КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Побег [Виталий Забирко] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Виталий Забирко ПОБЕГ

1

В последнее время Кирилл стал плохо спать. Вечером, когда их всех привозили из Головомойки, когда голова раскалывалась, разламывалась, разваливалась от сверлящей мозг боли, он, с трудом, пересиливая тошноту, выхлебывал свой бачок устричноподобной склизлой похлебки, шатаясь от усталости, выстаивал вечернюю поверку, затем добирался до барака, валился на свое место и мгновенно засыпал. Но уже под утро, еще затемно, собственно, еще ночью, он просыпался и до самого подъема неподвижно, без сна, лежа на поросших грубой древо-шерстью нарах, мечтая о куреве. Он перебирал в уме все марки сигарет, которые ему доводилось курить: от легких болгарских, ароматизированных и витаминизированных, с традиционным фильтром, до контрабандных турецких с голубым табаком, с кашлем затягивался деревенским самосадом-горлодером и даже опускался в самую глубь воспоминаний, в детство, когда они вдвоем с дружком Вихулой забирались в дальние уголки виноградников и тайком от всех, а главным образом прячась от сторожа деда Хрона, курили крупно протертые сухие виноградные листья. Сейчас бы он курил любые — дубовые, кленовые, любой лиственный эрзац, но здесь, в лагере, не росло ничего, кроме деревьев-бараков, а о листьях редкого местного лесочка, начинавшегося сразу же за усатой оградой, можно было только мечтать.

Он перевернулся на другой бок — раздразнил себя, даже засосало под ложечкой, — и, уставившись в сереющую предрассветную мглу, постарался не думать, забыть, выбросить из головы все о сигаретах, папиросах, сигарах, трубках, мундштуках, самокрутках, листовом и нарезном табаке, заядлых и посредственных курильщиках… вплоть до последней затяжки, последнего глотка крепкого, сизого табачного дыма. Энтони никогда не курил, в его время еще не курили — он здесь давно, девять лет, «старичок», старожил местный, можно сказать, обычно в лагере больше семи лет никто не протягивает; Нанон забыла, что такое курить… и Портиш тоже, а Михась, как сам говорил, так вообще не брал в рот этой отравы, и Лара не пробовала… Ну а пины, так те совсем не знают, что это такое, тоже не пробовали, не нюхали табаку… Да и откуда им знать, что это такое?! Да и сам ты, Кирилл, давно перегорел, перетерпел, забыл о нем и вдруг — на тебе! — вспомнил, всплыло в памяти, засосало, разбередило душу… Он застонал и судорожно вцепился в деревянную шерсть нар. Боже, не думать, только не думать, выдавить из себя, пересилить!.. Клещами впивается и сосет, сосет, накатывается тошным клубком темноты, началом сумасшествия, «пляской святого Витта»… Когда всех в очередной раз привезут из Головомойки и все вылезут из драйгера как люди, как пины, живые, пусть шатаясь от ноющей пустоты в голове, с прочищенными, опустошенными мозгами, ты, лично ты — Кирилл Надев! — с выпученными, налитыми кровью глазами грянешься с борта на твердый, серый, со скрипящей, как тальк, пылью плац и начнешь по нему кататься, судорожно извиваясь, завязываясь в узлы, и выть, выть по-звериному сквозь бешеную пену, хлопьями летящую изо рта… А все будут молча стоять вокруг тебя неподвижным скорбным кругом: худые, изможденные, с потухшими пустыми глазами — небритые серые мужчины, ссохшиеся корявые женщины и пучеглазые пины. И никто не поможет тебе, не схватит, не скрутит, не надает пощечин — очнись! — потому что это бесполезно, ни к чему, уже пробовали… А затем подоспеет смерж, эта падаль, этот слизняк, полупрозрачная манная каша, разгонит всех и направит на тебя леденящее душу жерло василиска. И только тогда ты наконец замрешь, успокоишься — навсегда! — закостенеешь скрюченной статуей, монументом боли — вечным проклятием смержам, лагерю, Головомойке…

Сигнал подъема сорвал его с нар, швырнул на пол, еще дурного, всего в холодном поту, и, болью взрываясь в голове, погнал на плац. С верхнего яруса нар, постанывая и всхлипывая, сыпались пины, с нижнего, крича от боли и отчаянно кляня все на свете, вскакивали люди, и все вместе бурлящей толпой выносились из барака.

Уже рассвело. Рыжий холодный туман, ночью окутывавший лагерь, последней дымкой уползал сквозь усатую ограду в лес. Деревья-бараки, выращенные правильными рядами на территории лагеря, резко очерчивались мокрыми и черными от росы боками.

Все выстраивались в две шеренги — люди, пины, лицом друг к другу, согласно номерам: четный — пин, нечетный — человек. Стояли молча, зябко ежась, переминаясь с ноги на ногу. Большинство тоскливо смотрело, как последние клочки тумана беспрепятственно просачиваются сквозь ограду.

Поверка началась с восемнадцатого, углового барака. Учетчик-смерж неторопливо полз между шеренгами, часто останавливался, дрожа мутным белесым холодцом, и снова катился дальше. Он распустил восемнадцатый барак, семнадцатый, шестнадцатый зачем-то оставил стоять, пятнадцатый тоже отпустил и, наконец, подобрался к четырнадцатому, крайнему на этой линии.

«Слякоть ты вонючая, — кипятился Кирилл. — Ползешь, выбираешь, оцениваешь… А мы стой и не шевелись, вытянись в струнку и молчи, как в рот воды… Жди, пока ты сосчитаешь и соизволишь распустить всех, а то еще и оставишь стоять, как шестнадцатый барак».

Смерж медленно продефилировал вдоль строя, подкатил к Портишу и остановился. Портиш вытянулся как новобранец, затаил дыхание — ну, чего встал, чего тебе от меня надо? — а смерж тихонько подрагивал, под прозрачной оболочкой варилась манная каша, набухала и, наконец, лопнула воздушным пузырем. Портиш судорожно вздохнул, из глаз покатились слезы. Он еще сильнее вытянулся и застыл. Смерж удовлетворенно заурчал, будто пустым желудком, и покатился дальше. По шеренге распространилась слезоточивая вонь.

«Ах ты дрянь! Клозет, сортир ходячий! — сцепил зубы Кирилл. — Ничего, придет время, мы с тобой за все, за все посчитаемся! Дай только случай!»

Смерж дополз до конца строя и остановился. Затем собрался в шар. По его поверхности кольцами заструились радужные бензиновые разводы. Строй пошатнулся, словно от удара взрывной волны, кое-кто застонал. В головы ударила тупая ноющая боль, и тотчас по лагерю далеким эхом прокатился низкий, без всяких интонаций, Голос:

— Четырнадцатый барак. Тридцать седьмого нет. Где? Где?

В строю зашевелились, приглушенно заговорили.

Тридцать седьмой… Нечет, нечетный. Человек. Кого нет? Кого? Лариша… Кого? Лариша нет! Куда его черти унесли? Стоять теперь часа три, как шестнадцатому, еще и жрать не дадут… Голову откручу, сволочи!

Голос назвал наобум несколько нечетных номеров, и они бросились искать. Собственно, все было ясно. Искать Лариша было бесполезно. Его не было. Его просто уже не могло быть. Никто еще не выдерживал зова утренней поверки. По крайней мере, из живых.

Болван, молодой, зелень буйная, тоже мне, нашел выход. Всего полгода в лагере, а уже умнее всех — вот, мол, я какой, не вы все, не вам всем чета, не хлюпик какой-нибудь… Вы тут как хотите, сгнивайте заживо, сушите себе мозги в Головомойке, хлебайте грибную склизлую бурду, вытягивайтесь строем перед смержами, пусть они высасывают ваш разум, ваши мысли… А я не могу так. Не хочу. Не желаю! Я… пошел. И бац себя самодельной бритвой по венам. Или по горлу. Или как-нибудь еще… Только ты болван, поросль зеленая, не уйдешь ты так ни от кого, никто так еще не уходил, ни один. А пробовали… Но пока в тебе еще что-то есть, пока еще хоть что-то можно высосать из твоей головы, пока ты способен еще читать и думать и не осталась от тебя только пустая безмозглая шелуха, не отпустят тебя смержи просто так, за здорово живешь, ни в какую не отпустят, восстановят как миленького, как новенького, будто только мать родила, без царапинки, без заусеницы, свеженького как огурчик… И запрут в Головомойку суток на двое для профилактики. И выйдешь ты оттуда как шелковый, тише воды, ниже травы, высосанный, высмоктанный, уже не человек, а ошметья человеческие. Полуидиот. Как Копье, как Васин. И уже не захочешь себе резать ни вены, ни горло…

Лариша нашли за бараком. Бенц и Энтони вынули его из петли и, подхватив под мышки, поволокли между шеренгами. Они неуклюже семенили, шли не в ногу, и распухшая, багрово-синяя голова Лариша раскачивалась из стороны в сторону на вытянувшейся шее, поочередно кивая то пину, то человеку.

Подкатил малый белый драйгер, и Лариша взгромоздили на верхнюю платформу. Водитель-смерж повертелся в седле, развернул драйгер и неторопливо тронул его на Слепую дорогу.

Машина медленно поползла по земле, переваливаясь на ухабах, и труп Лариша заерзал по платформе, качая большими плоскими ступнями ног.

«Вот и все», — тоскливо подумал Кирилл. Драйгер подошел к воротам, приостановившись подождал, пока они не распахнулись, и, резко, с места увеличив скорость, погнал по дороге к Головомойке, подняв тучи пыли. Тело Лариша запрыгало по платформе, как большая тряпичная кукла пелеле, и в лагерь донеслось гулкое грохотание листового железа. Вот и все… Драйгер въехал в рощу и скрылся из глаз. Тарахтенье мотора и грохот железа сразу стали глуше и на тон ниже. Кирилл прикрыл глаза. Прощай…

Кто-то толкнул его в бок, он вздрогнул от неожиданности и резко повернулся. Рядом стоял Портиш и внимательно, чуть снизу из-под мохнатых бровей, смотрел на него.

— Чего надо? — окрысился Кирилл.

Портиш удивленно выпучил свои и без того навыкате глаза, задержался взглядом на лице Кирилла, затем увел глаза в сторону.

— Чего, чего… Стоишь как истукан, — сказал он. — И глаза закрыл. Уж я чо подумал…

Кирилл хотел огрызнуться, но тут увидел, что на плацу стоят только они вдвоем. Он растерянно огляделся. Не было даже шестнадцатого барака, оставленного за какую-то провинность. И четырнадцатого барака тоже не было… Под землю они провалились, что ли? Он посмотрел на Портиша.

— Где все? — хрипло спросил он.

Портиш подозрительно покосился на Кирилла:

— Что — где?

— Ну все. Лагерь где весь?

Портиш наконец понял.

— Спал ты, что ли? — Он зло сплюнул в пыль. — Отпустил учетчик всех. Как подарочек преподнес…

Он ожесточенно заскреб свою цыганскую буйную бороду, а затем, собрав ее в кулак, немилосердно дернул и, охнув, удовлетворенно зашипел. То ли от боли, то ли от удовольствия.

— Все равно ж гад припомнит нам этот подарочек! Не на плацу, так в Головомойке или в самом бараке…

Портиш ожег Кирилла взглядом, словно это он был учетчиком-смержем, и вдруг заорал:

— Ну, чего стоишь, блястки выпялил?! Идем! Скоро давать жрать будут…

Кирилл тоскливо посмотрел в сторону ворот. Со Слепой Дороги, издалека, уже только чуть слышно долетало буханье стальных листов платформы. Значит, никто тебя, кроме меня, не провожал. Никто. Все разбежались… Он тяжело вздохнул и зашагал вслед за сильно косолапящим Портишем. Хоть бы меня в свое время кто-нибудь вот так же проводил взглядом…

Солнце поднялось уже довольно высоко и стало слегка припекать. Последние клочки тумана исчезали, высохли намоченные росой стены деревьев-бараков, их окна и двери начали постепенно зарастать, чтобы вечером, когда все вернутся из Головомойки, вновь открыться и принять в вонючее логово на жесткие насесты нар усталые, измученные тела.

За бараком, на жестком, как обрезки белоснежного пенопласта, мхе уже сидело несколько человек и пинов. Безрадостное это было зрелище. Унылое. Пины забились в куцую тень барака и о чем-то приглушенно пересвистывались. Люди же понуро молчали. Кто сидел на корточках, поджав под себя ноги, кто полулежал, облокотись на руку. Словно ждали чего-то. Спрашивается, чего можно ждать? Разве что утреннюю баланду…

На Портиша с Кириллом никто не обратил внимания, только Пыхчик бросил косой взгляд, когда разбитые всмятку ботинки Кирилла остановились возле его лица.

— Ну? — сказал Кирилл.

Пыхчик молча подвинулся.

Кирилл нагреб мха под стену барака и сел. Портиш опустился рядом на колени, пошарил у себя за пазухой и достал тряпичный сверток.

— Сыграем? — предложил он, заглядывая в глаза Кириллу. В свертке затарахтели костяные фишки.

Кирилл покачал головой, прислонился спиной к стене барака и прикрыл глаза.

— Ну, во! А чо я тебя ждал?

Кирилл только пожал плечами. Хотелось прилечь и подремать, но с правой стороны лежал Пыхчик, а слева сидели Михась с Ларой. Лара уткнулась Михасю в плечо, в ветхую, разлезающуюся просто на глазах куртку и плакала. Он успокаивающе гладил ее по спине.

— Ребеночка хочу! — всхлипывала она. — Слышишь, хочу! Маленького, кричащего… Я родить хочу!

Кирилл поморщился. Опять завела! По три раза на дню… Портиш фыркнул.

— Бабе что надо? — рассудительно произнес он. — Бабе мужика крепкого надо.

Лара вздрогнула и впилась в Портиша опухшими от слез глазами.

— Ты, пенек кривоногий! — с ненавистью крикнула она ему в лицо. Это кто — ты мужик крепкий?!

Она вскочила. Михась хотел ее удержать, но она его оттолкнула.

— Мужики! — крикнула она. — Знаю я всех вас! Все вы одинаковы!

Михась вскочил рядом с ней, схватил за плечи.

— Да пусти ты меня! — Она снова попыталась отпихнуть его. — Глаза б мои вас не видели! Мужики! Тоже мне!.. Вам что надо?

Она наклонилась над Портишем.

— Вам только одно и надо — и довольно! Тьфу на вас!

Плевок застрял у Портиша в бороде, глаза у него налились кровью, он вскочил:

— Ты что, баба, сдурела?!.

Может быть, он и ударил бы, но тут из-за барака вынырнула сухопарая фигура Льоша в пестрой, переливающейся всеми цветами неснашиваемой куртке, смотревшейся в сравнении с тряпьем остальных лагерников откровенно вызывающе и являющейся не только отличительной приметой Льоша, по которой его узнавали издалека, но также и предметом зависти большинства. Льош мгновенно оценил обстановку и положил руку на плечо Портиша.

— Докатились, — сдержанно сказал он. — Уже кидаемся друг на друга, как звери…

Он сильнее надавил на плечо Портиша.

— Сядь.

— А я что, — забубнил Портиш и поспешно опустился на землю. — Я ведь ничего… Она все. Сказать, право, нельзя…

Лара снова уткнулась в плечо Михасю и, давясь слезами, что-то пытаясь сказать хрипящим, сорванным голосом, зарыдала.

— Ну, что ты, что ты, — безуспешно принялся утешать ее Михась, одной рукой гладя ее по волосам, а другой легонько похлопывая по спине.

Льош отстранил Михася, взял лицо Лары в ладони и стал массировать ее виски. Через мгновенье спазм отпустил ее горло, руки безвольно, плетьми, повисли вдоль тела — она теперь только еле слышно всхлипывала, а затем и вовсе затихла.

— Вот и все, — пробурчал Портиш. — А шуму-то, шуму…

Корявыми пальцами он принялся, как гребенкой, вычесывать плевок из бороды.

— Да, шуму действительно многовато, — вздохнул Льош и передал Лару в руки Михасю.

— Посиди с ней немного, пока успокоится.

— А в том, что она хочет ребенка, — проговорил он уже Портишу, даже здесь, в этих условиях, ничто не смешно и не предосудительно. Произвести на свет нового человека никогда не было смешно. И родить его — не только высшее и прекраснейшее предназначение женщины, но и огромнейшее счастье.

— Особенно здесь, — желчно подхватил Кирилл. — Смержам на потеху…

Льош грустно посмотрел на Кирилла.

— Ты прекрасно понимаешь, что я имел в виду, — тихо, глядя в глаза Кириллу, сказал он. Затем перешагнул через вытянутые ноги Пыхчика и направился к пинам.

Пины прекратили пересвист и выжидательно повернули к нему головы.

— Привет честной компании! — шутливо поздоровался Льош и присел рядом с пинами на корточки. Ослиные уши пинов доброжелательно зашевелились.

— Здравствуй, Василек, — персонально поздоровался Льош с крайним из пинов и что-то быстро просвистел ему.

Пин внимательно склонил голову и вдруг, подпрыгнув, вскочил на короткие десятисантиметровые лапки и закачался на них. Льош выжидательно замолчал.

— Не знаю, — наконец сказал Василек патефонно-хриплым писклявым голосом. Будто и не он сказал, а старую, заезженную пластинку поставили на большую скорость. — Я думаю, что следует посоветоваться с Энтони…

Кирилл устало закрыл глаза. Хотелось спать и страшно хотелось курить. Опять какая-то авантюра… С тех пор, как Льош появился в лагере, какие-то месяца четыре собственно, вечно он о чем-то шушукается то с пинами, то с Энтони, составляя немыслимые планы побега, будто и не зная, что за все существование лагеря, сколько его помнят «старички», еще не было ни одного побега. Ни одного. А он… Прыткий больно. Впрочем, посмотрим, во что все выльется на этот раз.

Кирилл поудобнее примостился, чтобы полулежа, прислонившись к стене барака, можно было немного вздремнуть. Пока Голос не позвал обедать и не приказал строиться для отправки в Головомойку, Слева Лара вновь затянула свои всхлипывания и причитания, и он недовольно поморщился. Хоть бы кто-нибудь объяснил ей, что не виноват из нас никто, что она родить не может. На Земле были мы все люди как люди, даже некоторые семейные были, с детьми… А почему в лагере никто не рожает, так ты лучше у смержей спроси — им виднее.

Кирилл немного вздремнул, но тут опять ночной кошмар толкнул его в голову, и где-то внутри засосало, засвербило… Он заворочался и открыл глаза. Спросонья, по давно забытой привычке, толкнул соседа в бок и попросил:

— Дай закурить.

И увидел перед собой вытянувшееся, поросшее редкими волосами, грязное лицо Пыхчика. Глаза Пыхчика округлились, он начал медленно, не отводя взгляда, отодвигаться.

— Чего? — бабьим дискантом протянул он.

Кирилл встряхнулся и как следует протер глаза. Наконец-таки проснулся.

— Да нет, ничего, — хрипло успокоил он. — Это я так… Приснилось черт знает что. Да не бойся ты, не буду я плясать «святого Витта», не зашибу! Пора б давно уже знать, что пляшут только по возвращении из Головомойки. Закурить просто…

Пыхчик на всякий случай встал и пересел куда подальше.

— Тьфу, болван! — в сердцах сплюнул Кирилл и отвернулся.

На место Пыхчика сразу же кто-то грузно плюхнулся и стал тяжело отсапываться. В нос ударило кислым и затхлым, будто сел не человек, а шлепнулась груда гнилого тряпья. Кирилл недовольно посмотрел и увидел Микчу, взмокшего, как после марафонского бега, и астматически всхлипывающего. От него несло так, будто он дневал и ночевал в хлеву, причем непременно в самом стойле.

— Как мать родила, так в последний раз и мыла, — поморщившись, пробормотал Кирилл. — Правильно я говорю?

Микчу поднял осоловелые, навыкате глаза и медленно моргнул. Затем, все так же тяжело дыша, вытер лицо лохмотьями своей рясы.

— Чего?

— Чего, чего… Заладили, то один, то второй. Весишь ты, спрашиваю, сколько? Чего!

Микчу замялся, плечом снял каплю пота, висевшую на ухе.

— Не помяну… Давне бьило каки-то. — Он внимательно посмотрел на Кирилла. — А чего?

— Воняет от тебя, монах, как от тонны…

— Чего?

— Дерьма, вот чего!

Микчу неуверенно заулыбался — он не понял. Да и откуда ему понять, жил-то небось в веке пятнадцатом-шестнадцатом, еще до метрической системы мер и весов.

— У тебя закурить есть?

— Розигришь, да? — недоверчиво спросил Микчу.

— А!.. Кой там розыгрыш. Курить хочу — сил нет. — Кирилл отчаянно потянулся, зевнул и сел. — Жрать бы уже скорее давали, что ли…

— Тебе прямо в Головомойку не терпится, — насмешливо проговорил кто-то над самым ухом. Кирилл недовольно поднял глаза и увидел перед собой Энтони. «Старичка» Энтони, седого старого негра, выдернутого смержами с Земли бог знает какого года одним из первых (разумеется из людей — пины тут были уже до того) и брошенного сюда, в этот лагерь, в эту дробилку человеческих душ, нечеловеческую круговерть. Он жил в лагере дольше всех, знал о нем больше всех, его одежда давно обветшала, износилась, и теперь на нем было лишь только какое-то подобие набедренной повязки, но, тем не менее, он, в отличие от многих, не потерял себя, не ушел в себя, не закопался, как страус, в самом себе, а смог собрать, сплотить, как-то организовать этот разноплеменный, выуженный смержами из разных веков Земли человеческий экстракт, и, можно сказать, что только благодаря ему, его уму, его организаторским способностям, его активной инициативе, наконец, просто его природной доброте и человечности, чудом уцелевшим в столь нечеловеческих условиях, люди в лагере еще не потеряли способность быть людьми.

— Здравствуй, Кирилл, — поздоровался Энтони и сел на мох рядом с ним.

Кирилл кивнул.

— Ты что-то в последнее время осунулся, даже здороваться перестал. Ночью как спишь?

Кирилл вздохнул и принялся ладонями растирать задубевшее от дремы лицо.

— А никак я не сплю, — пробурчал он. — Вечером вроде бы засну, а ночью как кто толкнет — просыпаюсь, а в середке что-то сосет, сосет… Просто невмоготу. И курить страшно хочется, словно вчера бросил, а не черт знает когда.

Энтони помолчал, покивал головой.

— Это бывает, — успокаивающе сказал он. — Мне самому как-то целую неделю запах фиалок мерещился. В бараке — пахнет, в Головомойке сижу, читаю, так кажется, что все папирусные и пергаментные свитки нарочно пропитаны ароматическими маслами — до того разит. И не поймешь, то ли от запаха голова трещит, то ли от того, что из нее все высасывают… Представляешь, даже в сортире мне фиалками благоухало!

Энтони явно пытался поднять у Кирилла настроение, и Кирилл кисло улыбнулся.

Микчу пододвинулся к ним поближе и принялся просительно заглядывать в глаза то Энтони, то Кириллу. Он определенно хотел что-то сказать.

— Ну? — сумрачно буркнул ему Кирилл.

— Чой-то я видел счас, а?! — смакуя, протянул Микчу трясущимися мясистыми губами. Чувствовалось, что его просто распирает от этой новости.

— Лохань с водой и мылом, — неразборчиво буркнул Кирилл и, демонстративно сморщив нос, отпрянул от Микчу.

— Не, правда! — выдохнул Микчу и, еще больше подавшись вперед, доверительно зашептал: — Вы знайоте, чьому смержи распустили нас усех? А я вот знайу!..

Кирилл только хмыкнул и передернул плечами.

— Ха! — Толстое лицо Микчу расплылось в самодовольной улыбке. Таме, у углу, иде смерды растят новине бьяраке, новинькие явились. Зеленавы таки, главы треуглавы, глазы — бусины, а за глазами уси длинны и усе бегайут. А первы лапы длинны, много разов сломаны и усе како пилы с зубами!

Микчу говорил сочно, брызгая слюной, выкатив глаза, — где не помогали бедный словарный запас и устрашающая интонация, пробел восполняли живописная мимика и жестикуляция.

— Ага, — умно кивая головой подтвердил Кирилл. — А заглястцы жигурить димножил?

Микчу осекся, недоуменно захлопал жидкими ресницами.

— Чего?

— Жигурить, спрашиваю, димножил?

— Перестань, — осадил Кирилла Энтони. — Шуточки твои сейчас совсем не к месту…

Непонятно почему Энтони вдруг разволновался, даже лицо посерело. Он приподнялся, повертел головой, нашел глазами пеструю куртку Льоша и громко позвал. Льош все еще сидел на корточках среди пинов и оживленно пересвистывался с ними. Махнув Энтони рукой, чтобы немного подождал, Льош еще минуты две попересвистывался и только затем встал. Пины что-то просвистели ему на прощание, он коротко кивнул и направился к Энтони.

— Здравствуй, Энтони, — поздоровался он, подходя. — Здравствуйте, Кирилл, Микчу…

Льош поздоровался со всеми за руку, и руку Микчу чуть задержал в своей.

— Послушай, Микчу, — проговорил он, — я, конечно, понимаю, что условия в лагере, мягко говоря, не способствуют образцовому поддержанию гигиены. Но я тебе уже говорил, и мне хотелось бы, чтобы ты понял: чем меньше ты обращаешь на себя внимания, тем больше ты забываешь, что ты человек, а чем больше ты это забываешь, тем ближе твой конец.

Микчу насупился и, выдернув свою руку из руки Льоша, отвернулся к стене барака.

— Какой ты сердобольный, — фыркнул Кирилл. — Мне хотелось бы довести кое-какие факты до некоторых рьяных поборников гигиены, насмешливо заметил он. — Так вот, в средние века среди христиан, а в особенности монахов, довольно распространенным явлением был обычай давать различные обеты, как то: ношение власяницы, пудовых гирь, прикованных как к рукам, так и к ногам, бичевание… А также, в частности, и строгое несоблюдение личной гигиены. Вы не находите, Льош, что чужие убеждения нужно уважать?

Льош пристально посмотрел в глаза Кириллу.

— До чего же ты меня невзлюбил, Кирилл, — сказал он. Обращения на «вы» он просто не принял. — Только я вот никак не могу понять, за что?

— За гигиену, — желчно ответил Кирилл.

Льош только пожал плечами и повернулся к Энтони.

— Что ты хотел?

Энтони посмотрел на одного, на другого и покачал головой.

— Именно ссоры нам сейчас и не хватало, — вздохнул он. И, уже обращаясь непосредственно к Льошу, сказал:

— Смержи в лагерь новеньких привезли. Микчу видел.

Микчу снова пододвинулся к ним.

— Ага, — горячо выдохнул он. — Зеленавы таки, главы треуглавы…

— Я их тоже уже видел, — кивнул Льош. — Теперь, если верить пинам, нам предоставляется целый день отдыха. Ты меня для этого звал?

— Ну? — оживился Кирилл. — Так нас сегодня в Головомойку не повезут?

— По идее… — выдохнул Энтони и принялся нервно растирать руки, словно они у него замерзли.

— Так ты все знаешь? — спросил он Льоша.

Льош кивнул головой.

— Ну и?..

Льош хмыкнул и пожал плечами.

— Вот именно, что сейчас все дело в «ну и…»

Он приподнялся и, повернувшись к пинам, позвал:

— Василек!

Крайний из пинов повернул голову.

— Иди сюда, Василек.

Пин привскочил на лапках и быстро засеменил к ним, переваливаясь с боку на бок, совсем как настоящий антарктический пингвин, только рыжий и непомерно волосатый.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался пин патефонным голоском и плюхнулся на землю рядом с ними. Словно ноги его не держали.

— Послушай, Василек, — начал Льош, — ты мне говорил, что когда в лагерь прибыла первая партия людей, то пинов не возили в Головомойку. Так?

Длинные губы пина, свернутые в трубочку, казалось вытянулись еще больше.

— Да.

— И что вы делали весь день?

— Мы? — Василек растерянно зашевелил ушами. — Ну… ходили… подсматривали, что смержи делают с людьми…

— То есть были предоставлены сами себе?

— Как это?

— Вас не заставляли ничего делать?

Пин замотал головой.

— Хорошо… Это хорошо. Спасибо, Василек, — кивнул Льош.

— Хорошо? Да это просто здорово, черт побери! — заорал Портиш и захлопал себя по ляжкам. Он дернул свою бороду, привычно охнул и, вскочив на ноги, принялся отплясывать среди груды лежащих и сидящих тел какую-то немыслимую джигу.

— Нас сегодня не повезут в Головомойку! — орал он.

Из-под ног у него вспугнутым зайцем выскочил Пыхчик и стремглав скрылся между бараками. Все встревоженно зашумели, испуганно подтягивали ноги, вскакивали, боясь, что Портиш отплясывает «пляску святого Витта».

Льош спокойно проводил его взглядом, затем спросил:

— Кто-нибудь умеет водить драйгер?

Кирилл оторвался от зрелища — Портиш произвел почти полное опустошение между бараками — и хмыкнул.

— Смержи умеют, — бросил он.

— А из нас?

— Что, опять какая-то авантюра? Ну, я. Водить, правда, не водил, права здесь не выдают, — Кирилл не удержался, чтобы не съязвить, — но месяца три присматривался, как это делается.

Он хотел добавить: «Когда был таким же деятельным, как ты», — но потом решил, что не стоит.

— Значит, ты сможешь завести драйгер и управлять им, да? — все тем же спокойным голосом спросил Льош.

— Все-таки авантюра… — устало выдохнул Кирилл и, откинувшись назад, снова прислонился спиной к бараку.

— Возможно, — согласился Льош. — Но никакой шанс, как бы не мала была его вероятность, я упускать не собираюсь.

— Давай, давай…

— Что ты предлагаешь? — хриплым голосом спросил Энтони и прокашлялся. — Если это действительно шанс, то я за Кирилла ручаюсь. Он сделает все, что нужно. Сдохнет, но сделает.

Льош посмотрел на Энтони, на Кирилла.

— Что, убеждаешься, на самом ли деле сдохну? — съязвил Кирилл.

Льош покачал головой.

— С тобой не соскучишься, — усмехнулся он. — Но, может быть, это и к лучшему…

Он подтянул под себя ноги и сел по-турецки.

— Здесь, за бараком, — сказал он, — у усатой ограды стоит драйгер. На платформе у него лежит партия василисков — утром привезли, очевидно, подзаряжали в Головомойке. Смержи еще не успели разобрать…

— Прямо подходи, бери, — снова съязвил Кирилл.

— Помолчи! — оборвал его Энтони. — Пусть говорит.

— Все смержи сейчас, — продолжал Льош, — в другом конце лагеря возятся с новенькими…

— Ага! — радостно подтвердил Микчу. — Кругом стали, а зеленавы посеред, и все усами бегайут, лапами сучают!

— …А у драйгера остался только один смерж.

— Только один? — переспросил Кирилл.

— Да, один.

— В таком случае, желаю удачи. Хотя, впрочем, я тоже с тобой пойду. Постою в сторонке, посмотрю да посмеюсь в свое удовольствие. Давно я в лагере хорошо не смеялся!

Энтони вздохнул.

— Ты не обижайся, Льош, — сказал он, — но тут Кирилл прав. Не выйдет у тебя ничего. У смержей психоэкран. Метра на три ты еще подойдешь к нему, а дальше будешь топтаться на месте, как несмелый кавалер вокруг барышни…

Льош усмехнулся.

— Если только в этом все ваши возражения, то беспокоиться особо незачем. Я пройду. Дело в другом. Во времени. Слишком мало его, чтобы Голос не опередил нас болевым ударом. И вот здесь уже все будет зависеть только от тебя, Кирилл, от твоих возможностей и сноровки. Три-четыре секунды мне потребуется на смержа; секунд пять — пока ты добежишь до драйгера; еще секунд пять-восемь — завести его и секунд пять — развернуть и направить на ограду. Итого: минимально — я подчеркиваю это слово: минимально! — секунд двадцать. Думаю, что этого будет достаточно и нас не успеют опередить. Но, на всякий случай, всем остальным, чтобы исключить всякую возможность риска, придется прыгать в драйгер на ходу.

Кирилл отлепился от стенки барака.

— Не знаю, насколько все это продумано, — проговорил он, — но посчитано хорошо. Можно даже сказать, со знанием дела…

Он стер со своего лица язвительную усмешку.

— А теперь давай поговорим серьезно. На твои подсчеты и секунды мне, собственно говоря, наплевать. Я сделаю все, что смогу и на что способен, но меня все же интересует один вопрос: как ты справишься со смержем?

Льош широко улыбнулся.

— Пусть это пока останется моей маленькой профессиональной тайной.

Кирилл скривился, как от зубной боли.

— С авантюристами, пройдохами и проходимцами дел не имел и иметь не желаю! — отрезал он.

— Прекрати бобчать! — заорал вдруг Энтони. — Не будет он, видите ли! Будешь! Все будешь делать, что прикажут! Тоже мне, праведник нашелся! Как баран на бойне, только когда на мясо тянут сопротивляешься, а сделать что-нибудь до этого — мозги не варят! Пойми, это наш первый и по-настоящему большой шанс. И, может быть, последний… Во всяком случае для меня — уж в этом я уверен точно.

— Ладно, — сказал Льош. — Хватит.

Он встал и отряхнул брюки.

— Пока мы тут обсуждаем прожекты и личности, время идет.

Энтони неопределенно махнул рукой, но она так и застыла на полпути.

— Что, прямо так сразу и?.. — Он удивленно вскинул брови.

— А что ты предлагаешь? Сидеть здесь и вырабатывать обстоятельный план, чтобы он был без сучка, без задоринки? Извини, но размусоливать некогда. Или сейчас, или… Или упираться всеми копытами на бойне.

Льош шагнул в сторону, но тут же остановился и обернулся к Кириллу.

— Идем, Кирилл, — сказал он. — Остальных попрошу не высовываться из-за бараков, пока я не покончу со смержем. Незачем его настораживать.

Кирилл нехотя поднялся, глянул на Энтони. Негр молча кивнул. И Кирилл побрел, огибая барак, вслед за Льошем. Из-за угла высунулся Пыхчик, столкнулся с ним к носу и, ойкнув, тотчас скрылся.

— Тьфу, черт! — сплюнул Кирилл. Что-то не лежала у него душа к затее Льоша, и хоть он в приметы не верил, не то, что, например, Евлампий из шестнадцатого барака, который пребывание в лагере приписывал проявлению высшего провидения, божьего перста, десницы и черт знает чего там еще, но столкновение с Пыхчиком почему-то вызвало у него примерно такие же ощущения, какие у верящего в приметы человека вызывает вид черной кошки, перебегающей дорогу, и еще более утвердило Кирилла в бесполезности и бесперспективности очередной попытки побега.

— Стой здесь, — бросил через плечо Льош и зашагал прямо к смержу.

Кирилл остановился. Смерж увидел их — тьфу ты! видят они нас или просто чувствует чье-то приближение, как слепые?! — радужные переливы в студнеобразном теле исчезли, смерж резко дернулся, словно медуза от прикосновения, и собрался в полусферу. С земли прямо сквозь тело на глянцевую поверхность смержа медленно всплыл василиск.

Льош не дошел до смержа шага три — натолкнулся на его психоэкран и застыл. Затем поднял руки в стороны, словно ощупывая невидимую преграду, и стал медленно топтаться на месте.

«Умник! — зло фыркнул Кирилл. — Это мы уже видели! Тоже мне, укротитель смержей нашелся! Потопчись, потопчись, пройдоха, на потеху смержу… Они это любят!»

Смерж булькнул огромным пузырем и заурчал на все лады. Жерло василиска дернулось, поплыло в сторону и начало погружаться в тело смержа.

Кирилл злорадно хмыкнул, сплюнул на землю и хотел уже было отвернуться и уйти, да так и застыл на месте. Прыжка Льоша он так и не увидел. Он даже не понял сразу, что произошло. Стоял Льош напротив смержа, топтался, раскинув руки, и вдруг, как-то сразу, он уже очутился лежащим на смерже, обхватив его руками. Смерж глухо ухнул, но спружинить почему-то не смог, а неожиданно стал быстро оседать, расплываясь мелко булькающим газированным киселем.

— Давай! — сдавленно крикнул Льош.

Кирилл зачем-то оглянулся. Из-за бараков выплеснулась толпа людей и пинов и устремилась к драйгеру.

— Чего стоишь? — заорал на бегу Энтони.

Оцепенение наконец отпустило Кирилла. Как пелена с глаз пала. В три прыжка он достиг драйгера и, схватившись за борт, забросил свое тело в блюдце водителя. «Так! — лихорадочно стучало в голове. Теперь…» Он обхватил руками край блюдца и со всей силы крутнул. Руки обожгло как крапивой, тело свело судорогой, но драйгер сразу же взревел на полных оборотах.

— Мой! — кажется, заорал Кирилл. — Мо-о-ой!!!

Он рванул на себя левый край блюдца, но драйгер дернулся носом в сторону бараков, и он тотчас же рванул правый, развернул драйгер по направлению к лесу и тогда уже всем телом налег на передний край. Драйгер страшно рыкнул, встал на дыбы и, подпрыгнув на развороченной земле, устремился к ограде. Ограда мгновенно ощетинилась усами, и драйгер, влетев в живую сеть, надсадно заревел.

— Ну давай, давай, давай! — умолял Кирилл машину, сцепивши зубы сквозь прокушенную губу, и с остервенением давил на блюдце. — Еще! Еще немного!..

Но тут усы ограды нащупали его, оплели, и тело забилось в конвульсиях.

2

Вначале появилась боль. Нудная, свербящая, она постепенно нарастала, толчками сгустившейся крови разливаясь по всему телу, разрывая его на части, крепла, ширилась… и вдруг оборвалось где-то на нестерпимой ноте. Он вынырнул из небытия, темень в глазах сменилась густой пеленой тумана, которую прорезали прыгающие, быстро разбегающиеся полосы, и, наконец, зрение окончательно восстановилось. Полосы оказались тонкими стволами деревьев, расталкиваемых и подминаемых драйгером, затем лавиной прорвался звук, и сквозь рев машины и грохотание платформы Льош услышал противный сырой скрип упругой древесины.

«Лес, — умиротворенно подумал он и прикрыл глаза. — Лес… Вот и свершилось». — Он приподнялся на локтях и прислонился спиной к борту. И тотчас все мышцы отозвались ноющей болью отпустившей судороги.

«Да, — подумал он, — силен лагерь. Не ожидал, что рецепторы ограды обладают такой мощью болевого шока. Недооценил. Можно сказать, на авось пошел. Какие мы самоуверенные — Голос нам нипочем, а на психозащиту смержев так нам вообще наплевать — мы ее просто так, голыми руками, да в бараний рог, ну а уж усатая ограда, так это совсем чепуха, фикция, туман, дым. Дым… Скрутило, как котенка, да щупальцами-усами по самоуверенной физиономии. Просто счастье, что прорвались».

Драйгер заваливался то на один бок, то на другой, вздрагивал, натужно ревел, если на его пути вставало большое дерево, и от этого груда тел людей и пинов раскачивалась и подпрыгивала на платформе, как куча гигантских резиновых игрушек. Через некоторое время из этой груды послышались стоны, то одно, то другое тело начинало биться в судорогах, люди и пины приходили в себя и отползали к бортам платформы. Посередине обнажились закрепленные в штатив василиски. Прямо под бок Льошу приполз Пыхчик, он жалобно смотрел на него собачьими глазами и визгливо всхлипывал. («А этот как еще сюда попал? — недоуменно подумал Льош. — С перепугу, что ли?») Далее лежала Лара. Судороги еще не отпустили ее, она билась, стонала, но тем не менее машинально поправляла у себя на коленях старенькую, до самых пят, гимназическую юбку. Еще дальше, сцепившись между собой, словно в борьбе не на жизнь, а на смерть, катались по платформе, рыча друг на друга, Портиш и Микчу; за ними совершенно неподвижно распластался Энтони; и, наконец, в самом углу платформы, судорожно, до повеления пальцев вцепившись в ее борта, сидел посеревший от боли Испанец из шестнадцатого барака и, выпучив глаза, не отрываясь смотрел, как его собственные ноги в грубых сапогах явно армейского образца непроизвольно подергивались. Из пяти пинов, сидящих у противоположного борта, Льош узнал только двоих — Василька и Фьютика, — остальные, очевидно, были из других бараков.

Он перегнулся через борт и увидел в блюдце седла скрюченного, зацепеневшего Кирилла. Изо всех сил он вцепился в край блюдца и только мотал головой, увертываясь от веток. Льош хотел пододвинуться к нему поближе, схватился за борт, но тут же отдернул руки, словно обжегшись крапивой. Кисти рук были красные, опухшие, в прозрачных пластиковых перчатках, стянувших руки по запястьям. Льош на мгновение оторопел: откуда перчатки? — но тут же понял, что это просто высохшая слизь смержа. Он попытался ее содрать, но слизь намертво приклеилась к коже и отрывалась с трудом и только маленькими кусочками. Тогда он на время оставил свое занятие, не обращая внимания на жжение, пододвинулся к Кириллу поближе и положил ему руку на плечо. Кирилл обернулся.

— Как ты тут? — озабоченно спросил Льош.

Из-за рева драйгера Кирилл его не расслышал, но расплылся в улыбке и поднял кверху большой палец. Льош нагнулся пониже:

— Как себя чувствуешь?!

— Отлично! — прокричал ему в ухо Кирилл. — Теперь бы закурить — и полный порядок!

Льош хмыкнул, похлопал его по плечу и, отвернувшись, принялся сдирать с рук засохшую слизь смержа. Интересно, сколько же мы провалялись без памяти на платформе? Или это слизь быстро засохла?

Болевой шок, вызванный усатой оградой, наконец отпустил всех. Лара пододвинулась ближе к борту платформы, прислонилась к нему и вымученно улыбнулась.

— Вырвались… — тихо сказала она и обвела всех взглядом. Господи, неужели мы вырвались?

Она тихонько засмеялась, а затем резко, словно ее прорвало, рассмеялась во весь голос.

— Эй, — встревоженно спросил Микчу и с опаской тронул ее за плечо. — Ты чего?

— Да вырвались мы! Вырвались из лагеря! — счастливо закричала она. — Понимаешь ты это, монах мой немытенький?!

Она схватила его руками за голову, притянула к себе и поцеловала в заросшую щеку.

— Ты эт чо? — буквально отпрыгнул от нее Микчу.

Лара рассмеялась, но тут же ее лицо исказилось, она уронила руки и заплакала.

— И… и теперь я смогу иметь ребенка, — всхлипнула она.

— Тьфу, ты баба! — сплюнул Портиш. — Опять о своем заталдычила.

Льош улыбнулся и подсел к ней.

— Что же ты теперь плачешь? — Он потрепал ее по щеке. — Все уже позади.

Лара всхлипнула, подняла на него глаза.

— Ведь правда же, что я теперь смогу иметь ребенка?

«Вероятно», — подумал Льош, но вслух сказал:

— Правда.

Лара несмело улыбнулась.

Льош подбадривающе погладил ее по волосам и повернулся лицом к пинам. Они сгрудились в кружок и, подпрыгивая вместе с платформой на ухабах, отчаянно размахивая коротенькими лапками и непомерно длинными ушами, оживленно пересвистывались.

— Помощь не требуется? — крикнул Льош, стараясь перекричать рев мотора, но они не обратили на его крик никакого внимания, и тогда он просвистел то же самое на сильбо пинов.

Галдеж оборвался, кружок распался, и пины молча, недоуменно уставились на Льоша огромными немигающими глазами.

— Нет, спасибо, — наконец прошепелявил Василек. — У нас все в порядке.

Лара вдруг прыснула.

— Василек, — давясь смехом спросила она, — а ты кто: мужчина или женщина?

Пин непонимающе задергал носом, затем что-то коротко вопросительно просвистел пинам, но получил такие же короткие недоуменные ответы. Василек в нерешительности пожевал губами:

— Не знаю, Лара… Я не смогу, наверное, объяснить. У нас нет такого.

— Господи! — рассмеялась Лара. — У них нет такого! Ну вот ты сможешь родить маленького, ушастенького, пушистенького и губастенького, как ты сам, пина? Пинчика?

Казалось, и без того круглые огромные глаза пина еще больше округлились. Он что-то невнятно просипел, и Лара буквально зашлась смехом.

— Господи… — лепетала она сквозь спазмы смеха. — Господи, а сконфузился-то как! Да не стесняйся! Ну? Здесь все свои!

Василек смущенно дернулся, повернул голову к пинам, и между ними завязался оживленный пересвист. Свистели они быстро, кроме того, их сильно глушил рев двигателя, и Льош разбирал только обрывки фраз. «Что она… кажется… наше воспроизводство… нет таких слов… постарайся… о шестиричном древе семьи… клан глухих… грубые хвостачи… надпочвенное сотрудничество…» Порой Льош улавливал целые фразы, но абсолютно не понимал их — очевидно, эти слова в сильбо пинов были глубоко специфичны и не имели аналогов в человеческом понимании. Впрочем, и слушал он их вполуха — его начинало все сильнее и сильнее беспокоить состояние Энтони. Негр все еще не пришел в себя и, по-прежнему распластавшись, лежал у бортика платформы.

Льош мельком глянул на Лару. Она подтянула под себя ноги, обхватила их руками и, уперев в колени подбородок, с любопытством наблюдала за пинами.

— Боюсь, что они не смогут объяснить тебе, каким образом они размножаются, — сказал он. — Разреши-ка, я пролезу.

— Почему? — удивленно посмотрела на него Лара и посторонилась.

Льош, придерживаясь рукой за борт платформы, стал на коленях пробираться к Энтони.

— Потому что у них не половое размножение, — бросил он. — Для них это такая же чушь, как для нас, например, почкование.

Драйгер сильно качнуло, и Льош чуть было не упал прямо на Энтони. Он выбросил вперед свободную руку, удержался, и его лицо оказалось прямо напротив лица Энтони. И он понял, что помощь ему уже не нужна. Старый негр Энтони был мертв.

Лицо было спокойным и уравновешенным, и на нем застыла тихая счастливая улыбка. Девять лет ты прожил в лагере. Дольше всех. Сколько ты мечтал об этом побеге… Все вынес, все перетерпел, только бы дожить, только бы вырваться… Другие не выдерживали, вешались, резали себе вены, сходили с ума, в нервно-мозговом истощении заходились на плацу в предсмертной «пляске святого Витта»… А ты пережил все, пережил всех, даже самого себя, жил только одним — мыслью, мечтой о побеге. В тебе не осталось ничего живого, не организм — пепел сухой, не человек — тень человеческая, но искра жизни в тебе тлела, и не гасла, и еще долго бы не угасла… Но ты уже отмерил свою меру жизни, твоя тяга к свободе с течением лет, проведенных в лагере, постепенно свелась к одному — Побегу, и это стало целью твоей жизни, твоей путеводной звездой, самой твоей жизнью. И когда это свершилось, когда твоя мечта стала явью, последняя искра, теплившаяся в твоем истлевшем теле, угасла. И ты умер. Умер тихо и спокойно, как и подобает человеку, и как никто еще не умирал в лагере, ибо в лагере не умирают, а гибнут. И мечта твоя сбылась, и был ты счастлив.

Новый сильный толчок бросил Льоша на борт, он ухватился за него и сел. Драйгер засыпало сухими листьями и обломками веток. Пины встревоженно защебетали, кто-то, кажется, Портиш, злобно выругался, а Лара вновь весело засмеялась.

— Ну так что, пинчик, как же все-таки вы размножаетесь?

В бок Льошу ткнулся Пыхчик и застыл на четвереньках. Широко раскрытыми глазами он не отрываясь пялился на Энтони, затем медленно, совсем по-собачьи, на локтях, подполз к мертвому старику, нагнулся над ним и протянул дрожащую пятерню к его лицу. Было видно, как он пытается заставить себя дотронуться лихорадочно прыгающими пальцами до Энтони, но пересилить себя так и не смог. Лицо Пыхчика, старческое, по-бабьи безволосое, вдруг перекосилось, разверзлось беззубым впалым ртом, и он, издав тихий, протяжный, жуткий вой, стал быстро пятиться на четвереньках. Возможно, он так бы и пятился до переднего бортика платформы и там бы затих, забившись в угол, но на его пути высился штатив с василисками. Со всего маху он ткнулся задом в острый край штатива, от неожиданности захлопнулся рот и сел, ошарашенно оглядываясь. Взгляд его, тоскливый и жалкий, как у загнанного, измученного зверя, запрыгал по платформе от человека к человеку, от пина к пину, но, не встретив ответного, который бы смог задержать его, остановить, остудить воспаленный мозг, вновь как магнитом притянулся к телу Энтони. Глаза его вновь остекленели, челюсть отвисла.

Пыхчик панически боялся мертвецов. В лагере, когда после возвращения из Головомойки очередная жертва вдруг сваливалась с драйгера и начинала биться в конвульсиях «пляски святого Витта», он стремглав слетал с платформы и, умчавшись в свой барак, забивался в угол на самый верхний ярус, откуда, сжавшись там в комок, дрожа и всхлипывая, не слезал до тех пор, пока Голос не возвещал о времени приема вечерней баланды. Он боялся мертвецов, боялся их вида, их присутствия, но на драйгере, в отличие от лагеря, спрятаться было негде, и вид мертвого завораживал Пыхчика, обволакивая животным ужасом. Наконец ужас настолько овладел им, что сломал на своем пути все заслоны, запеленал его мозг и окончательно поглотил Пыхчика со всеми его потрохами. И тогда он, движимый этим ужасом, желанием избавиться от мертвеца, вызвавшего этот ужас, освободиться от самого ужаса любым путем, завыл тонко и пронзительно, сорвался с места и, подскочив к телу Энтони, подхватил его и перебросил через борт.

— Ты что?! — вскочил Льош.

Пыхчик стоял перед ним, шатался, крупно дрожа всем телом. Затем силы оставили его, и он рухнул на колени.

— Кирилл, — крикнул Льош, — останови драйгер!

Рывком он отбросил Пыхчика в сторону и, не дожидаясь остановки машины, перепрыгнул через борт платформы. Распрямившиеся из-под драйгера ветки больно хлестнули его, но он, не обратив на боль внимания, стал пробираться сквозь бурелом туда, где, застряв между ветвей, зависло тело Энтони.

Драйгер сзади взревел и умолк, и оттуда донеслись невнятные выкрики, Льош добрался до Энтони, подхватил его под мышки и так, задом наперед, потащил тело к драйгеру. И тут с платформы драйгера послышался испуганный вскрик Лары и приглушенные удары. Льош остановился и повернул голову.

На краю платформы, широко расставив ноги и сжав кулаки, стоял Испанец. Лицо у него было злое и неподвижное, словно грубо вырезанное из дерева, смотрел он куда-то в сторону, в лес, и только узкий, словно прорезь, безгубый рот еле заметно шевелился, цедя какие-то слова.

Льош посмотрел по направлению взгляда Испанца и увидел в стороне от драйгера на редколесье согбенную фигуру Пыхчика. Он пробирался между покрученными тонкими деревьями, правой рукой прикрываясь от веток, а левой размазывая по лицу кровь, и часто оглядывался.

— Стой! — крикнул Льош.

Пыхчик оглянулся на него, что-то сдавленно крикнул и стал еще быстрее уходить в лес.

— Да остановите же его! — снова закричал Льош и, пыхтя от натуги, заспешил к драйгеру.

На платформе никто не пошевелился. Все молча стояли и смотрели вслед уходящему Пыхчику.

Наконец Льош добрался до драйгера и опустил тело Энтони на землю. Пыхчик тем временем ушел еще дальше в лес и приблизился к свободной от кустарника и бурелома проплешине между деревьями, поросшей то ли мхом, то ли густой мелкой травой, бархатно-зеленой, как на старом земном болоте. В развилке между двумя деревьями в самом центре зеленого пятна виднелась белесая точка. Льош прикинул расстояние от Пыхчика до этой странной кочки, и его охватила неясная тревога. Со стороны Пыхчика ее видно не было — закрывали деревья.

— Стой! — в беспокойстве закричал Льош. — Пыхчик, остановись!

Пыхчик оглянулся и ступил на зеленую прогалину.

— Да стой же ты! Куда ты дурень ле…

Ноги у Пыхчика подкосились и он, широко раскинув руки, стал падать на мох, но еще не коснувшись его подстилки, распался на куски и кровавым месивом разбрызнулся по лужайке. До слуха донесся резкий шипящий звук, над останками Пыхчика поднялось легкое облачко пара, и вся поляна вдруг оказалась затянутой редкой серебряной паутиной, развешенной между деревьями сантиметрах в двадцати-тридцати над землей.

«Межмолекулярная деструкция», — машинально отметил Льош. Он повернулся к драйгеру. Все оцепенело смотрели на поляну, и только у Портиша под окладистой бородой беспрерывно дергался кадык.

Паутина вибрировала и звенела малиновым звоном, словно ее теребил лапой гигантский паук, а из ее центра, из той самой странной белесой точки, медленно, клубясь туманом, конденсировался огромный молочно-белый шар с прозрачными прожилками. Наконец он окончательно оформился и двинулся в сторону останков Пыхчика. В малиновый звон вибрирующей паутины вмешались частые резкие звуки лопавшихся струн длинные осевые нити, крепившие паутину к основанию деревьев, вытягивались и, достигнув предела натяжения, отрывались от деревьев и исчезали в шаре. А шар тотчас беззвучно выплевывал новые нити, которые с силой, так что тонкие деревья вздрагивали, впивались в подножья их стволов.

С драйгера осторожно спустился Микчу.

— Че эт, а? — шепотом спросил он, заглядывая в рот Льошу. Льош промолчал. С трудом оторвавшись от жуткого зрелища, он только вздохнул.

— Смерж? — спросил снова Микчу.

— Нет, — буркнул Льош и неожиданно подумал, что белесый шар действительно очень похож на смержа. — Кажется, нет… Будем надеятся, что это местная форма жизни.

— Когда кажется, надо креститься, — сказал Кирилл. Он слез с блюдца драйгера и теперь косолапо, разминая затекшие ноги, пробирался к ним, держась за борт машины. — Почему ты так думаешь?

Льош вспыхнул и сцепил зубы. Выдержка впервые покинула его.

— Тебе по пунктам перечислить, или как? — прищурившись процедил он.

Кирилл стушевался.

— Извини, — сказал он, отводя глаза. — Характер у меня такой, въедливый… В лагере я считал тебя просто беспочвенным прожектером…

— Мягко сказано, — сардонически усмехнулся Льош.

— Извини, — снова сказал Кирилл и посмотрел прямо в глаза Льошу. — Но все же, почему ты так думаешь? Как я понимаю, ты хотел сказать, что смержи к этой планете не имеют никакого отношения?

— В том-то и дело, что имеют… — тяжело вздохнул Льош. — Но это не родина смержев — слишком уж велико различие между флорой леса и лагеря. Скорее всего, здесь что-то вроде базовой планеты смержей.

— В общем-то для меня не имеет большого значения, где мы находимся. На планете смержей или еще где-то, — проговорил Кирилл. Но умереть я предпочитаю на свободе, пусть даже так, как Пыхчик. Но не в лагере. А еще лучше — с василиском в руках.

Лара перевесилась через борт драйгера.

— А я вообще не собираюсь умирать, — тихо сказала она.

«Ну, что ж, правильно, — подумал Льош. — Многие, очень многие хотят вырваться из лагеря, чтобы жить. Просто жить. Бороться их нужно еще учить…»

Из-за бортика платформы высунулась голова Василька.

— Что мы будем делать дальше, Льош? — просипел он.

— Уходить в лес. Пешком. Драйгер пора бросать.

Беглецы стали осторожно слезать с драйгера на землю. После тряски на железной платформе земля казалась мягкой и податливой, как на болоте. От драйгера никто не отходил — после гибели Пыхчика ощущение свободы, предоставленное лесом, сменилось боязливым предубеждением к нему. Портиш остался на платформе и принялся подавать василиски. Испанец перебросил ремень одного василиска через плечо, крякнул от тяжести и взял еще один.

— Любопытно, — проговорил Кирилл, беря в руки василиск, — зачем у василисков сделаны приклады и, тем более, зачем смержам нужны на них ремни?

Он вопросительно посмотрел на Льоша, но тот промолчал, и тогда Кирилл, отойдя в сторону, на свободную от бурелома прогалину, принялся долбить раструбом василиска твердую землю.

— Кирилл, что ты там делаешь? — удивленно спросила Лара.

— Могилу рою, — спокойно ответил он. — Надо же Энтони похоронить по-человечески…

Льоша словно ударило. Похоронить Энтони… А Пыхчик? Он подхватил василиск под мышку и зашагал к его останкам.

— Куда, ты, Льош? — крикнула ему в спину Лара, но он не обернулся. И тогда вслед за ним кто-то, с треском ломая бурелом и отчаянно сопя, стал продираться сквозь заросли.

Льош не дошел шагов двадцать до места гибели Пыхчика — здесь уже все было затянуто звенящей паутиной, а над останками пучился медузой мутный белесый колпак, и сквозь его толщу были видны страшные кровавые куски, подпрыгивающие и дергающиеся, словно варящиеся в мутном желе.

«Все, что я для тебя могу», — сцепив зубы подумал Льош и поднял раструб василиска.

Он нажал на спуск, и малиновый звон, источаемый паутиной, тотчас смолк. Медузообразный комок мелко задрожал, а на его поверхности, в том самом месте, куда был направлен раструб василиска, образовалась небольшая воронка. И все. Льош повел василиском в сторону, воронка переместилась по поверхности белесого колпака, но и только.

— Diablo![1] — чертыхнулся рядом с ним Испанец, и Льош от неожиданности вздрогнул. Он слышал, что за ним кто-то продирался сквозь чащу, но что это будет Испанец…

— Un momento, amigo![2] — бросил Испанец Льошу и сорвал с плеча василиск. По белесому колпаку заструилась вторая воронка, затем, через некоторое время, третья.

Льош опустил василиск.

— Идем, — сказал он, глядя в сторону. — Мы ничего здесь не сделаем, только разрядим василиски.

Он посмотрел на Испанца, стоявшего широко расставив ноги и с трудом удерживающего на локтях два тяжеленных ствола, и положил руку ему на плечо.

— Идем.

Испанец разъяренно что-то прорычал в ответ сквозь сцепленные зубы и отрицательно помотал головой.

Льош вздохнул и, повернувшись, зашагал назад к драйгеру.

Могилу, неглубокую, сантиметров сорок, уже выкопали, а Портиш соорудил крест — две корявые палки, перевязанные какой-то лианой. Хоронили Энтони молча. Только когда Льош с Кириллом осторожно опускали тело Энтони в могилу, Лара тихо проговорила:

— Что же мы его так, голого… Хоть бы веток подстелить.

Микчу, сопя, опустился перед могилой на колени, аккуратно сложил руки Энтони на животе и двумя пальцами закрыл ему глаза. Затем оторвал кусок полы от своей рясы и прикрыл им лицо.

В ногах поставили крест и могилу стали осторожно засыпать землей. И в лесу вырос могильный холмик. И была тишина. Неземная, без щебетания птиц, шелеста листвы, и даже паутина не звенела. И все стояли вокруг могилы, опустив руки, и молчали. И нечего было сказать. И тогда Микчу снова опустился на колени перед свежезасыпанной могилой, выудил откуда-то из-под рясы замусоленный молитвенник и раскрыл его.

— Domine exaudi vocem meam…[3] — сладким тягучим фимиамом повеяла над могилой латинская речь. Казалось, слова не исчезают, а зримо, овеществляясь рукописной вязью, медленно плывут в воздухе, окутывая своей пеленой. Кирилл выпрямился, и взгляд его был устремлен куда-то далеко-далеко, сквозь чащу леса. Лара как-то сразу постарела, осунулась и стала похожа на монахиню в своей длинной гимназической юбке. Она стояла, потупив взор и сложив руки у груди, — наверное, молилась. Портиш сгорбился еще больше, исподлобья уставившись в могильный холм, и было видно, как под бородой у него по щекам ходили желваки. Испанец застыл у изголовья, широко расставив ноги в армейских сапогах, и обеими руками опирался на василиск, стоявший между ног. Как воин, прощающийся со своим соратником. Пины сгрудились чуть в стороне тесной группкой и молча смотрели на людей.

— Requiem aeternum… — плыло над могилой. — Dona eis Domine…[4]

«Я не знаю, кем ты был на Земле, в каком веке ты жил, — склонив голову, думал Льош. — Но был ты человеком огромного интеллекта и гуманизма. И не закрывала твой мозг пелена повиновения необъяснимому и сверхъестественному. Ты смог вникнуть в сущность происходящего и, если даже и не понял, что собой представляют смержи, чего они добиваются, заставляя сутками сидеть в Головомойке и читать подряд все манускрипты твоего времени, начиная с любовных записок, доносов, рецептов придворных знахарей и кончая жизнеописаниями и трактатами жрецов о сущности суть несуществующего, то ты понял главное: смержи не духи, и не боги, и не демоны. И ты не захотел так жить, влачить свое существование в лагере, только ради того, чтобы существовать. И, самое главное, ты не захотел, чтобы так жили другие».

— Amen, — заключительным аккордом прокатилось над поляной, и Микчу, закрыв молитвенник, встал с колен.

Льош поднял глаза. Все теперь смотрели на него.

«Прощай, — вздохнул он. — Sit tibi terra levis…»[5]

— Пошли, — коротко бросил он и, закинув ремень василиска через плечо, зашагал в лес.

Он прошел метров двадцать чуть наискось от того направления, которое указывал нос драйгера, и оглянулся. Неровная цепочка людей и пинов вытянулась за ним.

— Всем идти гуськом только по моим следам! — крикнул он назад, продолжая идти. — Кирилл, будешь замыкающим.

Льош прошел еще немного и, не услышав ответа, остановился.

— Кирилл?

— Сейчас! — услышал он издалека голос Кирилла, и тотчас утробным рывком взревел драйгер и заворочался на месте огромным монстром, круша и ломая деревья.

— Стой! — во всю мощь легких заорал Льош. — Не сметь!

Он бросился сквозь чащу наперерез драйгеру. Драйгер развернулся на месте, натужно заревел, приседая на корму, и, подпрыгнув, ринулся в сторону поляны, затянутой звенящей паутиной. Льош увидел, как из седла выпрыгнул Кирилл и, чуть не попав под машину, откатился в кусты, а драйгер, сразу сбавив обороты, медленно вкатился в паутину. Под ним что-то зашипело, поднялся легкий пар, пахнувший жженым металлом, и драйгер стал проседать, словно в болоте. Когда он просел почти до платформы, откуда-то из-под седла стало медленно разгораться малиновое свечение. Паутина наконец не выдержала, и, потрескивая, как сучья в костре, начала лопаться. Малиновое свечение разгоралось все сильнее, и Льош попятился, почувствовав его дурную теплоту.

— Уходить! — закричал Льош. — Немедленно всем уходить отсюда!

Кирилл, прихрамывая, но довольный и улыбающийся, быстро подошел к нему.

— Как он, а? — спросил он, кивнув в сторону драйгера.

— Мальчишка! — процедил Льош, хотя, в общем-то, понимал его. Он повернулся и зашагал в голову колонны.

Уходили они быстро, насколько позволяли пины, семенившие в середине группы. Вначале Льош повел прямо, словно продолжая путь драйгера, но минут через пятнадцать резко свернул в сторону и заставил всех карабкаться на высокую, но довольно крутую сопку, открывшуюся слева от них. И только перевалив через сопку, он позволил себе снизить темп.

«Успели-таки», — облегченно подумал Льош.

И тут сзади что-то негромко ухнуло, и звук, гулким эхом прокатившись по лесу, обогнул сопку с двух сторон. Цепочка людей и пинов остановилась, и все как по команде повернули головы. Редкие облака за сопкой окрасились в малиновый цвет.

«Ну, это нам уже не страшно…» — подумал Льош.

— Чего это там? — спросил Портиш, яростно теребя бороду, — Смержи?

Он вперился взглядом в Льоша. Льош покачал головой.

— Драйгер взорвался.

— Чо? — переспросил Микчу в конце цепочки.

— Драйгер наш на небеса вознесся! — доходчиво объяснил Кирилл.

— А?

— Время дорого. Идемте. — Льош мотнул головой и зашагал вниз по склону.

За сопкой местность была относительно ровной, но сильно заросшей колючим кустарником и хилыми тонкими деревьями с редкими кронами. Льош вел отряд по самой чащобе, далеко обходя небольшие, черные, мертвые с виду болотца и зеленые прогалины с белесыми кочками. Странно, но, кроме смержеподобного паука, никаких других существ, даже насекомых, в лесу не было, хотя отряд еще раз натолкнулся на поляну, где паук переваривал какую-то пищу. Судя по повадкам паука, устраивающего засаду на прогалинах, а также жуткой мощи его ловчего оружия (несомненно, нити паутины обладали деструкционной способностью — ни один другой инструмент просто не смог бы с такой быстротой разрезать человека на части и, тем более, справиться с металлом драйгера), в лесу должны были водиться монстры с бронированными панцирями. Но если монстры и существовали, то, очевидно, в виде каких-то бестелесных тварей, поскольку, пробираясь по девственному бурелому леса, следов после себя не оставляли. В остальном же: кустарником, деревьями с их стволами и листьями, лианами, дерном — лес напоминал земной, и как Льош ни старался провести параллель между флорой леса и лагеря, ничего общего он не находил. Конечно, трудно предположить, что где-то действительно в естественном виде существуют деревья-бараки, скорее всего, эта биологическая форма растительности специально создана, но в лесу Льош просто не смог обнаружить хотя бы приблизительных аналогов, из которых можно было бы вывести такую популяцию. Это касалось и усатой ограды, и лопухов Слепой Дороги. Впрочем, еще в лагере Льош, анализируя деятельность смержей, пришел к выводу, что ничто: ни драйгеры с водительскими блюдцами, с первого взгляда, казалось бы, созданными специально только для смержей; ни василиски с ремнями, явно предназначенные для ношения через плечо; ни аппаратура в Головомойке — ничто не могло быть продуктом цивилизации смержей. Все было, заимствовано, причем настолько беспардонно, что не делалось ни малейшей попытки приспособить хоть что-нибудь специально для смержей. Даже водительские блюдца драйгеров были для них малы, мелки, с внешним наклоном, так что смержей иногда при сильной встряске машины на ухабах просто выбрасывало из блюдец, почему они и вели драйгеры задом-наперед, не обращая внимания, а, может, просто не видя, что освещают пройденный путь похожим на бамбер прожектором в инфракрасном диапазоне. Но краденые аппаратура и транспортные средства были лишь сопутствующими факторами, определяющими паразитическую сущность смержей. Такой вывод напрашивался сам собой из использования людей и пинов в Головомойке в качестве своеобразных ретрансляторов информации, накопленной каждой из цивилизаций. Причем, как все больше и больше убеждался Льош, смержей скорее интересовала не сама информация, а ее эмоциональная окраска. Как они получали ее от пинов, Льош не знал, точнее, еще не успел узнать, но как это делалось с людьми, прочувствовал на своем опыте. Людей просто заставляли читать, и одновременно, по мере восприятия и осмысливания человеком прочитанного, смержи снимали эмоциональный фон. Операция была не из приятных. К концу такого двенадцатичасового сеанса выкачиваний эмоций человек оказывался выжат как губка, голова раскалывалась от невыносимой боли, и, иногда, по возвращении в лагерь, после сонной дури Слепой Дороги, нервная система человека не выдерживала, и он заходился в «пляске святого Витта»… Единственное, в чем смержи, пожалуй, проявляли хоть какую-то осмысленность, так это в краже людей с Земли. Они выбирали полиглотов, хорошо знающих несколько языков, выдергивали их из разных эпох и доставляли сюда, в Головомойку, где в копиях находилась, наверное, вся письменная информация Земли, начиная с палеографических рисунков, клинописных табличек, узелкового письма и заканчивая книгами и кристаллофонными записями. Вряд ли смержи могли передвигаться во времени — люди появлялись в лагере в соответствии с хронологической последовательностью эпох, — скорее всего, они каким-то образом «прессовали» время, поэтому в лагере, забываясь в кошмарных снах плечом к плечу на нарах в бараке, иногда оказывались люди, чью жизнь на Земле разделяло до трех тысяч лет. И все же была в краже людей одна странность. Смержи извлекали с Земли только погибших, причем погибших при пожарах, наводнениях, землетрясениях, извержениях вулканов, эпидемиях чумы и холеры, — когда останки невозможно было обнаружить, либо когда от трупов шарахались. Возможно, поэтому в лагере, особенно среди европейских средневековых книгочеев, и утвердилось мнение, что лагерь — это Чистилище. Но у Льоша было другое мнение. Смержи просто боялись. Боялись быть обнаруженными. И еще они боялись людей высокоразвитого общества. Иначе чем объяснить, что ранее люди появлялись в лагере чуть ли не каждый день, но вот уже четыре месяца, как ни добавлялся ни один. И Льош был последним.

Часа через два ходьбы они вышли к узенькому мелкому ручейку с желтой пузырящейся водой. Льош остановил всех, осторожно пробрался к ручью и попробовал воду. Вода была теплой, газированной, с сернисто-железистым вкусом, но пить ее было можно. И Льош решил устроить здесь коротенький привал.

Все сидели молча, тесной группкой, устало прислонясь к перекрученным, покрытым черными наростами, деревьям, растущим по обе стороны ручья.

— Пожрать бы, — протянул Портиш и, в который раз нагнувшись над ручьем, стал пить воду, черпая ее пригоршнями. Железистая вода не утоляла жажду.

— «Nell mezzo del camin di nostra vita mi ritrovai in una bosca oscura…»[6] — неожиданно продекламировала Лара. Она сидела, расслабленно откинувшись на пружинящие ветки, и затуманенным взглядом смотрела куда-то под кроны деревьев.

— Из чистилища да в ад, — раздраженно резюмировал Кирилл. Он резко поднялся и пошел вглубь леса от ручья.

— Ты куда, Кирилл? — спросил Льош, настороженно провожая его взглядом.

— Я сейчас.

Было слышно, как Кирилл бродит по бурелому недалеко от ручья, затем послышался треск сухой ветки, и он вернулся назад, таща ее за собой. Усевшись на свое место, Кирилл принялся обирать с ветки сухие листья.

— У кого-нибудь есть чем зажечь? — мрачно спросил он.

Портиш долго копался в карманах и, наконец, вытащил самодельное кресало. Льош протянул стерженек высокотемпературного резака, предварительно отрегулировав его на минимальную мощность единственное, что у него было в кармане куртки в момент катастрофы.

— На кнопку нажми, — посоветовал он.

Кирилл нажал на кнопку, и из торца стерженька выпрыгнуло тонкое огненное жало. Кирилл одобрительно хмыкнул и вернул Портишу кресало.

— Эй, монах! — Он толкнул локтем задремавшего было Микчу, Микчу привскочил и ошарашенно затряс головой.

— Э? Чево?

— Книгу свою гони!

Микчу отупело уставился на Кирилла, осмысливая требование, затем отчаянно замотал головой.

— Не! Не надобно!

— Ну?!

Микчу недоверчиво протянул молитвенник. Кирилл положил книгу на колени, открыл и безжалостно вырвал страницу.

— Э-э! — сдавленно закричал Микчу и попытался вырвать молитвенник из рук Кирилла.

— Не верещи! — оборвал его Кирилл, и, отпихнув Микчу, спрятал книгу за пазуху.

Микчу обиженно засопел.

— Ничего, — съязвил Кирилл и принялся растирать сухие листья над листочком бумаги, — если еще раз сподобишься в Головомойку — другую свистнешь.

Льош поднял один сухой лист, размял между пальцами, подышал на него, понюхал, затем потер о манжет куртки. Ткань слабо зафлюоресцировала. Он поднял брови и удивленно хмыкнул. Манжеты куртки были устроены по принципу простейшего индикатора — это свойство придавалось для экстремальных случаев в судьбе космодесантника. По реакции нельзя было определить точный состав анализируемого вещества, но разбивку по группам: белкам, углеводам, алкалоидам — манжет давал прекрасную. Полученный же сейчас результат оказался обескураживающим.

— Что там еще? — Кирилл бросил недовольный взгляд на Льоша.

— Да так… Не советую тебе курить много этих листьев.

— Что так? Считаешь — крепкие?

— Да нет, — улыбнулся Льош. — Пронесет тебя просто здорово.

Лара конфузливо рассмеялась. Испанец непонимающе перевел взгляд с Кирилла на Льоша, на Лару и протянул руку к Кириллу.

— А не боишься, что и тебя пронесет? — пробурчал Кирилл, но лист бумаги разорвал пополам и дал половину Испанцу.

Они скрутили самокрутки, причем Испанец проделал это весьма профессионально, и закурили. Сизый дым слоистым облачком повис над головами. Некоторое время все молчали, затем Портиш протиснулся поближе и завистливо спросил:

— Ну, как?

— Ничего, — сипло ответил Кирилл. — Дерет немного… С непривычки. Хочешь?

Он протянул самокрутку Портишу. Портиш жадно посмотрел на самокрутку, сглотнул слюну и, казалось, против воли покачал головой. Пины, до сих пор молча сидевшие в сторонке, при первых клубах дыма зашевелились и принялись отрывисто пересвистываться. Наконец один из них, Василек, подпрыгнул на своих лапках и, переваливаясь с боку на бок, неспешно подошел поближе к Кириллу. Первое время он просто наблюдал, как Кирилл и Испанец затягиваются дымом, затем спросил:

— Что это вы делаете?

— Курим, пинчик, — ответил Кирилл и плутовато добавил: Попробовать не хочешь?

Василек растерянно посмотрел на Кирилла, на Льоша, снова на Кирилла.

— Не знаю, — нерешительно прошелестел он.

— Попробуй. Ничего страшного в этом нет, — заверил Кирилл и сунул ему в рот самокрутку.

Пин вдохнул, поперхнулся дымом и отчаянно замахал руками. Но ручки у него были маленькие и не доставали до сильно вытянутого вперед рта, и тогда он попытался выплюнуть окурок. Однако бумага приклеилась к губе, и пин только еще больше наглотался дыма. Вконец отчаявшись избавиться от окурка, пин запрыгал, замотал головой, и окурок, наконец, вылетел изо рта, шлепнувшись рядом с Ларой на нарост на стволе дерева.

Все смеялись.

— Ты только не обижайся, Василек, — улыбаясь во весь рот, попросил прощения Кирилл и потрепал пина за шерсть на спине.

— Зачем же так… — смешно чихая, обиженно просипел пин.

Лара вдруг оборвала смех и стала принюхиваться, вертя головой.

— Пахнет… Вы чувствуете? — Она привстала с земли, и взгляд ее застыл на окурке, лежащем на наросте дерева. — Сыром пахнет…

— Угум-м… — поддакнул Микчу, усиленно, как паровик, сопя носом.

Портиш первым оценил ситуацию и вьюном, прямо по коленям Лары, пробрался к наросту, на котором лежал окурок. Рукавом он смел окурок с нароста и стал тщательно обнюхивать обожженное место.

— Ей-богу, сыром пахнет, — благоговейно заявил он.

— Стоп! — оборвал Льош поднявшийся было галдеж. Он отобрал у Кирилла резак, увеличил его мощность и аккуратно срезал ближайший к нему нарост. Нарост с шипением отделился от дерева, и в воздухе ощутимо запахло сыром. Льош теранул срезом о манжет, посмотрел на проявившуюся реакцию, затем осторожно лизнул и также осторожно попробовал на зуб краешек нароста. Это действительно было похоже на старый засохший сыр.

«Вот так, — усмехнувшись, подумал он. — Не знаешь, где найдешь».

— Кажется, это можно есть, — сказал он.

Но наесться вдоволь Льош никому не дал. После стольких лет питания жидкой лагерной баландой он не знал, как будет действовать столь грубая пища. Поэтому, разрешив съесть каждому не более четвертушки нароста, он приказал набрать с собой их как можно больше (кто знает, повезет ли еще в лесу наткнуться на что-нибудь съедобное?) и сразу же двинулся в путь.

И снова они шли по странно-тихому лесу, и снова огибали черные гнилые болота и манящие зеленью прогалины. Колючий кустарник рвал и без того ветхую одежду, царапал руки, лица, цеплялся за немилосердно оттягивающие плечи василиска, но Льош больше не делал привалов и продолжал упрямо вести отряд беглецов. Он рассчитывал вывести отряд к Слепой Дороге и расположиться недалеко от нее. Чем ближе к смержам, тем меньше вероятность, что их именно там будут искать. Однако вскоре все выбились из сил, и Льош понял, что до цели их не доведет. Он уже принялся подыскивать место для привала, но тут прямо перед ними сквозь чащу леса вырисовалась огромная желтая поляна.

Льош остановил отряд, а сам стал осторожно пробираться к ней. Поляна была огромной, с километр в поперечнике, почти круглой, и вся усыпана крупным желтым щебнем. Словно кто-то специально засыпал ее, а затем прошелся по щебню гигантским плугом, оставив огромные борозды. Почти в центре поляны высилось большое, толстое, засохшее дерево с раскидистой кроной — первое большое дерево, встреченное в лесу. Да и то — сухое.

Льош ступил на поляну и прошел по щебню несколько шагов. Щебень, нагретый солнцем, отдавал свое тепло, и здесь, после сырого воздуха леса и его полумрака, было непривычно сухо, тепло и светло. Льош позвал всех на поляну, и они прошли к засохшему дереву, где и остановились в одной из рытвин.

«Прямо готовый окоп», — подумал Льош и прилег спиной к насыпи.

Невдалеке от него Портиш и Микчу приглушенно ссорились из-за еды, настороженно косясь на него, Лара снова стала приставать к пинам с расспросами, а Кирилл задымил с Испанцем самокрутками. Ссора между Портишем и Микчу постепенно стихла, Кирилл, докурив самокрутку, аккуратно затушил ее и ушел куда-то, а Льош все лежал на насыпи и думал, пытаясь заново, в который уже раз, осмыслить все происходящее здесь, на этой планете. И твердо решить, что же делать дальше. Жаль, конечно, что он оказался последним из землян, выуженным смержами, чересчур слабые у него ощущения психополей и сила сопротивления их воздействию — несомненно, у последующих поколений они будут сильнее. Но то, что землян больше здесь не будет, Льош понял давно. Слишком осторожны смержи, слишком они боятся. И все же, несмотря на сверхосторожность, именно с ним, с Льошем, смержи просчитались. Жадность к информации, наверное, превысила их осторожность. Забыли, что жадность ведет к несварению. И уж Льош теперь просто обязан стать такой костью, которой смержи подавятся…

По насыпи спустился Кирилл и сел рядом с ним. В руках он держал обломок ветки и что-то выстругивал из него резаком.

— Ну, и куда мы дальше? — спросил он.

— Туда, — Льош махнул рукой. — К Слепой Дороге. Меньше вероятность, что именно возле нее нас будут искать.

Кирилл даже привстал и посмотрел в ту сторону, куда указал Льош.

— Ты уверен, что Слепая Дорога именно там? — недоверчиво переспросил он.

— Уверен. Чувство ориентации меня никогда еще не подводило. Километров двадцать пять… — Льош прикрыл глаза и зашевелил губами, словно что-то подсчитывая. — Точнее, двадцать семь с хвостиком.

— Верю, — кивнул Кирилл. — Теперь я тебе верю.

Льош усмехнулся.

— Что это будет? — в свою очередь спросил он, кивнув на обстругиваемую Кириллом палку.

— Трубка, — коротко ответил Кирилл и снова принялся за работу. А почему бы нам не остановиться здесь? Место вроде бы неплохое, обзор хороший, спрятаться есть где — рытвины, что твои окопы! Если погоня выйдет на нас, то здесь их встречать лучше, чем в лесу.

— Насчет окопов — это ты верно, — кивнул Льош. — Мысли у нас сходятся… А ты уверен, что драйгеры и василиски — это все, что есть у смержей?

Кирилл удивленно поднял брови.

— Вроде бы ничего другого я у них не замечал, — осторожно ответил он.

— Тогда ты, может быть, объяснишь мне, каким образом ты попал сюда? Не святым же духом?

Кирилл прекратил вырезать трубку и настороженно смотрел на Льоша.

— И вообще, откуда у тебя такая уверенность, что именно смержи будут организовывать за нами погоню? Что именно они являются нашими хозяевами? Потому, что они нас охраняют, и ты больше никого не видел? Но тогда, может быть, ты объяснишь, почему смержи тоже застывают на месте, когда в лагере звучит Голос?

— Черт его знает! — зло сплюнул Кирилл. — Задаешь ты задачи… В наше время встречу с другими цивилизациями представляли совсем по-другому. Они — такие же как мы; цветы, объятия, обмен делегациями, достижениями и черт его знает чем еще, но только непременно высокогуманным; гигантский скачок науки, техники, культуры… И вот оно — братание!

— Ты из двадцатого века? — спросил вдруг Льош. — Где-то из середины?

— Да, — подтвердил Кирилл. — Год гибели — тысяча девятьсот шестидесятый. Сель… У нас в горах это часто бывает…

— Мечтали вы тогда, прости, однобоко. Но и понять вас было можно. Человеку всегда хотелось, чтобы его будущее было светлым, чистым и добрым. А о том, что могут быть негуманоидные цивилизации, или, как эта, паразитические…

— Я не совсем понимаю термин негуманоидные, — перебил Кирилл, — но насчет паразитических — так смержей можно сравнивать с уэллсовскими марсианами. Только смержи пьют не нашу кровь, а наши мысли. Но мне, лично мне, наплевать на то, кто из меня тянет соки: марсиане, смержи или те, кто стоит за ними! Пока у меня есть василиск, пока у меня есть руки, кулаки, зубы, я буду драться за свою свободу до последнего вздоха!

И тут внезапно все сместилось перед глазами Льоша. Он еще видел Кирилла, который продолжал что-то гневно выкрикивать, но уже не слышал его. Острое чувство близкой опасности охватило его, он почувствовал, что через мгновенье сердце его остановится и сознание померкнет. И еще он понял, как озарением на него нашло, что есть от этой опасности странный, нелогичный способ защиты, но им он воспользоваться не успеет…

Льош упал лицом прямо в щебень, но затем с трудом приподнял голову. И у него было уже другое лицо — набрякшее, посиневшее; тусклые глаза невидяще смотрели на Кирилла.

— Ку… кур… — прохрипел он, пытаясь протянуть к Кириллу ставшую чужой, непослушной, руку.

Гигантская тень пронеслась над поляной, на мгновенье закрыв солнце, и ушла в лес.

3

Кирилл вскочил. Огромный серебристый диск скользнул над лесом, накренился, вошел в вираж и снова стал разворачиваться для нового захода над поляной.

«Вот оно, — екнуло сердце. — Атака!»

Он бросился за своим василиском, но не удержался на крутой насыпи и съехал вниз, в рытвину. Да так и остался стоять на коленях.

В импровизированном естественном окопе стояла непонятная статичная — без единого движения — тишина. Люди и пины, скорчившись, вперемешку лежали на дне рытвины, там, где их застала тень серебристого диска. И только Испанец, согнувшись в три погибели, с василиском наизготовку, напряженно следил за маневрами диска над лесом.

«Что же это делается? — отрешенно подумал Кирилл. Его охватила апатия. — Значит, все насмарку… Их побег, мытарства по лесу… Завтра снова лагерь, Головомойка и все вернется на круги своя?»

Казалось, все чувства оставили Кирилла, кроме зрения. С каким-то тупым безразличием он видел, как из окопа медленно, страшно медленно встает Испанец, так же медленно, с василиском наперевес, и в беззвучном крике ощерив рот, взбирается по откосу и бежит навстречу надвигающемуся из-за леса серебряному диску.

Диск, медленно вращаясь, шел над поляной и вдруг, словно споткнувшись обо что-то невидимое в воздухе, накренился и заскользил навстречу бегущему Испанцу. Они встретились метрах в десяти от окопа. Смяв выставленный вперед василиск, диск ударил Испанца в живот, и его тело, согнувшись пополам, скользнуло по ободу диска и тряпичной куклой отлетело в сторону. А диск, пролетев еще несколько метров, всей своей многотонной мощью вонзился в бруствер окопа. Волна щебня, вздувшись перед ним, с грохотом обрушилась в рытвину.

Этот грохот вырвал Кирилла из состояния небытия. Точно пружиной вышвырнуло его из окопа, и он, до боли в пальцах давя на спуск василиска, бросился к диску.

— Гад! — кажется, орал Кирилл, судорожно притиснув приклад василиска к бедру и поливая диск невидимым огнем. — Гады! Братья по разуму! Я покажу вам братство! Я покажу вам контакт! Ага, шелушишься? Получай еще! На!

Серебристая поверхность диска сползала с него лоскутьями тонкой кожицы, открывая другую, бурую и пористую. Наконец, задняя часть диска, торчавшая над землей, дрогнула и грузно шлепнулась на щебень, согнув диск пополам.

Кирилл опустил василиск. Над поляной звенела тишина. Палило немилосердно солнце, и не было ни ветерка, ни малейшего движения, только пыль, поднятая падением диска, медленно оседала на щебень.

«Вот и все», — устало подумал Кирилл. Он взобрался на гребень рытвины и остановился. Он уже знал, что там увидит, но все равно содрогнулся.

На дне рытвины полузасыпанные щебнем, покрытые желтой пылью лежали трупы. И никого живого…

«Почему они все?.. Почему?! И почему я остался?»

Кирилл снова окинул взглядом рытвину. Все лежали на дне, странно скрючившись, и только Льош на откосе раскинул руки.

«Льош… Почему же и ты умер? Ты, на которого не действовали ни Голос, ни психоэкраны смержей, ты, который чувствовал опасность за милю, лечил только прикосновением рук, ты, который мог разобраться в происходящем, лишь мельком взглянув, который знал больше нас, больше всех нас, всех нас вместе взятых, человек нашего будущего, какими мы хотим стать и какими мы в конце концов будем, несмотря ни на что! И ты… Ты умер?!»

Кирилл спустился по откосу к Льошу, грузно, устало сел на щебень и закрыл глаза. «Так почему же ты все-таки умер, а я живу?» Он вспомнил последние минуты перед атакой диска: они сидят с Льошем и беседуют, и вдруг Льош падает лицом вниз на щебень, затем приподнимается, но уже не Льош, а другой какой-то человек, синий, опухший, не человек — маска человеческая, слепок, и тянет к нему такую же синюю, набрякшую руку, и что-то хрипит. Что же он хотел? И тут же перед глазами встала другая картина: он стоит на коленях на дне рва, все уже мертвы, лежат на щебне, скрючившись, и только Испанец напряженно, на корточках, весь собравшись в прыжке, наблюдает за виражом диска, затем срывается с места и, с василиском наперевес, бежит навстречу диску, раздирая горло страшным атакующим воплем.

Кирилл вскочил на ноги. Курить, вот что просил Льош! Значит, не только слабительное было в сухих листьях…

Кирилл поднялся на гребень рытвины, бросил взгляд по поляне и сразу же увидел Испанца. Испанец лежал на боку, сломанной пополам, одеревенелой статуей, правая рука, неестественно вывернутая из-под тела назад, за спину, продолжала сжимать искореженный василиск.

«А ты в это время спокойненько сидел на дне рытвины и только хлопал глазами», — стиснув зубы подумал Кирилл. Он вспомнил, как они вышли из леса, сели здесь на щебне друг напротив друга и закурили. И как он, улыбнувшись Испанцу, поднял к виску зажатую в кулак руку, и подмигнув, сказал: «No pasaran!..»[7], но Испанец только скользнул по нему холодным взглядом, и тогда он, подумав, что Испанец, там, на Земле, мог быть отнюдь не республиканцем, а, вполне возможно, фалангистом, тоже одарил его холодным взглядом и, встав, пошел вырезать себе трубку.

Кирилл подошел к Испанцу, осторожно поднял окровавленное тело, взвалил на себя и понес ко всем. Зря он его тогда так — Испанец был из соседнего барака, латиноамериканского, и, может быть, понятия не имел о гражданской войне в Испании. В Латинской Америке достаточно своих проблем. Кирилл положил Испанца на дно рытвины рядом с Ларой и, выпрямившись, окинул поле брани скорбным взглядом.

«Вот и вторые похороны за сегодняшний день, — подумал Кирилл. Меня хоронить будет некому… Я не знаю, в каком точно веке жил каждый из нас, и какие тогда существовали обряды погребения — в этой области истории я не больно-то силен, — но похороню я вас по-земному. В земле».

Он начал укладывать тела на дне рытвины, лицом вверх, складывая руки на груди. «Все, что я для вас могу…» И тут подумал, что хоронить их в щебне — это, в общем-то не совсем по-земному. Но большего для них он и правда сделать не мог.

Он уложил людей, рядом с ними пинов и опустошенно опустился на щебень, у изголовья пока еще открытой братской могилы. Один. Вот он и остался один. Он вдруг почувствовал, что боится их засыпать. Их соседство, пусть мертвых, лиц, рук, тел, создавало ирреальное, призрачное чувство, что он не одинок в этом чужом, ненавистном мире. Когда же он их засыпет…

Кирилл поднял голову и, переводя взгляд с одного на другого, стал прощаться. И вдруг заметил, что губы одного из пинов, сильно вытянутые вперед, расшлепанные, чем-то похожие на раструб василиска, чуть заметно подрагивают. Благоговейный ужас захлестнул Кирилла — он оцепенел, волосы на голове зашевелились, лицо оросило холодная испарина. Мгновение он сидел, наблюдая за подергивающимся телом пина, затем бросился, буквально прыгнул к нему.

— Пин, пинчик, миленький, родненький! — кричал он, тормоша пина и чувствуя его слабое дыхание. — Ну приди же в себя, ну приди в себя, ну очнись, ну что же ты?!..

Пин тихо постанывал, еле слышно дышал,конвульсивно дергался, но в себя не приходил. Кирилл бросился к другим, к людям, к пинам, тоже пытался их тормошить, но тела были холодны и тверды, и он понял, что все они уже мертвы, мертвы безвозвратно, кроме этого пина. И тогда Кирилл снова вернулся к нему и принялся теребить его яростно и немилосердно.

— Ну вставай же ты! — бил его Кирилл по губам. — Вставай! Мать твою… Ва… Василек! — Кирилл узнал пина. — Василек, вставай! Ну, хватит тебе уже! Ну?

Но пин не приходил в себя. Кирилл, наконец, оставил тело в покое и обессилено сел на гравий.

«Василек… Василек! Ведь он тоже курил с нами там, у ручья!» внезапно пронеслось в голове у Кирилла… Он лихорадочно зашарил по карманам, вытащил трубку, непослушными прыгающими пальцами набил ее сухим листом, даже не растирая его, не шелуша, и принялся раскуривать, часто и глубоко затягиваясь. Трубка раскуривалась плохо, но затем зашипела, зашкворчала, у Кирилла даже закружилась голова, и тогда он сунул трубку в рот пину. Первая затяжка сразу оказала свое действие. Пин задергался, засучил лапками, наконец открыл глаза, увернулся от трубки и с силой отпихнул от себя Кирилла.

Пин вскочил и, сильно покачиваясь, принялся ошарашенно оглядываться. Кирилл схватил его в охапку, усадил рядом и, захлебываясь нервным восторгом, принялся щебетать ему что-то умиленное и глупое и не мог остановиться.

Первое время Василек настороженно слушал его, пытаясь хоть что-нибудь понять в словесной околесице Кирилла, но, так ничего и не уразумев, снова стал оглядываться. Наконец он освободился из объятий Кирилла и сипло спросил:

— Что с ними? Что здесь произошло?

Блаженная улыбка сползла с лица Кирилла.

— Погибли все, Василек… — тяжело роняя слова еле выговорил он.

Василек вскочил, его затрясло, он не знал, что делать, в лихорадочном возбуждении пробежал вдоль тел, затем назад и с хриплым стоном снова сел на щебень. И застыл. Вид у него был взъерошенный и жалкий. Его трясло. Кирилл смотрел на него и ничего не мог сказать в утешение. У него не было слов.

Постепенно дрожь у пина стихла, и Кирилл услышал тихий тоскливый свист, словно заунывную песню далекого ветра. Василек пел прощальную песню и тихонько покачивался.

Кирилл опустил голову.

— Ничего, Василек, — процедил он сквозь зубы, — мы за них еще посчитаемся со смержами…

Свист оборвался, и пин, шатаясь, встал на ноги.

— Нет, — прошелестел пин, глядя куда-то в сторону. — Я не смогу. Ты прости меня, Кирилл…

И он медленно побрел прочь. По пути он споткнулся о василиск, нагнулся, схватил его за ремень и поволок за собой по щебню.

Кирилл недоуменно уставился ему вслед. Пин уже почти добрался до леса, и только тогда Кирилл словно очнулся, и его охватила неудержимая яростная злоба.

— Ах ты тварь! Предатель! Гнили же в лагере вместе!..

Он вскочил на ноги, в руках у него откуда-то очутился василиск, поднял ствол… и опустил его. Ярость схлынула также быстро, как и появилась.

«Как же это я так? Как я смог поднять на него василиск? Ведь он же свой. Такой же как я, как они… Как все в лагере…»

Кирилл понурил голову. Вольному — воля. И тут его мозг озарила яркая вспышка.

— Василек! — закричал он и, отбросив василиск в сторону, стремглав побежал за ним. — Василек, обожди!

Василек остановился и обернулся. Кирилл подбежал к нему и, запыхавшись, принялся судорожно рыться в карманах.

— Вот, на… это тебе… — Он совал пину в лапы сухие листья, затем вытащил трубку и тоже отдал. — Кури! Обязательно кури! Тогда смержи с тобой ничего сделать не смогут. А вот этим — прикуривай…

И он отдал пину и высокотемпературный резак Льоша.

— А ты?

— А я… У Портиша есть кресало — я возьму. — Кирилл перевел дух. — А может быть, все-таки…

Пин отвернулся.

— Нет, — прошелестел он. — Я не смогу… Извини меня, Кирилл.

И побрел в лес. Кирилл постоял немного, вздохнул и зашагал назад.

Он собрал все василиски, перенес их в лес и спрятал, оставив себе один. Затем он взял у каждого все, что мог, все, что могло пригодиться. У Лары — две иголки, у Портиша — кресало, у Испанца сапоги и остро отточенный, выправленный нож, очевидно, Испанец им брился, у Льоша — куртку. У Микчу же и у пинов ничего, кроме «сырных» наростов не было, но он их взял тоже.

— Вы меня простите, — говорил он, засыпая могилу. — Я не мародер. Вы бы меня поняли…

Затем он долго стоял над могилой — простым холмом щебня — и не мог заставить себя уйти. Был бы у него в руках обыкновенный немецкий шмайссер — какие он, еще будучи мальчишкой, находил с ребятами у себя в горах, на Земле: партизанские бои в горах были ожесточенные, и еще долгое время после войны там находили подобные трофеи, — он разрядил бы его весь без остатка в небо с ненавистью и болью. А так… Даже нечего было положить на этот скорбный холм, а крестов на братских могилах не ставят…

Солнце уже садилось за лесом, когда Кирилл, так ничего и не сказав над могилой, ушел с поляны. Ночевал он у какого-то ручья с железистой, насыщенной углекислотой водой: идти ночью по лесу опасался — как бы не попасть в паучью ловушку. Спал он плохо, все боялся пропустить рассвет, а когда рассвет серым туманом пополз по лесу, быстро вскочил на ноги, ополоснул лицо, съел два «сырных» нароста, запил водой и пошел дальше, на ходу скручивая самокрутку.

На Слепую Дорогу он наткнулся буквально сразу же. Оказывается, он и ночевал-то невдалеке от нее, метрах в пятистах. Кирилл приблизился к обочине, выглянул на дорогу, затем выбросил окурок и затушил его сапогом. Рядом в траве лежал какой-то слизняк, коричневый, длинный и плоский. Кирилл тронул его носком сапога, но он даже не пошевелился, и Кирилл отшвырнул его ногой вглубь леса. Слизняк вдруг ожил и, складываясь поперек, как гусеница, быстро пополз прочь.

«Ага, — хмыкнул Кирилл. — Значит, на меня Слепая Дорога уже не действует». Но на всякий случай свернул еще одну самокрутку и, закурив, вышел на дорогу.

Вдоль Слепой Дороги телеграфными столбами стояли огромные лопухи, широченными листьями закрывали ее сверху. «Значит, вот в чем тут дело», — понял Кирилл и поднял василиск. Но тотчас передумал и опустил раструб. Не стоило пока выдавать смержам свое присутствие.

Кирилл прошел немного по дороге, увидел на противоположной стороне густую заросль кустарника и забрался в нее.

«Здесь я и буду ждать», — решил он, устраиваясь поудобнее. Он уложил василиск на развилку ветви и улегся сам.

Ждать пришлось долго. Очевидно, сейчас в лагере шла утренняя проверка, затем у всех был час свободного времени, когда, сидя за бараками, можно было поболтать друг с другом, побриться, постирать одежду или просто поспать; потом раздача утренней похлебки и, наконец, отправка в Головомойку.

Кирилл все это время нервно курил одну самокрутку за другой, морщась от усиливающейся рези в желудке. Все-таки прав был Льош насчет этих самых листьев. Да и вообще он во всем был прав, что вначале очень бесило Кирилла в лагере. И смержи жестоко просчитались, выудив Льоша с Земли в лагерь. Недаром людей из более далекого будущего нет в лагере. Боятся их смержи, ох как боятся! Но и на Льоше они споткнулись. И пусть он погиб, пусть они сумели с ним в конце концов справиться, но он уже сделал свое дело. Такое наворотил, что теперь смержам на этой планете спокойно не будет! И он, Кирилл, в этом постарается!

Издалека послышался рокот драйгеров, и Кирилл, отбросив в сторону окурок, прильнул к прикладу василиска. Теперь только не спешить, пропустить пару драйгеров…

Рокот нарастал, и вскоре Кирилл увидел колонну. Драйгеры шли на средней скорости, мерно переваливаясь на ухабах, поднимая легкое облако пыли. Кирилл уже хорошо различал передний драйгер и лагерников, сидящих как статуи на платформе. Некоторых он узнал: краснокожего Индуса из четвертого барака, Нанон, японку О-Суми, здесь же было несколько пинов и двое длинных зеленых насекомоподобных с огромными фасетчатыми глазами и длинными усами.

Первый драйгер прополз мимо, и Кирилл увидел, наконец, рулевое блюдце с распластавшимся на нем смержем («Без василиска!» — радостно отметил он). Он поймал раструбом василиска смержа и стал напряженно следить за ним.

«Как только второй драйгер поравняется с кустами, — решил Кирилл, — и я увижу и второго смержа…»

Вдруг кусты на противоположной стороне дороги затрещали, и оттуда высунулось жерло василиска, а затем показалась голова Василька, со свисающей изо рта дымящейся трубкой.

Василек! Брови у Кирилла радостно подскочили, и тотчас смерж с переднего драйгера выпал из блюдца на дорогу, но не подпрыгнул, как бывало раньше, когда смержи выпадали из блюдец на ухабах, резиновым кулем с водой, а раскололся на куски, подобно ледяной глыбе. Драйгер развернулся и стал поперек дороги.

— Тогда мой — второй! — крикнул Кирилл и направил василиск в сторону другого драйгера.

И еще один смерж рассыпался по дороге ледяными осколками, а драйгер, не останавливаясь, врезался в борт первого, и на землю неживыми куклами посыпались тела лагерников.

— Это еще не все, — процедил Кирилл и полоснул из василиска по широким листьям лопухов, нависающим над дорогой. Листья мгновенно скрутились, как от сильного жара, и Кирилл увидел, как лагерники зашевелились на земле, приходя в себя от сонной одури.

— Бегите все в лес! — закричал Кирилл, выламываясь из кустов. Он схватил за шиворот какого-то пина, поднял с земли и подтолкнул его к обочине. — Слышите?! Уходите в лес!

А сам с василиском в руках бросился к третьему драйгеру…

1974 г.

Примечания

1

Дявол! (испан.)

(обратно)

2

Минутку, друг! (испан.)

(обратно)

3

Боже, услышь глас мой… (латинск.)

(обратно)

4

Вечный покой… Воздай им, господи… (латинск.)

(обратно)

5

Да будет земля тебе пухом… (латинск.)

(обратно)

6

«Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» Данте Алигьери. «Божественная комедия». Перевод М. Лозинского.

(обратно)

7

Они не пройдут!.. (испан.)

(обратно)

Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • *** Примечания ***