаться.

   — Я Богом тебе послан глаза открыть на мерзость твоих поступков. Тебе власть над людом московским дана, а я Богом дан, чтобы наставить на путь истинный, ибо глух ты и слеп! Знамений страшных точно и не видишь, на беды людские глядючи, тебе и горя нет?! А ну как придёт долготерпению Господню конец, про то не помыслил?

Лицо Ивана стало бледнее полотна его рубахи, глаза в ужасе остановились, даже губы посинели. Едва разлепив уста, он пробормотал:

   — Чем я прогневил Господа?.. Что свершил супротив него в невеликие свои годы?..

Сильвестр перестал вращать глазищами, но всё же всплеснул руками:

   — Ты не ведаешь?! Сколько в твои невеликие годы смертей на твоей совести? Скольких людей ты безвинно погубил, осиротил ради своей забавы, оставил калеками, замучил?

Иван вдруг приосанился:

   — Я царь! Как смеешь ты, холоп, мне пенять?!

Священник точно не заметил вопроса, снова возмутился:

   — Ты — царь?! Не-ет... при венчанном царе престол в Москве пуст. Пуст! Правитель не в том, чтобы бармами себя обрядить, а в том, чтобы править. А в державе твоей стон и плач великий, в людях вражда, мздоимство, разной, казна разграблена, враги вокруг земли нашей головы подняли, терзают её кто как может, а тебе и дела нет?! Ты веселишься, тех же, кто с челобитьем приходит, веря в твоё заступничество, губишь мучительной смертью! Одни лишь игрища на уме! Какой же ты царь?!

Анастасия, опомнившись, первой метнулась, но не к попу, а к Ивану, заслонила мужа от священника:

   — Что ты хулишь?! Изыди отсюда, злодей!

Иван опустил голову, чуть отодвинул жену в сторону:

   — Отойди, Настя, прав он. Пусть говорит.

Сильвестр продолжил уже спокойней:

   — Хорошо хоть глас мой слышишь, и на том спасибо, не совсем окостенел, значит.

   — Что мне делать? — уже растерянно и просительно произнёс царь.

   — Что делать, говоришь? Много дел у тебя, Иван Васильевич, коли царём себя не только назвал, но быть им хочешь. Во всё вникай, в дела государственные, челобитчиков слушай, а не сразу гони взашей. Коли люди до самого государя дошли, значит, не зря просят. Войско устрой как надо, чтобы враги вокруг земли нашей и голов поднять не смели. — Сильвестр ещё долго перечислял то, что не обустроено в Московии. Лицо Ивана всё больше мрачнело от его слов, молодой государь понимал, что священник прав, да только как сладить с таким грузом напастей?

   — Одному мне не сладить со всем...

   — Не сладишь! — согласился Сильвестр. — И никто другой в одиночку не сладит. Людей новых к себе привлеки. Да только не из тех, кто уже правил Москвой, они лишь к воровству да стяжательству горазды. Боярские роды меж собой за власть грызутся, им не до мудрого управления, они тебе не помощники.

   — Кого же брать?

   — Разумных, но не самых родовитых, чтоб за ними Шуйские или Глинские, Захарьины или другие не стояли. Такие тебе служить будут, а не набиванию закромов.

Иван уже пришёл в себя, задумчиво хмыкнул:

   — Так ведь таким ещё больше надо будет, чтоб закрома набить, ежели у них пока ничего нет.

Сильвестр помотал головой:

   — Зря о людях так мыслишь, государь. Не все за злато служить готовы, много и таких, кто земле своей да Господу нашему и бескорыстно послужит.

   — Я таких не знаю. — Царь перешёл на лавку, присел, рядом встала Анастасия, стояла молча, слушала внимательно.

   — А я знаю. Да и ты знаешь, вспомни всех, окинь своим взором, немало найдёшь.

   — А... ты?.. Ты поможешь ли?

   — Помогу! Всей своей жизнью помогу! И людей помогу подобрать, и на путь наставлю, коли снова понадобится. Только помни, государь, что твоё слово в Москве главное, ты царём венчан, твоя власть в земле нашей после Господа! Не слушай дурных советчиков, которые лишь о своём благе пекутся государству в ущерб, какими бы они родственниками ни были! Помни, что твоё слово главное и последнее. Правь так, чтобы не бунтовал супротив тебя народ русский.

Иван чуть растерянно снова закивал:

   — Мне и митрополит Макарий о том говорил. Что я Богом на царство венчан, потому моя воля после Божьей на Руси стоит.

   — Твоя, — с лёгкой усмешкой склонил голову Сильвестр. — Вот и следи, чтобы та воля с Божьей совпадала, а не супротив была. Правь, царь, да будет праведен путь твой!


Когда ушёл Сильвестр, Иван обернулся к жене, взял её руки в свои:

   — Всё ли слышала, Настенька? Всё ли поняла?

Та кивнула:

   — Слышала и поняла. Прав этот поп, хотя и неприветливы его слова.

Молодой царице так хотелось помочь своему мужу, да только не знала чем. Она поняла всё, в чём обвинял Ивана беспокойный священник, но сердце обливалось кровью от одной мысли, как сможет справиться государь с таким ворохом проблем. Попробовала осторожно тронуть его плечо:

   — Поговори с митрополитом Макарием, может, и он что посоветует?

Царь кивнул:

   — Сам о том думаю. Не раз уж говорил с Макарием ещё до своего венчания на царство. Он тоже твердит, что царская воля сразу после Божьей. Царь наместник Божий на земле.

Анастасия улыбнулась, такой разговор ей нравился больше. Её Ваня умный, красивый Божий ставленник на земле Русской! Как не гордиться таким? Как не любить? Она любила. Нежно, крепко...

А Иван продолжал говорить то, что молодая жена уже слушала вполуха, а зря...

   — А если облечён Божьей властью, так и отвечать перед Господом за всё происходящее на ней должен. Моя воля самая первая, моя власть самая сильная — значит, и спрос с меня первый. Вот в чём меня Сильвестр укорял-то! Тот, кто Русь Божьей волей держит, не может глупостями развлекаться, не должен шутовством заниматься...

Царь встал, в волнении прошёлся по горнице, остановился перед окном, долго глядел вдаль, ноздри его возбуждённо расширились, глаза горели. Анастасия смотрела на Ивана влюблёнными глазами, таким он нравился ещё больше.

   — Изменюсь! С сегодняшнего дня изменюсь! Поможешь ли?

Царица закивала, мало понимая, о чём он говорит. Но помочь готова всегда, чем только сможет, всё готова отдать любимому человеку!

Но в одночасье измениться нельзя, немало ещё прошло времени, много бесед состоялось между молодым царём и священником Сильвестром. Не меньше — с митрополитом Макарием.

Сильвестр учил и учил повседневному житью, учил, как быть человеку в семье и в быту, что помогло Ивану прекратить бесшабашные загулы и дикие забавы с людьми. Этому немало способствовала и Анастасия, рядом с ласковой и мягкой женой царь и сам становился мягче и разумней.

А вот митрополит учил другому: царская власть дана Богом, значит, священна. Учил, что теперь он хранитель веры и благочестия для всей Руси! Именно благодаря этим беседам Иван почувствовал на себе Божью всевышнюю благодать. Захотелось стать ревностнейшим рабом Божьим. Потому и склонился смиренно в каждодневной жизни под пастырскую руку Сильвестра.

Макарий не мог нарадоваться на своего ученика. Сильвестр тоже. Но Ивану оказалось мало простого послушания, он всё больше склонялся к мысли о настоящем покаянии. Сильвестр не мог понять: к чему это? Достаточно каяться в храме, достаточно просить прощения у Господа перед лицом митрополита... Сильвестр проглядел готовность молодого царя к всенародному покаянию. Зато это увидел митрополит, понял и одобрил:

   — Попроси прощенья у людей. И свою душу облегчишь, и люди в тебя поверят.

Иван усомнился: а ну как слабину почувствуют, решат, что такого можно и наказать? Чувствуя себя ставленником Божьим, он уже не принимал человеческого укора. К сожалению, Макарий не узрел вот эту гордыню, заметил только страх перед осуждением, посоветовал:

   — Повинную голову меч не сечёт. А наказание?.. Божьего бойся, не людского...

Знать бы митрополиту, чем обернётся вот эта уверенность царя в том, что людскому осуждению недоступен, что всё творит по воле Божьей! Но Макарий до самых страшных времён не дожил, а тогда самым важным было именно всенародное покаяние Ивана.


Морозным утром вскинулась Москва — гудел набатным колокол. Горожане выскакивали во дворы, крутили головами, пытаясь понять, где горит, потом соображали: нет, не о пожаре вещает колокол, на площадь зовёт. Бежали люди, спрашивали друг дружку, что случилось. Не иначе как татары под Москвой! Или крымский хан войной пошёл. Иные возражали, мол, Литва напролом, видать, лезет!

Над Кремлем, вспугнутые колокольным звоном, крутили стаи ворон, садились и снова взлетали. Но для Москвы картина привычная, вороны живут рядом с людьми извека, первыми от опасности вверх взмывают, но первыми и успокаиваются. Вот встанет народ на площади, чуть притихнет, и птицы вернутся на деревья, будут с любопытством оглядывать сверху людское море, не понимая, чего ради их побеспокоили.

А на площади на Лобном месте сооружён большой помост, стрельцы с бердышами навскидку стоят. Чудно, выходит, сам государь москвичей повелел собрать? К чему? Галдел народ, судя и рядя. Шустрые мальчишки лезли вперёд, кто не смог, забирались повыше на деревья и заборы, чтобы всё увидеть, всё разглядеть, чтобы было о чём рассказать потом любопытным. Калачница решила, что пока народ стоит, может и перекусить её товаром, принялась выкрикивать, нахваливать свои изделия. Бойкую бабу обступили, к румяным калачам потянулись руки, в плошку посыпались денежки. Тут бы и сбитенщикам постараться, немалый доход был бы, да не успели. Только та шустрая бабёнка и заработала на калачах.

Просто на помост начали подниматься и вставать чуть в стороне бояре родовитые. Толпа принялась обсуждать, у кого из них рожа толще да наряд богаче. И то, бороды окладистые поверх бархатных шуб, подбитых соболем, ровно лежали, шапки высокие, сапоги с загнутыми носами. Только по всему видно, что и бояре не ведают, к чему званы. Так же, как остальные горожане, меж собой переговариваются, переспрашивают.

На другой стороне уже стояли священники, пока не было видно только митрополита Макария. И эти ничего не знают, тихонько перешёптываются, оглядываются.

Народ постепенно присмирел — что-то будет? Даже мальчишки замолкли, только видно, как в морозном воздухе вырывается пар от дыхания множества людей. Озябшие люди переступали ногами, похлопывали себя руками по бокам, но всегдашних в таких случаях шуточек не слышно, почуял народ необычность происходящего...

Когда на Лобное место вышел молодой царь в полном облачении, народ присмирел окончательно. Хорош царь, стройный красавец, рослый... А Иван вдруг... снял с головы свой державный венец и поклонился в пояс стоявшей московской толпе. Площадь ахнула!

Такого Москва ещё не видела! Да что там Москва, вся Русь такого не видывала!

   — Прости меня, народ христианский!

В морозном воздухе единым порывом вырвался многоголосый вопль. Государь прощенья просит?! И у кого?! Не у святителей, не у бояр, кичащихся своим родством высоким, а у народа, что на площади собрался?! Матерь Божья, Царица Небесная! Неужто услышал Господь молитвы людские? Неужто даровал Руси государя, способного к прилюдному покаянию?!

А Иван продолжал каяться, перечисляя грехи, какие свершал то ли по малолетству неразумному, то ли по недоумию уже сознательному. Винился в гибели людей, в мучениях, какие от него претерпели, в непочтении... А ещё выговаривал боярам, которые вокруг были, за их прегрешения, за их засилье, за ущемление его воли. Обещал, что отныне по-другому жить будет Русь, что ни одна слезинка невинного не пропадёт, прекратятся в городах и весях суды неправые, произвол и бесчинства.

Опустили головы бояре, не решаясь поднять глаза на государя. Опустил их и люд московский, точно тоже был повинен в вине боярской или в том, что воли молодому царю не было. Тихо стало на площади, только пар вырывался изо ртов. Молчали, пока Иван не возгласил:

   — Отныне только моя воля будет — воля Господом поставленного над вами царя и самодержца!

Плакал царь слезами чистыми, не скрывал своих слёз. Рыдала толпа, единая в своём порыве:

   — Слава государю!

   — Правь нами справедливо!

Долго плакала Москва во главе со своим государем. Хорошие то были слёзы, очищали они души, как всегда очищает чистосердечное покаяние.

В стороне вместе со всеми рыдала царица. Слёзы текли по лицам Сильвестра и нового советчика царя Алексеи Адашева. Никто не стыдился этих слёз, никто не утирал их.

Как расходились с площади, никто и не помнил...


Сильвестр принёс Ивану очередную книгу. Он да митрополит то и дело пополняли запасы Ивана новыми манускриптами, но даже вдвоём не успевали за молодым государем. Макарий не раз смеялся:

   — Что ты их, живьём глотаешь, что ли?

Сначала митрополит подозревал, что Иван лишь листает тяжёлые страницы или читает выборочно, где глянется, потому так быстро успевает прочесть толстые фолианты. Но сколько ни проверял, всё выходило, что читал молодой царь со вниманием, размышлял над тем, что узнал, даже бывал не согласен, задавал вопросы... Словно изголодался за свою беспокойную жизнь по умному слону и теперь впитывал всё, как сухая земля долгожданную влагу. А память у Ивана оказалась очень хорошей...

Но Сильвестр пришёл не за тем, книгу-то подал, а речь завёл не о ней, напомнил об Артемии. Иван чуть поморщился:

   — Ты мне уж который раз говоришь об этом старце. Что в нём такого?

Сильвестр довольно кивнул:

   — Нестяжатель он.

Иван помотал головой:

   — Что в том? Противников Иосифа Волоцкого много, да вон они все — про нестяжательство твердят, а сами и схиму-то надели наживы ради! — Голос царя начал звенеть, его всегда задевало то, что монахи говорят одно, а делают другое. — В монастырях хмельное варят, мирянам про блуд твердят, а сами с монахинями открыто живут, по городам да весям милостыню собирают, не довольствуясь тем, что люди сами дают!

Царь начал опасный разговор, Сильвестр хотя и обличал священников во многих грехах, но совсем не хотел, чтобы тем сейчас занимался Иван. Он снова перевёл речь на Артемия.

   — Артемий столько лет жил в скиту в Порфирьевой пустыни, от мирских соблазнов удалившись...

Иван усмехнулся:

   — А чего ж вернулся?

   — Многие ученики появились. Я ему предложил в Корнильевский монастырь в Вологде игуменом.

   — И?..

   — Отказался.

   — Монастырь мал?

   — Да нет же! — досадовал на царскую непонятливость Сильвестр. — Он супротив монастырских богатств открыто выступает!

Священник ещё долго рассказывал о достоинствах старца. Постепенно недоверчивая усмешка Ивана сменилась откровенным интересом. Повелел вызвать Артемия в Москву.

Старец твердил о мерзостях, творимых в монастырях. Иван ужаснулся: как же это можно?! Монастырь на то и монастырь, чтобы от людской мерзости бежать. Артемий качал головой:

   — Нет, государь. Слишком многие уходят от мира только на словах. Сколько бояр да князей в монастырях иноками, а живут как прежде жили, разгульно, вольно... Женские монастыри от мужских не отделены, с монахами мальчики-послушники в одних кельях... К чему такое приведёт? О вере ли они думают?

   — Так чего же не гонят игумены своих нерадивых монахов прочь? Тех же бояр, какие иноки только по одежде?

Артемий вздыхал в ответ:

   — Да ведь монастыри на их пожертвования живут. Придёт такой боярин, за собой принесёт обители земли, деревни да людишек, игумен и рад.

Иван щурил глаза:

   — А ежели не станет монастырь брать тех пожертвований, так жить на что? Монахов на что содержать будет?

Артемий в ответ мотал головой:

   — В скитах чёрное духовенство жить должно, в скитах! Только там души от мирских соблазнов оградить можно! А иначе как с того же боярина потребовать, ежели он дар обители большой принёс? Обогатит монастырь, вот и чувствует себя хозяином!

Иван надолго задумался, потом всё же спросил:

   — Неужто нет таких обителей, чтобы сами своё хозяйство держали, чтобы не только на дары надеялись?

   — Почему нет? Есть и такие. Вон в Соловецкой обители как Филипп игуменом стал, так и хозяйство на лад пошло...

   — Это Федька Колычев, что ли?

   — Да, бывший боярин Фёдор Колычев, что Филиппом крещён в монастыре. Трудом своим живут иноки.

И снова царь не верил:

   — Да только ли трудом?

   — Нет, конечно. И дары принимают, но ведь и солью торг ведут, и пашню пашут, и многие мастерские завёл игумен. Соловецкой братии спать подолгу некогда.

   — И на землю людишек работать не пускает, все сами пашут?

   — Пускает, вестимо, но не обирает до нитки. Разумно обитель держит игумен Филипп, у него поучиться есть чему.

   — А монахи не ропщут? — Глаза Ивана лукаво блеснули. — Куда как легче просто службу нести, чем так-то?

   — А кто ропщет, того там не держат! — отрезал Артемий. — Игумену Филиппу бездельники не нужны!

Долго рассказывал царю о соловецком игумене Филиппе старец Артемий, многое запомнил из его речей Иван. Под конец беседы спросил:

   — А если бы ты стал игуменом большой обители, смог бы вот так же?

Тот покачал головой:

   — Так только далече от Москвы можно... На Соловки просто так не идут, только по велению души...


Долгие беседы с митрополитом Макарием и со старцем Артемием всё больше приводили Ивана к мысли о церковном переустройстве. Оказалось, что менять нужно не только царство, но и церковные законы в нём. Царь размышлял и свои размышления старался записывать. Когда таких заметок набралось уже немало, вдруг отправился к митрополиту:

   — Собирай Собор, владыка.

Макарий и сам понимал, что пора взяться за церковное устройство, потому согласился.


И вот в феврале 1551 года в Грановитую палату дворца съехались высшие духовные чины. Царь сидел на престоле, слушая, как дьяки зачитывают подготовленные им вопросы, и исподлобья разглядывал епископов. Кроме митрополита Макария, в Москве собрались епископы:

Новгородский Феодосий, Ростовский Никандр, Суздальский Трифон, Смоленский Гурий, Рязанский Кассиан, Тверской Акакий, Коломенский Феодосий, Сарский Савва, Пермский Киприан. Напряжённо вслушиваясь, сидели и другие священники. Не все были готовы отвечать на заданные от имени царя вопросы, многие осторожно косились на митрополита, пытаясь понять, что же тот задумал.

В сто глав уместились решения Собора, потому и нашали его Стоглавым. Много вопросов поднял перед святыми отцами Иван, на многие уже были у митрополита Макария готовы ответы. Особенно ратовал митрополит о грамотности людской. Многие владыки поддержали своего главу. Возмущался, что невежи, став священниками, плохо учат детей, а берут за то с их родителей непомерную плату! Ещё владыка выступал против бродячих мастеров, которые учили грамоте по деревням и весям, а то и многим городам. Учили худо, брали дорого. Было решено организовать училища книжные, куда все люди могли бы отдавать своих детей для обучения грамоте. Кроме того, много говорилось и о переписке духовных книг, и об иконописи. Но на все решения нужны были деньги.

Особенно досталось от царя и членов Собора белому духовенству — городским и сельским священникам!

— В церкви часто пьяны! Бранятся без страха, речи непотребные друг на дружку говорят! Лаются меж собой и с прихожанами! — ярился Иван.

Епископы соглашались, мол, и устава не знают, и ленивы не в меру, и безграмотны, и многими непотребствами занимаются...

Хулили белое духовенство, бесноватых и трясунов, которые на площадях милостыню просят, в отличие от блаженных, которых сразу видно, ругали празднества и скоморошьи игры, стрижку бороды, общее мытье в банях мужчин и женщин, разные игры на деньги, а ещё шахматы...

Услышав про свою любимую игру, Иван чуть расстроился, ему очень нравилось размышлять за доской, представляя, как станет дальше передвигать фигуры. Но возражать не рискнул, не ко времени. Решил только испросить у митрополита разрешение играть в шахматы хотя бы сам с собой.


Многое из того, что услышал царь от сурового старца Артемия, потом повторил на Стоглавом Соборе в укор духовенству, обвиняя его в неблагочинии. Много постановлений принял Собор, определяя жизнь монашескую, очищая се от накопившейся скверны, много запретов на нём родилось. Митрополит Макарий, и сам чувствуя необходимость в обновлении монастырских уставов и правил, активно поддерживал государя.

Но нашёлся вопрос, в котором не согласился наставник со своим учеником.

   — Земли дворянские скудеют, а монастырские богатеют. Неправильно то!

Макарий уже понял, что царь готов отобрать земли у монастырей, чтобы раздать их своим людям. Самому Макарию владения не нужны, но он хорошо понимал, что Собор не согласится, не отдадут запросто богатства игумены, сколько бы ни твердили о чистоте монашества. Так и случилось, Собор принял решение, что никто не может у церкви ни отнять, ни похитить...

Иван снова позвал Артемия:

   — Во всём согласны игумены, пока у них земли да другие богатства отнимать не начнёшь. К чему монастырям земля? И налоги такие, что казна пустеет?

В мае Собор решил все вопросы по царскому приговору. А Артемий стал настоятелем Троице-Сергиевой обители. Максим Грек, освобождённый из заточения в Тверском монастыре, был переведён под опеку старца.

Сильвестр выговаривал Артемию:

   — Ты хоть понимаешь, что теперь на тебя обрушится вся сила иосифлян?

   — Все под Богом ходим... — возражал тот.

   — Так-то оно так, да только ходим по-разному, — выдохнул царский наставник.


Всё верно предвидел Сильвестр, скоро начались тайные доносы на Артемия самому царю. Недолго он пробыл настоятелем обители. Ивана злили бесконечные жалобы на старца: ну чего бы не принять земли, если жертвуют? Митрополит разводил руками:

   — Как может принимать земельные вклады нестяжатель? Сам же обличал за то, что произносят одно, а делают другое.

Иван написал об упрёках самому Артемию. Ответ получил более чем открытый, игумен поучал самого царя в правоте своей и божественности жизни. И предлагал: «Вели, государь, тем под присягой сказать, что тайно тебе говорили». Постепенно гневные обличения Артемия надоели Ивану, в котором всё больше укреплялась вера и собственное предназначение и непогрешимость. Царь скупо бросил Сильвестру:

   — Уходил бы твой Артемий подальше от Троицы... пока дурного не случилось...

Сильвестр увидел в глухой угрозе опасность и для себя, метнулся к старцу:

   — Артемий, не твоё то игуменство. Может, к простому монашеству вернёшься? Господь такое служение больше примет, чем лай с другими и тем паче с царём...

Глаза старца блеснули, в ответ только хмыкнул:

   — Думаешь, ежели меня в дальний скит убрать, так порядок на Руси будет? Не видит государь, что вокруг него творится! Не ведает. А от того невежества многие беды и ереси происходят.

   — Ты бы язык-то придержал.

   — Не могу молчать!

   — Не молчи, да только говори по-другому. Вон митрополит сколько лет уж государя учит, и толк есть, и сам жив-здоров, слава богу! И я тоже, где и промолчу, чтобы не злить Ивана Васильевича. Вспыльчивый он, осторожно надо.

   — Вот то-то и оно, что вы с Макарием, точно овечки на закланье, блеете, а огрызнуться не способны. К чему и учение ваше всё, если правды на Руси как не было, так и нет?!

Артемий ещё долго обличал самих митрополита и Сильвестра, а тот слушал, обливаясь потом и всё больше понимая опасность нахождения рядом с беспокойным старцем, не умеющим вовремя пригнуть голову. Но Артемий всё же внял увещеваниям Сильвестра, Троице-Сергиеву обитель оставил, и года игуменом не пробыв. Зато не оставил свои поучения Ивану.

Царь, у которого ничего не получалось из задуманного, и без старца понимал, что живёт не так. Наследника всё не было, Анастасия родила двух дочерей, но обе умерли. Вокруг уже стали поговаривать, что не способен царь, как и его отец, иметь наследника. Хуже всего, что подняли головы Старицкие. Если у царя не будет сына, то их власть снова. Иван метался по горнице, скрипя зубами, его злили бестолковые уговоры Сильвестра.

   — Ты только и можешь, что обещать благополучие в будущем! Мне сейчас сын нужен!

Анастасия говорила другое: на богомолье нужно, поклониться святым местам...


А ещё была Казань! И впервые Иван не послушал жену. Как молила его Анастасия, упрашивала не ходить самому, быть осторожным. Но царь уже знал, что должен вести своё войско. И ведь получилось, одолели Казань!

На казанском престоле правители менялись без конца. Сафа-Гирей снова выгнал Шигалея и уселся сам. Конечно, Шигалея терпеть тяжело, одна его наружность чего стоила... Шигалей был мал ростом, зато необхватен в теме, коротконог, с длинными ступнями, точно взятыми от другого туловища, уши длинные, едва не до плеч... Лицо мясистое, бабье, бабье же и седалище. Великий князь Василий точно специально казанцам такого царя поставил, и насмешку. Эту насмешку то и дело изгоняли из города, либо он сам бежал. Но и те, кто менял Шигалея, тоже долго усидеть не могли.

Сафа-Гирей Русь ненавидел хуже Батыя и разорения ей принёс не меньше, его поддерживали крымские татары. Новое воцарение Сафа-Гирея грозило Москве большими бедами. Иван решил, что пора показать, кто сильнее. В декабре 1547 года выехали во Владимир, но пушки следом сумели отправить только к январю. Слякоть стояла такая, что пушки грозили попросту утонуть в грязи, не добравшись не только до Казани, но и до Нижнего Новгорода. Мёд на Волге покрылся слоем воды, намыло множество продушин, в которые без счета проваливались и лошади с орудиями, и люди. Отряду князя Дмитрия Бельского с трудом удалось переправиться на другой берег. Он же прислал сказать Ивану, что всем войском рисковать не стоит. Царь и сам раздумывал, не вернуться ли, уж болью плоха погода для зимней войны. Морозов не было совсем, дороги развезло, с неба то лепил мокрый снег, то ледяной ветер косил холодным дождём.

В результате царь со своим войском вернулся в Москву, а к Шигалею в помощь отправился только Бельский. Вместе с некрасивым татарином они сумели дойти до Казани, где побили войско Сафа-Гирея. Отличился князь Семён Микульский. Но осаждать город не стали, пограбили окрестности ивернулись домой.

Весь 1548 год был таким же мокрым, как его начало. Иван ломал голову, как теперь быть с Казанью. Шигалей власть захватить не смог, чтобы снова воевать Сафа-Гирея, надо сначала привести в порядок своё собственное войско. И царь занялся именно этим.

К Ивану торопился вестник из Казани, посланный сторонниками Москвы. Он не знал, что в той грамотке, что зашита глубоко в полу кафтана, но знал другое — в Казани помер грозный Сафа-Гирей! Помер глупо, напился пьяный и расшиб себе голову. Ходили слухи, что ему помогли, но только слухи. Власть взяла царица Сююн-Беки, а царём провозглашён её сын Утемиш-Гирей. Мальцу всего-то два годика. Одновременно с послом в Москву совсем другие люди из дворца отправились за помощью в Крым.

Вестник к Ивану поспел вовремя и грамоту привёз в сохранности, а вот его соперникам не повезло — казаки изловили их и переправили казанский крик о помощи вместо Крыма в ту же Москву. Напрасно ждала Казань подмоги от своих собратьев из-за Перекопа, не пришла помощь. Чтобы оттянуть столкновение с Москвой, решено было кланяться царю Ивану. В июле из Казани от имени младенца Утемиш-Гирея прислали слёзную грамоту с просьбой о мире. Царь довольно усмехался:

   — Это раньше я был мал, а Сафа-Гирей силён, теперь наоборот! С младенцем переписываться не стану, пусть присылают добрых людей.

Добрых людей не прислали, и московское войско снова выступило в поход на Казань. Только в этот раз подготовились лучше, и зима стояла крепкая, без больших оттепелей. Сначала всё шло хорошо, но в феврале постигла та же беда — нежданная слякоть! Иван злился:

   — Да что ж это?! По осени от Москвы не выберешься, а пока до Казани дойдёшь, так здесь дождями изводит!

Размышления привели к уверенности, что нужно сначала осложнить казанцам жизнь блокадой и построить крепость, из которой потом выступать. Так и сделали, на Круглой горе в устье Свияги вдруг вырос Свияжск, где к приходу царя приготовлен запас всего необходимого. Построили этот город хитро. Понимая, что казанцы не дадут спокойно возводить крепость, русские сначала срубили настоящие крепостные сооружения со стенами, воротами, башнями, пометили все брёвна до единого, постройку разобрали и, сложив на плоты, сплавили по реке. А на месте быстро собрали всё заново, заполнив укрепления землёй. Получилось настолько быстро, что, пока казанцы сообразили, в чём дело, крепость уже стояла, щетинясь полутора сотнями больших орудий. Москва показывала, что она встаёт с колен и с ней придётся считаться!

Все речные подвозы к Казани тоже постарались закрыть. Первыми из города побежали, бросив на произвол судьбы своих жён и детей, крымчане, но попались сторожившему Каму воеводе Бахтияру Зюзину, были биты и потоплены.

Пересилили тогда Казань, снова сел в городе Шигалей. Но главным было не это, вернулись домой тысячи русских пленных! Больше 60 тысяч избитых, изувеченных, голодных, обовшивевших людей прибрели, едва передвигая ноги, к своим семьям, уж и не чаявшим когда-нибудь их увидеть. Вот за это и ратовал прежде всего Иван. Первым условием было освобождение русских из полона. Не могли простить в Москве многие тысячи своих загубленных в татарском плену соотечественников.

И поначалу казалось всё хорошо, но очень скоро оставленные в Казани для надзора за освобождением пленников бояре сообщили, что казанцы русских не освобождают, держат в ямах закованными в цепи. Пришлось отправляться к городу снова. Дорого далась Казань русским войскам, упорно сопротивлялись татары, прекрасно понимая, что пощады за все их прежние измывательства и притеснения не будет, припомнят убитых и замученных, не поверят больше русские слёзным мольбам, которым грош цена.

Это и случилось. Несмотря на все усилия казанцев, постаравшихся испортить мосты и гати, несмотря на проливные дожди, московское войско встало под Казанью. На рассвете 23 августа полки уже заняли свои места вокруг города.

Но Казань сильна, стоять осадой можно хоть до следующей весны. Просто штурмом не взять. Что делать? Бить долго по одному месту, чтобы появилась брешь в стене, не получалось. Пушкари разводили руками: орудия сильны, но татары близко не подпускают, сами палят в ответ, можно орудия погубить. Воеводы вдруг предложили: а если подкопать под стену и заложить порох туда? Небось, если рванёт, то стена может и обрушиться? А дальше уже доделают...

Так и решили, за подкопы взялись немедля, пока не зарядили осенние нудные дожди.

Стоявшим осадой русским немало досаждали скрывавшиеся в лесах татары и ногайцы под предводительством Япанчи. Когда их удалось разгромить и многих взять в плен, царь приказал привязать пленников к кольям на виду у всего города, чтобы казанцы видели, что с ними будет. Приказание выполнили, поближе к городским стенам в землю врыли высокие колья, к которым привязали татарских пленных, скрутив руки за спиной. Со стен в сторону русских понеслись проклятья.

   — Ага, не нравится, собаки?! — кричал в ответ сотник Терентий, у которого казанцы в неволе зверски замучили двух братьев, медленно поджаривая их на огне. Он готов был сам перебить пленников, но царь распорядился не трогать.

Вдруг на стенах показались люди, сначала подумалось, что это вышли мурзы, посмотреть на своих. Терентий довольно хмыкнул: пусть увидят, что с ними со всеми будет, если не освободят оставшихся в полоне русичей и не перестанут разорять русские города и веси! Но радоваться не пришлось. Стоявшие на стене люди вдруг подняли пищали, один за другим взвились дымки, и в привязанных к кольям их соотечественников... полетели пули!

Терентий даже не сразу поверил — казанцы бьют своих?! Убивают татар, которых никто губить не собирался?! И это вместо того, чтобы попытаться их спасти или на худой конец выкупить?

Со стен доносились какие-то крики. В ответ один из привязанных татар гоже закричал. Русские наконец опомнились и тоже принялись стрелять в ответ, заставив казанцев отступить со стен. Пушкари, подсуетившись, дали залп из трёх пушек. На стене остался только один Гагарин, который всё равно что-то кричал своим вниз. Ему отвечали, правда, не очень уверенно и громко.

Терентий пнул привязанного к ближнему столбу пленного:

   — Чего он кричит?

И сообразил, что татарин вряд ли поймёт русскую речь, но тот оказался понятливым, усмехнулся:

   — Кричит, что лучше нам погибнуть от руки своих, чем от ваших нечистых рук, шакалы проклятые!

Терентий изумлённо раскрыл на него глаза:

   — Это про шакалов он кричал или ты?

   — Все мы! — Лицо татарина перекосила злоба, выкрикивая проклятья, он брызгал слюной. Терентий даже незаметно вытер руку, на которую слюна попала, точно та могла оказаться ядовитой.

   — Во дурак...

А со стены полетели стрелы, разившие пленных.

В шатёр Ивана почти вбежал князь Курбский:

   — Государь! Татары своих бьют!

   — Что?! — изумился Иван.

   — Как есть бьют! — подтвердил возле входа в шатёр князь Горбатый-Шуйский. Это он со своими сумел захватить почти четыре сотни пленных. — Кричат, чтоб лучше гибли от своей чистой руки, чем от нечистой христианской!

Зубы Ивана скрипнули от злости.

   — Хотят гибели своих?! Пусть видят её! Всех перебить немедля у них на виду! — Царь обернулся к Курбскому: — Больше с ними не возиться, пленных не брать! И с подкопом поторопитесь!

Казанцы-перебежчики рассказали, что в городе воду берут из подземного ключа у Муралеевых ворот. Под них начали второй подкоп. Работавший с утра до вечера заступом Хотюня с трудом распрямился. Который день на четвереньках или совсем ползком. Шире долбить нельзя, подкоп может обвалиться, да и казанцы услышат, потому крючились, согнувшись в три погибели. В подкопе воздуха мало, дышать тяжело, со лба пот льёт ручьями, застилая глаза, но мужики работают, долбят и долбят, проталкивая землю назад ногами. Чем скорее доберутся до их тайника со свежей водой, тем скорее падёт Казань. Небось, как пить нечего будет, станут казанцы сговорчивей!

Орудуя заступом, Хотюня размышлял, тихо разговаривая сам с собой. Кто бы эту Казань трогал, если бы они не налезали всякий год на русские города, что ближе к Москве! Царь Иван Васильевич хотя и молод, а, говорят, разумен. Сколько раз казанцам предлагал своего Шигалея, чтоб только жили тихо и русских не убивали, не полонили. Так нет ведь, басурманы проклятые, ни единого годка покоя от них не было! У Хотюни жену с малыми детками увели, пока он сам на торг во Владимир ездил. Сгинули, видать, в полоне Зорюшка и лапушки дочки-погодки. И сыпок пропал тоже... От воспоминаний о погибшей из-за насильников семье заступ в руках русича застучал злее.

Таких, как он, много, почти у всех, пришедших к Казани, родные погибли от рук басурманов, у каждого есть свой спрос с проклятых. Оттого и злы русские, оттого и не миновать расправы казанцам. Зря они не согласились встать под руку молодого царя Ивана, решилось бы всё добром. Нет, не захотели колени преклонить, прощенья за все свои злодеяния попросить. Русские, хотя и страшный счёт к казанцам имеют, но повинную голову меч не сечёт, простили бы небось. Так нет ведь! Закрылись проклятые в своём городе за стенами, даже оттуда пакостят как могут. Вот потому и не ждать им пощады, когда русские всё же возьмут Казань! И чтобы это случилось скорее, Хотюня и такие же, как он, долбят и долбят сырую землю, задыхаясь в подкопах, мечтая только об одном: расквитаться с обидчиками.

Выбравшись на поверхность, Хотюня долго сидел, глядя на крепкие стены Казани. Рядом тяжело опустился наземь такой же, как он, копатель Михей. Тоже посидел, вглядываясь вдаль, потом вздохнул:

   — Слышь, Хотюня, я чего думаю...

   — А? — устало отозвался тот.

   — Мы колодезь нарушим, а там ведь тоже бабы с детьми...

   — Ну? — подивился Хотюня. — Чего это, Михей? Ясно, что в городе баб с детишками полно.

   — Жалко их... А как на приступ пойдём, всех без разбору бить станем?

Хотюня ответил, не раздумывая:

   — Я баб бить не стану. Хотя они наших не жалели!

   — Так они басурманы, а мы русские!

   — Ага, потому им можно моих было в полон угнать с верёвкой на шее?! Любого казанца, какого увижу, задушу своими руками! И баб бы их всех перебить, чтоб татей не рожали!

   — Бабы не виноваты, — почему-то смущённо возразил Михей.

Хотюня вздохнул:

   — Бабы нет. И детишки тоже. Да только старше станут, нам мстить начнут. А наши дети им...

   — Будет ли конец этой мести?

   — Нет. Пока род людской будет жив, не будет.

   — А священник говорит, что прощать надобно уметь даже заклятому врагу...

   — Вот пусть он и прощает! А я как своих детишек и жёнку вспомню, так никому простить не могу! Потому, как в город попаду, так не пощажу ни единого татя! — Кулаки Хотюни сжались так, что ногти впились в ладонь, оставив красные следы. Покосившись на пудовые кулаки товарища, Михей понял, что многим казанцам несдобровать при штурме, у многих русских кулаки вот так сжимались при мысли о мести насильникам.


Через пять суток князь Серебряный услышал в подкопе над головами голоса людей, пришедших за водой. Когда в подкопе взорвали 11 бочек пороху и вместе с тайником взлетела часть стены, особо горячие русские полки бросились в город. Царь едва удержал остальных от немедленного штурма.

   — Царь Иван Васильевич, пошто не даёшь побить поганых? Многих уложили уже, чего же оставлять других?

   — Подождать надобно, в малый пролом многими силами не войдёшь, только людей погубим.

Не знавшие о втором большом подкопе разводили руками: и чего ждать?

Тем временем на городские стены выходили местные колдуны и ворожеи, мерзко ругались, срамно показывали голые зады, размахивали тряпьём в сторону русских, выкрикивая какие-то заклинания. Сначала московитов такое чудачество смешило. Но единожды к князю Андрею Курбскому подошёл пушкарь и, кивнув в сторону изгалявшихся на стене казанцев, мрачно пробасил:

   — Ныне кривляются, значит, к вечеру либо ветер, либо ливнем польёт...

Князь Андрей Курбский живо обернулся к пушкарю:

   — Ты заметил?

Тот кивнул:

   — Всякий раз так, княже. Проклятые ведьмаки они, чары поганые на нас насылают. Сколь раз уж было, сколь нас эти бесконечные дожди губили, что зимой, что вон летом.

Курбский метнулся к Ивану:

   — Государь, вели молебны служить! И впрямь поганые свои чары на нас насылают!

Подумали вместе, действительно так получалось, никто из местных таких мерзких ливней не мог припомнить, какие всякий раз начинались, стоило русским подойти к Казани.

Тут же совершили первый крестный ход, неся крест с частицей Животворящего Древа, провели молебны. Помогло! С того дня, сколько ни выходили проклятые колдуны на стены, стоило вынести крест, их как ветром со стены сдувало. Дожди прекратились. Зато многим стали приходить вещие сны о победе над Казанью.

Осада Казани шла уже пятую неделю, и конца ей не было видно. Сделали подкопы под воротами города, взорвали несколько башен. Кроме того, заложены несколько больших подкопов. Оставался последний, решающий штурм города.

И всё же царь отправил к городу посланца с предложением сдаться, на что казанцы ответили:

   — Не бьём челом! На стенах Русь, на башне Русь — ничего, все помрём или отсидимся за новой стеной, какую поставим!

И снова царь скрипел зубами:

   — Сами свою судьбу решили! В плен никого не брать! При штурме живыми оставить только женщин и детей!

Казанцы заметили приготовления на стороне русских и тоже принялись готовиться.


Пушкарь Данила проснулся и рывком сел, ошалело оглядываясь. Но всё было спокойно, вокруг тихо сопели, с присвистом храпели, постанывали или бормотали во сне такие же, как он, воины. Радом спал, сладко разметавшись на подстеленной попоне, Семён, за светлые волосы прозванный Белашом. Ему, видно, снилась любушка, всё звал подойти поближе...

Данила усмехнулся и постарался снова уса роиться поудобней, завтра штурм, потому надо поспать. Где-то вдали перекликались между собой дозорные, вдруг всхрапнула лошадь, из осаждённого города донёсся собачий лай. Пушкарь повернулся в сторону крепостных стен, вглядываясь в темноту. Эти татары хитрые, могут напасть и среди ночи. Понятно, что не пересилят, но урон нанесут. Он заметил, что и дозорный у костра тоже прислушивается к лаю. Не выдержав, Данила поднялся и подошёл к воину. Сторожил бывалый стрелец Гордей, этот и мухи вражеской не пропустит, усмехнулся:

   — Чего не спится, боишься?

   — Не... — помотал головой Данила. — Просто проснулся, теперь не заснуть.

   — Ты ж не старый дед, которому спать не хочется. Иди, ложись, до утра ещё далеко...

Но Данила возвращаться не стал, всё же присел у огня, зябко поёживаясь. Как ни тепла одёжка, а всё же осень, от земли холодом тянет. Долго сидели молча, потом Данила решил поспать, пристроился тут же у костра. Но стоило закрыть глаза, как приснился давно знакомый сон. И не поймёшь, сон это или давешняя явь: татары уводили в полон женщин и детей из их маленького городка. Слышны вопли, плач, конское ржание, щёлканье кнутов, окрик татарина и умоляющий женский голос:

   — Данила, беги! Беги, сынок!

Он бежал. Понимал, что надо быстро, очень быстро, но во сне ноги не слушались и двигались безумно медленно. Пытался бежать и не мог... А ещё из тёмного сна выплывало лицо басурмана, волочившего за волосы его мать. Чтобы отвлечь проклятого от мальчика, она билась и пинала обидчика ногами. В ответ татарин стегал женщину кнутом, на её теле оставались страшные кровавые полосы. Зато Данилу басурман не заметил, мальчику удалось спрятаться. Данила навсегда запомнил шрам через левые глаз и щёку и смог бы узнать эту рожу среди тысяч других даже сейчас, после полутора десятков прошедших лет. Татары тогда истребили или увели в полон всех жителей городка, никто не вернулся. Был городок, и не стало его.

Потому, когда Данила узнал, что государь Иван Васильевич идёт воевать Казань, напросился в войско. Острый глаз и толковая голова быстро помогли стать хорошим пушкарём. Данила мечтал отомстить за жизни своих родных, за своё сиротство, за поруганную честь своего рода. Таких, как он, в войске Ивана Васильевича много, редко кого татарские набеги не задели за живое, всё порубежье страдает. Всем казалось: вот побьют татар, возьмут Казань, и кончатся их беды. Кабы не ежегодные набег и да проклятый полон, как жить хорошо можно! Даже неурожаи мало путали, всё осилить можно, если знать, что нет угрозы со стороны разорителей.

Постепенно сон всё же сморил пушкаря. Но на сей раз снился ему не набег, а совсем уж детство. Мать, почему-то простоволосая, юная, бежала навстречу отцу по ромашковому косогору. Следом за ней сестра Уля, тоже босая и весёлая. Все смеялись, кричали что-то... И он сорвался гуда, к ним, но добежать никак не мог, видел родных, а они его нет.

Сон Данилы грубо прервали голоса дозорных, будивших войско. Занимался рассвет, пора было подниматься, чтобы готовиться к бою с давешним врагом-обидчиком. Для кого-то этот день станет последним, каждый надеялся, что не для него, что минет его сия чаша. Семён окликнул приятеля:

   — Слышь, Данила, говорят, город-то богатый...

   — Ну?..

   — Так все грабить побегут, а мы что же, с пушками внизу стоять останемся?

Данила с недоумением смотрел на Семёна:

   — Ты сначала её возьми, Казань-то, потом грабить станешь.

Но Семён остался при своём:

   — Не, как только на штурм пойдут, так я тоже побегу, мне своё взять надо... Я Параше колечко обещал, должен раздобыть.

   — Дурак ты, Семён! — выругался пушкарь. — Нашёл о чём думать!

Тот огрызнулся:

   — Сам больно умный!

На том и разошлись, размышляя каждый о своём. Позже разговаривать было уже некогда.


Наступило утро, небо было чистое, ясное, никакого дождя, который изводил все дни по воле казанских ведьмаков. Сумели русские справиться с их поганой колдовской силой крестными ходами да молебнами, осилили проклятых колдунов.

Иван размашисто перекрестился и кивнул:

   — С Богом!

К центру поля побежали воины устанавливать его знамя. Развернувшееся на ветру полотнище заставило возликовать всех русских: на нём был изображён Нерукотворный образ Спаса, а на конце древка крест, который был с Дмитрием Донским на поле Куликовом.

На стенах стояли наготове казанцы, внизу русские. Ни те, ни другие не стреляли. Над полем повисла зловещая, тяжёлая тишина. Князь Воротынский уведомил царя, что все 48 бочек пороху в подкопах заложены, нужно срочно взрывать, не то казанцы поймут, в чём дело. Но Иван ушёл к заутрене в походную церковь и стоял там на коленях перед образами. Остальным командовали уже его воеводы.

Земля вдруг содрогнулась, башня и часть стены как-то странно разломились и принялись разлетаться в разные стороны. Брёвна, камни, людские тела, обломки, поднятые взрывом ввысь, падали на землю. Дым и гарь закрыли солнце. Не успели люди понять, что произошло, как округу потряс второй, ещё более сильный взрыв! Части стены казанской крепости попросту не стало.

Уже никого не надо было принуждать к штурму и даже командовать, множество воинов бросилось в город, а царь всё молился. Когда Иван наконец подъехал к городским стенам, штурм давно начался. Беда оказалась только в том, что слишком многие принялись вместо Литвы с защитниками города его грабить. Зато опомнились сами казанцы и начали теснить русские войска. Страх обуял грабителей, часть из них бросилась бежать. Царь, увидев бегущие толпы своих воинов, бросил им на помощь половину своего полка и сам, взяв святую хоругвь, встал в Царских воротах. Его распоряжение безжалостно убивать и русских грабителей заставило многих усомниться.

Бой на улицах шёл очень тяжёлый. Спасая свои шкуры, казанцы решили выдать русскому царю своего тогдашнего царя Едигея. Другие спасались сами, бросаясь с разрушенных стен прямо в воду. Так сумели удрать через мелкую Казанку более шести тысяч человек, им было уже не до защиты города, не до оставшихся в нём жён и детей, самим спастись бы... Два неразлучных брата Курбских князья Андрей и Роман, заметившие такое бегство, показали чудеса храбрости. Жизнь Андрею Курбскому спасла прочная броня, а вот Романа полученные раны за год потом свели в могилу.


Когда рвануло во второй раз, Данила едва не оглох. Какое-то время в ушах страшно гудело, потом наступила полная тишина, он долго мотал головой, прежде чем туки вернулись. Картина была невиданная, когда земля дрогнула и от стен вверх полетели огромные камни, брёвна, части людских тел... В образовавшийся проем рванули сотни русских воинов, подбадривая себя криками. Семён в числе первых, как и обещал.

Даниле было не до того, он ещё долго возился возле своей пушки, стрелял, пока не стало ясно, что в городе уже слишком много русских, чтобы палить без оглядки. Тогда вперёд бросились и пушкари. Пролом в стене получился огромным, взрывы разнесли большую часть башни Муралеевых ворот, но проходы оказались завалены обломками, трупами и татар, и русских. Даже после таких разрушений казанцы отчаянно сопротивлялись.

Через пролом рядом с пушкарём перелезал рыжий детина, страшно ругаясь на проклятых басурман. Попавшегося навстречу татарина он посёк, даже не обернувшись на того, просто как ненужную вещь на дороге. Даниле отчего-то стало жутковато. Но жалеть никто никого не собирался, если б не тот же рыжеволосый, самому пушкарю несдобровать, на него нацелился рослый татарин, и только твёрдая рука неожиданного помощника, остановившего саблю, позволила Даниле уцелеть.

   — Ты того... ты смотри... — посоветовал ему детина.

   — Ага, — откликнулся Данила.

   — Саблю возьми, они удобнее наших.

Этот совет был уже толковым, сабля действительно пригодилась, от её удара полетела наземь голова Гагарина, неожиданно выскочившего навстречу из ближайших ворот. Конечно, казанцы знали в своём городе каждый двор, потому им биться было легче, с плоских крыш на головы русских отовсюду летели камни, тяжёлые вещи, лилась смола и даже просто горячая вода. Но всё равно видно, что наступающие пересиливают.

Проскочив одну улицу, Данила на другой вдруг оказался в одиночку против троих вооружённых татар. Страха почему-то не было, только появилась мысль, что мало успел уложить проклятых... От скрестившихся клинков в сторону полетели искры. Орудовать чужой саблей было не так-то удобно, но другого оружия у него не оказалось. После третьего удара выбили и саблю. Понимая, что это его последний бой, Данила постарался отдать свою жизнь как можно дороже. Выброшенное взрывом бревно показалось ему достаточно подходящим, чтобы крошить татарские головы. Такого противники русича не ожидали. Саблей супротив бревна не помашешь, одного свалил быстро. Двое других оказались более изворотливыми, да и развернуться с лесиной негде.

Помощь пришла неожиданно, среди общего гвалта и шума Данила даже не услышал, как за его спиной появились товарищи. Окрик: «Эй, своих побьёшь!» застал его врасплох. Опустив бревно, которым размахивал, Данила едва не поплатился жизнью за свою неповоротливость. Гагарин, что оказался поближе, своего не упустил, так махнул саблей, что у пушкаря кафтан повис располосованным. К счастью Данилы, сам татарин споткнулся на каком-то обломке и потому промахнулся. Ударить второй раз ему не дали. Глядя на лужу крови, быстро растекающуюся из разрубленной шеи противника, Данила подивился: даже не страшно...

Бояться оказалось попросту некогда. Вокруг не боялись. Кто-то старался лишить жизни как можно большее количество басурманов, а кто-то тащил из их домов всё, что попадалось под руку. Немного погодя Данила и счёт убитым потерял, только рубил и рубил налево и направо, хорошо понимая, что выбора нет — либо он, либо его.

Уши резанул истошный женский крик. Из ближайших ворот навстречу пушкарю выскочил Семён. Весь его кафтан, руки и даже лицо были залиты кровью. Это неудивительно, Данила тоже весь в крови, своей и вражеской вперемежку, но Семён держал... чью-то отрубленную руку! Завидев приятеля, довольно показал:

   — Во! Нашёл колечко, какое обещал!

На окровавленном женском пальце действительно красовалось золотое кольцо с огромным красным камнем. Хотя камень, может, и не был красным, просто таким было всё вокруг. Данила сначала оторопел, потом с силой оттолкнул Семёна так, что страшная добыча выпала из рук. Тот разъярился:

   — Ты что?! Я еле с бабой справился!

Договорить им не дали. Из тех же ворот выскочил Гагарин, размахивая саблей, видно, пытался защитить свою родственницу. Тут же Семён, корчась, упал в пыль рядом со своей добычей. За ним последовал и татарин, теперь уже от руки Данилы. Из горла Семёна толчками вырывалась кровь, он пытался что-то сказать, но донеслось только бульканье. Наконец глаза его остановились, побелев, так и оставшись открытыми. Данила с трудом заставил себя закрыть веки погибшему приятелю. Но раздумывать дольше было некогда, на улицах шёл ожесточённый бой.

Потом Данила и не помнил, что делал. Он отбивался от чьих-то нападок, рубил и колол сам... А потом...

Это лицо он мог бы узнать даже в полной темноте! Шрам пересекал левую бровь и щёку, уползая к подбородку... Татарин не успел даже замахнуться, те, кто оказался рядом, рассказывали, что смирный Данила издал такое рычание, что у многих волосы встали дыбом. Даже если бы в его руке не было сабли, пушкарь разорвал бы проклятого татарина голыми руками, перегрыз ему глотку собственными зубами, мстя за своих родных. Он действительно растерзал казанца, продолжая кромсать уже бездыханное тело, пока за плечо не тронул кто-то из своих:

   — Опомнись, он мёртв.

   — А? — вскинулся Данила.

   — Другие ещё есть, — укорил его русич.

Не один Данила в этот страшный день мстил за гибель родных. Тысячи русских людей пришли к Казани поквитаться за многие годы бед и несчастий, принесённых нападками на их земли, за гибель и унижения в плену близких, за погубленную, порушенную счастливую жизнь... Месть их была страшной. Оправдывает ли жестокость злодеяний жестокость мести? Бог весть, только тогда многим тысячам такая месть казалась единственно возможной. Казанское ханство должно было быть уничтожено, иначе не видать русским покоя, пока живы те, для кого чужой полон — это доход, для кого чужая смерть легка и незначительна, будь то смерть безоружной женщины, старика или ребёнка. Реки крови, пролитые казанцами на русской земле прежде, теперь превратились в такие же реки на улицах самой Казани! Горы убитых при налётах на русские города или умерших в рабстве русских людей обернулись такими же горами в их собственном городе! Мало кто из русских расчётливо убивал, все мстили! Мстили жестоко, страшно, но по праву мстителей. Осудил ли их Господь за это право? Им ответ держать перед Богом.

Казанские женщины и дети расплачивались собственными жизнями и свободой за злодеяния своих мужей и отцов. Царь приказал не брать в полон мужчин, оставить только женщин и детей.


В Казани оказалось такое количество трупов и нападавших, и защитников, что даже улицу, ведущую от Муралеевых ворот к ханскому дворцу, для проезда царя Ивана Васильевича удалось расчистить с трудом. К государю с криками благодарности бросились несколько тысяч освобождённых русских пленников.

У приехавшего в Казань Шигалея царь вдруг... попросил прощенья:

   — Тебе ведомо, сколько раз посылал я к ним с предложением покоя. Не захотели! Сколько раз лгали, сколько злых ухищрений от них видел!

В походной церкви Иван долго стоял на коленях перед образами, потом так же долго пытал своего духовника протопопа Андрея:

   — Прав ли, отче, подскажи! Прав ли? Ведь хотел миром, просил мира, не ответили. Напротив, обещав, тут же нарушали свои слова! Столько бед принесли земле Русской, что и Батый проклятый не принёс. Батый единожды земли наши разорил, в полон русских брал. А эти много раз и полонили, и как скот в ярме держали... Предатели!

Протопоп не мог понять своего царственного ученика: в чём сомнения?

   — Твоей рукой покарал Господь поганых! Твоей рукой явил им свою волю.

Немало лет пройдёт, перестанет Иван Васильевич спрашивать, прав ли, перестанет задумываться, имеет ли право казнить по своей воле, но это будет позже. Тогда царь ещё страшился казней, будь то свои или чужие, но уже всей душой возненавидел предательство.

Данила сидел, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону.

   — Ты чего? — осторожно тронул его Гордей. — Ранен?

Пушкарь поднял на него глаза. И столько было в них боли и страдания, что вопрошавший вздохнул:

   — Не казни себя... Они бы тебя или твоих родных не пожалели...

Данила усмехнулся:

   — А они и не пожалели... Сирота я, все погибли после набега казанского. Я отомстил. — Он почему-то развёл руками, точно вся резня в городе была его рук делом.

   — Все мы отомстили, — согласился кто-то рядом.

   — Не-ет... — упрямо возразил Данила. — Я нашёл того самого татарина, который мать тащил в полон за волосы.

   — Да ты что?! — ахнули сразу несколько человек. — И впрямь нашёл?! Это как же?

   — Шрам у него был приметный, через всё лицо. По шраму узнал и зарубил! — Голос пушкаря вдруг стал жёстким. Сейчас он уже был рад, что смог пусть через много лет отомстить за гибель родных.

Молодой парень, старательно оттиравший рукав от крови, вдруг сообщил:

   — А я мамку в полоне нашёл!

   — Ты?! — теперь уже внимание всех переключилось на него.

   — Ага... У мурзы на дворе в рабах была. Она у меня красавица, вот и взял себе.

   — А где ж она? — Кажется, в лицо парня заглядывали все, кто только слышал его слова. Не терпелось узнать подробности такого счастливого случая. Рыжий парнишка сокрушённо закрутил головой:

   — Недужная очень была... Только меня перекрестила и померла...

   — И ничего не сказала?

Тот вздохнул:

   — Сказала... чтоб счастливо жил...

Сидевший рядом с Данилой русич тихо вздохнул:

   — Не его то матушка. Она его Данюшкой называла, а он Микула.

   — Как звала?! — встрепенулся пушкарь.

Парень пристально посмотрел на Данилу, ревниво поинтересовался:

   — А тебе пошто? Как бы ни звала, то моя мать. Её татары в полон угнали.

Пушкарь подсел к нему ближе:

   — Не обижайся, брат. У меня тоже матушка в полоне, только меня Данилой кличут, а мать в детстве Данюшкой звала. Может, то моя была?

   — Нет! Моя! — резко возразил Микула.

   — А волосы у неё какие?

Тот вздохнул в ответ:

   — Седые все. — Чуть помолчал и всё же добавил: — Родинка была...

   — Над губой слева?! — не удержавшись, ахнул ещё один из слышавших. — Как у моей?

   — Не-е...

   — На щеке! Ближе к уху, — почему-то уверенно заявил Данила. Теперь он не сомневался, что это была именно его мать.

   — Да, — шёпотом отозвался парень.

   — Ты где её схоронил?

   — Пойдём, покажу...

Сидя у холмика, Данила думал, что немного погодя холмик затопчут кони и люди, и останется мать только в его памяти... Он вдруг повернулся к Микуле:

   — А мы с тобой теперь братья. Здесь и моя, и твоя мать.

Тот сокрушённо помотал головой:

   — Да нет, моя сразу погибла, я видел. Просто надеялся, что жива... А когда твою увидел, то подумал: вдруг это она?

   — Всё равно братья! — твёрдо заявил Данила.

Микула согласился:

— Все мы братья, кто Казань брал. Навеки поганые нас запомнят, с землёй бы сровнять их логово, чтоб больше не налезали на наши города, не сиротили людей русских!


Страшным уроком стала Казань для всех: и тех, кто её защищал, и тех, кто её брал. Русские доказали, что они не беззащитны, что нельзя год за годом безнаказанно убивать людей, уводить в плен женщин и детей, грабить города. Русский кулак медленно замахивается, но бьёт больно, казанцы это запомнили.

Жестокий штурм и бои на улицах города точно разом выплеснули всю злость и тех, и других. И хотя потом ещё несколько лет продолжались мелкие стычки, но главное решилось тогда — со взятием Казани! Резня словно примирила вековую вражду, хотя славяне долго помнили вековые обиды и беды, но приняли раскаявшихся, признали крестившихся своими если не братьями, до этого было пока далеко, но соседями. Русская душа широка и способна прощать, она будет болеть по потерям, скорбеть по погибшим, но укора на раскаявшегося виноватого не держит. Приди с добром — добро в ответ получишь, живи мирно — никогда не узнаешь силу русского меча и страсть русской ярости. А не хочешь, так получи, что заслужил! Прав князь Александр Невский, сказавший: «Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет!»


На обратном пути царю принесли замечательную весть — царица родила наследника! Иван поторопился в Москву. Царевича назвали Дмитрием в честь Дмитрия Донского, потому как победа над Казанью для Руси была сродни победе, одержанной князем Донским на Куликовом поле.

К поверженным казанским правителям Иван отнёсся вполне миролюбиво, маленький царевич Утемиш-Гирей был крещён в Чудовом монастыре и назван Александром. Его Иван даже забрал к себе на воспитание, хорошо помня самого себя, оставленного малолетним на царстве. Но и казанского царя Едигея тоже не погубили, тот вызвался креститься сам, был наречён Симеоном. Ему оставили царский титул, дали в почёт ближнего боярина, чиновников, множество слуг и даже женили на дочери знатного сановника. Иван очень хотел показать, что не держит зла на побеждённых. Множество казанских князей также крестились в Москве и перешли на службу к русскому царю.

А в Казань отправился архиепископ Гурий, которому строжайше было велено никого не крестить силою, к вере христианской приводить только добром и любовью. За несколько лет Казань была превращена в русский город, уже через пять лёг в ней жили 7000 русских и всего 0000 татар, причём татары — в посаде — без права селиться в самом городе.

Митрополит Макарий говорил молодому царю:

   — Иван Васильевич, ты свершил то, о чём столько лет мечтал весь люд русский! Царство татарское завоёвано! Могли ли мы мечтать о таком?! Столько русских жизней погублено проклятыми! Столько лет терзали они наши земли, полонили и убивали наших людей!

Иван смущался таким именованием: Иван Васильевич! Но по всему телу разливалась приятная волна радости. Никто не осуждал даже за жестокости, творимые над басурманами, слишком много бед принесли они русским, слишком много лет терпели от проклятых унижения, чтобы теперь жалеть побеждённых. Жестокость порождает жестокость, а беды требуют отмщения.

Иван Васильевич для своего народа был героем, избавителем от тяжёлого ига, от постоянной угрозы жизни и воли! В честь молодого, но такого успешного царя служились молебны, его воспевали в больших и малых городах. И никто не ожидал его последующих расправ над своим собственным народом.

Пожалуй, только Сильвестр почему-то не очень радовался успехам своего ученика. Иван, которого захватила волна всеобщей любви и поклонения, сначала и не заметил охлаждения к наставнику, а оно было. Между царём и священником впервые пробежал холодок, слишком далёк оказался Сильвестр со своими мелочными наставлениями от того великого и тяжёлого дела, которым столько месяцев занимался Иван. Даже Адашев и тот показался царю мелковатым в своих заботах. Однажды в сердцах Иван бросил наставникам жестокие слова: «Бог избавил меня от вас там!» Умный Адашев понял, что это начало конца их с царём дружбы.

Но всё довольно быстро вернулось на круги своя...


Молодая царица снова на сносях, переносит своё положение тяжело, устала уже, в молодые годы стольких выносила и родила... Но для неё хуже другое — хотя и любит жену царь без памяти, только уж слишком подчиняется любым измышлениям своего наставника Сильвестра. Сильвестр переписывает «Домострой», Анастасия не против, в нём много нужного, и как дом вести, сказано, и как лад в семье строить... Но когда поп принялся требовать, чтобы Иван и к жене приходил чуть не с его разрешения, царица возмутилась. Знал бы поп своё место!


Ещё хуже стало, когда Иван страшно занедужил, слёг в предсмертном жаре. Ужаснулась Москва — у царя сын Дмитрий младенец совсем, кому власть останется? Сразу подняли голову Старицкие, князь Владимир Андреевич уже гоголем по Кремлю ходил, куда ж младенцу со смиренной царицей против него и его матушки выстоять! Именно так: супротив его матушки княгини Ефросиньи Старицкой, вдовы князя Андрея Ивановича.

Царь метался в бреду, а царица — в отчаянии за его жизнь и за жизнь маленького царевича. О себе и забывалось за мыслями о самых дорогих людях. Чуть очнувшись, Иван призвал на совет своего наставника Сильвестра, спрашивал, кого в духовной назвать наследником — маленького царевича Дмитрия или отдать всё брату своему двоюродному Владимиру Андреевичу Старицкому? Анастасия ужаснулась: если Старицкие придут к власти, им с сыном света белого не видеть, сгноят в тюрьме младенца, припомнив вину матери царя Ивана Елены Глинской перед князем Андреем Ивановичем Старицким.

Она метнулась за помощью и поддержкой к Сильвестру и что же услышала?! Сильвестр посоветовал Ивану оставить престол Владимиру Старицкому!

   — Ты что, поп, рехнулся от страха?! — негодовала царица. — Царевича бы поддерживать, а ты его врагов привечаешь!

Сильвестр затянул привычную песню о примирении, прощении и непротивлении... К ужасу Анастасии, за Старицких выступил и Алексей Адашев. Но тот не стал говорить пустые словеса, позвал царицу с собой в дальнюю горницу, плотно закрыл дверь и вполголоса объяснил, что, дескать, Иван хотя и венчан на царство, да многие не верят, что он сын великого князя Василия, думают, что Ивана Телепнёва. Потому и прав на престол имел меньше того же князя Владимира Старицкого. После кончины князя Василия Шуйские да Глинские сумели его князем удержать, а сейчас кому то же сделать с Дмитрием? Некому, Захарьины такой силы не имеют, оттого и вернётся власть к законнорождённым наследникам рода Ивана Калиты.

Анастасия, раньше слышавшая шепоток про рождение Ивана от Телепнёва-Оболенского, а не от князя Василия, никогда не придавала этому значения, потому оттолкнула Адашева:

   — Ополоумел?! Иван на царство венчан, его власть!

Алексей вздохнул:

   — Иван-то венчан, а вот Дмитрий твой нет. Потому если царь отдаст Богу душу, то Владимир Старицкий законно может престол себе потребовать.

Несколько мгновений Анастасия стояла, глядя на боярина широко раскрытыми глазами, взволнованно дыша, потом губы её презрительно скривились:

   — Бежите, как крысы из погреба в половодье? Предатели!

Не слушая больше царского помощника, она бросилась к ложу мужа, взяла за руки жарко дышащего в беспамятстве Ивана, покрыла поцелуями, шепча:

   — Ваня... Ванечка... только не умирай, любый мой! Не бросай нас с сыном... Не оставляй!

Бояре принесли присягу маленькому царевичу Дмитрию, но всем было ясно, что про неё забудут, как только царь умрёт. Недаром та же княгиня Ефросинья Старицкая всем говорила, что присяга, принесённая под угрозой, ничего не значит. Кроме того, все открыто объявляли, что если и будут служить маленькому Дмитрию, то никак не Захарьиным.

Царица смотрела сухими блестящими глазами на бояр, толпившихся в горнице, где лежал Иван, на снующего туда-сюда Сильвестра, на других прихвостней, вынюхивающих, не пора ли перебегать к Старицким или пока ещё рано. На их лицах была озабоченность не здоровьем государя, а тем, как бы не упустить момент, как бы не опоздать, но и не прогадать, перебежав до срока. Охваченная мерзостью, Анастасия ушла к себе, встала на колени перед образами и взмолилась:

   — Господи! Услышь мольбы мои! Не допусти смерти мужа! Не ради власти молю, а ради жизни дитя моего малого! Спаси Ивана!

Так горяча, так сильна была её мольба, так долго стояла на коленях, обращаясь к Господу, молодая царица, что даже о времени забыла. Сколько часов прошло, и не ведала...

Вдруг дверь в горницу приоткрылась, в неё заглянул брат Никита. Подивился:

   — Ты не спишь, Настенька?

Царица оглянулась, брат поразился огромным сухим глазам Анастасии, казалось, в них уместилась вся боль человеческая разом.

   — Иван очнулся! Тебя зовёт!

Анастасия рванулась к двери:

   — Где? Когда?

Но слушать ответ не стала, уже бежала к своему любимому мужу. Упала перед ним на колени, вглядывалась в лицо, шептала бессвязно:

   — Ваня... Ванечка! Любимый...

И... увидела его улыбку! Царь не просто пришёл в себя, он уже не бредил, хотя и был совсем слаб!

Может, духовная помощь любящего сердца помогла царю преодолеть смертельную болезнь? Мольбы его верной жены оказались сильнее недуга? Кто знает... Только с той минуты царь пошёл на поправку.

Иван выздоровел, но внутренне заметно изменился, это почувствовали прежде всего ближние. Анастасия откровенно пересказала ему опасения, которые услышала от Алексея Адашева. Её поразило, что муж никак не ответил, только задумался.

   — Ты оставишь их при себе?

Царь вздохнул:

   — У меня нет других... Но всё запомню.

   — Как можно верить тем, кто в трудную минуту оказался предателем?! — царица не могла понять спокойствия мужа.

А тот вдруг предложил:

   — Поехали на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь!

   — Да ты слаб ещё, Ванечка. И Дмитрий слишком мал для таких поездок.

Иван приобнял жену:

   — Ничего, если Господь не дал умереть от такого недуга, то к другим не приведёт!

Почему-то решение поехать на богомолье вызвало сильнейший отпор у Адашева. Анастасия не хотела и видеть царского помощника, а сам Иван всё же пытался вы знать, к чему такое противление. Не получилось, столь ник заученно твердил об опасностях дальнего пути для не окрепшего после болезни царя и его маленького сына. Переубедить не удалось, в путь отправились.

Откуда Ивану было знать, что больше самой поездки Адашева и Сильвестра пугала встреча Ивана с давно изгнанным в Песношский монастырь бывшим Коломенским епископом Вассианом Топорковым, знаменитым иосифлянином. Вассиан был духовным наставником ещё у великого князя Василия Ивановича, твёрдо стоял за сильную государеву власть, но против разумных советчиков рядом с государем. Встреча с ним Ивана могла гою хо кончиться и для Сильвестра, и для самого Адашева. Но если Сильвестр только сокрушённо охал и ахал, то столь ник решил действовать. Хорошо понимая, что проехать мимо Троице-Сергиевой обители и не поговорить с Максимом Греком царь не сможет, Алексей спешно отправил туда нужного человека. Максим Грек не жаловал в своих речах иосифлян.

Так и произошло, первой царь посетил Троице-Сергиеву обитель и долго говорил с возвращённым из ссылки монахом. К его изумлению, Максим Грек не только не благословил его на поездкупо святым местам, но и подверг осуждению такое благое намерение! И доводы приводил совсем несуразные! Иван вернулся от старца в недоумении, но, подумав, решил, что тот попросту слишком стар летами, чтобы понимать, что говорит.

Однако стоило выехать из обители, как к Ивану напросился сначала Адашев, потом Андрей Курбский, а потом и князь Иван Мстиславский. Они все твердили одно и то же: монах предрёк, что если царь ослушается его советов, то царевич умрёт в дороге! Анастасия ужаснулась: что за страшные предсказания?! Но Иван почему-то не поверил этим словам.

   — Настя, не того они хотят. Им почему-то нужно, чтобы я не ехал. Только вот почему, понять не могу...

   — А... а если они правы?

   — Не может такого быть! На благое же дело едем, не развлекаться. Впервые слышу, чтобы Господь наказывал за коленопреклонения в святых местах.

   — Я тоже так мыслю, — согласилась царица. — Да только страшно от тех предсказаний.

   — Значит, пуще ока своего беречь станем царевича Дмитрия!


Возок покачивается на ухабах, ныряет с холма в овражек, снова поднимается вверх или осторожно сползает вниз. Царём приказано не спешить, ехать пусть медленно, но мягко. И то верно, не один Иван Васильевич, с ним царица с младенцем по монастырям на богомолье отправились.

Леса, луга, болота... Небольшие, богом забытые деревушки, в которых люди ничего не видели, кроме своего каждодневного тяжёлого труда, где и знать не знали, слыхом не слыхивали о московских делах. Кто там правит — великий князь ли или царь — им всё равно. Весь мир скрыт лесами, болотами, заросшими сорной травой просёлками.

От села до села, от одной убогой деревеньки до другой ехать и ехать... Иван крутил головой, оглядывая подвластные ему земли, и всё больше ужасался. Ужасался расстояниям и безлюдности, убогости жилья и самих жителей. Навстречу выходили согбенные от немалых лет старики, замученные тяжёлой работой мужики и невесёлые бабы. Смотрели, не понимая, откуда в их краях такое явление, кланялись поясно, не выказывая, однако, большой радости. Радости не выказывал никто, всем было попросту не до проезжавших царя с царицей и их свиты, в поле да огородах работы невпроворот. Вслед бежали только вездесущие мальчишки, мелькая голыми пятками по клубящейся за колёсами и копытами коней пыли. Окликнутые матерями или строгими бабками чтоб не бездельничали, они ещё какое-то время смог рели вслед невиданному поезду, потом нехотя возвращались к своим гусям и овцам... Не до царя весной или летом земледельцу.

Анастасию удивляло раздражение, которое вызывал у Ивана дорожный вид. Что ж делать, если от монастыря до монастыря далеко, что от села до села ехать и ехать?.. А царь ворчал себе под нос:

   — Сонное царство... точно в полудрёме живут!..

   — О чём ты, Ваня?

Муж резко обернулся к ней, схватил за руки, сжал:

   — Ты только посмотри! Угораздило же родиться царём в этом болоте! Как их разбудить?! Как разогнать эту сонную одурь?! Как вздрючить, чтоб очнулись?!

Глаза горели, на щеках даже выступил румянец. Что могла ответить Анастасия? Ничего. Честно говоря, она не совсем понимала, кого собирается вздрючивать её царственный супруг, а потому лишь кивала. Это тоже разозлило царя. Отвернулся, снова уставившись в окошко возка, раздумывал, потом принялся говорить, точно продолжая беседу с самим собой:

   — Адашев твердит про новшества... Сколько времени пройдёт, пока они из Москвы сюда дойдут?! Да и дойдут ли? Не один год всё меняем и меняем, а где те перемены? И в Москве-то не особо заметны, а здесь, далеко от Кремля, небось, как до татар жили, так и после меня жить будут...

Анастасия рискнула вставить слово:

   — Да что же в том плохого? Было бы спокойно, чтоб вражины не нападали, люди и радовались бы...

   — Спокойно?! Нет, не то! Не ради сонного спокойствия я царём венчан! — Рука Ивана сжалась в кулак, жена просто видела, как ему хочется огреть плетью кого-нибудь.

Продолжить не пришлось, передний возок остановили, встали и остальные. Колесо, видно, попало в большую выбоину, вильнуло, чуть не соскочив. Пока меняли, все вышли размять ноги. Невдалеке, видно, была такая же, как и встречавшиеся по пути, весь. На краю большой поляны с первым укосом возились мужики и бабы. Завидев непонятное, прекратили работу, встали, глядя на царский поезд из-под рук и опираясь на косы и грабли, постояли, но, решив, что это не про них, снова принялись за своё дело. Иван схватил жену за руку:

   — Смотри, смотри! Какой же я царь, если на меня даже мужики внимания не обращают?!

   — Полно тебе, — усмехнулась царица. — Откуда им нить, что это царский поезд? Отродясь никого в своей глуши не видали, вот и неинтересно им...

Царь руку отпустил, но всё же пробормотал:

   — Сам себя государем не чувствую... Всё время под чьим-то приглядом хожу, то бояре смотрели, то теперь вон... эти... А толку-то?

Колесо поставили на место, поезд двинулся дальше. Больше Иван разговоров про глушь и невнимание к своей персоне не заводил, но, видно, упорно о том думал. По его лицу пробегали какие-то тени потаённых мыслей, чело то хмурилось, то вдруг расправлялось, словно от пришедшей нужной мысли. Анастасия наблюдала за мужем с опаской. И чего ему не хватает? На царство венчан, сын есть, делами за него всё больше занимается Алексей Адашев... Хотя её саму начинала тяготить опека Сильвестра, да и не доверяла она больше советчикам царским, после той памятной ночи, когда предали все и её и младенца Дмитрия, не верила им больше... Но одно дело недолюбливать благовещенского попа или того же Адашева, и совеем другое — злиться на всю Русь. Она-то тут при чём?

И царица, и сам Иван очень надеялись, что умное посоветует старец Вассиан, недаром же ему так доверял великий князь Василий.

Песношский монастырь мал и неухожен. А уж о келье Вассиана и подумать страшно. То, чего так боялся Адашев, случилось. Иван добрался и до обители, и до самого старца.

Вассиан был не просто в чести у великого князя Васи лия, на его коленях часто сиживал сам Иван, не понимая ещё ничего, слушал наставления, которые епископ давал княгине Елене. Неудобного старца усилиями бояр упекли в дальний монастырь, но волю его не сломили.

Обитель поразила Ивана строгостью и простотой бы та, мозолистыми руками его монахов и каким-то особым светом их лиц и глаз. Сам Вассиан давно уж из кельи не выходил, немощь старческая одолела, но навстречу цари) попробовал приподняться. Тот остановил:

   — Не вставай, отче. Благослови, святой отец.

Приложился к руке. Монах перекрестил слабой высохшей кистью, но молчал. Пришлось Ивану снова первым говорить:

   — Наставление мне твоё нужно, святой отец, как дальше жить...

Узкие сухие губы с трудом разлепились:

   — У тебя советчиков вон сколько!

Царь в растерянности оглянулся на сверкавшего глазами Адашева и остальных, заслонивших своими телами вход в келью.

   — А ты не поговоришь ли со мной?

   — Поговорю, сын мой. Да только скажи другим, чтоб вышли, дышать нечем.

Стольник уходил с явной неохотой, но не подчиниться царскому приказу не смог. Оставшись наедине с Иваном, Вассиан попросил, чтоб закрыл дверь и наклонился к нему как можно ближе. Царь просьбе изумился, но вспомнил чудачества Максима Грека и решил, что этому старцу тоже пора на покой.

   — Запомни, Иван, на всю жизнь запомни то, что я сейчас скажу! Коли хочешь быть сильным правителем, коли хочешь, чтобы по-твоему было, а не по их, — старец чуть кивнул в сторону двери, — то гони от себя прочь всех, кто умней! Ни одного умника вблизи не держи! Иначе не ты, а они твоим именем править станут! Они тобой крутят и крутить будут, как захотят, ты их холоп, а не они твои!

Старцу было тяжело говорить, рука вцепилась в одежду Ивана, притягивая его ближе. Царю даже стало не по себе: что с этими старцами? Один нелепостями стращает, другой вон какие речи ведёт.

   — Ты не людьми, а Богом на царство приведён, значит, перед Богом лишь ответ держать должен. Любая твоя воля или мысль, она от Бога! Возьми Русь сильной рукой, твоя власть — Божья власть!

Долго говорил Вассиан, пока не обессилел. Многое царь и не запомнил даже, но главное запало в душу. Сам Иван был готов к таким речам, перекликались они с внушениями митрополита Макария о божественной сути царской власти.

Вышел царь от старца в раздумье. Никто не слышал речей Вассиана, но все поняли, что сказал нечто важное. Самого Ивана было не узнать, даже Анастасия обеспокоилась:

   — Ладно ли, Иван? Что старец сказал?

Муж улыбнулся в ответ:

Ладно, Настя, очень ладно. Многое он сказал, не всё и понял, но понял главное.

   — Что?

Иван развёл руками:

   — Пока и вымолвить не могу, только знаю, что как всё обдумаю, так и стану великим властителем!


Царица была довольна, если мужу хорошо, то и она рада. Кроме того, рядом не было надоедливого Сильвестра, которому не нравится всё, никаких развлечений не приемлет. Саму царицу корит за то, что часто тяжела ходит, мол, царя совращает на грех плотский! А как не рожать детей, ежели они с Иваном венчаны? И любят друг дружку. Только деткам Бог жизни не даёт, две доченьки были, но обе умерли, и слова «мама» не вымолвив. Одна надежда на сыночка Дмитрия да на тех, что ещё родятся. Они с Иваном молоды и крепки телом, дети ещё будут, и сыночки, и дочки, что бы там ни пел себе этот противный поп! После тех дней, когда царь был между жизнью и смертью, а Сильвестр попросту, как считала Настя, предал и его, и её с сыном, царица тихо ненавидела благовещенского попа. Только и знает, что укорять плотским грехом, а сам!.. До царицы уже доходили слухи, что содомскому греху подвержен Сильвестр. Может, и лгут, но дыма без огня не бывает. Противен ей поп, ох как противен. Точно чувствует Анастасия, что от него исходит дух предательства.

Да что чувствовать, если предал! После той злополучной ночи, когда решался вопрос, кому клятву верности давать, и сам Иван к Сильвестру переменился. Слушать его слушает, вроде и голову преклоняет, но взгляд уже не тот. И на исповедь к другому ходит. А царица уж тем более. Раньше, завидев Сильвестра, всё к ручке под благословение торопилась, чтоб осенил крестным знамением святой отец, а ныне и глаза в сторону отводит. Если б не любил без памяти Иван свою царицу, то давно бы ту со света сжили.

И всё шло хорошо, помолились от души, умных, святых людей послушали, Иван, кажется, голову выше держать стал, ведь услышал от Вассиана то, о чём сам втайне думал. Теперь торопился скорее в Москву.

Беда случилась на берегу Шексны, когда встали на ночной привал. На берегу уже были готовы столы со снедью, с ладьи скинули мостки, чтобы сошли на берег царь с царицей. Поначалу хотели маленького царевича оставить с мамкой на ладье, но потом кто-то распорядился нести и его. Иван сошёл под руку с братом Юрием, за ним следом царица со своей ближней мамкой, потом Адашев, ещё кто-то из бояр. Последней на сходни ступила мамка с царевичем на руках, завёрнутым в одеяльце. Её под руки поддерживали братья царицы.

Что случилось, никто и понять не мог. Только вдруг раздался треск и... сходни проломились под ногами женщины. Мамка полетела в воду, всё так же держа царевича на руках! Следом тут же метнулись стоявшие на берегу гриди, вытащили и женщину и младенца быстро, но если мамку ещё откачали, то мальчика не спасли. На Анастасию было страшно смотреть, она стояла, беспомощно разведя руки в стороны, безумными очами обводя остальных, точно спрашивая: «Как же это? Как такое возможно?»

Сам Иван тоже окаменел, он сидел, опустив голову и плечи, не желая говорить ни с кем. Только много позже, когда уже отпели младенца и, завёрнутого в саван, увезли и Москву, царь вдруг произнёс сиплым голосом, обращайся» к жене:

   — Сами виноваты... Не велели отцы святые ехать, а мы не послушали...

Анастасия вскрикнула в ответ:

   — Нет! Чем Дмитрий виноват? Он младенец совсем!

   — Моя вина... моя!.. — застонал царь, схватившись за голову.

Давили мысли одна черней другой. Был сын Дмитрий, кровь от крови, плоть от плоти его, и нет! За что?! И ведь наказан как — не там, за земным порогом, не в бою, а просто и легко, на мостках, по которым до того прошли множество ног, в вяло текущей воде спокойной реки явилось это наказание!

Снова и снова стонал царь:

   — Ослушался!.. Ослушался!..

Анастасия впервые не согласилась с мужем. Она не поверила в такое Божье наказание и даже ходила смотреть мостки сама. Но подломленные доски быстро убрали, заменив новыми. Адашев дивился:

   — К чему тебе, государыня? Я уже наказал тех, кто худые сходни сделал.

   — Я хочу с ними поговорить...

   — Да их уже и в живых нет! За гибель царевича взыскано строго!


Вернувшись в Москву, Иван переписал своё завещание, определив наследником, если сыновей больше не будет или они умрут во младенчестве, Владимира Старицкого. А если государь оставит за собой слишком малыми детей, то быть князю их опекуном.

Это порадовало Сильвестра, но озадачило Адашева. К чему такая прыть у царя? Алексея Адашева Владимир Старицкий не слишком жаловал, в отличие от Сильвестра. Адашев только пробурчал:

   — Перестарались...

А Иван преклонил колена перед Сильвестром, просил прощенья за своё ослушание, обещал впредь не перечить. Священник был немало доволен, хотя Иван и повидал Вассиана в его обители, говорил с опальным монахом, да только всё равно по их с Адашевым воле повернуло. И ведь как кстати погибель царевича подвернулась, прости Господи! Адашев зубами скрипел на глупого попа: везёт же дуракам! Грех Адашева, а польза вон Сильвестру.

Сам поп всё больше забирал власть над государем. Иван уже жил по его «Домострою». Царица против? Так ведь она мужнина жена, а коли муж священника слушает, то куда Анастасии деваться? Но между царицей и Сильвестром не просто чёрная кошка пробежала, та тихо ненавидела священника, мучаясь своей нелюбовью.

Но Господь сжалился над царской четой, года не прошло — родился второй сын — Иван. После доченька Евдокия, а потом и ещё сынок — Фёдор.


А у царя новый советчик. Узнав про него, бояре совсем взвились. Адашев и сам не больно знатен, а уж Ивана Пересветова привёл так вовсе из долговой ямы! Только таких в царских покоях не хватало! Чем взял царя Ивана этот должник?

Просто в своих челобитных о том, как устроить государство и власть царскую, советчик точно попал в мысли самого Ивана. Пересветов умён, немало повидал на своём иску, он доказывал, что Османская империя победила Византию потому, что та давно управлялась бестолковыми и ленивыми чиновниками, в отличие от сильного единовластного правления Магмет-салтана. Тех же, кто мешает сильной власти, надо огнём жечь, даже не вызнавая их вины! «Царь на царстве грозен и мудр, царство его ширеет, и имя его славно по всем землям». А ради этакой правды еретиков и супротивников можно и на кострах жечь, и в пыточной кровь пускать... И вину их спрашивать не обязательно, виновны уж тем, что против помыслили.

Могли быть лучший бальзам на душу Ивана в тот миг? Нет, он не стал немедля вешать или пытать бояр, больше того, остался в послушании у Алексея Адашева и Сильвестра, но зерно было посеяно в подготовленную почву. Это зерно даст такие всходы, от которых содрогнётся Русь, а руки царя Ивана омоются кровью многих людей, вины которых никто не спрашивал, по тому как виноваты уже только своими мыслями...

Иван Пересветов очень дельно изложил молодому государю проект реформы всей Руси, особенно военной реформы. Через несколько лет он ляжет в основу опричнины, словно Иван Васильевич на досуге вспомни т записки своего тогдашнего советчика. Может, так и было?

Сильвестр отнёсся к прожектам Ивана Пересветова спокойно, как относился ко всему, что не угрожало его влиянию на царя. Благовещенский священник доделывал «Домострой», и его больше занимала семейная жизнь Ивана, устройство царского быта. Вот в этом поп преуспел, Иван всё больше тяготился его мелочной опекой, но противиться не смел, хорошо помня исполнившееся страшное пророчество. Однажды он пожаловался жене:

   — Живу точно сетью какой опутанный. Перед каждым шагом думаешь, одобрит ли это Сильвестр.

Анастасия вздохнула:

   — А я и того хуже. Не люблю я этого попа, после его предательства невзлюбила. Что он всё карой грозит за любое непослушание?

   — А может, прав он? Один раз не послушали, и вон какая беда...

   — Что ж теперь, всё по его велению делать?

Вопрос остался без ответа, Иван и сам не знал, как быть.

Но шли год за годом, постепенно забывалось страшное, распрямлялись плечи молодого государя, опущенные после гибели первенца, зато всё чаще возвращалась мысль к словам старца Вассиана и к челобитным Ивана Пересветова. Особенно когда стало ясно, что Сильвестр больше как на мелочные придирки не способен, а Адашев не всегда прав в своих военных советах... Но пока благовещенский поп крепко держал молодого царя в подчинении своими пророчествами и угрозами беды его дорогим людям.

Освободиться от этой зависимости Иван не мог. И Анастасия не понимала почему. А ведь всё было просто...


К государю спешил невысокий человек, одетый в поношенное платье и стоптанные сапоги. Левой рукой, потемневшей от весеннего солнца, он прижимал к груди какие-то свитки, а правой размахивал при ходьбе, точно помогая себе. Космы если и были чесаны, то давно, поутру, но в них, видно, не раз за день лазили в задумчивости пальцы, разорванный на локте кафтан зашит через край явно не женской рукой, его хотя и чистили, но совсем вытрясти пыль не смогли, во многих местах так и остались потёртости... Лицо человека было задумчиво, он словно советовался мысленно сам с собой, временами губы начинали шевелиться, а рука и вовсе выписывала какие-то выкрутасы, очерчивая в воздухе что-то, видное ему одному. Куда ж такому к царю? Но стража даже не остановила идущего, да и он внимания на рынд не обратил, шёл себе как шёл.

Иван Васильевич ждал Барму. Год назад на площади напротив Кремля царь повелел заложить новый собор в честь взятия Казани. Сначала поставили обетную церковь, вокруг неё постепенно росли семь новых храмов, как бы охватывая уже готовый и забирая под себя. Такого на Руси не видывали. Строитель был, конечно, странен, но дело своё знал хорошо. Сейчас он нёс государю чертежи с исправлениями, которые неделю назад Иван Васильевич одобрил. Барма мыслил, что собор, стоящий чуть не посреди площади, должен сам стать центром Москвы за пределами Кремля.

Государь появлению строителя обрадовался:

   — Входи, входи. Показывай, что принёс...


Историки до сих пор не могут решить: Барма и Постник — это два человека или всё же один? Первую церковь, каменную, построили в 1553 году, остальные, сначала деревянные, вокруг неё в 1555—1560 годах. По названию первого храма Покрова назван был и весь храм — Покрова-на-Рву. Позже, когда в 1588 году пристроит придел, в котором похоронили останки Василия Блаженного, храм получил нынешнее название. Сначала он выглядел довольно строго — красный кирпич и белый камень. Позже получил свой яркий облик и стал центрам площади, имевшей во времена Грозного совсем другое название — Пожар.


* * *

На пристани Гринвича переполох. Три корабля английского Общества купцов-искателей для открытия стран, земель, островов, государств и владений, неведомых и доселе морским путём не посещаемых, «Бона Эсперанта», «Бона Конфиденция» и «Эдуард Бонавентура», 1 июля 1553 года уходили в далёкое тяжёлое плавание. Никто не знал, что находится там, куда они плывут. На картах за Норвегией белое пятно. Морякам во главе с Хьюго Уиллоби и Ричардом Ченслором предстояло разведать новый путь в Китай, а заодно открыть для английской короны новые земли. Льды холодных морей оставляли мало надежды встретить на побережье кого-нибудь, кроме дикарей в шкурах, но всё же моряки везли с собой грамоту короля Эдуарда VI с обращением к возможному владыке Полярной империи. Подозревая, что в диких краях за Норвегией живут орды, похожие на те, какие накатились пару веков назад на бедную Европу и едва не опустошили её подчистую, англичане захватили с собой двух потомков Батыевой рати. Королевский совет всерьёз полагал, что все дикие племена непременно должны понимать татарский язык. Откуда взялись эти люди в Лондоне, объяснить не могли даже они сами. Они плохо говорили по-английски, немногим лучше и по-татарски, но кто мог это проверить?


Отплывавшие прощались так, словно видели родные берега в последний раз. Для многих так и было. Норвежское море оказалось негостеприимным для английских кораблей, даже в июле их трепал один шторм за другим. Особенно сильным оказался тот, что захватил за Норвегией. Вот когда возглавлявшие поход Хьюго Уиллоби и Ричард Ченслор поняли, почему не слишком стремятся плавать в этих водах даже стойкие северные моряки. Но суда были хорошо оснащены, а команда жаждала открытия пути в Китай. Не всё же испанцам новые земли открывать, англичане тоже знали, что Земля круглая! И всё-таки им пришлось туго.

«Эдуард» хотя и самый большой из кораблей, но он же самый тихоходный. Ченслору не угнаться за двумя другими. Когда Хьюго Уиллоби приказал ему, пытаясь перекричать бурю со своего капитанского мостика, чтоб догоняли, Ричард даже руками развёл: ну что он мог поделать? Так и ушли два быстроходных «Бона» вперёд неведомо куда.

Когда буря наконец утихла, моряков на «Эдуарде» охватил ужас: ни «Бона Эсперанта», ни «Бона Конфиденция» на горизонте не было видно. Сильный шторм раскидал три корабля далеко друг от друга. Где их теперь искать или хотя бы сколько ждать, не знал никто, даже штурман Ричард Ченслор.

Стоявший у руля Джон Хаббот нахмурился, ему совсем не нравилось и отсутствие двух других судов, и мрачный вид штурмана. Если Хьюго Уиллоби и его людей попросту смыло или разбило о берег, то надежды спастись и им самим маловато... Берега у Норвегии негостеприимны, а уж когда её обогнули, так началось что-то совсем немыслимое. Их корабль «Эдуард Бонавентура» тоже изрядно потрёпан, но он на плаву и команда цела. Пара переломанных ног и рук да помятые из-за волн рёбра не в счёт.

Штурман хмурился потому, что просто не знал, где находится корабль. Небо затянуто серыми тучами, а без солнца или звёзд местоположения не определить. И два других корабля как в воду канули. Мысль о воде заставила Ченслора вздрогнуть: что, если они одиноки в этом неведомом море? Не зря ли Джон Кабот затеял всё это плавание? Сам сидит в Лондоне и пьёт пиво, а они где-то на краю земли...

Но как опытный моряк Ричард не мог позволить ни себе, ни кому другому запаниковать, паника на корабле, особенно вдали от берега, опасней даже пожара. Потому он сделал вид, что более всего обеспокоен отсутствием двух других судов. Не случилось ли с ними чего дурного?

Один из моряков был спешно отправлен наверх в бочку, посмотреть на горизонт. Хаббот хотел сказать, что только что лазили и ничего не увидели. Но и он не первый год в море, а потому хорошо понимал — то, что не видно сейчас, может появиться на горизонте через минуту.

Но матрос ничего не увидел. Просидел в бочке, пока не окоченел совсем, спускался, с трудом перебирая негнущимися пальцами канат. Следующего одели теплее, дали перчатки и большой запас рома, наказывая, однако, не перебирать, не то заснёт и... Что будет с моряком, если он «и...», Ченслор не договорил, но этого не требовалось. Ричард слов на ветер не бросал. Моряк со вздохом начал карабкаться вверх, кляня погоду, ледяной ветер и «этих дурней, которые забрались невесть куда и теперь не видны путным людям».


Они уже почти две недели болтались на месте, но потерянных кораблей не видно. Само место Ченслор определил, на карте оно выглядело не просто пустым, его не было! И, конечно, никаких берегов поблизости. Ночью шёл сильный дождь без особого ветра, потому удалось набрать немного пресной дождевой воды, по сколько продлится это плавание без берегов?

За ужином кто-то из моряков высказал мысль, что два других корабля, быть может, уже давно ушли вперёд и все земли откроют сами. Джон в ответ фыркнул во всеуслышание:

   — Где тот перед?

Ему не ответили, но стало ясно, что у команды зреет недовольство. Ченслор решил тоже двигаться на восток, вдруг оба «Бона...» и впрямь далеко впереди? Хотя они и договаривались ждать друг дружку, но шторм был так силён, что отсутствие его корабля могли принять за гибель и двинуться, не останавливаясь. Или ждали их где-то восточнее неделю, а потом... Этого тоже достаточно, чтобы сильно опередить, тем более никто не ведал, что там дальше...


Солнце высоко в небе и опускаться, кажется, не собирается. Северные широты дают о себе знать. Там по полгода солнышко с небес не сходит, но полгода и не показывается. Холмогоры южнее, здесь хотя и не теплее, но всё же солнышко свой ход соблюдает, августовские ночи тёмные.

С ночи на реку лёг тяжёлый холодный туман. Он плотно укутал берега, спрятав в молочном мареве лес и полоску песка, скрыв границу воды и берега. Но с рассветом ветер разорвал туман в клочья и разогнал вдоль реки, а утром солнышко, хотя и не слишком жаркое, быстро расправилось с его остатками.

В августе на Северной Двине бывает уже очень зябко, по ночам даже подмораживает, потому люди на берегу возились со своими снастями тепло одетыми. Вокруг крутились вездесущие мальчишки, то присматриваясь к работе отцов, то попросту шаля. Вдруг один из них закричал, показывая в сторону устья реки. Поначалу от него отмахнулись, но повернувший голову Василий Рябой выпрямился и тоже позвал товарищей:

   — Глянь-ко, никак плывёт кто?

Оторвались от работы и остальные. По реке плыл невиданный корабль. То есть он похож на свейский или немецкий, но всё же отличался от них. На флагштоке развевался спешно поднятый командой незнакомый флаг.

От стен монастыря на берег уже спешили монахи во главе с келарем Иовом. Тот, хотя и толст непомерно, двигался шустро, по пути покрикивая на работников:

   — Чего встали? Ну чего встали? Кораблей чужих не видывали, что ли?

Но покрикивал скорее по привычке, самому было любопытно, кто таковы прибывшие.

Судно одно, видно, изрядно потрёпано штормом, но и на таком всё, что можно, начищено и блести т. Заметив это, келарь ругнулся на своих:

   — Видали, дьяволы, каково чистить надо? Чтоб искрилось.

Судно бросило якорь неподалёку от монастыря Святого Николая, но ни на какие крики или жесты толком не отвечало. Моряки, вооружившись, стояли вдоль борта и настороженно озирали окрестности.

   — Чего это они? — подивился Степан Рыжий. — Ровно людей никогда не видывали... — Не выдержал и крикнул: — Эй, вы чьи будете?

Похоже, что на корабле вопроса не поняли.

Степан недовольно махнул рукой с топором в сторону судна, показывая приятелю:

   — Глянь, и пушечки на нас наставлены. Дурьи головы... Мы это ваше судёнышко по щепке разнесём, ежели что!

По весне в половодье Двина разливается широко, а потом разом мелеет и она, и десятки других речек и озёр. Потому колья для привязи лодок торчат по всему берегу, подальше от воды те, которые остались с весны, и в самой воде нынешние. К лодке, качавшейся на привязи, спешили два монаха. Один из них махнул рукой Степану:

   — Поди сюда.

   — Чево? — нехотя набычился тот. Хотя чего уж спрашивать, сейчас придётся грести, везти этих двух бугаёв к судну.

Приятель хмыкнул:

   — Вечно ты, Стёпка, вылезешь поперёк батьки...

С борта настороженно наблюдали за подплывающей лодкой, но трап не выкинули. Монах Пафнутий, который и звал Степана, покачал головой:

   — Пуганые, видать...

Пафнутий славился тем, что знал много языков, понимал и по-свейски, и по-немецки, и по-гречески, и даже по-татарски, хотя такое понимание здесь не нужно точно... У монаха после вчерашних возлияний гудела голова, вчера был Медовый Спас, и в преддверии начинающегося Успенского поста братия напробовалась медов до упадку. Негоже бы, но Успенский пост строг, можно пить лишь квас без загулов.

Прочистив громоподобным кашлем горло, монах начал по-свейски. Вопрос звучал проще некуда: «Кто вы и откуда прибыли?» Его не поняли. По-гречески тоже... Через пять минут, отчаявшись вызнать у молчаливых гостей хоть что-нибудь, Пафнутий просто так прокричал это же по-татарски.

И тут, похоже, гости услышали знакомую речь! Они обрадовались, принялись знаками показывать, что сейчас приведут толмача.

Второй монах изумлённо окликнул Пафнутия:

   — Неужто татары?! Откель у них корабли-то?

Степан не удержался:

   — Не-е... рожи не татарские!

Рожи и впрямь на татарские походили мало. Рослые, светловолосые или вообще рыжие, гости были бородаты и имели светлые брови и ресницы. Какие уж тут татары!

Но вскоре на палубе показались двое совсем других людей. Раскосые глаза этих моряков не оставляли сомнений, что их когда-то «забыли» забрать обратно в Орду во времена Батыева нашествия. Усмехнувшись, Пафнутий снова прокричал свой вопрос по-татарски. На сей раз его поняли, хотя и с трудом. Толи монах не слишком хорошо знал язык, толи татары его далеко от родины подзабыли. Но все были рады и тому.

Толмачи с горем пополам объяснили, что от английского короля Эдуарда прибыли на малых судах посол Ричард с товарищами. Пафнутий согласно закивал:

   — Ну, это ладно... Добро пожаловать, как водится, на Землю Русскую!

Чего там перевели толмачи, неизвестно, но трап всё же спустили. Пафнутий первым полез наверх, махнув рукой почему-то Степану:

   — Лезь за мной.

Второй монах остался в лодке. На палубе Пафнутий, несмотря на свою толщину и добрый уже возраст, поясно поклонился, держась вполне чинно:

   — Добро пожаловать на Землю Русскую, коли с добром пришли. Мы гостей любим и никогда обид им не чиним. Милости просим в нашу обитель.

Толмач поначалу долго моргал своими раскосыми очами, потом попытался что-то перевести. Монах осознал, что недостаточное знание языка толмачом чревато неприятностями, потому взял того за рукав и медленно повторил всё ещё раз, глядя татарину прямо в глаза, точно так язык становился понятней. Может, так и было, моряк закивал и заговорил со своими быстрее.

Выслушав ответ Ченслора, он заговорил снова. Теперь пришлось напрягаться уже Пафнутию. Но толмач повторил свои слова трижды, пока монах сообразил, о чём идёт речь. Видя, что монаху не слишком нравятся речи прибывших, Степан насторожился:

   — Чего они?

   — Не пойму я, вроде заложников требуют от нас...

   — Чего?! — возмутился мужик — К нам в гости прибыли и с нас же залог требуют?!

Слова Степана были понятны и без перевода. Ченслор принялся что-то внушать татарину, а тот быстро-быстро закивал.

   — Ну?! — вперился строгим взглядом в басурмана русич, закатывая рукава своей и без того не слишком длинной рубахи.

Толмач принялся объяснять уже ему, показывая то на англичан, то на берег. Степан слушал, точно что понимал, потом обернулся к Пафнутию:

   — Чего говорит-то?

Тот развёл руками:

   — Да не верят они нам, боятся за свои жизни, оттого и заложников требуют...

Степан вдруг скрутил здоровенный кукиш и подсунул его под нос опешившему Ченслору:

   — А вот это видел?!

Пудовый кукиш смотрелся настолько внушительно, что перевода не требовал. А русич вдруг приобнял вмиг оробевшего татарина и принялся душевно объяснять:

   — Растолкуй ты ему, дурья башка, что на Руси никогда гостей не обижали и жизни не лишали. Коли с добром пришли, так и бояться нечего, накормим, напоим и спать на перины уложим. Какие ещё заложники?!

Татарин заворожённо смотрел на русича и кивал, точно что-то понимая. Потом осторожно выглянул из-под здоровенной руки, пытаясь поймать взгляд монаха. Степан обернулся к Пафнутию, точно тот был его личным толмачом, и посоветовал:

   — Перескажи слово в слово.

Монаху пришлось подчиниться. Пока шло объяснение, на берегу уже появились люди воеводы Микулина кого, видно, тому донесли о появлении на реке близ Холмогор чужого корабля. Неизвестно, что убедило англичан больше — конные, показавшиеся из-за кромки леса, или пудовый кулак Степана, но Ченслор закивал. Татарин, уже отпущенный своим новым другом, перевёл слова хозяина:

   — Мы согласны не брать заложников, но кто гарантирует нам безопасность?

Степан замотал головой:

   — Ты глянь какие недоверчивые! Да кому нужны ваши шкуры? Как вороны шуганые, ей-богу! Да не трусь ты, издалече небось приплыл? Ничего не боялся, а тут трусишь, как заяц. Никто вас не тронет, вот те крест!

Всё это говорилось уже в лицо Ченслору. Мало того, тяжесть Степановой руки испытало на себе плечо Ричарда. Глядя в насмешливые глаза русского мужика, англичанин вдруг поверил, что их не обидят, тоже кивнул.

Степан обрадовался:

   — Вот и хорошо. Хватит речи вести, оголодали небось, устали с дороги... В баньку пора, за стол! А вы тут: залог... боимся!.. Пошли на берег!

И первым полез обратно в лодку. Пафнутий, как мог, пересказывал речь Степана, а толмач переводил. Стоявшие в напряжении англичане расслабились, на лицах появились улыбки, раздались даже смешки. Улыбнулся, правда, пока скупо, и сам Ченслор. Кажется, их не собирались съедать, казнить или даже арестовывать.

Кроме того, прибывшие и без объяснений поняли, что дальше по обмелевшей реке им не проплыть, слишком глубоко забрались.

Следующие дни англичане попросту мучились от обжорства. У этих странных русских на стол ставились такие блюда и в таком количестве, что по окончании трапезы от стола можно было только отползать. А хозяева даже обижались, что не всё съели, что больше не могут.

Поселили новых гостей не в монастыре, а в Холмогорах, так распорядился воевода Микулинский. У него же нашлись люди, говорившие по-немецки гораздо лучше монаха Пафнутия. Многие англичане сносно понимали немецкий, и беседы пошли легче. Ченслор едва успевал записывать в свой дневник впечатления от потрясшей его страны. По просьбе англичанина в Москву был спешно отправлен гонец к государю Ивану Васильевичу с сообщением о желании англичан торговать с Русью и вообще иметь дела с Москвой.

Воевода приказал поить англичан медами и вином до полного умопомрачения, потому как вино да ставленые меды не хуже пытки развязывают людям языки. В первый же день для них истопили просторную баню на воеводином дворе. Отправили луда команду по очереди, сначала самого Ченслора, а потом уж остальных моряков без разбора.

Гости с изумлением оглядывали внутреннее убранство русской мыльни. Воевода сам московский, а потому и баню поставил себе такую же, как была дома, — просторную, с большой каменкой, заваленной отборной галькой-окатышами, широкие лавки, скоблённые до желтизны, на полу солома, чтобы ноги не скользили по дереву... В пол вделаны куски камня. Ченслор указал на них с вопросом, толмач, замешкавшийся с раздеванием, задержался в сенях, но его и не ждали, в бане всё понятно без слов, потому Никита, везде сопровождавший гостей, попросту поелозил своей пяткой по камню, мол, мозоли так стирать. Ченслор довольно рассмеялся — хитро придумано!

На раскалённую гальку плеснули выстоянного кваску, по всей мыльне разнёсся сладковатый приятный дух. Гостя уложили на полку лицом вниз, облили водой, но он тут же едва не вскочил — в мыльню вошла ядрёная девка, одетая в тонкую рубаху, которая мигом промокла и облепила её тело; нимало не смущаясь, взяла связку дубовых веток, сунула в лохань с водой и принялась гам потряхивать. Никого из мужчин появление полуголой красавицы нимало не смутило, как и её саму нагота остальных. Ченслор с трудом проглотил комок в горле и отвернулся, совершенно не понимая, почему должен лежать на голой доске, облитый водой, и ждать, пока помоется девка. Но решил не задавать дурацких вопросов, всё же в гостях.

А красавица не собиралась мыться, напротив, она подошла к самому Ченслору и вдруг... огрела его этими ветками по спине! Не будь англичанин в чём мать родила, он бы вскочил, заорав от возмущения. Если ей нужна полка, то можно было просто попросить освободить, зачем же гнать веником?! Но неприкрытая нагота заставила его лишь повернуть голову с намерением объяснить нагой претендентке на полку, что если она отвернётся, то он, Ченслор, удалится и сам...

И аут англичанин почувствовал, что его не собираются выгонять, напротив, девка не хлестала его как попало, она, закусив гy6y, с явным удовольствием, даже каким-то остервенением принялась охаживать спину и то, что пониже спины, этими самыми прутьями! Движения были ловкими, листья то едва касались кожи, то вдруг проходили по ней, обжигая. Девка работала уже двумя связками веток и двумя руками. Веники то сходились на пояснице Ченслора, то снова разбегались, и каждый ласкал своё место, то вдруг оба принимались за бока или ноги, возвращались к спине...

Большего блаженства Ченслор, кажется, не испытывал за всю свою бурную и тяжёлую жизнь! И нагота девки уже совершенно не замечалась и не смущала. Её крупные груди, скованные облипшей рубахой, прыгали от усердия перед его глазами, сначала стосковавшемуся по женской красоте моряку очень хотелось их коснуться, но потом даже это желание притупилось, по телу разлилась невыразимая истома, оно расслабилось и разомлело. В голове лениво ползала только одна мысль: разрешили бы поспать прямо здесь...

Но не то что поспать не разрешили, а ещё и вдруг потащили... купаться в холодной воде. Мало того, в реку принялись бросаться прямо со второго порога бани, не обращая внимания на возившихся на берегу неподалёку женщин. Но и те даже голов не повернули в сторону купавшихся. Видно, были приучены к такому странному поведению.

Ченслор прыгать в реку категорически отказался.

   — Воды холодной боится, что ль? — подивился Никита.

Оказалось, нет, попросту не умеет плавать!

   — Моряк и не плавает?! — Такого холмогорцы не видывали, но снизошли и не стали держать голого англичанина на ветру, окатили холодной водой из ушата и потащили обратно в мыльню. Веники девки заходили вдвое быстрее, а пар заволок всё внутри настолько, что не было видно даже вернувшихся обратно Никиты с товарищами.

Когда слабеньких от полученного удовольствия Ченслора с товарищами привели в трапезную, они готовы были соснуть прямо на лавках. И снова не пришлось, рекой полились меды, на столах появились сытные закуски.

Воевода наказал Никите с толмачом не пить, а внимательно слушать, что станут болтать меж собой гости. Меды после баньки развязали морякам языки гораздо сильнее любого крепкого вина или грога. Но и тогда толмач не услышал ничего нового, англичанам попросту нечего было скрывать, они действительно приплыли разведывать новые земли и очень радовались, что открыли русские берега.

Воевода хохотал во всё горло:

   — Это как так «открыли»?! Это вы нас открыли?! Дурьи головы, да наши пушки не в пример лучше ваших!

Получилось, что Микулинский проболтался больше, чем спаиваемый им Ченслор, ведь о том, что русские уже обследовали английские пушки, никто из прибывших не знал. Хорошо, что пьяные гости ничего не поняли из речей русского воеводы, а толмач переводить не стал.

Утром, проснувшись от яркого солнечного луча, попавшего на лицо, Ченслор с изумлением обнаружил рядом с собой ту самую девку, что вчера рьяно работала вениками над его телом. Он принялся судорожно вспоминать, как она сюда попала и что было ночью. Не вспомнил, но потому, что девка вела себя спокойно, видно, не слишком буйствовал. Ричард, никогда не отличавшийся ханжеством, всё же не знал, как себя теперь вести. Выручила сама красавица, она тоже проснулась, видно, почуяв движение англичанина, повернулась на бок и уставилась на Ченслора, соображая, как с ним разговаривать. Он не знал русского, она — английского.

Немного подумав, девка откровенно махнула рукой и вдруг потянула руку Ричарда к себе. Одеяло сползло, открыв полное плечо и крупные груди с выступающими тёмно-красными сосками. Девка положила кисть Ченслора на грудь, тот почувствовал, что его бросает в жар от упругого крепкого тела, и потому не сопротивлялся. Красавице, видно, надоела нерешительность Ричарда, она вдруг прижалась всем телом к истосковавшемуся по женским прелестям моряку, обхватила того руками и ногами. Больше уговаривать не пришлось. Даже не задумываясь, что за этим последует, Ченслор перевернул девку на спину.

За дверью, прислушавшись к вскрикам, доносившимся из комнаты, слуга воеводы Микулинского Тетерев с усмешкой покачал головой: сильна Акулька, и сама вопит, и англичанина заставляет кричать от удовольствия! Экая девка, ни устатку в любовных утехах не знает, ни стыда. Всем известно, что лучше её никто в баньке вениками не похлещет, но и на перине тоже лучшая. Её бабы и били, и пытались в дёгте с перьями вывалять, а Акулька только мужикам с гордостью синяки показывала во всех местах, особо хвастаясь теми, что на груди да пониже боков. От такой демонстрации мужики входили в раж, и работы у Акульки только прибавлялось.

Ричард не задумывался о том, откуда взялась эта ловкая девка: варвары всегда норовят предложить гостям своих лучших красавиц, об этом моряк помнил. Но уже понял, что если вдруг она исчезнет, то ему будет очень не хватать этой груди, этих бесстыдно раздвинутых ног и этих жарких ласк заметно испорченной красавицы.

Немного придя в себя, Ченслор решил всё же познакомиться с девкой.

   — Ху а ю?

   — Чево?! — вытаращила на него глаза красотка.

Ричард понял, что надо переходить на жесты. Ткнув себя в грудь, он с гордостью произнёс:

   — Ай эм Ричард Ченслор! Ченслор! — И на всякий случай уточнил: — Ричард. Ай эм Ричард!

Девка оказалась сообразительной, так же ткнув себя в полную грудь, которая соблазнительно заколыхалась при этом, она объявила:

   — Акулька! Понял? А-куль-ка!

Ричард закивал:

   — А-куль-ка!

   — Ну вот и порядок! — объявила красавица и сползла с постели. Она стояла как была нагая, не стесняясь и не прячась. Спокойно переплела косу, потянулась к брошенной на пол рубахе, наклоняясь при этом. Ченслор не мог оторвать глаз от тонкой талии, крутых бёдер и того, что было меж ними. Когда Акулька наклонилась, откровенно показав все свои прелести ещё и сзади, Ричард не выдержал. Стоны удовольствия в комнате повторились.

Ещё через час совершенно обессиленный Ченслор лежал, бездумно разглядывая доски на потолке. Хотелось только одного — чтобы этот замечательный день не заканчивался. Он уже не мешал Акульке одеться и уйти, но самому долго залёживаться не дали, вскоре в комнату без стука вошёл Никита и жестами показал, что пора одеваться и идти. На безмолвный вопрос Ричарда, куда, так же жестами показал, что кушать. Тот согласно кивнул, он уже снова чувствовал голод, хотя вчера, увидев заваленный яствами стол, думал, что если выйдет из-за негоживым, то явно не сможет ничего есть ещё дня три.

Не меньше, чем вчерашняя парилка и неутомимость Акульки, Ченслора поразило отсутствие утром тяжести в голове и мучительной тошноты, которая всегда бывала после большого количества выпитого накануне. Не удержавшись, он спросил у толмача. Тот довольно кивнул:

   — Ты у себя что пьёшь? Ви-но... А вчера пил меды! После мёда ни похмелья не бывает, ни голова не болит. Только не мешай одно с другим, а то совсем худо будет...

Этот совет Ченслор запомнил, но не всегда получалось ему следовать.

Ричарда до глубины души поражало всё: богатство увиденных земель, радушие живших в Холмогорах людей, их готовность снять и отдать последнюю рубаху, если надо, и категорический отказ торговать без разрешения на то государя.

   — Да ведь он и не узнает! — дивился Ченслор.

   — Он Божьей властью над нами поставлен, а потому обманывать нельзя! — наставительно поднял палец вверх воевода.

Позже Ченслор понял, что далеко не все и не везде думают и особенно делают так же, но говорили всегда именно это.

У самого штурмана русских поражала его борода. Англичанин гордился своей длиннющей ухоженной бородой, и ему было очень приятно искреннее бесхитростное восхищение этих радушных людей.

Принимали хорошо, без конца кормили и поили, не чинясь показывали своё умение и сами смотрели то, что показывали им. Единственно, что поражало Ченслора, — нежелание учиться чужому языку. Кроме толмачей, никто не собирался осваивать английский, и никакие заявления о том, что на нём говорят многие умные люди в большой саране, не действовали.

   — Почему? — удивлялся Ричард.

Микулинский хмыкнул:

   — А у вас многие ли говорят на чужих языках?

   — Зачем им?

   — А нам зачем? Если гости приплывут, то на первое время толмачи есть, а потом и сами гости говорить начинают. Вот и ты уже не один десяток русских слов знаешь.

Это было верно, язык оказался трудным, но осваивала команда его быстро. Во-первых, потому чао понравились русские девушки и женщины. Ченслор вскоре стал подозревать, что идти обратно ему будет попросту не с кем, ещё немного, и команда объявит, что остаётся в этой стране! Он был недалёк от истины, один за другим рослые английские мореходы обзаводились любушками в Холмогорах и разбредались на жительство по дворам.

Сам Ченслор подолгу ходил по округе, пытался разговаривать с людьми и записывал, записывал, записывал, очень боясь что-то забыть, пропустить, не заметить...

Наконец, из Москвы от государя прибыл гонец с повелением англичан немедля со всяким почётом и за счёт казны везти в Москву к нему на приём! На станциях велено выдавать лошадей бесплатно. Провожая Ченслора в Москву, Микулинский наставлял его всячески выказывать уважение к молодому, но очень умному и толковому русскому царю и ни в коем случае не пытаться предлагать свои порядки.

   — Не всё наше годится вам, не всё ваше — нам. У нас поговорка есть: «В чужой монастырь не суйся со своим уставом!»

Поговорку долго пришлось объяснять, но суть Ченслор понял и без того: едва он начинал учить жить правильно, добродушные русские становились каменными. Тот же Степан, который показал на корабле ему огромный кукиш, объяснил более доходчиво:

   — Ты нам своё хорошее покажи, если оно и для нас хорошо, так мы без твоих советов переймём. А силой даже кобылу родить не заставишь, взбрыкнёт так, что костей не соберёшь.

Ченслор не понял про кобылу, но понял, что таких, как Степан, силой ничего сделать не заставишь. И снова дивился:

   — А как же вы своему государю подчиняетесь? Не одним же словом?

Степан посмотрел на англичанина как на полного недотёпу и внушительно пояснил:

   — Он же государь!

Ченслора очень беспокоило отсутствие каких-либо сведений о двух других кораблях, но поделать он ничего не мог. Выслушав от Микулинского всяческие заверения, что если только «Бон...» обнаружат, то сразу отправят в Москву следом за самим Ричардом, штурман только головой покачал. Русь велика, мало ли куда занесли ветры и течения те два судна...

Увы, это не было суждено сделать, суда обнаружили только следующей весной на Мурманском побережье лопари. В устье реки Арзины на якорях стояли два корабля, разминувшиеся с «Эдуардом...». Им повезло меньше, до человеческого жилья не добрались, а потому зимовку не пережили. Обе команды нашли свою погибель в снегах на побережье Норвежского моря в январе 1554 года, так и не узнав, что третий корабль смог добраться до новых для Англии земель.

Москва Ченслора и его команду просто потрясла. Их не испугали ни ужасные ухабы, ни ранняя зима с глубокими снегами, ни дальняя дорога. Зато сколько всего нагляделись за поездку!

Но сразу к государю англичан не повели, дьяк Посольского приказа, помогавший им устроиться, развёл руками:

   — Государь занят неотложными делами. Велено подождать.

Ждать пришлось больше десяти дней. Зато, когда попали на приём, оказалось впору руками поддерживать отваливавшуюся челюсть! Когда глава Посольского приказа дьяк Висковатый ввёл гостей в палату для приёмов, царь сидел на позолоченном троне, в одежде, также украшенной золотом, с короной на голове и скипетром и державой в руках. Русский государь молод, статен и умён, его глаза блестели неподдельным интересом, а временами и лукавством.

Сам государь, обилие золота и дорогих каменьев не только на одежде присутствующих, но и в отделке стен палаты, рынды, одетые во всё белое, с расшитыми позолотой кафтанами, немало поразили англичан. Государь принял их благосклонно, осмотрел привезённые подарки и терпеливо выслушал толмача, читавшего витиеватую грамоту короля Эдуарда. Ченслор за время прочтения грамоты не заснул только потому, что с любопытством разглядывал всё вокруг, потому решил, что царь лишь делает вид, что слушает. Оказалось, что ошибся, Иван Васильевич с усмешкой заметил, что грамота обращена неведомо к кому.

Пришлось объяснять, что король попросту не знал, как зовут государя столь славной страны и каково его звание. Царь усмехнулся:

   — Теперь будет знать. Наше государство много больше вашего, нам вся Сибирь принадлежит!

Дьяк Висковатый чуть недоумённо скосил глаза на Ивана Васильевича, но благоразумно промолчал, в случае ненужных вопросов всегда можно обвинить в нерадении толмача. Царь даже глазом на главу Посольского приказа не повёл. Ну и что, что в Сибири пока хан Кучум?! Захотим, и будет наша! А далёкой Англии об этом и знать ни к чему.

Но Ченслор заметил другое — ему покоя не давал вопрос о непонятно куда девшихся страшных татарах, которыми Европу издавна пугали. Как же Казанское ханство? Именно оно лежало на пути в Китай по суше, об этом Ченслор, хотя был моряком, помнил хорошо. О Казани и Астрахани, полных страшных раскосых людей с острыми саблями, в Англии знали пусть понаслышке, но точно.

Поинтересоваться у самого государя не рискнул, а вот дьяка Висковатого спросил. Тот вытаращил на англичанина глаза, словно увидел вылезшего из пещеры мамонта:

   — Да Господь с тобой! Астрахань давно наша. И Казань тоже!

Насколько давно, уточнять не стал. Ченслор твёрдо уверовал в то, что Русь — государство сильное!

А государь в знак особого расположения пригласил их к царскому столу. И снова немало дивился Ченслор с товарищами. Теперь государь сидел на возвышении в серебряном одеянии. Присутствующие за столом приглашённые бояре и дворяне, каких сопровождавший Ченслора Климент Адам насчитал около двух сотен, пока не сбился со счета, были также одеты во всё белое. Блестело всё: расшитые златом и серебром одежды придворных, кафтаны рынд, истуканами стоящих позади царского кресла, одежда слуг, подносивших яства. Еду тоже подавали на золоте. За время обеда царь трижды сменил короны, сиявшие драгоценными камнями, одна другой краше.

Такого количества золота и каменьев сразу Ченслор никогда не видел. Он подумал, как мрачно и скучно выглядят по сравнению с этим бело-золотым роскошеством приёмы в Королевском совете. Климент не удержался и зашептал Ричарду на ухо:

   — Сколько же у них золота и драгоценностей, если даже стены ими отделывают?!

Тот кивнул:

   — Эти побогаче Нового Света будут. — И мысленно добавил: «Только их не возьмёшь...»


Вообще же Ченслор оставил удивительные по своей честности записки. Англичанин смог отбросить национальное высокомерие и открыто написал о многом, поразившем на Руси. Искреннее восхищение у Ченслора вызвало далеко не только обилие золота в царских палатах.

Москву он признал более великой, чем Лондон с предместьями. Его поразило обилие деревушек с трудолюбивыми жителями, засеянные хлебом поля, огромные богатства впервые увиденной страны. «...если бы русские знали свою силу, никто бы не мог соперничать с ними, а от их соседей сохранились только кой-какие остатки!» Со стороны виднее?

Но не только похвала в дневниках Ченслора, он отметил и полное нежелание русских учиться чужим языкам, о чём говорил ещё в Холмогорах, и разврат и пьянство, несмотря на приверженность религиозным обрядам. Отметил он отсутствие крючкотворов-законников, что ему понравилось. Однако за взятки ругал и москвичей тоже.

Общий приговор русским у Ченслора был таким: «...нет другого народа под солнцем, который вёл бы столь суровую жизнь».

Сам Ченслор государю очень понравился своим умом, наблюдательностью, непредвзятостью и... бородой!.. Почему-то именно борода привлекла особое внимание Ивана Васильевича. Хотя гордиться тому было чем, ухоженная, несмотря на трудности бытия, борода имела длину более полутора метров!


Конечно, Ченслору с товарищами пришлось сидеть в Москве всю зиму. Они даже хотели отправиться обратно, но Висковатый усмехнулся:

   — На Белом море льды стоять до самого июня будут! Живите, худо ли?

Англичане много ездили вокруг Москвы, рассматривали, разглядывали, записывали. Русские открыто, не таясь рассказывали обо всём. Однажды гости забрели даже на Пушечный двор. Каково же было их изумление, когда и там не остановили! Немного погодя стало понятно — русские так гордятся своими пушками, что готовы их даже нарочно показывать. Сначала Ченслор усмехался, но потом, когда Климент заявил, правда, почти на ухо Ричарду, что их пушки лучше английских, усмешка пропала.

Не раз и не два Ченслор украдкой качал головой: вот тебе и дикие племена за Норвежским морем! Эти дикари могут многому поучить Европу! Он был несказанно рад, что путешествие удалось, будет о чём рассказать и королю Эдуарду, и английским купцам. Такого количества роскошных мехов, отменного воска, янтарного мёда, самоцветов и много другого он не видел ни на одном рынке Англии. Московия богатейшая страна, и в Англии должны немедленно узнать об этом, чтобы прислать много кораблей со своими товарами. Тем паче государь Московии обещал, что английские куш ты смогут иметь свои ярмарки во всём государстве! Беспошлинно торговать в такой стране — об этом англичане не могли и мечтать!

Первое время Ченслор откровенно не понимал расположения московитов, тем более когда увидел купцов из других стран на московском торге и не только на нём. Здесь было множество ганзейских торговцев... Всё разрешилось просто, когда завёл разговор с гем же дьяком Висковатым, поразившим своей разумностью не меньше, чем он сам Ивана Васильевича. На вопрос: почему русские купцы сами мало ходя т в другие страны, ведь есть что везти, дьяк не задумываясь ответил:

   — А как ходить? Литва и Польша загородились, морем шведы да датчане не пускают...

   — А вы, как мы, — вокруг Норвегии.

   — Верно говоришь, — согласился Висковатый, — да только судов у нас пока таких нет. Оснастка плохая, не приучены плавать далеко, потому как своей земли много. Но придёт время — научимся!

Ченслор понял, что, пока русские не научились далеко плавать по холодным морям, надо торопиться осесть со своими торгами у них в Москве.

С тем и поспешил домой в Англию.


Ченслору не слишком повезло на обратном пути. Он вёз богатые подарки английскому королю, не подозревая, что король Эдуард умер через несколько дней после их отплытия и Англией правит королева Мария Тюдор, супруга испанского короля Филиппа II. Но невезение состояло не в этом. Благополучно пройдя холодными морями, обогнув Норвегию без потерь, Ченслор пострадал от фламандских пиратов неподалёку от собственных берегов!

Сам Ченслор оказался везучим, он остался жив, но русские товары и богатые подарки московского государя пропали в бездонных кабаках приморских городов Европы. Королеве Марии Тюдор пришлось довольствоваться грамотой московского государя, пространными рассказами моряков о богатствах Московии и надеждами на будущее.

Англичане времени даром не теряли. Быстро была образована Московская компания, занявшаяся торговлей с Московией. С первыми же судами Ченслор снова отправился к устью Двины. Теперь он знал, что за Норвегией есть не просто земля, а очень и очень богатая земля, где его ждали новые друзья. Ченслор плыл уже не в ранге моряка — разведчика новых земель, а официальным послом Англии в Московию.

Через два года после расставания государь Московский с удовольствием снова измерял бороду полюбившегося ему англичанина. Борода успела немного подрасти! В тот же год обласканный Иваном Васильевичем Ченслор возвращался дамой. С ним отбыл и московский посол Осип Непей. И снова не повезло Ченслору у родных берегов. Возле Шотландии корабли попали в сильный шторм, и именно их судно буря бросила на скалы! Ченслор погиб, оказалось, что бывалый моряк и «великий штурман», как именовали его в Англии, вовсе неумел плавать! Московский посол тоже пырял как свинцовая болванка, но каким-то чудом его вынесло на берег. Добравшись до Лондона, Осип был так же ласково, как его собрат в Москве, принят королевой и обратно вернулся с большим числом английских мастеровых, готовых послужить московскому государю за хорошую плату.

Торговля между странами оказалась взаимовыгодной, из Московии везли лес, мёд, пеньку, воск, скору... В свою очередь, из Англии доставляли порох, селитру, медь, олово, свинец... Обе страны много чему научились друг у дружки. Особенно пригодилось русским мореходное умение новых друзей, их навигационные и такелажные познания. Не все англичане раскрывали, но и того, что всё же рассказали, русским хватило для постройки своего собственного флота.

Предшественником Великого Петра в открытии окна в Европу и освоении морских пространств за полтора века до него был Иван Васильевич, прозванный Грозным.


Идёт сорокадневный пост, потому всякий истинно верующий блюдёт себя с женой, грешно любиться в это время... Не все, конечно, соблюдают, ведь даже у Сильвестра сказано, что лучше нарушить этот запрет, чем мыслями разжигаться зря. Потому умные жёны, которые мужей берегут не только от заразы телесной, но и от душевного греха, стараются держаться от них подальше, не задевать, не давать повода разжечься. И кто придумал пост в это предвесеннее время, когда и в самой земле, кажется, ещё под снегом просыпаются новые силы, желание любить!.. А каково людям?

Но Анастасия не потому сторонится своего мужа.

Царица снова на сносях, перекатывается уточкой, но и дня не посидит спокойно. И то, в её ведении столько всякого! Анастасия, несмотря на молодость и постоянную свою тягость, переняла то, что до неё задумала княгиня Елена Глинская. Когда только стала царицей, обошла все палаты, в которых ткали, шили одежду, вышивали мастерицы, распорядилась снова разыскать умелых баб и девок, посадила за работу. Быстро обновили царское платье, многие другие вещи. За всем приглядывала молодая царица, умело распоряжалась и изготовлением обнов для семьи и слуг, и запасами снеди, и работой на поварне.

Княгиня Ульяна третий день мучилась над вышивкой, но ей никак не удавался левый глаз облика чудотворца Никиты Переславского на покрове, который вышивала, подобно царице Анастасии. Жёны двух братьев — Ивана и Юрия — подружились, стали меж собой сёстрами и всё время чувствовали поддержку друг дружки. Анастасия вышивала гораздо лучше своей новой родственницы, потому многому научила Ульяну. Вот и теперь подошла сзади, чуть постояла и посоветовала:

   — Ты лучше верёвочкой сделай, легче обвести будет.

Ульяна обернулась, радостно кивнула:

   — Сама о том думала. А ты скоро закончишь покров для Троицы?

   — Скоро... — довольно улыбнулась Анастасия.

   — Покажешь?

   — Да, пойдём.

Ульяна знала, что царь очень любил вот такое занятие своей дорогой жёнушки. Нравилась вышивка и его брату Юрию, хотя и не слишком был разумен царевич. Работа же Анастасии не просто хороша, каждая её вышивка принимается монастырями и храмами как дорогой подарок. И не льстят священники, когда ахают от красоты неописуемой, искусная рукодельница царица Анастасия! Ульяне очень хотелось научиться вышивать так же, потому внимательно наблюдала за движениями ловких царских рук, слушала её объяснения, запоминала.

В горнице у Анастасии, прикрытая полотном, стоит рама с натянутой на неё тканью, царица вышивает покров для Троице-Сергиева монастыря «Голгофа». Старается, чтобы немногие видели работу, пока не закончена. Но любимую жену царского брата Юрия всегда готова приветить. Подошла вперевалочку, откинула белое полотно. Ульяна ахнула: на багровом атласе высился крест, камни в его основании точно настоящие, переливаются, блестят на солнце. Рука сама потянулась потрогать, убедиться, что не накиданы они прямо на ткань. Анастасия улыбнулась, ей нравилась Ульяна, нравилось её желание научиться и себе рукодельничать с толком.

Царица принялась нахваливать работу тётки царя княгини Ефросиньи Старицкой, та уж очень многое в рукоделии придумала сама, да и в лицевом шитье вышивала без чужого рисунка, по своему наитию. Вот как суметь бы!

Долго ещё сидели перед вышивкой царица и княгиня, болтали, смеялись. Постепенно разговор перешёл на царского наставника благовещенского попа Сильвестра. При одном упоминании его лицо Анастасии омрачилось. Ульяна замахала руками:

   — Господь с ним! Не хочешь, не говори!

Но у царицы, видно, накипело, вперившись невидящим взглядом в багровую ткань, вдруг заговорила почти злым голосом, какого Ульяна за ней не знала:

   — Устала я от него! Не пойму, как Иван терпит? Всё поучает, поучает! За всем следи т, во всём препоны ставит. Уже и ко мне Иван стал ходить лишь с его позволения!

Княгиня ахнула:

   — Да неужто?!

   — Совсем царя под себя взяли с Адашевым! Один правит за него, другой меж нами, кажется, и по ночам стоит. — Голос Анастасии стал совсем тихим, всё же выговаривала тайное, но, видно, так накипело, что рада высказать.

Ульяна знала, что священник без конца стращает царскую чету всякими ужасами, требуя подчинения. За неповиновение грозит Божьей карой.

   — А если не слушать его? — Глаза подруги смотрели на царицу почти с мольбой. Она видела, что весёлая, живая девушка постепенно превращается в задерганную, замученную женщину. Анастасия старела на глазах. Царь любит свою жену без памяти, но во всём подчиняется этому противному попу. Ульяна тоже не любила Сильвестра, как и сама царица.

   — Как? Стоит ему предречь что, оно и сбывается! — В голосе Анастасии уже звучало отчаянье. — Требовал, чтоб на богомолье не ездили, мы не послушали, погиб Дмитрий. Я недужу то и дело, дочери ни одна не выжила. Станешь тут слушать...

   — Неужто царь не может прогнать этого попа?

Анастасия замахала руками:

   — Что ты, что ты! И в мыслях не держит! А ну как вовсе проклянёт?

   — Тяжело тебе? — Глаза подруги участливо смотрели на такую красивую и умную царицу.

Анастасия только кивнула, сдерживая слёзы.

   — Ты не тужи, всё образуется с Божьей помощью. — Прохладная рука Ульяны легла на руку царицы. Та снова кивнула, шмыгнув носом.

Образовалось, но не скоро, царица до этого не дожила.

А тогда Сильвестр своей ненужной строгостью не раз портил праздники царскому семейству. Уже когда родились и подросли сыновья Иван и Фёдор, царь то и дело подвергался осуждению фарисея Сильвестра за то, что резвился с детьми. По мнению попа, муж в семье должен быть только строгим судьёй и хозяином, а уж любовь к жене и даже детям — это глупость. Анастасию за глаза называл блудницей за то, что любила скоморошьи представления. Поп винил царицу в том, что сам Иван иногда надевал маску и пускался в пляс, чтобы посмешить сыновей.

Отношения между Анастасией и Сильвестром накалялись. Они уже открыто ненавидели друг дружку, но до времени благовещенскому попу удавалось вместе с Адашевым держать Ивана в руках. Как ни скрипела зубами царица, видя безволие своего умного, сильного мужа, как ни старались ненавистники оболгать царицу любым путём, никому не удавалось одержать верх. Иван очень любил жену и не верил никаким наговорам, но и прогнать советчиков тоже не торопился. Почему? Боялся за благополучие своих близких, твёрдо веря, что любое его непослушание приведёт к болезням или даже смерти дорогих людей!

Царица не стала рассказывать о своём недавнем споре с мужем. Она спросила Ивана, почему тот во всём слушает советчиков. Тот удивился:

   — Да ведь они мне Богом посланы в трудную минуту!

   — Фарисеи они!

   — Да нет же! Алексей вон и посты держит, и одной просвирой в день питается, и на коленях по полдня стоит! А ещё у него в доме прокажённые пригреты, сам им помогает, не боясь заразиться.

Анастасию передёрнуло: а ну как страшная зараза не минет её семью из-за этого благодетеля?!

   — Ваня, пусть он к детям не подходит...

   — Испугалась? А вот Адашев не боится! А ты говоришь, что не божий человек...

   — Божий, божий, — поспешно согласилась царица, раздумывая над тем, как уберечь от встречи с ним маленького Ивана и кроху Евдокию.

Царь, точно не заметив боязни жены, поинтересовался:

   — Так чем тебе не нравятся мои божьи люди?

   — Лгут они, Ваня, — неожиданно для себя вдруг произнесла Анастасия. И не собиралась этого говорить, а вот вырвалось то, что давно думала. — На словах и в делах одно, а в глазах другое. Не ведаю что, но другое. Точно напоказ свою святость выставляют, чтобы все видели!

Царице было уж всё равно, что ответит муж Устала видеть, как умного, сильного Ивана взяли под себя эти двое, во всём им подчиняется, что в делах, что в мыслях. А тот вдруг согласился:

   — А ведь ты права! Лгут они, во всём лгут! Господь им судья, только устал я от них...

В глазах и голосе Анастасии тут же мелькнула надежда:

   — Так гони от себя!

   — Пока не могу. Заменить некем.

   — Да ты ведь сам силён и умён, сейчас не то что десять лет назад, когда молодым был и опыта не имел. Гони, Ваня...

Царь вздохнул, не отвечая, кивнул, но делать ничего пока не стал. Чего ждал, непонятно...

Анастасия в тяжести, к ней ходить нельзя, а у Ивана по весне кровь играет... Но прошли те времена, когда бушующая кровь приводила Ивана к девкам. Ему было совсем неважно, кто такова, лишь бы была крепка телом и горяча в ласках. Чаще ему и ласки не требовалось, удовлетворил себя, и ладно. Но Сильвестру про такое говорить не хотелось, ведь тот в «Домострое» вон как свою верность супруге, единожды обретённой, расписывал! Где уж ему понять телесное томление царя. У Ивана всё больше портилось настроение: ну почему он должен блюсти монашеское послушание в отношении к женскому телу? Было бы можно к жене, так никто другой не нужен, а так что делать?

Царь лежал, закинув руки за голову, и с тоской размышлял над тем, как тяжела праведная жизнь. Родилась даже мысль о том, стоит ли праведность таких мучений? Вздохнув, царь принялся вспоминать давешнее развесёлое бытие. Меж делом вспомнились и укоры, сделанные священникам на Стоглавом Соборе в том, что они держат в кельях голоусых отроков, с которыми живут в отсутствие женщин. Почему-то подумалось, что это выход. Взять себе на время тяжести жены простую девку казалось греховным, а вот отрока... К его вящему изумлению, осуждения от Сильвестра он не встретил и быстро пристрастился к такому удовлетворению своих потребностей. При всём том Иван очень боялся, чтобы слухи об этой греховной страсти не дошли до ушей Анастасии, она не поймёт. Но постепенно и об этом думать перестал, куда же царица денется? Обидится? Ну и пусть...

Иван снова пустился во все тяжкие... Снова с собутыльниками обмазывали девкам зады мёдом или патокой и заставляли бегать между ульями, веселясь над их криками. Или попросту сажали пчёл на голую грудь, наблюдая, у какой больше вспухнет от укусов.

Постепенно, едва узнав, что царь неподалёку, народ спешил укрыться, чтобы не пострадать от его бесовских развлечений. А те становились всё более жестокими, постепенно Ивана перестали удовлетворять простые измывательства над девками, раздевания мелких священников или подвернувшихся под руку мужиков. Его всё больше интересовали людские мучения, всё чаще хотелось жечь, бить так, чтобы кожа слезала полосами, рвать ноздри, ломать кости. Причём он не делал это сам, а просто наблюдал.

Впервые увидев, как раздуваются ноздри молодого царя, точно впитывая запах крови, Адашев ужаснулся и бросился к Сильвестру:

   — Пройдёт немного времени, и он начнёт убивать без разбора всех, кто неугоден! Что делать?

Поп задумался, потом попробовал начать своё излюбленное про терпение и смирение. Алексей разозлился:

   — Не знаешь, так и скажи! Бежать надо, не то с нас полосами шкуру спустит! Весь в своих бабку и деда пошёл.

   — В кого? — не понял Сильвестр.

   — Бабка его княгиня Софья больно жестокой была. Поговаривают, что ведьма. Это она наговорами заставила князя Ивана своего внука в темницу бросить, а сына наследником назвать. Любого могла со света сжить, ежели неугоден был.

   — Нам-то что с того?

   — Да ведь жесток Иван слишком! Сызмальства жесток был. А ну как та жестокость против нас и повернётся?

Сколько ни внушал Адашев, поп точно глухой, всё про смирение и Божью волю твердил. Алексей даже задумался: а в полном ли уме царский наставник? Не может быть, чтобы человек за себя и близких не боялся. Сам решил попроситься подальше, пока шкура цела. Но крымские дела не позволили...


С Крымом ни войны, ни мира, вернее, вечное беспокойство, бьются с Девлет-Гиреем, точно упрямые бараны, упёршись лбами, и кто кого пересилит, непонятно. Но в Москве всё хорошо понимали, что хан не простит Казани.

Потому Ивану некогда предаваться страданиям даже по погибшему сыну. Едва вернулись с богомолья, как пришло известие, что Девлет-Гирей двинулся к Туле. Царь спешно уехал к полкам в Коломну. Этого хватило, чтобы хан вместо войск прислал грамоту, в которой называл Ивана по-прежнему великим князем и требовал даров. Читавший эту грамоту толмач, кажется, стал ниже ростом в ожидании царского возмущения. Но Иван вдруг... расхохотался:

   — Отпиши, что я царь и дружбу не покупаю!

Крымский хан на два года затих.

А через два года двинул свою орду на пятигорских черкесов. Иван долго не размышлял, тринадцатитысячное войско немедленно выступило на помощь союзникам. Но Иван Шереметьев вёл свои войска не напрямую против Девлет-Гирея, а ему в тыл к Перекопу. Хан, видно, совершал обманный манёвр, потому как вдруг повернул к Туле по Изюмскому шляху. Шереметьев сообщил царю, что идёт вслед хану. Иван вышел со своими войсками навстречу, даже не стал задерживаться на Оке, выступил прямо в Дикое поле. Упускать возможность разгромить крымчан раз и навсегда было грешно, орду Девлет-Гирея зажимали в огромные клещи. И тут...

Когда о глупости дьяков, сообщивших воеводам пограничных городов о великолепной задумке, узнал царь, то гневу его не было предела.

   — Предатели! Дурачьё безмозглое! Головы оторву! Языки повырываю! Руки повыдёргиваю, чтоб больше совсем писать не умели!

Было от чего злиться. Воеводы оповестили своих людей, а там через пленных дошло и до самого Девлет-Гирея. Хан не стал ждать своей погибели, тут же повернул обратно в степь. Правда, он всё же столкнулся с Шереметьевым, захватившим ханский обоз. Бой был страшным, против шестидесяти тысяч крымчан билось только семь тысяч русских, остальные погнали захваченный обоз в Рязань. Ивана Шереметьева ранили, но не растерялись Алексей Басманов и Степан Сидоров. Девлет-Гирей не смог одолеть русских и, боясь подхода царя с остальным войском, спешно ушёл. Главное, что понял для себя хан: в Москве уже не мальчишка за спинами неповоротливых бояр, думающих лишь о своей выгоде, а крепнущий день ото дня государь, не зря назвавший себя царём. И бояре с ним рядом тоже не те, такие и отпор дать могут. Молодой правитель Москвы оказался способен мыслить, как хороший полководец. Это было неприятной неожиданностью для Крымского хана, заставлявшей теперь считаться с Москвой.

Но на следующий год в мае казаки известили, что хан не внял голосу разума и снова метит на Тулу и Козельск. Иван, услышав такое известие, только хмыкнул:

   — Даже дураки учатся на своих ошибках! Хан глупее, чем я думал.

Спустя несколько дней русские полки уже стояли на своих позициях вдоль Оки, царь выехал в Серпухов. Но биться снова не пришлось, донские казаки прошли тылами и ударили на Очаков. Днепровские казаки во главе с Вишневецким, в свою очередь, захватили остров Хортицу. Пришлось Девлет-Гирею спешно возвращаться и выбивать казаков с Хортицы. Не тут-то было! Вишневецкого выкурить с острова не удалось даже за двадцать четыре дня, хану пришлось отступить!

Одновременно с этим пятигорские черкесы захватили два азовских городка. Хан метался по своему шатру, изрыгая ругательства. Этот московский щенок оказался не просто крепким орешком, он ещё и хитёр, как старая собака! Зажать Девлет-Гирея в такие тиски во второй раз! Обложил со всех сторон! Что будет, если у Перекопа со дня на день появится основное войско московского царя?!

В Москву помчались гонцы с просьбами о мире. Девлет-Гирей уже готов назвать Ивана не только царём, но и своим лучшим другом! В другую сторону, из Крыма к султану, летели отчаянные призывы о помощи против русских.


За печкой завёл свою песнь сверчок. К чему бы это? Сверчки поют к перемене места жилья. Но Матвей Башкин никуда уезжать не собирался. Хотя кто знает, как завтра жизнь повернёт? Спать Башкину не давал не сверчок, а мысли. Он и сам не мог припомнить, когда вдруг стал размышлять о вере, об учении Христовом, рассуждать так, что у священников недоумённо глаза распахивались.

Потом оказалось, что не один Матвей этак мыслит, вокруг него собрались единомышленники. Кто мог объяснить непонятное? И Матвей решился, в Великий пост отправился к священнику Благовещенского собора Симеону на исповедь и принялся задавать свои вопросы. Симеон был в ужасе: мало того, что Башкин спрашивал неприемлемо, так ещё и сам ответы давал. Священник как мог уходил от тягостного разговора, но упрямый Матвей явился к нему домой, принёс «Беседы Евангельские», снова спрашивал, потом позвал к себе, показал Апостол, весь изменённый восковыми пятнами в местах, казавшихся ему непонятными. Симеон уже совсем не знал, как быть, пришлось честно сознаться, что не всё понимает.

   — Так спроси у Сильвестра! — посоветовал Башкин.

Неслыханное дело, боярский сын священника учить вздумал, сам Апостол толковать, да ещё и советы давать духовному наставнику! Симеон и впрямь бросился к Сильвестру. Протопопа меньше всего волновали сомнения самого Симеона, а гораздо больше то, что о Башкине уже ходили нехорошие слухи, мол, собирает у себя сотоварищей, предерзко рассуждает, читая с сомнением священные книги, смеет их толковать...


Солнце клонилось к закату, вот-вот коснётся крыш московских теремов. Его шар красный... Это значит, быть завтра ветру, буре... А пока тихо.

Благовещенский священник спешил на двор к царскому наставнику Сильвестру, почему-то оглядываясь. Двор у попа невелик, но аккуратен, Сильвестр старается следить за порядком, как сам и пишет в «Домострое». Не всегда же сапожнику быть без сапог.

Царский наставник встретил Симеона не слишком ласково, тот оторвал от любимейшего занятия — написания «Домостроя». Для Сильвестра этот труд стал делом жизни, наставить своего сына, а вместе с ним и остальных на путь истинный в домашней жизни поп считал главной заботой. Он старательно делал вид, что царя Ивана не наставляет, просто пересказывает ему и Анастасии самое важное из «Домостроя». Все трое прекрасно понимали, что это не так, ведь наставления слишком явно писаны для царя. Царица тоже недовольно морщилась, слишком унижал Сильвестр жену пред мужем. Особенно невзлюбила Анастасия попа после его предательского поведения во время болезни Ивана, может, потому и «Домострой» принимала неприязненно?

Симеон приблизил лицо к уху царского наставника и зашептал взволнованным шёпотом:

   — Ко мне Башкин Матвей приходил с вопросами разными...

Сильвестр уже не просто морщился, он недолюбливал благовещенского попа за то, что тот старательно лез в царские духовники помимо самого Сильвестра, сегодня гнусавый голос Симеона Сильвестру был особенно неприятен. А упоминание боярского сына Матвея Башкина, про которого разное говорили в Москве, удовольствия разговору не добавило. Но делать нечего, пришлось звать за собой в келью.

Келейка у Сильвестра маленькая, только высокий стол, за которым священник пишет и читает стоя, простая лежанка, если совсем усталость сморит за работой, и огромный сундук, полный книг, — главная ценность каморки. Тусклый свет, едва пробивавшийся сквозь маленькое оконце, не позволял работать без свечи, потому свечей в каморке всегда горело две — одна на столе для работы, а вторую хозяин ставил на сундук, осторожно примащивая, чтоб ненароком не упала и не запалила драгоценности. Жена давно предлагала сделать отдельный ставец для большой свечи, да всё было недосуг.

Симеон, впервые оказавшийся в каморке царского наставника, изумлённо оглядывался, он хорошо знал, что Сильвестр проповедует скромность в быту, но никак не ожидал, что протопоп сам следует своим проповедям. Закралась мысль, что это требование царя, но Симеон вспомнил вполне приличное жилище митрополита Макария и решил, что Иван вряд ли так уж строго подходит к своим наставникам.

Недовольно покосившись на вставшего у входа столбом Симеона, Сильвестр кивнул ему на лежанку:

   — Присаживайся. Другого места у меня, как видишь, нет.

Симеон пристроился на краешке, старательно изображая из себя само смирение, его взор уже обежал маленькое пространство каморки, отметил огромный сундук и то, что хозяин сел именно на него, даже не озаботясь кованым железом под задом. «Как есть там злато хранится!» — решил Симеон, совершенно забыв известное для всех дело, что главное для Сильвестра — это книги.

   — Ну, сказывай, с чем пришёл? — не было похоже, чтобы хозяин собирался вести с попом долгие задушевные беседы.

Симеон кивнул и снова зашептал:

   — Намедни перед самым постом ко мне на исповедь Матвей Башкин приходил. Говорил, что истинный христианин, а вопросы задавал, как еретик.

Сильвестр чуть поморщился:

   — Чего шепчешь, как старуха за углом? Здесь чужих ушей нет, говори в голос, тошно прислушиваться.

Гость кивнул, но прибавил лишь чуть, вместо шёпота стало едва слышное бормотание:

   — И после поста тоже книги разные показывал. К себе зазывал. У него Апостол есть...

Разговор совсем не нравился Сильвестру, чего этот поп его приплетает к смутному? Царский наставник и сам не раз беседовал с Матвеем Башкиным, боярский сын умом отличен, только вот и впрямь вопросы задаёт непотребные, под сомнение всё подводит. Если неустойчивые души, так и вовсе усомниться могут в правоте церковной. Сильвестру вовсе не хотелось, чтобы его имя приплетали к возможной ереси, потому и морщил нос от рассказов Симеона. Теперь уж не открутишься, не скажешь, что не ведал о Матвее Башкине...

   — У многих Апостол есть, что с того?

   — Да у него весь в пятнах восковых... — возразил Симеон.

Сильвестр усмехнулся:

   — Свечи восковые у твоего Башкина, а не лучина, вот и закапано воском!

Поп в ответ страшно округлил глаза:

   — Так ведь накапано в тех местах, в каких его сомнение берёт и вопросы разные являются!

Хозяина каморки откровенно взяла досада: ну чего бы этому дурню не отправиться прямо к митрополиту? Чего к нему пришёл?

Симеон вдруг объяснил сам:

   — Матвей у меня спрашивает, а сам и отвечает, что надумал, сам меня и учит. Я говорю, что не всё ведаю, так он советует тебя спросить.

«А чтоб вас!» — мысленно ругнулся Сильвестр, чувствуя, что спокойствия больше не видать.

   — Не знаю, что это за духовный сын у тебя, только про него недоброе говорят. Собираются вокруг него всякие люди да умствуют о церкви и православной вере. Негоже то!

Струсили оба. Симеон ушёл от Сильвестра перепуганный, хорошо понимая, что с него первого спросится, если что.

Сильвестр забеспокоился не на шутку, царь уехал в Кириллов монастырь, а ну как вернётся, а злые языки приплетут ему связь с Башкиным? Конечно, по приезде Ивана Сильвестр первым бросился наговаривать на Матвея, чтобы обезопасить себя.

Иван не сразу взял в толк, чего так переполошился Сильвестр. Потом нахмурился:

   — Вели позвать своего Башкина. Пусть принесёт этот меченый Апостол, гляну, что он там наделал.

Поп хотел было возразить против «своего», но царь уже отвлёкся на другое и слушать не стал.

Сильвестр спешил со двора к Симеону теперь уже сам. Попытка жаловаться царю не привела ни к чему хорошему, Иван не слишком внимательно отнёсся к словам наставника, это могло привести к неприятностям. А ну как потом велит со всей страстью разобраться с Матвеем? Не получится ли, что Сильвестр его покрывает? Два благовещенских попа принялись старательно разведывать о Башкине, что и как. На всякий случай.

У Ивана было хмурое настроение. С утра болел правый бок под рёбрами, сказывалось обильное возлияние на вчерашнем пиру. Во pту гадко, от мысли о еде мутило. Потому и на Башкина смотрел также:

   — Ну, и чего ты там наумничал?

Симеон послушно протянул царю раскрытый на заляпанной воском странице Апостол Матвея. Тот, чувствуя себя правым, не дичился, глядел прямо, отвечал просто:

   — Я, государь, просто читал со вниманием, что непонятно, старался у умных людей спрашивать...

Иван, покрутив в руках Апостол, сначала пожал плечами:

   — И что здесь страшного? Ну книгу заляпал, то плохо, а ересь-то где?

Услышав об умных людях, фыркнул, покосившись на испуганно замерших попов:

   — Это их, что ли?

Матвей кивнул: кто усомнится, что у царя мудрые наставники?

   — Ты лучше митрополита спросил бы, Макарий куда как умней...

Кого умней, Иван уточнять не стал. Сильвестр едва удержался, чтобы не заметить, что думал о том же.

Башкина оставили в покое. Но ненадолго, и спросить у митрополита он ничего не успел. Постарался дьяк Иван Висковатый. Тому, видно, покоя не давала мысль о свившей себе в Москве ереси. Настроил многих духовных так, что принялись требовать расследования.

И снова Иван не мог понять, почему раздули такой пожар, наложить на глупых епитимью, и ладно бы, с них хватило. А тут дело до Собора дошло! Пришлось всю башкинскую компанию посадить в подклеть царского дворца и держать там во время разбирательства.

   — Что за дело Висковатому до Матвея Башкина? — поморщился Макарий, когда дошло уже до него.

Митрополита страшно раздражало, что в дела веры лез дьяк Посольского приказа. Нашёлся ревнитель веры!

Будто без него некому с ересью справиться! Макарий хорошо понимал, что Ивана Висковатого меньше интересует Матвей Башкин и гораздо больше царские милостники Сильвестр и Алексей Адашев.

Сильвестр, конечно, тоже хорош, сначала под его присмотром крамольную роспись в храме учинили, потом, почуяв опасность, бросился царю доносить на Башкина. Это мало нравилось митрополиту, но Макарий всегда стремился всех примирить, старался сгладить, чтобы не разгорелась большая ссора. А тут вдруг сам ополчился против Висковатого! Досталось и Башкину, и Артемию, и Сильвестру — всем!

На ближайшем обеде, куда пришёл митрополит, царь осторожно поинтересовался у того, так ли страшна эта ересь. Макарий поморщился:

   — Да не в том суть, Иван Васильевич. После поговорим, скажу, в чём дело...

Оказалось всё серьёзно, хотя Матвей с товарищами и называли себя православными христианами, но смели осуждать многое из устоявшегося в православии, осуждали решения соборов, отрицали силу покаяния...

Вот после этих слов Ивана передёрнуло. Уж во что он свято верил, так это в покаяние!

   — Выходит, и после покаяния грех не прощается?

Честно говоря, Матвей с товарищами твердили немного не так: мол, если человек не грешит, то ему и покаяния перед священником не надобно. Но Макарий решил не переубеждать царя, у Башкина и без этого хватало ереси.

Хуже всего, что к делу Башкина привлекли многих, в том числе и Артемия. При упоминании Артемия Иван покачал головой:

   — Говорил же ему, что доиграется...

Собор состоялся, Башкин с приятелями были осуждены, Артемий за то, что не осуждал ереси, лишился сана и сослан в Соловецкий монастырь на тяжёлое заключение без права читать, писать и причащаться.

Иван поинтересовался у митрополита: почему так сурово? Глаза Макария чуть блеснули:

   — Его сослали к Филиппу...

   — А что Филипп?

   — Это тебе не Сильвестр, да и Соловки далеко, разве углядишь, как там Артемий? А вот за Висковатым я сам здесь пригляжу!

   — Висковатого за что осудили? Он же больше всех ратовал за борьбу с ересью! Вон как супротив крамольной росписи храмов выступал.

   — Вот за то и поплатился! Всяк сверчок знай свой шесток!

Иван во все глаза смотрел на митрополита, а тот продолжал:

   — Всякий человек должен ведать свой чин. Когда ты овца, не твори из себя пастыря. Знай свои дела, что на тебя положены.

У царя чесался язык спросить, а он может ли рассуждать о божественном. Царь — пастырь или гоже овца? Спросить не решился, слишком взволнован был духовный наставник, слишком блестели сто глаза гневом против самовольника Висковатого. Макарий не заметил, как сузились глаза самого Ивана, а стоило бы. Тогда впервые молодой царь серьёзно задумался не только над тем, что он должен подавать пример послушания, что, правда, не всегда удавалось, но и над тем, имеет ли право судить Божьей властью.

Макарий не обратил внимания на задумчивость Ивана, не придал ей значения, а тот уже не мог отделаться от вопроса о силе своей власти. Эта мысль не давала покоя ни днём, ни ночью, но спросить было не у кого.Сильвестр ясно что скажет, Адашева эти вопросы не беспокоят, с Анастасией он таких разговоров не вёл...

Анастасия заметила долгие раздумья мужа, но ей было не до того, царица всё чаще и чаще болела, точно её что-то подтачивало изнутри. Беспокоившейся мамке с горечью сказала:

   — Верно, травят меня недруги...

Та ахнула:

   — Ахти, царица, да как же это? Надо государю сказать, чтоб разобрался, чтоб покарал.

   — Не надо ничего говорить. На всё Божья воля.


То ли и впрямь царицу травили, то ли ослабла от родов сильно, только недолго прожила Анастасия, тихо скончалась, оставив маленьких сыновей сиротами. Но это позже...

Кроме болезни, царицу подкашивало и поведение самого Ивана. Не желал царь пережидать тяжесть жены, не считался с её болезнями. Он молод и силён, его плоть требовала утех. А царица? Куда она денется? Вот и пускался всё чаще Иван в блуд и содомию. Анастасия не могла этого не замечать, горько и больно ей было, но и впрямь куда денешься? Терпела, молчала и таяла на глазах. Тут и травить не надо, сама сгорит... А ведь молода ещё, жить бы да жить.

Погуляли на славу, выпито было сверх меры, переколочено всего, над холопами надругались, как всегда, не все сотрапезники и выдержали, некоторые даже заснули либо лицом в еде, которую не доели, либо совсем свалившись на пол. Иван куражился больше всех, лил на голову спящему боярину вино, пытался заставить ходить на руках, держа за ноги, другого, сам кормил из рук стоящего на четвереньках третьего... И всё это с криками, непотребными словами, диким хохотом и издевательствами. Упившиеся дружки царя еле ворочали языками, блевали под стол, были растрёпаны, неопрятны и вовсю давали волю рукам. Челядь поспешила по возможности скрыться с глаз, хорошо зная, что добром гульба не кончится. Царь всё чаще не просто глумился, а истязал холопов, ему доставляло удовольствие наблюдать людские мучения.

Пошатываясь и хватаясь руками за стену, Иван шёл к жене в горницу. Он плохо соображал, что делает, но рядом всегда находился крепкий слуга, чтобы царь не упал и не повредился. Холопа звали Тимошкой, он служил при Иване третий год, насмотрелся всякого, был молчалив, скор на поддержку и потому незаменим.

Сильвестр пытался вызнать у Тимошки кое-что об Иване. Тот спокойно выслушал священника, при этом на сто лице не изменилось ничего, так же спокойно отодвинул царского наставника в сторону и отправился дальше своей дорогой. Сильвестр пробовал было рассердиться, даже пожаловался на Тимошку Ивану за небольшую провинность, мол, не пришёл, когда звали. И тут наткнулся на спокойный, отсутствующий взгляд самого царя. Иван так же, как давеча его слуга, посмотрел на наставника и так же отвернулся, точно не слыша. Сильвестр повздыхал, но сделать ничего не мог. Он понял, что время его уходит, что не нужен он больше Ивану, не боится царь его страшилок, всё больше живёт своим умом.

Вот этот Тимошка и поддерживал Ивана в его нелёгком путешествии к царицыной опочивальне.

Дверь распахнулась рывком, спавшая подле самого входа девка ахнула и отскочила. Царица давно почивала, ей снова недужилось, легла пораньше. Да если бы и не так, всё одно, давно ночь на дворе, чуть не до третьих петухов бражничал со своими дружками царь. Анастасия, услышав шум, приподнялась на ложе.

   — Ваня, ты ли?

   — Й-я-а! — заявил Иван и чуть не повалился через порог. Рослого, крепкого царя редко удавалось напоить до полного беспамятства, обычно он всё же твёрдо стоял на ногах, когда остальные уже валялись под столами. В этот раз едва не падал, поддерживаемый Тимошкой. Вообще, Тимошкой холопа можно было назвать с большой натяжкой. Детина ростом выше самого Ивана, с пудовыми кулачищами и зычным голосом, он мог запросто свалить с ног любого. Или, например, подхватить не державшегося на ногах царя под мышки и держать сколько потребуется.

   — Клади сюда, — Анастасия бросилась освобождать место для своего венценосного супруга, помогая холопу разоблачить Ивана, стащить с него сапоги и кафтан.

Царь ругался и орал, что всех отправит в поруб немедля!

   — Хорошо, хорошо, отправишь, завтра же и отправишь... Только сейчас ложись спать, Ваня, — уговаривала Ивана жена.

Тот вдруг уставился ей в лицо, икнул и громко заявил:

   — А тебя первую!

И тут царица не выдержала, оставив пьяного мужа, она бросилась на лавку и разрыдалась. Глядя на плачущую жену, Иван довольно расхохотался:

   — Ага-а! Испугалась? Всех порублю! Я царь! А вы все отродье ничтожное! Вот!

Не удержавшись, он повалился на постель, задрав ноги кверху. Но тут же попытался подняться, чтобы снова начать ругаться. Тимошке стало жалко плачущую, ни в чём не виноватую царицу, холоп схватил Ивана за шиворот и, подняв на уровень своего лица, зашипел тому в глаза:

   — Ложись почивать, государь...

Мгновение Иван ошалело смотрел в ставшие от гнева белыми очи Тимошки, потом почти слезливо заморгал и кивнул:

   — Спать... ага, спать...

Отпущенный, царь рухнул на постель и сразу захрапел. Анастасия в ужасе смотрела на Тимошку.

   — Ты?.. А если он наутро?..

Тот помотал головой:

   — Не вспомнит.

Холоп не стал рассказывать царице, что не впервой встряхивает её супруга, когда тот в пьяном виде не слушается. По утрам Иван молчал как ни в чём не бывало. Хотя иногда бросал на холопа такие взгляды, что Тимошке казалось — помнит царь, всё помнит, что творит во хмелю.

Девки быстро притащили ещё одну перину и уложили Анастасию на лавке, потому как Иван разлёгся почти поперёк ложа. Царица долго не могла уснуть, хотя такое бывало часто, она знала, что государь много пьёт и часто занимается блудом или даже содомией. Ничто не могло удержать ярого Ивана, если тот что задумал. Никакие увещевания и страшилки Сильвестра уже не помогали, Иван больше не боялся своего наставника. Анастасия с тоской размышляла о том, что теперь будет с ней.

Сама царица всё чаще недужила, простывала от любого ветерка, у неё болело ухо, появлялся кашель, разрывающий внутренности, иногда даже шла горлом кровь. А дети совсем маленькие... Что будет с мальчиками, если Иван станет блудничать без разбора? Какой пример подаст отец сыновьям?

В происходящем царица винила себя. Может, всё дело в её болезнях, могла бы угождать мужу в любой день, так и не гулял бы? К утру у Анастасии созрела мысль: после её смерти Иван должен сразу жениться. Даже если мачеха не слишком будет любить пасынков, всё одно это лучше, чем жизнь рядом с распутным отцом. Почему-то она думала о своей смерти как о чём-то решённом.


Голова после ночного загула страшно болела, видно, уж очень много выпил Иван Васильевич на пиру. С трудом разлепив глаза, он не сразу понял, где находится. К застонавшему царю подошёл Тимошка:

   — Попей, государь, полегчает.

В руках верного слуги был большой ковш с рассолом — верным средством от головной боли после попоек. Покряхтев, Иван выпил почти всю жидкость, оттолкнул руку Тимошки и поинтересовался:

   — Где это я?

   — У царицы в опочивальне.

Иван вытаращил на него глаза:

   — А ты как здесь?!

   — Я за дверью был, пока царица спала. — Похоже, холопа пронять просто невозможно.

   — A-а... — протянул царь, попросту не зная, что ответить. Откинувшись на спину, он пытался вспомнить, что говорил или творил вечером, вернее, ночью. Вспомнил многое: как силой заливали в рот хмельное, смешав всё подряд, боярину Алексееву, как ездили верхом на проштрафившемся Шишкине... Только вот не помнил, как попал в опочивальню к жене. Подумал, подумал и всё же спросил:

   — А сюда я как попал?

   — Пришёл, — пожал плечами Тимошка.

Иван вздохнул, хмель уже прошёл, голова пока гудела, но соображала, хотя и с трудом.

   — Царица ругалась? — осторожно поинтересовался он.

   — Плакала, — отрезал в ответ холоп.

Царю очень хотелось крикнуть в ответ что-то плохое, ударить ногой или кулаком, даже замахнулся, но в опочивальню вошла Анастасия, и кулак Ивана повис в воздухе. Царица с ужасом смотрела на мужа: неужели всё-таки вспомнил, как грозил отправить всех в поруб?! Нет, Тимошка держится спокойно.

   — Настя, голова болит...

   — Вестимо, будет болеть. Ты много не пей, Ваня, не то совсем пропадёшь.

   — Я? Пропаду?! — Царь принялся хохотать так, что, казалось, затряслись стены дворца. — Я вас всех переживу!

С того дня Анастасия стала думать, как попросить митрополита женить Ивана после её смерти. Макарий долго глядел на поникшую головой царицу, вздыхал, но обещание такое дал. Митрополит понимал, что Анастасия долго не проживёт, а Иван уже пустился во все тяжкие, его не остановить даже словами духовного наставника.

   — Неужто и ты, владыко, усмирить не можешь? — с надеждой подняла на митрополита глаза Анастасия.

   — Не могу, — вздохнул тот. — Уж больно нрав дурной достался от отца и матери. Да и дед с бабкой не лучше были.

Сам Макарий тоже размышлял, что будет с Иваном, всё меньше обращавшим внимания на слова наставников. Видел, что царь начинает не просто самовольничать, а самодурствовать. Возомнил себя вершителем человеческих судеб, которому дозволено всё. Вздыхал Макарий, укоряя себя: а не ты ли внушал отроку Ивану, что царь — самодержец Божьей волей, потому главный судья и властитель? Всё верно, так и есть, да только над царём суд нравственный и Божий быть должен, а Иван всё чаще такого не признает! Божьего суда боится, потому кается и грехи замаливает, а нравственный не считает, мол, если он царь, то только сам себя судить может.

Тяжёлые думы овладевали митрополитом, стоило ему задуматься над будущим Ивана и Московии, умный Макарий понимал, что державшегося столько лет Ивана точно выпустили на волю. Пока чуть удерживает Анастасия, но скоро и её не станет. Права царица, ох как права! Ивана Васильевича надо женить срочно, иначе вовсе сладу не будет. На ком? Свято место пусто не бывает, Русь сильна, многие захотят породниться с московским царём, найдутся невесты. Только бы не ошибиться, в таком деле осторожность нужна.

Свою какую выбрать, как вон Анастасия? Но снова при царе передерутся прошлые родственники с новыми... Вот и ломал голову Макарий над будущей женитьбой своего подопечного. Царица ещё была жива, а ей уже вовсю искали замену. Правда, прожила царица недолго, угасла, оставшись в памяти людей лучиком света.


За окном ночь, в углу горит лампадка перед образами, несколько свечей гоже в углах плохо освещают спальню царицы. Умершей царицы.

   — На-астя-я... Настюшка-а... зачем ты ушла? На кого покинула меня с детками-и? — ныл Иван, сам вряд ли понимая, что говорит. Просто невыносимым казался тот груз, который вдруг лёг на плечи.

Много знал женщин молодой государь, многих девок попортил, но так, как Анастасию, не любил ни одну, да и не хотел тоже. Других просто брал, а эту жаждал. И всё время чувствовал себя перед ней виноватым, за измены, за ярость, непонятно почему вспыхивающую, за то, что мало считался с женой... От сознания вины становилось тошно, принимался оскорблять без дела, из-за этого накатывало такое... От невозможности справиться с самим собой захлёстывало отчаяние, от этого становилось ещё хуже и злее. Бывали даже минуты, когда хотелось всё разрушить, сломать, что ли.

И вот теперь Насти не было, то есть вот она лежала, тихая, как и при жизни, спокойная и немыслимо далёкая. Она ушла туда, откуда возврата нет. И ждать мужа там, в райских кущах, не будет. Ей по заслугам путь на небо, а вот ему!.. Иван содрогнулся от мысли, что ему уготовано за его поведение.

Но мысль тут же вернулась к Анастасии. Нет больше Настеньки, не проведёт она прохладной рукой по волосам, не улыбнётся своей кроткой, ласковой улыбкой, не зазвучит тихий голосок... От тоски Иван даже застонал.

К царю бросился кто-то из слуг, но Иван отвёл его рукой:

   — Поди прочь!

Он до утра стоял на коленях, то уставившись в окаменевшее лицо жены, то рыдая, уткнувшись в край покрывала, навсегда упрятавшего от мужа такое дорогое тело. Душа-то давно его покинула...


Анастасию хоронила вся Москва, её очень любили, потому за гробом шли не только близкие, но и те, кто видел царицу лишь издали во время праздников. Скорбели многочисленные монахи, во всех монастырях служили по ней службы, потому как многим и многим она при жизни делала не просто дорогие подарки, а собственноручно изготовленные. Сколько покровов ею было вышито, сколько образов на шёлке и бархате её руками сделаны... Жалела Москва Анастасию, жалела Русь...

Жалел и сам Иван, всё же любил жену, хотя и изменял ей множественно в последнее время.

Только царь жалел недолго, вспоминал всю жизнь, но в блуд ударился снова тотчас, причём ещё более тяжкий, чем раньше. Митрополит и окружающие засуетились, предлагая царю новую женитьбу. Впервые услышав от Макария такие слова, Иван обомлел:

   — Владыко, ты же любил царицу? Как можешь советовать мне взять новую жену, когда едва умерла прежняя?

Макарий чуть помолчал, потом нехотя ответил:

   — Все мы человецы, все греха не избегли. А про женитьбу Анастасия сама твердила, чтоб взял скорее себе жену, чтоб не грешил поневоле.

   — Она тебе говорила? Тебе? — изумился царь. — Я думал, только мне...

Жениться во второй раз посоветовал Ивану не только Макарий, но и спешно собранный совет из святителей. В числе прочих уж очень старался архимандрит Чудовской обители Левкий. Левкий почему-то сразу обратил на себя внимание молодого государя. Невысокий, с маленькой птичьей головкой, покрытой редкими волосами, блестящими залысинами, он являл разительный контраст с самим царём и, возможно, этим его и привлекал. Хотя никого другого мелкого Иван рядом с собой не держал.

А Левкий оказался очень удобным, он не просто участвовал в начавшихся попойках, но и часто сам их организовывал. Удобно всем — государю, потому как присутствие святого отца вроде даже освящало собой разгул, давало возможность устраивать их где угодно; Левкию — потому как не с монахами же пил, а с самим государем, и всем остальным, присутствием первых двух участников. У Ивана началась вполне весёлая жизнь.

Он с лёгкостью уступил просьбам святых отцов и стал искать себе супругу.

Невесту нашли не сразу, первое сватовство к сестре литовского короля Сигизмунда-Августа Екатерине не удалось. Сигизмунд, почуяв свою выгоду, постарался выговорить такие условия, с которыми Иван никак не мог согласиться. Получив ответ от короля, царь рвал и метал:

   — Требует за сестру свою Катьку Новгород, Псков, Смоленск и Северские земли! Пусть эта кикимора в девках сидит! Всю их поганую страну изничтожу! Завтра же войну начну!

Макарий попробовал урезонить:

   — Что ты, государь! Начнёшь войну, поймут, что обиделся из-за сватовства. Не сейчас надо, позже. А невесту другую найдём.

Иван замер, осознав, насколько прав митрополит. Сам Макарий был уже совсем стар, давно просился отпустить его с митрополии в монастырь, но Иван не представлял себе жизни без умного наставника и с уходом Макария не соглашался. Тем более что отпросился, уйдя в монастырь, Сильвестр. Хотя благовещенский поп давно надоел Ивану, но потерять вдруг сразу всех было тяжело. Своего многолетнего советчика Алексея Адашева он сам прогнал сначала на границу с Ливонией, а потом и вовсе извёл, обвинив во всех грехах.

На Сильвестра Иван всё же был зол, не мог простить его жёсткого надзора и неприязни к Анастасии. Потому немного погодя Сильвестра сослали в монастырь всё к тому же Филиппу на Соловки.

Нет, Сильвестра ни в чём серьёзном не обвинили, но и оправдаться не дали. Ни ему, ни Алексею Адашеву. Объявили решение сослать подальше от Москвы, одного в монастырь, а второго на литовскую границу воеводой. Иван словно нарочно подталкивал Адашева к побегу в Литву, но тот бежать не собирался. А дни его были сочтены. Но это уже мало волновало совсем недавнего подопечного. Иван вырвался из-под их влияния и, почувствовав свободу, стремился насладиться ею как можно полнее.

Позже эта вольность дорого обойдётся Руси.

Пировали третий час. Это было время, когда уже развязались языки у многих, кое-кто лежал лицом на столе или прямо в недоеденном, кто и под стол сполз. Обычно царь начинал безобразничать, но сегодня у него не было настроения кого-нибудь насильно поить, пороть, заголять или поджигать. Наоборот, завёл разговор о... невестах! Принялись вспоминать, у кого дочери на выданье есть, чтоб хороша собой была да не дура.

   — У Михаила Темрюкова, сказывают, сестра красавица, — после протяжного зевка вдруг возвестил Фёдор Басманов.

   — У Мишки? Зови его сюда!

Сын кабардинского князя Темрюка Идаровича Санлук, при крещении принявший имя Михаил, прибыл под царские очи спешно. Мало кто рисковал не подчиниться, Иван и раньше был горяч на расправу, а теперь словно с цепи сорвался, карал при любом непослушании. Иногда сначала наказывал, а потом уж думал, из-за чего, просто захотелось наказать, и всё!

Санлук поясно поклонился царю, гадая, чем вызвано неожиданное требование прийти. Иван пристально разглядывал кабардинца, пытаясь понять, красива ли его сестра. Этим взглядом он окончательно смутил парня, тот поневоле смущённо заёрзал, в голове роились нехорошие мысли. Всем известно о некрасивой связи государя с Фёдором Басмановым, неужто и от него такого потребуют?! Санлук почувствовал, как по спине течёт противный липкий пот. Для себя твёрдо решил, что лучше смерть, чем такой позор! Готовый ко всему, вскинул голову и не отвёл глаз под тяжёлым взглядом Ивана.

   — У тебя сестра есть?

   — Чего? — даже не сразу понял вопрос Санлук.

   — Экой ты глупый! Про сестру спрашиваю! Есть?

   — Есть... Три есть...

   — Целых три? И все красавицы?

Ломая голову над тем, к чему царю его сестры, Санлук принялся перечислять:

   — Алтынчач — жена астраханского царевича Бекбула та, Малхуруб — ногайского князя Измаила...

Договорить не успел, Иван возмутился, швырнув в Фёдора Басманова костью, которую обгладывал:

   — Это их ты мне сватаешь?!

Басманов успел увернуться и чуть лениво пробормотал:

   — У него ещё есть...

Только тут до Санлука дошло, обрадованно завопил:

   — Есть! Государь, ещё есть!

   — Что есть? — вытаращился на него Иван.

   — Ещё сестра есть! Красавица! Молодая! Умная!

   — Ну?

   — Кученей! Самая лучшая из сестёр! Вот! — Радости Санлука, казалось, не будет предела.

Поневоле рассмеялись все, уж слишком возбуждён был кабардинский княжич, слишком ему хотелось, чтоб сестра заочно понравилась Ивану Васильевичу. Тот усмехнулся:

   — На слово не верю! Сюда привезти надо! Пусть приедет, посмотрим, если и впрямь так хороша да не дура, то женюсь! Тоже ведь княжна, а? — обернулся он к Басманову.

   — Да, — согласился тот, оттирая жирное пятно на кафтане, образовавшееся после броска царя. — Только сначала крестить надо, она небось некрещёная...

Иван махнул рукой:

   — На то у нас митрополит есть. Окрестит. — Повернулся к так и стоявшему навытяжку Санлуку: — Не врёшь, правда красавица?

Тот развёл руками:

   — Я её три года не видел, но была красавица...

Царь неожиданно показал ему кулак:

   — Ежели обманул, сидеть тебе на колу. Вместе с ней!

Не успел княжич снова облиться холодным потом от такого обещания, как Иван уже звал возможного будущего родственника:

   — Иди, садись рядом со мной! Посиди тут, после, может, на колу сидеть придётся...

Проклиная про себя того, кто напомнил Ивану о Кученей, и даже день, когда приехал по воле отца в далёкую холодную Москву, Санлук присел рядом с царём. Немного погодя Иван, казалось, забыл о кабардинской княжне, её брате и вообще о женитьбе, он вовсю отдался пиршеству. Но потом вдруг снова поинтересовался у Санлука:

   — А сколько лет сестре-то? Не старуха?

   — Нет, шестнадцать скоро. Кажется...

   — Кажется?! — расхохотался Иван. — Может, ошибся лет на десять? Нет? Ладно, живи пока!

И снова тёк противный липкий пот по спине княжича, он хорошо знал, что угрозы у царя Ивана не шуточные, ему ничего не стоит претворить вот такие слова в дело. Казнит и не вспомнит, что был такой. Как умерла царица Анастасия, так совсем жестокий стал, всех извёл, с кем раньше якшался, людей убивает за просто так Санлук уже жалел сестру: что с ней будет, если станет женой такого царя? Сегодня любит, а завтра?

Басманов выговаривал Ивану:

   — Кафтан испортил... Только что сшили. Дорогой, красивый...

Тот схватил приятеля за шею, притянул к себе:

   — Федька! Да я тебе сотню кафтанов подарю! Я ли тебя обижаю, а?

Многие отвернулись, не желая наблюдать такую сцену, слишком уж явно тискал своего любимца Иван. Никогда не видевший такого Санлук сидел, вытаращив на них глаза. Его ткнул в бок отец Фёдора боярин Алексей Басманов:

   — Чего уставился?! Ешь, небось в твоей Кабарде такого не подадут.

Его поддержал боярин Иван Бутурлин:

   — Ты, Михаил, осторожней, не то головы лишишься раньше, чем царским сродственником станешь. Веди семя скромней, государю ни в чём не перечь. И держи язык за зубами даже пьяным, понял?

Санлук кивнул. Его коробило от того, что видел, всё же царица совсем недавно померла, хорошая царица была, все любили, а государь уже вовсю гуляет. Кабардинский княжич и сам был не прочь погулять, тоже вёл вполне распутную жизнь вдали от родового гнезда. Когда понадобилось выбирать между возвращением с большими дарами домой к отцу и вольной жизнью в Москве, старший сын князя Темрюка выбрал первое, младший второе Ради такой жизни пришлось креститься, взяв непривычное имя Михаил. Но Санлук быстро привык и к имени, и к пьянству, благо сам государь поддерживал весёлое времяпровождение.

А теперь вон как повернуло, если сестра глянется царю, можно и совсем близко от него оказаться, как-никак родственник... Одна беда — подле Ивана Васильевича родственникам иногда опасней, чем далёким людям. Даже смертельно опасно.

Царь хохотал во всё горло, словно забыв о ещё не прошедшем трауре по любимой Анастасии, издевался над теми боярами, кто не желал принимать участие в его выходках, поил особо слабых вином, насмехаясь над их болтовнёй. Многие знали, что развязавшийся сегодня язык завтра может привести на плаху, но хмель всё равно делал своё дело. Кто поумнее, старались сделать вид, что совсем пьяны, валились под столы и лежали там до конца пира, дожидаясь, пока не уйдёт сам царь. Иван скоро понял такую хитрость, заставлял пить на виду, строго следя, чтобы никто не пропускал. Везло тем, кто и впрямь скоро валился под лавку, правда, и таких отливали водой и снова поили, чтобы принялись болтать без умолку.

Но независимо от того, кто когда свалился, блудили весь вечер все. Иначе было нельзя, государю очень нравились две вещи — непотребство и людские мучения. Честно говоря, это нравилось и будущему родственнику Ивана Михаилу-Санлуку, но одно дело безобразничать самому и совсем другое — присутствовать на царских развлечениях. Никто не мог быть уверен, что сам не окажется посмешищем в следующую минуту. Нрав у Ивана Васильевича крутой, взбредёт что в голову — и повелит скоморошествовать, а отказаться нельзя, вот и скачут дородные бояре козлами, орут по-петушиному, метут бородами носки царских сапог или того хуже — холопьи, оголяют зады для порки... Возражать опасно...

Первые большие ендовы с медами, винами, а то и водкой поднимали за здравие государя. Пропустить нельзя, а сам Иван за своё здоровье лишь пригублял, заявляя: «За меня другие выпьют!» Вот и получалось, что сидел трезвым, наблюдая за пьяными и слушая их разговоры, и только к концу застолья тоже позволял себе напиться. Помнил ли он то, что услышал накануне? Никто этого не знал. Видимо, помнил, но не всё, иначе голов бы не сносить очень многим.

К концу пира Санлук и не знал, хорошо ли, что нахваливал сестру, мог сказать, что нехороша собой, кривовата пли что другое. Лучше бы ей выйти замуж за кого-нибудь своего... Но сделанного не воротишь. Оставалось надеяться, что или Кученей не глянется, или кто другой подвернётся. Хотя отец князь Темрюк будет рад сватовству.


Осенью провожали боярина Вокшеринова к Темрюку.

   — Не сватать! — вдруг предупредил Иван.

Стоявшие вокруг замерли: а о чём же столько времени шёл разговор? К чему весь сыр-бор? Государь с усмешкой пояснил:

   — Сюда пригласить! Сам посмотрю, так ли хороша собой да умна, как её братец твердит. Здесь и решу!

Вообще-то это было неслыханно: царь требовал привезти девушку к себе не в числе прочих на смотрины, а в одиночку. А если откажет, каково тогда несостоявшейся невесте? Куда со стыда деться? Но Ивана мало волновали чужие переживания. Устраивать простые смотрины он больше не хотел, не мог забыть стоявшей с опущенной головой светловолосой своей Настеньки, повторения не хотел. Никуда не денется князь Темрюк, привезёт дочь напоказ московскому царю!

Так и случилось, привёз, правда, не сам Темрюк, а его зять астраханский принц Бекбулат с женой Алтынчач, да и привезли очень не скоро, почти через год. Иван едва не забыл о сватовстве, а уж погулял за это время вволю! Митрополит душой изболелся за своего подопечного, а ну как привыкнет Иван к разгульной жизни настолько, что и жена не отучит? Знать бы Макарию, что жена окажется не скромной хозяюшкой, сидящей с иглой за вышивкой, а весьма жестокой и охочей до казней особой, что многими пороками и преступлениями Иван будет обязан красавице Кученей! Отвратил Господь свой взор от Ру си, когда состоялось это сватовство. Муж и жена вполне стоили друг друга, черкешенка поддерживала супруга в начавшихся после смерти митрополита Макария страшных событиях на Руси.

Но это было позже, а тогда спешил боярин Вокшеринов к князю Темрюку с царским поручением. Уже в пути ему порассказали о крутом нраве возможной невесты, мол, строга до жестокости, нетерпима, но самое страшное — любит на людские мучения взирать, словно то не девица на выданье, а кат, что на площади головы рубит. Вокшеринов от таких слов ахнул! Только этакой пары царю Ивану не хватает! Но ругательски ругать Ивана не мог, потому юлил и тянул время, втайне надеясь, что, пока ездить будет, нетерпеливый государь успеет найти себе другую. Или невеста окажется не такой жестокой, как сказывают. Даже заподозрил, что нарочно хают свою красавицу, чтобы её в далёкую Москву не забрали.

Кученей и впрямь оказалась красавицей и умницей, но и злой тоже, как сказывали. Даже сам Темрюк недобро усмехнулся:

   — Как бы моя дочь вашему царю шею-то не свернула!

И снова хватался за голову Вокшеринов, снова тянул время как мог Но тяни не тяни, а в обратный путь отправляться пришлось. Одно утешало — Кученей действительно была красива, причём такой красотой, какую на Руси и не сыскать, — глаза чёрные, точно спелые сливы, большие, косы цвета воронова крыла, стройная, как берёзка, гибкая, как кошка, и голос низкий, но певучий. Вздыхал боярин: царю понравится, а что с нравом обоих потом делать, одному Богу известно.


В Москву пришло лето, отгремели майские грозы, отцвели яблони, засыпав всё вокруг лепестками, поманили нежно-розовым облаком сливы, зажелтели по краям вытоптанных тропинок одуванчики, вот-вот полетят их пушистые головки. Июнь обещал быть тёплым и в меру сухим.

От Астрахани намётом примчался гонец, на его загнанную лошадь было страшно смотреть. Примчался сразу к царю, требуя допустить срочно, мол, от Вокшеринова весть принёс. Холоп, что принял коня, сокрушённо поцокал языком:

   — Сгубил коня-то, дурья башка. Не отходить теперь, останется квёлым...

Но гонец только махнул рукой:

   — Нового дадут! Государю таких красавцев в подарок везут, что твои лебеди!

По сказанному все поняли, что сватовство увенчалось успехом. Оказавшийся рядом священник перекрестился:

   — Слава тебе, Господи! Сподобил на доброе дело!

Никто не обратил внимания на немного странный взгляд гонца, в Астрахани уже были наслышаны о недобром нраве сестрицы тамошней царевны Алтынчач, потому не завидовали русскому царю. Но в Москве-то об этом не ведали...

Гонец низко склонился перед Иваном, едва не ткнувшись носом в свои запылённые сапоги:

   — Государь, вели слово молвить...

   — Говори, — глаза царя буравили согбенную спину, точно та могла рассказать всё сразу.

Гонец чуть выпрямился, стараясь, чтобы его было хорошо слышно, помнил, что, не расслышав, Иван Васильевич может и на кол отправить.

   — Прислан боярином Вокшериновым сказать, что плывёт он с дочерью князя Темрюка от Астрахани к твоей светлости...

Иван выпрямился, ноздри его взволнованно раздувались, ведь уже едва не отправил другое сватовство, заждавшись возвращения боярина.

   — Что так долго? — Голос резок, требователен. Гонцу не привыкать, уже бывал у Ивана Васильевича, знал, что надо отвечать немедля и не перечить.

   — Дорога дальняя, государь. С княжной Кученей едет много женщин в свите. И из Астрахани её сестра Алтынчач тоже со своими...

Ивана меньше всего интересовали женщины, сопровождавшие астраханскую царевну Алтынчач, но озаботило, что имя у княжны какое-то заковыристое: Кученей... И всё же поинтересовался:

   — Ты княжну видел?

   — Нет, — покачал головой гонец.

Царь взъярился, ну что за глупец?! Неужто неясно, что государя заинтересует, хороша ли девица? А гонец уже объяснял:

   — По их обычаям девушке до свадьбы не должно своё обличье показывать, тем более если со сватовством едут...

   — А.. Иди!


Навстречу каравану из Астрахани спешно выехал Иван Бутурлин, чтобы проводить до Ярославля, оттуда через Ростов и Переяславль, мимо Троице-Сергиева монастыря к Москве. Заждались...

Наконец, утром 15 июня в воскресенье, едва успели отстоять заутреню, разнеслось, что подъезжают. Каким-то чудом об этом узнало пол-Москвы, москвичи, кто только мог, высыпали на улицы, за ворота, стараясь первыми разглядеть будущую царицу. Та ещё не была даже царской невестой, но народ не покидала уверенность, что везут царицу!

Толпа напирала со всех сторон, любопытные мальчишки облепили не только заборы, из-за которых надрывно я ли осипшие собаки, но и сами городские ворота. Бабы старались подвинуться поближе, чтобы хоть что-то увидеть, толкались, кое-где быстро возникли ссоры и даже свары за самое удобное место. Уже слышались визг, ругань, крики. Вдруг толпа шарахнулась назад, отступая от копыт всадников, едущих впереди основной процессии, но задние напирали, потому передним пришлось снова шагнуть вперёд. Почти сразу им досталось от кнутов охраны, чтобы не заступали путь будущей невесте. Самое страшное в толпе — паника, визг пострадавших от кнутов едва не заставил остальных броситься врассыпную, тогда не миновать беды, но тут кто-то закричал:

   — Едут!

В ворота действительно въезжала большая процессия, впереди бояре Бутурлин и Вокшеринов, подьячий Мякинин. За ними в сопровождении большой свиты астраханский царевич Бекбулат с сыном и сын Темрюка князь Доманук со своими. Но все с нетерпением ждали появления будущей невесты.

Наконец показались и их повозки. Сёстры Кученей и Алтынчач ехали в сопровождении своих прислужниц. Досаде москвичей не было предела — разглядеть царскую невесту не удалось, мало того что в колымаге, так ещё и под густым покрывалом. Лицо берегла от сглаза. Заметили лишь длинные косы цвета воронова крыла да гордую посадку головы.

Бросившаяся вслед за женскими возками толпа едва не помешала провести 50 красавцев аргамаков — коней вели в подарок царю. Их с трудом удалось удержать от испуга. По спинам любопытных заходили кнуты, заставляя умерить свой пыл.

Самые упорные поспешили к Троицким воротам Кремля, где, по слухам, в старом дворце постельничего Вешнякова должны пока жить прибывшие. Может, там удастся хоть одним глазком взглянуть на необычную красавицу, которую привезли царю в невесты? По Москве тут же пошли разные слухи: и что черкешенка кривовата, потому прячут до времени, и что она верзила, выше самого царя ростом, а не видно этого, потому как сидела, и что она косоглаза, и что плоскогруда... Народ придумывал Кученей недостатки словно в отместку за то, что не удалось увидеть достоинства.

К Митяю, что прислуживал боярину Вокшеринову, пристали сразу трое: расскажи да расскажи, какова из себя черкешенка. Тот отмахивался:

   — Да не видел я её!

Москвичи не верили:

   — Так уж и не видел? А что сказывают?

   — Сказывают, что хороша собой, черноглазая, стройная, высокая. Только по-русски не разумеет...

Эти слова сразу подхватили:

   — Красивая, да только по-нашенски говорить не желает!

   — Вишь какая заносчивая, русская речь ей не по нраву пришлась!

   — Зазналась! Ничего, государь её пообломает! Быстро научится понимать русскую речь!

   — И то... в Москву свататься приехала, а по-русски ни гу-гу!

Это было несправедливо, ведь не Кученей сваталась, а её сватали, и русский княжна начала учить по пути. К приезду уже немного понимала, хотя, конечно, пока не говорила.

Нашлись те, кто осадил болтунов:

   — Да откуда ж ей русский-то знать? Дома небось по-своему разговаривала? Выучит!

Народ в Москве добрый, быстро принялся жалеть княжну:

   — Да, чужая речь тяжка. Бедняга, одна-одинёшенька в далёком краю, жаль княжну...

И снова всё не так. Приехала Кученей с братом, сестрой и её мужем, на следующий день к ней пришёл другой брат, Санлук, крещённый Михаилом. Но людская молва всё равно уже не осуждала заносчивую невесту, а жалела её, как безродную сиротинушку.

Михаил принялся учить сестру, как держать себя с Иваном Васильевичем, как вести с другими, каков сам царь, что любит и чего стоит опасаться... Он приставил к Кученей учителей-монахов, чтобы спешно учили разговору и грамоте.

   — Если хочешь поразить царя сразу, надо объявить, что просишь креститься в его веру.

   — А если я ему не понравлюсь? Куда же денусь крещёная? — Кученей совсем не хотелось бросать свою веру и свои привычки. Брат, хорошо зная и нрав своей сестрицы, и законы, по которым та жила, покачал головой:

   — Ты хочешь стать царицей?

   — Хочу! — выпрямилась Кученей.

   — Тогда слушай меня. Русский язык учи спешно, грамоту тоже. Со священниками разговаривая, не спорь, запоминай, что скажут! Царю не перечь, иначе не только царицей не станешь, но и домой не вернёшься! Поняла?

Кученей вздохнула:

   — Поняла. — Её губы сжались, брови хмуро сошлись к переносице, потом раздвинулись. — Но потом я возьму его в руки!

   — Ой ли... — пробормотал Санлук.


Прошло три дня, наконец их пригласили во дворец к царю. Алтынчач спешила к сестре, чтобы помочь выбрать наряд, в котором та впервые предстанет перед русским царём.

В горнице, где примеряла наряды черкешенка, переполох. Ни один ей не нравился, всё привезённое из дома казалось пресным и негодным. Алтынчач возмутилась:

   — О чём ты думаешь? К чему много украшений? Себя покажи, украшения пусть жених дарит.

Едва не перессорившись, сёстры наконец остановили свой выбор на тёмно-вишнёвом шёлковом платье с золотой вышивкой по подолу. Несмотря на советы сестры, Кученей всё же надела множество колец, серёжки; на пояс, стянувший тонкую талию, подвесили золотые бляшки, длинные чёрные косы оплели золотыми же цепочками. На голову возложили маленькую шапочку с меховой опушкой. Всё это было необычно для Москвы, но хорошо подчёркивало и гибкую фигуру, и белизну кожи, и свежий румянец на щеках, и чёрные как смоль волосы. С первого взгляда смотрится скромницей, и только потом каждый утонувший в омуте чёрных глаз понимал, что она дитя порока. Грех, причём не тот, какой заставляет мужчин терять голову от женского тела, а другой, более тяжёлый и страшный, так и лился из этих очей, подчиняя не только волю, но и душу. Точно в бездну заглядываешь, зная, что возврата нет, а всё равно тянет.

Румянец выдавал волнение княжны, но это было понятно, как не волноваться, если тебя разглядывает сам царь! И всё же она смогла вскинуть на Ивана Васильевича свои большие тёмные глаза, буквально взмахнув чёрными пушистыми ресницами. Царь был сражён необычной красотой девушки, её стараниями выучить русский язык, её приветливостью. Объявил невестой тут же.

По Москве разнеслось, что княжна хороша собой, умна и государю полюбилась сразу. Хотя царицу Анастасию не забыли, но многие радовались, что у государя теперь будет семейное счастье. Пусть уж, потому как несчастный человек и на правлении нехорош.


За 23 года до конца. АЗ ЕСМЬ ЦАРЬ!


ень митрополита Макария начала расплываться. Иван протянул к ней руку:

   — Постой, владыко, не уходи! Скажи, в чём был не прав?

Уже едва видный бесплотный Макарий покачал головой:

   — Иван, Иван... Сколь я твердил тебе, что и над царской властью есть впасть...

Договорить не успел, даже на смертном одре Иван гнул своё:

   — Знаю! Божья!

Макарий снова сокрушённо покачал головой:

   — И совести. Даже царь не волен жизни людские губить без разбора! К чему Русь в разор страшный вовлёк? Скольких людишек без мысли мучениям подверг?

Тень митрополита говорила ещё что-то, но Иван, не слушая, захрипел в ответ:

   — Аз есмь царь! Мне решать, кому жить, кому мучиться! Мне!

Макарий уже исчез, а царь всё рвал на себе ворот, выговаривая:

   — Вы все меня предали... все бросили... Настя умерла... Настю отравили... Потом на этой женили... Предатели... всех убью!.. Всех...

Суетившиеся вокруг умирающего царя люди содрогнулись: даже на смертном одре проклятьями сыплет.


Не всегда Иван с дружками или на пирах, временами трезв, толков и без своей свиты. Особенно если рядом с митрополитом. Теперь это, пожалуй, единственный человек, которого государь хоть как-то слушает, который может ему печаловаться по старинному обычаю, может вразумить от непотребства и даже втолковать что умное в серьёзных вопросах.

Одна беда — стар уже митрополит Макарий, очень стар. Давно просился оставить митрополичью кафедру, да государь против. Ослаб Макарий и бренным телом, и даже душой. Нет у него сил без конца вразумлять и вразумлять царя. Митрополит всегда был миротворцем, умел усмирить самых рьяных, помирить самых неуступчивых. И над Иваном власть имел такую же — усмирял, если надо было, одним словом, одним взглядом. Но нет уже сил у Макария, оттого и болит душа...

А Иван словно нарочно всё труднее вопросы задаёт.

   — Святой отец, к чему это литовцам Воловичу, Ходкевичу и Гарабурде «Евангельские беседы»? Неужто такие только у Висковатого и есть, что за ними специального человека присылают?

Митрополит Макарий скромно пожимал плечами. Честно говоря, он тоже не верил в такую уж необходимость ехать из Литвы в Москву, чтобы переписать эту книгу. Но как бы то ни было, а литовское правительство отправило чёрного дьякона Исайю именно с такой целью. В Москву тот приехал вместе с посланцем Константинопольского патриарха митрополитом Иоасафом. Казалось, православный монах, родом из Каменец-Подольска, явился с вполне благочестивыми намерениями. Что же обеспокоило Ивана?

Макарий спросил. Царь хмыкнул:

   — Святой отец, ты видел, какие подарки щедрые привёз? У монахов таких не бывает...

   — И тут же учинил донос на Иоасафа, — поморщился Макарий.

   — О чём? — Глаза Ивана впились в лицо митрополита, его явно заинтересовало такое известие.

   — Что не с добрыми намерениями к нам явился...

   — А ты как мыслишь?

Митрополит снова вздохнул, он был уже стар, очень хотел на покой, но Иван всё не отпускал. Теперь вот только не хватало разбираться в доносах гостей друг на дружку. Но Иван настаивал:

   — Что грек ответствует?

   — Сам на Исайю доносит о том же! — с досадой поморщился Макарий.

   — Я приказал за этим доброхотом из Литвы наблюдать. Знаешь, куда он отправился? Не к Висковатому, а к Ивану Бельскому!

   — Зачем? — изумился митрополит.

Иван вроде даже обрадовался, встал, широким шагом прошёлся по горнице, в которой вели беседу. Горница была явно маловата для крупного царского шага, но тот даже не заметил, круто развернулся и через шаг оказался почти вплотную к митрополиту. Лицо приблизилось к лицу святого отца:

   — Давно Бельского в недобром подозреваю! Чую, нутром чую, что замыслил с Сигизмундом связаться!

Макарий даже глазами захлопал, рукой отмахнулся. Боярин князь Иван Бельский — глава Боярской думы, как может он изменником быть?

   — Не веришь? А я чувствую! Не зря этот монах так рвался в Москву!

   — Потребуй у князя Ивана отчёт, о чём речь вёл с монахом!

Царь захохотал:

   — Ответит, что о книгах, мол, и у него есть что переписывать! — Сел, вытянув длинные ноги, чуть устало потёр лицо руками, снова пристально уставился на митрополита. — А я велю спешно обыскать его двор со всем тщанием! Ежели ничего не найдём — поклонюсь, а если найду!.. — Рука Ивана сжалась в кулак, не обещая ничего хорошего возможному предателю.

Макарий со вздохом кивнул. Пожалуй, Иван прав, если боярин предатель, то наказание должно быть крепким, а если нет, то всё равно, пусть другие поймут, что государь предательство не простит.

   — Быть по сему!


Темно, в зимнем чёрном небе нарождающегося месяца почти не видно, только звёзды и светят. Звёзды крупные, яркие, но света от них мало. К ночи подморозило сильно, изо рта от дыхания вырываются клубы пара, из конских ноздрей тоже клубится, словно они чудища огнедышащие. Людям холодно, жмутся, кутаются в тулупы, надвигают пониже шапки, стараясь спрятать от мороза уши и носы. Снег под ногами не просто скрипит, а посвистывает. Люди передвигаются быстро, но тихо, и лошадей придерживают, чтоб не заржали раньше времени.

Забрехала одна собака, её тут же поддержали несколько других. Собачье братство особенно слышно по ночам, стоит какой подать голос, тут же отзовутся все, кто услышит подругу.

Терентий, стороживший ворота, вылез из-под тёплого тулупа, засуетился:

   — Иду-иду! Кого там черти несут?!

Псы уже надрывались, потому как в ворота кто-то колотил.

   — Чего надо? — Голос холопа был сиплым ото сна и злым. На мороз лишний раз и одетым выбираться не хотелось, а тут одеться толком не дали.

   — Открывай! Замёрзли совсем! Снедь привезли!

   — Чего?! До утра подождать не могли?!

   — Где?! — возмущённо орал голос за воротами. — На морозе?!

В боярском тереме зажгли огонь, на крыльцо высунулся ближний княжий холоп Григорий:

   — Чего? Кто там?

Терентий, возясь с клиньями, подпиравшими ворота изнутри, нехотя отозвался:

   — Да снедь привезли, чтоб их!

Григорий зевнул и выругался:

   — Времени другого не нашли?! Перепугали всех!

Дверь за ним закрылась, не успел холоп отворить ворота, как огонь в боярских хоромах потух, видно, Григорий успокоил своего князя Ивана Дмитриевича Бельского.

Стоило вынуть клинья, как ворота распахнулись едва ли не сами. Терентий заворчал:

   — Экие вы... Вестимо, замёрзли, но чего же ворота ломать...

Больше ничего сказать не успел, потому как его схватил за грудки здоровенный детина и зашипел в лицо:

   — Жить хочешь?!

Холоп растерянно закивал: кто ж не хочет?

   — Тогда веди в боярские покои, только тихо, чтоб дворню не перепугать.

Заорать бы, да этот всё не отпускал, и к тому же двор быстро, но тихо заполонили множество людей. По обличью совсем не тати, а среди них... Терентий даже попытался протереть глаза, не веря, что это не сон. Одним из вошедших был сам государь Иван Васильевич! Где уж тут ослушаться?

Григорий тоже не успел ничего понять, как оказался вдруг со скрученными руками перед очами царя. Тот уставился немигающим взглядом в его глаза, не давая отвернуться:

   — Где?

   — Что? — испугался холоп.

   — Где то, что монах привёз твоему князю вчера?

Григорий почувствовал, что душа, если она и была, опустилась не просто в пятки, а уже совсем на землю. Даже не стал раздумывать, кто предал, всё одно — сам не скажешь, выпытают, только сначала ноги, руки поломают, покалечат и выбросят. Под пытливым взглядом Ивана кивнул:

   — Покажу.

Царь указал двоим:

   — Пусть покажет, где, возьмёте.

Григория увели в дальний амбар. Хитро запрятал князь Иван Дмитриевич охранные грамоты, привезённые монахом от короля Сигизмунда. Сам царь ещё с тремя вошёл в опочивальню боярина, до смерти перепугав его жену. Остальные прибывшие заполонили собой весь двор, не давая никому вступиться за хозяина.

   — Здравствуй, Иван Дмитриевич! Что-то ты монаха с приветом встречал, а меня, твоего государя, вон как. — Глаза Ивана откровенно насмехались.

Боярыня, ойкнув, забралась с головой под одеяло, а сам Бельский, напротив, попытался вскочить, чтобы отвесить поклон царю, хотя и был в одном исподнем.

   — Лежи, лежи, — вдруг милостиво разрешил Иван. — Сейчас нам грамотки, что монах привёз, принесут, я посмотрю, потом и одеваться станешь.

   — К-какие г-грам-мотки? — от испуга Иван Бельский стал заикаться.

   — Да ты не пужайся, боярин. Коли там никакой крамолы нет, так и продолжишь спать себе, а мы по морозцу обратно во дворец двинемся. — Царь, присевший было на лавку, вдруг поднялся во весь рост, нависая над боярином. — Но если там что противное мне, то не взыщи — удавлю своими руками!

Бельский слился цветом лица с подушкой, на которой лежал. Он хорошо понял, что это конец. Иван не спрашивал, где охранная грамота и роспись дороги до Литвы, значит, загодя всё знал! Проклиная и литовцев, и свою собственную глупость, ведь посчитал Ивана молодым недотёпой, Бельский тоскливо оглядывался, пытаясь спешно придумать оправдание.

Царь, заметив это, поморщился:

   — Не трясись, Иван Дмитриевич! Хотел ведь бежать в Литву? Так и скажи.

Грамота и роспись действительно были быстро найдены, сыграла свою роль неожиданность. Царь приказал арестовать Бельского.

Весь остаток ночи Иван скрипел зубами от злости:

   — Предатели! Предатели! Предатели!..

Даже поручные записи, написанные боярами в предыдущем году о том, чтобы служить верно Ивану и его детям, не искать себе другого государя и не отъезжать в другие страны, не помогли. Что записи? Анастасия сказывала ему, что, когда он был болен, бояре, хотя и клялись в верности Дмитрию, а выходя вон из почивальни, тут же говорили, что клятву ту и исполнять не собираются.

Царь ломал голову, как бы закрепить такие клятвы? И вдруг он понял: если даже будут измену замышлять, то надо сделать так, чтобы после бегства одного другие должниками оставались!

Князя Ивана Дмитриевича Бельского судили. Он уже мысленно приготовился к смерти лютой, как и обещал царь, но тот вдруг... уступил печалованию митрополита, и опальный боярин остался жив! Только написал странную поручную записку. Вернее, написал не он один. За боярина князя Ивана Дмитриевича Бельского поручилось не меньше десятка человек. И не просто словом, Иван объявил, что пустой болтовне больше не верит, а большими деньгами! 10 000 рублей должны были выплатить государю поручители, если только боярин замыслит ещё что недоброе. Пришлось поручиться. Да никто и не думал, что Бельский после пережитого и хождения по краю пропасти сможет ещё что удумать против Ивана. Тот, спокойно глядя в глаза боярину, ровным голосом пообещал, что в случае неповиновения найдёт и в Литве, и в Святой земле и велит не просто удавить, а порезать на полосы и скормить собакам, чтобы хоронить нечего было.

Глядя на желваки, ходившие на лице государя, и одновременно слыша его ласковый, почти уговаривающий свою жертву голос, многие облились холодным потом. А Иван вдруг повернулся к остальным поручителям и так же душевно добавил:

   — А прежде чем его найти — с вас шкуры спущу здесь!

Голос царя неожиданно загремел, а от злости стал хриплым:

   — Любого предателя жечь калёным железом буду! Запомните и всем передайте!

Лицо его перекосила гримаса брезгливой ненависти, на скулах выступили пятна, глаза сверкали бешенством, в уголках рта выступила пена. Таким Ивана Васильевича никогда не видели, а потому испугал даже больше вид, чем жестокие слова.

Затея с поручительскими грамотами очень понравилась Ивану, он заставил написать такие от всех про всех. Одни становились поручителями за других, а за них поручались третьи, либо те же, за кого держали ответ первые. Так, за князя Воротынского поручился тот же Бельский... И суммы были огромными — уже 15 000 рублей!

Митрополит удивился:

   — К чему тебе такое, Иван Васильевич?

Царь, который только что спрятал в ларец очередное поручное письмо, усмехнулся:

   — Вон сколько у меня денег! Сколь захочу, столько у них и возьму!

   — Да ведь они бежать не собираются.

   — Даже если не соберутся, то сознаются, что думали о таком. Платить придётся, коли жить захотят.

Иван так и делал, в случае необходимости в деньгах попросту заставлял кого-нибудь писать признание в крамольных замыслах, получая с поручителей немалые деньги, а самого бедолагу вроде бы прощая. Милостивец, что и говорить... Бояре зубами скрипели, но деньги давали. Пока государю хватало такого вымогательства. Потом он примется за всех основательней.

Государь не знал, радоваться ему нынешней жене или печалиться. Красавица черкешенка горяча по ночам настолько, что даже девятижильный Иван уставал от объятий, но при этом жена не столько старалась угодить мужу, сколько требовала, чтоб тот угождал ей. С первой ночи Кученей взяла над ним верх, иногда казалось, что уселась на шею и душит. Он морщился от таких мыслей, подчиняться, тем более такой необузданной женщине, не очень-то хотелось.

Но это только до тех пор, пока не вспоминал стройные ножки, гибкое тело жены, её алый чувствительный и жадный рот, её ненасытность в ласках, сводившие Ивана с ума. Рассыпавшиеся по подушке чёрные волосы, сквозь которые белело обнажённое плечо, протянутые в призыве руки, а особенно рычание, с которым Кученей буквально набрасывалась на мужа, лишали его способности думать, он становился послушен как дитя, попадал в её власть полностью. А пообещав что-то ночью, вынужден был выполнять это утром.

Так Кученей выговорила доходные места своим братьям и другим родственникам. Бояре уже ворчали, что скоро при дворе только и будут Черкасские. Конечно, это неправда, но Черкасских действительно вокруг царя слишком много.

Вообще-то, требуя от мужа выполнения своих капризов, Кученей и сама старалась угодить ему. По мелочам... Иван разрешил ей ездить на охоту в мужском платье. Государю и самому нравилось смотреть, как царица, переодевшись в черкеску, мчится во весь опор на красавце скакуне, как кричит, гоня добычу, как при этом сумасшедшим огнём горят её глаза, как полыхают румянцем чуть смугловатые щёки... Получив такое благоволение, Кученей в ответ пришлось ехать вместе с царём и его сыновьями в монастырь, да ещё и не один.

Крестившись, наверное, нутро сразу не переменишь, Кученей оставалась дочерью гор, монастырские стены давили вольную черкешенку, душа не желала смирения.

Духовник даже ужаснулся, когда она принялась спрашивать, как можно жертвовать собой или своими детьми ради других людей. Государыня не принимала смирения Божьей Матери.

   — Но на свете так много людей, которые недостойны даже моей жалости!

   — Жалости достоин любой человек, даже заблудший...

   — Да нет... — морщилась Кученей, — я не о том! Я по рождению выше многих остальных вокруг, по замужеству тоже, как я могу быть равной боярыне, тем более холопке, мне прислуживающей?!

   — Пред Господом все равны.

   — Глупая ваша вера!

Хорошо, что этот разговор услышал её брат Михаил, он буквально вывернул локоть сестры, чтобы спешно утащить за собой подальше. Та возмущённо сопротивлялась, ругаясь по-своему:

   — Пусти, мне больно! Шайтан! Ты что, сдурел?!

   — Ты соображаешь, о чём говоришь?! — зашипел ей в лицо Санлук. — Хочешь завтра отправиться в монастырь?!

Единственное, чего побаивалась Кученей, — это заточения в монастырских стенах. Она замерла, вытаращив глаза на брата:

   — Но я сказала, что думаю!

   — Если бы сначала подумала, то промолчала бы! Если хочешь что-то спросить, то спроси у меня!

Спасло царицу и её брата то, что ругались они не по-русски, никто ничего не понял. Священник только пожал плечами: хотя и крестили царицу, но, видно, сразу верой не прониклась. Надо сказать митрополиту, чтобы поговорил.

Митрополит Макарий стар, ему тяжело делать что-либо, но умные глаза святителя сразу увидели то, чего не заметил духовник. Царица только крестилась, получив очень дорогое для православных имя Мария, в душе она веру пока не приняла, пытается понять, когда призывают верить. Надо поменять священника и посоветовать новому чаще пересказывать государыне Священное Писание. Макарий подумал даже о том, что можно бы это делать одновременно с царевичами, детям тоже полезно послушать. Заодно и мачеха к ним привыкнет.

Худшего для своенравной черкешенки митрополит придумать не мог! Сидеть, вслушиваясь в тихий, монотонный голос священника, да ещё и рядом с надоедливыми пасынками... Это чересчур! Кученей очень хотелось сбежать на волю, но в горницу, где пита эта беседа, неожиданно вошёл сам Иван Васильевич и застыл, радостно блестя глазами. Жестом остановил попа, успевшего вскочить:

   — Читай, читай, я тоже послушаю...

У священника от резкого движения книга упала с колен на пол и закрылась. Пока искал нужную страницу, государь успел погладить по головке младшего сынишку Фёдора и улыбнуться жене:

   — Как славно! Мы с детьми слушаем святые слова...

Кученей понадобилась вся её воля, чтобы не ответить резко; скромно потупив глаза, она постаралась скрыть под длинными ресницами бешенство и досаду. Царевичи устроились на коленях у отца и принялись со вниманием слушать священника. Правда, старший, Иван, ёрзал, ему уже стало неинтересно, а вот Фёдор даже рот раскрыл, не отрывая восхищенных глазёнок от лица попа.

Царица не помнила, как долго продолжалось её мучение, конечно, сама Кученей не услышала ни слова из всего чтения, её мысли были заняты совсем другим. А что, если прямо сейчас, вот здесь взять и броситься на шею к мужу, срывая с него одежду? Неужели посмеет отказать в близости своей красавице жене? Она даже начала облизывать губы длинным языком, представляя, как отшвырнёт царевичей, рванёт вверх платье Ивана, пройдётся по его волосатой груди губами и языком, а руки залезут туда, где их очень ждут...

И в эту минуту государь вдруг обернулся к ней с каким-то вопросом. Глаза его отнюдь не горели желанием.

   — Что? — растерянно переспросила Кученей, забыв, что говорит не по-русски.

   — Ты не слышишь? О чём задумалась?

Красавица едва нашлась что ответить, мол, от сидения в душной комнате разболелась голова, вот-вот упадёт. Иван Васильевич недовольно поморщился:

   — Я говорил, что надо поехать на богомолье вместе с детьми... Голова болит? Пойди приляг, лекаря пришлю.

Всё очарование милого семейного вечера было разрушено. Опустив царевичей с колен, государь отправился в свою опочивальню, а царица в свою, зло кусая губы. Вот ещё не хватало, ехать куда-то с царевичами! Они будут по вечерам приставать к отцу с глупыми вопросами, а она сидеть и ждать, когда же супруг соблаговолит прийти к ней! И что за радость вот так жить? Куда лучше развлечения, пусть и жестокие. Особенно жестокие!


На забаву — бой безоружных людей с медведями — царевичи идти не захотели, а вот государыня отправилась с предвкушением занятного зрелища. Младший царевич Фёдор мал, чтобы что-то понимать, но делает всё как старший. Иван попросил оставить их с мамками дома, и Федя за ним. Государь только плечами пожал: что ж, не время им жестокости смотреть, пусть лучше погуляют в саду. Да и царице будет спокойней.

Нынешней жене не к сердцу пришлись царевичи, глядит на бедных косо, никогда не приласкает... Не может простить, что муж нет-нет да и назовёт её невзначай Настей. Конечно, обидно это, но и она понять должна, тринадцать лет и многих детей из памяти не выкинешь. Неласкова Мария, скорее даже злобна. Не раз сам Иван Васильевич замечал, как презрительно кривятся губы царицы, стоит попасться ей на глаза пасынкам. Фёдор, тот мал пока, понимает плохо, а Иван уже всё заметил. Однажды прокрался к отцу в опочивальню, бросился перед ним на колени, стал молить, чтоб прогнал проклятую мачеху! Иван Васильевич был в ужасе:

   — Что ты, Ваня? Можно ли так говорить, она жена моя!

   — Прогони... она злая... прогони... — исступлённо шептал царевич. Пришлось государю кликнуть его мамку, но едва начал выговаривать, чтобы получше следила за мальчиком, как и та чуть не в слёзы:

   — Государь-батюшка, не вели казнить, вели слово сказать!

   — Говори, — поморщился Иван Васильевич.

Мамка, бухнувшаяся перед тем на колени, подобрала подол своего сарафана и шустро подползла ближе к царю, запричитала быстро-быстро, чтобы не успел остановить:

   — Государь, ежели невозможно царевичей от царицы нынешней оградить, то вели нам с ними куда отъехать и жить от неё подалее...

Иван Васильевич оторопел, он слышал, что Мария недолюбливает пасынков, но не думал, что настолько. Нахмурил брови:

   — Что, так не милы они царице?

Мамка, видно, боясь сказать что нелестное о Марии, заюлила, запричитала:

   — Да пусть уж она сама по себе... Ты нас отпусти, чтоб царевичам ежедневно слёзы не лить...

Царь махнул рукой:

   — Поди! Подумаю...

Мамка едва не уползла на коленях, таща за собой царевича Ивана. Тот упирался и кричал, что не хочет уезжать от отца, пусть лучше проклятая мачеха сгинет! В открытую дверь Иван Васильевич заметил младшего Федю, тот стоял, испуганно глядя на брата и прижав худенькие ручки к груди.

По сердцу резануло: сам он осиротел из-за смерти и отца, и матери, а его дети при живом отце точно сироты! Каково им будет знать, что отец живёт во дворце с красивой мачехой, а их отправил вон подальше, чтобы не мешали?! Смогут ли понять и простить? Да и кто смог бы? Детские обиды самые сильные и живучие, им сроку нет.

Но и отправить вон красавицу-жену государь тоже не мог. Решил поговорить с Кученей, должна же она понять, что пасынков надо привечать не меньше мужа, если хочет оставаться царицей.

Не вовремя затеял царь этот разговор. Уж очень хороша была в тот вечер государыня. Чёрные блестящие волосы рассыпались вокруг головы, обрамляя бледное лицо с большими глазами... Молодая упругая грудь вздымалась, предчувствуя горячие ласки мужа... До царевичей ли было тому? Но Иван Васильевич всё же попробовал выговорить:

   — Мария, что царевичи снова обижены? Ты бы с ними поласковей, сироты всё же...

Великоватый нос царицы, морщась, съехал набок, красивое лицо исказила гримаса досады и пренебрежения, сразу испортив его. Иван Васильевич уже заметил, что стоило Марии разозлиться, она становится не просто некрасивой, а уродливой, жестокость превращала красавицу в демоницу. Государю стало не по себе, но хитрая черкешенка уже поняла свою оплошность, попыталась улыбнуться:

   — Это мамки зря наговаривают! Уж как я с царевичами ласкова, так никто не ласков...

Голос ворковал, а глаза источали злость. От этой двуличности у царя пробежал мороз по коже. В глубине души он понял, что не будет счастлив с этим злым чудовищем. Но его взор уже упёрся в красивую грудь, которую царица намеренно оголила перед мужем. Царевичи были забыты до поры, а неприятный разговор отложен. Иван Васильевич с головой окунулся в объятья молодой черкешенки.

Иван с изумлением и даже недоверием смотрел на жену. Глаза её блестели, ноздри крупного орлиного носа возбуждённо раздувались, казалось, она впитывает вид людских страданий. И не похоже, чтобы царица притворялась, во всяком случае, даже не заметила пристального взгляда мужа. Государь подумал об Анастасии, и ему стало не по себе. Добрая и ласковая умершая жена никогда бы не смогла смотреть на чьи-то мучения. Иван почувствовал неизбывные горечь и тоску, которые испытывал всякий раз, вспоминая любимую Настеньку.

Новая царица любит жестокие развлечения, какие не все мужчины выносят. Нравится ей смотреть, как медведи людей рвут. Вот и теперь в ладоши хлопала, увидев, что огромный зверь добрался до беззащитного мужика и сгрёб того в охапку. Бедолага не выдержал, окрестности огласил нечеловеческий вопль человека, вмиг оставшегося без волос и кожи на голове.

Государь такое видывал не раз, надоело. И мысли сами по себе ушли далеко в юность. Чуть посидел молча, уставившись вдаль, но немного погодя его взгляд снова вернулся к молодой жене.

Та, казалось, забыла о присутствии рядом мужа, Кученей всё так же упивалась видом казни. Иван тоже глянул. Живо вспомнились собственные издевательства над людьми в молодости. А ведь и он давил зазевавшихся конём, травил медведем и собаками, подпаливал бороды... Перестал, потому что Анастасия была бы против? Да, конечно. А ещё противный поп без конца всё о душе твердил.

Воспоминание о Сильвестре привело Ивана в ярость, кулаки сжались, глаза побелели. Знавшие царя ещё в юности сразу бы поняли, что это не сулит ничего хорошего, но рядом не оказалось никого способного остановить, успокоить эту ярость. Царица Анастасия умерла, поп с его страшилками Божьей кары был в Кирилло-Белозерском монастыре, а бояре, что рядом, готовы снять шкуры с собственных жён и детей, только бы угодить государю. И Иван принялся разглядывать картину казни, посте пенно приходя в такое же возбуждение, которое было у жены.

Марии очень нравилось наблюдать людские мучения, а у Ивана такое пристрастие было ещё с детства. Почему бы не доставить удовольствие и жёнушке, а заодно и вспомнить былое себе? Виновных найти несложно всегда. И царь находил...

Кровь стала литься на московских площадях рекой. Пытки и казни уже никого не удивляли. Содрогнулась не только Москва, вся Русь почувствовала на себе тяжёлую царскую длань, немало жизней загубил Иван Васильевич ещё до введения страшной опричнины...


Слуги притихли, забившись в углы, — государь бушевал. Не желая попасть под его тяжёлую руку, все кто мог, попрятались.

   — Кому верить могу? Кому?! — Иван едва не потрясал кулаками, глаза его метали молнии, голос хрипел. Только что принесли известие, что в Литву бежал Вишневецкий. Тот самый Дмитрий, что не так давно помог отбить наступление Девлет-Гирея. Неужто всё это время действовал по наущению проклятого Сигизмунда? Этот вопрос не давал покоя Ивану. Если так, то польскому королю впору посмеяться над московским царём.

Ярости Ивану добавляло и то, что Сигизмунд совсем недавно при попытке сосватать его сестру Екатерину выставил такие условия, что хоть пол-Руси отдавай за красавицу. Теперь перебежки к проклятому сопернику заставляли царя скрипеть зубами от ненависти к Литве и её правителю.

В Москве родственников Сигизмунда немало, добрая половина потомков великого князя Гедимина, многие литовцы бежали на Русь, поссорившись с правителем Литвы. И что теперь? Побегут, как Вишневецкий, обратно?

Государь и сам наполовину литовец по матери, но мысль о том, что любой обиженный им князь переметнётся к Сигизмунду, приводила Ивана в такую ярость, что готов был растерзать предателя, если бы смог достать. Хуже всего, что ими вдруг стали не обиженные на государя Старицкие, с теми ясно, тётка Ефросинья всегда мечтала посадить на трон своего сына, а ближайшие помощники, кто жизни не жалел на полях сражений.

Помимо Бельского и Вишневецкого, под подозрение попали братья Воротынские. Но это хоть понятно — государь ущемил их в желании получить в наследство от умершего старшего брата богатый удел. Новое земельное уложение обидело этих бояр больше других, и князь Михайло нагрубил государю в запале спора. Поплатились жестоко оба, одного с семьёй отправили на Белоозеро, второго в Галич.

Последним из адашевских сотоварищей попал в опалу Дмитрий Курлятев. В его вину даже сам Иван долго не верил, отправил с глаз долой в Смоленск и попытался забыть. Но напомнили.

Царь не мог поверить в то, что услышал: опальный Курлятев пытался бежать в Литву?! Иначе для чего было ездить вдоль границы?

   — Покажи, — протянул руку к дьяку, читавшему объяснение князя.

Впился в текст сам, метался глазами по строчкам, на скулах ходили желваки, глаза побелели от злости.

Князь Дмитрий Курлятев пояснял, что попросту заблудился и ехал не той дорогой. Иван хмыкнул: чего было мотаться вдоль литовской границы вместе со своей свитой, вооружённой до зубов? Бежать, бежать собрался князюшко...

В руке Ивана хрустнул скомканный лист грамоты от Курлятева. Почему-то этот хруст добавил злости царю. Участь опального князя была решена.

Сначала его отправили к монахам в Рождественский монастырь на Ладоге, а потом заключение стало построже — перевели в Иосифо-Волоколамский монастырь, настоящую тюрьму. Иван не пощадил и жену боярина с его дочерьми, эти были пострижены и отправлены в Челмогорскую обитель под Каргополем, с тем чтобы все вокруг забыли о такой семье!

Иван ещё раз показал: предателей не пощажу!


За окном от ветра поскрипывало старое дерево. И чего не срубят, ведь вот-вот свалится? Иван задумался: берёза небось росла ещё при деде... Дед у него был замечательный, жаль только, что внук его в живых не застал, Иван Васильевич помер за тридцать лет до рождения внука. Сильный был правитель, Московию воедино собрал из отдельных княжеств, татарам отпор дал, перестав платить дань. Бояр прижимал сильно, стараясь, чтобы его власть над их властью была. Не подчинился Новгород, так он и Новгород пресёк, даже знаменитый вечевой колокол в Москву привёз! Одна воля должна быть на Руси — царская! Других не терпел. Вот как надо!

Иван настолько задумался о своём деде-тёзке, что даже забыл о притихшей рядом жене. Та подала голос сама:

   — Государь... ты болен...

   — Нет! — резко отвернулся от жены Иван. Однако его рука снова невольно потянулась к причинному месту.

   — Болен... — тихо, но настойчиво повторила Мария. — Тебе лечиться нужно. — Добавила со вздохом: — Теперь и мне...

Вздохнул и сам Иван. Он-то хорошо знал, что не всё в порядке, но надеялся, что если женится и перестанет брать на ложе одну девку за другой, то всё наладится.

Мария, поняв, что права, тяжело задумалась. Она помнила горькую участь подруги, муж которой заболел дурной болезнью и заразил её. Царь Иван недоверчив, мнителен, с ним надо осторожно, это говорил ещё брат Михаил, тем более если дело касалось его мужской силы. Молодая царица вдруг осознала, в какую западню попала. Что она может? Выговаривать мужу за непотребные утехи? Но тогда и в монастырь отправлять не станет, отравит ядом, и всё. Не замечать? Сама заболеешь сильнее мужа. Пока муж её ещё любит, но Кученей достаточно умна, чтобы не заметить, что начала надоедать супругу. Даже красота приедается, если нет души, а её у черкешенки не было. Жестокая, злая, ненавидевшая и презиравшая всё русское, даже при себе державшая только своих служанок, она быстро стала в Москве такой же нелюбимой, какой была мать Ивана Васильевича Елена Глинская.

   — Я лечусь... — вдруг пробурчал Иван.

Он-то лечится, а ей как? Лекарю свои беды не поведаешь, а русским мамкам царица не верит, всё ждёт, что отравят. Оставалось уповать на волю Господню, но и веры истинной не было. Свои обычаи царица оставила, а новые приняла лишь для виду, потому как нельзя без того. Вот и жила бездушная, ни во что не верящая жестокая красавица в богатом дворце, окружённая златом и серебром, начавшая понимать, что не в этом счастье. Ей бы полюбить мужа от всего сердца, пригреть пасынков, государь бы в ней души не чаял, милостями своими осыпал, но не дана бездушным любовь, не могут жестокие приласкать кого-то. Сама не была счастлива пустая сердцем Мария-Кученей и других своим теплом не отогрела. И от людей тепла тоже не видела, не любили красавицу на Руси, померла, так и не вспомнил добром никто.


Бездеятельность одинаково губительна для всех людей — и для простых смертных, и для правителей. Без толкового занятия человек опустошается душой, и у него появляется болезнь, называемая скукой... А когда и дела появляются, то исполнять их уже не хочется. Вот и мается человек, придумывая себе развлечения, часто совсем никчёмные. А иногда весьма опасные для окружающих.

Скучая и не желая толком ничем заниматься, Иван развлекался самым жестоким и непотребным образом. Красавицы жёны да и множества девок, приводимых по первому требованию, ему было мало, вернее, надоели. В его жизнь на несколько лет прочно вошёл Федька Басманов.

Сын опытного заслуженного воеводы Алексея Басманова, больше похожий на девку, чем на молодого парня, знал все слабости своего покровителя и умел угождать так, что и Кученей становилась ненадобна. Алексей Данилович зубами скрипел, не будь напарником Федьки сам государь, походил бы по его спине не только арапник, но и целая оглобля. Позорище, стыдно людям в глаза смотреть из-за сыновьего поведения, а возразить нельзя.


Глаза боярина Дмитрия презрительно сверкнули, губы дрогнули в усмешке:

   — Ты служишь государю самым гнусным содомским делом, а я, как и мои предки, служу на славу и пользу отечеству!

Овчина-Оболенский знал, о чём говорил, слишком многие воротили нос от царского любимца Фёдора Басманова, всех коробило от понимания, каким образом угождает Ивану Васильевичу этот боярский сын. Ладно бы простым блудом занимался царь, хотя и то непростительно, а уж так-то, мужеложеством!..

Дмитрий Овчина больше разговаривать с Фёдором не стал, слишком презирал того, развернулся и ушёл, потому не заметил ни выступивших на глазах царского любимца слёз, ни его злого взгляда. А зря...

Басманов бросился к своему покровителю с жалобой. Глаза царя сузились, на скулах заходили желваки. Но как он мог прямо наказать насмешника? Совсем не хотелось, чтобы все окружающие поняли, за что. Иван положил руку на рукав Фёдора:

   — Я отплачу, не страдай...

Басманов только украдкой вздохнул. Были минуты, когда он жалел о своей близости к государю, прекрасно понимая, что все вокруг насмехаются и за глаза откровенно издеваются. Рядом с Иваном Васильевичем никто не рисковал бросать на его любимца даже косого взгляда, но стоило уйти в сторону...

Пиршество было в самом разгаре, многие уже едва не валились под стол, когда царь вдруг ласково подозвал к себе Овчину. Тому бы поостеречься, но вино и ему ударило в голову, засмеялся, пошёл. Иван держал в руках большую чашу, в которую холоп наливал вино.

   — Пей за моё здоровье! — государь протянул напиток Димитрию, с трудом удерживая одной рукой.

Тот смутился. Такую и в начале пира не всем выпить, а уж ближе к концу тем более...

   — Всю?

Иван кивнул:

   — Одним духом!

Глаза царя смотрели строго и чуть насмешливо. Овчина протянул руку, медленно взял чашу. Он старался делать большие глотки, чтобы осилить вино, но больше половины выпить не смог.

   — Вот так-то ты желаешь добра своему государю! — Иван откровенно усмехался. Но Овчина и тут ничего не заподозрил. Царь часто заставлял бояр пить за его здоровье непомерные чаши. — Не захотел пить, видно, это питье не по нраву? Ступай в погреб, там есть разное. Там напьёшься за моё здоровье.

Такому приказанию были бы рады многие, потому как провинившихся царь обычно заставлял пить до потери сознания за общим столом, насмехаясь и даже издеваясь. Уж лучше в погребе.

Из погреба боярин не вернулся, но никто и не вспомнил про такого, все валялись вповалку и без Овчины.

Боярыня Олена точно чуяла что недоброе, извелась вся за вечер, хотя ничего необычного не случилось. Муж отправился на пир к государю, что домой не вернулся, тоже привычно, кто же от Ивана Васильевича трезвым до следующего утра уходил? Но Дмитрия ни к ночи, ни даже утром не было.

Вдруг в ворота кто-то заколотил, холопы бросились открывать, ожидая увидеть хозяина. Но там оказался посыльный от царя Ивана Васильевича. Едва въехав во двор, он даже не стал спешиваться, закричал:

   — Государь велит боярину Дмитрию Оболенскому срочно быть к нему во дворец!

На крыльцо выскочила Олена Алексеевна, замерла, прижав руки к груди:

   — Боярина нет дома со вчерашнего дня! Он к государю на пир убыл, так и не появлялся!

Посланец гадко усмехнулся:

   — Видать, у какой-то красавицы загулял.

Боярыня полыхнула красными пятнами, закусила губы от унижения, а тот продолжил с издёвкой:

   — Где мне его искать?

   — Я не ведаю! — отрезала Олена, с трудом проглотив ком, вставший поперёк горла. Круто развернувшись, боярыня ушла в дом. Она-то всю ночь не спала, думала, как там муж, а он с кем-то блудит... Верно говорят, что кто с государем Иваном Васильевичем поведётся, тот от блуда пропадёт.

Посланник всё так же, не слезая с коня, прокричал:

   — Если придёт, велите ехать к государю! Серчать будет Иван Васильевич!

Царь потешался над ответом боярыни, потому как её мужа ещё вчера вечером удавили в том самом погребе, куда государь отправил его пить за своё здоровье.

   — Ну, ты доволен таким наказанием? — сладко потянулся Иван, кося взглядом на Фёдора Басманова.

Тот хмуро возразил:

   — Этого придушил, другие найдутся. Всем рты не закроешь...

Иван рывком притянул его к себе, зло сощурив глаза, прошипел:

   — Кто против меня слово скажет или даже задумает, всех изничтожу! Аз есмь царь, а потому волен жизнью любого, кто подо мной живёт!

Это мало успокоило Басманова-младшего, ему не слишком нравилось быть посмешищем в глазах окружающих, но возразить своему царственному покровителю Фёдор, конечно, не мог.


Митрополиту Макарию донесли, что у государя новая книга. Тот удивлённо уставился на Андрея Прозорова, царского духовника, принёсшего такую весть:

   — Да дивно ли это? Государь любит читать.

Протопоп замялся:

   — Владыка, негоже бы Ивану Васильевичу такую кишу читать...

   — А что такое? — насторожился митрополит. Видно что-то не то предстало перед очами молодого царя, коли его духовник тревогу забил.

   — Дьяка Курицына труд «Сказание о Дракуле».

Макарий задумался: прав поп Андрей, точно прав. Сам митрополит только единым глазом глянул в сей труд и долго плевался. Конечно, повесть эта дьяком написана честно, Фёдор Курицын возглавлял русское посольство в Венгрию и Молдавию, дьяк что видел, о том и написал... Только больно страшна книга эта, учит тому, как граф сумел при помощи жестокости навести порядок в своих владениях. А ну как государь пожелает последовать его примеру?

   — Я поговорю с Иваном Васильевичем, — вздохнул митрополит. У Андрея с души груз свалился, теперь этот груз на душе у митрополита лежать будет.

Макарий и правда попытался поговорить с подопечным о немыслимой жестокости венгерского графа. Царь в ответ рассмеялся:

   — Где ты, святой отец, жестокость увидел? Верно Дракула всё делал — огнём и мечом выжег в своих владениях скверну.

   — Да ведь он признает один способ исправления — убийство! — ужаснулся митрополит.

   — А ты, отче, ведаешь другие? Скверну только огнём выжигать надобно, да так, чтобы смрад от того костра всем чувствовался. Только тогда бояться будут! Любую скверну жечь надо! Придёт время, и я у себя её выжгу!

Глаза государя сверкнули нехорошим огнём, потому митрополит не смог спросить, как быть с его собственной скверной, которую допустил во дворец. Но, видно, Иван и сам понял невысказанное. Взор стал насмешливым, приблизив лицо к митрополиту, Иван Васильевич усмехнулся:

   — Мне можно! — Выпрямился и повторил: — Царю можно, остальным нет! В делах я царь, а в утехах, хотя бы и плотских, человек! Но как дух мой царский, так и плоть моя человеческая неподсудны людскому суду!

Тоскливо было на сердце у митрополита Макария, когда возвращался тот на своё подворье. Где-то проглядел он государя, что-то недосмотрел.

   — В жестокие времена живём... — бормотал себе под нос митрополит, сокрушённо разводя руками.

Времена и впрямь были жестокими, и не только на Руси.


В книге, о которой шла речь между митрополитом и государем, дьяк Посольского приказа времён Ивана III Васильевича, деда Грозного, Фёдор Курицын подробно и почти с удовольствием описывал, как угри помощи казней и истязаний венгерский граф Дракула вершил правосудие на своей земле. Это просто пособие по истязаниям. Современная версия киношного Дракулы мелковата по сравнению с настоящим фильмом ужасов, который являл настоящий граф.

Любые проблемы Дракула решал радикальными мерами: нет человека — нет проблемы!

Однажды объявил, чтобы со всей земли к нему собрались старые, немощные, больные, бедные... Огромную толпу нищих и калек, собравшихся в ожидании щедрой милости богатого правителя, Дракула для начала пригласил в специально выстроенный дом, от пуза накормил, а потом... приказал закрыть все двери и дом поджечь! Так граф боролся с бедностью и болезнями!

За любую провинность или несоответствие образу счастливого, преуспевающего человека следовало сажание на кол, свежевание, прокалывание раскалённым прутом насквозь, отрезание грудей и т.д. и т. п.!

Ну, если образ графа Дракулы стал символам жестокости и вампиризма, то о других страшных правителях того времени мы помним гораздо меньше. А ведь ужасный граф был шаловливым ребёнком по сравнению с Чезаре Борджиа и его отцам папой римским Александром VI, чьи прелюбодеяния (они вместе с отцом делили ложе сестры Чезаре Лукреции), кровосмешение, бесконечные убийства, травля живых людей как дичь приводили в дрожь даже ко всему приученных подданных. Современник Ивана Грозного Генрих III, успевший с год побыть королём польским после смерти Сигизмунда, по возвращении из Польши превратил парижский двор в настоящий вертеп, а сам принялся наряжаться в женскую одежду, румянить щёки, красить губы, приказав всем говорить о короле «Её Величество». При этом придворные оргии сопровождались религиозными. Стараниями короля и его «миньонов» (милашек) казна была разграблена, страна разорена. Самого Генриха часто охватывала паника, приводившая к немыслимым событиям. Однажды ему приснилось, что его пожирают дикие звери. Проснувшись, король велел немедленно перебить всех многочисленных львов и медведей, содержавшихся в клетках дворца.

Рядом с разгульной Францией стонала под тяжёлой рукой короля-фанатика Испания. У Филиппа II и отличие от его беспутного соседа была совсем другая задача — истребить всех еретиков, к которым король относил любого некатолика! Ещё до Филиппа Торквемада, этот ужас Испании, превратил её в единый кос тёр инквизиции. Король продолжил дело великого инквизитора. Когда в Испании стало попросту не хватать человеческого топлива для костров, Филипп взялся за другие свои владения — Нидерланды, где протестантов пока было достаточно. Тысячи и тысячи людей оказались сожжены, обезглавлены, закопаны заживо.

Свыше 8000 человек уничтожил только пресловутый герцог Альба, отправленный Филиппом покарать восставшие против зверств короля Нидерланды. Религиозные испанцы полюбили аутодафе — массовые казни еретиков на кострах, когда в ознаменование какого-либо события сжигались часто безо всякого обвинения, из малейших подозрений, многие тысячи человек одновременно! Объяснение было очень простым: если сожжён виновный, то это благо для веры, а если невиновный то для него самого, потому как попадёт в рай!

Варфоломеевская ночь 24 августа 1572 года и после дующие за ней страшные дни стоили Франции 30 000 жизней гугенотов.

Шведский король Эрик XIV казнил в один день 94 епископа и сенатора, остальных просто не посчитали.

Правители всяк на свой лад мучили людей, животных, прелюбодействовали, занимались блудом и убивали, убивали, убивали... Кровь людская, что водица, золи вала Европу...

Немногим большим целомудрием и милосердием отличались и другие века, та же Древняя Греция и тем более Рим.

Эти строки отнюдь не в оправдание Ивана Грозного! Просто надо понимать, что он был как все, как бы это ужасно ни выглядело.

В царских покоях снова гомон, непотребные крики, срамные песни, звон чаш... Весело царю Ивану Васильевичу. Такого не могло быть при прежней царице Анастасии, столько мерзости Москва раньше не видывала.


Иван с усмешкой оглядел пирующих. Большинство были изрядно пьяны, кто-то орал, требуя ещё вина, кто-то уже требовал девок... Левкий орал не меньше других, то и дело проливая на святительские одежды вино и капая жиром от еды. Вдруг взгляд царя остановился на Иване Мякинине. Он не был не особо родовит, ни примечателен чем-либо другим, так... из обычных собутыльников. Иван жестом подозвал к себе холопа, что-то сказал на ухо. Тот, постаравшись скрыть изумление, кивнул головой и исчез.

Немного погодя, когда холоп вернулся, царь вдруг призвал к вниманию. Вмиг замолкли все. Пирующие хорошо усвоили, что, как бы ни было шумно, голос Ивана Васильевича должно быть слышно всегда!

   — А скажи-ка мне, Иван Фёдорович, готов ли ты за меня жизнь отдать?

К шуткам царя уже привыкли, не удивлялись ничему. Мякинин, коротко икнув, кивнул, не зная, чего ждать. Царь протянул руку в сторону, взял поданный холопом кубок, в полной тишине насыпал туда какой-то порошок, старательно покачал, размешивая, и вдруг протянул Мякинину:

   — Пей!

Тот пошёл белыми пятнами. Взгляд царя однозначно говорил, что в кубке яд.

   — Благодарствую, государь...

Что он мог ещё ответить? Выпьешь — смерть, и не выпьешь — тоже. А если не смерть, если просто пошутил Иван Васильевич? Подошёл, принял кубок из царских рук. Царь не останавливал, смотрел внимательно, насмешливо. Иван Мякинин обернулся к остальным, обвёл всех взглядом и медленно выпил. Вино не отличалось по вкусу от обычного. Пирующие совсем затихли, стало слышно жужжащую в углу муху и напряжённое сопение рынды у дверей.

Но ничего не произошло, Мякинин остался на ногах От напряжения у него дрожали колени, очень хотелось сесть, но не смел. Перевернул кубок, показывая царю, что тот пуст, ПОКЛОНИЛСЯ:

   — Благодарствую, государь...

Иван Васильевич обвёл насмешливым взглядом пировавших. По палате пронёсся вздох облегчения, снова раздались голоса. Слуга забрал кубок у Мякинина, и тот уже почти дошёл до своего места за столом, как вдруг повалился на бок, изрыгая пену изо рта! Все ахнули, кто-то вскочил, к Мякинину подбежали, попытались поднять.

И тут на всю палату раздался окрик царя:

   — Пусть лежит!

Снова обведя взглядом притихших собутыльников, Иван добавил:

   — Надоел своей болтовнёй...

После этого такое развлечение стало для Ивана Васильевича любимым. От поднесённого вина не смел от казаться никто, но в нём не всегда оказывалась отрава. Зато государю нравилось наблюдать, как бледнеют, ожидая смерти, те, кому чашу поднесли.

А ещё Иван Васильевич вдруг открыл для себя другую забаву. Всё случилось не на пиру, а во время тихого семейного обеда (бывало и такое).

Марии показалось, что слуга не слишком расторопен, и она оттолкнула недотёпу. Горячие щи выплеснулись прямо на руки бедолаге. И царь и его супруга с интересом наблюдали за мучениями обварившегося холопа.

В тот же вечер Иван повторил шутку уже с боярином Фёдоровым. Только теперь слуга подошёл к ничего не ожидавшему боярину и попросту опрокинул на него горячие щи. Фёдоров сначала взвыл, обругав холопа непотребно, но тут же заметил взгляд царя, с удовольствием наблюдавшего со своего места, всё понял и постарался сдержаться, хотя было очень больно. Ошпаренная кожа покраснела, сильно саднила, но боярин вымученно улыбался. Иван с досадой фыркнул, дурак, испортил такое развлечение!

Уйти Фёдоров не рискнул, остался за столом, мучаясь до конца пиршества. Перед тем как удалиться, Иван Васильевич вдруг участливо поинтересовался:

   — Не обжёгся ли, Михаил Андреевич?

   — Нет, нет, — спешно замотал головой тот.

   — А мне показалось, обжёгся...

   — Только самую малость, государь, — у Фёдорова дрожали ошпаренные руки, а на глаза наворачивались непрошеные слёзы.

   — Завтра придёшь ли? Или в обиде на моего холопа? Не то велю его самого в кипятке сварить?

Очень хотелось боярину согласиться с таким наказанием, но снова закивал головой:

   — Приду, государь, как не прийти...

Только Басманов, сидевший рядом, слышал, как Иван недовольно пробурчал:

   — Дурак!..

Это недовольство не сулило бедолаге ничего хорошего. Но не явиться на пир к государю боярин не мог. Лучше уж быть обваренным, да живым, чем целым, но удушенным.


И снова галдели, смеялись, корчились собравшиеся у Ивана Васильевича. Казалось, вчерашнее происшествие было забыто. Фёдоров сидел вместе со всеми, хотя и был невесел, всё же болели ошпаренные руки. Царь больше не вспоминал о нём, уже это было хорошо.

Но день не закончился для боярина спокойно, уже другой холоп неожиданно... вылил на него щи, теперь уже прямо на голову! Несколько мгновений от боли и ужаса Фёдоров не мог издать ни звука. Остальные, не сразу осознав, что произошло, а многие и не увидев, продолжали галдеть. Потом изо рта мученика поневоле вырвался вопль. Затихли все, а царь сидел, откинувшись на спинку своего кресла, и наблюдал за боярином, пытавшимся стряхнуть с лица и шеи остатки вылитого. Фёдорову не помогал никто, оказавшиеся рядом даже чутьотодвинулись, чтобы и себе не попасть под такую же шутку государя.

Вдруг Иван поморщился:

   — Угомони его...

Сказано это было стоявшему ближе других рынде, тот, недолго думая, огрел боярина своей секирой плашмя, и слуги тут же потащили оглушённого вон из палаты.

Такие шутки стали привычными, потому главным на пирах было не попасть на глаза государю, не привлечь его внимание.


Зря литовцы думали, что московский государь простил им отказ в сватовстве. Не забыл Иван Васильевич унижение, не простил...

Чем досадить заносчивому Сигизмунду? Только Ливонией. Но для начала следовало заключить хотя бы временный мир с Крымом. Вот когда царь пожалел, что не довели раньше дело до конца, хотя удержать Крым, даже разбив Девлет-Гирея, вряд ли удалось бы. Из Москвы в Крым отправилось посольство для переговоров.

А пока было решено вернуть Руси Полоцк.

Иван Васильевич уходил в поход довольным, царица снова в тяжести, и повитуха на сей раз предрекала сына. До сих пор Мария рожала только дочек, да и те долго не жили. Сын — это хорошо, сын — наследник, хотя у царя уже есть целых два. Но Фёдор ни на что не годен, слаб здоровьем и умом. Царь завещал престол за собой Ивану. Сразу после женитьбы на Кученей, которую нарекли Марией, Иван Васильевич переписал завещание, назвав наследниками сыновей от Анастасии, чтобы у новой жены и её жестоких родственников не было желания отправить на тот свет ни его, ни кого-то из царевичей.

Пока у Марии нет сыновей, Ивану и Фёдору ничего не грозит, а после рождения мальчика? Задумавшись однажды об этом, Иван даже головой замотал: не хватало только жить с женщиной, ежедневно опасаясь за свою жизнь и жизнь сыновей. Но сразу решил для себя — пока он молод и силён здоровьем, а там будет видно. Он всегда успеет переписать завещание заново. И отправить Марию-Кученей в монастырь тоже. Не до жены было сейчас царю Ивану Васильевичу, он собирался воевать Полоцк!


Казалось, в 1562 году о подходе московских войск к крепости должны были знать все, уж слишком долго и трудно ползла армия от Великих Лук до Полоцка. Огромный обоз не помещался на узкой дороге, войска застревали в лесных теснинах, тонули в болотах по сторонам глубокой колеи. Наконец смешалось всё, что могло смешаться. Конные, обозники, пешие перепугались между собой, разобраться было просто невозможно.

Крик и удары кнутов помогали мало, никто не собирался уступать дорогу, никому не хотелось лезть в ледяную воду или грязь по колено, пропуская других вперёд по узкой колее. Колеса многочисленных телег и возков набили такие желоба в грязи, что это уже была даже не колея, а попросту две узкие канавы с валиком посередине. Трещали оси телег, то и дело слетали колеса, слышалась беспрестанная ругань, ржание лошадей, лязг и скрежет. Орудия выносили почти на руках, лошади не могли вытянуть пушки из грязи.

Царь злился — скорости никакой, снова, как при наступлении на Казань, оттепель. Но и там, где нет противной грязи, дорога слишком узка, чтобы по ней двигалось большое войско. Иван Васильевич попытался сам проехать, но и он едва не застрял в этой массе конных и пеших, бестолково толкавшихся, ругавшихся и тем запутывающих дело только сильнее.

Государя со свитой, конечно, пропустили, посторонившись насколько было возможно, но дальше дело не двинулось. Иван махнул рукой:

   — Позвать ко мне обозных воевод!

Разыскать их удалось тоже с трудом, не дождавшись, пока соберутся все, царь принялся распекать присутствующих, требуя отчёта, почему такой затор. Выяснилось быстро — дорога попросту не способна пропустить разом такое количество народа с обозами. Иван уже и сам понял, что сплоховал, приказав всем двигаться разом и по одному пути, но что теперь корить, надо было разбираться в том, что есть.

   — Не ровен час прознают про наши дела литовцы, здесь и побьют, до Полоцка не дойдём. — Голос государя был невесел, но твёрд. — Сам займусь. Надо решить, кого пропустим первыми...

Толковым показал себя Афанасий Вяземский; когда все начали орать, объявляя, что именно им надо пройти вперёд, а остальным подождать, он возразил:

   — Первыми пропустить тех, кто более других дорогу перекрывает. Чтобы свободней остальным двигаться потом было...

Среди общих спорных криков — воеводы уже просто отвыкли говорить обычными голосами, орали, срывая горло, — слова Афанасия услышали почему-то все. Сразу стало тихо. Иван усмехнулся:

   — Ну вот, а вы кричите, точно торговки на рынке. Дело воевода говорит.

Поднялся, вздохнул:

   — Пошли, сам смотреть буду, кого когда пропускать.

Пришлось и остальным сменить крики на уговоры.

Разобрались не скоро, но толково. Ивану очень понравился Афанасий Вяземский, взял на заметку, не так много оказалось толковых распорядителей подле него.

Многие воеводы ворчали, что это всё из-за казанских, астраханских, ногайских и других царевичей и князей, которые по-русски понимают плохо, но норовят распоряжаться. Царю пришлось даже призадуматься, возможно, так и было. С ним отправилось большое количество новых родственников царя, что мало понравилось русским воеводам, не желавшим подчиняться тем, кого они в прежнем походе били под Казанью.


До Полоцка было уже не так далеко, когда в лагере появились несколько оборванных, обмороженных людей, просивших провести их к царю. Охрана не пускала, насмехаясь, что только таких босяков государю и не хватало. Хорошо, что мужики попались на глаза боярину Петру Шуйскому. Тот, издали приметив какой-то спор, подошёл.

   — Что за крик? Чего надо?

Один из пришедших обернулся, узрел боярина, заорал так, что у стражи едва уши не заложило:

   — Государь, вели пропустить! Выслушай!

Шуйский смутился:

   — Какой я тебе государь?

   — Боярин! — не смутился тот. — Дело говорим, выслушай!

Пётр, крякнув, велел:

   — Пропусти. Чего хотите-то?

Мужик рванул к нему, точно к последней надежде:

   — Литовский воевода Довойна сжёг посад в Полоцке, всех выгнал, чтобы русским не пособляли.

   — Ну? — не понимал его боярин. Кто же того не знает?

Мужик приблизился к Шуйскому насколько смог, почти зашептал:

   — Места в лесу знаем, там запасы большие в ямах зарыты на случай осады...

Пётр внимательно пригляделся к говорившему. Мужик был вполне примечателен. Худой, длинный как жердина, с давно не стриженными космами, заросший светлой бородищей. Серые глаза широко посажены, смотрят с вызовом. Видно, за тот вызов передние зубы и были выбиты чьей-то крепкой рукой. Заметив недоверие, мелькнувшее во взоре Шуйского, мужик усмехнулся:

   — Ты на зубы мои не смотри, многие их под литовцами лишились. А коли не нужны те ямы с запасами, так мы их сами разберём да себе растащим.

Воевода понял, что мужик не шутит, согласно кивнул:

   — Поведёшь, покажешь.

Тот ухмыльнулся, покосившись на свои почти босые ноги, видно, бежал из горящего посада в чём был, обмотки на ступнях совсем в лохмотья превратились. Пётр вдруг велел ближнему холопу:

   — Подбери им одёжку какую-никакую и обувку тоже. — Чуть подумав, добавил: — Покорми, не то и до леса не дойдут.

Вместо благодарности мужик почему-то с усмешкой поклонился:

   — Благодарствую, боярин. Век твоей милости не забудем.

Почему усмехался, Шуйский понял сразу, как добрались до полоцких припасов, зарытых в лесу. И впрямь, разберись с ними холопы сами, долго бы жили припеваючи. С интересом посмотрел на мужика:

   — А чего ж себе не забрали?

Тот почти вздохнул:

   — Чужого не берём. Только заработанное.

И так он это сказал, что Шуйский попросту не смог не отблагодарить, правда, из тех же запасов.

Иван Васильевич таким поворотом дел остался доволен. Хорошо и то, что припасы уничтожили, и что у Полоцка теперь поддержки в посаде нет, можно прямо к стенам идти, никто не задержит.


Наконец в начале февраля подступили к Полоцку. Осада велась по всем правилам. Непонятно, чего ждали литовцы, но внешние стены были разбиты быстро. Пришлось защитникам укрываться в Верхнем замке. Ночью литовцы предприняли вылазку, едва не захватив русские батареи, успешно стрелявшие по стенам Верхнего замка, но вылазка была отбита.


Царя разбудил шум, доносившийся со стороны осаждавших. Он выскочил из шатра:

   — Что? Где?

Стража доложила:

   — Боярина Шереметева привезли. Его ядро по уху погладило, кровью исходит.

   — Чего он под пушки полез?

   — Литовцы наши пушки захватить пытались, боярин с передовым полком отбили. Раненых много.

Три недели понадобилось, чтобы литовцы запросили мира, королевский воевода Довойна вместе с польским епископом Гарабурдой поспешили сдаться. Поляки под предводительством Верхшлейского защищались ещё до 15 февраля, но тоже сдались. Их Иван приказал не просто отпустить с семьями и всем скарбом, но даже одарил.

А вот литовцев вместе с воеводой и епископом раздел до нитки и отправил в Москву пленными. Бояре дивились: а чего же поляков отпустил и даже одарил?

   — Они наёмные, кто оплатил, того и защищали!

Зато другим досталось в Полоцке сообразно с жестоким царским нравом. Сам город был отдан на разграбление. Всех иудеев утопили в Двине вместе с семьями. Татарам позволено было расправиться с монахами и церквями. В результате перебили всех бернардинских монахов и разорили все латинские церкви.

   — Полоцк — давняя вотчина русских князей! Здесь не должно быть другой веры, кроме нашей!


А ещё государь выгнал вон из города всех литовцев, разрешив жить только в посаде, как холопам. Петру Шуйскому, оставленному воеводой в Полоцке, было наказано укреплять город, но литовцев в него не пускать!

Шуйский сразу взялся за дело, хорошо понимая, что царь с войском вскоре уйдёт, а ему придётся держать оборону от не желавших жить миром литовцев.

Проезжая по разорённым улицам Полоцка, боярин вдруг услышал знакомый голос. Это тот самый мужик, что показал ямы с припасами, снова спорил с кем-то. Обернувшись, Шуйский увидел давешнего знакомца уже в богатой шубе, но в лаптях, ожесточённо ругавшегося со стрельцом. Видно, тому глянулась шуба, пытался отобрать её у владельца.

   — Эй! — окликнул спорщиков боярин.

Стрелец только глянул, но рук от шубы не отнял, так и тянул её с мужика, а тот вдруг расхохотался в полный голос, показывая свои щербины:

   — Ай, боярин, снова мы с тобой встретились!

   — Откуда у тебя соболья шуба?

   — А... — протянул с укором мужик, — и ты о том же спрашиваешь. — И вдруг поинтересовался: — Нравится? Тебе отдам. Ему нет, а тебе отдам.

Шуйский расхохотался:

   — К чему мне шуба? У меня есть, и не одна. А тебе она к чему?

Тот вздохнул:

   — И мне ни к чему. Да только отдавать жалко вот этому...

Воин почти обиделся на такой разговор, он уже понял, что воеводе откуда-то знаком оборванец, и готов был отступиться. Шуйский махнул давешнему знакомому, чтобы подошёл ближе.

Тот, оставив шубу, подступил. Стоял, взявшись за поводья боярской лошади, глядя на того снизу вверх, всё так же щуря глаза и улыбаясь во весь свой щербатый рот. Воины возле воеводы успокоились, но всё равно смотрели настороженно. Шуйский заметил, что сапог, в которые полочанина обули в лагере, нет, на ногах снова плохонькие лапти с онучами, которые не выдержат и двух дней. На плечах тулупчик.

   — А где ж одёжка и обувь?

Мужик вздохнул:

   — Отдал. Не один я в обносках, боярин. Есть те, кому более меня надо было.

   — Ты кто? Тебя как звать-то?

   — Ерёма я. А кто? — Мужик пожал плечами. — Человек, все мы человецы.

   — Чем занимаешься, что умеешь?

   — А всё! — весело объявил тот. — Хоть ковать, хоть песни петь, хоть лапти плести...

   — Ну, песни — это все умеют, а вот если коваль, то работу найду...

Ерёма, пробурчав: «Работу я и без тебя найду...», пожал плечами:

   — Да к чему я тебе, боярин?

   — Мне дельные люди всегда нужны. Меня государь здесь воеводой оставляет. Нужно помочь жизнь наладить. Многих знаешь в городе русских?

Мужик нахмурился:

   — Жизнь, говоришь? Да где она у русских здесь, жизнь-то? Литовцы в городе живут, а наш посад спалили. Стоит ли заново поднимать?

Шуйский помотал головой:

   — Государь Иван Васильевич повелел теперь, наоборот, русским в городе жить, а литовцам в посаде. Или вовсе идти куда...

Некоторое время Ерёма недоверчиво смотрел на Шуйского, потом осторожно поинтересовался:

   — А верно говорят, боярин, что государь московский иудеев-ростовщиков повелел в Двине топить?

   — Было такое.

   — Ага, — почему-то согласился мужик. Потом невесело вздохнул: — Только сдаётся мне, что недолго Полоцк так простоит, снова набегут отовсюду... Не... нам лучше ближе к Москве подаваться надо. Либо в Новгород.

   — Почему в Новгород? — почти обиделся Шуйский, уже почувствовавший Полоцк своим городом.

   — Там воли больше, — показал свои щербины Еремей и, махнув рукой, отошёл. — Прощевай, боярин! Будь здоров!

Шуйский поехал своей дорогой, а Ерёма ушёл своей. Шуба осталась в руках недоумевавшего от такой беседы стрельца. Тот чуть повертел её, но решил всё же не бросать, накинул на одно плечо и потопал добывать ещё добро. В разорённом городе это было несложно.


В Москву возвращались не спеша, похоже, что государь не слишком торопился домой, к тому же весенняя распутица, превратившая дороги в единое непролазное болото, мешала продвигаться быстро.

В царский шатёр заглянул Данила Романович Юрьев, его физиономия расплывалась от улыбки:

   — Государь, к тебе добрый вестник. Прикажешь пустить?

Иван поднял голову от книги, хмуро глянул: и чему радуется, если на дворе слякоть и после вчерашнего пира гудит голова? Всё ещё сияющий Юрьев добавил:

   — Траханиотов приехал от царицы...

У царя сузились глаза, отбросил книгу в сторону:

   — Зови!

Появление Траханиотова могло означать только одно — царица родила сына! Иначе не торопился бы гонец принести весть. Так и было, Василий сообщил о рождении Марией сына, названного тоже Василием.

Теперь Ива ну Васильевичу не помешала ни слякоть, ни грязь под копытами коня. Он летел в Москву, казалось, на крыльях. Царя обуревала гордость, Господь благословил этот брак, из-за которого столько недовольных в Москве и на Руси! Рождение сына — добрый знак!

Но всё было не так-то просто, сын не прожил двух месяцев, заболел и умер. Государыня, не доверявшая своё дитя русским мамкам и нянькам, оказалась не способна сама углядеть за маленьким царевичем, просмотрела первые признаки болезни и попросту угробила маленького Василия!

Иван Васильевич скрипел зубами:

   — Заносчивая дура! Своего ума мало, так другим доверяла бы!

Он был очень зол на жену, точно предчувствуя незавидную судьбу своих старших сыновей. Кто знает, как повернула бы история России, останься в живых этот мальчик?


Смерть сына основательно подпортила Ивану Васильевичу весну того года, а ведь вернулся из полоцкого похода довольным собой и жизнью! Бояре роптали: возгордился государь, мол, его это победа, точно остальные вслед за ним на прогулку ездили... А ещё были недовольны засильем новых царских родственников да казанцев, перешедших на службу московскому государю. Обидным казалось родовитым боярам, что не они в чести, обидно было и воеводам за то, что под казанцев, хотя и крещёных, встали. Росло недовольство государем и его часто бездумным привечанием людей из своей прихоти.

   — Кто главный воевода и умней всех? Известно — Михаил Черкасский! — ворчали знатные бояре на царского шурина. Было от чего: Мишка, который недавно бегал едва не на посылках, после женитьбы Ивана Васильевича на его сестре Марии внезапно оказался одним из доверенных лиц государя. «Ладно бы толков был, а то ведь, кроме охраны царя, ни в чём не смыслит! Точно пёс цепной!» — качали головой заслуженные воеводы. Сильно доставалось москвичам от Темрюкова сына, в народе даже прозвали Кострюком-Момстрюком, детей им пугали... Было от чего, жесток слишком, зверь, а не человек!

Санлук-Михаил чувствовал настрой окружающих, а потому старался привлечь на службу Ивану Васильевичу как можно больше своих. В его голове складывалась картина создания большого, даже огромного сильного войска. Для чего? Михаил был убеждён, что сильный го сударь должен иметь сильную охрану. Как можно, правитель огромной страны, а сторожат его какие-то рынды! У князя Темрюка вон сколько охраны. Иван Васильевич смеялся, мол, Темрюку есть кого бояться, а он Богом на царство венчанный, потому под Божьей защитой. Шурин сокрушённо мотал головой:

   — Есть русские слова: «На Бога надейся, а сам не плошай».

   — Помню, помню. Бережёного Бог бережёт... Хочешь беречь? Займись этим, мне недосуг.

Санлук занялся. Едва успев вернуться из полоцкого похода, он отправил послание своим в Кабарду, приглашая на государеву службу. Откликнулись многие, уже к концу года в Москве появились новые пара тысяч кабардинцев и ногайцев, а в следующем году в полтора раза больше! Москвичи с опаской поглядывали на горячих сородичей царицы: а ну как возьмутся грабить хуже татар? Кабардинцы грабить не стали, они были послушны воле своего благодетеля Санлука Темрюковича. Санлук-Михаил радовался — теперь у них с сестрой есть надёжная охрана.


Всё больше литовцев, пришедших в Москву при вели ком князе Василии Ивановиче, поглядывали в сторону Литвы. Или даже Старицы, где жили двоюродный брат государя князь Владимир Андреевич Старицкий со своей матерью княгиней Ефросиньей, вдовой князя Андрея.

Царю уже нашёптывали о таком интересе, нашлись наушники, но пока он не хотел слушать ничего. Кто может покуситься на власть, Богом данную, тем более сильного, удачливого государя, каким сам себе тогда казался Иван Васильевич! Митрополит Макарий пытался вразумить своего подопечного:

   — Государь, победа многими человецами оплачена, многими усилиями заслужена... А больше всего надо озаботиться, чтобы её закрепить.

Но голос митрополита был уже тих, слишком часто недужил старец, слишком тяжело давалось каждое слово. Иван же по-настоящему возгордился, ведь во время казанского похода он был ещё молод и во всём слушался воевод, а здесь сам распоряжался, всё смог сам!

С литовскими послами вёл себя как самодовольный мальчишка. То требовал все прежние земли Руси: и Киев, и Волынь, и Галич, и Полоцк, и Ливонию... Потом вдруг великодушно уступал, точно желая показать свою силу, принимался рассуждать о величии своей власти, о происхождении от Пруса...

Услышав такое, один из литовцев шепнул другому:

   — Кто это?

По-литовски шепнул, почти на ухо, но у Ивана Васильевича и слух оказался хорош, и речь материнскую не совсем забыл, а может, и без того просто понял, в чём сомневается посол. Глаза московского государя внезапно побелели, зубы сжались. Москвичи втянули головы в плечи, по опыту зная, что такое ничего хорошего не сулит.

Это быстро усвоили и литовцы, потому что Иван Васильевич встал, молча подошёл к послам, обошёл их вокруг, оглядывая с ног до головы, точно впервые видел этакую диковину, потом вдруг рассмеялся и... принялся долго и красочно рассказывать, что Прус — брат римского Цезаря Августа. Нелестные добавления о не слишком родовитом их короле мало понравились литовцам, но пришлось стоять и выслушивать царские рассуждения.

Полного примирения не состоялось, Иван дал понять, что сколько пожелает, столько и возьмёт земель у Литвы. Попытка осторожно напомнить об угрозе со стороны крымского хана ни к чему хорошему не привела, только разозлила государя.

Он с удовольствием прибавил к своим регалиям ещё «великого князя Полоцкого».

Птичка беспокойно покосилась на выглядывавшего в узкое оконце человека. И чего смотрит? Человеку до её гнезда не добраться, не то что зловредному рыжему коту, всю весну караулившему кладку. Хотя птенцы уже поднялись на крыло, но всё равно страшно. Не выдержав, пичуга вспорхнула, жалобно запищав. А человеку было совсем не до опасливой птахи, он выглядывал себе подобного.

К крохотному оконцу старицкой темницы осторожно пробрался другой человек, приник, почти без слов протащил через щель какой-то свиток, сунул его за пазуху и, кивнув, поспешил прочь. Всё верно, никто не должен видеть, что Матей что-то взял у запертого под стражу дьяка Савлука Иванова.

Сам дьяк с тоской и опаской смотрел вслед уходившему приятелю. В глубине души он даже жалел, что связался с таким опасным делом. Старицкая княгиня Ефросинья, мать князя Владимира, давно невзлюбила дьяка, да всё не могла найти повод удалить того от сына. Повод нашёлся, но к тому времени дьяк успел узнать то, чего знать не должно, услышать то, что княгиня очень хотела бы скрыть от лишних ушей. Савлука бросили в темницу, хотя и не очень строгую, и княгиня долго ломала голову над тем, как совсем уничтожить Иванова, а он — как если не выбраться, то хотя бы сообщить тайну царю.

Савлук успел раньше, если Матей сможет добраться до Москвы и передать нужное, то... Что «то», Савлук и сам не мог бы сказать. На что он надеялся? Что государь наградит его за сообщение? Ой ли... Скорее хотел попросту отомстить княгине Ефросинье.

Потянулись дни ожидания, тяжёлые дни. Верно говорят, что хуже нет — ждать да догонять. Казалось, дни стали в несколько раз длиннее, о ночах и говорить не стоило. Савлук успевал передумать столько, что другому хватило бы на год, а полная луна только-только переползала из одного угла крошечного оконца в другой. Пичуга за окном, не выдержав такого соседства, предпочла покинуть гнездо, тем более что её птенчиками однажды полакомился огромный рыжий кот, давно приглядывавший за пернатым потомством. Птичка, конечно, объединила для себя этот человечий взгляд и кошачье нападение, поняла, что такое соседство до добра не доведёт, и улетела. Савлук не заметил ни отсутствия птахи, ни рыжего кота, продолжавшего выписывать круги под большой веткой дерева возле его оконца. Не до котов с птицами, самому бы выжить...


Ивана Васильевича почему-то раздражало всё — чей-то смех, скрип двери, топот ног на крыльце, даже чириканье воробьёв за окном! Он третий день был не в духе, сам не понимая почему.

Стояла июльская жара, после полудня всё вокруг замирало, лениво уползая в тень. В открытые окна дворца лёгкий ветерок всё же приносил прохладу от пруда. Хотелось на траву, под зелень листы, хотелось опустить ноги в прохладную журчащую воду и сидеть, бездумно глядя вдаль, следя взглядом за каким-нибудь ползущим жуком или едва движущимся в небе облачком. Но настроение было плохим, и это желание лениться почему-то перебивало крепнущее желание кого-нибудь покарать, внутри непонятно отчего закипала злость. Иван даже не мог сказать, на кого эта злость, только чувствовал, что всё неспроста. Нутром он предвидел что-то очень нехорошее.

Царь вздохнул, знать бы, откуда это нехорошее...

Вдруг в покои, где сидел Иван Васильевич, сунулся Траханиотов:

   — Государь...

Обычно он приносил радостные вести, но на сей раз голос не обещал ничего хорошего. Иван вскинулся:

   — Что случилось?

Нутро не обмануло, вот она — неприятность, которую предвидел.

Траханиотов старательно прикрыл за собой дверь, заговорил только что не шёпотом:

   — Из Москвы прислали весть недобрую.

   — Ну?! — почти взъярился царь. Чего он тянет?

   — В Старице заговор зреет нехороший...

Иван едва сдержался, чтобы не обругать боярина: когда это заговоры были хорошими? Но спросил другое:

   — Кто?

Тот развёл руками:

   — Князь Владимир Андреевич с матушкой...

Даже Траханиотову было слышно, как скрипнули стиснутые от злости зубы Ивана Васильевича.

   — Откуда известно?

   — Донос есть от дьяка Савлука Иванова...

   — О чём?

Боярин чуть пожал плечами:

   — Митрополит Макарий, что весть прислал, не сказал. Только велел передать, что есть такая памятка.

Это было уже совсем плохо, если вмешался митрополит, значит, всё серьёзно. Чего не хватает братцу?! Ведь после своей болезни тогда, когда они не захотели при носить клятву маленькому Дмитрию, Иван мог бы уничтожить весь род Старицких, но пожалел. Наоборот, из-за требований Сильвестра даже одарил братца с тёткой. Неужто они снова всё начали?

Тётка Ефросинья Старицкая, вдова князя Андрея Ивановича, всегда называла Ивана за глаза выблядком незаконнорождённым... И все, кто вокруг них вьётся, считают так же. Тогда, десять лет назад, он попросту не рискнул расправиться с тёткой, теперь спуску не даст! Только бы знать, не разболтала ли эта ведьма лишнего по всему свету? С неё станется... Эта баба спит и видит на троне своего сыночка-дурня. Сам князь Владимир никогда бы не решился что-то даже подумать против брата, но его мамаша то и дело как паучиха плетёт свои сети.

Иван Васильевич поспешил в Москву к митрополиту Макарию. Макарий был уже совсем стар и потому плох, едва двигался, только глаза излучали всё тот же ясный свет, от которого становилось спокойно и легко.

   — Отче, что за донос?

Митрополит молча подал царю свиток. Тот принял, внимательно глядя не в текст, а прежде всего в лицо самого Макария, пытаясь прочитать его отношение к памятке. Ничего не понял, лицо старика было непроницаемым, а в глазах только боль. Но к душевной боли примешивалась изрядная доля боли телесной. От понимания этого Ивану стало вдруг стыдно, старец недужен, ему тяжело, а тут вмешивают во всякие человеческие страсти и передряги.

Но стоило прочитать текст, как рука невольно сжалась в кулак, смяв даже свиток.

   — Чёртова дура! Она у меня дождётся!

Глаза митрополита смотрели всё так же спокойно и понимающе. Почему-то подумалось, что ему уже осталось недолго, а потому даже всё равно, кто останется править Московией. Иван прогнал такую мысль, — если бы было всё равно, то не позвал бы сейчас, оставил донос без внимания. Нет, Макарий его не бросит, пока жив сам, будет помогать своему ученику, он настоящий наставник Не всегда получалось так, как хотел, это верно, но святой отец всегда старался наставить на путь истинный. У царя невольно вырвалось:

   — Что я буду без тебя делать?

Макарий невесело усмехнулся:

   — Учись сам... Мне уж недолго...

В тот же день по доносу дьяка Савлука Иванова, посаженного за что-то князьями Старицкими в темницу, началось расследование заговора.


По улицам Старицы стучали конские копыта спешивших к княжьему двору всадников. Вслед увязались отчаянно лаявшие собаки, они всегда так — норовят сдуру схватить лошадь за ногу, словно не понимая, что от копыта можно не то что зубы, но и голову потерять...

Но люди не обращали внимания на надоедливый лай хозяйских псов, на то они и псы, чтобы охранять покой своих дворов. Это ночью за лай без причины охранник может схлопотать по хребту, а днём такой шум даже не отвлекает от дел. Правда, не всех, тут же нашлись любопытные, увязавшиеся вместе с собаками следом: к кому это спешат? Зачем? Как бы чего не упустить...

И на людей боярин со своими подручными не посмотрел даже, много чести московскому боярину каждому дурню в рожу глядеть да объяснять, к кому и от кого спешит. Хотя и слова не было брошено по пути, но вся Старица тут же невесть как узнала, что приехал боярин Данила Захарьин от самого государя! К кому прибыл? Да к кому же, как не к царскому двоюродному братцу князю Владимиру Андреевичу и его матери, вдовой княгине Ефросинье?

И пошли языками чесать любопытные, передавая друг дружке слухи один другого нелепей. Молва расходилась по Старице, как круги по воде от брошенного камня.


Старицкая княгиня Ефросинья поморщилась: снова шум на дворе, а у неё, как на грех, третий день болит голова. Обычно так бывало к сильному ветру. А ещё к неприятностям, недаром сердце-вещун пророчествовало что-то недоброе. Княгиню сердце никогда не обманывало, ещё при жизни мужа, почувствовав неладное, всё твердила, чтоб не ездил к брату, не кончится это добром. Не послушал князь Андрей, вот и сложил голову в узилище, и жена с сыном сколько лет провели в темнице...

От одного воспоминания о брате мужа великом князе Василии и особенно его второй жене проклятой литовке Елене у княгини в висках застучало ещё сильней. Сколько лет прошло, но Ефросинья не могла успокоиться! Ну, князь Василий (она упорно даже мысленно не называла его царём) голову совсем потерял от этой бабы, но те же Шуйские?! Они-то знали, что не способен Василий к детородству! Ефросинья не поверила ни в рождение сына у Соломонии, смеялась, мол, та нарочно всё выдумала, чтоб мужу досадить, ни в отцовство Василия при рождении Ивана. Даже когда появился на свет младший, Юрий, всё равно твердила, что не Василия это дети!

У Глинской рука оказалась твёрже, чем все ожидали, схватила за горло так, что не вырвешься. Много лет ждала Ефросинья своего часа, казалось, что дождалась, когда двадцати трёх лет от роду Иван вдруг занемог. Горел в огне, метался в бреду, но просил принести клятву своему сыну-младенцу. Княгиня Ефросинья наотрез отказалась и клятву такую приносить, и печать княжескую давать, чтобы скрепили те слова. Насилу убедили, что если уж Ивану не жить, то его младенцу тем более. А вышло всё не так! Отец-то жив остался, а вот младенец помер, вернее, утонул по вине мамки.

И снова ждала Ефросинья, с тоской поглядывая на своего сына Владимира. Тот на все разговоры о престоле имеет один ответ: братец на царство венчан, ему и править! Иногда хотелось крикнуть. «Дурак! Венчать любого можно! Не царский он сын, а значит, и прав не имеет!» Но Владимир слаб и нерешителен, не такому за престол с ярым Иваном бороться... Силы самой Ефросиньи уже не те, тоже стареет. Всё равно мыслей о Москве не оставила...

Княгиня махнула рукой холопке, что осторожно расчёсывала волосы хозяйки, чтобы облегчить боль:

   — Поди глянь, что за шум?

Девка шустрая, неглупая, обернулась быстро, известие принесла не самое приятное:

   — Приехал кто-то из Москвы, сказывают.

   — Кто? — Княгиня, сама не зная отчего, вдруг заторопилась прибираться. Холопки быстро плели косы, чтобы спрятать под повойник, накрыть большой вдовьей кикой и сверху платом, несмотря на жару.

   — Не ведаю, княгиня, вроде сразу в покои к князю торопился...

   — Экая ты! — обругала девку Ефросинья, впрочем, вполне беззлобно, она умела ценить умных холопов и знала, что девке никто не станет докладывать о происшедшем.

Княгиня торопилась к сыну, уже понимая, что именно об этом приезде предупреждало сердце. Князя тоже не оказалось в покоях, прохлаждался где-то. В трапезную вошли одновременно и князь, и его мать.

   — Кто прибыл-то? От Ивана?

На первый вопрос Владимир только пожал плечами, он ещё не видел посланника, а на второй кивнул.

   — Зови, — махнула рукой ожидавшему распоряжений дьяку княгиня. Тот подчинился, все знали, что в Старице распоряжается больше мать, чем сам князь.

Прибывшим оказался ни много ни мало царский шурин Данила Захарьин! Ого! — мысленно изумилась Ефросинья. Это что-то значило...

   — Здравствуй, князь Данила Романович! Как доехал? Надолго ли к нам?

Захарьин, похоже, не собирался вести долгие разговоры, он лишь пожелал в ответ:

   — Будь здорова, княгиня Ефросинья. И ты, князь Владимир Андреевич. Есть ли у вас дьяк Савлук Иванов?

Глаза царского посланника смотрели строго, Владимир кивнул:

   — Есть...

Его тут же перебила мать:

   — Был... Он недавно помер от горячки...

Княгиня вмиг сообразила, что к сидевшему под замком дьяку посланника лучше не подпускать, мало ли что...

Всё бы ничего, да князь Владимир оказался слишком бесхитростным, он похлопал глазами и вдруг поинтересовался:

   — Это когда? Я его нынче утром видел, жив-здоров был...

Ефросинья только зубами заскрипела, услышав, как рассмеялся Данила Захарьин:

   — Ай, княгинюшка, что-то ты слаба памятью стала...

   — Прости, князь, ты, видно, про другого Савлука спрашиваешь?

   — А у вас их много? Давайте сюда всех, и помершего тоже, — Захарьин уже откровенно насмехался.

Но Ефросинья держалась твёрдо:

   — Помершего подать не могу, мы таких хороним по-христиански, а вот другого Савлука велю привести, да толку-то...

Гордо вскинув голову, она вышла за дверь. Захарьин, кивнув вслед, поинтересовался у Владимира:

   — Она тут всем распоряжается?

Тот махнул рукой:

   — Да пусть... мне с того не хуже...

Через некоторое время в покои, где сидели Данила Захарьин с князем Владимиром, привели человека. Увидев его, Старицкий отвёл глаза в сторону. Это не укрылось от внимания Захарьина, он чуть слышно хмыкнул.

   — Вот тебе, князь, Савлук. На что был нужен? — Княгиня опустилась на лавку чуть устало, всем своим видом говоря, что Данила зря побеспокоил занятых людей, но она всё снесёт, потому как не желает обижать дорогого гостя.

Вошедший стоял, переминаясь с ноги на ногу и не зная, куда девать руки. Рукава его кафтана были чуть коротки, от этого кисти рук слишком вылезали. Наконец он придумал спрятать их за спину и почти успокоился. Почти, потому что князь Захарьин вдруг усмехнулся:

   — Княгиня, неужто так бедно живете в Старице?

   — Чего это? — осторожно переспросила Ефросинья.

Захарьин кивнул на скукожившегося человека:

   — Да вон смотрю, даже дьяк в заплатах ходит...

И снова скрипнула зубами Ефросинья. Холопа Петрушку в кафтан нарядить успели и про имя Савлук наказали, а вот порты остались его собственные, заплату на них и углядел князь Данила.

Больше Данила морочить себе голову не позволил, потребовал провести сразу в узилище, показать настоящего Савлука и, ничего не объясняя, забрал его с собой.

После их отъезда мать с тоской заявила сыну:

   — А ведь это конец, Владимир.

   — Чему конец? — изумился тот.

   — Всему! — В голосе княгини Ефросиньи слышались одновременно и горечь и даже облегчение. Это её недотёпа-сын мог жить просто так, сама Ефросинья уже знала, зачем царю вдруг понадобился опальный дьяк, и хорошо понимала, чем закончится для неё приезд Захарьина.


Так и случилось. Царь, презирая «за дурость», как он говорил, простил своего двоюродного брата князя Владимира Андреевича, но наказал его мать — вдову княгиню Ефросинью. За что? Это знали очень немногие.


Летняя жара спала, обошлось, к счастью, без больших пожаров, и хлеб не погорел, собрали вовремя. У княгини вся душа изболелась за оставшееся без её присмотра хозяйство Старицы. Хотя чего уж теперь ей-то?

Она смотрела из окна возка, с трудом переваливавшегося с ухаба на ухаб, и пыталась представить, какой станет её жизнь. Несмотря на жестокий приговор царя Ивана Васильевича постричь её и отправить в дальний Воскресенский Белозерский монастырь, княгиня была даже немного благодарна государю, ведь мог сделать это гораздо раньше...

Тогда, в 1553 году, отказываясь скрепить княжеской печатью клятву младенцу Дмитрию по велению умиравшего царя Ивана, она хорошо понимала, что если царь выживет, то ей не жить! Но благодаря заступничеству митрополита обошлось. Не только не казнили, но даже одарили, Иван отправил их с Владимиром в Старицу, правда, брату своё расположение выказывал, а вот тётке никогда. Они взаимно ненавидели друг дружку, и оба хорошо понимали за что. Княгиня Ефросинья за то, что считала не царским сыном и потому не имеющим права на престол. А сам Иван потому, что знал, что она так считает!

Бывшая княгиня, а теперь инокиня Евдокия хорошо понимала, что ещё одной попытки у неё не будет. И не потому, что Иван недосягаем, а потому, что её собственный сын Владимир слаб и неумён! Оставалось подчиниться судьбе и царской воле и заняться извечными женскими делами. В рукоделии княгине Ефросинье всегда не было равных. Только вот первая жена Ивана Анастасия и могла равняться с ней в умении выводить шёлком по бархату лики святых...

Инокиня Евдокия вздохнула, она всегда жалела Анастасию, самого Ивана ненавидела, а жену его любила.

До подворья Кирилло-Белозсрского монастыря опальную княгиню сопровождал ближний боярин царя Фёдор Иванович Умной-Колычев. Узрев такую свиту, Ефросинья сначала даже посмеялась:

   — К чему такая свита, Фёдор Иванович? Отродясь так не ездила...

Боярин был зол на необходимость тащиться невесть куда, следя за вдовой, потому хмуро огрызнулся:

   — В последний-то раз можно...

Шутка вышла мрачная, Фёдор понял это и сам, но он тоже не любил властную княгиню, потому угрызений совести не испытал.

   — В последний раз, говоришь? Врёшь, боярин, не кончена моя жизнь! А вот вам ваш государь ещё покажет, все криком изойдёте!

Умной передёрнул плечами, ну что за баба! Постарался сделать вид, что не услышал страшного пророчества, чуть поторопил свою лошадь. Но княгиня окликнула его:

   — А ты, Фёдор Иванович, там останешься ли меня стеречь? Вдруг сбегу?

   — Не-е, — замотал головой боярин, — сдам тебя игумену Васьяну на руки и домой в Москву!

При одной мысли, что скоро конец его дорожным мучениям и общению с языкатой властной княгиней, у Фёдора поднялось настроение, теперь уже лошадь пришпорил веселей.

Они далеко от Москвы, можно было бы плыть, но Евдокия не любила воды, считала её опасной, потому и тряслась многие версты в возке, то задыхаясь от дорожной пыли, то вымокая под дождём. Как ни старались слуги укутать хозяйку, как ни закрывали возок, но в августе у Белого озера холодно, это не Москва. Вот и сейчас в щели мокрым ветром несло мелкие брызги, зябко, хмуро, серо...

Князя Владимира Иван по ходатайству митрополита даже оставил в Старице, правда, сменив всё окружение и даже слуг. Евдокия усмехнулась — считает, что без матери князь не опасен? А ведь верно считает... Пусть себе, она хотя и не стара, но устала. Если власть не нужна сыну, то к чему за неё бороться? Вдруг пришла мысль, что она ещё поборется, пусть не за Москву, здесь бессильна, но за власть в том же монастыре. От сознания, что жизнь не окончена, стало легче.


Примирившись с двоюродным братом и обменяв его Вышгород на Романов на Волге, чтобы разъединить владения князя Владимира, государь немного успокоился. Но ненадолго.

В Москве его встретил хмурый Шуйский.

   — Что? — Иван уже понимал, что вести добрыми не будут.

   — Митрополит едва дышит, — вздохнул князь Пётр.

   — А лекарей звали? — у царя даже голос дрогнул, он хорошо понимал, что вылечить старость ни один лекарь не сможет, а Макарию ведь девятый десяток пошёл...

Но надежда умирает последней, сам созвал лучших лекарей, знахарей, всех, кого нашёл. Макарий сокрушённо мотал головой:

   — Государь, не от чего меня лечить. Срок пришёл Господу к себе забирать. Мне уж исповедоваться и причащаться пора, а не настои пить да примочки прикладывать.

31 декабря митрополита не стало. Оплакивал Макария не один государь Иван Васильевич, рыдала вся Москва и Русь. Митрополита любили и уважали за исключительное благочестие, образованность и, главное, житейскую мудрость. Никто так, как он, не умел примирить непримиримых, уговорить обозлённых и печаловаться за опальных перед царём. Никто не мог успокоить государя, потому как никто больше Макария не имел на него такого хорошего влияния, даже ходивший некогда совсем рядом поп Сильвестр.

Сам Иван тоже понимал, что лишился наставника, который мог указать верный путь, что остался точно сиротой. Он не помнил отца, да и мать тоже не слишком хорошо, потому Макарий с его отеческой заботой стал для государя настоящим подарком судьбы.

Скончавшийся митрополит лежал недвижно, лицо его было спокойно, точно все тревоги и невзгоды мира разом покинули умершего. Ивану показалось, что, уйдя далеко-далеко, Макарий бросил его, даже вдруг забыл. Царь искал и не находил хотя бы в уголочке закрытых глаз, в изгибе едва заметных от старости, посиневших губ привет себе, знак, что не один... И не находил. Макарий был не с ним. Стало смертельно жалко себя, такого одинокого и покинутого.

Глядя на убивавшегося от горя мужа, царица Мария недовольно морщилась: ну чего так страдать из-за этого старого мямли? Вечно всех мирил, всех совестил... Что интересного в такой тихой и мирной жизни? По ней, так совсем ничего, гораздо же интересней наблюдать расправы по поводу и без него!


Иван Васильевич лежал на красивой постели у царицы в опочивальне, как был на погребении, прямо в одежде и обуви. Мария покосилась на мужа, но замечание сделать не рискнула, и так уже слишком часто недоволен ею. Задумавшись, она не заметила, что Иван наблюдает, чуть приоткрыв глаза. Сама Мария была вполне довольна, что теперь некому будет без конца жужжать в уши царю о милости к опальным, то и дело просить кого-нибудь помиловать.

За окном завывала метель, в печи потрескивали поленья, заботливо подложенные слугами. Пламя нескольких больших свечей чуть колыхалось. Царица любила, чтобы в горнице было светло, потому свечи всегда ставили большие. Сидевшая Мария отбрасывала на стену огромную, какую-то зловещую тень.

   — Маша... Маша, Макарий помер... — Голос у Ивана чуть растерянный, горький, точно у ребёнка, потерявшего любимую игрушку и попросту не знавшего, как жить дальше. Глаза жалкие, умоляющие.

   — Значит, так Богу угодно было... Стар он уже... Что ж теперь, весь год плакать, что ли?

Иван вскочил, резко бросил:

   — Дура!

Только его и видели. Невольно слышавшая разговор мамка мысленно согласилась с царём: и впрямь дура! Была бы умнее, поняла бы, что государя приласкать надобно, он точно сиротинушка нынче. Сейчас его приласкай, дальше верёвки вить можно будет, а царица душой мужа не чувствует, вот и гнёт своё. Недаром не любил её митрополит, как и она его.

Мамка не зря задумалась, многие чувствовали, что изменения грядут не лучшие. Государь не ровен нравом, пусть бы был строг да отходчив, но ведь попросту жесток. А уж если обозлился на кого, так, кроме митрополита, и заступиться не моги. Повезло Старицким, что в опалу попали при жизни Макария, ныне не монастырь был бы княгине Ефросинье, а плаха. Как-то теперь будет, когда печаловаться некому?

Долго митрополия пустой быть не может. Кого выбирать, ведь сравниться с Макарием ох как тяжело. Нет вокруг таких.

Выход неожиданно предложил сам Иван Васильевич. Он вспомнил своего духовника Андрея Протопопова, надевшего схиму в Чудовом монастыре под именем Афанасия. Кажется, это устроило всех, Афанасий так Афанасий...


После смерти митрополита осиротел не только государь, покинутыми почувствовали себя и дьякон церкви Николы Гостунского Иван Фёдоров с помощником Петром Мстиславцем. В апреле они с благословения Макария начали печать первой русской книги «Апостол». Печатники очень старались, втайне надеясь успеть показать книгу больному митрополиту, прекрасно понимая, какую радость ему доставят.Государь тоже благоволил типографии, радовался скорому появлению первых книг.

Митрополит поддержал Ивана Фёдорова в попытке исправить допущенные при многочисленных переводах и переписках ошибки, не позволяя нападать на печатников тем, кто считал, что переводы Максима Грека и его исправления портят Священное Писание. Через сотню лет такой спор приведёт к расколу церкви, но тогда авторитета митрополита было достаточно, чтобы Ивану Фёдорову не мешали.

Макарий умер, как будет теперь? Дьякон Иван Фёдоров задумался — не пришлось бы уносить ноги. Невольно хмыкнул. Пётр, размазывавший краску по готовой форме, поднял голову, тревожно глядя в лицо своего учителя:

   — Что?

   — А думаю, что ноги унести мы, может, и успеем, да станок жаль...

Ему не пришлось объяснять, о чём речь. Помощник всё понимал без слов, жалели только, что не успели напечатать «Апостол» и подарить митрополиту, а ещё вот о тяжеленном печатном стане, который и впрямь в котомке не унесёшь. Только жизнь начала налаживаться... Впервые увидев, как немцы ловко печатают один лист за другим, Иван ахнул:

   — Вот бы нам так!

Задумка понравилась митрополиту и царю тоже. Хотя в Москве уже были печатные книги, но с русскими буквами пока не делали. Долго Фёдоров мучил златокузнеца, чтобы буквицы вышли ровные да ладные, но своего добился — теперь всё на листах понятно. Тексты взяли для первой книги правленные самим Максимом Греком, казалось, чего уж лучше? Но святые отцы сразу же ворчать и принялись, мол, коверкает суть тот монах своими исправлениями! Пока был жив, митрополит Макарий в обиду не давал. Но вот его не стало... Как ныне повернёт?


На третий день после похорон Макария в типографию неожиданно явился боярин Алексей Басманов. Завидев рослую фигуру воеводы, входящего во двор, Фёдоров изумился:

   — Этому-то чего здесь делать?

Навстречу Басманову спешил Пётр Мстиславец, по делу или без дела, а Басманов не последний при государе, его слово много может значить. Сам боярин, пыхтя от усилий и слишком большого количества шуб, напяленных в угоду обычаям, поддерживаемый заботливым холопом, перелез через сугроб, наметённый ещё утром метелью, недовольно бросил непонятно кому:

   — Пошто двор не чистите?! Обленились, холопы! Вот я вас!

Ругался скорее по привычке, чем из желания навести порядок. А ещё, видно, не знал, как начать разговор.

Выручил Мстиславец, согнулся перед дородным воеводой, повёл рукой на крыльцо:

   — Пожалуй, боярин, в дом. С дороги согреться, чарку выпить.

В отношении последнего Алексей был совсем не против, потому как у государя все шли поминки по умершему, а русский люд и за поминальным столом напиться не прочь. Вот и гудела голова у боярина, хотя давно уж не утро, но встал поздно, принять, конечно, успел, да, видно, маловато, нутро ещё требовало.

Выпив поднесённую ловким Петром чарку, поморщился:

   — Что за дрянью потчуешь? Видно, смертушки моей хочешь?

Мстиславец спешно налил вторую, посетовал:

   — Где нам с царским столом равняться, Алексей Дмитриевич? Какая есть, не обессудь... Малые мы людишки...

Выпив вторую, боярин примирительно крякнул, то ли лучше первой пошла, то ли понравилась смиренность хозяина:

   — Ладно уж...

И всё же воевода с суровым видом ходил меж станков и столов с выложенными ещё мокрыми листами. Смотрел, пытался даже читать, крутил ус и полез было по русской привычке в затылок, да вовремя вспомнил, что не среди своих, руку убрал, только коснувшись волос. Богатую горлатную шапку носил в руках, никому не доверяя. Холопы, прибывшие с боярином, остались по его велению во дворе.

Увиденное Басманова заинтересовало, не глуп, сразу понял, какую выгоду можно иметь от типографии. Но когда уже сели за стол, спешно собранный ключницей, всё же не боярский двор, разносолов больших не было, воевода покачал головой:

   — Ты, Иван, конечно, хорошее дело затеял, да только ворчат на тебя святые отцы-то...

   — Надёжа-боярин, — пересилив себя, склонил голову и Фёдоров, понимал, что не по своей воле явился разглядывать типографию Басманов, да ещё и поутру, — труд сей митрополитом Макарием благословлён был. «Апостол» он сверял, прежде чем мы печатать принялись.

Басманов вздохнул, принимаясь за поросячий бок:

   — Так-то оно, конечно, так, да митрополит уже почил... — Было непонятно, к чему относится вздох, то ли к смерти митрополита, то ли к плохо прожаренной свинине. Подумав, боярин намазал кусок побольше хреном и отправил его в рот. Пришлось дожидаться, пока не прожуёт. Разговаривать с набитым ртом было тяжеловато, но Басманов справился. — А вот другие святители остались Потому ты поосторожней с книгами-то. Государь заступаться не станет...

Вот для чего пришёл царский посланник! Предупредить, что царю не до типографии и Фёдорова. Тот вздохнул:

   — Вестимо...

   — Чего?! — возмутился Басманов.

Дьякон нашёлся быстро:

   — Всякий час помним, что митрополита Макария нет с нами... А государю и без нас дел много, чего ж ему надоедать со своими надобностями?

   — То-то мне!.. — пробурчал Басманов. Больше он беседы вести не стал, решил, что сказанного достаточно, а доедать поросёнка не слишком-то хотелось, всё же не с голодного края на двор к Фёдорову прибыл.

После его ухода Фёдоров с Петром долго не могли приняться за работу, думали, судили-рядили, но для себя решили закончить первую книгу такой, какую благословил митрополит Макарий, а там видно будет.


Нет больше Макария. Священники в ступоре, не решаются собрать Собор, чтобы избрать нового митрополита. Тяжело будет тягаться с покойным, тот умел и на своём настоять, и быть со всеми в ладу. Да и митрополитом стал по воле всемогущих тогда Шуйских, государем поддержан столько лет. Кого выбирать?

Об избрании нового митрополита размышляли не только священники, думал и сам государь, судили-рядили даже в корчмах!

Афанасий Вяземский осторожно косился на царя. Иван Васильевич сидел, мрачно вперив взгляд в пол, но не на троне, а на лавке у стены, как простой боярин. Вид его задумчив и даже суров. Царь только что велел позвать своего шурина, брата покойной царицы Анастасии Никиту Романовича. Захарьин, как и многие, всегда был рядом на тот случай, если вдруг станет нужен государю. Правда, на дворе уже ночь тёмная, но Никита точно чуял, домой почивать не ушёл, потому к государю пришёл быстро.

Иван Васильевич сделал знак Вяземскому, чтобы тоже не уходил, но дверь прикрыл плотно.

   — Скоро ли митрополита нового выберут? — Голос царя мрачен, как и его вид.

   — Это Собору решать... — Никита приросту не знал, что ответить, его ли то дело? Но, похоже, государь и не ждал от него решения.

   — Святая церковь сама в том разобраться не может! Ставленники боярские да монастырские не впрок идут! Каждый шумен в свою сторону тянет.

Вяземский хотел было сказать, что и Макарий митрополитом стал по воле бояр Шуйских, но благоразумно промолчал. Иван Васильевич продолжал скорее для себя, чем для них:

   — Государь всё решить должен! — Глазами только зыркнул на изумлённых советников и повысил голос: — Я властью Божьей на это место посажен, — указал посохом на пустой трон государь, — потому мне всё решать на Руси!

И Никита, и Афанасий молчали, не зная, что отвечать. Не согласиться, сказав, что во всём властен государь, кроме дел церковных? Но Иван с юности, с тех самых пор, как по его воле прошёл Стоглавый Собор, уверен, что без него и в делах церкви порядка не будет. Только кого предложит царь вместо Макария?

Иван Васильевич долго томить не стал:

   — Отправишь верного человека в Чудовский монастырь, чтоб на митрополию приехал Андрей, то били. Афанасий...

И всё, ничего более объяснять Никите Романовичу не стал. Зачем? И без того ясно — желает государь видеть митрополитом своего бывшего духовника, во всём и раньше послушного, а теперь так тем более...

Вяземский тоже вспомнил, что Андрей Прозоров, тогда ещё благовещенский протопоп, составил «Книгу степенную царского родословства», где твердил, что только Иван Васильевич истинный наследник великого Владимира!

Но государь оказался хитрее, он озаботился и другим:

   — Московский митрополит должен стоять выше новгородского! И потому белый клобук иметь! И печать красного воску!

Афанасий подумал, что Андрею Прозорову хоть какую печать да клобук дай, всё одно до Макария не дотянет хотя и учился у него, и из Новгорода в Москву вслед за Макарием прибыл, когда того на митрополию Шуйские поставили.

Удобный митрополит нынешний инок Афанасий! И царю угоден, и из святителей никто против сказать не может, потому как ученик Макария... А если против не только скажут, но подумают, то им же хуже будет.



За 20 лет до конца НАЧАЛО КОШМАРА


есплотный Макарий уже совсем растворился в полумраке, уступая своё место другому митрополиту — Афанасию. Бывший царский духовник когда-то совсем не хотел заступать на митрополию, но царского приказа ослушаться не осмелился, принял сан ta Макарием. Он и теперь норовил не слишком бросаться в глаза умирающему Грозному.

   — Афанасий, ну ты-то что? Над всеми поднял, митрополитом сделал... Самому бы никогда не встать так высоко. Неблагодарный...

Тень вдруг точно распрямилась, бесплотный Афанасий мог высказать своему страшному покровителю то, чего не решился сказать настоящий священник.

   — Не просил я митрополичью кафедру, государь. По мне было то место, какое занимал. Не в сане служба Господу, а в душе!

Иван усмехнулся, вспомнив, как блестели глаза монаха, когда впервые вёл службу в соборе в новом клобуке. Правда, скоро погас тот огонёк, видно, и впрямь не был рад Афанасий новому назначению.

   — Чего тебе-то не хватало?

   — Государь, да ведь при мне убийства начались! Я не смог удержать твою милость от опричнины...

Глаза Ивана изумлённо раскрылись:

   — Ты?.. А что ты мог?!

Он даже попытался приподняться, чтобы лучше разглядеть бывшего духовника, окружающие же видели только широко раскрытые глаза государя и слышали почти злобную усмешку.

   — Точно до тебя казней не было! Ничего ты, монах, не понял... Вот Макарий, тот понял. Аз есмь царь, и я волен казнить или миловать... И опричнину тебе ли остановить было, если даже Филипп своей смертию не остановил?! Моя воля выше вашей! Выше, понял?!


В Чудовом монастыре всенощную отстояли как обычно, но особо долго шёл молебен об упокоении почившего митрополита Макария. Хотя вслух этого не произносилось, всё хорошо понимали, что второго такого царю Ивану Васильевичу не сыскать... Умел покойный замирить всех и вся, умел... Старец Иона еле слышно вздохнул:

   — Кого на митрополию избирать? Тяжко будет с самим Макарием тягаться...

Андрей Прозоров, принявший постриг два года назад под именем Афанасия, сидел в своей келье Чудова монастыря и, задумавшись, смотрел на пламя свечи. Не успели похоронить митрополита Макария, как из Александровской слободы пришла весть, что государь предложил митрополию ему, Афанасию. Лошадь у прибывшего и монастырь гонца была в пене, видно, спешил доставить благую весть иноку, дурень...

Афанасий вздохнул, он уже был при царе Иване, хорошо понимал, что его ждёт. Царским духовником, на исповедях слышал такое, от чего волосы вставали дыбом. Со времён едва ли не младенческих Иван привык, что стоит только покаяться, полить слёзы перед образами, и будет прощён. Андрей стал его исповедником по настоянию Сильвестра, имевшего немалое влияние на государя. Но то ли Сильвестр не то внушил Ивану, то ли сам царь всё перевернул, только относился он к покаянию слишком прагматично, как к бане, без которой завшиветь можно.

Невольное сравнение исповеди с баней коробило самого Андрея, но суть от того не изменилась. Иван Васильевич и впрямь исповедовался, точно грязь смывал. Всё бы ничего, да только чистым тут же принимался набирать её снова и снова. Никакие увещевания, что душа не может не запятнаться от столь порочного поведения, не помогали. Даже Сильвестр, уж на что его царь слушал, а не справлялся. И митрополит тоже. Втроём, считай, в одну дуду дудели, но уши государя были заложены, не слышал. Верил лишь в своё божественное предназначение и власть, Господом данную, а для чего та власть, слушать не желал.

Когда Сильвестр в опалу попал и к игумену Филиппу уехал, Андрей задумал и себе убраться подальше с глаз жестокого воспитанника. Макарий благословил его на постриг, только об одном просил: не уезжать далеко. Иван Васильевич был против, но Андрей постригся в его отсутствие, оставшись почти рядом — в Чудовом монастыре.

Теперь вот государь к себе в Москву требует на митрополию. Другому бы радоваться, всё же митрополитом станет, Афанасий не сомневался, что стоит царю сказать, и епископы послушно изберут его. Но инок слишком хорошо знал своего высокого покровителя, чтобы рваться на митрополию, да ещё и теперь, когда над Иваном больше никто не властен, кроме самого Господа.

Как-то использует свою власть Иван Васильевич? Вон как разбушевался, узнав, что воевод литовцы побили!


После захвата Полоцка, когда государь сам возглавил поход и остался им очень доволен, для русской армии наступили чёрные дни. Для Ивана Васильевича тоже.

Не успели похоронить митрополита Макария, как пришла страшная весть — на реке Уле, а затем и на Орше наголову разбиты русские войска. Узнав о разгроме, государь рвал и метал, скрип его стиснутых зубов, казалось, был слышен всей округе. Временами Ивану хотелось попросту рычать и своими руками удавить провинившихся! Воеводы сплоховали, покрыв себя позором, князь Пётр Иванович Шуйский погиб, детей боярских пропало 150 человек. Разгром оказался страшный. И это после такой веской победы над Полоцком!

Два дня к государю не решались даже подойти, до того зол.


Солнце уже село, но по краю неба ещё светлела полоска. Закат был красен, обещая на завтра сильный ветер. Но Иван Васильевич думал совсем не о том. После успешного взятия Полоцка так бездарно провалиться! Государю казалось, что всё в мире должно происходить только по его воле. И думать, что его воля немало повинна в этом провале, не хотелось. Кого винить? Воеводу Горбатого сам отстранил от всякого командования, бояре в думе были против нового похода двумя корпусами, но царь настоял на своём. И всё равно виноватил в поражении воевод!

Вместо того чтобы разобраться в причинах провала, Иван Васильевич всё сильнее и сильнее распалял себя ненужными думами. Руки невольно сжимались в кулаки. Как могли литовцы одержать верх над такой сильной армией? Вдруг осенило — только изменой! Царь вскочил, метнулся по палате, тяжело топая. За дверью притихли ближние бояре, боясь лишний раз нос сунуть внутрь, чтобы посмотреть на бушующего государя.

Измена! Конечно, измена! Как он сразу не понял?! Три недели назад из Москвы уехало литовское посольство... Если они прознали про наступление, то неудивительно, что подготовились! Кулак Ивана грохнул о столешницу. Удар был сильным, но царь даже не почувствовал боли, настолько его занимали мысли об измене.

С кем встречались литовцы в Москве? Государь принялся судорожно соображать, кто мог быть в сговоре с проклятым Сигизмундом. План наступления знали только в думе, среди них и искать надо...

Вдруг как огнём обожгло воспоминание о беседующем с литовцами князе Михаиле Репнине! Ивана даже пот прошиб — неужто князь?! Сразу вспомнилось и другое: однажды, уже после полоцкого похода, веселились на пиру, а Репнин отказался вместе со всеми маску скоморошью надевать. Даже после требования царя топтал её ногами. Тогда строптивца вытолкали взашей. Может, после того, обидевшись, и выдал московские планы литовцам? Конечно, он!

Один? Иван снова забегал по палате. Нет, нутром чувствовал, что не одинок супротив него князь Репнин, не одинок... Кто? Кто ещё?! Да, ещё тогда подле литовцев вертелся Юрий Кашин. Что делать с предателями? Боярская дума своих казнить не позволит. Вдруг появилась злая мысль: «А я их и спрашивать не стану! Царь я или не царь?!»

К утру Иван Васильевич точно уверился, что царь, а не тварь безвольная, а потому может своей волей распоряжаться жизнями предателей. Участь бояр была решена.

В последний день января Москва ужаснулась — князя Михаила Репнина царские слуги схватили прямо на всенощной, выволокли на паперть и... убили! Старый почтенный боярин криком кричал, требуя объяснить, за что попал в опалу царю, но ответа не услышал. Зато объяснили другому князю — Юрию Кашину, которого выволокли из церкви с утренней молитвы. Ответили, что за предательство. Он также был убит и брошен прямо на паперти. Не все сразу и поняли, почему убили бояр у храма. На вопрос своих служек митрополит хмуро объяснил:

   — Государь полагает, что преступили они перед Богом, потому как предали клятву ему, помазаннику Божьему...

Остальным боярам Иван Васильевич пояснил, что князья наказаны за изменные дела и связь с литовским посольством. Честно говоря, не все сразу поняли, что за связь, никому, кроме царя, в голову не пришло связан, недавнее поражение с выдачей секретов в Москве. Если и была таковая, то с чего государь взял, что виновен старый, заслуженный Репнин? Да и про Кашина такое сказать нельзя...

Возразить царю никто не посмел, зато многие намотали это на ус — Иван Васильевич взялся решать всё без думы. Без думы же и головы рубить будет. У многих сердце замерло или хотя бы тревожно забилось.

Следующими попали в немилость бояре братья Шереметевы, Иван и Никита. Оба были арестованы и подвергнуты пытке.

   — За урон, понесённый на Уле и под Оршей, Ивана Шереметева четвертовать надобно, а не в узилище бросать! — Ивана Васильевича поддержал воевода Алексей Басманов. Боярин всегда держал нос по ветру и сразу почувствовал свою выгоду из опалы Шереметева. — Даже если князь Иван предал и не по злому умыслу, а по недогляду, так всё одно — предательство есть предательство! А ну как твоя, государь, жизнь в его руках окажется, а он недомыслит?

Иван шарахнулся от таких слов, глаза в ужасе раскрылись. Пока он не слишком задумывался о себе самом, то есть о своей безопасности. Всегда казалось — если уж Богом на царство венчан, то им и храним будет. Теперь закралась мысль, что вот так же предать и его самого могут. Бояре подивились, государь всегда ездил по Москве с одним лишь слугой, все и без того дорогу уступали, приученные ещё с его младых лет. А теперь вдруг охрану завёл, оглядываться стал, как только свои покои покидал.

Царица Мария мужа поддержала, её давно беспокоило отсутствие хорошей охраны. У отца — князя Темрюка — целый отряд повсюду следовал за княжеской семьёй, а московский царь словно ничего не боится. Мария не знала тех времён, когда Иван Васильевич боялся, очень боялся, но потом были годы, когда он чувствовал себя под Божьей дланью, а потому защищённым. Ныне такое чувство потеряно, в сердце государя снова разлад, который усиливался с каждым днём. И он прислушался к словам шурина Михаила Черкасского и своей жены Марии. Шурин же и встал во главе охранного отряда Ивана Васильевича и его семьи. За следующие года Черкасский доказал, что он хороший цепной пёс, готовый покусать каждого, кто хоть взгляд недобрый бросит в сторону его хозяина. Верно служил до тех пор, пока сам не пал из-за царской подозрительности и гнева. Но произошло это не скоро...


Обоих Шереметевых бросили в темницу, а Ивана вообще после тяжких пыток оковали большой цепью, охватив шею.

   — Государь, молчит боярин... — развёл руками явившийся с докладом дьяк.

Иван только метнул в его сторону недовольный взгляд и объявил:

   — Сам поговорю!

Дума не дала согласия на наказание Ивана Шереметева, мало того, за него стал печаловаться новый митрополит.

   — Тебе-то что? — поморщился Иван Васильевич. — Он никогда тебя не жаловал.

Но Афанасий стоял на своём. Чувствуя, что митрополит прав, нельзя казнить заслуженного боярина, проявившего себя и при Казани, и в Ливонии, да и в боях с Крымом, государь был особенно недоволен тем, что не может сделать по-своему. И вдруг решил, что помилует боярина, но обдерёт как липку! Потому и отправился в темницу.

Дверь со скрипом отворилась. И так мало что видевший после яркого солнечного света улицы в полумраке узилища царь вынужден был наклониться, чтобы не расшибить голову о низкую притолоку темницы. Живо вспомнился Песношский монастырь и встреча с Вассианом. Почему-то это сравнение покоробило Ивана Васильевича. «Тоже мне святой страдалец сыскался!»

Князь был распластан на узком помосте, не в силах не только подняться, но и попросту пошевелиться. Тяжеленный груз, прикреплённый к его поясу, мог запросто переломить хребет, если бы боярин попробовал встать. Волосы растрёпаны, на лице кровь вперемежку с огромными синяками, сквозь рваные тряпки, оставшиеся от одежды проглядывает иссечённое кнутом тело. Шереметев едва дышал.

Вслед за государем в темницу сунулся служка, быстро поставил скамью, кресла не нашлось, чтобы царь сел Иван Васильевич отпихнул ногой, досталось не столько скамье, сколько самому служке, но тот был не в обиде, привык, да и царь всё же...

   — Куда скарбы многие спрятал? — Вопрос царя был неожиданным. Как ни обессилен князь Шереметев, но глаза удивлённо вскинул:

   — Всё моё для тебя, Иван Васильевич. Ничего не таю... — Дольше говорить не смог, захрипел и едва не лишился чувств.

   — Моё, говоришь? А в Литву много ли отправил? Еже ли освобожу; туда побежишь?

Шереметев не смог ответить сразу, лишь хрипел да пытался глотнуть. Но всё же справился с собой, выдавил:

   — Никуда... не собирался... Русский я...

Иван повернулся к двери, но добавил:

   — Ты не скажешь, братец поведает.

   — Отпустите... его...

Ответом был лишь смешок государя. И всё же Иван Васильевич осознал, что ещё чуть, и князь Шереметев погибнет. Потому, выйдя из узилища, повелел разрешить его от тяжких уз и перевести в легчайшую темницу.

Князь Никита Шереметев о спрятанных скарбах молчал как немой. Его удавили по приказу государя в тот же день. Иван Васильевич уступил требованию думы и печалованию митрополита Афанасия, жизнь князя Ивана Шереметева была спасена. А вот его имущество отошло казне.

Государь ворчал на Афанасия:

   — Третий день как митрополит, а туда же! Ты Макария из себя не являй, куда тебе!

Афанасий мотал головой:

   — Иван Васильевич, не столь виновен пред тобой князь Иван Шереметев, чтобы казнить-то... Зато многими заслугами известен перед Русью.

   — А его братец Никита тоже славен?

   — Ну, Никита меньше, да тоже не из последних...

   — Ага, все ждут за свою службу не просто похвалы, а многих подарков да почестей! Вон Курбского, вишь, не так пожаловал, как он хотел, так обиделся князюшко! Кому он служит, мне? Руси? Своему честолюбию он служит! Каждого похвали, каждого за любой шаг поблагодари! Проще поляков нанять, те по чести Полоцк обороняли за плату. Зато буду знать, что заплачу, и всё.

Афанасий невольно возразил:

   — А ну как другой больше заплатит?

Государь замер, уставившись на митрополита. Потом фыркнул:

   — Всё одно, боярам больше не верю. Их вот так же Сигизмунд подкупить может! И подкупил! — Голос царя уже гремел на всю палату, где речь вели. — Не ве-рю!

   — Зря напраслину на верных тебе людей возводишь, — осторожно произнёс Афанасий.

Ответом ему был злой взгляд царя, не обещавший ничего хорошего.

Иван Васильевич сказал про Курбского просто потому, что к слову пришлось, но мысль об опальном князе не отпускала. После Полоцка Андрей Курбский отправлен в Юрьев воеводой на год. Год уже заканчивается, куда его теперь девать? Государь вдруг с удовольствием хмыкнул, злорадно подумав, будет ли так же стоек Курбский с веригами на теле, как князь Иван Шереметев? Появилась шальная мысль попытать и этого, а потом простить, чтобы всегда над собой руку царскую помнил.

Почему-то мысль о нарочной опале на Курбского подняла Ивану Васильевичу настроение. А вообще заниматься делами царю совсем не хотелось. Давненько на богомолье не был...

И вдруг как гром с ясного неба: Курбский... бежал в Литву!


1564 Год. КУРБСКИЙ


глядевшись в следующий силуэт, Иван Васильевич снова захрипел, на его губах даже выступила пена:

— Ты?!. — лицо исказила гримаса презрения и ненависти. — Ты как с ними?! Тебе тут не место! Изменник!..

Что ещё мог сказать Иван Васильевич, увидев не единожды проклятого им князя Андрея Курбского? Он отмахнулся от силуэта, не желая не только разговаривать с видением опального князя, но и даже вспоминать о нём.

Лекарь, подошедший со снадобьем, попробовал уговорить:

— Государь, это поможет, легче станет, Иван Васильевич...

Решив, что царь, как обычно, попросту боится принимать лекарство, он на виду у государя сам отпил из склянки и остаток снова протянул царю. В этот момент Иван Васильевич махнул рукой, и склянка полетела в сторону...


Юрьев спал, спали, разметавшись по своим постелям, малые дети, храпели на все лады их отцы, спали куры на насестах, спали собаки во дворах, однако прислушиваясь к каждому шороху, спали пока птицы на ветках. Подрёмывали даже дозорные на башнях. Не спал только боярин Андрей Михайлович Курбский. Сладко почивать и обнимку с молодой женой, которая уже в тяжести, не да вали воеводе Юрьева тяжёлые мысли...

Бледный рассвет, казалось, не собирался разгонять ночную тьму. Князь Андрей вздохнул: который день пс было солнца, от этого на душе становилось всё тоскливее. На дворе уже весна, хотя она мало похожа на московскую, но календарь не обманешь, прошёл год после назначения его воеводой в Юрьев. Срок вышел, но государь словно забыл о своём воеводе. К чему бы это? Сидеть спокойно Курбский никак не мог, к тому же сердце-вещун чуяло неладное.

И как на грех, Николай Радзивилл молчит! Неужто этот рыжий обманул? Гонцу давно пора бы прибыть. Его отсутствие могло означать что угодно. Если посланник попал в руки царских соглядатаев, то самому князю дыбы не миновать... За связь с литовцами, тем паче после провала русских армий, Иван Васильевич не пощадит и своего давнего любимца, недаром же отправил его в Юрьев, куда когда-то сослал и Адашева. Курбский вдруг усмехнулся: неужто желал, чтобы и он покончил с собой, как опальный советчик? Нет, князь Андрей поступил иначе, ему дорога жизнь, и он ещё поборется не только за себя, но и против власти близких к московскому государю Басмановых!

Где-то далеко забрехала собака, к ней присоединилась ещё одна. На душе стало совсем тоскливо, Курбский вдруг отчётливо понял, что его жизнь зависит от того, кто приедет раньше. Просто так уезжать в Литву безо всяких гарантий, без обещания хорошего содержания и без денег он не мог, а Радзивилл всё тянул. Конечно, Николай Радзивилл сам обещания раздавать не мог, но ведь мог поторопить польского короля Сигизмунда! Курбскому нужны твёрдые гарантии, что получит в Литве земли взамен тех. что теряет в Московии. Продать свои владения князь, конечно, не успеет, царь узнает об этом раньше, чем первые монеты появятся в кошельке беглеца. Монахи Псково-Печорского монастыря денег не дали, сколько ни убеждал. И отказать, правда, тоже не отказали...

Вдруг Курбского прошиб холодный пот. А что, если старцы донесли на него государю?! Ведь и в самом монастыре многое наговорил, и после уже из Юрьева столько написал, что впору на кол сажать за крамолу против царской власти!

Не выдержав, князь Андрей встал, подошёл к окну. Светало медленно, солнце словно не желало пробиваться сквозь сплошную пелену облаков. Будет хмурый серый день.

Снова залаяла собака, князь напрягся — почудилось, будто издалека донёсся конский топот. Сердце дрогнуло: а вдруг за ним? Уже стало казаться, что Иван Васильевич читал его письма к Васьяну. Одно дело писать согласным, надеясь, что не предадут, и совсем другое — вдруг понять, что тот, против кого писал, может это прочесть. А ведь многое не понравилось бы государю, прочти он это послание!

За грехи погибли древние царства, за грехи погублен и Рим. И на Руси, оставшейся последним оплотом православия, дьявол начал смущать умы правителей государства. Все беды от них в Московском царстве, от негодных правителей все притеснения, беззаконие, оскудение...

Курбский в письмах обвинял Васьяна с его старцами в том, что не встают супротив такого правления. А сам? Почему-то мелькнула шальная мысль: а что было бы, скажи он это царю в лицо? Не пощадил бы Иван Васильевич, не любит государь правду слушать, только свои слова признает...

Что было делать? Бросить обвинения тирану в лицо, хорошо понимая, что попадёт прямо на плаху? Нет, не на плаху, отправят в Пыточную на дыбу, где изувечат, замучают... Пропадёшь мало того что безвинно, но ещё и безвестно. Князю отчаянно хотелось жить, он всей душой ненавидел не только царя Ивана, но и этот свой страх ал жизнь! И непонятно, что больше.

Говорят, Григорий Лукьянович очень любит загонять иглы под ногти. Спина покрылась холодным потом от одной мысли, что будет, если и он попадёт в руки Малюты Скуратова. Андрей Михайлович даже глянул на своп холёные руки, словно убеждаясь, что его аккуратно стриженные ногти целы. Он всегда боялся боли, любые мучения, даже ноющий зуб, выводили князя из себя. Нет, только не это! Бежать, бежать... А там будь что будет! Даже если от Радзивилла не прискачет гонец, он всё равно убежит хоть в Ливонию, хоть куда, лишь бы жить... О семье при этом почему-то не думалось совсем, хотелось оказаться как можно дальше от Москвы и её страшного правителя, в безопасности. А там он подумает, как бороться с тира ном, как помочь тем, кто всё же попал в неволю, там подумает. Сначала надо спастись самому...

Собачий лай раздался теперь уже неподалёку, и конский топот гоже. Всё-таки кто-то спешил на двор воеводы... Курбский перекрестился, застучало в висках, сердце зашлось, его удары, казалось, слышно, точно набатный колокол. Когда в дверь сунулся верный холоп Васька Шибанов, Курбский готов был закричать от ужаса. По мертвенно-бледному лицу хозяина холоп понял, что тот страшно испуган, видно, не спал ночь, потому поспешил успокоить:

   — К твоей милости от Радзивилла...

   — Никто не видел?

   — Не-е...

   — Зови, — махнул рукой Курбский. Даже если и видел, то теперь всё равно...

Гонец был забрызган грязью по самые уши, всё же погода стояла не лучшая для дальних поездок, но кто же на это смотрит? Гонцы на то и гонцы, чтобы в любой час быть готовыми отправиться в любой путь, хотя бы и с опасностью для себя.

Он протянул князю свиток и какой-то плотный свёрток. С первого взгляда видно, что свёрток тяжёлый, пожалуй, такой за пазуху не спрячешь, небось притороченным к седлу вёз. Интересно, он понимает, что привёз? Неужто так честен, что, понимая, себе не взял? Курбский почему-то думал о честности посланца больше, чем о содержании письма, которое тот подал. Ему было ясно и без слов, давно ждал. В свёртке деньги, по весу понятно, что большие, а в письме, соответственно, охранная грамота, без которой в Литву бежать боялся.

Даже не вскрывая ни то, ни другое, велел:

   — Иди, отдохни.

Гонец помотал головой:

   — Сказано ответа ждать.

Курбский удивлённо посмотрел на бедолагу, пожал плечами:

   — Хотя бы пока я писать ответ стану, отдохни да поешь. Или велено устно сказать?

   — Нет, — голос хрипл, сам едва не валится с ног. Благодарно глянул, ушёл. Васька повёл подальше с глаз челяди, чтобы пристроить на время. Ни к чему многим знать, что к князю посланцы прибывают...

Курбский развернул свиток. Так и есть, охранная грамота с обещанием всяких благ и новых владений взамен тех, что теряет на Руси. В свёртке большая сумма денег. Торопясь отправить гонца обратно до света, князь спешно взялся за перо. Его должны ждать в Вольмаре и принять, как дорогого гостя, ведь едет князь не как беглец, а по приглашению самого короля Сигизмунда!

Когда гонец, так и не успевший ни поспать, ни даже толком поесть, спешно ускакал из Юрьева, Курбский принялся укладывать нужные вещи. Прежде всего охранные грамоты короля Сигизмунда и Радзивилла. В большой мешок сложены монеты, князь с удовольствием хмыкнул: набралось немало! 500 немецких серебряных талеров, 300 злотых, 30 дукатов и 44 московских рубля дадут ему возможность неплохо провести время в Литве до тех пор, пока Сигизмунд не выполнит своего обещания наделить его новыми владениями взамен московских. В отдельные мешки были сложены особо дорогие ему книги Всего взять, конечно, не удастся, ничего, тем явственней будет, что он не бежал, а отъехал, ничего не пожалев ради справедливости!

За сборами его застала некстати подошедшая жена.

   — Князь Андрей, ты никак в Москву собираешься? А мы?

Курбский поморщился, только её не хватало! Небрежно бросил то, что держал, в угол:

   — В любой час государь может в Москву позвать, хочу быть готовым.

   — Так и нам собираться надобно? — заблестела глазами жена. Она очень тосковала в далёком Юрьеве, душой тянулась в родную Москву и была бы рада возвращению Как сказать, что не туда едет, да и говорить ли вообще?.. Почему-то помотал головой:

   — Вы пока здесь подождёте. Мало ли куда ещё государь направит, туда и поедете...

На глазах княгини выступили слёзы, ей очень хотелось повидать родных. Курбский почти бегом бросился вон. Жена снова тяжела, да и девятилетний сын хворает. Что с ними-то делать? О своей матери князь почему-то даже не вспомнил.

Но долго думать не пришлось. В тот же вечер прибыл ещё один гонец. На сей раз с очень плохими вестями. Московские друзья прислали сказать, что государь готовит на него опалу! Мол, из Москвы отправлен гонец с повелением ехать под государевы очи.

   — Где ж тот гонец? — Голос Курбского дрогнул.

   — Перехватили, князь, на первом постоялом дворе, напоили так, что день проспит с устатку. А я вперёд него поторопился.

Вот теперь у князя выбора не было, бежать, только бежать! Вовремя пришли грамоты от Сигизмунда и Радзивилла! Значит, завтра же и нужно ехать, не дожидаясь, пока прибудет этот самый гонец с царским повелением. У князя всё готово, даже верные люди с лошадьми ждут в условленном месте.

Юрьев накрыла ночная тьма. После нескольких недель бесконечных облаков небо наконец стало ясным. Крупные звёзды словно вымыты надоевшими уже дождями, потому светили ярко, чуть подмигивая...

И снова Курбскому не спалось, даже платья не снимал, так и стоял в кафтане у окна, точно ждал этого проклятого гонца. Чего бы ему не сгинуть по дороге? Напоили... надо было совсем упоить до смерти! И вся вина с князя снята была бы. Сам себя одёрнул: нет, гонца нового пришлют, а за проволочку царь взъярится.

И вдруг Курбский вспомнил князя Курлятева. Тот тоже бежать хотел, да прознали свои же бояре и, догнав, отправили к царю. А ну как и его так же?! До литовского Вольмара далеко, уехав у всех на виду, быстро получит погоню вслед!

Князь Андрей заметался по горнице. В дверь с опаской заглянул всё тот же Васька Шибанов. Вот слуга, верней не сыскать!

   — Княже, дозволь слово молвить...

   — Говори, — вздохнул Курбский.

   — Спешно бежать надо. Коли завтра гонец прибудет, тогда как быть?

Шибанов говорил то, что думал сам Курбский. Если и впрямь завтра гонец привезёт ему грамоту с царским повелением, то отступать будет некуда. Только надо решить, куда ехать, потому как самим до Вольмара ночью им не добраться, нужен проводник. Придётся сначала направиться в замок, что поближе, — в Гельмет. Там нет своих, но помогут охранные грамоты от короля. Князь долго смотрел в лицо холопу и вдруг размашисто перекрестился:

   — С Богом!

Васька коротко кивнул и, повернувшись, вышел вон. Курбский, удостоверившись, что его никто не видит, вдруг полез в подпечь, вытащил оттуда два свитка, развернул пробежал глазами, хотел, видно, что-то ещё дописать, но вдруг заторопился и, старательно скрутив манускрипты замотал в кусок полотна и спрятал их обратно. Потом ещё раз перекрестился, глубоко вздохнул и направился к выходу из горницы. Навстречу ему уже шёл Васька.

   — Княже, всё готово. Выносить? — кивнув на сложенные вещи, поинтересовался он.

Тут Курбский засомневался:

   — А как?..

Холоп доказал, что он умён и продумал всё:

   — Спустимся со стены тайно, а там уже ждут в условленном месте.

   — Добро, жди меня.

Глядя вслед направлявшемуся в покои княгини Курбскому, холоп качал головой. И было непонятно, за что осуждает он хозяина, то ли за то, что тот оставляет семью на верную гибель, то ли за то, что вообще отправился прощаться...

Княгиня страшно испугалась неурочному появлению перед её постелью мужа. Князь был взволнован и явно пришёл не для того, чтобы лечь спать рядом, давно уж не ходил, всё ему не до того. «Пожалуй, после последнего раза и затяжелела», — вздохнула жена. И вдруг услышала то, от чего потеряла дар речи.

   — Любишь ли ты меня? — Дожидаться ответа князь не стал, не для того спрашивал. — Чего же больше желаешь видеть меня мёртвого перед собой или, зная, что я жив расстаться навеки?

Голос Курбского был не просто суров, его глаза про сто впились в лицо ошарашенной вопросами княгини. Та растерянно молчала, прижав руки к груди.

   — Ответствуй! Воли и жизни мне желаешь или смерти лютой?!

Жена замахала руками:

   — Воли! Господь с тобой, Андрей! Жизни!

   — Тогда никому не говори, что бежал я, пока ответствуй, что недужен...

Сын, проснувшись, сидел, хлопая глазами. Князь подхватил его на руки, на миг прижал к себе и тут же отстранил. Так же быстро попрощался с женой, стараясь не глядеть в её блестевшие слезами глаза.

Княгиня ещё долго смотрела на закрывшуюся за мужем дверь. Медленно сознавая, что князь попросту бросил их с сыном, женщина тихонько гладила волосы ребёнка, уговаривая не плакать и поскорее заснуть. Она уже поняла, что в семью пришла большая беда. Даже если князь Андрей сумеет бежать, то семью государь не пощадит. Мелькнула мысль, что мог бы и с собой забрать родных людей, но княгиня её тут же прогнала. Пусть уж хотя бы он выберется...

А Курбский при помощи своих верных слуг уже перелезал через стену. Тем пришлось встать друг дружке на плечи, чтобы подсадить дорогого хозяина. Следом перетащили Ваську Шибанова. Внизу ждал ещё один слуга. Кони быстро понесли теперь уже бывшего юрьевского воеводу в сторону от города. Там в условленном месте ждали конные, туда ещё вечером тайно переправил большую часть скарба Васька Шибанов. Только мешок с литовским золотом был у князя при себе. Да ещё те самые грамоты, которых так долго ждал, рискуя каждый день жизнью.

Зато теперь князь будет недоступен даже для всесильного Ивана Васильевича с его дурными советчиками! Курбский не вспоминал об оставленных матери, жене и сыне, не до них, самому бы выбраться.

Четырнадцать всадников и три вьючные лошади неслись к литовской границе, стараясь, чтобы утро застало их уже подле замка Гельмет.


Ветер свободы был сыр и прохладен. Не менее прохладной оказалась и встреча беглецов на чужбине. Стража замка едва не проспала появление необычных всадников. Забеспокоились, лишь услышав топот копыт у моста через ров. Но всадников было всего полтора десятка, и они явно не представляли угрозы. Гельмет не самое приветливое место для чужаков, и литовские немцы совсем не жаждали помогать русским, даже если те бежали из своей страны. Тем более представилась возможность поживиться за счёт этого князя большим мешком денег Если бы деньги были русскими, как сам князь, то стоило подумать, хотя и рубли можно пристроить купцам, те по всему свету ходят. Но в мешке богато одетого беглеца нашлись талеры, злотые и дукаты. Это гельметцам понравилось, перетряхнув содержимое перемётной сумы Курбского, они попросту отобрали деньги и всё, что нашли ценного.

Князь кричал, что имеет охранные грамоты от польского короля. Это мало помогло. Немцы толи делали вид, что не понимают русскую речь, то ли и впрямь не понимали, но смотреть на охранные грамоты не захотели, даже разговаривать с Курбским не стали, избив пытавшихся защищать его слуг и самого господина, бросили в какую-то тёмную, тесную клеть.

Рассвет застал Курбского на полу в литовской темнице. Остатки соломы на полу, истоптанной, видно, многими ногами, тусклый светильник в проходе за решёткой, низкие, грубо сколоченные нары. Темно, сыро, тревожно... Что было делать? Хвататься за оружие, защищая своё добро от гельметской стражи? Но князь предпочёл отдать золото, чтобы сохранить жизнь. Ведь если начать бой, то в Литву дороги не будет, а как объяснить московскому государю, что делал ночью на литовской границе с десятком слуг и большим мешком денег? Вздёрнёт на дыбе, не дослушав оправданий. «И будет прав», — вздохнул Курбский. Денег, конечно, жаль, а жизнь дороже. Ничего, стоит добраться до Вольмара, и ему помогут вернуть потерянные талеры и дукаты, да ещё и прибавки дадут!

Однако не очень похоже, чтобы его собирались с почётом провожать в Вольмар. Напротив, немцы вели себя всё наглее. Они на виду у обобранного князя поделили его деньги, раскатисто хохоча, порвали сам кошель, чтобы не спорить о том, кому достанется. Курбский зубами скрипел, но поделать ничего не мог.

Вдруг к нарам подполз Васька Шибанов. У него были связаны не только руки за спиной, но и плотно перемотаны ноги, потому как отбивался ногами от наседавших немцев.

   — Княже, тут есть один... Он немецкую речь понимает и говорить немного может.

   — Кто таков?

   — Да наш, псковский, давно уже сидит... ждёт, когда за него выкуп привезут. Говорит, что немцы собираются тебя поутру... — слуга не сразу решился повторить слова узника, — вздёрнуть.

Вот это поворот!

   — Надо сказать им, что у меня охранные грамоты короля Сигизмунда! Вели, чтоб этот псковитянин перевёл!

Рослый, заросший бородищей мужик в рваной одежде сидел у самой решётки, привалясь спиной в стене и вытянув ноги. Узник, видимо, был старожилом тюрьмы, его даже не связали. Васька принялся убеждать:

   — Слушай, помоги развязаться, а?

Тот внимательно посмотрел на бедолагу и вдруг поинтересовался:

   — А вы как в Гельмет попали-то, да ещё ночью?

   — Не твоё дело, — буркнул Шибанов.

   — Не моё, так и не замай! — мужик отвернулся к стене. Ему-то что, его не собираются вешать поутру.

Васька решил всё же уговорить мужика освободить их от уз. Подобравшись поближе, зашептал:

   — А сам-то ты откуда? Как сюда попал?

   — Сказал же, из Пскова, в плен взяли, когда неподалёку в веси у сестры был. А князя твоего за лазутчика принимают. Поутру повесят и всё. Чего он сюда-то сунулся?

Васька что-то вяло промямлил в ответ. Мужик не отставал:

   — Меня связанным притащили и били так, что после два дня глаз разлепить не мог. Да и взяли безоружным. А вы при оружии и на конях, чего же в замок полезли?

Шибанову совсем не хотелось говорить, что бежали, принялся крутить, объясняя что-то про разведку... Лицо мужика перекосила гримаса презрения:

   — Разведка, говоришь? А чего же князь в разведку с мешком денег ездит? Изменник он, вот что! А изменников пусть казнят, хотя и немцы!

Шибанов разозлился:

   — Не твоё дело, что князь удумал! Ты, смерд, своё ме сто знай!

   — А я и знаю, — усмехнулся псковитянин. — Только наше место сейчас одно — литовская темница, что для меня, смерда, что для твоего князя.

Немного погодя слуга всё же снова подполз к мужику:

   — Слышь, тебя как кличут-то?

Тот открыл один глаз, хмуро поглядел на Ваську и процедил сквозь зубы:

   — Андреем крещён...

   — Как и князя, — не удержался Шибанов. — Помоги объяснить этим дурням, что князя надо спешно отправить в Вольмар.

   — Это зачем? Чтобы он там русских людей предавал? Нет!

Уговорить мужика так и не удалось, но к утру в Гельмете нашёлся немец, знавший русский язык Он явился, почёсываясь спросонья во всех местах, до каких могли дотянуться пухлые, давно не мытые ручонки. Видно, и сам гетьметец тоже давно не видал воды вволю.

Толмач не стал долго раздумывать, сразу перешёл к делу:

   — Вы кто, русские? Как сюда попали? Бежали, что ли?

Удивляться такой прозорливости не стоило, как ещё могли попасть в замок русские из Юрьева?

Васька оживился:

   — Скажи этим бестолочам, что князь едет по делам к королю Сигизмунду. По его приглашению!

Толмач не торопился выполнить его требование, разглядывая узников, словно прикидывая, что с них можно взять. Это сразу поняли все, Курбский снял с пальца большой перстень, который не углядели ночью немцы, и протянул толмачу:

   — Возьми, только объясни им, что я еду к королю, пусть проводят до Вольмара.

Толмач перстень взял, шустро спрятал в карман, но к немцам не ушёл, почему-то задумчиво щуря глаза. Шибанов хотел спросить, неужто мало, но тот вдруг заговорил сам:

   — Тебе, князь, я мыслю, не стоит о короле Сигизмунде говорить... До Вольмара не доедешь...

   — Почему? — изумился Курбский.

   — Небось и грамоты охранные имеешь?

   — Кончно, имею! — Курбский полез за пазуху за драгоценными свитками.

Рука толмача поднялась в предостерегающем жесте:

   — Не показывай! И молчи про них, пока в Вольмар не попадёшь.

Курбский не понимал, но объяснения последовали довольно толковые: деньги отобрали, значит, если князь скажет, что едет к королю, да ещё и по приглашению, то стража попросту побоится пропускать его дальше. Ведь добравшись до Сигизмунда, он наверняка навлечёт на тутошних неприятности. Его проще повесить, как лазутчика, и все дела.

   — Так что же делать? — растерянно произнёс князь.

   — Постараюсь, чтобы тебя отправили в Армус, а там уж сам попадай в свой Вольмар. И чего ты туда рвёшься? — пожал плечами толмач.

   — Там меня ждут!

   — А...

Толмач выполнил обещание, пленников действительно отправили в замок Армус. С Курбским ехали уже не все, но Васька Шибанов от хозяина не отставал. Куда де вались остальные слуги и что с ними будет дальше, князя не интересовало. Он уже хорошо понял, что едет не с посольством и не во главе большого войска, потому пока зависит не от короля Сигизмунда, а от вот таких давно не мытых, не чесанных дурней, несущих службу в забытых Богом дальних замках. Его задача живым добраться до Вильно, иначе все старания получить гарантии короля и его сената будут попросту ни к чему! Пришлось терпеть все унижения и неудобства, какие ему в изобилии обеспечили приграничные литовцы.

К вечеру, ограбленный ещё и в Армусе (даже лисью шапку сняли!), Курбский всё же добрался до Вольмара, предъявив охранные грамоты. Позже он потребовал судебного разбирательства из-за наглого ограбления.

А тогда, оказавшийся обобранным до нитки, не получивший немедленного желанного признания и обещанных выгод, князь Андрей выплеснул накопившуюся горечь в немедленном письме к Ивану Васильевичу: «...всего лишён был и от земли Божьей тобой изгнан...» Курбского нимало не смутила явная ложь, ведь не царь Иван лишил его золота, и не гнал он воеводу.

Андрей Михайлович сидел, склоняясь над заляпанным чернилами листом. Горько и больно было понимать, что сам виноват в своём изгнании. Нет, если бы остался, то дыбы не миновать. Или в лучшем случае пострижения в каком-нибудь дальнем северном монастыре. Ведь даже свою тётку княгиню Ефросинью царь Иван не пожалел! Горечь вылилась в злые, не всегда справедливые слова письма.

А ещё росла злость на государя, которому вольно вот так распоряжаться судьбами бояр, знатных воевод, лучших людей Московии. Эта злость темнила не только разум, но и душу; всё больше хотелось досадить московскому царю. Что князь Курбский и сделал. Он, не задумываясь, выдал ливонских сторонников Москвы, назвал имена московских разведчиков, прекрасно понимая, что обрекает людей на пытки и мучительную смерть. Но чужие мучения и чья-то погибель князя Курбского не беспокоили, он думал лишь о себе. Очень хотелось как можно сильнее досадить государю, от которого бежал!

Но немедленно наступать на Москву, мстя за беглого боярина, король Сигизмунд, как видно, не собирался. Как Курбский ни злился, но ничего, кроме небольших подачек от литовцев, немедленно он не получше.

И денег спешно ему возвращать гоже никто не собирался. Кто же виноват, что его ограбили? Стража в Гельмете только развела руками: «Не видели... не знаем...» Даже будучи наказанными, ни дукаты, ни талеры обратно не отдали, следы от побоев скоро пройдут, а золотишко останется... Сидеть без денег и жить на мелкие подачки было слишком муторно, и тогда князь решил попросить помощи у тех же печорских монахов. Попросить в долг, обещая вернуть с прибавкой.

Шибанов вздыхал: то ли чего-то не продумал князь, то ли литовцы обманули, только никаких выгод от своего бегства Курбский не имел. То, что на него косились, понятно, кто же почитает предателя? Но ведь и денег не дают!


Прошло несколько дней после побега в Литву, но и князь, и его люди уже вполне вкусили презрения окружающих, почему-то никто не желал воздавать хвалы Курбскому за его бегство. Ещё хуже было слугам. От троих русов сторонились, как от зачумлённых.

Сильно переживал Васька Шибанов, он был готов глотку перегрызть литовцам за своего хозяина. Потому, когда кликнул Андрей Михайлович, прибежал на зов, как верный пёс.

Князь был мрачен, его красивое лицо сильно подурнело от тяжёлых дум, злость перекосила чётко очерченную линию губ... У крыльев носа легли две скорбные складки. За несколько дней Андрей Михайлович постарел, казалось, на десять лет. Холоп тихонько вздохнул, жаль князя...

Курбский вдруг повелел:

   — В Юрьев пойдёшь! И к псково-печорским старцам.

Васька не сразу понял, нравится ему такое поручение или нет. Но уж удовольствием холопа князь интересовался меньше всего. Он достал свёрнутую грамоту, подумал и добавил несколько монет.

   — В подпечье достанешь письма. То, которое для старцев писано, вместе с вот этим им и отдашь. А второе велишь передать государю. Старцы сделают.

   — Кому?! — ахнул Шибанов. Неужто князь вернуться надумал? Оно бы хорошо, лучше уж в Юрьеве, чем здесь, среди чужаков, белой вороной сидеть. Курбского вопрос не смутил, спокойно глядя в лицо холопу, повторил:

   — Вторую грамоту велишь передать в Москву государю. Пусть знает, что я о нём думаю. Поедешь сегодня Станут спрашивать где, не ври, ответствуй, что у короля Сигизмунда, потому как на Руси жить невозможно стало! От царя Ивана никому блага нет... Нет, постой, сначала и Печоры заедешь, это письмо отдашь и на словах скажешь, чтобы из-под печи спрятанные вытащили да царю передали. И с деньгами от старцев осторожней будь, чтобы не обобрали, как в Гельмете.

Шибанов не стал спрашивать, что за деньги, и без того понял, не дурак, только головой покачал. Без денег в Литве князю худо, он широко жить привык. Да только станут ли старцы ему свои давать, тем более если в Москве уже знают о побеге? Но не холопское дело в княжьи дела лезть, велено — выполняй.

Васька уехал поутру; махнув ему вслед рукой, Курбский вдруг обнаружил рядом с собой на крыльце другого слугу — Степана.

   — Ты чего это? — даже вздрогнул от неожиданности князь Андрей.

   — Князь Андрей Михайлович, Васька поехал милости у государя просить? — с надеждой в голосе вдруг поинтересовался Степан.

   — Что?! — вытаращился на него Курбский.

   — Андрей Михайлович, может, вернулись бы, а?

   — Замолчь! — Лицо Курбского перекосила гримаса гнева, он схватился за висевшую на боку саблю, собирался ехать к королю с требованием поторопить правительство в выделении ему новых владений в Литве взамен утерянных в Московии. Взгляд князя не сулил слуге ничего хорошего, но Степана уже понесло:

   — Повинную голову меч не сечёт, государь, хотя, сказывают, и рьян очень, да ведь отходчив... Поклонился бы, глядишь, и простили...

Никогда не смел раньше Степан не то что советовать Курбскому, но и вообще голос подавать! Что на него нашло? Или за эти дни истосковался по родной земле? Не суждено было слуге её увидеть. Злость на глупого холопа затмила разум Курбского, жизнь слуги прервал удар сабли. Князь не пожелал слушать слугу, помогавшего бежать из Юрьева, не пожалел верного холопа, подставившего плечо и собственную шею, чтобы смог взобраться на крепостную стену Юрьева дорогой хозяин.


Наступили тяжёлые дни ожидания. Добрался ли Васька, смог ли передать старцам его письмо, поверит ли ему Васьян, даст ли денег? Как скоро слуга вернётся? Главным для Курбского было именно возвращение Шибанова с деньгами. Что будет с Васькой, попадись он в руки царских холопов, князь почему-то не думал. Холоп — собственность хозяина, потому его жизнью можно бы и пренебречь.


В Юрьеве творились небывалые дела. Поутру к воеводе Шилому почти прокрался невысокого роста человечек и, заглядывая в глаза, что-то прошамкал беззубым ртом.

   — Чего?! — воевода был не в духе, потому как голова после вчерашнего возлияния трещала, как еловые поленья в печи. На крестинах сынишки у соседа Кузьмы засиделись за полночь. Гуляли с размахом, воеводу пригласили крестным отцом, а у дурёхи Матрёны поутру не оказалось рассолу. Пока сбегала к тому же Кузьме, пока принесла, Шилой исстрадался, а тут ещё этот беззубый...

Человечек снова зашептал, воевода отстранил его рукой с ковшом, расплёскивая рассол на пол:

   — Ты... либо говори толком, либо поди прочь! — Вздохнул и скорбно добавил: — И без тебя тошно...

Человечек повысил голос. То, что он сказал, протрезвило воеводу лучше всякого рассола. Князь Андрей Михайлович Курбский, главный воевода Юрьева и наместник Ливонии, в ночи, как тать, бежал со своими слугами в Литву!

   — Ври да не завирайся, смерд! Что брешешь?!

   — Вот те крест! — уверенно перекрестился человечек. — Через стену перелезли и уехали...

Воевода быстро соображал. Конечно, всем ведомо, что князь Курбский у государя здесь почти в опале, но его время воеводить вышло, можно бы и в Москву вернуться... И княгиня с дитём малым, и мать у Курбского вон на воеводином дворе живут. Как же они-то? Нет, не мог князь сам бежать, а семью здесь оставить!

   — Брешешь! — уверенно возразил воевода, однако ставя ковш на лавку и берясь за сапоги.

Человечек ждал. Его маленькие поросячьи глазки блестели таким злорадным удовольствием, что Шилой содрогнулся. Есть же люди, которым чужая беда в радость! Махнул рукой:

   — Иди, после позову...

Тот исчез, словно его и не было, даже платы за свой донос не попросил. Видно, ради удовольствия наушничал. И такое бывает.

Шилой поспешил на воеводский двор. Князя Курбского и впрямь дома не было, а княгиня сказалась недужной и ни на какие вопросы ни Шилому, ни кому другому не отвечала. Слуги только руками разводили:

   — Не знаем... не видели... не слышали...

Стало ясно, что доносчик прав. Шилой почуял, что над Юрьевом собираются тучи. Кто знает, поверит ли государь, что они не помогали беглецу? Поначалу даже хотели броситься вслед и вернуть боярина, но рассудили, что не зря бежал в ночи и тихо, видно, загодя всё предусмотрел. Где теперь догнать, наверняка в Литве уж...

А к середине дня примчался тот самый гонец из Москвы с повелением князю Андрею Михайловичу Курбскому ехать к государю, потому как срок его воеводства вышел. Остальные воеводы качали головами с сомнением: может, и не опала это вовсе? Может, просто государь на новое место отправил бы?

Шилой больше всего переживал за жену, сынишку и мать князя Андрея. На совете стал говорить, что, мол, вернётся за ними князь Курбский или пришлёт кого, тогда надобно и убедить его покаяться в дурных мыслях перед государем. Простит Иван Васильевич, не может не простить...

В прощение верилось мало, как и в то, что Курбский приедет за семьёй сам, а вот весточку передать может... За его двором устроили наблюдение. И не зря.


Васька Шибанов своё дело знал, ужом полз до самого Псково-Печорского монастыря, к Васьяну явился, когда тот и не ждал. Ловкий малый, не все старцы его заметили.

Игумен ещё о побеге князя не ведал, помрачнел, задумался. Потом, когда прочёл послание, совсем рассердился:

   — Глупец! Кому он там нужен?!

Шибанов возразить не посмел, вспомнил о том, как обобрали его хозяина в Гельмете, а потом в Армусе, и не спешили облагодетельствовать в Вильно. Но игумен и не собирался с ним спорить, Про деньги и письма ответил грубо:

   — Денег не дам, их нет, а если и будут, то на дело пущу! А князь пусть у своего нового государя просит. И за письмами в Юрьев тоже никого посылать не буду, ни к чему людей губить. Хочешь, отправляйся сам!

Васьян разговаривал резко, неприветливо. Уже когда Шибанов собрался уходить, добавил:

   — Князь бездумно поступил. Своё отечество бросил, семью на погибель обрёк, имя своё славное обесчестил Коли государь плох, так по-другому надобно.

   — Как? — неожиданно для себя спросил Васька.

   — А не ведаю! — разозлился игумен. — Да только изменой никогда славы не добудешь! Отныне сколько Русь стоять будет, столько имя князя Курбского будет изменой покрыто!


Знать бы игумену, как он прав! И через несколько столетий, осуждая или пытаясь оправдать и обелить беглого князя, представить едва ли не мучеником совести, потомки всё равно зовут его изменником. Тем более что не пройдёт и полгода после бегства, как бывший знатный воевода Московии князь Андрей Михайлович Курбский в угоду своим новым покровителям поведёт литовские войска против своих бывших соотечественников! А потом будет умолять короля дать ему войска, чтобы одолеть и сжечь Москву! Правильно, подачки новых властей надо отрабатывать. Не всякий раз он будет соглашаться выступать против Руси, но всё же...

Что было бы с Курбским, не сумей он удрать в Литву? Наверное, погиб бы на плахе или на дыбе под пытками, как многие другие достойные сыны, своего времени, История не терпит сослагательного наклонения, что случилось, то случилось. Предал Андрей Михайлович сначала многих и многих, пока ещё был воеводой московским, а потом и саму Московию.

Через несколько лет несогласный с государем Иваном митрополит Филипп не сбежит, не предаст родину, а найдёт в себе силы открыто возразить царю. А ведь это уже будут годы, когда за одно неосторожное слово казнили, не только за протест! И не сможет грозный царь Иван Васильевич ничего поделать с митрополитом! Отправят того в монастырь, позже даже убьют, но духовная победа останется за Филиппом! И поминать Филиппа станут, как святого, а не как изменника, хотя и талантливого...

Не один Курбский тайно бежал, не один он воевал потом против своих соотечественников с оружием в руках, тот же Семён Бельский взял саблю в руки в войске крымского хана. Но никто из них не писал «досадительных» писем Ивану Грозному. Почему Курбский делал это? И почему так странно велась эта переписка? Ведь первое письмо было отправлено по свежим следам, сразу после бегства. И ответ князь напучил тоже сразу, слишком возмутило его послание жестокого царя. И второе Курбский написал тоже сразу, но отправил только спустя 17 лет вместе с третьим. Почему?

Такое ощущение, что каждый из участников переписки словно оправдывался перед визави. Но оправдываются только те, кто чувствует себя виноватым. А ведь даже в написанной позже «Истории...» Курбский, обвиняя московского тирана, снова и снова вынужден объяснять своё собственное поведение — и бегство, и последующие походы на Русь в составе польско-литовского войска. Чуть не плача, виниться, что не смог остановить ограбления и убийства в православных храмах Полоцка...

Сдаётся, что эти двое вполне стоили друг дружки... Только масштаб разный, Курбский несколько помельче.

Имел ли право князь Курбский укорять во многих смертях царя Ивана Васильевича, если сан обрёк на таковую даже своих родных людей, ведь понимал, что мать, жену и девятилетнего сына казнят за его предательство! Понимал, что литовцы казнят тех ливонских сто ройников Московии, которых он, стремясь выслужиться, выдал польскому королю Сигизмунду. Что погибнут из-за его предательства сотни русских воинов, попав в ловушку, устроенную с его помощью Радзивиллом... Что обрекает на мучительную смерть того же верного Ваську Шибанова... Да и из его новых литовских владений люди быстро побежали во все стороны, потому как, осуждая московского тирана, губящего души безвинных подданных, князь Андрей Михайлович... занялся тем же в масштабах Ковеля. Не один человек проклял за бездумную жестокость и чинимые зверства князя Курбского во вверенном ему Ковеле, даже жалобу в суд подавали на правителя! Но для князя важен только он сам, его обиды, его жизнь. А чужие? Ну кто же из великих считается с чужими? Курбский мнит себя великим...


Васька Шибанов так же ужом прополз и в Юрьев. Знал места, где можно перебраться через крепостную стену незаметно. Но сразу на княжий двор не пошёл, были у Васьки и свои дела. Решил, что подождут княжьи письма.

Полная луна заливала всё вокруг жёлтым светом, очень мешая человеку, кравшемуся к крошечному окошку, затянутому мутным бычьим пузырём. Дождавшись, когда облачко закроет большой яркий круг, он скользнул к стене дома и прислушался. Внутри было тихо, видно, хозяева давно спали. И то, время ночное...

На тихий стук из дома отозвались не сразу, пришлось стукнуть ещё дважды. Человек уже было решил убираться вон, но изнутри наконец отозвались:

   — Кто? Кого черти несут в неурочный час?!

   — Я... я это, Олена...

В ответ на шёпот ахнули:

   — Васька?!

Женщина бросилась отворять дверь, чтобы впустить, видно, желанного гостя. Тот скользнул в сени, всё так же осторожно оглядываясь. Впустившая его хозяйка прижала руки к груди:

   — Васенька... а говорили, что ты с князем бежал... с князем Андреем Михайловичем...

Глаза её впились в лицо княжьего слуги, точно собираясь всё выведать одним махом. Тот прижал палец к губам:

   — Тише ты! Бежали, да вот пришлось вернуться...

   — Вернулись?! Касатики... вот и хорошо, вот и правильно... — запричитала женщина.

Шибанов оборвал её словесный поток:

   — Один я! Пустишь ли?

   — А как же?! — почти испугалась женщина. — Проходи, проходи, Васенька.

Поторопилась зажечь лучину, метнулась к печи достать горшок с пареной репой и второй с кашей, взяла с полки завёрнутый в чистую холстину хлеб. Васька толкнул рукомой, тот, перевернувшись, воды, однако, не выплеснул. Заметив это, женщина бросилась долить воды, подала чистый рукотёр.

Шибанов всё делал молча, он и сам не знал, что говорить. Молча ел, черпая ложкой кашу, щедро сдобренную хозяйкой конопляным маслицем. Большими кусками откусывал от ломтя хлеб. Всё же Олена добрая хозяйка... Мелькнула мысль забрать её с собой, но Шибанов эту мысль прогнал, ещё неясно, как сами будут. Игумен денег не дал, каково повернёт в Вильно? Коли князь окажется никому не нужен, то и он, холоп, тем более... О том, что сам может кому-то попасться, Шибанов не думал.

Олена сидела, подперев подбородок кулаком и неотрывно глядя на дорогого гостя. Да и гость ли он? После смерти мужа, известного коваля Данилы, Олена приветила княжьего слугу Василия. Тот часто бывал у недоступной для других красавицы, но о женитьбе речи не вёл, ни к чему. У Олены детей не было ни от мужа, ни долго и от Васьки, а вот теперь она могла сообщить Шибанову неожиданную весть. Радостную ли, и сама не знала.

Наконец Васька насытился и поднялся из-за стола Олена испуганно вскинулась — а ну как собрался уходить? Куда же ночью-то? Но Шибанов и не мыслил покидать гостеприимный дом, напротив, он протянул руку и обхватил хозяйку за талию:

   — Пойдём-ка спать. Умаялся...

Но спать не пришлось, истосковавшийся по женской ласке Васька долго тискал красавицу, да и она обнимала долгожданного гостя жарко. Только к утру наконец обессилели и он, и она. Олена так и не сказала нужного Василию. Но, решив, что тот останется ещё не на один день, не торопилась.

Солнце уже высветлило край неба, когда Олена поднялась и нехотя принялась одеваться. Васька лежал, уткнувшись лицом в подушку и похрапывая. Олена уже поняла, что любый пробрался в Юрьев тайно, но выдавать его никому не собиралась, наоборот, мыслила, как бы уйти вместе с ним и дитём, которого носила под сердцем.

Одевшись, красавица сладко потянулась, со вздохом ещё раз оглянулась на спящего мужчину и, взяв подойник, отправилась доить корову.

Но стоило ей открыть дверь, как чьи-то крепкие руки обхватили за горло, шершавая ладонь закрыла рот, не позволяя крикнуть, а на ухо зашипели:

   — Замолчь!

Олену потащили вон, а в дом ворвались несколько вооружённых людей. Васька не успел даже толком проснуться. Схватили, и подняв, сильно ударили в поддых, отчего зашлось дыхание. Сопротивляться четверым крепким мужикам было не под силу даже нехлипкому Шибанову.

Скрутив, его посадили на лавку и тут же принялись обыскивать дом. С улицы ввели Олену, разбитые губы которой дрожали, рубаха на груди разорвана — видно, сопротивлялась. В котомке, которую Василий принёс с собой, ничего не нашлось. Дьяк, распоряжавшийся остальными, ещё раз врезал Шибанову в челюсть, прошипел:

   — Где князь?!

Васька, с трудом переведя дыхание, сплюнул на пол вместе с кровью выбитый зуб и прохрипел:

   — Князь в Литве... А меня к воеводе ведите... С ним говорить стану!

   — Мы тя щас отведём! — пообещал дьяк, закатывая рукав. — Отведём!

Трое здоровенных холопов держали Василия, пока дьяк его избивал. Сначала Шибанов пробовал сопротивляться, даже раскидал обидчиков в разные стороны, потом, ударенный в живот, на минуту стих, а очнувшись, снова потребовал:

   — Ведите к воеводе! К нему послан!

Схватив Ваську за волосы, дьяк глянул ему в лицо:

   — А чего же в ночи, как тать, пробирался? И к воеводе сразу сам не пошёл?

Глаза Шибанова насмешливо блеснули, кивнув на Олену, он прохрипел:

   — А вот к ней сначала хотел...

Сама хозяйка дома, всё это время ойкавшая: «Вася... Васенька...», зарделась от этих слов.

Дьяк пообещал:

   — И с ней разберёмся...

Шибанова точно толкнул кто, взъярился:

   — Её не тронь! Она знать ничего о нас с князем не знает!

Кажется, дьяку даже понравилось, кивнул на Олену холопам:

   — Тоже прихватите. Небось при ней разговорчивей будет...

И Ваську, и связанную Олену поволокли к воеводе Морозову. Люди на улице оглядывались вслед, присматриваясь, узнавали, качали головами:

   — Глянь, Олена...

   — Ага, вместе с Шибановым, что с князем бежал...

У двора воеводы дьяк показал Шибанову на посаженных на кол стражников, не углядевших за крепостной стеной в ту ночь, когда князь Курбский со своими слуги ми бежал из Юрьева:

   — Вишь, виновных наказали...

Тот огрызнулся:

   — Чем они виноваты?

   — А тем, что ты, поганец, помог своему князю удрать! И многие ещё головы положат за вашу дурь!

Шибанов фыркнул:

   — Князь право имел отъехать!

   — Ты это государю объяснишь, тать проклятый! Если доживёшь...

Их привели во двор к новому воеводе Морозову и пока оставили связанными. Олена поняла, что пришло время сказать Ваське то, что не успела ночью:

   — Васенька...

Тот покосился на женщину с досадой, сейчас примется уговаривать. Но Олена зашептала совсем неожиданное:

   — У нас с тобой дитё будет...

Шибанов даже не сразу понял:

   — Чего?!

   — Дитё, говорю, будет...

   — С чего это? Столь ничего не было, а тут вдруг... Васька просто не знал, что сказать, но Олене его слова показались такими обидными... Он не верит? Да как же это?! Женщина отвернулась, пряча навернувшиеся на глаза непрошеные слёзы. Думала обрадовать, а получилось, что даже сейчас обидел.

Но больше поговорить не пришлось, Ваську потащили к воеводе, а к Олене немного погодя подошёл тот самый дьяк:

   — Что, догулялась, курва?

Глаза женщины зло блеснули:

   — Пошто позоришь?!

Дьяк нехорошо усмехнулся:

   — А я тебя не то, что позорить, я тебя вон холопам отдать ныне могу. Или голышом по Юрьеву пустить. Хочешь? — Больно ущипнул за грудь, Олена отпрянула. — Ты пособница изменнику, потому расправа над тобой короткая.


Васька стоял перед воеводой, набычившись. Голова гудела, точно не одну ночь пьянствовал, вывихнутое плечо не давало даже поднять левую руку.

   — К кому шёл, к княгине?

   — Нет, — спокойно покачал головой Шибанов. — Князь велел достать из-под печи его послания и передать старцам печорским и государю.

   — Чего?! — не поверил воевода.

Васька перекрестился:

   — Вот те крест! Сказал, в подпечье свёрток, в холстину завёрнутый. Царю Ивану Васильевичу писано.

   — А княгиня? — всё ещё не мог взять в толк Морозов.

   — Княгине ничего не велено передавать.

   — Врёшь! — заключил воевода, но велел слугам спешно посмотреть в подпечье. Пока ходили, он внимательно смотрел на холопа:

   — К кому бежал князь?

Шибанов пожал плечами — чего теперь скрывать?

   — К королю Сигизмунду, вестимо.

   — Значит, заранее готовился?

Ну уж на этот вопрос и ответа ждать глупо, если так ловко бежал, конечно, готовился.

   — Эх, князь Андрей, князь Андрей... — тяжело вздохнул воевода. Курбский был его другом, а потому особенно сокрушался о нём воевода Морозов.

Пойманного слугу отправили в Москву. Туда же повезли и найденные письма. Воеводам было даже страшно подумать, какой гнев вызовет у государя и сам побег Курбского, и тем более его письмо.

На третий день утром Олену обнаружили в петле, которую та скрутила из оторванного подола. Сколько надо было силы воли и желания удавиться, чтобы повеситься вот так, ведь ноги женщины доставали до пола! Но не вы несла позора и издевательств, подогнула колени, чтобы затянуть петлю потуже...

Дьяк, поморщившись, велел схоронить за крепостными стенами подальше... Тащившие тело Олены стражники вздыхали:

   — Какая баба пропала...


Государь с утра был в хорошем настроении. Вчера славно попировали, повеселились, но пил в меру, и голова не трещала. Правда, давило какое-то недоброе предчувствие, но он старательно гнал от себя дурные мысли Устал от бесконечных дел, хотелось попросту на богомолье, как ездили раньше с Анастасией, хотелось отдыха душе.

   — Государь... — Голос ближнего боярина был перепуганным.

   — Что? — вскинулся Иван. Вот оно, сердце не обмануло!

   — Вести недобрые из Юрьева, государь.

Царь выпрямился, окаменев внутри, и повелел:

   — Зови!

Но вошедшего воеводу встретил, почти отвернувшие!, вроде разглядывал что-то у стола. Тот замялся, не зная можно ли говорить.

   — Говори... — Иван головы не повернул.

   — Государь, воевода князь Андрей Михайлович Курбский... — боярин не успел договорить, Иван уже и сам всё понял, что же ещё, если не побег его старого приятеля мог так перепугать воеводу? Но царь виду не подал, стоял как стоял, — ...бежал в Литву!

   — Собачьим изменным обычаем преступил крестное целование и ко врагам христианства присоединился?!

Иван Васильевич очень постарался, чтобы плечами удалось пожать презрительно. Эка невидаль — побеги! Сколько их было, сколько ещё будет! При деде Иване бе жали из Литвы в Московию, теперь бегут обратно к Сигизмунду. Плохо, что это Курбский, ведь почти другом много лет был... Но боярин явно собирался добавить ещё что-то. Царь всё же повернулся к нему.

Воевода протягивал два свитка.

   — Государь, князь в подпечье письма тебе и старцам печорским оставил. Станешь ли смотреть?

   — Что? — Брови царя изумлённо вскинулись. — Как это оставил?

   — Его слуга после побега тайно пробрался в Юрьев, чтобы те письма взять, да мы перехватили.

   — Где слуга?!

   — Привезли в цепях. — Голова боярина склонилась ниже некуда. Понимал, что хоть это чуть оправдает их, иначе за побег Курбского всему Юрьеву не сносить головы!

   — Вели привести!

Пока стрельцы тащили из повозки связанного Ваську Шибанова, Иван Васильевич пробежал глазами письмо Курбского. Сказать, что взгляд царя не сулил ничего хорошего, значит не сказать ничего. Такой ярости и бешенства у него давно не видели! Даже рука, державшая лист, ходила ходуном.

Избитого и связанного Шибанова бросили на пол. Он так и остался лежать. Из раны на плече текла кровь, дыхание вырывалось из горла с хрипом.

Государь смог пересилить свой гнев, и оттого, чаю спрятал его вглубь, становилось ещё страшней.

   — Где твой хозяин? — Иван намеренно не назвал имя Курбского. Много чести обзывать князем изменника!

Васька прохрипел в ответ:

   — В Литве, государь.

   — А чего же тебя с собой не взял? Не нужен? — Голос Ивана Васильевича даже стал насмешливым. Это была ухмылка аспида перед своей жертвой. Шибанов хорошо понимал, что ему пришёл конец, но оставался верен хозяину.

   — Меня князь обратно прислал, чтобы письма его достал и передал.

   — Эти?! — рука царя сжала листы в комок.

Шибанов, как мог, кивнул.

   — А к старцам для чего ходил?!

   — Тоже с письмом от князя.

   — К измене старцев склонял?!

Шибанов молчал. Иван Васильевич поморщился:

   — Взять его! Позже поговорю!

Холопа уволокли. Его босые ступни тащились по полу, оставляя кровавый след, который слуги тут же бросились вытирать.

Дворец притих, было ясно, государь в гневе, а его гневная рука тяжела... До вечера Иван Васильевич о холопе Курбского не вспоминал, но долго сидел в одиночестве снова и снова перечитывая письмо беглого князя. Потом позвал к себе Алексея Басманова. Боярин сам хотел попроситься к государю, да не рискнул.

На Ивана было страшно смотреть, его лицо перекосило, оно состарилось сразу на несколько лет. Голос хрипл дыхание неровное. Басманов только собрался сказан, что не стоит Курбский того, как Иван протянул ему лист:

   — Прочитай, в чём князь меня винит!

Басманов, с тревогой глядя на государя, взял лист, на чал читать и словно забыл о присутствии рядом царя Курбский выплеснул на бумагу всё, что копил много лет! Князь корил государя за самовластие, всячески изобличал и даже грозил многими карами! Объявлял о приходе на Русь Антихриста!

Иван Васильевич не отрываясь смотрел на Басманова пока тот читал. Но боярин словно не замечал пристального взгляда государя, он ещё и ещё раз пробегал глазами гневные строки, написанные рукой беглого князя. Ещё не подняв глаз на царя, Басманов поморщился:

   — Расхрабрился в Литве-то... В Юрьеве небось сидел как мышь!

   — Не сидел! И не как мышь! — взорвался Иван Васильевич. — Не сидел он, он измену готовил! Вишь как бежал? Тайно, в ночи, да только, сказывают, мешок золота с собой увёз, а жену с дитём дома оставил!

Почему-то известие о мешке с золотом Басманова удивило:

   — Откуда золото? Он же поместий не продавал, кажется...

   — Откуда? — Царь даже замер на полуслове. Вдруг его лицо перекосила презрительная усмешка: — А монахи небось ссудили. Из Печорского монастыря! Недаром холоп к ним шёл. И другое письмо к ним писано!

Иван Васильевич схватил второе письмо, попытался в него вчитаться, но, видно, был уж очень возбуждён, буквы, и так неровно написанные, прыгали перед глазами. Протянул Басманову:

   — Прочти!

Боярин перечитал вслух. Те же обвинения, только Васьяна и его старцев Курбский винил в отказе выступить против неправедной власти, предательстве в отношении гонимых, а ещё... за скупость, потому как денег не дают!

   — Видать, не дали денег-то... — недоумённо протянул боярин.

   — У холопа спросить надо!


На сей раз Шибанова не стали тащить во дворец, напротив, царь с Басмановым отправились в Пыточную.

Шибанов висел на дыбе. Щуплый, с аккуратно расчёсанными реденькими волосёнками дьяк старательно выводил буквицы на большом листе. Был он весь благообразный, чистенький и сытый. Маленькие глазки подслеповато щурились, и то, сидя днями в тёмной Пыточной, станешь плохо видеть... Вид дьяка живо напомнил Ивану Васильевичу Сильвестра, хотя тот и был покрупнее, но такой же чистенький и упитанный.

   — Ну, чего наговорил?

Дьяк невысокого росточка всё же умудрился согнуться пополам, стал совсем невиден из-под стола, царь с ус меткой смотрел на него с высоты своего роста.

За дьяка ответил палач:

   — Молчит про дело, государь. Только своего хозяина хвалит.

   — А хозяин его на смерть лютую послал! — Царь выхватил из огня железный прут и ткнул им в ногу Шибанова. Запахло палёным мясом, из горла холопа невольно вырвался крик. — Знал ведь, что мучить станут!

Несмотря на все пытки, Васька стоял на своём: монахи денег не дали и в поддержке князю отказали. А про Курбского твердил, что тот право имел отъехать в Литву своей волей. Иван взъярился:

   — А письма досадительные писать тоже право имел?!

Шибанова предали мучительной смерти, но сломить не смогли. Он остался верен своему князю, как пёс, способный вцепиться в горло медведю, спасая хозяина, и восхвалял Курбского даже на плахе! Его труп был выставлен всем в назидание, но долго не провалялся, боярин Владимир Морозов велел слугам подобрать тело и похоронить.

Иван Васильевич взъярился:

   — Я караю, а он смеет поперёк моей воли идти?!

Морозов поплатился за своё самовольство, обвини ли в тайных связях с изменником Курбским и бросили в тюрьму.


Государя не было в Москве, он то отсиживался в Александровской слободе, то вдруг уехал в Можайск. Рядом верные Басмановы — отец и сын, каждый для своего, отец для ума, сын для тела. Алексей Басманов был первым, кому Иван Васильевич читал своё ответное письмо Курбскому.

Боярин поражался тому, насколько задело государя послание беглого князя. По нему, так отправить в печь, и вся недолга, а царь вон как переживает... Князь Андрей себя изменой запятнал так, что с ним не спорить надобно, а отправить кого, чтобы в ночи в Вильно прирезали и голову в Москву привезли. Но Иван Васильевич думал по-другому, он принялся ответствовать! Неужто столь задели государя обвинения беглого воеводы?

Послание Курбскому писали не меньше трёх недель! Оно вышло огромным. Иногда государь забывал, что что-то уже сказано, повторялся, но не обращал на это внимания. Главное, что хотел внушить беглому князю царь, можно было бы уместить на нескольких листах, но тот всё ещё втолковывал и втолковывал!

«Письмо твоё принято и прочитано внимательно. Яд аспида у тебя под языком, и письмо твоё наполнено мёдом слов, но в нём горечь полыни...

...Самодержавства нашего начало от святого Владимира; мы родились и выросли на царстве, своим обладаем, а не чужое похитили; русские самодержцы изначала сами владеют своими царствами, а не бояре и вельможи...

...Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их вольны же...»

Чего только не было в этом послании, которое позже Курбский назовёт «широковещательным и многошумящим»!

Курбский корил государя за многие казни и ещё не раз укорит. Иван Васильевич возражал: «...царь — гроза не для добрых, а для злых дел; хочешь не бояться власти — делай добро, а делаешь зло — бойся, ибо царь не зря носит меч, а для кары злых и ободрения добрых». Алексей Басманов едва сдержался, чтобы не спросить, как будет государь определять, что добро, а что зло. Правильно, что не спросил, немного погодя сам поймёт как — как в ту минуту вздумается.

Вселенский царь православия свят не только потому, что благочестив, но потому, что он царь. А потому во всём его правда!

Кроме прочего, государь укорил Курбского и судьбой его верного холопа Васьки Шибанова, который до конца остался верен хозяину! Намёк был откровенный — так бы и самому Курбскому быть верным своему государю!


Дурной пример заразителен. Государю донесли, что отправленный им в войска князь Пётр Горенский тоже попытался бежать в Литву! Но на сей раз воеводы оказались более расторопны, погоня настигла князя уже в литовских пределах. В цепях его привезли в Москву. Приговор Ивана Васильевича был строг: изменника не щадить повесить!

Государь скрипел зубами и метался по опочивальне:

   — Предатели! Изменники! Никому верить нельзя!

Ему возражали оба Басмановых, старший с укоризной, младший чуть капризно. Обиженно хмурился Григорий Лукьянович Скуратов, всё ближе подбиравшийся к Ивану Васильевичу, смотревший в глаза снизу вверх, точно как верный пёс на хозяина. Но и на них косился царь, в его душе прочно поселилось недоверие, то, которое будет стоить жизни многим и многим!


Князь Курбский хотя и быстро получил послание Ива на Васильевича, и ответить попытался сразу, но второе письмо почему-то не отправил. Оно пролежало больше пятнадцати лет, дожидаясь третьего письма князя-изменника.

Конечно, у Курбского было слишком много дел, чтобы спешить с ответом. Чем он занимался? Всё тем же — предательством!

Король Сигизмунд слово сдержал — пожаловал беглому князю на вечные времена Ковельское имение. Оно одно вполне могло недурно содержать своего владетеля, потому как состояло из самого Ковеля, двух местечек и 28 сел с хорошо развитой торговлей и собственными железными рудниками! Кроме того, князь счёл себя свободным не только от присяги московскому государю, но и от русской семьи и... снова женился!

Из бежавших с Курбским из Юрьева рядом остался только один из холопов, Шибанова он отправил на верную гибель, а Степана убил сам. Но вокруг вмиг собрались те, кому с королевскими милостями повезло много меньше. Стрелецкий голова Тимоха Тетерин, тоже счастливо улизнувший из монастыря, куда был пострижен, которого сам Андрей Михайлович звал зловерным единомышленником, завистливо вздыхал: экий сообразительный этот Курбский, загодя выговорил себе такое благоволение!

В своих новых владениях Курбский развернулся, любая мелочная обида на соседей приводила к погрому в их землях. Князь жёг, грабил и убивал, точно был владельцем всего и всех в округе. А в Ковеле правил как абсолютный хозяин!

Вот уж чего Ковель давненько не видывал, так это порядков, введённых новым правителем. Московский беглец чувствовал себя в городе и окрестностях государем. Князь Андрей Михайлович быстро понял, что нравом король Сигизмунд не в московских самодержцев, в одночасье на дыбу не отправит, а потому нимало не боялся нового хозяина. Что он может? Отобрать земли? Пусть попробует! Пока Сигизмунд будет собираться, Андрей Михайлович всю округу прихватит...

Курбский вышел на крыльцо и остановился, сладко потягиваясь. С двух сторон одновременно донёсся звон колоколов — к заутрене звали два православных храма и один католический. Князь поморщился, вот с чем мириться будет трудно — в Польше и Литовском княжестве всё больше этих папских посланников. Король Сигизмунд привечает не только беглецов с Руси, но и, сказывают, иезуитов. Князь мысленно сплюнул: вот название-то, и не вымолвить! Подумалось, что таковых на московскую землю пускать никак нельзя, они в людские души как ужи в щели пролезут, тогда плакала и вера русская! Сам себе усмехнулся: да ведь ты, Андрей Михайлович, отныне не на родине, и пока жив государь Иван Васильевич, тебе туда ходу нет!

Прислушавшись, как спорят меж собой колокола, вдруг твёрдо решил, что в его владениях в Ковеле будет только православная вера и никаких других! Пусть стоят их храмы, но звонят потише.

Конечно, выполнить это решение князь никак не мог, Ковель не дальняя вотчина под Рязанью, город издавна живёт по своим законам, но жизнь неугодным попортил сильно! И соседям, никак не желавшим признавать его верховенство над округой, тоже. Город разделился на тех кто поддерживал нового князя, и тех, кто стоял за прежнюю городскую вольность. Первым во всём потакалось, со вторых спрашивалось во сто крат больше положенного. Знай наших! Князь принялся править по принципу кто не со мной, тот враг мой! Стоило почувствовать вкус власти, и все укоры московскому государю были вмиг забыты. Укорять самого себя в беззаконии Курбский, конечно, не стал.

Но король потребовал отработать новые владении Отвертеться не удалось, помимо советов, как воевать против московского государя, Курбский был вынужден уже зимой лично отправиться на Полоцк и Великие Луки. Пришлось князю обнажить свой меч против бывших соотечественников.


Андрей Михайлович чувствовал, что от постоянной злости и раздражения у него стал болеть правый бок, а белки глаз пожелтели. Лекарь, которому князь пока доверял, осмотрев бедолагу, покачал головой:

   — Это разлив желчи. Не стоит так сильно сердиться.

Курбский дёрнул головой: тоже мне совет! Прописанные противные настои попил только два дня, а вот от вина отказался с лёгкостью. Это не русские ставленые меды, пьют всякие разбавленные настойки! Вообще, душу всё сильнее воротило и от питья, и от еды. Новые приятели недоумевали: еда, по их мнению, была превосходной, всё хорошо прожарено или сварено, и вина отменные. Курбский соглашался, что повара умелые, но нутро требовало совсем другого, даже ночами снились огромные осётры или горы блинов с икрой... А то вдруг пахло кулебякой, какую умела готовить только жена. Был у княгини свой секрет, ловко выкладывали под её приглядом кулебячные слои, уж очень сочно получалось, при одной мысли слюнки течь начинали.

Чтобы отвлечься, он всё больше времени проводил за книгами и письмом. Но теперь писалне отповедь государю московскому, ведь вряд ли Иван Васильевич кому её покажет, нет, хотелось, чтобы обо всём плохом у русского государя узнал весь свет! Однажды, лёжа после ночной попойки у соседа — князя Корецкого — без сна из-за боли в боку, Курбский вдруг придумал: он напишет историю государства Московского, где расскажет о нынешнем царе-самодуре Иване Васильевиче! Мысль настолько понравилась, что поднялся и первые буквы своей книги вывел прямо ночью, не дожидаясь рассвета.


Этой местью князь Андрей Михайлович будет упиваться несколько лет, его не смутит то, что многое напишет со слов, слухов, далеко не всегда верных, назовёт много непроверенных цифр, к чему проверять, чем страшнее ложь, тем скорее в неё верят, Курбский будет с лёгкостью додумывать то, о чём не хватит знаний, взывать к христианскому миру против своего бывшего государя, чем в немалой степени создаст ему славу зверя на троне. Европа, горевшая на кострах инквизиции и растерзанная собственными правителями, с лёгкостью поверит, а сам Иван Грозный даст много поводов обвинить его в жестокости и многочисленных убийствах. Страшен Иван Васильевич в своей ненасытной жажде казней, страшен расправами над виновными и невинными, повинен в реках людской крови, в той чёрной опричной туче, которая опустится на Московию, а потам перерастёт в Великую смуту. Даже в смерти сына виновен... Не виноват только в одном — именно князь Андрей Михайлович Курбский от него никакой обиды не видел! Если не считать обидой отправку боевого воеводы ни службу на опасный рубеж в пограничный Юрьев.


Но утром вдруг прискакал гонец, потребовавший самого князя Курбского. В грамоте, которую он привёз oт короля Сигизмунда, было требование выступить вместе с Николаем Радзивиллом на Полоцк! Курбский замер: одно дело бежать и из безопасного Ковеля клеймить своего бывшего правителя, хорошо зная, что за это ничего не будет, и совсем другое — идти воевать против. А если он попадёт в плен?! У князя Андрея даже мороз по коже пробежал при одной мысли о том, что с ним сделают в Москве, попади он в руки русских!


Шляхтич, привёзший грамоту, насмешливо смотрел на ковельского правителя. Знал её содержание? Злость на прыщавого белёсого юношу, с усмешкой разглядываете го князя, привела едва ли не в бешенство.

Семнадцать дней похода стали для князя Курбского сущим кошмаром. Армия его нового отечества оказалась не меньше склонна к грабежам и насилию, чем все остальные. Собственно, войны-то и не было, так, прошлись на Великие Луки, разорили Луцкие волости, пожгли и разграбили всё, что смогли. Самым страшным, кроме опасений попасть в плен, для Андрея Михайловича оказались грабёж и сожжение церквей и монастыря. Но уж мнения князя никто не спрашивал!


Через несколько месяцев, устав от косых взглядов и обвинений в обыкновенной трусости, которые никто не высказывал вслух, но многие произносили за спиной, Курбский сам ввязался в военные действия. На сей раз очень удачно — их отряд хитростью загнал русский отряд в болото и разгромил его. Князь Андрей почувствовал себя на коне, его уже не волновало то, что лилась русская кровь или грабились русские церкви. В письме, спешно отправленном королю Сигизмунду, он умолял дать под его начало 30-тысячную армию, обещая, что через несколько месяцев от Московии не останется и следа, а Иван Васильевич будет стоять перед троном короля с поникшей головой и умолять о помиловании! Понимая, что слишком многие ему не доверяют, Курбский предлагал приковать его к телеге и пристрелить, если заметят хоть малейшее сочувствие к московитам!

Сигизмунд недоумевал: отчего же так зол на всю Московию князь? Но армию не дал, он и сам не слишком доверял беглому московиту, если человек предал раз, то может повторить. И стрелять его, попав в ловушку, резона не было. Неподчинение постановлению сената сильно навредило князю в глазах многих, к нему стали относиться, как к грубому русскому медведю...

К Сигизмунду примчались верховые из Ковеля — жаловаться на нового правителя. В Ковеле издавна городской суд, но князь Курбский, называвший теперь себя Ковельским, признавал только свой собственный. Пятерых ковельских евреев, обвинённых в неуплате долга кому-то из тех, кто во всём поддерживал нового князя, Курбский велел посадить в помойную яму, кишевшую пиявками! Трое из них такого издевательства не выдержали.

Сигизмунд возмутился и спешно отправил в Ковель своих посланников разобраться. Андрея Михайловича их появление нисколько не смутило. Князь глядел на стоявших перед ним достойных людей, даже не предлагая им присесть. Один из прибывших, знавший Курбского ещё в Москве, поразился тому, насколько подурнело лицо князя, стало жёстким, гримаса всё время неприятная, губы брезгливо изогнуты. Да, видно, предательство никого не красит...

На вопрос, по какому праву вместо суда лично расправляется с людьми, Курбский и вовсе брезгливо фыркнул:

   — Разве пану не вольно наказывать своих подданных не только тюрьмой, но и даже смертью?! А королю и ни кому другому нет до того никакого дела.

Посланники не нашли что возразить. А вот многие ковельцы на ус намотали, все, кто мог, принялись собирать пожитки, ведь жить под постоянной угрозой быть казнёнными в случае, если не угодит правителю, слишком опасно.

Князь Курбский, обвиняя Ивана Васильевича в самоуправстве, занимался тем же, только в малых владениях! И от него народ вдруг побежал так же споро, как и от московского царя.

Возмущённый литовский сенат вспомнил, что по закону король не имел права дарить Ковель в вотчинное владение. По требованию сенаторов король объявил что Ковель — владение ленное, то есть Курбским попросту только управляется. Увидев такой указ Сигизмунда, князь буквально задохнулся от возмущения! Его, потомка Владимира Мономаха, поставили в один ряд с другими подданными?!

Сообщивший об указе шляхтич покачал головой: как глуп этот русский князь! Кто в Литве станет считаться с потомком русского рода, если тот не считается с литовскими законами?


Ну и про женитьбу немало злословили. Курбский зубами скрипел, но что мог поделать? Пусть новая жена князя княгиня Мария Юрьевна, урождённая Голшанская, дважды вдова сорока лет, но она принесла мужу, помимо богатства, родство с могущественными литовскими родами — Сапегами, Сангушками, Збаражскими...

Жена очень досаждала князю Курбскому. Мало того, что княгиня Мария не отличалась спокойным нравом, она ещё и не считала себя обязанной быть мужу верной! Сам Андрей Михайлович, с давних лет впитавший Сильвестровы законы «Домостроя», за голову схватился, когда понял, на ком женат.

Развод дорого обошёлся Андрею Курбскому: едва не угодил в тюрьму и вообще остался жив. Он женился в третий раз, но теперь уже на простой девушке, и был с ней счастлив до конца жизни.


Но счастья в Литве князь, похоже, не обрёл...

Польша стала католической, теперь очередь была за Литвой. Вот это в полной мере ощутил на себе православный князь! Он мог предать своего государя, мог бежать в Литву и даже поднять меч на своих бывших соотечественников, но стать католиком Курбский не мог! Но не мог и открыто выступать против иезуитов, рискуя быть попросту зажаренным на костре, ведь всегда нашлись бы недоброжелатели, готовые донести на нелюбимого русского князя.

Прошло всего пять лет после его бегства в Литву, когда в марте 1569 года была заключена Люблинская уния, в результате Польше отошли Полесье и Волынь, а потом Брацлавское и Киевское воеводства. Литва стремительно теряла свои земли, всё больше подчиняясь Польше и в повседневной жизни, и в жизни духовной.

Король Сигизмунд-Август допустил иезуитов в Литву в одно время с князем Курбским. Каждый занимался своим делом — Андрей Михайлович ссорился с соседями и новой женой, грабил округу, иезуиты поспешно прибирали к рукам новых прихожан, а сама Польша — литовские земли. Андрей Михайлович возмущался, но поделать ничего не мог.

Князь Курбский бежал от окружавшей его жизни, но бежал не в другую страну, куда уж дальше? Он с головой ушёл в книги, изучил латынь, принялся переводить Цицерона и Аристотеля, трудился над русской грамматикой. А ещё он с тем же рвением, что совсем недавно Ивана Грозного, обличал Унию. Но открыто выступать прогни иезуитов не решался, занимался всё больше посланиями к православным общинам, убеждая их не вступать в открытые споры с иезуитами, но крепко держаться своей веры. Курбский даже собрал целый кружок переводчиков, правда, сделать они успели немного — перевели только кое-какие сочинения Златоуста, Дамаскина, но в планах были переводы многих писателей IV века.


Польский престол переходил из рук в руки, вернее, сначала его занял благодаря интригам своей матери Екатерины Медичи француз Генрих III, но просидел недолго. Нет, француза не свергли и не убили, он сам сбежал, узнав о смерти брата — французского короля Карла IX Французский престол для Генриха был много заманчивей непрочного польского, потому Польша и Литва снова остались без короля. Курбский оказался прав в своих опасениях, Иван Васильевич в числе прочих попытался присоединить к своим регалиям ещё и польский трон, но поляки стояли крепко — только сын Грозного царевич Иван взамен на огромные земельные уступки и безо всяких гарантий, что завтра власть не поменяется.


Ещё через год князь женился в третий раз, хотя не знал наверняка, жива ли его первая супруга. Да и нельзя было православному жениться в очередной раз, пока жива пани Мария, несмотря на их развод. Но, осуждая Ивана Грозного за многочисленные браки, Курбский себя такой меркой не мерил...

Третий брак оказался удачней второго. Дочь Каменецкого старосты Семашка панна Александра была покладиста, а главное, она искренне заботилась о немолодом уже князе, которого стали одолевать хвори. Александра родила Курбскому двоих детей — Марину и Дмитрия, но оказалось, что обеспечить их будущее при новом короле отец не мог, ковельское поместье ему так и не принадлежало...

Курбскому пришлось ещё раз выступить против своего отечества. Он очень боялся, чтобы Иван Васильевич не взял под свою руку Литву, потому при выборе нового короля был готов поддержать кого угодно. Только князя никто не спрашивал, а избранный на престол Стефан Баторий совсем не благоволил ковельскому правителю. Довольно быстро Курбский почувствовал, что новый король не чета прежним, ни Сигизмунду, ни Генриху. Баторий набирал людей на войну в ковельских владениях Курбского, как и во всех остальных ленных, не интересуясь мнением князя. Когда же тот попробовал сопротивляться, его попросту вызвали в суд и пригрозили огромным штрафом с конфискацией всего имущества.

Князь Андрей сидел, обхватив голову руками и чуть не плача. Губы его зло шептали:

   — Тираны! Все тираны!

Баторий повелел снова идти на Московию вместе с ним! Недавно Курбский ходил на Полоцк, вспомнив молодость, храбро бился, но, когда призвал полочан перейти на сторону короля, со стен раздались ругань и проклятья. Князь вылил свою злость в послании к царю, радуясь унижению и бедам России. Распалив себя упрёками, Курбский призывал императора Максимилиана поддержать его и Батория в походе против Москвы! Неизвестно, как ответил Максимилиан, но Баторий рвения князя явно не оценил, давать ему особые права не стал и во главе похода на Москву не поставил. А в 1581 году заставил ещё раз идти в поход вместе с ним уже на Псков.

Курбскому не суждено было услышать проклятья ещё и псковичей. По пути Андрей Михайлович разболелся, ему было всего-то пятьдесят три, но чувствовал себя князь, да и выглядел, сущей развалиной. Его недугом и отсутствием защиты от правителя немедленно воспользовались недоброжелатели, обвиняя в грабежах, убийствах, насилиях. Обиженных нашлось множество, князя засыпали судебными исками, а Баторий совсем не собирался защищать ковельского феодала. Рука польского короля Стефана Батория оказалась не легче тяжёлой длани Ивана Грозного, Баторий согнул заносчивого Курбского в дугу, и тот на исходе своих дней униженно молил короля взять его семью под защиту от имени наименьше го и подножнейшего слуги! Куда девалась заносчивая гордость бывшего русского князя? Андрей Михайлович Курбский умер в мае 1583 года, на год раньше Ивана Грозного, от которого бежал.


В Литве князя откровенно не любили и не уважали На Руси, какими бы правильными ни были его обвинения, высказанные Ивану Грозному, считали изменником, ведь одно дело бежать и обличать в письмах, но совсем другое — с мечом выступать против своего Отечества! То, что его визави по переписке был преступником перед собственным народом, не обеляет самого Курбского. Князь Андрей Михайлович Курбский — предатель собственной страны и собственного народа! Он воевал в отрядах её врагов с оружием в руках и даже сам водил на русичей такие отряды, причём не защищаясь от нападок, а как завоеватель! Этого из биографии беглого князя не выкинешь. И обвинения Грозному писал не потому, что жалел погибших, а потому, что пытался оправдаться перед самим собой и перед потомками, иначе не старался бы, чтобы его письма приобрели известность.

Сам Курбский оказался ничем не лучше проклинаемого им Ивана Грозного, только масштаб имел мелковатый. Грозный тиранил всю Московию, Курбский — вверенный ему Ковель и соседей, которые не могли ответить тем же. Но стоило королю Стефану Баторию грозно глянуть на мелкого пакостника, как вся спесь с того слетела вмиг, стал «подножнейшим слугой». Мелкие тиранчики — самые гадкие; если от злодеяний Ивана Грозного берёт оторопь и рождается гнев, то от пакостей, творимых князем Курбским, появляется чувство гадливости. И не оправдывает его бегство слух о там, что Иван Грозный собирался наложить на него опалу. Тогда московский царь ещё не был так крут, чтобы тайно спасать от него свою шкуру, перелезая через крепостную стену и подводя под плаху многих и многих людей, в тот числе собственных мать, жену и сына.

Андрей Михайлович Курбский предатель не только тем, что бежал, но прежде всего тем, что предал своих родных, оставив их расплачиваться за себя, тем, что воевал против своего народа, своей земли.

Его потомки не прославили фамилию Курбских в веках, они стали католиками, спокойным нравом не отличались, одного из правнуков даже били кнутом за убийство собственной жены...


А в Московии, откуда он так позорно и тайно бежал, жизнь шла своим чередом. Побег Курбского сильно задел царя Ивана Васильевича, заставил его не только спешно писать яростный ответ, но и задуматься над самой сутью своей власти, над тем, как справляться с противлением бояр, как искоренять измену.

Наверное, бегство князя ускорило решение о введении опричнины...


Он грозен, батюшка, и милостив,
Он за правду жалует, за неправду вешает...

За 20 лет до конца. ОПРИЧНИНА


ести, особо чудные, летят быстрее ветра. Откуда прознали в Москве, что царю от Астрахани веду! в подарок невиданное чудище? Третий день вся Москва ходуном ходила, ожидаючи. Чего только не говорили...

   — Не-е... — мотал головой облезлый мужичок в куцей меховой шапчонке, несмотря на летнюю жару, — баю т, что ни на кого не похож зверь-то. Огроменный, человеку и до спины не достать! И два хвоста у него! Ага...

   — Врёшь! — ахала толпа.

   — Вот как есть не вру! — размашисто крестился мужичонка.

Рыжий растрёпанный парень с соломой в волосах засомневался:

   — Да откель два-то? Рядом, что ли, растут, один слева, другой справа? А ежели поднять надо, то как? По очереди или оба сразу?

Толпа хохотала от души. И впрямь такого не видывали, чтоб у живой твари два хвоста были. Ой врёт болтун!

Но тот снова мотал головой, пытаясь перекричать смеющихся:

   — Не! В том-то и дело, что в разных местах!

   — Как это? — вокруг чуть притихли от таких чудес. В каких таких разных местах могут быть два хвоста? Мужик доволен вниманием, даже чуть приосанился, предвкушая изумление от следующих слов:

   — Да! Один сзади, как положено... — и едва успел выкрикнуть окончание, пока толпа не принялась гоготать снова: — А второй спереди, где голова! Вот!

Все разом замолчали, потом раздался возмущённый голос здоровенного, как старый дуб, бондаря:

   — Ты ври, да не завирайся! Как это спереди, на голове, что ли?!

Такого и впрямь не видывали... Но сплетник уверенно подтвердил:

   — Ага! Вот бают, что промеж глаз второй хвост и растёт. И ухи огроменные...

Но слушавшим было не до величины ушей страшилища. Все пытались представить, что может делать этакое чудище вторым хвостом, растущим между глаз. Тут же нашлись сомневающиеся:

   — Это тебе, видать, спьяну привиделось.

   — Не бывает такого.

Мужичок был весьма доволен удивлением слушателей. Он даже не стал объяснять, что сам страшилище не видел, а рассказывал со слов своего дальнего родственника, у которого сват был свидетелем того, как этот подарок царю спускали с огромной ладьи в Астрахани. Ответил уже спокойней, без запала:

   — Ничего не привиделось! Два хвоста, как есть два! Иначе к чему бы чудище аж в Москву тащить? Ежели бы обычный был, так у нас и своих уродов полно...

Криков уже не слышно, москвичи призадумались. Бондарь снова поскрёб затылок:

   — Ежели за тридевять земель в Москву прут, стало быть, и впрямь чудище...

И тут кто-то вспомнил, что у арабского купца видел такого, только маленького, из кости резанного, забожился:

   — Вот те крест! Бывают такие! Не поймёшь, где голова, где зад! Что впереди хвост висит, что сзади...

Ближе к рассказчику, расталкивая всех локтями и боками, протиснулась толстая баба, если бы не слой жира на её теле, досталось бы не спешившим подвинуться. Но телеса бабы были мягкими, кто-то даже попытался, воспользовавшись моментом, ущипнуть её за зад, и тут же завопил, получив тычок в поддых. Мягкий кулак красотки бил больно.

   — Я тоже видела! — объявила баба зычным, почти мужским голосом.

   — Чего видела? — заволновалась толпа. А ну как она видела живую тварь?

   — Такую игрушку у купца.

К бабе тут же потеряли интерес. Кто-то привычно засомневался:

   — А как разобрать, где у него перед, а где зад?

Ответом был хохот:

   — Тебе-то зачем? Под хвост заглянуть хочешь?

   — Не, — замотал головой сомневающийся, — он же идти куда-то должен? Так вот каким местом его к воротам повернуть, чтоб правильно пошёл?

   — Его, поди, в ворота-то и не провести будет?

   — В царские? Проведу!! — решил народ.

Тут бондарь вспомнил про мужичка:

   — Ты сказывал, у него ухи огромные?

   — Ага! — обрадовался тот, что не забыли.

   — Так где ухи, там и перед, думаю...

Народ был счастлив:

   — Во голова! Глянь, как сообразил, а?!

Рассказчика уже теребили снова:

   — А цвету-то он какого? Небось чёрный, как ворон?

Сравнение с птицей почему-то мужичку не понравилось, он, чуть подумав, отрицательно покачал головой:

   — Не, рыжий, как есть рыжий!

К вечеру москвичи уже знали, что чудище называется слоном, что хвоста у него целых четыре, по два спереди и сзади, как и огромных ушей, что он весь покрыт ярко-рыжей шерстью и ест исключительно телятину... А росту огромного, так что придётся разбирать часть кремлёвской стены, чтоб прошёл, не то в воротах застрянет...

Народ сомневался — к чему царю такой урод, его прокормить прорва нужна. Тут же решили, что это проделки его новых родственников, раз через Астрахань везут, то, вестимо, царицыных родичей проделки... Нарочно государю этакое страшилище подсовывают, чтоб урон нанести. Самые осторожные спешили на время убраться из Москвы или на худой конец увести жён и детишек, а ещё молодых тёлочек и бычков.


С самого утра народ толпился у ворот и на улицах, вездесущие мальчишки торчали на всех заборах и не желали слезать, несмотря на материнскую ругань. Матери и сами были не прочь поглазеть, да дел в доме всегда невпроворот. И всё же, когда раздался чей-то истошный вопль: «Веду-у-ут!!!» — побросали даже младенцев в люльках, а кто и подойник под коровой, все бросились смотреть на невиданное ярко-рыжее чудище с шестью хвостами и двумя головами, на каждой из которых по три уха и пять глаз!

Сначала никто ничего не понял, к воротам приближалось большое животное, кони рядом с ним казались жеребятами при матери, но было оно мышиного цвета, и никаких хвостов гроздьями, ушей или голов в разные стороны не наблюдалось... А уж что касается десятка глаз, здесь совсем непонятно, глаз и вовсе не видно. Не считать же глазами крошечные бусинки по обе стороны рядом с двумя крупными опахалами?

Горожане замерли, не зная, как реагировать на такое несовпадение со слухами. Окажись слон чуть более обычен для московских улиц, не миновать сплетникам беды.

Первыми опомнились московские собаки, они подняли такой лай на необычное создание, что, казалось, разбудили и застывших горожан. Всё же слон был удивительным! От его поступи дрожала земля под ногами. Сами ноги чудища оказались огромными, как столбы царского крыльца. Чем больше смотрели люди, тем больше дивились. Действительно огромные уши мерно колыхались обмахивая большую голову, маленькие умные глазки устало оглядывали всё вокруг.

А между ними и впрямь рос хвост! Второй был на своём обычном месте — сзади, и похож на простой коровий А вот спереди хвост оказался толстым и вроде даже пустым внутри. Он не болтался сам по себе, а тоже двигался! Но болтуны, рассказывавшие о чудище, забыли самое интересное — кроме хвоста, на голове слон имел два здоровенных рога, торчащих не вверх, как у коровы, а вперёд, точно предупреждая всех: со мной осторожней!

Когда слон поравнялся с небольшим пнём, оставшимся от дерева, и повёл головой в его сторону, толпа, стоявшая вокруг, отпрянула. Животное спокойно протянуло свой хвост-трубу к траве, которую не смогли вытоптать любопытные, отщипнуло изрядный пучок и... отправило его в рот! Самое удивительное, что этот самый рот обнаружился там, где ему и полагалось быть у нормальных животных, — внизу головы! Нижняя губа опустилась, хвост, изогнувшись, поднёс к ней сорванную траву и даже положил на язык. Чтобы хвостом есть? Такого москвичи точно не видели!

Слон не проявлял злобы или раздражения, потому вслед за ним тут же увязались любопытные, причём быстро осмелели и принялись едва ли не за хвост дёргать. Каждый норовил хоть рукой потрогать бедное животное.

Невиданное чудище вёл за повод странный человек в намотанной на голове тряпке. Поводырь был тёмен обличьем, с чёрными, как спелые сливы, глазами. Он вёл себя беспокойно, то и дело оглядывался, дёргал безо всякой надобности повод, что-то кричал слону. На спине чудища красовалось богато разукрашенное кресло, с которого свисали всякие висюльки, на подлокотниках виднелись резные шишаки, сам слон был покрыт богатой попоной... В кресле сидел, оглядывая окрестности, мальчонка, разодетый, как и поводырь. Его глазёнки блестели от любопытства.

Зеваки топали за слоном толпой, галдели, пересмеивались, незлобиво переругивались. Они настолько заполонили улицу, что всадники, сопровождавшие чудище, с трудом пробивали дорогу себе. Среди общего гвалта, начавшегося после нескольких минут изумлённой тишины, их голоса были попросту не слышны. Чтобы хоть немного разогнать любопытных, пришлось пускать в ход кнуты.

Зеваки чуть посторонились, но слона в покое не оставили. Такое внимание, видно, надоело измученному дорогой гиганту: когда кто-то в очередной раз попытался дёрнуть его за ухо, слон вдруг поднял хобот вверх и возмущённо затрубил! Народ шарахнулся в стороны, раздался испуганный визг женщин и крик детей. Погонщику с трудом удалось успокоить животное.

По спинам любопытных снова заходили кнуты, всадники разгоняли людей с дороги, крича:

— А ну прочь! Посторонись! Дуроломы проклятые! Растопчет же, как мух!

Это москвичи поняли и сами, потому больше никто не рискнул дёргать слона или даже подбираться к нему ближе. Но отставать не отстали, так и шли сзади до самого Кремля. Разбирать стену не пришлось, слон прошёл в ворота.

Астраханский царевич Бекбулат поторопился добраться до царя раньше слона и уже рассказал Ивану Васильевичу о необычном подарке, топающем по русской земле в специально сделанных для него лаптях. Чтобы слон не сбил ноги, его пришлось обуть, по огромные лапти стирались за полдня, потому несколько мужиков трудились днём и ночью, изготавливая новую обувь.

Государь подарку подивился, со смехом расспрашивал о том, как тот ест и пьёт. Бекбулат больше упирал на то, что раджи разъезжают, с важностью восседая на спине огромного животного. Ивану понравилось, что сверху все люди кажутся такими маленькими...

   — А как же туда влезать? — вдруг заволновался царь.

Царевич уже всё выяснил, он усмехнулся:

   — Слон выучен кланяться, вставать на колени. Он опускается перед раджой, тогда можно и залезть.

Сознание, что огромное животное встанет перед ним на колени, весьма понравилось Ивану Васильевичу.

Перед тем как показать чудище царю, ему решили дать отдохнуть с дороги, не то поведёт себя не так, как надо... Посмотреть, как слон станет пить и есть, собралось народу не меньше, чем при его входе в город.

Чудище с удовольствием хрумкало морковкой и репой, ело траву и листья. А когда ему поставили ведро воды, то слон сделал совершенно непонятное: за мгновение с шумом втянул в себя целое ведро, поднял хобот и вдруг выдул воду себе на спину! В стороны полетели брызги. Народ ахнул:

   — Ишь ты! Купается!

Холопы быстро натаскали ещё воды, и вскоре весь двор был залит из-за слоновьего обливания. Пил слон тоже помногу. Он ещё дважды трубил, подняв хобот кверху, чем приводил в восторг мальчишек и заставлял заходиться лаем московских собак.

Поутру подарок решили вести к государю в Александровскую слободу. Вблизи государева двора пришлось слона переобувать и чистить, потому как лапти стёрлись, а поднятая им и сопровождающими зеваками пыль осела серым слоем на серых же боках животного. Её не было бы видно, если бы слон не махал время от времени ушами. Каждое движение огромных опахал поднимало облако пыли. Бедолагу завели в речку, чтобы смыть грязь, вычистили, сняли его лапти, на спину снова водрузили сиденье и в сопровождении толпы зевак отправились дальше.

Конечно, московских зевак в царскую слободу не пустили, пришлось поворачивать обратно, потому они не увидели трагедии, разыгравшейся перед крыльцом.

Государь вышел посмотреть на необычный подарок. С утра ярко светило солнышко, но было душно, чувствовалась приближавшаяся гроза. Но если москвичам было тяжело в душном мареве, то слон чувствовал себя явно хорошо, видно, привык. Он спокойно, не спеша переставляя огромные, как столбы ворот, ноги, шагал вслед за своим поводырём. Стража у ворот дивилась: ишь, как смирная корова... Хобот при каждом шаге чуть качался, огромные уши шевелились, гоняя ветерок вокруг головы, маленькие глазки безучастно смотрели, изредка моргая длинными ресницами. Всё было мирно, даром что чудище...

Слона остановили на изрядном расстоянии от государя, мало ли что... Иван Васильевич, видя, что животное ведёт себя вполне спокойно, сам подошёл ближе. Вокруг собрались все опричники, готовые броситься на защиту своего государя даже против такого чудища.

   — Хорош... — похоже, что у Ивана Васильевича было благодушное настроение, несмотря на духоту. — Прикажи, чтоб встал на колени!

Толмач, подскочивший к поводырю, что-то зашептал на ухо. Слон только чуть повёл ухом в сторону нового шума. Погонщик закивал головой и принялся также что-то говорить слону.

И тут произошло неожиданное: стоявший спокойно слон вдруг заволновался, задёргал ушами, хобот его поднялся. Погонщик чуть дёрнул свисавшую от головы верёвку, легко ударил животное длинной палкой, которую всю дорогу держал в руке, и что-то закричал.

Но слон, казалось, не замечал ни окриков надсмотрщика, ни его ударов, он попятился, мотая головой, потом поднял хобот кверху и вдруг затрубил на всю округу! Царь взъярился:

   — Что это он?! Вели ему встать на колени!

Погонщик дёргал верёвку, лупил животное изо всех сил, что-то кричал, видно, заставляя опуститься на передние ноги, но бесполезно. Слон продолжал трубить, отступая назад и мотая головой, точно отказываясь выполнить требование царя.

Закончилось всё печально, царь крикнул одно слово:

   — Зарубить!

Людей вокруг оказалось слишком много для одного слона. Хотя бедолага и растоптал троих особо рьяных холопов, поранил несколько человек, нападавших с бердышами и саблями, но победа осталась за людьми. Разнёсший в щепки два забора и половину крыльца слон наконец упал, заливая кровью всё вокруг. Долго над Александровской слободой разносился предсмертный крик израненного животного... Вместе с непокорным слоном погиб и погонщик.

Разъярённый государь ушёл в свои покои и долго не показывался. Его душила злость, какой-то урод посмел не встать перед ним на колени, хотя не раз делал это перед другими! Его, царя, не уважило простое животное!

Начавшаяся гроза загнала под крышу любопытствующих, хотя таких и было немного. Только у истекавшего кровью слона, гладя его огромную голову, рыдал мальчик в такой же одежде, как у погонщика. Глаз животного с грустью смотрел на ребёнка, постепенно мутнея. Мальчик о чём-то спрашивал у своего пострадавшего друга, даже если бы кто и услышал, то не понял бы чужой язык. Но как мог слон объяснить, что в тот момент, когда раздался приказ опуститься на колени, он увидел двух мышей! Мышь для слона самый страшный зверь, её гиганты боятся больше всего. Потому бедолага и шарахнулся в сторону, трубя во всё горло. Никто из людей не заметил серых мышек, все видели только царя, а виноват оказался слон.

Неудачный подарок старались не вспоминать. Царевич Бекбулат чувствовал себя виноватым, потому поспешил отъехать обратно в Астрахань. О мальчике попросту забыли. Он сидел над своим любимцем, пока того не забрали холопы, потом поплёлся, сам не зная куда. Слона утащили и, разрубив на куски, побросали их в пруд. Вполне привычная картина, всех казнённых сбрасывали именно туда, зато рыба в пруде, откормленная на крови, водилась отменная.

Алексей Данилович Басманов с тревогой наблюдал за Иваном Васильевичем. Государь нравился ему всё меньше и меньше, то есть не нравилось его состояние.

Сначала они два месяца бились, сочиняя достойный, как казалось Ивану Васильевичу, ответ князю Курбскому. Теперь вон вовсе не в себе государь... Откуда было знать боярину о тайных мыслях Ивана Васильевича, о них никто, кроме верного Скуратова, и не подозревал.

Басманов с самого начала морщился: ну чего вообще было отвечать этому беглому изменнику? Знал бы, так перехватил бы проклятое письмо, а Ваську Шибанова и без царского повеления сгноил в тюрьме или посёк мечом лично, но до Москвы не допустил. Воевода злился на Морозова, ставшего вместо Курбского юрьевским воеводой! Экий дурень, захотелось выслужиться? Ну достал эти свитки из-под печи, ну поглядел в них, и сожги. Так ведь нет, притащил вместе с вольным на язык холопом в Москву! Шибанов и на плахе кричал о достоинствах своего хозяина, чем совсем раззадорил государя. Из этого задора ничего хорошего не вышло!

Иван Васильевич почему-то стал спорить с Курбским заочно, метался по покоям, всё придумывая и придумывая обоснования своим действиям. У Басманова язык чесался спросить: к чему вообще оправдываться даже перед бывшим другом, ведь ныне он беглый? Потом понял другое — царь оправдывается сам перед собой! Не столько Курбскому доказывает, что имел право на опалу и казни, сколько себе самому объясняет, что не от злой воли или прихоти изменников казнил и казнить будет! Доказывает» что потому как власть получил от прадедов своих и Богом на царство венчан, то волен и судьбами всех вокруг распоряжаться.

Все для государя холопы, все! Даже родовитые бояре, даже удельные князья! И двоюродный брат Владимир Андреевич Старицкий тоже для него холоп, даром что родная кровь. Все Господом царю в послушание отданы. Потому и волен в их жизни. И предателей волен казнить. Или миловать, как Старицкого.

Пока ответ Курбскому писали, совершенно уверился в этом Иван Васильевич, уверился в том, что без сильной самодержавной власти царства рушатся, гибнут, если ими правят не единодержавные государи, а всякие советчики. И те, кто супротив единой власти в государстве выступа ют, желают земле своей разорения и погибели!

   — Думаешь, Курбскому на Москве воли не хватало из-за меня? Не-е-ет... ему воля нужна самому делать всё, что хочет! А ежели бы получил, то стал бы вешать да собака ми рвать не меньше меня! Он потому и злится, что я могу, а он нет!

Басманов даже жевать перестал, услышав такие речи Потом усмехнулся, а ведь прав государь, прав... Курбский не лучше царя Ивана, говорят, своих холопов вон как карал! Кто из людей, получив власть, с умом ею распорядится? И в чём тот ум?


Алексей Данилович хмыкнул, увидев своего сына Фёдора, выходящего из опочивальни царя. Но Федька немало помогал отцу, пусть и срамной связью связан с Иваном. Басманов-младший сладко зевал и почёсывался видно, недолго спали в эту ночь. Алексей Данилович осторожно перекрестился:

   — Прости Господи!

Старался, чтобы сын не замечал даже лёгкого осуждения со стороны отца, потому как государь к этому дурню благоволит сверх меры и отца родного не пожалеет, если тот Федьке не угодит. Басманов вздохнул, знать бы, сколько это продлится! Царь непостоянен, сегодня ты у него в чести, а завтра мало ли что в голову придёт. Басманов-старший был слишком умён, чтобы не понимать, на сколько опасна близость к своенравному Ивану, и всё же стремился к ней. А Фёдору Басманову просто нравилось быть любимцем, видеть, как боятся обидеть его родовитые бояре, как заглядывают порой в глаза...

   — Иди, государь кличет, — вдруг мотнул головой в сторону опочивальни младший Басманов.

Алексей Данилович вопросительно посмотрел на сына. Тот в ответ пожал плечами:

   — Всё с Курбским не успокоится...

Но красавчик был не прав, мысли Ивана Васильевича уже ушли дальше Курбского. Не он один измену задумал, много таких. Чего им не хватает? Чем у Сигизмунда лучше? Беглого холопа, казнённого по приказу государя, хоронят с честью, для того чтобы ему, Ивану Васильевичу, досадить?

И словно не замечают, что тот же Курбский оружие в руки взял, чтобы на Отечество своё напасть вместе с литовцами!

   — Сядь, — государь был мрачен. Видно, и Редька не сумел поднять царю настроение. — Почитай, что митрополит пишет.

Афанасий уговаривал царя смягчить свой нрав, прекратить казни и... удалить от себя боярина Басманова Алексея Даниловича.

   — За Овчину тебя корят, — усмехнулся царь Иван.

Не успел Басманов открыть рот, чтобы сказать, мол, может, и впрямь не стоило убивать-то Овчину из-за Федьки, как государь фыркнул, точно рассерженный кот:

   — Может, я ещё и прощенья просить должен у изменников?!

Алексей Данилович вдруг понял, что царь попросту хорохорится. Обращение, подписанное не только митрополитом, но и большей частью Боярской думы, видно, настолько потрясло Ивана Васильевича, что тут уж не до Федьки!

Недавно в Москву под охраной был привезён и после суда казнён князь Пётр Горенский. Басманов иногда поражался решениям царя, тот словно нарочно отправлял опальных бояр туда, откуда им было проще бежать, словно испытывал их. Так и кравчий поехал в Великие Луки воеводой и сразу постарался уйти в литовские пределы.

Но на сей раз воеводы рядом оказались расторопней чем у Курбского, боярина догнали и в Литве, задержали и привезли в Москву, как изменника, в цепях. Вместе с Горенским казнили и его двоюродных братьев Никиту и Андрея Чёрных-Оболенских. Хотя так повелось ещё со времён деда нынешнего царя Ивана Васильевича, государю казни ставили в вину. Скрипел зубами царь, но поделать ничего не мог.

   — Изменников казнить не смей! Свою волю никому сказать не смей! Зачем же я царь?! — Лицо Ивана Васильевича перекошено от злости. — Сколько я должен терпеть чужую волю?!

Боярин молчал, гадая, к чему приведёт такое возбуждение государя. Ох, не сносить головы многим боярам…

   — Сильвестра слушал! Адашева слушал! Бояр слушал! Дослушался — один бежит и письма гневные пишет, мол, обидел я его своей властью! А другие просто бегут! Митрополит о том не думает, что скоро русских бояр у Сигизмунда больше будет, чем в Москве!

Глаза царя вдруг стали насмешливыми, на губах появилось подобие ухмылки:

   — А не дать ли мне всем желающим сбежать, а? А их владения себе забрать?

Не успел Алексей Данилович ответить, как царь сам ответил:

   — Нельзя! Они, как Курбский, супротив меня же войной пойдут.

Уже позже за обедом он всё же усмехнулся снова:

   — У Сигизмунда владений не хватит моим беглым боярам раздавать!


И всё же обращение митрополита и бояр ненадолго усмирило гнев государя, казни он на время прекратил. Но думать о том, как справиться с боярами, не перестал.

К осени Алексей Данилович так устал от царских метаний, что отпросился в своё имение подле Рязани. Как оказалось, к счастью для всей Московии. Потом Иван Васильевич объявил, что это воля Божья!

Сам государь, женив в сентябре шурина Михаила-Санлука Черкасского на дочери боярина Юрьева, отправился в поездку по монастырям. Свадьба удалась, гуляли долго, шумно и весело, царь подарил молодым Гороховец на Оке со всеми доходами от его промыслов и торговли. Алексею Басманову он со смехом заметил:

   — А я не беднее Сигизмунда! Пусть Курбский себе локти кусает!

Алексей Данилович только головой покачал: эк государю никак не примириться с бегством давнего приятеля!


В окском имении Басмановых переполох, не так часто в последние годы наезжает сюда боярин. Он всё в Москве подле государя. А тут ещё с сыном наведался. Фёдора Басманова по молодым годам помнили как большого охальника, потому одни семьи принялись прятать своих девок, чтоб на глаза боярам не попались, а другие, наоборот, выставлять.

Боярин Алексей Басманов ехал верхом, боевую стать издали видно. Но перед воротами усадьбы спешился, негоже в ворота дома родного на коне въезжать. Нехотя спешился и молодой боярин Фёдор Алексеевич. Дворня уже вовсю суетилась, слух о том, что Басмановы подъезжают к имению, разнёсся быстро. На дворе собрались все, кто мог в тот момент отложить свои дела, приветствовать хозяев. Занятые продолжали работать, хорошо зная, что их отсутствие боярин простит, а вот нерадение к делу нет.

Управитель склонился перед боярами ниже некуда:

   — Здоров ли, батюшка Алексей Данилович?

Тот довольно похлопал его по спине:

   — Здоров, здоров! Как вы здесь?

   — Всё ладом, батюшка.

Началась вольная жизнь с охотой, скачками по полям, пирами за полночь, но совсем не такими, как в Кремле, с непременной банькой с устатку и лебёдушками, готовы ми услужить своему боярину, потому как лучше услужить, чем быть запоротой или отданной псарям на расправу. Так шли день за днём, возвращаться в Москву не хотелось, хотя Басманов хорошо понимал, что ехать придётся. Втайне надеялся, что развезёт дороги и посидит он ещё до мороза в своём имении, но осень стояла тёплая и сухая.

Фёдор Басманов тоже времени даром не терял. Боярский сын портил местных девок. Это оказалось очень даже сладким занятием. А крепких, красивых девок в имении нашлось достаточно. Отец, однажды застав сына за таким занятием, едва заметно усмехнулся: видел бы это Иван Васильевич! Фёдор зло перекосил лицо:

   — Государю донесёшь?

   — С чего бы? — изумлённо поднял брови Алексей Данилович. — Ты же не с государыней лобызался, а с девкой дворовой. Она для того и есть, чтобы удовольствие своим хозяевам доставлять.

Сын недоверчиво покосился на отца. Тот хмыкнул:

   — Ты, Федька, здесь душу отводи сколько хочешь, а вот в Москве осторожней.

И всё же меж Басмановыми остался нехороший холодок. Сам боярин Алексей Данилович тоже не чинился в его опочивальне перебывали все красавицы имения. Многие и в баньку ходили боярина парить.

Отец не собирался брать с собой на такое Фёдора, но тот случайно оказался рядом. Федьке в бане понравилось даже больше, чем тисканье девок по углам или в опочивальне. Голые красавицы были и интересней и доступней. Только одна, попавшаяся ему на дворе, не желала идти в баню с хозяевами. Басманов-старший плюнул бы на непокорную, и без неё хватает, а Федька упёрся:

   — Как зовут?

   — Парашей, — услужливо доложила другая девушка.

   — Чья?

   — Сидора Степанова дочь.

Фёдор взъярился:

   — Я что, всех холопов по имени знать должен?!

Доносчица перепугалась, зачастила:

   — Конюх он, конюх. А Парашка сосватана за Тимофея, тоже конюха, вот и чинится...

Басманов усмехнулся:

   — Парашку ко мне!

Истопили баньку, привели туда Парашу. Девушка уже понимала, что хорошего ей не ждать, но решила лучше погибнуть, чем допустить своё бесчестие. Фёдор сидел, завернувшись в большое полотно, смотрел на вошедшую насмешливо:

   — Ну что, красавица, не по нутру тебе царский любимец, боярский сын Фёдор Басманов? Я строптивых люблю, ежели угодишь мне, то позволю замуж за твоего конюха выйти и даже приданое немалое дам. — Девки, что уже стояли голыми в углу, ахнули — вот повезло дурёхе! — А нет, так пеняй на себя, пойдёшь стрельцам на потеху!

Девушка побелела. Она стояла всё так же молча, прижав руки к груди. В одной руке зажат крестик нательный. Жалела только об одном, что не успела убежать и утопиться, потому как понимала, что её опозорят и всю семью изведут.

Басманов скинул полотно и оказался совершенно голым. Протянул руку; почти пропев чуть капризно и примирительно:

   — Ну, поди сюда, дурёха...

Параша шарахнулась в сторону. Глаза Фёдора вмиг стали злыми:

   — Царским любимцем брезгуешь?! Раздеть её!

На Парашу налетели остальные девки, срывали одежду. Она отбивалась, царапалась, даже кусалась. Но как справиться одной с пятью? И всё же пришлось крикнуть на помощь двух холопов. Те быстро поставили бедолагу раком и держали, пока хозяин делал своё дело.

Оставив опозоренную девушку лежать на лавке, Фёдор с удовольствием принялся париться. Другие обхаживали его веничками, поливали водичкой, поглаживали холёное боярское тело, искоса поглядывая на свою подругу и содрогаясь её незавидной судьбе.

В тот же вечер, стоило уйти из бани хозяину с прислужницами, Параша повесилась прямо там, скрутим петлю из того самогополотна, в которое был завернут Басманов. Жить опозоренной она не смогла. Разозлившись, Фёдор велел запороть безо всякой вины конюха Тимофея.

Алексею Даниловичу доложили о расправе сына, но он мешать не стал. В остальном жизнь в имении была сплошным удовольствием.


Ранним осенним утром 1 октября Басманову-старшему снился особо приятный сон, будто идёт он по лугу со своей молодой ещё боярыней, сам тоже молод, смеются они, птичий щебет слушают... Только собрался спросить у жёнушки, родит ли ещё сыночков, потому как одного Федьки мало, да и тот больше похож на девку, как в это благолепие грубо ворвались чужие тревожные звуки Топот ног по переходам мог означать только какую-то беду.

Сразу мелькнула мысль: царская опала! Вот уж беда так беда, потому как особо близких слуг своих государь и карал особо тяжко.

Но в покои сунулся сторожевой слуга, лицо перепуга но, едва дышит:

   — Алексей Данилович, татары идут к Рязани!

   — Что?! — подскочил Басманов. Откуда они взялись, если по степи сторожевые посты разъезжают?! И государь только что заключил с Девлет-Гиреем тайный договор о том, чтобы вместе воевать другие земли!

Но раздумывать некогда, вскочил, одеваясь, уже отдавал распоряжения. Своя дружина была поднята вмиг, к соседям отправлены посыльные, слуги тоже схватились за оружие.

Басманов с тоской оглядел свою сермяжную рать — где уж такой выстоять супротив Девлет-Гирея! Мелькнула надежда, что ошиблись видаки, что это лишь малый отряд татар, не согласных со своим правителем. Но время не терпело, воевать пришлось теми, кто был под его началом. Басманов бросился к Рязани. И без напоминаний знал, что крепостные валы города, считай, вовсе отсутствуют. Всё износилось, деревянные стены сгнили, во многих местах обвалились.

Ещё не добравшись до города, встретили передовой отряд татар. Не размышляя о том, кого больше и кто лучше вооружён, Алексей Данилович скомандовал:

   — Вперёд!

Никак не ожидавшие нападения татары, уже извещённые о том, что ни в Рязани, ни вокруг неё никаких войск нет, в первую минуту растерялись. Собраться с мыслями им не дали! Откуда взялись эти русские на конях и в полном вооружении?! Отряд не просто разметали, его уничтожили. Взятых в плен привели к новому воеводе.

Алексей Данилович сидел, разглядывая стоявших со связанными руками и окровавленных татар. Глаза их горели гневной ненавистью. Откуда взялся на их пути этот русский воевода?!

   — Спроси, чьи они? Кто идёт на Рязань? — повернулся Басманов к толмачу.

Но переводить не пришлось, стоявший впереди толстый татарин хорошо понимал по-русски, правда, говорил хуже. Он горделиво вздёрнул голову:

   — Ти, шакал, будыщ бит! На Рус идёт Девлет-Гырей со своей ордой! Не один идёт, царевичи с ним — Магмет-Гырей, Алди-Гырей! Пусть ваш трусливый cap бижит сломя голову!

Басманов вскочил, схватил его за грудки, почти поднял в воздух, несмотря на немалую толщину, зашипел в лицо:

   — Твой Девлет-Гирей предатель, Иуда! С царём московским договор заключил и напал тут же?!

Опомнившись, резко разжал пальцы, и связанный пленник рухнул наземь. Поставив ногу на горло лежащего врага, Алексей Данилович уже насмешливо добавил:

   — Не моему царю бежать надо, а твоему Девлетке! Рязани ему не взять, потому как супротив него стоят русские с Басмановым во главе! — Он вдруг обернулся к страже, велел: — Этого и ещё двоих раздеть догола, вымазать дёгтем, вывалять в пуху и, привязав к их лошадям, отправить в сторону татар! Пусть остальным расскажут, что Басманов за Рязань, за всю Землю Русскую встал! А рядом со мной такие же славные воины, которых никакому Девлетке не одолеть!

Басманов наклонился к лежащему пленнику и поинтересовался:

   — Понял ли?

Глаза того округлились:

   — Ти Басман?

Убрав ногу с горла врага, воевода расхохотался:

   — А то! Били ваших татаришек и бить будем! Передам Гирею, чтоб поворачивал своих коней обратно, в этот раз жалеть не станем, Перекоп ваш порушим, ежели не уберётся с глаз моих!

Пленных и впрямь отправили восвояси, чтобы рассказали остальным, против кого идут. Правда, вымазывать дёгтем и облеплять пухом не стали, воевода, подумав, решил, что татары до своих в таком виде не доедут.

Троих языков, что потише и потолковей, отправили к государю, чтоб понял глубину предательства Девлет Гирея. Поверив договору, Иван Васильевич распустил на отдых почти всю южную рать, оставив подходы к Оке без защиты. Мало того, он решил дать отдых и московским ратным людям. Если теперь Басманов не удержит Девлет Гирея, то до Москвы тот дойдёт легко.

   — Как мыслишь, удержит Рязань Басманов? — государь спросил это у Вяземского тихо, словно боялся, что ответ услышит сам Гирей.

Вяземский тяжело вздохнул:

   — С кем удерживать-то? У Рязани не стены — одна труха, почитай, с Батыевых времён не подновлялись. У Девлет-Гирея вон какая рать, а у Басмановых только своя стража да люд окрестный...

И всё же русские под предводительством прославленного воеводы смогли выстоять! Огромную крымскую орду под Рязанью остановила сермяжная рать рязанцев, вышедших навстречу, потому как на крепостные стены надежды не было. За прошедшую перед тем ночь отец и сын Басмановы вместе с местным владыкой Филофеем сумели поднять горожан и как-то залатать проломы в крепостных сооружениях. Вот уже чего не ожидал хан, так это сопротивления плохо вооружённой малочисленной русской рати да ещё и не за едва державшимися стенами, а в поле перед ними! Лучших воинов хана положили в сече перед своими стенами за день русские.

Когда на ночь они всё же отошли в город, Девлет-Гирей велел доложить поимённо, кто погиб. Слушая, скрипел зубами и произносил ругательства себе в бороду. Проклятый Басман! Откуда он здесь взялся?! Хан потребовал доставить к нему живыми или мёртвыми разведчиков, утверждавших, что все воеводы московского царя вместе с ним на отдыхе. Подумав, уточнил:

   — Живыми! Сам шкуру полосами нарежу!

По стану уже разнёсся слух, что в городе засел всем известный Басман, а потому хорошего ждать не стоит.


Хану не спалось, он вышел из шатра наружу. Вокруг поля, на котором расположился стан, чернела полоса леса. Этот лес всюду, куда ни кинешь взгляд! Как могут люди жить, натыкаясь взором на сплошную стену из деревьев? Девлет-Гирей любил простор, в крайнем случае горы, поднявшись на которые так легко представить, что весь мир у твоих ног!

Где-то далеко лаяла собака. Сначала этот голос насторожил хана, он прислушался. Нет, лай доносится из-за стен, видно, пса спугнуло что-то в городе. Подала голос ночная птица. Как неуютно степняку рядом с лесом, голоса птиц незнакомы, так и вслушиваешься, не сигнал ли это к нападению? Девлет-Гирей рассердился: он, прославленный воин, стоит перед полуобвалившейся крепостью и осторожно прислушивается, не идёт русский Басман на него?! Рука хана сама собой сжалась в кулак! Завтра же он сровняет этот город с землёй! Жителей вырежет, как скот на закланье! Велит не брать в плен никого — ни молодых красивых славянок, ни детей, ни сильных, способных работать мужчин!

Нет, возразил сам себе Девлет-Гирей, одного человека он прикажет привести живым. Это будет проклятый Бас ман! Ему хан сам спустит шкуру тонкими полосками.

Предвкушая удовольствие от вида мучений воеводы Басманова, хан ухмыльнулся в усы. Ночь перестала казаться непроглядной, а звуки пугающими.

Он заметил, что и старший сын Магмет-Гирей не спит, но стоит, разглядывая ветхие стены Рязани.

   — Мы сожжём этот город! — Девлет-Гирей постарался, чтобы голос прозвучал уверенно.

Сын от неожиданности вздрогнул, подошёл ближе. Было видно, что ему хочется что-то спросить, но не решается. Хан стал говорить сам, он должен вселить уверенность не только в своего сына, но и во всех остальных Девлет хорошо понимал, что вокруг мгновенно насторожились десятки ушей, и ещё до утра их обладатели разнесут слова хана по всему стану.

   — Рязань — крепость слабая, на её стены опасно взбираться не потому, что убьют, а потому, что рухнуть могут.

Магмет не смог сдержать смешок. Хан переждал этот смех и продолжил:

   — Вот чего и боюсь. Пойдут на штурм мои славные воины, а стены, не выдержав, обвалятся! Синяков и шишек не избежать... — сокрушённо качал головой Девлет-Гирей.

Но дальше хан продолжать не стал, сделал знак царевичу, чтобы тот последовал за ним в шатёр. Остальные слова не для чужих ушей.

Хан уже понял другое — русы ночью постараются укрепить стены. Пусть это мало поможет, но всё равно будет стоить лишних жизней его воинов. Штурмовать надо прямо сейчас, ночью, когда и русы не готовы тоже!

   — Слушай, сын, я не знаю, как оказался здесь этот Басман, про которого мне доносили, что он рядом с царём Иваном, но он для нас опасен! Со стороны города доносятся стук и шум, они укрепляют стены. Нам нельзя ждать утра, потому на приступ пойдём сейчас. Главное — не допустить, чтобы мои верные воины испугались этого проклятого Басмана! А тех, кто мне солгал, я покараю жестоко!

Карать хану пришлось уже вдали от Рязани, и толку это не принесло.

В татарском стане вдруг зазвучали боевые трубы. Воины вскакивали на ноги, не понимая, что происходит. До утра ещё так далеко, почему трубы зовут в бой? Но приученные подчиняться, не раздумывая, тут же вооружались и занимали боевые порядки.

Внезапно начавшийся в ночи штурм городских стен, однако, не застал рязанцев врасплох именно потому, что они в это время латали дыры. Ни первый, ни второй, ни последующие приступы татарам успеха не принесли! Русские стояли на своих едва державшихся стенах насмерть, успешно отбивая атаки врага.

Помогла полная луна, хорошо освещавшая окрестности. Один из воинов, только вчера взявший оружие в руки, оглянулся на шум внизу и обомлел: тёмная масса пришла в движение! Микула в ужасе протянул руку в сторону поля и сдавленным голосом произнёс:

   — Там... там...

   — Что там? — разозлился на недотёпу Фёдор Басманов, наблюдавший за тем, как спешно заваливают камнями опасный участок стены.

   — Татары! — В следующее мгновение Микула упал, пронзённый стрелой с чёрным оперением. Хотя чёрным в ту ночь было всё.

Фёдор не растерялся, его голос не дрогнул, отдавая команды:

   — Не высовываться без надобности! На стены не допускать, лестницы их сбрасывайте, по лестницам полезут!

В этот момент из-за стены прилетел вертящийся огненный шар, рассыпая искрами.

   — Только тебя тут не хватало! — разозлился кузнец Косой. Ему-то не привыкать с горячим работать, подхватил шар клещами и бросил обратно. За стеной раздался взрыв. Вокруг невольно засмеялись:

   — Ай да Косой!

Татары пытались забросать и без того едва державшуюся крепость огнём, разбить стены или хотя бы поджечь их. Но ничего не помогало — рязанцы стояли как скала, так и не пустив врага в город! К утру сдался сам Девлет-Гирей, скрипя зубами, он приказал прекратить штурм, боясь, как бы Басманов не вышел из города и не нанёс удар по основательно потрёпанным ночным штурмом войскам.

К Басманову примчался посланец от сына со стен. Он был вне себя, но глаза восторженно горели:

   — Алексей Данилович, уходит!

Тот не ПОНЯЛ:

   — Кто уходит?! Да говори ты толком!

Парень, едва переводя дыхание и пытаясь проглотить ком, неожиданно вставший в горле, мотал лохматой светлой головой:

   — Татары уходят! Девлет-Гйрей!

   — Чего?! — изумился не только Басманов, который вместе с помощниками пытался придумать, как продержаться на ветхих стенах ещё хотя бы день, пока (может быть) подойдёт помощь от государя. Алексей Данилович не стал говорить рязанцам, что никакой помощи не будет, но сам об этом не думать не мог. И вдруг такая весть!

К стене, с которой был лучше всего виден лагерь татар, метнулись все. Татары действительно уходили. Глядя им вслед, владыка, который не отставал от воинов и не спал всю ночь, осеняя крестом защитников города и молясь прямо на его стене, пробормотал:

   — Пограбят народ...

   — Зато живы! — весело отозвался ему кто-то из защитников.

Басманов усмехнулся другому:

   — Фёдор, вели народу уйти со стены, не ровен час рухнет, и без татар всё завалим. — В его голосе слышалось удовлетворение.


В это верилось с трудом, но так и было. Девлет-Гирей, придя с огромной ордой и дойдя без остановки до самой Рязани, ушёл, испугавшись маленького, необученного гарнизона во главе со случайно оказавшимся вблизи города Алексеем Басмановым!

Алексей Данилович был горд собой, сыном, рязанцами, не испугавшимися полчищ хорошо вооружённых и обученных врагов. Но ему не давала покоя мысль: как могла пограничная стража пропустить татарскую орду вглубь государства?! На что она тогда и нужна? Почему Рязань не готова ни к какой осаде? Не считать же готовностью ветхие стены и с десяток ржавых пищалей в подклети у старосты? Чем бились? Саблями времён Батыева нашествия, вытащенными из закромов у горожан...

Но больше всего Басманова беспокоил сам проход Гирея, ведь шёл не таясь. Чтобы так идти, надо точно знать, что вокруг нет войск, способных хотя бы задержать. Знал, что государя нет в Москве, что он уехал на богомолье... Значит, помощь из стольного града тоже не придёт...

Мысли, мысли, мысли... Тяжёлые раздумья не давали заснуть. Можно поставить прочные стены у Рязани, ом, кстати, уже распорядился обо всём, надеясь, что государь возражать не станет. Можно набрать и обучить гарнизон (и это уже делается, вчера распёк местного воеводу так, что тот ещё два дня краснее варёного рака ходить будет). Но если Гирей и впредь будет точно знать обо всех делах в Москве, то никакой гарнизон не спасёт. На сей раз татары двигались без больших осадных машин, незачем, не ждали встретить сопротивление. И то, не окажись случайно в своём имении Басмановы, кто знает, как повернуло бы! В другой раз и машины метательные возьмут, и огня будет побольше.

Раз за разом выплывала одна и та же мысль: этого не могло быть без чьего-то предательства! Кто-то предал, донеся об отсутствии защиты у Рязани. Почему пропустили врагов пограничные заставы? Тоже предательство, не иначе!

Алексею Даниловичу стало даже страшно. Выходит, что в любую минуту из-за чьего-то злого умысла иод угрозой может оказаться его жизнь? И жизнь государя?! Он вдруг осознал, что и страшное поражение под Оршей от Радзивилла было результатом тоже чьего-то предательства! Заманили в ловушку и перебили, как глухарей на току. Кто мог подсказать Радзивиллу, как это сделать? Конечно, Андрей Курбский!


В Москву боярин вернулся буквально больным от своих тяжёлых мыслей. Царь не мог понять, отчего тот так невесел.

   — Дозволь слово молвить, государь...

   — Говори, — подивился Иван Васильевич.

   — Государь, наедине бы...

Слушая боярина, Иван Васильевич мрачнел с каждым его словом.

   — Сам о том часто думаю. Не в самом Курбском мне обида и даже не столь в его досадительных письмах, сколь в том, что предательство множится. На Курбского глядя, многие побегут, а чтобы выслужиться, станут сначала своего государя предавать и Русь вместе со мной! — Царь заметался широким шагом по опочивальне, в которой вели разговор. Остановился, дёрнул головой, вперился взглядом в лицо Басманова: — Что делать, Алексей Данилович? Как Русь укрепить, как защитить от изменников поганых? Как себя с семьёй и верными мне людьми защитить?

Басманов впервые видел Ивана Васильевича растерянным, потому даже чуть испугался, но постарался взять себя в руки. Высказал то, что надумал тёмными осенними ночами, лёжа без сна после победы над Девлет-Гиреем:

   — Государь, надобно перебрать людишек. Оставить только тех, кто верен и дурного не замышляет.

Иван Васильевич вытаращил на него глаза:

   — А как таких отобрать? И куда девать неверных?

Басманов не понимал, что надо объяснять государю.

Как это куда девать? Куда девают изменников? На плаху, конечно. Но Иван Васильевич стал вдруг говорить о другом...

   — Давно мысль одну имею, ещё Макарий был жив, пытался с ним советоваться...

Попросту не зная, что ответить, Алексей Данилович зачем-то поинтересовался:

   — И он что?

Царь дёрнул головой:

   — Да ему всё жалеть бы!

Сел, махнув рукой Басманову, чтобы тоже садился. Тот уже почувствовал важность момента, понял, что о сокровенном собирается с ним беседовать государь, проникся этим и сидел, не дыша, ловя глазами каждое движение Ивана. Тот встал, нервно прошёлся по комнате, снова сел, опять встал и, остановившись у образов, стал глухо говорить.

Басманов весь обратился в слух. Голос царя звучал тихо и невнятно, не ровен час пропустишь что важное, а переспрашивать не след... Кажется, Иван Васильевич говорил больше для себя, чем для Алексея Даниловича.

   — В Полоцке говорил с монахом одним... Издалека он из Гишпании... Там ради чистоты веры и борьбы с ересью нарочно достойные люди объединились, псами церкви себя зовут... Иезуиты... Король Филипп их поддерживает. Живут по своим законам и других по ним жить учат. Законы строгие, всё вере подчинено. Даже папа римский побаивается.

Басманова так и подмывало спросить, что делают с теми, кто не желает по таким законам жить. Не успел, государь объяснил сам:

   — А тех, кто против или ересь допускает, на кострах жгут. Это инквизиция.

Алексей Данилович, краем уха слышавший о кошмарах в Европе, однако, подумал не об участи еретиков, а о том, что будет, если государь решит и у себя ввести такие порядки. А в его намерениях сомневаться не приходи лось, дальше Иван Васильевич принялся разглагольствовать, как хорошо было бы и у себя завести такой орден.

   — Давно о том думаю, ещё при Макарии. Но он против был, твердил, что православие и без того крепко.

Басманов попробовал вставить своё слово, он думал как и покойный митрополит, потому не боялся возразить государю:

   — И впрямь, у нас ереси не слышно. Нестяжатели, слава богу, затихли, колдовство разве что...

   — Не то! Не то! — вдруг снова заметался по комнате царь. — Вся жизнь на Руси неустроена, вся! Меж бояр измена, святители всяк в свою сторону тянет. — Остановился, постоял, глядя в пустоту, потом снова метнулся к образам: — Я всё сделаю! Будет орден, какой пример жизни многим подаст!

Алексей Данилович попросту не знал, что отвечать, видно, государь это понял, потому как невесело усмехнулся:

   — И ты не понимаешь. А вот Вяземский, тот осознал важность... Но за мной в орден пойдёшь?

Басманов поспешно закивал, всё же не на плаху предлагали:

   — Пойду, государь, за тобой в огонь и в воду пойду!

Глаза Ивана хитро сверкнули:

   — А на дыбу?

По спине бедного Басманова полился холодный пот, он слишком хорошо знал цену таким шуточкам Ивана Васильевича, с того станется и на дыбу отправить играючи. Но взгляд выдержал, не опуская глаз, теперь уж юли не юли, а захочет, так отправит.

   — Как скажешь, Иван Васильевич...

На его счастье у государя настроение почему-то поднялось, усмехнулся, похлопал по плечу:

   — Не надо на дыбу, ты мне ещё нужен. — Снова хитро сощурился: — И Федька тоже... Пока...


До зимы государь ещё не раз заводил с Басмановым и Вяземским такие беседы. Те не понимали, чего хочет Иван Васильевич, но понимали, что им и только им доверяет он свои мысли. Федьке ничего не говорил, потому как тот не для бесед у государя, а Малюта Скуратов, который всё больше в доверие к царю входил, и без разговоров предан, как пёс цепной, не то что в орден, но и впрямь на плаху вместе или вместо него согласен.

В голове у Ивана Васильевича зрел страшный для Руси план, но люди, с которыми он пытался обсуждать своё новое творение, ничего не понимали из его слов. Не потому, что были глупы, а потому, что государь ещё и сам не слишком понимал. Идея создания монашеского ордена наподобие иезуитов для сохранения в чистоте веры не давала государю покоя.

Чуть позже она выльется в объявление опричнины! В ней будет всё, что положено иметь монашеской организации, — государь-игумен, Вяземский-келарь, Скуратов-пономарь и опричники-кромешники вместо монахов. И костры будут, и казни по малейшему слову...

Но для этого нужен ещё толчок.

Измена! Она повсюду. Что с ней делать? Только выкорчёвывать, как негодное растение, вместе с корнями. Так рвут сорняки, чтобы не мешали расти красивым цветам.

Постепенно созрело твёрдое решение — выкорчевать измену в своей стране, чего бы это ни стоило! Имеет ли он право казнить? И сам себе отвечал: да, имеет! Имеет, потому как мучеников в Московском государстве нет, есть только изменники, посягнувшие на него, ставшего царём Божьей властью!


Но чем больше ярился государь, тем упорней возвращалась мысль: а может, всё же лучше уйти в монастырь? Отказаться от мирской жизни совсем. И царь отмахивался от этой мысли. Иван пытался оправдать сам себя: ом попросту не может сейчас уйти в монастырь, ведь сын ещё слишком мал, чтобы править самому, изменники изведут его тут же. Может, потом когда-нибудь, спасая собственного сына от виденного страшного конца, он и станет иноком, но не сейчас... не сейчас...


Однажды вдруг отчётливо приснился Суздаль. Почему Суздаль, зачем? При упоминании этого города сразу пришёл на ум Покровский монастырь, он бывал там дважды — один раз с Анастасией, когда та привезла свой дар на могилу бывшей княгини Соломонии, а в иночестве Софьи; второй уже с Марией и мальчиками. Но вторая поездка не получилась, царица ничего не чувствовала в святых обителях, ей не по нутру святость и благочестие.

Иван вздохнул, это было его бедой нынче, жена нужна только для ночных забав, а ему хотелось душевной теплоты и ласки. И чтоб царевичей любила. Нет ни того, ни другого. А для ночных забав у него есть вон Федька, тот не выкобенивается и не требует облагодетельствовать свою родню. Эх, не зря ли женился?

Мысли вернулись к суздальской обители. Почему-то появилась твёрдая уверенность, что туда нужно съездить, но самому, не брать в поездку жену, лучше совсем никого не брать. Мало ли что там...

Как в воду глядел. Даже Федьку Басманова оставил в Москве, уехал, никому ничего не объясняя. Вяземский решил, что государь переживает из-за Курбского. Всё было так и не так И из-за Курбского переживал тоже, но не только.

Суздаль не так далеко, и осень стояла тёплая, красивая... Листья как-то вдруг сразу все пожелтели и покраснели, но сильного ветра не было, и они устилали всё вокруг себя ковром постепенно, плавно кружась в воздухе, словно раздумывая, падать или нет. Все понимали, что такой благодати недолго стоять, скоро Покров, всё выстудит в одночасье, холодный ветер станет бросать в лицо ледяные брызги, забираться в рукава и за шиворот... Хорошо, если вдруг сразу ляжет снег, укрыв деревья и кусты белым саваном.

Ивана отвлёк от размышлений об осени и скорой зиме голос Скуратова:

   — Приехали, государь.

Покровский монастырь невелик, вернее, обители две — мужская и женская. Отправились, конечно, в мужскую.

Привычная обстановка отрешённости от мирской суеты подействовала на Ивана благотворно, на душе сразу полегчало.

Отстояли вечерню, можно бы и спать, но что-то не давало ему покоя. Словно почувствовав это, игумен вдруг покачал головой:

   — В Покровском монастыре игуменья совсем плоха, вот-вот Богу душу отдаст...

Почему-то сообщение об умиравшей от старости игуменье заставило Ивана подняться и отправиться в Покровский монастырь. С собой позвал только всё того же Малюту Скуратова.

Государь и сам не мог объяснить, почему в этой беспокойной жизни он доверял сейчас лишь не самому умному, но самому хитрому, а главное, самому верному слуге. Единожды глянул в глаза Григорию Лукьяновичу и навсегда поверил, что этот не предаст. Глаза у Скуратова были по-собачьи верные, такой даже на смертном одре будет думать о хозяине, а не о себе.

Игуменья и впрямь едва дышала. Увидев государя, попробовала приподнять хоть голову, но не смогла. И всё же знаком велела подойти ближе. Иван почему-то понял, что именно ради этого и приехал сюда.

   — Помру я скоро... Душу хочу пред тобой облегчить, Иван Васильевич...

Ему бы подивиться, почему это перед ним, но не подивился, кивнул и наклонился ближе, чтобы слышать всё, что скажет. Они были в небольшой келье одни, и всё равно голос ослабевшей старухи звучал слишком тихо.

   — У нас инокиня Софья жила, про то помнишь?

Государь кивнул.

   — Её мальчик не помер... Георгий не помер...

Больше старица ничего сказать не успела, лицо её вдруг дёрнулось и застыло, пальцы руки, судорожно сжимавшие край ложа, ослабли, глаза остановились, уставившись в низкий потолок.

Вокруг засуетились монахини. Иван вышел на крыльцо, Скуратов стоял, поджидая своего хозяина и беспокойно поглядывая на начавшие собираться облака.

   — Дождь будет, государь. Сюда-то мы хорошо доехали, а вот обратно намаемся.

Иван только кивнул, в его голове засела беспокойная мысль, почему старая игуменья сказала ему о сыне Соломонии? И вдруг как громом поразило: да ведь это его старший брат! Старший! Многие тогда не верили, что опальная княгиня в обители родила сына, он сам приезжал проверять, объяснили, что умер мальчик, показали могилку... А теперь эта старуха объявила, что нет?!

Скуратов видел, что государю не по себе, предложил:

   — Государь, может, к себе скорей? А то и в Москву поедем? Сдалась тебе эта игуменья...

   — Не-ет... — протянул Иван. И вдруг неожиданно даже для себя велел: — Раздобудь заступ и приготовься ночью сходить к могилам.

Тот ахнул:

   — Ночью к могилам?! Да что ж такое, Иван Васильевич? Если чего надо, я сам схожу.

   — Мне самому надо! — коротко отрезал царь.

Когда совсем стемнело, они сделали то, что задумал Иван.


Пока Малюта ловко работал заступом, а потом, пыхтя и то и дело крестясь, открывал небольшой гробик, Иван делал вид, что его это не касается, правда, огонь, тускло освещавший место действия, держал ровно и толково. Скуратов работал молча, а что уж там думал, только ему известно.

Наконец крышка гробика поддалась, открывая содержимое. Глядя на куклу, одетую в детскую рубашечку, царь закусил губу, потом велел:

   — Зарой всё как было! — и, круто повернувшись, отправился обратно в мужскую обитель.

Скуратов расспрашивать не стал, велено раскопать детскую могилку — раскопал, сказано закопать обратно — сделаем. Ему ни к чему раздумывать, правильно это или нет, думает государь. Если Иван Васильевич так решил, стало быть, так правильно.

Пока приводил всё в порядок, пока возвращался, полночи прошло. Но Иван не спал, он лежал в одежде, глядя остановившимися глазами в потолок. И тут Григорий Лукьянович спрашивать не стал, если нужно что, государь сам скажет.

Келью освещал только огонёк лампадки перед образами. Вспомнив, откуда пришёл и чем занимался, Малюта перекрестился. В полумраке раздался ставший вдруг скрипучим голос Ивана:

   — Верно крестишься, тати мы с тобой, могилу порушили...

Почему-то Скуратову послышалась насмешка. Но и он сам возразил:

   — Да какая могила, государь, ежели там человеческих костей нет? Кого и похоронили, непонятно...

   — Знаешь, чья она? — Конечно, Малюта промолчал, во-первых, потому, что не знал, а во-вторых, было понятно, что Иван спрашивает, чтобы самому же и ответить. — Сына княгини Соломонии и князя Василия!

Григорий Лукьянович глупостью никогда не страдал, напротив, схватывал всё с лёта, потому сообразил в мгновение ока, а сообразив, ахнул. Хотя дело и давнее, он помнил, что опальная княгиня, будучи обвинённой в бесплодии и постриженной в монахини, именно вот в этом монастыре, по слухам, родила сына Георгия. Князь Василий дознание хотя и провёл, но мер не принял, поговаривали, что наградил бывшую жену за сына, но обратно не вернул, потому как уже был снова женат. Куда девался тот мальчик — никому не ведомо. Когда дознаваться взялась мать Ивана Васильевича княгиня Елена Глинская, то сказали, что ребёнок помер, и даже могилку показали. А инокиня Софья, как стали звать Соломонию, вроде с горя в другую обитель перебралась в Каргополь. Правда, после смерти Елены вернулась, видно, чтоб с могилкой сына быть рядом....

А выходит, с какой могилкой?! Если там никого не было, то не хоронили мальчика? И... он жив?! А как же тогда с царствованием Ивана Васильевича, если жив его старший брат?!

Как ни скрывал свои мысли Малюта, но Иван, пристально следивший за лицом своего слуги, увидел, что ожидал, усмехнулся:

   — Всё понял?

Малюта вдруг принялся убеждать государя с отчаяньем хватающегося за соломинку:

   — Так, может, и не было там дитяти-то? Может, это не та могилка? Или просто Соломония всех обманула, сказала, что родила, а сама куклу схоронила?!

Его глаза возбуждённо заблестели, Скуратов даже обрадовался такому простому объяснению. Иван сокрушённо помотал головой:

   — Ты думаешь, почему я полез могилу рушить?

   — Игуменья сказала? — обречённо догадался Малюта.

   — Найди его! Сможешь? — Глаза государя впились в глаза Скуратова.

Тот кивнул:

   — Жизни не пожалею!

С той поездки Григорий Лукьянович Скуратов по прозвищу Малюта стал особо близок к царю. Почему, никто не мог понять. Конечно, Скуратов неглуп и безумно предан Ивану, но всё равно... Царица его на дух не переносила, но мнение жены Ивана перестало интересовать вообще. Царя занимали совсем другие мысли...

С этого дня Иван Васильевич стал жить своей, никому не понятной жизнью, иногда совершенно непредсказуемой. Правду знал только Малюта Скуратов, но у того и спрашивать бы не рискнули, если б и догадались о его всезнании, потому как Григорий Лукьянович сам был мастер спрашивать... с пристрастием...

На Московию опустилась ночь опричнины.


Каждый день Иван Васильевич задавал Скуратову один и тот же вопрос, которого верный помощник ждал с содроганием. Но что мог ответить Малюта? Только разводил руками:

   — Пока нет, государь...

Шли дни, но успокаиваться государь не собирался, напротив, его чело всё глубже прорезали морщины, а взгляд становился всё тяжелее. Иван Васильевич не в ладу с собой, душа его смятенна, в ней идёт борьба лучших сторон с худшими. Если бы в ту минуту рядом оказался умный наставник! Если бы помог преодолеть это сползание к худшему!

Но митрополита Макария нет, а Афанасия государь, хотя сам и возвёл на митрополию, не очень-то слушает. Государь всё больше размышляет, всё дольше сидит ночами за книгами, пытаясь в них найти ответ на свои тяжёлые мысли.

Долгое сидение за книгой в ночи привело к тому, что государь вдруг дёрнул головой на рынду, стоявшего у двери:

   — Вели позвать митрополита Афанасия! Пусть сюда придёт.

Рында не рискнул напомнить, что на улице ночь тёмная, что митрополит небось не первый сон видит, не всё же, как государь, ночами свечи жгут, но, зная, что Иван Васильевич терпеть не может, когда не выполняют его приказаний, только кивнул и поплёлся вон.

Уже через минуту посланец мчался в митрополичьи палаты передавать требование государя.

Митрополит Афанасий и впрямь сладко похрапывал после сытного ужина. Знатные пироги с визигой у новой ключницы! А ещё была хороша белорыбица... Даже во сне у митрополита потекли слюнки при воспоминании. Не чревоугодник он, однако не отказывался от удовольствия, получаемого за сытным столом.

Живот Афанасия, плотно набитый всякой вкуснятиной, довольно бурчал. В такт ему похрапывал и сам хозяин. Потому приезд нежданного гонца был совсем некстати. На первую попытку келейника разбудить митрополит только рукой отмахнулся, но стоило услышать: «Государь повелел...» — сон как рукой сняло!

   — Случилось что?! — испуганно хлопая осоловелыми спросонья глазами, поинтересовался Афанасий.

   — Не ведаю, владыко. — Келейник поспешно помогал митрополиту облачиться.

   — Чего же не спросил? Гонец какой к государю среди ночи прибыл или как? Не поговорить же зовёт в неурочный час?

Ошибся Афанасий, именно для беседы звал его к себе государь.

В царской опочивальне темно, только на поставце над раскрытой книгой горит большая свеча. Сам государь, задумавшись, даже не сразу заметил запыхавшегося от быстрой ходьбы митрополита. Где-то внутри у Афанасия появилась досада: чего было среди ночи звать-то, до угра не терпело?

   — Звал, Иван Васильевич? — Царь в ответ вскинул невидящие глаза, молча смотрел, не мигая, потом коротко кивнул. — Случилось что?

Снова кивок и приглашающий жест:

   — Присядь, владыко...

Рында, видно, поняв, что не для его ушей будут речи, выскользнул вон, плотно прикрыв за собой дверь опочивальни. Митрополит устроился в глубоком кресле подле ложа. Сам хозяин присел на высокий стул у поставца. Немного посидели молча, Афанасию уже надоело играть в молчанку, очень хотелось попить кваску и обратно на свою постель, сладко почмокивать до утра. Но, услышав глубокий, тяжёлый вздох Ивана Васильевича, понял, что разговор будет долгим и непростым.

   — Как жить? — На вопрос не надо было отвечать, это митрополит осознал сразу. Не его спрашивал Иван Васильевич — себя! Себе вопросы задавал, и сам же пытался найти ответ. Просто ему нужен человек, который поймёт, направит мысли в нужное русло. Интересно, были ли у него такие беседы с Макарием?

Царь тяжело поднялся, подошёл к окну, долго глядел в тёмное ночное небо, вряд ли понимая, что там за окном. Снова хрипло заговорил:

   — Дед Иван боролся с боярами, отец тоже. Я столько лет уж борюсь. — Неожиданно резко обернувшись, усмехнулся: — Мне Пересветов давно твердил, что единая власть должна быть в государстве! Если только станут им править бояре по своей воле, то непременно меж собой передерутся и всё прахом пойдёт!


Афанасий не мог понять — кто же против? Попытался осторожно ответить:

   — Бояре твою власть, государь, признают...

   — Только в словах! Только в словах! — взъярился Иван. — А на деле? Измена за изменой! То один бежит, то другой! Почему они бегут? — Глаза государя впились в лицо митрополита.

Тот чуть пожал плечами:

   — Опалы боятся...

   — Служи верно да худого не замышляй, так и опалы не будет!

Афанасий промолчал, но Иван, видно, и сам понял, что не всё так, как он сказал. Криво усмехнулся:

   — Я тех, кто верен и голову передо мной склоняет по своей воле, не обижаю.

И снова промолчал митрополит, и снова царь понял невысказанное сам.

   — Да, не обижаю! О Сильвестре и Адашеве думаешь? Я у Вассиана в Песношском монастыре был, о том помнишь? — Афанасий кивнул: как же не помнить ту поездку, когда княжич Дмитрий погиб? — Ведаешь, что он мне сказал? Не держать рядом с собой умников, потому как они под себя возьмут и сами править станут! Что, не прав?! Ну, скажи, не прав?!

Митрополиту пришлось кивнуть со вздохом, что уж тут возразить, всё верно. Взяли под себя государя Сильвестр с Адашевым, может, потому и в опалу попали? Как же осторожно нужно рядом с ним жить, чтобы и себе не оказаться в клетке заживо сожжённым? От этих мыслей его отвлёк Иван Васильевич:

   — Но не о том сейчас... Я на царство венчан, по Божьей воле властвую над Московией! А где та власть? Боярская дума своё гнёт, удельные князья своё, бояре, чуть что не по ним, в Литву бегут... Скажи, владыко, если я Богом на царствие венчан, то над животом их волен?! Отвечай: да или нет?! — Лицо Ивана приблизилось вплотную к лицу Афанасия. Тот выдержал бешеный взгляд царя и покачал головой:

   — Не всегда, государь...

   — Как так?! Кому нужен государь, который ни казнить не смеет, ни миловать?! На что же власть тогда?

Афанасий собрал все свои силы, чтобы твёрдо ответить:

   — Государь, твоя воля над всем людом твоим, да только не карай бездумно, не подозревай всех вокруг. Больше милуй, чем наказывай, и тебе верны будут более, чем если жесток будешь...

Иван махнул на него рукой:

   — Нет, не то!

Снова тяжело заходил по опочивальне, разговаривая сам с собой:

   — Это всё бояре-предатели! Хотят сами власть держать? Ну и пусть держат! Уйду! А куда уйду? Я не Курбский, чтоб к Сигизмунду бежать... Моё отечество здесь, я его сыновьям оставить должен...

Иван Васильевич не заметил, что разговаривает уже сам с собой, мягкое кресло, глубокая ночь и обильный ужин всё-таки сделали своё дело — митрополит задремал! Ему бы прислушаться к словам государя, многое бы заранее понял, но Афанасия сморила дрёма.

   — Я пастырь над своим людом! Хотят Русь? Пусть берут! Я свою долю сиротскую выделю и стану своей волей на ней править! В праведной жизни мне Господь поможет! Орден создам, как у иезуитов...

Долго ещё уговаривал сам себя Иван Васильевич, напрочь забыв о дремлющем в кресле митрополите, а когда вспомнил, оглянулся недоумённо, разглядел сладко посапывающего духовного наставника и криво усмехнулся. А славного он митрополита выбрал, ни в чём поперёк не идёт!


Закончилось лето, налетели холодные осенние дожди, всё пожелтело, потом побурело, и облетевшие листья открыли голые ветки деревьев. Самая неприглядная пора на Руси, всем очень хотелось, чтобы скорее покрыло белым снегом землю-матушку. После стылой, неуютной осени первый чистый снег особо приятен. Пусть и холода впереди, и даже голод из-за бескормицы, но от белого покрывала, кажется, и на душе становится чище.

Первый снег выпал ночью тихо и сплошным белым ковром. Его не сносило к заборам, не мело по проулкам, лежал, укрыв осеннюю грязь и облетевшие листья. Выглянув поутру на двор, люди ахнули: зима пришла! Особенно радовались ребятишки, зима — время санок и снежков, время весёлых игр. Да и взрослым радость — санный путь не в пример слякотному осеннему мучению по ободья колёс в грязи.

Зима встала сразу, без оттепелей и, казалось, не отпустит до самых весенних деньков. Но знающие люди качали головами: рановато выпал первый снег, будет, ох, будет ещё оттепель, развезёт дороги.

Микола сеном для скотины на зиму запасся, он хозяин крепкий, не то что сосед Антип, тот в горячие летние деньки бока чешет до обеда, а потом норовит чего у других выклянчить. Антип хотя и сродственник, но в прошлом году не дал Микола сена для его скотины, едва самому хватило. У Антипа корова едва до весны дотянула, на верёвках во двор выносили, сама на ногах не стояла. Думал, что этим летом руками Антип траву станет для бурёнки рвать, только чтоб хватило на зиму, но тот проболтался в Москве в самый покос, а его баба в одиночку много ли накосила? И чего делал в столице? Говорит, торговал. Миколина жена Марфа ворчала: ну и торговал бы по зиме, когда время есть, чего же семью в самый срок бросать? Марфа жалела свою сестру Анею, жену Антипа, помогала чем могла, подсовывала для мальцов Антиповых втайне от мужа, но не могла же накормить всех...

Дверь в сени бухнула, видно, Марфа зашла с полным подойником, руки заняты, нечем дверь придержать. Микола, уже плескавшийся у рукомоя, оглянулся. Так и есть, в дверь боком протиснулась жена. Молоко едва не плескалось через край. У них хорошие коровы, двух доить не выдоить, а третья стельная, скоро телёнок будет, тоже прибыток...

   — Слышь, Микола, Антип снова в Москву собрался. Наказать чего?

Хозяин дома хмыкнул:

   — Да есть что наказать, только как ему, непутёвому, деньги доверить?

   — Может, сам съездишь ненадолго? — Жена высказала то, о чём думал и Микола. — За ним присмотришь...

Снова усмехнулся мужик, если поедет, то никак не затем, чтобы родича оберегать от беспутства. Его деньги, пусть как хочет, так и тратит. Но спорить не стал, накинул на плечи тулупчик, шагнул на двор.

У соседей и впрямь шли сборы, только не слишком споро. Анея вяло ругалась с мужем, призывая того двигаться шустрее, скоро рассвет, а ничего ещё не уложено. Микола подошёл к хлипкому забору, окликнул:

   — Антип, ты никак куда ехать собрался?

Тому лишь бы ничего не делать, споро подскочил к родичу, закивал:

   — Еду, еду... В Москву еду.

   — А чего ж с вечера не собрался?

Антип, скосив глаза на жену, таскавшую из дома в сани кули, развёл руками:

   — Дык... как-то не успел. Ничего... сладится...

Микола поскрёб затылок:

   — Мне, что ль, съездить?

Антип не очень-то поддержал соседа: с одной стороны, ехать вдвоём сподручней и торговать тоже, а с другой — всё время под приглядом будешь. Осознав, что может попасть под соседский дозор, он вдруг заторопился:

   — Ну, ты пока думай, а я поехал.

Микола тоже отправился в Москву на следующий день, только у него всё было сложено с вечера, потому выехал ранёхонько утром, почти до света. По пути ему встретился странный поезд, пришлось спешно отступить с дороги — царские люди везли из монастыря что-то. Но это мало интересовало Миколу, со своими делами разобраться бы...

Глядя вслед удалявшимся саням, он размышлял. И кто только не наползал на Русь, кто только не полонил русских людей! И у самих вечно меж собой ругань стоит... А кто лается? Не мужики же, тем всё одно, какой боярин или князь во главе. И надо-то всего — не влезать в их дела. Дай тому же Миколе на себя трудиться, он и другим заработает. Не трогай русского мужика, не мешай ему, он сам с жизнью справится, и боярина своего накормит, и государю достанется, но мало было на Руси таких времён, чтобы не мешали. Может, потому и голодала она веками? Нынче единый царь-государь на Руси, а покоя всё равно нет.

Чудные дела творились в Москве, государь не просто ездил по монастырям и храмам и истово молился, к такому привыкли, но приказал отовсюду увозить образа с собой во дворец! Сначала служители только дивились, но, когда во дворец перетащили большую часть дорогой церковной утвари и икон, стали роптать. Государь не обращал никакого внимания на недовольство церкви. Во всех монастырях и храмах просил благословения на дела будущие, не объясняя какие. Молился истово, отказать в благословении было невозможно.

А в саму Москву по царскому вызову съезжались далеко не самые родовитые, но никак не связанные со Старицкими бояре, дворяне и служилые. Ломая головы над тем, к чему государю такое, везли свои семьи и скарб...


Морозы стояли знатные! Птицы на лету мёрзли, деревья по ночам трещали, но и снег выпал вовремя, укрыл всё белым покрывалом, спрятал землю-матушку от жгучих холодов. Люди старались зря из тепла не выходить, но как не пойдёшь, коли скотина есть и пить требует, если на торг идти надо, если другие дела зовут?

Всё одно, немало обмороженных оказалось в ту зиму...

Ко дворцу с лёгким прискоком мчался служка Успенского собора. Хотя под рясу надета меховая скуфейка, на ногах валенки, но уши всё равно мёрзли, потому и спешил бедолага, на бегу растирая их озябшими руками. Он зажал под мышкой толстую книгу в богатом переплёте, спрятав ладонь левой руки за пазухой, а правой тёр ухо. Когда правое ухо покраснело, служка решил потереть и левое, но не удержал тяжёлыйфолиант, и тот скользнул на снег. Воровато оглядевшись, служка убедился, что никто из важных персон такой крамолы не видел, любопытные мальчишки да пара нищих, что устало брели вдоль улицы, не в счёт.

Он нёс книгу государю, тот чтение любит...

Вдруг служка замер, забыв о холоде и своём отмороженном ухе. Застыть его заставило большое скопление подвод перед царским дворцом. К чему в Кремле подводы? Словно государь куща уезжать собирается... Служка вспомнил, что Иван Васильевич был у заутрени, постоял, помолился, а потом вдруг велел собрать всю утварь да снять иконы, какие ценные, и снести к нему. Для чего сие — не сказал. Унесли и книги соборные тоже, одна вот осталась случайно, велено и её принести во дворец.

В спину кто-то толкнул:

   — Чего встал, рот раззявив?!

Не слишком вежливое обращение вернуло мысли служки на место, он посторонился, пропуская несущих большой сундук холопов, и засеменил дальше.

И всё же в Кремле творилось что-то необычное — огромное количество подвод и возков загружались всякой всячиной, начиная от сундуков, окованных железом, и до тюков, видно, с мягкой рухлядью. «Точно переезжает государь, — подумал служка. — Только вот куда? И к чему ему церковная утварь? Неужто для нового храма какого?»

Книгу едва успел протянуть дьяку, что распоряжался погрузкой, тот выхватил толстенный фолиант, кивнул и сразу протянул рослому холопу в распахнутом зипуне:

   — Тимошка, добавь в осьмую подводу!

Тимошка замер, видно, пытаясь сосчитать, где она, осьмая. Дьяк зло ткнул холопа в спину тяжеленной палкой, на которую опирался:

   — Где гнедая запряжена! Семён возница!

   — А-а-а... — протянул Тимошка и неспешно потопал к подводе с гнедой лошадью.

«И как ему не холодно?» — поёжился от одного вида холопа служка и тут же получил посохом дьяка по собственной спине:

   — Чего встал?

Служке поспешить бы прочь, но любопытство пересилило:

   — А чего это? Уезжает куда царь-батюшка?

Дьяк, то и дело шмыгавший уже побелевшим от мороза носом, разозлился окончательно:

   — А оно твоё дело?! Пшёл вон отседова, ротозей проклятый!

Служка припустил восвояси, и впрямь, чего лезет не в свои дела? Но любопытство не отпускало, отойдя подальше от посоха дьяка, всё же оглянулся и постоял, пытаясь понять цель таких сборов. Окончательно замёрзнув, решил одно — государь уезжает, а куда — и правда не его дело. С тем и отправился в собор, где получил нагоняй от своего дьякона за долгое отсутствие.

Повинившись, он всё же сообщил об огромном количестве подвод, возков и саней в Кремле. Дьякон нахмурился:

   — Со вчерашнего вечера собираются. Москва полна бояр и дворян, какие с семьями государем вызваны. К чему — никто не ведает.

   — Уезжает он! — твёрдо заявил служка.

Глаза дьякона стали насмешливыми:

   — Это Иван Васильевич тебе сказал?

   — Чего это? — перепугался служка такому предположению. — Не-е... только по всему видно, что сборы те в дорогу...

   — Экой ты дурной! — возмутился дьякон. — Конечно, в дорогу, не в пруду же топить станет государь всё добро! Только вот куда и почему?

Сказал и тут же затих, оглядываясь, — всем ведомо, что ныне лучше язык лишний раз не распускать.


По Москве пополз нехороший слух об отречении государя от венца своего! Тревожные вести передавались шёпотом от одного к другому. Как это, царь отречётся?! Такого Москва не видывала! И кто?! Москвичи ещё не забыли, как стоял перед ними молодой государь такой же зимой без шапки, кланялся, прощенья просил за самовольство и бояр корил, что власти ему не дают. Загудела столица: выходит, так и не дали государю-батюшке власти проклятые вражины?! Не может из-за их предательства с врагами справиться?

Всё решилось в воскресенье 3 декабря. С утра мороз сильно спал, даже потянуло теплом. Снег чуть просел, стал рыхлым и тяжёлым. Отстояв обедню в Успенском соборе, Иван Васильевич после литургии подошёл за благословением к митрополиту Афанасию. У митрополита язык чесался спросить, к чему стоят несколько тысяч гружёных подвод на дворе и готовые сани для многих людей, но государь не дал спросить. Допустил к своей руке бояр и вдруг принялся... прощаться! Ошеломлённые люди были даже не в силах поинтересоваться, куда же едет государь? Всех взяла оторопь.

Царский поезд из огромного числа возов и саней отъезжал из Москвы чуть ли не в полной тишине. Были слышны только голоса возниц и охраны. Государь отправлялся в сторону Коломенского. Почему туда? — гадали молчавшие москвичи.

Иван Васильевич ехал непривычно для себя — тоже в санях, а не верхом. В следующих санях сидели царица и двое его сыновей. В возах из столицы уезжали не только люди, на них была и казна государства, но сейчас о том думалось меньше всего.

Царица Мария сидела, вжавшись в стенку саней, почти до бровей укрывшись меховой накидкой. Царевичи с любопытством оглядывались вокруг. А государь сидел молча, стиснув зубы так, что выступили скулы, и глядя прямо перед собой. В голове билась одна мысль: остановят или нет?

Остановят?..

Почему они не останавливают и даже не спрашивают, куда он едет?!

Рады?!

Ему, Богом данному государю, позволяют вот так уехать, не противясь?!

Должны были под полозья саней бросаться! За полы шубы хватать, на коленях умолять не покидать их!

Не остановили, дали уехать!

НЕ ОСТАНОВИЛИ !!!

ЕГО не остановили!!!


Никто не подозревал об ужасе, испытанном Иваном Васильевичем в те минуты. Он увозил казну, увозил всю московскую святость — иконы, церковную утварь, грузил всё на виду у Москвы, потом торжественно обходил храмы и монастыри, со всеми прощался, но никто не спросил, почему он уезжает, никто не попытался остановить, никто даже толком не спросил, куда это он! Ни священники, ни бояре, даже народ московский... Точно не государь покидает Москву, а простой купец. Иван усмехнулся, небось послы литовские уезжали, и то зевак больше было!

Билась злая мысль: «И пусть! И ладно, если не нужен, то пусть сами попробуют! Отрекусь! Совсем отрекусь!»

К царским саням подъехал Алексей Басманов, направлявший движение:

   — Государь, куда сворачивать? Куда едем?

А Иван Васильевич попросту не знал, куда ехать! Но уверенно махнул рукой:

   — В Коломенское!

В Коломенском делать нечего, да и жить там особо негде такому количеству людей, которые при нём. И всё же до самого села государь не проронил ни слова. Он ничего никому не объяснял: ни сопровождавшим его боярам и дворянам, ни сыновьям, ни тем более жене, потому как сам не знал, что делать!


В Коломенском, конечно, переполох. Царской семье ночлег устроили какой положено, а остальные уже сами, как смогли...

До вечера государь молчал, никто не рискнул спрашивать, что делать дальше. Остановившийся взгляд Ивана Васильевича заставил бы любого отступить, не задав вопроса. Обычного вечернего пира не было, напротив, царь очень долго молился, о чём — знал только он.

   — Господи, вразуми! Господи, наставь на путь истинный!

Что теперь делать? Уезжал, показывая всем, что обижен на изменников. Надеялся, что станут уговаривать не бросать Москву, не гневаться... что приползут на коленях с мольбами... А вышло? Стояли, широко разинув рты, и молча ждали, что будет дальше.

Как быть? Возвращаться просто нелепо... но и ехать некуда... Огнём обожгла страшная мысль: а ну как Старицкого вместо него царём назовут?! Тут же отмёл её. Нет, не могут! Он царём венчан, он жив и пока не отрёкся, никого другого не могут таковым назвать!

А что, если отречься? И снова испугался — а возьмут и примут отречение! Тогда он кто? Князь, и только. Из монастыря сразу вернётся Ефросинья Старицкая, а от неё пощады не будет ни ему самому, ни сыновьям...


Самую страшную мысль — о том, что вдруг объявится тот единственный, с которым и Старицкие спорить не смогут, сын Соломонии, — гнал от себя, не позволяя додумать до конца. Гнал, а она упорно возвращалась. Вот кого Иван Васильевич боялся больше всего, боялся до дрожи в коленях, до сердечного обмирания, всюду ему чудился призрак Георгия, виделась кукла из могилки Покровского монастыря, ряженная в детскую рубашечку...

Нет, никто не должен об этом не только знать, но даже чуть заподозрить! Малюта не в счёт, тот не предаст, другим ни слова даже во сне, даже в предсмертном бреду!

И Иван Васильевич молил и молил Заступницу помочь, оградить от призрака его самого и детей. Просил одолеть... А нужно было просто просить себе спокойствия, потому как много лет этот призрак станет донимать его, не давая ни жить, ни даже думать по-человечески. Всё будет казаться, что вот уже нашёл Георгия Малюта, вот-вот уничтожит... Но снова и снова призрак ускользнёт...

Был ли он на самом деле? Бог весть, но на семь лет жизнь московского государя превратилась в сущий кош мар, когда царь подозревал всех вокруг и отовсюду ждал удара в спину. Иван Васильевич стал не просто подозрителен, временами он казался умалишённым, непонятный в своей жестокости, а оттого ещё более страшный...

Вместе с царём кошмарной станет жизнь и всей Московии заодно. Ведь именно среди своего народа, своего окружения Иван Васильевич станет искать спасённого Георгия, искать тайно, жестоко расправляясь с любым, кого хоть как-то заподозрит в причастности к спасению старшего брата.


Почти до утра стоял на коленях перед образами Иван Васильевич, усердно отбивая поклоны. Утром на его челе красовался огромный синяк от ударов об пол. Ужаснувшемуся Афанасию Вяземскому угрюмо ответил:

   — У всех так должно, если не просто гнуться, а поклоны бить!

Царица Мария рыдала в подушку, у неё были красны глаза и распух нос, но на это никто не обратил внимания, не до царской красы. Мрачен царь, мрачны и все вокруг, ни смеха, ни громких голосов. Глянул бы кто чужой — словно похоронили кого...

А Ивану Васильевичу неожиданно понравилось и поклоны бить, и на коленях стоять. К нему осторожно присоединились те, кто всегда рядом, — отец и сын Басмановы, тот же Вяземский, Скуратов...

Две недели простояли в Коломенском, но посланников из Москвы всё не было. Конечно, государь делал вид, что никого не ждёт, он истово молился и никому не показывал, что ему СТРАШНО!


За это время морозы вдруг сменились уже настоящей оттепелью, точно как во время казанских походов. Неожиданно пошли дожди, как и говорили старики, дороги развезло. Шли день за днём, из Москвы вестей не было, государь всё молился, почти не разговаривая, остальные маялись от ужаса и неведения. Только 17 декабря снова ударил мороз, вмиг сковавший грязь. За ночь дороги стали. Снега не было, но не было и непролазной жижи.

Государь вдруг приказал назавтра быть готовыми к отъезду. А куда, снова промолчал. И снова никто не рискнул спросить, даже Фёдор Басманов. Его государь нынче не звал к себе вечерами, не ласкал взглядом, а то и рукой, не до верного Федьки Ивану Васильевичу. И снова шептал и шептал молитвы государь, бил и бил поклоны, садня себе лоб, умоляя Господа вразумить, помочь...

В Москву возвращаться не стали, немного пожили в Тайницком и заехали в Троице-Сергиеву лавру. Туда, конечно, отправился только сам государь с особо близкими людьми, даже царицу оставил в санях.

О чём царь беседовал с монахами, только им и известно, знали лишь, что каялся во многом, с игуменом говорил о Божьем провидении, о Божьей воле. Если честно то и игумен не всё понял из разговоров, только знал, что в смятении великом государь. Это было плохо, ведь на Московию со всех сторон вражины наползают: и Сигизмунд не прочь себе куски оторвать, и Девлет-Гирей, и те же шведы не упустят возможности... Не время кручиниться царю, ох не время...

Над Москвой повисло тягостное ожидание...

Ходили упорные слухи, что, разгневавшись на бояр, государь собирается отречься от престола! Снова и снова заводили такие речи на торгах и в домах, страшно становилось от одной мысли, что останутся без государя Богом данного. Словно осиротели москвичи, остались в лихую годину без отца родного... Это ли не конец света, если батюшка царь свой народ бросает?! Как тут Антихристу не прийти, коли Божьей милостью Русь оставлена?!

Нашлись, правда, те, кто напоминал, что суров да злопамятен государь, мол, бывали и лучше его... Но таких быстро пресекали. Если грозен царь-батюшка, то, видно, прогневали Господа чем, любая напасть, она от своих же грехов. Видно, заслужила Русь гневливого государя. Потому должен быть такой, какой есть! Что, если никакого не будет?! Ужас охватывал народ при одной мысли об этом. У всякого рука сама тянулась сотворить крестное знамение: «Свят, свят!»

Царица уже не первый день пыталась хоть что-то вызнать у мужа. Мария чувствовала себя забытой. Своенравная женщина, привыкшая, чтобы вокруг неё ходили, заглядывая в глаза и предвосхищая все желания, вдруг поняла, что не нужна своему супругу! Даже с царевичами разговаривал чаще, чем с ней.

Пока ехали до Коломенского, государь молчал как рыба. В селе две недели молился, забыв не только о жене, но даже о сыновьях. Теперь вдруг собрались в Александровскую слободу... Путешествовать не время — то мороз, то вдруг полили нудные дожди, всё развезло, потом снова замёрзло... Скользко, неуютно, ледяной ветер. В такую погоду не то что ехать куда-то, вообще нос на двор высовывать не хочется.

Задерживаться в Троице-Сергиевой обители царица тоже не желала. Заставят молиться, поститься, ежедневно по многу часов стоять на коленях, станут учить послушанию... Это всё так надоело! Кученей всё чаще размышляла о том, что просчиталась, стараясь понравиться московскому государю. Лучше было бы выйти замуж как сестра Алтынчач. Та на женской половине полная хозяйка, что хочет, то и творит, никто слова поперёк не скажет! Хоть за волосы девок таскай, хоть шкуру с них спускай... Бекбулат волю жене дал полную. А в Москве?

Кученей коробило от одного вида царевичей. У младшего Фёдора из уха течёт, носом то и дело хлюпает, умишка маловато... Все вокруг твердят, что добр царевич как ангел, всех готов жалеть. Но когда такое было достоинством мужчины?! Мачеха терпеть не могла этого хлюпика.

Зато старший зубы то и дело кажет, глаза блестят ненавистью к ней. А вот государь в нём души не чает. Как же, наследник! Удавить бы этого наследника! Будь её воля, так и давить бы не стала, выпустила против голодного медведя и полюбовалась, как сначала бегать от смерти будет, а потом мучиться, ободранный с головы до ног.

Кученей в который раз вздыхала: своего бы сына, тогда она всем бы показала! Даже родила, но Василий прожил всего ничего. Московским мамкам доверять не стала, боялась, что отравят, а свои девушки, что приехали из Кабарды, с детьми толком обращаться не умели, вот и помер сын вскоре после рождения. Её в том вина, ныл и ныл новорождённый царевич, мешая почивать, обругала мать непотребными словами сыночка, тот и сник в одночасье.

Государя как подменили после того, в опочивальню ходит редко, недоволен очень. Как вернуть приязнь мужа? Может, стоило настоять, чтобы оставил в Москве? Пусть бы ехал со своими царевичами, а она пока повеселилась бы. Так ведь и спрашивать не стал, велел собираться, и всё. Куда? Зачем? Слова не добьёшься. И царица всё чаще стала косить глаза на других. Вокруг немало молодых и статных.


От Троицы отправились вдруг в Александровскую слободу. Было похоже, что государь что-то для себя решил.

Афанасий Вяземский и оба Басмановых спешно вы званы к Ивану Васильевичу.

Вяземский осторожно разглядывал царя. Нельзя сказать, что суровые морщины на лице государя разгладились, напротив, их стало много больше, волосы вроде даже поредели, борода торчала клочьями, на лбу огромный синяк от постоянных ударов о каменные полы храмов... Но в глазах уже не растерянное смятение, а какая-то решимость. Афанасий украдкой даже перекрестился: «Слава тебе, Господи! Лучше уж так, чем неизвестность...»

   — Я с царевичами остаюсь здесь! — Лицо государя сурово и мрачно. — Со мной только самые верные люди Отобрать тех, на кого положиться могу!

В полной тишине голос Басманова-старшего прозвучал излишне громко:

   — А остальных куда?

Иван Васильевич почему-то кивнул и повелел:

   — Оружничего боярина Салтыкова, Чеботова и других бояр, которые ныли всю дорогу, вон в Москву вернуть! С собой ничего не давать, пусть налегке едут. И без того много наворовали!

Государь присел в кресло, знаком подозвал доверенных ближе, заговорил вполголоса:

   — Никому ничего не объяснять, отправить, и всё. Я велел Скуратову людишек из тех, кто попроще, перебрать, посмотреть, кого оставить, а кого вернуть. Он сегодня скажет. Остальных тоже вон.

Снова повисла тишина, никто не решался спросить, долго ли будет государь в Слободе. Иван мрачно оглядел стоявших перед ним доверенных и объявил сам:

   — В Москву грамоту свою отправлю, как напишу!

Разошлись все также в недоумении, никто ничего не понял. У всех на языке вертелся один вопрос: что затеял Иван Васильевич? Но каждый понимал, что спрашивать опасно, можно и самому уехать за Салтыковым. Подчинились, не раздумывая.

Те, кого отправили вон, тоже не рискнули спрашивать за что, опала она и есть опала...


Скуратов привычно пробирался к государю в опочивальню. Каждый вечер так. И, как всегда, застал того на коленях перед образами, но сам становиться не стал, перекрестился и молча пристроился в сторонке. Будь Малюта менее привержен Ивану, подумал бы, чего тот всё просит, делать же что-то надо. Но Григорий Лукьянович не размышлял над поступками царя, если молится, значит, так и должно быть. А действовать? На то он, Малюта, и есть.

Положив нужное число поклонов, Иван Васильевич с трудом поднялся с колен. Раньше Скуратов уже подскочил бы поднимать, но сейчас знал — государь отмахнётся от такой помощи, не желает, чтобы замечали его бессилие.

   — Ну? — Глаза Ивана Васильевича впились в безбородое лицо Скуратова.

Тот выдержал тяжёлый взгляд царя, помотал головой:

   — Нет...

Помотал не сокрушённо, чего же вздыхать, он делает всё, что может и не может... Это понимал и сам Иван Васильевич, потому укорять не стал, со вздохом сел на лавку, повёл рукой, чтобы садился и Малюта.

Тот примостился на краешке, но не разыгрывал скромность, а просто так удобней смотреть государю в лицо.

   — Всю землю Суздальскую перевернули, нет его...

   — А если не в Суздале? Куда мог пойти?

Скуратов почти горестно вздохнул:

   — Много куда, велика Земля Русская... Только бы в Литву не удрал, там не достанем.

   — Чтоб тебе! — в сердцах выругался Иван Васильевич и перекрестился на божницу. — Не говори под руку!

   — Я так мыслю, государь, если нам знать дали, что Георгий жив, то он где-то рядом, ждёт своего часа. Не в Литве ждёт, а вот тут, в Слободе!

   — Обрадовал! — Иван Васильевич даже встал. — И как его подле меня искать? Всех подряд на дыбу тащить? А если не тот, то прощенья просить?

Это был серьёзный вопрос, тех, кому ненужные вопросы задавали, Малюта живыми от себя не отпускал. Чтоб не сболтнули лишнего... Но по Москве уже и так нехорошие разговоры ходят, мол, берут людей в Пыточную и терзают до смерти. Никому же не объяснишь, что казнили не оттого, что виновен, а оттого, что слышал ненужное. Памяти человека не лишишь, приходилось лишать головы.

Немного подумав, государь вздохнул:

   — Ладно, иди. Добьюсь от бояр и митрополита, чтоб позволили брать на дыбу каждого, кого заподозрю...

   — В чём? — осторожно поинтересовался Скуратов. Не собирается же Иван Васильевич объяснять думе свои подозрения?

   — Не глупее тебя! — огрызнулся государь. — В измене!

Григорий Лукьянович всё же счёл нужным высказать сомнения:

   — Не согласится дума-то и митрополит тоже.

Иван стоял к Малюте боком, глянул исподлобья, хмыкнул недобро:

   — Сам о том думал. Не у бояр стану просить и не у этого нытика! У люда московского спрошу! Он в боярскую измену поверит! И карать разрешит. Вот тогда и посмотрим, смогут ли бояре возразить!

Малюта глядел на государя влюблёнными глазами. Такого придумать не смог бы никто, только он, его государь, самый умный и достойный человек на свете, за которого Григорий Лукьянович не задумываясь отдал бы всю свою кровь по капле! Свою кровь Малюта Скуратов отдаст при штурме крепости Пайды ещё не скоро, а вот чужой до этого выпьет столько, что в веках останется для потомков символом жестокости и зверств. А ведь он всего-навсего был верным цепным псом, готовым услужить хозяину ценой собственной даже не жизни — бессмертной души!

Малюта снова и снова перебирал людишек вокруг Москвы, разыскивая возможного сына Соломонии, первой жены князя Василия.


А государь занимался написанием грамоты и завещания. Грамоты оказалось две — одна боярству, вторая для простого народа.


Обе грамоты и особенно завещание — удивительны по своей сути. Если завещание прочесть, не зная, кем написано, то автора ни за что не угадаешь, настолько оно не совпадает со знакомым нам образом грозного царя.

В завещании почти исповедь страшно одинокого, сознающего, что основательно запутался, человека. Иван Васильевич каялся в своих грехах и преступлениях, признавал, что снискал всеобщую ненависть своими злыми делами... пока ещё жив, но Богу скаредными своими делами хуже мертвеца... смраднейший и гнуснейший... из-за чего всеми ненавидим... Он жаловался, что тело изнемогло, болен дух, множатся струпья телесные и душевные, и нет врача, который помог бы, нет того, кто поскорбел бы вместе...

Государь признавал, что уехал из Москвы, потому как был изгнан от бояр самовластия их ради из-за множества его беззаконий. Конечно, царя никто не изгонял, но, по сути, Иван Васильевич был недалёк от истины, многим этого хотелось бы.

Поразительны наставления сыновьям, как совместно разумно править государством. Главный совет: быть дружными и никому не позволять себе указывать, иначе советчики станут править сами. Этот урок Иван Васильевич вынес из своего собственного детства и юности. Государь наставлял сыновей: людей, которые им верно служат, жаловать и любить, от всех оберегать. Позже это наставление перерастёт в немыслимые привилегии опричникам.

К тем же, кто против выступает, советовал проявлять милосердие, опалу класть не вдруг, а по размышлении, без ярости! И это Иван Васильевич Грозный, чья ярость позже стоила жизни даже старшему из его сыновей, Ивану!

Если бы такое писалось немного позже, когда уже шли опричные безобразия, то всё завещание выглядело бы откровенным фарсом, как и грамоты, отправленные боярам и московскому люду. Но в тот момент, похоже, Грозный искренне оплакивал своё почти не удавшееся правление, сознавая, что во многих бедах повинен сам. Недаром он перед сыновьями сознается, что своими грехами навлёк на них такую беду.

А беда была нешуточной, Боярская дума могла и принять его отречение. Сыновья же были ещё попросту малы, никакой гарантии удержать для них трон Иван Васильевич не имел. И кто знал, на чью сторону встанет московский посад?

Но Грозный не ошибся, посадские приняли сторону кающегося государя, не подозревая, что за этим последует.

А Иван Васильевич и впрямь очень переживал, это сильно сказалось на его внешности. Увидев царя после его возвращения, бояре едва узнали своего грозного властителя. Лицо осунулось, взор потух, густые волосы сильно поредели, появились пролысины, борода торчала чуть не клочьями... Страшные переживания изменили Ивана Васильевича не к лучшему и внешне, и духовно.

Поразительно, казалось бы, столько пережив и осознав свои ошибки, приведшие его на грань отречения, Грозный должен бы сам править так, как только что завещал сыновьям, но!..

Дальше началась ОПРИЧНИНА!


В Москве росла тревога. Государь не раз уезжал из столицы, но всегда за него кто-то оставался, чаще всего царевич Иоанн, он старший, он наследник. А в этот раз и наследники оба в Александровской слободе, и войско не собирали, и казна при государе... Когда в Москву вдруг вернулась часть бояр, воевод, дьяков, отправившихся сначала с царём, их засыпали вопросами: что да как?

Но никто толком ничего объяснить не мог, только твердили, что государь лоб себе побил, поклоны кладя, да что ничего никому не говорит.

Эта весть, что государь усиленно, до синяков на челе молится, мгновенно облетела Москву, приведя в умиление весь люд.

В кабаке на Заглинье шёл горячий спор, меж собой спорили двое дурней о том, сколько синяков на лбу у государя. Народ всё больше поддерживал того, который говорил, что много. Вестимо, если каждый день поклоны класть, с собой не считаясь, то одним синяком не обойдёшься. Вдруг тот, что стоял за один, усмехнулся, обращаясь к своему противнику:

   — А вот ежели тебе по лбу каждый день оглоблей бить, так сколько у тебя синяков будет?

Тот растерянно развёл руками:

   — Много... Сколько дней бить станешь, столько и будет...

   — Э не-е-е... — довольно протянул спорщик. — Один у тебя синяк будет, потому как сольются они все вместе в одно целое.

Окружающие ахнули от справедливости такого утверждения. И тут же раздался жалостливый голос жены хозяина кабака, которая вынесла пироги посетителям:

   — Это выходит, у государя синяк на всё чело?!

   — А как же! — согласился спорщик.

Всем уже не до него, каждый трогал свой лоб, пытаясь представить, сколько же нужно вытерпеть боли, чтобы заработать сплошной синяк!

   — Это всё бояре виноваты, что государю такое терпеть приходится! — авторитетно заявил сидевший в углу купец. — Из-за них Иван Васильевич Москву покинул.

Вокруг зашумели:

   — Верно!

   — Боярская в том вина!

   — Это они, тати, государя извести хотят!


3 января в Москву вдруг прискакал царский гонец Константин Поливанов. На него смотрели, как на спасителя, заглядывали в глаза, пытаясь понять, чего ожидать. Поливанов привёз две грамоты — одну для бояр и митрополита, а вторую для москвичей. Чувствуя свою значимость, держался осанисто, важно, только что не к ручке позволял подойти. Но перед митрополитом сник, протянул грамоту с поклоном, сам прося благословения. На вопрос Афанасия, каково государь, ответил, как было велено, что с Божьей помощью жив, об остальном сам пишет. По лицу Константина Дмитриевича прочитать ничего не смогли.

Вестей из Слободы ждали ежеминутно, потому Боярская дума собралась на митрополичьем подворье мигом.


Все обиды припомнил боярам государь, начиная со своего малолетства. Пыхтели дородные мужи, исходили потом в своих шубах, выслушивая обвинения в корысти, нерадении, измене, прятали глаза, каждый старался сделать вид, что это не про него, но понимали, что писано про всех, у любого такой грех найдётся. Оттого и смотрели кто в пол, кто и вовсе разглядывал свой посох, точно впервые его видел... Священникам тоже досталось, винил их Иван Васильевич в радении к изменникам, из-за чего он, государь, даже опалу ни на кого наложить не может. Стоит голос на боярина повысить, как тут же заступники объявятся, начнут за изменника просить. А потому отныне налагал государь опалу на всех сразу и, не желая терпеть многие изменные дела, оставил своё государство и поехал жить, где Бог наставит...

Когда закончились перечисления боярской вины и стало ясно, что опала на всех, а не на кого-то определённого, у многих в думе отлегло от сердца. Все — это не один, всех на дыбу не отправят. Полегчало... А потом вдруг объявление, что оставляет Иван Васильевич государство...

Митрополит Афанасий, исподтишка наблюдавший за сидевшими боярами да думными дьяками, поневоле заметил, как большинство вздохнуло свободней, а кое-кто даже плечи расправил. Забегавшие глаза выдали тайные думы, ясно, чего хотят — ежели отречётся государь, так быстро на его место Старицкого. Было заметно, что нашлись те, кто прикидывал, как не пропустить своей выгоды от царского отречения. Митрополита передёрнуло, впервые он подумал, что государь прав — не о государстве пекутся, а о своей выгоде. Готовы кому угодно служить и куда угодно податься, только чтоб самим сладко елось и мягко спалось...

Дума не успела даже толком начать обсуждение царской грамоты, как с улицы донеслись крики толпы.

   — Что это? — беспокойно оглянулся митрополит.

Ему ответил дьяк Юрьев:

   — Народу тоже царскую грамоту читали. Видно, смутился люд московский...


Он был прав. Неподалёку от митрополичьего подворья думные дьяки Михайлов и Васильев, срывая глотки, поочерёдно принялись читать грамоту государя, присланную москвичам. Те же слова, что и в послании к думе и митрополиту, услышали посадские, но вот на них опалы государь не клал, на простой народ у него ни гнева, ни опалы не было!

Первые минуты, пока дьяки читали послание, толпа безмолвствовала, но постепенно то там, то здесь кто-то выкрикивал и свои слова вины боярам. Перекрикивать людей становилось всё тяжелее. Когда же, почти сорвав голос, Васильев гаркнул про то, что опалы на люд московский у царя нет, толпа взвыла в едином порыве:

   — К митрополиту идти надобно!

   — Государь нас покинул!

   — Погибнем!

Со всеми вместе кричали и два родича, случайно оказавшиеся в Москве в беспокойное время, — Микола и Антип.


Митрополит оглядел сидевших вокруг него людей. Они уже тоже не могли молчать, даже не понять, кто начал первым, но со всех сторон раздавались голоса:

   — Пусть государь не оставляет государство!

   — Ежели повинен кто, то пусть казнит злодеев!

   — В животе и смерти нашей волен Бог и государь!

   — Идти челом бить и просить царя...

Если и были те, кто против, то молчали испуганно. Кто посмел бы подать голос против Ивана Васильевича, слыша возгласы бушующей толпы за окнами?

Митрополиту пришлось выйти к москвичам. Оглядев море голов и тысячи поднятых рук, он понял, что всё будет сделано так, как захочет Иван Васильевич.

   — Чего хочет люд московский?

Ответом ему были выкрики:

   — Просить государя вернуться в Москву!

   — Чтоб не бросал нас, не сиротил, грешных!

   — Пусть только укажет злодеев и изменников — сами их истребим!

В толпе стоял тот же служка, что приносил книгу перед отъездом царского поезда, и кричал вместе со всеми. Это казалось единственно правильным — бить челом и плакаться государю, виниться, в чём и не виновны, только чтобы вернулся на царство, не бросал своих людишек, не сиротил...

В стороне билась и рыдала какая-то баба, умоляя ехать в Слободу немедля. Её успокаивали как могли. В другое время досталось бы дурёхе по спине кнутом, чтоб не голосила зря, а нынче даже мужики смотрели с уважением: вишь как убивается, сердешная... Выкрики становились всё решительней, ещё чуть, и москвичи всей толпой отправились бы в Слободу, несмотря на крепчавший к вечеру мороз. От приезда Поливанова прошло не так много времени, а Москва пришла в немыслимое движение: пустовали лавки, приказы, суды, караульни... Всем было не до своих дел, решалась судьба государства!

С трудом удалось привести толпу к разумному решению. К государю в Александровскую слободу отправили посольство. Митрополит остался в ходившей ходуном Москве, вместо него посыльных от духовенства возглавили Чудовский архимандрит Левкий и Новгородский архиепископ Пимен. От бояр отправились руководители думы князья Иван Бельский и Иван Мстиславский. С посольством пошли и многие купцы и посадские. Наказ московского люда был единодушным — бить челом и плакаться, моля государя вернуться!

Служку, конечно, с собой не взяли, нечего ему там делать, но он вместе с огромной толпой провожал посольство далеко за городские ворота. Рядом с конём Мстиславского, схватившись за его стремя, долго бежала какая-то баба, всё уговаривая отмолить у государя прощения люду московскому. Боярин дёргал ногой, пытаясь освободиться, но женщина не отставала. Сказать что-то против Иван Фёдорович не рискнул, бабу поддержали слишком многие. Наконец она споткнулась и выпустила стремя из рук. Мстиславский не стал оглядываться. Бабёнку подняли, оттащили в сторону, помогли отряхнуть с одежды снег и грязь, поправить сбившийся плат. Никто не осуждал непутёвую за такую вольность. Она сидела на подвернувшейся колоде и всё твердила, растирая слёзы грязной рукой:

   — Сумеют ли? Отмолят ли?

Кто-то уверенно ответил:

   — Сумеют! Не бросит государь людишек своих!

Со всех сторон поддержали:

   — А что на бояр опалу наложил, так заслужили небось.

Кто-то рассмеялся:

   — Ага! Их на хлеб и воду посадить, чтоб зады толстые потощали, тогда смуту замышлять не станут!

Шутка разрядила тревогу, раздались смешки:

   — А у боярина что седалище, что морда — одно шире другого!

   — Во, во! Пущай государь по ихним седалищам кнутом и пройдётся!

   — А мы поможем!

Сколько вёрст от Александровской слободы до Москвы? Всего-то ничего. Поливанов уехал ещё с утра. Что же так долго нет ответа? Наступила ночь, но государь не только не собирался ложиться почивать, но и ничего не ел, только пил клюквенный взвар и молча вышагивал из угла в угол. В Слободе повисла напряжённая тишина, все боялись не только слово сказать, но и кашлянуть. Ходили на цыпочках, говорили шёпотом.

Хуже нет ждать да догонять... Государь ждал. Ждал и думал. Правильно ли сделал, бросившись вот так — точно в омут с головой, не оставив себе выхода? Опасная игра может привести к чему угодно...

Конечно, Иван Васильевич лукавил даже сам с собой, он оставил выход. Ведь готово отречение, а в нём всё в пользу наследников — царевичей Ивана и Фёдора. Старшим остаётся Иван, Фёдор удельным князем. Большое количество слов потратил государь, чтобы объяснить сыновьям в своём завещании, как жить дружно, не чинясь один перед другим, как править, чтобы не развалить государство...

Но сейчас думалось совсем не о том. Царевичи малы, потому передача им власти только для отвода глаз. Не собирался Иван Васильевич так просто сдаваться, но и оставлять всё как есть тоже не собирался. Как повернёт люд московский? Иван Васильевич помнил 1547 год, когда возмущённые москвичи едва не уничтожили всё его семейство. Тогда молодого царя с его супругой спас Сильвестр. Сейчас Сильвестра не было, да и не нужен такой государю, он сам себе волен!

Иван Васильевич точно переходил бурную реку по тонкой жёрдочке. Чуть влево-вправо наклонишься — и полетишь вниз! Сможет ли удержаться? Как решит Москва? Чью сторону примет? Не слишком ли он рисковал, объявляя об отречении от престола? Вдруг его примут? Не только собой рисковал государь, но и своими сыновьями, самим родом своим. До чего же трудно быть живцом!

Снова невыносимо болела голова, точно её кто сжимал огромными клещами. Ныло слева под рёбрами, тяжело дышалось, не переносили яркого света глаза... Но Иван Васильевич никому не мог даже показать, что недужен. Нет, никто не должен это знать и видеть! Снова и снова клал государь поклоны, разбивая лоб до синяков. Молил о себе, о сыновьях. Не спал ночь, вышагивая по опочивальне. Забыты пиры, жена Мария, забыт Федька Басманов. Только одна дума гложет государя: что будет?

Скуратов уверял, что ведает обо всём, что творится в Москве. Но то в Москве, а есть ещё Старица, есть Новгород... Вдруг Георгий там? Кто стоит за его спиной? Знать бы заранее, всем снёс бы головы давным-давно!

Страшные мысли заставляли едва ли не рвать на себе волосы. Как мог он до сих пор не проверить могилку, не допросить с пристрастием монахинь, не выведать всё подробно?! Оставалось надеяться только на себя и ещё на верного Малюту. И при этом никто не должен не только знать, о чём думает государь, но и догадаться, что он знает тайное... Иван чувствовал себя охотником, сидящим в засаде. Но иногда появлялась мысль, что на самого этого охотника наведён лук и на тетиву положена стрела. Кто же за кем следит, кто выстрелит первым?

А в Москве после отъезда посольства в Слободу спокойней не стало. Город бурлил, из уст в уста передавались слова завещания государя: «...тело изнемогает, болезнует дух, струпья телесные и душевные множатся...» Не бывшие в тот день на площади не могли поверить. Те, кто своими ушами слышали дьяков, читавших царское послание, снова и снова пересказывали, тоже с трудом веря собственным словам.

   — Да неужто государю так худо? — сокрушался мужичонка в куцей шубейке и драной шапке.

   — И то, — вздыхал в ответ дородный добротно одетый купец. Сейчас все были едины, всех беспокоило одно — вернётся ли Иван Васильевич?

Прихлёбывая горячий сбитень, краснорожий верзила-бондарь, очень похожий на бочки, которые мастерил, басом объявлял:

   — Я бы всех бояр в одну бочку посадил разом да засмолил. А потом с горы вниз и в реку, пущай поплавают, пока не поумнеют!

Ответом ему был дружный хохот. По тому, как надрывали животы слушатели, было ясно, что смолить бочку с боярами бондарю помогли бы многие.


К Александровской слободе подъезжали с опаской. Что там ждёт? И чем ближе, тем становилось страшнее. Не по себе стало даже Новгородскому архиепископу Пимену и Чудовскому архимандриту Левкию, хотя те давние царские ласкатели, а Левкий так совсем свой во многих распутствах. Молча ехали князья Иван Дмитриевич Бельский и Иван Фёдорович Мстиславский. Такого не бывало, чтобы государь опалу на всех сразу накладывал...


Неподалёку от Слободы москвичей окружила стража. От этого похолодело внутри у всех. Государь обращался со своим людом, да ещё каким — знатным и коленопреклонённым, как с врагами. Раздались сокрушённые голоса:

   — Видать, очень осерчал Иван Васильевич...

   — Гневается государь...

   — Как прощение вымолим-то?

   — Сможем ли?

   — Надобно со всем соглашаться, просить вершить такой суд, какой сочтёт надобным...

Иван Бельский хмурился, получалось, что Москва сама отдаёт государю право кого вздумает миловать, а кого казнить? А ну как он этим согласием боярам на беду воспользуется? И дело не в Старицких, которых можно лишить всех надежд, и всё тут. Князь Владимир Старицкий без матери и голоса супротив Ивана Васильевича не подаст, а Ефросинья уже в монастыре. Что ещё Ивану Васильевичу надобно?

Бельский не понимал государя, как и многие другие, от этого становилось много страшнее.

Малюта Скуратов велел отойти в сторону купцам и посадским:

— С вами разговор отдельно будет.

Те не роптали, тихонько подвинулись, тревожно косясь на бояр и святителей: а ну как те не так скажут? Чтоб не обидели государя ещё чем...

Остальных Скуратов внимательно оглядел и велел ехать за собой, но шагом. Малюта воспользовался своим правом доглядывать всех, чтобы дополнительно навести страху на прибывших. Каждому заглядывал в лицо: кто таков?! Он умудрялся вызвать ужас даже у тех, перед кем должен был трепетать сам. Понимал, что никто из приехавших не виновен, виноватые не решились бы, но не попугать не мог... Ехали под пристальным вниманием охраны, потом и вовсе разделились. Даже святители были задержаны в Слотине и ожидали разрешения царя продолжить путь.

Григорий Лукьянович постарался, чтобы, прежде чем попасть к государю, даже самые родовитые бояре помаялись на морозе, вроде и для них же старался, а протянуло холодным ветерком Бельского с Мстиславским, пока пришли молодцы в чёрных кафтанах, чтобы проводить к Ивану Васильевичу. Малюте на происхождение боярина и его прежние заслуги наплевать. Даже больше того, чем выше стоит, тем слаще расправляться с таким. Тем легче посадским будет поверить в их виновность и готовность бежать к Жигимонту. И нельзя допустить, чтобы опальные бояре стали героями, превратились в жертвы несправедливости. Таких жалеют, такие укрепляют дух остальных, тоже готовых к сопротивлению. Нет, бояре должны быть подчинены сразу и безропотно, иначе потом хлопот не оберёшься.

Их допустили к царю по отдельности, каждый был вынужден восхвалять Ивана Васильевича, всячески убеждать его не сиротить Русь, встать во главе борьбы с погаными и еретиками...

И Бельский с Милославским тоже хвалили и просили. Увидев государя, Иван Дмитриевич ужаснулся, настолько плох его вид. Царь словно перенёс тяжёлую страшную болезнь. Рослый и статный, он, казалось, согнулся вполовину, осунулся, волосы поредели, борода торчала клочьями... В глазах настороженность и даже страх. У Бельского мелькнула мысль: «Чего он сейчас боится? Мы же просить приехали...»

Голос Ивана Васильевича, когда он отвечал боярам, был глух и хрипл. Царь соглашался вернуться на царство, но условия своего возвращения обещал прислать позже. Что оставалось боярам и святителям, как не согласиться?

Ожидавшие купцы и посадские тревожно вглядывались в их лица. Бельский хмуро объявил о решении царя. Вокруг раздались крики, что на любые условия согласны, только бы не сиротил Русь-матушку государь! Милославский усмехнулся в усы едва слышно:

   — А ведь он победил...

Это понимали все в Боярской думе. Теперь у Ивана Васильевича развязаны руки, Москва сама дала ему право себя казнить.

Гадать о том, какими будут условия государя, пришлось долго, почти месяц. Только 2 февраля, на Сретенье, царь торжественно въехал в столицу. Все ждали выхода к народу на площадь, как было когда-то. Многие припоминали раскаянье молодого государя, пересказывали тем, кто не видел, не знал. Но ничего не последовало.

На следующий день Иван Васильевич созвал к себе во дворец митрополита со святителями и думских. Сходились, всё так же с тревогой глядя друг на дружку. Молча и напряжённо ждали появления государя Афанасий с епископами, бояре и князья. Иван Васильевич не торопился. Мстиславский морщился: чего он тянет? Если приехал, значит, уверен, что условия примут? Тогда в чём дело?

Государь вошёл неожиданно, молча оглядел маявшихся людей, коротко кивнул, отвечая на поклоны, и сел. Парадная одежда лишь подчёркивала изменившуюся внешность. Те, кто не был в Александровской слободе либо не был там допущен к государю, не могли поверить своим глазам: взор Ивана Васильевича потух, на голове пролысины, борода поредела, кажется, даже руки тряслись...

Он обращался только к святителям, словно подчёркивая опалу на бояр. То, что собравшиеся услышали, быстро затмило увиденное! Иван Васильевич объявил, что остаётся на царстве, с тем чтобы ему на своих изменников и ослушников опалы класть, а иных за дело и казнить, беря их имущество в казну, и чтобы ему в том не мешали. Начало никого не удивило, все понимали, что без согласия на опалу и казни государь не вернётся, для того и уезжал. Но потом!..

Потом Иван Васильевич объявил, что слишком много есть тех, кто хочет жить прежней волей, вот он и отделил себе опричную долю — пока 20 городов с уездами и несколько волостей. Если не хватит, то добавит ещё. В своей опричной доле он будет править так, как сочтёт нужным, чтоб ему не мешали.Остальные же русские земли будут зваться земщиной и управляться по-прежнему во главе с Боярской думой, какую возглавляют князья Иван Бельский и Иван Мстиславский. На организацию опричнины государь требовал выделить 100 000 рублей.

Неизвестно, что потрясло сидевших больше — вид Ивана Васильевича, разделение государства на две части, которые должны перемешаться меж собой, или то, какие он забирал себе города. Тут было уже не до огромных денег на обустройство опричнины.

Воспользовавшись замешательством слушателей, государь принялся наставлять думских, чтобы позаботились об искоренении несправедливости и преступлений, о наведении в стране порядка, о безжалостности ко взяточникам. Пока митрополит размышлял о том, каково будет церкви и приходам, бояре спешно соображали, попадают ли в опричнину и что делать, если попадают, а думские пытались понять, как можно править той же Москвой, если одна улица в опричнине, а соседняя в земщине. За этими мыслями никто не подумал, что царь забрал себе лучшие, процветающие земли, выселение из них людей обойдётся не просто дорого, а приведёт ко многим смертям и разорению.

Иван Бельский не выдержал:

   — Государь, дозволь спросить...

Глаза царя Ивана цепко оглядели боярина и остановились на его лице:

   — Говори.

   — Людишки, что живут ныне на опричных улицах, тоже в опричнину переходят?

Государь фыркнул:

   — На что они мне?! Я своих в их дворы поселю, таких, кто мне верен будет и меня не предаст!

Невольно последовал вопрос:

   — А бояре да думские?

   — Тоже! Сказал же, что кто не мой, чтоб шли вон!

Повисло тяжёлое молчание, Иван Васильевич сидел, цепким, тяжёлым взглядом обводя присутствующих, словно пытаясь запомнить, кто как реагирует на его слова. Большинство не реагировало никак, попросту ещё не осознали всего ужаса сказанного. Митрополит Афанасий размышлял — спрашивать ли о монастырях? Решил пока не спрашивать, чтобы не вызвать гнева государя. Всё равно, как решит, так и будет.

Это было словно общее помешательство, умные и сильные люди будто не понимали, о чём говорит их правитель. Они соглашались на всё — казни, отнимай жизни, калечь, твори суд и расправу, оставляй голыми и нищими, только не бросай нас, только правь нами! Наверное, каждый надеялся, что его минует царская опала, ведь он же не изменник, потому и бояться нечего.


Не давая Москве опомниться, Иван Васильевич принялся за дело. Уже на следующий день семеро бояр поплатились за свою прежнюю дружбу с Андреем Курбским — шестерых казнили, а седьмого посадили на кол.

Всё тот же громкоголосый дьяк Путила Михайлов с Лобного места возвестил о государевой опале за измену прежде всего на князя Александра Борисовича Горбатого-Шуйского! Князя казнили вместе с сыном. Эта сцена порвала души многим москвичам. Толпа, собравшаяся на Лобном месте, не выкрикивала обвинений в сторону осуждённых. Да и какие они осуждённые? Суда-то не было, вины за князьями москвичи не ведали, а в измене кого хочешь обвинить можно, если постараться. Напротив, бабы вполголоса, а то и шёпотом жалели молодого стройного княжича:

   — Ишь, какой молоденький! Неужто и он супротив государя?

   — Не верится что-то, небось оговорили сердешного... Ой, беда...

Ветер трепал седые кудри отца и вьющиеся каштановые — сына. Они старались не смотреть друг на дружку, потому как громилы Скуратова изрядно постарались, выбивая из опальных признания. И всё равно было видно, что хорош собой Шуйский-младший, да и старший тоже. Какая-то девка тоненько заголосила. Малюта недовольно покосился в её сторону, глупой быстро закрыли рот стоявшие рядом, а ну как беду и на себя накличет? Женщина, видно мать, потащила её прочь от опасного места. Та всё оглядывалась, кусая кулак, чтобы снова не заголосить.

Когда обоих Шуйских возвели на помост, Скуратов сделал знак, чтобы к плахе подошли оба, желая сначала казнить княжича. Но Малюта не смог помучить отца видом смерти сына, князь первым положил голову на плаху, оттолкнув семнадцатилетнего княжича. Снова раздался бабий почти стон: каково сыну-то?! Глаза Скуратова из-под густых рыжих бровей заскользили по стоявшим внизу, примечая, кто как реагирует. Все, кто заметил этот тяжёлый, не обещающий ничего хорошего взгляд, сжались, стараясь стать незаметней, отводили свои глаза, прятали лица в бороды или кулаки.

Но и молодой княжич повёл себя достойно: он поднял отрубленную голову отца и поцеловал в лоб. Толпа, собравшаяся вокруг помоста, отпрянула назад, хотя и молча. Такого Скуратов допустить не мог! Он вырвал голову из рук юноши, ударом кулака свалил того на помост. Сын быстро последовал за отцом. Стараясь не дать опомниться москвичам, Малюта махнул рукой, чтобы подводили следующих. Двое князей Ховриных хотя и дрожа, но с достоинством взошли на эшафот, сами встали перед колодами, опустили головы на облитое кровью дерево. А толпа вокруг вдруг стала редеть. Протестных криков не было слышно, но люди старались уйти от страшного зрелища. Москва не раз видывала казни на Лобном месте, не менее жестокие казни. Но на сей раз люди попросту не знали за что.

На площади вскоре остался один юродивый Николка, который рыдал, подняв спутанные веригами руки к небу. Не к кому было обращаться, вычитывая заново вины казнённых.


Но Москве не до того, в ней начался спешный переезд, съезжали со своих дворов те, чьи улицы попали в опричнину, а сами они нет. Куда им деваться, объяснить не мог никто. Обещали дать денег на новое обустройство, но когда и кто — неизвестно. Зато опричники устраивались быстро и с удовольствием. Прежние хозяева не могли унести и увезти с собой многое, а многое им попросту не позволяли забрать. Переезд, даже ещё и такой, не лучше пожара. Враз потеряли кров множество семей. За что? С кого спрос, не с государя же? И опричников очень не попросишь, злющие, точно псы, чьи головы себе к сёдлам навешали. Налетают как чёрные вороньи стаи, кто не успел увернуться, тот и пропал.

Двор Миколы попал в опричнину, Антипов тоже. Марфа рыдала: куда же выселяться зимой-то? И корова с малым телёночком, и у другой скотины приплод. Но это мало интересовало опричников, велели освободить избу и двор, и всё. А скотину куда? Скотину оставить, не забирать же с собой!

Микола стоял, оторопев, и безмолвно разевал рот. Как это оставить? А он с детьми куда же? И тут увидел среди опричных... Антипа!

   — А ты откуда тут? — изумился Микола.

   — Я — опричный! — гордо заявил ему родич. — Пока ты тута в избе сидел, я в государево войско пошёл! — И поторопил: — Ты давай отседа, поспешай, мне недосуг!

   — Тебе-то что? Или мой двор захватить хочешь?

Антип не учуял угрозы в голосе родича, да и не боялся этого, довольно усмехнулся:

   — Мой теперь двор будет! А ты со своим боярином в другое место отправляйся.

   — Ты?! — взъярился Микола. — Тебе и гвоздя ржавого не оставлю!

К нему кинулась Марфа, повисла на руках, умоляя:

   — Миколушка, родимый, не спорь ты с ним, иродом! Они вон Еремея убили, а двор сожгли!

На счастье Миколы, опричников отвлекли на другой стороне улицы, там завязался настоящий бой между не желавшим выселяться хозяином и опричником, положившим глаз не столько на имущество, сколько на красавицу жену бедолаги.

Поздно ночью двор Миколы вдруг полыхнул, да так, что отстоять не смогли, видно, зажгли сразу со всех сторон. Больше всех суетился его сосед Антип, ходивший теперь в опричниках. Понятно, спасал то добро, которое надеялся забрать себе. Не удалось. А куда девалась семья Миколы, никто не понял, пропала без следа. Сначала Антип кричал, что бежал строптивый сосед, но потом вдруг стих отчего-то. Утром выяснилось, что пропала и жёнка самого Антипа с двумя ребятишками.

Послать бы вдогонку, но опричников спешно отправили на подмогу своим в Москву.

Семья Миколы и Антипова Анея с сынишками месили снег, стараясь уйти подальше от опричного раздолья. Куда? К сестре Миколы Варваре, что жила в псковских землях. Далеко, но куда ж деваться? Переселяться вслед за боярином в неведомое? Кто там ждёт? Микола вольный, боярину ничего не должен, потому сам себе хозяин. Подумав об этом, мужик горько усмехнулся: вот тебе и хозяин... Выгнали из собственной избы посреди зимы такого хозяина...

А по московским землям катился опричный вал, сметая всё на своём пути. Согни погибших валялись на дорогах, сотни замученных были растащены бродячими псами, сотни сирот бродили, выпрашивая хоть малюсенький кусочек хлебца, чтобы не помереть с голоду.

Государь делил страну на свою и земскую...


Царь перебрался в Александровскую слободу, где спешно устроил огромный двор.

Двор обнесли глубоким рвом, за которым возвышался земляной вал с бревенчатыми стенами и шестью кирпичными двухъярусными башнями. Въезд в Слободу через одни ворота с подъёмным мостом. Есть ещё, но они только для самого государя с его сыновьями, остальным туда хода нет. Посреди двора большая каменная церковь Богородицы с пятью позолоченными куполами. Царские хоромы с виду нарядны, раскрашены в разные цвета, крыша в виде чешуи, с вышками, резными крыльцами, затейливыми наличниками над окнами. Но, несмотря на всю красу, над дворцом какая-то тяжесть. Может, из-за глубоких узких окон, которые точно бойницы у замков?

За хоромами сад, а за ним вотчина Малюты Скуратова — мрачное низкое каменное здание тюрьмы. Хотя пыточная у Григория Лукьяновича не только там, но и под самим дворцом, чтоб далеко государю не ходить.

Дома опричников жались друг к дружке почти вплотную на остальном пространстве. За валом большой пруд, ходили слухи, что туда Скуратов сбрасывает казнённых, чтоб рыба, которую ловят к столу, была вкуснее. И раки тоже. Жители близлежащих сел проезжали мимо пруда, затаив дыхание и мелко крестясь, точно кто из утопших мог вдруг появиться из воды и утащить за собой. Но ездило мимо не так много народа, государевы слуги быстро разогнали прочь всех ненужных, а те, кто остался, сами были опричниками, либо их родные служили в опричном войске у Ивана Васильевича.


Афанасий Вяземский торопился к государю, надо было обсудить внешний вид его опричной гвардии и клятву, которую те будут давать завтра. В руках слуги боярина был ворох чёрной одежды. В покоях Вяземского встретил Малюта Скуратов.

Опричные — его особая забота. Иваном Васильевичем велено отбирать в его войско самых решительных, не смотреть на знатность, даже лучше, если из простых, крепче за государя держаться станут, не будут свою родовитость то и дело поминать. Афанасий Вяземский, глядя на тех, кого приводил к Ивану Васильевичу Малюта, морщил нос: всё хорошо в меру, а у Скуратова не войско, а шайка татей. А ну как начнут сами людей грабить, прикрываясь царским именем?

Не зря опасался Вяземский, так и вышло. Опричники только поначалу действовали по воле государя, пока не получили невиданные привилегии и не поняли, что царь смотрит на все их деяния сквозь пальцы. А уж тогда развернулись во всю ширь Руси, грабя и убивая ничуть не лучше татарского войска времён Батыева нашествия! Зачастую государь и не знал, где находится тот или иной отряд и кого грабит. Ему это было ни к чему; Иван Васильевич воевал идейно...

Скуратов остановил Вяземского:

   — Кафтаны новые несёшь, Афанасий? Ну-ка дай глянуть...

Придирчиво осмотрев одежду опричников, Малюта кивнул:

   — Согласен...

Вяземский раздражённо подумал, что его согласия никто и не спрашивал, но благоразумно промолчал. Скуратов нынче в такую силу вошёл, что впору Григорием Лукьяновичем с поклоном величать! Рядом с государем ходит, так близко, что лучше лишний раз поклониться да своё уважение высказать...

Иван Васильевич одежду тоже одобрил, но потребовал:

   — Это сверху, а внизу чтоб было всё крепко и богато!

   — Это как? — осторожно поинтересовался Вяземский.

Похоже, Иван Васильевич и сам, видно, не знал как, но выручил верный Малюта, мгновенно заметив лёгкое замешательство своего хозяина, насмешливо заявил:

   — Да как? Вестимо, чтобы кафтаны на беличьем али собольем меху и чтоб золотом шиты были!

Боярин едва сдержался, чтобы не пожать плечами. Иван Васильевич тоже глянул сбоку на помощника чуть недоумённо, но промолчал. Опричники получили вниз кафтаны, расшитые золотом и подбитые беличьим или собольим мехом! А сверху те самые чёрные монашеские одеяния с овчиной, которые принёс Вяземский. На головах шапки, отороченные волчьим мехом. Шапки почти у всех чуть сдвинуты набок, лихо заломлены, отчего вид у стоявших получался залихватский.

На всех первых кафтанов не хватило, но три сотни, облачённые в новые одежды, стояли перед крыльцом государева дворца в Александровской слободе. Скуратов снова и снова окидывал беспокойным взглядом ряды опричников: всё ли ладно, все ли опрятны и готовы? Придраться было не к чему, чёрные ряды образовывали чёрные квадраты. Чем не гвардия?! Почему-то подумалось о царском шурине, куда тут этому Мишке Черкасскому, смог бы он без Малюты Скуратова такую силищу собрать и вышколить за малое время? Только и знает, что зверствовать да нагайкой по спинам своих лупить. Не-ет... Григорий Лукьянович действует осторожней, но так, что, попав в его капкан, уже не вырвешься. Сейчас клятву дадут государю, и пропала их волюшка вольная! И ведь не силком Малюта их заставляет, никто пожаловаться не может, что не своей волей хомут надел, всё добровольно, да ещё и отбор нешуточный выдержали...

Размышления Скуратова прервало появление на крыльце государя. Иван Васильевич вышел в такой же опричной одежде, как остальные. Если это и вызвало недоумение у стоявших навытяжку новых опричников, то никто благоразумно не посмел даже глазом повести. Царица Мария стояла на крыльце вместе с царевичами, бесстрастно разглядывая опричные ряды. «Точно кукла бездушная, — почему-то подумалось Вяземскому. — Чужая царица в Московии, всем чужая... Даже собственному брату Михаилу, что вытянулся, как остальные, в ожидании государя».

По знаку Басманова вперёд выступил всё тот же громкоголосый Путала Михайлов и зычным басом принялся читать клятву опричника. Стоявшие в чёрном парни повторяли вслед за ним:

   — Я клянусь быть верным государю и великому князю и его государству, молодым князьям и великой княгине и не буду молчать обо всём дурном, что я знаю, слыхал или услышу, что замышляется тем или другим против царя и его государства, молодых князей и царицы. Я клянусь также не есть и не пить вместе с земщиной и не иметь с ними ничего общего. На этом я целую крест.

Нестройный гомон голосов заставил Вяземского поморщиться, надо было бы заставить выучить клятву, чтоб говорили единым духом. А Малюта не раздумывал, он произносил клятву вместе с остальными, даже чуть опережая дьяка Михайлова, потому как знает текст наизусть, сам придумывал. Иван Васильевич скосил глаза на верного слугу и едва заметно усмехнулся в усы. Григорий Лукьянович словно забыл о присутствии самого государя, так увлёкся клятвой, клялся от души, очи горели. Да, более верного слугу трудно сыскать — решил для себя Иван Васильевич.


Понимал ли Иван Васильевич, какую власть даёт этим вот непросвещённым головорезам? Во что они могут превратить всё Московское царство, получив такую власть? Неизвестно. Для государя в то время не было ничего важнее организации жизни в Александровской слободе как примера для остальных…


В Александровской слободе не одни взрослые, Иван Васильевич постарался забрать с собой и дорогих ему детей. И не одних своих. Государь детей любил и старался о подрастающем поколении заботиться, особо если видел, что ребёнок смышлён и хорош собой. Очень Ивану нравился сын Дмитрия Годунова Борис. Отрок на два года старше царевича Ивана, давно овладел грамотой и счётом, знал Священное Писание, крепок телом и недурен собой. Не отстаёт и сестра Ирина. Девочка развита не по годам, а в учёбе всегда рядом с братцем, потому грамоту разумеет не хуже, а в чём и лучше. На Годуновых положили глаз одновременно и Иван Васильевич, и Григорий Лукьянович, каждый по-своему.

Государь углядел, что смышлёная, добрая Ирина нравится младшему царевичу Фёдору, и она от Фёдора носа не воротит, а ведь немногие выносят его занудство и блаженную улыбку. Есть такие, кто в глаза хвалит, а чуть отвернётся, так насмехаются. Царевич доброты несказанной, умён, но каким-то своим умом, точно просветлённый какой, жить с таким рядом — труда душевного много надобно. Маленькая Ирина не чуралась странного царского сына, подолгу о чём-то с ним беседовала, смеялась. Глядя, как заливаются смехом от своих детских радостей Фёдор и дочь Годунова, царь решил, что лучшей невесты для царевича не сыскать, а потому привечал детей Годуновых больше других.

Государь однажды пообещал:

   — Благословлю сей брак!


Знать бы Ивану Васильевичу, кем станет совсем молодой тогда ещё Борис Годунов! Дочь боярина Дмитрия Годунова Ирина станет женой младшего сына государя Фёдора. Сам Борис женится на дочери всесильного к тому времени Григория Лукьяновича Скуратова.

После смерти Ивана Васильевича недолго царствовать будет его младший сын Фёдор Иванович, а править за него Борис Годунов. После смерти Фёдора Ирину по воле её брата венчают на царство, а она, уйдя в монастырь, передаст шапку Мономаха самому Борису Годунову. Царствование Бориса продлится недолго, он умрёт то ли по болезни, то ли будучи отравленным... Москва изберёт нового царя — боярина Василия из рода Шуйских. Но и ему недолго править. На Руси наступали Смутные времена... Затем были поляки в Кремле, Минин и Пожарский и выборы государя из новой династии — Романовых.


Как государь пестовал Ирину Годунову для собственного сына, так Малюта пестовал царских отроков и Бориса Годунова для самого себя. Ненавязчиво старался стать полезным: то посоветует что с лошадиной упряжью, то покажет, как стремя подтянуть, чтобы нога в нём ладно себя чувствовала, то какому приёму хитрому обучит Ивана-младшего, то устроит веселье с Васькой Грязным, чтобы и царевичи посмеялись, и маленькие Годуновы вместе с ними. Жена Григория Лукьяновича только ахала, поняв, куда метит супруг. Если Борис Годунов станет зятем Скуратова, а его сестра Ирина снохой самого государя, то и Малюта вроде родственником Ивану Васильевичу будет... Ох и сладкие то были мысли!..

Но Скуратов и без родства до гробовой доски верен будет государю, даже если тот велит в кипятке свариться, чтобы повеселить, Малюта из кожи варёной вылезет, а царя повеселит. Такой уж он человек, если верен, то до конца!


Митрополит Афанасий долго не выдержал, безо всякого позволения вдруг снял с себя митрополичьи знаки и вернулся в монастырь. Царь негодовал, но поделать ничего не мог. В оба уха ему подпевали верные слуги — Басмановы, Вяземский, Грязные и, конечно, Скуратов, куда ж без него?

Святители быстро избрали на место сбежавшего Афанасия казанского архиепископа Германа. Выбрали небывало — жребием. Никто не хотел на митрополичье место, попросту боялись.

Но и Герман оказался не таким, каким его хотел бы видеть Иван Васильевич. Избранный невиданным прежде образом Герман завёл речь... о милости и понимании. В первое мгновение Иван Васильевич недоумённо пялился на нового митрополита: этот-то куда лезет?! Поняв, что Герман искренне, разозлился, и уже через день опальный святитель отъезжал в дальний монастырь.

Малюта поддакивал:

   — Ишь ты какой! Страшным судом государю грозить... Да разве тем должен митрополит заниматься? Он должен поддерживать правителя во всех его благих начинаниях...


Москва снова без митрополита. Государь злился:

   — Что же, на Руси честного святителя нет, что ли?!

И вдруг вспомнил рассказы ещё Макария о боярском сыне Фёдоре Колычеве, принявшем постриг в Соловецкой обители под именем Филиппа и ставшем её игуменом. Сам он Колычева не помнил, слишком мал был, когда тот при матери служил. Когда приезжал игумен на Соборы, не до него было государю... Но о делах Соловецкой обители Иван Васильевич наслышан, помогал и после пожара, и потом, когда уже Филипп во главе её встал. Переписку государь вёл с новым игуменом, благоволил деятельным монахам и их главе, дивился разумности Филиппа. Вот про кого никто дурного сказать не может! И в святости усомниться повода никогда не давал, и хозяин хороший... Что ещё нужно?

   — Филипп, соловецкий игумен, вот кто нам нужен!

От этого имени вздрогнули и Вяземский, и Басманов.

Если оно не очень испугало Малюту Скуратова, то потому, что ему было всё равно, кто будет митрополитом, для того важнее государя никого нет и быть не может. На земле нет. Хотя, если бы Малюту спросили, верит ли он в Бога, Скуратов ответил бы, что верит в государя, а потому кто против государя, тот против Бога, и всё на этом. А вот Вяземский и Басманов ужаснулись, кажется, лучше было бы вовремя приструнить Германа. Если честно, то Афанасий Вяземский рассчитывал, что Иван позовёт в митрополиты Новгородского архиепископа Пимена, с которым у боярина особые отношения. Кого же, как не его? А вот безукоризненный Филипп Колычев совершенно не устраивал и Басманова тоже. Такого враз не приструнишь и не сковырнёшь, как Германа. Но Филипп ярый противник опричнины, об этом даже заочно известно, а что будет, когда этот святой отец своими глазами увидит опричные деяния?! Неужели государь не понимает, что получит вместе с Филиппом сильное противление своей власти?

Вдруг Басманова осенило: неужто Иван Васильевич на это и рассчитывает? Конечно, подчинив себе такого митрополита, государь станет в десяток раз сильнее. А если не удастся? О таком думать не хотелось, тем более что государь схватился за такую мысль. Вяземский хорошо знал, что если что-то западёт в голову Ивана Васильевича, то лучше выполнять, не то пожалеешь. И всё равно он не понимал, для чего государю такая головная боль?


За 18 лет до конца. МИТРОПОЛИТ ФИЛИПП


т следующей тени государь просто шарахнулся, даже не смогли удержать, едва не упал навзничь. Горло перехватило:

   — Уйди! Сгинь! Исчезни!

Руки Ивана Васильевича пытались оттолкнуть видение, губы посинели от хрипа. Так отмахиваются от чего-то очень страшного.

Что же так испугало царя?

Он увидел митрополита Филиппа, с которым, хотя и отправил в дальний монастырь, справиться так и не смог!


* * *

11 февраля 1507 года в Деревском имении бояр Колычевых была радость — у Степана Ивановича по прозванию Стенстура родился сын, наречённый Фёдором. Мальчик крепенький, голосистый. Подняв младенца над головой, счастливый отец изрёк:

   — Славен будешь!

Отец оказался прав, но он и не подозревал, какая необычная судьба ждёт его сына, и, уж конечно, не думал, что тот станет митрополитом Московским и будет причислен к лику святых!

У всех Колычевых прозвища, но не обидные, а очень даже приметные. Отец Степана Ивановича Иван Андреевич прозван Лобаном за большущую голову и выпуклый лоб. Самого Степана прозвали в честь шведского правителя Стенстура, славного своей разумностью. Видно, и Колычев был таким, недаром его позже определили дядькой-воспитателем Юрия — младшего сына великого князя Василия Ивановича и Елены Глинской. Слабоумный Юрий души не чаял в своём дядьке Степане.

Все Колычевы честно служили московским князьям ещё со времён Ивана Калиты. Вот и Иван Андреевич Лобан-Колычев погиб, защищая Ивангород от нежданного нападения ливонцев. Был он наместником новгородским, а потому владения имел в новгородских землях и женился там же.

Сыновья его служили в Москве, потом у князя Андрея Старицкого, Иван Иванович Умной-Колычев даже думу у того ведал, за что потом и поплатился жизнью вместе со своим князем.

Но тогда в 1507 году о страшных днях и не думалось. Степан Стенстура-Колычев вместе с братьями верно служил великому князю Василию III Ивановичу и его первой жене княгине Соломонии. Никто не ждал беды изнутри, власть виделась крепкой и надёжной. А что до ливонцев или татарских набегов, так на то и воеводы. Всё казалось: вот с Казанью справятся, потом ливонцев побьют, чтоб не налезали всякий год на псковские земли, и заживут лучше некуда. Но вышло не так...

Маленький Федя — мальчик очень серьёзный. В боярском доме детей полно, у Семёна Ивановича родичей немало, но Федя выделялся среди всех своим внимательным взглядом и постоянным старанием всё обустроить. Если остальные могли разбросать игрушки, то мальчик их собирал, складывал, в играх всем распределял роли. Взрослые дивились — даже старшие дети маленького Федю слушались.

А ещё в храме не по сторонам глазел, а внимательно слушал всё, что говорил священник. Это тоже изумляло родителей, особенно когда Федя принялся расспрашивать о Деве Марии и младенце Иисусе. Заставил пересказать историю его рождения и смерти на кресте несколько раз и после того долго молчал. А потом вдруг спросил у матери: отдала бы она его вот так же? Боярыня Варвара широко распахнула глаза и в ужасе замахала на сынишку руками:

   — Что ты, Федя, Господь с тобой!

Не отдала бы — решил для себя мальчик и не понял, рад он этому или нет.

Повзрослев, Фёдор стал ещё более серьёзным, он рано принялся учиться буквицам и счёту, потом помогать отцу распоряжаться холопами и хозяйством. Так же рано пошёл на службу, но вынужден был её оставить. Не потому, что был бестолков или ленив, а потому, что пришло правление Елены Глинской с родичами и опала легла на семью князей Старицких, которым служили Колычевы. Дядя Иван Умной-Колычев был в думе у князя Андрея Ивановича Старицкого, за что попал в тюрьму. Троюродные братья Андрей Иванович и Гаврила Владимирович в Москве были биты кнутом и после казнены.

Не было внуков у Степана Стенстуры-Колычева, те сыновья, что женились, все бездетны, а Фёдор и не мыслил семью заводить. Может, потому Степан Иванович так холил-лелеял маленького княжича Юрия? Позже будут племянники у Фёдора Степановича, которые вместе с остальными его родственниками горько поплатятся за родство с опальным митрополитом Филиппом Колычевым.

Фёдор служил правителям честно, но с тяжёлой душой переносил нововведения молодой княгини Елены. А уж когда после смерти князя Василия на Русь пришла беда, точно замкнулся, всё больше в церкви да за книгами, ему не по нутру с ряжеными прихвостнями новой правительницы прыгать. Отец беспокоился, на Фёдора отчего-то косо поглядывал Телепнёв, как бы бедой не обернулось. Потому, когда однажды сын невзначай завёл разговор об иночестве, не сказал ни да, ни нет. А тот, видно, всё чаще о таком задумывался.

Однажды пришёл из храма сам не свой, задумчивый, но будто просветлённый. Отцу бы спросить, но не до того, другим занят. Маленького княжича Юрия на коня бы сажать пора, а тот едва сам ногами двигает, вот и измышлял Степан Иванович, как ему исхитриться, чтоб глупые болтуны лишнего не заметили...

А Фёдор услышал в проповеди слова, которые сколько раз уж сам читал, но вот не задевало же! О том, что нельзя служить двум господам. Видно, время пришло, понял, что либо Господу служить, либо жестокой правительнице с её полюбовником. А тут вдруг весть о гибели дяди и троюродных братьев!

Когда Степану Ивановичу сказали, что сын Фёдор исчез неведомо куда, никого не предупредив, он только рукой махнул:

   — Пусть по себе жизнь выбирает...

Домашних подивило спокойствие, с которым отец отнёсся к пропаже сына, заподозрили, что знает что-то, но тот молчал, молчали и остальные. Да и боярыня Варвара не суетилась и не ахала, а ведь времена страшные, мало ли что...

Фёдор действительно бежал куда глаза глядят, хотелось уйти от мирской мерзости в дальнюю обитель, чтоб не вспоминать о разгульной Москве и её правительнице, не уберёгшей вдовью честь. Только куда идти? Поддался своему движению души, ушёл в чём стоял, а о том, как и куда пойдёт, и не думал, полагался на волю Божью.

Конечно, не просто так мерил версты Фёдор Колычев, он шёл к Студёному морю, где, точно знал, есть Соловецкая обитель. Слышал, что и мала она, и худа, да только дальше её тогда на Руси, почитай, и не было. Фёдора не путали ни скудость будущего пристанища, ни его удалённость, напротив, радовали.

Но сразу добраться до обители не удалось, слишком велики русские просторы, от Москвы до Студёного моря шагом быстро не дойдёшь. К тому же Фёдору не хотелось выдавать, кто он таков, а потому ни злата не взял, ни серебра, за подвоз платить нечем, топал ногами... Пришлось трудом подрабатывать. Вот когда пригодились молодому Колычеву его наблюдательность и отсутствие кичливости! Кроме того, надо было что-то есть. И тогда бежавший как можно дальше Фёдор Степанович напросился к крестьянину в Хижах на Онежском озере... пасти скот!


Суббота хороший хозяин, стадо у него немалое, самому не справиться. Потому, когда вдруг объявился новый человек и спросил, не приютит ли его за какую работу, даже долго не раздумывал. Только подивился, как человек попал в Хижи.

Оказалось, привёз на лодке местный крестьянин Михей Гнутый, плававший на берег за кой-каким товаром. Перед самым отплытием обратно на остров к нему вдруг подошёл этот странный человек, по виду вроде и русский, но уж слишком чистый и опрятный. Спросил, откуда лодочник, попросил отвезти подальше от людей.

   — С чего бы? — усмехнулся Михей, внимательно оглядывая незнакомца. Нет, вроде на беглого не похож, на татя тоже. Но Гнутый тотчас осадил сам себя — откуда ему знать, как выглядит тать? Любой татем может оказаться.

   — Не могу среди людей жить, — мотнул головой незнакомец.

Михей хотел было сказать, что тогда ему прямая дорога в монастырь, а то и совсем в скит, но передумал и почему-то предложил:

   — Давай к нам!

   — Это куда? — поосторожничал незнакомец. Эта осторожность не слишком понравилась Гнутому, но ответил:

   — На остров! Людей у нас мало, но каждый на виду...

Цепкие глаза крестьянина в упор разглядывали человека. Тот кивнул:

   — Поплыву, коли возьмёшь с собой. А чужих глаз я не боюсь, если только меня самого не продадите...

   — Кому? — снова сощурился Михей.

Незнакомец совсем помрачнел, но, видно, выхода у него не было, уже тише проговорил:

   — От княжеской немилости...

   — Эк ты!.. — ахнул владелец лодки. — Какому это князю тебе не угодить пришлось?

Говоря это, он уже освобождал место в лодке для просителя. Тот всё понял без слов, забрался на своё место, протянул руку за веслом:

   — Давай, грести помогу.

Михей осторожно отстранился:

   — Я сам!

   — Зря боишься, — усмехнулся незнакомец. — Я боярский сын Фёдор Колычев, был на службе у князя Старицкого... Сам ведаешь, как не любят нынче в Москве этого князя и всех его людей.

Гнутый сокрушённо помотал головой:

   — Что-то слышал, да не до Москвы нам, со своими делами в Хижах управиться бы...

Помолчали, когда до берега уже было далеко, Фёдор снова предложил:

   — Давай погребу. Устал же...

   — Не... — упрямо мотнул головой крестьянин. — А куда ж ты теперь-то? Ты, чай, боярин, к простой жизни не привык.

Колычев довольно долго смотрел вдаль на плывущие и в небе, и в воде облака, на ставшую почти невидной полосу леса на берегу, потом вздохнул:

   — Не привык, ты прав. Да только жизнь так поломалась, что придётся привыкать. А работы я не боюсь... Если можно, поживу в вашей деревне, покуда всё не уляжется, а потом подумаю.

Гнутый хмыкнул:

   — Мы гостям всегда рады, но вот только гость ли ты? А ну как за тобой царская стража наедет, нас всех порубит?

   — Никто меня не видел и, верно, пока не выслеживал, не то давно бы взяли. Опалы на меня пока нет, только на мою дальнюю родню. А ежели ты сам не расскажешь, кто я таков, то и знать не будут.

   — Ага! — обрадовался Михей. — Я в деревне расскажу, что, мол, встретил нежданно богатого родственника, какого у меня никогда не было и быть не могло, и вот всем на радость привёз!

   — Да я и сам понимаю, что белыми нитками шито. Но где-то же жить надо? Ежели не пригреете меня хоть на время, то придётся дальше топать.

Русский народ жалостлив, кому помощь нужна, тем всегда поможет. Только кивнул Михей:

   — Ладно, поживёшь у нас, а там видно будет.

Помолчав ещё немного, вдруг объявил:

   — Только трудиться придётся вместе со всеми! У нас даром хлебушек не едят!

Колычев улыбнулся:

   — Не объем, не бойся.

   — Деньги есть, что ли? — сощурил глаза Михей.

Фёдор помотал головой:

   — С собой нет. Работать стану вместе со всеми, как скажут. А потом отблагодарю.

Гнутый что-то пробормотал невнятное, но по его недовольному взгляду было ясно, что не одобряет отсутствие звонких монет у своего нечаянного гостя.

Они долго плыли молча, потом Михей, видно, всё же устал и предложил Колычеву:

   — Погреби ты, я править стану.

Тот не стал выговаривать, кивнул и пересел на середину лодки. В его руках силы было немало, размашистые гребки погнали судёнышко гораздо быстрее, чем у хозяина. Глаза Михея снова превратились в щёлочки, откуда подозрительно заблестели маленькие глазки.

   — Говоришь, сын боярский? А гребёшь вон как!

Фёдор от души расхохотался:

   — Я же сказал: много что умею! Мой отец Степан Иванович Колычев боярин небогатый, даром что родичей вон каких имеет да княжича Юрия воспитывает! Наши владения в Деревской пятине не только людскими руками подняты, но и нашими с батюшкой. Я не только грести приучен, но и косить, топором работать, не очень умело, правда, но остриё от обуха отличу...

Гнутый вытаращился на своего попутчика во все глаза:

   — Да неужто бояре такими бывают?!

   — Бояре всякими бывают... — вздохнул Колычев, усиленно работая вёслами. Дело близилось к вечеру, а плыть в ночи ему совсем не хотелось.

Вида, что Колычев действительно не боится труда, Михей постепенно успокоился. Он уже представлял, как станет рассказывать деревне о такой неожиданной встрече. Только подумать — боярский сын гребёт в его лодке, а он сам сидит как боярин! Ну дела...

Но похвастаться не удалось, когда Хижи уже были видны, Колычев вдруг попросил:

   — Ты лишнего-то не говори, ни к чему всем знать, кто я и откуда...

Михей чуть помолчал и всё же возмутился:

   — А чего ты боишься? Люди у нас хорошие, ежели ты к ним с добром, то и они не обидят.

   — Боюсь, — откровенно признался Колычев. — Не гать, и не бежал, но княжеской немилости пока хоронюсь. Моих братьев кнутом на Москве били и казнили почём зря! И дядю Фёдора Михайловича в узилище гноят.

   — Родных?! — ахнул Гнутый.

   — Троюродных, — мотнул головой Фёдор, — только от того не легче. Меня, может, и не тронули бы, да лучше быть нагим да живым, чем в шубе и повешенным.

   — Это да, — согласился Михей. Чуть поразмышляв, он добавил: — Ты вот что, ты не говори, что Колычев да боярский сын. Скажи, купецкий там или дьяка какого поплоше. У нас ни тех, ни других никто в глаза не видывал, кроме меня, мало кто на берег плавает. Или того лучше скажи, мол, ливонцы семью сгубили, а ты себя не помнишь... Вот и поживёшь у нас. Только придётся тебе, мил-друг, поработать, даром никто кормить не станет, нет у нас лишнего-то...

Когда лодка почти доплыла до берега и стали видны не только дома, но и люди, вышедшие встретить Михея, тот поинтересовался:

   — Скотину боишься?

   — Какую скотину? — удивился Фёдор.

   — А коров с бычками! — усмехнулся Гнутый. — Какая же ещё бывает скотина.

   — Не боюсь! — буркнул Колычев.

   — Вот и ладно. Пристрою тебя к своему шурину, ему пастух нужен, сам не справляется. Пойдёшь ли?

   — Пойду, — согласился Фёдор. Ему выбирать не приходилось.

   — Вот и лады, скажем, что ты из ливонских земель, Юрьева или какого другого города. Родичей твоих побили, а тебе по башке шарахнуло так, что про себя ничего не помнишь. Пожалел я тебя, взял к нам жить, понял?


Колычева приняли на острове дружелюбно, но осторожно. Про житьё-бытьё в Юрьеве расспрашивать не стали, Михей сразу рявкнул:

   — Сказано же, что не помнит человек ничего!

Кто-то из баб усомнился:

   — А откуда тогда известно, что он юрьевский?

   — Знакомый один сказал, он его там видел!

Суббота Михея на берег встречать не вышел, не до него, дел полно. Потому истории Колычева не знал. Когда Гнутый подвёл Фёдора ко двору шурина, беглец подивился ладности построек. Всё сделано с умом, чисто, заботливо, видно, хороший хозяин крестьянин Суббота, не в пример самому Михею, у того слишком много времени уходило на болтовню, двор зарос травой, в которой терялись нужные вещи. Даже косу найти удалось не сразу, с трудом разыскал, чтобы выкосить хоть проход к сараюшке с довольно тощей коровёнкой. Но такое неустроение, видно, мало беспокоило хозяина, едва махнув пару раз косой, он заторопился:

   — Пойдём, шурин уж вернулся с пастьбы, поди.

Беременная жена Михея, с трудом передвигавшая опухшие ноги, ругнулась:

   — Куда?! Снова всю ночь шляться станешь? А дома дел невпроворот!

Гнутый отмахнулся от неё, как от назойливой мухи:

   — Вишь, завела себе...

Выходя за ворота, они слышали вслед:

   — Вот ирод навязался на мою голову! Чтоб тебе пусто было, бездельнику! Чтоб тебя покорёжило, проклятого!..

Гнутый, который и без жениных проклятий был кособок, возмущённо кивнул назад:

   — Во! Вишь, как костерит? Проклинает, а её проклятья верные. Однажды вот крикнула, и меня через день лесиной по хребту так огрело, что и поныне перекошенным хожу.

   — Так это у тебя прозвище? — ахнул Колычев.

   — А то! — продолжал возмущаться его спаситель. — Дёрнул чёрт жениться! Плодовитая, зараза, оказалась. Стоит только к её юбке подойти, так сразу и дитё несёт в подоле! Шестерых за семь лет наклепали, и ещё одного носит. И все живучие, все жрать требуют. А мне опосля той лесины на хребте много ли унесёшь? И чё делать — не знаю...

Фёдору хотелось смеяться, но этого было нельзя, обиделся бы Гнутый до конца жизни. Выручило то, что Хижи деревня невелика, да и дом шурина Субботы оказался не в другом конце.

Только входить даже в ворота Михей почему-то не стал. Остановился возле крепкого забора и мотнул головой:

   — Во, иди! Скажешь, как договорились, мол, юрьевский, по башке треснули, себя не помнишь. Что Фёдором зовут, в ладанке писано было. Ты читать умеешь?

Колычев усмехнулся, но Михей уже и сам понял глупость вопроса: каково боярскому сыну и не уметь?

   — А чего же сам не идёшь?

Гнутый поморщился:

   — Да не любит он меня. Говорит, мол, болтун и бездельник. А того не поймёт, что душа у меня разговора требует, как у другого молчания, так у меня слов! — Такая досада слышалась в голосе Михея, что Фёдор даже улыбнулся.

   — Ладно, если в дом не пустит, к тебе вернусь, — усмехнулся он. — Пустишь ли переночевать?

   — Пущу, — махнул рукой спаситель и споро зашагал прочь. Вовремя, потому как, привлечённый голосами, из калитки показался, видно, хозяин двора.

Суббота был крепок и ладен, как и его двор, и забор, и дом за ним. Невысокий, коренастый мужик, рубаха на котором только что не трещала по швам от упитанности, остановился, внимательно разглядывая незнакомца. Фёдор сразу понял, что толщина у крестьянина не квёлая, жирная, как бывает у толстых людей, а крепкая, наработанная ежедневным трудом.

   — Ну, чего встал? Ты кто? — особой приветливости в голосе хозяина крепкого двора не слышалось.

   — Я — Фёдор. Возьмёшь ли к себе в работники хоть ненадолго? — Глаза Колычева, не прячась, смотрели в глаза крестьянина.

Тому, видно, понравилось, что гость не отводит глаз, постоял, помолчал и махнул рукой:

   — Пойдём, поговорим.

Фёдор заметил, что от внимательного взгляда не укрылось несоответствие его немудрёного наряда и ухоженных рук. Он решил ничего не скрывать от этого человека, негоже начинать с обмана, что бы там Михей ни говорил.

Суббота провёл Колычева в дом, кивнул на лавку у окна:

   — Садись.

Хозяйка тут же забегала, выставляя на стол еду. С утра не евший Фёдор, конечно, был голоден — Гнутый не догадался предложить даже кусок хлеба, сразу принялся браниться со своей женой, — но хвататься за ложку не спешил. А щаной дух манил неимоверно! И хлеб лежал, нарезанный ровными толстыми ломтями. И от печи пахло томлёной кашей.

Хозяин кивнул на поставленный перед гостем горшок:

   — Ешь, потом говорить будем.

Пока Фёдор ел, Суббота не сводил с него глаз. Нет, он не считал, сколько ложек пронёс в рот гость, не смотрел, как кусает хлеб, он разглядывал самого Фёдора. Самое удивительное, что Колычева это никак не беспокоило, ел, и всё тут!

Когда ложка была облизана и отложена в сторону, Суббота вдруг крякнул:

   — Вот не пойму, кто ты! Ложку лижешь, точно всю жизнь за крестьянским столом сиживал. А руки у тебя не наши, не работные. Вижу, что не бездельные, но не работные. Про Юрьев я уже слышал, жена порассказала. Это ты Гнутому заливай, его обмануть нетрудно. Не верю, чтоб тебя шарахнуло, взгляд у тебя не дурной.

Вроде и не заставлял о себе рассказывать, но так рассуждал, что Колычев почёл за лучшее добровольно всё выложить:

   — Верно заметил, не крестьянского я роду и не из Юрьева. Я — боярский сын Фёдор Колычев, у отца моего владения в Деревской пятине. Бежать пришлось, потому как родня в немилость нынешней царице и её родне попала. Дядю и троюродных братьев сгубили, я дожидаться не стал. Пока и до нас не добрались, утёк, теперь вот скитаюсь. А Михея я не обманывал, про Юрьев и голову он сам придумал, чтобы вопросов не задавали.

На лице хозяина дома ничего не изменилось, не было понятно, как он относится к беглому боярину. Фёдор замолчал. Что он мог ещё сказать?

   — А теперь куда же?

   — Не знаю, — честно признался Колычев. И это была чистейшая правда.

Суббота со вздохом поднялся со своего места. Встал и Фёдор, негоже гостю сидеть, если хозяин стоит.

   — Ладно, у меня поживёшь. Потом подумаем. Делать-то что можешь?

У Колычева отлегло от сердца, рядом с таким крепким и уверенным мужиком было очень покойно и надёжно. Развёл руками:

   — Да нарочно ничем не занимался, но руки к делу приучены. Работы не боюсь.

   — Лады, — кивнул Суббота. — Иди ложись на сеновале, завтра рано поутру разбужу, со мной пойдёшь, пастьбой заниматься станешь. — Вдруг его голос стал насмешливым: — Али тебе сеновал не подходит? Тогда прости, боярин, другого места нет.

   — Я ни сеновала, ни работы не боюсь. И боярином меня не зови. Какой я боярин, ежели к тебе в работники прошусь?

Они стояли друг против друга почти лицо в лицо. Коренастый Суббота был ниже Колычева, но точно кряжистый дуб, с места не сдвинешь. Только и Фёдор, пусть в теле тонок, атоже крепок, глаза не опустил, не заёрзал. Хозяин дома снова усмехнулся, но уже добрее:

   — Завтра и поглядим.


Почти год пас скотину у Субботы беглый боярский сын Фёдор Колычев. Долго терпел болтливый Михей, скрывая тайну своего знакомого, но однажды всё-таки за орал в ответ на очередное проклятье своей неугомонной супруги, снова носившей во чреве наследника:

   — Да если б не я, то погиб бы боярский сын Фёдор Колычев! Сгинул! Пропал!

   — Кто? Какой боярский сын?! — ахнула супруга не потому, что хотела дознаться правды, а потому, что хотела уличить мужа в очередной лжи.

   — А Федька, что у Субботы живёт! — Для Михея в тот миг важнее всего было огорошить зловредную супругу. О своих же собственных предупреждениях он попросту позабыл.

Надея упёрла руки в бока и пошла на Гнутого приступом:

   — Ты чё врёшь-то?! Че врёшь?!

Михей был уже и сам не рад, что проболтался, но слово не воробей, вылетит — не поймаешь, верно говорят. Пришлось виниться, рассказывать всё как было. Каялся долго, потому как супруга сначала всё не верила, потом ругалась, что её обманул, а это хуже всего! Остался Михей виноватым, и ублажать Надею ему пришлось ещё не одну ночку. Хотя и кривоватый он был мужик после той лесины, но дело своё знал хорошо. Простила ему Надея такую оплошность после третьей горячей ночки, но в узде держала пуще прежнего и на сторону глянуть не позволяла.

Но Надея на то и баба, чтобы проболтаться скорее мужа. Всего одной сердечной подруге по великому секрету выболтала мужнину тайну но вскоре вся деревня стала странно поглядывать на пастуха, что у Субботы в работниках ходил. Всё вызнал сам Суббота, встретил Михея, толкнул к забору, у которого застал, и грозно спросил:

   — Выболтал?!

Тот понял, что попался, перепугано закивал, заёрзал:

   — Супруге только... Во сне проговорился, да она баба догадливая...

Суббота махнул рукой на родственника и отправился дальше. Что возьмёшь с Гнутого?..

Но деревня хотя и знала, а кому могла сказать? Зимой по крепкому льду на торг возили своё, а по весне отрезан остров бурным озером от остальных. Но вот сошёл лёд, и не один Михей Гнутый поплыл на берег за покупками... Нашлись такие, кто похвастался, мол, вон какова наша деревня, у нас боярский сын в пастухах! Болтовня пошла дальше.

Поняв, что сохранить в тайне происхождение Фёдора не удалось, Суббота предложил ему:

   — Тебе в монастырь уходить надобно.

Тот кивнул:

   — Сам о том думал. Да только куда я с острова? И как, не саженками же грести? А подвезёт какой Михей, так снова все знать будут...

Суббота немного пожевал губами, крякнул и объявил:

   — К берегу, только в другую сторону, отвезу сам. Знать никто не будет. А там иди на Соловки. Места суровые, но народ монашеский, слышал, стойкий, не предаст. Ежели за тобой смертной вины нет, то на Соловках искать не станут.

   — Нет на мне вины ни смертной, ни малой. А за помощь спасибо, отблагодарю.

На том и порешили. Суббота отвёз Колычева на дальний берег Онежского озера, дал с собой немалый запас всего — и еды, и оружия, всё же лесом идти, и одежды. Нарисовал весь путь, какой до переправы проделать должен. Перекрестил вслед:

   — Храни тебя Бог!


Немного погодя в Соловецком монастыре появился новый поселенец, кто таков и откуда, никто не знал, службы в церкви стоял честно, молился истово, работы не чурался никакой, сносил и обиды, и даже побои. Ничего не требовал, только молился и трудился. Монахи приглядывались к Фёдору молча, расспрашивать не принято, придёт время, сам расскажет.

Сам Фёдор, когда подплыл на утлом плотике к берегам Соловецких островов, ужаснулся. Обитель недавно выгорела почти вся, вместо и без того невеликих построек торчали одни обгорелые печные трубы. Уцелела только крошечная кладбищенская церквушка. В первый миг стало даже чуть страшно, куда приплыл-то? Но тут же в сердце какая-то радость взыграла, не оттого, что обитель пострадала, а оттого, что его помощь понадобится.

Потом Фёдор на исповеди каялся этой радости, негоже так, но тогда вдруг почувствовал, что со своими молодыми сильными руками очень пригодится старцам в восстановлении обители. Действительно пригодился, работал, не помня себя, кроме труда, знал лишь молитву, скудную еду (другой не было) да короткий сон. Братия видела старания нового послушника, ценила их, но видела и другое — не того он поля ягода, чтобы нищим в монастырь прийти.

Обычно послушники боярского да княжеского рода делали весьма крупные вклады в обители, где им оборудовали отдельные кельи. А уж работать вместе с остальными им и в голову не приходило. Сколько ни старался в своё время Сергий Радонежский уравнять всех иноков в правах и послушании, не всегда так выходило: кто больший вклад внёс, тот и жил лучше. А тут явно даже не купецкий сын, больно грамотен да ухожен, но без денег и работает, что топором, что лопатой, что просто руками, точно всю жизнь этим занимался. Когда людям что-то непонятно, они этого боятся или не любят. Так и Фёдору пришлось испытать немало тычков и упрёков без повода, выдержать немало хулы и трудов, пока признали монахи его своим.

Но он снёс всё, и появился в обители инок под именем Филипп. Сначала только игумен Алексей знал, кто он таков на самом деле, но потом и сторожиться не стало надобности. Умерла царица Елена Глинская, а боярам Шуйским было не до Колычевых. Да и за самим Фёдором действительно вины не знали. Мало ли кто служил у Старицких? Ушёл человек в монастырь, так и пусть иночествует себе... Это позже наступят времена, когда и из монастырей станут возвращать, чтобы посадить на бочку с порохом и взорвать...

В монастыре жизнь не была мёдом не только из-за пожара. Сама природа словно против того, чтобы люди жили на Соловецких островах. Длинные снежные зимы со злыми метелями, холодные дожди осенью и тучи мошкары коротким летом не давали выращивать сколько-нибудь добрый урожай. Землица не кормила. Скот разводить особо негде, Соловки всё же острова, от одного берега до другого в сотню шагов, а там хоть вплавь переправляйся. Но у монахов всё же огород, своя мельница, какая-никакая кузня...

Везде прошёл послушание Филипп, ничего не чурался, и дрова колол, и хлеб пек, и навоз за скотиной убирал, и мешки на мельнице таскал... А когда выдавалась свободная минутка, старался уйти в лес подальше, чтобы помолиться наедине с собой.


В небольшой келье игумена Алексея шла неторопливая беседа. Двое старых монахов говорили о третьем, том, что против них гораздо моложе, — о монахе Филиппе, принявшем постриг почти десять лет назад. Филиппу только сорок, но мудростью своей превосходит многих старцев, по семь десятков лет проведших в постах и молитвах. Речь о достойном монахе шла не зря. Игумен уже в годах и здоровьем слаб, хорошо понимая, что земной жизни срок почти вышел, обсуждал с келарем, кто может его заменить.

Но большого выбора и не нужно, братия единодушно стояла за Филиппа, не видя игуменом после Алексея никого другого. Келарь, невысокого роста, сухощавый и смиренный монах, согласно кивал:

   — Достоин, достоин Филипп быть избранным. Братия поддержит.

Сам Филипп в это время колол дрова подле монастырской кухни. Это не было его послушанием в тот день, но, увидев, что тщедушный Зосима попросту не справляется с большим количеством поленьев, наваленных посреди двора, молча взял второй топор и принялся помогать. Если бы не ряса, то, глядя, как машет колуном высокий ладный человек, мало кто мог бы сказать, что он монах, и уж тем более что он боярский сын!

Зазвонили к вечерне, оба монаха отставили топоры и, истово перекрестившись, отправились к храму. Филипп шагал широко, размашисто. Зосима едва успевал семенить рядом. Эту пару заметили и вышедший на крыльцо игумен Алексей с келарем. Настоятель кивнул келарю:

   — Тесно Филиппу в монашеской рясе-то... — Заметив недоумённый взгляд келаря, пояснил: — Хорошим настоятелем будет.

Так и случилось, после смерти прежнего игумена Алексея новым единодушным решением братии был выбран Филипп Колычев сорока одного года от роду, боярский сын.


Пожалуй, больше, чем он, для обустройства Соловецкой святой обители не сделал никто. Родители Филиппа в опалу не попали и своих владений не потеряли, потому и сам новый игумен оказался человеком состоятельным, смог делать значительные вклады в монастырь и щедрые подарки. Щедрым к Соловецкой обители был и царь Иван Васильевич.

Но не только от чужих щедрот хорошо зажила обитель. Вот когда пригодились организаторское умение Колычева и его смекалка! За те 18 лет, что он был игуменом, Филипп сделал монастырь поистине процветающим.

Прежде всего, Колычев получил разрешение на беспошлинную торговлю солью на 10 000 пудов в год против 4000 прежде. В 1550 году игумен выхлопотал у царя грамоту на восемь солеварниц в Выгозерской волости, немного погодя ещё на 33 в Сумской. Чтобы понять, какие это приносит доходы, достаточно вспомнить, что солеварение было гораздо более прибыльным делам, чем виноторговля! Пьют не каждый день, а соль на столе нужна всегда.

Вырученные деньги пущены на строительство больницы, каменных келий, постройку кожевенного завода, водяных мельниц, пристани на Муксаламскам острове, свой кирпичный завод и многое другое... Более пятидесяти Соловецких озёр соединили меж собой прорытыми каналами в единую систему, проложили дороги, завели сенокосные пожни, устроили рыбный садок в отгороженной морской губе...

Филипп оказался превосходным хозяином не только на самих островах, но и на принадлежащих монастырю землях. В монастырских вотчинах ввёл выборное управление монастырскими крестьянами, горой стоял за «своих» крестьян, но и также строго с них спрашивал. Грозя опалой за произвол и взятки, он наказывал за пьянство и тунеядство.

При Филиппе на Соловках было построено несколько новых храмов. Особенно выделялся Преображенский собор, значительно превосходивший по высоте тогдашний главный храм государства — Успенский собор Кремля. Одной стороной он повернут к вырытому монахами Святому озеру, а другой к заливу Благополучия. Стены собора точно вырастают из скал...

Сначала Иван Васильевич попытался превратить Соловецкую обитель вместо ссылки ставших неугодными ему людей. В1554 году туда сослали старца Артемия, позже из Кирилло-Белозерского монастыря на Соловки перевели опального Сильвестра. Но тюрьмой Соловецкие острова стали только через много столетий. После того как Артемий при явном попустительстве игумена Филиппа смог не только бежать из монастыря, но и перебраться в Литву, чтобы оттуда выступать против своего царя, Иван Грозный перестал высылать на Соловки «изменников», во всяком случае, опального князя Курлятева отправили не к Филиппу, а на Ладогу.

Однако забыть разумного игумена, его умелое правление и поражавшее всех благочестие государь не мог. Иван Васильевич не раз ставил в пример Филиппа Колычева. Это пристрастие государя вышло игумену боком. Наверное, он был бы не против, чтобы царь предпочёл ему кого другого... Но... история не терпит сослагательных наклонений.


Даже очень далеко от Москвы, среди льдов и туманов студёного Белого моря, обитель не могла жить, ничего не ведая о жизни в столице. Вести доходили с опозданием и были одна другой диковинней! Сначала страсти рассказывал приехавший под охраной царский советчик Сильвестр. Говорил о своеволии царя, вздыхал о грядущем неустроении.

Монахи во главе с игуменом сочувственно покачали головами, но долго печалиться об этом не стали, Москва далеко, царь высоко... Пусть себе... Филиппу совсем не хотелось вмешиваться в мирские, суетные дела власти.


Сильвестру отвели маленькую келейку, не потому как такое распоряжение пришло, а потому что других не было. Одним из первых вопросов, которые задал опальный поп, был: «А где Артемий?» Филипп пожал плечами:

   — Убёг...

Сильвестр, за время дороги понявший, что попал туда, откуда обратного пути нет никакого, недоверчиво уточнил:

   — Сам убёг?

   — Нет, за ним от аглицкой королевы приезжали! — фыркнул игумен, которому совсем не понравились дотошные расспросы нового инока. Даже царь не стал расспрашивать, так поверил, хотя все понимали, что, следи Филипп за Артемием как надо, никуда бы тот не сбежал.

   — Как же это он смог?!

   — Это ты его спроси. Или тоже хочешь? — прищурил глаза игумен.

Испугавшись, Сильвестр замахал руками:

   — Что ты! Что ты! И не мыслю!

   — А чего ж ненужное спрашиваешь?

Больше Сильвестр Артемием не интересовался. И слава богу, потому как Филиппу очень не хотелось вспоминать опального священника. Зато бывший царский наставник принялся изводить игумена своими воспоминаниями.

Сильвестру, видно, уж очень хотелось выговориться. Используя любую возможность, он норовил остаться с игуменом наедине и принимался рассказывать о царе Иване Васильевиче. Филипп помнил нынешнего правителя совсем маленьким мальчиком, за которого правила мать, а потому сначала слушал с интересом. Но постепенно жалобы опального царского советчика стали надоедать. Жаль тратить время на пустые слова.

А для себя Филипп решил, что в Москву ни ногой. Разве только на Собор...

Всё же в Москву ехать ему пришлось. Умер митрополит Макарий, и предстояли выборы нового. Жалея о прекращении земной жизни мудрого царского советчика, который не чета фарисею Сильвестру, Филипп только головой качал: замены не будет. Собор утвердил Андрея Прозорова, недавно принявшего постриг в Чудовом монастыре под именем Афанасия. Колычев смотрел на нового митрополита и жалел того. Прозоров хорошо знал государя по его молодым годам, видно, потому Иван Васильевич его и выбрал, ожидая попросту послушания своей воле.

Оказавшись с Афанасием с глазу на глаз, Филипп неожиданно для себя пожалел митрополита:

   — Каково будет при нынешнем Иване Васильевиче?

Тот вздохнул:

   — Не береди рану, святой отец. Сам страшусь. Но, видно, Господь так судил: нести мне сей крест безропотно. Не своей волей поставлен, а как откажешься?

Филипп, оставшись один, долго размышлял, отказался бы он? Афанасий прав, как откажешься, ежели Собор утвердил? Колычев даже головой потряс, отгоняя ненужные мысли, что о чужом думать? Скорее к себе в обитель, подальше от мирской суеты и московской грызни за власть!

Но в 1565 году очередные богомольцы принесли вести и того чуднее: государь зимой уехал в Александровскую слободу, где наложил опалу на всех бояр и духовенство и вообще грозил отречься от престола! Про опалу на бояр игумен слышал уже не раз, а вот опала на духовенство понравилась ему мало. Игумен знал о событиях в Москве гораздо больше, чем его братия. Слишком много осталось у него в столице родственников. Игумену почти одновременно двое двоюродных братьев — ставший земским окольничим Михаил Иванович Колычев и глава опричной думы Фёдор Умной-Колычев — прислали каждый по письму, пытаясь убедить Филиппа в правильности своего выбора. Филипп в который раз убедился, что одиннадцать лет назад принял верное решение — бежать как можно дальше от мирской суеты. Всё, что происходило в Кремле и Александровской слободе, его не касалось! Суета в дворцовых палатах и переходах казалась такой далёкой и глупой, что игумен даже отвечать братьям не стал. Пусть себе, у него вон пристань подновлять надо и пруды чистить... Куда лучше заниматься братией, читать умные книги, заботиться о монастырском хозяйстве и о крестьянах, что трудятся на землях монастыря.

Монахи тоже недолго судачили о московских делах, некогда, летний день год кормит, и службы никто не отменял, слава богу!

И всё же в монастырь за лето и осень пришли ещё три письма. Игумен, получив их, попросту отложил в сторону. На вопрос служки, отчего не желает прочесть, поморщился:

   — Сцепились меж собой за власть, нет чтобы делом заняться! Недосуг мне, будет время, прочту.

Время появилось не в тот же день, потому как монахи придумали устройство для розлива кваса. Придумано хитро, готовый квас по трубам самотёком в погреб утекал и там по бочкам разливался! Наблюдая за равномерностью наполнения очередной бочки, игумен усмехнулся, кивнув служке на устройство:

   — А ты мне про письма твердишь...

Потом Филипп наблюдал, как при выделке кирпича глину мнут не люди, а лошади. Много хитростей на своём дворе придумали монастырские. Оказавшиеся в обители просители из крестьян только головами качали: ох и умны монахи! Но по тому, как приглядывались, игумен понимал, что соображали, как бы и себе такое сделать. Он чуть лукаво прищурил глаза:

   — А перенять не хотите?

   — Дык... — смущённо развёл руками рослый рыжий мужик.

   — Чего «дык»? Велю братии, чтоб всё толком обсказали. Ежели не глупы, то и себе так сделаете. — Усмехнувшись, добавил: — Квас-то ни к чему бойко разливать, и из жбанов попьёте. А вот сеялку с десятком решет поглядите, покажут.

Мужик недоверчиво хмыкнул:

   — Десяток человек лошадь не потянет...

   — А не десяток стоять будет! — Кажется игумену понравилось недоверие крестьянина. — У нас всего один старец на сеялке стоит!

Да, было чему поучиться у братии на Соловках!

До московских жалоб ли Филиппу?

Но читать пришлось. Зато, прочтя, игумен совсем помрачнел. Похоже, что не просто разлад в Московии, а беда приключилась. Филипп и раньше не очень любил ездить в Москву, разве что на Соборы, как тогда в 1550-м на Стоглавый, да по именному вызову митрополита, которые бывали нечасто. Теперь же он почувствовал, что мимо не пройдёт, хочешь не хочешь, а в Москву ехать придётся.

Митрополит Афанасий, слава богу, не звал, и игумен снова занялся монастырскими делами. Но по вечерам долго засиживался в раздумье за всё теми же письмами. Каждый из братьев пытался по-своему объяснить Филиппу опричнину, но ни у одного не получалось. Похоже, даже Фёдор Умной, ставший главой опричной думы, толком не понимал замысла государя.

А самого Филиппа меньше беспокоили царские опалы и гораздо больше то, что государь делит страну и людей на ней.


Игумен высок, сухощав, не по летам строен, лик имеет строгий, едва ли не суровый. Лицо прорезали глубокие морщины-складки, иногда он очень напоминает святых с икон, писанных Максимом Греком. Глубоко посаженные глаза под нависшими седыми бровями смотрят внимательно, точно проникая в душу собеседника. Нет, они не буравят, не требуют немедленного ответа, по любой смотрящий в них понимает, что в разговоре с Филиппом лгать нельзя — поймёт. Жилистая рука крепко держит посох, длинные волосы не висят неопрятными космами, они всегда расчёсаны, как и борода, в которой уже давно полно седины. И то, игумену почти шесть десятков лет. Многое в жизни повидал, многое пережил, многое понял. В его разумность и твёрдость нрава верили монахи Соловецкой обители и все, кто знал Филиппа.

Снова горит свеча в келье у игумена, который вечер вышагивает от окна до двери и обратно Филипп. Что же делает с Русью Иван Васильевич?! Его дед, тоже Иван и тоже Васильевич, был грозен, Русь держал жестокой рукой, но старался объединить, а нынешний государь делит! Делит людишек меж собой даже внутри московских улиц. И монастыри делит, несколько взял в опричнину! Что же будет с церковью? Ей что, тоже делиться?! А как же тогда единство всей Руси, за которое столько лет боролась русская церковь?!

Уж казалось, забрался дальше некуда, а спрятаться от русских дел не удавалось. Филипп вдруг понял, что сидеть в своём благополучном, ухоженном монастыре, когда на Руси беда, он не сможет. Неправильно это, в русской церкви неустроение, каждый игумен за себя, смерть митрополита Макария враз осиротила всех сразу и всё порушила. Возможно, так оно и было, но ведь жизнь продолжалась. Что же делать, что делать?!

Весной 1566 года пришли вести о том, что государь свои опалы облегчил, многих из ссылки разрешил вернуть из тех, кто за Старицких стоял. Филипп даже стал успокаиваться, тем паче что весенние заботы требовали своего внимания. Старцы трудились в поте лица, пахали, сеяли, разводили рыбу... И строительство продолжалось... За всем нужен досмотр.

Но когда из Москвы примчался очередной гонец, игумен мытарить не стал, письмо вскрыл тут же и прочитал сразу. И сразу же засобирался в Москву. Келарь Иона забеспокоился:

   — Случилось что тяжкое, святой отец?

Филипп хмуро кивнул:

   — Митрополит Афанасий от кафедры отрёкся без соборного решения...

   — Как это? — опешил келарь.

   — А вот так! Такие у нас ныне в митрополии дела! — почему-то взъярился Филипп. — У нас теперь каждый волен сам решать, кем и сколько ему быть! Хочу — и не стану митрополичий сан нести! Можно ли Божьей волей перебирать?!

Иона, подивившийся тому, насколько весть задела игумена, только головой качал. Хорошо, что обитель далеко от Москвы! И вдруг он осознал, что не спросил главного: кто ныне митрополит-то? Догнал вышагивающего широким шагом Филиппа и осторожно поинтересовался. Тот вдруг остановился, словно не сразу услышав вопрос, потом хмыкнул:

   — Не ведаю. Никого не вижу митрополитом... — Вздохнул: — Надо в Москву ехать...

Келарь понял, что Филипп болеет душой не только за свою обитель, но и за всю православную церковь. Так и должно быть, ежели человек не своему животу служит, а Господу! А вот в Москву пришлось ехать не только своей волей, но и... царской. Следующий гонец привёз вызов от государя. Филипп ломал голову над тем, что бы это значило, ведь вызов не был подписан митрополитом.


Игумен срочно отбыл в Москву. Наказов оставил столько, что впору в отдельную книгу записывать. И то верно, путь неблизкий, пока туда доберётся, пока обратно, считай, полгода пройдёт. Да кто знает, каково там в Москве повернёт...

Перед отъездом Филипп долго беседовал в келье с казначеем старцем Паисием и ещё дольше с келарем Ионой. Всё старался наставить, как обитель дальше вести, чтоб упадка в ней не было ни хозяйственного, ни тем паче духовного. Паисий даже руками замахал:

   — Да полно тебе, святой отец! Ты точно обратно возвращаться не собираешься.

Филипп долго смотрел на тёмную полоску леса на краю монастырской пашни, потом вздохнул:

   — На душе неспокойно. Что-то в Москве не так...

Отец Паисий точно напророчил.

Игумена провожали всей обителью, сиротами себя почуяли даже те, кто ворчал из-за его беспокойного характера.

Братия судила, рядила, но не ждала только одного — что не вернётся их игумен в обитель вовсе. Сначала станет митрополитом, потом попадёт в опалу и ссылку в Отрочь-монастырь, а там и вовсе погибнет...

А тогда, провожая своего Филиппа, вздыхали: хорошо жить под разумной, хотя и строгой рукой!


Возки приближались к Москве, хотя догадаться об этом мог только тот, кто не единожды проделывал такой путь. Дороги не было вовсе, просто среди бора наезжена колея, которую зимой после каждого снегопада пробивают заново, а летом она и вовсе кое-где зарастает, потому след петляет, временами попросту теряясь. Но стали всё чаще попадаться большие и малые деревеньки, со временем сливаясь в единое целое, что уже было слободами самой Москвы.

Для русского это привычно, по всей земле так. Соловецкий игумен хотя и русского рода, а привык к своим, пусть малым, но хорошим дорогам. Ворчал, трясясь и подпрыгивая на ухабах. Возраст и сан не позволяли ехать верхом, не то разве стал бы вот так мучиться...


В Москве игумен сначала отправился на подворье Благовещенского собора, многих знал там, да и о Сильвестре рассказать надо... Кроме того, Филиппу хотелось хоть чуть разобраться в происходящем. Одно дело письма, в них многое не напишешь, другое — слова умного человека.

Сама Москва игумену совсем не понравилась. И дело не в грязи и неустройстве, которого он терпеть не мог, такого всегда хватало. Игумен крутил головой, с ужасом обозревая непогребённые человеческие останки. Испуганно перекрестился:

   — Свят, свят!

Даже лошадь, никогда не видевшая разом столько мертвецов, валявшихся вокруг, фыркала и шарахалась от каждого тела.

На дворе у собора Филипп сразу спросил:

   — В Москве мор?

   — Какой?! — вскинулся на него служка, вышедший встречать соловецкого игумена.

   — Ну... — чуть растерялся Филипп, — трупы под заборами лежат.

   — А, — почему-то понизил голос служка, — эти? Не, это просто запрещено их хоронить...

   — Кем запрещено?

Служка пробормотал в ответ что-то невразумительное и поспешил исчезнуть с глаз долой от дотошного игумена, не ровен час придётся сказать, что противное опричнине, окажешься у Малюты Скуратова на дознании...

Долго не мог заснуть в первую ночь в Москве Колычев. Многое услышал от протопопа Власия, тот устал перечислять загубленных опричниками. Хотелось одного — поскорее уехать обратно в свою обитель и забыть увиденное и услышанное, как ночной кошмар. Временами игумену казалось, что стоит ущипнуть себя за руку, и проснёшься, всё вернётся на круги своя... Украдкой даже щипал, не помогало, кошмар прекращаться не желал. Вокруг была всё та же Москва с её нынешним ужасом — опричниной.

Наконец к утру Филипп принялся размышлять о том, к чему он сам зван под государевы очи. Небось отправит в какой ближний монастырь? Или предложит превратить его собственный в тюрьму для неугодных? Решил отказаться, не его то дело. Пусть уж Григорий Лукьянович пытает и казнит, а архиепископ Пимен всё освящает. С него самого хватит дальних Соловков.

На утренней молитве в соборе Власий тревожно заглянул в лицо соловецкому игумену:

   — Да ты спал ли, святой отец? Замученный больно...

Филипп мрачно отмахнулся:

   — Благодарствую...

Он раздумывал, как теперь быть. Приехал, так надо под царские очи являться. Но только вчера у государя побывали земские. Их Собор закончился в день святого Зосимы 2 июля. Земские челобитчики поднесли государю грамоту с нижайшей просьбой убрать с их шеи опричников, которые чинят обиды, бьют, режут, давят и под конец убивают невинных людей. Царь не только не стал разбираться в этой жалобе, но и приказал взять под стражу самих просителей!

А архиепископ Пимен, который во главе русской церкви, пока нет митрополита, не заступился! Что же это за пастырь, если людей за одно только слово просьбы в узилище отправляют, а он молчит?! Почему же молчат остальные святители? Что с самой церковью?! Где голоса заступников людских перед государем?

Вопросы... вопросы... вопросы...

На них не мог ответить благовещенский священник, сам не знал. Святители каждый о своём пекутся, слова сказать боятся против царя. Неужто не найдётся, кому глаза Ива1гу Васильевичу на его опричников открыть? Неужто царь сам не ведает, что его подручные творят? Но если и ведает, то попустительствует. Дело святителей укорить его в том.

Власий сокрушённо качал головой: и рта открыть не успеешь. Филипп ужасался:

   — Да ведь не волен государь над святителями. Не его право карать монахов, они во власти Собора и подобных себе.

   — А подобные кто? Митрополита нет, всем Пимен заправляет, а он царёв пособник. Только что сам не записался рядом со Скуратовым у дыбы стоять! Да вон ещё чудовский Левкий... Тоже хорош больно.

О Левкии Филипп уже был не единожды наслышан. В сторону чудовского игумена впору плеваться, он давным-давно главный пособник в царских непотребствах и разгул ах. Филипп с трудом остановил сам себя — негоже осуждать всех и вся, это тоже не по-божески...

С утра солнышко, птицы поют, в воздухе благодать разлита. Но это людей мало радует. Москва притихла, уже многие знали, что под стражей, а то и в Пыточной, лучшие бояре, которые от имени Земского собора просили государя удалить опричников. Если бояре да дворяне в узилище, значит, грядут новые казни, снова польются реки крови. Купцы, что вели мелкий торг на Поганой луже, вздыхали: собирай товар, ищи новое место. Под плахи и виселицы народ калачи покупать не пойдёт.

На Благовещенское подворье примчался гонец — государь повелел соловецкому игумену на следующий день быть к нему на трапезу! Гонец кланялся нижайше, видно, чуя особое благоволение государя к Филиппу, к руке за благословением едва не подполз. Весть о царском приглашении по Благовещенскому подворью разнеслась быстрее ветра, да и не только по нему. К руке нового государева милостника тут же поспешили многие. Филипп морщился: ну чего раболепствуют?

В тяжёлых разговорах и раздумьях прошёл и этот день. Перестав наконец радоваться своей придумке, Власий с толком рассказал о событиях двух лет. Филипп ужасался всё больше и больше. Почему же не смог защитить свою паству митрополит Афанасий? Почему не образумил государя в самом начале опричнины, отдал на поругание стольких достойных людей? Почему позволил литься рекам крови?

Вспоминал Афанасия и всё больше понимал, что, давно приученный выслушивать ужасы на исповеди, бывший царский духовник потому и стал митрополитом, что государь надеялся на его послушание и впредь. Не смог сопротивляться достойно, потому и митрополию покинул без соборной на то воли. А уж про Германа Полева и думать нечего, тот государя как огня боялся. Филипп даже представил, как Герман своим тихим мягким голосом пытается увещевать грозного царя, усовестить. Иван Васильевич небось и посохом его бивал? Или швырял чем, чтоб замолк и не мешал. Говорят, всего два дня и побыл митрополитом.

А он? Что, если прав Власий в своих ожиданиях? Если и ему предложат? Филипп долго смотрел на яркую звезду в темном небе, пока ту не закрыло набежавшее маленькое облачко, и пытался понять самого себя. Нет, ему не нужна митрополия! Молчать не сможет, а быть изгнанному, как Герман, совсем не хочется. Горячая молитва, вознесённая к Господу, на время успокоила, но мысли не ушли. За много лет отвыкший размышлять о людской мерзости, ведь разлада в своей обители не терпел, Филипп тяжело переживал этот разлад в душе. Он не мог спокойно слышать о пролитой крови людской, но и не желал вмешиваться в московские дела.

Глядя на огонёк лампадки у иконы, игумен снова и снова возносил мольбу к Господу, прося наставить на путь истинный, прося дать знак, как быть ему, слабому, в душе уже понимая, что не избежит столкновения ни с государем, ни с Пименом. Не сможет молча взирать на кровавый кошмар, что творится на Руси, даром что долго и покойно жил в своей обители.

Долго ворочался без сна и Власий. Он много наслышан о Соловецком игумене, да и сам не раз с ним встречался. Нрав у Филиппа твёрдый и требовательный. Благочинен он, умён, начитан, духовная сила с первого взгляда любому видна. Протопоп даже усмехнулся: если десяток игуменов будут стоять рядом, паства за благословением первым к Филиппу подойдёт. Он и есть первый даже среди равных.

Только тяжело будет игумену, если митрополитом станет. Государь, слышно, не очень советы да наставления жалует, невзлюбил со времён Сильвестра и Алексея Адашева. Как такому слово своё скажешь? Разве что вон Малюта Скуратов может, да и тот лишь об измене. Про другое государь и слышать не желает.

   — Что будет? — вздохнул, поворачиваясь на другой бок, Власий. К утру он уже думал, что ничего хорошего. Но в сердце теплилась надежда на промысел Божий. Не зря Господь привёл Филиппа в Москву. Быть ему митрополитом, всем на радость! Ну, может, и не всем, Пимен с Левкием радоваться не будут, но таких мало, тех, кому соловецкий игумен к душе, гораздо больше.

Снова почти бессонная ночь и утром тёмные круги под глазами. Снова внимательный, беспокойный взгляд Власия:

   — Да ты здоров ли? Может, скажешься недужным? Вон какие синяки!

Филипп замотал головой на спасительное предложение протопопа. Чего уж тут, вечно бегать не станешь, чему быть, того не миновать. Перекрестился:

   — С Божьей помощью осилю.

Провожая его к государю, Власий долго крестил вслед:

   — Помоги тебе Господь!


Мало кому такую честь оказывают, соловецкого игумена Филиппа государь пожелал принять не просто в палате для беседы, а устроил в его честь трапезу! Другому радоваться бы, а Филипп озабочен сверх меры. Заметив это, Новгородский архиепископ Пимен завистливо покачал головой:

   — Одичал ты совсем на своём острове, святой отец. Тебе бы улыбаться, а ты хмуришься. Эк тебя государь запомнил с давних лет! Или твои родичи напоминают?

Филипп поморщился:

   — Никто обо мне не напоминает. Если бы не вызвали, я и сейчас не приехал бы.

Мысленно повинился во лжи малой, ведь собирался же ехать. Но говорить об этом Пимену, и без того завистливо блестевшему глазами, не хотелось.

   — Экой ты скромный, как я погляжу!

Но это было не всё диво на тот день. Иван Васильевич мало того, что многих бояр и священников пригласил, но и удалился с Филиппом наедине поговорить за трапезой. Прибывшие молчали, всем было ясно, для чего весь этот сбор — митрополитом будет соловецкий шумен Филипп. Но сейчас многим думалось не о том. Вспоминали, что Филипп из рода Колычевых, тут же прикидывали, не обидели ли ненароком кого из таковых. Получалось, что обидели, потому как Колычевых что в опричнине, что в земщине поровну. Стоишь за опричнину, значит, противен земскому окольничему Михаилу Ивановичу Колычеву, а если за земщину, то берегись Фёдора Умного-Колычева, тот в опричной думе не последний.

Не будь они в царских палатах, так многие полезли бы пятернями в затылки. Интересно, за кого же будет новый митрополит? Вспоминали прежних, пытались вспомнить и самого соловецкого игумена, каков он был прежде! Так ничего и не придумали.

Разговор получился тяжёлым... Не смог Филипп смолчать.

Глаза царя бешено сверкнули:

   — Молчи! Молчи! Ты не ведаешь всего! — Иван Васильевич почти вскочил, зашагал из угла в угол, полы развевались. Игумен тоже встал, негоже ему сидеть, коли государь стоит, хотя царь моложе вполовину. Иван, заметив э го, остановился, махнул рукой: — Сядь! Святой отец, кабы знал ты, сколько скверны, сколько изменства в Москве и на всей Руси, то не судил бы строго.

Филипп покачал головой:

   — Государь, не верю, чтоб столько народа против тебя плохое замышляли... Не могут столь многие быть изменниками.

Царь вдруг всем телом повернулся к игумену:

   — У тебя же Сильвестр-то жил? Неужто не сказывал, как я советчиков не терплю?

Игумен постарался, чтобы голос прозвучал твёрдо:

   — Государь, я советов не даю. То твоё дело — государством править, но за людей печаловаться по долгу своему пастырскому должен...

   — И ты туда же! Макарий с печалованными грамотами что ни день ходил: того пожалей, этого пожалей... Афанасий хотя и послушен был, а всё норовил уму-разуму учить... Далось вам это печалование, точно других забот мало! — Махнул рукой с посохом: — Пойдём, ждут нас. После поговорим с тобой. — Вдруг приблизил лицо к лицу Филиппа и почти шёпотом добавил: — У меня к тебе тайный разговор есть. Только ты и поймёшь...


В палате и впрямь уже сидели, ожидая, бояре и члены Собора, священники во главе с Пименом. Входя вслед за царём в дверь, игумен с усмешкой наблюдал, как вскакивали даже те, кто с трудом двигался вообще, как согнулись пополам, отвешивая поясные поклоны, все, кто мог и не мог. Мысли Филиппа метались, словно мыши, попавшие в западню, постепенно осталась одна, крепнувшая с каждой минутой: от митрополии отказываться! А если настаивать станет, то пригрозить так же, как Афанасий, вольно покинуть митрополию. Не пожелает государь ещё одного сбежавшего первосвященника. Ничего государь с ним не сделает, дальше Соловков всё одно ссылать некуда, а в своей обители он и не игуменом согласен быть, а простым монахом. Почему-то мысль о том, что сослать дальше собственной обители его некуда, едва не рассмешила игумена, с трудом удержался от улыбки, только дрогнули уголки обычно плотно сжатых губ.

Те, кто заметил эту полуулыбку, решили, что государь с соловецким игуменом, видно, договорился. Стало легче на душе, всё же негоже церкви стоять без пастыря! А Филипп митрополитом будет достойным, не хуже Макария.


Иван Васильевич всячески выказывал своё расположение к соловецкому игумену, без конца твердя о его достоинствах и как духовного наставника, и как хорошего хозяина. Многие в ту минуту завидовали Филиппу, кто тайно, а кто и явно. Сам игумен, казалось, не очень-то доволен таким вниманием и похвалой.

Но когда государь в присутствии всех предложил игумену Филиппу занять первосвятительскую кафедру, тот вдруг... принялся смиренно отказываться, твердя о слабости своих сил и недостаточности здоровья.

Несколько мгновений царь в полном изумлении смотрел на соловецкого игумена, брови его полезли на лоб, а рот даже приоткрылся. Потом на всю палату7 раздался раскатистый хохот государя:

   — Ты немощен?! Владыка, да ты быку за рога голову свернёшь!

Филипп упорно гнул своё:

   — Государь, не о телесной немощи твержу, а о душевной. Я как малая ладья, неспособная носить большие тяжести...

Иван встал в полный рост, улыбка постепенно сползла с его лица, но он пока ещё не сердился по-настоящему, видно решив, что игумен попросту желает, чтобы его попросили. Сидевшие немедля вскочили тоже. Пришлось встать и Филиппу.

   — Святой отец, государь и весь Собор нижайше тебе кланяемся, чтобы принял ты митрополию над нами грешными.

Немного похоже на юродство, но царя криками немедленно поддержали остальные. Кто-то, как Пимен, кричали, чтобы показать своё послушание государю, другие просили по зову сердца. Но стоило Филиппу раскрыть рот, как затихло всё. Иван тут же сел, сделав вид, что внимательно слушает, опустились на лавки и бояре со священниками.

Только того, что услышали, не ожидал никто. Недаром провёл два дня в Москве Филипп, он уже знал об опричнине то, что заставило потребовать вслух отменить её! Соединить государство воедино, как прежде было! Иван Васильевич сидел, вперив взгляд в говорящего игумена, по его лицу невозможно было ничего понять. Закончив гневную речь, Филипп произнёс то, чего сам от себя не ожидал:

   — Если того не будет, то митрополитом мне быть никак невозможно! А если и поставят меня супротив моей воли, то всё одно — митрополию оставлю!

Ужас сковал присутствующих. Стало так тихо, что пролетевшая муха наделала шума. Даже рынды затаили дыхание. Глаза всех впились не в лицо игумена, многие уже считали его погибшим, а в лицо Ивана Васильевича. Что-то будет?! Государь не ответил ни слова, резко поднялся и направился вон из палаты. Поравнявшись с Новгородским архиепископом Пименом, он вдруг махнул тому рукой, призывая идти за собой. Сердце архиепископа возликовало: царь решил вместо глупого соловецкого игумена предложить митрополию ему? Давно бы так! Он, Пимен, на всё готов ради возможности быть рядом с государем. И служить будет как верный пёс!

Но услышал совсем не то, что ожидал. Иван Васильевич вдруг бросил одно только слово:

   — Уговори!

И дальше за собой не позвал. Пимен замер. Он должен уговаривать этого зазнайку? Долго ли стоял, осознавая крах своих надежд, помнил, наверное, не очень, потому как, когда вернулся в палату, все были на своих местах. Сидел, обессиленно опустив руки на колени, наделавший столько шума игумен, молча, не шевелясь застыли бояре и священники. Никто попросту не знал, как теперь быть.

На вошедшего в палату архиепископа смотрели как на спасителя. Он скосил глазом на Филиппа и твёрдо произнёс:

   — Святой отец, государем поручено мне с тобой беседу вести... — У Филиппа язык зачесался спросить, не на дыбе ли. Чтобы такого вопроса не появилось и у остальных, Пимен поспешно добавил: — Объяснить тебе, чего не разумеешь пока.

У многих отлегло от сердца, но всё равно никто ничего не понимал. Иван Васильевич и за меньшие слова головы снимал, а тут вдруг разъяснять что-то велит... Сам Филипп тоже с недоумением смотрел на архиепископа, не веря своим ушам. Тот, довольный своей значимостью, усмехнулся, точно в незлобивости государя была его личная заслуга:

   — Государь гневался, да только я упросил для начала поговорить с игуменом.

Все прекрасно понимали, что за те мгновения, что отсутствовал архиепископ, ни в чём убедить своевольного царя он не мог, но никому не хотелось задумываться, так это или нет. Какая разница, главное, что немедленной опалы нет!


На подворье игумен вернулся совершенно разбитым. Он уже понял, что лишь чудом избежал смерти. Но ужас был для Филиппа не в том, что гибель прошла совсем рядом, а в том, что бессилен перед злой волей.

Не разговаривая ни с кем, игумен прошёл в выделенную ему келью и тотчас встал на колени перед образами. Губы горячо зашептали молитву о помощи.

Протопоп Власий осторожно прислушался. Из-за двери доносилось едва слышное бормотание. Уже третий час поклоны бьёт игумен. Видно, сильно затронула беседа на государевом дворе, если так мается, сердешный...

Вдруг священника позвали. Служка сообщил, что приехал боярин Колычев.

   — Который?

   — Михайло Иваныч, — почему-то развёл руками служка.

Михаил Иванович Колычев — родственник соловецкому игумену. Приехал проведать? Не вовремя, не до родичей Филиппу. Власий вспомнил, что Колычев — земский окольничий, и заторопился навстречу. Может, он что знает о судьбе попавших вчера под стражу земских.

Увидев боярина, протопоп невольно усмехнулся: экие эти Колычевы рослые! И впрямь, и игумен Филипп высок, и Фёдор Умной-Колычев, и вон Михаил Иванович тоже.

   — Благослови, святой отец, — согнулся пополам Колычев, чтобы достать до руки Власия. Тот чиниться не стал, руку поднял повыше, перекрестил боярина споро. Хорошего человека чего же не благословить?

Михайло Иванович мотнул в сторону внутренних покоев:

   — Дома?

И объяснять не надо о том вопрос, вся Москва гудит о соловецком игумене Филиппе и его ответе государю. Власий вздохнул:

   — Дома, где ему быть...

Филипп, завидев родственника в окно, уже сам спешил к нему. Привычно благословил. Колычев внимательно вгляделся в лицо троюродного брата, и без объяснений видно, что нелегко дался ему вчерашний ответ государю.

Молчание нарушил Власий:

   — Михаил Иванович, каково с просителями, не ведаешь?

Тот помрачнел:

   — В узилище. Вот-вот казнят...

Филипп не выдержал, почти крикнул:

   — Вот за что?! Без суда, за то, что прошение принесли, бояр на дыбу и на плаху?!

Глаза Колычева насмешливо блеснули:

   — А вот ты и печалуйся! Только сначала митрополитом стань!

Игумен даже зубами заскрежетал:

   — Как митрополитом стать, коли не смогу видеть многие убийства?! Не смогу молчать.

Они уже ушли с крыльца в покои самого Власия, двери плотно прикрыли. Чуть беспокойно оглянувшись. Михаил Иванович вдруг... поясно поклонился троюродному брату:

   — Не один я, многие, Христом Богом тебя, Филипп, просим — прими митрополию.Тебя государь хоть чуть послушает. Ежели и не сможешь его совсем переломить, так печалованием жизни человеческие спасёшь.

Его горячо поддержал Власий:

   — Владыка, боярин дело говорит. Опричнину не одолеть, так хоть кому помилование испросишь. Афанасий, пока в обитель не ушёл самовольно, многих от дыбы и плахи спас. Не получится большое зло одолеть, так хоть с малым справишься.

Филипп стоял, растерянно переводя взгляд с одного на другого. Потом пробормотал:

   — Да ведь и Афанасия права печалования лишили...

За эти слова оба собеседника ухватились, как утопающий за соломинку, принялись наперебой убеждать:

   — Афанасий не пример, с ним государь смолоду не всегда считался...

   — А тебя на митрополию просит, сразу требуй право печалования восстановить!

Закончить разговор не дали, явился служка с сообщением о приезде Новгородского архиепископа Пимена. Этого не встретить было нельзя. Колычев закрутил головой. Поняв его опасения, Власий кивнул в сторону заднего двора:

   — Твой конь, боярин, не обессудь, там стоит. Оттуда и уехать тайно можешь, коли нет охоты встречаться с Пименом.

   — Да уж нет, — поморщился Михаил Иванович. Обернулся к Филиппу: — Прежде чем ответ государю окончательный давать, подумай, сколько жизней спасти можешь.

В голове Филиппа мелькнула мысль: «А свою погубить...»


Владыка Пимен был исполнен сознания своей значимости и важности царского поручения. Конечно, он сам метил на митрополию, и настояние Ивана Васильевича уговорить упрямого Филиппа ему нравилось мало. Но, крепко подумав ночью, Пимен рассудил, что так даже лучше. У государя уже был Афанасий, от которого толку немного, потом совсем никчёмный, с точки зрения Пимена, Герман Полев, теперь будет Филипп. В том, что сумеет убедить строптивого игумена, архиепископ не сомневался.

Не сомневался он и в другом — будучи наслышан о твёрдости характера и непримиримости соловецкого игумена, Пимен хорошо понимал, что долго митрополитом Филипп не будет. И вот тогда придёт время государю вспомнить наконец о самом Пимене. Никого верней и умней его рядом не окажется, об этом архиепископ решил позаботиться заранее. Левкию никогда митрополии не видать, слишком неумён и распущен, а остальных Пимен загодя уберёт. Пусть Филипп побудет митрополитом, пусть...

Архиепископ по положению был выше и Власия, и Филиппа, потому, остановились, милостиво протянул руку для благословения. Пришлось приложиться. Увидев перед лицом большой смарагд в перстне архиепископа, Филипп мысленно усмехнулся: верно говорили о пристрастии Пимена к крупным ярким украшениям. И крест, что держал в руках, тоже весь в камешках. Иисус в рубище ходил...

Пимен не стал долго томить, сразу принялся выговаривать Филиппу за неправильность поведения на трапезе у государя. Тот пожал плечами:

   — Что думал, то и сказал.

   — Ты из себя овечку на закланье не изображай, святой отец. Всем ведома твоя непримиримость к людским грехам и несговорчивость. Но всё же тебя не Власий вон уговаривал и даже не я, — Пимен сделал паузу, чтобы игумен прочувствовал важность произносимого, и продолжил: — А сам государь! Можно ли государю отказывать?!

Филиппу очень хотелось сказать, что не государю решать, кто станет митрополитом, не волен царь этим распоряжаться, но, поймав тревожный взгляд Власия, промолчал. Пимен, конечно, эту переглядку заметил, но тоже виду не подал, продолжал укорять Филиппа в непочтении к государю.

Многими усилиями Филиппа удалось уговорить принять митрополию. Решающим оказалось понимание, что и впрямь может спасти многие людские жизни. Выговорил он себе право печалования, обещав за это... не вмешиваться в опричнину. Пимен доказывал игумену:

   — То не твоё дело. Опричнина на то и опричнина, что земских не касается... Это семейное дело государя, кого из своих он бьёт.

   — Да как же своих, — возмущался Филипп, — когда весь народ страдает?! Хоть и своих, кровь ведь детей Божьих безвинных льётся.

   — Безвинных? — щурил глаза Пимен. — Откуда тебе ведомо, что безвинных? Никак Малюта Скуратов сам поведал?

При одном упоминании об опричном палаче игумен едва не сплюнул, но возразил по-другому:

   — Не могут все быть виновными!

   — Могуч! — оборвал его архиепископ и больше говорить не стал, не желая вступать в споры со строптивым игуменом.

Филиппа уговаривали несколько дней, государь согласился на его право печалования за опальных с условием, что сам новый митрополит всё же не станет вмешиваться в дела опричнины. Всё это время земские просители сидели в узилище, ожидая своей судьбы.

20 июля, в день святого Фомы, Филипп вынужден был публично отречься от требований отменить опричнину и обещал не оставлять митрополию из-за неё. Вслед за этим он был посвящён в сан митрополита.

Одного добился сразу — 200 челобитчиков были отпущены безо всякого наказания, 50 биты кнутом и отпущены после этого, и только трое — Пронский, Карамышев и Бундов — казнены, правда, ещё до печалования нового митрополита.

Обещание не выступать против опричнины связало Филиппа по рукам и ногам, но его право печалования также ограничило в вольности государя. Оставалось надеяться на задушевные беседы с царём Иваном. За следующий год митрополит Филипп то и дело пытался разговаривать с государем, внушая и внушая ему свои мысли. Но с каждым разом эти беседы становились всё нервнее, жёстче и всё чаще заканчивались тем, что государь в сильном раздражении принимался кричать.

Первые полгода Иван Васильевич словно одумался, он притих сам и заставил своих опричников прекратить казни. Народ не мог нарадоваться, готов был носить нового митрополита на руках:

   — Спаситель наш! Кромешники поутихли под его взглядом, от его слов и государь помягчел! Точно солнышко над Русью снова взошло...

Сам Филипп всё больше мрачнел. Никто не знал, о чём и как говорили они с Иваном Васильевичем, а для митрополита это и было самым страшным.

Во время первой же беседы он попытался убедить государя, что опричнина вредна стране, что негоже делить государство на части, что убийства людей ни к чему хорошему не приведут. Иван Васильевич морщился, морщился, потом раздражённо махнул рукой:

   — Говоришь, как бояре! Я такое каждый день вон от твоего братца слышу.

Филипп согласно кивнул:

   — Государь, это и значит, что верно говорю. Если многие о том же просят, надо бы прислушаться.

Иван явно хотел говорить о чём-то другом, он отмахивался от назиданий митрополита, но Филипп слушать заставил. Пришлось не только слушать, но и подчиниться, жестокие расправы прекратились. Но ненадолго.

По ветру полетели тонкие паутинки, неся на себе крохотных красных паучков. Паутинки липли к лицу, цеплялись за всё по пути. Паучкам приходилось снова и снова начинать свою работу...

Филипп с удовольствием поднял лицо к небу. Он очень любил тёплую московскую осень, такой не бывает на Соловках. Ветер с холодного моря не даёт паучкам вот так летать. Мысли вернулись к делам оставленной обители. Как они там? Собрали ли урожай, всё ли в порядке?..

Но не время раздумывать, государь позвал Филиппа к себе.

Иван Васильевич встретил митрополита в необычном возбуждении, как-то странно вгляделся в лицо Филиппа и вдруг потребовал:

   — Я тебя много слушал, теперь послушай и ты меня.

   — С готовностью, государь, — чуть склонил голову Филипп.

Царь подозрительно огляделся, нервно дёрнул головой и вдруг махнул рукой на стену:

   — Пойдём, без лишних ушей поговорим.

Недоумённо глядя на завешенную огромным ковром стену, Филипп вдруг подумал, что если это тайник, то обратно можно и не выйти. Но отступать было некуда, пришлось подчиниться. За ковром действительно оказалась маленькая дверь в небольшую тайную комнатку. Рослый, крепкий Иван согнулся в три погибели, чтобы пройти в дверь, Колычеву тоже пришлось низко склониться.

В комнату с собой взяли всего один подсвечник с двумя свечами, окон в ней не было, потому царил полумрак. Но не было и дыбы или ещё чего непотребного. По стенам стояли две узкие резные лавки, в углу глаз едва различал образа, под ними теплилась небольшая лампадка. Пол перед образами затёрт до лоска. «Видно, царскими коленями», — подумал митрополит и был прав. Именно колени и лоб Ивана Васильевича сделали эти углубления в камне, отшлифовали их.

Вздохнув, государь присел на одну из лавок, показал митрополиту на вторую:

   — Не стой, разговор долгий будет.

Колычев понял, что попал в тайную молельную комнату государя, которую тот старательно оберегал от чужих глаз. Немногие сподобились хоть глазком заглянуть сюда. Разве что Малюта Скуратов, которому Иван слепо доверял, да ещё пара самых близких его приспешников.

«Какая честь!» — усмехнулся про себя Филипп и почему-то подумал, бывал ли здесь Фёдор Басманов. Сам же подивился: к чему это знать?

Иван Васильевич был настроен на серьёзный разговор, он вдруг встал, проверил, плотно ли закрыта дверь, и снова уселся с тяжёлым вздохом. А в голову Филиппа всё лезли ненужные мысли, вроде той, что если снаружи дверь чем подпереть, то здесь найдёшь свой конец, и никто не узнает. Митрополит обругал сам себя: о том ли мыслит?! Негоже царю уподобляться, который и куста боится, в вечном страхе живёт, то и дело по сторонам оглядывается. Как раз об этом он хотел поговорить с государем, мол, негоже бояться своих людей, никто зла государю не желает. Если бы понял Иван Васильевич, глядишь, и распрямились бы его плечи, перестали шнырять по сторонам глаза, которые, как у вора на торге, так и бегают...

Но царь желал говорить сам.

   — Ты, владыка, об инквизиции слыхал?

«Господи, неужто и этого боится?!» — мысленно ахнул митрополит.

   — Да, но это далеко, в Испании. Нам не грозит, у нас такой ереси нет.

Думал, что успокоит, но просчитался.

   — А надо, чтобы была! — Глаза государя почти безумно сверкнули, он даже встал от волнения.

   — Зачем?! — ужаснулся Филипп.

   — Ты не понимаешь! Не понимаешь! — Было видно, что Ивана Васильевича до глубины души тревожит этот разговор. У митрополита мелькнула нехорошая мысль, что царь точно одержимый...

Тот, словно в подтверждение подозрений, принялся бегать по комнатке, насколько позволяли её размеры и его рост, потом встал на колени перед образами и долго молился, кладя земные поклоны. Стук его лба о камень пола настолько поразил Филиппа, что тот даже забыл об иезуитах. Зато не забыл государь. Отбив многое число поклонов, он обернулся к митрополиту:

   — Благослови, владыка.

Тот привычно протянул руку перекрестить, думая совсем о другом: что последует за этой искренней, как видно, молитвой?

Иван Васильевич вдруг принялся рассказывать митрополиту о короле Испании Филиппе, о святой инквизиции, о кострах, на которых пылали еретики Европы, о необычном дворце Эскориале, который испанский правитель строит для себя... Многое Филипп знал и без государя, но слушал всё же со вниманием, искренне не понимая, при чём здесь Москва.

Наконец, казалось, царь устал от собственных речей, он тяжело присел на лавку и вдруг объявил:

   — Я такое же у себя хотел сделать, да никто не понял!

Вот тут пришло время митрополиту ахнуть, он наконец осознал, что та самая проклятая опричнина, которую так боятся все русские люди, и есть попытка государя по-своему навести порядок на манер иезуитов! Не удержавшись, осенил себя широким крестом:

   — Господи, спаси! Государь, да к чему нам-то инквизиция?!

   — Вот и ты туда же! — сокрушённо воскликнул Иван Васильевич. — Я хотел в Слободе монастырь создать, чтоб пример всем показать. И создам! Молитвой жили, посты держали, ни одной службы не пропустили... Строгости такие никому не понравились...

Филипп сидел, вытаращив глаза на государя. Ужасы Александровской слободы он называет обителью?! Пока митрополит думал, что ответить, Иван Васильевич продолжал убеждать его в необходимости создания обители как примера для подражания. Наконец Филипп собрался с мыслями и в ответ принялся рассказывать о житье-бытье в соловецком монастыре, о том, как трудно давалось восстановление монастырского хозяйства после большого пожара, как тяжело растить хлеб на скудных Соловецких землях, как работают старцы в поле, на прудах, на кирпичном заводе, в хлебопекарне... Остановил его взгляд государя. Увлёкшись рассказом о своей обители, Филипп не заметил всё больше проявлявшегося раздражения на лице Ивана Васильевича.

Выражение лица царя заставило митрополита замолчать. Иван Васильевич уже не прятал своего недовольства:

   — Не о том речь ведёшь! Пашни... кирпичи... квас в бочках... Для этого холопы есть! Я о душах пекусь, о вере.

Филипп попробовал возразить, что у души есть тело, которое того же хлеба требует, что за земными делами старцы и иноки не забывают служб и постов, только хорошо понимают, что без земных забот жить невозможно. Государь не слушал, он всё больше и больше раздражался от непонимания митрополита.

Первая беседа в тайной комнате не получилась, они разговаривали, как глухой со слепым. Разошлись недовольные друг другом и этим непониманием.

Ещё не раз разговаривали государь с митрополитом, теперь уже не в той маленькой комнатке, но всё равно с глазу на глаз. Снова и снова Иван Васильевич пытался объяснить, что опричнина нужна для примера другим, а Филипп пытался открыть ему глаза на убийства и кровопролитие, которые творятся его именем.

   — Что ты мне глаза убийствами изменников колешь?! Верно, убивали, что ещё с ними делать?

Однажды Филипп ужаснулся тому, какая неразбериха творится в голове у Ивана Васильевича. Государь заявил, что не позволяет погребать казнённых и велит делить трупы на части, чтобы погубить и их души. На вопрос о том, что будет с душами безвинных, чью кровь проливают опричники, Иван Васильевич пожал плечами:

   — Ежели безвинны, то в рай попадут.

   — А на кого грех падёт из-за безвинно загубленных душ?

Иван Васильевич вдруг прищурил глаза и поинтересовался, как же Господь допускает казни, если люди безвинны? Митрополит едва нашёлся что ответить, в его собственной голове крутилась мысль о том, за что Господь допускает такого государя на Руси? Сколь грешны люди, если такие мысли у их правителя! После разговора долго сам стоял перед образами, пытаясь понять, что делать. Губы шептали молитву, душа просила Всевышнего о помощи, а мысли упорно возвращались к услышанному.

Иногда казалось, что царь творит кровавый разор по подсказке злых советчиков. Но это заблуждение разрушал сам Иван Васильевич, с горящими глазами объясняющий митрополиту красоту единовластия, когда всё, абсолютно всё подчинено воле одного, Богом данного правителя, когда этот правитель волен в жизни и смерти подданных, волен распоряжаться не только их телами, но и душами. Государь не мог понять, почему Филипп не видит этой красоты, почему не понимает её сути. Он грозен и кровав? Но ведь и милостив же к тем, кто придётся по душе в какой-то миг! И способен к раскаянию, к покаянию, к скорби... иногда... Ему судья только сам Господь и никто другой! А вокруг то и дело находятся такие, как Курбский, что смеют осуждать!

Разговаривать становилось с каждым разом всё труднее, но всё же эти беседы целый год удерживали Ивана Васильевича от кровавых разгулов. В Москве стояла почти тишина, и всем казалось, что так и будет.

Только сам Филипп понимал, что всё меньше и меньше слушает его государь, что всё чаще отмахивается от наставлений и душевных бесед. А ещё митрополит чувствовал, что внутри опричного братства под боком у царя зреет что-то очень нехорошее.

Митрополит посылал наказы монастырям, чтоб молились за государя, который воюет за святую церковь против Литвы и Ливонии, где уже свила себе гнездо ересь. И одновременно всё больше понимал, что не удержит Ивана Васильевича от новых кровавых оргий, что не одной Ливонии достанется... Всё чаще взгляд митрополита с тоской устремлялся в сторону Севера, туда, где находилась его дорогая Соловецкая обитель...


На Татьянин день погода стояла непонятная, а ведь на него по солнышку гадали, какими весна да лето будут. Но с утра вроде светило солнце, к середине дня невесть откуда налетели тучи, даже чуть присыпало, а это к дождливому лету, но потом снова пригрело...

Москвичам было даже не до примет, в Кремле снова творилось что-то необычное. Забеспокоились люди, заволновались. Но нашлись и те, кто всё разузнал. Государь решил покинуть Кремль, только на сей раз направлялся в свой новый дворец, против Ризположенских ворот. Дворец необычный, высится, точно крепость какая неприступная. А к чему от своего народа городиться?

Арбатский замок был и впрямь мощным — вокруг стена на сажень от земли из тёсаного камня и ещё на две сажени выше из кирпичей. Узкие бойницы. Ворота, что к Кремлю, окованы железом, сторожат их львы, вместо глаз зеркала вставлены, раскрытые пасти так и ярятся на земских. Наверху на шпилях чёрные фигуры орлов с двумя головами. Увидев таких впервые, какой-то ребёнок заплакал навзрыд. Мать пыталась успокоить дитя, отвернуть от страшилищ, но тот всё оборачивался, показывал ручонкой на невиданное. Ребёнок, что с него возьмёшь...

Но и многие взрослые проклинали новый дворец. Что в нём радости? Куда лучше было, когда государь собор Покрова-на-Рву строил — душа пела от неземной красоты. Так ведь строителя того никто более не видал, слухи ходили, что то ли ослепили Барму, то ли и вовсе казнили. За что? А ни за что, просто чтобы больше другого такого не построил! Арбатский дворец стоил так дорого, что нашлось немало тех, кто клял его и желал сгореть. Узнав об этом проклятии земских, Иван Васильевич разозлился и обещал, что устроит такой пожар, какой земские не скоро смогут потушить!

И всё равно облегчённо вздыхала Москва, уж лучше пусть государь с места на место переезжает, чем со своими кромешниками по улицам и весям мотается и казнит людишек без разбора. Не знала столица, что кромешный ад, по сути, ещё и не начинался, все впереди...

Но и там государь прожил недолго, ему больше по сердцу была Александровская слобода. Если честно, то и москвичам тоже больше нравилось, когда царь жил там. В Слободе тоже строили, и это тоже требовало больших денег. Но вместе с государем туда убралось большинство кромешников, а уж их-то людям хотелось видеть меньше всего.

Самые отчаянные меж собой ворчали: зачем государю столько дворцов-крепостей? Кого боится? Помимо Кремля и Александровской слободы, выстроил вот этот Арбатский дворец, укрепил дворец в Коломне, ещё и в Вологду ездил тоже замок строить. Маленькое сельцо превращалось в настоящий город с каменным замком, стенами, рвами и церквями... К чему? — гадали люди.


В остальном зима прошла относительно спокойно, кромешники вроде как одумались, погромов и беспричинных казней почти не было. Власий усмехался: много ли русскому человеку надо? Не убивают ни за что, и тому рад. Сильно, до зубовного скрежета хотелось справедливости, если уж казнят, так хоть за дело. Хотелось, чтобы установились какие-никакие порядки и их не нарушали по своей воле страшные люди с собачьими головами и мётлами у седел.

Но далеко в Польше уже зрел заговор, который тяжело откликнется на Земле Русской. От коварства нет защиты, когда оно становится очевидным, обычно бывает уже поздно.

К чему утруждать себя многими трудами по ослаблению Московии, если достаточно понять нрав нынешнего её правителя, — так рассуждали польский король Сигизмунд-Август и литовец Ходкевич. Когда-то из Литвы в Московию бежало множество князей, они стали верно служить великому князю Иоанну, деду нынешнего. Но времена изменились, и не в лучшую для Москвы сторону. Теперь более привлекательной стала служба в Литве. У царя Ивана, как бы он себя там ни называл, стало слишком опасно, в любую минуту можно попасть в опалу и в лучшем случае угодить в монастырь, а в худшем на дыбу и плаху.

Московский государь подозрителен, недоверчив и кровожаден? Этим надо воспользоваться! И писцы польского короля Сигизмунда и литовского гетмана Ходкевича засели за письма московским боярам. Расчёт был тонким и верным. Первое письмо послано полоцкому воеводе боярину Ивану Петровичу Фёдорову-Челяднину. В Полоцк его сослали в числе тех самых челобитчиков, за которых ратовал в свои первые дни митрополитом Филипп Колычев.

Помимо письма самому Фёдорову, князя просили вручить подобные князьям Ивану Бельскому, Ивану Мстиславскому и Михаилу Воротынскому. Если воевода согласится, то Иван Васильевич получит нового Курбского, что сильно досадит ему. А если нет? Тогда надо постараться, чтобы о послании узнал сам государь московский. Мало того, польский король обращался ещё и к английским купцам из Московской компании, прося ссудить деньгами на мятеж против Ивана Васильевича!

Намерения короля и гетмана были уж слишком очевидными, но в Польше и Литве рассудили верно: не укусим, так хоть испугаем.

Фёдоров не стремился стать новым Курбским, его не манили литовские подачки в отличие от надменного Андрея Михайловича. Опальный боярин переслал все письма не тем, кому просили, а государю. 1567 год обещал стать беспокойным.


Иван Васильевич сидел в палате всего лишь при трёх подсвечниках с тремя свечами в каждом. Для большой палаты этого было явно мало, но со времени переезда в Александровскую слободу он не переносил яркого света, и в царских покоях всегда полумрак. Сначала бояре терялись от этой темноты, но постепенно привыкли, как и к обычаю государя все дела решать почти ночью.

Рядом с царём только двое — ставший любимцем за время опричнины Григорий Лукьянович Скуратов и близкий ныне Ивану боярин Афанасий Вяземский. С ними обсуждал Иван Васильевич полученные от Фёдорова письма. Малюта крутил головой, убеждая:

   — Только вели, государь, шкуру с этого Фёдорова спущу, всё дознаюсь. И с Бельского, Мстиславского и Воротынского тоже!

Государь поморщился грубости своего палача:

   — Тебе бы всё шкуру спускать... Нет, мы с Сигизмундом в игру поиграем...

   — Какую? — это уже Вяземский. Тот заплечные дела не очень любит, иглы под ногти загонять не умеет, хотя Малюта и шутил, мол, научим! Ежели ему предложить на выбор — он кому загонит или ему самому, то вмиг научится! От такой шутки Вяземский бледнел, а государь, будучи в хорошем настроении, хохотал во всё горло.

   — А мы ему ответ напишем вроде как от этих бояр!

Вяземский украдкой вздохнул: снова переписка, как с Курбским! И чего государю не плюнуть бы на эти писульки?

Письма были написаны, но не отправлены, привёзший их из Литвы Иван Козлов до времени задержан. Только Фёдоров ответил без помощи царя. А с английским послом Дженкинсом у государя состоялся тяжёлый и не совсем приятный разговор.

Посол всего неделю как прибыл, разобраться во всём толком не успел, как ему вдруг пришло приглашение в ночи прибыть на беседу к Ивану Васильевичу в опричный дворец, но без обычных сопровождающих и тайно. Он даже мрачно пошутил в ответ:

   — Моя очередь настала?

Присланный гонец, ничего не знавший о содержании грамотки, которую привёз, недоумённо уставился на англичанина. С чего бы беспокоиться? Англичан государь жалует уж куда больше своих собственных людишек...

Иван Васильевич встретил посла сам и, махнув рукой, предложил следовать за собой. Нельзя сказать, чтобы Дженкинсону очень понравилась такая таинственность. Что, если и он не вернётся, как многие русские до того? Но англичанин зря беспокоился, царь не только не собирался расправляться с ним, но и доверил настоящее тайное дело.

Они довольно долго шли тайными переходами, наличие и длина которых по-настоящему поразили Дженкинсона. Говорили всё так же в полутёмной комнате, в какой части дворца и вообще во дворце ли, англичанин не мог бы с точностью сказать. Кроме него, в разговоре принимал участие только князь Афанасий Вяземский.

Для начала Иван Васильевич сообщил о письмах короля Сигизмунда со словами об английских купцах. Глаза царя впились в лицо посла, он следил за каждым движением глаз англичанина. Тот смог выдержать пристальный тяжёлый взор московского царя. Видимо, довольный этим, Иван Васильевич усмехнулся:

   — Понимаю, что всё это козни польского короля, чтобы возбудить подозрения царя к английским купцам и обвинения чиновникам в измене. Без Курбского не обошлось, его рука видна в этом изменном деле.

Дженкинсон мысленно усмехнулся этому пристрастию Ивана Васильевича к пререканиям с беглым князем, но виду не подал, до Курбского ли ему? За английских купцов попробовал вступиться, но государь и слушать не стал, махнул рукой:

   — Сам ведаю, что это козни, чтобы расстроить нашу дружбу. Потому и вспоминать не хочу.

Дженкинсон уже начал гадать, чем же тогда вызвана такая секретность и вообще почему он во дворце уже после торжественного приёма. Всё разрешилось неожиданно, государь вдруг принялся говорить то, чего посол никак не ожидал. Иван Васильевич просил английскую королеву Елизавету... дать ему убежище в Англии в случае какой беды! Причём предлагал договориться об убежище обоюдно, мол, и он готов предоставить королеве свои дворцы и гарантировать безопасность, если на то будет необходимость.

Вот тут Дженкинсону понадобилось всё его умение держать лицо, потому как очень хотелось открыть рот и не закрывать его довольно долго. Конечно, он ни в малейшей степени не принял всерьёз предложение королеве бежать в беспокойную Московию, но просьба государя о приюте в Англии сказала о многом.

   — Никаких записей делать не стоит, всё держал бы посол в мыслях, а передал бы нашу... — Иван едва не сказал «просьбу», но вовремя сдержался, и получилось иначе: — Наше предложение королеве в точности. Кроме того, стоит поторопиться, чтобы успеть до зимы вернуться с ответом.

Дженкинсон только успел подумать: «Ой-ой...», как Иван Васильевич добавил, видно, желая подсластить горечь предыдущих слов:

   — А английским купцам предоставлено право беспошлинного торга в Казани, Астрахани, Юрьеве и Нарве.

Глаза государя снова впились в лицо посла, точно пытаясь узнать ответ королевы прямо сейчас, немедленно. Но что мог сказать Дженкинсон? Он лишь пообещал всё сохранить в тайне, передать в точности и отбыть в Англию немедленно.

Обратно посла выводил уже Вяземский. Он ещё раз напомнил о скрытности разговора и поторопил, обещая всяческую помощь и самому послу, и английским купцам. Дженкинсон выполнил просьбу и сделал всё, как было велено. Он ничего не записывал до самого Лондона, но в Москве и у стен были уши.


По Москве поползли нехорошие слухи, мол, государь, будучи в Кирилло-Белозерском монастыре близ Вологды, дал целых 200 рублей на отдельную келью для него и семьи! И в самой Вологде растёт невиданный дворец, не меньше московского. Не решил ли государь снова отречься от престола?

Одними из первых забеспокоились опричники: что будет с ними, если государь удалится от дел?! У них руки по локоть в крови. Самих ждёт плаха и дыба...

У земских на сей раз страха перед отречением не было, напротив, нашлось много тех, кто принялся обсуждать, кому достанется трон. Царевичу Ивану всего тринадцать, но ведь нынешний государь оказался на престоле и того меньше. Но Иван Иванович как государь совсем не устраивал ту же земщину, это означало, что Иван Грозный мог в любую минуту вернуться обратно. Нет, земщина сразу заговорила о Старицком. Конечно, князь Владимир не Иван, но это и к лучшему. Тих, безволен, послушен... Чем не государь для исстрадавшейся от нынешнего Москвы?

В земщине пошли упорные разговоры о том, что да как. Эта русская привычка сначала долго запрягать и говорить разговоры впустую многим стоила жизни.

А Иван Грозный вдруг решил показать свою воинскую удаль, в сентябре сам отправился в поход на Ливонию! Конец сентября был тёплым и сухим. Деревья в Москве ещё стояли зелёными, а ближе к Пскову уже пожелтели, радуя глаз багрецом листьев. Синее небо с редкими белыми облачками, красные клёны и жёлтые берёзы вперемежку со всегда зелёными елями, янтарные стволы сосен... Так не хотелось даже думать о войне и разоре! Но приходилось.

В ноябре опричное и земское войска объединились близ ливонской границы. Замысел был вдруг повернуть на Вильну, столицу Литовского княжества. У государя руки чесались наказать Литву за всё сразу.

Но дальше произошло что-то непонятное, Иван Васильевич вдруг повелел собрать к себе в Красный городок земских бояр и принялся убеждать их в... необходимости отмены похода! Мол, артиллерия сильно отстала, а без неё перед замками Ливонии делать нечего. Без артиллерии и впрямь туго, у Ливонии и тем паче Литвы замки крепкие. Если честно, то пушкари не так уж отстали и могли быстро догнать основные силы. Бояре недоумевали, ведь поход усиленно готовился!

Государь промолчал о другом — ему только что донесли о всё же существующем заговоре бояр во главе с Фёдоровым. И кто проговорился? Князь Владимир Старицкий! Владимир Андреевич никогда не умел смотреть прямо в глаза своему двоюродному брату. Стоило Ивану не мигая уставиться в лицо Старицкого, как тот начинал моргать и безо всяких вопросов выдавать всё, что знал. Так и в этот раз. Князь повинился в существовании боярского сговора поставить его государем после отречения Ивана Васильевича.

Сначала Иван и сам был в ужасе, ведь только что Фёдоров переслал ему письма от Сигизмунда и Ходкевича, и вот опять?! Немного поразмыслив, он решил, что надо срочно возвращаться в Москву, иначе и ехать будет некуда. То есть сам он мог бы и сразу в Вологду, но ведь в Слободе осталась казна и все ценности. Нет, назад, немедля назад!

Никто ничего не понял, но бояре послушно согласились поход прекратить и вернуться. Государь с сыном бросились в Москву на перекладных, не дожидаясь остальных.

Но не только русские войска вдруг ушли из Ршанского яма, литовцы, изготовившиеся к войне с Москвой, тоже ушли! Это могло означать одно — кто-то, очень осведомлённый в царских делах и решениях, исправно доносил Сигизмунду о каждом шаге государя! Выкорчевать измену можно было, только находясь дома.

В Москве Иван Васильевич сразу принялся лютовать, нужно было срочно найти виновных, но не в заговоре, о нём пока стоило помолчать, а в бестолковом прекращении похода. Не мог же он во всеуслышанье объявить, что вернулся потому, что испугался заговора! Требовался козел отпущения. Василий Грязной, помощник Скуратова, быстро подсказал такого — кто же, как не дьяк Казённого приказа Казарин Дубровский? Малюта изумлённо смотрел на Ваську Грязного. Надо же, дурень дурнем, а как иногда соображает! Дубровский известный взяточник, посошные от него волками воют.

Царь предложение одобрил, велел спешно подобрать доносы против дьяка и казнить его остальным в назидание. Поручение взялся выполнять брат царицы Михаил Темрюкович, которого государь ценил за жестокосердие. Он, правда, собирался убить одного Казарина, но тому на помощь пришла вся дворня, справедливо полагающая, что без хозяина и им не жить.

На дворе стоял крик — голосили женщины, видевшие, что творится перед крыльцом. Кромешники уже перебили челядь и теперь вывели всю семью дьяка на двор. Михаил Темрюкович в чёрном одеянии молодцевато гарцевал перед избитым опричниками Казарином и его сыновьями. Чуть дальше стояла жена дьяка, плат её был сорван с головы, волосы растрёпаны, платье порвано, сквозь прорехи виднелось тело. Но прикрыть его женщина не могла — руки скрутили за спиной. Брат царицы снизошёл, спустился с коня, бросив поводья ближнему опричнику, хищным шагом подошёл к Дубровскому. Тот смотрел с ненавистью, хорошо понимая, что пощады не будет. Михаил оглядел всех Дубровских и поманил к себе жену дьяка. Анна Дубровская с перепугу замотала головой, упёрлась. Опричник с хохотом толкнул её вперёд, не удержавшись, женщина упала, распласталась в осенней стылой грязи под ногами кромешников. Дьяк было метнулся поднять жену, но был сбит с ног и повалился рядом сам. Их сыновей с трудом удерживали по двое кромешников каждого.

Брат царицы усмехнулся:

   — Все здесь?

Откуда-то сбоку ловко подскочил служка Казённого приказа, который подбирал жалобы на дьяка, что-то зашептал почти на ухо опричнику, тот зло сощурился, крикнул:

   — Ещё девка есть! Искать!

Кромешники бросились по терему, по постройкам. Отовсюду раздались крики, кудахтанье кур и визг убиваемых по ходу людей и животных. Но ни в тереме, ни даже на всём дворе дочери Дубровского не нашли, видно, успела скрыться. Михаил Темрюкович поманил к себе опричника, стал что-то тихо выговаривать, указывая на служку. Оба кивали, видно обещая выполнить. Сразу же несколько опричников метнулись вон, было понятно, что искать бежавшую девушку.

Сам Казарин выл и катался по земле, его жена только тихо стонала.

   — Рубить головы! — коротко махнул рукой брат царицы.

Жизнь Дубровских оборвалась. Вместе с ними погибли и десять слуг, посмевших заступиться за дьяка. Его дочь всё же нашли, хотя искать пришлось долго. Поплатились те, кто её прятал, а девушку Михаил Темрюкович разрубил пополам лично.

Государю доложили о казни дьяка Казарина Дубровского и его семьи. Иван Васильевич поморщился:

   — Семью-то к чему? Снова митрополит добросердию учить станет...


Наступало время новых казней...


Когда о страшной казни сказали митрополиту, Филипп не просто ужаснулся, он встал неподвижным столбом. Стоял, правда, недолго. Понимая, в какую кабалу попал со своим обещанием не влезать в дела опричнины, молчать Колычев больше всё равно не мог, метнулся к государю. Пока ехал, вдруг вспомнил рассказ Сильвестра о том, как тот вмиг усмирил молодого царя. Священник тогда твердил, что Иван не так стоек в своей дури, что на него иногда и прикрикнуть можно. Правда, прошло много времени, и государь теперь много более жесток, лютые казни не чета юношеским шалостям, но у Филиппа попросту не было выхода. Он не мог сидеть и молча слушать о зверствах опричнины. Пусть так! Пусть лучше нарушение своей клятвы, чем казни многих и многих безвинных...

Иван Васильевич не ожидал Филиппа так скоро, потому даже подивился.

   — Доколе ты будешь кровь людскую лить безмерно?! На что же и законы, коли правды на Руси не стало?! Остынь в ярости своей ненасытной! — Митрополит даже приветствовать государя не стал, сразу обрушил на него свой праведный гнев.

От неожиданности Иван Васильевич остолбенел, но быстро взял себя в руки. Его голос в ответ тоже был гневен:

   — Тебе ли, чернецу, меня, государя, судить?! В делах моих разбираться?!

И вдруг замер. Филипп стоял в двери против света, в покоях у царя, как всегда, темно, и фигура митрополита была освещена сзади. На мгновение Ивану показалось, что вокруг Филиппа... сияние. Это тут же смирило государя, забормотал:

   — Молчи, святой отец, молчи, молю тебя... Христом Богом молю...

Но не для того пришёл Филипп, чтобы молчать, он продолжил корить царя:

   — Многие до тебя лютовали, многие кровь невинную проливали на Руси, да только таких зверств Земля Русская ещё не видывала...

Дольше Иван Васильевич слушать не стал, попросту повернулся уйти. И вдруг услышал вслед тихий голос:

   — Прокляну...

Царь замер, словно громом поражённый, потом вдруг бросился вон, уже не останавливаясь. Его посох громыхал по каменному полу.

Никто не слышал, как государь бормотал себе под нос:

   — Я докажу... докажу... Увидишь... все увидят...

Иван Васильевич велел больше митрополита к себе не допускать, ради этого даже бежал в свой дворец у Ризположенских ворот и запёрся там от всех. Зато казни прекратились, правда, начались попойки. Сначала во дворце, а потом в Александровской слободе не утихало пьяное веселье.


Жизнь в Александровской слободе не была похожа ни на что. Побывавшие там пересказывали друг дружке всякие страсти шёпотом.


Иван Васильевич точно делился пополам, в нём постоянно жили два человека. Один искренне хотел стать настоящим государем для Руси, единым представителем всех её народов перед Господом. И совсем не понимал, почему люди слепы к такой красоте построения жизни: единая страна, сплочённая и полностью послушная воле единого государя. И ради этой мечты он мог перешагнуть через многое.

Второй, жестокий и нетерпимый к любым возражениям, всё чаще брал верх над первым, искажая мысли, чувства, заставляя делать то, что по зрелом размышлении и вспоминать-то не хотелось...

Он пытался рассказать о своей мечте митрополиту Филиппу, но тот не понял. Грозился даже проклясть за гибель презренных изменников... Сколько раз Иван Васильевич молил митрополита:

   — Молчи, святой отец! Только молчи!

Точно заговаривал его от того непроизнесённого проклятья. Но они с Филиппом говорили, словно слепой с глухим, даже люди разных языков больше понимали друг друга. Снова и снова пытался государь объяснить, что ради той большой его мечты о сильном государстве и сильной, пусть даже тиранической власти можно пожертвовать попавшими под горячую руку людишками. Даже если эти людишки знатного роду-племени. Ну и что? Будто боярин не может быть изменником! Сам Иван Васильевич всё меньше и меньше верил людям, особенно окружавшим его, тем, кто мог воспользоваться близостью, чтобы навредить.

А Филипп требовал прекратить казни, перестать лить кровь! И намерение создать в Москве орден вроде иезуитского митрополиту совсем не понравилось. К чему, ведь на Москве нет такой ереси, какой полна Европа. Словно только ради борьбы с ересью нужен орден... Нет, он нужен, чтобы показать, как должно жить — в молитвах и постах...

Иван позвал на митрополию Филиппа потому, что у того был порядок в Соловецкой обители, ждал, что с помощью умного митрополита устроит такой же порядок и в государстве. Устроит по своему высшему замыслу. Ради этого замысла не стоило жалеть изменников и сопротивлявшихся! Афанасий однажды спросил: загоняют ли в рай силой? Государю эта мысль почему-то понравилась. Если люди не хотят в придуманный им рай добровольно или просто потому, что не понимают, то он загонит силой!

А сопротивлявшихся почему-то с каждым днём становилось всё больше. Это злило Ивана Васильевича до потери разума, он бесился, на тубах выступала пена, принимался колотить посохом дурней. Метался по своим покоям, скрипя зубами:

   — Огнём выжгу! Калёным железом! Господь простит прегрешения, поймёт, что не для себя стараюсь, для них же!..

Малюта Скуратов, ставший просто необходимым, подхватил государево начинание, того хлебом не корми, дай показать Ивану Васильевичу свою преданность и готовность услужить. В Александровской слободе появились пыточные и узилища, каким могла бы позавидовать жестокая Европа.

С митрополитом полный разлад, Филипп окончательно отказался помогать загонять в придуманный рай русский народ, прежде всего бояр и своих же святителей. Это обидело Ивана Васильевича до глубины души. Нет чтобы попробовать понять красоту замысла, как торговка на рынке, повторяет одно и то же:

   — Пошто кровь людскую льёшь?!

Государь лукавил сам с собой, когда он пытался на трезвую голову поразмыслить над своими делами и оценить сделанное, то понимал, что Филипп прав. От этого становилось ещё тошнее, но виниться перед умным старцем совсем не хотелось, напротив, всё больше хотелось доказать, что прав, прав, несмотря на все ужасы казней и творимой жестокости. А доказательства снова выливались в кровопролития, в безумные оргии, чтобы заглушить приступы проявления совести, всё большую и большую жестокость.

Наступил день, когда Иван Васильевич без вида чужой крови уже просто не мог, как не могут люди жить без еды и питья! Хотелось пытать, ломать кости, жечь огнём, видеть боль и муку человеческую, слышать предсмертные крики!.. Второй окончательно взял верх над первым, зверь пересилил в царе человеческое. Дальше он уже сам с интересом наблюдал, как превращается в закоренелого убийцу, мучителя, как гаснет во мраке его душа. Больше не уговаривал Филиппа, он больше вообще никого не уговаривал, только уничтожал всех несогласных, всех, кого хоть чуть подозревал в этом несогласии... А иногда и просто так, потому что хотелось уничтожить...


Александровская слобода точно монастырь, только очень странный... И порядки в ней как в строгой обители, всё под присмотром самого государя.

Очень рано, ещё до первых петухов Иван Васильевич со своими сыновьями взбирался на колокольню и дёргал верёвку большого колокола. На его густой низкий голос тут же отзывались меньшие колокола, в которые звонили царевичи. Причём если Иван делал это только из-за веления отца, то младший Фёдор увлекался, его перезвоном заслушивались. Когда маленький колокол под руками Фёдора начинал выводить уж слишком красиво, государь хмурился и заставлял прекращать перезвон.

   — Батюшка, ну ещё немного...

   — В храм пора, не на праздничное веселье собрались...

Только заслышав голос большого колокола, опричники торопились в церковь, в четыре утра начиналась заутреня. Опоздавшим грозило наказание:

   — Восемь дней епитимьи и стол постный, а ещё стоять столбом в углу трапезной... — определял кару сам государь.

И никуда не денешься, если жить хочешь. Иван Васильевич проследит, чтобы стоял и глотал слюнки, пока другие есть будут.

До десяти утра распевали в церкви, не во всяком монастыре такое услышишь, кто из святителей нечаянно оказывался рядом, те заслушивались. Петь государь любил.

А ещё любил читать с аналоя поучительные беседы, пока его братия в обед поглощала огромное количество еды. Каждый приходил со своим блюдом, кувшином и кружкой, ели и пили долго и со вкусом. Поварня у царя работала исправно, всего было слишком много, остатки забирали с собой для семей. Конечно, государь братию не торопил, но те сами не забывали, что Иван Васильевич с утра не евши. Поначалу спешили насытиться, чтобы оставить больше времени государю, тот заметил, избил посохом двоих-троих, остальные спешить перестали, только ревниво выглядывали, чтоб не опоздать и не вылезти вперёд других. Огромная трапезная, вмещавшая сотни три опричников, чавкала, хрустела, хлюпала, стучала...

После застолья опричников кушал сам царь. Он от желудка не страдал, ел очень много и почти жадно. Если переедал, то в дело вступал лекарь, умевший очищать желудок. Царские объедки почиталось за честь отнести домой, хотя на костях оставалось мало мяса, а начинка из пирогов была выгрызена вся...

Потом наступало время Малюты Скуратова. Нет, Григорий Лукьянович не приходил государю на доклад, напротив, Иван Васильевич сам шёл во владения Скуратова — в пыточную. Чтоб далеко не ходить, лестница прямо из трапезной уводила вниз в подвалы.

Слобода построена с умом, снаружи высокая стена с валом и глубоким рвом, внутри приподнятые на низких сваях мостки связывают три дома для жилья, церкви и башни-повалуши с пристройкой для охраны. В центре — лобное место с лесенками в виде креста. Везде чисто и пусто, опричники не ходят без дела. Почти все слуги живут в слободке за крепостной стеной у речки Серой и в Слободу тоже без надобности туда-сюда не ходят.

Опричники позавтракали и убрались вон. Теперь очередь государя с самыми близкими. Иван Васильевич вздохнул: нутро не принимало еду, после вчерашнего застолья мутило, хотелось исторгнуть из себя всё застоявшееся. Махнул рукой, чтобы подошёл лекарь. Тот уже спешил со снадобьем — очистить царский желудок.

Малюта Скуратов выглядел не лучше, но у него своя причина — Григорию Лукьяновичу нельзя пить, больны почки. А Малюта пьёт! Пьёт потому, что готов ради царя даже ядом себя отравить. Его лицо одутловато, местами попросту обвисло, под глазами набрякшие мешки, вид уродлив. И всё же государь к нему благоволит, хотя очень не любит недужных. Болезни близких вызывали у Ивана Васильевича вместо жалости едва ли не ужас, пугая самой возможностью болезни. А вот Мал юту государю жаль, понимает царь, что Лукьянович ему в угоду своё здоровье гробит, травится.

Скуратов всегда готов идти с государем в пыточную, даже если сам едва ноги волочит. Дождался, пока Ивану Васильевичу полегчает, подобрался бочком, присел на краешек лавки рядом, сидел, ожидая приказания. Царь, желудок которого был готов принять новую пищу, уже жевал, складывая объедки обратно на блюдо. Малюта понимал, что это будет продолжаться долго, в опустошённое нутро государя войдёт много. Его самого мутило от одного вида еды, но терпел.

Через час мучения Григория Лукьяновича закончились, Иван Васильевич вздохнул и поднялся, вытирая засаленные руки о скатерть на столе. Вскочил и верный слуга.

   — Ну пойдём, что ли, посмотрим, кто там у тебя в подвале...

В пыточной у Скуратова порядок: щипцы, клещи, крючья, железные штыри... — всё на своих местах. Уголёк для огня аккуратными горками, перья у дьяка-писца хорошо заточены... И всё же государь ругнулся, поскользнувшись на плохо смытой после вчерашних пыток крови. Малюта успел подхватить Ивана Васильевича под локоток, но невелик супротив царя, если б тот не удержался сам, то упали бы оба.

Это почему-то развеселило царя, его смех разнёсся по коридорам:

   — Экой ты!.. Сам едва держится, а за меня хватается!

Чуть отсмеявшись, всё же поморщился:

   — Вели убирать чище, не то скоро по колено в крови ходить будем!

Скуратов уже суетился, посох заходил по спинам палача и его подручного. Те и сами поняли оплошность, едва не упал государь по их недосмотру, решили, что наступил последний час. Но настроение у Ивана Васильевича почему-то было хорошим, даром что всё утро животом маялся, махнул рукой Скуратову:

   — Этих не тронь, злее будут!

Дьяку с палачом полегчало, закивали, бормоча уверения в своей преданности и готовности служить до смертных дней...

Государь, не обращая внимания, уселся, опираясь на посох, покряхтел, оглядываясь, и велел:

   — Давай!

Скуратов вдвое шустрей, чем обычно, метнулся к двери, кому-то махнул рукой, зашипел, чтоб поторопились.

В пыточную ввели двух опричников, которых заподозрили в желании бежать. Государь отбирал в опричнину лично, считал это большим доверием, не оправдать которое равносильно измене, потому кара виноватых ожидала страшная. Измены среди доверенных Иван Васильевич не выносил совсем.

Бедолаг принялись подвешивать на крюки. Один из них, предвидя страшную боль, завыл, забился, моля о пощаде и обещая выдать всех! Второй смотрел на него с презрением, как, собственно, и Малюта. Григорий Лукьянович очень не любил тех, кто начинал каяться ещё до пыток, как и тех, кто умирал не покаявшись. И в том, и в другом случае получалось, что работа проделана зря.

Но государь нынче вёл себя странновато, он не проявлял должного интереса к виновным и на их мучения почти не смотрел. Сидел, задумчиво глядя на огонь, разведённый под крюками. Малюта в отношении государя всегда отличался большим пониманием его состояния, так верный пёс не станет лаять, если видит, что хозяин спит, махнул рукой палачу, чтоб тот прекратил пытку. Вопли несдержанного опричника сразу смолкли, теперь лишь стонал, хотя всерьёз за него ещё и не брались.

Наступившая тишина заставила государя очнуться, он вздрогнул:

   — А? Что?

Скуратов склонился поясно:

   — Приказаний ждём, государь.

Иван Васильевич почти недоумённо оглядел пыточную, потом самого Малюту, задержал взгляд на его белой, похожей на тесто, проплешине на макушке и вдруг спросил:

   — Григорий Лукьянович, ты власти хочешь?

   — К-какой? — осторожно промямлил Скуратов, почти не выпрямляясь.

   — Царствовать!

   — Не-е! — усердно замотал головой Малюта. — Не-е!

   — Врёшь! Кто же не хочет царствовать? — Голос государя был насмешлив, глаза впились в лицо поднявшего наконец голову Скуратова.

   — Многие не хотят, государь. Да и не могут! Не всем такой груз нести под силу, — глаза верного пса смотрели прямо и честно. Он выдержал тяжёлый взгляд царя, почти не моргая своими светлыми, едва видными в полутьме ресницами.

Иван Васильевич согласно кивнул:

   — Ты не желаешь, верю. А за других не ручайся. Не хотят, пока я их до власти не допускаю, а стоит руку ослабить, как меня в могилу и сведут!

Пальцы царя сжали посох, показывая хватку, которую он ослаблять не собирается. Тяжело поднялся, сегодня было как-то не до пыток, махнул рукой:

   — Пущай висят до завтра, умней будут. Пойдём на двор, воздухом подышим.

Скуратов только глазом повёл на палача с дьяком, убедился, что те всё поняли и без разъяснений, бросился вслед за государем. Потом они долго стояли на крыльце, разглядывая звёзды, появившиеся на небе. Государю накинули на плечи шубу, а вот Скуратов мёрз в одном кафтане. Но он не замечал ни холода, ни моросившего дождика, весь обратился в слух, потому как Иван Васильевич рассуждал. Впервые за многие дни не в тайной комнате с тем же Вяземским или в палате с Басмановым, а вот так запросто на крыльце с ним одним, Григорием Лукьяновичем Скуратовым, не слишком богатым и родовитым своим верным слугой. И за это доверие Малюта готов был перегрызть горло любому, вытянуть жилы или замучить пытками даже собственную жену...

Он, как и сам царь, совершенно не понимал непокорных, того, что они не видят красоты царской власти. Казалось бы, чего проще — будь покорен воле Богом данного государя, подчинись его приказу, не раздумывай, не перечь, служи верно. Но находились такие, кто хотел своей воли и власти. Скуратов не хотел...

На наблюдательной башне ударил в доску страж, отбивая первые ночные часы. Где-то в посаде залаяла собака. Скуратов подивился, казалось, опричники переловили уже всех, чтобы подвесить головы себе у седел, а вот поди ж ты, какая-то осталась. Почему-то невольно подумалось, что завтра и эту выловят. Собачий лай, особенно далёкий, в ночи вызывает тоску одиночества. Видно, и государь подумал о том же, повернулся уходить.

И то верно, пора почивать, вставать рано, чтобы снова разбудить до света всю Слободу колокольным набатом...

Царь больше не желал видеть митрополита, но Филипп решил не сдаваться, Он брался за перо и писал государю то, что думал, взывая опомниться и перестать лить кровь человеческую, губить пусть и виновные в чём, но ведь живые души. Зная, что Иван Васильевич любит письменное слово, митрополит старался как можно сильнее задеть чувства государя, напирал на милосердие, какое пристало разумному правителю, вспоминал милостивицу покойную царицу Анастасию... делал всё, что только мог. Одного не знал, находят ли его послания отклик в мрачной душе Ивана Васильевича.

В Александровскую слободу государю принесли очередные послания. Были среди них разные, в том числе от митрополита. Пробежав глазами очередное воззвание к его душе и разуму, Иван отбросил лист в сторону, тот упал на пол, не удержавшись на краю стола. Вяземский шагнул поднять, но царь вдруг махнул рукой:

   — Пущай валяется. То митрополит снова учит. Надоела мне эта Филькина грамота! Чего чернила и бумагу даром изводит?

С тех пор зряшные бумаги получили прозвище «филькиной грамоты».

Это было страшное время терзаний для митрополита Филиппа. Хотелось одного — вернуться в свою родную обитель хотя бы простым старцем, хоть иноком... Забыть Москву, как ночной кошмар поутру. Филипп написал тоскливое письмо в Соловецкую обитель, полное дурных предчувствий.

Недаром мучился Филипп, Иван Васильевич уже понял, что просто приручить или сломить митрополита, которого сам же уговорил принять сан, не удастся. Оставалось одно — убрать его с митрополичьей кафедры. Но как? Подсказал Вяземский:

   — Да не может быть непорочным игумен! Всегда найдутся старые грешки...

   — Ну и что же?

   — В обитель следствие послать надо, чтобы с пристрастием монахов расспросили.

   — Филиппа в Соловецкой обители любили, могут худого не сказать... — усомнился государь.

   — Недовольные найдутся даже в раю... — хмыкнул Афанасий.

В Соловецкую обитель отправилась следственная комиссия во главе с князем Василием Темкиным. В помощниках у него оказались епископ опричного Суздаля Пафнутий и архимандрит Андроньевского монастыря Феодосий Вятка. Обитель числилась в земщине, а её главе уж очень хотелось в опричнину, потому как царь ласкал и одаривал свои опричные монастыри большими подарками... Сам князь Василий совсем недавно вернулся из литовского плена, вся его родня была казнена опричниками, а потому он хорошо понимал, как и в чём может угодить государю. Вяземский не сомневался, что Темкин нароет слухи о порочном житии Филиппа во время игуменства, даже если такого не было в помине.


Зимняя дорога и к соседу не слишком легка, а уж на далёкие острова в Белом море тем паче. Хотя и укрывались от жгучих ветров и кусачих морозов спешившие выполнить царский наказ, но пообморозились. Князь Темкин, которому повезло больше других, лишь слегка прихватило щёку, мысленно усмехнулся: ничего, злее будут!

Однажды чуть не провалились под лёд в невесть откуда взявшуюся полынью, едва не заплутали в пургу но всё же добрались...

Следствие прибыло на Соловки в самом конце зимы, страшно удивив всех старцев. Иона даже перекрестился:

   — Да неужто с Филиппом что?!

   — Не... чего с вашим Филиппом станется? — протянул, прижимаясь в тёплому печному боку, уставший от тяжёлой дороги князь. — Мы о нём всё разузнать приехали.

   — А чего о нём разузнавать? Филипп, он весь на виду, — келарь никак не мог взять в толк причину приезда в такую даль московских людей. Обычно если и приезжали, то либо прятаться, либо, напротив, опальных прятать.

В трапезную, где сидели нежданные гости, уже спешил Паисий, ставший игуменом после Колычева. Услышав о цели приезда, сначала нахмурился, потом задумался. Эту нерешительность сразу заметил князь Василий, подумал, что стоит воспользоваться.

У них с игуменом состоялся долгий и тяжёлый разговор. Темкин, вспомнив совет Вяземского обещать нужным людям что угодно, едва не посулил Паисию митрополичий сан, но вовремя одумался и сказал о епископстве. Вышло это как-то легко и просто: мол, а вот ты, святой отец, вместо сидения на дальних Соловках в каком городе епископом хотел бы стать? Паисий весь напрягся, уставился в лицо князя, с удовольствием обгладывающего мосол, потом подумал и решил, что ответ его ни к чему не обязывает. Беседовали наедине в небольшой игуменской келье, куда и принесли сытный монастырский обед для приехавшего князя и самого Паисия.

   — В Новгороде.

Неожиданно даже для себя Темкин вдруг кивнул:

   — О том и думали. Хватит тебе в дальней обители сидеть, пора бы и среди людей пожить. Грехи всё небось отмолил, можно и новые набирать?

Шутка вышла неудачной, но именно поэтому сами слова получились достоверными. Темкин, хитрая бестия, уходя к себе в выделенную келью, мимоходом добавил:

   — Ежели Филипп с митрополии уйдёт, то Пимен вместо него станет, а он Новгородский...

Но дело продвигалось туго, старцы не желали даже слышать о том, чтобы опорочить Филиппа на Соборе! И тут свою хитрость показал Феодосий Вятка: в первый же день убедившись, что такого, как Паисий, в обители больше не сыщется, а слов одного игумена будет мало, он решил сначала присмотреться к монахам, чтобы понять, кого чем зацепить можно.

Старался и Пафнутий, уже через неделю он не без помощи всё того же Паисия нашёл ключик к нескольким старцам. Причём троих из них попросту обманул, заявив, что Филипп сам хотел бы от митрополии отделаться, да не может, потому как клятву перед государем дал не слагать с себя этот сан. Как его снять? Только вот таким путём.

Старец Иаков долго пристально смотрел в лицо епископу, щуря подслеповатые глаза, потом вздохнул:

   — Лжа то хитрая... Не может Филипп сан бросить, ежели его принял.

   — Не может! — горячо согласился с ним Пафнутий. — Вот потому и хитрим, чтобы вашего Филиппа клятвопреступником не делать!

Десятерых старцев удалось правдами и неправдами убедить ехать в Москву. Один шумен сам торопился туда. Старцы вздыхали: ох, не к добру всё это...


Шли месяцы... В Москве митрополит, которого государь уже попросту не допускал до себя, начал выговаривать ему противные слова прямо прилюдно.

На Сорока мучеников в марте Филипп вёл службу в Успенском соборе, когда вдруг с резким стуком открылись двери, заставив всех обернуться, а пламя свечей колыхнуться. В собор вошли государь с опричниками. На всех чёрные кафтаны и шапки, в руках обнажённые мечи и сабли. Прихожанам стало жутковато, те, кто ближе ко входу, постарались отодвинуться.

На лице царя была написана мрачная решимость, только на что — непонятно. Весь вид государя и его кромешников не обещал ничего хорошего. Народ отступал плотнее к стенам, вокруг опричников образовалось пустое пространство. У многих мелькнула мысль, что обнажённые мечи неспроста, могут и в дело пустить. Оставалась только надежда, что не в храме же...

Глаза царя так зло сверкнули, что, казалось, попади кто под его взор — падёт рассечённый пополам. Видно, очень осерчал Иван Васильевич. Только вот на что? Несколько мгновений молча стояли все, народ замер в испуге, а сами опричники, видно, попросту не зная, что делать дальше. И тут сзади у стены в голос заплакал ребёнок. Государь резко обернулся, люди поразились злости, перекосившей его лицо, и яростного взгляда. Ещё мгновение, и мечи кромешников обратились бы против народа в соборе! Каким-то чутьём это поняли все, окружение царя вмиг подобралось, только ожидая знака, сам Иван Васильевич медленно потянул саблю за рукоять.

И тут раздался голос митрополита:

   — Державный царь! Тебе дан скипетр власти земной, чтобы ты соблюдал правду в людях и царствовал над ними по закону... Не увлекайся гневом...

Иван на каблуках резко повернулся к Филиппу, голос его был резок и неприятен:

   — Что тебе, чернецу, за дело до моих царских предначертаний?! Того ли не знаешь, что мои ближние меня же извести хотят, зло на меня мыслят?

Митрополита не смутила злость государя, он спокойно возразил:

   — Я чернец, в том твоя правда. Но я — пастырь Церкви Христовой на Руси. Потому и говорю тебе: от века не слыхано, чтобы государи так волновали свою державу. Прекрати такое начинание...

Иван оборвал митрополита:

   — Молчи, отче святый! Молчи и благослови нас действовать по нашему изволению, — голос Грозного даже хрипел от едва сдерживаемой ярости.

Филипп почти грустно покачал головой, он уже понимал, что каждое слово может стать для него последним в земной жизни:

   — Наше молчание умножает грехи души твоей и может причинить смерть.

Иван с ужасом ждал исполнения той самой угрозы, какую услышал в тихом голосе митрополита недавно, но сдержаться уже не мог:

   — Филипп! Не прекословь державе нашей или сложи с себя сан свой.

Мало кто заметил лёгкую усмешку митрополита: вот чего добивается царь!.. Не получится!

   — Не просил я, и мзды не платил, чтобы получить этот сан. Если же для тебя ничего не значат церковные каноны, делай как знаешь.

Они стояли друг против друга, оба рослые и сильные в своей стати. Но Иван Грозный силён злостью и жестокостью, а митрополит своей твёрдой уверенностью в справедливости и силой духа. Эти несколько мгновений для всей паствы и самих спорщиков длились вечность. Затем царь вдруг резко повернулся и бросился вон из собора!

Воцарилась полная тишина, даже дети, казалось, не дышали. Опричники не поторопились закрыть за собой двери, но никто даже не двинулся следом, чтобы сделать это за них.

Филипп выпрямился, и по храму разнёсся его голос, продолжавший службу. Казалось, митрополит совершенно спокоен, и только дьякон заметил, как дрожат его длинные высохшие пальцы...

Началась открытая вражда государя с митрополитом из-за опричнины. И они оба, и все вокруг хорошо понимали, что Филиппа не ждёт ничего хорошего, но отступить глава Русской Церкви уже не мог.


Иван Васильевич, галопом вернувшись в Александровскую слободу, метался по своим покоям, швыряя всё, что попадало под руку. На губах выступила пена. Это было признаком сильной злости, почти потери сознания. Рядом, как всегда, верные отец и сын Басмановы и Афанасий Вяземский. Скуратов поотстал, потому как наводил порядок на другом конце Москвы. Когда Григорий Лукьянович вернулся в Слободу, ему коротко пересказали открытый спор с Филиппом. Малюта сокрушённо покачал головой:

   — Не любит жизнь митрополит, ох, не любит...

Скуратов быстро стал нужным государю. Совсем недавно он был почти никем, а ныне вон как приближен. И за что? Не воеводскими деяниями, как тот же Алексей Басманов, а совсем другой нужностью. Афанасий Вяземский рук марать не желает, сам в Пыточную не спешит, чтобы калёным железом правду выжигать. Федька Басманов, тот вообще как красная девица, человека зарубит и не поморщится, но в крови при том постарается не запачкаться. Сколько кафтанов так перевёл! Стоит только капле крови на сукно попасть, нет чтобы замыть и носить дальше — нос воротит и велит сменить! Оба Басмановых от запаха горелого человеческого мяса морщатся. А Григорий Лукьянович ничего не боится, ни крови на рукаве, ни криков истошных, ни вони горелой человеческой плоти от калёного железа, ни митрополичьих укоров... Он как верный цепной пёс, для него хозяйская воля важнее своей собственной жизни. Велит Иван Васильевич Малюте самому из себя жилы вытянуть, Скуратов вытянет и не крикнет при том.

Скуратову не нужны признания его заслуг, как Курбскому, не нужны подарки, как Федьке Басманову, не нужны имения и даже деньги... Ему нужно служение государю. Эту безграничную преданность в Малюте государь уже увидел и оценил.

Неожиданный совет подал Фёдор Басманов. Он, с трудом скрывая зевок (искренне не понимал, чего государь так добивается единомыслия с этим Филиппом), протянул:

   — А ежели у него благословения при людях коленопреклонённо попросить? Небось не посмеет отказать?

Грозный метнул на любимца взгляд и вдруг согласился:

   — В монашеском обличье явлюсь! Покорных не секут!

Басманов-младший всё равно не понимал своего благодетеля, но спорить не стал, в монашеском так в монашеском, какая разница? Фёдор не знал, что его благодетель очень боится обещанного митрополитом проклятья. Знал бы об этом сам Филипп, глядишь, и повернуло бы по-другому. Но митрополит забыл об угрозе, прозвучавшей в тиши царских покоев.


Прошло два дня. Филипп заметил отчуждение немалой части священников. Нет, они не порицали митрополита, но как-то постарались не попадаться ему навстречу, чтобы не подходить к руке за благословением, пореже встречаться взглядом. Сам митрополит усмехнулся: побежали, как мыши из погреба в половодье! Но отступать не собирался. Разве можно молча смотреть на людские мучения и слышать о многих беззакониях, творимых царскими слугами?! Если государь мнит себя вершителем человеческих судеб, то и должен быть подобен тому, чью власть хотел бы захватить. Иисус был прежде всего прощающим! И людские жизни для него дороги, даже тех, кто много грешен был...

Вот этого Иван Васильевич не желал понять! Царь считал себя вправе распоряжаться человеческими жизнями по своей прихоти.

В Успенском соборе шла воскресная служба. Филипп вдруг осознал, что прислушивается, не откроются ли двери храма, впуская царских карателей? Перекрестился, моля Господа о прощении, и постарался больше на такие мысли не отвлекаться.

Не удалось.

Когда в собор посреди службы снова вошёл государь со своими цепными псами, народ уже почти привычно шарахнулся к стенам. Филипп украдкой вздохнул: ну что он, теперь будет каждую службу срывать? Скосив глаза на Ивана Грозного, митрополит едва не запнулся в произносимых словах. Царь был в чёрном монашеском клобуке и чёрном же опричном одеянии. На сей раз ни мечей, ни сабель ни у него, ни у опричников не видно. Подойдя быстрым шагом прямо к митрополичьему месту, Иван остановился и громко попросил благословения.

Афанасий Вяземский ехидно улыбался в усы. А хорошо они придумали! Не посмеет митрополит не дать простого благословения, ведь государь не говорит, на что просит! Но Филипп молчал. В храме наступила полная тишина, даже певчие замолкли. Слышно было только лёгкое потрескивание свечей.

Иван Грозный повторил свою просьбу о благословении. Снова молчание. Кажется, митрополит действительно не знал, как быть, а потому стоял столбом. Благословить? Но государь, только выйдя из храма, тут же велит кого-нибудь казнить или замучить!

Из-за спины Ивана Васильевича бочком выдвинулся Фёдор Басманов:

   — Владыка, к тебе пришёл благочестивый царь и требует твоего благословения...

Благочестивый?! Требует?! На лице Филиппа не отразилось ничего из того, что тот успел подумать, но глаза на государя всё же поднял. Сказавши «аз», говори уже и «буки»...

   — Государь, к чему принял такой вид? Убойся суда Божьего... Сам просишь прощения во грехах своих перед Богом, прощай же и других, грешных перед тобой...

На лице царя резко обозначились скулы, лоб прорезала синяя жила.

   — Филипп, нашу ли волю мыслишь изменить? Лучше бы тебе быть единомысленным с нами!

Иван Васильевич говорил тихо, так, чтобы пока слышал только сам Филипп и присмирел. Но тот не собирался отступать. И благословлять государя тоже.

   — На Руси ныне нет сострадания даже к невинным и правым. За алтарём, государь, твоей волей безвинно проливается кровь христианская! Я скорблю о тебе, пекусь о твоём спасении. А за истину благочестия готов потерпеть и лишение сана, и всякие муки.

Лицо Грозного перекосило совсем, он так грохнул посохом о пол, что вздрогнули, кажется, даже светильники под потолком, в стороны полетели искры, а сам посох зазвенел!

   — Я был слишком мягок к тебе, митрополит, и к моей стране! Теперь вы у меня взвоете!

Взметнулись полы царской одежды, от этого движения даже погасли две свечи, стоявшие поближе. Вслед за государем вон из храма бросились и его сопровождающие. Фёдор досадливо кусал губы: экой этот Филипп несговорчивый! Как бы не вышел боком совет, данный Ивану, о просьбе благословить...

Продолжить службу в тот день Филипп уже не мог.

На следующее утро на его митрополичьем дворе творилось невообразимое. Толпа кромешников с гиканьем ворвалась в ворота, похватала четверых старцев из приближённых к Филиппу и потащила их вон на улицу.

   — Куда?! — метнулся на крыльцо сам митрополит, защитить, заступиться.

   — По царскому велению в тюрьму! — засветил в ухмылке щербатый рот веснушчатый опричник. Он был явно доволен таким поручением государя и старался выполнить его как можно скорее.

   — Кого увели?! — Голос Филиппа даже задрожал, он понимал, что святые отцы расплачиваются за его споры с государем.

Оказалось, Леонтия Русинова, Никиту Опухтина, Фёдора Рясина, который пошлины собирал, и Семёна Мануйлова. Все достойные, уважаемые старцы.

Филипп понял, что это начало конца, что ехать в Александровскую слободу и печаловаться бесполезно, попросту не пустят.

А Иван Васильевич ждал. Ждал, когда же придёт молить о прощении своих старцев Филипп, ждал, что сможет над ним посмеяться, унизить, заставить просить милости, валяться в ногах... а потом казнить мучительной смертью этих старцев прямо на виду у митрополита, чтобы тот понял, что государь всесилен! Уже тайно злорадствовал...

Но митрополита не было.

   — Так-то он забоится о своей пастве! Даже за своих монахов заступиться боится! — фыркал Вяземский. — Своя шкура ближе к телу...

Продержав старцев несколько дней в узилище, опричники вдруг принялись водить их по улицам и колотить железными батогами. Долго почтенные монахи не выдержали...

В Москве начались аресты и казни. На Русь снова опускалась опричная кромешная ночь, которую смог больше года сдерживать митрополит.

Когда, не выдержав, Филипп всё же решился поехать в Александровскую слободу, чтобы ещё раз поговорить с Иваном, его отговаривали все, кто узнал о таком решении. Оттуда можно и не вернуться живым... Но у митрополита дух уже одержал верх над слабостью плоти, митрополит не боялся не только грозного царя, но и любых терзаний, какие тот мог придумать. Филипп взвалил на себя этот крест и решил идти до конца.

Но государя не было в Александровской слободе! Он со своими верными псами-кромешниками отправился громить коломенские владения опального князя Фёдорова. Такого Русь не видывала даже при Батые! Содрогнулась не только Коломна, но и вся Земля Русская.

Опричники старались один перед другим и все вместе перед государем показать себя как можно бесчеловечней. Особо отличился всё тот же Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский. Уж так забавлял царя с сыновьями!

В одной из вотчин 39 слуг были перебиты, но Малюте показалось это слишком простым, он велел остальных согнать в амбар и запереть двери. Когда раздался страшный взрыв и ошмётки человеческих тел полетели во все стороны, кувыркаясь в воздухе и шлёпаясь наземь, государь пришёл в восторг.

   — Ай да Малюта! Ай позабавил! — хлопал в ладоши и царевич.

Вид казней и человеческих мучений особо нравился старшему сыну царя Ивану. Младшего, Фёдора, государь чуть недолюбливал за его блаженный вид и голос, а потому оставил в Слободе под присмотром Марии Темрюковны. Царица была бы тоже не прочь поразвлечься, но Иван Васильевич явно охладел к красавице и теперь редко брал её с собой. К чему? Женщин много везде, а терпеть под боком постоянное нытье, что редко с ней бывает и больше не любит, совсем не хотелось.

По коломенским вотчинам Фёдорова прошёл кровавый смерч, уничтожая всё на своём пути. Сотни людей были убиты, замучены, взорваны, растерзаны... Сожжены их дома, перебит скот. То, что нельзя забрать с собой, попросту уничтожалось.

В одной из вотчин, когда уже не осталось в живых никого, ни мужчин, ни женщин, ни даже малых детей, принялись убивать скот, потом не успевших убежать кошек и собак. Сожгли скирды хлеба в полях, все избы... Иван Грозный перекрестился:

   — Кажись, славно всех отделали! Никого и ничего не осталось...

Царевич Иван оглянулся вокруг; всё и впрямь покрыто трупами, гарью и кровью. Только вот вода в пруду чиста.

   — А рыбы?!

Иван Васильевич с удовольствием глянул на сына, он прав, ещё одна забава есть! Тотчас были разрушены мельничные плотины и спущена вода из пруда. Глядя, как утекают последние капли драгоценной влаги и в тине начинают биться задыхающиеся рыбы, царевич довольно хлопал в ладоши. Особенно ему понравилась большущая рыбина, так смешно хватавшая ртом воздух! Рыбе очень хотелось жить, потому она долго извивалась, пытаясь добраться хотя бы до влажного ила и зарыться в него. Царевич потребовал себе шест и старательно выкапывал им бедную рыбу обратно. Успокоился, только дождавшись, пока та не затихнет совсем. Злая ухмылка Ивана-младшего заставила содрогнуться даже бывалых опричников — сын пойдёт дальше отца! Как бы самим не оказаться на мели, как эта рыбина...

Разорив и ограбив коломенские вотчины Фёдорова, опричники вернулись в Москву продолжать своё чёрное дело там. Теперь страшный кровавый вал покатился по Москве. Перед казнью обречённых били батогами, выпытывая припрятанное добро. Убитых оставляли валяться на улицах, прикрепив к их телам записки с обвинениями. Куски людей, разрубленных на части, бросали в колодцы, принуждая жён и детей убитых пить оттуда воду. Изнасилованных жён приказано было вешать в воротах, чтобы мужья ходили под ними, не морщась. Снимать и хоронить запрещалось.


А кромешники, напившись за день людской крови, усаживались за столы в первом в Москве кабаке на Арбатском царском дворе. Большое количество вина заглушало остатки совести, избавляло от страха перед неизбежной Божьей карой. Вино, как и кровь на московских улицах, лилось рекой.


Филипп понял, что государь не даст ему покоя на его дворе, потому вдруг принял решение съехать с митрополии, но сан с себя не складывать, потому как дал клятву. Хотел укрыться в ближайшем монастыре, но его опередил царский духовник Евстафий. Тот метнулся по подмосковным обителям, грозя всяческими карами игуменам, если пригреют у себя непокорного митрополита. И только малая обитель Николы Старого всё же приняла неугодного царю Филиппа.

А царь всё продолжал беззаконие. В один из летних дней царевич возглавил облаву, проводимую по московским дворам. Искали не татей или фёдоровских слуг, из домов вытаскивали женщин и девушек. Крик стоял немолчный, ведь их связанными кидали на возы и с криками «Гойда! Гойда!» куда-то везли. К утру из Москвы в лес было вывезено четыре сотни красавиц, на которых как на врага походом пошёл сам Иван Васильевич с тысячей своих головорезов.

Из привезённых красавиц отобрали нескольких особо приглянувшихся государю и царевичу, остальных поделили между опричниками. Надругались над всеми и не по разу. Женщины кричали, сопротивлялись, кусались, некоторые попросту умерли от невиданного позора и страха перед кромешниками. К утру оставшихся в живых развезли по домам всё с тем же гиканьем и криками. Жить опозоренными большинство из них просто не смогли, в Москве разом осиротели, оставшись без матерей, множество детей. Родители оплакивали своих красивых дочерей, мужья жён, дети матерей. Царь с царевичем и их кромешниками развлекались...


28 июля в Москве ещё ничто не напоминало, что лето когда-то закончится. Но не до тёплых деньков было москвичам. Страх сковал людские души. Все потянулись в церкви усиленно молиться об избавлении от творящегося кошмара. Митрополит служил в Новодевичьем монастыре в честь иконы Смоленской Богоматери, Одигитрии. Неожиданно явился государь со своей свитой, чтобы участвовать в крестном ходе. Что мог сказать Филипп? Молиться не запретишь, и крестный ход не отменишь...

Государь со своей сворой в чёрном, как монахи, на головах высокие чёрные шлыки, точно у инквизиции. При словах митрополита: «Возвещаю от Бога: мир вам всем, люди добрые!» обнажили головы все, даже государь. Но, окинув взглядом толпу кромешников, Филипп вдруг заметил, что один из опричников стоит в тафье — небольшой шапке. Брови митрополита сурово нахмурились:

   — Чтение Слова Божия следует слушать христианам с непокровенной головой! Твой пёс? Усмири его сам!

Иван резко обернулся, но тафьи на голове опричника уже не было.

   — Кто таков?! — Глаза государя метали молнии, но опричники загалдели:

   — Напраслину возводит митрополит...

   — Исправно молимся...

   — От митрополита нам никакой ласки, только зло одно...

Нарочно ли это было подстроено или нет, но получилось удачно. Иван Грозный принялся выговаривать уже Филиппу:

   — Ты зачем моих верных слуг при всём народе зря порочишь?! Сам не лжец ли?

Филипп едва сдержался, чтобы не ответить резко, помнил только о незавершённом крестном ходе...

На счастье всех, государь не стал дольше лаяться и покинул обитель. Всё притихло, но Филипп не сомневался, что Иван затеял что-нибудь другое, и был прав.


Против Ивана Фёдорова доказательств вины, кроме писем Сигизмунда и слов Владимира Старицкого, найти не удавалось. Просто из подозрений казнить его государь не мог, слишком авторитетен боярин. Но душа уже не принимала одной мысли о том, что боярин Фёдоров жив, пусть даже ограбленный царём до нитки.

И в сентябре государь вдруг повелел вернуть боярина из Коломны, куда тот был сослан с семьёй и без всяких средств.

Фёдоров ехал и даже не гадал, что его ждёт. Чего уж тут гадать, мало государю его покорности, мало всех денег и ценностей, которые отобрал, жизнь, видно, подавай. Боярин уже стар, ему ничего не надо, только душа болела за родных, которым тоже не позавидуешь, коли казнят г лаву семьи. Сам он был готов ко всему.

Но государь принял на удивление ласково, точно старого доброго друга. Приобнял, повёл по палате с собой. Фёдоров шёл ни жив ни мёртв, не зная, чего ждать дальше. Смертушки боялся, а тут вон как повернуло...

Но дальше началось то, что сразу подсказало боярину — не зря ждал, не зря боялся. Иван Васильевич провёл его до самого трона и вдруг велел слугам надеть на старика царские бармы, шапку Мономаха и дать в руки скипетр. Что было делать? Сопротивляться? Когда нарядили, Иван вдруг усмехнулся:

   — Думаешь, царём сладко быть? Сядь-ка, посиди на моём месте.

А сам вдруг обнажил перед боярином голову, встал на колени, отвесил поклон ниже некуда:

   — Теперь ты возымел, что хотел, стал государем московским. Чего же ты? Радуйся, наслаждайся своим владычеством!

Бедный Фёдоров молча сидел, не чуя под собой и трона. Глаза Ивана Грозного зло сверкнули:

   — Да только я тебя волен на престол посадить, я тебя и уберу!

Откуда в руке государя взялся большой нож, не понял никто. Даже сам боярин не успел углядеть, как выхватил его из складок одежды Иван Васильевич. В следующее мгновение боярин был попросту проткнут насквозь, потом ещё и ещё раз! Он не крикнул, кровь, вырываясь изо рта, заливала всё вокруг — одежду, царские бармы, трон, даже шапку Мономаха, покатившуюся с его головы вниз.

Но царю было всё равно, он исступлённо кричал, чтобы всё тоже поразили бедного боярина! Сколько раз клинки присутствующих пронзили тело Фёдорова, никто не считал, только его рёбра не выдержали и внутренности попросту вывалились наружу.

Государь стоял посреди палаты, забрызганный кровью, с безумными глазами и пеной у рта. Удовлетворившись видом истерзанного конюшего, он махнул рукой с ножом:

   — Вытащить на площадь, пусть валяется!

С ножа в его руке в сторону полетели капли крови, но никто не обратил внимания, её было слишком много вокруг. Царь обернулся и добавил:

   — И всех его выродков туда же!

Опричники воспряли духом — никуда государь уходить не собирается, тот, кто мыслит о монастыре, не устраивает кровавых казней, такое не отмолишь... Тело убитого боярина валялось на площади в навозной куче, на потеху бродячим псам. Собаки растащили его быстро.

Погиб не один Фёдоров, казни прошлись по всем, кто был связан с опальным митрополитом. Боярская дума недосчиталась нескольких своих бояр.


В монастырь Николы Старого на берегу Москвы-реки прибыли странные гонцы. От них шарахались, кажется, не только люди из-за чёрной одежды кромешников и привязанных к сёдлам собачьих голов, но и лошади во дворе. Опричники, весело галдя, хозяевами заехали во двор, но с коней не сходили.

   — Эй, — окликнул келаря обители один из незваных гостей, Гришка Ловчиков, — митрополит здесь?

Келарь просто испугался: неужто настал черёд и Филиппа? Да как же так можно, без всякого суда вот этим убивцам над святым отцом издеваться?! Хотел метнуться, закричать Филиппу, чтоб бежал, пока не поздно, но опричник рассмеялся:

   — Мы ему подарок от государя привезли!

Филипп, понимавший, что одним своим присутствием может принести беду приютившим его старцам, сам вышел на двор. Если уж суждено погибнуть вот так бесславно, то пусть другие не пострадают.

Завидев высокую фигуру митрополита на крыльце, опричники притихли, от Филиппа веяло такой силой, с которой не могли справиться даже эти одетые во всё чёрное убийцы. Опомнившись, Гришка Ловчиков швырнул под ноги митрополиту кожаный мешок:

   — Вот царский подарок! Понравится ли?

Филипп уже понял, что в мешке что-то страшное. Он с трудом, но не подавая виду, что тяжело, наклонился, медленно и осторожно развязал завязки. Опричники вытянули шеи, всем хотелось увидеть ужас на лице митрополита. В мешке была отсечённая голова его троюродного брата боярина Михаила Ивановича Колычева!

На мгновение в глазах Филиппа погас свет. Ярко светило солнце, пели птички, где-то заливисто лаяла собака, от реки доносились голоса мальчишек, дразнивших щенка, но стало темно.

   — Господи! Помоги вынести всё!

Ничего не увидели на лице митрополита опричники, не получили ожидаемого удовольствия. Филипп всего на мгновение, стоившее ему многих седых волос и сильной боли в груди, замер и тут же выпрямился, без содрогания держа в руках отрубленную голову родственника. Поднял её, чтобы видели все, не только любопытствующие опричники, но и сбежавшиеся старцы и служки, и, благословив убиенного, вдруг протянул голову Ловчикову:

   — Верни государю.

Кромешник шарахнулся в сторону, точно в руке митрополита была не голова, а змея с сотней жал сразу. Филипп грустно усмехнулся:

   — Чего ж ты? Отрубал — не боялся, вёз — не боялся, а тут трусишь?

И глянул на Ловчикова, точно на покойника. По лицу опричника разлилась мертвенная бледность. Филипп всё так же спокойно положил голову обратно в мешок и завязал его. Пришлось мешок взять. Со двора обители кромешники уезжали уже молча, опустив свои головы.

Видно, почуяв, что их можно и не бояться, небольшая собачонка вдруг принялась отчаянно лаять, бросаться под ноги лошадям, пытаясь схватить хоть кого-нибудь за сапог. Из-за роста она никак не могла дотянуться до стремени, но на бедолаге сорвали злость за неудавшуюся забаву — собачонка даже не успела взвизгнуть, покатившись разрубленной пополам.

Филипп, уже отвернувшийся к двери, оглянулся, сокрушённо покачал головой. Никому покоя нет на Руси, ни людям, ни даже собакам...


Из Соловецкой обители вернулся князь Василий Темкин, привезя с собой игумена Паисия и ещё нескольких старцев. Но никого из них к Филиппу не допустили, Паисий не стремился повидаться сам, а остальных попросту держали взаперти. Митрополит понял, что царь замыслил большую каверзу с участием соловецких монахов. Это расстроило его больше всего.

Филипп сидел в своей келье, пытаясь читать, но чужие мысли не лезли в голову, слишком тяжелы были свои собственные. Митрополит понимал, что его ждёт, но не желал, чтобы его гибель прошла для Руси впустую. Если уж суждено сложить голову, то надо, чтобы это всколыхнуло, нет, не бояр, те слишком погрязли в своих желаниях нажиться побольше и пристроиться к царю поближе, а хотя бы духовенство. Святые отцы не должны молчать, их голос против беззакония и убийств услышит вся Русь!

Для чего привезли из Соловецкой обители старцев? Никто не сомневался — чтобы свидетельствовать против Филиппа на готовящемся по воле царя суде над митрополитом. Иван Грозный не мог просто заставить Филиппа сложить свой сан, это не Афанасий и тем более не Герман Полев. Государь измыслил хитро — удалить Филиппа с митрополии по навету о его негодном поведении во времена игуменства. Кто такое подтвердит? Паисий? Возможно, но слов одного нынешнего игумена недостаточно, слишком высок авторитет Филиппа среди святителей.

Митрополит вдруг усмехнулся: государь хочет низложения его на Соборе? Пусть так, пусть собираются святители, пусть придут и думские, тем громче будет его голос, тем больше людей услышат и поймут, что тьме, наползающей на Русь, можно сопротивляться. Посмотрим ещё, кто кого! Глаза Филиппа загорелись, он вдруг поверил, что сможет убедить святителей всех вместе выступить против беззакония и убийств, творимых по воле государя, если не усовестить Ивана Васильевича, на это митрополит уже не надеялся, то хотя бы показать, что сопротивление его злой воле есть!

Принялся прикидывать, с кем в первую очередь нужно поговорить. Это, конечно, не Пимен или Левкий, но есть и без них достойные святые отцы. Филипп вспомнил о царском духовнике Евстафии, денно и нощно доносившем о каждом слове, сказанном на митрополичьем дворе. Без сомнения, такое же будет твориться и во время Собора. Надо придумать, как заставить Евстафия остепениться хотя бы на время. Митрополит уже не думал о своей собственной судьбе совсем, главным теперь было показать единодушие Собора против зверств, чинимых опричниками. А вот этого как раз и не было! И митрополит решил, что не станет возражать против суда над ним лично. Пусть на нём откроются глаза у многих, кто ещё боится государя до дрожи в коленях.


Митрополит оглядел сидевших перед ним святителей. Многие, понимая, что сейчас пойдут против собственной совести, попросту прятали глаза. Поначалу Филиппу казалось, что всё задуманное получилось, хотя и с большими оговорками. Собравшиеся на словах были даже готовы высказать государю неприятие его дел, осудить казни и зверства. Но Филипп всё больше понимал, что только на словах, и совсем не был уверен, что на деле окажется так же.

Конечно, он оказался прав. Сначала нашлись святители, донёсшие государю о настроениях Собора, потом, поняв, что Иван Васильевич гневается, многие испугались. Никакого единодушия среди членов Собора уже не было.

Но не было необходимых доказательств вины Филиппа и у государя. Как ни старались князь Темкин с товарищами, соловецкие старцы твердили не то, что нужно! Обвинить Филиппа в измене Иван Васильевич не мог, обвинить в скаредности не получалось. Только другого выхода не было, и он заставил думу принять решение о суде над неугодным митрополитом на основании привезённых Темкиным обвинений.

Нелепость чувствовал и сам царь, судить митрополита дума попросту не имела права, тогда было решено снова созвать Собор и думу одновременно. Вяземский усмехнулся:

   — Так даже лучше! Чтоб возражать после было некому...

   — Ты, Афанасий, лучше молчи! — вдруг взъярился государь. — А если на том Соборе Филипп победу одержит?! Тогда хоть в Англию беги от его укоров!

Иван Васильевич никому не рассказывал о другой своей боязни — проклятии со стороны митрополита. Уж это проклятье снять будет некому, Пимен Филиппу в подмёткине годится, это царь понимал хорошо. Понимал и другое — теперь им с Филиппом рядом на Москве не быть! Останется тот, кто одержит верх. И приложил все усилия, чтобы окончательно запугать бояр и священников, если уж это не удалось сделать с самим митрополитом.

Полетели многие и многие боярские головы. Государь посоветовал Пимену:

   — Объясни святителям, что следом примусь за них...

Намёк был понят, единодушие Собора подорвано окончательно. Пимен сам взялся выступить против Филиппа, а за соловецких старцев ручался, что скажут как надо.

   — Дай-то Бог, — вздохнул Иван.

Назавтра, 4 ноября, должен был состояться соборный суд над митрополитом. Обвинения нелепые, никто не верил в то, что Филипп, известный своей порядочностью и праведностью, будучи игуменом, занимался скаредными делами. У многих вертелся на языке вопрос: почему же тогда государь так настаивал на избрании его митрополитом? Но все хорошо понимали, что язык оторвут вместе с вопросом и головой тоже, а потому молчали, втайне сочувствуя митрополиту.

Вот теперь Филипп понял, что он остался один не только против государя с его кромешниками, но и перед своими же святителями. Совсем недавно он взывал:

   — Не смотрите на земских, которым дорога их казна и их жизни! Встаньте против беззакония, ведь мы для того и несём свой сан!

Теперь взывать было попросту не к кому, бояре запуганы казнями, святители — угрозой казни.

И всё же Собор пошёл не так, как обещал государю архиепископ Пимен. Уж как старался новгородец, отрабатывая ожидаемый митрополичий сан, как старался! Уже пробормотали что-то невнятное свидетели, привезённые с Соловков. Их держали взаперти на хлебе и воде, ясно давая понять, что ждёт, если произнесут хотя бы одно неверное слово. Игумен Паисий единственный, кто посмел изрыгать хулу, почти глядя в лицо обвиняемому. Услышав его слова, Филипп сначала недоумённо вскинул глаза на своего бывшего помощника. Кто это говорит о скаредности? Паисий, который лучше других знает, сколько сил и своих денег вложил в обитель Филипп? Как расцвёл монастырь при его игуменстве... Как честно служил своей обители ныне опальный митрополит все годы, пока в ней жил...

Чем же его так запутали или обольстили? Наверное, чем-то очень большим. Боится смерти или мучений? Но ложью губит душу, неужто о том забыл? Или всё же обольстили? Мало игуменства, хочется ближе к государю? Неужто из его беды урока не извлёк?

Филипп, казалось, не слышал бесчестных слов, которые произносил Паисий, он лишь смотрел с немым укором грустными, всё понимающими глазами. И от этого соловецкому игумену становилось всё хуже и хуже. Но вместо того чтобы отказаться от своих чёрных слов, Паисий, точно следуя чьей-то злой воле, всё больше и больше клеветал на Филиппа. Только заметив Пимена, впившегося взглядом в игумена, митрополит понял, под чью дудку поёт Паисий, и грустно вздохнул:

   — Чадо! Что посеешь, то и пожнёшь!

Конечно, он оказался прав. Паисий не только не получил епископства, но и был сослан в Волоколамский монастырь под жестокий досмотр. Предательство редко награждается добром, обычно — по заслугам!

Когда перед святителями встал вызванный на суд Иона, в душе Филиппа на миг наступил настоящий мрак. Если и этот станет лгать, как Паисий, то в кого же верить?! Но уже через минуту глаза митрополита потеплели и даже засветились, верный Иона вдруг стал в полный голос рассказывать о деяниях Филиппа в Соловецкой обители, о построенных храмах, о щедрых дарах, о его святости!..

И не глядя на Пимена, можно было понять, что тот позеленел. Как и государь. Не хватало только объявления Филиппа святым при жизни! Недовольно поведённая бровь Ивана Васильевича, следом нахмуренные брови Пимена, и вот уже Иону взашей выталкивают из палаты, объявляя едва ли не еретиком! Государь насмешливо посмотрел на митрополита: вот и расправились с единственным твоим защитником! Как теперь запоёшь?

Но Филипп оправдываться не стал, его слова были обращены не к святителям, решавшим его судьбу, им бесполезно сейчас даже кричать, не то что к совести взывать, а к царю:

   — Государь! Напрасно ухмыляешься, думая, что боюсь! Я и смерти не боюсь, не то что тебя. Неугодны мои укоры в твоих зверствах? Так лучше мне смерть принять, чем быть митрополитом при твоих мучительствах и беззаконии...

Пока митрополит говорил, руки его уже снимали митрополичьи регалии. Филипп вопреки клятве сам слагал с себя сан! Глаза государя забегали, вот это ему было совершенно ни к чему. Нет, он желал надругаться над непокорным митрополитом, а вот так просто и буднично... да ещё и сам...

   — Нет, Филипп! Хотя обвинения против тебя достаточные, — многие мысленно усмехнулись при этих словах, но благоразумно промолчали, — я хочу, чтоб в день святого Михаила ты службу отслужил...

Что ещё задумал государь? К чему ему служба? А царь продолжил, насмешливо кривя губы:

   — Пусть народ услышит от тебя словеса полезные...

И Филипп вдруг разозлился: пусть услышит! Прав государь, в одном прав — слагать с себя сан вот так, среди трусов и предателей, негоже. Нет, надо прилюдно, чтоб вся Москва о том знала, чтобы люди видели, что не за скопидомство и скаредность уходит из митрополитов Филипп, а злой волей государя! Может, хоть тогда что-то поймут. Не один Иван Васильевич помнил бунт после пожара 1547 года, митрополит тоже не забыл, что бывает, когда волнуется народ.

Он уже понимал, что именно скажет всей Москве по окончании службы в соборе, согласно кивнул, а святители наперебой все уговаривали не отказывать государю, провести службу...


По Москве пронёсся слух, что Филипп будет вести службу в последний раз перед отречением от сана в Успенском соборе на день святого Михаила 8 декабря. Народу собралось тьма, никто не хотел верить, что единственный человек, не побоявшийся открыто укорить государя, покидает Москву!

И тут Иван Васильевич проиграл митрополиту. Если бы он послушал совета осторожного Афанасия Вяземского и попросту дал Филиппу отслужить и уйти, то народ довольно быстро бы успокоился. Но простить опальному митрополиту открытые укоры на людях государь не мог! Взыграло ретивое.

   — Дать ему отслужить и уйти?! Да ты с ума сошёл?! Его казнить прилюдно мало, а ты мне советуешь отступиться! Не-е-ет... Филипп у меня повоет! Я ещё не решил, как казню. — Царь даже зажмурился от удовольствия при мысли о возможных мучениях Филиппа. А Вяземскому было не до митрополита. Вот посоветовал, на свою голову! Как бы самому не составить компанию Филиппу. И он принялся вместе с Басмановым придумывать способы казни. Но им было далеко в придумках до самого Ивана Васильевича.

   — Сожгу на костре, словно колдуна... Нет, велю зашить в медвежью шкуру и затравлю собаками... Спущу кожу полосами с живого...

И Вяземский снова едва удержался от опасного возражения: а как на это посмотрят москвичи? Мысленно махнул рукой и стал поддакивать.


На Михаила в Успенском соборе яблоку негде упасть. Стояли не дыша, боясь пропустить хоть слово из речи митрополита. Государя не было, но тот часто появлялся уже к середине службы. Стараясь не думать о его возможном приходе, Филипп оглядывал пришедших людей. Для себя он решил сначала провести службу, а потом высказать об опричнине всё, что думает. И в этом была его ошибка. Иван Васильевич не мог допустить, чтобы из уст опального и оттого ещё более уважаемого митрополита сорвалось хоть слово осуждения. В самый торжественный момент собор стали заполнять опричники. Их чёрные одеяния, точно страшная грязь, заливали пространство храма, выдавливая из него москвичей. А через толпу смутившихся людей, бесцеремонно расталкивая стоящих, к митрополиту пробирались Алексей Басманов с Малютой Скуратовым.

Филипп уже понял, что договорить ему не дадут. Мелькнула мысль: дали бы хоть закончить. И этого не позволили. Грубо прервав митрополита посреди недосказанного слова, Басманов принялся громко вычитывать постановление собора о низложении Филиппа с митрополии за неподобающее поведение во время его игуменства. Никто не понимал, что происходит. Только сам митрополит невесело усмехнулся: перехитрил его государь!

Додумать едва успел, Басманов принялся срывать с него митрополичью одежду, сбил митру. Прихожане, ахнув, даже чуть отступили подальше. Такого никогда не видывали, чтоб измывались над святым отцом в храме?! Но заступиться не успели. Или не посмели...

   — Ты доколе тут будешь православных мутить?! — раздались вопли опричников, видящих, что те же самые православные не приходят на помощь своему любимому митрополиту. В ход пошли опричные мётлы.

Филипп только успел выкрикнуть:

   — Прощайте, люди!

Благословить уже не дали, зажали рот и потащили в дровни, стоявшие на дворе у крыльца собора. Народ в оцепенении смотрел на то, как митрополита вытаскивают, точно преступника, волоком, бросают в дровни и увозят. А глаза у святителя были грустные-грустные... Не одни святители на Соборе оказались бессильны перед ужасами государевых псов, но и люди, только что с придыханием слушавшие произносимые им слова о Боге, добре и правде...


Когда Басманов наконец отпустил руку, поняв, что Филипп не станет просить о помощи тех же прихожан, митрополит поинтересовался:

   — А сам государь, что же, прийти побоялся?

Мал юга зло покосился на него, для Скуратова все, кто неугоден Ивану Васильевичу, должны быть замучены или хотя бы казнены! Лучше, если всё же сначала замучены... Палач уже предвкушал тот сладостный миг, когда услышит крик боли от всаженных под ногти митрополита иголок или унюхает запах его палёной кожи... Скуратову было всё равно, Филипп это или кто другой, главное, что супротив царя, значит, достоин страшной смерти!

Но Иван Васильевич пытать митрополита в тот же день не позволил, всё старался придумать ему казнь пострашнее и никак не мог на что-нибудь решиться. Филиппа пока поместили в узилище в Богоявленском монастыре, всего опутав кандалами. Низложенный митрополит жалел только об одном — что так и не успел сказать всего москвичам. Но не мог же он корить государя вместо службы...


Малюта, убедившись, что кандалы тяжелы, замки крепки, а стражи из своих же опричников надёжны, отправился доложить государю о выполнении поручения. Хотя это уже наверняка сделал Афанасий Вяземский, тот уехал, едва показавшись в воротах монастыря. Вот так всегда — дело делать Малюте, а царскую благодарность другим. Но Григорий Лукьянович и не требовал благодарности, не за чины или деньги служил, за свою совесть... А требовала она от Скуратова беззаветной верности и преданности хозяину, безо всяких раздумий и сомнений. Сказано схватить и упрятать митрополита — сделал, а уж правильно или нет, то не ему решать. Повелит пытать Иван Васильевич, станет пытать Филиппа Малюта и не поморщится, потому как верный слуга своему государю.

Так размышлял Григорий Лукьянович, на всякий случай ещё раз проверяя верность запоров. Всё было крепким.

Неожиданность поджидала его за стенами монастыря. Едва выехали за ворота, как попали в гущу невесть откуда взявшегося здесь народа.

   — Чего ждёте?! — нахмурился Скуратов.

   — Митрополита когда выпустят?

   — Чего?! Кто его выпустит, ежели он в опале?! — Малюте стало даже чуть смешно. Экий на Москве глупый народ, неужто не поняли, что для митрополита наступил конец в тот миг, когда его вытащили из собора? Вот тогда беспокоиться надо было, теперь уж поздно!

Но толпа не желала принимать такой ответ, люди придвинулись ближе к опричникам, возмущённо что-то выкрикивая. Скуратов напрягся, ещё не хватало, чтоб за Филиппа вступилась вся Москва. Но потом про себя решил: пусть постоят, небось устанут и сами разойдутся. А не уйдут, так поможем! Махнул рукой своим кромешникам, и вся орава с гиканьем умчалась прочь, оставив людей в неведении.

Нашёлся, правда, сердобольный старец, что вышел сказать, мол, митрополита заковали в цепи и посадили под запоры, что дальше будет — одному Богу известно. Почему-то упоминание Господа чуть успокоило собравшихся. Всё же Филипп не простой смертный, его Господь в обиду не даст! Но уйти страждущие не могли, до самой ночи стояли под стенами монастыря, плача и моля Господа о помощи своему любимому митрополиту.

Государь от известия о собравшихся перед монастырём людях пришёл в ярость:

   — Гнать вон!

Басманов покачал головой:

   — Государь, стоит ли? Сами разойдутся к вечеру.

Но люди не разошлись ни вечером, ни даже ночью, а утром толпа стала вдвое больше прежнего. Даже закованный в цепи Филипп не давал спокойно спать Ивану Васильевичу! Он помнил Воробьёвы горы и яростную толпу, способную снести всё на своём пути. Скрипел зубами:

   — Измором возьму! Сам с голоду сдохнет! В крови весь род Колычевых утоплю!

Измором не взял, непонятно чем питаясь, Филипп жил. А вот Колычевых едва не извёл под корень. За это с удовольствием взялись кромешники. Как только не казнили родных Филиппа! С живых снимали кожу, рубили по частям одних на глазах у других, варили в кипятке и жарили на сковородах... А отрубленные головы принесли самому узнику на подносах.

Филипп с трудом подобрался ближе, двигаться не давали тяжёлые цепи на руках и ногах. Перед ним, залитые кровью, с выпученными от муки глазами, лежали головы его братьев, дядей и тёток, племянников и племянниц... Никого не пощадил зверствующий государь! Не помешали даже кандалы, Филипп смог дотянуться до каждой головы и благословить посмертно, плача, что погибли по его вине.

А толпа у стен монастыря всё не редела. Иван Васильевич рвал и метал, то требуя разогнать её, то вдруг отменяя приказ. Людей гнали днём, так они стали собираться по ночам.

По Москве пошёл слух, что закованный в тяжёлые цепи Филипп чудом смог от них освободиться. Люди охотно верили этим словам, Скуратов же провёл своё расследование, и трупы тех, кто действительно освободил старца от цепей, бросили бродячим псам. А вот опровергать слухи или нет, не знал даже государь. Опровергнуть — значит признать, что у Филиппа есть доброжелатели. Не опровергнуть — сознаться, что опальному митрополиту помогает сам Господь.

Пока Грозный со своими палачами размышлял, Москва придумала другое. Мол, пускали к митрополиту огромного лютого медведя на ночь, чтобы к утру и косточек не осталось, но, придя с рассветом в темницу, царь увидел Филиппа живым и здоровым, а зверь лежал приручённый у его ног!

Больше всего в этом слухе государя возмутила уверенность в том, что он ходил посмотреть на узника.

   — Ещё немного, и к Богоявленскому монастырю будут паломники ходить, о Филиппе печалиться... Нашёлся святой! Вон его в Отрочь-монастырь в Тверь! И поставить над ним Степана Кобылина, тот спуску не даст, чуть что драться горазд!

Приказ государя поспешили выполнить, Скуратов уже сам устал от новостей о митрополите. А про то, что не дали помучить, только пожал плечами:

   — Его Степан там умучает! А мне и здесь найдётся кого отделывать...


11 ноября митрополичью кафедру занял не страстно ждавший этого Новгородский архиепископ Пимен, а игумен Троице-Сергиева монастыря Кирилл, всегда отличавшийся послушанием царю. Больше других оказался потрясён Пимен. Чего ради было стараться? Но поделать ничего не мог; пришлось уползать к себе в Новгород зализывать раны.

В последний момент даже Пимен усовестился и, когда государь потребовал от Собора обвинения уже сидевшего в смрадной яме в кандалах Филиппа в колдовстве и сожжения за это на костре, стал вместе со всеми просить о помиловании его и заточении в дальний монастырь.

Пимену не помогло ни изначальное предательство, ни последующее раскаяние (если оно вообще было). Его ждала совсем незавидная судьба, и случилось всё немногим позже гибели митрополита Филиппа. Низложенного митрополита отправили в Тверь под жестокий надзор, но Москва его не забыла. Прожил Филипп под присмотром ещё год, и в его гибели всё же сыграли каждый свою роль Новгородский архиепископ Пимен и Григорий Лукьянович Скуратов по прозвищу Малюта.


Скуратов всё же оказался причастен к смерти Филиппа, но произошло это как-то просто и буднично...

Отправляясь через несколько месяцев в опричный поход на Новгород, Иван Васильевич удумал новую каверзу. Что могло ждать вольный город? Судьба фёдоровских вотчин в Коломне. И вдруг государь решил попросить бывшего митрополита... благословить его на этот поход!

Малюта ахнул:

   — Не благословит, государь! — И тут же понятливо закивал: — А мы его и порешим за это!

Иван Васильевич вздохнул, простота Малюты иногда его раздражала. Ну нельзя же быть этаким простачком! Кто сомневается, что Филипп никогда не благословит расправу? Но вот заставить его душу смутиться... это было даже заманчивей, чем благословение.

   — Пусть помучается. В Новгороде Пимен, который особо Филиппу досадил. Хочу, чтоб и у Филиппа душа помаялась... Не может быть, чтоб хоть на минуту не захотел расправы над Пименом!

И снова ахнул верный Скуратов! Да уж, государь волен распоряжаться не только жизнью своих людишек, но и их душами. Велик Иван Васильевич, истинно велик, если может вот так заставить человека и свою душу продать!

Отрочь-монастырь, где под надзором жестокого и злого Стёпки Кобылин а сидел в мрачной и холодной каморке бывший митрополит, был почти по пути из Москвы в Новгород, возле Твери. Но государь не поехал туда сам, отправил всё того же Малюту Скуратова. Перед отъездом дал странный наказ: благословение спросить, но не настаивать. Если не даст, то порешить быстро, чтобы ничего сказать лишнего не мог. Делать всё наедине, без свидетелей. Скуратов видел, что государь хочет предупредить ещё о чём-то, но не решается. Спрашивать не стал, не желает доверять больше, чем сказал, — не надо.

Отрочь-монастырь мал и беден. Дали бы Филиппу волю, он бы навёл порядок. Но бывший митрополит сидел на хлебе и воде под семью замками без права писать и с кем-нибудь разговаривать. Степан не в счёт, тот сызмальства больше трёх слов за день не говорил, только бить горазд. Первое время угрюмый страж всё ждал, когда представится возможность к чему-нибудь придраться, чтобы ударить и Филиппа, но такого не получалось. Узник был послушен и совершенно непривередлив. Дадут сухой кусок хлеба и воду, и тому рад, а не дадут — не спросит.

А ещё глаза у него... Больше всего Степана поразили глаза Филиппа, умные, все понимающие, точно бывший митрополит знал даже тайные мысли человека. Сначала Кобылин злился из-за этого понимания, но потом осознал, что Филипп не осуждает. Даже за жестокость и злость не судит!

   — А чего ж ты, святой отец, нашего государя судил перед всем народом, ежели людские грехи и промахи не судишь?

   — Потому и судил, что с государя другой спрос. Он Богом данный, Его волю на Земле Русской представляет, а нас перед Ним. Значит, и милосердным таким же быть должен! А у государя людская кровь рекой льётся.

Стёпка всё больше пугался таких разговоров, ему бы плетьми бить опального, а он уже сочувствовал. Это сочувствие, словно весеннее солнце снег, разъедало злость Кобылина. Чувство было настолько новым, что Степан даже мучился. Он слышал рассказ о медведе, пущенном в келью бывшего митрополита и им с лёгкостью усмирённом, сначала смеялся, но со временем даже поверил. Чем дальше, тем больше верилось в подчинение дикого зверя одному взгляду Филиппа.

Зато возникало новое сомнение. Однажды спросил, мол, почему бывший митрополит так же с царём не разговаривал... Филипп вздохнул:

   — Разговаривал, и не раз, да только видишь, что вышло...

Кобылин немного подумал и для себя решил, что это у государя советчики такие жестокие, а сам он никак не может быть недобрым...

Когда 23 декабря в монастыре вдруг появился Григорий Лукьянович, Степан решил, что, видно, передумал государь и прислал за бывшим митрополитом, потому как лучшего советчика ему не сыскать. Но Скуратов прощать Филиппа не собирался, Кобылина посохом огрел по хребту, увидев послабление. А послабления-то всего было — крохотная лампадка перед образами в углу каморки. И это показалось много для Мал юты, так хватил стража, что у того в спине хрустнуло, Степан разозлился, но не на Скуратова, а на Филиппа, из-за него побили...

Григорий Лукьянович махнул Степану рукой, чтоб вышел вон и не появлялся на глаза, что Кобылин выполнил с удовольствием, убравшись вместе с отрочским игуменом на ветхое монастырское крыльцо.

В каморке так темно, что не спасли и две свечи, внесённые для Малюты. Тени метались по влажным, чёрным стенам, по убогому ложу, на котором стопкой сложено какое-то тряпье... Скуратов усмехнулся: аккуратен Филипп, даже в узилище у него порядок. Сам узник стоял на холодном каменном полу на коленях, вознося молитву к Богу. «Нарочно, что ли, встал, чтоб и я постоял?» — подумал Григорий Лукьянович. Вздохнул и чуть отступил к стене. Ладно, пока покажем смирение, потом будет другое. Он уже предвкушал, как смутит своей просьбой Филиппа, ну не может даже такой человек, как бывший митрополит, не желать наказать обидчика! Ведь немало из-за Пимена пострадал...

Старец долго стоять на коленях не стал. Закончил молитву, произнёс: «Аминь» и поднялся с колен. С трудом проследовал к ложу; с трудом же присел на краешек. Филипп был уже стар и после всех бед довольно немощен телесно, но глаза старца всё так же мудры.

   — Святой отец, государь просит благословения на поход в Новгород...

Филипп только вскинул глаза, ничего не ответив. Малюта почувствовал тайное злорадство: ага, вот оно, начинается! Чтобы было совсем ясно, добавил:

   — Новгородского епископа Пимена в измене обвиняют.

Даже в темноте была видна усмешка бывшего митрополита. Скуратов напрягся — радуется Филипп? Но тот ответил совсем другое:

   — А что ж государь сам не пришёл?

И отвернулся, точно всё заранее знал о замыслах Малюты. Скуратова перекосило: он что, и впрямь смерти не боится?! Григорий Лукьянович стоял близко к ложу Филиппа, потому как сама каморка уж очень мала. Рука его сама потянулась к подушке, лежавшей поверх остального тряпья. Нащупав подушку, Скуратов ещё раз спросил уже злым голосом:

   — Так благословишь на доброе дело государя нашего Ивана Васильевича?!

Ждал возмущения: «Доброе?!», а услышал:

   — Делай скорее то, за чем пришёл.

И не выдержал Григорий Лукьянович, подушка накрыла лицо Филиппа, прижалась к его носу и рту, не давая дышать. Сначала ноги узника поневоле дёрнулись, ведь любой человек хочет жить, даже тот, кто ждёт смерти. Но, почти сразу осознав свой последний миг на земле, Филипп успокоился.

Не ожидая, что всё получится так легко, Скуратов зачем-то всё жал и жал подушкой уже задушенного Филиппа. Потом опомнился, отбросил её в сторону, за лежанку, заставил себя вглядеться в неподвижное лицо узника. Понял, что тот мёртв, выскочил за дверь. Коридор был пуст, постарался Степан Кобылин, ни к чему слушать, о чём беседует царский посланник с бывшим митрополитом.

Сапоги Малюты затопали к крыльцу, рванул на себя дверь с криком:

   — Недоглядели?!

Игумен ждал его на ступеньках ни жив ни мёртв. Крик Скуратова заставил игумена побледнеть окончательно. Мысли бедолаги метались живее мышей, застигнутых котом в поварне. Что там в келье Филиппа случилось?!

   — Недоглядели?! Уморили опального смрадом печным?!

С забора взметнулась стая ворон, точно выжидавшая свою добычу. Их «кар-р-р!» заставило вздрогнуть старцев не меньше скуратовского вопля.

Тут и игумен, и даже тугодум Степан Кобылин поняли: Филиппа больше нет, но на себя вину за это Скуратов брать не собирается. Игумен спешно осенил себя крестом, а Кобылин бухнулся на колени:

   — Не вели казнить, боярин!

Скуратов для виду погневался, но обещал перед государем слово замолвить, мол, не со зла недогляд был, без злого умысла, по нерадивости...


Григорий Лукьянович так и доложил Ивану Васильевичу, мол, помер опальный старец Филипп от неуставного зноя келейного по недогляду его стражей. И замер от раскатов царского голоса:

   — Да как посмели! Погубили Филиппа?! На кол посажу!.. Велю самих казнить смертию лютой!

Ужас сковал сердце Малюты, но подняв глаза на Ивана Васильевича, он увидел насмешку в царском взгляде и понял, что крик для других, а для него самого вот эта усмешка. Бухнулся на колени, как Стёпка на монастырском крыльце, запричитал:

   — Пощади, государь-батюшка! Недоглядели проклятые!

Государев посох всё же прошёлся по спине Скуратова, для порядка и его иногда поколотить можно, но не слишком больно и недолго. Игумена и Стёпку Кобылина тоже наказали, но не до смерти, отправили в дальние монастыри. Вечером, разговаривая со своим зятем Борисом Годуновым, Григорий Лукьянович кряхтел:

   — За что и бит был?

Спина верного Малюты болела несколько дней, зато понял, каково тем, кого государь отходит тяжёлым посохом всерьёз.

А Филиппа сначала похоронили в самом монастыре, но в первый год по смерти Ивана Грозного он был перевезён в родную обитель — на Соловки. А в 1652 году царь Алексей Михайлович из рода Романовых по совету патриарха Никона повелел перевезти прах бывшего митрополита в Москву и его мощи выставить в Успенском соборе Кремля. Сам Филипп решением Собора был причислен к лику святых. Царь новой династии просил прощения у убитого митрополита от имени всей России, от себя и своих потомков.

Ныне в Москве у Яузских ворот стоит величественный храм Петра и Павла, возведённый на средства бояр Колычевых. Есть версия, что он накрыл могилу Григория Лукьяновича Скуратова, того самого Малюты, убившего митрополита Филиппа. Потомки выполнили заповедь своего замечательного предка «любить врагов ваших».


За 15 лет до конца. АЗ ЕСМЬ ЦАРЬ!.. ЕДИН, И ДРУГОГО НЕ ДАНО!


т этой тени Иван Васильевич и вовсе откинулся навзничь и захрипел.

Если бы кто увидел тень, поразился — не святой отец, не ближайший советчик появился из тьмы угла, а словно сам Иван Грозный, только постарше и покрепче.

   — Нет тебя! Нет! И не было!

   — Чего ж ты тогда боишься?

Государь уже захрипел, посинел, заваливаясь на спину, лекарь всё пытался чем-то его напоить, хотя было ясно, что это бесполезно...

Так кого же больше других испугался умиравший царь?..


* * *

Иван Васильевич в который раз уже не мог успокоиться в тяжком раздумье.

По Руси гуляла его опричная армия, грабя и наводя ужас одним своим существованием. Никто и не помышлял уже о сопротивлении, уже уничтожен весь род Старицких, и старую княгиню Ефросинью в монастыре извели, и князя Владимира с женой не было больше, Иван Васильевич сам уничтожил, некому поперёк царя к власти рваться... А он всё думой какой-то страшной исходил, всё измену выкорчёвывал...

Только один человек знал, что это за дума. Знал, но помочь ничем не мог.

Снова и снова разводил руками Малюта Скуратов:

   — Нет, государь...

Кажется, уже пол-России по человеку перебрали, сквозь опричное сито просеяли, но Георгия не нашли. Иногда закрадывалась мысль, что нет его вовсе, мало ли что могло за столько времени с человеком случиться... Но Иван Васильевич стоял на своём:

   — Есть! Нутром чую, что есть. Ищи!

Скуратов искал. Но на сей раз царь позвал к себе в тайную молельню, озабоченный явно не собственными грехами.

И верно, стоило плотно закрыть дверь, как огорошил заявлением:

   — Не там ищешь!

У Малюты не просто похолодело на сердце, оно обмерло:

   — Дак как же, государь? Где велено, людишек перебираем.

   — Он не станет ноне в тайниках отсиживать, не мальчик, чай. По Руси измена множится, дай волю, бояре один за другим прочь побегут, только потому и не бегут, что земли у них здесь да пойманными быть боятся.

Малюта чувствовал, что не ради него говорит это государь, Иван Васильевич вслух рассуждал сам с собой, точно выговаривал то, что в мыслях накопилось. Наверное, так и было, а потому молчал верный пёс, только слушал.

   — Откуда проще всего за границу бежать, чтобы на нас чужую помощь привести?

   — Из Полоцка...

   — Не-ет... От литовцев мы всегда неприятностей ждём, как и от Девлет-Гирея. А ежели ждём, значит, готовы отбиться. Пусть захватывают город, другой, мы снова отобьём, в ответ чего захватим. Хуже, когда внутри измена. Самое страшное — это коварство, от него защиты нет, понимаешь это? Когда уж ясно станет, что коварством побеждён, то сопротивляться поздно. Старицких нет больше, один он остался, значит, пора и ему тоже... Откуда может этот змей выползти? Откуда и не жду, но если его рядом не оказалось, значит, сидит там, где силу свою чувствует. А сильным остался только Новгород с его землями. И удобным во всём, и своих сил немало, и помощь есть откуда взять.

Скуратов ахнул:

   — Да ведь в Новгороде Пимен?! И смирные они...

Царь почти забегал по маленькой молельне, из-за широкого шага полы его длинного кафтана распахивались, задевали Скуратова. Но тот не шелохнулся, даже не отступил дальше к стене, настолько поразили Малюту слова государя. Мысли одна другой быстрей мелькали в голове. Хотелось сказать, что Новгород опричников не потерпит, можно людишек положить зря, да и как там перебирать?

   — С чего Пимен так в митрополиты рвался? Не с того ли, чтоб сподручней меня было убрать?

Это была уже нелепица, но Григорий Лукьянович не привык даже задумываться над словами государя. Если сказал Иван Васильевич, значит, так и есть! Решился наконец верный пёс спросить:

   — В Новгороде людишек перебрать, государь?

   — Нет! Он не там, город хоть и большой, а там на виду был бы. Он где-то ближе... Отправь ловких в Тверь, да таких, чтоб никто ничего не заподозрил. Пусть всех Георгиев переберут, всех поимённо.

Он остановился, чуть постоял, а потом усмехнулся:

   — А в Новгород вместе пойдём, позже. Новгород силён против Москвы, слишком силён. Бил их дед, да не добил.

   — Спалить?

   — Нет, но разорить так, чтоб впредь супротив Москвы головы поднимать не смели ни в торговле, ни в чём другом.

Только к декабрю к Малюте примчался какой-то человек, по виду и не опричник, из тех, что шныряют по городам и весям, свою выгоду во всём ищут, а чем занимаются, и не сказать, то приторговывают чем-то, то слухи распускают... О чём шептался гость с правой рукой государя, не знал никто, да и не рискнул бы спросить, у Скуратова таких доносчиков каждый день по десятку бывало. Только после разговора с этим Григорий Лукьянович вдруг к царю засобирался, а гостя велел от души накормить и напоить в своих хоромах. Не вышел из них гость, так, видать, с непривычки напился, что не проснулся поутру. Схоронили скромно, никто не пожалел, потому как не любили таких нигде.

И самому Малюте не до гостя, он действительно отправился к государю...

   — Государь, не вели казнить, вели слово молвить...

Голос от волнения даже сиплый. Иван Васильевич с недоумением уставился на Скуратова: с каких это пор он так заговорил? Но понял, что разговор важный и тайный, махнул рукой, зовя за собой в молельню. Басманов только вздохнул, глядя вслед рыжему Скуратову, семенившему вслед за царём. Как ни ублажал Федька государя в опочивальне, как ни старались для него отец и сын, а не достичь того положения, которое невесть с чего у Скуратова. Какая же тайна связывала государя с этим рыжим палачом? Однако Басманов старался не задумываться, выяснять себе дороже...

Дверь в молельню закрылась особенно плотно.

   — Есть...

   — Где? — и спрашивать, о чём речь, нет смысла, оба прекрасно понимали.

   — В Торжке. Семья у него — жёнка и сын, мальчонка ещё...

Иван Васильевич замер, стоял долго. Малюта тоже замер, не дыша, боясь двинуть даже рукой.

   — Из Новгорода письмо есть, якобы от Пимена и лучших людей к полякам, чтобы под их руку встать. Знаю, что подложное, но сделано ловко. Пора Новгород и Тверь под себя брать, а меж ними и Торжок почистим, чтоб никто не сказал, что ради него идём. Готовь опричников. Только всё тайно, никто не должен ведать, куда и зачем пойдём, и про Новгород тоже. Не то потом ещё десять лет по всей Руси искать будем.


Мороз в декабре стоял нешуточный, птицы на лету мёрзли, деревья по ночам трещали. Только это и спасало Русь от полной погибели, потому как снова по земле мор чумовой страшный гулял. В который раз уж привозили купчишки заморские эту гадость, едва управлялся русский мороз за зиму с ней. А бывало, так косила, что города пустыми оставались.

Но и сейчас дороги опустели, тем паче государев приказ был попусту не шляться, чтобы мор за собой не тащить. Это было движущемуся опричному войску на руку, никто не мешал и весть о его движении разнести не мог. Иван Васильевич строго наказал всех встречных уничтожать, чтобы заразу не разносили, а уж о попутных и вовсе говорить нечего.

На подходе к Твери Иван Васильевич отправил Скуратова к бывшему митрополиту Филиппу благословения на разбой просить. Знал, что не даст, понимал и то, чем дело кончится, но он хорошо помнил, что Филипп проклясть может. Малюта справился как надо. Вроде и не убивал старца, тот от духа печного угорел, царь даже попечалился, что слишком душно в обители топят, как бы ещё кого излишней жарой не уморили...

Руки были развязаны, Тверь откровенно ограблена, с ней расправились споро и деловито, вымели всё подчистую. Пока Скуратов с Филиппом разбирался, опричники округу будто вымели, забрав всё путное, а тех, кто пробовал сопротивляться, отправив к праотцам.

Следующим был Торжок Удивительно, но к нему подошли почти тихо. Крайние избы совсем засыпаны снегом, синие дымки едва видны из сугробов. Собак не обманешь, какой бы ни был мороз, а нюхом чужаков учуяли, забрехали из подворотен. Перебить бы, но Скуратов показал, что не до того.

Город взят в кольцо, чтобы ни одна живая душа не убежала, а царь с верным псом отправились в местную тюрьму, где содержались пленные, взятые у литовцев и крымских татар. Татарские пленники были знатными мурзами, а потому им оставлены длинные ножи, чтоб уж совсем не позорить. Вот уж чего не ждал Малюта, так это оказанного сопротивления. И не собирались убивать вот так сразу татар, мыслили перебрать по одному, чтобы присмотреть себе помощников во вражеском стане. Худшего государь ожидал от литовских пленных.

Но вышло нелепо, татары напали на Скуратова с его небольшим числом опричников, и всё едва не закончилось печально. Малюта был серьёзно ранен, правда, сами татары расстреляны стрельцами. Двое опричников погибли, охрана едва сумела защитить самого царя!

   — Уничтожить всех!

За пленными пришла очередь самих жителей Торжка. Невелик городок, а расправлялись с ним жестоко. И всё же Скуратов вёл себя чуть странно, он записывал всякого убитого, ведя подсчёт и зачем-то узнавая имя. Объяснил просто:

   — Для поминального списка.

Такого ещё не видывали: убивать, а потом поминать.

Скуратов сам принёс государю весть:

   — Нашли.

   — Всех?

   — Только его. Жёнка с сыном в Новгороде у родственников.

Иван Васильевич даже побледнел:

   — Кто предупредил?!

   — Нет, государь, никто, она с осени там, а возвращаться боялась, потому как мор по дорогам.

Царь только зубами заскрипел от досады. Малюта поспешил успокоить:

   — Найдём, государь, и их найдём.

К Новгороду отправился передовой полк, чтобы перекрыли все пути ухода из города до подхода опричного войска. Государь наказывал всё делать тайно и не упустить никого!


В Москве у Малюты Скуратова Пыточная просторная, есть где и огонёк развести, и на цепях подвесить, и кнутом размахнуться, да так отделать, чтобы кровью стены не забрызгать... И работников Григорий Лукьянович подбирал себе умелых. Это только кажется, что кнутом махать легко и просто, а заплечных дел мастера тоже разные бывают. Иной сдуру гак полоснёт, что человек больше уж ни на что не годен. Нет, бить надо так, чтобы мучения были посильней, но дух от тела не отлетал, во всяком случае, пока нужного не скажет. И на дыбе чтоб суставы трещали, а сознание не терял...

А вот когда скажет, что от него требовалось, выдаст всех, кого ждали, признается в чём, тогда можно и добивать...

В поход Скуратов взял с собой Тимофея — мастера умелого, способного и жилы по одной вытянуть, и шкуру спустить действительно узкими полосками... Ему никакие щипцы не нужны, смачивал кнут солёной водицей с перцем и хлестал с оттяжкой, рубцы жгло нестерпимо.

Вот и теперь человек висел на дыбе, но пока с целыми суставами, ежели снять, так через пару недель и ложку ко рту поднести сможет... И костерок под ногами не разводили. Григорий Лукьянович сказал, чтоб пока живой был и говорить мог.

Тимофей с любовью разглядывал своё орудие труда — кнут. Хорош! Кожа вымочена в меру, не пересушена, но и не сырая, такой воздух режет со свистом, от которого у жертвы уже внутри всё холодеет. А уж как по коже проходится... одно загляденье — в умелых руках хоть буквицы на спинах рисуй...

Кат так залюбовался своим орудием пытки, что даже вздрогнул, когда дверь в избу открылась, пропустив внутрь государя и Скуратова.

Плотно прикрыв дверь за собой, Малюта ловко подвинул Ивану Васильевичу принесённое откуда-то кресло и скромно кивнул на висевшего:

   — Вот...

Только сев, Иван Васильевич решился поднять глаза на человека, руки которого были закреплены наверху в цепях. Изба не пыточная, спешно вбили крюк в потолок да прицепили, на что вешать. Кат стоял в углу с плетью на изготовку. Царь кивком головы отправил его прочь из избы.

У тех, кто служил Григорию Лукьяновичу, не принято спрашивать, сказано выйти, надо выйти. Дверь снова плотно прикрылась.

Не стоило и спрашивать, кто перед ним. Человек в цепях был очень похож на самого царя, только до Александровской слободы, и постарше.

   — Кто ты?

Тот чуть усмехнулся в ответ:

   — Чаю, сам ведаешь, не то не висел бы я на дыбе, а уж лежал вместе с остальными подо льдом.

   — Почему сам ко мне не пришёл?

   — Зачем, государь? Мне власть не нужна, я могу прожить и простым смертным.

В висках у Ивана Васильевича стучало: «Каин... Каин... Каин...»

Понимал, что свершить должен, а сказать последнее слово не мог. Зачем он вообще пришёл в эту избу, мог бы увидеть Георгия уже мёртвым или вовсе поверить Малюте, тот лгать не станет. Но хотелось увидеть того, из-за которого столько пережил, перестрадал, живым увидеть, в глаза глянуть, самому убедиться, что умирает.

Понимал предстоящее и висевший, он прикрыл глаза, не желая смотреть на своего будущего убийцу.

   — А семья где?

Было бы возможно, Георгий пожал бы плечами, но суставы вывернуты, того и гляди совсем вылетят. Однако от царя не укрылось, что брат чуть вздрогнул при упоминании семьи. Видно, боялся за жену и сына. Вот чем его можно взять.

   — Тебе не жить, а о них позабочусь...

   — Они не знают, кто я. Ни к чему и говорить, смущать душу только.

   — Это мне решать! Где они?

   — У родственников где-то, с осени не видел. Может, и погибли уже...

Почти равнодушный тон не обманул ни Ивана Васильевича, ни Скуратова. Малюта фыркнул, точно рассерженный кот:

   — Найдём!

Георгий поднял глаза на царя:

   — Они и впрямь не ведают, не тронь их... Грех на тебе большой будет.

Иван Васильевич почему-то усмехнулся:

   — А на мне и так Каинов грех, да ещё много разных...

   — Я тебе не мешал...

   — Ты — нет, но за тобой бояре супротив меня пойдут, а на Руси и так измены довольно, не знаю, как и выкорчевать.

   — За мной супротив тебя никто не пойдёт, а вот без меня найдутся. Да только я здесь ни при чём.

Царю явно надоели эти разговоры, он увидел то, что хотел, понял, что нужно. Тяжело вздохнув, поднялся, махнул рукой Скуратову и, не глядя на висевшего на дыбе старшего брата, вышел прочь. В сенях кивнул сначала в сторону Тимофея, потом назад:

   — Пусть не мучает. Чтоб сразу.

   — Сделает, государь, сделает.

На крыльце Скуратов быстро подскочил к кату, что-то сказал, тот кивнул. Дверь в избу снова закрылась. Но государь отдал ещё одно распоряжение, от которого вздрогнул даже Скуратов. Вздрогнул, однако бросился выполнять. Дверь быстро подпёрли большим поленом, а ставни и так были закрыты.

Иван Васильевич стоял чуть в стороне, наблюдая, как опричники суетятся, обкладывая избу соломой, как сразу со всех четырёх углов поджигают, как пламя начинает лизать нижние венцы, а потом захватывает стены. Слушал, как изнутри сквозь рёв пламени пробивается голос Тимофея, сыплющий проклятья на его и Скуратова головы. Голоса Георгия не было слышно, Тимофей хорошо знал своё дело, когда внутрь проник дым от пожара, царский браг был уже мёртв. Жертва умерла быстро, а вот палач мучился долго...


Царь вдруг потерял интерес к Торжку, опричники тоже, всё, что можно, разграбили, многих перебили. Теперь на рысях двинулись к Новгороду. Передовой полк, отправленный вперёд, уже перекрыл все выходы из города и ждал приезда государя.

Теперь Иван Васильевич не торопился, он мог себе это позволить. Прибыв к городу 6 января 1570 года к вечеру, он встал лагерем на Городище. Новгород в ужасе замер, не зная, чего ожидать. Понятно, что появление опричного войска и неожиданная блокада ничего хорошего не сулят, но вины за собой новгородцы не ведали, а слух, что присланные царём опричники нашли подлое письмо к польскому королю, лучшие горожане и архиепископ Новгородский отрицали, мол, не только не писали такого, но и не думали. Новгородские земли Руси всегда принадлежали. Однако тишина, повисшая над седым Волховом, была предгрозовой. Многие молились и исповедались, понимая, что могут найти смерть лютую, даже не зная за собой никакой вины. Кто-то спешно в ночи закапывал кубышки, надеясь пересидеть, переждать лихую годину.

Новгород и без того сильно пострадал в последние годы от чумного мора и от неурожая. Голод и зараза выкосили немало люда, немало разбежалось, чтобы спастись от заразы.

Иван Васильевич приказал взять на правёж арестованных священников, выбивая из них немалые деньги — по 20 рублей с каждого. Тех, у кого не нашлось или за кого не смогли уплатить родственники, либо забили насмерть, либо заковали в железо, пока не одумаются. Сам государь не торопился, пару дней он размышлял.

Главная угроза была уничтожена, ни Старицких, ни Георгия в живых больше не было, то, что остался его сын, не так уж важно, племянник не страшен, к тому же Малюта принялся разыскивать женщину с мальчишкой. Ивану Васильевичу можно бы и успокоиться, а он, глядя на позолоченные купола Святой Новгородской Софии, злился всё сильнее. Сильный Новгород был московскому государю вовсе не нужен! Сильный Новгород — этоугроза и без Георгия Тишенкова. Сегодня их вечевой колокол молчит, потому что сброшен и разбит его дедом, великим князем тоже Иваном Васильевичем, но завтра новгородцы могут отлить новый.

Нет, в Новгороде должен быть истреблён сам вольный дух! А на чём он держится? На богатстве, ведь новгородский Торг куда больше и богаче московского, а новгородские купцы известны по всему свету. Разорить! Торговля рухнет? Ничего, привольней будет московским купцам торговать, не зря же он своих людей в Англию с товарами отправлял.

Участь города была решена, и неважно, виновен он или нет. Подложное письмо вытащено, предъявлено, архиепископ Пимен объявлен волком и хищником, с поста своего смещён, хотя царь не имел права это решать без Собора, а епископская и городская казна подвергнута настоящему разграблению. Как и весь город.

Опричники словно стремились либо увезти, либо уничтожить всё, что могло продаваться на Торге. Сам государь снова уехал в лагерь на Городище, издали наблюдая, как над городом то тут, то там поднимаются клубы чёрного дыма, и слушая немолчный крик, стоявший над Волховом. Людей убивали сотнями, некоторых разрубали на куски и топили в прорубях, других заталкивали под лёд живыми, не позволяя выплывать...

В память об этих невиданных и бессмысленных казнях у новгородцев надолго сохранилось предание, что Волхов у моста не замерзает ни в какую стужу от обилия пролитой там крови. Великий мост через Волхов впору переименовать в Кровавый...

В записях Малюты Скуратова значилось, что было отделано 1490 человек, не считая женщин и детей. Вот это ужасало новгородцев даже больше самих нелепых казней — опричники топили женщин с детьми, особенно с мальчиками. Чего царь боялся, — что сыновья станут мстить за отцов? Конечно, ни Иван Васильевич, ни Малюта не стали объяснять, что ищут жену Георгия с его сыном, которая, по сведениям Скуратова, гостила в Новгороде у родственников.

Архиепископ Пимен был опозорен, посажен задом наперёд на кобылу и в таком виде отправлен в Москву. Следом за ним потянулись сотни новгородцев из лучших горожан, чтобы дознание продолжалось и в Москве. Здесь царю было недосуг, он со своей армией принялся разорять окружающие монастыри.


Опричникам Малюты не удалось напасть на след Олены с сыном, она укрылась у родственников, и её муж зря думал, что жена ни о чём не догадывается. Конечно, не знала женщина о том, что связывает Георгия с государем, но догадывалась, что он государев враг. А потом услышала похвальбу опричников о судьбе Торжка и его жителей, но главное — увидела самого царя!

Это было ещё до начала избиения, государь отправился на службу в Софийский собор.

   — Кто это?! — В шёпоте Олены был такой ужас, что родственница даже удивилась:

   — Государь наш, Иван Васильевич... Чего ты?

Чтобы сдержать крик, рвущийся из уст, пришлось закусить руку. В окружении опричников ехал богато разодетый, правда, изрядно потрёпанный... её муж Георгий! Женщина никому ничего не стала говорить, но не смогла заснуть всю ночь. Всем было не до неё, потому что хозяин дома в числе прочих состоятельных горожан был взят на правёж, а потом и вовсе отправлен в Москву.

Олена пыталась понять, почему Георгий так похож на государя и чем это грозит им с сыном. Вернее, в глубине души уже понимала, но всё пыталась убедить сама себя, что ошибается. Спросить не у кого, те, кто мог знать, остались в сожжённом Торжке или в Твери, в Новгороде только её родственники, которым и говорить о своих подозрениях не стоит.

Промучившись, она при первой же возможности постаралась уехать в Псков. Купец, который подвозил их с сыном, рассказывал страсти о гибели Твери. У него сгорела семья, сказали, что кто-то болен, закрыли в доме и подожгли. О лавках и амбарах купец и не вспоминал. Остался нищ и одинок, даром что сам выжил, оказавшись от дома вдали в страшный час. Об этом и сокрушался, всё казалось, что, будь он дома, сумел бы спасти своих — мать, двух сестёр и жену с тремя детишками.

Он же посоветовал, где остановиться в Пскове. Двор был небогатым, но приняли их радушно. Олена ничего не рассказывала о муже и его похожести на царя, просто сказала, что была у родичей в Новгороде, когда сожгли Торжок, возвращаться некуда, закончится этот ужас, можно будет вернуться в Торжок, посмотреть, что осталось, отрыть кубышку...

Казалось, самое страшное позади, можно успокоиться хоть на время, но простудился сын, полыхал жаром, метался в бреду, то прося пить, то зовя отца. Но и это никого не беспокоило, мало ли мальцов болеет.

И вдруг...

Колокол был явно набатным! Вскинулись все, хозяйка дома Ульяна убежала на площадь слушать, что скажет псковский воевода князь Юрий Токмаков. Вернулась сама не СВОЯ:

   — Государь с опричным войском на Псков идёт! Решили встречать с хлебом-солью и поклонами...

Хотелось крикнуть:

   — Какие поклоны!

А сердце упало: неужто права в своих страшных подозрениях и её ищут?! Смеялась сама над собой: невелика птица, чтобы государь за тобой ездил, мог бы прислать своего страшного рыжего Малюту Скуратова, рассказывали о его пыточных ужасах... Конечно, нет, просто за Новгородом пришёл черёд Пскова. А внутри бился крик новгородской родственницы:

   — Зачем женщин с детьми убивать?! Они-то в чём провинились?

Олена не знала, что и до их дома добрался Григорий Лукьянович и, спасая своих родных, сказала хозяйка, что торжковская гостья сбежала в Псков. Скуратову вовсе ни к чему были лишние свидетели, не спасла разговорчивая родственница ни себя, ни родных, а вот Олену выдала. Теперь Скуратов знал, что жена Георгия в Пскове. Псков не Новгород, перебрать куда легче, одно плохо — до границы близко, и всё же торопиться не стали...

В Пскове у каждых ворот поставили столы с хлебом-солью, звонари на колокольнях руки стёрли от верёвок, словно в великий праздник, звоня и звоня... Этот звон опричное войско и сам государь услышали загодя. Иван Васильевич усмехнулся:

   — Боятся... Правильно боятся.

В город въехали под перезвон колоколов, приветственные крики горожан. Воевода Юрий Токмаков, прекрасно понимая, как рискует, всё же обратился к государю с речью, прося помиловать псковичей, ручаясь, что они ни о какой измене и не помышляли.

Олене было всё равно, её сын умирал. Не смог мальчик пересилить болезнь, угас в бреду в тот самый час, когда царь въезжал в город.

На улице к государю подошёл юродивый Николка и предрёк страшное, если царь не оставит Псков в покое. Иван Васильевич только усмехнулся: куда уж страшней? Он спокойно наблюдал, как с Троицкого собора снимали колокол, тот самый, что приветственно гудел при его въезде в Псков.

И тут к нему бочком пробрался Малюта Скуратов:

   — Две новости, государь.

   — Говори.

   — Конь твой вдруг пал.

У Ивана перекосилось лицо (неужели этот юродивый прав?!), но сумел взять себя в руки.

   — А ещё?

   — Она сама пришла.

Царь повернулся всем телом, впился взглядом в лицо Малюты. Видевшие это решили, что из-за коня.

   — Точно она? А сын?

   — С мальчонкой. Только помер он.

Иван отвернулся так же резко, пробурчал:

   — Вели схоронить. А её в Москву.

   — Не стоит, государь, недужна. Боюсь, не мор ли?

   — Что?!

Опричников точно ветром из Пскова сдуло, правда, успели ещё пограбить все монастыри в округе, сняв даже двери и окна, иконы, кресты с куполов, забрав книги...

Никакой чумы у Олены не было, но Малюта прав, она действительно пришла сама. Просто вышла к воротам и увидела проезжавшего Скуратова. Главный опричник точно что почувствовал, обернулся, встретился взглядом с женщиной, у которой только что умер сын. Этот перегляд всё и решил. В непонятного цвета глазах Скуратова Олена увидела решимость не только найти её во что бы то ни стало, но и готовность погубить сколько угодно людей ради этого.

Новгород не вырезали, так до Пскова добрались? Олена и сама не могла понять, почему так уверена, что это её ищет настороженный взгляд царского слуги. Нутром почувствовала. Опричники проехали, Ульяна, глядя им вслед, даже зябко поёжилась:

   — Глаза-то цепкие, что твои крюки, точно ищет кого-то...

   — Меня он ищет.

   — С чего это?

   — Ему мой сын нужен.

   — Так ведь помер он?

Глядя, как поднимает на руки тело умершего сынишки Олена, Ульяна даже заслонила собой дверь:

   — Ни к чему это!

   — Да ведь они половину Пскова в Великой утопят, пока поймут, что помер. Лучше уж пусть увидят...

   — Чем это твой сын опричникам так досадил?

Олена не стала отвечать, ни к чему Ульяне знать лишнее, опасно.

Она действительно вышла с ребёнком на руках, прося отвести её к Скуратову. Опричники подивились, но уж больно просила, сообщили Григорию Лукьяновичу. К изумлению опричников, Скуратов проявил интерес к странной бабе с мёртвым дитём.

Женщина шагнула к Малюте, держа мальчика на вытянутых руках.

   — Ты не нас ли ищешь, боярин? Успокой государя, нет больше сына у Георгия... Помер.

   — Отчего?

   — Лихоманка. Мор...

К чему и сказала последнее? Просто шевельнулась надежда испугать опричников, чтоб убрались хоть из Пскова поскорей. Получилось...

Иван Васильевич разбирался с «изменой» до середины 1570 года. Из более 300 опальных, выживших после пыток, он своей властью простил 180 человек, остальных 130 казнил на Поганой луже в Китай-городе, согнав туда московский люд для назидания. Сначала москвичи и сами собрались, любопытствуя, но, увидев орудия новых пыток и предстоящих казней, быстро разбежались. Пришлось царю даже самому ездить по улицам и кричать, чтобы шли смотреть на казни изменников.

Иван Васильевич проявил недюжинную изобретательность, ни одна казнь не повторилась, у кого-то частями рвали тело, кого-то обливали кипятком, кого-то перетирали пополам верёвкой... Семьи казнённых попросту утопили.

Москва оцепенела, только бродячие, озверевшие от запаха крови псы растаскивали куски непогребённых тел по всему городу.

Были казнены и десятки московских бояр, в том числе князь Пётр Серебряный. Больше некому стало напоминать о проблеме рождения Ивана Васильевича, если кто об этом и помнил, то вид казней память отшиб.

Глядя на то, как облезлый пёс тащит кусок чьего-то тела, государь недобро усмехнулся:

   — Нет больше измены, собаки растащили... А ты, Малюта, не боишься вот так?..

Скуратов на мгновение замер: неужто после всего, что он сделал, можно его в чём-то обвинить? Хотя вон Висковатого, Фуникова, Вяземского, даже Басмановых, отца и сына, государь не пожалел, а ведь на что верными псами были! Нет, он не ждал от царя благодарности за верность и преданность, но никогда не задумывался, что ждёт его самого. На миг, всего на миг стало страшно, Иван Васильевич, видно, почувствовал этот страх, усмехнулся:

   — Не бойся, ты мне нужен. Пока...

И вот это «пока» объяснило Скуратову, что и его участь решена...

Нет, государь не стал подвергать верного пса жестокой казни, напротив, даже породнился с ним. Получилось, как мечтал когда-то Григорий Лукьянович, пестуя в Александровской слободе своих детей вместе с детьми Годуновых и помогая в мелочах царевичам. Младший сын Ивана Васильевича женился на Ирине Годуновой, а Борис Годунов — на дочери Малюты Скуратова Марии. И получился Григорий Лукьянович вроде как государю сватом!

Но всё равно, что-то в нём после того разговора сломалось. Опричнина больше не была нужна, государь уничтожил всех, кто мог помешать ему властвовать, всех, кого заподозрил в измене, а главное, тех, кто мог хоть слово сказать о его незаконном рождении или власти. Но главное — больше не было Георгия. Болтали, что он выжил и это он мотается по лесам под именем разбойника Кудеяра, но Малюта слишком хорошо помнил столб пламени, поднявшийся над избой в Торжке, чтобы верить этим слухам.

Государь убрал всех, кто мешал либо напоминал прежние страхи, не пожалел даже собственную жену Кученей, её вроде Федька Басманов отравил, а потом он же отрубил голову отцу, а сам сгнил в монастыре в оковах... Любимого братца Кученей на кол посадили, обвинив, что с татарами якшается... Никого не осталось, никого. Только Малюта Скуратов, и это делало его жизнь не стоящей ни гроша. Опричнина отменена, к чему и главный опричник тогда?

Верно всё понимал Григорий Лукьянович, правильно мыслил. Не нужен он стал царю, потому что сделал своё дело, но казнить верного пса рука не поднималась, а отправить от себя опасно. Скуратов сам нашёл свою смерть, да ещё какую!.. Он погиб 1 января 1573 года при штурме эстляндского города Пайде, подняв в атаку войско. Красиво погиб, как воин, а не как палач. Нашлись те, кто усомнился, в грудь ли ранен Малюта или в спину, и в том, к чему он встал в полный рост, понимая, что застрелят. Но если и сомневались, то вслух ничего говорить не рискнули, Поганая лужа пустовала редко, то и дело кого-то казнили или языки рвали.

Государь велел похоронить Скуратова в Иосифо-Волоколамском монастыре, много денег дал на помин души, просил молить о нём вечно... Видно, много грехов знал за Григорием Лукьяновичем, да только у кого их нет? Все человецы грешны, кто больше, кто меньше...


Не было больше Малюты Скуратова, самого верного пса Ивановой опричнины, того, кто и впрямь мог собственную кровь по капле ради царской забавы выпустить. Но не о верности Малютиной задумался Иван Васильевич, а о том, что остался один. Ушёл последний человек, который мог его чем-то укорить из прошлого, кто знал самую сокровенную, самую страшную тайну государя. Больше бояться ему было некого и нечего.

Да он давно не боялся. И всё же наступала какая-то новая часть его жизни, той, в которой уже не будет никаких препон, ничего сдерживающего. Больше не было митрополитов Макария или Филиппа, которые могли укорить, заглядывавших в глаза Басмановых, умного Адашева, прижимистого Фуникова, у которого из казны лишний пятак не получишь, не было Анастасии, Кученей, не было даже Марфы Собакиной, которую ему сосватал Малюта и которую отравили до свадьбы... Не было и самого Малюты. Царь остался один, и ему было всё дозволено!


   — Аз есмь царь! Один... на всём белом свете...


Оглавление

  • МЕТАНИЯ Март 1584 года
  • За 55 лет до этого РОЖДЕНИЕ ПРОКЛЯТОГО НАСЛЕДНИКА
  • За 42 года до конца. С ЦАРСКОЙ ГОЛОВЫ НА ЗДОРОВУЮ
  • За 37 лет до конца. СИЛЬВЕСТР
  • За 23 года до конца. АЗ ЕСМЬ ЦАРЬ!
  • За 20 лет до конца НАЧАЛО КОШМАРА
  • 1564 Год. КУРБСКИЙ
  • За 20 лет до конца. ОПРИЧНИНА
  • За 18 лет до конца. МИТРОПОЛИТ ФИЛИПП
  • За 15 лет до конца. АЗ ЕСМЬ ЦАРЬ!.. ЕДИН, И ДРУГОГО НЕ ДАНО!