КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

По таёжным тропам. Записки геолога [Борис Иванович Вронский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Борис Иванович Вронский По таёжным тропам. Записки геолога

Фрагменты из истории освоения Колымы

История «Большой Колымы» неразрывно связана с именем Юрия Александровича Билибина. Его научная интуиция, энергия и целеустремленность позволили ему с дерзкой прозорливостью увидеть будущее этого края в то время, когда богатства последнего находились еще в потенции и когда о его перспективах и возможностях можно было только догадываться.

В данном случае научное предвидение оправдало себя только в 1936 году. На первой геологической всеколымской конференции глава Дальстроя Эдуард Петрович Берзин заявил, что выданный Билибиным вексель, оплачен и претензий к геологам со стороны руководства Дальстроя больше нет.

Как это ни парадоксально, но такое крупнейшее предприятие как Дальстрой было создано благодаря геологической ошибке. Этой ошибкой явилось первоначальное заключение Билибина о перспективах рудной золотоносности Колымского края.

Первая, экспедиция Билибина в 1928 году, помимо выявления ряда небольших россыпных месторождений золота в бассейне Среднекана, где в это время уже работало два приисковых участка старательского типа, установила наличие промышленного золота в правом притоке Колымы — речке Утиной, примерно в 100 км от Среднекана. Это месторождение было обнаружено одним из участников экспедиции С. Д. Раковским.

Однако несколько сравнительно небольших россыпных месторождений, хотя бы и с высоким содержанием золота, не могли обусловить создание мощной организации с многомиллионными затратами даже при уверенности в потенциальных богатствах края. Они слишком ненадежны и быстро иссякают.

Другое дело — рудные месторождения, которые при достаточно больших запасах золота обеспечивают работу предприятия на десятки лет.

Естественно, что поискам рудных месторождений первая экспедиция уделяла существенное внимание. И вот, чуть ли не в первые месяцы работ, в бассейне Среднекана была обнаружена мощная оруденелая дайка[1] с хорошим, судя по первым пробам, золотым и мышьяковым оруденением.

Дополнительные сведения о Среднеканской жиле показали такие исключительные результаты, что Билибиным была составлена специальная докладная записка правительству. В этой записке он давал прогнозную оценку золотоносности края, с упором на богатейшее рудное месторождение золота и мышьяка в бассейне Среднекана.

В записке он указал, что найденная жила прослежена с перерывами на 15 километров и является крупнейшим месторождением золота и мышьяка в Союзе. Приводя параметры жилы — ее протяженность, мощность и содержание, он писал, что если даже полученные содержания принять в 10 раз меньшими, то и тогда запасы окажутся столь большими, что окупят затраты на строительство дорог и всестороннее освоение этого края. Здесь же им была дана прогнозная оценка перспектив россыпной золотоносности, основанная главным образом на научной интуиции.

Начатая разведка Среднеканской жилы совершенно не оправдала возлагавшихся на нее надежд, и одно время вексель, выданный Билибиным, находился под угрозой банкротства. Однако научная интуиция не подвела Билибина. Позднейшие открытия многочисленных россыпных месторождений золота, зачастую уникальных, полностью подтвердили его прогноз и помогли делу освоения этого богатейшего края — «золотой житницы» Союза.

За большие заслуги в деле освоения и оценки перспектив Северо-Востока Юрию Александровичу присвоено звание лауреата Сталинской премии первой степени. Именем его назван поселок Билибино.

* * *
Говоря о Билибине, хочется вспомнить и о Юрии Яновиче Розенфельде, имя которого также неразрывно связано с Колымой.

Судьба обошлась с ним сурово.

«Авантюрист», «проходимец» — такие клички по отношению к Розенфельду нередко можно услышать от многих товарищей, являющихся пионерами освоения Колымы.

И обидно слышать это от людей, которые знают, что такое первые шаги в диком пустынном крае, каким был этот район три десятка лет тому назад. Тем более это относится к дореволюционным годам, когда здесь бродил полуграмотный энтузиаст-одиночка, первым принесший весть о новом золотоносном районе — Колыме.

Эстонец по национальности, Юрий Янович Розенфельд (Нордштерн) был послан благовещенским купцом И. Е. Шустовым для поисков удобных путей сообщения между Охотским побережьем и Колымой.

Основанные еще в XVII столетии поселения Верхне-Колымск и Средне-Колымск до 1893 года снабжались исключительно через Якутск по Верхоянско-Колымскому тракту, что было крайне дорого и трудоемко.

Впервые грузы со стороны Охотского побережья из Олы в Сеймчан забросил на оленях служащий Амурского товарищества П. Н. Калинкин. На следующее лето он сплавом доставил их до Средне-Колымска. Заброска грузов через Олу продолжалась вплоть до 1907 года. Затем Амурское товарищество распалось, образовав две фирмы — Шустова и Коковина-Басова. Путь через Олу был слишком дорог, и Шустов направил Розенфельда на поиски более удобных и дешевых путей сообщения с Колымой.

Несколько лет Розенфельд искал подходящие пути сообщения, одновременно выясняя экономические возможности края.

В 1914 году к нему присоединились старатели Михаил Канов, Софей Гайфуллин и Сафи Шафигуллин, по прозвищу Бориска.

Они работали раньше на охотских приисках, затем перебрались в район Ямска. Узнав, что Розенфельд собирается пробраться в бассейн Колымы, объединились с ним, с тем чтобы провести поиски золота в колымских притоках.

Из Ямска они верхом доехали до Хупкачана. Бориска остался стеречь лошадей, а Розенфельд с Кановым и Гайфуллиным опустились вниз на батике до устья Декдекана. Там Розенфельдом еще в 1908 году были замечены выходы крупной кварцевой жилы. По пути Канов и Гайфуллин проводили лотковое опробование речных наносов. Пробы в основном давали невесомые знаки. Золото было обнаружено и в устье Декдекана, где в обрывистом берегу среди песчано-глинистых сланцев выделялись мощные кварцевые жилы со слабым сульфидным оруденением.

Наличие знаков в речных наносах создало у Розенфельда уверенность в том, что эти жилы золотоносны. Впоследствии они под названием Гореловских вошли в литературу и в течение долгого времени были единственным свидетельством золотоносности Колымы. Опробования жил Розенфельд произвести не мог из-за отсутствия соответствующего оборудования. Он рассчитывал вернуться сюда в следующем году.

При возвращении (батики тянулись волоком) в ряде мест по Хупкачану также были обнаружены знаки золота, поэтому Бориска и Канов решили остаться здесь на зиму и провести шурфовку. Розенфельд с Гайфуллиным вернулись в Ямок.

В Ямске они узнали о войне с Германией. Софей, Канов и Бориска были запасными, в связи с чем Софей зимой направился в Хупкачан и вывез оттуда Канова.

Бориска отказался возвращаться и остался один. Он добрался до Среднекана и в одном из его притоков обнаружил золото. Проезжавшие мимо якуты М. Александров, А. Колодезников и Н. Дмитриев нашли его мертвым на краю шурфа с богатым золотом. Все снаряжение Бориски состояло из окончательно сработанного кайла, деревянного лотка и двух жестяных банок из-под консервов, которые служили ему котелком и посудой.

Причина его смерти остается загадочной. Нашедшие его якуты говорили, что у Бориски было довольно много продуктов, так что с голоду он умереть не мог. Сам он по натуре был очень здоровым и физически сильным человеком. Существует версия, что он был убит и ограблен.

Впоследствии на месте его гибели был организован прииск «Борискин» с очень хорошим золотом.

* * *
Бориска погиб, по-видимому, в 1916–1917 годах. Один из первооткрывателей Алдана Вольдемар Петрович Бертин в 1916 году находился в Охотске. Приехавшие из Оймякона якуты-торговцы сообщили ему, что на Колыме в районе Сеймчана моет золото татарин-старатель. Якуты предложили Бертину взять на себя организацию старательских работ, причем перевозку грузов и выделение рабочей силы, а также снабжение местными товарами и финансирование брали на себя. Бертин собирался эмигрировать в Новую Зеландию и отказался от этого предложения. Но уехать Бертину не удалось. Он был мобилизован и отправлен на фронт.

* * *
Осенью 1916 года Розенфельд выехал из Ямска во Владивосток, рассчитывая вернуться на следующий год. Во Владивостоке он встретил Шустова, который обанкротился и был не в состоянии финансировать широкие планы промышленного освоения Колымы. В 1917 году Розенфельд приезжает в Петроград и тщетно пытается добиться согласия Геолкома на организацию экспедиции. Заявление о золоте на Колыме встречается с недоверием. После этого, он обращается в Министерство путей сообщения с предложением организовать комплексную экспедицию, на что получает согласие. Однако в связи с политическими событиями экспедиция так и не была организована. Розенфельд возвращается во Владивосток.

Здесь и появилась его знаменитая докладная записка, обращенная к местным промышленникам. Записка эта, озаглавленная «Поиски и эксплуатация горных богатств Охотско-Колымского края», была составлена в конце ноября 1918 года.

Основной базой для развития горного дела Розенфельд считал золоторудные жилы, условно названные Гореловскими. Он отмечал, что жилы расположены неподалеку от реки Колымы. Весьма красочно описывая их внешний вид, Розенфельд в то же время скромно отмечает, что… «количественные содержания золота пока недостаточно исследованы».

Столь же скромно он говорит и о россыпной золотоносности, подчеркивая, что «содержание из-за отсутствия весов не определено». Основной упор им делается на общие геологические соображения, весьма наивные по своему стилю, но отличающиеся красочностью изложения. «Грандиозные геологические перевороты произвели необычайное разнообразие строения и пород; то и дело чередуются пояса первозданных кристаллических пород с эруптивными прорывами и осадочными сильно исковерканными пластами. Рельефы чрезвычайно резкие, складчатость выдающаяся. Необыкновенное изобилие кварцев, различных блесков, колчеданов и охр.

Хотя золото с удовлетворительным промышленным содержанием пока не найдено, но все данные говорят, что в недрах этой системы схоронено весьма внушительное количество этого драгоценного металла».

И наконец, его заключение «…в докладе нет красноречиво убедительных цифр и конкретных указаний на выгоды помещения капитала в предполагаемое предприятие, но ведь фактическим материалом я и сам не располагаю… могу оказать лишь одно — средства, отпускаемые на экспедицию, окупили бы себя впоследствии на севере сторицею».

Разве так пишут авантюристы и проходимцы? Здесь чувствуется рука энтузиаста, искренне убежденного в своей правоте.

В 1920 году Временное правительство Дальневосточной республики по ходатайству Розенфельда наметило организацию соответствующей экспедиции для исследования природных богатств Колымы. Инфляция помешала осуществлению этого плана.

Видя бесплодность своих попыток добиться финансирования внутри страны, Розенфельд в 1921 году выезжает за границу, в Эстонию, которая в это время выделилась в самостоятельное государство. Попытка его привлечь для исследования Колымы иностранный капитал успехом не увенчалась. В 1923 году, узнав о том, что Дальневосточная республика вошла в сослав СССР, он через Харбинское генконсульство добивается принятия его в советское подданство и возвращается в Россию.

Розенфельд обосновывается в Забайкалье, где участвует в горноразведочных работах.

* * *
Неутешительные результаты разведки Среднеканской жилы, полученные в 1931 году, заставили Билибина вспомнить о Гореловских жилах Розенфельда. Его записка находилась в распоряжении экспедиции и тщательно изучалась нами. Все мы ломали голову над тем, где же находятся эти знаменитые Гореловские жилы. В записке туманно говорилось, что жилы расположены неподалеку от реки Колымы в устье впадающего в нее ключа.

После долгих попыток разгадать этот ребус было предположительно решено, что это устье Декдекана. В 1933 году туда была направлена специальная поисковая партия под руководством молодого геолога Исая Рабиновича. Партия положительных результатов не дала. Она установила в бассейне Декдекана наличие знаковых проб золота и многочисленные выходы пустых кварцевых жил. Ничего похожего на жилы, описанные Розенфельдом, ей обнаружить не удалось.


Интересно, кстати, отметить, как попала к Билибину записка Розенфельда. В 1923 году первооткрыватель Алдана В. П. Бертин после организации золотодобычных работ на ключе Незаметном отправился осенью в. Благовещенск для закупки там продовольствия и переброски его на прииск «Незаметный».

В Благовещенске он встретился с инженером Степановым, занимавшимся вопросами планирования. Последний показал Бертину докладную записку Розенфельда о золоте в бассейне Колымы, представленную группе владивостокских — промышленников. Копию этой записки Степанов передал Бертину.

Мысль о колымском золоте крепко запала в голову энергичного и предприимчивого Бертина. Он вспомнил рассказы якутов, которые в 1916 году предлагали ему в Охотске взять на себя организацию золотодобычных работ на Колыме и, сопоставив предложение с запиской Розенфельда, пришел к заключению, что дело это стоящее.

В 1925 году он с группой товарищей, проводивших вместе с ним старательскую золотодобычу на Незаметном, — И. М. Алехиным, С. Д. Раковским, С. С. Дураковым, своим братом Э. П. Бертиным, Д. Д. Васильевым и якутам Михаилом Седалищевым — решили организовать экспедицию на Колыму, основываясь на записке Розенфельда и на тех данных, которые были получены Бертиным от якутов в Охотске. Возглавить экспедицию должен был Бертин, авторитет которого после организации работ на Алдане, давших исключительные результаты, стоял очень высоко. Он обратился к секретарю Якутского областного комитета партии М. К. Аммосову с предложением организовать поисковую экспедицию на Колыму. Это предложение было рассмотрено якутским правительством, которое дало ему положительную оценку и запланировало организацию экспедиции, выделив для нее соответствующие средства. Однако, выделенные средства были израсходованы на какие-то другие нужды, а экспедиция снята с финансирования перед самым ее выездом.

В 1927 году Бертин обо всем этом рассказал Билибину перед выездом последнего с Алдана в Ленинград. Ему же он передал записку Розенфельда и посоветовал организовать экспедицию на Колыму.

В 1928 году эта экспедиция состоялась.


В то время как Рабинович проводил работу по Декдекану в тщетных поисках Гореловских жил, было выяснено, что автор этих жил, — Розенфельд работает в Забайкалье. Руководство Дальстроя пригласило его прибыть на Колыму и указать, где находятся жилы, ибо вопрос с рудным золотом стоял исключительно остро.

В ноябре 1933 года Розенфельд на пароходе «Ангарстрой» — прибыл в бухту Нагаева. Летом 1934 года он в составе геологопоисковой партии геолога Г. А. Шабарина отправился в места, которые были так широко разрекламированы в его записках. Увы! Гореловских жил, о которых писал Розенфельд, в натуре не оказалось. Вместо мощных «красавиц жил с молниеобразным зигзагом» приблизительно в этом же месте оказались две жилы соответствующей мощности, но настолько изуродованные, что скелет их выходов напоминал сложный китайский иероглиф.

Розенфельд был потрясен и растерян, особенно когда опробование этих жил дало отрицательные результаты, хотя были истолчены прекрасные на вид кварцевые штуфы с примесью пирита, халькопирита и медной зелени. Розенфельду пришлось заявить руководству Дальстроя, что либо он не сумел отыскать Гореловские жилы, либо они изменились до неузнаваемости. Дать последнему обстоятельству правильное объяснение он не смог и высказал фантастическое предположение, что за истекшие 20 лет район претерпел крупные геологические изменения, в результате которых исчезла целая речная система. Естественно, что это заявление вызвало подозрение в мистификации и злостной утайке данных о месторождении. Розенфельд был осужден на пять лет заключения.

А между тем ничего необычного в изменении формы Гореловских жил нет. Кварцевые жилы, залегающие в сланцах, обычно очень непрочны. Каждый, кому приходилось бывать на крутых обрывистых берегах Колымы, мог наблюдать весной, как с грохотом обрушиваются вниз не только отдельные обломки, но и крупные массы оттаивающей под лучами солнца породы. Морозное выветривание, обусловленное замерзанием в трещинах горных пород скопившейся в них влаги, делает отдельные выступающие участки пород неустойчивыми. Весной, когда происходит интенсивный процесс оттаивания, эти неустойчивые участки падают вниз. Такой процесс обрушивания отдельных участков Гореловских жил мог вызвать резкое изменение их конфигурации. Если к этому прибавить еще значительную поправку на дефекты памяти, то нет ничего удивительного, что Розенфельд не узнал своих «красавиц жил». Ему инкриминировалось то, что в жилах не оказалось золота. Следует вспомнить, однако, что в своей записке он высказывал только предположение о возможном наличии в этих жилах золота и отмечал, что у него не было возможности провести их опробование.

* * *
История исследования Колымы шла двумя различными путями. С одной стороны — стихийно, отдельными старателями-одиночками, такими, как Шафигуллин, Канов, Гайфуллин и многие другие. К моменту прибытия экспедиции Билибина они уже успели проникнуть в бассейн Колымы и прочно там обосноваться. В 1928 году по прибытии на Среднекан Билибин застал там уже 5 артелей в количестве 29 человек, которые примитивным хищническим образом добывали золото. Эта старательская вольница работала без всякого руководства с чьей бы то ни было стороны. Добытое золото уносилось с собой.

Стихийный процесс освоения территории мог привести к сугубо хищнической бессистемной отработке колымских россыпей.

Открытие их старателями-хищниками происходило без всякой документации, при полном отсутствии материалов, характеризующих геологическое строение территории и закономерности распределения в ней полезных ископаемых. Ни на что, кроме золота, не обращалось внимания, как это было в ряде других мест.

Крупнейшей заслугой Билибина является то, что развитие и освоение края пошло по другому, планомерному, систематизированному пути. Уже первая экспедиция, работа которой протекала в исключительно тяжелых условиях, дала ценнейшие результаты, которых нельзя было бы достигнуть при ином подходе к освоению края. За десять лет, прошедших со дня открытия золота на Среднекане Бориской (в 1916 г.), в деле познания края абсолютно ничего не было сделано.

Основной задачей экспедиции являлось выяснение общего геологического строения территории, установление генезиса золота, поиски и разведка новых золотоносных площадей и, наконец, выяснение экономического значения и перспектив района.

К моменту возвращения в Ленинград осенью 1929 года экспедиция, помимо выявления ряда промышленных россыпей в бассейне Среднекана, установила наличие хорошей золотоносности в верховьях реки Утиной. Кроме того, в бассейне Среднекана было открыто Среднеканское золоторудное месторождение, сыгравшее своеобразную роль в деле быстрейшего развития края.

Весной 1930 года на Колыму отправилась вторая геологическая экспедиция, руководимая В. А. Цареградским — бывшим заместителем Билибина по первой экспедиции. Билибин остался в Ленинграде на камеральной обработке собранного геологического материала.

Поступившие от Цареградского сведения о новых золотоносных площадях в бассейне Оротукана, ряде левых притоков Колымы, бассейне Гербы, Бахапчи и Теньки помогли Билибину дать блестящий прогноз перспектив дальнейшего освоения края и составить план золотодобычи с распределением ее по годам в бурно нарастающем темпе. Это были не беспочвенные соображения о возможных потенциальных богатствах края, а конкретные, воплощенные в точный язык цифр, планы прироста запасов и металлодобычи на ряд лет вперед. Вот почему мы считаем Юрия Александровича Билибина первооткрывателем природных богатств обширнейшей территории Охотско-Колымского края, несмотря на то, что небольшие россыпные месторождения золота были известны и до него.

Но в то же время не правы и те, кто старается принизить роль первых скромных тружеников, энтузиастов-одиночек, которые в труднейших условиях проникали в глубь огромной безжизненной территории, терпели лишения и рисковали жизнью, а временами и жертвовали собой.

Они жили в другую эпоху, обладали иной, узко собственнической психологией, но в то же время были носителями той искорки, которая заставляет человека в неугасимой Страсти стремиться вперед в вечных поисках нового. И мне кажется, что имя Юрия Яновича Розенфельда должно занять почетное место среди первооткрывателей Охотско-Колымского края. Ведь если бы хоть одна из намечавшихся по его ходатайству экспедиций состоялась, золотоносность Колымской территории несомненно была бы установлена на несколько лет раньше.

Первый маршрут

1 июля 1931 года пароход «Днепрострой», на котором вместе с работниками «Цветметзолото» ехала наша экспедиция, вошел в бухту Нагаева.

С жадным любопытством рассматривали мы открывавшуюся перед нашими глазами панораму. По небу медленно плыли мрачные, темные, переполненные влагой облака, которые время от времени разражались мелким моросящим дождем. По обеим сторонам длинной, узкой бухты высидись покрытые лесом и зарослями кедрового стланика каменистые склоны угрюмых сопок. Вершины их утопали в сыром густом тумане. Кое-где на склонах белели большие пятна нерастаявшего снега.

Впереди показался маленький невзрачный поселок. Загремела якорная цепь, и пароход остановился в полукилометре от берега. Все мы жадно стремились на землю после долгого восьмидневного пребывания на пароходе.

Плавание наше проходило в довольно тяжелых условиях. Представление о них может дать выдержка из заключения бригады «Цветметзолото»: «Днепростроем» прибыло 1269 человек. Лошадей на пароходе было доставлено 317. Народ был размещен в четырех трюмах… Некоторая часть едущих осталась тем не менее без места и оказалась на палубах, где устроилась либо под кунгасами, либо соорудив себе навесы из кип сена.

Кухня находилась на корме, проход к ней был очень затруднительным — над отверстием в трюме. Обеды и ужины выдавались только отсюда, что приводило к постоянным беспорядкам, спорам, ругани. Нормы питания были достаточными, но очень однообразными. Ежедневно щи из кислой капусты с кашей на обед и каша на ужин…»

Несмотря на примитивность быта, мы, в общем, чувствовали себя недурно. За время пути члены экспедиции ближе познакомились друг с другом. Развлекались как умели. Вначале эти развлечения носили подвижный характер — прыжки, борьба, различные спортивные упражнения. Затем наступил период увлечения шахматами. Был организован шахматный турнир. Любители карточной игры с увлечением сооружали многочисленные вариации пулек. Каждый как мог проводил часы вынужденного досуга. А вокруг расстилалась теряющаяся в сероватой дымке тумана зеленоватая, покрытая рябью невысоких волн поверхность моря. Иногда туман настолько сгущался, что видимость не превышала десятка метров, и тогда пускалась в ход сирена, издававшая через определенные интервалы глухие басовитые звуки.

Были и ясные солнечные дни, во время которых палуба покрывалась копошащейся массой людских тел. К счастью, погода стояла все время тихая, и только временами свежий ветер, достигавший четырех-пяти баллов, заставлял некоторых товарищей с грустью мечтать о далекой суше. Не знаю, что было бы с нами, если бы начался шторм. При той загруженности палубы, какая была на «Днепрострое», это привело бы к катастрофе.

Естественно, что восьмидневное пребывание в такой обстановке сильно утомило нас, и все хотели поскорее очутиться на берегу. Наконец мы ступили на твердую землю и беспорядочной гурьбой направились к базе нашей экспедиции, расположенной километрах в двух от поселка, в устье маленького ключика.

Она состояла из большого барака, избушки и нескольких срубов, покрытых палатками, и оказалась в состоянии вместить почти всех нас.

Гораздо хуже обстояло дело с работниками ЦМЗ («Цветметзолото»). Там никто не готовился к прибытию такого количества людей. Поселок Нагаево состоял из двух десятков более или менее сносных строений, среди которых выделялись помещения культбазы, двухэтажный дом Совторгфлота, здание ОГПУ, два домика РИКа и строения ЦМЗ — общежития, конторы, магазины. Кроме того, в беспорядке было разбросано около полутора десятков срубов индивидуального строительства. Прибывшие работники ЦМЗ разместились в основном под временными навесами, а многие даже под открытым небом.

Начался стихийный пошив индивидуальных палаток, и вскоре на берегу бухты вырос «ситцевый городок».

Между руководством экспедиции и «Цветметзолото» начались переговоры о разграничении функций. Было достигнуто соглашение о том, что все виды геологопоисковых работ, а также поисковая и детальная разведка должны осуществляться работниками экспедиции.

После этого начались длительные переговоры об организации полевых партий текущего года. Существенным вопросам являлось снабжение их необходимым транспортом, продовольствием и некоторыми видами снаряжения, в которых экспедиция ощущала острый недостаток.

Все мы с томительным нетерпением ожидали конца этих переговоров. Время шло, а мы продолжали в бесцельном ожидании проводить время на нашей базе, расположенной около устья небольшого ключика Марчекана.

Через несколько дней после нашего прибытия в Нагаево Билибин предложил мне провести маршрут с молодыми коллекторами, чтобы обучить их элементам ведения глазомерной съемки и прочим премудростям коллекторской работы, с которой им придется в дальнейшем иметь дело. Заодно было решено провести шлиховое опробование Марчекана на предмет установления его золотоносности.

Под мое начало было выделено четыре человека — моя жена Варсеника, жена Билибина — Наташа и жена Шаталова — Галя. К нам же был придан прораб Ершов, которого молодежь именовала Кузьмичом.

Было решено, что мы вывершим Марчекан, перевалим через его водораздел, опустимся на другую сторону полуострова Старинного и, вновь поднявшись вверх на водораздел, вернемся в Нагаево.

Рано утром 12 июля в ясный, погожий день наша группа направилась в первый маршрут.

Мы медленно поднимались по узкой крутой долине Марчекана, время от времени беря пробы из русловых отложений. Кузьмич, виртуозно работая лотком, промывал набранную породу. В отдельных пробах на дне лотка поблескивали единичные пылевидные знаки золота.

Варсеника еще раньше была знакома с применением горного компаса и ведением глазомерной съемки. Галя и Наташа быстро уразумели суть дела и нуждались только в практике.

Что касается Кузьмича, то для него освоение компаса оказалось делом непостижимо трудным. Он никак не мог понять, что такое азимут, как его отсчитать и записать, а тем паче нанести на бумагу. Все эти вещи были выше его понимания. Кроме того, видно было, что на все это он смотрел, как на никчемную затею. Это был типичный представитель старой школы поисковиков-практиков, считавший что никаких материалов при поисках собирать не надо. Если будет золото, то потом найдется кому и карты делать и прочие материалы собирать. А если золота не будет, то всем этим и заниматься незачем.

Попытки переубедить Кузьмича натыкались на каменную стену непробиваемой уверенности в правоте его собственных взглядов, а из этого вытекало и все остальное.

Он вежливо выслушивал меня, но видно было, что мои слова не доходят до него. Компас он брал в руки с явным отвращением и, манипулируя с ним, лепетал что-то несуразное.

Зато когда дело касалось взятия пробы, он весь преображался. Чувствовалось, что здесь он был в своей стихни.

Мы медленно продвигались вверх по долине Марчекана. Километрах в трех от устья Марчекан раздваивался. К его основной узкой каменистой долине слева подключалась еще более узкая долина бокового притока, густо заросшая кустами кедрового стланика.

«А что если нам разделиться на два отряда?» — подумал я. Варсеника хорошо владеет компасом. Она вместе с Кузьмичом отправится вверх по отавному руслу Марчекана, ведя съемку и обучая обращению с компасом Кузьмича, который будет проводить шлиховое опробование долины. Вывершив Марчекан, они поднимутся на водораздел и спустятся к морю. Я же с Галей и Наташей проведу съемку притока Марчекана и также через водораздел опущусь к морю. Оба отряда должны двигаться по берегу навстречу друг другу и в какой-то точке мы обязательно встретимся. Как приятно будет принести на базу первую карту, пусть небольшой, но никем еще не исследованной территории.

Так мы и поступили.

Варсеника с Кузьмичом исчезли за крутым поворотом в густых зарослях кедровника, и мы остались втроем. С безоблачного неба ярко светило горячее июльское солнце. В воздухе, напоенном смолистым ароматом хвои, смешанным с дурманящим запахом багульника, стояла неподвижная знойная тишина. Сбоку торопливо с захлебом лепетал о чем-то говорливый ключик. От нагретых солнцем камней несло жаром и только в затененных местах ощущалась живительная прохлада. Здесь зато бесчинствовало комариное племя.

Галя и Наташа оказались способными ученицами, и мы, ведя съемку, постепенно поднимались все выше и выше вверх по долине ключика.

Идти становилось все труднее и труднее. Русло ручья было завалено огромными беспорядочно разбросанными грудами гранитных глыб. Оно постепенно теряло свои очертания и наконец превратилось в заросшую редким кустарником россыпь крупных гранитных обломков. Мы подходили к водоразделу. Когда оставалось всего несколько десятков метров до его высшей точки, откуда-то вдруг беззвучно надвинулась серая масса густого тумана, плотной завесой окутавшая и нас и окружающую местность. Сразу исчезло солнце, и видимость сократилась до каких-нибудь полутора-двух десятков метров.

Держа курс по компасу, поднялись на самую вершину водораздела, тщетно вглядываясь вперед. Все тонуло в густом непроницаемом тумане. Мы медленно продвигались по склону. Начался спуск в другую сторону. Сначала он был пологим, потом стал круче. Заросли кедрового стланика становились все гуще и гуще.

Я шел первым. На некотором расстоянии от меня шли мои спутницы, осторожно продираясь сквозь густые мокрые заросли. Вдруг перед моими глазами открылась далеко уходящая вниз под углом около 20° великолепная снежная поляна, в темно-зеленой оправе густых зарослей. «Как приятно будет идти по такой ровной поверхности», — радостно подумал я и бодро ступил на ровное снежное поле. Не успел я сделать и двух шагов, как тело мое стало быстро скользить вниз. Под тонкой корочкой снега находилась гладкая твердая поверхность фирнового льда. Все мои попытки удержаться или замедлить скольжение были тщетными. Напрасно я старался упереться в поверхность снега геологическим молотком — ничто не помогало. Нелепо изогнувшись, я сделал дикий прыжок, упал, но успел ухватиться за куст окаймлявшего полянку кедрового стланика. Силой инерции меня оторвало от него, но я успел опять вцепиться в следующий куст и задержать свое стремительное продвижение в неизвестность.

Теперь у меня была только одна мысль: «Как бы мои спутницы не вздумали соблазниться этой полянкой и не последовали моему примеру?» Я стал кричать, чтобы они ни в коем случае не ступали на снег, а опускались бы среди зарослей. В густом тумане мне их не было видно. В ответ раздался слабый отклик, а затем послышался испуганный крик. Сердце екнуло у меня в груди, когда показалась черная фигура, катящаяся вниз по снежной поверхности. Через несколько секунд она оказалась на одном уровне со мной. Держась за куст, я успел другой рукой вцепиться в ее одежду. Рывком меня оторвало от куста, но мгновенная задержка дала возможность вновь ухватиться за какую-то ветку. Нам удалось остановиться. Рядом со мной была Галя Шаталова.

Наташа, к счастью, увидев, что произошло с Галей, не рискнула последовать ее примеру и стала пробираться к нам сквозь заросли кедровника. Когда мы опустились немного ниже, то открывшаяся картина заставила меня съежиться от ужаса. Снежная полянка через каких-нибудь двадцать метров от того места, где я успел охватить Галю, крутым, почти отвесным обрывом уходила вниз, теряясь в тумане. По этой щели нам и пришлось опускаться. Отвесные полутораметровые каменные перепады сменялись хаотическим нагромождением глыб, покрытых мокрым скользким лишайником. Все утопало в густом сером тумане. Откуда-то из невидимой глубины доносился монотонный плеск волн и резкие крики морских птиц.

Мне не терпелось скорее добраться до берега, и я быстро стал спускаться вниз. Внезапно туманная пелена раздвинулась. Я увидел свинцово-серую поверхность моря и узкую полоску каменистого берега, которую лениво омывали холодные пенистые волны.



Опустившись к морю, я с облегчением вздохнул, отер с лица пот и присел на камень в ожидании моих путниц. Время шло, а их все не было. Я стал их звать — никакого ответа, только резче стали вскрикивать летающие вокруг чайки. После получасового ожидания я, поминая недобрым словом своих подопечных, стал подниматься вверх по крутому каменистому распадку. Вскоре опять серая пелена тумана поглотила меня. Время от времени я подавал сигналы голосом и свистом, тщетно прислушиваясь к ответу. Наконец, примерно на половине подъема, я услышал слабый ответный крик и через некоторое время увидел две маленькие жалкие фигурки. Они, съежившись, сидели на отвесном каменистом перепаде высотой свыше метра, не решаясь спуститься. Попытка ободрить их ни к чему не привела. Только после того как я довольно грубо выругал их, обе они, одна за другой, стали нерешительно двигаться вниз.

Дальнейший спуск прошел без осложнений, и мы наконец очутились на берегу моря. Мне стало совестно за грубое обращение со спутницами, и я смущенно попросил прощения. В ответ неожиданно раздались слова благодарности. По их мнению, без этой встряски они не смогли бы преодолеть сковавший их движения страх.

Кое-где с отвесных скал струйками стекала вода, и мы, подзакусив консервами с хлебом и напившись, отправились вдоль берега на соединение со вторым отрядом. Через полкилометра нам пришлось остановиться. Узкая полоска галечного берега упиралась в отвесные скалы, круто уходящие в воду. Видно было, как через сотню метров скалы опять несколько отступают, обнажая узкую береговую полоску. Я предложил своим спутницам вплавь преодолеть преграду и продолжать путь далее. В ответ раздался такой взрыв негодования, что мне пришлось отказаться от своего предложения.

Стал накрапывать мелкий дождик, который вскоре перешел в затяжной дождь. Мы собрали небольшое количество застрявшего между камнями плавника, пристроились под каменистым навесом, развели костер и стали обсуждать создавшееся положение. Меня больше всего беспокоила судьба второго отряда. Очевидно, он, спустившись на берег, движется навстречу нам и, вероятно, находится где-нибудь неподалеку. Хорошо, если его участники догадаются вернуться обратно.

Между тем стало смеркаться. Настоящей темноты не было, но сумерки настолько спустились, что двигаться куда-нибудь, да еще под дождем было явно нецелесообразно. Приткнувшись друг к другу, мы зябко задремали, время от времени просыпаясь и подбрасывая в костер добавочную порцию топлива.



Наступило хмурое серое утро. Дождя не было, но густые свинцовые тучи по-прежнему низко висели над морем. Мы позавтракали остатками консервов, вскипятили в банках воду и напились «чаю». Подкрепившись, отправились к месту, где вчера спустились к морю.

Перед нами предстала узкая, почти отвесная щель, высоко уходящая вверх и теряющаяся в густом тумане. Взглянув на нее, Галя и Наташа в один голос заявили, что они не будут подниматься. Напрасно я им доказывал, что подниматься легче, чем спускаться. Все было напрасно. Не придал им мужества и тот способ, который был применен к ним накануне. Они молчали и только отрицательно качали головами.

Я предложил пройти вдоль по берегу в противоположном направлении в надежде встретить более пологий подъем. Они согласились, и мы пошли. Однако через какой-нибудь километр путь нам преградили отвесные скалы, опускавшиеся в воду. Мы были в ловушке.

Пришлось остановиться на следующем варианте: я отправлюсь на базу и организую спасательную экспедицию, которая подъедет на катере. Наташа и Галя должны собрать побольше плавника и с наступлением сумерек разложить большой костер, видный издалека.

Я полез вверх и вскоре был уже в зоне густого тумана. Подниматься всегда легче, чем опускаться, а так как на мне лежала ответственность за моих неопытных спутниц, я чувствовал особый прилив энергии и вскоре был уже на вершине водораздела. Густой, непроницаемый туман плотной стеной висел вокруг. Я взял направление по компасу и быстро зашагал вперед. Меня очень беспокоила мысль о Варсенике и Кузьмиче. Где они? Что с ними?

Прошло некоторое время, издали послышался басовитый протяжный голос пароходной сирены. Все было в порядке: я шел в нужном направлении. Вскоре я вышел из зоны тумана. Передо мной как на ладони открылся вид на бухту и поселок. Завиднелась и наша база. Прямиком, продираясь через заросли стланика, шагал я по направлению к ней. Вот наконец и барак. Мой первый вопрос о Варсенике. Все в порядке. Она с Кузьмичом только что вернулась.

Из расспросов выяснилось, что туман, так же как и нас, застал их на перевале. Когда все вокруг затянуло сырой холодной мглой, Кузьмич категорически отказался идти куда бы то ни было, несмотря на усиленные просьбы Варсеники. Он поступил в данном случае исключительно мудро.

Они основательно продрогли, проведя ночь у костра, а утром, видя что туман не рассеивается, пошли обратно, ориентируясь по компасу, которому, кстати, Кузьмич совершенно не доверял. Он был просто потрясен, когда раздавшийся поблизости гудок пароходной сирены показал, что они шли по верному пути. После этого его отношение к компасу резко изменилось к лучшему.

Известие о том, что Галя и Наташа остались где-то на той стороне полуострова, Шаталов и Билибин восприняли по-разному. Первый очень волновался и внешне и внутренне. Второй внешне был спокоен и даже с некоторым сарказмом произнес: «Какие же это коллектора, если Борис Иванович сумел выбраться, а обе они даже не сделали попытки последовать за ним?»

Начались приготовления к организации спасательной экспедиции. Из Нагаево в Олу должен был идти катер. Мы договорились, что он пройдет вдоль берега с тем, чтобы подобрать наших путешественниц. Было, однако, время отлива, и катер находился далеко на суше. Пришлось ожидать, пока начнется прилив. Мы мобилизовали наши силы и с трудом подтащили Катер поближе к воде, чтобы начинающийся прилив дал возможность скорее спустить его на воду. Со мной вместе поехали Билибин и Шаталов.

Выехали мы довольно поздно — около 7 часов вечера. Дул легкий ветерок, и на море играли небольшие волны. Катер, покачиваясь, быстро скользил вдоль угрюмых каменистых берегов. Прошло немало времени, прежде чем мы вышли из бухты и, обогнув выступающий мыс полуострова, пошли вдоль его противоположной стороны.



Время тянулось томительно долго. Сколько я ни всматривался вдаль, передо мной была Стена угрюмых обрывистых берегов, то отвесно уходящих в воду, то несколько отступающих в сторону. Нигде не виднелось ни одного более или менее подходящего для подъема распадка. Ветер усилился, и катер стало основательно покачивать.

Смеркалось. Все мы тревожно всматривались вперед, стараясь в полумраке заметить огонь костра. На лицах Шаталова и Билибина было написано тревожное беспокойство. Смутно и тягостно было и у меня на душе: я ведь был виновником случившегося. А вдруг у них нечего не получилось с кострам? Что тогда делать? Ведь катер пройдет мимо!

Я представил их себе — жалких, измученных, голодных, тщетно всматривающихся в сумрачную холодную даль, и у меня сильно защемило на сердце. Когда наше беспокойство достигло высшего уровня, далеко слева показалась маленькая огненная точка. Мы подъехали ближе.

Катер шел сравнительно далеко от берега, чтобы не натолкнуться на прибрежные камни. Мотор заглушили, и с катера опустили небольшую лодку. Видно было, как две черные фигурки машут руками и подбрасывают в костер дополнительные порции топлива. Оказалось, что пристать к берегу трудно: начался сильный прилив.

Двое молодых ребят из команды катера сели в лодку и поплыли к костру. С большим трудом удалось посадить обеих женщин. Им пришлось по пояс в воде добираться до лодки, так как подойти к берегу она не могла.

Наконец обе они оказались на борту катера. Со слезами на глазах бросились женщины в объятия своих супругов. А затем произошло нечто совсем неожиданное для меня. Я ведь считал себя основным виновником всех этих неурядиц и ожидал суровой расплаты. И вдруг обе они, как оговорившись, бросились ко мне, и вместо ожидаемых заслуженных упреков я почувствовал, как четыре руки обвились вокруг моей шеи и ураган звонких поцелуев обрушился на мои губы и щеки. Затем посыпались слова благодарности.

В просторах Нелькобы

Отъезд из Среднекана

Поздней весной 1932 года три полевых партии — одна под моим руководством, вторая под начальством геолога Котова и третья, возглавляемая геологом Шаталовым, выехали с устья Среднекана, направляясь в верховья Колымы.

Снабжены мы были из рук вон плохо. На производственном совещании, состоявшемся перед выездом наших дальних партий, заведующий снабжением Сперанский произнес полнуюоптимизма речь, из которой следовало, что все партии снабжены исключительно хорошо и что только в одном отмечается существенный недостаток — «не хватает рюкзаков, крайне необходимых для работы в условиях вечной мерзлоты». К сожалению, все это было не так.

По словам Сперанского, грузы для полевых партий еще зимой были заброшены оленьим транспортом в заранее указанные точки, поэтому мы направлялись налегке с месячным запасом продовольствия и минимумом необходимого снаряжения. Нам не хватало, помимо злосчастных рюкзаков, очень многого — в первую очередь обуви.

Я должен был работать в бассейне Нелькобы — правого притока Теньки, Котов — по самой Теньке, на ее отрезке, расположенном выше Нелькобы, а Шаталов — в бассейне Берелеха — несколько дальше по Колыме. Нам надо было двигаться в одном направлении, и 26 апреля мы выехали в дальний путь.

На все три партии управление смогло выделить только 40 оленей, вымотанных до отказа тяжелыми зимними грузоперевозками. Четверо из них благополучно скончались в ночь перед отправкой в поле. При взгляде на остальных возникала твердая уверенность, что большинство последует за своими предшественниками.

Делать, однако, было нечего. Надо было отправляться в путь. Нам предстояло подняться по Колыме примерно на 250 километров и далее двигаться вверх по Теньке километров на пятьдесят.

Весна надвигалась бурно и неукротимо. По утрам еще давали себя знать крепкие колымские утренники с температурами минус 20–25 градусов, а днем на ярком обжигающем солнце все вокруг катастрофически быстро таяло.

В состав моей партии, помимо меня, входили прораб — поисковик Перебитюк и коллектор Ковяткин — молодой полуграмотный хлопец, окончивший на Среднекане краткосрочные курсы коллекторов-съемщиков.

Почти — вся огромная территория верховьев Колымы по существу являлась неведомым «белым пятном», на котором мы должны были нанести первые мазки маршрутных и площадных съемок.

Кроме Перебитюка и Ковяткина, в партии числился промывальщик Пульман — пожилой рослый дядя, бывший старатель, и трое рабочих — демобилизованные красноармейцы Гоша Родионов, Филипп Фирсов и Миша Абдрахманов. Все они служили в одной воинской части, вместе демобилизовались и были давними приятелями. Это были молодые, здоровые, полные энергии и задора ребята. К сожалению, опыта таежной жизни ни у кого из них не было.

Примерно такой же состав был и в обеих других партиях.

В дороге

Путь наш лежал вверх по Колыме, по ее руслу, ослепительно сверкавшему на солнце среди уже почерневших берегов.

Первая остановка намечалась в устье ручья Крохалиного, в 20 километрах от Среднекана. Здесь стояла большая палатка около участка с оленьим кормом. Все мы, конечно, шли пешком, а олени кое-как везли на нартах наш груз. Нормальная загрузка нарт — 150–160 килограммов; у нас же, вероятно, не набиралось и сотни. Несмотря на это, олени быстро стали выходить из строя, и километров через 15 мы вынуждены были оставить на дороге четыре нарты, так как часть оленей совершенно выбилась из сил. Кое-как мы добрались до палатки и, пустив оленей пастись, отправились к оставленным нартам и притащили их на себе. Двадцатикилометровый переход занял у нас полных 12 часов. Стало совершенно ясно, что при таких темпах передвижения мы не в состоянии будем добраться до места работ и застрянем где-нибудь в пути.

О создавшемся положении мы через встретившегося нам оперуполномоченного Фалько сообщили начальнику управления Улыбину. От него пришло распоряжение Шаталову вернуться обратно, а нам с Котовым продолжать путь на Утиную, где находилась база прииска и можно было получить оленепоголовье и продовольственные запасы.

День прошел в составлении актов, отборке и перераспределении грузов. Все оставленное было сложено в палатке и оформлено соответствующим актом, который был вручен Шаталову. Мы сердечно с ним распростились и 27 апреля в 4 часа утра на 13 нартах с 30 оленями выступили в дальнейший путь.

Несмотря на то, что теперь на каждой нарте находилась не более 60 иг груза, мы с большим трудам прошли за день около 20 километров, бросив по пути двух оленей. Остальные кое-как доплелись до места следующей кормежки около зимовья. Здесь, на оленьем выпасе, мы обнаружили около двух десятков изможденных оленей, брошенных какими-то проезжими. Выбрав из них наиболее крепких, мы заменили ими часть наших, и благодаря этому смогли на следующее утро продолжать путь.

Выехали мы рано, часа в четыре утра, когда вокруг царил бодрящий двадцатиградусный морозец, и небо только начинало розоветь на востоке. В это время чудесно идти по крепкому хрустящему насту, который легко выдерживает человека. Я и Котов взяли с собой в тайгу небольших угольно-черных щенят в возрасте около трех месяцев — Кута и Олу — брата и сестру. Я был обладателем Кута.

Первую часть пути они как угорелые носились по снегу, черными мячиками мелькая на белой поверхности реки, но к концу дня начинали уставать. Приходилось брать их за пазуху и некоторое время нести в качестве дополнительной нагрузки.

30 апреля мы добрались до устья Утиной, сделав за пять дней немногим больше сотни километров.

Утиная — второй по счету прииск на Колыме. Первый из них — прииск «Первомайский» находился на Среднекане. Пока золото давали только эти два объекта, но в ближайшее время должен был вступить в строй Оротукан, где разведочные работы на ручье Пятилетка дали очень хорошие результаты.

На Утиной нас встретили очень неприветливо. Выручило только то, что в это время на Утиную прибыл с грузами транспорт тунгуса Зыбина, который собирался возвращаться в бассейн Бахапчи, далеко в сторону от нашего пути. Единственный шанс добраться до места работ — договориться с Зыбиным. После долгих сложных переговоров, во время которых немало было выпито спирта, нам наконец удалось прийти к соглашению. Отправив большую часть своего транспорта на Бахапчу, Зыбин на 8 нартах взялся довезти наш груз до устья Детрина, с оплатой по пяти рублей с пуда. Общий вес нашего груза не превышал 80 пудов. Кроме 8 нарт Зыбина, у нас имелось 4 своих нарты при 16 оленях, из которых только четыре смогли добраться до Утиной с устья Среднекана. Остальные 12 были взяты нами взамен ослабевших на местах кормежек, где они были оставлены своими хозяевами.

Аналогичное положение было и у Котова.


Ехали мы в основном ночью, когда подмораживало и можно было идти по насту без дороги. Часам к 10 дня приходилось останавливаться, так как дорога настолько раскисла, что двигаться по ней становилось почти невозможным. В довершение всего сразу же выше Бахапчи появилась вода.

Мы торопились изо всех сил. Однако Зыбину и его спутникам такая торопливость была не по душе. В самое лучшее время для езды, в ранние утренние часы, когда все сковано морозом, они крепко спали, не торопясь подниматься. Приходилось прибегать к героическим усилиям, чтобы заставить их встать и хотя бы часам к 7 выехать с места стоянии. В 10 часов снег делался рыхлым и мокрым, ноги вязли в липкой снежной массе и олени быстро выбивались из сил. Приходилось останавливаться.

8 мая мы проехали знаменитые Колымские пороги, о которых слышали столько потрясающих рассказов. Воображение рисовало мощные торосы льда среди темных мрачных камней, где в глубине глухо клокочет рвущаяся на свободу река. Действительность же представляла ничтожную речушку, шириной около 10 метров, с тихим писком струящую жалкий зеленоватый ток воды среди осевшего ноздреватого льда. «Совсем как Утинка», — сказал кто-то.

С большими трудностями протащили мы наш обоз по каменистым, почти лишенным снега берегам реки. Вокруг громоздились гранитные крутые склоны, усеянные крупными каменными глыбами, имеющими иногда причудливые формы. Некоторые из них казались изделием рук человека. Вот в ленивой позе расположилась изящная фигура пантеры Багиры, а рядом с ней задумчивый облик мальчика Маугли, а там разухабистая фигура деревенского парня с гармошкой в руках.

В распадках правого берега Колымы громоздились гигантские ледопады, сложенные прозрачным ярко-голубым льдом. Интересно, что они встречаются только с правой стороны, то есть в распадках северных склонов.

Весна бурно наступала, а до места работ было еще далеко. Продвигались мы очень медленно и за день проходили не более 20 километров.

До устья Конго (якутское слово «конгай» — спокойный) мы добрались только 11 мая.

Здесь стояло большое дерево, где на огромной затеей крупными буквами было написано, что это река Конго. Далее шла запись, что здесь осенью 1931 года перед тем как проплывать пороги остановилась на ночлег партия Вознесенского. Мы тоже оставили свою отметку — сделали рядом новую затесь, на которой начертили следующие вирши:

Мы были здесь проездом на Теньку
Сего 11 мая.
Товарищи, горячего чайку
Откушать с нами предлагаем.
Откажется лишь тот, кто глух и нем, и слеп,
В ком жажда жить давно уже угасла.
У нас есть сахар, чай, чудесный белый хлеб
И даже экспортное масло.
Садитесь. Кушайте. Откуда вы? Куда?
Зачем и почему? Проездом иль иначе?
Ответа нам — увы! — не слышать никогда,
Но все равно желаем вам удачи.
Поставив дату 11 мая 1932 года, мы все расписались под стихами.


За одну какую-нибудь ночь, проведенную в районе, где нет снега, олени напрочь одичали. На ловлю их пришлось мобилизовать весь состав партии. Однако за день нам удалось поймать только трех оленей: остальные разбежались в разных направлениях. Зыбин ругал себя за то, что не привязал на шею оленям чангай — короткий обрезок жерди, которая при быстром движении оленей бьет их по коленкам и мешает бежать.

Целых два дня пришлось нам затратить на поиски и ловлю оленей. Хорошо, что у них сильно развит инстинкт слепого подражания, который заставляет их автоматически повторять то, что сделал один из их собратьев.

Поймав несколько оленей и привязав их к деревьям так, что они образовали небольшую группу, остальных было более или менее легко заставить подойти к этой группе. Однако поймать их оказалось не так-то просто. Все наши попытки сагитировать их словами и жестами разбивались о явное нежелание оленей иметь с нами что-либо общее. Попытка окружить их маутом — длинным тонким ремнем — потерпела полное фиаско. Они с лихо задранными куцыми хвостиками, громко пофыркивая, галопом проскакали в чащу. В конце концов Зыбин со своим помощником кое-как ухитрился изловить их маутом поодиночке. После этого оленей без чангаев пастись не отпускали.

16 мая мы добрались до устья Детрина. От Детрина до Теньки каких-нибудь 25 километров, но Зыбин категорически отказался везти нас дальше. Устроили мы прощальный обед, поставили угощенье, в числе которого, конечно, был и спирт От угощения Зыбин не отказался, но дал нам понять, что дальше он не поедет. Когда Котов сказал Иванову, чтобы тот принес еще немного спирта, Зыбин на чистейшем русском языке произнес: «Однако напрасные расходы. Все равно я дальше вас не повезу». Оказывается, он прекрасно говорит по-русски и только делал вид, что не знает этого языка.

До устья Теньки мы добирались в два приема по весеннему половодью. По Колыме шла верховая вода. Местами она затопляла только часть русла, местами покрывала лед во всю ширину реки, и тогда нам волей-неволей приходилось брести по колено в ледяной воде, таща за собой оленей.

В устье Теньки мы оказались только 18 мая. Здесь на крутом берегу стоял небольшой барак, срубленный в 1931 году работавшей на Теньке партией геолога Д. В. Вознесенского.

Теперь нам оставалось подняться километров на 50 вверх по Теньке к району наших работ. На оленях уже ехать было нельзя, поэтому я решил поехать в поселок Оротук, находящийся на берегу Колымы, километрах в 60 выше Теньки. Там в колхозе можно было нанять лошадей.

На левом берегу Колымы, напротив устья Теньки, жил якут Дмитрий Иванович Протопопов, у которого имелось несколько лошадей и стадо коров. Без разрешения сельсовета Протопопов не имел права дать нам лошадей в аренду. Пришлось ехать за этим разрешением в Оротук. У Протопопова я встретил нашего старого знакомого якута Егора Ананьевича Винокурова.

Поездка в Оротук

19 апреля в сопровождении Винокурова, работавшего в Дальстрое агентом по заброске грузов, я верхом отправился в Оротук. Встреча с Винокуровым оказалась очень удачной, так как разрешился вопрос о наших оленях. Егор Ананьевич взялся перегнать их на летний выпас в берелехское стадо. Он начертил нам схематическую карту бассейнов рек Теньки и Нелькобы, что было для нас крайне ценно, так как район работ был во всех отношениях «белым пятном».

Дорога до Оротука оказалась вполне сносной. Выше Теньки верховая вода почти исчезла — она в основном выносилась этой рекой. Узенькая, чуть заметная нартовая тропка то шла по руслу Колымы, то уходила в сторону от него, срезая кривуны. Временами она совсем терялась среди хаоса камней. Конь мой — толстый, косматый увалень — оказался большим лентяем, и к нему частенько приходилось применять физические методы воспитания. Вначале я относился к нему с некоторым робким почтением: уж очень свирепа была его косматая морда, однако это оказалось только мимикрией под коня-богатыря.

Оротук — очень оригинальный поселок. Это административный центр огромной территории площадью свыше 80 000 квадратных километров, с населением в 280 человек. Расположен он на равнине, в огромной излучине Колымы. Поселок состоял из нескольких одиночных изб, разбросанных на расстоянии 2–3 километров одна от другой. В поселке имелся сельсовет и так называемый интеграл — кооперативная торгующая организация. В помещении интеграла царила пустота — ни продуктов, ни промтоваров в нем не было. Только недавно здесь организовали колхоз.

После долгих переговоров, которые начались с категорического отказа в помощи, мы в конце концов пришли к соглашению. Колхоз заключил с нами договор сроком на один месяц на аренду 16 лошадей, по 8 на каждую партию, а также на двух каюров. Аренда лошади — 50 рублей, зарплата каюру — 250 рублей. Кроме того, нам обещали найти местную обувь, сделанную из сыромятной кожи, по 10 рублей за пару, а также изготовить две лодки — батика по 30 рублей за штуку.

Большую помощь в деле договоренности оказал агент Дальстроя Егор Ананьевич Винокуров. Основную роль переводчика и разъяснителя взял на себя именно он, так как никто из нас не владел якутским языком в той степени, чтобы излагать и понимать столь сложные вещи, как заключение договора с разными деталями, которые обусловливались якутами.

Так или иначе, но все оказалось в порядке, и 22 мая мы уже находились на обратном пути к устью Теньки.

Несмотря на позднее время, по Колыме еще можно было ехать верхом, но только до устья Теньки. Ниже ее русло Колымы было уже основательно промыто вешними водами.

По прибытии в устье Теньки мы быстро стали готовиться в дальнейший путь. Часть груза оставили в бараке Вознесенского, а наиболее ценные вещи сложили в хижине Протопопова, очень подвижного, веселого и гостеприимного якута. Он прилично говорил по-русски, и с ним приятно было побеседовать на разные темы. В его небольшом домике, в отличие от юрт, в которых нам пришлось побывать в Оротуке, светло и чисто. Имеется самовар, к обеду подается каждому тарелка и вилка, соль и даже горчица. Основное угощенье — жареные утки и взбитое молоко хайяк — очень вкусная и питательная пища.

Протопопов рассказал нам, что по Нелькобе бродит много одичавших оленей, на которых можно охотиться. Поймать их уже невозможно — слишком одичали. Олени принадлежали раньше богатому тунгусу Василию.

Когда, началось раскулачивание, Василий бросил почти все свое стадо в бассейне Нелькобы, а сам с семьей и небольшим количеством лучших оленей откочевал куда-то в Неизвестном направлении. Олени быстро одичали, и теперь якуты ездят на Нелькобу охотиться на них.

Вверх по Теньке

Хотя мы с Котовым были старинные друзья-приятели, однако совместное нахождение наших двух партий стало постепенно тяготить нас. То рабочие моей партии совершали что-то неэтичное по отношению к партии Котова, то наоборот. В общем мы оба с нетерпением ждали, когда наши пути разойдутся.

Если между нами, давнишними приятелями, начинал ощущаться холодок, то взаимоотношения между остальными работниками обеих партий приобретали характер явной враждебности. Это обстоятельство мы решили использовать, послав нашим соперникам вызов на социалистическое соревнование. Всем составом партии обсудили его, составили пункты и надо было видеть, с каким неподдельным энтузиазмом принимались эти обязательства!

Одним из пунктов соревнования было выделение некоторой суммы в фонд строительства Оротукской школы. Мы собрали 500 рублей. Текст соцобязательства был вручен нашим соперникам. Они с жаром принялись обсуждать его. Большое негодование у части работников «враждебной» партии вызвал пункт о помощи строительству школы. Однако желание досадить нам было столь велико, что партия Котова собрала 600 рублей, переплюнув нас. Мы проглотили эту обиду. Так или иначе, школа получит свыше 1000 рублей, что при пятитысячном бюджете сельсовета явится большим подспорьем.

25 мая мы отправились вверх по Теньке. Лошади наши сильно истощены — это какие-то скелеты, покрытые облезшей свалявшейся шерстью. Якуты, как правило, не кормят их всю зиму, заставляя питаться подножным кормом, который кони, сами достают из-под снега, разгребая его копытами. От такой пищи они к весне едва таскают ноги. Поэтому грузоподъемность их крайне невелика, и мы с трудом погрузили на каждую из них два-два с половиной, пуда. Значительную часть продовольствия и других грузов пришлось оставить у Дмитрия Ивановича с тем, чтобы впоследствии постепенно перебрасывать их к нашей базе.

27 мая мы добрались наконец до устья Нелькобы и надолго распростились с партией Котова, которая проследовала дальше вверх по Теньке.

Пройдя еще километров 12, мы расположились станом на берегу небольшой речки Чалбыги, километрах в двух от ее устья. Здесь было намечено создание нашей основной базы.

В устье Чалбыги

Каюра Попова с рабочим Мишей Абтрахмановым я сразу же отправил обратно к устью Теньки захватить часть оставленного груза. Остальные работники партии принялись за строительство барака. Леса вокруг было много, подноска его нас не затрудняла, и строительство шло быстро. Основным руководителем строительства являлся наш промывальщик Пульман. Он самый старый из нас. Зовут его Егор Иванович, но по имени-отчеству его никто не называет, а обращаются к нему со словами «папаша», «отец», «старик». «Отец, иди чай пить!», «Старик, ты не видел моего ножа?» — и прочее в этом роде.

«Отцу» 57 лет, сложен он атлетически и любого из «сынков» заткнет за пояс в маршруте и на работе. У него широкое, густо заросшее волосами, очень добродушное лицо, светлые водянистые глаза и большой мясистый нос. Говорит он слегка шепелявя, с частыми добавлениями «так сказать», «как это говориться», «конечно». Поговорить «отец» любит, хотя объясняется довольно нескладно. Руки у него работают не в пример продуктивнее языка. И плотничать, и столярничать, и шить, и — вообще любым рукомеслом заниматься весьма горазд.

По национальности Пульман латыш, но настолько обрусёл, что уже с трудом может изъясняться на родном языке. Он не силен в грамоте и очень суеверен. У него бесчисленное множество примет, которые он знает наперечет. Ему понятен язык птиц и — зверей. С ним запросто говорит ворон, дятел предупреждает его о приближении человека, дерево скрипит о золоте, спрятанном в недрах таежного ключа.

Нескладным корявым языком он рассказывает нам о своих таежных скитаниях, и звери в его рассказах похожи на мудрых людей. В каждом ключе, по его глубокому убеждению, живет «хозяин», и пришельцу надо вежливо спросить разрешения остановиться на этом ключе, в противном случае обиженный «хозяин» может наслать беду. Вообще мир для него полон загадок и тайн, которые он по-своему пытается разгадывать. Бывший старатель, он, после того, как старание запретили, пошел промывальщиком в полевую партию, чтобы быть ближе к природе и продолжать поиски милого его сердцу золота. Ему нравится сам процесс разведки, и в нем нет той жадности к этому металлу, которая присуща большинству старателей. Это чистейшей воды пантеист, типичный созерцатель и бескорыстный любитель природы.

Первым помощником Пульмана был его непосредственный начальник — наш прораб-поисковик Перебитюк, с несколько сложным громоздким именем Венедикт, которое ребята быстро переиначили и превратили в Виктора. Перебитюку около 30 лет. Это рослый красивый парень, с наивным выражением больших серых глаз и насмешливым выражением полных губ, с большой ямочкой на подбородке. Он хорошо грамотен и в этом районе уже третий год. Приехал он из Ачинска на старание, но скоро отказался от этой жизни и перешел на службу в Колымское управление. Прорабом едет первый раз. Впечатление производит положительное. Физически крепок и вынослив. На «материке», как называют здесь земли, лежащие по ту сторону Охотского моря, он болел открытой формой туберкулеза, но суровый колымский климат с его сухими морозами и жарким ясным летом, в условиях полной стерильности воздуха быстро поправил его, и он чувствует себя прекрасно.

Примерно одного возраста с ним коллектор Ковяткин, также бывший старатель, серьезный живой и сообразительный хлопец. У Ковяткина один недостаток — он не слишком грамотен, но обладает способностью к рисованию, и это дало возможность ему поступить на курсы коллекторов-съемщиков, которые были организованы нами на Среднекане из таких же полуграмотных, но умеющих рисовать ребят. Ковяткин очень упорный, работящий парень с веселым неунывающим характером.

Мы с ним принимали только посильное участие в строительстве барака, так как сразу же стали ходить в маршруты. К этому времени снег уже стаял со склонов сопок и только на вершинах отдельных гранитных массивов он еще лежал плотным нетронутым покровом. Мы уходили в маршруты на 18–20 часов и возвращались усталые донельзя с массой впечатлений. Почти круглые сутки было светло, так что работали пока хватало сил. Вернувшись, отсыпались и, отдохнув, принимались за строительство барака. В основном же его строили четверо. Кроме Перебитюка и Пульмана, на строительстве полностью были заняты два дружка — наши рабочие — Гоша Родионов и Филипп Фирсов.

Родионов, краснощекий смуглый юноша 23–24 лет, старательный, послушный, несколько медлительный, но усердный. У него сильно развиты хозяйственные склонности. Он и заячье одеяло выменял у якута и еще кое-какие вещи приобрел. Но всё это носит у него безобидный характер некоторой предприимчивости, отсутствующей у других ребят.

Его дружок Фирсов — веселый белозубый парень с вечной улыбкой на устах, горячий, вспыльчивый, но отходчивый. Любит пошутить и за словом в карман не лезет. Работает быстро и усердно. С Георгием они большие друзья, вечно шепчутся, хихикают, подтрунивают друг над другом и трогательно заботятся один о другом. Оба они только что демобилизовались из Красной Армии, и в них еще чувствуется налет воинской дисциплины.

Третий наш рабочий Миша Абтрахманов, татарин по национальности, с типичным татарским лицом, выходец из глухой деревушки. Пребывание в армии только слегка обтесало его. Он парень с хитрецой, как говорится «себе на уме». По-русски говорит плоховато и большей частью молчит. Если ему что-нибудь не по душе, то он не скажет прямо, а начнет жаловаться на стороне. В этом отношении он прямая противоположность Фирсову, который предпочитает разговаривать с начальством сам, а не «плакаться в жилетку». Миша любит слукавить и в работе. Тайгу он не жалует и ругает себя за то, что согласился поехать на Колыму. Он единственный среди нас, кто понимает толк в лошадях, знает их привычки, повадки и любит возиться с ними.

Временный член нашей маленькой партии оротуканский якут Петр Попов первый раз имеет дело с нюча — русскими и сначала побаивался нас. Скоро он распознал, что это не столь уж страшные существа и быстро освоился. Он часто заходит в палатку «начальства», садится и смотрит вокруг широко раскрытыми глазами, добродушно улыбаясь. Лицо у него типично якутское — жесткие черные волосы, широкие скулы, слегка приплюснутый нос, немного раскосые глаза и отсутствие растительности на подбородке. Он очень славный старательный парень, послушный и исполнительный. Петр ни слова не понимает по-русски, но мы все-таки кое-как объясняемся отчасти жестами, отчасти словами.

Большую подмогу оказывает нам Миша Абтрахманов. Он татарин, и его язык имеет общие корни с якутским. Правда, Миша при переводе иногда загибает такую несуразицу, что приходится сильно сомневаться в том, что он в состоянии понять Петра. Однако они дружески беседуют, иногда похлопывают один другого по плечу, посмеиваются и, кажется, вполне понимают друг друга.

Последним членом нашей артели весьма ленивым и неповоротливым, но в то же время всеми любимым является несравненный Кут. Он только четыре месяца тому назад появился на свет, и у него еще очень и очень мало жизненного опыта.

7 июня мы торжественно отпраздновали завершение строительства барака. Подобно господу богу, создавшему мир в шесть дней, мы в такой же срок завершили наше мощное строительство. И вот теперь на берегу Чалбыги горделиво высится красавец барак, с добротной крышей, изготовленной из лиственничной коры, которая в это время года замечательно отдирается от стволов. «Лет пятьдесят простоит», — сказал Пульман, наш главный строитель, любовно поглаживая стены. «Нас переживет», — мысленно перевел я его слова.

Согласно обычаю, барак был слегка обмыт. По случаю торжества намечался обильный ужин, в котором немалую роль должна была играть свежая жареная рыба — мечта наших гурманов. Однако здесь нас постигло некоторое разочарование. Выезжая из устья Теньки, мы купили у Дмитрия Ивановича Протопопова сетку для рыбной ловли. Сделанная из подобранного конского волоса так, что половина ячейки сплетена из черного, а вторая половина из белого, она прельстила нас своей легкостью и портативностью. Мы ее ставили на Чалбыге, время от времени вытаскивая одного-двух хариусов и откладывая впрок ко дню завершения барака. Для сохранения рыбы мы соорудили «садок», использовав маленькую лужицу среди гальки около берега, что давало возможность сохранять рыбу живой неограниченно долгое время.

Перед торжественным празднованием нашему главповару Гоше было дано указание очистить «садок» и всю накопившуюся в нем продукцию пустить в дело. Гоша бодро направился к «садку», долго возился около него, хлопотливо бегал при деятельном участии чрезвычайно заинтересованного Кута и наконец со скорбным — видом вернулся обратно, неся жалкую добычу — одного хариуса.

Оказывается, за последнее время сильно прибыла вода, которая, просочившись через гальку, превратила лужицу в солидное озерцо с яминами и коряжинами. Глубина этого озерца доходила до колен, и выловить в нем отдохнувших хариусов не представлялось никакой возможности. Пришлось ограничиться надоевшими консервами. В специальной посудине было разведено некоторое количество живительной влаги. Порции были небольшие — граммов по 150 на человека. Только «отцу» Пульману из уважения к его строительным талантам, возрасту и главное некоторому пристрастию к «огненной» водице по общему согласию была выдана двойная доза. Я произнес небольшой, но довольно корявый спич, ребята с азартом прокричали дружное «ура», и пир начался. Мы чокнулись, выпили, крякнули и принялись закусывать мясными и овощными консервами. Оставшиеся на дне у каждого капли жидкости были слиты в одну кружку, содержимым которой был угощен не в меру любопытный Кут — разве он не член нашего коллектива? Кут по-бабьему взвизгнул, басовито крякнул, перевернулся несколько раз вокруг своей оси и… с аппетитом стал закусывать мясцом, которое ему предложили после выпивки. Кут общий любимец и кормят его, негодяя, на убой.

Мы разъезжаемся

Первого июля мы должны были вернуть колхозу заарендованных лошадей, оставив у себя только одного коня, нанятого у Дмитрия Ивановича. Лошади из управления ожидались не ранее начала августа, так что перед нами маячила невеселая перспектива свыше месяца работать без конного транспорта.

Надо было провести заблаговременную заброску продовольствия в центральную часть района, однако высокая вода не давала возможности осуществить это намерение.

9 июня мы с Ковяткиным возвращались из маршрута и яри подходе к дому были приятно удивлены. Чалбыга, которая во время нашего ухода в маршрут неистово бушевала и ревела как бешеная, неся огромные валы шоколадной воды, вдруг превратилась в многоводную, но не очень глубокую речку, через которую возможно перейти вброд. До сих пор попытки перебраться на ту сторону оказывались безуспешными, и это задерживало наше выступление. Теперь это стало возможным.

И вот 10 июня, дружески распростившись, мы разъехались в разные стороны. Я с Ковяткиным, Петром и Мишей на семи конях отправились вверх по Нелькобе, с намерением километрах в 50 выше устья Чалбыги соорудить лабаз и, оставив там привезенные запасы, вернуться обратно.

Перебитюк с Пульманом, Георгием и Филиппом на двух конях пошли вверх по Чалбыге провести опробование ее гидросети.

Все наше имущество мы сложили в бараке, двери которого прочно заколотили во избежание посещения непрошеных гостей — медведей.

При расставании условились, что 20 июня, «хоть кровь из носу», мы должны встретиться в бараке.

Вверх по Нелькобе

С трудом перейдя Чалбыгу, мы направились вверх по берегу Нелькобы. Это очень своеобразная река. Ее широченная трехкилометровая долина изобиловала огромными наледями, среди которых, причудливо извиваясь, блуждают многочисленные протоки. Несчетное число раз приходилось нам переходить запутанную сеть вен и артерий нелькобинского русла.

Погода стояла какая-то неустойчивая: то ярко светило солнце, а то вдруг начинался холодный дождь с пронизывающим ветром, переходящий в мокрый снег. Обилие наледей на Нелькобе облегчало наш путь, так как, распадаясь на многочисленные протоки, она везде была проходима. Сильно задерживали наше продвижение лошади. Они были очень слабы и совсем выбились из сил после двух дней пути, за время которых мы прошли не более 30 километров. Миша с Петром вели коней. Я и Ковяткин шли отдельно, ведя съемку и местами беря пробы. В ряде случаев последние показывали наличие слабых запасов золота. Бросалось в глаза повышенное количество касситерита в шлихах.

На остановке пришлось серьезно повздорить с Петром. Меня сильно возмутило, что, несмотря на слабость и истощенность лошадей, которые едва тащили наш груз, Петр совершенно не заботился о них. Остановившись на ночлег, он наелся, напился и стал примащиваться спать, пустив коней пастись на моховое болото, не потрудившись даже поискать для них мало-мальски подходящего корма.

После моего внушения, изложенного на псевдоякутском языке с применением соответствующей жестикуляции, Петр что-то пробормотал и перевел лошадей на новое место. Отправившись с Ковяткиным в кратковременный маршрут, я в бинокль проверил с вершины сопки, имеется ли корм в том месте, куда были переведены лошади. Корм был — значит, проборка пошла Петру на пользу.

14 июня мы добрались до места, где было намечено сооружение лабаза. На высоком сухом берегу, поросшем стройными лиственницами, мы выбрали группу из четырех, близко растущих деревьев и, соорудив грубую лестницу, с большим трудом опилили их на одном пятиметровом уровне, получив четыре прочно стоящих столба. Это была самая трудная часть работы. На столбах мы сделали настил из жердей, соорудили на нем небольшой жердяной сруб, приладили крышу из надранного корья и получился маленький уютный свайный домик. В полу этого домика мы выпилили соответствующих размеров четырехугольное отверстие и изготовили лестницу, по которой только и можно было попасть внутрь лабаза. Затем перетащили туда наш груз, прикрыли отверстие, убрали лестницу и удостоверились, что для медведя этот, лабаз недоступен. Настил далеко выдавался во все стороны от столбов, на вершине которых он был сооружен. Повозиться с Ним нам пришлось немало, зато лабаз получился на славу.

Проведя вокруг несколько маршрутов, мы отправились в обратную дорогу, чтобы к намеченному сроку вернуться в барак. Первый день обратного пути был омрачен длительным дождем, в связи с чем мы добрались до барака только вечером 20 июня.

Загадочные обстоятельства

К Чалбыге я подходил в полумраке белой колымской ночи. Ковяткин несколько отстал в поисках достаточно мелкого перехода через протоку Нелькобы, которую мы с Кутом мужественно преодолели — я вброд, Кут вплавь. Миша и Петр с лошадьми остались далеко позади. Подойдя к берегу напротив барака, я с удовлетворением увидел, что дверь барака, которую мы перед уходам заколотили гвоздями, настежь открыта, значит поисковый отряд уже вернулся. Я подошел к бараку и был неприятно удивлен, увидев, что возле него в живописном беспорядке валялись брюки, телогрейка и прочие принадлежности одежды. Под большой лиственницей лежал полушубок с подушкой, прислоненной к корню дерева. Все это насквозь промокло от вчерашнего дождя.

В бараке, где все было оставлено в идеальном порядке, царил настоящий хаос. Присмотревшись внимательнее, я увидел в углу на разостланном брезенте две прикрытые одеялом фигуры. Из-под одеяла торчали валенки. Я со злостью сбросил одеяло в полной уверенности, что под ним лежат виновники всего этого ералаша, и буквально остолбенел, увидев что это только две пары валенок и две подушки. Стало как-то неприятно на душе. Что же случилось? В это время в двери показалась темная фигура — подошел Ковяткин, а через некоторое время подъехали Петр и Миша.

Мы зажгли свечу и стали внимательно осматривать барак. Все в нем оказалось перевернутым, перепутанным и разбросанным. Создавалось впечатление, будто здесь что-то спешно искали, затем второпях выскочили и больше не вернулись. Мы обнаружили узелок с продуктами, документы Родионова, отлитый в бутылку спирт. Основной запас его хранился в жестяной банке. Осмотр банки показал, что спирт почти весь цел. В углу стояла винтовка, которую брали с собой поисковики. По оставленным следам, одежде я документам видно, что здесь был Родионов, а быть может и еще кто-нибудь из отряда Перебитюка. Следов лошадей около барака мы не обнаружили.

Что же произошло? Куда делись бывшие здесь люди? Почему они так поспешно выбежали из барака, даже не захватив оружия, не взяв приготовленного узелка с продуктами, даже не одевшись, так как полушубок и телогрейка остались около барака?

Мы недоумевали. Одно предположение сменяло другое. Ясно было, что все это случилось до вчерашнего дождя, так как в противном случае под деревом не лежал бы мокрый полушубок, да еще с подушкой. Видно было, что кто-то в ясный день отдыхал снаружи на разостланном полушубке. Мы долго ломали головы, строя одно предположение за другим, и решили пройти вниз по Чалбыге, а затем по Нелькобе в поисках каких-нибудь следов.

Оставив Абтрахманова в бараке приготовлять ужин, мы втроем отправились вдоль берега Чалбыги.

Едва мы прошли каких-нибудь полтора-два километра, как со стороны барака раздались два торопливых выстрела — сигнал «идите скорее сюда». Что такое?

Взволнованные, мы почти бегом направились обратно.

В дверях барака нас встретил мокрый Фирсов. «В чем дело? Где остальные?» — «Пульман и Перебитюк километрах в 15 отсюда. Родионова нет уже 9 суток». — «Как нет? Где же он?» — «Ушел больной на второй день в барак». — «Из вас кто-нибудь был в бараке?» — «Нет никого не было, мы находились на работе».

В довершение ко всему новое несчастье — обе лошади сдохли. Поисковики попытались добраться до барака на плоту, но потерпели крушение — залетели в завалы коряжника и утопили вьючный ящик, суму, лоток и еще кое-какую мелочь. Кое-что удалось вытащить. Фирсова срочно послали в барак, а Перебитюк и Пульман идут сзади и скоро должны прийти.

Из дальнейших расспросов выяснилась такая картина. На другой день, после того как отряд отошел от барака километров на 10 вверх по Чалбыге, Гоша заболел. У него разболелось горло и поднялась температура. Несмотря на уговоры, он категорически заявил, что уходит в барак и там отлежится до возвращения отряда. От провожатого он отказался — «До барака каких-нибудь 10 километров я и сам дойду, а там уж как-нибудь устроюсь». И вот они легкомысленно отпустили его.

До барака он добрался благополучно. Внимательный осмотр показал, что он, по-видимому, в полубредовом состоянии стал собираться куда-то в дорогу. В бараке оказалось два мешочка, подготовленных к путешествию — один с продуктами, второй с его вещами, деньгами и документами. Видимо, он собирался уходить, находясь еще в ясном сознании, а затем, впав в беспамятство, с крепко вкоренившейся идеей ухода покинул барак, не взяв с собой ничего, даже табакерки со спичками и бумагой, которую он, как страстный курильщик, всегда держал при себе.

Через несколько часов после прибытия Фирсова появились измученные Перебитюк и Пульман. Много горьких слов было сказано в их адрес. Они молчали, виновато потупив голову. Да и что они могли оказать в свое оправдание? Оба признали, что с их стороны была допущена грубая ошибка, когда они поддались уговорам Родионова и отпустили его. Надо было при всех обстоятельствах задержать его, оставить в палатке и ходить в маршруты от этой палатки, как от центра. И вот результат этой ошибки: Родионова нет и вероятно он исчез навеки.

Поиски Родионова

Мы всей группой отправились на поиски Родионова. Решили пройти цепью вниз вдоль берега Нелькобы до ее впадения в Теньку. Шли на расстоянии 30–40 метров друг от друга. Я и Перебитюк двинулись вдоль берега, остальные иго лесу. Извилистая запутанная Нелькоба, разбившаяся на десятки проток, островов и рукавов, с огромными лесными завалами и густая зеленая поросль деревьев, переходящая в молодой лес, казалось, насмешливо посматривали на нас — попробуй, дескать, — найди!

Мы прошли до устья Нелькобы и вернулись обратно, отчетливо понимая, что в этом зеленом море деревьев и кустов, скоплений коряг и валежника найти что-либо можно только совершенно случайно. После целого дня поисков, усталые и обескураженные, вернулись мы в барак с тайной надеждой, что Георгий находится в устье Теньки, куда я на лошадях направил Петра и Мишу. Но и там его не было. Вернувшись с устья, Петр и Миша сообщили, что Родионова там нет и никаких следов его пребывания не обнаружено. Последняя надежда исчезла. Не верилось, что Родионов погиб и что мы никогда больше его не увидим.

Отбытие транспорта. Рабочие будни

Приближалось первое июля — срок окончания договора на аренду лошадей. 29 июня мы стали собирать Петра в обратный путь. Писались акты, письма, отношения. Это ведь целое событие — оказия в жилые места, да еще такие как Оротук, где одних взрослых людей насчитывается не менее 30 человек. В Оротуке сельсовет, уполномоченный РИКа, вообще культура. Из Оротука, возможно, отправятся на Среднекан наши письма, которые мы заранее подготовили.

Петр то и дело заходил в барак, присаживался, полуоткрыв рот, и, видимо, собирался с духом, чтобы обратиться ко мне с просьбой. Посидев немного, он тыкал рукой в какую-нибудь вещь и застенчиво произносил: «Бу (это) надо, шибко надо». Ну, раз шибко надо, то приходилось отдавать — и к Петру ушло суконное одеяло, рубашка, ну и потом мука, чай, сахар, консервы и т. д. На дорогу его слегка угостили огненной водичкой, и он уехал крайне довольный.

Теперь у нас осталась только одна лошадь. Работу нашу мы строим следующим образом: где-нибудь в устье очередного ручья ставится палатка с небольшим запасом продовольствия. Я и Ковяткин уходим от этой палатки на два-три дня в маршрут по прилегающему району, затем возвращаемся в нее, оставляем собранные образцы, наполняем запасы продовольствия и вновь уходим в маршрут.

С поисковиками мы заранее договариваемся о месте очередной встречи. Поскольку нами сделан значительный загон в части исследованности района, мы снабжаем поисковиков готовой картографической основой, по которой точно намечаем место их стоянки и день встречи. Побывав у них, мы на лошади перебрасываем палатку на новое место и вновь начинаем проводить маршруты.

Парой нам тяжеленько приходится от такой системы работы, но делать нечего, надо как-то приспосабливаться. Больше всего выматывает недостаток сна. За сутки, находясь в беспрерывном движении, с увесистой нагрузкой на спинах (вместо рюкзаков мы сделали себе таежные «сидора» из мешков с веревочными лямками), мы спим не более трех-четырех часов: ночами не дают спать комары. Только днем на солнышке, где-нибудь на ветерке, удается забыться коротким тревожным сном. Нас слишком часто мочит дождем, и мы уже как-то привыкли к «мокрому режиму».

2 июля мы вернулись из маршрута к стану поисковиков. Там ликование. Миша застрелил лося. Положение с продовольствием у нас сразу неизмеримо улучшилось. Вчера под утро, когда все крепко спали, два лося подошли к палатке, напугав нашу лошадь, которая разбудила Мишу. Тот схватил ружье, выскочил из палатки и увидел в полутьме какую-то темную фигуру, опрометью бросившуюся в сторону. Решив, что это медведь, Миша выстрелил в тот момент, когда зверь скрывался в кустах. После выстрела он не рискнул идти в заросли и вернулся в палатку. Утром было обнаружено тело крупного лося, которому пуля удачно попала в самое сердце.

Теперь у нас мяса хоть отбавляй — лось весил не менее 18 пудов. Старый таежник Пульман с успехом закоптил большую часть его. Пришлось затратить на это целый день, но зато мы теперь можем не думать о еде. Мясо лосянамного вкуснее оленьего. Из головы лося было приготовлено заливное — вкуснейшая вещь, прелесть которой особенно ощущается после бесконечных консервов.

Пока Пульман с товарищами коптили лося, мы с Ковяткиным проводили нашу «дневку». Дневка эта совсем не день отдыха, а только несколько иная затрата энергии. Целых четыре дня с утра до вечера, вечером и ночью, потеряв всякое представление о времени и пространстве, прикорнув на 3–4 часа, в самое знойное время, где-нибудь под кустиком на вершине гольца около очередного снежного пятнышка, вели мы съемку. А теперь с утра до вечера сидим вычерчиваем, наносим и увязываем съемку, тихо напевая: «Завязка, как сказка, невязка — страданье». К счастью, невязки не выходят за пределы нормы. Вчера мы, вернулись из маршрута довольно рано, так что за ночь успели основательно отоспаться в тиши и покое, отдыхая душой и телом от замучивших нас врагов — комаров. В палатке их почти не было и, проснувшись утром, мы увидели только пару десятков их толстых, упитанных, налившихся кровью, как клюква, сидящих блаженствуя на потолке палатки.

Когда в палатке стало слишком жарко, мы перекочевали к коптилке — большому решетчатому настилу, покоящемуся на вбитых в землю столбах. На настиле лежало слегка присоленное мясо лося, а внизу горел костер из трухлявых бревен и сучьев, вздымавший к небу клубы густого дыма. Здесь около этого дымного облака мы прекрасно поработали — комары сюда залетать не рисковали.

Выдержки из дневника

12 июля. Целый день мы шагали по массивным отрогам и водоразделам, сложенным из гранитных обломков, и мои опорки окончательно развалились. Съемку замкнули только к вечеру, когда из-за гор поползли тяжелые серые тучи. Возвращались ночью по тайге под проливным дождем, мокрые, усталые, голодные. Эта ночь знаменита еще тем, что вывелось второе поколение комаров, и теперь от них совсем нет житья.


14 июля. Сидим на вершине гольца. Вечереет. Внезапно подул свежий ветер. Ровный как пассат, он молниеносно разогнал комариную нечисть, которая только что несметными полчищами окружала нас, не давая ни на минуту покоя. Солнышко скрылось за горизонтом, и мы, воспользовавшись отсутствием комаров, остановились на ночлег около маленького снегового пятнышка, уцелевшего в небольшой ложбинке на склоне хребта. С каждым днем этих пятнышек остается все меньше и меньше. Питаемся мы плохо, консервы да чай с лепешками — вот наша основная еда, когда мы «на горах», то есть в маршруте. Когда мы «в лесах», пища, конечно, несколько лучше, но «в лесах» мы кратковременные гости.

Мясо лося, закопченное Пульманом, стало похоже на сыромятную кожу как запахам, так и консистенцией. В нем завелись какие-то жучки, букашки, и есть его довольно противно. Скудно поужинав вяленым мясом с полулепешкой на человека, запили эту нехитрую снедь чаем я, помечтав о поросенке с хреном, мирно разошлись в свои апартаменты — я под смолистый корень, Ковяткин под куст.


17 июля. Спать хочется отчаянно. Давно уже мы то поднимаемся вверх, то спускаемся вниз, и временами я начинаю впадать в прострацию. Описываешь маршрут, а рука как неживая начинает царапать что-то свое. Уснуть нельзя: все на тебе рваное, худое, и тысячи жал зорко следят за тобой. Стоит хоть на пару минут успокоиться, как немедленно начинается атака на самые слабые места твоего одеяния. Я мечтаю о переносной палатке-малютке, вместимостью на два человека, которую можно брать с собой в маршрут и спокойно в ней отдыхать.


20 июля. Вчера к вечеру мы добрались до стана наших поисковиков. Они досыта накормили усталых голодных путников. За время нашего отсутствия Миша убил оленя, имевшего неосторожность близко подойти к палатке. На гольцах они нам часто попадаются, но так как мы ружья не носим, то они нам вроде «ни к чему». По-видимому, это олени из стада Василия, о котором говорил Протопопов. Обед был пречудеснейший — на первое картофельный суп с олениной, на второе жареная оленина, на третье кофе «мокко» со сгущенным молоком. Давненько мы, привыкшие к спартанской пище и скромным чаям, не вкушали таких чудесных яств.

После обеда, немножечко покалякав, мы как убитые уснули и проспали до позднего утра. Снаружи неистовствует непогодь, хлещет дождь и так сладко спится под аккомпанемент стучащих по палатке дождевых капель. К полудню дождь прекратился, но небо оставалось грозово-хмурым. Вода в Нелькобе поднялась метра на полтора, и кроткая беззубая старушка превратилась в разъяренную львицу «с косматой гривой на спине». Откуда у львицы косматая грива — пусть ответит Лермонтов.

Пульман великий отгадчик снов. Я, чтобы доставить ему удовольствие, сочинил роскошный сон, — на фоне гольцов и тайги раскинулось огромное болото, в котором вместо кочек повсюду торчали человеческие черепа и кучками покосившиеся кресты, а рядом дико завывала нечистая сила, терзая погребенных под крестами мертвецов. Пульман прямо-таки просиял от радости: «Ну, значит, золото здесь есть, ты только запомни место, которое тебе приснилось, это самое богатство значит здесь и запрятано».

В бога Пульман не верит, но нечистую силу чтит.


24 июля. Утренняя заря слегка позолотила края далеких облаков, еще серебристая луна, только наполовину утратила свой яркий ночной блеск, а мы уже на ногах. Холодно. Июльские утра дают себя знать. Теперь уже становится темновато и нельзя работать всю ночь, как в начале июля. А на высоте в 1200 метров много ли тепла может дать жиденький костер из тощих веток стланика? Он скорее обманывает, чем греет.

Проснулся я от холода и от странного треска, который донесся до моих ушей. Когда я открыл глаза, передо мной предстало феерическое зрелище — постель моего спутника ярко пылала, с треском разбрасывая вокруг себя фейерверки искр, а сам он с искаженной от ужаса физиономией в облаках дыма стремительно мчался прочь с належанного места. Коварное пламя костра потихоньку подобралось к груде стланиковых веток, на которых пристроился Ковяткин, и зажгло ее. Все в общем обошлось благополучно, если не считать пары новых дырок на одежде моего соратника.

С одеждой дело у нас обстоит катастрофически плохо. Я, например, одет так: на мне асимметричные брезентовые брюки, сохранившиеся после полевой работы 1931 года. Асимметричные потому, что я, по примеру известного Тришки, пытался чинить их за счет укорачивания штанин, во несколько увлекся и только под конец вспомнил мудрый прутковский афоризм — «нельзя объять необъятное». После этого я начал лихорадочно заполнять прорывы в них посторонним материалом. Латаю я их… в общем не спрашивайте меня, куда я дел все свои носовые платки. Так вот эти самые брезентовые брюки составляют самую прочную основу моего гардероба, его, так сказать, тяжелую артиллерию. Правда, комариное жало пронизывает эти брюки с такой же легкостью, как хороший нож кусок теста, но все же это защита. Под ними к телу прилегает «лоскутная империя» кальсон, которые, несмотря на систематическую чинку, упорно рвутся, причем каждый раз на новом месте. К счастью, дырявые участки кальсон и брюк не совпадают, так что кое-как существовать можно. В брюки наглухо засунута нижняя рубашка — краса и гордость моего гардероба, добротная, без единого изъяна. Вообще с рубашками у нас дело обстоит неплохо, особенно с нижними.

Поверх нижней рубашки мой корпус облегает плотная черная рубашка, благодаря которой я еще не совсем съеден комарами. Со временем она становится все менее и менее проницаемой для комаров, ибо трупы их убиенных товарищей покрыли рубашку своеобразной броней, о которую ломаются комариные жала. Стирать эту принадлежность своего туалета я опасаюсь, ибо лишенная брони она потеряет значительную часть своих защитных свойств.

Перейдем к обуви. Совсем недавно мои ноги облекли опорки от ичиг, перевязанные веревочками, но опоркам пришел окончательный конец, и на моих ногах купленные на Оротуке торбаза «иннях-этарбес», которые при покупке восхитили меня своим колоритным видом. Они уже чинены-перечинены, но пока еще кое-как держатся. Основное свойство их, помимо прочих качеств, присущих каждой дырявой обуви, — это ритмическое изменение объема, достигающее колоссальных размеров. Сделанные из сыромятной кожи, они на влажной почве немедленно размокают, а размокнув настолько увеличиваются в объеме, что ноги болтаются в них как в мешке. Зато, подсохнув, они стягивают ногу не хуже «испанских сапог», применявшихся членами святой инквизиции для получения от своих жертв нужных признаний. Обломочный материал, начиная от песка и кончая галькой среднего размера, свободно попадает в них через многочисленные дыры, так что, вернувшись с маршрута и сняв «иннях-этербес»; можно отчетливо проследить все изменения горных пород, по которым проходил маршрут. Несмотря на это, ходить в них все же несколько удобнее, нежели босиком. На голове у меня шляпа с тюлевой сеткой. На руках спасительные перчатки из ровдуги — нечто вроде замши местной выделки.

Примерно в таком же положении находятся все остальные. Единственная наша надежда это прибытие конного транспорта, который должен подбросить нам одежду и обувь, но его все нет и нет.


27 июля. Вчера мы добрались до очень своеобразных гранитов. Они не дают крупных глыб, а легко рассыпаются в дресву. Склоны, вершины — все это, как дорожки в хорошем саду, усыпано крупной дресвой и идти чудесно. Отроги привели нас к прекрасному синему, как ультрамарин, ледниковому озеру, с белыми парусами чаек на широкой зеркальной поверхности. Мы уже предвкушали удовольствие выкупаться в этом чудесном озере, как вдруг из-за острых темных вершин, угрюмо вонзившихся в небо иглами останцев, быстро выползло лиловое чудище — косматая взлохмаченная туча и помчалась навстречу нам. Закружились вспугнутые чайки, забурлило, запело озеро, зазвенели литыми струнами деревья, и холодный дождь насквозь промочил усталых путников. Гроза прошла, ветер стих, и мириады комаров благодарственным гимном наполнили воздух. Какое уж тут купанье, если принять во внимание только что принятый душ! Мы с грустью покинули не слишком гостеприимное озеро и тяжелым медлительным шагом поползли на вершину гольда по раскисшим скользким от дождя склонам.

Взобравшись на него, мы почувствовали истинное наслаждение. Легкий ветерок отогнал комаров, мы несколько подсохли и легко пошли вперед по ровному дресвяному водоразделу. Солнце ярко вычищенным медным тазиком светит с голубого неба. Все хорошо, мир прекрасен. Но вот горизонт постепенно начинает суживаться. Серые холодные громады облаков внезапно набегают на вершины, переплескиваются через них, протуберанцами взлетают вверх перед каменной преградой, неуклонно ползут все ближе и ближе, глаз с грустью наблюдает, как косые темные полосы дождя поливают уже пройденные тобою места, и в сердце не остается и тени надежды, что эта дождевая чаша пронесется мимо.

До палатки не менее 12 километров. Ничего не поделаешь — надо бросать съемку и спасать свое бренное тело. Поставив небольшую каменную пирамиду, фиксирующую точку съемки, мы отправились к спасительной палатке. Только поздно вечером добрались до нее, мокрые, Иззябшие, усталые. Какой милой сухой и уютной показалась она нам! Всю ночь без перерыва хлестал дождь. Сейчас он идет с перерывами, и, глядя на мутное водянистое небо, отчетливо представляешь себе, что еще очень и очень нескоро опять улыбнется веселое солнышко. Время у нас до отказа загружено вычерчиванием съемки, приведением в порядок образцов, писанием дневника и прочими неотложными работами, которые откладываются до ненастной погоды.


29 июля. Солнце еще не всходило, но заря уже играет жемчужными переливами красок и видно хорошо. Ночи уже стали настоящие — с полной темнотой и звездами. Плохо становится бедным геологам, когда они ночуют в горах на высоте 1500 м над уровнем моря. Вокруг ни кустика, и снеговое пятнышко, около которого мы остановились, насмешливо улыбается, глядя на наши голодные физиономии. Приходится с проклятиями опускаться с заоблачных высот в пониженные участки за топливом, где на тебя тучей набрасываются комары, которые затем следом за тобой забираются в поднебесье и отравляют ночлег. Откуда-то исподтишка вдруг набежит дождевое облачко размерам в ладонь и все испоганит вокруг, коротким, но сильным дождем. Маешься, маешься после всех этих «прелестей», тщетно пытаясь уснуть, забудешься немного в полусне и не выспавшись двигаешься дальше.

30 июля. Раннее тихое утро. Сегодня нам придется идти к лабазу за продуктами. Съемку вчера замкнули около озера на знакомой точке и поздно вечером добрались до палатки. Вернувшись, долго и сосредоточенно пороли Кута. Кут покорно лежал на земле и жалобно стонал, пока, наконец, не почувствовал, что дело принимает хронический характер. Тогда он с отчаянным визгом выскочил из палатки, бешеным аллюром обежал ее и… спокойно улегся спать под кустиком. Били его за то, что он, дезертировав в самом начале маршрута, пришел в палатку, слопал все мясо, остатки лепешек и пытался сожрать топленое сало, находившееся в консервной банке. Сплющенная банка со следами Кутькиных зубов лежала в углу палатки наполовину опустошенная. Банкой этой (помимо ремня) Кутьку били по виноватой морде. А остаток сала уже шипит на сковородке, поджаривая консервы и сухие овощи.

С ужасом я гляжу на свою одежду и обувь: дыры, дыры, оплошные бесконечные дыры. В «этербесях» отвалилась пятка, и на спусках в них без конца сыплются мелкие камни. Брюки — сборище еле держащихся лохмотьев. Только одни рубашки радуют взор добротной прочностью. А коней все нет, значит нет ни обуви, ни одежды.

…Сидим на вершине большого гранитного массива. Сегодняшний день принес нам радость — подувает свежий ветерок. Еще больше мы обрадовались, когда по пути нам встретилось небольшое озерцо с температурой воды в 21°C. Впервые за все лето мы выкупались всласть в такой чудесной теплой воде, да еще при отсутствии комаров. Этого не может понять тот, для кого ежедневно доступны такие удовольствия.


31 июля. До лабаза добрались уже в темноте, но все же успели замкнуть съемку. Рельеф был очень тяжелым, с бесконечными крутыми спусками и подъемами. Вчера доели остатки продуктов и сегодня весь день шли голодные.

Когда мы добрались до лабаза, то Кут долго бегал кругом него, обнюхивая каждый кустик и, наконец, что-то найдя, с аппетитом стал жевать. Я заинтересовался, что это он нашел, да еще такое вкусное; он даже урчал от нестерпимого наслаждения. Подошел, посмотрел. Боже мой! Кут, который в добрые времена ленился подняться, чтобы съесть кусок лепешки, сейчас с восторгом пожирал… подошву от старого ичига, смакуя и обсасывая каждый кусок кожи.

Основательно подзакусив, мы уютно переночевали в лабазе на высоте 5 метров над землей.


1 августа. Запасшись продуктами, собираемся со съемкой добраться до барака. Верхнее течение Нелькобы нами исследовано, остается ее нижняя часть, которая быть может окажется более перспективной. В верхнем течении, в зоне развития почти сплошных гранитов, ничего интересного с точки зрения золотоносности нами не обнаружено.

Наша обувь превратилась в оплошные рваные раны, а поэтому мы решили сделать из нее «постолы». Изготовление «постолов» весьма несложно — отрезаются голенища, в них прорезываются шесть дырочек, через которые пропускается бечевка. На распластанное голенище ставится нога, бечевка стягивает голенище, и «постол» прочно сидит на ноге. В этой «апостольской» обуви мы отправились в далекий маршрут.


3 августа. Раннее холодное утро. Мы находимся в бараке. Путь наш, вернее последний этап его, был оплошным мокрым приключением. Вчера мы только что успели привязать к знакомой вершине нашу съемку, как начался дождь, который провожал нас всю дорогу. Наша обувь моментально разбухла, превратившись в гигантские кожаные мешки, которые к тому же успели прохудиться. Идти в них по мокрому кустарнику было оплошным «наслаждением». Они цеплялись за каждый сучок, за каждую задоринку, и нам время от времени приходилось делать замысловатые антраша, становясь на все четыре конечности. Мокрые кусты приятно, до дрожи во всем теле, охлаждали ноги, дождь освежал лицо, а ликующие тучи комаров услаждали душу и тело путников хоровым пением и нежными укусами. Все это было столь приятно, что с наступлением темноты Ковяткин отказался следовать дальше с тем, чтобы продлить это удовольствие ночевкой в лесу под проливным дождем. И только когда я категорически заявил, что ухожу один, он, недовольно покрякивая, поднялся и пошел дальше.

Как чудесно идти ночью по бестропью в глухих таежных местах, когда небо покрыто черным бархатом туч, когда дождь, без перерыва струит потоки холодной воды с неведомой взору вышины и когда ликующе несутся со всех Сторон восхитительные звуки «Комаринской». Взор еле-еле различает черные неподвижные силуэты деревьев, ноги вязнут в каких-то невидимых болотинах, мокрые сучья хлещут тебя по физиономии, ты мокр вдвойне — от дождя и от собственного пота. Понятие о бесконечности начинает скульптурно вырисовываться в твоем усталом мозгу.

Долго, долго брели мы в ночной тьме по бесконечным нелькобинским просторам, стремясь к желанной цели — бараку и наконец добрались до него. В бараке нам ударил в нос резкий запах плесени, и при свете зажженной свечки мы увидели, что белые стены его стали ярко-зелеными. Да и не только стены, все находившееся в нем, особенно вблизи стен, приняло зеленоватый оттенок. К счастью, вещи, лежавшие во вьючных ящиках остались нетронутыми и сохранили свой нормальный вид.

Вдруг мы почувствовали какой-то странный, болезненно-жгучий зуд. Комаров в бараке не было, а между гем кожа на лице, руках и шее горела, как от клопиных укусов. С ужасом увидели мы, что тысячи мельчайших пестрых мушек носятся в воздухе, облепляя кожу и жгуче кусаясь. Сетка для них не являлась препятствием: они слишком мелки для нее. Растопили печку, сварили кофе, поджарили мясные консервы я с радостью обнаружили, что сухой жар печки ликвидировал мошкару.

Прибытие транспорта. Страшная находка

4 августа вечером к бараку подошли поисковики, закончившие обследование притоков Нелькобы в ее верхнем течении. Положительных результатов это не дало. Если в ближайших притоках еще попадались знаки золота, то, чем выше вверх по течению поднимались мы, тем хуже были результаты. Более благоприятные данные были в части оловоносности, но и они не были особенно обнадеживающими. Вся надежда оставалась у нас на нижнее течение Нелькобы, учитывая, что по ручью Мокрому, находящемуся ниже Чалбыги, нами еще весной было установлено в пробах наличие весового золота.

Я и Ковяткин продолжали геологосъемочные работы в бассейне Чалбыги. Так же уходили мы в 2–3-дневные маршруты, пользуясь как базой палаткой, которая была перевезена Мишей и поставлена в среднем течении Чалбыги. Кут совсем отбился от рук и категорически отказался ходить с нами в маршруты по горам. Он предпочитал кооперироваться с Мишей, уразумев, что около лошади не пропадешь, — на ней всегда имеется и жилье и продовольствие, а кроме того, она не ходит по каменистым горам.

Поисковый отряд взялся за обследование большого ручья Мокрого. Он стал нашим коронным объектом, так как пробы по нему показывали и весовые знаки и весовое золото, причем чем ближе к его верховьям, тем пробы становились лучше.

9 августа, наконец, прибыл долгожданный транспорт. С ним пришла одежда и обувь. Последнее время мы работали почти босиком, сооружая эрзац-обувь типа постолов из шкуры убитого Мишей лося. Этой обуви хватало максимум на день-два.

Если в верхнем течении Нелькобы нам почти не попадались медведи, то в бассейне Чалбыги они встречались частенько. Поскольку мы ходили в маршруты без оружия, у нас не было стремления близко познакомиться с этими представителями таежной фауны. Иногда мы внезапно оказывались в непосредственной близости к какому-нибудь случайному медведю-одиночке, но достаточно было громко свистнуть, как он бросался наутек.

Закончив работу в нижнем течении Нелькобы, я решил выйти к устью Теньки и провести работу в бассейне вышерасположенных притоков Колымы.

Лошади прибыли 9 августа. Прибывший транспорт состоял из восьми лошадей. Утром на следующий день они разбрелись, и на поиски их пришлось направить почти весь состав партии.

Часа через три в барак вбежал взволнованный Миша Абтрахманов и прерывающимся голосом заявил, что нашел Родионова километрах в двух от барака. Мы все гурьбой направились к месту страшной находки. На небольшой, заросшей кустарником поляне, около двух крупных лиственниц валялась беспорядочно разбросанная кучка костей — череп, ребра, часть позвоночника, несколько в стороне находился примятый кустарник с бурым пятном подшившего мха и ветвей, — здесь, по-видимому, лежало тело Родионова. Осматривая полянку, мы обнаружили брюки с торчащей из кармана Гошиной трубкой, и, наконец, совсем в стороне мы нашли шапку. Вот и все, что осталось от бедного Георгия. А ведь мимо этого места, где-то совсем близко, проходили мы, когда искали Родионова в июне!

Мы похоронили Родионова около дерева, на котором сделали затесь с надписью: «Здесь найдены останки трагически погибшего рабочего Нелькобинской партии Родионова Г. И. 10.08.1932 года». Несколько минут молча, с опущенными головами, простояли мы перед этой своеобразной могилой и тихо пойми обратно, чувствуя себя в какой-то степени виновниками гибели этого молодого парня.

Встреча с медведем

После обеда мы вчетвером: я, Ковяткин, Миша и Кут пошли устанавливать палатку-базу вверх по Чалбыге. Поисковый отряд отправился заканчивать опробование ручья Родионовского — так решили мы назвать ключ Мокрый, в честь погибшего Гоши Родионова. Этот ключ показывал хорошие результаты опробования. Пришлось переделать затесь в устье ручья и переписать все документы — записи в дневниках, надписи на пробах и образцах, чтобы избежать путаницы в документации. Впоследствии здесь был организован сначала прииск, а затем рудник «Родионовский».

Мы уже порядочно отошли от барака. Солнце клонилось к закату. На безоблачном небе белыми глыбами плавали редкие кучевые облака. После предыдущих дождливых дней все вокруг дышало миром и тишиной. Мы с Ковяткиным шли по крутому берегу Чалбыги, которая, весело журча, искрилась и переливалась в лучах заходящего солнца.

Миша с неизменным Чалкой, загруженным нашим нехитрым снаряжением и продуктами, ушел вперед вместе с Кутом.

На одном из заворотов Чалбыги, около крутого бортика с отчетливо выраженным напластованием галечника, залегающего на сланцевых породах — самое удобное место для взятия пробы, мы решили задержаться и промыть пару лотков. Небольшой толевой лоток был с собой. Спустившись вниз, взяли пробу, и пока Ковяткин ее промывал, я делал зарисовку и описание места взятия пробы.

Закончив промывку, поднялись та бортик, чтобы догнать ушедшего вперед Мишу. Вдруг раздался выстрел. Через небольшой промежуток времени последовал второй, потом третий, четвертый. Мы рысью бросились вперед и, выскочив из возвышенное место, увидели медленно двигающегося прихрамывающего медведя, явно раненного. Медведь пробирался по широкой галечной отмели, оставшейся после растаявшей наледи, к противоположному берегу, поросшему лесом.

— Баах! — раздался пятый выстрел. Медведь подскочил и, тяжело ковыляя, ускорил свое продвижение.

Мы с Ковяткиным бросились к месту переправы. Туда же бежал запыхавшийся Миша с берданкой в руках. Оказалось, что это медведица и что на берегу, забравшись на дерево, сидят двое медвежат.

Разговаривать было некогда. Отправив Мишу стеречь медвежат, я выхватил у него берданку и патроны, и в охотничьем азарте помчался к противоположному берегу, туда, где в кустах скрылась медведица. За мной лениво трусил откуда-то появившийся Кут. Через несколько минут мы уже были в густых зарослях. «Ищи, ищи, Кутька», — говорил я своему маленькому спутнику, я Кутька, бодро помахивая хвостиком, пробежал вперед и исчез среди кустов.



Прошло некоторое время, и вдруг впереди раздалось странное фырканье, похожее на шум автомобильного, работающего с перерывами, мотора, вслед за которым послышался веселый лай Кута. Я побежал вперед. Заросли раздвинулись, и на небольшой полянке, поросшей редкими деревьями, я увидел желто-бурое тело медведицы, которая с яростным фырканьем, стоя на задних лапах, гонялась за Кутом. Кут юрким черным шарикам ловко увертывался и задиристо полаивал, как бы приглашая медведицу не прекращать забавы. Среди редколесья медведица и Кут мне были хорошо видны. Правое плечо у нее было окровавлено. Она быстрой танцующей побежкой преследовала Кута, подняв левую когтистую лапу, оскалив зубы и непрерывно фыркая.

Выбрав подходящий момент, я выстрелил в медведицу, быстро заложил новый патрон и выстрелил второй раз. После второго выстрела медведица пошатнулась, подпрыгнула и с тем же угрожающим фырканьем ринулась, на меня. Теперь она находилась от меня шагах в 35–40. Я вновь заложил патрон — это делается как-то мгновенно и непроизвольно, — опустился на колено и когда медведица была от меня в каких-нибудь пяти шагах, спустил курок, тщательно прицелившись ей в сердце. Вместо ожидаемого выстрела послышалось какое-то гнусное «чик» — это хлопнул опущенный курок. Берданка дала осечку.

Оскаленная свирепая морда с длинными белыми зубами, рыжеватые длинные, взлохмаченные волосы, яростно сверкающие глаза, темно-красные потеки крови, струящейся из раненого плеча и груди, узкая темная лапа с острыми длинными когтями и характерное фырканье навсегда останутся в моей памяти.

Я, как стоял опершись на одно колено, так и остался стоять. Только рука успела судорожно вздернуть курок обратно. Подбежав ко мне вплотную, медведица вдруг круто повернулась и, размахнувшись, поднятой лапой попыталась ударить откуда-то появившегося Кута. Не знаю — то ли ее смутила каменная неподвижность моей фигуры, то ли причиной всего случившегося она считала Кута, который не давал ей покоя, но только после новой неудачной попытки ухватить Кута она с тем же яростным рычаньем бросилась в сторону и исчезла в кустах.

Попытка выстрелить в нее вторично окончилась неудачей — взведенный курок вновь дал осечку. Пока я вкладывал новый патрон, медведица исчезла. Наступило безмолвие. Я стоял потрясенный неожиданным разворотом событий. Где-то впереди опять раздался лай Кута и знакомое фырканье медведицы. Я медленно, уже без особого энтузиазма, направился к месту, откуда раздавались эти звуки. Послышались крики ребят. Втроем пошли за медведицей. Медвежата успели куда-то скрыться, и ребята, услышав мои выстрелы, прибежали снимать шкуру с неубитого медведя.

Мы шли осторожно. Впереди еще два раза слышался лай Кута и медвежье фырканье, но мы так и не смогли увидеть медведицу. Через некоторое время вернулся Кут очень довольный приятно проведенным временем. Он немедленно принялся с азартом гоняться за какой-то мышкой. Стало темнеть, решили вернуться к месту, где была оставлена лошадь. Здесь мы разбили палатку и остановились на ночлег.

На другой день, когда проснулись и вышли из палатки, в той стороне, где мы проследили медведицу, послышался птичий грай. Кричали в основном кедровики, кричали азартно, с надрывом. Мы отправились к этому месту и, пройдя километра полтора от места ночлега, ориентируясь на птичий крик, нашли мертвую медведицу.

Она лежала, уткнув морду в лапы, около корня большой лиственницы. Шерсть ее была покрыта потеками засохшей крови, в теле оказалось четыре пулевых раны — одна в плече, две в груди и одна в боку. Мясо ее показалось нам довольно вкусным, но немного жестковатым.

Конечно, Куту были преподнесены самые вкусные, самые нежные кусочки жареной медвежатины. Даже Чалка не отказался отведать кусочек этого мяса.

Чалка восхитительная лошадь — предмет зависти каждого хозяина. Это крупный белый конь с рыжими пятнами, когда-то худой и безобразный до ужаса, теперь же округлившийся и даже с небольшим брюшком. Каждое утро он сам приходит к стану, никогда не теряется и ест все, за исключением мыла. Даже мясо и рыбу потребляет с видимым аппетитом. Чалка исключительно терпелив, вынослив и смирен. По тайге с вьюком он идет один, Миша обычно шагает сбоку или бредет сзади, всецело доверяя Чалке. Через топи Чалка перебирается с исключительной аккуратностью, чуть ли не на цыпочках. В медведицу, которая стоя фыркала в каких-нибудь 30 шагах, Миша стрелял, положив берданку на спину неподвижно стоявшего Чалки. Вообще Чалка — уникум, такого коня мне не приходилось еще видеть. Миша привязан к нему до чрезвычайности.

Мясо медведицы мы запрятали во льду большой наледи — их осталось еще немало как по Нелькобе, так и по Чалбыге. Затем отправились дальше.

Обычный день

Еще рано — только 8 часов утра. Где-то в городах и поселках люди солидно допивают чай и собираются «на службу» в душные помещения, где им предстоит сидеть целый день. Мы же давным-давно уже на работе. Сейчас мы остановились попить чайку около небольшой лужицы на вершине гранитного массива. Маленький, чахлый кустик, единственный выросший здесь среди мха и покрытых лишайником камней, не пережил встречи с нами. Его ветви, шипя и треща, греют воду для чая.

День, пьяный от зноя, окутан густой синеватой дымкой, сквозь которую просвечивают силуэты ближних гор. Назойливо звенят комары, и тяжело сопит, свесив розовый дрожащий язык, Кутька. Собственно говоря, он остался с Мишей, который должен был с палаткой перебраться в условленное место и ожидать нас. Теперь, имея собственную лошадь, мы можем каждый день ночевать в палатке, которая ежедневно перекочевывает на новое место.

В маршрут мы ушли в пять часов утра и были крайне удивлены, увидев часа через два неожиданно появившегося Кутьку. Эта маленькая бестия обладает воистину изумительным чутьем.

Мы торопливо пьем горячий чай и обсуждаем важный вопрос — почему стрелял Миша? Примерно часа через полтора после нашего ухода мы слышали выстрел. Значит, вечером будут новости. Наш маленький, как эта лужица, мирок имеет свои собственные интересы, печали и радости. Быть может, смешные и ничтожные для тех, кто живет в водовороте бешено несущейся жизни, но весьма значимые для нас, оторванных от всего живого, заброшенных в места, где природа свежа и дика, как тысячи лет тому назад. Выстрел Миши так же интересен для нас, как скажем, для москвичей шахматная партия Алехин-Боголюбов.

Жизнь в тайге полна захватывающего интереса. Нужно только, чтобы немножко были приоткрыты глаза и чуть-чуть насторожены уши. Я не говорю уже о наших геологических делах, где каждый день приносит что-то новое, интересное. В тайге много новостей и другого порядка. Какой, например, интерес представляет для горожанина валяющийся среди кустов кусок оленьей шкуры? Никакого. А здесь он заставляет остановиться, внимательно рассмотреть его и подумать: откуда? Что здесь происходило? И воображение нарисует какую-нибудь картину — яркую, свежую, не всегда правдоподобную, но интересную. Ну, чай готов. Пора двигаться дальше.

…Как приятно в туманном мраке надвинувшейся ночи увидеть далекую яркую вспышку огня, особенно, если ты основательно прозяб и все вокруг мокрешенько. С деревьев падают сочные тяжелые капли, с кустов при каждом прикосновении к ним сыплются фейерверком холодные увесистые брызги. Весь ты промок до подкожного слоя, но быстрая ходьба поддерживает достаточную температуру тела, чтобы не лязгать зубами.

Время от времени ты бросаешь в холодное безмолвное пространство дикий призывный клич и, навострив уши, прислушиваешься, нет ли желанного ответа? Но вокруг стоит мертвая тишина, и только эхо насмешливо бросает тебе обратно обрывки твоего истошного вопля. Проходит долгое время, и вот наконец на твой призывный крик откуда-то издалека, чуть слышным слабым отголоском доносится ответный звук. Тебя услышали, связь установлена. Это первая радость, первое достижение, но они несравнимы с тем восторгом, который охватывает тебя, когда твой глаз увидит наконец яркую огненную точку.

В таком именно положении оказались мы сегодня, да и только ли сегодня?

Когда мы находились на вершине гольца, набежала неожиданно гроза и вымочила нас как следует. Тщетно пытались мы соорудить себе надежную защиту из каменных плит, в изобилии валявшихся вокруг. Каждый построил себе домик сообразно со своими архитектурными наклонностями, но когда полил дождь, то создалось впечатление, что ты сидишь под водосточной трубой, со всех сторон лились холодные струи, и это удовольствие продолжалось неизмеримо долго. Гроза пронеслась, надвинулась вторая, и мы решили убираться прочь, чтобы не заночевать в горах.


Когда Левша приехал в Петербург, то он, в ужасе оглядываясь кругом, с тоской вопрошал: «Господи, куда же меня завезли? Где же Расея-матушка? Пропала моя бедная головушка». Вдруг, увидев шелуху от подсолнухов, густым налетом покрывавшую землю, радостно завопил: «Семечки! семечки! Мать честная, семечки! Так, значит, я в Расее».

Этот эпизод, дополнительно к Лескову, включенный при постановке «Левши» во втором МХАТе, припомнился мне, когда мы, проходя вчера по какой-то полянке, обратили внимание на странные цветочки, покрывавшие ее, и, приглядевшись к ним, радостно завопили: «Лук! Лук! Мать честная, лук! Урра! Живем!» — и с наслаждением начали пожирать, прямо на ходу, сочную пахучую травку. Охапку ее мы принесли на стан, и наше меню приобрело на редкость пронзительный «расейский» запах.

Через Тенькинские пороги

Сижу, комфортабельно пристроившись, за столом с просторном чистеньком бараке на устье Теньки и с некоторым содроганием вспоминаю «мокрые дела» вчерашнего дня.

Несколько дней тому назад я отправил поисковый отряд в устье Теньки. Работа была закончена. Положительные результаты в смысле золотоносности в бассейне Нелькобы дал только ключ Родионовский. Надо было использовать оставшееся время и попытаться провести опробование нескольких притоков Колымы около устья Теньки. Для облегчения лошадей решено было, что часть не боящегося подмочки груза будет сплавлена на плоту вниз по Теньке до ее устья. Это будет также своего рода репетицией строительства плотов и испытания их сплавных качеств, так как впереди нам предстоял сплав до Среднекана по Колыме через знаменитые Колымские пороги.

Отправив поисковиков, мы с Ковяткиным и Мишей задержались на несколько дней, чтобы закончить геологическую съемку. И вот наконец все сделано и мы можем распроститься с Нелькобой.

В свое время Пульман, совместно с Петром, сделали на устье Чалбыги из большого тополевого дерева неуклюжий батик, названный нами «Нелькобстрой». Батик был наполовину выжжен, наполовину выдолблен. Это низенькое длинное суденышко чрезвычайно неустойчиво. Оно переваливается с боку на бок, а сидеть в нем надо прямо на дне. Нос батика несколько «повело» в сторону. Он имеет тенденцию все время «впадать в правый уклон».

Зная, что впереди по Теньке имеются пороги и что нам предстоит неизбежное купанье, мы все наши вещи отправили с Мишей на Чалке, захватив с собой два брезентовых плаща, телогрейки и кое-какую мелочь, крепко привязанную к распоркам между стенками батика.

Отправив Мишу в путь-дорогу, мы с Ковяткиным не стали задерживаться и часа в два дня отчалили от устья Нелькобы.

День был ясный, солнечный. Правда, вдали рычал заглушенно гром, но кто будет обращать внимание на такие пустяки, когда над головой синеет небо и «солнце Ниагарой льет лучи». Ко дну батика для большей устойчивости мы привязали с обеих сторон по жердине, и зеленоватые воды Нелькобы, как добрые кони, рванули батик и понесли его по рокочущей струе в тенькинские воды.

Вначале путешествие доставляло нам оплошное наслаждение. Батик то стрелой летел по пляшущим барашкам волн, местами продираясь через каменистые перекаты, то медленно скользил по тихой глади плесов. Свежий ветерок отгонял прочь назойливую мошкару, солнышко весело улыбалось с голубого неба, и все дышало прелестью ясного августовского дня, Мимо проносились живописные берега с торчащими утесами, окаймленными то зеленым кружевом лиственниц, то желто-багряными кунами кустов и золотистых березок. Время от времени на зеркале плеса чернели многоточия утиных выводков.

Однако небо постепенно покрывалось серым саваном туч, все ближе и ближе раздавались раскаты грома и наконец полил беспощадным дождь. Мы вылезли на берег, перевернули батик и, комфортабельно расположившись под надежной крышей, с аппетитом стали закусывать лепешками с консервированным молоком. Дождик из бурного перешел в мелкий затяжной и мы решили двигаться дальше, чтобы попытаться добраться до устья Теньки. Так перешли мы «из царства свободы в царство необходимости» и уже без наслаждения, усердно поливаемые дождиком, понеслись дальше по серой невзрачной поверхности тенькинских вод, покрытых сеткой дождевых капель.

Перекаты стали попадаться чаще, камни уже не прятались под воду, а серыми клыками угрожающе торчали из-под нее, и белые пенистые волны в буйной ярости дробились об их массивные окатанные бока. Батик бросало из стороны в сторону, волны бились о по утлые бока, перехлестывали через борт.

Ковяткин рьяно вычерпывал воду, но разве можно «объять необъятное?» После каждого переката батик, выйдя на тихую воду плеса, почти на четверть оказывался заполненным тенькинской водицей.

Между тем река становилась все уже и уже. Высокие отвесные берега образовывали причудливые нагромождения мрачных иззубренных утесов, местам и покрытых завалами наносного леса, повествующего о масштабах разливов. Время от времени посреди реки попадались одиноко торчащие утесы-останцы, мимо которых мы лихо проносились по белым барашкам золи, а издали все яснее, все отчетливее доносился глухой многообещающий рев.

Это был первый настоящий порог, где хаос выступающих из-под воды порфировых жил среди сланцевого основания образовывал сложный извилистый частокол торчащих зубчатых камней. Между камнями ревели бело-зеленые валы, пенясь и захлебываясь от ярости. А посредине этого ревущего хаоса, как символ кротости и покоя, стоял «он», опершись на камень. Охваченный со всех сторон воющими в бессильной ярости волнами «он» был одинок и прекрасен в своем безмолвном величии — этот светоч культуры, заброшенный сюда властной рукой человека. «Он» — плот, на котором плыл наш поисковый отряд. Прочно посадило его, беднягу, на острый каменистый зуб, накренило по углам в 30°, прижало к какому-то выступу, — так и остался он здесь зловещим памятником неудачной попытки человека проскочить через первый тенькинский порог.



Со скоростью экспресса пронеслись мы мимо плота, и зеленый хаос поглотил нас. Тысячи ведер воды бурным потоком хлынули в батик, борта его исчезли под волнами, и он превратился в подводную лодку, а мы — в торчащие из-под воды перископы. Наша подводная лодка вихрем промчалась между жадными зубцами камней и очутилась в тихом глубоком омуте, погружаясь все глубже и глубже под воду. Бешено работая веслами, почти по пояс в воде, подплыли мы к спасительному берегу и благополучно выбрались на сушу. Вылили из батика воду, выжали одежду и вновь понеслись вниз по реке навстречу новым мокрым приключениям.

Пороги сменялись порогами, и каждый раз наш батик на три четверти наполнялся водой, но все же честно проскакивал через каменные барьеры, преграждавшие ему дорогу. Рев, стоявший в воздухе, стал уже привычным для уха, но вот оно уловило новый ритм, новую мелодию более мощного грохота.

Не доехав до белой рокочущей полосы, мы увидели на камнях у берега второй илот, благополучно проскочивший первый порог. Этот плот, как видно, был посажен с целью высадки на берег, для того чтобы избегнуть знакомства с новым порогам, более солидным, нежели предыдущий.

Мы пристали к берегу и, когда осмотрели порог, то пришли к заключению, что перебираться через него надо одному налегке, без вещей. Было решено, что Ковяткин заберет все наше снаряжение и пойдет берегом, а я поплыву через порог. Я, босиком, в одной только рубашке и кальсонах сел в батик и ринулся в ревущую пасть порога. Вокруг что-то ревело, гудело, вихрилось. Мимо бата мелькали в водовороте белой пены смоляно-черные остовы гигантских камней, и, наконец, я вместе с батиком с полуметровой высоты низвергнулся в бушующий вихрь зеленой воды и белой пены. События развертывались с непостижимой быстротой. Я не помню, как это произошло, но я уже сидел верхом на перевернутом батике в тихом улове и подгребал к берегу.

Вылили мы из батика воду и опять в предвечерних серых сумерках, достаточно еще светлых, поплыли дальше к последнему, самому солидному порогу. Опять Ковяткин, нагрузившись нашими мокрыми пожитками, пошел по берегу и опять я нырнул в ревущее безумие бушующей воды.

На этот раз дело оказалось серьезнее. Порог тянулся на добрых полкилометра, а батик перевернулся уже через каких-нибудь полтораста метров, попав в воронку каскадом хлещущей через порфировый гребень воды. Помню, как я, стоя по колено в воде на каком-то осклизлом камне, тщетно тянул к себе батик, который течением рвало у меня из рук к новому ревущему водовороту, помню, как пружинились, до боли напрягаясь, мускулы спины и рук, как наконец втащил я батик на камень, перевернул его и вылил воду, а через короткое мгновение вновь сидел на дне перевернутого батика, опять тащил его на какой-то камень, изнемогал, задыхался, но все-таки опять перевернул его, освободил от воды и опять в третий, последний, раз подплывал к берегу на перевернутом суденышке в тихом глубоком плесе, оставив позади себя грозно ревущий порог.

Я совершенно не помню, как перепрыгивал на дно перевернутого батика, это делалось как-то молниеносно, бессознательно и автоматически. Верхняя часть груди, спина и плечи оставались у меня сухими, зато все остальное нуждалось в основательной сушке. Зубы мои отплясывали трепака, когда я натянул на себя сухую верхнююрубашку и надел сверху полусухую куртку. Тщетно пытался я согреться усиленной греблей. Пришлось остановиться, развести большой костер, тщательно отогреться и высушить одежду. Болели и сводились судорогой мускулы рук, ныла спина, и в теле чувствовалась неимоверная усталость.

Уже основательно стемнело, когда мы опять поплыли дальше по спокойной поверхности воды, в полной уверенности, что впереди у нас не будет больше препятствий.

Было уже совсем темно, когда мы опять услышали ревущее гуденье. Ехать в темноте даже через небольшой порог слишком неблагодарная задача, Поэтому волей-неволей нам пришлось вылезти из батика и отправиться пешком.

Однако, пройдя немного, я почувствовал, что продрог донельзя. Мы остановились, развели огромный костер, согрели чаю, поужинали и ухитрились даже уснуть на ворохе веток около ярко пылавшего костра. Рано утром, как только немного рассвело, сели в батик и благополучно проскочили через маленький порожистый перекат, только самую малость черпнув бортом воды. Дальше уже шли тихие беззлобные перекаты, и через каких-нибудь полтора часа мы подплывали к устью Теньки, лихо причалив к берегу у самого барака.


В бараке я застал Фирсова, присланного поисковиками, которые работают километрах в 15 от устья Теньки, в бассейне Б. Инякана. Фирсов рассказал мне возмутительную историю, которая крайне огорчила и взволновала меня.

По словам Фирсова, Перебитюк и Пульман очень недобросовестно относятся к работе. Промоют несколько лотков в одном месте, а затем распределят шлихи по нескольким капсулам и пишут в журнале опробования, что пробы взяты из нескольких мест. Стараются как-нибудь провести время, поменьше сделать, побольше задержаться около места, где берут пробу. Пишут неправильно количество проходок в шурфах, которые временами проходят на бортах. Особенно возмутило меня, то, что они несколько раз предупреждали Фирсова, чтобы он ничего не говорил мне. Я решил немедленно отправиться на место чинить суд и расправу над виновными. Я так доверял Перебитюку, а тем более Пульману, у которого, как мне казалось, какая-то исключительная прирожденная любовь к поискам, что рассказ Фирсова буквально потряс меня. Я заставил его в письменном виде изложить все, что он мне рассказал. Он это сделал, но с явной неохотой.

Оставив Мишу, который подъехал через несколько часов после нашего приезда, вместе с Ковяткиным в бараке, я с Фирсовым отправился к стану поисковиков.

Инякан — небольшая, похожая на Чалбыгу речка, долина которой сильно заросла тополем, березой, черемухой и неизбежной лиственницей. Поехали мы туда на конях, которые пришли с Фирсовым. Ехать пришлось вдоль русла с неоднократными переездами с одного берега на другой, к великому негодованию Кута.

Перебитюк и Пульман были на работе и подошли только к вечеру. Я очень холодно поздоровался с ними, расспросил, как идут дела, а затем заявил, что специально приехал к ним по весьма неприятному делу, которое надо выяснить, и зачитал им заявление Фирсова, который скромно покинул палатку. По заявлению Фирсова, они «брали часто в одном месте несколько проб, а затем разбрасывали их, старались как-нибудь провести время, работая с прохладцей, заставляли Фирсова промывать пробы, хотя он и не промывальщик, неправильно писали число проходок в шурфах и просили Фирсова ничего не говорить мне о всех этих злоупотреблениях». Фирсова я попросил зайти в палатку. Заявление обоих сильно взволновало, особенно Перебитюка, у которого даже слезы на глазах выступили.

— Не знаю, Борис Иванович, в чем дело, но только ничего подобного не было.

После долгих расспросов выяснилось, что Фирсов очень много по-своему понял. Сам он признался, что самое большое расстояние между пробами редко превышало 1,5 километра, а обычно они брались через километр и чаще, особенно, если попадался обнаженный плотик. Если встречался крутой обнаженный борт, то пробы брались из разных горизонтов и, естественно, что они помещались в разные капсулы, с указанием разных глубин. Таким образом, самое главное обвинение в недобросовестности со взятием проб отпадало.

У меня сложилось впечатление, что у Фирсова совесть нечиста и что он злобствует на обоих за то, что они заставляют работать его с полной нагрузкой.

По Колымским порогам

Быстро промелькнула половина сентября. Мы провели геологические и поисковые работы в бассейне Большого и Малого Иняканов, полностью выполнили взятое соцобязательство по объемам работ и установили повышенную оловоносность в пределах обследованной территории. Пора было возвращаться.

18 сентября в устье Теньки прибыла партия Котова, и мы стали собираться в обратный путь. Быстро были изготовлены четыре больших плота, по два на каждую партию, и рано утром 21 сентября в бурную штормовую погоду мы покинули устье Теньки. Лошадей отправили обратно на Таскан, откуда они были нам присланы, в сопровождении пригнавших их рабочих. День 20 сентября был загружен подготовкой к отъезду — упаковкой вещей, составлением актов, расчетами и прочей писаниной.

Ехать было неприятно. Дул пронизывающий встречный ветер. В некоторых тихих местах наши плоты неподвижно стояли на месте, а иногда их даже сносило назад. За день пути мы проехали каких-нибудь 15–18 километров. Остальные два дня погода стояла сносная и хотя было довольно холодно, но не было такого ветра и за день мы проплывали около 40–45 километров. Утрами стояли уже основательные морозы и хотя шуги еще не было, но в затишных местах у берегов намерзала плотная корка льда. К утру плоты наши тоже украшались льдистыми наслоениями, которые, однако, к середине дня исчезали.

Всех нас основательно беспокоила мысль, как проплывем знаменитые Колымские пороги, о которых мы слышали столько рассказов. Еще на Среднекане группа наших товарищей — Шаталов, Захаренко и Арсеньев, совершившая маршрут по Детрину в 1931 году, захлебываясь от удовольствия, рассказывала нам о могучих двухметровых валах, о нагромождениях камней, угрожающих гибелью, о крутых заворотах и капканах-омутах, попав в которые плот не в состоянии выбраться и его будет кружить «до скончания века». Самым страшным был пятый порог — своего рода колымская Сцилла и Харибда. Кроме пятого порога, наиболее внушительный первый порог, где на протяжении 40 метров в дикой пляске сталкиваются чудовищные валы. Что касается пятого порога, то надо обладать почти сверхчеловеческими способностями, чтобы благополучно проплыть через него. Порог образует, по словам очевиднее, узкую струю воды, по одну сторону от которой расположено огромное улово-омут, а по другую — трехметровый слив в какую-то бездну. Плот надо суметь направить по этой струе, чтобы не соскользнуть в омут, где его часами будет носить по замкнутой орбите, или, упаси боже, не попасть в косой слив, где путника ожидает верная гибель.

Естественно, что мы с некоторым трепетом ожидали страшных порогов. Еще задолго до них русло реки значительно сузилось. Тихая и полноводная, Колыма медленно протекала среди обрывистых гранитных берегов.

Пульман внимательно присматривался к окружающей обстановке, ища соответствующих «знаков». Внезапно над нами со звонким криком: «курлян! курлян!» — пролетел большой черный ворон. Лицо Пульмана просияло.

— Все в порядке, ребята, — довольно улыбаясь, заявил он. — Хозяин дал разрешение на переход через пороги, так что нечего бояться.

Фирсов мрачно посмотрел на него:

— Брось трепаться, старик, вот когда проплывем пороги, тогда и будем говорить, все ли будет благополучно.

Плоты двигались цепочкой, держась на дистанции в 200 метров один от другого. Я вместе с Пульманом и Фирсовым плыл на первом плоту, за нами следовал второй плот с Перебитюком, Ковяткиным и Мишей, а несколько позади, соблюдая намеченный интервал, плыли два плота Котова.

Вещи наши были со всех сторон укутаны в брезент и плотно привязаны к бревнам и стойкам плота. Русло реки становилось все уже и уже. Гранитные утесы со всех сторон сдавили ее. Виды один красивее и величественнее другого медленно проплывали перед нами.

Но вот впереди послышался глухой басовитый рев, и вдали показалась белопенная полоса бурунов. Русло Колымы сузилось до каких-нибудь 50 метров, быстрое течение подхватило плот и со скоростью курьерского поезда понесло вперед. Руки крепко стиснули гребь, замелькали зеленовато-белые свистоплясы вздыбленных валов, запрыгал, закачался, затанцевал плот, и холодные пенные языки волн окатили нас до пояса. Быстро работая гребями, мы вихрем пронеслись по кипящей поверхности разъяренной стихии мимо каменистых берегов и, постепенно замедляя движение, вновь заскользили по тихой спокойной поверхности воды, оглядываясь назад на наших товарищей.

Отчетливо видно было, как очередной плот нырял в белый крутящийся хаос, исчезал из виду и через некоторое время опять появлялся в поле нашего зрения на тихой, спокойной поверхности запорожного плеса. Опять рев, опять танец валов и легкая холодная ванна. Мы благополучно проплыли первые четыре порога и с трепетом ожидали появления зловещего пятого.

Наконец впереди опять замелькали косматые белые валы, всплески которых были настолько внушительны, что Кут, лежавший на самом верху сгруженных вещей, стал тихонько с тоской скулить при виде неизбежной мокрой неприятности. У нас тоже немного защемило на сердце, когда мы увидели совсем вблизи грозные косматые протуберанцы ревущих волн. То поднимаясь на их вершины, то глубоко зарываясь носом в зеленые провалы, наш плот с огромной быстротой пронесся по взбудораженной волнистой поверхности и со всего размаху низринулся в тот самый слив, где «путников ожидала неминуемая гибель». Нас бросило вниз с полутораметровой высоты в глубокую клокочущую водяную яму. Видно было, как на значительной глубине под нами промелькнуло сглаженной черной тушей очертание огромной гранитной глыбы. Ударом волны меня едва не сбросило за борт, но все обошлось благополучно.

От пятого порога до устья Бахапчи остается каких-нибудь 7 километров. Мы, пользуясь тихим предзакатным часом ясного теплого вечера, решили, не останавливаясь, добраться до этой симпатичной реки, изобилующей рыбой и дичью.

От устья Бахапчи плыли спокойно, без всяких приключений и к полудню 30 сентября были уже в устье Среднекана.

Среднекан встретил нас весьма негостеприимно. За лето новых построек не прибавилось, но зато приехало много нового народа. Жить было совершенно негде, мы разместились временно в наших полевых палатках. Началось бешеное строительство индивидуальных хижин-скворечников. Строили все. Каждый на свой вкус и лад.

Полевая работа окончилась. Начались поселковые будни.

Рождение Аркагалы

Снова в путь

В верховьях Колымы, в бассейне речки Эмтегей, находится Аркагалинское каменноугольное месторождение, играющее исключительно важную роль в производственной жизни обширного приискового района. Здесь бьется энергетическое сердце «золотой Колымы». Отсюда вереницы груженых автомашин мчатся во всех направлениях, неся в отдаленные районы тепло и свет, скрытые в черных блестящих кусках угля, доверху заполняющих кузова.

Месторождение это было открыто в 1935 году. Мне хочется рассказать, как и при каких условиях оно было найдено.

В настоящее время геолог, отправляющийся на полевые работы, отчетливо представляет себе границы своего района. В его распоряжении имеются точные карты и отпечатки аэрофотосъемки, дающие не только полную картину морфологии района, но и позволяющие еще до выезда в поле составить себе представление о геологии и тектонике территории, на которой приходится работать. Многочисленные отчеты предыдущих исследований знакомят его с районом работ и смежными с ними площадями.

В область предания отошло то далекое время, когда мы, геологи, отправлялись в поле, не представляя себе ни точных границ района работ, ни топографии его, ни даже схемы гидросети, не говоря уже о геологическом строении. Карт у нас не было, и только редкие астрономические пункты, разбросанные на необъятной пустынной территории, являлись опорными точками, к которым мы, да и то не всегда, могли привязать нашу работу. Отсутствие картографического материала сильно усложняло ведение геологической съемки, так как требовало параллельного составления глазомерной топоосновы.

В принципе глазомерная съемка должна была проводиться специальными коллекторами-съемщиками, придаваемыми каждой полевой партии. В основном это был полуграмотный народ, окончивший краткосрочные местные курсы, и их необходимо было все время поправлять и контролировать. В общем на составление топоосновы у геолога уходило минимум 30–35 процентов рабочего времени.

К месту работ, нередко за сотни километров, приходилось добираться по бездорожью, обычно поздней весной на измученных зимними грузоперевозками оленях, торя дорогу по снежной целине.

Все эти трудности окупались сознанием того, что ты первый ступаешь на новую, еще никем не исследованную территорию, что ты первый имеешь возможность ознакомиться с ней и поведать о ее богатствах другим. Именно это, ни с чем не сравнимое, ощущение первооткрывательства, давало нам возможность легко переносить трудности, которые в других условиях казались бы почти непреодолимыми.

Перелистывая сейчас пожелтевшие выцветшие страницы многочисленных дневников, я мысленно переношусь в далекое неповторимое прошлое, когда мы, молодые, здоровые, полные сил, энергии и энтузиазма, штурмовали тайгу, с каждым годом все глубже и глубже проникая в ее необозримые просторы.


Весной 1935 года я вернулся из отпуска в Магадан, который к этому времени стал уже большим поселком, даже с некоторыми претензиями на щегольство. Уже появилось около десятка двухэтажных домов стандартного типа, часть которых до сих пор сохранилась на ул. Коммуны. Грязь в нем, правда, стояла непролазная, но кто будет обращать внимание на такие мелочи?

По прибытии я был назначен начальником отдаленной Аян-Уряхской партии. Временно возглавляемая геологом И. Д. Гавриловым, она уже находилась на месте работ.

В Магадан мы прибыли 8 мая. Время было позднее, вот-вот должна была начаться весенняя распутица. До ее наступления надо было попасть в Горное управление, расположенное в среднем течении речки Оротукан. Здесь нам должны были выделить конный транспорт и обеспечить дальнейшее продвижение.

Из Магадана я взял с собой в качестве прораба своего старого знакомого Алексея Николаевича Успенского, также вернувшегося из отпуска. Высокий, слегка рыжеватый, невозмутимо покуривавший неизменную трубочку, спокойный, рассудительный и молчаливый, Алексей Николаевич отличался исключительной честностью и добросовестностью. Несмотря на недостаток образования, он был очень ценным работником, так как обладал той «искоркой», которая в сочетании с добросовестностью и любовью к своему делу полностью искупала все остальное.

На Колыме выросла целая плеяда таких малограмотных, но исключительно ценных прорабов-поисковиков, которые много сделали для открытия целого ряда крупных россыпных месторождений. К числу их, кроме Успенского, относятся Байчурин, Глазков, Глазов, Устименко, Темеров и многие другие. Это были неутомимые работники. Всегда можно было надеяться, что они не пропустят россыпь при самых неблагоприятных условиях опробования. Однако все они страдали одной, мягко выражаясь, слабостью — неимоверным пристрастием к спиртному. Во время полевых работ в тайге этот недостаток не чувствовался, зато по возвращении в жилые места начальнику партии приходилось испытывать большие неудобства от этой неискоренимой страсти своего подчиненного. Алексей Иванович в данном случае не являлся счастливым исключением.

Кроме меня, на полевые работы ехали геологи Котов и Лисовский, прибывшие в Магадан на одном пароходе со мной. Котов был назначен начальником партии в бассейн Кулу, Лисовский — в систему Берелеха.


12 мая на автомашине мы выехали из Магадана. С безоблачного неба сияло жаркое весеннее солнце, глаза слепила нестерпимая белизна снега, толстым слоем покрывали его подножья и склоны сопок. На этом сверкающем фоне резко выделялась грязная черная полоса автодороги. Одни участки дороги были уже закончены, другие сделаны только «начерно» и ехать по ним было трудненько. Все же за каких-нибудь двадцать часов мы проделали путь, на преодоление которого полтора года тому назад нам потребовалось бы целых 10 дней.

Автомашиной мы доехали до вновь возникшего поселка Стрелка, находящегося в 345 километрах от Магадана. Далее до Оротукана — центра Горного управления — дороги еще не было, намечался только первый черновой набросок ее.

Стокилометровое расстояние от Стрелки до Оротукана мы проделали на огромных санях, которые медленно, но неуклонно с гулким ритмичным тарахтеньем тащил за собой большой желтый трактор «Катерпиллер». Я преисполнился глубоким уважением к этой мощной серьезной машине, которая, невзирая на «объективные причины», как ни в чем не бывало ползла по грязи, воде и буеракам, таща за собой огромные сани, и честно делала положенные ей шесть километров в час.

Осенью 1933 года я проходил по этим местам, возвращаясь с полевых работ. За это время облик тайги сильно изменился. Появилась масса небольших поселков, разбросанных вдоль строящейся автодороги. Везде, как муравьи, копошились люди с тачками, лопатами, пилами и топорами, и четкая линия шоссе, пока еще вчерне, но вполне зримо, прорезала тайгу широкой лентой. Вдоль дороги протянулась линия свежих белых столбов телефонной связи.

Вечером 14 мая мы прибыли в Оротукан, где находилось Горное управление. Начальник управления М. С. Краснов отсутствовал.

Его заместитель — наш старый знакомый Миша Лунеко — встретил нас очень приветливо и сделал, все что мог, чтобы обеспечить нам дальнейшее продвижение сначала на лошадях до устья ручья Опорного и далее на оленях до Хатыннаха.

Больше всего нас беспокоил вопрос — успеем ли мы до наступления ледохода перебраться на противоположный берег Колымы. Нам сообщили, что Колыма еще не тронулась, но до вскрытия ее остаются считанные дни, а быть может даже часы.

По Оротукану, почти во всю его ширину, с шумом бежала верховая вода, а так как зимняя дорога переходила с одной стороны на другую, то нам неоднократно приходилось переезжать его. Вода местами доходила лошадям почти до брюха.

Проехав километров 12, мы с удовлетворением увидели, что опередили движение воды. Сухое русло Оротукана лежало перед нами, покрытое белой пеленой снега. В пути нам пришлось немного задержаться, чтобы дать отдых уставшим лошадям, и к Спорному мы подъезжали вечером.

Только мы перебрались на противоположную сторону Оротукана по сухому, покрытому льдом руслу, как вдруг услышали какое-то всхлипывающее бульканье. По руслу, журча, побежали сначала струйки, затем потоки и, наконец, каскады воды, которые в несколько минут превратили сухое русло в бурный бушующий поток. Вода все же нагнала нас.

Расторопный Сыромятников успел к нашему приезду подготовить олений транспорт, и рано утром 15 мая мы выступили в дальнейший путь.

Идти пришлось целиной, торя дорогу по раскисшему снежному покрову. Мы шли цепочкой, с трудом вытаскивая ноги из кисельного месива талого снега. За нами, хрипя и задыхаясь, тащили нарты худые измученные зимними грузоперевозками олени. Солнце обливало все потоками жарких лучей, и некоторые из нас шли раздетые по пояс.

Мы спешили изо всех сил, но все же когда утром 17 мая подошли к Колыме, то увидели, что она уже вскрылась. Пришлось сгрузить вещи на берегу, разбить палатки и, отправив обратно оленей, искать выход из создавшегося положения. Он был только один: как-то добраться до Хатыннаха и просить Краснова помочь нам перебросить груз конным транспортом.

Напротив нашей стоянки находился ключик Бюченнах, в устье которого виднелось несколько небольших бараков — там ранее велись старательские работы. Сейчас здесь находилось только два или три человека. Самое главное, что у них была лодка. После небольшого производственного совещания было решено, что я с Успенским отправлюсь на Хатыннах договариваться с Красновым.

Так мы и поступили. На небольшой утлой лодчонке, которую нам любезно перегнал один из обитателей Бюченнаха, мы переехали на противоположный берег Колымы и быстро зашагали по раскисшему зимнику, идущему на Хатыннах. На другой день мы уже были на месте.

Краснов встретил нас очень тепло и быстро организовал конный транспорт. Через несколько дней все было переброшено на Хатыннах. Первый этап пути был благополучно завершен.

Началась сложная процедура подготовки ко второму этапу. Она проходила с большими шероховатостями. Несмотря на старую дружбу и теплые взаимоотношения (мы вместе зимовали на Среднекане в 1931 году), Краснов беспощадно сокращал наши заявки по всем позициям.

Объективно рассуждая, винить его было не за что. Он сам во всем испытывал острый недостаток, а ему надо было в кратчайший срок наладить золотодобычу в совершенно новом районе. Нам, однако, от этого было не легче.

Ссылаясь на то, что в — полевые партии все необходимое заброшено в достаточном количестве, он выдал нам на дорогу месячный паек продуктов по очень скромному рациону и кое-какое снаряжение и оборудование в дополнение к тому, что мы сумели получить в Магадане. Больше всего я был рад, что получил от него хорошего промывальщика с забавной фамилией Кулеш.

Теперь я был спокоен. Имея прораба и промывальщика, я по существу имел зародыш полевой партии, которая при необходимости могла начать работу в любых условиях.

В хлопотах и оборах время проходило быстро и незаметно. Все мы с нетерпением ожидали дня отъезда. И вот наконец он наступил.

Мы покидаем Хатыннах

9 июня мы распростились с Хатыннахом и отправились в далекий неведомый путь. Проводником у нас был якут Винокуров. Он собирался вести нас несколько странной дорогой через Дусканью — Уйкан. Это значило, что нам придется спуститься вниз по Дебину, перевалить через один из притоков Колымы и подниматься вверх по Колыме до Оротука.

Получилось примерно такое положение, при котором из Москвы в Ленинград надо было бы ехать через Курск. Винокуров уверял, что другого пути для лошадей нет и что даже, продвигаясь таким путем, наши лошади будут страдать от плохих кормов. Нам приходилось верить ему на слово, хотя и обидно было делать такой огромный крюк.

Мы ехали втроем — я, Успенский и промывальщик Кулеш. В нашем распоряжении было 9 лошадей, невзрачных, тощих, слабых. Выехали мы часов в 11 дня и, проехав 18 километров вверх по Хатыннаху, вынуждены были остановиться: исчез Успенский. Он накануне подвыпил, но в момент отъезда был как будто в норме, принимал деятельное участие в погрузке и вместе с нами тронулся в путь. Потом он свернул в сторону и на мой вопрос, куда он направляется, бодро ответил, что идет на рацию послать домой телеграмму и скоро догонит нас.

Поскольку вверх по Хатыннаху шла только одна, хорошо протоптанная тропа, я не беспокоился, что его долго нет. Но вот мы дошли до перевала. Тропа раздвоилась. Хорошо, что поблизости нашлась полянка с кормом для лошадей. Мы остановились передохнуть. Прошел час, другой, третий — Успенский не приходил. Я не на шутку встревожился. Кто-то из партии Котова, шедшей вместе с нами, сказал, что, когда он отправлялся «на рацию», то из кармана у него торчало горлышко бутылки.

Пришлось идти в поселок выяснять, что случилось с моим прорабом. Добрался я туда только к часу ночи, так и не встретив по пути Успенского. Из расспросов я узнал, что Успенский ушел вскоре после нас. Топограф Лауткин, возвращаясь с работы, видел его километрах в четырех от поселка, барахтающегося в грязи около одной из шурфовочных линий. По словам Лауткина, Успенский не показался ему слишком пьяным. Он даже поздоровался с ним и сказал, что идет догонять транспорт, а свою странную позицию объяснил тем, что поскользнулся и упал около шурфа.

Слегка перекусив у гостеприимного Миши Лауткина — старого приятеля, с которым мы вместе приехали на Колыму в 1931 году, я, несколько успокоенный, отправился обратно, в полной уверенности, что Успенский находится уже на месте. В пять часов утра я вернулся в лагерь, но — увы! — Успенский не появлялся. Пришлось послать двух голосистых ребят с ружьем вниз по долине Хатыннаха с тем, чтобы они по пути кричали и время от времени давали сигнальные выстрелы. Сам же я, усталый после бессонной ночи и почти сорокакилометрового таежного пути, прилег отдохнуть.

Часа через полтора вернулись посланные на поиски ребята, ведущие «под конвоем» пропавшего прораба. Жалкий и грязный, весь какой-то опухший, он медленно шел, опустив голову, в явном состоянии тягчайшего похмелья, Вид его был настолько жалок, что я вместо намеченного громового разноса только махнул рукой и скорбно произнес: «Эх, Алексей Николаевич! Не ожидал я от вас такого поступка». Успенский молча ушел в кусты — переживать свое падение.

Через час мы уже были в пути. Перевалив приток Дебина — ручей Ягодный, мы пошли вниз по его симпатичной долине, где в изобилии был прекрасный корм для наших коняг.

Значительно ухудшилось положение, когда мы подошли к Дебину и стали спускаться вниз по его течению. Тропа, по которой мы шли, уперлась в русло Дебина и, нахально улыбаясь, смотрела на нас с его противоположного берега, куда нам никак нельзя было попасть, Дебин в это время года совершенно непереходим вброд. Пришлось идти по его левой заболоченной террасе, покрытой ягелем, где для коней совершенно не было корма. Мы шли вдоль террасы, придерживаясь только что проложенной телефонной просеки, с уходящими вдаль рядами белых телефонных столбов. Только поздно вечером нам удалось отыскать небольшую полянку, покрытую чахлой травкой в количестве, явно недостаточном для наших 18 лошадей. В довершение всего выяснилось, что в двух километрах ниже Дебин прижимается к левому берегу и пройти на лошадях здесь невозможно.

Переправа через Дебин

Пришлось задуматься над тем, как двигаться дальше. Надо было как-то переправляться через Дебин. Мы установили, что в одном месте посередине Дебина находится большой остров и русло реки здесь не превосходит 60 метров. Решили организовать переправу на плоту. У нас было, к счастью, много вьючной веревки — тонкой, легкой, изготовленной из манильской пеньки. Каждой партии было выделено по 10 килограммов такой веревки, что составляло около 150 метров. Метров 50 ушло на разные нужды, но по сотне метров осталось.

Мы изготовили из сухих тополевых стволов небольшой плот, состоящий из четырех семиметровых бревен. Основной задачей являлась переброска на остров конца веревки, которая была прикреплена к носовой части плота. Вторая веревка была закреплена на корме, и плот должен был переправляться с берега на берег методом перетяжки.

Вдвоем с коллекторам котовской партии Грядковым, захватив зубами конец вершки, мы «кролем» перемахнули через Дебин и перетащили к себе плот с первой партией груза. Плот, как по расписанию, заходил с берега на берег и обратно. Прискорбно было только то, что это был берег острова и всю процедуру переправы пришлось повторять дважды. Лошадей мы перегнали вплавь.

Переправа через Дебин заняла у нас около семи часов непрерывного труда. Зато теперь мы были застрахованы от всяких неожиданностей. Вскоре мы вышли на тропу, идущую на Оротук.

Дни проходили неторопливой чередой, заполненные однообразными дорожными происшествиями. Становилось все теплее и теплее, и комары все сильнее давали себя знать. Наши бедные лошади сильно страдали от этой надоедливой нечисти. На ночевках приходилось раскладывать огромные дымокуры, чтобы как-то обеспечить коням нормальный отдых. Для 18 лошадей надо было разыскать, собрать и принести немалое количество гнилья, которое, как нарочно, встречалось редко.

Около дымокура никогда не бывало пусто. Это был своего рода лошадиный клуб. Поест-поест какой-нибудь коняга вкусной сочной травки и, смотришь, галопом несется к дымокуру, лезет чуть не в самый огонь. Очистится немного от назойливого гнуса и стоит с блаженным выражением на морде — дремлет, отдыхает. Постоит, отдохнет и опять рысью мчится на кормежку.

По правому притоку Дебина — речке Дусканья мы 20 июня вышли на берег Колымы.

Дорога шла по хорошо видимой тропе, которая местами исчезала, упираясь в огромные тарыны (наледи). Своеобразное зрелище представляют такие громадные, свыше километра в поперечнике, пятна белесо-голубоватого льда, расположенные среди густой зелени окаймляющего их леса. Идти по льду замечательно. Нога спокойно ступает по плотной сухой поверхности, где только в небольших понижениях образуются лужицы. Лицо обвевает прохладный ветерок, и количество комарья сразу резко уменьшается. Мощность тарынов достигает пяти и более метров, и многие из них за лето не успевают растаять.



Временами после наледей мы теряли тропу и шли просто долиной реки. В одном месте я увидел медвежонка-пестуна, очень похожего на плюшевую игрушку. Цвет его шерсти в отличие от взрослых медведей, которые имеют черную или бурую окраску, был грязно-серым. Он находился метрах в 150 и, не замечая нас, медленно двигался наискосок, углубившись в свои медвежьи думы.

Отчетливо ощутив во рту вкус жареного медвежьего мяса, я тихонько вложил в свою двустволку пару жаканов, крайне сожалея, что винчестер находится у Успенского. Все шло как нельзя лучше, но вот кто-то, внезапно увидев медведя, закричал: «Медведь! Ату его, ату его, Айка!» Конечно, медвежонок пустился наутек я мгновенно исчез из поля зрения.

Взамен мяса Колыма щедро вознаградила нас зарослями дикого лука, который в изобилии рос прямо на прибрежной сланцевой щетке. Рабочие с жадностью набросились на него, да и мы отдали честь этой славной целительной травке.

Прибытие на Оротук. Дальнейший путь

До Оротука мы добрались только 28 июня, т. е. через 17 дней после выхода из Хатыннаха. Поскольку Оротук находится на правой стороне Колымы, а наш дальнейший путь пролегал по ее левобережью, моему отряду не было необходимости переправляться на противоположную сторону. Эту процедуру надо было проделать партии Котова, который должен был работать в системе Кулу.

В Оротуке есть лодки, и после того как мы в течение получаса истошным криком нарушали тишину, время от времени постреливая в воздух, с противоположной стороны от берега отчалила лодка с двумя людьми.

Мы быстро переехали Колыму и остановились в протоке около той точки земной поверхности, которая обозначена на карте как урочище Оротук. Я побывал здесь в 1932 году, и мне интересно было посмотреть, какие изменения произошли за истекшие три года.

По узенькой тропинке поднялись мы на высокую залесенную террасу и после 10–15 минут ходьбы вышли на большую поляну со следами свежей порубки. На поляне гордо высилось новое здание длиной около 50 метров. Около него, в облаках густого едкого дыма, опасаясь от комаров, стояло десятка два низкорослых якутских коров с телятами. Морды их были закреплены в дощатые тиски для того, чтобы они не сосали своих мамаш. Это был недавно выстроенный колхозный скотный двор. Маленькая якуточка при виде нас поспешно скрылась в дверях низенькой хибарки, но скоро выглянула оттуда и с любопытством стала нас рассматривать. На наш вопрос, где находится школа и фактория, она ответила, показывая рукой куда-то в сторону: «Бу (там), школа, фактория одна кампания».

Идя по тропке в указанном направлении, мы примерно через километр хода по густой тайге вышли к «одной компании». Школа и фактория действительно находились почти рядом, на расстоянии каких-нибудь 100 метров друг от друга. Это были два новых деревянных здания, причем не бараки таежного типа, а именно добротно выстроенные помещения. Я припомнил, как в 1932 году наши партии внесли свою посильную денежную лепту в дело строительства этой школы, и с особым любопытством стал рассматривать ее. Все в ней оказалось так, как надо, за исключением того, что окна оказались матерчатыми, в то время как в фактории они были стеклянными.

В фактории нас приветливо встретил ее заведующий Паколин, высокий мужчина, лет под 40, с чуть заметной косиной темных наблюдательных глаз. Он давно уже работает в таежных торговых организациях и вот теперь приехал на Колыму, о которой так много наслышался. Вскоре подошел секретарь сельсовета Андреев, молодой белобрысый парень, веселый и подвижной. Мы легко договорились о выделении нам проводника-каюра.

Паколин пригласил нас к столу. Нашлась и заветная чарочка, но закуска была весьма умеренная. Фактория сидела без сахара, соли, муки, крупы и других необходимых продуктов. Основным видом довольствия были местные ресурсы — свежая рыба.

После обеда Костя Андреев пошел хлопотать насчет каюра, а я, Котов и Успенский оставались у Паколина.

К вечеру в факторию подошло немало народа, среди которого я встретил много знакомых с 1932 года. Лица мне были знакомы, но их имена и фамилии я безбожно путал — Ивана принимал за Петра, Дорофея за Алексея и так далее, что вызывало веселый смех и шутки, которых я по незнанию языка не понимал.

Костя познакомил меня с нашим новым каюром Семеном Кривошапкиным. Это был рослый якут, который, несмотря на свои 59 лет, выглядел не старше сорокапятилетнего. Степенный, полный собственного достоинства, он произвел на меня очень хорошее впечатление, и мы быстро договорились. Большим достоинством Семена было то, что он прилично говорил по-русски, так что теперь у нас был свой переводчик.

Мы стали говорить с ним о дальнейшем пути. В нашем распоряжении была карта Салищева — участника экспедиции С. В. Обручева 1928–1929 годов — масштаба 1:1 000 000, очень схематичная. Я показал Семену пройденный нами путь, указал, куда нам надо попасть, и спросил, может ли он показать, как мы будем двигаться дальше и скоро ли доберемся до места. Он долго и сосредоточенно рассматривал карту, поворачивая ее то так, то этак и, попросив у меня карандаш и бумагу, стал рисовать схему нашего дальнейшего пути. У меня волосы стали дыбом, когда я увидел, какими сложными путями придется пробираться нам до места работ!

От Оротука надо было идти до Ухомыта, подниматься по нему, двигаться вверх по Берелеху до жилья якута Ильи Балаторова, у которого имеется лодка. Переправившись на противоположную сторону, мы должны опять идти вниз по долине Берелеха и, выйдя к Аян-Уряху, идти, теперь уже по прямой линии, вверх до его долины. На мой вопрос, есть ли возможность сократить путь, Кривошапкин решительно ответил, что нет, так как через Берелех мы с нашим грузом нигде не сможем переправиться, кроме как у избы Балаторова. Что касается срока прибытия на место работы, то дорога туда займет по меньшей мере полмесяца.

У Семена имелся свой красавец конь, мощный белый богатырь, похожий на васнецовских коней. Вообще надо отметить, что все якутские лошади имеют белую окраску, в то время как наши, привезенные с «материка», отличаются разномастностью.

Переправа через Берелех

4 июля мы добрались до жилья Ильи Балаторова на берегу Берелеха. Дорога нас основательно вымотала. Каждый день мы двигались в течение 10–11 часов. Казалось бы, что это вполне нормально и не особенно утомительно. Все это было бы так, если бы мы могли идти безостановочно. Но это было невозможно с нашими слабыми лошадьми. Приходилось в середине пути делать остановку на три-четыре часа, чтобы подкормить лошадей и дать им отдых. Их страшно изводили комары, которые сплошной серой массой покрывают все незащищенные места. Особенно страдали наши «материковские» лошади. Якутские относятся к комариным невзгодам с достаточным спокойствием.

Последние дни пути стояла ненастная дождливая погода, и мы все время останавливались на ночлег, мокрые и иззябшие. Радовало только то, что корма для лошадей были очень хорошие и ни одна из них не вышла из строя. Большая заслуга в этом принадлежала нашему промывальщику Кулешу. Он до самозабвения любит лошадей, прекрасно разбирается в их самочувствии и умеет вовремя принять необходимые меры.

У одной из лошадей случилась задержка с мочеиспусканием. Не знаю, как Петр и Семен определили это, но только Семен, покачав головой, мрачно произнес: «Однако совсем кусаган (плохо) кончал конь, чисто кончал». Петр, загадочно усмехнувшись, потрепал Семена по плечу и произнес: «Ничего не кончал. Посмотри, как у нас на Кавказе лошадей лечат». Семен скептически усмехнулся.

Петр вскипятил в чайнике воду, заставил держать лошадь и крутым кипятком стал поливать ей крестец. От нестерпимой боли, которая заставила лошадь тонко, по-бабьему, взвизгнуть, у нее пошла моча. Лошадь была спасена. Семен только удивленно покачал головой и стал с почтением относиться к Петру.

Илья Балаторов — худой одноглазый якут с каким-то забитым, загнанным выражением лица встретил нас очень приветливо. Он жил совершенно один и большую часть времени проводил у своего более зажиточного брата, обитавшего несколько выше по Берелеху около устья Сусумана. Развьючив коней и отпустив их пастись, мы расположились в одной из юрт, разместившись на широких просторных лавках, каждый по своему вкусу. В юрте было сыро и неприглядно, но ярко горящий камелек вскоре создал приятную атмосферу — тепла и уюта. Мы напились чаю, поужинали и, согревшись снаружи и изнутри, улеглись спать.

Целую ночь раздавалось назойливое пенье дождя и с потолка юрты каскадами лилась вода, образовавшая на полу огромные лужи. К счастью, над лавками капало сравнительно мало, и мы встали только слегка подмокшими.

Наступило утро, а дождь все лил и лил, то усиливаясь, то слегка затихая. Берелех вспух и почернел. По его пенистому руслу, кружась в водоворотах, неслись коряжины, кусты и ветви. За ночь вода прибыла более чем на метр, и юрта, стоявшая вчера на крутом обрывистом берегу, сейчас находилась почти у самой поверхности реки.

Время от времени с гулким шумом в воду обваливались отдельные участки берега. Пришлось в срочном порядке вьючить лошадей и выбираться на более возвышенное место. Мы отошли подальше, разбили палатки и расположились в ожидании погоды. Было очень обидно сидеть сложа руки в ожидании переправы. До устья Зелика, — где находилась база нашей партии, оставалось около 200 километров по скверной дороге. Единственным утешением в этом вынужденном сидении было то, что наши коняги немного отдохнут на сытных сочных кормах.

Зато у нас с продуктами дело обстояло весьма плохо. Мы никак не ожидали, что наш путь так сильно затянется, и не смогли настоять, чтобы нам выдали продовольствие «с запасом прочности». Получив месячную норму продуктов на трех человек, мы по дороге приобрели четвертого. Кроме того, нам приходится угощать наших, к счастью, редких гостей. В результате этого мы вечно голодны, щеки наши ввалились, и ни единой капли жира в наших организмах не сыскать. Успенский, гордо носивший выпяченное вперед брюшко, давно уже подтянул ремень до последней дырочки и теперь прорезывает в нем новые отверстия.

Дождь прекратился. Мы стали готовиться к переправе. У Ильи имелась старая дырявая лодка, которую они с Семеном привели в более или менее пригодное состояние, плотно законопатив щели обыкновенным мхом.

Вода стала быстро спадать, и 8 июля мы приступили к длительной и сложной процедуре переправы.

Вещи, сложенные в удобном месте на косе, частями грузились в лодку, которая под управлением Семена совершала рейс вниз по течению наперерез руслу. Она приставала к галечной отмели противоположного берега, вещи складывались на сухое место, и лодка возвращалась к исходному пункту. Эта операция повторялась свыше десяти раз.

Если с переброской вещей дело обстояло весьма прозаично, то переправа лошадей оказалась сплошной романтикой. По плану все должно было происходить очень просто. У лошадей весьма развит инстинкт подражания. Стоит только во время пути или на остановке какому-нибудь четвероногому другу проявить инициативу, ну, скажем, по части освобождения организма от излишков сухого или жидкого утиля, как весь коллектив с исключительным усердием принимается за то же самое. Или кто-нибудь из них, допекаемый комарьем, вдруг вздумает немного поваляться с грузом — немедленно начинается сплошное кувырканье.

Вообще конский коллектив был сколочен прочно и, по общему мнению, стоило только одного авторитетного члена этого коллектива пустить вплавь, держа на поводу, как все остальные слепо поплывут за ним. Так и было сделано. Семен решил взять на причал двух коней, и вся орава, понукаемая нашими криками, дружно бросилась в воду.

Однако через некоторое время, когда резвое течение быстро понесло всех вниз по реке, начались крупные неполадки. Во-первых, в несколько иной интерпретации повторилась история с раком, лебедем и щукой — две причаленные к лодке лошади поплыли в разные стороны и одну из них пришлось отпустить во избежание мокрых неприятностей. Во-вторых, все остальные лошади с полдороги завернули к знакомому берегу и скрылись в кустах. До места после долгого пути добрался только конь, которого буксировала лодка. Началась длительная волокита поимки лошадей, подгонка их к прежнему месту и т. д.



На этот раз коней взялся переправлять по кавказскому методу Петр. Скинув брюки, он взгромоздился на Рыжку и бодро поплыл вниз по течению, а мы с воплями и применением физических мер воздействия стали загонять лошадей в воду. Они долго сопротивлялись, но Наконец, не выдержав нашего натиска, беспорядочной кучей поплыли вслед за Рыжкой и благополучно добрались до противоположного берега.

Словно тяжесть спала с души, после того как мы перебрались на другую сторону Берелеха. Здесь мы устроили роскошное пиршество — обед из целых трех блюд! На первое у нас был жирный бульон, на второе поджаренные макароны с мясными консервами, на третье кисель. Нам так омерзел вечный пшенный супец-кондер илинеизменные галушки, что такое пиршество надолго осталось в памяти. Затем мы тепло простились с Ильей, дав ему немного табаку, конфет, урюку, спичек и ружейного масла. Он остался очень доволен. После обеда мы завьючили лошадей и отправились дальше.

От Берелеха до Аян-Уряха

Дорога сразу изменилась к худшему. Теперь наш путь шел по болотам, в которых нога тонула почти до колен. Лошади еле вытаскивали ноги из хлюпающей коричневатой жижи. Количество комара не поддается описанию. Это было какое-то комариное царство, в котором главная, роль принадлежала крупной рыжей разновидности, кусающейся как-то особенно болезненно, Если нам, защищенным сеткой и плотной одеждой, порой приходилось невтерпеж, то надо себе представить, что чувствовали наши бедные лошади! Даже дымокур не давал им достаточного отдыха.

В свое время Билибин дал шуточную шкалу определения количества комаров: если удается идти — слегка отмахиваясь одной рукой, то «комара нет». Если беспрерывно приходится отмахиваться одной рукой, то «комар появился». Если одной руки недостаточно и приходится прибегать к помощи другой, то «комара мало». Если все время приходится отмахиваться двумя руками, то «комара порядочно». Если же и двумя руками не удается отмахиваться от них, то «комара много».

Здесь, пожалуй, не хватило бы и десяти рук, чтобы отбиться от этой нечисти… Комариная метель — вот подходящее определение этого воющего ада!

На ночлег мы остановились только около 12 часов ночи, после того как выбрались на более сухое место.

На следующий день на одном из притоков Берелеха мы были поражены зрелищем брошенной почты, которую зимой не успели довезти до места и оставили на дороге. Часть ее — две большие кожаные сумы, каждая весом пудов на пять, запломбированные, по-видимому, с посылками и ценной корреспонденцией, небрежно лежали под открытым небом около старенького невзрачного баранка с дырявой крышей. В баранке было сложено 7 или 8 рваных мешков с газетами и письмами, значительная часть которых успела превратиться в мокрую заплесневевшую кашу.

Несколько дальше белела большая полянка, усыпанная беспорядочно разбросанными газетами. Здесь же валялись два растерзанных мешка, которыми, как видно, всласть позабавился косматый хозяин тайги Михаил Иванович. Газеты свежие, по первое марта включительно.

Перевалив через крутой водораздел, мы очутились наконец в системе Аян-Уряха, на его левом притоке Лошкалахе. В устье Лошкалаха находится астропункт, пределенный экспедицией Обручева. Это невысокий деревянный столб с надписью: «АП КОАН 1929», т. е. астропункт Колымского отдела Академии наук. Рядом расположена юрта якута Константина Аммосова, который живет там с женой и маленьким сыном. У Аммосова большое стадо — мы насчитали свыше 20 дойных коров разной расцветки, роста, объема и нрава. Удойность их очень невелика — полтора-два литра на корову.

При подходе к юрте создается впечатление, что здесь только что окончился пожар — настолько все вокруг затянуто густым едким дымом. Вокруг разложены небольшие дымокурчики из сухого коровьего помета, которые дают возможность людям и животным отдохнуть от комаров. За два коротких летних месяца на дымокуры расходуется весь навоз, заготовленный в течение остальных десяти.

У Аммосова мы купили свежей рыбы, молока и масла, внеся приятное разнообразие в наше монотонное и скудное меню.

Вверх по Аян-Уряху

Привязавшись к астропункту, мы далее пошли уже со съемкой, время от времени беря пробы из галечных отложений. На мой вопрос, как перевести Аян-Урях, Семен растолковал мне, что по-якутски «аяныр» значит — далекий, т. е. «дальняя река».

Наше продвижение по долине Аян-Уряха, несмотря на наличие многочисленных заболоченных участков, проходило, в общем, вполне сносно. Вокруг расстилались роскошные пастбища с густой великолепной травой, и наши отощавшие коняшки смачно жевали ее на ходу и в часы отдыха. Даже комара как-то стало меньше, особенно после того, как 13 июля ударил морозец, посеребривший траву тонким слоем инея.

Опробование Аян-Уряха давало пылевидные знаки золота — по одному-двум на лоток. Чувствовалось, что золото выносится откуда-то выше, так как боковые притоки ничего не давали.

14 июля мы добрались до Эмтегея — крупного левого притока Аян-Уряха. Около его устья находилось небольшое якутское урочище, состоявшее из нескольких юрт, в которых обитали две семьи — Алексея Сивцева и Николая Ляглева.

В небольшом бараке типа кладовки Гавриловым было оставлено на хранение несколько мешков муки, сахар, масло, консервы и другие продукты, что оказалось весьма кстати, так как наши продовольственные ресурсы подошли к концу. Последнее время мы почти исключительно питались «дарами природы» — в основном рыбой, которую ловили Петр и Семен, пока мы с Алексеем Николаевичем брали очередную пробу.

Оставив в кладовке перечень взятых нами продуктов, мы устроили настоящее пиршество. Поручив Петру и Семену произвести перегруппировку наших вьюков, я с Успенским отправился вверх по Эмтегею с опробованием. Русло его в устьевой части разбивается на ряд многочисленных проток, легко проходимых вброд на перекатах. Обращало на себя внимание наличие разнообразной гальки. Здесь были и сланцы, и порфиры, и граниты, и кварц, и туфы, и какие-то странные шлаковидные породы разных расцветок. На косах и отмелях встречались многочисленные знаки золота. В общем мы с Успенским единогласно включили Эмтегей в «резерв первой очереди».

По словам Алексея Сивцева, протяженность Эмтегея свыше 100 километров, и он принимает в себя много крупных притоков. Вообще же ни Сивцев, ни Ляглев не жалуют почему-то Эмтегея и почти не бывают в его бассейне. Они предпочитают охотиться по самому Аян-Уряху и расположенному напротив юрт его притоку — Чиняке.

15 июля поздно вечером мы добрались до устья Эелика — крупного правого притока Аян-Уряха, где находилась основная база Гаврилова. Его мы не застали. Он пару дней тому назад со всем составом партии покинул базу. Сам Гаврилов отправился вверх по Аян-Уряху, а его помощник Филиппов — вверх по Эелику.

Эти сведения сообщил нам житель здешних мест, глубокий старик якут Николай Сивцев. Он с незапамятных времен, вдвоем с женой-старушкой, живет на устье Зелика типичным натуральным хозяйством, занимаясь охотой и рыболовством, имея в придачу пару десятков коров, дающих молока меньше, чем паршивая коза в центральных частях Союза. Одеты они оба очень живописно. Все на них, начиная от обуви и кончая головными уборами, сделано ими самими из сыромятной кожи.

Мы пригласили Сивцева и его жену поужинать с нами. Для нее это приглашение было, по-видимому, большой неожиданной радостью. Она даже взвизгнула от восторга и время от времени смеялась счастливым детским смехом, сидя в нашей компании. Ни она, ни ее муж почти ни слова не говорили по-русски, и переговаривались мы при помощи нашего переводчика-универсала Семена, который прекрасно разбирается в тонкостях якутского диалекта, значительно отличающегося у якутов, живущих в разных районах Колымы.

Я подробно расспрашивал Сивцева о характере рельефа и гидросети в верховьях Аян-Уряха, о его притоках, о тропах, кормах, проходимости и прочем, что давало возможность составить какое-то представление о совершенно незнакомой местности, где нам предстояло работать. Мы разошлись довольные друг другом.

Утром мы осмотрели лабаз нашей партии, расположенный недалеко от жилья Сивцева. Количество продуктов показалось мне вполне удовлетворительным, но способ хранения совершенно недопустимым. Лабаз был устроен около торной конной тропы, так что всякий проходящий имел полную возможность заглянуть в него и взять все, что понравится. Около лабаза в живописном беспорядке лежали приготовленные к отправке мешки, ящики и кульки. Рядом белела палатка, но людей не было видно.

Пока мы осматривали лабаз и возмущались царившим вокруг беспорядком, подъехали два якута, присланные Гавриловым за приготовленным грузом. От них мы узнали, что лагерь его находится километрах в 20 от устья Эелика. С ними мы и отправились в путь.

В лагере Гаврилова

17 июля, после 38-дневного пути, мы добрались, наконец, до лагеря Гаврилова, расположенного в устье ручья Кону-Урях. К сожалению, Гаврилова мы не застали — он ушел в трехдневный маршрут. Его помощник — прораб Дронов проводил шлиховое опробование очередного притока Аян-Уряха и должен был вернуться вечером. Ждал я его с большим нетерпением, рассчитывая получить первые надежные сведения о перспективности района, который, судя по моим беглым — наблюдениям, в золотоносном отношении не представлял ничего интересного.

Разбив рядом свою палатку, я стал знакомиться с общим характером организации быта в партии, которую мне предстояло возглавить. Эта организация мне пришлась явно не по душе. Начальство находилось на работе, а в палатках сидело трое толстомордых здоровых парней, которые целый день ничего не делали, развлекаясь борьбой, рассказыванием похабных анекдотов и уничтожением продуктов.

Публика эта встретила наше появление явным неодобрением. К вечеру прибыл Дронов — молодой парень, теоретически хорошо подкованный. По сравнению с ним Алексей Николаевич, несмотря на свой почтенный возраст, казался приготовишкой.

У Дронова имелась схематическая карта верховьев Аян-Уряха, составленная им по расспросным данным, полученным от местных жителей. Я показал ему свою аналогичную карту, после чего мы пришли к заключению, что такими картами можно пользоваться только в случае крайней необходимости.

В части геологического строения района Дронов не мог мне сказать ничего определенного, поскольку эту работу проводил Гаврилов. Что касается шлихового опробования, то в отношении золота дело обстояло неважно, но зато имелись признаки оловоносности во многих притоках Эелика и Аян-Уряха.

Маршрут на Курбелях

В ожидании Гаврилова я решил провести маршрут в сторону большого ручья Курбелях, находящегося километрах в 5 выше Кону-Уряха и впадающего в Аян-Урях — так гласила наша карта-схема. Успенский вместе с промывальщиком Кулешом должен был направиться туда с утра и, поставив палатку, приступить к опробованию.

Семен Кривошапкин завьючил трех наших коняг, и маленький отряд отправился в путь.

Мне пришлось задержаться на базе для более обстоятельного ознакомления с материалами Дронова, чтобы составить себе более или менее отчетливое представление о положении дел, в партии. Освободился я довольно поздно и бодро зашагал по направлению к Курбеляху.

Свое ружье я отдал Успенскому, поскольку, по словам Дронова, район исключительно беден зверем и дичью.

Курбелях оказался не в 5, а в 18 километрах от лагеря Гаврилова. До его устья я добрался только к 7 часам вечера. Палатки около устья не оказалось.

Километрах в трех выше по Аян-Уряху, на той же правой стороне, виднелась отчетливо выраженная долина какого-то большого ручья.

Подумав немного, я решил дойти до него — чем черт не шутит? Быть может, Успенский не заметил Курбеляха и прошел дальше, тем более, что ему было дано твердое задание подняться вверх по Аян-Уряху до первого правого ручья, длина которого будет не менее 15 километров, и там остановиться лагерем.

Пройдя эти три километра, я вышел на широкое заболоченное пространство в устьевой части ручья, но никаких следов Успенского не обнаружил. Пришлось поворачивать обратно. На душе было немного грустно при мысли, что предстоит долгий голодный путь назад. Утром мы напились чаю, а уходя из лагеря, я только слегка подзакусил, в надежде основательно покушать в устье Курбеляха.

Подтянув потуже ремень и напившись водички, я отправился в обратный путь. Солнце давно уже закатилось, и только на западе, постепенно тускнея, раскаленными углями тлели края багрово-темных облаков. Часы показывали 11 часов ночи, но идти можно было довольно свободно, так как полной темноты еще не было. Я быстро шел по галечным отмелям Аян-Уряха, русло которого состояло из многочисленных мелких проток. Не верилось как-то, что эта мелкая речушка есть не что иное, как один из истоков могучей реки Колымы.

Ночь была теплая, душная. Комары с назойливым завыванием тучей неслись сзади, нещадно кусая за руки. Время тянулось томительно медленно. Чертовски хотелось есть, а до лагеря было еще далеко.

Вдруг на обширной, покрытой травой поляне, я увидел Карьку — одного из наших коней, которые должны были отправиться в маршрут с Успенским. Других коней, однако, нигде не было видно. Карька мирно пасся, и я, с одной стороны, был рад добраться до своих, а с другой, досадовал на Успенского за его нерадивость.

Когда до Карьки осталось шагов тридцать, я невольно обратил внимание на его странное поведение — он как-то неуклюже продвигался вперед, тыкаясь головой из стороны в сторону. Подойдя к какой-то коряжине, он вдруг бодро встал на задние ноги, а передними начал трясти корень коряжины. Лошадиный облик сразу слетел с него, и Карька превратился в огромного черного медведя, который был полностью поглощен своими медвежьими делишками. Стоял он ко мне боком и стрелять в него было бы удобно, но — увы! — ружья у меня не было, а жалкий нож, висевший у пояса, отнюдь не был оружием, пригодным для защиты от возможной медвежьей агрессии.

Поэтому без долгих размышлений я решил благоразумно ретироваться, не выдавая своего присутствия. Ретирада совершилась благополучно, хотя и сопровождалась немым диалогом. Одна часть моего существа беззвучно, но внушительно беседовала с другой. — «Ага, голубчик, сдрейфил», — говорила она. — Почему ты не крикнул или не засвистал, чтобы обратить медведя в бегство?» — «Да, — оправдывалась другая, — закричи, а он вдруг бросится на тебя, что ты тогда будешь делать?». И другая часть опасливо оглядывалась назад.

«Струсил, струсил, струсил!», — высунув язык, дразнилась первая. Однако вторая быстро шагала вперед, не обращая внимания на назойливые приставания первой, и вскоре я был уже далеко от места неожиданной встречи.

«Не расставайся в тайге с ружьем», — говорит неписаное таежное правило. Несколько раз нарушал я его, и почти каждый раз мне приходилось горько сожалеть об этом. Как будто нарочно получалось так, что именно в эти периоды в поле доступности оказывалась дичь, которую обычно не приходится встречать, когда с тобой ружье.

Было далеко за полночь, когда проходя мимо устья небольшого ручья, расположенного с левой стороны Аян-Уряха, я вдруг с изумлением увидел нашу палатку. Это, конечно, была чистая случайность, своего рода лотерейный выигрыш — обнаружить в тайге свой движущийся дом, координаты которого тебе неизвестны.

Полотняная дверь палатки была плотно закрыта изнутри. Костер уже потух, и только легкая струйка синеватого дыма вертикально ввинчивалась в теплый неподвижный воздух. Около палатки с сочным, хрумканьем паслись все три наши лошади. Отогнав комаров, я вошел в палатку. Там все спали крепчайшим сном. Можно себе представить, какой веселый разговор произошел у меня с Успенским, который по простоте душевной принял левый приток Аян-Уряха за правый.

Пожар. Встреча с Гавриловым

После вчерашнего перехода я, вероятно, долго бы спал, если бы не солнце, которое так накалило палатку, что пришлось проснуться раньше положенного времени. Выйдя из нее, я увидел в той стороне, где был расположен стан Гаврилова, густое серо-черное облако дыма, высоко поднимавшееся вверх.

Таежный пожар в это время года, когда вокруг, все высохло, может распространяться на большие расстояния. Кто-то из состава партии, как впоследствии выяснилось якутенок-каюр, зажег на речной косе лесной завал, от которого начался пожар в окружающей прибрежной части.

Мы быстро свернули палатку, завьючили лошадей и направились к устью Кону-Уряха. Не доходя километров двух до стана, мы встретили Гаврилова, который, увидев дым пожарища, прервал маршрут и встревоженно направился к стану.

Встреча была теплая и дружественная, хотя до этого мы никогда не видели друг друга. Гаврилов несколько омрачился, когда узнал, что я прислан в качестве начальника партии, но постарался скрыть свое огорчение.

Мы шли по направлению к стану, разговаривая на ходу. Пожар распространялся довольно быстро, так как дул сильный порывистый ветер. Попытки потушить его оказались безрезультатными — нас было слишком мало, а пламя слишком быстро продвигалось по сухой траве и мху. Пришлось отложить тушение до ночи. Часам к одиннадцати вечера ветер стих, на землю пала обильная роса, и, провозившись до четырех часов утра, мы с трудом, но все же одолели огненную стихию, которая оставила после себя мрачное смоляно-черное пятно площадью свыше трех квадратных километров.

Мы долго беседовали с Гавриловым. Как я и думал, бассейн Аян-Уряха выше Эмтегея в золотоносном отношении не представлял интереса. Здесь, по данным Гаврилова, намечалось развитие оловоносности, характер и масштабы которой пока оставались невыясненными.

У меня не выходила из головы мысль об Эмтегее, до устья которого по Аян-Уряху прослеживалась знаковая золотоносность и который сам показывал наличие в его системе признаков золота. Проверка полевых материалов Гаврилова показала, что это вполне грамотный геолог, хорошо знакомый с полевой работой.

После тщательного обсуждения создавшегося положения я предложил Гаврилову следующий вариант дальнейшей работы.

Наша основная задача заключается в том, чтобы по возможности скорее пробудить от тысячелетней спячки этот дикий пустынный край. Для этого здесь надо что-то найти в таком количестве, чтобы это «что-то» заставило бросить сюда средства и людей для дальнейшей работы. Наиболее актуальным минеральным сырьем для первоначального освоения района является золото. Его в этой части территории, по-видимому, нет, но оно, судя по всему, имеется в бассейне Эмтегея. Здесь уже установлено наличие олова, которое также является весьма ценным минеральным сырьем, но ради него сейчас вряд ли будут вкладываться сюда соответствующие средства. Экономика района слишком тяжела для этого. В случае же нахождения в бассейне Эмтегея золота этот район сразу значительно улучшит свою экономику и не будет таким оторванным, как сейчас.

Кроме того, я не хочу лишать Гаврилова возможности работать самостоятельно, так как он вполне справляется с работой. Поэтому я думаю организовать отдельную партию и провести работы в районе Эмтегея. Основной костяк работников у меня имеется. Правда, у меня нет коллектора и нет рабочих, но я думаю, что Гаврилов сможет мне выделить пару рабочих, и я выйду из положения и обойдусь как-нибудь без коллектора.

Поскольку в партии имелся еще один отряд Филиппова, то мы распределили функции следующим образом: Гаврилов заканчивает исследование верховья Индигирки, Филиппов проводит работы по Эелику и Чиняке, а я беру на себя бассейн Эмтегея.

Прикинув свои возможности и разбросанность территории, Гаврилов смог мне выделить только одного рабочего, но в наших условиях и это было хорошо.

Обратная дорога к Эмтегею

Распростившись с Гавриловым, мы направились к устью Эелика с тем, чтобы оттуда, пополнив из запасов партии свои продовольственные ресурсы, двинуться далее к Эмтегею и приступить к работе.

В устье Эелика я долго и подробно с помощью Семена Кривошапкина беседовал с Николаем Сивцевым о путях и подходах к Эмтегею, о характере этой реки, ее притоках, о наличии кормов и удобных стоянок.

Николай даже ухитрился начертить мне грубую схему гидросети Эмтегея — бесценный документ, который давал возможность наметить предварительный план будущих работ. Сборы заняли у нас целый день, и только поздно вечером 22 июля мы были готовы к отъезду.

23 июля ровно в 4 часа 30 минут утра мы выступили в дальнейший путь. Итак, теперь состав нашей партии полностью определился. Я в качестве начальника и коллектора, Успенский — прораб-поисковик, Кулеш — промывальщик, Кривошапкин — каюр-конюх и Трусов — рабочий. Последний был получен нами от Гаврилова и, конечно, оказался «лучшим из лучших».

Транспорт наш состоял из 9 лошадей, в достаточной мере измученных, причем у некоторых были потертости, так что их пришлось вести почти налегке. Все мы, конечно, шли пешком, и даже Семен Кривошапкин, коренной якут, считавший для себя позором идти пешком, когда у него имеется добрый конь, доверху загрузил своего серого красавца жеребца и уныло плелся, ведя его в поводу.

Душное утро сменилось знойным безветренным днем. На небе багровым диском висело солнце, тускло просвечивая сквозь синеватую дымку сухого тумана. Где-то далеко буйно цвели пожары, их отголоски добрались сюда в виде густой хмары, которая застилала горизонт и превращала местность в смутное, лишенное контуров пятно.

Мы медленно тащились по узкой извилистой тропинке, изнемогая от палящего зноя. Термометр показывал 32° в тени. По сравнению с температурами Средней Азии здесь, конечно, прохладно, но если учесть, что из-за комариной нечисти, на которую не действуют никакие температурные факторы, приходится идти плотно одетому, под покровом черной сетки, то разница окажется не такой уж большой.

Прибытие и устью Эмтегея

25 июля мы добрались до устья Эмтегея. Он встретил нас неприветливо. Забронировавшись в густую сеть непроходимых зарослей и болот с многочисленными старицами и извилистыми заводями, он упорно не хотел разрешить нам проход вверх по его долине, лишенной даже намека на какую-нибудь тропу.

До устья этой многообещающей реки мы добрались сравнительно легко, по знакомой, хорошо наезженной тропе. Здесь, привязавшись к астропункту, расположенному около самого ручья, в непосредственной близости от якутских юрт, я закончил съемку, которую вел от Кону-Уряха.

Поскольку мне пришлось проводить зарисовку, вести счет шагов, брать барометрические отметки и проводить кое-какие записи, я значительно отстал от своих путников и застал их уже в жилище эмтегейских якутов, где они с наслаждением отдыхали после долгого пути. Семен оживленно разговаривал со своими приятелями — якутами, с пристрастием расспрашивая их о дороге, кормах, охоте и прочих достоинствах и недостатках Эмтегея. С их помощью была составлена новая, более подробная схема гидросети Эмтегея. Семену еще ни разу не приходилось ходить по нему.

Он был моим переводчиком, и разговор у нас шел довольно быстро и непринужденно. Меня несколько смутили рассказы якутов о каких-то таинственных топях, которые засасывают крупных животных. Ляглев, охотясь на оленей в среднем течении Эмтегея, сам видел, как убегавший от охотника олень вдруг остановился и судорожно встал на дыбы, пытаясь вырваться из захватившей его трясины. Вообще к Эмтегею якуты чувствовали какое-то недоброжелательство и летом ее любили ходить туда. «Плохая дорога, — говорил Семен, покачивая головой, — однако коней совсем кончать будем».

Плохая или неплохая, а идти надо. Немного отдохнув и плотно подзакусив, мы тронулись в путь.

Семен с Кулешом и Трусовым отправились с транспортом вверх по Эмтегею. Они должны были пройти вверх километров 5–6 и, выбрав подходящее место с достаточным количеством корма для лошадей, остановиться на ночлег, разведя на галечной отмели большой сигнальный костер, который служил бы нам маяком.

Мы с Успенским собирались со съемкой и опробованием пройти вдоль берега Эмтегея, и поэтому нам предстояло значительно отстать от своих спутников.

Отправив транспорт, мы привязались к астропункту и пошли, отсчитывая шаги, вверх по долине Эмтегея. Однако уже через километр начались дебри прибрежных древесных завалов, которые создали совершенно непроходимый барьер. Пришлось выходить на водораздел, чтобы дальше вести съемку и заметить дым костра, который должны были разжечь наши спутники.

Было около 9 часов вечера, когда мы взобрались на водораздельный склон долины Эмтегея. Багровое солнце скрылось за горизонтом. Комары полчищами атаковали нас со всех сторон, и Эмтегей, дикий и неприветливый, лежал внизу перед нами. Его широкая плоская долина поблескивала бесчисленными точками, запятыми и многоточиями болот и озер, среди которых извилистыми лабиринтами тускло сверкали очертания проток и стариц. Где-то далеко, прижимаясь к густо залесенному левому берегу, белели широкие галечные отмели главного русла. Вдали в туманной дымке смутно маячили очертания невысоких гор.

Мы шли по заросшему водоразделу, стараясь разглядеть желанный огонек.

Около 12 часов ночи мы наконец заметили вдалеке светящуюся красную точку костра. Эмтегей в этом месте далеко отходил в сторону, и нам долго пришлось путаться среди густых зарослей, пока мы не выбрались к руслу реки. Где-то неподалеку булькнул выстрел, и на душе у нас стало веселее.

Эмтегей очень своеобразная рака. Русло его то разбивается на ряд многочисленных проток, а то вдруг превращается в широкую, медленно текущую реку, подмывающую крутые берега, на которых хаотически дыбятся громады лесных завалов.

Только к часу ночи мы добрались до стана. Как приятно было в свете горящего костра увидеть две наших палатки! Около них были в беспорядке разбросаны вещи, значительная часть которых оказалась подмоченной. Транспорт вынужден был почти все время идти, по руслу, и лошадям частенько приходилось на глубоких местах пробираться чуть ли не вплавь. Попытки выбраться на берег и идти вдоль него неизбежно оканчивались неудачей. Транспорт каждый раз забирался в такие дебри, из которых только с большим трудом удавалось опять выбраться к руслу.

Первые шаги. Мокрые невзгоды

Наследующее утро, оставив Семена сушить подмоченный груз, мы отправились к устью Эмтегея, так как съемку и опробование вчера пришлось прервать. Во всех пробах оказались знаки золота. Это говорило о том, что где-то выше имеются коренные или россыпные источники золота, возможно достаточно серьезные. С интересом рассматривал я галечный материал, слагающий прибрежные косы. Меня очень интересовала странная разноцветная галька, похожая на застывший шлак. Такая галька мне никогда раньше не попадалась. Что же это за породы и как они залегают? После совместно проведенного дня мы довели съемку до нашего лагеря и стали готовиться к дальнейшей планомерной работе.

Я с одним из рабочих решил отправиться в маршрут по правому водоразделу Эмтегея, а Успенский с транспортом должен был двигаться вверх, ведя опробование. Договорились, что он остановится на правой стороне Эмтегея около устья его первого крупного притока — ручья Пенесекчана. На схеме-карте он находился километрах в 30 от устья Эмтегея. В маршрут мы взяли маленькую походную палаточку размером 2,0×1,5 метра, весом около 1,5 килограмма, легко укладывающуюся в рюкзак.

Забрав с собой трехдневный запас продовольствия, мы распростились с нашими спутниками и медленно стали взбираться на водораздел.

Продвижение с работой проходит медленно. То надо остановиться, чтобы замерить и описать обнажение горных пород, то внимательно рассмотреть развал кварцевой гальки, взять пробу, произвести зарисовку, нанести на карту линию маршрута с необходимыми деталями и так далее. Так что за день мы прошли не более 9–10 километров.

На второй день погода стала портиться. К вечеру поднялся ветер, небо затянуло сплошной пеленой туч и как-то внезапно хлынул ливень. Он был настолько силен, что не успели мы оглянуться, как промокли до нитки. С большим трудом удалось поставить нашу маленькую палаточку. Мы залезли в нее и, лязгая зубами, скрючились на мокрой земле, тесно прижавшись друг к другу в тщетных попытках согреться.

Дождь лил как из ведра, и не было никакой возможности развести костер, чтобы обсушиться и сварить ужин. Пришлось поужинать «всухую» несколькими сухарями, запивая их дождевой водой. После ужина мы опять тесно прижались друг к другу и забылись в зябкой полудремоте. Мне невольно вспомнились мудрые уютные слова из классического труда «Полевая геология» Вебера: «…не всякий способен спать в палатке, положив под голову седло, а посему для того, чтобы иметь возможность как следует отдохнуть, необходимо возить с собой походную кровать».

Какой насмешкой звучали эти прописи классиков от геологии в наших условиях!

Дождь лил не переставая свыше полутора суток. Во время краткого перерыва мы ухитрились развести огромный костер, обсушились, нагрели щебнистую поверхность земли, наложили на нее мокрые стланиковые ветки, которые сразу же окутались облаком ароматного пара, и поставили над этим сооружением нашу палаточку. Забравшись в нее, мы заснули крепчайшим сном на влажной, но теплой постели.

Когда проснулись, дождя не было, но все вокруг тонуло в густейшем тумане. Сварили остатки наших продуктов и, похлебав жидкой кашицы, с нетерпением стали ждать, когда рассеется туман. Идти дальше со съемкой было невозможно. Установив на месте ночлега каменную пирамиду и затесав со всех сторон ствол крупного дерева с указанием номера точки стояния и датой, мы решили потихоньку добираться до своих.

Через некоторое время туман стал постепенно подниматься. Воды вокруг было хоть отбавляй. Она повсюду хлюпала под ногами, сочилась из-под мха, ручейками стекала вниз по склонам, лужицами, лужами и озерами преграждала нам путь в пониженных местах. Каждый ничтожный ручьишко ревел как бешеный, скаля белопенные зубы бурунов и каскадами низвергаясь вниз.

После короткого прояснения горизонт опять затянуло серым дымом облаков, которые скоро превратились в густые темные тучи, начавшие нещадно поливать нас обильным дождем. Долго шли мы, переползая с сопки на сопку, напряженно всматриваясь в тщетных поисках спасительного дымка. Напрасные старания — впереди расстилалась мокрая туманная даль и маячили густые заросли леса по берегам мутного Эмтегея. Трудно было рассчитывать, что нам удастся рассмотреть на этом туманном фоне дым от костра.

Мой спутник совсем пал духом. Я тоже чувствовал себя не совсем в своей тарелке и втайне дал себе слово, что впредь буду уходить в маршрут только от места, где мне известно местонахождение лагеря. Надо представить себе всю «прелесть» блуждания по тайге, не зная, где находится лагерь и где находится ручей, в устье которого должен он стоять. Ручей, о существовании которого тебе известно со слов якута, бывшего здесь во время своей далекой юности!

Уже незадолго перед вечером, когда дождь несколько стих, перед нами появилась широкая мощная долина большого притока Эмтегея, не вызывавшая сомнения в том, что это Пенесекчан. Пристально вглядываясь, мы с трудом уловили в наиболее заросшей части устья слабенькую, синеватую струйку дыма, такую ничтожную, что если бы не слегка прояснившаяся даль, она осталась бы незамеченной. Обрадованные, мы направились к костру, путаясь в валежнике и по колено утопая в болотах, пока наконец не подошли к… берегу Эмтегея, на противоположной стороне которого весело горел огонек.

Эмтегей яростно вздулся. Его мутные воды несли вывороченные с корнем деревья, коряжины, пучки травы, сломанные ветки и прочий хлам. Перейти его не было никакой возможности.

Трудно передать чувство возмущения, которое охватило нас при виде этой картины.

На крик из палатки вылезли заспанные фигуры наших спутников.

Стоять на месте промокшему до нитки в ожидании, пока подадут лошадей, мне отнюдь не улыбалось, тем более, что в груди моей клокотал вулкан ярости и гнева на моего прораба, на каюра, вообще на весь состав партии, ухитрившейся, несмотря на четкие указания, остановиться на противоположной от нас стороне реки.

Чтобы ускорить события и дать разрядку накопившимся эмоциям, я, вытащив из карманов все, что там было, бодро вступил в пенистые воды Эмтегея и как был, в одежде и ичигах, «вольным стилем» поплыл на противоположный берег. Переправившись на ту сторону и слегка лязгая зубами, я направился к костру.

Навстречу мне шел Успенский с жалкой виноватой улыбкой. На него и обрушился первый шквал моего гнева. Он виновато оправдывался тем, что пришел только перед дождем, что стан был разбит без него Семеном и Николаем. Когда же я ехидно спросил его, почему он не перенес стан на правую сторону, то он жалобно взглянул на меня и умолк, потупив взор. В лагере тоже досталось кое-кому. Главный же виновник — наш каюр Семен куда-то предусмотрительно исчез.

С трудом кое-как переправили мы вплавь на конях рабочего и наше снаряжение, сверх ожидания даже не подмочив его.

Аркагала и Мяунджа — уголь и золото. Куда идти?

Дождливая погода продолжалась весь следующий день. Он был посвящен приведению в порядок собранного материала — вычерчиванию карты, исследованию и упаковке образцов, просмотру шлиховых проб, собранных Успенским, писанию полевого дневника. Дождливая погода — самое хорошее время для подгонки таких камеральных «хвостов». Тратить на них ясное погожее время жалко, особенно учитывая резкий недостаток его в наших условиях.

— Ну давайте, Алексей Иванович, вашу съемку, — оказал я Успенскому, — попробую увязать ее со своей, проведенной до установленной точки.

Успенский гордо преподнес мне карту своих маршрутов за эти дни, вычерченную даже с некоторой претензией на щеголеватость. Она состояла из русла Эмтегея с нанесенными пробами, выделенными террасами разных уровней и боковыми притоками. Карта выглядела внешне почти прилично, но меня удивило в ней одно странное обстоятельство: Большой Пенесекчан, который был опробован в нижнем течении и который по всем законам природы должен был находиться на правой стороне Эмтегея, чудесным образом переместился на левую.

На мой вопрос, почему у него Эмтегей течет от устья вверх, Успенский сделал обиженное лицо и долго не мог уразуметь, в чем тут дело. Пришлось проверить его познания в деле накладки на карту данных глазомерной съемки. Бедняга, оказывается, «полз раком», нанося обратные азимуты. Все остальное оказалось в порядке, причем сделано было тщательно и с любовью, в меру его сил и возможностей.

Меня очень порадовали данные опробования. По мере продвижения вверх по Эмтегею количество проб со знаками золота заметно увеличивалось, причем в последних пробах они становились уже ощутимыми.

Через день погода наладилась. Совместно с Успенским мы прошли вверх по Большому Пенесекчану с опробованием, которое не дало положительных результатов. Оставив его заканчивать опробование, я отправился далее, чтобы привязаться к пункту на месте нашего мокрого ночлега.

Проведенный маршрут показал, что правобережье Эмтегея и бассейн Пенесекчана в золотоносном отношении являются мало перспективными. Здесь везде развита монотонная осадочная толща, совершенно лишенная выходов и развалов кварца, а также жильных образований, с которыми связывается золотоносность. Результаты опробования очень хорошо увязывались с данными геологической съемки.

По возвращении на стан, который был перенесен километров на пять вверх по Эмтегею, я заметил, что вода за прошедшие два-три дня сильно упала. Рассматривая, как обычно, галечный материал на отмелях, я увидел на заиленных участках, оставшихся после спада воды, какие-то черные блестящие кусочки, очень легкие, но тонущие в воде. Детальное исследование их показало, что это мельчайшие частички каменного угля. Где-то вверху, по-видимому, находились коренные выходы угля, которые постепенно размывались. Теперь понятным стало появление странных шлакообразных пород, галька которых в таком изобилии встречалась в отмелях Эмтегея. Это были горные породы, обожженные пожарами, которые обычны в каменноугольных районах. Горение пластов угля, сопровождающееся высокой температурой, вызывает обжиг окружающих пород и даже их легкую переплавку.

Мы медленно продвигались вверх по Эмтегею. Количество угольной мелочи постепенно увеличивалось. Стали попадаться более крупные куски сильно выветрелого каменного угля. Одновременно увеличивалось и количество знаков золота. Уголь и золото тесно, рука об руку, шли рядом, интригуя нас своими необычными сочетаниями.

Через 40–45 километров от устья Эмтегей окончился. Вверх на его продолжении пошла речка Аркагала, направо по ходу вторая вершина Эмтегея — ручей Мяунджа. На стрелке этих двух примерно одинаковых истоков, слияние которых дает начало Эмтегею, мы расположились станом.

Веселое это место — стрелка Эмтегея. Широкая, поросшая травой и кустарником поляна, окаймленная густым лиственничным, почти строевым лесом, в котором в изобилии водятся жирные упитанные глухари. Соединение двух долин на широком открытом месте создавало постоянный «сквозняк», отгоняющий надоедную комарино-мошкарную нечисть.

Хорошо было бы здесь остановиться на пару дней, но для этого не было времени. Нам надо было выяснять, куда идти — вверх по Аркагале или направо, по Мяундже.

Я решил пройтись с Успенским километра на три вверх по обоим истокам Эмтегея.

Взяв с собой Кулеша, мы пошли сначала вверх по Аркагале. В глаза сразу бросилось резко увеличивающееся количество кусков каменного угля. Последний уже встречался не только в виде мелочи, но иногда отдельными крупными кусками до 40–50 сантиметров в поперечнике. Зато опробование показывало наличие только слабых знаков золота.

Маршрут вверх по Мяундже показал диаметрально противоположную картину — очень слабую «знаковую» угленосность и повышенное содержание золота, с наличием отдельных весовых проб.

Длина Мяунджи, судя по характеру русла и водоносности речки, равнялась примерно 60 километрам, такой же длины была, по-видимому, Аркагала.

Что делать? Куда идти? За углем или золотом? Мне пришлось крепко призадуматься. Наконец я принял решение идти вверх по Мяундже.

Ход моих рассуждений был таков. Судя по характеру каменноугольного материала, встречающегося на отмелях Аркагалы, водный поток размывает коренные выходы этого угля. Где они находятся, я не знаю, быть может, очень далеко. Раз здесь развита каменноугольная свита, то значит на присутствие промышленных месторождений золота рассчитывать не приходится.

Начав же работать по Аркагале, я должен буду закончить обследование этого бассейна и, если паче чаяния, каменноугольное месторождение окажется непромышленным, то моя партия вернется практически без положительных результатов.

С другой стороны, Мяунджа, безусловно, представляет большой интерес с точки зрения промышленной золотоносности, но ее надо нащупать — путем тщательного опробования и детального геологического исследования.

Завершив работу по Мяундже и установив характер ее золотоносности, я на обратном пути «расшибусь в лепешку», но выкрою время подняться вверх по Аркагале до выходов каменного угля. Здесь мне не надо будет проводить кропотливого шлихового опробования, так как разбросанные по долине куски каменного угля сами приведут меня к месторождению, осмотр которого даст возможность вывести заключение о его ценности и перспективах.

Приняв это решение, я сразу успокоился, и через день мы уже двигались вверх по Мяундже.

Вверх по Мяундже

Погода наладилась, наладилась и наша работа. Я с рабочим Алексеем ходил в маршруты на день-два. Успенский с Кулешом, а иногда дополнительно с Николаем проводили опробование долин. Семен перебрасывал наш немудрящий груз на конях на близкие расстояния. В устье Мяунджи мы сделали потайной лабаз, на котором оставили часть продуктов и снаряжения. Теперь, мы довольно быстро продвигались вперед.

Иногда я брал с собой ружье — легкий американский винчестер калибра 25×25 с достаточным количеством патронов, очень портативный и меткий. Мы обыкновенно забирали продуктов на два-три дня, причем по дороге нам всегда попадалась какая-нибудь дичь. Когда приходилось пересекать долину Мяунджи или ее боковых притоков, мы, остановившись на короткое время, быстро пополняли наши запасы продовольствия чудесными хариусами, которые водились в этих девственных местах. Долины были покрыты зарослями созревшей голубики. В изобилии встречались грибы. После дня тяжелой напряженной работы я спал как убитый.

Время от времени в нашу однообразную, полную напряженной работы жизнь врывались элементы ЧП (чрезвычайных происшествий) — небольших бурь в стакане воды, которые, однако, для нас бывали весьма существенными.

Один из таких случаев произошел в первой декаде августа. Нам надо было передвинуться километров на шесть вверх по Мяундже. Погода была прекрасная, видимость замечательная. Неподалеку от нашего стана находилось отчетливо видное устье ручья. Алексей натер себе ногу, и я оставил его с Семеном и Николаем, которые должны были провести транспорт к устью этого ручья и там остановиться. Так как наша обувь основательно прохудилась, я поручил Николаю по прибытии на новое место заняться починкой обуви, поскольку он мастер на все руки.

Алексей Николаевич с Петром отправились с опробованием вверх по Мяундже. Я пошел со съемкой по правобережью Мяунджи с тем, чтобы к вечеру выйти к месту нового стана, которое было определено как нельзя более точно.

К вечеру я, завершив работу, подошел к устью этого ручья, но сверх ожидания никаких признаков лагеря не заметил. Солнце тусклым красным диском спускалось к линии туманного горизонта, вокруг безмолвно чернела тайга, глухо шумел ручей. Нигде не было видно каких-либо следов близкого присутствия человека.

Уходя на дневной маршрут в твердой уверенности, что место, намеченное для табора, находится совсем близко и его нельзя спутать, я ушел в маршрут налегке, даже не захватив с собой продуктов. И вот опять какая-то чертовщина. Где же этот проклятый табор?

Я решил выбраться на водораздел, чтобы сверху рассмотреть огонек костра, который должен быть где-то неподалеку. Пришлось идти километра два по топкому кочковатому болоту, спотыкаясь и утопая по колени в холодной болотной жиже. Солнце скрылось за горизонтом, и сразу резко похолодало. Комары, как демоны, с воем носились над моей головой и кусали нещадно.

Поднявшись на вершину сопки, я остановился и долго всматривался в темную даль. Никаких признаков костра. Пришлось мириться с мыслью о голодной ночевке в тайге. Успокаивало только то, что стояла ясная погода.

В это время в мое ухо чуть слышно ударил глухой пробочный звук далекого выстрела. Я немедленно взял компасом направление, но сколько ни приглядывался, не мог заметить признаков костра. Чувствовалось, что звук выстрела шел издалека, со стороны одного из притоков Мяунджи, находящегося километрах в пяти от меня. Уже основательно стемнело, и путь по кочкам, болотам и лесным зарослям сулил очень мало приятного.

Призывая «благословения» на головы своих подчиненных, я по азимуту отправился в путь. Можно, конечно, было бы переспать у костра и утром прийти к табору, но мне не хотелось терять завтрашнего дня, а кроме того, надо было выяснить, в чем же дело?

Началась долгая мучительная дорога в темноте. Я спотыкался, падал, забирался в густые заросли, попадал в какие-то вязкие, топкие места и, наконец, добрался до стана, около которого горел яркий огонь. Рассмотреть его можно было только на очень близком расстоянии, так как он был разложен среди густой купы деревьев.

Алексей Николаевич и Петр мрачно сидели у костра. Из палатки доносилось пьяное бормотанье Николая. Из нее вышел пошатываясь подвыпивший Алексей и с улыбкой пытался «интеллигентно» разговаривать. Семен храпел в углу палатки. Постепенно, как на фотопластинке, стала проявляться негативная картина сегодняшнего дня.

Оставив своих спутников, Успенский и Кулеш отправились на работу и, продвигаясь с опробованием по долине Мяунджи, добрались до устья ручья, где намечалась очередная стоянка. Они поднялись вверх по ручью, взяли нужное количество проб и вернулись на его устье. К их глубокому изумлению, транспорт еще туда не прибыл. Решив, что выезд по какой-либо причине задержался, они отправились к месту прежней стоянки, но никого там не застали. Тогда они пошли обратно, приглядываясь к конским следам, и обнаружили, что транспорт неожиданно свернул в сторону. Мучительно медленно, ища следы, которые то отчетливо были видны на мшистой поверхности, то напрочь терялись на каменистых местах, два следопыта наконец набрели на место нового табора, который был разбит в скрытом уединенном месте, далеко от намеченной точки, с явным намерением «затеряться».

Все трое «конников» были изрядно выпивши и старались объяснить Успенскому, что заветная банка со спиртом, которая хранилась в одном из вьючных ящиков, дала течь. Одна из лошадей, везшая эту банку, споткнулась, и спирт стал просачиваться из банки. В качестве вещественного доказательства указывалось на то, что от ящика пахнет спиртом.

Все это было сделано нагло, неумно и неумело. Ящик снизу был сухим и явно облит сверху впоследствии. По их словам, они заблудились и поэтому остановились не там, где намечалось, собираясь на следующее утро разобраться в обстановке и приехать на нужное место. Конечно, все это было сделано нарочно, и стан они специально разбили в таком месте, где его трудно было найти. Хорошо, что Петр, привыкший иметь дело с лошадьми, был с Успенским. Без него последний не в состоянии был бы найти новое место стоянки.

Через некоторое время охмелевший Николай впал в буйство, ругался, проклиная меня, Успенского и весь белый свет за то, что мы сгубили его молодую, жизнь. Пришлось связать его и оставить разбор дела до следующего дня.

Наши будни. Дела и люди

Дни проходили в беспрерывной напряженной работе, ставшей привычной. Вдвоем, с Алексеем мы уходили в трех-пятидневные маршруты.

Ох, уж эти маршруты! Они слишком выматывают организм. Главное в них — это убийственная тяжесть образцов, количество которых к концу маршрута становится огромным.

И в то же время без них не обойдешься. Это геологические документы, а геология здесь сложная и документов набирается много. Для организма это лишняя дополнительная нагрузка, ибо ему и так приходится нелегко при многочасовом маятникообразном движении вверх-вниз по гористым водоразделам.

Сегодня за 14 часов работы, с 6 утра до 8 вечера, мы по сложному гористому рельефу смогли сделать только 12–13 километров вместо обычных 20. Сегодняшний рельеф был каким-то особенно диким. Нам пришлось шагать по острым гребням, покрытым крупными обломками и глыбами расползающихся под ногами пород. На каждом шагу мы рисковали сломать себе ноги.

С другой стороны, сегодня нам во множестве встречались дайковые образования, и, так как каждая дайка — целая проблема, приходилось задерживаться почти около каждой из них — описывать, замерять, колотить.

В-третьих, эта злосчастная глазомерная съемка, которая отнимает массу времени. Даже не верится, что когда-то мне приходилось работать на добротной топографической основе. Сейчас слово «карта» звучит для меня как далекая несбыточная мечта-мелодия.

Поздний вечер. Мы расположились на ночлег. Холодная звездная колымская ночь тихо сошла на землю — еще одна ночь, проведенная по-походному на груде ветвей, положенных на горячую щебенку, под тонким покровом бязевой палатки, с полевой сумкой и ичигами вместо подушки и телогрейкой в роли одеяла.

По совести говоря, я устал от этих маршрутов и жажду хотя бы небольшой передышки. Хочется поспать раздевшись, по-человечески, с подушкой в головах. Хочется как следует пообедать настоящим супом или борщом из миски. Вдоволь, досыта.

Хочется просто посидеть, пописать, отдохнуть от этого беспрерывного шатания с тяжелым грузом.

Гляжу я со стороны на наше теперешнее существование — какое оно убогое, жалкое, но в то же время… завидное. Человеку, каким бы он ни был, необходимо общение с природой. К каким только уловкам он не прибегает, чтобы добиться его! Прогулки, дачи, экскурсии — все это явление одного порядка — стремление хоть ненадолго уйти от слишком сложного городского «культурного» бытия в упрощенную обстановку, ближе к природе, ближе к тишине и земной красоте.


Время шло. Все отчетливее вырисовывались черты геологического строения территории. Полученные результаты говорили о том, что район представляет большой интерес по части золотоносности. Возвращаясь из маршрутов с новыми данными, я засиживался с Успенским и мы намечали дальнейший план действий.

Надо отметить исключительную заинтересованность и трудолюбие этого славного, иногда смешного старика, в котором так много трогательных детских черт. Он недостаточно грамотен, во многом не разбирается, многое путает, но в нем есть «искорка», стремление найти, разгадать…

Ах, если бы он был более грамотным! Он старается дать самое полное описание обследованных ручьев, но «письменная часть» у него получается весьма примитивной. Зато он умело выбирает места опробования — тщательно, вдумчиво и с толком. В конечном счете работа у нас идет достаточно слаженно и продуктивно.

Как все-таки обстановка влияет на человека. Наш Петр, который раньше вел себя тихо и скромно, попав в общество Николая и Алексея, быстро изменился к худшему. Работать он стал спустя рукава и только к лошадям и к делам, связанным с транспортом, относится по-прежнему внимательно и заботливо. Лошадей он узнает не только по ржанию, но даже по топоту. Стоит вечером лошади подойти к палатке, как он говорит: «Карька подошел». Смотришь — действительно так.

На работе он здорово донимает бедного Успенского. Идут они вдвоем. Успенский ведет съемку, шагая по определенному азимуту и отсчитывая шаги. Он в это время ничего не видит и не слышит. Петр потихоньку отстанет, спрячется в кусты и сидит как тетерев, лакомясь голубикой.

Успенский дойдет до места, где надо взять пробу, запишет, что полагается, посидит, покурит и начинает звать Петра. А тот сидит себе до тех пор, пока не надоест, а потом, как ни в чем не бывало, появляется, ссылаясь на объективные причины — то он скребок потерял, то не в ту протоку зашел и запутался в зарослях, то ему утки встретились (он ходит с ружьем), то еще что-либо. Я с ним неоднократно говорил о том, чтобы он работал лучше. Он обещал исправиться, но влияние Николая отчетливо сказывается на нем.

Что касается Николая, внешне он производит впечатление рубахи-парня. Любит рассказывать, хорошо ноет приятным задушевным баритоном, но в нем есть что-то антипатичное, отталкивающее. Я прямо с удовольствием предвкушаю то время, когда поблизости не будет этой вкрадчивой физиономии, с вечно заискивающей льстивой улыбкой на типично блатном лице.

На стане я помещался в одной из палаточек вдвоем с Алексеем Николаевичем, в то время как все остальные размещались во второй большой палатке. С наступлением холодных дней Успенский перебрался от меня к соседям, так как там имелась железная печка. В моей палатке остался вьючный ящик, в котором хранятся все его драгоценности — табак, белье, разная мелочь, в том числе флакончик с какими-то дорогими духами, который он время от времени извлекает, встряхивает и, блаженно понюхав, бережно ставит обратно. В этом же сундучке в краткие периоды переездов хранится спирт, который я, зная честность Успенского, полностью доверил ему.

После того как Николай добрался до спиртных запасов, Алексей Николаевич стал прятать спирт в тайге. Приехав на новое место, он выбирает удобный момент, кладет банку с драгоценной жидкостью в рюкзак и удаляется тайком в заросли, где и прячет свой клад.

Однако извечные невзгоды преследуют его. Один раз Буланка чуть не растоптал заветную банку, другой раз Алексей Николаевич… позабыл, где он спрятал ее, и долго с горестным видом бродил по кустам, разыскивая свое сокровище. В конце концов банка нашлась, но старик был не на шутку напуган. Вообще с ним частенько приключаются всякие забавные истории.

На днях, когда они с Петром были на работе, Петр увидел на небольшой лиственнице белку. Конечно, он не мог удержаться от соблазна запустить в нее камнем, после чего начал сильно трясти деревце.

В это время Алексей Николаевич, позабыв обо всем на свете, сосредоточенно нахмурив брови и высунув от усердия кончик языка, делал отсчет по компасу по направлению дальнейшего хода. Решив, что перед ней не живое существо, а обгорелый столб, белка, спасаясь от Петра, спрыгнула с лиственницы и вихрем взлетела на плечи Алексея Николаевича. Последний, уронив компас, заорал благим матом, перепугав до полусмерти и без того напуганную белку. Кто из них больше испугался, — я не знаю.

«Представьте, Борис Иванович, — рассказывал он мне потом об этом происшествии, — какая же это вредная сволочь: ведь она мне чуть-чуть глаза не выцарапала!».

Надвигаются неприятности

В нашу монотонную, насыщенную однообразной работой жизнь неожиданно ворвался целый фейерверк происшествий, причем, как полагается, неприятного свойства.

20 августа, закончив обследование очередного участка и привязавшись к опорной точке, мы, весело напевая, уже без съемки, направлялись к лагерю, находящемуся километрах в 18 от нас. Переходя с косы на косу, с террасы на террасу, мы быстро двигались по долине ручья, стремясь скорее добраться до дому, где нас ждал сытный ужин.

Светило яркое солнышко, свежий ветерок порхал по долине ручья, и только мошка, роями носившаяся над головой, несколько портила настроение. В одной из маленьких заводей мы натолкнулись на выводок нырков и стали с азартом бомбить их камнями, заполучив на ужин нескольких неудачников. Ружье я перестал брать с собой в маршруты, так как дичи было много, а охотничьи инстинкты всегда брали верх над голосом благоразумия.

Нырки задержали нас примерно на час. Когда мы подходили к нашему стану, то синеватый сумрак холодного ясного вечера густым налетом покрыл лицо тайги. Вдалеке были видны обе наши палатки, стоявшие на открытом месте на берегу Мяунджи. Около костра, который огненной точкой весело подмигивал путникам, сидела небольшая группа людей. Я направился к костру.

Подойдя ближе, я увидел Семена и Николая, вернувшихся из поездки на устье Эмтегея, куда я посылал их за продовольствием. Кроме них, у костра сидел незнакомый якут. Поздоровавшись с честной компанией, я шутливо осведомился, откуда бог прислал такое прибавление семейства. На мою шутку ответа не последовало. Успенский, с серьезным видам отозвав меня в сторону, достал из кармана два пакета и, вручая их мне, сказал приглушенным голосом, что дела очень плохи.

Как я узнал из присланных пакетов, дела действительно были неважные. Пакеты были от начальника оперативного отряда по борьбе с бандами, который расположился в устье Эмтегея, и от прораба Филиппова, который вместе с геологом Таракановым был мобилизован оперотрядом для несения караульной службы.

Оказалось, что действующая в этих местах банда произвела ряд нападений на полевые партии. Начальник одной из них Зверев был убит. Начальник второй партии Благонадежный отделался простреленной шляпой и спасся только поспешным бегством, переплыв реку. Несколько рабочих его партии оказались убитыми.

Были совершены нападения на партии Шахворостовой и Лисовского в бассейне Берелеха. Банда, выдержавшая несколько стычек и потерявшая значительную часть своего состава, разбилась на ряд групп, из которых некоторые, по имеющимся сведениям, направились в сторону Эмтегея. Мы же, находясь в блаженном неведении, раскладывали громадные сигнальные огни, чтобы удобнее было возвращаться вечерами на стан.

Мы становимся жертвами агрессии

Работа на Мяундже подходила к концу. Оставалось сделать еще один бросок — провести маршрут по ее побережью в нижнем течении с выходом в бассейн Аркагалы. Успенскому надо было закончить опробование некоторых правобережных притоков, которые были оставлены на конец работы. Я вдвоем с Николаем отправился в завершающий трехдневный маршрут. Местом встречи с поисковым отрядом была стрелка Аркагалы и Мяунджи, где имелась восхитительная поляна, окаймленная купами пышной растительности.

В своем завершающем маршруте мы вышли в пределы Аркагалинской долины. Сразу стало ясно, что тут не выходы единичных пластов, а несколько крупных месторождений. Повсюду среди русловых отложений — на отмелях, косах и прибрежных участках в изобилии валялись куски, обломки и целые глыбы каменного угля, большей частью выветрелого, но чистого, без прослоек пустой породы.

Усталые, но удовлетворенные, мы пошли к устью Аркагалы. Наши давно должны были бы приехать, а между тем, как мы ни вглядывались, нигде не видно было следов палатки. Вокруг стояла могильная тишина. Ни дымка, ни других признаков человеческого присутствия.

Мы были в недоумении. Время приближалось к вечеру. Место было хорошо известно нашим, поисковикам, и спутать его с другим они не могли. Приехать они должны были еще накануне. С большим трудом разглядели угол нашей палатки, чуть выглядывавшей из густых пурпурно-желтых зарослей тальника.

На мой призывный клич испуганно выглянула бородатая физиономия Алексея Николаевича. На стереотипный вопрос: «Здорово, старина! Как дела?» — Успенский безнадежно махнул рукой и, мрачно насупившись, ответил, что дела неважные.

Дела действительно оказались неважными. После нашего ухода в маршрут Алексей Николаевич с Петром на двух лошадях отправились провести опробование последнего неисследованного притока Мяунджи. Собирались они закончить эту работу дня за два, а поэтому взяли с собой лошадей, палатку и кое-какое снаряжение. На стане остался только Семен с остальными конями, которые мирно паслись неподалеку от палатки. Такая ситуация весьма нравилась Семену, который, тихо посасывая трубочку, в мирном созерцательном настроении мог просиживать долгие часы, время от времени впадая в легкую дремоту.

Пагода стояла хорошая. Ярко светило уже не знойное, а именно теплое осеннее солнышко, и наши путники, веселые и довольные, отправились в путь в радостном предвкушении, что это последний маршрут по притокам Мяунджи, что полевой сезон заканчивается, причем заканчивается с положительными результатами.

Они и не подозревали, что за ними из густых зарослей следят две пары чьих-то зорких недобрых глаз. Эти глаза все внимательно высмотрели. Они установили, что часть партии, т. е. мы, ушли с рюкзаками на спинах, что остальные уехали на конях и что в лагере остался только один Семен, у которого имеется огнестрельное оружие.

Как впоследствии выяснилось, план наблюдателей был мудр и прост. Поскольку, судя по всему, отправившиеся в маршрут прибудут не скоро, они решили, дождавшись ночи, произвести нападение на Семена, захватить оружие, коней и, навьючив на них все, что можно, тронуться в дальнейший путь.

На наше счастье, приток Мяунджи оказался небольшим и малоперспективным. Поисковики к вечеру сумели закончить его опробование. Было уже совсем темно, когда они подъезжали к лагерю, время от времени оглашая пустынные окрестности проклятиями по поводу темноты, плохой дороги и недостойного поведения лошадей. Это обстоятельство заставило засевших в кустах бандитов изменить свои планы. Они не знали, сколько народа подъехало. Одно дело напасть на одинокого человека, а другое — иметь дело с несколькими.

Наш груз не вмещался в палатках и почти весь был сложен снаружи, прикрытый брезентом. Выйдя из палатки незадолго перед рассветом, Петр обратил внимание на то, что груда вещей резко уменьшилась в объеме. Подойдя к брезенту, он обнаружил, что под ним почти ничего не осталось — большая часть вещей исчезла. Думая, что Семен перенес вещи в палатку, он внимательно осмотрел ее, но вещей не обнаружил. После этого он разбудил Алексея Николаевича и Семена.

С оружием в руках они осмотрели лагерь, но ничего не заметили. Семен и Петр бросились к лошадям. Лошадей не оказалось на излюбленном им участке. В это время уже рассвело. Через некоторое время они нашли пасущихся лошадей и, сев верхом, стали внимательно осматривать окрестности.

Метрах в 200 от палаток на берегу Мяунджи они обнаружили сваленные в беспорядочную кучу вьючные ящики и другое снаряжение. Все было разбросано. Ящики и сумы вскрыты. Не хватало главным образом продуктов. Исчезло килограммов 30 муки, почти весь сахар, чай, галеты, значительная часть консервов и кое-что другое. Были опустошены до основания две переметные сумы Семена, в которых тот держал все свои немудреные сокровища — брюки, белье, рубашки, торбаза и прочую мелочь. Захвачены были также остатки нашей обуви, в том числе моя гордость — почти новые болотные сапоги, на которых остались неизгладимые следы желтой эмалевой краски, вытекшей из банки во время одного из переездов.

Вьючные ящики были раскрыты, и содержимое их вывалено на землю. В них находились наши многочисленные образцы горных пород, которые для похитителей интереса не представляли. Хорошо, что мой ящик не попал под брезент, а находился в палатке. В нем были деньги и документы, представляющие для бандитов исключительную ценность. Удачно, что Алексей Николаевич и Петр вернулись вовремя, предотвратив нападение.

Бандиты действовали разумно и умело. Перетащив потихоньку груз на значительное расстояние от палаток, они могли без помехи заняться исследованием содержимого тюков и ящиков. Чувствовали они себя неплохо и даже проявили склонность к шуткам. В переметные сумы Семена, взамен забранного, они положили свои прожженные, рваные ватные рубашки и телогрейки и вновь тщательно завязали. Семена это особенно возмутило.

Петр с Семеном верхом на лошадях пытались преследовать налетчиков, но вскоре вынуждены были бросить это безнадежное предприятие.

Это происшествие настолько сильно всех взволновало, что, прибыв в устье Мяунджи, Успенский не рискнул разбить стан на видном месте, а предпочел запрятаться в кустах. Больше всего его беспокоило, что неподалеку от нашего нового лагеря, на одной из отмелей Аркагалы, он обнаружил свежие человеческие следы. Все это так подействовало на старика, что он не рискнул даже разжечь костер. Только днем на маленьком костерчике они с Петром сварили скудную пищу и опять засели в палатке, стараясь ничем не выдать своего присутствия.

Поход за черным золотом

Ночь мы провели спокойно, попеременно дежуря по два часа. Рано утром истекло время очередного дежурного — Петра, который приготовил легкий завтрак, и мы, поев, принялись за оборы.

Было решено, что Николай с Семеном, забрав почти весь груз, отправятся в устье Эмтегея, а мы втроем с небольшой палаткой и печкой на трех конях двинемся вверх по Аркагале к заветным выходам каменного угля. С собой я решил взять только палатку да остатки продуктов.

После налета Семен стал мрачен, задумчив, не спал, почти ничего не ел и только упорно твердил, что надо как можно скорее уезжать отсюда к устью Эмтегея.

По-видимому, на него, кроме материального ущерба, сильно подействовало сознание того, что он был на волосок от смерти и что, не вернись Успенский и Петр, его возможно уже не было бы на свете. Во всяком случае, он был потрясен. Узнав утром, что мы втроем едем дальше вверх по Аркагале, он неодобрительно покачал головой и проговорил: «Ой, кусаган (плохо), надо, однако, ходить на устье».

Николай явно рад, что уезжает, что кончаются его, как он говорил, мучения. Петр держится весело и едет с охотой. Алексей Николаевич с удовольствием бы отказался от этой несколько рискованной поездки, но держится бодро.

По случаю окончания работ я решил угостить ребят какао со сгущенным молоком.

После завтрака мы распростились с нашими спутниками и почти одновременно направились в разные стороны.

Рыжка, Вороной и Серко — наша легкая кавалерия, нагруженная не более как по пуду на коня, бодро зашагала по Аркагале. Мы шли пешком и только при переходе через многочисленные перекаты пользовались услугами наших четвероногих друзей.

В небольшом лесочке около устья Аркагалы, где в густой темной зелени кровяно алели бесчисленные капельки созревшей брусники, испокон веков жила никем не тревожимая семья глухарей. Мирно и сытно жили они — большие, жирные и апатичные, не ведая тревоги, и вот неожиданно, негаданно на них обрушился целый шквал горестей.

Какой-то большой странный зверь ходил по их владениям, сверкая молниями, гремел громом, неся смерть и разрушение. В результате этой встречи семья глухарей уменьшилась на трех членов во главе с огромным иссиня-черным родоначальником, а наши продовольственные ресурсы соответственным образом увеличились.

Стояла прекрасная погода. Все веселило нас в этот чудесный день. Радовало неожиданное пополнение наших продовольственных запасов, и мы предвкушали, с каким аппетитом будем есть вечером вкусный и наваристый суп с легким, чуть заметным запахом хвои. Радовали пробы по Аркагале, которые систематически давали по нескольку десятков знаков на лоток. Радовали симпатичные налеты черного углистого «буса» на песчаных отмелях и многочисленные куски его на галечных берегах.

Но следы, следы! Они внезапно стали попадаться нам в разных направлениях, пересекая русло Аркагалы, и не на шутку тревожили нас. Некоторые из них были совсем свежие, чуть ли даже не сегодняшние. Чьи они? Кто и зачем ходил здесь?

Мы осторожно продвигались вверх по Аркагале, зорко всматриваясь в прибрежные заросли и избегая близко подъезжать к залесенным участкам. Путь наш проходил по широким открытым галечным отмелям, которыми изобилует широкая долина Аркагалы.

Медленно поднимаясь вверх по течению, мы часто останавливались. Я внимательно осматривал береговые обнажения. Характер горных пород резко изменился. По Мяундже и по Эмтегею была развита однообразная свита темно-серых песчаников и сланцев с редкими выходами гранитных пород. Там часто встречались, особенно в нижнем течении Мяунджи, темные зеленоватые породы лавового характера — базальты и порфириты.

Здесь же по Аркагале нам стали попадаться горные породы совершенно иного облика. В береговых обнажениях отвесными стенами стояли крупногалечные рыхлые конгломераты, состоявшие из слабооцементированных галек изверженных и осадочных пород. Иногда среди них попадались пласты рыхлых песчаников, почти песков. Все было странно ново, интересно.

Так, постепенно продвигаясь вверх, мы прошли около 15 километров. Следы неведомых пришельцев исчезли, и на душе стало спокойнее. Все же, став на ночлег, мы приняли меры предосторожности. Палатку поставили на небольшом островке в кустах тальника, тщательно замаскировавшись. Со всех сторон к острову был открытый подход через протоки и галечные косы Аркагалы. Лошадей Петр перевел на другой остров, изобиловавший кормом. При дневном свете мы сварили сытный обильный ужин и, распределив дежурства, улеглись спать.

Утром, как только взошло солнце, мы уже были на ногах. На ветвях деревьев и на травянистом покрове серебрился густой налет инея, а поверхность воды в затишных местах была покрыта толстой пленкой льда. Вокруг стояла мертвая, безжизненная тишина, прерываемая равномерным однотонным шумом Аркагалы. Мы быстро позавтракали остатками вчерашнего ужина, попили вместо чая горячей воды и тронулись в дальнейший путь.

Не успели мы пройти двух-трех километров, как количество каменноугольных обломков резко возросло. Вместо отдельных разбросанных кусков и угольной мелочи стали попадаться крупные, почти совершенно свежие обломки, а угольная мелочь в отдельных участках речки стала образовывать оплошные черные россыпи.



Справа по ходу Аркагалы, весело журча, вливалась светлая струйка бойкого говорливого ручейка, глубоко врезанного в крутые скалистые берега. В его русле поблёскивали на солнце смоляно-черные крупные куски свежего каменного угля.

Как жадная, дрожащая от нетерпения ищейка рванулся я вперед вверх по долине ключика, зорко всматриваясь в его крутые берега, обшаривая глазами каждое обнажение.

Они то появлялись, то вновь исчезали, сменяя друг друга, но не было в них той желанной черноты, которую так жадно искал взор. А на отмелях и косах, то там, то здесь чернели, сверкая и переливаясь при ярком свете солнца, куски, обломки и глыбы драгоценного топлива. Временами количество его резко уменьшалось, временами, наоборот, русловые отмели были сплошь усеяны им.

Время шло томительно медленно. И вот наконец впереди в одном из крутых бортов ручья, на сероватом фоне окружающих пород, зачернела жирная черная полоса. Я подошел ближе и увидел мощный пласт каменного угля, пересекавший толщу песчаниковых пород. Сняв шляпу, я низко поклонился ему.

Это был первый полутораметровый пласт сплошного каменного угля. Он кривой линией уходил вниз под русло. Несколько выше его в береговом обрыве залегал второй пласт, а затем третий — самый мощный. Чувствовалось, что в этом ручье случайно выходят на земную поверхность скрытые в земле каменноугольные пласты крупного месторождения. Однако это надо было доказать, установив характер и площадь распространения угленосных пород.

В ряде мест виднелись обломки и выходы обожженных ошлакованных пород, которые так поразили меня, когда я впервые увидел их в галечных отмелях на устье Эмтегея. Теперь вполне ясным было их происхождение.

Почти всегда в районах каменноугольных месторождений наблюдаются следы былых пожаров, охватывающих отдельные пласты каменного угля, который горит жарко и долго.

Известны случаи, когда такие пожары наблюдались в течение десятков лет.

Остаток дня я посвятил описанию, замерам, расчисткам и взятию угольных проб.

Успенский с Петром прошлись вверх по ручью с опробованием. Сверх ожидания ручей оказался золотоносным, и несколько проб показали даже весовое золото.

Ручью за его доблестные показатели было присвоено название Знатный. Оно было торжественно выведено большими буквами на широкой затеей, вырубленной в стволе крупной лиственницы на высоком берегу ручья в его устье.

Ночь мы провели спокойно с чувством глубокого удовлетворения. Нашу печку вместо обычных дров мы досыта кормили концентрированным угольным топливом. Уголь горел превосходно, и в палатке стояла приятная ровная температура.

Пройдя километров двадцать вверх по Аркагале выше ручья Знатного, мы установили, что комплекс угленосных отложений тянется далеко вверх по Аркагале, в ряде мест обнажая новые и новые выходы каменноугольных пластов.

Мне было даже досадно, что я в свое время пошел с работой по Мяундже, а не по Аркагале. Однако, поразмыслив немного, я пришел к заключению, что принятое мной решение было вполне правильным.

Наша маленькая группа все равно ничего не смогла бы сделать в части детального исследования развитой здесь угленосной свиты. Здесь необходим более мощный коллектив, снабженный соответствующим оборудованием для проведения хотя бы поверхностных выработок. Мы с нашими силами сделать это были не в состоянии.

Наступило 13 сентября. По договоренности с Гавриловым 16-го мы должны встретиться в устье Эмтегея. Приходилось возвращаться. С глубокой неохотой отправились в обратный путь. Лошади наши были основательно загружены каменноугольными пробами.

«До скорой встречи! Мы еще вернемся сюда», — прощались мы, когда проезжали мимо устья ручья Знатного. И сдержали свое слово.

Прибытие в устье Эмтегея

«Точность — вежливость королей», — говорит французская пословица. Хотя мы и не имели отношения к этой категории вымирающих представителей человеческого рода, тем не менее оказались по-королевски вежливыми. В соответствии с договоренностью, точно 16 сентября мы прибыли к устью Эмтегея.

Приехали, правда, очень поздно — в 11 часов ночи после долгого блуждания в темноте среди лабиринта проток и стариц в устьевой части Эмтегея. Были мы смертельно голодные, усталые и мокрые, так как большую часть пути нас усиленно поливал холодный осенний дождь.

В устье Эмтегея было весело и оживленно. Около якутских изб возник целый палаточный городок. Гаврилов приехал пару дней тому назад. Еще раньше вернулся начальник отряда Филиппов, который вместе с геологом Женей Таракановым работал в бассейне Чиняки.

Итоги наших полевых работ оказались неплохими.

Огромное «белое пятно», расположенное в этой части территории Охотско-Колымского края, теперь в какой-то степени оказалось заполненным. На белом фоне карты появилась узорная речная сеть, покрытая разноцветными кружками, — данными опробования.

Невзгоды и трудности остались позади. Нам предстояло еще одно серьезное испытание на пути домой. Нужно было преодолеть знаменитые Колымские пороги.

Мне уже пришлось один раз проплыть через них в 1932 году. Они очень эффектны, особенно в малую осеннюю воду, но не представляют собой опасности. Надо только не бояться огромных грозно бушующих валов и смело бросаться в самую пучину ревущей воды, не пытаясь схитрить и проплыть сбоку, где путнику угрожает опасность разбиться о камни.

Наше прибытие отпраздновали обильным ужином. У Гаврилова оставались некоторые запасы драгоценного горючего, и мы, спрыснув благополучное окончание полевых работ, решили следующий праздник устроить после того, как будут пройдены пороги.

Несмотря на усталость после долгого пути, спать легли только в пять часов утра.

Знакомые незнакомцы

На Эмтегее все еще находилась застава из нескольких вооруженных бойцов. Начальник заставы Колосов, живой и общительный человек, рассказал нам, что несколько дней тому назад проезжающие якуты привели двух бандитов — тех, которые, по-видимому, напали на наш лагерь.

Я отправился взглянуть на них. Они действительно оказались нашими старыми знакомыми, посетившими наш лагерь 7 сентября и взявшими на память об этом посещении свыше 60 килограммов «сувениров», в том числе почти все наши продукты.

В тесной избушке под замком сидели два здоровенных мордастых дяди, с которыми не дай боже встретиться где-нибудь в глухом углу, да еще одному. Они молча и мрачно смотрели на нас. На ногах одного из них были надеты мои болотные сапоги с предательской желтой краской на голенищах. За каких-нибудь пару недель сапоги превратились в явно неизлечимых инвалидов.

7 сентября был совершен налет на наш лагерь, а 12-го они были задержаны более чем в 120 километрах от устья Эмтегея, в бассейне Индигирки, недалеко от Оймякона. За это время они успели основательно расправиться с забранными продуктами. Они сами себя подвели, смело и, пожалуй даже нахально, выйдя навстречу группе якутов, ехавших из Оймякона. Бандиты отрекомендовались работниками полевой партии, случайно заблудившимися, и стали просить указать им дорогу.

Внешний облик этих «рабочих» настолько ясно говорил об их настоящем прошлом, что якуты немедленно обезоружили их (у них было охотничье ружье) и любезно предложили следовать с ними до устья Эмтегея.

Те пытались разжалобить якутов и даже подкупить их остатками Семеновых сокровищ, но из этого ничего не вышло.

Семен смог вернуть себе только жалкие остатки своего добра. Все остальное находилось на плечах этих «рабочих» и было в таком состоянии, что даже невзыскательный Семен отказался взять обратно свои вещи.

Обратная дорога

18 сентября мы покинули гостеприимное устье Эмтегея и целой флотилией из шести плотов медленно поплыли по извилистому руслу Аян-Уряха. Прощай, Эмтегей! Прощай, старый дружище!

Давно уже скрылся из виду острый трехгранный залесенный мыс, а я долго еще всматривался в прозрачную даль, стараясь разглядеть знакомые очертания эмтегейских сопок.

День был прекрасный, и мы наслаждались чудесной погодой и приятным плаванием. Наш плот медленно плыл вниз по течению, выбрасывая густые клубы дыма из поставленной на его носу железной печки. Сквозь зеленоватую прозрачную воду отчетливо просматривалось усеянное крупной галькой дно реки. Временами нам попадались громадные косяки хариусов.

Со мной на плоту находились Успенский и Петр. Николая вместе с одним из рабочих отряда Гаврилова мы отправили до Оротука с конным транспортом. Вместе с ними ушли конюхи-якуты и наш Семен, с которым мы, закончив расчет, мирно расстались. Мы постарались, пак могли, компенсировать ему убытки от похищенного имущества, выделив с Алексеем Николаевичем кое-что из наших личных вещей, остававшихся в устье Эмтегея.

Плоты то тихо скользили по зеркальной глади плесов, то резко скакали по веселым говорливым перекатам, покрытым мелкой рябью зеленоватых болтливых волн. Вокруг догорало пурпурное зарево осенних красок, и грустно становилось на душе при виде обнаженного умирающего леса, еще совсем недавно полного мощи и буйной радостной силы.

Стояли чудесные погожие дни, и плаванию мешало только обилие мошки, которая, воспользовавшись теплой погодой, буквально отравляла нам существование.

22 сентября мы прибыли в Оротук, куда почти одновременно с нами пришел конный транспорт. Мы рассчитались с колхозом, оставили под сохранную расписку лошадей, приведенных с Хатыннаха, и, забрав своих рабочих, отплыли дальше.

28 сентября благополучно проплыли Колымские пороги и хотя выбрались из их рычащего хаоса мокрыми до нитки, но прошли их без всяких потерь и убытков.

Вечером по случаю успешного преодоления порогов была устроена традиционная «послепорожная» вечеринка.

По существу, обратный путь можно было считать законченным.

Борис Иванович Вронский Краткая автобиография


Родился я 1898 году в семье провинциального актера. Детство провел на родине в прекрасном уголке Курской области — селе Михайловке, около которой в настоящее время ведется разработка Михайловского железорудного месторождения Отца потерял в возрасте 5–6 лет. Мать жила на пенсию, получаемую от Российского Театрального Общества, членом которого состоял отец.

В 1914 году я окончил реальное училище и в 1915 году поступил в Киевский институт народного хозяйства (бывший Коммерческий институт). Как и большинство необеспеченных студентов, жил уроками и случайной работой. От оплаты за обучение был освобожден по несостоятельности и в связи с хорошими успехами.

До революция принимал участие в нелегальных студенческих революционных кружках. В начале 1918 года во времена гетмана Петлюры вступил в члены Коммунистической партии большевиков Украины. Работал и подполье — партийная кличка Борис Вольный. Был членом подпольного, а затем, с приходом в начале 1919 г. Советской власти, явного Военно-революционного комитета Шулявского района г. Киева. Дважды добровольцем уходил на фронты гражданской войны. Участвовал в походе на Триполье против банд атамана Зеленого — похода, вошедшего в историю под названием Трипольская трагедия, во время которого погибла наиболее активная часть комсомола Киева.

В 1920 году в связи с затяжной болезнью механически выбыл из рядов партии. В 1921 году учительствовал в Верх-Чумышском районе Барнаульского уезда. В начале 1923 года поступил в Московскую горную академию на геологоразведочный факультет. В 1926 году взял академический отпуск и уехал работать на Алданские золотые прииски, пробыл до лета 1927 года.

Горную академию окончил в 1930 году. В этом же году пытался поехать работать в экспедицию на Колыму, но не был отпущен «Союззолотом», хозстипендиатом которого я был во время учебы в академии. В 1931 году мне удалось попасть в экспедицию Билибина, отправляющуюся на Колыму, и с тех пор, вплоть до осени 1966 года, я работал на Северо-Востоке СССР в Дальстрое, сначала начальником геологопоисковых партий, а с 1938 года главным геологом ряда горных и геологоразведочных управлений на Колыме, Яне и Охотском побережье. Мой многолетний скромный труд по освоению богатств Северо-Востока нашей Родины был высоко оценен. Я был удостоен звания лауреата Сталинской премии первой степени и награжден орденом Ленина, двумя орденами Трудового Красного Знамени, медалями «За трудовую доблесть» и «За победу над Германией», значками и почетными грамотами. В конце 1955 года я ушел на пенсию.

Примечания

1

Дайка — вертикальная или наклонная жила горной породы.

(обратно)

Оглавление

  • Фрагменты из истории освоения Колымы
  • Первый маршрут
  • В просторах Нелькобы
  •   Отъезд из Среднекана
  •   В дороге
  •   Поездка в Оротук
  •   Вверх по Теньке
  •   В устье Чалбыги
  •   Мы разъезжаемся
  •   Вверх по Нелькобе
  •   Загадочные обстоятельства
  •   Поиски Родионова
  •   Отбытие транспорта. Рабочие будни
  •   Выдержки из дневника
  •   Прибытие транспорта. Страшная находка
  •   Встреча с медведем
  •   Обычный день
  •   Через Тенькинские пороги
  •   По Колымским порогам
  • Рождение Аркагалы
  •   Снова в путь
  •   Мы покидаем Хатыннах
  •   Переправа через Дебин
  •   Прибытие на Оротук. Дальнейший путь
  •   Переправа через Берелех
  •   От Берелеха до Аян-Уряха
  •   Вверх по Аян-Уряху
  •   В лагере Гаврилова
  •   Маршрут на Курбелях
  •   Пожар. Встреча с Гавриловым
  •   Обратная дорога к Эмтегею
  •   Прибытие и устью Эмтегея
  •   Первые шаги. Мокрые невзгоды
  •   Аркагала и Мяунджа — уголь и золото. Куда идти?
  •   Вверх по Мяундже
  •   Наши будни. Дела и люди
  •   Надвигаются неприятности
  •   Мы становимся жертвами агрессии
  •   Поход за черным золотом
  •   Прибытие в устье Эмтегея
  •   Знакомые незнакомцы
  •   Обратная дорога
  • Борис Иванович Вронский Краткая автобиография
  • *** Примечания ***