КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Ах, эта сладкая загадка жизни! [Роальд Даль] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Роальд Даль Ах, эта сладкая загадка жизни!

Предисловие

В 1946 году с войной было покончено и мне было тридцать лет от роду. Я вернулся в Англию и несколько лет жил со своей матерью. Сперва мы жили в Большом Миссэндине, а затем отъехали на несколько миль в сторону, на Хай-стрит в Старом Амершеме. Это была прелестная местность с невысокими холмами, березовыми рощами и зелеными лужайками. Я писал тогда исключительно рассказы, и писал их медленно, внимательно, никуда не торопясь. Таким образом, у меня набиралось три, иногда четыре рассказа в год. Ни над чем другим я не работал. Я был полностью поглощен рассказами и, как только заканчивал очередной, продавал право первого издания либо «Нью-Йоркеру», либо какому-нибудь другому американскому журналу вроде «Колльерса» или «Сатердей ивнинг пост». Затем издательские права переходили к журналам других стран, а когда у меня набиралось достаточно рассказов для книги, выходила книга.

Это была приятная неспешная жизнь, связанная примерно с четырьмя часами ежедневной работы. Мне она нравилась, и теперь я хорошо понимаю, какое это счастье — находить новый сюжет сразу, как только возникнет в нем потребность. Этот твердо установленный распорядок с четырьмя часами работы в день, и ни в коем случае не больше, оставлял мне уйму времени для занятий другими вещами. Эти занятия скоро приобрели весьма своеобразную форму, потому что я встретил (не помню уж в точности где и как) парня примерно моего же возраста по имени Клод. Клод был женат, имел двух малолетних детей и жил здесь же, в Старом Амершеме, в полутемной запущенной квартире. Работал он мясником и совсем не интересовался всякой писаниной. Правду говоря, он с трудом мог составить предложение из более чем четырех слов. Но нас с Клодом объединяли другие вещи.

Мы оба пылали страстью к игре по мелочам на скачках и собачьих бегах. Кроме того, оба мы любили раздобыть что-нибудь потихоньку, не заплатив. Я совсем не имею в виду тривиальное воровство. Мы никогда не смогли бы обчистить дом или украсть велосипед. Наше воровство было чем-то вроде спорта: ловить фазанов на чужой земле, ловить руками форель, рвать чужие сливы. Занятия этого рода хотя и строго осуждались добропорядочными селянами, но они, в особенности браконьерство, давали восхитительное чувство риска и к тому же требовали значительной ловкости.

Клод был признанным специалистом по таким делам и очень этим гордился. Он научил меня практически всему, что я умею. Его познания о привычках диких животных, будь то крысы или фазаны, горностаи, кролики или зайцы, были весьма обширны, и самой большой для него радостью было оказаться в лесу в самый глухой час ночи. Браконьерствовать по фазанам, ловить форель и ходить на незаконные собачьи бега — эти три занятия увлекали нас больше всего.

Незаконные собачьи бега организуются в поле какого-нибудь фермера; шесть борзых собак гонятся за чучелом белого кролика, которое тянет за проволоку человек, бешено крутящий руками педали перевернутого велосипеда, установленного в конце участка. Эти сборища как медом притягивают цыган, полный спектр подозрительных личностей и разных малоприятных типов, приводящих на бега своих собак. Сомнительные букмекеры расставляют свои лотки и принимают ставки. Для такого человека, как Клод, здесь буквально дом родной. Для меня это тоже стало родным домом; прошло немного времени, и я уже сам разводил собак для бегов. Мы с Клодом сами их тренировали; в какой-то момент на окраине Амершема у меня жило свыше двадцати собак, каждая в своей конуре, и мы вместе за ними приглядывали. Как ни весело было ловить фазанов, самое, пожалуй, большое удовольствие нам доставляло планирование того, как одна из наших собак выиграет бега.

Собранные в этой книге рассказы выросли из моего общения с Клодом. Они писались в те времена, когда мы были вместе, в конце сороковых; перечитывая их, я испытываю острую ностальгию и вновь погружаюсь в воспоминания об этих старых добрых днях.

Р. Д. 1989

Тайна мироздания

На рассвете моей корове понадобился бык. От этого мычания можно с ума сойти, особенно если коровник под окном. Поэтому я встал пораньше, позвонил Клоду на заправочную станцию и спросил, не поможет ли он мне свести ее вниз по склону крутого холма и перевести через дорогу на ферму Рамминса, чтобы там ее обслужил его знаменитый бык.

Клод явился через пять минут. Мы затянули веревку на шее коровы и пошли по тропинке. Было прохладное сентябрьское утро. По обеим сторонам тропинки тянулись высокие живые изгороди, а орешники были усыпаны большими зрелыми плодами.

— Ты когда-нибудь видел, как Рамминс спаривает? — спросил у меня Клод.

Я ответил, что никогда не видел, чтобы кто-то по правилам спаривал быка и корову.

— Рамминс делает это особенно, — сказал Клод. — Так, как Рамминс, не спаривает никто на свете.

— И что он делает особенного?

— Тебя ждет приятный сюрприз, — сказал Клод.

— Корову тоже, — сказал я.

— Если бы в мире знали, как Рамминс спаривает, — сказал Клод, — то он бы прославился на весь белый свет. В науке о молочном скотоводстве произошел бы вселенский переворот.

— Почему же он тогда никому об этом не расскажет?

— Мне кажется, этого он хочет меньше всего, — ответил Клод. — Рамминс не тот человек, чтобы забивать себе голову подобными вещами. У него лучшее стадо коров на мили вокруг, и только это его и интересует. Он не желает, чтобы сюда налетели газетчики с вопросами, — а именно это и случится, если о нем станет известно.

— А почему ты мне об этом не расскажешь? — спросил я.

Какое-то время мы шли молча следом за коровой.

— Меня удивляет, что Рамминс согласился одолжить тебе своего быка, — сказал Клод. — Раньше за ним такого не водилось.

В конце тропинки мы перешли через дорогу на Эйлсбери, поднялись на холм на другом конце долины и направились к ферме. Корова поняла, что где-то там есть бык, и потянула за веревку сильнее. Нам пришлось прибавить шагу.

У входа на ферму ворот не было — просто неогороженный кусок земли с замощенным булыжником двором. Через двор шел Рамминс с ведром молока. Увидев нас, он медленно поставил ведро и направился в нашу сторону.

— Значит, готова? — спросил он.

— Вся на крик изошла, — ответил я.

Рамминс обошел вокруг коровы и внимательно ее осмотрел. Он был невысок, приземист и широк в плечах, как лягушка. У него был широкий, как у лягушки, рот, сломанные зубы и быстро бегающие глазки, но за годы знакомства я научился уважать его за мудрость и остроту ума.

— Ладно, — сказал он. — Кого ты хочешь — телку или быка?

— А что, у меня есть выбор?

— Конечно, есть.

— Тогда лучше телку, — сказал я, стараясь не рассмеяться. — Нам нужно молоко, а не говядина.

— Эй, Берт! — крикнул Рамминс. — Ну-ка, помоги нам!

Из коровника вышел Берт. Это был младший сын Рамминса — высокий вялый мальчишка с сопливым носом. С одним его глазом было что-то не то. Он был бледно-серый, весь затуманенный, точно глаз вареной рыбы, и вращался совершенно независимо от другого глаза.

— Принеси-ка еще одну веревку, — сказал Рамминс.

Берт принес веревку и обвязал ею шею коровы так, что теперь на ней были две веревки, моя и Берта.

— Ему нужна телка, — сказал Рамминс. — Разворачивай ее мордой к солнцу.

— К солнцу? — спросил я. — Но солнца-то нет.

— Солнце всегда есть, — сказал Рамминс. — Ты на облака-то не обращай внимания. Начали. Давай, Берт, тяни. Разворачивай ее. Солнце вон там.

Берт тянул за одну веревку, а мы с Клодом за другую, и таким образом мы поворачивали корову до тех пор, пока ее голова не оказалась прямо перед той частью неба, где солнце было спрятано за облаками.

— Говорил тебе — тут свои приемы, — прошептал Клод. — Скоро ты увидишь нечто такое, чего в жизни не видывал.

— Ну-ка, попридержи! — велел Рамминс. — Прыгать ей не давай!

И с этими словами он поспешил в коровник, откуда привел быка. Это было огромное животное, черно-белый фризский бык с короткими ногами и туловищем, как у десятитонного грузовика. Рамминс вел его на цепи, которая была прикреплена к кольцу, продетому быку в ноздри.

— Ты посмотри на его яйца, — сказал Клод. — Бьюсь об заклад, ты никогда таких яиц не видывал.

— Нечто, — сказал я.

Яйца были похожи на две дыни в мешке. Бык волочил их по земле.

— Отойди-ка лучше в сторонку и отдай веревку мне, — сказал Клод. — Тут тебе не место.

Я с радостью согласился.

Бык медленно приблизился к моей корове, не спуская с нее побелевших, предвещавших недоброе глаз. Потом зафыркал и стал бить передней ногой о землю.

— Держите крепче! — прокричал Рамминс Берту и Клоду.

Они натянули свои веревки и отклонились назад под нужным углом.

— Ну, давай, приятель, — мягко прошептал Рамминс, обращаясь к быку. — Давай, дружок.

Бык с удивительным проворством вскинул передние копыта на спину коровы, и я мельком увидел длинный розовый пенис, тонкий, как рапира, и такой же прочный. В ту же секунду пенис оказался в корове. Та пошатнулась. Бык захрапел и заерзал, и через полминуты все кончилось. Он медленно сполз с коровы. Казалось, он доволен собой.

— Некоторые быки не знают, куда его вставлять, — сказал Рамминс. — А вот мой знает. Мой может в иголку попасть.

— Замечательно, — сказал я. — Прямо в яблочко.

— Именно так, — согласился Рамминс. — В самое яблочко. Пошли, дружок, — сказал он, обращаясь к быку. — На сегодня тебе хватит.

И он повел быка обратно в коровник, где и запер его, а когда вернулся, я поблагодарил его, а потом спросил, действительно ли он верит в то, что если развернуть корову во время спаривания в сторону солнца, то родится телка.

— Да не будь же ты таким дураком, — сказал он. — Конечно, верю. От фактов не уйдешь.

— От каких еще фактов?

— Я знаю, что говорю, мистер. Точно знаю. Я прав, Берт?

Затуманенный глаз Берта заворочался в глазнице.

— Еще как прав, — сказал он.

— А если повернуть ее в сторону от солнца, значит, родится бычок?

— Обязательно, — ответил Рамминс.

Я улыбнулся. От него это не ускользнуло.

— Ты что, не веришь мне?

— Не очень, — сказал я.

— Иди за мной, — произнес он. — А когда увидишь, что я собираюсь тебе показать, то тут уж, черт побери, тебе придется мне поверить. Оставайтесь здесь оба и следите за коровой, — сказал он Клоду и Берту, а меня повел в дом.

Мы вошли в темную грязную комнатку. Он достал пачку тетрадей из ящика шкафа. С такими тетрадями дети ходят в школу.

— Это записи об отелах, — заявил он. — Сюда я заношу сведения обо всех спариваниях, которые имели место на этой ферме с того времени, как я начал, а было это тридцать два года назад.

Он раскрыл наудачу одну из тетрадей и позволил мне заглянуть в нее. На каждой странице было четыре колонки: «Кличка коровы», «Дата спаривания», «Дата рождения», «Пол новорожденного». Я пробежал глазами последнюю колонку. Там были одни телки.

— Бычки нам не нужны, — сказал Рамминс. — Бычки на ферме — сущий урон.

Я перевернул страницу. Опять одни телки.

— Смотри-ка, — сказал я. — А вот и бычок.

— Верно, — сказал Рамминс. — А ты посмотри, что я написал напротив него во время спаривания.

Я заглянул во вторую колонку. Там было написано: «Корова развернулась».

— Некоторые так раскапризничаются, что и не удержишь, — сказал Рамминс. — И кончается все тем, что они разворачиваются. Это единственный раз, когда у меня родился бычок.

— Удивительно, — сказал я, листая тетрадь.

— Еще как удивительно, — согласился Рамминс. — Одна из самых удивительных на свете вещей. Знаешь, сколько у меня получается в среднем на этой ферме? В среднем — девяносто восемь процентов телок в год! Можешь сам проверить. Я тебе мешать не буду.

— Очень бы хотел проверить, — сказал я. — Можно, я присяду?

— Давай, садись, — сказал Рамминс. — У меня другие дела.

Я нашел карандаш и листок бумаги и самым внимательным образом стал просматривать все тридцать две тетради. Тетради были за каждый год, с 1915-го по 1946-й. На ферме рождалось приблизительно восемьдесят телят в год, и за тридцатидвухлетний период мои подсчеты вылились в следующие цифры:


Телок — 2516.

Бычков — 56.

Всего телят, включая мертворожденных, — 2572.


Я вышел из дома и стал искать Рамминса. Клод куда-то пропал. Наверное, повел домой мою корову. Рамминса я нашел в том месте фермы, где молоко наливают в сепаратор.

— Ты когда-нибудь рассказывал об этом? — спросил я у него.

— Никогда, — ответил он.

— Почему?

— Да ни к чему это.

— Но, дорогой ты мой, это ведь может произвести переворот в молочной промышленности во всем мире.

— Может, — согласился он. — Запросто может. И производству говядины не повредит, если каждый раз будут рождаться бычки.

— А когда ты впервые узнал об этом?

— Отец рассказал, — ответил Рамминс, — когда мне было лет восемнадцать. «Открою тебе один секрет, — сказал он тогда, — который сделает тебя богатым». И все рассказал мне.

— И ты стал богатым?

— Да, в общем-то, я неплохо живу, разве не так? — сказал он.

— А твой отец не объяснил тебе, почему так происходит?

Кончиком большого пальца Рамминс обследовал внутреннюю кромку своей ноздри, придерживая ее большим и указательным пальцами.

— Мой отец был очень умным человеком, — сказал он. — Очень. Конечно же, он рассказал мне, в чем дело.

— Так в чем же?

— Он объяснил, что, когда речь идет о том, какого пола будет потомство, корова ни при чем, — сказал Рамминс. — Все дело в яйце. Какого пола будет теленок, решает бык. Вернее, сперма быка.

— Продолжай, — сказал я.

— Как говорил мой отец, у быка два разных вида спермы — женская и мужская. До сих пор все понятно?

— Да, — сказал я. — Продолжай.

— Поэтому когда бык выбрасывает свою сперму в корову, между мужской и женской спермой начинается что-то вроде состязания по плаванию, и главное, кто первым доберется до яйца. Если победит женская сперма, значит, родится телка.

— А при чем тут солнце? — спросил я.

— Я как раз к этому подхожу, — сказал он, — так что слушай внимательно. Когда животное стоит на всех четырех, как корова, и голова повернута в сторону солнца, сперме тоже нужно держать путь прямо к солнцу, чтобы добраться до яйца. Поверни корову в другую сторону, и сперма побежит от солнца.

— По-твоему, выходит, — сказал я, — что солнце оказывает какое-то влияние на женскую сперму и заставляет ее плыть быстрее мужской?

— Точно! — воскликнул Рамминс. — Именно так! Оказывает Влияние! Да оно подталкивает ее! Поэтому она всегда и выигрывает! А разверни корову в другую сторону, то и сперма побежит назад, а выиграет вместо этого мужская.

— Интересная теория, — сказал я. — Однако кажется маловероятным, чтобы солнце, которое находится на расстоянии миллионов миль, было способно оказывать влияние на стаю сперматозоидов в корове.

— Что за чушь ты несешь! — вскричал Рамминс. — Совершенно несусветную чушь! А разве луна не оказывает влияния на океанские приливы, черт их побери, да еще и на отливы? Еще как оказывает! Так почему же солнце не может оказывать влияния на женскую сперму?

— Я тебя понимаю.

Мне показалось, что Рамминсу вдруг все это надоело.

— У тебя-то точно будет телка, — сказал он, отворачиваясь. — На этот счет можешь не беспокоиться.

— Мистер Рамминс, — сказал я.

— Что там еще?

— А почему к людям это неприменимо? Есть на то причины?

— Люди тоже могут это использовать, — ответил он. — Главное, помнить, что все должно быть направлено в нужную сторону. Между прочим, корова не лежит, а стоит на всех четырех.

— Понимаю.

— Да и ночью лучше этого не делать, — продолжал он, — потому что солнце находится за горизонтом и не может ни на что влиять.

— Это так, — сказал я, — но есть ли у тебя какие-нибудь доказательства, что это применимо и к людям?

Рамминс склонил голову набок и улыбнулся мне своей продолжительной плутоватой улыбкой, обнажив сломанные зубы.

— У меня ведь четверо мальчиков, так? — спросил он.

— Так.

— Краснощекие девчонки мне тут ни к чему, — сказал он. — На ферме нужны парни, а у меня их четверо. Выходит, я прав?

— Прав, — сказал я, — ты абсолютно прав.

Четвертый комод Чиппендейла

Мистер Боггис медленно вел машину, удобно откинувшись на сиденье и выставив локоть в открытое окно. Какие красивые места, думал он, как приятно снова видеть первые приметы лета. Особенно примулы. И боярышник. Боярышник расцветал вдоль изгородей белыми, розовыми и красными цветами, а примулы росли то там то сям под ними, и это было прекрасно.

Он убрал руку с руля и закурил. Самое лучшее сейчас, сказал он про себя, это попасть на вершину Брилл-Хилла. Он видел его в полумиле впереди. А это, должно быть, деревня Брилл — вон то скопление домов среди деревьев на самой вершине. Замечательно. Нечасто в ходе воскресных вылазок ему доставалась столь отличная точка обзора.

Мистер Боггис остановил автомобиль, чуть не доехав до вершины холма, на окраине деревни. Выйдя из машины, он огляделся. Внизу на несколько миль расстилалась огромным зеленым ковром сельская местность. Великолепное зрелище! Он достал из кармана блокнот и карандаш, прислонился к задней дверце машины и натренированным взглядом неторопливо осмотрел пейзаж.

Внизу справа он увидел фермерский дом средних размеров, стоявший в дальнем конце поля. С дороги к нему тянулась колея. За ним — дом побольше. Был еще один дом, окруженный высокими вязами, на вид — времен королевы Анны[1], а слева стояли два фермерских дома, похожих друг на друга. Итого пять объектов в этом направлении.

Мистер Боггис набросал примерный план в блокноте, пометив расположение каждого дома, чтобы легко можно было найти их, когда он спустится вниз, после чего снова сел в машину и поехал через деревню на другую сторону холма. Там он отметил для себя еще шесть интересных объектов: пять ферм и большой белый дом в георгианском стиле[2]. Он осмотрел его в бинокль. Дом имел опрятный зажиточный вид, да и сад хорошо ухожен. Жаль. Он сразу же вычеркнул его из списка. Какой смысл заходить в зажиточный дом?

Значит, в этом квадрате, на этом участке, всего десять объектов. Десять — отличное число, сказал про себя мистер Боггис. Именно столько можно, не спеша, осмотреть за день. Сколько сейчас времени? Двенадцать часов. Для начала хорошо бы выпить пинту пива в трактире, однако в воскресенье до часа не откроют. Ладно, пива можно выпить и потом. Он пробежал глазами свои записи в блокноте и начать решил с дома в стиле королевы Анны, того, что окружен вязами. В бинокль он казался ветхим, но не утратившим своей прелести. Быть может, тем, кто там живет, не помешают лишние деньги. Ему, впрочем, всегда везло с домами в стиле королевы Анны. Мистер Боггис опять забрался в машину, отпустил ручной тормоз и, не заводя мотор, стал медленно съезжать с холма.

Если не считать того, что он был переодет священником, ничего особенно мрачного в облике мистера Сирила Боггиса не было. По профессии торговец старинной мебелью, он имел собственный магазин и демонстрационный зал на Кингз-роуд в Челси. Помещения, которыми он владел, были невелики, в работе он старался не переусердствовать, и поскольку всегда покупал дешево, очень, очень дешево, а продавал очень, очень дорого, то умудрялся каждый год иметь вполне приличный доход. Он был талантливым коммерсантом и, покупая или продавая какую-нибудь вещь, легко приспосабливался к клиенту. С пожилыми мог быть серьезным и обаятельным, с богатыми — подобострастным, с благочестивыми — сдержанным, со слабовольными — властным, с вдовыми — легкомысленным, со старыми девами — лукавым и беспечным. Он отлично понимал, каким даром владеет, и беззастенчиво пользовался им по любому поводу; частенько, по окончании какого-нибудь особенно удавшегося выступления, он с трудом удерживался от того, чтобы не повернуться к зрительному залу и не поклониться публике, приветствовавшей его громом аплодисментов.

Хотя мистер Боггис имел склонность к лицедейству, дураком он не был. О нем кто-то сказал, что едва ли кто другой в Лондоне знает лучше него французскую, английскую и итальянскую мебель. У него был на редкость хороший вкус, он быстро подмечал недостаток изящества и в таких случаях отвергал предмет, самый что ни на есть подлинный. Его истинной любовью были, естественно, произведения великих английских мастеров восемнадцатого столетия — Инса[3], Мейхью[4], Чиппендейла, Роберта Адама[5], Манваринга[6], Иниго Джонса[7], Хепплуайта[8], Кента[9], Джонсона[10], Джорджа Смита[11], Локка[12], Шератона и других, но даже и тут он иногда бывал разборчив. Он ни за что, к примеру, не мог допустить того, чтобы у него в салоне появился хотя бы один предмет, относящийся к китайскому или готическому периоду Чиппендейла. Таким же было и его отношение к тяжеловесным итальянским композициям Роберта Адама.

В последние несколько лет мистер Боггис добился значительного уважения среди коллег в силу своей способности находить необычные и часто весьма редкие предметы с поразительной регулярностью. Полагали даже, что у него был почти неистощимый источник снабжения, что-то вроде частного хранилища, и казалось, что ему оставалось лишь съездить туда раз в неделю и взять то, что нужно. Всякий раз, когда его спрашивали, где он достал такую-то вещь, он понимающе улыбался, подмигивал и бормотал что-то насчет того, что это маленький секрет.

В основе маленького секрета мистера Боггиса лежал нехитрый замысел, а сама мысль пришла ему в голову как-то воскресным днем, почти девять лет назад, когда он отправился за город.

В то утро он поехал в Севноукс, чтобы навестить свою престарелую мать, и по пути назад в его машине лопнул приводной ремень. Мотор перегрелся, и вода из радиатора выкипела. Мистер Боггис вышел из машины и направился к ближайшей фермерской постройке, ярдах в пятидесяти от дороги. У женщины, открывшей ему дверь, он попросил кувшин воды.

В ожидании, когда она принесет воду, мистер Боггис случайно заглянул в гостиную и там, ярдах в пяти от того места, где он стоял, узрел нечто, что привело его в такое волнение, что даже на макушке у него выступил пот. Это было солидное дубовое кресло. Нечто подобное он видел только раз в жизни. Оба подлокотника, как и спинка, опирались на ряд из восьми великолепно вырезанных опор. Сама спинка была инкрустирована весьма тонким растительным орнаментом, а половину длины каждого подлокотника занимала вырезанная из дерева голова утки. Боже мой, подумал он, да это же конец пятнадцатого века!

Он просунул голову подальше в дверь, а там, по другую сторону камина, ей-богу, стояло еще одно такое же кресло!

Точно он не мог сказать, но оба кресла должны стоить в Лондоне по меньшей мере тысячу фунтов. И до чего же хороши!

Когда женщина вернулась, мистер Боггис представился и без обиняков спросил, не хотела бы она продать кресла.

О господи, сказала она. Да зачем ей продавать кресла? Совсем незачем, разве что он хорошо за них заплатит. Сколько он даст? Они, конечно, не продаются, но так, из любопытства, шутки ради, сколько бы он дал?

Тридцать пять фунтов.

Сколько-сколько?

Тридцать пять фунтов.

Боже праведный, тридцать пять фунтов. Так-так, очень занятно. Она всегда думала, что они представляют собой ценность. Они ведь очень старые. А удобные какие! Нет, без них ей не обойтись, никак не обойтись. Нет-нет, они не продаются, но все равно спасибо.

Не такие уж они и старые, сказал ей тогда мистер Боггис, да и продать их будет нелегко, а у него есть клиент, которому такие вещи нравятся. Можно было бы накинуть еще пару фунтов. Пусть будет тридцать семь. Так как?

Они поторговались с полчаса, и, разумеется, в конце концов мистер Боггис заполучил кресла, согласившись заплатить ей раз в двадцать меньше их реальной стоимости.

В тот же вечер, когда он возвращался в Лондон в своем старом фургоне с двумя сказочными креслами, аккуратно уложенными в задней части машины, мистера Боггиса неожиданно поразила идея, показавшаяся ему поистине замечательной.

Да ты сам подумай, сказал он про себя. Если есть хорошие вещи в одном фермерском доме, почему бы им не быть и в других? Почему бы ему не поискать? Почему бы не прочесать сельскую местность? Он мог бы делать это по воскресеньям. Работе это никак не помешает. К тому же он просто не знал, чем занять себя в воскресенье.

И мистер Боггис купил карты — масштабные карты всех графств вокруг Лондона — и тонким пером поделил их на ряд квадратов. Каждый квадрат в натуре занимал площадь пять миль на пять — примерно с такой территорией, по его подсчетам, он мог справиться за одно воскресенье, если тщательно ее прочесывать. Города и крупные деревни его не интересовали. Более или менее изолированные места, большие фермерские дома и в меру обветшалые родовые усадьбы — вот что ему было нужно. Таким образом, если обследовать один квадрат за воскресенье, пятьдесят два квадрата в год, можно постепенно осмотреть все фермерские дома вокруг Лондона.

Однако нужно было предусмотреть и кое-что еще. Деревенские жители — народ подозрительный. Не станешь же бродить вокруг, звонить в двери и ждать, что тебя проведут внутрь и все покажут, стоит лишь попросить. Нет, так и порога не переступишь. Но как же тогда добиться приглашения? Может, лучше всего вовсе не говорить им, что он торговец? Можно представиться телефонным мастером, водопроводчиком, газовым техником. Даже священником…

Постепенно план принимал практические очертания. Мистер Боггис заказал превосходного качества карточки, на которых был выведен следующий текст:


Его преподобие

СИРИЛ УИННИНГТОН БОГГИС

Президент общества по сохранению редкой мебели

В сотрудничестве с Музеем Виктории и Альберта


Отныне каждое воскресенье он будет перевоплощаться в любезного пожилого священника, который проводит свободное время в трудах из любви к обществу, путешествует, составляет опись сокровищ, которые хранятся в недрах деревенских домов Англии. И кто осмелится вышвырнуть его вон, услышав такое?

Да никто.

Но потом, как только он попадет в дом, где ему случится углядеть что-нибудь эдакое, что-нибудь нужное, потом… Ему были известны сто различных способов, как действовать дальше.

К немалому удивлению мистера Боггиса, план сработал. Да и дружелюбие, с каким его принимали в сельских домах, заставляло смутиться даже его. Кусок холодного пирога, стаканчик портвейна, чашка чаю, корзинка слив, даже полный воскресный обед со всем семейством — все это постоянно ему навязывалось. Случались, конечно, и кое-какие досадные инциденты, однако девять лет — это больше чем четыреста воскресений, а посещенных домов и того больше. В целом же предприятие оказалось интересным, волнующим и выгодным.

И вот как-то в воскресенье мистер Боггис оказался в графстве Бакингемшир, в одном из самых северных квадратов на его карте, милях в десяти от Оксфорда. Съезжая с холма и направляясь к ветхому строению в стиле королевы Анны, он чувствовал, что этот день станет для него весьма удачным.

Он оставил машину ярдах в ста от ворот и остаток пути решил проделать пешком. Он не хотел, чтобы видели его машину, покуда сделка не завершена. Добрый старый священник и вместительный пикап почему-то не сочетаются. К тому же прогулка давала ему время внимательно осмотреть недвижимость снаружи и напустить на себя вид, приличествующий случаю.

Мистер Боггис живо шагал по дорожке. Это был человечек невысокого роста, толстоногий и с брюшком. Лицо у него было круглое и розовое, весьма подходящее для его роли, а карие выпуклые глаза на розовом лице производили впечатление кроткого тупоумия. Он был одет в черный костюм с обычным для священника высоким стоячим воротником. На голове — мягкая черная шляпа. В руке он держал старинную дубовую трость, что придавало ему, по его мнению, довольно непринужденный и беззаботный вид.

Приблизившись к парадной двери, мистер Боггис позвонил. Раздался звук шагов в холле, дверь открылась, и перед ним или скорее над ним возникла гигантская женщина в бриджах для верховой езды. Он почуял сильный запах конюшни и конского навоза, хотя она и курила сигарету.

— Да? — спросила женщина, подозрительно глядя на него. — Что вам угодно?

Мистер Боггис, ожидавший, что она вот-вот негромко заржет, приподнял шляпу, слегка поклонился и протянул ей свою карточку.

— Прошу прощения за беспокойство, — сказал он и умолк, рассматривая ее лицо, пока она читала написанное.

— Не понимаю, — сказала она, возвращая ему карточку. — Что вам угодно?

Мистер Боггис объяснил, чем занимается Общество по сохранению редкой мебели.

— Это, часом, не имеет какого-нибудь отношения к социалистической партии? — спросила она, сурово глядя на него из-под бледных кустистых бровей.

Дальше было просто. Тори[13] в бриджах для верховой езды, будь то мужчина или женщина, — легкая добыча для мистера Боггиса. Он потратил минуты две на бесстрастное восхваление крайне правого крыла консервативной партии, потом еще две — на осуждение социалистов. В качестве решающего довода особо упомянул законопроект о запрещении охоты в стране, который социалисты однажды внесли на рассмотрение, и далее сообщил своей слушательнице, что рай, в его представлении — «только не говорите об этом епископу, моя дорогая», — это место, где можно охотиться на лис, оленей и зайцев со сворами неутомимых собак с утра до вечера каждый день, включая воскресенья.

Глядя на нее, он видел, как по мере того, как он говорит, происходят удивительные вещи. Женщина начала ухмыляться, демонстрируя мистеру Боггису ряд огромных пожелтевших зубов.

— Сударыня! — вскричал он. — Прошу вас, умоляю, не заставляйте меня говорить о социализме.

В этот момент женщина разразилась хохотом, подняла громадную красную руку и с такой силой хлопнула его по плечу, что он едва не опрокинулся.

— Входите! — вскричала она. — Не знаю, что вам нужно, но входите!

К несчастью, во всем доме не оказалось ничего сколько-нибудь ценного, и мистер Боггис, никогда не тративший время попусту на бесплодной почве, скоро стал извиняться и раскланиваться. Весь визит занял меньше пятнадцати минут. Больше и не надо, говорил он про себя, усаживаясь в машину и направляясь дальше.

Ближайший фермерский дом находился в полумиле вверх по дороге. Это было здание солидного возраста, наполовину деревянное, наполовину кирпичное, и почти всю его южную стену закрывало великолепное грушевое дерево, еще в цвету.

Мистер Боггис постучал в дверь. Подождал, но никто не отзывался, снова постучал — опять без ответа. Он обошел дом, намереваясь поискать фермера в коровнике, но и там никого не было. Он решил, что тот все еще в церкви, и принялся заглядывать в окна с намерением увидеть что-нибудь интересное. В столовой — ничего такого. В библиотеке тоже. Он заглянул еще в гостиную и там, прямо у себя под носом, в нише, образуемой окном, увидел прекрасную вещь — полукруглый карточный столик красного дерева, богато декорированный, да еще в стиле Хепплуайта, работы примерно 1780 года.

— Так-так, — громко произнес он, сильно прижимаясь лицом к стеклу. — Молодец, Боггис.

Но это не все. Там же стоял и один-единственный стул, и, если он не ошибается, стул был еще более тонкой работы, чем столик. Еще одно произведение Хепплуайта? И какая прелесть! Ажурная спинка с круглым орнаментом искусно вырезана из жимолости, ножки весьма изысканно изогнуты, а две задние имели тот особый наклон вперед, который так ценен. Изящная вещь.

— И вечер не наступит, — мягко проговорил мистер Боггис, — а я уже буду иметь удовольствие сидеть на этом прекрасном стуле.

Он никогда не покупал стул, не посидев на нем. Это было его любимым занятием, и всегда увлекательно было видеть, как он осторожно опускается на сиденье, испытывая его на «пружинистость», со знанием дела оценивая бесконечно малую степень усадки, которую годы нанесли пазам и шипам.

Однако не нужно спешить, сказал он про себя. Он вернется сюда потом. Впереди целый день.

Следующая ферма располагалась далеко в поле, и, чтобы не демонстрировать свой фургон раньше времени, мистер Боггис оставил его на дороге и прошел пешком около шестисот ярдов по проселку к заднему двору фермы. Объект, как заметил он, приближаясь, был гораздо меньше предыдущего, и Боггис не возлагал на него особых надежд. Строения были грязны, а служебные постройки явно нуждались в ремонте.

В углу двора тесной группой стояли трое мужчин. Один держал на поводке двух черных гончих псов. Когда мужчины увидели, что к ним направляется мистер Боггис в черном костюме с воротничком священника, они умолкли, неожиданно напряглись и как бы оцепенели; их лица подозрительно повернулись в его сторону.

Старший был коренастым мужчиной с широким лягушачьим ртом и маленькими бегающими глазками; его звали Рамминс — хотя мистер Боггис этого и не знал, — хозяин фермы.

Высокого юношу рядом с ним (у него, похоже, был поврежден глаз) звали Берт. Он был сыном Рамминса.

Низкого роста человек с плоским лицом, узким сморщенным лбом и непомерно широкими плечами — по имени Клод — зашел к Рамминсу в надежде получить у него кусок свежего мяса от свиньи, которую закололи накануне. Клод знал о смерти свиньи — визг разнесся по полям — и знал также, что официального разрешения на убой у Рамминса не было.

— Здравствуйте, — сказал мистер Боггис. — Не правда ли, славный денек?

Никто из троих не пошевелился. В ту минуту они думали только об одном: наверное, этот священник не из местных и подослан, чтобы сообщить о том, что выведает, властям.

— Какие красивые собаки, — сказал мистер Боггис. — Сам я, должен признаться, никогда не охотился с собаками, но, глядя на них, сразу видно — порода отличная.

Ответное молчание не прерывалось, и мистер Боггис быстро перевел взгляд с Рамминса на Берта, потом на Клода, потом опять на Рамминса и заметил, что у всех, судя по тому, как они кривили рот и морщили нос, было одно и то же характерное выражение на лице — нечто среднее между презрительной усмешкой и вызовом.

— Могу я узнать, не вы ли хозяин? — бесстрашно спросил Боггис, обращаясь к Рамминсу.

— Что вам угодно?

— Прошу простить, что беспокою вас, особенно в воскресенье.

Мистер Боггис протянул свою карточку. Рамминс взял ее и поднес близко к лицу. Двое других не двигались, однако скосили глаза, пытаясь что-то разглядеть.

— А что вам, собственно, нужно? — спросил Рамминс.

Второй раз за утро мистер Боггис подробно объяснил цели и идеалы Общества сохранения редкой мебели.

— Нет у нас никакой мебели, — сказал ему Рамминс, выслушав объяснение. — Напрасно теряете время.

— Одну минутку, сэр, — сказал Боггис, подняв палец. — Последним, кто мне это говорил, был старый фермер из Сассекса, а когда он впустил меня в дом, знаете, что я обнаружил? Грязный на вид старый стул в углу на кухне, и оказалось, что стоит он четыреста фунтов! Я научил его, как продать стул, и на эти деньги он купил себе новый трактор.

— Да будет вам! — сказал Клод. — Не бывает стульев, которые стоят четыреста фунтов.

— Простите, — с достоинством произнес мистер Боггис, — но в Англии много стульев, которые стоят вдвое больше. И знаете, где они? Стоят себе на фермах и в простых домах по всей стране, а хозяева используют их вместо лестниц — встают на них в подбитых гвоздями башмаках, чтобы достать банку джема с верхней полки или повесить картину. Я правду вам говорю, друзья мои.

Рамминс беспокойно переступил с ноги на ногу.

— Вы хотите сказать, что все, что вам нужно, это войти в дом, встать посреди комнаты и оглядеться?

— Именно, — ответил мистер Боггис. Он начал догадываться, что их тревожит. — Я вовсе не собираюсь заглядывать в ваши шкафы или в кладовку. Просто хочу взглянуть на мебель, и, если случайно увижу какие-нибудь сокровища, смогу написать о них в журнале, который издает наше общество.

— Знаете, что я думаю? — спросил Рамминс, устремив на него плутоватый взгляд. — Думаю, вы тут затем, чтобы самому что-нибудь купить. Стали бы вы иначе этим делом заниматься.

— Боже упаси! Да у меня и денег-то нет! Конечно, если бы я увидел что-нибудь такое, что бы мне понравилось и было бы по средствам, я мог бы войти в искушение… Но, увы, такое редко случается.

— Что ж, — сказал Рамминс, — думаю, большого вреда не будет, если вы заглянете в дом, раз уж вам только это и нужно.

Он первым направился через двор к черной двери фермерского дома, и мистер Боггис последовал за ним; следом шли Берт и Клод с двумя собаками. Они миновали кухню, где единственным предметом мебели был дешевый сосновый стол с лежавшей на нем мертвой курицей, и оказались в просторной и чрезвычайно грязной гостиной.

Ну и ну! Мистер Боггис тотчас же увидел его и, замерев на месте, издал легкий вздох восхищения. Стоял он так по меньшей мере пять, десять, пятнадцать секунд, как идиот, с выпученными глазами, не в силах поверить, не осмеливаясь поверить в то, что видел перед собой. Да этого просто не может быть! Но чем дольше он смотрел, тем сильнее убеждался, что то, что он видит, существует. Предмет стоял у стены. И разве можно ошибиться на сей счет? Пусть он выкрашен белой краской, все равно. Какой-то дурак выкрасил. Но краску легко снять. Однако вы только посмотрите на него! Да еще в таком месте. О боже!

Тут мистер Боггис вспомнил о трех мужчинах — Рамминсе, Берте и Клоде, которые стояли у камина и внимательно за ним наблюдали. Они видели, как он застыл, открыл рот от изумления и уставился на то, что было перед его глазами. И должно быть, видели, как лицо его покраснело, а может, и побелело, но в любом случае они видели слишком много, и нужно было срочно что-нибудь предпринять. Мистер Боггис мгновенно схватился за сердце, пошатываясь дошел до ближайшего стула и, тяжело дыша, рухнул на него.

— Что с вами? — спросил Клод.

— Ничего, — с трудом ответил Боггис. — Сейчас все будет в порядке. Прошу вас стакан воды. Сердце.

Берт принес воды, подал ему и так и стоял рядом, бессмысленно поглядывая на него сверху вниз.

— Мне показалось, будто вы что-то увидели, — сказал Рамминс.

Его широкий лягушачий рот чуточку раздвинулся в лукавой ухмылке, обнажив остатки разрушенных зубов.

— Нет-нет, — сказал мистер Боггис. — Вовсе нет же. Просто прихватило сердце, простите меня. Это у меня бывает. Но быстро проходит. Через минуту все будет хорошо.

Нужно подумать, сказал он про себя. И еще важнее успокоиться, прежде чем он произнесет хоть одно слово. Спокойнее, Боггис. И что бы ты ни делал, сохраняй невозмутимость. Эти люди могут быть невежественны, но они не такие глупые. Они подозрительны, недоверчивы и хитры. А если это действительно правда… нет, этого не может быть, не может быть…

Он прикрыл рукой глаза — этот жест должен был изображать страдание — и потом осторожно, незаметно раздвинул два пальца и украдкой посмотрел между ними.

Ну конечно же, вещь по-прежнему стояла на месте. Он был прав с самого начала! Никакого сомнения! Просто невероятно!

За то, что он увидел, любой знаток отдаст немало, лишь бы только заполучить. На неспециалиста вряд ли он произвел бы сильное впечатление, будучи покрыт грязной белой краской, но перед мистером Боггисом сияла мечта его жизни. Он знал, как знает всякий торговец в Европе и Америке, что среди самых знаменитых и вожделенных образцов английской мебели восемнадцатого века, какие только существуют, есть три предмета, известные как «комоды Чиппендейла». Он знал всю их историю — первый обнаружили в 1920 году в каком-то доме в Моретон-ин-Марше и в том же году продали на аукционе Сотби; два других появились в тех же аукционных залах годом спустя, оба поступили из Рейнем-холла, графство Норфолк. Все они ушли за огромные деньги. Точную цифру за первую вещь и даже за вторую он не помнил, но знал наверняка, что за последний комод выручили три тысячи девятьсот гиней. И это в 1921 году! Сегодняшняя цена наверняка составит десять тысяч фунтов. Кто-то — мистер Боггис не мог вспомнить кто — относительно недавно осмотрел эти комоды и доказал, что все три из одной и той же мастерской, сделаны из одной и той же древесины и в конструкции их использованы одни и те же шаблоны. Счета за них не были найдены, но эксперты сошлись в том, что эти три комода могли быть исполнены самим Томасом Чиппендейлом, его собственными руками, в самый вдохновенный период его творчества.

А здесь, без конца повторял про себя мистер Боггис, подглядывая сквозь пальцы, здесь стоял четвертый комод Чиппендейла! И это он его нашел! Он станет богатым! Да еще и знаменитым! Каждый из трех получил в мире мебели особое название: Часлтонский комод, Первый Рейнемский комод, Второй Рейнемский комод. Этот же войдет в историю как комод Боггиса! Только представьте себе, как вытянутся лица там, в Лондоне, когда кое-кто увидит комод завтра утром! А какие предложения, ласкающие слух, будут поступать от всех этих уэст-эндских воротил — от Фрэнка Партриджа, Моллета, Джетли и прочих! В «Таймс» появится фотография, а под ней будет написано: «Изумительный комод Чиппендейла, недавно обнаруженный мистером Сирилом Боггисом, лондонским торговцем мебелью…» Боже милостивый, ну и шуму он наделает!

Тот, что стоит здесь, думал мистер Боггис, почти в точности похож на Второй Рейнемский комод. (Все три — комод из Часлтона и два Рейнемских — отличались незначительными деталями.) Эта впечатляющая вещь, исполненная Чиппендейлом во французском стиле рококо в период Директории[14], представляла собою толстый комод, покоящийся на четырех резных желобчатых ножках[15], которые поднимали его на фут от пола. В нем шесть ящиков — два длинных посередине и два покороче по сторонам. Волнообразный спереди, комод замечательно декорирован сверху, с боков и снизу, а сверху вниз между рядами ящиков тянулась замысловатая резьба в виде гирлянд, завитков и кистей. Медные ручки, хотя и заляпанные белой краской, были великолепны. Вещь, безусловно, тяжеловесная, однако исполнена настолько элегантно и изящно, что тяжеловесность отнюдь не отталкивает.

— Как вы себя сейчас чувствуете? — услышал мистер Боггис чей-то голос.

— Спасибо,спасибо, мне гораздо лучше. Это быстро проходит. Мой врач говорит, что волноваться в таких случаях не стоит, нужно лишь отдохнуть несколько минут. Да-да, — прибавил он, медленно поднимаясь на ноги. — Так лучше. Теперь все в порядке.

Он принялся неуверенно двигаться по комнате, рассматривая мебель. Ему было ясно, что, кроме комода, его окружают весьма убогие вещи.

— Приличный дубовый стол, — говорил он. — Но, боюсь, недостаточно старый, чтобы представлять собою какой-нибудь интерес. Хорошие, удобные стулья, но уж очень современные, да-да, современные. Вот этот шкафчик, что ж, довольно мил, но, опять же, никакой ценности не представляет. Комод, — он небрежно прошел мимо, комода Чиппендейла и презрительно щелкнул пальцами, — стоит, я бы сказал, несколько фунтов, не более. Боюсь, довольно грубая подделка. Изготовлен, наверное, во времена королевы Виктории[16]. Это вы выкрасили его белой краской?

— Да, — сказал Рамминс, — работа Берта.

— Очень разумный шаг. Будучи белым, он не кажется таким отталкивающим.

— Отличная вещь, — заметил Рамминс. — И резьба красивая.

— Машинная работа, — с видом превосходства ответил мистер Боггис, нагнувшись, чтобы получше рассмотреть изысканное исполнение. — За милю видно. Но по-своему весьма неплохо. Что-то тут есть.

Он неторопливо двинулся в сторону, как вдруг остановился и повернулся. Упершись кончиком пальца в подбородок, он склонил голову набок и нахмурился, будто погрузился в глубокое раздумье.

— Знаете что? — сказал он, глядя на комод и едва слышно произнося слова. — Я кое-что вспомнил… Мне давно нужны ножки вроде этих. У меня дома есть любопытный столик, из тех, что ставят перед диваном, что-то вроде кофейного столика, и в Михайлов день[17], когда я переезжал в другой дом, бестолковые грузчики повредили у него ножки — на них теперь лучше не смотреть. А столик мне очень нравится. Я всегда держу на нем большую Библию, а также все мои проповеди. — Он умолк, водя пальцем по подбородку. — Я вот о чем подумал. Эти ножки от вашего комода могли бы вполне сгодиться. Да, пожалуй, что так. Их легко можно отпилить и приладить к моему столику.

Он оглянулся. Трое мужчин стояли совершенно неподвижно. Три пары глаз, таких разных, но в равной степени недоверчивых, подозрительно смотрели на него — маленькие свинячьи глазки Рамминса, бессмысленные глаза Клода и два разных глаза Берта: один странный, какой-то затуманенный, с маленькой черной точкой в середине, похожий на рыбий глаз на тарелке.

Мистер Боггис улыбнулся и покачал головой.

— Ну и ну, да что это я несу? Я так говорю, будто это моя вещь. Прошу прощения.

— Вы хотите сказать, что желали бы купить его, — сказал Рамминс.

— Хм… — мистер Боггис оглянулся на комод и нахмурился. — Не уверен. Можно, конечно… но опять же… если подумать… нет-нет… думаю, с ним хлопот не оберешься. Не стоит он того. Оставлю его, пожалуй.

— И сколько вы хотели бы предложить? — спросил Рамминс.

— Видите ли, вещь-то не подлинная. Обыкновенная подделка.

— А вот я так не думаю, — возразил Рамминс. — Он здесь уже больше двадцати лет, а до этого стоял в замке. Я сам его купил на аукционе, когда умер старый сквайр[18]. Так что не рассказывайте мне, будто эта штука новая.

— Она вовсе не новая, но ей точно не больше лет шестидесяти.

— Больше, — возразил Рамминс. — Берт, где бумажка, которую ты как-то нашел в ящике? Этот старый счет?

Юноша отсутствующим взглядом посмотрел на отца. Мистер Боггис открыл было рот, потом быстренько закрыл его, так и не произнеся ни слова. Он буквально трясся от волнения и, чтобы успокоиться, подошел к окну и уставился на пухлую коричневую курицу, клевавшую во дворе рассыпанные зерна.

— Да, в глубине вон того ящика лежала, под силками для кроликов, — говорил Рамминс. — Достань-ка ее и покажи священнику.

Когда Берт подошел к комоду, мистер Боггис снова обернулся. Не смотреть он не мог. Он видел, как юноша вытащил средний ящик, и еще обратил внимание на то, как легко ящик выдвигается. Он видел, как рука Берта скрывается внутри ящика и роется среди проводов и веревок.

— Эта, что ли?

Берт извлек пожелтевшую сложенную бумажку и отнес ее отцу, который развернул ее и приблизил к лицу.

— Не будете же вы говорить, что это не старинный почерк, — сказал Рамминс и протянул бумажку мистеру Боггису, чья рука, когда он брал ее, неудержимо тряслась.

Бумажка была ломкая и слегка хрустела у него между пальцами. Наклонными буквами, каллиграфическим почерком было написано следующее:


Эдвард Монтегю, эск.,

Томасу Чиппендейлу

Большой комод красного дерева чрезвычайно тонкой работы, с очень богатой резьбой, на желобчатых ножках, с двумя весьма аккуратно исп. длинными ящиками в средней части и двумя такими же по бокам, с богато отд. медными ручками и орнаментом, все вместе полностью закончено и выполнено в изящном вкусе… 87 фунтов.


Мистер Боггис всеми силами старался сохранить спокойствие и побороть волнение, которое распирало его изнутри и вызывало головокружение. Боже мой, в это Трудно поверить! Со счетом цена его еще повышается. Сколько же он теперь будет стоить? Двенадцать тысяч фунтов? Четырнадцать? Может, пятнадцать или двадцать? Кто знает?

Ну и дела! Он с презрением бросил бумажку на стол и тихо произнес:

— То, что я вам и говорил, подделка Викторианской эпохи. Это обыкновенный счет — тот, кто изготовил эту штуку, выдал ее за старинную вещь и отдал своему клиенту. Таких счетов я много видел. Обратите внимание: он не пишет, что сам сделал эту вещь. Тут бы сразу все раскрылось.

— Говорите что хотите, — заявил Рамминс, — но бумажка старинная.

— Разумеется, мой дорогой друг. Вещь Викторианской эпохи, конца ее. Примерно тысяча восемьсот девяностый год. Шестьдесят-семьдесят лет назад. Я таких сотни видел. То было время, когда массы столяров-краснодеревщиков только тем и занимались, что подделывали красивую мебель предыдущего столетия.

— Послушайте, святой отец, — сказал Рамминс, тыча в него толстым грязным пальцем, — я уж не буду говорить о том, что вы ничего не смыслите в мебели, но скажу вам вот что. Откуда у вас такая уверенность, что это подделка, когда вы даже не видели, как он выглядит под краской?

— Подите-ка сюда, — сказал мистер Боггис. — Подите сюда, и я покажу вам кое-что. — Он встал рядом с комодом и подождал, пока они подойдут. — Нож есть у кого-нибудь?

Клод достал карманный ножик с ручкой из рога, мистер Боггис взял его и вынул самое маленькое лезвие. Затем, действуя с видимой небрежностью, но на самом деле чрезвычайно аккуратно, принялся отколупывать белую краску на крошечном участке верхней части комода. Краска легко отслаивалась от старого твердого покрытия. Очистив примерно три квадратных дюйма, он отступил и сказал:

— Взгляните-ка!

Это было прекрасно. Теплое пятнышко красного дерева, сияющее, как топаз, подлинным цветом двухсотлетней давности, сочным и насыщенным.

— Ну и что тут не так? — спросил Рамминс.

— Да он же обработан! Сразу видно!

— И откуда это видно, мистер? Ну-ка, расскажите нам.

— Должен признаться, объяснить это довольно трудно. Тут все дело в опыте. Мой опыт подсказывает мне, что дерево, вне всякого сомнения, обработано известью. Ее используют для того, чтобы придать красному дереву темный цвет, свидетельствующий о приличном возрасте. Для дуба используется поташ, а для ореха — азотная кислота, для красного же дерева — всегда известь.

Трое мужчин придвинулись поближе, чтобы поглядеть на очищенное дерево. Похоже, в них пробудилось что-то вроде интереса. Всегда любопытно узнать о новом виде мошенничества или обмана.

— Посмотрите внимательнее на структуру дерева. Видите характерный оранжевый оттенок темно-красного и коричневого цвета? Это признак извести.

Они потянулись носами к дереву — первым Рамминс, за ним Клод, а потом Берт.

— И потом, эта патина… — продолжал Мистер Боггис.

— Чего?

Он объяснил им значение этого слова применительно к мебели.

— Мои дорогие друзья, да вы представить себе не можете, на что готовы негодяи, лишь бы только сымитировать великолепный вид настоящей патины, с насыщенным цветом бронзы. Это страшно, просто страшно, и мне больно говорить об этом!

Он презрительно выпаливал слова и корчил кислую физиономию, изображая крайнее отвращение. Мужчины молчали, ожидая новых откровений.

— На какие только ухищрения не пускаются смертные, чтобы ввести в заблуждение невинных! — кричал мистер Боггис. — Все это в высшей степени отвратительно! Знаете, что они здесь сделали, мои друзья? Я-то отлично понимаю. Я вижу, как они это делали. Долго протирали дерево льняным маслом, покрывали его щелочной политурой с добавлением коварного красителя, чистили пемзой и маслом, натирали воском вместе с грязью и пылью и, наконец, прогревали, чтобы полировка потрескалась и стала похожа на покрытие двухсотлетней давности! Не могу без горечи даже думать о таком бесстыдстве!

Трое мужчин продолжали глазеть на небольшой участок темного дерева.

— Дотроньтесь до него! — приказал мистер Боггис. — Приложите к нему свои пальцы! Ну и как, теплое оно или холодное на ощупь?

— Да вроде холодное, — сказал Рамминс.

— Именно, мой друг! А дело-то все в том, что липовая патина всегда на ощупь холодная. Настоящая патина на ощупь удивительно теплая.

— Эта на ощупь нормальная, — сказал Рамминс, намереваясь поспорить.

— Нет, сэр, она холодная. Но конечно же, нужно иметь опытный и чувствительный кончик пальца, чтобы вынести положительное суждение. Трудно ожидать, чтобы вы были способны судить об этом, как трудно ожидать, что я могу судить о качестве вашего ячменя. Все в жизни, мой дорогой сэр, достигается опытом.

Трое мужчин неотрывно глядели на чудаковатого круглолицего священника, но теперь уже не так подозрительно, поскольку кое-что о своем предмете он все-таки знал. Однако доверять ему они пока не собирались.

Мистер Боггис наклонился и указал на металлическую ручку комода.

— Вот где еще мошенники приложили руку, — сказал он. — У старой бронзы обыкновенно есть и цвет, и отличительные особенности. Хоть это-то вам известно?

Они глядели на него во все глаза, ожидая дальнейших откровений.

— Но вся беда в том, что есть мастера необычайно ловко подделывать цвет. По сути дела, почти невозможно отличить настоящий, подлинный, цвет от фальшивого. И мне не стыдно признаться, что часто это и меня ставит в тупик. Потому нет никакого смысла соскабливать краску с ручек. Вряд ли это нам что-нибудь даст.

— Как это можно делать так, чтобы новая медь казалась старой? — спросил Клод. — Медь ведь не ржавеет.

— Вы совершенно правы, мой друг. Но у этих негодяев есть свои способы, которые они хранят в тайне.

— Какие, например? — спросил Клод.

Сведения такого рода он не мог пропустить мимо ушей. Никогда не знаешь, вдруг что-то и пригодится.

— Нужно, например, сделать вот что, — сказал Боггис, — поместить ручки вечером в ящик со стружками красного дерева, пропитанными аммиачной солью. Аммиачная соль делает металл зеленым, но, если зелень соскоблить, под ней можно обнаружить приятный, мягкий, теплый оттенок серебристого цвета, тот самый оттенок, который характерен для старой бронзы. Это такое бесстыдство! Впрочем, с железом и не такие штуки вытворяют.

— А что они делают с железом? — со все возрастающим интересом спросил Клод.

— С железом проще, — ответил мистер Боггис. — Железные замки, пластины и петли просто погружают в обыкновенную соль, и те в два счета полностью покрываются ржавчиной и щербинками.

— Хорошо, — заметил Рамминс. — Значит, вы признаетесь, что насчет ручек ничего сказать не можете. По-вашему, им может быть много сотен лет. Так?

— Ага! — едва слышно произнес мистер Боггис, устремив на Рамминса свои выпуклые карие глаза. — Вот тут-то вы и не правы. Смотрите-ка.

Он достал из кармана пиджака отвертку. Одновременно, хотя никто этого и не заметил, извлек маленький медный шуруп и зажал в ладони. Потом выбрал один из шурупов в комоде — каждая ручка крепилась на четырех — и начал бережно соскабливать следы белой краски с ручки. Соскоблив краску, он принялся медленно вывинчивать шуруп.

— Если это настоящий старинный медный шуруп восемнадцатого века, — говорил он, — то винтовая линия будет чуточку неровной, и вы легко сможете убедиться, что она прорезана с помощью напильника. Но если это сделано в более поздние времена, викторианские или еще позднее, тогда, понятно, и шуруп относится к тому же времени. Это будет вещь машинной работы, массового производства. Что ж, сейчас увидим.

Для мистера Боггиса не составило труда, прикрыв рукой старый шуруп, заменить его спрятанным в ладони. Несложный трюк особенно хорошо ему удавался и в продолжение многих лет приносил успех. Карманы его священнического одеяния были всегда набиты дешевыми шурупами различных размеров.

— Ну вот, — сказал он, протягивая новенький шуруп Рамминсу. — Взгляните-ка. Смотрите, какая ровная винтовая линия. Видите? Еще бы не видеть! Обыкновенный шуруп, да вы и сами можете сегодня купить такой же по дешевке в любой скобяной лавке.

Шуруп пошел по рукам. Каждый внимательно рассматривал его. На сей раз даже Рамминс был удивлен.

Мистер Боггис положил в карман отвертку вместе с шурупом ручной работы, после чего повернулся и медленно прошествовал мимо троих мужчин к двери.

— Мои дорогие друзья, — сказал он, остановившись перед входом на кухню, — я так вам благодарен, что вы позволили мне заглянуть в ваш дом, вы так добры. Надеюсь, я вам не показался занудой.

Рамминс оторвался от разглядывания шурупа.

— Вы нам так и не сказали, сколько собирались предложить, — заметил он.

— Ах да! — произнес мистер Боггис. — Совершенно верно. Что ж, если быть до конца откровенным, то с ним столько хлопот. Думаю, оставлю его.

— И все же, сколько бы вы за него дали?

— То есть вы хотите сказать, что и правда желаете расстаться с ним?

— Я не говорил, что хочу расстаться с ним. Я спросил — сколько?

Мистер Боггис перевел взгляд на комод, склонил голову в одну сторону, потом в другую, нахмурился, вытянул губы, пожал плечами и презрительно махнул рукой, будто хотел сказать, что и говорить-то тут не о чем.

— Ну, скажем… десять фунтов. Думаю, это справедливо.

— Десять фунтов! — вскричал Рамминс. — Не смешите меня, святой отец, прошу вас!

— Даже если его на дрова брать, он дороже стоит! — с отвращением произнес Клод.

— Да вы посмотрите на этот счет! — продолжал Рамминс, с такой силой тыча в ценный документ своим грязным указательным пальцем, что мистер Боггис встревожился. — Здесь же точно написано, сколько он стоит! Восемьдесят семь фунтов! Это когда он еще новым был. А теперь он старинный и стоит вдвое дороже!

— Простите меня, сэр, это не совсем так. Это ведь второсортная подделка. Но вот что я вам скажу, мой друг. Человек я довольно отчаянный и справиться с собой не могу. Предлагаю вам целых пятнадцать фунтов. Как?

— Пятьдесят, — сказал Рамминс.

Мистер Боггис ощутил в ногах, вплоть до самых ступней, приятное покалывание. Комод его. Сомнений никаких нет. Но привычка покупать дешево, настолько дешево, насколько это в пределах человеческих сил, была в нем слишком сильна, чтобы сдаваться так легко.

— Мой дорогой, — мягко прошептал он. — Мне нужны только ножки. Возможно, потом я и найду какое-нибудь применение для ящиков, но все остальное, сам каркас, как верно заметил ваш друг, это просто дрова.

— Тогда тридцать пять, — сказал Рамминс.

— Не могу, сэр, не могу. Он того не стоит. Да и не к лицу мне торговаться. Нехорошо это. Сделаю вам окончательное предложение, после чего ухожу. Двадцать фунтов.

— Согласен, — отрывисто бросил Рамминс. — Он ваш.

— Ну вот, — сказал мистер Боггис, стиснув руки. — И зачем он мне? Не нужно мне было все это затевать.

— Теперь уже нельзя отступать, святой отец. Сделка состоялась.

— Да-да, знаю.

— Как вы его заберете?

— Дайте-ка подумать. Если я заеду на машине во двор, может, джентльмены не сочтут за труд погрузить его?

— В машину? Эта штука в машину ни за что не влезет! Тут грузовик нужен!

— Совсем не обязательно. Однако посмотрим. Моя машина стоит на дороге. Я мигом вернусь. Как-нибудь управимся, уверен…

Мистер Боггис прошел через двор и, выйдя за ворота, направился по длинной колее через поле к дороге. Он поймал себя на том, что безудержно хихикает, а внутри у него, казалось, от желудка поднимаются сотни крошечных пузырьков и весело лопаются в голове, точно содовая. Лютики в поле, сверкая на солнце, неожиданно стали превращаться в золотые монеты. Земля была просто усеяна ими. Он свернул с колеи и пошел по траве, разбрасывая их ногами, наступая на них и наслаждаясь их металлическим звоном. Он с трудом сдерживался, чтобы не пуститься бежать. Но ведь священники не бегают, они ходят степенно. Иди степенно, Боггис. Угомонись, Боггис. Теперь спешить некуда. Комод твой! Твой за двадцать фунтов, а стоит он пятнадцать или двадцать тысяч! Комод Боггиса! Через десять минут его погрузят в твою машину — он легко в ней поместится, — и ты поедешь назад в Лондон и будешь всю дорогу петь! Мистер Боггис везет комод Боггиса домой в машине Боггиса. Историческое событие. Что бы только не дали газетчики, чтобы запечатлеть такое! Может, устроить им это? Пожалуй. Посмотрим. Какой чудесный день! Восхитительный и солнечный! Черт побери!

Рамминс в это время говорил:

— Посмотрите на этого старого дурака, который дает двадцать фунтов за такое старье.

— Вы держались молодцом, мистер Рамминс, — сказал ему Клод. — Думаете, он вам заплатит?

— А мы грузить не будем, пока не заплатит.

— А если комод не влезет в машину? — спросил Клод. — Знаете что, мистер Рамминс? Хотите знать мое мнение? Думаю, такая громадина в машину не войдет. И что тогда? Тогда он скажет — ну и черт с ней. Уедет, и больше вы его не увидите. Как и денег. Он и не собирался покупать его.

Рамминс задумался над этой новой, весьма тревожной перспективой.

— И как такая штуковина влезет в машину? — неумолимо продолжал Клод. — Да у священников и не бывает больших машин. Вы когда-нибудь видели священника с большой машиной, мистер Рамминс?

— Да вроде нет.

— То-то же! А теперь послушайте меня. У меня идея. Он ведь нам сказал, что ему нужны только ножки. Так? Поэтому отпилим их быстренько, пока он не вернулся, вот тогда комод точно влезет в машину. Ему не придется отпиливать их самому, когда он приедет домой, только и всего. Что вы об этом думаете, мистер Рамминс?

На плоском глупом лице Клода было написано приторное самодовольство.

— Идея не такая уж и плохая, — сказал Рамминс, глядя на комод. — По правде, чертовски хорошая. Нам лучше поторопиться. Вы с Бертом выносите его во двор, а я пойду за пилой. Только сначала выньте ящики.

Не прошло и двух минут, как Клод с Бертом вынесли комод во двор и поставили его вверх ногами среди куриного помета, навоза и грязи. Они видели, как в поле по тропинке, ведущей к дороге, вышагивает маленькая черная фигура. Что-то было весьма забавное в том, как фигура себя вела. Она ускоряла шаг, потом подпрыгивала, подскакивала и бежала вприпрыжку, и раз им показалось, будто со стороны лужайки донеслась веселая песня.

— По-моему, он ненормальный, — сказал Клод, и Берт мрачно улыбнулся, вращая своим затуманенным глазом.

Из сарая, ступая враскорячку, по-лягушиному, приковылял Рамминс с длинной пилой. Клод взял у него пилу и приступил к работе.

— Подальше отпиливай, — сказал Рамминс. — Не забывай, что он хочет приладить их к другому столику.

Красное дерево было крепким и очень сухим, и, по мере того как Клод пилил, мелкая красная пыль вылетала из-под пилы и мягко падала на землю. Ножки отскакивали одна за другой, и, когда все были отпилены, Берт нагнулся и аккуратно сложил их стопкой.

Клод отступил, глядя на результаты своего труда. Наступила несколько длинноватая пауза.

— Еще у меня к вам вопрос, мистер Рамминс, — медленно произнес Клод. — А теперь могли бы вы засунуть эту громадную штуковину в багажник?

— Если это не грузовик, то нет.

— Правильно! — воскликнул Клод. — А у священников грузовиков не бывает, вы и сами знаете. Обычно они ездят на крохотных «моррисах»-восьмерках или «остинах»-семерках.

— Ему только ножки нужны, — сказал Рамминс. — Если остальное не поместится, то пусть оставляет. Жаловаться ему не на что. Ножки он получит.

— Ну уж не скажите, мистер Рамминс, — терпеливо проговорил Клод. — Вы не хуже меня знаете, что он начнет сбивать цену, если все до последнего кусочка не втиснет в машину. Когда дело доходит до денег, священники становятся такими же хитрыми, как и все другие, это точно. А этот старикан чем лучше? Поэтому почему бы нам не отдать ему все его дрова — и дело с концом? Где тут у вас топор?

— Думаю, ты верно рассуждаешь, — сказал Рамминс. — Берт, принеси-ка топор.

Берт пошел в сарай, принес длинный колун и подал его Клоду. Клод поплевал на ладони и потер их одна о другую. Затем, высоко замахнувшись, с остервенением накинулся на безногий каркас комода.

Работа была тяжелая, и прошло несколько минут, прежде чем он более или менее разнес комод на куски.

— Вот что я вам скажу, — заявил Клод, разгибая спину и вытирая лоб. — Что бы там ни говорил священник, а чертовски хорош был плотник, который сколотил эту штуку.

— А вовремя мы успели! — крикнул Рамминс. — Вон он едет!

Крысолов

Крысолов явился на заправочную станцию днем. Он двигался мягкой, крадущейся походкой, ноги его беззвучно утопали в гравии подъездной дорожки. На нем была старомодная черная куртка с большими карманами, а за плечами военный рюкзак. Под коленями коричневые плисовые бриджи были перехвачены белой веревкой.

— Да? — спросил Клод, отлично зная, кто это такой.

— Служба по борьбе с грызунами.

Маленькие глазки пришедшего быстро осмотрели все вокруг.

— Крысолов?

— Да.

Это был худой смуглый человек с заострившимися чертами лица и двумя длинными зеленовато-желтыми зубами, которые торчали из верхней челюсти и свисали над нижней губой, вдавливая ее. Его остроконечные уши были сдвинуты к задней части шеи. Глаза были почти черные, но время от времени где-то в глубине их светился желтый огонек.

— Вы пришли очень быстро.

— Особое распоряжение санитарного врача.

— И вы хотите поймать всех крыс?

— Ну да.

Он смотрел украдкой, как смотрит животное, которое всю свою жизнь тайком выглядывает из норы.

— Как вы собираетесь ловить их?

— А! — загадочно произнес крысолов. — Все зависит от того, где они прячутся.

— Наверное, ловушки будете ставить?

— Ловушки! — с отвращением воскликнул он. — Так много крыс не поймаешь! Крысы — это вам не кролики.

Он поднял лицо, втянул воздух через нос, и было видно, как затрепетали его ноздри.

— Ну уж нет! — с презрением сказал он. — Ловушками крыс не ловят. Крыса, скажу я вам, умная. Чтобы поймать ее, нужно ее знать. В таком деле знать крысу обязательно.

Клод смотрел на него с каким-то восторгом.

— Крысы умнее собак.

— Скажете тоже!

— Знаете, что они делают? Они следят за вами! Вы ходите и хотите их поймать, а они тихо сидят себе в темных углах и следят за вами.

Он опустил плечи и вытянул свою жилистую шею.

— А вы что делаете? — в восхищении спросил Клод.

— А! Вот в том-то все и дело. Вот почему нужно знать крыс.

— Так как же вы их ловите?

— Есть разные способы, — искоса глядя на нас, ответил крысолов. — Самые разные.

Он умолк, глубокомысленно кивнув своей отвратительной головой.

— Все зависит от того, — сказал он, — где они прячутся. Не в канализационной трубе?

— Нет, не в трубе.

— В трубе их ловить непросто. Да, — сказал он, тщательно нюхая воздух слева от себя, — в трубе их ловить непросто.

— Ничего особенного, я бы сказал.

— Э, нет. Напрасно так говорите. Хотел бы я посмотреть, как вы их ловите в канализационной трубе! Именно что вы стали бы делать, вот что я хотел бы знать.

— Да я бы просто их отравил, и все тут.

— А куда именно положили бы вы яд, могу я спросить?

— В канализационную трубу. Куда же, черт возьми, еще?

— Вот как! — ликующе воскликнул Крысолов. — Я так и знал! В канализационную трубу! И знаете, что будет? Его смоет, вот и все. Канализационная труба — это вам все равно что река.

— Это вы так думаете, — сказал Клод. — Это только вы так думаете.

— Да это факт.

— Ладно, пусть будет так. А что вы сделали бы, мистер Всезнайка?

— Где нужно знать крыс — так это когда ловишь их в канализационной трубе.

— Ну давайте же, рассказывайте.

— Слушайте. Я расскажу вам. — Крысолов шагнул вперед и заговорил доверительным и конфиденциальным тоном, как человек, разглашающий невероятную профессиональную тайну: — Прежде всего надо помнить, что крыса — это грызун, понятно? Крысы грызут. Все, что ни дайте, неважно что, что-нибудь такое, чего они никогда и не видели, — и что они будут делать? Они будут это грызть. Так вот. Вам надо лезть в канализационную трубу. И что вы делаете?

Он говорил мягко, гортанно, точно лягушка квакала, и казалось, что он все слова произносит с каким-то необыкновенным смаком, словно чувствует их вкус на языке. Акцент у него такой же, как у Клода, — сильный приятный акцент бакингемширской глубинки, но голос крысолова был более гортанным, слова звучали сочнее.

— Спускаешься в канализационную трубу и берешь с собой самые обыкновенные бумажные пакеты из коричневой бумаги, а в этих пакетах — сухой алебастр. И больше ничего. Потом подвешиваешь пакеты к верхней части трубы, чтобы они не касались воды. Понятно? Чтобы воды не касались, но чтобы крыса могла дотянуться до них.

Клод зачарованно его слушал.

— А дальше вот что. Крыса плывет себе по трубе и видит пакет. Останавливается. Обнюхивает его и ничего плохого не чувствует. И что она делает?

— Начинает его грызть, — радостно вскричал Клод.

— Ну да! Именно! Именно это она и делает! Она начинает грызть пакет, пакет разрывается, и крыса за свои труды получает целую порцию алебастра.

— Ну?

— Это ее и губит.

— Она умирает?

— Ну да. Тут же!

— Алебастр вообще-то не ядовит.

— А! Вот именно! Как раз тут-то вы и не правы. Алебастр разбухает. Если его смочить, он разбухнет. Как только он попадает крысе в брюхо, разбухает и убивает ее наповал.

— Не может быть!

— Крыс надо знать.

Лицо крысолова светилось тайной гордостью, и, поднеся свои костлявые пальцы близко к носу, он принялся потирать их. Клод в восхищении смотрел на него.

— Ну и где же тут крысы?

Слово «крысы» он произнес мягко, гортанно, сочно, будто полоскал горло топленым молоком.

— Давайте-ка посмотрим на крррыс!

— Вон в том стоге сена, за дорогой.

— Не в доме? — явно разочарованный, спросил он.

— Нет. Только вокруг стога. Больше нигде.

— Бьюсь об заклад, что они и в доме есть. По ночам, видно, пробуют вашу еду и распространяют всякие болезни. У вас тут никто не болеет? — спросил он, посмотрев сначала на меня, потом на Клода.

— У нас все в порядке.

— Вполне уверены?

— О да!

— Этого никогда не знаешь. Можно болеть неделями и не чувствовать этого. Потом вдруг — бац! — и готово. Вот почему доктор Арбутнот так привередлив. Вот почему он так быстро меня прислал, понятно? Чтоб помешать распространению болезни.

Теперь он облачился в мантию санитарного врача. Он словно был тут самой важной крысой, глубоко разочарованной в том, что мы не страдаем от бубонной чумы.

— Я чувствую себя отлично, — нервно проговорил Клод.

Крысолов еще раз вгляделся в его лицо, но ничего не сказал.

— И как вы собираетесь поймать их в стоге сена?

Крысолов хитро усмехнулся, обнажив зубы. Он залез в рюкзак и вынул из него большую жестянку, которую поднес к лицу. Из-за нее он посмотрел на Клода.

— Яд! — прошептал крысолов.

Он произнес это слово зловеще.

— Смертельный яд, вот что тут такое! — При этом он как бы взвешивал банку на ладони. — Хватит, чтобы миллион человек убить!

— Страшная вещь, — сказал Клод.

— Именно так! С ложечкой этого поймают — на полгода посадят, — сказал он, облизывая губы.

У него была манера при разговоре вытягивать шею.

— Хотите посмотреть? — спросил он и, вынув из кармана монету в одно пенни, с ее помощью открыл крышку. — Вот! Смотрите!

Протягивая банку Клоду, чтоб тот посмотрел внутрь, он произносил слова нежно, почти любовно.

— Пшеница? А может, ячмень?

— Овес. Вымоченный в смертельном яде. Возьмите в рот только одно зернышко — и через пять минут вам крышка.

— Правда?

— Ну да. Я эту банку всегда на виду держу.

Он погладил ее и слегка потряс, так что зернышки овса внутри мягко зашуршали.

— Но не сегодня. Сегодня ваши крысы этого не получат. Нет, не получат. Вот где нужно знать крыс. Крысы подозрительны. Страшно подозрительные твари — крысы. Потому сегодня они получат чистый вкусный овес, который не причинит им никакого вреда. От него они только толще станут. И завтра получат то же самое. И он будет такой вкусный, что через пару дней все крысы с округи сбегутся.

— Довольно умно.

— В таком деле надо быть умным. Надо быть умнее крысы, а это о чем-то говорит.

— Вы и сами стали как крыса, — сказал я.

У меня это выскочило по ошибке, прежде чем я успел подумать, что говорю, но я действительно не мог этого не сказать, потому что все время не спускал с него глаз. Но на него мои слова произвели удивительное действие.

— Ага! — воскликнул он. — Вот именно! Хорошо сказано! Хороший крысолов должен быть больше крысой, чем любая крыса на свете! Он даже должен быть умнее крысы, а это не так-то просто, скажу я вам!

— Уверен, что не просто.

— Ну ладно, тогда пошли. Я не могу терять тут целый день. Леди Леонора Бенсон просит меня срочно прийти к ней в дом.

— У нее что, тоже крысы?

— Крысы у всех есть, — ответил крысолов и засеменил по дороге, направляясь к стогу сена, а мы стояли и смотрели ему вслед.

Походка его так была похожа на крысиную, что оставалось только удивляться, — медленная, очень осторожная, с согнутыми коленями, и шаги совсем не были слышны. Он ловко перескочил через изгородь, вышел в поле и быстро обошел вокруг стога сена, разбрасывая овес по земле.

На следующий день он вернулся и проделал то же самое.

Через день он пришел опять и на этот раз положил отравленный овес. Но он не разбрасывал его, а тщательно сложил маленькими кучками по краям стога сена.

— У вас собака есть? — спросил он, когда пришел снова, на третий день после того как положил яд.

— Есть.

— Если хотите увидеть, как ваша собака будет умирать в страшных корчах, вам нужно лишь выпустить ее вон в те ворота.

— Мы присмотрим за ней, — сказал ему Клод. — Пусть это вас не волнует.

На следующий день крысолов вернулся снова, на сей раз, чтобы собрать дохлых крыс.

— Старого мешка не найдется? — спросил он. — Скорее всего, нам понадобится для них целый мешок.

Вид у него при этом был самодовольный и важный, черные глаза светились гордостью. Он готовился представить публике сенсационные результаты своего искусства.

Клод принес мешок, и мы втроем перешли через дорогу, во главе шагал крысолов. Мы с Клодом остановились возле изгороди и, перегнувшись через нее, стали смотреть. Крысолов крадучись обошел вокруг стога сена, при этом согнулся, чтобы получше рассмотреть кучки с ядом.

— Что-то тут не то, — чуть слышно пробормотал он сердитым голосом.

Он подошел к другой кучке и опустился на колени, чтобы рассмотреть ее повнимательнее.

— Что-то тут, черт возьми, не то.

— А в чем дело?

Он не отвечал, но было очевидно, что крысы не притронулись к приманке.

— Просто эти крысы очень умные, — сказал я.

— Я ему то же самое говорил, Гордон. Вы тут имеете дело не с простыми крысами.

Крысолов подошел к воротам. Он был очень раздосадован и выражал это всем своим видом. Два его желтых зуба впились в нижнюю губу.

— Вы мне басни-то не рассказывайте, — сказал он, глядя на меня. — Ничего особенного в этих крысах нет, разве что кто-то подкармливает их. Где-то у них что-то есть вкусное, и в большом количестве. Ни одна крыса на свете не откажется от овса, если только уже не наелась до отвала.

— Они умные, — сказал Клод.

Крысолов с отвращением отвернулся. Он снова нагнулся и принялся сгребать отравленный овес небольшой лопаткой, тщательно складывая зерна обратно в жестянку. Когда он закончил, мы все втроем пошли обратно через дорогу.

Крысолов остановился возле бензоколонки. Теперь это был расстроенный, жалкий человек, и лицо его постепенно принимало скорбное выражение. Он весь ушел в себя и молчаливо размышлял над своей неудачей, в глазах появилась затаенная враждебность, язык то и дело высовывался сбоку от двух желтых зубов, облизывая губы. Казалось, это очень важно, чтобы губы были влажными. Он бросил быстрый взгляд исподтишка на меня, потом на Клода. Кончик его носа дернулся, втягивая воздух. Он несколько раз приподнялся на носках, слегка при этом покачиваясь, и тихо, едва слышно спросил:

— Хотите кое-что увидеть?

Он явно пытался восстановить свою репутацию.

— Что?

— Хотите увидеть что-то удивительное?

С этими словами он опустил правую руку в карман своей куртки и извлек из него большую живую крысу, которую крепко сжимал пальцами.

— О господи!

— Ага! Вот, смотрите!

Он слегка опустил плечи, вытянул шею и искоса посматривал на нас, держа в руках эту огромную коричневую крысу, плотно обхватив указательным и большим пальцами шею твари, чтобы она не могла развернуться и укусить его.

— Вы всегда носите крыс в карманах?

— Обычно держу при себе парочку.

С этими словами он опустил свободную руку в другой карман и вытащил из него маленького белого хорька.

— Хорек, — сказал он, держа его за шею.

Хорек, похоже, был с ним знаком и не противился его хватке.

— Быстрее хорька никто не убьет крысу. И никого крыса так не боится.

Он свел руки перед собой, так что нос хорька оказался в шести дюймах от морды крысы. Розовые глаза-бусинки хорька глядели на крысу. Крыса сопротивлялась, стараясь увернуться от убийцы.

— А теперь, — сказал он, — смотрите!

Его рубашка цвета хаки была не застегнута на верхнюю пуговицу, и он опустил крысу прямо себе за пазуху. Как только его рука освободилась, он расстегнул куртку, чтобы публика могла видеть выпуклость под рубашкой в том месте, где сидела крыса. Ремень не давал ей спуститься ниже пояса.

Затем вслед за крысой он опустил за пазуху хорька.

Под рубашкой тотчас же началась суматоха. Казалось, что крыса бегает вокруг его тела, преследуемая хорьком. Они пробежали вокруг раз шесть или семь, притом маленькая выпуклость преследовала большую, с каждым кругом нагоняя ее, пока наконец две выпуклости не сошлись и не началась потасовка, сопровождаемая пронзительным визгом.

В ходе всего этого представления крысолов стоял совершенно неподвижно, расставив ноги, руки его свободно висели по бокам, темные глаза смотрели Клоду в лицо. Теперь он запустил одну руку за рубашку и вытащил хорька, другой достал мертвую крысу. На белой мордочке хорька виднелись следы крови.

— Не скажу, что мне это очень понравилось.

— Но, клянусь, ничего подобного вы никогда еще не видели.

— Боюсь, и в самом деле не видел.

— Как бы вам брюхо не прокусили, — сказал ему Клод.

Но он явно был потрясен, а крысолов между тем опять принял самодовольный вид.

— Хотите увидеть кое-что еще более удивительное? — спросил он. — Хотите увидеть что-то такое, чему бы ни за что не поверили, если б только не увидели своими глазами?

— Ну?

Мы стояли на подъездной дорожке перед бензоколонкой. Был один из тех приятных теплых ноябрьских дней, какие случаются в это время года. На заправку подъехали две машины, одна за другой, и Клод подошел к ним и дал им все, что требовалось.

— Так хотите увидеть? — спросил крысолов.

Я взглянул на Клода, предчувствуя недоброе.

— Ладно, посмотрим, — сказал Клод. — Что там у вас еще?

Крысолов опустил мертвую крысу в один карман, хорька — в другой. Затем залез в свой рюкзак и извлек из него — подумайте только! — вторую живую крысу.

— Боже милостивый! — воскликнул Клод.

— Всегда держу при себе парочку крыс, — невозмутимо заявил он. — В этом деле крыс нужно знать, а если хочешь их знать, нужно держать их при себе. Эта крыса из канализации. Долго там прожила, умная как черт. Видите, как она на меня смотрит, — что это я собираюсь делать? Видите?

— Очень неприятно.

— А что вы собираетесь сделать? — спросил я. У меня было предчувствие, что это его представление понравится мне еще меньше, чем предыдущее.

— Принесите мне кусок веревки.

Клод принес ему кусок веревки.

Левой рукой он закрепил петлю на задней лапе крысы. Крыса сопротивлялась, пытаясь повернуть голову и посмотреть, что происходит, но он крепко держал ее за шею указательным и большим пальцами.

— У вас в доме есть стол? — спросил он, осматриваясь вокруг.

— Нам бы не хотелось пускать крысу в дом, — сказал я.

— Мне нужен только стол. Или что-нибудь плоское, вроде стола.

— Как насчет капота вот этой машины? — спросил Клод.

Мы подошли к машине, и он выпустил крысу, долго прожившую в канализации, на капот. Веревку он прикрепил к стеклоочистителю, так что крыса была теперь на привязи.

Сначала она вся сжалась и, не двигаясь, подозрительно поглядывала по сторонам — крупная серая крыса с блестящими черными глазками и длинным голым хвостом, который, скрутившись кольцом, лежал на капоте. Она смотрела в сторону от крысолова, но искоса поглядывала на него, чтобы видеть, что он собирается сделать. Человек отошел на несколько шагов, и крыса тотчас же расслабилась. Она присела на задние лапы и принялась лизать серую шерсть на груди. Потом стала скрести свою морду передними лапами. Похоже, ей не было никакого дела до стоявших рядом троих мужчин.

— Может, поспорим? — спросил крысолов.

— Мы не спорим, — сказал я.

— Да просто так. Интереснее ведь, когда споришь.

— А на что вы хотите поспорить?

— Спорим, что я убью эту крысу без рук. Я засуну руки в карманы и не выну их.

— Значит, убьете ее ногами, — сказал Клод.

Было ясно, что крысолов собрался немного заработать. Я посмотрел на крысу, которую собирались убить, и мне стало немного нехорошо, и вовсе не потому, что ее собирались убить, а потому, что ее должны были убить каким-то особым способом, с каким-то удовольствием.

— Нет, — сказал крысолов. — Не ногами.

— Руками ничего не будете делать? — спросил Клод.

— Никаких рук. Ни ногами, ни руками ничего делать не буду.

— Тогда сядете на нее.

— Нет. Давить ее тоже не буду.

— Тогда посмотрим, как вы это сделаете.

— Сначала поспорим. Ставьте фунт.

— Вы что, рехнулись? — сказал Клод. — С какой стати мы должны ставить фунт?

— А что вы поставите?

— Ничего.

— Хорошо. Тогда ничего не будет.

Он сделал движение, будто собрался отвязать веревку от стеклоочистителя.

— Ставлю шиллинг, — сказал ему Клод.

Тошнота подступила к моему горлу, но что-то во всем этом было такое притягательное, и я поймал себя на том, что не в силах ни отойти, ни даже пошевелиться.

— Вы тоже?

— Нет, — сказал я.

— А что это с вами? — спросил крысолов.

— Просто не хочу с вами спорить, вот и все.

— Значит, вы хотите, чтобы я это сделал за какой-то паршивый шиллинг?

— Я вообще не хочу, чтобы вы это делали.

— Где деньги? — спросил он у Клода.

Клод положил шиллинг на капот, ближе к радиатору. Крысолов достал две монеты по шесть пенсов и положил их рядом с монетой Клода. Когда он протягивал руку, чтобы положить монету, крыса съежилась, втянула голову и распласталась на капоте.

— Ставки сделаны, — сказал крысолов.

Мы с Клодом отступили на несколько шагов. Крысолов сделал шаг вперед. Он засунул руки в карманы и отклонился всем телом, так что его лицо теперь находилось на одном уровне с крысой, футах в трех от нее.

Он встретился взглядом с глазами крысы и принялся неотрывно смотреть на нее. Крыса вся сжалась, предчувствуя крайнюю опасность, но страха еще не обнаруживала. По тому, как она сжалась, мне показалось, что она изготовилась прыгнуть ему в лицо, но в глазах крысолова, должно быть, была какая-то сила, которая не давала ей сделать это. Подчинившись этой силе и испытывая все больший страх, крыса начала пятиться, медленно отступая на полусогнутых лапах, пока веревка туго не натянулась. Крыса попыталась отступить еще дальше и принялась дергать задней лапой, чтобы высвободить ее. Крысолов потянулся за ней, приближая к ней свое лицо, не спуская с нее глаз, и неожиданно крыса, запаниковав, отпрыгнула в сторону. Веревка дернулась, едва не вывихнув ей лапу.

Она снова распласталась на капоте как можно дальше от крысолова, насколько позволяла длина веревки, и теперь была напугана основательно — усы ее дергались, длинное серое тело дрожало от страха.

В этот момент крысолов снова начал приближать к ней свое лицо. Он делал это очень медленно, так медленно, что вообще не видно было никакого движения, однако всякий раз, когда я смотрел на его лицо, оно оказывалось чуточку ближе. Он ни разу не оторвал взгляда от крысы. Напряжение было огромное, и неожиданно мне захотелось крикнуть ему, чтобы он остановился. Я хотел, чтобы он остановился, поскольку то, что он делал, вызывало у меня тошноту. Но я не мог себя заставить произнести хотя бы слово. Что-то чрезвычайно неприятное должно было произойти — в этом я был уверен. Что-то зловещее, жестокое и крысиное, и, наверное, меня и в самом деле стошнит. Но я должен был видеть, что будет дальше.

Лицо крысолова находилось дюймах в восемнадцати от крысы. В двенадцати дюймах. Потом в десяти или, может, в восьми, и вот их разделяло расстояние, не превышающее длину человеческой руки. Крыса напряглась и всем телом прижималась к капоту, испытывая огромный страх. Крысолов также был напряжен, но в его напряжении чувствовалась предвещавшая опасность энергия, будто в плотно сжатой пружине. На губах его мелькала тень улыбки.

И вдруг он кинулся на нее.

Он кинулся на нее, как кидается змея. Сделав резкое молниеносное движение головой, он вложил в этот бросок напряжение всех мышц нижней части тела, и я мельком увидел его рот, открывающийся очень широко, и два желтых зуба, и все лицо, искаженное усилием, которое потребовалось для того, чтобы открыть рот.

Больше я ничего не хотел видеть. Я закрыл глаза, и, когда снова открыл их, крыса была мертва, а крысолов опускал деньги в свой карман и плевался, чтобы очистить рот.

— Вот из чего делают лакричные конфеты, — сказал он. — Из крысиной крови, на больших шоколадных фабриках.

И снова то же сочное шлепанье мокрых губ, тот же гортанный голос, та же липкость, когда он произнес слово «лакричные».

— А что плохого в капле крысиной крови? — спросил крысолов.

— Вы говорите так, что противно становится, — сказал ему Клод.

— Ага! Но ведь это правда. Вы и сами ее много раз ели. Лакричные шнурки и батончики — все это делается из крысиной крови.

— Спасибо, но мы не желаем этого слышать.

— Она варится в огромных котлах, кипит и пузырится, ее помешивают длинными баграми. Это один из самых больших секретов шоколадных фабрик, и никто его не знает — никто, кроме крысоловов, которые поставляют им ее.

Неожиданно он заметил, что публика его больше не слушает, что наши лица стали враждебными, покраснели от гнева и омерзения. Он резко умолк и, не говоря ни слова, повернулся и побрел в сторону дороги, двигаясь крадучись, точно крыса, и шаги его не были слышны на подъездной дорожке, хотя она и была посыпана гравием.

Рамминс

Солнце стояло высоко над холмами, туман рассеялся, и было приятно шагать с собакой по дороге в это раннее осеннее утро, когда золотятся и желтеют листья, когда один возьмет да и оторвется, а потом медленно переворачивается в воздухе и бесшумно падает прямо на траву возле дороги. Дул легкий ветерок, буки шелестели и бормотали, точно люди в отдалении.

Для Клода Каббиджа это всегда было лучшее время дня. Он одобрительно посматривал на покачивающийся бархатистый зад борзой, бежавшей перед ним.

— Джеки, — тихо окликнул он. — Эй, Джексон. Как ты себя чувствуешь, мой мальчик?

Услышав свою кличку, пес полуобернулся и в знак признательности вильнул хвостом.

«Такой собаки, как Джеки, уже никогда не будет», — сказал он про себя. Изящные пропорции, небольшая заостренная голова, желтые глаза, черный подвижный нос. Прекрасная длинная шея, красивый изгиб груди, и притом совсем нет живота. А как движется на своих лапах — бесшумно, едва касаясь земли.

— Джексон, — сказал он. — Старый добрый Джексон.

Клод увидел в отдалении фермерский дом Рамминса — небольшой, узкий и очень старый, стоящий за изгородью по правую руку.

«Там и сверну, — решил он. — На сегодня хватит».

Неся через двор ведро молока, Рамминс увидел его на дороге. Он медленно поставил ведро и, подойдя к калитке и положив обе руки на верхнюю жердь, стал ждать.

— Доброе утро, мистер Рамминс, — сказал Клод.

С Рамминсом нужно быть вежливым, потому что он продавал яйца.

Рамминс кивнул и перегнулся через калитку, критически оглядывая пса.

— На вид хорош, — сказал он.

— Да и вообще хорош.

— Когда он будет участвовать в бегах?

— Не знаю, мистер Рамминс.

— Да ладно тебе. Так когда же?

— Ему только десять месяцев, мистер Рамминс. Он еще и не выдрессирован как следует, честное слово.

Маленькие глазки-бусинки Рамминса подозрительно глядели с той стороны калитки.

— Могу поспорить на пару фунтов, что скоро ты его где-нибудь выставишь подпольно.

Клод беспокойно переступил с ноги на ногу. Ему сильно не нравился этот человек с широким, как у лягушки, ртом, сломанными зубами, бегающими глазками; а больше всего ему не нравилось то, что с ним нужно было быть вежливым, потому что он продавал яйца.

— Вон тот ваш стог сена, через дорогу, — сказал он, отчаянно пытаясь переменить тему. — Там полно крыс.

— В каждом стоге полно крыс.

— В этом особенно. По правде, у нас были неприятности с властями по этому поводу.

Рамминс резко взглянул на него. Он не любил неприятностей с властями. Кто продает втихую яйца и убивает без разрешения свиней, тому лучше избегать контактов с такого рода людьми.

— Что еще за неприятности?

— Они присылали крысолова.

— Чтобы выловить несколько крыс?

— Да не одну! Чтоб мне провалиться, там все кишит ими!

— Ну вот еще.

— Честное слово, мистер Рамминс. Их там сотни.

— И крысолов поймал их?

— Нет.

— Почему?

— Думаю, потому что они слишком умные.

Рамминс принялся задумчиво исследовать внутренний край одной ноздри кончиком большого пальца, держа при этом ноздрю большим и указательным.

— Спасибо я тебе за крысолова не скажу, — произнес он. — Крысоловы — государственные служащие, работают на чертово правительство, и спасибо я тебе не скажу.

— А я тут ни при чем, мистер Рамминс. Все крысоловы — мерзкие хитрые твари.

— Гм, — отозвался Рамминс, просунул пальцы под кепку и поскреб затылок. — Я как раз подумывал прибрать уже этот стог. Лучше бы, наверно, прямо сегодня и прибрать. Не хочу, чтобы всякие там госслужащие совали свой нос в мои дела, покорнейше благодарю.

— Именно так, мистер Рамминс.

— Попозже мы подъедем с Бертом.

С этими словами он повернулся и засеменил через двор.

Часа в три пополудни все видели, как Рамминс с Бертом медленно ехал по дороге в повозке, запряженной большой красивой ломовой лошадью вороного окраса. Напротив заправочной станции повозка свернула в поле и остановилась возле стога сена.

— На это стоит посмотреть, — сказал я. — Доставай ружье.

Клод принес ружье и вставил в него патрон.

Я медленно перешел через дорогу и прислонился к открытым воротам. Рамминс забрался на вершину стога и принялся развязывать веревку, с помощью которой крепилась соломенная крыша. Берт, оставшийся в повозке, вертел в руках нож длиной фута четыре.

У Берта было что-то не в порядке с одним глазом. Весь какой-то бледно-серый, точно вареный рыбий глаз, тот был неподвижен, но как будто все время следил за тобой, как глаза на некоторых портретах в музее. Где бы ты ни стоял и куда бы Берт ни смотрел, этот поврежденный глаз, с маленькой точечкой в центре, точно рыбий глаз на тарелке, искоса холодно поглядывал на тебя.

Телосложением Берт являл собою полную противоположность отцу, который был короток и приземист, точно лягушка. Берт был высокий, тонкий, гибкий юноша с расхлябанными суставами. Даже голова его болталась на плечах, склонившись набок, будто шее было тяжеловато ее держать.

— Вы же только в июне поставили этот стог, — сказал я ему. — Зачем так рано его убирать?

— Папа так хочет.

— Смешно в ноябре разбирать новый стог.

— Папа так хочет, — повторил Берт, и оба его глаза, здоровый и тот, другой, уставились на меня с полнейшим равнодушием.

— Затратить столько сил, чтобы поставить его, обвязать, а потом разобрать через пять месяцев…

— Папа так хочет.

Из носа у Берта текло, и он то и дело вытирал его тыльной стороной руки, а руку вытирал о штаны.

— Иди-ка сюда, Берт, — позвал его отец, и парень, взобравшись на стог, встал в том месте, где часть крыши была снята.

Достав нож, он принялся вонзать его в плотно спрессованное сено, при этом держался за ручку двумя руками и раскачивался всем телом, как это делает человек, распиливающий дерево большой пилой. Я слышал, как лезвие ножа с хрустом входит в сухое сено, и звук этот становился все более глухим, по мере того как нож глубже проникал внутрь.

— Клод будет стрелять, когда крысы побегут.

Мужчина с юношей замерли и посмотрели через дорогу на Клода, который стоял с ружьем в руках, прислонившись к красной бензоколонке.

— Скажи ему, чтобы убрал это свое чертово ружье, — сказал Рамминс.

— Он хороший стрелок. Вас не заденет.

— Никому не дозволю палить по крысам, когда я рядом стою, какой бы тут хороший стрелок ни был.

— Вы его обижаете.

— Скажи ему, чтобы убрал свою пукалку, — медленно и зло проговорил Рамминс. — Собака или палки — это еще ладно, но с ружьями тут делать нечего.

Двое на стоге смотрели, как Клод делает то, что ему было сказано, потом молча продолжили работу. Скоро Берт спустился в повозку, вытянул обеими руками плотно спрессованный брикет из стога и аккуратно положил его рядом с собой.

Из-под стога выскочила серо-черная крыса с длинным хвостом.

— Крыса, — сказал я.

— Убей ее, — сказал Рамминс. — Возьми же палку и убей ее.

Поднялась тревога, и крысы, жирные и длиннотелые, принялись выбегать быстрее: по одной-две каждую минуту. Пробегая под изгородью, они низко прижимались к земле. Лошадь, завидев какую-нибудь из них, всякий раз дергала ушами и провожала ее тревожным взглядом, вращая глазами.

Берт взобрался на вершину стога и принялся вырезать следующий брикет. Неожиданно он замер, поколебался с секунду в нерешительности, потом снова стал резать, но на этот раз очень осторожно, и теперь я услышал совсем новый звук, приглушенный режущий звук, когда нож заскрежетал обо что-то твердое.

Берт вытащил нож и осмотрел лезвие, ощупав его пальцем. Потом снова осторожно вставил его в разрез, нащупывая твердый предмет, и опять, едва он сделал пилящее движение, как раздался скрежет.

Рамминс повернул голову. Он как раз поднимал целую охапку соломы, из которой была сделана крыша, как вдруг остановился и посмотрел на Берта через плечо. Берт сидел неподвижно, сжимая ручку ножа, на лице его появилось выражение замешательства. Две фигуры резко выделялись на бледно-голубом небе.

И тут послышался голос Рамминса. Он прозвучал громче обычного.

— Черт знает что нынче складывают в стог сена!

Он умолк, и снова наступила тишина. Никто не двигался, не двигался и Клод, стоявший по ту сторону дороги, возле красной бензоколонки. Неожиданно сделалось так тихо, что мы услышали, как в другом конце долины, на соседней ферме, женщина зовет мужчин обедать.

И снова Рамминс крикнул, хотя кричать не было никакой нужды:

— Ну давай же! Давай режь, Берт! Подумаешь, деревяшка — что с твоим ножом будет?!

Клод перешел через дорогу и прислонился рядом со мной к воротам. Он ничего не сказал, но мы оба чувствовали, что те двое своим поведением — и особенно это касалось Рамминса — внушают какое-то беспокойство. Рамминс был напуган. Берт тоже был напуган. И, глядя на них, я почувствовал, как в памяти моей всплывает какой-то смутный образ. Я пытался отчаянно ухватиться за нить воспоминаний. Раз я едва было не коснулся ее, но она выскользнула, и, бросившись за ней, я поймал себя на том, что мысленно возвращаюсь на много недель назад, в солнечные летние дни, — теплый ветерок дует над долиной с юга, большие буки отяжелели от листвы, поля золотятся, сбор урожая, заготовка сена. Ставится стог.

Точно током, меня тотчас же пронзил страх.

Ну да, ставится стог сена. Когда же мы его ставили? В июне? Да, конечно, в июне — был жаркий, душный июньский день, низко висели облака, и в воздухе пахло грозой.

И Рамминс тогда сказал:

— Давайте же, ради бога, закончим быстрее, пока дождь не пошел.

А Старый Джимми возразил:

— Не будет никакого дождя. Да и спешить некуда. Сам же отлично знаешь: когда гром на юге, над долиной дождя не будет.

Рамминс, стоявший в повозке с вилами, ничего на это не ответил. Он сердился и нервничал, и думал, как бы побыстрее убрать сено, прежде чем пойдет дождь.

— До вечера дождя не будет, — снова сказал Старый Джимми, глядя на Рамминса.

Рамминс пристально посмотрел на него в ответ, и в глазах его медленно загорались искорки гнева.

Все утро мы работали не останавливаясь — складывали сено в повозку, перевозили его через поле, кидали в медленно растущий стог, стоявший у ворот против заправочной станции. Мы слышали, как на юге гремит гром, то приближаясь к нам, то уходя в сторону. Потом он, похоже, снова возвращался и оставался где-то за холмами, время от времени громыхая. Поглядывая на небо, мы видели, как облака над головой движутся и меняют форму в круговороте воздушных потоков, но на земле было жарко, душно — ни дуновения. Мы работали медленно, вяло, рубахи были мокрые от пота, лица блестели.

Мы с Клодом работали рядом с Рамминсом на стоге, помогая формировать его, и я помню ту жару. Вокруг моего лица вились мухи, градом лился пот, и особенно хорошо я помню хмурое, суровое присутствие Рамминса рядом со мной, работавшего с отчаянной торопливостью, поглядывавшего на небо и кричавшего на людей, чтобы те спешили.

В полдень, несмотря на Рамминса, мы бросили работу, чтобы пообедать.

Мы с Клодом уселись возле изгороди вместе со Старым Джимми и Уилсоном — солдатом, приехавшим домой на побывку. Жара стояла такая, что много говорить не хотелось. У Старого Джимми была сумка, бывший противогазный ранец, и в ней тесно стояли шесть бутылок пива с торчавшими горлышками.

— Берите, — сказал он, протягивая каждому из нас по бутылке.

— Давай куплю одну, — предложил Клод, который отлично знал, что у того было очень мало денег.

— Бери так.

— Я бы хотел заплатить.

— Что за глупости? Пей.

Старый Джимми был очень хорошим человеком, добрым, с чистым розовым лицом, которое брил каждый день. Когда-то он работал плотником, но в семьдесят лет его заставили уйти на пенсию, а это было несколько лет назад. Тогда деревенский совет, видя, что он еще активен, поручил ему присматривать за только что построенной детской площадкой, чтобы в порядке были качели и прочее, а заодно он следил, как добрый сторожевой пес, за тем, чтобы никто из ребятишек не ударился и не слишком шалил.

Для старика это была хорошая работа, и, казалось, все довольны, — и так продолжалось до одной субботней ночи. В ту ночь Джимми напился и принялся расхаживать посередине Хай-стрит и распевать песни с такими завываниями, что люди вставали с постелей посмотреть, что такое происходит. На следующее утро его уволили со словами, что он никудышный человек и пьяница, которому нельзя доверить детишек на площадке.

Но тут произошла удивительная вещь. В первый же день после его отлучения — это был понедельник — ни один ребенок и близко не подошел к детской площадке.

То же самое было и на следующий день, и через день после этого.

Всю неделю качели и горка оставались без внимания. Ни один ребенок к ним не подходил. Вместо этого они пошли за Старым Джимми в поле, что за домом приходского священника, и стали играть в свои игры, а он за ними присматривал, и в результате у совета не оставалось другого выбора, как снова поручить старику его прежнюю работу.

Он работал и опять напивался, но никто ему больше и слова не говорил. Оставлял работу он только на несколько дней раз в год, во время заготовки сена. Старый Джимми всю свою жизнь любил заготавливать сено и не собирался пока расставаться с этой любовью.

— А ты хочешь? — спросил он, протягивая бутылку Уилсону, солдату.

— Нет, спасибо, у меня есть чай.

— Чай, говорят, хорош в жаркий день.

— Да. От пива мне спать хочется.

— Если хотите, — сказал я Старому Джимми, — мы сходим на заправку, и я сделаю вам пару вкусных бутербродов. Хотите?

— У нас тут и пива хватит. Одна бутылка пива, мой мальчик, питательнее двадцати бутербродов.

Он улыбнулся мне, обнажив бледно-розовые беззубые десны, но улыбка вышла приятная, и не было ничего отвратительного в том, что они обнажились.

Какое-то время мы сидели молча. Солдат доел свой хлеб с сыром и лег на землю, прикрыв лицо шапкой. Джимми выпил три бутылки пива и предложил последнюю Клоду и мне.

— Нет, спасибо.

— Нет, спасибо. Мне и одной хватит.

Старик пожал плечами, открутил пробку и, запрокинув голову, стал пить, вытянув губы, так что жидкость текла ровно, не булькая в горле. На нем была шапка, которая не имела ни цвета, ни формы, и, когда он закидывал голову, шапка не сваливалась.

— А что, Рамминс не собирается напоить эту старую клячу? — спросил он, опуская бутылку и глядя на большую распаренную ломовую лошадь, которая стояла между дышлами повозки.

— Только не Рамминс.

— Лошади тоже хотят пить, вроде нас. — Старый Джимми помолчал, глядя на лошадь. — У вас тут есть где-нибудь ведро?

— Конечно.

— Тогда почему бы нам не дать лошадке попить?

— Очень хорошая мысль. Дадим ей попить.

Мы с Клодом поднялись и направились к воротам, и помню, что я обернулся и крикнул старику:

— Точно не надо принести бутерброда? А что, я быстро.

Он покачал головой, помахал нам бутылкой и сказал, что хочет вздремнуть. Мы вышли через ворота на дорогу и направились к заправке.

Думаю, отсутствовали мы примерно час, обслуживая клиентов, закусывая, и, когда наконец вернулись — Клод нес ведро воды, — я увидел, что в стоге уже по меньшей мере шесть футов высоты.

— Водичка для лошадки, — сказал Клод, укоризненно глядя на Рамминса, который стоял в повозке, перекладывая сено на стог.

Лошадь опустила голову в ведро и принялась пить, благодарно фыркая.

— А где Джимми? — спросил я; нам хотелось, чтобы старик увидел, как лошадь пьет воду, потому что это была его идея.

Когда я задал этот вопрос, наступила пауза, короткая пауза, и Рамминс замялся в нерешительности, держа в руках вилы и оглядываясь.

— Я принес ему бутерброд, — прибавил я.

— Этот старый дурак выпил слишком много пива и пошел домой спать, — сказал Рамминс.

Я пошел вдоль изгороди к тому месту, где мы до этого сидели со Старым Джимми. В траве валялись пять пустых бутылок. Там же лежала и сумка. Я поднял ее и отнес Рамминсу.

— Не думаю, что Джимми ушел домой, — сказал я, держа сумку за длинный ремень.

Рамминс посмотрел на нее, но ничего не ответил. Теперь он яростно торопился, потому что гроза была ближе, тучи — темнее, а жара — еще более гнетущей.

С сумкой в руках я отправился назад на заправочную станцию, где и пробыл остаток дня, обслуживая клиентов. К вечеру, когда пошел дождь, я глянул через дорогу и увидел, что сено сложили и закрывали стог брезентом.

Через несколько дней явился кровельщик, снял брезент и сделал соломенную крышу. Это был хороший кровельщик. Он сделал отличную крышу из длинной соломы, толстую и плотную. Скат был хорошо спланирован, края аккуратно подрезаны, и приятно было смотреть на нее с дороги или из дверей конторы заправочной станции.

Все это нахлынуло на меня сейчас так же ясно, как будто это случилось вчера, — возведение стога в тот жаркий грозовой июньский день, желтое поле, сладкий лесной запах сена; и солдат Уилсон в спортивных тапках, Берт с затуманенным глазом, Джимми с чистым старческим лицом и розовыми обнаженными деснами; и Рамминс, широкоплечий карлик, стоящий в повозке и хмуро поглядывающий на небо, потому что он тревожился насчет дождя…

И вот снова этот самый Рамминс стоит, согнувшись на стоге сена с охапкой соломы в руках, глядя на своего сына, высокого Берта, который, как и он, недвижим, и оба выделяются черными силуэтами на фоне неба, и снова меня, будто током, пронзил страх.

— Давай режь, — сказал Рамминс, возвышая голос.

Берт поднажал на свой большой нож, и снова раздался высокий скрежещущий звук, когда лезвие задело что-то твердое. На лице у Берта было написано, что ему не нравится то, что он делает.

Прошло несколько минут, прежде чем нож ушел глубже, потом снова послышался тот же звук, чуть более мягкий, когда лезвие резало плотно спрессованное сено. Берт обернулся к отцу, улыбаясь с облегчением и бессмысленно кивая.

— Давай режь дальше, — сказал Рамминс, по-прежнему не двигаясь.

Берт снова вонзил нож на такую же глубину, что и в первый раз, потом нагнулся, вынул брикет, который выскочил легко, как кусок пирога, и бросил его в повозку, стоявшую внизу.

В ту же секунду юноша замер, пристально глядя в то место, откуда он только что извлек брикет, не в силах поверить или, скорее, отказываясь верить в то, что же он такое разрезал на две части.

Рамминс, который отлично знал, что это такое, отвернулся и быстро стал спускаться с другой стороны стога. Он двигался так быстро, что уже выбежал за ворота и помчался по дороге, когда Берт закричал.

Мистер Ходди

Они вышли из машины и направились к дому мистера Ходди.

— У моего папы к тебе много вопросов, — шепотом произнесла Клэрис.

— И о чем он собирается меня спрашивать, Клэрис?

— Да о чем обычно в таких случаях спрашивают — о работе и все такое. И сможешь ли ты меня обеспечить должным образом.

— Это к Джеки, — сказал Клод. — Вот выиграет Джеки, так вообще не нужно будет думать о работе.

— Никогда не говори про Джеки моему папе, Клод Каббидж, иначе всему конец. Вот уж кого он терпеть не может, так это борзых. Не забывай об этом.

— О господи, — произнес Клод.

— Рассказывай ему все, что хочешь. Но только не раздражай его.

И с этими словами они с Клодом вошли в дом.

Мистер Ходди был вдовец. У него было постное, унылое лицо, будто он вечно чем-то недоволен, плотный ряд мелких зубов, как у его дочери Клэрис, и смотрел он, как и она, подозрительно, искоса, а вот свежести и жизненной силы, теплоты он, напротив, был совершенно лишен — не человек, а кислое яблоко. Кожа землистого Цвета, весь какой-то сморщенный, с несколькими пучками черных волос на макушке. Между тем мистер Ходди, помощник хозяина бакалейной лавки, был человеком очень важным. На работе он надевал безукоризненной белизны халат и распоряжался большим количеством таких ценных товаров, как масло и сахар. С его мнением считались все домашние хозяйки в деревне, не упускавшие случая улыбнуться ему.

Клод Каббидж всегда чувствовал себя неуютно в этом доме, а мистер Ходди постарался все сделать для того, чтобы так и было. Они расположились в гостиной с чашками чая в руках, при этом мистер Ходди занял лучшее место справа от камина, Клод и Клэрис сидели на диване, в благопристойном отдалении друг от друга. Его младшая дочь Ада расположилась слева на жестком стуле с высокой спинкой. Все вместе составили небольшой полукруг возле огня и чинно потягивали чай, хотя некоторое напряжение ощущалось.

— Да, мистер Ходди, — говорил Клод, — вы можете вполне быть уверены в том, что у нас с Гордоном сейчас есть кое-какие соображения. Надо лишь выждать какое-то время, а потом уж выбрать то, что принесет наибольшую выгоду.

— Какие еще соображения? — спросил мистер Ходди, недоверчиво глядя на Клода своими маленькими глазками.

— То-то и оно, мистер Ходи, то-то и оно.

Клод ерзал на диване. Синий пиджак стягивал ему грудь, но особенно досаждали тесные брюки, от которых было больно в промежности. Ему страшно хотелось приспустить их.

— Этот твой Гордон… Мне казалось, у него и так неплохо дела идут, — сказал мистер Ходди. — Зачем же ему искать чего-то другого?

— Вы абсолютно правы, мистер Ходди. Дела у него идут отлично. Но надо ведь и развиваться. Новые идеи — вот что нас влечет. Да и мне хотелось бы иметь свою долю с выгодного дела.

— Какого, например?

Мистер Ходди держал в руке кусочек черносмородинового пирожного и обкусывал его со всех сторон — точно гусеница, вгрызающаяся в краешек листа.

— Так какого же?

— Мы, мистер Ходди, каждый день с Гордоном подолгу беседуем о разных делах.

— К примеру, каких? — неумолимо повторил мистер Ходди.

Клэрис искоса посмотрела на Клода, как бы подталкивая его к продолжению разговора. Клод медленно поднял свои большие глаза на мистера Ходди и умолк. Ему не нравилось, что мистер Ходди всегда на него давит, засыпает вопросами, сверлит взглядом и вообще ведет себя так, будто Клод у него кто-то вроде адъютанта.

— Так каких же? — спросил мистер Ходди, и Клод понял, что на сей раз тот не отступится. К тому же инстинкт подсказывал Клоду, что старый Ходди ведет дело к скандалу.

— Видите ли, — набрав полную грудь воздуха, произнес он, — мне вообще-то не хотелось бы вдаваться в подробности, пока мы все хорошенько не продумали. Понимаете, пока мы прокручиваем наши идеи в головах.

— Я бы хотел знать только одно, — с раздражением проговорил мистер Ходди, — что за дело вы обдумываете? Полагаю, достойное?

— Умоляю вас, мистер Ходди. Неужели вы думаете, что мы станем хотя бы даже размышлять о чем-то недостойном?

Мистер Ходди что-то пробормотал, медленно помешивая чай и глядя на Клода. Клэрис молча смотрела на огонь. Ее начал одолевать страх.

— Мне вообще никогда не нравилось, когда затевают какое-то предприятие, — заявил мистер Ходди, оправдывая собственные неудачи в этом плане. — Все, к чему человек должен стремиться, это хорошая достойная работа. Достойная работа в достойном окружении. Много нынче мышиной возни. Не по душе мне это.

— Дело в том, — в отчаянии заговорил Клод, — что прежде всего мне бы хотелось обеспечить свою жену всем тем, чего она только пожелает. Дом, мебель, сад с клумбами, стиральная машина и все самое лучшее на свете. Вот к чему я стремлюсь, а обычной зарплаты разве на все это хватит? Если нет серьезного дела, так где же взять деньги на все это, мистер Ходди? Тут-то вы со мной согласны?

Мистеру Ходди, который работал за обычную зарплату всю свою жизнь, не понравилась такая позиция.

— А позволь-ка спросить, не кажется ли тебе, что вот мне удается обеспечивать свою семью всем необходимым?

— О да, даже сверх того! — с жаром воскликнул Клод. — Но ведь у вас превосходная работа, мистер Ходди, а это же совсем другое дело.

— Ну а ты что затеял? — настойчиво спросил еще раз мистер Ходди.

Клод отхлебнул чаю, дав себе передышку. Интересно было бы посмотреть, как перекосит этого мерзкого старикашку, если взять да и рассказать ему всю правду, взять и рассказать прямо сейчас, что мы затеяли. «Да если хотите знать, мистер Ходди, — сказал про себя Клод, — у нас есть пара грейхаундов, похожих друг на дружку как две капли воды, и мы хотим устроить самое большое надувательство в истории собачьих бегов». Очень хотелось бы посмотреть тогда на мистера Ходди.

Все сидели с чашками в руках, смотрели на него и ждали, когда он наконец выскажется, причем поубедительнее.

— Видите ли, — очень медленно заговорил Клод, тщательно взвешивая слова, — я уже давно кое-что обдумываю, кое-что такое, что принесет больше денег, чем даже Гордоновы подержанные машины, а расходов почти никаких.

«Так-то лучше, — сказал он про себя. — Продолжай и дальше в том же духе».

— И что же это может быть?

— Нечто такое необычное, мистер Ходди, что из миллиона не найдется и одного человека, который в это поверил бы.

— Так что же это?

Мистер Ходди осторожно поставил свою чашку на маленький столик, стоявший рядом, и подался вперед, приготовившись внимательно слушать. И, глядя на него, Клод вдруг впервые понял, что этот человек и все подобные ему — враги. От таких вот мистеров ходди только и жди неприятностей. Они все одинаковы. Он не раз встречался с ними — руки чистые до отвращения, кожа землистая, постоянно язвят и любят отращивать животики, торчащие из-под жилеток; и еще у каждого маслянистый нос с широкими ноздрями, круглый подбородок, подозрительно бегающие глаза, заглянув в которые ничего не поймешь. Ох уж эти мистеры ходди, прости господи.

— Ну так что же?

— Это просто золотая жила, мистер Ходди, честное слово.

— Поверю в это, когда сам услышу.

— Это настолько удивительно просто, что большинство людей и не взялись бы за это дело.

Ага, придумал; он и вправду не раз уже всерьез размышлял об этом, прикидывал что да как. Он потянулся и осторожно поставил свою чашку на столик рядом с чашкой мистера Ходди, потом, не зная, куда девать руки, положил их на колени ладонями книзу.

— Ну, давай же, выкладывай, что там у тебя.

— Опарыши, — тихо произнес Клод.

Мистер Ходди откинулся на стуле, будто ему брызнули в лицо водой.

— Опарыши! — в ужасе произнес он. — При чем тут опарыши?

Клод забыл, что в любой достойной бакалейной лавке это слово почти не произносимо. Ада захихикала, но Клэрис бросила на нее такой злобный взгляд, что хихиканье тотчас прекратилось.

— Вот откуда будут деньги — из фабрики по производству опарышей.

— Ты что — шутить задумал?

— Честное слово, мистер Ходди, может, вам это кажется немного странным, но только потому, что вы никогда раньше об этом не слышали. Это правда маленькая золотая жила.

— Фабрика по производству опарышей! Да ты в своем уме, Каббидж! Что ты такое несешь!

Клэрис не нравилось, когда ее отец называл Клода по фамилии.

— А вы никогда не слышали о такой фабрике, мистер Ходди?

— Конечно нет!

— Сейчас открывается много опарышевых фабрик, это настоящие большие компании с менеджерами, директорами и все такое прочее, и знаете что, мистер Ходди? У них миллионные прибыли!

— Ерунда!

— И знаете, откуда у них миллионы?

Клод помолчал, не замечая, что лицо его слушателя медленно желтеет.

— Потому что на опарышей большой спрос, мистер Ходди.

В ту минуту мистер Ходди прислушивался и к другим голосам, к голосам покупателей за прилавком — к голосу миссис Рэббитс например. Он как раз отрезал ей кусок масла. У миссис Рэббитс рыжие усы, она всегда громко разговаривает и при этом без конца повторяет «так-так-так»; он услышал, как она говорит: «Так-так-так, мистер Ходди, так значит ваша Клэрис вышла замуж на прошлой неделе, а? Что ж, это очень хорошо, и чем, вы сказали, занимается ее муж, мистер Ходди?» — «У него фабрика по производству опарышей, миссис Рэббитс».

«Ну уж нет, — сказал он про себя, враждебно глядя на Клода. — Большое тебе спасибо. Но этого мне не надо».

— Не могу сказать, — с гордостью заявил он, — чтобы мне когда-либо доводилось покупать опарышей.

— И мне тоже, мистер Ходди. Да мы и не знаем никого, кто бы их покупал. Но позвольте спросить у вас кое-что еще. Как часто вам приходилось покупать, скажем… коронную шестерню или ведущую?

Вопрос вышел хитрым, и Клод позволил себе приторно улыбнуться.

— А какое отношение это имеет к личинкам?

— Прямое. Люди покупают то, что им нужно. Вот вы ни разу в жизни не покупали коронную или ведущую шестерню, но это вовсе не значит, что нет людей, богатеющих в эту самую минуту на их производстве, — есть такие люди! То же с опарышами.

— Не мог бы ты назвать мне этих мерзких людишек, которые покупают опарышей?

— Опарышей покупают рыбаки, мистер Ходди. Рыбаки-любители. В стране много тысяч рыбаков, которые каждый уикенд отправляются на реки рыбачить, и всем им нужны опарыши. И они готовы за них хорошо платить. Пройдитесь как-нибудь вдоль реки выше Марлоу[19], и вы увидите их на обоих берегах. Свободного места нет!

— Опарышей не покупают. Люди идут в сад и выкапывают червяков.

— Прошу прощения, но тут вы не правы, мистер Ходди. Тут вы совершенно не правы. Рыбакам нужны опарыши, а не червяки.

— В таком случае они и без вас их достанут.

— Но они не хотят этим заниматься. Вы только представьте себе, мистер Ходди: субботний день, вы собираетесь на рыбалку, а тут по почте приходит симпатичная баночка с опарышами, и вам остается лишь положить ее в сумку и отправиться в путь. Да зачем копать червей и искать опарышей, когда все это может быть доставлено прямо к порогу дома всего за шиллинг-другой.

— А могу я спросить, как ты собираешься устроить эту твою фабрику по производству опарышей?

Когда он произнес слово «опарышей», показалось, будто он сплюнул шелуху от семечка.

— Нет ничего на свете проще, чем устроить фабрику по производству опарышей.

Теперь Клод держался увереннее, все больше распаляясь.

— Все, что нужно, — это пара бочек из-под автомобильного масла и несколько кусков гнилого мяса или баранья голова. Надо сложить это в бочку, и все. Остальное доделают мухи.

Если бы он в ту минуту видел лицо мистера Ходди, то скорее всего попридержал бы язык.

— Конечно, не все так просто. Потом надо посадить опарышей на особую диету. Отруби и молоко. А когда они станут большими и жирными, их надо разложить по жестяным банкам и отправить покупателям. Банка в одну пинту принесет пять шиллингов. Пять шиллингов за пинту! — вскричал он, хлопнув себя по колену. — Вы только представьте себе, мистер Ходди! А одна трупная муха, говорят, запросто дает двадцать пинт!

Он снова помолчал, но только затем, чтобы собраться с мыслями, — теперь его уже было не остановить.

— И еще кое-что, мистер Ходди. На настоящей опарышевой фабрике не только опарышами занимаются. У каждого рыбака ведь свой вкус. Все опарыши одинаковые, но есть и пескожилы. Некоторым рыбакам только пескожила подавай. А между тем опарыши бывают разных цветов. Обычно они белые, но могут быть разного цвета — смотря чем кормить. Красные, зеленые, черные, даже голубые — если правильно корм подобрать. Самое трудное на такой фабрике, мистер Ходди, это вывести голубых опарышей.

Клод умолк, чтобы перевести дыхание. Он увидел картину — ту же, которая сопровождала все его мечты о богатстве: вот стоит огромная фабрика с высокими трубами и широкими железными воротами, и в них стекаются сотни счастливых рабочих, а сам Клод, сидя в роскошном офисе, спокойно и на зависть уверенно руководит производственным процессом.

— Несколько человек с мозгами сейчас изучают этот вопрос, — продолжал он. — Поэтому надо торопиться, если не хочешь остаться на обочине. В том-то и состоит секрет большого бизнеса — успеть раньше других, мистер Ходди.

Клэрис, Ада и их отец сидели совершенно неподвижно, глядя прямо перед собой. Никто из них не двигался и не произносил ни слова. Говорил только Клод.

— Главное — позаботиться о том, чтобы опарыш был жив, когда отправляешь его почтой. Видите ли, он должен шевелиться. Опарыш, который не шевелится, никуда не годится. А когда дело наладим, когда у нас будет капитал, тогда построим теплицу.

Клод помолчал, потирая подбородок.

— Вам всем, наверное, интересно узнать, зачем на опарышевой фабрике нужна теплица. Что ж, скажу. Для разведения мух зимой. Зимой особенно важно позаботиться о мухах.

— Ну ладно, хватит, спасибо, Каббидж, — неожиданно произнес мистер Ходди.

Клод только сейчас увидел выражение лица мистера Ходди. Он замолчал.

— Не желаю больше слышать об этом, — сказал мистер Ходди.

— Я хочу лишь одного, мистер Ходди, — воскликнул Клод, — дать вашей дочери все то, что она может пожелать. Я день и ночь только об этом и думаю, мистер Ходди.

— А я надеюсь, что ты сможешь осуществить свою мечту без помощи опарышей.

— Папа! — с тревогой в голосе проговорила Клэрис. — Я не допущу, чтобы ты разговаривал с Клодом таким тоном.

— Я буду разговаривать с ним так, как сочту нужным, благодарю вас, мисс.

— Мне, пожалуй, пора, — сказал Клод. — Счастливо оставаться!

Мистер Физи

Мы оба рано были на ногах, когда настал великий день.

Я пошел бриться в ванную, а Клод оделся и сразу же вышел из дома, чтобы заняться соломой. Окна кухни выходили на улицу, и я видел, как за деревьями — на горном хребте на краю долины — встает солнце.

Всякий раз, когда Клод проходил мимо окна с охапкой соломы, я видел в уголке зеркала напряженное лицо запыхавшегося человека; он двигался, наклонив голову, морщины на лбу собрались складками от бровей до волос. Я лишь однажды видел его таким — в день, когда он предложил Клэрис выйти за него. На этот раз он был так возбужден, что даже походка у него стала потешной. Он ступал осторожно, будто асфальт у заправочной станции плавился и он это чувствовал сквозь тонкие подошвы, однако продолжал укладывать солому в кузов грузовика, чтобы Джеки было удобно.

Потом он пришел на кухню, чтобы приготовить завтрак. Я смотрел, как он поставил на плиту кастрюлю и стал варить суп. В руке он держал длинную железную ложку, ею и перемешивал суп, едва тот собирался закипеть. Не проходило и полминуты, чтобы он не засовывал свой нос в этот приторно-тошнотворный пар, исходящий от вареной конины. Потом стал заправлять суп: добавил три очищенные луковицы, несколько молодых морковин, полную чашку ботвы жгучей крапивы, чайную ложку соуса к мясу, двенадцать капель рыбьего жира, при этом за все бережно брался кончиками своих жирных пальцев, будто имел дело с крошечными осколками венецианского стекла. Достав из холодильника конский фарш, положил одну часть в миску Джеки, три части — в другую миску, а когда суп сварился, залил им мясо в обеих мисках.

За этой церемонией я наблюдал каждое утро в течение последних пяти месяцев, но никогда не видел его таким сосредоточенным и серьезным. Он не разговаривал со мной, даже не смотрел в мою сторону, а когда повернулся и снова вышел из дома, чтобы привести собак, даже на спине его, казалось, было написано: «Боже милостивый, помоги мне, чтобы я не сделал чего-нибудь не так, особенно сегодня».

Я слышал, как он, надевая на собак поводки, тихо разговаривает с ними в сарае, а когда он привел их на кухню, они принялись рваться с поводка, приподнимаясь на задних лапах и размахивая из стороны в сторону своими огромными, как кнуты, хвостами.

— Итак, — заговорил наконец Клод. — Что скажешь сегодня?

Обычно, едва ли не каждое утро, он предлагал мне поспорить на пачку сигарет, но сегодня на кону было нечто побольше, и я знал, что в этот момент он как никогда ждет от меня поддержки.

Он смотрел, как я обхожу вокруг двух красивых одинаковых высоких, с угольно-черной шерстью псов, а сам между тем отступил в сторону, держа поводки на расстоянии вытянутой руки, чтобы я разглядел животных получше.

— Джеки! — сказал я наконец, применив старый прием, который, впрочем, никогда не срабатывал.

Две одинаковые головы с одинаковыми мордами обернулись в мою сторону, и на меня уставились две пары блестящих одинаковых глубоко посаженных желтых глаз. Мне как-то почудилось, будто у одного из них глаза чуть потемнее. А в другой раз мне показалось, будто я могу узнать Джеки по более впалой груди и еще по тому, что у Джеки чуть-чуть побольше мышц в задней части туловища. Но не тут-то было.

— Ну же, — подначивал Клод.

Он надеялся, что уж сегодня-то я точно ошибусь.

— Вот этот, — сказал я. — Это Джеки.

— Который?

— Вот этот, слева.

— Ха! — вскричал он. — Опять ты ошибся!

— Мне так не кажется.

— Еще как ошибся. А теперь послушай, Гордон, я тебе кое-что скажу. Все эти последние недели, каждое утро, когда ты пытался отгадать, кто из них Джеки, я… знаешь, что делал?

— Что?

— Вел счет. И в результате выяснилось, что ты почти в половине случаев ошибался. Да лучше бы ты монету бросал!

Вот он о чем! Если уж я (который видел обоих псов каждый день) не всегда догадывался, кто из них Джеки, почему же, черт возьми, ему нужно бояться мистера Физи? Клод знал, что мистер — Физи настоящий мастер выявлять на бегах подставных дублей, но он также знал, что очень трудно отличить одну собаку от другой, если между ними нет никакой разницы.

Клод поставил миски с едой на пол, придвинув к Джеки ту из них, где было меньше мяса, потому что бежать в этот день предстояло ей. Отступив в сторону, он стал смотреть, как они едят. На его лице снова появилось выражение глубокой озабоченности, и он глядел на Джеки тем же восхищенным и нежным взором, какой до недавнего времени предназначался только для Клэрис.

— Видишь ли, Гордон, — сказал он. — Я тебе это уже говорил. За последнюю сотню лет много дублей незаконно участвовали в бегах, всякие были дубли — и хорошие, и плохие, но такого за всю историю собачьих бегов еще не было.

— Может, ты и прав, — ответил я.

Я вспомнил промозглый день в самый канун Рождества, четыре месяца назад, когда Клод попросил у меня грузовик и укатил в сторону Эйлсбери, не сказав, куда едет. Я тогда решил, что он отправился повидать Клэрис, но он вернулся поздно вечером и привез с собой пса. Он сказал, что купил его у кого-то за тридцать пять шиллингов.

— Он что, быстро бегает? — спросил я тогда.

Мы стояли возле бензоколонки. Клод держал пса на поводке и смотрел, как редкие снежинки падают ему на спину и тают. Двигатель грузовика продолжал работать.

— Быстро! — усмехнулся Клод. — Да такого медленного пса ты в жизни не видывал!

— Тогда зачем же было его покупать?

— Видишь ли, — ответил он, и на его простом лице появилась плутоватая, загадочная улыбка. — Мне показалось, он немного похож на Джеки.

— Да, вроде похож.

Он протянул мне поводок, и я повел нового пса в дом, чтобы обсох, а Клод пошел в сарай за своим любимцем. Когда он вернулся, мы в первый раз сравнили их. Я помню, как он отступил и воскликнул: «Господи боже мой!», и так и замер на месте, будто ему явился призрак. Вслед за тем он начал действовать быстро и уверенно. Опустившись на колени, он стал сравнивать собак. Казалось, будто в комнате становится все теплее, по мере того как растет его возбуждение вследствие этого долгого молчаливого осмотра, в ходе которого сравнению подвергались даже когти и зачатки пятого пальца (по восемнадцать на каждой собаке), а также окрас.

— Знаешь что, — поднимаясь, произнес он наконец. — А пройдись-ка с ними по комнате несколько раз.

Минут пять, а то и шесть Клод стоял, прислонившись к плите. Он прикрыл глаза и склонил голову набок, глядя на собак, хмурясь и покусывая губы. Потом, будто не веря тому, что увидел в первый раз, снова опустился на колени и снова занялся сравнительным анализом, но неожиданно, в самый разгар осмотра, вскочил на ноги и уставился на меня. Мышцы на его лице напряглись, а около ноздрей и вокруг глаз кожа побелела.

— Отлично, — произнес он, при этом голос его немного дрожал. — Знаешь, что? Кажется, то, что надо. Теперь мы богаты.

А потом начались наши тайные кухонные беседы с детальным планированием, выбором наиболее подходящего места, где проводятся бега, и наконец каждую вторую субботу мы стали закрывать станцию (теряя при этом дневную выручку), чтобы отправить пса в Оксфорд, где близ Хедингтона есть замызганная дорожка в поле; там разыгрываются большие деньги, но вообще-то место бегов — лишь старые столбы в ряд, между которыми натянута веревка, обозначающая трассу, да перевернутый велосипед, тянущий на веревке липового зайца, а в дальнем конце, на некотором расстоянии, шесть будок для собак и позиция для стартера. В продолжение шестнадцати недель мы возили туда пса восемь раз, мистер Физи зарегистрировал его как участника, а потом мы стояли в толпе под ледяным дождем, дожидаясь, когда его кличку напишут мелом на доске. Мы назвали его Черной Пантерой. И когда приходило время ему бежать, Клод всякий раз подводил его к будке, а я вставал у финиша, чтобы там схватить его и не дать в обиду свирепым псам, которых называют «цыганскими», потому что цыгане частенько включали их в число участников, чтобы по окончании бега собаки разодрали друг дружку в клочья.

Но, правду сказать, нам всякий раз было довольно грустно, когда мы везли так далеко этого пса, заставляли его бежать, смотрели за его бегом и надеялись — чуть не молились, — чтобы он во что бы то ни стало пришел последним. Молиться, разумеется, было вовсе не обязательно, да мы ине сомневались в нем ни секунды, потому что этот кабысдох просто не мог бежать, и все тут. Двигался он как краб. Не пришел последним он единственный раз, когда большой пес желтовато-коричневого окраса, по кличке Янтарь, угодил лапой в ямку, порвал сухожилие и пришел к финишу на трех лапах. Но и тогда наш опередил только его. И таким образом мы добились того, что наш попал в списки замыкающих вместе со слабаками, а в последний раз, когда мы туда ездили, все букмекеры ставили на него из расчета двадцать или тридцать к одному, дразнили пса и умоляли зрителей поддержать его.

И вот в этот солнечный апрельский день настал наконец черед Джеки бежать вместо него. Клод сказал, что больше дубля мы ставить не будем, а то он надоест мистеру Физи, и он вообще снимет пса с бегов — так медленно он двигался. Клод сказал, что с психологической точки зрения сейчас самое время выпускать Джеки, и Джеки будет первым где-то корпусов на двадцать-тридцать.

Джеки был еще щенком, когда Клод начал дрессировать его, а теперь псу было всего лишь пятнадцать месяцев, но бегал он уже быстро. В бегах он еще не участвовал, но мы знали, что он умеет бегать, потому что гоняли его по стадиону маленькой частной школы в Аксбридже, куда Клод возил его каждое воскресенье начиная с семимесячного возраста — за исключением того дня, когда псу делали прививку. Может, говорил Клод, он и не так быстро бежит, чтобы быть у мистера Физи первым, но с той репутацией, которую его дубль завоевал среди самых последних, он может сто раз упасть и встать и все равно опередить всех, как говорил Клод, корпусов на двадцать… ну хорошо, на десять-пятнадцать.

Тем утром мне оставалось сделать лишь одно — сходить в банк в деревне и взять пятьдесят фунтов для себя и пятьдесят для Клода как задаток к его жалованью, а в двенадцать часов закрыть станцию и повесить табличку на одной из бензоколонок — «Сегодня не работаем». Клоду же предстояло запереть другого пса в сарае за станцией, посадить Джеки в грузовик, после чего мы должны отправиться в путь. Не могу сказать, что я был так же взбудоражен, как Клод, но опять же мне не нужно было покупать дом или жениться, поэтому результат предстоящего состязания меня не очень-то и волновал. Да и не в конуре с борзыми я прожил жизнь в отличие от Клода, который целыми днями ни о чем другом и не думал, хотя по вечерам, может, и вспоминал Клэрис. Лично у меня была хорошая работа — как владелец автозаправочной станции я был по горло занят, не говоря уж о торговле подержанными машинами, но раз уж Клоду приспичило возиться с грейхаундами, я не против, особенно когда назревало такое событие, — а если бы задуманное еще и осуществилось!.. Вообще, не могу не признаться, что всякий раз, когда я думал о деньгах, которыми мы рисковали и которые предполагали выиграть, внутри у меня начинало что-то шевелиться.

Собаки между тем позавтракали, и Клод вывел их на небольшую прогулку по полю, а я оделся и приготовил яичницу. Потом я сходил в банк и взял деньги (все купюры по одному фунту), а остаток утра пролетел довольно быстро за обслуживанием клиентов.

Ровно в двенадцать я закрыл станцию и повесил табличку на бензоколонке. Появился Клод. Одной рукой он вел на поводке Джеки, а в другой держал большой красновато-коричневый картонный чемодан.

— А это еще зачем?

— Для денег, — ответил Клод. — Ты ведь сам говорил, что в карманах две тысячи фунтов не унесешь.

Был чудесный весенний день. Почки так и лопались на живых изгородях, и солнечные лучи проникали сквозь молодые бледно-зеленые листочки большого бука, стоявшего на той стороне дороги. Джеки выглядел замечательно. На задних лапах выступали две большие твердые мышцы, каждая размером с дыню. Шерсть отливала как бархат. Пока Клод укладывал в грузовик чемодан, пес прыгал на задних лапах, демонстрируя, в какой он отличной форме. Потом Джеки посмотрел на меня и ухмыльнулся, будто понимал, что отправляется на бега, дабы выиграть две тысячи фунтов и покрыть себя славой. Такой роскошной ухмылки, как у этого Джеки, я сроду не видывал. Он не только приподнимал верхнюю губу, у него даже уголки пасти расплывались, так что видны были все зубы, за исключением, может, пары коренных где-то в глубине. И всякий раз, видя, как пес улыбается, я ловил себя на том, что жду, как он еще и рассмеется в придачу.

Мы забрались в пикап и поехали. За рулем был я. Клод сидел рядом со мной, а Джеки ехал сзади. Стоя на соломе, он смотрел вперед, поверх наших плеч. Клод то и дело оборачивался и пытался убедить Джеки, что нужно лечь, а то, случись крутому повороту, можно и шишки набить, но пес был слишком возбужден и лишь улыбался ему в ответ да махал своим огромным хвостом.

— Деньги при тебе, Гордон?

Клод курил одну сигарету за другой, не в силах усидеть на месте.

— Да.

— И мои тоже?

— Всего у меня сто пять. Пять для парня, который крутит колесо велосипеда, как ты просил, чтобы он не остановил зайца и чтобы забег не аннулировали.

— Хорошо, — сказал Клод, энергично потирая руки, будто ему было холодно. — Хорошо, хорошо, хорошо.

Проезжая по маленькой узкой Хай-стрит города Грейт-Миссенден, мы увидели старину Рамминса, направлявшегося в паб «Голова лошади» за своей утренней пинтой, потом за деревней повернули налево и поднялись на Чилтерн-Хиллс, держа курс на Принсиз-Ризборо, а оттуда до Оксфорда оставалось всего лишь двадцать с чем-то миль.

Ехали мы теперь молча, поскольку оба начали испытывать какое-то напряжение. Мы сидели очень тихо, не произнося ни слова, каждый вынашивал свои страхи и предчувствия, каждый сдерживал свои тревоги. А Клод все дымил и дымил и выбрасывал сигареты наполовину выкуренными в окно. Обычно в ходе таких поездок он говорил без умолку по дороге туда и обратно, рассказывая, что ему приходилось делать с собаками, на каких работах он работал, где бывал, какие деньги зарабатывал, а также обо всем том, что делали с грейхаундами другие, о воровстве, жестокости и невероятно коварном жульничестве хозяев беговых дорожек. Но в этот раз он не так уверенно себя чувствовал, чтобы много говорить. Да, признаться, и я тоже. Я молча следил за дорогой и старался не думать о ближайшем будущем, вспоминая все то, что Клод рассказывал мне раньше о разбое на собачьих бегах.

Готов поклясться, что никто на свете обо всем этом не знает больше Клода, и с того самого времени, когда мы взяли другую собаку и решили провернуть дело, он счел своей обязанностью посвятить меня в его особенности. Теперь, во всяком случае в теории, думаю, я знал почти столько же, сколько он.

Началось все с того разговора на кухне, когда речь зашла о возможности мошенничества. Помню, это было на другой день после того, как у Джеки появился дубль. Мы сидели и смотрели в окно на клиентов заправочной станции. Клод объяснял мне, что нам предстоит сделать. Я пытался по возможности внимательно следить за ходом его рассуждений, пока у меня не возник вопрос, не задать который я не мог:

— Вот чего я не понимаю, — сказал я тогда, — зачем вообще нужен дубль? Не будет ли безопаснее все время использовать Джеки, придерживая его в первых шести забегах, чтобы приходил последним? Потом, когда все махнут на него рукой, мы пустим его бежать по-настоящему. Результат-то в конечном счете один и тот же, не правда ли, зато никакой опасности, что нас разоблачат.

Как я только что сказал, вопрос попал в точку. Клод быстро взглянул на меня и произнес:

— Ну уж нет! Заруби себе на носу — придерживанием я не занимаюсь. Да что это пришло тебе в голову, Гордон?

Казалось, мои слова задели его больно и всерьез.

— Не вижу в этом ничего плохого.

— Послушай-ка, Гордон. Придерживать на бегу хорошего пса — значит губить его. Хороший пес знает, что он быстрый, и, если видит, что его все обогнали и ему никого не догнать, у него, поверь мне, сердце обрывается. Мало того. Ты не стал бы делать подобных предложений, если бы знал, на какие ухищрения идут некоторые во время бегов, чтобы придержать своих псов.

— На какие например? — спросил я тогда.

— Да на любые, лишь бы сбился. Но попробуй его останови! Он так и рвется в бой и спокойно смотреть, как бегут другие, не может, так и рвется с поводка, чтобы присоединиться к другим. Сколько раз я видел, как даже со сломанной ногой собака бежит к финишу.

Он помолчал, задумчиво глядя на меня своими большими светлыми глазами. По всему было видно, что он глубоко задумался.

— Если уж мы хотим все сделать как надо, — сказал он, — то, может, мне стоит рассказать тебе кое-что, чтобы ты знал, что нас ждет.

— Давай рассказывай, — ответил я. — Мне интересно.

Какое-то время он молча смотрел в окно.

— Запомни главное, — невесело произнес он. — Все те, кто водит на бега собак, очень хитры. Так хитры, что ты и представить себе не можешь.

Он снова умолк, приводя в порядок свои мысли.

— Да взять хоть, для примера, всякие способы сдержать бег собаки. Самый распространенный — затяжка.

— Затяжка?

— Да. Самый ходовой способ. Нужно лишь затянуть ошейник покрепче, чтобы пес даже дышал с трудом. Умный человек знает, на какую дырочку ошейник затянуть, чтобы пес пробежал лишь определенное расстояние. Обычно затягивают на пару дырочек потуже, чтобы отстал на пять-шесть корпусов. А завяжи еще туже, так он и последним придет. Немало знавал я собак, которые валились без сил или же умирали, когда им туго затягивали ошейник, да еще в жаркий день. Скверное это дело, душить таким образом собак. А вот другие перехватывают черной ниткой пару ногтей на лапе, и собака уже не побежит быстро, потому что равновесие нарушено.

— Ну, это еще не самое страшное.

— А еще есть такие, которые прилепляют разжеванный чуингам собаке под хвост. И ничего тут смешного нет, — возмущенно прибавил он. — Во время бега хвост собаки поднимается и опускается, и резинка на хвосте приклеивается к шерстинкам в самой нежной части. Поверь мне, ни одной собаке это не понравится. Потом есть снотворные таблетки. Ими нынче многие пользуются. Снотворное назначают в зависимости от веса, как это делают врачи, и отмеряют такую дозу, которая нужна, чтобы пес отстал на пять, десять или пятнадцать корпусов. Вот лишь несколько обычных способов, — говорил он тогда, — но это ничто, абсолютно ничто в сравнении с некоторыми другими приемами сдержать собаку во время бега, особенно цыганскими. Цыгане такие штуки проделывают, что и говорить противно, такое даже со злейшими врагами не делают.

И поведав мне об этих ужасных вещах — и вправду ужасных, ведь речь шла о физической боли, которую причиняют собакам, — он перешел к рассказу о том, что некоторые делают, дабы собака пришла первой.

— Чтобы пес бежал быстро, с ним делают не менее ужасные вещи, чем когда хотят, чтобы он бежал медленно, — тихо заговорил Клод, сделав загадочное лицо. — Наверное, самый распространенный способ из всех — использование зимолюбки[20]. Если увидишь собаку без шерсти на спине или же шерсть растет клочками — значит, тут не обошлось без зимолюбки. Перед самым бегом зимолюбку крепко втирают в кожу. Иногда используют мазь Слоуна[21], но чаще всего это зимолюбка. Жжет страшно. Жжет так, что единственное, чего хочется собаке, — это бежать, бежать и бежать изо всех сил, чтобы только убежать от боли… Есть еще специальные лекарства, которые вводят шприцом. Это, заметь, современный способ, и большинство темных личностей, увлекающихся собачьими бегами, даже и не подозревают о его существовании. А вот парни, приезжающие из Лондона в больших автомобилях с дрессированными собаками, которых за взятку взяли у тренера на денек, — те используют шприцы.

Помню, как он сидел тогда за кухонным столом с сигаретой во рту, прикрывая глаза, когда выпускал дым, смотрел на меня почти закрытыми глазами, вокруг которых собрались морщины, и говорил:

— Запомни-ка вот что, Гордон. Тот, кто хочет, чтобы его пес пришел первым, пойдет на что угодно. С другой стороны, ни один пес не побежит быстрее, чем может, что ты с ним ни делай. Поэтому если нам удастся записать Джеки среди самых слабых, то дело наше выигрышное. Никакой пес из слабых за ним не угонится, хоть зимолюбку возьми, хоть иглу. Да хоть имбирь.

— Имбирь?

— Ну да. Имбирь тоже часто используют. Берут кусок сырого имбиря размером с грецкий орех и минут за пять до старта засовывают внутрь.

— В пасть? Чтобы съел?

— Нет, — ответил он. — Не в пасть.

Наши разговоры продолжались. В ходе восьми долгих поездок к месту бегов, которые мы потом проделали с дублем Джеки, мне довелось услышать еще многое об этом чудесном виде спорта — особенно о способах попридержать пса или ускорить его бег (даже о названиях лекарств и в каких количествах их используют). Я услышал о «крысином способе» (не для гончих псов, чтобы заставить их бежать за липовым зайцем), когда крысу кладут в банку и привязывают ее к собачьей шее. В крышке банки делается дырочка, достаточно большая для того, чтобы крыса высунула голову и укусила пса. Но псу крысу не достать, поэтому он начинает беситься от того, что его кусают в шею, и чем больше он трясет банкой, тем больше крыса кусает. Наконец кто-то выпускает крысу, и пес, который до того времени был милым домашним животным, который лишь хвостом помахивал и даже мышь не обидел бы, в ярости хватает ее и разрывает на куски. Проделай это несколько раз, сказал тогда Клод («но сам я этим не занимаюсь»), и пес превращается в настоящего убийцу, который побежит за кем угодно, даже за липовым зайцем.

Тем временем мы пересекли поросшие буком Чилтерн-Хиллс и теперь спускались вниз, на плоскую равнину к югу от Оксфорда, где больше вязов и дубов. Клод молча сидел рядом со мной, нервно покуривая. Каждые две-три минуты он оборачивался, чтобы убедиться, что с Джеки все в порядке. Пес наконец улегся, и, поворачиваясь к нему, Клод всякий раз тихо что-то нашептывал, и тот отвечал легким движением хвоста, отчего шуршала солома.

Скоро мы должны были подъехать к широкой Хай-стрит близ Тейма, куда по базарным дням сгоняли свиней, коров и овец и где раз в год проходила ярмарка с качелями, каруселями, разбитыми машинами и цыганскими кибитками, — и все на этой улице в центре города. Клод родился в Тейме, и не было случая, чтобы он не упомянул об этом, когда мы проезжали мимо этих мест.

— А вот и Тейм, — произнес он, как только появились первые дома. — Я ведь родился в Тейме, Гордон, и вырос здесь.

— Ты мне уже говорил об этом.

— Много чего мы тут вытворяли пацанами, — с ностальгической ноткой в голосе проговорил он.

— Не сомневаюсь.

Он замолчал — скорее, думаю, затем, чтобы успокоиться, нежели почему-либо еще, а потом начал вспоминать о годах юности.

— Вон там один парень жил, — сказал он, — Гилбертом Гоммом звали. Маленькое остроносое лицо, как у хорька, одна нога короче другой. Жуткие вещи мы с ним проделывали. Знаешь, что мы с ним сделали однажды, Гордон?

— Что?

— Как-то вечером, когда мамаша с папашей были в пабе, мы пошли на кухню, отсоединили трубку от конфорки и пустили газ в бутылку из-под молока, полную воды. Потом сели и стали пить ее из чайных чашек.

— Понравилось?

— Еще как! Отвратительное пойло! Но мы не пожалели сахару, и тогда пить стало, в общем-то, можно.

— А зачем вы это пили?

Клод недоверчиво посмотрел на меня.

— Ты хочешь сказать, что никогда не пил воду с пузырями?

— Да вроде нет.

— Я думал, все ее пили в детстве! Шибает в голову почти как вино, только хуже, смотря как долго пропускаешь газ через воду. Как мы назюзюкивались на этой кухне по субботним вечерам! Вот здорово было! До тех самых пор, пока папаша не заявился как-то домой пораньше и не застукал нас. До конца своих дней не забуду тот вечер. Я держу в руках бутылку из-под молока, в ней пузырится газ, Гилберт стоит на коленях, готовый в любой момент по моей команде повернуть кран, и тут входит папаша.

— И что он сказал?

— О боже, Гордон, это было ужасно. Он не произнес ни слова, но остановился в дверях, нащупал свой ремень, потом очень медленно расстегнул его и медленно вынул из брюк. Все это время он не спускал с меня глаз. Мужчина он был крупный, с руками как отбойные молотки, с черными усами и фиолетовыми прожилками на щеках. Потом быстро подошел, схватил за куртку и принялся охаживать меня что было мочи пряжкой, и, клянусь богом, Гордон, я тогда решил, что мне конец. Но тут он остановился, медленно и аккуратно вдел ремень в брюки, застегнул пряжку, заправил конец ремня и рыгнул пивным духом. Потом, так и не сказав ни слова, отправился обратно в паб. Так меня больше в жизни не пороли.

— Сколько тебе тогда было лет?

— Да, наверное, лет восемь, — ответил Клод.

Когда мы подъезжали к Оксфорду, он опять замолчал и то и дело поворачивал голову, чтобы убедиться, что с Джеки все хорошо, трогал его, гладил по голове, а однажды повернулся всем телом, встал на сиденье на колени и обложил пса соломой, пробормотав что-то насчет сквозняка. Мы проехали по окраине Оксфорда и оказались на пересечении узких проселочных дорог, а спустя какое-то время свернули в небольшой ухабистый переулок и влились в жидкий поток мужчин и женщин, двигавшихся кто пешком, кто на велосипеде в том же направлении. Некоторые мужчины вели на поводках собак. Перед нами ехала машина с закрытым кузовом, и мы видели пса, который сидел на заднем сиденье между двумя мужчинами.

— Отовсюду народ собирается, — мрачно произнес Клод. — Эти, видно, специально из Лондона едут. Наверное, взяли пса тайком из большой псарни на денек. Может, это вообще трехлетка, в Эпсоме бегает.

— Будем надеяться, что он не помешает Джеки.

— Не беспокойся, — сказал Клод. — Все новые собаки автоматически попадают в категорию сильнейших. Мистер Физи за этим внимательно следит.

На поле вели открытые ворота. Прежде чем мы въехали, жена мистера Физи взяла у нас деньги за участие.

— Он бы и педали ее крутить заставил, будь у нее силы, — сказал Клод. — На помощников старина Физи не очень-то раскошелится.

Я проехал через поле и припарковался в конце ряда машин у изгороди. Мы оба вышли из пикапа, и Клод тотчас же занялся Джеки. Я стоял возле машины и ждал. Поле было очень большое, с крутоватым откосом, и я находился на вершине этого откоса и смотрел вниз. Я видел шесть стартовых будок, деревянные столбики, обозначавшие дорожку, которая тянулась вдоль нижней части поля и резко поворачивала под прямыми углами, а потом поднималась вверх к зрителям и к финишу. В тридцати ярдах от финишной линии находился велосипед колесами вверх, с помощью них тянули липового зайца. Это обычный способ тянуть липового зайца, используемый на всех скачках. Конструкция состоит из хрупкой деревянной платформы высотой восемь футов, поддерживаемой четырьмя вбитыми в землю столбами. На платформе прочно закреплен обычный старый велосипед колесами вверх. Заднее колесо направлено в сторону дорожки. С него снимают резину, так что остается один вогнутый металлический обод. Один конец веревки, которая тянет зайца, прикреплен к этому ободу, и мотальщик (или крутильщик), расставив ноги над велосипедом, крутит педали руками, колесо таким образом вращается, и веревка наматывается на обод. Липовый заяц движется к нему со скоростью, которую он задаст сам, до сорока миль в час. После каждого забега кто-нибудь относит липового зайца (вместе с веревкой, к которой он привязан) обратно к стартовым будкам, одновременно отматывая веревку с колеса, и к новому старту все готово. Мотальщик с высокой платформы следит за ходом бега и регулирует скорость зайца так, чтобы тот все время находился впереди собаки, бегущей первой. Он также может в любое время остановить зайца и объявить бег несостоявшимся, если ему покажется, что выигрывает не та собака. Для этого он резко поворачивает педали назад, и веревка запутывается во втулке колеса. Он может также неожиданно уменьшить скорость зайца — быть может, на секунду, — тогда собака, бегущая первой, автоматически замедляет свой бег, и ее догоняют другие. Мотальщик — персона важная.

Я видел, что мотальщик мистера Физи уже стоит на платформе. Это был крепкий на вид мужчина в синем свитере. Он опирался о велосипед и смотрел на толпу сверху вниз сквозь дым своей сигареты.

В Англии существует странный закон, позволяющий проводить подобного рода состязания на одной площадке только семь раз в году. Вот почему все оборудование мистера Физи легко перевозилось с места на место, и после седьмого состязания он просто переезжал на другое поле. Закон ему в этом не препятствовал.

Собралось уже довольно много народа, и букмекеры ставили свои стенды в ряд с правой стороны. Клод вывел Джеки из грузовика и теперь направлялся вместе с ним к группе людей, толпившихся вокруг приземистого мужчины, на котором были бриджи для верховой езды. Это и был мистер Физи собственной персоной. Каждый из окружавших его держал на поводке собаку, и мистер Физи записывал клички в блокнот, который держал в левой руке. Я неторопливо приблизился к ним, чтобы понаблюдать за происходящим.

— Эту как зовут? — спросил мистер Физи, приготовившись сделать запись в блокноте.

— Полночь, — ответил какой-то мужчина, державший на поводке черную собаку.

Мистер Физи отступил на шаг и внимательнейшим образом осмотрел собаку.

— Полночь. Ладно. Записал.

— Джейн, — сказал следующий мужчина.

— Ну-ка, дай взглянуть. Джейн… значит, Джейн… хорошо.

— Солдат.

Этого пса держал на поводке высокий мужчина с длинными зубами в синем двубортном выношенном до блеска костюме. Назвав кличку собаки, он почесал свободной рукой ягодицу.

Мистер Физи наклонился, чтобы получше рассмотреть пса. Его хозяин уставился в небо.

— Уведи его отсюда, — сказал мистер Физи.

Мужчина быстро опустил взгляд и перестал чесаться.

— Да уводи же!

— Послушайте, мистер Физи, — мужчина немного шепелявил сквозь свои длинные зубы. — Что за глупость, ну прошу вас.

— Давай, Ларри, проваливай и не отнимай у меня время. Ты не хуже меня знаешь, что у Солдата два белых пальца на правой передней лапе.

— Погодите, мистер Физи, — сказал мужчина. — Вы ведь Солдата полгода не видели.

— Хватит, Ларри, уходи. Некогда мне спорить с тобой.

Внешне мистер Физи не казался сердитым.

— Следующий, — сказал он.

Я увидел, как из толпы выступил Клод, держа на поводке Джеки. Его широкое простое лицо было неподвижно, глаза смотрели куда-то поверх головы мистера Физи, а поводок он намотал на руку так крепко, что костяшки пальцев сделались похожими на белые луковки. Я знал, каково ему сейчас. Я и сам себя так же чувствовал в ту минуту, а когда мистер Физи рассмеялся, мне сделалось еще хуже.

— Эй! — вскричал он. — Да это же Черная Пантера. Вот вам и чемпион.

— Именно так, мистер Физи, — сказал Клод.

— Вот что я тебе скажу, — говорил мистер Физи, продолжая ухмыляться. — Веди-ка ты его туда, откуда привел. Не хочу его больше видеть.

— Но послушайте, мистер Физи…

— Уже раз шесть или восемь, не меньше, я позволил ему бежать ради твоего удовольствия, а теперь хватит. Почему бы тебе не пристрелить его, и дело с концом?

— Послушайте же, мистер Физи, прошу вас. Еще разок, и больше я вас никогда не стану просить.

— Ни разу! У меня сегодня столько собак, что мне с ними не справиться. Для всяких там крабов вроде этого места нет.

Мне показалось, Клод сейчас расплачется.

— Правду сказать, мистер Физи, — заговорил он, — в последние две недели я вставал каждое утро в шесть, выводил его на прогулку, делал массаж, кормил бифштексами, и, поверьте мне, это совершенно другой пес, совсем не тот, который бежал в последний раз.

При словах «другой пес» мистер Физи вздрогнул, будто его укололи булавкой.

— Это еще что значит? — воскликнул он. — Другой пес!

Надо отдать Клоду должное, он не дрогнул.

— Послушайте, мистер Физи, — сказал он. — Не надо придираться к моим словам. Вы и сами отлично знаете, что я не это имел в виду.

— Ну хорошо, хорошо. Но все равно уводи его. Какой смысл участвовать, если он бегает так медленно? Отведи его домой, будь любезен, и не задерживай других.

Я не сводил глаз с Клода. Клод неотрывно смотрел на мистера Физи. Мистер Физи между тем оглядывался в поисках очередной Собаки. Он был в желтом свитере и в твидовом пиджаке. Желтая полоска на груди, тонкие ноги в гетрах, манера дергать головой из стороны в сторону — все это делало его похожим на веселую птичку, возможно, на щегла.

Клод шагнул вперед. Ввиду явной несправедливости лицо его начало несколько багроветь, и я видел, как адамово яблоко так и ходит у него вверх-вниз, когда он сглатывает слюну.

— Вот что я решил, мистер Физи. Я настолько уверен, что этот пес теперь бегает лучше, что ставлю фунт, — он не придет последним. Вот так.

Мистер Физи медленно повернулся и уставился на Клода.

— Ты что, рехнулся? — спросил он.

— Ставлю фунт, только чтобы доказать свою правоту.

Опасный ход, который мог вызвать подозрение, но Клод знал, что ничего другого не оставалось. Стояла тишина, пока мистер Физи, наклонившись, рассматривал собаку — медленно, во всех подробностях. Его скрупулезность невольно вызывала восхищение, как и его память; и вместе с тем следовало остерегаться этого самоуверенного мошенника, державшего в голове форму, окрас и метки, наверное, нескольких сотен разных, но таких похожих друг на друга собак. Ему довольно было самой мелочи, чтобы отличить одну собаку от другой: небольшого шрама, чуть вывернутого внутрь пальца или скакательного сустава, едва заметной горбатости или подпалины — мистер Физи все помнил.

И вот он склонился над Джеки. У него было розовое мясистое лицо, небольшой, с плотно сжатыми губами рот, который, казалось, не может расплыться в улыбке, а глаза, точно две фотокамеры, были наведены на собаку.

— Что ж, — выпрямившись, произнес он. — Пес вроде тот же.

— Да, хотелось бы надеяться! — воскликнул Клод. — За кого вы меня принимаете, мистер Физи?

— За ненормального, вот за кого. Но отчего бы не заработать фунт, тем более так легко? Полагаю, ты забыл, как Янтарь в прошлый раз чуть не обошел его даже на трех лапах?

— Мой пес в тот раз был не готов, — ответил Клод. — Я недавно стал давать ему бифштексы, делать массаж и выводить на прогулки. Но, мистер Физи, вы же не запишете его в сильнейшую группу только затем, чтобы выиграть пари? Это слабый пес, мистер Физи. Сами знаете.

Маленький ротик мистера Физи округлился, сделавшись похожим на пуговицу. Оглядев толпу, он рассмеялся, и собравшиеся рассмеялись вместе с ним.

— Послушай-ка, — сказал он, кладя волосатую руку на плечо Клода. — Собак я знаю, а чтобы выиграть твой фунт, с этой возиться не собираюсь. Пусть бежит со слабыми.

— Все верно, — согласился Клод. — Договорились.

Он отошел вместе с Джеки, и я присоединился к ним.

— Ну, Гордон, слава богу, пронесло.

— Да и я был как на иголках.

— Теперь самое страшное позади, — сказал Клод.

На его лице снова появилось выражение запыхавшегося человека. Он пошел быстрой, подпрыгивающей походкой, точно земля была горячей.

В ворота продолжали въезжать люди, и на поле их теперь собралось человек триста, не меньше. Не очень-то симпатичный народ — мужчины с острыми носами, женщины с грязными лицами, плохими зубами и быстро бегающими глазками. Отбросы большого города. Просочились как нечистоты через трещину в канализационной трубе, протекли струей по дороге и, оказавшись в верхней части поля, образовали вонючее озерцо. Все тут были — мошенники, цыгане, «жучки», отребье, подонки, негодяи, подлецы и мерзавцы из треснувших канализационных труб большого города. Некоторые были с собаками. Собак держали на обрывках веревок. Это были жалкие животные с опущенными головами, тощие паршивые собаки с язвами на ляжках, понурые старые собаки с серыми мордами, собаки, которым дали допинг или напичкали кашей, чтобы не пришли первыми. Некоторые передвигались на негнущихся лапах — особенно один пес, белый.

— Клод, а что это вон тот белый идет так, точно у него лапы не сгибаются?

— Который?

— Да вон тот.

— А, ну да, вижу. Скорее всего, потому что висел.

— Висел?

— Ну да, висел. Сутки висел в сбруе с болтающимися лапами.

— О господи, это еще зачем?

— Да чтоб бежал медленно. Мало того что собак потчуют допингом, перекармливают, туго натягивают намордник. Их еще и подвешивают.

— Понятно.

— А то еще и шкуркой чистят, — продолжал Клод. — Трут подушечки на лапах грубой наждачной бумагой, стирают кожу, и собаке больно бежать.

— Да-да, я понял.

А потом мы увидели собак получше, внешне бодрых, откормленных, с блестящей шерстью — из тех, что каждый день едят конину, а не помои для свиней или сухари с капустным отваром. Виляя хвостами, они рвались с поводков. Их не перекармливали, не давали допинг, хотя, возможно, и этих ожидала не очень-то хорошая судьба, когда ошейник затянут на четыре дырочки потуже. Только смотри, Джок, чтобы он мог дышать. Совсем-то не души его, а то еще свалится в середине забега. Пусть себе сопит. Давай, затягивай по одной дырке за раз, пока не услышишь, как он засопел. Ты сам увидишь, как он откроет пасть и начнет тяжело дышать. Тогда хватит, только смотри, чтоб он глаза не пучил. За этим особо смотри, понял? — Понял.

— Пойдем-ка лучше отсюда, Гордон. Джеки только нервничает, когда видит всех этих собак, а это ему ни к чему.

Мы поднялись по склону к тому месту, где стояли машины, потом прошлись перед ними взад-вперед, ведя перед собой собаку. В некоторых машинах сидели люди с собаками и, когда мы проходили мимо, недовольно смотрели на нас сквозь стекла.

— Будь осторожен, Гордон. Только неприятностей нам сейчас не хватало.

— Ладно.

То были самые лучшие собаки, секретное оружие. Их быстро выводили из машины только для того, чтобы зарегистрировать среди участников (обычно под вымышленной кличкой), а потом так же быстро прятали обратно в машине и держали там до последней минуты. После забега их тотчас вели обратно в машину, чтобы какой-нибудь пронырливый негодяй не успел их хорошенько рассмотреть. Ведь что говорил тренер на большом стадионе? Ладно, берите, но, ради бога, чтобы только никто его не узнал. Этого пса знают тысячи человек, поэтому будьте осторожнее. А обойдется это вам в пятьдесят фунтов.

Эти собаки очень быстрые, но как бы они ни были быстры, им, наверное, все равно что-нибудь да впрыснут — так, на всякий случай. Полтора кубика эфира подкожно, в машине, очень медленно. Да любая собака потом обгонит на десять корпусов всех остальных. Бывает еще кофеин в масле или камфара. От этого они тоже быстрее бегут. Те, что ездят в больших машинах, знают об этом все. А некоторые и про виски знают. Но это внутривенное. А ведь можно и не попасть в вену. Не попадешь в вену, и не выйдет ничего, и что тогда? Остается эфир, кофеин или камфара. Да смотри не переборщи, Джок. Сколько он весит? — Пятьдесят восемь фунтов. — Хорошо, только не забывай, что нам сказал тот парень. Погоди-ка минуту. Я где-то записал на бумажке. Ага, вот она. Один кубик на десять фунтов веса даст выигрыш в пять корпусов на дистанции в триста ярдов. Постой-ка, дай сосчитаю. Да нет, лучше прикинуть. Ты сам прикинь, Джок. То, что надо, сам увидишь. Проблем нет, собак для забега я сам выбирал. Пришлось отдать старику Физи десятку. Целых десять фунтов отдал ему. Это, говорю, вам, дорогой мистер Физи, на день рождения, в знак любви.

Большое спасибо, говорит мистер Физи. Спасибо, мой добрый преданный друг.

А чтобы собака притормозила, эти парни, разъезжающие в больших машинах, дают ей хлорбутанол. Хлорбутанол — превосходная вещь, потому что его можно дать накануне, особенно чужой собаке. Или петидин. Смешай петидин со скополамином — жуткая смесь.

— Да-а, много тут собралось знатных господ, любителей спорта, — сказал Клод.

— И не говори.

— Следи-ка лучше за своими карманами, Гордон. Ты деньги-то далеко спрятал?

Мы прошлись позади припаркованных в ряд машин, между машинами и изгородью, — и Джеки напрягся, потянул за поводок и двинулся вперед, припав к земле. Ярдах в тридцати от нас стояли двое мужчин. Один из них держал на поводке большого желтовато-коричневого грейхаунда, который, как и Джеки, дрожал от напряжения, в руке у другого был мешок.

— Смотри, — шепотом произнес Клод, — сейчас ему достанется добыча.

Из мешка на траву вывалился маленький белый кролик — пушистый, молодой, ручной. Он выпрямился и сел, поджав лапы и уткнувшись носом в землю, как обычно сидят кролики. Вид у него был испуганный — так неожиданно выпасть из мешка на траву, да еще удариться. И такой яркий свет. Пес между тем был вне себя от возбуждения. Он рвался с поводка, скреб лапой землю, скулил и бросался вперед. Кролик увидел собаку. Он весь сжался и сидел совершенно неподвижно. Страх парализовал его. Мужчина взял пса за ошейник, и тот стал извиваться и прыгать, пытаясь освободиться. Другой мужчина подтолкнул кролика ногой, но тот был слишком перепуган, чтобы двигаться с места. Он еще раз пнул кролика, словно футбольный мяч. Кролик перевернулся несколько раз, выпрямился и поскакал по траве прочь. Другой мужчина спустил пса, и тот настиг кролика одним громадным прыжком, послышался визг, не очень громкий, но пронзительный, мучительный и довольно долгий.

— Ну вот и добыча, — произнес Клод.

— Не могу сказать, чтобы мне это очень понравилось.

— Я тебе уже говорил, Гордон. Большинство так делает. Собака таким образом разогревается перед забегом.

— Все равно мне это не нравится.

— Мне тоже. Но все это делают. Даже тренеры на больших стадионах. Я это называю настоящим варварством.

Мы отошли в сторону. Толпа на склоне холма росла и росла. Позади зрителей выстроился целый ряд стендов, на которых красным, золотым и голубым были написаны фамилии букмекеров. Все букмекеры стояли возле своих стендов на перевернутых ящиках с пачкой пронумерованных карт в одной руке, куском мела в другой, а за спиной у них расположились помощники с блокнотами и карандашами. Потом мы увидели мистера Физи, направлявшегося к школьной доске, прибитой гвоздем к врытому в землю столбу.

— Сейчас мы узнаем состав участников первого забега, — сказал Клод. — Пойдем быстрее!

Мы быстро спустились по склону холма и присоединились к толпе. Мистер Физи выводил на доске клички участников, сверяясь со своим блокнотом. Толпа в молчаливом ожидании следила за ним.


1. Салли

2. Три Фунта

3. Улитка

4. Черная Пантера

5. Виски

6. Ракета


— И Джеки там! — шепотом произнес Клод. — В первом забеге! Четвертая будка! Теперь слушай, Гордон. Дай-ка мне быстро пятерку. Я покажу ее мотальщику.

Клод так нервничал, что даже говорил с трудом. Вокруг носа и глаз кожа у него снова побелела, а когда я протянул ему банкноту в пять фунтов, он взял ее трясущейся рукой. Человек, который должен был крутить педали велосипеда, по-прежнему стоял в своем синем пиджаке на деревянной платформе и курил. Клод подошел к платформе и стал смотреть на него снизу вверх.

— Видишь пятерку? — тихо произнес он, свернув ее трубочкой и стиснув в ладони.

Мужчина посмотрел на нее, не поворачивая головы.

— Ты только крути по-честному. Без всяких там остановок и задержек. Заяц должен бежать быстро. Идет?

Мужчина не пошевелился, но чуть-чуть, почти незаметно поднял брови. Клод отвернулся от него.

— Теперь слушай, Гордон. Деньги доставай не сразу, понемногу, как я тебе говорил. Ставь по чуть-чуть, чтобы расклад не менялся, понял? А я поведу Джеки так медленно, как смогу, чтобы у тебя хватило времени. Все понял?

— Понял.

— И не забудь занять место на финише в конце забега и сразу хватай пса. Уводи подальше от других собак, когда они начнут драться за зайца. Крепко держи и не отпускай, пока я не подбегу с ошейником и поводком. Запомни, Виски под пятым номером — цыганская собака. Любому ногу откусит, кто на ее пути попадется.

— Все понял, — сказал я. — Пошли.

Клод повел Джеки к финишному столбу, взял желтую жилетку, на которой крупно была выведена цифра 4, а также намордник. Остальные пять собак тоже были там; их хозяева хлопотали около них и надевали им намордники. Мистер Физи в своих узких бриджах деловито суетился поблизости, напоминая суматошную бойкую птичку. Я видел, как он что-то сказал Клоду и рассмеялся. Клод не обращал на него внимания. Скоро всем предстояло повести собак вниз по холму к дальнему краю поля, к стартовым будкам. Идти нужно было минут Десять. «Значит, у меня есть не меньше десяти минут», — сказал я про себя и стал проталкиваться сквозь толпу, которая стояла в шесть-семь рядов перед линией букмекеров.

— Виски — пятьдесят на пятьдесят! Пять к двум на Салли! Виски — пятьдесят на пятьдесят! Четыре к одному на Улитку! Делайте ваши ставки! Живее! Кто следующий?

На всех досках Черная Пантера шла из соотношения двадцать пять к одному. Я протиснулся к ближайшему стенду.

— Три фунта на Черную Пантеру, — сказал я, протягивая деньги.

У человека, стоявшего на ящике, было пылающее лицо, а к губам прилипли остатки чего-то белого. Он выхватил у меня деньги и бросил их в свою сумку.

— Семьдесят пять фунтов к трем на Черную Пантеру, — сказал он. — Номер сорок два.

Он протянул мне билет, и его помощник записал ставку.

Я отошел в сторону и быстро записал на обратной стороне билета «75 к 3», после чего положил его во внутренний карман пиджака, где лежали деньги.

Я и дальше собрался распределять деньги небольшими порциями. Следуя указаниям Клода, я и раньше ставил по несколько фунтов на дубля Джеки перед каждым забегом, чтобы не вызвать подозрения, когда наступит решающий день. Поэтому я довольно уверенно обошел все стенды, ставя каждый раз по три фунта. Я не спешил, но и времени не тратил попусту и, сделав ставку, каждый раз записывал сумму на обратной стороне билета, прежде чем опустить его в карман. Всего было семнадцать букмекеров. У меня было семнадцать билетов, всего я поставил пятьдесят один фунт, не сбив соотношение ставки. Оставалось поставить еще сорок девять фунтов. Я быстро посмотрел в сторону поля. Один человек уже привел свою собаку к стартовым будкам. Остальные были ярдах в тридцати-сорока. Кроме Клода. Клод и Джеки еще и половины пути не прошли. Я видел, как Клод медленно бредет в своем старом пальто цвета хаки, не спуская глаз с Джеки, который тянул поводок. Один раз он остановился и наклонился, сделав вид, будто поднял что-то. Продолжив путь, он притворился, будто хромает, — все для того, чтобы идти медленнее. Я поспешил к первому букмекеру, чтобы начать все сначала.

— Три фунта на Черную Пантеру.

Букмекер, тот самый, с пылающим лицом и чем-то белым вокруг рта, внимательно посмотрел на меня, вспомнил, что уже имел со мной дело, и одним быстрым, пожалуй, даже изящным движением руки смочил пальцы слюной и аккуратно стер с доски число 25. Его мокрые пальцы оставили маленькое темное пятнышко против клички «Черная Пантера».

— Хорошо, еще раз семьдесят пять к трем, — сказал он. — Но это в последний раз.

И, возвысив голос, он прокричал:

— Пятнадцать к одному на Черную Пантеру! Пятнадцать на Пантеру!

На всех досках букмекеры тотчас бросились стирать число 25 и написали «15 к 1 на Пантеру». Я заторопился, и, когда обошел всех букмекеров, они перестали делать ставку на Черную Пантеру. Каждому из них досталось лишь по шесть фунтов, потерять же они могли сто пятьдесят, а для них, мелких букмекеров на собачьих бегах в небольшой деревне, для одного забега это было слишком — «спасибо, но с нас хватит». Я был доволен, что управился с заданием. Теперь у меня куча билетов. Я достал их из кармана, пересчитал и сложил вместе — получилась тонкая колода карт. Всего тридцать три билета. И сколько мы можем выиграть? Дайте-ка подумать… пожалуй, больше двух тысяч фунтов. Клод сказал, что Джеки выиграет тридцать корпусов. Где-то сейчас Клод?

Я увидел пальто цвета хаки возле стартовых будок и большую черную собаку рядом. Все остальные собаки были уже в будках, и их хозяева отходили в сторону. Клод наклонился к Джеки, уговаривая пса забраться в будку 4, потом закрыл за ним дверцу, отвернулся и побежал к толпе. Полы его пальто развевались. На бегу он несколько раз обернулся.

Возле будок стоял стартер. Подняв руку, он махал носовым платком. На другом конце дорожки, за столбом, обозначающим финиш, совсем близко от того места, где находился я, человек в синем пиджаке оседлал перевернутый вверх колесами велосипед, установленный на деревянной платформе. Увидев сигнал, он помахал в ответ и принялся крутить педали обеими руками. Крошечное белое пятнышко — таким на расстоянии виделся искусственный заяц, тогда как на самом деле это был футбольный мяч с пришитым к нему куском белой кроличьей шкуры. Мяч покатился в сторону от будок со все возраставшей скоростью. Будки открылись, и из них вылетели собаки. Они вылетели единой сворой, все разом, и показалось, будто то была одна широкая собака, а не шесть, и почти тотчас Джеки вырвался вперед. Я узнал его по окрасу — других черных собак в забеге не было. Джеки, точно он. Не двигайся, сказал я про себя. Ни мускулом не шевели, ни пальцем на руке или на ноге и не моргай. Стой спокойно, не шевелись и смотри, как он бежит. Ну, давай же, Джексон! Нет, кричать не надо. Криком делу не поможешь. И не двигайся. Через двадцать секунд все кончится. Сейчас будет крутой поворот, вверх по склону. Точно обойдет корпусов на пятнадцать-двадцать. Скорее на двадцать. Не считай корпуса, это плохая примета. И не двигайся. Не крути головой. Смотри краешком глаза. Ты только полюбуйся на Джеки! Вот дает! Он выиграл! Нет, теперь уж не проиграет…

Когда я подбежал к нему, он прижимал лапой кусок кроличьей шкуры, пытаясь ухватить тот пастью, но мешал намордник. Тут подоспели и другие собаки, устроив вокруг «кролика» кучу-малу, тогда я схватил Джеки за ошейник и оттащил в сторону, как говорил Клод, и присел на траву, обхватив пса обеими руками. Хозяева других собак также принялись не без труда разбирать своих питомцев.

С трудом переводя дух, подбежал Клод. Он даже говорить не мог от волнения, лишь отдувался, стягивая с Джеки намордник и надевая ошейник и поводок. Мистер Физи тоже был здесь. Он стоял подбоченившись и поджав свой круглый ротик, сделавшийся похожим на шляпку гриба. Два глаза-камеры снова принялись пристально изучать Джеки с головы до пят.

— Значит, разыграть меня решил, так? — сказал он.

Клод наклонился над собакой и вел себя так, будто ничего не слышал.

— Чтобы после этого я тебя здесь не видел, понял?

Клод продолжал возиться с ошейником Джеки.

Я услышал, как кто-то позади нас говорит:

— Этот плосколицый мерзавец на этот раз обвел старика Физи вокруг пальца.

Кто-то рассмеялся.Мистер Физи ушел. Клод выпрямился и направился вместе с Джеки к мотальщику в синем пиджаке, который сошел с платформы.

— Сигарету, — сказал Клод, протягивая пачку.

Тот взял сигарету, а вместе с ней и свернутую пятифунтовую банкноту, которую Клод держал между пальцами.

— Спасибо, — сказал Клод. — Большое спасибо.

— Не за что, — ответил мотальщик.

Затем Клод повернулся в мою сторону:

— Все деньги поставил, Гордон?

Он подпрыгивал на одном месте, потирая руки и похлопывая Джеки, а губы его, когда он задал мне свой вопрос, дрожали.

— Да. Половину на двадцать пять, половину на пятнадцать.

— О господи, Гордон, это чудесно. Погоди здесь, пока я схожу за чемоданом.

— Возьми с собой Джеки, — сказал я, — и сиди в машине. Увидимся позже.

Около букмекеров на этот раз никого не было. Я был единственным человеком, который пришел получить какие-то деньги. Я шел танцующей походкой, меня всего прямо распирало от восторга. Сначала я подошел к первому букмекеру, человеку с пылающим лицом и остатками чего-то белого на губах. Остановившись перед ним, я принялся неторопливо искать в пачке два его билета. Его звали Сид Пратчетт. На доске крупными золотыми буквами на розовом фоне было написано: «Сид Пратчетт. Лучшие шансы в Мидлендс[22]. Быстрое разрешение спорных вопросов».

Я протянул ему первый билет со словами:

— С вас семьдесят пять фунтов.

Это прозвучало настолько приятно, что я произнес то же самое еще раз, будто то была строка из песни.

— С вас семьдесят пять фунтов.

Я и не думал потешаться над мистером Пратчеттом. Он мне начинал нравиться, и даже очень. Мне было жаль, что ему придется расстаться с такими большими деньгами. Но я надеялся, что его жена и дети от этого не пострадают.

— Номер сорок два, — сказал мистер Пратчетт, поворачиваясь к своему помощнику, который держал в руках толстый блокнот. — Сорок второй хочет семьдесят пять фунтов.

Пока помощник водил пальцем по столбикам ставок, мы молчали. Он дважды провел пальцем по столбикам, потом посмотрел на своего босса и покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Выплаты не будет. Этот номер поставлен на Улитку.

Не слезая с ящика, мистер Пратчетт наклонился и заглянул в блокнот. Казалось, слова помощника насторожили его, огромное пылающее лицо стало озабоченным.

«Ну и дурак же этот помощник, — подумал я. — Да сейчас, наверное, и мистер Пратчетт скажет то же самое».

Но когда мистер Пратчетт повернулся ко мне, в его сузившихся глазах появилась враждебность.

— Послушай-ка, Гордон[23], — тихо произнес он. — Давай не будем. Ты ведь отлично знаешь, что ставил на Улитку. Так в чем же дело?

— Я ставил на Черную Пантеру, — сказал я. — Две ставки по три фунта каждая, двадцать пять к трем. Вот второй билет.

На этот раз он даже не удосужился заглянуть в записи.

— Ты ставил на Улитку, Гордон, — сказал он. — Я помню, как ты подходил.

И с этими словами он отвернулся от меня и стал стирать мокрой тряпкой клички остальных собак, принимавших участие в забеге. Помощник закрыл блокнот и закурил. Я стоял, смотрел на них и чувствовал, как весь покрываюсь потом.

— Дайте-ка мне посмотреть ваши записи.

Мистер Пратчетт высморкался в мокрую тряпку и бросил ее на землю.

— Слушай, — сказал он, — может, ты прекратишь раздражать меня? Проваливай.

Дело было вот в чем: на билете букмекера, в отличие от билета на тотализаторе, ваша ставка никак не расписана. Это общепринятая практика, распространенная на всех площадках для собачьих бегов в Англии, будь то ньюмаркетский «Силверринг», аскотский «Ройал-инкложьюэ» или безымянная площадка в деревушке близ Оксфорда. Вам дают карточку, на которой написаны лишь фамилия букмекера и серийный номер. Сумма ставки заносится (или должна заноситься) помощником букмекера в специальную книгу вместе с номером билета, но кроме этого нет никаких следов того, на что вы поставили и сколько.

— Давай пошевеливайся, — еще раз сказал мистер Пратчетт. — Убирайся отсюда.

Я отступил на шаг и бросил взгляд вдоль ряда стендов. Ни один из букмекеров не смотрел в мою сторону. Каждый из них неподвижно стоял на деревянном ящике под доской со своей фамилией и смотрел прямо в толпу. Я подошел к следующему букмекеру и предъявил билет.

— Я поставил три фунта на Черную Пантеру при двадцати пяти к трем, — твердо произнес я. — С вас семьдесят пять фунтов.

Этот, с рыхлым воспаленным лицом, проделал в точности все то же самое, что и мистер Пратчетт, — задал пару вопросов помощнику, заглянул в блокнот и ответил так же.

— Что это с тобой? — тихо произнес он, обращаясь ко мне, словно я был восьмилетним мальчишкой. — Так глупо пытаешься меня провести.

На этот раз я отступил подальше.

— Вы, грязные воры! Мерзавцы! — закричал я. — Это к вам всем относится!

Все букмекеры автоматически, как игрушечные, повернули головы в мою сторону и посмотрели на меня. Выражения их лиц не изменились. Повернулись только головы, все семнадцать, и семнадцать пар холодных стеклянных глаз посмотрели на меня сверху вниз. Ни малейшего интереса я ни у кого не увидел.

«Кто-то что-то сказал, — казалось, говорили они. — Мы ничего не слышали. Отличный сегодня денек!»

Предвкушая скандал, вокруг меня начала собираться толпа. Я побежал обратно к мистеру Пратчетту и, приблизившись к нему, ткнул его пальцем в живот.

— Ты вор! Паршивый мелкий воришка! — закричал я.

Самое удивительное, что мистера Пратчетта, похоже, это не возмутило.

— Ну ты даешь, — сказал он. — Кто бы говорил.

Неожиданно его лицо расплылось в широкой лягушачьей ухмылке. Он оглядел толпу и громко произнес:

— Ну и ну, кто бы говорил!

И тут все рассмеялись. Букмекеры ожили, стали со смехом поворачиваться друг к другу, показывать на меня и кричать:

— Кто бы говорил! Ну и ну, кто бы говорил!

В толпе слова подхватили. А я все стоял возле мистера Пратчетта с пачкой билетов толщиной с колоду карт, слушал крики и чувствовал себя не очень-то хорошо. За спиной столпившихся вокруг меня людей мистер Физи уже выводил на доске мелом состав участников следующего забега. А еще дальше, на краю поля, меня ждал Клод с чемоданом в руке.

Пора было возвращаться домой.

Чемпион мира

Целый день, в перерывах между обслуживанием клиентов, мы горбились в конторе заправочной станции над столом и готовили изюм. Ягоды от пребывания в воде размякли и набухли, и, когда мы надрезали их бритвой, кожица лопалась, и содержимое легко выдавливалось наружу.

Между тем всего изюмин у нас было сто девяносто шесть, и, когда мы закончили, был уже почти вечер.

— Ну чем не хороши! — воскликнул Клод, яростно потирая руки. — Который час, Гордон?

— Шестой.

В окно мы увидели, как к колонке подъехал фургон с женщиной за рулем и, наверное, восемью ребятишками, которые сидели сзади и ели мороженое.

— Надо двигаться, — сказал Клод. — Сам понимаешь: не явимся туда до заката — все пойдет насмарку.

Он уже начинал дергаться. Его лицо покраснело, а глаза выпучились, как перед собачьими бегами или вечерним свиданием с Клэрис.

Мы оба вышли из конторы, и Клод отпустил женщине столько галлонов бензина, сколько она просила. Когда она отъехала, он остался стоять посреди дороги и, щурясь, с беспокойством глядел на солнце, — оно висело в дальнем конце долины чуть выше ширины ладони над линией деревьев, на гребне холма.

— Ладно, — сказал я. — Закрывай лавочку.

Клод быстро обошел все колонки, закрыв их на замок.

— Ты бы лучше снял этот свой желтый свитер, — сказал он.

— Это еще зачем?

— При лунном свете ты будешь сверкать в нем, как маяк.

— Все будет в порядке.

— Нет, — сказал Клод. — Сними его, Гордон, прошу тебя. Вернусь через три минуты.

Он исчез в своем автоприцепе за станцией, а я вернулся в контору и поменял желтый свитер на синий.

Когда мы снова встретились, на Клоде были черные брюки и темно-зеленый свитер с высоким завернутым воротником. На голове коричневая кепка, низко надвинутая на глаза. Он был похож на артиста, играющего в ночном клубе бандита.

— А это что у тебя там? — спросил я, увидев, что на поясе у него что-то топорщится.

Клод задрал свитер и показал мне два тонких белых хлопчатобумажных мешка, аккуратно и прочно привязанных к животу.

— Чтобы складывать добычу, — зловеще ответил он.

— Понятно.

— Пошли, — сказал он.

— Не лучше ли нам взять машину?

— Слишком рискованно. Ее могут увидеть, когда мы ее оставим.

— Но ведь до леса больше трех миль.

— Ну да, — сказал Клод. — Сам же понимаешь — нам светит полгода тюрьмы, если попадемся.

— Этого ты мне раньше не говорил.

— Разве?

— Я не пойду, — сказал я. — Не стоит того.

— Тебе полезно прогуляться, Гордон. Идем.

Был тихий солнечный вечер, яркие белые облачка неподвижно висели в небе, и в долине было прохладно и очень тихо. Мы пошли по траве вдоль дороги, которая тянулась между холмами в сторону Оксфорда.

— Изюм у тебя? — спросил Клод.

— В кармане.

— Хорошо, — сказал он. — Отлично.

Через десять минут мы свернули с главной дороги на узкую тропинку с высокой изгородью по обеим сторонам. Дальше нам предстояло взбираться вверх.

— Сколько там сторожей? — спросил я.

— Трое.

Клод выбросил выкуренную наполовину сигарету. Спустя минуту он закурил другую.

— Обычно я не одобряю новые методы, — сказал он. — Особенно в такого рода делах.

— Понимаю.

— Но, честное слово, Гордон, думаю, сегодня у нас все получится.

— Точно?

— Не сомневаюсь.

— Надеюсь, ты прав.

— Это будет вехой в истории браконьерства, — сказал он. — И смотри, ни единой живой душе потом не проговорись, как мы это сделали, понял? Потому что, если это просочится, каждый болван в округе будет делать то же самое, и тогда ни одного фазана не останется.

— Ни слова никому не скажу.

— Ты должен гордиться собой, — продолжал он. — Умные люди уже сотни лет бьются над этой проблемой, но никто ничего похожего не придумал. Почему ты мне об этом раньше не рассказывал?

— А ты никогда и не интересовался моим мнением, — ответил я.

И это было правдой. Буквально до позавчерашнего дня Клоду и в голову не приходило обсуждать со мной святую тему браконьерства. Летними вечерами, после работы, я частенько видел, как он незаметно выскальзывает в своей кепке из автоприцепа и направляется к лесу. Иногда, глядя на него в окно, я ловил себя на том, что задумываюсь — что же он все-таки собирается предпринять один-одинешенек среди ночи, какие хитрости замышляет? Он редко возвращался рано и никогда, абсолютно никогда сам добычу не приносил. Однако на следующий день (я и представить себе не мог, как ему это удавалось) в сарае у заправки висел фазан, или заяц, или пара куропаток, которых мы потом съедали.

Летом он был особенно активен, а в последние два месяца задал такой темп, что уходил в лес четыре, а то и пять раз в неделю. Но и это еще не все. Мне казалось, что его отношение к браконьерству изменилось самым загадочным и неуловимым образом. Теперь он действовал более решительно, более хладнокровно и целеустремленно, чем прежде, и у меня было такое впечатление, что теперь это уже не охота, а крестовый поход, своего рода тайная война, которую Клод вел в одиночку против невидимого и ненавидимого врага.

Но кто же был этим врагом?

Точно не могу сказать, у меня возникло подозрение, что им был не кто иной, как сам знаменитый мистер Виктор Хейзел, владелец земли и фазанов. Мистер Хейзел был местным пивоваром и держался невероятно надменно. Он был так богат, что невозможно выразить словами, и его собственность простиралась на мили по всей долине. Он выбился из низов, был напрочь лишен обаяния и обладал весьма скудным числом добродетелей. Он презирал всех людей, занимавших низкое общественное положение, поскольку сам был когда-то одним из них, и отчаянно стремился общаться только с теми, с кем, по его мнению, и нужно общаться. Он охотился верхом с собаками, любил пригласить гостей, носил модные жилетки и каждый день проезжал на огромном черном «Роллс-Ройсе» мимо заправочной станции к своей пивоварне. Когда он проносился мимо, мы иногда успевали разглядеть за рулем сияющее лицо пивовара, розовое, как ветчина, дряблое и воспаленное от злоупотребления пивом.

Ну да ладно. Вчера днем Клод ни с того ни с сего вдруг сказал мне:

— Сегодня вечером я опять пойду в лес Хейзела. Хочешь пойти со мной?

— Кто — я?

— На фазанов. В этом году, может, последний шанс, — сказал он. — В субботу открывается охотничий сезон, и потом все птицы разлетятся. Если будет кому разлетаться.

— А почему ты вдруг меня приглашаешь? — с подозрением спросил я.

— Особой причины у меня нет, Гордон. Просто так.

— А это рискованно?

Он не ответил.

— У тебя, наверное, и ружье припасено?

— Ружье! — с отвращением воскликнул Клод. — В фазанов не стреляют, ты что, не знаешь? В лесах Хейзела достаточно пистону хлопнуть, чтобы тебя сторожа тут же схватили.

— Тогда как же ты охотишься?

— Ага, — произнес он и загадочно прикрыл веком один глаз.

Наступила долгая пауза. Потом Клод сказал:

— Как тебе кажется, ты сможешь держать рот на замке, если я тебе кое-что расскажу?

— Вполне.

— Я этого еще никому в жизни не рассказывал, Гордон.

— Весьма польщен, — сказал я. — Мне ты можешь полностью довериться.

Он повернул голову, устремив на меня свои бледные глаза. Глаза у него были большие и влажные, как у быка, и они были так близко от меня, что я увидел, как отражаюсь вверх ногами в его зрачках.

— Сейчас я раскрою тебе три лучших на свете способа охоты на фазана, — сказал Клод. — А поскольку ты будешь моим гостем, выбор из них за тобой. Что скажешь?

— По-моему, тут какой-то подвох.

— Да нет тут никакого подвоха, Гордон, клянусь тебе.

— Ладно, тогда продолжай.

— Значит, так, — сказал он. — Вот первый большой секрет.

Он умолк и сделал длинную затяжку.

— Фазаны, — мягко прошептал он, — без ума от изюма.

— От изюма?

— От самого обыкновенного изюма. У них это самая большая слабость. Мой папа открыл это сорок лет назад, так же как открыл и все три эти способа, о которых я тебе собираюсь сейчас рассказать.

— Ты, кажется, говорил, что твой папа был пьяницей.

— Может, и был. Но еще он был замечательным браконьером, Гордон. Может, самым замечательным за всю историю Англии. Мой папа изучал браконьерство как ученый.

— Ты правду говоришь?

— Я не шучу. Честное слово, не шучу.

— Я тебе верю.

— Чтоб ты знал, — сказал он, — мой папа держал на заднем дворе целый выводок первоклассных петушков исключительно с научными целями.

— Петушков?

— Ну да. И когда он придумывал какой-нибудь новый хитроумный способ ловли фазана, он сначала испытывал его на петушке. Так он узнал насчет изюма. И так же он изобрел способ с конским волосом.

Клод умолк и оглянулся, как будто хотел убедиться, что его никто не подслушивает.

— Вот как это делается, — сказал он. — Для начала нужно взять несколько изюминок, замочить их на ночь в воде, чтобы они стали красивыми, круглыми и сочными. Затем берешь прочный конский волос и разрезаешь на части длиной полдюйма. Нанизывываешь на них по изюминке, чтобы примерно восьмая часть дюйма высовывалась с каждого конца. Пока все понятно?

— Да.

— Дальше. Подходит старина фазан и съедает одну из этих изюминок. Так? А ты следишь за ним из-за дерева. И что происходит потом?

— Думаю, она застрянет у него в горле.

— Точно, Гордон. Но вот что удивительно. Вот что открыл мой папа. Птица после этого не может пошевелить лапами. Она просто-напросто пригвождена к земле и двигает своей глупой шеей вверх-вниз, будто поршнем, а ты спокойно выходишь из-за дерева и берешь ее голыми руками.

— Да ладно тебе!

— Клянусь, — сказал Клод. — Как только фазан схватит конский волос, ты можешь стрелять у него над ухом из ружья — он даже не вздрогнет. Это необъяснимо. Но нужно быть гением, чтобы открыть такое.

Он умолк и минуту-другую вспоминал своего отца, великого изобретателя. В глазах Клода светилась гордость.

— Итак, это способ номер один, — сказал он. — Способ номер два еще проще. Нужно взять удочку. На крючок насаживаешь изюминку и ловишь фазана, как будто рыбу удишь. Забрасываешь наживку ярдов на пятьдесят, лежишь себе на животе в кустах и ждешь, когда клюнет. Потом подтаскиваешь его.

— Не думаю, что это твой отец изобрел.

— Этот способ очень популярен у рыболовов, — сказал Клод, предпочтя не расслышать меня. — У страстных рыболовов, которым не так часто, как хотелось бы, удается выбраться к морю. Беда только в том, что этот способ довольно шумный. Когда фазана подтаскивают, он кричит как ненормальный, и сбегаются все сторожа, какие только есть в лесу.

— А в чем заключается способ номер три? — спросил я.

— Ага, — произнес он, — номер три просто красавчик. Последнее изобретение моего папы перед кончиной.

— Его последнее великое дело?

— Именно, Гордон. И я даже помню тот самый день. Было воскресное утро, и вдруг папа входит на кухню с крупным белым петушком в руках и говорит: «Кажется, у меня получилось!» На лице улыбочка, а в глазах светится гордость. Он преспокойно ставит птицу прямо посреди стола и говорит: «Честное слово, думаю, на этот раз я отличился!» — «Отличился? — переспрашивает мама, отрываясь от раковины. — Гораций, убери эту грязную птицу со стола». На петушке смешная бумажная шапочка, как перевернутый стаканчик из-под мороженого, и мой папа с гордостью на петушка показывает. «Погладь-ка его, — говорит он. — Он и с места не сдвинется». Петушок начинает скрести лапой по бумажной шапочке, но та, похоже, приклеена и не сползает. «Никакая птица не убежит, если закрыть ей глаза», — говорит мой папа и тычет в петушка пальцем, и толкает его по столу, но петушок не обращает на это никакого внимания. «Забирай его, — говорит он маме. — Сверни ему шею и приготовь его на обед: отпразднуем мое новое изобретение». И тут он берет меня за руку, быстро выводит за дверь, и мы идем в поле, а потом в тот лес по другую сторону Хедденема, когда-то принадлежавший герцогу Букингемскому, и часа за два отлавливаем пять отличных жирных фазанов с меньшими усилиями, чем если бы купили их в лавке.

Клод остановился, чтобы перевести дыхание. Вспоминая замечательные дни своей молодости, он преобразился — его глаза еще больше увеличились, повлажнели и стали мечтательными.

— Я не совсем понимаю, — сказал я. — Как ему удавалось надеть бумажные колпачки на головы фазанам в лесу?

— Ни за что не догадаешься.

— Конечно нет.

— Тогда слушай. Прежде всего в земле выкапываешь маленькую лунку. Потом скручиваешь кусок бумаги, чтобы получился конус, который помещался бы в эту лунку широким концом кверху. Потом всю внутренность этой бумажной чашки смазываешь птичьим клеем и бросаешь туда несколько изюминок. Одновременно нужно набросать изюминок вокруг лунки. Дальше, Идет старина фазан и клюет и, когда подходит к лунке, засовывает туда свою голову, чтобы съесть изюминки, и — на голове у него оказывается колпак, и он ничего не видит. Ну разве не замечательно, до чего некоторые додумываются, а, Гордон? Ты не согласен?

— Твой папа был гением, — сказал я.

— Тогда делай свой выбор. Какой из трех способов тебе нравится, тот мы и используем сегодня ночью.

— Тебе не кажется, что все они немного грубоватые?

— Грубоватые! — с возмущением вскричал Клод. — О господи! А кто это последние полгода почти каждый день ел жареного фазана и не заплатил за это ни гроша?

Он повернулся и направился к двери мастерской. Видно, мое замечание глубоко его уязвило.

— Погоди минуту, — сказал я. — Не уходи.

— Так ты хочешь пойти со мной или нет?

— Да, но сперва позволь кое-что у тебя спросить. У меня тут возникла одна мысль.

— Держи ее при себе, — сказал Клод. — Ты говоришь о предмете, в котором ничего не смыслишь.

— Помнишь тот пузырек со снотворными таблетками, которые врач выписал мне в прошлом месяце, когда у меня болела спина?

— Ну и что?

— А на фазанов они не могут подействовать?

Клод прикрыл глаза и сочувственно покачал головой.

— Погоди, — сказал я.

— Тут и обсуждать нечего, — сказал он. — Да ни один фазан на свете не станет глотать эти паршивые красные капсулы. Ничего лучше не мог придумать?

— Ты забываешь об изюме, — сказал я. — Послушай, что я тебе скажу. Берем изюм. Вымачиваем его, пока он не разбухнет. Потом делаем лезвием надрез. Вынимаем чуть-чуть мякоти. Потом открываем одну из моих красных капсул и высыпаем весь порошок в изюминку. Потом берем иглу и очень тщательно зашиваем надрез. И вот…

Краешком глаза я увидел, как рот Клода медленно приоткрывается.

— И вот, — продолжил я, — у нас есть чистая нетронутая изюминка с двумя с половиной гранами снотворного внутри, и позволь сказать тебе еще кое-что. Этого хватит, чтобы свалить с ног среднего мужчину, не то что птицу!

Я выждал десяток секунд, чтобы сказанное мной попало по адресу.

— Кроме того, мы могли бы действовать более масштабно. Захотим — и приготовим двадцать изюминок, а потом, на закате, нам останется только разбросать их на поляне, где фазанов подкармливают, и уйти. Через полчаса таблетки начнут действовать. Когда мы возвращаемся, птицы уже расселись по веткам и покачиваются, ощущая некоторую слабость, пытаясь удержать равновесие. Но скоро каждый фазан, который съел хотя бы одну изюминку, обязательно свалится без сознания на землю. Дорогой ты мой, да они будут сыпаться с веток, как яблоки, а мы — ходить и собирать их!

Клод в восхищении смотрел на меня.

— О господи, — неслышно произнес он.

— И нас ни за что не поймают. Мы просто пройдем по лесу, разбрасывая по дороге изюминки, и даже если бы за нами наблюдали, все равно ничего бы не заметили.

— Гордон, — сказал он, кладя руку мне на колено и глядя на меня большими и сверкающими, точно звезды, глазами. — Если эта штука сработает, она произведет настоящую революцию в браконьерстве.

— Рад слышать.

— Сколько у тебя осталось таблеток? — спросил он.

— Сорок девять. В пузырьке было пятьдесят, я съел только одну.

— Сорока девяти мало. Нам нужно не меньше двухсот.

— Ты с ума сошел! — вскричал я.

Он медленно отошел и встал у двери спиной ко мне, уставившись в небо.

— Двести — крайний минимум, — тихо произнес он. — Особого смысла нет все это затевать, пока у нас не будет двухсот штук.

«Что же он, черт побери, замыслил?» — подумал я.

— До открытия сезона для нас это последняя возможность, — сказал Клод.

— Больше никак не могу достать.

— Ты ведь не хочешь, чтобы мы вернулись с пустыми руками?

— Но зачем так много?

Клод повернул голову и посмотрел на меня невинными глазами.

— А почему бы и нет? — мягко произнес он. — У тебя что, есть какие-то возражения?

О боже, неожиданно подумал я, да этот сумасшедший вздумал испортить мистеру Виктору Хейзелу церемонию открытия охотничьего сезона.

— Достаешь две сотни таблеток, — сказал он, — и тогда мы этим займемся.

— Не могу.

— Но попробовать-то ты можешь?

По случаю открытия охотничьего сезона мистер Хейзел принимал гостей каждый год первого октября, что было великим событием, Немощные джентльмены в твидовых костюмах — некоторые с титулами, а некоторые просто богатые — съезжались отовсюду на автомобилях со своими подносчиками ружей, собаками и женами, и целый день в долине гремела канонада. Фазанов там всегда было предостаточно, поскольку каждое лето леса методично заселялись сотнями дюжин молодых птиц, что влетало в копеечку. Я слышал, будто разведение и содержание каждого фазана, до того как его застрелят, обходится дороже пяти фунтов (приблизительно цена двухсот буханок хлеба). Но мистер Хейзел с затратами не считался. Пусть и на несколько часов, но он становился большим человеком в маленьком мире, и даже глава судебной власти графства, прощаясь с ним, похлопывал его по спине и пытался вспомнить, как его бишь по имени.

— А что, если мы уменьшим дозу? — спросил Клод. — Почему бы нам не разделить содержимое одной капсулы на четыре изюминки?

— Думаю, можно, если ты этого хочешь.

— Но достаточно ли птице четверти капсулы?

Можно только восхищаться его хладнокровием. Даже на одного фазана опасно охотиться в этом лесу в такое время года, а он собрался наловить целую кучу.

— Четверти вполне достаточно, — сказал я.

— Ты уверен?

— Сам подумай. Рассчитывать нужно по отношению к массе тела. Это все равно в двадцать раз больше, чем необходимо.

— Тогда уменьшим дозу вчетверо, — сказал он, потирая руки, и помолчал, подсчитывая в уме. — Нам нужно сто девяносто шесть изюмин!

— Ты понимаешь, о чем говоришь? — сказал я. — Да у нас на одну подготовку уйдет куча времени.

— Ну и что! — вскричал Клод. — Тогда пойдем завтра. Изюминки оставим на ночь, чтобы размокли, и у нас будет все утро и весь день, чтобы приготовить их.

Именно так мы и поступили.

И вот сутки спустя мы были в пути. Мы шли не останавливаясь минут сорок и уже приближались к тому месту, где тропинка сворачивает вправо и тянется по гребню холма к лесу, где живут фазаны. Оставалось пройти что-то около мили.

— Надеюсь, у сторожей случайно нет ружей? — спросил я.

— Ружья есть у всех сторожей, — сказал Клод.

Этого-то я и боялся.

— В основном против вредителей.

— Ну вот!

— Конечно, нет никакой гарантии, что они не пальнут и в браконьера.

— Ты шутишь.

— Совсем нет. Но они стреляют только в спину. Тому, кто убегает. Они любят стрелять мелкой дробью по ногам ярдов с пятидесяти.

— Они не имеют права! — вскричал я. — Это уголовное преступление!

— Как и браконьерство, — сказал Клод.

Какое-то время мы шли молча. Солнце висело справа от нас ниже высокой изгороди, и тропинка была в тени.

— Можешь считать, тебе повезло, — продолжал он. — Тридцать лет назад стреляли без предупреждения.

— Ты в это веришь?

— Я знаю, — сказал он. — Сколько было таких ночей, когда я мальцом заходил, бывало, на кухню и видел моего папу. Лежит он лицом вниз на столе, а мама стоит над ним и выковыривает картофельным ножом дробины из его ягодиц.

— Хватит, — сказал я. — Мне от этого не по себе.

— Так ты мне веришь?

— Да, верю.

— К старости он был весь покрыт мелкими белыми шрамами, будто усыпан снегом.

— Да-да, — сказал я. — Не надо напоминать.

— Тогда говорили: «задница браконьера», — сказал Клод. — Во всей деревне не было ни одного мужчины без таких примет. Но мой папа был чемпионом.

— Рад за него, — сказал я.

— Как бы я хотел, чтобы он был сейчас здесь, черт возьми, — мечтательно проговорил Клод. — Он бы все на свете отдал, чтобы пойти с нами сегодня…

— Он мог бы пойти вместо меня, — сказал я. — Я бы с радостью уступил ему свое место.

Мы добрались до гребня холма и увидели перед собой лес, густой и мрачный, и солнце садилось за деревьями, а между ними сверкали золотые искорки.

— Дай-ка лучше мне эти изюминки, — сказал Клод.

Я отдал ему пакет, и он аккуратно опустил его в карман брюк.

— Как только войдем в лес, никаких разговоров, — сказал он. — Иди за мной и старайся не задевать ветки.

Через пять минут мы вошли в лес. Тропинка, приведя к лесу, продолжалась вдоль его кромки ярдов триста. От леса ее отделяла только живая изгородь. Клод пролез через ту на четвереньках, и я последовал за ним.

В лесу было прохладно и темно. Ни один солнечный луч не проникал сюда.

— Страшно, — сказал я.

— Тс-с!

Клод был очень напряжен. Он шел впереди, высоко поднимая ноги и осторожно опуская их на влажную землю. Он все время вертел головой и высматривал, нет ли где опасности. Я попытался повторять то же самое, но скоро мне стали чудиться сторожа за каждым деревом, и я прекратил это занятие.

Потом впереди показался открытый прогал неба над деревьями, и я догадался, что это, должно быть, и есть поляна. Клод говорил мне, что сюда в начале июля привозят молодых птиц. Сторожа их там кормят и стерегут, и птицы привыкают и остаются здесь до охотничьего сезона.

«На поляне всегда много фазанов», — сказал он тогда. «И сторожей, наверное, тоже», — отозвался я. «Да, но вокруг плотные кусты, и это помогает», — не сдавался он.

Мы двинулись дальше короткими перебежками. Пригнувшись, мы перебегали от дерева к дереву, останавливались, выжидали, прислушивались и снова бежали и наконец опустились на колени за тесной группой деревьев на краю поляны, почувствовав себя в безопасности. Тут Клод принялся усмехаться и тыкать мне в бок локтем, указывая сквозь кусты на фазанов.

Все вокруг было буквально забито птицами. Не меньше двухсот фазанов с важным видом расхаживали между пнями.

— Ну как? — прошептал Клод.

Зрелище было удивительное — воплощенная мечта браконьера. И как они были близко! Некоторые всего шагах в десяти от того места, где мы стояли на коленях. Тетерки были упитанные, сливочно-коричневого цвета и такие жирные, что при ходьбе едва не задевали землю перьями на груди. Петушки были стройные и красивые, с длинными хвостами и ярко-красными пятнами вокруг глаз, будто на них надели очки. Я взглянул на Клода. Его бычье лицо было охвачено восторгом. Рот слегка приоткрылся, а глаза, глядящие на фазанов, точно остекленели.

Наверное, все браконьеры при виде дичи реагируют примерно таким же образом. Они походят на женщин, которые рассматривают изумруды в витрине ювелирного магазина, с той только разницей, что женщины, приобретая добычу, используют менее достойные методы. «Задница браконьера» — ничто по сравнению с тем, на что готова пойти женщина.

— Смотри, — тихо произнес Клод. — Сторожа видишь?

— Где?

— На той стороне, вон у того ветвистого дерева. Смотри внимательнее.

— О господи!

— Все в порядке. Нас он не видит.

Мы припали ближе к земле, не спуская со сторожа глаз. Это был человечек невысокого роста с кепкой на голове и с ружьем под мышкой. Он не двигался. Стоял точно столб.

— Пошли, — прошептал я.

Лицо сторожа было спрятано тенью от козырька, но мне казалось, что он смотрит прямо на нас.

— Я здесь не останусь, — сказал я.

— Тише, — сказал Клод.

Не сводя глаз со сторожа, он медленно залез в свой карман и вытащил одну изюминку. Положив ее на ладонь, он быстрым движением кисти подбросил изюминку высоко в воздух. Я смотрел, как она взлетела над кустами и упала на землю примерно в ярде от двух тетерок, расположившихся возле старого пня. Едва изюминка упала, как обе птицы резко повернули головы. Затем одна из них подскочила и мгновенным клевком проглотила то, что упало на землю.

Я взглянул на сторожа. Он не шевелился.

Клод бросил на поляну вторую изюминку, потом третью, четвертую, пятую…

Когда сторож отвернулся, чтобы посмотреть, что происходит у него за спиной, Клод молниеносно выхватил из кармана пакет и высыпал кучу изюминок на ладонь.

— Не надо, — сказал я.

Однако Клод, размахнувшись, швырнул всю горсть через кусты на поляну.

Изюминки упали с мягким стуком, точно капли дождя по сухим листьям, и все фазаны наверняка либо видели, как они летят, либо слышали, как они падают. Захлопали крылья, и фазаны бросились на поиск добычи.

Голова сторожа резко повернулась, точно в шее у него была пружина. Птицы торопливо склевывали изюминки. Сторож сделал два быстрых шага вперед, и я уже было подумал, не собирается ли он начать расследование. Но он остановился, поднял голову и принялся медленно водить глазами по периметру поляны.

— Иди за мной, — прошептал Клод. — Пригнись.

Он резво пополз на четвереньках, точно обезьяна.

Я последовал за ним. Нос он держал близко к земле, а его громадные, обтянутые штанами ягодицы смотрели в небо, и теперь я понял, почему вышло так, что у его земляков-браконьеров задница подвержена профессиональному заболеванию.

Мы продвигались так ярдов сто.

— Теперь беги, — сказал Клод.

Мы поднялись на ноги и побежали. Через несколько минут мы пролезли через изгородь на нашу чудесную тропинку, где почувствовали себя в полной безопасности.

— Дело сделано, — тяжело дыша, проговорил Клод. — Что скажешь?

Его широкое лицо покраснело и светилось торжеством.

— Мы все испортили, — сказал я.

— Что! — вскричал он.

— Ну конечно. Мы ведь не сможем вернуться. Сторож знает, что там кто-то есть.

— Да ничего он не знает, — сказал Клод. — Через пять минут в лесу будет темно, хоть глаз выколи, и он смоется домой ужинать.

— Я, пожалуй, присоединюсь к нему.

— Ты великий браконьер, — сказал Клод.

Он сел на заросшую травой насыпь под изгородью и закурил.

Солнце село, и небо, слегка окрашенное желтым цветом, было бледно-голубым. В лесу, за нашей спиной тени и пространства между деревьями превращались из серых в черные.

— Сколько нужно времени, чтобы таблетка подействовала? — спросил Клод.

— Смотри-ка, — сказал я. — Кто-то идет.

Из темноты незаметно появился какой-то человек, и, когда я увидел его, он был от нас всего лишь в тридцати ярдах.

— Еще один чертов сторож, — сказал Клод.

Мы оба смотрели на сторожа, который приближался к нам по тропинке. Под Мышкой у него было дробовое ружье, а по пятам за ним бежал черный лабрадор. Сторож остановился в нескольких шагах, его собака остановилась тоже и уставилась на нас.

— Добрый вечер, — дружелюбно приветствовал сторожа Клод.

Это был высокий костлявый человек лет сорока, с цепким взглядом, суровыми скулами и крепкими, предвещавшими недоброе руками.

— А я вас знаю, — тихо сказал он, подходя поближе. — Я знаю вас обоих.

Клод на это ничего не ответил.

— Вы ведь с заправочной станции. Верно?

Губы у него были тонкие и сухие, с какой-то коричневатой коркой над ними.

— Вы Каббидж и Хоз. Вы с заправочной станции на главной дороге. Верно?

— А у нас тут что? — спросил Клод. — Отгадайка?

Сторож смачно сплюнул, плевок полетел по воздуху и шлепнулся в сухую пыль в шести дюймах от ног Клода, похожий на маленькую устрицу.

— Проваливайте, — сказал сторож. — Ну же, топайте.

Клод сидел на насыпи, курил свою сигарету и посматривал на плевок.

— Повторяю, — рассердился сторож, — убирайтесь отсюда.

Когда он открывал рот, его верхняя губа приподнималась над десной, и я видел ряд мелких зубов, один из них был черный, другие — айвовые и коричневато-желтые.

— Это, между прочим, общественная дорога, — сказал Клод. — Пожалуйста, не приставайте к нам.

Сторож переложил ружье из левой руки в правую.

— Вы тут слоняетесь, — сказал он, — с намерением совершить уголовное преступление. Уже одного этого хватит, чтобы забрать вас.

— Не хватит, — возразил Клод.

Я разнервничался.

— Я давно за тобой слежу, — заметил сторож, глядя на Клода.

— Уже поздно, — сказал я. — Может, пойдем?

Клод отбросил сигарету и медленно поднялся на ноги.

— Хорошо, — согласился он. — Идем.

Мы пошли по тропинке в ту же сторону, откуда пришли, оставив сторожа стоять там, где он стоял, и скоро он исчез в полутьме у нас за спиной.

— Это главный сторож, — сказал Клод. — Его зовут Рэббитс.

— Быстрее бы смыться отсюда, — предложил я.

— Пошли здесь, — сказал Клод.

Слева была калитка, выходящая в поле. Мы перелезли через нее и сели за изгородью.

— Мистер Рэббитс тоже собрался поужинать, — сказал Клод. — Забудь про него.

Мы тихо сидели за изгородью и ждали, когда сторож пройдет мимо нас, направляясь домой. Показались звезды, а на востоке над холмами за нашей спиной поднималась яркая луна в три четверти.

— А вот и он, — прошептал Клод. — Не шевелись.

Сторож, неслышно ступая, шел по дорожке, а за ним по пятам мягко и споро двигалась собака. Мы смотрели из-за изгороди, как они шествовали мимо.

— Сегодня он уже не вернется, — сказал Клод.

— Откуда ты знаешь?

— Зачем сторожу ждать тебя в лесу, если он знает, где ты живешь? Он подождет, пока ты вернешься, у твоего дома.

— Это хуже.

— Нет — если ты выгрузишь где-нибудь добычу, прежде чем возвратиться домой. Тогда он тебя не тронет.

— А как насчет другого, того, что на поляне?

— Он тоже ушел.

— Откуда такая уверенность?

— Я месяцами изучал этих мерзавцев, Гордон, честное слово. Я знаю все их повадки. Нет никакой опасности.

Я неохотно последовал за ним обратно в лес. Теперь там царила кромешная тьма и было совсем тихо. По мере того как мы осторожно продвигались вперед, звуки наших шагов разносились эхом вокруг, будто мы шли по кафедральному собору.

— Вот здесь мы разбросали изюм, — сказал Клод.

Я раздвинул кусты.

Поляна была тускло освещена молочным светом луны.

— Ты вполне уверен, что сторож ушел?

— Да точно ушел.

Я видел лицо Клода под козырьком его кепки — бледные губы, бледные щеки и большие глаза, в которых плясали искорки нервного возбуждения.

— Они сейчас на ночлег устраиваются?

— Да.

— Где?

— Везде. Далеко не улетят.

— Что будем делать дальше?

— Сидеть и ждать. Я тут захватил для тебя кое-что, — прибавил Клод и протянул мне маленький карманный фонарик в виде авторучки. — Он тебе может понадобиться.

Постепенно я стал чувствовать себя лучше.

— Мы их увидим, если они рассядутся на деревьях? — спросил я.

— Нет.

— Хотел бы я посмотреть, как они устраиваются на ночлег.

— Тут тебе не кабинет зоологии, — сказал Клод. — И потише, пожалуйста.

Мы долго стояли и ждали.

— Мне сейчас пришла в голову скверная мысль, — сказал я. — Если птица спокойно удерживает равновесие, когда просто спит, с какой стати таблетка заставит ее упасть?

Клод бросил на меня нервный взгляд.

— В конце концов, — сказал я, — она ведь не мертвая. А просто спит.

— В отрубе, — уточнил Клод.

— Но это тоже сон, только покрепче. Зачем ей вообще падать?

Наступила зловещая тишина.

— Надо было испытать на цыплятах, — сказал Клод. — Мой папа так бы поступил.

— Твой папа был гением, — заметил я.

В этот момент у нас за спиной послышался мягкий стук.

— Эй!

— Тс-с!

Мы стояли прислушиваясь.

Шмяк.

— Опять!

Звук был приглушенный, точно примерно с уровня плеча сбрасывали мешок с песком. Шмяк!

— Это фазаны! — вскричал я.

— Погоди!

— Уверен, что фазаны!

Шмяк! Шмяк!

— Ты прав!

Мы побежали в глубь леса.

— Где это было?

— Вон там! Двое были вон там!

— Мне показалось, где-то здесь.

— Давай искать! — сказал Клод. — Они не могут быть далеко.

С минуту мы занимались поисками.

— Одного нашел! — крикнул Клод. Когда я подскочил к нему, он держал обеими руками отличного петушка.

Мы внимательно рассмотрели фазана, осветив фонариками.

— В полном отрубе, — сказал Клод. — Еще жив — я чувствую, как бьется его сердце, но он в полном отрубе.

Шмяк!

— Еще один!

Шмяк! Шмяк!

— Еще два!

Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк!

— Господи помилуй!

Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк!

Фазаны вокруг дождем падали с деревьев. Мы принялись как сумасшедшие бегать туда-сюда в темноте, освещая землю фонариками.

Шмяк! Шмяк! Шмяк! Эти трое мне чуть на голову не свалились. Я как раз находился под деревом, когда они падали, и нашел их сразу же — двух петушков и тетерку. Они были вялые и теплые, перья на ощупь казались удивительно приятными.

— Куда мне их складывать? — крикнул я, держа фазанов за лапы.

— Клади сюда, Гордон! Сваливай сюда, здесь светлее!

Клод стоял на краю поляны, залитой лунным светом. В каждой руке он держал по паре фазанов. Лицо его светилось, глаза сверкали от удовольствия, и он оглядывался вокруг, как ребенок, который только что обнаружил, что весь мир сделан из шоколада.

Шмяк! Шмяк! Шмяк!

— Мне это не нравится, — сказал я. — Их слишком много.

— Да это же прекрасно! — крикнул Клод и, бросив птиц, которых принес, побежал искать еще.

Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк!

Теперь их нетрудно было находить. Под каждым деревом лежала птица, а то и две. Я поднял еще шесть штук и, захватив в каждую руку по три, побежал и бросил их к остальным. Потом еще шесть. И еще столько же.

А они все продолжали падать.

Клод, охваченный восторгом, точно безумный призрак метался между деревьями. Я видел, как лучик его фонарика скользит в темноте, и каждый раз, наткнувшись на птицу, Клод победоносно вскрикивал.

Шмяк! Шмяк! Шмяк!

— Услышал бы это старина Хейзел! — крикнул он.

— Не кричи, — сказал я. — Меня это пугает.

— Что такое?

— Не кричи. Здесь могут быть сторожа.

— К черту сторожей! — вскричал Клод. — Они все ушли спать!

Фазаны падали еще минуты три-четыре. Потом вдруг все прекратилось.

— Продолжай искать! — крикнул Клод. — Их еще много на земле!

— Тебе не кажется, что лучше уйти, пока не поздно?

— Нет.

Мы продолжали искать, осмотрели пространство в сотню ярдов на север, юг, восток и запад и в конце концов, надеюсь, собрали почти всех фазанов. Целую кучу.

— Это чудо, — говорил Клод. — Просто чудо, черт побери.

Он смотрел на фазанов в состоянии, близком к экстазу.

— Давай лучше возьмем дюжину и смоемся, — сказал я.

— Я бы хотел их сосчитать, Гордон.

— На это у нас нет времени.

— Я должен их сосчитать.

— Нет, — сказал я. — Пошли.

— Один… Два… Три… Четыре…

Он тщательно их пересчитывал, поднимая каждую птицу и бережно откладывая ее в сторону. Луна висела у нас прямо над головой, и вся поляна была ярко освещена.

— Не буду я здесь больше прохлаждаться, — сказал я, спрятался в тени и ждал, когда он закончит подсчет.

— Сто семнадцать… сто восемнадцать… сто девятнадцать… сто двадцать! — вскричал Клод. — Сто двадцать птиц! Это же рекорд всех времен!

Я ни минуты в этом не сомневался.

— Самое большое, что удавалось моему папе собрать за одну ночь, это пятнадцать штук, и потом он неделю после этого пил!

— Ты чемпион мира, — сказал я. — Ну что, теперь готов?

— Минутку, — ответил Клод и, приподняв свитер, принялся разматывать хлопчатобумажные мешки, обернутые вокруг живота.

— Это твой, — сказал он, протягивая один из них. — Ну-ка, наполни его не мешкая.

Луна светила так ярко, что я смог прочитать написанное на мешке мелкими буквами: «Дж. У. Крамп. Мукомольня Кестона, Лондон, Ю.-З., 17».

— Тебе не кажется, что тот гнилозубый мерзавец сейчас наблюдает за нами из-за деревьев?

— Этого никак не может быть, — сказал Клод. — Он на заправочной станции, как я тебе уже говорил, и ждет, когда мы вернемся домой.

Мы загрузили фазанов в мешки. Птицы были мягкие, шеи у них болтались, а кожа подперьями была еще теплая.

— В конце тропинки нас будет ждать такси, — сказал Клод.

— Что?

— Я всегда возвращаюсь на такси, Гордон, разве ты не знал?

Я ответил, что не знал.

— Такси вызывается анонимно, — сказал Клод. — Никто, кроме шофера, не Знает, кто поедет. Этому меня научил мой папа.

— А кто шофер?

— Чарли Кинч. Он всегда рад услужить.

Мы заполнили мешки фазанами, и я попытался взвалить распухший мешок на спину. В моем мешке было около шестидесяти птиц, и он, должно быть, весил сотни полторы фунтов.

— Мне это не снести, — сказал я. — Придется часть тут оставить.

— Волочи его, — сказал Клод. — Тащи за собой, и все.

Мы двинулись во мраке по лесу, таща за собой фазанов.

— Так нам до деревни не добраться, — сказал я.

— Чарли меня еще ни разу не подвел, — ответил Клод.

Мы вышли из леса и выглянули через изгородь на тропинку.

— Чарли, — тихо окликнул Клод, и старик, сидевший за рулем не дальше чем в пяти ярдах от нас, выставил голову на лунный свет и плутовато улыбнулся нам беззубым ртом.

Мы пролезли сквозь изгородь, волоча за собой мешки по земле.

— Привет! — сказал Чарли. — Что там у вас?

— Капуста, — ответил ему Клод. — Открывай двери.

Две минуты спустя мы благополучно сидели в такси и неторопливо катили в сторону деревни.

Теперь все было позади и можно было вволю покричать. Клод был в восторге, его распирали гордость и возбуждение, и он то и дело хлопал Чарли Кинча по плечу и говорил:

— Каково, Чарли? Как тебе улов, а?

И Чарли то и дело оглядывался и, вытаращив глаза, смотрел на огромные распухшие мешки, лежавшие между нами на полу, и говорил:

— Боже праведный, приятель, да как тебе это удалось?

— Шесть пар для тебя, Чарли, — сказал Клод.

А Чарли сказал:

— Боюсь, маловато будет фазанов у мистера Виктора Хейзела в этом году на открытии охотничьего сезона.

На что Клод заметил:

— Боюсь, что да, Чарли, боюсь, что да.

— А что ты собираешься делать со ста двадцатью фазанами? — спросил я.

— Положу их на зиму в холод, — ответил Клод. — Спрячу в морозильнике на заправочной станции вместе с мясом для собак.

— Надеюсь, не сегодня?

— Нет, Гордон, не сегодня. Сегодня мы оставим их в доме у Бесси.

— У какой Бесси?

— У Бесси Оргэн.

— Бесси Оргэн?

— Бесси всегда доставляет мою дичь, разве ты не знал?

— Я вообще ничего не знаю, — сказал я.

Я был совершенно потрясен. Миссис Оргэн была женой преподобного Джека Оргэна, местного священника.

— Для доставки дичи выбирай только достойных женщин, — заявил Клод. — Так ведь, Чарли?

— Бесси — дамочка что надо, — сказал Чарли.

Тем временем мы ехали по деревне. Фонари еще горели, а мужчины возвращались домой из трактиров. Я видел, как Уилл Прэттли тайком проникает в боковую дверь своей рыбной лавки, а голова миссис Прэттли торчит из окна прямо над ним, но он этого не замечает.

— Священник весьма неравнодушен к жареным фазанам, — заметил Клод.

— Он вывешивает их на восемнадцать дней, — сказал Чарли, — потом встряхивает пару раз, и все перья отваливаются.

Такси свернуло налево и въехало в ворота дома священника. Света в доме не было, и никто нас не встретил. Мы с Клодом выгрузили фазанов в сарае на заднем дворе, где хранился уголь, потом попрощались с Чарли Кинчем и при свете луны отправились на заправочную станцию с пустыми руками. Видел мистер Рэббитс, как мы возвращаемся, или нет, я не знаю. Мы его не заметили.


— Вон она идет, — сказал мне Клод на следующее утро.

— Кто?

— Бесси, Бесси Оргэн.

Он произнес ее имя гордо, с таким видом, будто он был генералом, который говорит о своем самом бравом офицере.

Я вышел вслед за ним из конторы.

— Да вон там, — указывая куда-то, сказал Клод.

Я увидел вдали маленькую женскую фигурку, двигавшуюся к нам по дороге.

— Что это она перед собой толкает? — спросил я.

Клод хитровато посмотрел на меня.

— Существует только один безопасный способ доставки дичи, — заявил он, — а именно: перевозить дичь под ребенком.

— Дд-да, — пробормотал я, — да, конечно.

— Там юный Кристофер Оргэн, полутора лет. Чудесное дитя, Гордон.

Теперь я увидел маленькую точку — это ребенок сидел высоко в коляске, верх которой был опущен.

— Под мальчонкой по меньшей мере шестьдесят или семьдесят фазанов, — радостно проговорил Клод. — Ты только представь себе.

— Как ты уместишь в коляску шестьдесят-семьдесят фазанов?

— Легко, если внизу расчистить место, убрать матрас и упаковать их плотно, до самого верха. Потом нужна лишь простыня. Удивительно, как мало фазан занимает места, когда он без чувств.

Мы стояли возле колонок, дожидаясь, когда подойдет Бесси Оргэн. Был один из тех теплых безветренных сентябрьских дней, когда темнеет небо и в воздухе чувствуется приближение грозы.

— Прямо через всю деревню, ничего не боится, — сказал Клод. — Молодец Бесси!

— По-моему, она слегка спешит.

Клод прикурил новую сигарету от окурка.

— Бесси никогда не спешит, — сказал он.

— Да она точно идет как-то не так, — сказал я ему. — Посмотри сам.

Сощурившись, он посмотрел на Бесси сквозь сигаретный дым. Потом вынул сигарету изо рта и снова посмотрел.

— Ну? — спросил я.

— Вроде как торопится, а? — осторожно проговорил он.

— А по мне, так просто спешит.

Наступила пауза. Клод пристально смотрел на приближающуюся женщину.

— Наверное, не хочет попасть под дождь, Гордон. Клянусь, в этом все дело. Думает, вот сейчас пойдет дождь, и не хочет, чтобы ребенок промок.

— А почему бы ей тогда не поднять верх?

На это он ничего не ответил.

— Она бежит! — вскричал я. — Смотри!

Бесси неожиданно рванулась вперед.

Клод стоял неподвижно и глядел на женщину, и в наступившей тишине мне показалось, что я слышу плач ребенка.

— В чем дело?

Он не отвечал.

— Что-то случилось с ребенком, — сказал я. — Слушай.

В этот момент Бесси находилась от нас примерно в двух сотнях ярдов, но расстояние между нами быстро сокращалось.

— А теперь слышишь? — спросил я.

— Да.

— Кричит, будто его режут.

Пронзительный визг вдали с каждой секундой нарастал, становился все более безудержным, мучительным, непрерывным, почти истеричным.

— У него приступ, — заявил Клод.

— Наверное.

— Потому она и бежит, Гордон. Она хочет привезти ребенка сюда как можно быстрее и подставить под кран с холодной водой.

— Думаю, ты прав, — сказал я. — Я даже уверен, что ты прав. Только послушай, как кричит.

— Если это и не приступ, то наверняка что-то близкое к тому.

— Вполне согласен.

Клод беспокойно переступил с ноги на ногу.

— С такими маленькими детьми каждый день что-нибудь случается, — сказал он.

— Конечно.

— Я как-то знал одного ребенка, у которого пальцы попали в спицы коляски. Он их все потерял. Ему их просто отрезало.

— Да-да.

— Что бы там ни было, — сказал Клод, — лучше бы она не бежала.

За спиной Бесси показался длинный грузовик, груженный кирпичами. Водитель сбавил ход, высунул голову в окно и уставился на нее. Бесси, не обращая на него внимания, летела вперед. Теперь она была так близко, что я видел ее большое красное лицо и широко раскрытый рот, хватающий воздух. Я обратил внимание, что на ней изысканный наряд. Она была в белых перчатках, а на голове, в тон, красовалась смешная белая шляпка, точно гриб.

Неожиданно из коляски в воздух взлетел огромный фазан!

Клод испустил крик ужаса. Болван в грузовике, ехавший рядом с Бесси, разразился хохотом.

Фазан, как пьяный, полетал вокруг несколько секунд, потом потерял высоту и опустился на траву возле дороги.

К грузовику сзади приблизился фургон бакалейщика и загудел с намерением объехать его. Бесси продолжала бежать.

И тут из коляски со свистом вылетел второй фазан… потом третий… четвертый. За ним пятый.

— Боже мой! — воскликнул я. — Таблетки! Их действие кончается!

Клод на это ничего не ответил.

Бесси преодолела последние пятьдесят ярдов с рекордной скоростью и вырвалась на дорогу к заправочной станции, а из коляски во все стороны разлетались птицы.

— Что, черт возьми, происходит? — кричала она.

— Заходите с той стороны! — крикнул я. — Заходите с той стороны!

Однако Бесси резко остановилась возле первой же колонки и выхватила плачущего ребенка из коляски.

— Нет! Нет! — крикнул Клод, подбегая к ней. — Не берите ребенка! Положите его назад! Держите простыню!

Но Бесси и слушать не хотела, и, как только ребенка неожиданно убрали, огромное облако фазанов поднялось из коляски, штук пятьдесят или шестьдесят, не меньше, и все небо над нами покрылось коричневыми птицами, яростно хлопающими крыльями в попытке набрать высоту.

Мы с Клодом бегали туда-сюда по дороге и размахивали руками, пытаясь отогнать птиц подальше.

— Прочь! — кричали мы. — Кыш! Убирайтесь!

Но фазаны были еще слишком сонными, чтобы обращать на нас хоть какое-то внимание, и не прошло и полминуты, как они спустились на заправочную станцию, как туча саранчи. Все было забито фазанами. Они сидели крыло к крылу на краю крыши и на бетонном навесе над колонками, а не меньше дюжины прицепилось к наружному подоконнику окна конторы. Птицы слетали на полку, где стояли бутыли с автомобильным маслом, скользили по капотам моих подержанных машин. Петушок с красивым хвостом величественно восседал на колонке, а те, кто не мог еще держаться в воздухе, попросту расселись у нас под ногами, распушив перья и моргая глазками.

На дороге за грузовиком с кирпичами и фургоном бакалейщика выстраивались машины, люди открывали дверцы и выходили, чтобы получше рассмотреть, что происходит. Я взглянул на часы. Было без двадцати девять. Теперь в любую минуту, подумал я, из деревни может примчаться большой черный автомобиль, и автомобиль этот будет «Роллс-Ройсом», а за рулем окажется пивовар мистер Виктор Хейзел с круглым сияющим лицом.

— Они его чуть не заклевали! — кричала Бесси, прижимая ревущего ребенка к груди.

— Идите домой, Бесси, — сказал Клод.

Лицо его было белым.

— Закрывайся, — сказал я. — Вешай табличку. Сегодня мы не работаем.


Во всех этих историях яркие персонажи и забавные диалоги, сельский колорит и особые деревенские хитрости.

Sunday Express


Роальд Даль — один из немногих писателей, чьи произведения можно точно назвать захватывающими.

Irish Times

www.roalddahl.com

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Анна (1665–1714) — английская королева (с 1702 г.). В архитектуре для эпохи королевы Анны характерны здания из красного кирпича.

(обратно)

2

То есть времени первых четырех Георгов (с 1714-го по 1830 г.). В архитектуре этот стиль выражался в классической Строгости.

(обратно)

3

Уильям Инс (1760-е-?) — английский конструктор мебели.

(обратно)

4

Томас Мейхью (годы жизни неизвестны) — английский конструктор мебели. Работал вместе с У. Инсом.

(обратно)

5

Роберт Адам (1728–1792) — английский архитектор и конструктор мебели.

(обратно)

6

Роберт Манваринг (1760-е) известен главным образом как конструктор стульев; современник Чиппендейла.

(обратно)

7

Иниго Джонс (1573–1652) — английский архитектор.

(обратно)

8

Джордж Хепплуайт (?-1786) — английский мебельный мастер.

(обратно)

9

Уильям Кент (1685–1748) — английский архитектор, дизайнер, садовый мастер.

(обратно)

10

Томас Джонсон (1714–1778) — английский конструктор мебели.

(обратно)

11

Джордж Смит (годы жизни неизвестны) — английский мебельный мастер.

(обратно)

12

Матиас Локк (годы жизни неизвестны) — английский мебельный мастер. Работал вместе с Чиппендейлом.

(обратно)

13

Член Консервативной партии.

(обратно)

14

1795–1799 гг. При этом годы жизни Томаса Чиппендейла: 1718–1779. Едва ли имеется в виду унаследовавший семейный бизнес Томас Чиппендейл-мл. (1749–1822).

(обратно)

15

Для чиппендейловской мебели характерны резные массивные ножки, обычно в виде лапы, опирающейся на шар.

(обратно)

16

Виктория (1819–1901) — английская королева (с 1837 г.).

(обратно)

17

День святого Михаила (29 сентября). В Англии традиционная дата совершения долгосрочных сделок и пр.

(обратно)

18

Помещик, землевладелец.

(обратно)

19

Марлоу — город на Темзе.

(обратно)

20

Род растений семейства грушанковых.

(обратно)

21

Эрл Слоун (1848–1913) — американский врач, изобрел мазь, с помощью которой лечили хромоту у лошадей.

(обратно)

22

Центральные графства Англии.

(обратно)

23

В английском фольклоре прозвище лисы.

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие
  • Тайна мироздания
  • Четвертый комод Чиппендейла
  • Крысолов
  • Рамминс
  • Мистер Ходди
  • Мистер Физи
  • Чемпион мира
  • *** Примечания ***