Пламя над тундрой [Анатолий Алексеевич Вахов] (fb2) читать онлайн

Анатолий Вахов Пламя над тундрой

Алые паруса Анатолия Вахова

Если бы существовала литературная карта нашей страны, то мы могли бы воочию убедиться в том, что даже самая отдаленная окраина — Чукотка не в меньшей степени «заселена» литературными героями, чем многие центральные районы. О Чукотке писали Тан-Богораз и Тихон Семушкин, Илья Сельвинский и Борис Горбатов, Юрий Рытхэу и Антонина Кымытваль, Николай Шундик и Олег Куваев, Владилен Леонтьев и Альберт Мифтахутдинов…

Такой интерес к Чукотке объясним: суровая природа всегда привлекала людей сильных и мужественных, здесь формировались крупные характеры и совершались героические подвиги. Советские коммунисты вписали в историю освоения Крайнего Севера яркие страницы. И может быть, самые знаменательные, самые впечатляющие страницы истории посвящены бессмертному подвигу посланцев ленинской партии — представителям Первого Ревкома Чукотки, погибшим в борьбе за установление Советской власти на отдаленной окраине нашей страны. Им посвятил свою трилогию «Ураган идет с юга»: романы «Пламя над тундрой», «Пурга в ночи», «Утренний бриз» — писатель Анатолий Вахов.

…Февраль 1955 года. Засыпанный снегом, насквозь продутый ветрами Анадырь. Сугробы поднялись уже под крыши одноэтажных деревянных домиков, а пурга все не утихает. Маленькая гостиница аэропорта полным-полна командированным людом. Магаданцы едут «принимать» Чукотку, она только что перешла от Хабаровского края в новую область, а чукотцы спешат познакомиться со своей новой столицей. Но пока метет пурга, самолеты стоят «на приколе», командированные пытаются согреть себя крепким чаем и традиционными дорожными рассказами. И когда, казалось, все новости были обсуждены, а журналы и газеты читаны-перечитаны, по рукам пошел бог весть из какого чемодана извлеченный первый номер альманаха «На Севере Дальнем».

И потому, что альманах этот был издан в Магадане и что опубликованы в нем были произведения литераторов Колымы и Чукотки, интерес к нему был огромный. Тем более что на обложке стоял фиолетовый штамп «Сигнальный экземпляр», а это означало, что пассажиры Анадырского аэропорта стали первыми читателями первой книжки альманаха.

За альманахом установилась очередь не менее строгая, чем за билетами в кассе аэропорта. Его читали днем у промороженного окна, а вечером в коридоре при мигающем свете лампочки — комбинатский движок тогда хандрил с завидным постоянством.

Альманах открывался главами из первой книги трилогии Анатолия Вахова «Китобои».

Ни имя писателя, ни название романа ничего не говорили читателям. Это было то самое первое знакомство, от которого зависело очень многое и прежде всего — интерес к будущей книге. Ведь, что греха таить, сколько раз бывало так, что после журнального анонса мы находили разумным не продолжать знакомства с тем или иным произведением.

У книг Вахова — иная судьба.

Первая книга трилогии «Китобои» — роман «Трагедия капитана Лигова» вышла в свет в Магаданском областном книжном издательстве. Она не залежалась на полках магазинов — магаданцы дружно зачислили ее в свои личные библиотеки.

Помнится, что 1955–1958 годы прошли в литературной жизни Магадана, так сказать, «под знаком Вахова» — были изданы романы «Шторм не утихает», «Фонтаны на горизонте».

Как-то, выступая перед читателями, писатель признался: «Страшно боялся, чтобы «Трагедия капитана Лигова» не стала трагедией писателя Вахова». Сказанное можно было воспринять как шутку. Многие читатели так и поступили. А между тем основания для таких опасений были.

Книги Анатолия Вахова не на всякий вкус. На них лежит ощущение торопливости в описаниях, недостаточно углубленные психологические характеристики, штампы в языке персонажей и авторской речи. Все это, к сожалению, издержки профессии. Вахов многие годы работал журналистом.

Ну а что же привлекает читателей в его книгах?

Думается, прежде всего новизна и необычность темы, использование интереснейшего материала, умение увлекательно выстроить сюжет, пристальное внимание к истории. За каждой страницей его книги — громадная исследовательская работа. Исторические документы, воспоминания очевидцев и участников событий — все это проходит через ум и сердце писателя. Факты истории становятся фактами литературы.

После первого знакомства с книгами Вахова почему-то создалось впечатление, что их автор человек строгий, педантичный и непременно в пенсне. А приехал Анатолий Алексеевич в Магадан и покорил всех веселым и острым умом, удивительным жизнелюбием, большим человеческим обаянием.

Тогда Анатолию Алексеевичу было тридцать семь лет.

Родился он во Владивостоке, прекрасно знал Дальневосточный край, побывал в его самых отдаленных уголках. В годы Великой Отечественной войны находился в блокадном Ленинграде, работая там корреспондентом «Комсомольской правды». Не раз вылетал через линию фронта к партизанам. Героям-партизанам посвятил он свою первую книгу очерков «Девять бесстрашных».

Уже в послевоенные годы в качестве корреспондента побывал в Финляндии, Польше, Корее, Китае, на Кубе. Плавал матросом на судах — рыболовных и торговых. О своих впечатлениях он рассказал в книгах «Двое в тайге», «Пленники моря», «Сокровища Дерсу Узала», «Маяк продолжает гореть», «Тайна Черного острова», «Неожиданные встречи» и других.

Несколько лет работал Анатолий Вахов над трилогией «Китобои». Это история развития отечественного китобойного промысла, наполненная драматической борьбой против засилья иностранных браконьеров и диверсантов.

В основу трилогии положены действительные события. Вахов использовал архивы основателей русского китобойного промысла Линдгольма и Дымова. Много интересных фактов почерпнул он из прессы тех лет, отчетов Географического общества, вахтенных журналов и других документов.

Итак, трилогия «Китобои».

…Широко раскинулась Российская империя — от туманной Балтики до Тихого океана. Необозримы ее просторы, несметны богатства. Мачтовые леса Европейского Севера, уголь Донбасса, каспийская нефть, сибирская пушнина, уральские самоцветы… и дремучее равнодушие царского самодержавия. Западные дельцы грабят Россию явно и тайно. Иностранный капитал проникает во все сферы экономики. На огромной территории хозяйничают банды иноземных грабителей. Но Россия богата талантливыми, деятельными людьми, которым дороги интересы своей Родины, своего народа.

Таким был и Олег Николаевич Лигов, герой первого романа трилогии — «Трагедия капитана Лигова». Мужественный моряк, он снискал себе славу отважного китобоя. Даже известные всему миру китобои-норвежцы называли его «капитаном Удача» и считали большой честью плавать на его шхуне.

Но Лигов мечтает о славе Родины, о создании русского китобойного флота, который бы способствовал развитию экономики России, укреплению ее восточных границ. А между тем помыслы русского моряка приходятся не по вкусу американским бизнесменам. Они чувствовали себя хозяевами в водах Берингова, Чукотского и Охотского морей, у Шантарских и Командорских островов, били там моржей, китов и котиков, грабили жителей побережья. Без борьбы расставаться с таким богатством? Соперничества русских они не допустят. Более того, они попытаются доказать, что русским вообще нет смысла заниматься китобойным промыслом. Благо в России есть немало услужливых прихлебателей разных рангов, готовых торговать интересами страны оптом и в розницу. И вот «Петербургский вестник» услужливо перепечатывает статейку некоего господина Джилларда:

«Китобойная компания Дайльтона, обладая большим капиталом, решила поставить китобойную промышленность на современную ногу, дав ей размах, присущий Америке — стране, ставшей во главе цивилизованного мира. Компания Дайльтона производит объединение мелких компаний китобойства. Для России имеет большой интерес предоставить возможность американским китобоям вести на выгодных условиях разведку китовых стад в восточных водах империи. Россия, как и многие страны, не имеет китобойного промысла, чуждого русскому народу, живущему в бескрайних степях. Установление русского китобойства не имеет перспектив. Бить китов могут немногие приморские народы, пронесшие через многие столетия таинства охоты на гигантов океана…»

Видите, как все просто: вы, русские, не способны бить китов, а потому уступите нам свои воды, отдайте свои богатства, а потом за золото будете покупать у нас амбру, китовый жир и ус.

Была в этом и откровенная ложь: жители Чукотки и русские поморы издавна промышляли китов, задолго до того, как первое судно под американским флагом вышло на промысел. Кит был изображен еще на гербе древнего русского города Кола.

В таких трудных условиях начал свое большое дело капитан Лигов. Он приобретает и снаряжает китобойную шхуну «Мария», набирает экипаж из знающих, преданных людей. И сразу же сталкивается с трудностями. Заговоры, подкуп, предательство — все средства пускают в ход его противники, а среди них и русские чиновники, чтобы загубить новое дело. Лигов терпит поражение, но на смену ему приходит другой энтузиаст — капитан Клементьев.

Вторая книга трилогии «Шторм не утихает» повествует о тяжелой борьбе капитана Клементьева и его соратников, о продажности русских чиновников, о происках агентов американской компании Дайльтона. Русский китобоец взорван в море диверсантами, погибает капитан Клементьев, а иностранные газеты сообщают, что судно погибло во время шторма.

И, наконец, последняя книга трилогии «Фонтаны на горизонте» переносит читателей в наше советское время, в тридцатые годы. На Дальний Восток приходит первая советская китобойная флотилия «Приморье». Ее с огромной радостью встречают старые моряки, мечтающие о развитии отечественного китобойного промысла. Сообщение об этом вызывает новый прилив бешенства у американских бизнесменов. Борьба продолжается, но сила и правда на стороне советских китобоев.

Трилогия открыла читателям совершенно новую страницу нашей истории, показала незаурядные характеры, драматические конфликты. Она обогатила нас новыми знаниями, вызвала чувство патриотической гордости. За это читатели и во время встреч и в письмах неизменно благодарили автора.

Трудящиеся округа отмечали пятидесятилетие установления Советской власти на Чукотке. В Анадыре на торжественное заседание собрались представители партийных и советских органов, ученые, общественность. В докладах, посвященных юбилею, шла речь о том, как расцвела за годы Советской власти экономика и культура округа, как изменилась под влиянием ленинской национальной политики жизнь чукчей и эскимосов, эвенов и коряков. Доклады были интересные и убедительные. Но, пожалуй, убедительнее всего было то, что в президиуме заседания сидели чукотский писатель Юрий Рытхэу, поэтесса Антонина Кымытваль, ученый Владимир Рэнтыргин, а выступление Государственного чукотско-эскимосского ансамбля «Эргырон» — выступление яркое и впечатляющее — лучше всяких слов говорило о том, какой удивительный путь прошла Чукотка за годы Советской власти.

В фойе Анадырского Дома культуры в те дни была разверну га выставка произведений литературы и искусства, посвященная юбилею. Изделия уэленских косторезов, удивительные работы из меда провиденских мастериц, живописные полотна профессиональных и самодеятельных художников, поэтические сборники на языках северных народностей, научные труды… Среди книг, экспонирующихся на выставке, внимание посетителей привлекла трилогия Анатолия Вахова о Первом Ревкоме Чукотки «Ураган идет с юга» («Пламя над тундрой», «Пурга в ночи», «Утренний бриз»).

Почти семь лет работал Анатолий Алексеевич над трилогией. Поездки на Чукотку, встречи с очевидцами и участниками событий тех лет, тщательное изучение исторических документов в архивах Хабаровска и Владивостока, Магадана и Петропавловска-Камчатского — все это помогло писателю создать широкое, исторически правдивое и художественно убедительное полотно.

…Это было трудное для молодой Советской республики время. Голод, разруха, саботаж, разгул недобитых белогвардейских банд. Дальний Восток и Крайний Север под властью колчаковцев. Тайные и явные посягательства японцев и американцев на русские земли. Действие первого романа «Пламя над тундрой» развертывается во Владивостоке. Писатель дает широкую историческую панораму, показывает соотношение классовых сил, рисует картины подпольной борьбы большевиков, передовых рабочих за установление Советской власти на Дальнем Востоке. Перед читателями проходит целая галерея образов классовых врагов — белогвардейских офицеров, бывших царских чиновников, купцов, заводчиков. Они яростно ненавидят Советскую власть, революционных рабочих и солдат, они готовы отдать свою страну на растерзание японскому и американскому капиталу.

Врагам революции противостоят большевики. В тяжелейших условиях подполья, постоянно рискуя жизнью, они разъясняют рабочим и солдатам ленинские идеи, поднимают их на борьбу. Уже на первых страницах романа мы знакомимся с преданными революции людьми — Романом, Новиковым, Арнольдом, Стариком, Мандриковым, Берзиным и многими другими.

Подпольный областной комитет РКП(б) принимает решение послать преданных партии людей на Чукотку. Представитель комитета товарищ Роман так объясняет это решение:

— Там, на Крайнем Северо-Востоке, нет коммунистической организации. Орудуют купцы и спекулянты. Они вместе с иностранными компаниями грабят местных жителей, вывозят пушнину. Анадырский уезд близок к Аляске, и возможно, что американцы и японцы вместе с колчаковцами попытаются создать там для себя плацдарм. Это очень опасно! Вспомните, сколько было попыток оторвать Камчатку от России, сделать ее «автономной»! Для кого? Для тех же японцев и американцев!

Мы не знаем истинного положения в Анадырском районе. Известия оттуда приходят редко. Радиотелеграф в руках колчаковцев. В свое время в Анадырский уезд мы послали коммунистов Чекмарева и Шошина. Связи с ними нет. Где они, что делают, живы ли, мы не знаем. В прошлом году в Анадырский и Чукотский уезды выехал представитель большевистского Камчатского областного Совета рабочих, крестьянских и инородческих депутатов товарищ Киселев. Ему было поручено создать на местах Советы, рассказать населению о Советской власти, но что он сделал — также ничего не известно. Как видите, вы едете, товарищ Мандриков, не в тихое место. Комитет партии посылает вас туда для того, чтобы вы среди трудового населения, среди инородцев повели разъяснительную работу, собрали силы и установили там власть Советов…

И вот едут на далекую Чукотку по заданию большевистской партии Михаил Мандриков и Август Берзин.

Старенький пароход «Томск» выходит из Владивостока и берет курс на север. На его борту посланцы большевиков и новое начальство Анадырского уезда, назначенное колчаковским правительством. Анатолий Вахов скупыми, но выразительными штрихами рисует портреты большевиков и их антиподов — врагов революции. Социальные и психологические характеристики персонажей романа глубоко мотивированы, поданы на достоверном жизненном материале.

Мандриков и Берзин прибывают в Ново-Мариинск в то время, когда среди шахтеров угольных копей назревает недовольство: владельцы шахты снизили им оплату за тонну угля. Наиболее сознательные из них Бучек и Булат призывают шахтеров к забастовке. Титов, Галицкий, Мальсагов, Гринчук, Клещин, Фесенко и другие товарищи, представители рабочего класса, каждый со своей судьбой, своим характером, но объединенные стремлением к правде, социальной справедливости, впоследствии станут членами Первого Ревкома Чукотки. Они выступают в защиту интересов своих товарищей по классу.

Им противостоят алчные, потерявшие честь и совесть правители, торговцы, спекулянты, бывшие офицеры. Они руководствуются стремлениями к наживе и ради этого не брезгуют никакими средствами: обман, грабеж, убийство — все годится ради наживы. Но и они лишь подручные у матерого хищника — американского коммерсанта Свенсона.

Олаф Свенсон, пользуясь хаосом, царящим в России, скупал столько мехов, что даже не успевал их вывозить. Но он мечтал избавиться от русских конкурентов и стать единоличным коммерсантом на Чукотке. Помнил он и о разговоре, который состоялся с руководителем Американского легиона Томасом перед отплытием из Нома в Ново-Мариинск.

Томас тогда ударил кулаком по столу: «Чукотка нам нужна! Мы до сих пор были слишком нерешительны и просили у этого кретина, русского царя, право построить там железную дорогу и провести телеграф с Аляски на Чукотку. Просили то, что принадлежит нам. Кто коренные жители Чукотки? Американские индейцы, их потомки. Они перешагнули через Берингов пролив и освоили край, а потом там появились русские. Чукотка, Колымский край, наконец, Амур, Приморье — все это должно быть нашим, американским. Вы поняли меня, Свенсон? Начнем с Чукотки. Она будет нашим мостом. Мы вцепимся в нее, как бульдог в свою жертву».

Так коммерция Олафа Свенсона тесно сомкнулась с политикой. Она и определила линию его поведения на Чукотке. Вокруг Свенсона группировались колчаковцы, торговцы, чиновники. Они не питали приязни друг к другу, но объединяла их ненависть к революции, к большевикам, страх перед завтрашним днем. Громов, Бирич, Струков, Суздалев, Толстихин, Бесекерский, Марков и другие готовы были запродать свои души заокеанскому капиталу, лишь бы не лишиться прибылей.

А тем временем в шахтерском бараке посланец большевиков Михаил Сергеевич Мандриков беседует с рабочими. Он рассказывает им о революции, о Ленине.

…Исчез душный барак, раздвинулись его мрачные стены. Питер стал так близко, словно не было между ним и Ново-Мариинском многих тысяч верст… Люди видели шагающие по Невскому проспекту отряды Красной гвардии, ярко освещенные, многолюдные, с плавающими облаками махорочного дыма коридоры и кабинеты Смольного, «Аврору» на Неве, гнали перед собой колчаковцев и деникинцев, освобождали Воронеж, шли в атаку, сидели в зале Третьего Всероссийского съезда Советов и слушали Ленина… Им казалось, что сквозь вой океанского ветра и шуршание снега они слышат голос простого и такого необыкновенного человека, который призывает всех здесь, в далекой заснеженной земле, поднять красное знамя, которое сейчас горит над Москвой, над многими селами и городами России…

— Скоро Советская власть утвердится здесь навсегда, — говорил Мандриков. — Для этого необходимо ваше героическое усилие. Теснее смыкайте свои ряды, готовьтесь к борьбе… И тогда мы поднимем красный флаг здесь, над нашей землей!

Шахтеры угольных копей были готовы к борьбе за власть Советов. Труднее было поднять на борьбу коренных жителей Чукотки — оленеводов и охотников. Власть богачей и шаманов, суеверие, нужда и голод, разобщенность и оторванность от остального мира — все это затрудняло работу посланцев большевистской партии. Для многих бедняков Свенсон и его подручные олицетворяли собой неземное могущество, казалось, они могли все: спасти человека от голода, осчастливить его или обречь на смерть. В руках у них были реальные богатства, а значит, и сила. И как трудно в сознании охотников утверждалась вера в возможность другой, справедливой жизни. Только несколько местных жителей, среди них учитель Куркутский и каюр Оттыргин, понимали, что правда — на стороне большевиков. Уже в который раз Август Берзин приезжал в ближайшее к Ново-Мариинску стойбище и вел через Куркутского разговоры с оленными чукчами, собравшимися в яранге Туккая, но результат был все тот же: его слушали с интересом, но не верили, А когда в стойбище появился Свенсон, яранга Туккая сразу же опустела.

И вот над постом Ново-Мариинск поднято красное знамя революции. Власть в руках революционного комитета. Выступая на митинге, Мандриков сказал:

— Старый охотник чукча Евтуги как-то рассказал мне одну легенду своего народа. В ней говорится, что наступит время, когда сильный ураган с юга принесет много тепла, солнца, и тогда растает снег, и на этой суровой северной земле наступит вечная весна, а птиц, зверей, оленей, рыбы станет несметное количество, и чукчи навсегда забудут о голоде, холоде, нищете, и все будут счастливы. Эта легенда — мечта народа о своем будущем. Мечта начала сбываться. Первое дыхание могучего урагана великой революции коснулось этой земли!

В тот же день в эфир ушла радиограмма, сообщающая всему миру о том, что власть в Анадырском уезде перешла в руки большевиков. Эта весть сквозь снежный ураган, сквозь ночь, сквозь ненависть и бешенство врагов находила путь к сердцам честных людей.

Так заканчивается первая часть трилогии «Ураган идет с юга».

Первым всегда трудно. Капитализм имел все — деньги, кадры, прессу, громаднейший опыт. У большевиков — пока только первые шаги организации новой социальной системы. В Анадырском уезде, как и на всей Чукотке, эти трудности усугублялись темнотой и забитостью местного населения, отсутствием надежной связи со всей страной, продажностью чиновников. И сквозь величайшие трудности борьбы, сквозь трагические ошибки и препятствия ревком шел к главному — сотни и тысячи людей убеждались в правоте и силе великих идей социализма. Самая далекая, самая отсталая окраина России — теперь уже Советской России! — боролась за новую жизнь, И обездоленный каюр Оттыргин, и шахтеры с угольных копей, и марковская голытьба поверили в большевистскую, ленинскую правду и, поверив, пошли за ревкомовцами.

В книге «Пурга в ночи» Анатолий Вахов, опираясь на исторические факты и свидетельства, скрупулезно воспроизводит обстановку того времени. Вместе с персонажами романа мы присутствуем на заседании ревкома, где решается вопрос о национализации товаров русских и иностранных коммерсантов, на тайных совещаниях колчаковцев с агентами Американского легиона, в нищих шахтерских бараках, в охваченных голодом чукотских стойбищах…

Каждый день, каждый час жизни ревкома был насыщен тревожными событиями. Кто-то убивал преданных революции людей, сеял смуту среди шахтеров, поджигал склады с продовольствием, старался скомпрометировать руководителей ревкома. Чья-то опытная рука руководила этой работой. Агенты американского империализма Сэм Стайн и Рудольф Рули, недобитые колчаковцы во главе о коммерсантом Павлом Биричем не теряли времени. Они действовали хитро и беспощадно. А среди части ревкомовцев все еще жила наивная вера в «честность» врагов.

Из Петропавловска пришла радиограмма, которая сначала порадовала Мандрикова и Берзина, а потом насторожила их. В ней сообщалось, что на Камчатке произошел переворот, революционные рабочие взяли власть в свои руки, создан временный военно-революционный комитет. Из дальнейших же сообщений можно было понять, что в этом комитете заседают буржуазно настроенные люди. Они предлагают идти путем Временного правительства. Более того, они пытаются установить связи с анадырскими колчаковцами.

Мандриков ответил Петропавловскому временному военревкому:

«Из всех телеграмм ваших видно полное непонимание социальной революции. Все ваши распоряжения копируются из постановлений Временного правительства Февральской революции 1917 года. Вы забыли элементарные принципы Советской власти… Слушайте, что делается в Анадыре. Введена трудовая повинность. Все, кто хочет пользоваться продуктами питания, находящимися в Анадыре, должны работать. Работа должна заключаться в добыче угля, куда нами отправляются все буржуазные дармоеды… Товарищи из Петропавловска, предлагаем вам шире смотреть на интересы трудящихся и отбросить методы строительства новой жизни путем Февральской революции. Да здравствует власть трудящихся!»

То, что успел сделать Анадырский ревком, было лишь частицей большой программы. На все не хватало времени, сил, надежных людей. Анатолий Вахов не идеализирует своих героев. Михаил Мандриков иногда теряет классовую бдительность, проявляет благодушие. Он поверил бывшему колчаковцу Струкову, предателю Рыбину, жена Мандрикова Елена Дмитриевна исправно передавала врагам все новости. И когда «железный комиссар» Август Берзин, тяжело больной, уезжает в тундру, чтобы помочь голодающим оленеводам и охотникам, спасти их от верной смерти, враги Советской власти предательски уничтожают ревком.

…Алое полотнище над зданием ревкома было сорвано Трифоном Биричем, изодрано в клочья и брошено в снег. Пурга подхватила эти алые клочья и понесла их на запад, туда, где светит солнце. Там они сольются в гигантское знамя, которое уже навсегда поднимется над северным краем.

Так заканчивается вторая часть трилогии Анатолия Вахова.

Последнюю книгу трилогии «Утренний бриз» писатель не успел завершить — смерть оборвала работу. Но и в незаконченном виде, как боец в строю, делает она свое большое и нужное дело.

Бывший председатель Марковского уездного военно-революционного комитета В. М. Чекмарев, тоже посланец приморских коммунистов, впоследствии писал:

«Эхо злодейских выстрелов над рекой Казачкой прокатилось от Берингова моря до самых далеких стойбищ, с болью отдалось в сердцах оленеводов и охотников, рыбаков и шахтеров.

Пламя свободы, алый рассвет от поднятого красного знамени Первого Ревкома Чукотки не погасли, а зажгли большой костер борьбы за Советы на Чукотке.

Первый Ревком Чукотки на деле показал, убедил местных жителей — забитых, голодных и изнывающих в вечной кабале у своих и иностранных коммерсантов, что Советская власть — это власть трудящихся, их родная и самая справедливая власть…»

После трагической гибели ревкомовцев в разных местах Чукотки возникают Советы: только в марте 1920 года Советы были созданы в стойбищах анадырских и анюйских чукчей. В Марково организовался боевой отряд, готовый в любую минуту дать отпор недобитым колчаковцам и их американским приспешникам. Это был первый отряд Красной гвардии на Чукотке.

Власть белогвардейцев и коммерсантов была свергнута. Марковские красногвардейцы встретились на могиле ревкомовцев с отрядом Красной гвардии из Петропавловска-Камчатского. Как клятва верности знамени пролетарской революции прозвучали залпы салюта.

Героические дела Первого Ревкома Чукотки остались в сердцах, в памяти людей, в славных свершениях потомков — тружеников советской Чукотки. Они воплотились в гранит и бронзу, отлились в строках книг.

О. Онищенко

Пламя над тундрой

Коммунистам Крайнего Севера посвящаю

Автор

Глава первая

1

Капли дождя ползли по огромным зеркальным витринам «Иллюзиона»^[1]. За ними огненно пылала выведенная арабской вязью надпись:

ЖРИЦА ЛЮБВИ,

ИЛИ БЕЗУМНАЯ СТРАСТЬ!!!

В ЗАГЛАВНОЙ РОЛИ

НЕПРЕВЗОЙДЕННАЯ КРАСАВИЦА!

ЧУДО XX ВЕКА,

ЛЮБИМИЦА ПАРИЖА

ВЕРА ХОЛОДНАЯ!!!

Внизу художник нарисовал полуобнаженную женщину. У ее ног лежала змея, лениво высунув жало.

«Похожа на пожарную кишку», — подумал Мандриков — высокий, широкоплечий человек, стоявший перед витриной. Усмехнувшись, он отвернулся, скользнул взглядом по мокрой брусчатке Китайской улицы. Пробитая в склоне сопки, здесь, на стыке с Северным проспектом, она напоминала ущелье.

С одной стороны стояло розовое здание «Иллюзиона», с другой — длинным неряшливым рядом протянулись мелочные лавчонки, сколоченные на скорую руку из ящиков, кусков жести и толи. Обхлестанные ветрами, изъеденные туманом, они напоминали дряхлых нищих.

По улицам, обливаясь потом и жадно хватая влажный воздух, медленно брели люди. Владивосток после знойных дней уже шестые сутки мок под мелким, теплым дождем. Низкие тучи накрыли город, бухту Золотой Рог, сопки тяжелым серо-грязным колпаком. Было душно, как это обычно бывает в дождливые летние дни в Приморье. Из Куперовской пади маленьким красным жучком полз трамвай. Навстречу из ущелья вышла колонна американских военных моряков. В коротких плащах и маленьких белых шапочках, напоминающих панамы, они шли редкими шеренгами, занимая почти всю улицу. За ними показался плотный зеленовато-желтый отряд японцев. Трамвай остановился, уступая им дорогу. Прохожие с тротуаров бросали на интервентов быстрые взгляды и шли не останавливаясь.

Только Мандриков, в черной крылатке, скрепленной на груди бронзовой цепочкой на двух замках в виде львиных оскаленных морд, долго смотрел вслед войскам. Из-под широкополой синей шляпы сердито поблескивали глаза. Полные губы с густыми подбритыми усами были стиснуты.

Он вспомнил прочитанную в утренней белогвардейской газете заметку с крупным заголовком о том, что завтра, в воскресенье, союзные войска вместе с колчаковцами будут проводить «парад дружбы». «Готовятся, маршируют, — Мандриков проводил взглядом интервентов и иронически усмехнулся. — Какое трогательное единство — американцы и японцы. Впрочем, у бандитов всегда так. Бросаются на добычу дружно, а затем друг другу глотки рвут».

Он взглянул на часы, висевшие над витриной. Скоро вечер, а Новикова все нет. На лице отразилось беспокойство: может, с ним что случилось? Мандриков нахмурился. Надо ждать. Идти некуда. Он снова принялся рассматривать афишу, зазывавшую посмотреть «необычайно волнующую историю вечной любви», но не видел уже ни букв, ни рисунка. «Пора уходить, как бы не привлечь к себе внимания. Долго торчу здесь», — думал Мандриков. А дождь надоедливо шелестел по шляпе и накидке. Мандрикову хотелось сбросить одежду, обсушиться. Ноги стали тяжелыми от бесцельного хождения по городу с самого утра. Сколько же это будет продолжаться? Мандриков вздрогнул: за спиной послышался негромкий хрипловатый голос:

— Господин, у вас не найдется спичечки?

Мандриков неторопливо обернулся и с трудом сдержал радостную улыбку. Перед ним стоял Николай Федорович Новиков в старой кожаной куртке и замасленной кепке с надорванным козырьком. В коротких толстых пальцах с опухшими суставами он держал дешевую папироску и негромко говорил, посматривая в зеркальную витрину. В ней хорошо отражалась улица.

— Извини, раньше не смог. А от доктора ты вовремя ушел. Молодец. Колчаковцы там уже побывали. Отведу я тебя к своему дружку. Иди за мной, только не впритык.

— Понятно. — Михаил Сергеевич бросил спичку в урну и отвернулся к витрине. Никто за ними не наблюдал.

Новиков неторопливо направился к Северному проспекту. «Молод дубок, а крепок. Такого не скоро согнут. Жилу надорвут», — думал рабочий о Мандрикове, вспоминая, как тот спокойно повернулся на его обращение, как твердо держал горящую спичку, не задал ни одного вопроса. «А трудно ему, ой как трудно. Бежал из-под ареста: весь день одинешенек бродит среди людей. Каждого опасайся, не шпик ли? Ну да недолго ему маяться, — вспомнил Новиков разговор с товарищем Романом. — Куда же его пошлют? Видно, на трудное дело…»

Новиков по привычке незаметно оглянулся, не прицепился ли кто за ними. Нет. На улице редкие прохожие, которым ни до кого нет дела. Но Мандриков больно приметлив. Правда, держится так, что трудно в нем признать бежавшего из-под ареста большевика. Идет неторопливо, ровно, крылатка поблескивает от дождя, на ногах новые калоши.

Новиков вывел Мандрикова к Голубиной пади, похожей на огромную чашу, окруженную высокими сопками. За серой сеткой дождя уныло стояли, как бы нахохлившись, маленькие домики на крутых склонах рыже-зеленых сопок. Пивоваренный завод «Ливония» высился на дне пади кирпично-кровавой угрожающей громадой.

Хозяева предпринимали отчаянные попытки принарядить жилища — выкрасили стены, крыши и оконные наличники в яркие цвета, но эта пестрота только сильнее подчеркивала убогость строений и нищету их владельцев.

Мандриков ускорил шаги и догнал Новикова. Тут можно было не опасаться шпиков. Низкорослый Новиков широко ступал, не обращая внимания на дождь. Из-под кепки по его морщинистой темно-коричневой шее бежали ручейки пота. «Вынослив, — с уважением подумал о рабочем Мандриков. Сам он весь покрылся липкой испариной. Легким не хватало воздуха: — Хоть бы ветерок потянул, что ли».

Мандриков распахнул крылатку, сдвинул немного назад широкополую шляпу. Больше месяца ему чуть ли не каждый день приходилось менять одежду: спецовку рабочего на форму моряка, ту — на робу грузчика. А вот сегодня одет в платье доктора.

Тревога не покидала Михаила Сергеевича. Чувствовал он себя спокойным только тогда, когда рядом с ним был Новиков. Владивостокская организация РКП(б), пожалуй, не могла бы подобрать более подходящего человека, чем этот рабочий с Дальзавода. Знавший все уголки города и каким-то особым чутьем угадывавший опасность, он уже не раз спасал Мандрикова от ареста. Вот и сегодня ведет его на новую квартиру. Так и остался Мандриков в крылатке и шляпе доктора, у которого ночевал накануне.

— Осторожнее, — послышался голос Новикова. — Не поскользнись, Сергеич!

Рабочий свернул в узкий переулок, вьющийся между высокими заборами из ржавой колючей проволоки, на которой бисером повисли капли воды. За заборами огороды с еще зелеными кочанами капусты, мелкой сизо-красной ботвой свеклы, рощицами кукурузы. Балансируя, Новиков с трудом спустился в овраг по раскисшей глинистой тропинке, Мандриков едва поспевал за ним, опасаясь оставить в грязи калоши.

Перейдя овраг и пенившийся мутный ручей, Новиков и Мандриков поднялись к приземистому зеленому домику с тесовой крышей. Окна с коричневыми наличниками были затянуты занавесками.

«Новая ночевка, — с тоской подумал Михаил Сергеевич. Его охватила ярость. — Сколько же я буду прятаться, когда же дадут мне дело?» Он был зол на слишком осторожных, по его мнению, товарищей из областного партийного комитета. Мандриков недоумевал, почему его прячут, вместо того чтобы поручить какое-нибудь боевое задание или послать в партизаны. «Придем в дом, попрошу Новикова, чтобы комитет немедленно привлек к работе. Больше прятаться, играть с контрразведкой в кошки-мышки не согласен».

Новиков отворил мокрую калитку. Навстречу из будки кинулась, гремя цепью и задыхаясь от лая, собачонка. Новиков прикрикнул на нее:

— Тубо, на место, Плошка! Тубо!

Собака смолкла, встряхнула лохматой черной шерстью и побрела к будке.

— Не опасайся, Сергеич. Плошка наша одной компании с меньшевиками. Кричит, рычит, зубами лязгает, а куснуть опасается. Мол, могут сдачи дать, — усмехаясь, сказал Новиков.

Он поднялся по истертым ступенькам крыльца и открыл дверь. Через маленький коридорчик Новиков и Мандриков вошли в тесную кухоньку. На выбеленных стенах и потолке плясали красные отсветы пламени от плиты. К вошедшим повернулась пожилая женщина в темном платье. В руках она держала нож и картофелину. На плите шипела сковородка:

— Батюшки, Федорович, в такую погоду гнилую, приполз! И чего тебе не сидится? — голос у женщины был мягкий, добродушный. Ее полное лицо расплылось в улыбке. — Наверное, почуял, что я своему старому бражки наварила, а? Ой, батюшки, да ты не один! — взмахнула она руками.

— Не один, — кивнул Новиков и снял кепку, подкладкой вытер мокрое лицо. — Ну и чертова погода. Сорок лет живу под ней, а привыкнуть не могу… Вот привел вам гостя. Знакомься, Евдокия Николаевна.

Мандриков стоял без шляпы, и его пышные черные волосы, зачесанные назад, едва не касались низкого потолка. Евдокия Николаевна окинула взглядом рослого Михаила Сергеевича и просто произнесла:

— Ишь, какой вымахал. Ты смотри, гостюшка, потолок нам не прошиби.

— Да и шишек на лбу не набей о притолоку, — добавил Новиков и спросил хозяйку. — Где твой, Николаевна?

— Он сегодня в ночную, — женщина докрошила картошку и помешала на сковородке. — Раздевайтесь, я вас сейчас накормлю. Да и бражкой угощу.

Мандриков снял накидку, причесался. На нем была серая в зеленую полоску тройка. Накрахмаленный высокий воротничок. На галстуке — золотая булавка. Щегольский вид Мандрикова не удивил хозяйку. Видно, она привыкла к самым неожиданным посетителям.

— Ты корми его, Николаевна, — кивнул Новиков на Мандрикова, — а я побегу!

— Что так? — удивилась хозяйка.

— Еще одно дельце есть, Николаевна. Вот его проверну и тогда, быть может, к тебе и заверну. А сейчас не обижай лаской Сергеича. — Новиков натянул кепку.

— Ладно уж, — махнула рукой женщина. — Полощись под дождем. А мы бражки отведаем. Проходите, Сергеич, в комнату.

Мандриков вопросительно посмотрел на Новикова, ему хотелось поговорить с ним, передать свою просьбу в областной партийный комитет, но рабочий сделал вид, что не замечает взгляда Михаила Сергеевича:

— Отдыхай, Сергеич. Еще загляну. Ну, будь…

Он вышел в коридор. За ним последовала Евдокия Николаевна. Мандриков услышал ее громкий шепот:

— Из чиновников, что ли, молодой?

— Нет. Наш. Береги… — Новиков кашлянул. — Денек-другой он у вас побудет. Потом уведу.

— Ладно, ладно, — ворчливо и уже перейдя на полный голос, ответила хозяйка. — Места хватает, чего бродить? Такого верзилу сразу приметят.

Мандриков улыбнулся и осмотрелся.

Продолговатая комната в три окна была заставлена цветами. Буфет, шкаф и диван самодельной работы, стол и несколько стульев составляли всю обстановку. В правом углу висела икона с незажженной лампадой, а под ней на маленьком треугольном столике высилась стопка книг. Михаил Сергеевич взял верхнюю, прочитал название: «Исповедь», Жан-Жак Руссо. Полистал. «Кто же живет здесь, читает такие книги? — Мандриков вновь осмотрел комнату. — Судя по всему, хозяин — рабочий или мастер, Новиков даже не объяснил».

Хлопнула дверь, и на пороге появилась Евдокия Николаевна:

— Небось голодный, Сергеич!

— Не беспокойтесь, Евдокия Николаевна, я… — заговорил Мандриков, но женщина перебила его:

— Ты мне не перечь. Снимай свой сюртук да ошейник и иди умываться. Рукомойник в коридоре. Там и мыло найдешь.

Михаил Сергеевич снял пиджак, который немного жал под мышками, расстегнул накрахмаленный воротничок и с облегчением вздохнул.

Когда он вернулся в комнату, на столе уже дымилась тарелка борща. Тут же стояла большая эмалированная кружка, полная желтого напитка.

— Ну, Сергеич, отведай моей бражки.

Мандриков с удовольствием выпил холодную терпкую жидкость с привкусом меда и хмеля. На него повеяло давним, таким родным и близким. Вспомнилось село в Горецкой волости на Могилевщине, маленькая старая изба с потемневшей соломенной крышей, соха возле сарая, из открытой двери выглядывает подслеповатая кобыла Машка. Плачут мать и сестры у ворот. Отец тяжело болел чахоткой и не смог выйти проводить старшего сына в солдаты.

— Да ты не студи борщ-то, — послышался голос Евдокии Николаевны. — Аль, может, не по вкусу?

— А, — оторвался Мандриков от воспоминаний. — Нет, очень вкусно. И бражка хороша. Как дома, бывало…

Он взялся за ложку. Хозяйка посмотрела на склонившегося над тарелкой Мандрикова, хотела что-то спросить, но сдержалась. К этому приучили ее и события последних лет и люди, которые появлялись ненадолго в ее домике и исчезали, даже часто не назвав своего имени.

2

Новиков был уверен, что оставил Мандрикова в надежном месте. Он торопился на завод: нужно было успеть до начала ночной смены поговорить с Антоном Моховым, передать ему поручение комитета встретить Берзина, приезжающего из Хабаровска, да и насчет листовок сказать. Завтра они испортят кровь господам колчаковцам и интервентам!

Чтобы сократить путь, да и не показываться дважды на пустынных улицах пади, Николай Федорович пошел напрямик через сопки к Жариковскому садику, что был перед заводом.

Еще издали за сеткой дождя Новиков увидел у заводских ворот невысокую коренастую фигуру Антона. Подняв воротник старой суконной куртки и низко надвинув поношенную морскую фуражку, парень покуривал, прислонившись к мокрой кирпичной стене заводоуправления. Было время пересмены. Два встречных потока темных фигур рабочих растекались от ворот — один исчезал в глубине заводского двора, другой распадался по улицам. Новиков ускорил шаг.

Мохов заметил его и пошел навстречу. Он всегда с удовольствием встречался с Новиковым, который заменил ему отца. Вместе с Николаем Федоровичем отец Антона, клепальщик, уехал с отрядом Красной гвардии в восемнадцатом году на Забайкальский фронт против Семенова. Новиков вернулся без него и, ничего не утаивая, рассказал, как Сидор Михайлович Мохов, находясь в разведке, попал в руки казачьего разъезда. Долго семеновцы пытали рабочего, вырезали на груди звезду, обрубили пальцы на руках и ногах, обрезали уши, выкололи глаза и бросили в степи. Оставляя за собой кровавый след, Мохов приполз к своим и умер. Товарищи похоронили его. Прощальные речи были короткими — нужно было выступать. Над свежим холмиком земли не прозвучали прощальные залпы — экономили патроны.

— Тебе, Антон, надо батькино место занять, — сказал тогда Новиков. — Мать не тревожь. Пусть выплачется. Легче на сердце станет — это дело женское. Так надо. А ты, — рабочий положил свою тяжелую руку на плечо юноши, — по батькиной дороге иди. Жди от меня знака…

Прошел год. Антон стал активным подпольщиком на Дальзаводе, Не раз, рискуя жизнью, успешно выполнял поручения партийной организации. Новиков гордился своим питомцем, но скрывал это, говорил с ним суховато, по-деловому, и всякий раз, посылая парня на очередное дело, волновался, переживал, хотя видел, что Антон становится все более ловким, уверенным, смелым. «Эх, не дожил Сидор Михайлович. Не узнал бы своего сынка. В орла вырастает Антон», — думал Новиков, отвечая на приветствие Мохова.

Они остановились. Николай Федорович достал из кармана трубку, на черенке которой было семь зарубок по числу убитых Новиковым семеновцев в Забайкалье. Прикрывая трубку от дождя, старый рабочий долго ее раскуривал, хмуря брови, потом, с удовольствием затянувшись и выпустив длинную струю дыма, спросил:

— Заждался? Что нового?

— В сухой док пригнали три вагона с патронами и гранатами, — быстро зашептал Антон, поглядывая по сторонам. Лицо его, темное от загара и заводской копоти, поблескивало. — Охраняют колчаковцы. Завтра будут грузить на миноносец «Верный». Он должен пойти в бухту Ольга. Вот и все.

— Угу, — кивнул Новиков и снова затянулся. В его маленьких глазах появились лукавые огоньки. —Патроны и гранаты нам тоже нужны.

— Возьмем? Как? — оживился Антон, но Новиков строго взглянул на него и сердито ответил:

— Понадобишься, скажу. Поважнее тебе дело есть.

Антон не мог скрыть обиды. Он по-ребячьи надул губы, выплюнул окурок погасшей японской сигареты, глубже засунул руки в карманы брюк. Новикову стало жаль его, но он только проговорил:

— Слушай и запоминай. Дело-то очень тонкое.

— Ну, слушаю, — отозвался Антон.

— В понедельник утром на вокзале встретишь одного нашего товарища. Будешь стоять у левых ворот, в белой рубашке и с Библией в красной бархатной обложке. Он сам подойдет к тебе и спросит: «Вы от брата? Как его здоровье?» Ответишь: «Поправляется, но ходить еще не может. Я вас провожу». Приведешь его ко мне. Ясно?

— Ясно, — Антон улыбнулся. Ему понравилось поручение, его так и подмывало спросить, а кто же этот «брат», но сдержался. По тону Новикова Антон понял, что он хорошо знает приезжего товарища, но, приученный к правилам подпольной конспирации и опасаясь снова быть одернутым Новиковым, промолчал. Тот продолжал:

— Вечером Наташа принесет тебе листовки. Помощники нужны?

— Нет, сами управимся. — У Антона на лице появилось задорное выражение. — Завтра господа интервенты почитают их.

— Смотри, будь осторожным, — предупредил Новиков.

— Не в первый раз, — махнул рукой Антон.

— Приду посмотрю, — пообещал Николай Федорович и еще раз по-отцовски заботливо напомнил: — Смотри в оба и без всяких там фокусов. К Фондерату попадешь — забудешь, как тебя зовут. Зверь он, почище бешеной собаки!

— Слыхал!

— То-то. А, черт тебя дери! — выругался Новиков от неожиданно ударивших его в лицо теплых брызг грязи. Мимо них промчался легковой автомобиль с высоким брезентовым верхом. Разбрызгивая лужи, он остановился у ворот. Хлопнула дверца. Из автомобиля вышел человек в штатском дождевике и, раскрыв над собой черный зонтик, направился в заводоуправление. За ним двинулись два офицера. — Начальство! — усмехнулся Новиков и протянул руку Антону. — Будь здоров.

Николай Федорович вышел на заводской двор и, прежде чем направиться в свой механический цех, зашагал к пирсам. Дальзавод лежал на берегу бухты Золотой Рог, растянувшись почти на две версты. У его причалов стояло более десятка военных и торговых судов, нуждавшихся в срочном ремонте. «Срочный, — усмехнулся про себя Новиков, — отсюда срочно на кладбище или на дно…»

Вот стоит французский транспорт, накренившись на левый борт. Полгода назад грузчики в порту подложили под его котлы адскую машину. Транспорт ждет своей очереди, да едва ли дождется. Вон миноносец «Верный» третий месяц не может отойти от стенки. А работы-то там на пару недель. По губам Новикова скользнула улыбка. Он смотрел на серое вытянутое тело миноносца.

Оно, казалось, навсегда застыло в серой воде с радужными пятнами нефти. Дождь клевал бухту бесчисленными уколами.

Николай Федорович видел, как, не спеша, по палубе прошло двое рабочих, дождался, когда они по пружинящему деревянному трапу, у которого, нахохлившись, в брезентовом плаще стоял часовой, сошли на берег. Новиков догнал их. Поздоровались.

— Скоро коробку выпустите? — Новиков кивнул на миноносец.

Рабочие оглянулись. Один из них сказал:

— Слушай, Федорович. Больше не можем волынку тянуть. Нынче инженеры какие-то были, кажись, американские. Побалакали с колчаковцами, и те нам гаркнули: «Если сегодня к полуночи работы не закончите — всех к стенке». Даже на вторую смену оставили.

— Ладно, — нахмурился Новиков. — Делайте все, как надо, как требуют.

— Как же так? — остановились в недоумении рабочие. «Верный» уйдет на побережье. Беляки высадят десанты!

— Что-нибудь придумаем… — Новиков направился в свой цех. И удивился, не услышав привычного гула станков, хлопанья приводных ремней, звона металла, грохота крана.

В огромном цехе, освещенном желтым светом запыленных лампочек, было непривычно тихо. Рабочие окружили плотным кольцом один из станков. На нем стоял человек в дождевике. Голова его с коротким черным бобриком волос была вскинута, и казалось, что человек, в котором Новиков узнал приехавшего на автомобиле пассажира, рассматривает железные фермы свода. Он выкрикивал:

— Агенты московских коммунистов… обманывают рабочих, провоцируют на забастовки… А кому это выгодно? Коммунистам, которые получают германское золото… Наша великая, миссия помогать адмиралу Колчаку, который спасет Россию от хаоса. Вы должны быстрее ремонтировать…

Но что ремонтировать, оратор не успел сказать. В него ударила тугая струя воды и сбила со станка. Нелепо взмахнув руками и что-то испуганно выкрикнув, он упал на охранявших его офицеров. Сильный взрыв смеха рабочих потряс цех. Все было так неожиданно и комично. А сильная струя воды из пожарного брандспойта, кем-то укрепленного на соседнем станке, сверкающей дугой падала на станок.

— Разойтись! За работу, сволочи! — в бешенстве кричали офицеры, провожая к выходу подмоченного оратора. — Закрыть воду!..

Но никто из рабочих не двинулся к вентилю. Пришлось это сделать самому начальнику цеха. Напуганный больше, чем возмущенный, он просительно сказал:

— За работу, за работу… Какой же хулиган это сделал?

Посмеиваясь, рабочие расходились по местам. Новиков подошел к высокому фрезеровщику и что-то быстро ему сказал. Тот, вытирая руки паклей, кивнул:

— Сделаем.

Новиков встал за свой станок. Цех наполнился привычным шумом. Из-под резцов вилась, переливаясь цветами, горячая стружка. Включались и выключались станки. За грязными окнами вечер давно перешел в ночь. По цеху прохаживался офицер из колчаковской контрразведки. Рабочие, казалось, не замечали его и были поглощены работой. Николай Федорович следил за колчаковцем и не отрывал глаз от обтачиваемой детали. Все было в цехе как всегда… И все же начальник цеха чувствовал нарастающее беспокойство. Нет, не от случая с оратором, а от того спокойствия, с каким трудились рабочие. Он замечал, что рабочие иногда переглядываются с каким-то многозначительным видом, или это только кажется ему…

Николай Федорович не отходил от своего станка. Он только дважды обменялся взглядом с фрезеровщиком. Тот притворно зевнул и перекрестил открытый рот. У Новикова дрогнули губы, но он сдержал улыбку…

…Утром, солнечным и свежим, Новиков вышел из цеха. Он с удовольствием вдохнул пахнущий водорослями, йодом и ржавым железом воздух. Бухта лежала сверкающим голубым зеркалом. По нему с Чуркина мыса неторопливо скользила китайская шампунька. На ее корме работал одним веслом гребец. Воздух чист и прозрачен. Отчетливо были видны деревья в саду «Италия» на противоположной стороне бухты.

Новиков на мгновение забыл обо всем и думал, как было бы хорошо полежать на траве, соснуть под деревьями под тихий шелест листьев. Слабый бриз ласково обдувал лицо рабочего.

— О чем задумался, Федорович? — вернул его к действительности голос подошедшего фрезеровщика.

— На травке захотелось полежать, — признался Новиков и смущенно улыбнулся, точно оправдываясь: — Старею…

— Ишь ты. На травке полежать! А помогать белякам откачивать «Верного» не хочешь? — рабочий засмеялся: — А до старости тебе еще столько же топать, сколько уже отмерил. Пошли!

Они спустились к берегу и увидели миноносец. Он сидел в воде почти по самую палубу, на которой суетились люди в военной форме. На берегу всхлипывали и ухали насосы. От них шланги были переброшены на миноносец. Похожие на огромных светло-серых змей, насосы жадно высасывали воду из его стальной утробы.

— Хорошо отремонтировали, — подмигнул Новиков. — Даже кингстоны^[2] безотказно сработали.

— По твоей просьбе! — засмеялся фрезеровщик. Они смешались с потоком рабочих, которые с независимым видом проходили мимо колчаковцев, подозрительно всматривавшихся в каждого.

Точно утренний бриз передавались от рабочего к рабочему, от ряда к ряду тихие, едва слышные слова:

— В Жариковский сад…

Потом они зазвучали громче, сильнее. Люди уже не расходились по боковым улицам и переулкам, а шли мощенной светлым булыжником мостовой к Жариковскому саду. Шли, тесно смыкая свои ряды, плечом к плечу, шли в ногу, и стук подбитых металлическими ракушками ботинок звучал как отдаленный рокот приближающейся бури.

Колонна перешла Светланскую улицу и затопила Жариковский садик, втиснувшийся узким клином в подножие сопок. Под густой листвой высоких тополей, закрывавших солнце, стоял острый утренний холодок. Ряды смешались, рабочие заговорили, задымили папиросами и трубками. Вдруг все стихло. Даже стало слышно, как шелестят над головой листья. Чуть возвышаясь над всеми, с садовой скамейки говорил усатый человек в потертом пиджаке. Это был член подпольного заводского комитета партии, о нем знали очень немногие рабочие, хотя видели и встречались с ним почти каждый день. Новиков внимательно слушал его, как и все стоявшие вокруг рабочие.

— Товарищи! Сегодня интервенты и колчаковцы будут маршировать в центре нашего города, маршировать с оружием. И это они называют «парадом дружбы». — Оратор потряс газетой. — Нет, это не парад дружбы, а парад запугивания! Но нас не запугать!

Слушатели ответили одобрительными криками. Над толпой поднялся красный флаг.

— Мы хозяева этого города, этой земли, — продолжал оратор: — Мы требуем, чтобы союзные войска покинули Владивосток, не поддерживали Колчака! Его с Урала в хвост и в гриву гонит Красная Армия, а нас тут заставляют ремонтировать корабли, бронепоезда, оружие для Колчака. Какое они имеют право? Мы протестуем против насилия и присоединяемся к морякам, железнодорожникам, которые уже отказались работать на золотопогонников, распродающих нашу землю! Объявляем забастовку!

— Правильно! Забастовку! Не помогать Колчаку против наших братьев! — раздались в ответ крики рабочих. — Да здравствуют Советы! Мы с Москвой, с Лениным! Ур-ра-а!

Над митингом взлетели листовки. Они рассыпались и стали падать. Им навстречу вскинулись сотни рук, ловили листовки, передавали друг другу. Николай Федорович вспомнил об Антоне. Как-то ему удастся выполнить задание…

Около Новикова появился человек с усиками и в пенсне. Он обратился к Николаю Федоровичу:

— Вы разделяете мнение этого бунтовщика? — Человек указал на оратора: — Это же…

— А ну пройдите дальше, господин хороший, — прогудел над усатым бас токаря, соседа Новикова по станку. — Тут и пришибить могут.

— Я… да как вы смеете! — человек взглянул на рабочего и вдруг юркнул в толпу. Он так стремительно исчез, что рабочие невольно рассмеялись.

— Напугал ты его, Сидоров, — улыбался Новиков. — Так и заикой может стать.

— Путается под ногами всякая шваль, — зло ответил токарь. — Так бы и пнул, чтобы за Чуркин вылетела.

— Потерпи, будет, — уверенно ответил Новиков.

После митинга рабочие вновь выстроились в колонну и направились к центру города. Молодой рабочий с красным флагом запел:

Николай Федорович шел за молодым рабочим со знаменем и пел сдержанно, с волнением и ощущал какую-то особенную радость, которая звала его вперед. Новиков словно помолодел.

Колонна дошла до Пушкинской улицы, и песня оборвалась, замерла. Рабочим преградил путь частокол штыков, поблескивавших на солнце. Колчаковские солдаты стояли сомкнутой шеренгой, а за их спиной виднелись японские солдаты. Они скалили зубы, указывали на подошедших рабочих, о чем-то переговаривались. Новиков увидел два пулемета «гочкис» на высоких треногах. В них были вложены ленты с патронами. Колонна остановилась.

Задние ряды напирали. Рабочие вплотную подошли к солдатам, и те, повинуясь приказу офицера, сжали крепче винтовки, готовые в любой момент направить острие штыков и чернеющие смертельной глубиной стволы в людей.

Новикова привлек громкий и страстный голос. Николай Федорович обернулся и увидел человека на железном ажурном столбе трамвайной линии. Тот держался на внутренних косых перекладинах и обращался к колонне:

— Товарищи! Нам, безоружным и мирным, преградили дорогу штыки! Нас не пускают в центр города, нашего города! Запомните это! Мы сейчас не дадим повода врагам пролить нашу кровь. Мы сбережем свои силы. Сегодня мы дошли до Пушкинской улицы, завтра мы пройдем по всему городу — своему, свободному! Будем беречь и собирать силы для грядущих боев!

— Сколько можно ждать! — раздались возмущенные крики.

К трамвайному столбу подбежало несколько солдат с офицером, который кричал:

— Замолчи, гад! Слезай!

Но рабочие сомкнулись теснее, и колчаковцы оказались в кольце. Офицер бесновался, а солдаты испуганно топтались на месте. Этим воспользовался оратор. Он выкрикнул, указывая на колчаковцев:

— Видите! Им не нравится, что мы не идем дальше. У них нет повода стрелять в нас, поэтому они и не дают мне говорить!

Офицер выхватил револьвер и выстрелил, но его под руку толкнул кто-то из рабочих, и пуля ушла вверх. В следующий момент револьвер был вырван из рук колчаковца. Колонна повернула, двинулась обратно, и над ней снова поплыл молодой голос:

Рабочие пели сейчас еще лучше, слаженнее, дружнее, чем раньше. У них был вид бойцов, вернувшихся с удачной разведки.

3

В конце июля 1919 года во Владивостоке было необыкновенно жарко. Люди, обливаясь липким потом, тяжело дышали, чуть ли не с боя брали каждый стакан лимонаду, теплого и приторного, каждую порцию мороженого и все же не покидали улиц.

Город напоминал огромный маскарад. Чиновники в мундирах, давно исчезнувших министерств и ведомств Российской империи; петербургские аристократки и дамы полусвета с жадными глазами, в малосвежих, помятых нарядах; штатские в шляпах и котелках, с холеными усами и бородами и злобными взглядами; юркие, многозначительно-важные, съехавшиеся со всего света авантюристы и жулики захлестнули Владивосток мутной волной, заполнили все гостиницы в центре города. С утра они толпились на узких тротуарах Алеутской, Светланской, Китайской улиц, у порта и на вокзальной площади. С надеждой, мольбой, с заискивающей улыбочкой смотрели на иностранных офицеров и солдат, бурными аплодисментами и истерическими криками встречали отряды интервентов. Вот почему с таким искренним недоумением смотрел колчаковский солдат на старого рабочего, сказавшегося в этой пестрой толпе.

— Чего, старый, затесался среди господ! Пошел отсюда!

— Пусти-ка на ту сторону. — Новиков сделал шаг вперед, но солдат винтовкой преградил ему дорогу.

— Не велено! Видишь, парад идет.

— Вижу, вижу. — Новиков, сощурившись, посмотрел через плечо солдата на Светланскую улицу. По ней, между двумя шпалерами охраны из колчаковцев, маршировали интервенты. Отряд за отрядом проходили американцы, их сменяли англичане, японцы, канадцы… Гремела в раскаленном воздухе медь оркестров, сверкали штыки, клинки, цокали подковы офицерских лошадей, а над всем этим цветными, пестрыми тряпками нависли флаги четырнадцати иностранных держав и исчезнувшей Российской империи.

Парад запугивания… Новиков вздохнул и почувствовал, как в груди нарастает гнев и ярость. В памяти невольно воскресли картины событий прошлого года: спровоцированные чехословаки устроили контрреволюционный переворот, арестовали председателя Владивостокского Совета Суханова и его товарищей. Потом на помощь чехословакам и белогвардейцам, выползшим на свет, заспешили интервенты. В порт входили все новые и новые транспорты, швартовались рядом японские, американские, английские, французские крейсеры и миноносцы, угрюмо чернели дула орудий, направленные на город. С тех пор пошли эти парады запугивания:

3 августа, когда прибыл из Гонконга на пароходе «Пинг-Сюи» 25-й батальон Мидльсекского полка английских войск под командой полковника Уорда.

9 августа, когда из Индо-Китая на пароходе «Андрэ Лебон» прибыли французские колониальные войска.

13 августа, когда на пароходах «Калькута-мару», «Конан-мару» и «Явата-мару» прибыли новые японские войска.

15 августа, после высадки во Владивосток десанта американских войск.

18 августа, когда из Токио прибыл генерал Отани и принял на себя общее руководство всеми боевыми операциями «экспедиционных» войск на Уссурийском фронте.

Много таких парадов видел Владивосток за год. В его облике появилось что-то чужое, враждебное.

— Вперед на Москву! Освободим матушку, — рявкнул кто-то рядом с Новиковым так неистово, что Николай Федорович невольно обернулся и увидел толстяка с багровым лицом. Панама его была сдвинута на затылок, открывая лысину, чесучовый пиджак промок от пота. Вот он взмахнул платком и снова рявкнул:

— На Москву! Ур-ра!

Новиков с трудом поборол вспыхнувшее в нем желание ударить его по мокрому красногубому рту.

«И это русский! Кого он зовет на Москву? Да и осталось ли в нем что-нибудь русское?» — Новиков до боли сжал кулаки и ускорил шаг.

Наконец он добрался до сквера Невельского. Здесь было свободнее. Новиков вынул из брючного кармана старенькие дешевые часы с потускневшим циферблатом. Ого, надо торопиться. Его ждет товарищ Роман. Он вернулся из Сибири. Какие новости привез? Какие указания ЦК партии?.. Мысли Новикова оборвал оглушительный орудийный залп, потрясший воздух. За ним второй, третий… Испуганные чайки взмыли над голубой бухтой.

Салютовала параду прибывшая утром японская эскадра адмирала Курои. Бронированные крейсеры «Курима» и «Ибуки», миноносцы «Аянами», «Уранами», «Исонами» били из главного калибра. К ним присоединились другие корабли.

Новиков вышел из сквера, миновал серую гранитную стрелу памятника Невельского. Сзади послышались возбужденные голоса, и он обернулся. Люди смотрели, показывали руками в сторону многоэтажной громады магазина Чурина. С его крыши летели белые листовки. Они медленно спускались на головы людей, на марширующие колонны войск. «Молодец Антон. Только бы колчаковцы его не заграбастали, — с гордостью и беспокойством подумал Новиков и попытался успокоить себя: — Антон ловкий…»

Парад заканчивался. Новиков пересек Светланскую улицу и стал подниматься по каменистой, размытой дождями Ключевой, круто взбегающей по склону одной из сопок, подступавших к самой бухте.

Пройдя с десяток домов, он увидел на скамейке у палисадника кирпичного флигеля чубатого парня с гармошкой. Парень мечтательно смотрел на бухту и негромко наигрывал какой-то тягучий мотив. Новиков шутливо сказал:

— Сегодня воскресенье, праздник. Надо что-нибудь повеселее!

— Это можно, папаша, — тряхнул тот чубом и заиграл «камаринскую». Они переглянулись понимающе. Николай Федорович открыл скрипучую калитку и направился к белому домику в глубине двора. У раскрытых дверей пожилая женщина стирала в корыте белье. На веревке сушились две мужские рубашки.

— Бог в помощь, Никитична. Твой-то дома?

— А, Федорович, — выпрямилась женщина и кистью намыленной руки поправила выбившуюся прядь волос. — Дома, дома. Проходи, и со вздохом добавила: — Я-то думала Наташа вернулась!

В небольшой бедно обставленной комнате, куда Новиков попал из темного коридора, было человек десять. Одни сидели у стола, на котором были расставлены тарелки с закуской, бутылки водки и пива; другие — на кровати, третьи примостились на корточках у стола. Дым от папирос висел неподвижным серо-синим туманом. Все взглянули на Новикова. Он остановился в дверях. Спиной к маленькому окну, затянутому занавесками, стоял высокий худощавый человек. «Роман», — обрадовался Новиков, увидев старого товарища. Роман кивком головы поздоровался с Новиковым и продолжал:

— …Таким образом, вопреки настоянию Троцкого и Вацетиса, Восточный фронт Красной Армии не был ослаблен переброской части сил на юг. Это позволило освободить Урал, и сейчас, очевидно, идут бои за Челябинск. Колчак отступает. От Петрограда отбит Юденич.

— Но Деникин в Царицыне, — напомнил сидевший за столом человек.

— Да, — Роман кивнул, и прядь черных с проседью волос упала на лоб. — Деникин отдал приказ своим войскам идти на Москву, а с севера начали наступление англичане и американцы. Ну и беляки при них. Лакействуют и лютуют.

— Трудновато получается, — вздохнул кто-то.

— Трудно, это верно, — Роман засмеялся, показав вставные зубы, и это напомнило Новикову далекие дни 1917 года, когда они с Романом, комендоры первой статьи миноносца «Бодрый», были арестованы за участие в демонстрации во Владивостоке. Тогда на допросе в полиции Роману и выбили зубы. Роман был руководителем подпольной партийной организации РСДРП(б) среди военных моряков. Лишь за недостаточностью улик он был приговорен к десяти годам каторги, а Новиков отделался всего тремя годами тюрьмы. В восемнадцатом они вновь встретились. Роман прибыл во Владивосток уполномоченным ЦК РКП(б), и их дружба продолжалась. Полгода назад его вызвали в Сибирское бюро ЦК партии. И вот он снова во Владивостоке.

Новиков жадно слушал товарища, не сводя глаз с его худого с впалыми щеками лица. «Чахотка не отпускает Романа, — с горечью подумал Новиков. — Каторга крепкую отметину оставила».

— Трудно. Нам трудно — это верно, но в сотню, в тысячу раз труднее им. Сколько уже раз они начинали поход на Москву, объявляли об уничтожении большевиков. Ничего у них не вышло и никогда не выйдет! — Роман резким движением руки разрубил воздух.

— Ленин написал письмо к организациям партии: «Все на борьбу с Деникиным». Вот оно, — Роман достал из кармана листок и начал читать неторопливо, ровно, отчетливо произнося каждое слово: — Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции…

В комнате было тихо. Члены городской организации РКП(б) внимательно слушали. Закончив чтение, товарищ Роман достал из портсигара папиросу, размял ее тонкими пальцами, закурил. Новиков хотел подойти к нему, но заговорил пожилой железнодорожник с пышными седыми усами.

— Сейчас бастуют наши железнодорожники. К ним присоединились рабочие военного порта, моряки добровольного торгового флота, рабочие папиросной фабрики «Мир». А часть бастующих железнодорожников депо Никольск-Уссурийского ушла в партизанские отряды.

— Знаю, знаю, — подтвердил Роман. — Но этого мало. Мы должны больше людей и оружия отправлять в тайгу. Дальневосточный комитет определил тактику партизанской войны в части разложения белого тыла. Это прежде всего разрушение транспорта, военной промышленности и всего аппарата государственной власти Колчака. Мы должны бить Колчака с тыла и тем самым окажем помощь Красной Армии…

Через час члены городского комитета начали расходиться по одному, по двое: кто через огород, кто в калитку. Роман и Новиков остались одни.

— Садись к столу, Николай. — Роман устало улыбнулся. — Может, по лафитничку за встречу?

— Можно. — Новиков провел пальцем по усам. — Это не грешно. Сегодня же праздник.

— Какой? — товарищ Роман задержал вилку с ломтиком помидора. — Что-то не припомню.

— А тот, что мы подпортили парадное настроение белякам да их господам! — Глаза Новикова блестели. — Листовочки им на головы посбрасывали!

— Молодцы, — одобрил Роман, выслушав рассказ Новикова. — Больше и чаще их надо распространять.

Они выпили по рюмке водки, закусили, и Роман отодвинул от себя тарелку:

— Приобщились и хватит. Или ты еще? — Они взглянули друг на друга и рассмеялись, вспомнив далекие матросские времена. Новиков покачал головой:

— Дураки были, вот и хлестали. Что было — то прошло.

— Тогда к делу. — Роман наклонился к Новикову: — В комитете мне сказали, что ты оберегаешь Мандрикова и Берзина.

— Берзин еще не приехал, а Мандрикова вожу с явки на явку. Контрразведчики по пятам ходят.

— Да, нельзя ему оставаться во Владивостоке.

— Комитет пошлет в партизаны?

— Нет, не в партизаны. Подальше. Есть указание Сибирского бюро. — Роман загасил папироску о пепельницу. — Поважнее и потруднее.

Новиков вопросительно посмотрел на Романа, но тот только сказал:

— В свое время узнаешь.

Николай Федорович не обиделся, понимая, что так надо. Роман о чем-то сосредоточенно думал. Новиков не нарушал тишины. Ждал, когда друг сам заговорит.

— Скажи, Николай, — наконец спросил Роман, — какого ты мнения о Мандрикове? Успел ведь приглядеться?

— Да я его и раньше немного знал. Лично не был знаком, но знал по кооперативным делам. Думаю, что закваска эсеровская в нем еще чуток осталась, ну, и горяч, скор на решения.

— Плохо, — качнул головой Роман. — Казалось бы, школу в тюрьме и концлагере у белочехов хорошую прошел. Костя, Арнольд, Старик^[3], да и другие с ним немало поработали. Сам ведь к нашей партии пришел еще в Петрограде, в Учредилке^[4].

— Михаил Сергеевич делу нашей партии предан, спору нет, — Новиков опасался, что Роман неправильно его поймет. — Только вот строгости в нем маловато. Молод еще. Считай, и тридцати нет.

— Что молод — это хорошо, — улыбнулся Роман. — А строгость должна к нему прийти. Дадим большое трудное поручение. На нем старше станет. Берзина кто встречает? Где его устроишь?

— У себя пока.

— Не опасно?

— Нет, — убежденно кивнул Новиков. — Про меня колчаковцы еще не пронюхали. А встречать Берзина будет Антон Мохов. Парень дельный, осторожный.

— Хорошо. На следующей неделе приведешь Мандрикова и Берзина ко мне. О дне сообщу. — Роман поднялся. — Ну, будь здоров! Передавай поклон своей половине. Скажи, зайду как-нибудь ее картофельных оладей отведать. Соскучился уже.

Они пожали друг другу руки, и Новиков остался один. Он посмотрел на часы и покачал головой. Ох уж эта молодежь. Наверное, Антон и Наташа бродят по Светланке и забыли о нем.

В коридоре послышались громкие женские голоса, плач. Новиков поспешил из комнаты и увидел Наташу, прижавшуюся к косяку двери. Плечи девушки вздрагивали, а по ее лицу из широко раскрытых черных с монгольской косинкой глаз бежали слезы.

— Что случилось, доченька? Что случилось?

Руки женщины были в мыльной пене, но она, не замечая этого, гладила дочку по плечам. Увидев Новикова, девушка поднесла к губам руку, прикусила ее, потом с отчаянием выкрикнула:

— Антона забрали… били его… вся голова в крови… его тащили и били… О-о-о… — Наташа закрыла лицо руками, заплакала еще громче…

4

Антон пошарил вокруг себя. Рука нащупала грубую колючую мешковину, на которой он лежал, и уперлась в сырую, липкую коричневую стену, Он хотел подняться, но острая боль во всем теле заставила его сжать зубы, чтобы не застонать. Он открыл глаза и увидел над собой низкий свод. В узкое, забранное решеткой оконце под потолком лился серый свет, Антон с необычайной отчетливостью вспомнил все, что произошло накануне.

…Расставшись с Новиковым, Антон миновал Жариковский сад, взобрался по крутому склону сопки к домику, прилепившемуся к каменной стене, кое-где покрытой зеленоватым мхом.

На кухне, при свете керосиновой лампы, хлопотала у плиты мать. Антон, обняв ее за плечи, поцеловал в лоб.

— Антоша, — сказала мать, с любовью глядя на сына, — тебя ждет Наташа.

Антон, не снимая тужурки, быстро прошел в комнату. На диванчике сидела девушка лет двадцати в легком коричневом платье с белым кружевным воротничком. Наташа поднялась навстречу и протянула Антону руку:

— Здравствуй.

Говорила она певуче. Ее лицо с продолговатыми черными глазами было приветливым, открытым, как у людей с добрым сердцем.

— Здравствуй, — отрывисто сказал он. — Почему так рано? Что-нибудь случилось?

— Нет, — Наташа обиженно приподняла гладкие темные брови. — А ты недоволен, что я пришла?

Антон с досадой махнул рукой.

— Мы же договорились, что принесешь листовки вечером?

— Очень умно! — с укоризной и насмешкой сказала Наташа. — Завтра колчаковцы да иностранцы парад устраивают. Сегодня по всему городу с вечера патрули начнут бродить. Почему же я должна ждать вечера? А вот днем кто на мою корзинку обратит внимание?

Она указала на плетенную из желтоватого лозняка закрытую корзинку, стоявшую на полу.

— Ну, молодец! — забыв о своем недовольстве, восхитился Антон и, не замечая, как засияли глаза девушки, опустился на колени, достал из корзинки квадратные свертки в желтой бумаге, туго перетянутые шпагатом. На каждом свертке была этикетка: «Мазь противочесоточная».

— Здорово придумано, — расхохотался Антон, — «Мазь противочесоточная». Вот и будем выводить всякую нечисть!

Он разорвал шпагат с одного свертка, содрал обертку. В картонной коробке лежали аккуратно отпечатанные на тонкой бумаге листовки. Он взял верхнюю и быстро пробежал ее взглядом. Наташа с нежностью смотрела на склоненную голову Антона, на его густые, вьющиеся крупными волнами каштановые волосы, спадавшие прядями на лоб. Смуглое лицо со сжатыми губами и широким подбородком было сосредоточенным. «Какой он гордый и смелый, — подумала Наташа и робко, точно таясь сама от себя, прошептала. — И красивый».

Она почувствовала, как запылали ее щеки… и отвернулась к окну, чтобы скрыть свой румянец, свое волнение. Антон вскочил на ноги, быстро заговорил:

— Ты читала листовку? — и, не дожидаясь ответа девушки, продолжал: — Слушай, «Всероссийское правительство (Омское) считать врагом народа и беспощадно бороться с ним. Единственной властью в России признать Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет Советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов и Совет Народных Комиссаров — власть, служащую интересам трудящихся всего мира и находящуюся в Москве…» — Антон прервал чтение и взглянул на Наташу. — Правда, здорово?! Колчака не признаем! А вот и интервентам: «Пока вы поддерживаете наших врагов, мы будем бороться до последней капли крови».

Антон опустил руку с листком, помолчал, о чем-то думая, потом встретился взглядом с Наташей и спросил неожиданно тихо:

— Будем, Наташа? Верно, будем?

— Да, — Наташа подалась навстречу Антону, и их руки сплелись. Они, счастливые, смотрели друг другу в глаза. Наташа первая отвела взгляд и тихо повторила. — Да, будем… Вместе…

Пожатие их рук стало еще крепче.

— Антон! Наташа! — послышался голос матери Антона. — Идите кушать! Слышите? Идите, а то все остынет!

— Идем! — откликнулся Антон и, крепко сжав руку Наташи, пошел с ней к двери.

За столом мать любовалась сыном и в то же время тревожилась за него. Один он остался из большой когда-то семьи, но, видно, и он скоро уйдет. Старушка ревниво посмотрела на Наташу. Мать уже давно, раньше Антона и Наташи, поняла, что их дружба перешла в любовь, и с тревогой ожидала, когда наступит это неизбежное и радостное событие — свадьба, которая, конечно, отдалит ее от сына.

Наташа — дочь грузчика торгового порта, училась на курсах медицинских сестер, была членом красной десятки и работала в подпольной большевистской организации Дальзавода.

Наташа любила Антона, в этом она давно призналась себе, но всякий раз, как только Антон начинал ей говорить о своей любви, она резко обрывала его, быстро меняла разговор, хмурилась, и Антон покорно подчинялся ей.

После ужина, когда мать легла спать, Антон и Наташа распаковали листовки. Они были на японском, русском, английском и французском языках. Девушка осторожно спросила:

— Ты не боишься, Антон?

— Чего? На крышу лезть? — он засмеялся. — Я мальчишкой голубей по крышам гонял.

Наташа сердито прикусила губу. Ей не нравилось, что всегда он на серьезные вопросы отвечал ей шуточкой. Она связала пачку листовок:

— Это я возьму с собой. Тебе будет много.

— Хорошо, — кивнул Антон. Они стояли рядом. Антон привлек Наташу к себе и поцеловал. Оба, смущенные, торопливо оделись, и Антон пошел провожать Наташу.

Шли по пустынной Ботанической улице. Город лежал внизу в темноте. Горели золотистыми бусами фонари на Светланке и в порту. Мигал огоньком, переговариваясь с берегом, невидимый корабль.

Наташа шла, прижавшись к шершавому рукаву куртки Антона.

— Наташа, я…

— Не надо, не надо, молчи, — остановила его девушка, зная, о чем он хочет сказать. — Пусть будет тихо. Хорошо…

Так они молча дошли до Ключевой улицы. У калитки Наташа сказала:

— До свиданья, милый…

Антон хотел обнять Наташу, но она убежала. Он слышал, как хлопнула дверь, и все стихло. Домой Антон вернулся почти бегом. Улыбка скользила по его губам.

Рано утром он разложил листовки по карманам, за пазуху, в голенища сапог и направился к Наташе. С высокого темно-голубого неба с очень редкими мягкими облачками, похожими на пушинки, ярко светило солнце. С моря тянул легкий бриз.

Антон быстро шагал по каменистой улице, вьющейся по склону сопки. От ночного тумана на траве осталась только роса. Город был хорошо виден, точно под увеличительным стеклом. Антон весело насвистывал. Он взглянул на гладкую синеву бухты, и его лицо помрачнело. Серые утюги иностранных крейсеров ощетинились орудиями.

Антон сердито сплюнул и прибавил шаг. Его приподнятое настроение сменилось озабоченностью. Но когда он увидел Наташу, которая уже ждала его у калитки, Антон широко и радостно улыбнулся. Наташа была в белом с крупными синими и розовыми цветами платье. Оно облегало ее стройную фигуру, крепкие плечи. «Сама похожа на цветок», — сравнил Антон и пожалел, что длинные рукава скрывают ее руки, которые так нравились ему. Наташа была гладко причесана, и светло-коричневая коса с белым бантом, переброшенная через плечо, лежала на ее груди. Невысокий выпуклый лоб прорезали две морщинки.

Наташа придирчиво осматривала Антона, не замечая его восхищенного взгляда. Сама она волновалась, хотя уже не в первый раз шла распространять листовки. В руках у нее была большая потертая дамская сумка, которую она держала крепко, будто боялась, что вот сейчас кто-то попытается отобрать ее.

— Нет, незаметно, — наконец удовлетворенно вздохнула Наташа. — И не подумаешь, что у тебя столько листовок. Больше тысячи.

— Я не завтракал, чтобы тоньше быть, — блеснул зубами Антон и похлопал себя по животу. — Листовочки, вместо хлеба с чаем да жареной камбалы.

— Пошли, — Наташа недовольно хлопнула калиткой. — И когда ты станешь серьезным?

— Как только буду папашей…

— У! — Наташа круто отвернулась от него и быстро пошла по улице. Антон видел, как зарделись кончики ее ушей. Он догнал девушку, и они пошли рядом, молча. Наташа думала, искоса поглядывая на Антона: «И как он может шутить? Идем же на опасное дело…»

— Смотри, петухи! — прервал ее мысли Антон.

Из-за угла выходил отряд греческих войск. Они были так живописно одеты, что казались опереточными вояками.

Наташа фыркнула:

— Почему петухи, а не куры?

— А ты смотри на офицера. Видишь, как он задрал голову.

— Ох, и верно, — Наташа уже смеялась, глядя, как он вскидывал ноги, не сгибая их в коленях. На нем были несуразно короткие штаны и длинный мундир.

Антон и Наташа вышли на Суйфунскую улицу. Площадь у подножия Орлиной сопки была занята японскими войсками. Маленькие желтолицые солдаты в зеленоватых мундирчиках стояли неподвижно, как манекены. Бегали офицеры, что-то гортанно и громко кричали. Несколько раз пропели трубы.

— Пойдем скорее, — поторопил Антон девушку и, схватив ее за руку, повел за высокое белое здание Коммерческого училища. Отсюда, узкой тропинкой, что круто сбегала по каменистому обрыву, они спустились к кирпичным складам и через пролом в заборе пробрались во двор магазина Чурина.

Огромное из серого базальта здание фасадом выходило на центральную улицу города — Светланскую. Там уже гремели оркестры.

— Слышишь, начинается парад, — понизив голос, сказал Антон.

Наташа и Антон остановились в небольшом тупике двора, образованном забором, стенами склада и магазина. На стене была металлическая пожарная лестница, невидимая с улицы.

— Жди меня здесь, — сказал Антон. Он скинул пиджак, передал его Наташе, забрал у нее листовки и взялся за нижнюю ступеньку лестницы.

— Будь осторожен, Антоша, — прошептала Наташа.

— Ладно. — Антон подтянулся и встал на лестницу. — Пойду парад принимать!

— Тише… — девушка приложила палец к губам и ободряюще улыбнулась. — Скорей возвращайся.

Антон полез, изредка поглядывая вниз. Он видел, как Наташа припала к щелке в заборе. Парад уже начался. Гремела музыка, слышались крики:

— Ур-ра-а!

— Банзай!

— Гип-гип!

Восторженно ревела толпа. Антон взобрался на крышу и подполз к ее краю, выходившему на улицу.

Перегнувшись через оградительную решетку, он смотрел вниз. По Светланке шли японские войска. На боковой улице стояли американские в ожидании своей очереди.

— Скучно вам! — крикнул Антон, хотя его голоса никто не слышал. — Так почитайте!

Он стал швырять листовки. Пачку за пачкой выхватывал Антон из карманов, из-за пазухи и бросал.

Листовки сыпались на головы солдат, на людей, толпившихся на тротуарах. Антон увидел обращенные кверху тысячи глаз и подумал, что такая же картина сейчас и на многих других улицах, где разбрасывают листовки его товарищи. Он чувствовал, что внизу на него с гордостью смотрит Наташа.

Грохот за спиной заставил Антона обернуться, и он увидел бегущих к нему по крыше колчаковского офицера и нескольких солдат. Они что-то кричали, но слов нельзя было разобрать. Антон рванулся в сторону, к чердачному окну, но поскользнулся, упал, тут же вскочил, ухватился за раму. Но удар по голове отшвырнул его в сторону. Красная с облупившейся краской крыша поплыла ему навстречу… Антон потерял сознание…

— Болван! — обругал офицер солдата, ударившего Антона прикладом. — Убил?

— Не, — мотнул головой тот, — я чуточки!

— Тащи его вниз!

…В себя Антон пришел на мраморной лестнице верхнего этажа магазина. Его окатили водой из пожарного шланга, пинками подняли на ноги и повели вниз. Когда он оказался на улице, то краем глаза за углом магазина увидел Наташу и рванулся из рук колчаковцев. Но его поволокли дальше. Антон успел заметить, что Наташа закрыла лицо руками.

«Наташа осталась. Ушла ли она благополучно? Сообщила ли Новикову, что я нахожусь в колчаковской контрразведке?..» Антон тихо застонал и, опершись рукой об пол, сел, прислонившись спиной к холодной стене. Стало немного легче. Он облизал сухие вспухшие губы.

Допрашивал полковник с какими-то неподвижными плоскими глазами.

— Где взял листовки, кто тебе их дал?

Антон молчал.

Американский офицер с сухощавым лицом, сидевший рядом с полковником, изредка что-то говорил ему, и тогда полковник делал знак солдатам.

— Ничего, голубчик, заговоришь! У нас даже немые поют! — насмешливо сказал полковник.

Но сколько они его ни били, Антон молчал. Он не произнес ни одного слова, даже не назвал своей фамилии. Когда Антон вновь потерял сознание, его бросили в этот подвал.

Антон сидел, опустив голову на грудь. Сколько прошло времени, он не знал. Думал о Наташе, о задании Новикова встретить на вокзале прибывающего подпольщика. Да, задания он не выполнил — выбыл из строя. Теперь осталось одно — молчание. Молчать, молчать…

Мысли Антона прервало щелканье замка. Скрипнув ржавыми петлями, открылась дверь. На пороге стоял часовой.

— Выходи!

Глава вторая

1

Карандаш в тонких крепких пальцах Титова медленно полз по телеграфному бланку. Охотская радиостанция неторопливо передавала принятое из Владивостока правительственное сообщение за подписью генерала Хорвата, по нескольку раз повторяла каждое слово: мешали атмосферные разряды. Писк, завывания, треск в наушниках заставляли телеграфиста страдальчески морщиться. Его продолговатое бледное лицо с давно небритой редкой щетиной было усталым. Под светлыми выпуклыми глазами залегли тени. Василий Никитович Титов дежурил третью смену.

Начальник радиостанции Учватов, склонившись над Титовым, шумно дыша, читал телеграфную ленту:

«…Начальником Анадырского уездного управления назначен Громов, секретарем управления — Толстихин, мировым судьей — Суздалев. Имя начальника милиции будет сообщено дополнительно. Вся полнота власти передается полномочным представителям…»

По обветренным губам Титова скользнула ироническая улыбка: «Новая власть. За последние два года она в Ново-Мариинске меняется уже четвертый раз. А толку-то что? Все одно и то же. Вывески разные, а за ними сидят те же Биричи, Бесекерский, Петрушенко, Малков, их друзья, такие же купцы и спекулянты. Обманывают чукчей, набивают мошну не хуже американцев. Может быть, этот Громов пристегнет их? По-новому дело поведет? Едва ли. Колчак ведь хочет старый порядок вернуть. Ну и его наместник в Анадырском уезде все оставит по-прежнему. Может быть, пошумит для приличия, а чай и ром пить будет у тех же Биричей».

— Пиши разборчивее, — начальник радиостанции раздраженно толкнул толстыми пальцами в костлявое плечо Титова. — Не разберу.

Учватов налег на телеграфиста жирной грудью, жарко засопел. Известие о новом начальстве уезда взволновало его. Хмуря сальный, в толстых складках угреватый лоб, Учватов думал о том, как бы повыгоднее, подороже продать эту новость. Не начальнику же поселкового управления Москвину. Этот спившийся прапорщик царской армии, наверное, не поймет, в чем дело, или сам же побежит с радиограммой к Бесекерскому, чтобы получить стакан спирту. Оплывшее лицо Учватова пошло пятнами. Он ненавидел Москвина, который, как считал Учватов, перешел ему дорогу. Учватов в мечтах давно видел себя начальником Ново-Мариинского уезда. Он знал, что никто из торговцев не будет занимать административный пост в такое смутное время, когда власти меняются, как перчатки. Того и гляди — не угодишь — и… прощай, головушка! Зачем мехоторговцу Бесекерскому или рыбопромышленнику Грушецкому рисковать, когда у них деньги. А это посильнее, понадежнее нынешних властей. Учватов видел, как богатели торговцы, и зависть съедала его. Он жаждал разбогатеть. Сейчас самое удобное для этого время. Но купцы и рыбопромышленники так просто не поделятся с ним и маленькой толикой барыша, не примут в свой круг. Уж как только не угодничал перед ними! С того февральского дня, когда пришла весть о свержении царя, Учватов все телеграммы лично относил или Бесекерскому, или Биричам, или Грушецкому. Бывало, что неделями, попросьбе купца, Учватов держал втайне телеграммы и, конечно, ему за это кое-что перепадало. Но это не удовлетворяло Учватова. Он жаждал власти и богатства и уже не раз заводил с торговцами речь о том, что надо укрепить управление в Ново-Мариинске. Высказывал и свои соображения о торговле с чужеземцами. Русским купцам говорил о том, что надо изгнать американцев Свенсона и Томпсона, японца Сооке, «этих грабителей русской земли», а иностранцам пересказывал подслушанные в домах русских купцов разговоры о торговых планах. И те и другие не скупились на оплату его услуг, но дальше не шли и избрали начальником управления забулдыгу Москвина. Его никто и никогда не видел трезвым. Даже бумаги, которые ему подсовывали, радиограммы он подписывал пьяным. А какие богатства текут мимо. Нет уж, он, Учватов, не упустил бы их.

Захваченный своими мыслями, он крепко сжал плечо телеграфиста. Титов, по-своему поняв начальника, недовольно сказал:

— Слышимость хоть и плохая, но телеграмму принял точно.

Голос Титова вернул Учватова к действительности. Он выхватил из рук телеграфиста телеграмму, быстро прочитал ее.

— Значит, новое начальство прибудет на пароходе «Томск».

— Когда по расписанию должен прибыть «Томск»? — Учватов перевел взгляд с бланка на Титова, который снял наушники и выключил аппараты.

— В конце августа, — Василий Никитович Титов щелкнул грозовым переключателем, вполоборота посмотрел на низенького, несуразно толстого начальника: — Сегодня больше работать не будем?

Учватов поскреб макушку, пригладил пухлой ладонью короткие, зачесанные на лоб, маслено поблескивающие черные волосы:

— Не знаю. Сбегаю в управление, а ты подожди меня. Возможно, ответ придется давать Хорвату.

«Как же. Только он и ждет твоего ответа». Василий Никитович понимал, что Учватов хочет задержать его на радиостанции, чтобы первому сообщить в Ново-Мариинске новость о предстоящем прибытии представителей колчаковского правительства. Возражать Учватову, спорить с ним Титову не хотелось, да это было и бесполезно. Василий Никитович вяло кивнул:

— Хорошо. Я подожду.

Учватов в оленьих торбасах бесшумно выкатился из аппаратной. Титов прошелся по комнате, разминая затекшие ноги. Когда за Учватовым хлопнула дверь, в аппаратную заглянул чернявый моторист, осклабился, кивнул в сторону окна, за которым хмурился вечер.

— Побежал торговать новостями?

— Да…

Титов неопределенно махнул рукой. Щуплый, узкогрудый, он сейчас выглядел таким усталым, измученным, что моторист качнул головой и с дружеской заботой проговорил:

— Поспали бы, Василий Никитович. Совсем выматываетесь. Один за трех дежурите. Чуть что — я вас подниму.

— А сам храпака не дашь, Игнат? — улыбка тронула бледные губы Титова, и в этот момент он казался моложе своих тридцати лет.

— Убей меня бог! — горячо произнес молодой моторист и тряхнул рыжеватым чубом. — Да я…

— Верю, верю, — остановил его Титов, которому нравился Фесенко, и почувствовал, как его охватывает сон. Но стоило ему лечь на койку, как спать расхотелось. Чтобы не огорчать Фесенко, он закрыл глаза и, подложив руки под голову, задумался. Как-то все нескладно у него получается. С Нижне-Тагильского пушечного завода Временное правительство мобилизовало его в армию. Окончил школу радиотелеграфистов и оказался в Ново-Николаевске в маршевом полку. Здесь познакомился с большевистскими листовками и, недолго думая, дезертировал во Владивосток, достал подложные документы, поселился на квартире у вдовой солдатки Арины. Работал грузчиком на станции. Потом нанялся радиотелеграфистом на Ново-Мариинскую радиостанцию. И уехал на Чукотку вместе с Ариной.

Вначале был доволен, что оказался в далеком краю, где тихо, спокойно и до него нет никому никакого дела. Работал неистово. Когда на охоте в тундре замерз третий телеграфист, стал и за него дежурить. Сейчас болеет второй, и он управляется один. Учватов редко когда садится за аппарат.

Но не это тревожило его. С каждым днем у него на душе становилось все тяжелее. Беспроволочный телеграф стал для него как бы биноклем, через который он видит все, что происходит там, в России. Красная Армия уже за Уралом. В его родном Ново-Тагильске советская власть. Сами рабочие хозяева себе, а он тут служит Колчаку. Выходит, он против своих же заводских. Вспомнились листовки, тайком прочитанные в Ново-Николаевской казарме, речи большевиков на митингах. И сейчас ему стыдно, что он сомневался в их правоте.

Василий Никитович рывком поднялся с койки, зашагал по аппаратной. Нет, он не может больше так жить, сидеть сложа руки, ждать чего-то, подчиняться Учватову! Но что же делать?

Жарко вспыхнуло лицо Титова. Он вспомнил посещение угольных копей на берегу лимана. В ноябре минувшего восемнадцатого года он хотел сообщить шахтерам, что образовалась Венгерская советская республика. Но горняки встретили его неприветливо, почти враждебно. Он попытался заговорить с одним из них, широколицым человеком, но тот хмуро оглядел Титова, его добротную форму телеграфиста, и сказал с нескрываемой угрозой:

— Шел бы ты, милый человек, своей тропкой. А то на чужую забредешь и часом ногу сломаешь.

Может быть, его даже приняли за шпика, за провокатора… Больше Титов никаких попыток сблизиться с шахтерами не предпринимал и вновь остался в одиночестве. Василий Никитович разволновался и был рад появившемуся с шахматами в руках Фесенко.

— Раз не спите, давайте сразимся.

Они расставили тяжелые фигуры, вырезанные мотористом из моржового клыка, и погрузились в раздумье. В аппаратной стало тихо. За окном шумел ветер, обдувая бетонный куб радиостанции, крепко вросший в хребет мыса, тонко пел в тугих растяжках высоких радиомачт.

Разменяв первые пешки, Фесенко спросил как бы между прочим:

— С какой же новостью убежал Учватов?

Титов немногословно рассказал. Моторист протяжно присвистнул:

— Ого, новое начальство. Как оно отнесется к нашим купцам?

Титов молча пожал плечами.

Они продолжали играть, но оба думали об одном: кому же первому сообщит новость начальник радиостанции?

А в это время Учватов осторожно спускался по крутому обрыву к реке Казачке, которая рассекала Ново-Мариинск на две половины. На ее левом берегу — поближе к тюрьме — расположились дома купцов и рыбопромышленников, подальше — хибарки разного люда. На другом — государственные склады Свенсона и Томпсона, рыбные амбары Грушецкого и Сооне, поселковое управление, милиция, харчевни.

Вечерело. Ослепительно пламеневшее у горизонта солнце покрасило воду в пылающий багрянцем расплавленный металл. Вода казалась тяжелой и густой. Далекие горы окутывала серо-голубой вуалью дымка. Учватов не замечал ни растекшийся по горизонту предзакатный огонь, ни высокого, едва тронутого нежной голубизной неба, ни суровых изломов скалы, которые казались отлитыми из бронзы. Он осторожно, точно слепой, сползал к берегу и мучительно думал, к кому же первому зайти, подороже продать новость. Сам он к сообщению отнесся равнодушно. Какая бы тут, на Севере, ни появилась власть, она его не тронет, не лишит места. Радиотелеграф необходим каждой власти, а особенно здесь, когда на восемь месяцев Чукотка отгорожена от всего мира непроходимыми льдами. Никакой начальник не рискнет его тронуть. Ведь он незаменим здесь.

Учватов почувствовал себя увереннее. Он самодовольно оглянулся. Вот лежит Ново-Мариинск, дымя трубами. В каждом доме готовятся ужинать и никто, кроме него, не знает о предстоящей смене власти. Учватов ощутил злорадство, подумав о том, что назначение Громова придется не по вкусу многим. «А начхать мне на них, — озлобился Учватов. — Так им и надо». Он как бы мстил купцам за пренебрежение к нему, за неизбрание его председателем поселкового управления, хотя прибытие колчаковских представителей отдаляло осуществление его мечты более чем на неопределенный срок. Теперь Учватову оставалось одно — повыгоднее сообщить о телеграмме. К кому же первому идти?

Вот дом Биричей. Учватов представил себе этих лощеных — отца и сына — македонцев и недовольно поморщился. С ним они говорят свысока, не скажут лишнего слова, даже здороваются так, словно оказывают одолжение, а перед Свенсоном лебезят. Если бы Олаф был сейчас в Ново-Мариинске, Учватов, не задумываясь, пошел бы к нему. Этот американец всегда встречал его радушно, угощал не скупясь. В нем ни капли биричевской спеси. И чего Олаф с ними так дружит? Может, ради Елены. Сальная улыбка появилась на лице Учватова, но он уже думал о другом. Нет, к Биричам он не пойдет, и Учватов решительно подошел к полутораэтажному дому Бесекерского. Все окна полуподвала светились, в хозяйском верхнем этаже — только одно. Учватов безошибочно определил: «У себя Исидор Осипович. Хоть и поляк, а с иностранцами не валандается, — да и Биричей не любит. Зайду». И Учватов решительно поднялся по ступенькам крыльца.

Бесекерский принял начальника радиостанции в кабинете, что было признаком расположения и доверия хозяина. Большая бронзовая лампа с шарообразным матовым абажуром ярко освещала стол, на котором лежали открытая коробочка с канцелярскими булавками, ножницы, обрезки красной и желтой бумаги. «Чем он тут занимался?» — подумал Учватов, но не подал виду и, опустившись на стул, потер руки:

— Море-то осенью дышит. Скоро и зимушка задует.

— Кончается наше лею, — в гон ему ответил похожий на исхудалого подростка Бесекерский и с необычным для шестидесятилетнего человека проворством выбежал из кабинета. Хлопнула где-то дверца шкафа, звякнули рюмки. Хозяин внес графин с лимонной настойкой.

— Вот и согреем свои старые кости.

Маленькой сухой рукой мехоторговец наполнил рюмки и чокнулся с Учватовым. «Хитрая бестия», — думал Учватов, всматриваясь в сморщенное, с редкой бородкой, лицо Бесекерского. В нем было что-то птичье. То ли от крючковатого тонкого носа, то ли от круглых темных глаз, близко посаженных друг к другу, то ли от того, что расчесанные на пробор седые волосы закрывали уши. «На филина похож. Не спрашивает, зачем пришел, поманежу его».

Но Бесекерский хорошо знал начальника радиостанции — сам все выложит. И чем значительнее новость, тем скорее.

Учватов поставил рюмку и, забыв о своем намерении не торопиться с сообщением, извлек из кармана тужурки бланк радиограммы и протянул его Бесекерскому.

— Только для вас, Исидор Осипович. Еще никто… прямо с радиостанции…

Бесекерский взял со стола очки в тонкой металлической оправе, одной дужки не было и ее заменяла черная тесемка, долго прилаживал их, не замечая заискивающего взгляда Учватова, и начал медленно читать. Учватов внимательно следил за выражением лица Бесекерского — ожидал удивления, досады, может быть, даже растерянности. Ведь он же рекомендовал Москвина, которому придется убираться. Но мехоторговец спокойно вернул телеграмму Учватову и, снимая очки, сказал:

— Пора, давно пора законной власти у нас быть, Иван Захарович. Еще по одной рюмашечке!

Учватов был так разочарован, что от огорчения не произнес ни слова, молча взял рюмку, проглотил обжигающую горло жидкость.

— К ужину не смею пригласить, — Бесекерский поднялся со стула. — Задерживать вас не могу — такое известие должны все знать. Думаю, что господина Москвина вы еще в управлении застанете.

Это был уже приказ. Учватов вышел от мехоторговца с ощущением полученной пощечины.

Бесекерский в окно посмотрел вслед быстро зашагавшему Учватову, направившемуся к мостику через реку, и подошел к столу, выдвинул ящик. В нем лежала небольшая карта Российской империи с воткнутыми в нее бумажными флажками на булавках. Положив карту на стол, Бесекерский поправил флажки, сделал новый из желтой бумажки и воткнул его в черную точку с надписью Ново-Мариинск. Это был самый крайний флажок на востоке. Облокотившись о стол, Бесекерский долго смотрел на флажки. Красные были в центре страны, за Уралом, желтые — по окраинам. Они отступали перед красными. Было над чем призадуматься. Предстоящее появление на Чукотке нового уездного начальника Бесекерский не расценивал как признак укрепления власти Колчака. «Бежит верховный правитель России, — с горькой иронией думал Бесекерский. — Сползает к морям, за окраины цепляется. Даже за нашу богом забытую сторонушку. А зачем?»

Бесекерский нервно забарабанил тонкими пальцами. Он ощутил легкую тревогу за свою торговлю. Впрочем, чего беспокоиться. В английском банке у него вполне приличный счет. До конца жизни можно отдыхать. Однако поживем — увидим!

Раздосадованный Учватов, подходя к мосту, замедлил шаг и, украдкой оглянувшись, не следит ли за ним Бесекерский, юркнул к дому Биричей. К ним он пойдет назло Бесекерскому. Быть может, здесь его примут получше, оценят. Учватов забыл уже о недавней неприязни к ним.

В доме Биричей было тихо. В последнее время тут говорили мало. За столом едва обменивались Одной-двумя фразами. Павел Георгиевич, склонившись над тарелкой, изредка бросал из-под лохматых седых бровей грозные взгляды то на сына, то на невестку. Ему хотелось накричать на них, отругать и в конце концов выяснить, что же между ними происходит, почему они живут как чужие, почему из-за них в доме такая напряженная тишина, что даже прислуга ходит на цыпочках, точно боясь кого-то вспугнуть или потревожить. Но в доме-то больных нет, слава богу. Павел Георгиевич все еще надеялся, что между молодыми все наладится. Недаром же есть пословица: «Любимые бранятся, только тешатся».

И чего им не хватает. Дом, кажется, полная чаша. Да, Павел Георгиевич мог гордиться. За какое-то десятилетие он вырос в крупного камчатского коммерсанта, а перебравшись на Чукотку, стал первым купцом среди русских. Кто бы в нем узнал бывшего мелкого торговца, осужденного на каторгу за подделку векселей, но умело избежавшего наказания? Теперь он для всех уважаемый человек. С ним ищут дружбы, заискивают, завидуют его близким отношениям со Свенсоном. Правильно он сделал, что обосновался в Ново-Мариинске. Торговля с чукчами — прибыльное дело. Прав был Олаф Свенсон, когда однажды, в минуту откровенности, сказал ему, что торговать пушниной выгоднее, чем мыть золото, надеяться на удачу.

Бирич был доволен. Война, смена правительств в России, гражданская война — все, все пошло ему на пользу.

Павел Георгиевич в ожидании сына, который редко бывал дома и по вечерам играл в карты, сидел в одиночестве. Затянувшись ароматной сигарой — подарок Свенсона — и поудобнее расположившись в мягком кресле, он стал думать о своей заветной мечте — создать торговый дом «Бирич и сын», который будет хозяином Чукотки. Свенсон недвусмысленно обещал помочь. Павел Георгиевич прикрыл глаза и как бы увидел перед собой массивное здание из гранита, на скромной вывеске золотые буквы «Бирич и сын».

При мысли о сыне хорошее настроение исчезло. Опять обступили заботы, пришло раздражение. Даже сигара показалась горьковатой. Павел Георгиевич бросил ее в пепельницу и, вытянувшись в кресле, забарабанил пальцами по резным ручкам, откинув крупную голову на спинку. Густые темные волосы едва тронула седина, а редкие морщины — гладко выбритое лицо. Павел Георгиевич, крепко сжав губы, думал о сыне, которым был недоволен.

Не может найти себя Трифон, Стал офицером и тут же бросил военную карьеру, приехал к отцу, привез жену, которая у Павла Георгиевича ничего, кроме раздражения, не вызывала. Кто, собственно, она такая? Что о ней известно? Только с ее слов…

Трифон познакомился с Еленой где-то в Сибири, куда она бежала из Петрограда от большевиков. Отец ее какой-то сановник. В дороге потеряла родных, встретилась с Трифоном и стала его женой. Женой ли? Последние месяцы она стала совсем невозможной. Ни с кем не разговаривает, на Трифона смотрит не иначе, как с презрением, сутками валяется на диване с книгой или бродит по поселку с Блэком — огромным сенбернаром. Жизнь в доме становится невозможной, не доставляет старому Биричу удовольствия. Хоть бы скорее Свенсон вернулся. Будет с кем душу отвести.

Стук двери прервал мысли Бирича. Он повернул голову. В столовую с книгой в руках вошла Елена.

— Я не помешала? — грудной красивый голос, но как он холодно, равнодушно звучит.

— Нет, нет. — Павел Георгиевич потянулся к лампе и подкрутил фитиль. В столовой стало светлее. — Я тут скучал в одиночестве.

Бирич пытался завязать разговор. Пожалуй, очень кстати она зашла, но Елена молчала. Она отворила застекленную дверцу книжного шкафа и стала перебирать тома. Павел Георгиевич не спускал с нее глаз. Ничего не скажешь — хороша. Стройная, быть может, излишне полная, но это не портило фигуры. Пышные медно-красные волосы оттеняли белую шею.

Елена почувствовала взгляд Бирича и усмехнулась: «Посмотри, посмотри, старикашка противный! Как я ненавижу тебя и твоего сына!» Она знала, что не права. Павел Георгиевич относился к ней заботливо, но ее все раздражало в этом доме, все ей было одинаково ненавистным. О, как страшно, когда в двадцать пять лет появляется эта неудовлетворенность жизнью, презрение, злоба к людям. Какая она дура, что увлеклась этим мозгляком Биричем. Воспользовался он тем, что она оказалась в безвыходном положении. А сколько ей было сделано лестных предложений там, в Петрограде! Согласись она на год раньше на одно из них — и, быть может, была бы сейчас в Париже или Лондоне, а не в этой дыре на Чукотке. Молодая женщина перебирала книги, не глядя на их заглавия.

— Елена Дмитриевна, — услышала она резкий голос Бирича и по его тону поняла, что предстоит неприятный разговор.

Она неторопливо, даже лениво обернулась, чувствуя, как поднимается раздражение. Ее широко открытые светло-зеленые глаза под рыжеватыми бровями горели гневом. Губы чуть приоткрылись, обнажив оскал мелких, но ровных белых зубов. Елена глубоко вздохнула, задержала дыхание, стараясь успокоиться, но раздражение все сильнее овладевало ею.

Тень от абажура падала на лицо Елены, и поэтому Бирич не видел его выражения. Он мягко заговорил:

— Мне очень хочется поговорить с вами откровенно.

Елена молчала. Бирич расценил это как согласие и продолжал:

— Скажите, Елена Дмитриевна, что у вас происходит с Трифоном?

— А что вас интересует? — с вызовом спросила молодая женщина, вскинув голову и заложив руки за спину, прислонилась к шкафу. — Спим ли мы вместе?

— О!.. — вырвалось у Бирича, пораженного цинизмом Елены. — Да я… не то…

Он смешался и не знал, что дальше сказать.

— Вы можете это знать! — У Елены дрожали тонкие крылья носа, а высокая грудь вздрагивала от прерывистого дыхания. — Да, да, вправе знать! Я же ваша вещь. Вы же купили меня, ваш сын подобрал меня голодной и нищей. — Она нервно рассмеялась. — Он спас меня, а не то я бы стала в тот же вечер девкой на панели. А какая разница?..

— Не говорите так, Елена Дмитриевна. — Бирич не ожидал такого поворота в разговоре с женой сына. — Не надо.

— Почему же? — понизила голос Елена. — Это режет ваш слух? Вы никогда не слышали таких слов и не знали о таких вещах? Вы, конечно, не пользовались услугами девушек…

— Замолчите! — Бирич ударил кулаком по ручке кресла и нагнулся вперед, заглядывая в лицо Елены. — У вас нет права…

— У меня есть все права. — Елена говорила уже ровно. Она вдруг ощутила полное спокойствие. — Да, у меня есть все права говорить правду. Ваш сын завез меня сюда, как завозят удобную мебель, вкусные деликатесы… А что у меня здесь, — она положила руку на грудь, — ему наплевать. Нет, не наплевать. Ему безразлично, потому что он ничтожество, трус!

— Вы не смеете говорить так о моем сыне, — закричал Бирич, но Елена только отмахнулась:

— Там, в России, люди, настоящие люди умирают, спасают ее от мужичья, а ваш сын да и вы спрятались, как мыши в норе, здесь, у черта на куличках, и грабите туземцев. Для этого не нужно большой храбрости!

Елена неожиданно умолкла и подумала: «Ну зачем, для чего и кому я это говорю? Разве поймет? А впрочем, пусть знает все, что я о них думаю. Бежать, бежать отсюда».

— Так вы не любите моего сына? — тихо спросил Бирич.

— Любить его? — Елена сделала шаг вперед. — Я при первой возможности уеду от вас! Я не могу здесь жить в одиночестве, в этой тюрьме без решеток…

Она направилась из столовой, уверенно шагая длинными крепкими ногами в расшитых яркими узорами меховых домашних туфлях. Бирич провожал ее гневным взглядом. Он едва подавил в себе желание броситься на Елену, сжать ее белую шею, вышвырнуть из дому. Нет, так он не поступит. В поселке все завидуют его сыну, что у него такая красивая жена. Даже Свенсон не скупился на комплименты. Бирич вспомнил недвусмысленные взгляды, которые американец бросал на Елену.

У Павла Георгиевича мелькнула мысль, которая по своей циничности вначале испугала его, но тут же понравилась: «А что, если Елену… Это ему поможет крепче прибрать Свенсона к рукам и, во всяком случае, теснее сблизит их. Ну, а Трифон?.. А, черт с ним! Права Елена: ничтожество. Обойдется без нее. Пусть развлекается с чукчанками. Все ими обходятся».

— Одну минутку, Елена Дмитриевна, — остановил Бирич женщину. — Я понимаю вас и разделяю ваше возмущение. Прошу об одном: не делайте вашу размолвку с сыном достоянием этих… — Бирич махнул рукой в сторону окна. — А я вам помогу уехать. Хотите — во Владивосток, в Америку. Первым же пароходом.

— Благодарю вас, я согласна, — искренне сказала Елена. Она не скрывала своей радости. Елена открыла дверь и на пороге столкнулась с Учватовым.

— Добрый вечер, добрый вечер, — закивал он, широко улыбаясь. — Прошу прощения за мое вторжение, но весть чрезвычайной важности, и я посчитал своим долгом…

Елена холодно ответила на его поклоны и прошла мимо.

«Слышал ли он наш разговор?» — с опасением подумал Бирич, изучающе глядя на Учватова, а тот, поняв этот взгляд, как заинтересованность коммерсанта его сообщением, уже разворачивал телеграмму.

Бирич провел Учватова в столовую и угостил сигарами. Расстроенный разговором с Еленой, он был необычно ласков с начальником радиостанции.

— Спасибо, что первого меня поставили об этом в известность, — поблагодарил Бирич. — Надо завтра собрать все управление и коммерсантов, обсудить телеграмму.

«Побаивается приезда Громова, — радостно про себя подумал Учватов. — Уж слишком с американцами сдружился». — Но сказал иное, с притворной озабоченностью:

— Как бы новая власть не помешала торговле. Знаете, новая метла чисто метет.

— Все зависит от того, в каких руках эта метла, какой человек ее держит, — улыбнулся Бирич.

— Так-то так, — Учватов не совсем понял, что хотел этим сказать коммерсант. — Но все же…

— Будем надеяться, что все будет хорошо, — перебил его Бирич. — Надеюсь, не откажетесь со мной поужинать? Вдвоем, по-холостяцки.

— О, благодарю, с удовольствием! — широкое лицо Учватова расплылось в улыбке. Он был несказанно польщен. Бирич впервые приглашал его к своему столу. А это значило многое, и прежде всего то, что Бирич в нем нуждается.

2

Оттыргину исполнилось шестнадцать лет, когда он должен был исполнить самую тяжелую в жизни чукчи обязанность. Его мать пожелала уйти к богам. Вот уже третий день она лежит в яранге и не принимает пищи. Да и не может ее принять, нет зубов, чтобы жевать мясо. А какое мясо? Давно уже его не было в яранге Оттыргина. При воспоминании о мясе, мягком, сочном, варящемся в котле, над которым поднимается густой пар с ароматным запахом, у Оттыргина рот наполнился слюной. Он проглотил ее и еще сильнее ощутил голод. В желудке появились рези.

Эта боль вернула юношу к действительности. Он поднял голову и печальными глазами посмотрел на пустынное море, которое в это раннее утро было удивительно спокойным. Точно спросонья оно как будто что-то тихо бормотало. В этом бормотании Оттыргину слышалось рычание зверя, неторопливо поджидающего свою жертву.

Юноша вздрогнул, отступил от обрыва, посмотрел назад, на маленькие хибарки Ново-Мариинска. Погруженный в печальные думы, он далеко ушел от поселка, от своей ветхой яранги, оставшейся от отца, ушел, гонимый страшной просьбой матери, которую он обязан выполнить. Можно пробить сердце копьем, можно задушить или отравить. Ведь, по обычаю, он должен умертвить старуху-мать. Но Оттыргин не смог бы этого сделать. Он лучше сбросит ее с утеса. А что, если не исполнить ее просьбы? И тут же юноша испуганно оглянулся: не подслушали ли боги его мысли? Нельзя чукче отказываться от просьбы родных лишить их жизни. Иначе злые духи страшно накажут отступника.

Оттыргин присел на камень, поросший лишайником, подпер голову руками и устремил взгляд в море. Солнце теплыми лучами ласкало широкоскулое, с медным отливом, лицо юноши, по которому сбегали горячие крупные слезы. Сквозь их туман он словно увидел мать, которая сейчас одна лежит в яранге и ждет, когда вернется ее сын, чтобы помочь ей добровольно уйти из жизни. В этой она никому, даже себе не нужна. А в той добрые духи сведут ее с отцом Оттыргина и его тремя старшими братьями. Во время весенней охоты их унесло на льдине в море, они так и не вернулись. А сестру Тыненеут два года назад взял в жены старый Аренкау, владелец больших оленьих стад. Как тогда радовалась мать Оттыргина! Думала, что придет конец нищете, рассчитывала на помощь Аренкау, но он словно забыл о родственниках своей молодой жены. Увез ее в тундру, и больше Тыненеут не видели. Когда Аренкау приезжал в Ново-Мариинск, то даже не желал повидаться с матерью Тыненеут и ее братом.

Оттыргин тяжело вздохнул. Он очень любил сестру, Ведь они были близнецами. Какие у нее веселые блестящие глаза. Кажется, что с неба сорвались звездочки и попали ей прямо в глаза и там светятся как два маленьких солнышка. А как она смеялась: звонче, веселее всех…

И тут Оттыргин поймал себя на том, что он уже думает не о сестре, а о Вуквуне, которую встретил зимой на ярмарке в Марково. Тогда ему повезло. Американец Мартинсон нанял его, как и многих других каюров, для перевозки товаров в Марково. Там, на ярмарке, он увидел впервые эту девушку с таким необыкновенным смуглым лицом, как солнце перед пургой. Она встретилась взглядом с Оттыргиным, но не смутилась, не отвела глаз. А он стоял около нарты и смотрел на ее маленькую ладную фигурку в новом кэркэре^[5] и в праздничной камлейке^[6]. На душе у него стало светло и празднично, он радостно ей улыбнулся.

— Смотри, как бы тебе в рот солнце не упало, обожжешься, — звонко засмеялась она и убежала, смешавшись с толпой.

На другой день Оттыргин снова увидел ее около церкви. Девушка стояла и слушала, как на низенькой колокольне трезвонили три маленьких колокола. Лицо ее было задумчивым, глаза мечтательными. Оттыргин остановился около девушки, и она сказала ему:

— Слушай, как хорошо говорят колокола. — И, понизив голос до шепота, добавила: — Это они с богом русских говорят.

— Как тебя звать? — так же шепотом спросил Оттыргин, с опаской косясь на колокольню: как бы не услышал и не обиделся на него бог русских.

— Вуквуна, — просто ответила девушка. — А тебя?

Он только успел назвать свое имя, как его тряхнул за плечи неожиданно появившийся Мартинсон:

— Я тебя, паршивец, ищу, а ты тут с девкой болтаешь. Марш к нартам!

— Приезжай еще! — крикнула Вуквуна. — Яна всех ярмарках бываю!

Всю обратную дорогу Оттыргин с негодованием смотрел в широкую спину американца, который торопился назад, в Ново-Мариинск, с партией меха. Оттыргин надеялся снова съездить в Марково, но американец его больше не нанимал, сказав, что собаки у него слабые, плохо бегают. А откуда им быть сильными, когда их кормить нечем. Вот и не знает Оттыргин, когда он снова попадет в Марково. А Вуквуна, наверное, ждет его, раз приглашала приезжать. Какая она красивая, и одежда богатая. Видно, дочь богатого хозяина оленей. Оттыргин приуныл — он же бедняк. Вот у матери нет даже белой одежды, в которую полагается переодеть перед смертью, нет ни сушеной рыбы, ни жира для саламат^[7].

Оттыргин поднялся с камня и растерянно оглянулся. Зачем он пришел сюда, на край утеса, у подножия которого ворчливо шуршит галькой море? Юноша тихо застонал, не в силах побороть боль и ужас. Он здесь для того, чтобы посмотреть, с какой скалы он сегодня сбросит мать… Вот с этой… Оттыргин остановившимися глазами смотрел на темные изломы скалы… В ее расщелинах поросла редкая жесткая трава, и ветер с моря шевелил ее. От этого скала показалась Оттыргину живой, ждущей жертвы. Оттыргин невольно представил, как тело матери будут терзать острые каменные зубы утеса.

Закрыв лицо руками, чукча побежал от обрыва, С трудом сдерживая рыдания. Он спотыкался, падал, исцарапал руки, разодрал кухлянку, снова поднимался и бежал, не разбирая дороги, пока его не остановил голос:

— Что с тобой, Оттыргин?

Юноша остановился и увидел высокие, уходящие в небо мачты и каменный дом ветьхавельгына^[8]. Навстречу ему шел чернявый моторист Фесенко в короткой нерпичьей куртке нараспашку. Нахмурив рыжеватые брови, он пристально всматривался в лицо чукчи.

— Не заболел ли ты, Отты? Я подумал, что ты пьяный.

Оттыргин покачал головой. Он был рад встрече с Игнатом. Ему сразу стало как-то легче, заботы словно отступили. С Фесенко он хорошо знаком. Прошлой зимой Оттыргин возил на радиостанцию уголь, и Фесенко помогал ему, ездил вместе с ним на шахту, угощал табаком, хлебом, колбасой. Держал себя с ним так, словно они были однолетки, хотя Игнат лет на десять старше. У Оттыргина мелькнула мысль: а что, если попросить Фесенко?.. Игнат ведь такой добрый…

Фесенко хлопнул Оттыргина по плечу:

— О чем задумался?

Чукча испуганно прогнал свою мысль. Нет, он не скажет ему о просьбе матери. Фесенко, наверное, общается с духами, которые приносят ему новости… Оттыргин что-то неразборчиво проговорил, но Фесенко, занятый своими думами, не обратил на это внимания и, оглянувшись на поселок, который лежал внизу, спросил:

— Хочешь мне помочь?

— Да, да, — закивал Оттыргин.

Фесенко в раздумье смотрел на юношу — рискнуть или нет. Когда Игнат в окно заметил чукчу, то сразу же подумал, что через него можно передать на шахту записку Булату о вчерашней радиограмме. Сам он не мог надолго уйти с радиостанции: это было бы заметно. Фесенко набросал несколько строк и выбежал навстречу Оттыргину. Но сейчас, сжимая в кармане квадратик бумаги, он медлил его передать. А что, если вызвать сюда Булата и поговорить с ним подробнее? Они уже давно не виделись. Да и весть о прибытии колчаковцев важная. Надо ее хорошо обсудить.

Оттыргин охотно согласился съездить на шахту, разыскать там Александра Тихоновича Булата и привезти его в поселок.

— Нымэлкин^[9], быстро привезу, — закивал Оттыргин, довольный тем, что у него появилось дело, которое позволит ему отложить исполнение просьбы матери.

— Нет, ко мне его не привози, — предупредил Фесенко, — а к себе в ярангу. Я приду. Эх, да ты все перепутаешь.

Фесенко оторвал от записки клочок бумаги, положил на ладонь и написал несколько слов.

— Вот, передай Булату. — Фесенко протянул Оттыргину записку. — Только никому не показывай.

Чукча бережно взял бумажку и спрятал ее на груди. По его лицу блуждала радостная улыбка. Значит, русские узнали о желании матери и решили ему помочь. Оттыргин заторопился: как бы Фесенко не раздумал. Он быстрее побежал к поселку.

Игнат смотрел ему вслед, по привычке наматывая на палец рыжую, свисающую на лоб прядь. И чему так обрадовался Оттыргин? Как дети, эти чукчи. Этим и пользуются всякие проходимцы.

Игнат Фесенко недавно здесь, в Ново-Мариинске. Судьба моряка забросила его с родного Черного моря на Чукотку. Хоть прожито на свете немного, а горя людского, несправедливости увидел он столько, сколько иному не доведется увидеть за всю жизнь. Но такого, как здесь, пожалуй, нигде нет. И русские купцы, и американцы за бесценок берут у чукчей пушнину. Голод и хворь косят чукчей, и нет для них защиты и помощи.

Игнат вскинул голову, посмотрел на поселок гневно вспыхнувшими глазами. Придет черед и для грабителей, что живут в лучших домах у Казачки. А когда наступит? Вот колчаковцы едут сюда. Игнат чувствовал свое бессилие, свое неумение помочь беднякам, и это рассердило его. «Эх, Игнат, Игнат, знали бы твои дружки из Николаевского порта, что ты, как мышь в хлебном амбаре, сидишь, перестали бы за моряка считать». Он вспомнил, как помогал прятать в трюмах пароходов людей, которые пробирались из Марселя и Гамбурга в Россию. Вспомнил, как они страстно говорили об освобождении России, о свободе и равенстве всех людей, давали читать брошюрки. Каким революционером тогда чувствовал себя! А сейчас только и всего, что с Булатом поговоришь да в мыслях побушуешь. А там, в России, люди действуют. Уже за Урал свободу принесли. Дойдут они и сюда и спросят, что же он делал, как отомстил за своего батьку, клепальщика с судоремонтного, забитого до смерти жандармами за расклейку листовок против царя.

Нехорошо было на душе у Фесенко. Понимал, что должен, обязан действовать, что-то делать. А что, как? Вот только с Булатом, этим литовцем-гигантом подружился. Одной мысли с ним человек. От Балтики до Тихого океана прошел он в поисках лучшей доли, да так и не нашел ее. Гнет спину на копях. Пытался Игнат и с другими дружбу завести, но стали люди подозрительны, провокаторов опасаются, сторонятся, в себе думы и надежды таят, вот как этот молчун Титов. Видит Игнат, что Василий Никитович мается, думы его грызут, а вот подхода к нему найти не может.

Не заметил Фесенко, как вернулся на радиостанцию. Учватов встретил его подозрительно:

— Что это ты там с чукчей?

— Договаривался, чтобы в тундру свозил. Гусей хочу пострелять, — небрежно ответил Игнат, стаскивая тужурку.

Учватов исподлобья смотрел на Фесенко маленькими глазками. После вчерашнего разговора с Биричем он был в приподнятом настроении и чувствовал себя великой персоной. Бирич дал ему понять, что если он будет его держаться, то может со временем и разбогатеть. Чтобы показать свою власть, испытать приятно волнующее самолюбие, Учватов многозначительно сказал:

— С охотой повремени. Скоро работы будет много.

— Ладно, — равнодушно откликнулся Фесенко, но сам насторожился и незаметно стал наблюдать за Учватовым.

Начальник радиостанции несколько раз бегал в поселок, относил радиограммы, хотя они не были срочными. Ни от кого из служащих радиостанции не укрылось возбужденное состояние Учватова.

— Ишь, как наш Иван Захарович носится! — заметил Фесенко.

— Надеется, что ему с господского стола кусочек бросят, — откликнулся Титов, но больше в разговор не вступал.

В конце дня Фесенко направился на окраину Ново-Мариинска, где стояло несколько яранг чукчей, кормившихся перевозкой товаров, угля, мелкими работами. Между ярангами бродили дети, собаки. У входов в жилье сидели взрослые и молча курили трубки. Во всем проступала нищета — в старых вытертых меховых одеждах, в ветхих меховых покрытиях яранг, в голодно блестящих глазах.

Игнат подошел к небольшой яранге, покрытой лохмотьями моржовых шкур. Его встретил Оттыргин.

— Привез.

Фесенко шагнул в ярангу, не замечая встревоженного вида Оттыргина, который остался на улице. Булат лежал на шкуре и курил. Его крупная фигура, казалось, занимала всю переднюю часть яранги. Голова была не покрыта — Булат только в сильные морозы и пургу надевал шапку, — его светлые волосы рассыпались длинными прядями. При виде Фесенко Булат встал, и они пожали друг другу руки.

— Что звал? — спросил Булат с легким литовским акцентом.

— Новость есть. — Фесенко рассказал о полученной накануне телеграмме. Лицо Булата стало озабоченным. Он несколько раз затянулся, подумал, потом проговорил:

— Плохо. Не к добру сюда колчаковцы лезут.

— Наш Учватов обрадовался. Как юла вертится.

— Все они обрадовались, — кивнул в сторону поселка литовец. — Теперь под защитой будут. Так все-таки опасались чего-то. Сколько колчаковских солдат сюда прибудет?

Фесенко пожал плечами. Булат замолчал. Игнат знал эту его манеру и терпеливо ждал. Наконец Александр заговорил:

— Самим нам тут с колчаковцами не управиться. Сила на их стороне, купцы с ними будут, американцы тоже. А чукчи, как своих шаманов, их слушаются. Что мы можем сделать?

Моторист в недоумении смотрел на Булата. Неужели струсил, отступил? Булат заметил это и раздвинул в улыбке широкие губы:

— Думаешь, испугался? Нет, Игнат. Они силу собирают, и мы тоже будем. У себя на шахте я кое-кого присмотрел. А ты тут должен. Слышал я, что в поселке учитель есть. Кажется, Куркутский его фамилия.

— Есть, есть, — закивал Фесенко. — Михаил Петрович, чуванец.

— Знаком с ним?

— Нет.

— Надо познакомиться. — Булат говорил медленно, словно хотел, чтобы Игнат запомнил навсегда его слова. — Он раньше на шахту приходил, рассказывал, как Николашка был свергнут, о Ленине говорил, Да, видно, его кто-то запугал. Больше не бывает. Так вот, ты с ним поговори, присмотрись.

Игнат почувствовал себя виноватым. Живет бок о бок с учителем, а не знает его. Булат прервал его мысли:

— Вот так, по человеку, силу собирать будем, Понадобится она. Будь осторожным, Игнат. Только высадятся колчаковцы, как с доносами к ним побегут. Твой же Учватов первым.

— Это верно, — согласился Фесенко. — Такой за копейку человека продаст.

— Все они такие, что Бесекерский, что Свенсон, — сказал Булат, — друг друга тоже готовы продать.

— И все же их больше, власть у них, — с горечью проговорил моторист. — Ну, а мы… Соберем десять, сто человек, а что будем делать? Оружия нет. С голыми кулаками и дурак не в каждую драку полезет.

— Ну, до драки далеко, — Булат выбил погасшую трубку. — А мы в одиночестве не будем. Если Колчак сюда своих головорезов посылает, то, ты думаешь, советская власть об этом крае забота не имеет? Может, сам Ленин думает, как здесь Советы поставить…

Долго говорили Булат и Фесенко. Терпеливо сидел у входа в ярангу Оттыргин, ждал, когда русские закончат свои разговоры с духами, хотя Оттыргин и не говорил с Фесенко и Булатом о просьбе матери, он был уверен, что они знают О ней и для того встретились, чтобы помочь ему. Поэтому он был несказанно обрадован, когда из яранги вышел Фесенко.

Чукча уставился на него немигающими глазами. Как? Русские уже помогли его матери и даже не сказали ему? Он стремглав бросился в ярангу, чуть не сбив с ног Булата. Забрался в полог, освещенный нерпичьим жирником, и вскрикнул от неожиданности. Мать была жива. Она перевела на него глаза и что-то сказала, но Оттыргин выбежал из яранги к стоявшим Булату и Фесенко.

— Моя мать не ушла… почему?

От волнения, от горькой обиды, что его обманули, он не мог связно говорить.

— Что-то с его матерью, — встревожился Булат.

За все время, пока они находились в яранге, до них не донеслось ни одного шороха или стона. Они прошли в полог, к матери Оттыргина. Достаточно было взгляда, чтобы определить крайнее истощение старой женщины. Булат посмотрел на Фесенко. Чем они могли помочь Оттыргину, который с надеждой смотрел на них?

— Доктора надо бы, — сказал Фесенко.

— Накормить вдоволь надо, — сердито ответил Булат.

Он порылся в кармане и достал зеленую долларовую бумажку, японскую коричневую иену, несколько серебряных монет.

— Купи матери еды, — протянул Булат деньги юноше.

Оттыргин стоял, не двигаясь, не обращая внимания на русских, обманутый в своих надеждах. Булат вложил ему в руку деньги и вместе с Фесенко вышел. Оттыргин не последовал за ними. Русские отказались ему помочь, и он должен сам исполнить просьбу матери…

До полуночи Оттыргин сидел около матери. Они не произнесли ни слова. Мать лежала на спине, глядя вверх слезящимися глазами, а сын, точно окаменев, не сводил глаз с ее костлявого морщинистого лица. Мысли у него были бессвязные, путаные. Наконец он взял мать на руки, вышел из яранги под ночное, усыпанное звездами небо и направился к вершине утеса.

Оттыргин шел в темноте, почти не чувствуя тяжести маленького высохшего тела матери. Она обхватила его за шею руками, прижалась лицом к его груди и тихо, чтобы не слышал сын, плакала.

Море шумело в ночи и обдувало соленым холодноватым ветром землю, сына и мать, съежившуюся у него на руках. Оттыргин шел навстречу ему, смотря перед собой широко открытыми глазами…

Вот и утес. Оттыргин остановился на его краю. Внизу под ногами, билось о скалы море. Где-то бушевал шторм, сотрясая воздух, разламывая на высоких гребнях гнилые корабли.

Шторм шел к северным берегам с юга. Оттыргин уже чувствовал его. Он сделал еще шаг, и мать разжала руки, убрала их с шеи сына. Рокочуще-шипящий звук моря нарастал. Это шторм гнал к берегу крутую, могучую волну… Вот она совсем близко… Вот-вот она хлынет на берег, захлестнет утес…

Оттыргин отпустил мать, и она исчезла во мраке, не издав ни звука. Волна с пушечным грохотом ударила в гранит, потрясла утес, брызнув в лицо Оттыргина тяжелыми холодными каплями, рассыпалась и поползла назад во мрак… Оттыргин сбежал с утеса. Он прижал к груди руку и почувствовал, что мех его кухлянки против сердца мокрый от слез его матери…

Юноша повалился на землю и забился в горе.

3

Шхуна «Нанук» вошла в порт Ном^[10] и бросила якорь на рейде, хотя пристани были свободны для швартовки. Свенсон не собирался здесь долго задерживаться. Он стоял на мостике рядом с капитаном и прищуренными глазами осматривал залитые августовским солнцем скалистые темные берега, лоснящуюся синюю воду, постройки порта и залегший между гор небольшой городок. По темно-красноватому лицу, обожженному северным солнцем и выдубленному ветрами, нельзя было догадаться, какие чувства обуревали Свенсона. Он ровным голосом сказал капитану:

— Спустите шлюпку.

А сам не сводил глаз с хорошо знакомых берегов. Когда он впервые двадцатилетним парнем высадился на них, здесь не было ни пристаней, ни этого чистенького порта, ни городка. На их месте шумел огромный лагерь «джентльменов удачи», как невесело называли себя люди, привлеченные сюда запахом легкой наживы. Золотая лихорадка цепко держала их в своих безжалостных щупальцах. В них задыхался и молодой Олаф Свенсон со своим отцом Хаббардом. Они не остались на строительстве порта и города, а ушли на далекие дикие речушки с трудно произносимыми индейскими названиями и мыли золото. Но аляскинская земля была к ним неласкова. Свенсоновпреследовала неудача. Застолбленный ими участок только поманил золотом, но оказался пустым. То же их ожидало и на других. Оборванные, голодные, они были на грани отчаяния. Олаф подумывал вернуться в Ном и там устроиться в порту, где не хватало грузчиков. Однажды дождливой ночью Олафа осторожно разбудил отец и повел за собой. Они бесшумно пробрались к палатке О'Лира, за которым уже давно следил отец Свенсона. Рыжеватый ирландец напал на богатую жилу и уже намыл со своим братом и женой много золота.

В ту ночь это золото перешло к Свенсонам. Они не ожидали, что все произойдет так просто. Отец Свенсона снял с тела убитого О'Лира широкий матерчатый пояс с множеством карманчиков, набитых золотым песком и самородками. Свенсоны ушли из палатки и исчезли в ночном мраке. Дождь замыл их следы.

Вскоре в Сиэтле в доме № 1210 на Вестерн-авеню открылась контора меховой фирмы Хаббарда Свенсона и К⁰. Больше никогда Свенсоны не занимались поисками золота. Скупка и перепродажа мехов оказались куда более прибыльным и спокойным делом чем поиски золота.

После смерти отца Олаф стал единственным владельцем фирмы и всю ее деятельность перенес на русский Север. Последние годы там дела шли так хорошо, что Олаф уже стал владельцем нескольких больших домов в Сан-Франциско и Сиэтле, приличного счета в банке, хозяином двух шхун. «Нанук» — его последнее приобретение и самое удачное…

У Свенсона около глаз сбежались довольные морщинки.

Он стоял, заложив руки в карманы темных, отлично отутюженных брюк. Суконная коричневая куртка была расстегнута, пушистый свитер облегал широкую грудь. Свенсон скользнул ласковым взглядом по шхуне. Великолепное судно! Правда, обошлось дороговато, но он мог себе позволить переплатить лишние три тысячи долларов. Пожалуй, на северо-западе только у него такая шхуна. Построил ее для себя миллионер Хинкинс, да обанкротился на бирже. Ну, с ним этого не произойдет. На бирже он не играет. Зачем рисковать, когда есть более надежное дело — торговля с чукчами и эскимосами. Если у русских и дальше будет продолжаться эта революция, то он, Свенсон, станет единственным полновластным хозяином Чукотки. Нет, пожалуй, сейчас в Анадырском уезде охотника или коммерсанта, которые не были бы ему должны или не торговали с ним. Собственно говоря, вся пушная торговля в его руках. Светлые брови Олафа дрогнули. Как там без него с делом справляются Мартинсон, Лампе, Гладстон? Свенсон оставил их три месяца назад, когда уезжал из Ново-Мариинска в Сан-Франциско с грузом пушнины. Мимолетное беспокойство Олафа тут же исчезло. Его агенты — умелые торговцы. То, что они иногда за его спиной обделывали свои небольшие делишки, Олафа не беспокоило: собака всегда кормится объедками хозяина.

Олафа беспокоило и тревожило другое — неожиданное приглашение, а вернее, вызов его в Номовский пост Американского легиона. Загрузив трюмы так, что «Нанук» сидела в воде выше ватерлинии, Свенсон намеревался идти прямо из Сиэтля в Ново-Мариинск и вдруг, накануне отхода, получил из Нома телеграмму, в которой неизвестный мистер Томас «убедительно, в интересах дела», приглашал его зайти в Ном.

Возможно, Олаф послал бы к черту этого Томаса, но в тот же день на шхуне его посетил какой-то мрачный субъект, представившись уполномоченным Американского легиона, и, справившись у Олафа, получил ли он телеграмму, напомнил, что Свенсона ждут в Номе.

— Какого дьявола от меня нужно? — вскипел Свенсон. Вот уже десять лет он был сам себе хозяин и никому не позволял совать нос в свои дела.

— С вами будут говорить по весьма важному делу, — спокойно, словно не замечая раздражения Свенсона, пояснил посетитель и добавил: — Вам надо, — он сделал ударение на этом слове, — зайти в Ном.

Олаф понял, что это не приглашение, а приказ в вежливой форме, и заставил себя не артачиться. Он уже кое-что слышал об этом недавно возникшем Американском легионе, и благоразумие подсказывало не портить с ним отношений. Вот тогда-то и закрался в сердце Свенсона страх: а не стало ли что известий этому Легиону о нем и его отце, о той дождливой ночи?.. Свенсон заставил себя рассмеяться: «Прошло же девятнадцать лет. Кости О'Лира давно истлели, да и отца нет». Страх был загнан куда-то в глубину сердца и там притаился. Сейчас же, когда Олаф рассматривал знакомые берега, страх снова охватил его. «Трушу, как мальчишка, болван, — обругал себя Олаф. — Я им нужен. Если бы кто хотел взять меня за О'Лира, то смог бы это сделать и в Сиэтле. Тут что-то другое. Но что?»

— Шлюпка ждет вас, босс, — сказал капитан.

Свенсон зашел в каюту, надел шляпу и взглянул в зеркало. На него смотрел высокий поджарый человек со спокойным темным лицом. Выдающиеся вперед надбровные дуги прикрывали взгляд прищуренных глаз. Большой рот был крепко прикрыт губами с жестким изгибом. Только подбородок, маленький и округлый, как у женщины, огорчал Олафа, и поэтому он решил отрастить бороду, которая придала лицу более суровое, мужественное выражение. Олаф провел рукой по короткой щетине, уже покрывшей подбородок. Вид несколько неряшливый, но сбривать бороду ради какого-то мистера Томаса он не будет.

Свенсон спустился в шлюпку. Она отвалила от шхуны. Матросы налегли на весла. Олаф повторил в памяти адрес Легиона — «Приисковая почта» — и усмехнулся: от прежней жизни Нома остались лишь названия. Запасы металла в этой земле оказались тощие. После нескольких лет золотой лихорадки здесь вновь наступила тишина. Люди разбрелись, и теперь жителей раз в десять меньше. Тихо в порту. Только над пустынной бухтой тоскливо кричат чайки. У причалов в какой-то сонной неподвижности стоят два стареньких каботажника… И чего тут обосновался Легион? Свенсон не мог найти ответа на свои раздумья.

За шлюпкой наблюдал с пристани человек в легком пальто и шляпе. Когда Свенсон выпрыгнул из шлюпки, человек подошел к нему быстрым твердым шагом военного и сухо спросил:

— Мистер Свенсон?

— Да. — Олаф ответил сухо, сдержанно, всматриваясь в молодое лицо.

— Росс, — назвал себя незнакомец, не протягивая руки. — Прошу следовать за мной. Командир Томас ждет вас!

«Немного похоже на вежливый арест», — пошутил про себя Свенсон, но на душе у него было неспокойно. Озадачивало обращение Росса, который шагал впереди, не произнося ни слова. Он вывел Свенсона из порта, и, миновав улицу, они оказались на площади, окруженной гостиницей, тремя ресторанчиками и почтой. Они поднялись на второй этаж. Свенсон прочитал на двери скромную вывеску: «Американский легион. Пост — Ном».

Через приемную Росс ввел Свенсона в кабинет, обставленный с претензией на комфорт. Росс представил Олафа человеку, сидевшему за большим столом.

— Томас, — назвал себя сидевший за столом и, не вставая, протянул руку Олафу. — Садитесь.

В отличие от своего подчиненного Томас говорил медленно, мягко выговаривая слова, что в нем выдавало южанина. Был он старше Свенсона лет на пять. Седина тронула виски, да и вся фигура несколько обрюзгла. Но это не помешало Олафу определить в нем военного, как и в Россе, который снял пальто и уселся в кресло против Свенсона.

Томас, навалившись грудью на стол и переплетя пальцы, на одном из которых был перстень с рубином, сказал:

— Не будем тратить времени. Вы ведь спешите в Ново-Мариинск?

— Да, — кивнул Свенсон, рассматривая полное лицо Томаса с тонкой полоской мексиканских усиков.

— Американский легион стоит на страже порядка, — заговорил Томас привычно, как давно и хорошо заученную роль, но несколько напыщенно. — Мы не позволим, чтобы у нас случилось то же, что в России.

«А какое мне до этого дело? — подумал Свенсон. — То, что происходит в России, мне только на руку. Сейчас я там никаких налогов не плачу, цены на меха устанавливаю сам».

Томас, словно угадав мысли Олафа, продолжал:

— И не позволим ущемлять интересы американских граждан где бы то ни было.

Свенсон насторожился. Это, кажется, касается его. Но кто же сможет ущемлять его интересы на Чукотке? Русские купцы все у него в руках. Он их иногда поддерживает товарами, многие ему должны. Вот Бесекерский, например, пытается сам вести дело. Но он ему не мешает. И Свенсон продолжал внимательно слушать Томаса.

— …даже если сейчас внешне все кажется благополучным. — Томас перевел дыхание и спросил: — Вы довольны вашей торговлей на Чукотке?

— Вполне. — Свенсон не понимал, к чему клонит Томас.

— Ну, а если туда придут большевики?

— Едва ли, — улыбнулся Олаф.

— Мы разделяем ваш оптимизм, но обязаны все предусмотреть, и особенно сейчас, когда Красная Армия идет на восток. Трудно сказать, где она остановится. Адмирал Колчак отступает. Мы оказываем ему возможную помощь, но… — Томас расцепил пальцы и развел руками, не договорив фразы. Он пододвинул к себе папку, лежавшую слева на столе, раскрыл ее и в упор посмотрел на Свенсона. — Мы знаем, что вы хорошо акклиматизировались на Чукотке. Однако, если там появятся большевики, они, в лучшем случае, выгонят вас, отберут все.

— Я же только торговец… — начал Свенсон, но Томас движением руки остановил его.

— Мы хорошо знаем, кто вы, мистер Свенсон. Знаем, что у вас чуть ли не все чукчи в долгу, что вы их снабжаете охотничьими припасами и продуктами, что они на вас молятся, как на своего бога. Но мы знаем и как вы тут, в Номе, искали золото, как потом основали фирму в Сиэтле…

Свенсон обомлел: «Они знают это…» Олаф невольно облизал неожиданно пересохшие губы и почувствовал себя таким беспомощным, беззащитным, что у него исчезла всякая уверенность и самодовольство. Это не укрылось от Томаса, и он незаметно обменялся взглядом с Россом. Томас с легкой улыбкой сказал:

— Мы считаем вас, мистер Свенсон, хорошим американцем и ценим ваши заслуги на Чукотке. — Олаф не понимал, издевается над ним Томас или говорит серьезно. — Но то, что вы сделали — мало! Чукотка тяготеет к нашей Аляске. И мы должны там прочно закрепиться. Нет, не посылкой войск, а своими друзьями, которые были бы с нами, друзьями из русских, из аборигенов. Друзьями верными, послушными и исполнительными. Есть у вас такие?

— Да… Есть. — Свенсон постепенно приходил в себя, все еще не веря, что страхи его были напрасными. Он даже заставил себя улыбнуться. — Есть верные, как комнатные собачки.

Свенсон вспомнил Биричей, Малкова, Соколова, Аренкау… Да мало ли таких. Эти сделают все, что он захочет. Томас одобрительно кивнул, но сказал:

— Комнатные собачки слишком звонко лают, но редко кусают. Нам нужны такие, чтобы меньше шумели, а больше делали.

— Есть такие. — Свенсон вспомнил многих должников с далеких стойбищ, факторий.

— Их нужно больше, — Томас сидел за столом, выпрямившись, крепко сжимая руками край стола. Он сейчас уже не беседовал, а отдавал приказания: — Это должны быть наши люди, готовые выполнить любое поручение. Они должны быть везде. У власти на Чукотке должны быть такие русские, которые ненавидят большевиков, уничтожат даже тех, кто посмеет думать о большевиках. — Лицо Томаса покраснело.

Он ударил кулаком по столу: — Чукотка нам нужна. Мы до сих пор были слишком нерешительны и просили, представьте себе, просили у этого кретина, русского царя, право построить там железную дорогу, провести телеграф с Аляски на Чукотку, Ха-ха-ха! — Томас залился злым, клокочущим смехом. — Просили то, что принадлежит нам. Кто коренные жители Чукотки? Американские индейцы, их потомки. Они перешли через Берингов пролив и освоили край, и лишь потом там появились русские. Посмотрите! — Томас указал на одну из карт, висевших на стене кабинета, и подбежал к ней, хлопнул рукой по яркой раскраске: — Чукотка, Колымский край, наконец, Амур, Приморье, черт побери, все это должно быть нашим, американским! Вы поняли меня, Свенсон? Начнем с Чукотки. Она будет нашим мостом. Мы вцепимся в нее, как бульдог в свою жертву. — Томас говорил быстро, возбужденно. Он стоял как боксер, готовый к нападению.

— Вы знаете, Свенсон, что бульдог, если он вцепится своей добыче в ногу, то, сколько его ни бьют, он доберется до горла. Так должны и мы. Такой должна быть наша тактика там, на Чукотке. Вцепимся, а там… — Томас махнул рукой и вернулся за стол, обтер носовым платком вспотевшее лицо и заговорил спокойнее, ровнее: — Вам понятно, Олаф?

Свенсон кивнул, но в душе он не разделял взглядов и планов Томаса. Как-то до сих пор Свенсон был все время в стороне от политики. Его интересовали только деньги, доходы, коммерция. А тут… Как не хочется ему во все это впутываться. Олаф был убежден, что большевики никогда не появятся на Чукотке. Он даже надеялся, что и царская власть не вернется, а будет какое-то подобие ее в том виде, в каком она сейчас существует в Ново-Мариинске.

Свенсон мечтал так же спокойно, как он это делал до сих пор, торговать и дальше, открыть фактории на Колыме и Лене… Сбудутся ли эти планы или им действительно угрожают большевики? А что, если Томас прав? Свенсон лихорадочно думал. Отказаться от предложений Томаса, от сотрудничества с ними? Нет, он не может. Не случайно Томас напомнил о том, как он с отцом «искал» золото. А если все случится так, как говорит Томас, и Чукотка станет американской, заслуги Свенсона принесут ему такие выгоды, о которых он не может сейчас и мечтать. И Олаф сказал:

— Я согласен…

— Мы не просим! — оборвал его Томас. На лице Росса появилась саркастическая улыбка, и он в тон Томасу добавил: — Нам не требуется вашего согласия, Свенсон. Вы обязаны делать все, что прикажет Легион.

— Да, — Олаф поник. Томас сказал Россу:

— Зовите Стайна.

Из передней комнаты вошел белобрысый с невзрачным лицом человек. Его бесцветные глаза, казалось, ничего не выражали. Он стоял навытяжку, как солдат перед офицером, ожидая его приказаний.

— Это Сэм Стайн, — сказал Томас Свенсону. — Сами вы ничего не будете делать без его указаний. Вы слишком известны и при любых событиях всегда должны оставаться в тени, чтобы к вам не было никаких претензий. Стайн же на Чукотке не собирается навечно поселяться. Верно, Сэм? Да ты садись!

— Верно, сэр. — Сэм опустился на диван и усмехнулся, но глаза его оставались по-прежнему холодными. Томас продолжал поучать Свенсона:

— Познакомите Стайна на Чукотке с нужными людьми. Стайн пойдет с вами на вашей шхуне и будет считаться, скажем, вашим бухгалтером. Это позволит ему без всяких подозрений объезжать все поселки под видом проверки того, как ведут учет ваши агенты на факториях, не слишком ли много обманывают своего босса. Ха-ха-ха!

Свенсон только молча кивал, соглашаясь. Вот у него и свой бухгалтер появился, хотя до сих пор Олаф сам вел весь учет, а теперь кто-то чужой будет знать о его подлинных доходах, сделках. Томас успокоил Олафа:

— Стайн такой же бухгалтер, как бегемот — жонглер на проволоке. Так что если он и будет листать ваши счетные книги, то лишь для собственного развлечения… Ну а теперь слушайте, с чего надо начать…

На рассвете шхуна «Нанук» вышла из порта Ном, имея большую осадку, чем накануне. Вечером шхуна приняла на борт ящики с винчестерами, пулеметами, патронами и гранатами. И хотя трюмы были полны, все же для оружия нашлось место. Стайн спал в каюте Свенсона, а Олаф прогуливался по палубе в глубокой задумчивости. Никогда он не выходил в рейс на Чукотку с таким беспокойным чувством, как в этот раз. Свенсон даже не заметил, как «Нанук» миновала портовый маяк и взяла курс на северо-запад к Чукотскому берегу, лежащему за беспокойной равниной синевато-седого угрюмого Берингова моря.

Глава третья

1

Новиков возвращался домой после дневной смены. Зной сменили дожди. Потоки воды размывали склоны сопок, заносили мостовые улиц песком, мелким камнем.

Ноги Николая Федоровича промокли, едва он вышел из заводских ворот. Сапоги прохудились. Хотел вечером подлатать их, да вот должен привести к Роману Берзина. Новиков подумал, что дождь в этом случае все-таки на руку. И стемнеет раньше, вон какая липкая хмарь стоит, и во время дождя не так уж сильно присматриваются люди, больше по домам сидят.

Новиков вспомнил, как он после ареста Антона сам встретил Берзина на вокзале. Новиков пришел в белой рубашке, с большой Библией в красном бархатном переплете и бронзовыми застежками. Он стоял на условленном месте в момент прихода хабаровского поезда и разглядывал говорливую толпу на перроне, пассажиров, поднимавшихся по гранитной лестнице на вокзальную площадь. В этом потоке людей был и тот, кого он ожидал. Какой он из себя? Вдруг, словно из-под земли, появился перед ним молодой человек с переброшенным через руку легким пальто. Сухощавый, в простенькой городской одежонке и соломенной шляпе, с саквояжем в руке, он, приподняв шляпу, спросил:

— Вы от брата? Как его здоровье?

Ответил Новиков, как было условлено, но не мог скрыть своего удивления. Уж слишком молод показался ему этот светловолосый парень — «салага»^[11]. Берзин заметил и понял настроение Новикова, но не обиделся, а только улыбнулся своими голубыми, чистыми, как у девушки, глазами. Весь он как-то светился. Его лицо с крупным, немного тупым носом, резко очерченными губами и большим, но упрямым подбородком было белое, едва тронутое загаром. И если бы не тяжелый, нависший над глазами лоб, он казался бы юношей.

Август Берзин — человек твердый, серьезный, знающий дисциплину. Он терпеливо ждал приказа партии, проводя день за днем в маленьком домике Новикова, и только по ночам выходил ненадолго подышать свежим воздухом. Когда выпадало свободное время, Новиков беседовал с Берзиным, обсуждал новости, но о себе Берзин ничего не говорил. Знал лишь Николай Федорович, что Берзин латыш, родом из Цесисского уезда.

И вот сегодня Новиков должен отвести Берзина к Роману. Николай Федорович вошел во двор своего домика, счистил с сапог грязь о скобу, вбитую в крыльцо.

— Наконец-то явился, — недовольно заворчала жена, маленькая старая женщина, когда Новиков вошел в дом. — И где тебя носит? Совсем от дома отбился.

— Ладно тебе, — махнул кепкой Новиков и, зачерпнув ковшиком из кадки воды, жадно стал пить. Переведя дух, позвал:

— Август!

Из комнаты вышел Берзин с тонкой брошюрой в руке. На нем был поношенный костюм и рубашка с расстегнутым воротом. Он вопросительно смотрел на Новикова. Тот стянул куртку и сказал:

— Сегодня пойдем…

— Куда опять? — возмутилась женщина. — Да ты посмотри на себя. Лица нет. Старый, а носишься, как…

— Не авралить, — перебил ее благодушно Новиков. — Давай свое варево на стол.

Не слушая, что продолжала ворчливо говорить жена, Новиков с Берзиным прошли в столовую. Николай Федорович устало опустился на стул.

— Чем сегодня занимался?

— Вот, перечитывал, — Берзин взмахнул брошюрой в оранжевой обложке. — Послушайте, какие замечательные слова в «Коммунистическом манифесте»! — И он громко, с заметным акцентом прочитал: — «Ближайшая цель коммунистов та же, что и всех остальных пролетарских партий: формирование пролетариата в класс, ниспровержение господства буржуазии, завоевание пролетариатом политической власти».

— Что и делаем, — кивнул Новиков.

— Что и сделаем, — в тон ему сказал Берзин и стал помогать хозяйке накрывать на стол.

Новиков, откинувшись на спинку стула, следил за Берзиным. «Этот выдержаннее, чем Мандриков».

…Старенькие с потемневшим бронзовым циферблатом часы хрипло пробили девять ударов. Николай Федорович начал раскуривать трубку. Перед окном мелькнула чья-то фигура. Новиков узнал Наташу:

— На чуток уйди, в спальню, — сказал он Берзину.

— Добрый вечер, Николай Федорович, — виновато, просительно проговорила с порога девушка, отведя со лба намокшие пряди волос. — Не сердитесь, что я к вам пришла без разрешения.

Николай Федорович повернулся к Наташе, и его поразила происшедшая в ней перемена. Она похудела. В глазах, всегда веселых, счастливых, — горе. Щеки поблекли.

— Уж раз пришла, что же с тобой, дочка, сделаешь, только в другой раз так не делай, — смягчился Новиков. — Ну, проходи, садись. — Он взглянул на часы.

— Я только на минутку. — Наташа, не снимая жакета, присела на край стула, с надеждой и тревогой глядя на Новикова. Она сложила руки на коленях и чуть ссутулилась.

Новиков забарабанил пальцами по столу. Наклонив голову, он из-под бровей поглядывал на девушку. Ему было жаль Наташу, но что он мог сказать ей, чем утешить. А утешить надо. Как можно спокойнее он сказал:

— Известно, что Антон жив и здоров…

Старик на мгновение запнулся, вздохнул. Ему трудно было лгать. Свой человек — солдат из охраны контрразведки — тайком сообщил, что Мохова бьют, пытают, но он молчит. Как долго сможет Антон выдержать мучение? Но сказать об этом Наташе токарь не мог, он успокаивал ее, а сам не смотрел ей в глаза:

— Здоров. Наш товарищ передает. Всем привет, тебе особый, значит. — И через силу весело добавил: — Готовься! Как выпустят, свадьбу сыграем, а?

Новиков смущенно поскреб щеку, услышав, как фальшиво звучит его неискренне бодрый голос. Но Наташа не заметила этого. Ей так хотелось, чтобы с Антоном ничего плохого не произошло. Она поверила Новикову и даже слабо улыбнулась:

— Вы все шутите…

— Какие могут быть шутки! — Новиков боялся, Что Наташа будет продолжать расспрашивать его об Антоне, и в прежнем тоне многословно продолжал: — Вы пара хоть куда. Я еще на свадьбе «яблочко» спляшу. Тряхну стариной.

— Николай Федорович, — не слушая старика, с мольбой произнесла Наташа, — нельзя ли Антоше письмо передать?

— Нет! И не проси, — покачал головой и твердо сказал Новиков. — Что надо, он знает. А твое письмо — лишний риск. Ко мне, пока не вызову, больше не ходи. Как что будет нужно — сообщу. А теперь бывай здорова! — Ему тяжело было видеть Наташу и ее переживания.

— Хорошо, Николай Федорович, — покорно согласилась Наташа, едва сдерживая навернувшиеся на глаза слезы.

Наташа поднялась, торопливо застегивала жакет. Новиков подошел к ней и поцеловал в лоб:

— Будь спокойна, с Антоном все ладно обойдется.

Наташа порывисто прижалась к груди старика и закрыла глаза:

— Спасибо.

Проводив девушку, Новиков заходил по комнате, забыв об Августе, который находился в спальне. Думы об Антоне не давали покоя. Не имея своих детей, Николай Федорович всей душой привязался к парню, любил его, и мысль о том, что Антона пытают, приводила в отчаяние. Воображение рисовало одну картину истязаний страшнее другой.

В подпольном комитете уже несколько раз обсуждали возможности освобождения Антона, но пока не находили верного и реального плана, который бы привел к успеху. Новиков не находил себе места: «Как же спасти Мохова?» Эта мысль не покидала его ни днем ни ночью, и приход Наташи еще больше растревожил его боль. За одно был спокоен Николай Федорович — Антон ничего не скажет врагам.

Новиков задумался и только негромкий кашель Берзина напомнил ему о госте.

— Август, — позвал Новиков и, когда Берзин вошел, спросил: — Слышал?

— Да.

— Это невеста нашего Антона Мохова, который должен был тебя встретить. Его колчаковцы взяли…

Николай Федорович рассказал об Антоне, Наташе, о их любви. Берзин слушал старого рабочего и не перебивал его. Но думал о своем. Ему уже скоро двадцать пять лет, а любви, большой, настоящей любви, у него не было. То ли для нее времени не нашлось, то ли не встретилась девушка, которая бы вот так же сильно полюбила его, как Наташа своего Антона. А может быть, он сам избегал этой любви, был слишком захвачен революцией, отдавал себя только ей. Да, может быть, и так… А правильно ли это? Легкая грусть овладела Августом.

Перед его внутренним взором возник образ черноглазой, смуглой девушки. Он впервые увидел ее в подвале какого-то ресторана на Невском, где перевязывали раненых участников штурма Зимнего дворца. Август был в Петрограде. В столицу вместе с другими делегатами его послали солдаты с фронта, чтобы передать их решение: больше не воевать, заявить о поддержке программы большевиков и узнать, как дальше действовать. У делегатов был наказ: обязательно встретиться с Лениным.

Берзин и его товарищи бродили по длинным шумным коридорам Смольного. Владимир Ильич назначил им прием, но он не состоялся: делегаты ушли на штурм Зимнего дворца.

Август в числе первых пробежал под аркой Главного штаба и бросился к ярко освещенному дворцу, ка ходу стреляя из винтовки. Рядом с ним бежали солдаты, матросы, рабочие. Блестела гранитная брусчатка Дворцовой площади. Стучали нудными дятлами пулеметы, сухо щелкали винтовки, и все это покрывали крики «Ура!». Кто-то упал около Августа, а он бежал вперед. Ему было жарко. У Александровской колонны его как будто ударило в грудь, и он упал на холодные камни площади. Силы оставили его. Какой-то моряк склонился над ним:

— Ужалила юнкерская пчела, братишка? Давай-ка я тебя на капитальный ремонт отбуксирую.

Август смутно помнил, как моряк, опоясанный пулеметными лентами, доставил его на перевязочный пункт. Но хорошо остался в памяти момент, когда чья-то рука бережно поддерживала его голову и поила из хрустального бокала минеральной водой. Август открыл глаза и увидел близко-близко девичье лицо с большими ласковыми глазами. Пушистые волосы черным облаком вились над чистым лбом… Их взгляды встретились, и девушка сказала:

— Вот вам и лучше…

Рана оказалась нетяжелой, но Август потерял много крови, и ему пришлось порядочно проваляться в больнице. Он много думал об этой девушке, не раз видел ее во сне и с нетерпением ждал выхода из больницы, чтобы разыскать ее, встретиться с ней и сказать… Август не знал, что он ей скажет, но чувствовал, что это будет большой, радостный и очень важный для него разговор… Август мечтал об этой встрече, жил ею, и она помогла ему быстрее поправиться. И вот он на улицах города ищет девушку, меряя версты проспектов и линий, площадей, посещая митинги и собрания, госпитали и вокзалы. Сколько дней бродил по Петрограду в этих поисках — он не помнил. Девушку не нашел, но носил ее образ в сердце, берег его и верил, что когда-нибудь они все же встретятся. Если бы Августа кто-нибудь спросил, помнит ли она о нем, ждет ли этой встречи, он бы убежденно ответил: «Конечно, ждет».

— О чем задумался, детина? — голос Новикова вывел Августа из задумчивости, и он поднял глаза на рабочего, уклончиво ответил:

— Так…

— Ясно, — Новиков поднялся. Ему совсем ничего не было «ясно», но он уже привык к тому, что Август иногда уходил в себя, и Новиков знал, что к тому, о чем в этот момент думает Берзин, никому доступа нет. Новиков не обижался. Вот и сейчас он просто сказал, бросив взгляд на часы: «Нам пора».

И снова Новиков в темноте под дождем взбирался на сопку, вел за собой Берзина. На этот раз надо было добраться до мельницы на дальней окраине Владивостока — Первой Речке. Николай Федорович умело обходил овраги, безошибочно сворачивая с тропинки на тропинку, невидимые в темноте. Когда они достигли перевала, остановились передохнуть, Август с интересом рассматривал город. За пеленой дождя виднелись золотые цепочки огней вдоль Светланской, по берегам бухты Золотой Рог. Огни лежали внизу, в черной мгле.

— Пошли, — Новиков повернулся спиной к городу. Едва они сделали несколько десятков шагов, как увидели новую россыпь огней. Они лежали где-то в долине.

Спотыкаясь о мокрые камни, путники через час дошли до высокой, похожей на небоскреб, мельницы и услышали гул. День и ночь на мельнице мололось американское зерно. Выгоднее было его молоть здесь — мука и отруби шли за хорошую цену.

Недалеко от мельницы, в переулке, стоял темный приземистый домик.

Новиков осторожно постучал дважды в темное окно. Тотчас открылась дверь, и мужской голос тихо произнес:

— Входите. — Незнакомый человек провел их в кухню. Сняв мокрые плащи, Новиков и Берзин направились в соседнюю комнату. У небольшого круглого стола перед раскрытой книгой сидел Роман. Он поднялся навстречу вошедшим:

— Здравствуйте, товарищи! Промокли? Неприятная погода. — Роман крепко пожал руки вошедшим. Он внимательно рассматривал Берзина. «Так вот каков этот латыш, которого прозвали Железным комиссаром. По виду не скажешь. Худ, щеки провалились, глаза запали и лихорадочно блестят, а губы ярко-красные и сухие, точно у него жар. Да, чахотка никого не красит. Проклятая болезнь. — Роман даже заколебался: — Вправе ли мы его посылать на Север. Здесь тоже нельзя оставаться. Дождливый Владивосток опасен не только погодой для Августа, но и колчаковцами. За голову Железного комиссара много обещано. А как Берзину будет на Чукотке? Может, лучше, где мороз, чистый воздух? Да что гадать. Решение комитета есть, и надо его выполнять. В работе человек меньше чувствует свою болезнь, не поддается ей».

Роман ласково похлопал по плечу Берзина:

— Готовьтесь в дорогу, Август Мартынович!

— Давно готов! — ответил Берзин и сдержанно улыбнулся. — А то у меня создалось впечатление, что вызвали меня во Владивосток для отдыха. Вот жена Николая Федоровича закормила, даже толстеть начал!

Он сухо закашлялся и привычным жестом взялся за грудь. На крутом лбу заблестели мокрые капельки нота.

— Так, легкая простуда, — виновато сказал Берзин, заметив, как помрачнели лица товарищей.

— Эта погода всех донимает, — кивнул Роман, понимая, что участливые слова или расспросы о здоровье могут только обидеть Августа.

— Так вот, Август Мартынович, тебе придется еще несколько деньков пожить здесь, а потом с Мандриковым отправитесь в далекие края. С Михаилом Сергеевичем вам приходилось встречаться?

— Нет. Но слышал многое.

— У вас будет время обстоятельно познакомиться. — Роман повернулся к Новикову и увидел, что тот дремлет, привалившись к спинке дивана. «Устал. Надо ему отдохнуть. Вот только отправим Мандрикова и Берзина», — решил Роман.

Он окликнул рабочего. Тот открыл глаза, помотал головой, с досадой выругался:

— Вот черт, кажется, храпака дал.

— Собирайся, Николай Федорович! — Роман почувствовал, что и сам отчаянно устал. Веки отяжелели, и все тело жаждало покоя, но он прогнал эту мимолетную слабость. — Завтра вечером приведешь Мандрикова сюда.

Во дворе хлопнула калитка. Все невольно посмотрели на закрытые ставнями окна. Роман вытащил из кармана браунинг, зарядил его и снова спрятал в карман. Сделал он это спокойно, неторопливо, но быстро и ловко.

— Сегодня вроде гостей больше не должно быть, — объяснил он.

Август и Новиков последовали его примеру.

В окно кто-то дважды отрывисто постучал:

— Сигнал наш. Но кто бы это мог быть? — Роман убавил свет в лампе, и комната погрузилась в полумрак. Он сказал Новикову: — В случае чего, погасишь…

Роман вышел из комнаты. Новиков и Август прислушались. Скрипнула дверь. Видно, кого-то впустили. Из кухни донесся разговор, быстрый, но негромкий, — нельзя было разобрать ни одного слова. Голоса смолкли, и снова тихо стукнула дверь. В комнату вернулся Роман. Был он взволнован.

— Что случилось? — не выдержал Новиков.

— Случится еще. — Роман достал из лежавшей на столе пачки папиросу и, подкрутив фитиль, прикурил от лампы. Выдохнув дым, он сказал:

— На рассвете колчаковцы повезут на Коврижку расстреливать человек пятьдесят. И Мохова тоже.

Новиков вздрогнул, поднялся с дивана. Ему нестерпимо захотелось закурить. Он вытащил из кармана пустую трубку, пососал, спросил:

— Как их повезут?

— На вокзале загонят в вагон, а у станции Седанка перегрузят на катер и… — Роман быстро несколько раз затянулся.

— Надо спасать Антона, — не выдержал и быстро заговорил Новиков. — Я подберу людей.

— О Мохове и других не беспокойся, — остановил его Роман. — Их освобождением займутся красные десятки. А ты немедленно выручай Мандрикова. В час ночи начнется облава в Голубинке. — Роман достал часы. — Час с небольшим осталось.

— Неужели колчаковцы что-то пронюхали? — Новикова охватила тревога, он встал, заторопился: — Ну, я иду…

— Я с вами, — поднялся Берзин и просительно посмотрел на Романа. — Верный глаз и меткая стрельба в темноте не лишние бывают.

— Вы останьтесь, — твердо, не терпящим возражений тоном сказал Роман и поторопил Новикова: — Ну, иди. Мандрикова приведешь сюда. Только приходи без хвостов. — Товарищ Роман улыбнулся, давая понять, что он уверен в Новикове и последние слова шутка. Подтолкнув Новикова в спину, он вышел за ним. — За Антона не беспокойся. Сегодня он будет на свободе.

— Дай-то бог, — вздохнул Новиков, которому хотелось принять участие в спасении Мохова, и это знает Роман, но не пускает его. Значит, так надо. Вздохнув, Новиков нахлобучил мокрую кепку с разбухшим картонным козырьком и вышел в дождливый мрак.

— Беспокойная сегодня ночка, Август Мартынович, — сказал товарищ Роман, вернувшись в комнату. Он снова закурил папиросу. Член подпольного обкома опустился на стул против Берзина и заговорил: — С сегодняшнего дня станешь Дмитрием Мартыновичем Хвааном. Получишь документы, самые подлинные, даже Фондерат из контрразведки к ним не придерется. Хваан, — повторил Роман и улыбнулся. — Фамилия, конечно, сложновата, ну да сойдет. Привыкай к ней, а о своей, настоящей, даже во сне не вспоминай.

Берзин кивнул с улыбкой:

— Куда же обком партии пошлет меня с такой фамилией?

Роман ткнул папиросу в пепельницу, переполненную окурками, уперся ладонями в стол и медленно, точно преодолевая огромную тяжесть, поднялся:

— Об этом разговор будет завтра. Оставайся здесь. Никому не открывай двери. У нас есть ключи. — Ну, мне пора. Не жди, ложись отдыхать. — Роман ушел.

Берзин остался один. Он обошел квартиру, состоявшую из двух бедно обставленных комнат, и, погасив лампу, прилег на узенький диван. Темнота навалилась многотонной тяжестью. Ему хотелось сбросить ее, вскочить, ринуться вслед за Романом. Товарищи ушли на опасную операцию, а он лежит. Но Август только пошевелился, шумно перевел дыхание и сказал себе: «Спокойно, Август. Ты не истеричка и не герой из синематографа. Выполняй приказ партии». Он мог гордиться собой. Берзин беспрекословно подчинялся партийной дисциплине. Когда, после чехословацкого мятежа, ему приказали скрыться из Хабаровска, он немедленно и точно выполнил это, хотя и жаль было уходить от боевых дел. Так же аккуратно он выполнил другое указание — перебраться во Владивосток и терпеливо ждать, когда партия даст ему новый боевой приказ. Его он получит скоро. Вот уже у него новая фамилия. Значит, скоро снова за работу. У Берзина бродили, кипели силы, рвались наружу. Ему было трудно оставаться в бездействии, но он мог себя сдерживать, какой бы ни была сложной обстановка, Товарищи ни разу не видели его возмущенным, плохо владевшим собой, раздраженным или нетерпеливым. Они удивлялись его выдержке, не подозревая, что у него до предела были напряжены нервы. Он сдерживал голос, в самые трудные минуты не позволял прорваться чувствам, отразиться на лице, лишь чуть замедленной в такие минуты у него становилась речь да светлели глаза.

«Железный Август» — назвал кто-то из железнодорожников Берзина, когда он был комиссаром станции Хабаровск в восемнадцатом году. Произошло это при очень драматических обстоятельствах.

Однажды из Хабаровска на Забайкальский фронт против банд атамана Семенова готовился к отправке эшелон с частями Красной гвардии. В самый последний момент из строя был выведен паровоз. Красногвардейцы задержали диверсанта. Одетый в замасленную куртку смазчика, трясущийся от страха, он стоял перед Берзиным, пряча от него свои глаза. Толпа красногвардейцев бурлила, кричала, рвалась самочинно расправиться с врагом. Берзин, сдерживая себя, чтобы тут же не пристрелить диверсанта, сказал:

— Тихо… Товарищи!

И люди вдруг смолкли. Будто волна прошла по перрону, и только, как всплески недавней бури, кое-где слышались ругательства. Август так же спокойно приказал:

— Расстрелять, но не бить.

Толпа расступилась, образуя коридор, по которому протащили преступника. Сам он идти не мог, кричал, сучил ногами. Когда за насыпью прозвучал залп, Берзин приказал начальнику депо:

— Отремонтировать за пять часов.

Снова ровный тон, но чуть медленнее, чем обычно. Берзин нагнулся над искореженным цилиндром, потрогал острые рваные края металла и повторил:

— Пять часов и ни минуты больше!

— Будет сделано. — Начальник депо не мог бы объяснить, почему он не ответил иначе. Ведь он хорошо знал, что на смену цилиндра по норме требуется в три раза больше времени. Берзин повернулся и ушел. Кто-то вслед ему сказал: — Железный Август.

С тех пор за Берзиным и укрепилась кличка Железный Август или Железный комиссар. А он удивлялся. Что же в нем железного? Каждый коммунист на его месте поступил бы так же.

2

Начальник контрразведки полковник Фондерат бросил трубку на никелированный рычаг телефона, лицо его покрылось пятнами: приглашал генерал Хорват — этот оскандалившийся наместник верховного правителя России на Дальнем Востоке.

Ведь всем известно, что адмирал Колчак недоволен действиями Хорвата, признал его слабовольным и назначил на новую должность — управляющим русскими учреждениями в полосе отчуждения китайско-восточной железной дорога. Эта должность ничего не значила и могла лишь рассматриваться, как завуалированная отставка от больших дел. Наместником будет генерал Розанов, человек решительной и твердой руки. Он уже находится в пути и прибудет через неделю-две. Дошли слухи, что Розанов не церемонится с красными и чуть ли не на каждом столбе вешает подозрительных. Да, только так можно навести порядок. Очевидно, ему, Фондерату, будет легче работать с Розановым, чем с этим Хорватом, который все осторожничал, был против острых мер. Полковник вспомнил, что генерал ждет его, и нехотя поднялся из-за стола, передернул плечами. Яркий свет заливал кабинет с дубовыми панелями и тяжелой кожаной мебелью. Окна были плотно затянуты гардинами. Фондерат не любил дневного света. Он не любил и этого города на берегу океана, куда вышвырнут из Петрограда, и неизвестно, когда вернется назад, в столицу, Полковник вызвал адъютанта:

— Автомобиль.

— У подъезда, господин полковник!

Пока автомобиль, разбрызгивая лужи, несся к резиденции наместника, Фондерат под дробь дождя о брезентовый верх автомобиля думал о предстоящей встрече. Другой бы на месте Хорвата тихо сидел и дожидался своего преемника, а этот пытается сохранить хорошую мину при плохой игре и продолжает во все вмешиваться. Фондерат чувствовал, что разговор предстоит неприятный, а ему бы так хотелось сохранить хорошее настроение для беседы с американским консулом Колдуэллом, о которой они условились на вечер.

Фондерат предполагал, что консул будет о чем-то его просить, а это вдвойне приятно и обещающе. Полковник уже давно старается как можно крепче подружить с американцами. Они щедрее и покладистее, чем японцы. К этим азиатам у него нет ни малейшего доверия и симпатии.

Генерал Хорват встретил полковника с наигранной веселостью, за которой пытался скрыть обиду, раздражение, неудовольствие.

— Ну как, под дождик не попали?! Говорят, что, когда человеку в пятьдесят дождь окропит голову, ему предстоит прожить еще пятьдесят лет, — посмеиваясь, сказал Хорват, имея в виду их одинаковый возраст и ранние лысины.

— Я не мечтаю о столетии, — суховато ответил Фондерат с заметным раздражением.

Хорват сразу же перешел к делу:

— Я вами недоволен, полковник!

Фондерата подмывало сказать в ответ: «Вами еще больше недоволен адмирал Колчак», но он благоразумно промолчал. У генерала еще была власть, и он мог доставить много неприятностей.

Хорват продолжал говорить своим резким, сухим голосом:

— Да, да, недоволен, полковник. Посудите сами. До сих пор не найдены виновные в затоплении миноносца «Верного», не обнаружены похитители гранат и патронов и похищенные боеприпасы. А скандал с листовками! Союзники полны негодования. За листовками на параде дружбы последовали листовки в казармах японских частей, и, представьте себе, листовки напечатаны в той же подпольной большевистской типографии!

Фондерат избегал смотреть на холеное лицо Хорвата. Генерал прав, и это доводило полковника до бешенства. Но он молчал.

— Вы же имеете в руках распространителя листовок, — напомнил Хорват. — Почему не можете от него ничего добиться?

— Он ничего не знает. Это просто исполнитель, — защищался Фондерат, не желая признаться в своем бессилии.

— Прошу вас все эти дела закончить до приезда генерала Розанова, — у Хорвата чуть уловимо дрогнул голос, и это доставило Фондерату удовольствие. Он со злорадством подумал: «Переживаешь. Так тебе и надо». Генерал продолжал: — До сих пор не обнаружены бежавшие из заключения большевики. Где-то в городе скрывается этот Мандриков, бывший депутат Учредительного собрания, переметнувшийся к большевикам. У него большое влияние среди населения, и мы не можем допустить, чтобы он был на свободе. Вы уже несколько раз заверяли меня, что напали на след Мандрикова. Где же он?

Самолюбие Фондерата было задето, и он с глубоким убеждением пообещал:

— Все будет закончено в несколько дней.

— Вот и великолепно. — Хорват погладил маленькую аккуратную эспаньолку и уже другим, более дружелюбным тоном сказал. — Вы знаете, что с первым пароходом на Чукотку отъезжает прибывший из Омска новый начальник Анадырского уездного управления господин Громов?

— Да, — Фондерат насторожился. Кажется, Хорват собирается ему сообщить что-то новое.

— Сегодня Громов был у меня и просил подобрать ему начальника милиции, на которого он мог бы положиться. Из Омска обещали прислать, но… — Хорват развел руками: — Вы же, очевидно, знаете, что в Анадыре очень сложное положение. Какое-то отребье не только сеет смуту среди местного населения, но и мешает иностранным предпринимателям вести дела. Ко мне поступили жалобы от японского консульства, что на рыбалках господина Сооне какие-то темные личности устраивали бунты. Сооне понес большие убытки. Я прошу вас послать туда человека решительного, умелого, способного навести порядок.

«И служил бы господину Сооне и другим иностранцам. Интересно, сколько же господин генерал получит от японцев, если я пошлю в Анадырский уезд послушного им начальника милиции?» — подумал Фондерат. Вслух же спросил:

— Разрешите подумать о кандидатуре и завтра дать ответ?

— Разумеется. — Хорват был доволен скорым решением Фондерата и уже более откровенно добавил: — В Ново-Мариинске нужен человек, который бы укрепил союз с нашими соседями. Предполагаю, что нампредстоит в будущем во всем с ними сотрудничать и как-то их отблагодарить за ту помощь, которую они нам оказывают в борьбе с большевиками.

Более откровенно генерал не мог бы высказаться. Возвращаясь от него, Фондерат в презрительной улыбке скривил губы. Он не разделял склонности генерала к сближению с Японией, так как не возлагал на нее больших надежд. Если и можно на кого положиться, то только на Америку! Ей нужны рынки, а Россия после такой войны может стать огромнейшим рынком для американцев. В этом Фондерат был глубоко убежден.

Вернувшись к себе, Фондерат вызвал начальника оперативного отдела штабс-капитана Усташкина, Когда тот вошел в кабинет, Фондерат сидел, прикрыв глаза рукой. Это была его излюбленная манера выслушивать подчиненных. Полковник считал, что, не видя выражения его глаз, они докладывают точнее, правдивее и, конечно, испытывают страх.

Но капитан Усташкин не боялся полковника, чувствовал себя почти на одной ноге с ним, зная, что полковнику без него было бы очень трудно. Да, кроме того, их связывало родство. Усташкин был женат на сестре Фондерата. Сейчас Усташкин злился, но злился только на себя. Еще никогда от него так ловко не ускользал ни один большевик, как этот Мандриков.

Капитан, маленький, с лицом аскета, сидел в кресле у стола, положив миниатюрные, но сильные руки на колени. Говорил он ровно, почти спокойно, но внутри у него все клокотало:

— Большевик Мандриков будет в наших руках…

— Это я слышал от вас, Виктор Николаевич, уже много раз. А результаты все одни и те же, — перебил Фондерат, не открывая глаз. — Много слышал, но результат, увы, печальный.

— Вы меня знаете с четырнадцатого года, — напомнил Усташкин. — У нас были трудные операции, но, поверьте, Мандриков — это особое дело. Если бы я не видел его фотографии, то, возможно, подумал, что он — мираж! Призрак!

— Смею напомнить вам, что этот призрак дважды бежал из-под стражи, а сейчас разгуливает по Владивостоку.

— Больше не будет разгуливать, — руки Усташкина сжались в кулаки. — Сегодня я его возьму!..

Полковник отнял от глаз руку, открыл темные плоские глаза.

— Точнее: где, когда, как?

Усташкин медленно поднялся с кресла, одернул английский френч и подошел к плану Владивостока, висевшему на стене кабинета:

— Вот окраина Владивостока, так называемая Голубиная падь. Здесь две станции почтовых голубей. Там живут рабочие военного порта и Дальзавода. Вокруг — сопки. Падь удобна для блокирования…

Фондерат встал из-за стола. Поскрипывая сапогами, он подошел к капитану.

— Голубиная падь… Красивое название. Так, по-вашему, здесь, под этим голубиным крылом, и притаился этот Мандриков? Где же? — полковник легко, негромко застучал носком сапога по ковру.

— Час назад мне доложили, что Мандриков обнаружен в доме… — Капитан достал из нагрудного кармана записную книжечку, полистал ее и прочитал: — В доме мастера Дальзавода Третьякова Константина Георгиевича. Третьяков давно уже на подозрении. Был в Красной гвардии.

— Хорошо, — полковник снял пенсне и направился к столу. — Мандрикова берите немедленно! И хозяина дома конечно.

Фондерат снял телефонную трубку:

— Соедините с подполковником Грязновым.

В трубке послышался мужской голос:

— Подполковник Грязнов слушает!

— Федор Васильевич! Капитан Усташкин сегодня возьмет Мандрикова. Дайте ему роту. Да, район большой… Падь… Голубиная. Капитан сейчас зайдет к вам…

Полковник опустил трубку и, не снимая с нее руки, посмотрел на Усташкина:

— Наблюдение за квартирами, где скрывался Мандриков, не снимать даже после его ареста. Явки большевиков могут дать неплохой урожай.

Усташкин нагнул голову, щелкнул каблуками желтых английских ботинок и вышел из кабинета.

Заложив руки за спину, полковник неторопливо шагал по ковру. Мысли вновь вернулись к разговору у Хорвата. Фондерат почувствовал тревогу. Генерал перечислил все дела, с которыми контрразведка топчется на месте. Случайно ли это? Или Хорват намеревается представить его Розанову как слабого начальника контрразведки, чтобы оправдаться самому? Как же он об этом раньше не подумал! Хотя еще не поздно. Если Розанов решит его заменить, то Фондерат уйдет к генералу Грэвсу^[12]. Американцы охотно возьмут его в свою разведку. А как быть с Усташкиным? Впрочем, и его пристрою. Полковник стал спокойнее.

Фондерат прекрасно знал, что положение колчаковской армии далеко не блестяще. Народ почему-то с большевиками или сочувствует им. Люди идут добровольно в Красную Армию, в партизаны. Почему? В чем сила большевиков? Взять хотя бы этого Мандрикова. Фондерат достал папку «Дело Мандрикова» и стал листать его. Сын крестьянина, во время службы на Балтийском военном флоте попал под влияние эсеров. После службы работал слесарем в портовых мастерских. Спасаясь от ареста за участие в подпольных собраниях, бежал на Дальний Восток. Работал кузнецом и слесарем во Владивостокском военном порту, потом в союзе приамурских кооперативов.

Фондерат недоумевал: как это полуграмотный матрос вдруг стал руководителем союза, завоевал такую огромную популярность среди крестьян, что они избрали его депутатом в Учредительное собрание? Тогда Мандриков еще не был большевиком. Но в Петрограде он покинул Учредительное собрание, слушал Ленина — вожака большевиков и из столицы слал телеграммы своим избирателям с призывом поддержать Советы, бороться за них. Перелистывая подшитые документы, Фондерат задержался на вырезках из владивостокских газет. Вот вырезка из газеты кадетов «Голос Родины». Красным карандашом подчеркнуто название статьи «Неожиданный поворот» и дата 21 января 1918 года. Фондерат начал читать газетные столбцы:

«Что же теперь мы видим? — г. Мандриков в присылаемых телеграммах призывает всех подчиниться большевистскому правительству, а на местах — Советам солдатских и иных депутатов… В одной из телеграмм г. Мандриков уверяет, что собравшийся на место разогнанного Учредительного собрания съезд Советов даст народу все, что ему нужно, а главное — немедленно объявит социализацию земли… Вот кого вы выбрали, граждане крестьяне Приморской области, вот кто оказался ваш излюбленный человек…»

Привлекла внимание Фондерата и другая вырезка. Она была из газеты «Крестьянин и рабочий» за 27 февраля того же года. Мандриков, вернувшийся во Владивосток, отвечал руководителю областной продовольственной управы эсеру Соловьеву, который обвинял его в измене:

— Вы утверждаете отсутствие стойкости моих убеждений. Вы забыли… что в самый критический момент русской революции я остался на стороне баррикады вместе с трудящимися, вы же еще сейчас не перестаете кричать вместе с Корниловым, Семеновым, Пуришкевичем «Вся власть Учредительному собранию!», несмотря на то, что этот лозунг сама жизнь сделала контрреволюционным.

Полковнику захотелось увидеть Мандрикова, услышать его голос, самому удостовериться в той убежденности, силе, которая веяла от этих слов. Фондерат вернулся к началу дела, где были фотографии Мандрикова. На него смотрел молодой человек с пышной густой копной черных волос, с пристальным взглядом из-под несколько нахмуренных бровей. Лицо решительное, сильное, лицо человека упорного и настойчивого. Но оно говорило Фондерату меньше, чем слова Мандрикова. Вот запись его выступления на заседании Владивостокского Совета рабочих и солдатских депутатов!

«Настал, граждане, час экзамена всем тем, кто называет себя убежденным социалистом. Настал час смертельной опасности. Тут сегодня я слышал лозунг об Учредительном собрании. Пусть те, кто выкидывают этот лозунг, не забывают, что Учредительное собрание не было способным совершить социалистическую революцию. В то время, когда обсуждался в Петрограде вопрос о мире и войне, я был там. Этот вопрос обсуждался три дня в присутствии 2000 человек… Заключение мира есть закрепление революции. Ленин только к этому стремился…»

Фондерат разыскал взглядом пометку о дате: «февраль, 1918 год». А в марте Брестский мир был большевиками подписан. Какая прозорливость, какое убеждение у этих большевиков. Откуда они? И везде, где бы они ни были, всегда продолжают свою агитацию, доказывают и убеждают людей, и люди идут за ними.

Вот этот Мандриков такой же. После чехословацкого мятежа Временное правительство автономной Сибири арестовало Мандрикова и других большевиков, но ему удается бежать из концлагеря и его прячут в селе Владимиро-Александровском. Фондерат вспомнил донесения оттуда. И там Мандриков призывал крестьян помогать партизанам. Около пятидесяти человек ушло из села в сопки. Мандриков снова арестован и снова бежит и вот скрывается где-то во Владивостоке. Удастся ли его сегодня схватить?

Фондерат перевел взгляд на план города: где, в каком доме скрывается этот большевик? Черты лица Фондерата заострились — он выдвинул ящик стола, раскрыл металлическую коробочку и, взяв щепотку белого порошка, с наслаждением втянул его жадно дрогнувшими ноздрями и откинулся на спинку кресла.

Несколько минут Фондерат сидел неподвижно, с закрытыми глазами, потом рывком поднялся. Его зрачки расширились, лицо стало розовым. Он шумно захлопнул дело Мандрикова. Хватит листать мертвые бумаги! Он сегодня поговорит с живым Мандриковым! Он узнает и адрес подпольной типографии большевиков. Сегодня этот мальчишка все ему скажет. Пусть Розанов убедится, что начальник контрразведки еще кое-что стоит.

Фондерат подошел к вешалке, взял со столика лайковые перчатки и вышел из кабинета. Не обращая внимания на вытянувшихся встречных офицеров и солдат, он спустился в подвальную, небрежно побеленную комнату. При входе полковника со скамьи у дверей соскочили и вытянулись два солдата крепкого телосложения, с тупыми лицами.

Под отсыревшим потолком тускло горели две электрические лампочки. Плохо отмытый кирпичный пол, низкий дощатый топчан с металлическими захватами для рук и ног в пятнах крови. В углу стояла металлическая печка. От нее шел горьковатый запах угара и тлеющих углей. Из открытой конфорки торчали длинные металлические стержни с деревянными ручками. На стене — набор плеток, клещей…

— Введите мальчишку! — приказал Фондерат и натянул перчатки.

Где-то в глубине коридора загрохотала железная дверь, послышалась возня, отрывистая ругань, глухие удары. Через несколько минут солдаты втащили в подвал Антона с опухшим от побоев лицом, в кровоподтеках. Изорванная в клочья рубашка едва держалась на нем. Антон с ненавистью смотрел на Фондерата.

— Ну, сегодня будешь говорить? — тихо, почти ласково спросил Фондерат, похлопывая ладонями.

Антон отрицательно покачал головой. И с этой минуты он перестал слышать полковника. Он в такие моменты думал об отце, о Наташе, о Новикове, матери, и боль была уже не так нестерпима.

— Так кто тебе дал листовки? Где они печатаются? Где типография?

Мохов молчал. Фондерат не выдержал и закричал:

— Клади мерзавца! — Антона бросили на топчан. Щелкнули захваты.

Мохов лежал и безучастно смотрел в отсыревший потолок. У полковника задергалось лицо.

— Молчишь? Сейчас заговоришь… — он выхватил из печки раскаленный стержень и, подойдя к Антону, крикнул: — Скажешь?..

Началась очередная зверская пытка.

…Фондерат устал… Действие кокаина прошло, и движения стали вялые, замедленные. Он стянул запачканные в крови перчатки и, швырнув их к печке, указал головой на лежавшего без сознания Мохова.

— Убрать!..

Солдаты бросились к распростертому Антону, а Фондерат вышел из камеры допроса с ощущением проигрыша. Да, этот мускулистый парень оказался сильнее его. Он ничего не сказал, не назвал ни одной фамилии, кроме имени «Наташа», которое приводило полковника в бешенство… «Это какой-то фанатик», — думал Фондерат и признался себе, что таких пыток не выдержал бы. В конце концов жизнь дороже всяких там убеждений, принципиальности, дурацкого понятия о долге, честности.

— Черт возьми! Сколько же времени я потерял. Меня ждет Колдуэлл. Опаздываю! — вспомнил Фондерат и почти вбежал в кабинет, когда там надрывался тревожной трелью телефон. Полковник снял трубку и услышал мягкий голос американского консула:

— Ну, что же, мой дорогой полковник? Ждем вас.

— Выезжаю, выезжаю, — торопливо-извиняюще ответил Фондерат, уловив в голосе консула недовольные нотки. Окончательно обессиленный, он снова принял кокаин и несколько минут лежал в кресле, пока не пришла нервная жажда действовать, говорить. Он отправился к консулу.

Темнота уже окутывала город. Машина Фондерата медленно двигалась по улице, запруженной потоком экипажей. Полковник с трудом сидел. Ему хотелось что-то делать. Он посматривал на тротуары, где текла густая река людей. К консулу он вошел быстрым упругим шагом, и никто не поверил бы, что всего полчаса назад он едва мог говорить и двигаться.

— Добрый вечер, мой дорогой! — Навстречу из глубокого кожаного кресла поднялся тучный, уже начинающий седеть консул. — Наконец-то!

Колдуэлл крепко потряс руку полковника и даже слегка хлопнул его по локтю, стараясь создать дружескую атмосферу. Фондерат, ответно улыбаясь консулу, с изумлением увидел, что Колдуэлл не один. С ним был не кто иной, как новый начальник Анадырского уездного управления Громов, с которым он встречался как-то у Хорвата.

«Что он здесь делает?» — подозрительно подумал Фондерат и понял, что приглашение его к Колдуэллу связано с Громовым. Он любезно протянул ему руку:

— Очень рад вас видеть.

— Я также, — чуть приподнялся в кресле Громов. Лицо его было надменным, замкнутым и не располагающим к себе. Его крепкую фигуру тесно облегал наглухо застегнутый френч с коричневыми костяными пуговицами. Гладкая прическа казалась приклеенной к круглому черепу. Маленький рот был немного приоткрыт, словно Громов собирался что-то сказать. Колдуэлл внимательно следил за ними, делая вид, что всецело занят разливанием коньяка. Указывая на рюмки, он пригласил:

— Такая погода, как сегодня, очень опасна для здоровья. Коньяк — лучшее лекарство от инфлюэнцы. Прошу, мистеры!

Они выпили, и Колдуэлл с наигранной прямолинейностью сказал:

— Не будем терять времени, мистеры. Мой отец любил говорить, что время, которое мы имеем, это деньги, которых мы не имеем, — он раскатисто засмеялся. — Так будем экономить время! — Колдуэлл сделал паузу и сел за стол. Громов и Фондерат сидели в низких креслах, и консул возвышался над ними. Им приходилось смотреть на него снизу.

— Я повторяю, что мы друзья, и наши интересы одни. Так ведь?

Фондерат и Громов кивнули головами в знак согласия. Колдуэлл внутренне усмехнулся. Оба сидевших перед ним русских были скорее его слугами, но с ними надо умело обращаться. И он продолжал:

— Мистер Громов едет в Анадырь, чтобы там представлять власть верховного правителя России адмирала Колчака. Америка довольна этим. Мы, верные друзья русских, переживаем вместе с вами, когда у вас где-то начинаются непорядки, и всегда во всем помогаем. Наши войска на железной дороге почти до Хабаровска, на шахтах Сучана. Но в далеком Анадырском уезде анархия. Этим могут воспользоваться большевики. Этого нельзя допустить. Мы, к сожалению, не можем послать туда свои войска. Сейчас международное положение таково, что это вызвало бы ненужный резонанс. Поэтому я, как ваш друг, искренне советую, мистеры, особое внимание уделить милиции в Анадырском уезде.

Фондерат был поражен. Сегодня с ним второй раз ведут об этом разговор. Хорват хочет иметь начальником милиции человека, который бы защищал интересы японцев, служил им. Колдуэлл просит человека для себя. Ну что же, ему можно помочь, на этом можно хорошо заработать.

— Да, мне нужен такой начальник милиции, который бы помог мне быстро навести порядок в далеком крае, — самодовольно проговорил Громов. — Я уничтожу там красную заразу, господа, выжгу каленым железом!

Громов говорил слегка заикаясь и волнуясь. Его честолюбивые замыслы шли далеко. Чукотка представлялась ему тем краем, где он станет хозяином, будет распоряжаться судьбой всех его жителей, всеми богатствами. В это смутное время умный человек многого сможет достичь. К тому же Чукотка — край пушнины и золота. Громову уже рисовались счета в иностранных банках.

Там торгуют американская фирма Свенсона, русские купцы, много рыбопромышленников. Все пойдут к нему. И каждый принесет «подарки». А если Колчак не остановит большевиков и побежит к океану, то нетрудно будет оказаться на другом берегу Берингова пролива. Он заранее сделает все, чтобы там его хорошо встретили.

«Долг платежом красен» — говорит пословица. А за американцами уже кое-что есть. Громов вспомнил беседу, которая состоялась с Колдуэллом до приезда Фондерата. Консул прямо просил Громова содействовать американским промышленникам и их представителям на Чукотке. Он заверил, что помощь Громова будет по достоинству оценена.

— Никакой пощады большевикам, — громко сказал Колдуэлл и оторвал Громова от приятных дум. Они есть везде, маскируются. Следите, не стесняйтесь в выборе средств, расстреливайте!

— О, конечно! — воскликнул Громов, и Фондерат понял, что между начальником Анадырского уезда и Колдуэллом уже все обговорено. Это задело полковника, но он свое возьмет. Он им нужен. Вот Колдуэлл спрашивает:

— Кого бы вы, мистер Фондерат, могли послать начальником милиции? Вы же знаете всех людей, годных для этого трудного и ответственного поста.

Фондерат не торопился отвечать. Игра начиналась крупная. И Колдуэлл понял его:

— Прошу вас, подумайте. Ваш совет и помощь мы оценим по достоинству.

— Завтра я назову вам фамилию. — Фондерат думал об Усташкине. Мысль пришла как-то неожиданно, но она обрадовала его. Усташкин будет его глазами, ушами и руками там, на Севере…

3

В последние дни Мандриков плохо спал. Бездействие, неизвестность изматывали его. Он с нетерпением ждал появления Новикова, Михаил Сергеевич лежал на спине, положив под голову руки. В домике было тихо. За окном шелестел дождь. Из спальни доносилось ровное дыхание хозяйки. Муж ее опять в ночной смене. Сон не шел. Мандриков про себя начал ругать слишком осторожных, по его мнению, товарищей из подпольного комитета. С такой осторожностью не быстро-то с Колчаком и интервентами справимся. Мандриков стал дремать, но тут же вскочил с диванчика.

Во дворе тявкнула Плошка и радостно заскулила. Михаил Сергеевич бросился к окну. От калитки к дому кто-то шагал. По силуэту Мандриков узнал Новикова и обрадовался. «Наконец-то», — Михаил Сергеевич бросился в коридор, растворил дверь:

— Николай Федорович…

— Тише, — остановил его Новиков. Уходить надо. Колчаковцы и чехи в падь пришли. Все дороги патрулями заставили. Кажется, выследили. Одевайся.

Из спальни вышла жена Третьякова. С ней заговорил Новиков. Михаил Сергеевич быстро оделся, пристегнул воротник, подтянул галстук, взял из-под подушки и сунул в карман браунинг. Движения у него были спокойные и точные. Но весь он был напряжен. Так было всегда в минуты опасности.

— Как будем уходить?

— Я добирался оврагом. Весь, как черт, в грязи, дождь-то идет. Ручей взбух, но придется идти по нему. Э-э, да ты в штиблетах!

— Может, сапоги мужнины оденете? — спросила Евдокия Николаевна.

— Нет, негоже, — отклонил предложение Новиков. — Сергеичу надо форму выдержать. В городе буду его ховать.

— Ну, с богом! — напутствовала хозяйка. — А я тут приберу. Придут если, следа не найдут… Сохрани вас бог…

Новиков и Мандриков вышли из дома в мокрую темноту. В пади стоял мрак, и только в некоторых домиках тусклыми желтыми пятнами светились окна. Лаяли собаки.

— Собаки волнуются, — сказал рабочий, — беляки уже зашуровали.

Они вышли со двора и, скользя по мокрой траве, стали подниматься по склону сопки.

Было слышно, как тяжело дышал Новиков. Мандриков огляделся. Если бы не огоньки, сверлившие мрак, молено было подумать, что они единственные в огромной черной пустыне. Наконец подъем кончился. Новиков прошептал:

— Собаки, слышь, не унимаются. Плохо это. Ну, идем, Держись правее, а то в каменоломню бухнешься.

Мандриков чувствовал, что мрак полон опасности. Он как будто даже ощущал на себе вражеские взгляды. Из-под ног Новикова вывернулся камень, загрохотал и с шумом упал в невидимую воду. В ту же секунду из темноты раздался угрожающий, с нотками страха, окрик:

— Стой! Кто идет? Стрелять буду!

Клацнул затвор. Новиков и Мандриков присели. В руках у них были браунинги. Новиков, горячо дыша, зашептал на ухо Мандрикову:

— Засада! Уходи вправо. Не стреляй. Уходи в город и жди меня у «Иллюзиона». Ну, прощай.

— Я с тобой…

Новиков почти злобно сказал:

— Приказ комитета. Уходи! Ну! О деле забыл?.. Быстро вправо!.. Я вывернусь.

Мандриков, пригибаясь, побежал по мокрой траве, росшей среди мелких камней. Где-то сбоку снова раздался окрик:

— Стой!

Мандриков рванулся в сторону. Вновь начался подъем, а за ним светилось тусклое зарево. Еще несколько шагов — и перед ним внизу был залитый огнями город. Там, в городе, сейчас для него спасение. Михаил Сергеевич оглянулся на Голубинку, по-прежнему глухую, темную. «Как там Новиков? Ушел ли?» Как бы ответом на этот немой вопрос Мандрикова прозвучал винтовочный выстрел. На него откликнулись два револьверных. «Новиков!» — Мандриков рванулся назад, но тут же остановился. В его ушах как будто прозвучал сердитый голос старого рабочего: «Уходи! О деле забыл?»

За спиной Мандрикова над падью снова послышался собачий лай, подхлестнутый выстрелами. Опять винтовочный выстрел, второй и чуть позднее — третий — револьверный и крик человека, раненого, а может быть, умирающего:

— А-а-а…

Мандриков облегченно перевел дыхание: «Кричал чужой, молодой голос». Михаил Сергеевич стал быстро спускаться по тропинке в город. Отсвет огней Владивостока помогал различать путь, и Мандриков довольно быстро вышел к темной громаде польского костела, который сейчас походил на древний замок. Здесь Мандриков смыл грязь со штиблет, потом повернул направо.

Народный дом был залит огнями. Там шел бал колчаковцев. В мокрое черное небо взлетали цветными фонтанами фейерверки. Мандриков усмехнулся: «Пир во время чумы. Ну, пусть торжествуют. Скоро…» Мысль Михаила Сергеевича оборвалась. Он остановился. Нет, он не пойдет мимо Народного дома. Там, конечно, патрули на каждом шагу, наверное, всех прохожих обыскивают, подозрительных забирают. Да, многим сегодня не придется ночевать дома. Идти здесь нельзя. Документ, которым его наспех снабдил Новиков, не выдержит никакой проверки. Сразу видно, что фальшивка. Добротный документ обещали дня через три-четыре. При мысли о Новикове Михаила Сергеевича вновь охватила тревога за старого рабочего. Он взглянул на слабо различимые в темноте сопки. Где он сейчас? Ушел ли? Ушел, пытался успокоить себя Мандриков, но беспокойство не покидало его.

Мандриков пробрался каким-то переулком на Светланскую улицу. Несмотря на поздний час и непогоду, на ней было многолюдно. Звеня и громыхая, проходили трамваи, проезжали извозчики. Подковы звонко клевали гранитную брусчатку мостовой.

Мандриков вскочил на подножку трамвая, вошел на заднюю площадку и бросил быстрый взгляд через плечо. Нет, никто следом не бежит. Михаил Сергеевич облегченно перевел дыхание и, стряхнув накидку от капель дождя, прошел в вагон. Несколько пассажиров подремывали на жестких деревянных диванах. Два молодых колчаковских офицера о чем-то говорили вполголоса и часто закатывались смехом. На Мандрикова никто не обратил внимания. Он купил билет и сел за офицерами, прислушался. Один из них громко шептал:

— Представь себе, Серж, выходит баронесса, а на ней лишь… — офицер понизил голос, что-то добавил. Его товарищ захихикал.

— Не может быть.

— Благородное слово! — Ну, а потом всю эту ванну шампанского выпили. Черпали ее же туфельками! Знаешь, на манер древнерусских ковшей. Полковник первый начал…

Мандриков доехал до центра города. Тротуары были запружены народом. Михаил Сергеевич выпрыгнул из трамвая и смешался с толпой. Мимо него и рядом с ним шли люди, разговаривали, пересмеиваясь, споря. Было много иностранных офицеров.

Мандриков свернул на Алеутскую улицу и неторопливо повернул к «Иллюзиону». Не успел он сделать и двух шагов, как кто-то рядом сказал:

— Прошу прощения.

Мандриков обернулся и обомлел. Перед ним стоял колчаковский офицер. Михаил Сергеевич до боли в ладони сжал в кармане браунинг, готовый в любой момент выстрелить. Но внешне Мандриков был спокоен. Он неторопливо ответил:

— Чем могу служить?

— Спички, знаете, вышли!

«Дам прикурить, — лихорадочно думал Мандриков, — а сзади нападут, свяжут». Он невольно оглянулся. Колчаковец это истолковал по-своему:

— Торговцы разбежались… дождь…

Только Сейчас Мандриков увидел, что офицер пьян. Он отдал ему коробок спичек и смешался с толпой. С волнением, с огромным беспокойством за Новикова подходил Мандриков к месту встречи. Его самого больше никто не останавливал, не обращал на него внимания. Да и кому придет в голову, что разыскиваемый контрразведкой большевик Мандриков разгуливает по городу, в самом его центре.

Михаил Сергеевич вышел к «Иллюзиону», но около него не увидел Новикова. Тревожно стало на сердце: «Ушел ли Николай Федорович от колчаковцев?» Мандриков прохаживался по улицам и время от времени возвращался к месту встречи. Прошло больше часа, а Новиков не появлялся. Ждать дальше становилось опасно, и он вернулся в центр города. Как назло, ни одного надежного адреса, ни одной явки. Он прошел мимо гостиницы и подумал: «Вот где, пожалуй, более всего безопасно провести ночь. В таких местах едва ли меня будут искать. Но рисковать нельзя».

Михаил Сергеевич не знал, что предпринять. Отсидеться на вокзале? Бродить всю ночь по городу? Одинаково опасно. Идти в какую-нибудь китайскую харчевню? Слишком будешь выделяться костюмом. Так в раздумье Мандриков шел по Алеутской улице среди уже редеющих потоков прохожих.

Опыт говорил, что надо держаться людных мест, где меньше заметен, где можно затеряться. Скоро пришла усталость. Сказывались волнение и тревога за Новикова. Где же все-таки провести ночь? Нельзя идти и к знакомым. После неудачи в Голубинке колчаковцы ринутся по всем адресам его знакомых, друзей. Мандриков вошел в полосу желтого света, падавшего на тротуар, и невольно поднял глаза. Свет падал из широко раскрытой двери ресторана «Золотой Рог» и от его вывески, что огненными буквами рассыпалась по карнизу. Из дверей тянуло теплом, приятным ароматом тонких блюд. Слышалась музыка. У подъезда стояло несколько автомобилей. Лакированные дверцы и капоты машин блестели от дождя. Мимо Мандрикова из только что подъехавшего автомобиля вышли двое офицеров с дамами. «Американцы», — увидел форму офицеров Михаил Сергеевич и решительно двинулся за ними. «Здесь едва ли колчаковцы осмелятся проверять документы».

Широкая каменная лестница, застеленная темно-бордовым ковром, вела на второй этаж, заставленный пальмами в кадках. На площадке его остановил женский шепот:

— Добрый вечер. Я свободна…

Он увидел прижавшуюся к позолоченной стене молодую, лет двадцати пяти, женщину, одетую в вечернее скромное, но со вкусом сшитое платье. Оно хорошо облегало стройную, несколько полную фигуру. Широкополая шляпа скрывала верхнюю часть лица. Из полумрака лишь поблескивали глаза. Губы были в меру накрашены. В руках, затянутых в черные, по локоть, перчатки, женщина держала вышитую бисером сумочку. Тонкая под золото цепочка обхватывала красивую шею и исчезала в декольте. Женщина казалась строгой дамой из богатого дома, но выражение больших продолговатых глаз безошибочно говорило о ее профессии. Взгляд у всех этих женщин одинаков. Мандриков уже хотел пройти мимо и поднял руку, чтобы жестом отказаться от предложения женщины, как у него появилась мысль, принесшая облегчение.

— Не поужинаете ли со мной? — вежливо спросил Мандриков, и женщина, улыбнувшись, шагнула к нему:

— С большим удовольствием.

Поддерживая под руку неожиданную спутницу, Михаил Сергеевич думал: «Так даже лучше. Один человек всегда на себя больше обращает внимания». Он негромко спросил:

— Как вас величать разрешите?

— Нина, — женщина снизу посмотрела в лицо Мандрикову и нерешительно добавила: — Нина Георгиевна…

Мандриков в вестибюле сдал свою накидку, а Нина Георгиевна — шляпу, и Михаил Сергеевич теперь мог рассмотреть приятное, но со следами усталости лицо женщины. Она под внимательным взглядом Мандрикова несколько смутилась и направилась в зал. Он последовал за ней. В зале, затянутом голубоватым дымком папирос и сигар, между столиков сновали, изгибаясь по-кошачьи, официанты. Стоял гул голосов, хлопали пробки шампанского. За дальним столиком кто-то крикнул: — За Русь Великую!

Мандриков быстро осмотрел зал и попросил подошедшего метрдотеля устроить отдельный кабинет. Пожилой мужчина с рыхлым лицом, метнув взгляд на спутницу Мандрикова, понимающе улыбнулся и повел их по крутой лестнице на антресоли.

Кабинет выходил одной стороной в общий зал. Мандриков сел так, что, оставаясь снизу незамеченным, сам мог видеть почти весь зал. Там блестели золотом погоны, драгоценности на дамах. Хрустальная большая люстра заливала зал светом.

Нина Георгиевна сидела напротив Мандрикова, положив сумочку на стол. Без шляпы Нина Георгиевна была еще миловиднее. Ее каштановые волосы, собранные на затылке в пышный узел, курчавились. Маленькие уши были открыты. Их украшали длинные серьги с синеватыми камешками. «Слишком крикливы», — подумал Мандриков. При ярком свете Михаил Сергеевич заметил, что слой пудры уже не мог скрыть ранние морщинки у рта и на шее.

Женщина не знала еще, как вести себя с Мандриковым, смущаясь, спросила:

— Вы, наверное, недавно во Владивостоке?

— Да, недавно приехал и завтра уезжаю, — суховато ответил Мандриков.

— Вам приходится много разъезжать? — стараясь поддержать разговор, сказала Нина Георгиевна. Мандриков тем же тоном ответил:

— Да, я служу разъездным агентом «Кунста и Альберса».

— О, у них в магазинах такие чудесные товары! — воскликнула женщина, чувствуя, что он неохотно поддерживает разговор. Мандриков кивнул головой и снова начал рассматривать зал. Женщина не обижалась на Мандрикова. Она привыкла к любому обращению, но в этом человеке было что-то новое для нее, странное. Он не походил своим поведением на обычных ее «знакомых». Удивление Нины Георгиевны росло. Михаил Сергеевич заказал обильный ужин с вином, но сам отпил всего несколько глотков, отвечал односложно и не спускал глаз с зала. Женщина вдруг поняла, что она не нужна этому человеку.

Так безразлично, холодно к ней не относился в начале знакомства ни один мужчина. И в то же время — угощение: на столе фрукты и закуски, вино, знаменитые крабовые котлеты, которыми так славился ресторан.

Нина Георгиевна смотрела на стол и ничего не понимала. Этот кавалер не пытается даже обнять, поцеловать ее… Может, он очень застенчив? Нет, не похоже. Такое мужественное лицо, внимательные умные глаза. Нина Георгиевна не могла не признать, что ее странный кавалер красив и нравится ей. Как же обратить на себя его внимание? Ведь она еще привлекательна. Нина Георгиевна осторожно посмотрела в зеркало. Да, у нее красивая шея, высокая полная грудь, щеки чуть раскраснелись от вина…

Оркестр заиграл модный медленный танец — танго. На середину зала вышло несколько пар. Все это были иностранные офицеры — американцы, англичане, итальянцы и французы. Тесно прижав к себе партнерш, они медленно ходили по залу, шаркая подошвами и изгибаясь, словно изнемогая от истомы.

— Я тоже умею танцевать танго, — сказала Нина Георгиевна, но Мандриков не откликнулся на ее предложение, и она опять задумалась о своем странном кавалере. Наконец пришла к выводу: «Рисуется. Попадались и такие. А потом становятся скотами».

Танго кончилось. Внезапно погас свет. Послышались удивленные восклицания, женский смех. Нина Георгиевна ожидала, что к ней прикоснется рука кавалера, но этого не случилось. В дальних углах зала вспыхнули два прожектора, красный и зеленый лучи сошлись на эстраде оркестра, осветив неподвижную полуобнаженную женскую фигуру с чуть разведенными руками. По залу пронесся шепот, раздались редкие хлопки. К ним присоединились новые, и аплодисменты, как буря, захлестнули зал.

— Браво, Арле Тиц, браво!

Завсегдатаи ресторана узнали недавно приехавшую во Владивосток мулатку Арле Тиц, исполнительницу экзотического «танца живота». Короткая сверкающая юбочка да узкая полоска серебристой ткани на груди составляли весь ее наряд. Черные курчавые волосы были перехвачены лентой сверкающих цветных камней. Вот заиграл оркестр. Сначала мелодия была медленной, и женщина в такт начала поводить плечами, руками, бедрами. Темп музыки с каждой секундой становился все быстрее и быстрее, и она, извиваясь, так же быстро гнулась, точно ее мучила, терзала какая-то страшная болезнь. Зал ревел, гоготал, захлебывался в визге и стонах…

Прожекторы погасли так же неожиданно, как и вспыхнули, и уступили место свету люстр. На эстраде уже не было мулатки, но зал еще гудел, кричал, хлопал, свистел…

— Как замечательно! — сказала Нина Георгиевна, хотя она осталась равнодушна к Арле Тиц, но завидовала ее успеху, а главное — заработку, куда более легкому, чем ее.

— Омерзительно! — брезгливо поморщился Мандриков. — Кушайте. — Последнее слово Мандрикова прозвучало как приказ.

Нина Георгиевна съежилась и больше не решалась заговорить. Молчал и Михаил Сергеевич, думая о своем. Ему не терпелось узнать о Новикове, встретиться с членами комитета, начать работу, а не сидеть в ресторане с проституткой и попивать вино.

Ресторан пустел. Пора было уходить. Мандриков рассчитался с официантом и под руку с Ниной Георгиевной вышел на Алеутскую улицу.

Рассветало. Дождь, видно, перестал давно: мостовая уже просохла. День обещал быть солнечным. После ресторанной духоты Михаил Сергеевич с удовольствием вдыхал чистый, пахнущий морем воздух.

— Я живу на Тигровой улице, — сказала Нина Георгиевна.

Мандриков довел ее до Тигровой, взбегавшей на сопку. Отсюда был виден Амурский залив, по которому бродили шаланды рыбаков. Тянул бриз.

— Теперь наверх. Мой дом вон там, за углом, — указала Нина Георгиевна куда-то в конец улицы и потянула Мандрикова за локоть.

— Идемте!

Он осторожно, но решительно высвободил локоть, достал несколько иен из кармана и протянул их женщине:

— Возьмите. Спасибо за компанию. До свидания.

Он приподнял шляпу и пошел к обрывистому скалистому берегу Амурского залива.

Нина Георгиевна стояла с деньгами в руках и смотрела немигающими глазами в спину уходящего Мандрикова. Он ускорил шаг, но тут же остановился. «Мне же надо отдохнуть. У «Иллюзиона» меня будут ждать только под вечер. Где провести день? Идти к знакомым опасно». Он обернулся и увидел, как женщина медленно уходила.

— Нина Георгиевна, — позвал Михаил Сергеевич и быстро зашагал к ней.

Женщина остановилась. Она ждала Мандрикова и думала: «Кончил рисоваться. Ты такой же, как все». У нее разом изменилось лицо, и хотя она улыбалась Мандрикову, но в ее глазах была усталость, разочарование и покорность.

Михаил Сергеевич понял ее и сказал:

— Можно у вас отдохнуть?

— Да, да, — закивала Нина Георгиевна и добавила. — Ты будешь доволен.

Мандрикову было неприятно слушать женщину, но тут же он ее пожалел. Она привела его в двухкомнатную аккуратную квартиру. Сбросив шляпу, виновато призналась:

— Только у меня нет вина.

— Спать я хочу, — вместо ответа сказал Михаил Сергеевич. И опять это прозвучало у него как приказ.

— Сейчас. — Женщина быстро разобрала постель. — Ложитесь, я сейчас…

— Мне постелите вот здесь, на диване, — попросил Мандриков, не входя в спальню.

— А почему не на кровати?.. — удивилась Нина Георгиевна, но Мандриков покачал головой:

— Вы меня не поняли. И вам и мне надо отдохнуть. Мы оба устали. Мне будет удобно на диване. Дайте подушку и больше мне ничего не надо.

Женщина смотрела на него широко раскрытыми глазами. Она ничего не понимала. Почему же этот человек отказывается от того, на что он имеет право. Ведь он так много израсходовал! И ей пришла мысль, от которой лицо вспыхнуло. Она тихо произнесла:

— Если вы опасаетесь… я… здорова…

— Я хочу у вас отдохнуть, только отдохнуть, — сказал он уже почти сердито. — Дайте мне подушку, и прошу вас не будить меня… Впрочем, сколько я могу здесь поспать?

— Сколько хотите, — пролепетала Нина Георгиевна.

— Вот и отлично, — кивнул Мандриков. — А теперь будем спать.

Через несколько минут женщина, лежа в своей широкой постели, с изумлением услышала из соседней комнаты храп. И, сама не зная почему, заплакала от нахлынувших на нее чувств, хороших, светлых, которые уже давно не приходили к ней.

Проснулся Михаил Сергеевич от звяканья ложек о фарфоровые чашки. В комнате пахло свежим кофе. Нина Георгиевна была в халате.

— Пожалуйста, выпейте чашку кофе!

— С удовольствием! Как хорошо вы придумали, — оценил Мандриков порыв благодарности своей случайной знакомой.

Пора было уходить. Мандриков встал из-за стола, взял на руку накидку, надел шляпу. Он протянул руку Нине Георгиевне:

— До свидания. Спасибо за гостеприимство.

— Если надо… приходите… пожалуйста, — сбиваясь, говорила женщина, провожая Мандрикова до порога.

Он вышел на залитую августовским солнцем улицу, оглянулся, достал из кармана очки с синими стеклами, надел их и торопливо зашагал в сторону Первой Речки. Можно было не спешить. До встречи у «Иллюзиона» было еще много времени.

…Этот солнечный жаркий день казался Мандрикову бесконечным. Он бродил по раскаленным, заполненным духотой улицам, отсиживался в китайских харчевнях, где до тошноты пахло горелым соевым маслом, а синеватый дымок, неподвижно висевший в воздухе, ел глаза, вызывал кашель. Заглянул Михаил Сергеевич и на Семеновский базар. Кричали продавцы у лотков и в лавчонках, расхваливая свой товар. Кореянки в белоснежных платьях безмолвно, с застывшими бронзовыми древними лицами стояли у широких корзин, полных красного перца и овощей. Звонко и весело предлагали торговцы свежую рыбу, черных, похожих на огурцы, трепангов, лежавших в мелких, наполненных водой корытцах, серых шелестящих чилимов, черепах и моллюсков в кадках… Шумел, гудел базар, и, казалось, здесь никому не было дела до войны, до интервентов, колчаковцев, до революции…

Мандриков вышел на берег Семеновского ковша, отгороженного от Амурского залива тонким усом насыпанного из камня брекватора^[13]. В ковше было тесно от рыбацких шаланд, а впереди лежал Амурский залив. От его голубой глади веяло приятной, пахнущей водорослями прохладой. Мандриков жадно вдыхал запах моря, такой родной, близкий, что защемило сердце.

«Кончится война, и, когда здесь, на Дальнем Востоке, будет советская власть, пойду снова на корабль», — думал Мандриков, глядя на залив.

У самых ног, среди камней, обросших тонкой и шелковистой морской травой, ракушками, всхлипывала вода с зеленоватым отливом. Сквозь нее можно было видеть, как между камней пробегают маленькие крабы, серебристыми блестками мелькают рыбки. Жадно раскрыв створки, лежал черно-фиолетовый моллюск, и было видно, как от подводного течения колышется его нежная бледно-розовая мантия.

Белыми хлопьями взмывали чайки, снова садились на голубую воду, и в этот момент они очень походили на нежные цветы. Мандриков чувствовал себя необычно легко. Его оставила постоянная тревога, ощущение опасности. Мандриков следил за чайками, подняв к небу лицо. Он был сейчас такой же вольный и свободный. «Скоро, скоро придет время, — думал он, — когда все наши люди будут такими же свободными, как и эти чайки. Свобода! Что может быть дороже, чем свобода! Без нее нет настоящего человека».

Мандриков прикрыл глаза и прислушался, как в нем поднимались ненависть и новые силы. Он обернулся к городу, изнывающему под знойным солнцем. Как красив Владивосток! И вот улицы этого русского города сейчас топчут башмаки интервентов, колчаковцев, которые забыли о том, что они русские. Мандриков надел темные очки, и все потемнело, стало однотонным, мрачным. Он невольно подумал: «Вот истинный цвет города и его жизни сейчас». Забыв о море, Михаил Сергеевич зашагал по брекватору к берегу. Погруженный в свои думы, он миновал базар и направился на Первую Речку по переулкам и многолюдным улицам. Со стороны он выглядел очень спешащим деловым человеком, каких было много в те годы во Владивостоке. Их звали коммерсантами, хотя дела их больше походили на обыкновенное жульничество.

К «Иллюзиону» Михаил Сергеевич подошел, когда начало темнеть. Мандриков остановился у витрины. Женщина на афише уже успела пожелтеть, как и пальмовая ветвь в ее руках.

— Сергеич, — услышал Мандриков. Он обернулся и увидел Новикова.

— Жив! — Мандриков обнял рабочего, прижал к себе. Тот добродушно ворчал:

— Тише, медведь. Раздавишь. Пошли!

— Что же вчера с тобой случилось? Ждал, ждал…

— Потом, — отмахнулся тот и повел Мандрикова к домику у мельницы. На условный стук им сразу же открыли дверь. Товарищ Роман был здесь. Он только что пришел и сейчас вместе с Берзиным пил чай.

— Как раз вовремя, — приветствовал он. — Ну, здравствуй, Михаил Сергеевич. Соскучился по тебе, — Роман поднялся навстречу.

Мандриков улыбнулся, счастливый, что снова среди своих, что кончилось его затворничество. Он забыл гневные фразы, которые приготовил для комитета. Берзин невозмутимо продолжал прихлебывать чай, словно в комнате ничего не происходило.

Роман с улыбкой сказал:

— Знакомьтесь, товарищи, и получше.

Берзин встал, протянул руку Мандрикову. Они обменялись крепким рукопожатием, не зная еще, что им с этой минуты предстоит вместе жить и бороться.

Глава четвертая

1

— Ох, господи, прости раба твоего. — Агафопод, лежа на спине, краем глаза следил за матушкой, Это был вопль жаждущего о глотке, но не воды, а водки. — Ох, грехи наши тяжкие.

Матушка делала вид, что не слышит, и с грохотом передвигала чугуны и кастрюли.

«В гневе великом благоверная». Священник вздохнул. По стуку кастрюль он понял, что облегчения от благоверной ждать не приходится.

Он шумно вздохнул и прикрыл глаза. Голова была тяжела и гудела какбасовитый колокол. Накануне у чуванца-охотника Ефима Шарыпова он святил новый дом. Шарыпиха, ходившая на седьмом месяце, угощала таким пойлом, что отбило всю память. «На ядовитых грибах настояла, дьяволица», — думал Агафопод. Вставать, однако, надо было. Жажда похмелиться была настолько сильной, что Агафопод, превозмогая боль во всем теле и тошноту, поднялся и сел на кровати. Она заскрипела под семипудовой тяжестью. Агафопод тряхнул взлохмаченной головой:

— Бр-р-р…

Матушка, под стать Агафоподу, такая же дородная и густоволосая, стояла у печи, держа на весу ухват. Ее круглое, заплывшее жиром сонное лицо ничего не выражало, но маленькие глазки злобно сверлили Агафопода.

— Очухался, изверг, мучитель мой! В каком виде приполз вчера, бесстыжий, забыл о сане совсем, греховодный!

Агафопод болезненно покривился. Не было для него более худшего и невыносимого, чем эти причитания матушки. Они выматывали душу. В такие минуты Агафопод старался отвлечься и не слышать жужжащего голоса матушки. Сейчас он думал о своей жалкой доле. Когда учился в семинарии, Агафоподу Спицыну предрекали большую будущность. Его голос, внешность, обаяние являлись тому залогом, но склонность к бражничеству, к любовным утехам, к буянству привела его на Чукотку. Жизнь не удалась, а после сорока уже нечего пытаться ее изменить. Матушка с силой хватила ухватом об пол. Агафопод вздохнул и испуганно вздрогнул.

— Слышь, черт патлатый! Неси дров!

Агафопод торопливо направился к двери. Он в трезвом состоянии побаивался матушки. Недаром же ее нарекли Марией^[14]. Агафопод с удивительной резвостью проскользнул мимо нее и выскочил во двор.

— Крест-то убери со срамного места!

Агафопод, не понимая, пошарил по груди, но креста не было. Он ощупал спину. Крест висел там. Агафопод выругался про себя, водворил крест на место и соскоблил с него присохшую рыбью чешую. Потом священник подошел к колоде, взялся за топорище и едва не упал от приступа головной боли. Спотыкаясь, на ощупь добрел до бочки с водой и сунул в нее голову. Сразу же стало легче. Почти захлебываясь, громко фыркая, вытянул голову из воды. Мокрые волосы закрыли плотным занавесом его лицо, Вода бежала по рясе, но Агафопод не обращал на это внимания, удовлетворенно прислушиваясь, как от холодной воды постепенно угасала боль в голове, но мысль о выпивке не покидала его.

— Батюшка! Батюшка! — Спицына звал кто-то с сильным чукотским акцентом.

Агафопод отбросил волосы с лица и увидел подходившего к нему низкорослого Гэматагина. Обнищавший, вечно в долгах, Гэматагин имел лишь одну нарту и кормился около американской фактории Свенсона, выполнял разные работы. Зимой охотился с ружьем, которое дал ему в долг свенсонский агент Мартинсон. Вся пушнина, добытая Гэматагиным, шла на оплату ружья. Гэматагин верил, что когда-нибудь станет владельцем ружья, не подозревая, что для этого ему потребовалось бы три, а то и все четыре жизни.

Гэматагин остановился на почтительном расстоянии от священника. Чукча с удивлением смотрел на Спицына. Не исполняет ли он какой-нибудь колдовской обряд, не вызывает ли духов этот русский шаман? Гэматагин был готов бежать при первой опасности. Просто так человек не сунет в воду голову.

Агафопод посмотрел исподлобья:

— Чего тебе?

— Американ зовет. К нему Аренкау приехал. Говорить надо.

Агафопод осенил себя знамением. Услышал господь его мольбы. Раз Мартинсон приглашает, значит, угостит спиртом, а то и виски или ромом. Агафопод пригладил ладонями мокрые волосы, расправил бороду и кивнул Гэматагину:

— Ну, пошли, ангел спасения души страждущей.

Гэматагин не понял, что сказал священник, но видел его довольное лицо. Пока они шли к фактории американца, Агафопод узнал, что Аренкау из тундры приехал вчера вечером и за Марково поставил летнюю ярангу. Сегодня утром Гэматагин первый встретил его. Аренкау прежде всего спросил о Тейтелькуте и Гемауге, таких же богачах, как он сам, владельцах больших оленьих стад. Не приезжали ли они в Марково? Агафопод вначале внимательно слушал чукчу. Но потом новый приступ головной боли заставил прибавить шаг. Гэматагин едва поспевал за ним.

Они подошли к дому Мартинсона. Половину дома занимала лавка. Рядом был склад с товарами. Около него стояли олени, нарты. Пастухи Аренкау сидели на корточках и курили.

Американец и Аренкау сидели в тесной комнатушке за столом, на котором стояли бутылки и еда. Острый глаз Агафопода сразу же определил их содержимое.

— Мир дому сему. — Он осенил крестом сидящих, не смущаясь, что Аренкау язычник, а Мартинсон мормон, и без приглашения сел за стол, недвусмысленно потирая руки. Мартинсон, крепкий, средних лет, с хмурым взглядом серых жестких глаз, неторопливо налил Агафоподу кружку рому, разжал тонкие серые губы:

— Аренкау приехал с каким-то предложением, но я не могу разобрать его собачьего языка. Прошу переводить.

Агафопод торопливо кивнул. Он был доволен, что агент Свенсона еще плохо понимал по-чукотски. Поп залпом опорожнил кружку, погладил бороду, на мгновение прикрыл глаза, смакуя выпитое. Мартинсон налил снова и сказал:

— Спросите Аренкау, что он хочет!

Агафопод повернулся к чукче. Владелец огромного стада оленей важно сидел за столом. Ему было жарко в новой дорогой кухлянке. От пота блестело морщинистое лицо с редкой бородкой. Аренкау сидел, полуприкрыв глаза, не шевелясь, точно каменное изваяние. Он был полон гордости за свою мысль, которая на днях пришла ему в голову и привела сюда.

Агафопод, обладавший большой способностью к языкам и свободно говоривший как по-чукотски, так и по-английски, умышленно неторопливо начал переводить. Зачем спешить, когда выпивки на столе много.

Предложение Аренкау сразу же заинтересовало американца. В тундре много охотников, но не все идут на свенсонскую факторию сдавать пушнину. Они сбывают ее у других торговцев, русских и иностранных. В Марково серьезными конкурентами становятся Черепахин, немец Виттенберг, американка Микаэла со своим новым мужем Джоу. Мартинсон догадывался, что на Чукотку их привела жажда золота. Найденное несколько лет назад на реках Чукотки в небольших количествах, золото породило много слухов о новом Клондайке. Они разлетелись по всему свету, и сюда ринулись искатели легкой наживы.

Все были убеждены, что здесь золота больше, чем на Аляске. В газетах появились рассуждения ученых-геологов, доказывавших идентичность геологического строения Аляски и Чукотского полуострова. Рассказы «очевидцев», якобы видевших своими глазами золотые Жилы и богатые россыпи…

Кто-то нагрел руки на новой золотой лихорадке, но протрезвление наступило быстро. Золото было, но встречалось в таких мизерных долях и доставалось с таким трудом, что лихорадка схлынула быстрее, чем Появилась, оставив после себя, как половодье, сор на берегах, неудачников, голодных и полураздетых людей с их разбитыми надеждами разбогатеть. Кто мог — выбрался с Чукотки, проклиная тот час, когда ринулся в погоню за золотом, другие остались, кое-как влача жалкое существование. Виттенберг и Микаэла еще надеются найти золото. Мартинсону было известно, что они расспрашивают местных жителей о золоте, берут пробы породы, но это не мешает им с успехом выменивать у туземцев пушнину, соперничая с Мартинсоном. Свенсон уже не раз говорил, что надо вытеснить конкурентов. Но как? Свенсон надеялся на коммерческое чутье американца. И вот выход, кажется, подсказывает «чутье» Аренкау. План его прост, легко осуществим. Он обещает дать хороший доход и причинить неприятность конкуренту. Сейчас все купцы готовятся к зиме — заготавливают товары, которые будут обменивать на пушнину. К кому из них пойдут охотники? Тут силой не затащишь. Аренкау предлагает интересную комбинацию. Мартинсон даст ему товары, которые Аренкау увезет в тундру и раздаст в кредит охотникам, особенно тем, кто в долгу у купца Малкова из Усть-Белой, у Черепахина, Виттенберга, у богатеев оленеводов Тейтелькуте и Гемауге. Их должники, конечно, нуждаются в товарах и станут брать в долг с обязательством расплатиться раньше, чем со своими старыми кредиторами. Мартинсону не надо будет заботиться о том, чтобы собирать долги, Аренкау это берет на себя, но просит, чтобы Мартинсон не вел торговлю через его голову с охотниками и за его посредничество платил бы товарами.

— Сколько? — отрывисто спросил Мартинсон. — У этого собачьего сына американская хватка.

Аренкау долго думал. Он сидел неподвижно и очень мало пил, хотя Мартинсон часто предлагал осушить кружки. «У этого чукчи деловая голова», — сказал себе Мартинсон и впервые подумал о том, что он очень плохо знает этих людей. «Считаем их за животных, а они могут прилично торговать». Предложение Аренкау немного уязвило его. Почему эта мысль не пришла ему? Впрочем, предложение Аренкау можно будет выдать Свенсону за свое, за проявление «здорового коммерческого американского чутья».

Когда же захмелевший Агафопод перевел ответ Аренкау, Мартинсон от удивления присвистнул:

— О-о! Скажите ему, что это слишком много.

Начался торг. Агафопод все чаще прикладывался к кружке. Когда Аренкау и Мартинсон наконец заключили союз, священник был изрядно пьян. Американец посоветовал ему идти домой и проспаться. Поп долго смотрел на американца осоловелыми глазами, потом закричал:

— Иуда из Кариота! Закупил души невинных самоедов! Заплатил тридцать сребренников!

Мартинсон не на шутку испугался. Если поп выболтает о их переговорах с Аренкау, то не только сорвется задуманная коммерческая операция, но подорвется и авторитет фактории Свенсона.

— Идите спать! — Мартинсон взял за руку Агафопода, но тот легким движением руки откинул от себя американца. Поднял над головой крест:

— Предам анафеме! — Успевшие высохнуть волосы Агафопода торчали в беспорядке, лицо налилось кровью, а глаза с хмельной бессмысленной яростью перебегали с Аренкау на Мартинсона. Чукча со страхом следил за священником, не понимая причины его возмущения. Несмотря на свою хитрость и ум, он все же побаивался и своих и русских шаманов. Русские даже, по его мнению, куда опаснее. Недаром же на кресте попа вырезана обнаженная фигура человека с прибитыми ногами и руками. Аренкау на секунду представил себя на месте Христа и, сорвавшись с табуретки, опрокинув ее, бросился в соседнюю комнату. Агафопод загремел ему вслед:

— Бежишь, язычник!

— Успокойтесь, — Мартинсон поднес Агафоподу почти полную кружку, но тот резко отвел ее от себя, и жидкость выплеснулась на американца.

— Бойтесь данайцев, дары приносящих!

Мартинсон разозлился не на шутку и схватил священника за руку:

— Замолчите и ложитесь тут у меня!

— Пшел ты к псу под хвост! — закричал Агафопод и, захохотав, выскочил на крыльцо. Когда его огромная фигура появилась в дверях, Гэматагин и Кальтэк — пастухи Аренкау — присели за поленницей дров. Агафопод несколько секунд постоял, придерживаясь за косяк. Свежий воздух подействовал на него отрезвляюще. Поп осмотрелся, стараясь сообразить, где он и что с ним происходит, и как бы забыл о своем негодовании сделкой Мартинсона и Аренкау. Он почувствовал прилив радости, раскинул руки:

— Благодать-то какая!

Мартинсон попытался втащить Агафопода в дом, но тот отшвырнул его огромной ладонью, добродушно произнес:

— Изыди! — и зашагал от фактории.

Попа бросало из стороны в сторону, он что-то бормотал, кому-то грозил пальцем, а потом вскинул всклокоченную голову и во всю мощь своей широкой груди запел:

Вслед за частушкой Агафопод пускался в пляс, спотыкался, падал, поднимался и, не отряхивая пыль и грязь, начинал новую частушку. Вокруг него собрались дети. Взрослые только посмеивались или укоризненно качали головами.

Мартинсон, выругавшись, послал вслед Агафоподу Гэматагина и Кальтэка, наказав им доставить попа домой. Чукчи неохотно послушались, не зная, как они исполнят наказ Мартинсона. Агафопода они нагнали около государственного продовольственного склада. У попа начался новый приступ веселья, и он запел:

На шум вышел из склада вахтер Чекмарев, крепко сбитый, точный в движениях, с внимательно-изучающим и в то же время чуть насмешливым взглядом. Был он без головного убора, и русые волосы чуть рассыпались.

При виде пьяного попа в его умных глазах мелькнула усмешка. Он окликнул одного из чукчей, шагавших за Агафоподом на почтительном расстоянии:

— Эй, Гэматагин, с чего это наш святой отец веселится?

— Американ водкой поил. Много пил, с Аренкау говорил.

— С Аренкау? — насторожился Чекмарев. Он пригласил чукчу зайти к нему. Гэматагин оглянулся. Агафопод уже подходил к своему дому.

— Сам дойдет, — успокоил Чекмарев и позвал: — Иди, табаком угощу.

Гэматагин, поколебавшись, вошел следом за Чекмаревым в полупустой склад. Небольшие кучки товаров лежали на полках и полу. За столиком сидел темнолицый, хмурый чуванец Камерный. Чукча побаивался этого малоразговорчивого, всегда сердитого, как ему казалось, человека.

— Почему поп шумит? — спросил Каморный.

— Подпил у Мартинсона, — Чекмарев протянул Гэматагину раскрытую коробку золотистого табака. — Набивай трубку!

Гэматагин присел на корточки. Затягиваясь, он молча смотрел на Чекмарева и Каморного. К Чекмареву он испытывал доверие и теплые чувства. Василий Михайлович вот уже год, как появился в Марково, и не было человека, который о нем сказал бы хоть одно плохое слово. Чекмарев каждому готов помочь и делом и советом. А больше всего его ценили за то, что он никогда никого не обвешивал, не обсчитывал.

Но вот к Каморному чукча относился настороженно. Он давно объявился в здешних местах, назвался золотоискателем, много бродил по рекам и долинам, ковырялся в земле. Вечно хмурый, от людей держался как-то в стороне. Гэматагин колебался — рассказать или нет о том, что он подслушал у дверей Мартинсона? Чекмарев положил конец его сомнениям:

— Так о чем же говорили Мартинсон и Аренкау?

Гэматагин вынул изо рта трубку. Раз Чекмарев просит его говорить, значит, можно, и чукча подробно, не упуская ни одной детали, рассказал все, что подслушал.

— Сволочи! — ударил Каморный кулаком по столу, когда Гэматагин умолк. Лицо Давида исказилось гневом. — Хуже гнуса эти торговцы и богатеи. Кровососы! По десять шкур готовы содрать с человека.

— А ты не шуми, в компанию к Агафоподу не напрашивайся, — рассмеялся Чекмарев. — Дело серьезное. Тут не шуметь надо, а думать и решать.

— Чего там думать! — вскипел Каморный, и взгляд его небольших глаз стал жестким. — За шиворот всех их и в Анадырь, пока река льдом не покрылась. А покроется — прорубь продолблю.

— Прежде чем ты руку на них поднимешь, — строго сказал Чекмарев, — сам воды нахлебаешься!

— Что же делать? — Каморный поднялся из-за стола. Ростом он был мал, но это как-то скрадывалось его горячностью, широкими жестами. — Сидеть, терпеть?

Гэматагин с изумлением смотрел на Каморного. Никогда он не видел его таким разговорчивым. Чекмарев отсыпал Гэматагину табака:

— Что у Мартинсона еще узнаешь, говори мне. А сейчас иди.

Гэматагин согласно закивал. Он был рад услужить Чекмареву, помочь ему. Чукча ушел. Каморный вопросительно смотрел на Чекмарева. Тот захлопнул конторскую книгу, в которой вел переучет товаров:

— На сегодня хватит. Если продуктов не подвезут, то нынче зима голодная будет.

— У Малкова да у иностранцев склады от товаров ломятся, — напомнил Каморный. — Они о своей выгоде не забывают. И Аренкау с ними.

— Зато Гэматагин с нами, — отпарировал Чекмарев. — Гэматагиных больше, чем Аренкау.

— У Аренкау власть, а у Гэматагина, — Каморный показал кукиш, — вот что у Гэматагина, да и у нас! Дышать уже трудно. Жрать скоро будет нечего! Забились мы, как клопы в щели, и сидим, чего-то выжидаем.

— Не закатывай истерику, ты не барышня! — терпеливо и ровно говорил Чекмарев. — Позови-ка лучше Дьячкова, Борисова, Кабана да Наливая. Потолкуем.

— Вернее, потолчем воду в ступе, — не удержался Каморный, но послушно отправился выполнять наказ Чекмарева.

Чекмарев опустился на скамейку и, откинувшись спиной к стене, закрыл глаза. Нет, не так он представлял свою деятельность тут, в Анадырском крае, не так. Невольно вспомнилось, когда он, балтийский моряк, участвовал в октябрьских боях в Петрограде, учился в школе партийных агитаторов, затем с мандатом, на котором стояла подпись Владимира Ильича, во главе большого отряда моряков и солдат ездил в Сибирь добывать хлеб для пролетариата Москвы и Петрограда, устанавливал и защищал советскую власть в Северном Казахстане… Затем партия послала его на Дальний Восток… Во Владивостоке встречи с Костей Сухановым, Никифоровым, Губельманом.

По лицу Чекмарева скользнула улыбка, когда он вспомнил, как вместе со своим другом, балтийским матросом коммунистом Иваном Шошиным, они получили задание подпольного комитета разъяснить американским морякам на крейсере «Бруклин» смысл происходящих в России событий, раскрыть им глаза, что их используют как жандармов. Познакомиться с американцами было нетрудно. Они скоро сошлись с ними и часто за кружкой пива в кабаке «Зеленый попугай» беседовали. Их внимательно слушали, задавали вопросы, спорили и оберегали от офицеров, от чужого глаза и уха. А потом товарищи побывали и в кубриках крейсера. На «Бруклине» случилось непредвиденное: матросы запросились домой, в Штаты, а на орудийных башнях появились надписи: «Русские наши братья!», «Назад, в Штаты!», «Да здравствует Ленин!»

Крейсер был спешно отведен от владивостокских пирсов за Русский остров. Среди команды произведены аресты, и крейсер стал плавучей тюрьмой.

Американская морская полиция прослышала о Шошине и Чекмареве и искала их. Но они уже были далеко. Партия послала их в Петропавловск-на-Камчатке, а оттуда, под видом золотоискателей, они прибыли в Ново-Мариинск. Контрреволюционный переворот разлучил Василия Михайловича с Шошиным, прервалась связь с областным партийным комитетом. Вот он сейчас в Марково. Действовать приходится осторожно, с оглядкой, не спеша. Обстановка сложная. Власть у богатеев. Такие, не задумываясь, голову снесут ради своей выгоды. Эх, был бы рядом Шошин! Поговорили бы, посоветовались бы! Где он? Затерялся его след среди бескрайних просторов северной земли. Но нельзя сидеть сложа руки. Он — коммунист и будет поступать и действовать так, как ему подсказывает его совесть.

На сердце стало светлее и спокойнее, увереннее, точно он снова услышал Владимира Ильича. Отправляя его в Сибирь за хлебом, Владимир Ильич говорил, что никогда, ни при каких обстоятельствах не должно быть места унынию, расхлябанности, а значит, и растерянности.

Чекмарев решительно поднялся. Надо собирать силы, готовить их и ждать нужного момента. В Марково есть люди, на которых можно положиться. Их немного, но они пойдут за ним до конца.

У дверей послышались голоса, и в склад стали входить местные бедняки. Маленький чуванец Глеб Борисов, всегда спокойный, уравновешенный бедняк-охотник, люто ненавидящий купцов за обман; Афанасий Кабан, пришедший на Чукотку в поисках счастливой доли, а нашедший лишь горе: он схоронил в этой суровой земле жену и дочь; украинец Микола Наливай, вечно тоскующий о Днепре, рано постаревший; охотник Федор Дьячков, пользующийся большим уважением жителей; другой охотник Ефим Шарыпов, совсем замученный горькой долей. Сейчас он выглядел очень плохо.

— Парфентьева нет, — сообщил вошедший последним Каморный. — Кажется, на рыбалку подался.

Василий Михайлович кивнул, но где-то в душе шевельнулось легкое недовольство. Опять Парфентьев уехал из Марково, не предупредив. Ведь договорились всегда сообщать о себе, где будешь, на какое время уедешь. Что-то в Парфентьеве беспокоило Чекмарева. Такой же чуванец, бедняк, жизнью не согретый, а душу открытой перед товарищами не держит, все время в себе что-то таит. «Может, побаивается богатеев?» — думал Чекмарев. Он хотел как-то оправдать Парфентьева. «Надо будет с ним чаще встречаться, помочь понять, кто виноват в его трудной жизни».

— Садитесь, — пригласил Чекмарев товарищей и обвел всех каким-то светлым, ликующим взглядом. Им все еще владело чувство, возникшее при воспоминании о Ленине. В этом воспоминании была особенная сила, которая сейчас помогала Василию Михайловичу находить необходимые слова, убеждать слушателей. Чекмарев рассказал о сговоре Мартинсона и Аренкау, о том, что им сейчас следует делать. Он смотрел по очереди на каждого и вспоминал, как он к ним находил дорогу, сколько беседовал, объяснял, разъяснял, и не напрасно.

— Мы не можем сорвать сговор Мартинсона с Аренкау, — говорил Чекмарев. — Охотники нам не поверят, что их обирают. Они скажут: «Хорошо, мы не будем брать товаров в долг у Аренкау. Давайте вы нам товары». А их у нас нет. Значит, надо действовать иначе.

— Как? — спросил густым басом Наливай.

— Готовиться к тому дню, когда мы будем здесь хозяевами, — сказал Чекмарев, и все почувствовали, поняли, что это не просто слова, а глубокое убеждение, грядущая неизбежность. Чекмарев продолжал: — Вчера Черепахин из Ново-Мариинска приехал. Заходил сюда. Проговорился, что Красная Армия уже Урал перевалила. Новомариинцы по беспроволочному телеграфу узнали…

— Урал-то далеко, — вздохнул Каморный. — Пока сюда дойдет Красная Армия…

— Подпиленное дерево на землю разом всем стволом падает, — сказал Кабан. — Хребет Колчаку надломит Красная Армия — и все!

— Правильно, Афанасий, — одобрительно проговорил Чекмарев. — Вот мы и должны быть готовыми к этому дню.

— Говори, что делать? — Кабан сидел, положив на колени сжатые в кулаки руки. — Нету мочи ждать!

— Ты и наливай собирались переехать в Усть-Белую?

— Ну, собирались, — кивнул головой Кабан. — Да раздумали. Что тут, что там, — один черт с голоду подыхать!

— Подыхать нам еще рано, — улыбнулся Чекмарев. — Надо свести счеты с Черепахиным, Мартинсоном, Малковым, да и с Аренкау заодно…

— Чего ты тянешь, — прервал его Камерный, — говори.

— Кабану и Наливаю надо переехать в Усть-Белую, — настойчиво сказал Чекмарев и, заметив удивление на лицах товарищей, пояснил: — В Усть-Белой хозяйничает Малков, а рыбалки Грушецкого и Сооне совсем перегородили Анадырь. Много нынче рыбы красной сюда пришло?

— Голод будет, — произнес Федор Дьячков. — Рыбы мало взяли.

— Кабана и Наливая хорошо в Белой знают, — продолжал Чекмарев. — Они там свои люди. Посмотрят, кто чем дышит, кто с нами пойдет, нашу сторону поддержит.

— Таких нет, — категорически заявил Шарыпов.

— Ты с больной головы на здоровую не вали, — одернул его Кабан, и все засмеялись удачному замечанию Афанасия, вспомнив, как накануне Шарыпов напоил попа и напился сам.

— Разве мало бедняков в Усть-Белой? — спросил Чекмарев. — И все они с нами будут. Только надо с ними поговорить.

— Еду, — решительно сказал Кабан. Наливай молча кивнул головой. Василий Михайлович был благодарен Кабану за его поддержку.

— Вы будете ближе к Ново-Мариинску. Значит, и новости раньше нас знать будете. Поэтому надо договориться, как их нам передавать.

— А с чего там дело начинать? — спросил Кабан.

— Давайте посоветуемся, — Чекмарев раскрыл коробку с табаком. — Закуривайте! Разговор долгий…

После того как от Чекмарева ушли Кабан и другие товарищи, под вечер прибежал Гэматагин и сообщил, что Аренкау ушел в тундру, увозя от Мартинсона товары на десяти нартах. «Американец не теряет времени, — подумал Чекмарев. — Ничего, мистер Мартинсон. Мы все запомним. Придется вам держать за все ответ!»

Если бы Василия Михайловича в этот момент спросили, почему он так думает и решает, он бы с удивлением ответил:

— А как же иначе?

Чекмарев считал себя ответственным за все, что происходило в Марково. Его сюда прислала партия, и он должен защищать бедный люд от гнусных проделок купцов.

Заперев склад, Василий Михайлович направился домой. На пути его встретил запыхавшийся Ефим Шарыпов. Лицо блестело от пота. Ефим был без тужурки.

— Куда бежишь, что случилось? — Чекмарев подозрительно смотрел на Шарыпова. Не пьян ли? Нет, чуванец был трезв. С трудом переводя дыхание, тот выговорил:

— Беда, Михайлович… Баба помирает… Родит…

— Да ей же еще рано, — Чекмарев, как и все жители села, был в курсе всех семейных дел каждого марковца. — Седьмой месяц только пошел…

— Дура баба, — Шарыпов стер ладонью с лица крупные капли пота. — Пока я у тебя сидел, она бочку с кетой соленой ворочала из старого сарая в новый. Ну и жилу надорвала… Орет баба… Боюсь, помрет… Бабы говорят, надо на ее живот доску ложить и ногами становиться, чтобы ребенок вышел. Боюсь…

— Не смей, — почти крикнул Чекмарев. — Жди меня. Я сейчас Черепахина приведу.

— Не пойдет он, — покачал головой Шарыпов.

— Пойдет, — Чекмарев толкнул в спину Ефима. — Беги к своей да смотри, чтобы ее не трогали!

Чекмарев побежал к дому Черепахина. Стремительно вошел в квартиру, забыв снять шапку. В доме было тепло. Пахло свежесваренным кофе и хорошим табаком. На овальном столе большим желто-матовым шаром светилась лампа. Скатерть пестрела яркой расцветкой карт. Черепахин раскладывал пасьянс. За ним наблюдала Микаэла, крупная белокурая американка с розовым лицом, и ее новый муж Джоу, похожий на мексиканца. Рядом с женой он выглядел щуплым и маленьким.

— Чем могу служить? — Черепахин не скрывал своего недовольства, хотя накануне по-приятельски беседовал с Чекмаревым, но приходил он, чтобы убедиться в отсутствии товаров на складе.

— Требуется медицинская помощь, — торопливо проговорил Чекмарев.

— То есть? — не переставая раскладывать карты, спросил Черепахин. — Вы порезались или голова болит? Могу порошочки…

— У жены Ефима Шарыпова начались преждевременные роды. И, кажется, очень тяжелые, — перебил его Чекмарев.

— Ну и что? Чем я могу помочь? — пожал плечами Черепахин, потер переносицу и сделал глоток кофе из чашки, посмаковал его:

— Вы же фельдшер! — воскликнул Чекмарев.

— Был, был, дорогой Василий Михайлович, — улыбнулся Черепахин и, откинувшись, полюбовался пасьянсом. — Кажется, получилось удачно. Как вы думаете, дорогая Микаэла?

— О да, конечно, — американка игриво смотрела на Чекмарева своими голубыми глазами, потянулась, заложив руки за голову и выставив грудь. Она давно заигрывала с Чекмаревым.

— Господин Черепахин! — повысил голос Чекмарев. — Женщина нуждается в помощи!

— Послушайте, — Черепахин повернулся к Чекмареву всем корпусом и с нескрываемым неудовольствием продолжал: — Какое мне дело до какой-то там чуванки. Рожает — пусть рожает, на то она и женщина. — На его пухлом лице появилась циничная ухмылка.

— К тому же у меня гости! — Черепахин погладил бородку и вздохнул. — Дети без боли на свет не появляются. Так-то.

Микаэла, плохо понимавшая по-русски, напряженно вслушивалась в разговор Черепахина и Чекмарева, переводя с одного на другого голубые глаза, полные любопытства. Она понимала, что происходило что-то значительное, но не могла понять, в чем дело. Американка встала и, оказавшись ростом выше Чекмарева, подошла к нему, спросила, чем он взволнован. Чекмарев коротко объяснил, и Микаэла, коснувшись его широкого плеча, похвалила:

— О, вы заботливый, мистер Чекмарев. Я бы хотела, чтобы и обо мне так заботились, только не по подобной причине. Ха-ха-ха! — Она смеялась, прищурив глаза, но не сводя взгляда с Чекмарева.

— Гости подождут, — не обращая внимания на американку, сказал, едва сдерживая ярость, Чекмарев. — Никто, кроме вас, не может оказать Шарыповой помощь.

— Да поймите, несносный вы человек, — хлопнул Черепахин рукой по картам. — Я давно уже перестал практиковать и… и… не могу, не хочу наконец! Понятно вам?

— Подлец! — коротко, точно ударив хлыстом, произнес Чекмарев, едва сдерживая себя, чтобы не вытащить силой Черепахина из-за стола и не прогнать через все селение. Чуть не сбив с ног Микаэлу, он выбежал от Черепахина. Его трясло от негодования. Быстро темнело. Заметно похолодало. Он остановился и беспомощно оглянулся — что же делать, чем помочь жене Шарыпова? Над Марково стояла тишина. Где-то хлопнула дверь, заскулила и тут же умолкла собака. Темно-синие, почти черные, лохматые тучи, похожие на небрежные мазки, гигантской кистью неподвижно висели в небе, и на его фоне крест на церкви казался черным, зловещим. Все застыло, как бы прислушиваясь к чему-то опасному. В душе Чекмарева шевельнулась тревога, беспокойство.

— Что за черт! Неужели нервы? Все из-за этого гада.

Он обругал Черепахина и подумал: «Сволочь, а не человек. Рядом умирает женщина, мать, а он пасьянс раскладывает». У Василия Михайловича никак не укладывалось в голове поведение Черепахина. Ведь медик! Учили его святому делу — помогать, облегчать страдания людей, а он все забыл, бросил и в коммерцию пустился.

Чекмарев вспомнил рассказы марковцев о Черепахине, о том, что он вместо лекарств с Ново-Мариинска на казенных нартах и катерах товары возил и обменивал их на пушнину и, однако, это не мешало ему по-прежнему из казны получать жалованье как фельдшеру.

— Ну, подожди! — Чекмарев сжал кулаки. — Полный расчет получишь!

Василий Михайлович решительным шагом направился к дому Шарыпова. Оттуда донеслись крики, причитания. Чекмарев прибавил шаг. Из темноты, точно пьяный, качаясь и всхлипывая, вышел Ефим. Чекмарев схватил его за руку:

— Что с женой? Куда ты?

— Нет моей Матрены… нет… Новая изба ей гробом стала. — Шарыпов затрясся от рыданий.

Чекмарев обнял Шарыпова за плечи крепко, бережно, по-братски… Он знал, как Ефим любил жену, и не находил слов утешения. Да и нужны ли они.

2

Беспокойное чувство, с которым Свенсон покидал Ном, постепенно проходило. Стайн оказался хорошим попутчиком. Он ничем не подчеркивал, что стал начальником Свенсона, держался на равной ноге, не прочь был выпить одну-другую рюмку брэнди, перекинуться в карты, поболтать. Но больше всего он любил слушать рассказы Олафа о Чукотке. Было ли это восхищение искренним или расчетливым — Свенсон не задумывался. Стайн уже хорошо представлял себе не только обстановку, в которой ему предстояло работать, но и людей, что было особенно важно. Свенсон оказался неплохим психологом. Он так точно обрисовал чукчей и купцов, что при встрече с ними Стайн мог бы безошибочно узнать, кто из них Бирич, кто Тренев, кто Бесекерский, кто «Северная Семирамида», как назвал Олаф жену молодого Бирича Елену Дмитриевну. В то же время Свенсон очень мало узнал о Стайне, который умело избегал разговоров о себе. Подумав об этом, Олаф сказал себе: «Чем меньше знаю о нем, тем меньше беспокойства», но при воспоминании о грузе Стайна в трюмах шхуны тревога овладевала им. Сумеет ли Стайн незаметно забрать и увезти в тундру оружие? Трудно, очень трудно что-нибудь делать тайно на Чукотке. Там каждый шаг любого человека на виду у всех.

Свенсон решил по прибытии в Ново-Мариинск как можно быстрее расстаться со Стайном. При необходимости это послужит некоторым алиби. Свенсон не мог не отдать должное Стайну за то, что он абсолютно не вмешивается в корабельные дела, ведет себя на шхуне как примерный пассажир, позволяя только одну вольность — часто заходить в рубку. Был хмурый осенний день. С серого, в грязноватых тучах неба сеял холодный бус. Но Свенсон чувствовал себя отлично. Он стоял у иллюминатора, покуривая трубку. В каюте, отделанной красным деревом, сладковато пахло хорошим табаком.

Стайн полулежал на диване, листал записную книжку и что-то тихо напевал. Свенсон смотрел сквозь толстое стекло иллюминатора на серо-синеватую воду Берингова моря. Мысли текли неторопливые, спокойные. Олаф мечтал стать единственным скупщиком пушнины на Чукотке. Серьезного конкурента у него там нет, но мелкие коммерсанты и спекулянты, вместе взятые, выменивают у туземцев все же больше меха, чем он. Устранить их очень трудно, но это осуществимо и особенно в такое время, как сейчас. В России хаос, скоро совсем прекратится завоз товаров на Чукотку из России. Он станет единственным их поставщиком товаров, поставит в зависимость, а потом и разорит всех этих малковых, биричей, микаэл. В этом ему поможет Стайн. Видя себя в мечтах уже полновластным хозяином Чукотки, Олаф Свенсон открыл сервант, достал бутылку коньяку и две рюмки.

— Надеюсь, Сэм, что от рюмки мартини вы не откажетесь?

Стайн оторвался от своей книжки, заложив страницу, и поднялся с дивана. Следя, как темная, золотистая влага поднимается в хрустале, Сэм спросил:

— А не хотелось бы вам побывать на берегах Охотского моря? Ну, скажем, в том же Охотске?

Олаф, не отвечая, поднял свою рюмку и неторопливо выпил коньяк.

— Хороший. Как на ваш вкус, Сэм?

— Отличный, — согласился Стайн, — но вы не ответили на мой вопрос.

— А для чего? — Свенсон сел в кресло. — Я не успеваю пушнину скупать на Чукотке.

— В Охотске есть кое-что подороже меха, — Сэм потряс записной книжкой.

— Что же? — без особого любопытства спросил Олаф.

Стайн раскрыл книжку:

— Недавно в одной газете была статья инженера Пюрингтона, который возглавлял американскую геологическую экспедицию на Охотском побережье.

— О чем же пишет ваш инженер? — Олаф вновь наполнил рюмки.

— Слушайте. — Сэм начал читать: — «Если взять в качестве центра Охотск и провести круг радиусом в 112 километров, то внутри его все реки и ручьи, подвергавшиеся разведке, окажутся золотоносными. Русская золотопромышленная компания «Кольцов-Фогельман» с 1914 по 1917 год добыла золота на 2 миллиона долларов, не считая золота, добытого на других мелких приисках».

Сэм, поднял голову и встретился взглядом со Свенсоном ожидая увидеть, какое впечатление произвело на него сообщение инженера. Свенсон не мог не заметить, как горели жадностью глаза Стайна, но сам Олаф помрачнел. Стайн поступает нетактично. Разговор о золоте для Свенсона был неприятен, и он сухо ответил:

— Я больше золотом не занимаюсь. При удобном случае открою там только фактории. Прошу!

Он указал на рюмки. Беря свода, Сэм, не замечая перемены в Свенсоне, с воодушевлением говорил:

— Напрасно, напрасно. А я обязательно побываю там, обязательно. Поеду туда! Я не сомневаюсь, что там будет, второй Клондайк. И он должен быть наш, черт побери!..

— Но русские, — напомнил Свенсон.

— Русские? — переспросил Стайн и, подумав, взмахнул книжкой так, что зашелестели ее страницы. — При чем здесь русские? Они будут работать в наших компаниях, как русские на Аляске. Запомните, Олаф, русские как нация уже не существуют! Россия развалилась, и из нее выйдет несколько вполне приличных колоний… Ну, об этом пусть думает Вудро… — Он поднял рюмку. — За наши успехи!

Они выпили. Олаф снова набил трубку и, раскуривая, сказал:

— Когда создадите свою компанию и ее акции пойдут вверх, я куплю контрольный пакет, и президент компании Стайн мне в этом поможет.

Они рассмеялись. У Олафа улучшилось настроение, и он предложил выйти прогуляться по палубе.

Моросило. Было холодно и сыро. Свенсон и Стайн, разгоряченные коньяком, не замечали непогоды.

«Нанук» пересекала Берингово море. Слабый северо-западный ветер гнал навстречу судну низкие волны, они лениво плескались о скулы шхуны и расступались перед ее форштевнем.

— Ну, что скажете, Сэм! — обратился Свенсон с самодовольной улыбкой и уже в который раз не удержался: — Какова шхуна?

— Отличная, сэр! На такой хоть в рай курс держать!

Свенсон опять улыбнулся. Он был в кожаной, на меху кенгуру куртке с большим, шалью, воротником. На ногах — охотничьи, похожие на ботфорты, сапоги, на голове шапка из горностая. Синеватые глаза пристально, цепко смотрели перед собой. Отросшая щетина делала его лицо суровым, но это выражение сразу же исчезало, как только улыбка трогала чуть широковатые губы, открывая крепкие зубы, в которых был зажат мундштук трубки.

Свенсон не уставал любоваться своим новым судном. Ему хотелось поговорить о достоинствах шхуны, и он, благодушно настроенный, подхватил Стайна под руку и зашагал к носу шхуны. Но едва они заговорили, как их перебил подошедший механик — старый, кашляющий человек с седыми баками. Он, сутулясь, остановился перед Стайном и Олафом, пожевал губами и сказал:

— Мистер Стайн, опять этот кочегар-норвежец в кубрике большевистскую пропаганду ведет.

У Олафа вспыхнуло лицо. Его прежде всего покоробило то, что его механик обратился не к нему, а к Стайну, и уже хотел сделать резкое замечание механику, но вовремя удержался, изумленный и потрясенный открытием. Оказывается, уж не такой безобидный и тихий этот офицер Американского легиона, как себе представлял Свенсон. У него какие-то дела с механиком, его почему-то интересуют разговоры матросов в кубрике и почему-то механик обращается к нему с таким почтением и угодливостью, точно не Свенсон, а Стайн главный на шхуне. Олаф был сильно задет, но он мог держать себя в руках. В этот день ему предстояло не раз удивляться.

— Слышали? — обратился Стайн к Олафу, когда механик отошел от них.

Свенсон только кивнул. Ему, собственно говоря, было наплевать, о чем болтают в кубрике матросы. Он требует от них только одного — хорошо нести вахту! А если матрос ему не понравится, он выгонит его в первом же порту. Олаф не знал, как ответить на вопрос Стайна. Тот без всякого выражения на своем невзрачном лице продолжал:

— Вы очень беспечно набираете себе команду. В наше время это опасно. Знаете, как зовут этого кочегара-большевика?

Олаф пожал плечами.

— Волтер, Аренс Волтер. — Стайн требовательно смотрел на Олафа, и тот невольно почувствовал себя в чем-то виноватым. — Это тот высокий норвежец, кочегар, которого вы взяли во Фриско.

Свенсон не находил в этом ничего удивительного или из ряда вон выходящего. Так делают все и всегда, Олаф вспомнил матроса, о котором говорил механик. Когда на «Нанук» набиралась команда, охотников идти на Север было немного. Рейсы в Европу были более доходные. Кидд отправился в бордингхауз^[15] и нанял первых попавшихся моряков-безработных, в том числе и этого норвежца. Не было времени, да Свенсон и Кидд до сих пор считали, что не обязаны узнавать, болтливы ли матросы, сочувствуют ли они папе римскому или кому там еще. Главное, чтобы они были моряками, и все.

Стайн назидательно сказал:

— Надо знать, кто под вами.

Он постучал ногой по палубе. У Олафа было испорчено настроение. Каким же он оказался слепцом. Стайн хозяйничает на шхуне, знает, что происходит в команде.

Олаф был обескуражен и не сопротивлялся, когда Сэм подвел его к матросскому кубрику и заставил слушать. Дверь у маленького трапа была полуоткрыта. До американцев доносился спокойный голос кочегара. Они не видели Волтера, но узнали его по заметному норвежскому акценту.

— …русские убрали своего царя у себя дома. Какого же черта наших парней посылают во Владивосток и в Мурманск?..

— Их позвали сами русские, — перебил кто-то из матросов.

— Такие же русские, как наш Рокфеллер или Морган. Им рабочие пинка дали, так они на помощь наши войска позвали. Нет, это не дело, игра ведется нечестно…

— Откуда тебе знать, — возразил чей-то хрипловатый голос. — Ты так стоишь за этих большевиков, словно сам большевик.

— Нет, я не большевик, — норвежец повысил голос. — Я уоббли!^[16]

— Фюйть, — присвистнул кто-то из матросов. — Тоже птичка с красными перышками. Вот что, дружище, перестань ты нас агитировать, В ирмовцы мы не пойдем и большевиками не будем.

— Не хочешь — не слушай, — возразил другой. — Парень дело говорит: чего мы к русским лезем? Для чего оружие грузили в Номе?

— А чтобы прибрать у них к рукам то, что плохо лежит. — Кто-то хлопнул кулаком по столу. — Вот Свенсон уже прибирает пушнину.

Свенсон рванулся к трапу, но Стайн удержал его и отвел от кубрика:

— С таким надо говорить один на один. Так он лучше поймет. Жаль, что мы не в Штатах. Придется сейчас только познакомиться с ним, а потом посмотрим.

— Вышвырну в Ново-Мариинске! — вскипел Свенсон.

— Напрасно. Он знает, что мы грузили в Номе, — холодно заметил Сэм. — В Ново-Мариинске он должен скончаться от несчастного случая. Так будет лучше!

Свенсон с опаской покосился на Стайна, передернул плечами.

— Холодно, надо согреться.

Они вернулись в каюту. После второй рюмки, когда Свенсон несколько успокоился, Сэм условился с ним, как вести разговор с Волтером. Кочегар был вызван к хозяину.

…Аренс Волтер собирался укладываться спать, когда вахтенный вызвал его. Кочегар двинул кустистыми бровями:

— Босс хочет угостить сигарой?

Вахтенный поддержал шутливый разговор:

— И вместе Библию почитать на сон грядущий!

Волтер натянул суконный китель поверх шерстяной безрукавки, надел кепку и вышел из кубрика. Вслед ему кто-то крикнул:

— Передай привет боссу!

Волтер не откликнулся. «Зачем он понадобился хозяину шхуны?» — думал он. Надвигался вечер, и горизонт затянула мгла. Волны шипели у бортов шхуны, цепляясь за них белыми обрывками пены. Кроваво-красный диск висел в серо-голубоватом небе, перерезанный тонкой цепочкой неподвижных облаков. На фоне солнца они казались черными. Червонная дорожка, похожая на полоску крови, легла через темное море. «К утру заштормит», — машинально подумал Аренс. Это может задержать шхуну в море, оттянуть приход «Нанука» в Россию, куда он так стремился. Аренс намеревался попасть из Фриско во Владивосток, но капитаны его не брали. Команды отбирались так строго, что неамериканцу нечего было и думать о подобных рейсах, а тем более ирмовцу. Аренс подозревал, что его имя уже довольно хорошо знакомо судовладельцам и капитанам. И все это газеты. Когда он выступал на митинге докеров и говорил в защиту русских рабочих, «которые добились освобождения от рабства капитала», его портрет появился во всех сан-францисских газетах. Его называли не иначе, как «большевистский агент, присланный из Москвы». Аренс не обижался, он даже гордился этим. С тех пор у него появилось страстное желание во что бы то ни стало побывать в России, на все посмотреть своими глазами. Не все было ясно и понятно Волтеру. Газеты сообщали такие противоречивые сведения о событиях в России, что даже грамотные из уобблине могли точно сказать, что же там в конце концов происходит.

Аренсу было уже за сорок. Сколько он себя помнит, вся его жизнь связана с морем. Десятилетним юнгой он ушел в первый свой рейс на рыболовной шхуне из Намсуса, что лежит на берегу Фоллен-фьорда, и с тех пор ходит по морям и океанам. Сначала матросом, потом кочегаром и, казалось, был доволен своей жизнью. В рундучке у Аренса хранился приличный костюм для береговых прогулок, немного денег. Можно было в меру выпить и в порту подцепить подружку. Не достаточно ли этого одинокому моряку? Правда, в отличие от своих товарищей Волтер любил читать, особенно фантастические повести. Это было не только увлекательно. Аренс чувствовал, как он отдыхает от тяжелой вахты. Приятно было переноситься в фантастические миры, мечтать, но эти мечты не связывались с повседневной жизнью, пока в 1907 году Аренс не встретился с одним русским. А произошло это так. Английский пароход «Виктория», на котором Аренс плавал тогда кочегаром, доставил во Владивосток груз. В городе были беспорядки — демонстрации, стрельба, казаки носились по городу, пускали в ход шашки и винтовки, разгоняли толпу. Капитан поспешил уйти из Владивостока и взял курс на Сидней. И вот, по выходе в море, кочегары в угольной яме обнаружили человека в окровавленной одежде, в очках с одним разбитым стеклом. Человек был молод. Он хорошо говорил по-английски и как-то сразу расположил к себе матросов. Они перевязали ему две пулевые раны, накормили и спрятали от капитана и его помощников. Человек, назвавшийся социалистом, так заинтересовал Волтера, что скоро они подружились, и Аренс узнал, за что борются русские революционеры. Это было поинтереснее фантастических мечтаний. Аренс чаще других спускался в угольную яму, где скрывался русский, и расспрашивал, слушал и запоминал.

Многое было непонятно Аренсу, но после разговоров с русским он увидел, как несчастливы его товарищи и он сам, как тяжел их труд, как мало им платят судовладельцы, как надменен и жесток капитан. Беспокойные мысли начали бродить у Аренса. Он впервые осознал и почувствовал тяжесть несправедливости и угнетения, почувствовал себя обманутым и презираемым.

В Сиднее Аренс помог русскому незаметно перебраться на берег. Больше он с ним не встречался, но мысли не давали Аренсу покоя. Вскоре он оказался в рядах ИРМа, стал активным его членом и вот сейчас, спустя двенадцать лет, идет в Россию, чтобы самому увидеть, что там происходит. Много с тех пор переменил судов Волтер, но еще больше прочитал книг. Уже не фантастические рассказы занимали его, а серьезные книги, полные веры в неизбежное освобождение человека от рабства, в социальную справедливость… Аренс стал делиться с моряками тем, что он узнавал. Одни его слушали внимательно, другие отмалчивались, третьи бежали доносить боцману или старпому, и тогда его выгоняли в первом же порту. Но Аренс не сдавался, так он и получил кличку: «Большевистский агент».

Волтер усмехнулся. Уж если его так называют, то, значит, в России происходят события, которые на руку ему и его товарищам, а не боссам. Скоро он увидит эти перемены… Чукотка, конечно, не Москва, но все равно это русская земля. Может быть, оттуда можно будет перебраться в Москву. Вот почему он сразу откликнулся на предложение капитана, когда тот пришел в бордингхауз…

Аренс подошел к каюте Свенсона, постучал в темную тяжелую дверь с ярко надраенной бронзовой ручкой. Спокойный голос Олафа пригласил войти. Волтер шагнул в каюту и стянул кепку.

— Меня звали, хозяин?

Свенсон молча кивнул. Он сидел у стола и курил трубку. Стайн развалился на диване. Волтер, не скрывая, рассматривал Олафа. До сих пор он видел главу пушной торговой компании «Свенсон и К⁰» только мельком.

«Кажется, этот не из трусливых», — подумал Свенсон, осмотрев в свою очередь кочегара, который стоял с независимым видом. Олаф почувствовал неуверенность. Об этом, очевидно, догадался Стайн и шумно задвигался на диване. У Свенсона вспыхнул гнев. Он нахмурился, сердито и требовательно спросил:

— Что вы болтаете матросам о России? Что вы о ней знаете?

Аренс чуть прищурился, словно хотел сказать: «Вот что вас интересует», но проговорил неторопливо:

— Пытался парням объяснить, что в России происходит.

Такого ответа Свенсон на ожидал от норвежца. Он предполагал, что кочегар будет увиливать, отнекиваться, испугается. Олаф даже растерялся и повторил свой вопрос:

— Что вы о ней знаете?

— К сожалению, очень мало, сэр, — покачал лохматой головой Дрене. — Только то, что пишут американские газеты.

— А хотели бы больше? — Свенсона раздражал уверенный, спокойный тон Волтера. Выходило, что беседуют два равных человека, а не хозяин со своим матросом.

— Да, — откровенно признался Аренс. — Чертовски интересно, как это в России все происходит. Сами рабочие и крестьяне без президента, то есть, я хотел сказать, без царя…

— Вы что, большевик? — Свенсон грозно посмотрел на Волтера. — Я запрещаю вам говорить о России на моем судне!

— «Нанук» — территория Штатов, — добавил Аренс. — А в Штатах можно говорить обо всем, что…

— Заткните свою глотку! — Свенсон ударил кулаком по столу и поднялся с кресла. — Вы говорили обо мне, что я граблю чукчей и что Вильсон незаконно послал наши войска на помощь русским?

— Да, я это говорил. — Аренс смотрел на Олафа в упор. Рука его сильная, мозолистая крепко сжала кепку. — Так я думаю!

— Мне наплевать, что вы думаете. — Свенсон уже не владел собой. — Я прикажу вас за бунт заковать в кандалы и посадить в канатный ящик.

Волтер пожал плечами.

— Я только ответил на ваши вопросы. Бунта нет. И команда не позволит надеть на меня кандалы. Так вы можете любого сунуть в канатный ящик. А в нем чертовски неудобно.

— Вон! — рявкнул Свенсон.

Олаф смотрел, как повернулась и застыла дверная ручка. Потом налил себе коньяку и залпом выпил рюмку. К нему подошел Стайн и спокойно сказал:

— Теперь вы убедились, что на борту у вас большевик! Конечно, на кочегара можно надеть цепи или же пустить ему и затылок пулю, но это было бы опасно, неразумно. В команде найдутся его сторонники. К тому же мы не знаем, что сейчас происходит в Ново-Мариинске. Возможно, там переменилась власть, ее взяли большевики. Они способны из-за простого матроса шум поднять.

— Кочегара уберем тихо! Я сам!

Теперь слова Стайна не вызывали у Свенсона неприятного ощущения.

Свенсон молчал, снова выпил рюмку. Он не мог избавиться от мысли, что в словесной схватке кочегар победил и сейчас, наверное, рассказывает об этом в матросском кубрике…

Аренса на палубе встретила ночь. Вахтенный остановил его у спардека:

— Кэп угостил ромом?

— Обещал, — ответил Волтер.

Моряки раскурили трубки. Вахтенный, сделав несколько затяжек, не мог сдержать своего любопытства.

— Значит, босс в любви объяснялся?

Кочегар подумал, что он обязан немедленно сообщить товарищам о случившемся. Иначе они могут неправильно истолковать его вызов к хозяину шхуны. А он передаст разговор, и у моряков будет больше интереса к событиям в России.

— Идем в кубрик, — пригласил Волтер. — Я всем повторю песнь Свенсона.

Свободные от вахты моряки лежали на койках, лениво переговаривались. Двое сидели за починкой одежды. Вызов Волтера к хозяину шхуны всех заинтересовал, и матросы ждали его возвращения. Когда Аренс вошел в кубрик, разговоры смолкли.

Аренс сел за стол и, вытянув перед собой руки, сжал их в кулаки:

— Слушайте, парни!

Матросы насторожились: одни приподнялись на койках, опершись на локоть, другие, на верхних койках, свесили головы, третьи потянулись к столу. Голос, выражение лица Волтера, его горевшие глаза говорили о том, что произошло что-то необычное.

— Свенсон обещал надеть на меня стальные браслеты и посадить в канатный ящик.

— За что? Может, у него белая горячка началась? — Матрос, штопавший носок, широко осклабился и добавил: — Или решил поупражняться?

— Наверное, в полицию пойдет служить! — подхватил молодой штурвальный.

— Совсем спятил.

Матросы засыпали Аренса шутливыми замечаниями, все еще не веря, что он говорит правду. Волтер движением руки остановил их:

— Я вам не раз говорил о русских и их революции. Многих из вас это интересовало, как акулу игра на мандолине. Свенсону, да и тому, что сел в Номе, эти разговоры, как быку красный плащ…

Матросы не перебивали Волтера, только изредка отпускали ругань в адрес Свенсона да усиленно сопели трубками. Дым висел в кубрике плотными слоями. Когда Аренс умолк, старый моряк, латавший рубашку, сказал:

— Правильно ответил ты боссу. Мало ли что говорят моряки после вахты в кубрике. Эти разговоры не для мостика. А стальные браслеты Свенсон пусть побережет, не звенит ими. Они могут и на его руках замкнуться.

— Верно говоришь, Томас, — сердито загудели матросы. — «Нанук» не плавучая тюрьма.

Еще недавно незнакомые, чужие друг другу, моряки сейчас стали ближе, и каждый из них воспринял угрозу Олафа кочегару, как угрозу себе, и готов был защитить Волтера.

3

Антон молчал. Пытки, голод, жажда не могли заставить его назвать имена товарищей, адреса. А это было не так просто и легко. В минуты сильной боли, когда его тело жгли, рвали, кололи, имена, адреса всплывали из темных глубин памяти какими-то огромными багровыми пылающими буквами. Они были почти ощутимы, они так и рвались наружу, и тогда Антон крепче сжимал зубы, все свое внимание обращал на разбитые губы, следил, чтобы они не дрогнули, не раскрылись; не произнесли ни одного слова. Эта внутренняя борьба была для Антона тяжелее, мучительнее, отнимала больше сил, чем все изощренные истязания колчаковцев. Мохову иногда даже казалось, что они-то и помогают ему молчать.

— Он уже перестал считать, сколько раз его таскали в глухую комнату пыток. Да и нужно ли было считать? Главное — молчать, молчать… И когда после полуночи вновь с противным скрежетом отворили железную дверь камеры, Антон, как обычно, весь ушел в себя. После окрика он с трудом поднялся с мешковины, на которой лежал, и, покачиваясь от слабости, двинулся к двери. Переступив порог, он чуть не упал. Яркий свет лампочки ударил в глаза так сильно, что он зажмурился и неверно ступил. Его подхватил под руку солдат и шепнул:

— Держись. Немного осталось. Ну…

Антон сначала не понял, о чем говорит солдат, но когда его провели мимо комнаты, где допрашивали, по лестнице вывели во двор, Антон понял, что значили слова: «Немного осталось»…

Это конец. Но мысль о смерти не взволновала его. Антон глубоко дышал. Свежий воздух ночи казался необычайно вкусным, кружил голову. Лениво моросил мелкий дождичек. Он приятно охлаждал пылавшее истерзанное тело. Антон подставил лицо и с наслаждением чувствовал на нем капли прохладной воды.

Вымощенный булыжником двор окружали высокие стены домов. Только в одном были освещены окна, и из них падали желтые квадраты света на небольшую кучку людей, сбившуюся в центре двора. К ней подвели Антона. Он увидел таких же, как сам, измученных людей. Они все были полураздеты. Одежда изорвана. Люди стояли молча. В этом молчании Антон почувствовал огромную несгибаемую силу.

Он подошел к крайнему и стал так близко, что коснулся его локтя. Тот тихо охнул. Антон увидел, что рука соседа висит как плеть. Она была перебита. Вокруг суетились офицеры и солдаты. Одни из арестованных не обращали на них внимания, другие настороженно следили. Наконец арестованных пересчитали и, окружив цепочкой конвоиров, повели к распахнувшимся воротам. Около них стоял в плаще офицер. Он громко, чтобы слышали арестованные, приказал начальнику охраны:

— При малейшей попытке к бегству — расстреливать.

По голосу Антон узнал офицера. Это был Фондерат, который пытал его. Мохова охватила такая ненависть, что он подался вперед. Сосед задержал его:

— Спокойно… Пришьют…

Антон с трудом перевел дыхание. Ему не хватало воздуха. От охватившей ненависти он нервно раскрывал рот. Арестованных гнали по темному переулку. Дождь не переставал. Антон шел босиком. Сапоги с него содрали в первый же день ареста, и сейчас он Ступал голыми кровоточащими ступнями по неровным камням мостовой. Каждый шаг давался с трудом. Боль от ран пронизывала тело. Дорога казалась ему необычайно долгой. Арестованных по закоулкам привели на станцию и на дальнем пути прикладами загнали в пустой товарный вагон. Антон опустился на пол, прислонившись к стенке вагона.

Когда дверь с грохотом захлопнулась и в вагоне Стало темно, арестованные заговорили, заволновались: куда повезут?

— На Седанку нас везут, — раздался в темноте чей-то суровый голос. — А оттуда на Коврижку. Чего тут гадать!

В вагоне стало тихо. Было слышно, как по крыше барабанит дождь, натруженно на путях дышат паровозы, где-то переговариваются люди… Вот затрубил в рожок сцепщик. Тишина стала словно осязаемой. Люди были придавлены обрушившейся на них правдой. Их везут на расстрел, везут, чтобы отнять жизнь. Коврижка у колчаковцев — излюбленное место расстрелов. Почему они облюбовали этот каменистый Островок в центре Амурского залива — сказать никто не мог. Доставлять на остров смертников было неудобно. Поездом везли до пригородной станции Седанка, а затем на катере до острова. Море часто выбрасывало трупы, но это не смущало палачей.

Антона не пугала смерть. Его тревожила мысль: «Почему он колчаковцам больше не нужен? Неужели они все узнали и арестовали Новикова и Наташу?..» Мохов представил себе Наташу в руках колчаковских истязателей, и ему стало страшно за любимую. Он не смог сдержать стона. Кто-то наклонился над ним:

— Что с тобой, товарищ?

— Ничего, ничего… — Антон уткнулся лицом в колени и неожиданно для себя заплакал.

Прицепили паровоз и пассажирский вагон. Через полчаса поезд мчался во мраке сквозь дождь. Колеса стучали на стыках рельс, как будто выговаривая: скоро конец, скоро конец…

Кто-то, отыскав в стенке вагона щель, непрерывно сообщал:

— Проехали Первую Речку… проехали шестой километр… Проехали Вторую Речку… проехали Бойню…

Путь к смерти быстро сокращался, но люди не хотели, не могли это принять, с этим согласиться. Они не могли представить себя мертвыми и даже сейчас вершит в жизнь. Едва поезд миновал Бойню, как паровоз неожиданно резко затормозил, завизжали, завыли застопоренные колеса. Толчок был настолько сильный, что арестованных бросило друг на друга. Послышались стоны. Суматоху еще больше увеличивала темнота.

За стенками вагонов послышались выстрелы и крики. Около вагонов забегали люди. Арестованные притихли, прислушиваясь, Перестрелка усиливалась. Кто-то из арестованных крикнул:

— Ложись!

Все бросились на пол. Прижались друг к другу.

— Наши. Нас спасают! — закричал неожиданно сосед Антона, и все подхватили:

— Нас, нас спасают!

Трещали выстрелы. Бухнул один гранатный разрыв, за ним второй, третий… Кто-то застонал протяжно и с руганью. На секунду все стихло. В этот же момент открылась дверь вагона. Пахнуло дождем и мокрым лесом.

— Выходи! Быстро! Скорее! — кричали какие-то люди у вагона.

Арестованные бросились к двери и спрыгивали вниз, падали, вскакивали и бежали к лесу. Вокруг трещали выстрелы, кричали люди. Антон, спрыгнув почти последним, мельком увидел, как в окнах пассажирского вагона вспыхивают огоньки. Это стреляла колчаковская охрана. Такие же огоньки появлялись и исчезали у кювета и около леса, начинавшегося за ним. Антон видел перед собой спины бежавших к лесу людей и ринулся за ними. Он съехал по мокрому песку насыпи, перемахнул через кювет и бросился под спасительную защиту деревьев, в мокрую темноту леса, наполненного шорохом дождя и эхом перестрелки.

Мохов бежал по лесу, натыкаясь на кусты, обдававшие его брызгами, на мокрые стволы деревьев. В ногу впился сучок, Антон, вскрикнув, упал. Над ним склонилось двое:

— Ты что? Ранен?

— Нет, ноги, — с усилием проговорил Антон. — Не могу идти.

Антона подняли сильные руки, осторожно понесли… Он хотел сказать людям что-то большое, взволнованное, идущее от сердца, но у него только дрогнули губы, и из глаз на мокрое лицо скользнули слезинки…

Мандриков не сводил оживленных глаз с товарищей, сидевших за столом, на белой скатерти которого стоял поющий самовар. Пришел конец его затворничеству и безделью. Он снова будет работать, бороться. Интересно, какое поручение от подпольного комитета партии он получит, куда пошлют? Мандрикову не терпелось заговорить о деле, высказать свою обиду на то, что его так долго, как он говорил себе, «мариновали». Присутствие Берзина сдерживало его. Мельком поглядывая на спокойное, немного замкнутое бледно-серое лицо Августа, на его крутой лоб и тщательно зачесанные назад светлые, отливающие желтизной длинные волосы, он старался угадать: кто же этот товарищ? По жестам, выправке Михаил Сергеевич в нем безошибочно определил военного, по выговору — латыша.

Товарищ Роман налил из самовара стакан чаю, подвинул его Мандрикову и с легкой улыбкой сказал:

— Клади больше сахару, и чай станет таким же сладким, как вино в «Золотом роге».

— Знаете? — лицо Мандрикова порозовело, и он обиженно произнес: — Другого выхода не было, вот и пришлось кутнуть. Но, надеюсь, я сюда приглашен не на стакан чаю с бубликами.

— Они же свежие, теплые, — Роман разрезал бублик на две половинки и стал намазывать маслом. — А ты, Михаил Сергеевич, все-таки поступил опрометчиво, пойдя в ресторан. Наш товарищ тебя видел и готов был прийти на помощь. Только на рассвете ушел, когда убедился, что ты в безопасности.

Мандриков покраснел еще гуще.

— Не подумайте, что я… — Мандриков вдруг невольно почувствовал, что он не столько хочет оправдать тебя, сколько защитить эту женщину, и остановился.

— Я знаю, о чем ты хочешь сказать, — Роман воспользовался его замешательством. — Не надо. Я верю, — и, изменив тон, заговорил строже: — Нет, не на стакан чаю мы пригласили тебя, Михаил Сергеевич. Хотя и приятно вот так посидеть за столом.

— Не хочу я спокойствия, — не сдержался Мандриков. — Отдохнул на сто лет вперед! Почему вы меня прячете, как какую-то принцессу от дурного взгляда. Я требую настоящего дела. Или здесь, во Владивостоке, или пошлите в тайгу, к Лазо!

— И здесь не оставим, и в тайгу не пошлем. — Роман словно не замечал горячности Мандрикова и неторопливо помешивал ложечкой в стакане.

— А куда же? — воскликнул Мандриков, на которого внимательно и изучающе смотрел Берзин.

— Поедешь вместе с Августом Мартыновичем, нет, теперь он Дмитрий Мартынович, — в Анадырский уезд.

Мандриков и Берзин с удивлением смотрели на Романа. Новиков кивал, подтверждая, что они не ослышались и правильно поняли представителя комитета партии.

— Куда? — почему-то тихо переспросил Мандриков.

— В Ново-Мариинск, — тем же тоном пояснил Роман. — На Чукотку.

— Это что же, — Мандриков резко отодвинул стакан. — Выходит, я тут не нужен, или опасаетесь, что не смогу выполнять задания? Отсылаете в тихое место, подальше от дела? От волнения у Михаила Сергеевича прерывался голос. Берзин же после секундного замешательства вновь занялся чаем, и по его непроницаемому лицу трудно было догадаться, как он принял эту весть. Слишком она была неожиданной.

«Зачем в Анадырский уезд, — размышлял Берзин, — что там делать? Борьба же идет здесь, а не на краю света. Какая цель поездки вместе с Мандриковым? А он, кажется, вспыльчивый, с самомнением. Как с ним сработаемся? Но раз надо — будем».

Товарищу Роману не понравилось, как было принято его сообщение, и он строго заговорил, больше обращаясь к Мандрикову:

— Не кипятись раньше времени. Подпольный Приморский комитет партии решил послать вас в Анадырский уезд! Причин для этого много. Там, на Крайнем Северо-Востоке, нет коммунистической организации. Орудуют купцы и спекулянты. Они вместе с иностранными компаниями грабят местных жителей, вывозят пушнину. Анадырский уезд близок к Аляске и возможно, что американцы и японцы вместе с колчаковцами попытаются создать для себя там плацдарм. Это очень опасно! Вспомните, сколько было попыток оторвать Камчатку от России, сделать ее «автономной»! Для кого? Для тех же японцев и американцев!

Мандриков, Берзин и Новиков внимательно слушали Романа.

— Мы не знаем истинного положения в Анадырском уезде. Известия оттуда приходят редко. Радиотелеграф в руках колчаковцев. В свое время в Анадырский уезд мы послали коммунистов Чекмарева и Шошина. Связи с ними нет. Где они, что делают и живы ли, мы не знаем. В прошлом году в Анадырский и Чукотский уезды выехал член большевистского Камчатского областного Совета рабочих, крестьянских и инородческих депутатов товарищ Киселев. Ему было поручено создавать на местах Советы, рассказать населению о советской власти, но что он сделал, также ничего не известно. Как видите, вы едете, товарищ Мандриков, не в тихое место. Комитет партии посылает вас туда для того, чтобы вы среди трудового населения, среди инородцев повели разъяснительную работу, собрали силы и установили там власть Советов. Надо положить конец грабежу со стороны купцов. Подробнее поговорим позднее. У вас в запасе четыре дня.

— Почему четыре? — Мандриков уже был спокойнее. Задание понравилось ему своим большим значением: «Установить советскую власть на Севере», Так же отнесся к поручению партии и Берзин.

— Через четыре дня из Владивостока в Ново-Мариинск отходит пароход «Томск». Им и пойдете. На этом же пароходе будет и новое начальство Анадырского уезда, назначенное колчаковским правительством. Как видите, товарищи, Колчак не забывает о том далеком и тихом месте. А это о многом говорит. Вас комитет посылает туда как опытных партийных работников. Оставаться во Владивостоке вам нельзя. Вас ищут. Ночью был обыск на квартире Новикова. Арестована его жена. Николай Федорович едет с вами. Там, на Чукотке, вы принесете больше пользы, чем в тайге. Решение областного комитета партии должно быть выполнено.

— Да, — коротко, твердо и спокойно произнес Берзин и взялся за бублик.

— Хорошо, едем, — Мандриков встретился взглядом с Романом и виновато улыбнулся. — Ты уж, товарищ Роман, извини, если я чуточку погорячился. Все было так неожиданно.

— Понимаю, — просто сказал Роман и достал из внутреннего кармана два паспорта. Раскрыв один из них, он прочитал: — Сергей Евстафьевич Безруков. Это ты, Михаил Сергеевич, — Роман протянул паспорт Мандрикову, а второй вручил Берзину. — Привыкайте к новым именам. С этой минуты вы два знакомых, которые едут в Анадырский край попытать счастья и укрыться от бурь и неурядиц, которые потрясают Россию. То же самое и ты, Николай Федорович.

— Понятно, — кивнул Новиков. Он был печален. — Не свижусь со своей старухой.

— За нее не беспокойся, — утешил его Роман. — Колчаковцы ей вреда не причинят. Через денек-другой выпустят.

— Хотелось бы попрощаться.

— Ну, завел панихиду, — грубовато, по-дружески остановил его Роман. — Вернешься из Анадыря — будем твою золотую свадьбу справлять.

— Дай бог! — Новиков слабо кивнул и, чтобы скрыть тревогу и волнение, склонил голову и стал медленно и тщательно набивать трубку. Пальцы его вздрагивали.

— Все эти дни будете находиться здесь, — говорил Роман. Из дому не выходить. Его охраняют бойцы красных десяток. В случае опасности вас переведут на другую квартиру. Скоро товарищ из областного комитета партии подробно сообщит ваши задачи. Вам принесут книги, журналы, все, что найдем о Чукотке. Почитайте внимательно. Пригодится.

Роман поднялся из-за стола и стал прощаться, крепко пожимая руки Берзину и Мандрикову. На кухню он вышел с Новиковым. Проводив их взглядами, Берзин и Мандриков посмотрели друг на друга. На желтоватом лице Августа появилась мягкая улыбка, которая сделала его юношески молодым и открытым:

— Едем на Север!

— Идем на Север! — Мандрикову показалось, что он знает Берзина очень хорошо, и почувствовал к нему симпатию, расположение. Он пододвинул Августу стакан. — Наливай погорячее и рассказывай о себе.

— Давай, — принял Берзин стакан, и с этой минуты они навсегда перешли на «ты».

Глава пятая

1

Облокотившись на подушку, Усташкин следил за Ниной Георгиевной. Одетая в нежно-розовое, с крупными хризантемами кимоно, она почти бесшумно ходила по квартире, приготавливая завтрак. Он пристально разглядывал свою случайную подругу, с которой познакомился накануне в «Золотом роге». Туда Усташкин пришел в расстроенных чувствах, чтобы забыться, залить вином злость на Фондерата, горечь за свое поражение, за то, что он послушно согласился на его предложение, нет, на приказ начальника контрразведки — ехать куда-то к черту на кулички. Нина Георгиевна вызывала у Усташкина удивление. Она не походила на проститутку, которых он хорошо знал. Вчера он с ней познакомился, уже будучи сильно пьяным, и не смог как следует ее рассмотреть. Сейчас Усташкин открывал в Нине Георгиевне совершенно иного для себя человека.

Она в это утро походила на добропорядочную молодую хозяйку, которая умело хлопочет. И жесты у нее спокойные, ловкие, домашние. Может быть, это привычка? В раскрытую дверь из спальни Усташкин видел, как Нина Георгиевна расставляла на столе посуду. Тихо звякали чашки, ложки. На побледневших губах молодой женщины скользнула задумчивая улыбка. Чему улыбается она? Усташкину очень хотелось знать. Может быть, она смеялась над ним, над его какой-либо выходкой в пьяном состоянии. Он пристально следил за выражением лица Нины Георгиевны и с неожиданным для себя огорчением понял, что женщина думает не о нем, а о чем-то своем. Виктор Николаевич почувствовал себя несколько обиженным. Неужели этой женщине нет сейчас до него никакого дела, она забыла о нем? Усташкин продолжал наблюдать за женщиной. Пышные волосы Нины Георгиевны были небрежно собраны на затылке, лицо не напудрено, губы не накрашены. Что это? Безразличие к нему, привычка к неряшливости. Ведь у нее же гость, и она заинтересована в том, чтобы ему нравиться, стараться дольше у себя задержать. Особым чувством разведчика он угадывал в Нине Георгиевне не просто обычную вульгарную женщину легкого поведения. Она была загадочнее, что-то прятала от него, от всех окружающих. В Усташкине проснулось профессиональное любопытство, и он подумал: «Надо будет ею заняться…», но тут же вспомнил, что он больше не служит в контрразведке. Там в нем не нуждаются, его оттуда выставил Фондерат, спасая свою шкуру.

Усташкин забыл о Нине Георгиевне и перевернувшись на спину, прикрыл глаза руками. Перед ним промелькнули события последних дней. Его неудачи начались с этого, будь он проклят, большевика Мандрикова. Виктор Николаевич все время чувствовал, знал, что Мандриков где-то рядом, близко, так близко, что стоит только протянуть руки, и он будет схвачен. И Усташкин протягивал руку, но… не совсем точно. Мандриков все время уходил. Ушел он и из Голубинки, хотя дом Третьякова был надежно окружен. Усташкину удалось установить, что увел Мандрикова старый рабочий с Дальзавода Николай Федорович Новиков, и все. А куда они ушли? Кто их укрыл? Где? Агенты Усташкина ничего не могли сказать.

На рассвете, злой и усталый, Усташкин неохотно доложил о провале операции. Фондерат, выслушав капитана, с каким-то непонятным для Усташкина спокойствием сказал:

— Собственно говоря, я этого и ожидал. Большевики легко Мандрикова не отдадут. — Фондерат по привычке покручивал пенсне на стекле стола.

Капитан, опустив тяжелые покрасневшие веки, разглядывал ботинки и крат, на которых засохли желтоватые брызги глины. Фондерат молчал, и это заставило Усташкина заговорить наигранно бодрым тоном:

— И все-таки я на верном пути. Мастер Третьяков и его жена не признаются, что у них скрывался Мандриков, и его следов в домике не оказалось. Я арестовал жену Новикова. На допросе она… Сердце у старухи было слабое.

— У мертвых есть одно преимущество — они могут молчать, — ядовито сказал Фондерат и быстро завертел пенсне. — Я же предпочитаю говорить с живыми.

Начальник разведки был доволен неудачей Усташкина. Теперь Фондерат может убрать Виктора Николаевича из разведки, припугнуть его отправкой на фронт и послать в Анадырский уезд начальником милиции, иметь там своего человека. Лучше не сыщешь. Усташкин, словно не замечая иронии полковника, продолжал:

— Но ночь не прошла бесполезно. Мы кое-что нашли.

Полковник остался равнодушным. Он думал о своем: «Усташкин будет моим человеком на Чукотке. Кто знает, как сложатся дальше дела у адмирала. А из Ново-Мариинска всегда легче попасть в Америку. Да и не с пустыми руками, а с пушниной, с золотом. А может быть, там и остаться? Едва ли туда полезут большевики. Впрочем, об этом он подумает потом, а сейчас надо прижать капитана, этого незадачливого родственника. Как лучше сделать, чтобы Усташкин не видел иного выхода для себя, как только отъезд в Анадырский уезд. Ни Громов, ни другие члены управления Анадырского уезда в лицо не знают Усташкина. Это к лучшему. Пошлю его под другим именем».

Фондерат вспомнил о том, что в его сейфе лежит несколько документов уже несуществующих людей. Один из этих документов подойдет Усташкину. Он превратится в доктора, который пытался скрыться от мобилизации в армию Колчака и распространял большевистские листовки. Фамилия была, кажется, Струков. На допросе он плюнул в лицо полковнику. Тогда сам Фондерат пристрелил его, а документы сохранил. Бумаги такого человека всегда могут пригодиться. Вот они и подойдут для Усташкина и помогут ему, если в Ново-Мариинске вдруг возникнет опасная ситуация.

Фондерат гордился собой, что он всегда мог все предусмотреть. А в этом случае нужно быть особенно внимательным и осторожным. Нельзя рисковать Усташкиным. Он верный слуга и всегда будет нужен, что бы ни произошло. Полковник прислушался к тому, что говорил Усташкин. Капитан повторил:

— На квартире Новикова мы нашли интересный след, ведущий в Хабаровск.

— В Хабаровск? — Фондерат надел пенсне и быстро спросил: — Чей след?

— Не только след, но и человека. — Усташкин был доволен. Пусть полковник убедится, что Усташкин кое-чего стоит.

— Какого человека? — нетерпеливо спросил Фондерат.

— Очень разговорчивую старушку, соседку Новикова. Эта вдовушка — молочница и сплетница. И чемодан… — Усташкин сделал паузу, ожидая вопроса полковника, но тот в упор смотрел на капитана и был совершенно неподвижен. Усташкин заключил: — На чемодане наклейка багажной камеры Хабаровского вокзала…

— Что в чемодане? — Фондерат, вытянув перед собой руки, мелко постучал крепкими выпуклыми ногтями по стеклу стола.

— Ничего интересного, но старушка рассказала кое-что о его владельце. Хотите послушать?

Полковник молча кивнул, и по приказу Усташкина в кабинет ввели низкорослую старую женщину с маленьким сухим морщинистым лицом и испуганно бегающими блеклыми глазами. Из-под черного платка выбивались на желтоватый лоб седые волосы. Ситцевое синее платье свободно висело на худых костлявых плечах. Она шла осторожно, словно боялась поскользнуться. Усташкин сказал:

— Садитесь в кресло. Вы сейчас пойдете домой, только вот господину полковнику повторите то, что рассказали мне.

— А чего говорить-то о моем соседушке Николае Федоровиче, — по-птичьи завертела головой женщина от Усташкина к полковнику. Ей явно льстило, что офицеры нуждаются в ее рассказе. — Человек он работящий, только вот последнее время все по каким-то делам бегает. И днем и ночью калитка у него скрипит.

— А куда он ходит? — мягко спросил Фондерат. — Вы все нам расскажите. Мы хотим ему помочь.

— Помочь?.. — удивленно протянула женщина. — Беда какая грозит моему соседушке?

— Плохие люди его до добра не доведут, — уклончиво ответил Фондерат.

— Ох, что верно, то верно, — вздохнула и покачала головой старушка. — Все около него какие-то людишки темные вьются. Раньше-то я у них частенько бывала, а теперь они норовят меня к себе в домик не пустить. — Старая женщина обиженно поджала губы. — Раньше-то я посижу у них и чайку попью, не обеднеют же они от этого. А нынче на пороге встретят, да и в кухню не пригласят. Другие у них дружки завелись. Чую сердцем, нехорошие, недобрые. Все прячутся в дальней комнате ночью темной только на улицу выходят.

— А кто, какие они, откуда, как звать? — быстро спросил Фондерат. — Вы уж нам помогите, мы оградим соседа вашего от беды.

— Давнишних-то я запамятовала, а вот этот, как его, такой молоденький… Волосы у него еще светлые-светлые, ну чистая солома. Тот как пришел в прошлое воскресенье, так и сидел сиднем, только что ночью выйдет на крылечко. Я уж молчала, а у самой тревога… Что, если жулик этот молодой?.. Времена сейчас какие. Честный человек днем не будет, как мышь, по углам хорониться… Вот и имя его вспомнила… Августом его кличут, а фамилии не слышала… Ефросинья значит, жена Николая Федоровича, так кликнула его, когда он ранним утречком на крылечко вышел. Туман был. Я, значит, в щелочку в заборе видела. Хорошо его лицо запомнила. Молодой, но все по сторонам смотрит и кашляет. Так кашляет, что вот-вот горло сорвет. Постоял он, покашлял и ушел в дом, на весь день спрятался. Больше его не видела.

Контрразведчики обменялись понимающими взглядами. Капитан почувствовал удовлетворение. Все-таки не напрасно он прочесал Голубинку. Оттуда след привел к другому большевику, которого уже давно ищут колчаковцы. Это открытие было неожиданным и, тем более приятным. А старушка продолжала:

— Говорит как-то чудно, когда на зов Ефросиньи откликнулся. Слова-то наши, русские, а слушаешь их, и чудится что-то не по-нашему.

Старая женщина, вначале перепуганная приходом колчаковцев к ней среди ночи, обыском у Новиковых, арестом его жены и ее приглашением сюда, сейчас успокоилась, польщенная учтивым с ней обращением, старательно выкладывала все, что знала, слышала, видела.

— Больше никто не был тайно у Николая Федоровича? — Фондерат не спускал взгляда с лица старушки. Она, стиснув рукой подбородок, положив палец на сморщенные губы, напряженно думала, ворошила память, но больше ничего интересного, по ее мнению, вспомнить не могла. Где-то в глубине памяти мелькнул образ девушки, Наташи, молодого рабочего Мохова, но что говорить о них, приходивших явно, днем, здоровавшихся с ней. Попусту отнимать у офицеров время.

— Ну, хорошо, — Фондерат снял пенсне, прикрыл глаза: «Старая болтунья выложила все. Большего от нее не получишь. Впрочем…» Полковник быстро надел пенсне. — Вы бы узнали по фотографии этого, как его… Августа?

— Он приметный, — закивала женщина.

Полковник раскрыл толстый альбом с длинными картонными листами. На них были наклеены фотографии людей. Передав старухе альбом, Фондерат и Усташкин внимательно следили за ее лицом. Когда у женщины, медленно переворачивающей листы альбома, вздрогнули редкие брови, Усташкин положил руку на альбом:

— Кого узнали?

— Его! Вот он! Желтоволосый. Он…

С фотографии на нее в упор смотрел Август. Да, это был он. Она ошибиться не могла, и на морщинистом лице женщины появилась улыбка. Она была довольна, что смогла выполнить просьбу офицеров, и повторила:

— Он, он, этот Август.

— О, это большой жулик, — Фондерат закрыл альбом. — Вы нам помогли. Спасибо. Вы можете идти домой, но никому ни слова, что были у нас, о чем тут говорили.

— О, боже меня упаси! — поклялась женщина и засеменила к выходу.

— Значит, комиссар Август Берзин здесь, во Владивостоке, — сказал Фондерат, когда старушка вышла из кабинета. — Зачем он пожаловал?

— И где сейчас он? — неудачно сказал Усташкин.

— Очевидно, там же, где и Мандриков, — уколол капитана насмешливой улыбкой Фондерат и перешел на сухой требовательный тон приказа: — Распорядитесь не снимать наблюдение за всеми подозрительными квартирами. Поиски Мандрикова и Берзина будем продолжать.

Полковник говорил торопливо, словно опасаясь, что его кто-то может прервать. Напасть на след Берзина — большая удача. За ним давно охотились колчаковцы и интервенты. Они не могли забыть и простить ему упорства и сопротивления его отряда, которым он командовал на Гродековском фронте. Этот отряд во всех боях и на Гродековском фронте, и под Никольск-Уссурийском, и под Спасском, Свиягино, Шмаковкой и Иманом наносил тяжелые удары по интервентам и белым частям. Изловить Берзина было не менее важно, чем Мандрикова.

— Изловим обоих, — сказал Усташкин, но услышал от Фондерата неумолимое и страшное:

— Этим займутся другие, а вам придется уйти из контрразведки и отправиться на фронт. Генерал Розанов решил укрепить нашу контрразведку, и ваши последние промахи не позволяют оставить вас на прежнем месте…

Усташкин был ошарашен. Неужели он больше не нужен? Он же старался, Не замечал Усташкин, что Фондерат незаметно с удовлетворением наблюдал за ним, за его растерянностью, пришибленностью и страхом перед фронтом. Колчаковская армия несла фантастические потери. О них Усташкин хорошо знал, и он с удивившей Фондерата покорностью согласился на отъезд в Анадырский уезд, о котором имел самые смутные представления, согласился на принятие имени Дмитрия Дмитриевича Струкова и даже еще растроганно благодарил. Полковник ему ответил:

— Я сделал все, что мог. Я выполнил свой долг перед сестрой, нельзя же рисковать, оставить ее вдовой.

Потом Фондерат долго объяснял Усташкину, как ему вести себя и что делать в Ново-Мариинске, а уже перед самым вечером повез его к американскому консулу. Ему Усташкин уже был представлен как Дмитрий Струков, молодой, но надежный офицер, который ненавидит большевиков и, конечно, «будет полезен для нашего общего дела», как выразился Фондерат. Колдуэлл изучающе посмотрел на Струкова, но, очевидно, остался доволен и рекомендацией Фондерата и своими выводами. Колдуэлл щедро и гостеприимно угощал русских.

Он прямо сказал:

— Мистер Струков, мы вам поможем, облегчим вашу службу в той далекой и суровой стране снегов, пушнины и туземцев. Я вам рекомендую сразу же познакомиться с мистером Свенсоном, с другими нашими деловыми людьми. Впрочем, они сами к вам придут. Они хорошо знают Север, и я бы очень, очень был рад, — если бы вы следовали их советам. Они друзья, верные друзья русских.

— О, конечно, мистер Колдуэлл, — вмешался в разговор Фондерат. — Господин Струков будет рад получить помощь от мистера Свенсона и других американских друзей.

Фондерат так выразительно посмотрел на Струкова, что тот торопливо сказал:

— Я только так и представляю себе свою службу там, мистер Колдуэлл.

— О! прекрасно] — с нескрываемым удовлетворением произнес консул и похлопал Струкова по плечу. — Хорошие деловые люди всегда поймут друг друга. Да, — Колдуэлл прервал себя, сделал паузу и деловито осведомился: — У вас есть счет в каком-нибудь американском банке?

— Нет. — Струков окончательно понял, что его купили, и подумал: «Сколько же за меня получит Фондерат?» Сейчас у Струкова вспыхнула злоба к полковнику, но он ничем не выдал ее, тем более, что Колдуэлл сказал:

— Каждый деловой человек должен иметь счет в американском банке. И счет не пустой, а полновесный, с долларами. Я позабочусь об этом.

Струков поблагодарил. «Кем же я все-таки буду, — размышлял Струков. — Мальчишкой на побегушках, ширмой, послушным лакеем. А, черт побери, наплевать на все! Главное, остаться живым, не попасть на фронт». Под тост Колдуэлла: «За нашу дружбу!» — он осушил рюмку коньяку. Струкову послышалось, что Колдуэлл сказал: «За вашу службу у меня» — и подумал: «А что мне обижаться. Мы же и сейчас на службе у американцев и у японцев». Между тем Колдуэлл продолжал поучать Струкова:

— Господин Громов также потребует вашего внимания.

Это означало, что и за начальником управления Анадырского уезда Струкову надлежало вести наблюдение и обо всем сообщать американцам…

— …Но, конечно, главное ваше внимание, — говорил Колдуэлл, — должно быть направлено на выявление и уничтожение большевиков, на обеспечение нормальной жизни и торговли нашим коммерсантам.

От американского консула Фондерат привез Струкова к себе.

Яркий свет люстры заливал кабинет с дубовыми панелями и тяжелой кожаной мебелью. Окна, за которыми лежал под дождем город, были плотно затянуты портьерами.

Довольный тем, что Колдуэлл так принял Струкова, полковник сказал:

— Знаете, Виктор Николаевич, сила и правда у тех, у кого больше денег. Сейчас их больше у американцев. Так будем же с ними дружить.

— Пока мы им нужны, — сквозь зубы процедил Струков, вспомнив о том, что он, как баран на базаре, продан американцам. — А перестанут в нас нуждаться и под… коленом.

— Не будет этого, — покачал головой Фондерат. — Американцам мы очень нужны сейчас и потом будем нужны.

— Чтобы было кому за них лоб подставлять под пули, — Струковым все больше и больше овладевало раздражение.

— Я знаю, о чем вы тревожитесь, — улыбнулся Фондерат и подумал об этом. — Вы боитесь, что в Анадырском уезде могут верх взять большевики. Это исключено. Откровенно говоря, я завидую вам. Едете вы в спокойные края.

— Но там же был Анадырский Совет, — напомнил Струков, и это заставило Фондерата рассмеяться.

— Ха-ха-ха! Я за такие Советы! Там одни рыбопромышленники да купцы были. Ха-ха-ха! Вот это большевики. Я за таких большевиков. Ха-ха-ха! Вот это верьте мне, они наши лучшие друзья. Но тем не менее я принял меры предосторожности. Вот в нем, — Фондерат указал на сейф в углу кабинета, — лежит документ, в котором сказано, что Дмитрий Дмитриевич Струков доктор и почти большевик и что он не желает служить в колчаковской армии. А посему он и забрался в Ново-Мариинск. Да, с таким документом вас большевики примут с распростертыми объятиями.

У Фондерата довольно поблескивали стекла пенсне, а с губ не сходила улыбка.

— Этот документик вы получите в день отъезда и зашьете его куда-нибудь подальше.

Фондерат возбужденно ходил по кабинету, потом остановился перед Струковым и заложил руки за спину:

— Ну, благодарите же, дорогой мой.

— Если вернусь живой из Ново-Мариинска, буркнул Струков.

За стеклами пенсне насмешливо прищурились глаза полковника.

— Не раскисайте, капитан. Вас ждет успех, деньги. Да, вам надо представиться генералу Хорвату.

Полковник быстро направился к телефону, но его руку на трубке задержал дрожавший от злости голос Струкова:

— С меня на сегодня хватит!

Фондерат резко обернулся к капитану, но, взглянув в его пошедшее красными пятнами лицо, медленноубрал руку с телефона и, едва сдерживая бушевавший в нем гнев, согласился:

— Вы правы. Мы сегодня оба устали. Отложим визит к генералу и встречу с Громовым на завтра. Сегодня надо хорошо отдохнуть. Желаю вам повеселиться, господин Струков. Во Владивостоке вы все найдете для увеселений, для удовольствия. В Ново-Мариинске… значительно меньше возможностей.

Последние слова Фондерат произнес с издевкой. Взбешенный Струков, не прощаясь, выскочил от полковника и направился в ресторан «Золотой рог» с единственной целью напиться, забыть все… И вот он здесь.

Струков снял руки с глаз и посмотрел на Нину Георгиевну, и его снова поразила и взволновала не ее красота, а женственность, которую не мог уничтожить ее образ жизни.

Струкова охватило ощущение уюта. Он подумал, что вот через полчаса-час он должен уйти из этой чистенькой квартиры, распрощаться с женщиной, негрубой, невульгарной, и ему не захотелось с ней расставаться. «Условлюсь, что встретимся сегодня, завтра…» — Струков чуть ли не выругался. Завтра уже его не будет, завтра он уезжает.

А что, если… Струков даже как-то растерялся от пришедшей мысли. Это же абсурд, сентиментальность! Невольно он вспомнил студентиков из романа, которые спасали проституток, покупая им швейные машины, или женились на них. Неужели он хочет походить на этих чудаков. Но сколько Струков ни посмеивался над собой, мысль уже не проходила…

Сам того не замечая, он говорил себе: «Там, на Севере, я буду один. И если рядом будет эта женщина, мое одиночество не станет тоскливым. Все-таки развлечение, близкий человек».

Усташкин усмехнулся про себя: уже решил. А согласится ли она? И с этого момента он уже думал о том, как убедить Нину Георгиевну ехать с ним.

Она, словно догадываясь, что гость думает о ней, вошла в спальню и с несколько застенчивой улыбкой спросила:

— Будете кофе пить или еще… отдохнете?

В другое время, с другой женщиной Струков поступил бы иначе, но тут он боялся, что обидит Нину Георгиевну и разрушит свое хорошее настроение. Сам себе он казался сейчас необыкновенно благородным человеком. Нина Георгиевна тоже заметила в нем перемену и не знала, чему ее приписать. Усташкин с наслаждением выпил чашку крепкого кофе и все еще не знал, как приступить к разговору. Наконец он решился и несколько торопливо сказал:

— Не удивляйтесь, Нина Георгиевна, тому, что вы сейчас услышите.

Женщина опустила на блюдечко чашку и вопросительно посмотрела на Усташкина своими продолговатыми глазами. Он, поглаживая пальцами чашечку, продолжал:

— Вы пеня не знаете, но прошу довериться мне. Я завтра уезжаю в Анадырский уезд. Это далеко на Севере, Я одинок и хочу просить вас поехать со мной…

— В качестве? — Нина Георгиевна была совершенно спокойной. Это предложение не удивило ее. Она уже не раз выслушивала подобное, верила, и всякий раз ее бросали.

— Жены! — решительно сказал Усташкин, почувствовав, что женщина равнодушно, безучастно встретила его предложение, а он не хотел ее терять, он должен ее убедить и заставить согласиться.

— Жены? — не скрывая удивления, переспросила Нина Георгиевна. Это было для нее чем-то новым, да и весь вид волновавшегося Усташкина заинтересовал ее.

— Да, жены, жены, — уже с неожиданными нотками отчаяния произнес он. — Поверьте мне. Я говорю честно. Я…

Усташкин говорил долго и горячо, и с каждой минутой Нина Георгиевна убеждалась все больше и больше, что ее гость говорит правду. В его голосе, в облике было столько искренности, что она задумалась. Ведь этот человек предлагал официально стать его женой и забыть все ее прошлое. Как бы она хотела этого!

— Но вы должны знать мое прошлое, — сказала порозовевшая от волнения Нина Георгиевна и, заметив жест протеста, требовательно повторила: — Должны знать. Слушайте…

Это была заурядная история. Шесть лет назад Нина Георгиевна, дочь учителя гимназии, вышла замуж за преуспевающего московского инженера-строителя железнодорожных мостов. Жили в достатке, даже богато, но вот началась война, и мужа призвали в действующую армию. Он погиб где-то в Галиции. Сбережения у Нины Георгиевны скоро кончились. Поддавшись настроению знакомых, вместе с ними бежала от большевиков на восток. По дороге растеряла последние вещи, отстала от знакомых. Кое-как добралась до Владивостока. Не смогла найти работу, и голод выгнал ее на панель. Не раз думала о самоубийстве, но нет воли…

Нина Георгиевна заплакала и прижала ладони к глазам. До сих пор ее гости ради любопытства расспрашивали, как она стала проституткой, и она лгала, выдумывала невероятно романтические истории, чтобы угодить им. А сейчас она впервые, по собственной воле, рассказала о себе правду.

Струков несколько растерялся и стал неумело успокаивать ее. Она подняла залитое слезами лицо и сказала:

— Извините за слезы. Прошу вас, уходите. Я буду все время дома. — Нина Георгиевна уже не плакала. Она поднялась со стула, плотнее запахнула кимоно. — Если найдете нужным, то зайдете вечером. И я, и вы подумаем.

Едва за Струковым закрылась дверь, Нина Георгиевна вновь разрыдалась. Все последние дни она находилась под впечатлением встречи с агентом торговой фирмы «Кунст и Альберс», думала о нем и даже надеялась на случайную встречу. И вот этот разговор, это предложение. У Нины Георгиевны не было Сомнения, что Струков говорит правду. Она не строила иллюзий. Он едет на Север, в дикий, глухой край. Возможно, там и женщин нет. Ему просто нужна попутчица, содержанка. Но он же предлагает официально стать его женой… Бывали же случаи, когда на таких, как она, женились. Молодая женщина была в смятении. Она готова уехать на край света, только бы уйти от этой страшной жизни. Может быть, она и найдет свое маленькое счастье с этим офицером. Не все же люди подлецы, негодяи, обманщики. Должны же быть и честные.

2

Расставшись с мотористом радиостанции Александр Булат направился к себе на угольные копи. Новость, сообщенная Фесенко, встревожила его. Она требовала каких-то решений, действий, точно укоряла его в робости, в том, что он смирился с тем, что его окружает. Она, как первое дыхание ветра на море, предупреждающее моряков о где-то уже бушующем шторме, говорила Булату, что на этот далекий край стремительно надвигается ураган, который вот уже два года бушует на российских просторах.

Булат посмотрел на море. Темные тучи ползли с Тихого океана. Они клубились, смешивались, точно в какой-то схватке, поглощая друг друга, принимали причудливые формы, чтобы тут же быть разорванными на косматые клочья и снова нестись, все плотнее и плотнее закрывая небо низким толстым грязноватым слоем. Угрюмое море как будто было чем-то рассержено. Оно хмурило свои седые брови — белые гребки волн — и глухо вздыхало. Ветер развевал длинные волосы Булата, вырывал маленькими рубинами крошки табаку из трубки.

«Идет шторм, к полуночи о берега грохнет», — подумал Булат и быстрее зашагал берегом лимана. Его мысли вернулись к приезду нового колчаковского начальства.

Как-то все сложится? Хорошего ждать от колчаковских управителей не приходится. В этом Булат не сомневался. Но как сделать, чтобы колчаковцы совсем к земле народ не пригнули! «Собирать силы», — сказал он Фесенко. Это правильно. Но много уйдет времени, да он только на шахтеров и рассчитывает, а этого мало. Слышал Булат, что есть на Чукотке большевики, но где они? В тундре, в стойбищах? Почему их не слышно? Власть тут захватили Биричи да Свенсоны. Люди притихли, молчат, с какой-то покорностью принимают события, смену властей. Или это ему только так кажется?

Булат зашагал энергичнее. Трубка дымилась в зубах. Его приводила в ярость покорность и, как он считал, равнодушие жителей Ново-Мариинска, которые спокойно наблюдали, как купцы наживались на обмане охотников-чукчей, смирились с этим и довольствовались своим сереньким житьем. «Ну ладно, допустим, в посту собрались обыватели, которые рады любой крошке, что упадет со стола Бирича или Свенсона, — думал Булат. — А как же шахтеры?..»

Прав ли он, обвиняя всех в бездействии и покорности? Нет, Тут, кажется, я дал маху. Шахтеры не такие уж покорные овечки. Люди тут разные, это верно, но тихих, пугливых мало, больше злых, хмурых, готовых все снести к чертовой матери, только бы легче жилось. Да не знают, как это сделать, и побаиваются громко о своей подлой жизни сказать. Все помнят страшную смерть забойщика Варавина. Когда пришла весть об Октябрьском перевороте, Варавин, мужик спокойный, работящий, призвал шахтеров свою власть рабочую установить в Ново-Мариинске, своего брата-шахтера в уездное управление посадить. Кто-то донес на него купцам и рыбопромышленникам.

Ночью Савелия взяли и увели. А утром на берегу лимана собаки растаскивали куски изрубленного тела Варавина…

Булат сильно затянулся, вспомнил, как посуровели лица шахтеров при вести о смерти Савелия. Нет, не забыли и не простят этого шахтеры. Не притихли они, а стали осторожнее, друг к другу зорче присматриваются. Знают, что есть среди них лизоблюды. Такие продадут за полушку. Александр сплюнул. Если бы знал он, кто предал Савелия, своими бы руками задушил. Булат даже пошевелил пальцами, сжал их в кулаки и тут же тряхнул головой. Нет, на самочинную расправу он не пойдет. Убийц надо судить. Давно погасла трубка Булата, а он все посасывал ее мундштук, и, когда во рту стало нестерпимо горько, он остановился, осмотрелся и, сойдя с тропинки, нагнулся, сгреб полную пригоршню золотистой морошки и с наслаждением глотал холодные терпкие ягоды. От оскомины заныли зубы, свело скулы. Булат вернулся на тропинку. Впереди показались копи. Полуземлянки-бараки — жилища шахтеров — в беспорядке разбежались по косогору.

Несколько лет назад на этих невысоких холмах, на левом берегу лимана, было безлюдно. Но вот однажды сюда из Анадыря пришли три брата — кавказские шахтеры. Родину они покинули в надежде найти счастье на Аляске и, не найдя его, перебрались в Ново-Мариинск. Вернуться на Кавказ не смогли. Не в пример другим, не стали они долбить мерзлую землю в надежде напасть на золотую жилу и разом разбогатеть, не пошли в работники к местным богатеям, не стали выманивать за гроши мех у охотников… Своим шахтерским глазом заметили приметы, которые говорили, что в этой земле лежит уголь. В разных местах копали землю братья, и всякий раз их поднимали на смех. Не любит горец, когда над ним смеются, — горят глаза, дрожат крылья носа, крепче сжимает рука заступ. Вот-вот замахнется им. Братья сдерживались, только изредка бросали презрительно:

— Зачем смеешься? Дурная голова — умное дело не знает. Отойди!

Не только для себя старались братья. Видели они, как мучились без достатка топлива анадырские жители. Как дорого платили за уголь, который привозили на пароходах из Владивостока. И нашли. На левом берегу лимана они заложили первую шахту, похожую на звериную нору. Много ли кайлом да лопатой сделаешь? Так родились копи, к которым сейчас шел Александр Булат и на которых шахтеров уже сотня человек. Разные люди, у каждого своя судьба, о которой не всегда услышишь правду. Жизнь, согнавшая их сюда, научила бояться друг друга. Шахтеры плечом к плечу рубили уголь, дышали одним пыльным воздухом, ели за одним грубосколоченным столом, спали рядом на нарах, покрытых тряпьем, и все же почти каждый скрывал свои мысли, свое прошлое. Но каждый знал, что соседа, как и его, сюда, под холодное небо, на суровую землю пригнала неласковая рука судьбы. Не было таких, кто пришел бы сюда по доброй воле. Здесь были те, кто бежал от несправедливости, от голода, обиды и неутоленной жажды справедливости.

Но были у Александра Булата и друзья, с которыми его крепко связала мечта о новой жизни. Они нашли дорогу друг к другу, и теперь ничто не могло их разлучить. Вот и барак. Маленькие оконца, затянутые моржовыми пузырями, слабо желтели. Где-то плаксиво пиликала гармошка, под которую пьяный простуженный голос тоскливо выводил что-то неразборчивое. Булат открыл низенькую дверь и, наклонившись, чтобы не удариться о притолоку, вошел в барак. В лицо ударил густой, спертый воздух, насыщенный испарениями давно не мытых человеческих тел, вареной рыбы, сохнущего у печки мокрого тряпья. После свежего воздуха, запаха моря у Александра захватило дыхание. Он помедлил закрыть дверь. Из глубины барака зло закричали:

— Чего застрял в дверях, как рыбья кость в глотке? Захлопывай, сукин ты сын!

Булат прикрыл дверь, осмотрел барак. Низкий, длинный, он был наполнен каким-то густым туманом, в котором слабыми огоньками мерцали керосиновые лампы с закопченными стеклами или без них. На нарах сидели и лежали шахтеры. Некоторые, сгрудившись у огня, шлепали картами, сопровождая каждый ход руганью. Другие занимались штопкой одежды, ремонтировали обувь. Лица рассмотреть было невозможно. Лоснились желто-медные щеки, лбы. Заросшие, с всклокоченными волосами, головы шахтеров казались мрачно-зловещими.

Булат подошел к нарам, на которых в бреду метался человек. Около него сидело двое; один из них пытался напоить больного из кружки и терпеливо уговаривал его:

— Ну, дружок, ну глотни чуточку, легче станет.

— Ты, что ли, Мефодий? — по голосу Булат узнал шахтера с кружкой.

— А, Булат, — поднял Галицкий голову и блеснул зубами.

— В этой тьме первозданный Адам Еву бы не узнал.

— Как Семен? — наклонился Булат над бредившим, попытался рассмотреть его заросшее лицо. Глаза его были закрыты.

— Плох, — ответил Галицкий. — Горяч, как котел над костром. Вот никак не могу напоить отваром из каких-то трав.

— Откуда взял?

— Евтуги сварил, говорит, что поможет, — указал Галицкий на сидевшего рядом человека, одного из немногих чукчей, работавших на шахте.

— Семена добрые духи берегут, — сказал Евтуги.

Александр похлопал чукчу по плечу:

— Помоги, помоги, Евтуги.

Тот закивал и что-то начал нашептывать, уговаривая внешние силы не сердиться на русского и помочь ему быстрее выздороветь. Второй день бредит Гринчук. Он попал под обвал, и товарищи едва его вытащили из забоя. Евтуги уговаривал духов скорее вылечить Семена, потому что он из тех русских, которые не обижают чукчей. Они сами все равно как оленные чукчи, оставшиеся без оленей. Таким стал и сам Евтуги. У него было небольшое стадо, с которым он кочевал по тундре, но чем-то разгневал духов. На стадо напала волчья стая, а оставшихся оленей унесла неизвестная болезнь. Евтуги прибрел с женой и дочерью в Ново-Мариинск. Он был здоров и думал, что сможет прокормить семью около русских. Но жену и дочь заманили на свой корабль какие-то моряки и увезли. Так они и не вернулись. Евтуги многие годы ждал их, от горя не находил себе места. Чтобы не умереть с голоду, рылся в мусорных кучах. За этим и застал его Семен Гринчук. Евтуги хорошо помнит тот холодный день, когда на лимане ломался лед. На Евтуги была рваная кухлянка. Он только раскопал сырые рыбьи головы и начал их грызть, как его окликнули:

— Не ешь такую мерзость!

Евтуги поднял глаза и увидел стоявшего над ним человека. Его глаза сердито уставились на Евтуги. Половина лица скрывалась за черной бородой. Евтуги испуганно попятился, но человек схватил его за плечо, вырвал из рук Евтуги рыбьи головы и швырнул их в сторону. Евтуги совсем перепугался и беспрекословно подчинился человеку, который привел его в одну из харчевен и накормил там строганиной и пельменями, напоил чаем. Евтуги стал как пьяный от еды и плохо соображал, куда его ведет Семен. Так звали нового и доброго знакомого. А Гринчук привел его на шахту. Так Евтуги сделался шахтером. Он благодарен и Семену и его товарищам, которые относятся к нему, как к равному, хотя он уже стар и работает хуже других.

Евтуги стал быстрее заклинать духов помочь Семену. Булат положил ладонь на лоб Гринчука и ощутил большой жар. Тревога за товарища охватила его. Он взял из рук Галицкого кружку с отваром.

— Давай-ка я тебе помогу!

Они приподняли Семена и с трудом напоили его. Уложив больного и поправив на нем старое солдатское одеяло, Булат осторожно погладил его густые, жесткие от угольной пыли волосы:

— Поправляйся, Семен!

— Поправится. — Галицкий кивнул на могучую фигуру больного. — Поправится и снова полезет вперед, чтобы ему на голову опять пятипудовая глыба ухнула. Такой, как Гринчук, умнее не станет. Уж очень задирист в работе. Некуда силу бугаю девать.

Булат посмотрел в глубь барака:

— Где Бучек?

— Тут, где ему быть? — Галицкий поставил у изголовья больного кружку, легко поднялся и тихо спросил Булата:

— Новости какие есть? Чего Фесенко звал?

Булат кивнул.

— Есть. Так где же Бучек?

Галицкий не успел ответить. Среди картежников завязалась драка. Послышались удары. По стенам заметались уродливые тени, но никто не обращал на дерущихся внимания, как не обращают внимания на давно привычное, обыденное. Булат шагнул вперед:

— Не тех бьете, дурачье!

Драчуны неожиданно стихли и расступились. Между ними стоял маленький лысый человек.

— Вон Бучек, — усмехнулся Галицкий. — Он всегда на своем месте.

В бараке стало тихо. Все прислушивались к негромкому голосу Бучека.

— Мало, что ли, обушком в забое намахались? — говорил Бучек спокойно. — Поразмяться захотели? Эх вы, поберегли бы силенку для доброго дела!

— Какого это доброго дела? — с острым любопытством спросил шахтер, державший в руках развернутые веером карты. Он не принимал участия в драке и сейчас стоял около лампы. Она освещала его полное лицо с пышными усами и чисто выбритым подбородком. Суконная рубашка с аккуратно пришитыми заплатами ладно сидела на нем.

— Ты лучше всех в очко режешься, Малинкин, — ответил Бучек, — значит, ты умнее, сообразительнее, вот и догадайся сам, о каком добром деле я говорю.

— Нет, ты скажи, — вмешался взлохмаченный шахтер с расцарапанной щекой и разорванной на плече рубашкой. Он шумно дышал и с трудом выговаривал слова. — Нечего тут загадки загадывать!

Бучек оглядел барак. В этом маленьком человеке с корявым лицом и рыжеватой бороденкой была особенная сила, которая заставляла шахтеров слушать его. Никто бы, пожалуй, не смог сказать, когда Бучек стал самым уважаемым человеком среди шахтеров, но так повелось с его первого появления на шахте. Теперь его мнение и слово пользовались уважением и вниманием. Василий никогда не повышал голоса, говорил рассудительно, но с такой глубокой убежденностью, что трудно было встретить человека, который бы ей не поддался. Вот и сейчас все внимательно слушали забойщика. Он указал рукой на разорванную рубашку шахтера:

— Вот тебе, Кулемин, отодрали рукав. А сколько ты свенсоновскому приказчику Маклярену должен за новую рубашку заплатить?

— Ну, пять долларов! — отозвался Кулемин. — Это все знают.

— Но эти же пять долларов у тебя с сегодняшнего дня с тонны угля скинули, — напомнил Бучек. — Вот ты и сделай доброе дело — верни эти пять долларов, заставь, чтобы тебе снова платили за тонну пятнадцать долларов, а не десять.

Эти слова походили на спичку, которую поднесли к фитилю жирника. Все шумно заговорили, заспорили. Раздалась злобная брань. Малинкин пробрался к Бучеку, которого обступили шахтеры, и, с треском сложив веер карт, спросил с вызовом:

— Ты скажи мне, как я могу вернуть эти пять долларов? Что делать?

Малинкин говорил нарочито громко. Шахтеры услышали его и притихли, ожидая, что ответит Бучек.

Василий потер лысину, посмотрел на Малинкина, на товарищей и ответил с хитроватой улыбкой:

— А ты подумай. Бог-то тебя умом не обидел, Смог же ты у Кулемина месячное жалованье выиграть да Толстой Катьке отнести за поцелуи.

Барак дрогнул от взрыва хохота. Все знали, что Малинкин неравнодушен к Катьке, необыкновенно толстой гулящей, женщине, мастерице варить забористую брагу. Жила она на окраине Ново-Мариинска о землянке, двери которой для всех были открыты. Пятидесятилетняя Толстая Катька отличалась здоровьем и уступчивостью. Но Малинкин не пользовался у нее благосклонностью. Хуже того, всякий раз, как он приходил к Катьке, она его обильно угощала брагой, а когда он хмелел, то избивала его и, отобрав все деньги, выкидывала из землянки. О неудачной любви Малинкина все хорошо знали, и это служило поводом для бесконечных шуток, как и сейчас.

Бучек выбрался из толпы и направился к выходу. За ним последовали Булат и Галицкий. Булат спросил за дверью:

— Чего это о пяти долларах говорят? Кто скинул их?

— Ты еще не знаешь? — спросил Галицкий. — Только ты уехал с Оттыргиным, как через лиман приплыл Щетинин. Мастеру заявили в поселковом управлении, что за тонну угля будут платить только по десять долларов. Пять скинули.

— По какому праву? — гневно вырвалось у Булата. — И так впроголодь.

— Так ты это Москвину сказал бы, — сердито посоветовал Галицкий и торопливо заговорил: — Если по-прежнему нам терпеть…

— Будем молчать, так скоро за похлебку из мороженых кишок будем уголек рубать. — Мефодий крепко сжал руку Булата. — Поднимать шахтеров надо! Разгоним правление, свое поставим! Нельзя больше терпеть. Чего ждем? От кого помощь получим? Самим надо!

Да, надо действовать. В то же время Булат понимал, что еще не наступил удобный момент. Как же быть? Ведь скоро в Ново-Мариинск придут колчаковцы, и тогда еще труднее будет что-либо сделать. Сразу всех шахтеров не поднимешь. Нужно время. Из барака донеслись громкие голоса. Выделялся голос Малинкина.

Бучек кивнул в сторону барака.

— Что-то не нравится мне этот Малинкин. Шахтер ладный, а говорит не по-нашему. Кажется мне, что Другое у него на уме. Да и вопросы его с душком вроде.

— А не ошибаешься? — Булат посмотрел на Бучека. — Может, он ищет дорогу, а никто ему правильного курса не покажет. Вот и плывет в потемках, носом тыкается на пирсы, камни.

— Черт его знает, — пожал плечами Бучек. — Может, и так. Ну, поживем, увидим. А теперь рассказывай, какие новости принес?

Булат попросил Галицкого:

— Позови Мальсагова.

Мефодий направился к соседней землянке. Булат рассказал Василию о скором приезде колчаковского уездного начальства.

— Фюйть! — только присвистнул Бучек и попросил. — Дай закурить.

Александр молча передал ему кисет. Он ждал, что скажет Бучек, которого считал старше и опытнее. Василий, свертывая цигарку, усиленно обдумывал новость. В это время из темноты показались две фигуры. Галицкий пожаловался:

— Якуб собирался спать. Еле уговорил идти.

— Едва дал портки надеть, чуть не голым хотел вытащить на такой холод. Бр-р! — с легким татарским акцентом отозвался Мальсагов.

Заметно похолодало. Ветер усиливался, шуршал в траве и редком кустарнике, нес гул моря. Далекие звезды одиноко и грустно мерцали. Сумерки быстро перешли в густой мрак. Он был такой плотный, что, казалось, его можно почувствовать на ощупь.

— Сейчас тебе станет теплее, — угрюмо сказал Булат и повторил свой рассказ.

— Ну что же, — с горькой шутливостью заговорил Мальсагов, — выставим почетный караул, сыграем гимн и милостиво будем просить еще срезать нам по пять долларов.

— Не злись, Якуб, — остановил его Бучек. — Положение, товарищи, очень серьезное…

— Но время еще есть, — неторопливо перебил его Мефодий. — Захватить управление, установить советскую власть, а колчаковцев не пустить на берег.

— Ой, какой умный, — сплюнул Бучек.

— Ты, Мефодий, Напрасно горячишься. Мысль твоя верна. Власть здесь должна быть наша, рабочая. — У Бучека от волнения дрогнул голос. — Но когда ее брать, в какое время, с кем? Кто с нами пойдет? Шахтеры? Все? Мало и редко мы с ними говорим, а народ тут разный. Такие, как Малинкин и Кулемин, не пойдут. Да и многие с ними останутся. С кайлом против винтовок и пистолетов не каждый решится стать.

— Верно, — вздохнул Булат. — Тут с голыми руками ничего не сделаешь. Перещелкают нас, и точка.

— Можно внезапно захватить управление, — продолжал настойчиво твердить Галицкий.

— Москвина придушить мы сможем. Ну, а дальше? — не возражал товарищу, а рассуждал Бучек и с огорчением добавил: — Да кто нас в поселке поддержит? Кто мы для жителей? Скажет тот же Бирич, что мы бандиты, и каждый поверит. Многие ли знают, кто мы такие?

Это была горькая правда. Четверо шахтеров стояли в ночном мраке. Их обдувал холодный осенний ветер. Они чувствовали себя одинокими, словно вокруг на огромном пространстве не было ни души, хотя в нескольких шагах находилось больше сотни обездоленных людей, которым они хотели помочь. Им никто не приказывал это делать, но они чувствовали свою обязанность это сделать. Они мечтали о том времени, когда здесь будут Советы, и хотели приблизить это время.

— Что же дальше? — воскликнул Галицкий. — Покорно будем гнить тут, подыхать с голоду?

Бучек понимал состояние Галицкого, самого молодого из его товарищей, с которыми он сдружился, у которых такие же, как у него, мысли.

— Будем продолжать делать то же самое, что делали до сих пор, — ответил Бучек. — Надо объяснять шахтерам, готовить их, чтобы они поняли, что улучшить жизнь могут только они сами. Но будем делать это более осторожно. Сто, тысячу раз присмотреться к человеку, прежде чем позвать его стать рядом с нами.

— Эх, — сокрушенно вздохнул Галицкий, — нам так и тысячи лет не хватит.

— Правильно говорит Василий, — одобрил Булат. — И тебе, Мефодий, нечего вздыхать и кипятиться. Вспомни, что было несколько месяцев назад? Мы же все друг на друга исподлобья, по-волчьи смотрели. А сейчас нас шесть человек.

— Добавь Фесенко, Клещина, — напомнил Булат. — Еще найдутся люди.

— Думаю, что Титов с радиостанции да учитель Куркутский пойдут с нами, — сказал Булат. — Надо с ними встретиться, поговорить.

— Как мне хотелось Гринчуку в морду дать, когда он меня стал допрашивать, откуда я приехал. Думал, шпик, — со смехом вспомнил Мальсагов. — А потом вижу — хороший человек, верить можно.

— Ну, соберем мы людей, а где возьмем оружие? — снова засомневался Галицкий.

Бучек почувствовал, что все смотрят на него и ждут от него обнадеживающего ответа. Перед ним были разные люди. Вот слева стоит Якуб Мальсагов. У него есть и другое имя — Эль-Мурзы Сосуршиев. Под ним его знали в бедняцком квартале Казани. Ушел он из родного города, чтобы добраться до сказочной Америки и стать богачом, но оказался за решеткой федеральной тюрьмы в штате Вашингтон за отсутствием документов и постоянного местожительства. А потом решением суда его выслали через Аляску в Анадырский уезд. Вот Мефодий Галицкий — рабочий из Могилевской типографии. Озлобленный жизнью, он в тексте какой-то газетной статьи о царской семье вставил короткое, но хлесткое слово. Грозила каторга. Мефодий бежал — и вот он здесь. В бараке лежит Семен Гринчук. Покинул он с семьей родной Донбасс, чтобы лучше зажить в далеком краю, но в пути, когда плыл в трюме парохода через моря и океаны, потерял жену. Так и похоронили ее в волнах чужого моря. А затем сына и дочь.

Во Владивостоке сошел на берег один, запил с горя, а потом нанялся на рыболовную шхуну и вот оказался здесь.

Не лучше судьба и у матроса Александра Булата. Работал в военных мастерских Новгорода слесарем. Прилично зарабатывал, жил с семьей в своем домике, думал — вот оно счастье: вырастут два сына и дочь на радость к старости. Сторонился всяких тайных собраний товарищей, отказывался читать листовки, которые находил у себя на станке, но в седьмом году во время митинга били казаки его нагайками, во время обыска в доме все перевернули, переломали, а есаул так отшвырнул больную дочку с постели, что она скончалась на другой день. Не стерпело сердце слесаря. Подстерег есаула и из дробовика уложил. Бежал, скрывался, пока не оказался на этих копях. Доходили до него слухи стороной, что бедствует семья, но помочь ей был бессилен. Иногда ему удавалось сообщить о себе, Там его ждали. Страдал Булат в разлуке, но верил, что вернется. Ругал себя не раз, что не читал листовки, не ходил на тайные собрания. На митинге тогда тоже случайно оказался.

Только здесь, в северном краю, понял, что ему надо делать, чтобы быть по-настоящему счастливым, и не только ему в своем домике, а всем таким, как он. Здесь и сошелся с Гринчуком, у которого был наметанный глаз на «рабочую» косточку, а затем товарищами стали и Мальсагов, и Галицкий, и Евтуги…

Собирались, говорили, но все время их не покидало ощущение, что они похожи на путника, который ощупью идет по незнакомой извилистой тропинке в темноте и с волнением, с большой надеждой ждет, когда ему встретится человек с фонарем, который осветит путь, станет проводником. Что такой человек непременно встретится, Бучек и Булат были уверены. Вот почему Василий твердо сказал:

— Были бы солдаты, а оружие будет…

— Будет, будет! — не выдержал Галицкий. — А кто его нам даст? Принесут и скажут: «Возьмите, пожалуйста!»

— Нет, так не будет, — серьезно, точно не замечая иронии Мефодия, продолжал Бучек. — Сами возьмем, когда время придет. И верю я, товарищи, что и сюда, в наш глухой край, придут большевики и спросят нас: «Готовы ли вы взять власть?» Что мы ответим? Готовы! Но нас должно быть не пять-шесть человек, а шестьдесят, сто и больше!

С моря донесся, как пушечный выстрел, грохот — огромная волна ударила в скалистый берег. Лица товарищей обдал порыв ветра, принесший первое дыхание шторма.

3

…Аренкау был доволен собой, гордился своим умом, своей напористостью. Жаловаться Аренкау не на что. Не случайно же его род ведет свое начало от Ворона, а это значит, что он выше всех и поэтому должен лучше всех жить. Стада оленей у него большие, даже за день на быстрой упряжке не объедешь. Пастухи у него смелые, хорошо оберегают оленей от волков. Да и в яранге много богатства.

Аренкау, обнаженный до пояса, сидел у котла и уже допивал девятую большую эмалированную кружку чая. Его жирное лицо, по-старчески оплывшее, блестело от пота. У Аренкау все есть, не меньше, чем у Гемауге или Тейтелькуте. В яранге много чая, патронов, табака, муки, тканей, два новых винчестера и всего этого будет еще больше. Весть о том, что Аренкау раздает в долг охотникам продукты, оружие и боеприпасы, быстро разнеслась в верховьях Анадыря и по его притокам: Ерополу, Великой, Яблону. К Аренкау шли охотники, должники Виттенберга и Микаэлы, Черепахина и Свенсона, Малкова и Бирича. Каждого встречал Аренкау приветливо, но давал товары в зависимости от объема их долга своим прежним кредиторам, брал с охотников слово, что они первую пушнину принесут ему. И охотники клялись.

Аренкау знал, что эту клятву они не нарушат. Уже можно подсчитать, что от такой операции Аренкау ждет немалая прибыль, да еще Мартинсон в благодарность много даст. Аренкау даже застонал от удовольствия и, допив чай, взялся за трубку. Хорошие мечты идут под крепкий табак. Но их вспугнула Тыненеут, спросила, не налить ли ему чаю. Аренкау раздраженно закричал:

— Замолчи, пошла вон!

Молодая женщина испуганно отпрянула от котла и выбежала из яранги.

Аренкау проводил ее яростным взглядом узких глаз, прятавшихся в безресничных, красных от трахомы, веках. Какая плохая баба. Только забылся он, как надо снова думать. А это желание не дает ему покоя с той самой ярмарки в Марково, на которой он увидел Вуквуну, дочь старого охотника Сейгутегина. Какая красивая девушка, молодая, как породистая важенка! Лицо гладкое, глаза как небесное сияние. Сейгутегин не богат, а одел свою дочку в хороший кэркэр и новую камлейку. Аренкау тогда даже не подошел к ней, как будто боялся, что спугнет ее и она сорвется с места, как быстроногий олень, и исчезнет. Потянуло старика к этой девушке. Не успел он с ней на ярмарке тогда поговорить — было много хлопот, а вот уехал из Марково, и желание сделать Вуквуну матерью своих детей не оставляло его, росло, не давало покоя. И Аренкау решил взять Вуквуну себе в жены. Он ждал, что Сейгутегин приедет к нему за товарами, но тот не явился, и Аренкау надоело ждать. Он решил сегодня же поехать к Сейгутегину и поговорить о его дочери; Только это дело надо провести осторожно, умело. Старик пыхтел трубкой и в облаках дыма уже видел Вуквуну своей женой. Спокойствие исчезло. Кряхтя, Аренкау поднялся, вышел из яранги, позвал Гэматагина, приказал ему готовить оленей к поездке, Старик увидел у озера одинокую фигуру Тыненеут, равнодушно скользнул по ней взглядом, вернулся в ярангу и отобрал подарки для Сейгутегина. Когда Тыненеут выбежала из яранги; глаза ее были, как у затравленной важенки. Полные страха, горя и печали, они сквозь туманную пелену смотрели на стойбище. Двенадцать яранг, среди которых самой большой и богатой была яранга Аренкау; стояли в широкой долине на берегу озера. Около яранг бегали дети; суетились женщины. Только около яранги Аренкау было тихо. С озера доносился птичий гам. Там то взлетали стаи гусей, уток, лебедей, то опускались на синеватую, как небо, воду. Птицы готовились к отлету. «Домой полетят, где им будет тепло» — думала молодая женщина. Она шла к озеру. А вот у нее нет дома, хотя она и жена Аренкау. Как Тыненеут радовалась, когда Аренкау взял, ее в жены. Думала, что в его стойбище теперь будут жить и ее мать и брат Оттыргин. Он смог бы пасти оленей. Но муж нарушил обычай и не взял к себе ее родственников. С тех пор и не видела Тыненеут ни брата, ни матери. Какая она несчастная. Аренкау скоро стал злиться на нее, как будто она в чем-то виновата. Он кричит, что она бесплодна, что она не хочет ему принести сына, а что она может сделать, если сам Аренкау такой старый и противный. Он совсем не похож: на мужчин, о которых болтают между собой женщины.

Тыненеут стояла на берегу озера и смотрела на птиц. Их было так много, что воды почти не было видно. Много птенцов вывели на этом озере птицы и теперь полетят со своими детьми. А она будет кочевать и эту зиму только с Аренкау, который день ото дня становится все злее.

Тыненеут повернула назад к яранге, у которой уже стояли олени. «Опять кто-то приехал к Аренкау за товарами», — подумала Тыненеут и, забыв об обиде на мужа, почувствовала прилив гордости. Какой важный, какой богатый ее муж. Со всей тундры к нему едут охотники за помощью.

Тыненеут в своем нарядном кэркэре пошла важным неторопливым шагом. Но, подойдя ближе, она убедилась, что ошиблась. Это были олени не покупателей, а Аренкау. Тут же стоял Гэматагин, укрепляя на одном из оленей упряжь. «Аренкау куда-то поедет, — догадалась Тыненеут, и у нее забилось сердце. — Может, в Ново-Мариинск. Может, ее возьмет с собой, и она увидит брата и мать».

Женщина подбежала к яранге в тот момент, когда из нее вышел Аренкау, одетый для поездки. Он даже не взглянул на жену, а, важно кивнув Гэматагину, поехал от яранги. Тыненеут смотрела ему вслед, а Аренкау уже забыл о ней. Он покуривал трубку и рассматривал расстилавшуюся перед ним долину. Со всех сторон ее окружают сопки, которые задерживают холодные ветры. Долго еще можно тут жить. Осень уже примяла траву, свернула и окрасила густой желтизной листья на березах, тополе и иве кореянке, которая свесила тонкие ветки к земле, точно потеряв последние силы, покорно ждала зимы.

Аренкау ехал четверо суток и на пятые остановился у маленького приречного поселения с несколькими землянками и ярангами. Караван Аренкау встретили лаем собаки. От реки бежали взрослые и дети. В жилье Сейгутегина Аренкау застал только его жену. Он приказал Гэматагину развьючивать оленей, а сам расположился на отдых. Не обращая внимания на засуетившуюся хозяйку и пятерых ребятишек, возившихся тут же, он курил и осматривал внутренность жилья. Его цепкий взгляд сразу же определил, что хозяева живут впроголодь. Это доставило удовольствие — сговорчивее будут. Он терпеливо ждал возвращения Сейгутегина, который со старшей дочерью Вуквуной и двумя сыновьями рыбачил.

Уже начало смеркаться, когда пришла Вуквуна. При виде девушки, одетой на этот раз в старое, поношенное платье, Аренкау весь загорелся. Вуквуна показалась ему еще лучше, еще краше и желаннее. Аренкау не показывал, что он заинтересован девушкой, хозяйка недоумевала, почему этот богач приехал к ним и щедро угощает.

В бедном жилище Сейгутегина готовилось пиршество. В очаге пылал огонь, отбрасывая блики на лица людей, закопченные стены, низкий потолок. В котле варилась оленина. Аренкау, желая похвастаться своим богатством и добротой, приказал Гэматагину зарезать оленя, и сейчас запах варившегося мяса заставлял хозяев землянки глотать голодную слюну, бросать нетерпеливые взгляды на котел.

Ожидая, пока сварится оленина, все ели сырую мелконарубленную рыбу с брусникой и пили спирт, который привез Аренкау.

Аренкау всех наделил табаком. Дымили двенадцать трубок. Самому маленькому мать помогала держать трубку во рту, но она у него часто выпадала от кашля. Это было забавно, и все хохотали.

— Радость ты привез в мой дом, — сказал с благодарностью растроганный Сейгутегин. — Духи будут охранять тебя, и ты будешь еще богаче.

Аренкау пыжился от важности и, совсем расщедрившись, преподнес Сейгутегину новенький винчестер с пачкой патронов. Как ни хмелен был охотник, а сообразил, что такие подарки преподносятся неспроста, и спросил, сколько он будет должен Аренкау. Старик засмеялся и покачал головой.

— Боялся, что я с тебя много возьму, потому ко мне и не ехал?

— Я много должен Мартинсону, — закивал охотник и горестно покрутил головой. — Как я ему верну долг? Чем выплачу? Семью чем буду кормить зимой? Рыба нынче совсем плохо шла. Юколы мало, а мяса совсем нет. Пропадем, если американ снова в долг не даст…

— Я помогу, — остановил его Аренкау, чувствуя себя сильным, богатым и щедрым. Он был рад тому, что говорил охотник. Теперь Аренкау знал, что Вуквуну будет легко заполучить.

— Разве я смогу столько набить песца, горностая, чтобы за все заплатить? — вздохнул Сейгутегин, но у него мелькнула слабая надежда.

— Ты хороший охотник, — снисходительно похвалил Аренкау. — Но все равно за одну зиму долга не отдашь.

Сейгутегин согласно тряс головой. Прав Аренкау. Меткий глаз у Сейгутегина, а на весь долг зверя не набьешь. Что же делать? Видно, духи не хотят ему помочь, виноват он перед ними, мало им приносит в жертву, да и то тайком, чтобы не узнал русский шаман Агафопод. Запретил он это делать Сейгутегину с тех пор, как пошаманил над ним и его семьей, понадевал на бечевке на грудь медные крестики и дал русские имена. Только они не запомнились.

Аренкау подливал в его кружку спирт и говорил:

— Семья у тебя большая. Много надо для всех еды. Пусть Вуквуна едет в мою ярангу и будет матерью моих детей. Она уйдет от тебя, и с ней уйдут твои долги.

Сейгутегин уставился на Аренкау. Не ослышался ли он? Все умолкли и с любопытством смотрели на оленевода. Вуквуна, высасывавшая мозги из рыбьей головы, фыркнула: «Вот так муж для нее нашелся. Старик… Ему уже надо уходить к «верхним, людям».

Сейгутегин выпил спирт и замолчал. Охотник не знал, что ответить. Сейгутегин понимал, что Аренкау плохо подходит в женихи, но после его угощения и подарков отказать ему нельзя, невозможно. А почему бы Вуквуне не быть женой такого богача? И сама Вуквуна будет сыта и они. Не придется страшиться зимы, голода. Вот и Аренкау говорит:

— Будем все жить в моем стойбище. Хорошую вам ярангу поставлю.

Сейгутегин смотрит на жену и видит по ее лицу, что она согласна, чтобы их дочь стала женой Аренкау. А как же сама Вуквуна? Девка-то помрачнела. Уж рыбу не ест, в котел, где варится мясо, не смотрит. Ей бы, конечно, молодого парня. Аренкау ей живота не сделает. Сейгутегин даже вспотел от размышлений. А Аренкау все говорит и говорит. Охотник почесал грудь и снова ощутил крест. Он напомнил о русском шамане, которого зовут батюшка, Агафопод наказывал без его разрешения девку в жены не отдавать, а надо ее и жениха везти к нему. Агафопод над ними покамлает, и тогда боги разрешат им стать мужем и женой. Аренкау торопил с ответом, и Сейгутегин сказал:

— Без камлания русского шамана девку тебе отдать нельзя.

Аренкау от досады зачмокал, закачался. Как быть? Ехать в Марково к Агафоподу? Придется много русскому шаману везти пушнины, оленей гнать. Аренкау вспомнил встречу с Агафоподом у Мартинсона и засомневался — поможет ли он ему? Оставался еще Мартинсон, Американ все сделает и Агафопода уговорит, только Аренкау меньше получит от Мартинсона прибыли за свою торговлю, но зато у него будет молодая жена.

Аренкау не спешил с ответом. Условие Сейгутегина огорчило его, и Аренкау колебался. В котле поспело мясо. Хозяйка вытаскивала дымящиеся паром большие ломти на плоское продолговатое деревянное блюдо и рубила на мелкие куски. У всех в руках появились ножи. Ели мясо молча, сосредоточенно, отрезая у самых губ кусок за куском.

Ела и Вуквуна, но мысли ее были об Оттыргине. Американ увел парня, но они же условились вновь встретиться на ярмарке в Марково. С тех пор прошло уже три ярмарки, а парень больше не приезжал. Почему? Может, забыл о ней и женился на другой? Вуквуна вздохнула. Наверное, не помнит ее парень, а она его хорошо помнит. Стройный такой, сильный. Девушка метнула взгляд на Аренкау, В полумраке он, как и все сидевшие вокруг котла, казался бесформенной кучей меха, из которого торчала голова, Отложив нож, Аренкау стал раздеваться. Ему стало жарко, а пир только начинался. Мяса много, оленя зарезали большого, Сейгутегин подумал, что Аренкау отступился, побоялся русского шамана, но Аренкау, обнажившись по пояс и почувствовав облегчение, сказал:

— Хорошо. Поедем к Агафоподу, повезем ему подарки. Свадьбу справим во второй зимней ярмарке в Марково.

— Ладно, — сказал Сейгутегин, Он был рад, что все так и решилось.

Вуквуна сердито посмотрела на Аренкау, крепче, сжала зубами горячее мясо и быстрым, почти незаметным движением отсекла его от куска у самых губ. Пережевывая, она забыла об Аренкау я снова думала о молодом парне, о красивом Оттыргине. Это было ей приятно, и она забыла, что сидит в яранге рядом со своим будущим мужем.

Глава шестая

1

Накануне отъезда Мандрикова, Берзина и Новикова их опять навестил товарищ Роман. Проговорили всю ночь. Когда в щелях ставен засветлело, Роман, утомленно потирая лоб, сказал:

— Ну, кажется, все обговорили.

— Все, — подтвердил Мандриков и посмотрел на Берзина. Август Мартынович только наклонил голову. Роман напомнил:

— Не забывайте, что связи с нами у вас не будет. Радиотелеграф в руках у колчаковцев. Поэтому, руководствуясь нашими директивами, принимайте решения в зависимости от обстоятельств. Обком партии уверен, что вы успешно выполните его задание.

В маленькой комнате стало тихо. Мандриков и его товарищидумали о предстоящих делах в далеком крае. Они должны организовать трудящихся и установить власть Советов, взять под контроль торговлю иностранных и русских купцов, наладить правильное распределение продуктов и товаров среди населения. Главное же — не допустить, чтобы колчаковцы укрепились в Анадырском уезде и создали там опорную базу для отступающих войск Колчака и интервентов. Это будет иметь и большое политическое значение — в глубоком тылу Колчака, на границе с Америкой, поднимется флаг советской России.

После небольшой паузы товарищ Роман сказал:

— Переворот в Ново-Мариинске не должен быть делом рук небольшой группы большевиков. Его должны совершить шахтеры, охотники, рыбаки, им надо рассказать о советской власти, о ее задачах, о товарище Ленине…

Выполнению вашего задания поможет и то обстоятельство, — добавил товарищ Роман, — что Анадырский уезд будет отрезан от всего мира на долгие месяцы льдом, и колчаковцы не смогут отправить туда подкрепление. Ну, а к тому времени, когда Берингово море снова станет судоходным, будем надеяться, что обстановка изменится и здесь. Красная Армия наступает!

Посветлели лица людей, и все обернулись к закрытым окнам, точно хотели за ними увидеть свою армию, несущую им свободу.

Товарищ Роман стал прощаться. Он подошел к дивану, посмотрел на разложенные рабочие тужурки, сатиновые рубашки, грубошерстные брюки, скатанные кухлянки, сапоги и весело сказал:

— Принимайтесь за маскарад, товарищи! — Он повернулся к Мандрикову, потеребил ею за щегольской синий галстуке золотой булавкой. — Этаким франтом на «Томск» тебе идти негоже. Или хочешь брать каюту первого класса, рядом с Громовым! Может быть, мирно договоритесь?

Все рассмеялись. Михаил Сергеевич тряхнул чубом:

— Я готов в медвежью шкуру завернуться, как пещерный житель, лишь бы только не сидеть сложа руки.

Берзин метнул осуждающий взгляд на Мандрикова Ему не нравились нескромность и бравирование товарища, «Может быть, я ошибаюсь, — говорил себе Берзин. — Может быть, у Михаила такая натура?» Но какая-то смутная тревога не покидала его.

— Ну, пора! — взглянул на часы Роман. — На «Томск» вас проводит товарищ Ильин. Он должен сейчас быть.

Крепко пожав руки Мандрикову и Берзину, Роман вышел в сопровождении Новикова. Николай Федорович за эти дни, полные тревоги за жену, за Антона, очень изменился, под глазами появились мешки. Он заметно постарел. Роман был в затруднении, что сказать другу? О жене его ничего не было известно.

Новиков тихо спросил:

— Как там Антон? Он же мне все равно как родной…

— За него не тревожься. Спрятали на даче у доктора Станкевича. Антон парень крепкий, подымется. Вспомни, как нас колошматили, а смотри, какие мы с тобой дубы. И, переходя на доверительный тон, добавил: — Мандриков и Берзин люди молодые. Ты уж за ними присмотри, по-нашему, по-морскому.

— Будь спокоен. — Новиков расправил усы и усмехнулся: — Не для того едем, чтобы ушами хлопать. — Он помедлил и снова погрустнел: — Антону передай… да ты сам знаешь, что сказать, а жинке… — Голос у старого рабочего дрогнул, и он не договорил.

Роман обнял товарища, и они по-братски расцеловались.

— Счастливо тебе, Николай. — Роман еще раз обнял Новикова и, не оглядываясь, вышел.

Николай Федорович постоял несколько секунд, уйдя в себя, потом встряхнул головой, расправил плечи и повернулся к двери. Из-за нее доносились оживленные голоса. Когда Новиков вошел в комнату, он не сразу узнал Берзина и Мандрикова, одетых под сезонных рабочих. На голове Михаила Сергеевича была старая, без ленты, коричневая шляпа с большими обвисшими полями, которые закрывали верхнюю часть лица. Берзин в черной косоворотке с наглухо застегнутым воротником и в картузе, из-под которого виднелись светлые волосы. Он был похож на рязанского парня. Пританцовывая ногой в высоком, с ремешками под коленями сапоге, Август спросил Новикова:

— Маскировка убедительная?

— Родная мать не узнает, — придирчиво осмотрев товарищей, сказал Новиков.

— А Фондерат? — Мандриков был в приподнятом настроении. — Может быть, сфотографироваться в этом наряде и послать ему на память?

— С Фондератом не шути, — строго заметил Новиков. — Если возьмет за жабры, туго придется. А мы еще не на Севере. — Они быстро закончили сборы, и в это время к ним явился средних лет человек с малоприметной наружностью. Назвав себя Ильиным, он придирчиво осмотрел товарищей и скомандовал:

— Айда в порт!

Утро было туманное. Серая моросящая пелена забила улицы, легла на дома. Едва заметный ветерок гнал туман в сторону моря. Серые хлопья цеплялись за остроконечный штакетник забора и крыши. Где-то за туманом угадывалось солнце. Туман был настолько плотным, что фасады домов едва угадывались за ним. Улицы быстро оживали. Подходил час работы, и люди спешили к своим местам. Ильин вывел товарищей на перевал Собачья Дыра, и с него они спустились к Светланке. Пока дошли до порта, ветерок разогнал туман, и открылись высокое нежно-голубое небо и ослепительно белая гряда облаков у горизонта.

Порт встретил товарищей шумом, пыхтеньем и треском лебедок, криками грузчиков. У гранитных пристаней стояли грузовые и пассажирские суда под разными флагами. Одни дымили, чертили воздух грузовыми стрелами, другие стояли молчаливые, словно погруженные в крепкий сон. Воздух был насыщен крепким морским настоем.

Дышалось легко и радостно. Мандриков с жадностью смотрел на лоснящуюся густую синеву бухты, на суда. Все близкое, родное. Оно волновало, вызывало дорогие воспоминания и будило мечты, У Берзина на желтых щеках появился нездоровый яркий румянец. Для него море было незнакомым, чужим, и он недоверчиво к нему присматривался.

Николай Федорович придирчиво осмотрел своих спутников и весело усмехнулся:

— Ну и ну, — он покачал головой. — Настоящие вербованные или беглые каторжники. Обросли. Тут и родные вас не признают.

По совету товарища Романа Мандриков и Берзин отпустили усы и бороды, и хотя они отросли еще мало, но лица сильно изменились. Они при редких бородках и усиках выглядели чужими, неопрятными и какими-то заспанными.

— Совсем неприметные личности стали, — продолжал Новиков.

Михаил Сергеевич и Август посмотрели друг на друга. При ярком утреннем солнце лицо друга каждому показалось иным, новым, малознакомым. Мандриков провел ладонью по жесткой щетине, покрывшей подбородок. Она легко затрещала. Михаил Сергеевич засмеялся:

— Расти большая-пребольшая.

Спутники повеселели, и к ним пришло еще большее спокойствие.

Ильин повел товарищей не по пристани вдоль судов, а свернул за пакгаузы, у дверей которых стояли американские и японские часовые. По узкоколейке бегал маневровый паровоз. Коротко посвистывая, он перетаскивал товарные вагоны. Миновав четыре пакгауза, Ильин подвел товарищей к огромным деревянным катушкам с кабелем:

— Подождите меня здесь, — и скрылся за соседним штабелем мешков, накрытых брезентом. Новиков полез за трубкой, но Михаил Сергеевич остановил его:

— В порту не курят. Могут придраться.

Новиков покорно спрятал трубку в карман, хотя очень хотелось курить. Товарищи молчали. Нервы были напряжены. Время тянулось медленно.

Ильин вернулся через несколько минут в сопровождении моложавого матроса. Голова его была повязана платком, запорошенным угольной пылью. На плечах — расстегнутая синяя куртка, из-под которой виднелась широкая грудь, покрытая густой татуировкой.

— Вот, Иван, твои пассажиры, — сказал Ильин.

— Ясно. — Матрос, в котором можно было безошибочно угадать кочегара, быстро осмотрел спутников Ильина и сказал ему: — Передай — доставлю порто-франко. — Он подмигнул и показал в улыбке крепкие, желтые от табака зубы. Его грубоватое лицо сразу же стало привлекательным, и всем показалось, что они уже давно знакомы.

Ильин попрощался и ушел. Иван сказал Новикову:

— Ты, папаша, бери-ка рундучки и топай за мной. А вы тут полюбуйтесь морским пейзажем. Нужно курс проложить.

Он посмотрел из-за катушки кабеля и сказал:

— Фарватер свободен. Полный вперед!

Новиков пошел рядом с моряком. Тот что-то балагурил, как со старым другом, но следил по сторонам. Перед черной громадой парохода, на корме которого белыми буквами было выведено «Томск», пристань была пуста. С парохода был спущен парадный трап. Иван, подхватив у Новикова вещи, помог ему быстро подняться. На палубе запыхавшегося Николая Федоровича и Ивана встретили два матроса, один из них спросил:

— К нам?

— В мою личную каюту, — шутливо ответил Иван.

Он передал вещи матросам, а сам бросился вниз по трапу. Один матрос остался около него, а второй повел рабочего на корму. Через дверь в кормовой надстройке они стали спускаться вниз по крутому трапу.

— Крепче держитесь за поручни да голову не разбейте, — предупредил Новикова матрос.

Спуск длился долго. Они переходили с трапа на трап, забираясь все глубже и глубже в нутро судна. Наконец они достигли небольшого помещения с грубо сколоченными нарами. Железные стенки были выкрашены в серый цвет. Тут стояли ящик, заменявший стол, ведро с водой. Через единственный иллюминатор под потолком едва пробивался свет.

— Когда отчалим, светлее станет, — точно извиняясь, сказал матрос. — Сейчас я ваших дружков приведу.

Новиков с жадностью закурил и почувствовал, как уходила нервная напряженность, которая держала его все эти дни. Запах судна, его переборки, трапы — все это напомнило Николаю Федоровичу молодость, те годы, когда он вместе с Романом носил форменку с гюйсом…

Приход Мандрикова и Берзина вернул Новикова к действительности. Берзин потирал лоб, на котором алела шишка. Михаил Сергеевич над ним посмеивался:

— Ну вот ты и сморячился, Ав… — он стушевался, но быстро поправился. — Дмитрий Мартынович.

Матрос сделал вид, что не заметил оговорки Мандрикова.

— Двери будут закрыты, Место тут тихое… Иван придет только ночью. — Матрос осмотрел каюту. — Вода есть, харчи принесет Иван. Чуток будет жарковато, — уже от двери сказал матрос, — так с темнотой можно иллюминатор отдраить.

Он вышел. Дверь захлопнулась, щелкнул замок. Стало очень тихо.

— Где это мы? — невольно шепотом спросил Берзин.

— Рядом с кочегаркой. — Мандриков осмотрел каюту и присвистнул: — А наше жилье надежное. Его приготовили без согласия хозяев и совсем недавно.

— Этот уголок не сразу найдет Фондерат, если даже сто раз около нашей двери прогуляется, не заметит. Молодцы! — похвалил Новиков неизвестных товарищей.

Бессонные ночи и пережитое напряжение начали сказываться, и товарищи быстро уснули. Они не слышали, как началась посадка, шумная и бестолковая. Люди торопились занять свои места, хотя каждое за ними было обеспечено билетом, толкали друг друга чемоданами, корзинками, спорили, ругались и, наконец, потные и усталые, но довольные, усаживались на свои койки и начинали испытывать нетерпение — скоро ли отойдет пароход от пристани.

К концу посадки к пароходу подъехало два закрытых автомобиля, Из одного вышел Фондерат в сопровождении адъютанта, из другого — Колдуэлл, одетый в фетровую шляпу и короткое широкое пальто в красную клетку. Они обменялись рукопожатием. Консул осмотрел пристань, толпу и спросил Фондерата по-деловому сухо и требовательно:

— Где же?

Полковник взглянул на ручные часы.

— Условились в два часа дня. Сейчас без четверти.

— Русские становятся точными, — расхохотался Колдуэлл. — Это прогресс. Я рад, очень рад.

— Проверьте, — обратился Фондерат к адъютанту. — Отряд милиции на борту?

Тот щелкнул каблуками и направился к трапу.

Колдуэлл взял полковника под руку:

— Не будем терять времени. Я хотел просить вас, дорогой полковник…

При этих словах Фондерат, покорно шагавший рядом с консулом, довольно прищурил глаза. Он любил, когда консул обращался к нему в такой форме.

— Я готов, господин консул!

— Черт возьми, я, кажется, ошибся! — весело воскликнул Колдуэлл. — Вы, русские, неисправимы. Смотрите! Господин Громов со своей свитой прибыл на целых десять минут раньше.

Они посторонились, уступая дорогу экипажам. В первом сидел Громов с женой, молодой анемичной женщиной. Во втором возвышался секретарь уездного управления Толстихин, необычайно тучный, с быстрыми глазками на рыхлом лице. Он прижал к борту экипажа худощавого мирового судью Суздалева, человека средних лет, одетого со вкусом. Золотые пенсне с черным шнурком эффектно сидели на его тонком носу. Маленькие усы и эспаньолка придавали судье вид иностранца. В руках он держал трость с большим матовым набалдашником.

Третий экипаж был доверху загружен чемоданами, баулами и картонками. Колдуэлл и Фондерат смотрели на представителей новой власти в Анадырском уезде, как смотрит офицер на строящихся к параду солдат.

Громов, невысокий, с фигурой спортсмена, как всегда в кителе с костяными желтыми пуговицами, твердым шагом подошел к консулу и Фондерату и, приподняв фуражку, поздоровался, а затем представил своих попутчиков. Пожимая вялую руку Толстихина, а затем сухую, маленькую, но крепкую Суздалева, полковник невольно вспомнил характеристики этих людей. Толстихин в свое время служил в министерстве финансов начальником кредитного отдела, но, уличенный во взятках, вынужден был уйти в отставку и стал играть на бирже. Разорился, пошел служить по бесконечным канцеляриям различных ведомств. Из столицы Толстихина выбросила революция, и он вместе с отступающими белыми частями оказался за Уралом. Занимался темными махинациями с поставками колчаковскому интендантству, и отъезд на Чукотку был для него единственным путем спасения.

Суздалев являлся прямой противоположностью Толстихину. Он — преуспевающий адвокат, владелец доходных домов в Москве, которые у него отняла революция, он люто ненавидел большевиков, настойчиво предлагал свои услуги колчаковскому правительству. Назначение в Анадырский край принял с уверенностью, что он там необходим и должен строго соблюдать законы русской империи.

«Этот будет хорошим помощником у Виктора Николаевича», — подумал полковник. Мысль об Усташкине заставила его осмотреться: «Где же он?»

К полковнику подошел адъютант и доложил, что отряд милиционеров, отправляющихся в Ново-Мариинск, уже на борту судна.

Холеное лицо адъютанта брезгливо поморщилось:

— Пьяны.

— А что бы вы делали на их месте? — усмехнулся Фондерат и обратился к Громову, который стоял, заложив руку за борт френча: — Какое впечатление произвел на вас господин Струков?

— Превосходное, — слегка заикаясь, ответил Громов. — Благодарю.

— Мой долг, — слегка наклонил голову Фондерат.

— Я уверен, что с господином Струковым мы наведем там порядок, — несколько напыщенно произнес Громов. — Господин Струков производит впечатление энергичного и решительного человека.

— Вы не ошиблись, — подтвердил Фондерат. — Он именно такой офицер.

— Я ведь тоже офицер, — сказал Громов.

«Крыса канцелярская», — насмешливо подумал Фондерат, но воскликнул:

— Вот и отлично! Два боевых офицера! Прекрасное содружество!

Громов кивнул и сказал Толстихину и Суздалеву:

— Сергей Петрович и вы, Андрей Михайлович, поднимитесь в свои каюты. Женечка, ты иди с ними, — обратился он к жене. — Я тут побуду.

Жена Громова молча распрощалась и в сопровождении Толстихина и Суздалева направилась к трапу, Их багаж уже был на пароходе.

Колдуэлл, покуривая сигару, рассматривал пеструю и шумную толпу, заполнившую причал. Пассажиры столпились у фальшборта, перегибались через планшир и что-то кричали провожающим, махали руками, головными уборами, многие утирали слезы.

— Как много лишнего и ненужного шума производят люди. Похожи на стадо баранов, которых везут на убой. — Консул повернулся к Фондерату. — Где же господин Струков? Он может опоздать!

Как бы в ответ раздалось цоканье подков по граниту пристани. Подъехал извозчик. Он привез Усташкина-Струкова и Нину Георгиевну. У Фондерата дернулись брови, когда он увидел, как Виктор Николаевич заботливо помогает сойти с пролетки стройной молодой женщине в скромном темно-сером дорожном костюме строгого английского покроя. На голове у нее была легкая белая шляпка с вуалью. «Неужели Валентина?» Полковник чуть не двинулся им навстречу. «Нет, сестра тут не могла быть. Она же в Харбине с детьми. Так кто же это?»

— О, у вашего начальника милиции, — обратился Колдуэлл к Громову, — интересная жена.

Красота, женственность спутницы Струкова бросались всем в глаза. Нина Георгиевна держалась свободно, но скромно. Струков представил ее:

— Знакомьтесь, господа, моя супруга, Нина Георгиевна.

Молодая женщина с легким румянцем волнения, отчего она стала еще привлекательней, протянула свою затянутую в перчатку руку. Колдуэлл, не скрывая своего восхищения, задержал руку Нины Георгиевны:

— Как вы рискнули, дорогая леди, ехать туда, где свирепый холод?

— Я очень люблю своего мужа и не хочу оставаться одна, — улыбнулась Нина Георгиевна. — И, кроме того, мне хочется посмотреть северное сияние. Говорят, оно необычно красиво.

— Теперь оно померкнет, — произнес комплимент Колдуэлл.

— Не пугайте госпожу Струкову, — сказал Громов. — Первой красавицей Севера явится, конечно, Нина Георгиевна.

— Для меня это слишком много, — в том же приподнято веселом и легком тоне ответила Нина Георгиевна, подумав, что Громов не очень-то умен. Она отвечала шуткой на шутку и чуть-чуть кокетничала с Колдуэллом и Громовым, поняв, что они начальники Струкова. От нее не ускользнуло, что появление Струкова с ней почему-то не понравилось полковнику в пенсне, который очень пристально ее рассматривал. Сейчас он отозвал Струкова и о чем-то сердито с ним говорил. «Неужели обо мне? — сердце у женщины сжалось от страха. — Неужели сейчас что-то случится и опять рухнет ее мечта о спокойной жизни?» Нина Георгиевна пыталась уловить хоть слово из разговора полковника с мужем, как она называла Струкова, но они стояли далеко, и к тому же на пристани было шумно. А Колдуэлл продолжал шутить:

— Поступите дорогая Нина Георгиевна, как героини в романах, — поцелуйте своего мужа, пожелайте ему счастливого пути и оставайтесь во Владивостоке, а я вас выкраду.

— Так только в романах бывает, — отшучивалась женщина, хотя ей все тягостнее становилось быть в обществе этих людей. Она незаметно следила за офицерами, между которыми шел оживленный разговор.

— Как это понимать, Виктор Николаевич? — строго спросил Фондерат Усташкина-Струкова.

— Прошу прощения, — Дмитрий Дмитриевич, — поправил с насмешкой тот. — Что вы имеете в виду?

— Кто эта женщина?

— Вы же слышали — моя жена! Нравится?

— Но… но… ваша жена в Харбине, — Фондерат негодовал. — Как вы смеете говорить это мне?

— Вы ошиблись, дорогой полковник. — Струков явно издевался над Фондератом. — Ваша сестра является женой капитана Усташкина Виктора Николаевича, а я же Струков, который был холост, а сейчас женился. Не ехать же мне на Север одному. Кто же согреет меня студеной полярной ночью? Одобряете мой выбор?

Фондерат сквозь зубы процедил:

— Вы распущенный подлец. Как я буду смотреть Валентине в глаза, когда она вернется?

Струков пожал плечами, потом сказал:

— Очевидно, ее муж вернется к ней оттуда, куда его послали вы.

Фондерат оторопело смотрел на Струкова. Как понимать его? Вернуть Струкова из Анадырского уезда, это вовсе не входило в планы полковника.

Около трубы «Томска» вырос белый султан пара, и гудок разорвал воздух, поглотив шум. Женщины зажимали уши. Струков, поклонившись Фондерату, подошел к Нине Георгиевне. Гудок утих, и сразу же наступила глубокая тишина, в которой особенно громко прозвучали слова Колдуэлла:

— Скорее прячьте свою жену, господин Струков, — иначе я увезу ее на автомобиле, похищу!

— Это будет преступление, — ответил Струков, — и я, как начальник милиции, буду вынужден вас арестовать. Наш судья Суздалев приговорит вас к каторге, а господин Громов сошлет вас на шахты в Ново-Мариинск.

Колдуэлл оглушительно захохотал. Раздался второй гудок. Консул отвел Струкова в сторону и серьезным деловым тоном, в котором слышался приказ, произнес:

— Помогайте нашим людям. Их просьбы, все просьбы выполняйте как мои. Кстати, счет на ваше имя открыт и внесен первый вклад.

— Благодарю, мистер Колдуэлл. Все будет сделано, — ответил Струков. Он распрощался со всеми, взял Нину Георгиевну под руку и поднялся на палубу. Последним взошел Громов. Трап был поднят, отданы швартовы, и пароход, дав еще гудок, медленно отвалил от пристани. Струков стоял у самого борта рядом с Ниной Георгиевной, он обнял ее за плечи. Она, почувствовав крепкую, как ей казалось, заботливую руку, доверчиво прижалась к груди Струкова. Фондерат при виде этого отвернулся и зашагал к автомобилю. Струков был доволен, что доставил полковнику много неприятных минут. Он знал, как полковник любит свою сестру, и, конечно, появление Струкова с другой женщиной оскорбило его чувства. Струков мстил за Усташкина. Колдуэлл долго стоял на пристани и без устали махал шляпой.

— Ты покорила американца, — усмехнулся Струков.

Нина Георгиевна была счастлива, исчезла ее недавняя страшная жизнь. Она начинает новую. Она теснее прижалась к Струкову и прошептала:

— Неужели это не сон… Я… я… так благодарна тебе, — она заплакала.

— Успокойся, ты же моя жена. — Струков погладил плечо женщины. У Нины Георгиевны еще сильнее хлынули слезы: «Ее назвали, ее представили как жену. У нее опять есть муж, семья и нормальная жизнь. Она не будет больше одинока». Нина Георгиевна с благоговением смотрела на Струкова, и от этого взгляда он почувствовал себя неловко.

«Томск» разворачивался к выходу из бухты, тесной от множества иностранных военных кораблей. Перед пассажирами проплывала панорама Владивостока с его взбегающими на сопки улицами, домами, что делало его похожим на какой-то восточный город. Залитый солнцем, он сверкал окнами, зеленел густой листвой скверов.

Пассажиры с палубы расходились по пароходу. Оставив жену в удобной двухместной каюте, начальник милиции спустился по трапу в третий класс и здесь, среди толчеи, в дальнем углу разыскал своих милиционеров. Большинство из них, перепившись, уже спало. Старший милиционер, человек лет сорока с «Георгием» на груди, при виде Струкова нетвердо поднялся на ноги, но Струков усадил его и спросил:

— Оружие где?

— Под замком, старшему помощнику — капитана сдал. — Милиционер облизал узкие сухие губы. — Выпили малость, ваше благородие. Далеко едем-то.

— Хорошо, хорошо, — Струков был доволен распорядительностью своего помощника. — Кажется, Крючков фамилия?

— Так точно, — вновь поднялся тот на ноги и качнулся. — Крючков Иван Иустинович.

— Ну, следи тут за порядком, Завтра зайду, — Струков вернулся на палубу. Бухта Золотой Рог осталась позади, уже миновали маяк и острова Скрыплева. «Томск» вышел в залив Петра Великого. Ветер заметно посвежел. У носа шумели в белых отвалах разрезанные форштевнем волны…

Струков почувствовал холодок океанского ветра и направился в каюту. Нина Георгиевна спала на диване, прижавшись к подушке, мокрой от слез, но лицо было спокойным, как у человека, отдыхающего после долгого тяжелого пути. Весь облик женщины выражал такую доверчивость и беспомощность, что Струков был растроган. Он осторожно, чтобы не разбудить Нину Георгиевну, снял с крючка шинель и вышел из каюты, тихо прикрыв дверь.

2

Уткнувшись острым подбородком в соболиный воротник шубы, Бесекерский тонкими сухими пальцами перебирал редкую седую бородку и из-под бровей наблюдал за купцами. В кабинете Москвина было тесно. Чем ближе подходил день приезда нового начальника уездного управления, тем беспокойнее чувствовали себя торговцы. У каждого были за душой грешки, но всех связывали общие дела, прежде всего — государственные продовольственные склады и Советы. В ноябре 1917 года в Ново-Мариинск пришла радиограмма о свершившейся Октябрьской революции, от испуга поторопились они создать «советскую власть» в уезде, хотя в ней ничего советского, кроме названия, не было. Поверит ли им новый начальник уезда Громов, не станет ли чинить расправу?

Когда в Ново-Мариинск пришла телеграмма об отречении Николая Второго и создании Временного правительства, спекулянты и рыбопромышленники — коммерсанты — с иконами прошли через весь поселок и взяли под домашний арест представителей царской власти Царьгородцева и Диценко. Создали Анадырский «комитет общественной безопасности», в который с большим желанием вошли торговцы Иван Тренев, Михаил Сукрышев.

Бесекерский, затаив в глазах злорадную улыбку, посмотрел на незадачливых комитетчиков. Михаил Сукрышев — толстенький молодой купчик, лицо которого то бледнело, то вспыхивало, мял в руках пыжиковую шапку и чуть ли не с мольбой, заискивающе смотрел в лица коммерсантов. Иван Тренев, в потертой кухлянке с откинутым на спину капюшоном походил на дьячка своими длинными жирными волосами, висевшими вдоль лица. Но беспокойства в нем не чувствовалось.

«Этот себя в обиду не даст, — подумал Бесекерский. — Всех продаст, а сам сухим выйдет из воды».

Тренев появился в уезде оборванным, голодным бродягой. Но не прошло и пяти лет, а он уже в первые коммерсанты пытается пролезть. Хотя и ходит в оборванной кухлянке, а мошна уже тугая. Неохотно крупные торговцы теснились, чтобы дать место новому конкуренту, всячески придерживали Тренева. Это злило Тренева, который мечтал стать на одну ногу с Биричем, Бесекерским, Караевым и другими. Всеми путями, всеми средствами стремился Тренев к своей цели. Вот почему он охотно и пошел в «комитет общественной безопасности», стремился стать нужным, своим человеком для Биричей и Бесекерских, Свенсона. По их совету уговорил он других членов комитета повысить цены на пушнину, которую подготовили для вывоза, а также на мех, который принимался в государственный экономический склад от купцов. Барыши коммерсанты получили большие. У Тренева все записано. Он знает, кто и сколько заработал на этом, и записи хранит в надежном месте. Правда, в них нет отметки о его доходах, и никто никогда о них не узнает. При необходимости он не только подскажет новой власти, сколько с коммерсантов налога взять, но и покажет, сколько они с государственных продовольственных складов товаров растащили.

Вот почему был спокоен Тренев, чувствуя себя в безопасности. Спасая себя, коммерсанты не дадут и его в обиду. А усталым он выглядел из-за спора, который только что утих в управлении. Коммерсанты спорили о том, как встретить Громова и других представителей власти. Одни — как Бирич и Бесекерский — предлагали вежливо встретить на берегу, проводить в отведенные квартиры, и только. Они размышляли так: власти стали часто меняться. Заведи с одной дружбу, близкие отношения, а она — раз, и свергнута, пришла новая, от которой за прежнюю дружбу могут быть неприятности. Ведь недолго просуществовал «комитет общественной безопасности». В июле 1917 года приехал комиссар Временного правительства Сосновский. Притихли купцы, тревожно стало на душе, но комиссар оказался болтуном, любителем митингов, а не дела. Позакрывал продовольственные склады, и этим воспользовался Свенсон, еще шире развернул свою торговлю. Недолго провластвовал Сосновский, требовавший, чтобы по воскресеньям носили красные повязки на рукавах в честь Февральской революции. С первой же навигацией он уехал.

В ноябре коммерсанты создали Советы, и в них вошли те же люди, что были в «комитете безопасности». Купцы никогда не чувствовали себя так свободно, как в это время. Цены на пушнину устанавливали по своему желанию, товары из государственных складов брали без всякой оплаты. Начавшим роптать охотникам, рыбакам, шахтерам говорили, что советская власть так велит делать, чтобы довести войну до победного конца. Все декреты и распоряжения советской власти, которые Учватов принимал по радио, прочитывались коммерсантами втайне и уничтожались, а на запросы из центра сочинялись такие ответы, которые создавали впечатление, что на Чукотке действует настоящая пролетарская власть.

Когда же Учватов принес телеграмму о том, что образовалось колчаковское правительство, страх сковал членов Совета. Ситуация сложилась нелепая — коммерсанты попали в большевики. Несколько дней царило смятение, пока наконец Тренев не предложил Советы заменить просто поселковым управлением, и его председателем избрали спившегося прапорщика царской армии Москвина, Он вместе с бывшими офицерами Перепечко и Трифоном Биричем пьянствовал, а Тренев и Сукрышев по-прежнему вершили дела. Они получали распоряжения Омского правителя, отвечали на них, становясь как бы его представителями на Чукотке. Но вот приезжают новые начальники.

Сукрышев, Тренев и другие настаивали на торжественной встрече, на обильном угощении Громова и его спутников. Члены управления были уверены, что колчаковская власть при помощи интервентов станет постоянной и законной.

Одутловатый Москвин с красными от перепоя глазами хрипло спросил:

— Так как же, господа, решим?

— Хлебом-солью никого не обидишь, — в наступившей тишине произнес Бесекерский. — Нажарим, наварим, по-русски от сердца угостим дорогих гостей. А там видно будет…

Предложение старого купца было встречено шумным одобрением.

Бирич с негодованием метнул на Бесекерского взгляд: «Обхитрил, старая лиса», но сам улыбнулся и громко, чтобы все слышали, произнес:

— Прав Исидор Осипович, прав. Встретим по-нашему, по-купечески. Власть-то законная, наша. Давно мы о ней соскучились. Не зазорно долгожданных попотчевать, правду-матку рассказать, обиды выложить.

Кто не знал Павла Георгиевича Бирича, тот бы в эту минуту, смотря на него, поднявшегося во весь свой богатырский рост, с легкой улыбкой и приветливо осматривавшего собравшихся, был бы убежден, что он говорит искренне. Но его хорошо знали коммерсанты.

Старый Бирич вовремя спохватился, но каждый подумал, что при случае, если это послужит выгоде, можно будет и намекнуть Громову о том, как колебался Бирич. Купцы завидовали Баричу, барышам, дружбе со Свенсоном и готовы были поэтому причинить ему неприятность, как и любому другому конкуренту. Не было среди этих людей ни одного, который бы питал к другому дружбу, доверие. Каждый прикидывал, как извлечь пользу от приезда Громова. Москвин, испытывая отчаянное желание похмелиться, закрыл собрание:

— Точка, — он шлепнул по столу ладонью, встал. — На этом и решили. Уж вы, господа-купцы, не поскупитесь. Покажите господину Громову, всем, кто с ним прибудет, широту свою, гостеприимство. — А про себя подумал: «Гульну славно».

— О чем речь! В грязь лицом не ударим! — зашумели купцы, и каждый прикидывал, как обойти другого, завести близкие отношения с новым начальством, шепнуть кое-что о других коммерсантах, прежде чем они шепнут о тебе.

Москвин предупредил:

— С делами не лезть сразу, а то себе же напортите… — Он облизал воспаленные губы.

Глянув на него, старый Бирич подумал о чем-то своем и подозвал сына.

— Пригласи на обед господина Москвина.

Трифон, такой же высокий, как и отец, с густыми, чуть волнистыми волосами и красивым южным, слегка уже помятым лицом, вопросительно поднял крутые над выпуклыми глазами черные брови. Он знал, что отец не любил гостей, которые не могли быть ему полезными. Москвин может быть только собутыльником и обязательно напьется, чего отец не терпел.

Старый Бирич так же тихо, чтобы не слышали окружающие, повторил:

— Приведешь, чтобы меньше глаз видело.

— Хорошо, отец. — Трифон отошел к низкорослому Перепечко, который говорил с Москвиным, и услышал слова последнего:

— Башка трещит, как переспелый арбуз.

— Куда пойдем? — Перепечко, с плоским лицом, на котором торчал сизый от пьянства маленький носик, дрожащими руками достал портсигар. — Эх, рому бы сейчас настоящего.

— За чем же дело? — Трифон взял предложенную сигарету. — Пошли к нам. Отец угощает.

— Тогда выпивон будет знатный, — обрадовался Перепечко.

Купцы гурьбой вывалили из поселкового управления. Было часа три дня, а уже заметно надвигался вечер. С лимана дул пронизывающий ветер.

Коммерсанты запахивали шубы, натягивали малахаи и прятали лица от мелких колючих брызг, которые нес ветер с беспокойного, потемневшего лимана. По двое, по трое, группами они шли мимо трехклассной школы и не замечали, что из-за потускневшего стекла крайнего окна за ними наблюдают моторист радиостанции Игнат Фесенко и учитель Михаил Петрович Куркутский.

— Что-то очень веселые! — проговорил Фесенко. — Тренев-то с Сукрышевым как заливаются.

— Договорились, как охотников лучше обирать. — Куркутский отвернулся от окна и стал перекладывать на столе тетради. Занятия в школе уже кончились, и ученики разбежались по домам. Фесенко зашел к Куркутскому, к единственному из учителей, который жил при школе. Приземистый, как все чуванцы, с нешироким разрезом умных внимательных глаз, Михаил Петрович хорошо говорил по-русски. Он долго жил во Владивостоке и на Камчатке. — Сколько бы охотник ни принес пушной рухляди, все равно он в долгах, все равно живет впроголодь. Так плохо, как сейчас, никогда здесь не было. Очень плохо, — закончил он глухо.

— Скоро будет иначе, лучше. — Игнат начал по привычке наматывать на палец прядь волос.

— Это с приездом Громова? — Куркутский иронически посмотрел на моториста.

— Слушайте, Михаил Петрович, — Фесенко готов был вспыхнуть. — Вы знаете, о чем я говорю, и еще раз спрашиваю: будете вы с нами?

— С кем — с вами? — уже сердито переспросил Куркутский и перестал перекладывать тетради, требовательно уставился в глаза Игната. — Скажите мне, кто это «вы»? Четвертый раз вы приходите ко мне, рассказываете о новостях, которые узнаете на телеграфе, просите меня, чтобы я шел к береговым чукчам, в семьи рыбаков и каюров и объяснял им, что наступит время, и здесь будет настоящая советская власть, и жизнь станет у них хорошей, сытной… Кто мне поверит? Тут уже были «советы». У охотников они стали скупать пушнину по низким ценам, а на товары цены повысили. Кто из охотников, рыбаков мечтает о таких советах?

— Надо объяснить, что их обманули, — Фесенко вскочил из-за стола и энергично взмахнул рукой, разрубил воздух: — Это была не советская власть, а черт знает что! Советская власть — это власть трудящихся!

— Вот вы сами и объясните, — предложил Куркутский. — Он достал с полки шахматы.

— Но я же не знаю чукотского языка! — вскипел Фесенко, чувствуя свое бессилие перед этим удивительно уравновешенным, спокойным человеком.

…Игнат, как ему посоветовал Булат, пришел к Куркутскому и передал привет от шахтеров.

Михаил Петрович поблагодарил, но не спросил, почему ему шлют привет и кто именно. Фесенко помялся и сообщил, что в Ново-Мариинск едет новое колчаковское начальство, но и это известие учитель принял ровно, как само собой разумеющееся, не задал ни одного вопроса. Фесенко ушел от него обескураженный, хотя на прощание Куркутский пригласил его:

— Заходите. В шахматы сыграем!

…И вот в четвертый раз сидит в тесной низкой комнате учителя Фесенко, а дело не сдвинулось ни на шаг. В чем дело? Или, — быть может, Игнат говорит не то, что следует?

Куркутский расставил шахматные фигуры, вырезанные из моржового клыка.

— Сегодня вы играете черными.

Фесенко хотел еще что-то сказать, но безнадежно махнул рукой и сел.

— Ваш ход. — И не удержался: — Почему вы отмалчиваетесь, не хотите согласиться со мной?

Куркутский сделал ход, раскурил трубку. Лицо его было непроницаемо, но в узких глазах читалась напряженная работа мысли. Что он мог ответить мотористу? Уже в первый приход Фесенко учитель понял, что это не провокация, что он выполняет чье-то поручение, но опасался что-либо делать, хотя и соглашался про себя с его предложениями и доводами. Неудача на шахтах охладила его.

Куркутский был в затруднении. Приход Фесенко, его откровенные разговоры радовали Михаила Петровича. Наконец-то у него нашелся единомышленник, даже много их, судя по намекам Игната. И сам он горел желанием что-то делать большое, нужное для людей родного края, мечтал о советской власти на родной Чукотке, о свободе для таких же, как он, чуванцев и чукчей. Ему ведь повезло; хотя и с большим трудом, а стал учителем. Куркутский на мгновение прикрыл глаза, вспомнив, сколько унижений пришлось ему вытерпеть в семинарии из-за того, что он инородец, что должен благодарить царя и бога за образование. Почему? У Куркутского нервно дрогнуло лицо. Надо что-то делать, чтобы его народ не испытывал таких унижений.

Он передвинул своего ферзя и сказал:

— Шах королю!

— Поймал-таки, — крутнул головой Игнат, который увлекся игрой. — А я-то тебе приготовил сюрприз, да опоздал. Сдаюсь!

Куркутский взял фигуру коня и, внимательно рассматривая ее, рассказал Фесенко о своих сомнениях, думах. Игнат от неожиданной откровенности учителя растерялся и не знал, что ответить, но все же попытался:

— Надо рассказать о Ленине, ну и… — Игнат запнулся, чувствуя свою беспомощность, и пообещал: — Я спрошу у товарищей…

— Хорошо, — Куркутский стал расставлять фигуры для новой партии. — Я буду ждать, и скажи своим товарищам, что я с вами.

— Молодец, — просиял Игнат. — Давно бы так!

Возвращался Фесенко домой поздно. Он жил вместе с семьей Титовых в домике около радиостанции. Шумел лиман, дул холодный осенний ветер. Проходя мимо дома Биричей с ярко освещенными окнами, он услышал залихватскую песню. Бездушный граммофонный женский голос верещал:

Веселье в доме коммерсанта было в самом разгаре. Старый Бирич щедро угощал Москвина и Перепечко. Он непрерывно подливал им в бокалы ром, в то же время зорко следил за своим сыном. Едва Трифон брался за рюмку, как отец, сидевший рядом, толкал его ногой и строгим взглядом приказывал не пить.

За ними с насмешкой наблюдала Елена Дмитриевна. Ее зеленые глаза были полны презрения и скуки. Облокотившись о стол, она лениво бросала куски ветчины Блэку, сидевшему у ее ног. Собака щелкала большими челюстями с металлическим звуком, словно захлопывала капкан. При этом Москвин, у которого голова все больше и больше свешивалась на грудь, вздрагивал, открывал полусонные глаза и брался за бокал:

— За ваше… наше здоровье.

— Ур-ра! — громко рявкал Перепечко и, расплескивая вино, начинал дирижировать полной рюмкой, подпевать граммофону:

Он потянулся к Елене Дмитриевне и, заговорщически подмигивая, заговорил пьяным громким шепотом:

— Нам бы с вами тройку, Елена Дмитриевна. Да нет ее здесь. Собаки, нарты… Мороз есть… Месяц есть… а тройки нет. Парочка есть. Вы с Трифоном Павловичем… Вот он, счастливец…

Перепечко медленно повернулся и ткнул в него пальцем:

— Пей, Трифон, за жену свою красавицу… ур-ра!

Взгляды Елены Дмитриевны и Трифона встретились: холодный, снисходительно-презрительный — у нее и просительный, умоляющий — у Трифона… Молодой Бирич залюбовался женой. Какая она необычная… Вызывающая красота, рыжеватые брови и зеленые глаза, фигура, затянутая в муаровое вечернее платье. Она его жена и в то же время чужая. Как, почему он потерял ее? Да ее ли одну? Он все потерял, как и Перепечко. У того большевики забрали поместье отца, у него же ничего, так почему же он чувствует себя опустошенным, никчемным человеком, у которого нет ничего и никакой цели?.. Почему? Отец виноват! Трифон искоса взглянул на занятого едой отца, на его крупное спокойное лицо и почувствовал себя таким маленьким, ничтожным. Где-то в глубине шевельнулась обида на отца. По его настоянию он снял погоны, приехал в Ново-Мариинск, привез с собой Елену, думал, что будет счастлив…

Не обращая внимания на предостерегающее покашливание отца, Трифон залпом опорожнил рюмку. Только это и осталось в жизни. Нет! Надо стать богатым, самостоятельным, тогда и Елена будет уважать. Уехать с ней в Америку, в Австралию…

— Больше не пей, — тихо, но строго сказал отец. — Ты мне нужен сегодня трезвый.

— Хорошо, — Трифон покорно отодвинул от себя рюмку. «Что же отцу нужно?» Еще в управлении приглашение в дом Москвина показалось ему неслучайным.

Москвина избрали в управление, когда Бирич был в Гижиге на ярмарке. Москвин был ставленником рыбопромышленника Грушецкого, который сейчас в Японии, и других купцов, конкурировавших с Биричем. Как-то Бирич попросил Москвина изъять из дел управления документы, по которым можно было определить, сколько он забрал из государственных складов товаров, и его задолженность по налогу. Москвин отказался, сославшись на то, что этот вопрос он не может сам решить. Бирич больше не настаивал, но затаил в душе обиду и месть. Сейчас же, накануне прибытия колчаковского уполномоченного, над Биричем, как он думал, нависла опасность. Громов мог проверить документы, и Биричу пришлось бы много платить.

Елена Дмитриевна с начала вечера следила за отцом и сыном. Она догадывалась о каком-то их заговоре и с интересом ждала развязки. Все-таки это было развлечение. Перепечко, обняв голову руками, заснул. Москвин же еще бодрствовал, хотя и клевал носом. Бирич снова налил ему рому.

— Ну, по последней.

— Нет, не хочу. — Москвин отстранил рюмку. — Спасибо… домой пора.

Он поднялся, и, несмотря на уговоры хозяина, качаясь, вышел в коридор и натянул меховую куртку. Оделись и Биричи. Павел Георгиевич сказал Елене Дмитриевне:

— Мы проводим господина Москвина.

Она ничего не ответила. Мужчины вышли. Елена Дмитриевна вернулась в столовую, налила рюмку коньяку, неторопливо выпила. Потом, надев пальто, бесшумно выскользнула из дому.

Ночь лежала над Ново-Мариинском осенняя, холодная. Молодая луна купалась в темных облаках, то прячась, то выныривая и бросая неживой металлический свет на приземистые домики, темную ленту речки Казачки, на гудевший лиман. Поселок спал. Было пустынно. Елена Дмитриевна всматривалась в темноту. Куда же могли пойти Баричи с Москвиным? Председатель поселкового управления жил через три дома от Биричей. Но в этой стороне их не было видно. Елена Дмитриевна направилась к зданию управления. Только туда они могли пойти. Елена Дмитриевна не ошиблась. Пройдянесколько шагов, она заметила три темные фигуры. Прижавшись к стене ближнего дома, Елена Дмитриевна вслушивалась. Сквозь ветер и хул лимана до нее доносились голоса. Москвин что-то бубнил однообразно. Наконец молодая женщина уловила несколько слов:

— Не могу… Нет… Нет…

Старый Бирич на чем-то настаивал, а ее муж молчал. Спор длился долго. Елену Дмитриевну охватил озноб, она сердито подумала: «Болтают, как старые бабы» — и собралась возвращаться домой, Но в это время Трифон Бирич, не принимавший участия в споре, высоко вскинул руку и ударил Москвина чем-то по голове. Тот качнулся и беззвучно рухнул на землю. Елена Дмитриевна испугалась. Она с интересом следила за происходящим. Синевато-белый свет луны заливал людей.

Старый Бирич наклонился над Москвиным, пошарил по его карманам и быстро направился к зданию управления, а Трифон оттянул Москвина к стене пустого склада и остался около него.

Бирич, подойдя к зданию уездного правления, открыл замок ключами, которые нашел у Москвина, и вошел в помещение. Света ему не требовалось. Он хорошо знал, где лежат папки с бумагами…

…Через полчаса Павел Георгиевич вышел из управления, аккуратно закрыл замок, вернулся к сыну и вложил ключи в карман Москвина. Коротко спросил:

— Тихо?

Сын только кивнул в ответ на вопрос отца и добавил:

— Он мертв…

— Чем же ты его так? — Бирич оглянулся. Его с момента выхода из квартиры не покидало ощущение, что за ними кто-то наблюдает. Но старый коммерсант ничего не заметил подозрительного.

— Браунингом, — деловито и равнодушно объяснил Трифон.

— Ладно, — оборвал сына Бирич. — Стащим его в Казачку. Поднимай.

Елена Дмитриевна видела, как они вошли на мост и сбросили труп в темную воду. Послышался всплеск, и с моста бегом бросились две фигуры.

Елена Дмитриевна вернулась домой со странным чувством. Она не была потрясена увиденным, и у нее Биричи не вызывали негодования или отвращения. Нет. Ею все сильнее овладевало какое-то новое, острое, волнующее чувство. Она с нетерпением ждала возвращения Трифона и отца, чтобы посмотреть на них, почувствовать рядом людей, которые только что совершили преступление, убили человека и сбросили его труп в реку.

Отец и сын вошли в столовую, даже не вымыв рук. Биричи были прежними, и ничто в них не изменилось. Павел Георгиевич, наливая ром в бокалы, спросил:

— Перепечко не просыпался?

— Нет. — Елена Дмитриевна почесывала за ушами жмурящегося Блэка и, стараясь казаться равнодушной, спросила: — Проводили Москвина?

— Немного. Неисправимый пьяница, — берясь за бокал, поморщился Бирич. Он выпил ром и сказал:

— Ну, спокойной ночи…

Утром по Ново-Мариинску разнесся слух, что пьяный Москвин утонул в Казачке. Его труп выкинуло на косу у самого устья реки. При осмотре у Москвина были найдены деньги и ключи. Ни у кого не возникло подозрения об убийстве.

3

«Томск» шел на Север. Почти каждый вечер, когда темнота и прохладный ветер загоняли пассажиров в теплые каюты, поднимались наверх Мандриков и его друзья. Они с удовольствием прогуливались по палубе, разминая ноги, дыша полной грудью свежим морским воздухом. В каюте донимала жара: кочегарка оказалась совсем рядом, переборка накалялась так, что к ней нельзя было прикоснуться ладонью.

В этот вечер «Томск» шел в тумане. Чуть покачивало. Берзин, плохо переносивший морское путешествие, остался внизу, а Мандриков и Новиков прогуливались, подняв воротники своих пальто. Николай Федорович, с удовольствием чувствуя под собой плавно ходившую палубу, был оживлен. За дни плавания его настроение улучшилось, и он стал выглядеть лучше. Попыхивая трубкой, Новиков говорил Мандрикову:

— С морем можно сдружиться, как с человеком. Оно ведь живое. Слышишь, как оно разговаривает, а?

Мандриков невольно прислушался. Моря не было видно. Только у самых бортов, в свете, падавшем из иллюминаторов, блестела стремительно несущаяся, всклокоченная вода, покрытая живым кружевом пены. Море говорило десятками голосов, рокотало, смеялось, пело, плакало, шепталось, угрожающе било о борта.

Мандриков опять почувствовал себя моряком. Он вспомнил службу на миноносце, походы на Балтике, стоянки в Гельсингфорсе, Осло… Какими далекими кажутся те годы, а прошло не так уж много лет. Но каких лет! Полных борьбы, напряжения. И вот новый рейс. Мандриков подумал о предстоящей работе на Чукотке. Несмотря на подробные беседы с товарищами из подпольного комитета партии, он все же еще не достаточно ясно представлял, как возьмется за дело. «Кончик нужен, кончик, — думал он, — тогда и вся веревочка вытянется. Надо найти хотя бы одного верного человека. Вся надежда на Новикова. Надо разыскать его знакомых. Да живы ли они?»

Мандриков и Новиков стояли недалеко от салона, выходившего своими квадратными иллюминаторами на бак. В салоне ярко горели огни. Мандриков знал, что там Громов и его спутники проводят вечера, играют в карты, пьют вино, веселятся. Он повернулся к салону, мокрое от тумана лицо дышало гневом. «Пир во время чумы, — пришло ему на память, но тут же он поправил себя: — Не чумы! Идет очистительная светлая борьба. Пусть веселятся сейчас эти «господа». От расплаты им не уйти». Его мысли прервались. Из салона донеслись звуки пианино, и женский голос запел:

Михаил Сергеевич насторожился. Голос показался ему знакомым. Где же он мог его слышать? Чертовщина какая-то! Ведь там же спутники Громова. Он опять прислушался. Нет, ошибиться он не мог. Этот голос ему хорошо запомнился, он его слышал, но где?..

Новиков сердито сказал:

— Идем. Пусть веселятся. Немного им осталось.

Но Мандриков не слышал его. Он подошел к окну салона, затянутого зеленоватыми шелковыми занавесками, и попытался в щелку рассмотреть, кто поет, но, кроме белой женской руки с кольцом, лежавшей на черной лакированной крышке пианино, он ничего не увидел.

Женщина допела романс, и ее наградили аплодисментами. Мандриков быстро зашагал от салона. За ним едва поспевал Новиков. Он не понимал, что происходит с Михаилом Сергеевичем, а тот мучительно думал о знакомом голосе. Или он ошибается? Просто ему показалось. «Ну, конечно, показалось», — окончательно решил Мандриков и предложил Новикову спуститься к Берзину:

— Пойдем. Скучает в одиночестве наш Хваан.

Теперь они называли друг друга новыми именами, чтобы привыкнуть к ним, не допустить ошибку в Ново-Мариинске. Качка усиливалась. Берзин лежал, уставившись в низкий потолок. Чувствовал он себя плохо. В каюте было душно. Мандриков отдраил иллюминатор, но в каюту вместе со струей воздуха градом летели брызги. При каждой волне иллюминатор захлестывало водой, и его пришлось закрыть.

— Как себя чувствуешь, Дмитрий Мартынович, — спросил Мандриков участливо. Он видел, как пожелтело лицо товарища. Новиков посмотрел на свои старенькие часы:

— Скоро Ваня придет. Надо чего-нибудь кисленького попросить, сразу Августу станет легче. Дмитрию Мартыновичу, — вздохнул Новиков виновато. — Запомню…

— Слушай, Дмитрий Мартынович, — Мандриков присел на койку Берзина. — Сейчас со мной нелепая штука приключилась.

Берзин вопросительно смотрел на Мандрикова.

Михаил Сергеевич рассказал о певице. Берзин слабо улыбнулся:

— Это же сирена тебя за борт звала. Видит, что красивый молодец по палубе ночью прогуливается.

Хватит нам прятаться, — стукнул Мандриков кулаком по колену. — Для чего отсиживаемся здесь? Владивосток далеко, а с Громовым и всей его компанией мы все равно будем встречаться в Ново-Мариинске. Там жителей и трех сотен не наберется.

— Согласен с тобой, — Берзин почувствовал приступ морской болезни и сел на койке. Так стало легче. Он взглянул на товарищей. — Мы должны за дорогу им примелькаться до Ново-Мариинска, они меньше будут на нас обращать внимания там.

— Завтра же днем выходим на палубу, — предложил Мандриков и поймал себя на том, что он рад этому. Ему хотелось, чтобы скорее наступило утро. Он должен увидеть женщину со знакомым ему голосом.

В каюту, условно постучав в дверь, вошел кочегар с непременной веселой улыбкой.

— Как, господа, довольны рябчиками и шампанским? Прикажете ананасы подать? — посмеивался он над однообразной едой спутников.

— Кислого чего-нибудь, — Новиков указал на Берзина. — Мутит его. Впервые в море.

— Сейчас мы из собственного сада пару лучших лимонов принесем, — подмигнул матрос. — Эй, садовник!

Иван вышел и долго не появлялся. Вернулся он с сильно оттопыренными карманами:

— Господин Громов и капитан прислали в подарок.

Он выложил на ящик десяток крупных лимонов, потом разрезал один и подал Берзину половинку:

— Съешьте, сразу полегчает.

В каюте приятно запахло. Август жадно ел сочный лимон. Мандриков отвел глаза и спросил Ивана:

— Сколько женщин едет с Громовым?

— Две. — Иван рассмеялся. — Хотите письмо послать? Не рекомендую. Супруга Громова кислее этого лимона. — Матрос повертел в пальцах половинку сочного плода. — А другая, хоть и голосистая красавица, да жена Струкова, начальника милиции. Он около нее, как петух, у которого только одна курица.

— Как она выглядит? — не удержался Мандриков, но тут на него посыпались шутки, и все захотели взглянуть на «певичку». Август сказал:

— Завтра все посмотрим.

Иван вначале возражал против дневных прогулок, но потом согласился. Мандрикова не оставляло смутное беспокойство…

Нина Георгиевна была довольна. Изменилась ее жизнь, и ей казалось иногда, что ужасного прошлого у нее не было, был бред, сон, и вот она проснулась и счастлива. Струков был внимателен, нежен и заботлив, как настоящий любящий муж. Иногда в душе Нины Георгиевны возникал страх: а вдруг все это обман? Она нужна Струкову только на время, как игрушка, и он бросит ее там, где-то на Севере. Молодая женщина в такие минуты не находила себе места и сидела, сжавшись в комок, уставившись взглядом в одну точку. Но так с ней бывало только тогда, когда оставалась одна. Приходил Струков, и исчезали тревожные мысли, она становилась веселой.

Спутники Струкова были очарованы не только ее обаятельной внешностью, но и умением поддержать карточную игру, пошутить.

Жена Громова, Евгения Павловна, рано расплывшаяся, молчаливая женщина, вначале ревниво наблюдала за тем, как мужчины ухаживали и любезничали с Ниной Георгиевной, но через два дня уже сдружилась с ней. Нина Георгиевна терпеливо выслушивала ее бесконечные жалобы на большевиков, которые испортили всю их жизнь, и тем самым еще больше завоевала к себе расположение.

Струков, довольный успехом жены, сказал ей:

— Как я рад, что встретил тебя. Ты… ты… замечательная женщина. Мне очень посчастливилось.

В эту минуту Дмитрий Дмитриевич говорил вполне чистосердечно и правдиво. За эти дни он уже не раз сравнивал Нину Георгиевну со своей женой, и та проигрывала. Сейчас, обнимая Нину Георгиевну, он как-то мимолетно подумал о Валентине и тут же забыл о ней…

К утру качка усилилась. Многие пассажиры остались в каютах. Струков чувствовал себя неважно. После завтрака Нина Георгиевна вышла на палубу. Ей хотелось взглянуть на беспокойное море. Оно поразило ее своей мощью. Навстречу пароходу неслись огромные зеленовато-синие волны. Они возникали там, где низкое небо сходилось с морем, в туманной дали.

Волны то вздымались, то уходили вниз, образуя впадины, и белая пена ажурным серебром расплывалась по воде. Ветер срывал с гребней волн водяную пыль и нес ее на пароход. Палуба, надстройки, брезентовые чехлы, поручни трапов — все было покрыто пленкой влаги. Платок и легкое пальто Нины Георгиевны быстро отсырели.

Она стояла у борта с подветренной стороны, под шлюпочной палубой, и не отрывала глаз от моря. Оно все больше раскачивало пароход, и приходилось держаться за планшир. Палуба была пустынна, лишь кое-где виднелись одинокие фигуры пассажиров.

Крутая волна заставила судно сделать глубокий поклон морю. Нина Георгиевна не удержалась на ногах. Ее рука сорвалась с мокрого планшира, и женщину отбросило назад. Она ударилась о переборку плечом и, вероятно, упала бы, если бы ее не поддержала сильная рука. Мужской голос весело произнес:

— Крепче надо держаться, мадам!

Нина Георгиевна обернулась.

— Вы?!

Перед ней стоял тот самый, так сильно удививший ее человек, с которым она ужинала в ресторане «Золотой рог», который спал у нее на диване и ушел утром, оставив ее в слезах, доставивших ей облегчение. Как она хотела его встретить еще хоть один раз. Но этого не произошло. Думала, что он уехал. Он же сказал, что служит разъездным агентом торгового дома «Кунст и Альберс». И вот он перед ней. Только сейчас Нина Георгиевна заметила, что одет он почему-то как простой рабочий. Она вопросительно посмотрела в заросшее лицо Мандрикова.

— Как странно. Сколько дней на пароходе и только встретились. Михаил Сергеевич был в замешательстве. Вот так встреча!

Чтобы выиграть время, обдумать, как лучше поступить, он спросил:

— Это вы вчера пели в салоне?

— Да. — Краска смущения залила лицо Нины Георгиевны, и она торопливо, словно опасаясь, что Мандриков не захочет ее выслушать, заговорила. — Я… я… вышла замуж. За господина Струкова. Мы едем в Ново-Мариинск. Он там будет служить начальником милиции…

— Поздравляю с замужеством и от всего сердца желаю вам счастья, — искренне сказал Мандриков.

Это почувствовала Нина Георгиевна. Она не могла сдержать слез от волнения. Слова Мандрикова были первым полученным ею поздравлением. Вновь, как и тогда во Владивостоке, она поняла, что перед ней стоит какой-то особенный человек, так непохожий на всех тех, которых она встречала до сих пор. Сейчас она была ему благодарна еще больше, чем в то утро. Воспоминание о прошлом вызвало у нее беспокойство, и она, опустив глаза, сказала:

— Я прошу вас… — она запнулась, не зная, как лучше высказать свою просьбу.

— Я вас понимаю, — Михаил Сергеевич уже овладел собой и был спокоен. Эта женщина не знает его настоящего имени. — А вот моя судьба сложилась не совсем удачно. С торговой фирмой пришлось расстаться. Решил попытать счастья на Севере. Знаете, есть поговорка: «Рыба ищет где глубже, а человек где лучше». Не знаю, будет ли лучше в Анадырском уезде, но, главное, я буду подальше от неспокойной жизни, когда того и гляди, или тебя убьют, или заставят убивать.

— Как бы я хотела вам помочь, — проговорила Нина Георгиевна. Она была растрогана тем, что Михаил Сергеевич разговаривал с не как с равной. Мандриков улыбнулся:

— Благодарю вас, Нина Георгиевна. Давайте условимся об одной вещи.

— Пожалуйста, — насторожилась Нина Георгиевна. У нее сильно забилось сердце. Все померкло перед глазами. Она с трудом заставила себя слушать.

— Не обижайтесь, но сделаем вид, что мы с вами совершенно незнакомы. Так будет лучше. — Он постарался пошутить: — К тому же молодые мужья ревнивы.

— Вы не хотите быть со мной знакомы? — в голосе Нины Георгиевны звучала обида.

— Поймите, так нужно… — Михаил Сергеевич не знал, как убедительнее сказать. — Когда-нибудь там, в Ново-Мариинске, я вам объясню все, а сейчас прошу вас… Да и вам будет легче. Не нужно будет давать мужу объяснения, откуда вы меня знаете.

— Хорошо, — Нина Георгиевна протянула ему руку. — Я так вам благодарна, и все-таки я надеюсь, что мы будем друзьями, настоящими друзьями.

Она крепко пожала руку Мандрикова и, повернувшись, быстро зашагала от него. Проводив ее взглядом, Мандриков прошелся по палубе, думая о неожиданной встрече. Если даже Нина Георгиевна проговорится мужу, то ничего страшного в этом нет. Документы у него в порядке, а посещение ресторана, встреча с женщиной легкого поведения только говорит в его пользу. Значит, он тот, за кого себя выдает, а не скрывающийся большевик. Вдруг Мандриков остановился, пораженный новой тревогой: «Может, встреча в ресторане была ловушкой?» Но, поразмыслив, он пришел к выводу, что это случайность.

Однако женитьба начальника милиции на проститутке слишком уж из ряда вон выходящий случай. Хотя и тут есть своя закономерность. Едет на Север, вот и взял первую попавшуюся женщину. К тому же Нина Георгиевна красива, привлекательна…

Долго в это утро гулял Мандриков по палубе, погруженный в размышления. Он решил не рассказывать товарищам о встрече с Ниной Георгиевной, чтобы напрасно их не волновать. Дойдя до кормы, Михаил Сергеевич увидел одиноко сидевшего на бухте каната человека в потертом пальто и старенькой, надвинутой на глаза кепке. Во всей фигуре его было что-то жалкое, обиженное, безрадостное. Мандрикову захотелось как-то ободрить человека. Он подошел к нему, не зная, что еще скажет. Пассажир поднял голову, и Мандриков увидел давно не бритое, худое лицо с тоскливыми черными глазами. Тонкие губы выдавались вперед над узким с ямкой подбородком.

— Простите, — человек замялся. — Господин, не найдется ли у вас папироски?

— Некурящий. — Михаил Сергеевич облокотился о фальшборт. — А господином меня зря величаете. Я такой же господин, как и вы, — он засмеялся, и человек ответил ему робкой улыбкой.

— Далеко путь держите? Если не секрет? — поинтересовался Мандриков.

— Какой там секрет, — вздохнул человек в кепке. — В Ново-Мариинск, с женой и двумя сынишками. От всей этой сумятицы ухожу. Война, тюрьмы, пожары… — Он вздохнул, покачал головой. — Когда кончится война, когда только перестанут люди мучиться? Вот возьмите меня. Жил в Черемхово. Знаете? Это у Байкала. Ни кола ни двора.

— Что же случилось? — с участием спросил Мандриков. Он видел, что человек обрадовался собеседнику, которому можно излить свое горе.

— Работал на шахте подъемщиком, был свой дом. Пришли какие-то, черт их теперь разберет. Шахтеров поизбивали, кое-кого к стенке, а мой дом сожгли. — Он снова вздохнул и добавил: — Нет, порядка в России не будет.

— Ну, это вы напрасно, — Михаил Сергеевич загорелся желанием объяснить этому человеку, согнувшемуся под обрушившимися на него несчастьями. — Будет порядок. Вот в центре России он уже есть. Там ведь сами трудящиеся…

Человек внимательно слушал Мандрикова, а потом улыбнулся, уже не так робко, а доверчивее:

— Вы, я вижу, за Советы, а сами-то тоже на Север плывете?

— Я за спокойную жизнь, — уклончиво ответил Мандриков, понимая, что излишне был откровенен. — А на Север еду, как и вы, работать. При Колчаке работы стало что-то мало, а подыхать с голоду кому хочется?

— Это верно, — согласился человек. — Я вот еду, а у самого сердце ноет. Что там, в Анадырском уезде, найду. За все готов взяться, лишь бы детишек и жинку прокормить.

Они познакомились. Рыбин Василий Николаевич разговорился, обрадованный, что у него есть собеседник и попутчик. Он даже привел Мандрикова в трюм, где на нарах третьего класса сидела его жена, малокровная маленькая женщина. К ней прижались два мальчика-близнеца.

Михаил Сергеевич пожалел, что ему нечем угостить малышей, В трюме был густой зловонный воздух. Пассажиры лежали вповалку. Назойливо пиликала гармошка. Слабый желтый свет запыленных лампочек едва освещал трюм. Мандриков с гневом подумал: «Скот и то в лучших условиях возят».

С разболевшейся головой ушел Мандриков от Рыбина. Товарищей он застал встревоженными.

— Мы опасались, уж не случилась ли с тобой беда, — сказал Новиков и пошутил: — Что-то загулял. Не с певичкой ли?

— Был в трюме, — раздеваясь, говорил. Михаил Сергеевич. Голос его звучал глухо. — Сплошное издевательство над людьми. Там дети, а дышать нечем.

Мандриков рассказал о своем знакомстве с Рыбиным и попросил у Новикова для него табака:

— Завтра вновь встретимся.

— Ошибку допускаешь, — сухо сказал Август. — Ты не должен до Ново-Мариинска с кем-либо говорить. Ты же не знаешь этого Рыбина.

— Видел бы ты его и его семью, — рассердился Михаил Сергеевич, — так не играл бы в конспирацию там, где она не нужна!

— У нас есть задание, и мы не имеем права им рисковать, — спокойно заметил Берзин.

— Да поймите, — горячился Мандриков, — это наш человек, рабочий, шахтер. Ты бы видел, как он меня слушал…

Они заспорили. Николай Федорович едва успокоил товарищей и сказал Мандрикову:

— Надо осторожней быть в нашем деле. — И, повернувшись к Берзину: — Пойдем-ка на палубу, тебе ветерок нужен, а то лицо, как лимон.

Берзин послушно последовал за Новиковым. Он был сердит за легкомыслие Мандрикова и не скрывал этого от товарищей.

Оставшись один, Михаил Сергеевич увидел на ящике полпачки табаку: Новиков оставил для Рыбина. «Какие все-таки у меня хорошие товарищи», — подумал Мандриков, и ему стало неловко за спор с Берзиным, за то, что он скрыл от товарищей свою встречу с Ниной Георгиевной…

…Ветреным ненастным утром «Томск» пришвартовался к причалу Петропавловска. Мандриков и его спутники проснулись от наступившей тишины. Машина не работала, и как-то странно было в первые минуты не ощущать легкого ритмичного содрогания переборок палубы, коек. В иллюминатор вяло лился жидкий серый свет. Мандриков выглянул в иллюминатор, но ничего не мог рассмотреть, кроме осклизлых зеленоватых бревен причала. Дождь с шорохом рябил воду, потянуло сыростью.

— Осень, — подумал Мандриков с легкой грустью и обернулся на скрип отворяемой двери. В каюту входил со своей неизменной улыбкой Иван-кочегар:

— Почетный караул на причале не выстроен. Я надеюсь, что вы не будете особенно недовольны невниманием к вам хозяев города?

— Неужто на пирсе нет колчаковцев? — удивился Новиков и потер жесткими ладонями заспанное лицо.

— Они не получили телеграммы о вашем прибытии, — засмеялся матрос и предложил: — Верхняя палуба прибрана для вашей прогулки.

— Не опасно? — Берзин занимался гимнастикой, к чему никак не мог приучить Мандрикова.

Иван сделал успокоительный жест и прищелкнул языком:

— Водонепроницаемые переборки у нас исправные. Ни один беляк незаметно не просочится.

— Пошли, — позвал товарищей Мандриков, одеваясь.

Мокрая палуба встретила их гамом. Высадка пассажиров и выгрузка багажа были в самом разгаре, Хотя до отхода «Томска» было еще далеко, люди торопились скорее сойти на берег и толкались, нервничали, У трапа образовалась свалка. Ругань, детский плач, высокие женские раздражительные голоса висели в воздухе. Низкое взлохмаченное небо нудно сеяло холодный осенний дождик, Порывы ветра бросали его в лицо, зашвыривали за ворот. Петропавловск выглядел унылым. Домики, казалось, как птицы под дождем, сердито нахохлились. Прижавшись к склонам сопок, они как бы исподлобья смотрели на бухту, на стоящие в ней торговые пароходы, на японские миноносцы, американский легкий крейсер, чилийские китобойцы.

Мандриков с Новиковым неторопливо прохаживались по противоположному от причала борту «Томска». Берзин Держался чуть поодаль. Вдруг у причала появился колчаковский патруль. За ним следил матрос Иван, чтобы в случае опасности предупредить товарищей. Солдаты и офицеры или встречали знакомых, или просто из любопытства пришли к «Томску» в надежде узнать какую-нибудь новость из Владивостока.

Августа от непогоды стало знобить, и он ушел с палубы.

Шум на пароходе постепенно стихал. По трапу сходили последние пассажиры. Новых, направляющихся в Ново-Мариинск, не было. Мандриков и Новиков, порядком продрогшие и проголодавшиеся, собирались вернуться в каюту, как заметили подъехавший крытый экипаж, запряженный двумя лошадьми. Из экипажа, остановившегося у самого трапа, вышел высокий человек в клетчатом сером плаще и военной фуражке. В руках у него был портфель. Сопровождал его колчаковский подполковник.

Они поднялись по трапу, их встретил капитан и проводил в салон. Мандриков и Новиков переглянулись.

— Какое-то начальство, — пробурчал Новиков, и они тревожно подумали: «Не к ним ли относится этот визит?»

Через несколько минут в салон прошел Громов, но в то же время ни на пароходе, ни на пристани не было заметно приготовлений к обыску, и это несколько успокаивало. Да и Иван не выказывал беспокойства и по-прежнему мок под дождем у трапа.

Мандриков и Новиков продолжали находиться на палубе, не спуская глаз с салона. Как им хотелось знать, о чем там идет разговор…

Войдя в салон, Громов увидел стоявшего посередине необыкновенно высокого худощавого человека в офицерском кителе, но без погон. Его лицо было бледным и нервным.

— Червлянский, — представился он, протягивая костлявую руку.

— Очень рад, — ответил Громов управляющему Камчатской областью, которому он должен был подчиняться, и с интересом рассматривал его. Генерал Розанов говорил мне, что вы более подробно осветите положение в Анадырском уезде…

— Вы едете, господин Громов, в очень спокойный край, — заговорил Червлянский. Он сел за стол, положив перед собой сплетенные пальцы рук: — Там за порядком следило местное самоуправление из порядочных людей — коммерсантов, офицеров. Конечно, и там есть смутьяны, всякий сброд. Ну, вы-то знаете, как с такими людьми поступать. Потверже, пожестче…

— Кто у вас начальник милиции, — вмешался в разговор молчавший до сих пор спутник Червлянского, дородный подполковник с холеным лицом.

— Капитан Струков, — назвал Громов.

— Струков? — повторял подполковник, приподняв подбритые брови, потом нахмурился и пожал плечами; — Нет, не имею чести знать. Но надеюсь, что он достоин.

— Да, да, — поспешил заверить Громов. — Капитан Струков рекомендован полковником Фондератом.

— О! Тогда я спокоен, — многозначительно улыбнулся подполковник и закивал головой: — У вас надежный помощник. Не сомневаюсь.

Связь по беспроволочному телеграфу работает безупречно, — продолжал Червлянский. — Держите нас в известности, не стесняйтесь, а главное, — Червлянский разомкнул руки и постучал указательным пальцем по столу, — срочно соберите все недоимки. Анадырский уезд много задолжал пушнины и денег. С ними надо потверже, пожестче. Туземцев нельзя баловать. Обратите внимание на угольные копи. К весне надо как можно больше заготовить угля. Возможно, в Ново-Мариинск приедет значительное количество судов, мы должны быть готовы обеспечить их топливом. С шахтерами не церемоньтесь. Потверже с ними, пусть работают и работают. Тут не Совдепия, а, слава тебе господи, — Россия.

Громов еще во Владивостоке понял, хотя ему этого никто прямо не сказал, что на Ново-Мариинск имеются какие-то особые виды. Слова Червлянского об угле подтверждали это. Громову хотелось узнать больше, и он спросил:

— Вы думаете, что Ново-Мариинск может стать объектом, так сказать, особого внимания? — Он незаметно наблюдал за Червлянским. — Я не совсем ясно это себе представляю и думаю, что…

— А как же? — Червлянский воспользовался небольшой паузой Громова. — Наш северо-восток может стать важным пунктом в борьбе с большевиками. — Червлянский постучал пальцем по столу: — Все зависит от положения на фронтах. Ново-Мариинск — ближайший порт к Америке. И этого нельзя недооценивать. Через него при необходимости мы сможем снабжать наши войска, создать там центр русского Дальнего Востока в союзе с американцами. Север должен навсегда остаться русским.

— Я понимаю, — наклонил голову Громов, чтобы не выдать себя. Он был несколько обижен тем, что ни Колдуэлл, ни Розанов, ни Фондерат об этом с ним не говорили, а упирали лишь на то, чтобы он помогал американским коммерсантам и не допускал там, появления большевизма. «В конечном итоге это одно и то же», — успокоил он себя и продолжал слушать управляющего. Червлянский говорил долго, поучал, а потом расстегнул портфель, достал из него бумагу и протянул ее Громову:

— Здесь вы найдете сумму, долга Анадырского уезда правительству его превосходительства адмирала Колчака. Нужно срочно погасить задолженность. Там же указана минимальная цифра угля, который надо добыть на копях. — Червлянский поднялся: — Будьте решительны и действуйте потверже, пожестче!

Отказавшись от предложенного обеда, он, сопровождаемый подполковником и Громовым, вышел из салона и быстро направился к трапу. На палубе были Струков, Толстихин и Суздалев, которые не решились войти в салон без приглашения. Червлянский торопливо пожал всем руки:

— Будьте там потверже, пожестче. — Он не уставал повторять эти слова. — Только так. Весной увидимся. Я приеду к вам с первым пароходом!

Он распрощался и спустился к поджидавшему его экипажу. Экипаж тронулся, Громов пригласил своих спутников в салон и вкратце передал содержание разговора с Червлянским. Он не считал нужным скрывать что-либо из услышанного, зачитал переданную, ему бумагу. Сумма долга, которую нужно было собрать в течение зимы, поразила всех. Толстихин покачал головой:

— Трудновато будет.

— Смотря как взяться, — усмехнулся Струков и обменялся взглядом с Суздалевым. Тот кивнул:

— Анадырский уезд богатый. Я думаю, что мы наведем там порядок и восстановим законность.

— Благодарю вас, господа, — искренне сказал Громов. — Приглашаю вас на праздничный обед. Сегодня мой день рождения.

Посыпались поздравления. Наконец все разошлись по каютам, чтобы подготовиться к обеду. В полдень «Томск» отдал швартовы и направился к выходу из Авачинской губы.

Мандриков с товарищами, осведомленные Иваном-кочегаром о том, что у Громова был управляющий Камчатской областью, гадали — о чем у них шла беседа.

Снова каюта наполнилась гулом работающей машины: стало жарко. За иллюминатором росли волны. Они лизали стекло зеленовато-белыми языками. Покачиваясь, «Томск» шел к Ново-Мариинску.

Глава седьмая

1

Учватов почти вырвал из-под рук Титова бланк. Телеграфист едва успел дописать последнее слово.

— «Томск» будет через два часа, — жирное лицо начальника радиостанции расплылось в улыбке, и он потер руки. — Наконец-то прибывает законная власть! Наши коммерсантики варят, жарят, так что со всего уезда голодные собаки и чукчи на запахи сбежались, а у самих купчишек сердечко-то подпрыгивает от страха. Хе-хе-хе! Придется кое-кому давать ответ, куда товары со склада делись, куда пушнинка… Вы не слушаете, — обиделся Учватов, видя, как Титов вновь надел наушники.

— Я товаров не брал, пушниной не торговал, — отозвался Титов. — Чего же мне волноваться? В гости приглашен не буду.

— Вот что, — Учватов сделал строгое начальственное лицо, — всем выйти на берег встречать господина Громова!

— Обязательно ли? — небрежно спросил Титов. Его выводил из себя тон начальника. — Я думаю, что…

— Меня не интересует, что вы думаете, — грубо оборвал Учватов, и лицо его побагровело. — Вы служащий государственной радиостанции и обязаны уважать представителей власти!

— Каждый раз новой! — послышался голос Фесенко. Моторист стоял в дверях, вытирая руки ветошью.

Его глаза смотрели иронически. — Так может и уважения не хватить.

— Прекратите болтать! — Учватов даже притопнул ногой и взмахнул бланком радиотелеграммы с «Томска». — Вот настоящая власть, и мы ей служим! Вы слышали, что я сказал?

Он хлопнул дверью и вышел. Его фигура мелькнула мимо окон. Фесенко засмеялся:

— Покатился наш шарик. Как тебе, Василий Никитович, нравится его приказ? — и передразнил Учватова — «Уважать»… «Служить»… Всех на свой аршин меряет, прислуживает, под ноги стелется, лижет… гад! — выругался Фесенко. — Да сдается мне, что с приходом «Томска» невеселые изменения в нашем Ново-Мариинске произойдут. Владивосток-то уже сколько раз справлялся, не прибыл ли Громов. Значит, он очень здесь нужен Колчаку. А может, еще кому-нибудь?

Титов подошел к окну, по привычке осмотрел сероватый под ветром лиман. Солнце пряталось за тучи. Большие тени ползли по воде, как предвестники чего-то печального, угрожающего. В Ново-Мариинске было заметное оживление. Между домами сновали люди, небольшая кучка собралась на берегу лимана, где покачивался на якоре катер управления уезда.

— Ждут, — усмехнулся Титов и хотел отвернуться, как далеко на горизонте, у мыса Земли Гека, он заметил текшую точку: — А вон и «Томск»!

Фесенко подбежал к Титову:

— Он!

Пароход заметно приближался. Моторист толкнул товарища в плечо:

— Идем. Все же интересно посмотреть, кто к нам в начальство прибыл! Может, новости какие узнаем.

Приход парохода для жителей Ново-Мариинска всегда был большим событием, а на «Томске» к тому же прибывало новое начальство уезда. Когда Фесенко и Титов с другими служащими радиостанции спустились в поселок, почти все его население высыпало на улицу. По узкому деревянному мостку через Казачку новомариинцы спешили на берег лимана, к пристани, как называлась полоса берега за канцелярией начальника уезда. Люди оживленно переговаривались, то и дело посматривая на лиман, где уже отчетливо виднелся пароход. У одних глаза были полны обыкновенного любопытства, у других — жадного ожидания и удовлетворения, у третьих — где-то в глубине пряталось беспокойство и страх. По берегу носились дети, кричали от возбуждения — им передалось настроение взрослых. По лиману гуляли невысокие волны. Они набегали на берег, рассыпались с шумом и всхлипыванием. Ветер подхватывал водяную пыль и нес ее на собравшихся. Катер плясал на волнах. Два матроса возились у мотора и никак не могли его завести. С берега им подавали советы, но в ответ долетали обрывки ругани.

Позднее других к берегу пришли коммерсанты: Бирич, Сукрышев, Бесекерский, Тренев и Перепечко. Они стояли кучкой в стороне от толпы и неторопливо переговаривались. Около них суетился Учватов. Руки его беспокойно шевелились. Он минуты не мог спокойно оставаться на месте, переходил от одного мариинца к другому, сыпал словами. Его глазки шныряли по толпе. Заметив флегматично покуривавшего трубку свенсоновского приказчика Джозефа Маклярена, он подбежал к нему:

— Когда будет мистер Свенсон? Он, должно быть, не знает, что к нам прибывает новая власть.

Маклярен вынул трубку изо рта, хотел что-то ответить, но только пожал плечами и снова водворил трубку на место. Его лицо — грубое, словно небрежно вытесанное из базальта, оставалось непроницаемым, как и чуть синеватые глаза. Учватов не обиделся на молчание американца. Он пообещал ему, доверительно тронув за рукав:

— Как только с «Нанука» будет телеграмма, я сразу же принесу ее вам. О, я очень уважаю мистера Свенсона. Может быть, вы хотите что послать мистеру Свенсону, так я с удовольствием!

Учватов пристально следил за коммерсантами и за приближающимся пароходом. К берегу подошла в легкой горностаевой шубке Елена Дмитриевна. На ее пышные медно-красные волосы небрежно была наброшена дорогая оренбургская шаль. Говор на берегу ненадолго стих. Все провожали, кто оценивающим, кто завистливым, кто злым недоброжелательным взглядом, высокую, красивую молодую женщину. Елена Дмитриевна шла неторопливо, даже чуть лениво, словно неохотно, и держала на поводке своего огромным Блэка. Казалось, что он тащил ее к коммерсантам. Навстречу Елене Дмитриевне подбежал Сукрышев. Полненький, краснолицый, с редкой и нежной белокурой бородкой, в короткой тужурке и сверкающих новых, громко поскрипывающих сапогах. Он был чуть под хмельком.

— Дорогая Елена Дмитриевна, позвольте, — он поймал руку женщины и припал к ней толстыми мокрыми губами, точно поставил печать. По лицу Елены Дмитриевны, пробежала гримаса брезгливости, но ой не заметил этого. — Мы рады вас видеть!

— Спасибо, спасибо! — зеленые глаза с насмешкой смотрели на Сукрышева, а он, подхватив Елену Дмитриевну под руку, подвел ее к коммерсантам. Маклярен коротко кивнул, не вынимая трубки:

— Гуд дэй!

Она ответила по-английски, но ее голос заглушил пароход. Гудок парохода проплыл над лиманом и откликнулся эхом на копях. «Томск» замедлил ход и, развернувшись, стал на якорь. Люди с берега размахивали руками, многие что-то кричали. Моторист наконец завел на катере мотор, и он, выбрасывая голубоватый дымок и оставляя за кормой дорогу белой взбудораженной воды, бодро ринулся к пароходу, ныряя с волны на волну…

Мандриков и его спутники с нетерпением ожидали конца рейса. Сидеть в каюте уже не хватало терпения, и они, несмотря на прохладную погоду, больше проводили время на воздухе. Когда промозглая сырость дождливых дней осталась за кормой, Август почувствовал себя легче и лучше, и болезнь уже не так мучила его. Он стал живее и веселее, и все подумывали о том, что болезнь, быть может, и совсем отступится от Августа перед Севером, чистым морским воздухом и морозом.

Новиков же с каждым днем все больше погружался в мысли о жене. Тоска по ней, ощущение вины, что не смог проститься с ней, кололи сердце. Новиков пытался шутить и не подавать вида, что на душе у него тяжело, но товарищи все замечали. Не раз они заставали Новикова, в одиночестве стоящего на палубе, посасывающего трубку и погруженного в свои невеселые думы.

Михаил Сергеевич же от избытка энергии и нетерпения скорее приступить к делу мерял шагами палубу, высчитывал, сколько дней и миль осталось до Ново-Мариинска.

Во время этих прогулок он частенько встречался с Ниной Георгиевной, но они ничем не выдавали своего знакомства и только обменивались незаметно взглядами. Когда же Михаил Сергеевич видел Нину Георгиевну со Струковым, то его охватывали недовольство и даже ненависть к колчаковцу. Он казался Мандрикову фатоватым, самодовольным хлыщом. Это был его враг, против которого он уже боролся в душе.

Струков, сталкиваясь с Мандриковым и его товарищами, скользил по ним равнодушным взглядом, как и по другим обитателям третьего класса, принимая их за тех же горемык и неудачников, которые забираются на Север с робкой надеждой разбогатеть.

Наконец наступил долгожданный день. Мандриков, Новиков и Берзин рано покинули свою каюту и вышли на палубу. Здесь уже толпились пассажиры. Всеми владело нетерпение скорее увидеть долгожданный берег и ступить на твердую землю. Люди с жадным и острым любопытством смотрели на медленно проплывающий берег, который в тот серый, холодный день выглядел особенно мрачным, негостеприимным. Тундра, голые сопки, пятна мха и пожухлой травы, серое небо в тяжелых тучах, свинцово-кобальтовая окраска воды — все это создавало необычную для глаза картину, поражающую впервые видящих ее людей какой-то неземной суровостью.

Люди на палубе невольно переговаривались пониженными голосами. Холодный ветер заставлял поплотнее застегиваться, а носившиеся над водой чайки кричали так уныло, что Ниной Георгиевной овладело тревожное предчувствие. В криках чаек ей слышалось предупреждение:

— Куда… куда… зачем… одна…

Она съежилась и посмотрела в лицо Струкову. Он спокойно, без особого любопытства, разглядывал берег, но видно было, что думал о чем-то далеком. «О чем он думает? Где его мысли? С кем?» — тревожилась Нина Георгиевна. Она не могла пожаловаться на мужа. Всю дорогу он был внимателен, нежен, предупредителен и много и умело сделал для того, чтобы она заняла свое место в их маленьком кружке. И все же беспокойство не проходило. Она не могла проникнуть в сердце, в душу Струкова. Она это чувствовала и понимала. У нее было ощущение, что рядом с ней находились все время как бы два Струкова. В то же время остальные спутники были куда понятнее, яснее. Она вспомнила о Мандрикове и украдкой оглянулась, нашла его. Он стоял около лебедки и сразу почувствовал на себе ее взгляд, повернул голову и встретился с ней глазами. Она, как обычно, взглядом поздоровалась с ним незаметно для окружающих, и на сердце стало теплее, спокойнее, словно она ощутила поддержку друга. Она стала думать о нем.

— Смотри, вон и Ново-Мариинск! — отвлек ее Струков.

Люди на палубе оживились. «Томск», пройдя пологий мыс Земли Гека, серый от множества чаек, вошел в Анадырский лиман, и перед пассажирами открылся широкий залив с одиноким скалистым островом. Приземистые горы левого берега и более далекие противоположного вдруг потеряли свой пустынно-унылый вид. В низкое осеннее небо вонзались две ажурные мачты радиостанции, и это делало берег обжитым, близким. Показались строения — низкие, темные, мрачные.

Мандриков и его товарищи молча рассматривали косу, на которой темнело несколько десятков домиков и землянок, открытых ветру и бурям. Около них не было ни сараев, ни заборов, и жилища напоминали одиноких обездоленных людей, зябнущих под хмурым небом. Между ними выделялись и как бы надменно на них поглядывали два больших здания, срубленных добротно, на долгое время, — Ново-Мариинское управление и тюрьма, стоявшая против управления через речку.

Подошел попрощаться Иван-кочегар.

— Доставил по назначению. Расписку брать не буду, — шутил он, но в его голосе слышалась легкая грусть разлуки. За дни рейса они хорошо сдружились.

— Спасибо, товарищ, — поблагодарил за всех Мандриков.

Матрос ушел — была его вахта.

С грохотом скользнула в клюзе цепь, якорь бултыхнулся в воду.

К «Томску» подошел катер. На него спустились Громов и его спутники.

К Мандрикову подошел Рыбин. Он держал на руках одного сына с посиневшим от холода лицом. Жена с другим ребенком стояла в стороне.

— Мы съезжаем, — сказал Рыбин и вздохнул, колясь на берег. — Как-то там устроимся. Вокруг голо и пустынно. Ну, до свидания, Сергей Евстафьевич. — Он протянул Мандрикову руку. — На берегу, бог даст, увидимся.

— Обязательно, — ободряюще пообещал Мандриков. Он с товарищами решил съехать на берег вторым рейсом катера вместе с колчаковскими милиционерами, которые бродили по палубе, хмуро поглядывая на берег. Оттуда доносились шум, крики.

Катер подходил к берегу. Новомариинцы старались рассмотреть новое начальство. Под днищем катера заскрипела галька, но между ним и берегом оказалась широкая полоса воды.

— Ох ты, господи. — Сукрышев прибил ладонью шапку на голове и сказал Перепечко: — Подмогни малость.

Они подняли доску с набитыми на нее поперечинами и, войдя почти по колено в воду, положили трап на борт катера. Сукрышев крякнул восторженно:

— Милости просим, господа!

Сукрышев и Перепечко стояли по бокам трапа в воде, руками поддерживая сходивших на берег. Новомариинцы шумно здоровались.

Бесекерский смотрел исподлобья и машинально перебирал седую бороду. Старый Бирич стоял с достоинством, вскинув голову, а Тренев с беспокойством следил за всеми. Былая уверенность в превосходстве над коммерсантами покинула его. Коммерсанты держалисьприветливо, но с достоинством. Он зло подумал: «Опять обойдут, обделят! Насолят!» — и тут же пригрозил: «На каждого есть выписочка. В руках у меня вы».

Вдруг Тренев сорвался с места и с криком: «Ура-а! С прибытием!» — первым подбежал к Громову, который только что сошел на берег.

Тренев схватил его за руку:

— С прибытием, с прибытием! Слава богу, наконец-то законная власть и в нашем медвежьем углу, — тряс он руку Громову, который от неожиданности попятился.

— Разрешите представиться, — оттеснил Тренева Учватов. — Начальник радиостанции Учватов! Учватов!

Тут к Громову потянулись все. Знакомство проходило шумно и суетливо.

Громов пожимал руки, всматривался в мелькавшие перед ним лица, стараясь определить, кто же тут старший, и наконец строго спросил:

— Господа, кто же из вас представляет поселковое управление?

— Мы-с, — вырвался вперед в мокрых сапогах и забрызганных брюках услужливый Сукрышев. Он только что облобызал руки жены Громова и Струковой. Встретив внимательный, оценивающий взгляд Громова, он неожиданно смутился и, для чего-то сняв шапку, поклонился. — То есть он, — Сукрышев указал на Тренева. — И мы-с.

— Председатель управления на днях утонул — выступил вперед Тренев. — И я…

Тут Бирич заговорил, небрежно перебив Тренева, так что тот побледнел от обиды и злости. Разводя руками, он с шутливой укоризной качал головой.

— Господа! О каких служебных делах может быть речь, когда наши дорогие гости с дороги? Разве так у нас, на Севере, встречают? Прошу всех ко мне, — и, подойдя к Громову, Павел Георгиевич просто, точно они уже давно знакомы, сказал: — Отказов не принимаю. Хлеб-соль откушайте, а там и суд вершить над нами, грешными, будете. Милости прошу, не обижайте!

Он посторонился, давая Громову дорогу, и пошел рядом с ним. Все двинулись за ними.

Елена Дмитриевна, уже познакомившаяся с Ниной Георгиевной, оживленно болтала, взяв ее под руку.

— А как же багаж? — забеспокоилась Нина Георгиевна.

Елена Дмитриевна расхохоталась:

— У нас не воруют. Здесь некуда прятать ворованное. А о багаже не беспокойтесь. Его доставят к вам на квартиру. Она уже для вас приготовлена.

Струков обратился к Треневу:

— Прошу разместить милиционеров. Они сейчас сойдут с парохода.

— Будет сделано, — торопливо и услужливо ответил Тренев, узнав, что перед ним новый начальник милиции. — Располагайте мною.

Новое начальство уезда в сопровождении коммерсантов прошло мимо толпившихся новомариинцев, ожидавших, когда начнется разгрузка товаров с парохода, чтобы подработать. Вторично от парохода вернулся катер и высадил колчаковских милиционеров. Их сразу же увел Тренев. Жители поселка стояли у самого трапа, рассматривая в лицо каждого приехавшего. Последними на берег сошли Мандриков, Берзин и Новиков. Одетые в потертые кухлянки, они не вызвали особого интереса, а по их тощим вещевым мешкам многие догадались, что в Ново-Мариинске тремя горемыками стало больше.

Они отошли от берега и остановились, не зная, куда идти. Начинало смеркаться. Земля под ногами покачивалась как палуба. За рейс они все же очень устали. Нужно было подумать о ночлеге. Они и не заметили, как от толпы встречавших отделился человек, одетый в старенькую кухлянку и пыжиковую шапку. Он потоптался на месте, потом решительно подошел к группе Мандрикова.

— Прошу прощения, — обратился он к Берзину и тихим взволнованным голосом сказал: — Здравствуйте, товарищ комиссар.

Товарищи обомлели. Берзин обнаружен. В первое мгновение они растерялись. Что делать? Им казалось, что все на них смотрят и знают, зачем они приехали в Ново-Мариинск. Берзин хотел резко ответить незнакомцу, что тот ошибается, принимает его за кого-то другого, но тут незнакомец быстро зашептал:

— Не узнаете? Клещин я, Клещин, пулеметчик. Помните, под Иманом вместе с вами мост от беляков и японцев удерживали? Меня в ногу скребнуло. Вы мне перевязку делали.

При напоминании о перевязке Берзин все вспомнил.

…Жаркий осенний день клонился к вечеру. Дальние сопки затягивала синяя дымка. С полей ветерок доносил запах спелого хлеба, сохнувших трав. Он и Клещин лежат у пулемета за железной фермой и держат под прицелом мост. Внизу бежит мутная река, и от нее поднимается прохлада, а они страдают от жажды. Последняя фляга воды вылита в кожух пулемета. Но за водой не дойдешь. На другой стороне реки залегли белые и японцы. Несколько раз они поднимались в атаку, пытаясь перейти мост, но рота Берзина всякий раз отбрасывала их. Берзин получил приказ удерживать мост до рассвета, и он выполнял его. Второй номер пулеметного расчета был убит, и Август на глазах у всей роты занял его место. Враг сосредоточил по ним огонь. Уничтожив пулеметную точку, он смог бы перейти мост и продолжить наступление. Пули зло взвизгивали над Берзиным и Клещиным, цокались о металл фермы, щиток пулемета и с визгом рикошетили.

Клещин, в потрепанной гимнастерке, не снимал рук с пулемета. Он словно сросся с ним, и стоило у моста кому-то показаться, приподнять голову, как пулемет вздрагивал, отрывисто, коротко выплевывал несколько пуль, и они находили цель. Уже давно, еще с первых боев Интернациональной роты, Август Мартынович обратил внимание на маленького красногвардейца, который метко бил из пулемета и выделялся каким-то равнодушием к опасности.

— Надо быть поосторожнее, — сказал ему как-то Берзин.

— Меня сам черт не возьмет, — голос у Клещина был тонкий, сухой, усталый.

Комиссар видел, что боец не бравировал, и он понравился ему. Потом он узнал, что Клещин был призван с Ново-Мариинска, где работал на копях крепильщиком, отправлен на Кавказский фронт, через полгода ранен. Его не успели вынести из окопа, как ядовитое облако газа, пущенное неприятелем, прошло над русскими позициями, и Клещин пришел в себя уже в лазарете с тяжелым отравлением. Его демобилизовали, и он направился домой, но во Владивостоке его застал контрреволюционный переворот чехословаков, и Иван ушел в Красную гвардию, попал в роту Берзина. Его мучили боли в легких и желудке, но Клещин крепился, скрывал свои мучения от товарищей, был молчалив и бесстрашен.

И вдруг одна из пуль, срикошетив о рельсы, впилась в голень Клещина. Иван вскрикнул. Берзин хотел его оттащить в укрытие, но Иван тихо и с явным раздражением сказал:

— Не тронь меня, комиссар. От пулемета не уйду.

Тут враги поднялись в атаку, и Клещин открыл по ним огонь и заставил их залечь. Тогда Август и наложил Клещину повязку.

На рассвете, когда рота отошла, Клещина пришлось оставить в таежной деревушке. С тех пор Берзин ничего не знал о Клещине.

И вот он стоит перед ним живой, здоровый.

— Клещин… Иван… пулеметчик? — Август все еще не мог поверить в эту встречу.

— Я, я, товарищ комиссар, — радостно кивал Клещин и тихо добавил: — А как вы, товарищ комиссар?

Август был обрадован и встревожен этой встречей. Отказываться было нелепо. С тяжелым молчанием стояли Мандриков и Новиков.

Они с тревогой следили за Клещиным, прислушивались к разговору бывших бойца и комиссара. Они не вмешивались в разговор, полагались на осторожность Берзина. Он понял это и остановил Клещина, пытавшегося забросать его вопросами:

— Комиссаром меня не зови. — Берзин надрывно закашлялся, Клещин терпеливо ждал, пока Август отдышится. — Меня звать Дмитрий Мартынович Хваан, — продолжал Берзин.

— Понятно, — сказал Клещин, о чем-то догадавшись. — Чем я могу помочь вам?

— Где можно устроиться на ночлег?

— У меня, — не задумываясь, предложил Клещин. — Тесновато, но… — он не договорил и показал на край косы, где стояла маленькая приземистая хижина, сколоченная из ящиков и кусков жести, с земляной крышей. Товарищи обрадовались приглашению. Чего-то лучшего ожидать было трудно.

Пока шли, Клещин рассказал, как крестьяне таежной деревушки выходили его, как добрался до Владивостока, а затем с первым пароходом вернулся в Ново-Мариинск.

— Третий месяц тут, — сокрушенно закончил он. — На копях не смог работать. Силы газ съел. Кое-как перебиваюсь. Уголек с копей вожу, рыбу ловлю, так с женой и маемся. Сынок-то зимой помер, без меня. Жена схоронила. Сегодня вот думал, что «Томск» разгружать будут, так заработаю. — Он посмотрел на лиман, уже затянутый сумерками. Сквозь них золотились огни парохода.

Домик Клещина — низенькая полуземлянка. Только Новиков мог стоять в полный рост, а Мандриков и Берзин пригибали головы. Кухонька была отгорожена от комнаты дощатой перегородкой. При свете трехлинейной керосиновой лампы товарищи осмотрели свое первое пристанище в Ново-Мариинске. Топчан, заменяющий кровать, покрыт лоскутным одеялом. Стол и табуретки, сколоченные из ящиков, составляли всю обстановку. Жена Клещина, бесцветная, замученная горем и нуждой женщина, с печальными покорными глазами, захлопотала у плиты, Клещин предложил гостям располагаться, а сам куда-то убежал. Новиков с тревогой взглянул в маленькое окно:

— Куда это он?

— Не беспокойся, — Берзин осматривал содержимое своего мешка. — Клещин красногвардеец. Мой боец! Выкладывайте на стол что есть съедобного.

Клещин долго не возвращался. Жена его вскипятила чай, сварила кету. Берзин поставил на стол консервы. Наслаждаясь теплом, он безуспешно пытался завязать разговор с женой Клещина. Она отвечала односложно, устало. Новиков и Мандриков прислушивались к гулу лимана, к посвисту ветра, ловили каждый звук.

Наконец послышались чьи-то быстрые шаги. Скрипнула дверь, и вошел запыхавшийся Клещин. Он виновато улыбнулся:

— Задержался, — пояснил он. — Торговцы у Бирича гуляют, Пришлось к Толстой Катьке бежать. — Иван вытащил из кармана две бутылки рому.

При виде ярких цветных наклеек жена Клещина испуганно посмотрела на мужа. Мандриков перехватил этот взгляд, понял, что Иван сделал покупку не по средствам. Клещин, стащив кухлянку, остался в заплатанной гимнастерке. «Кажется та же, в которой он лежал за пулеметом», — подумал Берзин, и острая жалость к Клещину, бывшему бойцу его роты, охватила Августа, но он не подал вида и с нарочитым оживлением сказал:

— С дороги ром в самый раз. Спасибо!

Мандриков и Новиков знали, что Берзин был не только равнодушен к спиртным напиткам, но и органически не переваривал их, но в этот вечер он выпил несколько рюмок, раскраснелся, и даже кашель оставил его.

Клещин такой же худой, как и Август, после нескольких глотков вина стал еще разговорчивее. Он был рад встрече.

— У Бирича пир горой. Теперь и Бесекерский, и Сукрышев, и Маклярен целую неделю будут поить все начальство. — Клещин покачал головой с давно не стриженными, плохо причесанными волосами. — Власти меняются, а все остается по-старому. Какое там по-старому! Хуже стало. Над народом купцы измываются. Шахтерам пять долларов скосили с тонны, чукчей-охотников обманывают! Подлость! Когда же это кончится?

Клещин обвел гостей взглядом, зло нахмурился:

— У шахтеров обиды столько накопилось, зубами скрипят. Все видят, все понимают, а что можно сделать? Чукчи народ темный, думают, что так и должно быть. Одна отрада, когда Игнат Фесенко с радиотелеграфа тайком весточку передаст про успехи Красной Армии. Вот и ждем, когда сюда свобода долетит.

— Зачем же ждать? — вступил в разговор Новиков. — Почему сами не берете власть?

— А чем? Этими, голыми? — Клещин выбросил перед собой руки и посмотрел на них с тоской. — Им бы пулемет… Помнишь, товарищ комис… как мост держали? Эх, да что вспоминать. Сюда бы тот пулемет да нашу роту…

Клещин вдруг осекся, заметив, что испуганная жена делает ему знаки замолчать, но он сердито крикнул ей:

— Ты мне, Фрося, рта не закрывай. Дай высказать, что на сердце накипело… Товарищ комис… — но тут же поправился: — Больше осечки не дам, Дмитрий Мартынович.

Товарищи с интересом слушали бывшего красногвардейца. Теперь они были довольны этой неожиданной, как нельзя удачной встречей. Чем дольше говорил Клещин, тем яснее становилось для них положение в уезде. Они вспомнили свои беседы с товарищем Романом и о решении обкома партии. По всей вероятности, здесь уже назрело время для установления советской власти. В лице же Клещина они приобрели надежного помощника, на которого можно положиться. В этом никто из них не сомневался, но пока они не говорили ему о своих планах, а он не спрашивал об истинной цели приезда своего бывшего комиссара и его спутников. Но уже безошибочно догадывался. Бывший пулеметчик знал, как люто ненавидел Железный комиссар белых. В этом Клещин убедился на Уссурийском фронте. Да и имя не случайно комиссар сменил. Клещин воспрянул духом.

— Среди шахтеров есть свои, надежные товарищи, которые вот так же, как и вы, смотрят на свои руки и думают об оружии? — спросил Мандриков.

— Есть, — уверенно тряхнул головой Клещин. — Есть, Только очень осторожны стали. Тут с одним шахтером Варавиным хозяева расправились. Донесли на него… Есть и такие.

Он рассказал о гибели Варавина, и товарищи поняли, что враг у них сильный, беспощадный, который ни перед чем не остановится.

— А вы бы могли нас, ну меня хотя бы, — снова заговорил Мандриков, — свести с шахтерами, с теми, кому вы доверяете?

Откровенность Михаила Сергеевича несколько смутила Новикова и Берзина: об этом нужно было бы сказать не сегодня, когда осмотрятся, обживутся.

Клещин не мог скрыть удовольствия, вызванного доверием Мандрикова, и уже окончательно придя к убеждению, что его гости приехали отнюдь не в поисках куска хлеба, отодвинул от себя кружку с ромом и, немного помолчав, ответил:

— Могу… На радиостанции есть моторист Игнат Фесенко, молодой, горячий парень, но я с ним не очень близок, а вот на копях Бучек Василий, мой дружок Булат, Гринчук. Вместе с ними уголек рубал…

Клещин подробно рассказал о своих товарищах, о положении на копях. Рассказ обрадовал приехавших. Они, довольные, часто переглядывались: как хорошо, что на копях есть группа революционно настроенных шахтеров. Михаил Сергеевич попросил Клещине:

— С Бучеком познакомите меня?

— Почему тебя? — возразил Берзин. — Иван воевал вместе со мной. Вот пусть он обо мне Бучеку и расскажет, а я с ним поговорю.

Михаил Сергеевич вспыхнул, но сдержался. Берзин прав.

— Так логичнее, — сказал он. — Я согласен.

Красный язычок пламени в лампе дрогнул, потянулась густая струя копоти. В лампе кончался керосин. Уже было далеко за полночь, когда товарищи уснули, расположившись прямо на полу. Не спал лишь Клещин, взволнованный встречей с Берзиным, воспоминаниями о прошлом, мечтами о будущем. Он нетерпеливо ворочался с боку на бок на скрипучем топчане и думал, думал… Не спала и жена. Она вздыхала. Приезд гостей встревожил ее. Забылся Клещин только под утро.

Приезд группы Мандрикова и встреча с Клещиным была на берегу замечена Фесенко. По тому, как Иван разговаривал с Берзиным, по жестам (Игнат не слышал ни одного слова) он понял, что Клещин встретил знакомых: «Кто это может быть?», — подумал моторист и обратил на это внимание Титова. Они проводили взглядом удалявшихся к домику Клещина людей.

— Может быть, просто взял на постой, — высказал предположение Титов. Фесенко пожал плечами:

— Может быть, — но какое-то чутье подсказывало ему, что гости Клещина не случайные.

Узнав, что «Томск» ночью разгружаться не будет, люди медленно расходились. Оттыргин неохотно побрел к своей холодной яранге, в которой после «ухода» матери было как-то особенно одиноко и тоскливо.

Оттыргина остановил Куркутский:

— Заходи, чайку попьем. Давно я тебя не видел.

Юноша с радостью принял предложение. Он любил бывать у учителя. Тот как-то предложил ему учиться. Оттыргин с охотой согласился, но после первых уроков из-за болезни матери и частых разъездов оставил учебу. Сейчас он был свободен. Куркутский, наливая ему большую кружку крепкого чая, спросил:

— Не забыл русские буквы, которые я тебе показывал?

— А-а, бе-е, ве-е, ге-е, — протяжно произнес Оттыргин и засмеялся, довольный своей памятью, похвалился. — Я их и нарисовать могу.

Михаил Петрович дал ему бумагу и карандаш. Оттыргин, неумело держа карандаш, с трудом стал выводить буквы. Но они не получались, и Оттыргин огорчился. Куркутский указал ему на кружку:

— Пей чай. Остынет. Потом снова будешь рисовать.

— Буду. — Оттыргину очень нравилось учиться, и он был рад, что ему можно подольше побыть у учителя.

2

— Та-ак, так-так, — не скрывая своего удовлетворения, проговорил Бирич и расхохотался. Он рывком поднялся из кресла и, слегка шаркая расшитыми меховыми туфлями, подошел к столу, взял бланк телеграммы, которую принес Учватов, и еще раз прочитал вслух:

«Товары продовольствие текущем году Анадырский уезд доставлены не будут тчк Обходитесь местными резервами шире предоставьте возможности торговли иностранным коммерсантам тчк Генерал Розанов».

Старый Бирич покачал головой, словно кого-то в чем-то обвинял, но тут же усмехнулся:

— Ничего не скажешь…

Он прикрыл глаза, о чем-то задумался. Молчал и Учватов, не решаясь нарушить мысли коммерсанта. Начальник радиостанции догадывался, о чем думает Бирич. Жители Ново-Мариинска ожидали, что на следующий день после прихода «Томска» начнется выгрузка продуктов и товаров, как это обычно бывало из года в год. Ведь «Томск» был в эту навигацию последним пароходом из Владивостока. Но этого не случилось. Напрасно новомариинцы снова собрались на берегу и с нетерпением ждали начала выгрузки. «Томск» на глазах изумленных и ничего не понимающих людей выбрал якорь и, дав прощальный гудок, ушел из лимана.

Кое-кто бросился в управление, но оно было закрыто. Громов, как и другие представители новой власти, все еще находился в гостях у коммерсантов и после бурной ночи почивал. Только на третьи сутки раскрылись двери управления, но на тревожные вопросы жителей, будет ли еще пароход с товарами, Громов не мог ничего ответить и, помедлив неделю, послал запрос наместнику колчаковского правительства во Владивостоке. И вот его ответ. Местные купцы, постаравшиеся заблаговременно сделать запасы из государственных складов, и американцы, привезшие беспошлинные товары, становились полными хозяевами положения.

Сейчас Бирич прикидывал, сколько барыша он получил на зиму. Ведь у него склады ломятся от запасов. Учватов с завистью подумал о богатствах, которые рекой потекут к Биричам, а он как был, так и останется неудачником. Да что там унывать! С богатого стола всегда хороший кусок перепадет. Только надо не зевать. Вот почему он, несмотря на ранний час, забежал с телеграммой к Биричу, прежде чем передать ее Громову.

А Бирич ловок, ох как ловок. Сразу же прибрал к рукам Громова, и теперь тот без него ни шагу. Бесекерский как ни вился вокруг новых властей, а все же Биричи его оттеснили.

— Так и надо старой лисе, — злорадствовал Учватов, вспоминая обиду, нанесенную ему Бесекерским, когда он пришел к нему с телеграммой о назначении Громова.

— Возьмите, — Бирич протянул радиограмму Учватову и, словно отдавая распоряжение приказчику, продолжал. — Отдайте прямо в руки господину Громову и не говорите, что были у меня.

— Хорошо, хорошо. — Жирное лицо Учватова расплылось в подобострастной улыбке. Однако он не торопился уходить. Бирич вопросительно приподнял лохматые брови:

— Вы что-то хотите сказать?

— Да, да, — Учватов замялся, и его глазки забегали. — Дорогой Павел Георгиевич! Я для вас всей душой. Но я же тоже человек и хочу хлебца с маслицем. Хе-хе-хе, — нервным смехом рассыпался он. — Я хочу просить у вас… немного товарца… взаймы… пушнинки купить…

Бирич остановил его движением руки:

— Вы мой верный друг, а друзья всегда помогают. Дам товары…

— Спаси… — Учватов не договорил. У него от радости и благодарности захватило дыхание. Он даже хотел ринуться к руке Бирича. Лицо стало потным и красным. Наконец Учватов откланялся.

Бирич с презрительной гримасой посмотрел на свою ладонь, которую только что жали липкие, влажные руки начальника радиостанции, направился к умывальнику и встретил жену сына. Трифон с Перепечко накануне уехал на охоту. «Как некстати, — подумал Бирич. — Он сейчас мне очень нужен. Надо будет за ним послать». И обратился к молодой женщине:

— Не желаете, Елена Дмитриевна, прогуляться со мной до управления?

— С удовольствием. — Заспанное лицо Елены Дмитриевны оживилось. — Заодно навещу и Нину Георгиевну.

Старый Бирич был доволен. «Кажется, у них, — подумал о сыне и его жене, — снова все налаживается. Дай-то бог».

Елена Дмитриевна действительно изменилась с приездом колчаковских представителей. Жизнь у нее стала интереснее, разнообразнее. Нина Георгиевна вызывала у нее любопытство. Елена Дмитриевна чувствовала, что жена начальника милиции что-то скрывает от нее, да и отношения между Струковым и женой были какие-то особенные, непохожие на отношения супругов, которые, по их утверждению, живут уже шесть лет вместе. Здесь была какая-то тайна, и Елене Дмитриевне не терпелось ее разгадать. К тему же в глазах Нины Георгиевны она читала непонятную для нее настороженность и затаенную тревогу. Может быть, боится за своего Дим Димыча, с чувством превосходства подумала о себе Елена Дмитриевна. Она уже не раз ловила на себе взгляды Струкова. Ревность? Может быть. Тут же Елена Дмитриевна не могла не признать, что жена Струкова ни по красоте, ни по женственности, ни по уму не уступает ей, но цинично про себя усмехнулась: «Свое сладкое быстро надоедает. Чужое горькое бывает вкуснее».

Елена Дмитриевна подошла к трюмо, осмотрела свою высокую фигуру в бархатном зеленом халате, поправила волосы, придирчиво разглядела лицо и долго пальцем растирала появившуюся едва заметную морщинку. «Надо меньше есть жирного и пить, Трифона больше не пущу». Она была полна неприязни к своему безвольному и пустому мужу. Приезд Громова и его спутников как-то отвлекли ее от мысли уехать из Ново-Мариинска, а сейчас она ждала Свенсона. Уж он-то ей не откажет в любезности довезти до Америки.

Елена Дмитриевна еще раз осмотрела себя с улыбкой и пошла переодеваться.

От дома к зданию уездного управления Бирич и Елена Дмитриевна шли молча, каждый был занят своими мыслями. Елена Дмитриевна, сдерживая рвущегося с поводка Блэка, смотрела на пустынный, дышащий холодом лиман. Густо-синяя вода была усеяна льдинами, очень похожими на ползущие облака. Они навевали тоску, и уже в который раз в это утро Елена Дмитриевна подумала о Свенсоне. Нет, не видно его шхуны на горизонте, а пора ему быть…

Павел Георгиевич размышлял о том, что он должен сейчас посоветовать Громову в связи с телеграммой Розанова. У него есть предложение, за которое господин управляющий ухватится и руками и ногами, и если хотите, то и зубами. За эти дни Бирич убедился, что Громов почти во всем слушается его. Да, только почти, но служащих в государственном складе и управлении сменил, набрал каких-то бродяг, приехавших вместе с ним на «Томске». Биричу уже доложили, что в складе продавцом работает некто Безруков, в прошлом торговый агент фирмы «Кунст и Альберс». Видно, проворовался, вот и бежал сюда, подальше от правосудия. В управлении тоже какие-то новые, без алтына в кармане. Собственно говоря, Биричу было все равно, кто там служит, тем более что в складе товаров — кот наплакал. Но это как-то затрагивало самолюбие. К тому же Громов почти каждый день встречается со свенсоновским приказчиком в Ново-Мариинске Макляреном. О чем они там говорят, Бирич не знал, это и беспокоило и обижало его, но он не подавал виду.

Бирич и Елена Дмитриевна за мостом расстались.

— Приглашайте на обед Нину Георгиевну. Господину Струкову я сам скажу, — сказал Бирич.

— Хорошо, — небрежно кивнула Елена Дмитриевна. «Заботится. Беспокоится, старый черт, чтобы мне скучно не было, чтобы не думала об отъезде и осталась с его вареным судаком. Нет уж, не получится. Лучше…»

Блэк неожиданно с большой силой рванулся вперед, и Елена Дмитриевна, едва не упав, выпустила поводок. Прежде чем она успела сообразить, что произошло, Блэк с рычанием, в несколько огромных прыжков настиг проходившего мимо дверей государственного продовольственного склада Оттыргина, сбил его с ног и вцепился в плечо. Затрещала старая кухлянка. Полетели клочья оленьего меха. Оттыргин испуганно закричал, стараясь отбиться от собаки, а ее это приводило в ярость. Собака, рыча и роняя слюну, таскала юношу по земле. Уже несколько раз клыки царапали кожу. Елена Дмитриевна, придя в себя от секундного замешательства, бросилась к Блэку:

— Блэк! Назад! Блэк! Назад!

Но эти крики только подхлестывали Блэка, и он так рванул кухлянку, что у Оттыргина оголилась спина, темная, худая, с выступавшими позвоночником и ребрами. Елена Дмитриевна в ужасе охнула, представив, что сейчас произойдет. Огромные белые клыки, на которых прилипли шерстинки кухлянки, вот-вот должны были сомкнуться на теле чукчи… Вдруг чья-то сильная рука отшвырнула собаку. Она покатилась по земле, воя и рыча.

Елена Дмитриевна широко раскрытыми глазами смотрела на высокого широкоплечего мужчину в суконной куртке и с непокрытой головой. Густые черные волосы разметал ветер. Он стоял, чуть пригнувшись, готовый встретить Блэка. Собака, прижавшись к земле, готовилась к прыжку. Елена Дмитриевна хотела позвать Блэка, но он, оттолкнувшись от мерзлой земли, ринулся на человека, целясь вцепиться в горло. Елена Дмитриевна невольно прикрыла глаза и вдруг услышала визг и испуганный скулеж Блэка.

Она открыла глаза. Блэк лежал на боку и делал безуспешные попытки подняться на лапы. Не обращая на него внимания, мужчина осматривал Оттыргина. Убедившись, что он цел, похлопал дружески по голому плечу и легонько подтолкнул к открытым дверям государственного склада:

— Ступай в склад! Что-нибудь тебе подберем покрепче!

Держа в руках лоскут от кухлянки, он обратился к Елене Дмитриевне:

— Это ваш резвый песик?

Блэк, повизгивая, полз к ногам хозяйки и трусливо косил глазом на Мандрикова.

— Мой… — Елена Дмитриевна восхищенно смотрела в карие глаза мужчины. — Я так испугалась…

— Очевидно, меньше, чем тот юноша, — кивнул Мандриков в сторону захлопнувшейся за Оттыргиным двери и насмешливо продолжал: — Хотя дамские нервы при такой ситуации не выдерживают…

— Оставьте мои нервы в покое, — резко сказала Елена Дмитриевна. Ее задел тон незнакомца. Его она видела впервые. Нагнувшись к поводку, который тянулся за Блэком, подумала: «Это, кажется, новый приказчик склада, о котором с таким раздражением говорил Бирич».

Она с интересом смотрела на спокойное лицо мужчины и не могла не признаться, что он ей нравится, а расправа с Блэком просто восхитила ее. Елена Дмитриевна с улыбкой сказала:

— Извините меня, не будем ссориться. Будем лучше друзьями.

— Извиняться надо не передо мной, а перед тем юношей…

— Перед чукчей? — Елена Дмитриевна проговорила это с искренним удивлением. Мандриков кивнул:

— Перед человеком, кто бы он ни был.

Глаза молодой женщины наполнились серьезным любопытством. Между бровями появилась морщинка.

Елена Дмитриевна о чем-то напряженно думала. Михаил Сергеевич изучающе следил за ней. Эта красивая женщина в дорогой меховой шубке, по-видимому, из богатой семьи какого-нибудь купца, вызывала у него в свою очередь любопытство.

— Вы правы, человека всегда надо уважать, — согласилась Елена Дмитриевна.

Мандриков понял, что эта женщина думает о чем-то своем, важном, наболевшем. Елена Дмитриевна привязала около склада утихшего Блэка и решительно направилась в склад. На грубо сколоченной скамейке сидел, съежившись, Оттыргин. Он дрожал от холода. Мандриков участливо сказал:

— Сейчас мы оденем тебя.

Он ушел в глубь склада, вернулся с новой кухлянкой в руках, кинул ее Оттыргину:

— А ну, примеряй!

Юноша держал кухлянку в руках, но не решался ее надеть. Чем же он за нее заплатит?

— Надевай, надевай, мадам заплатит за кухлянку, — весело сказал Мандриков, и женщина не стала даже возражать. Ей понравился тон этого человека. Оттыргин натянул кухлянку, но робость не покидала его. А может быть, за нее надо платить? У него же нет денег. Второй день ему нечего есть, и сегодня нечем кормить своих собак. Он шел к Куркутскому в надежде, что тот покормит его, и вот это нападение собаки. Оттыргин хотел снять кухлянку, в которой ему стало так тепло, а мех ласкал тело, но Елена Дмитриевна остановила его:

— Это тебе. Я дарю. Я же виновата… — она еще что-то говорила, но Оттыргин не понимал. Он знал лишь одно, что ему подарена новая кухлянка. Он был счастлив и готов для этих людей сделать все, что они скажут. Мандриков засмеялся:

— Теперь ты как жених! Как же звать тебя?

Оттыргин назвал себя. Мандриков взял с полки пачку табаку и протянул ее юноше.

— А это от меня.

Оттыргин вышел из склада в приподнятом настроении. Все чаще стали встречаться на его пути какие-то необыкновенные, удивительные люди, которые так хорошо к нему относятся, Надо об этом рассказать учителю. Обойдя подальше заворчавшего Блэка, Оттыргин побежал к школе, Ему не терпелось поделиться о случившемся с Михаилом Петровичем, угостить его своим табаком…

— Стоимость кухлянки запишите на счет Бирича, — сказала Елена Дмитриевна после ухода Оттыргина.

— Бирича? — переспросил Мандриков. Он не мог скрыть своего изумления. — Что же скажет, извините, ваш муж или отец, когда узнает, что вы делаете подарки нищему чукче?

Елена Дмитриевна весело рассмеялась. Удивительно, как хорошо, свободно она чувствовала себя в обществе этого смелого, чуть грубоватого человека, который словно не замечал ее красоты, не пытался ей понравиться, как до сих пор делали все встречавшиеся ей мужчины. Он разговаривал с ней как с равной, и даже чуть требовательно, поучительно, но в этом ничего не было обидного.

— Я не Бирич, — неожиданно для себя сказала Елена Дмитриевна. — Моя фамилия Чернец, я была женой молодого Бирича… — Елена Дмитриевна сделала паузу. И уже более решительно, с некоторой бравадой повторила: — Была женой, а теперь вроде как невеста. — Она с вызовом посмотрела на Мандрикова. — Как, гожусь я в невесты?

— Вполне — весело ответил Мандриков, и они оба расхохотались. Казалось, что они уже давно и хорошо знакомы. Выглянувший из-за стеллажа с товарами заведующий позвал:

— Сергей Евстафьевич, вы мне нужны.

— Иду, — откликнулся Мандриков и развел руками:

— Извините!

— До свидания, — Елена Дмитриевна протянула руку Мандрикову и заглянула ему в глаза. — Теперь я знаю ваше имя.

Она вышла из склада. Заведующий улыбнулся:

— А губа у вас не дура, Сергей Евстафьевич!

— Угу, — только и ответил Мандриков, думая о том, что последние слова молодой женщины означали не что иное, как обещание снова встретиться с ним. А для чего? Зачем она сообщила, что она бывшая жена Бирича-сына. Кокетство, шутка над ним?

Ведя переучет товаров, оставшихся в складе, Михаил Сергеевич перебирал в уме события минувших дней. Ему и Берзину очень повезло, их приняли на службу новые колчаковские власти. Документы Берзина и Мандрикова не вызвали ни малейшего подозрения. Август Мартынович служит истопником в уездном управлении. Сейчас они знают почти все, что делается у Громова. Мандриков и его товарищи вначале были несколько удивлены этой доверчивостью колчаковцев. Август Мартынович усматривал в ней ловушку, но потом успокоился. Беспечность колчаковцев объяснялась очень просто. Они не допускали возможности появления в уезде большевиков, все свое внимание обратили на местных жителей, прежде всего на копи. Там становилось все беспокойнее.

При мысли о шахтерах Мандриков почувствовал удовлетворение. Ни он, ни Берзин, да и товарищ Роман, пожалуй, не рассчитывали, что найдут здесь такую хорошо подготовленную почву для работы. Молодцы эти Бучек и Булат. Клещин свел их с Берзиным, а затем познакомил с Мандриковым. При воспоминании о первой с ними встрече Михаил Сергеевич невольно улыбнулся. Шахтеры, несмотря на то, что были хорошо осведомлены Клещиным, отказались прийти к нему на квартиру, опасаясь провокации, — и встреча состоялась на берегу лимана в сумерки. Они как следует даже не разглядели друг друга, а лишь объяснившись осторожными разведочными фразами, разошлись, уговорившись о новой встрече сегодня. Должен прийти моторист Фесенко с радиостанции и учитель Куркутский. На учителя Мандриков возлагал большие надежды: «Через него мы сможем говорить с чукчами. Вот такой, как этот юноша Оттыргин, скорее поверит человеку из своего племени и говорящему на его родном языке, чем неизвестному, недавно приехавшему русскому. Кто его знает, будет он правду говорить или нет, друг он тебе или нет. А эти охотники, рыбаки-чукчи, видно, очень доверчивы, наивны. Как быстро Оттыргин забыл свою обиду и страх и был благодарен Чернец за ее подарок».

При воспоминании о Елене Дмитриевне Михаил Сергеевич почувствовал легкое волнение и усмехнулся: «Понравилась молодая купчиха. Не за этим ты сюда послан». Но перед его глазами стояло разрумяненное лицо Чернец, ее зеленоватые глаза под рыжеватыми бровями, медно-красноватые волосы, выглядывавшие из-под собольей шапочки.

Скрип двери отвлек его. Посыльный из управления сказал:

— Господин Громов срочно требует заведующего складом.

— Заканчивайте тут без меня, — сказал тот и вышел, оставив Мандрикова наедине со своими мыслями.

…Бирич вошел в уездное управление с хорошим настроением. Он увидел нового истопника, худощавого молодого человека с землисто-желтым цветом лица. Это был Август Берзин. Он подкладывал уголь в топку одной из печей. «И чего я из-за таких расстраивался», — подумал Бирич и, безразличным взглядом скользнув по наклонившемуся к ведру с углем Берзину, вошел в приемную Громова. У окна стоял Тренев. При виде Бирича его глаза злорадно блеснули. Сегодня Тренев решил выложить перед Громовым все свои карты.

«Пойду ва-банк», — решил он. Рано утром пришел в управление, чтобы попасть к Громову первым, но его все же опередил Учватов, который вот уже больше часа не выходит из кабинета Громова. Туда же были приглашены секретарь управления Толстихин и начальник милиции Струков. Тренев терзался: «О чем они говорят? Раз там Учватов, значит, какая-то важная новость получена из Владивостока или Петропавловска, — подумал Тренев. У него кольнуло в сердце. — Может быть новая смена правительства? Впрочем, едва ли. Адмирал Колчак крепко держится». Тренев перестал ломать голову над догадками и снова стал предвкушать свою победу над Биричем, Бесекерским, Сукрышевым… О, как он ненавидел их всех. Когда Громов возьмет его записи и увидит, сколько за каждым коммерсантом числится долгов, у него сразу же появится желание все получить у них. Застонут, заноют господа коммерсанты, а раскошелиться придется! Попомнят они Тренева! Наступит время — к нему на поклон пойдут.

В разгар этих радужных мечтаний Тренева и вошел Бирич. Старый коммерсант небрежно кивнул Треневу и открыл дверь кабинета Громова. В тот же момент раздался голос управляющего:

— Как кстати, дорогой Павел Георгиевич, очень вы нам нужны…

Дверь захлопнулась. Тренев больше не слышал ни слова. От злобы у него нервным тиком задергалось левое веко. Дважды Тренев пытался войти в кабинет Громова, но дважды его просили подождать, а Бирича встречают с распростертыми объятиями. «Ну, ничего. Недолго ему в безгрешных ходить», — Тренев упивался своей будущей местью.

Все присутствовавшие в кабинете Громова приветливо поздоровались с Биричем, пожимали руку с уважением и крепко, как старому знакомому. Павел Георгиевич не спеша снял малахай и бросил незаметно из-под лохматых бровей изучающий взгляд на колчаковцев. Громов нервно прохаживался по кабинету. Лицо его было встревоженным. Толстихин, казалось, дремал в широком деревянном кресле, а Струков сидел на диване, заложив ногу за ногу, и сосредоточенно курил. Учватов стоял у печки, и его лицо лоснилось потом.

— Вот прошу, познакомьтесь. — Громов взял со стола знакомую Биричу радиограмму и подал ему, быстро проделав навстречу несколько шагов. — Что вы скажете, Павел Георгиевич? Для меня ваше мнение очень ценно. Вы, можно сказать, абориген этих мест.

Бирич, как бы впервые, внимательно перечитал радиограмму и с невозмутимым видом вернул ее Громову.

— Этого следовало ожидать, — Бирич говорил неторопливо, спокойно, хотя внутри все у него пело от радости: «Теперь вы, господин Громов, в наших руках. Будете прыгать, как мы захотим».

— Так что же делать? — в голосе Громова зазвучали нотки растерянности, и он, заглянув в листок с колонкой цифр, лежавший на столе, продолжал: — Запасов продуктов на государственных складах едва хватит до нового года, и то, если…

— Продавать их ограниченно, — неожиданно сказал Толстихин. Он вскинул голову, и вид у него был такой, словно он только что проснулся.

— Я думаю, господа, — заговорил Бирич, — что положение не столь уж трудное, коммерсанты пойдут вам навстречу. Все наши запасы предоставим в ваше распоряжение, но, естественно, цены мы установим сами, в зависимости от конкуренции.

— Конечно, конечно, — торопливо согласился Громов. — На сколько повысится цена?

— На двадцать пять — тридцать процентов, — спокойно, как само собой разумеющееся, произнес Бирич. — Этот охотничий сезон обещает быть удачным, и некоторое повышение цен не отразится на положении жителей.

В кабинете стало тихо. Учватов, прикинув, какие барыши ждут Бирича, даже вспотел. Колчаковцы переглянулись, и Громов понял, что ему остается одно — принять предложение Бирича, иначе коммерсанты могут придержать товары, и тогда в уезде создастся угроза голода, а это вызовет волнения и беспорядки. А Громову так не хотелось беспокойства.

— На наших складах мы также повысим цены, — согласился на условия Бирича Громов. Теперь он ясно понял, что не является полновластным хозяином уезда, как о том мечтал.

Бирич ликовал: все шло как он хотел.

Громов тут же написал ответ генералу Розанову: «Поступаю вашему совету тчк Положение уезда нормальное. Громов».

Отправив Учватова с радиограммой, Громов расстегнул тугой воротник френча и сказал:

— Надо принять господина Тренева. Он с утра дожидается.

— Прошу извинить, без меня, — поднялся Бирич и, посмеиваясь, добавил: — Этика коммерсанта не позволяет.

— Почему же, Павел Георгиевич! — начал было Громов, но Бирич перебил его:

— Не упрашивайте. Тренев же к вам с просьбой. Не иначе. Нет, нет! К тому же, говоря откровенно, я не испытываю дружеских чувств к Ивану Дмитриевичу. Не солидный он коммерсант. А вас, господа, прошу к обеду.

Все с охотой приняли приглашение: угощение у Бирича отменное.

— Ловкая бестия, — проговорил с нескрываемой завистью Толстихин, когда Бирич скрылся за дверью. Он потер пальцами рук, точно пересчитывал невидимые кредитные билеты: — Грабеж, а выглядит благородством. За пять минут увеличил свою прибыль на треть. Ловок. — Толстихин хотел еще что-то добавить, но только вздохнул и подумал: «А что же мы зеваем? Пора и нам за дело браться. Одними обедами Бирича капитал не составишь. Не обедами, а барышом должен поделиться с ними старый спекулянт. Но как его заставить это сделать?» Ответ на свой вопрос Толстихин получил неожиданно быстро.

Вошел Тренев. Приглаживая ладонью расчесанные на пробор длинные волосы, он неловко поклонился и заговорил:

— Обязанностью своей считаю, как члена бывшего правления, облеченного доверием общества, сообщить о долгах, кои числятся за нашими коммерсантами российскому правительству.

— Весьма любопытно, — зашевелился в кресле Толстихин.

Громов застегнул воротничок и принял официальный вид. После слов Бирича он уже не чувствовал к Треневу расположения.

— Вот, извольте взглянуть, — Тренев торопливо поднял полу кухлянки и из кармана брюк вытащил лист бумаги. Развернув его, он протянул Громову: — Здесь точно указано, за кем какой должок в валюте, в пушнине, на какую сумму взяты товары из государственных складов. И без платы, так сказать, в кредит, хе-хе-хе, долгосрочный… вечный.

Громов и Толстихин посмотрели на длинный столбец фамилий и проставленные против них цифры. Цифры были внушительны. Список открывался фамилией Бирича. В глазах Толстихина зажглись алчные огоньки. «Вот она зацепка заставить господ коммерсантов раскошелиться. Только бы Громов не свалял дурака». Управляющий уездом как будто прочитал мысли своего секретаря. Он небрежно отодвинул в сторону список Тренева и холодно проговорил:

— Ценю ваше усердие и заботу о доходах правительства его превосходительства адмирала Колчака, но, к сожалению, лишен возможности воспользоваться вашей услугой.

У Тренева от неожиданности даже приоткрылся рот, отчего морщины на вытянутом лице стали еще резче, глубже. Иван Дмитриевич не понимал, что происходит. Или, быть может, он ослышался? Нет, Громов разъясняет свои слова:

— Мы не можем, не имеем права требовать с коммерсантов за прошлое. Это может подорвать их торговлю. Мы будем следить за исполнением законов со дня нашего прибытия.

Тренев не помнил, как вышел от Громова, оставив на столе свой список. Да не в этом беда, Громову он отдал копию списка, а в том, что он опять оказался в стороне. Значит, не быть ему на равной ноге с Биричем. Разбитый и злой, кипя негодованием на Громова, на Бирича и их единомышленников, Тренев едва передвигал ноги. Он понимал, что если узнают коммерсанты о его поступке, то не простят, разорят, а может быть, и убьют. Но едва ли Громов будет рассказывать о полученном списке. Хотя, кто знает…

У Тренева было так скверно на душе, что ему захотелось напиться, все забыть. Он видел, как мимо прошел заведующий складом, и Тренев вспомнил, что спирт можно достать в складе, а не тащиться в кабак или к американцу. Тренев вошел в склад, где был один Мандриков, купил плоскую квадратную жестянку спирта.

— Разрешите здесь выпить немного, — спросил он у Мандрикова.

Тот подвинул ему кружку. От приглашения Тренева выпить вместе с ним Михаил Сергеевич отказался. Тренев залпом осушил кружку, шумно выдохнул воздух и стал жевать сухую колбасу. Михаил Сергеевич, видя, что коммерсант чем-то расстроен, участливо спросил:

— Что-нибудь стряслось?

— Сволочи кругом. — Тренев быстро хмелел. — Одни сволочи.

— Так ли? — улыбнулся Мандриков.

— Поживете, убедитесь. — Тренев обвел помутневшими глазами полупустой склад. — Кто растащил отсюда товары? Сволочи!..

Треневу стало так обидно и жаль себя, что у него перекосилось лицо, дрогнули губы. Ончуть не прослезился, но тут новый приступ злобы взял верх. Нет, он так не сдастся. Тренев подозрительно посмотрел на нового приказчика, который занимался своим делом — что-то подсчитывал, быстро щелкал костяшками счетов. Тренев вздохнул, и Мандриков обернулся к нему, положив руку на костяшки:

— Кто же растаскивал товары?

— А-а… — Тренев махнул рукой, забрал жестянку и направился к двери. Он не хотел ни о чем говорить.

У дверей Тренев столкнулся с заведующим. У того был растерянный вид. Увидев захмелевшего Тренева, он сказал:

— Наши коммерсанты уже гуляют, вспрыскивают свои барыши, — и, видя, что Мандриков да и Тренев его не понимают, пояснил: — Громов приказал на все товары повысить цены на тридцать процентов.

— Что? — громко вырвалось у Мандрикова. — На каком основании? Как же люди будут жить?

Заведующий складом развел руками, приподнял плечи:

— Да-а, туговато многим придется…

Тренев, разом протрезвев, стремительно выбежал из склада. Было слышно, как он на улице громко выругался… Мандриков и заведующий посмотрели друг на друга. Последний сказал:

— Кажется, этот длинноволосый от радости рехнулся.

«Сегодня же об этом поговорить с товарищами, — не слушая заведующего, думал Михаил Сергеевич. — Надо, чтобы жители выразили протест против увеличения цен, и это должны сделать прежде всего шахтеры…» Расспросив заведующего о Треневе, он все же не мог понять, почему и кого тот называл сволочами, расхитителями товаров. «Может, купцов?», — думал Мандриков и решил обязательно выяснить.

Днем произошло событие, взбудоражившее весь Ново-Мариинск, Милиционеры арестовали хозяйку кабачка Толстую Катьку и берегового чукчу Туккая. Когда их вели через весь поселок под винтовками, Толстая Катька, необычная в размерах женщина, похожая на гору мяса, прикрытую мехами, кричала и ругалась в полную силу своих могучих легких. Она не стеснялась в выражениях и на потеху сбежавшимся жителям орала:

— Ратуйте, люди добрые! Меня, честную женщину, под штыками ведут! За что? — Она остановилась и, размахивая руками, паясничала. — Далеко новому начальству ко мне идти переспать, так вот ведут прямо в их постель. Ух ты! Потешусь я на барских перинах!

Толстая Катька еще окончательно не проспалась после вечерней гулянки. Ее одутловатое лицо пылало багрянцем, а едва заметные глазки за вспухшими веками были мутные.

— Ну, ты не того, не позорь начальство-то, — попытался урезонить ее конвойный милиционер и легонько подтолкнул.

Толстая Катька пронзительно взвизгнула и замахнулась на милиционера своим большим кулаком. Под взрыв хохота тот испуганно отскочил в сторону.

— Не трожь! — Толстая Катька грязно выругалась и, хотя ее подбадривало добродушное сочувствие собравшихся, все же пошла дальше. Все потешались над Толстой Катькой, и никто не обращал внимания на арестованного охотника Туккая. Он шел, испуганно озираясь, и не понимал, за что же его взяли под ружье.

Толстую Катьку вели к мировому судье Суздалеву. За ней хлынула толпа и забила небольшое помещение, Суздалев сидел за столом, покрытым зеленым сукном. За его спиной на стене висел колчаковский флаг… Сбоку от Суздалева примостился невзрачный старичок, исполнявший обязанности секретаря и переводчика.

Толстая Катька попыталась шуметь и тут, но Суздалев, не повышая голоса, холодно уставившись на нее поблескивающими пенсне, деревянным, голосом, без всякой интонации, предупредил, что за нарушение порядка она будет оштрафована. Катька стихла. Любопытные слушатели, к своему удивлению, узнали, что Толстая Катька носит фамилию Чухланцевой и родом она из Ачинска и много других подробностей, которые тут же обсуждались.

— Чем вы занимаетесь в Ново-Мариинске? — спросил Суздалев.

— Варю брагу, приходите, угощу, так и без своих стеклышек увидите все, — затрещала Катька, но тут же ее одернул Суздалев, и она продолжала: — Ну и мужиков пригреваю. Холодно им одним без баб-то тут! А у меня тут на всех хватит! — Она звонко похлопала себя по мощным бедрам. — Может, вы, господин судья… — она осеклась, увидев гневное лицо судьи.

Зал дрогнул от хохота, и Суздалев едва сумел восстановить тишину, пригрозив всех удалить.

— А есть ли у вас патент на варку браги и ее торговлю? — продолжал допрос Суздалев.

— У меня и без патента брага забориста, — похвалилась Толстая Катька. — Как я сама. — Она сделала неприличный жест — и снова хохот.

Рассердившись, Суздалев приговорил ее к большому штрафу за незаконную торговлю спиртным и нарушение порядка. Толстая Катька заявила, что платить штраф не будет, но когда Суздалев приказал отвести ее в тюрьму, она разразилась плачем:

— У меня же брага заварена! Пропадет она!

После долгих причитаний она согласилась уплатить штраф и, освобожденная из-под стражи, направилась к Толстихину за патентом на право торговли. Секретарь уездного управления понравился ей то ли потому, что был толстый, как и она, то ли потому, что был по-деловому краток.

— Патент получите через месяц, — сказал Толстихин. Он, как гончая, почувствовал, что напал на верный след.

— А что я буду месяц делать? — возвысила голос Толстая Катька. — Без браги ко мне ни один пес не придет.

— Я могу, конечно, сделать патент и сейчас, но этим нарушу закон и… это будет стоить дороже, — прямо сказал Толстихин.

— Фу ты, баламут, — вздохнула Катька. — Так бы сразу и сказал. Я что, не понимаю? Сто долларов хватит?

— Сто пятьдесят, — вяло назвал свою цену Толстихин, зная уже, что кабатчица уступит. Его тон сразил Толстую Катьку.

— Ладно, — вздохнула Катька. Она завернула подол и, не обращая внимания на Толстихина, вытащила из штанов мешочек, Отсчитала засаленные зеленоватые американские кредитки и бросила их секретарю управления. — Проверь. Деньги счет любят.

Толстихин старательно пересчитал и спрятал их в карман.

Домой Катька возвращалась довольная. Она считала, что легко отделалась. В кармане у нее лежал патент на право торговли спиртными напитками и на содержание трактира. Вечером у Катьки было шумно. Здесь гуляли милиционеры. От прилива чувств Катька бесплатно угощала колчаковцев, пила и кричала вместе с ними…

Туккай, введенный к Суздалеву после Толстой Катьки, стоял перед зеленым сукном стола испуганный и ничего не понимал. Разговор с ним судья вел через секретаря, который был и переводчиком. Любопытные сразу же потеряли интерес к Туккаю и разошлись. Осталось лишь несколько человек и среди них был Куркутский. Охотник подтвердил, что в течение двух лет у него удачная охота на морского зверя, и он с другими охотниками много набил моржа, а также песцов в тундре.

— Ты не платил налог, — сказал Суздалев. — Приговариваю тебя к штрафу в десять песцов и шестнадцать горностаев, а также к пяти пудам моржового клыка.

Куркутский, услышав приговор, крепко сжал зубы. Лицо его было бесстрастным, но в глазах полыхал огонь возмущения и ненависти. Он вышел следом за Туккаем, которого повели в тюрьму, так как он не мог немедленно уплатить налог и штраф.

— Вот и в вашей вотчине появился житель, — смеялся Суздалев, встретившись с начальником милиции. — А то вы, верно, скучаете?

— Благодарю за заботу, — в тон ему ответил Струков и осведомился: — Долго держать прикажете?

— Пока суток пятнадцать. Пусть посидит для острастки, подумает, как ему лучше охотиться, чтобы и налоги восполнить и свое пребывание в тюрьме оплатить. Полдюжины хороших шкурок голубого песца, надеюсь, нам не помешает?

— Вы правы, как сам закон, — рассмеялся Струков и подумал, что пора позаботиться о своем доходе.

Суздалев был доволен. Наконец-то он приступил к своему любимому делу. У него большие списки должников, и он со всех потребует положенное, а чтобы впредь не нарушали закон, проучит приличными штрафами. Суздалев был глубоко убежден в своей правоте.

…Мандриков кончил говорить и, потянувшись через стол, подвернул фитиль в лампе. Стали отчетливо видны лица шахтеров: Бучека и Булата, моториста Фесенко, учителя Куркутского, Клещина, Августа, Новикова.

— Вот вы, товарищ Безруков, говорите, что мы должны рассказать шахтерам, охотникам, рыбакам о советской власти, — проговорил Булат.

— Да, как можно подробнее, убедительнее, а главное, чтобы они поняли, что советская власть — их власть, — кивнул Мандриков, — что она не похожа ни на одну, которые были до сих пор.

— Наш товарищ, Мефодий Галицкий, — Булат пососал свою трубку, — настаивает на немедленном захвате власти.

Михаил Сергеевич понял, что Булат проверяет и себя, и Галицкого, и его. Он ответил:

— Восстание сейчас обречено на неудачу.

— Нам нужны люди, которые пойдут за нами не под влиянием минутного настроения. Они должны знать, для чего берут оружие, для чего нам нужна власть, — подойдя к столу, вступил в разговор Август Берзин. — И еще одно обстоятельство. Мы должны взять власть во всем уезде, а не только в Ново-Мариинске. Для подготовки необходимо время.

— С чего начнем, товарищи? — спросил молчавший до сих пор Бучек и погладил свою лысину.

— С того, что надо всем рассказать, — заговорил Мандриков, — что колчаковское управление самовольно, в сговоре с купцами, повысило цены на продукты.

— А шахтерам недавно снизили оплату за тонну угля, — напомнил Бучек.

— Вот и свяжите одно с другим, — предложил Мандриков. — Но работать надо осмотрительно, не допуская оплошностей. — Он обратился к мотористу радиостанции: — Товарищ Фесенко, мы сможем регулярно, раньше колчаковцев, получать радиограммы о том, что происходит в стране и особенно на фронтах?

— Конечно, — тряхнул головой Игнат. — Наш боров Учватов готовится по первому снегу в тундру поторговать малость, пограбить чукчей.

Да, чтобы не забыть, — вспомнил Мандриков. — Мы должны вести точный учет, кто из наших коммерсантов и иностранцев нечестным путем выманивает у охотников пушнину, чтобы потом восстановить справедливость.

— От чьего имени мы должны разговаривать с шахтерами? — спросил Бучек.

В комнате стало тихо. Все смотрели на Мандрикова и Берзина. Август Мартынович взял со стола охотничий нож, ручка которого была выточена из моржового клыка, и осторожно подпорол подкладку своего пиджака. Семь пар глаз следили за тонкими пальцами Берзина. Они извлекли из шва светлую, как всем показалось, палочку длиной в половину карандаша. Это оказался туго скрученный лоскут шелка. Берзин развернул его и протянул Бучеку:

— Прочтите!..

Это было удостоверение, напечатанное мелким шрифтом на шелке, выданное Августу Мартыновичу Берзину, направленному в Анадырский уезд Дальневосточным обкомом РКП(б) для установления советской власти.

Клещин с гордостью смотрел на своего бывшего комиссара. Кусочек шелка передавался из рук в руки и вернулся к Берзину, который сказал, пряча удостоверение:

— У моих товарищей такие же, с подлинными именами, но пока…

— Понятно, — остановил его Бучек и, чуть поколебавшись, спросил. — Ленина, Владимира Ильича, вам довелось видеть?

— И слышать, — добавил Мандриков.

Все подсели ближе к столу. Из кухни вышла жена Клещина. Она прислонилась к косяку. За тонкими стенами посвистывал ветер, но люди не слышали его. Мысли их были далеко, там, где по просторам России шагала советская власть… Люди слушали и видели Ильича…

3

Новиков тосковал. С тех пор как по совету Мандрикова Клещин поступил работать на копи, Николай Федорович оставался дома один и не находил себе места. Он часами сидел у окна, смотрел на лиман грустными глазами, думал о жене, мучился неизвестностью — что там с ней? Когда одиночество становилось невмоготу, Николай Федорович шел к Мандрикову в склад. Хотя здесь и нельзя было поговорить по душам, но все же можно было перекинуться несколькими словами.

Новиков не поступал на работу, Он ждал, когда Фесенко и другие товарищи разузнают, где находятся Чекмарев и Шошин, чтобы направиться к ним, передать задание обкома партии.

Утром, проводив товарищей на работу, Николай Федорович помог жене Клещина по хозяйству, потом вышел на берег лимана. Было тихо и даже как будто потеплело. «Наверное, к снегу», — подумал Новиков и вспомнил, что сейчас в родном Владивостоке стоит чудесная золотая осень с ее жаркими прозрачными днями, с чистым небом и ласковыми бризами.

Действительно, к полудню в воздухе замельтешили белые мухи, а затем, точно где-то вверху образовалась прореха, посыпал густой снег, мягкий, влажный. Он падал крупными хлопьями. Все вокруг становилось белым, исчезла грязь. Уродливые постройки приобретали какой-то нарядный вид. С веселыми криками носились дети. Вечно злые и голодные, собаки притихли. Новиков направился к складу. Войдя, он услышал веселый женский смех и голос Михаила Сергеевича. Николай Федорович с удивлением увидел, что Мандриков разговаривает с двумя молодыми женщинами. Одну из них, с грустными глазами и усталой улыбкой, он узнал: это была жена начальника милиции. Ее Новиков видел еще на «Томске». Вторая, с мелкими, но красивыми зубами, в которой он по одежде безошибочно определил жену какого-то коммерсанта, улыбаясь, кокетничала с Мандриковым и с шутливой обидой говорила:

— Ну разве так дам встречают, дорогой Сергей Евстафьевич? Где же шоколад, шампанское?

Мандриков заметил Новикова, легкая тень смущения и досады прошла по его лицу. Он кивнул ему:

— Я сейчас.

— Ах, вы заняты! Тогда мы уходим! Прощайте! — Елена Дмитриевна притворно надула губы, хотя ей не хотелось уходить от Мандрикова. Этот приказчик привлекал ее все больше и больше. И о нем она уже рассказала Нине Георгиевне, призналась в своей к нему симпатии.

— Служба-с, — утрированно подражая манере приказчиков, откланялся Мандриков.

Женщины вышли. Елена Дмитриевна, не замечая, что ее спутница как-то замкнулась, ушла в себя, оживленно болтала:

— Ну, Нина, видела? Правда, интересный? В нем что-то есть особенное, такое сильное, покоряющее, не то что Трифон…

Нина Георгиевна слушала болтовню Чернец и думала о Мандрикове. Было грустно и как-то пусто на душе, словно потеряла что-то очень близкое, дорогое. Она видела, что Мандриков и Елена Дмитриевна тянутся друг к другу. Нина Георгиевна остро почувствовала свое одиночество, с тревогой думала о своей жизни. Обижаться на Струкова она не могла. Он был внимателен, щедр на ласки, но по-прежнему был такой же далекий, чужой человек, как в то утро во Владивостоке, когда предложил ей ехать вместе с ним. Струков не открывал перед ней своей души. Какой же он человек? Этого Нина Георгиевна не знала. Она как-то уловила на себе взгляд его серых умных глаз, и все в ней замерло. Взгляд был равнодушный, словно перед Дмитрием Дмитриевичем была не она, а какой-то предмет. Она старалась уйти от тяжелых мыслей и тогда невольно думала о Мандрикове, с которым Нину Георгиевну связывало что-то радостное, светлое.

— Да ты меня не слушаешь! — перебила мысли Нины Георгиевны ее спутница. — Я тебе уже говорила, что собиралась уехать отсюда, лишь бы не видеть Трифона, но теперь мне не хочется уезжать. Нет, ты не подумай, что это пошленький романчик. Нет, нет! — Елена Дмитриевна остановилась у моста, посмотрела, как в черной воде исчезают хлопья снега.

— Я, кажется, влюблена, Нина. Глупо, но это так.

— Что ты, зачем? — с болью в голосе воскликнула Нина Георгиевна.

Это не ускользнуло от Чернец, но она истолковала настроение подруги по-своему:

— Тебя, наверное, шокирует, что он приказчик? Ну и что? Я хорошо знаю благородных. Трусы, слюнтяи!

Лицо Чернец стало жестоким. Она с яростью продолжала:

— Кто такой Трифон? Мразь! А я? Содержанка! Бирич содержит меня для него, для его удовольствия. А спросили они хоть раз, что у меня на душе? — Она прижала руку к груди: — Там холод, лед. Я хочу жить, любить, что-то делать, а не быть только принадлежностью для мужа, красивой игрушкой. — Она помолчала и с болью произнесла: — Почему мы такие несчастные? Где-то идет борьба, а мы сидим тут и покорно ждем, когда же нашему властителю заблагорассудится нас раздеть!

— Не надо, Лена, — остановила ее Нина Георгиевна, готовая расплакаться.

— А что, неправда? — Елена едва владела собой. — Я хочу сама собой распоряжаться! Вот с этим приказчиком я чувствую себя человеком!

«Как это верно», — подумала Нина Георгиевна. Ведь и у нее было такое же ощущение после первой встречи с ним.

За сеткой снегопада показалась чья-то низкорослая фигура. Она быстро приближалась. Из снежной пелены вынырнул начальник радиостанции. Он расплылся в улыбке:

— Свенсон завтра будет… Извините, спешу…

Он боком проскользнул мимо женщин и исчез в снегопаде. Учватов спешил с радиограммой, полученной со шхуны «Нанук», к Маклярену.

— Завтра немного развлечемся, — сказала Елена Дмитриевна. — Приход американских торговых шхун всегда здесь событие. — Нина Георгиевна под предлогом головной боли торопливо распрощалась. Ей хотелось побыть одной.

…Появление Новикова, незамеченное Мандриковым, несколько смутило его. Мандриков понимал, что старый рабочий уловил в его разговоре с Еленой Дмитриевной что-то большее, чем простую любезность. Чувствуя почему-то себя виноватым, он попытался оправдаться:

— Ну, хороший из меня приказчик?

Новиков посмотрел в глубь склада. Мандриков успокоил:

— Заведующий в управлении.

— Тогда я вот что тебе скажу, Сергеич, — Новиков присел на ближний ящик, занялся трубкой и, когда набил ее, посмотрел на товарища. — Негоже тебе шашни с дамочками заводить. Ты послушай меня, старика, — остановил он Мандрикова, хотевшего что-то возразить. — Не в обиду скажу — в пользу. Дело тебе очень большое поручено. Нет у тебя права дело это под опасность подводить. Да ты слушай! Я всякое на свете видывал. Ты человек молодой, и кровь у тебя горячая. Сам был таким. А эти дамочки… — Новиков затянулся и медленно выдохнул дым, — …могут на след привести колчаковцев. Интерес к тебе вызвать. Сначала как к ухажеру нежданному, а потом… Сам понимаешь. Вот и подумай, мозгами раскинь!

«Высек как мальчишку», — подумал Михаил Сергеевич. И хотя выговор Новикова был ему неприятен, он не мог не признать: «Новиков прав». Тут же Мандриков дал себе слово, что будет с Еленой Дмитриевной официален, сух и сдержан.

— Ты мне сейчас ничего не говори, — сказал Новиков и поинтересовался: — А чья эта, с зелеными глазами?

— Жена молодого Бирича. — Мандриков отвел взгляд от Новикова. Тот покачал головой.

— Офицерская женка, значит. Эх, Сергеич! Ну, да ладно, — Новиков уперся ладонями в колени, поднялся. — Хватит об этом. Сам все понимаешь. О Чекмареве, Шошине, Киселеве ничего нет?

— Нет.

Новиков вздохнул:

— Уже середина сентября, а дело наше слабо двигается. Колчаковцы-то щупальцы свои все распускают. Давеча жена Клещина сказала, что в тюрьму еще семерых чукчей заперли.

В склад вошел заведующий. Новиков, купив пачку табака, ушел. Стряхивая снег, заведующий сердито сказал:

— Не было начальства — не было забот.

— Что-нибудь случилось? — почти механически спросил Мандриков, думая о беседе с Новиковым.

— Едва отговорился от поездки в Усть-Белую, Еропол, Марково. — Заведующий складом швырнул шапку на прилавок: — Громов задумал провести ревизию складов. А что толку? У того же Чекмарева товаров как кот наплакал.

— У Чекмарева? — переспросил Михаил Сергеевич. — Кто это?

— Да приказчик в Марково, такой же, как и вы. — Заведующий достал кисет. — Знакомый, что ли? — он поднял глаза на Михаила Сергеевича.

— Был такой. Служили у Кунста вместе, — стараясь говорить как можно спокойнее, пояснил Мандриков. — А как звать его?

— Василий Михайлович, да едва ли это ваш сослуживец. Давно он здесь. — Заведующий складом был занят свертыванием папиросы и не заметил, как его ответ обрадовал Мандрикова. Михаил Сергеевич непринужденно сказал:

— Нет, не он, того звали Гаврилом. Жаль…

— Эх-ха, земля большая, разбредутся по ней люди, — философствовал, наслаждаясь табаком, заведующий. — И во веки веков не встретиться. А где уж тут, у нас…

Мандриков, поддакивая собеседнику, думал о том, как обрадует своих товарищей этой неожиданной новостью. Ведь до сих пор они не могли связаться с Чекмаревым.

За ужином Август Мартынович сообщил, что Громов сегодня снизил плату шахтерам еще на три доллара.

— Знают на копях об этом? — спросил Мандриков.

— Нет, — Берзин сидел, устало облокотившись о стол. — Шахтерам об этом сообщат только завтра.

— Нам надо предупредить их. — Мандриков посмотрел на Берзина, который тяжело дышал.

За последнее время Август чувствовал себя хуже, приступы кашля изводили его.

— На копи поеду я, — сказал Мандриков.

Берзин хотел возразить, но его предупредил Новиков:

— И тебе, Сергеич, и тебе, Август, пока еще рано на копях показываться. С шахтерами потолкую я, а потом и в путь-дорожку, к Чекмареву. Пусть колчаковцы догоняют.

Товарищи согласились с Новиковым. Мандриков посмотрел на часы. Скоро придет Фесенко. Он должен привести телеграфиста Титова, познакомить с ним. Игнат явился точно, он весело поздоровался, сверкнул зубами:

— По мне капитаны всегда хронометры сверяли.

За его спиной стоял Титов. Игнат познакомил с ним товарищей. В маленьком домике стало шумно. Игнат был доволен, что ему наконец удалось растормошить Титова. Тот приглядывался к друзьям Фесенко.

— Садись, товарищ Титов, — Мандриков пригласил телеграфиста к столу и налил ему кружку чая. — Согрейся.

— Да, мороз крепчает, — сказал Титов. — Лютая зима нынче будет.

— И трудная, — в тон ему добавил Мандриков и обратился к Фесенко. — Слушай, Игнат, нужно Николая Федоровича срочно на копи отвезти. Поможешь?

Мандриков коротко рассказал, почему Новиков должен поехать к шахтерам. Игнат сразу же посерьезнел:

— Понятно! Сейчас нарта будет.

Он торопливо ушел. Титов, прихлебывая чай, вначале коротко, односложно отвечал на расспросы Мандрикова и Берзина, потом разговорился. Он пообещал передавать им копии всех радиограмм, а если будет необходимость, то искажать текст перед тем, как передать их Учватову для Громова.

За окнами послышался шум подъехавшей нарты. В клубах морозного пара вошли Фесенко и чукча. Игнат подтолкнул его вперед:

— Вот наш каюр, Оттыргин.

— Да это же мой знакомый, — обрадованно удивился Мандриков и, подойдя к Оттыргину, похлопал его по плечу. — Греет кухлянка?

— Хорошо, — Оттыргин улыбался, глаза его блестели.

— Вот его, — Мандриков указал на Новикова, — отвезешь на, копи и назад, конечно, доставишь.

— Повезу, повезу, — торопливо закивал Оттыргин. Он был рад, что предоставилась возможность выполнить просьбу Мандрикова.

Новиков тепло оделся. Август протянул ему браунинг, но Новиков не взял:

— Лишний сейчас.

Жена Клещина сунула Николаю Федоровичу небольшой сверточек:

— Передайте моему.

Все вышли из домика. Было морозно, но безветренно. Ново-Мариинск спал. Кое-где, точно головешки угасающего костра, горели редкие огоньки. Новиков неумело сел на нарту. Оттыргин помог ему устроиться поудобнее. Упряжка нетерпеливо повизгивала, предчувствуя дорогу.

Оттыргин пустил собак, и они налегли на упряжь, нарта скрипнула и легко пошла. Оттыргин побежал рядом с ней:

— Хак! Хак! Хак!

— Счастливого пути, — негромко сказал Мандриков. Упряжка исчезла в темноте. Титов и Фесенко распрощались, Август и Мандриков вернулись в дом.

Новиков трясся на нарте. Вначале он пытался смотреть по сторонам, но бесконечное однообразие вскоре утомило его. Он потерял всякое представление о времени и расстоянии. Все слилось в какое-то усыпляющее движение. Нарта скользила то быстро, то вдруг замедляла свой бег. Николаю Федоровичу казалось, что он, как в детстве, качается на качелях. Спрятав лицо в воротник, Новиков прислушивался к каюру. Юноша точно не знал усталости, он почти все время бежал рядом, только изредка легко бросаясь на нарту, чтобы вскоре снова подняться на ноги. Собачья упряжка бежала послушно и резво. Николай Федорович никогда не представлял себе, что собаки могут так быстро и долго бежать, таща за собой тяжелый груз. Как они послушны каюру, у которого веселый, даже радостный голос.

Новиков незаметно задремал. Разбудил его Оттыргин. Он осторожно тряс его за плечо:

— Копи…

Николай Федорович с трудом встал на онемевшие ноги. Пока он их разминал, Оттыргин вернулся с Клещиным, Бучеком и Булатом.

— Что стряслось? — тревожно спросил Булат.

Новиков коротко рассказал.

Бучек одобрил решение товарищей:

— Правильно сделал, что приехал! Идем в наш барак. Будешь говорить в темноте. Есть у нас ненадежные люди.

Они вошли в маленькую скрипучую дверь. В бараке стоял храп и бормотание спящих усталых людей. Изредка раздавались стоны. В плите рубинами тлели угли.

— Проснитесь, товарищи, — негромко, но так, чтобы его голос был слышен во всех углах барака, сказал Булат. — Проснитесь! Шахтеры! К нам товарищ приехал!

Зашевелились люди на нарах, завздыхали, закашляли. Послышались сонные голоса, расспрашивавшие в чем дело.

— Какого черта надо?

— Что там еще?

— Не мешайте дрыхнуть!

Послышалась брань. Проснулся весь барак. Вспыхивали маленькие спичечные огоньки — шахтеры закуривали. Кто-то хотел зажечь лампу, но к столу подошел Бучек:

— Света не надо.

— Почему? — послышалось со всех сторон.

— С нами будет говорить человек, которого не обязательно всем видеть.

— Если по доброму делу пришел, то пусть и харю покажет. Может, врать будет?

— А вот тебе его и не надо видеть, Малинкин. — Бучек узнал говорившего по голосу. — Может, он ухажер Катьки, и ты в драку полезешь.

Хохот дружный, веселый разрядил напряжение. Бучек обратился к шахтерам:

— Слушайте, да на ус мотайте.

Новиков спокойно заговорил:

— Вы, товарищи, действительно меня не знаете. Но я знаю вас, потому что я сам такой же рабочий человек, как и вы, и годов мне уже многовато, так что не пристало мне говорить неправду. Я привез вам правду, но правду горькую. — Новиков сделал паузу. В бараке было тихо. Кто-то не выдержал:

— Ну, что еще там?

— Сегодня колчаковский управляющий уездом Громов снизил вам оплату за тонну угля еще на три доллара.

— Что?! — выкрикнул кто-то. — На три доллара! А ты не врешь?

— Это так же верно, как то, что вы слышите меня, — снова заговорил Новиков. — Вам об этом объявят завтра.

— Да что же это такое, братцы! — Поднялся шум. Казалось, барак вот-вот рухнет от криков и ругани. Бучек с трудом добился тишины, но ее все время прерывал то один, то другой голос. Теперь его слушали не, просто с любопытством, а с надеждой, что этот неожиданно появившийся человек скажет им, что надо делать, как вернуть отнятые у них восемь долларов. Люди искали сочувствия, ждали помощи.

— Вы должны вернуть свои деньги! — громко сказал Новиков. — И не восемь долларов, а больше, потому что цены на товары тоже незаконно подняты… — Вспыхнула спичка — Новиков оборвал свою речь, отшатнулся. Кто-то хотел разглядеть его лицо, но в тот же момент крепкий кулак Бучека обрушился на человека со спичкой. Огонек погас. Человек, вскрикнув, бросился в глубь барака. Шахтеры снова зашумели, но тут же утихли. Новиков говорил все убедительнее, просто и понятно разъяснял шахтерам, что происходит. В адрес колчаковцев посыпались проклятия и угрозы.

— Да что с ними церемониться! — раздался голос Мефодия Галицкого откуда-то сверху. — Идемте в Ново-Мариинск и потребуем…

Его слова потонули в шуме. Одни поддерживали Галицкого, другие возражали, но перевес брали вторые. Послышался резкий выкрик Бучека:

— Пойдем, значит, милостыню выпрашивать? Подайте нам христа ради, верните, пожалуйста, нашу копеечку? Так, что ли? — голос его стал гневным. — Перед кем шею гнуть будете? Гордость свою шахтерскую унижать!

— За рублики и поклониться не грех, — перебил Малинкин. — Подобру-поздорову, честь честью поговорить и…

— …И накладут по шее колчаковцы, как тебе Толстая Катька, — безошибочно воспользовался проверенным приемом Бучек. Под смех и свист шахтеров он громко произнес: — Надо бастовать!

— С утра не выходим на работу! — закричали шахтеры.

— И до тех пор не возьмем в руки обушок и лопату, пока не будут нам платить по прежней расценке! — предложил Бучек.

Его слова потонули в гуле одобрения:

— Правильно! Даешь забастовку!

— Молодец Бучек! Вот это голова!

— Пусть без уголька колчаковцы попрыгают.

Но были и сомневающиеся в успехе задуманной забастовки. Побаивались расправы колчаковцев. Вспомнили Варавина. Начались споры. Но большинство поддержало Бучека. Голоса противников потонули в скандируемом шахтерами возгласе:

— Даешь забастовку! Даешь забастовку!

Новиков дождался, пока шум немного стих, и продолжал:

— Товарищи, Красная Армия идет к океану. Колчак отступает, но ему помогают интервенты, прежде всего американцы и японцы. Они мечтают захватить Дальний Восток, превратить его в свою колонию, а нас в послушных рабов!

— Ишь, чего захотели, сволочи! — кричали шахтеры. — Не выйдет!.. — кто-то густо выругался.

— Мы должны помочь Красной Армии! — закричал Бучек. Он испытывал необычайный подъем, даже восторг. Наконец-то шахтеры чувствуют свою силу. — Слушайте, товарищи, что нам надо сделать, чтобы и здесь скорее была настоящая, наша рабочая советская власть! Слушайте приехавшего товарища большевика!

В бараке стало очень тихо, и Николай Федорович заговорил.

Новиков еще долго объяснял и отвечал на различные вопросы. Его слушали внимательно, ведь впервые к ним пришел человек и говорил о том, что каждого волновало, но о чем все боялись сказать вслух. Сейчас же, словно сквозь прорванную в половодье плотину, хлынули жаркие слова, мысли и мечты о лучшей доле…

Никогда еще в бараке не было такой ночи. Провожали Новикова Бучек с товарищами. Галицкий кипел нетерпением и твердил свое:

— Чего ждать? Шахтеры готовы к восстанию. Сейчас самый раз его начинать. Всем пойти ночью в поселок и схватить колчаковцев.

— Горячая голова у вас, — заметил Николай Федорович. — Вы уверены, что все шахтеры пойдут за вами? Вот сейчас?

— Пожалуй, да, — ответил Мефодий.

— А я думаю, что нет, — убежденно проговорил Новиков. — Вот забастовка и будет проверкой — готовы ли шахтеры к более серьезным делам. — Новиков обратился к Бучеку: — Вам к утру надо в письменной форме составить требования шахтеров и выбрать комитет из нескольких человек, который будет вести переговоры с колчаковцами.

Якуб Мальсагов, молчавший весь вечер, сказал:

— Я принимал участие в двух забастовках в Америке. Одной рабочие кое-чего добились, а за другую пришлось за решеткой посидеть.

— Колчаковцы едва ли решатся на аресты, — возразил Новиков.

— Пусть только сунутся! — воскликнул Галицкий. — Мы им!..

— Вот этого и не стоит делать, — остановил его Новиков. — Не давайте ни малейшего повода для арестов. Надо собирать силы…

Они распрощались, и Новиков уехал. Не подозревали шахтеры, что над ними нависла опасность… Бучек озабоченно спросил:

— А кто спичку зажигал?

— Черт его знает, досталось ему крепко, — Булат помахал рукой. — Побаливает.

Товарищи рассмеялись и вернулись в барак, который еще шумел. Бучек сел за стол:

— Будем составлять наши требования.

Вокруг него сгрудились шахтеры…

Рано утром с грохотом распахнулась дверь барака и вбежало несколько милиционеров с винтовками наперевес. В дверях появился Струков. Он закричал, держа руку на раскрытой кобуре:

— Не вставать! Лежать на местах! — шахтеры зашумели, но Струков вновь приказал: — Молчать! Кто здесь Бучек?

— Я! — поднялся Бучек. В бараке стало тихо, тревожно.

— Выходи! — Струков махнул рукой на дверь.

— По какому праву? — начал Бучек, но к нему подскочили два милиционера, подхватили под руки и поволокли полураздетого из барака.

— Галицкий! — снова крикнул Струков.

— Ну я! — Мефодий весь затрясся от ненависти. По скулам бегали желваки.

— Выходи!

Галицкий неторопливо оделся.

В бараке стояла напряженная тишина. Шахтеры молча следили за происходящим. Острые штыки и дула винтовок, направленные на них, сковали людей. Слишком неожиданным было появление колчаковцев. Подойдя к двери, Мефодий вдруг обернулся к шахтерам и крикнул:

— Что же вы? На работу не вы… — удар прикладом в спину прервал его слова. Галицкий, споткнувшись о порог, упал. Семен Гринчук рванулся с места. Его за плечо придержал Булат:

— Тихо!

Пока милиционеры обыскивали постели и сундучки Бучека и Галицкого, Струков прошелся вдоль нар. Шахтеры провожали его взглядами — злыми, настороженными. Струков остановился, посредине барака и неторопливо произнес:

— На работу выходить всем!

Где-то на нарах послышались возмущенные голоса. Струков резко крикнул:

— Молчать! Зачинщиков беспорядков буду строго наказывать!

— Можно спросить? — поднял голову пожилой шахтер с седой бородой, но Струков отрубил:

— Не о чем говорить. Все на работу!

К Струкову подбежал милиционер и протянул исписанный лист бумаги.

— У лысого под подушкой нашел.

Струков быстро пробежал лист глазами. Это были условия, которые забастовщики собирались предъявить уездному управлению.

— Тэк-с, хорошо. — Струков неторопливо сложил листок вчетверо, провел крепко пальцем по сгибам и спрятал в карман.

При обыске ничего больше не было найдено, и колчаковцы покинули барак. Едва за ними захлопнулась дверь, как шахтеры возмущенно зашумели, повскакивали со своих мест. Булат крикнул:

— На работу не выходить!

— Вот, выкуси, — показал ему кукиш Малинкин. — Я в кутузку в гости к Бучеку не хочу. — И, обернувшись к шахтерам, крикнул: — Айда, ребята, к обушкам!

Он вышел, а за ним потянулись другие. Булат попытался их задержать:

— Куда же вы? Мы же договорились бастовать!

— Заткнись! — крикнул Кулемин. — Ночью наобещали с три короба, а как милиционеры пришли, так и хвост поджали. Где твой оратор? Наболтал тут — и за печку!

Ему поддакивали шахтеры и уже не слушали Булата. Все вышли на работу. Забастовка была сорвана, а когда в полдень Щетинин объявил, что уездное управление снизило на три доллара оплату за тонну угля, это приняли с покорностью, вяло ругаясь. Булат, переговорив с Мальсаговым и Гринчуком, решил вместе с Клещиным побывать у Мандрикова, посоветоваться, что делать, узнать о Бучеке и Галицком, которых колчаковцы увезли в Ново-Мариинск.

Булату и товарищам не давал покоя вопрос: как колчаковцы узнали о готовящейся забастовке, кто сообщил им обо всем? Он подозревал Малинкина, но тот не выходил из барака. Кто же тогда?

Не знал Булат, что человек, зажегший спичку перед лицом Новикова, был Кулемин. Так велел ему Малинкин, пообещав три доллара, и послал к Щетинину, когда Бучек с друзьями провожал Новикова.

Подбежав к маленькому домику, в котором жил мастер, Кулемин постучал в окошко. Щетинин сразу же открыл.

Не зажигая лампы, он выслушал Кулемина, расспросил подробности о событиях в бараке и сказал:

— Молодец Малинкин, что прислал тебя. А я тебе тонн пять, так и быть, припишу! Теперь давай, на пост, к господину Громову. Он десятку долларов даст. Все ему расскажи.

— Ничего не надо, — в испуге отказался Кулемин. — Я не пойду в поселок. Булат проведает об этом, убьет. Не пойду.

Как ни настаивал Щетинин, Кулемин не соглашался.

Щетинин отпустил Кулемина, а сам отправился в Ново-Мариинск, следом за умчавшейся нартой Оттыргина.

Глава восьмая

1

Весть о прибытии шхуны Свенсона распространилась с необычайной быстротой. Охотники и оленеводы из ближайших стойбищ, приезжали с семьями и сразу же располагались на заснеженном берегу лимана. Ново-Мариинск напоминал большой бивак, охваченный нетерпеливым ожиданием. Люди следили за горизонтом.

Снегопад прекратился. Небо очистилось от туч. Зимнее солнце заливало землю. Ослепительно сверкал свежий снег. На лимане появились первые льдины, между ними поблескивала синяя вода.

Мандриков и Берзин, идя утром на работу, с удивлением наблюдали за необычным оживлением в поселке. Они не понимали, почему к приходу шхуны Свенсона готовятся как к празднику. Такого не было при приходе «Томска».

Берзин направился в уездное управление, а Мандриков пошел к складу. Заведующий опаздывал, и склад был закрыт. Михаил Сергеевич стал неторопливо прохаживаться и увидел спешащего к нему Августа. У Берзина был встревоженный вид. Август Мартынович запыхался. На его желтых щеках яркими розами проступили пятна румянца.

— Бучек и Галицкий арестованы, — проговорил Берзин. — Видно, кто-то донес. Забастовка сорвана, Опасаюсь за Новикова.

— Ему надо немедленно покинуть Ново-Мариинск. — Мандриков, как всегда в минуты опасности, был спокоен.

— Да, — согласился Берзин.

— Возвращайся в управление, а я все сделаю. — Мандриков зашагал к домику Клещина…

Новиков был доволен результатами своей поездки на копи, и вдруг такой провал. Почему? Главное не в доносе, а в том, что шахтеры еще не подготовлены для борьбы, не объединены.

— Нам придется там много поработать, — сказал Новиков.

Мандриков и Новиков направились к Куркутскому. В школе было тихо.

— Почему нет уроков? — удивился Михаил Сергеевич.

— Сегодня ни одного ученика в школу не заманишь, — покачал головой Куркутский. — Все на берегу, ждут американца.

— Не понимаю, пожал плечами Мандриков.

— Увидите — и все поймете, — грустно сказал Куркутский.

Куркутский выслушал Мандрикова о срыве забастовки, об опасности для Новикова, помрачнел.

— Конечно, Николаю Федоровичу надо уезжать, — подтвердил он. — Только не сейчас, а ночью, чтобы никто не увидел, куда направится нарта Оттыргина. Он повезет. Да и в дорогу надо подготовиться: триста верст до Марково.

До отъезда Новиков остался в школе. Ведь колчаковцы наверняка будут искать его в доме Клещина. Мандриков вернулся в склад. Заведующий только снимал замок. Увидев Мандрикова, он сказал:

— Сегодня можно было бы и не открывать. Покупателей не будет.

Он оказался прав. До полудня в склад никто не заглянул. Занятый делами и мыслями об отъезде Новикова, Мандриков не заметил, как прошло время.

В полдень с берега донесся шум возбужденных голосов. Заведующий выглянул в дверь:

— Свенсон на горизонте показался. Теперь наверняка ни одна душа к нам не заглянет. Идемте на берег. Там все-таки веселее.

Они вышли к лиману. Вдали виднелся силуэт судна. Встречать американца собрались все новомариинцы. Тут же были коммерсанты и Громов в окружении колчаковцев. Елена Дмитриевна о чем-то весело разговаривала со Струковым. Она почувствовала на себе взгляд Мандрикова, повернула голову и улыбнулась. Берзин протиснулся к Мандрикову сквозь плотную стену людей и тихо сказал:

— Знают, что на копях кто-то был из поселка. Допрашивали Галицкого и Бучека. Они молчат. Громов приказал Струкову вести допрос с пристрастием, но тот отказался. Тогда Толстихин и Суздалев вызвались это сделать.

— Сволочи! — вырвалось у Мандрикова.

— Спокойно, — Август пожал локоть Михаила Сергеевича. — Николай Федорович в безопасности?

Мандриков кивнул, К ним подошел Рыбин. Его худое лицо было чисто выбрито, он улыбался:

— Вот и свиделись!

Пароходный знакомый Мандрикова заметно изменился. Он и одет был лучше, и из его черных глаз исчезла тоска и безнадежность. Схватив руку Михаила Сергеевича, он крепко потряс ее.

— Я часто вспоминал вас! Как я благодарен вам за те слова ободрения, которые вы говорили мне на «Томске». Вы так душевно меня поддержали.

— Как вы устроились? — Мандрикову было приятно видеть человека, у которого жизнь, видимо, пошла лучше.

— Нанялся в работники к коммерсанту Бесекерскому, — словоохотливо объяснил Рыбин. — Работаю на складах, а с началом охоты пойду в тундру. Я же сибиряк, и в молодости с ружьецом не расставался.

— Что же, вы решили шахтерское дело забросить? — Мандрикову не понравилось, что его знакомый пошел к купцу.

— Кто с угольком сроднился, так на всю жизнь. Вот только хочу чуть-чуть на ноги встать. Бесекерский в долг многое дал. Отработаю, и на копи, — почти оправдывался Рыбин.

Август Мартынович изучающе смотрел на Рыбина — что-то в нем ему не нравилось. И когда Рыбин отошел, он сказал об этом Мандрикову.

— У тебя излишняя подозрительность, — не согласился Михаил Сергеевич. — Это плохо. Рыбин один из тех, кого жизнь придавила, ему надо помочь подняться.

«Возможно, что Михаил и прав», — подумал Берзин.

На берегу поднялся невообразимый шум. Шхуна «Нанук» подошла так близко, что можно было на ее палубе рассмотреть лица людей. Свенсон стоял у борта, махал рукой, что-то весело кричал. В ответ с берега неслись радостные приветствия. Мандриков и Берзин были удивлены такой встречей американца.

Шхуна стала на якорь. От нее отделились две шлюпки. Когда шлюпки, на которых были только гребцы, подошли к берегу, боцман обратился к Биричу на ломаном русском языке:

— Мистер Свенсон приглашает господ быть его шхуна.

Бирич пропустил на шлюпку Громова, Суздалева, Толстихина и Струкова. Затем сели Бирич, его сын и Елена Дмитриевна. Шлюпка направилась к судну, Елена Дмитриевна помахала рукой и послала стоящим на берегу воздушный поцелуй. Мандриков понял, что этот жест предназначался ему. Во вторую шлюпку сел Маклярен и другие коммерсанты. Доставив пассажиров на шхуну, шлюпки вновь вернулись к берегу и взяли первых подбежавших к ним чукчей и русских. Было сделано несколько рейсов. Вскоре с судна стали свозить людей. Все они — и мужчины, и женщины, и дети — были пьяны, некоторые настолько, что лежали. Их переносили на берег и клали прямо на снег. Другие пытались сами выбраться из шлюпок и падали в воду под смех толпы. Выгрузив пьяных, шлюпки снова брали желающих побывать на американской шхуне. А таких оказалось бесчисленное множество. В этот день население Ново-Мариинска почти удвоилось — к тремстам его жителям прибавилось еще столько же кочевников.

Теперь Мандрикову было понятно, почему приход американской шхуны вызвал в Ново-Мариинске такое возбуждение. Михаил Сергеевич сказал Берзину:

— Не мешало бы посмотреть, что происходит на шхуне. Может, поедем?

Берзин согласно кивнул. В очередной шлюпке они перебрались на «Нанук». На ее палубе было шумно и многолюдно.Бродили пьяные люди, орали песни, затевали борьбу, лежали, беспомощно растянувшись на палубе. Американские матросы бесцеремонно их стаскивали в шлюпки и отвозили на берег.

На корме и баке люди толпились около бочек. Американские матросы черпали из них кружками спирт и подавали гостям. Темно-коричневая, видимо с какой-то одурманивающей примесью, жидкость перехватывала у людей дыхание. С неестественно расширенными глазами и багровыми от прилившей крови лицами люди долго не могли прийти в себя, а затем погружались в тяжелое, похожее на приступ нервного потрясения состояние.

Тут же стояли открытые ящики с дешевым табаком и галетами, которыми мог угощаться любой желающий.

— Какое издевательство над людьми! — возмутился Мандриков. — Это надо прекратить!

— Не забывай, что ты находишься на американском судне! — Берзин всегда хорошо владел собой, хотя и был потрясен увиденным. — Вернемся на берег!

Мандриков и Берзин проходили мимо двери, ведущей в матросский кубрик. Возле нее стоял Аренс Волтер. Прислонившись плечом к косяку, он скрестил на груди руки и хмуро смотрел на происходящее. Его глаза светились таким негодованием, что Мандриков обратил внимание. Он понял, что матрос не сочувствует тому, что здесь происходит. А может быть, презирает туземцев? Мандриков не удержался и сказал по-английски:

— Любуетесь, как унижается человеческое достоинство?

Волтер неторопливо осмотрел Мандрикова и сухо ответил:

— Этим любоваться нельзя. Это можно только ненавидеть.

— Так зачем вы это делаете? — негодующе спросил Мандриков.

— Я только кочегар, а не хозяин этой шхуны, — Волтер пожал крепкими плечами и требовательно спросил. — А почему вы, русские, такое терпите?

Мандриков не успел ответить. По палубе покатился клубок сцепившихся в пьяной драке людей. Волтер бросился их разнимать. Михаил Сергеевич хотел ему помочь, но Берзин увлек Мандрикова к шлюпке. Как только они высадились на берег, Берзин отчитал Мандрикова:

— Ты словно умышленно хочешь привлечь к себе внимание. Ты знаешь этого матроса? Может быть, он уже рассказывает своему хозяину о русском, который против угощения людей. А почему против, если правители уезда разрешили это? Кто такой этот русский? — Август покачал головой. — Какой ты неосторожный.

Берзин до того разволновался, что закашлялся. Мандриков хотел упрекнуть Августа в излишней осторожности, Но удержался. Они направились к Куркутскому. Короткий зимний день сменился быстро сгущавшимися сумерками. По берегу ходили пьяные, кто-то монотонно тянул малопонятную мелодию…

…В каюте Свенсона было тесно, но весело. Олаф щедро угощал своих гостей и хорошими винами, и свежими фруктами, и дорогими сигарами. Настроение у всех было приподнятое, Громов, которому Олаф не забывал наполнять рюмку, бубнил с пьяным пафосом:

— Я рад, очень рад вашему приходу, мистер Свенсон. Русские всегда рады добрым гостям, друзьям… А вы — друзья, настоящие друзья. Вы протянули нам дружескую руку, помогаете нам в тяжелый для России час. Спасибо… Мы не забудем, отблагодарим… Торгуйте.

Громова настороженно слушали русские коммерсанты и завидовали Свенсону. Они угодливо улыбались, стоило Олафу на кого-нибудь взглянуть. Только Бирич чувствовал себя спокойнее и увереннее остальных. Он избегал брать у Свенсона в кредит, и это давало ему самостоятельность. Сейчас Бирич мечтал о том, чтобы стать компаньоном Свенсона. Кажется, теперь это удастся. Бирич внимательно наблюдал за Олафом. Американец, усадивший рядом с собой Елену, хмелел не от вина, а от ее близости. Да и она, похоже, неравнодушна к Свенсону: блестят глаза, пылают щеки, а мелкие зубы так и сверкают в частой улыбке. Красивая женщина, мужчине трудно устоять против такого соблазна. У старого Бирича уже сложился план. Завтра же он отправит Трифона в далекую и долгую поездку по своим торговым складам, а Свенсон будет у него частым гостем. Бирич размечтался, но не пропускал того, что происходило и говорилось вокруг него.

— Торгуйте, мистер Свенсон, все торгуйте, ну а если кто посмеет нам помешать, — пусть бережется. Фамилия у меня — Громов…

…Гости разъезжались поздно. Для каждого у Олафа был приготовлен подарок: кому коробка сигар, кому ром или виски. Только для Елены Дмитриевны ничего не оказалось. Олаф извинился и попросил разрешения навестить ее завтра и исправить свою ошибку. Она с улыбкой разрешила. Олаф вышел провожать гостей, оставив в каюте Струкова и Стайна. Сэм весь вечер держался в тени.

— Мне нужна надежная охрана, — требовательно заговорил Стайн. — И хотя бы десяток нарт.

Струков молча слушал американца и думал: «Вот началась та настоящая работа, ради которой Фондерат сослал меня сюда». Но это не вызвало у него ни обиды, ни огорчения. Самолюбие тоже не было задето словами Стайна.

— Мы должны завезти оружие во все крупные населенные пункты и создать там отряды из наших людей. Это на случай, если сюда придут большевики, — пояснил Стайн, уже осведомленный о Струкове. — Как вы считаете, есть такая угроза?

Струков рассказал о событиях на копях. Стайн задал несколько вопросов и предложил:

— Арестованных строго допросить и не выпускать. Начать слежку, шахтерам не уступать ни в чем. Всех подозрительных изолировать, наиболее опасных — убрать. — Стайн умолк, точно вспомнив что-то. Он попросил Струкова обождать несколько минут и вышел из каюты.

Струков подлил себе вина и, неторопливо прихлебывая его, прикрыл глаза от усталости. Проклятая жизнь! Все время в напряжении. А как хочется пожить беззаботно! Что же, этого можно добиться. Прямой и верный путь — запастись пушниной. Он поедет со Стайном по тундре и с охотников будет взимать налоги. По лицу Струкова скользнула улыбка, и он отхлебнул вино с большим удовольствием.

Стайн вышел на палубу. Пьяные новомариинцы уже были свезены на берег, и только Свенсон прощался с Громовым и его спутниками. Звонко смеялась Чернец и обещала Олафу познакомить с очаровательной Ниной Георгиевной, которая не смогла приехать на шхуну из-за головной боли.

Стояла ночь. Звезды холодно смотрели с бездонно черного неба. С моря тянул холодный ветер. Стайн незаметно отозвал боцмана и что-то ему шепнул. Тот согласно кивнул и крикнул:

— Кочегар Волтер!

— Я слушаю, — отозвался в темноте Аренс.

— Заменишь меня на шлюпке у руля и проводишь мистера Громова домой.

— Олл райт, — Аренс обрадовался. — Ему предоставился хороший случай покинуть шхуну и высадиться на русском берегу. Тут же он вспомнил, что карманы его пусты. Капитан обещал рассчитаться только по возвращении в Штаты, а в Ново-Мариинске выдать десяток-другой долларов.

Волтер опустился в шлюпку. Он не заметил, как многозначительно подмигнули друг другу двое матросов. В шлюпку сели Бирич, Громов, Толстихин и Суздалев, Матросы налегли на весла. Сверху донесся голос Свенсона, прощавшегося с гостями. На берегу Волтер почти на руках вынес Громова из шлюпки и с двумя другими матросами проводил гостей до квартир. Ново-Мариинск уже спал. Волтер шел и думал о своем — он на русской земле. Сбылась мечта. Его спутники молчали. Это были матросы из палубной команды, и Аренс плохо знал их. «Устали за этот постыдный день, — думал Аренс. — Так спаивать забитых людей, чтобы потом легче было обирать их». Волтер с негодованием думал о Свенсоне и вспомнил русского, который тоже был возмущен происходящим на шхуне. Кто он? Конечно, не торговец.

Вдруг сильный удар обрушился на голову Волтера, но он удержался на ногах. Толстая шапка спасла Волтера, смягчила удар. Аренс овладел собой и прыгнул в сторону в тот самый момент, когда над ним был занесен нож. Он просвистел у самого лица и впился в плечо… Аренс вначале даже не почувствовал этого, но затем сильная боль заставила его вскрикнуть.

Матросы бросились на него. Аренс ударом своего мощного кулака сбил одного, но второй снова ударил его ножом. Волтер рухнул на снег и, прежде чем потерять сознание, услышал крики…

…Новиков прощался с товарищами. Наступил час его отъезда в Марково, к Чекмареву. За школой в темноте стояли нарты Оттыргина с надежно привязанным к ним необходимым в пути снаряжением. Куркутский, оставив в своей комнате Берзина, Мандрикова и Новикова, чтобы они переговорили без свидетелей, вышел к Оттыргину дать последние наставления и проверить, правильно ли уложен груз.

— Присядем на дорожку, — сказал Мандриков.

Все сели. В грустном молчании прошло несколько секунд. Потом Николай Федорович обнял Михаила Сергеевича, затем Берзина. Он до того разволновался, что с трудом говорил:

— Будьте осторожны. Как доберусь, дам знать. Ну, прощайте!

— До свидания, — поправил Мандриков, который также был взволнован расставанием. — До скорого свидания!

Они вышли из школы. Было тихо. Старый рабочий подошел к нартам, около которых все еще хлопотали Оттыргин и Куркутский, и пожал учителю руку;

— Помогай тут товарищам.

Новиков, неуклюжий в кухлянке, сел на нарту.

Оттыргин пустил упряжку. Мандриков и Берзин стояли, прислушиваясь к ее замирающему бегу. Упряжка шла по берегу лимана. Куркутский пригласил Мандрикова и Берзина на чашку чая, но они отказались, охваченные грустью расставания с Новиковым, и отправились домой.

— Когда-то свидимся с ним? — проговорил Мандриков. — Тревожусь за него.

— Ничего, он крепкий коммунист, — ответил Берзин.

— Что это? — остановился Берзин. Прямо перед ними в темноте метались три фигуры. Шла драка, молчаливая и ожесточенная. Но вот послышался крик и ругань матросов.

— Двое на одного! — Мандриков не раздумывая побежал вперед. Берзин последовал за, ним. Они увидели, как блеснул нож и высокий человек рухнул на снег.

— Стойте! — крикнул Мандриков.

Двое бросились бежать и скрылись в темноте. Мандриков и Берзин нагнулись над лежащим человеком. В спине его торчал нож.

— Убили, — Михаил Сергеевич приподнял человека за плечи, чтобы взглянуть ему в лицо. Тот застонал.

— Жив! — Мандриков узнал матроса с американской шхуны…

— Понесем его к Куркутскому. — Август хотел помочь, но Мандриков отстранил его, осторожно поднял на руки Волтера и медленно пошел к школе.

Учитель еще не спал. На стук Берзина он открыл дверь и, ни о чем не спрашивая, пропустил их к себе, показал на кровать.

Мандриков положил раненого, взглянул в бледное лицо:

— Тот самый. Матрос с американской шхуны! За что же его?

— Надо быстрее перевязать его, — сказал, раздеваясь, Берзин.

2

«Странная страна». Колдуэлл в раздражении передернул плечами и еще раз окинул взглядом большую карту России. Карта была усеяна маленькими цветными флажками. Американского консула трудно было узнать. Куда исчезла его обычная жизнерадостность, Да, дела обстоят как нельзя плохо. Осень 1919 года принесла много огорчений. Колчак отступает, застрял на подступах к Петрограду Юденич, и, видимо, ему не войти в этот город. Союзные войска оставили Крым, Одессу, Закаспийскую область, Среднюю Азию, совсем недавно покинули Баку, вот-вот падут Мурманск и Архангельск. Наступает очередь американского экспедиционного корпуса в Сибири.

Колдуэлл надул щеки, шумно вздохнул и опять подумал: «Странная страна, странная страна… невозможно понять, откуда у нищего народа столько силы, далее Антанта, вместе с белыми армиями, не может с большевиками совладать. Правда, генерал Деникин, кажется, упорно идет на Москву, уже взял Курск. — Колдуэлл прикинул по карте расстояние между Курском и Москвой. — Близок локоть, да не укусишь», — подумал он. Колдуэлл не верил в успех Деникина. Черт возьми, какое ему дело до Деникина, когда здесь дела у него самого обстоят не лучше! Колдуэлл только что вернулся от генерала Грэвса. Командующий американским корпусом отнюдь не порадовал его. Партизаны, по существу, завладели всем краем. Союзные войска контролируют только города и узкую полоску земли вдоль железной дороги. Каждый день несут потери от партизан. Борьба против них не дает нужных результатов. Более того, падает боевой дух американских войск, солдаты охотно слушают большевистских агитаторов, читают красные листовки, прячут их, пересылают в Штаты родным. В Сучанской долине американские солдаты братались с партизанами. В селе Новороссии девять американских солдат перешли к партизанам.

— Ублюдки! — выругался Колдуэлл и понял, что это звучит смешно и беспомощно. Чего обвинять солдат, когда в самих Штатах становится все больше противников оккупации этого края. Он перешел от карты к столу и раскрыл журнал «Советская Россия».

Консул перечитал страницы с отчеркнутыми красным карандашом абзацами:

«На американские деньги были куплены снаряды, которыми были убиты школьники Ивановки! Американские солдаты патрулируют железные дороги, убивая русских, старающихся помешать перевозке адских материалов, от которых гибнут их жены, дети и родные. И сам факт присутствия там американских солдат и офицеров возлагает на демократическую Америку моральную ответственность за черные дела японо-колчаковцев».

«Нельзя не признать, что журнал прав, — подумал Колдуэлл. — Денег мы ухлопали на эти русские дела невероятно много, а, кроме неприятностей, ничего не получили». Колдуэлл взял другой номер журнала и нашел нужный абзац.

«Когда американские солдаты прибыли в Сибирь, они понятия не имели о положении вещей. Они не знали, что являются орудием бюрократов для уничтожения революции. Они думали, что большевики — немецкие агенты, и были готовы сражаться с ними. Скоро, однако, они увидели, что дело обстоит не так, что в Красной Армии нет немцев, а состоит она из сибирских рабочих и крестьян… Они перестали верить в свое правительство».

Колдуэлл отложил журнал и, заложив руки за спину, заходил по кабинету. «Против этого возразить трудно, хотя и очень неприятно. Грэвс сегодня тоже об этом говорил».

Консул вспомнил слова Грэвса о том, что правительство и армия Колчака накануне полного краха. Большевики вот-вот подойдут к району, где расположены американские войска. Это может привести ко многим осложнениям.

— Как избежать их? — спросил тогда Колдуэлл.

— Остается, по-видимому, одно, — сказал Грэвс. — Только одно!

— Эвакуация? — с трудом выговорил Колдуэлл. — А наши задачи, наши планы?

— Да, эвакуация, — кивнул генерал. — Наши солдаты потеряли не только боеспособность, но и заражены большевизмом. Их надо увозить отсюда, и от этого мы только выиграем. Мы спасем свою репутацию. А наши планы! — Грэвс усмехнулся. — Я всегда предпочитал носить перчатки. В них не испачкаешь, не испортишь рук, их можно легко сменить. Старые — в мусорный ящик, новые — купить. Денег у нас хватит!

Да, так думали уже и в Государственном департаменте и в Белом доме и, пожалуй, так уже решили. Эвакуировать американские войска, а японцам и белым помогать во всем… Вот они перчатки. Колдуэлл был опытный дипломат и по последним документам от Лансинга^[17] понял это.

«А как же быть с Анадырским уездом? — мысли Колдуэлла вернулись к тому, что занимало его в последние дни. — Там нет ни японцев, ни белых частей. Нельзя же оставлять этот богатейший край. Придется держать его руками русских в американских перчатках…»

Размышления консула прервал секретарь. Он доложил, что прибыл полковник Фондерат.

С обычной любезностью Колдуэлл приветствовал полковника, угостил его коньяком и, справившись о здоровье, спросил:

— Что нового в Ново-Мариинске?

Слушая полковника, он сравнивал и проверял донесения, полученные из Нома от Томаса. Они совпадали, но не совсем удовлетворяли Колдуэлла. Как ему казалось, там сделано еще мало. Об этом он прямо сказал Фондерату:

— Господа Громов и Струков действуют нерешительно. Меня очень встревожили волнения в копях. Возможно, это дело рук большевиков? Мы не имеем права допустить ни малейшей оплошности. Анадырский край должен быть нашей твердыней.

— Я передал Громову и Струкову через Червлянского ваши указания, — доложил Фондерат.

— Необходимо дополнить их. — Колдуэлл сделал паузу и, подчеркивая каждое слово, продолжал. — Надо немедленно как в самом Ново-Мариинске, так и во всех других пунктах создать отряды из надежных местных — жителей, которые бы не допустили появления там большевиков. Повторяю: Анадырский край должен быть нашей базой, на которую в случае необходимости можно было бы надежно опереться.

Фондерат понимал, что консул хочет, чтобы Анадырский край оберегался русскими для американцев. Что же, этот план не расходится с желаниями самого Фондерата, и он сказал:

— Я охотно последую вашим советам.

— Оружие в Ново-Мариинск доставлено, — продолжал Колдуэлл. — Вам надо дать указание Громову и Струкову приступить к созданию отрядов, но это делать скрытно, Каждый отряд будет иметь нашего советника…

— Понятно, — наклонил голову Фондерат, думая о том, что Колдуэлл побаивается каких-то противников на Чукотке. Странно, каких же? Или он придает слишком большое значение событиям на копях? Усташкин сообщил, что там уже наведен порядок.

— Надо установить в Анадырском уезде более строгий, я бы сказал, военный порядок, — продолжал отдавать распоряжения Колдуэлл.

— Объявить военное положение? — Фондерат снял пенсне и протер платком. Его плоские глаза близоруко щурились.

— Я против таких громких названий, но сущность устраивает меня вполне, — ответил с усмешкой консул.

…Антон Мохов поправлялся медленно, плохо. Антону иногда казалось, что он чуть ли не всю свою жизнь находится в маленькой беленькой комнатушке глинобитного домика железнодорожного смотрителя под Владивостоком в дачном районе. Сюда его поместили после освобождения из вагона смерти.

Сюда же переселилась и Наташа. Она иногда помогала Антону выходить на воздух, и тогда он усаживался на скамейку под высоким раскидистым кустом сирени и с радостью смотрел на широкую долину, которая лежала перед ним. Беленький домик смотрителя прятался среди густой зелени на склоне сопки, у подножия которой бежала не широкая, но стремительная и студеная речушка. Амурский залив блестел шелковой синевой, и Антон с нетерпением ждал того дня, когда ему разрешат пойти к морю.

Время от времени Мохова навещал врач-коммунист, который приезжал сюда из Владивостока, чтобы посмотреть раненого и отдохнуть в этом тихом и красивом месте.

Наконец Антону разрешили небольшие прогулки, и он с Наташей бродил по густому лесу, собирал грибы или сидел у реки.

А однажды врач сказал:

— Удивляюсь вам, молодой человек. Чего это вы к морю не прогуляетесь?

— Как? — Антон недоуменно смотрел на врача и вдруг понял. — Здоров! Я здоров! Спасибо, доктор! Наташа, слышишь? Я здоров!

Взяв с собой сверток с едой, Наташа и Антон на целый день уходили к морю, отдыхали, загорали на шафранном песке. Бухточку, которую они облюбовали, с трех сторон обступали высокие обрывистые скалы, кое-где поросшие искривленными деревцами. Их корни длинными шелушащимися серыми змеями ползли от расщелины к расщелине.

Бродя по берегу в одну из первых своих прогулок, они дошли до обрывистого склона сопки, вдававшегося в море. Наташа увидела ярко-красный, незнакомый ей цветок. Он рос на скале в одной из трещин над их головами.

— Хочу этот цветок, — сказала Наташа, и в ее продолговатых глазах появились озорные огоньки. — Ты мне до сих пор цветов не дарил. Достань этот!

— Я сейчас! — Но Антон не успел и подумать, как лучше добраться до цветка, а Наташа с веселым смехом уже карабкалась к нему, цепляясь за малейшие выступы и трещины.

— Куда ты? Стой! — крикнул Антон, но Наташа только обернулась, состроила ему гримасу и поползла дальше. Из-под ее ног сыпались мелкие камешки. Наконец Наташа дотянулась до цветка, сорвала его и крикнула:

— Лови меня!

Прежде чем прыгнуть, она посмотрела вокруг и воскликнула:

— Какая прелесть!

К чему это относилось, Антон так и не понял. Наташа, раскинув руки, прыгнула вниз. В светлом желтом платье она походила на птицу. Антон подхватил ее, но не удержался на ногах, и они упали на песок.

— Ударилась, больно? — беспокоился Антон, помогая девушке подняться. Она отбежала от него, поправила растрепавшиеся косы и у виска воткнула красный цветок.

— Кармен! — закричал Антон от восхищения. Он, казалось, никогда не видел Наташу такой красивой. Она шутливо с ним раскланялась и указала рукой на скалу, вдававшуюся в море:

— Там прелестная бухточка.

Скинув сандалии, подобрав платье, она вошла в воду и обогнула скалу, скрылась за ней. Вскоре оттуда донесся крик Наташи:

— Иди сюда!

Бухточка действительно оказалась сказочно красивой. Здесь они были одни, скрытые от всех, и только чайки видели их да по-дружески ворчало море. Противоположный берег тонул в сиреневой дымке. Было тихо, солнечно.

— Давай купаться, — предложила Наташа. — Ну-ка, отвернись!

Он слышал, как она разделась за его спиной, разложила на горячем песке свое платье и бросилась в воду с визгом и смехом:

— Скорее спасай меня! Утону!

Антон бросил свою одежду. Его коренастая мускулистая фигура была женственно-белой, и на ней алели свежие шрамы. Антон с разбегу нырнул и поплыл к Наташе, но догнать ее не мог. Она быстро плавала, а он скоро запыхался, выбрался на берег и растянулся на песке, стал дремать, но тут услышал всхлипывания. Он открыл глаза и увидел, что рядом с ним сидит Наташа и смотрит на него, а из глаз ее бегут слезы.

— Ты что? — Он сел. — Что ты?

— Как они… тебя, — Наташа заплакала навзрыд. Она впервые видела следы пыток на теле Антона.

— Ну, зачем ты, — Антон не знал, как успокоить девушку. — Прошло все, и ничего не болит…

— Антоша мой… — Наташа обхватила его голову, прижала к себе. От нее пахло морской прохладой. Он хотел ее обнять, но девушка отстранилась.

— Ложись! Будем загорать! Видишь, я больше не плачу. А ты белый, как молоко. Парню не идет это. Ложись!

Антон покорно подчинился девушке, лег на спину и закрыл глаза, слышал, как гулко стучит его сердце, как рядом дышит Наташа, его любимая.

С этого дня они часто ходили в эту бухточку, которую Антон шутливо прозвал бухта Наташиных слез. Купаясь и загорая, Антон чувствовал, что он окреп и снова здоров. Долгие часы Антон и Наташа проводили вместе, и вот однажды, когда девушка задремала, Антон долго смотрел на нее, а затем осторожно поцеловал в щеку. Наташа открыла глаза, и ее лицо залилось краской. Она резко отодвинулась от Антона и сердито сказала:

— Чтобы этого больше не было. Или я не буду ходить с тобой. — Наташа нахмурилась.

Антону стало неловко, словно он в чем-то очень провинился, оскорбил девушку.

— Я… Наташа… — он не находил слов, и девушка примирительно сказала:

— Ладно… забудем…

Наконец пришел тот день, о котором мечтал Антон, как мечтает каждый влюбленный. Было начало золотой приморской осени. Бушевали в неистовстве яркие краски. У домика багрянцем покрылись узорные листья клена и шершавые — дикого винограда. Золотом тронула осень дубовые листья. Все горело, пылало; в прозрачном воздухе появился острый, едва уловимый холодок.

— Скоро и зима, — говорила Наташа. — А как не хочется морозов, снега. Не люблю я зиму. Как нам было хорошо…

— Очень, — подтвердил Антон. — Я совсем здоров и уйду в партизаны.

— И я с тобой, — тоном, не терпящим возражения, сказала Наташа. — Вместе везде будем… Посмотри, Антон, на деревца, что растут в расщелинах. Они знаешь на кого похожи? — спросила Наташа и сама ответила. — На людей, которые идут к счастью. Дорога крутая и опасная, их ждут испытания. Одни погибнут, но другие дойдут, все выдержат и достигнут счастья. Вот и эти деревца тянутся к вершине сопки, туда, где много воздуха, света, солнца, откуда виден весь мир.

Они грелись после купания. Голубоватые капли воды на их бронзовых телах блестели алмазами. Шрамы Антона стали меньше заметны.

Антон смотрел на стройную смуглую Наташу. За это время, что они провели тут, на берегу моря девушка еще больше похорошела и казалась Антону самой красивой в мире. Наташа заметила его восхищенный взгляд и тихо попросила:

— Не смотри на меня так… Антоша… Лучше слушай меня. Хочешь, я расскажу тебе сказку, которую сама придумала? О цветах.

— Мечтательница ты, — засмеялся Антон. — Хорошо это…

— Я тоже хочу счастья, — тихо сказала Наташа, и ее голос дрогнул. — Ты любишь меня? — И она неожиданно, не глядя на Антона, попросила. — Поцелуй меня, Антон!

Антон приподнялся на локте и посмотрел на Наташу, Она лежала с закрытыми глазами, ресницы ее дрожали. Антон смотрел на нее и думал: «Не шутит ли она над ним. Ведь все время она была так строга». Но вот ее полуоткрытые губы чуть шевельнулись, и Антон скорее догадался о ее зове, чем услыхал:

— Поцелуй…

Он крепко прижался к ее губам. Руки Наташи обняли его шею властно, нежно и зовуще…

…Возле дома их ждал товарищ Роман. Он сидел на скамейке и курил. На нем был простенький неприметный костюм в серую клеточку и котелок. Бородка и усики очень изменили его лицо, и Антон с Наташей не сразу его узнали.

Заметив их настороженность, товарищ Роман рассмеялся:

— Не узнали? Ну, это хорошо. А вы тоже изменились. Молодцы. Спасибо тебе, Наташа. Выходила Антона. Теперь смотри в оба. Такого красавца не только колчаковцы, а и девчата могут украсть.

— Не утащат, не дам, — Наташа вскинула голову и, взяв Антона за руку, сказала с гордостью: — Он мой муж.

Роман, глядя на счастливые и в то же время смущенные лица молодых людей, сказал:

— Любовь да счастье, — он чуть помешкал. — Но свадьбу и медовый месяц придется отложить на более спокойное время. Тебе, Антон, надо ехать в Анадырский уезд к Новикову.

— И я с ним. Одного не отпущу и сама не останусь.

Наташа прижалась к Антону. Товарищ Роман посмотрел на Наташу с Антоном теплым отцовским взглядом, улыбнулся и указал на скамейку:

— Садитесь. Вместе обсудим. — Голос у него был деловой, строгий. Роман как бы переменился. — С Ново-Мариинском у нас связи нет. Что там происходит, мы не знаем, а что и узнаем, то отрывками. Многое очень не ясно. Вот почему надо ехать туда немедленно и доставить нашим товарищам новые указания партии.

Наташа и Антон переглянулись. Роман обращается к ним обоим. Значит, он согласен, чтобы и Наташа поехала. Они были счастливы и продолжали еще более внимательно слушать товарища Романа.

— Товарищи из Петропавловска сообщили, что колчаковцы в Анадырском уезде создают вооруженные отряды из местных богатеев и их прихлебателей, вооружают их американским оружием. Чукотка для нас очень важна. Нельзя допустить, чтобы там зацепились враги. — Роман стряхнул пепел с папиросы. — Надо, чтобы мир узнал, что там поднят красный флаг свободы. Надо наносить удар немедленно! Больше ждать нельзя. Ты, Антон… — товарищ Роман внимательно посмотрел на Наташу. — Вы с Наташей завтра же отправитесь в Ново-Мариинск. Утром из бухты Диомид выйдет шхуна «Кайра». Пойдете на ней. Капитан ждет вас. Вечером за вами заедет наш товарищ и отвезет на шхуну, даст документы для Наташи. Для тебя, Антон, они уже готовы. — Роман достал из внутреннего кармана паспорт и небольшой пакетик. Передавая его Антону, Роман предупредил. — Только в руки Мандрикова, Берзина или Николая Федоровича. Их фамилии: Безруков и Хваан. В случае опасности уничтожить. На словах передадите. Заучивайте! — Товарищ Роман заставил Наташу и Антона наизусть выучить директиву подпольного комитета партии ее представителям в Ново-Мариинске…

Глубокой ночью Наташа и Антон были уже на борту «Кайры». На рассвете она вышла в море…

3

Оставив Волтера у Куркутского, Мандриков и Берзин возвращались домой озабоченные. Событий и новостей за день было столько, что требовалось все обдумать, взвесить. Прежде всего их волновало положение на копях.

— Утром мы должны быть у шахтеров, — сказал, покашливая, Берзин. — Обязательно!

— И угодить в засаду, — ответил Мандриков. — Надо сначала узнать, что делается на копях.

— Волков бояться — в лес не ходить, — слабо защищался Берзин, но в то же время понимал, что товарищ прав.

— Только дурак с голыми руками пойдет навстречу волкам, — бросил Мандриков и предложил: — Подождем шахтеров.

Но, может быть, шахтеры так ошеломлены, напуганы, что не рискнут больше зайти к ним? Нет, не может быть!

Когда Мандриков и Берзин вошли в дом, их ожидали Булат и Клещин. Они сидели в темноте около печки и курили. Красноватый отблеск огня слабо освещал их лица.

— Заждались вас, — первым заговорил Клещин. — Где пропадали? Может, Свенсон в гости приглашал, поднес по чарке?

— Что на копях? — перебил его Мандриков.

— Да что рассказывать, плохо, — вздохнул Булат. — Арест Бучека и Галицкого как обухом по голове. Все притихли.

— Так уж и притихли, — недоверчиво произнес Август. — Может быть, люди не знают, что делать, как поступить?

— Я же предлагал не выходить на работу, — слабо защищался Булат.

— Верно, — поддержал его Клещин, — но Кулемин и Малинкин верх взяли.

— Кто это? — заинтересовался Берзин.

Шахтеры рассказали. Берзин глухим голосом произнес:

— Надо к ним лучше присмотреться, а если враги, лакеи господские, то не церемониться.

— Нет, — остановил его Мандриков. — Ты, Август, не прав. Мы не будем заниматься террором. Шахтеры должны сами наказать тех, кто предает рабочее дело.

— Так как же быть сейчас? — вернулся к волновавшему всех вопросу Булат. — Понимаете, что получилось? Побывал ночью ваш товарищ, хорошо говорил, за сердце шахтеров взял. Решили, значит, забастовку начать. А утром колчаковцы… — он замялся, не зная, как выразить свою мысль. За него продолжил Клещин;

— Вроде как провокация получилась. Мол, смотрите, шахтеры, что с вами будет, если против начальства пойдете. Тут еще Малинкин и Кулемин воду мутят. Они, наверное, и донесли про забастовку.

— Плохо на душе у горняков, — попытался смягчить слова Клещина Булат.

— Мы понимаем, сейчас надо… — Мандриков не договорил. Стук в дверь заставил его замолчать. Все насторожились. Мелькнула тревожная мысль: «колчаковцы!» Мандриков и Август вытащили браунинги, появилось оружие и у шахтеров. Берзин тихо подошел к двери. Стук повторился — осторожный, негромкий, но настойчивый. Берзин спросил:

— Кто?

— Я… Титов… откройте, — послышался за дверью нетерпеливый голос радиотелеграфиста.

Берзин открыл дверь, Вошел Титов и, увидев шахтеров, нерешительно остановился. Берзин успокоил его:

— Свои.

— Что у тебя? — подошел к Титову Мандриков. Тот порылся за пазухой и достал скомканный листок бумаги, протянул его Михаилу Сергеевичу:

— Вечером принял, ждал, когда Учватов домой уйдет. От американцев вернулся навеселе, хвастался, что скоро богатым станет, торговать будет.

— Товарищи! Послушайте, — взволнованно перебил телеграфиста Михаил Сергеевич, Мандриков присел у печки и стал читать, поднеся листок к огню. Бумага в его руках казалась красной.

— Товарищи! Английские и американские войска оставили Архангельск и Мурманск! Освобожден от белых Воронеж!..

Мандриков повернулся к Титову и горячо поблагодарил:

— Хорошую ты весть принес, Василий Никитович, Спасибо тебе!

— Чего там, — застенчиво махнул рукой Титов и заторопился. — Пойду на станцию. Может, еще что будет.

Закрыв за ним дверь, Мандриков сказал Клещину:

— Готовь упряжку! Едем на копи…

— Я тоже, — потянулся к своей кухлянке Берзин, но Мандриков его остановил:

— Пожалуй, не стоит. Не надо, чтобы нас там пока видели вместе.

— Сергеич прав, — согласился Булат. — За всех шахтеров поручиться нельзя. Правда, Малинкин и Кулемин у Толстой Катьки гуляют. Сегодня при свете будешь, Сергеич, говорить. Нельзя все время в темноте. Шахтеры должны видеть, кто с ними говорит. Обещал им привести человека, который Ленина видел. Ждут тебя.

— Я же… — нетерпеливо начал Берзин, который имел больше оснований говорить о Ленине, но Мандриков мягко сказал:

— Прошу тебя, Август. — Мандриков видел, как устал Берзин, и хотел, чтобы товарищ отдохнул.

— На нарте могут уехать только двое, — напомнил Булат.

— Хорошо, — неохотно уступил Август, почувствовав страшную слабость. — Поезжай, Михаил…

Мандриков торопливо оделся и вышел вместе с Клещиным, который был несколько разочарован… Он мечтал привезти на копи своего бывшего комиссара.

…В бараке не спали. Обещание Клещина, что он привезет верного человека, знающего Ленина, взволновало всех. К тому же приезд большевика после ареста двух горняков казался шахтерам особенно смелым. Значит, большевики не боятся колчаковцев. Это поднимало настроение.

Когда Мандриков в сопровождении Клещина вошел в тускло освещенный барак, его первым встретил Мальсагов.

— Приехал? Ай хорошо, делу большую пользу дашь. Шахтеры совсем головы повесили. Подойди к Семену. Он хочет тебя видеть. — Михаил Сергеевич присел на нары рядом с Гринчуком, пожал ему руку. Семен спросил:

— Как Бучек, Галицкий?

— Молодцами держатся, — Мандриков рассматривал Гринчука.

— Вызволить бы их, а на их место колчаковцев, — он так разволновался, что хотел приподняться, но Евтуги придержал его за плечи, укоризненно причмокнул:

— Зачем так. Ай-ай.

Гринчук болезненно сморщился — резкое движение отдалось в голове:

— Голова трещит, как треснутый глечик.

— Лежите спокойно, товарищ, — посоветовал Мандриков. — Скоро вы понадобитесь, чтобы освободить друзей.

Мандриков услышал, что шахтеры говорят о нем:

— Так этот, что ли, Ленина видел?

— Видать, он самый.

Михаил Сергеевич отошел от Гринчука и вышел к столу, чтобы его лучше видели при свете лампы. Сразу же смолкли разговоры, наступила тишина. Шахтеры сидели плечо к плечу. Задымили цигарки. Усатые и бородатые лица, морщины, усталые настороженные глаза. Михаилу Сергеевичу показалось, что он уже где-то видел этих людей. Где же? Да когда машинистом ходил на миноносце на Балтике. Вот так же ночами собирались матросы в кубрике и слушали при свете коптилки питерского товарища, объяснявшего задачи пролетариата в революции…

Молчание затянулось. Шахтеры ждали, что скажет ночной гость. Кто-то не выдержал, первым нарушил молчание:

— Так какой лицом-то будет Ленин-то?

Мандриков увидел, как шахтеры подались в его сторону, и вспомнил, как всколыхнулись делегаты Третьего Всероссийского съезда Советов, когда на трибуну торопливой деловой походкой поднялся Ленин и, чуть картавя, заговорил…

В бараке стало так тихо, что было слышно, как в печке рассыпаются перегоревшие угли. Шахтеры даже затягивались из своих цигарок так осторожно, чтобы не пропустить ни одного слова Михаила Сергеевича…

Исчез душный барак, раздвинулись его мрачные стены. Питер стал так близок и видим шахтерам, точно не было между ним и Ново-Мариинском многих тысяч верст тайги, сибирских хребтов, тундры… Люди видели шагающие по Невскому проспекту отряды Красной гвардии, ярко освещенные, многолюдные, с плавающими облаками махорочного дыма коридоры и кабинеты Смольного, «Аврору» на Неве, гнали перед собой колчаковцев и деникинцев, освобождали Воронеж, шли в атаку, сидели в зале Третьего Всероссийского съезда Советов и слушали Ленина… Им казалось, что сквозь вой океанского ветра шуршание снега по крыше барака они слышат голос простого и такого необыкновенного человека, который призывает всех здесь, в далекой заснеженной земле, поднять красное знамя, которое сейчас горит над Москвой, над многими селами и городами России…

Давно погасли цигарки. Шахтеры забыли закурить новые. Обнявшись за плечи, чувствуя тепло друг друга, они слушали человека, который видел Ленина. Им казалось, что они сами слышат Ильича…

— Так чего же ждать, — вырвалось у пожилого шахтера. — По шеям Громова и всю его шатию!

— Тише, Харлов! — остановил его Клещин. — Еще не время! Надо подготовиться. Сила-то пока на их стороне.

— Сила? — протяжно переспросил Харлов. — А у шахтеров что? Вот возьмемся, так от этих колчаковцев один свист останется.

Зашумели, заспорили шахтеры. Пропал недавний страх.

— Давайте сигнал! Ты, гражданин, который о Ленине говорил, почему днем до нас не придешь да в набат не ударишь? — заговорил Харлов, но его перебил маленький сутулый шахтер:

— Хочешь за Бучеком, за Галицким следом?

Все смотрели на Мандрикова, ждали, что он скажет. Михаил Сергеевич встал и громко заговорил:

— Колчаковцы подняли свою преступную голову и мобилизуют все силы, чтобы не допустить установления здесь законной советской власти. Мы, большевики, призываем вас к полному спокойствию и самообладанию. Мы выполняем волю партии и ее вождя Ленина. Мы идем вперед. Приближается момент, когда советская власть окончательно уничтожит контрреволюцию. Красная Армия освободила Архангельск, и Мурманск. Интервенты отступают. Разбит Колчак в Сибири. Сейчас колчаковцы мобилизуют все силы, чтобы не допустить установления советской власти здесь, на Чукотке. Вот почему они пошли на аресты и угрозы.

Шахтеры слушали Мандрикова, захваченные его пламенным призывом. Его слова находили отклик в их сердцах. Скоро советская власть раздавит всех врагов и водворит справедливость на земле. Он закончил:

— Товарищи! Беспросветное рабство и голод или свобода — перед вами нет иного выбора!

— Свобода! — крикнуло несколько человек.

— Тогда поддерживайте нас, — призвал Михаил Сергеевич. — Нас прислала к вам партия большевиков. Вы должны объединиться. Ваше освобождение в ваших руках. Вы, товарищи, тревожитесь за судьбу Бучека и Галицкого. Мы вместе с вами, мы не позволим колчаковцам расправиться с нашими товарищами!

— Не позволим! — поддержали шахтеры. — Вызволим своих!

— Скоро советская власть утвердится здесь навсегда, — говорил Мандриков. — Для этого необходимо ваше героическое усилие. Теснее смыкайте свои ряды, готовьтесь к борьбе. У вас сейчас нет оружия, но оно скоро будет, и тогда мы поднимем красный флаг здесь, над нашей землей!

Еще более громкими, восторженными криками были встречены Эти слова Мандрикова, но многие шахтеры молчали, хмурились, боязливо посматривали на своих соседей. Мандриков понял, что предстоит еще большая работа, чтобы убедить шахтеров в правоте его слов.

Хлопнула дверь, и послышался голос Клещина:

— Щетинин идет!

— Пусть только мордой сунется, — вскипел Харлов. — Зубы глотать будет.

— Сейчас нельзя, — остановил его Клещин. — Пусть товарищ уходит.

Мандриков в сопровождений Клещина и Мальсагова вышел на улицу. Мальсагов пожал руку Михаилу Сергеевичу:

— Спасибо, что приехал. В самый раз. Народ притих, а тут увидел, что советская власть крепка и по зубам дает буржуям.

— Дай срок шахтерам подумать, — сказал Клещин. — Увидели они, что не одни, что есть люди, которые о их деле пекутся, уму-разуму учат, и не простые люди, а Лениным присланные. Считай, что они вроде как зорьку сегодня увидели, а там и до утра недалеко. Подумают, подумают и сами по этой дороге пойдут…

Мандриков и шахтеры подошли к упряжке. Мальсагов распрощался с Мандриковым.

— Почаще бывайте, у нас.

— Не я, так другой, а будем, — пообещал Михаил Сергеевич, усаживаясь на нарту.

Клещин пустил упряжку, и она понеслась в пуржистую ночь.

В камере было холодно и сыро. Бучек лежал на старой изорванной моржовой шкуре, обхватив руками подтянутые к груди колени. Весь день он ходил из угла в угол, чтобы согреться, но к вечеру уже не было сил двигаться, и он, скорчившись, неподвижно лежал, ожидая, когда же придет спасительный сон. Но и сон особенного облегчения не приносил — был некрепок, тревожен.

Неожиданный арест, провал с забастовкой, неизвестность — все это мучило, не давало покоя. Особенно тревожился Бучек за судьбу прибывших из Владивостока коммунистов. Правда, на допросах колчаковцы старались выпытать у него, что за человек был в бараке ночью, откуда он и где живет. Значит на след товарищей не напали. Это обрадовало Бучека. В коридоре послышались голоса, топанье ног. Щелкнул замок, противно заскрипела дверь, Бучек сел, зажмурив от яркого света глаза. Над ним злобный голос приказал:

— Встать, сволочь красная!

Сильный удар в грудь отбросил Бучека назад, и он больно ударился о стенку камеры. Перехватило дыхание. Бучек поднялся и прислонился к стене.

Перед ним стоял Толстихин. Из-за его широкой спины выглядывал Суздалев. В дверях стояли два колчаковских солдата, освещая камеру керосиновыми лампами. Толстихин надвигался на Бучека, дыша винным перегаром. Суздалев тоже был пьян. Он пытался подойти к Бучеку, но Толстихин нетерпеливо отстранил его:

— Подожди, я сам… — и вплотную подошел к Бучеку. — Кто был ночью на копях? — крикнул он. — Говори!

Бучек молчал. Толстихин с неожиданной ловкостью и быстротой ударил шахтера в лицо: из носа хлынула кровь. Толстихин преобразился. В нем было трудно узнать обычно флегматичного, вечно полусонного человека. Он разразился пьяным смехом:

— Ха-ха-ха! Вы же большевики… Красный цвет любите. Вот, получай! — Толстихин снова ударил Бучека, повалил его на пол и стал топтать. Бучек вскрикнул, потерял сознание, но не переставал стонать. Суздалев же наконец протиснулся к Бучеку и стал пинать его, приговаривая:

— Вот тебе… вот тебе… вот, — с носа сорвалось пенсне и качалось на черном шнурке, с губ слетали брызги слюны.

Тело Бучека покорно вздрагивало при каждом ударе. Шахтер перестал стонать. Залитое кровью лицо уткнулось в лохмотья подстилки. Колчаковцы в дверях переглянулись, и один из них сказал:

— Господин судья, господин секретарь…

Но ни Толстихин, ни Суздалев не обратили на него внимания. Они продолжали пинать Бучека, мешая друг другу и стремясь ударить посильнее. Чтобы не упасть, они держались друг за друга и тяжело дышали. Тюремщик вошел в камеру:

— Хватит, господа, хватит, — голос его звучал умоляюще.

Осмелев, он осторожно, но настойчиво оттиснул колчаковцев, и те уставились на него бессмысленными глазами. Несколько секунд в камере было тихо. Слышалось лишь всхлипывающее, прерывистое дыхание Бучека. Толстихин словно пришел в себя и, отдуваясь, сказал:

— Пошли к другому…

— Обязатель… но… — икнул Суздалев. Они вышли из камеры. Милиционер поднес лампу к лицу Бучека и покачал головой.

Тюрьма проснулась. Люди в камерах приникли к дверям, прислушивались, старались понять, что происходит. Тюремщик, закрыв дверь камеры Бучека, обратился к Толстихину, который платком обтирал мокрый лоб:

— Может, хватит, господин…

— Молчать! — крикнул Толстихин. — Или ты заодно с красными? Открывай!

Галицкий встретил ночных посетителей, стоя посредине камеры. Он догадался, что колчаковцы били Бучека. Его трясло. Он весь напрягся, сжал губы. Едва Толстихин и Суздалев вошли в камеру, Галицкий с вызовом сказал:

— Бить беззащитных? Это вам…

Толстихин неожиданно ринулся на него, но Галицкий ударом в живот отбросил Толстихина. Тот охнул с присвистом и согнулся. Галицкий нанес ему новый удар по затылку, и Толстихин упал к его ногам. Суздалев, по-петушиному наскакивающий на Галицкого, отлетел к стенке от размашистого удара шахтера и пронзительно закричал:

— Бьют! Спасите!

Тюремщики навалились на Галицкого. Изловчившись, он вырвался из рук колчаковцев, выскочил из камеры и побежал к выходу, но его настиг один из охранников и рукояткой револьвера ударил по голове. Галицкий рухнул как подкошенный. Тюремщики втащили его в камеру и били долго, сосредоточенно, не обращая внимания на крики, доносившиеся из камер.

Из соседней камеры Туккай истошно кричал:

— Раманнав! Раманнав!^[18]

Колчаковцы, немного протрезвев, ушли. Тюрьма не спала до самого утра. Толстихин и Суздалев стали приходить сюда часто и особенно жестоко избивали Галицкого. Он вначале сопротивлялся, но вскоре был до того изнурен, что не мог подняться с пола. Шахтеры молчали. Это бесило колчаковцев. Громов и Струков знали об истязаниях арестованных и одобряли. Управляющий однажды похвалил Толстихина:

— Я не предполагал в вас такой энергии! Похвально, очень похвально!

— Их, сволочей, надо вот так держать, — Толстихин сжал свои пухлые руки в кулаки и потряс ими. — Если бы всегда так их держали, то никакой бы революции не было, и не сидели бы мы с вами тут.

— Здесь уж не так плохо, — многозначительно сказал Громов, и оба самодовольно рассмеялись.

Через две недели Туккая выпустили из тюрьмы. Его вывели за ворота и толкнули в спину:

— Пшел!

Туккай как-то странно пробежал несколько шагов, потом остановился и, опустив голову, о чем-то задумался. Милиционер сплюнул охотнику вслед:

— Очумел совсем, ирод некрещеный!

Туккай, услышав голос тюремщика, обернулся, и вдруг его глаза расширились. Охотник попятился, размахивая руками, а потом, закричав, стремглав бросился от тюрьмы. Ему казалось, что от нее бегут какие-то тени, хотят его схватить Милиционеры свистели и улюлюкали вслед охотнику.

Через два дня Туккай, тихий, непрерывно вздрагивающий, принес в управление Толстихину два мешка пушнины в уплату своего долга и обещал еще принести, когда вернется с охоты. Туккай поведал чукчам об ужасах, которые он пережил в тюрьме, и они собрали ему мех. Его рассказ передавался из уст в уста, из яранги в ярангу и обрастал фантастическими домыслами. Это было на руку колчаковцам.

Они уже без разбору хватали людей, приговаривали их к большим штрафам, и охотники безропотно несли пушнину или обязывались сделать это после промысла.

Анадырь пустел. Все больше уходило людей на охоту. Пустели и жилища береговых чукчей, охваченных тревогой перед надвигающимся голодом. Летняя охота на моржей была неудачной: на ближнем к Ново-Мариинску лежбище оказалось мало зверя. Зимний промысел на тюленя труднее, и кто знает, какой он будет. Зверобои поговаривали о том, что боги разгневались на людей.

Несколько лучше чувствовали себя те, у кого были сильные упряжки. С «Нанук» день за днем шла выгрузка товаров. Свенсон торопился: лиман покрывался льдом. На берегу выросли горы ящиков, мешков, бочек, тюков. Шхуна, дав прощальный гудок, покинула лиман и взяла курс на Сан-Франциско. Зима, словно ожидала отхода «Нанук». На другой день ударил жестокий мороз.

На берегу было шумно. То и дело отъезжали нарты, нагруженные свенсоновскими товарами, и направлялись к факториям. Свенсон энергично распоряжался, был весел и щедр на подарки чукчам. Но когда его глаза обращались на горы ящиков, укрытых заснеженным брезентом, около которых бессменно дежурили часовые, выставленные Струковым, Олаф становился озабоченным… Хотя все шло хорошо и Стайн не обременял его, Он тревожился, Исчез кочегар Волтер. Конечно, что было делом, рук Стайна. Правда, к исчезновению кочегара команда отнеслась равнодушно. Не раз случалось, что моряки сбегали тайком с судов в надежде обогатиться за счет туземцев. Матросы перекинулись по этому случаю несколькими фразами и забыли о Волтере, занятые, тяжелой работой по разгрузке. Все спешили. Никого не прельщала возможность зазимовать на суровом русском берегу. Все, же несколько человек подозревали, что Аренс исчез не случайно, но благоразумно помалкивали. Судьба Аренса, не беспокоила, Олафа, но гора оружия и, боеприпасов, которая торчит на глазах всего Ново-Мариинска, не давала ему покоя. Ведь он, Свенсон, завез все это оружие в чужую страну без разрешения. Для чего? Конечно, не для охоты. При случае, придется жестоко расплачиваться за это ему, а не Стайну. Радиограмма из Нома сообщает, что Советы наступают. У Свенсона было достаточно времени хорошо присмотреться к новым хозяевам Анадырского уезда… Он сделал вывод отнюдь не в их пользу. Нет, это не хозяева, не представители постоянной, твердой власти. Свенсон чувствовал себя больше хозяином этих мест. Они откровенно подобострастны перед Стайном и, забыв о приличии и порядке, нагло пытаются разбогатеть. Уже не раз чукчи жаловались Свенсону, что новые эрым^[19] требуют от них много пушнины. Это может сказаться в конце концов и на его доходах. Расстраивала Свенсона и холодность Елены Дмитриевны, которая дальше многообещающего кокетства не шла.

Она охотно принимала от него подарки, знаки внимания, но, когда он стал настойчивее, молодая женщина пренебрежительно, без всякого стеснения, спросила его:

— Мистер хочет завести любовницу? Тогда вы ошиблись с выбором. — Они были вдвоем в каюте Олафа накануне ухода «Нанук». Елену и старого Бирича Олаф пригласил на шхуну на прощальный обед, Павел Георгиевич не мешал намерениям Свенсона. После кофе он вышел из каюты, сославшись, что ему надо переговорить с капитаном о своем заказе во Фриско.

Елена Дмитриевна сидела на диване. Она была в темно-вишневом платье, которое выгодно облегало фигуру.

Олаф поднес ей бокал вина и, чокнувшись, предложил;

— За дружбу!

— Вы все же будете добиваться большего, — показала в улыбке свои острые зубы Елена Дмитриевна. — Едва ли удастся.

Она засмеялась и выпила вино. Олаф обнял женщину и хотел поцеловать, но она неторопливо, но уверенно отстранила его:

— Я не люблю, когда меня принуждают.

Так что же он должен делать? Ждать ее благосклонности. Олаф прекрасно видел, что старый коммерсант способствует ему, хотя эта красавица и жена его сына. Старик рассчитывает на помощь в делах. Олаф согласен, но поддержит Бирича не раньше, чем Елена Дмитриевна будет его. А она дразнит его как мальчишку. Обед на «Нануке», на который так рассчитывал Свенсон, прошел впустую.

При воспоминании об этом Олаф сердито прикрикнул на чукчу, который укладывал мешки с мукой на нарту.

Все обернулись на крик. Сердитый, кричащий Свенсон? Это что-то новое. Чукчи с удивленным любопытством смотрели на него. Свенсон понял свою ошибку и, широко улыбаясь, похлопал каюра по плечу, помог ему уложить мешок ровнее. Затем протянул чукче коробку с табаком.

Чукчи засмеялись. Ну, конечно, Свенсон пошутил, Ведь это же добрый американ, он не обидит чукчу, всегда даст много товара за пушнину, даст в долг, угостит табаком, стаканчиком веселой воды. Чукчи побросали работу и окружили Свенсона. Они смеялись и брали табак из гостеприимно раскрытой коробки Свенсона. Она быстро опустела. Олаф, подкинув ее в воздухе, ловко поймал и засмеялся. Довольные чукчи разошлись, и вновь закипела работа. Дымя трубками, они трудились еще усерднее, не жалели собак и громко кричали, погоняя их от берега с тяжело нагруженными нартами:

— Кгрр-кгрр! Налево! Поть-поть! Направо!

Таяли груды товаров Свенсона… Набиты были до крыш склады в Ново-Мариинске, и только ящики под брезентом лежали без движения. Стайн чего-то ждал.

Глава девятая

1

В яранге было трудно дышать. Воздух от духоты, от потеющих немытых тел, сохнущих шкур казался вязким. Уже в который раз Август Мартынович приезжал в ближайшее к посту стойбище, вел через Куркутского разговоры с оленными чукчами, но никак не мог привыкнуть к тяжелой атмосфере яранг, в которые набивались люди и от жары раздевались по пояс. У Августа кружилась голова, но он перебарывал себя и говорил неторопливо, чтобы учитель мог перевести точно и понятно. Берзин обливался потом.

…Уже третий час длится беседа в яранге пастуха Туккая. Берзин старается объяснить чукчам, что в России произошла революция, как все трудящиеся стали свободными, и только в немногих местах, вот как тут, на Севере, еще властвуют нехорошие люди, которые обманывают чукчей, берут за свои товары в десять, в сто раз больше, чем они стоят. Все знают американца Свенсона…

Чукчи, сосредоточенно слушавшие мало понятные, удивительные слова, при упоминании имени торговца оживились. На темных потных лицах появились улыбки. Вынув из губ трубки, люди закивали:

— Американ хороший…

— У него столько товаров, сколько нет у всех других торговцев…

— Он дарит щедрые подарки Итэвкею…

Все посмотрели на оленевода, который сидел напротив Берзина. Итэвкей, обнаженный по пояс, выпрямился и важно посмотрел по сторонам.

Куркутский объяснил Августу, что жена Итэвкей родила от Свенсона мальчика. Американец часто посещает его, играет с сынишкой, привозит подарки, всегда остается ночевать в яранге Итэвкея. Не одна женщина в тундре родила от Свенсона, но этот ребенок полюбился ему, и это большое счастье для оленевода.

Август был возмущен.

— Не осуждайте. Они не поймут вас. Предложить жену гостю — закон тундры. Таков обычай, — объяснил Куркутский.

Берзина охватила жгучая ненависть к Свенсону, который пользуется отсталостью этого наивного народа. Он гневно заговорил, не в силах сдержать себя:

— Американец Свенсон плохой человек! Он обманывает вас, за один винчестер берет у вас двадцать шкурок песца! А винчестер стоит только две шкурки.

Август говорил так быстро, что учитель едва успевал переводить. В пологе стало тихо. Чукчи не понимали, почему этот человек с солнечными волосами так сердится? Почему Свенсон плохой? Светловолосый говорит, что новая, советская власть будет дешевле продавать им товары, оружие, патроны. Это хорошо. Они будут обменивать пушнину на товары у новой власти. Но когда будет эта власть?.. Приехавший говорит, что они сами должны сделать эту власть. Как они ее сделают, если начальник Громов есть? Он может всех в тюрьму пересажать. Непонятно говорит гость.

Чукчи переглядывались, недоуменно восклицали, но не расходились. Им приятно было слушать приезжего человека и неважно, что многое не могли понять.

— Гость говорит, чтобы мы не покупали у американа винчестер за двадцать шкурок. Я не буду. Я куплю у гостя за два песца. Пусть дает винчестер.

Где он? — насмешливо спросил богатый оленевод Тейкелькуте. Он пришел в ярангу своего пастуха Туккая, хотя и был разобижен, что русский остановился не у него. Сейчас Тейкелькуте был доволен. Гость говорит плохо об американце, о его друге. Гость говорит, что не должно быть богатых и бедных, а должны быть все равны. Значит, Тейкелькуте должен отдать половину своих оленей Таукайке, чтобы новая власть была довольна. Плохая власть. Он увидел в Берзине своего врага, и в его маленьких хитрых глазках появились злые, мстительные огоньки. Надо этого светловолосого высмеять перед всем стойбищем.

Вот почему Тейкелькуте задал свой вопрос. Август понял его коварство. Чукчи выжидающе смотрели на Берзина. Многие даже наивно думали, что сейчас он привезет им дешевые винчестеры. Пауза затягивалась, и чем больше проходило секунд, тем откровеннее злорадствовал богач-оленевод, тем больше проигрывал Август. Наконец Берзин заговорил, зная, что его ответ разочарует слушателей, но все же надо было сказать правду:

— Винчестеров сейчас у меня нет. Но их много у советской власти. Когда она придет сюда, у вас будут дешевые товары.

Ответ Берзина не только разочаровал, но и огорчил слушателей. А Тейкелькуте важно сказал, нанося новый удар:

— Свенсон наш друг, а ты его ругаешь. Нехороший ты человек. Сам винчестер не привез и говоришь, чтобы мы их не покупали у американа. А чем мы будем охотиться? Зачем ты хочешь, чтобы охотники сидели, как женщины, в ярангах, и не ходили за зверем…

Настроение чукчей резко изменилось, они кивали, подтверждая свое согласие с Тейкелькуте — он прав, а не гость. Гость рассказал хорошую сказку, а американ дает товары.

Берзин едва владел собой. Он готов был схватить за шиворот этого жирного старика с ехидными глазами. Он — такой же враг, как Громов и Бирич, а может быть, и опаснее. «Прав Михаил, — с горечью подумал Берзин. — Не гожусь я в агитаторы. Этот старик припер меня к стенке, и я готов его к стенке поставить».

Берзин слышал, как толчками бьется кровь в ушах, вздрагивает жилка на виске. Его бесил насмешливый и ненавидящий взгляд Тейкелькуте. Владелец оленьих стад торжествующе наклонился вперед, вытянув шею. Его черные волосы спадали космами, из-под них выглядывали большие серебристые серьги. Тяжелая духота отнимала последние силы Августа, но он продолжал бороться:

— Вы можете сами, без всякой платы, взять товары у купцов, — вы давно за них уже уплатили…

Удивление чукчей росло. Теперь они совершенно не понимали гостя, как же это можно сделать? Они ждали, когда гость разъяснит им, почему они могут так поступить. Но послышался лай собак, крик каюров, скрип снега под полозьями нарт. Чья-то голова просунулась в ярангу, и раздался взволнованно-радостный крик:

— Американ приехал! Свенсон!

Все кинулись из яранги, одеваясь на ходу. Куркутский и Берзин остались одни. Яранга, освещаемая экки — жировым светильником, показалась Августу особенно неуютной, тоскливой. На подпорах крыши висел жалкий скарб — рваные шлейки для упряжек, самодельные капканы, какие-то мешочки, ржавые консервные банки с рваными краями. Удрученный своей неудачей, Берзин встал и вместе с Куркутским вышел из яранги. После ее полутьмы в глаза ударил ослепительный свет. На них никто не обращал внимания, о них словно забыли. Все стойбище было возбуждено. Около прибывших четырех упряжек тесным кольцом столпились оленеводы, весело переговариваясь со Свенсоном. Он, одетый в кухлянку, с обнаженной головой, весело откликался на приветствия:

— Эттык! Здравствуй!

Берзин с огорчением видел, что торговец в стойбище свой, желанный человек. Он пожимал руки, похлопывал по плечу, угощал табаком чукчей, довольно быстро говорил по-чукотски. Как лучшие друзья, Тейкелькуте и Итэвкей не отходили от него. Тут же вертелся малыш лет трех, похожий на Свенсона.

Сквозь толпу людей пробралась чукчанка. Берзин обратил внимание на ее миловидное лицо, в котором угадывалась примесь европейских черт.

— Кымытваль! — воскликнул Свенсон и обнял женщину за плечи. Он привлек ее к себе и по-английски добавил: — Здравствуй, моя дикарочка!

Чукчи хохотали, приплясывали, весело кричали. Тейкелькуте что-то сказал Итэвкею и Туккаю. Они бегом бросились к своим ярангам и вышли из них с арканами. Несколько человек, прихватив с собой тазы, присоединились к ним, и все направились к бродившему невдалеке оленьему стаду.

— Бить оленей будут, — сказал Куркутский. — Приезд Свенсона всегда пиршеством отмечается. Ну, а мы — домой?

Август отрицательно покачал головой:

— Пойдем, посмотрим.

Они подошли к стаду, вокруг которого ходили Туккай и Итэвкей. Олени почувствовали опасность, сбились в кучу и тревожно, гулко ревели. Вожак стада, крупный желто-серый бык с красивыми выпуклыми глазами, метался из стороны в сторону, закидывал на спину большие ветви рогов, хрипел, нервно раздувая ноздри.

Август залюбовался стройными изящными животными. Туккай и Итэвкей о чем-то перекликнулись и неожиданно метнули арканы, которые все время перебирали в руках. Кожаные петли со свистом размотались в воздухе и повисли над стадом. Оно рванулось с места и понеслось в тундру, а на истоптанном снегу бился молодой олень, поднимая тучи серебристой пыли. Он хрипел, пытался вырваться из обхвативших его петель арканов, но они только туже затягивались. Животное дрожало, и на его губах появилась кровавая пена.

Туккай и Итэвкей неторопливо, осторожно подобрались к оленю, сматывая арканы. Животное затихло, и чукчи очутились совсем рядом с ним. Олень вытянул ноги, опустил голову к земле. Итэвкей стремительно бросился к нему и, выхватив нож из ножен, болтавшихся у пояса, вонзил его под левую лопатку оленя. Животное с тяжелым вздохом ткнулось головой в землю. Воздух огласился взрывом одобрительных криков зрителей. К оленю подбежали женщины с тазами собирать кровь…

Туккай и Итэвкей пошли к стаду за новым оленем, а убитого уже принялись свежевать женщины…

Вернувшись в стойбище, Август и Куркутский застали тут бойкую торговлю, На нартах были разложены товары, и Свенсон со своим помощником вел еж обмен на пушнину.

Дорогие шкурки шли за плитки чая, горсть патронов, пачку табаку… Какой-то чукча долго и любовно вертел в руках винчестер. Свенсон что-то сказал охотнику, и тот согласно закивал. Американец поставил винчестер прикладом на утоптанный снег, а чукча стал складывать около ружья в стопку шкурки песца, связки которых держала его жена. Вот стопка дошла до середины ружья, потом мех коснулся ладони Свенсона, лежавшей на дуле винчестера. Куркутский переводил Августу, о чем говорили Олаф и охотник.

— Мое ружье! — сказал чукча и взялся за дуло.

— Ты хочешь обмануть своего друга? — укоризненно покачал головой Свенсон. — Я тебе хорошее ружье даю, а ты мне три шкурки недодаешь?

— Шкурки выше ружья лежат, — озадаченно произнес охотник. — Смотри!

— И ты смотри, — Свенсон нажал на груду пушнины, и она осела, стала ниже винчестера на целую четверть. Свенсон захохотал. — Ишь, какой ты хитрый. Клади еще!

Охотник покорно положил еще несколько шкурок, и Олаф торжественно вручил покупателю ружье. Патроны к нему были куплены за новые шкурки.

Кровь бросилась в лицо Берзина. Никогда он не видел подобного обмана. И все это делалось так, будто бы американец делает одолжение и благодеяние. Берзин был не и силах больше смотреть на происходящее:

— Это же бессовестный грабеж!

— Чукчи убеждены, что Свенсон их лучший друг, И разубедить их пока невозможно.

— Словами — да, — кивнул Берзин. — Надо делами.

— Привезти сюда товары и продавать их дешевле, чем Свенсон, — размышлял учитель. — И тогда чукчи поверят, что советская власть хорошая, пойдут за ней.

— Мы сделаем это, — убежденно произнес Август. — Чукчи навсегда пойдут с нами.

Под вечер костры жарко пылали в ярангах Тейкелькуте и Итэвкея. В котлах варилась оленина, кипятился в больших чайниках ароматный крепкий чай. Свенсон щедро угощал всех спиртом. Веселье разрасталось… Посидев у Тейкелькуте, Свенсон перешел в ярангу Итэвкея. Здесь Свенсону подали жирный кусок полусырой оленины. Олаф спокойно принял его и стал с аппетитом есть. Собравшиеся в яранге чукчи одобрительно смотрели на торговца. Олаф усадил рядом с собой Кымытваль и отдал ей недоеденный кусок мяса. Кымытваль не скрывала своего счастья. Захмелев, Свенсон надел на нее десяток ниток ярких дешевых бус и, не обращая внимания на Итэвкея и его гостей, стал подталкивать Кымытваль в полог. Женщина под общий хохот шутливо упиралась. Олаф, рассердившись, сильно толкнул ее. Итэвкей гневно крикнул на жену. Он горделиво посматривал на собравшихся. Свенсон не брезгует его женой. Кто еще может этим похвалиться? Да, он лучший друг американа! Кымытваль скрылась в пологе. За ней ввалился Свенсон и, обняв женщину, вспомнил о Елене Дмитриевне. За меховой стеной полога слышались голоса пирующих…

…Волтер потерял много крови, но рана не была опасной для жизни. Придя в себя, Аренс убедился, что попал к друзьям. Он откровенно рассказал о себе и все, что знал о Свенсоне, Стайне и добавочном грузе, который был принят на борт «Нанук» в Номе.

— Оружие, боеприпасы! — воскликнул Мандриков.

Он и Берзин были потрясены этим известием. Значит, колчаковцы и американцы что-то замышляют. Что? Для каких целей оружие? Это надо узнать. Мандриков смотрел на осунувшееся, побледневшее лицо моряка.

— Вы нам очень помогли, Аренс. Спасибо. Это очень важно. Мы… — он остановился и заботливо заговорил: — Вы скоро поправитесь. В школе вам находиться нельзя. Тут дети. Вас могут увидеть, и тогда Свенсон и Стайн узнают о вас.

Волтер молчал. Он полагался на новых друзей. Куркутский сказал:

— Я знаю одну надежную семью. Она вне подозрений. Там Аренсу будет удобно.

Той же ночью Волтер был перенесен к знакомым Куркутского, жившим в неприметном домике на косе. Об американском матросе на посту разговоров не было. Мандриков и Берзин часто навещали его, дружба между ними быстро крепла. Они посвящали матроса в свои дела. Теперь Аренс уже не собирался добираться до Москвы. Он решил остаться здесь и быть полезным людям, которые спасли его.

Сообщение о том, что американцы завезли оружие на Чукотку и намереваются кого-то вооружить, сильно обеспокоило подпольщиков. Знают ли об этом во Владивостоке, в подпольном комитете? Каждый день товарищи говорили об этом, гадали. И вот однажды вечером Август сообщил:

— Оружие еще лежит на месте. Что, если мы возьмем часть его «взаймы»? Ведь пригодится! — Он весело засмеялся.

Михаил Сергеевич остановился, пораженный тем, что такая мысль не пришла ему в голову.

— Но как это сделать? — спросил Мандриков.

— Значит, согласен! — обрадовался Берзин и положил руку на плечо товарища. — У меня есть план.

— Давай выкладывай, — Михаил Сергеевич горел нетерпением. Он еще раз убедился, как были правы товарищи из партийного комитета, послав с ним Берзина.

— Слушай же, — понизил голос Август, хотя они сидели одни. — Оружие охраняется только одним часовым. Часовые меняются через каждые четыре часа. Подъехать к оружию можно со всех сторон. Удобнее всего сделать это тогда, когда начнется пурга… Оружие можно будет увезти и спрятать…

В воскресенье, как всегда, пришли товарищи с копей и радиостанции. Они горячо одобрили план Берзина. Куркутский обещал через два-три дня достать еще две упряжки, кроме клещинской. Оружие решили спрятать на кладбище около копей, в одной из пустых могил, которые впрок заготовляли с осени, чтобы зимой не долбить промерзшую землю.

— Поставим сверху крест, и будет оружие под надежной охраной, — шутил Фесенко. — Сам бог станет в часовые.

— Скорее бы запуржило… — сказал Берзин, и все посмотрели в маленькое, покрытое росписью мороза оконце. Как нарочно, последние дни держалась хорошая погода.

В Ново-Мариинске было оживленно. Полуголодные шахтеры, пользуясь воскресным днем, пришли в поселок, чтобы погулять у Толстой Катьки, залить и голод и свою несчастную судьбу. Выпитый на пустой желудок стакан сивухи, настоенной на грибах или табаке, одурманивал так, что люди теряли представление, где они и что с ними. Одни орали песни, бродили по поселку, сваливались в снег, другие засыпали прямо в харчевне… И была в этом мрачном гулянии какая-то покорность судьбе, отчаяние и безразличие. Только немногие держали себя в руках.

Когда Булат и Мальсагов для отвода глаз заглянули на несколько минут к Толстой Катьке, седобородый Харлов, который был трезв и сердит, зло сказал:

— Пропадают тут люди. Надо выручать их.

— Выручим. — Булат осмотрел темный низкий кабак, наполненный табачным дымом. За двумя столами пьянствовали шахтеры. Тут же сидел и Малинкин и Кулемин, оба навеселе. Толстая Катька с распаренным лицом визгливо кричала:

— Гуляйте, пейте, мои родненькие. Одна Катька только вас и приголубит.

— Пра-а-вильно! — заорал кто-то за столом. — Мать ты наша родная, благодетельница.

Шахтеры вышли на свежий воздух. Харлов, требовательно смотря на Булата острыми глазами, повторил:

— Выручать надо. Нельзя этакого глумления над людьми допускать.

— Подожди, зачем торопишь, — одернул Мальсагов.

— Подождем, — согласился Харлов и зашагал от кабака.

Товарищи посмотрели ему вслед. Два года они жили бок о бок с этим шахтером. Был он терпелив и молчалив, но раз он заговорил — значит, и у него кончилось терпение, значит, остается уже недолго ждать, когда все шахтеры пойдут по одной верной дороге.

…Гуляли и у Биричей. Как обычно, в воскресенье здесь собралось все уездное управление. Был и Стайн. Свенсон неожиданно для всех уехал в тундру, убедив Стайна, что ему необходимо посмотреть свои фактории. Сэм не стал возражать, видя, что Свенсон не расположен ему помогать. Он отпустил Олафа, но потребовал, чтобы тот предупредил всех своих приказчиков-американцев быть готовыми к встрече Стайна, к выполнению его распоряжений. Олаф вынужден был согласиться, хотя это было ему не по душе. Что-то подсказывало Свенсону, что миссия Стайна не приведет к добру и может даже вызвать такой оборот, что вся его налаженная торговля будет нарушена. Но Олаф, не знал, откуда поджидает его опасность.

Об отъезде Свенсона и шел разговор за столом. Суздалев укоризненно покачал головой:

— Торопится мистер Свенсон. Опасный он конкурент для наших отечественных коммерсантов. А не подумать ли нам, господа, о новом налоге для иностранцев?

— Это будет несправедливо, — резко сказал Стайн, не поняв, что Суздалев шутит.

В комнате наступила неловкая тишина. Громов недовольно нахмурился.

— О, да я же шучу, — расхохотался Суздалев. — Шучу, мистер Стайн. Мы благодарны вам за то, что вы ведете здесь торговлю. Вместе с торговлей в этот темный край проникает культура, цивилизация вашей прекрасной страны, мистер Стайн.

— Господа, — вмешался старый Бирич, — не будем обсуждать дела мистера Свенсона. Он поступает так, как ему велят его интересы. Предлагаю поднять за него бокалы и пожелать ему счастливого пути и удачной торговли.

Все охотно присоединились к тосту Бирича.

Елена Дмитриевна тоже подняла свою рюмку и улыбнулась. Не только, из-за торговых дел уехал Олаф. Она знала и другую причину и усмехнулась. Свенсон от нее не уйдет. Будет держать его про запас, Бирич по-своему истолковал замеченную улыбку Чернец. «Наверное, вспомнила, как была в каюте Олафа». Бирич про себя назвал Елену Дмитриевну грязным словом. «Да мне и наплевать. Олаф сдержит свое обещание. «Нанук» весной доставит Биричу товары из Штатов. Если бы у американца с Еленой ничего не вышло, то он не стал бы помогать своему конкуренту».

Удивляло старого Бирича только одно — почему Свенсон уехал, а не задержался в Ново-Мариинске. От таких женщин быстро не уходят, а может быть, чтобы не привлечь внимание Трифона. Бирич нашел взглядом сына. Тот уже был пьян. Улыбку Елены Дмитриевны, ее мечтательный взгляд заметила и Нина Георгиевна. Она наклонилась к Чернец и тихо спросила:

— О чем улыбаешься? Что-нибудь веселое? Расскажи. Мне так надоели эти деловые разговоры.

— Да так, ни о чем, — отмахнулась Елена Дмитриевна. Она уже думала о Мандрикове, и окружающее ей казалось скучным, надоевшим. Ее тянуло к Михаилу Сергеевичу, и она с трудом сдерживала себя, чтобы не выйти из-за стола и не пойти к нему. Елена уже знала, где он живет. «Люблю я его, люблю», — говорила она себе, забыв об окружающих, и с тревогой думала о том, что приказчик из склада в последнее время как будто избегает ее, стал сух, сдержан в разговоре. Или это только ей так кажется?

— Ты думаешь о нем? — опять шепнула Нина Георгиевна, и Елена, поняв, что подруга догадывается о ее мыслях, в ответ, только кивнула. Нина Георгиевна загрустила: «Любит ли она?»

Нина Георгиевна посмотрела на Струкова, сидевшего по другую сторону столам и призналась себе, что она равнодушна к нему, хотя и полна благодарности. В сердце пустота. Одиночество. Елена любит…

— А не переброситься ли нам в картишки, господа? — предложил Бирич. По маленькой.

— Охотно. — потер руки Суздалев. — У меня такое предчувствие, что сегодня фортуна будет на моей стороне.

— Это мы посмотрим, — поднялся из-за стола Толстихин.

Задвигали стульями и перешли к карточному столу. Струков не принимал участия в игре. Он лениво следил за картами и прикидывал, как бы он поступил на месте того или иного игрока, Конечно, он не стал бы так блефовать, как Громов. Это безнадежно. Так и есть — опять Громов проиграл. Ему буквально не везло, зато банк за банком срывал старый Бирич. Он был в ударе.

— Не надоело смотреть? — подошел к Струкову мрачный Трифон. — По единой не согласитесь? — он кивнул в сторону выпивки. — Рому…

— С удовольствием, — откликнулся Струков. Они вернулись к обеденному столу. Принимая от Трифона рюмку, Струков кивнул на играющих: — Громову сегодня не везет. А ваш отец молодцом держится, из дает спуску.

— Пусть немного отыграется, — обсасывая ломтик лимона, ответил Трифон. — Не все же господину Громову брать жирные куши.

— Какие? — не понял Струков. — Что-то я не замечал.

— Не хитрите, мы же все свои… — погрозил пальцем с пьяной ухмылкой Трифон. — Вчера моего папахена пощелкали чуть-чуть. Ну, ничего, у него хватит. А сердит был здорово, когда домой пришел.

Струков насторожился. Трифон говорит о чем-то важном, чего он не знает. Струков уже сам наполнил рюмки и осторожно выведал у Трифона новость, которая потрясла его. Накануне Громов потребовал от Бирича уплатить сполна весь долг, о котором ему стало известно от Тренева. Павел Георгиевич был удивлен, так как считал, что у него с Громовым близкие отношения, но начальник уездного управления держался так официально и сухо, что коммерсант вынужден был сдаться. Правда, Громов пошел на уступки. Они договорились, что Бирич оплатит только половину долга прямо в руки Громова без расписки, что и было сделано в долларах и золотом.

— Губа не дура у Гро-о-мова, — покачиваясь, говорил Трифон. — Так и недели не пройдет, а он самым богатым человеком на Севере станет. Теперь по перышку с других коммерсантов, — Трифон пьяно икнул и, не в силах дальше продолжать, махнул рукой и потянулся за бутылкой.

Струков был ошарашен. Вот оно что! Громов за его спиной берет взятки, а сам лицемерно при всех сказал Треневу, что долгов с коммерсантов не будет взыскивать. Какой подлец! Струков чувствовал себя обойденным и, расстроившись, пил рюмку за рюмкой. Нина Георгиевна с большим трудом довела его до дому. Струков всю дорогу угрюмо молчал, пытался поймать ускользавшие от него мысли. Оказавшись дома, Струков ударил кулаком по столу:

— Все сволочи и воры! Думают Усташкина обмануть… Усташкин не даст себя в обиду!

— Какой Усташкин? — механически спросила Нина Георгиевна, наливая ему чашку кофе.

— Я! — Струков хлопнул себя по груди и развалился на стуле. — Я! Я соберу себе капитал и удеру отсюда к черту!

— О чем ты говоришь, Дима? Куда ты уедешь, зачем? А я? — Нина Георгиевна подошла к нему, думая, что он спьяна бредит.

— Ты? Со мной? — Струков уставился на нее и захихикал. — Ты… проститутка… пойдешь к чукче в ярангу! Ха-ха-ха! За мороженую рыбу…

Нина окаменела. Нет, это был не бред. Пьяный высказывает мысли трезвого. Значит, все было обманем! Женщина едва держалась на ногах. Она облокотилась о стол и с мольбой произнесла:

— Ты, Дима, шутишь, это неправда, это…

— А-а, не понравилось! — Струков наслаждался тем впечатлением, которое произвели на Нину Георгиевну его слова. С пьяным упорством и откровенностью он продолжал:

— Я тебя купил, я тебя и продам, тут продам! Ты смазливая, и дадут много, а Усташкину ты не пара!

Струков подошел к ней и схватил за плечо:

— Что-о ты думала, что я…

— Уйди, мразь! — Нина с силой оттолкнула его и бросилась в соседнюю комнатку.

Она лежала ничком на кровати и не чувствовала льющихся слез. «Что делать? Куда, к кому идти?» Никогда, казалось ей, она не была такой несчастной, как в этот час.

2

— Этого можно было ожидать, — сказал Мандриков, выслушав рассказ обескураженного Берзина о его последней поездке к оленеводам. — Люди привыкли, вернее, их приучили так вести обмен пушнины на товары. Иного они не знают, и то, что ты им рассказывал, для них пока звучит хорошей сказкой.

Август Мартынович привык к решительным действиям, хотел быть все время в бою, и кажущаяся медлительность их работы несколько угнетала его. Мандриков понимал его:

— Мне тоже осточертело торчать в этом складе. Но, пойми, людей-то сразу не убедишь, а тем более здешних, запуганных и прибитых жизнью. С ними надо говорить каждый день, каждый час, раздувать революционную искру в пламя.

— А разве мы каждый день бываем у шахтеров или у чукчей? — Берзин понимал, что они еще довольно редко бывали и на копях и в стойбищах.

— Ты прав, — согласился Мандриков. — И я об этом думал. Титов и Фесенко могут почти каждый день приносить нам новости. Они же слушают не только Владивосток. А мы с тобой будем писать листовки и передавать их на копи.

— Это дело! — оживился Берзин.

Они тут же составили первую листовку. Она вышла яркой, боевой. Куркутский с охотой согласился по ней провести беседу в стойбище. Но возникло затруднение с доставкой листовок на копи. Клещин не мог часто приезжать в Ново-Мариинск, чтобы не возбудить подозрения. Выход был найден неожиданно. Мандриков, возвращаясь вечером со склада, заметил на лимане упряжку. Она шла с копей. «Кто это может быть?» — заинтересовался Мандриков и, приглядевшись, узнал шагавшего у Нарт, груженных углем, Рыбина. Дождавшись его, Михаил Сергеевич приветливо поздоровался.

— А охота? Вы же собирались в тундру!

— Жена боится, что я заблужусь, да и Бесекерский дороговато за ружье заломил. Вот и приходится на подвозке угля подрабатывать. Слава богу, этой работы на всю зиму хватит.

— И часто вы на копях бываете? — Мандриков напряженно думал: а не посылать ли листовки на копи через Рыбина?

— Каждый день, если пурги нет.

— Устаете? — Михаил Сергеевич еще не знал, как же ему лучше поступить.

— Что делать! — вздохнул Рыбин. — Судьба наша такая. Не привыкать день-деньской спину гнуть.

— Должно здесь скоро все измениться, — бросил пробный камень Мандриков.

— Советы, думаете, придут? — на шепот перешел Рыбин и оглянулся. — Колчак разве не идет на Москву?

— Не верьте слухам, что распускают Громов и его люди. — Мандриков нахмурился. — Лгут они. Колчак отступает. Приходите ко мне вечерком на чашку чая, — сказал Мандриков на прощание. — Посидим, потолкуем…

Рыбин, соблюдая осторожность, пришел, когда уже было темно. Обида на Бесекерского не проходила. Кроме Мандрикова, у него, не было здесь знакомых, а так тянуло поговорить с кем-то, Обменяться мыслями.

Мандриков долго и убедительно рассказывал ему о советской власти, о Ленине, о неминуемой гибели белых. От Мандрикова Рыбин ушел с твердым убеждением, что Советы придут в Ново-Мариинск довольно скоро. Тогда он сможет лучше жить, а может быть, даже даром получит ружье и боеприпасы, начнет охотиться, разбогатеет, будет торговать. Эта мечта настолько сильно овладела им, что когда Мандриков попросил захватить на копи небольшой пакетик и передать его Булату, Рыбин охотно согласился.

Вернувшись домой, Рыбин не выдержал и вскрыл пакет. В нем была листовка. Придвинув поближе лампу, Рыбин, часто поглядывая на своих жену и детей, стал читать:

«Товарищи, шахтеры, люди труда! Вас обманывают уездные правители, что Колчак наступает на Москву! Не верьте! Это ложь! В Москве находится вождь мирового пролетариата и мировой революций Владимир Ильич Ленин! Красная Армия громит белых и интервентов. Уже освобождены от деникинцев 15 ноября Касторная, 16 ноября Курск. Красные бойцы и красные конники Буденного преследуют врага. Отступает и Колчак. Он цепляется за Дальний Восток, как утопающий за соломинку, но это не спасет его. И здесь будут Советы. Вас, товарищи шахтеры, заставляют для Колчака и американцев рубать уголь, заставляют голодать! Почему? Кто имеет на это право? Громов представляет незаконную власть. Законная власть — Советы! Готовьтесь ее поддержать и укрепить здесь! Готовьтесь к борьбе за лучшую, светлую долю, за…»

Рыбин испуганно сунул листовку в карман: на кровати зашевелилась жена. Убедившись, что жена спит, Рыбин до конца прочитал листовку и повторил ее последние слова: «Скоро красный флаг свободы будет реять над Ново-Мариинском!»

На следующий день листовка была уже у Булата, Вечером ее жадно читали шахтеры. Малинкин хотел взять ее, но один из шахтеров сунул ему под нос кукиш:

— Видел? А если побежишь к Щетинину, то вот этого отведаешь. — Кукиш превратился в огромный кулак…

Весь вечер Малинкин прислушивался к тому, о чем говорили шахтеры, и запоминал…

Все было постыло Елене Дмитриевне в доме Биричей. Она не находила себе места, стала раздражительна. Ее зеленые глаза были полны презрения и ненависти. Трифона она не замечала. Бирич терпеливо сносил поведение молодой женщины, Он был убежден, что она стала любовницей Свенсона, и сдерживал сына, когда тот стал оскорблять Елену:

— Раз не смог в руках бабу удержать, то руганью не исправишь!

— Я… я… ненавижу ее, — закричал, брызгая слюной, Трифон. — Я готов убить ее! В шею ее отсюда!

— Веди себя поприличнее. Я вижу, сидеть-тебе в Ново-Мариинске вредно. На днях поедешь в Усть-Белую, — тоном, не допускающим возражения, сказал Бирич.

— Зачем? — не понял отца Трифон, но поездка его заинтересовала. Она обещала разнообразие.

— В свое время узнаешь, — уклонился от ответа Бирич. — Готовься к дороге. Понадобится три-четыре упряжки, подбери получше.

— Хорошо, — покорно согласился сын.

Елена старалась как можно реже встречаться с Биричами. Она много гуляла, часто бывала у Нины Георгиевны. Она видела, что подруга убита горем, но не расспрашивала ее, а сказала:

— Не повезло нам, Нина, с мужьями.

Нина Георгиевна сделала жест, словно хотела возразить подруге, но та остановила ее.

— Не надо защищать их. Твой Струков не лучше моего Трифона. Они, офицеры, словно на одну колодку сделаны. Ни души, ни сердца. Живут какими-то мелочными интересами. Нет ни размаха, ни… Да что там говорить. Любить по-настоящему не могут. Все деньги, деньги, барыши…

Нина Георгиевна молчала. Права Елена, но разве от этого легче, разве, жизнь исправишь? Будущее пугало Нину Георгиевну. Оно казалось ей мрачным и страшным.

После того вечера Нина Георгиевна избегала мужа. Струков редко бывал дома, стал хмурым, неразговорчивым. Он не мог простить Громову, что тот не разделил с ним богатый куш, и намекнул управляющему об этом. Отношения между ними стали натянутыми. Громов подыскивал предлог, чтобы надолго удалить начальника милиции из Ново-Мариинска.

Как-то Громов вызвал Струкова к себе в кабинет. Здесь был и Стайн. По их лицам Струков понял, что произошло что-то необычное. Громов стоял у стола. Не приглашая Струкова сесть, он торжественно заговорил:

— Получен приказ генерала Розанова и полковника Фондерата создать во всех пунктах уезда отряды охраны общественного порядка. Отряды будут вооружены господином Стайном. Оружие для отрядов закупят местные коммерсанты.

— Захотят ли они? — Струков был несколько удивлен.

— Я уже говорил с мистером Биричем, — вмешался Стайн. — Он выразил согласие вооружить отряды в Марково, Ерополе.

«Как быстро освоился американец и держится как начальник», — подумал Струков с раздражением.

— Совершенно верно, мистер Стайн, — подтвердил Громов, — мы обяжем и всех других коммерсантов выкупить оружие для отрядов.

— А нужны ли они сейчас? — неосторожно высказал свое сомнение Струков. — Я не вижу…

— Вы многого не видите, господин начальник милиции, — едко сказал Громов. — Откровенно говоря, я разочарован в вас!

— Разве есть для этого основания? — Струков с вызовом посмотрел на Громова. Он был оскорблен.

— А вот извольте полюбоваться! — Громов схватил со стола небольшой листок и почти швырнул его Струкову. Тот поймал его, и достаточно было беглого взгляда, чтобы сразу же определить, что это большевистская прокламация. Громов продолжал с издевкой: — Могу сообщить, что это не единственная. Листовки там появляются чуть ли не каждый день. Кто их автор, кто их дает шахтерам?

Струков невольно пожал плечами и рассердился на себя за этот жест, выдававший его растерянность.

— Ничего не можете добиться от арестованных шахтеров! — повысил голос Громов.

— После Толстихина и Суздалева с ними бесполезно говорить, — защищался Струков. — Они же…

— Извольте немедленно, разыскать тех, кто пишет эти прокламации! — не слушал Струкова начальник уезда. — Найти, кто приезжает из поселка к шахтерам! И торопитесь! Через неделю с мистером Стайном поедете в Усть-Белую…

— Слушаюсь! — Струков был рад такому, повороту событий.

— Половину милиционеров перебросьте на копи, — отдавал распоряжения Громов. — Запретить шахтерам ходить в Ново-Мариинск, без разрешения милиции. Всех подозрительных задерживать, обыскивать! Введите строжайший контроль!

— О, да! Тут нужен порядок, большой порядок! — заговорил Стайн. — А радиостанция? Как быть, с радиостанцией?

— Уже все сделано, — важно произнес Громов. — Я вызывал Учватова. Неугодные нам сведения больше не просочатся в поселок.

— Очень хорошо, — улыбнулся Стайн. — Чем человек меньше знает, — тем он послушнее.

Струков, получив задание, козырнул, четко, по-военному, повернулся и вышел из управления. Он едва владел собой.

Стайн получил из Нома указание действовать по намеченному плану. Он вспомнил о Трифоне Бириче и Перепечко. Оба бывшие офицеры. Перепечко надо назначить командиром Ново-Мариинского отряда, а Трифона — его заместителем. Он приказал их вызвать. За ними послали Берзина.

Август Мартынович, занимаясь своими несложными обязанностями истопника, с утра обратил внимание на царившее в уездном управлении оживление, Сначала прибежал запыхавшийся Учватов и долго находился у Громова. Затем пришел Стайн. За ним — начальник милиции Струков. Теперь вот требуют Перепечко и молодого Бирича. Что все это значит?

Выйдя из управления, Берзин посмотрел на склад, в который перевезли оружие. Около склада спокойно прохаживался часовой. «К черту,больше ждать непогоды не будем! Сегодня же ночью надо взять оружие».

Он направился к дому Бирича, обдумывая подробности предстоящего боевого дела. У дверей коммерсанта Берзин остановился и осторожно постучал. На стук вышел Трифон. Берзин передал распоряжение Громова и ушел.

На ужин к Биричам был приглашен Перепечко. Елене хотелось быстрее уйти из-за стола. Ей были неприятны самодовольные лица мужа и его друзей. Но когда Трифон заговорил слишком громко и хвастливо, она невольно прислушалась:

— Наконец-то и мы понадобились, вспомнили о нас, — разглагольствовал Трифон, явно желая порисоваться перед строптивой женой. — Сами не могут порядки навести, распустили шантрапу!

— Еще как, — вторил ему Перепечко.

— Представь себе, отец, — обратился Трифон к Павлу Георгиевичу, — на копях появились большевистские листовки. По ночам приезжают к шахтерам агитаторы!

— Не может быть! — воскликнул Павел Георгиевич. В его голосе Послышались нотки беспокойства, Откуда им тут быть?

— Отсюда, из поселка, — постучал Трифон зажатым в кулаке ножом по столу. — Мало ли всякого сброда в эту навигацию понаехало.

— Это верно, — согласился Перепечко. — Но мы найдем этих большевиков и… — он посмотрел на Елену Дмитриевну и смолк. — Пардон. Что будет дальше с большевиками не для дамских ушек.

— Так вот, отец, — снова заговорил Трифон. — Нашему отряду поручено разыскать этих немецких агентов!

— Как же вы их найдете? — недоверчиво посмотрел на сына Бирич и засмеялся. — Или они свои фотокарточки вам прислали?

— Есть кое-какие приметы, — похвастался Трифон. — Один агитатор старик уже. Второй — молодой, с усами.

Елена Дмитриевна вздрогнула. Мысли были тревожные, бежали быстро: «Боже, это ведь о нем говорят». Елена Дмитриевна вспомнила, как в склад к молодому приказчику, когда она была у него с Ниной Георгиевной, вошел старый человек, и она догадалась, что это его знакомый. Как они переглянулись. «Неужели они большевики? — в смятении думала она. — Значит, им грозит опасность. Их могут арестовать. И кто? Трифон. Он говорит, что у молодого черные усы. Ну да, у Сергея Евстафьевича усы черные…» И чем больше думала Елена Дмитриевна, тем сильнее в ней крепла убежденность, что речь идет о приказчике.

Женщина с трудом заставила себя слушать разглагольствования мужа:

— Теперь на копи ни одна душа не проникнет без разрешения. И сюда не сунется шахтер. Сразу же угодят в каталажку. Уж я об этом позабочусь.

— А ты не забыл, что тебе надо в Усть-Белую? — напомнил отец.

— Стайн сказал, что я поеду вместе с ним, когда наведем порядок здесь и всех большевиков фюйть! — Трифон присвистнул. — Под ледок пустим плавать! Ха-ха-ха!

Елена Дмитриевна встала. Она не могла больше, находиться за столом. Тревога за полюбившегося ей человека торопила ее:

— Немного пройдусь по воздуху: голова болит.

— Смотри, чтобы большевики тебя не сцапали, — крикнул ей вслед Трифон. — У них жены общие… Ха-ха-ха!

Засмеялся и Перепечко, улыбнулся старый Бирич.

Елена вошла в спальню и, настороженно прислушиваясь к шуму в столовой, на клочке бумаги написала несколько строк. Рука дрожала, буквы прыгали. В столовой кто-то встал, отодвинул стул. Женщина вздрогнула, скомкала записку и спрятала на груди, прислушалась, В столовой по-прежнему пировали. Взяв Блэка, Елена прошла на кухню, где старая кухарка мыла посуду.

— Груня! — шепотом позвала Елена кухарку. — Помоги мне.

— Чтой-то? — женщина рукой отодвинула со лба прядь черных волос и вопросительно посмотрела на хозяйку.

— Пойдем со мной, — тихо, оглядываясь на столовую, говорила Елена. — Записку передашь господину Безрукову…

— Постоялец Клещиных? — переспросила Груня, пряча улыбку.

Елена Дмитриевна не знала, что в поселке уже пополз слух, что молодая Биричиха зачастила к новому приказчику. Вот почему просьба Елены не была для Груни неожиданной. Груня перестала мыть посуду и вытерла красные от горячей воды руки.

— Господин может кликнуть, Павел Георгиевич.

— Мы быстро, — обрадовалась Елена согласию Груни и поторопила ее: — Одевайся.

Елена почти бежала по темной морозной улице и тащила за собой Груню.

Она совершенно забыла об осторожности и думала о человеке, на которого может обрушиться беда. А она же его любит. Только сейчас Елена это глубоко ощутила. Вот и домик Клещина. Окно освещено. Елена нетерпеливо подтолкнула Груню, сунув ей записку:

— Иди!

Женщина пошла к домику, и Елена с необыкновенным волнением прислушивалась к скрипу снега под ее шагами. Затем она услышала, как Груня осторожно постучала, потом что-то тихо сказала. Раздался негромкий скрип ржавых петель, и все стихло, Елена не могла спокойно стоять на месте. Она старалась угадать, что происходит в домике Клещина…

…Несмотря на поздний час, Берзин и Мандриков не спали. Их тревога нарастала. Прошедший день еще раз подтвердил, что колчаковцы что-то затевают.

К вечеру на копи уехали милиционеры со Струковым и до сих пор не вернулись. Что там происходит? Почему нет Рыбина, который должен привезти записку от Булата и взять новую листовку? Почему никто не идет с радиостанций? Что-то случилось. Рождались разные догадки, но они только усиливали тревогу. Неизвестность тяжело угнетала. Чтобы как-то отвлечься, Мандриков открыл книгу, глаза скользили по строчкам, но он не понимал их, смысла.

— Не кажется ли тебе, Август, что мы сейчас словно на маленькой, скале среди океана и не знаем, с какой стороны хлестнет волна, чтобы смыть нас?

— Нет, не кажется, — сухо ответил Берзин. Он протирал браунинг и с насмешкой добавил: — Даже несмотря на то, что ты так красиво сказал…

— Не сердись, — попросил Мандриков, — этого еще не хватало. И так на душе неважно. Хочешь, я прочту что-нибудь? Например, сонет хороший?

— Давай! — Август одобрительно кивнул.

Мандриков взял один из томов собрания сочинений Шекспира в коричневом кожаном переплете, неизвестно как оказавшегося на складе. Оттуда его и принес Мандриков. Он разгладил глянцевые страницы, кашлянул и начал декламировать:

Мандриков замолк и перевел дыхание, взглянул на Августа:

— Ну как?

— Даже твое чтение не могло испортить впечатления, — улыбнулся Берзин. — Замечательные стихи. Только вот не нравится мне первая строка. Как там? Прочти-ка ее.

— «Измучась всем, я умереть хочу», — прочитал Мандриков.

— Плохая, — убежденно произнес Берзин. — Что за смирение, за покорность, за бегство. Не умереть, а бороться и изменять надо то, на что с тоской смотрит этот Вильям. — Берзин улыбался. — И что такое: «Измучась?» Значит, уже сдался?

— Это же написано триста лет назад, — уточнил Мандриков, но Берзин продолжал свою мысль:

— Злоба и подлость не уступят без борьбы доброте и честности. Пока куются мечи, пока богатые угнетают бедных, борьба будет продолжаться. Борьба не на жизнь, а на смерть!

— Здесь колчаковцы тоже без борьбы не отступят, — заметил Мандриков. — Что же все-таки они замыслили?

— Не будем гадать на кофейной гуще. — Берзин собрал браунинг и, проверяя, щелкнул курком. — Хороша вещь. Так вот! Как это говорится: утро вечера мудренее.

Август был спокоен, во всяком случае он так выглядел.

— Вот именно — мудренее. А не думаешь ли ты, что ночью… — начал Михаил Сергеевич, но Август перебил его:

— Что бы ни случилось, не пойдешь же ты сейчас прятаться в тундру или к Волтеру! В поселке даже иголке трудно затеряться. Ложись спать.

— Я еще почитаю, — мотнул головой Мандриков и, наугад открыв книгу в новом месте, погрузился в чтение «Макбет».

Он так увлекся трагедией, что забыл об окружающем. Сила слов захватила его. Несколько раз он перечитал и подчеркнул карандашом поправившуюся ему строку: «Непрочен дом, что на крови заложен».

— Хорошо сказано.

Негромкий стук в дверь оторвал его от книги. Мандриков автоматически потянулся к лампе и прикрутил фитиль. Комната погрузилась в полумрак. Мандриков поднялся с табуретки и разбудил Августа. Берзин вскочил с кровати и негромко сказал:

— Живым не даваться, — в руках его появился браунинг.

— Убери револьвер, — рассердился Мандриков. — Твоя жизнь нужна революции. Если пришли за нами — пусть берут. Товарищи уже знают, что делать, — повелительно сказал Мандриков.

Стук повторился. Мандриков посмотрел на Августа и пошел к двери. Проснулась жена Клещина. Август сунул револьвер под подоконник. Михаил Сергеевич подошел к двери:

— Кто?

— Вам записка, — ответил женский голос.

«Старый прием», — Мандриков откинул крючок и распахнул дверь, ожидая колчаковцев. На пороге появилась Груня. Мандриков смотрел на незнакомую женщину с удивлением. «Что ей надо?» Груня закрыла дверь. Он заглянул ей за плечо, все еще ожидая увидеть милиционеров, винтовки, но там была темнота.

— Тебе, читай! — сказала она и протянула ему записку.

Михаил Сергеевич с недоумением взял маленький квадратик бумаги, поднес к лампе и быстро прочитал: «Мне нужно с вами поговорить немедленно. Вам грозит опасность. Выйдите. Я жду. Записку уничтожьте». Подписи не было, но Михаил Сергеевич догадался, кто автор записки. Он был взволнован и быстро спросил Груню.

— Где она?.. — и тут же подумал: «А не ловушка ли это?»

— Иди, ждет она. — Груня потопталась у двери. — Чего стоишь? — И, словно догадываясь, о чем думает Мандриков, добавила — Одна она, с Блэком.

Мандриков посмотрел на Берзина. Тот не произнес ни слова, лишь нахмурился. Он знал об увлечении Мандрикова и осуждал его. Виновато посмотрев на друга, Михаил Сергеевич набросил тужурку и вышел следом за Груней. В темноте казалось, что снег скрипит громче обычного, мороз крепче и злее, а со всех сторон следят чьи-то глаза. Он увидел Чернец. Она стояла с собакой. Блэк едва слышно заворчал.

— Привела! Вот он. Я побегу. — Груня еще не успела отойти, как Елена Дмитриевна бросилась к Мандрикову.

— Пришел. — Она прижалась к нему и снова прошептала: — Пришел.

Михаил Сергеевич крепко обнял ее…

Елена взволнованно рассказала Мандрикову все, что узнала за столом. И чем больше он слушал ее, тем сильнее росло его подозрение. Провокация? Когда же она стала умолять его спасти себя, куда-то бежать, он перебил ее:

— Я вас не понимаю. Вы, очевидно, меня принимаете за кого-то другого. При чем тут я, какие-то листовки, большевики, агитаторы на копях?

— Ах, Сережа, — с отчаянием произнесла Елена Дмитриевна, чувствуя, что Мандриков отдаляется от нее, не доверяет ей. — Неужели ты не веришь мне? Я же люблю тебя! Вот видишь, я сама первая об этом тебе говорю! Я ненавижу Трифона, ненавижу всех их! — Елена говорила быстро и страстно. — Я не обманываю тебя!

Михаил Сергеевич уже не сомневался в ее искренности, но почему она убеждена, что он большевик, что листовки, выступление среди шахтеров дело его рук. Почему? Откуда она знает? Чем он себя выдал? Неужели он, Август и Новиков раскрыты? Кому удалось напасть на их след?

— Никто не знает, что ты большевик, — говорила Елена, крепко сжимая руку Мандрикова, точно боялась, что он не дослушает ее и уйдет. — Никто не знает. Так Трифон говорил. Они собираются только искать. Им приказал Громов и американец Стайн. А я сама о тебе догадалась. Сердце подсказало. — Елена приблизила свое лицо, обняла Мандрикова и поцеловала.

— Ты не беспокойся, не тревожься. Я все, все, что услышу, узнаю от них, — буду тебе передавать. Хочешь? — В ее голосе было столько волнения за него, любви и желания помочь, что Мандриков хотел снова обнять ее, но тут же подумал, что это равносильно признанию справедливости догадок Елены. Он с трудом отстранил от себя женщину и через силу сказал:

— Ты ошиблась… Лена… ошиблась. Я не большевик, а того старика я не знаю. Так, шапочное знакомство.

— Ну, ладно, ладно, — торопливо согласилась Елена Дмитриевна, видя, что ее упорство может только повредить им. — Я ошиблась, ну и хорошо. Ну, прости, поцелуй. Я должна бежать домой…

Мандриков был в смятении. И когда вернулся, он все рассказал Августу.

— Надо было этого ожидать от колчаковцев, — рассудительно говорил Берзин, ничем не выдавая своего волнения. — Это вполне закономерно: листовки появились, на копях бывают агитаторы.

— Что же мы должны делать? — вырвалось у Мандрикова.

— Разумнее всего лечь спать, — Берзин взбил подушку. — Утром будем решать.

Новости, принесенные Еленой, удивили Берзина куда меньше, чем ожидал Мандриков. Михаил Сергеевич погасил лампу. Они долго не могли уснуть, молчали, пока Август не решился:

— Эта северная Магдалина развлекается от скуки или любит тебя?

Мандриков молчал. Берзин снова спросил:

— А ты?

— Да, люблю. — Мандрикову трудно было произнести это короткое слово. Он понимал, что Август не одобряет его отношений с Еленой и даже презирает, но что он может сделать с собой? Он Любит Елену. Но она же жена белогвардейского офицера! Михаил Сергеевич как будто увидел Елену перед собой, ее зеленые глаза, вспомнил ее горячие губы. Он еще чувствовал их прикосновение. Мандриков мучился. Он любит жену врага! Но как ни старался Мандриков плохо думать о Елене, убедить себя в том, что эта любовь ненужная и опасная, он был не в силах отказаться от Елены. Он любил ее, полюбил впервые по-настоящему, глубоко и сильно.

— Плохо это, — после долгого молчания резко, точно рубанул шашкой, сказал Берзин. — Понимаешь ты, что плохо?

Мандриков молчал…

Утром в склад к Мандрикову вошла жена Титова и сказала, что ее муж и Фесенко уйти с радиостанции не могут. Учватов запретил. За ними, кажется, установлена слежка.

После полудня появился испуганный Рыбин. Он торопливо сказал:

— Ночевал на копях. Приехали колчаковцы и запретили шахтерам ходить в Ново-Мариинск. Всех обыскали, но ничего не нашли. Меня тоже обыскивали, но я листовку еще утром передал Булату. Боюсь я возить листовки. Поймают, а у меня дети… жена…

Рыбина била нервная дрожь. Мандриков успокоил его:

— Хорошо, не будешь больше листовки передавать. Несколько успокоенный, Рыбин ушел. Мандриков, отпуская товары, механически отвечая покупателям, искал выход — как быть. Нет, нельзя отступать перед колчаковцами. Надо немедленно менять тактику.

3

Прошла неделя, и наступило воскресенье. Стайн был доволен. За эти дни он успел сделать столько, что умело составленная для Томаса в Ном радиотелеграмма выглядела, как рапорт об одержанной победе. А разве это не так? Невзрачное лицо Сэма порозовело не только от мороза, но и от самодовольства. Взгляд бесцветных глаз как бы потеплел. Стайн стоял с Громовым и Макляреном на крыльце управления и наблюдал, как отряд охраны общественного порядка марширует по утоптанному снегу на реке Казачке. Около тридцати человек — мелкие коммерсанты, охотники, приказчики, в том числе Мандриков и Фесенко, по приказу Громова зачисленные в отряд, — шагали под командой Перепечко. Его заместитель Трифон Бирич стоял у крыльца. Перепечко, наслаждаясь своей властью, старался оправдать доверие начальства. Преувеличенно громко, очевидно подражая своему бывшему командиру, Перепечко командовал:

— Левой, левой! Ать-два, ать-два!

Его голос так и гремел над замерзшей рекой.

Жители поселка сбежались поглазеть на необычное зрелище. Мальчишки, повизгивая от восторга, старательно шагали за отрядом.

— Кругом! — подал новую команду Перепечко.

«Новобранцы» поворачивались вразнобой, кто через левое, кто через правое плечо, мешая и толкая друг друга. Перепечко, красный от натуги, со злыми глазами бегал вокруг своих неуклюжих солдат и материл их на чем свет стоит. Потом снова приказал:

— Шагом а-р-рш-ш!

Теперь он не решался поворачивать отряд, чтобы не осрамиться перед начальством, и, когда отряд оказался против управления, остановил его.

Передняя шеренга стала, но задние ряды, не расслышав команды, продолжали шагать. Отряд превратился в толпу, вооруженную новенькими винчестерами.

Громов криво улыбнулся и сказал Стайну:

— Для парада они явно не годятся.

— Грэвс не будет инспектировать, — засмеялся Стайн. — А стрелять они могут. И главное, чтобы туда, куда мы прикажем.

К крыльцу подбежал Перепечко, разгоряченный, охрипший:

— Прикажете стрельбы устроить?

Громов взглянул на Стайна. Тот покровительственно сказал:

— Вы строгий и требовательный командир, господин Перепечко. Люди ваши устали. Пусть отдохнут. К тому же патроны надо приберечь для живых мишеней.

Громов и Перепечко угодливо поклонились. Отряд Стал расходиться. Каждый боец шел домой с винчестером. Таков был приказ Стайна, чтобы отряд находился в постоянной готовности.

Мандриков и Рыбин, которого тоже призвали в отряд, шли рядом. Рыбин вчера вернулся с копей.

— Ну, как там? — спросил Мандриков, когда они остались одни.

— Приуныли шахтеры. Колчаковцы с копей никого не пускают. Только нас, возчиков угля, да и то всякий раз обыскивают. — Рыбин оглянулся. — Булат о вас спрашивал. Говорит, когда листовка новая будет? Что передать? Я завтра поеду к ним.

— Скажи, что скоро сообщим, — Мандриков пожал ему руку. Они разошлись. Едва отошел Рыбин, как с Михаилом Сергеевичем поравнялся Фесенко и насмешливо сказал:

— Слава верным солдатам Колчака и Вильсона!

— Не зубоскаль, а благодари, что вооружили тебя, — весело откликнулся Мандриков. — Вооружили, забыв, что винчестер легко повернуть и в другую сторону.

— Если я убью не того, кого угодно Громову и Стайну, — засмеялся Фесенко, — виноват будет Перепечко: он плохо нас обучает.

Со стороны казалось, что Мандриков и Фесенко беззаботно болтают о каких-то пустяках. Они по-прежнему улыбались, но говорили уже о делах. Фесенко докладывал:

— Учватов все телеграммы принимает сам. С Охотском, Аяном, Петропавловском и Владивостоком условился о часах работы. Книгу записей держит под ключом. На ночь аппаратную закрывает на новый замок, но я уже подобрал ключи.

— Что это даст? — Мандриков хмурился. Целую неделю они лишены информации. Сообщениям, которые вывешивались возле управления, нельзя верить. Колчаковцы переделывали телеграммы. Если судить по сообщениям уездного управления, Красная Армия уже разгромлена, а большевики накануне гибели. «Лгут, сволочи», — выругался про себя Мандриков. И услышал ответ Фесенко:

— Ночью можно пробраться в аппаратную.

— Но ты же говоришь, что Учватов условился о часах работы станций.

— Конечно, наших дальневосточных, — ответил Игнат. — А американские станции днем и ночью передают и принимают. Титов говорит, что ночью может принимать американские передачи. А из них…

— Молодцы! — Мандриков не дал закончить мотористу. — Это же здорово! Когда сможете начать?

— Сегодня ночью, — Фесенко был горд своей сообразительностью. — Утром притащу все записи, что Титов успеет сделать!

— Только осторожно, не попадитесь, — предупредил Мандриков. — Встречаться будем только по ночам или вот так, как сейчас.

…За марширующим отрядом наблюдал в окно управления Август. По его изможденному лицу пробегала усмешка, когда он видел Мандрикова и Фесенко, которые с серьезными лицами старательно выполняли команды Перепечко. Он знал, о чем в эти минуты думают его товарищи. «Комическая ситуация, — подумал Берзин, и его взгляд помрачнел. — А у нас трагическая». Неделю назад его замысел вывезти часть оружия сорвался из-за выступления колчаковцев, введших по существу военное положение.

«Сейчас колчаковцы чуть успокоились, — размышлял Берзин. — Агитаторы у шахтеров не появляются, листовки тоже. Больше откладывать увоз оружия нельзя. Надо это сделать быстрее».

В коридор вошли Громов, американец Стайн, Перепечко и молодой Бирич. Увидев истопника у окна, Громов сказал:

— Завидуете нашим молодцам? Понимаю вас, Хваан, но что поделаешь, если вы больны. Поправитесь — возьмем. Так ведь, господин Перепечко?

— Так точно! — гаркнул Перепечко, и на его тяжелом туповатом лице появилось сомнение. Он смотрел на Августа так, словно приценивался к товару на базаре.

Стайн, узнав о чем разговаривают Громов и Перепечко, покровительственно похлопал Берзина по плечу:

— О! Вы будете солдатом!

— Буду, — кивнул Август с улыбкой, вкладывая в свой ответ особый смысл. Все вошли в кабинет Громова.

Подождав три-четыре минуты, Август тихонько прошел в приемную. У печки лежала охапка дров, которую он умышленно приготовил заранее.

Печка выходила в кабинет Громова. Берзин осторожно открыл ее дверцу и, опустившись на колени, достал нож, словно собирался нащепать для растопки лучины, и стал — прислушиваться к голосам, доносившимся из кабинета. Дверь была неплотно прикрыта, и оттуда отчетливо слышались голоса:

— Такие отряды, мистер Громов, надо создать по всему уезду, — говорил Стайн тоном, не допускающим возражения. — Немедленно. Тогда большевики никогда не появятся в уезде. Стоило нам лишь сделать здесь один решительный шаг, и ваши большевики, ха-ха-ха. — засмеялся… Стайн самодовольно, — исчезли, как дым. Спокойно стало и на копях и тут, в Ново-Мариинске. Где листовки? Где агитаторы? Нет, их! И не будет! Трусишки они.

Берзин крепко сжал, нож и резко глубоко вогнал лезвие в полено. «Трусишки? — Август почувствовал, как в нем закипала ненависть. — Поторопились дать оценку, мистер Стайн».

Он продолжал внимательно слушать разговоры в кабинете. Стайн отдавал распоряжения:

— Вам надо поймать хоть одного агитатора и повесить или расстрелять на глазах у всех. Хорошим уроком будет.

— Поймаем, — пообещал Перепечко.

— Я еду в тундру, — сказал Стайн. — Я должен лично посмотреть, как будут создаваться отряды.

«Тем лучше для нас», — подумал Берзин.

— О, конечно, — неуверенно сказал Громов, но Стайн продолжал:

— Надеюсь, что в Ново-Мариинске и на копях будет порядок?

— О, да, да! — послышался лакейско-угодливый голос Громова.

— Я не все сказал. Мистер Перепечко будет тут командиром. Он отвечает за порядок, — продолжал Стайн.

— Слушаюсь! — было слышно, как Перепечко вскочил со стула. — Я им, сукиным сынам, покажу большевизм!

— Вы настоящий офицер, — похвалил Сэм.

— Рад стараться! — гаркнул Перепечко.

— Кто будет бунтовать — расстрел! Кто плохо слушается — тюрьма! — приказал Стайн.

— Будьте спокойны, мистер Стайн, — заверил Громов. — Я помню ваши советы!

— Я беру с собой мистера Бирича, — сказал Стайн. — Мне надо еще одного офицера.

— Я бы предложил вам господина Струкова, — сказал Громов спокойно и с какой-то настойчивостью.

— Начальника милиции?

— Да, именно его, — подчеркнул Громов. — Вы Удивлены? Господин Струков должен познакомиться с уездом и проверить, как соблюдается порядок.

— Я согласен. — Стайн но-своему понял рекомендацию Громова. — Здесь уже спокойно. Струков может ехать со мной…

Никто в кабинете не знал, как их решение обрадовало Берзина.

Поговорив еще десяток минут, колчаковцы стали собираться уходить. Берзин быстро прикрыл дверцу печки и выскользнул в коридор. Когда Громов и его спутники проходили мимо него, Берзин старательно щепал лучину.

…Глубокой ночью, когда Ново-Мариинск спал и только ледяной ветер с океана летел над ним да редкие звезды холодно смотрели в разрывы туч, к радиостанции осторожно подошли два человека. Это были Фесенко и Титов. Игнат ловко открыл внутренний замок и приоткрыл дверь. Радисты проскользнули в темную щель и, не зажигая света, быстро прошли к двери аппаратной. На ней висел новый большой замок, который навесил Учватов.

Нащупав его рукой, Игнат похлопал по нему ладонью.

— Открой, дружок, свой роток.

— Тише, — остановил его Титов. Он не мог унять охватившую нервную дрожь. Нервы были напряжены как никогда, и, хотя Василий Никитович знал, что они на радиостанции одни и их никто не видит и не слышит за толстыми бетонными стенами, каждый шорох казался ему шагами приближающихся колчаковцев, а голос Фесенко звучал слишком громко. Послышались два металлических щелчка.

— Прошу вас, — Игнат за своей веселостью скрывал волнение.

Они оказались в аппаратной. Титов привычными движениями быстро включил рычажки, повернул лимбы, надел наушники.

Ему стало жарко. Как-то сразу взмокла рубашка, пот градом катился по лбу. Титов, ожидая, когда аппаратура нагреется, несколько раз рукавом вытер лоб. Рядом шумно дышал Фесенко. Он нетерпеливо спрашивал:

— Ну как? Слышно что-нибудь?

Титов медленно поворачивал ручки настройки. В наушниках стоял привычный фон — слышался треск, посвистывание, позывные какого-то японского корабля, кажется военного, затем забили стремительно наплывшие звуки нескольких мощных американских станций. Передачи путались, и Титов ничего не мог разобрать. Он оторвался от этой сумятицы звуков и наконец сквозь треск электрических разрядов выловил деловитый ритм одной американской станции. Это работал радиотелеграфист Сан-Франциско. Он передавал бесконечные цифры. Они оказались ценами на акции на мексиканскую нефть. Жалея о потерянном времени, Титов продолжал поиски. Слух его был обострен, ощущение опасности отступило, и теперь Титов как бы сам летел по черному и бесконечному эфиру. Закрыв глаза, он чутко прислушивался к каждому звуку, и вот рука, вращавшая верньер, замерла. Титов на несколько секунд весь превратился в слух, а затем, схватив карандаш, быстро стал записывать на слабо белеющей в темноте бумаге. Робкий свет падал от радиоламп.

Титов записывал: «…город во власти большевиков. Кровь льется по улицам, заваленным трупами жителей». Титов обрадовался: Красная Армия освободила новый город. Какой? Но американец продолжал описывать зверства. Так было всегда, когда Колчак терял новые пункты: «Полковник… (электрический разряд не позволил разобрать фамилию)… последним покинувший…» — новый разряд заглушил название города.

Прошло более часа, а Титов так и не смог найти радиостанцию, которая бы передавала сообщения о событиях в России. Он продолжал метаться по эфиру, но все было бесполезно. Игнат с досадой чертыхнулся:

— Пора уходить, Никитич, надо, чтобы снежком наши следы припорошило.

Огорченные неудачей, товарищи, покинули радиостанцию. Радовало одно — новый город заняла Красная Армия, но какой?

— Завтра придем пораньше, попытаемся снова поймать эту станцию, — сказал Титов. — Я записал ее волну.

Игнат не удержался и перед рассветом побывал у Мандрикова, рассказал о перехваченной американской передаче.

— Может быть, Красная Армия освободила Омск и погнала Колчака дальше? — высказал предположение Михаил Сергеевич. — Было бы очень здорово! Вот с такой вестью к шахтерам прийти!

— Завтра узнаем, — пообещал Игнат. — Ключик-то у нас есть!

Они сидели в темноте, в выстуженной к утру комнате. Берзин предостерег Фесенко:

— Следите за Учватовым. Как бы он не проведал о ваших посещениях.

Предупреждение Августа не было лишним.

Утром Учватов забежал в управление узнать, не надо ли передать что-нибудь срочное, Он старался как можно чаще появляться перед начальством и показать, что он старательный и незаменимый слуга. С подобострастной улыбочкой пожелав Громову доброго утра, Учватов ждал распоряжений.

— Я слышал, вы, Иван Захарович, собирались в тундру съездить, поторговать? — спросил Громов.

— Немного, совсем немножко, — расплылся в улыбке Учватов. — Скромненько, чуть-чуть…

— Должен вас огорчить, — Громов, не глядя на Учватова, перекладывал бумаги. Учватов с тревогой ждал, что скажет начальник уезда. Настроение его упало.

— Придется вам повременить с отъездом. Нельзя сейчас без присмотра оставить радиостанцию.

Громов не сказал, что таков приказ Стайна. Учватов, огорченный и растерянный, развел руками, забормотал:

— Хорошо… я готов… конечно… но у меня все люди надежные!

— И все же, Иван Захарович, пока надо остаться, — сухо повторил Громов. — Начальник радиостанции понял, что это приказ, и уныло поплелся к себе. Он запоздал к началу работы. Весь персонал станции — шесть человек — топтались перед закрытыми дверями. Они вразнобой приветствовали своего начальника и гурьбой вошли следом за ним. Фесенко, подойдя к двери аппаратной, похолодел: замок висел совсем не так, как его накануне навешивал Учватов. Ночью, расстроенный неудачным приемом, Игнат иначе повесил замок. У Фесенко повлажнел лоб. Заметит ли новое положение замка Учватов, который стоял перед дверями и отыскивал ключ в большой связке. Титов, тоже волновавшийся, увидел изменившееся лицо Игната, но не знал причины. Фесенко следил за Учватовым и слышал, как учащенно бьется сердце…

Учватов отыскал ключ и, взявшись за замок, на мгновение остановился, пристально посмотрел на него, о чем-то думая, но появившееся подозрение было заглушено обидой на Громова. Он вставил ключ и открыл дверь.

Фесенко облегченно вздохнул и что-то засвистел, но Учватов оборвал его:

— Не в кабаке у Толстой Катьки.

Игнат дал себе клятву быть внимательнее и осторожнее. «Черт знает, — думал Игнат. — Из-за мелочи можно провалиться. Хорошо, что у борова глаза жиром заплыли!»

Фесенко и Титов с нетерпением ждали наступления ночи. На этот раз им повезло: они узнали, что Омск освобожден Красной Армией. Разгромленная колчаковская армия в панике отступает. Омский правитель в своем поезде, под охраной межсоюзнического военного отряда спешил в Иркутск. Радостный Фесенко сразу же после передачи побежал к домику Клещина. Он разбудил Августа и Мандрикова и торжествующе прочитал им радиограмму, поторопил:

— Михаил Сергеевич, пишите скорее листовку! Шахтеры должны узнать правду раньше, чем Громов преподнесет им очередную «утку»!

— Кто же отвезет листовку? — забеспокоился Мандриков.

— Куркутский, — сказал Берзин. — Он быстро это сделает.

«Товарищи шахтеры, — писал и читал вслух Мандриков. — Приближается час нашего освобождения. Колчак разбит и бежит от Красной Армии! Освобожден Омск…»

— Молодцы! Спасибо! Так и передай Титову: сейчас многое от вас зависит, — Берзин пожал руку Фесенко.

До самого рассвета Мандриков составлял листовку, потом переписал ее печатными буквами и передал Берзину…

Серым пасмурным утром Ново-Мариинск провожал в отъезд Стайна, Струкова и молодого Бирича. На двадцати нартах было только оружие Стайна. На других семи — продукты. Мандриков, следя, как одна за другой — отъезжают упряжки, шепнул Берзину:

— Из-под носа оружие увозят.

— Не все, — тихо ответил Август Мартынович. — Для нас осталось достаточно.

Через лиман к устью реки Анадырь протянулась Длинная цепочка нарт. Сотни глаз смотрели им вслед…

…Несколько раньше, когда еще было темно, одинокая нарта тайком отъехала от школы и исчезла в темноте. Через час она приближалась уже к копям. Оставив далеко от наезженной дороги упряжку, Куркутский медленно шел к жилью шахтеров. Все еще спали. Куркутский прижался к стене барака недалеко от двери и стал терпеливо ждать. Вскоре открылась дверь, и кто-то из шахтеров вышел, отбежал на несколько шагов. Куркутский в тот же момент осторожно открыл дверь и переступил порог. В бараке дежурили по приказу Стайна колчаковские милиционеры. Учитель ловко, мягко ступая в своих торбасах, подошел к нарам Булата. В это время вернулся с улицы шахтер и замешкался у двери.

— Ты, Степан? — окликнул кто-то вернувшегося горняка.

— Я, я, — прохрипел тот. — Какой черт еще может быть.

Куркутский осторожно разбудил Булата. Тот спросонья спросил:

— Кто тут? Чего надо?

— Тихо, — шепнул Куркутский ему на ухо и назвал себя.

— Ты? — У Булата пропал сон.

— Эй, кто там? — послышался от плиты предостерегающий голос колчаковца. Товарищи затихли. Милиционер приказал:

— Тихо! Спать!

— Листовку привез, Омск освобожден, — обождав немного, зашептал Куркутский. — Струков в тундру уехал. Тут тебе и письмо от наших. Все узнаешь. Вот, держи.

Булат жадно схватил письмо и спрятал под рубашкой. Как они ни были осторожны, колчаковец все же что-то заподозрил. Он засветил фонарь. Булат толкнул Куркутского под нары, а сам притаился спящим. Колчаковец прошел по бараку, негромко чертыхаясь, и вернулся на свое место.

Милиционер неторопливо свернул большую цигарку и долго курил ее, кашляя и отплевываясь, Потом Швырнул окурок на пол и придавил его ногой, громко зевая, потянулся, ругнул за что-то шахтеров и, поудобнее устроившись у плиты, задул свечку в фонаре.

Булат, следивший за милиционером, облегченно перевел дыхание и осторожно повернулся на нарах, опустил руку и дотронулся до плеча Куркутского.

Тот вылез из своего убежища. Они долго сидели неподвижно, пока от плиты не донесся храп. Тогда Куркутский обменялся крепким рукопожатием с Булатом и так же неслышно вышел из барака, бегом направился к своей упряжке.

Утром Булат познакомил с листовкой тех шахтеров, которым доверял, как это и советовал в письме? Мандриков. Появление листовки вызвало у горняков новую большую надежду. Все жарче разгоралась в их сердцах ненависть к колчаковцам, к своей проклятой жизни без радости и счастья.

Глава десятая

1

Никогда за всю свою долгую нелегкую жизнь Николай Федорович не испытывал такого удовольствия от тепла, горячего крепкого чая и оттого, что сидел на простой табуретке за столом в комнатке Чекмарева.

Многодневный путь по тундре, заснеженному мелколесью, через сопки и бесчисленные скованные льдом ручьи и реки казался ему тяжелым сном. Он ни за что не поверил бы, если бы сказали во Владивостоке, что ему придется сутками качаться на нарте, спать на шкурах в палатке вместе с набившимися туда, собаками, просыпаться от рева пурги, с трудом выбираться из-под обрушившейся под тяжестью снега, палатки, грызть мерзлую рыбу или оленину или у маленького костра торопливо глотать кипяток из растопленного снега и снова ехать на упряжке, потеряв представление о времени, брести, держась за нарту, сквозь мороз, ветер, слепящую снежную пыль. И хотя порой силы совсем оставляли его, Николай Федорович не позволял себе все время сидеть на нарте, Оттыргин удивлялся выдержке старого русского. Немало Оттыргин перевозил и русских и американцев на своей упряжке, по таких, как этот, — не встречал. Новиков ни на что не жаловался, в дороге молчал и на трудном пути вставал с нарты, помогал собакам, а когда останавливались на отдых, рассказывал о дивных городах, о жизни, которая будет, когда Советы победят всех врагов, о своем, молодом друге Антоне и его невесте Наташе.

При этом Новиков много курил, крепко сжимая мундштук трубки. Оттыргин чувствовал, что его спутник о чем-то очень тревожится и надолго уходит в себя.

Не все понимал молодой каюр, но когда Новиков говорил об Антоне и его невесте Наташе, то перед глазами Оттыргина вставала Вуквуна. В его глазах она становилась все прекраснее и желаннее. Встретит ли он ее? Оттыргин мысленно давно обогнал упряжку и был в Марково. Он гнал и гнал своих выносливых собак. Но последние четыре дня выдались особенно тяжелыми. Еды для людей и корма для собак оставалось мало, пришлось жить впроголодь.

В Марково приехали в разгар ярмарки голодные и никем не замеченные. Никто не обратил внимания на старенькие нарты, истощенных собак, бедно одетого каюра и невзрачного седока с обросшим густой щетиной лицом. Не сразу узнал Новикова и Чекмарев. Уж слишком неожиданным было его появление. Николай Федорович плохо помнил объятия, восклицания. Он передал Чекмареву пакет и попросил:

— Накорми собак. Отты и мне спать!

Больше суток лежал в крепком сне Новиков, а потом горячая баня, бритье, настоящий обед и опять сон. На вторые сутки к вечеру Николай Федорович пришел в себя и подробно обо всем рассказывал Чекмареву. В маленькой, бедно обставленной комнатке было чисто и уютно. Новиков, помешивая в чашке ложечкой, слушал Чекмарева. Тот озабоченно говорил:

— Ты, Николай Федорович, главного не привез. Когда же мы советскую власть тут должны поставить? Вот скоро придут мои товарищи. Верные люди, злые на эту жизнь, на ее хозяев. Они тоже об этом спросят. У нас все готово, ждать больше нельзя. Ты не смотри, что тут, — Чекмарев постучал по черному от ночи стеклу окна, — ярмарка бушует. Завтра последний день. Разъедутся оленные чукчи, охотники, и в нашем Марково голод будет. Рыбы нынче мало взяли. Ниже по Анадырю, ее промышленники перехватили. Купцы три шкуры драть будут за свои товары.

— То же самое, и в Ново-Мариинске, — Новиков, забыл про чай и взялся за трубку. Его исхудавшее обмороженное лицо с впалыми щеками было совсем старым. Чекмарев со щемящей болью подумал: «Сдает Федорович. А молодец, до меня добрался».

Приезд Новикова, указания партийного комитета вывели Чекмарева из томительного ожидания, освободили от проклятого сомнения, которое последнее время одолевало его. Ведь действовал он на свой риск, делал так, как подсказывала и разрешала партийная совесть. Правильно делал! Значит, когда был оторван от партии, он не потерял чутья, не сбился с верного курса. Тревожно стукнуло сердце: а как же Шошин? Но тут же успокоил себя: Иван человек твердый. Теперь разыщем его. Новиков после нескольких затяжек похвалил друга:

— Хорошо сделал, Василий, что своих послал в Усть-Белую. Жаль, что мы с Отты туда не заехали, к тебе торопились.

— Скоро Кабан и Наливай должны письмецо прислать, — успокоил Чекмарев.

— Нет, ждать не будем, — Новиков забыл об усталости, о трудностях дороги, — через пару деньков двину в Усть-Белую. Надо выяснить, какая там обстановка, и Мандрикову быстрее сообщить. — Николай Федорович посмотрел в глаза Чекмареву. — Сам говоришь, что нет больше терпения.

— Нет, — кивнул головой Чекмарев. — Нет!

— В Ново-Мариинске Мандриков и Берзин будут действовать смелее, если тут, в тундре, к советской власти люди готовы идти.

— За Марково ручаюсь, — убежденно заявил Чекмарев. — Не знаю, как в Усть-Белой, Малков там — дружок Бирича. Всех вот так держит. — Чекмарев сжал кулак.

— И не таких раскусывали. — Новиков выпустил струю дыма. — Надо только присмотреться, какой стороной и на какой зубок положить! А там трах — и пополам.

В окно негромко постучали. Чекмарев встал из-за стола, бросил насторожившемуся Новикову:

— Свои.

Он вышел в сени. Оттуда донесся говор и в комнату вошли Федор Дьячков, Глеб Борисов, Каморный, угрюмый Ефим Шарыпов. Последним пожал руку Новикову светловолосый Парфентьев, с маленьким, как бы припухшим, лицом. Подбородок и верхнюю губу едва прикрывали реденькие светлые усы и бородка. Давно не стриженные, они придавали каюру неопрятный вид. Небольшие круглые глазки, точно ощупывали Новикова, встретились с его взглядом, но не ушли в сторону, а остановились, не мигая, точно спрашивая: «Кто же ты? Почему тут?»

Представляя Парфентьева, Чекмарев заметил:

— Коренной камчадал. Отец и мать черные, как вороны, а он…

— Белая ворона, — усмехнулся Парфентьев, погладив редкие усы.

— Которая на своих собаках летает по тундре быстрее любой птицы, — заметил Каморный.

— Да, собаки у него холосые, — с акцентом проговорил Дьячков, и его узкие глаза засветились. — Холосые собачки.

— Какое там! — скромно махнул рукой Парфентьев, хотя было видно, что похвала доставила ему удовольствие. — Берегу их, последний кусочек собакам отдаю. Нельзя иначе бедняку.

Чекмарев подкинул дров и поставил чайник на плиту.

Разговор предстоял долгий, а какая же беседа без чая. Дьячков следил, как Чекмарев достал из шкафчика плитку чая и стал его крошить.

— Побольсе, побольсе ложи. Не жалей. Длусков угощай.

— Для тебя не пожалею. Ты чай сильнее водки любишь, — шутил Чекмарев. Он затягивал время, чтобы его товарищи присмотрелись к Новикову, как-то подготовились к важному разговору. Федор Дьячков Вдруг выругался и сказал:

— Хотел напиться сегодня. Денег, челт, нету.

Его лицо темно-коричневое с едва уловимым медным отливом было в морщинах. По нему прошла сердитая гримаса. Дьячков потупил глаза и как-то тяжело замолк.

— С чего хотел загулять? — удивился Чекмарев.

— Чем колмить детишек, жинку? Ходил к Челепахину, смеется, говолит, лаботай. Лаботал у него, думал, муку, табак домой плинесу. А он, сволочь, на тлубку табака не дал, муки не дал. Все за долг заблал.

Он говорил неторопливо, негромко, видно, очень переживая свое положение, а затем повернулся к Новикову и неожиданно закричал:

— Смотлеть не могу, как детишки с голоду слезы льют. Жинка совсем плоха!

— Ты чего же молчал? Помогли бы! — сердито набросился на него Чекмарев, и его поддержали остальные. — Конечно, поделились бы.

— Кусок от себя? — Дьячков вскочил на кривые ноги. Был он низкоросл и широкоплеч. — Ты, Шалыпов, лыбу дашь… Ты, Камолный, хлеб кусок… Сегодня, а завтла сами голодать… У Челепахина товалы, у амеликанцев товалы… Сколько… много… Ничего не, дают… Нам помилать надо… Уйдет ялмалка, сдохнем…

Новиков видел, как товарищи слушали Дьячкова, которого била нервная, дрожь, и понял, что Федор не преувеличивал. Он видел несчастных людей, над которыми нависла угроза голодной смерти, но не смирившихся, не потерявших надежду на лучшее, пришедших за советом к нему. Он должен не только посоветовать им, но и помочь. Ведь для этого его послала сюда партия.

Да, с восстанием медлить нельзя. Если положение такое же и в других пунктах, то дело за Ново-Мариинском. Он должен подать сигнал, Николая Федорович спросил Дьячкова:

— Готовы вы здесь свою власть поставить? Силы есть?

— Я давно об этом толкую! — вместо Дьячкова торопливо заговорил Каморный. Он подошел к столу, оперся о него, нагнулся к Новикову:

— Скажите Чекмареву, что ждать нельзя. Мы ему верим, но… — Давид махнул рукой. — Сколько ждать можно? Сколько?

— Правильно, что верите Василию, — Новиков говорил медленно, подбирая слова. Он видел, как жадно, с какой надеждой слушали его собравшиеся. — Правильно, что Чекмарев сдерживал вас. Одним вамвосставать бессмысленно. Раздавят купцы. Всем уездом надо, сразу!

— Когда же? — Каморный не в силах был сдержать себя. — Я думал, что ты, товарищ…

— Вы думали, что скажу вам: немедленно, завтра же поднимайте красный флаг? — спросил Новиков. — А ты подумал, товарищ Каморный, что получится? Кто нас поддержит?

Все внимательно следили за спором Новикова и Каморного.

Новиков уже говорил не Камерному, а обращался ко всем:

— Поднимете вы советский флаг, а кто с вами до конца пойдет? Ведь вас сразу спросят: а что в Ново-Мариинске? Там тоже Советы? Что вы ответите? Да и сила пока на стороне купцов. Другой бы пошел с вами, да подумает, у Советов товаров нет, а у купца есть.

— Да отберем мы у купцов товары! — не сдавался Каморный.

— Это надо сделать после Ново-Мариинска, по приказу советской власти, — строго произнес Новиков, видя, что горячий Каморный может напортить многое. — А если по своей воле начнете реквизировать товары, то вас шайкой бандитов объявят.

— Что же делать? — растерянно произнес Каморный, который, узнав о приезде Новикова, возлагал надежды на быстрое, даже немедленное восстание.

— Чай поспел, Василий? — обратился Новиков к Чекмареву. — Наливай всем да покрепче. Нам сегодня спать не придется. Подсаживайтесь, товарищи, поближе к столу…

…Над непроснувшимся Марково плыл медный беспорядочный звон. Поп Агафопод, не успевший прийти в себя с вечерней попойки, остервенело бил в небольшой старинный колокол, завезенный сюда казаками. На колоколе была трещина, и звон получался дребезжащий, неприятный, тревожный. Казалось, что колокол не то жаловался на свою судьбу, не то подхихикивал мелким издевательским смешком. Но этого никто не замечал — привыкли. Когда же колокол гудел в неурочное время, марковцы прислушивались и по звуку безошибочно определяли, что произошло.

Это значило, что Агафопод бил в колокол или спьяну, или от душевной смуты, когда ему хотелось снова выпить. Вторые сутки Аренкау и Мартинсон поили его, уговаривая обвенчать старик  Аренкау с Вуквуной, которая с отцом приехала на ярмарку. Сейгутегин сдерживал свое слово, он не хотел ссориться с Аренкау, да и породниться с ним для него было лестно и выгодно. Но было боязно ослушаться наказа попа Агафопода и отдать Вуквуну в жены Аренкау без его камлания. Вот почему Сейгутегин, чтобы не попасть впросак и сохранить с обоими хорошие отношения, все предоставил делать Аренкау, а тот излишне поторопился. Приехав в Марково, Аренкау, как обычно, поставил свои яранги на лучшем месте и пригласил к себе в гости Агафопода.

Спицын пришел охотно, с надеждой выпить. У него побаливала голова. Накануне он был в гостях у Черепахина. Аренкау приготовился к приходу гостя, набрав у Мартинсона побольше спиртного, и допустил просчет. Аренкау щедро подливал Спицыну в кружку ром. Потом попросил попа разрешить Сейгутегину отдать ему в жены Вуквуну. Агафопод уставился на него красными воспаленными глазами и, туго соображая, начал издалека:

— Новую жену хочешь?

Аренкау закивал, затряс своей редкой бороденкой, А морщинистое лицо превратилось в сплошную улыбку.

— Козел ты! — буркнул Агафопод и покорно вздохнул. — Язычник, что с тобой поделаешь. Женись. Погуляю у тебя на свадьбе. — Агафопод хотел запеть, но тут что-то вспомнил и с гневом уставился на жениха. Аренкау улыбнулся и, причмокивая, говорил:

— Ой, девка, хорошая девка, Вуквуна мне детишек будет рожать, ты крестить… — его глаза встретились с гневными глазами Агафопода, и Аренкау осекся. Он увидел, что лицо попа налилось кровью.

— Христианку Варвару за язычника? Да я ее крестил, а ты? Козел! — загремел во всю мощь своих легких Спицын. — Козел!

Агафопод схватил за грудь Аренкау, потряс его, отшвырнул в сторону и ушел из яранги. Аренкау был в отчаянии. Он хотел броситься следом за попом, но остановился. Сейчас уговаривать Агафопода было бесполезно. Аренкау задумался. Как же ему быть? Вуквуна должна стать его женой. Аренкау подумал о Мартинсоне. Американ доволен им. Торговля шла удачно, и посредничество Аренкау принесло Мартинсону немалые барыши.

Аренкау отправился к нему. Мартинсон согласился помочь своему агенту. Его забавляло заставить попа совершить богохульный поступок. Он пригласил к себе Агафопода и угостил так, что Агафопод заночевал у Мартинсона, не успев ни накричать, ни подраться. На рассвете он проснулся. У Агафопода страшно болела голова. Он рассчитывал, что Мартинсон даст опохмелиться. Американец хорошо знал повадки попа, поэтому утром он достал из шкафа бутылку и медленно стал наливать ром. Темно-золотистая струя рома приковала взгляд Агафопода. Наполнив, кружку, Мартинсон не подавал ее попу. Тот, удивленный непонятным поведением, приказчика, шагнул к столу, протянул руку к кружке, но Мартинсон отставил ее. Агафопод в отчаянии прошептал:

— За что душу мучениям ада подвергаешь?

— Почему Аренкау не хотите помочь жениться?

— О, боже! — Агафопод едва стоял на ногах. — Аренкау язычник, веры не христианской. Грех на душу не возьму… Сан мой не велит противные богу дела…

Мартинсон взял кружку и стал пить неторопливо, смакуя. Агафопод следил за ним широко раскрытыми глазами, Он был как в столбняке. Не успел Мартинсон сделать пару маленьких глотков, как Агафопод закричал:

— Стой, иуда! Купил ты мою душу! Давай!

Мартинсон отнял кружку от губ.

— Сегодня разрешите Вуквуне стать женой Аренкау?

Агафопод кивнул. Мартинсон с улыбкой протянул ему кружку, и Спицын залпом жадно опорожнил ее, потом проговорил:

— Пропил христианку Варвару. Эх, налей еще.

— Бери с собой, — Мартинсон протянул Агафоподу бутылку с остатками рома. — После венчания получишь еще.

Утро принесло Агафоподу новые мучения. Он старался приглушить их колокольным звоном. Агафопод ждал Аренкау, и он появился, уже осведомленный Мартинсоном.

— Веди овцу божью на заклание, — сказал малопонятно для Аренкау поп, — Скорее веди Варвару.

Радостный Аренкау бросился за Вуквуной. Марково, разбуженное звоном Агафопода, медленно просыпалось…

…Оттыргин, накормив собак и привязав упряжку около домика Чекмарева, бродил по ярмарке. Его не интересовали ни товары, ни пляски, ни борьба. Не остановился около старика-колымчанина, певшего высоким визгливым голосом о добром молодце, разившем ворогов. Песня была малопонятная, но это не смущало слушателей, обступивших его тесным кольцом. Старинная русская былинная песня пришла в тундру изуродованная в словах, и хотя трудно было понять ее Содержание, но мелодия и отдельные места, произносимые и по-русски, и по-якутски, и по-чукотски, говорившие о храбреце, светлом герое, боровшемся за счастье, находили отклик в сердцах слушателей.

Оттыргин толкался среди людей, заглядывал в лица девушек, но его встречали удивленные и сердитые взгляды незнакомых глаз, а провожали ругань и смех, которые больно кололи его сердце.

Ярмарка шумела, гудела и не было ей никакого дела до Оттыргина и его тоски. Купцы выменивали связку пыжиковых шкурок за пачку табака или чая. За десяток патронов шел песец или горностай, за нож — три лисицы… Бойко шла торговля в складах — лавках Мартинсона, Микаэлы, Черепахина. Глаза Черепахина блестели алчностью. Руки жадно мяли мех, дрожащие губы дули на него. Охотники покорно ждали оценки своему товару…

Много бродило людей по ярмарке с пустыми руками И голодными глазами. Оттыргин без устали ходил, искал Вуквуну, но не мог найти. Надежда сменилась отчаянием.

Оттыргин остановился возле толпы людей, которые весело смеялись. Посредине несколько человек держало за края растянутую шкуру лахтака, на которой прыгал низенький человек с растрепанными волосами. Он что-то кричал, размахивая в воздухе руками и дрыгая ногами. Его крику вторили зрители. Едва он падал на шкуру, как его под дружный выдох — «ыи-ых!» — подбрасывали еще выше. Зрители надрывались от хохота. Но Оттыргину не было смешно. Он мечтал о встрече с Вуквуной, а ее нет. Юноша медленно побрел к дому Чекмарева. Вдруг кто-то цепко ухватил его за рукав, и знакомый голос, от которого дрогнуло сердце, весело спросил:

— Почему так долго не приезжал?

— Вуквуна! Вуквуна… — радостно вскрикнул растроганный Оттыргин. — Вуквуна…

Он смотрел на девушку и не знал, что ей сказать.

— Не забыл? — Вуквуна была довольна, что Оттыргин так обрадовался встрече, так смотрит на нее сияющими глазами, от которых становится весело на сердце. — Не забыл, как мы разговор колокола слушали?

— Пойдем слушать еще! — обрадовался Оттыргин, и по его лицу было видно, как он счастлив.

— Он же молчит! — Лицо Вуквуны помрачнело. Она вспомнила, зачем ее привез на ярмарку отец. Сделать ее женой Аренкау. А она не хочет быть его женой. Ей хорошо с Оттыргиным, она хочет быть с ним.

Оттыргин не замечает, что Вуквуна притихла. Он берет девушку за руку:

— Пойдем, — хотя сам не знает, куда идти.

— Пойдем, — охотно соглашается Вуквуна. Ей нравится, что Оттыргин куда-то ее приглашает. А ей хочется слышать его, ощущать крепкое пожатие руки. Она забыла об Аренкау.

Они бродили по ярмарке, потом очутились перед церковью, на том самом месте, где когда-то познакомились. На этот раз колокол молчал. Оттыргин предложил Вуквуне посмотреть его собак. Худые, с взъерошенной шерстью, с голодными глазами, они выглядели неважно, но раз это были собаки Оттыргина — они показались Вуквуне хорошими, и она нашла в них много таких достоинств, о которых не мог никогда предполагать Оттыргин.

Близился вечер, и Вуквуна ушла. Они условились встретиться завтра утром у церкви. Оттыргин проводил девушку глазами и ушел с ярмарки, мечтая о завтрашней встрече, но она не состоялась.

Вуквуна проснулась, радостно улыбаясь. Она видела сон, будто бы неслась по тундре с Оттыргиным на его упряжке. Собаки были большие и такие сильные, что перескакивали через реки и горы. Нарта плыла по воздуху как птица. Вуквуна смотрела с высоты на землю и смеялась над Аренкау. Он был маленький, неуклюжий и все хотел догнать упряжку Оттыргина. Аренкау что-то кричал им, но Вуквуна не слышала его голоса. Она крепко держалась за Оттыргина, а он все чаще погонял остолом собак. Упряжка летела в синеве неба, навстречу солнцу. Оно ласкало их своими лучами, и упряжка понеслась еще быстрее. Впереди было что-то хорошее… Вуквуна открыла глаза и увидела Аренкау. Лицо ее затуманилось. Ох, лучше бы не просыпаться! Она снова закрыла глаза и стала думать об Оттыргине, хотелось, чтобы продолжался чудный сон. А куда она летела по небу с Оттыргиным? Надо ему сегодня об этом рассказать. Но уснуть ей уже не пришлось.

Отец настойчиво потеребил ее за плечо и приказал одеваться. В тесной землянке ночевало много приезжих. Они спали на шкурах на полу. Перешагивая через них, Вуквуна с отцом и Аренкау вышла на улицу. Было морозное утро. Небо бледно-голубое, воздух прозрачный. И тишина. Даже собаки молчали. Ярмарка еще не просыпалась. Вуквуна оглянулась на отца:

— Куда мы идем?

— Молчи, — сердито прикрикнул Сейгутегин. Он был расстроен. Не так он собирался выдать дочь замуж. Но, видно, иначе решили духи и бог русских. Надо подчиниться.

— Скорее, скорее, — торопил Аренкау. — Слышишь, медный ящик русского шамана перестал болтать. Он рассердился на нас. Мы заставляем его ждать.

Только сейчас Вуквуна догадалась, куда ее ведут. Сейчас ее сделают женой Аренкау. Она остановилась.

— Чего стоишь? Идем! — крикнул отец.

— Не пойду! — Вуквуна исподлобья посмотрела на Аренкау. — Не хочу быть его женой.

Сейгутегин рассердился. Он схватил дочку за руку и поволок к церкви. Сейгутегину не хотелось отдавать Вуквуну в жены. Аренкау, но было уже поздно передумывать. Он так много должен Аренкау, что только. Вуквуной и может рассчитаться.

Вуквуна сопротивлялась, вырывала свою руку.

— Не пойду! — Она вспомнила, что не рассказала Оттыргину о том, что Аренкау берет ее замуж. Девушка рванулась, но ее крепко держали и тащили дальше. Ее подвели к открытым дверям маленькой деревянной церквушки, около которой стояли Мартинсон, Гэматагин и Кальтэк. Американца забавляло происходящее. Чукчи боязливо поглядывали в церковь, где царил полумрак.

Из церкви вышел Агафопод. Воспаленные глаза казались безумными и никого не видели. Борода свалялась в войлок, и в ней застряли крошки. Длиннополое пальто с вытертым воротником и надорванным рукавом потеряло свой первоначальный коричневый цвет и лоснилось от жира и грязи. Из многочисленных дыр торчала вата. Но поверх пальто висел тускло поблескивавший крест. Агафопод был с обнаженной головой. Оглядев собравшихся, он с трудом хриплым голосом произнес:

— Веди агнца к алтарю.

Последние слова не поняли чукчи, и это разозлило Агафопода:

— Что глазища идольские вытаращили? Божьего престола не знаете, антихристы, прости меня господи.

Тут Агафопод осенил, себя крестом и как-то случайно его глаза скользнули по оттопыренному карману Мартинсона и заметили в нем бутылку. Агафопод повеселел и ощутил приступ жажды, но он знал, что американец не даст и глотка, пока Аренкау не будет обвенчан со своей второй женой.

Дальше Агафопод действовал весьма решительно, энергично. Он почти силой загнал всех в церковь. Там было темно и холоднее, чем на улице. Чукчи боязливо озирались. Гэматагин и Кальтэк спрятались за спиной Мартинсона, но Агафопод приказал Кальтэку стать за Аренкау, а Мартинсону за Вуквуной и, подняв над ними крест, заговорил так быстро, что никто не разобрал ни слова. Чукчи боязливо ждали конца заклинаний Агафопода, а Мартинсон наслаждался необычностью происходящего.

Вуквуна испуганно отшатнулась, когда Агафопод ткнул ей в губы крест. Потом он то же самое сделал с Аренкау и сказал:

— Теперь вы богом нареченные муж и жена. Идите.

Все заторопились. Мартинсон достал из кармана бутылку рома и передал ее попу. Поп поспешно закрывал церковь и что-то мурлыкал себе под нос…

Весь день Оттыргин искал Вуквуну на ярмарке, но так и не встретил. Он был в отчаянии. Куда девалась девушка? Она же сказала, что будет у церкви. Десять, сто раз возвращался он к условленному месту, но Вуквуны не было. Старый Аренкау не выпускал ее из яранги. Вуквуна стонала, рвалась, а потом бездумно лежала в пологе, и у нее уже не было желания уходить, почему-то стала опасаться встречи с Оттыргиным. Постепенно она присмирела, и на рассвете следующего дня уже помогала разбирать ярангу Аренкау, который, получив новую партию товаров от Мартинсона, спешил в тундру. Аренкау и Мартинсон были довольны друг другом. Их союз процветал.

2

— Я же сказал, чтобы из каждой яранги принесли по два песца! — раздраженно говорил Струков чукче-переводчику. — Это все?

Струков поднял руку, на которой болталась плетка, и указал на кучу меха, лежавшего у входа в ярангу.

Стайн, Струков и Бирич сидели в лучшей яранге стойбища, последнего перед Усть-Белой, и пили чай.

Стайн одобрял поведение начальника милиции. Чем жестче и непреклоннее будешь с туземцами, тем послушнее и сговорчивее они будут. Надо приучать их к порядку, к уважению властей. К тому же Стайн знал, что Струков поделится с ним пушниной. Об этом Дмитрий Дмитриевич ему прямо сказал при выезде.

Трифону Биричу было безразлично. Если Громов дерет с его отца, то почему бы Струкову не поживиться за Счет чукчей? Да и не обеднеют эти дикари от пары шкурок. В тундре зверя много. Чукчам только и гоняться за ним. На другое они неспособны. Бирич взял флягу и, отвинтив колпачок-стопку, наполнил ее спиртом, выпил и торопливо закусил мороженым, тонко наструганным оленьим мясом. Трифон протянул флягу Струкову. Тот выпил и вышел из яранги в сопровождении переводчика. Был ранний вечер. Огненный закат залил полнеба. Слабый ветерок нес поземку. Недалеко тесно сбилось небольшое стадо оленей. Людей не было видно. Стойбище словно вымерло. Только собаки грызлись у яранг. Струков хлестнул себя по ноге плеткой.

— Попрятались, стервы! Я их научу выполнять распоряжения! — он указал на ярангу, мимо которой проходил. — Здесь отдали шкурки? Нет? Сейчас заставлю!

Они вошли в ярангу, освещенную жирником. В ней было полно народу. Громкий говор сразу стих. Взрослые и дети с испугом смотрели на Струкова. Он приказал переводчику позвать хозяина. От очага поднялся старик и подошел к Струкову. Он был ростом ниже начальника милиции и смотрел на него подслеповатыми глазами, подняв лицо.

— Спроси его, — сказал Струков переводчику, не сводя глаз со старика, — почему он не принес шкурки?

Переводчик и старик заговорили. Струков по жестам старика понял, что тот не хочет давать мех, и, не дожидаясь перевода ответа, взмахнул плеткой. Со свистом разрезав воздух, она опустилась на голову старика. Старик вскрикнул, выронил трубку и схватился за голову. А Струков, оскалив зубы, ругаясь, с остервенением хлестал его плеткой.

Старик кричал тонко и страшно. Испуганно закричали сбившиеся в углу чукчи. Свистела плетка, рассекая одежду старика, превращая ее в лохмотья. Чукча упал. Лицо его было залито кровью…

Струков смахнул со лба пот, стер с губ выступившую пену и хрипло сказал переводчику:

— Пусть несут шкурки, или я всех так измолочу, как эту старую падаль! — он пнул скорчившееся у его ног тело и выругался. — Этот, кажется, сдох.

Он вышел из, яранги. Его чуть покачивало и била мелкая дрожь. Из яранги доносились возбужденные испуганные голоса.

Струков жадно глотал морозный воздух и медленно плелся к своей яранге. В избиение старика он вложил всю свою злость на Фондерата, Громова, на Нину Георгиевну, которая так и не захотела с ним помириться, простить его. Да, он просил у нее прощения, у этой… а она даже слова, не произнесла. Вот вернусь и выгоню. Но Струков знал, что этого не сделает и будет добиваться прощения у женщины, которая уже стала ему не безразличной.

Когда Струков вошел в ярангу, Бирич и Стайн играли в карты.

— Как охота? — спросил Стайн.

— Судя по плетке, удачная, — засмеялся Бирич.

Струков посмотрел на плетку. На ней краснели замерзшие капли крови. Струков отшвырнул плетку и повалился на шкуру у очага, в котором тлели головешки.

— Бирич, дайте выпить!

Трифон с трудом встал и, покачиваясь, протянул ему фляжку.

— Господа, а не пойти ли нам к местным красавицам? — вдруг предложил Бирич. — Знаете, ради экзотики. Они будут рады. Струков, пойдемте, а?

— Оставьте меня, — огрызнулся начальник милиции.

— Напрасно сердитесь и упускаете возможность. — Трифон покачал головой. — Сэм, идемте! Будет пикантно.

— Я не хочу заразиться, — отрезал Стайн и брезгливо поморщился.

Трифон посмотрел на Стайна с нескрываемым презрением:

— Вы боитесь заразиться? А в чем Смысл мгновенно исчезающей жизни? Это все-таки острое ощущение. Ха-ха-ха! Ну, гуд бай!

Бирич не успел выйти. В ярангу вошел переводчик, а за ним испуганные чукчи. В руках у них были меха.

— Милости прошу, — шутовски расшаркался Бирич и повернулся к Струкову. — Принимайте трофеи. Адью!

— Вы мне нравитесь, — покровительственно проговорил американец Струкову. — Можете работать. Какая быстрая реакция. — Он следил за тем, как чукчи складывали меха. — Вот только не понимаю, почему в Ново-Мариинске у вас большевики под носом действуют?

Струков не ответил. Он забрался в полог и скоро уснул.

Утром он проснулся от ругани Бирича и выполз из полога. Трифон сидел у костра и обжигаясь, жадно пил чай. Лицо его было помято, а на лбу алела широкая царапина. Он рассказывал Стайну:

— Забрался я в чей-то полог, и, кажется началась драка, а потом я уснул. Утром холодина пробирает. Открываю глаза и вижу: лежу на снегу около этой яранги. Черт знает, как не замерз.

Стайн покачал головой:

— Напугали вы вчера туземцев. Взгляните!

Он откинул шкуру, прикрывающую вход в ярангу. Струков не поверил своим глазам. Ни стойбища, ни стада оленей не было. Вокруг двух яранг, в которых ночевали Стайн и колчаковцы, расстилалась снежная пустыня. Стойбище ночью снялось и ушло. Следы беглецов замела поземка…

Малков был искренне рад приезду Стайна, Струкова и Бирича. Он хлебосольно угощал гостей и с чувством говорил:

— Наконец-то, господа, произошло то, о чем я мечтал!

— Что именно? — поинтересовался Стайн. Он придирчиво присматривался к Малкову. Этот средних лет шатен с большим выпуклым лбом и массивным подбородком, украшенным маленькой аккуратной эспаньолкой, вызывал двоякое впечатление — симпатию и настороженность. В нем чувствовались ум, сила и самостоятельность. А таких людей Сэм не любил и даже опасался. Они часто бывают ненадежными помощниками. Стайн помнил наставление Томаса: «Если хотите командовать и быть наверху, то окружайте себя подлецами, подхалимами, карьеристами с мелкой душой. Это не мой афоризм, но он верен». Малков же ни к одной из этих категорий не подходил, и отсюда настороженность Стайна. В то же время Малков уже делал то, ради чего сюда приехал Стайн.

— У меня на складах есть некоторое количество оружия и припасов к нему. — Малков сдержанно улыбнулся. — Пусть вас это не беспокоит, господа. Я охотно закуплю все оружие, которое вы доставили.

— Для чего вы держали на складах оружие? — тоном следователя спросил Стайн, но Малкова это не смутило. Он понимал, что между ним и американцем должно быть все ясно.

— Видите ли, я предвидел, что после свержения царя в России наступит смутная пора. Программа большевиков меня не устраивает. — Малков говорил ровно, неторопливо, отчетливо произнося каждое слово. В его пальцах тлела сигара, но он ее редко подносил к губам. — Я за свободную конкуренцию, как у вас в Америке, мистер Стайн. И не позволю какой-то черни лишить меня всего, что я здесь сделал. Уж если большевики захватили матушку-Москву, то они когда-нибудь полезут и сюда. Я не дам застать себя врасплох, создам отряды из местных жителей — чукчей — и буду драться, но с этой земли не уйду. Она моя, понимаете, моя! — Малков чуть повысил голос. Лицо его слегка побледнело. — Вот почему я рад вашему приезду и смею заверить вас, господа, что любого, кто заикнется о большевиках, о Советах, я своею, вот этой рукой уничтожу! Мы надеемся и на серьезную помощь американцев, господин Стайн! Я бы пошел и дальше: просил бы вас считать эту землю вашим штатом.

— О! — только произнес Стайн. Он был польщен и сказал: — Вы сами прекрасные хозяева. Мы, конечно, вам поможем. Наступило время создавать такие отряды.

Малков поднялся со стула и, казалось, стал «смирно». Его свитер сидел на нем как мундир.

— У меня есть список людей, которых можно вооружить в первую очередь.

— Очень хорошо! Вы деловой человек, мистер Малков, — похвалил Стайн и метнул недовольный взгляд на дальний конец стола, где сидел довольно тучный агент Свенсона торговец Лампе. Он шумно дышал, как все страдающие от ожирения люди, и облизывал нижнюю отвисшую губу. За весь вечер он произнес всего несколько слов. Широкое, с оплывшими щеками лицо было красным. Стайн уже беседовал наедине с Лампе, но на агента это не произвело впечатления. Он с сонным видом слушал Стайна, а потом сказал:

— Я в эту драку русских не хочу вмешиваться. Какое мне дело до них. Я и в детстве не был драчуном, а сейчас у меня больное сердце. Я торговец и Служу у Свенсона, который мне платит доллары.

— Американский легион приказывает, чтобы американцы на Чукотке следили за отрядами охраны общественного порядка. — Стайн нервничал и выходил из себя.

— Такого Легиона я, не знаю, — флегматично ответил Лампе. — Вот приедет Свенсон, прикажет мне, тогда, и будем говорить.

Стайн был взбешен, но сдерживал себя. Придется ждать Свенсона. Сейчас с его приказчиком говорить бесполезно. Стайн решил сорвать злость на Свенсоне, но где он и когда прибудет сюда? Стайн предвкушал, как он отчитает Свенсона, поставит на колени Лампе.

Однако этого не вышло. Олаф прибыл в Усть-Белую через сутки посла Стайна. И прежде чем Сэм успел напуститься на него и потребовать, чтобы Лампе выполнял приказы Стайна, Олаф сказал:

— В стойбище у Ново-Мариинска я видел русского из управления уезда. Он там у них истопником. Светловолосый такой, худой.

— Ну и что? — безразлично отозвался Стайн, готовясь к наступлению на Свенсона.

— А знаете, что он делал в стойбище? — Стайн не мог не обратить внимания на интонацию Свенсона.

— Ну?

— Уговаривал чукчей помогать советской власти и не покупать у меня товаров. — Свенсон с любопытством смотрел, какое впечатление произвело на Стайна это сообщение.

— Не может этого быть! — Стайн был ошарашен. — А он-то считал, что с большевиками в Ново-Мариинске покончено. Он требовательно спросил: — Вы арестовали его?

— Я не хочу портить отношений с господином Громовым. Этот агитатор — его служащий. — Свенсон был доволен, что может досадить Стайну. — К тому же мои чукчи его не послушали и не послушают.

— Это безразлично, — Стайн вспомнил человека, которого он похлопывал по плечу в управлении, но все же спросил:

— Как звать этого большевика?

Олаф пожал плечами:

— Он мне не вручил визитной карточки. И был он не один, с ним был, как сказали мне чукчи, учитель из Ново-Мариинска, туземец.

Струков, удивленный не меньше, чем Сэм, назвал имена.

Стайн бушевал. Он набросился на Струкова.

— Как вы могли взять в управление человека, которого не знали? Этот Хваан — большевик. Теперь я понимаю, почему шахтерам многое было известно!

Стайн уничтожающе посмотрел на Струкова. Тот молчал, хотя вины за собой не чувствовал. Громов сам набирал служащих. У Струкова все кипело внутри. С каким наслаждением он дал бы американцу по морде, посадил на место; но он сдержал себя.

— Мне нужно вернуться в Ново-Мариинск. Я возьмусь за этих большевиков. Клянусь честью офицера… — сказал он. Струкову надоело находиться в обществе Стайна.

— Возвращайтесь, — согласился Стайн. — Нельзя, чтобы у нас за спиной действовали большевики. Теперь я на господина Громова мало надеюсь. — Стайн не скрывал своего беспокойства. — Не стесняйтесь, железной рукой наведите порядок!

Вместе со Струковым возвращался в Ново-Мариинск и Трифон Бирич, который выполнил все поручения отца. К тому же он хотел заехать в несколько стойбищ, как он сказал Струкову, «на воле порезвиться». Струков решил ехать не торопясь, и, пока Трифон будет «резвиться», он пополнит свои песцовые трофеи новыми шкурками. Свой план колчаковцы скрыли от Стайна, который, тревожась за положение в Ново-Мариинске, поторопил их с выездом.

— Спасибо, Сэм! — с нарты насмешливо крикнул Бирич, когда каюры погнали собак.

Стайн и Малков махали им руками и что-то кричали, но Бирич выругался, правда, не очень громко:

— Ну вас к черту.

Стайн смотрел вслед удаляющимся нартам со Струковым, Биричем и несколькими милиционерами и думал о том, что русские плохие хозяева и что эта земля должна перейти во владение американцев.

…По настоянию Чекмарева Новиков изменил свой план. Он побывал в селах Ерополе, Остино и даже добрался до Пенжино. В каждой поездке его сопровождали кто-нибудь из марковских товарищей. Они представляли Николай Федоровича бедным жителям, как посланца советской России. Везде его жадно с надеждой слушали. В каждом поселке он видел одно и то же: голод, нужду. Население находилось в зависимости у коммерсантов. Вся власть была в руках у купцов. Конечно, эту власть можно без большого труда свергнуть, поднять красный флаг и объявить советскую власть. Население поддержит. Но нужен толчок со стороны. Так ему и сказали рыбаки в Ерополе:

— Ты добрый человек, верно толкуешь, нашу думку узнал, да боязно как-то самим начинать. Уж подождем, когда в Ново-Мариинске советская власть в силу войдет.

«Да, все зависит от Ново-Мариинска», — снова подумал Николай Федорович, сидя спиной к Оттыргину. Упряжка бежала резво. Собаки отдохнули, набрались сил и сейчас не отставали от упряжки Парфентьева, которая шла впереди. Этот белобрысый камчадал охотно возил Новикова и не уставал расспрашивать его о советской власти, о том, что изменится здесь, какая пойдет жизнь.

Николай Федорович охотно объяснял и не раз видел Парфентьева глубоко задумавшимся. Новиков говорил себе удовлетворенно: «Дорожку к Советам ищет».

Новиков не ошибся. Парфентьев искал правильный для себя выход. Его замучила бедность, а так хотелось сытной и спокойной жизни. Ему надоело возить чужие товары за гроши, голодать. Послушаешь Новикова — все кажется правильным. Но и сомнение берет. Выходит, при советской власти все будут одинаковы. Богатых не будет, и бедных не будет. Нет, что-то непонятно. Куда же денутся бедные? Неужели он, лучший каюр Марково, будет со всеми наравне?.. Обидно это.

Парфентьев обернулся и взглянул на следовавшую за ним упряжку Оттыргина, на которой ехал Новиков. Из Марково они выехали вместе. Мартинсон нанял его отвезти Лампе в Усть-Белую два тюка пушнины, которую он выменял на ярмарке.

«Хорошо говорит Новиков, много обещает, — думал Парфентьев, — а когда все это будет? Товары у купцов, оружие у колчаковцев, сам он ездит по тундре тайком. Почему так? Тайком всегда нехорошее дело делаешь». Парфентьев не мог разобраться в своих мыслях.

Оттыргин привычно подгонял собак, но мысли его были далеко, — в Марково, от которого уносила его упряжка. Что с Вуквуной? Куда она исчезла? Оттыргин боязливо думал, что Вуквуну могли взять злые духи. За что же они рассердились на нее или на него? Он посмотрел по сторонам. Упряжки бежали по широкой заснеженной глади Анадыря… На берегах из снега торчали черные низкорослые деревца, кусты. Серое небо висело низко и хмурилось. Скрипели нарты, шуршал снег, Поднялась вспугнутая стая белых куропаток. Они отлетели недалеко и снова опустились на снег, слились с ним. Оттыргин проводил их равнодушным взглядом. Ничто не радовало его…

Под вечер маленький караван въехал в Усть-Белую, стоящую на слиянии рек Белой и Анадыря. Селение казалось вымершим. Так здесь было тихо и безлюдно. Упряжки петляли мимо построек по грязному снегу. Прямой улицы в Усть-Белой не было. Маленькие, занесенные под самую крышу домики сгрудились, как стадо напуганных оленей, и тоскливо посматривали затянутыми рыбьей кожей оконцами. По сравнению с Марково Усть-Белое выглядело жалко. Только несколько построек — дом Малкова, склад фактории Свенсона да еще два-три походили на приличное человеческое жилье.

Парфентьев остановил упряжку у приземистого домика. К его дверям и окну в снегу были прокопаны траншеи. Новиков с трудом поднялся с нарты, разминись, сделал несколько шагов. Парфентьев, нырнувший в низкую дверь, почти тотчас вернулся в сопровождении грузного Афанасия Кабана.

— Скорее в хату, — не здороваясь сказал он Новикову и тревожно оглянулся по сторонам. — Не в добрый час вы приехали.

— Что случилось?

Кабан не ответил на вопрос Новикова, а, приказав Оттыргину оставаться около упряжки и предупредить, если кто будет направляться к домику, помог Николаю Федоровичу спуститься по нескольким ступенькам в темный коридор, а оттуда провел в маленькую комнатушку, отгороженную от хозяйской. В ней стояли топчан, столик в углу и одна табуретка. Было так тесно, что в узком проходе двум людям было трудно разминуться. Кабан усадил гостя на табуретку, сам пристроился на топчане:

— Чекмарев беспокоится — от вас ничего нет, — Новиков присматривался к Афанасию. Тот почесал лохматую голову:

— Вначале нечего было писать. Мы с Николой, — он пояснил, — это Наливай, с людьми потихонечку, по-осторожному говорили. Я даже в Чикаево^[20] смотался. Плохо, ох плохо людишкам там. С нового года и жевать-то им будет нечего.

Новиков видел, что Кабан не сгущал красок. Тут было хуже, чем в Марково. Николаю Федоровичу почудилось, что все несчастья здешних жителей в этот момент пришли в эту унылую маленькую комнатку.

— Злы люди. А они злые от доли своей несчастной. На все пойдут, только правильно им указать надо, — продолжал Кабан. На его лице жизнь оставила тяжелые следы — глубокие морщины, горькую складку у глаз, но в широких плечах, огрубелых руках, в пристальном взгляде чувствовалась большая сила и решительность, не сломленный дух.

— Сколько можете собрать человек, если советскую власть будем ставить? — решительно перешел Новиков к главному вопросу. Он был убежден, что вот тут, в этом маленьком селении, пожалуй, уже окончательно назрел момент для переворота.

— Сейчас трудно сказать, — помрачнел Кабан. — Колчаковцы у нас. Оружие привезли. Отряд свой сколачивают. Американец всем командует. Стайном кличут. Был и молодой Бирич, и начальник новомариинской милиции. Так те вчера что-то назад побегли.

— Вот как, — в раздумье произнес Новиков. Новость была слишком неожиданной. Может, что случилось в Ново-Мариинске. Почему колчаковцы создают отряды? Николай Федорович был убежден, что враги не ограничатся только Усть-Белой. Значит, в других пунктах уже есть или будут колчаковские отряды. Для чего? Может, Громову стало известно о деятельности Мандрикова и его товарищей? Может быть, Красная Армия стремительно идет к Владивостоку, и беляки готовят для себя местечко.

— Охотно люди идут в этот отряд? — спросил Новиков, прервав свои размышления.

— Кое-кто сам бежит, да таких десяток, — пренебрежительно махнул рукой Кабан. — Другие — в сторону смотрят, их силой пытаются загнать. А народ побаивается. Пойдет…

Парфентьев, не произнесший за все время ни слова, встал:

— Вы толкуйте, а я груз Лампе сдам и мигом обернусь.

Парфентьев вышел от Кабана расстроенный. Вон, оказывается, какая сила у Малкова, Бирича. Американцы тоже с ними. Оружие привезли. Отряд собирают. Разве против такого можно идти. Нет уж, подальше надо держаться от таких, как Чекмарев, Кабан, Новиков. Вон как затревожился старик, когда услышал об отряде. Но в то же время Парфентьев не мог не признаться, что и Новиков и другие стараются, рискуют не для себя, а о бедных беспокоятся.

В противоречивых размышлениях Парфентьев подъехал к фактории, двери которой были растворены. Парфентьев спрыгнул с нарты:

— Лампе!

Приказчик откуда-то из глубины склада лениво откликнулся:

— Лампе есть тут.

— Я тебе из Марково два тюка шкурок притащил, — громко говорил Парфентьев, — Мартинсон прислал.

— Кто? — раздался за спиной голос, не принадлежащий Лампе. Парфентьев обернулся и увидел подходившего Свенсона. Каюр низко закланялся. Олаф по-приятельски поздоровался и спросил:

— Так это Мартинсон прислал, — он указал на тюки.

— И почту еще послал, — Парфентьев вытащил из-за пазухи кухлянки измятый пакет, протянул его Олафу. Парфентьев не видел, как кровь хлынула в лицо Лампе, который молчаливой огромной горой стоял на пороге склада. Свенсон сбросил расшитые рукавицы и с усмешкой произнес, бросив гневный взгляд на Лампе.

— От хозяина у работников нет секретов. — И стал читать письмо. Лицо Свенсона быстро хмурилось. Олаф и раньше догадывался, что его агенты понемногу торгуют для себя. Сейчас же, когда они были пойманы с поличным, Олаф решил их припугнуть. Большого ущерба Мартинсон и Лампе ему пока не нанесли, но аппетит может у них разыграться. Подошел Лампе. Его заплывшие жиром глазки ничего не выражали, но в фигуре появилось что-то виновато-просительное. Свенсон с презрением подумал: «Как старая собака в ожидании удара», но с насмешкой сказал:

— Джон! Тебе посылочка от Мартинсона! Что же не получаешь? Возьми да припрячь получше, чтобы… как это пишет твой дружок? — Свенсон взглянул в письмо: — «Наш Олаф-удав не проглотил. Ему же все мало». А вот еще: «Уверен, что продашь этих песцов выгодно. Отобрал лучших».

— Я… мы… — Лампе не находил слов.

— Захлопни глотку, а то простудишь! — крикнул в гневе Свенсон. — Я все понял. Вы обворовываете меня. Сплавляете лучшие меха за моей спиной. Этот мех я забираю. Запишите его в книги. И если еще раз поймаю на воровстве, то… — Олаф сделал многозначительную паузу.

— Не будем больше, — пролепетал Лампе. Он основательно перетрусил. Вспомнились многие жуткие истории, которые связывались с именем Свенсона, да и Лампе сам кое-что знал. Олаф на ветер слов не бросает. Лампе проклинал сейчас и Мартинсона и Парфентьева.

— Идите! Возьмите письмо! Оно адресовано вам! — протянул Олаф письмо приказчику.

Лампе вернулся в склад, проклиная тот час, когда согласился на уговоры Мартинсона.

Свенсон заговорил с Парфентьевым:

— Часто возишь от Мартинсона мех Лампе?

— В первый раз, — чистосердечно признался Парфентьев. Он боязливо посмотрел на Свенсона.

— А другие? — Олаф был доволен, что накрыл Лампе и Мартинсона. Они теперь будут лучше ему служить.

— Не знаю, — развел руками Парфентьев. Глаза Олафа в упор смотрели на него. Парфентьева охватил страх. Он был готов все сказать американцу, что бы тот ни спросил:

— Если врешь, я застрелю тебя. — Олаф хлопнул себя по карману. — Один приехал? Больше никто не возит мех?

— На другой нарте ехал… — «Что я говорю!» — в ужасе подумал Парфентьев и замолчал. Он понял, что выдает Новикова.

Олаф заметил смятение каюра.

— Кто же ехал? Ну? — Свенсон угрожающе надвигался на перепуганного каюра. Парфентьев от страха весь сжался.

— Ты что, не знаешь этого человека? — схватил за плечо каюра Олаф. — А зачем он сюда приехал?

— Я его не знаю. На ярмарке в Марково только видел. Он из Ново-Мариинска… — неожиданно проболтался Парфентьев и понял, что совершил непоправимую ошибку.

— Молодой, худой, светлые волосы? — быстро спросил Свенсон. Он уже догадывался, кто этот незнакомец.

— Старик, — угрюмо сказал Парфентьев.

Олаф был разочарован. Он прекратил расспросы и приказал Парфентьеву перенести тюки с пушниной в склад. Наступила ночь. Каюр, напуганный тем, что проболтался американцу, не находил себе места. Он долго бродил по селу. Наконец мороз и голод загнали его в домик Кабана. В каморке стало еще теснее. Здесь был и Микола Наливай и Оттыргин. Парфентьев подсел к ним, примостился у стены и закурил. Новиков сидел за столом, писал письмо Мандрикову и Берзину. Оно было подробное, обстоятельное. Закончив его, Николай Федорович сделал приписку: «Остаюсь в Усть-Белой. Буду следить за американцами. Если что узнаю важное, то немедленно сообщу».

Зашив письмо нитками, Новиков передал его Оттыргину.

— Возвращайся срочно в Ново-Мариинск, отдай письмо Безрукову или Хваану.

— А ты? — удивился Оттыргин.

— Я остаюсь здесь, — Новиков видел, что Оттыргин огорчен расставанием. Николай Федорович тоже привык к чукче, но, что поделаешь, — так надо. — Поезжай, Отты!

Парфентьев беспокойно шевельнулся. Ему хотелось крикнуть, чтобы и Новиков уезжал немедленно, уезжал с Оттыргиным, потому что о нем уже знает Свенсон. Но Парфентьев молчал, лишь наклонил голову и прятал от товарищей глаза…

До рассвета было еще далеко, когда упряжка Оттыргина скрылась в темноте.

3

— Дальше не сможем идти, — сказал капитан «Кайры» Антону. — Затрет шхуну льдами и раздавит, как ореховую скорлупу. Антон понял, что надо сходить на берег и пробираться как-то дальше на север.

Он хотел спросить капитана, а как же они будут добираться дальше, но промолчал. Капитан с уважением посмотрел на Антона. Ему нравился Мохов своей сдержанностью. Старый моряк сказал:

— Товарищ Роман предвидел возможность появления льдов… — он сделал паузу и продолжал: — Мы условились, что в случае необходимости я высажу вас в бухте Старого Монаха.

Антон вопросительно поднял на него глаза.

— На картах нет этой бухты. Мала она, да и малоизвестна. Мы сами дали такое название. Там есть маленькое селение камчадалов.

— Хорошо, высаживайте, — спокойно произнес Антон. — Я пойду собираться.

В сумерки «Кайра» вошла в маленькую бухточку, посредине которой поднимался кекур — высокий каменный столб, похожий на силуэт бородатого монаха в капюшоне и с сумой за плечами. Антон и Наташа в сопровождении капитана с большим трудом, между льдин на шлюпке переправились на берег. Здесь, под защитой высоких скал, стояло несколько сложенных из плавника хижин. Два десятка жителей селения встретили капитана, Антона и Наташу как старых знакомых.

— Это хорошие люди, — сказал капитан Антону, знакомя его с низкорослым камчадалом. — Они вам помогут. Верно, Василь?

— А цо? — дружелюбно ответил камчадал. — Свой целовек — помочь надо!

Утром «Кайра» ушла, а камчадал Василий со своим сыном повез Наташу и Антона на нартах от берега. Почти два месяца они были в дороге. Ехали то на собаках, то на оленях. В домик Клещина они постучали, когда там укладывались спать. Дорогу им показал Куркутский. Так повелось, что, когда из тундры ночью приезжали упряжки, они направлялись к школе, и учитель там устраивал людей, поил чаем. Измученные, с обмороженными лицами Антон и Наташа едва сидели. Теперь, когда кончилась дорога и щель была достигнута, у них иссякли последние силы, Антон сразу же спросил учителя:

— Не знаете, господин, живет ли в поселке гражданин по фамилии Безруков. Звать его Сергей Евстафьевич.

— Да, есть. Живет тут недалеко.

— Проводите нас к нему, — вскочил на ноги. Антон.

— Сейчас уже поздно… — начал Куркутский, но Антон повторил: — Проводите, сейчас… Безруков мой друг. Он будет рад.

Антон не ошибся. Мандриков и Берзин радостно встретили посланцев товарища Романа, Они с уважением смотрели на товарищей, которые совершили больше, чем героический подвиг, добравшись зимой в Ново-Мариинск.

Жадно слушали Антона и его подругу товарищи, Засыпали вопросами, пока наконец не вспомнили, как измучены дорогой их гости.

— Спать, отдыхать, есть как можно больше, — прекратил все расспросы Мандриков. — Оставайтесь Здесь, а мы пойдем к товарищам.

— Идите, идите, — поторопила Мандрикова и Берзина жена Клещина, обычно тихая, застенчивая. — Наговоритесь еще. А им и помыться надо и отдохнуть.

Уже на плите грелась вода, что-то шипело на сковородке, пахло ароматом свежего кофе.

Выйдя на ночную улицу, Берзин сказал:

— Эту девушку я знаю. Она приходила к Новикову справляться об Антоне, когда его колчаковцы схватили.

— Бедный Николай Федорович, — произнес Михаил Сергеевич. — Как ему сказать…

Слишком тяжелой была весть, которую привезли Антон и Наташа: жена Новикова убита в колчаковском застенке.

С каждым днем товарищи все нетерпеливее ждали приезда Новикова. Это было крайне необходимо. В письме товарища Романа, которое привез Антон, говорилось о решении Дальневосточного подпольного комитета партии усилить подготовку Квосстанию против колчаковцев. Роман не указывал точного срока, но из письма было ясно, что восстание намечается на конец января или начало февраля будущего года.

— У нас все будет готово к этому сроку. Как ты думаешь, Август? — взволнованно рассуждал Мандриков.

— Дальше ждать невозможно, — Берзин говорил медленно, но внутри у него все кипело. — Громов, Суздалев, Толстихин, милиционеры обнаглели. Грабят чукчей, издеваются над шахтерами, держат впроголодь. Говорят, что нет продуктов, надо экономить, а так ли? Посмотреть бы в складах коммерсантов.

— Придется. — Тон у Мандрикова был грозный. — Не позволим морить людей голодом.

— А власть здесь установим советскую, — решительно сказал Берзин. — Поднимем красный флаг!

— Да, поднимем красный флаг, — торжественно повторил Мандриков.

Они шагали в ногу, словно видели в темноте, как над Ново-Мариинском развевается красное знамя. Письмо товарища Романа вызвало и радость, и волнение, и дало еще большую уверенность и силы. Партия помнит о них, помогает им, уверена в них.

Они пришли к учителю. Куркутский подбросил угля в печку и занялся приготовлением чая. Мандриков еще раз прочитал письмо товарища Романа. Он отчетливо произносил каждое предложение. Товарищи внимательно слушали.

— Это приказ, его надо выполнять, — первым заговорил Берзин, когда Мандриков отложил в сторону письмо. — Нельзя давать колчаковцам, вернее американцам, времени на укрепление отрядов.

— Эти отряды не боеспособны, — отмахнулся Мандриков. — Они разбегутся при первом выстреле.

— Оружие у людей в руках всегда может стрелять, — Куркутский снял с плиты вскипевший чайник. — Август правильно говорит.

Мандриков недовольно посмотрел на учителя:

— Не надо преувеличивать опасности. И к тому же…

— Зачем спорить? — прервал его Берзин. — Давайте лучше подумаем, с чего начать действовать?

— Какой сегодня день? — буркнул Михаил Сергеевич.

— Вторник, — Куркутский указал на календарь.

— Давайте в ночь с воскресенья на понедельник соберем всех товарищей с копей и радиостанций и наметим план действий, — предложил Мандриков. — В эту ночь собраться удобнее. Шахтеры придут под видом посещения Толстой Катьки.

— Создадим штаб восстания, — предложил Берзин.

— Согласен, — кивнул Мандриков.

— Я тоже, — Куркутский сделал знак всем молчать и подошел к занавешенному окну. За ним слышался скрип снега, ворчанье собак. Мандриков и Берзин тоже прислушались.

— Упряжка, — тихо проговорил Куркутский и посмотрел тревожными глазами на товарищей. Упряжка остановилась около школы.

— Гаси лампу, — сказал Мандриков. — Если беляки, то…

Он не стал договаривать. Уже давно было решено, как надо поступать в случае неожиданной опасности. Товарищи достали браунинги и стали по бокам двери. Куркутский прикрутил фитиль и задул маленький слабый язычок огня. В комнате стало темно и тихо. Только трещал в плите огонь и тонко ныл чайник. Учитель снял с окна темную штору, и слабый рассеянный свет звездного неба чуть осветил комнату.

Снаружи послышались шаги, и кто-то осторожно постучал в окно: два раза громко и два очень тихо.

— Оттыргин! — крикнул Куркутский и выбежал из комнаты.

Мандриков вздохнул, пряча револьвер в карман.

— Наконец-то, — тихо произнес Мандриков и последовал за учителем, надеясь увидеть Новикова.

Берзин зажег лампу. В комнату вошли учитель, Мандриков и улыбающийся Оттыргин. Друзья засыпали его вопросами, но он, взволнованный встречей, так плохо говорил по-русски, что Куркутскому пришлось переводить.

— Молодец, Николай Федорович, молодец! — то и дело восклицал Михаил Сергеевич, читая письмо Новикова. — Значит, и там, в тундре, назрело уже время для восстания. Ждут сигнала, помощи и, конечно, прежде всего правильного руководства.

— Огорчает одно — не найдены следы Шошина, Стайн обнаглел… Хозяйничает, как у себя дома… — пересказывал письмо Новикова Михаил Сергеевич.

— Дома так не хозяйничают, — не согласился Берзин. — Так поступают только в колониях.

— Но здесь не колония, — Куркутский едва сдерживал гнев.

— Мы ему об этом напомним, — пообещал Берзин.

Товарищи вернулись к разговору, прерванному приездом Оттыргина. Мандриков предложил:

— Берзин, как военный специалист, составит план восстания. Каждый должен знать, что ему делать, где быть в день переворота, и готовиться к нему.

— Когда же произведем переворот? — спросил Куркутский.

— Пожалуй, в конце января, — ответил Мандриков. — Надо обсудить. О дне решим позднее.

— Что ж, надо предупредить товарищей на копях, чтобы в воскресенье ночью были здесь, — сказал Берзин.

— Я готов ехать к ним! — Куркутский не скрывал своего нетерпения действовать. — Можно и сейчас?

— Ни ты, ни Отты на копи не поедете, — ответил Мандриков. Рисковать незачем. Туда ездит Рыбин, он и передаст. Страх у него прошел, он даже спрашивал меня, не надо ли чего отвезти на копи. Он примелькался колчаковцам и имеет разрешение на возку угля.

— Что-то мне не нравится Рыбин, больно трусоват, — возразил Берзин.

— Я за него ручаюсь, — заявил уверенно Мандриков. — Он такой же пролетарий, как и все шахтеры.

Берзин хотел возразить, но заколебался и промолчал. «Раз Рыбин просит поручение, видимо, он действительно такой, каким его считает Михаил», — подумал он.

— Завтра нашим гостям надо комнату найти, — вспомнил об Антоне и Наташе Михаил Сергеевич.

— И работу, — добавил Берзин. — Только какую? — Антон, пожалуй, можно на копи, — подумал вслух Мандриков. — Тогда у нас там будет неплохой пропагандист. Человек он свежий, да и на колчаковцев злой.

— Его жену я могу в школу взять, — предложил Куркутский. — Только как с документами?

— Документы в порядке — подлинные, — успокоил его Мандриков и расхохотался. — А причина появления здесь — бегство от родителей, которые были против их брака. Любви не страшны северные вьюги и морозы.

Он вспомнил о Елене Дмитриевне…

Глава одиннадцатая

1

Мандриков поджидал Рыбина у склада, как и было условлено. До открытия склада оставалось около часа. Михаил Сергеевич, прохаживаясь, думал о письмах товарища Романа и Новикова, о принятом накануне решении. Скорей бы наступил январь, и тогда… В успехе переворота Мандриков был уверен. Берзин разрабатывает план восстания. Вот когда понадобится его военный опыт. Товарищ Роман знал, кого посылать сюда… Он так задумался, что не услышал, как подъехал Рыбин.

— Никак, на золотую жилу напали, Сергей Евстафьевич?

— О чем вы спрашиваете? — не понял Мандриков.

— Да глаза у вас так и светятся, а лицо, как в престольный праздник.

— Будет праздник, будет, Василий Николаевич, — Мандриков понизил голос, подошел ближе к Рыбину. — Колчаковская армия разваливается, бежит.

— Нам-то что, — вздохнул Рыбин. — Далеко все это от нас.

— И здесь наступит свобода, — в голосе Мандрикова звучали радостные и торжественные нотки. — Скоро!

— Кто ж ее, свободу, нам подарит? — Рыбин пристально следил за Мандриковым, что-то угадывая за его словами.

— Сами возьмем, — с такой убежденностью проговорил Мандриков, что Рыбин больше не сомневался в правильности и искренности его слов. Мандриков, убедившись, что за ними никто не следит, быстро и незаметно сунул Рыбину туго скатанную в трубку бумагу.

Передай Булату. Завтра будь на этом же месте.

Они расстались. Рыбин быстро погнал упряжку. Бумага в рукаве жгла ему руку. Когда Ново-Мариинск скрылся из виду, он остановил нарты между сугробами, быстро достал тонкую бумажную палочку.

Так Михаил Сергеевич свертывал листовки на случай, если бы Рыбину пришлось их выбросить. Тонкую, твердую, как карандаш, палочку можно было легко воткнуть в снег, и она не была бы заметна.

В трубочке оказалось два небольших листочка. На первом был текст листовки. Василий Николаевич торопливо пробежал ее:

«Товарищи шахтеры! Час вашего освобождения приближается! Владивостокский областной комитет РКП(б) призывает вас готовиться к вооруженному восстанию против Колчака и его сатрапов…»

Немного успокоившись, Рыбин прочел второй листок. На нем было всего три строчки: «Племяннику исполнилось пятнадцать лет. Приходи всей семьей на день рождения. Погуляем тихонечко, чтобы не беспокоить соседей. Они скоро уедут в тундру».

Рыбин ничего не понял и перечитал записку. «Шифровка», — догадался он и снова скатал листки в трубку, спрятал их и поднял упряжку.

На копи он приехал позднее обычного. Колчаковский милиционер, изнывавший от скуки, подошел к нему:

— Табак найдется?

Рыбин протянул ему кисет. Милиционер подмигнул:

— Клюкнул вчерась, что ли, у Катьки Толстой, проспал. Морда-то у тебя вся красная. А?

— Было дело, — солгал Рыбин, думая, как отвязаться от милиционера. — Голова болит.

Опохмелиться надо, — авторитетно сказал милиционер, проведя языком по скрученной цигарке. — Как рукой снимет.

— Раздавим бутылочку? — предложил Рыбин. Он порылся в кармане и вытащил несколько смятых бумажек. — Тут хватит и на закуску. Сходи, принеси!

Булат, наблюдавший за этой сценой, рывком высыпал уголь из тачки, подошел к Рыбину и громко, чтобы слышали окружающие, спросил:

— Табачком не угостишь?

— Закуривай, — протянул Рыбин кисет.

Булат вынул из него листовки и ловко переправил в карман. Он нагнулся, прикуривая у Рыбина, все еще сидевшего на нарте:

— Листовки теперь передавай Мальсагову. Нельзя нам все время встречаться.

— А какой Мальсагов? — спросил Рыбин.

— Татарин. Он сам к тебе подойдет. — Булат неторопливо отошел от Рыбина и, взявшись за ручки своей тачки, вернулся в шахту.

О листовке стало известно в уездном управлении. Громов неистовствовал. Какие-то смутьяны снова подняли голову.

— Я пок-кажу им! — заикаясь от волнения, кричал Громов. — Я покажу им. Всех расстреляю!

— Всех не надо. — Суздалев поправил пенсне. — А двух-трех для острастки надо. А болтовня о восстании — че-пу-ха!

— Поезжайте на копи, — горячился Громов. — Нет, я сам. Я возьму их за глотку. Я узнаю, откуда листовки. Мерзавцы! Я еду!

— Это будет ошибкой! — сняв пенсне и осторожно протирая стекла, возразил Суздалев. Он говорил медленно, рассудительно. — Надо действовать иначе.

— Как они узнали об отступлении Колчака? — горячился Громов. — Учватов клянется, что, кроме него, никто не принимает телеграмм.

— Учватов вне подозрений. Очевидно, на радиостанции есть большевики, — заметил молчавший до сих пор Перепечко.

— А, наконец заговорили и вы. — Громов напустился на Перепечко. — Вас же Стайн и Струков оставили за себя, а вы хлопаете ушами! Вы офицер, который…

— Я попрошу без оскорблений, — вскочил со стула побледневший Перепечко. В кабинете стало тихо. Никто не ожидал такой смелости от Перепечко, который против своего обыкновения был трезв. Громов примирительно спросил:

— Что вы можете сообщить?

— То, что листовка появилась вчера на шахте после того, как там побывал возчик угля Рыбин.

— Взять его, мерзавца! — крикнул Громов.

— Придется подождать, — возразил Перепечко.

У меня нет еще уверенности, что именно он привозил листовки. Надо захватить его с поличным.

За Рыбиным была установлена слежка. Утром, в пятницу, к Перепечко пришел невзрачный, обросший бородой Еремеев с красными от трахомы глазами.

— Ну? — спросил его Перепечко.

— Рыбин с кладовщиком из государственного склада на улице встретился и получил от него что-то.

Перепечко довольно потер руки:

— Кончик пойман! Теперь и всю веревочку вытащим.

— Куда поехал Рыбин?

— На копи, — ответил Еремеев, протирая слезящиеся глаза краем грязного рукава.

Перепечко был доволен своим «агентом» (как он называл своих доморощенных шпионов). Еремеев мелкий торговец и спекулянт, не брезговавший при случае и разбоем. Он сразу же согласился на предложение следить за Рыбиным, как обычно соглашаются на подленькое дело люди с нечистой совестью. К тому же здесь можно было поживиться.

Перепечко на листе бумаги карандашом провел короткую линию и с одного конца написал: «Рыбин», а с другого: «Безруков». От каждой фамилии он провел в стороны по новой черте и, полюбовавшись своей работой, запер лист в стол с полным убеждением, что вечером на листе появятся новые фамилии. Расчет его был верен.

…Рыбин в хорошем настроении подъезжал к копям. Он вез новую листовку я знал, Что шахтеры ждут его. Упряжка резво бежала по знакомой дороге, усыпанной угольной пылью. Рыбин вспомнил, как отвязался в прошлый раз от колчаковца. И теперь что-нибудь надо придумать. Приехав на свое обычное место, Рыбин, делая вид, что починяет порвавшуюся лямку, стал Ждать, когда подойдет Мальсагов. Время тянулось медленно, и Рыбину стало казаться, что за ним кто-то наблюдает. Кто? Несколько раз пробегал с тачкой угля Булат, но даже не посмотрел на Рыбина.

— Курить дашь?

По акценту Рыбин догадался, что это и есть Мальсагов, и торопливо и громко сказал:

—. Попрошайничаете тут все. Табака на вас не напасешься. Ну, в последний раз.

Он передал Мальсагову кисет и бумагу, в которой лежала листовка. Якуб свернул папиросу и, покуривая, отошел, унося с собой листовку.

Ни Рыбин, ни Якуб не заметили, что за ними внимательно наблюдали из окна пожарки Щетинин и дежурный милиционер у входа в шахту. Они переглянулись, когда Якуб брал у Рыбина кисет, а Щетинин ухмыльнулся.

Рыбин нагрузил нарты углем и уехал в Ново-Мариинск довольный, что выполнил поручение.

Якуб, покурив, бросил на снег окурок и направился к шахте. В это время его окликнул Щетинин:

— Мальсагов, зайди-ка!

— Чего надо? — нехотя откликнулся Якуб. У него появилось подозрение. Зачем он нужен Щетинину. Мальсагов быстро оглядел двор, но все выглядело обычным, и никакой опасности не чувствовалось, но идти в конторку с листовкой не хотел.

— Маклярен прислал цидулку какую-то, а я ни хрена не могу понять. — Щетинин махнул какой-то бумажкой над головой. — Прочти, ты же мастак их тарабарщину понимать.

Якуб успокоился. Он знал английский, и Щетинин не раз просил переводить записки американцев об угле, о товарах в лавку на копях. Мальсагов вошел в контору и сразу же понял, что попал в ловушку. Четверо милиционеров встали за его спиной. Опыт подсказывал Мальсагову, что надо держаться внешне спокойно. «Они видели, как я брал у Рыбина листовку», — догадался он, наблюдая за старшим милиционером Крючковым у двери. Мальсагов машинально подумал: «Броситься на Крючкова. Вместе с ним вышибить дверь и позвать на помощь шахтеров. Нет, не удастся».

Щетинин подошел к нему и, поправив очки, сказал:

— Выкладывай, что у тебя в карманах.

Мальсагов, представив, как сейчас чужая рука полезет к нему в карман, стремительно выхватил листовку и сунул ее в рот.

— Сожрет! — истошно закричал Щетинин. — Не давай ему жевать!

Сильный удар в лицо ослепил Мальсагова. Он едва устоял на ногах. Кровь хлынула из носа и разбитых губ. Якуб старался проглотить жесткий бумажный ком, но не мог. Его сбили с ног, сдавили горло, и мокрый полуизжеванный ком бумаги выпал… Якуб в отчаянии ударил кого-то ногой. Послышался крик. Но сильный ответный удар по голове лишил Мальсагова сознания… Когда оно вернулось, Мальсагов долго не мог понять, где он и что с ним происходит. Сильно болела и кружилась голова.

— Жив, большевистская сволочь, — послышался в темноте голос Щетинина, когда Мальсагов шевельнулся. Якуб плохо соображал, почему в конторке темно.

— Пить…

Голос был слабый и хриплый. Щетинин огрызнулся:

— Не сдохнешь.

Колчаковцы ждали, когда шахтеры улягутся.

Никто не видел, как в темноте Мальсагова погрузили на нарту и повезли под охраной двух колчаковцев в Ново-Мариинск.

В полночь Мальсагова втащили в кабинет начальника милиции. Здесь были Суздалев, Громов и Толстихин. Перепечко, увидев изуродованное лицо шахтера, засмеялся:

—  Большевистский Нарцисс! Развяжите его.

Мальсагов едва сидел на стуле. Затекшие руки, ноги, казалось, одеревенели. Перепечко потряс перед глазами Якуба измятой листовкой:

— Часто от Рыбина такие получал?

— Листовку я нашел на снегу.

— А, на снегу… — Суздалев поправил пенсне и оживленно воскликнул: — Господа, давайте ему устроим снежную ванну. Она освежит ему память и поможет все вспомнить!

С Якуба сорвали одежду, вывели на улицу. Небо было в звездах. Мальсагова повалили и стали засыпать снегом. У Мальсагова захватило дыхание, тело обожгло холодом, казалось, бесконечные иголки впиваются в кожу. Суздалев, хихикая, прыгал вокруг него:

— Мерзни, мерзни, волчий хвост! — и подгребал снег. Вокруг шахтера выросла снежная гора.

Рыбин ложился спать, когда к нему пришел Еремеев и вежливо сказал:

— Господин Громов просит прийти в управление.

— Зачем… я… Громову, — испугался Рыбин, но тут же подумал, если бы его хотели арестовать, то прислали бы милиционера. И совсем Рыбина успокоили слова Еремеева: — Вас куда-то хотят послать.

Так Еремеева научил Перепечко. Он не хотел, чтобы утром в Ново-Мариинске узнали об аресте Рыбина. Это бы насторожило большевиков, и они могли бы скрыться. Перепечко решил их всех взять сразу.

Рыбин стоял перед колчаковцами, и выражение их лиц пугало его.

Рыбин не видел Мальсагова, который лежал у печки, отгороженной от него столом.

— Гражданин Рыбин, — спокойно и дружелюбно, с улыбкой сказал Перепечко, — мы были о вас лучшего мнения и даже думали предложить вам одну службу. А вы связались с большевиками, возите их листовки на копи.

— Я… я… — Рыбин никак не мог совладать с собой, нижняя челюсть у него отвисла и дрожала. Лицо покрылось испариной. Крупные капли пота появились на лбу. Наконец Рыбин выговорил. — Я… не возил…

В тот же миг, по знаку Перепечко, милиционер, стоявший за Рыбиным, ударил его кулаком в правый бок. Рыбин икнул, поднялся на носки и рухнул на грязный, затоптанный пол. Его белое лицо стало наливаться кровью, он с надрывом вздохнул, повернулся на бок и хотел встать.

— Помоги ему, — крикнул Перепечко милиционеру.

Рыбин стоял согнувшись. Боль в желудке проходила медленно. Перепечко, словно ничего не произошло, продолжал тем же тоном:

— А Мальсагов сказал, что вы привезли ему сегодня вот эту листовку. — Перепечко двумя пальцами поднял листок со стола. — Ведь она? Верно? Мальсагов сам сказал нам, что вы ему передали эту листовку. Верно, Мальсагов?

Мальсагов слышал, о чем говорит Перепечко, что отвечал Рыбин, но не мог пошевелиться. Когда Перепечко снова спросил: «Верно, листовку привез Рыбин, господин Мальсагов?», Якубу хотелось закричать: «Нет!», но не было сил.

— Вот он подтверждает, — засмеялся Перепечко.

Рыбин с ужасом смотрел на Мальсагова. Что с ним сделали?

— Не надо упрямиться, — продолжал уговаривать Перепечко. — Или я сейчас прикажу. Эй, милиционеры, раздеть Рыбина.

— Не надо, не надо! — закричал Рыбин и попятился назад.

— Кто вам давал листовки? — Перепечко взялся за карандаш. — Или же я прикажу вас так же разделать, как эту татарскую образину. Ну!

Рыбин покосился в сторону Мальсагова. Перепечко истолковал это по-своему и сказал милиционерам:

— Эту падаль в тюрьму. Пусть отойдет. Я с ним еще поговорю!

Мальсагова подхватили под руки и поволокли из кабинета.

Голова Якуба, покрытая запекшейся кровью, безвольно качалась.

Когда закрылась дверь, Перепечко повернулся к Рыбину, который остановившимся взглядом уставился на дверь.

— Теперь нам не помешают. Так кто вам давал листовки?

— Без-ру-ков, — заикаясь, произнес Рыбин. — Приказчик из склада.

— Не может быть! — воскликнул Громов.

— Именно так, — подтверждал Перепечко. — Заведующий складом Соколов сегодня мне кое-что любопытное о нем порассказал. Ну, об этом потом. — Перепечко опять обратился к Рыбину: — Как вы с ним познакомились, где? Кто с Безруковым дружит? С кем вы его видели?

Теперь Рыбин не мог остановиться. Он говорил и говорил. Перепечко торопливо все записывал.

— Великолепно! Если большевики узнают о вашей исповеди, — Перепечко постучал по листам допроса, — то они вас — жик! — Перепечко провел пальцем по шее. — Но мы спасем вас. Большевики не будут знать, что вы тут нам рассказали. Но услуга за услугу. Вы завтра встретитесь с Безруковым и все, что услышите, узнаете от него, расскажете мне. Понятно?

— Сейчас же арестовать большевиков! — закричал Громов.

Перепечко не обратил на него внимания. Он рывком поднялся со стула. Рыбин испуганно втянул голову в плечи, точно над ним была занесена рука для удара. Перепечко, не скрывая своего удовлетворения, говорил.

— Возможно, что большевики и проведают о том, что Мальсагов у нас в гостях и что вы заходили, а не поверят, что мы вас так без угощения отпустили. А я хозяин хлебосольный! — Перепечко указал двум милиционерам на Рыбина, и те, подойдя к нему, сорвали со стула и стали по лицу бить. Рыбин закричал:

— Я все сказал, все, что знаю… — он захлебнулся.

В кабинете все молчали. Лишь шумно дышали милиционеры и как-то глухо стонал Рыбин. Его лицо быстро превратилось в кровавую маску. Он не пытался защищаться. Колчаковцы с интересом следили за происходящим.

— Хватит, — остановил милиционеров Перепечко.

Рыбина бросили на стул. Он съехал на пол. Перепечко распорядился:

— Воды!

Милиционер принес ведро воды и выплеснул ее на окровавленное лицо Рыбина. Он зашевелился, застонал.

— Вставайте, вставайте, вам пора домой, — поторопил Перепечко. — Правда, вид у вас не совсем презентабельный, но что поделаешь — необходимость требует. Скажите жене, что поскользнулись. Для нее главное, что вы вернулись.

Рыбин уцепился за сиденье стула и поднялся. Изо рта у него текла кровь: Перепечко был удовлетворен видом Рыбина.

— Безрукову скажете, что вас в милиции на допросе так разделали, но вы ничего не сказали, и за отсутствием улик вас отпустили. Они вам в таком виде поверят. Вы слышите меня?

— Да… — Рыбин говорил каким-то не своим, чужим голосом.

Перепечко приказал одному из милиционеров:

— Проводите домой гражданина Рыбина. В дороге у него может закружиться голова.

— Не надо! — закричал, брызгая кровавой слюной, Рыбин и упал на колени. — Не надо убивать!

Кричащего и бьющегося в ужасе Рыбина вытащили из кабинета. Перепечко засмеялся:

— Цыпленок тоже хочет жить. Этот цыпленок нам очень помог.

— Мне трудно всему поверить, господа, — проговорил Громов. — Большевики так нагло… — он сорвался и крикнул: — Расстрелять Хваана, Безрукова и всех. Сейчас же арестовать их и сюда. Я сам пристрелю их, как собак!

— Вот именно, — подтвердил Перепечко. Его сейчас было трудно узнать. Увлекшись своей новой обязанностью, он даже перестал пить и обнаружил склонность к расследованию сложных ситуаций, подобных создавшейся в уезде. — Я не уверен, что Безруков или Хваан главные большевики. Они не могут тут быть одни. У них есть сообщники, и Рыбин нас на них наведет. Мы тогда одним ударом со всеми и покончим. Когда зуб прогнил, господа, его надо удалить с корнем, а не пытаться чуть-чуть подлечить… — Перепечко сделал паузу и уже другим, многозначительным тоном, улыбаясь, сказал. — К тому же, господа, арестовывать сейчас этого Безрукова будет как-то неловко.

2

После отъезда Струкова и Трифона Бирича в тундру Нина Георгиевна и Елена Дмитриевна сблизились еще больше. Елена ничего не скрывала от своей подруги. Она любила Мандрикова и мечтала быть с ним.

— Но это невозможно, по крайней мере здесь, — говорила ей Нина Георгиевна и поняла, что ей неприятно все это. Она, не сразу могла разобраться в своем настроении. Любовь Елены к Мандрикову и обижала ее, и оскорбляла, и вызывала грусть. Ей иногда казалось, что Елена отбирает у нее что-то очень дорогое.

— Почему? Почему я должна на кого-то оглядываться? Мне все тут чужие. Почему они должны распоряжаться мной? Почему у женщин такая проклятая судьба? — восклицала Елена и металась по комнате.

Нина Георгиевна была согласна с подругой, но выхода пока не видела.

В таких разговорах они и проводили дни. Елена старалась как можно чаще встречать Мандрикова то на улице, то заходила к нему в склад. Но эти короткие встречи только доставляли Елене еще большие мучения, нельзя обо всем поговорить, побыть вместе с любимым человеком.

Не лучше чувствовал себя и Михаил Сергеевич. На неодобрительные замечания Берзина он перестал обращать внимание. В своем чувстве он не видел ничего плохого. К тому же предупреждение Елены убедило, что и она любит его.

Мандриков тянулся к Елене, но возможности к сближению с ней не видел. Он мечтал о том дне, когда в Ново-Мариинске все изменится, и тогда он скажет ей о своей любви, попросит стать его женой… «Да, но она же замужем? Ее муж Трифон Бирич — его враг. Как быть?» — думал Михаил Сергеевич. Елена первая сделала решительный шаг.

В пятницу, после завтрака, Елена, как обычно, вышла с Блэком на прогулку. Она неторопливо пошла по Ново-Мариинску, отвечая на поклоны знакомых. Елена дошла до лимана, постояла на берегу, затем, направилась к складу, в котором работал Мандриков.

Елена подошла к дверям склада и уже хотела открыть их, но тут же повернулась и быстро направилась к Нине Георгиевне.

Та не удивилась ее приходу. Они встречались каждый день, но Нина Георгиевна обратила внимание на то, что Елена чем-то возбуждена. Она все время ходила по комнате, не находила себе места.

— Что с тобой? — спросила Нина Георгиевна.

— Я… — Елена смело смотрела в глаза подруге. — Разреши мне пригласить Сергея Евстафьевича к тебе сегодня.

— Сюда? — вырвалось, у Нины Георгиевны, и ей почему-то стало холодно. Она зябко поежилась.

— Ну да. — Елена не замечала, что происходит с подругой. — Я к себе не могу. Да он и не пойдет, Ну, пойми меня, Нина, ты же любила! Ты знаешь, я не могу больше без него! — Елена Дмитриевна неожиданно заплакала, Нина Георгиевна обняла ее, и в этом жесте, в том, как она успокаивала подругу, было что-то материнское. Нина Георгиевна сказала:

— Хорошо, Лена. Я согласна. Приглашай его…

— Правда? — Елена подняла заплаканное лицо. — Какая ты добрая, хорошая. Знаешь, Нина, иногда мне кажется, что ты что-то таишь от меня. В жизни тебе приходилось трудно? Очень тяжело?

— Да, — ответила Нина Георгиевна, и ее синие глаза стали грустными. Лицо разом постарело. Она тихо попросила: — Не надо об этом говорить.

— Конечно, — Елена догадалась, что затронула что-то очень больное, что Нина Георгиевна от всех старательно прятала. Она поспешно добавила: — Что было, то забыто, — и повеселела. — Значит, ждем гостя?

— Ждем. — Нина Георгиевна подумала о том, как странно иногда складывается судьба. Разве могла она или Безруков во Владивостоке предполагать, что они встретятся здесь, на Севере, и он снова будет гостем в ее доме. Нет, это не ее дом. Здесь она временно и, наверное, скоро уйдет. Куда? К кому?

— Ну вот, ты и задумалась, о чем? — окликнула ее Елена.

— Чем угощать будем, — слукавила Нина Георгиевна и поймала себя на том, что ей будет приятно видеть у себя Сергея Евстафьевича. Всегда при виде Мандрикова она испытывала приятное, светлое чувство.

Забежали на минутку Оттырган и Куркутский. По тому, как с ними разговаривал Мандриков, обменивался взглядами, Соколов сразу же определил, что это не простые покупатели, а люди, между которыми есть какая-то крепкая, но невидимая для него связь.

Михаил Сергеевич не замечал, что заведующий складом Соколов стал внимательно присматриваться ко всем, кто заходит в склад, прислушиваться к разговорам. Мандриков привык К тому, что заведующий был скрытным, занятым своими думами. Михаил Сергеевич был спокоен. Казалось, все шло хорошо. Вовремя вернулся с копей Рыбин. Проезжая мимо склада, он жестом показал, что все в порядке.

Елена довольно долго гуляла по берегу Казачки, не выпуская из виду двери склада. Когда Соколов и Мандриков закрыли склад и расстались, она пошла за Мандриковым. Он шагал быстро и, опасаясь, что не догонит, Елена окликнула его:

— Сергей!.. Сережа!..

Мандриков обернулся, Елена, запыхавшись, подбежала к нему. Забыв обо всем, они обнялись. Блэк заворчал.

— Я ждал тебя… — говорил Мандриков. — Почему не пришла?

— Мне надоел этот склад, люди, которые нам мешают. — Елена говорила быстро. — Пойдем со мной.

— Куда?

— Пойдем, пойдем, — она схватила его за руку и потащила за собой. Мандриков нерешительно сопротивлялся. Она засмеялась: — Или ты боишься меня?

Михаил Сергеевич ответил ей крепким пожатием руки. Войдя в квартиру Струкова и увидев Нину Георгиевну, Мандриков на какое-то мгновение смутился и вопросительно посмотрел на женщину. «Неужели ты рассказала Елене о том, как мы познакомились во Владивостоке? Что же подумала Елена?»

Нина Георгиевна словно разгадала его немой вопрос. Она держала себя просто, как радушная хозяйка.

— Добрый вечер, Сергей Евстафьевич. Очень любезно с вашей стороны, что вы зашли. Мы же теперь соломенные вдовушки…

— Оставь этот тон, — прервала ее Елена и сказала: — Мы, вернее я, очень хотели видеть тебя, Сережа.

Елена не заметила, что она впервые при постороннем человеке назвала Мандрикова на «ты». Молодая женщина волновалась от переполнившего ее счастья. Она без умолку говорила, шутила и этим очень помогла Нине Георгиевне и Мандрикову. Неловкость, возникшая между ними, исчезла. За столом велась непринужденная беседа о событиях в России и о жизни здесь, на Севере, о Свенсоне. Постепенно беседой завладел Михаил Сергеевич. Женщины внимательно его слушали.

— Вот вы, Елена Дмитриевна, — он никак не мог перейти на «ты», — ужасаетесь, что в России революция, что народ сверг царя и вам приходится жить здесь, где, к слову говоря, не так уж плохо.

— Царская власть была законной, — вспыхнула Елена Дмитриевна. Ее слова задели Мандрикова. Он резко произнес:

— Власть, основанная на угнетении человека человеком, должна погибнуть, потому что естественно — стремление человека к созданию общества, основанного на равенстве и свободе!

— Вы верите, что такое общество будет? — спросила Нина Георгиевна. Слова Мандрикова вызывали в ней смутные надежды.

— Конечно, оно уже строится, — горячо сказал Мандриков, — там, в России, но наступит время, и такая же прекрасная жизнь придет и сюда.

— О, да ты мечтатель, — засмеялась Елена Дмитриевна, не скрывая, что она любуется им. Она смотрела на него с еще большей нежностью и признанием. Нина Георгиевна видела это, и ей стало особенно грустно, но она старалась побороть себя и спросила:

— Значит, правы те, кого зовут большевиками?

— Да! — энергично тряхнул головой Михаил Сергеевич. — Они идут против лжи, власти золота, всего, что калечит людей, и видят перед собой иную жизнь, честную, настоящую, счастливую.

— Пожалуй, вы правы. — Нина Георгиевна задумалась. Сцепив пальцы, она прижала их к губам, вся ушла в себя.

— А я испытала ужасы не от царской власти, а от революции. Вот она куда меня, занесла! И я молю бога, чтобы эта революция с ее прекрасным будущим обществом не дошла сюда! Она исковеркала мне жизнь! — Елена выскочила из-за стола и, подойдя к обогревателю печки, прижалась к ней спиной. Лицо ее стало злым, и она почти крикнула: — Из-за этой революции я чуть не стала проституткой!

Нина Георгиевна зажмурилась, точно увидела перед собою что-то очень ужасное, ниже опустила голову, чтобы скрыть лицо, на котором отразилась огромная внутренняя боль. Мандриков заметил это, но, чтобы помочь женщине быстрее с собой справиться, подошел к Елене, взял ее за руку:

— Я понимаю тебя, Лена, — мягко заговорил он. — Но революция без жертв не бывает. И укрыться от этого урагана негде, невозможно. Каждый может быть только в рядах одной из сражающихся армий. Не может быть ни примирения, ни тихой жизни в стороне.

— Как правильно, — послышался тихий, но твердый голос Нины Георгиевны. — Укрыться негде.

Было уже поздно. Мандриков собрался уходить. Распростившись с Ниной Георгиевной, он проводил Елену до дома Биричей и здесь крепко обнял ее. Им не хотелось расставаться.

А в это время из темноты за ними наблюдал человек в длиннополой барчатке. Он же следовал за Мандриковым до самого домика Клещина. Михаил Сергеевич вошел в дом, но свет в окнах не появился. Незнакомец постоял некоторое время и потом ушел, будучи уверенным, что Мандриков лег спать.

— Не зажигай огня, — раздался недовольный, с укоризной голос Берзина. — Мы ждем тебя. Здесь Клещин.

Мандриков, собиравшийся раскрыть коробок спичек, сунул его в карман. Ему стало не по себе. Он чувствовал себя виноватым. Товарищи ждут его, а он… Михаил Сергеевич готов был проклясть себя и этот вечер. Он встревожился. Клещин самовольно приехал с копей.

— Что случилось? — спросил Мандриков.

— Мальсагов пропал, — сообщил Клещин. — Булат меня послал…

— Как пропал? — не понял Михаил Сергеевич. — Что с ним?

— Булат послал его взять листовку у Рыбина, — торопливо стал объяснять Клещин. — И больше его не видели, Щетинин объявил, что Мальсагов сбежал.

— Где же Мальсагов? — И прежде, чем товарищи спохватились, Мандриков выбежал под ночное небо и направился к Рыбину. Никому бы он не простил такого проступка, такого риска. Где-то в подсознаний росло ощущение грядущей беды. Он быстро оказался у домика Рыбина и постучал в окно. Ему долго не открывали. Он стучал вновь и вновь, пока из-за двери не откликнулась жена Рыбина. Она говорила сквозь слезы, с отчаянием и страхом и не хотела впускать Мандрикова. И лишь после того, как ушла в комнату и переговорила с мужем, она решилась открыть дверь.

Михаил Сергеевич вошел в комнату. Семья Рыбина не спала. Испуганные дети сидели на кровати. У Рыбина все лицо было забинтовано. Местами сквозь повязку проступили темные пятна крови. Он сидел у стола в одной рубашке и покачивался из стороны в сторону. В щелке между бинтами виднелись его полные муки и страха глаза.

— Что случилось? — почти крикнул Мандриков.

— В милиции его. Только привели… — Жена Рыбина зарыдала.

Михаил Сергеевич подсел к Рыбину и требовательно сказал:

— Говори, за что?

— Допытывались о листовке, — едва шевеля разбитыми губами, с трудом сказал Рыбин. — Я отказался. Мальсагов сказал, что нашел на снегу…

— Мальсагов у них? — Мандриков даже растерялся.

Рыбин кивнул. Он говорил так, как его наставлял Перепечко. Он был уверен, что это сможет спасти его и его семью.

Мандриков был потрясен услышанным. Неужели они убили Мальсагова? Рыбин говорит, что видел его в милиции. Надо что-то немедленно предпринимать. Все поставлено под угрозу провала.

Уходя от Рыбина, он сказал:

— Поправляйся, Василий Николаевич. Недолго нам осталось терпеть.

— Когда?

— В январе, — Мандриков пожал ему руку. — Мужайся!..

— Если это не провал, то начало провала, — заключил Берзин, когда вернувшийся, запыхавшийся Мандриков передал рассказ Рыбина.

— Что делать? — спросил Клещин.

— Вооружиться. — Берзин говорил строго. — Сегодня берем у колчаковцев из склада оружие. Ты, Михаил, иди к Куркутскому. Пусть он зайдет за Антоном и Оттыргиным. Собираться у склада Мандрикова…

…Было два часа ночи, когда к большому складу Биричей осторожно крался Берзин. Прижавшись к стене соседнего склада, он прислушался, но, кроме посвистывания ветра, который нес мельчайшую ледяную пыль, ничего подозрительного не слышал. Берзин выглянул из-за угла. Часового у дверей не было. Тайком от начальства часовые ночью иногда уходили греться в коридор уездного управления. Да и кто в Ново-Мариинске посмеет забраться в склад!

Берзин метнулся к дверям, вытащил из кармана связку ключей и стал подбирать подходящий ключ. Он делал все быстро, но спокойно. Август не успел открыть замок, как хлопнула дверь управления. Берзин моментально отскочил за угол. Часовой, прикрывая лицо от ветра, подошел к складу, потрогал замок и побрел назад. Снова хлопнула дверь. Берзин снял замок и негромко свистнул.

Быстро подбежали Клещин, Мандриков и Антон, Оттыргин и Куркутский подогнали упряжки. Оттыргин остался снаружи, а остальные вошли в склад, Берзин зажег маленький фонарик, и слабый желтоватый свет вырвал из темноты штабеля ящиков с красными надписями и фабричными клеймами.

— Вот! — вырвалось у Мандрикова радостно. — Оружие!

Он первый снял со штабеля ящик с винчестерами и, сгибаясь под его тяжестью, вынес из склада. Его примеру последовали остальные, вынося ящики с гранатами, револьверами и патронами. Август осмотрел склад и негодующе сказал Куркутскому и Мандрикову:

— В поселке продуктов не хватает, всякую дрянь люди едят, а тут горы… Эх, сволочи! Все им мало! Надо это отдать людям.

— Готово, — вернулся от нарт Антон. Он был благодарен Мандрикову и Берзину, что они сразу же взяли его на боевое дело.

— Поезжайте на копи, — сказал Берзин Клещину и Оттыргину, стоявшим у своих упряжек. — Антон вам поможет спрятать оружие. Мы должны быть утром на службе. Ждем в воскресную ночь всех товарищей.

Берзин закрыл склад. Упряжки Клещина и Оттыргина, сопровождаемые Моховым, исчезли в темноте. Мандриков и Куркутский взяли по небольшому квадратному ящику с револьверами и патронами, отнесли их к Волтеру, чтобы в любое время оружие было под рукой.

…Никем не замеченные, упряжки подходили к копям. Клещин, не доезжая бараков, свернул с дороги в сторону, и Мохов увидел, что они оказались среди каких-то торчащих из земли редких рогатых палок. Он присмотрелся и вздрогнул. Это были кресты. Они на кладбище. Товарищи забыли его об этом предупредить.

— Сложим в пустую могилу. Тут их с осени заготовили для нашего брата, — сказал Клещин. — Подождите меня.

Клещин убежал к баракам и вскоре появился с двумя лопатами. Он и Мохов быстро очистили мелкую могилу от снега и опустили в нее ящики с оружием. Затем они насыпали могильный бугорок. Клещин воткнул крест в могилу с оружием.

— Теперь сам бог не догадается, что здесь покоится.

— Следы бы надо замести, — сказал Мохов.

— Ветер за нас постарается, — успокоил его Клещин. — Ну, пора и назад.

Мохов сел на нарту, и упряжка Оттыргина понеслась через лиман к Ново-Мариинску. Они ехали навстречу ветру, который бросал в лицо сухой снег. Оба молчали, но с теплотой думали друг о друге.

Оттыргин подвез Антона к домику Сусанны Ивановны Падериной, у которой он поселился с Наташей. Наступало утро. Мохов распрощался с каюром. И тот сразу отъехал. Антон не успел войти, как до него донесся испуганный крик Оттыргина, чья-то ругань. Антон бросился на крик. И почти наткнулся на клубок борющихся людей. Два пьяных милиционера, которые возвращались с гулянки от Толстой Катьки, избивали Оттыргина, стянув его с нарты. Упряжка стояла рядом. Мохов с размаху ударил одного колчаковца, и тот отлетел в сторону.

— Беги! — крикнул Антон Оттыргину, схватив за плечи второго милиционера. Перепуганный, каюр бросился на нарту, и упряжка умчалась. Колчаковец, изловчившись, подставил Мохову ногу и сшиб его. Первый милиционер успел прийти в себя и тоже набросился на Мохова. Он пытался вырваться, но несколько сильных ударов по голове оглушили его. Колчаковцы поволокли Антона в тюрьму.

3

— Итак, вы утверждаете, что до приезда в Ново-Мариинск ни с кем не были знакомы? — Перепечко заканчивал допрос Мохова. — А какое поручение вы привезли для Безрукова или Хваана?

— Я таких не знаю! — Антон смотрел прямо в глаза Перепечко и возмущенно говорил: — И протестую против моего задержания. Пьяные милиционеры проявили бесчинство, а вы…

— Молчать! — закричал Перепечко. — Или я вас… — Он прикусил губу, злясь на себя, что сорвался. Уже с первых минут допроса Перепечко понял, что у этого молодого человека, в котором угадывались сила и упорство, испугом, побоями ничего не добьешься. У Перепечко не было уверенности, что он на правильном пути. Пока все, что говорил Антон, снимало с него всякое подозрение, а Перепечко, сам того не ведая, высказал Мохову многое.

— Почему же вы сразу остановились у шахтера Клещина?

Мохов пожал плечами и слегка улыбнулся.

— Была ночь, и если бы каюр подвез меня к вашим дверям, я бы и у вас попросил ночлега… — Антон осмотрел грязную тюремную комнату, в которой велся допрос. — На следующий день я снял угол в более свободном домике.

— Почему вы вчера ночью оказались на улице с упряжкой? — Насмешливый взгляд Мохова задевал Перепечко.

— Когда я вышел на минутку по надобности из квартиры, то услышал крики, шум. Подумал, что кого-то грабят, и побежал. Вижу: двое бьют одного. Ваши милиционеры упустили свою жертву, но выместили свою злобу на мне. — Антон помрачнел. У него болело все тело. — Показали пьяную удаль.

— Что вы кричали каюру? — вспомнил Перепечко путаное сообщение милиционеров.

— Не помню, — Антон внимательно рассматривал мятое лицо Перепечко. — Очевидно, звал на помощь.

— Почему вы приехали таким необычным путем Именно в Ново-Мариинск? — допытывался Перепечко.

— На пароход мы опоздали. А Ново-Мариинск казался тихим местом, где можно спокойно жить с молодой женой и, конечно, подзаработать. Ну, а потом, может быть, удалось бы уехать в Америку. — Антон хорошо выучил версию, которая была приготовлена для него и Наташи товарищем Романом. — Человек ищет, где лучше. Но здесь не тихое место.

Перепечко собрал документы Мохова, которые были на имя Кирилла Андреевича Идрина, и встал:

— Я вынужден вас задержать.

— Я вновь протестую, но бессилен что-то изменить и надеюсь, что вы не станете долго задерживать ни в чем неповинного человека. — Антон старался говорить как можно спокойнее и даже чуть улыбался, чтобы скрыть свое негодование и ярость. — И прошу вас сообщить моей жене, где я. Передайте ей, что я здоров и чувствую себя хорошо. Об этом не надо рассказывать, — Антон указал на большую ссадину у глаза, от чего он заплыл. — Неприятное украшение.

— Хорошо, — крикнул, уходя, Перепечко. — Я поговорю с вашей женой.

Он лгал. С ним уже разговаривала Наташа. Она не спала всю ночь, ожидая возвращения Антона. Под утро она услышала, что где-то недалеко кто-то закричал, но потом все стихло. А вскоре пришли Куркутский и Оттыргин. Учитель спросил:

— Кирилл дома?

— Он еще не вернулся. — Наташа вспомнила приглушенный крик и в страхе спросила: — Что случилось?

— Нет, нет, — успокоил ее Куркутский. — Закрывайтесь, мы ещепридем.

Наташа, сжавшись в комок, сидела в темной комнатке и ждала Антона, хотя предчувствие ей говорило, что он не придет, что с ним что-то случилось.

Вернулся Куркутский, но на этот раз с Мандриковым.

— Где Кирилл? — голос Наташи дрожал.

— Его, наверное, арестовали, — Мандриков проклинал себя за то, что допустил Антона участвовать в операции.

— О! — вырвалось у Наташи. — Опять его будут пытать…

Слезы побежали у нее из глаз, но она тут же взяла себя в руки и сосредоточенно слушала Мандрикова.

— Утром пойдешь в милицию и заявишь, что твой муж пропал. Ты знаешь, как отвечать, если начнут допрашивать?

— Да, знаю, — сказала Наташа. — Товарищ Роман обучил.

Утром Наташа была в милиции у Перепечко. На все его вопросы она отвечала так же, как и Антон.

Возвращаясь в управление, Перепечко уже стал сомневаться в правильности ареста и содержания в тюрьме Мохова, но тут же оправдал себя: лучше сто безвинных пострадают, чем один виноватый будет на свободе.

Громов ко всему отнесся иначе. Он считал, что появление Антона, неизвестная упряжка на улице ночью связаны с Безруковым и Хвааном, который в это время старательно топил печи в управлении.

— Я не понимаю, почему вы медлите? — раздраженно говорил Громов. — Надо арестовать всех подозрительных.

— Это мы всегда успеем, — ответил Перепечко. — День-другой не в счет, а вот здесь появится больше имен.

Перепечко указал на лист бумаги, на котором была схема связей и список подозрительных лиц, среди которых даже появились имена Елены Дмитриевны и Нины Георгиевны.

— За эти два дня должны прибавиться новые имена, и тогда мы одним ударом всех их… чик! — Перепечко вытянул руку и щелкнул пальцами, как бы выстрелив из воображаемого пистолета…

…Мандриков и его товарищи в Ново-Мариинске весь день провели в напряженном ожидании. Арест Антона был еще одним грозным предупреждением, сигналом опасности. Но проходил час за часам, а все было спокойно. Мандриков и Берзин пришли к заключению, что колчаковцы от Мохова ничего не добились.

В полночь назначено собрание коммунистов у Волтера. Не помешает ли этому что-нибудь? Не пронюхали ли колчаковцы, не арестован ли еще кто-нибудь?

Мандриков и Берзин думали о предстоящем выступлении и не знали, что почти час у их домика дежурил Еремеев, но потом, видя, что в окнах не зажигается свет, ушел в кабак Толстой Катьки.

Перед тем, как идти к Волтеру, Михаил Сергеевич забежал к Рыбину. Тот уже спал. Встретил он Мандрикова испуганно в коридоре у двери, не пригласил в комнату. Ему показалось, что Михаил Сергеевич уже знает о его предательстве и пришел с ним расправиться. Рыбин ждал, что вот-вот из-за спины Мандрикова выступят шахтеры и схватят его… Отомстят за Мальсагова.

Рыбин трясся от страха. Мандриков подумал с жалостью к нему: «Как измучили человека. Припомним им все!» Он вытащил из кармана револьвер. При виде его, Рыбин рванулся назад:

— А-а!..

— Чего ты? — удивился Мандриков. — Это я тебе принес, на всякий случай. С оружием оно, знаешь, спокойнее.

— А ва-ам? — еле выговорил Рыбин.

— У нас хватит, — тихо засмеялся Мандриков. — Ну, я пошел…

Рыбин остался у двери с револьвером в руках. Он жег его ладонь. Что делать? Рыбин, колебался, оно перед его глазами встала картина лежащего долу истерзанного Мальсагова в кабинете Перепечко. Рыбин решительно сунул в карман револьвер, и, одевшись, вышел из дому.

Волтер ничего не понимал из того, что говорил собравшимся Берзин, и сильно переживал. Те немногие русские слова, что он успел выучить за время болезни, не выручали. А ведь он участвовал в подпольном собрании большевиков. Вот произошло то, о чем он так много мечтал, но как все буднично.

Норвежец уже поправился, но на улицу выходил редко и только по ночам. Товарищи опасались, что Стайн, узнав о нем, попытается уничтожить Волтера, а пока американец был уверен, что Волтер утонул, как сказали ему матросы.

Мандриков сидел у стола, подперев рукой голову. Небрежно полулежал на скамейке Фесенко. У окна прислонился могучий Булат, скрестив руки на груди. — Рядом сидел Титов, обхватив руками колено, и, слегка покачиваясь, у печки стоял Гринчук, почти касаясь головой потолка, а в дверях на пороге присел Клещин, маленький, худощавый, Куркутский задумчиво почесывал подбородок.

— Таков план восстания. Срок — в конце января или начале февраля, — закончил Берзин. Он присел на лавку и сложил клочок бумаги, на которой были пометки, сделанные условными знаками. Август осмотрел всех. — Кому что непонятно?

Все зашевелились. Первым заговорил Гринчук. В его голосе было недовольство.

— Непонятно мне, для чего ждать январь, али там февраль. Наши братки в тюрьме терзаются. Колчаковцы над ними лютуют. А мы кого-то ждать будем. Теперь надо выступать.

— Конечно, надо раньше выступить, — поддержал его Фесенко.

Все посмотрели на Мандрикова. Михаил Сергеевич встал:

— Товарищи! У нас многое созрело для немедленного восстания. Но есть директива областного комитета партии о том, чтобы восстание провести именно в эти сроки. Оно вспыхнет по всему Дальнему Востоку. Это поможет нам хотя бы морально и ослабит наших врагов.

— Разреши мне сказать слово, — Булат наклонился вперед. — Тут Август Мартынович сказал, что все товары коммерсантов будут национализированы и поступят в распоряжение советской власти.

— Да, так, — подтвердил Мандриков. — Что тебе не ясно?

— А с американцами как? — Булат тряхнул головой. — Они похлеще наших спекулянтов.

— Наше решение относится и к ним. Товары перейдут к Советам, а за них будет выплачено по нормальной цене, — пояснил Мандриков.

— Я бы и американцев и всех иностранцев в шею выгнал из уезда, — загорячился Гринчук. — Пусть катятся к себе в Америку и забудут сюда дорогу.

— А вместе с ними и наших купцов, — предложил. Клещин.

— Нет, наших не высылать, — возразил Булат. — А заставить пожить так, как мы: поголодать, да уголек, порубать, да в наших бараках на нарах поспать, вшей покормить.

— Правильно! — раздалось сразу несколько голосов.

Люди заспорили. Михаил Сергеевич попросил не шуметь и сказал:

— Планом предусмотрено основное. О каждом коммерсанте, о каждом колчаковце будем решать в отдельности. Расследуем все их преступления перед народом, и каждый из них понесет заслуженное наказание. И за Галицкого, и за Мальсагова, и за всех…

— Шпиков много развелось, — зашумел Гринчук. — У нас на копях не только Малинкин и Кулемин. Щетинин еще себе помощничков нашел. Чует моя душа.

— Вот поэтому надо быть осторожнее. Листовки будем передавать с Оттыргиным. На него меньше подозрений…

…Суббота прошла. Ничего нового осведомители Перепечко не принесли, и Громов подумал, что Перепечко прав.

Громов решил устроить у себя ужин, чтобы как-то заглушить страх, который так терзал его. Ему чудилось, что за ним все время кто-то следит, что в Ново-Мариинске полным-полно большевиков. Это настроение подогревалось радиограммами, которые приносил Учватов. Колчаковская армия терпела поражение за поражением. На юге страны тоже было не лучше. Все чаще подумывал Громов об Америке, чтобы там укрыться и спокойно жить. За эти месяцы он уже кое-что поднакопил. Коммерсанты, и крупные и мелкота, проведав о том, что Бирич уплатил Громову половину своего долга, торопливо последовали его примеру.

«Можно в случае опасности бежать и зимой, пересечь Берингов пролив на упряжке, — думал Громов. — Нужно дождаться Стайна. Он все сделает и поможет мне. Больше мне не на кого надеяться». Громов быстро оглядел своих гостей.

Собралась все та же привычная компания: Суздалев, Толстихин, Перепечко, Бирич, Нина Георгиевна, Елена. Был приглашен сияющий Учватов. Он был счастлив. Подвыпивший Перепечко усиленно ухаживал за Ниной Георгиевной. Бирич со скрытой насмешкой наблюдал за Перепечко: «Он и в самом деле вообразил себя заместителем Струкова. Даже для его жены…»

Нина Георгиевна не слушала пьяной болтовни и все время подливала в рюмку Перепечко виски, чтобы поскорее от него отвязаться. Раскачиваясь на стуле и расплескивая виски, Перепечко стал бахвалиться.

— Я их всех переловлю и засажу. Нет, не-е засажу, а к стенке. Всех, всех! Ни одного большевика не останется в Ново-Мариинске, ни одного! А этот Безруков — штучка, но-о и его мы — гоп — и в клеточку…

Елена готова была выбежать из-за стола. «Что делать?» — думала она.

— Что с вами, милочка? — участливо спросила Громова. — Вы так побледнели.

— Пустяки, пройдет, здесь очень душно, — торопливо ответила Елена.

Послышался звук разбитой посуды. За столом прервался разговор, и все посмотрели на Перепечко. Он лег головой на стол, сбив с него локтем несколько тарелок и бокал. Мужчины стали переносить его на диван. Этим воспользовалась Елена. Она подошла к Нине Георгиевне и, наклонившись к ней, шепнула: — Что делать? — в ее голосе звучало отчаяние:

— Подожди, сейчас выйдем… — шепнула та.

Ужин подходил к концу. В столовую робко вошла кухарка и сказала Громову:

— Вас там один человек спрашивает.

— Кто? — Громов не поднимался со стула.

— А кто же его знает, — пожала плечами кухарка. — Вас или их, — она указала на спящего Перепечко.

— Хорошо, иду. — Громов посмотрел на часы. Была уже полночь… Наверное, кто-то из милиционеров.

Громов вышел на кухню и увидел человека с забинтованным лицом.

— Я Рыбин, я пришел сказать господину Перепечко, как он мне велел… — начал Рыбин боязливо. Громов наконец понял, кто стоял перед ним, и поторопил:

— Говорите быстрее. — Ему было неприятно видеть Рыбина.

— Ко мне приходил Безруков и вчера, и сегодня, говорил, что в январе какой-то переворот будет. Вот оружие мне дал и сказал, что у всех есть, ну, значит, у большевиков.

— Где оружие, какое? — Громова опять охватил страх: большевики готовятся захватить власть. Он не помнил, как взял револьвер и отпустил Рыбина, как вошел с револьвером в столовую. Только тут он пришел в себя.

Увидев у него в руках оружие, все вскочили с мест. Жена Громова вскрикнула:

— Убери! — и тут же ладонью зажала себе рот.

— Господа! — Громов говорил деревянным голосом. — Сейчас стало известно, что большевики готовят заговор и вооружаются. — Он посмотрел на револьвер и положил его на стол. — Близкой опасности нет, и мы ее не допустим. Мы примем решительные меры, чтобы в корне уничтожить здесь большевистскую заразу. Господин Учватов, вы сможете сейчас передать радиограмму в Петропавловск?

— Да, конечно, — подбежал к Громову начальник радиостанции. — Я сейчас же… немедленно-с…

— Радиограмма совершенно секретна. Извините, господа!

Они прошли в кабинет Громова, и через несколько минут Учватов, ни с кем не прощаясь, убежал на радиостанцию. Все были взволнованы, забыли об ужине.

— Может быть, арестуем сейчас этого Безрукова? — спросил Суздалев начальника уезда.

Елена вздрогнула. Громов с досадой посмотрел на спящего Перепечко и возразил судье:

— Нет. Дождемся ответа от господина Червлянского. Времени у нас достаточно, чтобы расправиться с большевиками. Они же собираются выступать в январе. Смутьяны получат по заслугам. А теперь, господа, прошу всех к столу. Поднимем бокалы за нашу победу!

Громов почувствовал себя сильным и смелым. Зашумели его гости, опорожнили бокалы, но прежнее веселое настроение не возвращалось, и гости вскоре стали расходиться.

Елена Дмитриевна и Нина Георгиевна ушли раньше старого Бирича и почти бегом направились к дому Клещина. Елена, оставив в стороне Нину, подошла к двери. Узнав от жены шахтера, что Мандрикова нет, она медленно вернулась к Нине:

— Нет его…

Женщины побрели по темному Ново-Мариинску. Ветер дул порывами, предвещая близкую пургу.

Глава двенадцатая

1

Елена Дмитриевна мучилась всю ночь. Страх за Мандрикова, за их счастье, за мечты и надежды не давал ей покоя. Она не ложилась спать, металась по комнате, ждала утра. Не раз Елена подбегала к часам и всматривалась в равнодушный циферблат, по которому очень медленно ползли стрелки, Забыв о том, что в ее пальцах тлеет спичка, женщина смотрела на часы, пока огонь болью не напоминал о себе.

Елена бросала обгорелую спичку на ковер и снова ходила из угла в угол, ложилась на кровать, чтобы тут же вскочить. Где же вечером был Безруков? У кого он мог так поздно задержаться? К тревоге добавилась еще неосознанная ревность. Чернец пересекла темную комнату и остановилась перед иконой, под которой светилась лампадка. Лик святого нельзя было рассмотреть, но Елене казалось, что она встретилась с его глазами и прошептала страстно:

— Боже! Я же люблю его! Слышишь меня?

Старый Бирич крепко спал, не подозревая о ее мучениях. У двери нервно пошевеливался Блэк. Умному животному передалось волнение хозяйки. Елена опасалась, что колчаковцы все же арестуют Мандрикова.

Елена пошарила в ночном столике, рука нащупала холодный металл браунинга. Женщина то садилась на кровать, то подолгу стойла у окна. Наконец, за стеклом, покрытым бельм бархатом изморози, стало светлее. Она осторожно вышла с собакой из дому и бегом бросилась по узкой тропинке к реке.

Ново-Мариинск лежал в утренней тиши. Сегодня воскресенье, и жители поднимутся, поздно. Она быстро перешла речку и оказалась около хибарки Клещина. Женщина нервно, с тревогой оглянулась. Нет, никто не следит за ней. Она постучала в дверь сперва осторожно, робко, а затем часто, громко, тревожно.

— Кто там? — откликнулся заспанный женский голос.

— Сергей Евстафьевич дома? — во рту у Елены пересохло, она едва говорила.

— Входите, — предложила жена Клещина и открыла дверь.

Елена, приказав Блэку ждать, почти вбежала в низенькую комнату. Мандриков, утиравшийся полотенцем, удивленно воскликнул:

— Лена!

— Сережа, я! — не обращая внимания на поднявшего с подушки голову Берзина и хозяев дома, она бросилась к Мандрикову, обняла, прижалась к его груди и заплакала. — Сережа… Сережа. Беги…

Михаил Сергеевич растерялся. Слишком неожиданным было появление Елены и ее странное поведение. Все молчали. Елена Дмитриевна несколько успокоилась, чувствуя на своих плечах сильные и ласковые руки Мандрикова, Она подняла мокрое от слез лицо, виновато улыбнулась:

— Простите, что я так…

— Что произошло? — участливо спросил Мандриков, заметив, какое усталое, измученное лицо у женщины. — Что случилось?

Елена рассказала все, что услышала в доме Громова, и закончила:

— Они ждут от Червлянского ответа. Вам надо бежать. В Америку. Я куплю нарты… Я тоже…

— Подожди, — остановил ее Мандриков. Взгляды их встретились, и она скорее почувствовала, чем увидела, что Михаил Сергеевич сейчас думает не о ней, а о чем-то другом, важном, но далеком от нее. У Елены сжалось сердце, и она испуганно воскликнула:

— Ты уедешь без меня?

— Что? — оторвался от своих дум Мандриков и, поняв, о чем она спрашивает, сказал. — Всегда буду с тобой. Но ты сейчас должна идти домой. Я тебя провожу.

Она покорно направилась к выходу, провожаемая взглядами Берзина и Клещина. В домике стало тревожно. «Что же радировал Громов Червлянскому?» — думал Август.

Выйдя с Еленой на улицу, Мандриков спросил:

— Ты правду сказала?

— Сережа! — отшатнулась в обиде Елена. — Да как ты можешь мне не верить? Я же твоя…

— Верю, — Михаил Сергеевич привлек ее к себе и крепко поцеловал, — Верю! Только мы не будем убегать в Америку. Там чужбина, а наша с тобой родина здесь. Это наша земля, и мы должны жить на ней!

— Как же так! — Елена смотрела на Мандрикова испуганно. — Громов…

— Мы хозяева, а не Громов. — Мандриков, снова обняв Елену, сказал требовательно: — Иди домой.

— Возьми. — Она вынула из кармана шубки браунинг. — Возьми.

— У меня есть. — Михаил Сергеевич был тронут ее заботой. — Это держи при себе и не давай себя в обиду. Ну, дорогая, до вечера…

Берзин и Клещин были уже одеты, когда Мандриков, проводив Елену, вернулся в дом.

— Что будем делать? Может быть, Елена ошиблась? — первым спросил Клещин.

— А может быть, ее… — Берзин посмотрел на Мандрикова.

— Хочешь сказать — подослали? Нет! Она говорит правду, — с уверенностью ответил Мандриков.

Скрипнула наружная дверь, вошел Титов. Он запыхался, шуба была расстегнута, лицо раскраснелось.

— В полночь Учватов передавал в Петропавловск радиограмму. Текст ее в книгу отправления не занесен. Есть только запись, что телеграмма отправлена Червлянскому. Сейчас я принял радиограмму из Петропавловска. Наверное, ответ. — Титов протянул Мандрикову листок с текстом телеграммы.

— О нас? — спросил Берзин.

— Да, кажется. — Мандриков вслух прочитал: «В случае выступления большевиков объявите в уезде осадное положение. Не стесняйтесь расстрелами. Червлянский».

— Кто-то нас предал! — тихо сказал Клещин. — У нас все может сорваться! Пока мы здесь сидим, Громов…

— Не паникуй, — остановил его Мандриков. — Громов не сделает ни шагу, пока не получит ответа от Червлянского.

— Ответ же есть, — недоумевал Клещин, указал на бланк радиограммы, которую все еще держал Мандриков.

— О нем никто, кроме нас, не знает, — пояснил Титов. — Учватова еще не было на радиостанции.

— И пока никто из колчаковцев не должен узнать, — добавил Мандриков. — Мы должны сейчас же принять решение…

— Не будем терять времени. Вы, Василий Никитович, — обратился Берзин к Титову, — возвращайтесь на радиостанцию, следите за всеми передачами. Ответ Червлянского держите в секрете. Фесенко передайте, чтобы немедленно шел к Волтеру и по пути прихватил Куркутского.

Август и Мандриков с Клещиным вышли на улицу. Воскресный Ново-Мариинск только просыпался.

— Тебе же на склад надо. Сегодня торговый день, — напомнил Август. — Воскресенье…

Мандриков махнул рукой:

— Обойдутся без меня. — Он попросил Клещина: — Сходи в склад. Скажи заведующему, что я заболел.

Шахтер исполнил его просьбу и нагнал Берзина и Мандрикова у домика Аренса…

В маленькой комнатушке Волтера было шумно и многолюдно. У открытой дверцы плиты на корточках сидел Семен Гринчук и подкладывал в огонь куски угля. Его бледное лицо в отсвете пламени казалось бронзовым. Булат склонился над сковородкой, на которой жарилась и брызгала жиром оленина. Волтер, щурясь от дыма зажатой в зубах папиросы, охотничьим ножом открывал банку сгущенного молока.

Булат повернул голову от плиты и весело сказал вошедшим:

— Вовремя поспели. Оленина готова!

Он поставил на стол огромную сковороду с мясом и подцепил вилкой большой кусок:

— Это тебе, Август. Ешь больше оленины и Станешь богатырем.

— Завтрак придется отложить, — сказал Мандриков, и рука Булата с ломтем мяса застыла в воздухе. Все уставились на Мандрикова. Голос его звучал необычно.

— В чем дело?

— Товарищи! — Мандриков произнес это слово негромко, но взволнованно, с огромной внутренней силой, и в комнате стало необыкновенно тихо. Все почувствовали, что произошло что-то важное.

— Колчаковцы каким-то образом узнали о подготовляемом нами восстании. Только что получена телеграмма, в которой управляющий Камчатской областью приказывает Громову не церемониться с большевиками. Медлить нельзя. Надо начинать восстание.

— Да! Нельзя больше ждать! — вразнобой, но с единым чувством, ответили товарищи. — Конец колчаковцам! Надо звать шахтеров!

Все смотрели на Михаила Сергеевича с решимостью и готовностью к борьбе. Только Аренс был в недоумении. О чем так горячо они говорят? С какой вестью пришел Мандриков? Михаил Сергеевич быстро ему все рассказал. Волтер хлопнул Мандрикова по плечу и воскликнул с восторгом:

— Вери гуд! Хорошо!

Горели глаза под черными бровями Михаила Сергеевича, Лицо дышало вдохновением. Наконец-то сбудется мечта, — будет выполнено задание партии — установится и здесь советская власть. Послышался оживленный голос Игната, который вошел с Куркутским. Мандриков кивнул им и продолжал:

— Для руководства восстанием нужно избрать революционный комитет. В состав ревкома я предлагаю включить всех присутствующих здесь и товарищей, находящихся в тюрьме. Кто за?

Все подняли руки. Председателем ревкома избрали Мандрикова, секретарем Куркутского, заместителем — Булата. По предложению Мандрикова комиссаром охраны назначили Августа Берзина. Михаил Сергеевич предоставил ему слово. Речь Берзина была по-военному лаконична:

— Применять оружие, лишь в крайнем случае. Фесенко и Титову взять под арест Учватова, установить контроль за работой радиостанции. Ни одной передачи без разрешения ревкома. Арест Громова я беру на себя. Со мной идут Мандриков и Куркутский. Суздалева и Толстихина арестует Булат с товарищами. Клещин, немедленно отправляйся на копи и веди оттуда шахтеров. Окружите тюрьму, освободите всех заключенных, арестуйте охрану.

— А Волтер, — тихо напомнил Михаил Сергеевич.

— Он будет с Клещиным брать тюрьму.

Волтер был растроган. Он участвует в революции, Русские доверяют ему… О, он не подведет своих новых товарищей.

— Начнем операцию, как только Клещин вернется с шахтерами, — Берзин посмотрел на часы. — А сейчас получите оружие.

Он приказал Волтеру открыть тайник. Аренс отодвинул кровать, поднял половицу и достал ящики с револьверами и патронами.

Клещин и Фесенко немедленно ушли. Остальные, вытирая и осматривая оружие, тихо переговаривались. На сурово торжественных лицах можно было прочесть сознание большой ответственности и решимости. Время казалось им осязаемым. Они чувствовали каждую минуту, приближающую их к решительному шагу.

— Теперь, товарищи, можно и оленины отведать, — сказал Берзин. — Застыла она. Эй, кок, разогрей!

Берзин держался так, словно ничего особенного не произошло. Мандриков не удержался:

— У тебя что, железные нервы? Во мне все клокочет.

— Кисейные барышни революции не делают, — отозвался Берзин. — Если в тебе все клокочет, то выпей чашку чаю. Остынешь.

Он наполнил кружки чаем и, следя за Булатом, орудовавшим у плиты, пошутил:

— Из Булата неплохой кок выйдет. После переворота откроет столовую и станет конкурентом Толстой Катьки.

— Не понимаю тебя, — пожал плечами Мандриков. — Наступает такое событие, а ты спокойно рассуждаешь о какой-то оленине, о столовой.

— Знаешь, Михаил, — прищурился, Берзин, — и в его светлых глазах мелькнули веселые огоньки, — все-таки революцию на сытый желудок делать, удобнее, чем на голодный.

После завтрака Михаил Сергеевич примостился у окна и стал писать, часто вычеркивая и исправляя слова. Товарищи старались ему не мешать. Они говорили вполголоса и с нетерпением ждали прихода шахтеров, поглядывали в окна. Время словно замедлило свой бег…

…Наташа не находила себе места, тосковала, была несчастной. Днем на людях она еще сдерживалась, но ночью, оставшись одна, плакала.

Особенно трудными были для нее воскресные дни. Уже второе воскресенье без Антона. Чем заняться? Опять кроить, шить пеленки и распашонки для ребенка, который должен появиться через полгода. Наташа сидела в комнатке, аккуратно подшивала пеленку и изредка поглядывала в окно, часто не могла удержать слез. Была середина короткого зимнего дня. По поселку вяло, неторопливо проходили новомариинцы. Пронеслось несколько нарт. На Казачке мальчишки устроили гонки собак. Казалось, все довольны своей судьбой, и никому нет дела до ее горя. Наташа встала, смахнула с ресниц слезы и начала собирать Антону передачу. Еще с вечера напекла ему лепешек. Михаил Сергеевич обещал дать банку компота.

С небольшим узелком Наташа вышла на улицу и направилась к продовольственному складу. Но, узнав, что Мандриков заболел, решила забежать к нему. Дома его не оказалось, и жена Клещина не могла сказать, куда он ушел. Наташа направилась к тюрьме.

Около нее толпились пришедшие с передачами родственники арестованных. Тут были жители Ново-Мариинска и приехавшие из тундры чукчи. Тех, у кого на нартах были мешки с пушниной, впускали за ворота. Назад они возвращались без мешков, но с освобожденными родственниками, которые пугливо озирались на тюрьму, бросались на нарты и торопились уезжать.

Подошла очередь Наташи. Она была почти последней. На ее просьбу увидеться с Антоном тюремщик, смерив ее липким взглядом наглых глаз, ответил:

— Нельзя! Его должен допросить господин Струков. Говорят, большевик он у тебя.

Наташа, съежившись от омерзения, побежала от тюрьмы. Она бродила по Ново-Мариинску в надежде встретить какого-нибудь знакомого. Бойко торговали склады и лавки Свенсона, Бирича, Бесекерского, Сукрышева. Около них стояли нарты богатых оленеводов и удачливых охотников. Жителей Ново-Мариинска и шахтеров было мало. Цены стали не по их карману.

Наташа пришла в школу к Куркутскому, но на дверях висел замок. «Где же все?» — недоумевала Наташа. Она решила вернуться домой. Мимо нее по берегу Казачки пронеслось несколько нарт с грузом и вооруженными людьми. Наташа услышала, как кто-то из прохожих завистливо сказал:

— Молодой Бирич с барышом вернулся.

— Будет барыш, если с ним начальник милиции, — ответил другой. — Нагрели руки в тундре…

У Наташи похолодело в груди. Вернулся Струков. Он будет допрашивать Антона! Ей представлялись сцены допроса, пытки. Перед ее глазами появились шрамы, которые она видела на Антоне. «Надо найти Михаила Сергеевича, Берзина, просить их, умолять спасти Антона, вызволить из тюрьмы»…

Наташа лихорадочно думала, где могут быть Мандриков и Берзин. Она вспомнила о норвежце Волтере и бросилась на окраину поселка. Из дома навстречу ей вышел Мандриков.

— Ох, наконец-то я вас нашла, — торопливо заговорила Наташа. — Искала, искала…

— Что-нибудь случилось? — Мандриков всматривался в расстроенное лицо женщины. — Была у Антона?

— Передачу отнесла. Свидания не дали: сказали, что начальник милиции будет допрашивать. А он только что приехал. Я боюсь за Антона.

— Кто приехал? Струков? — быстро спросил Мандриков.

— И он, и Трифон Бирич, — ответила Наташа. — Из тундры вернулись.

По лицу Мандрикова прошла тень. Он заторопился.

— Та-ак. Иди домой. Никуда, пока не выходи. До завтрашнего утра. Потом узнаешь. Ну, иди, — торопливо сказал Мандриков. — Иди!

Она послушно направилась домой. Мандриков вбежал в домик и сообщил о приезде Струкова. Положение осложнялось. Берзин изменил свой приказ: Булат с группой шахтеров берет Струкова, а Гринчук молодого Бирича. Затем Волтер и Клещин займутся Толстихиным и Суздалевым. Арестованных сводить в дом Громова.

Возвращение Струкова обрадовало начальника уездного управления, и он послал к нему прислугу с запиской. Усталый, измученный долгим путешествием, Струков был недоволен тем, что его беспокоят. Он собирался отдыхать.

«Как можно быстрее прийти по весьма неотложному делу», — прочел Струков и фыркнул:

— Два месяца обходился без меня. Так еще два часа подождет. — Он скомкал записку. — Скажи, что буду в восемь часов вечера, — сердито сказал он посыльному.

Намыливая заросшие щеки, Струков, будто не было ссоры, спросил у Нины Георгиевны:

— Ну, какие тут новости?

— Плохо, — спокойно отозвалась она. — В поселке голодно и…

— Ну, ты-то сыта, — перебил ее Струков. — Думай о себе, а не о других. — Он осторожно водил бритвой по щеке. Струков хотел помириться с Ниной Георгиевной. — Посмотри, что я тебе привез. Скажи прислуге, чтобы внесла мешок.

Нина Георгиевна, обиженная тем, что Струков не дослушал ее, вышла. Она сама внесла туго набитый мешок. Струков отложил бритву и, с одной намыленной щекой, развязал его, вытащил шкурки и небрежно разбросал их по полу вокруг Нины Георгиевны. Это было настоящее богатство. Нина Георгиевна вначале с восхищением смотрела на пушистый ковер, устилавший комнату. Но вот она перевела взгляд на Струкова, который, стоя на коленях, продолжал опоражнивать мешок Руки его цепко, жадно хватали песцовые шкурки. Недобритое, с засохшим мылом лицо его горело такой алчностью, что Нина Георгиевна с испугом отступила. Она никогда не видела его таким одержимым. А Струков вдруг захохотал:

— Мы будем богаты, богаты, черт возьми! Пусть Фондерат, будь он проклят… — Струков замолк. Он снизу посмотрел на испуганное лицо женщины: — Что с тобой?

Она молчала и не отводила немигающих глаз от светлой шкурки, лежавшей, у ее ног. На ней отпечаталась кровью человеческая рука. Струков перехватил взгляд женщины и поторопился успокоить:

— Ты этого испугалась? — он указал на кровавый след, поднял шкурку и встряхнул ее. — Кровь отмоется. Понимаешь, один дикарь не хотел отдавать… — Тут Струков поперхнулся, поняв, что проговорился, и поспешил исправить оплошность, — платить налог не хотел, так я его проучил… Заставил уважать закон.

— Закон? — у Нины Георгиевны зазвенел голос. — Грабеж, а не закон…

— Не твоего ума дело! — закричал Струков. — Ты должна благодарить меня!

Нина Георгиевна ничего не ответила. Стараясь не наступать на шкурки, она вышла из комнаты. Ей стало жутко. С кем она связала свою жизнь, какой ценой собрано это богатство? Насилием, грабежом, убийствами.

Жизнь снова обманула ее. Бежать, бежать отсюда!

Взбешенный Струков кричал ей вслед:

— Да я выгоню тебя! Прикажу, чтобы кормили гнилым моржовым мясом! Ты приползешь ко мне, как побитая собака! Я тебя…

Струков осекся. Нина Георгиевна услышала чужой мужской голос, густой бас:

— Струков дома?

Перед Ниной Георгиевной появился высокий, крупный человек в поношенной шапке и старой оленьей шубе. В руке у него был револьвер. За спиной неизвестного толпилось несколько вооруженных людей.

Нина Георгиевна испугалась и не успела ответить, а человек движением руки отодвинул ее в сторону и шагнул вперед ко все еще стоявшему на коленях начальнику милиции:

— Вы арестованы!

— Что-о? — Струков отшвырнул мешок и бросился к дивану, на котором лежало оружие, но сильные руки схватили его. Струков, ругаясь и брызгая слюной, пытался вырваться.

— Сейчас же покиньте мой дом! Я расстреляю вас за бандитизм, — кричал он.

Булат спокойно спросил:

— Откуда этот мех?

— Это он привез из тундры, — с облегчением ответила Нина Георгиевна. Испуг у нее прошел. Струкова арестовали. Это ей доставило удовлетворение.

— Награбил у чукчей, — сказал кто-то из шахтеров.

— Да, — кивнула Нина Георгиевна и тут же пригнула голову от обрушившейся на нее циничной ругани Струкова.

— Замолчать! — оборвал его Булат и подступил к Струкову с таким видом, что начальник милиции сразу же умолк. В его глазах вместо ненависти к Нине Георгиевне появился страх.

Струков уже не обращал внимания на шахтеров, укладывавших пушнину в мешок, на Нину Георгиевну. Она, к его удивлению, перестала плакать и держалась спокойно, отвечала на вопросы Булата и словно не замечала Струкова. «Неужели и она с ними заодно?» — узнав шахтеров, подумал он и пожалел, что был слишком мягок. «Правы были Громов, Стайн, которые требовали террора, — думал Струков. — А я? Ну, ничего. Дайте мне только вырваться, я вам покажу, кто такой Струков».

Он понял, что, пока находился в тундре, в Ново-Мариинске произошли большие перемены и он допустил большую оплошность, когда не пошел сразу же к Громову.

— Отпустите его, — сказал Булат шахтерам. — Пусть оденется. Только без всяких фокусов! — предупредил он Струкова.

…Собаки словно понимали, что Клещин очень спешит. Они бежали дружно, добросовестно налегая на лямки, и Оттыргину почти не приходилось их подгонять. До копей добрались быстро.

Клещин, оставив Оттыргина с упряжкой у дверей, вбежал в барак и крикнул:

— Товарищи шахтеры! Революционный комитет Анадырского уезда поднял восстание! Конец колчаковской власти!

— Какой комитет? Где восстание?

Клещин вскочил на табурет, чтобы его видели и слышали все, отвечал на вопросы, объяснял:

— Революционный комитет постановил отменить все приказы Громова и платить за тонну угля не только по-прежнему, а и выше. Цены на продукты и товары снизить на одну треть.

— А где эти товары? — закричал кто-то. — Все равно с голоду подохнем!

— Революционный комитет все товары в государственных складах и у купцов возьмет под свой контроль и будет распределять их между всеми.

— Это дело! — загудели шахтеры.

— Молчать! — Все обернулись. В барак вбежал Щетинин. — Как ты смеешь против законной власти идти? Большевик ты!

— Да, я большевик! — гордо крикнул Клещин. — Мои товарищи в Ново-Мариинске сейчас борются против твоих хозяев, которым ты, лакей, лижешь…

Щетинин вдруг выхватил из кармана револьвер и направил на Клещина.

— Слезай, или убью сукиного сына! Мало ваших в каталажку посажали! — Шахтеры затихли. Малинкин что-то тихо сказал мастеру и выбежал из барака. «За милиционерами», — догадался Клещин.

— Всех не пересажаешь, — крикнул в ответ Клещин. — Товарищи! Нам надо вооружиться. Оружие есть. Идемте со мной! — Клещин спрыгнул с табуретки.

— Не выходить! — Щетинин выстрелил в Клещина, но промахнулся. Шахтеры невольно отпрянули назад. Клещин выхватил свой браунинг и, почти не целясь, выстрелил в Щетинина. Тот, взмахнув руками, рухнул на пол. Все произошло стремительно.

В бараке наступила тишина. Клещин знал, что в эту минуту решится все. Нельзя допускать промедления. Он снова громко выкрикнул:

— Так будет со всеми колчаковцами и их прислужниками. Идемте в поселок! Надо освободить наших! За мной, товарищи!

Клещин поднял револьвер Щетинина и протянул его ближнему шахтеру:

— Держи! Пригодится.

— Все в Ново-Мариинск! К оружию, товарищи!

Клещин, не оборачиваясь, выбежал из барака. За ним ринулись возбужденные шахтеры. Одеваясь на ходу, они что-то выкрикивали и были полны решимости рассчитаться с колчаковцами за все причиненные им унижения, за свою горькую жизнь. Смерть Щетинина как бы пробила брешь в стене покорности, которой шахтеры были окружены властями. И в эту брешь хлынуло негодование, ярость измученных людей. Порыв шахтеров превратился в могучий, почти стихийный поток. И теперь уже ничто не могло остановить угольщиков.

Навстречу шахтерам бежало во главе с Малинкиным несколько милиционеров с винтовками наперевес. Шахтеры на мгновение остановились, затихли, но потом с громкими криками бросились к милиционерам, вырвали из рук винтовки и стали бить. «Убьют всех», — испугался Клещин и попытался остановить шахтеров, но кто-то нечаянно ударил его в ярости: «Уйди».

В голове у Клещина гудело, но мысль работала четко. Он понимал, что нельзя допускать самосуда, расправы над милиционерами, но ничего не мог сделать. Наконец он догадался, как отвлечь обозленных и ожесточившихся людей. Клещин отбежал в сторону и сделал несколько выстрелов из револьвера. Шахтеры повернулись к нему. Их лица дышали злобой и неутолимой местью.

— За мной! — Клещин побежал в сторону кладбища. — Оружие спрятано тут!

Шахтеры, бросив милиционеров, последовали за ним. На истоптанном, окровавленном снегу остались лежать шесть человек в изодранных одеждах, с изувеченными лицами…

Клещин подбежал к крайней могиле и выдернул крест. Шахтеры быстро раскопали снег и извлекли ящики с винчестерами и несколько цинков с патронами к ним. Оружие сразу же разобрали по рукам.

— В Ново-Мариинск! Освободим Бучека, всех освободим? А Громова и его шайку посадим! Клещин! Пошли! Айда!

За Клещиным по дороге к Ново-Мариинску двинулось около полсотни человек. Многие остались. Они вернулись к избитым колчаковцам и Малинкину и внесли их в барак…

Клещин сказал Оттыргину:

— Поезжай к Сергею Евстафьевичу и скажи, что мы идем!

Оттыргин, кивнул, вернулся к упряжке и поднял ее. Он погнал нарту к поселку. Перед тем как спуститься на лед лимана, Оттыргин обернулся: шахтеры двигались быстро. Острые глаза чукчи различили впереди Клещина и рядом с ним Евтуги.

…С улицы донесся шум подъезжавших нарт. Дверь открылась, и в комнату, мягко ступая торбасами, вошел Оттыргин. Его широкоскулое лицо, отливавшее красной медью, было возбужденным, черные глаза радостно светились.

Мандриков выступил вперед:

— Ну что? — спросил он, волнуясь.

— Идут! — кивнул Оттыргин.

— Надо встречать, — говорил Клещин.

— Много идет, сколько? — спросил Берзин.

— Много, много! — Оттыргин начал рассказывать, но его плохо понимали, и тогда Куркутский заговорил с ним по-чукотски. Он перевел ревкомовцам его рассказ о событиях на копях. Товарищи хвалили Клещина. Август Мартынович сказал Оттыргину с улыбкой:

— Иди на берег и жди шахтеров, когда они будут близко, — беги сюда!

Он вернулся раньше, чем через чае, когда нервное напряжение ревкомовцев, казалось, достигло предела:

— Идут! За мысом!

— Ну, товарищи, — обратился Мандриков к членам ревкома, — наступает решительный час. Готовы все? — и, не дожидаясь ответа, сказал, как отрубил. — Начнем!

Оттыргин неожиданно громко и торопливо заговорил, мешая чукотские и русские слова. Он просил, чтобы ему разрешили идти к тюрьме. Там его друг, Кирилл. Он должен его освободить, спасти, как тот спас его.

Берзин положил руку на плечо каюра. Даже через мех кухлянки ощущалась его худоба.

— Хорошо, Отты, пойдешь с Семеном к тюрьме.

— Мандриков взглянул на часы:

— Нам пора!.. Идем, товарищи!

…Они пришли к мысу вовремя. Шахтеры были совсем близко. Ревкомовцы стояли, ожидая их подхода. Вот между ними осталось шагов двадцать. Мандриков выступил вперед и, подняв руку, громко сказал:

— Здравствуйте, товарищи!

Шахтеры вразнобой ответили и остановились, полуокружив ревкомовцев. С истощенных лиц смотрели горящие глаза. В них угадывались решимость и ожидание. Мандриков продолжал:

— Наступил наш светлый час! Наше освобождение от колчаковцев и спекулянтов, от голода и нищеты! Установим советскую власть! Освободим своих товарищей из тюрьмы! Всем свободу! — Шахтеры приготовились слушать большую речь, но Мандриков неожиданно спросил: — Вы готовы?

— Да, да… готовы! — в разных местах ответили шахтеры. — Ведите нас! Что делать?

Мандриков коротко объяснил. Шахтерами овладело нетерпение, Булат, Клещин и Фесенко, взяв по пятерке шахтеров, ушли первыми, Гринчук с оставшимися направился к тюрьме, а Мандриков, Берзин и Куркутский — к Громову.

Короткий зимний день кончался, надвигались сумерки. С моря подул ветер, и поползла, зашуршала поземка. Приближалась пурга. Тускло светились желтыми пятнами окна домов. Редкие прохожие торопились по своим квартирам, не обращая внимания на группы людей. Михаилу Сергеевичу показалось, что Ново-Мариинск притаился в ожидании.

— Смотри, — Берзин тронул Мандрикова за рукав и указал на противоположный берег Казачки. Там цепочкой бежали темные фигуры. Это шахтеры приближались к тюрьме. Началось! Пришла минута, о которой они столько мечтали вместе с товарищем Романом.

Ревкомовцы прибавили шаг. Снег громко скрипел под ногами, мороз заметно крепчал, щипал за лица.

Окна во второй половине дома были освещены. Значит, Громов у себя. Берзин первым подошел к двери и требовательно постучал. Остальные стояли, приготовив оружие.

В глубине дома хлопнула зверь. Послышались чьи-то шаги, и женский голос спросил:

— Кто там?

— Открывай, Фрося, — сказал Мандриков, узнав прислугу начальника уезда, — господин Громов дома?

— Иннокентий Михайлович у себя, — служанка распахнула дверь и, увидев вооруженных людей, отшатнулась. — Батюшки! Господи, помилуй! Да что же это такое?

— Не бойся, Фрося, — сказал Мандриков и шагнул в темный коридор. За ним двинулись остальные. Они вошли в переднюю комнату. Жена Громова растерянно поднялась навстречу вошедшим с вязаньем в руках.

— Не бойтесь, — сказал Мандриков. — Где муж?

Она метнулась было к двери кабинета, но Берзин преградил ей дорогу.

Успокойтесь. Идите на кухню!

Она с плачем вышла.

Когда Берзин, Мандриков и Куркутский распахнули дверь кабинета, управляющий даже не поднялся из-за стола, продолжая перелистывать какие-то бумаги. Рядом с чернильным прибором стояли графин с водкой и тарелка со строганиной. Громов был одет по-домашнему.

При виде ревкомовцев он нахмурил кустистые брови и изобразил на лице недовольство:

— Что вам угодно? Кто вы такие? — голос его даже не дрогнул.

— По постановлению Анадырского Совета рабочих депутатов вы арестованы, — сказал Берзин.

— Каких депутатов, какого Совета? — Громов махнул рукой, нахмурил брови. — Я такого не знаю.

Управляющий как ни в чем не бывало налил рюмку водки, опрокинул ее и только, тогда встал со стула.

— Что это за маскарад! Потрудитесь объяснить. И прикройте дверь. Вы выстуживаете квартиру. — Громов презрительно смерил глазами Куркутского, стараясь не смотреть на Берзина и Мандрикова.

Чуванец машинально прикрыл дверь. Берзин повелительно сказал:

— В Анадырском уезде установлена советская власть. Вы арестованы и потрудитесь сейчас же сдать оружие и деньги!

— Ах, вам нужны деньги? — усмехнулся Громов. — Так бы сразу и говорили. Я люблю иметь дело с прямыми людьми. Грабеж есть грабеж…

— Прошу вас одеться, — прервал его Берзин. — Обыщите комнату, — обратился он к Куркутскому и Мандрикову.

Громов с ненавистью посмотрел на Берзина и стал неторопливо одеваться. За окном послышалось несколько выстрелов.

— Больше оружия в доме нет? — спросил Берзин, когда товарищи закончили обыск и положили на стол два револьвера и несколько пачек патронов.

— Это все, — буркнул Громов. Сейчас он проклинал себя за то, что не арестовал этих большевиков, когда о них сообщил Рыбин. Какой промах! Бессилие и тоска охватили Громова.

— Где ключ от сейфа? — спросил Берзин.

Громов покорно отдал ключ.

Берзин открыл сейф, пересчитал деньги и сказал:

— Пишите.

Под его диктовку Громов написал:

«По требованию Анадырского Совета рабочих депутатов мною сего 16 декабря 1919 года сданы казенные деньги всего в сумме двухсот семидесяти тысяч семисот тридцати двух рублей (270 732 р. 57 к.) российской монетою и четыре доллара восемьдесят центов (4 д. 80 ц.) американскою валютою.

Управляющий Анадырским уездом Громов».

Берзин внимательно перечитал расписку и красным карандашом перед словом «управляющий» дописал: «бывший».

В дверях они столкнулись с Волтером и Клещиным, которые вели арестованных Суздалева и Толстихина. Судья шагал, втянув голову в плечи,согнувшись, точно ожидая удара. Толстихин удивленно улыбался, всем своим видом стараясь показать, что произошло недоразумение.

Клещин сообщил, указывая на Суздалева:

— Сорвал с себя шапку, бросил в сугроб и орал: «Стреляйте!»

— Отведи к их другу, — Мандриков кивнул на кабинет Громова.

…Гринчук со своим отрядом окружил тюрьму и, подойдя к воротам, постучал, Открылась дверка, и дежурный спросил:

— Чего тебе?

— Открывай ворота! — потребовал Гринчук.

— Ты что, только от Толстой Катьки? — огрызнулся тюремщик. — А ну, катись отсюда, пока в холодную не заграбастал!

— Открывай! — Гринчук направил револьвер в лицо тюремщика. — Кончилась ваша власть!..

— О-о-о… — колчаковец отпрянул назад и захлопнул дверку. Он только сейчас увидел, что рядом с Гринчуком стоят вооруженные люди.

— Ломай ворота! — приказал Гринчук, и шахтеры дружно навалились на них.

— Раз-два, взяли! Еще раз! Взяли!

Ворота с протяжным скрипом распахнулись. Шахтеры вбежали в тюремный двор. Впереди были Гринчук и Оттырган. Трое колчаковцев прячась за дверь, отстреливались. Кто-то из шахтеров застонал, двое упали.

Гринчук в ярости зарычал:

— Сволочи!.. Мать вашу…

Он подскочил к ближнему колчаковцу, который не успел скрыться, и ударом сбил его с ног. Двое других милиционеров побежали по коридору, оставив открытой дверь. Шахтеры устремились за ними. Из камер доносились крики заключенных. Они стучали в толстые двери, не зная еще, что происходит.

Шахтеры сбивали замки, открывали двери, возбужденно кричали:

— Выходи! Свобода! В Ново-Мариинске советская власть!

Люди плакали от радости, смеялись, выбегали из зловонных, сырых камер, обнимали своих освободителей, торопились к выходу. Голос Гринчука перекрывал весь шум:

— Бучек! Мефодий! Якуб! Где вы? Выходите!

— Семен! — откликнулся из одной камеры Мальсагов. — Иди сюда! Тут-мы!

— Света! — потребовал Гринчук, и ему передали фонарь. С ним Гринчук вошел в камеру и увидел, что на полу, на каком-то тряпье лежали Галицкий и Бучек… Одежда на них была, изорвана, покрыта пятнами грязи и запекшейся крови. Они пытались приподняться, но не хватило сил. Слабыми голосами они приветствовали Гринчука:

— Семен… Семен…

— Ох, что с вами сделали, гады! — с трудом проговорил Гринчук. — Теперь за все поплатятся. За все!

— Ослабели они от голода и побоев, — сказал Мальсагов, который выглядел немного лучше. — Пытали их сильно.

— Кто?

— Суздалев… Толстихин. Галицкий говорит, что сам с ними посчитается…

Галицкого и Бучека положили на носилки и понесли к уездному управлению. Колчаковцев заперли в их камеру и поставили шахтеров-часовых.

Едва раздался первый выстрел у тюрьмы, Наташа, забыв про наказ Мандрикова, выбежала из дому. Вместе с шахтерами она проникла во двор тюрьмы. Тут она и увидела Оттыргина. Вместе они разыскали Антона, Наташа плакала от радости…

Ново-Мариинск не спал. Непрерывно хлопали двери уездного управления. В выстуженных коридорах и комнатах толпились возбужденные люди, у которых оказалось много неотложных дел к новой власти. Каждый стремился пробиться к председателю ревкома, точно опасаясь, что не успеет это сделать завтра. Уже все знали, что приказчик склада не Сергей Евстафьевич Безруков, а известный большевик Михаил Сергеевич Мандриков, что истопник Хваан на самом деле комиссар Август Мартынович Берзин, Люди качали головами, удивлялись и передавали друг другу слухи и домыслы. Кто-то доверительно сообщил, что Мандриков и Берзин посланы в Ново-Мариинск самим Лениным. У одних лица были испуганные, у других радостные, — у третьих любопытные…

Гам моментально стихал, когда открывалась дверь в бывший кабинет Громова, где шло заседание ревкома. Люди наваливались друг на друга, поднимались на носки, стараясь заглянуть в дверь, но она, пропустив одного-двух человек, захлопывалась. И хотя надежды попасть к Мандрикову было мало, да и Берзин уже дважды выходил и предлагал разойтись, никто не уходил. Слишком необычными были события. Такого Ново-Мариинск еще не знал. Смена властей здесь до Сих пор происходила спокойно и не нарушала привычный строй жизни. Все оставалось как и прежде, и вдруг — советская власть. Разве можно было оставаться спокойным, равнодушным, сидеть дома, дожидаясь утра, когда хотелось своими глазами увидеть настоящих большевиков, от которых теперь зависела жизнь анадырцев. Люди боязливо косились на вооруженных шахтеров. Уже прошел слушок, что будут грабить зажиточных, и некоторые в поселке поспешили спрятать, позарывать в снег свои пожитки… Группы шахтеров по пять человек с членом ревкома куда-то уходили и возвращались замерзшие, но бодрые, веселые.

Но время шло, а слухи о грабежах не подтверждались. Вот вернулся с несколькими шахтерами Берзин. На ремне — маузер. Все умолкли и расступились, давая ему дорогу. Обсыпанный снежной пылью, он раскраснелся.

Заседание ревкома продолжалось. Все внимательно слушали Тренева. Он стоял на том же месте, На котором еще недавно докладывал Громову. Зажав под мышкой малахай, изредка приглаживая дрожащей рукой расчесанные на пробор волосы, он говорил:

— Я точно вел учет каждой копейке, каждому фунту товаров, что брали коммерсанты. Тут у меня все записало. Воровство это. — Он протянул Мандрикову новую копию своего списка. — Народ голодает, а коммерсанты с него три шкуры дерут. Советская власть не может допустить такого!

— Вы ведь тоже коммерсант? — спросил Мандриков.

— Какой там, — махнул рукой Тренев. — Так, понемногу приторговывал, чтобы с голода не помереть, по миру с сумой не пойти. Какой я коммерсант, — он говорил с большой убедительностью. — Всякий знает меня. Потому и в Совет пошел, когда Сосновского, комиссара Временного правительства, значит, от дел отстранили. Хотел послужить обществу, думал, новая свободная жизнь будет, а опять вышло двадцать пять. Опять, значит, коммерсанты, и наши и американские, все к своим рукам прибрали. Больно было видеть, как они добро по своим складам растаскивали, да что я мог один сделать. Вот только и вел учет, кто чего и сколько взял. Верил сердцем, что настоящая власть народная придет и стребует отчета.

— Спасибо, — Мандриков поднялся из-за стола и, держа в руке треневский список, обратился к членами ревкома.

— Это очень важный документ, по нему мы все сполна получим с господ коммерсантов. Вы нам поможете, гражданин Тренев?

— Счастлив буду, долгом своим почту, — закивал Тренев. — Прошу на меня положиться.

Еще раз поблагодарив Тренева, Мандриков отпустил его и гневно постучал по столу.

— Вот почему государственные склады пусты! А купцы взвинтили цены!

— Отобрать все у них назад! — крикнул Клещин.

— Завтра обсудим этот вопрос, — Мандриков вопросительно посмотрел на Берзина. Тот устало сказал:

— Аресты закончены. Милиционеры, молодой Бирич и Перепечко в тюрьме. Служащие уездного управления — в квартире Громова. Все надежно охраняются шахтерами.

— Ну вот, товарищи, переворот совершился, — торжественно сказал Мандриков. — Установлена власть Советов рабочих депутатов. Поздравляю вас, товарищи!

Ревкомовцы зашумели. Улыбки осветили суровые и радостные лица. Волтер, переговорив с Мандриковым, до того растрогался, что у него стали подозрительно влажными глаза.

— Надо сообщить всему миру, что здесь восторжествовала свобода, — предложил Булат.

— Радиостанция в наших руках! — крикнул Игнат Фесенко. Учватова под замок посадили! Боров так испугался, что визжал: «Я тоже большевик! Я люблю Ленина и рабочих! Я сам рабочий!». Все засмеялись.

— А кто остался на радиостанции, — спросил Берзин моториста.

— Титов на станции, — ответил Игнат. — Он один остался. Ему будет трудно.

— А что, если Учватова заставить работать, но под контролем, — высказал предложение Антон.

— Верно, — поддержал Мандриков. — Завтра об этом и поговорим.

— Как с воззванием к населению уезда о перевороте? — спросил Куркутский. — Надо, чтобы все узнали.

— У меня есть набросок. Послушайте. — Мандриков достал из кармана листки, которые исписал утром в квартире Волтера. Но тут вошла Наташа.

— Бучек, Галицкий и Мальсагов очень слабые, в тяжелом состоянии. Их надо вымыть, накормить и в тепло. Здесь холодно.

Ревкомовцы приняли слова Наташи за упрек. Куркутский сказал:

— В амбулатории есть две койки, и там можно натопить, но нет фельдшера.

— Положить их в лучший дом, к богачам, — крикнул Фесенко. — Пусть купцы за шахтерами поухаживают!

Предложение всем понравилось, и Мандриков решил спросить самих шахтеров — согласны ли они на это. Едва Михаил Сергеевич вышел из кабинета, как в коридоре все замолкли. К Мандрикову протиснулся Бесекерский:

— Мне надо поговорить с вами, Михаил Сергеевич. Это очень важно для новой власти.

— Приходите завтра.

Мандриков вошел в кабинет Толстихина, где лежали шахтеры. При свете лампы они выглядели очень плохо. Обросшие худые лица, запавшие глаза. Увидев Мандрикова, Бучек сказал:

— Обузой мы стали для вас…

— Не говори чепухи, — с дружеской грубоватостью остановил его Михаил Сергеевич. — Вы много сделали. Поправляйтесь. Как вы смотрите, если мы вас поместим…

Мандриков увидел, что в кабинет вошла Нина Георгиевна, и с раздражением подумал, что она пришла просить за своего мужа, но он ей ничем не сможет помочь. Струкова будет судить народ. Он враг.

Нина Георгиевна видела, что ее приход всем не понравился, и она торопливо заговорила:

— Выслушайте меня, пожалуйста, можно? — в ее голосе было столько мольбы и надежды, что Мандриков, думавший отказаться от разговора, только хмуро кивнул. Женщина продолжала: — Я согласна с арестом Струкова. Он этого заслуживает. У вас сейчас нет времени меня выслушать, но прошу, поверьте мне. Вы можете меня презирать, — голос Нины Георгиевны прервался, — но не гоните меня. Ради бога, дайте мне что-нибудь делать.

Все видели, что Нина Георгиевна вот-вот заплачет, — но она сдержала слезы.

— Я не могу и не хочу жить по-прежнему, по-старому. Я… — она сделала шаг к лежащим шахтерам и воскликнула: — Позвольте мне ухаживать за вашими друзьями! Я буду хорошей сиделкой!

Мандриков сразу же поверил женщине. Он понимал жизненную трагедию Нины Георгиевны. Она сейчас искала дорогу в новую жизнь.

— Я верю вам, Нина Георгиевна, — сказал Михаил Сергеевич. — Иногда обстоятельства бывают сильнее людей, и никто вас не презирает. Скажите, можете ли вы взять этих товарищей к себе на квартиру и вот вместе с Наташей, — Мандриков указал на жену Антона, — ухаживать за ними, поставить на ноги?

— О, конечно, — радостно, с благодарностью произнесла Нина Георгиевна. — Конечно!

У нее выступили слезы. К удивлению Мандрикова, никто из шахтеров не возразил против предложения Нины Георгиевны…

…Наступило утро. Толпа около здания правления стала еще больше. По-прежнему ветер с Берингова моря нес снежную пыль. Собравшиеся ждали, когда же новая власть им что-то скажет. Все нетерпеливее раздавались голоса:

— Какие теперь налоги будут?

— Почему лавки закрыты?

— Судить Громова и Суздалева!

Ревкомовцы, усталые от бессонницы и волнений, утвердили текст воззвания. Они слышали шум на улице. Мандриков спросил:

— Кто прочтет воззвание? О перевороте скажу я.

— Ты, — произнес Булат, — и его все поддержали:

— Ты председатель ревкома.

— Только на время переворота.

— Там разберемся, — Гринчук натянул шапку. — Люди ждут. Пошли.

Ревкомовцы потянулись к двери. Мандриков подозвал к себе Антона:

— Позаботься о флаге. Надо немедленно заменить колчаковский нашим, советским. Вот где только красный материал взять?

— Мы с Отты найдем, — посмотрел Антон на каюра, который сидел в углу кабинета. Тот закивал.

— Тогда действуй, — Мандриков поторопил Августа, который все еще находился в кабинете. — Пошли…

…Увидев ревкомовцев, толпа притихла. Сотни лиц были обращены к ним. Фесенко, шедший за Мандриковым, шепнул:

— Смотри, вон и Маклярен пришел. Ночью принес телеграмму в Ном о перевороте. Титов задержал.

— Правильно, — одобрил Михаил Сергеевич. Он увидел свенсоновского приказчика, который стоял в стороне и с невозмутимым видом попыхивал трубкой. — Передадим после нашего воззвания.

Тут Мандриков увидел рядом с американцем Елену Дмитриевну. Их взгляды встретились, и в ее глазах Михаил Сергеевич прочел любовь и восхищение. Женщина улыбнулась, точно хотела сказать: «Я с тобой, Сережа».

Наступила тишина, и только шумел ветер. Он крепчал. Мандриков подошел к самому краю крыльца и поднял руку:

— Товарищи! Граждане! — Голос его твердый, сильный летел над головами людей, над скованной льдом Казачкой, над Ново-Мариинском и словно уплывал вдаль, в тундру. — Сегодня ночью совершен революционный переворот. В Ново-Мариинске установлена власть Советов рабочих депутатов! — Он сделал паузу и, к удивлению всех собравшихся, сказал: — Старый охотник чукча Евтуги как-то рассказал мне одну легенду своего народа. В ней говорится, что наступит время, когда сильный ураган с юга принесет много тепла, солнца, и тогда растает снег, и на этой суровей северной земле наступит вечная весна, а птиц, зверей, оленей, рыбы станет несметное количество, и чукчи навсегда забудут о голоде, холоде, нищете, и все будут счастливы. Эта легенда — мечта народа о своем будущем. Мечта начала сбываться. Первое дыхание могучего урагана великой революции коснулось этой земли!

Было очень тихо. Все слушали внимательно. Даже притихли дети. Только посвистывал ветер и шуршала поземка. Толпа застыла в ожидании, что скажет дальше председатель ревкома. Он развернул лист с воззванием и торжественно прочитал:

— Товарищи далекого Севера, люди голода и холода! К вам Мы обращаемся с призывом присоединить свой голос и разум к общему голосу трудящихся России и всего мира.

Третий год рабочие и крестьяне России и Сибири ведут колоссальную борьбу с наемниками богатых людей Америки, Японии, Англии и Франции, которые хотят затопить в крови трудящийся народ России. Русское бывшее офицерство, сынки купцов-спекулянтов объединились вокруг господина Колчака и, получая от бывших союзников оружие и деньги, приступили к удушению рабочего и крестьянина. Япония выслала в Приамурье двести тысяч солдат, которые заняли все деревни, безжалостно убивая детей и стариков. Они думали этим кровавым террором убить русскую революцию, лишить свободы трудящихся, но ошиблись. Советские войска, одухотворенные жаждой равенства и свободы всем, кто трудился, разбили армию Колчака и сейчас подступают к Иркутску, где незамедля уничтожат последние остатки бывших тиранов, а уцелевшие остатки иностранных войск поняли обман своих правительств и требуют ухода из русских территорий. Вот почему долг каждого рабочего-камчадала в последний час прийти на помощь своим братьям по труду, свергнуть ставленников Колчака, купцов и мародеров, которые так безжалостны к вашему труду, к вашим жизням. Каждый человек имеет право на равный кусок всех ценностей в мире, созданных трудом, и каждый должен трудиться. Только тогда не будет бедных и богатых, и на земле воцарится равенство и братство. С таким чаянием и желанием рабочие ведут борьбу со всей буржуазией.

16 декабря рабочие Анадыря свергли в Анадырском крае ставленников Колчака и объявили власть Советов рабочих депутатов. Цель переворота — оказать моральную поддержку в борьбе трудящихся России и Сибири.

Да здравствует коммунистическое равенство! Долой капиталистов-спекулянтов!

Анадырский революционный комитет.

Председатель М. Мандриков.

Секретарь М. Куркутский.

Крики «ура!», шумные возгласы покрыли последние слова Мандрикова. Все смотрели куда-то вверх, на крышу, указывали что-то руками. Мандриков и его товарищи сбежали с крыльца в толпу и увидели, как над зданием в сером пуржистом небе развевается алое полотнище. Знамя реяло, а около него стояли обнявшись Антон и Оттыргин и радостно отвечали на приветствия. Ветер с океана рванул флаг, и он сверкнул точно пламя. Началась пурга…

Четвертые сутки радиостанция Ново-Мариинска передавала воззвание, четвертые сутки с антенны, гудевшей в белой неистовой мгле пурги, летели по эфиру огненные слова о том, что над северной землей взвился пурпуровый флаг свободы! Их должны были слышать в Чите — столице Дальневосточной республики, в Москве их должен был читать Ленин!

Голос восставшего края слышали американские станции на Аляске и станция Наяхан на берегу Охотского моря. Американцы не отзывались. Наяхан отказался принять и передать дальше в Охотск и Петропавловск воззвание. Везде были колчаковцы.

Восставший Анадырь был изолирован стеной молчания. А о нем должно было знать революционное подполье Владивостока, Петропавловска, о нем должны были знать все. И тогда революционный комитет обратился к радиотелеграфистам всех радиостанций.

«Всем радиостанциям!

Товарищи радиотелеграфисты!

Вы — первые вестники нового мира, новой жизни, братства, равенства и свободы! Вы волнами атмосферы возвестите нашим братьям, товарищам рабочим и крестьянам, борющимся за торжество социализма, что жители Севера камчадалы, чукчи, коряки и эскимосы — восстали против угнетателей, мародеров-купцов. Укрывательство революционного положения есть тяжкое преступление против рабочих и крестьян. Совет рабочих депутатов Чукотского полуострова призывает товарищей телеграфистов найти все возможные меры скорого и полного слияния с властью Советов России и Сибири. Если ранее радио было прислугой капиталистов-спекулянтов, пусть сейчас, в период классовой борьбы, оно смоет с себя пятно позора и будет вестником свободы!

Председатель революционного комитета М. Мандриков.

Комиссар охраны А. Берзин».

Взволнованно слушали радиотелеграфисты Наяхана голос, доносившийся из пуржистой ночи, и у многих задумчивее становились глаза. Взбешенные офицеры отшвыривали от аппаратов радиотелеграфистов, в клочья рвали принятый текст обращения, в ярости передавали угрозы анадырцам. А высокие ажурные мачты Анадырской радиостанции, выдерживая адский натиск пурги, крепко держали антенну Она слала в эфир правду, которая сквозь снежный ураган, сквозь ночь, сквозь ненависть и бешенство врагов находила путь к сердцам народа.

Примечания

1

Иллюзион — старое название кинотеатра.

(обратно)

2

Кингстон — клапан в подводной части корабля.

(обратно)

3

Костя — К. А. Суханов, первый председатель Владивостокского Совета; Арнольд — А. Я. Нейбут, старый большевик; Старик — М. И. Губельман, старый большевик.

(обратно)

4

Учредилка — Учредительное собрание, членом которого был М. С. Мандриков и на котором порвал с эсерами, принял затем программу большевиков.

(обратно)

5

Кэркэр — женская меховая национальная одежда.

(обратно)

6

Камлейка — ситцевая накидка.

(обратно)

7

Саламат — еда из мелкорубленого жира, рыбы, ягод, которой угощают на поминках.

(обратно)

8

Ветьхавельгын — радиостанция.

(обратно)

9

Нымэлкин — хорошо.

(обратно)

10

Ном — порт на западном побережье Аляски, у входа в пролив Беринга.

(обратно)

11

Салага — молодой, неопытный моряк, ученик (жаргон).

(обратно)

12

Грэвс — командующий американскими войсками на Дальнем Востоке в 1918–1920 гг.

(обратно)

13

Брекватор — волнолом.

(обратно)

14

Мария — госпожа (греч.).

(обратно)

15

Бордингхауз — портовая гостиница для моряков.

(обратно)

16

Уоббли — член ИРМ (анархо-синдикалистской профсоюзной-организации «Индустриальные рабочие мира»).

(обратно)

17

Лансинг — государственный секретарь США.

(обратно)

18

Раманнав (чукот.) — довольно!

(обратно)

19

Эрым — начальник.

(обратно)

20

Чикаево — селение на реке Анадырь.

(обратно)

Оглавление

Алые паруса Анатолия Вахова

Пламя над тундрой

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

*** Примечания ***