КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Аэропорт [Сергей Леонидович Лойко] (epub) читать онлайн

Книга в формате epub! Изображения и текст могут не отображаться!

Данный материал (книга) создан автором(-ами) «Сергей Леонидович Лойко» выполняющим(-и) функции иностранного агента. Возрастное ограничение 18+

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Аэропорт
БЛАГОДАРНОСТЬ
ОТ АВТОРА
ГЛАВА I. ЮРКА-ПАРОВОЗ
ГЛАВА II. НИКА
ГЛАВА III. АНДРЕЙ-БОКСЕР
ГЛАВА IV. АЛЕКСЕЙ-ФОТОГРАФ
ГЛАВА V. СНАЙПЕР СЕРГЕЙ
ГЛАВА VI. МЕДВЕДЬ-КОМБАТ
ГЛАВА VII. МБЧ
ГЛАВА VIII. МИШКА-ПРОФЕССОР
ГЛАВА IX. «ДНІПРО»
ГЛАВА X. АНТОН-СКЕРЦО
ГЛАВА ХI. ОСТРОВ КРЫМ
ГЛАВА XII. ДРАКОН
ГЛАВА XIII. РАССТРЕЛ
ГЛАВА XIV. АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ — ВОДИЛА
ГЛАВА XV. КСЮША
ГЛАВА XVI. НАТАЛЬЯ СЕРГЕЕВНА
ГЛАВА XVII. ПАНАС И СВЕТИК
ГЛАВА XVIII. СТЕПАН-БАНДЕР
ЭПИЛОГ
ИЗ ЧЕРНОВЫХ НАБРОСКОВ
ГЛАВА XVIII (альтернативное окончание)
ЭПИЛОГ (альтернативный)

Моим маленьким внукам Зое и Максу посвящаю эту книгу.

Надеюсь, когда они вырастут, описанное в ней будет читаться, как фэнтэзи, — не потому, что «этого не может быть никогда», а потому, что этого не должно никогда быть…


БЛАГОДАРНОСТЬ

Выражаю свою искреннюю благодарность участникам проекта «Аэропорт». Уверен, без вас этот роман не состоялся бы.


Участники проекта «Аэропорт»:

Продюсер проекта «Аэропорт» по Восточной Украине Алексей Ломский, позывной «Баркофф»


Главные военные консультанты и эксперты:

Олег Микац, генерал-майор ВС Украины

Юрий Береза, депутат Верховной Рады, позывной «01»

Юрий Бирюков, советник Президента Украины, позывной «Феникс»

Юрий Бутусов, главный редактор «Цензор.НЕТ»

Андрей Гречанов, киборг, позывной «Рахман»

Максим Дубовский, позывной «Whisky»

Константин Вьюгин, позывной «Rover»

Сергей Танасов, киборг, позывной «Танас»


Военные консультанты и эксперты:

Максим Музыка, киборг, позывной «Зоран»

Андрей Федосов, киборг, позывной «Яфет»

Зиновий Лобчук, киборг, позывной «Зенек»

Геннадий Влачига, киборг, позывной «Термит»

Алексей Матлак, киборг

Михаил Кучеренко, киборг, позывной «Полиглот»

Сергей Быстров, киборг, позывной «Серго»

Александр (Ашер Иосиф) Черкасский, позывной «Ашер»

Виталий Левкович, киборг, позывной «Дед»

Максим Бугель, киборг, позывной «Ешка»

 

Спасибо издателю книги Дмитрию Кириченко, дизайнеру Виктории Кириченко и всей команде издательства «Брайт Стар Паблишинг» за работу над книгой и профессиональный подход к делу.

Спасибо Святославу Вакарчуку и группе «Океан Эльзы» за разрешение использовать в бук-трейлере к книге народную песню «Ой, чий то кінь стоїть» в их исполнении.

Особая благодарность выдающемуся графику и дизайнеру Мише Аниксту (Anikst Design, London) за работу над обложкой.

Особая благодарность специальному корреспонденту Los Angeles Times в Киеве Виктории Бутенко за бесценную помощь в сборе материала для книги и организации военных командировок.


ОТ АВТОРА

Дорогой читатель! Когда лет через двадцать — тридцать ваши внуки достаточно подрастут, чтобы прочитать эту книгу, надеюсь, описанное в ней будет восприниматься не более чем фэнтэзи, Cyborgs vs. Orcs или что-то в этом роде. И не потому, что «этого не может быть никогда», а потому, что этого никогда не должно быть.

«Люди не хотели войны. Они хотели жить. И жили. Солдаты тоже хотели жить. И умирали».

Никто не хотел умирать. Никому не нужна была эта война. И все-таки она случилась.

Эта книга о войне, которой не должно было быть. Эта книга о героях, которые не хотели умирать.

Начинается роман в Аэропорту, и его главная линия разворачивается по минутам в течение последних пяти дней более чем 240-дневной осады.

Маленький украинский гарнизон Аэропорта денно и нощно отражает атаки противника, многократно превосходящего его в живой силе и технике. Но тут, в этом разрушенном до основания Аэропорту, коварные и жестокие враги сталкиваются с тем, чего не ожидали и в реальность чего не могли поверить. С киборгами. Так назвали защитников Аэропорта сами враги за их нечеловеческую живучесть и упрямство обреченных.

«Киборги сражались так, словно в проклятом Аэропорту решалась судьба войны. При этом ни один из киборгов не мог толком объяснить, зачем он проживал здесь каждый новый день, будто последний, зачем дрался до неистовства. Если отбросить штампы, объяснения сводились к ответу: я дерусь, потому что я дерусь…»

Киборги, в свою очередь, врагов прозвали орками.

Вместе с киборгами в Аэропорту находится американский фотограф, который по ряду причин переживает эту, казалось бы, для него необязательную войну как личную драму. Его глазами, словно в калейдоскопе, в перерывах между боями в Аэропорту, вы увидите историю того, что объективные исследователи назовут российско-украинской войной. Войной, развязанной кремлевским режимом весной 2014 года, сразу же вслед за оккупацией и аннексией Крымского полуострова. Войной, не закончившейся, несмотря на многочисленные перемирия, до сих пор.

В книге много персонажей, много переплетающихся сюжетных линий. Роман не только и не столько о войне. Он и про любовь, предательство, страсть, измену, ненависть, ярость, нежность, отвагу, боль и смерть. Про нашу сегодняшнюю, вчерашнюю и, не дай Бог, завтрашнюю жизнь.

Все герои книги — вымышленные персонажи в предлагаемых обстоятельствах. Любое сходство с жившими и живущими реальными людьми не более чем совпадение. Между автором и главным героем нет ничего общего, кроме некоторых случайных и незначительных деталей.

Зато большинство военных сцен и событий взяты из реальности и основаны на наблюдениях автора, который провел всю войну на войне и, в частности, был единственным иностранным корреспондентом в Аэропорту во время осады.

Многие события смещены по времени и месту, что не делает их менее реальными. Кроме наблюдений автора в 2013–2015 годах, в основу книги — в главной, военной ее части — легли сорок три часа интервью с солдатами и офицерами Вооруженных сил Украины, среди которых и киборги, до «крайнего» дня защищавшие Аэропорт и выжившие в этой мясорубке.

Автор не делает политических выводов. За него это делают герои книги, а в дальнейшем, надеюсь, сделают ее читатели, если еще не сделали — до прочтения романа.

Это не хроника, не расследование, не летопись. Это художественный вымысел, основанный на фактах.

Надеюсь, книга будет интересна многим, независимо от возраста и склада характера. Она может понравиться или нет, но хочу верить, что она мало кого оставит равнодушным.

С уважением и благодарностью к читателю

Сергей Лойко


ГЛАВА I. ЮРКА-ПАРОВОЗ

И дале мы пошли – и страх обнял меня.Александр Пушкин «Подражание Данте»


15 января 2015 года. г. Красный камень, аэропорт

В тумане, на взлетном поле, с рычанием и сорванным лаем копошилась серая лохматая, взъерошенная масса. Одичавшие за время войны, голодные, как волки, собаки рвали на куски тело еще живого (если верить тепловизору с расстояния метров семидесяти) сепара1.

Остальные отступили час назад, унося своих раненых и убитых. Этого не донесли. Сначала он стонал, поднимая руку, словно тонул. Потом затих. Наверное, потерял сознание. Через несколько секунд — как поземка или ордынская конница, ниоткуда — на запах крови налетела свора псов.

Алексей опустил тепловизор и вдруг ощутил нестерпимую боль — глубоко, под левой лопаткой. Натянулся и с треском лопнул рукав. Потом второй. Будто ножом разрезали. На холодном бетоне, изрытом воронками, среди искореженного, оплавленного металла лежал не сепар, а он. И собаки рвали на части его.

— Алеша! Алешенька! Вставай, милый. Опоздаем…

Ксюшин теплый родной голос обнял его, вырвал из собачьих клыков. Он проснулся. И теперь, глотая стылый воздух подземелья, ловил открытым ртом холодный пот, стекающий ручьями из-под каски по лицу.

Ксюши не было рядом. Ее вообще больше не было.

С очередным беспощадным осознанием непоправимости этого факта, постепенно, на волнах оживающей памяти, в такт амплитуде тусклой голой лампочки, раскачивающейся под темным потолком с разводами и трещинами, Алексей возвращался в комнату — единственное не простреливаемое крупнокалиберным стрелковым оружием место в Краснокаменском аэропорту (КАПе). Точнее, в том, что от него оставалось к середине января 2015 года от Рождества Христова.

Самый современный аэропорт в Украине и один из самых лучших в Европе. Построенный, кстати, к чемпионату этой самой Европы по футболу всего три года назад. Теперь он напоминал Алексею обглоданную морскими хищниками до скелета тушу Левиафана, выброшенную на берег бурей неумолимой, безжалостной судьбы.

Комплекс зданий Аэропорта до войны простирался на десятки гектаров — множество конструкций и помещений, построенных и во время расцвета и развала СССР, и во время последующего загнивания уже незалежной2 Украины.

Все это, в том числе жемчужина Аэропорта — новый терминал, было разрушено непрекращающимися боями и обстрелами до такой степени, что КСП — командный спостережный3 пункт обороны Аэропорта (не путать с Клубом самодеятельной песни) — оставался единственным местом с полом, потолком и стенами. Внутри КСП и началось возвращение из болезненного забытья в реальность Алексея Молчанова — американского фотографа и бывшего гражданина России.

На тысячи метров вокруг все было изуродовано войной настолько креативно, что иногда Алексею казалось — это даже не Сталинград или Брестская крепость, а павильон Голливуда для съемок очередного блокбастера о Второй мировой или об Апокалипсисе. Алексей не удивился бы и появлению Спилберга с волшебным словом «снято!», и тому, что сепары и киборги вместе пошли бы смывать грим и пить различной крепости напитки. Но Спилберг не появлялся.

Глядя на руины, невозможно было понять, как все эти обглоданные сражениями железные ребра посадочных рукавов, тянущихся из главного здания, способны стоять. Равно как и само бывшее здание, сквозь обветшалую пустоту которого пули и снаряды теперь чаще всего пролетали, не встречая препятствий, если, конечно, не впивались в плоть людей, вот уже почти восемь месяцев защищавших то, что защитить было невозможно, да и по здравому рассуждению не стоило.

Как невозможно было понять, зачем нападавшим нужно было день ото дня поливать прозрачные руины огнем и свинцом. А потом посылать на убой очередных «добровольцев», большинство из которых вскоре возвращались туда, откуда пришли, в нумерованных деревянных ящиках, плотно уложенных в морозильные камеры очередного «гуманитарного конвоя». Навстречу им через захваченную агрессорами границу двигались новые и новые «добровольцы» и регулярные части российской армии вместе с танками, бронемашинами, артиллерией, ракетными комплексами. А Москва все так же отнекивалась, не признавая очевидного…

К концу седьмого месяца сражения, несмотря на бесконечные краткие и шаткие перемирия, Аэропорт являл собой воронку смерча войны, заглатывающую, не пережевывая, все, что в нее бросали обе армии, — и бронетехнику и людей.

За нечеловеческую живучесть и упрямство обреченных враги называли их киборгами. Они сражались так, словно в проклятом Аэропорту решалась судьба войны. При этом ни один из киборгов не мог толком объяснить, зачем он проживал здесь каждый новый день, будто последний, зачем дрался до неистовства. Если отбросить штампы, объяснения сводились к ответу: я дерусь потому, что я дерусь…

Командование орков (так киборги называли врагов за массовую обезличенность и невозможность понять, зачем они тут и чего добиваются) считало, что Аэропорт нужно взять любой ценой — и чтобы «выровнять линию фронта» во время очередного перемирия, и чтобы доказать противнику превосходство своего боевого духа, а хозяевам — что те не зря тратят на них деньги и снабжают их оружием.

Сейчас, все ближе к неотвратимой развязке, в Аэропорту оставалась разношерстная группа отчаянных воинов — пехотинцы, десантники, разведчики, саперы и добровольцы-националисты. Москва особенно упирала на присутствие националистов, заявляя, что Аэропорт, или стратегически важная высота над Красным Камнем, контролируется «фашистско-бандеровскими карателями и примкнувшими к ним иностранными наемниками, посланными киевской хунтой для уничтожения братского трудового народа Донбасса», который в Кремле почему-то величали не иначе как «соотечественниками».

Руководил этой группой один из последних оставшихся в живых офицеров. Киборги подчинялись ему беспрекословно.

Если бы не постоянная, пусть и не слишком эффективная, артподдержка и более или менее регулярные снабжение и ротация, можно было подумать, что командование о них забыло, что киборгов и их Аэропорта вообще не существовало. Что они сами имели право решить, когда сказать «все!» и покинуть поле боя.

Как бы там ни было, приказ, состоявший из одного слова — «Держитесь!», — исполнялся, словно заповедь.

В украинских новостях про Аэропорт говорили неохотно, без прямых включений, без видео и фото. В лучшем случае на экране появлялся косноязычный персонаж — старший офицер в форме с иголочки. Глядя безразлично-унылыми рыбьими глазами, он безучастно мямлил что-то про цифры потерь и оглашал список мест боевых столкновений, иногда включавший Краснокаменский аэропорт, но чаще обходился уклончивой формулировкой «и на других участках боевых действий».

В российских же новостях события в Аэропорту каждый раз оказывались на первом месте. И выходило, будто там окопалась банда «укрофашистов», которые день и ночь поливают Красный Камень из всех видов тяжелого оружия.

По такой версии город давно должен был исчезнуть с лица земли. В действительности бои затронули лишь небольшую часть зданий на прилегающих к Аэропорту окраинах. А в самом Красном Камне более или менее мирная жизнь продолжалась. Работали больницы, магазины, школы, предприятия. По улицам ездил общественный транспорт. Свет, газ и тепло в дома подавались, как до войны, без особых сбоев.

К январю сепары контролировали весь город, кроме Аэропорта имени местного уроженца Сергея Прокофьева, знаменитого советского композитора, который умер в один день со Сталиным и оттого не удостоился причитавшихся ему в тот момент почестей. Он вряд ли мог представить, даже в самых буйных творческих фантазиях, ожесточенную битву между Россией и Украиной за Аэропорт его имени…

Алексей постепенно начал различать за грязным столом, метрах в трех от себя, живописную группу из пяти нег… у-упс! — афроукраинцев в разной степени нестираной рваности разнокалиберной военной форме без знаков различия, в таких же разнокалиберных бронежилетах и касках. Будто по чьей-то магической прихоти, за одним столом собрались воины разных эпох и стран. Общим был черный, угольный цвет лиц, осунувшихся, заросших щетиной, с горящими бессонными глазами и белозубыми улыбками.

Афроукраинцы смеялись и матерились, напоминая шахтеров, поднявшихся из забоя со все еще включенными фонариками на касках. Несмотря на почти десять месяцев войны, отдельный, украинский мат не изобрели, как, впрочем, и оперативный украинский язык. В украинской армии, в том числе в Аэропорту, все, кроме командира-западенца4, говорили на великом и могучем. В радиообменах говорили тоже по-русски (видимо, чтобы легче доходило для слушающих с обеих сторон). Правда, русский этот был весьма своеобразным, легко отличимым на слух от российского русского.

Украинские солдаты контролировали первый и второй этажи. Третий этаж и подвал находились под контролем орков. Подвал, многократно минированный и разминированный обеими сторонами, бесконечными переходами соединялся с подземной инфраструктурой Аэропорта. Некоторые тоннели, по слухам, выходили далеко за его пределы.

— Майк, Майк, прием, б…дь, прием! — кричал командир Степан с позывным «Ба́ндер» (именно так: Ба́ндер, а не Бандера, с ударением на первом слоге и без «а» на конце), в сотый раз вызывая штаб бригады, но слыша в ответ только шум помех.

В конце концов Степан бросил рацию на стол. Теплый растворимый кофе выплеснулся ему на грязную руку.

— В Аеропорту не миються! В Аеропорту чухаються! Миються ті, кому ліньки чухатися!5 — крикнул командир, поймав на себе взгляд Алексея.

Эту шутку все в комнате много раз слышали и повторяли сами. Тем не менее засмеялись хором. Вода была на вес золота. Все реже прорывавшиеся «чайки» — БМП, БТРы и МТЛБ6 — раз в два-три дня доставляли БК7, привозили пополнение на ротацию, забирали раненых и убитых. И, конечно, подвозили продукты, лекарства и воду. Но ее постоянно не хватало — порой до такой степени, что бойцы заменяли воду для питья раствором глюкозы или физраствором.

Использовать живительную влагу для умывания и тем более мытья считалось преступным роскошеством. Есть же влажные салфетки — благо, ими снабжали армию гражданские активисты, или волонтеры, беззаветно обеспечивающие фронт всем необходимым — от туалетной бумаги до боевой экипировки и оружия.

Понять, чем во время боевых действий, застенчиво именуемых высшим армейским командованием — АТО, то есть Антитеррористической операцией, занимались штатные снабженцы Министерств обороны и внутренних дел, подчас не представлялось возможным.

Бойцы не так смеялись над затасканной шуткой командира, как по-детски радовались тому, что сами пока живы. Что очередной, четвертый за день, штурм провалился и сепары, русские и чеченцы из сборной солянки кремлевского воинства отступили. Что не знамо, какой за день, артиллерийский, ракетный или минометный обстрел прекратился. И что можно посидеть за столом, грея руки о кружку с чаем или кофе, ковыряя ножом в банках перловки в поисках тушенки…

— Юрка, давай про каску, — попросил один из бойцов.

Юрка с позывным «Паровоз», молодой парень, до войны — ремонтник-железнодорожник из соседнего Днепропетровска, с готовностью в который раз начал рассказ про то, как сидел он в глубокой воронке, далеко, почти у сепарских позиций, корректировал огонь, и как в воронку к нему свалился очумелый сепар…

После частичного отсева непечатных междометий монолог Паровоза звучал так:

— Значит, б…дь, плюхается сепар прямо мне на ноги — х…як! Автомат, броник новенький, но без каски, в шапочке такой спортивной, б…дь, на глаза почти, по ходу. Разворачиваюсь, навожу на него пулемет…

Пулеметчик Юрка, физически одаренный не хуже братьев Кличко, даже во время разведки или корректировки огня не расставался с ручным ПКМ8 калибра 7,62. Будто боялся, что украдут. Все над ним по этому поводу подсмеивались.

— А он, б…дь, прибалдел, не врубается, что я, по ходу, укроп. Думает, по ходу, я, по ходу, свой, буржуинский, по ходу. Они ж корректировщика, б…дь, ищут в тумане, то есть, по ходу, меня, а я, б…дь, тут сам с пулеметом. Типа, какой идиот лоханется с пулеметом на корректировку, так же ж, б…дь?

Слушающие одобрительно и понимающе кивают, гоняя стынущие чаи (писи сиротки Хаси) и такой же по консистенции кофе. Ждут новых деталей, становящихся от рассказа к рассказу все живописнее.

— Пока он не опомнился, я, по ходу, такой ему сразу: «Ты, б…дь, меня демаскируешь, мудак! Уе…вай на х…й отсюда! Не видишь, б…дь, я в засаде сижу!» А он, по ходу, мне такой: «Я, б…дь, сам потерялся. Е…ный туман. Рация не фурычит ни х…ра…»

За столом все смеются, предвкушая хорошо известную развязку.

У Алексея похолодело в груди. Сердце опять начало отстукивать азбуку Морзе — аритмия. Запасы кордарона остались в рюкзаке, уехавшем на БТРе неизвестно куда. Нужно будет в общей аптечке порыться, в вещмешке с красным крестом на большом кармане, в медуглу КСП.

— Протягиваю ему свою «моторолу» — по ходу, попробуй мою, б…дь! — Юрка наращивает темп, усиливая драматизм рассказа, размахивает руками, поправляет сползающую на лоб каску, напирает на согласные буквы: — Тот, по х-х-ходу, р-р-руку протягивает… Н-н-нагнулся, б…дь, так… Я ж п-п-п-понимаю, б…дь, стрелять нельзя, е…ный с-с-сепарский окоп р-р-рядом, за подбитой «бэхой»9. Я такой, б…дь, снимаю каску и — х…я-а-а-а-к! — ему каской п-п-прямо по башке!

Юрка стаскивает каску и чуть ли не с пеной у рта рассказывает, как бил сепара этой каской по голове, пока та, «по ходу», не лопнула, «як кавун»10, как потом он долго сидел над мертвым сепаром с окровавленной каской в руке.

— Я ж, б…дь, только через сколько-то понял, что сам весь в крови, на х…р… Весь броник, разгрузка, все лицо, штаны даже забрызгал… А у сепара, б…дь, на месте головы одно сплошное месиво кровяное, по ходу…

Тишина. Никто не смеется. Смотрят в стол или в пол. Сегодня у Юрки рассказ получился особенно кровавый. Он и сам это понял. Перешел к документам:

— Я, по ходу, в карманах у него порылся. Военный, б…дь, билет нашел. Из Челябинска парень, короче, б…дь. Это ж Сибирь, или как? Бывший артиллерист. Запасник, б…дь. На год меня старше. И фото дивчины такой. Интересная, по ходу, такая вся. Прическа… То, се…

Документы у командира. Все ждут, что он их покажет. Но тот отворачивается и опять вызывает Майка.

«До какой же степени осатанелости доходят люди на войне, — подумал Алексей. — Потом окажется, что самое яркое воспоминание из Юркиной жизни — как он человека каской до смерти забил»

Алексей вспомнил собственные «яркие» военные впечатления, и ему стало не хватать воздуха. Он вышел из комнаты в черноту холодного терминала. У сепаров на другом конце взлетного поля с характерным чавкающим звуком заработала «улитка» — гранатомет АГС-17, прозванный так за круглый короб. «Зачем? Только пехоту пугать, — подумал Алексей, разбирающийся в стрелковом оружии. — А вся пехота здесь. Чаи гоняет».

Он вернулся в КСП, сел в углу на чей-то спальник, достал одну из двух своих камер, осторожно снял объектив. Спринцовочкой продул камеру и объектив с внутренней стороны, вставил любимый замызганный и потертый широкоугольник 16–35 миллиметров на место, протер, насколько возможно, тряпочкой из очечника. Другим объективом, с которым тоже не расставался ни днем, ни ночью, был телевик 70–200.

Четвертый день в Аэропорту. Четвертый день практически без сна, без еды и без воды. Связь почти нулевая, фото смог передать только раз, на второй день.

Вспомнил приснившийся голос покойной Ксюши. Вспомнил голос Ники. Совсем разные. И обе живые, желанные. Достал телефон. Посмотрел на Степана-Бандера. Тот сидел к нему спиной, вызывая то штаб батальона, то бригады — одинаково безуспешно.

Алексей открыл сообщения, прочел Никино последнее: «Умоляю, вернись. Нечего тебе там делать».

На голову посыпались куски штукатурки. Комната заходила ходуном. Барабанные перепонки почти лопаются от разрывов, словно ракеты взрываются в голове.

— По ходу, «Градом» кроют! — кричит Юрка-Паровоз, бросаясь на пол. Остальные уже на полу. Оружие в руках на взводе. Неужели сепары опять полезут?

Когда пыль, поднятая в КСП близкими разрывами, перестает клубиться и забивать глаза, становится понятно, что артподготовка закончена. Бойцы подхватывают цинки с дополнительным БК, рассовывают по карманам разгрузки гранаты Ф-1, РГД, ВОГи11 и взваливают за спину «мухи»12 и другие РПГ. Бросаются за посеченную осколками массивную железную дверь — занимать позиции. Алексей, забыв о боли в груди, следует за ними, поднимая к глазам камеру и на ходу выставляя режимы.

— Бетмен, доповіси по втратах! Потім на позицію! — орет Бандер в спину убегающим и, остановив Юрку рукой и притягивая к себе, рычит в самое ухо: — Дивись за кацапом! Головою відповідаєш!13

— За пиндосом? — переспрашивает Юрка, подхватывая одной рукой свой ПКМ, другой — две цинки с БК.

— Ну, ти мене зрозумів14.

Бандер шарит рукой в разгрузке, достает мобильник. Сигнал никакой. Проверяет сообщения. Новых нет. Последнее, вчерашнее, было от жены: «Благаю, відправ його звідти. Кохаю тебе. Твоя Ніка»15.

1 Презрительная кличка участников вооруженных формирований пророссийских сепаратистов, возникших в Донецкой и Луганской областях Украины после начала Российско-украинской войны весной 2014 года.

2 Независимой (укр.).

3 Наблюдательный (укр.).

4 Уроженец одной из шести западных областей Украины, до их оккупации и аннексии Советским Союзом в 1939 году входивших в состав Польши.

5 — В Аэропорту не моются! В Аэропорте чешутся! Моются только те, кому лень чесаться (укр.).

6 БМП — боевая машина пехоты; БТР — бронетранспортер; МТЛБ — многоцелевой транспортер легкий бронированный, на сленге — «мотолыга».

7 БК — боекомплект.

8 ПКМ — пулемет Калашникова модернизированный.

9 БМП.

10 «Как арбуз» (укр.).

11 Ф-1 — ручная противопехотная граната, на сленге — «лимонка»; РГД — ручная граната; ВОГи — гранаты для подствольников АКМ.

12 Неофициальное название (военный жаргонизм) советской реактивной противотанковой гранаты РПГ-18.

13 — Бэтмен, доложишь по потерям! Потом на позицию! Смотри за кацапом! Головой отвечаешь! (укр.)

14 — Ну, ты меня понял (укр.).

15 «Умоляю, отправь его оттуда. Люблю тебя. Твоя Ника» (укр.).


ГЛАВА II. НИКА

The wood and the leather the club and shield Swept like a wave across the battlefield.Dire Straits. Iron Hand Lyrics16


30 ноября 2013 года. Киев

Алексей прилетел в Киев на перекладных из Далласа тридцатого ноября, днем. Рассчитывал пробыть недельку, заменить прихворнувшего коллегу-фотографа, попробовать галушек, сала, горилки и что там еще причитается гурманам в этой части мира, которая уже больше года не светилась в новостях, будто ее и не существовало.

Не захватил с собой ничего серьезного. Ни броника, ни каски. После недавних командировок в Ливию и Сирию мог ли он, опытный военный журналист, представить, что не улетит назад ни через неделю, ни через месяц, ни через полгода? Что авиабилет на самом деле был не в Киев, а на одну из самых удивительных, самых трагических, самых необязательных войн в его жизни?

Он прекрасно знал Украину, Киев, дружил со многими здешними фотографами, и не только фотографами. Мог ли он представить, что прилетел на настоящую войну?.. Войну между Россией и Украиной.

Алексею шел пятьдесят первый год. Сам себя он считал мужчиной в расцвете сил, как считал и десять лет назад, и двадцать. Иными словами, расцвет сил явно затянулся. Работа на свежем военном воздухе держала его в форме, и он выглядел лет на сорок. Среднего роста, хорошо сложенный, поджарый. Правильные черты лица, глубокие серо-голубые глаза, прямой, почти римский, нос, рот окаймлен недельной седеющей щетиной. Алексей мог гордиться волнистой, местами уже серебрящейся густой шевелюрой (многие девушки и женщины даже завидовали).

Когда он еще носил бороду и усы, Ксюша как-то пошутила, что он напоминает ей анекдотического персонажа с плаката американской морской пехоты со слоганом: «Вступай в наши ряды! Путешествуй по свету! Встречай интересных людей! Убивай их!»

Алексей собирался наспех, без особого волнения. Ксюша помогала укладывать чемодан, аккуратно пакуя рубашки и брюки. Она недавно опять подкрасила волосы и была почти такой же огненно-рыжей, как двадцать семь лет назад, когда они случайно встретились, чтобы не расставаться, веря, что, как в сказке, счастливо доживут вместе до глубокой старости и умрут в один день.

Они вообще мало думали о смерти или болезнях, даже когда сердце Алексея начало сбоить. Врачи утверждали, что поводов для беспокойства нет, если вовремя принимать правильные лекарства. Он и принимал — и наслаждался жизнью. С ней. А она — с ним.

Если в их семье кто-то чем-то и болел, так это всегда выпадало Алексею (а еще было два легких ранения, контузии и два отрезанных пальца — не страшно).

Ксюша была сделана словно из стали. Высокая, стройная, спортивная, она бегала на лыжах (когда они жили на даче в Москве) и трусцой (в Техасе) всегда быстрее Алексея, благосклонно и терпеливо дожидаясь его на лесных подъемах, поворотах и спусках.

В шестнадцать Ксюша была уже мастером спорта по спортивной гимнастике — в СССР это считалось серьезным достижением в одном из самых престижных тогда видов спорта. Потом ушла в легкую атлетику, бегала и прыгала, потом поступила в химический институт, потом встретила Алексея и посвятила себя ему.

Однажды, возвращаясь среди ночи с вечеринки, они спускались в длинный подземный переход под Ленинградским проспектом у Ажурного дома в Москве. Алексей, который был сильно подшофе, сказал Ксюше, что больше не может тащить на себе ее «красивое безжизненное тело».

— Я? П-п-п-пьяная? С-с-смотри!

Не обращая внимания на развевающуюся широкую юбку и туфли на каблуках, Ксюша пустилась колесом от начала до конца перехода, ни разу не споткнувшись и не потеряв темпа. Завершая последний пируэт, словно прыгая через коня, она твердо приземлилась на обе ноги и, даже не запыхавшись, по-балетному развела руки.

Стояла в конце тоннеля чуть видимая, тонким, почти исчезающим силуэтом с рыжим облаком на голове.

Они едва добежали до дому, точнее говоря, до постели. Или, вернее, не совсем добежали. Он уже не помнил деталей. Помнил, что любил ее без памяти.

Помнил, как читали друг другу книги, как умирали со смеху, катались по полу, когда Алексей театрально, в лицах, пытался читать вслух сцену допроса капитана Миляги в «Приключениях солдата Чонкина» («Их бин арбайтен ин руссиш гестапо»).

Помнил, как ездили за грибами по выходным в Тверскую область, за двести пятьдесят километров от Москвы — четыре часа туда, четыре обратно. Чтобы посидеть на берегу реки, поглядеть на низкую приземистую церковь с проржавевшей крышей на другой стороне. Чтобы есть вкусные Ксюшины пироги с капустой и закатанные ею же в особом сладком маринаде хрустящие огурчики, запивая завтрак на траве горячим кофе из Ксюшиного термоса и чаем «Лапсанг сушонг» из термоса Алексея. Ксюша, смеясь, отодвигалась, говорила, что его чай пахнет портянками. И что она понимала… в портянках!

Незабываемые поездки на его «тихую родину», как говорил Алексей, цитируя любимого Николая Рубцова.

Сидели расслабленные, спокойно счастливые на берегу, в том самом месте, где Алексей десятилетним пацаненком переплывал речку, гребя одной рукой. Как Чапаев. В другой руке, высоко поднятой над головой, он держал корзинку с одеждой и кедами, связанными между собой шнурками. Переплыв стометровую речку, уходил на целый день в бескрайний сосновый лес, собирал грибы, ел ягоды, пил ледяную воду из ручья.

На исходе дня, когда солнце отбрасывало от корабельных сосен длиннющие тени, с полной корзинкой садился на горячий от солнца сухой белый мох, вываливал сокровища, сортировал грибы по ранжиру и аккуратно укладывал назад, один к одному. На донышко — большие, кривые и невзрачные, с отломанными шляпками, потом — самые крепенькие, а самые маленькие и красивые — сверху горкой. И уже на готовый натюрморт клал для красоты веточку малины с сиреневыми набухшими соком ягодами.

Он знал в лесу каждую тропинку, каждый ручей и пригорок, знал наперечет грибные места: где растут подосиновики, где — белые, где — лисички, где — хрустящие рыжики с зеленоватой шляпкой и рыжей каплей на срезе. Знал, где наестся черники, где встретит змею, где — лося, где почувствует резкий, как в страшной сказке, запах настоящего зверя — медведя.

Однажды видел на другой стороне болотца, как мишка деловито и обстоятельно объедал малинник. Алеша стоял как вкопанный, не в силах двинуться, завороженный огромной ярко-коричневой шерстяной спиной зверя метрах в тридцати — сорока.

Вечером, выходя из леса, он встречал сидящих на берегу в ожидании перевоза деревенских баб в платках и длинных юбках, пестревших, как одеяла, разноцветными заплатами. Рядом стояли трех- и пятилитровые жестяные бидоны, полные черники и голубики, которую они называли как-то неприлично — гонобобель.

Среди баб, бывало, затесывался мужик, дед Комар (Комаров). Длинный, худой, как жердь, глухой, летом и зимой он щеголял в одной и той же гимнастерке и казачьей фуражке образца 1914 года. Несмотря на старость и немощность, он сохранял военную выправку. Дед Комар воевал «на германских фронтах» Первой мировой, где был «отравлен газами».

Подслеповатый старик набирал огромную корзину червивых и трухлявых разноцветных — желтых, красных, зеленых и коричневых — сыроежек, только их он и мог различить под ногами. Ими и кормил корову с теленком.

Так они все и сидели, час-другой, на крутом песчаном берегу. Дожидались, пока их заметит одноногий перевозчик Николай, опиравшийся на костыль (точнее, ноги у Николая было две, только одна — сделанная из куска дерева). Вот заметит их Николай и неторопливо, будто раздумывая, надо ли, погребет-покатит в нужном направлении на длинной и широкой, не крашеной, а лишь промасленной и вкусно пахнущей дегтем плоскодонке. Он брал за перевоз по гривеннику с каждой бабы и ничего с Комара и Алеши.

Перед переездом дядя Коля неизменно устраивал представление на противоположном берегу с пританцовыванием вокруг костыля и с протяжным криком: «А где вы зимой-то были-и-и-и-и-и-и?»

Дядя Коля веслил короткими гребками, не наклоняясь ни вперед, ни назад, с прямой, как доска, спиной. Плыли минут десять, не меньше. Бабы, от которых вкусно и маняще пахло потом, молоком и немножко мочой, смеялись и просили Алешу спеть. Голос у него был громкий и не по-детски сильный. Он с удовольствием и растяжкой пел «Из-за острова на стрежень», сам толком не понимая, о чем поет.

Широкая речка эхом несла заливистое пение вниз по течению, навстречу закату. Сидящая рядом баба лет тридцати — тридцати пяти гладила синей от черники рукой его жесткие кудри. Добрая мягкая рука, пряный женский аромат, ощущение теплоты богатого плотью, упругого бедра, прижимающегося к его костяшкам, — одно из самых сильных сексуальных переживаний детства.

Хотелось бесконечно долго плыть в лодке с этой бабой, уткнуться ей в колени и не расставаться никогда!

Вот это и была «тихая родина». Речка, грибы, ягоды, запах водорослей, медведь с играющей то жиром, то мышцами лоснящейся спиной, теплая баба, запустившая пальцы в его шевелюру…

Уже став отцом и рано, словно в одночасье, дедушкой, Алексей, сколько ни старался, не сумел понять: как родители, приезжавшие в отпуск его навестить, разрешали плыть одному через широкую холодную речку и проводить целые дни в дремучем-предремучем лесу. Как отпускала его одного добрая бабушка Полина Трофимовна?

У нее Леша жил все лето и должен был против воли париться по субботам в выстланной соломой свежепротопленной печи, из которой только что выпорхнули почерневшие от сажи гуси-лебеди. До сих пор он помнил запах керосинки с промасленным фитилем.

Электричество провели в их деревню лишь в 1976-м. Деревня, веками стоявшая на крутом берегу реки Медведицы, потихоньку вымерла, как тысячи других деревень в окру́ге, не дождавшись газификации всея Руси в счастливое и тучное газпромовское времечко.

Обезлюдела местная жизнь страшно. Сначала мужиков повыбила война, потом те, кто выжил, спились. Потом сдохли тощие колхозные коровы. Потом зажмури́лся и колхоз. Потом вечные бабы, одни на крутом берегу, перебрались-таки кто на кладбище, кто в город к детям.

Деревня сама теперь напоминала погост. Церковь — и та умерла: дверь сорвана с петель, запаутиненные остатки стекол в кривых рамах с ржавыми решетками, прямо из купола тянется тщедушная березка.

В общем — «тина теперь да болотина там, где купаться любил; тихая моя родина, я ничего не забыл»17.

В один из волшебных дней у них с Ксюшей опять была полная корзинка аккуратно, как в детстве, выложенных белых и подосиновиков. Как и в другие волшебные дни, Ксюша купалась в холодной воде — нагишом. Плавала долго и с наслаждением — до середины реки и обратно.

Когда Ксюшины сильные руки принесли ее назад, на спине, в водяной пене, и она поднималась из воды вся в крупных каплях, стекающих по груди со стоячими розовыми сосками, по мускулистому животу к светло-рыжему треугольнику, Алексей вскочил, пошел к ней навстречу с большим махровым полотенцем. Вытер со всех сторон. Потом сорвал с себя одежду и обнял ее прохладное тело…

Около пятнадцати лет назад они с Ксюшей вынуждены были перебраться на ПМЖ18 в Америку, остановив выбор на техасском городке Коринф. Здесь неподалеку, в пригороде Далласа — Дентоне, учился их сын Арсений. UNT, Университет Северного Техаса, был знаменит, пожалуй, лишь тем, что его окончил солист известной группы Eagles — той, что «Отель Калифорния».

Слуха у Арсения не оказалось, поэтому он не основал музыкальную группу, а просто учился бизнесу. А потом сделал успешную карьеру брокера и больше не нуждался в помощи родителей. Скорее сам был готов им помочь. Он рано и счастливо женился на американке ирландского происхождения, подарившей Алексею и Ксении двух внуков-очаровашек.

Теперь у Алексея с Ксюшей не было той реки, грибов и ягод. Зато имелся бассейн с голубой водой, на бортике которого они и сидели в теплых лучах вечернего техасского солнца.

В одной руке у нее — тонкая длинная сигарета, источавшая вкусный дым хорошего табака, в другой — высокий бокал с красным австралийским «Ширазом». Он сидел рядом в глубоком шезлонге с бокалом ледяного мозельского рислинга. Жизнь, типа, удалась. Но они оба скучали по его речке, по их прохладному счастью на пустом берегу.

По телеку через час начиналась трансляция матча его любимых Mavericks (NBA19), а еще нужно было успеть закончить сборы для поездки, чтобы не заморачиваться утром.

Вместе они объездили полмира. Встречали холодный огненный рассвет в Исландии, шагали с тяжеленными рюкзаками по Забайкалью, зачарованно следили за переливами северного сияния в Лапландии… Их обоих тянуло к северной природе. Тянуло и к лыжам, и к бане. Все там было особенное и манящее.

Они любили друг друга, как любят во французских романах и в американском кино, а расставания из-за опасных командировок Алексея только усиливали взаимное притяжение.

Прохожие любовались ими, знакомые и друзья завидовали их счастью — кто белой, кто черной завистью.

Алексей хорошо играл на отцовской семиструнной гитаре, пел песни Высоцкого, Окуджавы, Визбора, Городницкого, Галича. В одной из своих самых тяжелых командировок он искалечил левую руку, но даже с культяшками вместо двух пальцев Алексей умудрялся брать самые сложные аккорды. Ксюша не подпевала — слуха не было, — но являла собой самую благодарную аудиторию и часто по вечерам просила сыграть и спеть.

В популярном старинном советском фильме влюбленные идут по спящему утреннему городу, а на горизонте в серых клубах порохового дыма поднимаются огромные черные цифры — 1941. Больше влюбленные не встречаются. Героиня погибает. На войне.

Так и Алешина героиня погибла. Только на войне была не она, а он. Долгие полгода. И погибла она, бесконечно волнуясь за него, думая о нем, пересматривая его страшные военные фотографии и молясь о его здоровье и удаче. Она спасла его своим ожиданием, своей любовью, своими молитвами. А сама сгорела дотла.

В 2003-м Алексей был на войне в Ираке. А Ксюша вернулась на время в Москву, чтобы «быть поближе к нему». Тогда журналисты из России, его друзья и знакомые, часто сменяли друг друга. С каждым из них он посылал Ксюше гостинец — старинного вида латунный либо медный чайничек или кувшинчик с арабской вязью на боках. А сам все оставался на той затянувшейся молниеносной войне.

Наконец он сказал, что не может вернуться в Москву, а полетит сразу в Америку. И они полетели туда наперегонки — кто кого встретит.

Когда он вошел в дом, Рыжик (так называли Ксюшу в семье, и так он называл ее) ждала его с коллекцией арабской посуды.

Ксюша добралась на два дня раньше. Ожидая его, она сидела вечерами в гостиной, смотрела на их сокровища Али-Бабы, брала в руки то одно, то другое, пытаясь уловить тепло его рук, разглядывала его последние военные фото в газете и тихонько плакала.

А в июне 2014-го Ксюша умирала от скоротечного рака желудка. В свой последний день она попросила его спеть. Алексей привез в больницу гитару и пел несколько часов кряду песни, которые они любили.

Она вдруг подняла иссушенную болезнью руку, улыбнулась одними глазами и прошептала:

— Милый, ты по второму кругу пошел. Черезнесколько минут Рыжик умерла у него на руках. За неделю до этого ей исполнилось сорок восемь лет.

А пока — в ноябре 2013-го — все шло хорошо. Они попрощались. Она занялась домашними и прочими необязательными делами и ожидала его через неделю.

Тридцатого ноября, в полночь, он был уже в Киеве, стоял на промозглом Крещатике и с грустью смотрел на жалкую, замерзающую группу из пятидесяти, не более, мальчиков и девочек студенческого возраста. Все, что осталось той ночью от нескольких сотен демонстрантов, в течение последней недели ежедневно требовавших отставки президента Виктора Януковича.

Неподалеку томились без дела десятки милиционеров из специального отряда «Беркут», чье предназначение — пресекать, тащить и не пущать. В тот вечер они до поры до времени не делали ни первого, ни второго, ни третьего, а, переминаясь с ноги на ногу, постукивали друг друга и самих себя дубинками по латам и по щитам, чтобы согреться.

Студенты тоже, похоже, обнимались со своими девчонками в основном для того, чтобы согреться. Для этой же цели, наверное, они и пели хором время от времени гимн Украины. У них тогда даже палок и камней не было, не говоря о чем-то посерьезнее.

Несостоявшаяся мирная антиправительственная революция, или второй Майдан, казалось, уныло плелась к банальному завершению.

Почти все присутствовавшие на площади журналисты к часу ночи разошлись по отелям и теперь строчили скучные истории для третьей страницы размером в стандартные шестьсот слов, посылали унылые в своей статичности фотографии и готовились к отъезду. Их уже не вдохновлял политический coitus interruptus20 на Крещатике в связи с неподписанием правительством Украины Соглашения об ассоциации с Европой, первого шага к окончательному разрыву с бывшим СССР.

В три утра Алексей понял, что из иностранных фотографов на площади остался он один.

Он ощущал тревогу и воспринял ее как эхо, пусть и едва различимое, того, что называют интуицией или внутренним голосом. И этот голос уговаривал Алексея остаться. Дело было не только в «Беркуте», который начал энергично перестраиваться, все больше приближаясь к студентам, а в том непонятном нарастающем непривычном волнении, объяснить которое он не мог.

Так бывает: почему-то вдруг подумаешь о ком-то, кого давно не видел, а на следующем перекрестке — вот он, откуда ни возьмись… Может, это косвенное доказательство существования энергии пространства, постоянно связывающей нас друг с другом, будоражащей нас, готовящей к чему-то?

Люди смущаются, не доверяя собственным предчувствиям, и почти не способны вовремя перевести на человеческий язык эту мистическую речь. Не слышат угрозы, не внимают предупреждению свыше, сбоку или снизу…

Когда менты, одетые во все черное, опустили забрала, подняли щиты и дубинки в боевое положение и клином двинулись на студентов, Алексей сразу сообразил, что нужно делать, — бежать за ними.

При этом он осознавал, что в полученных сигналах было еще нечто, гораздо более важное и значимое, чем избиение, которое через секунды началось в объективе его камеры.

«Беркутовцы» работали молча, по-деловому сосредоточенно и быстро. Беззащитные люди пытались бежать, сбивая друг друга с ног. Дубинки методично поднимались и опускались, впиваясь в плоть, ломая кости, разбивая головы. Берцы21 смачно и с оттяжкой соприкасались с телами, руками, ногами и головами тех, кто упал. Били всех без разбору.

Алексей почувствовал на лице брызги. Провел левой ладонью по щеке. Отвел руку — и увидел кровь. Остановился на секунду, тыльной стороной ладони поспешно вытер лицо и — увидел ее.

Она стояла на коленях, выпрямившись и откинувшись немного назад, то запрокидывая голову, то покачивая ею из стороны в сторону, как в трансе. Из-под темных прядей, сбившихся от удара дубинкой, на высокий лоб и по лицу стекала кровь. Фигура девушки отражалась темным силуэтом в луже перед ней, во влажных отсветах желтого тумана фонарей. Глаза были закрыты.

Алексей опустился перед девушкой на колени и снял несколько кадров практически в упор, ожидая, что она вот-вот придет в себя и откроет глаза.

Несколько секунд спустя так и произошло. Глаза и губы одновременно приоткрылись, будто она произнесла что-то — молитву или мольбу.

Алексей нажал на гашетку и сделал девять золотых кадров. Звук щелчков камеры заставил девушку опять закрыть глаза и сжаться, словно в ожидании следующего удара.

Тут он неожиданно для самого себя решил проверить, насколько серьезно ранена девушка и может ли он помочь. Протянул руку к ее лицу. Ее глаза открылись, она дернула головой, поймала ртом руку Алексея и впилась в нее зубами.

Алексей отдернул руку, оглянулся и увидел милиционера, бегущего к ним с дубинкой наперевес. Тренированным движением перехватил ремень камеры несколько раз так, чтобы она стала как бы частью запястья, обеими руками обхватил девушку, повалил на асфальт и, насколько мог, накрыл собой.

Обжигающая боль выстрелила сначала в шею, потом в затылок — когда дубинка два раза опустилась на него со всего маху.

— Коля! Коля, е… твою мать! То ж журналист! Оставь его! Пакуй лучше вон того хлопчика! — крикнул кто-то менту, окучивающему спину Алексея дубинкой.

Удары прекратились. Стук подков о мостовую быстро удалялся.

Неподалеку кто-то визжал, кричал и плакал.

Избиение продолжалось.

Алексей еще несколько секунд крепко прижимал девушку к асфальту. Потом вскочил и помог подняться ей, притянув к себе. К этому моменту она уже понимала, что происходит, и не мешала Алексею тащить ее за собой в сторону Европейской площади.

Она бежала рядом, крепко сжимая его пальцы маленькой холодной ладонью.

Из травмопункта, где ей наложили несколько швов и определили, что сотрясения мозга нет и жить она будет, они пошли отметить оптимистическую новость в круглосуточный ресторан, который назывался просто — «Мафия».

Оттуда между двумя стограммовыми портвейнами Алексей послал в редакцию то самое фото Ники. Фото едва успело появиться на сайте Los Angeles Herald, крупной американской газеты, в которой Алексей работал штатным фотографом двадцать с лишним лет, как его мгновенно перекупили основные новостные службы и газеты. Это был классический эксклюзив. К утру Ника с окровавленным лицом, безмолвно взывающая к небесам, облетела мир и надолго стала символической визитной карточкой последующих драматических и героических перипетий противостояния на Майдане.

«Как тебе повезло с моделью, Алешенька! Будь осторожен, любимый!» — написала ему двусмысленное смс Ксения.

Алексей и Ника уже несколько часов говорили без умолку в «Мафии». Алексей даже забыл про свой jet lag22.

Вернее, говорила в основном она. Алексей узнал, что ей двадцать два года, родом она из Владимира-Волынского. Студентка последнего курса филологического факультета Киевского госуниверситета.

Глаза большие, блестящие и, как она сама определила, устричного цвета. Голос — сочный и звонкий. Таким, наверное, поют украинские народные песни. Но Ника не пела. «Слух отсутствует», — сказала она глубоким почти контральто, который непременно задевает некие мужские струны, заставляя повнимательнее вглядеться в лицо собеседницы.

Ника была чуть ниже среднего роста. Не худышка, но и излишним весом не страдала. Смугловатое лицо, кожа чистая, без намека на косметику, аккуратный прямой нос, чувственный рот и постоянная улыбка, открывающая маленькие ровные белые-белые зубы. От нее исходил органичный, не напускной позитив, несмотря на более чем драматические недавние события.

Во всем облике девушки было что-то неуловимо восточное или южное.

Ника говорила по-русски очень хорошо, иногда, правда, с забавными вкраплениями отчетливой украинской интонации, сродни свету на полотнах Куинджи, и с теплыми просторечными конструкциями, вроде «они смеялись с меня» и «я скучала за ним».

Она идеально подходила под советский киношный образ первой подруги главной героини — бодрая, открытая, искренняя, энергичная, позитивная, отличница в учебе, передовик в труде, комсомолка, спортсменка, красавица.

От нее исходил естественный аромат здоровой молодой женщины, который нет нужды заглушать даже самыми лучшими духами.

Одета она была простенько, легко. Джинсы, теперь уже с дыркой на поцарапанной коленке, свитер. Куртка с капюшоном. Из украшений — две настоящие жемчужинки в маленьких ладных ушах. «Подарок жениха», — гордо сказала она и залилась сочным смехом. То ли правда, то ли шутка.

Этот смех вместе с портвейном окутывал сутки не спавшего Алексея уютом, который испытываешь от встречи с близким человеком.

Алексей улыбнулся и поднял бокал.

Она пила ледяной «Просекко», все говорила и говорила — о своей жизни, учебе, подругах, Киеве, политике, шутила и смеялась. Наплыв адреналина делал свое дело. При этом Ника успела обзвонить друзей и выяснить, что многих студентов задержали и те провели остаток ночи в милиции, некоторые попали в больницу, что марш протеста на Крещатике уже назначили на час дня 1 декабря.

Они расстались в восьмом часу утра.

Он пешком отправился в гостиницу «Дніпро»23 — классическую отрыжку «совка», начиная с обслуживания и кончая ресторанным меню с указанной ценой кусков белого и черного хлеба. А Ника поехала на такси в однокомнатную квартиру, которую снимала вместе с подругой на Тарасовке, тоже в центре, рядом, как она выразилась, с ботсадом. Ботсад, Кабмин, облвобл…

Уже у дверей гостиницы Алексей с неожиданной досадой понял, что они не обменялись телефонами.

Лифт медленно и скрипуче вез его на одиннадцатый этаж, и тут он вспомнил, что не ответил на Ксюшину смс-ку и забыл позвонить.

Алексей почувствовал легкую саднящую боль между большим и указательным пальцами левой руки, где оставили след зубы Ники. В голову пришло, что Ника при нем не звонила жениху.

16 Деревянные дубинки и кожаные щиты прокатились волной по полю брани… Dire Straits «Железная рука»

17 Николай Рубцов «Тихая моя родина».

18 Постоянное место жительства.

19 Национальная баскетбольная лига США.

20 Прерванный половой акт (лат.).

21 Высокие армейские ботинки с тупыми коваными носками.

22 Нарушение суточного биоритма в связи с дальним перелетом.

23 «Днепр» (укр.).


ГЛАВА III. АНДРЕЙ-БОКСЕР

«І поглянь, як навколо світає. І як сніг неймовірно блищить. Не спіши, най вона зачекає Ще мить…»Океан Ельзи «Мить»24


16 января 2015 года. Краснокаменский аэропорт

Утро в «жопе мира», как называли Аэропорт киборги, началось спокойно, а закончилось трагически.

Андрей с позывным «Боксер», красавец двадцати трех лет, был единственным, кто не захотел, чтобы дядя Леша (так стали называть Алексея почти с первого дня его пребывания в Аэропорту) сделал его фотопортрет. Остальные киборги с удовольствием позировали в перерывах между боями, благо, героический фон искать не приходилось. Не нужно было и входить в образ. Они только что вышли из одного боя и еще не вошли в следующий.

Лица бойцов были закопчены, глаза светились так, что, казалось, именно они освещают дневной полумрак внутри развалин Аэропорта. Форма на каждом — то, что просто необходимо для героического портрета на фоне войны, — грязная, рваная, плюс замызганный бронежилет. Поверх него — разгрузка, как у черепашки-ниндзя, из которой торчал, похоже, полный арсенал защитников сталинградского Дома Павлова, вместе взятых. Каски тоже героические, со следами пуль и осколков. Маскировочная ткань выбивалась из касок клоками и свисала на глаза.

Алексей никогда не строил, или не ставил, портретную съемку. Но в Аэропорту получалось так, что у объекта съемки, и без того колоритного, в одной руке оказывался автомат, пулемет, а то и гранатомет. Зато в другой — сигарета. Может, чтобы смахивать на американского солдата в Ираке с обложки журнала Time. Впрочем, видели ли киборги когда-нибудь этот Time?

В Аэропорту имелась пара ПТРСов25. Они тоже иногда водружались на плечо для пущей героизации. Но самой примечательной деталью портрета были руки воинов — руки войны, закопченные, замасленные до такой степени, что напоминали перчатки из грубой некрашеной кожи. Как у средневековых охотников на кабана или медведя…

— Дядя Льошо, будь ласка, не треба мене крупним планом, я забобонний, — сказал Андрей. — На мене наречена чекає. Це моя третя ротація. За тиждень — додому26.

Алексею жаль было терять такой образ. Андрей будто сошел с полотна Дейнеки27 или с экрана немецкой кинохроники 1941-го. Этакий истинный ариец — под метр девяносто, широкие, но не широченные, плечи, голубые глаза, высокие острые скулы и почти соломенные, прямые коротко стриженные волосы.

Третья ротация — в переводе на гражданский язык — означала, что Андрей проводил в Аэропорту третью смену. Везунчик — ни одного ранения, даже ни одной контузии.

Когда неделю назад Алексей приехал в Аэропорт, его рюкзак со всеми необходимыми вещами — сменной одеждой, носками, свитером, карематом28, спальным мешком и набором лекарств, годным для спасения от эпидемии Эболы средних размеров африканской деревни, — так и остался на броне. И уехал назад — в Пески, поселок на окраине города. Пески, как и Аэропорт, был передним краем обороны украинских войск.

Самыми опасными в битве за Аэропорт являлись вход и выход. Приехать — сбросить БК, «хавчик», воду, рюкзаки и десантировать пополнение. Уехать — забрать тела погибших, погрузить раненых и уезжавших на ротацию. Бойцы выпрыгивали из люков БМП и БТРов под постоянным обстрелом, чтобы заменить более удачливых товарищей. Только вот удачливость эта оказывалась под вопросом.

Половина защитников Аэропорта (к середине января их было около шестидесяти) в такой момент выстраивалась у окон и палила напропалую в сторону противника, окопавшегося на другом краю взлетки (от семисот метров до километра от терминала). Другая половина помогала новоприбывшим разгружать машины. У нового терминала сразу перед первым посадочным рукавом была «причальная» площадка, которая простреливалась только с двух сторон, а не с трех, как в старом терминале или возле бывшей диспетчерской башни. Туда и прилетали «чайки», если долетали, конечно.

Ребята, которые отправлялись домой, на базу, старались покрепче закрепить свои рюкзаки на рамах на броне, потом втискивались при всем вооружении в люки. Там их мгновенно оглушала колокольная дробь крупнокалиберного пулемета в башне, работавшего по невидимому противнику без передыху.

Кроме этого смертельного номера, нужно было совершить два не менее смертельно опасных путешествия по взлетному полю, около трех километров к терминалу и, чтобы не сглазить, обратно в Пески. Основная часть пути проходила по открытой местности и под непрекращающимся обстрелом. Как правило, в аэропортах деревьев и кустов не бывает. Не было их и в этом. Те, кто строили его, вряд ли могли себе представить, что он окажется полем брани.

Особенно усердствовал сепарский расчет НСВ29. Он расположился в келье монастыря неподалеку. Грозный «Утес» тарахтел по броне на входе и выходе. Его бронебойные пули способны были пробивать даже броню БМП, поражать команду внутри и поджигать машины.

Так что не все добирались до цели. На взлетке маячило с десяток сгоревших БМПэшек, БТРов, несколько украинских и сепарских танков Т-64 и один Т-72, из состоящих на вооружении только российской армии. Это были обожженные коричнево-рыжие стальные склепы со сгоревшими командами и десантом. Тех, кто успевал вылезти и был ранен или убит, подбирали свои — если повезет. Если нет — чужие. Впрочем, убитым это было уже без разницы.

Пусть ты успешно отвоевал и оттрубил целую смену (от семи до десяти дней) — не факт, что доедешь обратно живым и невредимым. «Украинская рулетка — русские горки», — шутили киборги.

Ме́ханы (механики-водители), герои-сталкеры, совершали рейды туда и обратно по три раза в неделю, пока не подобьют.

Самый легендарный и удачливый среди них — парень с позывным «Доберман». Он был настолько крут, что работал на маршруте с первого дня обороны. В то время, в мае, десантники, выбившие из Аэропорта первую «чеченскую орду», еще могли позволить себе пить не только и не столько воду, сколько казавшиеся тогда неисчерпаемыми, или невыпиваемыми, ликеро-водочно-винно-пивные запасы местных «дьюти фри». Золотое времечко…

Поддатый гарнизон старого терминала при этом очень завидовал не менее пьяному гарнизону нового терминала. Ведь в новом было несколько «дьюти фри», а не один, как у них, да и выбор напитков поинтереснее. Доберман, не будь дураком, не трогался с места, пока не получал жидкую пайку — дежурный Jack Daniels, или, на худой конец, Camus, или, если уже совсем не катит, White Horse.

Алексея, к слову, привез тоже Доберман, успев между делом стрельнуть у него пару пачек Marlboro. Алексей не курил, но в командировках (а снимал он по всему миру исключительно войну) возил пару дежурных блоков. Потому что «давай закурим, товарищ, по одной» — и пошло-поехало, все кругом свои…

Когда «чайки» уезжали, остающиеся киборги швыряли на поле дымовые шашки и опрометью принимались собирать разбросанные предметы первой, второй и третьей необходимости.

Выпрыгнув из люка с включенной камерой, не обращая внимания на пальбу со всех сторон, Алексей начал снимать свою очередную войну. Он был в своей тарелке. Был дома. После смерти Ксюши тот, другой, дом исчез. Осталась война — мать родна. Здесь он будто выходил из наркоза. Ловил кайф. И снова жил.

Когда все «мухи», другие гранатометы, цинки с патронами, ящики с гранатами, бутыли с водой, мешки с харчами и рюкзаки новых киборгов были собраны и сложены в более или менее безопасном месте внутри терминала, оказалось, что его рюкзака нет.

Но, к счастью, самое главное — обе камеры, оба объектива, телефон, зарядка, лэптоп — осталось при нем, в нескольких подсумках, которые он носил с собой, следуя главной заповеди фотографа: Omnia mea mecum porto30.

В Аэропорту, несмотря на отсутствие радио, телевизора и нормальной связи, новости — и плохие и хорошие — распространялись моментально, со скоростью пуль и осколков, жужжащих вокруг, как назойливые металлические осы.

Новость дня: приехал американский фотокорреспондент, а его шмотки уехали назад у Добермана на броне.

— Excuse me, sir, — на очень сносном, возможно, тщательно отрепетированном английском произнес высокий худой боец. Он подошел к Алексею, когда тот снимал саперов, минировавших лестницу в подвал. Оттуда иногда просачивались сепары. — I am going into battle right now but you are welcome to use my pad and sleeping bag while I am gone and certainly if I don’t return31.

Алексей засмеялся и ответил:

— Все в порядке. Спасибо. Возвращайтесь с победой! В глазах бойца промелькнуло едва заметное разочарование. Он развернулся и опять пошел воевать.

Спустя пару дней, полсотни кружек чая, полтора блока сигарет и с десяток солдатских анекдотов Алексей стал своим среди киборгов. Теперь они, что важно для его работы, почти не обращали на фотографа внимания. Им было не до него: киборги занимались любимым делом, то есть пытались остаться в живых и при этом отправить на тот свет как можно больше орков.

Коллега Алексея, старший иностранный корреспондент Los Angeles Herald Кэтлин Дж. Уотерс, писала статьи о войне в роскошном (по меркам Аэропорта) киевском отеле. Сослуживцы называли ее за глаза Гарри (но об этом позже). Для ее статей не требовалось много портретов крупного плана. Два-три, для галереи из десяти — двенадцати фото на сайте газеты, из которых, как правило, только один портретный снимок мог попасть вместе с двумя-тремя другими в печатный номер.

Американский газетный бизнес переживал нелегкую пору. Печатные форматы и заграничные корреспондентские бюро сокращались. Времена, когда в газете в дополнение к цветному фото на первой странице выходило еще пять-шесть цветных на внутреннем развороте, ушли безвозвратно.

Как-то друг Саша, один из гуру газетного фотомира, лауреат двух Пулитцеровских премий (у Алексея была одна — в 2003-м, за фоторепортажи с войны в Ираке), спросил:

— Леш, почему ты портреты не снимаешь?

— Да как-то не особенно нужно, не просят…

— А ты снимай на войне больше портретов, хотя бы два кадра на каждого бойца щелкни.

— Зачем?

— Его, не дай Бог, убьют, а у людей будет возможность заглянуть ему в глаза.

— А если я не хочу, чтобы его убили?

— Тогда не снимай. Только его и без тебя убьют.

В Песках, еще в октябре, Алексей снял портрет пулеметчика Ивана. С забинтованной рукой, с сигаретой в зубах, в каске, съехавшей на ухо, на фоне подбитого танка — Иван лежал на россыпи гильз и строчил из РПД32, окутанного пороховым дымом. Капа33 нервно курил в сторонке…

В западном газетном мире существует клише для определения таких снимков — iconic. Перевести на русский адекватно не получается. Что-то вроде «эпохальный» или «знаковый».

Через пару недель вышла статья Кэтлин. Она, как всегда, находилась от Песок дальше, чем от Луны. Портрет Ивана был размещен на первой полосе. Но сам Иван за день до этого погиб под минометным обстрелом.

Алексей узнал о смерти Ивана по телефону от его командира. И повесил на своей страничке в Фейсбуке другое фото Ивана, сообщив о его гибели.

Один из откликов явно выделялся на траурном фоне десятков остальных.

«Не ве-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-рю!» — написала молодая жена пулеметчика, мать троих детей из Днепродзержинска. Она узнала о смерти мужа из Фейсбука. Командир ей не дозвонился. В тот момент Алексей почувствовал себя виновником смерти Ивана.

При этом кадр, по его мнению, был в профессиональном смысле одним из самых «удачных» за многолетнюю карьеру военного фотографа. У него хорошо получалось снимать войну. Он понимал ее лучше многих других. Этим пониманием он был обязан собственному опыту солдата на настоящей войне.

Выпускник московского Института восточных языков, ветеран войны в Афганистане — первой и последней войны, в которой участвовал со стрелковым оружием в руках, а не с камерой, — Алексей не любил об этом рассказывать. Отвечал лишь, если спрашивали, что служил офицером-переводчиком с фарси при штабе в Кабуле. О его «настоящей войне», как он ее называл, никто ничего толком не знал, даже Ксюша.

Алексей до сих пор начинал свой день (не на войне) с утренней пятикилометровой пробежки, подтягиваний на турнике, отжиманий от пола, холодного душа. Но, кроме отличной физической формы, он обладал бесценным качеством военного корреспондента — никогда не паниковать. Don’t panic! из романа Дугласа Эдамса было его военным и жизненным кредо.

В марте 2003-го известный американский журналист, его хороший знакомый, перед самым началом бомбардировок Ирака сломался, сорвался, уехал, или попросту бежал, из Багдада в Иорданию. Уезжая, оставил ключ от своего номера Алексею, делившему номер в том же отеле с другим фотографом.

Когда Алексей зашел в спешно оставленный номер, он был потрясен количеством и качеством амуниции, которую запасливый коллега привез в Багдад. Явно готовил себя к Армагеддону. Спецодежды и оборудования хватило бы взводу, чтобы пережить ядерный удар или массированную химическую атаку. На столе Алексей нашел толстенную книгу-самоучитель «Как выжить на войне», открытую на странице, которая начиналась главой «Ваши действия, если ваш коллега при вас совершил самоубийство».

Никакая теоретическая база, самая научная и продвинутая, не подготовит к войне так, как собственный боевой опыт. Но первым, если не главным правилом поведения в подобных ситуациях должно быть именно — Don’t panic!

Алексей соблюдал спокойствие, когда падал в машине в пропасть в предгорьях Памира во время гражданской войны в Таджикистане.

Не паниковал и не терял надежды, когда в 2000-м главарь банды чеченских боевиков Шамиль Бараев отрезал ему кусачками по две фаланги на мизинце и безымянном пальце левой руки.

Не выдал страха, когда в 2001-м, во время американской операции в Афганистане, моджахеды поставили его у каменной стены и минут пять стреляли под ноги и над головой.

Каждый раз, чудом выбираясь из подобных замесов, Алексей так ни разу и не услышал, чтобы их благородие госпожа Смекалка шепнула, как в анекдоте про смекалистого солдата: «Пи…ц тебе, Алеша».

И в Аэропорту Алексей оставался предельно спокойным. Вспомнив о пулеметчике Иване, он понял смысл того, что говорил Саша. В Аэропорту жизнь на весах судьбы не перевешивала смерть, скорее наоборот. Алексей просто понял, что хочет, чтобы на его кадрах люди увидели глаза киборгов такими, какими видел их он.

Андрей-Боксер, несмотря на отказ сниматься, позвал Алексея на задание вместе с двумя другими сослуживцами.

Потом выяснилось, что это было не задание, а самоубийственное сумасбродство с трагическим финалом.

Прошло недели две, как украинские части оставили старый терминал, превратившийся к тому времени в бесформенную, дымящуюся груду развалин, напоминавшую Нагорный Карабах 1992-го, разрушенный войной между Арменией и Азербайджаном. (Там Алексей, двумя годами ранее всерьез занявшийся фотографией, отработал первую командировку в качестве фрилансера ведущего мирового агентства новостей.)

После отхода киборгов в новый терминал российские командос из спецподразделения «Вымпел» спецназа ГРУ34 Генерального штаба РФ водрузили над руинами старого терминала два флага — триколор Российской Федерации и аляповатое многоцветное полотнище так называемой ККНР — Красно-Каменской Народной Республики.

По сведениям разведки, после этого «подвига», приравненного кремлевским телевидением чуть ли не к водружению знамени над Рейхстагом в мае 45-го, российские спецназовцы отступили. И, кроме двух флагов, присутствия врага в развалинах старого терминала, по сведениям разведки, не наблюдалось.

Однако «кацапский» и ККНРовский флаги настолько возмущали Андрея, таксиста из Львова, и его двух друзей, что они решили пробраться через нескончаемую двухсотметровую полосу смертельных препятствий к старому терминалу, сбросить «ганебні ганчірки»35 и опять водрузить жовто-блакытный стяг36 Украины. Алексею сказали, что на то есть приказ.

Рано утром в тумане вчетвером отправились к старому терминалу. Добрались без приключений. Сбросили два вражеских флага, позаимствовав древко, водрузили свой стяг, сделали селфи для подруг и друзей в Фейсбуке, а потом два друга Андрея попросили Алексея сфотать их вместе.

Алексей, который, естественно, снимал эпопею с самого начала в мельчайших деталях, согласился без слов. Он вообще мало говорил, оправдывая фамилию — Молчанов.

* * *

В это время за четыреста метров от них толстозадая красномордая звезда российского кино Александр Поребриков, в бронике и каске с крупной, заметной надписью «ПРЕССА», прилаживался одутловатой щекой к холодной стали пулемета «Утес». Под камеры российского телевидения и под одобрительный гогот сепаров.

В последнем своем безумно популярном телесериале он виртуозно сыграл ведущую роль — тщательно законспирированного фашистского шпиона, чьей задачей было поднять восстание сразу после войны в населенном преимущественно евреями южноукраинском городе, чтобы досадить Маршалу Победы тов. Жукову.

Не прошло и трех-четырех лет, а любимец публики — киношный фашист — уже стреляет в реальной жизни из реального оружия реальными патронами по «реальным фашистам». Из той самой кельи монастыря, выходившей единственным окном на взлетное поле.

— Все путем! Жми на газ, дядя! — весело заорал бывший ростовский мойщик машин, а ныне борец за независимость Донбасса от киевской хунты, командир отряда сепаров и герой российского телевидения по кличке Феррари.

Поребриков нажал на курок…

Он не думал никого убивать. Просто стрелял, как ему казалось, в никуда. Или не казалось. Короче, мудак на войне. Будто там не хватает своих. Причем с обеих сторон.

* * *

Одна пуля попала Андрею в живот, другая пробила ногу навылет рядом с бедренной артерией. Как выяснилось, только фотограф Алексей знал, как остановить кровь. Что он и сделал, используя аптечку одного из бойцов и подручные средства, а потом вколол теряющему сознание Андрею обезболивающее.

— Раны серьезные, мужики. Нужно в больницу. Срочно. Иначе…

Мужики по мобиле связались с командиром Степаном-Бандером и на его законно агрессивный вопрос: «Якого х…я ви там робите?»37 — ответили, что Боксер при смерти.

— Тягніть його бігом сюди, чортяки! Ми прикриємо!38 — проорал Бандер в трубку и стал по открытой связи вызывать «чайку».

Один из ребят незадолго до этого неделю провел в старом терминале. Как почти что местный, он быстро пробежался по развалинам и вернулся с рваными грязными носилками.

Потерявшего сознание товарища уложили на носилки и побежали по взлетке назад. Алексей бежал вполоборота, на шаг впереди и снимал кадр за кадром, будто из автомата строчил…

Взлетка представляла собой декорацию к четвертой серии «Безумного Макса». Искореженные куски железа, болванки от «Града», неразорвавшиеся мины и снаряды, расставленные обеими сторонами растяжки, кучи битого стекла и стекловаты. Ноги скользили. Ночью выпал снег, теперь местами растаял, местами превратился в черный гололед.

Секунд через двадцать их заметили сепары и открыли частый автоматный и пулеметный огонь. Из нового терминала в ответку пошел плотный огонь прикрытия. Бандер держал слово.

Кроме того командиру, похоже, удалось вызвать и арту39, и те попытались накрыть противника минометным огнем. Несколько мин со специфическим визгом приземлились и взорвались недалеко от продолжавших смертельный забег.

В детстве Алексею часто снился повторяющийся до мельчайших подробностей сон. Будто бежит он по болоту, кишащему ядовитыми змеями. Их так много, что поверхность болота буквально состоит из змей, по головам и хвостам которых он, собственно, и бежит. При этом Алексей осознавал, что стоит на секунду замешкаться, замедлить шаг — змеи укусят, обовьют ноги и утянут вниз. Как правило, все кончалось тем, что он просыпался в холодном поту, так и не достигнув сухого берега, и вслепую шел по ночной комнате искать теплую маму.

Вдруг он понял, с предельной ясностью расшифровал, о чем его, мальчишку, предупреждал сон. Сейчас пот прошибал Алексея не от ужаса, а от напряжения. Сердце выскакивало из горла, стуча-отстукивая в гортани, на кончике языка, в ушах.

Он боялся, что не донесут Андрея живым, а его самого сейчас наконец-то пристрелят, и он не успеет передать чумовые фотографии.

Невозможно подготовить себя к этому, если в тебя раньше не стреляли, так, чтобы ты отчетливо понимал — стреляют именно в тебя, и не одним патроном, не двумя, а очередью.

Если повезло, если, сидя в уютном и недорогом или в неуютном и дорогом ресторане, не можешь вспомнить ничего подобного из своей жизни, — никогда не поймешь, что испытывал Алексей. Что испытывали бойцы, которые не бросили товарища, тащили под градом пуль, а сами умирали на бегу.

И опять — о снах. У Алексея было стойкое ощущение, что они не бегут, а перемещаются — замедленно, как во сне. Когда не только слышишь свист пуль, но и видишь боковым зрением их медленный красивый полет, будто следишь за шлейфом сверхзвукового истребителя высоко-высоко в небе…

В минуту крайней опасности, когда судьба балансирует на проволоке удачи и никак не определится, жить тебе или умереть, чувства обостряются настолько, что секунды бытия растягиваются, словно они последние. И словно больше ничего не будет, кроме завораживающего полета свинцовой пули у виска…

Когда они все-таки с разбегу влетели в разбитое окно нового терминала и приземлились, кашляя, матерясь и задыхаясь, на грязном полу, заваленном битым стеклом, кусками бетона и арматуры, гильзами всех калибров и прочей ерундой, Андрей был мертв.

Над старым терминалом развевался украинский флаг. Алексею казалось, что он слышит, как хлопает на ветру желто-голубое полотнище, и звук этот отдается в ушах колокольным звоном.

Колокол в этот раз звонил не по нему, а по бесшабашному, хотя и суеверному красавцу Андрею, которого ждала невеста.

Алексей чуть пришел в себя, сел на камни, оперся мокрой от пота спиной о кусок стены (через броник не почувствовал ее ледяного холода), надел очки и принялся прокручивать фото на экране камеры.

Неслышно подошел командир, присел рядом на корточки, закурил и прошептал ему в ухо:

— Я викликав «чайку». Прийде хвилин за десять. Забере двохсотих та трьохсотих. Збирайся, дядя Льоша. Поїдеш з ними40.

— Не поеду.

— Поїдеш. Мусиш! Хоча б заради того, аби один із нас двох лишився живим. Ніка помре, якщо ми обидва того…41

— Она тебе пишет?

— Благає, аби я тебе відправив додому42.

— Хорошо.

Ни мертвым, ни живым в этот день не суждено было дождаться своей «чайки». «Чайка» Добермана по пути в терминал сгорела. Все, кроме него, погибли. Он выжил, потерял руку и попал в плен.

24 «И посмотри, как вокруг светает;
И как снег невероятно блестит.
Не спеши, пусть она подождёт
Еще мгновение…»
Океан Эльзы «Мгновение»

25 ПТРС — противотанковое ружье.

26 — Дядя Леша, пожалуйста, не нужно меня крупным планом, я суеверный. Меня невеста ждет. Это моя третья ротация. Через неделю — домой (укр.).

27 Александр Дейнека — советский живописец.

28 Спальный коврик.

29 НСВ — советский крупнокалиберный пулемет «Утес», 12,7 мм, расчет из двух человек, сокращение по фамилиям разработчиков: Никитин, Соколов, Волков.

30 «Все свое ношу с собой» (лат.).

31 — Простите, сэр. Я сейчас иду воевать, но вы можете воспользоваться моим ковриком и спальным мешком, пока меня нет, ну и, конечно, если я не вернусь (англ.).

32 РПД — советский ручной пулемет Дегтярева 1944 года выпуска, на сленге — «дегтярь».

33 Роберт Капа (Ерне Фридман; 1913–1954) — американский фотограф, знаменитый военный репортер 1940–1950-х годов, родом из Венгрии. Погиб во время войны в Индокитае.

34 ГРУ — Главное разведывательное управление.

35 «Позорные тряпки» (укр.).

36 Желто-голубой флаг (укр.).

37 «Какого х…я вы там делаете?» (укр.)

38 — Тащите его быстро сюда, черти! Мы прикроем! (укр.)

39 Поддержка артиллерией.

40 — Я вызвал «чайку». Придет минут через десять. Заберет двухсотых и трехсотых. (Груз «двести» — убитые, «триста» — раненые.) Собирайся, дядя Леша. Поедешь с ними (укр.).

41 — Поедешь. Ты должен, хотя бы ради того, чтобы один из нас двоих остался в живых. Ника умрет, если мы оба того… (укр.)

42 — Умоляет, чтобы я тебя отправил домой (укр.).


ГЛАВА IV. АЛЕКСЕЙ-ФОТОГРАФ

Много всякого, брат, за моею спиной…Владимир Высоцкий «Случай в ресторане»


17 января 2015 года. Краснокаменский аэропорт

Накануне вечером юго-восточную часть нового терминала полировал танчик, заглушил огневые средства гарнизона, проделал пролом в стене, куда сразу же полезли орки-«тараканы». «Вымпел»43 сквозь пролом пробился на третий этаж; сепары, числом до роты, пошли в психическую атаку по залам первого этажа.

Аллаху акбар!

Пулеметные очереди из ПКМ и «Утеса».

Продвижение.

Аллаху акбар!

Опять пулеметы и ВОГи.

ВОГ — в ближнем бою штука поганая, особенно прыгающий. При попадании в грунт подскакивает до метра и разрывается на уровне груди.

Два безбашенных киборга с позывными «Людоед» и «Чикатило» встретили «тараканов» в оранжевом зале, подпустили поближе и покрошили пулеметным огнем — в упор.

Бандер наконец связался с Майком по мобиле и попросил огонь «Градами» или минометами прямо по захваченному углу здания — тонкая хирургическая работа.

— Внимание! Через пять минут пойдут «сигареты»! — ответил Майк. Это означало, что через пять минут — спасайся, кто может, от своего же «Града».

Бандер дал команду залечь за любые прикрытия — свой огонь на войне иногда пострашнее чужого. Чикатило и Людоед подхватили свои ПКМы и отступили метров на пятьдесят.

«У-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У!» — заработали «Грады» даже раньше обещанного.

Русский танк Т-72 сгорел сразу же. Не успел ретироваться. Часть здания, где только что шел бой, и примыкающая взлетка превратились в кромешный ад. Секции третьего этажа, ближе к пролому, куда прорвалась группа «Вымпела», перестали существовать. Весь юго-восточный угол словно затянуло в большую черную дыру.

Во время обстрела ночь успела сменить день, дым рассеивался уже в абсолютной тьме.

Боевые действия прекратились. Ни сепары, ни «Вымпел» не подавали признаков жизни, не говоря уже о тактических действиях.

Из дымящихся руин еще около часа доносились стоны. Потом и они стихли.

У Бандера из шестидесяти человек за последние два дня в изматывающих обе стороны боях восемь солдат были убиты, четырнадцать ранены, из них трое — тяжело. Раненым, кому необходимо, остановили кровь, промыли, как могли, раны, прикрыли повязками. Все делалось в полутьме и в таком холоде, что изо рта и из-под броников валил пар.

Раненых, впрочем как и убитых, уложили в спальных мешках в дальнем от стола углу КСП. Раненых нужно было уберечь от переохлаждения на бетонном полу. А убитых так удобнее транспортировать. И тех и других должна забрать «чайка» — когда и если придет. Пока же они лежали тесным рядом — только на убитых мешки застегнуты до самого верха.

— Хлопці, в мене до вас розмова44, — начал Бандер, когда незанятые в дежурстве на боевых постах собрались в КСП и на пяти или шести газовых горелках грели воду для растворимого кофе и чая в пакетиках. — Добра новина: Майк завтра вдень обіцяв трьох «чайок», забрати нарешті поранених та вбитих. Зара погана новина. — Он замялся, переводя взгляд с киборгов на стол с дымящимися кружками, открытыми консервными банками, ложками, вилками, пакетиками с прочей жрачкой. — Коротше, Професор (позывной Миши, студента Киевского университета, с энциклопедическими познаниями о всех видах вооружения) сьогодні на полі знайшов стегно того самого третього танкіста. Так ось, ми ж давно зголосилися, що танкіста треба відправити додому, як знайдемо. Отож знайшли…45

Неделю назад украинский танк Т-64 подбили на взлетке недалеко от нового терминала. Экипажу из трех человек удалось выбраться из горевшей машины до того, как взорвался БК, и башня, словно дымящийся вертолет, пролетела у них над головами. То, что она их не накрыла, оказалось недолгим везением.

Дело было днем, сепарский снайпер методично тремя выстрелами положил всех троих, а потом, пока разведчики из Аэропорта короткими перебежками продвигались к танкистам, еще несколькими выстрелами спокойно добил лежащих. «Талантливые в Донбассе шахтеры: наверное, прямо из забоя мчались в местную школу вождения танков Т-72 или на артиллерийские курсы, а то и в кружок «Ворошиловский стрелок», — подумал тогда Алексей.

Разведчики закидали место, где лежали танкисты, дымовыми шашками. Но тут начался минометный обстрел. Когда он закончился, ребята вернулись назад только с двумя телами. Третьего, скорее всего, разорвало прямым попаданием мины, сказали они. Рядом нашли свежую воронку.

— Хлопчики, рідненькі, — негромко продолжал Бандер, опустив глаза и уставившись в кружку с кофе перед собой. — Наказу такого я дати не можу. Він узагалі не з нашої бригади. Не можу я посилати своїх людей під кулі, аби відправити додому шматок тіла танкіста, з яким ви навіть не були знайомі. Які думки будуть?46

Профессор, высокий худой и сутулый, встал, прокашлялся, снял очки, зачем-то протер их грязной тряпкой со стола и сказал:

— Танкист шел нам на подмогу, знали мы его или нет. И потом, я бы, хоть и мертвый, не хотел так по частям лежать на взлетке, кормить собак. Я завтра за ним пойду.

— Треба знайти скринювід набоїв, дерев’яну. Я їх багато на взлітці бачив. Упакувати, прикрутити до броні, і катафалк готовий, — сказал Бандер. — Потрібна про всяк випадок ще одна людина. Хто піде?47

Все подняли черные, как головешки, руки.

— Ну, ось і вирішили. — Бандер выдохнул и протянул руку к кружке. — Тритон піде з Професором. Ти в нас тут найверткіший48.

— Есть! Чудово!49 — закричал Тритон, подвижный как ртуть паренек из «Правого сектора».

Выглядел он так, что ему даже восемнадцать лет трудно было дать. А Тритон утверждал, что ему двадцать четыре, что он тракторист из-под Винницы. Никто не видел его документов, кроме Бандера. Никто не мог проверить, умеет ли он водить трактор или танк. Ничего такого в КАПе не имелось, разве что сожженные экземпляры неподалеку.

Бандер рассказал, что был в КАПе в мае, когда оттуда выбили чеченский отряд. В те дни не меньше сотни крепких кавказских парней в замороженном виде, штабелями, как коровьи туши, отправились в рефрижераторах домой через открытую границу.

— Теперь пригнали новых, типа кровная месть, — вставил слово Чикатило, смачно откусывая половину яблока, которое поднял из-под стола. — Так и будем со всей Чечней воевать?

— І останнє. В нас тут війна з чеченами сьогодні була. І завтра буде за розкладом. Там понтів багато. Ці хлопці тілько на вигляд такі собі герої, ніби біснуваті. Я їх знаю. Він, як свою кров із носа побачить, свідомість втрачає. Тож не ведіться на їхнє «Аллаху акбар». У мене все50, — закончил Бандер и стал шумно пить быстрорастворимый и быстро остывающий кофе.

Алексей пошел в угол, где были розетки, чтобы забрать зарядившуюся батарейку для камеры. Хотел подзарядить телефон, но на ночь генератор не включали, чтобы не выдавать себя. Ночью свет горел только в КСП. У всех были налобные фонарики — волонтеры подвезли среди прочего, — но и их не включали. Курить на постах ночью было запрещено. Снайпер стрелял на третью затяжку. Но курить продолжали, даже на постах. В руку. Думали, не видно.

Возвращаясь, Алексей наступил на что-то мягкое в спальном мешке.

— Ой, простите, — обернувшись, сказал он поспешно.

— Зажмури́лся он, — послышался сиплый голос по соседству, снизу. — Ему теперь пох…р. И мне, по ходу, тоже.

— Все будет хорошо, — сказал Алексей, остановившись. — Завтра «чайка» придет. Уедете.

— До завтра можно сто раз зажмури́ться, — простонал голос.

Алексей разглядел в полутьме, как говоривший задвигался — в мешке, видимо, устраиваясь удобнее.

— Может, что-нибудь принести? Чаю? — спросил Алексей.

Голос молчал. Уснул? Или?..

Алексей нагнулся — пощупать шею раненого, и, услышав храп, двинулся в свой угол. Достал из маленького ранца лэптоп и начал заливать фотографии с флешки.

Среди присутствующих вояк специалистом по чеченцам считался только Бандер. Ну а если кто в этой комнате и был реальным объектом кавказской кровной мести, так это Алексей. Но об этом, кроме него самого и того, кто жаждал ему отомстить, никто не знал.

* * *

Раз пошел такой разговор, надо взять паузу в повествовании и рассказать, что происходило в Чечне, одной из северокавказских, преимущественно мусульманских провинций сначала Российской империи — в XIX веке, а затем Советского Союза и России — в веке XX и в начале XXI.

Война 1999–2000 годов была второй за пять лет в этой республике и определенно преследовала две цели.

Первая — привести в России к власти нового президента, у которого в бытность его кандидатом — наследником первого президента постсоветской России Бориса Ельцина, в первые дни после сенсационного назначения председателем правительства рейтинг доверия зашкаливал аж за целых два процента. С этим нужно было срочно что-то делать. Сделали войну.

Второй, сопутствующей, задачей было жестоко и максимально кроваво наказать непокорную Чечню в назидание остальным, чтобы почувствовали — в доме появился хозяин. Чечня стремилась к независимости от России, скорее всего, для того, чтобы создать собственное феодальное государство, живущее по понятиям, так называемым адатам — сводам местных неписаных законов, в дополнение к законам шариата.

Идея новой войны с Чечней была крайне непопулярна в народе после сокрушительного поражения в первой войне 1994–1996 годов. Тогда Россия, будучи не в состоянии ни политически, ни экономически позволить себе долгоиграющую войну, была вынуждена подписать унизительное мирное соглашение, фактически предоставляя Чечне независимость. При этом восставшая республика формально оставалась в составе России.

Чтобы российский народ одобрил новую войну, требовались неслыханные зверства. И они удивительно вовремя, накануне новой президентской кампании, случились.

Осенью 1999-го в несколько ночей были взорваны жилые многоэтажные дома — два в Москве и по одному в Волгодонске и Буйнакске. Сотни людей погибли.

Неделю спустя чуть было не взлетела на воздух еще одна многоэтажка, теперь в Рязани. Но бдительные жильцы вовремя обнаружили неладное, вызвали милицию, а та сначала нашла, как сперва утверждалось, мешки с гексогеном и боевым взрывателем в подвале дома, а затем (в кои-то веки) задержала с поличным, на машине с фальшивыми номерами, опознанных жильцами двух подозреваемых — мужчину и женщину, оказавшимися (о, какой сюрприз!) действующими офицерами Федеральной службы безопасности России. После короткого телефонного разговора с московским начальством их пришлось отпустить.

Через час после сенсационного задержания директор ФСБ объявил по телевизору, что это были секретные антитеррористические учения, что в мешках был не гексоген, а сахар, что взрыватель был муляжом. Поверили зрители или нет, не имело значения, — российская авиация уже бомбила Чечню.

В ходе последовавшей за этим антитеррористической операции, которую иначе как войной никто не называл, десятки тысяч мирных жителей Чечни, тысячи российских милиционеров и военнослужащих и тысячи местных боевиков погибли. Город Грозный, столица Чечни, был стерт с лица земли.

Главными российскими телеканалами эта бойня была преподнесена как славная и быстрая победа Кремля.

И скоро за кремлевской стеной поселился новый президент, чей рейтинг вспух на выборах, как на дрожжах, аж до пятидесяти двух процентов, если верить подсчетам Центральной избирательной комиссии.

По телеку все закончилось в аккурат перед президентскими выборами — молниеносной победой русского оружия. Вне телевизора война продолжалась еще долго, озлобив обе стороны до такой степени осатанелости, что военные преступления, а иными словами — зверства с обеих сторон, уже никого не удивляли.

В июне 2000-го отряд российских морпехов на трех БМП попал в засаду под Веденом. Алексей был с отрядом. Ему повезло. Он был в гражданке, без оружия. Тех, кто попал в плен, раненых или нет, добивали на месте. Перерез ли горло. Алексею всего лишь разбили голову прикладом.

Засадой руководил известный командир особо дерзкой банды боевиков Шамиль Бараев. Он был родом из Ведена, куда и доставили Алексея. Чеченцы прочли, что по документам он американский фотограф. А по паспорту — русский. Паспорт перевесил. Били по нему. По морде, правда, тоже. Сказали — шпион, и бросили в яму, зиндан по-местному. Кормили отбросами. Из ямы не поднимали. Сообщили, что потребуют выкуп.

Первый раз подняли наверх недели через три, привели в сарай, остро пахнущий свежим навозом. Двое держали его за руки, когда вошел третий — кривоногий, рыжебородый, бритоголовый. Вошел вразвалочку, как краб, расставив ноги и руки. Так, по не вполне политкорректным размышлениям Алексея, было принято ходить на Кавказе, если на тебе военная форма, а в руках автомат или пулемет.

Если этих необходимых для «правильной» горской жизни предметов у тебя нет и ты не поехал с мешком денег учиться в Москву — в МГУ, МГИМО, ВШЭ или, на худой конец, Медицинский (стоматологический), — тогда ты целыми днями сидишь на корточках в самострочных трениках «Abibas» с пузырями на коленях, лузгаешь семечки и деловито куришь одну за другой «левые» сигареты возле какой-нибудь «левой» бензоколонки или вонючего придорожного шалмана, пока кто-нибудь из старших не даст форму, пистолет или автомат… Вот тогда ты и начнешь ходить по-крабьи — расставив согнутые руки и ноги.

Как Шамиль Бараев. А это был он.

Войдя в сарай, Бараев секатором, предназначенным для среднего размера сучьев и ветвей, отрезал Алексею мизинец и безымянный палец на левой руке. Сказал, что один отправит домой, а второй — в Лос-Анджелес, на работу, «если правда там работаешь, рюсский».

Обрубки прижгли раскаленным ножом, чем-то намазали и перебинтовали руку. Сознание Алексей потерял лишь тогда, когда его опять бросили в яму.

Он не знал, сколько прошло времени. Очнувшись, понял по запаху, что чеченцы жарят мясо.

— Неужели мои пальцы так вкусно пахнут? — сострил Алексей вслух для самого себя, чтобы хоть улыбнуться разбитыми, с запекшейся кровью губами. Сказать, что рука болела нестерпимо, — значит, не сказать ничего.

Чеченцы жарили на углях шашлык из баранины. Когда мясо было готово, один из них, с мангалом в руках, подошел к краю ямы и резким движением опрокинул мангал, так что раскаленные угли полетели вниз — на Алексея. Он пытался прикрыть голову руками и одновременно отбрасывал в сторону все еще горящие головешки.

Яма заполнилась дымом. Алексей закашлялся и попробовал задержать дыхание, пока дым не поднимется вверх.

— Ты что, брат, горишь там, что ли? — крикнул боевик. — Подожди, брат, щас ми потушим тебя, брат!

Четверо или пятеро чеченцев подошли к краю ямы, спустили штаны и с хохотом стали мочиться на Алексея. Казалось бы, ничего особенного. Тупое кровожадное зверство. Однако именно оно и спасло Алексею жизнь. Протянуло соломинку.

Через два дня, когда Алексей по тишине наверху понял, что основная группа опять куда-то отправилась, он закатал левый рукав куртки, взял самый большой уголек из тех, что на него сбросили, и принялся усердно натирать им левую руку почти до локтя, пока она равномерно не почернела. При этом старался не задеть белый, хотя и грязный бинт на опухшей кисти.

Когда охранник в очередной раз принес в ведре бурду с плавающими на поверхности шматками желтого бараньего жира и начал было опускать в яму, Алексей, подняв высоко над головой почерневшую руку, прокричал:

— У меня гангрена! Я умираю!

Охранник понял только последнее слово, куда-то побежал — прямо с ведром. Скоро вернулся с кем-то, кого Алексей раньше не видел. Тот был в очках и без бороды.

— Что случилось? — по-русски, чисто и без акцента, хотя и выглядел как кавказец, спросил новоприбывший.

— По-моему, у меня гангрена, — повторил Алексей слабеющим голосом.

Через минуту вниз кинули конец толстой веревки с петлей. Алексей надел ее на себя — под мышки, потом здоровой рукой как можно крепче ухватился за веревку.

Алексея вытянули, отвели в одну из комнат просторного дома — с коврами, огромным телевизором на стене, столом и диваном. Постелили на покрытый ковром диван газеты и усадили на них. Затем, пока здоровяк охранник с автоматом в руках стоял рядом, очкастый исчез и быстро вернулся — уже в белом халате и хирургических перчатках, с ножницами. Что-то сказал охраннику и, когда тот вышел, присел перед Алексеем на корточки, аккуратно разрезал бинт, положил длинные острые ножницы рядом на стол и снял повязку, чтобы изучить рану.

Он не успел ничего изучить. Не успел даже слова сказать.

Резким движением левой руки Алексей обхватил голову очкастого, приподняв ее, а правой рукой, словно всю жизнь только этим и занимался, схватил со стола ножницы и воткнул очкастому в шею, удачно попав в сонную артерию, куда и метил. (Нет на свете инструмента точнее, чем руки фотографа.)

Фонтаном хлынула кровь. Освободившейся правой рукой Алексей зажал очкастому рот, а левой продолжал крепко охватывать шею. Через пару минут, когда судороги стихли и ноги жертвы перестали отбивать пятками лезгинку по ковру, покрытому теперь и кроваво-красными узорами, Алексей осторожно опустил тело на пол. Проверил пульс, чтобы избежать сюрпризов.

Осмотрев комнату и не найдя ничего более подходящего для дальнейших возможных действий, чем железные часы с кукушкой и маятником на толстой металлической цепи, снял часы со стены, проверил цепь на прочность и, приложив оставшиеся силы, вырвал ее из часов. Кукушка выскочила и бодро пропела свою лебединую песнь.

Алексей взял цепь в обе руки и встал за дверью наготове.

Охранник постучал минут через пять, что-то громко спросил по-чеченски, открыл дверь, вошел.

Следующие пять минут Алексей душил охранника цепью. Они катались по ковру. Чеченец, здоровенный, накачанный битюг, обеими руками пытался освободиться от удавки, кричал и хрипел. Потом дернулся с десяток раз, с каждым разом все слабее, и — затих.

Алексей нащупал у него на поясе кобуру и обнаружил то, что искал, — пистолет Макарова. Он не держал оружия много лет, но руки ничего не забыли, и пальцы — те, что остались, — двигались сами. Алексей проверил магазин, который оказался полным, снял с предохранителя, взвел курок и опять подошел к двери.

Постоял несколько секунд, открыл дверь, находясь сбоку от нее, чтобы не подставляться сразу всем телом.

За дверью, наверное, привлеченная криками, застыла худая старуха в платке с увесистым топором в руках. Алексей, не раздумывая, выстрелил женщине в лоб. Та выронила топор и упала навзничь, не проронив ни звука.

На улице, прямо у порога, прислоненный к стене, стоял АКСУ, короткоствольный автомат без приклада. В хорошем бою вещь бесполезная, так как, по утверждению военных, не стреляет, а плюется пулями, особенно когда разогревается ствол. Алексей был уверен: в доме полно всякого оружия, но времени на поиски не было.

Он подхватил автомат и начал искать средство передвижения.

В отсутствие вертолета Алексей был счастлив обнаружить за углом «Джип Паджеро» второй свежести, без номеров, с затемненными стеклами. Ключ зажигания был в замке, и машина завелась с пол-оборота. Алексей вдруг осознал, что он босой и штаны едва держатся — из-за худобы и отсутствия ремня.

«Вес потом наберем и с обувью определимся», — подумал он, положил автомат на колени, а пистолет — на кожаное пассажирское сиденье, нажал на газ и, выбив ворота, рванул вниз по крутой горной дороге.

Без проблем проехал на блатной машине четыре или пять чеченских блокпостов, где бородатые, обвешанные всеми видами оружия горцы неизменно приветливо махали ему.

Когда махать перестали, а начали не очень метко стрелять (значит, уже русские), остановился посреди раздолбанной дороги, выскочил и встал рядом на колени с поднятыми руками, заорав во все горло:

— Я свой! Свой!

Опять повезло. Его услышали.

Впоследствии выяснилось, что старуха, которую он убил, была тещей Бараева — матерью первой жены, а очкастый — гордость семьи, выпускник московского Первого меда и подающий надежды хирург (очень престижная и прибыльная профессия, на Кавказе особенно), приходился бандиту младшим братом; в их культуре это ближе, чем сын.

На пышных и многолюдных похоронах Бараев поклялся найти русского американца хоть на краю земли. Найти и отомстить шайтану!

* * *

Здесь читатель, который привык наслаждаться не самой плохой литературой, возможно, задумается, зачем ему читать эту фигню и зачем вообще автор портит книгу и образ, опускаясь до рэмбирования героя.

В литературе, которой избалован читатель, герой нежен, рефлексивен, физически слаб, морально измотан и на все смотрит «глазами клоуна». Там все, как в жизни, где хорошие парни гуляют с девушками по мосту, а плохие убивают их выстрелом в спину.

Однако попадаются среди читателей и такие, которым ужас как не по душе раз от разу читать, как хорошие парни проводят жизнь в зинданах и со смирением ждут, когда им отрежут не только пальцы, но и все остальное — по очереди.

Алексей, даже если и бывал иногда хорошим парнем, не любил проводить время в холодной вонючей яме. Он это дело просто ненавидел.

Он вырос на глухой московской окраине, на тушинской улице Свободы, и всегда бил первым, независимо от размера, веса и возраста противника, зная, что первая кровь (из носу) может многих, даже очень крутых и очень сильных, образумить и остудить.

Возможен, конечно, и такой читательский упрек: герой — не настоящий журналист, он нарушил моральный кодекс профессионала, взял в руки оружие и т. д., о чем талдычат на первом курсе обучения не существующей в природе науки — журналистики.

Да, не настоящий журналист. Да, он политически не корректен.

Да шли бы эти читатели лесом со всей этой лабудой!

Алексей любил жизнь, любил жену и сына и хотел вернуться домой. Зачем отказывать ему в этом удивительном желании, даже если он журналист?

Если еще немного приподнять завесу тайны над отнюдь не мирным прошлым героя, то окажется, что это были не первые люди, или нелюди, которых он убил.

Перед отправкой в Афганистан в 1988-м его в течение двух месяцев в «Аквариуме»51 и в поле, на базе Рязанского воздушно-десантного училища, учили убивать. И ни в каком штабе, несмотря на «пятерку» по фарси, он ни дня не служил.

А служил он в спецназе армейской разведки и пленных допрашивал теплыми или даже горячими, на поле боя, — так, как учили, при помощи кулака, сапога, ствола, ножа и зажигалки, чтобы не сказать большего и не превратить положительного до этого эпизода героя в доктора Менгеле.

В общем, он выбрался из зиндана так, как сумел.

* * *

С тех пор много воды утекло. Алексей уехал в Америку, поменял гражданство и в России не появлялся.

Бараева через год судили в Москве за терроризм, но по странному стечению обстоятельств признали невиновным.

Бараев стал одним из первых бандитов, перешедших на сторону Рамзана Кадырова после того, как отца последнего, Ахмата Хаджи, убили — взорвали на стадионе в Грозном при до конца не проясненных обстоятельствах.

К этому времени Кремль избрал тактику чеченизации конфликта и, по существу, сделал ставку на один клан, который расправился со многими, не подвластными Москве, и к сотрудничеству вынудил тоже многих. Тысячи боевиков вышли из леса и примкнули к фактически личной армии Рамзана, формально подчиняющейся российскому МВД, а на самом деле поддерживающей своими штыками авторитарную власть в республике, которая существовала и продолжает существовать на гигантскую кремлевскую контрибуцию. Так что спор о том, кто на самом деле выиграл Вторую чеченскую, уместен.

В свою очередь, Кадыров поклялся в верности Кремлю и, как многие полагали, послал сотни своих боевиков воевать в Восточной Украине на стороне сепаратистов.

Алексей был прекрасно об этом осведомлен. Видел трупы кавказцев в терминале и на взлетке. Чего он до поры до времени не знал, так это того, что его грозный кровник, теперь подполковник МВД России, Бараев в январе 2015-го во главе чеченского батальона руководил штурмом Краснокаменского аэропорта.

43 Спецназ российского ГРУ.

44 — Ребята, у меня к вам разговор (укр.).

45 — Хорошая новость: Майк завтра днем обещал три «чайки», забрать наконец-то раненых и убитых. Теперь плохая новость. Короче, Профессор сегодня на поле нашел бедро того самого третьего танкиста. Так вот, мы все давно решили, что танкиста надо отправить домой, как только найдем. И вот нашли… (укр.)

46 — Ребятки, родненькие мои. Я приказа такого дать не могу. Он вообще не из нашей бригады. Я не могу посылать своих людей под пули, чтоб отправить домой кусок тела танкиста, с которым вы даже не были знакомы. Какие мысли будут? (укр.)

47 — Нужно найти ящик из-под патронов, деревянный. Я их много на взлетке видел. Упаковать, прикрутить к броне, и катафалк готов. Нужен на всякий случай еще один человек. Кто пойдет? (укр.)

48 — Ну вот и решили. Тритон пойдет с Профессором. Ты у нас здесь самый ловкий (укр.).

49 Отлично! (укр.)

50 — И последнее. У нас здесь война с чеченами сегодня была. Там понтов много. Эти парни только на вид такие себе герои, вроде бесноватые. Я их знаю. Он, как свою кровь из носа увидит, сознание теряет. Так что не ведитесь на их «Аллаху акбар». У меня все (укр.).

51 Штаб-квартира ГРУ.


ГЛАВА V. СНАЙПЕР СЕРГЕЙ

Так поражает молния, так поражает финский нож!Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита»


1 декабря 2013 года. Киев

Алексей не ложился спать, сортировал фотографии — из тех, что не отправил в редакцию, — на всякий случай, для себя. На самом деле возвращался и возвращался к фотографиям Ники, тем, ночным. Убеждал себя, что хочет посмотреть еще раз, не ошибся ли, послал ли для публикации действительно лучшее.

Выходило не очень убедительно.

Он снова ощутил волнующий холодок от прикосновения ладони Ники. Когда они бежали по пустынному Крещатику к Европейской площади, она остановилась, запыхавшись, и уперлась обеими руками ему в грудь, переводя дыхание. Почему-то вспомнилось тоже…

Алексей закрыл глаза и услышал ее сочный грудной голос, ее смех.

Резко встал с нерасстеленной постели, прошелся по комнате, открыл бутылочку виски из мини-бара, поставил на стол, даже не пригубив, достал из кармана телефон и начал быстро набирать смс.

«Не волнуйся. Я в порядке. Люблю тебя».

Потом нашел в списке номеров главный — Ксюша — и отправил сообщение.

До марша протеста на Крещатике оставалось сорок минут. Алексей начал собираться.

Первый день декабря выдался теплым, светлым, праздничным. Казалось, вот-вот все решится самым лучшим, правильным и, главное, мирным образом.

В этот день даже киевские власти, даже их московские кураторы вряд ли могли представить вместо человеческих рек на улицах Киева реки крови по Донбассу.

Вы когда-нибудь слышали, как несколько сотен тысяч людей поют хором? Гимн своей страны. Приложив руку к сердцу.

Столько народу на улице Алексей еще не видел. Сосчитать невозможно. Миллион, если не больше. Весь Крещатик, от начала и до конца, вся площадь Незалежности52, или, по-другому, Майдан, запружены людьми. Над головами развевались десятки тысяч желто-голубых флагов.

Безжалостный «Беркут» со всеми своими забралами, дубинками и щитами, под покровом последней ноябрьской ночи «героически» отвоевавший Майдан у пяти десятков безоружных студентов, исчез. Словно банда убийц с места преступления — заметая следы, он растворился в пустом утреннем городе задолго до того, как нескончаемая людская волна затопила до краев Крещатик, стекая нескончаемой человеческой рекой вниз по бульвару Тараса Шевченко и не менее бурными ручейками из всех соседних улиц и переулков.

В течение следующего часа демонстранты заняли практически весь центр города и могли бы легко вышвырнуть трясущихся от страха обитателей зданий президентской Администрации на Банковой, если бы захотели. Но они дошли, как и обещали, до Майдана и, остановившись, хором запели свой гимн. На Банковую отправилась лишь небольшая группа нетерпеливой молодежи.

Алексей испытал удивительное, до мурашек по телу, чувство, когда на Майдане начали петь. Пел не только Майдан, пел Крещатик, прилегающие переулки и улицы. Не какую-то мутную сталинско-путинскую тухлятину, а настоящий гимн, который не учат специально к награждению, а знают, как «Отче наш».

Сразу чувствуешь сердцем, кровью страну, родину, связь с народом, историей, а не пустое общее место. Гимн свободных людей, а не рабов безголосых. До дрожи, до кома в горле.

Казалось, в эти минуты пел сам Киев. Весь этот ненавидимый кремлевским прокуратором город.

Вот вы в России хоть раз видели сто тысяч или хотя бы пятьдесят тысяч человек, хором поющих национальный гимн? Наблюдали там хоть одну, любого размера, группу людей за этим, без малейшего сарказма, сакральным занятием?

Разве что по телеку, раза четыре в год, в исполнении государственного хора из трех-четырех сотен жуликов и воров, подавляющее большинство из которых и слов-то не знает.

Любая нормальная власть, увидев миллион протестующих на улице, сразу бы ушла в отставку. Только не власть бандитов. Она должна была сначала посоветоваться со «смотрящим» в Москве. Посоветовались. Им сказали держаться. Сказали, помогут. Стали искать против лома другой лом. Потом еще долго считали, что нашли… Но было уже поздно…

Алексей выхватывал телевиком лица поющих — и не мог остановиться. Снимал подряд. Каждый типаж казался интереснее предыдущего.

— А меня не хотите снять? Или одного раза хватило? — женский голос, знакомый, казалось, всю жизнь, раздался у него за спиной.

Как в океане лиц она нашла его? Удивительная случайность!

Алексей не знал, что сказать. Молча смотрел в устричные глаза красивой девчонки, которая в солнечном свете дня была и узнаваемой, и в то же время совсем иной.

И она не отрываясь смотрела ему в глаза, словно ждала вопроса или скорее ответа на вопрос: испытывает ли он сейчас то же, что она?

«В кино в такие моменты площадь окутывается туманом, начинает кружиться калейдоскопом неразличимых лиц, образуя воронку. Неподвижными остаются только двое — он и она. Потом, в зависимости от сезона, они или бегают друг за другом среди березок, или играют в снежки», — подумал Алексей и усмехнулся.

— Почему вы смеетесь?

— Рад, что вижу вас.

— Я тоже рада… Что вы рады…

Румянец залил смуглые щеки, она опустила глаза, пару раз качнула головой и, поправив разметавшиеся волосы, едва различимо за шумом толпы сказала:

— Спасибо, что спасли меня вчера. А можно, я познакомлю вас со своим парнем? Он вам тоже очень благодарен. Степане, іди-но сюди!53 — окликнула она высокого, стройного широкоплечего мужчину лет тридцати пяти, русоволосого, коротко стриженного. Он стоял неподалеку и, размахивая руками, оживленно разговаривал с крепкими парнями моложе его в военной форме без знаков различия.

Степан оглянулся, что-то сказал собеседникам, пожал им руки и двинулся к Нике с Алексеем, улыбаясь губами, но не глазами. Алексей это заметил. Подумал: «По выправке — военный».

И не ошибся. Еще пару месяцев назад тридцатишестилетний Степан, западенец, из Черновцов, был капитаном Воздушно-десантных войск Украины. Уволился со скандалом, потому что задолбало, потому что зарплата нищенская, да и ту не платили. Воинской службой толком не занимались (прыгали с парашютом раз в два года), солдаты строили бани и корты на генеральских дачах. Все это успел сообщить Степан в коротком разговоре, хотя опять в основном говорила Ника.

Степан поблагодарил Алексея за то, что «врятував життя моїй дівчині»54, заодно пожав ему руку с пугающим хрустом.

— Завше вона кудись лізе, пригод шукає. Тепер я її саму нізащо не залишу. Може, розбитою макітрою тепер краще думатиме55.

Перебросились еще парой фраз. Алексей оставил Нике и Степану визитку, и они исчезли в толпе. Перед тем как совсем раствориться, Ника обернулась и помахала рукой.

«Пожалуй, сегодня я уже все снял», — подумал Алексей, сжимая и разжимая пальцы онемевшей от рукопожатия руки.

Толпа вновь запела гимн, но его это больше не трогало. Он вдруг резко почувствовал себя уставшим, словно постаревшим.

Согнувшись под тяжестью техники, продираясь сквозь толпу, Алексей возвращался в отель.

И тут позвонил Сергей, знакомый фотограф из «Ассошиэйтед пресс». Сказал, что на Банковой, перед президентской Администрацией, хороший замес и что все там.

«Я тоже очень скучаю. Целую. Люблю», — ответил Алексей на смс жены и направился на Банковую, где уже началось первое настоящее столкновение между демонстрантами и милицией.

Уходить в отставку Янык, как звали в народе Януковича, не собирался. Наоборот. На следующий день на Майдане киевские власти стали монтировать огромную искусственную елку.

Народ сразу родил лозунг «Яныка на елку!» и, скандируя «Банду геть!»56, принялся устанавливать по всей площади просторные шатровые палатки. Скоро появились мобильные туалеты и армейские кухни. Люди прибывали и прибывали — со всей Украины.

Ника позвонила только перед Новым годом, поздравить. Все это время она добровольно работала на Майдане медсестрой. Сообщила, что свадьбу они со Степаном отложили «до полной победы Революции, то есть до пятнадцатого марта», и пригласила после Нового года на «одну интересную вещь».

«Интересной вещью» оказалась тренировка бойцов националистической организации «Правый сектор» на пустыре, недалеко от Майдана. Тренировкой руководил Степан, одетый в военную форму, с красно-черной лентой на рукаве, в черной балаклаве, с деревянной дубинкой и щитом.

Он стучал дубинкой по щиту, раздавая наставления хорошо поставленным командным голосом. Несколько групп парней в черных и зеленых балаклавах, вооруженных бейсбольными битами, деревянными дубинками, деревянными и жестяными щитами, отрабатывали тактику уличного боя без применения огнестрельного оружия.

Большинство ребят были в разношерстной военизированной форме, в велосипедных шлемах и строительных касках, в налокотниках и наколенниках, какие носят роллеры и скейтбордисты. У многих из них, подумал Алексей, был вид старшеклассников на каникулах или прогуливающих уроки.

Все это проходило на фоне глухой с облезшей розовой краской кирпичной стены офисного здания. Стену украшало крупное черное граффити Revolution.

— Че-е-е-е-репаха! — кричал Степан. — Щити над головою! Дубинки на флангах у роботі! Сунемося! Сунемося! Тримати стрій!57

Ребята, согнув колени, подняв щиты и образовав боевой порядок, называемый «черепахой», слаженно двигались в направлении другой «черепахи», у стены. Затем обе «черепахи» распадались на отдельных римских воинов и варваров, которые нещадно, со всей силы, лупили друг друга по щитам, тщательно избегая попаданий по голове и другим частям тела.

Алексей улыбался. Степан свирепел.

— Дитячий садок голімий! — сказал он, в раздражении бросив на мостовую палку и щит. — Ну як мені вести цю дошкільну молодшу групу на «Беркут»?! Все! Досить! Завтра в цей же час! Займатимемося хімією!58

Степан объяснил Алексею по секрету, что завтра будут учиться делать «коктейли Молотова», но снимать это захватывающее занятие ни в коем случае нельзя. Алексей понимал, что сегодняшние фото были «мимо», вряд ли их можно использовать в газете. Слишком дурацкие.

Детским играм в «черепаху» пришел конец уже на следующий день: на Грушевского загорелись первые покрышки и пролилась первая кровь.

* * *

В один из первых дней февраля 2014 года в военный аэропорт «Гостомель», неподалеку от Киева, прилетел борт без опознавательных знаков. Никто понятия не имел, откуда он. В графике его не было. Никто не знал, кто вел его до Киева. Диспетчеров и прочий немногочисленный персонал аэропорта в тот день распустили по домам, через час после начала работы, — на неожиданный «технический выходной».

Ан-72 встречала группа военных в форме без знаков различия. Из самолета пружинистой походкой в почти одинаковых темных курточках, черных вязаных шапочках и темных очках выходили похожие, как братья, парни лет тридцати. В руках у каждого был длинный футляр — саквояж, сродни тем, в каких носят духовые инструменты или удочки и спиннинги для рыбалки. Или оружие для охоты.

«Музыканты», «рыболовы» и «охотники» могли также сойти за команду биатлонистов. Только без лыж и палок. Было их около двадцати. Таможню они не проходили. Документов у них никто не проверял.

Из аэропорта разъехались на машинах без номеров по неприметным квартирам на рабочих окраинах, по двое в каждую. По пути следования ни один автоинспектор в городе их не остановил.

Ночь они провели «дома». Ни у одного из них не было мобильника. Только рации. Одна на двоих. С самого начала они разбились на пары. (Они встретятся снова 21 февраля, рано утром, в том же самолете, и улетят в неизвестном направлении…)

На следующий день прибывших без «инструментов» развезли по локациям. Они по нескольку раз проверили все входы-выходы, лежки и позиции стрелка и прикрытия и, разумеется, пути отходов и остались довольны.


20 февраля 2014 года

Утро началось со стрельбы за окном.

Алексей мог по звуку определить любое стрелковое оружие.

— «Калаши»… Так-так… Началось. А вот и СВД59.

Поспешно нацепив бронежилет, доставленный на днях Никой и Степаном, и отложив в сторону оранжевую строительную каску — «Это теперь бесполезная мишень», — Алексей с обеими камерами бегом спустился с седьмого этажа гостиницы «Дніпро». Во время войны только идиоты пользуются лифтом. На улице он сразу же оказался под обстрелом.

Пули свистели над Европейской площадью. Судя по звукам, стреляли из дробовиков, пистолетов и автоматов. Выстрелы доносились с обеих сторон.

«Беркут» отступал, волоча нескольких раненых. Некоторые из стражей порядка, оборачиваясь, на ходу отстреливались из коротких ружей резиновыми пулями и из пистолетов ПМ60 боевыми. Прямо перед гостиницей они погрузили своих раненых в автобусы, погрузились сами и рванули на полном газу вниз к Днепру, мимо Украинского дома, оставив на площади с полсотни растерянных молодых солдатиков Внутренних войск, вооруженных только дубинками и щитами.

От Майдана, из клубов тянущегося в серое небо черного дыма уже неслась в их сторону свирепая толпа в оранжевых и мотоциклетных шлемах, рассекая воздух палками, железными трубами и жестяными щитами с красными крестами. Еще миг — и на Европейской площади можно было снимать ледовое побоище для «Александра Невского — 2». Чем Алексей и занимался следующие десять минут, ловко уклоняясь от ударов дубинок с обеих сторон, лавируя между щитами, перепрыгивая через поверженных рыцарей…

Вполуха он старался прислушиваться к остальным звукам.

Стрельбы на самой Европейской больше не было. Остались осатанелость и остервенение кулачного боя.

Вдруг Алексей различил сухие очереди «калашниковых» со стороны Институтской и тут же ретировался с поля битвы — до того, как треснет, расколется лед и гениальная музыка Прокофьева увлечет на дно пока живых псов-рыцарей.

Сейчас он бежал так быстро, как мог, в сторону Майдана, где начиналась Институтская и где он уже различал одиночные выстрелы СВД, один за другим, будто пение кукушки в лесу.

* * *

Белая занавеска отделяла холл гостиницы «Україна» от главной на сегодня его части — морга. Скоро он станет моргом Небесной Сотни.

За занавеской крепко сбитый мужчина лет пятидесяти с бледным восковым лицом-маской и красными глазами, с застывшим в одной точке взглядом сидел на коленях у тела, покрытого окровавленной простыней, не в силах ее приподнять.

На нем была зимняя милицейская куртка темно-синего цвета, без погон, с меховым воротником. Коротко стриженные волосы еще не тронула седина.

Наконец, он приподнял край простыни, сразу узнал сына… И опять закрыл его лицо. Потом повернул голову в сторону, где лежали еще одиннадцать тел, тоже под окровавленными простынями. На некоторых, на уровне лиц, лежали бумажки с надписями красным фломастером.

Среди всего этого красного на белом было одно ярко-голубое пятно — военная каска, выкрашенная в голубой цвет. Внутри и снаружи она была перепачкана темной, быстро запекающейся кровью, а с левого бока на уровне виска зияла дыра.

Устым Голоднюк, девятнадцати лет от роду, студент с Западной Украины, из городка Збараж в Тернопольской области, должен был встретиться с отцом в одиннадцать часов утра на Октябрьской улице.

Устым был защитником Майдана с ноября. Договорились, что отец отвезет его домой, передохнуть.

— Я йому казав: «Ти обережніше там, не висовуйся, нам додому їхати»61, — рассказывал отец какому-то журналисту. Тот быстро писал карандашом в блокноте, как на прошлой настоящей войне. В дополнение к образу на груди у журналиста висела «Лейка».

Медсестра Ника сидела в углу, переводя дух. Рядом другой журналист задавал вопросы врачу. Ника вдруг вспомнила, где видела его раньше. Это был тот странный русский журналист, который, нацепив жовто-блакытную ленточку, задал Путину вопрос на украинском языке во время последней пресс-конференции, в декабре. Вопрос был абсолютно идиотский — введет ли Путин войска в Крым. Путин, естественно, назвал это домыслами и чушью, пообещав: «Мы шашкой махать не будем».

Ника перевела глаза на отца погибшего.

Тот продолжал рассказывать:

— «Тато, не хвилюйтеся! В мене є чарівна оонівська каска, нічого зі мною не станеться». Ось такі останні слова я від нього почув62, — Володымыр, отец Устыма, поднял каску и долго смотрел на запекающуюся кровь, потом поднес пробитую каску к лицу, словно стараясь почуять тающий запах и угасающее тепло сына, попытался что-то сказать, но речь его оборвалась на словах «блакитна каска»63.

У Устыма шансов выжить не было, как и у других одиннадцати, лежащих теперь рядом с ним. Так сказала журналисту главный врач мобильной клиники Самообороны Майдана Ольга Богомолец.

— Снайпер или снайперы работали профессионально, — повторила она уже на выходе тому же журналисту. — У всех ранения в сердце или голову. Все убиты пулей калибра семь шестьдесят два64. Стреляли на поражение.

Ника, глубоко вздохнув, снова отправилась на Институтскую, где продолжалась стрельба. На ней не было бронежилета. Сказала, что неудобно и он ей не идет! Зато на голове красовалась белая пластиковая каска с красным крестом. Мишень.

* * *

Алексей уже был в начале Институтской, напротив гостиницы «Україна», возле Октябрьского дворца — старого желтого здания с белыми колоннами.

Короткими перебежками пробирался вверх по улице. Мимо сверху улицы в сторону «України» бегом проносили раненых и убитых. Выше по улице работали короткими очередями «калашниковы» и одиночными выстрелами СВД.

Туда же, наверх, перемещались, согнувшись и перебежками, ребята в строительных касках и мотоциклетных шлемах с деревянными и жестяными щитами. Они были не вооружены. У некоторых из оружия были лишь деревянные палки.

«Цык» — сработала СВД. Один из ребят на другой от Алексея стороне узкой улицы упал на спину, уронил щит, задергал ногами.

«Цык» — тут же второй выстрел. У парня, который наклонился к раненому, из пластикового шлема вырвался фонтанчик крови. Он упал и замер. Первый раненый кричал, взывая о помощи.

Алексей снимал телевиком через улицу. Даже видел жуткую гримасу боли на лице раненого.

К раненому со всех ног снизу бежал невысокий щуплый паренек в белой каске с красным крестом.

«Б…дь! На нем даже бронежилета нет! Что за…?!!! Это же не парень! Это девчонка!!!!!!!!!!!!!!! ЭТО ЖЕ…!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!» — пронеслось в голове Алексея, пока он выстраивал кадр в видоискателе.

Ника подхватила раненого сзади под мышки, поволокла вниз по улице. Расстегнутая каска сорвалась у нее с головы. Красный крест улетел вместе с каской.

С противоположной стороны к ней метнулась темная фигура с двумя камерами наперевес, в бронежилете, без каски.

* * *

— Так… Хорошо… Первый в минус. Второй его тащит. Все правильно. Молодцы, ребята, — говорит себе под нос снайпер. — А ну-ка мы его утяжелим десятью-то граммулями.

Выстрел. В сердце. Объект свесил голову, затихает, ножками не сучит. С того, что тащил его, слетает каска. «От страха? Прицеливаемся. Плавненько, Сережа, плавненько… Б…дь, это ж девчонка. Стоп. К ним кто-то бежит…» Стрелок переводит прицел на бегущего. Говорит — уже громко:

— Журналист, по ходу! Две камеры.

— По журналисту минус, минус, — трещат наушники.

Стрелок переводит прицел на девчонку, к которой бежит журналист. Та повернула голову к бегущему. Висок под темными локонами в прицеле. Стрелок задержался на секунду, смахивая пот с бровей. Выстрел. Облако дыма, прилетевшее с Крещатика, на секунду закрывает ему обзор.

— Работу закончили, работу закончили. Конец связи, — доносится металлический голос из наушников.

Снайпер, даже не глядя, попал или нет, деловито встает на колени, складывает винтовку, скручивает каремат, закрывает окно. Профессионал…

* * *

В прыжке Алексей сшиб Нику с ног. Пуля попала ему в бок, сломала ребро через броник.

Ника лежала под ним.

Повернув к нему голову и глядя в его глаза, прошептала:

— Я тебя ждала… — и притянула к себе обеими руками.

Стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась. Ясное холодное небо над Майданом готовилосьпринять свою первую Сотню…

52 Независимости (укр.).

53 — Степан, иди-ка сюда! (укр.)

54 «спас жизнь моей девушке» (укр.).

55 — Всегда она куда-то лезет, приключений ищет. Теперь я ее одну ни за что не оставлю. Может, разбитой башкой теперь лучше думать будет (укр.).

56 «Долой банду!» (укр.)

57 — Че-е-е-е-репаха! Щиты над головой! Дубинки на флангах в работе! Двигаемся! Двигаемся! Держать строй! (укр.)

58 — Детский сад голимый! Ну как мне вести эту дошкольную младшую группу на «Беркут»?! Все! Хватит! Завтра в это же время! Будем заниматься химией! (укр.)

59 СВД — снайперская винтовка Драгунова.

60 ПМ — пистолет Макарова.

61 — Я ему говорил: «Ты поосторожней там, не высовывайся, нам домой ехать» (укр.).

62 — «Папа, не волнуйтесь! У меня есть волшебная ооновская каска, ничего со мной не случится» Вот такие последние слова я от него услышал (укр.).

63 «Голубая каска» (укр.).

64 Калибр СВД.


ГЛАВА VI. МЕДВЕДЬ-КОМБАТ

Бой был короткий.А потомГлушили водку ледяную,И выковыривал ножомИз-под ногтей я кровь чужую.Семен Гудзенко «Перед атакой»


17 января 2015 года. Краснокаменский Аэропорт

— Степа, дело пахнет керосином. У нас два тяжелых, — мрачно произнес Сергеич, грузный усатый старший лейтенант медицинской службы лет сорока пяти, самый пожилой из защитников Аэропорта. — Остальные трехсотые продержатся дня два-три, на подножном корму, а этих, Окуня и Акробата, нужно эвакуировать сегодня, иначе, как говорится, Аллаху акбар.

При этих словах ветеран перекрестился.

— Чекаємо на «ча́йок», Сєргєїч. Казали, буде цілих три сьогодні65, — ответил Бандер, перезаряжая «стечкин».

Все в Аэропорту знали Сергеича как Доктора Айболита, так к нему и обращались. Старожил — пять-шесть несменяемых ротаций, Сергеич был местным богом. Киборги ему поклонялись.

Очередной обстрел только-только закончился. Пыль и дымный пороховой смрад стеной стояли даже в КСП.

Сергеич перетряхнул свой медицинский рюкзак. Лекарства и прочие средства привезли волонтеры с неделю назад. На расстеленную на полу грязную белую тряпку с блекло-бежевыми пятнами от йода и темными, почти черными от крови среди прочего вывалилась блестящая упаковка презервативов. Наверное, случайно затесалась или какой-то остряк так смешно пошутил.

— Нас здесь и без этого добра пялят день и ночь, — пробурчал Сергеич и сунул упаковку в карман.

Осторожно перешагивая через стонущие мешки с ранеными и молчаливые с двухсотыми, в угол к Сергеичу пробирается парень лет двадцати, с горячим еще автоматом и в туго застегнутой каске.

Он контужен, почти ничего не слышит, быстро моргает слезящимися глазами, будто пытается длинными ресницами стряхнуть с глаз какую-то грязь, громко говорит, заикаясь. Из левого уха тонкой струйкой стекает кровь.

Сергеич привычно прячет сигарету в кулаке и почти обжигает руку, осматривая парня, водя молоточком перед его глазами.

— Поздравляю, будешь жить! — кричит Сергеич в солдатское ухо. — Отлежись сегодня! А вообще-то, в позиционном боестолкновении каску нежелательно застегивать, тем более так туго!

— П-п-п-п-почему?

— Если пуля, особенно семь шестьдесят два, попадет в каску, может шею сломать, и заикаться, сынок, больше не будешь!

— Сп-п-п-п-асибо, Д-д-д-доктор Айболит! — солдат кричит в ответ и довольный, будто доктор его спас от смертельного ранения, идет к столу пить чай, если повезет — горячий.

Во время последнего перемирия, в конце декабря, сепаратисты, усилившись свежими регулярными частями, прибывавшими из России чуть ли не по батальону ежедневно, воспользовались моментом. Они превратили местность, примыкающую к Аэропорту, в укрепрайон, с тремя фортифицированными, как в учебнике, линиями обороны, бетонированными блиндажами, дотами и дзотами, обступающими КАП с трех сторон.

Утром командир украинской десантно-штурмовой бригады с позывным «Майк», чьи бойцы сейчас держали Аэропорт, с ужасом обнаружил, что даже для эвакуации убитых и раненых посылать в КАП нечего и некого. За неделю вся его техника — четырнадцать БМП, БТРов и «мотолыг», — была сожжена или выведена из строя. Не говоря уже о потерях среди личного состава. В строю из двухсот пятидесяти двух бойцов (столько их было в начале операции месяц назад) осталось человек сто пятьдесят, включая тех, что в Аэропорту. В ангаре по соседству стояли две мертвые «бэхи», которые механики разбирали на запчасти. И только приданная арта работала более или менее исправно.

Батальон прорыва прибыл рано утром из Волновахи, как туристы, — на автобусах. Десантный батальон, предназначенный в том числе для деблокирования Аэропорта, насчитывал сто двадцать четыре человека личного состава вместо пятисот двадцати девяти по штатному расписанию.

И ноль техники из положенных тридцати двух единиц. Зеро! И это батальон, вышедший не из боя, а отдохнувший, переформированный!

Во втором батальоне усиления из той же бригады, что героически, успешно и с малыми потерями, держала оборону Аэропорта еще в октябре и ноябре, личного состава тоже было — кот наплакал. Каких-то сто двадцать человек, хотя и с боевым опытом. При этом, однако, батальон был переукомплектован по сравнению с другими частями на передке возле Красного Камня: четырнадцать «коробочек» (БТРов и БМП). Но этот батальон с такой необходимой именно сейчас техникой все еще был на марше. И даже не на подходе.

— Какой, на х…р, прорыв! Что это вообще, блин, за армия, в которой ни самолеты, ни вертолеты не летают, а десантники передвигаются на пассажирских, блин, автобусах! — больше у Майка слов не оставалось, кроме непечатных.

Единственным выходом представлялось занять «коробочки» у соседей из мотопехоты, расквартированной неподалеку на окраине Песок. Для этой цели командир и послал самого лучшего переговорщика, опытного боевого комбата Медведя.

Медведь был лысый, крепко сложенный мужик с огромными волосатыми, как у Кинг-Конга, лапами вместо рук. При этом среди своих и штабных он имел репутацию человека, способного уговорить кого угодно на что угодно. Одним только словом. Практически.

Все в бригаде, да и по всему фронту до сих пор вспоминали, как Медведь в октябре за пять минут провел успешную антиалкогольную кампанию в своем батальоне, который с тех пор слыл самым трезвым формированием во всей армии.

Дело было так.

После недели боев на передовой в Песках измотанный и израненный батальон Медведя отправили в оперативный тыл, в полуразрушенное Водяное, «на отдых».

Медведю на ночлег досталось «поместье» генерала СБУ, который скоропостижно скончался от разрыва сердца при первых обстрелах Водяного месяц назад.

В большом доме было шубохранилище, успешно расхищенное кем-то еще до Медведя, камин, сауна, пять спален и бильярдный стол с футбольное поле.

Улегся на этом столе Медведь, не верит своему комфортабельному счастью и нежданно-негаданно свалившейся на него роскоши. Лежит и смотрит на гигантскую хрустальную люстру под потолком… Вдруг хрусталь как-то странно зазвенел. Вроде и не хрусталь, и не в доме, а где-то рядом. Знакомый такой стеклянный перестук.

Выскакивает Медведь на улицу, а перед домом, где проезжая дорога навсегда теперь кончалась тупиком, разгружают из его командирского джипа привезенные откуда-то ящики с пивом и водкой. Отдыхать — так отдыхать! Уже целая пирамида из ящиков стоит. Закуски просит.

Медведь кинулся назад в дом, ухватил свой АКМ и опять на крыльцо.

— Лежать всем! Кому сказал, уроды х…евы! — зарычал Медведь по-тигриному. Бойцы, их было трое, отскочили за машину, плюхнулись ничком в грязь. Такого злого Медведя они еще не встречали.

Медведь расстреливал брестскую крепость из водки и пива, пока не кончился рожок. На выстрелы сбежался весь батальон, томящийся в ожидании посланцев.

— Где взял, гаденыш? — Медведь поднял одного из бойцов за шкирку из грязи. — Расстреляю, сука! Где взяли?!

— В шалмане у Руслика, — запричитал боец.

Медведь бросил его, как невесомую куклу, обратно в грязь. Впрыгнул в свой джип, развернулся на месте с ревом мотора и дождем из грязи, будто в кино, — и машина понеслась в конец села к шалману.

Шалман Руслика оставался единственным «супермаркетом» в Водяном, да и на мили вокруг. Торговал Руслан, пришлый то ли молдаванин, то ли цыган, исключительно паленой водкой и пивом. Ну и сигаретами и закуской какой-то вяленой.

Медведь уже однажды культурно предупредил предпринимателя, что ликеро-водочный бизнес на крови пора кончать. Руслан, похоже, намека не понял. Несмотря на дулю в пол-лица под левым глазом.

У полуразваленной халупы с затянутым целлофаном окном Медведь развернулся на полном ходу так же, как на старте гневного автопробега. Не глядя, есть в шалмане кто или нет, комбат кинул в окно «лимонку» и не останавливаясь поехал назад.

Оглушенный взрывом, Руслик стоял на заднем дворе со спущенными штанами в проеме гнилого деревянного сортира с оторванной дверью и молился своему богу, уставившись на дымящийся, полуразвалившийся шалман. «Е…ая война!» — закончил свою молитву Руслан, натянув штаны и перекрестившись пять раз.

Больше Руслика по обе стороны линии фронта никто не видел, а в батальоне Медведя воцарился «сухой» закон.

На локальные «терки» с сепарами по перемирию от украинцев ходил исключительно Медведь. Он стал легендой после того, как в августе первым пошел на прорыв котла под Иловайском и вывел оттуда пешком более ста человек. Сам шел с ними рядом шесть дней. Расстреляли весь БК, пили воду из луж, если попадались по пути, ели траву, но шли — и вышли к своим. И раненых донесли. Тех, что в дороге не умерли.

Медведь сразу же договорился с командиром соседей «за две «бэхи» и одну «мотолыгу». Но возникла непредвиденная и, похоже, непреодолимая сложность. Механы наотрез отказывались ехать в Аэропорт. А чего туда ехать, если это билет в один конец? Они прекрасно знали, что на этом «маршруте следования колонны» последнее время сгорает все, что движется.

Формально Украина не находилась в состоянии войны с Россией. Высокое руководство постоянно твердило о «прямом вторжении российских войск», что было чистой правдой и очевидным фактом. Но по причинам, не подлежащим обсуждению, это же руководство не объявляло в стране военное положение и продолжало именовать войну на Донбассе застенчиво-бюрократической аббревиатурой АТО.

В результате солдат, водитель-механик, да кто угодно мог отказаться даже в боевых условиях выполнять приказ, и максимум, что ему грозило, — выговор. Ни военного трибунала, ни штрафбата.

«Героизм и любовь к Родине, как и отсутствие их, дело, конечно, добровольное, но не до такой же, блин, степени», — в который раз подумал Медведь перед разговором с маленькой группой механиков-водителей из соседней бригады, которые не желали ехать на смерть.

— Хлопцы, значится, так, чтобы вы не ссали кипятком во время этого приключения, я поеду вместе с вами, вот сяду в «мотолыгу» рядом с тобой… — Медведь указал на худого долговязого парня. Это был водитель МТЛБ в грязной замасленной синей матерчатой курточке с драным облезшим меховым воротником. Такие курточки носят ремонтники-поденщики на дешевых придорожных автостанциях. — Там все равно стрелок не особо нужен, калибр не тот. Ребята! Правда! Ну чего вы ссыте? С вами поедет сам Медведь, блин. Вы про меня слышали?

Три водителя угрюмо закивали, глядя под ноги и топчась при этом на двадцати трех своих бычках.

— Со мной все отовсюду выходят живыми, даже из самой жопы.

— Мы-то не выходим, а, типа, входим вместе с вами в эту самую… — попытался сострить один из троицы.

— Короче! Вы все знаете и поняли, — не обращая внимания на военно-полевой сарказм, продолжил Медведь. — Хлопцев надо вытаскивать! Кто, если не вы? И я похлопочу перед вашим командованием об отпуске и о наградах, если что…

Медведь понял, что переборщил с этим «если что». Похоже, все испортил. Однако в этот раз, к счастью или, как позднее оказалось, к несчастью, он был неправ.

— Да х…й с ними, с наградами вашими, с них сала не срежешь, — неожиданно заговорил самый старший, с размазанным по впалой небритой щеке машинным маслом, со сбившимися в колтуны седыми висками на давно немытой и нечесаной голове. — Короче, мы, это… Мы того… Поедем… Потому что, это, значится, с вами, товарищ Медведь.

Медведь улыбнулся, переводя дух, и чуть не сострил, типа «тамбовский волк тебе товарищ, товарищ ссыкун», но прикусил язык.

В диспетчерской башне Аэропорта отряд меньше взвода уже три дня отбивал танковые и пехотные атаки сепаров. От самой вышки осталась одна треть рваного железа и искромсанного бетона. Позицию держать больше не было смысла. Как будто был какой-то смысл держать в Аэропорту все остальное…

Маршрут был простой и в то же время — сложный. Задача поставлена предельно ясно: забрать всех — раненых, живых и мертвых из башни, проехать мимо никем не занятой (по последним данным разведки) пожарки к новому терминалу, оставить боеспособный л/с66 для усиления терминала, забрать всех раненых и убитых — и домой, на базу. Всего-то делов.

Выезд назначили на пять утра. Сверили часы. Двое только при этом поняли, что часы у них стоят, так давно на них не смотрели.

«Почему мы всегда должны выезжать на б…дском героизме? — думал Медведь, пока шел домой, в часть, по быстро замерзающей, уже не хлюпающей, а потрескивающей под ногами грязи. — Почему мы сами все, б…дь, время загоняем себя в эти котлы и окружения, ничего не делаем, пока жареный петух не клюнет, а потом на героизме выезжаем, с такими, б…дь, потерями? Зачем, б…дь, держали этот бессмысленный КАП? Ради какой, б…дь, стратегической цели? А теперь, Медведь, бери, б…дь, людей, которых нет, бери, б…дь, машины, которых вообще, б…дь, нет, и разруливай, б…дь, этот гребаный ад, да? Так, б…дь, получается, так, б…дь?»

Рядом просвистела шальная, похоже, мина. Медведь грохнулся в лужу у опрокинутого, пробитого сотнями осколков жестяного забора. Мина шлепнулась в лужу размером побольше, метров за тридцать от той, в которой он лежал лицом вниз.

Медведь даже сразу не расслышал звука взрыва, словно лужа на секунду засосала мину в свою тонну грязи. Ну, вот на второй секунде (как же растягивается военное время, пока его уже нет для тебя) вроде как взорвалась, подняв цунами густой грязи и опустив все это на спину офицеру.

«Теперь я со всех сторон замаскирован», — подумал Медведь, поднялся, подобрал автомат и продолжил путь, не пытаясь стряхнуть грязь ни с себя, ни с оружия.

И тут он попал в зону действия сети и услышал сигнал прибывшего сообщения.

«Ты не забыл, сегодня Д.Р. у Сашеньки. Мы тебя любим и ждем», — написала жена.

Младшему из троих сыновей (после войны Медведь пообещал жене девочку) исполнилось три года. Тот еще толком не говорил, но уже рисовал танки и самолеты. И папу с ружьем.

«Б…дь!!!! Как я мог забыть?!» Медведь попытался набрать Настю, но зона исчезла. Тогда набрал и отправил сообщение: «Поздравляю, целую, люблю. Скоро приеду» Смс уйдет само, когда появится призрачная зона.

Последний раз они виделись около месяца назад, дома, в Харькове — первый раз с конца августа, когда он вышел из окружения и батальон формировали практически заново. Пятьдесят шесть убитых, остальные все раненые — из двухсот человек, что были с ним в аду под Иловайском. Тогда Медведь провел целых три дня дома, а вот в крайний, как тут все говорили, а не последний, раз успел домой только на ночь, когда его послали за двумя новыми БМП-2. Пять часов был с ней и со спящими мальчишками. Когда утром уезжал, не стали их будить. Настя плакала так, что и без детей слез хватило.

Здоровенный мужик, весь в липкой, медленно стекающей грязи, замерев, стоял посреди разрушенного села, посреди бесконечной войны. И… беззвучно плакал.

В пять утра бронеколонна выдвинулась к КАПу. Первым пустили «бэтер». Вторым шел МТЛБ, замыкала колонну БМП. Медведь был в головной машине — так мобильнее и надежнее управлять. Все три машины были под завязку загружены БК, едой, водой, шмотками, медикаментами.

В «мотолыге» вместо двенадцати человек было четверо, в «бэтере» — двое, Медведь и механ Вася, тот, что накануне за всех принял решение ехать. В «бэхе» — четверо. Все по минимуму — вывозить обратно нужно было втрое больше людей. Из одной башни надо было забрать человек двадцать, если, дай Бог, еще живы. Судя по канонаде и радиообмену, бой там продолжался с самого вечера, ночь напролет.

Только въехали на взлетку возле башни, первые две машины проскочили, а БМП зажгли. Долбанули из гранатомета прямой наводкой в топливный, из засады. Видимо, ждали. Разведчик Ждан на ходу открыл задний люк «мотолыги». Из БМП никто не выбрался. Машина уже горела как факел. Не сбавляя ходу, поехали дальше.

Подъехали к башне, пришкерились с северной стороны, чтобы сократить сектор обстрела. Оставшиеся в живых защитники уже сидели и лежали внизу, среди руин рухнувших этажей. Мертвые и живые. Живые, кто мог, отстреливались наугад, на вспышку, мертвые терпеливо ждали.

Раненых человек восемь. Шестеро на ногах. За командира — старший сержант с позывным «Налим». Минут пять размещали раненых, пока те, что на ногах, вели бой. Стали засовывать в «мотолыгу» семь мешков с трупами.

В глухой темноте промозглого утра, посреди слепого стрелкового боя, распределились по машинам, как могли. Трехсотых прибавилось. Двухсотых вроде нет.

К Медведю в «бэтер» влезли легендарный корректировщик и пулеметчик Феличита, который не покидал башню с октября, целехонький, и еще пятеро с ним, все на ногах.

Неожиданно пришлось задержаться. Не все уместились в «мотолыгу», как ни прессуй.

— Все, двухсотых оставляем, б…дь! — крикнул Налим.

— Едем все! — ответил рыком Медведь. — Так, б…дь, веселее! Вяжите мешки с двухсотыми на броню, на рамы! Бегом, б…дь! И только когда, матерясь и отстреливаясь, перекантовали трупы на рамы, машины двинулись дальше.

На подъезде к пожарке оказалось, что разведка ошиблась. Из пожарки их здорово причесали ДШК67 и, похоже, «Утес». Ну, и пару гранат до кучи, из РПГ. Мимо в этот раз.

Медведь принял решение в самоубийственный бой не вступать, а обходить пожарку на скорости через насыпь. Вася фиксанул под обстрелом, слишком задрал на подъеме скорость. БТР занесло, и машина перевернулась на спину, напоминая огромного железного жука с вращающимися, как беспомощные лапки, колесами. «Мотолыга» пошла дальше без остановки.

Замес был крутой. Трупы на броне постепенно превращались в решето.

Медведь открыл люк и тут же увидел — со стороны пожарки летит светлячок. Прямо к ним. Водила не выключил свет внутри. Открытый люк выдал их в темноте.

Вспышка, удар. Медведь закрыл руками лицо, открыл глаза и увидел, что горит. Попытался сбить пламя. Вывалился из люка, лицом в свежевыпавший снег. Снег зашипел. Медведь не чувствовал лица. Сбив пламя, потянулся назад к люку, чтобы достать автомат, увидел, что водила свернулся калачиком. Дернул его за плечо — голова, как резиновая, упала на бок. Лицо словно срезало. Одна каша кровавая.

— Прости, Вася. Не повезло в этот раз, — только и успел прошептать комбат. В этот момент уже все трещало у него самого в голове. Искры в глазах. Темнота. Потеря сознания.

Когда Медведь пришел в себя, он лежал на животе на асфальте. Кругом — городские дома. Башка раскалывалась. Рукам жутко неудобно. Все ясно: связаны за спиной.

Плен. Уже светало. Вокруг холодно и серо. Их посадили на колени посреди улицы. Всех, кто был в БТРе, кроме водителя.

— Я, Ваха, если кто не знает, — заговорил, скорее даже закричал, почти сорвавшись на фальцет, высокий смуглый молодой чернявый человек без шапки с короткоствольным «калашом» и с «геройской» оранжево-черной лентой, символом так называемой путинской Новороссии, свисающей из форменного кармашка на рукаве. Ваха, несмотря на позывной, говорил по-русски без акцента.

Медведю показалось лицо Вахи знакомым. Где он его видел?

Голова кружилась, гудела. Кожа на лице саднила нестерпимо. Правая щека вздулась так, что он мог ее видеть краем глаза.

Рядом с Вахой выросла фигура с телекамерой на плече в синей каске с надписью «Пресса» и в синем бронике с надписью Like News.

«Все ясно, это ж психованный командир бандитов по кличке Ваха, который не вылезает из сепарских новостей. Может, хоть на камеру не будут кости ломать», — подумал комбат.

В этот момент Ваха поравнялся с ним (увидел, что по возрасту и по форме офицер, не ниже майора), остановился напротив, ладонью в лоб поднял ему голову и спросил:

— Ты, что ли, командир?

Медведь молчал.

— Отвечай, боров, когда спрашивают! Или не кормили еще? — Ваха резким движением сорвал желто-голубой шеврон с рукава Медведя, сунул ему под нос, пытаясь запихнуть в закрытый рот. — Жри, падаль, кому говорят! Жри, гнида! У вас, у карателей, щас завтрак должон быть по расписанию!

Он отдал автомат одному из своих солдат. Их было человек пятнадцать, в новой зимней утепленной зеленой форме с черными наплечниками и нарукавниками от локтя, как у военных бухгалтеров, если такие на войне бывают. Почти у всех на головах черные балаклавы. Некоторые в касках, некоторые в черных вязаных шапочках. Берцы у всех новые, чуть ли не блестят. Стояли молча, широко расставив ноги.

«По выправке — профессиональные военные», — подумал Медведь. Между тем Ваха достал из кобуры ТТ и рукояткой со всего маху ударил его по темечку. Комбат опять потерял сознание.

Вновь очнулся уже на полу в каком-то ангаре-гараже. На стенах тут и там на железных штырях висели старые и новые покрышки.

Он и его ребята лежали на полу. Лица у всех в крови. Вместо профессионалов в балаклавах вокруг стояли бандитского вида персонажи, без балаклав, в камуфляже, с кусками железной арматуры в руках.

— Значит, так, фашисты х…вы. Мы у вас в «коробочке» пулемет нашли, — кричит Ваха, покручивая бейсбольную биту в руке. — Кто из вас пулеметчик? Кто вчера с башни покрошил моих парней?

Молчание. Без всякой команды камуфляжи начинают бить арматурой лежащих на полу. Удары, крики, стоны, снова удары.

Через минуту избиение прекращается. Слышно тяжелое дыхание тех и других. Кто-то стонет, кто-то уже нет. Двое лежат без движения.

— Ну что, твари? Память не вернулась? — кричит Ваха, поднимает руку с битой и тремя часами на запястье.

— Все, харе-маре! Я пулеметчик с башни, — говорит Феличита, по жизни Саша Полунин, русский парень двадцати шести лет, школьный учитель физики из Сум.

Феличита не успевает выплюнуть кровь из разбитого рта, как на него сыплются удары арматурой со всех сторон. Уже безжизненное тело пулеметчика сепары яростно пинают ногами, минуты две-три.

— Все, парни! Хорош! — кричит с сильным кавказским акцентом молодой сепар в черном комбинезоне. Нагибается над телом Феличиты, щупает пульс. — Дышит еще. Балныца нужно.

В ангаре мертвая тишина.

Ее нарушает другой кавказский голос, откуда-то позади толпы.

Не крик, не громко, раздельно:

— Балныца, гавариш? А курорт, море Черное, шашлик-машлик нэ нада?

Толпа расступается. Невысокий плотный кавказец средних лет, бритоголовый, с рыжей бородой, медленно, вразвалочку, на крепких, коротких и кривых ногах выходит вперед. В одной руке — ТТ, в другой — длинный прямой кинжал.

Он протягивает кинжал молодому, склонившемуся над Феличитой. Говорит что-то резко и гортанно — на своем языке.

Молодой смотрит в глаза рыжему, отвечает что-то тихо и коротко. Отводит протянутый кинжал рукой и резкими шагами почти выбегает из ангара.

Все молчат. Опять слышно только тяжелое дыхание и стоны тех, что на полу.

Старший медленно кивает, что-то говорит сам себе. Вставляет кинжал в ножны на боку, опускает руку с пистолетом в сторону Феличиты и дважды стреляет тому в голову. Разворачивается и выходит.

«Совсем племянник оборзел. Учить надо уважать старших», — думает командир батальона Шамиль Бараев, пока медленно и тяжело шагает в сопровождении вооруженной до зубов охраны в черном по тихим, серым, безжизненным улицам Красного Камня. Еще один день в чужом городе не задался.

— Что ж вы делаете, сволочи?! — Голос Медведя нарушает липкую и потную тишину в ангаре. — Он же просто солдат, как и вы!

Все вокруг молчат, пока к дерганому Вахе не возвращается речь.

— Какие вы, на х…й, солдаты! Вы фашисты е…ные! Бандеровцы, б…дь! — истерит он.

Выключив свет, Ваха и его люди выходят из ангара. Лязгает железо замка. Тьма падает на Медведя и его людей, как тяжелый занавес…

 

В километре от ангара, где на холодном бетонном полу истекали кровью украинские киборги, в новом терминале ночная тьма постепенно сменилась промозглым днем, без неба, без воздуха. Сплошная гарь.

Все готовились к прибытию «чайки». Стрелки, пулеметчики на позициях. Алексей сидел под подоконником пустого окна, сквозь которое вместо света и воздуха внутрь здания вползал пороховой дым. Он проверял камеры, выставлял режимы, протирал оптику.

Остальные лязгали затворами, выставляли свои режимы и свою оптику. Профессор и Тритон стояли у самого окна. Профессор аккуратно положил свой автомат рядом со снайперской винтовкой Тритона с внешней стороны окна на груду мусора.

Ждали.

Мертвые в мешках сложены почти штабелем снаружи. Раненые с забинтованными головами, руками и ногами сидели и лежали за этой страшной пирамидой. Кто-то стонал, кто-то просил воды, которая закончилась еще вчера.

— У меня не в живот… не в живот… — широко разводя руками, будто плывет, хрипит раненый с толстой грязной, окровавленной повязкой поверх глаз, из которой торчат красные, уже чернеющие, нитки. Он пытается объяснить, что не в живот ранение. Чтобы дали воды. — Хлопцы, дайте глоточек, губы, на х…р, высохли совсем, дышать не могу.

Юрка-Паровоз, в хорошем смысле затычка в каждой бочке, придерживает раненому голову одной рукой, а другой подносит флягу к запекшимся губам. Тот начинает жадно и судорожно, с присвистом, глотать, так что кадык крутится, как бильярдный шар в лузе.

— Харе, харе, — отбирает флягу Паровоз. — Тебя через полчаса напоют, как коня. А щас губы смочил и харе.

— Дякую, дякую68, — скороговоркой отвечает раненый и сморкается кровью в закопченную ладонь, широким движением вытирая потом руку о разгрузку на груди.

— Едут!

Из тумана и дыма по взлетке в сторону терминала вползало что-то непонятное и жуткое, обвешанное мертвыми телами в мешках и без мешков, пробитыми десятками пуль и осколков.

Неожиданный звук пришедшего телефонного сообщения в кармане Алексея рассек тишину в терминале, словно первый такт похоронного марша.

Все повернули головы на этот звук, будто это сообщение было каждому из них.

И на самом деле оно могло быть каждому из них:

«Ты где? Ты как? Думаю о тебе…»

«Где я? В аду», — хотел написать в ответ Алексей, но раздумал, выключил телефон и сунул в карман.

65 — Ждем «чаек», Сергеич. Говорили, будет целых три сегодня (укр.).

66 Л/с — личный состав.

67 ДШК — советский крупнокалиберный пулемет разработчиков Дегтярева и Шпагина, принятый на вооружение Красной Армии в 1938 году.

68 — Спасибо, спасибо (укр.).


ГЛАВА VII. МБЧ

…и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом…Откровение Иоанна Богослова


17 января 2015 года. Мордор

Даже наедине с самим собой он, как ему казалось, восседал, а не сидел на стуле. Спину держал прямо, косился на отражение в зеркале на стене справа. Стул был высоковат для его роста, но маленький лысеющий худой человек все-таки дотягивался ногами до пола. Было не очень удобно, но очень важно для него. Он был одновременно и низко и высоко. Он был маленький и в то же время очень большой человек.

Его так и звали — Маленький Большой Человек. В эпоху, когда вокруг все другие большие люди были президентами, а некоторые даже избирались народом, он был царем. Царем горы, как сам любил пошутить. Если серьезно, он был царем огромного Азиатско-Европейского Государства. Сначала называли его Европейским, а потом, когда со всеми соседями, ближними и дальними, перессорились, стали называть Азиатско-Европейским. Соседи для краткости называли его просто — Мордор.

Жители АЕГ обижались за такое прозвище и в ответ отказывались покупать в этих странах цветы, а еще — сыр, сметану, сливки, шпроты. Мало кто из них помнил, как раньше называлась их страна, потому что учебники истории переписывались при каждом новом отце народов, который приходил во дворец ненадолго, а оставался навсегда, пока не умирал. Из всех только один ушел сам. И только он был президентом. Остальные были цари и короли, включая нынешнего царя горы, которого и привел за ручку тот единственный, вконец спившийся президент.

Во дворце не было ни одной женщины. Но зато вооруженной охраны было столько, что в случае непредвиденных обстоятельств и золотая табакерка оказалась бы лишней. Он отогнал эту мысль, как назойливую муху от паровой котлеты, которую, тщательно прожевав, заел кусочком белого хлеба и запил глотком подогретой минеральной воды. Разумеется, негазированной.

Его величество вытер тонкие бесцветные губы теплой влажной салфеткой, встал и с некоторым усилием, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу, пошел в сторону двери.

Как только охранник открыл перед ним дверь, он вышел в коридор уже почти прямо, одну руку держа неподвижно, а другой отмахиваясь в такт шагам, словно на боку у него висела сабля или болтался кортик.

Однажды кто-то из приближенных ему сказал, что походкой он напоминает адмирала Колчака. Вероятно, в кино увидел. И решил, что это прозвучит для него как комплимент — адмирал как-никак, а не жандармский подполковник.

— У меня бы Колчак и до Иркутска не добрался, — ответил он тогда. — Максимум до Екатеринбурга.

И посмотрел на подхалима хоть и снизу вверх, но так, что тот не смог выдохнуть набранный в себя воздух.

* * *

Маленький Большой Человек не всегда жил во дворце. Мальчиком он обитал (именно обитал, потому что жизнью назвать это было нельзя) в грязном питерском дворе, больше похожем на пустырь, в котором сверстники, поднимая клубы пыли, день и ночь гоняли в дыр-дыр69 мячом со шнуровкой, который очень больно попадал в лицо.

В детстве он не был таким спортивным, как сейчас. В футбол играть не умел и не любил, особенно когда его, как самого хилого, ставили на ворота, где ему одинаково не нравилось и ловить мяч, и уворачиваться от него.

Он вообще был нелюдимым мальчиком. Сверстники его не замечали из-за хлипкости и малого роста.

К книгам, лекарству от одиночества, его тоже не влекло. Дома книг не водилось, а те, что были в школьной библиотеке, читать было скучно и неинтересно. Его не занимали ни Тимур с его придурковатой командой, ни Васек Трубачев с его малохольными товарищами. В «Судьбе барабанщика» единственным привлекшим внимание персонажем оказался зловещий старик Яков — герой Гражданской войны с орденом Красного Знамени на гимнастерке, на поверку оказавшийся матерым иностранным шпионом и террористом. Читая книгу, он легко догадался о сущности старика Якова с самого момента его появления и недоумевал, отчего этого никак не мог понять мальчик Сережа — тот самый юный барабанщик, попавший в нехорошую компанию. Но это все были детские забавы.

Свою первую серьезную книгу он прочел классе в восьмом. Называлась она «Щит и меч». В увлекательно написанной истории рассказывалось о героической борьбе советских разведчиков в глубоком вражеском тылу во время Великой Отечественной войны. Главный герой — советский капитан Белов, он же Вайс — стал его тайным кумиром. Белову хотелось подражать, стать таким, как он. Увидев последовавшую вскоре экранизацию, он еще сильнее влюбился в этого реального — как казалось ему тогда — героя. Главный герой в изящном исполнении Любшина не был таким мачо-красавцем, как сначала настоящий, а потом перековавшийся фашист (Янковский), а скорее невзрачным меланхоликом. Но и в этом образе он сразу же внушал доверие своим достоинством, своим искренним патриотизмом, своим знанием немецкого языка. Хотя, если быть совсем честным, ослепительно красивая эсэсовская черная форма, которую герой Янковского носил в силу служебной необходимости, нравилась романтическому (в те былинные времена) МБЧ гораздо больше.

Эта книга и этот фильм во многом предопределили выбор им жизненного пути, который начался еще до получения формально необходимого для этого высшего образования. Он поступил в университет на юридический. Но незадолго до этого, сразу после окончания средней школы, он постучался в двери одного печально известного учреждения под названием КГБ и спросил, не нужна ли помощь. Там сказали, что очень нужна, но «сначала, пойди подучись, сынок», и направили в университет с первой его, еще неофициальной «легендой» — «студент». Чем он занимался в университете, достоверно не известно, но по той же легенде — «учился».

Его сокурсники, как обычные, нелегендированные студенты, ничего особо академического не делали, а в основном пили пиво, портвейн и гонялись за девчонками. Они с трудом засаживали себя за учебу (по мастерскому приготовлению и использованию «шпор» — шпаргалок) за неделю до экзаменационной сессии и сторонились тихого, застенчивого и усидчивого «студента», инстинктивно чувствуя подвох.

«Ага, боятся, — с тихой радостью думал МБЧ. — Это хорошо. Значит, уважают».

* * *

Маленький Большой Человек внес себя в зал для конференций.

Здесь его ожидал тайный советник Слава Жмурков.

Никто не знал, как правильно звали Жмуркова по имени. Вячеслав? Ростислав? Святослав? Быть может, Мстислав? У этого уменьшительного было много полных вариантов. Жмурков никогда не представлялся собеседникам полным именем, а на вполне естественно звучащий вопрос «Простите, как вас следует звать-величать по батюшке?» неизменно отвечал: «Можете как вам угодно. Вот только по матушке — не надо… А вообще — просто Слава». Полное имя Жмуркова было тайной. Все знали его только как Жмуркова. Сам же он вообще никогда ни с кем первым не заговаривал и не интересовался, как зовут его собеседников, если ему все же приходилось вступать в разговор с неизвестными людьми. Все окружающие МБЧ царедворцы знали, что Жмурков держит их за полное говно и при необходимости сольет в унитаз любого и недрогнувшей рукой спустит воду.

Знали они также и то, что на языке самого МБЧ это называлось — «замочить в сортире». Когда-то много лет назад Жмурков, еще и близко не стоявший в ту пору ко дворцу, якобы сообщил эту шутку только что взошедшему на трон МБЧ во время какого-то большого приема банкиров и бизнесменов, среди которых тогда вращался. Царю шутка понравилась. Он решил приблизить Жмуркова к себе, еще не зная точно, в качестве кого — шута или секретаря. Царедворцы и глазом, как говорится, моргнуть не успели, как этот никому прежде не известный проходимец превратился в первого советника. И вот уже много лет он что-то тайно советовал МБЧ, после чего тот сначала стирал в порошок дома, поселки и целые города в своей стране, а потом переключился на полуострова и волости в соседних странах.

Жмурков стоял, прислонившись спиной к камину из розового мрамора, в позе Мефистофеля. Одна нога, чуть согнутая в колене, опиралась на мысок. Рука поддерживала локоть другой руки, на кисть которой опиралась его голова с задумчивым, погруженным в себя лицом с орлиным носом и черными, бездонными, как угольная шахта, глазами. Как и положено при его сущности, Жмурков был одет во все черное, начиная с черного трико. Воротник-стойка антрацитово-черной рубашки вместе с большим и указательным пальцами правой руки подпирал точеный холеный подбородок с глубокой ямочкой.

«Шпаги не хватает для полноты картины», — неприязненно подумал МБЧ, увидев Жмуркова. Зная его полтора десятка лет, МБЧ постоянно ловил себя на мысли, что Жмурков не тот человек, за кого себя выдает. Если вообще — человек… Но об этом думать как-то не хотелось.

МБЧ слегка кивнул в ответ на глубокий поклон тайного советника и прошествовал к трону, придерживая невидимый кортик. Усевшись, взглянул на часы Blancpain Léman Aqua Lung Large Date на правой руке.

— Что-то наш милейший Воевода сегодня запаздывает, — негромко, словно самому себе, произнес Жмурков. Он замечал любое движение хозяина. — Видать, новости не слишком радостные.

Воеводой в их интимном кругу именовали министра обороны.

У всех его царедворцев были клички. Использовались они только или в тесном кругу, без посторонних, или за глаза — когда двое или трое «перетирали» тему, в которой фигурировал кто-то еще из своих помимо них. Одного величали Солдатом, другого — Матросом, третьего — Академиком. У последнего была фамилия Преображенский, которой он гордился, утверждая, что она якобы дворянская — тем самым как бы намекая, что прочим безродным мудакам из царского окружения он не чета. Были среди них также Окурок, Моль, Рыбий Глаз, Фуфел и Крокодил. Но самым мерзким считался тип по кличке Гангрена. Этого боялись и ненавидели все остальные. Кроме великого и ужасного Жмуркова, который однажды, словно невзначай, сказал, что если лучшим средством против мигрени является гильотина, то гангрена излечивается посредством циркулярной пилы — раз и навсегда.

У самого царя была кличка Папа — именно так, коротко и ясно. Кто и по каким формальным основаниям ее на него навесил — никто не знал. Однако всем было известно, что МБЧ воспринял кличку благосклонно и даже позволял себе на нее отзываться — в тех редких случаях, когда хотел продемонстрировать свое максимально доброжелательное отношение к какому-то из приспешников.

Жмурков никогда не пользовался этой негласной привилегией. Он всегда называл МБЧ или полным титулом, или же строго по имени-отчеству — Вадим Вадимович. Тем самым явно давая понять всем прочим окольничим и постельничим, что он — это он, а они — это куча говна, не заслуживающая ничего, кроме того, чтобы быть замоченной в сортире. Когда придет соответствующее историческому моменту время…

— Ничего, — ответил МБЧ, удобнее устраиваясь на троне. — Подождем. Мы же люди не гордые. Не правда ли, господин тайный советник?

Жмурков едва заметно улыбнулся, картинно разведя при этом руками. Сей жест, по-видимому, должен был означать: если уж Магомет не идет к горе, то и горе тем более не следует спешить.

Царь оценил мимику тайного советника и тоже еле заметно скривил губы в улыбке. Они давно уже понимали друг друга без слов.

Оба знали, что сегодня Воевода более двух часов протомился в комнате ожиданий на первом посту. После чего по специальному указанию МБЧ подвергся унизительному испытанию. А именно: его несколько раз прогнали через рамку металлодетектора, заставили выложить из карманов все, включая портсигар, ключи и три мобильника. Пусть понервничает. Пусть почувствует, наконец, «чрезвычайность ситуации».

Царю понравилось это словосочетание (до последнего повышения Воевода отвечал в стране за чрезвычайные ситуации). И он повторил его вслух, слегка присвистнув на начальном «ч» — легкий дефект, на который он не обращал внимания в детстве и от которого потом, когда попал в «контору», не мог избавиться, как ни старался. Особенно это мешало теперь, на царстве.

Не так давно ему составили речь, из которой постарались исключить все шипящие и свистящие. Но после двух репетиций ему показалось, что речь несколько потеряла в образности и выпуклости.

Образность. Выпуклость. Скрепы-шмепы. Он не верил своему коллеге Штирлицу, что запоминается, как правило, лишь последняя фраза. Он верил в то, что запоминаться должно все. Потому что главное — не что говорится, но кто это говорит.

Дверь приоткрылась. Ненамного — ровно настолько, чтобы в образовавшийся проем мог протиснуться тучный министр, запыхавшийся и вспотевший. Оказавшись внутри, он вопросительно взглянул на МБЧ и ломанулся было прямиком к нему.

МБЧ остановил министра жестом и взглядом. Тот послушно потек за другой конец стола, где ему указали на стул.

Жмурков тоже уселся — но не рядом, а чуть поодаль, сбоку от стола.

— Наслышан, наслышан, — глядя на глыбившуюся вдали фигуруминистра обороны, произнес МБЧ ироничным, как ему представлялось, и в то же время полным державного могущества тоном. — Киборги, киборги… Орки, орки… Что там происходит, в конце концов, в этой республике, как бишь она у вас там называется?

— ККНР, — бухнул Воевода и затравленно взглянул на Жмуркова. Каждая его встреча с МБЧ начиналась с того, что ему приходилось отвечать на этот издевательский вопрос.

— Красно-Каменская Народная Республика, — отчетливо расшифровал Жмурков, не замечая министра обороны. Как и тот, он тоже делал это не меньше двух раз в неделю. И никогда не реагировал на мимику чурбана в погонах.

При дворе Жмуркова не любили и боялись. Почитали интеллигентом. Этот термин почти столетие использовали для отрицательной характеристики личности и к нему часто добавляли определение «гнилой».

Несмотря на окружающую его плохо скрываемую, мягко говоря, нелюбовь, Жмурков настолько вошел в образ интеллигента, что однажды даже написал пьесу «Ноль на ноль не делится» и опубликовал ее под псевдонимом Жмуриков, чтобы никто не догадался.

Пьесу поставили все государственные театры страны. Зрителей на спектакли автобусами свозили оттуда же, откуда сгоняли участников добровольных и спонтанных демонстраций против протеста, маршей ненависти и прочих народных забав.

После начала войны в Украине придворные, депутаты, сенаторы и иные царевы люди возненавидели Жмуркова. Считалось, что война была его идеей. И вот теперь, после ввода западных санкций, им всем срезали зарплату на целых десять процентов! И за границу не пускают!!! А у них там — поместья, дворцы, дома, виллы, яхты, дети, собаки, доктора с лекарствами. Счета, опять же, бляди, казино…

— Хорошо, что не народно-демократическая, — сострил МБЧ. — А то бы вышло — К ка-эн-дэ-эр, так, что ли?

Царь снова улыбнулся.

Министр, приняв улыбку на свой счет, аккуратно задвигал широким задом по краешку стула, так, чтобы не скрипеть, и постарался перевести дух.

МБЧ обеими руками, как кресло-каталку, подвинул трон на колесиках ближе к столу и принялся двумя пальцами медленно барабанить по поверхности, покрытой кумачовым сукном, словно наигрывая на фортепиано любимую мелодию «С чего начинается Родина?». Но тут же вспомнил связанную с ней конторскую хохму: «С картинки в твоем букваре. С хороших и верных товарищей, зарытых в соседнем дворе…» — и опять улыбнулся.

Неожиданно нахлынули воспоминания детства.

* * *

С девяти лет до двенадцати он любил играть в войну сам с собой. Подходил во дворе к столу доминошников и у них под ногами среди плевков, окурков и подсолнуховой шелухи собирал жженые спички. Когда набиралось больше сотни, шел в конец пустыря, к куче с песком, и втыкал спички обгорелыми головками вверх, выстраивая воображаемые взводы, роты и полки «фашистов».

Организовав по ранжиру вражеские колонны, будущий царь горы, набирал тут же, рядом, несколько булыжников, отходил метров на десять и, надувая щеки и губы, изображая выстрелы и взрывы, пулял их в спичечных «фашистов», пока все они не оказывались убитыми или смертельно ранеными. Так он мог играть день напролет, до сумерек. «Пленных», не переломанных врагов он самолично уничтожал — сжигал.

Всех уже загнали домой, а его никто не звал. Отец с ним почти не разговаривал. Курил и читал на кухне «Правду». Мать все время что-то готовила или мыла. Телевизора у них до его двенадцати лет не было.

Когда он вырос, он также не любил смотреть в этот ящик. То, что в нем показывали, ни на мгновение не совпадало с тем, что он видел каждый день вокруг себя. Пока не оказался во дворце — и в ящике на удивление все сразу стало «совпадать».

* * *

Несмотря на приятные аллюзии и реминисценции, свинец, однако, так и не вытек до конца из глаз МБЧ, когда он поднял их на министра, словно видел того впервые, и произнес:

— Итак, что там — на театре военных действий? Почему Аэропорт до сих пор не взят доблестными ополченцами? Или у последних не хватает сил и средств?

Министр молчал. По его лицу было видно, что он силится собраться с мыслями, но процесс протекает настолько медленно, что следует дать ему еще хотя бы пару минут.

МБЧ свято верил, что все окружающие его люди — дерьмо, поэтому никогда не удивлялся проявлению их недостатков у себя на глазах. Втайне он этому только радовался — как наглядному свидетельству того, что он прав, видя вокруг себя одних лишь козлов и мудаков.

— Друг мой, — МБЧ снова усмехнулся, подумав о том, что он вынужден называть этот кусок говна в мундире словом, которого тот явно не заслуживает, и решил сразу же исправить ситуацию: — Поймите вы, наконец, дорогие мои стратеги кабинетные, генералы паркетные, дурилки картонные! Гражданскую войну должны выигрывать воюющие с несправедливостью граждане, местные герои вроде Вахи и Феррари, или как их там, а не Краснознаменный ансамбль песни и пляски Красной Армии!

Жмуркова покоробило было личное местоимение «вы», лицо его уже готовилось передернуться, причем вместе с переплетающимися, как черви, пальцами рук; однако, как знаток русского языка, он отнес это «вы» к неопределенно личным местоимениям — и успокоился.

МБЧ встал, чтобы смотреть на министра максимально сверху вниз, и возгласил:

— Господин до недавнего времени будущий маршал! Я не понял, хватает у народных ополченцев этой вашей КНДР сил и средств или нет? Они, помнится, обещали мировому сообществу, что возьмут Аэропорт к празднику? Сначала имелось в виду Седьмое ноября, не так ли? Потом — тоже седьмое, но уже января? Может, я что-то запамятовал? Может, мне спросить у нашего Котреарха?

Котреарх — точнее, Котреарх Перилл — была кличка генерал-майора госбезопасности Владимира Фундукова, лет пять назад им же самим назначенного на должность предстоятеля местной православной епархии. Случилось это после того, как его предшественник на этом посту неожиданно заявил, что не желает больше доносить на своих подчиненных и продвигать в митрополиты «педерастов, клептоманов и алкоголиков», как это было принято в данной организации с момента ее создания по приказу тогдашнего правителя, вошедшего в историю под именем Генералиссимуса. Через неделю предшественник нынешнего владыки пережил обширный инфаркт и, несмотря на его энергичные протесты, был доставлен в больницу, из которой живым уже не вернулся.

— Точно так, ваше… — министр запнулся.

Он чуть было не ляпнул — «ваше благородие», но в последний момент подумал, что это будет расценено как признак нелояльности и он вряд ли сможет уйти из этой комнаты с привычными ему погонами на плечах. Поэтому он осекся и уставился в зеркальную поверхность стола, сочтя такое решение наилучшим из всех возможных.

— Во-первых, не «точно так», а «так точно»! — МБЧ перестал сдерживать уже давно закипевшую в нем ярость. — А во-вторых, будем отвечать на конкретно поставленный вопрос или продолжим дурочку включать?! До каких пор эти каратели будут безнаказанно расстреливать жилые кварталы Красного Камня, убивать мирных жителей, наших соотечественников, наконец?

МБЧ искренне считал, что все говорящие по-русски в остальном мире являлись по определению его соотечественниками. Он называл места их проживания «частями Русского мира» и считал, что жившие в этом мире русские постоянно нуждаются в защите любыми способами, включая танки, артиллерию и авиацию.

Министр молчал. Он лишь сжимал и разжимал толстые пальцы и наливался изнутри багровым цветом — медленно, но неуклонно.

«Может, его сейчас Кондратий хватит? — с опаской подумал МБЧ. — Вот возьмет и гигнется — прямо здесь, в моем доме? Захрипит, задергается… повалится на пол… обоссытся, конечно… А у меня ковры персидские, этот… как его… аятолла какой-то подарил… Выбросить придется…»

МБЧ взял паузу, размеренно шагая взад-вперед по залу позади не смеющего обернуться министра.

Жмурков сидел на своем месте беззвучно, никак не реагировал на происходящее и казался наведенной тактильной галлюцинацией. МБЧ показалось, что если он на ходу попробует ударить тайного советника кулаком по темечку или ногой в бок — удар придется по пустому месту, а рука или нога пройдут сквозь Жмуркова, не встретив никакого препятствия. По его загривку мгновенно побежали противные колючие мурашки. МБЧ поспешил отогнать от себя возникшее из ничего наваждение.

Министр между тем частично обрел дар речи:

— Мне сообщили, что на днях ополченцы… из числа шахтеров, комбайнеров и других… хм… в общем и целом… хм… работяг… которые сплошь и рядом… из солдат и офицеров запаса… хм… там бывших танкистов вообще… хм… пруд пруди… смогли сформировать две воздушно-десантные и одну танковую бригаду. Вот.

Далее, уже почти не запинаясь, министр скороговоркой доложил, что в различных хранилищах военной техники, гаражах и ангарах поспешно и панически отступающие украинские части бросили сотни бронетранспортеров, реактивных установок «Град» и «Ураган», самоходных артиллерийских установок, минометов всех видов, гаубиц, танков, которые они сконцентрировали там, готовясь к вероломному вторжению в АЕГ. И даже, страшно сказать, один поломанный «Бук», который ополченцы уже починили и использовали по назначению, за что удостоились высоких правительственных наград.

— Так-так… Хорошо… — МБЧ остановил на министре свинцовый взгляд и по словам, как расстрельный приговор, произнес: — Так. Когда? Будет? Взят? Краснокаменский? Аэропорт? Ополченцами?

Министр глубоко вдохнул и замер на своем стуле.

— Я вас, кажется, спросил. — МБЧ смотрел на министра не мигая. Его застывшие вертикальные зрачки сверлили министерскую переносицу, как тепловизорный прицел.

«Наркоманить стал, что ли? — светлячком пронеслась в голове министра трассирующая мысль. — Или совсем с катушек съехал?.. Во, бля…»

— Скоро. Очень скоро. — Министру казалось, что слова вылетают у него изо рта сами по себе — похожие на такие же светящиеся трассеры, которые только что промелькнули у него в голове. — Дело часов. Нескольких часов. Или суток. Максимум суток. Сейчас к нам. То есть к ним. Прибыла. Поддержка. Серьезная. Людьми. И техникой. И скоро. Совсем скоро. С этой сволочью. Которая сидит. В этом аэропорту. С этими киборгами. Будет покончено. Раз и навсегда. Вот.

Обойма кончилась. Отработанные виртуальные гильзы с тонким латунным звоном веером раскатились по зеркальной поверхности стола. Министр иссяк.

МБЧ в изумлении застыл напротив, внимательно разглядывая своего подчиненного сквозь воображаемый лорнет.

— Да вы, дорогой мой, просто натуральный Демосфен, — произнес он, указывая на министра рукой, словно призывая в свидетели тень Жмуркова. — У кого уроки красноречия брали? Поделитесь, не бойтесь. Я никому не скажу.

МБЧ был уверен, что министр понятия не имеет о том, кто такой этот Демосфен, и наверняка считает его аналогом фосгена. Тем приятнее было ему наблюдать за его смущением, каковое возникает у любого человека всякий раз, когда ему задают вопрос, на который он не в состоянии дать верный ответ по причине незнания предмета, а врать не хочет или боится.

Пауза затягивалась.

— Ну что ж, — сдал назад МБЧ, — не хотите признаваться — дело ваше. Неволить не стану. Ответьте только на еще один вопрос — и будем прощаться. Кто им задачу поставил? Кто приказ отдал?

— Кому? — Министр напрягся, явно ожидая какого-то подвоха.

— Как — кому? Ополченцам вашим. И тем, кто к ним на поддержку пришел.

— А никто. — Ответ выскочил из министра точно так же, как и предыдущая тирада — словно у него внутри за то время, что длилась возникшая в разговоре пауза, чья-то невидимая рука вставила новую полную обойму. — Они сами. Себе поставили. И будут. Выполнять. До тех пор. Пока. Эта сволочь. Эти киборги…

— Достаточно! — Поднятая вверх ладонь МБЧ прервала пулеметную очередь на новом выстреле. — Продолжайте следить за развитием ситуации. Докладывать немедленно! Свободен!

Когда дверь за министром закрылась, МБЧ обратился к Жмуркову:

— Ну, и что они покажут нам завтра по телевизору?

Это была их фирменная шутка.

 

Во дворце МБЧ приказы никогда не отдавались вслух, кроме «подай-принеси», и задачи вслух не ставились. Прямой разговор был недопустим. Диалог с подчиненными состоял из междометий, намеков, аллюзий и недомолвок. Настоящим придворным искусством было вовремя и правильно понять, что от вас требуется.

Непревзойденным мастером кремлевской новоречи по праву считался покойный премьер Виктор Степанович Держимордин, прославившийся на весь мир своими гениально-идиотическими афоризмами — «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда» и «Хуже водки лучше нет». Это были филологические бриллианты, полюбившиеся миллионам граждан АЕГ, всегда готовым посмеяться над хорошей шуткой и порадоваться тому, что у соседа сдохла единственная корова.

МБЧ был слишком мудр, чтобы отдавать приказы, тем более в письменном виде. Последнюю свою подпись он поставил еще в Учреждении — когда принимал дела у предыдущего начальника.

Бывший подполковник знал, что, несмотря на незыблемость положения, любая его подпись подразумевает разной степени ответственность, не говоря уже о неслыханных приказах взрывать дома или сбивать «Боинги». (Как известно, дома взорвали злые кавказцы, а самолет, в худшем случае, сбили «обезьяны с «Буком» из числа диких, не подчиняющихся ему ополченцев ККНР.) Но где-то внутри мелкий бес голосом покойного сербского диктатора Слободана Милошевича говорил ему, что в этом мире, особенно в Гааге, возможно все.

* * *

Когда это случилось, ему было двенадцать лет.

Однажды, слоняясь по обыкновению по двору в поисках, чем бы себя занять, он увидел сиганувшую в подъезд крысу. МБЧ подхватил с земли булыжник и половинку длинной сломанной штакетины, отвалившейся от забора, и бросился за крысой.

Входа в подвал в подъезде (по-питерски — в парадном) не было. Лифта тоже. И мусоропровода. И света. Правда, света не было только в этот день. Крыса, видимо, сразу догадалась, что попала в тупик, и бросилась было назад к выходу, но там ее уже ждал вооруженный до зубов, хотя и тщедушный, МБЧ.

Крыса развернулась с заносом и, быстро-быстро перебирая лапками, засеменила вверх по лестнице. МБЧ бежал за ней, размахивая палкой и сжимая в кулаке булыжник — оружие детей пролетариата. На площадке последнего, пятого этажа крыса поняла, что и тут выхода нет, развернулась и ощерила клыки. Серая шерсть на загривке встала дыбом.

Теперь уже МБЧ, бросив палку и булыжник, бежал, или, скорее, скатывался по ступеням. Ему казалось, что крыса летит за ним по воздуху, как птеродактиль, и вот-вот вопьется в шею острыми, как бритва, огромными зубами.

Оба почти одновременно выпрыгнули на улицу и разбежались в разные стороны. С тех пор крыса с ее зубастой ухмылкой снилась мальчику очень часто и очень долго. МБЧ просыпался в холодном поту, пока не понял: крыса учила, как вести себя, если жизнь против тебя. И он перестал бояться своих крысиных снов.

* * *

На столе лежала стопка бумаг, призванная подтвердить необходимость такой старейшей графы в расписании, как «работа с документами». Будто не существовало ни компьютера, ни айфона, ни Интернета.

МБЧ нехотя пробежал глазами один документ, потом второй. Бросил листочки назад, и в его облике появилось что-то неуловимо крысиное. Губы расплылись в крысином подобии улыбки, обнажив мелкие ровные желтоватые зубы. Его белесые глаза сузились и налились свинцом.

— Гребаные пиндосы! Заставляют всех наших партнеров бойкотировать Парад Победы! Эти твари копают под наш чемпионат! — Имелся в виду чемпионат мира по футболу, купленный за такие деньги, которые этим мудакам из Госдепа и не снились.

МБЧ вдруг вспомнил, как его герой и непререкаемый авторитет (невзирая на перегибы на местах) товарищ Сталин однажды заметил зарвавшейся в критиканстве Надежде Константиновне Крупской: «Мы можем найти товарищу Ленину другую вдову».

«Что ж, мы найдем других победителей в войне. И в футбол найдем, с кем поиграться. Пепсикольную Олимпиаду в восьмидесятом провели, несмотря на бойкот, и ничего. Все были рады. И сейчас обойдемся. Была бы честь предложена, как говорила бабушка. Которая была бы дедушкой, если бы у нее…»

Он заулыбался. Свинец в глазах, словно вытек куда-то внутрь.

Но улыбка быстро слетела с тонких губ.

Крыса внутри Маленького Большого Человека ощерилась и изготовилась к прыжку.

69 Дворовый футбол — популярная детская игра в СССР 1950–1960-х годов.


ГЛАВА VIII. МИШКА-ПРОФЕССОР

…еще многих всяких дураков радует бравое пенье солдат.Булат Окуджава «Ах, война, она не год еще протянет»


18 января 2015 года. Краснокаменский Аэропорт

Пока разгружают все необходимое и пытаются разместить раненых внутри МТЛБ, Тритон и Профессор бегут по взлетке, прыгая через препятствия и по наитию уворачиваясь от пуль, — в запасе не так много жизней, как в компьютерной стрелялке.

— Стой! Это где-то здесь! — кричит Профессор, и они замирают, присев за обгорелым остовом танка Т-64, переводя дыхание.

— Вон он, танкист! Как живой! — Профессор показывает в сторону темного обугленного куска человеческой плоти, из которого торчит толстая обломанная желтая кость.

Тритон кладет на землю деревянный ящик от РПГ-2670, открывает. Профессор в матерчатых перчатках подхватывает бедро танкиста, бросает в ящик. Они закрывают ящик, хватаются за железные ручки по бокам и на «раз-два-три» бегут назад.

Пуля проходит сквозь левое предплечье Профессора. Он выпускает ящик, падает на бетон, стонет и матерится. Тритон ползет к нему.

— Мишка, ты как? Куда тебя?

— В левую! А-а-а-а-а! Б…дь! Придется ручками поменяться.

Миша поднимается. Они, пригибаясь, подхватывают ящик, теперь поменявшись сторонами, и снова бегут. Левый рукав у Миши черный от крови. Он, как пробитый радиатор, оставляет на взлетке пунктиром темный мокрый след.

Добежав до машины, роняют ящик. Миша падает рядом лицом вверх. Дышит громко, со стонами. Тритон наклоняется над ним.

— Давай посмотрю.

— Потом, Тритон! Вяжи танкиста, а то помру зря!

Тритон ищет свободную раму, двигает в разные стороны руки и ноги убитых, находит, с трудом поднимает ящик, приматывает припасенной проволокой.

Теперь танкист поедет домой к маме, или к жене, или к кому там должен ехать кусок ноги мертвого солдата. Профессор поднимается, чтобы помочь, и получает шальную пулю в висок, прямо под каску. Наповал.

— Миша! Миша! — кричит Тритон, колдует над ним.

Зовет Сергеича.

Сергеич прибегает, снимает каску, качает головой. Миша-Профессор умер, спасая ногу мертвого танкиста.

В это время Степан-Бандер понимает, что всех раненых в МТЛБ уже не запихнуть. Понимает также, что это может быть последняя «чайка» на «материк».

Считает оставшихся снаружи. Еще шестеро! Стрельба с обеих сторон не стихает.

— Так, мужики! Це останній ваш шанс залишитися живими. Поїдете на броні! Лягаймо акуратно. Сашко, тягни з каптьорки броники двохсотих! По додатковому бронику на ноги, від поясу! Тримаймося за рами! Поїдете як катафалк. Знімаймо з наших двохсотих мішки, щоби краще було бачити, що веземо71.

Бойцы, раненые и целые, отматывают мешки от рам, вытаскивают мертвецов и приматывают их кое-как назад к рамам и друг к другу. Тритон плачет, приматывает Мишу. Теплая кровь стекает по Мишкиному лицу, по открытым застывшим глазам на руки Тритону.

Тритон падает на колени, срывает с себя каску, с силой бросает на бетон, срывает автомат, со всей силы шмякает им о каску, запрокидывает голову и кричит, срывая голос:

— Е…я война!!! Ненавижу!!! Ненавижу, б…дь! Ненавижу!!!! У него истерика. На войне может случиться с каждым в любой момент. У киборга одна жизнь, и запасной головы нет.

Сергеич обнимает одной рукой бьющегося в истерике Тритона, другой надевает на него каску и подносит к губам фляжку со спиртом, потом сам делает быстрый глоток и вытирает свои мокрые глаза тыльной стороной ладони.

Механ стоит рядом, жадно пьет горячий кофе из жестяной кружки. НЗ кипятка от Бандера, чтобы не заснул на обратном пути (вода не доехала, осталась в сгоревшей БМП). Лицо черное. Глаза — даже не сказать, какие. Нечеловеческие.

— Казак, викликай мені п’ятдесятого росіян на їхній частоті. Будемо терти за перемир’я. Іншого виходу немає72.

Бандер хочет поговорить напрямую с командиром Прстовской десантной бригады русских, которая окопалась по периметру, отсекает транспорт и поддерживает огнем вылазки сепаров и чеченцев.

Через пару минут помощник командира, здоровенный чубатый хлопец с позывным «Казак», докладывает, что связи нет.

— Так… Ясно, перешилися вже… Айболіт, закінчуй стріляти, знімай куртку. «Швидку допомогу» робитимемо73.

Сзади на куртке доктора Сергеича — большой белый круг с красным крестом в середине. Бандер разрезает куртку Сергеича, приматывает желтым (свой-чужой) скотчем к кривоватому, зато длинному куску железной оконной рамы. Чем не древко? Всовывают это произведение в отверстие пулеметной башни. Один из раненых на броне должен поддерживать его…

Все как-то разместились. Живые на броне изображают трупы среди трупов настоящих. Последний инструктаж механу Семенычу.

— Дивись, Семенич, жодних ривків. Дрейфуєш повільно на першій. Уже розвиднилося. Вони мають роздивитися, що в нас за машина, якщо флаг не роздивляться. Як смикнешся, вони вас спалять! І тебе разом з усіма! Як мене зрозумів, герою?74

— Понял. Легкой рысью, как на параде.

Механ исчезает в люке. Машина с рывком трогается с места, так что некоторые раненые чуть не слетают с брони на взлетку. Остающиеся провожают взглядами самую удивительную машину, которую видели.

МТЛБ, обвешанный шевелящейся броней из живых и мертвых, медленно ползет в туман, который быстро рассеивается.

О чем думает каждый из раненых на броне, приникший к холодному металлу машины или к холодной плоти мертвецов? Страшно представить, что у них в голове, какие молитвы шепчут губы.

Туман полностью рассеивается, когда они выезжают из-за второго посадочного рукава на взлетку. Знамя с красным крестом держат на правильной стороне. Стрельба затихает.

— Двадцатый, двадцатый! Что у вас за х…ня? Почему не работаешь по объекту? Мне докладывают движение! — полковник Сивко, командир Прстовской десантно-штурмовой бригады, родом из украинского Херсона, вызывает командира батальона.

— Товарищ пятидесятый, посмотрите сами. От вас объект сейчас тоже виден. Им еще пятьсот метров пилить. Жду приказа, — нарушает устав комбат майор Иконников. Приказ у него давно имеется. Вполне ясный. Стрелять во все, что движется и не движется по взлетке в терминал и обратно.

Полковник поднимается на бруствер КПП, берет у наблюдателя бинокль, настраивает резкость, опускает бинокль:

— Что за е… твою мать?

Такой военной техники он еще не встречал.

— Двадцатый, двадцатый! По цели не работать. Один-два предупредительных в воздух, чтобы знали, что мы здесь. Выполнять! — Сивко опускает рацию, выходит наружу, садится в «Газ-2330-Тигр» и говорит водителю три слова: — В город, б…дь!

Пока машина прыгает по ухабам прифронтовой полосы, поднимая волны грязи и рыча, полковник достает из кармашка сиденья перед ним заветную фляжку и, не поморщившись, делает пару глотков.

— Е…я война. Будь она проклята! Ненавижу!

* * *

Николай Сивко, Герой России, не любил воевать. В его 45 лет у него за спиной было уже несколько войн, одна поганей другой. Другой работы у него все равно не было, и делал он ее профессионально. Но такой войны, как здесь, он и представить не мог. Да, арта работала все так же, солдаты и офицеры так же выполняли его приказы, окапывались, шли в разведку, в атаку, убивали, умирали. И стакан водки в сырой палатке по вечерам все так же не шел в горло.

Но тут, на этой дурной войне (самый мягкий эпитет на языке всех его знакомых офицеров), все было по-другому с самого начала.

* * *

В жаркий июльский полдень под Саур-Могилой, где украинские десантники четвертый день вели затяжные стрелковые бои, едва сдерживая превосходящие силы неожиданно перешедших границу российских войск, полковник Савиных, командир десантно-штурмовой бригады ВСУ, собирался выслать группу спецназа, чтобы найти и вернуть в расположение раненого и убитого — из его бойцов: разведка утром напоролась на засаду. Ожидал, когда русская арта перестанет работать. Они уже час метелили его позиции прямо с российской территории. В основном «Грады» и 152-миллиметровые гаубицы. Подавлять их арту было строго запрещено.

— Ты что, Савиных, ох…ел совсем?! Это ж война будет! Война, б…дь, а не х…р собачий! Ты понимаешь это, полковник, своей дурной башкой? — орал в трубку генерал, так что пыль сыпалась с бетонного перекрытия блиндажа. — У нас АТО, Савиных! Понимаешь, АТО, е…и его мать! Повторяю последний раз для особо, б…дь, находчивых! Е…анное АТО! И больше ни х…я! Как понял меня, полкан?

Полкан понял, что таким макаром от его бригады скоро ни мокрого, ни сухого места не останется. Но воевать было нужно, АТО или конь в пальто.

Как только русская арта кончила работать, зазвонил мобильник. «Жена! Прозвонилась-таки. Вот упрямая баба…»

— Привет, Саша. Как дела? — заговорила «упрямая баба» каким-то хриплым, когда-то знакомым, мужским прокуренным басом.

— Кто это?

— «Не плачь, не горюй! Напрасно слез не лей! А лучше поцелуй, когда вернемся с лагерей…» — бас в ответ пропел строчку из незабываемой строевой их учебного взвода в Рязанском десантном.

— Эй, але! Кто это? Кто ты? — голос у Саши вдруг подломился.

— Саша, б…дь, это Колян, братишка твой боевой! Забыл, как мы в Рязани, в учебке, отжигали? Как в Саланге, в туннеле е…ном, дохли-задыхались, кровью, б…дь, харкали, как ты меня выносил оттуда? Саша, это я, Коля!

— Колька! Колян! Живой! Ты как? Сто лет, б…дь! Как ты меня нашел? Блин, поверить не могу! Коля, брат! Ты где?

— Саша, слушай теперь внимательно. Я здесь, Саша, здесь. Перед тобой. У меня твои двухсотый и трехсотый! Нужно перетереть. Водокачка разбитая на нейтралке. Шестнадцать ноль-ноль. Один. Без оружия. Конец связи.

Саша просидел все эти три часа, как вкопанный, не поднимаясь, не отдавая приказов. В голове проносилась целая жизнь. Почему-то особо вспомнилось, как бежали целой ротой по белой песчаной лесной дороге возле Константинова, родины Есенина, как кубарем скатывались с крутого берега, скидывая на ходу сапоги, брюки, убивая все живое вокруг крутым запахом портянок — самым летальным ОМП75 в мире. Как бросались с криком, смехом и матом в прохладную синюю-синюю реку… Как все поплыли вместе, но скоро повернули назад, и только Колян переплыл на другую сторону и валялся без сил на раскаленном песке…

И вот теперь их снова разделяла река. На этот раз не синяя-пресиняя Ока, а река смерти, где они стояли ее берегами… Друг против друга…

Без десяти четыре Саша выпил стакан водки, выкурил пару сигарет, взял непочатую бутылку, дал минометчикам координаты, оставил комбату пистолет и медленно пошел через линию фронта.

Они встретились в полуразрушенной, грубо сложенной из крепко побитого пулями и осколками красного кирпича насосной рядом с полностью разрушенной водокачкой.

Объятия… Память мурашками корежила спины. Стоя, из горлышка, выпили бутылку, не поперхнувшись, не отрывая глаз друг от друга, не веря глазам. Этого не может быть! Этого, б…дь, быть не должно. Это, б…дь, ненормально.

Поговорили про жизнь, жен, детей, баб, зарплату нищенскую, неудавшуюся жизнь. Сами не могли это сформулировать, но подсознательно и того и другого долбило, словно осколками по броне, одно и то же чувство — кто-то их предал, и выхода нет.

— Саша, я, собственно, чего пришел, — перешел наконец к делу Коля. — Давай меняться. У меня два твоих — двухсотый и трехсотый. Мы пацану первую76 оказали. Плечо. Сквозное. Будет жить.

— Коль, у меня сегодня с обменным фондом х…рово, — ответил Саша, почти испытывая неловкое чувство вины перед другом, что не убил и не ранил его людей.

— Бери в долг. Потом отдашь…

Снова посмотрели друг другу в глаза. Взгляд у обоих был уже другой. Высокие берега безвременной реки Оки их памяти покрылись снегом.

Каждый вызвал свою группу с носилками. Без оружия. Одни принесли, другие отнесли к своим главный товар на войне — мертвого и раненого.

Через два дня уже Саша звонил Коле. Его люди подобрали убитого и двух раненых русских. Он был готов вернуть долг. Все было, как в первый раз, только без водки, слез и объятий.

— Я ж тебе одного трехсотого отдавал, а ты мне двоих притащил.

— А я тебе с процентом возвращаю.

Ни тот, ни другой не засмеялся шутке.

— Да, кстати, — сказал на прощанье Коля, словно что-то незначительное вспомнил. — Арта сегодня работать будет. Три тысячи снарядов. С двадцати двух ноль-ноль начнем. Ты прикопайся на всякий случай.

— Не успею, почти все позиции поменял, — мрачно ответил Саша.

— Ладно, что-нибудь придумаем.

Всю ночь арта долбила по безлюдному черному лесу. Коля сменил для них координаты — «по последним данным разведки…».

Утром с какого-то незнакомого номера Коля получил сообщение: «Спасибо».

С тех пор они не встречались ни разу и не звонили друг другу.

* * *

Это был единственный раз, когда Коля ослушался приказа и совершил должностное преступление.

В августе под Иловайском все было по-иному.

Коля лично договорился с украинцами, что те выйдут из котла пешими колоннами, без техники. Но украинцам нужно было везти раненых на грузовиках или хотя бы на «мотолыгах». Коля согласился.

Когда украинцы, несколько тысяч, изможденных боями в окружении, двинулись бесконечной колонной по «коридору», в штаб бригады нагрянул генерал.

— Это что у тебя за парад, Сивко? Совсем края потерял, голубь мира х…ев?!

— Мы ж договорились об условиях… Я вам докладывал, товарищ генерал.

— Это ты с ними договорился! Я — команды не давал!

— Вы были не против. Так и сказали!

— Я, б…дь, знаю, что я сказал! А главный — против! Лично! Это его, б…дь, приказ! Личный, б…дь, приказ! Хохлы должны, б…дь, понять, уяснить, б…дь, что мы, б…дь, шутить не будем и что, б…дь, братской дружбе с фашистами пришел, б…дь, пи…дец. Уяснил?

— Вас понял.

— Тем более они, б…дь, на технике выходят.

— Им нужно раненых вывозить. У них трехсотых не сосчитать. Помрут по дороге.

— Это их проблемы. И ты, Сивко, — не мать Тереза. Огонь, б…дь, из всех орудий!

— Есть, товарищ генерал!

И огонь, «б…дь», из всех орудий Сивко открыл.

Страшная картина представилась ему на следующий день, когда он со свитой осматривал поле «великой победы». Воронка на воронке. Останки людей везде, даже на соседних деревьях. Руки, ноги, головы, кишки… Сотни убитых. Десятки сожженных БМП, БТРов и грузовиков. Больше двух сотен пленных — почти все раненые.

За успешно проведенную Иловайскую операцию Сивко и получил Героя России. Тихо, без шума.

Коллеги шутили, что он теперь первый Герой Новороссии — Сивко-Иловайский.

* * *

— Ненавижу, — громко повторяет Сивко, вытирая губы.

Немного успокоившись, достает мобильник, читает последнее сообщение: «Опять недоступен. Дети так забудут отца. Что это за бесконечные учения такие? Люблю, целую, жду».

Он делает еще глоток и не успевает настучать ответ. На подъезде к городу две ракеты «Ураган», одна за другой из пристреливаемых пяти, превращают «Тигр» полковника в груду дымящегося искореженного металла.

Полковник «погиб на учениях на полигоне в Ростовской области». Через неделю грузовик так называемого гуманитарного конвоя доставит в Красный Камень боеприпасы и провизию для фронта. И заберет на родину изуродованное, наполовину сгоревшее тело полковника и еще девяносто тел российских военнослужащих. В «гумконвое» будет семь грузовиков. Три из них с морозильными камерами.

 

Тем временем по взлетке МТЛБ со скоростью катафалка везет к своим на броне и под броней четырнадцать, нет, уже пятнадцать убитых и восемнадцать раненых. Это последняя «чайка». Больше не будет…

Российские десантники поднимаются чуть ли не в полный рост в своих окопах и дают кто один, кто два выстрела, а кто и очередь в воздух из всех видов оружия.

Механик Семеныч, не переставая, крестится внутри «мотолыги» свободной рукой. Он не знает, что это «салют».

* * *

Старший сержант Светлов с позывным «Налим» до конца оставался в башне за командира. Закопченный, как и все. Под копотью не видно веснушек на щеках и на носу. Без каски, с грязными, взъерошенными рыжими волосами.

Он обвел взглядом сидящих за столом, включая журналиста, и слово в слово повторил свой удивительный рассказ, будто кратко пересказывал содержание гоголевского Вия.

— Первый батальон, третья рота — тринадцать, да? — Черный палец остановился на первой цифре листка, который Налим держал высоко над столом, ближе к лампочке. — Потом первый взвод, третье отделение. Еще тринадцать! Теперь — БТР номер сто тридцать один, командир отделения сержант Златко, «З» как «тройка». Так? Еще два раза тринадцать. Итого — уже четыре раза! Еще! При выходе у меня тринадцать магазинов — это уже пять! В башне тринадцать этажей — это получается шесть! Комната, в которой ночевали, выхожу — на двери номер тринадцать! Что самое интересное, число тринадцать повторяется здесь семь раз! Семь! У нас как раз семь двухсотых. Было. Вот!

Все молчали. Все уже слышали это два или три раза. В группе Бандера из личного состава остался тридцать один человек, не считая фотографа. Тринадцать наоборот.

— Чому не поїхав? — Степан отводит в сторону Алексея. — Це був наказ!77

— Я не твой подчиненный, Степа. Сам видел — на этом рейсе все места заняты.

— Ну що мені з тобою робити, дядя Льоша? Ніка мене з’їсть! Я їй обіцяв!78

— Обещанного три года ждут.

— Три роки! Нам би три години зара протриматися!79

— Продержитесь. Они же не знают, сколько нас осталось. То есть вас, — поправил себя Алексей.

* * *

В Красном Камне отзвуков «салюта» слышно не было. Зато под камеры и без особых фанфар по главной улице шел парад. Парад военнопленных.

Медведь, его маленькая группа и еще человек пятнадцать, захваченных в разное время в других местах, брели по столице ККНР, опустив головы, под дулами автоматов десятков сепаратистов, выряженных по случаю в новые — с иголочки — одинаковые камуфляжи.

Жалкие, грязные, избитые побежденные «фашисты» — и гордые, чистые, сытые, праведные победители.

Но чего-то явно не хватало этой классике жанра.

Улицы были пустынны. Не хватало главного — народного гнева, осуждения и презрения. Редкие прохожие останавливались на обочине, между лужами и кучами бытового мусора, который никто не убирал, понуро смотрели на печальную процессию. Во взглядах большинства прохожих, были, скорее, тревога и сочувствие, чем то, на что рассчитывали организаторы.

Под ногами прохожих путалось несколько таких же понурых бродячих собак.

— Все! Стоп! Стоп! Ждем наших. Картинки нет пока, — деловито и негромко бросил старшему по параду военному молодой человек в синей каске с надписью «Пресса» и в такого же цвета новом бронежилете с надписью Like News.

Процессия остановилась. Сепары встали вокруг группками, курили, смеялись, переговаривались, будто пленных охранять не надо было.

И действительно, почти все из них были ранены, многие едва держались на ногах. Требовалась срочная медицинская помощь, постель и уход, а не исполнение роли фашистов в очередном телевизионном проекте.

Голову Медведя покрывали сгустки крови, правый глаз затек, так что его не было видно, вокруг левого расползся черный синяк. Правая щека залилась пунцовым ожогом. Форма — рваная, грязная, местами прожженная, с сорванными знаками различия. Правая нога, перебитая куском арматуры повыше колена во время избиения накануне в ангаре, нестерпимо болела, и он волочил ее, придерживая сверху рукой.

И даже в таком состоянии Медведь выделялся из толпы пленных природной мощью и статью. Да и по возрасту видно было, что не рядовой, а командир.

В этот момент колонну догнали два автобуса, из которых стали поспешно выходить мужчины и женщины средне-пожилого возраста. Одни разворачивали намалеванные, словно одной рукой, плакаты «Фашизм не пройдет!», «Долой киевскую хунту!». Другие принялись искать вокруг подручные средства — камни и палки, а с этим на улицах Красного Камня проблем не было.

Парень в синем бронежилете, без каски, тоже приехавший в автобусе, пытался как-то выстроить «негодующих» вдоль колонны, пока марш не возобновился.

— Товарищи! Товарищи! Проходим дальше! — руководил он прибывшей толпой, помогая себе руками. — Всем места хватит! Не толпимся в конце! Не толпимся!

— Все! Начали! — режиссер или корреспондент крикнул кому-то, и процессия двинулась. Двум операторам теперь было что снимать — картинку народного гнева и ненависти к поверженному врагу. — Работаем! Работаем! Только без мата, пожалуйста! Помните, вы в эфире! Ведем себя, по крайней мере, прилично!

Одна камера снимала процессию, другая — включение корреспондента в синей каске, который боком ловко двигался вдоль парада, чтобы не отстать. Прибывшая группа гражданского гнева скандировала: «Позор! Позор!»

— Еще вчера эти фашистские каратели, посланные нелегитимной киевской хунтой, обстреливали из систем залпового огня жилые кварталы Красного Камня, — начал работать на камеру синий. — А теперь они должны посмотреть в глаза родным тех, кого они убили и искалечили! Тем, кто потерял жен, мужей, стариков и детей в этой варварской войне, которую прислужники заокеанских хозяев, окопавшиеся в Киеве, вероломно развязали против собственного народа!

— Позор! Позор! — кричала толпа, под камеры распаляя себя все сильнее.

Женщины визжали и бросали в пленных камни. Мужчины подбегали к колонне вплотную и били пленных палками по спинам и головам. Охранники уворачивались от особо усердных «протестующих», лениво отпихивая их в сторону.

Теперь картинка была, что надо. Синий светился от счастья. Через минуту он уже брал ключевое интервью на фоне проходящей колонны.

— Они убили моего маленького сына Мишеньку-у-у-у-у-уу-у! — выла полноватая, грубо накрашенная женщина средних лет с начесом. — Нет прощения изверга-а-а-а-м! Ненави-и-ии-и-и-жу! Будьте вы прокляты-ы-ы-ы!

Если присмотреться, ценители жанра могли бы узнать в безутешной «матери» «сестру сожженного фашистами живьем» в Одессе в прошлом году, а также «беженку» из Славянска, которая своими глазами видела, как «изверги рода человеческого» распяли на центральной площади трехлетнего мальчика.

«Слишком театрально завывает, дура, — раздраженно заметил про себя синий. — Впрочем, х…й с ней… Сойдет. Не в театре. Пипл схавает».

Море народного гнева и ненависти до краев заливало улицы Красного Камня.

* * *

Настя, тридцатидвухлетняя мать троих мальчиков, дородная и крепкая, классическая жена офицера, помешивала одной рукой пельмени на кухне двухкомнатной квартирки на окраине Харькова, а другой — настраивала маленький телевизор на стене.

На балконе стояла спутниковая антенна, которая ловила запрещенное российское телевидение, чьи репортажи про войну Настя старалась не пропускать.

На украинских каналах информации почти не было, не говоря уже о картинке, а Сережа почти ничего не рассказывал, говорил, что все нормально. Он уже два дня не звонил и не писал сообщений. Настя начинала волноваться.

«Нет прощения извергам! Пусть их семьи испытают такое же горе, что выпало мне!» — причитал женский голос с экрана, на котором пленных украинских солдат вели по улицам Красного Камня под гневные крики и улюлюканье толпы местных жителей.

Вот камера выхватывает крупным планом долговязого дядьку в кепке с увесистой доской в руках. Тот подбегает к процессии и со всего размаху лупит ею по широкой спине одного из пленных. Пленный оборачивается, пытаясь заслониться от нового удара…

Настя роняет ложку и, теряя сознание, сползает вдоль плиты на пол.

70 РПГ — реактивная противотанковая граната.

71 — Так, мужики! Это последний шанс остаться в живых. Поедете на броне! Ложимся аккуратно. Саша, тяни из каптерки броники двухсотых! По дополнительному бронику на ноги, от пояса! Держимся парами! Поедете как катафалк. Давайте снимем с наших двухсотых мешки, чтобы было лучше видно, что везем (укр.).

72 — Казак, вызывай мне пятидесятого русских на их частоте. Будем перетирать о перемирии. Другого выхода нет (укр.).

73 — Так… Ясно, перешились (сменили частоты радиообмена) уже… Айболит, заканчивай стрелять, снимай свою куртку. Смастерим «скорую помощь» (укр.).

74 —Смотри, Семеныч, никаких рывков. Дрейфуешь медленно на первой. Уже рассвело. Они должны разглядеть, что у нас за машина, если флаг не рассмотрят. Если дернешься, они вас сожгут! И тебя вместе со всеми! Как меня понял, герой? (укр.)

75 ОМП — оружие массового поражения.

76 Первую помощь.

77 — Почему не поехал? Это был приказ! (укр.)

78 — Ну что мне с тобой делать, дядя Леша? Ника меня съест! Я ей обещал! (укр.)

79 — Три года! Нам бы хоть три часа продержаться! (укр.)


ГЛАВА IX. «ДНІПРО»

Нас беспокоит судьба наших соотечественников [в Крыму. — Прим. ред.]… Но это не значит, что мы собираемся махать шашкой и вводить куда-то войска. Это полная ерунда.Ничего подобного нет и быть не может.Владимир Путин, отвечая на вопрос Los Angeles Times 19 декабря 2013 года


20 февраля 2014 года. Киев

Они расстались 20 февраля так же быстро, как встретились.

Алексей до утра снимал все, что происходило на Майдане и в центре города. Ника помогала раненым в импровизированном пункте «скорой помощи» на первом этаже гостиницы «Україна». Морг за белой занавеской пополнялся…

Стрельба прекратилась. Наступило тревожное затишье. Ни «Беркута», ни Внутренних войск, ни «титушек» — молодых спортивных людей в штатском, которые на самом деле были вооруженными агентами спецслужб, — ни на Майдане, ни вокруг больше не наблюдалось.

Дым от пылающих покрышек на баррикадах Майдана, Институтской и Грушевского по-прежнему заслонял небо от города, приближая конец и без того короткого дня.

Алексей знал по опыту и симптомам, что у него сломано ребро. Лечить бесполезно. Нужно пережить.

Он позаимствовал у парня в казацком костюме нож и выковырял из бронежилета снайперскую пулю калибра 7,62 мм. Снял жилет, расстегнул куртку, поднял руку, убедился, что большого кровоизлияния нет, снова оделся и взялся за работу.

Он понимал, что война в Киеве закончилась. Задачей снайперов было создать панику, которой должны были воспользоваться силовые структуры для зачистки Майдана. Что-то не сложилось в их плане, что-то пошло не так.

Главное — удалось избежать массовой бойни, к которой он готовил себя, как только прозвучали первые выстрелы.

Алексей уже передал главные фотографии дня — побоище на Европейской, расстрел на Институтской и фото отца погибшего парня с пробитой голубой каской в руке, которое и попало на первую полосу.

После сегодняшнего кровопролития у Януковича не было шансов остаться у власти. Революция, так или иначе, победила и, похоже, малой кровью.

Опыт подсказывал Алексею, что в этот вечер «интересной» съемки больше не будет, как ни цинично это могло звучать, и отправился в уже почти родной «Дніпро».

Главный вход все еще был закрыт. Войти и выйти можно было через боковую дверь и через «Английский бар».

В холле темно, прохладно и пусто. В углу у бокового входа, как ни в чем не бывало, восседал на высоком и широком деревянном рабочем троне чистильщик обуви, здоровенный лоснящийся, как его гуталин, настоящий афроукраинец в ливрее. Его все знали под именем Дядя Том — живая и, пожалуй, единственная достопримечательность загнивающей гостиницы.

Дядя Том забавно, с непонятным акцентом, говорил по-украински. По-английски он не говорил вообще и даже ни слова не понимал.

Дядя Том предложил Алексею почистить турботинки L.L.Bean, которые тот надевал на войну, независимо от страны, ландшафта, погоды, температуры и климата. Каждый год Алексей заказывал новую пару, идентичную предыдущей. Казалось, что последние двадцать лет он все свои войны снимал в одних и тех же ботинках.

Алексей согласился — почему бы не сделать Дяде Тому приятное… И хорошо бы перевести дух.

День выдался напряженно-кровавым. Но мысли Алексея не хотели задерживаться на человеческих трагедиях, свидетелем которых он стал по роду службы. Видел вещи и пострашнее. Мысли возвращали в одну точку: он лежал на холодном грязном асфальте, заслонив своим телом Нику, и смотрел ей в глаза.

Алексей и раньше заглядывал в эти глаза устричного цвета, но сейчас все было по-другому. Она не удивилась, когда он сшиб ее с ног и спас от пули снайпера, которая теперь покоилась в кармане его брюк. Он снова и снова вспоминал, как она не отрываясь смотрела на него, как впервые за время их знакомства обратилась на «ты», как притянула к себе, так что их лица коснулись друг друга, и тепло ее щеки обожгло его лицо.

Алексей с удивлением, смешанным со стыдом, осознал, что безумно хочет ее. Он начисто забыл, что у него есть другая жизнь, в которой есть много чего: любимая и любящая жена, семья, работа, пламя баррикад, кровь и смерть вокруг.

Дядя Том между тем рассказывал анекдот про москалей, которые улетели в космос, «усi»80.

Алексей слушал вполуха. Оставив ботинки на попечении Дяди Тома, он словно обрел невесомость и воспарил в гулких сумерках пустого гостиничного холла…

Бесконечный миг закончился. Так же быстро, как заканчивается все бесконечное — первый глоток холодного пива в жару, первый поцелуй, первая и последняя жизнь.

Алексей опустился из-под подернутого паутиной потолка на пол, щедро расплатился с благодарно кивающим большой черной головой персонажем Гарриет Бичер-Стоу.

Поднялся на обшарпанном, лязгающем, скрипящем и дергающемся лифте на одиннадцатый VIP-этаж, один из двух, где все еще было отопление, теплая вода и — о чудо из чудес! — Wi-Fi, который работал время от времени исправно и быстро, — если повезет. Особенно если выйти из номера и сесть на пол спиной к стене рядом с лифтом.

Алексею повезло. Он отправил Ксюше письмо. Деловито сообщил, что все SNAFU, что на американском военном сленге времен Вьетнама означало — Situation Normal: All Fucked Up81. Написал, что любит, скучает и скоро приедет. Потом послал в фоторедакцию сколько-то дополнительных back-up снимков. И после этого понял, что не ел целый день.

Открыл мини-бар и одним глотком осушил двухсотграммовую бутылочку Jameson. Холод виски моментально согрел и расслабил ноющее от усталости тело.

В полночь позвонила Ника:

— Я рассказала про все Степану. Вот он здесь, рядом. Он тоже благодарит вас. Вы настоящий герой.

Лучше бы она не звонила. Он мог обойтись и «без кузнеца».

Каждый следующий день недели приближал Алексея к неминуемому отъезду.

Янукович бежал, как и его клевреты разной степени кровавости и одинаковой степени коррумпированности. Карманный парламент почти весь тоже был в бегах. Костры погасли, баррикады разбирали.

Ликования особого не было. Никто даже из самых-пресамых идеалистов-революционеров не ожидал такого оптимистического развития событий. Власть просто грохнулась им в руки. И, как вскоре выяснится, они не знали толком, что с ней делать.

 

Так, в суете гаснущей победы революции, проходила неделя.

В середине нее Алексей понял, что время возвращаться. Позвонил в редакцию, получил «добро» и взял билет до Далласа через Франкфурт на 27 февраля. Он больше не терзал себя обвинениями в грехах, которых не совершил и уже, похоже, не совершит.

Утром Алексей купил сувениры для семьи, копченое сало и домашнюю пахучую ковбасу на Бессарабском рынке, горилку в соседнем магазине.

Вернулся в отель.

Упаковал чемодан.

Не раздеваясь, плюхнулся на постель и уставился в потолок. Не высмотрев там ничего интересного, закрыл глаза.

Внешне Алексей был абсолютно спокоен. Но внутри бесновался девятый вал Айвазовского. Когда он открывал глаза, накатывала степная ночь Куинджи, возвращая его назад, в море… Никогда он не испытывал такого смятения, такой растерянности, такого соблазна.

Позвонить…

Начинал набирать ее номер и бросал телефон на постель рядом с собой. Через минуту опять брал трубку, но так и не мог набрать номер до конца.

Телефон зазвонил сам. Алексей схватил трубку — первый гудок даже не успел закончиться, — и услышал теплый, родной и любимый голос.

— Милый, я так соскучилась, — тихо и нежно, словно сквозь слезы, говорила Ксюша. — У меня какое-то тревожное чувство… Места себе не нахожу. Не могу поверить, что скоро увижу тебя… Алешенька… Все внутри дрожит. У тебя порядок?

— Полный, — ответил он ровным, ласковым голосом. — Все отлично. Уже чемодан упаковал. Накупил вам всякой ерунды. Ребята будут рады.

— Ну, слава Богу! А то ни с того ни с сего волноваться стала. У вас ведь больше не стреляют?

— Нет, конечно! Скука дикая! Room Service тоже ненавязчивый. Девочек не предлагают…

Ксюша засмеялась. Не очень естественно. Замолчала.

Он тоже молчал. Шутка не удалась.

— Видела, у меня первые страницы и развороты всю неделю? — сменил тему Алексей.

— Конечно, видела! Ты такой молодец! Я тобой горжусь! Приезжай скорее! Я очень, очень тебя люблю!

— А я люблю тебя безумно!

— Я безумней! Приезжай скорее, сам увидишь!

— Люблю тебя. Пока.

— Пока, любимый. Целую крепко.

— Твоя репка.

Оба одновременно рассмеялись, теперь не так принужденно. И одновременно положили трубки. Она часто жаловалась, что он кладет трубку первым.

— Так мы никогда не закончим говорить и разоримся, — отвечал он обычно.

Телефон замигал и погас — аккумулятор разряжен. Алексей принялся искать зарядку и понял, что оставил ее в офисе CNN в гостинице «Україна». «Ну и хорошо. И слава Богу. Все правильно», — решил он и отвернулся к стене. Полежал минут пять, продлившиеся часа два.

«А что, если из редакции позвонят? — подумал Алексей. — Нет, так нельзя». Связался по комнатному телефону с ресепшн, спросил, есть ли у них зарядка для Nokia его модели. Алексей не любил айфоны. Ненавидел электронный набор, не мог привыкнуть и часто промахивался. Это злило и раздражало, и он оставался верным кнопочному телефону.

Через минуту дежурная ответила милым тоном, что зарядку найти не могут.

«Не судьба», — приговорил себя Алексей. И тут его осенило: он же может в город позвонить по местному телефону. Идиот беспомощный…

Набрал дежурную, извинился, спросил, как набрать городской телефон из номера.

— Очень жаль, но после пожара в соседнем доме, помните, в начале недели, из-за огня на баррикаде, у нас нет городской линии, — проворковала дежурная. — Только внутренняя.

— Спасибо. — Алексей бросил трубку.

Через минуту гостиничный телефон ожил.

— Если вам очень нужно позвонить куда-то в Киеве, можете моим мобильным воспользоваться, — предложила добрая дежурная.

— Спасибо, — ответил Алексей. — Сейчас спущусь.

Он бросился к двери, открыл ее и остановился в проеме. Понял, что не сможет позвонить Нике ниоткуда, кроме как со своего мобильника. Номер был забит в телефоне. Вышел на балкон, почувствовал, что голоден и не прочь выпить. Собрался было вызвать Room Service, как вдруг в дверь постучали.

Сердце выскочило изо рта и повисло на тонкой ниточке-артерии, что все еще связывала его с жизнью.

— Так. Возьми себя в руки, — сказал от тихо, но твердо. — Не стыдно?! Сколько тебе лет? Досчитай хотя бы до десяти. На цифре «два» он открыл дверь. За дверью стояла она. Дежурная. С зарядкой в руке.

— Вот! В ресторане у повара взяла. Подойдет?

— Конечно! — Алексей, не глядя, выхватил зарядку и захлопнул дверь перед носом дежурной.

Потом спохватился, открыл дверь и крикнул вслед услужливой, смазливой и фигуристой дамочке:

— Спасибо! Алексей закрыл дверь, сел на постель, поставил телефон на зарядку и принялся ждать. Ждал и ждал… Минуту. Две. Три. Потом резко включил телефон и набрал номер.

Ответил металлический голос: «У абонента места для записи сообщений не осталось».

— Так тебе и надо, старый дурак!

Набрал Room Service, заказал салат оливье, щучью икру, диетическую кока-колу и сто граммов водки.

— Ледяной, — попросил он.

* * *


26–27 февраля 2014 года. Симферополь. Крым. Украина

Вечер 26 февраля 2014 года был темным, безлунным и промозглым.

Три военно-морских парома доставили на одну из учебных баз российского Черноморского флота возле Севастополя около роты элитных спецназовцев ГРУ и приданных им десантников со всем специальным вооружением, включающим боевые машины десанта.

Операция «Восход» началась в полной и абсолютной секретности. Даже командование флота не было оповещено о целях и задачах операции. Еще месяц назад оно получило сверхсекретный приказ не давать больше никаких увольнений и отпусков офицерам и матросам. Всему личному составу находиться в полной боевой готовности и в полной секретности обеспечить прием и размещение военнослужащих и спецоборудования, прибывающих с материка.

В 11 вечера 26 февраля ГРУшники и десантники выдвинулись несколькими группами на боевых машинах «Тигр» в сторону Симферополя.

В 4 часа 26 минут утра первые российские спецназовцы, вооруженные до зубов, без единого выстрела вошли в здание Верховного Совета Автономной Республики Крым и вышвырнули на улицу, предварительно разоружив, немногочисленную милицейскую охрану.

В течение следующих двадцати минут захватчики разместились на всех этажах и по периметру здания, внеся в него автоматы, пулеметы, гранатометы, взрывчатку, БК и провизию, необходимую для ведения городского боя в изоляции и окружении в течение двух недель.

Жители Симферополя, проходящие или проезжающие в то утро мимо парламента, могли видеть триколор Российской Федерации, развевающийся над зданием рядом с флагом крымской автономии вместо привычного жовто-блакытного стяга Украины.

* * *


26 февраля 2014 года. Киев. Гостиница «Днiпро»

— У меня пропущенный звонок, — вкусным веселым голосом сказала Ника, перезвонив через десять минут.

— Я завтра уезжаю.

— Так скоро? Куда?

— Домой.

— В Америку?

— Да, в Даллас.

— Дома заждались, наверное?

— Конечно. Слушай, Ника… — Он не заметил, как перешел на «ты». — Не хочешь выпить по рюмочке сегодня? На прощание?

— Хочу! Когда?

— Через полчаса, через час, если тебе удобно.

— Через полчаса. Где?

— «Мафия» устроит? Мы там познакомились. И от отеля через площадь… — В голосе Алексея слышалось напряжение.

— Да! — ответила Ника после паузы.

Алексей перенес ужин в гостинице на одиннадцать вечера — через три часа. Попросил водку заменить шампанским, добавить фруктовую тарелку и еще один бокал.

Машинально отправился в душ.

Потом, зацепившись взглядом за зеркало, Алексей увидел отражение. Показалось, будто он не видел себя до этого и не увидит после. Другой. Что-то изменилось, и невозможно было понять — что.

Почистил зубы. Кинул в рот пригоршню «тик-таков». Надел чистое белье, носки, чистую белую рубашку, ненадеванную в этой командировке. Надел джинсы — только что после стирки. Как шутили в его далекой юности — джентльменский прикид: джины, часы, трусы.

И в первый раз вышел на улицу без камеры.

Алексей был у дверей «Мафии», когда заметил Нику, выходящую из такси. Ненакрашенная, усталая, но безумно красивая.

Они ели карпаччо из лосося и тунца, запивали шампанским. Он рассказывал свои дежурные анекдоты. Она смеялась.

Он уже любил ее смех, ее улыбку…

Когда шли по темной площади к стоянке такси перед его гостиницей, держались за руки. На стоянке было штук двадцать свободных машин.

— Поднимешься со мной? — спросил он.

Он не успел договорить, как она ответила «да».

Вошли в холл, вбежали в лифт. Он почувствовал на своих губах ее губы, кончик ее языка — у себя во рту. Начали раздеваться, пока бежали по коридору. О’кей, шли быстрым шагом. Он чуть не сломал карточку, открывая номер. Вставлял ее не той стороной. Она взяла у него карточку и вставила правильно.

Уже в постели он пытался закрыть ее открытый рот своими губами, чувствуя, как ее ноги все сильнее сжимают его бока.

Он больше не ощущал боли в сломанном ребре. Чувствовал только себя внутри нее, только ее губы на своих, только ее грудь под своей.

Она резко дернула головой, освободила рот, словно ей не хватало воздуха, и закричала. Она кричала и кричала. Потом закричал он.

Они лежали, прижавшись друг к другу, двадцатидвухлетняя девушка и мужчина вдвое старше ее.

И тут зазвонил его мобильный.

* * *

Алексей уехал рано утром. Не в Даллас. Уехал на войну, которую перестал ждать и которая только начиналась.

Ксюша плакала, когда он сообщил ей.

— У меня сразу заболел живот, — сказала она сквозь слезы. — Пожалуйста, будь осторожен.

Поезд вез Алексея в Крым. Русские уже захватили аэропорт в Симферополе, и все рейсы отменили.

— Прости меня, Рыжик, — тихо сказал он.

* * *

Никин телефон звонил и звонил. Это был Степан.

Она не брала трубку. Стояла у окна, гладила рыжего кота, разлегшегося на подоконнике, и плакала.

80 «Все» (укр.).

81 «Все в норме — полный пи…дец» (англ.).


ГЛАВА X. АНТОН-СКЕРЦО

— Паховое кровотечение очень трудно остановить.— Шо? Никто не хочет руками браться?Максим Музыка «Диалоги на войне»


18 января 2015 года. Краснокаменский аэропорт

Тишина между обстрелами и атаками — самое стремное время. Хочется спать — и страшно. Можно уснуть и не проснуться.

Алексей подошел к бойцу, который притулился в углу на каремате и мешке и что-то читал при свете налобного фонарика, держа на коленях стопку обожженных страниц. Все, что осталось от неизвестной книги, — ни названия, ни автора, ни оглавления.

— Вот, ищу знакомые буквы. — Боец оторвался от чтения, поднял голову. Попытался сострить.

— Можно посмотреть? — спросил Алексей.

— Пожалуйста. Как раз собирался покемарить часок. Фонарик нужен?

— Да, спасибо. Потом отдам.

Алексей надел фонарик на голову и сел рядом.

По взлетке опять забарабанили мины. Теперь не понять, чьи. Степан вызывал арту час назад. Вроде они его слышали. А он их вроде нет. Тут все уже почти глухие. Давно. Да и связь говно. Так всегда на войне: связь или говно, или ее нет. Недаром слово «прием», что на войне, что в жизни, что в кино, всегда повторяют громко, почти кричат, и раза два, три — не меньше. «Прием, прием, прием, б…дь, прием!..»

Разрывы все ближе. А боец свернулся калачиком там, где сидел. И почти сразу же захрапел. Алексей начал читать с первой открытой страницы:

«Глава четырнадцатая

ПРОМОКАШКА

Сейчас нет промокашек. А у нас в школе были. Розовые, голубые, желтые и зеленые. Такие блеклые, матовые и ворсистые… Кому как повезет.

Промокашка была необходима, потому что писали настоящими чернилами. И никто даже представить тогда не мог, что Промокашка — это на самом деле прозвище одного вовсе не грозного бандита из «Черной кошки» в конце сороковых. А уж потом от этой злодейской клички пошло название промокашки школьной.

В первом и во втором классе у нас даже чернильницы были и ручки, как карандаши, только со сменными перьями.

Перья у меня хранились в коробке от спичек. Снимать и надевать перо — это было сродни искусству, вроде наматывания портянок в Суворовском училище или ПТУ.

Дневников в младших классах не было. Поэтому замечания и «двойки» вписывали прямо в тетрадки. Например: «За поведение 2! Избил мешком (для сменной обуви) председателя совета отряда! Родителям срочно зайти в школу!» И подпись.

Училка писала жирными красными чернилами. «Четверки» и «пятерки» у нее были очень простенькие, ровненькие, скромные. А вот «двойки» она выводила с таким удовольствием, будто лебедей рисовала.

«Колы» же в ее исполнении (в основном по поведению и русскому) выходили огромными и расползающимися на полстраницы так, что невозможно было ни скрыть этот «позор», ни спрятаться от него куда подальше. Некоторые герои и мученики выдирали страницы, за что бывали нещадно биты ремнем. Некоторые бритовкой соскабливали. Тоже получали по шее.

В процессе выведения «единицы» в моей тетрадке училка просто кончала, наверное (хотя я не уверен, что в то время оргазм уже был изобретен)!

Это была финальная, окончательная оценка меня как личности. Как гильотина или расстрел.

Про «тройки» не скажу — никогда не получал.

Промокашка же была своего рода историей моей школьной жизни в течение года, вроде прерывающейся памяти.

И если сама тетрадь была ярким примером соцреализма, то промокашка была образчиком импрессионизма или даже сюрреализма, что ли, словно ею промокали не красные «двойки», а кровь из отрезанного уха Ван Гога, или в нее, к примеру, сморкался Дали…

Я хранил промокашку бережно целый год. Открывал тетрадку на переменке или дома и смотрелся в промокашку, как в личную реку времени, вспоминая по кляксам, завитушкам и разным обломкам слогов и цифр всю свою школьную жизнь.

Это был мой секрет. Я никому о нем не говорил. «Сережа, что ты уставился в промокашку?! Иди кушать!» — кричала мать, выглянув из кухни.

Я бережно вкладывал шершавое разноцветное сокровище на место, в сердце тетрадки, и шагал походкой усталого прилежного школяра на кухню — есть жареную навагу или голубцы, любуясь матерью, ее улыбкой, глазами…

Сейчас моя память сама стала, как промокашка. Помню только кляксы, кусочки радости, боли, счастья, наслаждения, солнечный свет, воду в реке, мамину теплую руку у меня на спине, когда она смывала с меня мочалкой уличную грязь и тихонько напевала: «С гуся вода, с Сережки худоба…»

Алексей отложил стопку обгоревших страниц. В груди потеплело. Память оживала, как промокашка.

Явственно услышал голос Ксюши и увидел, как она поправляет на веснушчатом носу очки с толстыми стеклами.

«Как дома тепло, как тихо. Как дома…»

Алексей мысленно вернулся в их московскую квартиру. Оттуда переместился прямиком в их любимую страну — Финляндию, где они с Ксюшей ловили рыбу на безлюдном лесном озере. Никого вокруг. Тишина. Водная гладь. Лилии. Солнце клонится к закату над верхушками елей и сосен.

Последняя проводка, и вот он — удар. Щука была царь-рыбой — двенадцать килограммов. Минут двадцать борьбы, и он подвел ее к лодке. До этого она, как дельфин в океанариуме, сделала три «свечки», выпрыгивая из воды во весь гигантский рост и тряся огромной, в четверть туловища, зубастой башкой. Экземпляр! Крокодил!

Ксюша закричала:

— Ой, не надо ее в лодку! Потонем! Она нас съест!!!

Когда Ксюша все же взяла себя в руки и опустила подсак в воду, туда влезла только щучья голова. Кое-как наклонив бортик, они вместе вкатили щуку в лодку, и та начала прыгать, извиваться и бить во все стороны гигантской головой и хвостом.

Алексей достал рыбацкий нож и попросил Ксюшу отвернуться.

Когда она повернулась, все было кончено. Щука больше не билась. На дне лодки появилась лужа крови. Руки Алексея тоже были в крови — щучьей и своей.

Ксюша сделала из щуки котлеты.

Как она готовила! Все, что угодно! Пальчики оближешь! В Москве они ходили в рестораны только изредка. Во-первых, в Москве последние сто лет нет мало-мальски сносной ресторанной культуры. А во-вторых, лучше Ксюши все равно никому ничего не приготовить.

На следующий день они обедали в пахнущем старым деревом и березовой баней коттедже, который снимали последние десять лет в каждом августе на две недели, на высоком берегу озера — гигантского, растянувшегося на десятки миль низкими зелеными бухтами высокими, обрывистыми и скальными уступами.

Паровые скобленые котлеты из щуки. С хреном и ледяной водкой. И, конечно, с Ксюшиными маринованными огурцами.

Потом — любовь и счастье, такое же бескрайнее, как озеро вокруг.

Кончался вечер тем, что, купаясь на террасе в теплом заходящем солнце, он играл на гитаре и пел:

Сигарета к сигарете, дым под лампою.
Здравствуй, вечер катастрофы, час дождя.
Ходит музыка печальная и слабая,
Листья кружатся, в снега переходя…82

Она слушала и курила длинные вкусные сигареты, закутавшись в плед, и, щурясь близорукими с детства глазами, любовалась им. А он ею.

Ксюша была из именитой дворянской семьи, родословная которой тянулась с XVI века. Ее прапрапрадед, один из воспитателей императора Павла Первого, был санкт-петербургским губернатором. Ее прапрабабку Фанни — актрису Александринки, драматург Островский очень любил. В петербургской премьере «Грозы» она блистала в роли Катерины. Фанни вышла за отставного гвардии подпоручика и покинула сцену.

Ксюшиного дедушку расстреляли в 1937-м, бабушка «отсидела» в сталинских лагерях два срока, один за другим, — пятнадцать лет, и вернулась.

Ксюша, которая не кичилась происхождением, любила Россию своих предков и родителей и ненавидела Россию Ельцина и Путина, плебея-алкоголика и плебея-злодея, как она однажды сказала, в первый и последний раз позволив себе высокомерие.

Она не возражала, когда пришлось уехать в Америку. Поплакала на родных могилках на Ваганьковском кладбище, по соседству с домом, и уехала с мужем в Техас. Она была последней из рода, кто в разное время покинул Россию. Уцелевших потомков разбросало по всему миру — от Парижа, Цюриха и Берлина до Далласа и Сиднея.

Алексей вгляделся в промокашку памяти и увидел Ксюшу, спускающуюся вместе с ним по ступеням родильного дома. Он нес спящего Арсения, а она, бледная-бледная, в зеленом велюровом пиджаке, несла роскошный букет белых роз.

Как она была красива! Как он любил ее в тот день! Как он был ей благодарен. Как он любил ее и сейчас!

Память Алексея действительно стала промокашкой. Она избирательно воспроизводила сейчас только «пятерки» из прошлой жизни с Ксюшей, а «тройки», «двойки» и «колы» — нет.

А они были. Ему стало нестерпимо стыдно за них только теперь, когда она ушла. Он старался, как мог, о них не вспоминать, но их очертания вылезали и отпечатывались ядовито-красным цветом, как вечные «неуды», на волшебной промокашке…

После ее ухода жизнь его продолжалась словно под наркозом. Ее наркозом. Ксюши больше не было. Ника стала женой другого человека. Все остальное потеряло вкус, цвет и смысл.

На войне, в Аэропорту, наркоз временами отходил, и он опять возвращался к настоящей жизни. Алексей был дома, среди своих. Но почему-то при этом не покидало ощущение, что все это один затянувшийся последний день сурка.

Алексей не боялся смерти. Скорее, ждал ее. С некоторым интересом.

А пока, как в его любимой «Балладе Редингской тюрьмы» Оскара Уайльда,

…он просто пил открытым ртом неясный свет дневной.

Холодный свет последних дней он пил, как мед хмельной.

Алексей отложил листки книги — неизвестной, но такой знакомой, будто им написанной, выключил фонарик, обхватил колени и попытался уснуть. Вместо сна нахлынули воспоминания.

Вспомнилось так много всего, что оно не уместилось в коротком миге, и он не увидел цельной картинки, только уловил отголоски запахов, цвета, отзвуки нездешних голосов, музыку.

Накатило…

И отпустило…

Впрочем, не совсем. Музыка продолжалась, становясь все явственней.

Минометный обстрел, чьим бы он ни был, прекратился.

И тишина превратилась в музыку.

Это Антон с позывным Скерцо на втором посту, — сразу за первым, самым стремным посадочным рукавом, — играл на волшебной японской бамбуковой флейте сякухати83. Он даже в бою носил ее с собой в разгрузке в мягком кожаном чехле.

Тридцатишестилетний Антон — общительный и колоритный брокер из Киева, крепко сложенный, с японской косичкой на затылке, — много путешествовал, писал стихи, увлекался восточной философией. Играл не только храмовые песни, но и классику, и современную музыку.

Сейчас, сидя под подоконником гигантской дыры, которая в недавнем прошлом была окном, прислонившись к холодной стене, закрыв глаза и легко перебирая пальцами, он наигрывал Misty Mountains из «Властелина колец». Потом перешел на реквием Tamuke «Руки, сложенные в молитве». Впервые Антон сыграл его на Майдане, в день, когда погиб Сергей Нигоян, первый из Небесной Сотни.

Старательный и любопытный во всем, к чему прикасался, он научился играть на флейте, беря уроки у двух известных киевских дзэн-музыкантов — Владимира Лазуткина и Сергея Максименко.

Когда уходил на войну, у него были «очень близкие отношения с одной девушкой». Они даже хотели пожениться — «потом». Девушка была журналисткой, светским хроникером, писала под псевдонимом Скерцо. Такой позывной он и выбрал.

Через месяц разлуки она разлюбила.

— Девушка ушла, а позывной остался, — улыбнулся Антон и неожиданно сменил тему. Заговорил иным тоном, будто обращался не к Алексею, а к большой невидимой аудитории за его спиной. — Путь самурая — это смерть. В ситуации «или — или» без колебаний выбирай смерть. Это нетрудно.

Алексей внимательно посмотрел на Скерцо и выключил камеру.

— Это действительно нетрудно, — продолжил музыкант-философ с автоматом на коленях и флейтой в руке. — Когда принимаешь бренность бытия как данность, а свою смерть — как единственный неизбежный факт биографии, решения становятся свободными от страха. Перестаешь реагировать на угрозу собственной жизни, как устрица, и оказываешься способен принимать свободные нестандартные решения. «Кто сохраняет спокойствие сердца и разума в вихре сражения, тот уже на шаг приблизился к победе», — гласит восточная мудрость. Но нашей культуре такой подход не свойствен, ведь отношение к смерти напрямую связано с религией. Христианство странно относится к смерти. Иное дело ислам или буддизм. Говорят, что в окопах атеистов нет. Трудно сказать однозначно. Каждый переживает окопный опыт по-своему. Кто-то становится возбужденным, кто-то находится на грани паники, а кто-то обращается к Творцу или к Пустоте. Конечно, кто-то посчитает такое отношение романтизацией войны. Но для меня это не так. Война — уродлива. Однако человек открывается на войне как своими худшими, так и лучшими гранями. «То, что в окопах нет атеистов, — аргумент не против атеистов, это аргумент против окопов». Не помню, кто это сказал.

Скерцо закончил монолог так же, как и начал. Неожиданно.

Поднес флейту к губам и заиграл.

Мягкая музыка плыла, стелилась над взлеткой, долетая с ветерком сквозь дым и туман до окопов на другой стороне. И, казалось, вот-вот, под звуки флейты, мужчины по обе стороны линии фронта — усталые, израненные, грозные и не очень, красивые и так себе, умные и дураки, мертвые и живые — скажут: «Прощай, оружие!» — встанут и пойдут домой. Пока их девушки и женщины не ушли к другим. И наступит миру — мир, войне — пиписька, как говорили в детстве «хулиганы» в его дворе.

Но мир не наступил.

Алексей окончательно пришел в себя от грохота и яркой вспышки. На него с потолка сыпалась сохранившаяся каким-то чудом штукатурка.

Словно воспользовавшись музыкальной паузой, под убаюкивающие звуки флейты, сепар спустился по остаткам лестницы с третьего, ничейного на второй этаж посадочного рукава, совсем рядом с их постом, метрах в пятидесяти от КСП, и пальнул над их головами прямо в дверь КСП из гранатомета «муха». Отделанную железом массивную дверь в КСП вынесло, как в домике Нуф-Нуфа.

Внутри КСП находилось человек десять, включая командира и Сергеича. Взорвись граната внутри КСП, все они были бы ранены или убиты. А сейчас оказались в разной степени контуженными.

— Пронесло, — сказал кто-то.

— Меня тоже, — добавил Айболит Сергеич, по совместительству кладезь бородатых, еще советских, анекдотов.

Бэтмен бросил было «лимонку» на второй этаж. Но случился недолет. Она ударилась об остов оконной рамы, отскочила, взорвалась в воздухе. Как осколки никого не зацепили, киборги так и не поняли.

Командир разведчиков с позывным «Салам» (то ли татарин, то ли мордвин) в тот момент был на посту вместе со Скерцо, возле рукава. Мгновенно проснувшись, Салам, уже на ногах, выпустил в сепара обойму «стечкина», в упор, метров с десяти, когда тот спустился на взлетку по рукаву и побежал к открытому входу в подвал.

Сепар не дернулся от выстрелов и не упал, а развернулся и дал очередь из автомата по Саламу, тоже в упор, и тоже чудесным образом промахнулся. Сепар был так близко, что Салам видел пар от его дыхания.

Развернувшись, сепар пробежал, как ни в чем не бывало, еще метров десять до заминированного входа в подвал и исчез там, как призрак.

— Сепар! Сепар! Вернись! — кричал потрясенный Салам, стоя на кромке взлетного поля возле посадочного рукава, с разряженным пистолетом, не веря своим глазам.

Постоял так еще несколько секунд, повернулся и побрел на пост в терминале.

«Я ж киборг, а не он! — думал Салам. — Как я мог промахнуться? Х…ня, б…дь, какая-то здесь творится!»

Алексей наблюдал за этой сценой из окна. Происходящее напоминало ему компьютерную игру Doom II, в которой встречаешься в похожих декорациях с сотнями монстров, жаждущих тебя убить. Но у тебя есть невесомый пулемет, нескончаемый БК, а самое главное — несколько жизней.

У кого-то, может, и было несколько жизней, только не у сепара. Внутри подвала, недалеко от входа, раздался громкий взрыв, похоже, противопехотной мины. Из зияющего чернотой открытого, как пещера, подвального входа повалили клубы дыма и пыли.

Салам и Скерцо бросились туда, встали каждый со своей стороны от входа в ожидании. Через минуту услышали стоны и глухой кашель.

— Ребята, мне пи…ц… — чудом выживший в непонятном, но мощном взрыве сепар заговорил из тьмы подвала ровным, спокойным, едва различимым голосом. — Киньте гранату кто-нибудь, если не жалко.

Салам достал из кармана «лимонку», собираясь выдернуть чеку.

— Не треба! — остановил его подоспевший Бандер и крикнул в подвал. — Сепар, як ти там?84

— Ногу, по ходу, оторвало, — простонал сепар, — осколочные в спине, в жопе. А в остальном — все ништяк.

— Я зайду? — спросил Бандер.

— Ты кто?

— Командир кіборгів, Бандер85.

— Ну, заходи, командир киборгов. Гостем будешь. — Сепар закашлялся и опять застонал. — Не стрілятимеш?86

— Нечем. Думал пулю в лоб. ПМ заклинило.

— Добре, йду. — Степан повернулся к Саламу: — Сєргєїча сюди на «раз-два-три» з його сумкою. Мені цей «язик» живим потрібен87.

И скрылся во тьме подвала.

Сепар стонал уже громко и протяжно.

Подбежал Сергеич с включенным фонарем на каске и с сумкой с медикаментами. Подбежали еще ребята. Один тащил носилки.

— Четверо — до мене!88 — скомандовал Бандер со ступеней подвала.

Через минуту сепара вынесли на свет. Без правой, от голени, ноги, с повисшей вывернутой от плеча правой рукой, с окровавленным лицом, покрытым слоем пороховой сажи, — но живым.

Сергеич вколол ему лошадиную дозу обезболивающего, антибиотика и еще чего-то. Обработал рану перекисью, как мог, остановил кровь, туго перевязал. Бинт моментально почернел от крови.

Сепар пришел в себя. Он лежал на носилках на полу. Щурился на свет, стонал.

— Як звати? Позивний?89 — спросил Степан, присевший на колени у его лица с карандашом в одной руке и блокнотом в другой, как журналист перед интервью.

— Степан, — ответил раненый. — Позывной «Сова».

— Звання, посада?90

— Старший лейтенант, разведчик-сапер, — ответил сепар без паузы. — Б…дь, на своей же растяжке подорвался. А противопехотка сдетонировала. Повезло. Вся волна на улицу ушла…

«Ни х…ра себе повезло», — думал Алексей, глядя на умирающего сепара.

— Номер частини, розположення, ім’я, прізвище, позивний командира?91 — продолжал Бандер.

— Больше ничего не скажу, — ответил сепар и закрыл глаза.

На вид ему было под тридцать. Он угасал на глазах. Все понимали, что никакой «чайки» он не дождется.

— Добре. Ти ополченець чи регулярний?92 — продолжил Бандер через минуту.

— Российский военнослужащий.

— «Вимпел» чи десантура?93

Молчание.

— Як опинився на третьому поверсі?94

— По тоннелю от Спартака95 к вам в подвал. Переждал. Ночью во время обстрела по разбитой лесенке сзади у нового терминала на третий. Дальше — знаете.

— Четвертий, б…дь, пост! — сказал Степан с укоризной, повернувшись к остальным. Потом опять сепару: — Ти сам був?96 Сепар молчал, закрыв глаза. Даже перестал стонать.

— Зрозуміло, — сказал Степан. Подумал и сменил допрос на простой разговор. — Дружину, дітей маєш?97

— Двое. Мальчики, пять и семь лет. Жена. Вероника. Ника.

— Полный тезка, выходит. У мене, Степан, теж дружина Ніка, і звати мене Степан, а ось дітей поки що нема98.

— Повезло, — попытался улыбнуться русский офицер.

— Точно. Що ще скажеш?99

— Уходить вам надо. Завтра вам всем здесь пи…да. Последний день. Уходите сегодня до утра.

— Дякую. Ще що?100

— Мне бы жене позвонить. Попрощаться…

— Телефон в тебе де?101

— На задание не берем. Сам понимаешь.

— Понімаєш, коли винімаєш, — сказал Бандер. — Спробуємо з мого. Тільки тут сигнал х…вий. Хіба що на взльотці. Там тебе свої ж пристрелять. З СГД102.

— У меня есть выбор? — застонал сепар. — Но мне туда не доползти.

— Доведеться допомогти заради такої справи103. Бандер велел бойцам приволочь единственную сохранившуюся багажную тележку.

Принесли, выставили за окно, положили на нее сепара, задом в тележку.

— Ты чего, Степан? Из-за этого козла рисковать людями будешь? Да он нас всех чуть на тот свет не отправил, пидарас! — злобно высказал, похоже, общую точку зрения Салам.

— Ні, не буду, — громко ответил Степан. — Сам піду104.

Все застыли.

Степан скомандовал набросать дымовых шашек.

Зажгли, кинули вперед четыре.

Степан осторожно покатил сепара по взлетке к концу второго рукава. Там они остановились. Степан достал мобильник. Две палочки. Пойдет. Сам лег на бетон возле тележки.

— Сам набереш, чи мені набрати?105 — спросил он.

— Сам… Как набирать?.. Таганрог надо.

— Плюс сім, код міста й номер. Давай швидше, поки не помітили106. Дым начинало уносить вперед, к церкви. Бандер приготовил еще пару шашек.

Протянул сепару телефон.

Тот взял левой рукой, непослушным большим пальцем набрал номер, поднес телефон к уху.

— Ника, привет!

— Степочка, ну наконец-то! — отозвалась Ника. — Только младшего из садика привела. Какая там у вас в Ростове погода? У нас серо и без снега.

— У нас тоже. Как ребятки?

— Хорошо. Санька «пятерку» по чтению принес. Ходит гордый. Всем показывает! Что это за номер у тебя?

— У товарища занял. Мой сел.

— У тебя все в порядке, Степа? Какой-то голос не такой…

Степа! Ау! Степан сдерживал стоны, отведя трубку подальше.

— Никуль! Поцелуй их от меня! И маме позвони, скажи, что все у меня нормально. Ну, все, мне пора.

— Я люблю тебя, Степочка! Приезжай скорей!

— Я тебя тоже очень люблю, — сказал Степан, выронил трубку и замер.

Его тезка Степан подполз к тележке, поднял телефон, пощупал шею русского, кивнул, толкнул тележку дальше по взлетке и короткими перебежками добрался до своих.

* * *

Вечером по российскому телевидению новости опять начинались репортажем из Красного Камня.

Корреспондент в каске, бронике и с микрофоном стоял на фоне развалин. Поодаль — багажная тележка с мертвым телом. Позади нее ассистент зажигал дымовую шашку для героического и опасного заднего плана.

— Сегодня разведчики ополченцев обнаружили страшную находку на взлетном поле Краснокаменского аэропорта, — начал свою партию журналист, срываясь на крик, полный, по задумке, тревоги, когда ассистент, наконец, выбежал из задымленного кадра. — В этой тележке тело одного из ополченцев. На теле следы страшных пыток. Когда фашистские каратели, посланные в Аэропорт киевской хунтой, не смогли ничего добиться от пленного героя, они отрезали ему ногу бензопилой и оставили умирать на взлетном поле в страшных мучениях. Сейчас я передаю микрофон майору с позывным «Феррари», командиру отряда ополченцев «Ботсвана».

— Мы не забудем, не простим зверств фашистских оккупантов, — истово запричитал Феррари. Каска, на пару размеров больше его головы, затряслась и чуть не слетела. — Фашизм не пройдет! Но, блин, пасаран! Кто к нам с мечом придет, как говорится, тот и погибнет!

С этими словами «майор» вернул микрофон «журналисту»,задумавшемуся на секунду над тем, оставить «блин» перед «пасараном» для убедительности или вырезать «на х…р».

* * *

Через три дня Веронике Холмогоровой, бухгалтеру таганрогского машиностроительного завода, позвонил зам. командира группы «Вымпел» ГРУ Генерального штаба Вооруженных сил Российской Федерации и «с прискорбием» сообщил, что ее муж, капитан Степан Александрович Холмогоров, «трагически погиб во время войсковых учений в Ростовской области».

82 Юрий Визбор «Сигарета к сигарете».

83 Единственный музыкальный инструмент, использовавшийся для медитативной монашеской практики в дзэн-буддизме.

84 — Не нужно! Сепар, как ты там? (укр.)

85 — Командир киборгов, Бандер (укр.).

86 — Стрелять не будешь? (укр.)

87 — Хорошо, иду к тебе. Сергеича сюда на «раз-два-три» с его сумкой. Мне этот «язык» живым нужен (укр.).

88 — Четверо ко мне! (укр.)

89 — Имя? Позывной? (укр.)

90 — Звание? Должность? (укр.)

91 — Номер части, расположение, имя, фамилия, позывной командира? (укр.)

92 — Хорошо. Ополченец или регулярный? (укр.)

93 — «Вымпел» или десантура? (укр.)

94 — Как на третьем этаже оказался? (укр.)

95 Поселок рядом с Аэропортом.

96 — Ты один? (укр.)

97 — Понятно. Жена, дети есть? (укр.)

98 — У меня, Степан, тоже жена Ника, и зовут меня Степаном, а вот детей пока нет (укр.).

99 — Что еще скажешь? (укр.)

100 — Что еще? (укр.)

101 — Телефон у тебя где? (укр.)

102 — Понимаешь, когда вынимаешь. Попробуй с моего. Только здесь сигнал х…вый. Разве что на взлетке. Там тебя свои же пристрелят. Из СВД (укр.).

103 — Придется помочь ради такого дела (укр.).

104 — Нет, не буду. Сам пойду (укр.).

105 — Сам наберешь, или мне набрать? (укр.)

106 — Плюс семь, код города и номер. Давай быстрее, пока не заметили (укр.).


ГЛАВА ХI. ОСТРОВ КРЫМ

В Севастополе «атаман» матросов — некто Ривкин, аршин ростом, клоками борода; участвовал во многих ограблениях и убийствах; «нежнейшей души человек».Иван Бунин «Окаянные дни»


28 февраля 2014 года. Джанкой. Крым. Украина

Когда поезд остановился в Джанкое, стало понятно — что-то не так.

На перроне — ни одного милиционера.

Бородатые дядьки, перепоясанные ремнями, в фуражках с сиреневыми околышами и красными лампасами на синих шароварах обступили мужчину средних лет в черном поношенном, но чистого вида плаще.

Мужчина с блестящим от пота красным лицом, расстегнув плащ и заметно волнуясь, что-то искал во внутреннем кармане пиджака. Нервно снял очки, потом надел. Покачал головой.

Ряженый в высоких черных сапогах постукивал по голенищу черной плеткой-нагайкой.

У ног человека с красным лицом стояли два старых кожаных чемодана.

Когда поезд тронулся, черный плащ, весь скукожившийся, поднял чемоданы и пошел по перрону, опустив голову. Казаки (а это, скорее всего, были они) сопровождали понурого человека, как конвой. Нагайка продолжала стучать по голенищу, словно отстукивая такт шагов.

Все было, как в хорошем — в смысле реализма — кино, где по ходу сценария из здания вокзала выводят жертву, подводят к обшарпанной стене того, что непременно должно именоваться пакгаузом или чем-то в этом роде. И тут несчастному отцу троих детей, через мгновение уже сирот, казаки стреляют в спину, а затем, толкаясь и матерясь, роются в застиранных кальсонах и носках, вываленных из чемоданов.

Алексей не досмотрел воображаемый эпизод до трагической развязки.

Он был один в двухместном купе, да и, похоже, во всем вагоне.

Откинувшись на стену, он положил руки за голову и закрыл глаза. И снова увидел лицо Ники с распущенными темными волосами на белой подушке. Увидел собственные голубые глаза, отражающиеся в ее широких зрачках-маслинах, словно они занимались не любовью, а серьезно и сосредоточенно играли в игру — кто кого переглядит.

Он проиграл, отвлекся, вернувшись мыслями к казакам. Вооруженные казаки на улицах городов — плохой знак. Даже если не стреляют.

«Я не знаю, друг Федор, кто такие конные матросы, но уезжать отсюда определенно надо», — эти слова, адресованные Шаляпину, приписывают Бунину. Ста лет не прошло, как опять на дворе «окаянные дни».

Несомненно, матросы должны быть приписаны к кораблям и без коней, как и казаки, особенно в форме и при оружии, должны оставаться в своих станицах или в фильме «Тихий Дон».

Алексей задремал и больше не видел ни Нику, ни казаков.

Проснулся в Симферополе.

Первое, что бросилось в глаза на перроне, — подсолнечная шелуха вперемешку с окурками и плевками: в отличие от гражданской войны, описанной его любимым писателем, лауреатом Нобелевской премии Иваном Алексеевичем Буниным, с тех давних пор подобный пейзаж под ногами уже не являлся явным признаком того, что власть меняется.

На выходе из вагона, в двадцати метрах от себя, у широкого входа в подземный переход Алексей краем глаза заметил группу из трех человек в неладно сидящем камуфляже и армейских камуфляжных картузах. Двое из них были в черных балаклавах.

У одного через плечо болталась винтовка «сайга». У другого, что выглядел заметно старше остальных, пониже ростом и с выпирающим животом, сбоку на широком темно-коричневом кожаном ремне висела кобура из такой же кожи.

Взгляд профессионального фотографа разбивал кадр на возможные места фокусировки, автоматически скользя по деталям, как кибернетический мозг.

Камуфляжи вглядывались в редкую толпу, словно ждали кого-то.

Алексей остановился перед парнем в спортивном костюме «Abibas» с табличкой «Такси» в руках, вручил ему чемодан и сказал:

— Гостиница «Москва». Мы там можем пройти? — И показал в другой конец перрона. Какие-то люди спрыгивали там с платформы, передавая друг другу сумки.

— Можем, — ответил таксист. — Только прыгать придется.

— Прыгнем, — кивнул Алексей, уже направляясь в другой конец платформы. Ему очень не хотелось начинать рабочий день с предъявления американского паспорта каким-то плохо одетым и еще хуже экипированным партизанам.

Как и в Джанкое, на перроне симферопольского вокзала не было ни одного милиционера.

Сев в машину, Алексей попросил таксиста сначала довезти его до аэропорта, потом к Верховному Совету и только после этого — в гостиницу. Таксисты — хорошие психологи. Парень в «Abibas’е» сразу понял, что клиент солидный, мелочиться не будет, и без торга повез в аэропорт.

Вдогонку вокзальные часы били девять утра.


28 февраля 2014 года. Киев

Сидя за угловым столиком в маленьком подвальном кафе возле Европейской площади, Ника закрывала глаза и мысленно возвращалась в его номер, в его постель.

Внутри — в ее голове, и далее — везде все было теперь по-новому. Даже кофе приобрел иной вкус. Она не могла не то что с точностью описать, что испытала той ночью, но и даже понять, что же с ней происходит сейчас.

В школе у нее были мимолетные романы — в последнем классе. Но не дальше поцелуев. А после выпускного, когда их утром повезли в автобусе за город на озеро, она даже спала, положив голову на плечо мальчика, с которым до этого невкусно целовалась в сумрачном кабинете биологии. Там еще на стене висел плакат с человеком во весь рост, в разрезе, с вывернутыми кишками, а под ним стоял скелет другого человека — без нижней челюсти.

В университете в Киеве ее постигла «любовь» с парнем старше ее на два года. Ника потеряла девственность на втором курсе в однокомнатной квартирке его недавно умершей бабушки. Обветшалая, пахнущая старостью мебель, допотопная газовая колонка в обшарпанной, с затекшим потолком ванной, скрипящая металлическая кровать и белье, холодное и влажное от сырости.

Она была разочарована первым сексом. Некомфортно, неудобно. И больше ничего. От ее друга пахло потом, чесноком, табаком, и их близость длилась не больше минуты.

Полгода назад она встретила Степана. Нике показалось, что она почувствовала нечто такое, что в ее представлении было очень похоже на любовь. Ей было хорошо со Степаном и в жизни, и в постели. Он был нежным, внимательным. Но ей никогда, ни разу не захотелось закричать от страсти, как писали в книгах или показывали в кино.

Степан тоже был сдержан — настоящий военный. Он не кричал. Он сопел. И вообще был молчуном. Но Ника знала, что он любит ее, что он ей предан, что он настоящий, серьезный мужчина. Ей было с ним спокойно. Именно спокойно. Людям свойственно в самых важных жизненных решениях не искать добра от добра, а довольствоваться тем, что есть.

Степан работал охранником в банке, а по вечерам стал обучать молодежь из «Правого сектора» рукопашному бою. Во время Майдана армейский опыт бывшего офицера-десантника ему пригодился как никогда, особенно в дни уличных боев на Грушевского и Институтской.

Нику немного смущала его теперешняя военная форма с красно-черной повязкой на рукаве и то, что он все больше времени проводил на баррикадах, не посвящая ее в то, чем он и его ребята занимались по вечерам и ночам. Особенно в последний месяц. Отделение банка на Грушевского, где работал Степан, закрылось из-за пожара, и он до сих пор не работал. Лишь однажды, когда столкновения на неделю прекратились, Степан позвал ее на ночное факельное шествие по Андреевскому спуску. Ей не понравилось.

Она думала, что любит Степана, что только так она и умеет любить. И что это и есть любовь. Спокойная, достойная, простая. Яблоко не сладкое, но и не горькое. Ведь главное не в том, какой он мужчина, какой любовник, а в том, какой человек.

Непреходящая житейская мудрость — «Лишь бы человек был хороший» — и определяла их отношения. Вернее, ее отношение к нему.

И еще. Она выросла в небогатой, традиционной семье в провинциальном западноукраинском городке и хотела все в жизни делать «правильно», как заведено.

Ника очень хотела ребенка. Именно от Степана. Она была уверена, что Степан будет хорошим мужем и отцом — преданным и заботливым. Представляла, как держит на руках маленького мальчика, такого же красивого и большеглазого, как Степа. И в эти минуты ей казалось, что она любит Степана. Не так, как в романах и кино, а как в жизни, где все должно быть стабильно и надежно.

Когда появится «малой», говорила она сама себе, все окончательно встанет на свои места.

Но вместо малого появился Алексей. Пришелец из другого мира, совсем другой. Alien. Чужой. И с первого же дня такой желанный, такой близкий, такой свой. Он был не намного разговорчивее Степана. Но то, что он говорил, было так важно, звучало так по-другому, так просто, тепло и красиво.

Она с улыбкой вспоминала, как он громко пел в душе. Сейчас он выйдет из душа…

Ника закрыла глаза. Низ живота опять затопили теплые волны.

Ей нравилось в нем все. То, как он одевался, — неброско, но очень уютно и со вкусом. Его волосы, его губы, его кожа, его запах. Его рот во время поцелуя был таким живым, что неизвестная раньше энергия другой жизни или передавалась ей от него, или сама зарождалась внутри ее от одного соприкосновения с ним. Она словно отрывалась от земли.

Он целовал ее всю. И ей это нравилось.

Она вспомнила все сразу. Остро ощутила не только памятью, но и кожей, сердцем. Если бы она сейчас не сидела, у нее подкосились бы ноги, как тогда, когда он хрипловатым полушепотом спросил, не поднимется ли она к нему в номер.

Той ночью она почувствовала то самое, чего бывают лишены многие женщины. И без чего, как она поняла, жить нельзя. Любовь — всегда именно любовь, а не что-то иное — «наверное, любовь» или «похоже, что любовь»…


28 февраля 2014 года. Симферополь. Крым. Украина

Таксист Семен остановил машину на подъезде к аэропорту. Алексей повесил на себя обе камеры, вышел из такси и сразу заметил «зеленых человечков». Зеленые каски в новенькой камуфляжной материи, хорошо подогнанные зеленые форменные полевые куртки и брюки, заправленные в высокие новенькие массивные армейские бутсы. За плечами — гранатометы.

В руках автоматы серии АК-100, тоже новенькие, сверкающие холодным металлом. Таких нет на вооружении украинских войск. «Русские», — подумал Алексей. Поднес к глазам камеру с объективом 70–200. Сделал несколько снимков. Увидел в необходимом увеличении, что на форме ни у кого нет знаков различия.

Солдат перед входом было не меньше десятка. Некоторые стояли у дверей. Некоторые парами прогуливались перед зданием. Десантники или морпехи, решил Алексей. То, что русские, — сомнения не было.

Когда он, не поднимая камер, но держа их на виду, подошел шагов на десять к ближайшему солдату, тот остановился, направил на Алексея дуло автомата и молча покачал головой. Алексей помахал ему рукой, мол, все ясно, звыняйте, батько, мы думали вы птица, развернулся и пошел назад к машине. Яснее не бывает. Вторжение.

Из машины он позвонил Кэтлин. Та все еще была в Киеве. Рассказал, что происходит. Она раздраженно, словно он оторвал ее от более важных новостей, фыркнула в обычной манере, что, мол, «мы не можем утверждать, что это русские, только на том основании, что на солдатах немаркированная форма. Москва отрицает вторжение». И повесила трубку.

На здании Верховного Совета Крыма в центре Симферополя развевался на ветру российский триколор. Главное здание республики тоже окружали вооруженные до зубов «зеленые человечки», которые, однако, выглядели значительно более профессионально, чем те, в симферопольском аэропорту.

«ГРУ, — подумал Алексей. — Все правильно. Правительственный объект».

Таксист Семен, послушав новости по радио, между делом просветил Алексея, что депутаты республиканского парламента провели внеочередную сессию в здании, захваченном «зелеными человечками с соседней планеты под названием РФ», назначили референдум о независимости и избрали новым премьером какого-то «конкретного пацана-гопника по кличке Гоблин».

— Приехали, — спокойно сказал Алексей.

— Нет еще, — деловито возразил Семен. — «Москва» — за углом.

* * *

В штабе механизированной бригады Береговых войск Украины за длинным столом, склонившись над разложенными картами, сидели двое: командир части — подполковник, и его заместитель — майор, помоложе и весь такой беспокойный и дерганный, словно на несбалансированных шарнирах.

Майор вскочил. Принялся ходить взад-вперед позади грузного командира. А тот сидел, упершись локтями в карту, закрыв глаза и обхватив большую седеющую и лысеющую голову руками.

— Саша, давай подгоним два-три танка и пару БТРов к Совету и пи…данем по нему прямой наводкой со всех орудий, как Ельцин по Белому дому, — заговорил скороговоркой майор, остановившись за спиной подполковника. — Там же никого нет, кроме террористов. Расх…ячим их по полной. Проснемся — разберемся. Скажем, что в отсутствие приказа действовали по инструкции военного времени.

— Сядь, не отсвечивай, Толя, — спокойно и даже как-то отрешенно сказал командир. — Наше дело маленькое. Ждем приказа. Остаемся на базе. Готовность номер один. Все. Тебе что, больше всех надо? С чего ты взял, что время военное? В тебя кто-то стреляет? И вообще, самое худшее или лучшее, что может произойти, это то, что здесь будет Россия вместо незалежной. Без кипеша и без трупов, включая наши с тобой. Как понял, прием?

— Плюс, плюс, — тихо сказал Толя и сел.

В этот момент дежурный без звонка громко и требовательно постучал в дверь, потом приоткрыл. Подполковник и майор увидели его вытянутое лицо с вытаращенными глазами.

— Товарищ подполковник, разре… Короче, посмотрите сами за ворота. — Голова исчезла, дверь закрылась. Оба командира чуть ли не бегом поспешили к воротам, на ходу поправляя и застегивая форму, оставив фуражки в штабе.

Прямо перед воротами, в десяти — пятнадцати метрах, стояла российская бронемашина «Тигр» без номеров с крупнокалиберным пулеметом «Утес», наведенным на ворота. Позади «Тигра» разгружались три армейских «Урала», тоже без номеров. Из них выпрыгивали солдаты в новом обмундировании ядовито-зеленого цвета без различительных знаков. Они поспешно вытаскивали из кузовов различное вооружение, от автоматов до пулеметов и гранатометов, и занимали позиции для ведения стрельбы по периметру части.

Все это делалось хотя и быстро, но организованно и деловито. Как на учениях. Никто ничего не говорил. Никто не выкрикивал приказов. Никто не выдвигал требований. Никто не предъявлял ультиматумов.

Пришельцы вели себя так, словно украинских военных на базе не существовало, а если и существовали, то были они не больше и не значительней муравьев или мух. Так, наверное, должны вести себя представители иной, высшей цивилизации, когда захватывают планету, на которой есть какая-то примитивная жизнь.

— Набирай Киев, б…дь! — заорал подполковник дежурному, который стоял у них за спиной. Все трое бросились назад — к штабу.

— Связи нет, — доложил дежурный через пять минут.

— Вот это точно — приехали, — сказал подполковник, сел за стол и достал из кармана мобильник.


28 февраля 2014 года. Киев

Запыхавшийся Степан вошел, вернее, вбежал в кафе минут через десять после Ники. В руке — три желтые начинающие увядать розы.

— Чула новини? — сумбурно начал он, даже не поцеловав Нику, а плюхаясь прямо в куртке на стул напротив нее. — Росіяни усюди. Оточили усі наші військові частини в Криму107.

— Стьопо, це, безумовно, важливо… Але я хотіла поговорити про інше, — тихо, но твердо сказала Ника, глядя ему в глаза через стол. — Весілля скасовується108.

— Що трапилося? Це через війну?109 — спокойно спросил Степан.

— Ні. Я кохаю іншого чоловіка110. — Ника продолжала смотреть ему в глаза.

— Це такий жарт? — после некоторой паузы сказал Степан и жестом подозвал официантку. — Будь ласка, каву. Еспресо. Ти щось будеш?111

— Ні. Ти мене не чув?

— Чув. Ти кохаєш іншого, так?

— Так.

— Як просто. За один день взяла та й покохала?112 — До Степана начинало доходить, что Ника говорила серьезно.

— Не просто, і не за один день. — Ника впервые отвела глаза. — Стьопо, ти мені дуже дорогий. Ми з тобою дуже близькі люди. Сподіваюсь, такими й лишимося. Тому я не можу тобі брехати. Вибач мені. Так воно вже вийшло. Я кохаю його113.

— Кого?

— Неважливо.

— Як — неважливо? Я мушу знати, чому ти мене покинула.

Заради кого? Коли ти встигла? Ми ж… Ми…114 Ника отвернулась. Глаза наполнились слезами.

— Це твій американський москаль, еге ж? — В голосе Степана появились металлические нотки. — Кацап, так?115

— Він не москаль і не кацап! Він просто людина, яку я кохаю.

— Але ж він жонатий! У нього діти, онуки! Він світлини показував. Для тебе це неважливо?

— Важливо. Але я кохаю його. Я не знаю, що воно буде і як. Я просто мусила тобі про це розповісти116.

Степан снова позвал официантку, расплатился по счету, встал и пошел к выходу. В дверях он обернулся и сказал:

— Ага, ось що я хотів тобі сказати, якщо це тебе цікавить: я повертаюся до армії. Сьогодні був у військкоматі, подав заяву, щоби мене поновили зважаючи на ситуацію. Ти знаєш, як мене знайти. Я завжди кохатиму тебе. І завжди чекатиму на тебе. Прощавай!117

Дверь за Степаном закрылась. Его кофе остался на столе нетронутым.

Ника, отвернувшись от стола, тихо плакала.


4 марта 2014 года. Бельбек. Крым. Украина

В первые мартовские дни все было кончено. Россия выиграла блицкриг в Крыму без единого выстрела — за неявкой противника. Все украинские военные базы, части, порты и аэродромы в Крыму были захвачены или окружены и блокированы тысячами российских военных.

Аэропорт «Бельбек» рядом с Севастополем захватили еще 28 февраля. Около двух рот вооруженных до зубов российских десантников окружили аэропорт, затем разоружили с десяток охранников, зашли на территорию и захватили диспетчерскую, а заодно сорок девять истребителей МиГ-29 и четыре учебных самолета Л-39. Почти половина из этих самолетов были исправны и кое-как обслуживались, но летали для экономии горючего только по большим праздникам. В тот день в небо ни один не взлетел. Большой праздник отмечали не они.

Украинцы собрались по тревоге на своей базе в километре от захваченного аэропорта и ждали приказа. Никто из них не был вооружен. Все эти дни оружие оставалось в закрытой опечатанной оружейной комнате, будто не было вторжения, а «зеленые человечки», натыканные по полуострову, были манекенами, мишенями для учений, которые так и не начались.

«Тяжело в ученье, легко в бою», — говаривал генералиссимус Александр Суворов. В данном конкретном случае эта неоспоримая мудрость не была и не могла быть применима. Ни в первой, ни во второй части постулата.

Удивительные и позорные, с какой стороны ни посмотри, крымские события наглядно продемонстрировали полную неготовность украинской армии к защите родины, которой она присягала. В феврале и марте Путин, если бы захотел, мог дойти до Киева и завоевать большую часть территории «братского» соседа без единого выстрела.

Украинской армии, в самом примитивном смысле этого слова, не существовало. В старых разваливающихся на глазах еще советских казармах, как бомжи, прозябали офицеры — без знаний, умений и малейших навыков. У них не было даже нормальной формы, не говоря о выправке и зарплате.

Самые старшие офицеры годами продавали то, что плохо лежало, плохо стояло, плохо висело, плохо ездило, плохо летало и все еще стреляло. То есть все. Менее старшие офицеры воровали и пропивали то, что оставалось после самых старших, а также свою зарплату, когда и если они ее получали.

Средние и младшие офицеры пытались как-то служить. Но не понимали, кому и зачем. Ругались, пили — и делали вид, что служат. Солдат же и за людей не считали. Отбросы в драных обносках, отдаленно напоминающих военную форму.

С самого начала незалежности, безропотно отдав ракеты с ядерными боеголовками России под липовые гарантии мирового сообщества, Украина относилась к собственной армии, как к взрослому дитяти-инвалиду. Неудобно сдать ни в детский дом, ни в психушку; нужно если не вооружать, не одевать и ничему не учить, то хоть как-то кормить. Армия не нужна была ни правительству, ни народу, ни военным, как они сами стеснялись себя называть.

Перед тем как дать приказ о военном вторжении, Путин наверняка был информирован о том, в каком состоянии пребывала вся эта неприбранная и нищая масса «человеков без ружья». На что и делался расчет.

Алексей, однако, допускал, что в случае сопротивления Путин был готов к массовому кровопролитию в Крыму. Судя по тому, что в эти годы происходило в России, ее несменяемого лидера не остановило бы ничто, тем более кровь своих и чужих людей.

В Крыму обошлось. Украинцы сдались без боя. Офицеры и солдаты массово переходили на сторону врага, следуя примеру самых старших военачальников, включая командующего Военно-морскими силами.

Ни один офицер в Крыму не осмелился соблюсти устав и отдать приказ открыть огонь по захватчикам, не говоря уже о том, чтобы пустить себе пулю в лоб.

В военной части, обслуживавшей аэродром в Бельбеке, такого приказа тоже никто не отдал, но не было и дезертирства с открытым предательством. Солдаты и офицеры сидели, осажденные в своей части, и ждали приказа из Киева.

Отдать его было некому, и тогда командир отдал одну из самых удивительных в истории мировых войн команд. Он вывел личный состав за ворота, вручил им не оружие, а флаг Украины и знамя полка и повел к аэродрому, возглавив колонну военнопленных с их собственными флагами, гордо реющими на сухом крымском ветру.

Сначала путь им преградили «зеленые человечки» на «Тиграх» с пулеметами, готовые стрелять. Командир «зеленых» связался по рации со своим старшим начальником, чтобы поведать об уникальном развитии событий, требующем приказа свыше.

Разговор был примерно такой:

— Лохи хохлы выстроились в колонну. Человек шестьдесят. Никто не вооружен. Они со своими знаменами, как на параде.

— Уверен, что без оружия?

— Лично проверил.

— Пропусти их, пусть маршируют. Мы их здесь встретим. Может, они своим кукурузникам хотят шасси подкачать. Оба рассмеялись шутке, и командир «зеленых» приказал своим расступиться и пропустить «парад лузеров».

Колонна шла вверх по пустой дороге, сопровождаемая десятками журналистов.

Картинка замечательная. Беспредельный героизм налицо. Все ждали развязки. Типа «кровавого воскресенья».

Когда шествие метров за сто до ворот аэропорта было опять остановлено хорошо вооруженными «зелеными», из-за спин российских военных вышел какой-то не очень военный в камуфляже, — такой обычно носят охранники вещевых рынков. На голове не очень военного — атрибут антуража — черная шерстяная балаклава.

«Маска» обменялась короткими фразами с командиром пришедшего войска и вновь скрылась за спинами «зеленых». Командир части сообщил, что его люди хотят пройти на территорию аэродрома для «ежедневного обслуживания самолетов согласно регламенту». Только и всего.

 

Между тем Алексей внимательно осмотрелся. Он насчитал по периметру больше десяти снайперов с СВДэшками, десятка два автоматчиков, шесть ручных пулеметов, не считая еще одной пары крупнокалиберных на двух «Тиграх» перед воротами. За воротами виднелись башенки пяти или шести БТРов. Все стрелки выглядели готовыми к бою в любой момент.

В ожидании ответа командир крикнул своим «вольно, разойтись». И те разошлись, усевшись группками на обочине и у ворот футбольного поля неподалеку, в то время как командир давал одно за другим интервью обступившим его журналистам, с камерами и без.

Они сидели, словно военнопленные из фильма Алексея Германа, усталые, обреченные, преданные и брошенные. Украинские солдаты, так и не получившие приказа стрелять по бряцающим всеми видами оружия неопознанным «зеленым человечкам», которые распоряжались их аэропортом, а теперь и их жизнями.

Русские победители смотрели с безразличным презрением на побежденных «хохлов» сквозь прицелы автоматов, пулеметов, гранатометов и снайперских винтовок.

Было тихо, печально и как-то надрывно, пока один украинский солдатик не притащил откуда-то драный желтый футбольный мяч.

Лица «пленников» засветились. Они вскочили и стали, перепасовывая мяч, делиться на команды.

Веселый чубатый парень, который принес мяч, подбежал как можно ближе к русскому пулеметчику и крикнул:

— Давайте сыграем! Россия против Украины!

— Назад! — прорычал пулеметчик в маске под массивной каской, голосом и прикидом напоминавший Дарта Вейдера в русском переводе.

Парень остановился и даже согнулся, словно получив под дых, уронил веснушчатую улыбку. Потом, будто отдышавшись, тряхнул рыжим чубом и снова как можно веселее крикнул:

— Ну, мы вам, это… техническое засчитаем!

Все заулыбались. На секунду тучи над массовыми похоронами братской дружбы почти рассеялись, и белое солнце засветило было одним глазом…

— Назад, б…дь! — крикнул русский пулеметчик.

И все, русские и украинские солдаты и офицеры, журналисты с камерами и без, оказались на дне их общего Бабьего Яра, над которым возвышалась безликая фигура русского солдата-освободителя, пришедшего на украинскую землю сражаться с фашизмом. Солдат опустил пулемет, отвернулся. Все выкарабкались из ямы. «Хохлы» начали играть в футбол. Журналисты принялись с удовольствием снимать движуху.

Сидевший неподалеку на куче старых покрышек поживший и поседевший на войне репортер отвернулся и покачал головой…

Через минут пятнадцать «маска» вернулась для продолжения переговоров. Продолжение было коротким:

— Идите на х…й отсюда, пока не начали стрелять. Солдаты развернулись и пошли назад указанным маршрутом. Не строем, а в разнобой, опустив головы и знамена. Война в Крыму была проиграна, не начавшись.


10 марта 2014 года. Коринф. Техас

Дома, в Техасе, Ксюша почувствовала резкую тянущую боль под ложечкой, когда укладывала чемодан. Собиралась поехать на пару недель в Москву — «родные могилки», Большой и консерватория, «девчонки». И опять же — к Алеше ближе.

«Может, поеду к нему в Крым или в Киев, — подумала она и улыбнулась. — Черешни еще нет, зато есть Планерское и наш любимый Кара-Даг. Там вроде еще не стреляют. И судя по новостям, не будут».

Ксения посмотрела в зеркало. Она привыкла к своей бледности и понимала, что похудела за последний месяц. Она не была религиозной фанатичкой, но соблюдала пост — «для здоровья». И каждый год в это время немножко худела. Но сейчас как-то особенно, подумала она. Ксюша выпрямилась, и боль ушла так же быстро, как появилась.

«Все в порядке, — успокоилась она. — Просто неловко нагнулась».

Покончив с чемоданом, вышла в сад, села на лавочку у бассейна, выкурила сигарету и набрала сообщение: «Любимый, у меня все хорошо. Позвоню тебе из Москвы. Люблю, целую».

В воздухе было жарко и сухо. Гудели жуки. Небо было привычно безоблачным. Солнце закатилось за крышу их дома.

«Как же я соскучилась по дождю, по Москве, по Алешеньке», — подумала она.

Под ложечкой кольнуло — и отпустило.


15 марта 2014 года. Симферополь. Крым. Украина

В семь часов вечера, когда Алексей давно отснялся (снимал на улицах города российскую технику и патрули) и отправил фотографии, его стали мучить сомнения: заказать дерьмовую еду в номер или спуститься в ресторан и отведать дерьмовой еды там.

Сначала он поговорил по телефону с Ксюшей. Она была уже в Москве. Обживала заново их квартиру на улице Правды, в которой он не был почти пятнадцать лет. Ксюша не хотела ее сдавать. И портреты ее знаменитых предков проводили бесконечные дни и ночи в обществе друг друга, покрываясь слоями назойливой московской пыли.

Ксюша собиралась вскоре приехать к Алексею в Киев, ему ведь все равно туда возвращаться. Она знала, что в Москву ему ехать было небезопасно. Как знала и то, что связано это с его недолгим пленением бандой Бараева, который с тех пор успел превратиться из международного террориста в путинского сокола на Северном Кавказе.

К счастью, Ксюша не знала, что Бараев в результате короткого и полного драматизма общения с ее мужем, тогда еще простым московским фотографом, потерял двух близких родственников. В эти детали Алексей никого не посвящал. Это была маленькая тайна, которая навсегда связала Алексея с Бараевым.

Алексей, как всегда, поклялся Ксюше в вечной любви и пообещал приехать к ней в Киев, «как только, так сразу».

Потом ему из Киева позвонила Ника.

Они больше молчали, чем разговаривали, прислушиваясь к дыханию друг друга.

— Скучаешь по мне? — выговорила она.

— Очень, — осторожно, хотя и без паузы, ответил он.

— Приезжай, — сказала она тихо.

— Как только, так сразу, — бодро ответил он и сообщил, что ему нужно идти на пресс-конференцию.

Алексей сел на кровать, посмотрел на себя в зеркало на противоположной стене.

— Боже мой,— сказал он вслух. — Что же я делаю? Что же мне делать? Есть на ужин дерьмо, тем более спускаться в ресторан ему больше не хотелось.

Телефон опять зазвонил. Это был его старый друг, Тимур Орловский, с частного российского телеканала «Снег», который можно было по подписке лицезреть в Интернете. Вместе с радиостанцией «Эхо Москвы» и «Новой газетой» «Снег» оставался частью потемкинской деревни демократии, которую Путин холил и лелеял для демонстрации того, что российский пациент по имени Свобода Слова, несмотря на потерю зрения, слуха, рук, ног, волос и кожных покровов, был скорее жив, чем мертв.

Впрочем, ситуация «война в Крыму, все в дыму» ничего хорошего этим трем чахлым деревцам российской демократии тоже не сулила.

— Старик, спускайся в холл, — скороговоркой возбужденно протараторил Тимур. — Здесь у нас «маски-шоу». Я забронировал для тебя место в партере.

Алексей не задавал лишних вопросов, включил камеру, выставил подходящую светочувствительность и спустился вниз на лифте.

Лишь только дверь лифта открылась, ему в лицо тут же уставилось дуло автомата. Далее маячила такая же, как дуло, персонифицированная голова в черной балаклаве.

— Камеру давай, — приказал черный, протянув к Алексею руку с синей наколкой.

Спиной к нему стояло еще с полдюжины молодцов в разнообразном, но новом камуфляже и таких же черных масках. Они наставили автоматы на окружающую их по периметру холла толпу из тридцати — тридцати пяти журналистов с камерами, микрофонами и блокнотами.

— Камеру не отдам. Самому пригодится, а вот флешку могу подарить на память, — сказал Алексей.

Открыл камеру, вытащил флешку (для подобных ситуаций он всегда заранее заряжал в камеру дежурную пустую флешку маленького размера в один гигабайт) и протянул черному.

Тот взял флешку и, не опуская автомата, протянул другому черному, который выглядел постарше благодаря выпирающему животу. Похоже, толстяк и был начальником банды, потому что единственный из всех обходился без автомата, зато имел пистолет и увесистый тесак. Толстый взял флешку, бросил на пол, опустился на колено и ловким движением пригвоздил ножом флешку к паркету, пробив ее насквозь, как жука. Под ногами у него лежало с десяток жуков-флешек.

— Что вы деловаете? — спросил иностранный журналист и протянул микрофон по направлению к толстому. — Что здесь происходить? Что все это означить?

— Внимание! — громко заговорил толстый, не снимая маски. — Товарищи журналисты, войдите в наше положение, плиз. Мы получили сигнал, что в гостинице находятся вооруженные люди. Мы сразу же уйдем, как только все прояснится. А пока прошу ничего не снимать. Для вашей же пользы.

— Кто вы такие? — спросил кто-то еще. — Вы русские военные?

— Нет, — ответил толстый. — Российских военных в Крыму нет. Мы самооборона Крыма и следим за порядком. В частности, чтобы с вами ничего не случилось.

В этот момент дверь лифта за спиной Алексея вновь отворилась. Оттуда вышла девушка, держа включенную миниатюрную камеру наготове.

Самый здоровенный из самооборонцев, у которого в руках был даже не автомат, а гранатомет, попытался рывком выдернуть камеру из рук девушки. Но ремешок камеры оказался туго застегнутым на ее запястье. Девушка получила от бугая в камуфляже такое ускорение, что пролетела метра два по воздуху и приземлилась в центре холла. Она поправила юбку, поджала под себя колени и, не поднимаясь с пола, громко заплакала. Камеру девушка прикрыла собой.

— Все назад! — истерично заорал самооборонец, будто ему кто-то угрожал. Так бывшие зэки сами себя распаляют на «стрелках».

Толпа попятилась. Самооборонцы отошли вместе с ними, образовав нечто вроде второго круга оцепления, посреди которого оставались Алексей и поверженная плачущая девушка.

Алексей наклонился над ней, помог подняться. Журналистка прижалась к нему всем телом, плечи ее дрожали. Члены группы «маски-шоу» уже стояли спиной к толпе, направив оружие на Алексея и девушку. Бугай выступил вперед с гранатометом наперевес.

— А теперь камеру быстро сюда! Кому сказал, сука?! — прорычал он и поднял гранатомет, выказывая готовность стрелять.

Кто-то в толпе завизжал.

Кто-то закричал:

— Мы вызовем милицию!

Алексей одной рукой отодвинул девушку себе за спину, другой отвел дуло гранатомета от своего лица, отметив, что эти ребята были не очень похожи на профессиональных «зеленых человечков», расставленных по всему Крыму. Оружие они держали как-то нервно, неуверенно и неловко. Наколки на руках, по крайней мере у троих из них, были не армейскими, а скорее блатными.

Бугай замахнулся на Алексея железной «мухой», как бейсбольной битой. Тишина стояла мертвая, если не считать всхлипываний журналистки.

— Ах, как нехорошо толкать девушек и материться, господин трамвайный хам, — ровным голосом произнес Алексей, не сходя с места.

— Я щас тебя толкану, козел! — заорал боевик с гранатометом.

— Давай, попробуй, — неожиданно сказал Алексей и передал девушке свою увесистую камеру. — Только по-чесноку, как у вас говорят. Без оружия. А то я тоже возьму ружье и стану военным.

— Хорошо, давай, — ответил бугай, входя в раж и, видимо, предвкушая привычную для него уличную драку. Не оборачиваясь, он передал гранатомет соседнему автоматчику.

— Хорош, Веселый! — раздался голос толстого командира. — Хватит ваньку валять! Заканчивай базар!

— Один момент, Васильич, один момент, — пробубнил бугай, приняв боксерскую стойку и начиная обходить Алексея справа.

Алексей сделал шаг в сторону, чтобы вывести девушку из сектора обстрела.

Та быстро зашла за спины «военных» и слилась с толпой.

Все напряженно следили за разворачивающимся перед ними индийским кино.

Бугай выглядел чрезмерно грузным и не очень спортивным. Алексей, со своим средним ростом, не выраженным атлетическим сложением и заметно седеющей шевелюрой, тоже на роль Рэмбо I, II или III никак не годился.

Громила нанес размашистый удар с левой, потом такой же с правой. Оба удара пришлись по воздуху, так как Алексей, не поднимая рук, успел едва заметным движением уклониться от обеих колотушек. Третий удар тоже пришелся по воздуху. Он оказался последним.

Битюг, весом под полтораста кило, если не больше, вложил в него столько силы, что, промахнувшись, потерял равновесие, и рухнул всем корпусом на пол так, что пол задрожал, а сам громила, матерясь и отплевываясь с громкой сиплой одышкой, зашелся от боли, неуклюже, как сломанная мельница, размахивая поврежденной в плече правой рукой. Алексей, словно в танце, даже не отпрыгнул, а отошел на шаг назад, держа корпус прямо, как тореадор.

Бугай, продолжая сидеть на полу, начал громко стонать.

— Все по-честному, — буркнул толстый после короткой паузы и деловито, без эмоций, приказал остальным: — Тащите Веселого в машину! Мы уходим, но обещаем вернуться. Как Карлсон. После референдума.

«Маски» подхватили Веселого под мышки и с трудом выволокли за дверь. Толстый замыкал шествие. В дверях он остановился, повернулся в полкорпуса и характерным движением указательного пальца правой руки изобразил пистолетный выстрел в Алексея.

Тот помахал в ответ рукой, подошел к девушке, которая уже перестала рыдать, взял свою камеру и, не оглядываясь на толпу, стал подниматься по лестнице.

Счастливый Тимур возбужденно просматривал, как записалась сцена активного противления злу насилием в холле гостиницы «Москва» в Симферополе. Накануне исторического так называемого референдума о независимости Крыма и «добровольного» вхождения автономной республики в состав России.


18 марта 2014 года. Симферополь. Крым. Украина

— Hi, Alexei. By the way thanks so much again for the wonderful images which led the paper yesterday and today, — вежливо начал их телефонный разговор главный редактор. Это был третий или четвертый разговор Алексея с главным редактором газеты за последние двадцать лет и первый — с этим главным редактором. — We’ve been wondering down here what kind of push-andshove exercise you were pictured involved in the hall of your hotel the other day.

— Hi James. It was nothing. I just prevented a girl, a fellow journalist from falling down.

— Oh, that’s what it was then. But I must have seen you also encouraging someone else to fall down on the floor in the video distributed by all the major networks. Am I correct?

— Not quite, sir. I was just protecting a fellow journalist.

— I see. Are you sure you don’t want us to evacuate you from Crimea ASAP?

— Absolutely, sir. I am fine.

— Ok, then. But could you do me a favor and promise not to engage in that kind of acrobatics while you are on assignment. You know, we don’t feel comfortable with a staff photographer who also works part time as a Chuck Norris.

— I promise, sir.

— Oh good to hear that. Now between me and you how did you do that? How did you pull this off with an armed bloke twice your size? Just out of curiosity.

— It was accidental, sir. I didn’t mean it. And the guy was not armed. And he just stumbled. And … I did some boxing in college in my time.

— Some boxing. Good for you. But please keep your secret talents to yourself next time around.

— Yes, sir. You bet.

— Alright then. Nice talking to you, Alexei. Next time around I will know who to bet on in a street brawl.

— Nice talking to you, sir. And have a nice day.

— You too, boxer…118

Результаты «референдума» подсчитали за один день. Аннексию оформили без единого выстрела. «Крымнаш, Крым наш, Крымнаш!» — орали толпы на улицах Симферополя и Москвы.

А по телеку сразу на двух российских федеральных каналах уже показывали сработанные под копирку репортажи о том, как живется украинским военным, присягнувшим России в Крыму после аннексии.

Вотнеловко улыбающийся украинский военнослужащий примеряет новую, удобную, непромокаемую и непродуваемую форму. Рядом лежит старая — помятая и потрепанная.

Вот бывший украинский подполковник признается на камеру, что только сейчас почувствовал себя настоящим офицером, а раньше, в украинской армии, только «придуривался».

«Интересно, этим, однажды предавшим воинскую присягу, доверят оружие в новой армии, или они будут уже за рубли «придуриваться» дальше?» — подумал Алексей.

Кормят их теперь бесплатно (!) три раза в день вкусной едой со шведского стола. Один солдат жалуется, что в украинской армии кормили раз в день.

Сказали, что всю старую допотопную технику отремонтируют (!) и отправят назад на Украину (мол, нам этот металлолом «нэ трэба»), а служить дальше будут с новейшими российскими системами.

Сообщили, что в части уже полным ходом идет ремонт, которого не было много лет и который украинские военные если и делали, то за собственный счет, чтобы потолок на голову не упал, к примеру.

«Где-то я уже видел похожую, только черно-белую кинохронику», — подумал Алексей и выключил телевизор в своем пропахшем стылым табаком номере отеля «Москва» в центре Симферополя.

За окном прогромыхали два или три российских бронетранспортера. С центральной площади доносилась бравурная советская маршевая музыка. Потом прогремели десятки громких залпов, один за другим. «Салют победы»…

107 — Ты слышала новости? Русские повсюду. Окружили все наши воинские части в Крыму (укр.).

108 — Степа, это, безусловно, важно, но я хотела поговорить о другом. Свадьба отменяется (укр.).

109 — Что случилось? Из-за войны? (укр.)

110 — Нет. Я люблю другого (укр.).

111 — Это шутка такая? Пожалуйста, кофе. Ты что-то будешь? (укр.)

112 — Нет. Ты меня не слышал?
— Слышал. Ты любишь другого, да?
— Да.
— Как просто. За один день взяла и полюбила? (укр.)

113 — Не просто, и не за один день. Степа, ты мне очень дорог. Мы с тобой очень близкие люди. Надеюсь, такими и останемся. Поэтому я не могу тебе лгать. Прости меня. Так уж получилось. Я люблю его (укр.).

114 — Кого?
— Это не важно.
— Как не важно? Я должен знать, почему ты меня бросила. Ради кого? Когда ты успела? Мы же… Мы… (укр.)

115 — Это твой американский москаль, правильно? Кацап, да? (укр.)

116 — Он не москаль и не кацап! Он просто человек, которого я люблю.
— Но он же женат! У него дети, внуки! Он фото показывал. Для тебя это не важно?
— Важно. Но я люблю его. Я не знаю, что будет и как. Я просто должна была тебе об этом рассказать (укр.).

117 — Да, вот что я хотел тебе сказать, если тебя это интересует: я возвращаюсь в армию. Сегодня был в военкомате, подал заявление, чтобы меня восстановили, ввиду сложившейся ситуации. Ты знаешь, как меня найти. Я всегда буду тебя любить. И всегда буду тебя ждать. Прощай! (укр.)

118 — Привет, Алексей. Во-первых, позволь поблагодарить тебя за прекрасные фото во главе первой полосы вчера и сегодня. И не поделишься ли с нами, что это за возня была с твоим участием в гостиничном холле позавчера?
— Привет, Джемс. Ничего особенного. Я просто спас девушку, коллегу-журналистку от падения.
— Ах, так вот что это было. Ну-ну. Однако на видео, которое прокрутили все ведущие телекомпании, ты вроде как помог упасть кому-то другому. Я прав, или показалось?
— Не совсем, сэр. Я просто защищал коллегу-журналистку.
— Понятно. Как насчет в срочном порядке эвакуировать тебя из Крыма?
— Ни в коем случае, сэр. Со мной все в порядке.
— Ладно. Хорошо. Но ты не мог бы сделать мне одолжение и не участвовать более в подобной акробатике, пока ты на редакционном задании? Понимаешь, нам не очень комфортно от осознания того, что наш штатный фотограф еще и Чак Норрис по совместительству.
— Обещаю, сэр.
— Рад слышать. Ну а теперь, между нами, колись, как тебе это удалось. Как ты выкинул подобный финт с вооруженным чуваком, который в два раза больше тебя?
— Случайность, сэр. Я не хотел. И парень был без оружия. Он просто споткнулся. И… я немножко занимался боксом в университете в свое время.
— Значит, боксом. Молодец. Но, пожалуйста, держи свои тайные таланты при себе в следующий раз.
— Да, сэр. Вы можете быть спокойны.
— Ну что ж, хорошо. Рад был с тобой поговорить, Алексей. В следующий раз я буду знать, на кого ставить в уличной драке.
— Приятно было с вами поговорить, сэр. Хорошего вам дня.
— И тебе того же, боксер… (англ.)


ГЛАВА XII. ДРАКОН

В темноте все цвета одинаковы.Френсис Бэкон


18 января 2015 года. Краснокаменский Аэропорт

— Вот, значит, мы в город, в пиццерию дозвонились, заказали пару штук с доставкой… — после первой за день только-только откатившейся атаки рассказывает Сергей, позывной «Панас», десантник-контрактник, старший сержант тридцати двух лет, ветеран обороны Аэропорта. Воевал еще в старом терминале, когда три его этажа еще стояли.

На четвертом посту, самом ближнем к пробоине, откуда лезут «тараканы», или так называемые ополченцы «армии» ККНР, на полу рядом с ним вокруг газовой горелки сидят трое солдат и Алексей. Ждут чая и кофе, усердно греют руки на еще горячих после боя автоматах.

Алексею о камеру руки не погреть. Хорошо, что накануне вечером от генератора зарядил батарейки. Садятся быстро. Холодно.

— Девушка такая: «Вам куда доставить?» — продолжает Панас. В широкой, не по размеру каске он выглядит моложе своих лет, совсем мальчишка. — Говорю: «В Аэропорт, старый терминал!» Такая пауза, значит. Потом говорит: «М-м-м-мм-м… Сомневаюсь, что кто-то согласится поехать…» А я: «Вы не переживайте, мы артой прикроем!!!»

Все, включая Панаса, умирают со смеху.

Первая порция кипятка подоспела. Сразу на пару чашек. Никто не будет ждать. Все пускают по кругу, один чай и один кофе. Все, обжигаясь, отхлебывают и то и другое. Но сначала кладут и сахар и сгущенку. Сладко — не горько!

— Мне адын кофе и адын булочка, пожалуйста, — продолжает юморить Панас.

Все захлебываются от смеха. Еще несколько минут назад они вели такой плотный бой, что, казалось, не хватит БК. Теперь сидят, смеются. Мальчишки. Лица закопченные. Через кожу паром выходит адреналин. Смешивается в сером воздухе с паром, поднимающимся из кружек, и дымом от догорающих на взлетке дымовых. Им сейчас палец покажи — умрут со смеху.

Сепары накидали дымовых, потом, как духи, вылетали из черных облаков. Кто-то вопил: «Аллаху акбар!». И падали, как подрезанные. В своем же дыму и уносили ноги, прихватив раненых и убитых. Атака отбита. Сколько еще будет сегодня? Сейчас артой накроют.

А пока живы, пока смеются. Главная задача живого солдата — поесть чего-нибудь вкусного и попить чего-нибудь горячего. И поспать. «Гуляй, рванина, от рубля и выше!» В данном историческом контексте — от гривни, выходит. Но все равно Высоцкий — форева.

Панас вспомнил торт, который легендарный волонтер Юра Брондуков с позывным «Феликс» привез в Аэропорт 31 декабря.

Вокруг ребята все новые. А Панас здесь Новый год встречал, респект.

Вспоминает, какой суровый минометный обстрел был весь день. Сказали, не будет «чаек». Вдруг, без предупреждения, уже в сумерках, грохочет «бэха», непонятно чья, непонятно откуда. Не обещали. Чуть огонь не открыли. Хорошо, вовремя заметили флаг на башне, весь в клочьях. Юра сам за водителя. Бизнесмен, на фронте каждый день почти. Волонтер, каких мало. Человек, каких еще меньше. С ним все всегда легко и просто. Стоит Юре появиться, и сразу праздник, и будто нет войны.

Кроме БК и воды у него с собой целая машина вкусняшек (солдаты, как дети, какой-нибудь замызганный пирожок назовут вкусняшкой; они, в принципе, и есть дети, многие из которых никогда не станут взрослыми). И подарки — каждому новый комплект термобелья с начесом и налобные фонарики с живыми батарейками. И самое главное — торт! Огромный, с горкой примятого сине-желтого крема! С Новым годом, с новым счастьем! Всем досталось по куску. Настоящий пир.

Потом Юра повоевал бок о бок вместе с ними ночь и утром, сквозь войну, — к своим.

— Чего приезжал? Может, чего сказать хотел? — хохмит Панас.

Все опять в лежку. Смех такой живой и заразительный, что передается Алексею, который со дня Ксюшиной смерти, наверное, не улыбался.

Самый молодой, Светозар, позывной «Светик», девятнадцатилетний студент второго курса журналистики из Одессы, похоже, еще не брился ни разу, встает, отходит в сторону, достает телефон. Сообщений нет. Нет зоны покрытия.

Отец Светика — кадровый военный. Полковник. Российской армии. Когда Светику было четыре, родители развелись. Жили тогда по месту службы отца, в Рязани, тот преподавал в Высшем училище ВДВ. После развода мама со Светиком уехала к своим в Одессу, работает в салоне красоты стилистом-парикмахером.

Отец приезжал к ним за все время раза три, а Светик столько же раз ездил к нему. У отца другая семья. Двое детей, Светику — младшие брат и сестра. Забавные. Любят его. Они в Питере живут. Отец теперь там в академии преподает.

Последний раз Светик разговаривал с ним по телефону из Песок четыре дня назад, за день до того, как уехал с ротацией в Аэропорт. Светик — дважды доброволец. В КАПе все добровольцы. В ад по приказу не посылают. Он и в армию добровольцем пошел в самый первый день необъявленной войны, хотя под бронь попадал — дневное отделение. И в Аэропорт добровольцем поехал.

— Ты понимаешь, что будешь там стрелять в своих братьев? — спросил отец тоном диктора российского телевидения, когда узнал, что Светик на войне.

Тот ему до этого говорил, что, мол, все нормально, учусь и все такое.

— Пап, мой братик еще маленький, а этих братьев я сюда с оружием не звал. Вот и поговорили.

— Светик, иди-ка сюда, сынок! — кричит позывной «Чикатило», тридцатисемилетний агент по недвижимости из Харькова. Говорит, его позывной должен наводить ужас на врага. Чикатило, кто не знает, — рекордсмен-насильник, убийца и людоед из Ростова, который с конца 70-х по 90-й год, пока не поймали, зарезал больше пятидесяти человек — мальчиков, девочек, девушек и женщин. — Будь любезен, у меня все руки в масле… — Он и чай пьет, и автомат чистит. Непонятно, как удается делать то и другое одновременно. Но на войне и не такое бывает. — Принеси, пожалуйста, баночку пива из холодильника, и себе захвати заодно.

— Из холодильника? — недоверчиво переспрашивает Светик. — Я не пью, вообще-то.

— Тогда кока-колу возьми себе оттуда, — продолжает Чикатило, не поднимая глаз от оружия.

Все молчат. Отворачиваются, давятся смехом, но молча.

— Хорошо, — говорит Светик. — А где это?

— А там вон две здоровенные холодильные камеры лежат, прямо перед вторым рукавом. Под подоконником. Не видел, что ли?

— Видел. Так света ж нет. На чем они работают?

— А зачем им электричество, когда комнатная температура плюс ноль?

— Понял, иду.

Светик направляется за пивом и кока-колой. За ним на расстоянии следуют его новые, добрые, заботливые, старшие братья по оружию.

Алексей знает отгадку. Он сам в свое время через это прошел, и ему жалко Светика. Но он не может ломать кайф ребятам. Да и Светику нужна психологическая закалка.

Светик встает на колено перед одним из холодильников, как солдат перед вечным огнем, чтобы не маячить в окне на глазах у снайперов, поднимает тяжелую крышку, делает глубокий вдох и падает носом в холодильник.

У Светика обморок.

Светику кладут на лоб мокрую грязную тряпку.

В принципе, в описании всех, живых и неживых, предметов в Аэропорту определение «грязный» является ключевым. Грязное здесь все. По тому же определению.

В Аэропорту грязь отличается от всего остального, как черное от серого. Других цветов здесь нет. Хотя не так: бывает красный — кровь. Синий и желтый — флаг.

Небо серое. Остальное преимущественно черное с вкраплениями серого. Небо здесь только серое — днем, и черное — ночью.

В небе ни облаков, ни звезд, ни солнца. Только дым, дождь и снег. Дым черный. Дождь и снег — серые.

На снегу кровь. Сначала красная. Потом черная. Снег тает. Кровь, смешанная с водой, становится серой.

Как и было сказано…

В холодильнике, как можно догадаться, нет ни кока-колы, ни тем более пива. А есть два неподвижных и неживых предмета. Два трупа. Во втором — один. Итого: три трупа сепаров. Историю трупов еще раньше Алексей узнал от Панаса.

— Это экипаж русского танка, который подбил парень из ПС119. Он был без броника, стрелял со второго этажа. И осколок от его же разрыва отлетел назад, прямо ему в сердце. Он умер, а экипаж горящего танка выскочил. Но ребята их ликвидировали. Они пролежали на взлетке почти пять дней. Наши выходили на сепаров, просили забрать трупы. Никто с той стороны за ними не пришел. Вонь и собаки-трупоеды уже всех достали… Ребята положили трупы в два холодильника. Холодную воду и пиво в таких продают — на море, в кафешках, магазинах…

Бойцы скоро привыкли к этому зловещему антуражу и называли сепарские трупы «дневальными». На крики ребят прибегает Доктор Айболит Сергеич. Дает Светику понюхать нашатыря. Тот потихоньку приходит в себя.

— Хлопцы, достали вы уже всех этой вашей шуткой, — ворчит Сергеич, уложив голову Светика себе на колени и продолжая растирать его виски нашатырем. — Скоро чучела из них будете делать и Хэллоуин здесь устроите.

— Хэллоуин в октябре, — вслух сам себе говорит Алексей.

— Да тут у нас каждый день Хэллоуин, — продолжает Сергеич. — Ну правда, шутка ваша с мертвецами воняет уже так же, как они, мать вашу. Вот в наше время в армии были шутки посмешней…

И доктор рассказывает, как в советское время в их ракетной части на Дальнем Востоке, под Читой, туркмена или узбека из роты охраны с непроизносимыми именем и фамилией, «короче, Фарихулла какой-то», послали к бабам на кухню с ведром за… менструацией.

— Он головой кивает, как додик, а произнести не может, — давясь от смеха, продолжает Сергеич. — Тогда ему на бумажке написали по слогам заглавными буквами «МИН-СТРУ-АЦИЯ», чтобы он просто показал бабам ведро и записку вслух зачитал.

— И что? — спрашивает пришедший в себя Светик, отстранившись от доктора и прислонившись спиной к сепарскому гробу. — Показал и прочитал?

— И показал и прочитал, — умирает со смеху Айболит. Из глаз его текут слезы.

— Не смешно, — серьезно говорит Светик.

Остальные тоже не особенно веселятся.

Доктор вытирает грязное лицо еще более грязной рукой и уже в последних судорогах затихающего приступа смеха говорит:

— Я вам уже рассказывал, наверное. Ну, правда ж, умора? — И меняет незадавшуюся тему: — Слышали, кстати, последнюю новость? Наши захватили целый взвод русских десантников возле Дебальцева! На трех БТРах. Те сказали, что заблудились! Представляете, заблудились так, что под Дебальцевом оказались, ага!

«Заблудились, твою мать! — думает Алексей, пока ненавязчиво фотографирует Светика у холодильника с «дневальными». — «Кто послал вас на смерть недрожащей рукой?»

Журналисты западные, особенно американские, в этом случае мало чем отличаются от своих политиков. Ключевое слово у них при этом ЯКОБЫ. Якобы русские якобы вторглись. Задолбала уже эта ЯКОБЫ политкорректность. Ну, представьте себе на секунду всех этих репортажников в июне 1941-го.

«Вот что бы они тогда писали и как, если бы немцы валяли ваньку, как Путин, и не признавали вторжения? — продолжает внутренний монолог Алексей. — Взять хотя бы Кэтлин. Она же вообще мыслит не новостями, а газетными абзацами, пережевывая в сотый раз одну и ту же жвачку, вброшенную на рынок новостными агентствами еще утром».

Алексей развивает сюжет, что и как написала бы Кэтлин в 1941-м…

«Los Angeles Herald
20 июля 1941 года

Репортаж штатного корреспондента Кэтлин Дж. Уотерс из Лондона. (Еще чего, на войну ехать? Лондон тоже бомбят!)

Отряды так называемых сепаратистов, или, иначе говоря, пронемецких боевиков, продвинулись на сотни миль внутрь СССР, захватив Минск и окружая Киев. Они действуют по всему фронту, вооруженные современным оружием при поддержке тяжелых танков, артиллерии и авиации.

В районе населенных пунктов Иловайск и Дебальцево советские войска оказались в котлах окружения.

Министр иностранных дел СССР г-н Молотов упорно называет происходящее прямой агрессией фашистской Германии. «Целые дивизии регулярных войск СС и Вермахта вторглись на нашу территорию, — заявил Молотов в интервью. — Мы несем огромные потери и нуждаемся в поддержке всего прогрессивного человечества».

Немецкие власти, однако, отрицают свое участие во внутреннем конфликте в западной части СССР. «Наших войск в СССР нет, — заявил в интервью министр иностранных дел Германии Риббентроп. — Нашу форму можно купить в любом хозяйственном магазине, и, кроме того, сепаратисты вооружены советскими танками Т-34 и «Клим Ворошилов», а также системами залпового огня «Катюша», отбитыми в боях у правительственных частей. Более того, плохо подготовленные советские летчики бомбят собственную территорию и собственную армию».

Берлин продолжает называть правительственные отряды СССР «карателями, которые объявили войну собственному народу».

Армия СССР потеряла в первые недели конфликта сотни тысяч убитыми и ранеными, захватив при этом в плен двух якобы фашистов, которые под пытками НКВД признались, что они немецкие солдаты из дивизии СС «Мертвые души».

«Эти люди действительно служили в Вермахте до 20 июня, но после этого они уволились и поехали добровольцами помогать войскам самообороны (Украинской) УНР и (Белорусской) БНР», — заявил Риббентроп.

Супруга одного из задержанных, фрау Гутентаг, подтвердила позицию властей в радиоинтервью. «Этот козел уволился из СС еще в декабре прошлого года», — заявила она о любимом муже.

В настоящее время не представляется возможным независимо подтвердить или опровергнуть ЯКОБЫ участие немецких войск во внутреннем гражданском конфликте на западе СССР».

«Не забыть бы это в Фейсбуке опубликовать», — Алексей остался доволен мысленным эссе, хотя порой он мог быть не вполне справедлив к Кэтлин. По правде сказать, они друг друга давно терпеть не могли. Кэтлин вообще мало кого могла терпеть, за исключением разве что своего несчастного мужа и своего счастливого кота. Остальные для нее были morons, или просто, по-русски, мудаки.

Себя она считала непревзойденной, опытнейшей и политкорректнейшей журналисткой. Хотя, о чем бы ни писала, по твердому убеждению Алексея, ее статьи нельзя было прочесть, не погрузившись в глубокий здоровый сон после первых двух абзацев.

Золотым же ее качеством была уникальная скорострельность. За что ее и ценили. Она могла написать любую, самую сложную статью за рекордно короткое время в любом состоянии, даже в крайней степени поддатости, что случалось часто, особенно во время трехлетней «каторжной» работы в России в 90-х, среди всех этих morons.

Тогда Алексей и познакомился с ней. Кэтлин писала статьи так, как складывают лего. По заготовленным лекалам, из абзацев: вступление, обстановка (перефразированные новости из агентств), цитата с одной стороны конфликта из телевизора, цитата с другой стороны — из газетного интервью.

Иногда могла великодушно побаловать читателя, героически дошедшего до этого места в статье, цитатой из собственного интервью с каким-нибудь аналитиком.

Кэтлин очень гордилась знанием русского языка, о каковом постоянно напоминала боссам, которые русского не знали и верили ей на слово. Она экономила на переводчике, что тоже важно, особенно сейчас, когда все газеты затянули пояса.

Иными словами, для ежедневной газеты такие рабочие лошадки незаменимы. Она писала больше всех, а тратила бюджетных средств меньше всех. С такой полезной комбинацией все редакторы закрывали глаза на качество. Газета набита словами и вышла. Остальное — нюансы для особо одаренных.

Отказавшись от услуг переводчика, Кэтлин брала интервью на своем ломанном-переломанном русском. Слушать ее вопросы Алексею было невыносимо. Иногда казалось, что и на ее родном, английском, такую фразу выстроить невозможно. Но при этом самое продолжительное интервью у Кэтлин, как правило, длилось не больше десяти минут. Поскольку из сказанного ей Кэтлин мало что понимала, ей был важен сам факт интервью, а не его содержание. Алексей за это короткое время порой даже не успевал толком сфотографировать ее собеседника.

Обычно Алексей читал статьи, в которых фигурировали его фотографии (он хорошо владел английским еще со студенческих времен).

Цитаты в статьях Кэтлин чаще всего не имели ничего общего с тем, что ей при нем говорили в интервью. В лучшем случае из услышанного Кэтлин понимала два-три слова в предложении. А потом, не разгадывая заново тайну Розеттского камня, несла отсебятину. Типа на тему. Кто будет проверять статью на седьмой странице ежедневной газеты? Никто. Потому что никто и читать не будет эту ежедневную пресную жвачку.

Несмотря на щедрые награждения друг друга «Пулитцерами» и другими «престижными» премиями, коих не счесть, большинство материалов в американской прессе, особенно сейчас, по представлению Алексея, «которое может не совпадать с позицией редакции», появлялись не столько для чтения, сколько для наполнения страниц. Цемент между кирпичиками рекламы.

Редакторы, главной заботой и головной болью которых было накормить вечно голодного зверя, от журналистов требовали, как правило, не «хорошую» статью, а 6–8 дюймов текста или 12–15 дюймов, если на первую полосу. На статьи Кэтлин если и обращали внимание, то в основном из-за фото Алексея. Он это знал. Все это знали, включая Кэтлин, которая, не будь дурой, продолжала работать с ним в паре.

С 1988 года за Кэтлин в журналистской среде закрепилось прозвище Гарри. 1 апреля 1988-го одна из двух главных советских газет — «Известия» — впервые позволила себе пошутить и опубликовала короткий первоапрельский репортаж о том, что одна из звезд мирового футбола, английский гений кожаного мяча, лучший бомбардир чемпионата мира Гарри Линекер переходит в московский «Спартак».

Если бы Кэтлин обладала хоть граном чувства юмора, она почуяла бы подвох и не клюнула на очевидную приманку. Но она никогда не смеялась чужим шуткам и лишь изредка одиноко хихикала над тем, что считала шуткой собственной.

Короче, Кэтлин, работая в то время в крупнейшем западном телеграфном агентстве, выдала эту «сенсацию» как главную на ленте новостей. Тысячи агентств, газет и журналов не могли сомневаться в достоверности информации, исходящей из телетайпов новостного гиганта, и опубликовали хохму «на полном серьезе».

Потом агентство вынуждено было выступить с опровержением и унизительными извинениями. Всем было стыдно. Всем, кроме Кэтлин.

Она — пуленепробиваемая. Ей на все, в том числе на новости, наплевать. Для нее главное — как можно скорее набрать 600, 800, 1200 или сколько там нужно слов и отправить редакторам.

В результате Кэтлин пошла на повышение в одну из крупнейших американских газет, но уже, правда, с прилепившимся прозвищем Гарри.

По мнению Алексея, Кэтлин-Гарри являла собой типичный собирательный образ всего самого дурного в западной журналистике. Сами же журналисты определяли этот распространенный феномен коротким, емким профессиональным термином hack, что дословно переводится как «поденщик». Таких журналистов в Америке пруд пруди. А в наступившую эру политкорректности это качество в профессии стало просто незаменимым.

На этой грустной ноте Алексей закончил сводить внутренние счеты с Кэтлин, а заодно и с американской журналистикой (которая все же, несмотря ни на что, оставалась таковой, в отличие, скажем, от российской) и переключился на поиск объектов для съемок.

После двух отбитых новых пехотных атак и двух средней интенсивности обстрелов, на ночь глядя, Панас и позывной «Дракон» по имени Остап, мирного вида, добродушный, очкастый профессиональный тяжелоатлет-средневес двадцати шести лет, местный, родом из Красного Камня, выдвинулись на взлетку для разведки вражеских позиций и корректировки огня.

Они успешно справлялись с этой задачей со дна гигантской воронки метрах в пятистах от позиций сепаров. Арта утюжила сепарские (читай: российские) окопы уже полчаса, когда ребята собрались между делом перекусить.

Когда попадаешь на реальную войну, в окопы, где в тебя, да-да, именно в тебя, а не в героя на экране, стреляют, в первые дни бывает, что не хочется есть. То есть перевариваешь собственный адреналин. Однако через неделю, максимум через месяц, происходит привыкание, биологическая адаптация. Адреналин продолжает выделяться, но теряет наркотический и болеутоляющий эффект. Организму вновь требуется ежедневная доза нормальной еды, даже на фронте, даже на передке.

И вот Панас и Дракон, сидя на дне воронки, под привычную, надоевшую канонаду решили побаловаться «нормальной едой», а именно — открыли по банке консервированной перловки. Горелку с собой на задание не потащишь, а холодная перловка зовется у солдат «пластмассовой кашей». Это когда пластиковая ложка ломается при попытке погружения в сию субстанцию. Но у каждого настоящего солдата на каждую пластмассовую кашу имеется нож, с которым можно съесть все.

Сидят они себе, отколупывают ножами навсегда застывшую перловую массу… И тут прилетает нежданчик — 152-миллиметровый от САУ120.

Вроде наша арта работает по сепарам, а не САУ, которых у нее нет. И с какой стати по ним лупят? Ошибка или случай?

Опять залегли на дно.

— Слышь, Панас, — говорит Дракон, стряхивая землю с пластмассовой каши. — Так ведь и убить могут, а я ж голодный.

Доедали лежа. Доели. Смотрят друг на друга, не понимая, как они смогли заставить себя съесть эту отраву.

— Панас, у тебя каска не по размеру, — говорит Дракон, вытирая нож влажной салфеткой. — Она должна тебе по башке стучать при беге. Нет?

— Предпочитаю пешком ходить, — отвечает Панас. — На себя лучше посмотри. У тебя не каска, а тюбетейка кевларовая121. Действительно, если у Панаса голова чуть ли не тонет в каске, как в тазу, то у Дракона она на затылке, как кипа у еврея. Пришло время высунуться и посмотреть, что там делается после обстрела, потому что со дна воронки ничего не видно.

Высунули носы над краем воронки. Сначала один, потом другой.

* * *

В метрах пятистах от Панаса с Драконом снайпер Сергей с позывным «Шакал» осваивался с новым прицелом с тепловизором. А то дни короткие, по ночам скучно бывает без работы, шутил он.

Их группу из трех человек направили к Краснокаменскому аэропорту совершенно неожиданно и необъяснимо. Какая такая необходимость хлопать укров в никому не нужных развалинах «брестской крепости»? Но приказ есть приказ.

Трое снайперов утром распределились по периметру сепарских позиций напротив нового терминала и начали охоту.

Сергей вспомнил и их крайнее задание в Киеве, в феврале. Непыльно, спокойно и неинтересно, как в тире. А здесь — настоящая охота на настоящего зверя.

Сергей вспомнил красивую брюнетку, которую то ли подстрелил, то ли нет. Нужно было проверить тогда, на Майдане. А так получается то ли 97, то ли 98.

Сергей был аккуратен и в жизни, и в стрельбе. Вел счет «охотничьим» трофеям. Афганистан, 1988–1989. Москва, осада Белого дома в 1993-м. Чечня, 1994–1996. Чечня, 1999–2002. Грузия, 2008. Киев, 2014. И вот теперь захолустный Красный Камень, о существовании которого он узнал из новостей с месяц назад. Ну и, конечно, пара-тройка частных заказов «в рабочее от свободы» время.

В тепловизорном прицеле в 507 метрах от него на 9 часов 12 минут «теплели» две головы.

Супер! Начали!

Сергей стер рукой пот с бровей, нажал на спусковой крючок один раз, потом второй. Ну вот, 98 и 99. Или 99 и 100? Блин, сработал бы ту девку, знал бы точно, что сотенка!

В кармане завибрировал телефон. «Очень вовремя», — подумал Сергей. Сообщение от жены: «Милый мой! С днем рождения тебя. Приезжай, получишь подарок. Твоя Дюймовочка».

Сергей посмотрел на часы. Там бледно-зеленым цветом светились цифры 00:05.

— Спасибо тебе, девочка, за первые подарки сегодня! — снайпер поцеловал свою винтовку СВДС и принялся любовно укладывать ее в чехол.

* * *

Недостреленная брюнетка сидела на малюсенькой кухне в Киеве с бокалом портвейна, недопитого еще Степой, и плакала.

«Дура, не понимаю, что делаю, не понимаю, что мне надо», — думала она, глядя на телефон и не решаясь позвонить.

Наконец, допив бокал, решилась.

Набрала первый номер, услышала автоматический ответ: «We are sorry, the person at this number is unavailable at the moment. Please leave your message after the beep. Be-e-e-e-e-e-e-ee-e-e-e-p».

Набрала второй номер, услышала похожий ответ на украинском. Швырнула телефон на постель. И сама бросилась на нее лицом вниз.

* * *

Дракон и Панас вглядывались и вслушивались в темноту. Голова у Дракона вдруг откинулась назад, он захрипел.

Панас резко повернулся к другу. И, увидев искры перед глазами, отлетел на другую сторону воронки. В голове не было ничего, кроме шума. А вокруг стояла тишина. По лицу текло что-то липкое. Он понял — кровь. Снял каску, стал щупать голову. Понял, что жив, но ранен.

Панас судорожно искал пулевое отверстие (так неизлечимо больной ищет отражение смерти на своем рентгеновском снимке). Не нашел. Кровь продолжала течь откуда-то со лба. Панас повертел в руках каску, ощупал ее и нашел («Ни х…я себе струя!») объяснение всему — пулю. Она была практически не деформирована. Панас пальцами почувствовал, что 7,62. СВД. Снайпер. Как он его вычислил в темноте? Пуля застряла в слоях кевлара. Провел рукой по лбу. Нестерпимая боль над правой бровью. Почувствовал пальцами, что там торчат острые зубчики. Стал выдергивать их ногтями. Это были кевларовые осколки от разбитой каски, спасшей ему жизнь.

Кровь заливала глаза. Панас с трудом удерживался на трясущихся коленях. Принялся искать Дракона. Не мог же тот убежать, улететь или испариться?

Дракон не сделал ни первого, ни второго, ни третьего. Он умер на месте. Снайперская пуля вошла ему в голову прямо над правой бровью.

Панас нашел его руками. Пощупал шею. Пульса не было.

Пару минут назад они давились перловкой. Смеялись друг над другом, острили, не думали о смерти.

У Панаса до 23 августа 2014 года был младший брат, Саша. Разница в два года. Не профессиональный военный, как Панас. Клоун-аниматор в Киевском цирке. Пошел на фронт добровольцем. Его убили русские в котле под Иловайском. Панаса с ним не было.

Он не смог тогда спасти брата. И остро чувствовал свою вину. Ведь брат в армию пошел из-за него.

Мать сказала:

— Нет.

А он ей:

— А как я брату буду в глаза смотреть?

В детстве мама говорила им:

— Вместе ушли гулять, вместе пришли.

Сегодня Панас ушел в бой не вместе с братом, но вместе с другом.

— Вместе и вернемся, Остапчик.

Он перекинул два автомата вокруг шеи, снял с мертвого каску, броник, чтобы было полегче нести. Напялил на него разгрузку, взвалил на спину тело Дракона (мертвые гораздо тяжелее живых, и раненого легче нести, чем мертвого; раненый помогает, а мертвый нет) и, шатаясь и спотыкаясь в темноте, зашагал назад, к своим.

Запищал телефон. Панас упал, придавленный Драконом.

— Значит, не оглох, — сказал сам себе, услышал свой голос, как эхо из трубы, и добавил: — Я ж выключал телефон перед корректировкой…

Снова пикнуло. Не у него. Где-то рядом, блин.

«Б…дь, демаскируюсь!» — подумал Панас и понял, что телефон пикал в разгрузке Дракона. Перевернул Дракона на спину, пробежался рукой по разгрузке, нащупал телефон, достал, поднес к глазам, нажал сообщения и прочитал: «Остапчик, мы…». Сообщение обрывалось.

Он открыл второе: «с папой пьем за твое здоровье. Ты как раз щас родился. Целуем. Любим. Ждем».

— Твою мать, — выдохнул Панас в темноту.

Серого цвета в мире больше не было. Только черный.

119 ПС — украинская организация «Правый сектор», запрещенная в России.

120 САУ — самоходное орудие.

121 Кевлар — параарамидное волокно, обладающее высокой прочностью.


ГЛАВА XIII. РАССТРЕЛ

— Глупые вы, глупые! — сказал он. — Не головотяпами следует вам, по делам вашим, называться, а глуповцами!Михаил Салтыков-Щедрин «История одного города»


12 апреля 2014 года. Солегорск. Украина

— Смотри, смотри, Соня! Они горотдел штурмуют!

Николай Иванович, старший крановщик «Укрсоли», единственного все еще агонизирующего предприятия (остальные давно померли) в этом захолустном городке, вытирал усы после раннего завтрака, накрытого ему на кухне заботливой женой. Завтрак состоял из чая с домашним клубничным вареньем и бутерброда со сливочным маслом и вареной колбасой.

Николай Иванович, не отрываясь, наблюдал из окна своего третьего этажа за происходящим перед главным входом в горотдел милиции.

— А куда это все менты подевались, интересно? Прямо кино… Если начнут стрелять, считай, выходной заработал.

Крановщик пододвинул стул к окну, сел и продолжил смотреть «кино». Жена Соня стояла рядом, покачивая головой, тихонечко причитая и время от времени мелко крестясь.

В нескольких метрах от них разворачивались события, которым суждено было послужить спусковым крючком того, что позже Москва официально и неофициально станет называть «гражданская война на востоке Украины». И что Киев неофициально назовет «войной за независимость», а официально — Антитеррористической операцией.

И затянется эта кровавая бодяга, как ее ни назови, на долгие месяцы. Тысячи, включая мирных жителей, будут убиты, десятки тысяч ранены и искалечены. Сотни тысяч беженцев окажутся в соседней России или в других областях Украины.

Все действующие предприятия и шахты в регионе станут, многие будут разрушены. Как в 1941-м и в два последующих года Великой войны, Донбасс будут утюжить танки и самоходные орудия.

Соня с мужем смотрели только российское телевидение (украинское у них плохо показывало). Там твердили, что какие-то укрофашисты-бандеровцы вторглись в Восточную Украину, где свободолюбивый русскоговорящий народ готовится отразить новую фашистскую агрессию («Матерь Божья! Да не дай Бог!»).

Как именно делал это «свободолюбивый народ» Донбасса, пятидесятисемилетний крановщик и его жена могли лицезреть без бинокля из первого ряда своего бельэтажа на третьем этаже хрущевки без лифта из бело-серого силикатного (модель «общественный туалет парковый №24») кирпича поутру 12 апреля 2014 года.

Как говорится, запомните эту дату. Она теперь стоит практически рядом с другой исторической датой — 22 июня 1941-го (даже набор цифр почти такой же) — днем «вероломного» нападения нацистской Германии на СССР.

Когда в первые месяцы Великой Отечественной «непобедимая и легендарная» РККА почти в полном составе разбежалась по лесам или сдалась в плен, Солегорск тут же открыл ворота железной коннице Вермахта, которая покинула его только через полтора года, в 1943-м. В 2014-м не было ни Вермахта, ни «непобедимой и легендарной», и кто именно и для чего на него напал, Николаю Ивановичу было совершенно непонятно.

Заслуженный крановщик, чей дед воевал и был убит в самом конце той долгой войны с немцами, не знал и знать не мог, что является свидетелем воплощения в жизнь проекта под названием «Красно-Каменская Народная Республика» — сокращенно ККНР. И начавшаяся у него под окнами стрельба является составной частью начальной стадии этого проекта.

Операцию по захвату важного органа прежней власти неторопливо проводили неуклюжие люди в камуфляже и черных масках.

Человек двадцать, вооруженные автоматами, испуганные и нерешительные, сидели под окнами пустого отделения милиции и наблюдали за происходящим. Их коллеги подогнали микроавтобус цвета хаки, на котором, вероятно, все они и приехали.

Автобус задом подъехал к окну на первом этаже. Один конец троса нападавшие прицепили к фаркопу автомобиля, другой — к железной решетке на окне. Со второй попытки решетка вылетела. Двое боевиков прикладами разбили окно.

Им самим их действия, скорее всего, напоминали какой-нибудь из многочисленных российских сериалов про ментов и бандитов: вовремя вызванный ОМОН, тоже в камуфляже и масках, отважно и профессионально штурмует проржавевший ангар бывшего предприятия, уничтожает бандитов и освобождает заложников или выносит наружу оборудование подпольной фабрики по производству амфетамина.

Но тут все было с точностью до наоборот. Это отряд бандитов штурмовал здание милиции. Такое редко увидишь в кино, ведь сценаристы и режиссеры пусть и не самые умные, но все же не полные идиоты, чтобы снимать ненаучную фантастику. Или — то, чего в жизни не бывает и чему никто не поверит.

События весны 2014 года в Украине, однако, наглядно доказали: жизнь настолько многогранна, что в ней увидишь и не такое.

Штурм прошел без единого выстрела. Впрочем, как и ранее захват целого полуострова.

В Крыму в агрессоров не стреляла украинская армия, теперь в них не стреляли те, кто давал присягу охранять жизни и имущество мирных граждан. Но в Крыму украинская армия была хотя бы на месте. Не было приказа стрелять. А раз нет приказа, то и взятки гладки. Солегорскому же горотделу милиции по определению и по закону не нужен был приказ, чтобы стрелять по бандитам и нарушителям, особенно когда те с оружием в руках штурмуют их здание. Но в горотделе в то утро стрелять было некому — потому что в нем никого не было.

Ни по одному закону или уставу такого не могло быть, потому что быть такого не могло, — но именно так оно и было. Здание городского отдела милиции Солегорска 12 апреля 2014 года было пустым.

Когда в феврале в Киеве победила майдановая революция, все столичные менты исчезли буквально в одно мгновение, словно корова их языком слизала: были — и нету. Чуть не неделю пришлось новой власти разыскивать их по местам их проживания, выковыривая из нор, как кротов, и из-за плинтусов, как тараканов. Между тем народный гнев, вызванный погромом на Майдане и расстрелом на Институтской, постепенно спадал. И вот уже те же самые, привычные всем автовладельцам, гаишники замаячили на тех же самых киевских перекрестках, дирижируя машинным потоком своими полосатыми палочками — словно ничего и не было и никуда они с этих улиц не испарялись.

В Солегорске они тоже нашлись. Сами.

Через пару дней после свержения законной власти они скромно так, по гражданке, заявились в горотдел теперь уже «черных масок» и застенчиво попросили отдать им их личные дела и документы из сейфов.

— Оружие можете оставить себе, если нужно. Но мы будем очень признательны, если вы хотя бы бумажки из сейфов отдадите, — вкрадчиво попросил дядя в мятом сером костюме, предъявивший удостоверение начальника горотдела милиции главной «маске», которая даже не удосужилась представиться. — Хотя бы наши личные дела.

— Личные получите, а остальные ваши бумаги нам самим пригодятся, — сказала «маска» на русском языке без украинского или южнорусского акцента. — Завтра приходите.

Старший мент торжественно вручил сидевшему в его кресле старшему бандиту ключи от города — то есть от всех сейфов в отделе, от оружейной комнаты, от служебных машин, — и решил для себя, что он уходит в бессрочный неоплачиваемый отпуск. И в случае чего — ничего не знает, ни в чем не участвовал, находился у тещи в городе Херсоне. И х…р его знает, что в этом поганом Солегорске без него делалось и кто там обеспечивал правопорядок и соблюдал закон. И какой именно закон.

Точно такая же история, как с Солегорским УВД, случилась 12 апреля и с местным горотделом СБУ122. И «контора» так же мирно перешла к новым хозяевам — с оружием, секретными документами, картотекой имен и кличек всех стукачей в городе. Литература полезная. Стукачи при любом режиме — вещь незаменимая.

В результате всех этих действий к концу первого же дня пребывания в Солегорске со своим и без того немалым арсеналом «маски» без проблем заполучили стрелкового оружия на пару рот и БК для них же на неделю плотного боя.

Между тем солегорцы, крайне обеспокоенные и стрельбой под их окнами, и вообще всем тем, что начало происходить в их до сего дня совершенно сонном городишке, начали поодиночке и небольшими группамиподтягиваться к зданию городской администрации, рассчитывая получить от властей какие-то разъяснения.

На пороге администрации их уже поджидала, заламывая руки, дебелая дама предпенсионного возраста в гидроперитном парике вместо волос — мэр города Авдотья Щепкина.

— Все в порядке! — обращалась она через спортивный мегафон к формирующейся толпе, в которой преобладали женщины ее же возраста и стиля, а также мужчины-пенсионеры, размахивающие российскими триколорами. — Это не какие-то пришельцы с Запада! Это наши ребята с Донбасса! Я… я… я всегда выступала против новой власти, и вот она закончилась, правда?

Вопрос относился к тому, кто стоял с ней рядом на ступенях администрации, — высокому худому человеку с одутловатым лицом в странного покроя фуражке, в высоких, до блеска начищенных сапогах, в синих новеньких галифе и в таком же новом, с иголочки, френче того фасона, какой носили актеры, изображавшие поручиков и штабс-капитанов Белой армии в советских фильмах про Гражданскую войну. В правой руке, затянутой в белую лайковую перчатку, он держал стек, которым методично постукивал по блестящему голенищу, словно отбивая такты «Поручика Голицына». Для полного сходства со штабс-капитаном Овечкиным человеку со стеком не хватало только время от времени подергивать головой к плечу, изображая тик от контузии, и щурить глаза, как это делал артист Джигарханян в фильме «Неуловимые мстители».

Обращенный к нему вопрос главы городской администрации человек проигнорировал.

— Поэтому, товарищи, — не дождавшись ответа, продолжила надрываться Щепкина, — прошу вас сохранять спокойствие! Ничего страшного не произошло! Город находится под защитой наших защитников! О том, кто они, — Шепкина метнула быстрый взгляд в лицо человеку со стеком, — и зачем к нам пришли, вам сообщит… вас проинформирует… — Она запнулась, явно не понимая, что говорить дальше, и просто протянула мегафон стоящему рядом с ней человеку.

Человек взял мегафон, брезгливо осмотрел его со всех сторон, извлек из кармана галифе носовой платок, протер мембрану микрофона, сунул платок обратно в карман и поднес аппарат ко рту.

— Ггаждане гогода Солегогска!

Собравшимся перед зданием гражданам показалось, что или мегафон хрипит, или говорящий в него сильно картавит. По мере продолжения выступления им стало ясно, что происходит и то и другое одновременно, но второе все же заметно больше, чем первое.

— Пгошу вас сохганять полное спокойствие! — Говоривший не обращал на качество звука никакого внимания. — Я — военный комендант гогода. Я отвечаю за его дальнейшую безопасность и погядок на улицах. За погядок в своих домах и квагтигах отвечают те, кто в них пгописаны. По всем вопгосам хозяйственного устгойства и гогодского жизнеобеспечения пгошу обгащаться к главе гогодской администгации — товагищу Щепкиной.

Человек опустил мегафон, ткнул пальцем в стоявшую рядом с ним Авдотью и, оглядев собравшихся солегорцев глубоко посаженными острыми глазами, снова поднес его ко рту:

— Вопгосы есть?

Над площадкой повисла тишина. По-видимому, люди еще не успели переварить услышанное. Наконец, откуда-то из середины жидковатой толпы раздался неуверенный женский голос:

— А звать вас как?

Человек в фуражке и сапогах выдержал паузу и, пару раз хлопнув стеком по блестящему голенищу, снова поднял мегафон к губам:

— Можете называть меня, — он выдержал театральную паузу, явно для того, чтобы люди получше запомнили то, что он сейчас скажет и не смогли потом сделать вид, что не знают, кто с ними разговаривал, — Николай Иванович. Николай Иванович Смигнов. Еще вопгосы есть?

Больше вопросов не оказалось.

— Все свободны! Гасходитесь! — прокричал Николай Иванович, отдал мегафон Щепкиной, повернулся и, легко шагая через две ступеньки, поднялся по лестнице и скрылся за дверью горадминистрации.

Щепкина засеменила вслед за ним. Перед входом в здание остались два человека в камуфляже, с автоматами и в черных масках с прорезями для носа и для глаз.

— Смотри, Коля, прямо как тебя! — Жена ткнула стоявшего в задних рядах Николая Ивановича в бок пальцем. И, встретив его непонимающий взгляд, быстро добавила: — Звать его, говорю, как тебя. Тезка, значит.

— И что с того? — пробурчал Николай Иванович, потирая неожиданно зачесавшуюся шею. — Зарплату прибавят мне за это, может?

— Нет, ну все-таки… — Соня опустила глаза. — Красивый такой… Сапоги блестящие. Картавит только… как этот…

— Какой — этот? — Николаю Ивановичу было не до продолжения ассоциативного ряда.

— Ну, этот… на площади который…

— А-а, этот… — Николай Иванович криво усмехнулся. — Ну да. Только без броневика… Пошли домой, Соня. Хрен его знает, что теперь здесь будет.

* * *

Человек со стеком соврал жителям Солегорска. Он не был ни Николаем, ни Ивановичем, ни тем более Смирновым. Его звали совершенно по-другому. Но свое подлинное имя он не мог — не имел права — сообщать кому бы то ни было на территории выполнения боевого задания. Задания, полученного им полтора месяца назад в только что оккупированном российскими войсками Крыму. В соответствии с этим заданием он получил новые фальшивые документы на имя Н. И. Смирнова, которые были у него изъяты перед переходом государственной границы с Украиной под Луганском, и новый оперативный позывной, способный навести трепет на любого впечатлительного или не особо интеллектуально развитого человека — Расстрел. Таким образом, на территории Украины у Смирнова-Расстрела не осталось ни единого мало-мальски значимого документа, удостоверявшего его личность. Из трех мобильных телефонов, которые он привез с собой, только в одном в памяти был забит один-единственный номер с кодом страны — 590 — Гваделупа…

* * *

Георгий Андреевич Дыркин терпеть не мог, когда к нему обращались по имени-отчеству — и не только из-за того, что этот криптоним (первые две буквы в котором он унаследовал от отца), мог вызвать нежелательные для него ассоциации, но и (это было главным) потому, что ненавидел своего отца, которого он никогда в жизни не видел и который был, по его мнению, полным ничтожеством.

Отец, которого он никогда в жизни не видел, и который был, по его мнению, полным ничтожеством. Военным, чья служебная карьера не состоялась по причине его неподходящего для армии характера, говоря проще — не в меру развитого стремления к правдоискательству. Столкнувшись однажды с каким-то крупным воровством, капитан ВДВ Андрей Крылов начал писать рапорты по начальству, требуя призвать виновных к ответственности и восстановить в части справедливость. Ему дали понять, что он занимается не своим делом, поскольку в компетенцию ротного командира не входят такие вопросы, как обеспечение полка ГСМом и амуницией. Капитан полез в бутылку — и от ареста и трибунала по обвинению в гибели на учениях двоих солдат его роты, чьи парашюты не раскрылись по причине халатного отношения к вопросам воинской подготовки их командира, Крылова спасло только какое-то чудо, какими так богата была советская жизнь во всех ее многообразных проявлениях в эпоху «нашего дорогого» Никиты Сергеевича. Крылова просто выгнали из армии. Оказавшись в двадцать восемь лет «на гражданке», без профессии, десантник сначала запил, потом протрезвел — и превратился в халдея, став ресторанным официантом. Там же его через пару лет и ударили бутылкой по голове, когда он пытался разнять пьяную драку.

Георгий родился через два месяца после гибели отца. Мать, познакомившаяся с официантом Крыловым в том же ресторане, где он работал и где погиб, и расписавшаяся с ним — вследствие своего «интересного положения» — за полгода перед тем, как стать вдовой, ничего ему об отце не рассказывала. И фотографий его в доме не было. Замуж она больше так и не вышла, растила Жору одна, разрываясь между домом и работой — служила технологом по производству на швейной фабрике, так что проблем с тем, во что ребенка одеть-обуть, не было. Отдавала сыну себя целиком, хотя прихотям его старалась не потакать: лишних денег в доме не водилось.

Прихоти же у юного Георгия были ровно такие же, как и у подавляющего большинства его сверстников: он любил играть в войну и собирал игрушечных солдатиков — металлических и пластмассовых, продававшихся во множестве в магазинах «Детский мир». В школе его тоже сильнее всего привлекала история, и не просто история, а военная. Даты и места сражений со времен глубокой древности до наших дней отскакивали от его зубов, как шелуха от тыквенных семечек. Прочие школьные предметы, за исключением географии и литературы, давались ему с трудом, а ботанику и астрономию он откровенно презирал. Уже при переходе в девятый класс всем учителям было ясно, что он наверняка выберет профессию военного.

В шестнадцать лет, получая свой первый паспорт, Георгий Крылов взял девичью фамилию матери — и стал Георгием Андреевичем Дыркиным. Или — Гадом, как стали называть его годом позже сокурсники по военному училищу. Сначала он лез в драку, потом привык и перестал.

Военная карьера лейтенанта Дыркина была похожа на тысячи прочих карьер таких же лейтенантов, как похожи друг на друга маленькие звездочки на новеньких погонах, только что пришитых к кителю лейтенантскими руками.

Лейтенант Дыркин попал в армию из училища в тот момент, когда в «несокрушимой и легендарной» все начало разваливаться — точно так же, как и в стране, которую она призвана была беречь и защищать. Набирала обороты горбачевская «перестройка». Менялись приоритеты. Страна, еще вчера именовавшаяся не иначе как «наиболее вероятным противником», сегодня называлась «нашим важным партнером по поддержанию мировой стабильности», а завтра и вовсе могла превратиться в «стратегического союзника по борьбе с международным терроризмом». Дыркину это не нравилось, но его мнения никто не спрашивал. Особенно в военных вопросах.

Зато его начал привечать местный особист — начальник особого отдела капитан Субботин. Заговаривая с юным лейтенантом на всякие темы, лысоватый и очкастый капитан, которому по возрасту едва ли светило дотянуть до майора, проницательно вглядывался в его лицо сквозь круглые очки в стальной оправе — и было видно, что ответы Дыркина его удовлетворяют.

В один прекрасный момент взводного пригласили в штаб. И там неизвестный ему человек с майорскими погонами и еще один, в скромном штатском костюме, в течение двух часов беседовали с ним на самые разные темы — от того, каким он видит свое будущее в Советской Армии, до того, кто, по его мнению, победит на предстоящих президентских выборах в США. На второй вопрос Дыркин сразу же ответил, что победит Джордж Буш, поскольку это очевидно, а на первый — что готов сделать все, лично от него зависящее, чтобы послужить родине в том качестве и на том месте, какое она для него посчитает наиболее подходящим и ему соответствующим.

Собеседники попрощались и ушли, пожелав ему всего хорошего и успехов в боевой подготовке. Через месяц командир полка протянул ему бумагу, из которой явствовало, что лейтенант Дыркин Г. А. приглашается для прохождения собеседования в Москву на предмет перевода его из Сухопутных войск в войска Комитета государственной безопасности СССР — дивизию имени Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Это был шанс, которым он не имел права не воспользоваться.

Три года спустя, оказавшись после службы в дивизии Дзержинского на службе в здании на одноименной площади, старший лейтенант Дыркин видел, прижав лицо к стеклу темного кабинета, как вопила и улюлюкала озверевшая толпа на площади, когда августовским вечером Железный Феликс, охваченный стальным тросом, с трудом, упираясь, оторвался от своего высокого пьедестала и медленно поплыл, влекомый краном, над головами беснующейся от радости биомассы. Толпа хотела броситься на штурм Лубянской цитадели — готовилась бить стекла, ломать двери.

У него был только табельный ствол и две запасные обоймы. И не было приказа открывать огонь на поражение. Но приказ был ему не нужен. Он твердо знал: то, что творится в эти дни в стране, — антигосударственный мятеж, инспирированный иностранной агентурой и направляемый из-за океана. Поэтому без малейших колебаний готов был использовать двадцать три патрона по прямому назначению, а двадцать четвертый — оставить для себя.

Стрелять, однако, так и не пришлось. Все как-то рассосалось — само собой.

Потом все пошло вкривь и вкось. Развалилась великая страна. С Кремля сняли красный флаг с серпом и молотом и водрузили царский триколор. Причем сначала перепутали и стали поднимать не той стороной, потом заметили, спустили, перевернули и стали поднимать снова.

Дыркин сидел в кресле перед экраном телевизора, наблюдал демонстрируемую ему картину — и плакал. Плакал, сжимая кулаки, — в бессильной ярости, как обычно пишут в таких случаях в романах.

В «лихие девяностые» Дыркина из КГБ выгнали.

Собственно, никакого КГБ уже не было. В эти смутные времена контора меняла вывески с завидным постоянством. То было АФБ, то МСБ, то и вовсе какое-то несуразное МБВД… Потом — ФСК и, наконец, ФСБ. Вот оттуда его и попросили. Под благовидным предлогом — сокращение штатов ввиду отсутствия финансирования. Страну трясло, как в лихорадке. Финансовый кризис стал перманентным, как несостоявшаяся мировая революция. Перед увольнением хотели дать майора, но ограничились выплатой тройного жалования, а в виде вишенки на торте всучили почетную грамоту за подписью директора — какого-то не то Ковалева, не то Барсукова, не то еще какого-то. Директора в конторе менялись в те годы столь же часто, как и вывески.

Придя домой, Дыркин раскрыл папку с грамотой, посмотрел на подпись — «В. В. Путин», — вытащил лист, порвал на мелкие клочки и отнес в сортир. Там медленно, по кусочку, побросал в унитаз, помочился сверху — и спустил воду.

Фамилию эту он запомнил навсегда.

Тридцать два года — коту под хвост.

Психологический шок от того, как с ним поступили, был столь силен, что у Дыркина изменилась речь. И это стало для него еще одним сильнейшим ударом по самолюбию. Нет, он не стал заикаться, как это часто происходит с людьми в подобных стрессовых ситуациях. Хуже — он начал картавить. Да так, что новые его знакомые, участники военно-исторического общества «Витязь», в котором Дыркин оказался в качестве методиста-организатора военно-патриотического воспитания подрастающего поколения, иной раз словно бы вскользь любопытствовали: «Георгий Андреевич, а вы часом… хм… не того? Вы какой нации будете?»

Сначала Дыркин не понимал, как правильно себя в подобных ситуациях вести. Отрицать свою принадлежность к евреям?

Смешно. Разве у него в лице есть хоть что-то семитское? Начинать рассказывать о своих родителях, о том, что отец был офицер Советской Армии, а мать всю жизнь проработала на фабрике и ныне получает похабную пенсию, на которую невозможно прожить без его, сыновней, помощи? Недостойно. Поразмыслив какое-то время, не придумал ничего более оригинального, чем отвечать именно по-еврейски — вопросом на вопрос. И отныне всякий раз, когда кто-либо, делая вид, что немного смущается и всячески демонстрируя, что это он — так, чисто из любопытства, начинал: «Скажите, Геоггий… э-э… Андгеевич, а вы… э-э…» — пресекал встречным: «А вы для кого интегесуетесь?»

Действовало безотказно.

На поприще военно-патриотического дела Дыркин расцвел в полный рост.

Все «тучные нулевые» он подвизался на ниве «военных реконструкций» и сочинял статьи для профильных изданий — по истории Гражданской войны в России со стороны Белого движения.

Увлекшись этой темой, он как-то незаметно, исподволь утвердился во мнении, что правда во время Гражданской была все же на стороне не красных, но белых. Которым просто не повезло. Поскольку воевали с противником как истинные дворяне-белоручки — по-благородному, руководствуясь не мерами вынужденной необходимости, но чуть ли не дуэльным кодексом прошлого века. В то время как большевики вели себя с ними так, словно никаких законов войны до них просто никогда и нигде не существовало. Поэтому и победили. А те — проиграли. А если бы случилось наоборот, так, может, и никакой следующей войны бы не было, и отец его дослужился бы до генерал-майора, ну или хотя бы до полковника, да и сам он в свои уже сорок четыре был бы, по меньшей мере, полковником, и не каким-нибудь, а Николаевской Генерального штаба академии. «А этот мегзавец, котогый выгнал его из акаде… то есть из «контогы», уж он бы непгеменно пготигал погтки в каком-нибудь депагтаменте, сидел бы в своем куггузом сюгтучишке на колченогом табугете, хам, подлец, штафигка, и пикнуть бы не смел, с-с-скотина…»

Как и подавляющее большинство вменяемых людей, Дыркин знал, что история сослагательного наклонения не имеет.

Знал он и о том, что мечтать не вредно — вредно тратить на это занятие время, которое можно потратить на зарабатывание денег. Но деньги он зарабатывать не умел. Мечтать же о воинской доблести и славе ему никто запретить не мог. Даже тот мерзавец и негодяй, который лишил его смысла существования. Этот за прошедшее время раздухарился настолько, что сделался кем-то вроде царя и воровал уже не эшелонами, как когда-то в провинциальной мэрии, а прикарманил всю страну.

Осознание этого факта выводило Дыркина из себя, доводя его буквально до бешенства. Но поделать он ничего не мог — ни с тем, что творилось в стране, ни с вконец оборзевшими кухаркиными детьми при власти, ни с самим собой, сыном ресторанного халдея.

Некоторым судьба улыбается в юности. Другим — после тридцати. Кое-кому и после сорока. Большинство ждет этого всю жизнь и так в ожидании и помирает.

Дыркину пришлось ждать сорок семь лет. Это много. Это очень много — для человека, обладающего волей к власти и к победе.

Его звездный час настал в феврале 2014-го.

Ему позвонили из того места, о существовании которого он все эти годы старался забыть и почти преуспел в этом. Неизвестный ему человек звонким голосом проинформировал Дыркина о том, что бывших чекистов, как известно, не бывает и что как только Родина скажет: «Надо!» — комсомол обязан ответить: «Есть!» Дыркин вяло поинтересовался, откуда звонившему известно про комсомол — в какой книжке прочитал? Собеседник не растерялся.

— Настоящие чекисты должны хорошо знать историю страны, на страже интересов которой они находятся! — отчеканил он. И добавил: — Уж кому это не знать, как не вам, товарищ майор.

— Ошибаетесь, — не стал покупаться на дешевую разводку Дыркин. — Я капитан. Был капитаном. Много лет назад. И вам это должно быть известно.

И услышал то, на что втайне надеялся и к чему до последнего мгновения не был готов:

— Мы в курсе в допущенной в отношении вас несправедливости. Приказ о восстановлении на службе заготовлен. Приказ о производстве тоже. Осталось только подписать. При наличии вашего согласия, разумеется…

С этого момента и завертелось красное колесо — сначала медленно, но с каждым днем все быстрее и быстрее.

Сначала во главе отряда «местной самообороны» он брал Крым, потом, возглавив новый отряд под кодовым наименованием «Группа быстрого развертывания», был отправлен разжигать огонь войны на территории Донбасса.

Разумеется, Дыркин понимал, что новое начальство использует его в качестве пушечного мяса. Но понимал он и то, что никому из этих людей и в голову не может прийти, что он будет играть в другую игру — свою, по им самим установленным правилам.

Пока власть в Киеве соображала, как реагировать на вторжение восточного соседа теперь уже в материковую Украину, Дыркин развил в Солегорске бурную деятельность. Раздал стрелковое оружие под запись в блокнот безработным, бомжам, наркоманам, бывшим зэкам — персонажам, у которых жизненное кредо и профессиональное резюме отображались в татуировках. Таким образом он увеличил численность своей маленькой армии до двух полных рот. Своих «орлов» он расставил по всему городу и приказал на каждом перекрестке возводить баррикады, а на въездах-выездах из города — блокпосты. Там же были расставлены и подоспевшие на усиление «повстанцев» две БМП и четыре БТРа, отвоеванные, как было торжественно сообщено российским телевидением на весь мир, «безоружными гражданами Солегорска у украинских силовиков, не пожелавших, в свою очередь, выполнять распоряжения киевской хунты и расстреливать мирные протесты».

Свой штаб Дыркин разместил в здании Солегорского отдела СБУ. Он был рад наличию глухого подвала со множеством маленьких камер, запирающихся снаружи. Но больше всего ему приглянулась крохотная комната-шкаф — без окон, без дверей, встроенная в стену лестничного пролета между первым этажом и подвалом. В комнатке можно было поставить стул. Остававшегося пространства хватало только на то, чтобы рядом поместился человек и мог, к примеру, размахивать руками.

Дыркин не знал, для чего комнату использовали прежние хозяева, да это и не имело значения. Зато он знал, какое применение найдет ей он.

* * *

— Ого, знакомая картинка, — почти одновременно произнесли журналисты Тимур Орловский и Алексей Молчанов, когда их такси, звеня обвисшими бамперами, как свадебными жестянками, въехало в Солегорск и остановилось у первого блокпоста, прямо посередине моста.

Баррикада состояла из автомобильных покрышек. Ее охраняли три человека неопределенного возраста в гражданских обносках всепроникающей фирмы «Abibas». Двое из них были вооружены железными прутами, третий — бейсбольной битой. Рядом, у покрышечной стенки, стояли три автомата АКМ. Видно было, что люди в масках чувствовали себя с подручными средствами уверенней, чем с автоматами, особенно игрок в бейсбол. «Наверное, одна из самых популярных игр в здешних местах», — отметил Алексей.

Проверив багажник, салон и документы, «абибасы» в масках пропустили машину.

— Украина — страна старых покрышек. Впрочем, как и Россия, — констатировал Алексей, пока их машина сотрясалась на первой скорости, преодолевая бездонные воронки, оставленные в городском асфальте не войной, которая еще не началась, а беззаботно-многострадальной мирной жизнью, которая, похоже, уже заканчивалась.

— У них даже есть национальный герой по имени Кожедуб Покрышкин, — вставил Тимур.

— Ага, Карл Маркс и Фридрих Энгельс не муж и жена…

— …а четыре разных коммуниста, — подхватил Тимур. Они давно знали друг друга и могли между собой старые шутки называть по номерам.

Пока их утомленная «Антилопа Гну — 2» продолжала петлять между ухабами, колдобинами и выбоинами, друзья наслаждались городским ландшафтом.

Город состоял преимущественно из унылых, обшарпанных, давно не знавших ремонта пятиэтажек, окопавшихся между похожих на свалки помоек. И если в известной повести Андрея Платонова фигурировала республика, которая была «одной из самых несчастных республик» Советского Союза, то Солегорску подошло бы определение одного из самых несчастных городов на бывшей одной шестой части мировой суши.

Народу на улицах не было, к тому же день был серым и прохладным.

После остановок на пяти или шести блокпостах они добрались до центральной площади Солегорска.

Любую центральную площадь в каждом российском или украинском городе до недавних пор можно было опознать по гигантскому гранитному или чугунному памятнику вечно живому вождю, профессиональному сифилитику-графоману.

— Остановимся здесь минут на десять, — сказал Алексей водителю. Друзья вышли на площадь, где, в отличие от других частей городка, жизнь била ключом.

С момента совместного выступления мэра Щепкиной и военного коменданта Смирнова (то есть Дыркина) народу заметно прибавилось. Появилось много молодых и среднего возраста людей, которые держали российские флаги и портреты Путина с голым торсом, бицепсами Шварценеггера и в неизменных черных очках. Одно из таких фото повесили на широкую ленинскую грудь.

Люди с флагами и портретами подогревали толпу, скандируя «Донбасс — Россия!» и «Фашизм не пройдет!».

«И не проедет», — добавил про себя Алексей.

На обочине припарковались с десяток туристических автобусов.

— Я и не знал, что Солегорск к тому же туристический центр, — хмыкнул Тимур, включая видеокамеру.

— Что-то мне подсказывает — Солегорску уготована участь нового центра экстремального туризма, — сказал Алексей. На этой позитивной ноте друзья разошлись ловить лица, гримасы, жесты, крики, песни и кричалки.

Во время съемки Алексей услышал громкий, командный, почти разъяренный голос:

— А допуск у тебя есть? А че ты за телевидение? А врете вы все!

Алексей оглянулся на крик и увидел, что Тимура обступили крепкие мужики пенсионного возраста. Они толкали его, одновременно пытаясь вырвать из рук камеру.

Взгляд Алексея упал на женщину, по виду его ровесницу, в парике обесцвеченной блондинки, натянутом аж до кроваво-красных губ. Она стояла рядом с толпой, держа клубок шевелящихся, как змеи, черно-ядовито-оранжевых ленточек (символ российской боевой славы), и орала прокуренным фальцетом:

— Врут! Врут! Врут все! Жиды проклятые!

Алексей сначала сделал профиль и анфас ядовитых губ под химическим париком и только потом с трудом вырвал Тимура из черносотенных объятий пролетариата и трудового крестьянства.

— Отснимались на сегодня, — отдышавшись, сказал Алексей. Они быстрым шагом двинулись к ожидавшему их тарантасу.

— Я бы посоветовал тебе немножко постричься, друг мой. Иначе тебя однажды линчуют в твоем же прямом эфире.

— А куда я нос дену? — мрачно заметил Тимур, когда они, наконец, ввалились в салон машины. — И вообще, так я хоть немножко похож на зрелого Пушкина, а подстригусь — стану похож на молодого Сталина.

— Ты прав, — кивнул Алексей и велел водителю ехать. — У Войновича в «Чонкине» есть такой персонаж, сапожник, «национальность которого можно было определить с первого взгляда». Это я цитирую. Так вот, он был сапожником, и звали его Моисей Соломонович Сталин. Но это не спасло его от насилия: и энкавэдэшник Свинцов сломал ему вставную челюсть. Хорошо, не расстрелял.

— О чем я и говорю. У меня, правда, еще нет вставной челюсти, но меня это точно не спасет… О’кей, друг мой Дантес, в какой дыре этого Быдлогорска заночуем?

— Сережа Грутц из Эй Пи123 расположился в «Отеле».

В этот момент машина остановилась как раз у дверей гостиницы под вывеской «Отель».

 

Оккупация только-только началась, но в баре (он же ресторан) уже не было холодного пива.

— Исчезновение холодного пива — первый признак надвигающейся катастрофы, — философски изрек Тимур и добавил: — Не помню, кто это сказал.

Друзья заполнили анкеты и, поднявшись пешком на второй этаж, разошлись по номерам. Третьего этажа в гостинице под названием «Отель» не было.

 

Ксюша все же прилетела из Москвы в Киев и ожидала его там, в гостинице «Дніпро», в том же номере, где Алексей останавливался до Крыма.

Алексей вынужден был отправиться на перекладных в Солегорск, и встреча с Ксюшей откладывалась. Кэтлин, хотя и перебралась в Харьков, в Солегорск ехать не собиралась. Слишком опасно.

 

Алексей достал лэптоп, скачал фото с флешки, выбрал шесть более или менее нормальных кадров с ненормальными персонажами, обработал и отослал. В «Отеле» хоть и плохонький, но еще теплился Wi-Fi.

А вот зоны покрытия для телефона уже не было.

Открыл имейл — и ужаснулся.

«Любимый, — писала жена из Киева, — Киев меня потряс! Я познакомилась с Никой (ты должен ее знать). Она принесла твою зарядку, на случай, если ты вернешься. Ника просто красавица и замечательная девушка. Она ведет меня сегодня в Михайловский собор, где ты снимал майдановский лазарет. Потом мы с ней пообедаем. Она передает тебе привет. Люблю, целую, жду. Очень надеюсь, что ты все-таки вернешься ко мне.

Твоя Ксюша».

— Что за… — прошептал Алексей и судорожно залистал почту.

Наконец, нашел письмо Ники и поспешно открыл.

«Хотела позвонить, но телефон отключен. Не злись на меня, пожалуйста. Но когда я уходила из номера после того, как ты уехал, я нашла в розетке твою зарядку для батареек. Я была так расстроена твоим отъездом в Крым, что не оставила ее на ресепшн, а случайно унесла домой в сумке. Потом я, идиотка, про нее забыла, а ты не напомнил».

«Да, действительно, я зарядку не нашел, но у меня была припасена резервная, и я не парился», — вспомнил Алексей и стал читать дальше.

«Вчера я обнаружила ее в сумочке и собираюсь на неделю в Одессу — а вдруг ты приедешь. В общем, когда сегодня утром я приехала в гостиницу, подошла на ресепшн и попросила их взять твою зарядку, дежурная сказала: «А вот как раз его супруга! Можете ей лично и отдать». Какая сучка дежурная! Мне показалось, что она ехидно так улыбнулась. Представляешь, я стою, как дура, с твоей зарядкой в руке и смотрю на рыжую красавицу, твою Ксению. И вдруг, сама не знаю почему, говорю: «Какая вы красивая!» Не знаю, как у меня это вырвалось. А она так смотрит на меня сквозь очки и говорит: «Это вы красавица. Вы знакомая Алеши. Ах! Да я же видела вас на его фотографии на первой странице! Вы звезда!» И тут меня как прорвало. Я начала врать, как никогда в жизни. Будто я работаю в пресс-центре Майдана, и мы там познакомились. И ты оставил там свою зарядку, и меня послали ее передать в гостиницу. Я уверена, что она мне поверила. Прости меня, милый. Мне не по себе из-за того, что я наврала с три короба, из-за того, что твоя жена такая красивая, такая замечательная женщина, и сам понимаешь из-за чего! Я веду ее в Михайловский сегодня, покажу Андреевский спуск, а потом мы пообедаем в «Канапе». Классная программа, да? Жаль, тебя нет с нами. Но ты, как говорится, в наших сердцах, да? Очень скучаю по тебе. Спать не могу. Ника. P. S.: Хотела написать: Твоя Ника. Но не написала. Вот».

«Что же вы со мной делаете?!» — сказал сам себе Алексей, вышел из затхлого номера, спустился вниз и оказался на улице города, в котором больше не было ни одного милиционера. Но было полным-полно людей с арматурой, битами и АКМами, в масках и без. Те, что были без масок, лица имели вполне «пещерные», точно по описанию Бунина в тех же «Окаянных днях».

* * *

— Вот, на посту возле Машиностроительного техникума задержали. Подозрительный, — доложил Расстрелу помощник. — Из Луцка, Западная Украина. Говорит, учится здесь. Чему здесь можно учиться, в этой дыре? Вот студбилет техникума местного. Но все равно странно. Староват он для техникума. И сам билет какой-то новенький, чистенький…

Помощник протянул Расстрелу паспорт и студенческий билет задержанного.

— Так. — Дыркин раскрыл паспорт. С фотографии на него глянула белобрысая физиономия с зализанной челкой. — Во-ло-ди-миг Бу… Бутин. Володимиг Ондгийович. Двадцать шесть лет. В самом деле. Для техникума стаговат. Да-с. Агент?

Помощник неопределенно пожал плечами. Это, по-видимому, означало — на ваше усмотрение.

— Не исключено. Более того — весьма вегоятно. Не пгизнается?

— Не допрашивали еще. — Помощник никак не проявлял своего отношения. — Спросили только, что делает, куда шел.

— И куда же?

— Говорит, домой собирался ехать. В Луцк. Батька там у него. Умер, говорит.

— Умег? Та-ак… — Дыркин побарабанил пальцами по столу. — Умег-шмумег. Такси-шмакси. Танцы-шманцы… Бутин… Хогошо. Я с ним поговогю. Сам. — Дыркин бросил паспорт на стол. — Ведите в «пегеговогную». Я сейчас спущусь.

Дыркин сменил белую рубашку на черную, надел кожаный фартук под горло, вытащил из чемодана короткий железный прут и начал медленно спускаться по лестнице, насвистывая увертюру к «Вильгельму Теллю» и отбивая ритм штырем по ладони в перчатке.

Пленник сидел на стуле в душной темной комнатке, в одних трусах и носках, со связанными за спиной руками и черным матерчатым мешком на голове, с дыркой для носа и рта.

Дыркин перестал насвистывать, разглядывая молодого человека. Тот выглядел слишком хорошо тренированным и накачанным для студента техникума. Дыркин слегка наклонился и нанес пленнику удар штырем по правой голени.

Неожиданная резкая боль пронзила того с головы до ног. Пленник дернулся, замотал головой и закричал.

Дыркин ударил сильнее, по другой голени.

На улице криков никто не слышал. Каждый крик и каждый новый удар слышал лишь охранник на лестнице. Крики продолжались еще минут пять. Потом затихли.

— Так и знал, — сказал Дыркин помощнику, поднявшись к себе в офис и вытирая со лба обильный пот. — Эсбэушник124. Пгидет в себя, запиши все, что скажет. Дать воды — и в подвал. И пговегь, ноги не сломаны.

Выпил воды прямо из горла графина, достал телефон и, когда на другом конце ответили, спокойно отрапортовал:

— Все идет по плану. Обустгаиваемся. Нагод доволен. Жовто-блакытные не шевелятся.

— Папа очень доволен вами, — похвалил его собеседник. — Продолжайте в том же духе и держите нас в курсе. Еще две телевизионные группы в пути. Это все, чем сейчас можем помочь.

— То есть как? — поразился Дыркин. — Вы же обещали! А где?..

Ответом ему были раздающиеся из динамика телефона частые гудки.


13 апреля 2014 года. Ведено. Чечня

— Шамиль, брат, завтра выдвигаешься с батальоном в Красный Камень. — Телефонный разговор велся на чеченском. — На броню сядете в Ростове. БК, пайки, стволы и форму, кому нужно, получите там же. Связь по месту будете держать с Расстрелом. Телефон, позывной, канал для связи — все у тебя есть. Готовность номер один. Смотри, брат, не подведи меня и Чечню. Иншаала.

— Иншаала, Рамзан. — Услышав гудки, Шамиль Бараев повесил трубку, позвонил помощнику, чтобы батальону объявляли тревогу, и включил телевизор с экраном во всю стену — посмотреть новости по «России 24».

— Горожане и жители Солегорского района приветствуют решение о референдуме, — возбужденно вещал журналист, стоя в центре Солегорска посреди жиденькой, но шумной толпы, усердно размахивающей привезенными съемочной группой из самой Москвы российскими триколорами. Над толпой возвышался гигантский железный Ленин с портретом Путина на груди. — Вы видите, как радуются люди, как обнимаются с ополченцами, приносят им цветы и еду…

Шамиль вдруг дернулся, зарычал, вскочил, подбежал к экрану.

Перед его глазами, во всю стену, шел сухощавый седоватый человек с поднятой камерой. Вот он приблизил ее к лицу. Левая рука на объективе. На ней не хватало двух пальцев. Отвел камеру. Ошибки быть не могло. Убийца его брата и тещи — в Солегорске. Два часа пути от Красного Камня!

— Вот и встретились, дарагой! Аллаху акбар! — произнес Шамиль, схватил телефон, развернул сложенный вчетверо листок бумаги на столе, набрал номер.

— Гасстгел слушает, — раздался в трубке голос Дыркина.

— Ну, здравствуй, Расстрельчик, здравствуй, дарагой. Ворон это, Ворон.

— Вогон, гад тебя слышать. В Кгасном вас заждались.

— Завтра-послезавтра будем, брат.

— Гад слышать. Буду гад видеть у себя в Солегогске. Я всегда на связи.

— Понял, дарагой, понял. Буду рад! Да, брат, адын просьба есть.

— Слушаю, Вогон.

— Там у тебя под носом адын журналист из Америки. Алексей Молчанов имя его.

— Алексей? Молчанов?.. Обычное такое амегиканское имя. Записал. И что?

— Закрой его для меня, брат. Придержи без шума. Я приеду. У меня с ним свой разговор есть.

— Но ты ж говогишь, он амегиканец?

— Ну и что? Просто исчез — и все. Потерялся. Да, брат? Люди теряются, да? Даже перэдачка такая есть — «Жди мэня». Смотрел? Я тиба прошу, брат. Все исдэлаю, брат. Только возьмешь — держи его крепко. Он, шакал, крутой очень. Злой как сабака.

— Хогошо. Если он здесь, найдем. Еще вопгосы есть?

— Нэт, брат, нэт.

— Ну, тогда до связи. — Дыркин повесил трубку, процедив цитату из любимого фильма: — «Не бгат я тебе, гнида чегножопая…»

Технически Бараев со своим отрядом должен был поступить в распоряжение Дыркина, которому Кремлем была обещана должность министра обороны нового территориального образования. Уже были захвачены административные здания, отделения милиции и СБУ в Луганске и — на случай предстоящей массовой армейской высадки — в Красном Камне, где находился главный после киевского «Борисполя» аэропорт.

«Чеченский волк даже в шкуге подчиненного — звегь опасный, — рассуждал Дыркин. — Поступишь не по его — в гогло вцепится. Или гуку откусит».

Дыркин вызвал помощника, дал указание разослать данные американца по всем постам и выяснить, в какой гостинице тот остановился. Доставить к нему лично без лишнего шума. Брать без свидетелей.


14 апреля 2014 года. Солегорск

— Вас приглашает к себе товарищ Расстрел. Три человека в камуфляже, масках и с автоматами мялись в дверях безлюдного бара.

Раннее утро. На улице едва светало. Журналисты в отеле наслаждались еще хмельным или уже похмельным сном. Бар только открылся. В меню значились яичница-глазунья и подозрительного вида салат с непритязательным названием «Майский». И хлеб. Алексею, единственному посетителю бара, минуту назад принесли теплый, по вкусу несвежий, будто вчера не допили и утром подогрели, кофе.

Обращался к нему человек средних лет с лампасами и прямыми торчащими в обе стороны, как палки, усами.

Казак.

Последний раз Алексей казаков видел в Крыму. Он слышал, конечно, что на юге и востоке России в последнее время их развелось много. Деятельность казаков заключалась в том, чтобы ходить в лампасах и с усами, креститься в храмах и подле них, участвовать в крестных ходах и «правильных» митингах и демонстрациях.

Алексею вдруг на ум пришел эпизод из любимой им пьесы Уайльда «Как важно быть серьезным», где острая на язык леди Брэкнелл спросила светского франта, соискателя руки ее дочери, курит ли он. И когда франт чистосердечно признался в пристрастии к дурной привычке, леди Брэкнелл заметила: «Это очень хорошо. А то в Лондоне сейчас так много бездельников».

Так и казаки. Даже если не куришь, но с лампасами и усами, — считай, уже при деле, нужен, пользу приносишь.

В Украине исторически были, да и сейчас есть свои казаки — вернее, козаки, те, что через «о» (Тарас Бульба и его сыновья, к примеру), — но теперь они в основном сконцентрировались в окрестностях Майдана в Киеве, носят забавные чубы на бритых головах и шаровары, готовят кулеш в гигантских чанах на открытом огне на Майдане, где до недавнего времени геройствовали на баррикадах. Правда, в Восточную Украину особенно соваться они как-то не собирались.

Русские же казаки не имели с ними ничего общего. Они ненавидели Майдан, хотя и видели его исключительно по телевизору.

На волне российского вторжения в Украину казаки заняли заметное место среди прочего цветастого сброда, городских отбросов и деревенского шлака, уголовников, наркоманов, садистов, психопатов, коммунистов, и прочих авантюристов, рассматривающих начинающуюся войну, как сафари под боком. Многих привлекала и возможность «сшибить деньжат», стреляя в людей, чтобы расплатиться по кредиту на холодильник или стиральную машину в родных мухозасиженсках и бейжидовсках.

Войной в Украине Путин решал для себя несколько стратегических вопросов, один из которых — что делать с «лишними» и потенциально опасными людьми. В стране, где, даже по самым «объективным» опросам, Путина поддерживали восемьдесят шесть процентов населения, легко можно было без значительного ущерба режиму бросить в топку войны в соседней «братской» стране процентов десять — пятнадцать самых одиозных, самых непредсказуемых, самых долбанутых из них, включая ряженых казаков.

Один из них сейчас, сняв маску и шапку, дышал на Алексея крепким утренним перегаром и ждал ответа.

— Интересное предложение, — сказал Алексей, допивая кофе и вытирая губы носовым платком за неимением салфеток на столе. — Так, наверное, звучали приглашения в ЧК в первые годы кипучей деятельности учреждения: «Вас приглашает товарищ Расстрел…» — Он посмотрел казаку прямо в лицо. — А это кто?

— Я хотел сказать: комендант. — Казак отвел глаза в сторону и выдохнул туда же. — Товарищ Смирнов. Николай Иванович. Военный комендант города.

Имя это Алексею уже было известно. Вчера вечером здесь же, в гостинице, он оказался свидетелем разговора двух местных жителей, обменивавшихся впечатлениями от выступления «военного коменданта» на площади перед городской администрацией. Мужики были, судя по всему, образованные, поскольку в разговоре своем использовали для характеристики этого Николая Ивановича такие обороты, как «глист в галифе» и «подпоручик недобитый».

Одному такому недобитому из любимого фильма советских космонавтовclass="char-style-override-1">125, вспомнил Алексей, вперевшемуся в чужой дом без приглашения и потребовавшего от хозяина перестать петь хорошую песню, пришлось после этого вылететь в окно, получив увесистый пинок под зад. А потом и вовсе заживо сгореть, когда взорвалась цистерна с нефтью.

Казак не отходил от столика, молча сопел и ждал ответа.

— А если у меня нет желания встречаться с этим вашим… как его… — Алексей по-прежнему разглядывал казака взглядом энтомолога Стэплтона126, только что поймавшего особо ценный экземпляр для своей коллекции бабочек. — …комендантом?

Казак хмыкнул и повел башкой в сторону троицы в масках и с автоматами.

— У него к вам важный разговор, — сказал он. — Много времени не займет. Не надо обострять. Очень просим… Алексей отодвинул стул и поднялся.

— Я могу подняться в номер?

— Вас ждут прямо сейчас. — Казак положил руку на кобуру. — Сказали, на полчаса. Очень ждут.

Алексей расплатился у стойки бара, вложив в пачку гривен бумажку с заранее приготовленными телефонными номерами Тимура и Ники, на всякий случай. Не было смысла оставлять телефон газеты (кто будет звонить отсюда в Америку?).

Официантка пересчитала купюры, улыбнулась и положила их в конторский ящик вместе с запиской.

Фотограф вместе с казаком вышел на улицу. Остальные «маски» последовали за ними.

«Хорошо, что камеры в номере», — подумал Алексей. Он не любил, когда его арестовывали вместе с аппаратурой. В ней потом копались неумелыми лапами, что-то ломали. В 2001 году в его «любимом» Афганистане, в окрестностях города Джабул Сарадж, который его коллеги — российские журналисты с любовью окрестили Дабл Срач, уже в бытность свою журналистом Алексей на короткое время оказался захвачен в плен какой-то бандой моджахедов, которые поставили его к стенке после того как он по дурости, из любви к искусству, захотел сфотографировать живописную группу женщин в синих развевающихся на ветру бурках-паранджах, спешащих на свадьбу в соседний кишлак. От неминуемой смерти его спасло не только знание фарси, но и знакомство с полевым командиром Басиром из Саланга, с которым познакомился еще в советские времена. Тогда тот воевал против Советской армии, потом против талибов. Постреляв для развлечения Алексею под ноги и над головой, моджахеды отпустили его, но камеры оставили себе на память. Оставшись, таким образом, без средств к существованию, Алексей вновь встретился с Басиром и пожаловался ему на свою нелегкую судьбу. Камеры вернули. За выкуп. Обе поломанные…

Арестовывали Алексея или задерживали в каждой стране, где шла война. Он привык. В этом смысле «приглашение на беседу к коменданту» не могло показаться ему чем-то, чего следовало бы особенно опасаться.

В конце концов, американский паспорт, положительная внешность (седина, усы, борода), уверенность в себе, деньги, а иногда и смекалка, помноженная на некоторую физическую силу и соответствующие навыки, были тем самым необходимым в похожих ситуациях арсеналом, который позволял вскоре оказаться на свободе. Если и не сразу, так через короткий промежуток времени — без синяков, ссадин и переломов конечностей.

Через две минуты микроавтобус (в провинции их до сих пор кличут «рафиками», даже если это «Мерседес») цвета хаки без номерных знаков доставил конвой вместе с пленником к зданию бывшего Солегорского отдела СБУ. Автоматчики в масках провели Алексея внутрь, потом по лестнице на второй этаж и подвели к обшарпанной двери со следами недавно сорванной таблички. На таких табличках в советских учреждениях обозначаются фамилия и должность чиновника, заседающего в находящемся за дверью кабинете.

«Новую, по-видимому, еще не успели присобачить», — подумал Алексей.

Казак осторожно постучал, потом вошел и почти тотчас же вышел из кабинета, оставив дверь открытой. Уступая Алексею дорогу, он бросил:

— Проходите.

В кабинете, куда попал Алексей, была именно такая обстановка, которая хорошо известна каждому внимательному зрителю советских фильмов «про шпионов» и «про чекистов», в которых действие происходит в андроповские, а то и в хрущевские времена. У него возникло ощущение, что точно такие же предметы обстановки — стол, стулья, продавленный диван с облезлой обивкой, панельный шкаф и крашенный бурой масляной краской сейф на прочно вросших в когда-то, по-видимому, лакированный паркет, — как были занесены сюда полвека назад, так с тех пор здесь и находятся. Для логического завершения композиции не хватало лишь портрета Дзержинского над столом. На том месте, где ему полагалось висеть, выделялось светлое прямоугольное пятно с не выгоревшими на солнце обоями. Это означало, по-видимому, то, что прежняя власть в городе кончилась, а новая еще не чувствует себя настолько крепкой, чтобы заниматься саморекламой.

Тем не менее Алексей не утерпел, чтобы не задать провокационный вопрос.

— А где портрет товарища Дзержинского? — поинтересовался он, усаживаясь на предложенный стул. — Или он у вас не в авторитете? — И взглянул на того, кто так сильно хотел с ним побеседовать.

Напротив него за столом, аккуратно застеленным зеленым сукном, сидел Николай Иванович Смирнов. Он же товарищ Расстрел. Он же майор Дыркин. На нем было стандартное летнее полевое обмундирование — без погон и прочих знаков различия. Ничто не напоминало в этом Дыркине того, которым он предстал вчера перед собравшимися на площади гражданами города Солегорска. Алексей, ожидавший увидеть перед собой нечто типа «глиста в галифе» или же «подпоручика» из случайно подслушанного гостиничного разговора, был несколько разочарован. На червяка сидевший за столом человек похож был мало, на подпоручика Семена из «Белого солнца пустыни» — еще меньше. Сильнее всего он был похож на кусок говна в камуфляже.

Алексей отвел взгляд, чтобы не ухмыльнуться от возникшей у него ассоциации, и обозрел содержимое стола коменданта.

На столе стояли графин с водой, стакан и почему-то увесистое пресс-папье. Предмет этот Алексей узнал (видел последний раз в кино, в сцене, где белогвардейский палач лупил им изо всех сил очередного шарикова), но вспомнить название фильма не мог, как ни старался. Да и зачем?.. Учитывая, что ни чернильницы, ни пера на столе не было, темные пятна на промокашке пресс-папье были, скорее всего, следами крови предыдущих посетителей.

— Да, пгетставьте себе, пгесс-папье, — начал разговор Дыркин, сверля Алексея глубоко посаженными зеленовато-водянистыми глазами. — Но пятна эти, — он ткнул пальцем в канцелярское оборудование, — имеют совсем иное пгоисхождение, нежели вы только что себе пгидумали.

Алексей ощутил сильное раздражение.

— С чего вы взяли, что я себе что-то придумал? — спросил он. — И вообще… С кем имею?.. Я не представляюсь, поскольку не вижу в этом необходимости, — добавил он, чтобы дать понять собеседнику, что не намерен поддерживать разговор в водевильном тоне.

Дыркин мгновенно посуровел.

— Военный комендант, — отрубил он. — И тоже не пгедставляюсь. Поскольку со вчегашнего дня мое имя известно всем жителям этого гогода. И они смогут его пгавильно пгоизнести, даже если будут газбужены посгеди ночи светом фонагя в лицо. Вы когда прибыли в Солегогск? — Его глаза замерли на лице Алексея.

«Прямо как у кобры, — подумал Молчанов, не в силах подобрать менее избитого сравнения. — Зрачки вертикальные и не мигает. Наркоман, что ли?..»

— Я приехал вчера во второй половине дня, — ответил он. — Я — журналист, фотокорреспондент. Вы прекрасно знаете, на кого я работаю. И это не украинское правительство — ни прежнее, ни нынешнее.

Дыркин побарабанил пальцами по столу. Возникла пауза.

— О том, кто вы по пгофессии, нам известно. — Он по-прежнему не сводил глаз с лица Алексея. — Но, согласитесь, любая пгофессия подгазумевает возможность занятия не только ею, но и чем-либо еще. Особенно такая, как ваша. Напгимег, фотоггаф может быть просто фотоггафом — свадьбы снимать, похогоны, кошек, восходы и закаты, — а может и какие-то объекты, имеющие специальное назначение. И людей, эти объекты охганяющих. И…

— Не соглашусь, — перебил Алексей. Он прекрасно знал, к чему приводят начинающиеся с таких предположений разговоры. Особенно если они происходят в таких местах. — Ни на СБУ, ни на ЦРУ я не работаю. Я работаю только на свою газету. И это вам тоже должно быть хорошо известно.

Снова возникла пауза.

Помолчав, Дыркин поинтересовался:

— Вы действительно габотаете в амегиканской газете?

— Да, я работаю в американской газете, — терпеливо ответил Алексей. Он решил без крайней надобности не обострять ситуацию.

— И вы действительно амегиканец?

— Я гражданин США.

— С таким типичным амегиканским именем?

— Я родился в России.

— И давно уехали?

— Давно.

— И получили ггажданство?

— Получил.

Отвечая на идиотские вопросы, Алексей старался не смотреть на собеседника, вместо этого обозревая кабинетный интерьер. Взгляд его отчего-то постоянно цеплялся за темные пятна на поверхности пресс-папье.

Дыркин заметил это и ухмыльнулся:

— Вас раздгажает этот пгедмет, не так ли? Вы думаете, что на нем чья-то кговь? Вегно? Ну-ну, не отгицайте — вы так думаете! — Он усмехнулся еще раз — ртом, не глазами. Глаза продолжали оставаться ледяными. — Хотите, я гасскажу вам — что это такое?

И, не давая Алексею времени на то, чтобы вставить хоть слово, продолжал:

— Это чегнила. Только не фиолетовые, а кгасные. Знаете, бывают кгасные чегнила? Такие специальные кгасные чегнила. Они пгедназначены для того, чтобы накладывать гезолюции на важные документы — свегху, наискосок, в уголке, там, где для этого оставлено место. Знаете, да?

Алексей кивнул. Он не понимал, к чему клонит оживившийся комендант, ставший похожим на второсортного комедианта.

— Вот и чудно! — продолжал Дыркин. — Стало быть, если знаете, то можете себе пгедставить такую гезолюцию: «Всех поименованных в этом списке — гасстгелять». И подпись — соответственно: «Сталин». Или «Бегия». Или «Абакумов». Или…

— Смирнов. — Алексею было не смешно, но он не знал, чего можно дальше ожидать от этого паяца.

— Вот-вот! — еще сильнее развеселился Дыркин. — Именно! А когда такие гезолюции на такие документы накладываются, бумагу следует пгомакивать пресс-папье, чтобы они ненагоком не смазались. И чтобы те, кому пгедстоит гаспогяжение выполнять, могли пгавильно его пгочитать и в точности исполнить. А когда таких гезолюций накладывается много, очень много…

— …то на поверхности пресс-папье образуются такие красно-бурые пятна, — закончил его тираду Алексей и внимательно посмотрел прямо ему в глаза. — Предлагаю на этом и закончить. Не возражаете?

Дыркин мгновенно подобрался.

— Мистег Молчанов, — произнес он, выделяя это обращение специфической интонацией, в которой Алексею явственно почудилась смесь издевки с угрозой. — Я пгигласил вас сюда не для того, чтобы вы мне ставили условия — как, когда и, главное, на чем заканчивать. Я пгигласил вас, во-пегвых, для того, чтобы идентифициговать вашу личность. А во-втогых, чтобы сделать вам официальное пгедупгеждение.

«Ага, началось, — подумал Алексей. — Сейчас начнет запугивать, а потом вымогать деньги. Какие они все одинаковые…»

— Вы находитесь, — продолжал Дыркин торжественным тоном, — на теггитогии того, что уже на днях будет называться Кгасно-Каменской Нагодной Геспубликой. Наше госудагство еще очень юное, почти только годившееся. А между тем пготив него уже газвязана война. Газвязана киевской хунтой — нелегитимной, незаконной, пгишедшей к власти в гезультате массовых беспогядков и кговопголития, устгоенного на улицах Киева ее боевиками. Нагод Донбасса не захотел тегпеть узугпатогов власти на своей земле. И ского пговозгласит обгазование новой геспублики. Пока — только на Донбассе. Но это только начало. Мы окгепнем, встанем на ноги, пойдем впегед и освободим всю укгаинскую землю от пгеступного гежима. Освободим, не считаясь ни с какими потегями и жегтвами!

Голос Дыркина зазвенел на высокой ноте, как звенят провода высоковольтного напряжения перед тем, как полопаться от напора урагана на их опорные вышки.

Алексею стало не по себе. Захотелось немедленно встать и уйти. Усилием воли он подавил в себе это желание и заставил себя слушать оратора дальше.

— За спиной киевского гежима стоят США и их союзники по блоку НАТО! — неслось ему в уши. — Вы не можете этого не знать — вы, амегиканский ггажданин! Вы — жугналист, а значит, занимаетесь сбогом и пегедачей инфогмации. Инфогмация во вгемя войны имеет не только тактическую, но и стгатегическую ценность. Тот, кто владеет инфогмацией, владеет мигом! Вы должны знать, кто это сказал. Вы пгибыли сюда не пгосто так, от нечего делать. Вы собигаете инфогмацию, нужную вашим хо… вашим габотодателям. Она может быть использована пготив нас. Не обязательно именно военным образом. Напгимег, для политической дискгедитации нашего госудагства. Надеюсь, вы это понимаете?

Дыркин иссяк и, потянувшись к стоявшему на столе графину, начал выкручивать из него стеклянную пробку. Потом он взял стакан, плеснул в него воды и стал жадно пить, двигая выпирающим кадыком.

— Чего вы от меня хотите? — Алексей дождался, пока прекратятся глотательные движения и донышко стакана опустится на сукно. — Чтобы я вам дал подписку, что я не шпион?

— Кстати, о шпионах. — Дыркин воткнул пробку в горло графина. — Не стоит так игонизиговать. Если вы полагаете, что их тут нет, то глубоко заблуждаетесь. Киевский гежим стагается везде иметь свои глаза и уши. И Солегогск не исключение. Они дгапанули отсюда на запад, — Дыркин сделал неопределенный жест рукой, показывая, куда именно убежали солегорские менты и эсбэушники, — но агентугу свою, газумеется, оставили. И мы с ней богемся. Только за один вчегашний день задегжали тгоих агентов. Двое из котогых уже во всем пгизнались… — Он ухмыльнулся и замолчал.

— А третий, стало быть, не признался? — спросил Алексей, только чтобы что-то сказать.

— С тгетьим, — ответил Дыркин, — габотаем. Целенапгавленно габотаем. И вот…

В этот миг, словно бы по заказу, снизу, из подвала, донесся звук, похожий на визг перфоратора или дрели, а следом за ним хотя и приглушенный расстоянием, но все же — душераздирающий вопль. Это продолжалось несколько секунд, но у Алексея свело скулы. Дыркин же не мог скрыть удовольствия от созерцания гримасы боли, появившейся на лице Алексея.

— Да-да! — воскликнул он. — На сей газ это именно то, о чем вы только что подумали. Сбог необходимой инфогмации от источника, не желающего ею делиться по-хогошему. И вынуждающего обгащаться с ним по-плохому. Повегьте, я не стогонник подобных методов. И не вообгажайте, что живому человеку сейчас пгосвеглили голову. Во-пегвых, это было бы негазумно, поскольку после этого он больше не смог бы говогить. А во-втогых, голова у человека одна, а гук и ног — по две, так что… Быть может, вы мне не вегите? Может, хотите взглянуть на то, что там пгоисходит, лично?

— Не думаю. — Алексей внимательно посмотрел на Дыркина, прикидывая, сколько у него уйдет секунд, чтобы сломать его шею, прежде чем в кабинет вломятся его ряженые казачки.

— Пгавильный ответ, — улыбнулся Дыркин. — Даже не думайте. За двегями моего кабинета стоит пять воогуженных до зубов спецназовцев. Нам хогошо известно, на что вы способны. Мой начальник охганы узнал вас. Это ведь вы сломали гуку одному из его людей в симфегопольской «Москве»?

— Он просто неудачно упал… Вы что, привезли этих, в масках, с собой из Москвы, с заездом в Крым, чтобы помочь демократическому волеизъявлению граждан?

— Это кгымская самообогона. Я был там с самого начала. Готовил моих людей с нуля. Это я пговел голосование в их Вегховном Совете, пинками сгонял туда их депутатов. Это я пговел их смешной гефегендум, и именно я вегнул Кгым Госсии!

Алексей улыбнулся. «Нет, скорее не наркоман, а неврастеник… Или психопат».

— А Путин говорит, что он, — сказал он, чтобы позлить психопата.

— Путин много чего говогит.

Алексею показалось, что по лицу Дыркина пробежала еле заметная презрительная гримаса. «О, я нашел его больную точку! Это же такой местечковый Наполеон, Гамлет из Щигровского уезда…»

— Это точно. — Алексей стал развивать атаку. — Теперь, когда мы выяснили, наконец, истинное авторство великого возвращения, у меня возникает законный вопрос: а почему не татарам или не грекам сразу, раз уж на то пошло?

— Они его опять пгосгут, как уже было в истогии. Кгым — гусская земля! Кгым — Госсия. Они сами выгазили желание жить в Госсии!

Алексею казалось, что недоделанного Наполеона понесло. Ему захотелось выяснить, до какого тот может дойти предела.

— Знаете, если провести референдум в Мордовии с вопросом, хочет ли население жить в Париже, то не трудно предположить, какой будет результат. Даже французские спецназовцы из Иностранного легиона не понадобятся. И что тогда? Придется обустраивать мордовско-парижскую границу?

Этого говорить явно не следовало. Но Алексей понял это только тогда, когда слова уже прозвучали.

Дыркин замолчал, впился в него своими острыми глазами и, выдержав паузу, процедил:

— А вы остгяк, как я погляжу… Опасно шутите, мистег Молчанов. Не понимаете, вегоятно, где находитесь…

У Алексея снова возникло инстинктивное желание немедленно покинуть это помещение — как угодно, хоть выпрыгнув в окно.

Он взглянул на оконный проем. Между двойными рамами блестела толстая металлическая решетка. За дверью поджидали пятеро мордоворотов. С автоматами. А у него были только голые руки — и больше ничего.

— Да, так вот, — прервал молчание Дыркин. — Вы, вегоятно, не знаете… Раздался стук в дверь.

— Войдите! — крикнул Дыркин.

Дверь распахнулась. В проеме нарисовался амбал в камуфляже и кроссовках «Найк»:

— Разрешите доло… — начал он.

Дыркин махнул рукой:

— Что там у вас?

— Раскололся. — На тупой физиономии амбала появилось подобие улыбки. — Все, как вы сказали. Хотел со старшим поговорить. С вами, то есть…

— Вот! — воскликнул Дыркин, обращаясь не к своему подручному, а к Алексею. — Именно то, что я вам и говогил! Агент! Тгетий выявленный киевский шпион — за одни сутки! Что скажете?

Алексей промолчал. Говорить с этим мерзавцем ему больше не хотелось. Хотелось как можно скорее уйти.

— А, не вегите? — Дыркин истолковал его молчание по-своему. — Думаете, человеку гуку отогвали? Или ногу? Ничего подобного! Психологическое воздействие! Не вегите? Пгедлагаю убедиться лично. Пойдемте со мной. Он же хотел со мной поговогить, так? — обратился он к амбалу.

— Так, товарищ Расстрел, — подтвердил тот. — Хотел.

— Ну вот и поговогим, — ухмыльнулся Дыркин. — А вы будете свидетелем, — снова обратился он к Алексею. — Или боитесь? Или нет?..

— Я не большой любитель смотреть на людей, которых пытали. — Алексей уже понял, что добром эта встреча для него не кончится, но не хотелось проявлять малодушие перед лицом этих упырей. — Но, если вы настаиваете, могу спуститься.

В подвале в неясном свете подвешенной под самым потолком лампочки без плафона Алексей различил длинный коридор с полутора десятком дверей с одной стороны.

«Неужели у украинцев здесь тоже была тюрьма?» — подумал он.

— Нет, камегы были пусты, и здание, кстати, тоже, — ответил на его немой вопрос «экскурсовод», словно приняв его телепатически. — Зато ского здесь будет яблоку негде упасть. Если киевский гежим не уймется…

Алексея передернуло, но он промолчал.

Шедший впереди амбал открыл одну из камерных дверей и со словами: «Вот он», — отступил обратно в коридор.

Дыркин подошел к открытой двери, заглянул внутрь. Хмыкнув, посторонился, освобождая проход для Алексея.

Алексей заглянул в камеру, но заходить не стал.

На бетонном полу лицом вниз лежал мужчина в грязных от крови светлых трусах. Ноги его были безжизненно вытянуты. Стопы в черных от крови носках казались огромными, распухшими, как у хоббитов, только вместо шерсти была кровь. Весь пол под ним был в крови.

— Это агент СБУ, — словно сквозь туман услышал Алексей голос Дыркина, эхом отзывавшийся под сводами сумеречного подвала. — Он был негазговогчив. Но, как видите, совгеменные технологии способны гешать не только пгоблему обнагужения бозона Хиггса в андгонном коллайдеге в гогах Швейцагии, но и такие мелкие по сгавнению с квантовой физикой вопгосы, как те, что гешаем мы в Солегогске…

Алексей резко повернулся, но ничего сделать не успел. В таких случаях говорят, что земля уходит из-под ног, а из глаз сыплются искры. Ничего подобного Алексей не испытал. Его просто окутала ночь.

* * *

Нике позвонили с незнакомого номера.

— Я не знаю, кому звоню, но мужчина, журналист по имени Алексей Молчанов оставил мне ваш телефон, — услышала Ника молодой взволнованный женский голос. — Я звоню из гостиницы в Солегорске. Два часа назад его увели вооруженные люди.

Ника прислонилась лбом к холодному зеркалу в прихожей, потом отстранилась, посмотрела себе в глаза. Обхватила голову сзади руками.

Накануне ночью ей звонил Степан. Прощался. Ему дали роту спецназа ВДВ. Они уезжали в Солегорск. Больше он ничего не сказал.

Ника набрала его номер. Степан ответил. Сигнал был очень плохой.

— Степане, Степане, любий, врятуй його!127 — закричала она в трубку.

Но связь прервалась — сигнал ушел.

Степан ничего не услышал. Начиналась операция. Его роте предстояло с ходу взять высоту №22 над Солегорском, где раньше располагалась учебная вертолетная площадка.

На нескольких БТРах рота выдвигалась с двух сторон к высоте. Артподготовка не требовалась. По сведениям разведки, в ангарах и вокруг них было не больше отделения. Один пулеметный расчет. Отношение — расслабленное.

Ника так и не поняла, услышал он ее или нет.

* * *

Бронированный «Мерседес» остановился перед СБУ, возле массивной баррикады, наполовину состоящей из «отжатого» у украинских горе-десантников БТРа. Из «Мерседеса» вылез рыжебородый чеченец средних лет в хорошо подогнанном импортном камуфляже, обвешанный гранатами, ножами и пистолетами, как новогодняя елка в Суворовском училище.

Стоя у баррикады, не заморачиваясь на постовых, он позвонил Расстрелу.

Дыркин появился ровно через две минуты. В кителе, при портупее, в галифе и фуражке.

Обнялись по-кавказски, в полкорпуса.

Дыркин отвел крабообразного Бараева на пару шагов в сторону от машины и сказал почти на ухо:

— Клиент готов и ждет, как заказывал. Мы его отвезли в укгомное место. Это на гоге Кагатуг, на южной окгаине. Там бывшая база вегтолетчиков. Там будет, где уединиться, хм. Вот Ванечка вас пговодит. У вас есть еще одно место в машине?

— Найдется, брат. Спасибо. За мной долг.

Чеченец показал молодому казачку, вооруженному дробовиком, на переднюю пассажирскую дверь. Сам сел сзади.

Ехать до горы по пустому городу — минут пять.

Шамиль откинулся на спинку кожаного пассажирского кресла, включил подогрев сиденья и массаж спины и закрыл глаза.

Он убил своего первого русского в 1995-м. Из автомата. А первый раз горло перерезал в 1999-м в дагестанском горном ауле. Они вошли туда без выстрелов и захватили пятерых русских солдат и офицера. Связали руки, положили на землю на выезде из аула, оставили охрану и проверили все вокруг. Никого из русских больше не найдя, вернулись к своим кавказским пленникам. Они уже знали, что сделают.

Резали по одному, чтобы продлить удовольствие. Можно только догадываться, что испытывали те, остальные, которые лежали ничком, ожидая своей участи, слыша хрипы, вылетающие из горла умирающего товарища.

Когда первая жертва перестала свистеть распоротой глоткой и биться в конвульсиях, боевик наступил теплому еще мертвецу ногой на грудь, левой рукой поднял за волосы голову с открытыми остановившимися глазами навыкате и огромным кинжалом двумя-тремя привычными движениями отрезал ее от туловища. Поднял высоко над головой и закричал «Аллаху акбар!», потом бросил себе на ногу и с лета ударил по ней, как по футбольному мячу. Голова отлетела метров на десять и упала в невысокую, недавно скошенную траву. Отрезанная голова все-таки была гораздо тяжелее футбольного мяча и, не откатившись далеко, смотрела в безоблачное небо мертвыми глазами.

Соратники засмеялись. Молодой чеченец подбежал к голове и тоже ударил по ней ногой. Человек пять встали в круг и, веселясь, принялись перепасовывать кровавый мяч.

«Мальчишки», — подумал Шамиль, стоя в сторонке и снисходительно улыбаясь.

В это время молоденький русский солдат сумел как-то распутать руки, вскочил и зигзагами побежал по полю к лесу.

Все бросились было за ним, но Шамиль остановил их окриком:

— Он мой!

Взяв снайперскую винтовку у одного из своих бойцов, он опустился на колено, прицелился и выстрелил. Пуля попала убегающему в бедро. Тот упал с разгону и перевернулся через голову, потом еще раз перевернулся, попытался встать — не смог, и, превозмогая боль, подтягивая рукой ногу, пополз дальше, оставляя на траве кровавый след, по которому и шел неспешно, по-крабьи, чеченский волк. В руках вместо винтовки был здоровенный тесак.

Бараев помнил каждую секунду: как солдатик плакал, умолял пощадить, что-то лепетал про маму, и как он поставил ему ногу на грудь. Взял трясущегося и рыдающего русского рукой за волосы и медленно, глядя в глаза, перерезал горло.

Машина остановилась на горе. Шамиль вышел. Шагать было неудобно. Мешала эрекция.

* * *

Алексей пришел в себя.

Он сидел на стуле в старом темном ангаре. Руки и ноги накрепко прикручены скотчем к спинке и ножкам. В ангаре, кроме него, никого не было.

Сквозь дыры в проржавевшем железе над головой проникал свет. Как в голливудских боевиках, с точностью до мельчайших деталей. Спасибо, хоть не как в его любимом рассказе «Колодец и маятник» Эдгара Аллана По. Хотя все возможно.

Алексей закрыл глаза: сейчас стены ангара начнут сдвигаться, и все вокруг медленно-медленно раскалится докрасна…

Опускающуюся поволоку готического ужаса разрезал близкий выстрел, потом второй, третий… Ближе и ближе…

Алексей сидел, не открывая глаз. Стреляли рядом, но не в него.

Послышался лязг железной двери. Свет ослепил его. Он невольно закрыл глаза. Когда снова открыл, перед ним стоял не освободитель Толедо генерал Лассаль128, а командир десантно-штурмовой роты капитан Степан с позывным «Бандер», старый знакомый.

Алексея развязали, и Степан вывел его на свет. Смотрел на него и не мог поверить собственным глазам.

— Звідкіля ти тут узявся? Чому завше на моєму шляху?129

— Я не знал, что это твой путь. Прости.

Они обнялись.

* * *

Выстрел.

Водитель Махмуд падает.

Шамиль и казачок Ванечка бегут к машине.

Выстрел.

Падает Ваня.

Очередь.

Пуля попадает Шамилю в броник, сбивает с ног. Он лежит несколько секунд, потом вскакивает, мчится к машине.

Выстрел — мимо.

Очередь — мимо.

Он влетает в машину и падает на водительское сиденье. С размаху хлопает дверью. Ключ в замке.

«Махмуд! Век не забуду! Мамой клянусь!»

Разворачивается на месте, поднимая облако пыли, вжимает педаль газа в пол. Пули барабанят по пуленепробиваемому стеклу, как град. Сумерки сгущаются над Толедо, то есть над Солегорском.

* * *

Алексей и Степан сидят в сторожке бывшего завода — в штабе его роты. Алексей рисует по памяти баррикады террористов в Солегорске, отмечая, где и сколько людей, чем вооружены.

— Ось так все до дрібниць пам’ятаєш?130 — удивляется Степан, показывая рукой дежурному с чашкой чая у окна, чтобы оставил их одних.

Дежурный кивает и выходит.

— Память с детства хорошая, — не поднимая головы от плана, отвечает Алексей.

— І всі марки зброї назубок, так?131

— Я военный корреспондент.

— Зрозуміло. А ось тоді скажи мені, військовий кореспондент с гарною пам’яттю, ти часом не забув, що в тебе є дружина, син, онуки?132

— Это ты к чему? — Алексей поднимает голову и тут же валится со стула от тяжелого удара в челюсть. Зубы целы, но губа разбита и кровь идет. Алексей ожидал чего-то подобного, но не думал, что так сразу. Не подготовился.

Вытирает кровь, поднимается с бетонного пола и смотрит на Степана. Сейчас он пропустит еще один, последний удар. Степан должен выговориться.

Через миг Алексей снова на полу. Кровь идет еще сильнее. Зубы все еще целы. Не вставая, поднимает голову:

— Это что было?

— А сам не знаєш? У самого сім’я, кохана дружина, а він уводить дружин у інших!133

— Ты о чем?

— Не про що, а про кого. Про Ніку. Ти не знав, що вона моя наречена?134

Алексей медленно поднимается. Кровь все течет из разбитого рта. Тяжелые капли с подбородка падают на пол.

— Знал. Но ведь не жена.

— Ми мали сьогодні одружитися!135

— У нас ничего не было, — врет Алексей. Не знает, что еще сказать.

Степан в бешенстве размахивается для следующего удара и… оказывается на полу. Теперь кровь из рассеченной левой брови заливает ручьем его лицо. У Степана легкая контузия. Он трясет головой, не в силах подняться, как в нокауте.

Алексей про себя считает до десяти.

«Не вставай, плиз, Степа, друг мой, а то придется еще раз стукнуть», — говорит Алексей про себя. Словно внимая внутреннему голосу спарринг-партнера, Степан остается растерянно сидеть на полу.

— Ну почему перед тем, как вместе спасти мир, хорошие парни, как в плохом кино, должны разбить друг другу морды? — с этим риторическим вопросом Алексей протягивает Степану руку.

После некоторой паузы тот принимает руку, тяжело поднимается и валится на стул.

— Где аптечка? — спрашивает Алексей.

— Там, у кутку, наплічник136, — угрюмо и отрешенно отвечает Степан. Как и вся украинская армия, он умеет проигрывать.

Алексей обрабатывает Степану рассеченную бровь, говорит, что кровь остановилась, но придется наложить пару швов.

— Як це — нічого не було? — возвращается к теме Степан. — Вона каже, що кохає тебе137.

— Это не значит, что что-то было.

— Материним здоров’ям поклянешся?138

— Клянусь маминым здоровьем. — Алексей садится за стол напротив. Его мать умерла от разрыва аневризмы аорты в 1989-м. Прямо на улице.

На столе, откуда ни возьмись, появляются горилка, шпроты, сало, хлеб, соленые огурцы…

122 СБУ — Служба безопасности Украины.

123 Эй Пи — AP (Associated Press), «Ассошиэйтед пресс», информационное агентство США.

124 Сотрудник Службы безопасности Украины.

125 Перед каждым полетом в космос советские, а теперь уже российские космонавты, как заведено многолетней традицией, смотрят популярный советский истерн «Белое солнце пустыни».

126 Джек Стэплтон — персонаж из рассказа Конан Дойла «Собака Баскервилей».

127 — Степан, Степан, любимый, спаси его! (укр.)

128 Герой написанного от первого лица рассказа американского писателя Эдгара А. По (1809–1849) «Колодец и маятник» подвергается чудовищным пыткам, устроенным инквизиторами в тюрьме испанского города Толедо. Мучения узника кончаются в тот момент, когда в город вступают французские войска под командованием дивизионного генерала Шарля Лассаля (1775–1809).

129 — Откуда ты здесь взялся? Почему всегда на моем пути? (укр.)

130 — Вот так все до мелочей помнишь? (укр.)

131 — И все марки оружия назубок, да? (укр.)

132 — Понятно. А тогда скажи мне, военный корреспондент с хорошей памятью, ты случайно не забыл, что у тебя есть жена, сын, внуки? (укр.)

133 — А то сам не знаешь? У самого семья, любимая жена, а он уводит жен у других! (укр.)

134 — Не о чем, а о ком. О Нике. Ты не знал, что она моя невеста? (укр.)

135 — Мы должны были сегодня пожениться! (укр.)

136 — Там, в углу, рюкзак (укр.).

137 — Как это — ничего не было? Она говорит, что любит тебя (укр.).

138 — Здоровьем матери поклянешься? (укр.)


ГЛАВА XIV. АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ — ВОДИЛА

Чом ти не прийшов, як місяць зійшов, Я тебе чекала…Украинская народная песня139


18 января 2015 года. Краснокаменский аэропорт

С утра выпал снег и пролежал до полудня. Киборги даже в снежки успели поиграть в тумане до первого обстрела. Потом налетел «Град», и зима снова превратилась в непролазную смертельную осень.

В Аэропорту дежурили и воевали в последнее время в основном на втором этаже. Воевали с третьим, как говорили киборги. На третий просочились «тараканы»-сепары. Даже второй частично был сепарским. За стоявшей пока толстой стеной, с проломом размером в полдвери, уже были сепары. В общем, коммунальная квартира, не соскучишься, говорил Сергеич.

На первом тоже не только отдыхали, но и воевали. С сепарами в подвале и с теми, что шли в атаку впрямую по взлетке.

После того как в начале января чеченцы вновь приехали в Аэропорт, они несколько раз ходили «в психическую», потом перестали. Потери у них были большие, ну, или устали от своего «Аллаху акбар!».

Киборги готовили еду на горелках прямо на постах на первом этаже. Собирались по трое-четверо и кипятили воду, консервы грели. Синий огонек горелки согреть никого не мог, но на него все равно было тепло смотреть.

Как шутили в Аэропорту, киборг может не отрываясь смотреть на три вещи — воду, огонь и на то, как другие воюют. Идеальным объектом наблюдения был сам новый терминал.

— Он дальше Красного Камня не пойдет, — продолжал политическую дискуссию Дмитро, позывной «Людоед», математик из Винницы. — Ему не нужна вся Украина. Сами прикиньте. У него сейчас дома рейтинг восемьдесят шесть процентов, а если он захватит Украину, прибавится еще сорок миллионов. Откинь десять процентов ватников140. Остальные девяносто процентов иначе как ху…лом его вообще не называют. И рейтинг у него тогда сразу пи…данется до шестидесяти — семидесяти процентов. Оно ему надо?

Трое остальных бойцов, тянувших руки к горелке, кивали. С «людоедской» математикой не поспоришь.

— А зачем ему тогда Донбасс? — спросил боец лет сорока с косым шрамом через левую щеку, который был заметен даже сквозь въевшуюся копоть. — Из-за угля, что ли?

— На фига ему твой уголь? У него газа — завались, — сказал Скерцо, доставая из продуктового мешка коробочку с чаями и выбирая пакетик. — Ему Донбасс нужен, как дымовая завеса. Пободаемся на Донбассе, пободаемся, глядишь, через годик-полтора какой-никакой мирок заключим. А про Крым вроде как забыли. Поезд ушел. Гудбай, Америка! Главное, чтобы не было войны, вакаримас ка?141

— Андрей, у вас на прикладе вырезано имя Юля, — Алексей спросил закопченного со шрамом. — Жена?

— Нет, я в разводе, — ответил Андрей, бывший электрик из Днепра (так все называли Днепропетровск), а теперь старшина-разведчик с позывным «Электрик». — Эту Юлю никогда не забуду. Вот многие друг друга спрашивают, за что, мол, воюем. Вот я лично знаю, за что или за кого. За Юлю.

— Тимошенко, что ли? — спросил Панас.

Сидевшие вокруг «костра», включая Алексея и Электрика, рассмеялись.

— Да нет, конечно, — продолжил Электрик. — Юле этой сейчас не больше пяти.. В Славном это было. Приехали мы туда в прошлом сентябре. Заняли оборону. Нарыли себе окопов, блиндажей… начали знакомиться с местным населением. Я подобрал на улице молоденькую кошку. Одного глаза не было, второй подгнивал. Я ей заваривал чистотел и этим раствором и чайными пакетиками промывал глаз. Сейчас эта кошка уже воспитывает своих котят. Но у меня была помощница! Девочка Юля. Приходила каждое утро в шесть часов. Говорила, кто рано встает, тому Бог дает! И помогала лечить кошку. Кормила нас виноградом, пирожками, поила козьим молоком. Один раз, как сейчас помню, в шесть сорок пять нас с Сигнального начали обстреливать стодвадцатые142. Мы вчетвером — кошка, Юля, я и пулеметчик — несколько часов отсиживались в блиндаже. Под грохот кошка и малышка заснули. От испуга, наверное. После обстрела я их, спящих, и передал маме, с рук на руки. А до этого маму во время обстрела ребята перехватили и засунули в другой блиндаж. Бежала за дочкой. Рыдала там весь обстрел, вырваться пыталась. Через два дня Юля с кошкой и мамой уехали. С тех пор у меня на прикладе вырезано «Юля». На память. Во-о-от.

Алексей вспомнил их с Ксюшей кота Васю. Сибиряк. Восемнадцать лет прожил с ними. Умница исключительный. Всех мышей на даче переловил. Шерсть густая, голубая, а на груди белая манишка, и носочки белые на лапах. Придет утром и тихонечко лапкой с втянутыми коготками — хвать его по лицу. Алексей притворится спящим. Тогда он к Ксюше. И тоже лапкой — бах по щеке. Несильно так. Она проснется и скажет: «Зайчик ты мой серенький, дай лапку». Он сидит, не дает. Она опять попросит. Он вытянет лапку, будто одолжение делает, а она возьмет ее рукой и поднимется легко и воздушно, будто Вася ее поднял. И пойдет кормить его. А он урчит, весь дом трясется…

Теперь ни Васи, ни Ксюши. Одна война и этот Аэропорт проклятый.

«Сколько народу вокруг тебя, Алеша, поубивало, а ты живехонький, ни одной царапинки. Не забыл, зачем приехал?» — «Не забыл. Просто привык и хочу узнать, чем все кончится». — «Разве сейчас не знаешь, что всех убьют?» — «Знаю, но буду с ними до конца. Если повезет». — «Повезет? А другого слова у тебя нет?» Внутренний диалог отвлек Алексея от общего разговора, а тем временем Панас рассказывал свою историю из мира животных.

— В Песках начался минометный обстрел. Ерунда, вообще-то… Восьмидесятки143 били. А мы как раз пошли в магазин, хоть так его и трудно назвать. Пятиэтажный дом… подвал в подъезде… Пива хотелось! Во дворе лежала старая восточноевропейская овчарка, а в трех метрах от нее играли четыре котенка. А тут обстрел… Так собака котят оттащила за шкирку в подвал.

— А нам собака в Водяном таскала кур и зайцев, — сообщил Светик, счастливый тем, что у него тоже есть военное воспоминание о животных. — Овчар, такой здоровенный. Все звали его Барон. Хозяева, может, уехали, когда обстрелы начались, может, бросили, может, забрать не успели, может, убило их, не знаю, только Барон прибился к нам. И кто ему такое имя дал, мы не знали, но он откликался. Умный был пес. Каждое утро приносил то курицу, то зайца. Мы ему за это тушенку из сухпайка отдавали. Просыпаешься в окопе, а над бруствером уже башка Барона торчит. С зайцем в зубах. С курами все понятно… Но как и где он зайцев ловил? Так и погиб, когда курицу нам нес. Прямое попадание. Две мины — одна за другой. Ни от него, ни от курицы той ничего не осталось.

Все молчали. Потом одновременно подняли головы. Услышали слабое мяуканье. Переглянулись, прислушались. Мяуканье доносилось из дальней части оранжевого зала, над которой и находилась секция, занятая сепарами и отделенная стеной от киборгов на втором этаже.

Алексей встал. Навел телевик 70–200 на звук и увидел черного пушистого котенка, копошившегося на обломках. Котенок продолжал жалобно мяукать и как-то неестественно трясти лапой.

— Пойду, принесу! — Светик вскочил, перекинул автомат через плечо.

— Погоди-и-и, погоди-ка, — наводя камеру, протянул Алексей. — Что за е…?

У котенка к лапе была привязана леска, которая шла наверх к дыре в потолке размером метр на полтора. Леска светилась в местах, где на нее попадали слабые лучи света из проломов в стенах и выбитых окон.

— Так, мужики… Это ловушка, — уверенно произнес Алексей, словно доктор, ставящий окончательный диагноз. — Я этот фокус в Афгане видел. Там один талиб двух морпехов таким образом завалил со второго этажа.

В 2001-м в Мазари-Шарифе, на севере Афганистана, содержащиеся в тюрьме талибы устроили бунт, завладели оружием. В конце концов американские морпехи их всех положили. Но было жарко, хорошо запомнил Алексей.

Сейчас тоже было бы жарко, если бы не было так холодно.

— Светик, Панас, Людоед, Скерцо, мухой хватайте «мухи», — тихо приказал Электрик. — Подойдем к дыре метров на десять и по моей команде пи…данем по этой заманухе сразу с пяти сторон. Все понятно?

— Плюс, плюс, — ответил за всех Панас, и впятером они бросились к подоконнику, под которым лежали гранатометы.

Подошли, будто в замедленном кун-фу. Особенно органичнополучалось у Скерцо. Он был без каски, и косичка на затылке делала его похожим на ниндзя. «Нет, скорее на черепашку-ниндзя», — не успел подумать Алексей, как Электрик дал команду, и все пятеро почти одновременно выстрелили из «мух» в отверстие в потолке.

Взрывы, дым, пыль…

На полу лежал мертвый переломанный стрелок, весь в черном. Рядом валялась снайперская винтовка СВД. Котенка погребла упавшая потолочная плита с торчащими обломанными концами арматуры.

Начался затяжной стрелковый бой между этажами вниз-вверх и через взлетку вперед-назад…


Октябрь 2014 года. Днепропетровск — Коринф — Пески

Александр Сергеевич не заметил, как заснул, и не понял, где проснулся. Понял только, что жив. Пока. Потолок подвала ходил ходуном, сотрясаясь вместе с землей. На голову сыпался сухой дождь из пыли.

Сначала он подумал, что у него так бьется сердце. Потом понял, что это разрывы снарядов наверху. Осветил телефоном подвал и начал потихоньку вспоминать. «Ах, где был я вчера, не найти, хоть убей…»

Александр Сергеевич не был с похмелья. Он не пил вчера. Он вообще вел трезвый образ жизни. Из-за работы, между прочим, тоже.

Бывший инженер Днепропетровского машиностроительного завода, он уже пятнадцать лет сидел за баранкой. Сначала работал таксистом, а последние пять лет развозил свадьбы и похороны на микроавтобусе «Мерседес», который холил и лелеял, хотя тот и принадлежал не ему, а частной транспортной конторе «Поехали».

Выпивал Александр Сергеевич, если это можно назвать выпивкой, раз в неделю, в субботу вечером, перед выходным. И только пару бутылок «Львовского» (пива). И только если в воскресенье не работал.

К выпивке, в отличие от родных и знакомых, давно не тянуло. Пятидесятичетырехлетний водила «отпил свое» после армии, когда года два валял дурака, вернувшись из Афгана и доказывая всем, что он герой и за них кровь проливал. И спился бы, если бы не встретил женщину своей судьбы — Надю. С ней он жил до сих пор душа в душу, воспитывая сначала дочку и сына, а теперь трех внуков по выходным и праздникам. Жизнь удалась.

Кроме Надюши была у него в жизни еще одна пламенная страсть — рыбалка. Ловил рыбу каждую субботу, независимо от сезона и погоды. Было время, когда он собственные крючки для рыбалки вытачивал, не говоря о грузилах и поплавках. Он, как никто другой, знал все до единого рыбацкие места в округе.

Начало октября в их краях выдалось теплым и солнечным. До сумасшедшего рыбацкого кайфа на зыбком первом льду было далеко, и он мечтал просто расслабиться в последних теплых солнечных лучах. «На поплавок посмотреть». Надюша уже все собрала в дорогу — поесть и попить, и ждала его в пятницу вечером у телевизора.

Работа в этот день получалась непыльная. Отвезти отделение солдат на войну. Всего-то делов. И не в Паншер какой-нибудь треклятый или Саланг144, а в Красноармейск, три часа пути от Днепра, как все здесь называли их большой, красивый, хотя и давно стагнирующий индустриальный город.

Солдаты грузились у здания областной администрации. Выносили оттуда огромные, с них ростом, рюкзаки, оружие, автоматы, пулеметы и гранатометы, цинки с патронами, ящики с гранатами и т. д. Их было двенадцать.

Все, кроме одного, — в новеньком камуфляже, без знаков различия, с желтой изолентой на рукаве. Все в бронежилетах, даже тот гражданский, седоволосый грустный мужик лет пятидесяти пяти, если не шестидесяти.

К черному бронику у него была пристегнута синяя каска. На шее висели две огромные камеры, которыми он и снимал с разных ракурсов посадку в автобус. А чуть раньше — двух заплаканных женщин, внимательно читавших вывешенные в вестибюле здания распечатанные списки из тысячи фамилий: убитых и пропавших без вести.

До этого Александр видел много фотографов на свадьбах и похоронах. Но этот печальный фотограф с ввалившимися небритыми, а потому серебристыми щеками отличался от тех, кого он видел за работой. И не потому, что он был в бронике и каске, а потому, что делал свою работу спокойно и почти незаметно, словно его здесь не было. А если и был, то являл собой составную часть улицы, автобуса.

— Ну что, по коням? — бодро произнес невысокий сухопарый военный, когда все, выкурив при погрузке по пачке сигарет каждый, были в автобусе.

Водитель «Мерседеса» был единственным, у кого не было ни каски, ни броника, а тем более — оружия. А зачем? Солдаты выйдут в Красноармейске, последнем мирном городе перед Песками, Водяным и Краснокаменским аэропортом, где проходила линия фронта, и отправятся дальше своим ходом на БТРе на свою войну.

Именно на свою, потому что, по крайней мере, по эту сторону Днепра, в Днепропетровске и особенно в Киеве, никакой войны не чувствовалось. Словно ее и в помине не было. Дети ходили в свои садики и школы, студенты — в свои институты и университеты, взрослые — на свою работу, пожилые сидели в своих тихих двориках, просвечивая рентгеном входящих и выходящих из подъездов, а также проходящих мимо.

Улицы были забиты сигналящими друг другу машинами, рестораны и кафешки заполнены толпами более или менее молодых людей, театры и филармонии ломились от кашляющих женщин с биноклями, с прическами и без.

И только солдаты ехали на свою войну, будто эта размеренная, а порой неугомонная и шумная жизнь выдавливала их из себя, как нежелательные, лишние элементы. И забывала о них, как только последняя женщина переставала глядеть «из-под руки в затылки наши круглые».

Вечерами по телеку скучный, застегнутый на все пуговицы штабной офицер с пустыми холодными глазами и с таким же безучастным голосом косноязычно зачитывал по бумажке, коверкая украинский язык, сухие цифры потерь. Потом какой-нибудь политик повторял в сотый раз заклинание про «гибридную войну» и агрессию. А потом орала реклама, сменяемая сериалом про ментов-бандитов, которых не отличить друг от друга, ток-шоу про свободу меньшинств и с той же или другой рекламой.

Люди не хотели войны. Они хотели жить. И жили.

Солдаты тоже хотели жить. И умирали.

А пока они ехали на войну в микроавтобусе «Мерседес», за рулем которого сидел Александр Сергеевич.

В автобусе было тихо. Ехали молча. Никому не хотелось разговаривать. Даже в окно не смотрели. Каждый смотрел внутрь себя. В том числе Алексей. Три месяца он пробыл в Техасе, с семьей. С тем, что осталось от них всех после смерти Ксюши. Сын Арсений, его жена Джейн, внучка Зоя пяти лет и внук Максим — трех. Ну и кошка с тремя котятами.

Ему трудно было смотреть в глаза сыну. Глаза, которые тоже часто были на мокром месте. Поэтому Алексей старался как можно больше времени проводить с внуками. Играл во дворе в футбол и баскетбол. Они обожали смотреть, как он смешно падает во время игры в соккер145. Вечером пили чай, по-русски — с вареньем и медом. Вина почти не пили.

Не пилось.

«Наверное, все выпили с Ксюшей», — думал Алексей. Она обожала хорошее красное вино. Она вообще обожала жизнь, мужа, Арсения, Джейн, внуков, родных, друзей. Она была по-русски хлебосольной, обожала готовить.

При Ксюше дом был живым.

Алексею трудно теперь было находиться там. Поначалу он везде слышал ее шаги, дыхание, смех. Ловил ее аромат.

Он убрал все ее фотографии, кроме одной, — где они вдвоем на фоне шотландского средневекового замка. Десять лет назад. Молодые, красивые, вечные.

Он раздал ее вещи.

Тогда дом перестал звучать и пахнуть ею. Дом умер. Для него.

Неделю он провел с другом Рэнди на форельной рыбалке, на White River в Арканзасе. Наловили много форели. Правда, ни одного «экземпляра», как он выражался. Алексей немного развеялся, но все равно в глазах, ноздрях и ушах стояла их с Ксюшей ежегодная щучья рыбалка в Финляндии, к которой начинали готовиться сразу после поимки последней рыбы.

Они всегда были счастливы друг с другом, но Финляндия была королевством их любви. Вместе ловили рыбу, он чистил, она готовила. Вместе собирали ягоды и грибы. С удовольствием звали в лесу друг друга посмотреть на каждый новый белый. Финны не собирают белые и подосиновики, поэтому те вырастают в зачарованных чухонских лесах до сказочных гигантских размеров.

«Всегда были счастливы? Что-то с памятью твоей стало, Алешенька», — словно донеслось откуда-то издалека эхо ее голоса.

Дома у него была большая коллекция восточной медной, серебряной и латунной посуды. А еще старая любительская коллекция монет, которую они собирали вместе с маленьким Арсением, пока тот в пятнадцать лет не уехал учиться в Америку.

Перед отъездом в Украину Алексей подарил внукам живую пиратскую историю. Все получилось более чем правдоподобно.

Сначала в дупле дуба дедушка нашел помятый, пожелтевший, надорванный листок старинной бумаги (А4), на котором намалеваны были черепа с костями и корявым пиратским почерком нацарапано несколько слов с ошибками: «сакровищща», «влесу» «каменый крест».

Имелась и набросанная примитивная карта леса (Арсений недавно прикупил небольшой участок дубового леса, граничащий с его собственным участком) с неровными стрелочками и пляшущим крестом в самом конце.

Записку явно писали кровью. Наверное, у пирата после очередного абордажа был разбит нос.

Возбужденные находкой внуки в сопровождении дедушки и родителей отправились на поиски и скоро по карте нашли на окраине их леса припорошенный сухими дубовыми листьями неровно выложенный камнями крест.

Стали копать.

Как часто бывает в таких случаях, не очень глубоко нашли серебряный арабский чайничек, небольшой, но увесистый. На донышке — арабская вязь, которую дедушка, знающий языки, сразу же, без словаря и без очков, перевел: «Сокровища Али-Бабы».

Когда чайник с трудом открыли, он оказался доверху наполненным золотыми и серебряными монетами прошлых веков и стран, которых теперь даже на карте не найти. Например, Польская Народная Республика, Германская Демократическая Республика, какая-то СССР, III Рейх и так далее.

В общем, нежданно-негаданно привалило богатство. Макс и Зоя в одночасье стали самыми богатыми детьми Северного Техаса.

Дети долго не могли уснуть. Рассматривали свои несметные сокровища, и воображение рисовало им одноглазых и одноногих пиратов в треугольных шляпах с попугаями на плечах…

Через три дня он поцеловал внуков, еще спящих… И вдруг вспомнил, как шестилетний Сеня (так они звали сына) сидел у него на коленях за столом. Алексей рисовал войну. А Сеня ее озвучивал — бух, бух, бух, тррррр-тррррр-трррр!

И вот теперь ему снова нужно было ехать на войну, и он обнимал взрослого, выше его ростом и шире в плечах, сына. Обнимал за себя и за маму.

Арсений отстранился, посмотрел отцу в глаза и тихо сказал:

— Папа, мы не хотим, чтобы ты сюда приезжал. Перед смертью мама мне все рассказала. Джейн и я не хотим тебя больше видеть. Детям будем рассказывать о тебе, показывать фото… Прощай, папа…

Глаза сына были полны слез.

До Хьюстона, откуда у Алексея был рейс, отец и сын ехали молча. Шесть долгих часов.

Они оба думали об одном и том же.

Ксюша, даже мертвая, связывала их своей любовью и их любовью к ней.

* * *

В редакции были против его поездки. Хотели дать еще месяц оплачиваемого отпуска. Но он настоял. Сказал, что украинская война — главная новость десятилетия, если не века. Они согласились.

К тому же за это время произошли драматические события, в которых «по трагической случайности» погиб его хороший московский друг и коллега.

Семен Сапрыкин, специальный корреспондент Los Angeles Herald в Москве, поехал в Украину еще в июне, чтобы заменить и Кэтлин и Алексея.

Семен, которого за его фанатичную преданность своему делу друзья с черным юмором звали ЭсЭс, давно работал в московском бюро газеты, начав как переводчик. Потом стал репортером, а потом и фотографом. И очень неплохим. Он, как и Алексей, наездился по войнам. Только редакции он обходился значительно дешевле. На него не оформляли военную страховку. Просто спрашивали, хочет он поехать или нет. Он всегда соглашался и, по существу, был и оставался до конца пушечным мясом для газеты. Ему и платили в два раза меньше, чем американцам.

Когда Алексей уехал в Америку лечить, а потом хоронить жену, а Кэтлин Дж. Уотерс отправилась в очередной отпуск на Багамы, война в Украине, как ни странно, продолжалась.

Чтобы не отстать от других, а заодно сэкономить деньги, редакция Los Angeles Herald спросила, хочет ли Семен поехать на войну. Он сказал, что хочет, и поехал как раз вовремя. Сначала был сбит пассажирский «Боинг» Малазийских авиалиний более чем с двумястами пассажирами на борту (большинство голландцы), потом российские войска вторглись в Украину и взяли в кольцо тысячи украинских солдат под Иловайском. Сотни из них погибли в окружении и при трагическом выходе из него.

ЭсЭс потрясающе проявил себя в обоих случаях. На месте крушения «Боинга» он был уже на следующее утро. А из Иловайского котла он вообще выходил вместе с разбитыми украинскими частями и описал в деталях их трагедию и героизм.

Но самое главное: в своих статьях он убедительно доказал, что под Иловайском воевали российские десантники, а никакие не «ополченцы». До такой степени убедительно, что в России стали угрожать его жизни и жизни его семьи.

Руководство газеты обязано было вывезти хотя бы его семью из России. Но для них его семья не существовала, а самого Семена они продолжали держать в Украине, пока не подоспела «помощь», откуда не ждали.

Во время отпуска Кэтлин читала каждую статью Семена и кусала локти, а потом использовала любимый американский прием — отыскала, по их меркам, компромат и настучала на Семена начальству. Он-де нарушил их внутренний этический кодекс. Был слишком откровенен в соцсетях, явно занял «проукраинскую» позицию: перестал в своих статьях использовать ключевое слово американской журналистики — «якобы».

Кэтлин, которая опасалась, что ее больше не пошлют в Украину из-за отличной работы Семена, сделала свою домашнюю работу прекрасно: она следила за каждым постом чересчур откровенного Семена в Фейсбуке и вот нашла, что искала.

Кэтлин скоренько перевела фейсбучные откровения Семена на английский и представила начальникам как доказательство необъективности Семена и как истинную причину угроз ему и его семье в России. Ему угрожают в России не потому, что он что-то не так в газете пишет, а потому, что он занимает однобокую политическую позицию в соцсетях, резюмировала она.

По-хорошему, порядочный начальник должен был послать Кэтлин куда подальше с ее вонючим доносом, но только не в Америке, где подобное стукачество, наоборот, поощряется.

Главные редакторы приняли «правильное» решение. Они отстранили Семена от работы в Украине. Так и сказали ему: «Ты не объективен. Ты против Путина, и ты за Украину. Мы не можем позволить себе быть предвзятыми. Читатель жалуется». При этом, правда, забыли добавить, что этим единственным «читателем» была Кэтлин.

Пока шла война, Семен таскал для них каштаны из огня. Когда обозначился хоть какой-то хрупкий мир, ЭсЭс оказался «необъективным».

Семен поехал назад в Москву, а Кэтлин — назад в Украину, и вроде выходило у них все как по нотам: Семен сам кругом виноват.

Семен Сапрыкин, прекрасный человек, замечательный журналист и фотограф, погиб под Москвой в сентябре 2014-го. Официальная версия: уснул за рулем. Los Angeles Herald послала семье двенадцать тысяч долларов, его четыре месячные зарплаты. Никто из редакции даже на похороны не приехал. Никто из коллег, кроме Алексея, не позвонил его жене.

Посмертно он был награжден в США одной престижной американской премией в целую тысячу баксов за серию статей про войну в Украине. Премию за него принимала растроганная Кэтлин.

Алексей ехал в Украину в том числе поэтому. Хотел посмотреть Кэтлин в глаза и задать пару вопросов. Но не застал ее в Киеве. Она, как водится, была совсем рядом (!) с войной. В Харькове. Но просила его добраться хотя бы до Песок, чтобы сделать военные action-фото для ее статей.

В Киеве Алексей не удержался и позвонил Нике. Она не взяла трубку, а потом отключила телефон. Алексей не пытался анализировать свои действия, просто хотел ее видеть.

Позже позвонил из номера, по гостиничному телефону.

Она взяла трубку, узнала его голос, сказала:

— Вас не слышно. Перезвоните.

Алексей слышал, как у нее перехватило дыхание.

Написал письмо на имейл, хотел «узнать, как она». Ника не ответила.

И вот теперь он сидел в автобусе, который ехал на войну, думал о Ксюше, о Нике, о том, что жизнь разбилась на непонятные кусочки, словно хрустальный бокал — ни собрать, ни склеить.

Доехали до Красноармейска в сумерках.

Теперь ждали бронетранспортер. Стояли на обочине, курили в кулачок, переговаривались вполголоса, в мыслях уже на передовой. У каждого эта ходка на войну была далеко не первой.

На окраине Красноармейска в домах горел свет, слышались звуки телевизора, нестройное пение. А впереди — непролазная ночь. И в ней — поселки, села, города. Без света. Без жизни. Кромешная тьма войны. Солдаты стояли между светом и тьмой, как викинги на берегу океана. Куда вынесет их волна? Все ли вернутся домой? В самой глубине черной дыры видны были короткие всполохи. Еще беззвучные.

— Все в автобус! — резко сказал командир.

— Разгружаемся? — поинтересовался кто-то.

— Нет. Все в автобус!

Александр Сергеевич, в футболке с короткими рукавами, тонкой летней жилетке, легких брюках и таких же легких, но хорошо нагуталиненных ботинках, стоял вместе с бойцами, и его уже пробирал холод октябрьской ночи. Он был рад вернуться в теплую кабину. Сейчас придет транспорт, увезет бойцов. Он позвонит жене, чтоб не беспокоилась, выпьет чайку из термоса, закусит пирожком и спокойно, не торопясь, поедет домой.

В этот момент пассажирская дверь распахнулась так, будто ее хотели сорвать с петель. В облаке перегара и порохового дыма на сиденье рядом с Александром Сергеевичем бухнулся военный в грязном рваном камуфляже, в бронике и без каски. В разгрузке поверх броника громыхал весь арсенал армии Берега Слоновой Кости. Волосы всклокочены, торчат во все стороны.

— Значит, так, — начал пришелец, и автобус наполнился дымным перегаром. — Отсюда переходите под мою команду. Обстановка боевая. Оружие к бою. Я капитан спецназа, позывной «Дикарь». Здравствуй, дядя, Новый год! — обернулся он к водителю. — Слушать сюда! Едем без света! Выполнять только мои команды! Одно неверное движение, и мы все — двухсотые. Добро пожаловать в ад! Поехали!

Александр Сергеевич не понял, как так получилось, но он завел движок и без слов тронулся с места.

— Прямо сто метров, потом бери чуть левей! — орал команды спецназовец. — Прибавь газу, дядя! На такой скорости всем пи…дец! Через пятьдесят метров будет сгоревший танк. Нам бы в него не въе…ться!

На улице, во тьме — близкие звуки пулеметной и автоматной стрельбы.

— Все на пол, б…дь! — кричит в салон спецназовец и сам вжимается в сиденье. — Сейчас мертвая зона — двести метров. Обнаружат — всем кранты, б…дь!

Люди в салоне падают друга на друга, бряцая оружием и матерясь.

Алексей остается сидеть. Он пытается снять эту картинку. Автобус трясет.

Стрельба ближе и ближе. Темень жуткая. Треск разбитого стекла. Холодный ветер свистит внутри. На плечи и на голову сбоку сыплются осколки. Попали.

— Еще пятьдесят метров, б…дь! — орет Дикарь. — Давай! Давай, дядя!

Лопается еще одно стекло.

Автобус въезжает в Пески.

— Стоп, машина! — кричит спецназовец и сразу — в салон: — Трехсотые есть?

Молчание.

— Нет. Отлично! Теперь мы прикрыты домами. Включай габариты, дядя! Ветер в салоне стих. Слышно, как дышат солдаты.

— Это не съемка, а х…рня какая-то, — шепчет Алексей. — Ни х…я не видно.

На войне иной раз вырывается больше матерных слов в секунду, чем за месяц, за год мирной жизни. А у кого и за всю жизнь. «Неужели это дерьмо так крепко сидит внутри и вылезает, когда хорошенько нажмут? — спрашивает себя Алексей. — Качество жизни диктует культуру общения».

По команде Дикаря автобус трогается.

Габаритные огни выхватывают силуэты танков и бронемашин, прячущихся за домами. Ни проблеска «живого» света.

Неподалеку падают мины. Одна за другой. Алексей насчитывает семь близких разрывов. Они освещают улицу и большой полуразрушенный дом впереди.

— За этой руиной встаем на якорь до утра, — вдруг спокойно говорит спецназовец. Похоже, протрезвел. — Выходим! Выгружаемся! БК оставляем внутри до утра. Нам еще двести метров идти. По моей команде. Идем друг за другом, шаг в шаг! Дистанция — метр!

Когда все выгрузились и навьючили на себя все, что можно, Дикарь подходит к окну водителя и говорит негромко, но жестко:

— А тебе, дядя, особое приглашение? Хочешь здесь в железной могиле остаться?

Александр Сергеевич достает НЗ — пачку сигарет из бардачка (другая — в кармане) — и пристраивается последним к группе, забыв в автобусе торбочку с термосом и пирожками.

Спецназовец ведет шеренгу по грязи, местами ноги вязнут по колено. Чего-чего на войне в избытке, так это грязи, словно ее завозят сюда невидимые грузовики, пока солдаты воюют.

Дикарь довел их до какого-то перекрестка. Ждет, когда подтянутся все.

— Значит, так… Перебегаем улицу по одному. Улица простреливается. На другой стороне второй дом слева — ваш. Располагайтесь, кто как может, до утра. Утром будет хавчик и будет поставлена задача. Вопросы есть?

Вопросов нет.

Пока друг за другом перебегают то, что называется улицей, а на самом деле селевой поток грязи, рядом падают четыре мины. Загорается крыша дома справа. Становится светлее и понятнее, куда двигаться.

— Сепары освещают нам путь, — шутит один из солдат.

В доме, куда в конце концов добрались на ночлег, в четырех комнатах уже спят или просто валяются без сил человек десять. «Легко» размещаются еще двенадцать. В темноте расстилают на полу карематы. Зажгли на всех один налобный фонарик. Ночью и в доме свет заметен.

Валятся кто куда. Кто-то сразу начинает храпеть. Бывалый. За окнами в саду и на соседних участках одна за другой рвутся мины. Попади такая в дом, и братская могилка готова.

— Восьмидесятка. Фигня, — комментирует кто-то. — О, а это уже серьезно — сто пятьдесят два миллиметра — гаубица, не х…р собачий.

Алексею и водителю выделяют подвал, в котором уже спят, похрапывая, три человека. Алексей включает фонарик, отстегивает от рюкзака коврик, стелет в углу. Достает спальник. Протягивает водителю. Тот сначала отказывается, потом соглашается принять. У Алексея свитер и брюки теплые. У Александра Сергеевича вообще ничего теплого нет. На полу находят еще один коврик, укладываются.

Обстрел прекратился.

* * *

Проснулся Александр Сергеевич так же неожиданно, как и уснул. От холода. Неуклюже выбрался из спальника. Встал, походил по подвалу, перешагивая через тела.

Привык к темноте. Нашел лестницу. Поднялся в дом. Внутри гораздо теплее, но мало кислорода. Стараясь никого не разбудить, вышел на улицу, чтобы подышать… дымом сигареты.

Вспомнил о Наде, о том, что собирался вечером вернуться, о рыбалке. Поспешно достал телефон. Зоны покрытия нет. Зарядка в автобусе. Как его сейчас найти и где? Как он вообще по такой грязи сюда добрался? Вот что значит немецкое качество, подумал он и ужаснулся, вспомнив про простреленные окна. Кто будет ремонтировать? За чей счет? «На войне был? — спросят. — А кто тебя туда посылал, мил человек?»

В самом деле? Почему он поехал? Почему согласился? Ведь не испугался же он, в конце концов, похмельного Дикаря. Клиенты разные на его веку попадались. Пострашнее капитана. Так почему поехал? Нет ответа.

Александр бросает окурок, обхватывает плечи руками, чтобы согреться, спускается с крыльца и идет по нужде в глубь сада. Отходит метров на тридцать между здорово посеченными осколками яблонями и грушами.

Светает.

— Стоп, мужик! — истошный крик сзади. — Не шевелись!

К нему бежит какой-то рыжий солдат лет тридцати, без каски, без оружия, с перевязанной кистью левой руки. Добежал, обдал водителя перегаром, отодвинул рукой назад и показал на провод на уровне лодыжки, натянутый между двумя яблоневыми стволами.

— Растяжка, дядя! — переводя дыхание, говорит рыжий. — Еще бы шаг — и все! Аля-улю! Мы тут поставили парочку против нежданчиков с фланга. Вон в той лесополосе сепары.

Рыжий указывает рукой на черную линию деревьев почти на горизонте. В рассветных сумерках кажется, что далеко, а на самом деле — всего километр. На главной улице, которую ночью перебегали, начинается автоматная пальба… Рвутся подряд несколько гранат.

— Пока, дядя! — кричит рыжий. — Береги себя тут! Солдат бежит назад, к дому, даже не поинтересовавшись, что безоружный штатский здесь делает и кто он такой.

С трудом отлив (попробуйте попи́сать под обстрелом), водитель направляется к дому, из окон и дверей которого выскакивают вооруженные кто чем солдаты и бегут на улицу, за рыжим.

Александр возвращается в дом, чтобы спросить, что дальше, как ему быть, где его автобус. А в доме уже никого. Повсюду разбросаны коврики, рюкзаки, сапоги, ботинки, носки, вспоротые и нетронутые консервные банки, бутылки и бутыли, пустые и с водой, газовые горелки, цинки с патронами разного калибра, коробки с гранатами, парочка автоматов и гранатометов. В углу одной из комнат — канистра с бензином для генератора. Мебели почти нет, пошла на обогрев, как дрова (все комнаты соединены массивной дровяной печкой). В крыше над одной из комнат зияет громадная дыра. Хорошо, что ночью дождя не было. Над всем этим бедламом возвышается черный телевизор с пулевым отверстием посреди экрана.

На улице между тем идет настоящий бой.

Александр отслужил срочную от звонка до звонка, сначала год в десантной учебке, рядовым и сержантом. Потом еще год в Афгане, в Паншере, был пулеметчиком на настоящей войне против самого паншерского льва — Ахмад-Шаха Масуда146.

То есть ощущения знакомые, но не из приятных.

Стрельба поутихла. Слышны только одиночные. И то — не близко.

Александр осторожно выходит на улицу, чтобы посмотреть, где его автобус.

Рыжий надел каску. Лежит в укрытии прямо на улице. Перед ним дымится пулемет.

«Да это ж родной «дегтярь»! Вот уж не думал встретиться», — удивляется Александр. У него был точь-в-точь такой же в армии, но и тогда, в 80-х, уже считался устаревшей моделью. Все-таки с 40-х машинка… Скорострельность так себе — сто пятьдесят выстрелов в минуту. Если не дать остыть вовремя, перегрев ствола наступает после трехсот выстрелов, — приходят к Александру из глубин памяти воспоминания. В Афгане его «дегтярев», бывало, перегревался так, что впору на нем яичницу жарить. И у рыжего, похоже, перегрелся. Вокруг середины ствола облако то ли дыма, то ли пара.

— Щас опять попрут! — кричит рыжий водителю. — Вон их танчик крутится!

За спиной рыжего стоит украинский танк Т-64. Без движения. И, кажется, без команды.

— Движок накрылся, — глядя на него, продолжает пулеметчик. — Но сепары не знают. Пусть думают, что у нас танк есть. Вообще-то, было два, но первый еще на прошлой неделе сожгли, там, в конце села. — Рыжий неопределенно указывает куда-то вдаль, водит стволом слева направо, не поднимаясь.

В воздухе характерный свист, пули пролетают над головой рыжего. Стреляют уже метров с трехсот. Прямо с середины поля за поселком. Это почти ближний бой.

Скоро рукопашная, а у Александра даже саперной лопатки нету. Он устало присаживается на корточки, глохнет от звука пулеметной стрельбы. Это рыжий снова начинает «работать».

— Вот они! Вот они, падлы сепарские! — кричит рыжий, не отрываясь от пулемета. Потом резко поворачивается к водителю: — Дядя! Помоги!

Нет, он не ранен. В магазине вот-вот закончатся ленты (две ленты по пятьдесят патронов калибра 7,62 на магазин).

— Вон у забора, у кольца бетонного, видишь пару магазинов? — кричит возбужденный пулеметчик. — Поднеси мне хотя бы один.

Пулеметчик спас ему жизнь, там, в саду. Как не помочь? Александр с трудом поднимает оба снаряженных уже магазина (двести патронов, по сто в каждом — в таком плотном бою — пять минут, если с передыхом), бежит к рыжему, пригнувшись, и падает рядом с ним на кучу еще теплых гильз.

Перед обоими — бетонная строительная плита с форточным отверстием сбоку. В него и выставлено дуло пулемета.

— Спасибо, друг, — не оглядываясь, говорит рыжий. — Меня Ваня зовут, позывной «Рыжий».

— Меня Саша, — автоматически отвечает водитель. — Просто Саша. Без позывного.

В Афгане у него был позывной — Хохол. Но он его не назвал.

Над головой свистят пули. Пули стучат по бетону перед ними. Ваня не перестает стрелять. Когда он, наконец, останавливается, Саша на секунду выглядывает через плечо рыжего в окошечко. Никого там не видно. В середине поля поднимается дым.

Саша ложится спиной на сотни гильз, смотрит в серое небо.

— Что у вас за война здесь такая, что х…р поймешь? — говорит он.

— Позиционная называется, — отвечает Рыжий. — Стреляем друг в друга здесь уже пару месяцев. Но у них арта серьезно прибавила за последнее время. Стодвадцатки, САУ, «Град», б…дь.

«Так… А какого ж х…ра я здесь делаю? — с ужасом думает Александр. — Рыбалку пропустил — ладно. Надюша нервничает — разберемся… Но как мне вообще отсюда выбраться? Как в западне, б…дь… И выхода нет».

Рыжий Ваня пристегивает второй магазин.

* * *

Алексей сидит в окопе на окраине Песок. Сейчас с ним два бойца. Двух унесли. Трехсотые. Слава Богу, мина не накрыла, а рядом упала. В его бронике прямо под шеей торчит осколок. Горячий еще. На излете сверху упал. А то бы ключицу мог сломать.

Алексей вспоминает о сломанном ребре на Майдане в тот день, когда он закрыл ее своим телом. О чем бы он ни думал, мысли и воспоминания начинались с Ксюши, а кончались Никой.

Достает телефон. Она не будет говорить. Да и зоны нет — опять слава Богу. Прячет в карман.

Чтобы отвлечься, начинает листать на экране камеры снятые за утро фото. Отличный кадр с рыжим пулеметчиком. Рука перевязана. Во рту сигарета. Каска набекрень. Пулемет допотопный, весь в дыму. Вокруг море стреляных гильз, на волнах которого и качается пулеметчик в такт своему кайфу. Даже на фото чувствуется, что он кайфует.

Вот боец уронил автомат в грязь. Стоит на коленях, вытирает автомат о разгрузку. Сзади него — спины убегающих бойцов. Они бегут к окопам, под обстрелом, пригнувшись. Боец в пол-оборота смотрит на них. Он не боится войны. Боится остаться с ней один на один.

Вот другой солдат — сидит на дне траншеи, закрыв лицо руками. Между грязных пальцев с угольной шихтой под обкусанными от боли и страха ногтями стекает темная кровь, словно он выжимает ее из лица. Сбоку от него лежит другой раненый. В кадре невозможно услышать, как он стонет, но даже согнутое колено все пронизано болью.

Чистый Спилберг, улыбается Алексей. Тут же ловит себя на мысли, что снял чужую боль и радуется ей, как большой удаче.

— Повезло мужикам, — словно услышав эти мысли и успокаивая его, говорит один из двух оставшихся в окопе бойцов. — У одного сквозное в щеку, у другого — в бедро. Кости не задеты, мозги, сердце, яйца и другие жизненно важные (органы) — тоже. Уже е…аться смогут через пару дней. Осторожно. А щас поедут домой героями… А ты здесь сиди в этой грязи, пока не подстрелят, б…дь!

— Вот у меня летом случай был, под Солегорском, — вдруг продолжает прерванный разговор боец с позывным «Чижик». Он и похож на чижика — круглое детское лицо с длинными ресницами. Алексей, правда, чижиков никогда в природе не встречал. — На высотке закрепились человек двадцать наших. А сепары думали, что мы ушли, что там никого… Утро, постирался, форма сохнет, я в шортах… К высотке подъезжает пара микроавтобусов метров семьсот — восемьсот от нас. Люди какие-то… Подумал, за нами или еду кто-то привез. Все ребята с другой стороны в окопах. Я взял на всякий случай Ф-1, в карман положил и пошел глянуть, кто там… Иду… Подхожу ближе, не могу разобрать, кто в чем, наши или свои… Кричу: «Мужики! Я свой, свой!!!» Вижу — на одном ряса… Священник! Значит, свои!.. Откуда ж у сепаров священник? Они на меня внимания не обращают — я в шортах, грязный, — о чем-то спорят между собой и руками машут.

Подхожу ближе, священник поворачивается… А у него АКМ колорадской147 лентой перемотан! Смотрю — и у остальных… В голове мысль — попался, конец… Спрашивают: «Чего тебе?» А я гранатку тихонько так нащупал в кармане, достал осторожненько… И в ладошке — за спину… усики, кольцо… Смеюсь, не знаю, что сказать. И они смеются. Чего?.. Я гранату им под ноги — и тик ть к своим… Бу-у-у-у-х! Падаю и ползу, что есть силы, а надо мной пули — вжик, вжик! Тут наши из окопов их увидели и пулеметом положили — всех. А я приполз без единой царапины, только локти посбивал!

Алексей покивал головой, выглянул из окопа, осмотрелся. Стрельба вроде стихла. Решил пойти поглядеть, что еще интересного происходит вокруг.

Характерный свист мины, и сразу, как всегда, за первой — вторая. Парочками летают, как птицы весенние.

Алексей на земле, ничком, прикрывает телом самое ценное — камеру. Два разрыва. Ближайший метрах в тридцати.

В двух метрах впереди над землей невысокой насыпью поднимается коричневый земляной бруствер свежевырытого окопа.

На четвереньках, не поднимая головы, Алексей доползает до бруствера, переваливается через него, падает на дно. Мины продолжают сотрясать землю вокруг. Поднимает глаза. Он не один. В противоположном углу окопа, больше похожего на могилу, на корточках, уронив автомат, закрыв уши руками, сидит солдат, глядя прямо на Алексея насмерть перепуганными глазами. Потрясающий кадр…

Алексей поднимает камеру. Мальчишка, на вид ему не дать и семнадцати, оторвал руки от ушей, машет ими перед лицом.

— Пожалуйста, не надо меня снимать! — громким шепотом обращается он к Алексею, словно мины вот-вот услышат его, изменят траекторию и шлепнутся к нему в окоп вслед за Алексеем. — Пожалуйста, не надо… Мама думает, что я в Киеве учусь. Я ей не сказал. Она умрет, если узнает…

Алексей даже на расстоянии замечает, как у мальчишки дрожат колени, почти достающие до подбородка. Опускает камеру, подвигается ближе к солдатику.

— Как тебя зовут? — спрашивает.

— Зина, ой, то есть Зиновий, — улыбается паренек. Он счастлив, что уже не один в окопе. Перестал шептать. Говорит тихим, еле подрагивающим голосом: — Меня так мама до сих пор зовет — Зина. Мне даже на людях неудобно…

— А какой у тебя позывной, Зина?

— Бармалей.

— Серьезно?

— Ага.

Оба смеются. Бармалей больше не дрожит. Выясняется, что Зиновий уже почти старик — неделю назад стукнуло девятнадцать. Учится в Киеве на кинооператора. На фронт добровольцем пошел.

— Как же воевать без меня? — шутит он. — Проиграют еще. А со мной хоть не с позорным счетом.

Вместе с Алексеем смеется своей шутке.

Совсем рядом новый разрыв. Сверху на них летят комья грязи. Глаза Бармалея опять наполняются ужасом.

«Где же я видел этот взгляд раньше? Где?» — напряженно думает Алексей. Вспомнил. Такой взгляд был у сына Сени, когда они с Ксюшей повели его в первый класс, а он не хотел отпускать мамину руку. Не плакал, но глаза точь-в-точь, как у Бармалея сейчас, и губы покусанные дрожат.

— Е…ная война! Ненавижу! — шепчет Алексей себе под нос.

— Что вы сказали?

— Говорю, хочешь мои фото посмотреть?

— С удовольствием.

Они сидят на дне окопа, прислонившись спинами к грязной, холодной стенке, подложив под себя пенополиуретановые сидушки-«поджопники». Бармалей вытащил из разгрузки очки, листает снимки на экране камеры.

— Класс, класс… — шепчет он, но уже без страха. Страх прошел.

Еще два близких разрыва сотрясают окоп, в который третьим разрывом падает здоровенный мужик, в объемной разгрузке и туго затянутой каске. Усатый, лицо красное, потное. В руках — АКМ. Отдышался, откашлялся.

— Гоголь, — сипло представляется пришелец.

— Бармалей, — отвечает Зиновий.

— Буратино, — вступает в разговор Алексей. — Крутая компания. Автор и два его персонажа.

Совсем близко бухается еще одна мина. Похоже, стодвадцатка. Все трое деловито отряхиваются от липких комков грязи.

Как уже просветили Алексея на какой-то войне, мина на самом деле не бухается, а «хрустит», как будто кто-то два грецких ореха раскалывает друг о друга. Этот хруст еле слышен, он звучит за сотые доли секунды до взрыва. Такое впечатление, что ты слышишь, как мина раскалывается. А свист мины слышно секунды за полторы до взрыва — если она не твоя. Если твоя — ее вообще не слышно… В обсуждении минометного или артиллерийского обстрела по украинскую сторону линии фронта принято использовать такие глаголы, как насыпать, накидать, навалять, положить (легло, легла…) — все это, как правило, касается разрывов. Ближний бой с применением стрелкового оружия тут называют стрелкотней, а не перестрелкой.

— Это еще что, — отдышавшись, начинает свой рассказ Гоголь. — Я так в сентябре лежал под танком и думал, что следующая прилетит ко мне. Не так, чтобы страшно. Но неприятно, это точно. Лежишь такой, лицом в грязь, а на твоей спине дно танка… Броник, обвесы… Короче, не маленький совсем. Лежишь, значит, и думаешь: «Сейчас ляжет стодвадцатка на бронь, танк присядет от взрыва и раздавит меня…» Я там в компании был. Под танком этим, значит. Да… Рядом со мной, значит, лежат танкисты, трое, из этого, значит, танка, экипаж… Так они без броников там ползали, как тараканы, не касаясь дна танка, а мне не повезло — застрял… Еще как назло РПГ-26 у меня в руках, думаю: «Попадет щас в него осколок, и привет… Спрятался называется…» Лежишь так минут пять, а такое чувство, что уже полдня долбят. И главное — когда влетал под танк, — летел как по маслу, ничего не мешало. А как вылезать — не могу, застрял… Рожки от автомата в землю уперлись… Пришлось их по очереди вынимать, чтоб «похудеть»… И вылезти.

«У каждого солдата на войне всегда есть своя интересная история, — подумал Алексей. — Собрать бы их все вместе, написать какую-нибудь новую «В окопах Сталинграда». Надо начать записывать».

* * *

— Вы водитель автобуса? — спросил Александра высокий военный лет сорока, в новой отлично подогнанной форме и затянутой каске, когда Рыжий и водитель закончили стрелять и направились, было, в дом в поисках жрачки.

— Ну, водитель, — ответил Александр, одновременно провожая Рыжего взглядом.

— Отлично! — обрадовался военный. — Я майор Михайленко, здешний комбат, позывной «Макс». Срочно нужно эвакуировать в Первомайск шестерых раненых и двух двухсотых. Вам все равно домой ехать…

— А что ж у вас… это… военной «скорой помощи» нет? — спросил Александр.

— Если б только этого не было. Тут за что ни возьмись…

— Как же вы раненых эвакуируете?

— Так и эвакуируем… На чем придется. Бывает, и на велосипеде. Сегодня — с вами.

Перебежками майор и водитель добрались до автобуса. Четыре окна разбиты вдребезги, один бок в дырках от осколков. Александр открыл двери. Пол завален битым стеклом.

Четверо бойцов внесли раненых и убитых, сами заняли места у разбитых окон и открытой салонной двери с автоматами наперевес. Майор сел рядом с Александром в кабину. Ехать днем было еще опасней, чем ночью. Почти полкилометра по ничейной земле.

Как выехали на открытое место, сразу же началась стрельба. Не понятно, чья. Четверо солдат и двое раненых, которые могли стоять, сидеть и стрелять, палили сквозь выбитые окна и открытую дверь автобуса по невидимому врагу без остановки. Проехали, точнее, пролетели мимо сожженного танка.

Стрельба прекратилась.

Через минуту с размаху влетели в мирную жизнь. По обочине навстречу друг другу шли две бабы — одна с ведрами и коромыслом, другая с козой. Александр был счастлив видеть их, как никого и никогда. Война осталась в прошлом. Буквально — за спиной.

У огромного знака «Красноармейск» их ждали две городские «скорые помощи». Раненых и убитых быстро перегрузили. На полу в салоне растекалось большое свежее кровавое пятно. «Видно, кого-то во время перестрелки еще разок полоснуло», — решил Александр.

Майор стал жать ему руку, прощаться, извиняться за задержку. И тут у него заработала рация.

— Слушаю тебя, Цунами. — Майор отошел в сторону. Молча кивал головой. Слушал. Через некоторое время покачал головой сбоку набок.

— Хорошо. Плюс, плюс.

Вернулся к Александру. Выражение лица с приветливого и благодарного сменилось на грустное и озабоченное.С таким лицом просят в долг у нищего.

— Вы, конечно, можете послать нас на х…й, и правильно сделаете, — тактично начал майор. — Но там, на самой окраине Песок, там, где мы проезжали, двух гражданских только что подстрелили. Ехали почти вслед за нами на «девятке». Муж и жена, пожилые. Оба ранены. Она — тяжело. Транспорта другого пока нет. Что скажете?

— Х…ли тут говорить. — Александр сел за руль и стал разворачиваться. — Есть, товарищ командир! Майор остался в Красноармейске, а с Александром поехали четверо солдат с автоматами для прикрытия.

Удивительно, но танк проехали без стрельбы. И только потом уже пара снарядов приземлилась где-то за ними, но далеко. В общем, проскочили.

На самом въезде в Пески навстречу им мчался БТР с желто-голубым флагом на башне и, не останавливаясь, пронесся мимо, слегка задев бок автобуса. В начале главной улицы дымилась искореженная красная «девятка». Рядом стояли пятеро военных.

Затормозив у «девятки», Александр открыл окно и спросил у солдат, где раненые.

— Увезли с минуту назад на БТРе правосеков, — не поворачиваясь, бросил коренастый офицер, без каски, с всклокоченными волосами. Потом вдруг резко обернулся к автобусу.

Александр с ужасом узнал Дикаря.

— Дядя! Ты ж мне и нужен! — радостно заорал Дикарь.

* * *

Алексей шел назад по грязи через Пески. Стрельба и обстрелы прекратились, словно обе стороны по взаимной договоренности приступили к обеду. Дома на окраине села, где проходила линия фронта, были полностью разрушены. Даже деревья — словно спилены осколками. Дальше, в глубине села, разрушений меньше. Кое-где в стенах и крышах зияли громадные дыры от снарядов и мин. На улице и вокруг домов полно мусора, будто жители целый год вываливали его на улицу, перед тем как окончательно уехать. Целых стекол не было ни в одном окне. В редких случаях окна затянуты целлофаном или тканью. Это означало, что там мог оставаться кто-то из гражданских.

Рядом с одним из таких домов Алексей услышал голоса и детский плач. Сорванная калитка валялась на земле.

Алексей вошел во двор и увидел картину: мальчик лет десяти лежал лицом вниз, рыдал во весь голос и обнимал мертвую собаку, видимо, только что убитую осколком. Рядом стояли мужчина и женщина, оба лет сорока. За ними — старая «Волга» с выбитыми стеклами, в дырах от осколков, как решето. Дальше, метрах в пяти, в саду, дымилась большая воронка.

— Вот скажите этим освободителям из Киева — какого хрена они сюда пришли! — сразу начал, завидев камеру, мужчина. — Мы тут жили нормально, никто никого не обижал. Они заняли здесь дома, как позиции. Напьются пьяные, выйдут ночью на улицу, х…рак из миномета, а те в ответку по ним. Но мыто здесь живем! Это ж, б…дь, не Курская дуга! Хотят воевать, пусть вон в чистом поле воюют! Зачем здесь?

Жена подняла сына, обняла его и вместе с ним стала рыдать в голос.

— Мы, дураки, остались, думали дом сберечь, барахло сберечь от разграбления, — продолжал мужчина. — Вот дождались… Спасибо вам, ребята! Освободили! Спасибо, товарищ Президент! А кто за это за все заплатит? Кто вернет машину, собаку? Кто дом отремонтирует?

* * *

Дикарь приказал Александру ехать с ними на другой конец села, «искать корректировщика огня».

— Поступил сигнал, — сказал Дикарь. Перегар за ночь не испарился, а стал еще гуще. — Вот и они, голубчики!.. Стой! Стой!

Александр резко затормозил.

Дикарь с остальными выскочили из автобуса и бросились за двумя сельского вида мужиками (на войне все гражданские приобретают сельский вид), которые скрылись в переулке.

Александр заглушил мотор. Ударил себя ладонью по лбу. Выругался крепко. Опять забыл позвонить жене! Достал телефон. Зарядка на последней мигающей палочке, и зоны нет.

* * *

Надежда не спала всю ночь. Под утро принялась звонить в милицию, обзванивать больницы и морги. Александра или похожего на него мужчины нигде не было. Это не успокоило, а напротив.

Она выпила таблетку, включила телевизор, послушала местные новости, выключила. Руки тряслись. По лицу катились слезы.

Надежда как-то сжалась и постарела. Знала, что муж повез куда-то каких-то военных, но не знала, кого и куда. Была суббота. Телефон диспетчера в его конторе не отвечал.

* * *

— Стоять, б…дь! — Александр услышал голос спецназовца, доносящийся из начала переулка. — На землю, б…дь! Лицом вниз, б…дь! Руки за спину! Лежать, б…дь! Кому сказал!

Дальше он слышал крики, которые не мог разобрать, и стоны, которые разбирать не было нужды.

Через несколько минут обоих мужчин подвели к автобусу. У одного из носа сочилась кровь. У другого расплывался синяк во всю щеку под левым глазом.

Того, что с разбитым носом, с виду помоложе, завели в автобус. Александр сидел, не двигаясь и не поворачиваясь. Смотрел в зеркало заднего вида.

— Так… Документы у тебя местные, я погляжу, и с собой… Телефон где? — спросил Дикарь. В его голосе задержанный, как бы ни старался, не смог бы уловить для себя никакой надежды.

— Дома оставил, — ответил парень лет двадцати пяти, сплюнув кровь в кровавую лужу на полу. — Здесь все равно больше зоны нема.

— Я, б…дь, тебе щас сделаю зону! — заорал Дикарь страшным-престрашным голосом. — На пол! Лицом вниз, б…дь! Небось сбросил, гад! Если щас найдем, я тебе точно, б…дь, яйца отстрелю, сука е…ная! Тесак и Ярема, б…дь! Пошукайте там, в траве, по ходу их движения! Точно, мобильники сбросили, пидарасы! — крикнул Дикарь в разбитое окно автобуса.

Те скоро вернулись и доложили по форме, что «ни х…я подозрительного не нашли».

Двое солдат положили задержанного лицом вниз прямо в застывающую на полу лужу крови. Дикарь сел на колено сзади, достал из разгрузки охотничий нож. И так надавил острием на заднюю часть ляжки задержанного, что на серой брючине проступила кровь.

Парень застонал, задергал головой. Лицо было в крови. Своей и чужой, с пола.

Спецназовец убрал нож.

— Короче! Оставляем ваши документы себе и брата твоего задерживаем! — прорычал Дикарь. — Если к вечеру, б…дь, не принесешь нам информацию о корректировщике, очень пожалеешь. Мы знаем твой адрес. Придем с твоим братом, с тем, что от него останется, в гости. Как, б…дь, понял меня? Прием!

— Все понял… Понял… — стонал и плевался кровью парень.

Его подняли, подвели к двери, дали пинка под зад. Он упал в грязь так, что не смог сразу подняться. Сидел — весь в грязи, лицо в крови. Плакал. Нет, скулил.

В это время автобус развернулся и поехал в штаб, расположившийся в местном клубе. Второго брата повезли туда.

Возле штаба Александр выбрался из автобуса, осмотрел его со всех сторон, покачал головой. Шлепая уже без разбора по грязи, пошел на другую сторону местной площади, к колонке. Вдруг есть вода? Воды не было.

Опять засвистели мины. Они взрывались вокруг каждые полминуты. Десятки разрывов.

Корректировщик или корректировщики знали, что делали.

Александр лежал у колонки, закрыв голову руками. Взрывная волна возила его по грязи из стороны в сторону. Обстрел продолжался, казалось, целую вечность. Но и он закончился.

В стене штаба дымилась здоровенная пробоина. Оттуда вывели и вынесли четырех раненых и убитого. Двухсотым был Дикарь.

Александру было не жаль его. Впервые за этот самый страшный день войны в его жизни он почувствовал что-то вроде удовлетворения. Среди раненых был и тот гражданский парень.

Погрузили их всех вместе с двухсотым в его «Мерседес», или в то, что от него осталось.

На обратном пути, в мертвой зоне, осколок пробил заднее колесо. Но Александр вырулил на диске, и они доехали до Красноармейска. Там Саша поменял колесо.

В Песках во время последнего обстрела Саша оставил в грязи ботинок и даже не пытался отыскать. Так он и ехал до конца в израненном, окровавленном автобусе, босиком, сняв для удобства оставшийся ботинок.

Когда раненых и убитого забрала «скорая помощь», Александр остался с молодым офицером, который тоже ехал в Днепропетровск.

Александр попытался позвонить жене, но батарейка села окончательно. Прикуриватель в автобусе уже не работал. Зарядить батарейку он не мог. Офицер предложил свой телефон, но Саша не помнил номера жены.

По дороге штабной офицер среди прочего рассказал, что они сегодня хотели отправить Дикаря домой, потому что «тот совсем с катушек съехал на этой войне».

До Днепропетровска добрались в потемках.

— Я все хотел спросить, а где ваша каска и бронежилет? — прощаясь, спросил офицер.

— Снял,— почему-то соврал в ответ Александр. — А то в них ехать неудобно. Война ж кончилась, да?

У него не только не было бронежилета и каски, он больше суток ничего не пил и не ел. Про термос и пирожки вспомнил только возле гаража.

Он шел по холодной улице в носках. Уже совсем седой. И сигареты у него закончились.

Ему не было холодно. Он улыбался. Он выполнил долг перед Родиной. Как мог.

А автобус — ерунда. Отмоет, починит. Главное, чтобы не было войны.

С этими мыслями и улыбкой он поднялся пешком на пятый этаж своей хрущевки и позвонил в дверь.

Когда Надюша придет в себя и станет задавать женские вопросы, у него в прямом смысле есть железное алиби — искореженный, пробитый пулями и осколками автобус. Как тут не поверить…

139 «Почему ты не пришел, как месяц взошел, я тебя ждала…» (укр.)

140 Сторонники захвата Россией Крыма и Донбасса.

141 Понимаешь? (япон.)

142 Минометы 120 мм.

143 Минометы 80 мм.

144 Провинции на севере Афганистана, где в 80-е годы шли особо ожесточенные бои между советскими войсками и афганскими моджахедами.

145 Европейский футбол.

146 Афганский легендарный полевой командир.

147 Георгиевской.


ГЛАВА XV. КСЮША

«О, моя дорогая, моя несравненная леди,Ледокол мой буксует во льдах,выбиваясь из сил.Золотая подружка моя из созвездия Лебедь,Не забудь — упади, обнадежь,догадайся, спаси».Юрий Визбор «Леди»


2014 год. Киев — Коринф

Они лежали в постели и изучали потолок, будто где-то там наверху завитым курсивом вот-вот выплывет ответ на немой вопрос каждого из них: как жить дальше?

Когда стало ясно, что штурма Солегорска не будет, потому что «жидобандеровские каратели, посланные киевской хунтой»: а) не готовы воевать в городе и б) не готовы воевать в принципе, — Алексей получил от редакции разрешение вернуться в Киев, чтобы отдохнуть и «перезарядить обойму».

Ксюша его не дождалась и вернулась в Даллас рейсом через Франкфурт, сославшись на то, что не может пропустить визит к врачу, «ничего-серьезного-женские-дела». Они хорошо поговорили по телефону, признались друг другу в вечной любви и в том, что безумно скучают друг по другу, что было истинной правдой.

Когда он позвонил Нике и сказал, что возвращается в Киев, та сказала:

— Подруга уехала к родителям на неделю. Можешь остановиться у меня, если хочешь.

Вот это самое «если хочешь», проверенное и исправно работающее оружие женского шантажа, и перевесило остальные соображения.

Алексей остановился у нее, хотя в гостинице был забронирован номер. Он связался по телефону с ресепшн и попросил дежурную ни с кем его не соединять, сказать, что «у них на этаже что-то с линией», и попросить звонящую или звонящего набрать его мобильный украинский номер.

Итак, в маленькой уютной квартире на Тарасовке, в центре Киева, на широкой удобной постели Алексей и Ника строго выполняли наставления его редакции — «перезаряжали обойму».

Все бурное, физическое, биологическое, эмоциональное, с отбрасыванием туфель, срыванием одежды, покрывала, одеяла, простыни, подушек, с криками, стонами и даже слезами было позади.

Время простых ответов закончилось. Началось время простых вопросов. Оно, как правило, всегда наступает сразу же после love-making, как темное утро после светлой ночи. Можно, конечно, вот так, в объятиях друг друга, провести еще час, еще ночь, еще день. Но все равно придется отвечать на телефонные звонки, звонить самому, лгать, объясняться, смотреть в ванной себе в глаза и обязательно вслух читать самому себе постылую мораль: «Какой же ты козел!»

Самое страшное и неприятное — объясняться с собой, когда карты раскрыты и крыть нечем.

Алексей заглянул себе в глаза. И понял — не осталось ни единой заповеди, которую бы он не нарушил. Отвел взгляд.

Вернулся в комнату, где его, седеющего, женатого мужика, любящего мужа, разменявшего шестой десяток, матерого журналиста, ждала в постели девчонка возрастом моложе его сына. Которую он хотел, по которой скучал, ради которой вернулся в Киев. В которой ему нравилось все и от которой он не мог оторваться.

В ванной, когда Алексей, стоя у зеркала, смотрел себе в глаза, он, как преступник в суде, выступил перед самим собой с очередным безмолвным последним словом: «Я люблю свою жену, я не могу без нее жить. Я обожаю Нику. Я не могу жить без нее. А теперь бросайте в меня камни…»

«Хоть Бога к себе призови, разве можно понять что-нибудь в любви…» Алексей любил эту песню Булата Шалвовича и часто пел ее Ксюше и друзьям. Но только сейчас понял, в чем признавался поэт.

Он поцеловал Нику в губы, лег рядом на живот, придавив руками подушку. Она села на него, обхватив его бока коленями и начала водить руками по его спине. Вверх-вниз.

— Что это за два круглых шрама, вот тут? Как ожоги.

— Я в детстве был хилым мальчиком и страдал от фурункулов. Мама покупала мне пивные дрожжи.

— А что такое пивные дрожжи?

— Как тебе объяснить… Ника, милая, раз ты уже там, не могла бы ты выпустить коготки и почесать у меня под правой лопаткой. Ага… Вот так… Чуть выше… Чуть-чуть ниже…

— Слушай, ежик, может, тебе в баню сходить?

— Я только что оттуда.

Оба засмеялись старому анекдоту. Это был период отношений, когда ничего не раздражает, ничего не приедается, когда можно все. Он повернулся к ней лицом, руками задержал ее над собой…

— Тебе хорошо со мной? — задала она, наконец, классический риторический вопрос.

— Очень. А тебе?

— А ты как думаешь?

— Огромное спасибо тебе за Ксюшу.

— Не за что. Она такая классная, такая живая, настоящая. Такая красивая. На нас с ней на улице оглядывались.

— Не прибедняйся. На тебя и без нее оглядываются.

— Ну, хорошо. Пусть будет, как ты говоришь.

— Так и есть. О чем говорили?

— Это наш женский секрет.

— А все же?

— О тебе, мой юноша седой. О тебе, любимом.

— И что она сказала?

— Что ты самый лучший муж и самый лучший мужчина на свете.

— Надеюсь, ты не кивала в ответ?

— Я сказала, что ты замечательный профессионал. И мы обе хохотали. Мы выпили слишком много шампанского в «Канапе». Потом пьяные гуляли по Андреевскому спуску. Я показала ей дом Булгакова. На следующий день водила в Лавру, а еще через день мы ездили в «Межигорье». Ты любишь ее?

— Да.

— А меня?

— Тебя обожаю.

— Ага, ее ты любишь, а меня обожаешь. А в чем разница?

— Ни в чем.

— Так ты любишь меня или только обожаешь?

— И то и другое.

— Значит, ты любишь сразу двоих. Я так не могу.

— Все люди любят по-разному.

— Я отменила свадьбу.

— Почему?

— Потому что люблю тебя.

— Разве ты не любишь Степана?

— Любила, да разлюбила.

— Так вот почему он полез на меня с кулаками… В этот момент зазвонил его телефон. Это была Ксюша.

— Да, любимая, как хорошо, что ты позвонила.

Ника встала с постели, укуталась в широкое полотенце и медленно, покачиваясь, пошла в душ, не забыв оглянуться в дверях.

— Ты где?

— В номере. Редактирую портфолио на предмет очередной премии.

— Замечательно. Можешь оторваться от портфолио и выслушать меня?

— Слушаю тебя, любимая.

— Алеша, у меня опухоль.

— Какая опухоль?

— Скорее всего, злокачественная. Анализы еще не готовы.

— Опухоль чего?

— Желудка.

Через час Алексей был в Бориспольском аэропорту, ожидая рейса на Париж, чтобы потом долететь до Нью-Йорка и оттуда в Даллас. Пришлось купить бизнес-класс.

Из Парижа Алексей позвонил Ксюше:

— Я люблю тебя. Все будет хорошо.

Ничего хорошего не было.

Опухоль оказалось неоперабельной. Четвертая стадия. Самый плохой рак из возможных — низкодифференцированный. Почти на три четверти желудка. Почти без симптомов. Невероятно. Да, была отрыжка после еды. Но это надо быть американцем, чтобы бежать с отрыжкой к врачу. Да, Ксюша худела. Но она соблюдала пост зимой и весной. Ну, чуть-чуть больше похудела, чем обычно.

Боли и чувство быстрого насыщения едой начались только в конце апреля. Самый лучший американский онколог сказал, что операцию делать нельзя. Будет только хуже. Вся надежда на ударную химиотерапию.

Три недели в больнице. Капельницы и таблетки. Сын Арсений, его жена Джейн и Алексей сменяли друг друга у ее постели.

Ксюша таяла на глазах.

В перерыве между первой и второй «химией» Ксюшу привезли домой. Она еще ходила, но ей все труднее было глотать пищу.

Однажды, вернувшись из магазина, Алексей застал ее в своем кабинете. Она сидела, не шелохнувшись и не оборачиваясь, перед его включенным компьютером.

— Дорогой мой, тебе придется объясниться, — сказал она почти безучастно. Уходя, он забыл закрыть почту. На экране светилась последняя переписка с Никой. Ника: «Я обожаю тебя». Алексей: «Я тоже».

— Извини, я не хотела залезать в твою почту, — все так же отстраненно проговорила Ксюша, все больше похожая на собственную тень. — Хотела посмотреть погоду.

Она повернулась к нему и посмотрела так, как никогда еще не смотрела.

— Как ты мог? Я так любила тебя. Так верила.

— Это было один раз. Так получилось. Была война.

— У тебя было двадцать пять войн. И всегда так получалось? Я должна была догадаться еще в Киеве, когда она сказала, что ты «настоящий профессионал». Да, Алеша, ты настоящий профессионал. И не только б…дства, но и вранья.

Он услышал от нее матерное слово в первый и последний раз в жизни.

— Прости. Это была ошибка. Эмоциональный срыв. Война. Ксюша, прости меня.

Он сел перед ней и уткнулся головой ей в колени. Она начала автоматически гладить его волосы. Потом остановилась. Отвела руку.

— Бог простит. Я не хочу больше жить.

Ксюша зарыдала и закашлялась. Алексей кинулся за платком.

Ксюша надрывно кашляла и выплевывала в платок частицы распадающейся опухоли. Он стоял рядом и обнимал ее. Ей сказали, что это хороший знак, что опухоль распадается, — значит, «химия» действует. Ему доктор сказал, что это конец. Когда приступ прошел, она резко поднялась, обняла его и закричала в ухо:

— Я люблю тебя! Я люблю тебя! Спаси меня! Спаси! Он отнес ее в постель, и они снова были счастливы вместе. Когда Ксюша уснула, Алексей вышел во двор и позвонил Нике.

Та сразу же взяла трубку.

— Да, любимый. Как у вас дела? Как Ксения? Ей лучше?

— Ксюша умирает.

— Как же так? За что? Почему? — Ника заплакала в трубку, и ее слезы были искренними.

— Ника.

— Да, любимый? — Алексей слышал, как она сморкалась в платок.

— Она знает про нас. Мне пришлось рассказать.

Ника перестала плакать, долго молчала, потом произнесла таким тоном… будто его ухо прикоснулось к холодной стали:

— Это очень жестоко по отношению к ней. Это очень жестоко по отношению ко мне. Больше никогда мне не звони. — И выключила телефон.

Он попытался перезвонить, но услышал автоответчик, говоривший таким же ледяным тоном: «У абонента места для записи сообщений не осталось».

* * *

Удивительно подчас подвешена жизнь — на такой тонкой ниточке, что многие, если не большинство, событий происходят случайно. Порой шансы на то, что нечто произойдет, настолько мизерны, что событие кажется чудом.

В 1987-м, в жарком и душном московском августе, он вернулся из офицерских лагерей — зубастый, загорелый, поджарый, мускулистый и веселый. Он не был трезвым ни единого дня тем летом. Если оставаться честным до конца, он не был трезвым ни единого дня с тех пор, как вернулся из армии в 1984-м и поступил в священный ИСАА — Институт стран Азии и Африки при МГУ, который называли по-старому — Институт восточных языков.

На третьей паре, а иногда и на второй он был уже фактически и химически подшофе, и остальной день, а дни тогда отличались бесконечностью, состоял из портвейна, девушек, гитары, портвейна, девушек, женщин, портвейна и снова девушек. Или женщин. Впрочем, под вечер зыбкая грань стиралась.

Утром, как ни в чем не бывало, он пробегал пять километров по берегу Химкинского водохранилища, делал коронные тридцать шесть подъемов с переворотом на турнике и не имел ни малейшего представления о том, что такое похмелье. В его жилах вместо крови тек портвейн, а в голове были только девушки и женщины, или наоборот, и больше — ничего.

В тот августовский вечер он выпивал с приятелем, Сашей Филимоновым, в потаенном чуланчике. Дверь туда открывалась через стенку шкафа в диспетчерской гостиницы «Спутник», где Саша, его однокурсник, по здоровью откосивший от лагерей, подрабатывал дежурным администратором.

Саша отлучился по делам (побежал за портвейном; в былинные советские времена портвейн не только являлся самым популярным напитком передовой советской молодежи, но и имел обыкновение кончаться на самом интересном месте). Сидя в зашкафье, Алексей принял несколько телефонных звонков за Сашу и, сам того не понимая, стал обладателем информации, которая уже через несколько минут перевернет его жизнь и жизнь других людей.

Вскоре Саша вернулся, возлияние продолжилось. И вот уже забегал-заскользил нестойкий палец по Раям, Наташам, Ленам и Ольгам в засаленной записной книжке…

Но тут в комнате образовалось чье-то присутствие — в виде стука двери, шелеста шагов и платья.

Саша вышел из шкафа и включился в разговор с неизвестной девушкой, которую интересовало время прилета группы туристов из ФРГ. Саша не имел об этом ни малейшего представления.

Его друг, обладающий той самой информацией, почерпнутой в ходе короткой телефонной беседы с неустановленным лицом, крикнул из шкафа:

— У них отменили рейс из Иркутска. Они завтра прилетают, в то же время.

— Ой, а кто там у вас в шкафу? — с неподдельным интересом спросила гостья.

— У нас собачка говорящая в шкафу живет, — заплетающимся языком пошутил Саша.

— Собачку случайно зовут не Алеша Молчанов? — наступательно и с некоторой надеждой в голосе продолжила девушка.

Заинтригованный Алеша, пошатываясь, вышел из шкафа.

После выкриков, полных удивления, восторга, упоения, предвкушения и обещания, крепких объятий и дружеских, но по ходу дела перерастающих в нечто новое взаимных поцелуев девушка-гид-переводчик, а по совместительству писаная красавица, дальняя родственница Льва Толстого и просто комсомолка-спортсменка, которую звали Таня, была затащена в шкаф.

Саша еще разок сгонял за портвейном.

Банкет продолжился.

 

Таня и Алексей ходили в один детский сад (она даже помнила, как он возглавлял в саду гонки на горшках, исторический эпизод, совершенно выпавший из его памяти), а потом учились восемь лет в параллельных классах, пока его семья не переехала в другой район.

Однажды, лет в тринадцать, они двумя классами ходили в поход. Там, у костра, Алеша пел подряд все песни Высоцкого, пока не сорвал голос на «Парусе», который «порвали». «Каюсь, каюсь, каюсь…» — хрипел Алеша, и все девчонки, включая Таню, смотрели на него взволнованными, если не влюбленными глазами. Каждой из них в этот момент хотелось нырнуть рукой в его богатую, курчавую шевелюру…

По воле случая Тане было суждено узнать в нескольких словах, донесшихся из шкафа, знакомые хриплые нотки Алешиного голоса.

Спустя три часа, две бутылки портвейна, двадцать поцелуев, тысячу анекдотов и море воспоминаний Таня и Алеша неслись с Юго-Западной, одни, в темном салоне интуристского автобуса. Его выписал для этой цели Саша незадолго до полной потери своего сознания. Мчались они сквозь темную дождливую Москву, на улицу Правды, в дом с идиотским, но невыносимо символическим номером — 1/2, где для Алексея навсегда и бесповоротно закончилась первая пьяная половина его жизни и началась вторая, не более трезвая, конечно, но совсем другая, полная любви, счастья и всяческих сопутствующих проблем.

Танина строгая мама, вдова, преподаватель Горного института, была в отпуске в Крыму. Танина сестра Ксюша, двумя годами младше ее, тоже была в отпуске, в Абхазии. А Танин трехлетний сын от первого скоротечного брака, Егорка, отдыхал и лечил слабые легкие в санатории в подмосковном Звенигороде.

В распоряжении бурно меняющих статус друзей детства была трехкомнатная… кровать, горячая вода, три бутылки портвейна и две «Кассиса», — и оставшаяся ночь, которая длилась еще два или три дня.

В редкий момент просветления посреди алкогольно-тестостеронового опьянения, когда Алексей выбрался в длинный коридор, он встретил грациозно-застенчивую тень рыжеволосой девочки, которая вжалась в стену, словно пытаясь пройти сквозь нее спиной и навсегда исчезнуть из его жизни, как гений мимолетного виденья. Так встретились Алеша и Ксюша, младшая сестра Тани. Ксюша неожиданно вернулась из Гудауты.

Через пару дней после окончательного пробуждения Таня сообщила Алеше, что уезжает в командировку, и попросила в ее отсутствие навестить Егорку, томящегося в санатории.

К слову, пылкий Алеша к тому моменту уже успел сделать Тане предложение руки и сердца, и Тане предстояло выбрать между ним и десятком других женихов, обивающих порог дома первой красавицы Москвы.

Выбор она, конечно, уже сделала, и понятно какой, но заявила, что сообщит о решении через неделю, по возвращении из поездки.

Признаться, в «конкурсе» отсутствовал принцип fair play, поскольку Алеша уже некоторое время безвылазно находился, так сказать, внутри дома и имел неоспоримое преимущество практически своего поля перед соискателями руки, маявшимися от неопределенности снаружи.

В момент их разговора и передачи судьбоносных инструкций на кухню неслышно вошла, а точнее, вплыла по воздуху, словно в режиме замедленной съемки, несколько заспанная боттичеллиевская Ксюша, состоявшая преимущественно из веснушек, огненно-рыжих волос и подслеповатых глаз за толстыми стеклами очков.

Вот тут-то Таня и совершила роковую ошибку: недооценила степени коварства Алеши, ее родной сестры и Судьбы.

Она спросила Ксюшу, которая обожала Егорку и в частые отсутствия Тани воспитывала его как родного сына, не хочет ли та составить Алеше компанию в поездке в Звенигород. Ксюша, с которой в долю секунды слетел сон, сменившийся некоторым трепетом, согласилась не раздумывая.

Таня, не чуя подвоха, милостиво расцеловала обоих и исчезла за дверью, дыша духами и туманами.

Алеша уехал домой в Тушино, где сказал маме, что женится.

Мама перекрестилась и сварила ему пельмени.

Утром следующего дня жаркий пьяный август сменился прохладным трезвым сентябрем.

Ксюша и Алексей, как и договаривались, встретились у Белорусского вокзала (оба пришли минута в минуту), откуда и отправились на пустой электричке в сторону Звенигорода, предварительно запасшись газетами и журналами с кроссвордами в привокзальном киоске «Союзпечати».

По дороге Алексей демонстрировал образованность, а Ксюша, не поднимая глаз, вписывала неровные буковки в ровные клеточки. За «пыльным поцарапанным стеклом» тем временем мелькали станции с дурацкими названиями — Рабочий Поселок, Тестовская…

В звенигородском детском санатории объявили карантин, и Егорку можно было увидеть только через высокое окно на первом этаже обшарпанного старинного здания ядовито-салатного цвета.

Ксюша стояла, взобравшись на Алешину коленку, и общалась с племянником через стекло. Алеша, в свою очередь, бережно поддерживал Ксюшу за талию и другие части корпуса для устойчивости конструкции. Оба уже начинали чувствовать нарастающие вольты и амперы электрических разрядов, соединяющих их тела, жизни и судьбы.

Через полчаса они сидели в какой-то звенигородской стекляшке. Смеялись, пили теплое «Советское шампанское» на Алешины последние карманные (других у него отродясь не водилось) деньги и были счастливы. Так же, как и все остававшиеся им двадцать семь лет.

Спустя неделю, которая промелькнула в миг, Таня вернулась. И Ксюша честно рассказала о случившемся.

Таня строго посмотрела младшей сестре в глаза и произнесла тоном взволнованно-красивого гида-переводчика:

— Ксюша, ты с ума сошла! Посмотри на него! У него в голове только бабы и выпивка! Он же тебя через неделю бросит!

— Танечка, даже если он бросит меня через неделю, я буду счастлива всю оставшуюся жизнь, — вымолвила Ксюша дрожащим голосом, и веснушки поплыли наперегонки по ее бледному решительному лицу.

* * *

Двадцать семь лет спустя умирающая в лучшем техасском онкологическом госпитале Ксюша, неимоверно изможденная за короткое время болезни, но все еще молодая и красивая, непослушными пальцами набирала сообщение для Алеши. Тот вышел из больницы поесть в соседней B.B.Q.-забегаловке.

Допивая эспрессо без сахара, Алексей прочитал сообщение от Ксюши. Одно слово — Zvenigorod.

Ксюша умерла в конце июня у него на руках. Ее похоронили на уютном зеленом просторном кладбище недалеко от их дома. Вокруг — ни крестов, ни надгробных памятников. Только суровые могильные плиты.

На ее серой мраморной плите высечено два имени: Ксения Верховская, даты рождения и смерти, и Алексей Молчанов, дата рождения.

* * *

Через девять дней Ника и Степан обвенчались в Михайловском соборе в Киеве.

Степан был в парадной военной форме, она — в строгом черном платье. Церемония тоже была строгой — под стать платью невесты, и менее всего напоминала свадьбу. Из гостей были только родственники.

На следующий день Степан вернулся к себе на войну.


ГЛАВА XVI. НАТАЛЬЯ СЕРГЕЕВНА

Я стреляю — и нет справедливости, справедливее пули моей!Михаил Светлов «Итальянец»


Июль — август 2014 года. Солегорск — Красный Камень

К концу июня, после двух с половиной месяцев правления Дыркина в Солегорске, положение его разношерстного воинства стало критическим. Подошедшие с севера и с запада украинские войска взяли город в полукольцо. Оставалась свободной единственная дорога — на юг, в Красный Камень. Но и она со дня на день могла быть перерезана посланными «киевской хунтой карателями».

Московские кураторы нагло кинули военного коменданта Солегорска. Не выполнили ни единого из данных ему при отправке через границу обещаний. Не было ни подкреплений людьми, ни поставок стрелкового оружия, ни обещанных танков. Единственной поддержкой было российское телевидение, круглосуточно надрывавшееся от неумолчного пропагандистского воя. Правда, пару раз привозили деньги. Но их было настолько мало, что не хватило даже на то, чтобы заплатить ближайшему окружению и ротным командирам. К тому времени численность дыркинской армии увеличилась за счет притока люмпен-пролетарского элемента почти до двух батальонов. Подчиненные роптали. Немой вопрос «Батька, где гроши?» светился в глазах чубатых казачков в лампасах и камуфляжных амбалов в масках и с АКМами.

Дыркин понимал, что с имеющимися силами город ему не удержать. Украинцы подтянули артиллерию. Стреляли с ювелирной точностью, накрывая дыркинские окопы и блокпосты по окраинам города, почти не задевая жилые кварталы. Было ясно, что иначе, как с помощью корректировщиков, такой точности добиться они не могли. Значит, в городе было полно вражеской агентуры. Не выявленной и не ликвидированной его контрразведкой. И это — несмотря на то, что все камеры в подвале его штаба давно уже были переполнены. Узники спали на грязных матрасах и на нестроганых досках по очереди. Их жестоко пытали, ломая кости и вынуждая подписывать признания в шпионаже и подготовке диверсий. Но никакого эффекта на положение на фронте это не оказывало.

Чем дольше российское телевидение ежедневно, с разных ракурсов, снимало один и тот же разрушенный частный дом на окраине Солегорска, тем больше сужалась петля окружения. Дыркин бесновался. И, наконец, не выдержал.

В ночь на 4 июля, собрав совещание ближайших приспешников, он обрисовал им складывающееся положение. Положение, по словам Дыркина, было безнадежным. В армии началось дезертирство. Первыми, как и следовало ожидать, стали разбегаться ряженые казачки. Вслед за ними потянулись местные бомжи и хулиганы. Украинские разведчики были замечены в двух километрах от моста на въезде в Солегорск. Еще пара-другая дней — и конец.

Поставив на голосование вопрос о сдаче города, Дыркин получил желаемый результат — единогласно. С этого момента он стал считать себя свободным от ранее данных московским кураторам обещаний.

Спустя сутки, в ночь на 5 июля, дыркинское воинство спешно покинуло Солегорск. Убегали в Красный Камень, оставив в городе группу прикрытия со всей сохранившейся еще бронетехникой. Эти БМП, БТРы и два танка были тем же утром сожжены украинскими гранатометчиками вместе с их экипажами — когда они сами ломанулись по дороге на юг, забыв про отданный им Дыркиным приказ держаться до последнего патрона. Но большинству террористов, включая самого Дыркина, удалось беспрепятственно уйти. При этом растянувшаяся на добрый километр основная дыркинская колонна из четырех десятков машин проследовала по главному шоссе до самого Красного Камня без единого выстрела. Ходили упорные слухи про грязные деньги и грязные руки, но, ввиду уже по-настоящему разгорающейся войны, украинское руководство этот интересный эпизод, что называется, «проехало», как и Дыркин со своим воинством.

Днем 5 июля в Солегорск вступили подразделения Вооруженных сил Украины.

В здании горотдела СБУ, в кабинете на втором этаже с пустым прямоугольником на месте портрета неизвестного чекиста, старший сержант Микола Гончаренко, вошедший туда первым, обнаружил странного покроя фуражку с белым верхом, сапоги с высокими сияющими голенищами и стек. Там же, в кабинете, в мусорном ведре, задвинутом под стол, был найден странный полукруглый предмет с приклеенной к нему волнистой бумагой, пропитанной темными пятнами неясного происхождения.

О том, что было обнаружено в подвале того же здания, в течение нескольких недель писали украинские газеты и показывало телевидение.

Продолжавшийся почти три месяца кошмар закончился.

Прибыв в Красный Камень, Дыркин немедленно объявил себя министром обороны Красно-Каменской Народной Республики. Он выпустил приказ, объявлявший город на осадном положении и пригрозил в принудительном порядке погнать местное население на возведение оборонительных сооружений — рытье траншей и противотанковых рвов. А также установил комендантский час и запретил магазинам торговать алкоголем после семи вечера и ранее одиннадцати утра.

Эти меры привели не к укреплению дисциплины и подъему патриотических чувств, на что новоявленный министр рассчитывал, но к прямо противоположному. В народе начался ропот — сначала глухой, но с каждым днем все более отчетливо заметный.

Главари краснокаменских сепаратистов, родом в основном из Москвы, Питера, Ростова-на-Дону, уже вполне считавшие хозяевами города себя, отнеслись к появлению в нем Дыркина с плохо скрываемой неприязнью. Они все время проводили за увлекательным занятием под названием «отжатие и передел собственности», подмяв под себя даже местных братков, тех, что остались на оккупированных территориях и не подались в Киев или Одессу. Все работающие в Красном Камне промышленные предприятия и заведения общепита были обложены данью. Деньги текли в карманы сепаратистов ручейками со всех сторон. В карманах ручейки сливались и образовывали реки. Реки бурлили и пенились — как пиво «Хейнекен», которое так обожал самозваный премьер-министр ККНР московский алкоголик Дурмандей и которое попытался запретить продавать по ночам Дыркин.

Стремительно возник конфликт интересов.

Столкнувшись с явно выраженным саботажем своих распоряжений, Дыркин пригрозил главарям сепаратистов начать расследование их незаконной финансовой деятельности и заявил, что при выявлении фактов мародерства в условиях военного времени он будет арестовывать и отдавать под трибунал каждого — вне зависимости от имени, фамилии, звания и занимаемой должности.

Кроме того, выступая ежедневно по местному телевидению, Дыркин постоянно требовал от Москвы «немедленного ввода в Донбасс регулярных войск, иначе все пропало». В своих призывах он дошел до того, что несколько раз прозрачно намекнул на некие обязательства, данные ему Кремлем.

Это и стало одной из самых главных его ошибок за весь период нахождения на земле Донбасса.

Она же стала для Дыркина роковой.

 

В середине августа, за неделю до того, как началось широкомасштабное вторжение в Украину регулярной российской армии, министр обороны ККНР проводил очередное совещание со своими подчиненными командирами.

Положение на фронте с каждым днем становилось все более и более угрожающим. Украинские войска медленно, но неуклонно охватывали столицу мятежного региона с двух сторон, стремясь взять город в огромный котел. Одна из двух железных дорог, связывающих Красный Камень с Россией, уже была перерезана украинцами в районе Дебальцева, и поставки оружия и боеприпасов по ней прекратились. Вторая, обходная, находилась под угрозой. В случае перехвата путевых коммуникаций существовать Красно-Каменской Народной Республике оставалось бы неделю — от силы две.

В тот момент, когда Дыркин ломал голову над тем, как и чем закрыть наметившуюся брешь в обороне на южном фланге, дверь в его кабинет приоткрылась. Всунувшаяся в ее проем физиономия одного из помощников Дурмандея попросила министра обороны выйти на пару минут в коридор — возникло неотложное дело, требующее его участия.

Когда ничего не подозревавший Дыркин вышел, он увидел перед собой двух неизвестных ему квадратных громил в камуфляже без знаков различия и в черных масках с прорезями для глаз и носов. Это было первое, что он увидел. И последнее в тот роковой день.

Дыркину брызнули в лицо какой-то мерзкой дрянью, подхватили обмякшее тело и, аккуратно упаковав в мешок с заблаговременно проделанными дырочками для доступа воздуха, запихнули в багажник машины. Машина тронулась, вырулила на дорогу и поехала на восток. Спустя три с половиной часа она оказалась на украино-российской границе, но не в том месте, где четыре месяца назад Дыркин нелегально ее перешел и двинулся со своим немногочисленным отрядом на Солегорск, а значительно южнее.

Оказавшись в Ростовской области, машина доехала до Покровского и остановилась. Багажник открыли, мешок вытащили, Дыркина вывалили в траву на обочине и привели в чувство посредством двух ведер ледяной воды, набранных в ближайшем ручье.

После чего ему был вручен тот самый фальшивый паспорт на имя Николая Ивановича Смирнова, с которым он был заслан в Крым еще в феврале, и настоятельно рекомендовано было проваливать туда, откуда взялся. Или в любое другое место, лишь бы подальше. И никогда больше на Донбассе не появляться. Во избежание, как в таких случаях принято выражаться в дипломатических кругах, ситуации, могущей привести к возникновению последствий, которые невозможно будет предотвратить.

Дыркин спросил, где он сейчас находится. Когда ему ответили — где, он решил не задавать больше никаких вопросов, а попросил похитителей довезти его до Ростова. На это ему было отвечено, что они работают не в такси, а до Ростова он может дойти и пешком — прогулки на свежем воздухе хорошо действуют на физическое и особенно на умственное здоровье.

Водители, проезжавшие в тот летний вечер по шоссе Ростов — Таганрог, могли видеть в быстро сгущающихся сумерках сутулую мужскую фигуру, медленно бредущую по обочине трассы в сторону Ростова. Вряд ли хоть один из них мог и в самых необузданных фантазиях представить, что человеком этим был майор ФСБ Георгий Андреевич Дыркин, чей путь от Восемнадцатого брюмера до Святой Елены занял не шестнадцать лет, как у одного из его предшественников на поле воинской славы, а всего лишь четыре месяца и три дня.

* * *

На запыленной броне одного из БМП Украинской национальной гвардии, что въезжали в Солегорск 6 июля, сидел еще более запыленный фотограф и отчаянно протирал оптику своих камер. Он собирался снимать ликующие толпы местных жителей, которые дождались избавления от террористов. Встречать освободителей никто не вышел. Серые улицы были пусты. На следующий день, когда город потихоньку начал оживать, наполнятьсязвуками и красками, тот же самый фотограф с удовольствием снимал просыпающуюся мирную жизнь, а именно: длиннющую очередь из хмурых местных жителей к ярко-желтому молоковозу, припаркованному посреди города. Многие отворачивались, закрывали лица руками и газетами, некоторые чертыхались и матерились. Не особенно злобно, а скорее уныло и раздраженно.

— Граждане, ну что вы так расстраиваетесь? — обращаясь к очереди, произнес Николай Иванович Смирнов. — Товарищ снимает мирную жизнь. Пусть себе снимает.

— Дождались, наконец, да, Соня? — уже обращаясь к жене, произнес крановщик, когда они, с двумя бидончиками свежего молока в руках, медленно побрели домой по вновь обретающим цвета лета улочкам Солегорска.

* * *


18 декабря 2014 года. Поезд Москва — Харьков

Наталья Сергеевна выпрямилась, отложила книгу и стала искать глазами Сережу, пытаясь разглядеть родную голову среди сотен, если не тысяч людских голов в воде и на пляже.

Большинство вокруг были дети. Они смеялись, кричали, визжали, бросали мяч, носились друг за другом, брызгались, ныряли с головой в набегающие барашки мутных морских волн, строили замки на песке, играли в бадминтон, лежали, греясь в жарких лучах белого солнца, неподвижно висящего над морем.

Наталья Сергеевна не могла найти его в толпе, как ни старалась. Начала волноваться и решила было идти к морю искать, когда мокрый дрожащий человечек прижался к ней сзади, обхватил руками ее голову, и ледяные ладошки острыми песчинками обожгли счастьем ее лицо.

Счастье вернулось к Наталье Сергеевне на миг — и выпорхнуло, как невидимая птица, в закрытое окно купе, за которым плыли деревья, деревья, танки, танки, пушки, пушки, деревья, деревья, зеленые брезентовые грузовики и снова танки, танки, танки.

Поезд Москва — Харьков надсадно гудел, приближаясь к российско-украинской границе.

Толстая книга, которую Наталья Сергеевна пыталась читать, лежала открытой на одной странице. Она различала только буквы, буквы, буквы, буквы и капли собственных бесконечных слез, застилавших глаза.

Есть выражение: выплакать все глаза. Ей это не удавалось. А ведь она плакала уже несколько дней. С тех пор как открыла в Фейсбуке страницу украинского офицера-танкиста и нашла там фото военного билета Сережи и… то, другое фото.

Она гнала от себя эту картинку, но та словно приклеилась к лицу, мешая дышать. И даже когда она отрывала ее от лица и, скомканную, отбрасывала в сторону, картинка разворачивалась, взлетала и в смертельном пике атаковала вновь и вновь.

— Вам же сказали русским языком, что ваш сын уволен в запас по истечении срока службы и покинул расположение части, — повторил сухой, как вяленая корюшка, капитан с высокими залысинами по бокам стриженой, с бесцветными волосами головы, с такими же бесцветными глазами и узким ртом, который по цвету не отличался от остального бледного, неживого, как маска, лица. — Вот приказ о его увольнении, а вот его подпись. Вам сделать копию?

— Но Сережа звонил мне недавно, — попробовала возразить Наталья Сергеевна, словно в надежде, что капитан Рыбий Глаз потеряет терпение, откроет коричневую дверь за своей спиной, и оттуда выйдет, нет, выбежит ее мальчик. Ее единственный сын, ее Сереженька, красивый, стройный, в отутюженной новой форме, со своим обычным прыщиком на подбородке, и обнимет ее, и они больше никогда не расстанутся. — Он сказал, что находится на учениях в Ростовской области. Он ничего не говорил ни про какое увольнение в запас. Говорил, что еще на год остается по контракту. Мы еще чуть не поссорились. Я говорю — зачем? Он говорит — обстановка такая. Какая обстановка? Что у нас, война, что ли?

— Повторяю: я говорю вам только то, что мне известно из имеющихся в нашем распоряжении документов. — Капитан отвернулся и стал делать вид, что перебирает какие-то выцветшие картонные папки. Сотни этих папок размещались в бесконечных ящиках, заполнявших полстены справа от него, рядом с маленьким выключенным допотопным, покрытым пылью компьютером. — Может, он и хотел остаться по контракту, да передумал. Я не знал его лично, но мне известно, что он не докладывал, куда намерен направиться по окончании воинской службы. Все причитающееся ему денежное довольствие за последний месяц он получил. Вот его расписка.

— Но вот, пожалуйста, посмотрите на это! — Наталья Сергеевна достала из недорогой замшевой сумочки (первый подарок Сережи ей — на сорокапятилетие) сложенный лист бумаги, развернула дрожащими пальцами. Это были распечатки ее входящих и исходящих телефонных звонков за прошедшие два месяца. — Последние семь звонков Сережи, до того как его номер перестал отвечать. Вот, отмечены как «Укртелеком».

Капитан отвел рукой протянутую бумажку. Сухо, но доверительно произнес:

— Ростовская область граничит с Украиной. В некоторых местах на территории России действует украинская мобильная связь, а на Украине, наоборот, российская. В этом нет ничего удивительного. Меня даже жена спрашивает. Говорит, почему ты мне с Украины звонишь. Тут у всех такая путаница. Хорошо, что в деньгах разницы нет, как говорят.

Он заглянул ей в глаза и спросил, изображая, как только мог, деликатность:

— Может, он к девушке поехал или к друзьям? Молодежь, знаете, какая… Веселятся себе. Забудут все. И мать родную.

Наталья Сергеевна сложила листок, опустила голову и пошла к двери. В дверях обернулась и спросила:

— Я могу встретиться с его прямым начальником или с командиром части?

— Конечно, можете. — Вяленая корюшка выдавила из себя подобие улыбки. — Они сейчас все на учениях. Вы сколько будете в городе?

— Сегодня уезжаю.

— Хорошо, я вам позвоню, когда они вернутся.

 

Наталья Сергеевна, подтянутая, стройная женщина, даже без косметики выглядела очень хорошо. Она работала рентгенологом в областной больнице в Воронеже. Была хорошим врачом, делала свою работу честно, но от денег за снимки не отказывалась и каждые пятьсот, а то и тысячу рублей в день, сверх ее шестнадцати тысяч в месяц, откладывала на специальный счет — Сереже на свадьбу.

Подруги и коллеги шутили, что она выглядит так потому, что работает с радиацией. Но она знала, что выглядела, как выглядела, потому что была счастлива. Полностью растворилась в Сереже. Он был ее единственным другом. Она не навязывала себя ему, не опекала назойливо и ежесекундно, но всегда думала только о нем и жила только им. И вот он исчез. «Уволился в запас…»

Она никогда не забудет, как в десятом классе Сережа прибежал домой счастливый, сияющий.

— Мама, мамочка, поздравь меня, — еще в дверях закричал он. — Я единственный из класса прошел медкомиссию! Годен к строевой!

— Дурачок ты мой маленький, — обняла его мать и повела на кухню.

Они ели вареники с вишнями и запивали черным чаем с лимоном…

 

Сережа перестал звонить в середине декабря. Она неделю толком не спала. Звонила в его десантную часть в Прстов. Не могла дозвониться. Поехала. Выяснилось, что часть вместе со штабом передислоцирована в Ростов.

В конце декабря в Ростове и состоялся этот ужасный разговор с капитаном в отделе кадров Южного округа, куда была прикомандирована Сережина часть.

Утром она уезжала на поезде назад, в Воронеж.

К кому она могла обратиться? Где искать сына?

Пошла в полицию по месту жительства. Приняли заявление, сказали, что свяжутся. Глухо.

Жизнь ее оборвалась, превратилась в прошлое, которое она листала и листала, как книгу, перед глазами. Книгу, которую она знала наизусть, но листала. В этой книге Сережа был живой, здоровый и радостный, каким он всегда и был.

Поступал в МГУ на журналистику, не прошел.

Забрали в армию. В армии ему все нравилось. Обожал прыгать с парашютом, даже утренняя пробежка пришлась по вкусу.

Писал: «Мы бежим по пустой улице. Шесть часов утра. Все жители еще спят. Холодно. Но не нам. У нас у всех голый торс, нам тепло, потому что мы все вместе, целая колонна, шаг в шаг. Под ногами трещат фарфоровые блюдечки лужиц…»

«Фарфоровые блюдечки лужиц…» Мальчик мой… Мальчик мой…

Уронила письмо на пол. Разрыдалась вновь.

Отец Сережи ничего не знал об исчезновении сына. Они расстались до того, как Сережа родился. У него другая семья, двое детей. Сережа с ним изредка общался. Она — нет, хотя он и помогал время от времени.

«Ну позвоню я ему? — думала она. — Ну что он может? Провинциальный хирург…»

Почти месяц прошел. Она звонила в штаб округа. Часть все еще была на учениях. Полиция молчала.

Она перестала звонить.

На работе продлили отпуск еще на две недели.

И вот звонок из Киева.

— Вас беспокоит Дарья Чуткова из ГГ, «Главной газеты», специальный корреспондент в Киеве.

— Наверное, вы ошиблись.

— Вы Наталья Сергеевна?

— Да. А в чем дело? — Сердце отбойным молотком застучало сразу в обоих висках. На лбу выступил холодный пот. Сразу. В один миг. Закапал ручейком.

— Примите мои соболезнования, — сказала журналистка. — Не могли бы мы с вами немножко побеседовать? Наталья Сергеевна выронила трубку, упала на пол, словно распалась на атомы. Потеряла сознание. Придя в себя, выпила воды и сразу же перезвонила по киевскому номеру.

— Ради Бога, простите, — запричитала журналистка. — Я думала, вы знаете…

Они говорили долго, несколько раз разговор прерывался. Каждый раз Наталье Сергеевне нужно было какое-то время, чтобы прийти в себя.

В конце концов, после двух дней прерывающихся по ее вине разговоров, выяснилось, что некий украинский офицер опубликовал на своей странице в Фейсбуке пост о том, что в бою в Песках рядом с Краснокаменским аэропортом он нашел на поле боя раненого российского десантника, который умер у него на руках. На умершем офицер нашел военный билет на имя Сережи. И самое главное, самое страшное, он сфотографировал тело ее убитого сына и опубликовал фото на своей странице.

Пост был озаглавлен «Письмо русской матери» и заканчивался пафосным стихотворением Михаила Светлова «Итальянец»:

Черный крест на груди итальянца,
Ни резьбы, ни узора, ни глянца, —
Небогатым семейством хранимый
И единственным сыном носимый…

Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?

Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далеком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле!

Но ведь я не пришел с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землей Рафаэля!..

Я не дам свою родину вывезти
За простор чужеземных морей!
Я стреляю — и нет справедливости,
Справедливее пули моей!

Никогда ты здесь не жил и не был!..
Но разбросано в снежных полях
Итальянское синее небо,
Застекленное в мертвых глазах…

«А я увидел серое русское небо, застекленное в его мертвых глазах», — написал хозяин страницы капитан Андрей Калюжный.

На следующий день Чуткова опубликовала в ГГ то, что она назвала интервью, под заголовком «Мать негероя».

День спустя поседевшей и постаревшей Наталье Сергеевне уже звонили с десяток российских и иностранных журналистов. Она отказала всем и отключила телефон.

Дальше было так.

Чуткова узнала номер телефона Калюжного, договорилась о его встрече с Натальей Сергеевной в Харькове, откуда тот согласился довезти ее на место «временного захоронения предположительно» ее сына на окраине Песок.

При встрече в Харькове они не пожали рук.

В машине ехали водитель, Чуткова, Калюжный и она.

Как сквозь дрему, она слушала рассказ офицера, пока «уазик» трясся по ухабам.

— Три танка утюжили наши окопы, но те вызывали огонь на себя, — рассказывал Калюжный. — Их здорово накрыло «Градом». Когда я подъехал на своей шестьдесят четверке, все было кончено. Все наши были убиты, кроме одного бойца. Его засыпало землей, мы откопали. Три русских танка и два БТРа были подбиты и сгорели. Рядом лежали тела российских солдат, посеченные осколками. Я подошел к первому из них, перевернул. Он еще дышал. Я дал ему воды. Он еще говорил. Только тихо так и непонятно. Потом умер у меня на руках. Хотели проверить других, но тут нас накрыл минометный обстрел. Мы втащили раненого товарища в машину и вынуждены были уехать.

Чуткова с горящими от возбуждения глазами записывала каждое слово. Вот история, так история!

Два дня спустя после того боя Калюжный снова оказался в Песках, спросил на передовой, что произошло с убитыми русскими, где тела. Ему ответили, что из-за массированного многочасового обстрела тела оказались погребенными под слоем мерзлой земли, выбитой взрывами.

— Они там и сейчас лежат, — закончил рассказ Калюжный. Он может указать место.

Наталья Сергеевна потеряла сознание, но быстро пришла в себя.

— Просто заснула от усталости, — сказала она.

В Красноармейске пересели в БТР. Ехали до Водяного148 полчаса под обстрелом. По пути по броне что-то стучало. Чуткова закрыла голову руками. Наталья Сергеевна сидела, не шелохнувшись.

Пока ехали, стемнело.

Вместо мира была война, вместо дня — ночь. Наталья Сергеевна провела ее без сна на первом этаже какого-то частного дома. Даже не притронулась к предложенному чаю с печеньем. Не выпускала из рук Сережин военный билет. Гладила его маленькую фотографию, словно пыталась высечь искорку жизни.

Рядом на полу храпели два солдатика на карематах, и Чуткова между ними, не раздеваясь, в теплой куртке, шерстяной шапочке и джинсах, напившись чаю, водки и коньяку.

Утром, как рассвело, пришел Калюжный, бодрый, выбритый. Сказал, что в Песках очень опасно, но согласился отвезти туда Наталью Сергеевну.

В БТРе больше не было мест, и похмельную журналистку, несмотря на истерические протесты и топанье ногами, оставили в Водяном.

Если бы Наталья Сергеевна огляделась вокруг, когда вылезла из БТРа на подставленное колено Калюжного, увидела бы картину: в Песках, на окраине Красного Камня, где до войны жили тысячи людей, не было ни одного целого дома. Все разрушено. Как в Сталинграде.

Уже в БТРе на нее надели небольшой бронежилет и каску, явно не по размеру. На развороченной минами и снарядами улице, состоящей преимущественно из мерзлой грязи, она почувствовала, что не в состоянии в этом панцире сделать ни шагу. Слишком тяжелым он ей показался.

«Терпи. Христос терпел и нам велел», — раздался тихий голос из глубин ее памяти. «Вот и у меня крест, — подумала она и перекрестилась впервые в жизни. — Буду нести его к Сереженьке». Пока Калюжный ходил по передовой, от блиндажа к блиндажу, выясняя, как добраться до этого места и можно ли вообще, не опасно ли, Наталья Сергеевна стояла, опершись спиной о холодную грязную сталь бронемашины.

Вдруг она почувствовала, как что-то мягкое и теплое трется о ее ногу.

Опустила взгляд и увидела белого, невообразимо грязного лабрадора. Собака сидела у ног Натальи Сергеевны и смотрела на нее преданными глазами.

— Это наша Алина, — сказал приземистый мужик в летах, в ватнике, без бронежилета, зато в каске. — Хозяева бросили. Кормится у нас, а день проводит на дороге, каждую машину встречает и провожает. Как она вас признала! Сразу ластится, проныра… Видно, хозяйка у ней была. Ждет и ждет. Мы даже имени ее не знаем. Наш прапорщик-завхоз назвал Алиной в честь жены, чтоб не так скучно было. Она уже отзывается. Правда, Алина?

Наталья Сергеевна присела на одно колено перед вертящей хвостом Алиной, протянула руку, чтобы погладить ей загривок, и в этот момент вдруг услышала серию коротких сухих щелчков — точно не стрельба.

Подняла глаза и увидела его. Вместо веселого военного мужичка перед ней, в метрах пяти, стоял седой мужчина средних лет с такими же седыми бородой и усами, в черном бронежилете поверх гражданской одежды, без каски, с одной огромной черной фотокамерой в руках и с другой, еще большего размера, свисающей с плеча.

Он улыбнулся ей одними губами, обнажив белозубый рот, как в американском кино. Только глаза у него не улыбались, и они не были американскими. Они были печальными. Или скорее несчастными. Как у нее или у Алины, которая тоже повернула голову в сторону фотографа, появившегося словно ниоткуда.

Наталья Сергеевна и Алексей Молчанов секунду или две смотрели друг другу в глаза, ничего не говоря.

— Простите, — нарушил молчание Алексей. — Простите, что не спросил разрешения.

— Ничего, — ответила она, переведя глаза на Алину и продолжая гладить ее. — Все нормально.

— Вы здесь живете?

— Да, — непонятно почему соврала она. Не хотела говорить о своем горе.

А Алексей больше ничего не спросил.

Им и не надо было ничего спрашивать, будто они вдруг, в одну секунду, все узнали, все поняли друг про друга, словно сразу, без объяснений, разделили горе друг друга.

— Удачи вам, — тихо вымолвил Алексей.

— И вам.

Когда она подняла глаза, фотограф исчез, как привиделся.

Наталья Сергеевна продолжала машинально гладить Алину, пока не увидела, как преданные собачьи глаза наполняются слезами. Она достала из кармана куртки торжественно врученную ей пачку печенья, к которому не притронулась, опустилась на колени и стала открывать бумажную упаковку. Алина завертела хвостом и облизала ей лоб.

— Девочка моя, — сказала женщина. В голосе впервые за долгие недели появилась теплая нежность к кому-то еще, кроме сына. Наталья Сергеевна с удивлением почувствовала это. — Ты верь, они вернутся. Ты их обязательно дождешься. Война не навсегда. Умница моя, они обязательно приедут, родная…

Голос дрожал, и руки дрожали, из глаз катились слезы.

Алина ела печенье и запивала слезами с рук женщины. Ей хотелось, чтобы добрая печальная женщина забрала ее с собой. Она будет верной-верной. Будет приносить ей тапки, газеты. Даже мячик. Будет лапу подавать. Будет любить ее всю жизнь, до самого конца.

Добрая печальная женщина поцеловала собаку в лоб и уехала на скрежещущей металлической повозке.

Поле было так изрыто следами боев, разрывами мин и снарядов, что Калюжный, когда остановились, начал растерянно оглядываться.

— Где-то здесь, — сказал он, наконец, неуверенно. — Жалко, что подбитые танки увезли.

Наталья Сергеевна впервые посмотрела на него внимательно. Она всем сердцем завидовала Калюжному. Ее сын умирал у того на руках.

«Если бы я была рядом, я бы спасла его», — подумала она, опустившись на колени на мерзлую грязь. Почему мать не может с сыном поехать на войну? Остальные солдаты пойдут дальше в атаку, или куда-то там еще, по военным делам, а она останется с ним, будет ухаживать, пока не приедет «скорая помощь», или что там приезжает. Она бы спасла его. Она бы прижала его к себе. Она бы согрела его своим теплом.

Мать стояла на коленях посреди вмерзшей в грязь войны и звала своего единственного мальчика, свою кровинушку, раскачиваясь в такт беззвучной шуточной колыбельной, которую он любил слушать в детстве, под которую быстро засыпал и которую ей пела еще ее бабушка:

— На болоте, на мысе
Просит зайка у лисе.
Лиса зайке не дает.
Зайка лапкой достает.

Она помнила, как Сережа спрашивал, что лиса не дает зайке. Она целовала его в засыпающие глазки и говорила:

— Яблочко, морковку, клубничку…

 

Неподалеку раздалась пулеметная очередь. Непонятно, кто стрелял и по кому. Все-таки линия фронта.

Калюжный бросился на нее, закрыв своим большим телом. Стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась. Когда Калюжный, продолжая прижимать Наталью Сергеевну рукой к земле, приподнял голову и попытался определить, откуда стреляли, раздалась вторая очередь, и ему показалось, что было слышно, как над головой свистят пули.

Они оба вжались в стылую землю и так лежали, обнявшись, несколько долгих минут. Русская мать и украинский солдат. На поле, где другой украинский солдат убил русского солдата, ее сына, который сам пришел сюда убивать.

— Зачем? За что?..

На обратном пути в поезде Харьков — Москва Наталья Сергеевна пыталась читать ту же книгу, с той же страницы. Буквы снова не складывались в слова. Выходя, она забыла раскрытую книгу на столе.

* * *


19 января 2015 года. Краснокаменский аэропорт

В КАПе, среди порохового смрада, среди обстрелов, следующих один за другим, Алексей сидел, прислонившись спиной к холодильнику с «дневальными», и просматривал на экране камеры то, что наснимал за день.

В правом бедре что-то завибрировало, пикнуло и прекратилось. Алексей достал оживший телефон и прочитал сообщение от Ники: «Я люблю тебя! Возвращайся!»

Перед тем как взрывная волна подняла его в воздух, ударила головой о железную сваю подоконника, и тусклый свет дня сменился для него ночью, он успел отправить ответ: «Iloveu2».

* * *


21 декабря 2014 года. Поезд Харьков — Москва

Когда измученная за сутки проводница вошла в купе, оставленное Натальей Сергеевной, чтобы забрать стакан в металлическом подстаканнике — гордость и фирменный знак РЖД, она увидела на столе открытую толстую книгу.

Уселась, подперла голову рукой, и начала читать:

«Людмила Николаевна подошла к могильному холмику и прочла на фанерной дощечке имя своего сына и его воинское звание. Она ясно ощутила, что волосы ее под платком стали шевелиться, чьи-то холодные пальцы перебирали их.

Рядом, вправо и влево, вплоть до ограды, широко стояли такие же серые холмики, без травы, без цветов, с одним только стрельнувшим из могильной земли прямым деревянным стебельком. На конце этого стебелька имелась фанерка с именем человека. Фанерок было много, и их однообразие и густота напоминали строй щедро взошедших на поле зерновых…

Вот она, наконец, нашла Толю. Много раз она старалась угадать, где он, что он делает и о чем думает, — дремлет ли ее маленький, прислонившись к стенке окопа, идет ли по дороге, прихлебывает чай, держа в одной руке кружку, в другой кусочек сахара, бежит ли по полю под обстрелом…

Ей хотелось быть рядом, она была нужна ему, — она бы долила чаю в кружку, сказала бы «съешь еще хлеба», она бы разула его и обмыла натертую ногу, обмотала бы ему шею шарфом… И каждый раз он исчезал, и она не могла найти его. И вот она нашла Толю, но она уже не нужна была ему.

Дальше видны были могилы с дореволюционными гранитными крестами. Могильные камни стояли, как толпа стариков, никому не нужных, для всех безразличных, — одни повалились набок, другие беспомощно прислонились к стволам деревьев.

Казалось, небо стало какое-то безвоздушное, словно откачали из него воздух, и над головой стояла наполненная сухой пылью пустота. А беззвучный могучий насос, откачавший из неба воздух, все работал, работал, и уже не стало для Людмилы не только неба, но и не стало веры и надежды, — в огромной безвоздушной пустоте остался лишь маленький, в серых смерзшихся комьях, холм земли».

Проводница смахнула слезу, закрыла книгу, прочитала название — «Жизнь и судьба»149. Взяла ее и вышла из купе, забыв о подстаканнике.

148 Поселок возле Аэропорта.

149 Запрещенный в СССР роман Василия Гроссмана.


ГЛАВА XVII. ПАНАС И СВЕТИК

Хто вмирав десять раз за волю, Той знає справжню її ціну.ТIК «Запах війни»150


19 января 2015 года. Краснокаменский аэропорт

Накануне стрельба прекратилась поздно вечером. Два сепарских танка безраздельно хозяйничали на взлетке до самой темноты и долбили терминал, как хотели. Ни минометы, ни «Грады» не смогли их достать. Посланный «с материка» расчет ПТУР151, который должен был если не сжечь, то хотя бы отпугнуть танки, сам нарвался на засаду. БТР сгорел. Трое бойцов отступили, унося трехсотого. Больше попыток не было.

Оба поста на юго-восточном углу здания были подавлены танковым огнем. Сепары числом до роты заняли весь третий этаж, потом с помощью крупнокалиберных пулеметов и гранатометов вытеснили киборгов со второго на первый и далее — из оранжевого зала на первом этаже в багажное отделение, где люди Степана-Бандера, неся большие потери, и заняли к ночи на 20 января свою последнюю круговую оборону.

Отступать дальше было некуда. Разве что на взлетку, где максимум через минуту ты становишься мишенью для тех, которые окопались напротив возле разрушенного и разграбленного еще полгода назад магазина «Метро» и православной церкви — на другом конце зоны поражения.

Окружение полное, абсолютное. Враг повсюду: наверху, внизу, вокруг. Его преимущество в живой силе и технике подавляюще-несоизмеримо. На каждого киборга — до сотни сепаров. Не говоря о пулеметах, танках и «Градах».

Иногда казалось, вся российская армия штурмует Аэропорт.

После того как комбат Медведь (папа) попал в плен вместе с мамой (рацией), сепары перешили свои рации. Теперь они могли беспрепятственно слушать украинский радиообмен, а киборги на их новую секретную частоту выйти не могли. Рации стали опасны и вредны, в лучшем случае бесполезны. Последним приказом от командира бригады было прекратить радиообмен и пользоваться мобилами, которые сепары успешно глушили, а если не глушили, так тоже слушали.

У Бандера из все еще живой силы в строю оставалось тридцать четыре человека, включая семерых легко раненых, которые еще могли держать автомат. Остальные — либо убиты, либо тяжело ранены. Хавчик какой-никакой оставался — перловка, гречка, тушенка в консервах. Дня на три. Армейские галеты извели на топку. Галетами еще несколько дней назад топили последнюю буржуйку. Их нельзя было есть — зубы сломаешь, но тепла и особенно дыма они давали достаточно. Для тесного кружка людей, практически прислонявшихся спиной к буржуйке. Грелись по очереди — между боями. В бою не холодно.

В Аэропорту все, абсолютно все всё время кашляли, чихали и пребывали в соплях. Проведя день в терминале, можно было услышать набор перечисленных в специальной литературе оттенков кашля: от сухого надрывного до глубокого мокротного.

Еще месяц назад буржуек в рабочем состоянии было три. Истопили в них всю мебель, какую могли найти в пределах Аэропорта, всю горящую обивку и обшивку.

Как-то на втором этаже, в бывшей комнате пограничного контроля, нашли два больших ящика. Один с противогазами, другой с ОВЗК152. Ящик с противогазами снесли вниз и отложили в сторонку, — вдруг найдется применение, — а вот ОВЗК один смекалистый хлопец, а именно Юрка-Паровоз, приспособил в качестве нового топлива для буржуек. Вонь стояла невыносимая, но горели ОВЗК ярко, а главное, жарко. Последнюю буржуйку все-таки топили галетами, но и они закончились.

Самое страшное — критически таяли запасы питьевой воды. Снег время от времени выпадал, но бегать по взлетке, ловить его ртом или собирать пригоршнями, пока он не растаял или не превратился в черный гололед, было равносильно самоубийству. До такого состояния киборги не дошли.

Нет, питьевая вода еще имелась, по составу H2O, в дюжине у бутылей. Но за последние дни, чередующиеся со все более морозными ночами, вода в бутылях замерзла. Растапливать ее на горелках было и невозможно и некогда, да и газ тоже подходил к концу. Поэтому жажду утоляли первобытным способом: срезали ножом пустую часть верхней секции бутыли и потом этим же ножом долбили лед внутри, откалывая кусочки, кладя их в рот и рассасывая, как леденцы.

Салам признался Алексею, что вдруг понял: последний раз он ел два дня назад — едой или питьем были эти самые леденцы, а в туалет вообще забыл, когда ходил. Организм перестраивался на безотходное производство.

Отступая накануне из оранжевого зала, при взрыве танкового снаряда Салам залег на пол. Не успел он это сделать, как ему на спину свалился рюкзак — легкий и, казалось, пустой.

Но мудрый многоопытный Салам, продолжая лежать, пока не стихла танковая пальба, все же проверил карманы незнакомого рюкзака и обнаружил литровую армейскую алюминиевую флягу. Жидкость, которая оставалась во фляге, чудесным образом не замерзла. Она заполняла емкость почти наполовину и призывно переливалась внутри.

Салам открыл флягу, поспешно поднес к сухим губам и… Конечно же, никакой социально близкий ему Хоттабыч не вылетел оттуда и даже «кроме мордобития — никаких чудес» Высоцкого не выплыло и не разметало по взлетке бесчисленные полчища орков, чтобы открыть киборгам путь домой.

То, что так заманчиво булькало в таинственной фляге, обожгло губы резким, почти медицинским вкусом и химическим ароматом холодной паленой водки. Найди сейчас такое сокровище Юрка, Панас, да тот же Бандер, — и под дырявыми сводами скелета Аэропорта раздался бы победный раскатистый рык первобытного охотника.

Салам не нарушил тишину войны посторонними звуками. Сорокадевятилетний ветеран, любивший повторять, что «наконец-то защищает Родину на Родине», несмотря на годы, проведенные в Советской армии, потом по контракту в Российской армии в Таджикистане и в Чечне и теперь вот в украинском отдельном разведбате, — он сохранил этническую девственность. И водку не пил, и свинину не ел, то есть свиную тушенку. Даже в «жопе мира» под названием Аэропорт.

Салам торжественно принес флягу в КСП, где за столом вокруг коптящей горелки собралось человек семь, включая Бандера и Алексея, то есть всех, кто не лежал или не сидел, замерзая, на последних пяти постах по периметру.

Присутствующие обернулись на вошедшего, освещая его налобными фонариками, словно измученные голодом и жаждой шахтеры, ожидающие, что Салам достанет откуда-то пару хлебов и рыб… И насытятся все страждущие, и останется еще двенадцать коробов объедков. Но то, что предстало взору и особенно поразило обострившееся обоняние, превзошло их новозаветные ожидания.

Салам, как тот самый Хоттабыч, пустил по кругу открытую флягу с полулитром водки.

Сначала ее подержал Юрка и, не притронувшись, передал Алексею. Тот после секундного раздумья — Светику, тот моментально (чего еще от Светика ждать?) передал ее Панасу, тот — другому бойцу, тот еще дальше, пока фляга, совершив почти полный круг, не оказалась в руках Бандера.

Степан надсадно нюхнул (именно нюхнул, а не понюхал) из горлышка, будто готов был одним только носом вдохнуть в себя содержимое фляги. Затем оторвался от нее, встряхнул головой, как после нашатыря, и обвел всех тяжелым взглядом.

Никто не решился сделать первый глоток. Теперь все взгляды обратились к командиру.

Стояла мертвая тишина. Слышно было, как у всех, кроме Салама и разве что Светика, буксуя, ворочаются кадыки.

— Отже, друзі мої! — с былинной значимостью произнес Степан. — Дозвольте мені завершити дебати на наших комсомольських зборах у вузькому колі загальною думкою, що вміст цієї фляги буде випито усіма нами разом, коли ми виберемося з цього пекла153.

— В которое сами себя загнали, — грустно прошептал себе под нос расстроенный Панас.

Панас вышел из комнаты. Алексей вышел за ним, чтобы занять место у холодильника с «дневальными» и еще раз прокрутить на экране камеры фото. Устойчивой связи не было второй день. Он даже не доставал лэптоп для обработки. Просто маркировал потенциально интересные фото на флешке.

* * *

После возвращения из Песок Алексей съездил в Мариуполь, потом опять в Пески.

Новый, 2015 год встречал в одиночестве в прохладном номере «Дніпра». Вдруг позвонила Ника и сказала, что обнаружила его непринятые звонки.

Ага, обнаружила… Последний раз он звонил три месяца назад, до первой поездки на войну в Пески с тем самым потрясающим водилой, который провел сутки на фронте, под обстрелом, без броника, каски, теплой одежды и ни разу не заскулил.

— Я скучаю по тебе, — сказала Ника. — Нет, то есть ничего такого. Просто соскучилась по общению с тобой. Просто хотела увидеться. И все. Может, выпьем чаю или шампанского как-нибудь? Кстати, с Новым годом!

— И тебя. Рад, что этот год закончился. И рад слышать твой голос.

Алексей говорил негромко, медленно и сухо, изо всех сил старясь сдерживать приступ волнения, сдавливающий горло.

— Ты не ответил, — сказала она тоже тихо, после паузы.

— Ника, я уезжаю послезавтра.

— А завтра не можешь?

— Нет, — произнес он не очень решительно, потому что, как мог, сдерживал себя, чтобы не крикнуть: да, да, да! Хоть сегодня! Хоть сейчас…

Она молчала. Он слышал в трубке ее дыхание, которое показалось ему более учащенным, чем в начале разговора. Ника подготовила себя к этому разговору, но очень скоро поняла, что теряет самообладание. Говорить было трудно. Казалось, что голос дрожит. Мысли сбивались, наскакивали одна на другую. Голова кружилась.

Она протянула руку, пододвинула стул, села и внимательно, не отрывая трубки от уха, посмотрела себе в глаза в зеркале напротив.

— Я уезжаю, — повторил после паузы Алексей.

— Куда, если не секрет?

— Не секрет. В Аэропорт.

— Улетаешь?

— Нет, оттуда не летают самолеты.

— Не поняла. Что?

— Еду в Краснокаменский аэропорт.

— Шутишь? Туда же не пускают.

— Но там твой муж.

— Знаю. Ты что, поэтому едешь туда?

— Нет. Просто там никто из фотографов никогда не работал.

— И кто же тебя пустил? Неужели Степан?

— Нет. Мне сказали, что он сильно возражал.

— И как же ты туда попадешь?

— Степану прикажут меня принять и разместить.

— Кто?

— Министр обороны.

— Ну да, ты же теперь у нас герой Украины. Все только и говорят, что о твоих военных фото во всех газетах. Кстати, поздравляю. Мне тоже, все что видела, безумно нравится. Ты такой молодец! Я горжусь тобой. Фото такие настоящие… такие живые… Как и ты.

— Спасибо.

— Позвонишь оттуда?

— Там, говорят, плохая связь.

— Да. Я со Степаном переписываюсь только смс-ками.

— Ника…

— Да?

— Ты счастлива с ним?

— Я… Мне с ним хорошо. Надежно.

Алексею хотелось крикнуть: «Так какого … ты мне звонишь?» Он пересилил себя и сказал:

— Напишу, если смогу, когда приеду туда.

— Пожалуйста! Буду ждать. Странно, что мне Степан ничего не сказал…

— Он еще не знает, что это вопрос решенный. Ну, до свидания?

— До свидания.

— Пока?

— Пока.

Оба не поняли, кто повесил трубку первым.

* * *

Перед Панасом, спиной к нему, стояли два бойца. Они прислушивались к отчетливым звукам, доносящимся с дальнего конца багажного отделения, над которым и находились сепары. Или спецназ ГРУ, или чеченские бандиты, кто их теперь разберет.

В абсолютной темноте ночи сверху на бетонный пол падали друг за другом массивные предметы. По звукам — сначала мешок, потом что-то увесистое, вроде ящик, потом опять мешки. Не могли же с таким звуком сепары десантироваться сверху, как пожарные по тревоге, для последней, решающей рукопашной?

Панас вытащил из разгрузки тепловизор и вгляделся в темноту.

Зависла пауза, словно он увидел в зловещей тьме нечто такое, с чем его глаза не справлялись.

— Что за х…ня?! — пробормотал он, опустив тепловизор. В предметах, которые падали друг за другом, он распознал ящик с «монками» пятидесятками154, затем мешки (видимо, тротил или селитра, вряд ли гексоген), потом опять «монки» и так далее.

Смертоносная взрывчатка падала на пол багажного отделения в тридцати метрах от них. «Да одной «монки» пятидесятки, если учесть плотность осколочного поражения на таком расстоянии, хватит, чтобы изрешетить слона», — подумал Панас, который по совместительству и, как многие сослуживцы не без основания считали, по призванию был сапером.

В прошлой военной жизни, до Аэропорта, он был настолько увлечен искусством взрывотехники, что всегда таскал пару или даже тройку готовых растяжек с эФками или РГДэшками, пристегнутыми к разгрузке за спиной. Его с трудом уговорили отказаться в Аэропорту от дурной привычки. Все-таки «замкнутое пространство». Хотя… Аэропорт был чем угодно, только не замкнутым пространством.

— Моя любимая растяжка — такая, что целую роту может положить, — на днях поделился Панас с Алексеем. — Безумно просто! Все гениальное просто, так же? Берешь противотанковую мину ТМ-72…

Панас вытащил из разгрузки ручку, пачку сигарет, снял целлофан и принялся рисовать на ней круг с чем-то вроде маленького колесика посередине. Будто Алексей, как доколумбовый индеец майя, в жизни не видел колеса.

— Во-о-от, — продолжал Панас, входя в раж. — Ставишь ее боком возле дерева или камня, чтоб за травой не было видно. К ней приматываешь скотчем кусок тротила размером с хозяйственное мыло. В него вставляешь взрыватель. Ну, скажем, МУВ-3 или 2. Вставляешь в то место, где чека, большую швейную иглу с широким ушком. У нас такие иглы цыганскими зовут, не знаю почему… Иглу желательно каким-нибудь маслом намазать. Лучше машинным. Чтобы потом легко выскакивала. Осторожненько разжимаешь усики… Вынимаешь чеку… К иголке протягиваешь проволоку… Дальше — как в обычной растяжке. Но самый цимес в том, чтобы взять пустую пластиковую пятилитровую, например, бутыль, набить стальными шариками, шурупами, гвоздями… Ну всякой такой хренью… И о-о-очень осторожно прислонить к мине. И все! И нету великана! И нету таракана! Идет себе взвод по зеленке. Идут такие… — Панас, размахивая руками, показывает, как идет взвод. — И тут х…як! И нету взвода!

Так рыбаки рассказывают о рыбалке, а охотники — об охоте. Панас, кстати, был в Аэропорту единственным официальным Героем Украины155.

Навыки взрывника ему пригодились. Между Солегорском и Краматорском он один, вручную, в июле подорвал два сепарских или русских танка.

— Из Солегорска выходила колонна сепаров: два танка и две «бэхи». «Бэхи» летят впереди, танки замыкают, — в который раз на бис рассказывал Панас.

Ему бы в театральное, часто думал Алексей. Ну, ничего. Папанов тоже был солдатом на войне. И Юрий Никулин, кстати. А писатель-сатирик Владимир Войнович вообще до Берлина дошел. Отец его близкого друга, известный литератор Бенедикт Сарнов, рассказывал им, как еще в советское время, когда Войновича высылали из страны и он заполнял длиннющую анкету в немецком посольстве, а там имелся вопрос, бывал ли Войнович ранее в ФРГ. Войнович написал, что бывал. А следующий вопрос такой: каким видом транспорта вы путешествовали? Он написал — пешком.

Ну, писателем с его «усидчивостью» Панасу стать не светит. А артистом-комиком — вполне.

Так вот, поставил Панас на шоссе две связки по пять противотанковых мин в каждой. А мины, они тяжеленные — по десять кило штука. Он выложил их рядком на одну доску — из танка, из «бэхи» могут не разобрать в грязи, да на какой-никакой скорости — вроде доска какая-то лежит, — и связал толстой веревкой между собой, как гирлянду. Через метров пятьдесят еще одну такую же положил, чуть ближе к обочине.

«Бэхи» проскочили слева. Но тут их нацики156 подожгли из гранатометов. В топливные сверху (там над дорогой пригорочек) прямой наводкой долбанули. В одном даже двигатель загорелся и БК рванул, аж башню разнесло. А другому — башню из РПГ расх…рачили.

Дым, огонь… А танки прут себе и прут.

Так вот… Передний задевает первый заряд. Взрыв. Башню не сносит. Но танк в кювете. Танкисты вылезают, нацики их кладут. Второй танк прет дальше. Там развилка, пошел по встречке. Не попадает на вторую растяжку, похоже, никак.

Что делает Панас? Несется вниз. После дождя. Грязь. Скользко. Падает. Как с ледяной горки, скользит на заду вниз. До танка — двадцать метров.

Панас хватает доску с минами и волочит наперерез танку. Кругом дым, огонь от подбитых БМП. Десять метров до танка, пять… Панаса не видят в упор. Он буквально вкатывает доску с минами за собой под танк. Сам отпрыгивает как можно дальше. И лицом вниз, в грязь, руки на ушах. Одновременно со взрывом. Его волной еще дальше сквозь кусты под горку кидает вверх ногами. Второй взрыв сильнее первого. БК пошел. Башню срывает волной и столбом огня. От команды — мокрое место. Башня переворачивается в воздухе несколько раз. Пролетает у него над головой, «как фанера над Парижем». Приземляется, ломая ветки на деревьях повыше Панаса. Сползает вниз. Он снова едва успевает увернуться.

Как пьяный, идет назад на дорогу. Сам не знает, зачем. Начинает падать, руками хватается за бок горящей БМП, как раз под развороченной башней. Рука правая в чем-то липком, непривычном таком.

Посмотрел Панас, а это мозги стекают на борт из головы развороченного вместе с башней пулеметчика.

«Ну зачем Панас каждый раз не забывает вот про эту хрень рассказать?» — подумал Алексей.

— Для реализьму, для реализьму, братцы кролики, — вслух ответил сам себе Алексей, подчеркивая мягкий знак — для реализма…

Пока подали на награду, пока суд да дело, Панассовершает тринадцатый подвиг Геракла. В одиночку берет в плен одиннадцать настоящих русских пехотинцев.

— Я такой шурую по зеленке возле Славного, — рассказывает Панас. — Задача — поставить на фланге в зеленке несколько растяжек. Уже пять поставил. Крайняя осталась…

О чем бы Панас ни говорил, у него, да и у большинства украинских военных, слова «последний» нет, только «крайний». Да и вообще «край» — любимое словцо: «мне край», «совсем края потерял» и т. д.

Так вот, проходит он эту лесополосу почти насквозь и натыкается на молодых солдат. Оказалось их одиннадцать. Новенькая форма без опознавательных знаков.

— Один к одному, как из ларца, — продолжает Панас. — Точно не наши. Ну не может быть у нас одиннадцать человек — и чтоб все в одинаковой форме. Ну, блин, не бывает! Разве что на параде. И не сепары это. В этом смысле они вроде нас, тоже в основном, как партизаны, прикидываются. Я такой им говорю: «Привет, ребята». И на армейском запариваю, мол, кому сидим? Они сидят курят, не чухаются. Только у одного автомат, и то на коленях. У остальных — у кого к дереву прислонен, у кого под кустом, у кого на земле в траве лежит. Я гоню, типа начальник: «Вы откуда, ребята?» Они мне: «Мы из Оренбурга». Мотопехота, короче. Спрашиваю, как добрались досюда. Говорят, на поезде два дня, потом два часа на машине. Велели им все знаки и шевроны срезать. Оружие боевыми зарядить. На боевые стрельбы едут, типа. В этот момент как бабахнет в километре от нас! Потом еще как залупит! Они такие: «Там что, полигон?» Я говорю: да, а, собственно, на какой полигон они едут? Они мне: «На Ростовский». Я: «А где ваш командир?» Они: «С водителем поехал дорогу смотреть». Ну, тут я наставил на них автомат, в воздух для страха пальнул, кричу: «Лягайте, гады! Это вам не Ростов, а Донбасс, б…дь!» На выстрелы наши подбежали. Доставили их всех в штаб. Там их СБУшники забрали.

Панаса за эти два подвига наградили Героем Украины. Сам министр в Киеве вручал.

И вот Панас совершает свой третий, уже не крайний, а последний подвиг. Кричит хлопцам:

— На землю! Щас е…анет!

Бежит в КСП. Дверь открыл, кричит:

— На пол, хлопцы! Сейчас атомный взрыв будет! Там все на землю грохнулись друг на друга. Но все равно недоумевают. Какой, на х…р, атомный взрыв?

Каждый, чем может, прикрывается: кто мусором каким, кто мешком, кто трупом. И пошла волна. Не секундная, а секунды на три — затяжная. Мощную взрывную волну называют тягучей. Тянет так, что можно с ума сойти. Всех от земли оторвала! Как во время смерча.

У-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У!

Потом опять об землю шмя-а-а-а-а-к со всей силы!

Последние опоры в зале кое-где начали рушиться. КСП весь внутрь сложился, как карточный домик. Хорошо, стены друг на друга понаехали и остановились вигвамом таким из-за высоты. А был бы куб, все сложилось бы до конца. А там пять человек вместе с командиром. Обломки потолка вниз срываются, некоторые висят на арматуре, раскачиваются, как маятники. Пыль столбом до небес.

Алексей потерял сознание. Лежит замертво возле холодильника. Дверь холодильника открылась и улетела с петель. Трупы-«дневальные» сразу засмердели.

Все вокруг лежат, кто-то стонет. Все, абсолютно все контужены. Лица в крови. Кровь из носа, из глаз, из ушей, у некоторых из пор сочится. Вот один солдат откопался, сидит на заднице, как собака от пыли отряхивается. Стучит себя по ушам, головой трясет.

Салам откопался одним из первых. Каску с него снесло. Глаза от пыли протер. Ищет оружие. Находит какой-то автомат. Приклад не его. Да х…й с ним! Пока сгодится. Проснемся — разберемся. Сверху какой-то жестяной трепещущий звук. Поднимает голову. Над ним висит пулеметная лента от ПКМ, полностью заряженная, двести патронов, 7,62 мм. Обмоталась вокруг погнутой пополам стальной сваи — змея. Висит себе, трясет хвостом, как бойцы головами. «Вот как, б…дь, она туда взлетела, на х…й?!»

На войне в подобных случаях люди отбрасываются на века назад, вновь становятся первобытными собирателями. Бродят вокруг, не замечая друг друга, как зомби, нагибаются, откапывают что-то… Кто автомат, кто рожок, кто вещмешок. А пыль едкая такая, с дымом смешанная, висит в воздухе, не садится.

«Вроде двухсотых нет, все трехсотые», — оглядывается по сторонам Салам. Ищет свою каску. Вот она, милая, под толстым слоем пыли. Поднимает. А оттуда голова выкатывается. Салам на колени встал. Дунул раз на лицо головы. Дунул два. Панаса это голова. Даже глаза открыты. Салам потом все повторял: «Удивительные глаза. Удивительные!» Ошибся он. Хотел «удивленные» сказать.

Спасибо, говорит, за каску, брат. Закрыл ему глаза. На четвереньках дальше ползет.

Светик склонился над Алексеем. Приподнял голову, протер влажной салфеткой лицо, прижал салфетку к губам. Губы зашевелились. Алексей приходил в сознание.

Рентгеновский аппарат для просвечивания багажа использовался киборгами как составная часть баррикады. Все баррикады раскидало «атомным» взрывом и рентген опрокинуло. И тут из перевернутого рентгена выкатываются две полуторалитровых бутылки с минералкой, прямо Светику под ноги, как приз за живучесть. Светик одну открыл: наполовину замерзшая, но газированная. Названия из-за пыли не разобрать.

Светик сделал три больших глотка. Алексей посмотрел на него так, что, казалось, сейчас умрет или убьет Светика голыми руками, если не получит воды.

Светик протянул Алексею вторую бутылку. Сидят рядом. Пьют оба сначала большими, потом маленькими глотками.

— Никогда в жизни не пил ничего вкуснее, — говорит Алексей, счастливое лицо из-под пыли светится глазами.

Светик улыбается в ответ. Он-то знает, что вода бывает и повкуснее.

* * *

На вид Светик неопытный Божий одуванчик. Но внешность порой обманчива. Светик на войне с первого дня. Если бы учредили приз первому добровольцу, он точно бы его получил. И в таких бывал замесах (все в украинской армии упрямо используют этот жаргонный, полублатной термин для обозначения безвыходной ситуации, из которой смекалистые солдаты, вроде Светика и Салама, всегда найдут выход, что, мама, не горюй).

Светик и Салам смотрятся рядом, как исхудавший блондинистый Маугли и медведь Балу после жесткой фитнес-программы. Они познакомились в августе, когда вместе выходили из котла под Иловайском. Тому индусу из «Жизни Пи»157, что провел год с живым тигром в одной лодке, выжить было легче.

И если бы Салам и Светик читали эту книгу или хотя бы кино смотрели (Пи в какой-то момент съедает тигровые — нет, не креветки, но какашки), и если бы у них была возможность поменяться местами с Пи, они бы это сделали не задумываясь.

Салам — разведчик, Светик — десантник. Из них и еще семерых при выходе из Саур-Могилы 23 августа наспех сколотили группу охраны для важного чина, полковника штаба АТО.

Сначала шли пешком, потом в поселке неподалеку от Иловайска «отжали «КамАЗ» у каких-то хлеборобов». Поехали на нем. Полковник с водилой — в кабине.

Когда выехали на большую дорогу рядом с маленьким необитаемым хуторком, поблизости села Петровка, оказались вдруг в хвосте колонны, выходившей из окружения. Тысячи полторы человек, не меньше. Кто на грузовиках, кто на джипах, пикапах, на других машинах. Русские по договоренности, что вся тяжелая техника будет выходящими из окружения оставлена, якобы открыли колонне зеленый коридор. Танки и другую технику с раннего утра кинули в прорыв в другом месте, чтобы отвлечь противника, хотя бы его артиллерию.

— Зачем шли на убой? — до сих пор мучился воспоминаниями Салам. — Почему не сражались? Столько бы ребят сохранили! Из тех, что шли в колонне, треть вышла, треть убили, а треть в плен попала.

— Прямо, как Красная Армия летом сорок первого, — добавлял Светик.

И вот вдруг под Петровкой — со всех сторон пальба, из всех видов оружия. И уже взрывы кругом. Впереди народ разбегается в панике. Кто с поднятыми руками, кто с оружием. Врассыпную.

Осколок от мины, как космический мусор, беззвучно пролетел кабину насквозь. Водителя убил на месте. Полковнику ползатылка снесло. Пульс есть, но не жилец.

Все выпрыгнули из кузова, разбежались. Остались Салам и Светик, стар и млад, с умирающим полковником. Положили его на каремат. В кузове «КамАЗа» одеяло лежало, такая подстилка-блоходром. Накрыли им полковника.

Салам подбежал к первому попавшемуся дому. Дом пустой. Под массированным минометным обстрелом донесли полковника до дома. А в нем уже половины крыши нет.

Опытный Салам быстро нашел подпол, открыл люк, а подпол весь забит ранеными и мертвыми. Смрад оттуда жуткий: смесь запахов смерти, пота, табака, экскрементов, мочи, как в трюме баржи с зэками, идущей в Магадан. Один кричит, они там третий день сидят. Половина померли.

Полчаса Светик с Саламом под обстрелом вытаскивали обосранных, обоссанных, завшивевших бойцов на свет Божий. Двоих сразу убило миной, которая во двор залетела. Трупы, штук шесть, в подвале так и оставили.

Жара страшная. Воздух — из пыли, жирных черных мух, слепней и оводов. Вот кому раздолье! Пикник на обочине…

На улице похоже, опасней, чем в подполе. Но у раненых на улице шансов все равно больше, чем в зловонной братской могиле.

Что делать? Полковника тащить не на чем. Да и помрет с ними в поле или в лесу.

Попрощались с ранеными. Оставили полковника на их попечение. Плен не смерть. Не с фашистами же воюем. Все-таки… Для полковника это единственный шанс.

Вышли на дорогу. Справа от дороги сепарская или русская пехота прет прямо на них. Сто метров. Вот эти точно, как фашисты в кино. Рукава закатаны. Поливают из автоматов от пояса.

Маугли с Балу ноги в руки и — в подсолнухи. А полю тому, сухому и неубранному — ни конца ни края. Для картинки красиво, для убегающих — смерть. Стебли трясутся, подсолнухи над ними колышутся. Выдают беглецов. Пули свистят беспрестанно.

Упали. Лежат. Дышат.

— Б…дь! — хрипло шепчет Салам. — Мамой клянусь! Добежим до той лесополосы, брошу курить. Все случая подходящего ждал. Теперь точно брошу.

До лесополосы — метров восемьсот.

Встают, бегут. Пули опять их обгоняют.

Короче, добежали. Упали, перекатились на другую сторону.

Светик лежит, легкие выхаркивает, а Салам сидит, во рту две сигареты сразу. Курит, клятвопреступник.

Днем отлеживались. Ночью шли. По направлению к Волновахе. По звездам ориентировались. Как Ясон с аргонавтами. Тиха украинская ночь…

Ели сухие початки кукурузы, если повезет. Не все убрали. Подсолнухи тоже не везде убрали, но то, что осталось, было так пересушено, что есть невозможно. Клевали, клевали их, как птицы, и дальше шли.

Жажда хуже голода в разы, особенно в первые дни. Жара. За тридцать градусов. А на солнце — и все пятьдесят! И ночью тридцать. Зато не печет. Все лужи и ручьи по их маршруту давно высохли. Лягушек и жаб нет. «Их хоть можно в рот засунуть, как аисты или цапли делают, и держать там, посасывать — и закуска и питье, — говорит Салам. — Да уж, лягушки — роскошь, ресторан пять звезд!»

В лесополосах ложились, вытягивали пальцами стебли травы. Сверху травинка, если свежая, то зеленая, жесткая, а внизу белая, сочная. Сосали стебельки. Слаще меда. Спать или отдыхать ложились возле зарослей лопухов. Утром на них много росы. Вылизывали жадно языком. Чистый родник.

Салам научил Светика восточной пустынной премудрости: берешь камушек, кладешь в рот и катаешь на языке за зубами. Слюна начинает выделяться. Ее глотаешь. Только смотри, камень не проглоти, а то «х…р высрешь при таком раскладе». Все лучше, чем свой пот или мочу пить. Они соленые и горькие и не утоляют жажды. Хотя — ничего не утоляет.

На третий день пути начал мучить голод. Ловили в воздухе блестящих зеленых жуков, бронзовки называются, и ели. Светик сказал, что это навозники, но все равно ел.

Во всей Европе — мир. Да что там говорить, почти во всей Украине мир. В Киеве, в Одессе народ балдеет на пляжах, пиво холодное потягивает, в ус не дует. Бабы, опять же. Бикини и все такое…

А здесь не до баб. Здесь два взрослых мужика посреди сухого поля носятся за навозными жуками, чтобы пообедать. Извращенцы!

Это и есть война. Поэтика, героика. Романтика, б…дь…

Два раза нарвались на дикие райские яблочки, незрелые. Объели обе яблони до последнего яблочка. Салам велел жевать до семечек и только потом проглатывать. Раз попалась дикая груша. Почти все груши, перезрелые, коричневые, полусухие или гнилые, уже валялись на земле. Съели, что смогли найти, вместе с муравьями, которым не повезло.

Наконец, вышли на какой-то разграбленный, брошенный хутор.

Съестного там ничего не нашли, зато нашли грязную рваную гражданскую одежду — женскую и мужскую. А в холодильнике — полуторалитровую бутылку прокисшего пива.

Надели мужскую одежду. Висит на них обоих, как лохмотья. Салам, заросший черной щетиной, как предводитель разбойников Емельян Пугачев из учебника истории, сначала сказал, что для пущей убедительности Светику нужно бы надеть женское платье и платок, поскольку борода у того совсем не растет.

— Ну, во-первых, мы так будем выглядеть, как кот Базилио и лиса Алиса, — восстал против креативной идеи Светик. — Во-вторых, если поймают в таком виде, сепары изнасилуют меня в извращенной форме. А я к этому испытанию еще не готов.

— Пускай это будет самое страшное испытание в твоей жизни, лиса Базилио, — пошутил Салам, и оба засмеялись сухими, потрескавшимися губами.

Предусмотрительно оставили документы и оружие, включая ножи, в подполе дома. Там же обнаружили пятилитровую банку законсервированных сто лет назад толстых, как сардельки, «белесых, как гандоны», огурцов. Съели все «гандоны» до крайнего. Рассол вылили друг другу на голову. «Чтобы амбре обновить», — сказал Светик. Оставили в доме свои разряженные мобильники.

Дальше пошли в лохмотьях, перемазали лица грязью, растворенной в тухлом пиве, для запаха, взяли в руки драные пластиковые пакеты, набили всяким дерьмом. Салам в спортивной куртке. На спине правильная надпись большими буквами — Russia.

Форменные бомжи и алкаши. Репинские «Бурлаки на Волге» по сравнению с ними — просто светская тусовка на оскаровской церемонии. Таких типажей в Донбассе переизбыток. И похуже экземпляры встречаются.

Как, например, на первом попавшемся им блокпосту. Там такие же бедолаги похмельные сидят на покрышках, правда, с автоматами. Усмехаются беззубыми ртами. Мол, смотри, братан, этих жизнь еще круче, чем нас, потрепала. Хотя — не факт. Тут для определения победителя нужен беспристрастный судья.

В отсутствие такового бомж-разведчик и бомж-десантник потопали, как пьяные, дальше по дороге, по вражеской территории собственной страны.

Только вышли за пост, а там — дамба! Самое страшное испытание за две недели! Вода, вода, кругом вода. И сепары — или на постах, или купаются и загорают. Не подойти.

Пошли дальше с совсем уже помутившимся сознанием.

Парочка героев находилась в пути четырнадцать (!) дней. И только войдя в Волноваху, вроде еще «свою», они уговорили дебелую продавщицу местного ларька дать им в долг воды и телефон, чтобы позвонить в свои части. Зажимая нос рукой, женщина откликнулась на просьбы.

Через два часа за ними приехала машина, но не из части, а из СБУ, и отвезла в Краматорск — давать показания.

Пока ехали, Светик поведал Саламу историю деда, который воевал с первого дня, в похожей ситуации в 1941-м при выходе из котла под Киевом попал в плен и угодил в немецкий концлагерь.

— Короче, однажды утром немцы вывели из строя человек тридцать, включая деда, выдали новые бутсы, не заморачиваясь размером. Главное, чтоб налезли. Отвезли на какой-то местный стадион и под дулами автоматов заставили бегать по кругу, пока заключенные, все уже с кровавыми мозолями, не начали падать. Тогда у них отобрали ботинки и отвели в лагерь босиком. Так немцы разнашивали бутсы для своих солдат.

— Ну, и к чему ты это? — спросил Салам.

— Просто, когда в сорок пятом деда освободили красноармейцы, а другие красноармейцы его тут же отправили в советский лагерь в Сибирь, — ответил Светик. — Он говорил, что советский лагерь был в разы хуже немецкого. Все-таки Германия — не Сибирь, даже зимой. И кормили в советском лагере гораздо хуже, потому что русские вохровцы воровали пайку у зэков, а немецкие — нет. Вот интересно, куда нас пошлют… Теперь у нас Сибири тоже нет. И Крыма, кстати.

— Мы ж не были в плену, — озабоченно возразил Салам.

— А ты докажи, — хмыкнул Светик.

В Краматорске их накормили, сводили в баню, выдали не новое, но стиранное и почти по размеру обмундирование, допросили с пристрастием, но без фанатизма и мордобития. И развезли с оказией по их частям.

Это Балу потом уже позвонил Маугли и «пригласил» того в Аэропорт, «на настоящее дело». Лучше бы не дозвонился. Кто ж знал?

* * *

Подмерзшая минеральная вода в Аэропорту была очень вкусной, но не такой вкусной, как в Волновахе, резюмировал свои воспоминания Светик, когда он и Алексей закончили собирать полезные предметы по периметру их крайней пяди земли. После подсчета раненых, убитых и вооружения Бандер определил, что БК осталось максимум на день-полтора хорошего боя, а личного состава не контуженного вообще нема.

Светик и стоявший за ним Алексей вдруг оба выпрямились и стали смотреть в сторону клубов рыжего дыма, поднимающихся сразу за окном.

Пуля, выпущенная из крупнокалиберного пулемета, пробила переднюю пластину бронежилета, прошла Светику сквозь сердце, вышла сквозь пластину на спине и застряла в камере Алексея, свисавшей ниже груди.

* * *

Лекция у полковника закончилась. Он шел бодрым шагом по длинному коридору питерской академии в свой кабинет, чтобы собрать вещи и выдвигаться домой.

Вдруг дверь «конторского» кабинета на его пути отворилась, и оттуда, как кобра-альбинос, вылезла, словно из норы, очкастая капитанская голова с редкими светлыми зачесанными назад волосами и белесыми глазами без ресниц.

— Товарищ полковник, не могли бы вы заглянуть ко мне буквально на минуточку, пожалуйста, — произнесла очковая змея и скрылась за дверью, оставив ее открытой.

Полковник вошел и сел на стул через стол от капитана. На столе лежала открытая папка, в которой капитан почти машинально переворачивал один за другим листочки, заполненные мелким шрифтом.

— Товарищ полковник, давайте сразу к делу, — сказал капитан, не глядя на собеседника. — Где сейчас ваш старший сын?

— В Украине. А что?

— Вообще, по-русски говоря, «на Украине», а не «в Украине». И чем он там занимается, позвольте спросить?

— Насколько мне известно, проходит срочную службу в Вооруженных силах дружественной нам страны.

— Ну, насчет дружественной это вы шутник, — захихикал капитан, неестественно тряся головой, как кукла из Театра Образцова. — По нашим сведениям, ваш сын находится в фашистской группировке в Краснокаменском аэропорту и вместе с другими наемниками расстреливает мирных жителей.

— Мне об этом ничего неизвестно.

— А нам известно, — повысив голос на октаву, почти пропел белесый. — В следующий раз, когда будете говорить с ним по телефону, не могли бы вы попросить его покинуть Аэропорт, пока не поздно. И убедить других карателей сделать то же самое. Это избавит всех, в том числе вас, от проблем в будущем.

Полковник резко встал. Пошел к двери.

В дверях оглянулся и сказал:

— А не пошел бы ты на х…й, капитан?

И вышел, не закрыв за собой дверь.

На улице, отматерившись вдоволь, он закурил и позвонил Светику. Звонки проходили, но телефон не отвечал.

* * *

Алексей и Салам сидели над телом Светика. Алексей молчал, смотрел Светику в лицо. Медведь Балу закрыл руками свое покрытое шрамами лицо и беззвучно рыдал. Огромные покатые плечи тряслись. Телефон Светика заливался. Алексей поднял его, чтобы выключить. Посмотрел на экран. Звонил «Папа».

* * *

Мать Светика позвонила его отцу через три дня. Она не разговаривала с ним ни разу с того дня, как они расстались.

— Вы убили моего мальчика, — сказала она, когда полковник взял трубку. — Ты доволен, полковник? Генерала дадут?

И повесила трубку. Еще через три дня сорокатрехлетнего полковника неожиданно уволили из академии — в запас за выслугой лет.

На похороны сына он не приехал.

150 Кто умирал десять раз за свободу, Тот знает настоящую ее цену. ТИК «Запах войны» (укр.)

151 ПТУР — противотанковая управляемая ракета.

152 ОВЗК — общевойсковой защитный комплект — костюмы из толстой резины; на обычной, неядерной войне бесполезны, особенно для пограничников, но очень хороши на «гражданке» для экстремальной рыбалки.

153 — Итак, друзья мои! Позвольте мне закончить дебаты нашего комсомольского собрания в узком кругу общим мнением, что содержимое этой фляги будет выпито всеми нами вместе, когда мы выберемся из этого ада (укр.).

154 МОН-50 — противопехотная мина.

155 Высшая награда страны.

156 Бойцы Национальной гвардии Украины.

157 Роман Яна Мартелла (2001), награжден Букеровской премией, в 2012 году по нему был поставлен одноименный голливудский блокбастер.


ГЛАВА XVIII. СТЕПАН-БАНДЕР

Смерть стоит того, чтобы жить, А любовь стоит того, чтобы ждать…Виктор Цой «Легенда»

— Газы, газы! — кричал на бегу боец, хрипя и захлебываясь кашлем. Из глаз не катились, а летели слезы, из носа текли рыжие сопли, на губах выступила рыжая пена.

Боец промчался мимо, прыгнул через подоконник и рухнул на взлетку лицом вниз.

— Не пи…ди! Какие, на х…р, газы? — заорал Салам. — Щас не Первая мировая…

И тут что-то приземлилось прямо у ног Салама и Алексея, перед телом Светика.

— Атас! ВО-О-О-О-О-О-О-Г! — успел крикнуть Салам перед прыжком.

Алексей вывалился за подоконник, на взлетное поле, сгруппировался, как мог, и залег ничком. Здоровенный Салам долетел только до холодильника и шмякнулся на трупы дневальных. Залег на них, каской к взрыву, руки вниз: если убьет — так сразу, а ранит — чтоб кисти не посекло.

Взрыва не получилось. ВОГ оказался неизвестной выстреливаемой из АКМовского подствольника кассетой, которая не взорвалась, а тихонечко сипела, как проколотое колесо. Из кассеты вверх поднималась сначала струйка, потом уже клубы рыжеватого то ли дыма, то ли газа.

Алексей под обстрелом поспешил влезть назад в терминал, и тут они с Саламом одновременно почувствовали резь в глазах. Дыхание только на полвдоха. Паника.

Оба знали о войне почти все, но такого еще не испытывали, хотя каждый прошел через садистское учение в палатке с хлорпикрином. Буквально через секунду то «веселенькое» испытание показалось игрой «Зарница».

Залегли на пол, лицом вниз. Кашляли, как чахоточные, до рвоты. Нужно срочно промыть глаза. Нечем. Последнюю воду Алексей со Светиком успели выпить.

Алексей судорожно достал влажную салфетку, попытался закрыть нос, протереть глаза. Стало еще хуже.

Нужна вода, много воды. И тогда он, лежа, повернулся на бок, расстегнул зиппер на джинсах, которые ему купил Арсений и на которых на внутренней откидывающейся стороне зиппера было напечатано большими буквами Lucky You!158 Эту подбадривающую надпись мог прочитать только человек, расстегивающий зиппер, стоя перед тобой на коленях.

На ледяном бетонном полу терминала некому было таким образом испытывать свое везение. Задыхающийся Алексей просто достал член и помочился сразу на три салфетки в руке. Моча была застоявшаяся, темная. Алексей с черным юмором подумал, что, возможно, в последний раз делает это самостоятельно, — пока протирал глаза и прижимал салфетки к носу и рту. Стало легче.

— Б…дь! Как я не догадался? — прохрипел сметливый и опытный Салам, глядя на Алексея, потом повернулся на бок и расстегнул штаны.

— Дядя Леша, не получается у меня ни х…ра! — закричал он, давясь от газа и брызжа рыжей слюной несколько секунд спустя. Из прищуренных глаз Салама текли рыжие слезы. — Ссать нечем!

Алексей без слов протянул ему пару еще мокрых салфеток. Салам вырвал их у него из руки и крепко прижал к носу и глазам.

— Отпускает, — прошептал он почти сразу же и зашелся кашлем.

Страшная резь в глазах отпустила и Алексея. Он попробовал посмотреть вбок и увидел, как газ поднимается вверх под несуществующие более своды терминала. Если бы сквозняк заносили в Книгу рекордов Гиннеса, новый терминал точно вышел бы победителем. Газ быстро улетучивался вверх и вбок на взлетку.

Паника в терминале продолжалась.

Солдаты катались по полу, хрипели, кашляли, блевали. Многие выпрыгнули в окна на взлетку, но быстро влетели обратно, когда по ним открыли прицельный огонь. Раненые, которые не могли двигаться, лежали лицом вниз, кто в мешке, кто без, и хрипели, дергая спинами и готовясь к смерти.

— Хлопці, хорош помирати! — громко, но сипло прокричал Бандер. — Усі до мене за протигазами159.

Все, кто могли, поспешили к командиру в центр зала. Тот сидел на вещмешке рядом с открытым большим зеленым ящиком. В нем были ненадеванные противогазы пограничников. На всех все равно не хватит. И командир раздавал кому маску, кому баллон. Маска оберегала глаза и нос. Позволяла задержать дыхание и забиться куда-нибудь, где газа поменьше. Те, кому доставался баллон, захватывали губами горлышко, закрывали нос и глаза и дышали через баллон.

— Це газова атака, — сказал Бандер, когда газ рассеялся, и стало легче дышать, — вони ще раз спробують. Першого разу в них майже вийшло160.

У Степана были зверские, налитые кровью глаза. По щетинистому подбородку и груди сползала коричневая блевотина. Перед атакой он насладился кружкой растворимого кофе.

— Суки! Суки кацапские! — выкашливал каждое слово Тритон, ползая на четвереньках по полу рядом с Бандером. — Не могут с нами по-пацански, б…дь, разобраться. То, б…дь, х…ячат нас взрывчаткой, то газы пускают. Ох…ели вкрай!

— Не пі…ди, Тритон, — засипел сорванным голосом командир. — І без тебе тошно. Віднеси краще ось фотографу повний комплект та біжи на пост. Йо…аний Сталінград! Кому рушницю, кому набої, кому маску, кому балон!161

Тритон бегом понес Алексею противогаз, но споткнулся обо что-то, выронил его, наступил ногой, полетел вперед через себя. Когда поднялся и протянул руку к противогазу, оказалось, что одно очко треснуло.

— Вот, дядя Леша, это вам! — Тритон протянул Алексею маску и баллон, когда добрался до их с Саламом угла, и продолжил с виноватым видом: — Все, что осталось. Суки, брак подсунули!

— Ничего, спасибо, — улыбнулся Алексей, — что-нибудь придумаем.

Задыхаясь и умирая от газа, он успел сделать несколько сумасшедших снимков общей паники и агонии, и теперь, довольный, пересматривал их рядом с Саламом на уже привычном месте у холодильника.

Хозяйственный Салам успел выбежать на взлетку, отыскать там улетевшую при «атомном» взрыве дверь от холодильника и вернул ее на место, накрыв зловонных дневальных и усевшись рядом.

Попытки газовых атак повторялись раза четыре, но поднялся ветер, он продувал киборгов до костей, унося с собой неизвестное БОВ162 до того, как оно могло принести ощутимый вред.

Паника прекратилась. На войне солдат быстро привыкает ко всему, если хочет жить. В жизни солдата, как и в жизни космонавта, самое главное правило: Don’t panic!

Последние два слова Алексей произнес вслух.

— Не понял, — переспросил Салам.

— Главное — не ссать, — перевел Алексей для него фразу на человеческий язык.

— Это точно, — согласился Салам, потом взглянул на Алексея красными, еще слезящимися глазами и добавил: — Но иногда не мешает.

Оба рассмеялись. Смех быстро перерос в новый приступ кашля.

Единственным, кто никак внешне не паниковал и на кого, похоже, не действовал даже газ, был Моисей Соломонович Гриневич, сорокатрехлетний художник из Феодосии.

Он бежал вместе с женой и четырьмя детьми в Днепропетровск сразу после аннексии. На фронт пошел в июне добровольцем. Сказал, не хочет больше никуда бежать. Он был евреем-ортодоксом и тем самым идеальным жидобандеровцем, которым в России пугают детей. А воевал он в составе «Правого сектора», то есть по российским меркам он являлся еще и евреем-гестаповцем.

Моисей Соломонович, позывной «Раввин», был рад, что приехал в Днепропетровск, потому что там «самая красивая синагога в Украине». «Я таки против того, чтобы ее осквернили казаки, — сказал он, уходя на фронт под молельный плач огромного семейства. — Не хочу, чтобы Днепропетровск превратился в Бабий Яр».

Он и выглядел, как раввин, только в форме, что делало его самым живописным персонажем в Аэропорту. Алексей подумал, какое классное могло бы выйти кино с сюжетом, где Раввин оказывается последним пассажиром в Аэропорту. Уснул, опоздал на рейс, и его, словно волной, накрыло цунами войны. Как он взял в руки оружие, учился стрелять, воевать и т. д.

«Нужно кому-нибудь продать сумасшедший сюжет, когда вернусь», — сказал себе Алексей, улыбнулся и пропел под нос любимую строчку из Галича:

Кода я вернусь, ты не смейся, когда я вернусь,
Когда пробегу, не касаясь земли по февральскому снегу,
По еле заметному следу — к теплу и ночлегу —
И, вздрогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь —
Когда я вернусь… О, когда я вернусь!..
163

Если кто не знает, Александр Галич не вернулся…

Волосы у Раввина были короткие, а борода — произведение искусства — длинная и с косичкой. Под бронежилетом он круглосуточно носил талит катан-цицит164. В бою для удобства и маскировки своей «фашистской» сущности аккуратно прятал бороду в балаклаву.

Йом Кипур, священный иудейский праздник Судного Дня, который в 2014 году выпал на ночь с 3 на 4 октября, он встретил в окопе на передовой в Песках. А в начале января приехал добровольцем в Аэропорт.

Пока в багажном отделении все «пассажиры» корчились от газа, Раввин спокойно сидел у окна, положив АКМ перед собой на пол и надев на голову и руку черные коробочки. Если бы киборги отвлеклись от судорог и выхаркивания наружу легких и посмотрели на невозмутимого Рэмбо-Рэбби, они решили бы, что тот использует какую-то секретную израильскую защиту. Но это был всего лишь тфилин с кожаными ремнями165. На плечи у него поверх формы и броника был накинут талит гадоль166, в руках он держал сидур — молитвенник. Он раскачивал головой, как маятником, быстро-быстро и беззвучно читал молитвы.

Когда орки пошли в атаку с трех сторон при огневой, пулеметной поддержке с третьего этажа, Раввин первым встретил их огнем и первым погиб в этом бою.

Так и остался лежать у окна, положив руку и голову на свое черно-белое покрывало, по которому расползалось темное кровяное пятно.

Тритон вступил в бой вторым и быстро из ДШК заставил тех, что шли на них по взлетке, залечь и ползти назад.

— Имитация атаки, — сказал Алексей, — проверка вашей боеспособности после газов.

Когда все еще живые более или менее пришли в себя, под вечер, еще засветло, произошел второй и последний «атомный» взрыв. Такое же несметное количество взрывчатки, как и в первый раз, а может, и больше, рвануло в подвале, прямо под руинами КСП.

На месте взрыва образовалась гигантская воронка, засосавшая не меньше десяти бойцов, среди которых оказались Электрик, Чикатило и Сергеич-Айболит, а еще весь запас БК и медикаментов.

Опять в воздухе стояли дым, пыль и гарь. Несколько колонн багажного отделения упали и увлекли за собой остатки потолка второго этажа.

Все живые оглохли. Сидели или лежали на полу и едва могли слышать стоны раненых и умирающих, доносящиеся из-под плит и снизу, из самой воронки.

Алексей на трясущихся ногах испытывал саднящее чувство, которое и раньше порой посещало его на войне, когда, вместо того чтобы самому помогать раненым, он снимал, как это делают другие.

Из носа и из ушей на грудь и на камеру стекала кровь. Руки дрожали. Сердце отплясывало бешеную лезгинку. Вторую, последнюю камеру от пыли теперь уже никогда ни протереть, ни продуть. Нужна новая. «Кому?» — он улыбнулся серыми от пыли губами.

Вокруг люди откапывали самих себя и товарищей. Потом искали патроны.

Взрыв был такой силы, что согнул ствол одного из автоматов и треногу у ДШК, которую вообще невозможно согнуть.

— Відкопуємо товаришів, кого зможемо, потім перевірка БК та секторів обстрілу по периметру167, — спокойно, как ни в чем не бывало, командовал Степан.

Он был жив, даже не ранен. Голос вернулся.

— Тритон… Тритон… вытащи меня, — стонал Паровоз, которому упавшая сверху плита придавила ногу по колено. Другая искалеченная взрывом конечность болталась поверх плиты и была сломана в двух или трех местах. Из дыры под коленом белела окровавленная кость.

Нужно было торопиться. В любой момент могла упасть еще одна огромная плита, повисшая над ними на сухожилиях арматуры.

Тритон попытался. Ничего не вышло. Алексей, Салам, Скерцо, Людоед и еще три бойца, раздирая руки о холодную плиту, надрываясь, выкашливая пыль и матерясь, попытались сдвинуть ее все вместе.

Бесполезно.

Они лежали рядом и задыхались от усилия.

Юрка понял, что не выбраться.

Перестал стонать и спокойно проговорил:

— Тритон, режь ногу. Меня жена домой не пустит, если я не вернусь.

Никто не засмеялся. Тритон вколол другу свой тюбик буторфанола, а Салам пошел к Степану за водкой и ножовкой. Вроде у того была.

Раздался скрежет. Плита весом в тонну, не меньше, сорвалась и погребла под собой раненого, а с ним Тритона и Людоеда.

Снизу, из воронки, продолжали взывать о помощи. Одного вытащили с проломленной головой и перебитой рукой. Он был жив и в сознании. Среди остальных, оставшихся под завалами, лишь трое подавали признаки жизни. Они продолжали кричать, звать на помощь. Сергеич и Электрик молчали.

— Пацаны! Пацаны! Помогите! Не оставляйте нас! — молил снизу Чикатило.

— Держитесь, пацаны! Мы вас вытащим! — врали сверху. А как не соврать?

Степан отозвал Салама в сторону, обнял за плечи и тихо сказал:

— Салам, уся надія на тебе. Ти мусиш піти і пригнати сюди МТЛБ з лебідкою. Мусимо витягнути звідси усіх. Крім тебе, ніхто не зможе168.

— Есть, командир, — ответил Салам.

Степан протянул ему стопку снаряженных магазинов.

— У меня есть четыре, — ответил Салам. — Вам самим пригодится. Они обнялись. Салам направился к Алексею.

— Давай, дядя Леша, не болей, — сказал он.

— Ты куда? — спросил Алексей, отрываясь от камеры.

— Как куда? Спасать мир. Может, и тебя спасу. Прощай!

Салам с легкостью перепрыгнул через подоконник и побежал по взлетке в направлении Песок. Всего-то три километра под огнем. По пересеченной местности.

Все, кто мог, смотрели ему вслед. Салам бежал легко, словно на тренировке, небольшими зигзагами, будто уворачивался от пуль.

— Киборг, — прошептал Алексей ему вслед и стал сразу смотреть, как он его снял. Пробилась зона. Всем пошли сообщения и звонки. Даже у Алексея зазвонил телефон. Не глядя, резко схватил его. Это была не Ника. Это была Кэтлин.

— Hi, Аlехеі. How are you? Are you still inside the Аirport?

— Yes.

— They say on the Russian news that the Аirport has fallen. So it is not true, is it?

— No.

— Are you doing OK?

— I am fine, thank you. Just can’t transmit photographs any more. No signal most of the time.

— That’s OK. Right now we don’t need photographs, we need news.

— The news of the day being that the Аirport is still holding.

— Thank you so much. Everybody says the Ukrainian troops at the Аirport have surrendered.

— It’s a lie.

— Great. Could you do me a favor and describe the atmosphere inside the Аirport.

— It is jubilant.

— Ok. I see. Could I speak over your phone with one of the defenders if you could help me and translate what he would say?169

Тут орки пошли в новую атаку. Заработали автоматы и пулеметы.

— Listen, Cathlyn, why don’t you go fuck yourself?170

Алексей выключил телефон и продолжил снимать войну.

Война длилась минут пять.

БК оставалось на час.

Атаку отбили.

Потом была танковая атака.

Танк утюжил багажное отделение минут пять. Потом все стихло.

Держать большой периметр уже не было возможности. Подтащили два пулемета ближе к центру, собрали в терминале и на взлетке ленты и цинки с БК, все, что можно было использовать для баррикады: вещмешки, железные балки, обломки стен, трупы товарищей.

В строю оставалось шестеро, которые еще могли стоять, ходить, стрелять. Не считая Алексея. Еще трое могли стрелять сидя и лежа. Еще четверо были тяжело ранены. Остальные убиты или замурованы заживо в подвале или на нулевом этаже.

После танковой атаки наступила тишина.

Ее разрезал голос из громкоговорителя, доносящийся из оранжевого зала.

— Фашисты! Парни! У вас адын виход — сдаться! — Голос с сильным кавказским акцентом показался Алексею знакомым. — Мы даем вам пят минут подумат, потом пойдем в атаку и будэм вас рэзать, как баранов!

Дальше — тишина. Степан поднялся в центре зала с автоматом на изготовке и сказал по-русски так, чтобы все слышали:

— Как говорится, лучше стоя, чем на коленях. Кто еще может стоять?

Пятеро встали с ним рядом, образовав круг, спина к спине, автоматы и один ПКМ в руках. Раненые подползли к их ногам и тоже заняли позиции.

Алексей с восторгом и удивлением снимал все это и вдруг понял, что снимает не фото, а свое любимое кино, и что сейчас командир скажет: «Нас шестеро», а он скажет: «Нет, семеро». — «Но вы не мушкетер». — «Душой я мушкетер», — ответит он. Раздастся его любимая музыка из «Трех мушкетеров» 61-го года: «Та-татата-та-та!» И они все вместе пойдут пить анжуйское.

Но никто ничего такого не сказал. А кино как будто поставили на паузу.

Пауза закончилась и заиграла другая музыка. Это была народная украинская песня. Пел Вакарчук — «Ой, чий то кінь стоїть». На полной громкости, в тишине, она вылетала, словно из-под ног, из разгрузки одного из убитых. Так звонил его телефон:

Ой, чий то кінь стоїть,
Що сива гривонька.
Сподобалась мені,
Сподобалась мені
Тая дівчинонька.

Стоящие и сидящие начали подпевать, сначала тихо, невнятно и невпопад, потом уверенней, громче, а потом хором, во весь голос, почти в унисон. Только Скерцо не подпевал. Он достал флейту и подыгрывал.

Не так та дівчина,
Як біле личенько.
Подай же, дівчино,
Подай же, гарная,
На коня рученьку.

Киборги стояли и пели, а американский москаль-фотограф снимал все это, не веря своим глазам. Это была и его любимая песня. Единственная украинская песня, которую он знал наизусть.

Дівчина підійшла,
Рученьку подала.
Ой, краще б я була,
Ой, краще б я була
Кохання не знала.

Алексей понял, наконец, зачем ехал в Аэропорт, зачем судьба несла его сюда, откуда выхода не должно было быть. Он это почувствовал еще несколько минут назад, когда послал на х…р старшего иностранного корреспондента Los Angeles Herald Кэтлин Дж. Уотерс. Теперь все встало на свои места.

Он ощутил легкость. Он свободен! И почти счастлив.

Он возвращался домой, к своим.

Алексей вытащил из запыленной камеры флешку, положил в нагрудный карман, снял с себя камеру, поцеловал и положил на пол.

Поднял автомат одного из убитых, проверил магазин, затвор и подошел к киборгам. Они расступились. Он встал плечом к плечу с ними и тоже запел.

Кохання-кохання
З вечора до рання.
Як сонечко зійде,
Як сонечко зійде,
Кохання відійде.

Когда песня закончилась и телефон перестал играть, Степан спросил его по-русски:

— Ты с нами? Почему?

— Пісня дуже гарна171, — ответил Алексей.

Орки пошли в свою последнюю атаку. Они были везде.

Их были сотни…

Накатывались и откатывались волнами.

Киборги отстреливались. БК кончался.

Степан сел на колено позади стреляющих, связался по мобиле с Майком и вызвал огонь на себя.

— Бандер, уверен, что так хочется курить? — переспросил Майк.

— Да! Прямо сейчас! Прямо сейчас! — уже кричал Степан сквозь автоматный треск. — Нам край, Миша! Нам край!

— Плюс, плюс, Степа! Сейчас вышлем! Ловите!

У терминала практически не было больше ни стен, ни крыши, когда под вечер 20 января налетел «Град», разметал своих и чужих и обрушил все, что еще стояло в Аэропорту.

Алексей пришел в себя, когда уже темнело. В воздухе висели гарь и пыль. Что-то догорало. Со всех сторон все еще доносились стоны.

Он обернулся и увидел Скерцо. На нем не было каски, и он узнал его по косичке. Скерцо склонился над командиром. Тот был жив, но ранен. Осколочные ранения обеих ног. Одно тяжелое, выше колена. Большая кровопотеря. Скерцо остановил кровь. Степан был в сознании.

У Алексея — ни царапины, только еще одна, которая уже по счету, контузия.

Он подошел и склонился над Степаном. Приподнял край бинта. Все ясно. Немедленная госпитализация. Перебросился взглядами со Скерцо. Поняли друг друга безслов.

— Где наши? Самая близкая позиция? — спросил Алексей.

— Метеостанция. Тысяча шестьсот метров вон туда, — Скерцо четко показал направление рукой.

— Остальные как?

— Насчитал пять раненых здесь и двух там, внизу, которые все еще отзываются, — ответил Скерцо.

— Понял, — ответил Алексей, нагнулся, взял два валетом перемотанных скотчем снаряженных магазина из разметанной пирамидки рядом со Степаном и пристегнул к автомату у себя на груди вместо пустых.

Степан лежал с закрытыми глазами. Дышал ровно. Скерцо вколол ему нафлубин — все, что было с собой. Он нашел рюкзак Сергеича, но не успел изучить содержимое.

Алексей встал и, будто что-то тянуло его, медленно пошел по терминалу, переступая через трупы, оружие, потолочные плиты и горы хлама.

В багажном зале и в оранжевом зале обнаружил до сорока тел орков. Многие были еще живы. Тоже стонали и звали на помощь.

Алексей дошел до еще одной огромной воронки в полу и услышал доносящийся оттуда знакомый голос.

— Брат! Брат! Помоги! — кричал Шамиль Бараев, придавленный небольшой плитой на дне воронки. — Денег дам, мамой кланус!

— Я сам тебе должен, Шамиль! — крикнул в ответ Алексей, присев над воронкой в метре от лица Бараева и показав тому кисть без мизинца и безымянного пальца. — Прости, что убил твоих родных. Выбора не было.

Бараев узнал его, зарычал, потянулся к автомату, но достать не смог. Алексей поднялся и повернулся, собираясь уйти.

— Жюрналыст! Жюрналыст! Я тибэ тайну сыкажу! Сыкажу, кто дома в Москве взорвал, жюрналыст! — зарычал Бараев ему в спину.

— Это и так всем известно. — Алексей остановился, вернулся к краю воронки и направил дуло автомата прямо в лицо Бараеву. Тот инстинктивно отвел взгляд в сторону, сморщил нос, прищурил глаза, ожидая выстрела и загородившись кистью с широко расставленными, толстыми, короткими пальцами с двумя или тремя перстнями на них, и заскулил куда-то в сторону: — Нэт! Нэт! Ты нэ понял, брат! Скажю, кто прыказ отдал, кто заказал, скажю, брат… А?

— Это ты ТАМ кому-нибудь расскажи, — Алексей указал автоматом в пол, вновь приподнял его и короткой очередью выстрелил главарю бандитов и по совместительству офицеру МВД России в висок. Прямо сквозь пальцы…

 

Степан хотел оставаться с ребятами до конца.

— Я тобі наказую залишити мене тут172, — сказал он Алексею.

— Ты мне ничего приказать не можешь, Степа, — сказал Алексей. — Я не твой подчиненный. Ты должен жить. Подумай о Нике. Она мне не простит, если я тебя не вытащу. Скерцо останется на хозяйстве с пацанами. У него на всех есть лекарства. Они с ним дождутся помощи. В плен возьмут — не расстреляют. А ты не дождешься. Ты только будешь мешать ему и сам умрешь через пару часов.

Степан закрыл глаза. Скерцо взвалил его на плечи Алексею. Степан обхватил рукой его шею, и Алексей в сгустившемся сумраке, с автоматом на груди, понес свой крест через взлетку.

Их, казалось, никто не замечал. Алексей шел медленно, понимая, что, если споткнется и уронит Степана, ему его больше не поднять.

Степан то терял сознание, то приходил в себя. Алексей чувствовал это по его руке у себя вокруг шеи.

Алексей отдавал себе отчет, что не сможет, не отдыхая, пронести Степана, да еще и в его бронежилете, больше двухсот метров за раз. Поэтому, как только они поравнялись с первым сгоревшим танком, Алексей положил Степана на броню, а сам сел на колени рядом внизу, пытаясь отдышаться.

— Слышал анекдот? — на чистом русском вдруг заговорил Степан. — Значит, командир несет раненого бойца на себе с поля боя и рацию за спиной, ну, целый ящик, тяжеленный такой, как раньше, с антенной. Раненый стонет: «Брось, командир, брось». Тот шмяк его на землю. Раненый стонет: «Да не меня, командир, а рацию!»

Оба засмеялись, как могли, один — превозмогая боль, другой — усталость.

— Зачем мы вообще защищали этот Аэропорт? — спросил Степан. — Кому это нужно было? Смысл, б…дь?

— Вам это нужно было, — ответил Алексей. — Потому и защищали. Должны же были украинцы хоть что-нибудь защитить, вот вы и защитили. Ребят только жаль.

«Размен не равноценный, даже если один к десяти, — подумал Алексей, вставая и поворачиваясь спиной к Степану на броне. — Россия избавляется от своего дерьма, шлака, мусора. А Украина теряет свою элиту. Своих лучших парней».

— Жаль — не то слово, — Степан продолжал говорить по-русски. — Такие пацаны… Панас, Светик, Дракон, Профессор, Сергеич, Электрик, Людоед, Чикатило, Паровоз, Тритон…

— А как ты хотел, Степа? Чтоб война и чтоб все живые?

— Я не хотел войны.

— Ты солдат, Степа, ты должен Родину защищать и — иногда умирать за нее. Но не каждый день, конечно. Например, не сегодня. Понимаешь?

— Понимаешь, когда вынимаешь, — прошептал Степан и замолчал.

Алексей взвалил Степана на спину. И тут его пронзила острая боль под левой лопаткой, будто иглу воткнули. Он почти сбросил Степана на броню. Даже не сел, а упал на бетонную плиту. Иглу резко вытащили, боль ушла.

«Наверное, повернулся как-то не так», — подумал Алексей.

Дыхание возвращалось.

Степан молчал. Опять без сознания.

Алексей поднялся и увидел их. Еле различимые в темноте, двое, крадучись, пригибаясь и оглядываясь, как тени, бежали по взлетке с сепарской стороны в сторону их танка. Свои? Чужие? Алексей перевел автомат на одиночные. Если придется стрелять, очередью позицию легче выдать. Вспышка дольше.

— Это не наши, Леша. Это орки, — прошептал над ухом Степан — пришел в себя. — Помоги пистолет достать.

Бегущие были уже в десяти метрах. Остановились, пригнулись. Услышали Степана?

— Восемь, — негромко крикнул один из них.

Это был пароль. Киборги уже трое суток обходились без паролей — все находились вместе. Значит и, правда, орки.

— Четыре, — ответил Алексей.

Паузу держать было нельзя. Тишина говорит больше слов. Вдруг угадаешь с ответом. Да и дополнительная доля секунды на реакцию.

Алексей не дал им этой доли. И не узнал, угадал пароль или нет. Он выстрелил два раза от корпуса. Одиночными. В головы.

Оба упали. Один молчал, другой стонал.

Алексей, не говоря ни слова, подошел к ним и, не раздумывая, выстрелил в третий раз. В упор. Раненый затих. Только на его груди от легкого ветерка шевелилась георгиевская ленточка. Словно живая.

Алексей вернулся к танку.

— Разведчики, — прошептал Степан. — Где так стрелять научился, дядя Леша?

— В тире.

— Ну-ну, — хмыкнул Степан. — Ты вообще журналист или кто?

— I am a bad guy, Styopa, — ответил Алексей. — A very bad guy173.

— То-то я смотрю, — прошептал Степан. Английского он не знал.

Еле добрались до следующего привала — сгоревшей БМП.

Два раза кольнуло и отпустило.

Степан лежал на броне, смотрел на звезды. Алексей сидел на бетоне, прислонившись спиной к ледяному траку машины.

— Зачем ты спасаешь меня? — начал Степан.

— Кто-то же должен рассказать, как все было.

— Ты и расскажешь.

— Я говорить не умею. Только снимать.

— И стрелять еще, и кровь останавливать, и раненых выносить.

— Степа, помолчи. Тебе не нужно напрягаться сейчас.

— Хорошо. Последний вопрос. Только поклянись, что не соврешь.

— Клянусь.

— Ты ж понимаешь, что мне конец. Скажи правду.

— Не понимаю, но скажу.

— Ты спал с Никой?

— Нет. Я же говорил тебе.

Степан потерял сознание.

Оставалось еще метров сто. Алексею казалось, что он различает в темноте очертания метеостанции. «Теперь главное, чтобы свои не подстрелили», — подумал он.

* * *

Снайпер Шакал замерзал в своем логове. Выложил его двумя «отжатыми» тулупами. Все равно холод собачий. Услышал вдруг три одиночных. Приложился еще раз к прицелу с тепловизором и увидел медленно идущий по взлетке живой крест.

«Так-так-так, работаем, Сережа, — сказал сам себе, потер руки, подул на них. Охотничий азарт возвращался. Прицелился. Поднял голову. — Слишком просто. Слишком тупо. Не спортивно, Сережа. Дай ему шанс, как оленю. Выстрели в броник. Если не пробьет, пусть идет себе, герой. На этом расстоянии — пятьдесят на пятьдесят».

Выстрел. Пуля снайперской винтовки Драгунова диаметром 7,62 мм прошла между двумя пластинами бронежилета на боку, пробила насквозь оба легких и застряла в краю передней пластины на выходе. Живой крест упал.

До метеостанции оставалось пятьдесят с лишним метров.

«Ну вот, теперь сотый, и по-настоящему», — сказал сам себе снайпер Сергей, поцеловал холодный прицел, стал собираться, и тут небо над метеостанцией высветилось зеленой ракетой. Это Степан, придя в сознание от удара о бетон, выстрелил из своей ракетницы и снова отключился.

* * *

Младший лейтенант Максим Кугель, позывной «Трезвый», сидел с товарищем внутри МТЛБ. «Мотолыга» сгорела еще ночью. Товарищ тоже сгорел. Даже не успел выбраться с водительского сиденья. Так и сидел, весь черный и обугленный.

В остывшем за ночь и утро салоне, несмотря на открытые люки, стоял удушающий смрад гари и… смерти. Сашино лицо было повернуто в бок, к Максиму, словно для общения. Но никакого лица на самом деле не было. Не было больше ни губ, ни носа, ни глаз. Одни угольки…

Легкобронированный транспортер был последней «чайкой» из отчаянной экспедиции спасения. Этой, уже не крайней а последней ночью к терминалу из четырех посланных машин не суждено было прорваться ни одной. «Мотолыга» даже на взлетку не въехала. Прямое попадание в топливный. В метрах пятидесяти от диспетчерской башни. Водитель Саша и трое десантников сгорели заживо. Двое успели выбраться, двое нет.

Ребята из взвода Максима (их было четверо) на двух носилках, крадучись, унесли тех, что сгорели снаружи, на взлетке, в метре от МТЛБ. Пока они не вернутся, Максим остался доставать из обгорелого рыже-черного металлического склепа два других трупа.

Когда утром стало ясно, что ребят из терминала вытаскивать больше не на чем, комбриг с почерневшим от недосыпа и отчаяния лицом приказал Максу взять ребят из взвода и «спасти наших мертвых», пока туман не рассеялся. Ночью никто не спал. Все ждали последнего прорыва, но техники больше не было. Остался один «Урал», на котором группа «спасения» и доехала настолько близко к Аэропорту, насколько возможно.

Спрятали грузовик за обгорелым остовом чего-то огромного и железного и метров пятьсот шли в густом тумане пешком, крадучись, по снежно-пепельной жиже, стараясь не спотыкаться о куски искореженного железа, остовы каких-то развороченных, разбросанных конструкций, комья вывороченной черной земли вокруг глубоких, еще дымящихся местами воронок.

Когда добрались до своего МТЛБ (разведка детально все «нарисовала»), два обгорелых трупа возле машины с трудом запихнули в черные пластиковые мешки. Одного так и засунули в мешок с автоматом в руках, он крепко прижимал его к ввалившейся черной груди. Стали искать два других тела. Нигде нет. Или убежали, спаслись, что вряд ли, или внутри.

Макс приказал двум бойцам осторожно залезть в МТЛБ и вытащить тела, если они там.

— Я не полезу, — шепотом сказал один из них, мужик лет сорока, позывной «Боцман», худой, как жердь, с ввалившимися небритыми щеками, желтыми, как два диетических яичных желтка, воспаленными глазами с темными синяками вокруг. Второй, помоложе, тоже отказался. Молча покачал головой, отвернулся. Макс не стал обращаться к двум другим, которые смотрели в сторону, присев возле носилок и делая вид, что их это не касается.

— Рядовой Боцман, я приказываю, — сказал Макс погромче, хлюпая простуженным носом и стараясь сделать свой сорванный тенор хоть немножко командным. Максиму шел тридцать второй год. Родом из Львова, где до войны он и трудился на дому программистом, Макс никем никогда не руководил, даже женой, которая отличалась отточенным мастерством драматического монолога. То есть дома говорила одна она, пока два месяца назад не родила дочку. После этого в доме, откуда ни возьмись, материализовалась закарпатская бабушка, и воздух постоянно теперь сотрясал хор женских голосов трех поколений.

— Иди ты на х…й, командир, — спокойно, с оттяжкой, словно выдувая сигаретный дым, произнес Боцман. — Вдруг там сепары уже растяжку поставили. Бедолагам все равно не помочь. Достанем их всех после войны.

Максим сам не понял, как это случилось, но он со всего размаху ударил Боцмана прямым правым точно в нос, с такой силой, что сшиб того с ног. Пока Боцман тряс головой, высмаркивая при помощи большого пальца левой руки обильно текущую кровь, а правой шаря по земле в поисках автомата, Максим достал из разгрузки свой ПМ и наставил Боцману прямо в голову.

— Пристрелю, сука! — яростно зашептал Макс, сам удивляясь тому, что происходит, словно смотрел на себя со стороны. Боцман был первым человеком, которого Макс ударил в своей жизни, не говоря уже о том, чтобы приставлять кому-либо пистолет к голове. Трое солдат уже нащупывали спусковые крючки своих автоматов, не совсем осознавая, что происходит и что им делать, в кого стрелять.

Невдалеке на взлетке один за другим раздались три одиночных автоматных выстрела. АКМ. Через некоторое время еще один. СВД. Туман вокруг становился заметно жиже. Вдруг его рассеяла зеленая ракета, пущенная там же, неподалеку. Все четверо присели на колени, оглядываясь. Боцман уже успел найти автомат и тоже держал его наизготовку, время от времени продолжая вытирать кровоточащий нос тыльной стороной левой ладони.

— Ладно! Все! Сейчас несете ребят в машину и сразу же все назад, — нарушил тишину командир уже совсем другим тоном, словно ничего особенного минуту назад не произошло. Бойцы без единого звука растворились с носилками в медленно уплывающем тумане.

Макс убрал пистолет. Положил свой АКСУ на броню МТЛБ, залез в машину через задний люк и пару минут спустя, сопя, отплевываясь и чертыхаясь, выволок наружу обугленное тело. По пути рука мертвеца за что-то зацепилась в салоне и оторвалась у локтя. Макс перевел дыхание, вновь просунулся внутрь машины, нащупал недостающую конечность товарища по оружию, вытащил ее наружу и положил тому на грудь.

Теперь черед механа Саши, его земляка, — с соседней улицы. Вместе играли в футбол. Он был знаком и с Таней, Сашиной женой. Их дочке исполнилось четыре. Поздно ночью Таня звонила ему, волновалась, спрашивала, почему Саша не звонит. Максим понимал, что происходит, но успокаивал ее, как мог, мол, все в порядке, Саша на ответственном задании.

Он сидел рядом с товарищем, смотрел на его сгоревшее дотла лицо и вспоминал, как меньше, чем сутки назад, они ели с ножа едва разогретую тушенку с подсушенным, с хрустящей корочкой, черным хлебом, пили обжигающий губы чай, смеялись, травили анекдоты, вспоминали жизнь до войны, показывали другу замасленные от постоянного разглядывания фотографии дочерей.

Макс протянул руку к Сашиной правой руке. Не глядя, нашел его кисть. Осторожно нащупал пальцами кольцо, попытался его плавно стащить… и оторвал вместе с пальцем.

— Е…ная война! — прошептал Макс, давясь накатившими на глаза и горло слезами, выталкивая ножом палец из кольца и убирая кольцо в мелкий нагрудный кармашек разгрузки. В этот момент люк заскрипел, и Боцман с трудом и матом протиснулся внутрь, ногами вперед. Они несколько мгновений молча смотрели друг на друга.

— Прости, командир, — прошептал Боцман, напряженно подбирая нужные слова. — Это я гандон. Забздел. Прости.

— И ты меня прости, Боцман, — Макс положил руку ему на плечо. — Я, правда, не хотел.

Обняться в выгоревшем дотла, смрадном салоне МТЛБ, в присутствии мертвого, обугленного с головы до ног товарища, не представлялось возможным, и они вместе, как могли, выволокли тело наружу.

Уже почти рассвело, когда бойцы закончили упаковывать тела и услышали громкие голоса, доносящиеся со стороны башни. Они развернулись и подняли автоматы.

— По моей команде, — громко прошептал Макс.

Все замерли в ожидании. Туман почти рассеялся, и уже можно было различать силуэты на открытой площадке третьего, последнего этажа рухнувшей башни. Их было трое. Говорили они громко. Смеялись. На плече у одного из них была камера.

— Ну что, пи…нем, командир? — прошептал Боцман с еле слышной усмешкой. — Пи…нем из всех стволов за ребят, а, командир?

— Отбой, — тихо, но твердо ответил Макс, который успел отдышаться. — Уходим. Там пресса. Будет неправильно, если мы… Короче тихо уходим… Пошли.

Вечером Макс сидел один за столиком в отапливаемой чадящей буржуйкой, кухне чьей-то брошенной дачи в Водяном. На столе ничего не было, кроме его телефона и Сашиного кольца. Макс смотрел то на кольцо, то на телефон. Наконец, поднял его. Набрал номер.

— Таню, здрастуй. Це Макс…174

* * *

Ника сидела у кровати Алексея в военном госпитале в Днепропетровске. Степан в соседней палате еще не отошел от операционного наркоза. У Алексея кровопотеря была меньше. Его должны были оперировать через несколько минут.

Ника похудела, осунулась за те восемь часов, что ехала в машине из Киева. Ей позвонил комбриг и сказал, что Степана и американского журналиста везут из Песок в госпиталь. В тяжелом состоянии. Но, как сказал врач, надежда есть.

Алексей пришел в себя, улыбнулся Нике, потом протянул руку и разжал ладонь. Там лежала флешка. Ника взяла ее, положила в сумочку.

— Не отдавай в газету, — тихо-тихо, будто выдохнул, прошептал Алексей, — покажи фото людям, чтобы они заглянули ребятам в глаза.

— Сам покажешь, — ответила Ника и уже не могла сдерживать слез. В палату заглянула медсестра.

— Прощайтесь. Сейчас повезем в операционную, — сказала она и закрыла дверь.

Ника наклонилась над Алексеем, поцеловала в запекшиеся губы и сказала:

— Я люблю тебя. Люблю. Люблю больше всего на свете. Мальчик мой седой… Мальчик мой…

Вошли врач и медсестры. Алексея повезли в операционную.

Он был в сознании. Ника держала его за руку до последнего. Перед тем как она отняла руку, Алексей улыбнулся ей, как в самый первый раз, ночью в кафе «Мафия» на Европейской площади в Киеве, а потом еще и подмигнул.

Ника перешла в палату мужа. Тот был без сознания.

Ника беззвучно рыдала, уткнувшись лицом в матрас в ногах кровати, стараясь не касаться раненых ног. Незаметно для себя заснула.

Она резко проснулась часа через два, когда в палату осторожно заглянул проводивший операцию профессор-хирург и шепотом попросил ее выйти в коридор.

— Простите, но я должен вам сообщить, — ровным голосом сказал он, выдавая волнение только тем, что теребил в руках очки. — Мы сделали все, что могли… Ваш знакомый… У него не только тяжелейшее пулевое ранение. У него обширный инфаркт. Мы боролись… Похоже, он совсем недавно перенес еще один — на ногах. Простите… Только чудо теперь… Только чудо…

Доктор ушел, а Ника рыдала в голос, сидя в палате мужа. Степан пришел в себя. Увидел рыдающую жену и прошептал:

— Нікочко, не плач, я ж живий175.

* * *

В двух километрах от терминала утром следующего дня из катакомб оперативного штаба украинской армии в серый свет холодного дня вышел генерал с охраной. По форме и вооружению он ничем не отличался от своей охраны. Посмотришь издали — обыкновенный солдат с автоматом на груди. Начальник же охраны, ростом выше всех, наоборот, был одет в сверкающий белый маскировочный костюм и черную разгрузку поверх него. Отвлекающий маневр. Чем не мишень?

Статный, выделяющийся на фоне остальных офицер тенью следовал за генералом.

В составе группы были также фотограф и журналист, оба тоже военные.

Накануне ночью сепаратисты предприняли попытку прорыва в направлении Водяного в районе Краснокаменского аэропорта, но были рассеяны украинской артиллерией, «понесли большие потери в живой силе и технике».

Генерал, несмотря на протесты начальника охраны, решил своими глазами посмотреть на поле битвы, а заодно прогуляться по холодку.

Когда генерал и его свита, меся подмерзающую местами грязь, шествовали по разбитому, в глубоких воронках шоссе по направлению к дымящимся в ста метрах от них бронемашинам, танкам и грузовикам противника, над их головами одна за другой просвистели две мины.

Все, кроме генерала, пригнулись. Он же — не шелохнулся. Потом, когда прилетели и взорвались уже ближе еще две мины, охрана бросилась занимать позиции в соседней лесополосе. Начальник охраны умолял генерала последовать за ними. Генерал, не повышая голоса, приказал ему отступить вместе с другими в кювет, — приказ, которого офицер не мог ослушаться. А сам остался посреди дороги.

Журналисты и охранники лежали или сидели в лесополосе с оружием на боевом взводе, образовав нечто вроде полукруга. Генерал стоял посреди шоссе, запрокинув голову к серому небу и закрыв глаза. Потом закурил. Еще две мины пронеслись над его головой и ухнули совсем близко, обдав охранников грязепадом из липких комков не вполне смерзшейся глины.

Генерал стоял. Казалось, он ждал, когда мина прилетит именно к нему, и для него закончатся тяготы и лишения воинской службы на высоком посту. И он не будет больше ни за что отвечать. Перед кем бы то ни было. Главное и самое невыносимое — перед собой.

Но обстрел прекратился. Охрана и журналисты выбрались на дорогу, отряхнулись от грязи и пошли за генералом дальше.

Остановились у подбитого Т-72. Рядом с ним лежали два черных как головешки, еще дымящихся трупа.

Генерал постучал ладонью по холодной броне танка.

— Можем же, когда захотим, — сказал он вслух, похоже, сам себе. — Отступать больше не будем. Не имеем права. Если сунутся снова, для них теперь везде будет сплошной Аэропорт.

Журналист с блокнотом к этому моменту догнал генерала и услышал последнюю фразу.

— Что произошло в Аэропорту? — вдохнув поглубже морозный утренний воздух, осмелился спросить журналист. — Какая там сейчас ситуация?

Генерал безучастно посмотрел на собеседника и, начав отвечать так же безучастно, вдруг сорвался почти на крик:

— Ничего особенного в общей ситуации не произошло. Просто не выдержал бетон. Вот и все. Понимаете, БЕТОН НЕ ВЫДЕРЖАЛ! — Генерал взял себя в руки и заговорил ровным тоном: — Мы контролируем часть территории Аэропорта. Противник контролирует другую часть. Линия фронта сейчас проходит посередине. Если вы хотели спросить конкретно про новый терминал, то, ввиду отсутствия целесообразности продолжать удерживать этот абсолютно разрушенный объект, наши воины организованно оставили его…

* * *

Орки зашли в терминал без выстрелов. Забрали своих раненых и убитых и всех живых киборгов. Не стали никого откапывать, потому что никто больше под остывшими руинами не стонал.

* * *

Над дымящимся терминалом до конца дня парили две стаи птиц: одна — большая черная, другая — маленькая белая. Они не кричали. Парили молча. Потом обе стаи разлетелись в разные стороны.

* * *

Алексей шел к реке.

На берегу, спиной к нему, сидела женщина. Он сразу узнал ее, даже не по рыжим волосам. Просто узнал — и все.

Тихо подошел сзади, хотел закрыть ей глаза ладонями.

Она, словно знала, сказала:

— Садись.

Он сел рядом.

Они не смотрели друг на друга. Смотрели на тихую воду. Молчали.

— Мальчик мой, я так скучала по тебе, — сказала она. — Я заждалась тебя здесь. Мне одной не донести… У ее ног на песке стояла большая плетеная корзина, полная белых и подосиновиков. Молодых и крепеньких, один к одному.

Но он не увидел ее лица.

Ксюша вся вдруг исчезла, растворилась в тягучем дневном осеннем воздухе… Потом исчезла корзинка… Потом сам воздух, песок и река…

В одну секунду все вокруг потемнело, как при затмении, и осталась сплошная мертвая черная тишина, через которую стали неровно пробиваться слабые еле различимые звуки неохотно просыпающегося пульса…

Пунктирная линия, отделявшая жизнь от смерти, словно очнулась и задрожала несмелыми волнами исчезнувшей реки…

158 «Тебе повезло!»

159 — Ребята, хорош помирать! Все ко мне за противогазами (укр.).

160 — Это газовая атака, они еще раз попытаются. В первый раз у них почти получилось (укр.).

161 — Не пи…ди, Тритон. И без тебя тошно. Отнеси лучше вот фотографу полный комплект и беги на пост. Е…ный Сталинград! Кому ружье, кому патроны, кому маску, кому баллон! (укр.)

162 Боевое отравляющее вещество.

163 Александр Галич «Когда я вернусь».

164 Талит катан-цицит — матерчатые кисти, которые свисают в районе пояса.

165 Тфилин — элемент молитвенного облачения иудея.

166 Талит гадоль — большое покрывало с черными полосами и кистями на краях, его накидывают во время утренней молитвы.

167 — Откапываем товарищей, кого сможем, потом проверка БК и секторов по периметру (укр.).

168 — Салам, вся надежда на тебя. Ты должен пойти и пригнать сюда МТЛБ с лебедкой. Мы обязаны вытащить оттуда всех. Одна надежда на тебя. Кроме тебя, никто не сможет (укр.).

169 — Алексей, привет. Как дела? Ты все еще в Аэропорту?
— Да.
— В русских новостях сказали, что Аэропорт пал. Это, значит, неправда, да?
— Да.
— Ты в порядке?
— Я да, спасибо. Только фото передавать больше не получается. Связи почти никогда нет.
— Это ничего. Прямо сейчас нам не фотографии нужны, а новости.
— Сегодняшняя новость в том, что Аэропорт все еще держится.
— Большое спасибо. А то все говорят, что украинские солдаты сдались.
— Это неправда.
— Замечательно. Не мог бы ты сделать одолжение и описать атмосферу в Аэропорту?
— Праздничная.
— О’кей, понятно. Могла бы я поговорить сейчас с кем-нибудь из защитников по телефону, а ты бы перевел, хорошо? (англ.)

170 — Послушай, Кэтлин. А не пошла бы ты на х…р? (англ.)

171 — Песня очень хорошая (укр.).

172 — Я тебе приказываю оставить меня здесь (укр.).

173 — Я плохой парень, Степа. Очень плохой (англ.).

174 — Таня, здравствуй. Это Макс… (укр.)

175 — Никочка, не плачь, я живой (укр.).


Спасибо, что купили нашу книгу.
Верим, что, читая ее, вы получите наслаждение и пользу.

Порекомендуйте книгу вашим друзьям.
Спасибо.

Есть рукопись и хотите предложить ее к изданию?
Будем рады рассмотреть, пишите:
info@brightstar.com.ua

Другие наши книги здесь, заходите:
www.brightbooks.com.ua

Следите за нами в Facebook:
facebook.com/BrightStarPublishing

Отдел продаж:
Тел.: (067) 734 9942, (044) 593 2062

Почтовый адрес:
А/я 87, Киев 02002, Украина

Be Bright, Read Books!


Это, без сомнения, самая лучшая книга о войне, которая мне попадалась. Автору удалось передать реалии войны с «добрым братом-соседом» на все сто десять процентов.

Тут таланта писателя недостаточно. Чтобы так изобразить войну, нужно в ней очень хорошо разбираться. Надо было там прожить вместе с нами столько дней. Читаю, и мурашки бегут, и сердце стучит и холодеет, будто я опять там, в Аэропорту. Даже запах войны чувствуешь и слышишь стрельбу и взрывы.

Да и от остальной части романа не оторваться. Читается на одном дыхании.

Очень для нас, украинцев, важно, что эта книга выходит сейчас, когда война еще идет. Я как профессиональный военный и непосредственный участник боев в Аэропорту подтверждаю реальность фактов, изложенных в этой книге.

Я ношу с собой в кармане снайперскую пулю, застрявшую у меня в каске, в сантиметре над бровью. Теперь у меня есть еще и книга, в которой об этом написано…

Сергей Танасов,
киборг, позывной «Танас», участник битвы за Аэропорт

 

Начала читать — слезы градом полились, и воспоминания, дрожь, боль…

Виктория Курята,
вдова Ивана Куряты, пулеметчика батальона «Днепр-1»

 

Роман Сергея Лойко «Аэропорт» обладает несколькими достоинствами.

Во-первых, эта книга представляет собой еще один камень в стену, способную остановить поток лжи и ненависти, текущий из российских СМИ по поводу событий последних лет в Украине, сильнодействующее лекарство, которое, как мне кажется, может заставить задуматься даже тех, чьи души смертельно отравлены ядом пропаганды.

Во-вторых, несмотря на декларированную документальность, художественная составляющая романа выполнена на высоком уровне, автор, великолепно владея стилем и различными литературными приемами, заставляет читателя искренне сопереживать своим героям. Мастерски переплетенные сюжетные линии рисуют яркую и насыщенную картину, в которой, как в жизни, всему находится место — и войне, и миру, и любви, и ненависти, и верности, и измене, и жестокости, и героизму.

В-третьих, идейная направленность романа далека от схематизма, однозначной «идеологизированной» интерпретации описываемых событий, от навешивания ярлыков и ксенофобского деления людей и народов по принципу «плохие — хорошие». Книга дает читателю пищу для размышлений и понимание того, что мир не черно-белый и что граница между «свой» и «чужой» зыбка и неоднозначна, особенно в условиях, когда безответственные политики, манипулируя массами и разрезая «по живому», калечат судьбы людей.

В-четвертых, жизнеутверждающий юмор и язвительная сатира, которыми наполнена книга, убеждают нас в том, что доброй улыбкой и смехом можно победить и страх смерти, и всепроникающее зло. Даже самые малопривлекательные и зловещие персонажи романа под воздействием очищающего смеха предстают пред нами жалкими и ничтожными.

Книга Сергея Лойко, несомненно, является одним из важнейших литературных событий последних лет, поскольку ее актуальность, глубокий гуманизм и художественная правдивость в сочетании с документальной, фотографической точностью в очередной раз взывают к человечеству: «Люди, будьте бдительны!» Зло рядом. Оно не дремлет и способно в считанные дни превратить мирную жизнь в ужас войны, а цветущий город-сад — в дымящиеся руины. И остановить его можно, лишь заплатив самую высокую цену — жизни Героев…

Владимир Штокман,
польский поэт и переводчик

 

Сергей Лойко — замечательный журналист, честный и самоотверженный. Он мог бы просто собрать и издать свои статьи, репортажи, военные заметки, приложив к ним фотографии, сделанные в том или ином кругу военного ада. Была бы журналистская книга, и мы бы ее читали, вновь переживая события.

Но эта книга другая. Лойко подошел к самому обрыву журналистики и, набрав побольше воздуха, прыгнул в водоворот романа. Вся страсть, которую сдерживает наша профессия, вся любовь, которую пытается высушить газетная строка, гнев и боль, которые нужно прятать в нерабочих отсеках души, вырвались, закричали, запели.

Это роман о настоящих событиях. Но события, которые взял Лойко в свой романный полет, преобразились и выросли. Их оболочки остаются на земле, в новостях и статьях, а сущность, душа и стремление летят и искрятся.

«Правдивее, чем правда», — сказал один поэт. Вот там, где правит этот закон, теперь Аэропорт Сергея Лойко, его Майдан, его Крым, его киборги. И его герой — Алексей Молчанов.

Они прыгали вместе в роман. И так были похожи. Они, как старые приятели, шутили и друг друга подначивали. Но у самого дна поняли, что нужно расстаться, поняли, что герой просто должен, обязан пролететь весь полет до конца: у него ведь, не то что у автора, есть надежный свидетель.

Сергей Бунтман,
первый зам. главного редактора радиостанции «Эхо Москвы»

 

Главная книга о войне, которой не должно было быть, и о героях, которые хотели жить, но умирали

 

Новая дополненная редакция

 

«Аэропорт» — это не хроника, не расследование, не летопись. Это художественный вымысел, основанный на реальных фактах. В книге много персонажей, много переплетающихся драматических сюжетных линий. Роман не только и не столько о войне. Он и про любовь, про предательство, страсть, измену, ненависть, ярость, нежность, отвагу, боль и смерть. Иными словами, про нашу сегодняшнюю и вчерашнюю жизнь.

«Аеропорт» — це не хроніка, не розслідування, не літопис. Це художній вимисел, заснований на реальних фактах. У книзі багато персонажів, багато переплетених драматичних сюжетних ліній. Роман не тільки й не стільки про війну. Він і про любов, про зраду, пристрасть, ненависть, лють, ніжність, відвагу, біль і смерть. Іншими словами, про наше сьогоднішнє й учорашнє життя.

 

Ця книга не може бути використана повністю або частково в будь-якому вигляді без письмової згоди автора

 

Художнє видання

Сергій Лойко Аеропорт

(Російською мовою)

Фото, які використовуються в книзі, надані автором

Редактори А. Хємлін та П. Матвєєв

 

ТОВ «Брайт Стар Паблішинг»

А/с 87, Київ 02002, Україна. Тел.: (044) 593 2061.

E-mail: info@brightstar.com.ua

Свідоцтво ДК №3990 від 23.02.2011

 

ISBN 978-966-2665-82-6

© Брайт Стар Паблішинг, 2016

© Сергій Лойко, 2015

 


ЭПИЛОГ

[В эпилоге] автор щедро раздает мешками деньги, на которые ничего нельзя купить, и нещадно лупит злодеев, которым от его ударов не больно.Уильям Теккерей «Ньюкомы»

«Гражданка» сидела на нем неказисто. Медведь уже не выглядел лихим, стальным комбатом десантной бригады. Его обменяли месяц спустя после пленения. Он все еще прихрамывал. На лице во всю правую щеку и на часть лба расползлось зарубцевавшееся сиреневое ожоговое пятно. Десну справа натирал не очень хорошо подогнанный протез.

Слегка кривясь от сносной боли во рту и в ноге, он медленно переходил от фото к фото, от портрета к портрету. Губы его беззвучно шевелились. Со стен прямо в глаза ему смотрели мертвые и живые. Медведь просил прощения у всех своих ребят, которых должен был спасти. И не спас.

Двадцать три из них погибли, двенадцать пропали без вести, считай, тоже погибли, остались под завалами Аэропорта, как в братской могиле. Остальные двадцать пять из числа тех, чьи глаза буравили комбрига с шестидесяти портретов на стенах главного зала Украинского дома в центре Киева, были ранены — кто тяжело, кто полегче. Некоторые до сих пор лежали в госпитале, двое — в коме.

Жена с ним не приехала. Сказала, слишком тяжело будет на эти фото смотреть.

К моменту, когда в Киеве, наконец, открылась выставка работ американского военного фотографа Алексея Молчанова, Медведь уже командовал десантно-штурмовой бригадой.

Он задержался у портрета Скерцо. Тот присел, опираясь на колено, на фоне разрушенного окна, в котором виднелся дымящийся силуэт сгоревшего танка, с автоматом на коленях и флейтой у губ. Глаза живые и веселые. Вот сейчас перестанет играть и отмочит очередную хохму.

И отмочил — в свой последний день.

Он был единственным невредимым бойцом из горстки раненых, которых сепары взяли тогда в плен. Мог уйти с Алексеем и помочь нести Степана. Но отказался оставить раненых и в отсутствие погибшего Доктора Айболита Сергеича до конца помогал им, как мог: поил спиртом из своей фляжки, перевязывал головы, руки и ноги. Обыскивая его в ангаре с пробитой, как решето, осколками крышей, сепары среди прочего нашли в разгрузке флейту в чехле.

— Музыкант, что ли?

Скерцо молчал.

— Ага, понятно, еще один немой, — сказал командир сепаров Ваха, весь в черном, худой и дерганный. — А сыграй-ка нам какую-нибудь песенку, немой. Сыграй нам, падла, «Ще не вмерла…». Вдруг и правда оживет.

Сепары засмеялись.

Скерцо безучастно посмотрел на Ваху, потом на остальных боевиков, сплюнул кровавую пену под ноги черному и медленно, словно по складам процедил:

— А идите-ка вы, товарищи красноперые, на х…й со своими просьбами. Вакаримас ка?

Промолчи Скерцо, остался бы жив. И увидел бы снова свою девушку, которая вернулась к нему, прислала смс, что любит и ждет.

Трудно сказать, что больше разъярило Ваху, — предложенный киборгом маршрут движения или гортанные звуки незнакомой речи, — только он выстрелил Скерцо в живот. Четыре раза.

Когда Скерцо умирал на холодном бетонном полу, ему в горло, еще живому, забили его любимую флейту.

Вот легендарный разведчик Салам. Он покинул Аэропорт по приказу Степана в крайний день, чтобы во что бы то ни стало отыскать и пригнать транспорт для эвакуации хотя бы раненых. И бесследно исчез.

Сепары забрали своих убитых со взлетки и из терминала, чтобы отправить тела на родину в восьми белых рефрижераторах из «гуманитарного конвоя». Они разрешили украинцам забрать оттуда же остававшиеся там тела их бойцов. Салама среди других не было. Среди пленных, которых впоследствии обменяли, его тоже не обнаружили.

Вот еще фотографии.

Киборги смотрят на живых живыми глазами.

Медведь смотрел в глаза товарищей. Ничто не выдавало его волнения. Просто он окаменел.

Ваха ненадолго пережил свою жертву. Погиб от пули снайпера на пороге лучшего ресторана в Красном Камне. Стрелка, заезжего профи по кличке то ли Волк то ли Шакал, по слухам, нанял местный народный депутат авторитет Сиропчик, у которого выбившийся в люди «легендарный» командир «ополченцев» «по беспределу» «отжал» «левую» бензоколонку.

Другая «легенда народного сопротивления Донбасса», в прошлом ростовский мойщик машин по кличке Феррари, погиб неделю спустя, когда давал очередное интервью двум сотрудникам «Первого канала» на развалинах Аэропорта. Прилетел нежданчик — мина 120 мм, и убила на месте всю троицу.

Кремль объявил в России трехдневный траур, по дню на каждого героя, и принял решение захоронить прах троих «мучеников» в кремлевской стене. Граждане ожидали это разрекламированное по телеку событие, как Парад Победы.

Московская Патриархия решила было начать процедуру причисления Феррари (в миру Глеба Живоглотова) к лику святых Русской православной церкви. Но ушлый борзописец Орловский раскопал фактики о том, что без пяти минут святой имел две ходки: одну за попытку изнасилования малолетней, другую за грабеж.

Скандал поднялся нешуточный. Но его быстро замяли. В результате приняли компромиссное решение: к лику не причислять, а в стенке захоронить. Решили, что там и так упырей достаточно. Одним больше, одним меньше, сказал, по слухам, приватно ну очень большой начальник, чуть ли не Сам…

Тимур Орловский вскоре был зверски избит прямо во дворе своего дома. Ему проломили железной трубой голову и перебили пальцы на правой руке. Нападавшие не знали, что он левша.

Полиция преступников не нашла. «Хулиганы, по пьяной лавочке, — сказал следователю прокурор, закрывая папку очередного висяка. — Пусть Бога своего благодарит, что голову не отрезали».

Бывшего министра обороны ККНР Г. А. Дыркина к концу его наполеоновского бегства с Донбасса подобрал сердобольный дальнобойщик и довез до Ростова. После этого след Дыркина затерялся и более полугода о нем ничего достоверно не было известно. Ходили слухи, что его видели то ли на Валааме, где он истово бил поклоны в церкви, замаливая грехи, то ли на Мамаевом кургане в Волгограде, где он возлагал венок к монументу Родине-Матери.

Весной 2015-го на прилавках российских книжных магазинов появилась увесистая книга в аляповатой обложке под названием «Я дрался на Донбассе». В книге со знанием дела описывался начальный период Российско-украинской войны, причем большая ее часть касалась захвата отрядом российских добровольцев во главе с неким Андреем Крыловым города Солегорска и последующей героической обороны этого важного узла от многократно превосходящих орд киевских карателей. Кончалась книга описанием героического прорыва «ополченцев» из окружения на соединение с основными силами Красно-Каменской Народной Республики. О том, что было потом, история умалчивала. Даже несмотря на то, что автор, по слухам, в нескольких абзацах смело и решительно хаял самого Путина за то, что тот «просрал Донбасс», продавалась книга плохо. И не только потому, что интерес к теме войны на востоке Украины к тому времени в России стремительно пошел на убыль. Но и потому, что обозначенное на обложке имя автора — Н. И. Смирнов — никому ничего не говорило. Да и мало ли в путинской России за последнее десятилетие развелось оголтелых графоманов, которых хлебом не корми — дай только сочинить какую-нибудь белиберду в жанре «альтернативной истории»…

Снайпер Сергей-Шакал тихо и мирно жил на даче под Питером, ходил на рыбалку, охоту и за грибами, коротая скучное мирное время в ожидании нового задания. Которого ему не суждено было дождаться. Отравился, говорят, грибами. Медицина, как часто бывает в таких случаях, оказалась бессильна. К концу скоротечной болезни пострадавший выглядел настолько жутко, что хоронили его в закрытом гробу. Нечастный случай. Не повезло.

После спешного и для всех неожиданного отъезда Алексея Молчанова выставку его фотографий в Украинском доме Ника подготовила сама, с некоторой помощью энтузиастов и волонтерских организаций.

На флешке, которую оставил ей Алексей, были тысячифотографий последних дней КАПа. Друг Ники, Сергей Карцев, главный фотограф и редактор киевского бюро международного новостного агентства, сам редактировал каждое фото и сам печатал для выставки. Они вдвоем и отобрали сто двадцать фотографий, шестьдесят из которых были портретами.

В последнюю встречу в госпитале Алексей попросил Нику «просто показать фото людям, чтобы те заглянули ребятам в глаза».

Степан, теперь уже Герой Украины и в ранге подполковника, проходил второй курс реабилитации в госпитале Министерства обороны. Он получил назначение на высокую должность в Генеральный штаб.

Юрий Баркасов, популярный украинский блогер и эксперт номер один в военных делах, назвал это назначение историческим и предрек Степану блестящее армейское будущее.

* * *

В день открытия выставки фотографий Алексея Молчанова и в остальные дни тысячи людей прошли через просторный выставочный зал Украинского дома в центре столицы.

Посреди зала, как на похоронах, вырос огромный холм из цветов. Очередь на улице растянулась через площадь до гостиницы «Дніпро».

В конце дня, когда последние посетители разошлись и пожилая женщина в синем халате призывно зазвенела связкой ключей, Ника, в строгом черном платье, с волосами, просто убранными назад, подошла к автопортрету в разбитом аэропортовском зеркале — одному из самых невзрачных снимков выставки. Портрет был блеклый и не в фокусе. Мало кто из посетителей задержался у него в течение дня. Она держала руку чуть ниже груди, под сердцем, там, где уже шевелился сын Степана.

— Мальчик мой, мальчик мой, — без единой слезинки прошептала она, качая головой и глядя на портрет. И только она знала, к какому мальчику обращены были ее слова.

* * *

Через год на озере Хаукивоури в Центральной Финляндии в конце августа одним теплым солнечным вечером можно было увидеть средних лет человека с седыми волосами и бородой.

Он не сидел, а стоял в рыбацкой лодке, борясь с огромной щукой, которая выделывала метровые свечки и не хотела сдаваться.

Спиннинг гнулся в дугу. Плетеная леса гудела и брызгами отбрасывала радугу. «Крокодил», килограммов под пятнадцать, то уходил под лодку, то на метр взлетал над водой, тряся огромной зубастой башкой, пытаясь освободиться от блесны.

Напротив рыбака, на корме, с подсаком в дрожащих руках сидела испуганная молодая женщина.

— Пожалуйста, не надо ее в лодку, — почти взмолилась она. — Она нас съест! Мы потонем…

Рыбак вдруг замер, перестал крутить катушку, осмотрелся вокруг, словно искал кого-то, достал рыбацкий нож, взглянул в последний раз на играющую черненым серебром в вечерних солнечных лучах и в волнах, отражающих их свет, спину гигантской рыбины и резким движением обрезал звенящую леску.

В этот момент зазвонил его телефон.

— Это ты? — голос у рыбака дрогнул. — Что-то случилось?

— Нет, все хорошо.

— Почему звонишь?

— Папа, приезжай, пожалуйста… Дети очень хотят поиграть с тобой… И мы соскучились…

— Я не один…

— Приезжай не один. Приезжай… Мы любим тебя…

КОНЕЦ

КОРИНФ, ТЕХАС, США — МОСКВА — КИЕВ — ДНЕПРОПЕТРОВСК — ХАРЬКОВ — СЛАВЯНСК — КРАМАТОРСК — КОНСТАНТИНОВКА — СИМФЕРОПОЛЬ, СЕВАСТОПОЛЬ, КРЫМ, УКРАИНА — ПЕСКИ — МАРИУПОЛЬ — ВОДЯНОЕ — ДОНЕЦК — ДОНЕЦКИЙ АЭРОПОРТ
2013–2014–2015

 


ИЗ ЧЕРНОВЫХ НАБРОСКОВ


ГЛАВА XVIII
(альтернативное окончание)

* * *

Алексей шел к реке.

На берегу, спиной к нему, сидела женщина. Он сразу узнал ее, даже не по рыжим волосам. Просто узнал — и все. Тихо подошел сзади, хотел закрыть ей глаза ладонями. Она, словно знала, сказала:

— Садись.

Он сел рядом. Они не смотрели друг на друга. Смотрели на тихую воду. Молчали.

— Мальчик мой, я так скучала по тебе, — сказала она. — Я заждалась тебя здесь. Мне одной не донести…

У ее ног на песке стояла большая плетеная корзина, полная белых и подосиновиков. Молодых и крепеньких, один к одному.

Но он не успел разглядеть ее лица. Ксюша вся вдруг исчезла, растворилась в тягучем дневном осеннем воздухе… Потом исчезла корзинка… Потом сам воздух, песок и река.

В одну секунду все потемнело, как при затмении, и осталась сплошная мертвая тишина, через которую стали неровно пробиваться слабые, еле различимые звуки неохотно просыпающегося пульса…

Пунктирная линия, отделявшая жизнь от смерти, словно очнулась и задрожала несмелыми волнами исчезнувшей было реки… Ненадолго.

Опять тишина. Мрак… Свет…

Ксюша теперь стояла, повернувшись к нему лицом. В счастливых глазах слезы.

— Как ты долго.

— Прости, не мог раньше … Задержался в Аэропорту… Нелетная погода.

— Я знаю. Я все теперь знаю. Я люблю тебя…


ЭПИЛОГ
(альтернативный)

АВТОР ЩЕДРО РАЗДАЕТ МЕШКАМИ ДЕНЬГИ, НА КОТОРЫЕ НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ КУПИТЬ, И НЕЩАДНО ЛУПИТ ЗЛОДЕЕВ, КОТОРЫМ ОТ ЕГО УДАРОВ НЕ БОЛЬНО.УИЛЬЯМ ТЕККЕРЕЙ «НЬЮКОМЫ»

«Гражданка» сидела на нем неказисто. Медведь уже не выглядел лихим, стальным комбатом теперь уже легендарной десантной бригады. Его обменяли месяц спустя после пленения. Он все еще прихрамывал, расползлось зарубцевавшееся сиреневое ожоговое пятно. Десну справа натирал не очень хорошо подогнанный протез.

Слегка кривясь от сносной боли во рту и в ноге, он медленно переходил от фото к фото, от портрета к портрету. Губы его беззвучно шевелились. Со стен прямо в глаза ему смотрели мертвые и живые. Медведь просил прощения у всех своих ребят, которых должен был спасти. И не спас.

Двадцать три из них погибли, двенадцать пропали без вести, считай, тоже погибли, остались под завалами Аэропорта, как в братской могиле. Остальные двадцать пять из числа тех, чьи глаза буравили комбрига с шестидесяти портретов на стенах главного зала Украинского дома в центре Киева, были ранены — кто тяжело, кто полегче. Некоторые до сих пор лежали в госпитале, двое — в коме.

Жена с ним не приехала. Сказала, слишком тяжело будет на эти фото смотреть.

К моменту, когда в Киеве, наконец, открылась посмертная выставка работ американского военного фотографа Алексея Молчанова, Медведь уже командовал десантно-штурмовой бригадой.

Он задержался у портрета Скерцо. Тот присел, опираясь на колено, на фоне разрушенного окна, в котором виднелся дымящийся силуэт сгоревшего танка, с автоматом на коленях и флейтой у губ. Глаза живые и веселые. Вот сейчас перестанет играть и отмочит очередную хохму.

И отмочил — в свой последний день.

Он был единственным невредимым бойцом из горстки раненых, которых сепары взяли тогда в плен. Мог уйти с Алексеем и помочь нести Степана. Но отказался оставить раненых и в отсутствие погибшего Доктора Айболита Сергеича до конца помогал им, как мог: поил спиртом из своей фляжки, перевязывал головы, руки и ноги. Обыскивая его в ангаре с пробитой, как решето, осколками крышей, сепары среди прочего нашли в разгрузке флейту в чехле.

— Музыкант, что ли?

Скерцо молчал.

— Ага, понятно, еще один немой, — сказал командир сепаров Ваха, весь в черном, худой и дерганный. — А сыграй-ка нам какую-нибудь песенку, немой. Сыграй нам, падла, «Ще не вмерла…». Вдруг и правда оживет.

Сепары засмеялись.

Скерцо безучастно посмотрел на Ваху, потом на остальных боевиков, сплюнул кровавую пену под ноги черному и медленно, по слогам процедил:

— А идите-ка вы, товарищи красноперые, на х…й со своими просьбами. Вакаримас ка?

Промолчи Скерцо, остался бы жив. И увидел бы снова свою девушку, которая вернулась к нему, прислала смс, что любит и ждет.

Трудно сказать, что больше разъярило Ваху, — предложенный киборгом маршрут движения или гортанные звуки незнакомой речи, — только он выстрелил Скерцо в живот. Четыре раза.

Когда Скерцо умирал на холодном бетонном полу, ему в горло, еще живому, забили его любимую флейту.

Вот легендарный разведчик Салам. Он покинул Аэропорт по приказу Степана в крайний день, дабы во что бы то ни стало отыскать и пригнать транспорт для эвакуации хотя бы раненых. И бесследно исчез.

Сепары забрали своих убитых со взлетки и из терминала, чтобы отправить тела на родину в восьми белых рефрижераторах из «гуманитарного конвоя». Они разрешили украинцам забрать оттуда же остававшиеся там тела их бойцов.

Вот еще фотографии, с которых киборги смотрели на живых живыми глазами.

Медведь тоже смотрел в глаза своих погибших товарищей. Ничто не выдавало его волнения. Просто он окаменел.

Ваха не надолго пережил свою жертву. Погиб от пули снайпера на пороге лучшего ресторана в Красном Камне. Стрелка, заезжего профи по кличке то ли Волк, то ли Шакал, по слухам, нанял местный народный депутат авторитет Сиропчик, у которого выбившийся в люди «легендарный» командир «ополченцев» «по беспределу» «отжал» «левую» бензоколонку.

Другая «легенда народного сопротивления Донбасса», в прошлом ростовский мойщик машин по кличке Феррари, погиб неделю спустя, когда давал очередное интервью двум сотрудникам «Первого канала» на развалинах Аэропорта. Прилетел нежданчик — мина 120 мм, и убила на месте всю троицу. Кремль объявил в России трехдневный траур, по дню на каждого героя, и принял решение захоронить прах троих «мучеников» в кремлевской стене. Граждане ожидали это разрекламированное по телеку событие, как Парад Победы.

Московская Патриархия решила было начать процедуру причисления Феррари (в миру Глеба Живоглотова) к лику святых Русской православной церкви. Но ушлый борзописец Орловский раскопал фактики о том, что без пяти минут святой имел две ходки: одну за попытку изнасилования малолетней, другую за грабеж.

Скандал поднялся нешуточный. Но его быстро замяли. В результате приняли компромиссное решение: к лику не причислять, а в стенке захоронить. Решили, что там и так упырей достаточно. Одним больше, одним меньше, сказал, по слухам, приватно ну очень большой начальник, чуть ли не Сам…

Тимур Орловский вскоре был зверски избит прямо во дворе своего дома. Ему проломили железной трубой голову и перебили пальцы на правой руке. Нападавшие не знали, что он левша. Полиция преступников не нашла. «Хулиганы, по пьяной лавочке, — сказал следователю прокурор, закрывая папку очередного висяка. — Пусть Бога своего благодарит, что голову не отрезали».

Бывшего министра обороны ККНР Г. А. Дыркина к концу его наполеоновского бегства с Донбасса подобрал сердобольный дальнобойщик и довез до Ростова. После этого след Дыркина затерялся, и более полугода о нем ничего достоверно не было известно. Ходили слухи, что его видели то ли на Валааме, где он истово бил поклоны в церкви, замаливая грехи, то ли на Мамаевом кургане в Волгограде, где он возлагал венок к монументу Родине-Матери.

Весной 2015-го на прилавках российских книжных магазинов появилась увесистая книга в аляповатой обложке под названием «Я дрался на Донбассе». В ней со знанием дела описывался начальный период Российско-украинской войны, причем большая ее часть касалась захвата отрядом российских добровольцев во главе с неким Андреем Крыловым города Солегорска и последующей героической обороны этого важного узла от многократно превосходящих орд киевских карателей. Кончалась книга описанием героического прорыва «ополченцев» из окружения на соединение с основными силами Красно-Каменской Народной Республики.

О том, что было потом, история умалчивала. Даже несмотря на то, что автор, по слухам, в нескольких абзацах смело и решительно хаял самого Путина за то, что тот «просрал Донбасс», продавалась книга плохо. И не только потому, что интерес к теме войны на востоке Украины к тому времени в России стремительно пошел на убыль. Но и потому, что обозначенное на обложке имя автора — Н. И. Смирнов — никому ничего не говорило. Да и мало ли в путинской России за последнее десятилетие развелось оголтелых графоманов, которых хлебом не корми — дай только сочинить какую-нибудь белиберду в жанре «альтернативной истории»…

Военный пенсионер Сергей Пахомов тихо и мирно жил на даче под Питером, ходил на рыбалку, охоту и за грибами, коротая скучное мирное время в ожидании нового задания. Которого ему не суждено было дождаться. Отравился, говорят, грибами. Медицина, как часто бывает в таких случаях, оказалась бессильна. К концу скоротечной болезни пострадавший выглядел настолько жутко, что хоронили его в закрытом гробу. Нечастный случай. Не повезло. Безутешная его жена мало что знала о его недавней службе — он все время был в командировках, в разъездах. Не знала она, конечно, и его позывной — Шакал. На похоронах Шакала не было ни одного сослуживца. Словно и не служил.

Сын Алексея Арсений, который прилетел из Техаса на церемонию кремации в Киев, на выставку не остался. Бизнесмен. Много работы. Кризис, и все такое.

Ника вспомнила, как чуть не бросилась ему на шею, когда он вошел в зал прощаний в крематории. Высокий, красивый, молодой и такой… знакомый.

— Как ты… Простите, как вы… — запнулась она, не зная, как это сказать.

— Похож на отца?

— Да, именно. Удивительно похожи.

— Вы были знакомы с моим отцом? — Арсений улыбнулся ей такой знакомой улыбкой, с такими знакомыми ямочками у рта.

— Да… Он спас мне жизнь. Два раза.

— Это его любимое занятие — спасать мир, — улыбка сошла с лица Арсения. — Вам повезло. Свою жену, мою маму, он не смог спасти. Ни разу…

Арсений летел бизнес-классом до Хьюстона, не выпуская из рук урну с прахом отца.

— Пап, помнишь, как ты вез меня ребенком в Америку в первый раз? — прошептал сын, прижимая урну к груди. — Как мы надолго потом расстались. А вот теперь я везу тебя. Домой, в Америку. Навсегда.

Он не притронулся к роскошной, даже по меркам бизнес-класса, еде, только выпил свой дежурный Jamеson со льдом. Так и заснул — с урной в руках.

Хоронили отца и дедушку всей маленькой семьей. Еще пришел его друг и коллега по рыбалке Рэнди. Когда в могилу опустили прах, дети — пятилетняя Зоя и трехлетний Макс — опустили туда старинный серебряный кувшинчик с черненной арабской вязью. Они положили в него несколько «золотых» монет из того пиратского клада, который нашли вместе с дедушкой в прошлый его приезд в их лесу. Дедушке, которого они называли Деда, «первое время в раю могут понадобиться золотые», — сказала Зоя, а Макс согласно закивал головой.

Джейн подошла к ним, присела, обняла детей, потом поднялась, обняла мужа. Она любила и Ксюшу и Алексея, как родных родителей, и искренне и беззвучно плакала.

Вскоре на могильном камне под именем Алексея появилась вторая дата — 22 января 2015 года. Ксюша умерла 22 июня 2014 года. Они жили недолго, но счастливо, и умерли почти в один день…

На флешке, которую оставил ей Алексей, были тысячи фотографий последних дней КАПа. Друг Ники, Сергей Карцев, главный фотограф и редактор киевского бюро международного новостного агентства, сам редактировал каждое фото и сам печатал для выставки. Они вдвоем и отобрали сто двадцать фотографий для выставки, шестьдесят из которых были портретами. В последнюю их встречу в госпитале Алексей попросил Нику «просто показать фото людям, чтобы те заглянули ребятам в глаза».

Степан, теперь уже Герой Украины и в ранге подполковника, проходил второй курс реабилитации в госпитале Министерства обороны. Он получил назначение на высокую должность в Генеральный штаб.

Юрий Баркасов, популярный украинский блогер и эксперт номер один в военных делах, назвал это назначение знаковым и предрек Степану блестящее армейское будущее.

* * *

В день открытия выставки фотографий Алексея Молчанова и в остальные дни тысячи людей прошли через просторный выставочный зал Украинского дома в центре столицы.

Посреди зала, как на похоронах, вырос огромный холм из цветов. Очередь на улице растянулась через площадь до гостиницы «Дніпро».

В конце дня, когда последние посетители разошлись и пожилая женщина в синем халате призывно зазвенела связкой ключей, Ника, в строгом черном платье, с волосами, просто убранными назад, подошла к автопортрету в разбитом аэропортовском зеркале — одному из самых невзрачных снимков выставки. Портрет был блеклый и не в фокусе. Мало кто из посетителей задержался у него в течение дня. Она держала руку чуть ниже груди, под сердцем, там, где уже шевелился сын Степана.

— Мальчик мой, мальчик мой, — без единой слезинки прошептала она, качая головой и глядя на портрет. И только она знала, к какому мальчику обращены были ее слова.

* * *

Ну и последнее: The last but not the least, — как говорится.

Салама так и не нашли. Ни среди мертвых, ни среди живых — пленных, которых вскоре обменяли. Родные, друзья и знакомые бесследно исчезнувшего разведчика Салама, а теперь и тысячи читателей продолжают верить, что он не погиб. Они ждут его возвращения. Домой, в Украину.

Салам — по-арабски значит «мир».

КОНЕЦ