Том 12. Масорка. Росас [Густав Эмар] (fb2) читать онлайн

Густав Эмар

― МАСОРКА ―

Глава I ЗАПАДНЯ

Четвертого мая 1840 года между десятью и одиннадцатью часами вечера шестеро мужчин пробирались, крадучись и поминутно оглядываясь по сторонам, через двор скромного домика на улице Бельграно в Буэнос-Айресе. Когда они достигли сагуана^[1], темного как и вся остальная часть дома, один из мужчин, шедший впереди, приостановился и, обращаясь к следовавшим за ним, сказал:

— Еще одна необходимая предосторожность, господа!

— Как видно, этим предосторожностям не будет конца, — перебил его другой, казавшийся моложе всех остальных; на поясе у него висела широкая рапира, наполовину скрытая под складками широкого синего суконного плаща.

— Как бы многочисленны ни были эти предосторожности, — возразил первый, — все же они не будут лишними. Мы не можем выйти все вместе: нас шестеро. Трое двинутся раньше, перейдут через улицу и будут следовать по тому тротуару, что находится по ту сторону улицы Бельграно. Немного погодя выйдут трое других и пойдут вдоль домов по этой стороне улицы. Местом встречи пусть будет улица Балькарсе там, где она пересекает улицу Бельграно.

— Отлично придумано!

— Прекрасно, — согласился молодой человек в синем плаще, — в таком случае я пойду вперед с Кордовой и с сеньором, — сказал он, указывая на того из своих товарищей, который только что высказал свое предложение разделиться на две группы.

С этими словами он поспешно отодвинул засов калитки и в сопровождении своих товарищей вышел на улицу. Здесь, оглядевшись кругом, он перешел на противоположный тротуар и зашагал по направлению к реке по улице Бельграно.

Минуты две спустя снова отворилась калитка, трое мужчин, очутившись за ее порогом и тщательно закрыв ее за собой, пошли согласно уговору в том же направлении, что и первые трое — только по другой стороне улицы.

Сделав молча несколько сот шагов, товарищ молодого человека с рапирой обратился к нему со следующими словами:

— Да, друг мой, незавидно наше положение! Быть может, мы сегодня в последний раз ступаем по улицам родного города. Мы покидаем эту страну, чтобы вступить в ряды боевой армии, которой предстоит много кровопролитных битв и сражений. Один Бог знает, что нам сулит будущее в этой страшной войне.

— Конечно, но мы не можем поступить иначе, — сказал молодой человек, с рапирой, — хотя я знаю человека, который, очевидно, создан не так, как мы, и смотрит на все иначе.

— Как иначе?

— Я хочу сказать, что, как полагает этот человек, наш долг оставаться здесь, и мы как истые аргентинцы не должны покидать Буэнос-Айреса.

— Несмотря на Росаса?

— Да, несмотря на Росаса.

— Значит, по его мнению, нам не следует присоединяться к действующей армии?

— Да.

— Ба-а! Так этот человек или подлый трус, или масоркеро!

— Нет, ни то ни другое, смелость его не подлежит никакому сомнению, а душа у него самая возвышенная, самая благородная, какую только можно встретить в наше время.

— В таком случае, что же мы должны делать?

— Оставаться в Буэнос-Айресе, потому что тот враг, против которого мы должны бороться, — здесь, а не там, считает он. При этом он очень убедительно доказывает, что здесь в дни революции падет меньшее число жертв, чем там, на поле брани за пять-шесть месяцев войны без малейшей вероятности на успех. Но довольно об этом, ведь здесь, в Буэнос-Айресе, и сам воздух подслушивает, и свет подглядывает, и мрак таит предателей, а пыль и камни мостовой доносят и передают, а потому возможно, что и наш разговор будет пересказан палачам нашей свободы.

При этом молодой человек с невольным вздохом поднял к небу свои прекрасной формы большие черные глаза, грустное выражение которых, как нельзя более, соответствовало матовой бледности его красивого лица, дышавшего благородной отвагой.

По мере того как беседа двух товарищей становилась оживленнее, проводник замедлял шаги, мало того, он даже приостановился, чтобы поплотнее укутаться в свой плащ — пончо. Дойдя до улицы Балькарсе, он сказал:

— Здесь мы должны дожидаться наших товарищей.

— Да, но хорошо ли вы помните то место, где нас должно ожидать китобойное судно? — спросил молодой человек в синем плаще.

— Конечно, — отозвался Кордова, — раз я взялся служить вам в качестве проводника, то, без сомнения, сумею оправдать ваши надежды, тем более что всю условленную сумму я уже получил от вас сполна. Не думайте, однако, что эти деньги были нужны мне, — я патриот не хуже вас, — но те люди, которые взялись переправить вас на ту сторону, требуют за это известное вознаграждение.

Пока тот говорил, молодой человек не сводил своих печальных проницательных глаз с косоватых и хитрых глаз Кордовы.

Между тем подошли и остальные трое.

— Самое важное для нас теперь не разлучаться, — сказал один из подошедших, — идите же вперед, Кордова, и показывайте нам дорогу.

Кордова повиновался: он пошел по Венесуэльской улице, затем повернул на улицу Хуана Лоренсо и спустился к реке, широкие волны которой плавно катились в изумрудных берегах. Ночь была тихая, ясная, темно-синий свод неба был усеян бесчисленными звездами, холодный южный ветерок, освежая воздух, предвещал уже близость зимних холодов.

Залитая бледным, трепетным светом звезд расстилалась серебристая гладь Ла-Платы, дикой и пустынной, как пампа^[2]. Глухой ропот могучих волн реки, плавно набегающих на пологий берег, казался подавленным вздохом этого богатыря, вынужденного в данный момент качать на мощной груди своей целую эскадру из тридцати французских военных судов.

Вдали едва заметно мерцали огни нескольких судов, стоявших на внутреннем рейде, а в ста шагах от пустынного берега вырисовывался темный причудливый силуэт города, мрачно и однообразно, но вместе с тем грандиозно. Повсюду царила невозмутимая тишина; нигде ни души живой, так что невольно становилось жутко.

Сюда на этот безотрадный и пустынный берег, где в это тяжелое время жестокая тирания изгоняла тысячи лучших своих сынов. А те, что бежали в эту мрачную ночь, знали, что им предстоит пасть под кинжалами Масорки или же сказать вечное «прости» дорогой родине, семье, близким, друзьям и всем своим богатствам, если им посчастливится бежать на утлом судне, которое должно было доставить их к берегам чужеземной страны, сулившей им свободу действий и возможность стать в ряды тех людей, которые еще дерзали бороться против этой ужасной диктатуры.

Это было то время, когда самые смелые и отважные чувствовали себя бессильными перед всеми ужасами террора, этого страшного зла, постигшего Францию и Англию задолго до того, когда о нем узнали в Америке.

За тюремными заключениями, расстрелами следовали уже официальные убийства, выполняемые с готовностью Масоркой, этой шайкой набранных правительством отчаянных бандитов, которых с негодованием и презрением отвергли бы даже друзья Марата.

Не удивительно поэтому, что этот террор начинал отзываться и на этих людях, которые теперь молча шагали по безлюдному, пустынному берегу реки с намерением эмигрировать.

Вот имена тех, о ком идет речь.

Тот который шагал впереди всех, взяв на себя обязанности вожака — Хосе Кордова, был простолюдин, человек из народа, из того низшего класса населения Буэнос-Айреса, напоминающего по своему внешнему виду цивилизованного человека, но склонного к бездействию и лени, как дикие пастухи из пампы — гаучо.

В нескольких шагах от Кордовы следовал полковник дон Пабло Саласар, ветеран 1813 года, человек из высшего общества, редкой красоты и ума.

За полковником следовал дон Луис Бельграно, родственник знаменитого генерала^[3], владелец громадного состояния, переходившего по наследству из рода в род. Человек необычайного ума, высокообразованный, смелый, честный и великодушный во всех своих поступках, дон Луис и был тот самый молодой человек с грустным выражением прекрасных черных глаз, в синем плаще, с широкой рапирой, с которым успел уже познакомиться наш читатель.

За ними шли Пальмеро, Сандоваль и Маркес, все трое — аргентинцы.

Вскоре они уже достигли того места набережной, которое находилось как раз против дома, в котором жил сэр Уолтер Спринг, посланник ее королевского величества королевы Великобритании^[4]. Здесь Кордова остановился и сказал:

— Вот в этом месте должно пристать китобойное судно.

Все взгляды обратились к реке, чтобы различить желанное судно среди окружавшего их со всех сторон непроницаемого мрака. Только Кордова, казалось, старался отыскать судно на суше, так как глаза его были обращены в противоположном направлении.

— Судна здесь нет, — сказал он наконец, — придется пройти немного дальше.

Все молча последовали за ним.

Не прошло и двух минут, как они двинулись с места, когда полковник Саласар на расстоянии тридцати или сорока шагов впереди себя заметил какие-то движущиеся тени. Не успел он сообщить об этом своим товарищам, как неожиданный грозный окрик «Кто идет?» раздался среди мертвой тишины пустынного прибрежья, вселяя страх и ужас в сердца беглецов.

— Не откликайтесь, — сказал Кордова, — я пойду немного вперед и постараюсь разглядеть, сколько человек нам преграждают путь.

И, не дожидаясь согласия, он сделал сперва несколько неторопливых шагов вперед, но затем вдруг со всех ног бросился бежать в сторону города, при этом он издал резкий, пронзительный свист.

В ответ на свист послышался топот коней, лязг и бряцание оружия. Это была кавалерийская атака пятидесяти конных солдат, направленных на несчастных изгнанников.

Полковник Саласар едва успел поднять свой пистолет, как уже был опрокинут мощной грудью коня, налетевшего на него во весь опор.

Пальмеро и Маркес успели выстрелить, но, в свою очередь, были опрокинуты и смяты лошадьми.

Сандоваль вонзил свой длинный кинжал в грудь одного коня, но тот, запрокидываясь назад, повалил его. Между тем кавалерист, высвободив ноги из стремян, вскочил и, выхватив свой нож, трижды вонзил его в грудь молодого человека, ставшего первой жертвой этой роковой ночи.

Саласар, Пальмеро и Маркес барахтались в дорожной пыли. Смятые конскими копытами, окровавленные и раздавленные, они почувствовали, что их схватили за волосы, в то же время холодная сталь лезвия ножа надавила на горло, а чей то резкий повелительный голос приказывал убийцам не щадить их, сопровождая приказ страшными проклятиями.

Несчастные сопротивлялись, сколько могли, защищая горло руками, но напрасно: неумолимый нож отыскал пальцы, добрался до горла. В потоках крови уносились их души в лучший мир — к Господу и Творцу своему, взывая о возмездии за это страшное дело.

Между тем убийцы, соскочив с коней, наклонились над изуродованными телами своих жертв, чтобы завладеть их драгоценностями и звонкими монетами. Не различая друг друга в этой кромешной тьме, несколько человек обступили одного, который отчаянно защищался, отбиваясь от них.

Человек этот был не кто иной, как дон Луис Бельграно, защищавший свою жизнь от четверых убийц. В тот момент, когда солдаты атаковали их и полковник Саласар упал, дон Луис, шедший позади него, успел сделать головокружительный скачок футов на пятнадцать в сторону города. Благодаря этому ловкому маневру, он очутился на фланге вражеского отряда и избежал страшного натиска конницы. Таким образом отсрочив на несколько мгновений свою неминуемую гибель, он успел выхватить из ножен рапиру и, сбросив свой широкий плащ, обмотал им левую руку, превратив его в щит, не удалось избежать преследования конницы. Ляжка одного из солдат коснулась его плеча; солдат моментально повернул коня, а ближайший к нему товарищ сделал тоже и они оба разом, с саблями обрушились на молодого человека.

Последний не видел что происходило, но разгадал маневр врагов. Ловким скачком он кинулся между двух лошадей, защищая голову левой рукой, обмотанной плащом, тогда как правой поспешно вонзил свою рапиру в грудь всадника, который находился по правую сторону, после чего сам проворно подался в направлении города.

В этот момент к уцелевшему солдату подоспели еще трое других, и они, уже вчетвером напали на дона Луиса. Услышав топот лошадей, молодой человек снова проворно отскочил в сторону и еще раз избежал их натиска, нанеся смертельный удар в голову ближайшего коня.

Животное дрогнуло, замотало головой и взвилось на дыбы со страшным ржанием, затем повернуло в сторону и зашаталось. Солдат тотчас же понял, что лошадь под ним ранена насмерть и проворно соскочил на землю, его примеру последовали остальные товарищи.

За это время дон Луис успел сделать еще с десяток шагов в направлении к городу. У него даже мелькнула мысль искать спасения в бегстве, но он тотчас же сообразил, что этим только истощит столь необходимые ему в этой неравной борьбе силы если не сможет уйти от своих преследователей, которые в каждую минуту могут вскочить на коней и без труда нагнать его.

Как ни быстро мелькнуло в его голове это соображение, но он не успел еще окончательно формулировать свою мысль, как уже враги его снова накинулись на него. Трое из них были вооружены кавалерийскими саблями, а четвертый — большим ножом.

Спокойный, смелый и ловкий, дон Луис, не дрогнув, встретил нападение четырех убийц, искусно отражая их Удары.

Трое, которые были вооружены саблями, с остервенением нападали на него, стараясь наносить удары по голове. Дон Луис постепенно освободил вокруг себя пространство и продолжал отступать к городу, усиленно работая своей рапирой.

Ослепленные бешенством убийцы не хотели верить, что один человек может так мужественно и так упорно сопротивляться четверым. Они даже не заметили в пылу своего бешенства, что удалились от остальных своих товарищей более чем на двести шагов. Не подозревая о намерении дона Луиса, основной целью которого было удалиться со своими преследователями от группы и затеряться вместе с ними в непроницаемой мгле ночи.

Однако молодой человек начинал сознавать, что силы его слабеют, грудь дышит с трудом, рука устала наносить удары; противники его были не менее утомлены, чем он. Тем не менее они решили покончить с ним как можно скорее.

Но в тот момент, когда они приготовились дружно напасть на него, он успел сделать два резких выпада вправо и влево и отошел еще на несколько шагов в сторону города.

Несмотря на то, что солдат, вооруженный ножом, потерял кисть правой руки, а другой исходил кровью от страшной головной раны, тем не менее все четверо продолжали с безумной яростью нападать на молодого человека.

Изуродованный безрукий разбойник, обезумев от ярости и боли, изловчился и накинул на голову дону Луису свой громадный плащ. Не угадав намерения своего врага, молодой человек ловко поймал на острие своей рапиры. В это же мгновение ему хотели кинжалом ударить прямо в сердце.

Но плащ выполнил свое предназначение; обвив голову дона Луиса, он лишил его возможности слышать, что происходит вокруг него. Однако это ему не помешало действовать правильно. Сильным, ловким движением он откинулся назад и, проворно высвободив свою левую руку, стал наматывать на нее плащ, освобождая от него голову, в то же время не переставая действовать правой и быстро описывая вокруг себя огромные и быстрые круги своей длинной рапирой. Но в тот момент, когда он окончательно высвободил голову и мог наконец снова свободно вдыхать свежий ночной воздух, он вдруг почувствовал, что холодное острие сабли глубоко вонзилось в его левый бок, почти одновременно с этим другой сильный сабельный удар сделал ему широкую рану на правом плече.

— Подлецы! — воскликнул Луис. — Вам не удастся доставить мою голову вашему господину, пока вы не изрубите меня самого на куски.

И собрав остаток сил, он сперва ловко отразил удар своего неприятеля, затем нанес ему такой удар, что тот упал, пронзенный в грудь, а с ним упал и сам молодой герой, который вследствие своей слабости не мог удержаться на ногах, хотя и сохранил полное сознание и присутствие духа.

Тогда те двое солдат, которые еще оставались в живых, накинулись на него.

— Я еще жив! — крикнул им дон Луис звучным возбужденным голосом, в котором слышалось нечто вызывающее и вместе с тем грозное.

И этот неожиданный крик заставил содрогнуться от ужаса и страха сердца убийц.

Дон Луис попытался подняться на ноги; он оперся локтем правой руки на тело павшего врага и, схватив свою рапиру левой, продолжал неравный бой. Убийцы, несмотря на то что он был крайне слаб, не решались близко подойти к нему.

Наконец одному разбойнику удалось нанести несчастному сильный сабельный удар, так как у дона Луиса уже не хватило силы парировать этот удар. Страшная боль заставила его приподняться, но в тот же момент другой убийца схватил его за волосы и, ударив головой о землю, придавил ему грудь коленом.

— Ну, наконец-то, унитарий! Наконец-то ты попался нам в лапы! — со скрежетом зубом воскликнул негодяй и, обращаясь к своему товарищу, уцепившемуся за ноги раненого, добавил: — Дай мне твой нож — надо его прирезать!

Дон Луис все еще не хотел сдаваться и всячески старался вырваться из рук державших его разбойников, но все его усилия приводили только к тому, что, раскрывая все больше и больше его раны, увеличивали потерю крови и уносили последние силы.

Злобный, дьявольский смех подлого бандита раздался над ухом дона Луиса в то время, когда тот схватил нож и занес его над находившимся почти без сознания доном Луисом, которого он левой рукой держал за волосы, готовясь нанести Роковой удар…

Глава II СПАСИТЕЛЬ

В тот момент, когда нож убийцы уже готов был вонзиться в горло беззащитного молодого человека, сильный удар каким-то орудием уложил на месте убийцу, который, не успев даже вскрикнуть как куль повалился на того, кто должен был через секунду стать его жертвой.

— А теперь твой черед! — сказал спокойный голос, и поднятая с оружием рука занеслась над последним из убийц, который, как мы уже упоминали, держал ноги дона Луиса.

При этих словах бандит, как кошка, вскочил на ноги и, сделав большой прыжок в сторону, побежал со всех ног по направлению к реке.

Человек, ниспосланный сюда самим провидением, не стал его преследовать, а обратил все свое внимание на эту груду раненых, мертвых и умирающих, среди которых лежал и дон Луис, и стал вглядываться в черты этого молодого человека, наклонясь к его лицу.

— Боже! — воскликнул он с выражением несказанной тревоги. — Дон Луис! Неужели?!

И приподняв убитого, тело которого придавило своей тяжестью дона Луиса, он отбросил мертвеца в сторону и, став на колени, осторожно обхватил молодого человека, затем приподняв, положил его голову к себе на колено.

— Боже мой! — прошептал он. — Неужели они его убили… Нет, он еще жив! — в порыве неудержимой радости, воскликнул он немного погодя, ощутив на своем лице слабое дыхание раненого, и почти в то же время рука последнего ответила слабым пожатием. — Да, он жив и узнает меня! Хвала Всевышнему!

Тогда он, не задумываясь долее, огляделся кругом и, убедившись, что поблизости нет ни единой живой души, встал, бережно поднял раненого и, взвалив его себе на плечи, поспешно направился на ближайшую улицу, где находился дом сэра Уолтера Спринга. Он шел твердой уверенной поступью, обличавшей в нем человека, хорошо знакомого с этой местностью. Вдруг он немного замедлил шаг и затем остановился.

— Ах, — прошептал он, — волнение лишает меня сил — мне остается всего каких-нибудь пол квартала, а я чувствую, что не могу идти дальше, необходимо отдохнуть, мне даже трудно дышать.

Тело раненого скользнуло на землю, испачкав кровью одежду незнакомца.

— Луис, — сказал он, приблизив свои губы к самому уху раненого, — Луис, ведь это я, Мигель, твой друг, твой брат!

Раненый медленно повернул голову и приоткрыл глаза; обморок, вызванный потерей крови, начинал проходить под влиянием свежего ночного воздуха.

— Беги, Мигель!.. Спасайся… — были первые слова дона Луиса, произнесенные чуть слышным, слабым голосом.

Мигель наклонился над ним и нежно поцеловал его.

— Дорогой друг, речь не обо мне, а о тебе… Послушай, обхвати рукой мою шею и держись за нее как можно, крепче… Но, что это такое?! Разве ты дрался левой рукой, и теперь еще держишь ею шпагу! Бедный друг, видно, эти разбойники ранили тебя в правую руку! Боже ты мой! Как только я подумаю, что меня не было возле тебя, когда тебе приходилось одному отбиваться от этих мерзавцев…

Все это он говорил, стараясь добиться от друга какого-нибудь ответа, из которого он мог бы понять, что произошло и в тоже время боясь услышать роковую весть о какой-нибудь смертельной ране. Не получив, однако, никакого ответа, он снова поднял раненого на плечи, тот, очнувшись от своего бессознательного состояния, старался по мере сил помочь своему спасителю.

Движение и свежий ночной ветерок вернули дона Луиса в себя, и он с невыразимой нежностью и благодарностью сказал своему другу:

— Довольно, Мигель, я думаю, что с твоей помощью я сумею пройти сам несколько шагов.

— Нет, этого совсем не нужно, — возразил дон Мигель, осторожно спуская его на землю, — мы уже добрались до того места, куда я хотел принести тебя.

Дон Луис минуту простоял на ногах, но раненный в бедро до самой кости, он в таком положении испытывал ужасные мучения, боль в бедре невольно заставила его опуститься на колени.

— А я-то воображал, что ты не сумеешь устоять на ногах, — сказал дон Мигель с наигранной радостью, между тем как сердце его сжималось от тревоги и опасения, что раны его друга слишком серьезны, быть может, даже смертельны. — на чем тебя можно переправить в другое место, временно оставить тебя в полной безопасности, пока я поищу, где ты найдешь и необходимый уход, и надежное убежище.

Говоря это, дон Мигель поднял своего друга на руки и с трудом стал спускаться на дно глубокой канавы, или траншеи, которую несколько дней тому назад стали рыть неподалеку от дома британского посла сэра Уолтера Спринга. Дон Мигель бережно усадил своего друга на дне траншеи и, прислонив его к ее стене, заботливо стал расспрашивать его, куда он ранен.

— Я… не помню… не знаю… — слабо отвечал тот и, завладев рукой своего друга, с великим усилием дотронулся ею до правого плеча и до бедра левой ноги, — не знаю… но только вот здесь и здесь я чувствую ужаснейшую боль.

— Ну, если только у тебя нет других ран, кроме этих, то это пустяки, — сказал дон Мигель, обнадеженный этими словами, и радостно обнял своего друга.

Но при этом немного порывистом и, следовательно, неосторожном прикосновении раненый вдруг громко вскрикнул от боли.

— Боже! Что?! — испугался дон Мигель.

— Я… кажется… да, я действительно ранен… вот сюда… в левый бок… но бедро… бедро… причиняет мне… страшные страдания…

— Постой, — сказал дон Мигель и, достав из кармана платок, крепко перевязал им раненую ногу. — Вот так, все-таки это приостановит хотя бы немного кровотечение, — продолжал он. — Ну, а теперь посмотрим, что с твоим боком… подожди, вот мой шарф, мы его тоже употребим в дело.

С этими словами он туго перевязал шарфом огромную рану, делая все это как бы шутя, между тем как сам вовсе не был спокоен в душе с той самой минуты, как увидел последнюю рану своего товарища, сильно опасаясь, не затронуты ли какие-нибудь жизненно важные органы.

В эту тревожную минуту до слуха молодых людей донеслись веселые звуки рояля.

Сэр Уолтер Спринг давал в эту ночь большой вечер своим друзьям.

— А-а, — заметил дон Мигель, оканчивая перевязку, — его английское превосходительство изволит забавляться.

Тогда как у его порога убивают честных граждан этой страны, — прошептал дон Луис.

— Эге, друг мой, да он именно по этому-то случаю и ликует, для того чтобы быть достойным представителем своей державной повелительницы: этот благородный англичанин обязан следовать во всем примеру этой дамы, которая танцует и поет над убитыми подобно готтентотским вдовам^[5], но только с той разницей, что последние проявляют таким образом свою скорбь и горе, а она — свою радость и веселье.

Дон Луис слабо улыбнулся этому замечанию друга и собирался добавить пару слов, как вдруг дон Мигель поспешно зажал ему рукой рот.

— Я слышу какой-то шум, — шепнул он ему в самое ухо, ощупью отыскивая шпагу.

На самом деле, топот двух лошадей постепенно приближался к тому месту, где притаились наши друзья. Минуту спустя можно было без труда различить голоса двух человек, дружелюбно разговаривавших между собой.

— Послушай, приятель, высечем огоньку, зажжем сигару и при свете ее огня сосчитаем добычу, — я не имею ни малейшей охоты идти на набережную и предпочитаю вернуться прямо домой.

— Так давай спешимся! — отозвался другой.

Оба соскочили с коней; послышалось бряцание стальных ножен о землю. Затем, взяв под уздцы своих лошадей, они уселись шагах в четырех от того места, где спрятались дон Луис и его верный друг.

Один из двух солдат достал свое огниво, высек огонь и раскурил огромную сигару.

— Ну, а теперь подавай мне бумаги, одну за другой, мы станем их рассматривать вместе.

Другой солдат снял свою шляпу и достал из нее пачку банковых облигаций, одну из них он передал товарищу, который, сильно затянувшись, осветил ее огнем своей сигары.

— Сто! — произнес тот из них, который держал в руках пачку.

— Сто! — повторил за ним его товарищ, выпуская густое облако дыма.

То же самое проделали они тридцать раз подряд, иначе говоря, над каждой пачкой билетов. Всю сумму в три тысячи пиастров, или пятнадцать тысяч франков, они поделили поровну, по полторы тысячи пиастров на брата и еще остались недовольны.

— Я полагал, что здесь больше, — сказал один из них, — вот если бы нам удалось прирезать того, было бы другое дело: у него кошелек был туго набит золотом.

— Куда это направлялись эти унитарии? Наверно, в армию Лаваля?

— Эх, черт возьми, да куда же иначе! Жаль только, что не все они бегут туда со своими деньгами, а то бы у нас бывали часто такие доходные ночки!

— А что, если Лаваль когда-нибудь вернется и нас ему выдадут?!

— Ба-а!.. Мы ведь действуем не по своей воле, а по приказанию высшего начальства и властей, после, когда увидим, что дело плохо, можно будет притихнуть и отдохнуть, ну, а пока я рад голову сложить за Ресторадора, потому то я и считаюсь доверенным лицом.

— Как же! Полагайся на это, стоит нам только когда-нибудь убить хоть одним меньше, чем нам назначено, и ты увидишь, что будет и с тобой, и со мной.

— Да что, вот командир послал нас двоих в эту сторону, а Кабрито — в обратном направлении, Сальмона и четверых других товарищей — на улицы; ну что же, завтра мы скажем, что проискали его всю ночь и не могли найти, и ты увидишь, что нам за это не будет никакого взыскания.

— А уж как перетрусил Пикадо, когда явился донести об этом командиру: он уверял его, будто на помощь унитарию явились четверо, но командир, как видно, не поверил ему, ведь он же знает, что Пикадо трус.

— Да, но зато другие-то были не трусы, и один человек не мог их всех убить.

— Как бы то ни было, но я его искать не стану.

— Искать, кого? Этого унитария? Хм, я еду на набережную, — и он спокойно стал садиться на коня, тогда как товарищ его остался сидеть на месте.

— Ладно, убирайся, а я вот докурю сигару да и домой, а завтра раненько поутру зайду за тобой, чтобы нам вместе вернуться в казармы.

Ну, так до завтра! — и, повернув лошадь, солдат, не куривший сигары, крупной рысью тронулся в путь.

Выждав несколько минут, оставшийся вытащил из кармана какой-то предмет и, приблизив его к огню своей сигары, стал со вниманием разглядывать его со всех сторон.

— Хм, да это золотые часы! — прошептал он. — И никто не видал, как я их взял — теми деньгами, что я за них выручу, мне ни с кем не придется делиться, — продолжал он, — хм, да они идут! В том лишь беда, что я смотреть-то по ним не умею. Эта унитарская штучка нам ни к чему, я и так знаю, что теперь полночь и…

— И это твой последний час, мерзавец! — воскликнул над самым его ухом дон Мигель сильно ударил по голове бандита, который тут же пал замертво, не издав ни звука. То был такой же удар, как тот, которым он уложил солдата, приставившего нож к горлу дона Луиса. Этот удар был нанесен каким-то малого размера оружием, не издающим никакого звука и почти незаметным в руках.

Ползком выбравшись из траншеи, дон Мигель осторожно подкрался к разбойнику и неожиданно нанес ему смертельный удар. Когда тот упал, он высвободил из руки убитого поводья и, взяв лошадь под уздцы, подвел ее к траншее; не выпуская из рук поводьев, он спустился и в порыве радости стал обнимать и целовать своего друга.

— Не падай духом! Не теряй надежды! Теперь ты спасен: провидение послало нам лошадь, то есть именно то, чего нам с тобой в данный момент недоставало.

— Я как будто чувствую себя немного бодрее, только ты подмоги мне, я не могу держаться на ногах.

— Нет, нет, этого вовсе не надо! — возразил дон Мигель, подняв своего друга на руки и вытащив его из траншеи. Здесь ему удалось, хотя и с большим трудом, посадить раненого на лошадь, которая тревожно озиралась, и не хотела стоять на месте. Подняв рапиру дона Луиса, дон Мигель одним прыжком вскочил на круп коня и, обхватив товарища, взялся за поводья и тронулся в путь.

— Мигель, ко мне нельзя, дом заперт, мой слуга не ночует сегодня дома.

— Caramba!^[6] Мне это даже и в голову не приходило, да я и не хочу везти тебя туда: это было бы непростительной глупостью.

— Но, в таком случае, куда же мы поедем?

— То мое дело! Не расспрашивай меня покуда ни о чем и говори, как можно меньше, тебе разговаривать вредно.

Дон Мигель почувствовал, что голова дона Луиса тихонько качнулась и опустилась на плечо. Он бережно прислонил ее к своей груди — раненый снова потерял сознание, но, к счастью, он на этот раз не надолго.

Лошадь шла шагом: дон Мигель опасался, что сильное сотрясение может повредить больному.

Миновав множество узких глухих пустынных улиц, они додрались до окраины города и стали спускаться в совершенно безлюдную и заброшенную местность Марко, куда и днем никто не решался ступить, так как это был глубокий овраг, весьма опасный, особенно в такую пору, когда земля сырая.

Дурная слава и существенные неудобства этой местности и побудили дона Мигеля избрать именно ее, потому что здесь ему нечего было опасаться нежелательных встреч. К тому же здесь ему были хорошо знакомы все тропинки, и они спустились с обрыва без всяких неприятных приключений. Проехав еще несколько улиц, они добрались наконец до улицы Барракас, не встретив на своем пути ни одной живой души.

— Ну, теперь ты спасен! — обратился дон Мигель к своему другу. — Еще немного и мы будем там, где ты найдешь самый заботливый уход и вполне надежное убежище.

— Где же это? — слабым, чуть слышным голосом осведомился дон Луис.

— Здесь! — отвечал дон Мигель.

И с этими словами он придержал лошадь, остановив ее перед красивым домиком, окна которого были занавешены белоснежными тюлевыми занавесками и защищены снаружи зелеными жалюзи, сквозь которые прокрадывались узкие полоски света.

Подъехав к самому окну, дон Мигель просунул руку в щель жалюзи и трижды стукнул в стекло.

В ответ на это женский голос с тревогой спросил:

— Кто там?

— Да это я, Эрмоса, я, твой Мигель.

Окно растворилось, маленькая белая ручка подняла жалюзи, и стройная фигура молодой женщины в черном высунулась в окно настолько, что ее рука коснулась чугунных перил балкончика.

При виде двух всадников на одном коне она быстро откинулась назад в испуге и недоумении.

— Разве ты не узнаешь меня, Эрмоса? — продолжал дон Мигель. — Послушай, поди и отвори сейчас же входную дверь, сделай это сама и не буди никого из прислуги — пойми, от этого зависит жизнь моего друга.

— Ах, Боже мой! — воскликнула молодая женщина, затворяя окно, и поспешно кинулась к дверям зала, а оттуда и к входным дверям, которые она порывисто отворила, не размышляя о том, следует ли ей остерегаться чего-нибудь или нет.

— Входи же! — обратилась она к дону Мигелю тем особым голосом, какой бывает у женщин только в такие моменты, когда они вдруг решаются на какой-нибудь смелый поступок под влиянием чувства, а не в силу рассудительности или расчета.

— Нет, подожди, — отвечал дон Мигель, уже успевший соскочить с коня вместе с доном Луисом, которого он поддерживал под руки, не выпуская в то же время поводья лошади.

— Замени меня здесь на одну минуту, Эрмоса, — сказал он, — поддержи этого молодого человека, он не может сам держаться на ногах.

Эрмоса, не раздумывая, обняла одной рукой стан молодого человека, который стоял прислонившись к косяку двери.

— Благодарю, сеньорита, благодарю, — прошептал дон Луис слабым растроганным голосом.

— Вы ранены? — участливо спросила молодая женщина.

— Да… немного…

— Ах, Боже мой! — воскликнула она, чувствуя, что у нее все руки в крови.

Покуда эти двое обменивались только что приведенными словами, дон Мигель вывел лошадь на средину улицы, повернул ее в сторону города и, предварительно привязав повод к седлу, ударил ее плашмя рапирой дона Луиса по крупу, после чего лошадь, не дожидаясь следующего удара, помчалась как стрела из лука в указанном ей направлении.

— Ну, а теперь, — сказал дон Мигель, — пойдемте в дом. И, подняв на руки дона Луиса, он внес его в дом и, плотно затворив за собой двери, ведущие на улицу, внес раненого в гостиную и осторожно уложил на софу: этот мужественный и волевой человек, несмотря на самые отчаянные усилия не мог стоять на ногах без посторонней помощи даже одной минуты.

Глава III ГОСТЕПРИИМСТВО

Пока дон Мигель укладывал своего друга на софу, донья Эрмоса пробежала в маленький кабинет, смежный с гостиной, взяла с черного мраморного столика алебастровую лампу, при свете которой она читала «Contemplationes» Виктора Гюго^[7], когда дон Мигель постучал в ее окно, и, вернувшись в гостиную, поставила эту лампу на этажерку, полную книг и цветов.

От волнения и испуга донья Эрмоса была чрезвычайно бледна, но, несмотря на эту бледность и на то, что светло-каштановые локоны ее роскошных волос были в беспорядке, дон Луис не мог не заметить, что ей не более двадцати лет, что у нее прекрасные черты и чудные глаза, кроткие нежные и голубые, а выражение этого милого лица самое привлекательное и чарующее. Казалось, ее черный наряд нарочно был выбран ею для того, чтобы подчеркнуть белизну рук и лица. Однако, при взгляде на строгий покрой ее платья, сразу можно было понять, что то был траурный наряд.

Когда донья Эрмоса поставила лампу на этажерку, дон Мигель, подойдя к ней, ласково взял ее руку и, нежно сжимая в своих, сказал:

— Дорогая Эрмоса, ты, конечно, помнишь, что я часто и много говорил тебе об одном молодом человеке, с которым я связан самой тесной дружбой, этот мой задушевный друг, дон Луис, вот он — перед тобой, он ранен, — но раны его, так сказать, официальные — это дело рук Росаса. Необходимо спасти моего друга, спрятать его от посторонних глаз и излечить от ран — все это я возлагаю на тебя, дорогая Эрмоса.

— Но что я могу сделать, Мигель? — спросила она с нескрываемым волнением, обращая свой ласковый тревожный взор в сторону дона Луиса, неподвижно лежавшего на софе. Его мертвенно-бледное лицо резко выделялось, благодаря густым черным кудрям его волос, а чрезмерно расширенные зрачки горели, точно горячие угли, придавая его красивому лицу какое-то особенное, вовсе не свойственное ему выражение.

— Что ты можешь сделать, Эрмоса, — продолжал дон Мигель, — ты прежде всего скажи мне, сомневаешься ли ты в том, что я всегда любил тебя как родную сестру, хотя ты мне только двоюродная, — скажи, сомневаешься ты в этом?

— Нет, Мигель!

— Прекрасно! В таком случае, ты во всем будешь послушна мне в эту ночь, дорогая моя, — продолжал он, целуя ее в лоб, — а завтра ты снова станешь полновластной хозяйкой в своем доме, а также в моей душе.

— Располагай же мной, приказывай, я во всем готова беспрекословно повиноваться тебе! — горячо и с готовностью воскликнула молодая женщина.

— Первое, что я тебе приказываю, это то, чтобы ты, не будя никого из прислуги, сейчас же принесла сюда стакан хорошего вина с сахаром.

Не дав ему докончить последнее слово, донья Эрмоса выбежала из комнаты.

Тогда дон Мигель подошел к своему другу, который успел уже немного отдохнуть, дыхание его становилось менее затруднительным, он даже улыбнулся.

— Эта молодая женщина — моя двоюродная сестра, — сказал он, красавица вдова, о которой я столько говорил тебе со дня ее возвращения из Тукумана четыре месяца тому назад. С тех пор она живет одна в этом доме, — и, я думаю, что если ее гостеприимство не удовлетворит твоих желаний, то уж во всяком случае глаза твои останутся довольны ею.

— Дон Луис слабо улыбнулся, но затем черты его вновь приняли свое обычное грустное и строгое выражение.

— Мы поступаем дурно, — с трудом выговорил он, — мы с тобой подвергаем опасности эту молодую женщину.

— Опасности?!

— Да, полиция Росаса не имеет недостатка в соглядатаях всякого рода среди слуг и господ, среди мужчин и женщин, и все ищут своего личного спасения в доносе и клевете, поэтому, может быть, завтра же Росасу будет известно мое убежище, а тогда участь этой молодой женщины будет такой же как и моя.

— Ну, это мы еще увидим, — возразил дон Мигель, — я чувствую себя в своей стихии, когда окружен опасностями и затруднениями всякого рода, и если бы ты вместо того, чтобы писать, лично предупредил меня о своем намерении бежать из нашего отечества, то я готов поручиться тебе, что в данную минуту у тебя не было бы ни одной царапины.

— Но как же ты узнал о моем намерении?

— Об этом когда-нибудь после, — улыбаясь ответил дон Мигель, заметив, что донья Эрмоса уже входила в комнату с фарфоровым подносом в руках, на подносе стоял большой хрустальный кубок с подслащенным бордо.

— Дорогая Эрмоса! — воскликнул весело дон Мигель. — Если бы боги Греции видели вас в сейчас, то, наверное, дали бы отставку Гебе^[8] и передали вам ее обязанности. Выпей, Луис, немного вина — это подкрепит тебя и до прихода врача хоть отчасти восстановит твои силы.

Пока дон Мигель, поддерживая голову друга, поил его подслащенным вином, донья Эрмоса впервые могла внимательно рассмотреть черты молодого человека, которому бледность и кроткий страдальческий вид придавали нечто необычайно симпатичное и трогательное и в то же время мужественное и благородное. Друзья выглядели отнюдь не привлекательно, так как оба были с головы до ног в крови грязи.

— Ну, а теперь, дорогая Эрмоса, — обратился к ней дон Мигель, возвращая ей почти пустой бокал, — скажи мне, старый Хосе здесь?

— Да.

— Так разбуди его и прикажи ему прийти сюда, да скажи мне, где здесь у тебя найти бумагу и письменные принадлежности?

— Вон в том кабинетике, — ответила она, указывая на смежную комнатку, и побежала будить старого Хосе.

Дон Мигель прошел в маленький кабинет, затем в другую комнатку, которая была спальней доньи Эрмосы, и наконец в прелестный маленький уголок, служивший ей ванной.

— Vive Dios!^[9] — воскликнул он, разглядывая себя в зеркале, пока умывал руки. — Если бы Аврора увидела меня в таком виде, она подумала бы, право, что я сбежал из ада; с ее способностью убегать от меня, когда мне вздумается сорвать у нее поцелуй, она, пожалуй, способна была бы бежать в самую пампу. А! Вот это прекрасно, — продолжат он, вытирая руки о тонкое дорогое полотенце, — бутылка, недопитая Луисом, стоит здесь, и я с охотой хлебну из нее за то, чтобы Росаса черти побрали, чтобы Луис поскорее оправился от своих ран и чтобы Аврора завтра согласилась сделать то, о чем я ее попрошу, — с этими словами он выкинул в умывальный таз душистые роскошные цветы из дорогого хрустального кубка, стоявшего тут же на туалетном столике и, наполнив вином, выпил один за другим несколько кубков.

Затем, вернувшись в кабинет, смежный с гостиной, и присев к бюро, он начал писать. Лицо его приняло несвойственное ему выражение сосредоточенности и серьезности. Он написал два письма, вложил их в конверты, запечатал, надписал адреса и вернулся в гостиную, где дон Луис обменивался с доньей Эрмосой несколькими словами о состоянии его ран.

Почти одновременно с доном Мигелем в гостиную вошел почтенного вида человек лет шестидесяти, высокого роста и крепкого сложения, несмотря на то, что его волосы и борода были уже совершенно седы. Он вошел, держа шляпу в руке, с почтительным видом, который затем сменился удивлением и недоумением при виде двух мужчин в гостиной доньи Эрмосы, один из которых измученный, бледный и окровавленный лежал на софе.

— Я полагаю, Хосе, что вас вид крови испугать не может, — сказал дон Мигель, — человек, которого вы видите перед собой — мой друг, он тяжело ранен бандитами. Подойдите поближе, мой добрый Хосе, и послушайте, что я вам хочу сказать. Четырнадцать лет вы прослужили под начальством моего дяди, полковника Сайенса, отца доньи Эрмосы, не так ли? Затем, после смерти дяди вы, кажется, находились под командой генералов Бельграно, Сан-Мартина и Боливара^[10], кого из них вы больше всего любили и уважали, Хосе?

— Генерала Бельграно! — не задумываясь, ответил старый служака.

— Так вот родной племянник вашего бывшего вождя и командира, генерала Бельграно, теперь нуждается в ваших услугах, Хосе.

— Я могу лишь располагать своей жизнью, сеньор, и она всецело принадлежит детям и племянникам любимых мною генерала Бельграно и полковника Сайенса.

— Я в этом был уверен, мой добрый Хосе, но мы нуждаемся не только в вашей беззаветной храбрости и самоотверженности, но и в вашей осторожности и осмотрительности, а главным образом в вашей скромности и даже скрытности.

— Слушаюсь, сеньор.

— Мне нет надобности говорить вам еще что-нибудь, потому что я знаю, что вы человек с добрым сердцем, преданный, честный и прямой и притом истинный патриот.

— Да, сеньор, я старый и горячий патриот! — с гордостью отозвался старик.

— Прекрасно, — сказал дон Мигель, — теперь идите и, не будя никого изприслуги, оседлайте одну из упряжных лошадей доньи Эрмосы, вооружитесь получше и вернитесь сюда, подведя лошадь к крыльцу. Делайте все это по возможности без шума.

Отвесив почтительный поклон, старый служака повернулся на каблуках и поспешно вышел из комнаты, а минут пять спустя послышался стук конских копыт о мостовую под окнами и у крыльца.

Спустя еще минуту дверь дома легонько скрипнула и на пороге появился старый солдат, укутанный в свое пончо.

— А, Хосе!.. Вы знаете, где живет доктор Парсеваль?

— Да, знаю, сеньор, за Сан-Хуаном.

— Отлично, так поезжайте к нему, стучитесь до тех пор, пока вам не отворят, и затем передайте вот это письмо и скажите, что пока сеньор Парсеваль будет собираться, вам надо съездить еще в одно место и что затем вы вернетесь на ним. После этого вы отправитесь ко мне на квартиру и отдадите моему слуге другое письмо.

— Слушаюсь, сеньор.

— Вы постараетесь исполнить все это как можно скорее, Хосе.

— Слушаюсь, сеньор.

— Теперь еще одно, так как в пути с вами может всякое случиться, помните, что мое письмо к доктору Парсевалю вы должны сохранить ценой жизни, чтобы оно никоим образом не попало в чужие руки, поняли вы меня? Ну, а теперь ступайте, и поезжайте с Богом. Сейчас без четверти час — к половине второго ночи вы можете успеть вернуться сюда вместе с доктором Парсевалем.

Старый Хосе почтительно поклонился и, повернувшись на каблуках, вышел, а затем в ночной тишине уединенной улицы Ларга послышался бешенный галоп лошади.

Попросив донью Эрмосу удалиться в смежную комнату, дон Мигель подошел к своему товарищу и стал уговаривать его не шевелиться и спокойно лежать до приезда врача.

— Надеюсь, — продолжал он, — ты одобряешь мой выбор: нет человека более надежного и преданного нам, чем доктор Парсеваль.

— Да, но опять же ты впутываешь в неприятную историю бедного доктора. Ах, милый Мигель, если бы ты знал, как мне тяжело от мысли, что я невольно могу стать причиной гибели красоты и таланта, право же моя жизнь стоит слишком мало, чтобы ради нее ты рисковал спокойствием и благополучием такой женщины, как твоя кузина и такого человека, как доктор Парсеваль.

— Сегодня ты божественен, мой дорогой Луис, и несмотря на то что в эту ночь кровь из тебя лилась ручьем, твои вечные размышления и сомнения остались при тебе. Во-первых, говорю я тебе, ни доктор, ни моя кузина себя нисколько не скомпрометируют в этом деле, а во-вторых, если бы даже это и случилось, то и тогда что тут такого? В наше время, когда все наше общество разделилось на две половины — на убийц и на жертв, всякий из нас, кто только не хочет быть убийцей, неизбежно должен согласиться быть жертвой.

— Да, но ведь Парсеваль еще не заподозрен и, вызывая его сюда ко мне, ты можешь навести на него подозрение.

— Ах, Луис, ты болен, дорогой мой, и голова твоя плохо работает, дружище. Каждый из нас, — людей нашего поколения и закваски — каждый, обучавшийся в университете Буэнос-Айреса, все мы живая улика против доктора Парсеваля, потому что он со своей кафедры вдохнул в нас все те патриотические чувства, которыми горят теперь наши сердца. Он вложил в нас те мысли и воззрения, которые теперь воодушевляют нас. Все мы, все — не что иное, как воплощение его идей и его духа, и сегодня ты, истекающий кровью рискующий бежать из своей дорогой отчизны, чтобы не выносить жестокой тирании Росаса, ты тоже, дорогой Луис, воплощение идей нашего профессора философии и… Ба-а! Какими я, однако, пустяками занимаюсь! Болтаю тут с тобой всякие глупости, — воскликнул дон Мигель, заметив две слезы, медленно катившиеся по мертвенно-бледному лицу его друга, — ба, ба, ба… ни слова более об этом, дорогой мой, предоставь мне поступать, как я хочу, и если черт уж должен нас побрать, то пусть он тащит всех нас вместе, право, Луис, нам в аду будет ничуть не хуже, чем теперь в Буэнос-Айресе. А теперь отдохни немного, я пойду скажу парочку слов Эрмосе.

С этими словами он поспешно направился в маленький кабинет, усиленно моргая глазами, чтобы скрыть слезу, набежавшую при виде слез на бледном лице своего друга.

Впоследствии мы позаботимся поближе познакомить читателя с этим молодым человеком, столь высокой души и столь чувствительного сердца, а покуда мы будем продолжать рассказ.

— Мигель, — сказала молодая женщина, входившая в кабинет к дону Мигелю, — я совершенно не знаю, что мне делать: и ты, и твой товарищ — вы все в крови и вам необходимо переменить одежду, а у меня есть только женское платье — что же нам делать?

— Через каких-нибудь четверть часа у нас будет все необходимое, поэтому ты этим не огорчайся, а вот поговорим и подумаем лучше о более важном.

И, поместившись рядом с своей кузиной на маленьком диванчике, он бережно взял ее за руку и сказал:

— Скажи, пожалуйста, Эрмоса, к кому из своих слуг ты питаешь самое неограниченное доверие?

— К Марии Усто, которую я привезла с собой из Тукумана, и к маленькой Лизе.

— Какие у тебя еще слуги?

— Кучер, повар и два старых негра, которые смотрят за домом.

— Хорошо, в таком случае следует завтра же отпустить и рассчитать их всех с раннего утра.

— Разве ты думаешь?..

— Нет, я решительно ничего не думаю, но только сомневаюсь: дело в том, что, хотя твои слуги должны, вероятно, любить тебя, потому что ты добра, щедра, справедлива и богата, но сейчас в нашей стране достаточно одного приказания, которое почему-либо пришлось не по вкусу слуге, одного неосторожного слова в минуту раздражения, чтобы превратить этого слугу в опасного смертельного врага. Им указали путь к доносу и клевете, и они знают, что достаточно одного их слова, чтобы предать целую семью в руки презренной Масорки. Венеция во времена Совета десяти не позавидовала бы нашему настоящему положению. Белые, негры — все одинаково развращены этой заразой предательства, только мулаты из низших слоев общества еще могут считаться исключением, вероятно, что в этих людях так сильно развиты любовь и стремление к образованию и просвещению, что эти чувства невольно заставят их ненавидеть Росаса как врага и гонителя всякого просвещения и тяготеть к унитариям как представителям интеллигенции и сторонникам просвещения. Итак, еще раз прошу тебя, Эрмоса, отпусти завтра же всю свою прислугу, за которую не можешь безусловно поручиться — это необходимо для безопасности бедного Луиса, моей и даже твоей собственной. Ведь не раскаиваешься же ты, что приняла к себе в дом этого несчастного юношу!

— Ах, нет! Нет! — горячо воскликнула молодая женщина. — Я и себя, и весь мой дом, и все мое состояние предоставляю в полное ваше распоряжение!

— Благодарю тебя, Эрмоса, и я, и друг мой, мы, конечно, очень ценим твое великодушие и самоотверженность, но эти твои добродетели не должны послужить тебе во вред в глазах наших притеснителей и губителей. Луис останется у тебя в доме не долее, чем того потребуют предписания врача, я полагаю, дня три-четыре, не более.

— Неужели так мало? Нет, это невозможно! Быть может, раны его серьезны, заставить его так скоро встать с постели — это безбожно! Я человек свободный, одинокий, живу уединенно, потому что такая жизнь мне нравится; меня лишь очень редко посещает кое-кто из моих немногочисленных друзей — весь левый флигель дома пустует, там можно будет приготовить удобное помещение для дона Луиса совершенно в стороне от моих комнат.

— Благодарю, благодарю, прекрасная моя Эрмоса, но, может быть, дону Луису нельзя будет остаться у тебя: это будет зависеть от многого, я сам узнаю об этом только завтра. А теперь следует позаботиться о помещении для нашего больного и о постели для него, чтобы я мог уложить его сразу же после перевязки.

— Да, да, — отозвалась молодая женщина, — пойдем со мной. — И, взяв со стола свечу, она быстро пошла сперва в свою хорошенькую спальню, а затем в уборную, где перед этим умывался дон Мигель.

Глава IV ДОКТОР ПАРСЕВАЛЬ

Донья Эрмоса взяла со стола в уборной большой ключ и отворила им дверь той комнаты, в которой крепким детским сном спала маленькая Лиза. Пройдя мимо нее в сопровождении своего кузена, донья Эрмоса отворила еще одну дверь и вышла во внутренний двор. Перейдя через двор, они очутились в другом конце дома, противоположном тому, в котором жила сама хозяйка. Пройдя темную, ничем не освещенную широкую галерею, которая заканчивалась красиво убранным помещением, состоящим из нескольких удобных и уютных комнат, они остановились.

— Вот здесь, — сказала донья Эрмоса, ставя свечу на один из столов, — твоему другу будет удобно и покойно: здесь жил до последнего времени один родственник моего покойного мужа — он уехал всего два дня назад. Тут найдется все, что может понадобиться дону Луису, — добавила она и, раскрыв бельевой шкаф, достала из него свежее постельное белье, раскинула тюфяк и стала застилать кровать с нежной заботливостью и старанием сердечной и доброжелательной женщины, любящей оказать помощь и ласку каждому человеку.

Тем временем дон Мигель тщательно осматривал маленькую гостиную и столовую, выходившую в прихожую, как раз против той комнаты, в которую он вошел час тому назад со своим раненым другом на руках.

— Скажи, Эрмоса, куда выходят окна этой комнаты, — спросил дон Мигель, указывая на окна той комнаты, которая предназначалась для спальни дона Луиса.

— На ту галерею, куда входят с улицы, когда подъезжают к главному подъезду.

— Ах, да, помню, слышишь — шум?

— Да… это, кажется, конский топот! — воскликнула молодая женщина с замиранием сердца. — Боже мой! Кто бы это мог быть?! — добавила она чуть слышно, все более бледнея.

Дон Мигель проворно перенес свечу в другую комнату, ставни которой были наглухо заперты и, вернувшись, прильнул лицом к стеклу окна.

— Это они! — сказал он. — Парсеваль и Хосе! О, что за благородная душа этот добрейший Парсеваль!

С этими словами дон Мигель поспешил внести снова свечу, которую он спрятал из предосторожности.

Это действительно были Хосе и знаменитый доктор философии и медицины, а также опытный хирург Парсеваль. Хосе отворил калитку и, пропустив в нее доктора Парсеваля, сам повел лошадей в конюшню.

— Спасибо вам, дорогой сеньор, — сказал дон Мигель, выйдя навстречу приезжему до половины двора и с благодарностью пожимая ему руку.

— Дайте скорее взглянуть на Бельграно, друг мой, в этих случаях не следует терять времени! — прервал он излияния благодарности молодого человека.

— Сию минуту, — сказал дон Мигель, вводя доктора в ту комнату, где находилась его кузина, Хосе нес за доктором ящик, по-видимому, очень тяжелый.

— Дорогой доктор, вы привезли все, что вам может понадобиться для перевязки, как я о том просил вас в своем письме?

— Кажется, да, — отозвался доктор, раскланиваясь с доньей Эрмосой, — мне понадобятся только бинты.

Дон Мигель многозначительно переглянулся с молодой женщиной, которая тотчас же вышла из комнаты.

При первом взгляде на эту страшную рану выражение глубокого огорчения омрачило лицо доктора. Более пяти минут он внимательно изучал рану, вглядываясь в порванные и рассеченные мускулы внутри глубокой широко раскрытой раны.

— Да, это ужасный удар! — воскликнул он. — Но ни один из сосудов не пострадал; это только разрыв тканей и больше ничего, — добавил он и стал промывать раны и делать перевязку с особым вниманием и осторожностью, стараясь не причинить напрасной боли раненому.

Вдруг послышался конский топот у самого крыльца дома. Все подняли головы и внимательно прислушивались, кроме доктора, который невозмутимо продолжал свое дело.

— Хосе, вы ему самому прямо в руки передали мое письмо? — спросил дон Мигель.

— Да, сеньор.

— Ну, в таком случае пойдите посмотреть, не может быть, чтоб это был кто-либо другой, а не мой слуга.

Минуту спустя Хосе вернулся вместе с юношей лет двадцати, не более, у него было умное лицо с черными как уголь глазами и волосами; несмотря на сапоги и черный галстук, в нем сразу можно было признать сельского жителя, настоящего обитателя степи — гаучо.

— Все ли ты привез, Тонильо? — спросил его дон Мигель.

— Все, сеньор, — отвечал юноша и при этом положил на стул громадный узел с бельем и платьем.

Дон Мигель поспешил развязать его и, достав рубашку, перебросил ее дону Луису, который с помощью врача с большим трудом надел ее, после чего больного уложили в постель.

Затем дон Мигель, Хосе и Тонильо вышли в другую комнату. Здесь дон Мигель и переодевался, одновременно давая Хосе различные указания о том, как ему следует держать себя, с остальной прислугой дома, что нужно сделать с окровавленным платьем — он приказал его немедленно сжечь, а также лично смыть и затереть в гостиной пятна крови, оставшиеся на полу.

Дон Луис тем временем сообщал доктору Парсевалю о том, что произошло часа три тому назад с того момента, когда он и его товарищи вышли за калитку его дома на улице Бельграно.

Дон Парсеваль внимал ему, опустив голову на руку, опершись локтем на подушки больного, с озабоченным и скорбным лицом.

— Как вы полагаете, — спросил доктор, — знает этот Кордова ваше имя?

— Я не могу утверждать ничего совершенно, но думаю, что если никто не назвал меня при нем, а этого я не помню, то знать моего имени он не может, так как все переговоры вел с ним Пальмеро.

— Да… это обстоятельство меня беспокоит, признаюсь, — сказал дон Мигель, входя в комнату раненого, — но, впрочем, мы это дело выясним завтра же.

— Надо быть очень осмотрительными, друзья мои, и очень осторожными, — заметил доктор, — а главное, как можно меньше доверять прислуге.

— Я уверен, что ничего неприятного не должно случиться, сеньор, — сказал дон Мигель, — уж если Бог меня послал к нему на помощь в тот критический момент, то, конечно, захочет и завершить свое дело спасения. Бог не делает ничего вполовину.

— Да, будем верить в Бога и в лучшее будущее, — сказал доктор, переводя свой взгляд с дона Луиса Бельграно на дона Мигеля дель Кампо, своих любимейших учеников, впитавших в себя его заветные идеи и запечатлевших в своих сердцах его слова и поучения. — Однако, — продолжал он, — необходимо, чтобы Бельграно отдохнул теперь: перед рассветом у него появится лихорадка, неизбежная в таких случаях, а завтра, около полудня, я снова приду сюда и осмотрю его.

Парсеваль ласково провел своей мягкой нежной рукой по влажному лбу больного, как это сделал бы сыну любящий отец, затем, он дружески пожал его руку, и вышел вместе с доном Мигелем.

— Как вы думаете, удастся нам спасти бедного Луиса?

— Жизнь его вне всякой опасности, но я боюсь, что выздоровление затянется надолго! — отвечал доктор.

Они вошли в гостиную, где доктор оставил свою шляпу. Донья Эрмоса все еще сидела на том же месте, где мы ее оставили.

— Сеньор, — сказал дон Мигель, — позвольте мне познакомить вас с моей кузиной, доньей Эрмосой Сайенс де Салаберри.

— В самом деле, — сказал доктор, обменявшись предварительно несколькими любезностями с молодой женщиной, — между вами и вашим двоюродным братом много сходства и, мало того, у вас с ним много душевных созвучий: даже в данную минуту вы страдаете, потому что видите, что страдает другой, а эта тонкость чувства, эта отзывчивость и впечатлительность — лучшие черты Мигеля.

Донья Эрмоса заметно покраснела и отвечала несколькими сбивчивыми фразами.

Дон Мигель, когда доктор давал его кузине наставления по уходу за раненым, незаметно проскользнул мимо них в комнату своего больного друга.

— Луис, — сказал он, — я должен тебя оставить, я пойду проводить доктора, Хосе останется здесь на случай, если тебе понадобится что-нибудь, мне же нельзя будет вернуться сюда ранее завтрашнего вечера, так как мне необходимо остаться в городе на день. Впрочем, днем я пришлю узнать о твоем здоровье. Могу я отдать твоему слуге некоторые приказания и сделать кое-какие распоряжения, которые я сочту нужными?

— Да, делай, что хочешь, Мигель, только прошу тебя, не втягивай никого в мою беду.

— Опять ты о своем! Нет, Луис, ты умнее меня, я не спорю, но во многом я стою пятерых таких, как ты! Нет ли у тебя каких-нибудь особых распоряжений или поручений?

— Нет, никаких. Но скажи, просил ли ты свою кузину, чтобы она ложилась.

— Ага, ты уже начинаешь беспокоиться о моей кузине!

— Безумный! — отозвался улыбаясь дон Луис. — Ну, поезжай и да хранит тебя Бог.

Товарищи обнялись и расцеловались как братья. Затем дон Мигель вышел, сделав знак Хосе и Тонильо следовать за ним.

— Тонильо, — сказал он, — возьми этот ящик доктора и поди оседлай лошадей. Хосе, поручаю уход за доном Луисом Бельграно моей кузине, а заботу о их жизни вам. Возможно, что те, которые хотели убить моего друга, принадлежали к Народному обществу и некоторые из них захотят отомстить ему за жизнь тех, которых он, защищаясь, уложил на месте, если только они каким-нибудь чудом узнают, что он нашел себе приют в этом доме.

— Конечно, возможно, эти горлодеры явится сюда, но клянусь честью старого солдата, что, пока я жив, ни один из них не переступит порога дома моей госпожи, а меня убить не так-то просто!

— Хвалю! Ох, если бы только сотня таких молодцов набралась, я перевернул бы здесь все верх дном! До завтра, Хосе, полагаюсь на вас.

Доктор стоял со шляпой в руке и прощался с доньей Эрмосой, когда дон Мигель вернулся в гостиную.

— Мы уже едем, сеньор?

— Да, мне пора, а вы, Мигель, вы должны остаться.

— Извините меня, сеньор, но мне необходимо вернуться в город, а потому я и желал воспользоваться случаем ехать с вами.

— А, в таком случае едем! — сказал доктор.

— Одну минуту, доктор! Завтра около полудня, Эрмоса, я пришлю Тонильо узнать о здоровье Луиса, а сам буду здесь часов в семь вечера. Ты же ложись теперь и отдохни хорошенько, а рано утром исполни то, о чем я тебя просил.

— О, я опасаюсь только за тебя и за твоего друга, а за себя не боюсь, — с живостью воскликнула молодая женщина.

— Да, я это знаю, впрочем, все будет хорошо, я в этом уверен.

— О, сеньор, дон Мигель дель Кампо имеет в настоящее время громадное влияние! — иронически заметил доктор.

— Пользуясь покровительством сеньора Анхоренаса и советника его превосходительства сеньора дона Фелипе, члена-корреспондента Народного общества Ресторадора, — напыщенно и шутовски продекламировал дон Мигель с таким неподражаемым комизмом, что донья Эрмоса и доктор не могли удержаться от смеха.

— Ну, едем же, Мигель, — сказал доктор, — пора, друг мой.

— Едем, сеньор! До завтра, Эрмоса!

— Спокойной ночи, доктор, — сказала донья Эрмоса, провожая их до самой передней. Проходя мимо окна той комнаты, где находился дон Луис, дон Мигель не мог удержаться, чтобы не заглянуть в окно, и там увидел старого ветерана, сидящего у изголовья раненого юноши.

В то же самое время донья Эрмоса, проводив доктора и кузена и вернувшись в гостиную, невольно бросила взгляд в ту сторону, где находился ее больной гость.

Тем временем наставник, его бывший ученик и Тонильо мчались крупным галопом по безмолвной и безлюдной улице Ларга, направляясь в город по той самой местности, по которой двенадцать лет тому назад мчались эскадроны генерала Лаваля.

У дома доктора Парсеваля все трое придержали коней, здесь доктор и дон Мигель простились, сказав друг другу несколько слов на ухо. Затем дон Мигель в сопровождении своего слуги миновал рынок, выехал на улицу Победы, свернул налево и несколько минут спустя Тонильо спешился и широко распахнул перед своим господином ворота, в которые тот въехал, не слезая с лошади.

Дон Мигель был теперь у себя дома.

Глава V ПЕРЕПИСКА

Предоставив свою лошадь заботам Тонильо, дон Мигель приказал ему не ложиться, а ожидать, пока он его позовет. Затем он вошел в дом. Приподняв щеколду массивной двери, он прошел в большую, красиво убранную комнату, освещенную одной бронзовой лампой.

Взяв эту лампу, он перенес ее в смежную комнату, стен которой совершенно не было видно за полками и шкафами большой библиотеки дона Мигеля.

Дон Мигель, одно из главных действующих лиц нашего повествования, был человек лет двадцати пяти, среднего роста, удивительно пропорциональный, смуглый, с высоким и широким лбом, тонким орлиным носом и немного мясистыми ярко-алыми губами, восхитительно выделявшими ослепительную белизну прекрасных зубов. Мужественный вид дона Мигеля был одухотворен тонким и вместе с тем немного надменным умом, отзывчивой добротой и обостренной чувствительностью.

Дон Мигель был единственным сыном дона Антонио дель Кампо, богатого асиендадо, землевладельца, интересы которого он представлял здесь вместе с сеньорами Анхоренасами, вследствие их богатства и родственных связей с Росасом пользовавшимися в то время огромным влиянием в партии федералистов, захвативших власть в свои руки.

Дон Антонио был настоящим деревенским жителем, в полном значении этого слова, и к тому же человеком уважаемым и прямодушным.

Он придерживался федеральными взглядов задолго до Росаса, поэтому он был некогда ярым сторонником сперва Лопеса, затем Дорьехо, а потом и Росаса, хотя совершенно не мог объяснить, почему именно он придерживается этих взглядов. Впрочем, то же самое смело можно сказать о девяти десятых федералистов с 1811 года, когда полковник Артигас произнес слово «федерация» как предлог для того, чтобы восстать против тогдашнего правительства, и до 1829 года, когда дон Хуан Мануэль Росас пустил в ход то же самое слово, чтобы в свою очередь восстать на Бога и на черта.

Однако дон Антонио таил в своем сердце чувство, еще более сильное и глубокое, чем его любовь к федерации, — любовь к сыну.

Сын был его гордостью, его кумиром, с раннего детства он нанимал для него самых лучших учителей и воспитателей, чтобы со временем сделать из него ученого, литератора или доктора каких-нибудь высших наук.

В тот момент, когда мы его встречаем, дон Мигель дошел до второго курса юридического факультета университета в Буэнос-Айресе, но по причинам, о которых мы расскажем впоследствии, он уже несколько месяцев не посещал университет.

Он жил совершенно один в своем доме, иногда, как например в данный момент, отец присылал к нему гостей из числа своих деревенских соседей и знакомых.

Последующие события ближе ознакомят нас с образом жизни и связями дона Мигеля, который, войдя в свой кабинет поставил лампу на бюро, опустился в большое вольтеровское кресло и погрузился в глубокие размышления, длившееся более получаса.

— Да, — произнес он наконец, порывисто встав и проведя руками по волосам, — да, это единственный способ перекрыть им все пути.

Затем он с решительным видом, не медля и не колеблясь, но и не спеша, присел к своему бюро и написал несколько писем, которые он затем перечел с особым вниманием.

Вот эти письма:

«5-го мая, 2 1/2 часа утра.

Сегодня, дорогая моя Аврора, я нуждаюсь во всех твоих талантах — так же, как всегда нуждаюсь в твоей любви, твоих причудах и капризах, твоих минутах внезапного гнева, после которых так сладко примирение — все это мне необходимо, как воздух, которым я дышу!

Итак, дорогая моя, мне теперь необходимо знать, и каким образом объясняют в интимном кругу доньи Августины Росас и доньи Марии-Хосефы Эскурра некоторые события, произошедшие в прошлую ночь на набережной, какие факты и явления связываются с ними, одним словом все то, что связано с этим делом.

Будь осторожна, особенно с доньей Марией-Хосефой; старайся не выказывать при ней ни малейшей тени любопытства или желания узнать подробности этих событий, а, напротив, заставь ее рассказать тебе все, — в этом-то и должны проявиться твое искусство и ловкость.

Ты понимаешь, конечно, душа души моей, что весьма важные причины побуждают меня ко всему этому и что ни твой детский гнев, ни твои мимолетные капризы не имеют ни малейшего отношения к тому, что касается судьбы и участи твоего

Мигеля»

— Бедняжка Аврора! — прошептал молодой человек, перечитав это письмо. — Ба-а! Она быстра как молния, и сам черт не угадает ее мысли, если только она захочет их скрыть.

Теперь перейдем к следующему письму.

«5-го мая 1840, 9 часов утра.

Сеньору дону Фелипе Аране.

Мой уважаемый друг и сеньор!

В то время, как Вы блюдете интересы и охраняете со свойственной Вам энергией благополучие нашего правительства, некоторые структуры, подведомственные Вам, предав забвению свой долг, не перестают усиленно противодействовать ему, то есть правительству, путем интриг и тайной оппозиции.

Так, полиция гораздо более заботится о том, чтобы доказать свою независимость от Вас, чем о наблюдении за тем, что является прямой ее обязанностью.

Вы, вероятно, знаете, что на прошлой неделе более сорока человек эмигрировали без ведома полиции и без малейшего сопротивления с ее стороны, несмотря на ту громадную власть, которой она располагает и что его превосходительство сеньор Ресторадор узнал об этом лишь через Вас, которому я имел честь сообщить об этом.

В эту ночь я проходил около одиннадцати часов вечера по набережной и неподалеку от дома сэра Уолтера Спринга заметил многочисленную группу людей, которые, судя по тому, что они держались вблизи берега, вероятно, намеревались тайно отплыть образом. Вот Вам случай сосчитаться с сеньором Викторикой, уведомив о том лично его превосходительство, так как я осмелюсь утверждать, что если даже ему и известно о происшедшем, то во всяком случае ни число беглецов, ни кто они такие, ему, безусловно, не известно, и если бы полиция подражала в смысле деятельности и рвения по службе Вам, то ей, конечно, все это должно было бы быть известно.

После полудня я буду иметь честь явиться лично к Вам, полагаю, что к тому времени Вам уже все будет известно о том, что произошло в эту ночь, в частности число и имена этих эмигрантов.

А до тех пор имею честь засвидетельствовать Вам мое глубочайшее почтение.

Ваш преданный и нижайший слуга

S.Q.B.S.P^[11]

Мигель дель Кампо»

— Ах, добрейший мой дон Фелипе! — воскликнул молодой человек, рассмеявшись от всей души совершенно по-детски. — Кто бы мог подумать, что найдется человек, которому вздумается превозносить твою деятельность и рвение по службе даже в насмешку! Но ничем не следует в жизни пренебрегать, и ты, сам того не сознавая, сослужишь мне еще и на этот раз службу.

Отложив это послание в сторону, он принялся строчить другое:

«5-го мая 1840 г.

Сеньор полковник Соломон, компатриот и друг!

Я убежден, так же как и многие другие, что федерация не имеет более надежного и преданного друга и более решительного и предприимчивого человека, чем Вы и героический Ресторадор законов. Потому — то меня особенно огорчает, когда в некоторых домах, где мне случается бывать и которые вам более или менее знакомы, что Народное Общество, достойным президентом которого вы состоите, недостаточно усердно содействует полиции в деле преследования унитариев, которые каждую ночь эмигрируют целыми партиями, с тем чтобы становиться под знамена Лаваля.

Ресторадор, вероятно, весьма огорчен этим, а я в качестве друга Вашего позволю себе посоветовать Вам собрать сегодня же наиболее выдающихся федералистов Народного общества в вашей квартире, отчасти для того, чтобы они дали вам подробный отчет о том, что им известно о тех лицах, которые только что сбежали, а также и для того, чтобы обсудить новые способы преследования и запугивания желающихпоследовать примеру этих беглецов.

Мне доставит большое удовольствие присутствовать на этом собрании, которое должно будет состояться по Вашему распоряжению и при этом я постараюсь, как обычно приготовить для Вас соответствующую речь для воодушевления защитников Ресторадора, хотя и сами Вы, как нельзя более, способны составить подобную речь, в особенности, когда дело касается священного вопроса федерации и жизни славного Ресторадора — восстановителя законов.

В случае, если Вы согласны созвать это собрание, благоволите известить вашего покорного слугу и располагать им во благо федерации.

Мигель дель Кампо»

— Человек этот сделает все, что я ему скажу, — уверенно прошептал Мигель, — он и ему подобные растерзали бы Росаса на части, если бы только нашлось трое таких людей, как я, для того чтобы руководить ими — один в деревнях, другой в войске, а третий при Росасе, — а я повсюду, как Господь Бог или же черт…

— Ну, а теперь необходимо написать еще одно письмо, — сказал он и достал из потайного ящика бюро лист, испещренный какими-то условными знаками, после чего принялся писать, поминутно справляясь с этой бумажкой, которая лежала перед ним на бюро.

Вот содержание этого последнего письма:

«Буэнос-Айрес, 5-го мая 1840 г.

В эту ночь пятеро из наших друзей были захвачены при попытке переправиться на судно. Саласар, Пальмеро, Сандоваль и Маркес, очевидно, пали под ударами наемных убийц. Только одному каким-то чудом удалось спастись, если Вам придется услышать от кого-нибудь другого об этом, то не упоминайте никакого другого имени, кроме тех, которые я Вам сообщил».

И, сложив его особым образом, он вложил его в конверт, запечатал и надписал адрес: Z. de53, Монтевидео, после чего он вложил это письмо во второй конверт, надписал на нем другой адрес и, спрятав его под свою бронзовую чернильницу, дернул за шнурок сонетки. Тотчас же появился Тонильо.

— Да-а, дела складываются не совсем так, как бы я того желал, — сказал дон Мигель с беспечным видом, — воинская повинность стала для всех обязательной и придется вторично хлопотать для тебя у генерала Пинедо о свидетельстве, освобождающем от военной службы, если только ты не желаешь служить.

— Эге! Да как же я могу желать этого, сеньор, — отвечал Тонильо, по привычке деревенского жителя растягивая слова, — вообще как же я могу…

— Тем более что служба теперь будет ужасная: вероятно, армии придется пройти по всей республике, а ты ведь не привычен к таким утомительным переходам; ты родился и вырос в усадьбе моего отца и воспитывался всегда при мне при самом ласковом и нежном обхождении. Мне даже кажется, что я никогда не обижал тебя.

— Вы, сеньор! Вы! О, когда же это могло случиться! — воскликнул Тонильо со слезами на глазах.

— Я приставил тебя к своей особе, потому что питаю к тебе самое полное доверие, ведь ты у меня господин над всеми остальными слугами, ты расходуешь столько денег, сколько тебе вздумается, я даже, кажется, никогда не напоминаю тебе об этом.

— Да, правда ваша, сеньор.

— Ты знаешь, что я ни разу не выписывал коня для себя, чтобы не попросить у отца второго для Тонильо. Во всем Буэнос-Айресе найдется немного таких людей, которые бы не позавидовали тем коням, на каких ты у меня выезжаешь. Тебе было бы плохо, если бы нас с тобой разлучили.

— Нет, нет, сеньор, я не хочу служить, пусть лучше меня убьют, но я не расстанусь с вами.

— Ну, а согласился бы ты, чтобы тебя убили из-за меня в минуту угрожающей мне опасности?

— Конечно, сеньор! — отвечал Тонильо с чистосердечием юноши восемнадцати лет, вдыхавшего с первого дня жизни вольный воздух пампы.

— Я в этом уверен, — отвечал Мигель, — и если бы не умел до сих пор читать в твоем сердце, как в открытой книге, то заслуживал бы, чтобы все мои замыслы полетели к черту.

Произнеся эти слова, дон Мигель взял со стола три первые написанные им письма и продолжал:

— Нет, будь покоен, Тонильо, тебя не заберут в рекруты, но слушай внимательно, что я тебе теперь скажу. Сегодня в девять часов утра ты отнесешь букет цветов донье Авроре, и когда она к тебе выйдет, чтобы принять его, ты подашь ей вот это письмо, — но только ей самой, понимаешь; затем ты отправишься к дону Фелипе Аране, которому ты передашь вот это письмо, — а после к полковнику Соломону, которому ты отдашь третье письмо, — главное, прежде чем вручать эти письма, прочти внимательнее, кому именно они адресованы.

— О, будьте спокойны, сеньор!

— Ну, слушай дальше: исполнив эти поручения, ты отправишься к донье Марселине.

— К той-то…

— Ну да, к той самой, которую ты тогда днем не пустил в наш дом — и ты был прав тогда, — ну, а сегодня скажи ей, чтобы она сейчас же пожаловала ко мне.

— Слушаю.

— Часам к десяти ты должен вернуться и, если я к тому времени еще не встану ты меня разбуди сам.

— Слушаю, сеньор.

— Уходя, прикажи, чтобы меня сейчас же разбудили, если ко мне кто-нибудь придет.

— Слушаю, сеньор.

— Ну, а теперь еще одно последнее слово, и затем ты можешь идти ложиться, догадываешься, о чем я хочу сказать?

— Да, сеньор, — и при этом лицо Тонильо приняло удивительно умное и смышленое выражение.

— Прекрасно, я очень рад, что ты это помнишь; не забывай же никогда, что для того, чтобы всегда пользоваться моим полным доверием, ты должен быть молчалив как рыба и увертлив, как уж. Помни, что при малейшей нескромности с твоей стороны…

— Этого не бойтесь, сеньор!

— Прекрасно, можешь идти.

Тонильо вышел, а дон Мигель запер за ним дверь своих комнат, выходивших во двор, и в три часа утра после этой тревожной и хлопотливой ночи наконец-то заснул.

Глава VI ЛОГОВИЩЕ ТИГРА

В ту же ночь четвертого мая, когда все вышеописанное разыгрывалось на улицах Буэнос-Айреса, другие события, несравненно более важные, происходили в стенах одного знаменитого дома на улице Ресторадора. Однако для того, чтобы сделать наш рассказ совершенно понятным для нашего читателя-европейца, необходимо его предварительно ознакомить с тем положением, в каком находилась в ту пору Аргентинская республика.

То была эпоха кризиса диктатуры генерала Росаса: ему суждено было или пасть всеми проклинаемым и посрамляемым, или же утвердиться с еще большей силой и мощью, смотря по тому, какую развязку получат известные события.

Опасность, угрожавшая ему со всех сторон, имела три главных источника: южная революция, восточная война и французский вопрос.

Южная революция, совершившаяся за шесть месяцев до начала этого рассказа, поставила Росаса на край гибели. Но бесславный конец этой революции, внезапно совершившейся без всякого предварительного плана, без руководителей и даже без определенной цели — помог Росасу восстать более сильным и грозным из этой беды, с большей наглостью и решительностью, чем когда-либо. И как часто бывает, этот сын случая был обязан всей своей властью и удачей исключительно только глупости своих врагов и противников.

Один-два страшных удара заставили пошатнуться в самом основании громадное здание его власти: поражение армии в восточной части государства и поход генерала Лаваля на провинцию Энтре-Риос.

Победа Эруа побудила генерала-освободителя поднять революционное движение в провинции Корриентес. И шестого октября 1839 года весь Корриентес восстал против Росаса.

Побежденные и разбитые сторонники Росаса укрылись в окрестностях Параны и с помощью подкреплений, немедленно присланных им Росасом со всех концов, здесь образовался новый корпус армии, при котором находился и бывший президент дон Мануэль Орибе.

Тогда генерал Лаваль удалился из провинции Корриентес и со своей армией, превосходящей армию противника численностью, дисциплиной, а главное воодушевлением, он блестяще выиграл сражение у Сан-Кристобаля, отбросив к Байяде остатки этой второй армии, которые уцелели только благодаря страшной грозе, последовавшей в ночь после битвы и помешавшей генералу Лавалю преследовать их.

Размах революционного движения возрастал с каждым днем в провинциях Тукуман, Сальта, Ла-Риоха, Катамарка и Жужуй.

Собрание народных представителей Тукумана постановлением от седьмого апреля 1840 года перестало признавать Росаса губернатором Буэнос-Айреса и лишило его как диктатора дарованных ему ранее полномочий в делах внешней политики. Тринадцатого апреля того же года население провинции Сальты низложило своего губернатора и возвело на его место другого, временно избранного, отказавшись признавать Росаса правителем и губернатором Буэнос-Айреса.

Ла-Риоха, Катамарка и Жужуй готовы были со дня на день последовать примеру провинций Тукуман и Сальта.

Из четырнадцати провинций, входящих в состав Аргентинской республики, семь были против Росаса.

Провинция Буэнос-Айрес представляла собой нечто совершенно особое: вся южная часть провинции, деревни и усадьбы пустовали из-за массовых эмиграции, вызванных разгромом революции и кровавой местью победителей.

На севере вся провинция кишела недовольными, и Росас знал об этом, но не решался действовать, потому что в тех краях не было ни известных Росасу вожаков, ни выдающихся оппозиционеров, которых можно было бы назвать по имени — все голоса сливались в общий ропот недовольства, несомненно предвещавший крупные общественные перевороты.

Росас хотел бы одновременно стать лицом ко всем своим врагам, обступавшим его со всех сторон, но повсюду оказывался слабее их — он рассчитывал исключительно на свою смелость и наглость.

В последних числах марта генерал Ла Мадрид был послан Росасом для усмирения восставших против него провинций. Имея малый отряд, бывший соратник Кироги, несмотря на свое личное мужество, не мог ничего сделать и не решался проникнуть в глубь этих провинций, а потому остановился в Кордове, чтобы набрать сколько-нибудь солдат.

Росас, чтобы оказать помощь Эчагу и Орибе, находившимся в провинции Энтре-Риос, прибегнул к столь крайнему средству, что вывел из терпения даже самых невозмутимых и безучастных обитателей провинции, не говоря уже о жителях города Буэнос-Айреса. Он издал указ согласно которому и в марте, и в апреле призывались на военную службу все граждане без исключения: люди всех возрастов, всех сословий, всех профессий, которые не были известны за ярых федералистов. Им предоставлялся выбор: или немедленно отправляться рядовым в боевую армию, или уплатить деньгами стоимость десяти, двенадцати и даже сорока залогов, при этом оставаясь в тюрьме или в казармах до полной выплаты всей суммы.

Столь отвратительное вступление к террору, готовившемуся с одной стороны, и все возрастающий энтузиазм и патриотическое движение, волнующее умы всей образованной молодежи, да громкая пропаганда монтевидеоской печати с другой стороны, — все это вызвало эмиграцию среди наиболее выдающихся по общественному положению, состоянию и родовитости граждан, тем самым предоставило прибрежье Буэнос-Айреса кровавой расправе кинжалов Масорки.

Итак, противостоять генералу Лавалю, победившему в двух сражениях, Росас мог лишь жалкими остатками армии, загнанной в Парану.

Для усмирения провинций у Росаса не было никого кроме генерала Ла Мадрида при известном уже читателю положении. На всю провинцию Буэнос-Айрес Росас имел при себе лишь своего брата Пруденсио, Гранаду, Гонсалеса и Рами-реса во главе слабых отрядов распущенных, недисциплинированных солдат.

Чтобы держать в страхе город, у диктатора не было ничего, кроме Масорки.

Еще большие напасти грозили Росасу в тот момент, о котором идет речь в нашем повествовании.

Генерал Ривера, возгордясь своей победой под Каганхой, тратил время на то, что переходил со своим отрядом из одного конца республики в другой, совершенно не помышляя о том, как воспользоваться плодами своей победы на вражеской территории. Но быть может, кое-какая мелочность характера мешала действовать единодушно двум генералам, одержавшим победу. А между тем народное восстание на востоке республики являлось уже несомненным фактом. Все граждане республики сознавали необходимость решительно действовать против Росаса. Со дня на день могли начаться дружные военные действия, и сам Росас прекрасно сознавал это.

В конце концов, перед Ресторадором вставала еще власть Франции.

Когда генерал Ривера стал президентом восточной республики, он заключил союз с французскими властями в Ла-Плате чтобы совместно противодействовать общему врагу.

До этого момента в действиях против Росаса не было ничего подлого и бесчестного, но теперь щепетильность аргентинских эмигрантов была немного возмущена этим французским вопросом: наиболее умеренные из них считали долгом сохранять нейтралитет во внешнеполитическом вопросе, разбиравшемся правительством их страны, каково бы ни было внутреннее правление их государства, — другие же, ярые националисты, возмущались нахальством чужестранцев. Однако настойчивые уверения правительства и уполномоченных агентов Франции в Ла-Плате убедили эмигрантов в том, что французы не хотели ни оскорблять национальное достоинство аргентинцев, ни посягать на их священные права, что они желали лишь принудить деспота уважать общечеловеческие, всем миром признанные права. Тогда образовалась настоящая дружба и прочный союз между французскими властями и эмигрантами.

С этого времени все стали дружно действовать против Росаса, казалось, общие усилия должны были увенчаться полным успехом, но, к несчастью, как раз в этот момент французская политика начинала испытывать некоторые колебания, внушавшие известные опасения.

Господин Роже был заменен господином Бюше де Мартиньи, а контр-адмирал Леблан — контр-адмиралом Дюпотэ.

По приказанию этого последнего часть блокады на территории Буэнос-Айреса была снята, вследствие чего во время командования адмирала Дюпотэ стали вкрадываться первые проблески недоверия к союзникам.

В феврале 1840 года состоялось свидание на судне ее королевского величества, королевы Великобритании «Актеон» сэра Уолтера Спринга, дона Фелипе Араны и французского контр-адмирала. Свидание это дало повод к сильному подозрению. Однако, господин Бюше де Мартиньи, которому поручены были дипломатические переговоры с Росасом, несмотря на то, что не имел полномочий отклонить ультиматум своего предшественника господина Роже, сумел так ловко уладить это дело, что месяц спустя после свидания на «Актеоне» он решительно отверг все смелые или вернее, почти наглые предложения презренного диктатора Буэнос-Айреса.

Лишь адмирал де Мартиньи умел в то время упорно отстаивать права и интересы своей страны, хотя правительство оказывало ему столь слабую поддержку; он один ратовал всеми силами с поистине удивительной энергией и воодушевлением за дело своих союзников против Росаса.

Таково было критическоеположение диктатора, власть которого, по-видимому, с каждым днем близилась к своему закату. Только время от времени ему приходилось слышать какие-нибудь банальные утешения от сэра Уолтера Спринга.

Но Англия, несмотря на давнюю симпатию своего представителя к личности Росаса, все же не могла отказать Франции в праве продолжать поддерживать блокаду в Ла-Плате, хотя английская торговля от этого в известной степени страдала.

Только счастливый случай мог спасти Росаса и вывести его из столь ужасного положения, так как логическим путем оно должно было неминуемо окончиться его гибелью.

Таково было положение диктатора в ту ночь, когда произошли вышеописанные нами события.

В ту же ночь четвертого мая 1840 года мы вводим нашего читателя в одно из зданий на улице Ресторадора.

В передней, совершенно темной, спали, растянувшись на полу и закутавшись в свои пончо, двое гаучо и восемь человек индейцев из пампы, вооруженные tercerolas — особым видом коротких карабинов, и саблями. Люди эти оставлены были здесь охранять дом, точно сторожевые псы.

На плитах, которыми был вымощен огромный квадратный двор, не имевший ни одного фонаря, играли узкие струйки света, вырывавшегося из щели не плотно притворенной двери, ведущей в комнату, посередине которой стоял большой стол, а на нем всего один подсвечник с огарком сальной свечи. Вокруг стола стояло несколько простых стульев, на трех из них скорее валялись, чем сидели, трое мужчин с большими длинными усами, в плащах-пончо, накинутых на плечи, все трое с саблями.

Все они обладали какими-то особенно отталкивающими физиономиями и неприятным взглядом лукавых глаз: они носили на себе тот своеобразный отпечаток, свойственный исключительно агентам тайной полиции и сыщикам Лондона и Парижа, весь свой век озабоченным выслеживанием разных мерзавцев, которых ожидает каторга.

Из передней, если повернуть направо, вы попадали в узкий, проделанный в стене ход, из которого одна дверь вела направо, другая находилась в самом конце прохода, а третья вела налево.

За этой дверью была комната, не имевшая сообщения ни с какой другой; здесь сидел человек, весь одетый в черное и, казалось, погруженный в глубокое раздумье. Дверь в конце коридора вела в узкую темную кухню, а дверь направо — в приемную, смежную с довольно большим залом, в котором виднелся квадратный стол, покрытый ярко-красным сукном, несколько стульев вдоль стен, полная montura^[12], брошенная в угол, и еще кое-какие предметы, которые нам вскоре придется описывать подробно, составляли обстановку этой комнаты. Она имела два окна с жалюзи, выходившие на улицу, слева к ней примыкала спальня и затем еще несколько комнат. В одной из этих комнат, освещенной, как и все остальные, несколькими сальными свечами, спала какая-то женщина, в одежде: ее тесно стянутое платье мешало ей дышать, но, очевидно, усталость брала свое. В комнате с квадратным столом у стола сидело четверо мужчин: один из них довольно полный, казался на вид человеком лет сорока восьми; его пухлые румяные щеки, сжатые губы, высокий, но узкий сдавленный лоб, маленькие глаза, прикрытые тяжелыми веками, и темные, густые сросшиеся брови делали его наружность отнюдь не привлекательной. На нем были очень широкие брюки из черного сукна, куртка цвета коринфского винограда и черный галстук, обхватывавший всего один раз его шею, а на голове у него была широкополая соломенная шляпа, которая, в случае надобности, могла бы совершенно скрыть его черты, но в данный момент она была откинута далеко на затылок.

Трое его товарищей были молодые люди лет двадцати пяти — тридцати, скромно и просто одетые; двое из них были очень бледны, с ввалившимися от усталости или бессонницы глазами; все трое что-то писали.

Человек в соломенной шляпе читал одно за другим письма, целой кипой лежавшие перед ним на столе.

В углу этой комнаты находилась еще одна человеческая фигура: то был маленький старичок лет семидесяти, с бледным, мрачным и угрюмым лицом, на которое ниспадали в беспорядке пряди седых волос. Его слабая, плоская фигура с едва заметным физическим недостатком — искривлением позвоночника — была облачена в ярко-красный военный мундир, медные золоченые эполеты которого, украшенные густыми массивными кистями, слишком даже массивными в сравнении с хрупкой тщедушной наружностью их владельца, свесились с плеч и висели один на груди, а другой на спине. Ярко-пунцовый шелковый пояс, очень засаленный и драный, как и его мундир, все же придерживал маленькую шпагу, казавшуюся игрушечной. Панталоны совершенно неопределенного цвета и высокие сапоги, облепленные грязью, довершали парадный костюм этого маленького человека, который давал знать о своем существовании только тем, что поминутно ударял своим острым подбородком себе в грудь, продолжая с великим усердием бороться с одолевавшей его дремотой.

В противоположном углу на полу свернулся, как змея, другой человек. Это был мулат, насколько можно было видеть, маленький и толстый, одетый в одежду священника, уткнувшись коленями в грудь, он спал глубоким, крепким сном.

Стояла мертвая тишина.

Но вот один из секретарей поднял голову, оставив перо в чернильнице.

— Вы кончили? — обратился к нему человек в соломенной шляпе.

— Да, превосходнейший сеньор.

— Читайте!

— В провинции Тукуман: Марко Авельянеда, Хосе Тор-рибио дель Корро, Пьедрабуэна, Хосе Коламбре; в провинции Сальта: Торрибио Тедин, Хуан Франсиско Вальдес, Бернабе Лопес Сола.

— Больше никого?

— Никого, превосходнейший сеньор, это имена тех унитариев, которые решились подписать документы седьмого и десятого апреля этого года в провинции Тукуман и тринадцатого числа того же месяца в провинции Сальта.

— Те документы, из-за которых меня отказываются признавать правителем и губернатором Буэнос-Айреса и лишают полномочий во внешних сношениях и политике, — сказал с непостижимой улыбкой человек, которого именовали превосходнейшим сеньором, но который в действительности был не кто иной, как тиран, как диктатор Аргентинской республики, генерал Хуан Мануэль Росас.

— Прочтите мне выдержки из сообщений, присланных сегодня, — продолжал он.

— Из Ла-Риохи от пятнадцатого апреля сообщают, что изменники Брисуэла, так называемый губернатор, и Франсиско Эрсильбенгоа, так называемый секретарь, в сообществе Хуана Антонио Кармоно и Лоренсо Антонио Бланко, так называемыми президентом и секретарем собрания, готовятся утвердить и скрепить своей подписью новый вердикт, которым перестают признавать правителем и губернатором Буэнос-Айреса уполномоченного во внешних политических и иных сношениях, славного восстановителя законов, правителя и губернатора провинции Буэнос-Айрес, дона Хуана Мануэля Росаса, и все это по наущению кабесильи^[13] унитариев Марко Авеланеды, названного главой северных провинций.

— Брисуэла! Эрсильбенгоа! Кармона! Бланко! — повторил Росас, вперив свои зрачки в ярко-красное сукно скатерти, как будто он желал огненными буквами запечатлеть в своей памяти эти имена. — Продолжайте, — вымолвил он через некоторое время.

— Из Катамарки от шестнадцатого апреля сообщают, что унитарий Антонио Дульсе, названный президентом собрания, и Хосе Кобас, названный губернатором, намериваются обнародовать такой закон, в силу которого славный восстановитель законов и губернатор провинции Буэнос-Айрес дон Хуан Мануэль Росас отныне будет признаваться изменником.

— О-о!.. Я им задам! — сказал Росас, сжав губы и раздув ноздри, как хищный зверь. — Посмотрим, — обратился он к другому секретарю, — подайте мне сюда акт провинции Жужуй от тринадцатого апреля. Прекрасно, теперь прочтите мне список тех лиц, которые подписались под ним.

Секретарь прочел сорок два имени, наиболее уважаемых и чтимых в стране, тогда как Росас сличал их по документу, который он держал в руках.

— Прекрасно, — сказал Росас, возвращая бумагу секретарю. — Под каким названием заносите вы эти бумаги?

— Сообщения из провинций, находящихся во власти унитариев, как ваше превосходительство изволили приказать.

— Я этого не приказывал, повторите!

— Сообщения из провинций, находящихся во власти из-менников-унитариев, — сказал молодой человек, побледнев так, что у него даже губы побелели.

— Я этого не приказывал, начинайте повторять снова.

— Но… сеньор…

— Что сеньор? Ну же, говорите отчетливее и громче, для того чтобы вы это и впредь помнили и не смели забывать: сообщения из провинций, находящихся во власти диких унитариев.

— Сообщения из провинций, находящихся во власти диких унитариев, — повторил молодой человек вибрирующим, металлически звонким голосом, заставившим старичка в красном мундире раскрыть глаза, не смотря на то, что он успел уже окончательно заснуть.

— Вот как я требую, чтобы их называли впредь, я уже раз приказывал вам это! Дикие — слышите ли вы? — Дикие унитарий.

— Да, превосходнейший сеньор, дикие.

— Вы кончили? — обратился генерал к третьему секретарю.

— Да, превосходнейший сеньор.

— Читайте.

Секретарь стал читать следующее:

«Да здравствует Аргентинская конфедерация!

Да погибнут дикие унитарий!

Буэнос-Айрес, четвертого числа месяца Америки 1840 года, тридцать первого числа месяца Свободы, двадцать пятого числа месяца Независимости и одиннадцатого числа месяца Аргентинской конфедерации».

Глава VII ЛОГОВИЩЕ ТИГРА (ОКОНЧАНИЕ)

С минуту продолжалось молчание, затем Росас продолжал, обращаясь к одному из секретарей.

— Сообщения из Монтевидео выписаны?

— Да, превосходнейший сеньор.

— А сведения, полученные от полиции?

— Записаны, как ваше превосходительство изволили приказывать.

— В котором часу должно было состояться отплытие?

— В десять часов.

— Теперь уж четверть первого, — сказал генерал, посмотрев на свои часы и вставая с места, — они, как видно, побоялись, струсили. Вы можете удалиться, — обратился он к секретарям. — Эх, черт возьми! Что это? — воскликнул он, увидав человека, спавшего свернувшись клубком в углу комнаты, укутанного священническим плащом. — Эй, падре Вигуа! Проснитесь! — крикнул он, сопровождая эти слова злобным и сильным пинком ногой в бок спящего человека. — Эй, ваше преподобие!

Страшно вскрикнув от боли, тот разом вскочил на ноги, путаясь в своем подряснике.

Секретари один за другим вышли, любезно улыбаясь милой шутке его превосходительства.

И вот Росас остался один с этим мулатом низенького роста, коренастым, широкоплечим, заплывшим жиром, с коротким широким, точно расплющенным носом, в безобразных и бесформенных чертах лица которого угадывалась самая низкая степень умственного развития, почти граничившая с идиотизмом.

Этот человек, одетый в священнические одежды, был одним из двух полуидиотских существ, которыми развлекался Росас.

Побитый и испуганный мулат, потирая плечо, глупо смотрел в лицо своего господина.

Росас, в свою очередь, глядел на него со смехом, когда вернулся генерал Корвалан.

— Что вы на это скажете, генерал, его священство изволили спать, тогда как я работал!

— Это очень дурно, — отвечал адъютант все с тем же невозмутимым видом.

И потому, что я его разбудил, он сердится.

— Он меня побил, — сказал мулат глухим жалобным голосом, осклабив бледные губы, за которыми виднелось два ряда очень мелких острых зубов.

— Это не беда, падре Вигуа. То, что мы сейчас будем кушать, приведет ваше священство в прекрасное расположение духа. Доктор этот ушел, Корвалан?

— Да, сеньор.

— Он ничего не сказал?

— Ничего.

— В каком положении этот дом?

— В надежном: в передней восемь человек, в бюро три адъютанта и во дворе пятьдесят человек солдат.

— Хорошо, иди теперь в бюро.

— А если явится начальник полиции?

— То он вам скажет, что ему будет угодно.

— А если начальник…

— А если сам черт явится, то пусть он вам скажет, что ему будет угодно, — резко прервал его Росас!

— Это прекрасно, превосходнейший сеньор!

— Слушай меня!

— Да, сеньор.

— Если придет Куитиньо, предупреди меня.

— Хорошо.

— Ну, а теперь ступай, хочешь, может быть, есть?

— Благодарю, ваше превосходительство, я уже ужинал.

— Тем лучше для тебя. Пошел вон!

И Корвалан побежал со всех ног в ту большую комнату, в которой валялись на стульях трое неприятного вида мужчин, которых мы уже видели раньше. Комнату эту старичок назвал бюро, быть может, потому, что при начале своего управления Росас устроил в ней комиссариатское бюро, но теперь это помещение служило одновременно курительной комнатой и дежурной караульной, то есть кордегардией для адъютантов генерала Росаса, который, перевернув весь порядок внешней и внутренней политики, точно также превращал день в ночь и ночь в день, посвящая ее своим трудам, трапезам и удовольствиям.

— Мануэла! — крикнул Росас, как только удалился Корвалан.

И, продолжая звать, он вошел в смежную комнату, освещенную одной сальной свечей, оплывшей до такой степени, что она почти не давала никакого света.

— Татита^[14]! — отозвался из ближайшей комнаты чей-то голос, и молодая женщина, которую мы уже видели спящей во всем своем наряде, появилась на пороге, потирая глаза.

То была женщина лет двадцати двух или трех, не более, высокого роста, чрезвычайно стройная и грациозная в высшей степени, черты ее лица тонкие и прекрасные, как у античной статуи, казались еще краше от кроткого и умного выражения больших черных глаз и неуловимой прелести улыбки.

Лицо ее имело тот особый оттенок бледности, который свойственен людям, живущим главным образом чувством и сердцем, ее немного низкий лоб отличался, однако, очень красивой формой, а густые шелковистые черные волосы, еще рельефнее выделяли ее черты; чрезвычайно живые, блестящие черные глаза и тонкий изящный носик с подвижными ноздрями, немного большой рот с прекрасными зубами, постоянно мелькавшими между полуоткрытыми, прелестно очерченными губами, придавали ее лицу что-то капризное, прихотливое, своевольное, что как-то особенно шло ей. Это была дочь Росаса.

— Ты уже спала, не так ли? — приветствовал ее генерал, — Смотри, я на днях выдам тебя замуж за Вигуа, для того чтобы вы составили друг другу компанию и спали вместе. Мария-Хосефа пришла?

— Да, татита, она оставалась до половины одиннадцатого.

— А еще кто?

— Донья Паскуала и Паскуалита.

— С кем же они ушли?

— Мансилья их провожал.

— И больше никого не было?

— Пиколет.

— А-а!.. Carcaman!^[15] Он за тобой приударяет? Хм!

— Не за мной, а за вами, татита.

— А гринго^[16], этот еретик, не приходил?

— Нет, сеньор, у него нынче ночью музыкальный вечер, слушают какого-то замечательного пианиста.

— А кто его приглашенные?

— Все англичане, я полагаю.

— Ну, в таком случае надо думать, что они теперь в самом отменном виде.

— Хотите кушать, татита?

— Да, прикажи давать ужин.

Донья Мануэла удалилась во внутренние покои, Росас присел на край своей кровати, снял сапоги, обутые на босую ногу, нагнулся, достал из-под кровати старые стоптанные туфли и, предварительно обтерев ноги, обулся, затем, запустив руку за пазуху, отстранил тонкой работы плотную кольчугу, доходившую до бедер, с видимым наслаждением стал почесываться. Более пяти минут он занимался этим делом с чрезвычайным усердием, получая полнейшее физическое наслаждение: видимо, это был грубый, неотесанный человек, державшийся, несмотря на свое высокое положение, привычек простолюдинов.

Вскоре вернулась его дочь и объявила, что ужин подан.

Действительно, в ближайшей комнате стол был уже накрыт: ужин генерала состоял из солидного куска жареного мяса, жареной утки, большого блюда пирожных со взбитыми сливками и блюда dulces, то есть сластей. Что же касается вин, то перед одним из приборов стояли две бутылки старого бордо.

Старая мулатка, давнишняя и единственная кухарка Росаса, стояла с блюдом в руках.

Генерал пронзительным голосом позвал своего капеллана, который успел уже заснуть крепким сном, прислонясь спиной к стене кабинета его превосходительства, и затем сел за стол.

— Хочешь жаркого? — спросил он у дочери, кладя себе на тарелку огромнейший кусок мяса.

— Нет, татита.

— Ну, так кушай утку.

И пока девушка, отделив крыло утки и скорее из приличия, чем из желания, принялась разрезать его, сам Росас с ненасытной жадностью уничтожал кусок за куском сочное мясо, не забывая при этом запивать большим стаканом вина.

— Садитесь к столу, ваше преподобие, — обратился Росас к Вигуа, пожиравшему глазами расставленные на столе блюда.

Он не заставил себя просить вторично.

— Положи ему, Мануэла, — сказал генерал.

Девушка положила на тарелку котлету и передала ее мулату, который кинул на нее злобный взгляд, взгляд голодного зверя. Росас заметил этот взгляд.

— Что с вами, падре Вигуа? — спросил он. — Почему вы с такой ненавистью смотрите на мою дочь?

— Она дала мне только кость, — отвечал ворчливо-плаксивым голосом мулат, запихивая в рот громадную краюху хлеба.

— Что это значит? Как же ты не заботишься о том, кто должен на днях благословить твой брачный союз со славным португальским идальго, сеньором доном Гомешем де Кастро, который подарил вчера два золотых его преподобию?! Это очень дурно с твоей стороны, Мануэла, встань и поди поцелуй у него руку, чтобы он простил тебя.

— Хорошо, завтра я поцелую руку у его преподобия! — улыбаясь ответила девушка.

— Нет, не завтра, а сейчас.

— Ну зачем, татита? — взмолилась донья Мануэла не то серьезно, не то шутя, как бы не понимая действительного намерения отца.

— Мануэла, я приказываю тебе поцеловать руку у его преподобия.

— Нет! — решительно отказалась она.

— А я говорю, да.

— Ах, татита!

— Падре Вигуа, встаньте и пойдите поцелуйте ее прямо в губы.

Мулат послушно встал из-за стола, оторвал своими острыми зубами огромный кусок от своей котлеты и пошел обходить стол, Мануэла устремила на него свой взор, исполненный такого презрения, надменности и гнева, что эта безобразная масса не дерзнула подойти к ней ближе, если бы не присутствие грозного Росаса, который не терпел ослушания.

Итак, мулат приблизился к девушке, которая, чувствуя свою беззащитность в этот момент, закрыла лицо руками, чтобы уберечь себя от оскверняющего поцелуя, которому ее насильственно подвергал отец.

Но маленькие ручки не могли защитить всей ее головы, и мулат, которому гораздо больше хотелось есть, чем целоваться, удовольствовался тем, что приложился своими жирными губами к волосам девушки.

— Какая ж вы скотина, ваше преподобие! — воскликнул Росас, покатившись от смеха. — Разве так целуют женщин! А ты-то, ах ты лицемерка! Если бы то был красивый юноша, ты уж, наверное, не побрезговала бы им.

С этими словами он налил и выпил еще стакан вина, между тем как дочь украдкой утирала слезы, вызванные досадой и гадливостью.

Генерал ел с таким аппетитом, который по истине делал честь его здоровому желудку и удивительной поместительности последнего, а также мощной организации этого человека, на которого умственные труды и заботы ни мало не влияли. Жареное мясо, утка, пирожные и сласти — все было уничтожено генералом и не было заметно, чтобы аппетит его превосходительства сколько-нибудь уменьшился; в то же время генерал не переставал шутить и разговаривать с Вигуа, которому он время от времени бросал на тарелку какой-нибудь кусок.

Наконец он снова обратился к дочери, которая продолжала упорно хранить молчание, несмотря на то что, судя по игре ее подвижной физиономии, в головке ее роились тревожные мысли.

— Тебе был гадок этот поцелуй?

— Могло ли быть иначе? — воскликнула она раздраженно, — вас, кажется, особенно забавляет унижать меня с самыми низкими тварями, — что из того, что он сумасшедший или идиот? Эусебио ведь тоже дурак и сумасшедший, а из-за него я стала посмешищем всего города, когда ему пришла дикая мысль обнять и поцеловать меня на улице и когда никто не посмел остановить его, потому что он дурак и шут губернатора.

— Да, это правда, но ведь ты знаешь также, что я приказал всыпать ему двадцать пять плетей и что он до будущей недели просидит в тюрьме.

— Вот прекрасно! Что же, вы думаете, что, если вы так наказали его, мне можно забыть то дурацкое положение, в какое я была поставлена этим дураком?! Или же, если вы велели дать ему двадцать пять плетей, все перестанут судить и рядить обо мне и осыпать меня всякого рода насмешками?! Я понимаю, вы забавляетесь с этими шутами — ведь, они ваше единственное развлечение, — но те вольности, какие вы позволяете им со мной в вашем присутствии, делают их непочтительными ко мне везде, где бы я их ни встретила; я бы еще, пожалуй, согласилась равнодушно выслушивать то, что им вздумается говорить, но какое удовольствие вы можете находить в том, что они оскверняют меня своим прикосновением, которое меня так бесит и раздражает?

— То псы твои, которые к тебе ласкаются!

— Псы! — воскликнула донья Мануэла, гнев которой усиливался по мере того как досада, накипевшая у нее на сердце, вырывалась наружу словами. — Мои псы, говорите вы, они, по крайней мере, слушались бы меня! Собака была бы вам полезнее, чем это животное в человеческом образе, потому что собака могла бы защитить вас в случае того ужасного несчастья, которое мне все пророчат.

Дона Мануэла смолкла. При последних словах дочери лицо Росаса омрачилось, но немного погодя он спросил совершенно спокойным голосом.

— А кто именно пророчит тебе это?

— Да все, решительно все, сеньор, — отвечала донья Мануэла, гнев которой успел уже пройти, — всякий, кто только приходит сюда, кажется, считает своим непременным долгом пугать меня разными заговорами и опасностями, которые вас окружают со всех сторон.

— На какую опасность они намекают?

— О, конечно, никто не говорит мне о том ни слова, никто не смеет говорить о войне и о политике, но все они говорят об унитариях как о людях, способных сделать в любое время неожиданный переворот и покуситься на вашу жизнь, все советуют мне не оставлять вас одного и самой запирать все двери и окна и все кончают тем, что предлагают мне свои услуги, что впрочем, может быть, никто не делает бескорыстно и от души.

— Почему ты так думаешь?

— Почему? Да неужели вы сами думаете, что эти Харридос, Торрес, Арана, Гария, что все эти люди, желая быть в хороших отношениях с вами и потому посещая наш дом, способны рискнуть для вас своей жизнью? Нет, если они и опасаются несчастья для вас, то вовсе не ради вас, а ради себя самих.

— Ты, может быть, и права, — спокойно заметил Росас, вертя тарелку, стоявшую перед ним, — но если унитарии не убьют меня в этом году, то уж в следующем году они; наверняка, не убьют меня. Однако ты свела разговор на другую тему, ты рассердилась за то, что его преподобие поцеловал тебя, я хочу, чтобы ты помирилась с ним. Отец Вигуа, — обратился он к мулату, пресерьезно занятому вылизыванием блюда dukes, — падре Вигуа, поцелуйте мою дочь дважды, чтобы она перестала сердиться и была вперед милостивее!

— Нет, татита! — воскликнула девушка, поднявшись с места и с ужасом и омерзением глядя на это чудовищное существо, губы которого должны были коснуться ее уст под тем пустым предлогом, что малейшая воля ее отца, во что бы то ни стало, должна быть исполнена.

— Поцелуйте же ее, падре!

— Поцелуйте меня! — сказал мулат, подойдя к девушке.

— Нет, нет! — сказала она, быстро отстраняясь.

— Поцелуйте ее, падре! — крикнул Росас.

— Нет! Нет! — вскричала донья Мануэла с негодованием, отталкивая безобразного мулата.

Во время ее отчаянных усилий избежать объятий этого чудовища, подстрекаемого громко смеющимся Росасом Вигуа, во время упорной погони за девушкой, бледной, растрепанной, с непомерно расширившимися зрачками, все ускользавшей от своего преследователя, вдруг раздался топот по-видимому, довольно многочисленного отряда всадников, мчавшихся, насколько о том можно было судить по звуку, во весь опор.

По знаку Росаса и Вигуа, и Мануэла испуганно остановились как вкопанные.

Таким образом бедная донья Мануэла оказалась освобожденной, по крайней мере на некоторое время, от ненавистного мулата и его непрошеных ласк и в душе возблагодарила Бога за это неожиданное вмешательство.

Глава VIII КОМАНДИР КИТИНЬО

Конский топот затих у дверей дома Росаса. Спустя минуту генерал знаком приказал дочери пойти узнать, кто прискакал сюда так поздно ночью. Девушка тотчас же вышла из кабинета, приглаживая на висках волосы и как бы желая этим жестом изгладить из своей памяти воспоминание о только что случившемся, чтобы не думать ни о чем другом, кроме как о безопасности своего отца.

— Кто это, Корвалан? — осведомилась она у адъютанта, попавшегося ей навстречу в коридоре.

— Командир Китиньо, сеньорита.

Тогда донья Мануэла вернулась вместе со стариком в ту комнату, в которой находился Росас.

— Командир Китиньо! — произнес Корвалан, переступив порог.

— Кто с ним?

— Конвой.

— Я не об этом спрашиваю, вы думаете я глухой и не слыхал топота лошадей?

— Он один.

— Пусть войдет.

Росас остался сидеть в конце стола перед остатками ужина, донья Мануэла села по правую его руку, обратясь спиной к дверям, в которые вышел адъютант. Падре Вигуа уселся в противоположном конце стола. Прислуга поставила на стол еще бутылку вина и по знаку хозяина вышла из комнаты.

Вскоре послышалось громкое бряцанье командирских шпор, а затем и сам знаменитый деятель федерации появился на пороге столовой со шляпой в руке, высокая тулья его мягкой громадной шляпы была обвита красным крепом официальным украшением по приказанию Росаса, как знаком траура по недавно скончавшейся супруге губернатора; на плечах у него было короткое синего сукна пончо, доходившее лишь до колен; его волосы, в беспорядке ниспадавшие ему на плечи, и темный цвет кожи, опаленной солнцем, придавали еще более страшное, неприятное выражение его мясистому круглому лицу, на которое, казалось, сам Бог положил отпечаток позорных преступлений, как вечное, неизгладимое клеймо.

— Входи, мой друг! — приветствовал его Росас, окинув его с головы до ног быстрым, как молния, испытующим взглядом.

— Предоброй ночи, с разрешения вашего превосходительства! — отвечал гость, низко раскланиваясь на пороге.

— Входи, входи! Мануэла, подай же стул командиру, а ты, Корвалан, уходи вон!

Донья Мануэла придвинула к углу стола стул, так что командир очутился между ее отцом и ею самой.

— Желаете вы выпить чего-нибудь?

— Тысяча благодарностей, ваше превосходительство!

— Мануэла, налей ему вина!

Когда девушка протянула руку к бутылке, командир проворно откинул за плечо свое пончо и, высвободив из-под него правую руку, взял со стола стакан, который поднес девушке с тем, чтобы она его наполнила.

Но когда девушка опустила глаза к стакану, который держал в своей руке гость, она вся внутренне содрогнулась и рука, державшая бутылку, так задрожала, что, наливая, она часть вина разлила на стол: рукав и рука Китиньо были в крови.

Росас это заметил — луч радости осветил на мгновение обыкновенно мрачное и хмурое лицо диктатора, носившее на себе отпечаток какой-то таинственной, зловещей неподвижности.

Донья Мануэла, побледнев, как мертвец, невольно откинулась назад и опустила испуганный и встревоженный взгляд.

— За здравие вашего превосходительства и доньи Мануэли! — сказал командир, встав из-за стола и низко раскланиваясь, и разом осушил стакан. А мулат тем временем старался дать понять разными жестами, движениями и гримасами, чтобы Мануэла взглянула на руки командира.

— Ну, что вы сделали? — спросил Росас с наигранным равнодушием, не отводя глаз от скатерти и как бы изучая ее рисунок.

— Согласно приказанию вашего превосходительства, я явился сюда, после того как исполнил то, что ваше превосходительство изволили приказать.

— Что я изволил приказать?

— Хм, — откашлялся Китиньо, — ваше превосходительство изволили поручить мне…

— Ах да, помню, я поручил вам делать объезд по Бахо. Кордова сообщал Викторике о каких-то людях, которые намеревались в эту ночь отправился в действующую армию дикого унитария Лаваля; как же, как же, помню теперь, что я предписывал вам немного приглядеть за этими людьми, так как Викторика, вы знаете, прекраснейший федералист, но вместе с тем он немного простоват и часто засыпает в самый важный момент.

— Хм, черт возьми! — пробормотал себе под нос командир.

— Так что же, вы отправились на набережную?..

— Да, я отправился туда, предварительно сговорившись с Кордовой относительно того, что нам следовало делать.

— Вы их нашли?

— Да они были вместе с Кордовой, и по его сигналу я их атаковал.

— Вы захватили их, конечно, в плен и доставили сюда!

— Как, доставили сюда? Разве ваше превосходительство не помните, что изволили мне приказать?

— Хм, черт возьми! — прокашлял опять Китиньо.

— Уж так они мне надоели, что я просто не знаю, что с ними делать! До настоящего времени я относился к ним, как отец к блудным сынам своим: только арестовывал их, пробовал действовать на них увещаниями. Но они неисправимы. Я считаю, что федералисты должны были бы принять это дело лично на себя, так как в том случае, если Лаваль одержит верх, беда обрушится прежде всего на них.

— Caray!^[17] Трудно ожидать, чтобы он мог восторжествовать.

— Право, мне оказали бы громадную услугу, если бы у меня отняли власть, и если я не отказываюсь от нее, то только потому, что все вы заставляете меня оставаться у кормила и держать его в своих руках.

— Ваше превосходительство — отец всей федерации.

— Как я вам говорю, вы все должны мне помогать. Делайте что хотите с этими дикими унитариями, которые не страшатся тюрьмы, но только знайте, что если они восторжествуют, то расстреляют вас.

— Они не могут восторжествовать.

— Я говорю вам все это, с тем чтобы вы передали мои слова и остальным моим друзьям. Скажите, их было много сегодня?

— Их было пятеро.

— Что же, отбили вы им охоту возобновить свою попытку?

— Их на тележке отвезли в полицейское управление. Кордова уверил меня, что таково было распоряжение начальника.

— Мне очень жаль, что так случилось, вот до чего эти люди себя доводят! В сущности, вы правы, потому что, повторяю вам еще раз, если им удастся взять верх, то они расстреляют вас.

— Ну уж во всяком случае не эти, — злорадно засмеялся Китиньо.

— Как, разве вы их так серьезно ранили?

— По горлу, да, довольно серьезно.

— Вы не видали, были ли при них какие-нибудь бумаги? — поспешно спросил Росас, будучи уже не в силах сохранять долее эту личину лицемерия, и в чертах его теперь с удивительной яркостью отразилась злобная радость удовлетворенной мести.

— Ни при одном из четырех не найдено было решительно никаких документов.

— Из четырех? Но вы только что говорили, что их было пятеро!

— Да, сеньор, но так как один успел бежать…

— Как бежать! — воскликнул Росас, вдруг выпрямляясь на своем стуле и метнув гневный взгляд в сторону своего приспешника.

Тот, как бы пораженный этим зловещим приковывающим взглядом, опустил глаза, весь дрожа от страха перед этой дьявольской, непреклонной волей.

— Да, он бежал этот последний, ваше превосходительство, — пробормотал нетвердым голосом Китиньо.

— Кто? Кто же он такой, этот?

— Я не знаю, кто он был.

— Так кто же это знает?

— Кордова должен знать.

— Где же Кордова?!

— Я его не видал после того, как он нам подал условленный сигнал.

— Но как он мог бежать, этот унитарий?

— Я не знаю… но расскажу вашему превосходительству… что, когда мы атаковали их, один бросился бежать по направлению к городу… несколько солдат кинулись за ним… они спешились, чтобы схватить его, но, говорят, он имел при себе шпагу, которой и уложил троих солдат… а затем, говорят, что к нему подоспели на помощь… это случилось там… по близости от дома английского консула.

— У дома консула?

— Да, там по близости.

— Ну хорошо, — а затем?

— Один из моих солдат явился донести мне об этом, я разослал за ним в погоню и на розыски людей по всем направлениям… но я не видал, как он бежал.

— А почему вы этого не видали? — воскликнул Росас громовым голосом, обдавая несчастного бандита страшными молниями своего гневного взгляда. Лицо Китиньо выражало приниженность и страх хищного зверя перед своим укротителем.

— Я резал в это время горло другим! — робко ответил он, не решаясь поднять глаз на своего повелителя.

В это время Вигуа, который в продолжение всего этого страшного диалога постепенно отодвигался со своим стулом от стола, при последних ужасных словах вдруг сделал вместе со своим стулом такой скачок назад, что чуть было не размозжил себе затылка об стену, а донья Мануэла сидела неподвижная и бледная, как мраморное изваяние, не смея поднять глаз из страха увидеть или окровавленные руки убийцы или же страшный, вселяющий ужас взгляд отца.

Удар спинки стула мулата о стенку заставил Росаса обернуться в ту сторону, причем взгляд его скользнул по лицу дочери. Этого пустяка было уже достаточно, чтобы дать совершенно другой оборот мыслям генерала, которые в зависимости от обстоятельств менялись буквально в одно мгновение ока.

— Я спрашиваю вас об этом потому, — сказал Росас уже совершенно спокойным, ровным голосом, — что, вероятно, этот унитарий имел при себе все письма и бумаги к Лавалю, а вовсе не потому, что я сожалею о том, что его не умертвили.

— Ах, если бы он только был в моих руках!

— Ах, в самом деле, если бы только он был в ваших руках! — иронически передразнил его Росас. — Надо быть очень ловким и проворным, для того чтобы захватить унитария, — я готов биться об заклад, что его не разыщут.

— Я буду искать его даже в аду, если только это будет нужно! — воскликнул Китиньо. — Прошу извинения у вашего превосходительства и доньи Мануэлы.

— Да, кто его найдет?

— Я, по крайней мере, я на это надеюсь.

— Да, надо, чтобы вы его разыскали мне, потому что бумаги, которые он имел при себе, вероятно, чрезвычайно важны.

— Пусть ваше превосходительство не беспокоится, я его разыщу, и тогда посмотрим, уйдет ли он от меня!

— Мануэла, позови Корвалана.

— Кордова должен знать, как его звали, и если вашему превосходительству угодно…

— Повидайте Кордову, порасспросите его, скажите, не нужно вам чего-нибудь лично для вас?

— Сейчас мне ничего не нужно, сеньор. Я служу вашему превосходительству своей жизнью и рад в любое время отдать ее за вас, когда вы только того пожелаете. Ваше превосходительство нам уже достаточно того, что защищает нас от унитариев.

— Возьмите это, Китиньо, и отнесите вашей семье, — сказал генерал, доставая из кармана своей куртки сверток банковых билетов и вручая их бандиту.

— Я беру эти деньги только потому, что ваше превосходительство заставляет меня взять их, — сказал он.

— Служите верно федерации, друг.

— Я служу вашему превосходительству, потому что федерация — это вы и донья Мануэла.

— Ну хорошо, хорошо, разыщите Кордову. Не хотите ли вы еще вина?

— Нет, благодарю, я уже выпил достаточно.

— Ну, тогда отправляйтесь с Богом! — проговорил Росас, протянув руку Китиньо.

— Она у меня грязная, не совсем чистая! — сконфуженно пробормотал командир, не решаясь дать Росасу свою окровавленную руку.

— Подойдите поближе, друг мой, и не смущайтесь, ведь это кровь унитариев. — И как бы испытывая особое наслаждение от прикосновения к этой руке, Росас удержал ее довольно долго в своей, дружески пожимая.

— Ну, идите с Богом, Китиньо. Тот откланялся и вышел.

Росас проводил его глазами, в которых светилось какое-то странное, непонятное выражение. Он, так сказать, любовался и как бы измерял силу этого человека, который действовал исключительно под влиянием его воли. Все эти грязные подонки общества, выведенные из грязи и трущоб на свет божий этим тираном, чтобы сделать из них орудия своей власти, все они были давно приучены им к безусловному повиновению.

И в страшный час, когда несчастный Буэнос-Айрес переживал агонию своей свободы, прав и законов, Росас, мессия этой подлой черни и яркий представитель самого возмутительного абсолютизма, действительно, был желанным вождем темной черни, фанатичной и невежественной, которую он грозно гнул под свое железное иго, и Китиньо, это чудовище, едва ли имевшее в себе что-либо человеческое, был одним их тех, кто с окровавленными руками воспевал своего вождя и повелителя.

— Спокойной ночи, донья Мануэла! — сказал Китиньо, повстречав ее, когда она возвращалась вместе с Корваланом в кабинет отца.

— Спокойной ночи, — ответила она, прячась за Корвалана и сторонясь как можно дальше от него, как будто она опасалась прикосновения этого чудовища, от которого еще пахло свежей человеческой кровью.

— Корвалан, — приказал Росас, — пойдите и приведите сюда сейчас же Викторику.

— Он только что прибыл и находится в бюро, лишь несколько минут тому назад он у меня осведомлялся, не соблаговолит ли ваше превосходительство принять его.

— Пусть идет.

— Я пойду позову его.

— Нет, подождите. После того как вы пошлете сюда Викторику, садитесь сами на коня и, не теряя ни минуты, скачите к английскому консулу, там вызовите его самого и скажите ему, что мне сейчас необходимо переговорить с ним, что я прошу его немедленно приехать ко мне.

— А если он спит?

— Пусть его разбудят.

Корвалан низко поклонился и вышел, поправляя на ходу свой красный шелковый пояс.

— Чего это вы, ваше преподобие, изволили так сильно испугаться? — спросил Росас, обращаясь к мулату, — придвиньтесь же к столу, вы там точно паук прилепились к стене. Итак, чего вы испугались?

— Его руки, — отвечал падре Вигуа, с нескрываемым облегчением придвигаясь к столу, когда бандит вышел.

— Дурак! — проворчал в бороду Росас. — А ты, Мануэла, ты не совсем здорова, кажется?

— Нет, почему вы так думаете, татита?

— Да питому, что я заметил, что тебе было не совсем по себе, пока здесь был Китиньо.

— Но ведь ты видел?

— Я все вижу, но ты должна уметь скрывать. Для таких людей, как тот который сейчас вышел, нужна здоровая дубина, это их сразу делает приниженными, кроткими, а легкие уколы заставляют их вскочить как от укуса змеи.

— Мне было страшно, сеньор.

— Страшно! — презрительно уронил Росас, — я этого мерзавца одним взглядом могу уничтожить.

— Мне был страшен не он, меня испугало то, что он сделал.

— То, что он сделал, он сделал для твоей и моей безопасности; никогда не истолковывай иначе то, что тебе придется видеть и слышать здесь; я хочу, чтобы эти люди понимали меня и знали, что я хочу чтобы они беспрекословно исполняли то, что я от них потребую, только тогда я буду этим доволен. И ты должна быть этим довольна и стараться приобрести среди них популярность, во-первых, потому, что это в твоих интересах, а во-вторых, потому, что я тебе это приказываю. Войдите, Викторика, войдите, — продолжал он, обращаясь в сторону двери, за которой послышался шум мужских шагов.

Глава IX ДОН БЕРНАРДО ВИКТОРИКА

Сеньор дон Бернардо Викторика, начальник полиции Ресторадора законов, вошел в столовую Росаса.

Это был человек лет пятидесяти, среднего роста, плотного телосложения. В волосах его было много седины, лицо медно-красного цвета, широкий, очень выпуклый, нависший над густыми бровями лоб и маленькие, темные, чрезвычайно блестящие, бегающие глаза, лукавый бойкий взгляд, да две глубокие борозды морщин от ноздрей до углов рта придавали этому лицу злое, жестокое и притом старческое выражение. Казалось, это лицо состарилось не столько под влиянием страстей, сколько под влиянием прожитых лет, и никогда оно не оживлялось приветливой человеческой улыбкой.

Одет он был в черные брюки, синюю куртку и ярко-красный жилет. Вокруг высокой тульи шляпы обвивалась широкая полоса ярко-красного крепа, знак траура по умершей супруге Ресторадора. В руке у него был короткий, но толстый хлыст с серебряной рукояткой.

Поклонившись почтительно, но без жеманства, Росасу и его дочери, он сел по приглашению хозяина на тот самый стул, на котором раньше сидел Китиньо.

— Вы прямо из полицейского участка?

— Прямо оттуда.

— Случилось что-нибудь?

— Привезли тела тех, которые намеревались отплыть сегодня ночью, вернее три трупа и одного умирающего, который теперь уже скончался.

— А кто он был?

— Полковник Саласар.

— Известны вам имена остальных?

— Да сеньор, кроме Саласара, в остальных признали Пальмеро, Сандоваля и молодого Маркеса.

— А бумаги?

— Ничего не было найдено.

— Вы заставили Кордову подписать донос?

— Да, сеньор, согласно приказанию вашего превосходительства, я заставляю подписывать все доносы.

— Он при вас?

— Вот, извольте, — отвечал начальник полиции, доставая из бокового кармана своей куртки большой кожаный бумажник и, выбрав из множества содержавшихся в нем бумаг одну, он развернул ее и положил на стол перед Росасом.

— Прочтите! — приказал Росас.

Дон Бернардо взял со стола бумагу и стал читать.

«Хуан Кордова, уроженец Буэнос-Айреса, по ремеслу временно мясник, член Народного общества, временно зачисленный в секретную полицию по особому приказанию его превосходительства славного Ресторадора законов, явился к начальнику полиции 2-го числа текущего месяца в час пополудни и сообщил, что, узнав от служанки дикого унитария Пальмеро, с которой он состоял в тайных сношениях, о том, что господин ее имел намерение бежать в Монтевидео, явился в тот же день поутру к вышеупомянутому дикому унитарию Пальмеро, которого он знал вот уже несколько лет, и просил его одолжить ему, Кордове, пятьсот пиастров, так как он якобы собирался дезертировать и бежать в Монтевидео и что без этих денег побег его не мог состояться. Сумму эту, по его словам, требовали те хозяева китобойных судов, которые занимались перевозкой эмигрантов.

Вследствие всего этого Пальмеро, в свою очередь, признался ему, что он ичетверо его товарищей также задумали бежать, но находятся в затруднении, не зная ни одного из владельцев китобойных судов; затем Пальмеро предложил Кордове восемь тысяч пиастров, если он поможет им бежать. Торг состоялся тотчас же, и побег был назначен на четвертое число, в десять часов вечера, причем было условлено, что Кордова должен зайти к Пальмеро четвертого числа около шести часов вечера, чтобы узнать, в каком месте и в каком доме должны сойтись все эмигранты.

Все это заявитель сообщил начальнику полиции, чтобы тот уведомил об этом его превосходительство как об исполнении им, Кордовой, его обязанностей как защитника священных интересов федерации, присовокупив, что во всем этом деле он особенно заботился о том, чтобы действовать во всем сообща с доном Хуанито Росасом, сыном его превосходительства, и согласно его совету.

Подписал в Буэнос-Айресе 3-го мая 1840 г.

Хуан Кордова»

Закончив чтение этой бумаги, начальник полиции тотчас же сложил ее и сказал:

— Вследствие этого заявления я и получил от вашего превосходительства те приказания, которые я должен был передать Кордове, с тем чтобы он сговорился с командиром Китиньо.

— Когда вы вновь видели Кордову?

— Сегодня в восемь часов утра.

— Не говорил он вам о том, известны ли ему имена товарищей Пальмеро?

— До сегодняшнего утра он не знал ни одного имени.

— Не произошло ли чего-либо особенного в этом деле?

— Кажется, одному из унитариев удалось скрыться, судя по словам тех людей, которые сопровождали повозку.

— Да, сеньор! Один из них скрылся, и вы должны помочь мне разыскать его.

— Я надеюсь, что это нам удастся.

— Да, сеньор, без сомнения, потому что если рука правительства коснулась какого-нибудь унитария, то весьма важно, чтобы он впоследствии не мог сказать, что рука эта не могла удержать его.

— Ваше превосходительство совершенно правы.

— Я знаю, что я прав, тем более что я слышал, будто этот унитарий долго сражался и, что еще хуже, будто неожиданно к нему пришла помощь, — подобного явления не должно быть, я этого не хочу. Наша родина всегда была анархией, потому что каждый, кому только вздумается, подымал свою саблю против правительства. Горе вам и горе всем федералистам, если я допущу, чтобы унитарий смели противиться вам, когда вы исполняете мои приказания!

— Это совершенно небывалый случай! — заметил дон Бернардо, вполне понимая всю важность в будущем рассуждений Росаса.

Да, это совершенно небывалый случай! И именно потому-то на него и следует обратить особое внимание, — да, подобный случай еще небывалый, но он вскоре сделается заурядным, если не положить сейчас конец таким явлениям.

— Ведь Кордова был с ними и, следовательно, должен знать того, кто скрылся.

— Вот этого-то мы и не знаем.

— Я сейчас же пошлю за ним.

— Не трудись, другой уже отправился разыскивать его, и сегодня поутру вы будете знать, знает ли Кордова того беглеца, которым я интересуюсь. Как в том, так и в другом случае вы примете надлежащие меры для розыска этого унитария.

— Не теряя ни минуты, ваше превосходительство!

— Скажите, если Кордова не знает имени того унитария, — что вы намерены делать?

— Я отдам приказание моим комиссарам и главным агентам тайной полиции, чтобы они усилили бдительность надзора в своих подчиненных, для того чтобы выследить и завладеть…

— Унитариям в Буэнос-Айресе! Довольно забавно! — прервал Росас с насмешливой улыбкой, заставившей побледнеть злополучного начальника полиции. — Э-э… будьте спокойны, вы даже не знаете, сколько этих унитариев в Буэнос-Айресе.

— Их должно быть…

— Вполне достаточно, чтобы погубить и вас, и всех федералистов, если бы только я не работал за вас всех и не исполнял сам обязанности начальника полиции.

— Сеньор, я делаю все, что только могу.

— Весьма возможно, что вы делаете все, что вы можете, но далеко не все, что вы должны были бы делать, и это я могу доказать вам сейчас же. Вы собираетесь разыскивать одного какого-то унитария в целом городе унитариев — точно ячменное зерно, а вместе с тем вы у себя в кармане носите, если не имя этого унитария, то уж во всяком случае верное средство узнать его.

— Честью могу уверить ваше превосходительство, что я не понимаю…

— Вот потому-то я и говорю, что мне приходится все делать самому и всему вас учить! От кого Кордова узнал о намерении дикого унитария Пальмеро, бежать?

— От служанки этого самого Пальмеро, как гласит заявление.

— От служанки дикого унитария Пальмеро, дон Бернардо Викторика! — поправил его Росас.

— Простите меня, ради Бога, ваше превосходительство. Росас поморщился и продолжал:

— Сеньор, с кем должен был отплыть тот унитарий, который скрылся?

— С диким унитарием Пальмеро и его товарищами.

— Прекрасно! Ну, а как вы полагаете, этот унитарий Пальмеро набирал себе товарищей, с которыми намеревался бежать, прямо с улицы?

— Нет, я, конечно, этого не думаю, превосходнейший сеньор.

— Если так, то значит, эти товарищи были его друзья.

— Действительно, так оно должно было быть! — сказал дон Бернардо, начиная соображать, к чему клонит Ресторадор.

— А если они были его друзьями, то, вероятно, бывали у него в доме, не так ли?

— Без сомнения!

— Следовательно, служанка, которая выдала Пальмеро, должна знать, кто чаще других бывал у ее господина.

— Конечно.

— Нам известно, что у него бывали Саласар, Маркес, Сандоваль, которых теперь уже нет более в живых, остается узнать, кто были другие наиболее частые посетители и гости Пальмеро, и если вы таким путем не сумеете отыскать то лицо, которое вам нужно, то вам не стоит более и времени терять на это дело.

— Гениальность вашего превосходительства превосходит всякие ожидания и не имеет ничего себе подобного, — подобострастно и восторженно воскликнул начальник полиции, — я во всем буду действовать согласно указанию вашего превосходительства и надеюсь на успех.

— Все это прекрасно, но было бы лучше, если бы вы сами могли додуматься до этого без моего содействия, потому что мне приходится работать слишком много, именно вследствие того, что у меня нет настоящих помощников! — сказал Росас. — Теперь вы знаете, что вам следует делать? — добавил он.

— Да, знаю, превосходнейший сеньор.

— В эту ночь ничего особенного не случилось? — спросил генерал немного погодя.

— Приходила ко мне одна женщина, донья Каталина Куэто, вдова, портниха; она приходила с жалобой на Гаэтана, который, по ее словам, отхлестал кнутом ее сына, ехавшего верхом по площади Эль-Ретиро.

— Кто этот мальчик?

— Он студент-математик.

— Какой повод дал он Гаэтану к такого рода обхождению?

— Гаэтан подошел к нему и спросил, почему он не надел своей лошади федерального наголовника, на это молодой человек, почти ребенок, лет шестнадцати или семнадцати, отвечал, что не надел своему коню федерального наголовника потому, что конь его и без того добрый федералист и не нуждается ни в какой вывеске. На это Гаэтан стал хлестать его кнутом до тех пор, пока тот не упал с лошади.

— В настоящее время самые отчаянные и опасные унитарны, — заметил в раздумье Росас, — это именно дети.

— Я уже имел честь докладывать вашему превосходительству, что студенты и женщины положительно неисправимы. Ни студентов, ни женщин нет никакой возможности заставить носить федеральный девиз, в особенности же молодых. Я бы на месте вашего превосходительства запретил чепцы для женщин, для того чтобы принудить их носить на голове бант с федеральным девизом.

— Они должны повиноваться, — отвечал Росас, подразумевая под этими словами весьма многое, что ему одному было понятно, — они должны повиноваться, но теперь еще не время прибегать к тому верному средству, о котором вы не упоминаете. Гаэтан поступил прекрасно; пошлите сказать этой нежной матери, чтобы она занялась исключительно уходом за своим сыном. Есть еще что-нибудь новенькое?

— Нет, решительно ничего, сеньор. Ах, впрочем, я получил сегодня от трех федералистов прошение о разрешении устроить лотерею-аллегри во время майских праздников.

— Это будет устроено в пользу полиции.

— Ваше превосходительство не намерены устроить какие-либо торжества и увеселения к этому времени?

— К лотерее-аллегри вы можете добавить большой шест и деревянных коньков.

— Ничего более?

— Не задавайте мне глупых вопросов, разве вы не знаете, что двадцать пятое мая — праздник унитариев. Правда, так как вы сами испанец…

— Ваше превосходительство имеете еще какие-либо распоряжения на эту ночь?

— Никаких, вы можете теперь удалиться.

— Но утром я не премину исполнить приказания вашего превосходительства относительно служанки.

— Я не давал вам никаких приказаний, только дал вам совет! — резко заметил Росас.

— Очень благодарен вашему превосходительству! — сконфуженно залепетал начальник полиции.

— Не за что! — насмешливо отозвался Росас. Викторика низко откланялся отцу и дочери и вышел из комнаты, уплатив как и все, кто переступал этот порог, свою дань унижения, страха и раболепия и притом уходил, не зная точно, остался Росас им доволен или нет. Эту жестокую, томительную неуверенность бессердечный диктатор нарочно поддерживал в своих приближенных, полагая, что сильный страх мог заставить их бежать куда глаза глядят, а слишком большая уверенность в его расположении могла сделать их слишком фамильярными и даже нахальными.

Глава X ТИГР И ЛИСА

После ухода начальника полиции наступило довольно продолжительное молчание. Росас и его дочь, погрузившись каждый в свои мысли, хранили молчание, бодрствуя, тогда как приземистый падре Вигуа хранил его в сладком сне, положив оба локтя на стол и опустив голову на руки.

— Поди ложись спать! — сказал Росас дочери.

— Мне не хочется спать, сеньор! — ответила она.

— Все равно, — уже очень поздно.

— Но вы останетесь один.

— Я никогда не бываю один, сейчас явится Спринг, и я не хочу, чтобы он тратил время попусту, рассыпаясь в любезностях перед тобой, иди!

— Ну, хорошо, татита, позовите меня, если вам что-нибудь понадобится.

Донья Мануэла подошла к отцу, поцеловала его в лоб и, взяв со стола свечу, ушла во внутренние комнаты.

После ее ухода генерал встал и, заложив руки за спину, принялся ходить взад и вперед по комнате. Минут десять он ходил, погруженный в глубокое размышление, как вдруг послышался топот быстро приближающихся коней.

Генерал приостановился на минуту и как только уверился в том, что лошади остановились у крыльца его дома, так сильно шлепнул бедного падре Вигуа по затылку, что, если бы голова падре не покоилась на его руках, он без сомнения, сплющил бы свой нос.

— Ай-ай! — закричал бедняга и испуганно вскочил на ноги.

— Пустяки, ничего, падре Вигуа! Проснитесь, гости приехали. Слушайте меня внимательно: вы сядете рядом с тем господином, который сейчас войдет, и, когда он встанет, чтобы уходить, вы хорошенько сожмете его в своих объятиях, поняли меня?

Мулат минуту смотрел на Росаса и затем, хотя и с видимым неудовольствием, покорился воле своего господина. Генерал снова сел на тот стул, на котором сидел раньше.

В дверях появился Корвалан.

— Англичанин приехал? — спросил Росас у своего адъютанта, как только тот переступил порог.

— Он здесь, превосходнейший сеньор!

— А что он делал, когда вы к нему явились?

— Он собирался лечь спать.

— Входная дверь дома была открыта?

— Нет, сеньор.

— Вам отворили немедленно, как только вы сказали, кто вы такой и от кого?

— Да, тотчас же.

— А гринго, этот еретик, был удивлен, увидев вас?

— Мне показалось, что да.

— Вам показалось!.. На какой черт у вас глаза? Спрашивал он вас о чем-нибудь?

— Нет, ни о чем, как только я передал ему желание вашего превосходительства, он тотчас же приказал седлать лошадь.

— Пусть войдет!

Новая личность, с которой мы собираемся познакомить читателя, одна из тех преисполненных черствым бессердечным эгоизмом, чисто английским, личностей, каких во множестве можно встретить во всех странах земного шара; но по человека, столь пренебрегающего своим общественным положением, предавшего забвению свое человеческое достоинство, можно встретить только в такой стране, где правительство подобно правительству Росаса, иначе говоря, только в Буэнос-Айресе в описываемую нами эпоху мог существовать подобный человек.

Сэр Уолтер Спринг, британский уполномоченный посол при аргентинском правительстве, сумел добиться от Росаса того, в чем этот последний наотрез отказал его предшественнику мистеру Гамильтону, то есть заключения известного договора об уничтожении рабовладения. И с момента этого первого триумфа зародились симпатии британского посла к Росасу, симпатии, возраставшие с удивительной быстротой и превратившиеся в конце концов в безграничную преданность сэра Уолтера Спринга к особе Ресторадора.

Росас питал к сэру Уолтеру Спрингу самое полное доверие, так как знал, что он, как, впрочем, почти все близко знавшие Росаса, испытывал безотчетный страх, и ловкий, проницательный Ресторадор рассчитывал на хитрость, изворотливость и влияние этого человека в тех случаях, когда он находил нужным сбить с толку европейскую политику, точно так же, как он рассчитывал на кинжалы Масорки, когда желал в угоду своим зверским инстинктам заколоть новую жертву.

Сэр Уолтер Спринг был человек лет шестидесяти, маленького роста, лысый, с высоким благородным лбом и вообще аристократической наружности; водянистые, бледно-голубые глаза, маленькие, но умные и проницательные, сейчас были немного красноваты, как и все лицо, обыкновенно очень бледное. Впрочем, и это не удивительно: было уже около трех часов ночи, час весьма поздний для столь пожилого человека, который перед тем, вероятно, немного разгорячился добрым пуншем в приятной компании своих друзей. Одет он был строго и прилично: с ног до головы весь в черном.

— Войдите, милости прошу, сеньор Спринг! — произнес Росас, вставая со своего стула, но не делая ни одного шага на встречу гостю, появившемуся в этот момент на пороге столовой.

— Честь имею быть весь к услугам вашего превосходительства! — отвечал Спринг, раскланявшись и подходя к столу, чтобы протянуть руку генералу.

— Я позволил себе побеспокоить вас сеньор Спринг! — продолжал Росас мягким ласкательным голосом, любезно указывая гостю на стул по правую руку от себя.

— О, вы меня нисколько не обеспокоили, нет, сеньор генерал, могу вас уверить, что нисколько; ваше превосходительство, напротив вы доставляете мне громадное удовольствие, призывая меня к себе. Сеньорита Мануэла, надеюсь, здорова?

— Да, благодарю.

— Признаюсь, я опасался противного.

— Почему же, сеньор Спринг?

— Потому что обыкновенно сеньорита присутствует при всех трапезах вашего превосходительства.

— Да, это правда.

— А в данный момент я не имею удовольствия видеть ее здесь.

— Она только что ушла в свои комнаты.

— О, как я несчастлив, что не приехал несколькими минутами раньше!

— Она также будет очень жалеть об этом.

— Дочь вашего превосходительства самая очаровательная женщина из всех аргентинок.

— Она старается делать все что от нее зависит, чтобы быть такой, как вы говорите.

— И это вполне удается ей!

— Благодарю вас от ее имени, но, между прочим, вам нельзя жаловаться на сегодняшний вечер и ночь.

— Почему нет, ваше превосходительство?

— Да потому, что вы прекрасно провели их у себя дома.

— До некоторой степени ваше превосходительство правы.

— Как так, до некоторой степени?

— Вы правы, ваше превосходительство, в том, что я, действительно, провел несколько очень приятных часов, но я бываю лишь тогда действительно счастлив, когда нахожусь с лицами, составляющими семью вашего превосходительства.

— Вы чрезвычайно любезны, сеньор Спринг, — сказал Росас с столь тонкой и хитрой усмешкой, что никто другой не мог бы разгадать сложного смысла этой улыбки, кроме проницательного, догадливого и привычного к различным оттенкам выражений подвижной физиономии Росаса, сэра Уолтера.

— Если только вы мне позволите, — продолжал Росас, — мы теперь бросим эти комплименты и займемся немного делами более серьезными!

— Нет ничего более приятного, чем подчиняться желаниям вашего превосходительства! — отвечал дипломат, придвигая свой стул ближе к столу и разглаживая по привычке жабо своей манишки из тончайшего батиста.

— Скажите, в какой день вы намерены отправить пакет? — спросил Росас, облокотившись на спинку незанятого стула.

— Для нашей миссии пакет будет отправлен завтра, но если ваше превосходительство желаете, чтобы отправление его было задержано…

— Да, этого именно я и желаю.

— В таком случае я сделаю соответствующие распоряжения, чтобы отправка пакета была отложена, неофициально конечно, на все то время, какое желательно будет вашему превосходительству для изготовления ваших депеш.

— О, мои депеши еще со вчерашнего дня готовы.

— В таком случае разрешите мне, ваше превосходительство, задать вам один вопрос.

— Сделайте одолжение, сколько вам угодно!

— Смею ли я узнать, почему ваше превосходительство желаете задержать курьера, если депеши не являются здесь причиной.

— Дело весьма просто, сеньор Спринг.

— Ваше превосходительство отсылаете, вероятно, министерский конверт?

— Отнюдь нет.

— В таком случае я не понимаю…

— Мои депеши готовы, говорю я, но ваши не готовы.

— Мои? Если не ошибаюсь, я имел честь только что доложить вашему превосходительству, что все мои депеши готовы и даже запечатаны, я ожидал лишь нескольких частных писем.

— Я не говорю о частных письмах.

— Не соблаговолите ли, ваше превосходительство, пояснить…

— Мне кажется, что ваша обязанность требует от вас, чтобы вы уведомляли ваше правительство во всех подробностях о положении дел в Аргентине в момент отправления пакетбота в Европу, не так ли?

— Совершенно так, ваше превосходительство.

— Но вы не могли этого сделать, потому что некоторых фактов вам не достает.

— Я сообщаю своему правительству лишь об общих вопросах, только об общественных событиях, но не могу уведомлять его о фактах, относящихся к внутренней политике аргентинского кабинета, которые мне совершенно неизвестны.

— Это правда, но знаете ли вы настоящую цену этих общих вопросов, сеньор Спринг?

— Их цену! — повторил посол фразу генерала, для того чтобы собраться с мыслями и не дать опрометчивого ответа.

Росас ощущал себя в своей сфере: он преобладал над умом своего собеседника, загонял его, что называется, в угол находчивостью, проницательностью и уверенностью в своем умственном превосходстве.

— Что значат для вашего правительства, эти ваши общие положения, да ровно ничего!

— О…

— Да, конечно, ровно ничего! Вы европейцы всегда накапливаете множество этих общих сведений, когда желаете сделать вид, что хорошо знакомы с делом, о котором в сущности не имеете ни малейшего понятия; система эта производит, однако, действие совершенно противное тому, на какое вы рассчитываете, потому что в большинстве случаев вы обобщаете на совершенно ложных основаниях.

— Ваше превосходительство, вероятно, хотите этим сказать…

— Я хочу сказать, сеньор посол, что обыкновенно вы говорите о вещах, которых не знаете и не понимаете, по крайней мере, что касается моей страны, это несомненно.

— Но иностранный посол никаким образом не может знать подробности внутренней политики, в которой он не принимает никакого участия.

— Потому-то иностранный посол, желающий сообщать своему правительству действительно верные сведения, и должен стараться по возможности сблизиться с главой правительства, ведущего эту политику, присматриваться и прислушиваться, принимать к сведению его разъяснения и толкования.

— Это именно тот образ действий, какого я придерживаюсь.

— Не всегда.

— Значит, против воли.

— Весьма возможно… Но скажите, знаете ли вы настоящее положение дел в данный момент? И, если уж говорить о тех общих явлениях, которые вы так любите, скажите, в каком духе написаны те депеши, которые вы отсылаете завтра вашему правительству, что говорите вы в них о моем правительстве?

— О, сеньор!

— Это не ответ.

— Я это знаю.

— В таком случае что вы мне ответите?

— Касательно настоящего положения правительства вашего превосходительства?

— Ну, да, чего вы ожидаете, моего ли триумфа или триумфа анархии?

— Мне кажется… обстоятельства за то, что торжество останется на стороне вашего превосходительства.

— Но это ваше мнение вы, конечно, на чем-нибудь основываете?

— Без сомнения.

— Можно узнать?

— На власти и могуществе вашего превосходительства, на вашей ловкости и необычайном уме.

— Гм! Это довольно расплывчатая, довольно туманная фраза, признаюсь, у меня есть известная власть и могущество, но и анархисты могут похвастать тем же, не правда ли?

— О, сеньор!

— Да, конечно, например известно ли вам, каково в данную минуту положение Лаваля в Энтре-Риос?

— Да, ваше превосходительство, он лишен возможности действовать со времени битвы при Сан-Кристобале, в которой войска конфедерации одержали столь блистательную победу.

— Однако генерал Эчаг вынужден также оставаться в бездействии из-за недостатка лошадей.

— Это действительно верно, но ваше превосходительство можете все, что пожелаете, и не замедлите, конечно, доставить ему недостающих лошадей.

— Ну, а знаете вы положение в Корриентесе?

— Я полагаю, что раз Лаваль разбит наголову, Корриентес без труда присоединится к федеральной лиге.

— Не знаю, что будет, но пока Корриентес охвачен восстанием, а это уже две провинции.

— Да, действительно, две, но… но ведь конфедерация насчитывает их всего четырнадцать.

— Ну, не так много! Уже давно нет четырнадцати, так как нельзя считать те провинции, которые открыто встали на сторону унитариев!

— Конечно, конечно, превосходнейший сеньор! Но революционное движение в этих провинциях не имеет почти никакого значения, как я полагаю.

— Ну, не говорил ли я вам, что все ваши общие взгляды и суждения основываются на ложных сведениях и ошибочных предположениях?! Тукуман, Сальта, Ла-Риоха, Катамарка и Жужуй — все это провинции очень важные, и это движение, о котором вы так небрежно изволите говорить, ничто иное, как серьезная революция с большим запасом оружия и людей.

— Это было бы весьма печально.

— Так оно и есть: унитарии теснят меня со всех сторон, и кроме всего этого… ну, что же еще, кроме всего этого, сеньор посол?

— Что еще?

— Да, что еще сеньор? Спрашиваю вас, но так как у вас не хватит духа назвать мне моих врагов, то я скажу вам: еще мне угрожает Ривера.

— Ну-у…

— Ривера теперь далеко не так незначителен, как вы полагаете: он собрал армию на Уругвае.

— Да, но эта армия не перейдет границы.

— Возможно, однако я должен учитывать то, что она может перейти, тогда я со всех сторон буду окружен врагами, возбужденными, одобряемыми и поддерживаемыми Францией.

— Действительно, положение серьезное, — сказал сэр Уолтер, произнося эти слова крайне медленно и вдумчиво, так как он был поражен услышанным и не мог сообразить, зачем Росас открывал ему глаза на все эти грозящие опасности: такого рода откровенность со стороны хитрого, лукавого и скрытного Росаса должна была таить какие-либо не маловажные причины.

— Да, все это очень серьезно, — продолжал Росас с удивительным хладнокровием и самообладанием, окончательно сбившими с толка англичанина. — Теперь, когда вам более или менее известны все грозящие моему правительству и мне лично опасности и действительное положение дел в государстве, скажите, чем вы думаете оправдать перед лицом вашего правительства надежды на мое торжество над унитариями? Ведь вы только что изволили высказать мне, что совершенно не сомневаетесь в том, что я должен одержать верх!

— Да, на что же иное могу я рассчитывать, как не на ту власть, тот престиж и ту популярность, которые создали вашему превосходительству столь громкую славу и прочное положение?!

— Ха-ха-ха!.. — засмеялся Росас тоном человека, чувствующего не то сожаление, не то презрение к недальновидности и простоватости своего собеседника.

— Я решительно не вижу, сеньор генерал, — сказал сэр Уолтер Спринг, пораженный тем дурным впечатлением, какое произвела на диктатора его льстивая речь, — в каком из многих правдивых слов ваше превосходительство изволили усмотреть нечто смешное.

— В любом, господин европейский дипломат, в любом! — с едкой иронией ответил Росас. — Выслушайте меня, сеньор Спринг: все, что вы изволили сейчас сказать, прекрасно для того, чтобы говорить это перед народом и народу, но никуда не годно для того, чтобы написать лорду Пальмерстону, которого унитарии в Монтевидео именуют «важным» министром. Я только что довольно подробно сообщил вам обо всем, что грозит в настоящее время моему правительству, а следовательно, и порядку и миру аргентинской конфедерации — не так ли?

— Да, превосходнейший сеньор.

— Знаете ли вы, почему я это сделал? О, вы не поняли этого, как я вижу, вы не сумели объяснить себе причину моей откровенности, которая только смутила вас! Ну, так знайте же — что я говорил с вами таким образом потому, что знаю, что из этого нашего свидания должен родиться протокол, который вы немедленно пошлете вашему правительству, и этого-то именно я и желаю.

— Ваше превосходительство желаете этого? — воскликнул удивленный дипломат.

— Да, я этого хочу и главным образом, для меня весьма важно, чтобы английское правительство узнало все эти подробности от меня, прежде чем оно узнает все это от моих врагов. Поняли вы теперь Мою мысль? Что я выиграю, если постараюсь скрыть от английского правительства положение дел, которое вскоре станет ему официально известно из тысячи различных источников? Ведь, это значило бы, что я чего-то боюсь. Но, клянусь вам, я решительно ничего не боюсь! Настоящих своих врагов я не боюсь нисколько!

— Вот потому-то я и сказал, что с властью вашего превосходительства…

— Ах, оставьте вы меня в покое с моей властью, сеньор Спринг!

— Но в таком случае… если ваше превосходительство не имеете власти…

Я имею достаточно власти, сеньор посол, — резко перебил его Росас, — это не подлежит сомнению.

Эта резкая выходка диктатора окончательно выбила из колеи сэра Уолтера, он совершенно отказывался понимать грозного генерала и, не зная, что ответить, как-то растерянно прошептал:

— Но тогда…

— Тогда, тогда! — передразнил его Росас, — тогда выходит, что иметь власть — одно, а рассчитывать что эта власть спасет в безвыходном положении, — дело другое. Вы думаете, что лорд Пальмерстон не знает сложения и вычитания? И неужели вы думаете, что он пожелает поддерживать правительство, которое, судя по-своему положению, может просуществовать не долее нескольких месяцев… ба!.. я никогда особенно не рассчитывал на поддержку английского правительства, сеньор Спринг, в моем недоразумении с Францией, но теперь еще менее надеюсь раз знаю, что сообщения вашему правительству пишутся вами в расчетах на мою личную власть!

— Но, сеньор генерал, если не властью, не войсками и не с помощью федералистов, то какими же средствами рассчитывает ваше превосходительство победить унитариев?

— Да ими же самими, сеньор Спринг, — с чисто немецкой флегмой ответил Росас, уставившись пытливым взглядом в лицо английского уполномоченного и стараясь уловить на нем то впечатление, какое произвел на его собеседника этот внезапно откинутый перед ним край завесы, скрывавшей таинственную глубину его мыслей.

— А-а! — воскликнул сэр Уолтер, непомерно вытаращив глаза, между тем как в его голове широко расплывался целый клубок цеплявшихся одна за другую мыслей и комбинаций, на которые его натолкнули слова диктатора.

— Да, ими же самими, — спокойно продолжал последний, — в настоящее время это моя самая сильная армия, та власть, которой труднее всего противостоять, или, вернее сказать, моя сила, самая гибельная для моих врагов.

— Действительно, ваше превосходительство открывает мне горизонты, о которых я и не думал.

— Да, я знаю, — презрительно уронил Росас, никогда не упускавший случая заставить другого почувствовать свое превосходство над ним и его собственную недогадливость или ошибку. — Эти унитарии, — продолжал он, — никогда не имели и не будут иметь того, чего им единственно недостает, чтобы стать действительно грозной силой, какую они могут иметь. У них есть высокодаровитые люди, у них лучшие солдаты республики, но у них чет единого направляющего центра. Все они командуют и никто не повинуется; все они стремятся к одной цели, но все идут к ней разными путями и потому никогда не достигнут ее. Ферре не подчиняется Лавалю, потому что он губернатор провинции; Лаваль не подчиняется Ферре, потому что он генерал унитариев, генерал Libertador, освободитель, как они его называют. Лаваль нуждается в содействии и помощи Риверы, потому что этот последний хорошо знаком с нашими войнами, но его самолюбие заставляет его предполагать, что он и один управится: он презирает Риверу. Ривера чувствует необходимость действовать вместе с Лавалем, потому что Лаваль, так сказать, народный вождь и, главным образом, потому еще, что сам он не обладает теми военными знаниями, какими обладает Лаваль, но Ривера презирает Лаваля за то, что он не монтаньеро^[18], и ненавидит его за то, что он портеньо^[19]. Люди пера, кабинетные люди, дают Лавалю благие советы, Лаваль хотел бы последовать их советам, но люди меча, его ближайшие подчиненные, презирают всех, кто не стоит в рядах армии, и Лаваль, который не умеет заставить их повиноваться, для того чтобы не возбудить неудовольствия своих подчиненных, допускает их становиться в оппозицию С умнейшими людьми своей партии. Верьте мне, все унитарии поголовно заражены этим недугом, каждый из них хочет быть вождем, губернатором, министром, и никто не хочет быть простым солдатом, гражданином и подчиненным. И вот, сеньор уполномоченный посол ее величества королевы английской, когда имеешь дело с такими врагами, следует только дать им время уничтожить самих себя, что я и делаю.

— О, это превосходно! Это блестящая мысль! — радостно воскликнул сэр Уолтер.

— Позвольте, я еще не кончил, — все так же флегматично прервал его Росас, — я желал бы знать, вполне ли вы теперь усвоили себе то, как следует смотреть на положение мое и моих врагов?

— О, конечно, конечно! — воскликнул посланник, весело потирая свои белые руки, как человек, испытывающий видимое облегчение, столь естественное, когда человеку наконец удается благополучно выбраться из крайне затруднительного положения. — Я изменю свои депеши и, главным образом, постараюсь, чтобы лорд Пальмерстон хорошенько уяснил настоящее положение дел в том смысле, как ваше превосходительство изволили изложить его мне.

— Делайте, как вы найдете нужным, я хочу лишь чтобы вы сообщили вашему правительству чистую правду! — сказал Росас с деланным равнодушием, сквозь которое видно было несомненное лицемерие всей предстоящей сцены.

— Для английского кабинета столь же важно знать правду, как и для вашего превосходительства важно сделать ее известной.

— Для меня?

— Как! Разве ваше превосходительство не сочло бы за лучшую поддержку содействие Англии?

— В каком смысле?

— Ну, например, если бы Англия принудила Францию окончить свои недоразумения в Ла-Плате, разве это не было бы половиной торжества над врагами вашего превосходительства?

— Но это самое вмешательство Англии вы мне предлагали чуть ли не с самого начала блокады.

— Да, это действительно верно, превосходнейший сеньор.

— И с тех пор приходил пакетбот за пакетботом, почта за почтой, а вы так и не получили тех предписаний, которых вы не переставали испрашивать у вашего правительства и которых вы, очевидно, не получите.

— Да, но на этот раз, по малейшему намеку Англии, правительство его величества короля Франции поспешит тотчас же прислать сюда уполномоченного для того, чтобы уладить, наконец, это несчастное недоразумение с вашим превосходительством, в этом я не сомневаюсь.

— Почему же?

— Потому что в данный момент французское правительство в самом незавидном положении: Абд аль-Кадир уже серьезный враг, и война в Алжире час от часу становится грознее; в восточном вопросе лишь Франция предъявляет требования, противоположные требованиям четырех великих держав. Пятнадцать кораблей, четыре фрегата и несколько других судов посланы французским правительством в Дарданеллы и, если эта страна будет упорствовать в своих требованиях или если Россия будет продолжать отстаивать Константинополь, то королю Луи-Филиппу вскоре придется отправить в Дарданеллы и Босфор все свои эскадры. Внутреннее положение Франции также неспокойно, бонапартисты после страсбургской попытки подняли головы, нынешнее министерство весьма не прочно, оппозиция работает во всю. При таком положении дел ясно, что Франция принуждена упрочить во что бы то ни стало свой союз с Англией, и в таком пустячном вопросе как недоразумения в Ла-Плате французский кабинет не захочет доставить неудовольствие лорду Пальмерстону.

— Делайте так или иначе, это для меня безразлично, сеньор, мне ничего не угрожает, ни в Константинополе, ни в Африке, а что касается блокад, то они, как вам известно, вредят не столько мне, сколько…

— Да, да, я знаю, я это знаю, прекраснейший сеньор, английская торговля особенно страдает от этих продолжительных блокад.

— А знаете ли вы, какой английский капитал находится в Буэнос-Айресе и почему французская эскадра не пропускает его?

— Два миллиона ливров в съестных продуктах местного производства, которые с каждым днем портятся и приходят в негодность.

— А известна ли вам сумма ежемесячного расхода за присмотр и хранение этих съестных припасов? Двадцать тысяч ливров, сеньор!

— Да, это верно. Я сообщаю обо всем этом своему правительству.

— Я очень рад, что все это известно вам и если вам нравится терпеть подобные убытки, то это ваше дело, я же лично знаю, как защитить себя от этих блокад.

— Я уже не раз говорил, что ваше превосходительство может все! — сказал сэр Уолтер тоном давнишней убежденности.

— Нет не все, сеньор посол, — отвечал Росас, откидываясь на спинку своего стула и уставясь испытующим взглядом в лицо своего собеседника, как бы желая проникнуть в глубину тайников его души. — Нет не все, — повторил он, — например, если какой-нибудь иностранный посланник отворит двери своего дома какому-нибудь унитарию, которого по праву преследует правительство, и скроет его в своем доме, я не могу рассчитывать на то, чтобы он, откровенно рассказав мне все дело, просил у меня помилования для этого унитария, что я бы и сделал, не заставив даже просить себя.

— Как! Неужели нечто подобное случилось? Что касается меня, то мне положительно неизвестно, о ком из посланников изволит говорить ваше превосходительство.

— Вам это неизвестно, сеньор Спринг? — произнес Росас, делая особое ударение на этой фразе и глядя в упор на сэра Уолтера Спринга.

— Даю вам в этом честное слово…

— Довольно! — прервал его Росас который прежде чем его собеседник начал свою фразу, был уже твердо убежден в том, что тот ничего не знает о том, что так интересует его, Росаса, и ради чего он, главным образом, и призвал его к себе. — Довольно, — повторил он, встав со своего места, чтобы скрыть клокотавшую в нем ярость и злобу.

Сэр Уолтер снова ощутил недоумение перед этим удивительным человеком, от которого решительно никто, по-видимому, не мог уйти довольным и спокойным. Сделав несколько шагов взад и вперед по комнате, Росас вдруг остановился, опершись рукой на спинку стула, на котором сидел мулат, изо всех сил боровшийся с одолевавшим его сном, и стал прислушиваться к чему-то.

Действительно, топот коня, мчавшегося во весь опор, послышался с западной стороны вдоль улицы Ресторадора, и менее чем через секунду звук подков коня послышался уже у ворот дома диктатора.

— Какая-нибудь полицейская депеша! — сказал сэр Уолтер, стараясь вновь завязать, столь резко прерванный разговор.

Росас взглянул на него с нескрываемым презрением.

— Нет, сеньор английский министр, — сказал он, — эта лошадь прискакала из деревни, и человек, который удержал ее у моего крыльца не надзиратель и не агент полиции, а просто настоящий добряк-гаучо!

Англичанин слегка пожал плечами и встал. В этот момент в столовую вошел Корвалан с пакетом в руке.

Росас вскрыл пакет, и едва успел пробежать первые строки, как выражение дикой зверской ярости на мгновение отразилось в чертах диктатора, так что сэр Уолтер, от которого не укрылось это страшное выражение лица Росаса, не мог понять, было это действительно или только показалось.

— Итак, сеньор Спринг, — сказал диктатор, прервав свое чтение и протягивая английскому посланнику руку, — вы удаляетесь?

Спринг действительно стоял уже со шляпой в руке.

— Да, я хочу дать вашему превосходительству возможность отдохнуть среди ваших друзей.

— Когда же вы рассчитываете отправиться на пакетбот? — спросил Росас, не слыхавший ни одного слова из фразы англичанина.

— Послезавтра, превосходнейший сеньор!

— Это очень продолжительный срок. Заставьте вашего секретаря поработать прилежнее, чтобы пакетбот мог отправиться завтра после полудня или точнее сегодня, так как теперь уже четыре часа утра.

— Он отправится в шесть часов пополудни, превосходнейший сеньор.

— Спокойной ночи, сеньор Спринг!

Отвесив два или три низких поклона, английский посол удалился.

— Корвалан, проводите сеньора и тотчас же вернитесь сюда.

— Сеньор! Сеньор! Что надо сделать гринго? — воскликнул мулат.

Но Росас, не слушая его, сел к столу, разложил на нем, только что полученную бумагу, и, подперев голову обеими руками, принялся снова читать это послание, и с каждым новым словом глаза его наливались кровью, а высокий лоб то бледнел, то становился багровым.

Четверть часа спустя, лично закрыв на замок двери своего кабинета, диктатор ходил быстрыми, злобными шагами взад и вперед по комнате, точно дикий зверь в клетке, предаваясь бешеной ярости своих неукротимых страстей, прорывающихся наружу злобой и гневом на все окружающее.

Глава XI ДОНЬЯ МАРСЕЛИНА

Заря пятого мая сменила мрак той страшной ночи, в течение которой произошли вышеописанные нами кровавые и печальные события. Легкий южный ветерок, свежий и живительный, разогнал нависший над городом густой сырой туман. В этот роковой для аргентинского народа 1840 год, казалось, и сама природа хотела умножить невзгоды, обрушившиеся на страну, с первых чисел апреля неслыханные ливни положительно затопили злополучный город. Теперь же южный ветерок приносил с собой сладкий аромат бесчисленных фиалок и диких жасминов, густым ковром покрывавших в это время песчаные поляны побережья.

Кругом царила тишина, полнейшее безлюдье и безмолвие. Небрежная и аристократическая красавица, эти Афины южной Америки, казалось, с особым наслаждением нежилась на берегу широкой спокойной реки, вдыхая тонкий аромат цветов и душистых трав и старясь отдалить рабочие часы наступающего дня.

На простых и широких улицах, между строениями еще держался сумрак редеющей ночи; на юге, над ровной гладью реки, голубой свод безоблачного неба уже скрашивался бледно-розовыми отливами и золотым отблеском близкого восхода, а сияющий диск лучезарного светила медленно выплывал из-за лона тихих вод, разгоняя последние тени минувшей ночи. И вот в этот момент, когда начинался день и всеобщая тишина лишь изредка нарушалась грохотом какой-нибудь одинокой телеги, спешившей на базар, высокого роста человек, худой до невероятия и не только бледный, но прямо-таки желтый, как воск, торжественно шагал по улице Победы.

На вид ему было лет пятьдесят, пятьдесят-пять, шел он медленно и выступал с такой важностью, что, казалось, вышел так рано из дома исключительно для того, чтобы подышать свежим утренним воздухом или чтобы первым из жителей города показать солнышку свой ярко-красный жилет и шляпу, украшенные многочисленными федеральными девизами.

Человек этот, по случайной ли неловкости или же преднамеренно, ронял раза два-три в каждом квартале свою великолепную трость из индейского тростника с золотым набалдашником, которая каждый раз, падая, катилась назад, причем ее владельцу приходилось возвращаться за ней. Все это он проделывал с ангельским терпением и непринужденностью, его взгляд скользил по всем тем кварталам, которые он уже прошел, то есть по направлению пригорода. Уронив таким образом раз двадцать или тридцать свою трость, он наконец остановился у ворот дома, знакомого уже нашим читателям, куда несколько часов назад въехал дон Мигель и его слуга.

Прислонившись на минуту к стене, незнакомец снял шляпу и стал утирать лоб большим платком, внимательно поглядывая направо и налево. Убедившись, что на расстоянии, по крайней мере, двенадцати кварталов в том и другом направлении не было ни души, он подошел к двери и скромно постучал в нее концом своей трости.

Мы оставим пока эту новую личность ожидать у дверей, когда ему их отворят, а сами войдем в дом незадолго до его прихода, приблизительно около девяти часов утра. Наш тощий, долговязый незнакомец уже несколько раз приходил к этой двери, да к тому же он потратил немало времени, поминутно роняя свою трость и возвращаясь за ней.

Проснувшись несколько минут тому назад, дон Мигель одевался с помощью своего верного Тонильо, который успел уже исполнить все поручения своего господина.

— Донья Аврора сама приняла цветы? — спросил он, красиво зачесывая свои густые черные волосы и расчесывая, согласно федеральным предписаниям того времени, бороду на две стороны.

— Сама, сеньор!

— А письмо?

— Вместе с цветами.

— Она была довольна?

— Мне показалось, да, но письмо, очевидно, удивило ее, она меня спросила, не случилось ли чего-нибудь особенного.

— Бедняжка! Скажи мне все подробно, что она делала, когда ты пришел?

— Онастояла около клумбы жасминов, что посреди двора, и развивала папильотки с своих кудрей.

— Этих золотистых кудрей, каждый волосок которых неразрывной цепью приковывает к ней мое сердце! — воскликнул молодой человек, небрежно завязывая концы своего галстука.

— Больше она ничего не делала, сеньор.

— А в чем она была?

— В белом с зелеными полосками капоте, с вырезом на груди и схваченном у талии.

— Ах, как это прелестно! Как она должна была быть хороша! Ну, продолжай!

— Да это все.

— Фу, как ты глуп!

— Но, сеньор, на ней не было ничего другого.

— Но были же туфли или ботинки, какая-нибудь косыночка, бант, ленты, ну что-нибудь еще!

— Вы хотите, сеньор, чтобы я все это заметил?! — возразил Тонильо со свойственным ему крестьянским добродушием, которое он, несмотря на пребывание в городе, все еще не утратил.

— А кто ждет в приемной?

— Та женщина, за которой вы меня посылали, и дон Кандидо.

— А-а! Мой учитель правописания! Гений разных прилагательных и всяких исключений! Что привело его ко мне, не говорил он тебе?

— Нет, сеньор, он только сказал, что ему необходимо поговорить с вами, что он приходил сюда в шесть часов утра, но двери были заперты с тех пор он пришел в семь часов и бродил здесь поблизости, выжидая, когда ему можно будет видеть вас.

— Эх черт! Как видно мой старый учитель все еще не отвык меня мучить и хотел поднять меня в шесть часов утра, для того чтобы беседовать с ним. Усади его в моем кабинете, а донью Марселину пригласи сюда! — сказал он, надевая голубой шелковый халат, цвет которого подчеркивал белизну его прекрасных рук.

— Так ее сюда позвать? — недоверчиво спросил Тонильо.

— Ну да, сюда, мой целомудренный Тонильо, ведь я, кажется, говорю с тобой не по-гречески! Проведи ее сюда в мою спальню, да не забудь покрепче запереть дверь из кабинета в гостиную, а также и вот эту, когда женщина войдет сюда.

Спустя минуту, шорох юбок доньи Марселины возвестил о ее приближении.

Она появилась в шелковом платье, цвета густого вина, окутанная желтой шалью с черной каймой. Белый платок, сильно накрахмаленный, она держала за серединку, для того чтобы видны были вышитые по углам амуры; огромный бант из ярко-красных лент украшал ее голову слева. На смуглом мясистом лице привлекательными казались лишь большие черные глаза, которые, вероятно, были хороши в свое время, но теперь насчитывали без малого пятьдесят зим. Лицо хранило следы пережитых бурь и волнений, два густых локона темных волос не то шоколадного, не то кофейного цвета, спускаясь до самого подбородка, тщетно скрывали уже увядшую свежесть лица; добавив ко всему этому рост выше среднего и фигуру скорее тучную, чем стройную, наш читатель составит себе довольно верное представление о донье Марселине.

Вот эту-то особу дон Мигель и принял в своей спальне, даже не встав со стула, на котором он сидел с улыбкой, свойственной людям известного круга при разговоре с теми, кто занимает более низкое положение и к которому они не питают особого уважения.

— Вы мне нужны, донья Марселина! — сказал он указывая ей на кресло против себя.

— Я всегда к вашим услугам, сеньор дон Мигель, — отвечала донья Марселина, садясь и жеманно расправляя множество своих шелковых юбок.

— Как ваше здоровье, как поживают ваши домашние? — спросил дон Мигель, не любивший приступать к серьезному делу, не исследовав предварительно почву.

— Я право не знаю, что и делать, сеньор. Жизнь в Буэнос-Айресе теперь сущее наказание за все мои многочисленные грехи.

— Что ж, это вам зачтется, когда вы переселитесь в вечность! — шутливо заметил дон Мигель, равнодушно лакируя ногти.

— Некоторые грешили больше меня и все же попадут в царство небесное! — сказала она, покачивая головой.

— Кто, например?

— Да, например, хоть те, которых вы знаете.

— Иногда я очень забывчив.

— А я некоторых вещей никогда не забуду, даже если проживу двести лет.

— Вы не правы: прощать врагам нашим нас учит сам Господь.

— Прощать им! Простить оскорбления нанесенные мне! Простить им то, что они погубили мою репутацию, смешав меня с теми созданиями без имени, которые являются позором нашего пола! О, никогда!

— Ба! — воскликнул дон Мигель, с трудом удерживаясь от смеха. — Вы всегда преувеличиваете, когда говорите об этом.

— Ах, что вы! Я преувеличиваю! В самом деле, это пустяк: они явились схватили меня, кинули в тележку вместе с теми презренными созданиями, они собирались отправить меня в Arroyo Azul^[20], меня, которая принимала у себя лишь цвет золотой молодежи высшего общества Буэнос-Айреса! И не подумайте, что это из-за моего поведения! О нет, то была просто месть за мои всем известные политические убеждения. Первые мои связи были с унитариями! Я принимала у себя министров, адвокатов, поэтов, докторов, писателей и публицистов, словом, лучших людей города, вот почему тиран Пердриес вписал меня в свой лист, когда Томас Архо-рени издал указ о выселении непотребных женщин. Старый Тартюф! Подлый ростовщик, именно о нем сказано:

Elimmmortal macuquino

Grand sacerdote apostolico

Nosgustaraunreasenvino

Aunguerevientedecolico.^[21]

— Да, донья Марселина, прекрасные стихи!

— Великолепные! Они написаны в 1838 году. Ведь мне нанесли это оскорбление во время первого правления этого убийцы, он сделал меня жертвой моих политических убеждений и, как знать, возможно, отчасти я поплатилась и за свою любовь к литературе — эти дикари изгоняли всех, кто, как я, посвятили себя искусствам. Все мои друзья оказались в изгнании. О, счастливые времена Варелы и Гальярдо! Они прошли, прошли навсегда! Помните, дон Мигель! Помните!..

Донья Марселина, сильно разгоряченная своей речью, усердно принялась обмахиваться платком, между тем как шаль, скрывавшая ее грудь и плечи, плавно скользнула вниз до талии.

— Да, возмутительная несправедливость, — сказал дон Мигель, серьезное и мрачное лицо которого невольно выдавало неудержимое желание рассмеяться. — Ведь только ваши связи в высшем обществе спасли вас от беды.

— Так именно и было, я уже не раз рассказывала вам это: меня спас один из моих высокопоставленных друзей, он сжалился над моей невинностью, угнетенной варварством, как говорит Руссо, — с важностью проговорила донья Марселина, имевшая слабость к литературным цитатам.

— Руссо весьма точно подмечал суть вещей! — сказал дон Мигель, с трудом удерживаясь от смеха.

— У меня удивительная память, несколько дней назад я выучила наизусть целую пьесу, которую видела всего один раз на сцене.

— Поистине это удивительно!

— Не правда ли? Хотите, я вам прочту бред Креона, который начинается вот так:

«Печальная фатальность! Боги всевышние!..»

— Нет, нет, благодарю вас! — поспешно прервал ее дон Мигель.

— Ну, как хотите!

— А сейчас что вы читаете, донья Марселина?

— Я дочитываю Enfautducarnaval, а после примусь за Sucinda, которую теперь заканчивает моя племянница Тома-сита.

— Прекраснейшие книги! Но где вы их берете? — осведомился дон Мигель, откинувшись на спинку своих кресел и устремив светлый, спокойный взгляд на лицо этой, наполовину помешанной женщины.

— Все эти книги приносит моей племяннице Андреа сеньор священник Гаэте.

— Священник Гаэте! — воскликнул дон Мигель, разразившись на этот раз неудержимым смехом.

— И я ему очень признательна, потому что люди образованные знают, что молодым девушкам следует читать и хорошее, и дурное, для того чтобы в жизни их не могли обмануть.

— Прекрасно сказано, донья Марселина, но вот чего я не могу понять: как это женщина с вашими политическими убеждениями может вести дружбу с этим уважаемым священником, ведь он один из наиболее выдающихся героев федерации?

— Ах! Я каждый день упрекаю его в этом.

— И что же, он молчит?

— Он снисходительно, смеется, поворачивается ко мне спиной и идет читать свои книги Хертрудис.

— Хертрудис! Так у вас еще и Хертрудис?

— Да, это моя новая приемная племянница, она уж с месяц у меня.

— Санта-Барбара! Да у вас племянниц больше, чем у Адама внуков от Сифа, сына Каина и Ады. Читали вы когда-нибудь Библию, донья Марселина?

— Нет.

— Ну «Дон Кихота»?

— Нет, не читала.

— Так этот дон Кихот был похож и лицом и умом на генерала Орибе, который имел привычку уверять, что не может быть надежной республики без некоторых амплуа, и это амплуа то самое, которое вы занимаете.

— Амплуа покровительницы моих бедных племянниц, хотите вы сказать?

— Вот именно.

— Я делаю для них все, что могу.

— Но что стало бы с вами, если бы почтенный отец церкви нашел у вас то, что нашел я, когда впервые по рекомендации сеньора Дугласа попал в ваш дом?!

— О, Боже мой! Я бы погибла! Но сеньор священник Гаэте не будет так любопытен, как сеньор дон Мигель дель Кампо! — проговорила донья Марселина заискивающим голосом.

— Да, вы правы, я зашел к вам тогда, чтобы вручить письмо, которое вы должны были передать известному лицу, и попросил у вас чернила и перо, чтобы написать адрес, неожиданно постучали в дверь, вы спрятали меня в вашей спальне, шепнув, что на столе я найду все письменные принадлежности; я их искал, но тщетно, наконец я открыл ящик и…

— Вам не следовало читать, что вы нашли, скверный вы мальчик! — прервала его донья Марселина самым ласковым голосом, какой только она могла изобразить, что случалось каждый раз, когда дон Мигель заговаривал об этом деле.

— Как устоять против соблазна любопытства? Газеты из Монтевидео!

— Которые мне прислал мой сын, как я вам говорила.

— Да, но письмо?

— Ах, да, письмо! За это письмо эти варвары расстреляли бы меня. Как я была неосторожна! А что вы сделали с этим письмом, прекрасный мой сеньор, оно у вас?

— Да, вы осмелились писать, что всем женщинам из семьи Росаса обрежут косы, когда войдет в город Лаваль! Это весьма опрометчиво, донья Марселина.

— Что делать! — но вы же сами знаете, что выполнить это я не способна. А что вы сделали с письмом, оно у вас? — продолжала выпытывать донья Марселина, стараясь улыбнуться, но вместо улыбки у нее получилась какая-то гримаса.

— Я уже говорил вам, я унес его, чтобы спасти вас.

— Вам следовало изорвать его.

— Это было бы непростительной глупостью.

— Для чего вы храните его?

— Чтобы иметь доказательство вашего патриотизма, которое могло бы послужить в вашу пользу, когда дела изменятся. Я желаю, чтобы вас с лихвой вознаградили за те услуги, которые вы оказываете…

— И это единственная причина, заставляющая вас хранить письмо?

— До настоящего времени вы не давали мне повода изменить мое мнение о вас! — проговорил дон Мигель вместо ответа.

— И я никогда не подам вам этого повода! — воскликнула донья Марселина со вздохом облегчения.

— Я в этом убежден. Ну, а теперь поговорим о наших делах. Давно вы видели Дугласа?

— Я видела его три дня назад. Предыдущей ночью он отправил на судне пять человек, из которых двоих ему доставила я.

— Прекрасно. Вы повидаете его сегодня.

— Сегодня?

— Да, сейчас же.

— Я пойду прямо от вас.

Дон Мигель прошел в свой кабинет, достал из-под чернильницы, написанное ночью письмо, и, вложив его в чистый конверт, с пером в руке вернулся в спальню.

— Напишите адрес на этом письме! — сказал он, обращаясь к донье Марселине.

— Я?

— Да, вы. Пишите: сеньору Дугласу.

— И ничего более?

— Ничего более.

— Готово!

— Прекрасно, теперь вы отправитесь к сеньору Дугласу и вручите ему это письмо, сказав, что я послал вас к нему.

— Я так и сделаю.

— Теперь вот еще, завтра или послезавтра мне нужно полчаса остаться одному в вашей квартире.

— Вы можете там оставаться, сколько вам угодно, я уведу гулять своих племянниц, но ключи?..

— Закажете сегодня двойные ключи и завтра рано утром пришлите их мне, уведомив меня о дне и часе вашей прогулки. Я не хочу, чтобы меня видели, и предпочел бы вечерние часы, во время вечернего богослужения.

— О, я живу на пустынной улице, только весной иногда проходят мимо люди, идущие купаться, потому что дом стоит у самой реки.

— Я желал бы, чтобы все внутренние двери оставались открытыми.

— Взять у меня там почти нечего.

— Впоследствии там будет, что взять, а пока я требую от вас лишь скрытности и молчания: малейшая неосторожность, может стоить вам жизни.

— О, моя жизнь давно в ваших руках, но даже если бы этого не было, я с радостью пожертвую собой ради последнего из унитариев.

— Тут дело вовсе не в унитариях, и я никогда вам не говорил, что сам я из них. Но все ли вы запомнили?

— Не многие могут похвастать такой памятью, как моя! — сказала донья Марселина, слегка смутившись от серьезного тона, каким были произнесены последние слова.

— Ну, а теперь простимся! — с этими словами дон Мигель встал и направился в свой кабинет, здесь он открыл бюро и достал из него пятьсот пиастров.

— Вот, — сказал он, вернувшись в спальню, — возьмите это, чтобы заплатить за ключи и купить сластей вашим племянницам во время их прогулки.

— Вы один стоите целого Перу! — воскликнула донья Марселина, повеселев при виде денег. — Такая сумма сразу и без процентов! О, вы ко мне гораздо более щедры, чем уважаемый священник Гаэте к моей племяннице Хертрудис.

— Как бы то ни было, берегитесь ссориться с ним — мой вам совет. Ну, до встречи!

— Я ваша телом и душой, сеньор дон Мигель!

И сделав довольно приличный реверанс, почтенная донья Марселина вышла из комнаты.

Глава XII ДОН КАНДИДО

Едва успела донья Марселина выйти из комнаты, как Тонильо ввел того незнакомца, который ранним утром совершал свою прогулку по улицам Буэнос-Айреса.

Со шляпой в левой руке и тростью в правой он вошел торжественно и важно, положив трость и шляпу на стул, он подошел с протянутой рукой к хозяину.

— Здравствуй, мой милый и уважаемый Мигель, — сказал он, — в тот день, когда мне более всего нужно поговорить с тобой, мне особенно трудно добиться этого свидания, мне, твоему первому учителю. Но вот я здесь и с твоего разрешения сяду.

— Вы знаете, сеньор, что я привык вставать поздно.

— Да, у тебя всегда была эта дурная привычка, я частенько тебя примерно наказывал за то, что ты опаздывал на уроки.

— И несмотря на это, вы все же не сумели научить меня красиво писать, а это самое скверное, что могло со мной случиться, добрейший мой сеньор дон Кандидо!

— А я очень рад этому.

— В самом деле? Спасибо вам, сеньор!

— Тридцать два года я занимаюсь благородным делом учителя начальной грамматики, и убедился, что только дураки способны приобрести в сравнительно короткий срок красивый, четкий, беглый почерк, а дети с блестящими способностями, как у тебя, с трудом приобретают посредственный и ровный почерк.

— Спасибо вам за этот комплимент, но признаюсь, я бы предпочел иметь не столь блестящие способности, а красивый почерк.

— Однако это не мешает тебе питать ко мне самое дружеское расположение, не так ли?

— Конечно, сеньор! Я вас люблю так же, как и всех, кто направлял меня в детстве.

— И ты не отказал бы мне в услуге, если бы я имел когда-нибудь нужду в тебе?

— Да, не задумываясь, если это в моей власти. Говорите прямо, ведь в наше время потери состояний так часты, что вы без смущения можете быть откровенным! — повторил дон Мигель, желая облегчить своему бывшему учителю его просьбу в том случае, если она была такого рода.

— Нет, нет, тут дело вовсе не в деньгах, к счастью, с моей аккуратностью и сбережениями я могу жить безбедно, у меня к тебе просьба серьезная. В жизни бывают ужасные времена, времена всяких невзгод, когда революции ставят нас на край погибели не различая, виновны мы или невинны. Революции подобны бурям, грозящим гибелью судам в открытом море и гибелью всему их экипажу и пассажирам, злым и добрым, евреям и христианам, без различия. Я помню одно такое путешествие, я ехал в Лас-Вакас, с нами был францисканский монах, превосходнейший человек; видишь ли, Мигель, что ни говори об этих монахах, а между ними есть прекраснейшие люди, у нас и здесь были монахи, которые могли считаться образцами всех христианских добродетелей, конечно, есть и скверные, но в жизни и все так…

— Простите, сеньор, но я вам замечу, что вы удалились от главной темы разговора, — сказал дон Мигель, отлично знавший, что если его не прерывать, то дон Кандидо никогда не окончит своей речи, а поминутно будет уклоняться.

— Самое лучшее, сеньор, начать прямо с дела, — сказал дон Мигель, которого иногда забавляли бесчисленные прилагательные, коими щедро усыпал свою речь его учитель, но на этот раз ему дорого было время и настроение было совсем иное.

— Ну, хорошо я буду говорить с тобой, как с милым, ласковым, скромным и разумным ребенком.

— Достаточно последнего, сеньор, я слушаю.

— Я знаю, что ты стоишь на добрых якорях, — продолжал дон Кандидо, — этим я хочу сказать, что твои высокие связи, твои близкие отношения с людьми, занимающими высокое положение, твое блестящее родство, и крупные дела, и всякие рекомендации, и советы сеньора, твоего отца…

— Ах, ради Бога, сеньор! Скажите мне, в чем заключается ваше дело.

— Да не спеши, я к делу и иду, ты вечно был такой, когда еще садился в синей курточке рядом со мной, и я приказывал тебе писать, а дверь случайно оставалась открытой — ты вскакивал и убегал домой. Так вот я говорю, что твой отец, столь уважаемый и щедрый патриот, и все твои друзья и твое положение открыли тебе широкий путь, усыпанный цветами, а твои таланты, изящные вкусы и милое, приветливое обращение…

— Ну, хорошо, все это мне известно, но что же я могу сделать для вас?

— Слушай, я знаю, что по мере того, как надвигаются различные события и условия жизни изменяются, лучше…

— Не лучше ли, вам сказать прямо, чего вы желаете, сеньор?

— Да не спеши! У тебя есть связи?

— Да, много. Ну?!

— Ты знаешь сеньора начальника полиции, дона Бернар-до Викторику, не так ли?

— Да, конечно, но что вы от него хотите?

— Послушай, Мигель, ведь я же выучил тебя писать, ведь я любил тебя, как своего родного сына, ты почти единственный из всех моих прежних учеников, с кем я до сих пор сохранил дружеские отношения.

— Прекрасно, но чего же вы собственно желаете? — опять прервал его дон Мигель, кусая от нетерпения губы.

— Я желаю, чтобы ты оказал мне громадную услугу, Мигель.

— Вы это мне уже сказали в начале разговора, сеньор. — Так у тебя есть связи?

— Да, сеньор.

— И сильные, влиятельные связи?

— Да, сеньор.

— Ты в дружбе с Викторикой?

— Да, сеньор.

— Ну тогда, Мигель, сделай, чтобы меня…

— Что?

— Мигель, ради первых строк, написанных тобой под моим руководством, сделай то, о чем я тебя прошу… скажи… ведь мы с тобой здесь одни?

— Да, одни, совершенно одни, — ответил дон Мигель, немного удивленный тем, что старик заметно побледнел, произнося последние слова.

— Мигель, дорогой мой, сделай, чтобы меня…

— Да что сделать, скажите во имя всех святых, сеньор?

— Сделай так, чтобы меня посадили в тюрьму, — сказал дон Кандидо, приблизив свои губы к самому уху дона Мигеля, который невольно привскочил и в упор посмотрел на своего прежнего учителя, чтобы убедиться, в своем ли он уме.

— Это удивляет тебя, — продолжал дон Кандидо, — однако, я требую, чтобы ты мне оказал эту великую услугу.

— Но зачем же вы хотите попасть в тюрьму? — спросил дон Мигель, не вполне убежденный в здравом рассудке старика.

— Зачем? Затем, чтобы пережить спокойно в надежном месте то время, когда над нами разразится ужасная гроза.

— Гроза? Какая?

— Да, дитя мое, ты ничего не понимаешь в кровавых ужасах дней революций, а главное не знаешь, какие роковые ошибки случаются в эти дни… В 1820 году, когда, казалось, все в Буэнос-Айресе сошли с ума, я два раза попадал в плен по ошибке, а теперь я сильно опасаюсь, что все люди в Буэнос-Айресе превратятся в чертей и, пожалуй, по ошибке снимут с меня голову. Я знаю все, что происходит и что должно произойти, вот почему хочу, чтобы меня посадили в тюрьму по какой-нибудь неважной причине, только не за политические убеждения.

— Но что такое происходит? Что же должно случиться? — спросил дон Мигель, начиная подозревать нечто серьезное в словах своего старого учителя.

— Да разве ты не читаешь газет? Разве ты не читаешь каждый день ужасных угроз народного бешенства и тебя не пугают описания кровавых картин предстоящей расправы, всеобщего истребления, смерти и убийств?!

— Но все это относится к унитариям, а вы, если не ошибаюсь, никогда не занимались политикой.

— Никогда! Но эти страшные, кровавые угрозы относятся вовсе не к одним унитариям, а решительно ко всем.

— Пустяки!

— Пустяки, говоришь ты! Да разве ты не видишь этих людей мрачных, точно вышедших из ада, которые вот уже несколько месяцев бродят по нашим улицам, сидят в наших кофейнях, толкаются по площадям и даже на священных порогах храмов не прячут огромных кинжалов?

— Так что ж, кинжалы всегда были шпагой федерации!

— Ведь это все предвестники страшной грозы, что надвигается на нас, момент, когда она разразиться, еще не назначен, но он уже близок.

— Но почему вы думаете, сеньор, что такой момент наступит?

— О, это моя тайна, и она тяжестью лежит на моем сердце с четырех часов нынешнего утра.

— Извините меня, сеньор, но я должен вам сознаться, что если вы не будете говорить прямо, без всяких тайн в сердце, то буду вынужден, к немалому моему огорчению, объявить вам, что мне предстоит очень спешный деловой визит.

— Нет, ты не уйдешь, послушай!..

— Я слушаю.

Дон Кандидо встал, крадучись подошел к дверям и заглянул в замочную скважину, чтобы убедиться, что никто не подслушивает их, затем вернулся к дону Мигелю и, наклонившись к нему с таинственным видом, сказал:

— Ла Мадрид восстал против Росаса!

Дон Мигель невольно привскочил на своем кресле радость на мгновение озарил его лицо, но он тотчас придал ему лицу выражение полнейшего безучастия и неподвижности.

— Это безумие, сеньор! — сказал он, спокойно садясь на место.

— Я уверен в этом, как в том, что нас здесь двое и что мы одни. Ведь мы одни, не так ли?

— Если вы не хотите говорить мне все, что вам известно, то я буду думать, что вы все еще считаете меня ребенком и шутите со мной.

— Ну, не сердись, Мигель, мой дорогой, сейчас ты все поймешь: ты знаешь, что с тех пор как я бросил учительство, я удалился в свой угол, чтобы скромно жить плодами своих трудов, точнее процентами с маленького капитала, который мне удалось скопить. Вместо прислуги я держу у себя старую женщину, красивую, высокую, совсем седую прекраснейшую женщину, опрятную, честную, экономную…

— Однако сеньор, что может быть общего между этой женщиной и генералом Ла Мадридом?

— У этой женщины есть сын, который лет десять был пеоном в Тукумане, прекрасный сын, почтительный, заботливый, ты слышишь?

— Прекрасно слышу, а дальше что?

— Ну, теперь перейдем к моему делу. В моей квартире дверь выходит прямо на улицу. Ах, да, я позабыл тебе сказать, что сын моей служанки в середине прошлого года прибыл сюда курьером, ты понимаешь?

— Ну да, понимаю.

— Итак, в той квартире дверь на улицу, и окно комнаты моей служанки также выходит на улицу. В последние месяцы сон совершенно покинул меня и не мудрено: мы все в Буэнос-Айресе живем под гнетом какого-то страха. Раньше я каждый вечер уходил играть в malilla^[22] к старым друзьям, прекрасным, честным людям, никогда не говорившим о политике, теперь я не хожу к ним, после вечерни я запираюсь у себя в доме.

— Valgame dios!^[23] Что же тут общего с вашим делом?

— Постой, сейчас и к делу.

— К какому? К делу Ла Мадрида?

— Да, да.

— Ну, слава Богу!

— Сегодня, часа в четыре утра, я, как всегда не спал, вдруг слышу: конский топот смолк у моих дверей, по звуку шпор я угадал, что, который прискакавший всадник был военным. Я человек миролюбивый, крови не терплю и, признаюсь, задрожал всем телом, на лбу у меня выступил холодный пот, да и было с чего, не так ли?

— Ну да, но продолжайте.

— Я продолжаю. Итак, я выскочил из постели, бесшумно приоткрыл окно и стал смотреть — ночь была темная, но все же я увидел, что всадник стоит у окна моей старой служанки Николасы и тихонько зовет ее, а минуту спустя окно открылось, и приезжий влез в комнату. Мысли мои спутались, я решил, что меня выдали правительству, не теряя времени, я вышел босой во двор и стал смотреть через замочную скважину в комнату Николасы. И что ты думаешь, кого я узнал в этом всаднике?

— Скажите, так я буду знать!

— Послушного, покорного, почтительного сына Николасы. Но я все же не ушел, я хотел убедиться, что мне ничто не угрожает и поэтому стал внимательно прислушиваться. Николаса предложила постлать сыну постель, но он отказался, сказав, что должен сейчас же вернуться к губернатору, что он приехал эстафетой из провинции Тукуман и только что вручил депеши.

— Ну, продолжайте, — сказал дон Мигель, не упуская ни одной подробности.

— Каждое слово запечатлелось в моей памяти на всю жизнь, он сказал ей: что эти депеши написаны богатейшими людьми провинции Тукуман, которые, вероятно, сообщали губернатору, о действиях генерала Ла Мадрида. Николаса, любопытная, как все женщины, стала его расспрашивать, а сын, умоляя сохранить все в строжайшей тайне, сообщил ей, что Ла Мадрид, как только прибыл в Тукуман, публично отрекся от Росаса и восстал против него, народ с великой радостью поддержал его. Губернатор назначил Ла Мадрида главнокомандующим всеми войсками и милицией всей провинции, а начальником главного штаба назначен полковник дон Лоренсо Лугоньес, командиром гвардейских кирасир — полковник дон Мариано Аха. Представь себе, дитя мое, какое впечатление произвели на меня эти вести.

— Да, да, но продолжайте, — сказал дон Мигель, жадностью ловя каждое слово, но внешне оставаясь равнодушным и безучастным.

— Все, что затем рассказывал молодой человек своей матери, касалось торжеств, празднеств и ликований в провинциях, которые почти все восстали против Росаса.

— Он не называл никаких имен? Не сказал при этом ничего особенного?

— Нет ничего, он пробыл у нее не более десяти минут и затем уехал, оставив ей немного денег, прощаясь, он поцеловал ей руку и обещал приехать сегодня, если только его не ушлют с раннего утра. Ах, какой это сын! Я расскажу тебе целую повесть…

— Сколько ему лет?

— О, он еще молодой, лет двадцать, двадцать три, не более, блондин, высокий, горбоносый, красивый парень.

— В двадцать два года человек редко бывает злым, а сын, который так заботится о своей матери, должен быть хорошим человеком, Зачем ему обманывать мать? Нет, наверно, все это правда. Святое провидение, благодарю тебя! — прошептал про себя дон Мигель, не обратив внимания на последние слова своего учителя.

— Прекрасно, допустим, все, что вы сказали про генерала Ла Мадрида, сущая правда, но все же я не понимаю, почему вы желаете попасть в тюрьму.

— Откровенно говоря, мне не верится чтобы ты был сторонником правительства, которое хочет лишь смут и крови.

— Сеньор, все, что вы пожелаете сказать мне, я сохраню в строжайшей тайне, но я не вижу оснований говорить о моих политических убеждениях.

—' Ну, хорошо, я знаю, ты осторожен, но я хотел сказать, что поведение генерала Ла Мадрида ужасно возмутит сеньора губернатора, а его гнев, конечно, сообщится всем этим кабальеро, которых ни ты, ни я не имеем чести знать, будь уверен — нам послал их ад. Вот почему я полагаю, что все угрозы, которые мы ежедневно читаем в газете, должны осуществиться; эти черти будут и ранить, и убивать направо и налево, и несмотря на глубокую убежденность в полной своей невиновности, я не уверен, что меня не убьют, хотя бы по ошибке. Вот этого-то я и хочу избежать, и в этом ты должен мне помочь, мой добрый, дорогой, любимый Мигель. Понял ты меня, наконец?

— По-моему, вам лучше сидеть дома, запершись на все замки, покуда не пройдет гроза.

— Что же случится, если я последую твоему совету? Они ворвутся ко мне, желая попасть к моему соседу, и вместо того, чтобы убить Туана де Лос Полотеса, убьют дона Кандидо Родригеса, бывшего профессора чистописания, человека смирного, скромного, почтенного, нравственного и добродетельного.

— О! Это было бы ужасно.

— Да, сеньор, ужасно, ведь мне пришлось бы пострадать безвинно.

— Но что же делать?

— Избежать этого, спастись, воспрепятствовать!

— Но как?

— Очень просто — посадить в тюрьму, но не по приказанию губернатора, а просто так, по какой-нибудь пустой причине; губернатор меня не знает и так как я буду сидеть в тюрьме не за политическое преступление, то он и не издаст против меня никакого кровавого указа. В тюрьму эти демоны не ворвутся, я буду жить в тюрьме так же спокойно и счастливо, как в своем доме, и не буду бояться там солдат, напротив, они защитят меня от нападения бешеных буянов из народа, а главное всякого рода ошибок.

— Все это чистая нелепость, но даже допустив, что все это разумно, какого черта! Как я вас засажу? Под каким предлогом?

— Ничего нет легче, мой план уже готов. Ты поедешь сейчас к Викторике и скажешь, что я жестоко оскорбил тебя и что ты просишь, посадить меня в тюрьму до начала судебного разбирательства. Меня берут, и я не протестую, ты, конечно, никакого судебного иска против меня не затеваешь, и я сижу в тюрьме до тех пор, пока сам не попрошу тебя возвратить мне свободу.

— Но, сеньор, в нашей стране, как вам известно, не в обычае, чтобы молодой человек моих лет жаловался суду, когда он оскорблен другим лицом, однако ваше положение меня беспокоит, — сказал дон Мигель, мысленно соображая, как можно использовать этого одержимого безумным страхом человека, который, вероятно, теперь покорится его любому капризу, лишь бы только оградить себя от мнимых грядущих напастей.

— О, я знал, что тебе не безразлична моя судьба! Ты благородный, добрый и деликатный, я знал, что ты спасешь меня, не правда ли, Мигель?

— Я думаю, что мне это удастся. Согласились бы вы, например, служить при лице, политическое положение которого — наилучшая гарантия федерализма тех лиц, которые находятся при нем?

— О, это было бы верхом моих желаний! Я никогда не был чиновником, но буду им, мало того, я готов быть чиновником без жалования, готов делать все, что только пожелает мой благородный патрон! благодарю тебя, ведь ты меня спасаешь, мой дорогой Мигель?

— Теперь идите себе спокойно домой, дон Кандидо, а завтра утром потрудитесь опять придти ко мне.

— О, непременно, непременно!

— Но, конечно, не в шесть часов утра.

— Нет, я приду часам к семи.

— Ах, нет, не раньше десяти.

— Хорошо, я буду здесь ровно в десять часов.

— Послушайте, о деле генерала Ла Мадрида — никому ни слова.

— О, я готов не спать всю эту ночь, чтобы даже во сне не проговориться.

— Итак, до завтра, сеньор! — сказал дон Мигель, провожая до дверей своего старого учителя.

— До завтра, дорогой мой, любимый Мигель, до завтра!

Дон Кандидо Родригес вышел из дома с тростью под мышкой без особых предосторожностей: теперь ему нечего было опасаться, так как уже завтра он станет чиновником при одной из влиятельных особ федерации 1840 года.

— Уж полдень! Тонильо, помоги мне поскорей одеться! — сказал дон Мигель, как только дон Кандидо вышел из комнаты.

— Пришли от полковника Соломона, сеньор! — сказал слуга.

— Что, есть письмо?

— Нет, сеньор, полковник Соломон приказал передать вам, что не отвечает письмом поскольку у него под рукой нет письменных принадлежностей, но что народное общество соберется у него сегодня в четыре часа пополудни, а вас он будет ждать в половине четвертого.

— Прекрасно. Скорей одеваться!

Глава XIII АНГЕЛ И ДЕМОН

Приблизительно в то же время желтая коляска, запряженная парой вороных коней, крупной рысью повернула с улицы генерала Мансильи на улицу Потоси, затем, проехав немного по улице Отцов, остановилась позади Сан-Хуана перед домом, ворота которого походили на врата ада, из-за множества изображенных на них красных языков пламени.

Из коляски, опершись крошечной ручкой в палевой перчатке на плечо лакея, выпорхнула молодая девушка, лет семнадцати-восемнадцати. Она была удивительно красива: из-под полей ее большой соломенной шляпы капризно выбивались светлые кудри, нежно обрамляя изящный овал ее личика; широкий, немного низкий лоб и большие, лучистые и ясные глаза небесно-голубого цвета, тонкая линия темных бровей, как будто выведенных кистью, прямой и тонкий нос и маленький, улыбающийся рот, с яркими и пухлыми губами — все это, вместе взятое, создавало прелестнейшее личико, какое только может представить себе фантазия художника. Стройный стан, грациозные движения, изящный элегантный туалет, обличали в ней особу высшего общества, в ее походке было нечто воздушное, мечтательное, небрежное, что против воли заставляло любоваться ею.

Молодой женщине пришлось прибегнуть к помощи платка и духов, чтобы не лишиться чувств, когда она пробиралась сквозь толпу негритянок, мулаток, уток, кур и всякой живности, здесь были и нескольких рослых мужчин, одетых с ног до головы в красное, и, судя по виду, предназначавшихся для виселицы. Этот люд занимал и переднюю, и часть двора, прилегавшего к дому, который принадлежал донье Марии-Хосефе Эскурра, невестке дона Хуана Мануэля Росаса. Незнакомка с трудом добралась до дверей прихожей, где она надеялась заставить кого-нибудь доложить о себе хозяйке дома.

Она увидела лишь двух мулаток и трех негритянок, сидевших на полу и настолько грязных, что их ноги и платья марали белые половики, покрывавшие пол. Они громко и дружески болтали с долговязым солдатом в красном плаще. Эти шестеро нагло и с любопытством оглядели вошедшую, на которой не было никаких отличительных знаков федерации, которыми сами они были увешаны с ног до головы. Только кончики крошечного банта из розовых лент, едва заметно выглядывавшие слева из-под широких полей шляпы, могли быть названы федералистским знаком.

На минуту воцарилось молчание.

— Сеньора донья Мария-Хосефа у себя? — спросила девушка, не обращаясь ни к кому в отдельности.

— Да, у себя, но она занята! — небрежно отозвалась одна из мулаток.

С минуту молодая девушка колебалась, но затем подойдя к одному из окон, выходивших на улицу, она его открыла и позвала своего слугу.

Как только тот появился на пороге прихожей, она сказала:

— Идите постучитесь в калитку внутреннего двора этого дома и спросите у сеньоры доньи Марии-Хосефы, может ли она принять сеньориту Аврору Барроль.

Повелительный тон этого приказания и нравственное превосходство, которое люди высокого происхождения всегда имеют над чернью, в каких бы условиях они не находились, тотчас же подействовали и на присутствующих здесь разнокалиберных субъектов, после недавней революции вообразивших, что они вправе считать себя равными людям высокого происхождения, грабить и убивать которых им слишком часто разрешали.

Донья Аврора, в которой наш читатель уже без сомнения узнал лукавую красавицу, так жестоко игравшую с сердцем бедного дона Мигеля, ждала недолго.

Минуту спустя появилась опрятно одетая служанка и вежливо попросила ее обождать одну минуту в зале, затем, обращаясь к пяти федеративным дамам, сидевшим на полу, объявила, что сеньора не может их выслушать ранее, чем после обеда, и приказала им прийти позже.

Они повиновались, но одна из них, уходя, бросила злобный взгляд на невольную виновницу их неудачи. Но донья Аврора ни разу даже не взглянула на странных посетительниц невестки губернатора Буэнос-Айреса.

Прислуга удалилась, а солдат, не получивший никакого приказания, счел себя вправе усесться на пороге зала, донья Аврора осталась одна.

Молодая женщина села на единственную в комнате софу и на минуту закрыла глаза руками, как бы желая отдохнуть от всего, что пришлось увидеть.

Между тем в соседней комнате донья Мария-Хосефа спешила отпустить двух служанок, с которыми она беседовала; при этом она складывала в кучу более двадцати поданных ей сегодня поутру прошений. Прошения сопровождались разными подарками, в числе которых утки и куры, толпившиеся в передней, занимали не последнее место; все эти прошения она должна была передать лично его превосходительству Ресторадору, хотя отлично знала, что Росас даже не взглянет на них. Донья Мария-Хосефа спешила, — говорим мы, — отпустить служанок, потому что сеньорита Аврора Барроль, о которой ей доложили, принадлежала к одной из древнейших аристократических фамилий Буэнос-Айреса, издавна дружившей с семьей Росаса.

Впрочем, в последнее время, под предлогом отсутствия главы семьи, жена и дочь господина Барроля избегали частых сношений с семьей Росаса.

Вероятно, читатель пожелает узнать, какого рода дело могла иметь донья Мария-Хосефа со всеми этими мулатками и негритянками, постоянно толпившимися у нее.

Об этом мы упомянем дальше, а теперь ограничимся лишь сообщением, что в сердце невестки Росаса таилось много семян зла. Так же, как события 1833 и 1835 годов в истории Буэнос-Айреса были бы не понятны без упоминания жены дона Хуана Мануэля Росаса, которая, хотя и не была безусловно злой женщиной, но обладала необычайной склонностью к интриге, точно так и события 1839,1840 и 1842 годов были бы не понятны, если бы мы не вывел и здесь личность доньи Марии-Хосефы Эскурра, влияние которой было громадно и деятельность которой ощущались в течение всего этого времени.

Эти сестры поистине крупные политические личности в истории Буэнос-Айреса.

Природа, очевидно, совсем не предназначала невестку Росаса для тихих наслаждений семейным счастьем. Сильная жажда деятельности и бешеные политические страсти волновали душу этой женщины, а обстоятельства и некоторые условия ее семейной жизни, в том числе и общественное положение ее зятя, смуты и волнения аргентинского общества, открыли ей обширную арену действий. Никогда существо без определенных целей и способностей, с очень посредственным умом не оказывало столь крупных услуг тирану, как эта женщина Росасу, всегда предоставляя ему случай удовлетворить его собственную злобу и ярость.

В ее действиях не было расчета, она совершала поступки под влиянием искренней страсти, глубокого фанатизма и преданности делу федерации и своему зятю. Она питала какую-то слепую, безумную ненависть к унитариям и была, так сказать, живым воплощением этой страшной эпохи переворотов общественных и частных, созданных диктатурой жестокого Росаса.

Но вот дверь зала отворилась, и крошечную ручку доньи Авроры пожали сальные, грязные пальцы давно не мытых рук доньи Марии-Хосефы. Это была маленькая, худенькая женщина с хитрым лицом и крошечными глазками, горевшими каким-то мрачным огнем и никогда не останавливавшимися ни на чем, а постоянно бегавшими из стороны в сторону. Почти совершенно седые нечесаные волосы прикрывала огромная наколка из ярко — красных лент. Ей было не более сорока восьми лет, но под влиянием пожиравших ее страстей она состарилась настолько, что казалась почти старой женщиной.

— Какое чудо! А почему же донья Матильда не приехала с вами? — спросила донья Мария-Хосефа, усаживаясь рядом с доньей Авророй на софу.

— Мать моя не совсем здорова и очень сожалеет, что не может сама приехать к вам, потому поручила мне засвидетельствовать ее почтение.

— Если бы я не знала донью Матильду и всю ее семью, я бы подумала, что она стала унитаркой, потому что теперь их узнают по замкнутому образу жизни. А знаете ли вы, почему эти дуры заперлись у себя?

— Нет, сеньора, как же я могу это знать?

— Они запираются и не высовывают носа на улицу исключительно потому, что не хотят надевать установленного федерального девиза, да еще из опасения, что их не обольют дегтем. Что за ребячество?! Я бы гвоздем приколотила им эти девизы к головам, чтобы они не могли их снимать ни дома, ни… Ах, да ведь и вы, Аврора, не носите девиза так, как это требуется.

— Однако я ношу его, сеньора.

— Да, вы его носите, но так, будто его вовсе нет, так его носят унитарки. Вы дочь француза, но это не причина, чтобы и вам стать такой же отвратительной, как все они, да, вы носите девиз, но…

— Я его ношу, и это все, что я обязана делать, сеньора, — решительным тоном перебила ее девушка, пытаясь завладеть темой разговора, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить нрав этой алчной фурии.

— Вы же видите, что я ношу девиз, — продолжала она, — кроме того, я привезла вам вот эту маленькую лепту, которую моя мать желает преподнести женскому госпиталю через ваше уважаемое посредничество.

Донья Аврора вынула из кармана бумажник из крокодиловой кожи, достала оттуда четыре банковых билета и вручила их донье Марии-Хосефе, это были ее карманные деньги, которые отец давал ей каждый месяц, с тех пор как ей исполнилось четырнадцать лет.

Донья Мария-Хосефа развернула билеты и глаза ее на мгновение округлились при виде цифры сто на каждом из них, свернув их в трубочку, она поспешно, с видимым чувством удовлетворенной алчности спрятала деньги за корсаж.

— Вот это федерально! — воскликнула она. — Передайте от меня вашей матушке, что я сегодня же сообщу о ее великодушном поступке дону Хуану Мануэлю, а завтра утром я непременно вручу эти деньги сеньору дону Хуану Карлосу Росадо, эконому женского госпиталя.

— Мать моя была бы вам очень благодарна, если бы вы совсем не упоминали об этой маленькой жертве. Все мы знаем, что сеньор губернатор не может заниматься такими пустяками: война поглощает теперь все его время, и, если бы вы и Мануэлита не были постоянно при нем, он положительно не мог бы справиться один со всеми делами.

Похвала всегда бывает более приятна злым, чем добрым, поэтому донья Аврора окончательно очаровала донью Марию-Хосефу.

— Да, да, мы ему помогаем, как можем! — сказала она, поджимая под себя ноги.

— Я, право, не знаю, как Мануэлита не захворает, проводя все ночи без сна, как мне передавали, ведь, она этого в конце концов не выдержит! — сочувственно добавила донья Аврора.

— Конечно, она обязательно захворает, ведь и сегодня ночью, например, она легла часа в четыре.

— Но, к счастью, теперь нам, кажется, не предстоит никаких особых событий.

— Гм! Сразу видно, что вы не занимаетесь политикой: теперь-тобольше, чем когда-либо, можно ожидать каких-нибудь событий..

— Конечно, я не могу знать всех секретов, которые известны вам и Мануэлите, но мне казалось, что Энтре-Риос, где находится театр войны, далеко от нас, а здешние унитарии вряд ли решатся на что-либо против правительства.

— Ах, дитя! Вы только и знаете про ваши ленты, банты, шляпы, а унитарии стараются бежать.

— О, этому, конечно, помешать нельзя! Ведь берег так велик!

— Вы полагаете, что помешать нельзя?

— Да, я так думаю.

— Да, да, да! — и она расхохоталась, демонстрируя при этом три мелких желтых зуба. — А знаете ли вы, скольких арестовали сегодня ночью?

— Нет, не знаю, сеньора! — с деланным равнодушием отвечала донья Аврора.

— Четверых.

— Ну, эти, конечно, не убегут, вероятно, они теперь в тюрьме.

— Нет, лучше этого.

— Лучше! Что же такое? — воскликнула донья Аврора, уже знавшая об участи четырех несчастных унитариев от сеньоры Мансилья, которая, однако, ни словом не упомянула о том, кому из них удалось бежать.

— Да лучше… добрые федералисты расстреляли их.

— А-а… их расстреляли!

— Они, конечно, поступили прекрасно, но при этом случилась маленькая неприятность.

— Ну, ведь такими мелочами вы не интересуетесь.

— Нет, иногда интересуюсь: дело в том, что один из них бежал.

— Об этом не стоит беспокоиться, его, наверное, скоро разыщут, потому что у нашей полиции опыт в этом деле. Говорят, что сеньор Викторика обладает положительно гениальными способностями, — настаивала хитрая маленькая дипломатка, желая этим задеть донью Марию-Хосефу.

— Викторика! Ах, дорогая, не говорите глупостей, ведь, это только я, я одна все делаю.

— Я и сама всегда так думала и полагаю, что и в данном случае вы будете несравненно полезнее, чем сеньор начальник полиции.

— О, в этом вы можете не сомневаться!

— Да, но только ваши многочисленные занятия могут помешать вам…

— Нет, мне ничто не может помешать, правда, я часто и сама не понимаю, как мне на все хватает времени. Вот уже два часа, как я вернулась от Хуана Мануэля, и больше знаю об этом беглеце, чем этот хваленый Викторика.

— Неужели! Всего за каких-нибудь два часа находясь дома!

— Да! — подтвердила донья Мария-Хосефа, одной из главных слабостей которой было желание похвастать своими подвигами и покритиковать действия начальника сыскной полиции.

— Я вам верю, потому что это говорите мне вы, — сказала донья Аврора, стараясь выпытать секреты этой женщины, — вы, конечно, послали сотню человек за ним в погоню.

— Нет, я просто послала за Кордовой, который выдал их, но эта скотина не знает ни имени, ни даже наружности беглеца, тогда я позвала солдат, которые участвовали в этом ночном деле, и вот тут на пороге сидит тот, который доставил мне необходимые сведения… вот вы сейчас увидите… Пика-до! — крикнула она.

Вошел солдат и со шляпой в руке подошел к софе.

— Скажи мне, Пикадо, что ты можешь мне сказать об омерзительном и диком унитарии, который бежал сегодняшней ночью?

— Я знаю, что у него на теле должно быть несколько меток, и что одна из них свежая на левом бедре! — отвечал он со зверским выражением на лице.

— Чем он был ранен?

— Саблей, удар был режущий.

— А ты уверен в том, что говоришь?

— Caray! Уверен ли я?! Да я сам нанес ему этот удар, сеньора!

Донья Аврора испуганно откинулась в угол софы.

— Узнал бы ты его, если бы увидал, Пикадо? — продолжала расспрашивать донья Мария-Хосефа.

— Нет, сеньора, но если б услышал его голос, то узнал бы непременно.

— Прекрасно, можешь идти, Пикадо!

— Вы слышали, — продолжала невестка Росаса, обращаясь к девушке, которая не пропустила ни слова из того, что говорил бандит. — Вы слышали? Он ранен в левое бедро, это важная деталь, что вы на это скажете?

— Признаюсь, сеньора, я не совсем то понимаю важность сообщенных солдатом сведений.

— Как, вы не понимаете?

— Я полагаю, что раненый находится теперь на излечении у себя или же в другом доме, а потому нет никакой возможности опознать его по ранам.

— Ах, дитя, — воскликнула донья Мария-Хосефа, — ведь эта рана дает мне три разных способа отыскать его!

— Три!

— Да, три, слушайте и учитесь: первый способ — доктора, делающие перевязки, второй — аптеки, доставляющие лекарства, и третий, — дома, в которых внезапно появляются больные, поняли вы теперь?

— Если эти способы вы считаете надежными, то верно они таковы, я же не понимаю, как таким путем можно что-либо узнать.

— У меня есть в запасе и другие, если эти не помогут.

— Еще другие?

— Конечно. Эти первые пригодны для розыска сегодня и завтра, а в понедельник я надеюсь, вырву хоть одно перо из крыльев моей птицы.

— Я очень опасаюсь, что вы, сеньора ни перьев, ни птицы не увидите — с легкой полунасмешливой улыбкой сказала донья Аврора, стараясь подзадорить свою пылкую собеседницу.

— Вот в понедельник сами увидите!

— Почему же в понедельник?

— Почему? А как вы думаете, сеньорита, разве из раны унитариев не течет кровь?

— Да, сеньора, вероятно из их ран течет не меньше крови, чем из ран остальных людей, хотя признаюсь, что ран и крови я никогда не видела.

— Дикие унитарии не люди, нинья!^[24]

— Не люди!

— Нет, не люди, это псы смердящие или лютые звери, и я без малейшего содрогания готова по колена стоять в их крови!

Нервная дрожь мгновенно пробежала по всем членам девушки, но она сдержалась.

— Так вы согласны с тем, что из их ран течет кровь? — продолжала донья Мария-Хосефа.

— Да, сеньора, с этим я, конечно, согласна.

— Что они марают кровью свои перевязки и простыни и те полотенца, о которые вытирает руки хирург?

— Да, вероятно, но признаюсь, я совсем не понимаю того, что вы мне говорите.

Действительно, донья Аврора, несмотря на свое живое соображение, не могла угадать той мысли, которая таилась за всеми этими словами.

— Прекрасно! Скажите, в какой день обычно отдают прачкам грязное белье?

— Обычно в первый день недели.

— Часов в восемь — девять утра, а часов в десять отправляются на реку, теперь поняли вы меня?

— Да! — отозвалась донья Аврора, не помня себя от ужаса, который внушала ей эта женщина.

— Будь эта прачка унитарка или федералистка, все одно — стирать белье приходится при всех, а я уже приняла необходимые меры!

— План ваш прекрасен! — воскликнула молодая девушка, делая над собой невероятное усилие, чтобы казаться беспечной и довольной.

— Прекрасный, это несомненно, и я убеждена, что он и за целый год не возник бы в мозгу Викторики!

— И я так думаю! — подтвердила донья Аврора.

— А тем более не придет бы подобная мысль кому-нибудь из этих безмозглых унитариев, которые воображают, что все знают и на все пригодны!

— О, в этом нет ни малейшего сомнения! — радостно воскликнула донья Аврора.

Всякая другая на месте доньи Марии-Хосефы поняла бы истинный смысл этой фразы — молодая девушка воздала должное унитариям, людям высшего общества, к которому по рождению и воспитанию принадлежала и она.

— Ах, милая моя Аврора, никогда не выходите замуж за унитария! Они не только поганые и омерзительные, но и дураки еще и самый глупый федералист всегда проведет их!

Ах, кстати, мы заговорили о браках? Как здоровье сеньора дона Мигеля, его теперь нигде не видно?

— Он совершенно здоров, сеньора.

— Я очень рада, хочу дать вам добрый совет — берегитесь, смотрите в оба.

— Мне смотреть в оба, чтобы не проглядеть чего? — осведомилась донья Аврора, женское любопытство которой невольно было затронуто.

— О, да вы, верно, догадываетесь сами, влюбленные всегда так проницательны.

— Но что же вы хотите, чтобы я угадала!

— Прекрасно. Вы не любите дель Кампо?

— Сеньора!

— Не старайтесь скрыть то, что я знаю.

— Ну, если вы знаете…

— Да, я знаю и должна предупредить вас, что на берегу есть мавры^[25], не обманитесь, ведь я люблю вас как свою дочь.

— Обмануться? Я вас не понимаю, сеньора! — сказала донья Аврора в смущении, пытаясь скрыть свое волнение, чтобы узнать секрет.

— О ком могу я говорить, как не о доне Мигеле?

— О, Мигель! Нет, это невозможно, сеньора, он никогда меня не обманет!

— И я желала бы так думать, но у меня есть некоторые сведения.

— Сведения?

— Да, даже доказательства. Неужели вы не догадываетесь сами? Скажите правду, ведь от меня ничто не утаится.

— Нет, я все-таки не понимаю, в чем дело!

— Росаса это, положим, касается только косвенно, зато к дону Мигелю имеет прямое отношение!

— Вы полагаете?

— Известная Эрмоса, двоюродная сестра известного Мигеля, знакомая даже более известной Авроре, в этом вполне убеждена. Поняли вы меня теперь, моя безгрешная голубка? — с улыбкой сказала старая женщина, лаская своей грязной костлявой рукой обнаженное плечико девушки.

— Я почти понимаю, что вы подразумеваете, но думаю, что во всем этом есть ошибка! — гордо ответила донья Аврора, хотя сердечко ее обливалось кровью.

— Я никогда не ошибаюсь, сеньорита! Скажите, кто посещает эту донью Эрмосу, красавицу вдову, одиноко живущую в своей кинте^[26]? Дон Мигель! А как вы полагаете, что делает у своей кузины, красавицы и молодой вдовы, очаровательный дон Мигель? И почему живет так одиноко донья Эрмоса, про то, конечно, знает дон Мигель. Зачем этот красавец ездит изо дня в день к свой кузине, а каждый вечер к вам? Такова мода у наших молодых людей: все они делят свое время на всех. Но что с вами? Вы побледнели!

— Нет, ничего! — ответила донья Аврора, бледная как жемчужина.

— Ба! — воскликнула старая женщина, громко рассмеявшись. — Я еще не все сказала вам.

— Не все?

— Я не желаю никого огорчать! — сказала она и снова громко рассмеялась, довольная, что причинила страдание донье Авроре.

— Я ухожу, сеньора! — сказала девушка, вставая со своего места.

— Бедняжка! Смотрите, нарвите ему хорошенько уши и не поддавайтесь обману, — повторила старуха, смеясь все громче.

— Я ухожу, сеньора, — сказала Аврора, едва держась на ногах.

— Ну хорошо, дитя мое, прощайте. Поклоны вашей матушке, пусть она поправляется скорей для того, чтобы я имела удовольствие видеть и ее у себя. Прощайте, да смотрите в оба!

И, продолжая смеяться, она проводила донью Аврору до дверей, идущих на улицу. Бедная девушка вскочила в экипаж с такой поспешностью, как будто за ней гнались фурии; еще минута в обществе этой женщины, — и она лишилась бы чувств. Свежий воздух и движение экипажа помогли ей очнуться. Тогда она принялась размышлять.

— Действительно, — подумала она, — Мигель часто катается верхом и никогда не говорит мне, где он проводит послеобеденное время. Вчера он вышел из дома в девять часов утра, а где он был? Почему он никогда не предлагал мне познакомить меня со своей кузиной? А эта женщина, которая все знает и которая придумывает такие дьявольские способы, чтобы все разузнать и выведать, эта женщина говорила с такой уверенностью, что трудно сомневаться, мало того, она упоминала о доказательствах, ведь у нее нет причины делать мне зло, обманывать меня. Ах, это правда! Правда! Боже мой! — И она залилась слезами.

Ревность возродила в ее мозгу тысячи разных воспоминаний, соображений и сомнений. Бледная и взволнованная, с глазами, полными слез, думая только о том, что говорил дон Мигель о своей кузине, восхваляя ее таланты, красоту и ум, донья Аврора вернулась домой, решившись поделиться своим горем с матерью. В ее жизни не было ни другой любви, помимо любви к дону Мигелю, ни другой дружбы, помимо дружбы со своей матерью.

Но госпожи Барроль не было дома. Аврора осталась одна в гостиной в ожидании визита дона Мигеля, который должен был явиться с минуты на минуту.

Глава XIV БУРНОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ

Было около двух часов пополудни на больших башенных часах Собора, когда дон Мигель дель Кампо, выйдя из дома министра иностранных дел, дона Фелипе Араны, на улице представителей, направился по Венесуэльской улице в сторону набережной, а затем свернул на улицу Завоевателей.

Во время этого визита дон Мигель не узнал ничего нового о своем друге доне Луиса, или, вернее, он был весьма доволен, убедившись, что господин министра ничего не знал о том, что произошло этой ночью. Когда к нему явился дон Мигель, он только что вернулся из дворца его превосходительства сеньора губернатора и решил сам принять меры, чтобы разузнать раньше Викторики о том, что произошло на набережной и куда мог скрыться бежавший унитарий.

Именно этого и желал дон Мигель — полнейшего незнания или таких сбивчивых сведений, в которых не было никакой возможности разобраться.

Он понял, что господин министр совершенно не интересуется этим делом, и теперь он должен был узнать из милых уст доньи Авроры о том, что было известно об этом происшествии Августине Росас, Мансилья и донье Марии-Хосефе Эскурра. Эти сведения были особенно ценны, потому что исходили прямо из дома Росаса и должны были стать в конце концов официальными. Сегодня же он должен был узнать, что известно народному обществу о происшествии этой ночи. День обещал быть удачным для молодого человека — его тайна оставалась еще нераскрытой.

Дон Мигель не терял даром времени, сидя у сеньора министра, он ухитрился опутать его превосходительство такой хитросплетенной сетью сбивчивых сведений, что теперь мог рассчитывать на то, что тот не скоро выпутается из нее. Дон Мигель, движимый чувством любви к родине и своему народу, решился один, без всякой посторонней поддержки, бороться против тирании грозного Росаса и свергнуть ненавистный деспотизм, под гнетом которого диктатор намеревался держать народ.

Сильный безукоризненной чистотой своих намерений, он с невозмутимым хладнокровием ставил на карту свою жизнь, неутомимый борец постоянно тревожил зверя, царившего над злополучным Буэнос-Айресом, и сражался с ним с такой неустрашимостью, которую ничто не могло победить. Он один был подобен целому заговору против Росаса, удивительный по уму и смелости, не отступающий ни перед чем, всегда чувствующий опасность и всегда готовый к риску дон Мигель невольно внушал своим немногочисленным друзьям и свой энтузиазм, и свою безграничную отвагу.

Дон Фелипе Арана питал большое уважение к талантам дона Мигеля, с которым он часто советовался о стиле изложения некоторых важных бумаг, а также переводов с французского, особенно важных для министра иностранных дел. Вот почему этот последний с такой глупой доверчивостью принял советы молодого человека. Мы ничего теперь не скажем об этих советах, последствия которых читатель вскоре сам увидит, а последуем за доном Мигелем.

Молодой человек не спеша шел по улице Завоевателей, его лицо казалось покойным и беззаботным, он приветливо улыбался встречавшимся знакомым и любезно раскланивался с дамами, наконец, он дошел до дома мадам Барроль. Стоя у столика, на котором красовался роскошный букет, донья Аврора, целиком поглощенная своими мыслями, не видела цветов и даже не наслаждалась их тонким ароматом. Она припоминала слова доньи Марии-Хосефы и мысленно рисовала портрет доньи Эрмосы, которую считала своей соперницей.

Донья Аврора даже не заметила, как отворилась дверь гостиной и кто-то вошел в комнату. Она очнулась только тогда, когда почувствовала на своей руке прикосновение губ, приникших к ней горячим поцелуем.

Движение доньи Авроры было так естественно, а лицо полно не то что злобы, а презрения, что дон Мигель стоял ошеломленный, не зная, что и думать.

— Сеньор кабальеро! — произнесла девушка полным достоинства голосом. — Моей матери нет дома.

— Матери нет дома? Сеньор кабальеро? — повторил вслед за нею дон Мигель, как бы желая убедиться, что действительно слышал эти слова из уст Авроры. — Аврора! Клянусь честью, — воскликнул он, — я не могу понять ни смысла этих слов, ни того, что с тобой происходит!

— Я хочу сказать, что я одна и рассчитываю на должное к себе уважение.

Дон Мигель покраснел до ушей.

— Аврора, ради Бога, скажи мне, шутишь ты или нет? Я совсем теряю голову!

— Не голову вы потеряли, а нечто другое.

— Нечто другое?

— Да.

— Что же я потерял, Аврора?

— Мое уважение к вам, сеньор.

— Твое уважение?

— Да. Но что вам мое уважение и моя дружба! — на лице девушки мелькнула презрительная улыбка.

— Аврора! — воскликнул дон Мигель, делая шаг вперед.

— Ни шагу, кабальеро! — остановила она молодого человека, гордо вскинув голову и поднимая руку.

Слова эти были произнесены с таким достоинством, что дон Мигель остановился на месте как вкопанный.

Спустя минуту он попятился назад и оперся рукой о спинку кресла.

Влюбленные замерли в неподвижности, глядя в лицо друг другу; каждый считал, что имеет право требовать объяснений.

— Я полагаю, сеньорита, — начал наконец дон Мигель, — что если я имел несчастье потерять ваше уважение, то, по крайней мере, сохранил право узнать причину этого несчастья.

— А я, сеньор, если и не имею права, то буду иметь смелость не отвечать на ваш вопрос! — ответила донья Аврора тем презрительно-надменным тоном, который свойствен только любящим женщинам, когда они чувствуют себя оскорбленными и притом сознают полнейшую свою безупречность.

— В таком случае, сеньорита, я позволю себе сказать вам, что если все это не игра, зашедшая слишком далеко, то жестокая несправедливость, которая роняет вас в моих глазах.

— Я понимаю и мирюсь с этим, — откликнулась она. Дон Мигель пребывал в глубоком отчаянии.

Вновь наступила пауза.

— Аврора, если я вчера ушел от вас так рано, то лишь потому, что важные дела призывали меня в другое место.

— Сеньор, вы вольны приходить и уходить когда вам заблагорассудится.

— Благодарю вас, сеньорита, — дон Мигель закусил губу.

— Благодарю вас, сеньор.

— За что?

— За ваше поведение.

— За мое поведение?

— Вы, наверное, оглохли, сеньор кабальеро, если повторяете мои слова, как будто вы их учите наизусть? — девушка бросила презрительный взгляд на дона Мигеля.

— Есть некоторые слова, которые я должен повторить, чтобы их понять.

— Напрасные старанья!

— Но почему же, сеньорита?

— Да потому, что человек, имеющий два уха, два глаза и две души, обязан сразу и слышать, и понимать.

— Аврора! — раздраженно воскликнул дон Мигель. — Здесь какая-то ужасная несправедливость, и я требую объяснения.

— Вы требуете?

— Да, сеньорита, требую. Я полагаю, что все это — недостойная игра, или же вы лишь ищете предлог, чтобы порвать со мной. Три года любви и верности дают мне право узнать причину вашего странного обращения со мной.

— А, вы уже не требуете, сеньор, вы просите — это дело другое! — отозвалась Аврора, смерив молодого человека с ног до головы презрительным взглядом.

Кровь прилила к лицу дона Мигеля: и самолюбие, и его честь были задеты.

— Я требую или прошу, как вам угодно, но я хочу, слышите вы, сеньорита, я хочу объяснения всей этой сцены!

— Не горячитесь, сеньор, не горячитесь, ваш голос еще пригодится вам, напрасно вы его портите, так возвышая без нужды, я полагаю, вы не забыли, что говорите с дамой!

Дон Мигель вздрогнул — этот упрек кольнул его больше других.

— Я, кажется, схожу с ума! — воскликнул он, закрыв лицо руками.

Наступило молчание, дон Мигель прервал его первый:

— Послушайте, Аврора, ваше поведение несправедливо и жестоко, вы не можете отрицать моего права требовать объяснения.

— Объяснения чего? Моего несправедливого поступка?

— Да, именно.

— Ба-а! Ведь это чистейшая глупость, кабальеро, в наше время никто не требует объяснений несправедливых поступков.

— Да, если дело касается политики, но я полагаю, что сейчас мы ею не занимаемся.

— Вы очень ошибаетесь.

— Ошибаюсь?

— Конечно, мне кажется, это единственные вопросы, которые вы затрагиваете в беседах со мной, я полагаю, что нужна вам исключительно для этого.

Дон Мигель тотчас же понял, что она упрекала его услугой, о которой он просил ее в своем письме. Этот удар, нанесенный его чувству деликатности, оскорбил его.

— Я полагал, — сухо сказал он, — что сеньорита Аврора Барроль настолько интересуется судьбой дона Мигеля дель Кампо, что для нее не трудно побеспокоиться, когда жизнь его друзей, а может быть и его собственная, в опасности!

— О, что касается этой последней, кабальеро, она не может особенно тревожить сеньориту Барроль.

— В самом деле?

— С тех пор как она знает, что в случае какой-либо опасности сеньор дель Кампо всегда найдет себе надежное убежище в уединенном домике, полном всяких удобств и наслаждений, она считает всякую заботу о нем совершенно лишней.

— Надежное убежище, полное наслаждений! — повторил он, в недоумении.

— Может быть, вы хотите, чтобы я говорила с вами по-французски, потому что сегодня вы, как я вижу, не понимаете ни слова по-испански; я вам сказала, что мне известно, что у вас есть надежное убежище, прелестный грот Артемиды или дворец волшебницы. Неужели, сеньор дель Кампо, вам неизвестно это место?

— Это невыносимо!

— Напротив, это весьма приятно, я говорю о том, что вам всего дороже в мире.

— Аврора, это ужасно!

— Нет, нисколько, это весьма забавно, рассказывают про грот, про чудный сад, скажите, хорошо там, сеньор?

— Да где?

— В Барракасе, например! — С этими словами донья Аврора повернулась спиной к дону Мигелю и принялась расхаживать по комнате.

— В Барракасе! — воскликнул дон Мигель, поспешно делая несколько шагов к донье Авроре.

— Так что же, неужели вам там не было хорошо? — сказала она, обернувшись к нему лицом, — но главное, остерегайтесь, чтобы вас не ранили, если ваше убежище выдадут какие-нибудь доктора, аптеки или прачки.

— В Барракасе!.. Чтобы не ранили!.. Аврора, ты меня убьешь, если не скажешь все до конца.

— О, вы не умрете, если вы постараетесь не умереть в самый лучший момент вашей жизни, я боюсь только одного, чтоб вас не ранили в левое бедро, это ужаснейшая рана, в особенности если это сабельный удар.

— О Боже! Они погибли! — воскликнул молодой человек, закрыв лицо руками.

Наступило молчание, мучительное и тяжелое для этих безгранично любящих друг друга молодых людей, безвинно терзавшихся и мучивших друг друга под влиянием злого гения, который пробудил чувство ревности в сердце неопытной девушки.

На этот раз молчание длилось недолго, прежде чем Аврора успела увернуться, дон Мигель бросился перед нею на колени и обхватил обеими руками ее стан.

— Именем Бога, Аврора, — прошептал он, бледный как смерть, — именем твоим, потому что ты мой земной бог, прошу тебя, объясни мне таинственный смысл твоих слов. Я тебя люблю! Ты моя первая и последняя любовь, я весь принадлежу тебе, и в целом мире нет женщины, которая была бы так любима, как ты! Но сейчас, когда могут погибнуть невинные, нам надо думать не о любви, может быть, и я сам в опасности, но, конечно, речь не о моей жизни, уже давно я ежечасно и ежеминутно ставлю ее на карту… Послушай, Аврора, твоя душа стала моей душой, доверяя тебе все мои тайны, я доверяю их тебе как Богу; жизнь моего друга Луиса и жизнь Эрмосы стоят на карте, но кровь их не прольется без того, чтобы не смешаться с моей кровью, и тот кинжал, который пронзит сердце Луиса, неизбежно должен пройти и через мою грудь.

— Мигель! Мигель! — воскликнула девушка, наклонившись к нему и обхватив его голову обеими руками, как будто она боялась, что смерть отнимет его у нее. Искренняя мука и страх так ярко отразились на лице и звучали в словах дона Мигеля, что сердце молодой девушки невольно поверило ему и как-то сразу сбросило с себя мучительную тяжесть ревности и сомнений.

— Да, — продолжал он, не изменяя своей позы, — Луиса чуть не убили в эту ночь, мне удалось спасти его, едва живого, убийцы были наемники Росаса, необходимо было его спрятать, но где? У меня или у него — это было немыслимо.

— Ах, Боже мой! Луиса чуть не убили! Какой несчастный день! Но ведь он не умрет, не правда ли?

— Нет, он спасен! Но слушай, слушай дальше: необходимо было укрыть его в надежном месте, я отвез его к Эрмосе. Эрмоса, как ты знаешь, единственная родственница, оставшаяся у меня из родни матери. Эрмоса мне дорога, я ее люблю, как сестру. О Боже! И я, я и погубил ее, которая жила так счастливо и так спокойно.

— Ты ее погубил! Почему? Мигель! Скажи, почему?

И Аврора трясла его за плечи, напуганная до смерти его словами и бледностью.

— Для Росаса милосердие к несчастному — преступление, Луис в сейчас в Барракасе, а ты упомянула эту деревню, Луис серьезно ранен именно в левое бедро, а ты, ты…

— О, они ничего не знают, совершенно ничего, — воскликнула донья Аврора, радостно хлопая в ладоши, — они теперь не знают ничего, но могут все узнать, послушай!

И Аврора, забыв про свою ревность, заставила своего друга встать на ноги, усадила его и, сев с ним рядом, в каких-нибудь пять минут подробно пересказала свой разговор с сеньорой Мансилья и доньей Марией-Хосефой Эскурра.

Но по мере того как ее рассказ приближался к вопросу о донье Эрмосе, личико ее становилось все мрачнее, а голос терял уверенность.

Дон Мигель, не прерывая, выслушал ее до конца, в его лице не отразилось ни малейшего волнения во время пересказа эпизода о Барракасе, что не укрылось от наблюдательного взгляда девушки.

— Подлые! — воскликнул он. — Вся эта семья какие-то исчадия ада! И у нее, и у всех сторонников Росаса вместо крови в жилах течет яд. Когда эти изверги не убивают из-за угла кинжалом, тогда они клеветой убивают честь, покой и счастье!

Подлые люди! Забавляются тем, что мучают сомнением сердце бедной девушки! Аврора, ангел мой, — продолжал он, — это было бы оскорблением для тебя, если бы я мог допустить хоть на минуту, что ты поверила той женщине, а не мне, ее слова — сплошная ложь и клевета; она хотела тебя помучить, потому что мучения ближнего доставляют наслаждение всем членам семьи Росаса Верь мне, Аврора, все это клевета!

— Так часто бывает, — сказала девушка. — Все что я могу сделать, это прекратить над тобой мой суд.

В душе Авроры не осталось никаких сомнений, но, как всякая женщина, она не хотела сознаться в том, что слишком легкомысленно осудила любимого человека.

— Ты сомневаешься во мне, Аврора? — спросил Мигель.

— Мигель, я хочу познакомиться с Эрмосой и увидеть все своими глазами.

— Ты ее знаешь.

— Я хочу с ней подружиться.

— Хорошо.

— Пусть это будет на этой же неделе.

— Прекрасно, хочешь ты еще чего-нибудь? — серьезно спросил ее дон Мигель.

— Нет, больше ничего! — И она протянула ему руку, которую тот долго удерживал в своих.

В другое время он, конечно, покрыл бы эту руку бесчисленными поцелуями, но теперь его мысли были так заняты опасностью, грозившей его друзьям, что он даже не подумал об этом.

— Ты уверена в том, что бандит не сообщал других сведений о Луисе? — осведомился он.

— Конечно, вполне уверена.

— Ну, мне пора, дорогая Аврора! Как жаль, что я не увижу тебя сегодня.

— Даже вечером?

— Вряд ли.

— Вы, наверно, поедете сегодня в Барракас?

— Да, Аврора, я вернусь оттуда очень поздно. Разве мое место не у постели несчастного Луиса? Ведь я обязан охранять его жизнь и жизнь моей кузины, которую я впутал в это опасное дело! Неужели ты хочешь, чтобы я бросил Луиса, твоего названного брата и моего единственного друга!

— Нет, Мигель, иди! — отозвалась она и встала, опустив глаза, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.

— Ты сомневаешься во мне, Аврора?

— Иди и ухаживай за Луисом, вот все, что я могу сказать тебе сегодня.

— Возьми это, мы не увидимся до завтра, и я хочу оставить тебе то, с чем никогда не расставался.

С этими словами дон Мигель снял с шеи цепочку, сплетенную из волос покойной матери, которую Аврора знала. Поступок любимого человека затронул самые нежные струны ее сердца: закрыв лицо руками, она стыдливо склонила головку когда дон Мигель надевал ей на шею свою цепочку. Слезы градом катились из ее глаз, а с этими слезами таяли в душе последние сомнения, и сердце переполнялось любовью. Дон Мигель ушел.

Минуты две спустя, донья Аврора, сидя на диване, страстно целовала цепочку из волос, а дон Мигель широким шагом удалялся от дома мадам Барроль по Венесуэльской улице.

Глава XV ПРЕЗИДЕНТ СОЛОМОН

В переулке, ведущем от церкви святого Николаса к набережной, на перекрестке улицы Корриентес и Серрито стоял старенький домик с низкими окнами и дверью на улицу, с деревянным порогом высотой в полфута от земли. Каждый вечер во время вечерни можно было видеть, как хозяин этого дома выходил и садился у порога без сюртука, с засученными выше сапог панталонами, с сигаретой в правой руке, так он просиживал около часа.

То был человек лет шестидесяти, высокий и такой толстый, что самый жирный бык из числа тех, которых ежегодно приводят на конкурс для карнавала, показался бы тощим в сравнении с ним. Сын одного из старых испанских пульперо^[27] в Буэнос-Айресе, он и его брат Хеннаро унаследовали от своего отца пульперию, смежную с тем домом, который мы описывали, и скромное имя Гонсалеса.

Хеннаро, старший из двух братьев, возглавил дело; предание ничего не говорит о том, почему мальчишки этого квартала прозвали его Соломоном. Несомненно лишь то, что это прозвище приводило в ярость почтенного Хеннаро, который в гневе кулачные и палочные удары на тех, кто под предлогом покупки вина или другого оскорбляли его этим известным библейским именем. Этот Хеннаро, будучи пульперо, являлся в то же время капитаном милиции, к несчастью, его расстреляли в 1823 году, во время военного бунта. Стала вдовой его жена, донья Мария Ризо, и сиротой — его дочь Квинтина.

После смерти Хеннаро, его младший брат Хулио Гонсалес стал владельцем пульперии и в силу народной психологии, потому, что имя Соломон ему казалось звучнее, чем Гонсалес, он стал называть себя: Хулио Гонсалес Соломон. И с той поры имя, вызывавшее гнев старшего брата, отца Квинтины, стало неразрывно с именем данным при крещении младшему брату, который, казалось, уже с гордостью носил его.

И вот дон Хулио стал расти в объеме так же быстро, как росли его имена, а в чинах — так же быстро, как в объеме. Он преуспевал в милиции, да и в торговом деле, но ни то, ни другое занятие не мешало ему по обыкновению отдохнуть часок на пороге своего дома. Этот-то дон Хулио Гонсалес Соломон и был тем самым толстяком, с которым мы познакомили читателя в начале этой главы. Ураган, который подхватил низы аргентинского населения при захвате власти Росасом, был слишком силен, чтобы не поднять и эту тушу мяса и грязи; и вот с порога своего дома почтенный дон Хулио представлял себя возведенным в звание полковника милиции, а затем — ив президенты Народного общества Ресторадора, члены которого избрали в качестве символа колос маиса, в подражание одному древнему испанскому обществу, которое выбрало тот же символ и имело почти те же цели.

В четыре часа пополудни пятого мая 1840 года весь квартал, где находился дом полковника Соломона, был запружен лошадьми в федеральном уборе, то есть в красных попонах и наголовниках или уздечках из красного сукна с красными перьями или же красным шерстяным султаном. Хотя такое число лошадей в этом месте было делом обыкновенным, тем не менее все жители квартала были у окон и дверей своих домов.

Зал в доме полковника Соломона был битком набит солдатами, чьи лошади стояли на улице, на солдатах были черные шляпы с широкой красной лентой, синие камзолы с девизом длиной в полфута, длинные жилеты и огромный кинжал у пояса, рукоятка которого скрывалась под правой полой. Казалось, все эти люди имеют одно лицо: густые черные усы и баки, расходившиеся на подбородке, мрачный и бегающий взгляд. Такие лица можно встретить лишь в минуты народных смут и волнений и невозможно увидеть, когда в стране царят порядок и покой.

Одни сидели на деревянных или соломенных стульях, другие — на подоконниках, а некоторые — даже на накрытом ярко-пунцовой скатертью столе, на котором сеньор президент Соломон имел обыкновение подписывать свои декреты и донесения, используя вместо чернильницы обыкновенную банку. Каждый из этих кабальерос непрерывно курил, и сквозь густые облака табачного дыма мелькали их смуглые отталкивающие лица.

Их славный президент сидел в смежной комнате на своей кровати и учил наизусть, состоящую из двух десятков слов речь, которую его уже в десятый раз заставлял повторять человек, являвшийся полнейшей ему противоположностью во всех отношениях. Человек этот был не кто иной, как дон Мигель дель Кампо.

— Теперь, я кажется, запомнил.

— О, да, полковник, у вас прекраснейшая память.

— Однако вы не откажетесь, конечно, сесть рядом со мной, и, если я забуду какое-нибудь слово, тихонько подсказать мне!

— Я сам хотел предложить вам это. Вы только не забудьте, полковник, что вы должны представить меня нашим друзьям и предупредить их о том, что я вам сообщил.

— Да, это мое дело. Ну что же, пойдем?

— Подождите немного, как только вы сядете к столу, прикажите секретарю прочитать список присутствующих, очень важно полковник, чтобы в нашем федеральном обществе соблюдался тот же порядок, что и в палате представителей.

— Да, да, я уже не раз говорил это Бонео, но он занимается лишь болтовней.

— Ну, не беда, вы повторите ему еще раз, так он и сделает.

— Ну, хорошо, пойдемте!

Президент Соломон и дон Мигель дель Кампо, все в том же глухо застегнутом черном бархатном камзоле с широким федеральным девизом, вошли наконец в залу заседания.

— Добрый вечер, сеньоры! — произнес Соломон торжественным, серьезным тоном, собираясь сесть в кресло, стоявшее у стола.

— Добрый вечер, сеньор, президент, полковник, товарищ, compadre^[28] и т. д.! — ответил каждый из присутствующих, в зависимости от того, как кто привык величать дона Хулио Соломона, бросая подозрительные взгляды на сопровождавшего их президента человека: на нем, по их мнению, было мало федеральных девизов.

— Сеньоры, — сказал Соломон, — это сеньор дон Мигель дель Кампо, асиендадо и федеральный патриот, которому я очень многим обязан, этот сеньор такой же добрый патриот, как и его отец. Он желает стать членом нашего Народного общества и ждет возвращения своего отца, чтобы войти в наш союз одновременно с ним. А пока он выразил желание принимать иногда участие в наших федеральных собраниях. Да здравствует федерация! Да здравствует славный восстановитель законов! Да погибнут поганые французы! Да погибнет король их, Луи-Филипп! Да погибнут дикие, омерзительные унитарии, за проклятое золото продавшие себя французам! Да погибнет изменник идиот Ривера!

Все эти фразы, произнесенные громовым голосом президента Соломона, были дружно подхвачены присутствующими, не довольствуясь одним криком, они еще размахивали над головами своими острыми кинжалами. Крики, слышные на расстоянии по крайней мере ста сажен, повторялись проходившим по улице народом, который, ни мало не смущаясь, кричал «Viva!^[29]», когда Соломон кричал «Mucra!^[30]», и наоборот.

Когда этот гам затих, Соломон торжественно сел на кресло, имея по правую руку секретаря, а по левую — дона Мигель дель Кампо.

— Господин секретарь! — произнес он, откидываясь на спинку своего кресла, — прочтите список присутствующих здесь сеньоров.

Бонео взял со стала какую-то бумагу и стал читать громким и звучным голосом имена, набросанные им всего лишь несколько минут назад карандашом. Их было всего девятнадцать.^[31]

— А других нет? — осведомился Соломон.

— Это имена всех присутствующих членов, сеньор президент! — ответил секретарь.

— Читайте список отсутствующих.

— Список всех членов общества?

— Да, сеньор. Хоть нас и меньше, чем депутатов, но мы такие же федералисты, как и они, и должны знать всех членов нашего общества, как присутствующих, так и отсутствующих, как это принято в палате депутатов. Читайте список.

— Отсутствующие члены, — произнес Бонео, и прочел список всех членов Народного общества восстановителя, состоявшего из ста семидесяти пяти человек, принадлежавших к различным классам общества.

— Браво, теперь мы все друг друга знаем, — подумал про себя дон Мигель, — хотя мне известно, что в этом списке не только добровольные члены, некоторых силой заставили вступить в общество! — Он потихоньку дернул президента за панталоны.

— Сеньоры, — сказал Соломон, — федерация есть собственность славного восстановителя законов, и все мы должны быть готовы отдать жизнь за славного Ресторадора, потому что все мы — столпы святого дела федерации.

— Да здравствует славный восстановитель законов! — прокричали все члены.

— Да здравствует его дочь, сеньорита Мануэлита де Росас дель Эскурра!

— Да здравствует славный герой степей, восстановитель законов, отец наш и отец федерации!

— Да погибнут проклятые французы и их король!

— Сеньоры, — продолжал президент, — для того, чтобы наш славный восстановитель мог спасти федерацию от… мог спасти федерация от…

— От великой опасности! — шепнул ему на ухо дон Мигель.

— От великой опасности, в которой она теперь находится, мы должны всеми силами преследовать унитариев. И всякий унитарий, которого мы встретим, должен быть убит нами.

— Да погибнут проклятые, омерзительные и дикие унитарий! — заревел один из членов по имени Хуан Мануэль Ларрасабаль, к которому тотчас же присоединились и остальные, потрясая кинжалами в воздухе.

— Сеньоры, — продолжал президент, — наш долг преследовать повсюду и без сожаления всех унитариев!

— Самцов и самок! — снова заревел все тот же Хуан Мануэль Ларрасабаль, очевидно самый ярый ненавистник унитариев.

— Наш славный Ресторадор должен быть недоволен нами, потому что мы ему служим не так, как должны! — продолжал Соломон.

— Ну, теперь перейдем к делу прошедшей ночи, — шепнул ему дон Мигель, делая вид, что вытирает платком лоб.

— Ну, а теперь перейдем к делу прошедшей ночи! — повторил за ним Соломон, как будто эта фраза составляла часть его заученной речи.

Дон Мигель сильно дернул полковника за панталоны.

— Сеньоры, — продолжал Соломон, — все мы знаем, что этой ночью несколько диких унитариев пытались бежать, но это им не удалось благодаря усердию командира Китиньо, который вел себя как настоящий федералист. Однако, один из этих унитариев скрылся, подобные случаи будут постоянно повторяться, если мы не восстанем на защиту федерации. Сегодня я собрал вас здесь для того, чтобы все мы снова поклялись преследовать проклятых диких унитариев, которые пытаются бежать в Монтевидео и хотят присоединиться к подлому изменнику Ривере. Такова воля нашего славного восстановителя законов! Я все сказал. Да здравствует наш славный Ресторадор, да погибнут все враги святого дела федерации!

Все эти возгласы с остервенением были повторены не только присутствующими, но и народом, столпившимся на улице, у дверей и окон дома полковника Соломона.

— Прошу слова! — сказал командир Китиньо, вставая с места.

— Оно за вами! — отвечал президент, скручивая папиросу.

— Сегодня ночью я имел счастье ужинать с нашим славным Ресторадором и его дочерью доньей Мануэлитой Росас дель Эскурра. Ресторадор для нас больше, чем Бог, он отец федерации, и я клянусь, что буду поступать со всеми унитариями, так, как с теми, которых я изловил нынче ночью. Правда, один из них бежал, но уже сегодня утром я отправил к Марии-Хосефе человека, который сообщил ей важные сведения. Все мы, федералисты, и мужчины, и женщины, обязаны помогать его превосходительству, потому что он отец всех федералистов.

При этом командир Китиньо отцепил свой кинжал и показал сохранившиеся на нем капли крови.

Вслед за этим поступком все масоркерос принялись размахивать в воздухе своими кинжалами и разразились неистовыми выкриками против унитариев, против Риверы, против французов и главным образом против их короля Луи-Филиппа.

Дон Мигеля единственный, сохранял полную неподвижность, безмолвный и невозмутимый, он старался проникнуть в замыслы этих беснующихся людей, соображая в то же время, как воспользоваться их слепой яростью.

Когда все стихло, дон Мигель попросил слова и, получив его, начал так:

— Сеньоры, я еще не имею чести принадлежать к уважаемому патриотическому обществу, но надеюсь вскоре быть причисленным к нему. Мои политические убеждения и симпатии известны всем, надеюсь со временем оказать славному восстановителю законов и самой федерации услуги, не менее значительные, чем те, которые им оказывают члены народного общества Ресторадора, слава о которых гремит не только по всей республике, но и по всей Америке.

Громкий взрыв аплодисментов приветствовал эти льстивые слова.

— Но, сеньоры, — продолжал дон Мигель, — я должен обратиться к присутствующим с поздравлениями, которых заслуживают все добрые федералисты. Святая федерация не признает различий: адвокаты, купцы, чиновники — все здесь равны и наш долг — дружно отозваться на призыв президента и стать лицом к лицу с опасностью, не взваливая всех трудов на маленькую группу членов. Вероятно, что и отсутствующие также добрые федералисты, но ведь и присутствующие здесь не унитарии, чтобы чуждаться их. Я полагаю, так думает его превосходительство Ресторадор и эту мысль мы должны заставить уважать.

Речь дона Мигеля неожиданно для него самого столь сильно взволновала присутствующих, что они принялись кричать и проклинать непришедших на собрание членов, имена которых в начале заседания прочел секретарь Бонео.

Имена эти переходили из уст в уста с такими нелестными эпитетами и проклятиями, как будто это были имена унитариев, а не таких же членов народного общества, как и присутствующие здесь. Дон Мигель одобрял их улыбкой и движением головы.

— Отлично, голубчики мои, — думал он про себя, — я так натравлю вас друг на друга, что в конце концов вы сами сожрете друг друга!

Потребовав еще раз, чтобы все присутствующие тщательно следили за унитариями, полковник Соломон объявил собрание закрытым.

Дон Мигель вынужден был выдержать немало рукопожатий и федеральных поцелуев, он поспешил распроститься со всеми и, провожаемый до парадных дверей президентом, который не знал, как выразить емублагодарность за приготовленную им блестящую речь, с облегченным сердцем покинул дом своего мнимого приятеля.

Очевидно, Масорка ничего не знала о доне Луисе — дон Мигель был счастлив.

На углу улицы Сидо он увидел Тонильо, который ждал его, держа в поводу лошадь. Вся улица была заполнена народом, дон Мигель, не глядя на своего слугу, произнес:

— В девять часов.

— Там?

— Да.

Вскочив на коня, дон Мигель крупной рысью двинулся по направлению к Барракасу, куда доехал на закате, в уже наступающих сумерках.

Несмотря на пережитые за день волнения, молодой человек остановился на этой возвышенности, чтобы полюбоваться открывшимся отсюда видом.

Когда дон Мигель начал спускаться с холма, он услышал, что кто-то зовет его по имени, обернувшись, он увидел шагах в двадцати за собой своего учителя чистописания, который бежал за ним из последних сил.

Дон Мигель придержал коня, поджидая дона Кандидо.

Дон Кандидо, подойдя к его стремени, в изнеможении прислонился к ноге бывшего ученика и несколько минут стоял молча, в силах произнести ни слова.

— Что с вами? Что случилось, дон Кандидо? — участливо спросил дон Мигель.

— О, это дело ужасное, неслыханное…

— Сеньор, не забывайте, мы здесь на улице, скажите, что вы желаете, но будьте кратки.

— Ты помнишь прекрасного, благородного и великодушного сына моей старой служанки?

— Да.

— Ты помнишь, что он приезжал в ту ночь и…

— Да, помню, так что же с ним случилось?

— Они расстреляли его! Мой дорогой, любимый Мигель, ведь они его расстреляли!

— Когда?

— Сегодня в семь утра, как только узнали, что ночью он отлучался из дома губернатора. Как видно, они опасались…

— Что он их выдаст и скажет то, что знает! Я избавляю вас от необходимости говорить мне это.

— Да, но ты видишь, что я погиб! Я предан! Ах, что мне делать!

— Чините ваши перья, чтобы завтра поступить на службу в качестве частного секретаря к сеньору министру иностранных дел.

— Ах, Мигель! Мой Мигель! — ив порыве восторга дон Кандидо принялся покрывать руку своего ученика благодарными поцелуями.

— Теперь сверните на первую попавшуюся улицу и вернитесь домой.

— Да, да, я прибежал к тебе, когда Тонильо выводил из ворот твою лошадь, я пошел за ним, затем погнался за тобой и…

— Да, знаю, но вот еще что: есть у вас кто-нибудь из близких, мужчина или женщина, у кого бы вы иногда ночевали?

— Да.

— Ну, так идите туда сейчас же и уговоритесь в том, что вы прошлую ночь ночевали там, на всякий случай, если что-нибудь произойдет. Теперь прощайте, мне некогда, сеньор.

И пришпорив коня, дон Мигель помчался галопом вниз с холма и въехал на широкую улицу, погруженную в полный мрак.

Этой же самой дорогой восемнадцать часов назад дон Мигель ехал с полуживым от ран, окровавленным другом, которого он бережно поддерживал в седле, сидя на крупе коня.

Глава XVI ТРИ КЛЮЧА ОТ ОДНОЙ ДВЕРИ

На башне церкви святого Франсиско только что пробило пять часов вечера, в воздухе висел густой сырой туман, столь обычный в зимнее время в Буэнос-Айресе.

Улица Торговли, на которой, несмотря на ее название, вовсе не было ни торговли, ни торговых людей, была почти совершенно безлюдна. В числе немногих прохожих было двое мужчин, поспешно направлявшихся к реке. Первый из них был одет в короткий синий плащ, подобный тем, какие некогда носили испанские кабальеро и благородные венецианцы; второй был укутан в длинный белый бурнус, доходивший ему до самых пят.

— Поспешим, дорогой господин, поспешим, уже становится поздно! — сказал первый из них второму.

— Если б мы вышли раньше, нам не пришлось бы идти так быстро! — отвечал тот, перехватив под мышку большую трость с золотым набалдашником, которую он нес в руке, стараясь поспевать за своим спутником.

— Я не виноват, климат Ла-Платы капризнее ребенка, он меня подвел. Всего лишь два часа назад, все небо было ясно, и я рассчитывал на добрых полчаса хороших сумерек; вдруг все изменилось, небо затмилось, и все мои расчеты не оправдались. Но не беда, теперь мы уже близко.

— Позволь мне сказать тебе два слова, мой милый Мигель.

— Да, только не останавливайтесь, в чем же дело?

— Знаешь, я очень боюсь, и не без основания, поверь мне…

— Ах, сеньор, две вещи вечно неразлучны с вами.

— Какие, милый Мигель?

— Неистощимый запас всяких прилагательных и весьма крупная доза трусости, которую вам не переварить за всю вашу жизнь.

— Да, да, что касается первого, то этим я горжусь, это доказывает мои обширные познания в нашем богатом оборотами наречии, что же касается второго, то это появилось у меня в ту пору, когда почти все мы были поражены этим недугом в Буэнос-Айресе, и…

— Молчите! — прервал дон Мигель, когда они приблизились к концу улицы Балькарсе. Затем они уж молча и покойно продолжали путь вплоть до реки, где в самом начале улицы Кочабамба остановились у дверей маленького дома.

— Оглянитесь осторожно и посмотрите, не идет ли кто за нами! — сказал дон Мигель.

Трость с драгоценным набалдашником немедленно упала на землю и покатилась назад, по обыкновению дона Кандидо Родригеса, когда он желал обозреть местность.

— Никого, милый мой Мигель! — сказал он, поднимая трость. Молодой человек вытащил из кармана ключ и, отворив им дверь, пропустил вперед своего спутника, а затем вошел и сам. Дверь он снова запер на ключ и положил его в карман.

Дон Кандидо вдруг стал бледнее своего белого шарфа.

— Что это значит? — прошептал он. — Что это за таинственный дом, куда ты меня привел?

— Да это дом, как все другие, мой добрый сеньор! — сказал дон Мигель, проходя через сени в прихожую. Дон Кандидо следовал за ним по пятам.

— Подождите здесь, дон Кандидо, — сказал дон Мигель. Он прошел в смежную комнату, где стояла одна из тех кроватей, взобраться на которые можно с помощью лесенки, он приподнял перины, чтобы удостовериться, что там никто не спрятан; после этого он прошел и в другие комнаты и всюду повторил ту же операцию. Основательно осмотрев весь дом и не опасаясь теперь иметь непрошеного свидетеля, он вышел наконец на двор и с помощью лестницы забрался на крышу. До наступления ночи оставалось не более пятнадцати минут.

Дон Мигель окинул пристальным взглядом расстилавшуюся перед ним местность. Вокруг не было ни малейшей возвышенности, как раз напротив красовалась прекраснейшая вилла, а дальше раскинулся пустырь и кустарник, которым начиналась улица Сан-Хуан, направо виднелись развалины какого-то здания и старый заброшенный дом, смотревший на баранку^[32], куда выходило небольшое кухонное окно, дон Мигель разглядел все это в один момент.

— Мой уважаемый, любезный и любимый дон Кандидо! — крикнул он.

— Мигель! — отозвался профессор дрожащим голосом.

— Настало время работать и, главное, не трусить! — продолжал молодой человек, видя, что дон Кандидо бледнее полотна.

— Но, Мигель, весь этот дом… и это уединение! Эта таинственность! Ведь при таких условиях само положение мое как тайного чиновника его превосходительства, господина министра…

— Сеньор дон Кандидо, ведь вы распространили весть о возвращении Ла Мадрида.

— Ах, Мигель! Мигель!

— То есть вы сообщили об этом мне, а такое передать одному или нескольким все равно.

— Ты меня не погубишь, Мигель! — воскликнул злополучный дон Кандидо, готовый броситься на колени перед Мигелем.

— Конечно, нет, чтобы спасти вас, я выхлопотал вам должность, которую многие купили бы за сто тысяч пиастров.

— Да, и за это я отдам тебе мою бурную, сиротскую, страдальческую жизнь! — воскликнул он, целуя дона Мигеля.

— Именно это я и хотел услышать от вас еще раз. А теперь за работу, всего на пять минут!

— Хоть на год, хоть на два, мне все равно!

— Ну, полезайте! — сказал дон Мигель, указывая на лестницу.

— Чтобы я лез на крышу?

— Ну, да, на крышу.

— Но что я там должен делать?

— Да полезайте!

— Но нас могут увидеть.

— Фу, ты черт! Вы только полезайте!

— Вот, я на крыше.

— И я тоже, — сказал молодой человек, в два прыжка очутившись подле своего бывшего учителя, — ну, теперь сядем!

— Но, друг мой…

— Сеньор дон Кандидо!

— Ну, ну, Мигель, я сел.

Молодой человек достал из кармана листок бумаги, компас и карандаш и, разложив бумагу на крыше, сказал голосом, не допускавшим возражения:

— Ну, сеньор дон Кандидо, за десять минут вы нарисуете мне план окрестностей этого дома. За десять минут, слышите вы? Хотя бы крупными штрихами, деталей мне не нужно, только расстояние и границы. Через десять минут спуститесь в прихожую, я буду там.

Холодный пот вдруг выступил на лбу дона Кандидо: по мере того как эта сцена становилась более и более таинственной, ему казалось, что все кинжалы Масорки направлены на его горло, в то же время он чувствовал себя смущенным при мысли, что своим необдуманным признанием предал себя в руки Мигеля.

Хотя дон Кандидо был весьма посредственным чертежником, но то, что требовалось от него, было так просто и не трудно, что менее чем за десять минут все было готово.

Он спустился вниз как раз в то время, когда все погрузилось во мрак.

— Готово? — спросил дон Мигель, выйдя к нему на встречу.

— Да, готово, надо только перевести все начисто и сверить.

— Я попрошу вас закончить все этой ночью, чтобы я получил план до десяти часов утра.

— Хорошо, Мигель, а теперь, конечно, мы уйдем из этого дома, не правда ли?

— Да, нам здесь больше делать нечего! — сказал дон Мигель, выходя в совершенно темную прихожую.

Но в тот момент, когда он собирался сунуть ключ в замок, кто-то снаружи вставил в него ключ, дверь отворилась так быстро, что дон Кандидо едва успел прижаться к стене, а дон Мигель отступить на шаг и засунуть руку в карман своего камзола.

Впрочем, это движение было скорее инстинктивное, так как он знал, что с минуты на минуту дверь отвориться и в нее войдет одна, а может быть и несколько нарядных женщин, но увидеть мужчину он никак не ожидал.

А между тем пришел именно мужчина.

Дон Мигель вооружился тем своеобразным оружием, описать которое мы не можем, так как сами его не видали, но с помощью которого он так удачно уложил на месте двоих солдат, спасая жизнь дону Луису.

Мужчина, заперев за собой дверь, спрятал ключ в карман.

Дон Кандидо дрожал всем телом, в передней было темно, как в бездне.

Поворачиваясь, чтобы пройти в комнату, вновь мужчина задел плечом грудь дона Кандидо и отскочил в другой угол сеней.

— Кто тут? — воскликнул он грозным и сильным голосом, выхватывая нож, острый конец которого почти коснулся груди дона Кандидо.

Гробовое молчание было ответом.

— Кто тут? — повторил он. — Отвечайте сейчас же, не то я вас убью, как унитария, лишь они расставляют сети защитникам святого дела федерации!

Ответа не было.

— Кто вы такой? Отвечайте скорее, не то я убью вас, — продолжал он, не делая, однако, ни шагу вперед, а осторожно пробираясь к двери, вытянув перед собой руку с ножом.

— Я ваш покорнейший слуга, мой уважаемый и дорогой сеньор, хотя и не имею чести знать вас, но все же глубоко вас уважаю! — вымолвил дон Кандидо таким тоненьким и дрожащим голоском, что сразу внушил Пришедшему смелость, которой тому явно не доставало.

— Кто вы такой?

— Я ваш покорнейший слуга.

— Как ваше имя?

— Будьте добры, прекраснейший сеньор, отоприте дверь и позвольте мне уйти.

— А, вы не называете вашего имени, значит вы унитарий, шпион!

— Нет, уважаемый сеньор, я был бы рад, если бы меня повесили за славного восстановителя закона, губернатора и генерала провинции Буэнос-Айрес, уполномоченного во всех внешних сношениях федерации, дона Хуана Мануэля Росаса, славной сеньоры доньи Энкарнасьои Эскурра, которая покоится теперь на кладбище, отца федеральной сеньориты, доньи Мануэлиты дель Росас и Эскурра, отца славного федерального сеньора дона Пруденсио, дона Эрвасио, дона…

— Да скоро вы кончите, черт вас побрал?! Я спрашиваю ваше имя.

— Я рад бы также умереть за вас и вашу уважаемую семью. Есть у вас семья, мой дорогой сеньор?

— Вот я вам дам сейчас семью! Увидите!

— Что я увижу? — спросил дон Кандидо, едва живой от страха, с трудом держась на ногах.

— Ну, хлопайте в ладоши.

— Мне хлопать в ладоши?

— Ну живо, живо, не то я убью вас!

Дон Кандидо не заставил дважды повторять угрозу и принялся хлопать в ладоши, не понимая смысла этой пантомимы.

Как только мужчина убедился в том, что его противник безоружен, он тотчас же наскочил на него и, приставив нож к его груди, сказал:

— Признавайтесь мне сейчас же, ради которой из них вы ходите сюда, не то я пригвозжу вас к этой стене!

— Ради которой из них?

— Ну, да, ради Андреа?

— Ради Андреиты?..

— Да перестаньте! Может, вы ходите сюда ради Хертрудис?

— Но, сеньор, я не знаю ни Андреа, ни их уважаемой семьи, ни…

— Ну, признавайтесь, не то я убью вас!

— Нет, признавайтесь сами, ради которой вы пришли сюда, не то я размозжу вам череп! — произнес над самым его ухом звучный мужской голос, в то же мгновение чья-то сильная рука схватила правую руку незнакомца, и он почувствовал легонький удар в голову каким-то очень тяжелым оружием.

Человек, так неожиданно явившийся из мрака, был не кто иной, как дон Мигель, который оставался безмолвным свидетелем этой комичной сцены до тех пор, пока он счел нужным положить конец этому представлению.

— Караул!

— Молчать, или я тотчас отправлю вас ко всем чертям! — повелительно произнес молодой человек, нанося своим оружием удар более сильный.

— Ах, пощадите! Пощадите! Ведь я священник, я лучший федералист, священник Гаэте! Не совершайте святотатства, не проливайте мою кровь!

— Ваше преподобие, бросьте ваш нож!

— Отдайте его мне! — воскликнул дон Кандидо, отыскивая ощупью нож, который так напугал его.

— Отдайте нож!

— Я его отдал, — отвечал Гаэте, — пустите же меня, я вам сказал, что я священник!

— Так для которой же из них вы ходите сюда, преподобный отец? — передразнил его слова дон Мигель.

— Я?

— Да, вы! Дурной священник, поганый федералист и подлый человек, которого мне следовало бы сейчас же раздавить, как гада, но чью кровь я не хочу пролить, чтобы не почувствовать ее гнусного запаха. Дрожишь, подлец, а завтра ты, как змея, подымешь свою голову, чтобы узнать лицо того человека, который заставил тебя дрожать сегодня, ты в своей церкви Святого Духа проповедуешь лишь зло, призывая народ к убийству унитариев!

— О, пощадите! Пощадите! Пустите! — вопил монах, обезумев от страха.

— На колени, мерзавец! — крикнул дон Мигель, застав священника стать на колени.

— Стой так! — приказал он. — Апостол нового культа крови и убийства, которым вы теперь так нагло оскверняете священные слова — братолюбие, свободу и справедливость! Стой так, священник-убийца! Стой на коленях и кайся!

И он с силой потряс почти бесчувственного от испуга священника.

— Теперь ты можешь встать! — сказал дон Мигель.

— Нет, нет, пощадите меня!

— Пощадить?! Да разве вы признаете пощаду, вы, проповедники кровавой политической ереси, называемой святой федерацией?

— Пощадите!

— Вставай, мерзавец!

— Сеньор!

— Отдай мне ключ от двери.

— Вот он! Только не убивайте меня.

Не отвечая, дон Мигель втолкнул его в комнату и запер за ним дверь.

— Ну, скорее теперь! Где вы, дон Кандидо?

— Здесь! — отозвался со двора старик.

— Пойдемте!

— Уйдем, уйдем скорей из этого дома! — воскликнул профессор чистописания, хватая под руку дона Мигеля.

Но опять в тот момент, когда он собирался вставить ключ в замок, кто-то опередил его снаружи.

— Силы небесные! — испуганно воскликнул дон Кандидо.

— Оставайтесь на улице и не входите в дом! — шепнул дон Мигель почти что на ухо той, которая только что открыла дверь и которую он сразу же узнал, как, впрочем, и троих других следовавших за ней.

Вытащив на улицу бедного дона Кандидо, который едва держался на ногах от страха, он запер дверь и, вручив ключ той особе, с которой говорил, прибавил:

— Для меня очень важно, чтобы вы не возвращались раньше чем через четверть часа: священник Гаэте в доме.

— Священник Гаэте! О Боже! Какой ужас!

— Не бойтесь, вам ничто не угрожает, но если вы теперь отворите дверь, то он последует за мной, а это нежелательно для меня. Вернувшись, убедите его в том, что совершенно не знаете кто я такой. Поняли меня?

— Да, да, я понимаю, сеньор…

— Ни слова! — поспешно прервал он. — Знайте, что одно неосторожное слово обо мне будет дорого стоить вам, донья Марселина. Я уверен, что вы будете молчаливы, как могила, и мы всегда будем с вами друзьями, а потому, пока священник Гаэте отдыхает от волнений, вы с вашими племянницами вернитесь в лавки и купите там что-нибудь. С этими словами он сунул в руку донье Марселине сверточек банковых билетов. Перейдя через улицу, дон Мигель отыскал дона Кандидо, который дрожа всем телом ожидал его, прислонившись к стене красивой дачи, взяв под руку, он поспешно потащил его за собой — вскоре оба скрылись во мраке безлюдной улицы Кочабамба.

Глава XVII ТРИДЦАТЬ ДВА РАЗА ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ

Несмотря на свой страх, почтенный профессор чистописания принужден был попросить пощады у своего смелого спутника: он едва держался на ногах и никак не мог отдышаться. — Помедленнее, Мигель, — сказал он, когда они дошли до поворота улицы Кочабамба, — я падаю, задыхаюсь!

— Вперед, вперед! — сказал дон Мигель, увлекая за собой старика. Наконец они добрались до улицы Отцов.

— Теперь, — сказал дон Мигель, убавив шаг, — мы прошли четыре улицы, а добрейший монах так толст, что, без сомнения, не догнал бы нас даже если бы дьявол выпустил его в замочную скважину.

— Какой монах, Мигель? Какой монах? — встревожено воскликнул дон Кандидо, едва дыша.

— Ах, мой добрейший друг, вы все еще не понимаете?

— Нет, Боже меня упаси!

— Да тот монах с ножом!

— Да, да, но ты согласись, Мигель, — мы ведь вели себя геройски!

— Гм!

— Я сам себя не узнавал!

— Да почему же, вы всегда ведете себя точно так же!

— Нет, милый друг мой, мой спаситель и покровитель, при других обстоятельствах я умер бы от одного сознания, что к груди моей приставлено лезвие кинжала. Поверь мне, Мигель, уж такова моя натура, чувствительная, впечатлительная, нежная, я боюсь крови, а этот чертов монах…

— Потише.

— А что? — осведомился дон Кандидо, оглядываясь по сторонам.

— Ничего, но только не надо забывать, что улицы в Буэнос-Айресе имеют уши.

— Да, да, поговорим о чем-нибудь другом, я только хотел сказать тебе, что ты причина всех опасностей, которые грозят мне теперь.

— Я? Но я же ведь и спасаю вас!

— Конечно, и с сегодняшнего вечера ты — мой друг, мой покровитель, мой спаситель…

— Аминь.

— А как ты полагаешь, этот монах…

— Молчите и идемте.

Они продолжали свой путь и наконец дон Мигель остановился на углу улицы Каналья, здесь, взглянув на бледное лицо дона Кандидо, освещенное уличным фонарем, дон Мигель расхохотался.

— Что тебе кажется забавным?

— Что вам приписывают любовные похождения.

— Мне?

— Ну, конечно, разве вы уже забыли вопросы вашего соперника?

— Но ты же знаешь…

— Нет, сеньор, я ничего не знаю, вот потому-то я теперь и остановился здесь.

— Как! Ты не знаешь, что в этом доме я положительно не знаю ни души?

— Это я знаю.

— Чего же ты не знаешь?

— Того, что вы сейчас должны сказать мне! — вымолвил дон Мигель, забавляясь недоумением дона Кандидо.

— Что мне сказать? Спрашивай, я отвечу.

— Я хотел бы знать, на какой улице находится ваш дом.

— Неужели ты окажешь мне честь посетив мой дом?

— Да, именно это я намериваюсь сделать.

— О как прекрасно! Мы находимся всего в двух кварталах от моего дома.

— Я знал, что ваш дом где-то поблизости.

— Да, это улица Кусо.

Несколько минут спустя они постучались в двери старинного и почтенного вида дома. Женщина лет пятидесяти на вид, которую каждый добрый испанец назвал бы просто экономкой, а более вежливые аргентинцы именуют sennoraMayor, отворила им дверь и пропустила дона Мигеля и хозяина, окинув первого любопытным, но добродушным взглядом.

— Есть свет в моей комнате, донья Николаса? — спросил хозяин.

— Да, огонь зажжен уже с вечерни! — ответила старушка. Донья Николаса отворила дверь в зал, куда и вошли дон Кандидо и его гость. Вымощенный кирпичом пол этого зала, живо напоминал, правда в миниатюре, горы и обрывы, вследствие чего дон Мигель раза два основательно споткнулся, хотя его ноги были привычны к неровным мостовым гордой «освободительницы мира» ^[33].

Обстановка зала соответствовала призванию владельца: столы, стулья и библиотечный шкаф, наполненный книгами в кожаных переплетах, свидетельствовали о том, что ремеслом хозяина было преподавание детям, которые прежде всего приобретают навык отрывать щепки у стульев и столов, и писать на них чернилами или вырезать что-нибудь перочинным ножом.

Даже стол дона Кандидо обличал в нем человека, который любит заниматься делом: на столе лежали листы бумаги, наброски и огромный словарь испанского языка, тут же стояла и оловянная чернильница с такой же песочницей — все это в почтенном беспорядке, обычном у литераторов.

— Садись и отдохни, мой милый Мигель! — произнес дон Кандидо, опускаясь в кресло огромных размеров, унаследованное им от своих предков.

— С великим удовольствием, сеньор секретарь! — ответил Мигель, садясь на стул, стоявший по другую сторону стола.

— Почему ты называешь меня секретарем?

— Да потому, что вы теперь занимаете эту почтенную должность.

— Это меня приводит в бешенство, но все же в этом мое спасение, легкие у меня здоровые и сеньор доктор дон Фелипе Арана…

— Министр иностранных дел Аргентинской конфедерации.

— Именно так, ты знаешь наизусть все титулы его превосходительства.

— Да, память у меня, как видно, лучше вашей: за восемь дней вы состоите секретарем его превосходительства, а показали мне всего лишь две заметки сеньора дона Фелипе, да и то очень незначительные, а по уговору…

— Я в этом не виноват, я говорил тебе, что дон Фелипе заставляет меня переписывать начисто отчеты о расходах своего министерства, которые он обязан представить правительству. А политического ничего не было, кроме тех двух записок, которые я показал тебе под величайшим секретом. Кстати, Мигель, почему ты так интересуешься политикой и государственными тайнами? Будь осторожен, в наше время заниматься политикой очень опасно — с тобой может случиться то же, что было со мной в 1820 году: я вышел из дома одной из моих кумушек родом из Кордовы, где пекут лучшие в мире пироги и варят лучшие варенья и где мой покойный отец обучался латыни. Ах, каким ученым человеком был мой отец! Он знал на память всю грамматику, Квинтилия, Овидия, которого я однажды, будучи ребенком, бросил в чернильницу. Свою исключительную память отец мой унаследовал от одного из своих предков родом…

— Ну, все равно от кого!

— Ну, хорошо, я вижу, ты не хочешь, чтобы я продолжал, я тебя знаю, скажи, однако, почему ты так интересуешься секретами дона Фелипе.

— Да просто любопытство праздного человека и больше ничего!

— И больше ничего?

— Конечно, но меня так сильно раздражает, когда не удовлетворяют моего любопытства, что я могу забыть все дружеские связи и отношения. Впрочем, услуга за услугу, этого требует справедливость.

— Да, конечно, — робко заметил секретарь министра.

— Я очень рад, что вы со мной согласны, — сказал дон Мигель, — ив доказательство нашего прочного союза вы потрудитесь взять перо, а мне дайте листок бумаги.

— Мне взять перо, а тебе дать листок бумаги?

— Ну да, мы будем писать!

— Писать? Да как же, если между нами стоит стол, бумага будет у тебя, а перо у меня?

Дон Мигель едва заметно улыбнулся, взяв лист бумаги, он сложил ее так, что образовались квадраты каждый величиной с обыкновенную визитную карточку; вынув перочинный нож, он разрезал лист по сгибам на мелкие квадраты.

Отсчитав тридцать два квадратика, он дал восемь из них дону Кандидо.

— Что должен делать я с этим?

— А вот что: возьмите лучшее ваше перо и напишите на каждом из этих квадратов номер двадцать четыре, английским почерком.

— Номер двадцать четыре — дурной номер! — сказал старик.

— Почему же, сеньор?

— Да, потому, что это наибольшее число ударов розгой, которое мне приходилось давать ленивым детям, а теперь эти дети — весьма влиятельные особы и могут пожелать мне отомстить. А впрочем…

— Пишите, сеньор, двадцать четыре.

— И больше ничего?

— Ничего.

— Двадцать четыре, двадцать четыре, двадцать четыре… Готово!

— Прекрасно, теперь пишите на обороте каждого квадрата: Кочабамба.

— Кочабамба!

— Что с вами, сеньор?

— Это слово мне постоянно будет напоминать тот дом и по ассоциации того монаха ренегата, безбожника, убийцу и…

— Пишите: Кочабамба! — прервал его дон Мигель.

— Кочабамба, Кочабамба… Вот все восемь.

— Теперь возьмите самое толстое перо.

— Вот это, этим я линую.

— Прекрасно, напишите на этих бумажках тот же номер и те же слова испанским почерком! — при этом он передал еще восемь квадратиков бумаги.

— Значит, ты хочешь, чтобы я изменил свой почерк?

— Да.

— Но, Мигель, ведь это воспрещается.

— Сеньор дон Кандидо, сделайте одолжение, пишите то, что я вам говорю.

— Ну, хорошо… Готово.

— Есть у вас цветные чернила?

— Да, у меня есть красные высшего сорта, блестящие, яркие, густые.

— Пишите ими на этих бумажках.

— Все тот же номер и то же слово?

— Да.

— А каким почерком?

— Французским.

— Самый поганый почерк… Готово.

— Ну, вот последние восемь бумажек.

— Какими чернилами писать?

— Обмокните перо, которым вы писали красными, в банку, где черные.

— А каким почерком?

— Похожим на женский почерк.

— Все то же самое?

— Да, то же.

— Готово, тут тридцать две бумажки.

— Так, так, тридцать два раза двадцать четыре.

— И тридцать два «Кочабамба»! — добавил дон Кандидо.

— Благодарю вас, милый друг! — сказал дон Мигель, пересчитав написанные квадратики и убирая их в бумажник.

— Это какая-нибудь игра, Мигель, не правда ли?

— Да, да, совершенно верно.

— А знаешь, это пахнет любовной интригой. Берегись, в Буэнос-Айресе это очень опасно.

— Аминь, а для того, чтобы не подвергать опасности и вас, мой дорогой наставник и друг, сделайте мне величайшее одолжение, забудьте раз и навсегда то, что вы сейчас писали.

— Клянусь честью, Мигель, — воскликнул старик, с жаром пожимая руку молодого человека, который уже встал и собирался уходить, — клянусь тебе честью, я сам был молод, я знаю, как священна честь и добрая слава женщины, да и молодого человека тоже, клянусь тебе, Мигель, ты можешь быть вполне спокоен, будь счастлив, весел, любим и предпочтен другим, как ты того заслуживаешь, и…

— Сердечно благодарю за столько добрых пожеланий. Однако пока я, следуя вашему доброму совету постараюсь по возможности быть осторожным, вы не забудьте моей просьбы относительно плана.

— Ведь ты же мне сказал, что план нужен тебе лишь завтра утром!

— Да, завтра.

— Ты его получишь поутру.

— Вы его сами принесете, конечно?

— Сам.

— Спокойной ночи, мой дорогой наставник.

— Спокойной ночи, Мигель, мой друг и покровитель!

И дон Кандидо проводил до дверей своего бывшего ученика, которому теперь суждено было стать его покровителем и спасителем, как он сам говорил.

Завернувшись в свой плащ, дон Мигель спокойно шел по улице Кусо, размышляя об этом человеке, который, прожив более половины жизни, сохранил детскую наивность и неопытность, и в то же время обладал достаточным запасом полезных практических знаний; в его душу никогда не заглядывали ни зависть, ни злоба, ни недоверие к людям, и ум его не волновали ни жажда деятельности или интриг, ни самолюбие, все эти страсти, столь свойственные большинству людей. Человек этот принадлежал к той исключительной довольно редко встречающейся в наше время породе людей, которых, по справедливости, можно назвать добрыми безобидными существами: они всю жизнь остаются детьми и в окружающем мире видят лишь показную его сторону.

Глава XVIII ДЕНЕЖНЫЙ ВОПРОС

Дон Мигель шел, размышляя о странном характере своего бывшего наставника и совершенно позабыв о других вещах, несравненно более серьезных. В этом молодом человеке удивительно уживались противоположности, редко встречающиеся в одном и том же существе: он обладал необычайной смелостью, обстоятельностью, острым умом и в то же время беспечностью, легкомыслием и безалаберностью, свойственными молодым людям, думающим только об удовольствиях.

При самых трудных обстоятельствах, при самых тяжелых условиях он не мог удержаться от смеха и шуток. Например, сейчас, когда в его бумажнике в виде тридцати двух маленьких бумажонок лежал собственный смертный приговор, потому что, каково бы ни было применение этих бумажек, в эту эпоху уже одной таинственности было достаточно, чтобы повлечь за собой смертную казнь, он вовсе не задумывался об этом. Таков уж был его этот человек: смелый и хладнокровный в момент опасности, слабый и пылкий под влиянием страсти, с умом, способным создавать самые смелые замыслы и в то же время поверхностным и легкомысленным, он был готов смеяться всегда и надо всем.

Но вот дон Мигель пришел наконец к дому на улице Победы, у ворот которого его с тревогой ожидал Тонильо. Дон Мигель опоздал на полтора часа, обычно он возвращался гораздо раньше, чтобы переодеться и привести себя в порядок, дабы не дать донье Авроре повода к насмешкам, эту девушку он любил самой искренней и серьезной любовью, а она как будто находила удовольствие всячески мучить и дразнить его.

В эту эпоху жестокой диктатуры большинство молодых аргентинцев, вынужденные внезапно эмигрировать, должны были волей-неволей расстаться с любимыми женщинами и порвать все свои сердечные связи, они и думать не смели ни о чем другом, кроме опасностей, грозивших их родине. Железная власть Росаса, тяготевшая над несчастной страной, безжалостно растоптала нежные чувства целого поколения, ввергнув его в бурный водоворот кровопролитной борьбы и братоубийств беспощадной междоусобной войны.

Надежда на близкое торжество поддерживала бодрость в сердцах молодых эмигрантов, они были вдали от родины и от всего, что было близко и дорого им, и они всей душой желали этой победы, которая должна была и свергнуть тирана, и в то же время раскрыть для них ворота родного города, где оставались их жены, матери, невесты, сестры и возлюбленные. Дон Мигель в этом отношении был счастливее других: он работал неустанно, приближая гибель Росаса, но все-таки он оставался в Буэнос-Айресе и ежедневно мог часа два-три проводить в обществе обожаемой им девушки.

Дон Мигель вернулся домой с веселым сердцем и с мыслью, что сейчас как всегда отправится к донье Авроре, чтобы провести с ней вечер.

— Приходил кто-нибудь? — спросил он у Тонильо.

— Да, сеньор, там, в гостиной, ждет кабальеро.

— Кто? — спросил дон Мигель.

— Сеньор дон Альваро Нуньес, — ответил Тонильо.

— Ах, он! Ты должен был сказать мне это сразу, люди почтенные, особенно друзья моего отца, никогда не должны ждать у меня в приемной, — сказал он, торопливо сбрасывая плащ и входя в гостиную.

На софе сидел пожилой человек почтенной аристократической наружности, дон Мигель поспешно приблизился к нему, протягивая руку.

— Я очень сожалею, сеньор, — сказал он, — что вам пришлось ждать меня, обыкновенно, я бываю дома часов в семь вечера, а сегодня запоздал.

— Я прибыл всего лишь несколько минут назад и вовсе не жалею, что подождал вас, сеньор дель Кампо, — ответил улыбаясь дон Альваро Нуньес, богатый родовитый испанец, в незапамятные времена поселившийся в Буэнос-Айресе, где он славился самой почтенной репутацией.

— Сын должен, по справедливости, наследовать от своего отца его привязанности, а потому я не желал бы потерять ни одной минуты из того времени, которое могут мне посвятить почтенные друзья отца, которых я люблю и уважаю наравне с ним.

— Благодарю вас, любезный сеньор дон Мигель, я также глубоко уважаю и люблю дона Антонио дель Кампо: он один из первых аргентинцев, с которыми я сдружился, приехав в Буэнос-Айрес. Когда он будет в городе?

— Не могу вам сказать точно, сеньор, но полагаю, что он приедет в сентябре или октябре надеюсь, что тогда мы будем иметь счастье чаще видеть вас в этом доме.

— Да, да, конечно, я очень редко выхожу из дома, но ради сеньора Антонио я буду рад сделать исключение, ведь мы с ним старые друзья, признаюсь, что, рассчитывая на его дружбу ко мне, я пришел извиниться перед его сыном.

— Извиниться передо мной? Как это может быть?

— А между тем, это бывает! — печально вымолвил старик.

— Но в чем же дело? В чем заключается ваша крайняя деликатность, заставляющая вас извиняться?

— Вы помните, сеньор дель Кампо, я поручился вам в ста сорока пяти тысячах пиастров, представляющих собой стоимость скота, проданного вами поставщику Трансторно.

— Как же, помню и, как только я получил вашу записку, тотчас же отдал распоряжение, чтобы скот был доставлен.

— Завтра срок платежа, — продолжал дон Альваро Нуньес, — завтра у нас девятнадцатое мая, и вот сегодня я получаю от Трансторно уведомление, что он не смог собрать всей необходимой суммы, а у меня в данный момент нет в наличности требуемых денег и ранее чем через неделю, не могу их достать.

— Ах, зачем же непременно через неделю! И через три, и через пять, и через восемь недель — когда вам будет удобно, отец ничего не писал мне об этих деньгах, да если бы он даже и писал, то вы отлично знаете, что сеньоры Анхоренас всегда откроют мне необходимый кредит, а потому не назначайте никаких сроков, сеньор Нуньес, для меня ваше слово стоит денег.

— Благодарю вас, милый друг, — отозвался старик, — у меня в ящике имелось пятьсот унций, из которых я мог бы уплатить вам следуемое, но третьего дня я очутился в таком положении, какие теперь нередко создает наша эпоха… в положении, из которого не знаешь как и выйти.

— Да, — сказал дон Мигель, которого обстоятельства, созданные эпохой, заставили изменить безразличное отношение к денежным делам постороннего человека. Впрочем, он, может быть, и с намерением поддержал этот разговор, желая вызвать своего собеседника на объяснение. — Да, — сказал он, — теперь ведь столько почти обязательных подписок и пожертвований на госпитали, на содержание пленных, на военные расходы столько различных займов, в которых не может отказать мирный человек из-за своего положения и положения тех, которые просят взаймы.

— Именно это со мной и случилось.

— Приходится давать взаймы, — небрежно заметил молодой человек, — не ожидая получить обратно.

— Нет, на этот раз, я полагаю, дело уладится иначе, потому что Мансилья мне дает в залог свой дом.

— О, это прекраснейший залог, — сказал дон Мигель, который при имени Мансильи понял, что дело гораздо более серьезное, чем он в начале полагал.

— Превосходный! Во всяком случае деньги верные. Если даже он и не заплатит мне процентов, я не потребую продажи его дома.

— И вы прекрасно сделаете, ведь вам известно положение генерала Мансильи, благодаря этому займу, вам обеспечена его поддержка, а если вы станете требовать уплаты, то наживете в нем себе врага. Люди, занимающие такое высокое положение, не терпят, чтобы от них чего-нибудь требовали.

— Вы правы, сеньор дель Кампо, но дружба генерала Мансильи и некоторых других, подобных же персон, обходится очень дорого, тем не менее я считал бы себя счастливым, если бы они мне не мешали спокойно жить и пользоваться капиталом, который я приобрел трудами целой жизни.

— Да, сеньор Нуньес, мы живем при гнусных условиях, нам приходится покупать как милость то, что нам принадлежит по справедливости, но делать нечего, нужно мириться и всего разумнее действовать так, как действуете вы.

— Я тоже так полагаю.

— А вместе с тем, если такие суммы, как пятьсот унций, будут требоваться все чаще и чаще, то согласитесь, что в конце концов это станет довольно затруднительным.

— Да, но что я могу поделать? Счастье еще, что, хоть на этот раз, я обеспечен залогом.

— А вы это дело оформили?

— Нет, еще нет.

— Но деньги вы уже вручили?

— Да, третьего дня, полностью выложил все пятьсот унций золотом.

— Не лучше ли было бы, если бы вы третьего дня оформили этот залог?

— Конечно, я и сам того хотел, но он ко мне приехал, прося одолжить эти деньги для уплаты какого-то срочного долга, и обещал мне прислать на другой день закладную.

— Что ж он, прислал?

— Нет, я его вчера весь день в глаза не видел.

— Ну, а сегодня?

— Сегодня, я его тоже не видел.

— Ну, в таком случае я, к немалому моему огорчению, должен вам сказать, что и завтра, и послезавтра, будет то же, что и сегодня.

— Как? Неужели вы так думаете!..

— Я ничего не думаю, сеньор, а только сильно сомневаюсь.

— Вы сомневаетесь в том, что Мансилья…

— Нет, я лично не сомневаюсь в нем, но в наше изменчивое время все так ненадежно, что ни за что нельзя поручиться.

— Если Мансилья поступит так, то это будет самой возмутительной неблагодарностью, обманом, не достойным порядочного человека…

— Сеньор Нуньес, вы уважаемый старик, а я юноша, начинающий жизнь, но вы меня простите, если я буду говорить вам просто и откровенно: сделайте все возможное, чтобы оформить эту закладную, но если вы встретите сопротивление, то бросьте это дело, а деньги считайте пропавшими.

— Но какое же сопротивление я могу встретить?

— Об этом вы меня не спрашивайте, сеньор Нуньес, мы говорим только о том, что бывает. Неужели вы думаете, что зять Росаса допустит безнаказанно вынуждать себя к уплате или же к исполнению условий?

— Но если берут у кого-нибудь то, что ему принадлежит, и не хотят отдавать, то он же вправе…

— То он вправе жаловаться, хотите вы сказать?

— Ну да, конечно.

— Вы ошибаетесь, сеньор Нуньес, допустим, например, что генерал Мансилья не пожелает выдать вам закладной на свой дом.

— Но раз он уже получил деньги…

— Прекрасно, но допустим, что он так сделает.

— В таком случае…

— Он будет подлецом, хотите вы сказать?

— Сеньор!..

— В сущности, вы хотели сказать именно это. В течение последних пяти лет мы видим кругом сколько таких примеров, так поступало и правительство, и духовенство, и выборные, и масса частных лиц, живущих под крылом Росаса.

— Но все же власти могут его принудить к исполнению добровольно принятого им обязательства.

— Да, конечно, судебная власть могла бы сделать это, но правительственная не прибегнет к столь строгим мерам, есть девяносто девять шансов против одного, что она примет сторону зятя его превосходительства. Поняли вы теперь всю важность этого дела, сеньор Нуньес?

— Да, — отвечал старик, не подымая головы, стыдясь того, что он не в состоянии предъявить своих прав.

— Итак, если генерал Мансилья не пожелает исполнить своего обязательства, то вы не обращайтесь к властям и не вступайте с ним во враждебные отношения.

— Я последую вашему совету, — сказал старик, бледный и расстроенный, увидев в словах своего собеседника тревожную для себя истину.

— Простите меня, это не совет, сеньор, а только мнение преданного вам человека.

— Благодарю, сеньор дель Кампо, я очень уважаю мнение честных людей, будь они стары или молоды, — сказал вставая дон Нуньес, — на будущей неделе я вам вручу сто сорок пять тысяч пиастров, за которые я вам ручался.

— Когда угодно, сеньор.

Дон Мигель почтительно проводил друга своего отца до входных дверей. Ни он, ни его гость, не предполагали, что вскоре имя уважаемого всеми старика попадет в список мучеников 1840 года.

Молодой человек в невеселом раздумье несколько раз прошелся по двору, затем поднял голову, провел рукой по лбу, как бы желая отогнать грустные мысли, и поспешил вернуться в свою комнату, где его ждал Тонильо.

— Скорее одеваться! — крикнул он.

Проворно переменив костюм, дон Мигель взял свой бумажник с тридцатью двумя листками с цифрой 24, запер его в бюро, красиво причесал волосы и бороду и надел перчатки.

— Вы не возьмете плащ?

— Нет.

— Прикажете вынуть из камзола то, что в нем есть?

— Нет, не нужно.

— А пистолеты?

— Не надо, подай мне только трость.

— Когда прикажете прийти за вами?

— Часов в одиннадцать приведи лошадь и захвати мое пончо.

— Прикажете мне вас сопровождать сегодня ночью?

— Да, ты поедешь со мной в Барракас, так помни же, к одиннадцати часам.

— У дома сеньоры доньи Авроры?

— А то где же, дурак! — воскликнул дон Мигель, раздосадованный тем, что его слуга мог подумать, что он проведет свое свободное время где-либо в другом месте, а не у доньи Авроры.

Глава XIX БЕЛАЯ РОЗА

В своем «Путешествии в Южную Америку», изданном в Лондоне в 1827 году, капитан Эндрюс говорит: «Тукуман — это обширный сад вселенной, по красоте и величественности своих видов». Все, чем только богата тропическая природа: прелесть романтических пейзажей, изысканная роскошь растительности — все это чудеснейшим образом воплотилось в природе провинции Тукуман, словно эта местность была избрана богами излюбленным убежищем для наслаждений, посреди всего пустынного пространства, раскинувшегося от Эстрехо до Боливии, и от Анд до Уругвая.

В этом цветущем саду, наполненном светом, цветами, птиц и пения — родилась донья Эрмоса.

Полковник Сайенс, отец Эрмосы, скончался неожиданно, когда ей было всего шесть лет. Ее мать, сестра матери дона Мигеля, гостила в ту пору в Буэнос-Айресе.

Донья Эрмоса росла веселой и беспечной. Когда ей минуло семнадцать лет, она, уступая просьбе матери, отдала свою руку сеньору де Салаберри, старинному другу семьи. В ту пору ее сердце еще не пробудилось, и на своего супруга она смотрела скорее как на друга и покровителя, а не мужа.

На долю доньи Эрмосы выпало много страданий.

Полковник Сайенс любил свою единственную дочь до обожания, но он умер, когда она была еще ребенком.

Сеньорде Салаберри любил ее отцовской любовью, любил ее как сестру, любил ее как муж, но он скончался через год после брака, то есть за восемнадцать месяцев до начала нашего рассказа.

У доньи Эрмосы оставалась на свете одна только привязанность — это было чувство к матери, чувство, заменявшее ей все другие. Но и мать скончалась у нее на руках три месяца спустя после кончины ее мужа.

Оставшись в одиночестве на белом свете, донья Эрмоса, подобно чуткой мимозе, при малейшем прикосновении уходила в себя. Она решила жить одними воспоминаниями о тех, кого любила. Потеряв почти одновременно и мать, и мужа, она не могла оставаться в Тукумане, где на каждом шагу встречала напоминание о дорогих усопших, и поселилась в окрестностях Буэнос-Айреса. Уже восемь месяцев она жила, если не счастливо, то спокойно, в своем загородном доме в Барракасе, когда события четвертого мая привели нас к ней. Теперь, спустя двадцать дней, мы снова входим в ее жилище.

Было около девяти часов утра.

Донья Эрмоса, сидя перед большим зеркалом, доканчивала утренний туалет с помощью своей любимой молоденькой камеристки Лизы. Вдруг головка молодой женщины откинулась назад, веки ее сомкнулись, и она невольно поддалась сладкому забытью, не то дремоте, не то мечтанию. Лиза неподвижно стояла над своей госпожой и с улыбкой смотрела на нее.

Каминные часы пробили половину одиннадцатого.

С томностью тропической лилии, тихо колеблемой вечерним ветерком, донья Эрмоса медленно повернула голову в сторону своей камеристки и с ласковой улыбкой спросила:

— Я спала, Лиза?

— Да, сеньора.

— И долго?

— Не более получаса.

— Во сне я ничего не говорила?

— Ни слова, только два раза улыбнулись.

— Да, я знаю, я не говорила, но улыбалась.

— Как? Разве вы помните, что делали во сне?

— Я сплю не так, как ты предполагаешь, это был полусон, полузабытье.

— Ах, нет, сеньора, — с улыбкой произнесла Лиза, — вы крепко спали.

— Нет, Лиза, тебе просто показалось. Какая-то сверхъестественная сила смыкает мои веки, овладевает мной, подчиняет меня своей воле; я вдруг перестаю сознавать то, что происходит вокруг меня, но я не сплю, я вижу то, что еще не случилось, беседую с людьми, которых нет со мной. Но я их вижу, слышу, слышу, испытываю радость, скорбь, волнение, и вместе с тем все это я вижу не во сне. Когда же я приду в себя, то отлично помню все, что происходило со мной, и потом долго остаюсь под впечатлением того, что пережила, что создало мое воображение. Вот и сейчас, мне кажется, я вижу его подле себя, как видела минуту тому назад.

— Кого, сеньора? — спросила девушка, не понимая странных слов своей госпожи.

— Кого?

— Ну да, сеньора, сюда никто не приходил, а вы сказали, что видели его.

— Да, мое зеркало, — с улыбкой проговорила донья Эрмоса, бросив беглый взгляд на свое отражение.

— Ах, сеньора, так вы видели лишь ваше зеркало?

— Да, больше ничего… Кончай скорее, Лиза, мой туалет… да, кстати, что ты мне говорила поутру, когда пришла будить меня?

— О сеньоре доне Луисе?

— Да, о сеньоре Бельграно.

— Ах, сеньора, я уже четыре раза повторяла вам то же самое.

— Неужели ты четыре раза говорила мне это? Ну скажи еще пятый, и больше я уже не переспрошу тебя.

— Я вам говорила сеньора, что, сегодня поутру я вышла как вы приказали, зашла узнать у человека дона Луиса о здоровье его господина, но не застала ни слуги, ни господина в их половине. Я уже выходила, когда увидала, что оба они в саду, сеньор дон Луис собирал цветы для букета. Я подошла к нему, мы поздоровались и долго разговаривали.

— О чем?

— О вас, сеньора, признаюсь, этот сеньор ужасно любопытен, я никогда еще не видела таких, ему все надо знать: читаете ли вы иногда ночью, какие книги вы любите, много ли и часто ли вы пишете, какие цветы вы предпочитаете, фиалки или жасмин, сами ли вы ухаживаете за птичками, которые у вас в клетках… и Бог весть что.

— Обо всем этом вы говорили сегодня?

— Да.

— Ну а о его здоровье ты ничего не узнала?

— Зачем же мне было спрашивать об этом, когда я все своими глазами видела.

— Что же ты видела?

— Надо быть слепой, чтобы не видеть: сегодня он хромает сильнее, чем вчера, когда в первый раз вышел в сад когда он наступает на левую ногу, видно, что бедняжка очень страдает.

— Ах, Боже мой! Ведь ему еще нельзя ходить, но он такой упрямый! — подумала донья Эрмоса про себя. — Он непременно хочет выходить, — продолжала она спустя минуту. — Я вижу этот Мигель решился погубить его и довести меня до сумасшествия. Лиза, кончай же скорей одевать меня! А после…

— А после вы выпьете стаканчик молока с сахаром, сеньора, вы так бледны сегодня, да еще и не мудрено — если теперь уже так поздно, а вы еще ничего не ели.

— Я бледна! Что же, я тебе кажусь очень некрасивой, Лиза? — с улыбкой спросила она.

— Некрасивой? Нет, сеньора, вы только очень бледны, вот и все.

— А сегодня вечером! — продолжала, помолчав, Лиза. — Вам необходимо…

— Ах Лиза, не напоминай ты мне о сегодняшнем вечере!

— Как, сеньора, неужели вы не желаете быть очень красивой сегодня вечером?

— Нисколько, я бы желала быть заболеть.

— Заболеть?

— Да.

— Я бы на вашем месте, если была немного старше и получила приглашение на бал, я бы желала быть здоровой и красивой.

— Вот видишь, дитя мое, наши желания с тобой различны.

— Ах да! Теперь я знаю, почему!

— Ты знаешь, почему я хочу заболеть?

— Да, я догадываюсь.

— Скажи же!

— Вы не хотите ехать на бал, чтобы не надевать девиза. Донья Эрмоса улыбнулась.

— Отчасти ты угадала, Лиза.

— Отчасти? Я угадаю и совсем, сеньора.

— Ну?

— И потому еще, что вам не придется играть на рояле в полночь, как вы всегда любите делать перед сном.

— Нет, ты не угадала.

— Нет? Ну, все равно, верно то, что вы удивительно красивы, сеньора, а это главное!

— Благодарю за любезность, мне сегодня хочется верить тому, что ты говоришь — первый раз в жизни хочу быть прекрасной в глазах других. Но оставим эти пустяки, Лиза, — сказала она, точно спохватясь. — Знаешь, Лиза, я на тебя сердита.

— Ах, сеньора, это первый раз!

— Да первый, потому что первый раз у моих птичек нет воды. Признайся, что я права!

— Нет, сеньора, вы не правы.

— Да где же поилка? Ведь в клетке ее нет, это твоя вина!

— Нет, нет, сеньора, в этом виноват дон Луис.

— Бельграно? Да ты с ума сошла!

— Нет, сеньора сегодня поутру, когда я заходила узнать о его здоровье, поилки были у меня в руках, а сеньор этот, как я вам говорила, ужасно любопытный, ему понадобилось узнать, зачем нужны эти тазики, я ему сказала, он забрал их у меня и сам принялся мыть. Теперь я вспомнила, что он поставил их у клумбы с жасминами, а человека отправил за водой, в этот момент я услыхала ваш звонок и побежала, забыв про поилки.

— Вот видишь, Лиза!

— Что же я вижу, сеньора? Если бы сеньор дон Луис не взял у меня поилки, я бы не позабыла их.

— Лиза, который час?

— Одиннадцать часов.

— Хорошо, я пройду теперь в гостиную, а ты поди скажи сеньору Бельграно, что я буду очень рада принять его, если он может сюда прийти.

Лиза сразу же побежала исполнять поручение своей госпожи.

Час спустя мы застаем донью Эрмосу в гостиной на софе в чертах ее более оживления, чем обыкновенно, глаза устремлены на белую розу, которую она держит в прекрасной руке, любовно расправляя нежные лепестки, подле нее сидит Бельграно, он бледен, его грустные черные глаза блестят и светятся каким-то новым блеском, он не сводит их с молодой женщины.

Оба молчат.

Дон Луис наконец решился прервать молчание, становившееся неловким.

— Что же, сеньора? — спросил он своим мягким, ласковым голосом.

— Что я могу сказать вам, сеньор? Вы, я вижу, меня совсем не знаете! — отозвалась она, подняв головку и взглянув на своего собеседника.

— Что вы хотите этим сказать, сеньора?

— Я говорю, что вы не знаете меня, потому что вы полагаете, что я, как большинство женщин нашего круга, могу сказать вам то, чего не чувствует моя душа или, так как мы совсем не говорим о чувствах и душе, то, что не является выражением моих мыслей.

— Однако я не должен, сеньора…

— Я говорю не о том, что вы должны, а лишь о том, что я должна, — прервала его молодая женщина с очаровательной улыбкой. — По отношению к вам я поступила так, как меня обязывал долг порядочного человека: вам нужен был надежный кров, уход, участие — все это я могла предложить вам и предложила очень охотно.

— Я очень благодарен вам, сеньора!

— Простите, я не закончила: поступив таким образом, я только исполнила свой долг, но я бы сделала это дело наполовину, если бы согласилась на то, что вы желаете. Вы хотите оставить мой дом, хотя ваше здоровье еще не позволяет того, ваши раны откроются опять и уж на этот раз будут смертельны, потому что тот, кто нанес их постарается уничтожить вас как только узнает тайну, которую счастливая случайность и энергичные усилия Мигеля помогли сохранить до сих пор.

— Но вам известно, донья Эрмоса, что моим врагам все еще не удалось добыть обо мне никаких сведений.

— Да, я знаю, но они добудут их. Надо, чтобы вы вышли из этого дома совершенно здоровым, да и то, может быть, вам придется эмигрировать, — добавила она, опустив глаза, — я женщина свободная и ни перед кем не обязана отчитываться, я знаю, что исполняю священный долг христианки, этого требует моя совесть; конечно, я не могу вас принуждать и насиловать вашу волю — я не имею на то никакого права, — но повторяю, что вы выйдете из моего дома вопреки моему желанию, если оставите его полубольным, как вы этого хотите.

— Как я того хочу! О нет, донья Эрмоса, нет! — воскликнул дон Луис, в порыве склонившись к молодой женщине. — Я был бы рад провести всю жизнь в этом доме, прожить в нем целую вечность! Мне двадцать шесть лет я жил только тогда, когда думал, что умру, и впервые ощутил счастье, когда изнемогал от ран… я люблю сам воздух этого дома, люблю здесь каждую вещицу и каждый уголок, даже самую пыль… но сердце мое сжимается от боли при мысли об опасностях, которые из-за меня угрожают и вам, и вашему спокойствию. До сих пор Господь хранил меня, но злой демон, преследующий нас, может в любую минуту открыть мое убежище и тогда… о, донья Эрмоса! Я кровью готов заплатить за ваше душевное спокойствие и вашу безопасность!

— Но что было бы возвышенного и прекрасного в характере женщины, если бы она не желала подвергнуться опасности ради человека, которого она назвала своим другом?!

— Эрмоса! — воскликнул он, завладев рукой молодой женщины. — Эрмоса! Вы дивная женщина!

— Неужели вы думаете, дон Луис, что под небом нашей дорогой родины нет женщин, которые отождествляли бы свою участь и жизнь с жизнью и участью мужчины?! Если бы у меня был брат, муж или жених, который был бы вынужден покинуть родину, я, не задумываясь, последовала бы за ним в изгнание, если бы ему грозила опасность, я бы своей грудью защитила его от кинжалов убийц, если бы надо было умереть за свободу этой священной земле, породившей свободу в Америке, я сама пошла бы за своим братом, супругом или женихом и была бы счастлива погибнуть вместе с ним на кровавом эшафоте!

— О! Эрмоса! Эрмоса! Не заставляйте меня святотатствовать, благословляя несчастья моей родины, которые внушили вам эти чувства! Простите, я вас обманул я сразу почувствовал, благородство и возвышенность в вашего редкого характера и я знал, что обычный страх не смутил вас, но моего отсутствия требует честь… Эрмоса, неужели вы не понимаете, что происходит в душе человека, которого вы спасли и пробудили в нем чувства, незнакомые ему до этих пор, заставив испытывать то, чего он никогда не испытывал?!

— Никогда?!

— Да, никогда!

— Повторите мне это, дон Луис! — воскликнула донья Эрмоса, крепко сжимая в своих руках руку молодого человека.

— До этой минуты я никогда еще не жил сердцем, а теперь…

— А теперь? — сказала донья Эрмоса тоном тревожного ожидания.

— Теперь я живу только им, я люблю, тебя, Эрмоса! — И дон Луис, бледный и трепещущий от счастья и страсти, поднес к губам хорошенькую ручку женщины, которой он только что признался в первой своей любви и первых робких надеждах. Белая роза выпала из рук доньи Эрмосы и упала прямо к ногам молодого человека.

При последних словах его лицо доньи Эрмосы вспыхнуло радостью и счастьем, но неожиданно этот луч счастья погас — его затмила внезапно заговорившая стыдливость; прелестная головка молодой женщины склонилась низко-низко, и яркий румянец мгновенно залил ее лицо. С минуту длилось молчание, более красноречивое, чем все слова.

— Простите, простите меня, Эрмоса! — вымолвил дон Луис. — Я безумец! Я забыл все, но я так счастлив, так горд своей любовью, что готов признаться в ней перед лицом самого Бога и перед всем светом. Да, я люблю и ни на что не надеюсь, видит Бог! Пусть это будет моим оправданием, если я чем-нибудь оскорбил вас.

Донья Эрмоса молча подняла на молодого человека глаза, полные слез, и в этом взгляде он прочел все.

— Благодарю, благодарю, Эрмоса! — воскликнул дон Луис. — Но именем всего святого прошу вас — одно слово, одно лишь слово, которое я мог бы сохранить на всю жизнь в своем сердце.

— Какое слово, сеньор? — спросила она, краснея.

— Такое, которое бы подтвердило мне то, что угадывает мое сердце! — сказал он, снова овладев крошечными ручками молодой женщины.

— О нет, довольно, сеньор! Довольно, — прошептала она, тихонько освобождая у него свои руки и закрывая ими лицо.

Душа ее была в смятении, знакомом большинству женщин, когда их сердце хочет высказаться, а уста упорствуют в молчании.

— Эрмоса, — продолжал дон Луис, — вы должны мне позволить, быть может последний раз в моей жизни, принести вам клятву в том, что вам я посвящаю всю свою жизнь, вам, моей первой и единственной любви!

Донья Эрмоса ласково опустила свою руку на плечо молодого человека, глаза ее светились любовью и нежностью, а на губах мелькала чудная улыбка, она молча указала на упавшую на ковер розу.

— А! — воскликнул дон Луис, завладев цветком и поднося его к своим губам. — Вы мне дарите эту розу, Эрмоса?

— Сегодня нет, — ответила она, взяв ее из рук дона Луиса, — сегодня мне этот цветок еще нужен, но завтра я вам отдам его.

— Но цветок этот — моя жизнь, Эрмоса, почему вы хотите отнять его у меня?

— Ваша жизнь, дон Луис? Довольно, Бога ради! Не говорите ни слова больше! — сказала она, немного отдаляясь от него. — Вы не поверите, как меня это мучит, — продолжала она, — этот цветок, выпавший у меня из рук в то время, когда вы говорили о своей любви!.. У меня возникла ужаснейшая мысль, и страх овладел моей суеверной душой… довольно! Довольно! Прошу вас!

— Полноте, кто и что теперь может помешать нашему счастью?!

— Да всякая безделица! Для некоторых людей нет ничего легче, чем помешать чужому счастью в этом лучшем из миров, как сказал кто-то! — произнес дон Мигель дель Кампо, внезапно входя в гостиную.

Дон Луис быстро пересел в противоположный угол дивана.

— Не стесняйтесь меня, друзья мои, — продолжал дон Мигель, — а, ты мне уступаешь место, благодарю, вот я и сяду между вами!

С этими словами он действительно сел между доном Луисом и своей кузиной и, взяв руку своего друга и доньи Эрмосы, сказал:

— Признаюсь вам, друзья мои, что, кроме последних слов Луиса, я решительно ничего не слышал, да мне и не нужно ничего слышать: я все это давно уж знаю наизусть.

И он шутливо раскланялся перед своей кузиной, красной как пион, и своим другом, хмурившим брови.

— Как, вы не хотите мне отвечать? — продолжал он. — Ну хорошо, тогда я буду говорить один. Скажите, сеньора кузина, желаете ли вы, чтобы сеньора Барроль сама приехала за вами, или же вы в своей карете заедете за сеньорой Барроль?

— Я заеду за ней! — ответила донья Эрмоса, стараясь улыбнуться.

— Ну, слава Богу, я вижу, вы улыбаетесь, и вы тоже, сеньор, благословен будет Бахус, бог веселья! А я уж было подумал, что вы на самом деле сердитесь на меня за то, что я случайно слышал частичку того, что вы хотели бы сказать друг другу в этом таинственном волшебном замке, где рано или поздно я поселюсь с моей Авророй. Ведь вы мне одолжите его, сеньора Эрмоса?

— Да, с радостью!

— Прекрасно! Ну, а теперь условимся: в десять часов, если это тебе удобно…

— Нет, я желала бы позднее.

— Ну хорошо, в одиннадцать часов.

— Нельзя ли еще позже?

— Ну, в полночь?

— Да, часов в двенадцать лучше всего!

— Итак, в двенадцать часов ночи ты заедешь за Авророй, чтобы везти ее на бал, потому что сеньора Барроль только с этим условием соглашается отпустить дочь.

— Значит, решено!

— Кто будет сопровождать тебя, Эрмоса?

— Я! — поспешно воскликнул дон Луис.

— Потише, кабальеро, потише вы сегодня никоим образом не будете сопровождать сеньору, тем более в двенадцать часов ночи.

— Но как же сеньора поедет одна?

— Разве возможно, чтобы ты ехал с нею в ночь двадцать четвертого мая? — продолжал дон Мигель, пристально глядя на своего друга и делая ударение на последних словах.

Дон Луис потупил взор, но донья Эрмоса сразу поняла, что в словах дона Мигеля кроется какая-то тайна, и обратилась к нему с вопросом.

— Могу я узнать, чем отличается ночь двадцать четвертого мая от любой другой ночи для сеньора, который хочет сопровождать меня?

— Замечание твое весьма основательно, милая Эрмоса, но есть вещи, которые мы, мужчины, не можем сообщать вам!

— А, дело касается политики!

— Возможно!

— Я, конечно, не имею ни малейшего права требовать, чтобы этот кабальеро сопровождал меня, но мне кажется, что я имею право попросить вас быть осторожными.

— Я тебе ручаюсь за Луиса!

— За обоих! — поспешно добавила донья Эрмоса.

— Ну, хорошо, за обоих! Так, значит, решено, в полночь ты будешь у Авроры. Педро будет за кучера, а слуга Луиса — за лакея. Когда приедешь к мадам Барроль, ты сядешь в их экипаж и поедешь с Авророй, а твоя карета заедет за тобой часа в четыре.

— Ох, четыре часа, уж это слишком поздно, мне кажется, что для той жертвы, какую я приношу, этого слишком много!

— Я знаю, Эрмоса, что для тебя это действительно жертва, но ты должна пойти на это ради безопасности твоего дома и в то же время ради дона Луиса; я уже говорил тебе раз десять, что твое отсутствие на балу, в честь доньи Мануэлы, тем более что ты получила приглашение от нее лично и, кроме того, была звана и Августиной, будет воспринято ими как злоумышленный отказ, нам это даром не пройдет. Августина очень дорожит твоим присутствием, и если ты уедешь с бала раньше других, это настроит против тебя не только ее, но и всех приглашенных.

— Ах, да какое мне дело до всех этих людей! — презрительно воскликнула она.

— Вы правы, какое вам дело до удовольствия или неудовольствия этих людей, знаешь Мигель, я ведь никогда не разделял твоего мнения на этот счет, я полагаю, что донья Эрмоса вовсе не должна оказывать им этой чести и ехать на бал для нее унизительно! — сказал дон Луис.

— Прекрасно! Превосходно! — воскликнул Мигель, поочередно раскланиваясь перед своей кузиной и перед своим Г другом. — Вы оба вдохновенные люди! Вы вполне убедили меня, какое заблуждение, какое безумие советовать донье Эрмосе ехать на этот бал! Нет, пусть она не едет, но тогда пусть позаботится сжечь свои голубые занавески, деликатным сеньорам Масорки, которые, без всякого сомнения, нанесут ей на днях визит.

— Эти негодяи! У меня в доме? Ты шутишь, Мигель! — воскликнула донья Эрмоса, полная негодования и гнева. — Мои слуги поступят с ними так же, как поступают с уличными, бродячими собаками они вышвырнут их на улицу.

— Превосходно! Прелестно! Блистательно! — продолжал дон Мигель, злорадно, как им показалось, потирая руки и откидываясь на спинку дивана. — Как твои раны? — добавил он холодным, безучастным тоном.

Нервная дрожь пробежала при этих словах по телу доньи Эрмосы.

Дон Луис не ответил ни слова.

Оба они поняли, вернее угадали мысль дона Мигеля.

— Я еду на этот бал, Мигель! — сказала молодая женщина, украдкой смахивая слезу.

— Ужасно, что все это из-за меня! — воскликнул дон Луис, вскочив с дивана и расхаживая огромными шагами по комнате, несмотря на ужаснейшую боль, какую ему причиняла при этом его рана.

— Ради Бога! — воскликнул дон Мигель. — Что ты делаешь, Луис? Да ты совсем обезумел! — И он силой заставил его сесть. — Я вижу, с вами надо обращаться, как с малыми детьми. Неужели вы не понимаете, что я думаю только о вашей безопасности? Мне стоило большого труда убедить мадам Барроль отпустить на этот бал свою дочь, но ты, Эрмоса, ведь, знаешь, что все мы в опасности — уже занесены кинжалы, и смерть где-то рядом, но мы должны спастись во что бы то ни стало; и вот ценой этой ничтожной жертвы для тебя жертвы я хочу защитить вас и себя тоже, хочу прояснить над нами горизонт, отстранить хоть на время тяготеющие над нами ужасные предчувствия, мучительные ожидания и страх чего-то ужасного. Сегодня я нуждаюсь в расположении, доверии и даже в уважении этих людей, когда настанет час возмездия, сбросить с себя маску и… — он оборвал на этом слове свою речь и со свойственным ему редким самообладанием придал своему лицу, озабоченному и серьезному, обычную беспечную улыбку, не желая окончательно раскрывать перед кузиной свои политические убеждения. — Итак ты едешь? Решено?

— Да, — ответила донья Эрмоса, — ровно в полночь я буду у мадам Барроль, у этих новых друзей, которых ты навязал мне и которым всячески стараешься навязать меня.

— Полно, мадам Барроль святая женщина, а Аврора совершенно очарована тобой с тех пор, как она знает, что ты ей не соперница!

— А Августина так страстно жаждет меня видеть в числе своих гостей тоже из ревности? — спросила донья Эрмоса.

— Да, тоже.

— Не к тебе ли опять?

— Нет, к сожалению, к тебе самой.

— Ко мне?

— Да, она много слышала о твоей красоте, об обстановке твоего дома, о твоих туалетах, и потому она, царица красоты и каприза, желает узнать свою соперницу, вот и все!

— Гм! А дон Луис?

— Я увожу его с собой.

— Теперь?

— Да, теперь. Ведь мы же с тобой условились, что ты мне одолжишь его сегодня!

— Да, но выехать днем! Ты мне говорил, что увезешь его сегодня ночью на несколько часов к себе.

— Это правда, но мне не удастся сюда вернуться раньше завтрашнего дня.

— Так что же?

— А то, что Луис не может выехать без меня.

— Днем?

— Да, днем, теперь же!

— Но его могут увидеть.

— Нет, сеньора, моя карета стоит у ваших дверей.

— Ах… я не слыхала, как она подъехала.

— Да, я знаю.

— Разве ты обладаешь даром провидения, как шотландцы?

— Нет, моя прекрасная кузина, но я хороший физиономист, и в тот момент, когда вошел в твою гостиную…

— Сеньора, доставьте мне удовольствие, заставив вашего кузена замолчать, иначе он скажет нам какую-нибудь глупость! — воскликнул дон Луис, перебивая речь своего друга и обменявшись с молодой женщиной многозначительной улыбкой.

— Вот хорошо! Нет, ты заметь, Эрмоса, милый наш Луис вообразил, что я позволю себе бестактность повторить его слова, сказанные тебе, когда я входил в комнату, и потому он называет глупостью ту фразу, которую он поспешил прервать.

— Ого, да вы насмешник, кабальеро, — сказала донья Эрмоса, сопровождая эти слова легким грациозным движением, которое, однако, пришлось не по вкусу дону Мигелю: она дернула его за волосы так больно, что молодой человек невольно вскрикнул.

— Что такое? — спросила донья Эрмоса, с притворным недоумением.

— Ничего, милая кузина, ничего, я только подумал сейчас о том, что ты и Аврора будете самыми прелестными женщинами на балу!

— Ну, слава Богу! Наконец-то, я слышу от тебя сегодня разумное слово! — заметил дон Луис.

— Благодарю, и чтобы оно оставалось не единственным, я добавлю, что пора тебе попросить свою шляпу и следовать за мной.

— Уже? Но ведь еще очень рано.

— Нет, сеньор, скорее поздно!

— Ну, хорошо, сейчас!

— Нет, не сейчас, а сию же минуту!

— Ого!

— А что?

— Так, ничего.

— Сеньора! Гости упорны, как говорит пословица, «куда они войдут, там они и остаются». Вот уже двадцать дней, как сеньор пребывает в этом прекрасном доме, и, по его мнению, этого еще не достаточно…

— Послушай, Мигель, сделай мне одолжение, повидай сегодня донью Аврору пораньше! — сказала молодая женщина.

— Для чего?

— Для того, чтобы получить от нее отставку.

— Как? Почему? За что же мне отставка от Авроры? Я ничего не понимаю!.. Разве донья Мария-Хосефа опять беседовала с ней?

— Нет.

— Но тогда…

— Я с ней поговорю в том же духе.

— Ты посоветуешь ей, бросить меня? Да?

— Да.

— Ах, черт возьми! Это злая шутка!

— Может быть, но все же я это сделаю, сегодня же на балу я объясню этой бедняжке, что ее ожидает с таким несносным мужем.

— Ну, хорошо же! Теперь я вижу, что ты хочешь мне отомстить. Прекрасно! Луис, пожалуйста, простись с доньей Эрмосой!

— Он положительно неотразим, сеньора! — произнес дон Луис, вставая и подходя к руке доньи Эрмосы.

— Да, это наша семейная, неотъемлемая черта, мы все неотразимы! — с улыбкой подхватил дон Мигель и отошел к окну, чтобы дать время влюбленным проститься.

Ни он, ни она не произнесли ни слова, но их глаза так ясно высказывали все, что в словах не было никакой надобности. Когда дон Мигель обернулся, дон Луис уже подходил к дверям, а донья Эрмоса не сводила глаз с белой розы, пришпиленной на ее груди.

— Дорогая Эрмоса, — сказал дон Мигель, подходя к ней, как только они остались вдвоем в гостиной, — знай, что никто на всем свете не станет так беречь и охранять Луиса, как я, я охраняю всех вас, а меня хранит святое провидение.

Никто так не желает твоего счастья, как я, я все понимаю, дорогая Эрмоса, и всему вполне сочувствую, доверься мне. Довольна ты теперь?

— Да! — чуть слышно ответила она сквозь слезы.

— Луис любит тебя, и я этому очень рад!

— Ты думаешь, он любит?

— А ты? Разве ты сомневаешься в этом?

— Я? Я сомневаюсь в себе!

— Так ты не счастлива этой любовью?

— И да, и нет!

— Но это ни о чем не говорит!

— Я говорю, однако, то, что чувствую.

— Значит, ты и любишь, и не любишь его?

— Ах, нет, нет, я люблю его, люблю, мой Мигель!

— Ну, тогда что же?

— Пойми, я счастлива тем, что люблю его, но меня страшит то, что он меня любит!

— Какое суеверие! Все это пустяки!

— Возможно, что ты прав, несчастья невольно сделали меня и недоверчивой, и суеверной.

— Знай, что несчастье всегда ведет к благополучию, друг мой!

— Дай Бог, чтоб так, однако иди, ведь Луис ждет тебя!

— До скорого свидания! — сказал дон Мигель, целуя в лоб свою кузину.

Спустя минуту друзья садились в карету, в тот момент, когда лошади тронулись крупной рысью от крыльца, одна из занавесок гостиной отодвинулась, и влюбленные обменялись еще одним, последним приветствием.

Глава XX ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ

Двадцать четвертого мая 1840 года солнце готово было скрыться за горизонтом, предвещая конец дня, предшествующего дню годовщины буэнос-айресской революции и свержения ненавистного испанского владычества. Тридцать лет назад, чуть ли не в то же время и в тот же час, в 1810 году последний вице-король бесповоротно утратил свою власть. Тщетно испанцы пытались сохранить власть ценой уступок — ожесточенный народ решил окончательно порвать все связи с Испанией.

Ночь окутала землю звездным покровом, погода была ясная, тихая, бывший дворец прежних испанских вице-королей сиял огнями, к немалому удивлению аргентинского населения, с давних пор привыкшего видеть его вечно угрюмым, мрачным, безмолвным, заброшенным, а с захватом власти Росасом превращенным в казарму для кавалерии.

В эту ночь огромные и великолепные залы, в которых некогда давала блестящие необычно роскошные балы и вечера маркиза де Сабре-Монте, в эпоху президентства свидетели бесчисленных любовных интриг, и домашних ссор и сцен в эпоху правления Дорьехо, разрушенные и разграбленные Ресторадором законов, эти залы были опять прибраны, выметены, вычищены, разукрашены обоями из Сан-Франциско и обставлены разнокалиберными стульями, одолженными на этот вечер добрыми федералистами для бала, даваемого сеньору губернатору и его дочери его гвардейской пехотой. На этом балу его превосходительство прийти не мог, так как он в этот день должен был почтить своим присутствием обеденный банкет у кабальеро Уолтера Спринга, который в этот день справлял рождение своей державной повелительницы.

Так как здоровье его превосходительства могло бы пострадать, если бы он после банкета утомил себя пребыванием на балу, то было решено, что его дочь примет на себя роль хозяйки этого бала.

Блестящая иллюминация на площади Победы и свет во всех окнах крепости, то есть бывшего дворца вице-королей, освещали все вокруг вплоть до самой площади Двадцать пятого мая, где разыгрывалась публичная лотерея, скрипели деревянные коньки и карусели и красовался большой шест. Наступающий праздник годовщины провозглашения независимости постоянно производит на всех аргентинцев какое-то магическое действие, вызывая необычайный подъем духа и привлекая в город и на площадь народного гулянья несметные толпы окрестных и городских жителей. Этот своеобразный народ, так быстро переходящий от смеха к слезам и от серьезного к самому пустому, народ с испанской кровью и французским умом, народ, история которого достойна того, чтобы заняться ею, шумно праздновал этот день.

Кареты, подвозившие приглашенных гостей, уже с трудом пробирались по улицам, прилегающим к площади Виктория, то есть Победы, и Двадцать пятого мая. Кучера вынуждены были постоянно сдерживать лошадей, а лакеи браниться, спорить и ссориться с мальчишками Буэнос-Айреса, достойными соперниками парижских гаменов, настоящими чертенятами, которые упорно преграждали дорогу экипажам.

Неожиданно карета, ехавшая от Эль-Ретиро на площадь Победы, подгоняемая напиравшей сзади толпой, задела колесом за лоток со сластями, приютившийся под порталом собора, и опрокинула его. В то же мгновение раздались страшные крики, толпа окружила карету, злополучного кучера обступили со всех сторон, обвиняя его в том, что он задавил по меньшей мере человек десять. Тотчас же подоспела стража. Карета колыхалась среди толпы, как судно в бурном море: стали искать раздавленных, но не нашли даже и раненых, тем не менее женщины хныкали, дети кричали, а мужчины ругались. Стражи принялись усердно работать своими нагайками, отвешивая удары направо и налево, чтобы водворить тишину и порядок, но проложить дорогу экипажу им все-таки не удалось.

— Вперед! Въезжай прямо в толпу, дави кого попало, переломай им кости, если они этого хотят, но трогай вперед, черт тебя побери! — крикнул кучеру из кареты чей-то голос.

— Сеньор страж, — произнес в то же время другой голос, и кто-то выглянул в окошко дверцы, обращаясь к полицейскому чину, усердно лупившему ногайкой по спинам и плечам тех, кто находился поблизости, — сеньор страж, надеюсь, никто не пострадал, вот вам кошелек, раздайте эти деньги тем, кто потерпел какие-нибудь убытки и постарайтесь расчистить нам дорогу, мы спешим!

— Именно так оно и есть, — отозвался полицейский, опуская деньги в свой карман, — тут гам и крик и больше ничего. Дорогу, сеньоры, дорогу! Это добрые федералисты, они спешат по важному делу!

В одну минуту путь был очищен, и пешеходы приперты к стенам.

— Сверни на улицу Федерации и затем поезжай по улице Народных представителей! — приказал кучеру тот же голос.

Несколько минут спустя эта карета, не встретив на своем дальнейшем пути никаких препятствий, остановилась на углу Университетской улицы и улицы Кочабамба.

Четверо мужчин вышли из кареты и один из них приказал кучеру быть здесь опять к половине одиннадцатого ночи. Затем все четверо, кутаясь в плащи, направились по совершенно безлюдной и темной улице Кочабамба к реке. Они шли по двое.

В тот момент, когда они сворачивали на последнюю улицу, ведущую к одинокому дому, стоявшему на набережной, они вдруг оказались лицом к лицу с тремя другими мужчинами, так же как и они закутанными в плащи и шедшими со стороны улицы Балькарсе. Те и другие остановились и несколько минут внимательно присматривались друг к другу.

— Надо что-нибудь предпринять, — сказал один из четверых, — во всяком случае нас четверо против троих! — и он сделал несколько шагов вперед.

— Простите, смею вас спросить сеньоры, не из-за нас ли вы прервали вашу прогулку?

Тройной взрыв смеха был единственным ответом на его вопрос.

— Ах, черт вас побери! — весело воскликнул дон Мигель. — Вы нас порядком напугали.

Узнав друг друга, они все вместе продолжали путь к реке. Вскоре они подошли к дому, где читатель уже был однажды свидетелем встречи дона Мигеля и его друга, профессора чистописания, со священником Гаэте.

Вместо того чтобы постучать в дверь, один из незнакомцев приложил губы к замочной скважине и прошептал два слова: двадцать четыре.

Дверь тотчас же без шума отворилась и затем затворилась, пропустив пришедших. Несколько минут спустя, стали приходить еще другие, все по двое, по трое, иногда по четыре человека сразу, все пропускались немедленно после того, как произносили пароль: двадцать четыре.

Войдем и мы в тот дом, который, как, вероятно, помнит читатель, был собственностью доньи Марселины.

Гостиная этой почтенной дамы была превращена в нечто такое, что напоминало военный лагерь: ее кровать и скромные кроватки девиц, ее племянниц, были принесены сюда и стояли вдоль стен, все стулья, имевшиеся в доме, и два больших сундука были расставлены полукругом перед столом, на котором стояли две свечи, к столу было придвинуто большое кресло, вероятно, предназначавшееся для председателя этого таинственного собрания.

Несколько человек, разместившись довольно удобно на кроватях, сундуках и стульях, молча ожидали чего-то.

Если кто-либо случайно обменивался несколькими словами, то только шепотом, время от времени кто-нибудь из присутствующих подходил к окну и окидывал внимательным, пытливым взглядом пустынную, темную улицу.

На башенных часах пробило девять с половиной, и их бой донесся до членов собрания на отдаленной улице Кочабамба.

— Сеньоры, теперь половина десятого, ни один человек, зная, что его ждут по серьезному делу, не может опоздать на целый час, — сказал дон Мигель, — те, кто не явились сюда до сих пор, конечно, не придут, а потому мы, не теряя времени, откроем заседание.

Ставни во всех окнах немедленно закрыли и свет в зал проникал лишь из открытых дверей смежной комнаты.

Дон Мигель сел к столу, по правую его руку разместился дон Луис.

Все остальные разместились вокруг, их было двадцать один человек, самому старшему из них не исполнилось и тридцати лет, все это была молодежь. Внешность и одежда этих людей свидетельствовали о том, что они принадлежать к высшему кругу аргентинского общества.

— Друзья мои, — сказал дон Мигель, поклонившись собранию, — в эту ночь сюда должны были прийти тридцать четыре человека, а между тем нас только двадцать три, каковы бы ни были причины, помешавшие нашим товарищам явиться сюда, никто из нас, надеюсь, не позволит себе заподозрить их в измене — я ручаюсь за отсутствующих, так же, как за присутствующих, так что нашей тайне не грозит ничто. Теперь скажу вам, что на случай нападения убийц, подосланных тираном, я предпринял все меры предосторожности. Дом этот стоит на набережной, не более чем в пятидесяти шагах от реки, где на всякий случай нас ждут суда. Если нас здесь застигнут, мы можем бежать через окно, выходящее на берег, и вздумай они даже напасть на нас во время бегства, двадцать три человека, хорошо вооруженных, всегда сумеют добраться до берега, сесть на суда, а тогда нет ничего легче ранним утром желающим вернуться обратно в город, а желающим — эмигрировать и за несколько часов достигнуть берега. Мой Тонильо охраняет входную дверь, слуга Луиса сторожит то окно, через которое нам следует бежать в случае нападения, наконец, на крыше дома в засаде сидит человек, трусость которого может служить порукой нашей безопасности. Довольны ли вы мной, господа?

— Хотя повествование твое было немного длинно, но, выслушав тебя, каждый из нас чувствует себя также безопасно, как если бы он был в Париже! — отозвался красивый молодой человек с веселым, беззаботным лицом, который во время речи дона Мигеля не переставал играть с волосяной цепочкой, висевшей у него на шее.

— Знаю, милый друг, с кем я имею дело, знаю, что в душе ни один из вас не спокоен, и, кроме того, знаю, что вся ответственность за все, что может случиться, падает исключительно на одного меня. Ну, а теперь, сеньоры, перейдем к главной цели нашего собрания: вот, господа, список тех лиц, которым удалось бежать в течение апреля и первой половины мая, — произнес молодой председатель, достав из портфеля, лежавшего около него на столе, бумагу. — Их сто шестьдесят человек, все они молоды и полны сил, преданности и любви к родине. После убийств четвертого мая более трехсот человек договорились с владельцами судов, промышляющих перевозом, доставлять желающих на восточный берег, чтобы при первой возможности эмигрировать, таким образом к июлю от четырех до пятисот патриотов будут в Буэнос-Айресе, не считая двух третей молодежи, покинувшей наше злополучное отечество в 1838 и 1839 году. Теперь я изложу вам, сеньоры, положение армии Освободителя и внутренних провинций страны, чтобы прояснить хорошенько предыдущие события.

Все удвоили внимание. Дон Мигель продолжал:

— После битвы при Сан-Кристобале армия Освободителя очутилась на Арройо-Гранде, блокирующей армию Эчага, оттесненную в Лас-Пьедрас, на расстоянии всего нескольких лье от Байяды. В случае нового сражения все преимущества на стороне Лаваля: если он победит, то перейдет Парану и пойдет походом на Буэнос-Айрес, если же он будет разбит, то сможет отступить в северную часть провинции Буэнос-Айреса, так как все блокирующие суда к его услугам. Из этого вы видите, что в любом случае провинция Буэнос-Айрес должна ожидать к себе Лаваля. В провинциях выступления против Росаса распространились с быстротой пожара: Тукуман, Сальта, Катамарка, Ла-Риоха и Жужуй уже не подвластны тирану, они открыто отмежевались от него и подняли против него оружие. Монах Альдао недостаточно силен, чтобы подавить революцию, а Кордова сдастся при первой угрозе все свои надежды Росас возлагал на Ла Мадрида, а последний восстал против него и перешел на нашу сторону.

— Неужели? — воскликнули присутствующие, вскакивая со своих мест.

Лишь дон Луис остался неподвижен, погруженный в свои размышления.

— Сейчас вы узнаете обо всем этом подробно, — продолжал дон Мигель, — но пока еще не время для радостных возгласов в Буэнос-Айресе. То, что я сообщил вам, сущая правда: Ла Мадрид, посланный Росасом, чтобы завладеть арсеналом в Тукумане, сам примкнул к восстанию против тирана, седьмого апреля он всенародно возложил на себя голубую с белым ленту свободы и растоптал постыдный девиз федерации, созданной Росасом.

— Браво! Браво!

— Тише, сеньоры! Тише! Вот этот документ, я прочту его вам.

Свобода или смерть! Общий приказ от 9-го апреля 1840 года. Согласно распоряжению правительства назначен главнокомандующим над всеми линейными войсками провинции и всей милицией сеньор генерал дон Грегорио Араос де Ла Мадрид; начальником генерального штаба — полковник дон Лоренсо Лугоньес, а командиром гвардейских кирасир — полковник дон Мариано Аха.

Чтение этого документа вызвало всеобщую радость, и хотя не было ни криков, ни приветственных возгласов, но по выражению лиц было ясно, что в душе все давали торжественную клятву стоять за правое дело. Дон Мигель смотрел на собравшихся своим орлиным взглядом.

Спустя немного времени он снова заговорил.

— Вы видите, сеньоры, что восстание всюду подымает голову и принимает гигантские размеры, но этому восстанию нужна глава, необходим руководящий центр, чтобы стать действительно грозным и могучим, и этот центр, эта глава здесь, в Буэнос-Айресе. И все силы должны стремиться к этой цели. Не так ли, уважаемые сеньоры? Все мы должны действовать решительно для того, чтобы восстанию обеспечить полный успех и окончательно уничтожить тиранию.

— Да! Да! — воскликнули все без исключения присутствующие.

— Тише, сеньоры, тише! Будем прежде всего логичны и разумны, а уж потом дадим волю и нашим чувствам. Вы все отвечаете «да», но посчитаем всех тех патриотов, которые уже покинули Буэнос-Айрес, посчитаем всех тех, которые намереваются в ближайшем времени бежать отсюда, и тогда скажите мне, не достаточно ли было бы этого числа людей для того, чтобы с успехом поднять знамя восстания здесь, в самой столице. Ведь эмиграция отдает в руки трусливых и жестоких врагов, женщин-интриганок и Масорки несчастный город, наш Буэнос-Айрес, главный центр федерации Росаса, его гнездо! Скажите, сеньоры, разве триста-четыреста человек нашего брата в армии генерала Лаваля помогут ему победить? Нет! Но тех же трехсот-четырехсот человек было бы совершенно достаточно, чтобы поднять восстание в городе и перевешать на фонарях Росаса и всю Масорку, в тот день, когда они будут захвачены врасплох вестью о приближении армии Лаваля. Мы, конечно, не можем вернуть тех, кто уже покинул нас, но можем, если только захотим, приостановить эмиграцию, столь пагубную для дела свободы.

Правда, теперь в Буэнос-Айресе не безопасно, но и повсюду нам угрожают ничуть не меньшие опасности. В этом заговоре я ставлю на карту не только свою жизнь, как все вы, но и свою честь, я стою ближе, чем кто-либо из вас, к Росасу и тем самым даю повод сомневаться в моей порядочности. Поверьте мне, что самая серьезная опасность для нашего несчастного города — это то, что наша молодежь из патриотов покидает его!

— Я того же мнения, — отозвался один из присутствующих, — я скорей умру от кинжала какого-нибудь масоркеро, чем покину город. Росас в Буэнос-Айресе, и мы должны его уничтожить. Как только Росаса не будет в живых, у нас не останется врагов!

— Сеньоры, разделяете вы это мнение? — спросил дон Мигель.

— Да! Да! Мы должны оставаться здесь! — послышалось со всех сторон.

Когда водворилось молчание, дон Луис поднялся со своего места и заговорил:

— Сеньоры, — сказал он, — в речи сеньора дель Кампо нет ни одного слова, которое бы не согласовалось во всем смоими убеждениями, а вместе с тем, я один из тех, которые пытались покинуть родину, и я не поручусь, что не повторю этой попытки еще раз в самое ближайшее время. Вот это противоречие между своими убеждениями и своим поведением я и считаю долгом пояснить вам, сеньоры: несомненно, что мы должны оставаться на месте, несомненно также, что мы должны с каждым часом теснее сжимать вокруг Росаса то железное кольцо, которое в конце концов должно задушить его, и в тот день для аргентинцев пробьет счастливый час освобождения. Все это несомненно, но наш народ — исключительный в этом отношении сеньор дель Кампо сказал вам, что трехсот-четырехсот человек достаточно, чтобы поднять против Росаса весь город, я согласен и даже допускаю, что все эмигранты вернутся к тому времени в город и здесь будет не четыреста, а четыре тысячи ярых врагов Росаса. Но знаете ли вы, что означает эта цифра для Буэнос-Айреса? А то же самое, что один, единственный человек. Всякая партия сильна отнюдь не численностью, а единством. Миллион разобщенных личностей не может сравниться с тремя-четырьмя лицами, тесно связанными между собой общностью замысла, идей и стремлений. В этом вы можете убедиться на примере диктатуры Росаса: вся сила ее заключается в сплоченности и сосредоточенности власти. Смотрите, ведь он мучит и тиранит каждого человека и каждую семью и для такой гигантской пытки прибегает к помощи всего лишь двух десятков убийц, потому что народ разобщен, каждый держится особняком. Потому я предпочту пасть на поле битвы, а не от кинжала убийцы в ожидании революции, к которой совершенно неспособны, как и ко всякому дружному натиску или движению, наши буэнос-айресцы. Однако кто-то из вас, друзья, сказал сущую правду: единственный враг, которого нам нужно уничтожить — это Росас с его смертью сама собой падет тирания. Скажите же мне, друзья мои, возможно ли между нами полное единство и если да, то я первым с готовностью откажусь от всякой мысли об эмиграции!

Всеобщее молчание было ответом на эту речь.

Присутствующие потупили глаза, только дон Мигель высоко подняв голову вопрошающим взглядом окинул лица собравшихся здесь людей.

— Сеньоры, — сказал он наконец, — мой друг Бельрано говорил сейчас от моего имени, желая описать вам печальную картину разобщенности аргентинцев, у них отсутствия общих интересов, общих целей и общих привязанностей. Главная цель нашего сегодняшнего собрания вызвать в вас единодушие и преданное отношение к нашему общему делу — мы все несомненно должны оставаться в Буэнос-Айресе, но не обособленными личностями, все мужество и смелость которых были бы бессильны и напрасны, а тесным неразрывным рядом звеньев, составляющих одно целое. Не забывайте, что сейчас мы находимся на вулкане, который волнуется, грохочет и момент извержения уже близок. Преступления, совершенные до настоящего времени, отнюдь не конец, а начало странной эпохи террора. Кинжалы точатся во мгле, жертвы намечены, и это не мщение, а прочно организованная система: наши врага одержимы горячкой кровопролития. Вскоре должен наступить час резни и поголовного избиения, и если тогда мы будем действовать разрозненно, то мы погибнем и не будет нам спасения! Сплотившись же и восстав против Масорки, мы не только будем спасены, но и останемся победителями. Я, ежедневно, рискуя своим добрым именем выведываю тайны наших врагов, в душе пылая гневом и ненавистью, пожимаю руки этих подлых убийц, и я же толкаю их на преступления и убийства и буду это делать потому, что теперь близок день, когда при свете дня честный человек открыто вонзит свой меч в грудь одного из этих убийц, и этот день будет последним днем тирана! Все угнетенные народы ждут человека, который первым поднимет меч и первым подаст голос, они ждут момента, чтобы внезапно перейти от унизительного рабства к бурной борьбе за свободу и от покорности — к деятельной жизни!

Лицо дона Мигеля казалось преобразившимся под влиянием вдохновений и пылкой, искренней убежденности, глаза его метали молнии, щеки горели; присутствующие не сводили с него глаз, лишь дон Луис сидел печальный и угрюмый.

— Да, да! Единство и организация, — воскликнул один молодой человек, — это сейчас наш главный оплот против Масорки, единственно возможный путь к низвержению и уничтожению Росаса!

— Сплоченность и сегодня, и завтра, — сказал дон Мигель, впервые возвышая голос, — сплоченность и организация общества для противодействия шайке убийц, для того чтобы быть сильными, могучими и грозными, приобрести те добродетели, которых нам не достает, и стать европейцами в Америке.

— Да! Да! Мы все сплотимся! — воскликнули присутствующие с удивительным единодушием и воодушевлением.

— Увы! — сказал печально дон Луис. — Это единение, которое я призываю всей душой, мы не способны осуществить: мы дети, а не взрослые мужчины, у нас энтузиазма много, но веры нет!

— Молчи, Луис, молчи! — шепнул ему дон Мигель и, обращаясь к присутствующим, продолжал: — Да, друзья мои! Мы сплотимся и образуем силу, с которой придется считаться нашим врагам, а теперь разойдемся под впечатлением этой возрождающей нас мысли. Я подготовлю устав нашего общества: изложу наши требования и обязанности и укажу способ собраться всем за четверть часа и даже того меньше в тот день, когда наконец наступит час мщения. Сегодня у нас двадцать четвертое мая, разойдемся же теперь, друзья мои, чтобы заря двадцать пятого не застала нас, стольких аргентинцев, собравшихся вместе и еще не свободных. Пятнадцатого июня мы снова встретимся в этом доме, в это же время, а теперь еще одно последнее слово: пусть каждый из вас постарается воспрепятствовать эмиграции своих друзей. Если же найдутся такие, которые все-таки будут упорствовать в своем намерении, предупредите меня, и я помогу им. Пусть они ничего не предпринимают без меня. За исключением этого важного вопроса, избегайте меня, порицайте перед другими мое поведение, произносите со злобой и презрением мое имя — я знаю, настанет день и я сумею возвратить ему его прежний блеск и добрую славу. Довольны ли вы мной? Вполне ли вы доверяете мне, сеньоры?

Все бросились обнимать дона Мигеля. Таков был молчаливый ответ каждого из них.

Затем двери зала отворились и дон Мигель и Луис вышли проводить своих новых друзей.

Минут через пять, окончательно распростившись со своими друзьями, молодые люди снова вернулись в зал, где проходило совещание, и застали там у стола человека в шляпе с красным плащом на руке, который, очевидно, невидимо присутствовал при совещании и слышал все из соседней комнаты.

— Ну, что вы скажете, сеньор? — спросил дон Мигель.

— Что, дон Мигель?

— Довольны ли вы?

— Нет.

Дон Луис улыбнулся и принялся ходить взад и вперед по комнате.

— Каково же ваше мнение, сеньор? — снова спросил дон Мигель.

— Мое мнение таково, что все они ушли отсюда растроганные и взволнованные, полные самого искреннего патриотического воодушевления, что все они в данный момент были бы способны на самый героический подвиг, но я также уверен в том, что до пятнадцатого июня половина из них покинет Буэнос-Айрес, а другая половина забудет о необходимости единения и прочной организации общества.

— Что же в таком случае делать, сеньор? — воскликнул молодой человек, ударив кулаком по столу и позабыв на мгновение то уважение, с каким он, по-видимому, с давних пор привык относиться к этому новому лицу, красивая и мужественная наружность которого свидетельствовала о его недюжинном уме и проницательности.

— Что делать? Настаивать, настаивать и понемногу незаметно двигать вперед то дело, которое окончат, вероятно, наши внуки.

— Но Росас? — спросил дон Мигель.

— Росас есть грубое выражение наших социальных условий, которые вместе с тем и поддерживают его, и дают ему ту власть и силу, которых он при иных условиях никогда не мог бы иметь.

— Однако, если бы нам удалось его убить!

— Кому? — с улыбкой спросил собеседник дона Мигеля.

— Кому-нибудь из нас.

— Нет, Мигель, для того, чтобы стать тираноубийцей, необходимо или быть очень корыстным человеком, чтобы продать себя и свой кинжал, а таких людей нет даже в нашей стране, или же быть республиканцем-фанатиком, а таковых не существует в наше время.

— Что же тогда делать?

— Трудиться и трудиться неутомимо, один человек, завоеванный для дела народной свободы, это уже победа как бы мала она ни была, но все же — победа! Не правда ли, Бельграно?

— Да, сеньор.

— Ну, мы сегодня сделали достаточно, пойдемте, друзья мои. Бог вознаградит вас за ваши благородные чувства и стремления.

— Пойдемте, сеньор, — ответили почти в один голос оба молодых человека, выходя из зала вместе с почтенной личностью, имевшей, очевидно, громадное нравственное влияние на них обоих.

Незнакомец взял под руку дона Луиса, который шел с большим трудом, и бережно повел его к выходу.

Тонильо, стороживший выход, внимательно следил за всем, что делалось на улице.

— Приехала карета? — спросил его дон Мигель.

— Да, уже с полчаса, сеньор, она стоит на углу улицы.

По приказанию своего господина Тонильо пошел за человеком дона Луиса, сторожившим на улице у окна, выходившего на набережную. Дон Луис и незнакомец в сопровождении слуги Бельграно отправились к карете, а дон Мигель, оставшись во дворе дома, тихонько свистнул.

На его свист отозвался другой, дрожащий, слабый голос.

— Я здесь, можно мне теперь спуститься с этой холодной и ужасной высоты?

— Да, да, спускайтесь, я вас жду! — ответил молодой человек, принимая в свои объятия своего уважаемого друга и учителя, дона Кандидо Родригеса.

— Мигель, мой милый, ты губишь и мое здоровье, и мою душу…

— Идемте скорее, сеньор, нас ждут в карете.

И молодой человек увлек с собой дона Кандидо за ворота, в то время как Тонильо запирал все двери, а ключи прятал в карман.

Дон Мигель и дон Кандидо сели в карету, слуга дона Луиса и Тонильо поместились на запятках, экипаж тронулся и вскоре совершенно скрылся во мгле темной улицы Кочабамба. Четверть часа спустя карета остановилась на улице Восстановителя, позади церкви Сан-Хуана, из кареты вышел тот неизвестный господин, о котором мы говорили выше, после чего экипаж поехал дальше и наконец подъехал к знакомому нам дому дона Мигеля, где высадились все остальные. Было уже около половины двенадцатого ночи.

Глава XXI ФЕДЕРАЛЬНЫЙ БАЛ

Около девяти часов вечера гости понемногу начали съезжаться в правительственный дом, бывший дворец испанских вице-королей, к одиннадцати часам все залы были полны и первая кадриль подходила к концу. Большой зал представлял собой довольно привлекательное зрелище: расшитые золотом мундиры мужчин и бриллианты дам блестели и сверкали при ослепительном свете бесчисленных, плохо размещенных свечей, которые в общей сложности все же разливали.

Среди приглашенных царила какая-то неловкость и стеснение, неуловимые, но ощущаемые всеми. Здесь были люди двух противоположных лагерей: федералисты, новые люди, вышедшие по большей части из отбросов населения Буэнос-Айреса и достигшие высокого положения по воле Росаса, почти совершенно незнакомые с требованиями и приличиями порядочного общества, чувствовали себя неловко в блестящих мундирах и нарядах и, подобно ночным птицам, боящимся яркого света, таились в углах; немногие унитарии, которых пригнал сюда страх или вернее чувство самосохранения, явно выказывали свое неудовольствие и презрение ко всей этой дряни и выскочкам, с которыми им волею судеб и силой обстоятельств приходилось находиться рядом. Дочь Росаса, сеньора донья Мануэла, милая и приветливая со всеми, наивная и добродушная невольно привлекала всеобщее внимание: одетая просто, но со вкусом, она поистине была прелестна — buenamoza, как говорят аргентинцы; первая жертва своего отца, бедная девушка, что бы о ней ни говорили, была добра, кротка, доброжелательна, справедлива, и далека от тех страстей, что бушевали вокруг нее и которые она порой, сама того не сознавая, одним своим присутствием сдерживала, мешая их проявлению в грубой, дикой форме.

Вскоре после появления доньи Мануэлиты приехала и донья Августина Росас Мансилья, считавшаяся, и не без основания, красивейшей женщиной своего времени в ту пору ей было не более двадцати пяти лет, и красота ее была в полном расцвете. В то время, о котором мы говорим, молодая сестра Росаса, супруга генерала дона Лусио Мансильи, не имела еще никакого политического значения, она тогда не помышляла ни о федералистах, ни об унитариях, а думала только об удовольствиях и увеселениях всякого рода. Лишь впоследствии ей пришлось играть известную роль, во время правления ее отца, роль, которую сама она не раз считала тягостной.

Донья Августина торжественно обходила залы под руку со своим мужем, приветствуемая со всех сторон лестным шепотом и удивления ее неоспоримой красотой, как вдруг среди присутствующих пробежал глухой ропот восторга, — и толпа поспешно расступилась перед двумя дамами вошедшими рука об руку в танцевальный зал.

Это были донья Эрмоса и донья Аврора. Обе они одетые с царской роскошью и удивительным изяществом, поражали своей красотой.

Донья Августина вдруг упала с того пьедестала, на котором она царила до сих пор: чарующая красота доньи Эрмосы затмила ее красоту. Донья Августина не могла не преклониться перед этой красотой и против воли присоединилась к восторженному хору похвал, повсюду встречавших ее счастливую соперницу.

Обе дамы были тотчас же окружены толпой кавалеров, все наперебой добивались чести танцевать с ними. Но донья Эрмоса, не знавшая никого в этом обществе, старалась стушеваться. Инстинктивно ее влекло в тот уголок гостиной, где расположились дамы-унитарки, а донья Аврора танцевала с одним из близких друзей дона Мигеля.

Та дама, возле которой совершенно случайно села донья Эрмоса, была уже не молодая, но красивая женщина, похожая на маркизу времен блестящей эпохи Людовика XIV. Скоро между ними завязалось знакомство, к счастью доньи Эрмосы, не знавшей здесь решительно никого, пожилая дама знала всех и каждого и как только убедилась, что донья Эрмоса не федералистка, она принялась без удержу зло острить и в том же духе сообщать подробные биографии всех тех высокопоставленных лиц, которые как бы нарочно проходили мимо них.

Дон Педро Ксимено, командир порта, генерал Мансилья, дон Лоренсо Торрес, дон Бальдомеро Гарсиа, дон Мануэль Ларрасабаль, Николас Мариньо, и другие, всем им досталось от строптивой сеньоры, соседки доньи Эрмосы, но особенно невзлюбила она дона Николаса Мариньо.

Человек этот со свирепым, злобным лицом, худощавый, косой, со взглядом хищника, стоял, прислонившись к стене, в нескольких шагах от дам и до неприличия упорным взглядом уставился прямо в лицо доньи Эрмосы, заставляя краснеть молодую женщину, что чрезвычайно забавляло ее соседку.

— Вы не знакомы с сеньором Мариньо? — спросила она.

— Нет, я вижу его впервые.

— Он очень пристально смотрит на вас, какая честь! — продолжала она с насмешливой улыбкой. — Господин редактор знаменитой газеты и командир славного корпуса серенос!^[34] Вы его очаровали, покорили его гордое сердце. Ведь это не малая персона! Еще бы, он великий патриот, он с громким криком требует избиения унитариев! Смотрите, ведь он ни на минуту не отводит от вас глаз, счастье еще, что его супруга немного отвлекает его внимание.

— Эта дама в красном платье с желтой и черной отделкой и золотой стрелой в волосах — супруга сеньора Мариньо?

— Да.

— Не знаете ли вы, сеньора, кто эти четверо господ в мундирах, которые так неподвижно стоят уж столько времени там в нише, не говоря между собой ни слова?

— Первый из них, ближайший к нам, полковник Санта-Колома, он и полковник, и мясник одновременно.

— Он?

— Мясник и для скота, и для людей, без всякого различия, это для него просто маленькое разнообразие в одном и том же ремесле, большим знатоком которого он себя считает… Второй из них — командир Маэстро, подлец по профессии.

— Это недурно.

— А третий, полковник Соломон, лавочник.

— Прекрасно. Вероятно, и четвертый принадлежит к той же почтенной категории?

— Нет, вы ошибаетесь, сеньора, четвертая личность — генерал Пинтос, настоящий кабальеро, настоящий республиканский солдат, который принужден, как и все мы, якшаться со всякой дрянью.

В это время сеньора Негрете, так звали собеседницу доньи Эрмосы, любезно и дружески раскланялась с какой-то дамой, садившейся неподалеку от нее.

— Знаете вы, сеньора, ту даму? — спросила она у молодой женщины.

— Я уже имела удовольствие сообщить вам, что не знаю здесь решительно никого.

— Ах, Боже мой!

— Я никогда никуда не выезжаю.

— Эта дама — супруга генерала Рольона, у нее доброе сердце, она прекрасный друг, но, к сожалению, те знакомства, к которым ее вынуждает положение ее мужа, заставили ее утратить последний остаток понимания светских приличий и хорошего тона, например, на своих пригласительных билетах на зимний сезон она объявляет… ну, как вы думаете, что она объявляет?

— Дни и часы приема, я полагаю.

— Ну, да, а что еще?

— Что у нее будут танцевальные или музыкальные вечера.

— Нет, нет, вы все еще не отгадали, она объявляет всем своим приглашенным, что ее вечера будут начинаться с кофе на молоке! Ах, бедная Хуана!

На этот раз даже донья Эрмоса не могла удержаться от смеха.

В этот момент в зал вошел дон Мигель. Обменявшись издали взглядом с доньей Авророй, ходившей в это время под руку с молодым человеком из числа его друзей, дон Мигель направился к своей кузине.

Сеньора Негрете довольно холодно ответила на вежливый поклон молодого человека, который, не замечая ее поклона, предложил руку своей кузине и чуть ли не бегом удалился с ней в другой зал.

— Скажи, долго ты говорила с этой дамой? — тревожно осведомился он.

— Нет, но она рассказала мне очень много.

— Знаешь ты, кто она?

— Да, сеньора Негрете.

— Да это самая завзятая унитарка, самая гордая матрона, какая когда-либо существовала, она коварно рассказывала тебе какой-нибудь очень пикантный анекдот в то время, когда я вошел, потому что ты смеялась на весь зал.

— Ну, это ты преувеличиваешь, Мигель, да, я действительно смеялась, потому она рассказывала мне, будто сеньора де Рольон пишет на своих пригласительных билетах, что ее вечера открываются чашкой кофе на молоке.

— А!

— Это неправда?

— Конечно нет, это всего лишь выдумка озлобленных унитариев, высмеивание единственное оставшееся у них оружие, и они очень неумело пользуются им! Давно ты здесь?

— Минут двадцать.

— Ты представлялась донье Мануэле?

— Нет.

— А Августине?

— Тоже нет, да я здесь никого не знаю!

— Боже мой, а Аврора что делала?

— Она танцевала.

— Ах, она танцевала?

— Она не успела даже присесть на стул, как уже была ангажирована и теперь…

— Да, да, я вижу, вон, вон она гуляет, но пойдем скорее, вонтам сидит Мануэла, я хочу представить тебя ей.

— Скажи мне, ради Бога, Мигель, неужели я, представляясь ей должна буду воскликнуть «да здравствует федерация»! — осведомилась донья Эрмоса, кинув на дона Мигеля веселый и шутливый взгляд.

— Мануэла единственное доброе и сердечное существо в семье Росаса, быть может, ее отцу со временем удастся сделать ее злой и бездушной, но Бог создал ее с прекрасной душой и добрым сердцем! — шепотом и почти в самое ухо кузины сказал дон Мигель. Они были уже в нескольких шагах от дочери диктатора.

— Сеньорита, кузина моя, сеньора Эрмоса Сайенс де Салаберри желает иметь честь представиться вам! — сказал дон Мигель, почтительно и низко кланяясь донье Мануэле.

Донья Мануэла тотчас же встала и сделав шаг вперед, любезно приветствовала молодую женщину.

Донья Эрмоса отвечала ей тем же, после чего донья Мануэла усадила донью Эрмосу рядом с собой, а дон Мигель, воспользовавшись этим, попросил у своей кузины разрешения покинуть ее на минуту и бросился разыскивать донью Аврору, затерявшуюся среди гостей.

— Сеньорита, не будете ли столь добры сказать мне, где я могу встретить донью Аврору Барроль? — спросил дон Мигель у самой доньи Авроры, как только ему удалось отыскать ее.

— Вон там, — шутливо ответила девушка, указывая ему на громадное зеркало, в котором в данный момент отражался ее прелестный образ.

— Ах, прошу извинения! Но она так далеко, что, к великому моему сожалению, я должен лишить себя удовольствия просить ее на следующую кадриль.

— Отлично, потому что эта сеньорита уже приглашена. Не правда ли, сеньор? — обратилась донья Аврора к своему кавалеру, одному из близких друзей дона Мигеля.

— А я могу узнать, кто тот счастливый смертный, который будет ее кавалером?

— Ваш покорнейший слуга! — сказал молодой человек, подходя к группе, центром которой являлась донья Аврора. Он был одним из тех, кто присутствовал на тайном совещании, созванном доном Мигелем:

— Как я вижу, это настоящий заговор против меня! — сказал с улыбкой дон Мигель.

— Да, так оно и есть, сеньор! — ответила девушка.

— Прекрасно, в таком случае я поищу кого-нибудь, похожего на донью Аврору! — сказал дон Мигель с изящным поклоном, после чего удалился, чтобы вновь очутиться подле кузины, которая все еще беседовала с доньей Мануэлой Росас.

Молодые женщины с первых же слов почувствовали симпатию друг к другу, кротость, мягкость и деликатность дочери диктатора невольно привлекали к ней донью Эрмосу, которая в одну минуту забыла о всех предубеждениях против нее, как дочери ненавистного тирана, и поддалась ее очарованию.

Они беседовали с особым удовольствием и оживлением, когда к ним подошел дон Мигель. В этот момент полковник дон Мариано Маса склонился перед доньей Мануэлой, прося ее на танец, за ним следом сеньор дон Николас Мариньо, редактор газеты, склонился перед доньей Эрмосой почти в точности копируя позу полковника Масы.

Начался вальс.

Полковник Маса предложил руку донье Мануэле, та приняла ее и встала.

Редактор газеты повторил приемы полковника, но не совсем удачно: он протянул руку донье Эрмосе, бормоча какие-то невнятные слова.

Дон Мигель, не говоря ни слова, взял руку кузины, заставил ее встать и затем, обращаясь к сеньору Мариньо, неподвижно стоявшему с протянутой рукой, сказал, сопровождая свои слова самой любезной улыбкой:

— Сеньора уже приглашена!

С этими словами он удалился, увлекая за собой донью Эрмосу.

Когда вальс закончился, донья Эрмоса и донья Аврора сели рядом, а несколько минут спустя к ним присоединились донья Мануэла и донья Августина, которые подошли к нашим дамам рука об руку.

Дон Мигель стал за спиной своей невесты.

Донья Мануэла представила обеих дам донье Августине и, когда все уселись тесной группой, разговор завязался самый дружелюбный.

Все четыре были и молоды, и хороши, и привлекательны и потому с первого взгляда должны были или возненавидеть, или полюбить друг друга — на этот раз взаимная симпатия восторжествовала: они понравились друг другу.

Дон Мигель только что собрался принять участие в разговоре и тем самым придать ему более дружелюбный и интимный характер, как к их кружку подошла пара весьма оригинальная: тучный и неуклюжий кабальеро, низенький и черный, как жук, и дама высокая, полная, белая как белка.

Это был сеньор Ривера, доктор медицины и хирургии, и его супруга, донья Мерседес Росас, сестра его превосходительства Ресторадора и доньи Августины.

— А я ищу тебя повсюду! — сказала донья Мерседес сестре.

— Ну, что ж, прекрасно, теперь ты нашла меня, чего же ты хочешь? — спросила донья Августина.

— Я вся в поту, мой друг, пойдемте к столу.

— Уже?

— Да, пора! Ну как вы поживаете, сеньор дель Кампо?

— Благодарю, сеньора, низкий поклон вам!

— Что с вами, где вы пропадаете, почему вас нигде не видно? Ухаживаете за всеми дамами, не так ли? А эта дама — ваша кузина, если не ошибаюсь?

— Да, сеньора, это сеньора Эрмоса Сайенс де Салаберри, я имею честь представить ее вам!

— Очень рада познакомиться с вами, — продолжала донья Мерседес, обращаясь к донье Эрмосе, которая привстала во время представления, — я буду очень рада видеть вас у себя, но не рассчитываю на то, чтобы дон Мигель привез вас ко мне, нет, — но все равно, приезжайте ко мне обедать, когда вам вздумается. Если хотите, мой муж может заехать за вами, ведь я не такая ревнивая, как он. Это мой муж, Ривера, доктор Ривера, вы его не знаете?

— Нет, до сих пор я не имела этой чести, сеньора!

— Вот уж честь, нечего сказать! Если бы вы только знали, что он такое! Ведь он свободно вздохнуть мне не дает, я говорю это нарочно при нем, чтобы пристыдить его хоть немного. Слышишь ты?

— Я слышу, Мерседес, но ты ошибаешься!

— Ах, бесстыдник! Как будто я не знаю твоего поведения! Донья Эрмоса совершенно не знала, как держать себя в данном случае: так ее смущали манеры и речи этой дамы, а между тем этот оригинальный характер сестры Росаса был добродушным и безобидным по сравнению с характерами других членов этой семьи.

Полковник Маса, который, очевидно, был главным кавалером доньи Мануэлы в этот вечер, подошел к ней и предложил ей руку, чтобы вести ее к столу.

Дочь Росаса поднялась с места, и все последовали ее примеру.

Федеральные дамы тотчас же поспешили за ней, чтобы сесть за столом как можно ближе к ней, а дамы-унитарки, обмениваясь между собой многозначительными взглядами, и старались незаметно отстать и расположиться как можно дальше от доньи Мануэлы.

Когда все двинулись в столовую, донья Негрете приблизилась к донье Эрмосе и шепнула ей на ухо:

— Поздравляю вас с вновь приобретенными друзьями! Донья Эрмоса молча улыбнулась.

— Я понимаю вашу улыбку, мы поняли друг друга, — сказала пожилая дама, — но в этом деле есть нечто очень Серьезное.

— Нечто серьезное? — переспросила донья Эрмоса, приостанавливаясь, с сильно бьющимся сердцем: то, что не пугало ее в этом собрании, то смущало.

— Вы знаете, что здесь замешан Мариньо?

— Этот человек с косыми глазами?

— Да, он самый.

— И что же?

— Ведь он глаз не сводит с вас, он просто пожирает вас взглядом, только что он говорил одному моему приятелю, что вы, чего бы это ему не стоило, будете его любовницей!

— О! — воскликнула молодая женщина, — в таком случае нам следует радоваться и веселиться! — и, снова взяв под руку своего кавалера, она пошла вперед.

— Ах, вы не знаете, сеньора, что за человек этот Мариньо! — сказала донья Негрете.

— Человек этот, как видно, сумасшедший и больше ничего! — вымолвила донья Эрмоса, пожимая плечами и, поклонившись пожилой даме самым любезным и почтительным образом, поспешила опередить ее.

Дон Мигель с нетерпением ожидал появления своей кузины, для которой он приберег место рядом с доньей Авророй. Наконец она появилась. Дон Мигель и кавалер доньи Эрмосы остались стоять позади стульев своих дам. Начался ужин.

Донья Мануэла занимала почетное место в конце стола, по левую руку сидел министр внутренних дел, генерал дон Мануэль Инсиарт, а по правую — уполномоченный британского двора, сеньор Спринг, только что проводивший до дома его превосходительство губернатора Буэнос-Айреса, которого он имел честь принимать у себя на обеде в честь дня рождения королевы Виктории, дальше разместилась донья Мерседес Росас, напротив нее — ее сестра, донья Августина, далее — уполномоченный Сардинии и затем остальные приглашенные, расположившиеся как попало.

Полнейшее безмолвие и тишина, едва нарушаемые постукиванием приборов, придавали этому парадному ужину характер похоронного обеда.

Генерал Мансилья, лучше других понимавший всю неловкость всеобщего молчания, которое с каждой минутой становилось все более тягостным для всех, решился наконец разом прервать его.

— Bomba^[35], сеньоры, — сказал он, вставая с бокалом в руке и слегка склоняясь вперед со свойственной ему грацией и изяществом.

Все встали.

— Я пью, — продолжал генерал, — за первого человека нашего времени, за того, кто искоренит дикое племя унитариев, и заставит Францию преклониться перед его властью, за славного Ресторадора законов, дона Хуана Мануэля Росаса! Я пью еще и за славную дочь его, которая родилась в этот день, родилась на радость и славу нашей родины и Америки!

Слова генерала были встречены с необычайным воодушевлением. Лед был разбит, всех тяготивший этикет отброшен в сторону, все сочли себя вправе дать волю своим чувствам.

— Bomba! Сеньоры! — крикнул во всю глотку депутат Гарригос, поднимая над головой свой бокал. — Выпьем за американского героя, который первый доказал Европе, что мы прекрасно можем обходиться и без нее, выпьем за то, чтобы Европа узнала, что тот, кто побеждал во всей Америке диких унитариев, подкупленных проклятым золотом французов, может отсюда расшатать все эти старые и гнилые престолы Европы. Выпьем и за славную дочь его, героиню Конфедерации, сеньориту донью Мануэлу Росас дель Эскурра!

Если тост генерала вызвал всеобщий восторг федералистов, то тост депутата привел их в совершенное неистовство. Все стаканы были мгновенно осушены до дна, не исключая даже стакана британского посла, несмотря на нелюбезный отзыв оратора о Европе и ее престолах.

— Bomba! Сеньоры! — воскликнул президент Народного общества, заметив, что дон Мигель, его верный советник и руководитель, делает ему знаки.

— Я пью, сеньоры, — продолжал Соломон, — за то, чтобы наш славный Ресторадор законов всю свою жизнь жил для федерации и никогда не умирал, и Америка тоже, для того чтобы… ну, одним словом… сеньоры, да здравствует славный Ресторадор законов и его славная дочь, которая родилась сегодня, и да погибнут дикие унитарии, все еретики и все идиоты во всем мире!

Донья Эрмоса и донья Аврора не понимали происходящего, бокалы их стояли нетронутыми: у них не хватало духа поднести их к губам под звуки этих тостов.

Дон Мигель выглядел очень оживленным: он делал знаки Соломону и Санта-Каломе, аплодировал Гарригосу, улыбался донье Мануэле, посылал цветок донье Августине, конфетку донье Мерседес и т. д. Заметив, что бокалы его дам не тронуты, он нагнулся к ним и шепнул, улыбаясь:

— Надо пить!

— Ни за что! — воскликнула донья Эрмоса с таким негодованием и достоинством, что ей бы позавидовала любая королева.

Дон Мигель не произнес ни слова, а донья Аврора выпила, подчиняясь его желанию.

— Сеньора, — сказала она, — пейте, пейте только со мной, пусть эти кабальеро чокаются за что им угодно, мы с вами будем пить за наших друзей. Смотрите, донья Эрмоса, Мануэла делает вам знак.

Действительно, девушка с конца стола приветливо приподняла свой бокал в сторону молодой вдовы, сопровождая этот милый жест очаровательной улыбкой.

Донья Эрмоса отвечала ей тем же.

— Сеньоры, — возгласил дон Мариньо, не сводивший глаз с доньи Эрмосы, — за здравие великого героя Америки, за его бессмертную дочь! За гибель всех диких унитариев, будь они еретики или католики! И за красавиц аргентинской республики! — добавил он, устремив многозначительный, страстный взгляд на молодую женщину.

Приходилось сильно кричать, чтобы быть услышанным: присутствующие уже вошли в азарт, и каждый говорил свое.

Генералам Рольону и Пинедо с трудом удалось заставить выслушать свои тосты, а полковник Кресно вскочил на стул, чтобы обратить на себя внимание, но мощный голос полковника Соломона был услышан и в этом шуме и гаме.

— Сеньоры, — воскликнул он, — преславная сестра его превосходительства, отца нашего, донья Мерседес, поручила мне сказать вам, что она просит вас, чтобы ваше федеральное одушевление умолкло на несколько минут, потому что она желает прочесть вам несколько стихов своего сочинения.

Мгновенно воцарилось молчание, и взоры всех присутствующих обратились на преславную поэтессу.

Федеральная Сафо передала мужу, стоявшему позади ее стула, свернутый в трубочку листок бумаги.

Но супруг современной Сафо не захотел принять драгоценного свитка, к счастью, всегда любезный и внимательный генерал Мансилья завладел свитком, который донья Мерседес вручила ему с самой очаровательной улыбкой. Развернув листок, генерал с выражением той тонкой, едкой иронии, которая являлась главной чертой его характера, предварительно пробежал его глазами и, приняв торжественную позу, при всеобщем молчании, прочел следующее:

SONETTO

Brillante el sol sobre el alto cielo

Illumina con sus rayos el suelo.

Ef descubrien do se sus sudarios

Grita el suelo; que muerau los salvajes unitarios!

Llena de horror,уde terrible espanto

Tiembla la tierra de polo a polo

Pero el buen federate se levanta solo

Y la patria se alegraуconsuela su

Ilanto Ni gringos, ni Europa, ni sus

Reyes Podran imponernos ferreas leyes

Y donde quierra que hay federates

Temblaran in sus tumbas sepulcrales

Los enemigos de la santa causa

Zue no ha de teaer nunca tregua ni pausa

Mercedies Rosasde Rivera.^[36]

Чтение этих стихов произвело на присутствующих впечатление, весьма редко испытываемое во время банкетов: у всех в сердце пробежала дрожь, дрожь дикого восторга у Соломона и его сикеров^[37] у Гарригоса и ему подобных, и дрожь подавленного смеха и безмолвной насмешки у Мансильи, Торреса, Мигеля и др.

Для федеральных дам эти стихи были достойны пера Пиндара. А все дамы-унитарки вдруг почему-то почувствовали сильный приступ кашля и прижали платки к губам.

Тосты произносились один за другим, весьма схожие и по форме, и по смыслу, однако, так как все в этом мире кончается, то и великолепный ужин роскошного бала двадцать четвертого мая 1840года также должен был кончиться.

Дамы вернулись в зал, снова начались танцы, лишь ярые, убежденные федералисты все еще оставались в столовой. Только, после ухода всех остальных их федерализм достиг полного апогея, потому что для крайнего возбуждения известных страстей и инстинктов нет лучшего средства, чем доброе вино в неограниченном количестве, да шум и крики невнятных тостов.

Тогда дон Мигель и решился привести в исполнение давно уже созревший план — выяснить тайную мысль каждого из присутствующих неожиданно высказав ее вслух.

Проводив своих дам в танцевальную залу, он вернулся в столовую и, сев между генералом Мансильей и полковником Соломоном, подняв свой бокал и сказал.

— Сеньоры, я пью за того федералиста, который первым будет иметь честь окрасить свой кинжал в крови рабов Луи-Филиппа, которые находятся среди нас, одни в качестве соглядатаев и шпионов или изменников и предателей, другие, большинство, в качестве диких унитариев, ждущих момента, чтобы насытить неутолимую жажду крови благородных федералистов, защитников героя Америки, нашего славного Ресторадора законов, которой они хотят упиться.

Ни у кого до этого момента не хватало духа высказать так ясно и смело эту мысль, никому не пришло в голову, что дон Мигель мог иметь при этом заднюю мысль, и даже генерал Мансилья не заподозрил его на этот раз ни в чем. В душе он любовался этим юношей, его смелостью и его умом, столь быстро сбитым с пути доктринами современной эпохи. Речь дон Мигеля была встречена всеобщим восторгом, аплодисментами и оглушительными криками.

Исполнив то, что он считал хотя и очень тяжким, но необходимым своим долгом, дон Мигель вышел из столовой, грустный и спокойный и, вернувшись в залу, отыскал свою кузину и сказал:

— Поедемте, пора!

Донья Эрмоса испугалась мертвенной бледности его лица и тотчас же участливо спросила, что с ним.

— Ничего, — с горечью ответил он, — я только что поставил на карту свое доброе имя ради спасения родины, и, обратясь к своей невесте, которая как раз в этот момент, окончив танец, подошла к ним, он сказал и ей:

— Поедем, Аврора, ты уже достаточно натанцевалась.

— Поедем! — с готовностью отозвалась она, и все трое покинули бал.

Несколько минут спустя карета остановилась перед домом мадам Барроль, Аврора простилась со своими друзьями и, как птичка выпорхнув из экипажа, тотчас же скрылась за дверью своего дома.

Отъехав шагов пятьдесят, карета остановилась около другой кареты, очевидно, поджидавшей эту — из нее вышел дон Луис Бельграно, а дон Мигель, простясь со своей кузиной, уступил ему место подле доны Эрмосы. Обменявшись шепотом несколькими словами, молодые люди крепко пожали друг другу руку, после чего дон Мигель сел в карету дона Луиса и поехал домой.

Экипаж доньи Эрмосы крупной рысью направился по дороге к набережной. Старый Педро был за кучера, а за выездного — верный слуга дона Луиса. Донья Эрмоса беседовала со своим спутником о последних происшествиях бала, карета почти поравнялась с часовней Санта-Люсия и въезжала на Широкую улицу, когда неожиданно ее настигли три хинета^[38], спустившиеся вскачь с ближайшего холма. Намерения их не вызывали сомнения: двое из них мчались по обе стороны кареты и затем так внезапно и быстро преградили дорогу лошадям, что старый Педро едва успел сдержать их. В этот момент третий подскакал к дверце кареты и заговорил слащавым, немного дрожащим от быстрой скачки голосом:

— Мы — люди мирные, сеньора, и хотя я знаю, что вы находитесь под надежной охраной сеньора дель Кампо, всеже эта дорога такая глухая и безлюдная, что я поспешил вслед за вами, чтобы иметь честь предложить вам мои услуги в качестве конвоира.

Карета была стояла, солдаты преграждали лошадям дорогу.

Старый Педро старался нагнуться, как можно ниже со своих высоких козел, чтобы точнее прицелиться в одного из всадников, в висок которого он собирался всадить несколько унций олова то же самое делал и лакей, стоя на запятках.

У дона Луиса не было при себе никакого оружия, кроме изящного стилета, спрятанного в трости.

Донья Эрмоса и дон Луис не сразу узнали голос того человека, который только что говорил с ними, но женщины обладают удивительной способностью инстинктивно угадывать, и, едва незнакомец докончил свою фразу, донья Эрмоса, склонясь к самому уху дона Луиса, шепнула ему едва слышно:

— Это Мариньо.

— Мариньо! — воскликнул дон Луис.

— Да, какой-то помешанный!

— Нет, негодяй, — сказал дон Луис, возвышая голос. — Дама эта находится под надежной охраной, и я прошу вас удалиться и ваших товарищей то же.

— Я говорил не с вами, сеньор дель Кампо!

— Здесь нет никого, кого бы звали этим именем, здесь только…

— Молчите, ради Бога!.. — зажала ему рот рукой донья Эрмоса. — Сеньор, — продолжала она обращаясь к Мариньо, — я очень благодарна вам за вашу любезность, но повторяю вам слова этого кабальеро: я под надежной охраной и в услугах ваших сейчас не нуждаюсь, а потому умоляю вас удалитесь и прикажите удалиться солдатам.

— Это уже лишнее! Слово «прошу» было в вежливой форме произнесено два раза! — сказал дон Луис, протягивая руку к одной из дверец кареты чтобы открыть ее.

Донья Эрмоса энергичным движением остановила его.

— Мне кажется, этот сеньор не привык встречаться с кабальеро! — сказал Мариньо.

— Да, с кабальеро, которые по ночам останавливают кареты на больших дорогах и могут быть приняты за воров и грабителей. Педро, вперед! — крикнул дон Луис таким резким, повелительным голосом, что те два солдата, которые преграждали дорогу, даже не попытались задержать карету.

Педро хлестнул лошадей и погнал их вскачь, что есть духу.

Мариньо, так как это, действительно, был он, пришпорил коня и, следуя за каретой карьером, успел на прощание сказать донье Эрмосе следующие слова:

— Знайте, сеньора, что я не имел никаких дурных намерений по отношению к вам, но со мной обошлись неслыханным образом, а такие люди, как я, никогда не забывают своих обид.

Проговорив эту фразу, в которой таилась страшная угроза, Мариньо раскланялся, повернул своего коня и в сопровождении своих подчиненных вернулся обратно в город.

Пять минут спустя карета остановилась у ворот дачи доньи Эрмосы, молодая женщина вышла из экипажа и под руку с доном Луисом вошла в свою гостиную.

Она была очень бледна и, несмотря на все усилия скрыть овладевшее ею волнение, дрожала всем телом.

— Боже мой! Дорогая Эрмоса, — воскликнул дон Луис, заметив ее бледность и волнение, — что с вами? Вы больны?

— Нет, дон Луис, — отвечала она с грустной улыбкой, — я не больна, я боюсь…

— Боитесь? Чего?

— Этого человека.

— Этого мерзавца Мариньо?

— Да, его, я чувствую, что он принесет мне несчастье!..

Напрасно дон Луис старался разогнать эти мысли, успокоить и обнадежить взволнованное воображение молодой женщины, — это не удалось ему, и, простившись с ней, он удалился к себе, задумчивый и невеселый.

Глава XXII В МОНТЕВИДЕО

Более девятисот судов мерно покачивались на своих якорях на рейде в Монтевидео, подобно громадному пальмовому лесу во время бури. Была одна из последних ночей июля, ночь лунная, но не тихая: волны вздымались высоко и с глухим ревом разбивались о берег.

В семь часов вечера на горизонте показалась маленькая белая точка, напоминавшая серебристую морскую чайку южных морей: гонимые ветрами с берегов Патагонии, они летают над водой до тех пор, покуда не найдут надежного пристанища где-нибудь на мачтах кораблей или на крутых скалах.

Маленькое, едва приметное судно смело вверяло себя высоко вздымавшихся волн бурной реки, которая в дни непогоды ужасней самого океана, и быстро приближалось к порту.

С военных судов не замедлили признать в маленьком судне китобойную лодку из Буэнос-Айреса, одну из тех утлых на вид лодочек, которые со времени французской блокады занимались преимущественно контрабандой.

В маленькой лодочке находились четверо мужчин: двое из них на средней скамье, очевидно, были матросы, третий, сидевший у руля в тяжелом плаще и клеенчатой шляпе, был владелец судна, четвертый, сидевший на корме, опершись на левый борт лодки, укутанный в длинный резиновый плащ, в шляпе с двойным козырьком, был, как надо полагать, пассажир.

Владелец судна не спускал глаз с паруса, а пассажир был, казалось, погружен в глубокую задумчивость.

— Далеко мы еще от пристани, Дуглас? — вдруг спросил он, поглядывая на свои карманные часы, на которых было уже половина десятого.

— Нет, сеньор, — отвечал хозяин судна, с сильным английским акцентом, — мы скоро пристанем вон там, справа от того укрепления.

— Как оно называется?

— Форт Сан-Хосе.

— Что же, там есть мол?

— Нет, сеньор,но там есть хорошая пристань, называемая Эль-Бано-де-Лос-Падрес, где пристают катера всех военных судов, и там мы высадимся, не замочив даже ног, хотя теперь вода очень высока.

На самом деле, несколько минут спустя дон Мигель сошел на берег в указанном месте и, стряхнув капли воды со своего плаща, последовал за владельцем судна, который, отдав какие-то приказания своим людям, сказал ему:

— Сюда, сеньор! — с этими словами он свернул направо и пошел дальше по улице Сан-Бенито.

Пройдя несколько шагов по второму кварталу улицы, судовладелец остановился у дверей одного из домов.

— Здесь, сеньор! — сказал он.

— Хорошо, вы будете ждать меня в гостинице. Как вы называете ее?

— Паровая!

— Ну, ну, так ждите в Паровой гостинице и займите для меня приличную комнату, на случай если нам придется заночевать здесь.

— Но как же вы доберетесь по незнакомым для вас улицам?

— Отсюда меня проводят.

— Прежде чем мы расстанемся, может быть, я должен осведомиться, дома ли тот человек, с кем вы хотели бы встретиться?

— Нет, благодарю, в этом нет надобности, если этого человека нет дома, то я подожду его. Вы можете идти.

Судовладелец удалился, а дон Мигель, так как это был он, стукнул два раза молотком, приделанным у двери, и спросил у слуги, явившегося отворить ему.

— Господин Буше де Мартиньи у себя?

— Да! — отвечал слуга, внимательно оглядывая молодого человека.

— В таком случае передайте ему вот это, — продолжал дон Мигель, подавая слуге половину визитной карточки, — передайте сейчас же.

Слуга принял эту половинку карточки с видимой неохотой и не сразу понес ее своему господину: он не знал, следует ли ему запереть дверь перед незнакомцем или оставить ее открытой, так как успел заметить за поясом у молодого человека два двуствольных пистолета. Однако, подумав немного, он не решился затворять дверь перед носом этого странного посетителя, а несколько секунд спустя вернулся, вежливо прося дона Мигеля войти.

Молодой человек сбросил с себя плащ, снял пальто, отстегнул пистолеты в маленькой прихожей и, поправив волосы, вошел в гостиную, где де Мартиньи, сидя у камина, просматривал газеты и журналы.

Глаза французского политического агента остановились на мгновение на красивом, умном и выразительном лице дона Мигеля, бледного и взволнованного — на лице агента, человека еще молодого, с приятной и изящной наружностью, выразилось невольное удивление, не утаившееся от его гостя.

Дружески поздоровавшись, хозяин и гость сразу почувствовали себя старыми знакомыми, дон Мигель пожелал, однако, выяснить свое положение и с милой улыбкой обратился к французскому агенту.

— Я вижу, вы удивлены, — сказал он на прекраснейшем французском языке, — видев в таком молодом человеке вашего старого корреспондента.

— Да, это правда, я был удивлен, но теперь еще более удивлен вашей проницательностью, сеньор… Простите, что не могу назвать вас по имени: оно ведь мне неизвестно.

— Сейчас я назову его вам, вы знаете, что письма могли скомпрометировать меня, но слова, доверенные вашей чести, — никогда, меня зовут Мигель дель Кампо.

В ответ на это де Мартиньи любезно поклонился и, придвинув к камину второе кресло, предложил гостю сесть рядом.

— Я ждал вас с величайшим нетерпением, сеньор дель Кампо, после вашего письма от двадцатого числа этого месяца, я получил его двадцать первого.

— Да, я вас просил в этом письме о свидании на двадцать третье, а сегодня именно двадцать третье июля.

— О, вы во всем замечательно точны и аккуратны, сеньор дель Кампо!

— Это необходимо, иначе рискуешь постоянно пропускать случаи, из которых потом вырастают события.

— Ну, а какие вести, сеньор дель Кампо?

— Вести? Сражение проиграно!

— Что вы!

— Вы не верите, почему?

— У вас еще нет официальных сведений об этом, но если верить некоторым письмам, то есть основание думать, что оно не проиграно.

— Итак, вы полагаете, что Лаваль выиграл это сражение?

— Нет, я и этого не думаю, а полагаю, что было бесполезное кровопролитие и больше ничего.

— Вы ошибаетесь, сеньор де Мартиньи! — возразил дон Мигель таким уверенным и серьезным тоном, что французский агент невольно был поражен.

— Но ведь у вас нет других сведений, кроме слухов, ходящих в Буэнос-Айресе, или из правительственных газет генерала Росаса, в которых упоминается только о его успехах.

— Вы забываете, сеньор де Мартиньи, что уже более года вы получаете сведения от меня, их получает также и аргентинская комиссия и местная ваша пресса эти сведения не только о том, что делается и говорится в Буэнос-Айресе, но и о самых тайных и подпольных действиях кабинета Росаса. Вы, очевидно, забываете об этом, предполагая, что я черпаю свои сведения из городских толков и слухов или же из правительственных газет, когда дело касается столь серьезного вопроса, как тот, который занимает нас в настоящее время. Верьте мне, сражение это проиграно; что же касается прокламации генерала Эчага, которая сейчас у меня, то мне ее подтвердили в нескольких частных письмах лица из войск Росаса, весьма сведущих и безусловно преданных мне.

— Вы говорите, что прокламация у вас?

— Да, вот она! — и с этими словами он вручил французскому агенту отчет о сражении генерала дона Паскуаля Эчага.

— Из этого отчета или прокламации, как их называют, вы без всяких преувеличений и вымысла видите, что сражение проиграно Л авалем.

— Да, а между тем полученные мной письма…

— Вы меня извините, сеньор, но я приехал сюда не для того, чтобы обсуждать правдивость этого документа, я приехал узнать, что можно сделать, если это известие подтвердится.

— Гм, а вы как полагаете, что можно будет сделать в этом случае?

— Что можно сделать? Сейчас скажу вам.

И дон Мигель развернул перед французским агентом план действий с такой глубиной замысла, с таким полетом мысли, какие трудно было предположить в таком молодом человеке.

Де Мартиньи слушал его, не прерывая и с величайшим вниманием.

— Прекрасно, — сказал агент, когда дон Мигель кончил, — вы рассуждаете здраво и я весьма рад, сообщить вам, что и генерал Лаваль разделяет ваше мнение и считает вторжение в Буэнос-Айрес безусловной необходимостью.

— Неужели?

Де Мартиньи молча подошел к столу, на котором лежала связка бумаг, развязал ее, выбрал то, что ему было нужно, и вручил эту бумагу дону Мигелю.

— Вот, посмотрите, — сказал он, — это выдержки из письма генерала Лаваля, сообщенные господину Петиону, командиру французских военных сил, господином Каррилем.

— Итак, — сказал дон Мигель, — если таково было мнение генерала Лаваля до сражения, то теперь он и подавно должен был утвердиться в нем. Как вы думаете, легко ли будет устроить внезапное вторжение в пределы Буэнос-Айреса, о котором я вам говорил?

— Это не только нелегко, но даже совершенно невозможно.

— Невозможно!

— Да, вы не знаете, что то, о чем вы теперь говорите, уже не тайна: секрет этот продан. Ривера, который питает большую вражду к Лавалю, чем даже сам Росас, прикидывается, что считает этот план кампании изменой. Разве вам неизвестно, что президент Ривера желает продолжения войны и поддерживает правительство Росаса? Ривера не только не согласится на осуществление этого плана, но в случае, если Лаваль попытается занять Буэнос-Айрес, воспрепятствует тому всеми зависящими от него мерами.

— Да они просто сумасшедшие!

Де Мартиньи только пожал плечами.

— Они помешанные! — повторил молодой человек, — разве Ривера не понимает, что в этом вопросе он ставит на карту существование Монтевидео и его независимость еще в большей мере, чем независимость самой нашей республики?!

— Нет, он все это знает и отлично понимает.

— И что же?

— Да то, что для Риверы поражение Лаваля имеет несравненно меньше значения, чем победа, вы даже не можете себе представить той розни, какая теперь существует между аргентинцами и некоторыми из эмигрантов из Буэнос-Айреса, приставшими к Ривере. Они опутывают сетями лжи президента, который верит им во всем, возбуждают в нем самые дурные его страсти, восстанавливают его против истинных друзей, используют его слабые стороны, разжигают в нем ложное честолюбие и вообще направляют его действия согласно своим личным интересам и выгодам. Из этого вы видите, что в этой стране не существует общих интересов, у вас полнейшая анархия во всем, ни на кого нельзя рассчитывать. Франция, выведенная из терпения этими склоками и неразберихой в ваших делах, собирается совершенно отступиться от этого вопроса: получаемые мной предписания очень ограничены и к тому же в данный момент, мое правительство обратило все свое внимание на Восток и на вновь возникшую войну в Африке.

Дон Мигель был бледен как мертвец.

— Но кто же распоряжается в Монтевидео? — спросил он.

— Ривера.

— Прекрасно, я знаю, что Ривера — президент, но ведь теперь он в походе. Существует палата депутатов. Разве она не имеет права распоряжаться и не распоряжается теперь?

— Нет, распоряжается Ривера.

— А совет, собрание?

— Его не существует.

— А народ?

— В Америке народ еще не имеет права голоса в деле правления, здесь только Ривера и никто более, есть действительно люди способные и энергичные, доброжелательные, как, например, Васкес, Муньос и другие, но вместе с тем, масса посредственностей и людей злонамеренных в окружении Риверы, относятся до крайности враждебно к этим талантливым людям именно из-за того, что они сторонники Буэнос-Айреса.

Дон Мигель безмолвно опустил голову, на его красивом лице отразилась глубокая скорбь: все его планы были разрушены, все надежды разбиты.

— Пусть так, — сказал он, минуту спустя, — я не из тех, кто тратит время на обсуждение совершившихся фактов. Следовательно, дело обстоит так: генерал Ривера не желает действовать совместно с Лавалем, добиться того, чтобы они общими силами двинулись на Буэнос-Айрес, нет никакой надежды; одно сражение проиграно; мнение генерала Лаваля таково, что следует занять провинцию Буэнос-Айрес и затем неожиданно двинуться на столицу. Не так ли?

— Совершенно так.

— В таком случае, вот мое мнение: следует поддерживать в генерале Лавале мысль о занятии провинции Буэнос-Айрес и предложить ему вторгнуться в пункте, по возможности ближайшем к столице, чтобы сейчас наступать на этот город, не отвлекаясь в пути на схватки с кое-какими жалкими отрядиками, которые, быть может, попытаются преградить ему путь; пусть он смело войдет в город — там найдутся ему помощники, и пусть там решится исход сражения. Я верю, что ему будет оказана поддержка уже вследствие одной только смелости подобного шага, и лично обязуюсь первым выступить с сотней моих друзей и расчистить на улицах Буэнос-Айреса дорогу войскам Лаваля или же овладеть арсеналом, или крепостью, или каким-либо другим важным пунктом в городе, который мне укажет генерал Лаваль.

— Вы благородный и отважный человек, такими людьми должна гордиться родина, — сказал де Мартиньи, с жаром пожимая руку молодого человека, — мне очень бы хотелось помочь вам, но вы сами знаете, что мое официальное положение требует от меня крайней осмотрительности в моменты политических кризисов, и потому я могу высказать генералу Лавалю лишь мое личное мнение, как частное лицо, впрочем, я могу сделать еще вот что: я поговорю с некоторыми из членов аргентинской комиссии, и если, как я полагаю, сражение проиграно и генерал Лаваль решится занять Буэнос-Айрес, я поддержу, на сколько это в моих силах, ваш план внезапного и быстрого занятия самой столицы.

— Это главное! — сказал дон Мигель. — В столице — Росас, там его власть, там сконцентрированы все его силы, все орудия его тирании. Не надо забывать, что Буэнос-Айрес — это и есть вся Аргентинская республика. Стоит уничтожить Росаса — и его система правления погибнет вместе с ним: она всего лишь лишай, болячка и больше ничего, все держится только на страхе… Однако — я должен проститься с вами, мне нужно вернуться в Буэнос-Айрес. Быть может, мы когда-нибудь еще увидимся с вами, как знать?! Наша несчастная родина переживает теперь страшный кризис — если мы восторжествуем, я первый принесу вам нашу глубокую благодарность, если же нет, то до свидания в лучшем мире! — добавил он с печальной улыбкой.

— Нет, мы не можем так расстаться, — сказал де Мартиньи, провожая гостя до прихожей, где тот опять закутался в свой резиновый плащ и пристегнул пистолеты, — мы с вами увидимся еще, хоть один раз, я очень прошу вас об этом!

— Как мне ни грустно, но это совершенно невозможно, — часы мои все на счету. Вы знаете все, что происходит в Буэнос-Айресе, обстановка вам известна, действуйте же согласно вашим честным и благородным побуждениям. Вот все, о чем я смею вас просить. Моя корреспонденция будет теперь более подробной чем прежде.

— Если только возможно, то изо дня в день!

— Я буду пользоваться каждым случаем. А теперь у меня есть к вам небольшая просьба.

— Все, что хотите, милый друг! — горячо воскликнул де Мартиньи.

— Пришлите мне завтра рекомендательное письмо к сеньору Сантяго Васкесу.

— Вы непременно получите его. Где вы остановились?

— В Паровой гостинице, куда вы, надеюсь, будете столь добры приказать одному из ваших слуг проводить меня.

— Сию минуту!

— Но я попрошу вас предупредить сеньора Васкеса, чтобы он ожидал меня не ранее восьми часов вечера.

— Хорошо! Я повидаю его завтра, он будет ждать вас, в удобное вам время. Что еще я могу сделать для вас?

— Подарить мне братский поцелуй!

— Ах, от всей души!

Молодые люди заключили друг друга в объятия и крепко поцеловались.

— Не смейтесь над тем, что я сейчас скажу вам, — продолжал дон Мигель, — мне почему-то кажется, что я здесь, в Монтевидео, в последний раз и что уже никогда в этой жизни я не увижу тех, кого я встречу здесь.

— Что за мрачные мысли, друг мой!

— Пустое суеверие, печальная поэзия моих двадцати семи лет жизни! Но у меня, я чувствую, болезненно сжимается сердце. Прощайте, прощайте, сеньор де Мартиньи!

Они еще раз крепко пожали друг другу руки, и дон Мигель вышел из дома в сопровождении слуги господина де Мартиньи, которому было приказано проводить его до гостиницы.

На другой день, между десятью и одиннадцатью часами вечера, дон Мигель после довольно продолжительного и интересного свидания с доном Сантяго Васкесом сел в китобойную шлюпку Дугласа, и легкое судно с попутным ветром, быстро понеслось по направлению к Буэнос-Айресу.

Молодой путешественник был грустен и печален: он прибыл в Монтевидео, полный надежд на близкий успех, а уезжал оттуда с разбитыми надеждами, разочарованный и в людях, и делах, с твердым намерением, однако, продолжать отважную борьбу против мучителя своей родины, но отныне продолжать ее в одиночку, без друзей и поддержки, без той глубокой веры в успех, которая разрушает все препятствия, сомневаясь во всех и даже в самом себе, и не желая ничего более, кроме того как пасть со славой на том поле чести, где до него уж было пролито столько благородной крови.

Между тем, гонимое благоприятным ветром, легкое судно, как чайка, скользило по волнам, и ровно в назначенный час дон Мигель ступил на берег Буэнос-Айреса и, не замеченный никем, вернулся к себе домой.

Глава XXIII ДОНЬЯ МАРИЯ-ХОСЕФА ЭСКУРРА

Теперь мы попросим любезного читателя последовать за нами в один из домов на улице Восстановителя законов, где он уже бывал однажды. Невестка его превосходительства давала аудиенцию в своей спальне. Смежный с этой комнатой зал был наполнен разным сбродом, преимущественно женского пола.

Старая мулатка одновременно исполняла должность адъютанта при особе невестки его превосходительства, курьера и церемониймейстера. Стоя у двери, ведущей в спальню, она одной рукой держалась за ручку двери, как бы показывая этим, что, кроме нее никто не может проникнуть в святилище, а другой принимала записочки от тех лиц, которые почему-либо желали быть приняты первыми сеньорой доньей Марией-Хосефой Эскурра.

Ничего более разнородного и разноплеменного, чем это странное смешение всяких народностей в приемном зале, не может себе представить никакое воображение: здесь были и негры, и мулаты, и негритянки, и мулатки, индейцы и европейцы, — отбросы и сливки общества, мерзавцы и честные люди, которых привели сюда различные страсти, тревоги, заботы и надежды.

Старая мулатка у дверей, невозмутимая, как скала, не поддавалась ни на какие мольбы, неуклонно исполняя приказания своей госпожи.

Молодая негритянка лет семнадцати или восемнадцати вышла из спальни и с надменным видом прошла через залу. В ту же минуту старая мулатка сделала особый знак мужчине, стоявшему в стороне от других у окна. На нем была куртка и панталоны из синего сукна и ярко-красный жилет, в руках он держал суконную фуражку.

Он медленно прошел через толпу и, подойдя к мулатке, обменялся с ней несколькими словами, после чего прошел в спальню, и двери за ним плотно затворились.

Донья Мария-Хосефа сидела на маленьком индейском диванчике возле своей еще не приведенной в порядок постели и пила чай.

— Войди, товарищ, добро пожаловать, садись! — сказала она вошедшему, который, видимо стесняясь, сел на стоявший тут же стул.

— Ты пьешь сладкий или горький чай?^[39] — осведомилась она.

— Как вашей милости будет угодно! — ответил он, смущаясь еще более и теребя свой головной убор.

— Не называй меня «ваша милость», а зови, как хочешь, только не титулуй — теперь прошли те времена диких унитариев, когда каждый бедняк обязан был величать всякими титулами тех, на ком был новый плащ или шляпа с пером. Теперь мы все равны, потому что все мы — федералисты. Что же, ты находишься на службе?

— Нет, сеньора! Вот уже пять лет, как генерал Пинедо приказал отчислить меня по болезни, а выздоровев, я стал служить в кучерах.

— Значит ты был солдатом у Пинедо?

— Так точно, сеньора! Я был ранен на службе и потому меня отчислили.

— А-а… ну, а теперь Хуан Мануэль призывает всех на службу.

— Я слыхал об этом, сеньора.

— Носятся слухи, будто Лаваль хочет неожиданно захватить всех нас и занять наш город. Необходимо, чтобы все защищали святое дело федерации, потому что все мы — дети этой федерации. Хуан Мануэль — отец наш, он первый сядет на коня, чтобы во главе добрых федералистов выступить на защиту федерации. Но так как несправедливо было бы тащить на военную службу людей, которые могут быть полезны отечеству в другом деле, то Хуан Мануэль вручил мне пятьдесят билетов, освобождающих от военной службы. Я могу раздать их тем лицам, которые иным путем оказывают важные услуги отечеству. Ты должен знать, приятель, что истинные слуги отечества — это те, которые обличают тайные замыслы и подпольные интриги диких унитариев, потому что это худшие из всех унитариев. Не так ли?

— Так говорят, сеньора! — с поклоном отвечал отставной солдат, возвращая молодой негритянке, прислуживавшей ему, выпитую им чашку.

— Я тебе говорю, что это худшие: из-за них и из-за их интриг мы не имеем покоя. В стране нет мира, никто не может жить спокойно в своих домах и работать для своих семейств, как того желает Хуан Мануэль. Как ты полагаешь, разве такой должна быть жизнь в федерации?

— Конечно, нет!

— Жить так, чтобы никто не подлежал призыву, чтобы все были мирными супругами, богатые и бедные. Вот это называется, настоящей федерацией. Не так ли?

— Ода, сеньора!

— А этого-то именно и не хотят дикие унитарии. Поэтому всякий, кто откроет правительству их тайные замыслы, настоящий слуга отечества и настоящий федералист. Моя дверь и дверь Хуана Мануэля всегда открыты для слуг федерации в случае нужды.

— Я всегда был, сеньора, федералистом!

— Знаю! Поэтому я и послала за тобой, уверенная, что ты не утаишь правды, если узнаешь что-либо полезное для нашего дела.

— Что же я могу знать, сеньора? Ведь я живу постоянно среди федералистов!

— Как знать?! Вы — честные, простые люди, вас так легко обмануть. Скажи, у кого ты служил в последнее время?

— Я и сейчас служу у англичанина.

— Знаю, а раньше у кого?

— Раньше я жил у одной молодой вдовы.

— Звали ее доньей Эрмосой, да?

— Да, сеньора!

— А-а! Вот в этом-то вся штука! Здесь мы узнаем все! Знай, товарищ, горе тому, кто вздумает обмануть Хуана Мануэля или Марию-Хосефу! — прошипела она, вперив: свои маленькие злорадные глазки в лицо своего собеседника, который дрожал всем телом, не понимая, чего от него хотят.

— Когда ты поступил к этой госпоже?

— В ноябре прошлого года.

— А когда ты ушел?

— В мае этого года.

— В мае? Какого числа, ты не помнишь, не пятого ли мая?

— Да, кажется, пятого числа.

— А почему ты ушел от этой госпожи?

— Сеньора сказала нам, что хочет сократить свои расходы, и отпустила вместе со мной повара и еще одного мальчика испанца. Отпуская нас, она дала каждому по золотому унцу и сказала, что, быть может, со временем она опять примет нас к себе на службу, и чтобы в случае нужды мы во всякое время обращались к ней.

— Скажите, какая добрая госпожа! — ехидно и злорадно воскликнула донья Мария-Хосефа, тряся своей старой седой головой. — Ха, ха, ха… Она собирается сокращать расходы, а сама раздает золотые унцы! Это интересно!

— Да, сеньора, донья Эрмоса — лучшая госпожа, какую я когда-либо знавал в своей жизни!

Донья Мария-Хосефа даже и не слышала этих слов: она была поглощена интимной беседой с господином чертом, ее советником и пособником.

— Скажи мне, в какое время донья Эрмоса отпустила тебя и других слуг?

— Часов в семь или восемь утра!

— А она всегда встает так рано?

— Нет, комнатная прислуга говорила, что она, напротив того, имеет привычку спать до позднего утра.

— Ах, поздно! Я так и знала! Не заметил ли ты чего-нибудь особенного в доме?

— Нет, сеньора, ничего!

— Видал ты кого-нибудь в ту ночь?

— Нет, никого, сеньора, мы не видали.

А кого из слуг оставила при себе донья Эрмоса?

— Педро!

— А кто он такой?

— Старый солдат, служивший в войну за независимость, на глазах которого родилась сеньора.

— Кого еще?

— Молоденькую служанку, которую сеньора привезла с собой из Тукумана, и двух старых негров, которые смотрят за дачей.

— Прекрасно! До сих пор ты говорил мне правду. А теперь я хочу спросить тебя об одной вещи, очень важной для Хуана Мануэля и для федерации…

— Я всегда говорю правду, сеньора! — сказал злополучный слуга англичанина, невольно потупив взор перед испытующим и злобным взглядом своей собеседницы.

— Мы это сейчас увидим. За пять месяцев, что ты служил у доньи Эрмосы, какие мужчины бывали у нее по вечерам?

— Никакие, сеньора!

— Как! У нее не бывал никто!?

— За все время, что я жил у нее, я знаю точно, что у нее ни разу никто не был вечером!

— А сам-то ты был дома в это время?

— Я никогда не отлучался из дома, потому что в лунные вечера сеньора часто приказывала запрягать лошадей и везти себя на набережную, там она выходила из экипажа и некоторое время прогуливалась.

— Ах, она любила прогулки!

— Да, сеньора обычно брала с собой маленькую Лизу, и вместе они гуляли при луне и беседовали между собой.

— Маленькую донью Лизу! Гм, она вероятно очень заботилась об этой девочке?

— Да, так заботилась, как будто она родная ей!

— Да, вероятно, это так и есть!

— Ах, нет, сеньора, она совсем чужая ей!

— Неужели! А люди говорят, что она — ее дочь!

— Боже правый! Да, ведь, донья Эрмоса еще сама-то совсем девочка, а донье Лизе уже четырнадцатый год!

— Ты говоришь, донья Эрмоса еще молода. Сколько же ей может быть лет?

— Двадцать два — двадцать три, никак не больше!

— Конечно, не считая того времени, когда она сосала грудь и ползала на четвереньках! — злобно засмеялась донья Мария-Хосефа. — Ну, а с кем, говоришь ты, она разгуливала по набережной ночами?

— Да с доньей Лизой!

— В самом деле! И она никого не встречала во время этих прогулок?

— Никогда никого, сеньора!

— Она, конечно, шептала молитвы! — насмешливо сказала злая старуха.

— Не знаю, сеньора, но только могу вас уверить, что она никого не встречала и что по вечерам никто не входил в дом, — повторил кучер, становясь осторожнее в своих ответах, потому что видел явную недоброжелательность этой сеньоры к своей госпоже, которую он любил и которой был предан.

Донья Мария-Хосефа на минуту призадумалась.

— Это обстоятельство совершенно меняет все мои планы! — прошептала она. — Ну, скажи мне, — продолжала она, обращаясь к кучеру англичанина, — днем она также не принимала никого?

— Нет, днем время от времени к ней приезжали какие-то дамы.

— Я спрашиваю о мужчинах!

— Иногда приезжал сеньор дель Кампо, дон Мигель двоюродный брат сеньоры.

— Он бывал каждый день?

— Нет, раз или два в неделю.

— С тех пор как эта госпожа отпустила тебя, был ты у нее?

— Да, я там был три раза.

— Ну, а когда ты приходил туда, кого ты видел, кроме самой хозяйки?

— Никого!

— В самом деле? Так-таки никого?

— Никого, сеньора!

— В доме не было больных?

— Больных? Нет никого, сеньора, все были здоровы!

— Хорошо. Хуан Мануэль желал иметь кое-какие сведения об этой барыне. Я передам ему все, что ты сказал мне, и если это правда, то ты оказал этим услугу донье Эрмосе, если же ты утаил от меня что-нибудь, то сам знаешь, как поступает Хуан Мануэль с теми, кто не хочет служить федерации.

— Я федералист, сеньора, и всегда говорю правду.

— Верю, можешь идти!

Как только бывший кучер доньи Эрмосы вышел, донья Мария-Хосефа позвала старуху мулатку, исполнявшую роль курьера.

— Та девушка, что приходила вчера, здесь? — спросила она.

— Да, сеньора.

— Пусть войдет.

Спустя минуту в спальню вошла грязная, оборванная негритянка лет восемнадцати или двадцати. Донья Мария-Хосефа с минуту строго смотрела на нее, затем проговорила грубым и резким голосом:

— Ты солгала: в доме той сеньоры, на которую ты донесла мне вчера, не живет никакой мужчина. Не было там и больных.

— Клянусь вашей милости, что я сказала вам правду. Я служу в лавке, которая находится как раз против дома этой унитарки, и из кухни вижу каждое утро молодого мужчину, который никогда не носит девиза. Он разгуливает по саду и срезает цветы для букетов, затем гуляет под руку с унитаркой, а вечером, когда стемнеет, они садятся на скамеечку под большой ивой, и им подают туда кофе.

— Откуда ты видишь все это?

— Кухня нашей лавки выходит в сад этой унитарки, и я из-за решетки выслеживаю их, потому что я на них зла.

— Почему же ты зла на них?

— Да потому, что они — унитарии!

— А ты откуда знаешь это?

— Эта донья Эрмоса, когда она проходит мимо нашей лавки, никогда не кланяется ни мне, ни моей хозяйке, ни моему хозяину, потому, что ее слуги никогда ничего не покупают у нас, хотя прекрасно знают, что и сам хозяин лавки, и все мы — добрые федералисты. Кроме того, я часто видела эту унитарку в платье небесно-голубого цвета. Прошлой ночью, когда я увидала, что ординарец сеньора Мариньо и двое его солдат наблюдают за ее домом и справлялись у нас в лавке, я поспешила рассказать вашей милости все, что я знаю, потому что я добрая федералистка, а она унитарна. Уверяю вас!

— Ну, что же ты еще знаешь о ней?

— Вчера я рассказала вашей милости все, что я видела: почти ежедневно она принимает у себя молодого человека, который, как говорят, приходится ей двоюродным братом, а в прошлые месяцы к ней еще очень часто ездил доктор Алькорта. Вот почему я думала, что у нее в доме был кто-нибудь болен.

— Еще что-нибудь ты помнишь?

— Да, думаю, что этот больной был тот молодой человек, который срезал цветы в саду, потому что первое время я замечала, что он сильно хромал.

— А когда это было? Сколько времени тому назад?

— Месяца два тому назад, я думаю. Теперь он уже больше не хромает и, кажется, совсем здоров, и доктор больше не ездит. А молодой человек прогуливается часами не хромая по саду с доньей Эрмосой.

— Прекрасно! Надо следить за всем, что происходит в этом доме, и доносить мне, потому что таким образом ты оказываешь большую услугу делу федерации. А это дело — ваше дело, бедного люда, потому что в федерации нет различия между белыми и черными, бедными и богатыми, мы все равны, — ты это понимаешь?

— Да, сеньора, я понимаю это, потому-то я как федералистка все, что знаю, вам донесу.

— Ну, хорошо! Теперь можешь идти!

Негритянка вышла очень довольная, гордясь тем, что оказала серьезную услугу делу федерации и имела честь лично беседовать с невесткой его превосходительства, отца федерации.

Таким образом, в продолжение нескольких часов толпа шпионов, предателей и доносчиков поочередно являлась к донье Марии-Хосефе, чтобы предавать всех и клеветать на все, что было честного, благородного и порядочного в Буэнос-Айресе…

Переспросив и выслушав всех клеветников и доносчиков, донья Мария-Хосефа собиралась выехать из дома, чтобы по заведенному порядку, сделать подробный доклад своему зятю, когда мулатка, дежурившая в приемной, доложила ей о приходе сеньора Мариньо, редактора «Торговой газеты». Хозяйка дома сама вышла на встречу своему гостю.

— Никого, кроме вас, я не приму, — сказала она, — так как собралась ехать к Хуану. Мануэль, знаешь, я совершенно взбешена!

— И я тоже! — сказал Мариньо, садясь на диван рядом с хозяйкой.

— Да, но, вероятно, по другим причинам, чем я!

— Вероятно! Скажите же мне причины вашего гнева, а потом я сообщу вам и свои.

— Ну, так вот, я сердита на вас за то, что вы лишь наполовину служите нам, то есть Хуану Мануэлю, нашему делу, мне — всем, одним словом!

— Почему же вы изволите говорить это?

— Потому что вы в своей газете очень усердно проповедуете избиение унитариев-самцов, а про самок не говорите ни слова, хотя они во сто раз хуже.

— Следует начинать с мужчин!

— Следует и начинать, и кончать всеми сразу, но я начала бы с женщин, так как они хуже мужчин. Я передушила бы всех их поганых детенышей, как прекрасно выразился о них мировой судья Монсеррата, дон Мануэль Касаль Гаэте, который, как вы знаете, примерный федералист.

— Прекрасно, но всему — свое время! Унитарок я не забуду, но должен вам сказать, что и некоторые из федеральных дам относятся довольно безучастно к нашему святому делу…

— Ну, что касается меня…

— Я именно о вас-то и хочу говорить!

— Гм! Вы шутите!

— Нет, сеньора, я говорю серьезно. Недели две тому назад я доверил вам один секрет. Помните вы это?

— Дело о Барракасе?

— Да, и вы все это передали моей жене.

— Я шутила с ней.

— Эта шутка дорого обошлась мне: жена моя хочет выцарапать мне глаза.

— Ба!

— Нет не «ба»! Дело очень серьезное!

— Не говорите этого.

— Да нет, повторяю, дело серьезное! Зачем вам делать неприятности моей жене и мне?!

— Ну что за глупости, Мариньо! Послушайте, ведь все равно она не сегодня — завтра узнала бы об этом! Я сказала ей только, что вдовушка из Барракаса на ваш взгляд красива, — и ничего более! Как вы можете думать, что я желаю ссорить вас!

— Все равно, теперь уже это зло сделано, не будем более говорить об этом!

— Пусть так! Допустим, что зло сделано, но вместе с тем сделано и добро.

— Как так?

— Вы мне что сказали?

— Я вам сказал, что желал бы получить кое-какие сведения об этой вдове, о ее образе жизни, о том, кто ее посещает, а главное, кто тот человек, который живет в ее доме, в ее квартире, и который, очевидно, скрывается, потому что никогда никуда не выходит и даже не подходит к окнам. Вот что я вам сказал и при этом добавил, что во всем этом я преследую исключительно только политическую цель.

— Ба!

— Почему вы так хитро и лукаво усмехаетесь?

— Хм! Уж такой мой характер.

— Я это знаю, сеньора.

— И я тоже, продолжайте, Мариньо!

— Это все, что я говорил вам, полагая, что вы не откажете мне в этой маленькой услуге, вы, которая все знаете и все можете.

— Прекрасно, сейчас вы узнаете о том, что я за это время сделала, и убедитесь, друг я вам или нет. Эта женщина живет очень уединенно и, следовательно, должна быть уни-таркой. Это я знала давно.

— Хорошо, продолжайте, сеньора!

— Вы мне сказали, что она укрывает у себя кого-то.

— Я только подозревал это!

— Ну, нет, вы утверждали! Но не в этом дело! Я послала одного из своих людей собрать какие-нибудь сведения. Как раз против дома вдовы находится лавка, в которой служит молодая негритянка, креолка. Мой посланный беседовал с этой девушкой и сказал ей, что дом вдовы подозрителен, что некоторые люди сторожат его ночью.

— Каким образом ваш посланный мог знать об этом?

— Очень просто, я сказала ему.

— А вы как узнали об этом?

— Я? Да ведь я же вас знаю! Как только я поняла, что вы в этом деле преследуете важную политическую цель, — насмешливо подчеркнула она последние слова, — я тотчас же сообразила, что вы не такой человек, чтобы зевать. Итак, мой посланный сказал молодой негритянке, что дом вдовушки подозрителен властям, что за ним следят и что если ей что-нибудь известно, то для нее было бы крайне выгодно прийти и рассказать об этом мне. Негритянка послушалась совета моего посланца и явилась ко мне с доносом.

— Что же она сказала?

— Что на даче живет один очень красивый молодой человек.

— Ну?

— Что они часами разгуливают под руку с красивой вдовушкой, пьют вместе чай под большой ивой, сидят там до ночи и…

— И что? — воскликнул Мариньо, сгорая от ревности. — Что? Продолжайте, сеньора!

— Наступает ночь, и…

— И?

— И ничего более не видно! — спокойно и бесстрастно докончила донья Мария-Хосефа.

— Прекрасно, но из всего этого следует лишь то, что в доме вдовы живет какой-то молодой человек. А об этом я говорил вам еще две недели назад.

— Да, это правда. Но теперь мы уверены в этом. Две недели назад это дело интересовало только вас, а со вчерашнего дня заинтересовало и меня.

— Со вчерашнего дня! Почему же так?

— Потому что, собирая сведения для вас, я случайно натолкнулась на одну мысль. Не знаю почему, но мне кажется, что я наконец изловлю одну девчонку… Но это, впрочем, мое личное дело.

— Для меня гораздо важнее знать, в каких отношениях этот человек находится с молодой вдовой, чем то, кто он такой? Вот какого рода услуги я ожидаю от вас. Надо вам сказать, что этот дом — сущий монастырь: в нем никогда ни одна дверь и ни одно окно не остаются открытыми ни на минуту, и в довершение таинственности все слуги в этом доме, кажется, немые. В течение трех последних недель в этом доме были: Аврора Барроль — три раза; дель Кампо, двоюродный брат вдовы, — почти каждый день, в послеобеденные часы, и донья Августина — четыре раза.

— Скажите, почему вы не сдружились с дель Кампо?

— Он добрый федералист, этого отрицать нельзя, но только — ужасный гордец. А это мне не нравится.

— Так почему вы не попросили Августину представить вас?

— Я не хочу, чтобы это дело стало кому-либо известно. Это такого рода политический успех, которым я хочу быть обязан всецело вам одной.

— Ба! Вы человек, полный всякого рода предрассудков робкий и совестливый, я это знаю. Однако скажите, будете ли вы довольны, если эта красавица-вдова через несколько дней явится просить об одной услуге, а я направлю ее к вам и пошлю в типографию или какой-либо другой домишко по соседству с вашей типографией.

— Вы не шутите? — спросил Мариньо, глаза которого вдруг разгорелись, как у дикой кошки.

— Ах разбойник! Смотрите, как он рад! Да, это дело возможное, ничего не может быть легче, если только мои подозрения оправдаются, вы только предоставьте это дело мне, и дня через четыре или пять это будет дело решенное так или иначе.

— Ах, друг мой! — почти любовно воскликнул Мариньо. — Я только бы желал, чтобы благодаря вашему всемогущему влиянию и вашему несравненному таланту вы стали необходимы этой даме. Я вижу, что вы угадали мое желание: «Сегодня для меня, а завтра для тебя» — говорится в песне.

— Нет, милый мой Мариньо! Мне кажется, что в этом деле я больше сделаю для себя, чем для вас, и если только подозрения мои оправдаются, то окончательно погублю Викторику в глазах Хуана Мануэля.

— Значит, тут есть что-нибудь очень серьезное.

— Да, может быть! Но вы не бойтесь! Что касается вдовы, то это дело улаженное.

— Благодарю вас!

— А теперь прощайте, Мариньо! Передайте вашей супруге мой поклон и не тревожьтесь теми глупостями, какие она вам говорит.

— Прощайте, сеньора! — И достойный собеседник невестки Росаса вышел.

― РОСАС ―

Глава I ПРОЛОГ ДРАМЫ

День двадцать седьмого июля 1840 года выдался мрачный и холодный. Теплота и блеск солнечных лучей задерживались массами желтоватых облаков, насыщенных водяными парами и гонимых ветром с головокружительной быстротой. Жители Буэнос-Айреса, дрожа от холода и закутываясь по самые глаза в свои плащи, спрашивали друг друга, уж не вернулась ли опять зима, бывшая весьма суровой и окончившаяся всего несколько недель тому назад.

Около пяти часов вечера в гостиной богатой кинты в Барракасе находились двое — молодой человек и молодая женщина. Женщина, прекрасная и мечтательная, сидя на софе возле камина, слушала молодого человека, который, почти склонившись к ее ногам, переводил ей одну из самых прекрасных страниц «Собора Парижской Богоматери», этого образцового произведения Виктора Гюго.

Временами прелестная мечтательница склонялась вперед, слегка опираясь своей рукой о плечо молодого человека, тогда его щек нежно касались шелковистые пряди ее роскошных волос, а она, застыв в этом грациозном положении, отдавалась своим мыслям, убаюкиваемая мелодичным голосом человека, которого она любила.

Молодой человек и молодая женщина питали друг к другу чистую, святую любовь. Его звали дон Луис Бельграно, ее — донья Эрмоса Сайенс де Салаберри.

Уединение молодых людей вскоре было прервано — послышался стук подъехавшего к дверям кинты экипажа, и минуту спустя в гостиную вошли мадам Барроль и ее дочь, их хорошие знакомые.

Донья Эрмоса и дон Луис еще сквозь жалюзи увидели приехавших, но так как у молодых людей не было тайн от них, то дон Луис просто бросил книгу на подоконник и сел в кресло.

В то же самое время вошел, или лучше сказать, вбежал в гостиную, по своему обыкновению, дон Мигель, кузен Эрмосы, живой, ласковый и веселый юноша. Этот бравый молодой человек, находился ли он в обществе своей кузины или доньи Авроры Барроль, к которой питал глубокую любовь, забывал все свои дневные заботы, не думал более о своих честолюбивых планах и вполне давал волю своему веселому характеру.

— Кофе, кузина, кофе! — вскричал он. — Мы умираем от холода, мы нарочно встали из-за стола, чтобы прийти сюда пить кофе, впрочем, это благое намерение принадлежит мне всецело, и нашим визитом, кузина, ты не обязана ни мадам, ни ее дочери, а лишь одному мне!

— Ты просишь слишком мало за ту услугу, которую оказал мне, — весело отвечала донья Эрмоса, обняв обеих дам, — и поэтому рискуешь не получить просимого!

— Не верьте ни одному его слову, дорогая Эрмоса! Мне одной пришла мысль об этом визите, а этот лентяй сидел бы до завтрашнего утра у камина, — проговорила, смеясь, мадам Барроль француженка чистой крови, парижанка с головы до ног, которая несмотря на свои сорок два года все еще была прелестна.

— Хорошо, допустим, что я говорил не так убедительно, как мадам Барроль; но все же никакая человеческая логика не может из этого вывести заключения, что я должен пить кофе только по пятницам.

— Дорогая Эрмоса, умоляю вас, — проговорила мадам Барроль, — прикажите скорее подать ему кофе, а то он весь вечер только и будет говорить, что об этом противном напитке!

— Да, Эрмоса, дай ему кофе, дай ему все, что он у тебя попросит, мы увидим, по крайней мере, заставит ли это его немного помолчать; сегодня он положительно несносен! — сказала, повернув слегка голову к Мигелю, донья Аврора, которой дон Луис показывал альбом, недавно выписанный из Франции.

Слуга дона Луиса по приказанию доньи Эрмосы отправился сервировать кофе.

— Какую книгу вы там перелистываете? Она вас интересует, по-видимому? — спросил дон Мигель.

— Лорда Байрона, — сумасшедший ты человек! — отвечал дон Луис, показывая молодой девушке портрет дочери поэта.

— А, Байрон! — проговорил, смеясь Мигель. — Он не пил кофе под предлогом, что это был любимый напиток Наполеона, поэт не ненавидел Наполеона, наоборот, он им восторгался, но был ревнив: слава великого завоевателя беспокоила его, а он не признавал другой славы, кроме своей собственной. Надеюсь, что теперь я говорю разумно?

— Да, впервые за весь вечер! — отвечала донья Аврора.

— Что не всегда случалось с великим поэтом, — если бы он всегда поступал разумно, то, вместо того чтобы только сильно любить свою жену, которая считала его сумасшедшим, он удержал бы ее и не влачил бы того жалкого существования, в котором он находился с тех пор как она его покинула.

— Я этого не понимаю! — сказала донья Аврора.

— Да и никто не понимает! — прибавила донья Эрмоса.

— Я хочу сказать, — отвечал Мигель, что если бы моя жена сочла меня сумасшедшим по той простой причине, что я в упоении поэтическим творчеством бросил свои часы в огонь, и под этим предлогом убежала бы от меня, как это сделала жена Байрона, то я, вместо того чтобы писать ей кучу писем…

— Что бы вы сделали? — живо спросила донья Аврора.

— Я сделал бы то, что испробовал бы всякий добрый испанец в подобном случае… Но прежде скажи мне, Луис, что сделал бы ты?

— Я?!

— Да, ты, если бы любимая тобою жена убежала от тебя.

— У кого же искать лучшего примера, как не у Байрона, — писать ей, пытаться вернуть ее на добрый путь, покинуть который ее заставила минута заблуждения.

— Ба-а! Плохое средство!

— А что же сделал бы ты?

— Я? Я сел бы в экипаж, если б экипажа не было, — на коня, если б не нашлось коня, пошел бы пешком к тому дому, где скрылась беглянка, взял бы ее тихонько за руку, сказав людям, находившимся там: «Дайте дорогу, сеньоры, это моя жена, и я увожу ее с собой».

— Но если бы она отказалась уйти, кабальеро? — спросила донья Аврора.

— Тогда… ясно, что я остался бы возле нее, даже если б хозяева выпроводили меня из своего дома, я бы не вышел оттуда один. Но… где же кофе,сеньоры?

В это время вошел слуга и доложил, что кофе сервирован в смежном кабинете. Все переместились туда, и, когда расселись, разговор возобновился.

— Как жаль, — воскликнула мадам Барроль, — что дон Мигель не был в Константинополе!

— Правда, сеньоры — отвечал, смеясь, молодой человек, — там кофе пьют дюжинами чашек, но я дал себе слово более не путешествовать.

— В особенности, если для путешествия в Константинополь придется плыть в лодке! — сказала значительно донья Эрмоса.

— И, возвращаясь к себе, провести половину ночи в воде по самую шею! — прибавила донья Аврора тоном упрека.

— И рисковать быть принятым каким-нибудь усердным таможенником за контрабандиста! — заключил дон Луис.

— Ого! И ты туда же, мой друг! Правда, что ты самый благоразумный из путешественников, которых я только знаю, и никто лучше тебя не умеет пуститься в дорогу, рискуя столь малым!

— Тогда от рассчитывал на тебя! — живо ответила донья Эрмоса.

— Да, провидение меня тогда надоумило.

— Ты прав, Мигель! — проговорила мадам Барроль.

— Твоя своевременная помощь другу в ту страшную ночь, Мигель, была всегда тайной для нас! — проговорила донья Эрмоса, содрогаясь при воспоминании о затронутом ею событии.

— Ну, я в хорошем настроении и могу тебе все рассказать, дорогая кузина, все было очень просто! — отвечал молодой человек. — Дело было так.

Четвертого мая, в пять часов вечера, я получил от этого кабальеро письмо, в котором он извещал меня, что в ту же ночь покидает Буэнос-Айрес. Он следует моде, — сказал я сам себе. Но в то же время меня охватило предчувствие какого-то несчастья, я отправился к нему — двери заперты. Я посетил с десяток наших общих друзей, — никто не видал его. Наконец в половине десятого я не выдержал и ушел от мадам Барроль, первый раз в своей жизни погрешив против галантности. Я ушел под предлогом… под предлогом… донья Аврора закончит мою фразу. Я пошел прямо к барранкам Ресиденсии, где живет один шотландец, расположенный ко мне, который, кажется, согласился вместе с Росасом увозить людей из Буэнос-Айреса, он — в Монтевидео, а Росас — в кое-какое другое место. Но мой шотландец спал, как убитый, и я не смог его добудиться. Тогда я подумал: все ведь садятся на суда с берега, а поэтому, следуя по берегу, я имею шансы встретиться с Луисом. Рассуждая столь здраво, что мне позавидовал бы и сеньор Гарригос, который слывет самым логичным среди нас человеком, я спустился в барранку и пошел вдоль берега реки.

— Один? — вскричала, бледнея, донья Аврора.

— Ну, если меня прерывают, то я умолкаю! — проговорил молодой человек.

— Нет, нет, продолжайте! — отвечала девушка, стараясь улыбнуться.

— В добрый час! Итак, я направился к Эль-Ретиро. Пройдя таким образом несколько куадр^[40], я уже начал ощущать скуку от окружавшего меня пустынного безмолвия, как вдруг мне послышался звон оружия. Я направился в ту сторону и вскоре узнал голос того, кого я искал. Затем… затем… рассказ кончен, — сказал вдруг дон Мигель, заметив что дамы были страшно бледны.

Дон Луис хотел перевести разговор на другую тему, когда в дверях салона послышался легкий шум. Все обернулись и через стеклянную дверь, отделявшую кабинет от гостиной, увидели вошедших. Это были донья Августина Росас Мансилья и донья Мария-Хосефа Эскурра, стука колес экипажа которых они не слышали: так их заинтересовал рассказ дона Мигеля.

У Дона Луиса не было времени удалиться во внутренние комнаты, что он делал всегда, когда донья Эрмоса принимала своих светских знакомых.

Из присутствующих только молодая вдова не была знакома с доньей Марией-Хосефой Эскурра, но, заметив ее, Эрмоса вдруг почувствовала какую-то тоску на сердце и невольную неприязнь к ней, так что ей стоило большого труда пожать концами пальцев протянутую руку страшной старухи.

Когда донья Августина сказала ей: «Честь имею представить вам сеньору донью Марию-Хосефу Эскурра, родственницу Ресторадора», нервная дрожь охватила молодую женщину и ее глаза инстинктивно стали искать глаза дона Луиса.

— Вы не ожидали меня в такую дурную погоду, не правда ли? — проговорила донья Августина, опускаясь в кресло около камина.

Между тем донья Мария-Хосефа, случайно или нарочно, села против дона Луиса.

Донья Эрмоса не могла представить ей молодого человека, а все остальные лица были знакомы друг с другом.

— Это действительно приятный сюрприз! — отвечала она на слова доньи Августины.

— Мария-Хосефа непременно хотела поехать к кому-нибудь и, зная с каким удовольствием я бываю у вас, сама приказала кучеру везти сюда.

Дон Мигель насторожился, хотя внешне казался совершенно поглощенным созерцанием огня в камине.

— Впрочем, я вижу, — продолжала донья Августина, — что не мы одни вспомнили о вас: вот я вижу мадам Барроль, которая, кажется, уж с год не была у меня, неблагодарная Аврора! А сеньор дон Мигель дель Кампо! Наконец-то я имею удовольствие встретить сеньора Бельграно, которого целый век нигде не видно!

Между тем донья Мария-Хосефа рассматривала молодого человека с головы до ног.

— Это вышло случайно, — ответила молодая вдова, — мои друзья редко приезжают сюда.

— Если я редко имею удовольствие вас видеть, Августина, — сказала мадам Барроль, — то согласитесь, что моя дочь часто бывает у вас.

— Со времени бала я видела ее только два раза.

— Но вы, сеньора, ведете такой прелестный образ жизни, — проговорила донья Мария, обращаясь к донье Эрмосе, — что приходится почти завидовать вашему уединению.

— Я живу очень спокойно, сеньора.

— О, Барракас очаровательное место, в особенности для здоровья, — проговорила старуха и, указывая на дона Луиса, спросила: — Этот кабальеро выздоравливающий, без сомнения?

Донья Эрмоса покраснела.

— Я совершенно здоров, сеньора, — отвечал молодой человек.

— А, извините меня, сеньор, но вы выглядите таким бледным…

— Я всегда такой.

— Тем более, — продолжала она, — что вы не носите девиза, и ваш галстук в столь холодное время едва завязан. Поэтому я предполагала, сеньор, что вы живете в этом доме.

— Однако, сеньора, — поспешил вмешаться в разговор дон Мигель, чтобы избежать ответа со стороны дона Луиса, который мог быть или ложью или слишком откровенным объяснением, — я обращу ваше внимание на то, что шотландцы, живущие в очень холодной стране, ходят наполовину обнажая колени. Все дело в привычке к холоду, вот и все!

— Шотландцы — гринго, а мы живем в Буэнос-Айресе! — возразила донья Мария-Хосефа.

— Но в Буэнос-Айресе зимы страшно суровы! — сказала мадам Барроль.

— Вы поставили у себя камины, дорогая Мария-Хосефа? — спросила донья Аврора, которая, как и все остальные, старалась отвлечь внимание старухи от дона Луиса.

— У меня слишком много дел, дорогая, чтобы заниматься такими мелочами. Когда унитарии причиняют нам столько хлопот, есть ли время думать о своих удобствах?

— Что касается меня, то я не поставлю камина, потому что Мансилья, покинув теплый уголок, может простудиться! — сказала Августина.

— Мансилье в этот момент довольно жарко! — сказала донья Мария-Хосефа.

— Как? Разве сеньор генерал болен? — спросила донья Эрмоса.

— Он никогда не чувствует себя особенно хорошо, но сегодня я не слыхала, чтобы он жаловался на что-нибудь, — отвечала Августина.

— Нет, его жар не от болезни, — сказала старуха, — а от энтузиазма. Разве вы не знаете, что вот уже третий день празднуется отступление нечестивых унитариев? Все федералисты знают об этом.

— Мы как раз говорили об этом, когда вы вошли, — сказал дон Мигель, — это была страшная битва.

— Да, их попотчевали так, как они того заслуживали.

— О, да, я вам скажу!

— И, — прибавил дон Луис, — если бы ночь не была так темна…

— Что вы говорите о ночи, сеньор Бельграно, вскричала старуха, — сражение произошло средь белого дня!

— Это правда, — ответил дон Мигель, — битва была днем, но мой друг хочет сказать, что если бы не наступила такая темная ночь, то ни один из врагов не ускользнул бы.

— А, конечно! А вы присутствовали на торжествах, сеньор Бельграно?

— Мы ходили вместе осматривать разукрашенные улицы и площади! — поспешил ответить дон Мигель, боясь, чтобы дон Луис не проговорился.

— Какие великолепные знамена! — вскричала донья Аврора. — Где их можно столько достать, сеньора?

— Их можно купить, нинья, кроме того, их делают добрые федералистки. Вы украшали свой дом, сеньора?

— Нет, сеньора, он так удален…

— Я не нахожу этого! — возразила донья Мария-Хосефа.

— А театр более не украшен, нинья Мария-Хосефа? Вы были в нем?

— Нет, Аврора, я не ходила в театр, хотя знаю, что там много веселья. А вы, сеньор Бельграно, были там?

— Если так, — сказала Аврора, — то когда я пойду в театр, я захвачу вас. Согласны?

— Не беспокойся из-за меня, нинья, я не пойду в театр, — отвечала с раздражением старуха, понявшая, что ее хотят увести от разговора с доном Луисом.

— Театр — самое лучшее место, где можно наблюдать ликование народа! — заметил дон Мигель.

— Да, — сказала донья Августина, — но его крики мешают слушать музыку.

— Эти крики — самая прекрасная музыка нашего святого дела! — холодно возразил молодой человек.

— Хорошо сказано! — прибавила старуха.

— Аврора, почему бы вам не сыграть немного на фортепьяно?

— Ваша мысль прелестна, Эрмоса! Сядь за фортепьяно, Аврора.

— Хорошо, мама. Что вы желаете послушать, донья Мария-Хосефа?

— Мне все равно.

— Хорошо, подойдите сюда, я пою очень плохо, но чтобы быть вам приятной, постараюсь и спою свой любимый романс El Natalicio del Restaurador^[41], сядьте у фортепьяно.

— Но, дорогая, мне так трудно встать, когда я уже села!

— Хорошо, но все-таки подойдите.

— Какое ты несносное дитя! Однако приходится повиноваться, — отвечала старуха с демонической улыбкой, — простите меня, сеньор Бельграно. Вы видите, что меня заставляют.

С этими словами старуха, как бы ища опоры, положила свою руку на левое бедро дона Луиса и навалилась на него всей тяжестью своего тела как раз на место еще плохо зарубцевавшуюся рану и при том с такой силой, что боль была страшная. Дон Луис, несмотря на все свое мужество, откинулся назад, вскрикнув задыхающимся голосом:

— Ах, сеньора!

И почти потеряв сознание, бледный как труп, застыл без движения в своем кресле.

Дон Мигель с болью в душе отвернулся.

Все присутствовавшие, за исключением доньи Августины, поняли тотчас, что поступок Марии-Хосефы был следствием коварного расчета. Они были возмущены.

— Разве я причинила вам боль? Извините меня, кабальеро, — проговорила старуха, лицо которой светилось удовлетворенной злобой. — Если бы я знала, что вы так чувствительны на левое бедро, то я попросила бы у вас руку, чтобы подняться. О старость! Если бы я была молода, то не причинила бы вам такой неприятности. Извините же меня, мой милый молодой человек, — прибавила она с иронией и затем преспокойно села у фортепьяно, где уже стояла донья Аврора.

Под влиянием естественного чувства жалости донья Эрмоса забыла всякий страх, всякое благоразумие даже относительно родственников Росаса, находившихся тут: она встала, намочила свой носовой платок в одеколоне и приложила его к лицу дона Луиса, который начинал приходить в себя. При этом она, оттолкнув вдруг кресло, занимаемое ранее доньей Марией-Хосефой, взяла другое и храбро села возле того, кого любила, не заботясь о том, что она повернулась спиной к невестке и другу тирана.

Донья Августина ничего не заметила, она по своему обыкновению болтала с мадам Барроль о различных пустяках. Донья Аврора пела и играла машинально, не сознавая того, что делала.

Донья Мария-Хосефа наблюдала за доном Луисом и доньей Эрмосой, со злой улыбкой подняв голову.

Дон Мигель, опершись о камин, предавался глубоким размышлениям.

— Ничего, все уже прошло! — сказал дон Луис на ухо молодой вдове, когда почувствовал себя немного лучше.

— О, эта женщина демон, — также шепотом отвечала ему Эрмоса, — с первой же минуты, как она появилась здесь, она заставила нас страдать.

— Гм… — произнес дон Мигель, бросив суровый взгляд на своего друга и свою кузину, — у огня очень приятно.

— Да, — отвечала мадам Барроль, — но…

— Но, — прервал ее дон Мигель, бросив на понятливую даму быстрый взгляд, значение которого она тотчас поняла, — мы насладимся им только до десяти или одиннадцати часов самое позднее, к несчастью.

— Вот об этом я и думала, — отвечала мадам Барроль, — поэтому я воспользуюсь как можно дольше моим сегодняшним приятным визитом, тем более что редко могу доставлять себе это удовольствие.

— Мерси, сеньора! — отвечала донья Эрмоса.

— Вы правы, — прибавила донья Августина, — и я бы осталась, если бы не была вынуждена отправиться в другое место.

— Ну что, довольны вы? — спросила донья Аврора у доньи Марии-Хосефы, отходя от фортепьяно.

— О, совершенно! Вы чувствуете себя лучше, сеньор Бельграно?

— Да, сеньора! — отвечала молодая вдова, даже не обернувшись.

— Надеюсь, вы не сердитесь на меня, а?

— О, сеньора, это пустяки! — с усилием ответил дон Луис.

— Тогда я обещаю вам не говорить никому, что у вас такое чувствительное левое бедро, по крайней мере, молодым девушкам, а то они все пришли бы посмотреть, как вы лишаетесь чувств.

— Не желаете ли присесть, сеньора? — спросила ее молодая вдова.

— Нет, нет, — воскликнула донья Августина, — мы отправляемся. Мне нужно сделать еще один визит, и я хочу быть дома до девяти часов.

Прелестная жена генерала Мансильи встала и приготовилась уходить. Ее примеру последовала дона Мария-Хосефа. Прощание с обеих сторон было очень холодно.

Дон Мигель вышел проводить дам до их экипажа.

В дверях гостиной донья Мария-Хосефа обернулась и, бросив взгляд тигрицы на дона Луиса, произнесла:

— Итак, не сердитесь на меня. Советую вам не лить слишком много одеколону на ваше бедро, а то оно будет сильно болеть.

И она удалилась, язвительно улыбаясь. После ухода обеих дам в гостиной воцарилось долгое и тягостное молчание.

Донья Эрмоса нарушила его.

— Боже мой, — проговорила она, — что это за женщина?

— Она похожа только на самое себя! — отвечала мадам Барроль.

— Но что же мы ей сделали? Зачем она пришла сюда, если хотела причинить нам зло, не зная ни меня, ни дона Луиса?

— Увы, кузина, все наши труды пропали даром, все наши предосторожности не привели ни к чему! Эта женщина нарочно пришла сюда. Она, без сомнения, получила от кого-нибудь донос на Луиса и, к несчастью, все открыла.

— Как, что она открыла?

— Все, Эрмоса, неужели ты предполагаешь, что она случайно оперлась так страшно на левое бедро Луиса?

— Да, да! — вскричала донья Аврора. — Она знала, что. один человек был ранен в бедро!

Присутствующие обменялись печальным взглядом. Дон Мигель продолжал спокойно и значительно:

— Действительно, это единственная примета человека, успевшего скрыться ночью четвертого мая. Она пришла сюда именно с этим коварным намерением, внушенным ей, без сомнения, только демоном.

— Но кто сказал ей об этом?

— Не будем говорить об этом, моя бедная Эрмоса. Только знайте, что все мы на краю пропасти. Прежде всего надо сделать вот что.

— Что? — вскричали все в один голос.

— Необходимо, чтобы Луис немедленно покинул этот дом и отправился со мной.

— О, нет! — гордо вскричал молодой человек, — нет! Я понимаю теперь злобный умысел этой женщины, угадываю ее цель, но именно потому, что считаю себя обнаруженным, я и хочу остаться здесь.

— Ни одной секунды! — сухо отвечал ему дон Мигель.

— Но она, дружище? — вскричал дон Луис с тоской.

— Она не может тебя спасти.

— Это правда, но я буду защищать ее.

— Тем, что погубишь себя и ее?

— Нет, я погибну один.

— Я позабочусь о ней.

— Но разве они придут сюда? — спросила донья Эрмоса с беспокойством.

— Часа через два или, может быть, через час!

— О, Боже мой! Отправляйтесь, Луис, умоляю вас! — вскричала молодая вдова.

— Да, идемте с нами, дон Луис: моя дочь говорила от моего имени! — прибавила мадам Барроль.

— Во имя неба, сеньоры, нет, тысячу раз нет! Честь велит мне остаться.

— Я не могу решительно утверждать, — сказал дон Мигель, — что сегодня ночью что-нибудь случится, но опасаюсь что Эрмоса не останется одна: не более чем через час я вернусь и буду подле нее.

— Но Эрмоса может отправиться вместе с нами! — сказала донья Аврора.

— Нет, она должна остаться здесь, а с ней — и я, — возразил молодой человек. — Если ночь будет спокойна, ну, тогда я завтра поработаю, так как сегодня много работала сеньора Мария-Хосефа. Во всяком случае нам надо спешить. Ну, Луис, бери свою шляпу, плащ и следуй за мной.

— Нет! — вскричал тот.

Тогда донья Эрмоса с глазами, полными слез подошла к нему и заговорила умоляющим голосом, подавляя душившие ее рыдания.

— Луис, вот первая просьба, с которой я обращаюсь к вам: умоляю вас, на сегодняшнюю ночь отдайтесь вполне в распоряжение Мигеля, а завтра… завтра мы увидимся, что бы ни случилось.

— Хорошо, — проговорил молодой человек глухим голосом, — я повинуюсь вам, сеньора!

— Домой, домой к нам, дон Луис! — вскричала радостно донья Аврора.

— Нет, ангел доброты, — сказал ей дон Мигель с ласковой улыбкой нежным голосом, — ни к вам, ни ко мне, ни к нему, так как в этих трех домах его могут найти, но в другой дом… какой… это мое дело.

— Итак, — проговорил дон Луис, — через час ты будешь около своей кузины?

— Да, через час.

— До скорого свидания, Эрмоса. Вы требуете моего отъезда, я вам повинуюсь! — сказал он печально.

— Спасибо, спасибо, Луис! — отвечала она, заливаясь слезами.

Несколько минут спустя двери дома молодой вдовы были крепко заперты.

Старый Хосе, которому дон Мигель дал перед своим уходом некоторые инструкции, прохаживался от передней до ворот. Возле окна лежали двуствольное ружье дона Луиса и его длинная рапира, кроме того, старый ветеран войны за независимость засунул за пояс широкий кинжал.

Слуга дона Луиса, также вооруженный с головы до ног, сидел на пороге и был готов в любую минуту исполнить приказание старого солдата, которому дон Мигель велел никому не открывать дверь до своего возвращения.

Глава II UNA NOCHE TOLEDANA^[42]

Дон Мигель, несмотря на свое старание, не мог, как обещал, вернуться через час в Барракас. Ему надо было сопровождать мадам Барроль и ее дочь до их квартиры, затем проводить пешком, чтобы не посвящать кучера в тайну, дона Луиса очень далеко от улицы Завоевателей, потом пойти к себе, чтобы дать некоторые приказания своему слуге, велеть оседлать лошадь и только тогда отправиться в Барракас. Было ровно половина десятого, то есть прошло полтора часа с тех пор, как он покинул свою кузину, и тронулся в путь, размышляя о том, что произошло во время визита невестки Ресторадора и представляя себе возможные последствия этих событий, подготовленных злобой доньи Марии-Хосефы.

— Гм… — пробормотал он. — Росас заинтересован в гибели Луиса, так как он был первым, кто стал на пути исполнения одного из его планов и тем вызвал его неудачу. Китиньо, а следовательно и Масорка также заинтересованы в Луисе, поскольку его голова может служить доказательством их усердия, которое, благодаря храбрости Луиса, предстало в неблаговидном свете. И донья Мария-Хосефа хочет погубить Луиса, главным образом из-за своего дьявольского характера, воодушевляющего ее на всевозможное зло. Итак, для всех этих лиц Луис — преступник, лишенный покровительства закона. Но у этого преступника есть сообщники: донья Эрмоса, он сам, Мигель, а, может быть, кто знает, мадам Барроль с дочерью. Что делать, Боже мой, как предотвратить эти страшные опасности? — с отчаянием думал \ дон Мигель.

Молодой человек боялся вовсе не за себя: он никогда не думал о себе и сейчас беспокоился только о других.

— Ба! — воскликнул вдруг молодой человек. — Предоставим событиям идти своим чередом, а я высеку огонь под их ударами: если они из стали, то я стану кремнем. — Покончив таким образом со своими сомнениями, он продолжал путь к кинте.

Но, достигнув дороги, ведущей из де-ла-Бока в Санта-Люсию, он заметил близ улицы Ларга шесть человек, ехавших верхом с такой быстротой, какую только допускали силы лошадей..

Предчувствие подсказало молодому человеку, что эти неизвестные каким-то образом связаны с событиями сегодняшнего вечера. Инстинктивно он, задержав свою лошадь в момент встречи с ними, пропустил их вперед и, когда они отъехали от него на пять-десять шагов, издали последовал за ними.

Было что-то героическое в отважных действиях молодого человека, который, рассчитывая только на себя и свое оружие, глубокой ночью, освещаемой только несколькими беглыми огоньками, храбро направлялся, быть может, оспаривать жертву у могущественного убийцы, ставшего главой федерации.

— Ага! Я не ошибся, — пробормотал он, видя, что шесть солдат остановились перед домом доньи Эрмосы, соскочили со своих коней и принялись грубо стучать в двери молотком и рукоятками своих бичей.

Они не успели времени возобновить свой стук, так как появился дон Мигель и спросил их решительным голосом:

— Что такое, сеньоры?

— А вы кто такой?

— Я человек, имеющий право обратиться к вам с таким вопросом. Вы явились сюда по приказанию, не так ли?

— Да, сеньор, по приказанию! — отвечал один из этих людей, приближаясь и вглядываясь в дона Мигеля.

Последний спокойно соскочил с коня.

— Отвори, Хосе! — крикнул он.

Шесть неизвестных окружили дона Мигеля, не зная, что думать о нем.

Каждый полагался в этом случае на своего товарища, уступая ему инициативу.

Дверь отворилась. Дон Мигель, отстранив двух слуг, вышедших навстречу к нему, вошел твердым шагом, сказав неизвестным:

— Войдите, сеньоры!

Они устремились вслед за ним.

Дон Мигель открыв дверь, вошел в гостиную, сопровождаемый незнакомцами, волочившими свои сабли по коврам, раздираемым их шпорами.

Побледневшая донья Эрмоса стояла у стола, когда дверь открылась. Она вспыхнула, увидев, что эти люди вошли в шляпах, с дерзким видом и грубыми жестами, но дон Мигель взглядом призвал ее соблюдать благоразумие.

Молодой человек, скинул свое пончо, бросил его на ближайшее кресло и, продемонстрировав таким образом свой пунцовый жилет, какой в эту эпоху начали носить наиболее ярые федералисты, и широкий девиз на груди, обратился к незнакомцам, которые все еще не могли понять, как им поступить.

— Кто командует вашим отрядом?

— Я! — отвечал один их них, выступая вперед.

— Офицер?

— Ординарец подполковника Китиньо.

— Вы пришли в этот дом, чтобы арестовать одного человека?

— Да, сеньор!

— Хорошо! Читайте! — проговорил дон Мигель, вынув из кармана какую-то бумагу и подавая ее начальнику отряда.

Солдат взял бумагу, развернул ее, посмотрел на нее, повертел во все стороны, увидел, что на ней была печать и наконец передал ее одному из своих спутников со словами:

— Возьми, ты умеешь читать!

Тот приблизился к лампе и, разбирая слова по слогам, прочел то, что в ней было написано:

«Да здравствует федерация! Да здравствует Ресторадор наших законов! Смерть нечистым и скверным унитариям! Смерть изменнику Ривере и нечестивым французам! Податель сего, дон Мигель дель Кампо находится на службе Народного общества Ресторадора. Все, что он делает, служит для пользы святого дела Федерации, одним из лучших слуг которой он является.

Буэнос-Айрес, 10-го июля 1840 г.

Президент Хулио Гонсалес Соломон

Секретарь Бонео»

— Теперь, — проговорил дон Мигель, смотря на солдат Китиньо более решительно, чем прежде, — кто же тот человек, которого вы ищете в этом доме, где я свой человек и где никогда не скрывался дикий унитарий?

Ординарец Китиньо хотел отвечать, но в это время послышался шум, заставивший всех обернуться. Оказалось, что во двор въехали галопом пять или шесть всадников, производя адский шум конскими подковами, и в гостиную в беспорядке вошло пять солдат, звеня шпорами и стуча саблями. Донья Эрмоса машинально встала рядом с доном Мигелем, а маленькая Лиза схватилась за руку своей госпожи.

— Живой или мертвый! — входя, вскричал тот, кто находился во главе прибывших.

— Ни живой, ни мертвый, — подполковник Китиньо, — отвечал дон Мигель.

— Он убежал?

— Нет, убегают, сеньор подполковник, — возразил молодой человек, — унитарий, которые, не осмеливаясь встречаться с нами, стараются восстановить нас друг против друга. От их лукавства и безумия, которым они выучились у гринго, не защищен и дом федералиста. Следуя этой мысли, мы можем предположить, что завтра Ресторадора известят о пребывании какого-нибудь дикого унитария и в доме самого подполковника Китиньо, лучшей шпаги федерации! Этот дом — мой, подполковник, эта дама — моя кузина. Я провожу здесь большую часть своего времени. Мне нет нужды клясться в том, что там, где я нахожусь, нет скрывающихся унитариев. Хосе, проводи этих кабальеро осмотреть дом.

— Никому не трогаться с места! — вскричал Китиньо, обращаясь к солдатам, которые собирались последовать за Хосе, — дом федералиста не подлежит обыску. Вы такой же добрый федералист, как и я, сеньор дон Мигель. Но скажите, почему же донья Мария-Хосефа так обманула меня?

— Донья Мария-Хосефа! — вскричал дон Мигель с прекрасно разыгранным удивлением.

— Да, она самая!

— Что же она вам сказала, подполковник?

— Она велела передать мне, что унитарий, ускользнувший от нас ночью четвертого мая, скрывается в этом доме, что она сама видела его здесь сегодня вечером и что его зовут Бельграно.

— Бельграно?

— Да, Луис Бельграно!

— Действительно, дон Луис Бельграно приходил сюда сегодня, так как он имеет обыкновение навещать мою кузину, но этот молодой человек, капитан, между прочим, насколько мне известно, совершенно здоров: я его видел таким в городе все эти дни, а человек, о котором вы говорите, — прибавил он с значительной улыбкой, — едва ли может свободно прогуливаться.

— Тогда черт возьми, что все это значит? Я не такой человек, которым можно играть, caray!

— Это унитарии, подполковник — они хотят обмануть нас и посеять вражду между нами, федералистами. Вероятно, они сочинили что-нибудь донье Марии-Хосефе, которая как женщина не знает их так хорошо, как мы, ежедневно борющиеся с ними. Но это неважно, все-таки отыщите этого молодого человека, он живет на улице дель-Кабильдо. Если он действительно тот человек, которого вы ищите, то вы его легко узнаете. А я сам навещу донью Марию-Хосефу и если потребуется самого дона Хуана Мануэля, чтобы узнать, неужели мы дошли до того, что подобным образом должны посещать друг друга.

— Нет, дон Мигель, не делайте ничего, если все это проделки унитариев, как вы говорите, — проговорил Китиньо, предполагавший, что молодой человек имеет большое влияние.

— Что я могу предложить вам, подполковник?

— Ничего, дон Мигель. Я желаю только, чтобы эта сеньора не сердилась на меня за то, что мы сделали, мы не знали, в чей дом входили.

Донье Эрмосе стоило большого труда слегка поклониться подполковнику, она была совершенно поражена не только внезапным приходом Китиньо, но и присутствием духа и спокойствием дона Мигеля.

— Итак, вы уходите, подполковник?

— Да, дон Мигель, и не сообщу ни о чем донье Марии-Хосефе, ручаюсь вам.

— Вы правы: все это женская болтовня и ничего больше.

— Сеньора, еще раз приношу вам свои извинения и желаю вам спокойной ночи, — сказал Китиньо, кланяясь молодой вдове.

После этого он удалился со своими подчиненными, сопровождаемый доном Мигелем, который хотел посмотреть, как подполковник будет садиться на коня.

Донья Эрмоса все еще неподвижно стояла около стола, когда дон Мигель, проводив подполковника, вернулся в гостиную, хохоча как сумасшедший, и обнял ее.

— Прости мне, дорогая Эрмоса, ту политическую ересь, которую я вынужден произносить на каждом шагу в этой всеобщей комедии, где я играю одну из самых незаурядных ролей. Бедные люди, они владеют грубой силой, а я умом, которым и пользуюсь! Вот они и одурачены и находятся почти в состоянии анархии, так как Китиньо не будет больше придавать значения сообщениям доньи Марии-Хосефы, а старая злодейка, в свою очередь, будет злиться на него.

— Где находится Луис?

— В безопасности.

— Но они пойдут к нему?

— Вероятно, пойдут.

— У него есть необходимые бумаги?

— Нет.

— Ну, а мы с тобой в каком положении?

— В плохом.

— В плохом?

— В очень плохом с этого вечера. К несчастью, мы ничего не можем сделать. Надо выжидать событий и в них самих искать средств избежать угрожающих нам опасностей.

— Когда же, наконец, я увижу Луиса?

— Через несколько дней!

— Как через несколько дней! Ведь было условлено, что мы увидимся завтра утром.

— Это правда, но в условие не входило то, что Китиньо посетит нас сегодня ночью.

— Ну, если он не приедет сюда, то я отправлюсь к нему!

— Великолепно. Я не могу тебе ничего обещать и не могу отказать ни в чем. Все будет зависеть от дальнейших действий женщины-демона, навестившей тебя сегодня. Неужели ты полагаешь, что эта страшная сивилла будет довольна тем, что здесь случилось с Китиньо? Она будет разъярена и станет изыскивать всевозможные средства вредить нам. Впрочем, во всем этом есть одно обстоятельство, которое меня успокаивает.

— Какое, Мигель?

— То, что в этот момент у Росаса и его друзей много дел.

— Что такое? Договаривай, ради Бога!

— Ничего, ерунда, дорогая Эрмоса, — отвечал он, улыбаясь.

— Да говори же, ты, право, невыносим.

— Спасибо!

— Ты заслуживаешь этого своей вечной улыбкой.

— Это потому, что я доволен.

— Доволен?

— Да.

— У тебя хватает смелости говорить мне это?

— Конечно.

— Но чем же ты доволен? Тем, что мы находимся на краю вулкана?

— Нет, я доволен… слушай хорошенько, что я тебе скажу.

— Я тебя слушаю.

— Хорошо! Но прежде, Лиза, доставь мне удовольствие и скажи слуге дона Луиса, что так как его господина нет, то я вместо него выпью чашку чаю.

— Повторяю тебе, что ты невыносим, — вскричала донья Эрмоса, когда Лиза вышла из гостиной.

— Я это знаю. Итак, я тебе сказал, что я доволен и хотел объяснить причину этого, когда остановился, не правда ли?

— Не знаю! — отвечала молодая вдова с прелестной гримасой.

— Очень хорошо. Я доволен прежде всего тем, что Луис скрыт в надежном убежище, еще тем, что Лаваль, как известно всем и каждому, находится теперь в прелестном городке Сан-Педро.

— Уже! — вскричала донья Эрмоса, сжимая в своих руках руки кузена, и глаза ее засветились радостью.

— Да, уже! Освободительная армия наконец вступила в провинцию Буэнос-Айрес. Она находится теперь не более чем в тридцати лье от тирана, и мне кажется, что это событие довольно важно для того, чтобы привлечь внимание нашего Ресторадора.

— Ах! Так мы будем свободны?

— Кто знает, дорогое дитя? Это будет зависеть от хода дел.

— О Боже мой! Когда я подумаю о том, что через несколько дней Луису уже нечего будет опасаться!.. Лаваль может быть в Буэнос-Айресе дня через три, не так ли Мигель?

— Не будем спешить, Эрмоса, он может прибыть через восемь дней, даже через шесть, но он может также и никогда не прибыть.

— О! Это невозможно!

— Возможно, Эрмоса, возможно. Он прибудет, если воспользуется моментом, чтобы овладеть городом, не дав Росасу времени войти и стать во главе сил, которые еще остались у него, или если город будет атакован и Росас покинет его, обратившись в бегство. Но если генерал Лаваль будет упорно заниматься маневрами в окрестностях, то удача может оказаться не на его стороне. Хочешь я тебе прочитаю некоторые отрывки из его дневного приказа по армии?

— Да, да! — воскликнула с восторгом донья Эрмоса. Дон Мигель достал из портфеля одну из бумаг, развернул и прочел следующее:

«Главная квартира в Сан-Педро.

Через несколько дней армия решит участь всех жителей республики, она разрешит великую задачу свободы двадцати народов, беспокойные взгляды которых устремлены на пики ее храбрых солдат.

Главнокомандующий просит всех офицеров, унтер-офицеров и солдат армии глубоко проникнуться этой важной и славной миссией, которую они призваны исполнить в своем отечестве…

Сеньоры генералы, офицеры и солдаты освободительной армии! Вскоре участь республики будет решена, вскоре нам предстоит или быть покрытыми славой и благословениями шестисот тысяч аргентинцев, или умереть в тюрьмах тирана и влачить жалкую жизнь в иностранных государствах, между тем как ярость тирана обрушится на наших отцов, жен и детей. Выбирайте, мои храбрые товарищи, полчаса храбрости достаточны для славы и счастья республики!

Враг в будущем сражении, вероятно противопоставит нам, многочисленную армию. Но ничто не должно нас смущать. Если главнокомандующий отдаст приказ к атаке, победа будет за нами. Все будет зависеть от храбрости освободителей. Пусть кавалерия стремительно бросится на центр неприятельской армии — она не выдержит. Важно, чтобы одни легионы, назначенные главнокомандующим, соединили свои усилия для того, чтобы обратить неприятеля в бегство, а другие должны преследовать его.

Главнокомандующий верит в свою армию!

Хуан Лаваль»

— О, как это возвышенно! — восторженно вскричала молодая женщина, когда Мигель закончил свое чтение.

— Да, дорогая Эрмоса, я всегда находил, что все прокламации и дневные приказы армиям очень похожи друг на друга и что все они возвышенны, но хотелось бы увидеть возвышенность в действиях. Предприятие генерала Лаваля будет великолепно, если он бросит свои эскадроны на улицы Буэнос-Айреса.

— Он придет.

— Дай Бог!

— Но скажи мне, почему ты так неосмотрительно носишь при себе такую важную бумагу?

— Я ее получил в том доме, куда отвел Луиса.

— Какой же этот дом?

— Просто дом одного служащего.

— Боже мой! Ты спрятал Луиса в доме служащего Росаса?

— Нет, сеньора, в доме моего служащего.

— Твоего?

— Да, но тише!.. У ворот на улице остановилась лошадь.

— Хосе! — крикнул он, выходя во двор.

— Сеньор? — отвечал ветеран.

— Кто-то находится за воротами?

— Нужно открыть, сеньор?

— Да, открой, уже стучат.

Дон Мигель вернулся в гостиную и сел рядом с кузиной. Донья Эрмоса побледнела, а молодой человек был так же спокоен и уверен в себе, как и всегда: он ожидал нового события, которое, без сомнения, должно было усложнить положение как его собственное, так и его друзей. Уже минула полночь. Кто мог прийти в такой поздний час, как не посланный тех, против кого была начата борьба?

В этот момент вошел Хосе с письмом в руке.

— Какой-то солдат принес это письмо сеньоре! — проговорил он.

— Он один? — спросил дон Мигель.

— Один.

— Ты осмотрел дорогу?

— Там нет никого.

— Хорошо, иди и смотри в оба.

— Вскрой это письмо! — сказала донья Эрмоса, протягивая письмо своему кузену.

— Ага! — вскричал дон Мигель, быстро пробежав глазами письмо. — Взгляни на подпись: она принадлежит важной особе, которую ты знаешь.

— Мариньо! — пробормотала она, краснея.

— Да, Мариньо! Что же, прочтем его вместе?

— Да, прочтем, прочтем!

Дон Мигель прочел следующее:

«Сеньора!

Я сейчас узнал, что Вы замешаны в одно очень неприятное и даже до известной степени опасное для Вашего спокойствия дело. Власти получили из надежного источника сведение, что Вы в течение довольно продолжительного времени скрывали у себя врага правительства, преследуемого правосудием. Известно, что в настоящее время это лицо не находится более у Вас, но так как, вероятно, вам известно место, где скрылся беглец, то я имею основание предполагать, что Вы будете предметом самых серьезных выслеживаний со стороны полиции.

Находясь в таком затруднительном положении, Вы нуждаетесь в немедленной помощи друга, и так как, вследствие занимаемого мною положения, я имею постоянные сношения со многими весьма влиятельными лицами, то я и решаюсь предложить Вам свои услуги, будучи убежден, что с того дня, как Вы примете их, Вы будете находиться вне всякой опасности.

Для этого достаточно будет, если Вы, доверившись мне, соблаговолите сказать мне, в котором часу завтра Вы сделаете честь принять меня, чтобы вместе обсудить те меры, которых надо придерживаться при настоящих обстоятельствах, я обещаю Вам, что Ваше письмо, мой визит и те визиты, которые в будущем я буду иметь честь Вам делать, будут покрыты самой глубокой тайной…»

— Довольно! Довольно! — вскричала донья Эрмоса, пытаясь овладеть письмом.

— Нет, подожди, там еще что-то написано. И он продолжал:

«Давно уже Ваш утонченный ум понял без сомнения, что по причинам высшей важности, я тщетно искал случая, представившегося мне сегодня, предложить Вам свои услуги с величайшим почтением, преданностью и дружбой, с которыми кланяется преданный Вам

S.Q.B.S.P^[43]

Николас Мариньо»

— Вот и все! — сказал дон Мигель, смотря на свою кузину с самым комичным видом, какой только может принимать человеческая физиономия.

— Да, достаточно для того, чтобы назвать того человека несносным! — вскричала она.

— Пусть так, но так как каждое письмо требует ответа, то интересно знать, что ты ему ответишь?

— Что я ему отвечу? Дай мне письмо!

— Нет!

— Дай, я тебя прошу!

— Зачем?

— Чтобы отослать этому человеку клочки его отвратительного послания.

— Вот как!

— О Боже мой! — вскричала она, заливаясь слезами и закрыв лицо руками. — Быть так очерненной! Осмелиться просить меня писать ему и назначать тайные свидания!

Дон Мигель молча встал и прошел в смежный с гостиной кабинет. Через несколько минут он вернулся оттуда с бумагой в руке.

— Вот, что мы должны сделать. Послушай! — сказал он донье Эрмосе и стал читать принесенную им бумагу:

«Сеньор!

Уполномоченный моей кузиной, сеньорой доньей Эрмосой Сайенс де Салаберри, ответить на Ваше письмо, я имею удовольствие сообщить Вам, что все ваши опасения относительно безопасности моей кузины не имеют основания: моя кузина чужда тому, что ей приписывают, и совершенно полагается на правосудие его превосходительства сеньора губернатора, которому я и буду иметь честь доложить завтра утром о том, что произошло этой ночью, ничего не скрывая от него в случае, если это неприятное дело затянется долее ожидаемого.

Имею честь и пр…»

— Но это письмо…

— Это письмо помешает ему спать сегодня ночью: он будет бояться того, что завтра я расскажу обо всем Росасу, и то есть чтобы избежать этого, он с раннего утра постарается совсем замять это дело. Вот так наиболее ожесточенных наших врагов я заставляю быть нашими лучшими слугами.

— Хорошо, я понимаю; отошли твое письмо.

Дон Мигель запечатал письмо и приказал отдать его солдату, дожидавшемуся у дверей. Затем молодой человек, не раздеваясь, бросился на постель дона Луиса, а донья Эрмоса, оставшись одна, обратилась с горячей молитвой к небу о здоровье человека, которого она любила, и о свободе родины.

Глава III, ГДЕ МОЖНО ЧИТАТЬ О ТАКИХ ВЕЩАХ, О КОТОРЫХ НЕ ПИШУТ

Несколько часов спустя после только что описанных нами событий, те есть утром восьмого августа, в доме диктатора сновала масса курьеров, прибывших из окрестностей города и беспрерывно следовавших один за другим. Ни один из этих курьеров не останавливался в канцелярии, генерал Корвалан приказывал сразу провожать их в кабинет Росаса.

Начальник штаба его превосходительства с девизом посреди живота, с эполетами, сползшими на спину и с маленькой шпагой, болтавшейся между ногами, ходил взад и вперед по большому двору дома, подобно лунатику, чуть не падая от усталости и бессонной ночи.

Лицо диктатора было мрачно: он читал донесения своих агентов, извещавших его о высадке Лаваля, о числе владельцев асиенд, вышедших навстречу генералу унитариев со своими лошадьми и слугами и т. п. Он отдавал распоряжения, которые необходимо исполнить как в главной своей квартире в Сантос-Луаресе, так и в городе. Но подозрительность — эта змея, постоянно грызущая сердца тиранов, — рождала в нем беспокойство, страх и была причиной неуверенности в его распоряжениях. Так, он отправил генералу Пачеко приказ направиться со своими войсками к югу, а полчаса спустя им был послан новый курьер с приказанием, противоположным первому.

Полковнику Масе он отдал приказ идти с батальоном на подкрепление Пачеко, а десять минут спустя он приказал тому же Масе быть готовым двинуться со всей артиллерией на Сантос-Луарес; назначения же второстепенных начальников он менял двадцать раз в течение двадцати секунд.

Все остальное шло таким же образом: тиран, очевидно, терял голову.

Несчастная его дочь, не спавшая всю ночь, время от времени появлялась в дверях кабинета, стараясь прочесть на лице своего отца какое-нибудь утешительное известие, которое вернуло бы ему, хотя бы отчасти, хорошее настроение.

Вигуа также несколько раз высовывал свою безобразную голову в дверь приемной, выходившей в коридор, но по сумрачным лицам секретарей шут его превосходительства догадывался, что сегодня шутить с его господином нельзя, поэтому он, беззаботно усевшись на полу коридора, ел зерна маиса, вылетавшие из ступки, в которой мулатка, кухарка диктатора толкла их для приготовления масаморры, блюда, которое имело свойство время от времени удовлетворять прожорливый аппетит ее господина.

Росас писал письмо, и каждый из секретарей был занят этим же делом, когда генерал Корвалан, войдя, доложил:

— Его превосходительству угодно принять сеньора Спринга?

— Да, пусть он войдет.

Вслед затем английский министр вошел в кабинет, отвешивая глубокие поклоны диктатору Буэнос-Айреса, который, не давая себе труда отвечать на них, сказал ему только:

— Пройдите сюда!

И он прошел из кабинета в свою спальню.

Росас сел на кровать, а посол в кресло слева от него.

— Вашепревосходительство находитесь в добром здравии? — спросил министр.

— Дело не в моем здоровье, сеньор Спринг!

— Оно, однако, очень важно.

— Нет, сеньор, самое важное то, чтобы правительства и их министры исполняли то, что они обещают.

— Без сомнения.

— Без сомнения? Однако ваше правительство и вы делали только то, что лгали мне и компрометировали мое дело.

— О, высокочтимый сеньор, это чересчур!

— Вы этого заслуживаете, сеньор Спринг.

— Я!

— Да, сеньор, вы! Вот уже полтора года вы обещаете от имени вашего правительства служить посредником или вмешаться в этот скверный вопрос, поднятый французами. Кто меня обманывает, вы или ваше правительство?

— Высокочтимый сеньор, я уже показывал вашему превосходительству подлинные депеши моего правительства.

— Тогда, значит, ваше правительство лгало мне; ведь совершенно очевидно, что вы ни дьявола не сделали для моего дела и что по милости французов Лаваль находится в двадцати лье отсюда, и вся республика подняла оружие против моего правительства.

— О! Поведение французов — вероломно!

— Не говорите же глупостей: французы действуют так, как они должны, потому что они воюют со мной, но вы, англичане, вы меня предали. Ведь вы — враги французов? Почему же вы, обладая многочисленным флотом и громадными богатствами, почувствовали страх, когда настала минута оказать помощь другу?

— Страх? Нет, высокочтимый сеньор, но европейский мир, континентальное равновесие…

— Какое равновесие! И кой черт! Вы и ваши соотечественники в мелочах нарушаете это равновесие, и никто не говорит вам ничего, предательство есть предательство, вы думаете так же, как французы, да, может быть, вы и ваши соотечественники такие же унитарии, как и они!

— О, нет, высокочтимый сеньор! Я преданный друг вашего превосходительства и вашего дела. Ваше превосходительство имеет доказательство моей преданности в моем поведении.

— Какое поведение, сеньор Спринг?

— Мое сегодняшнее поведение.

— Чем же оно замечательно?

— Тем, что я пришел к вам просить соблаговолить принять мои личные услуги в том, что вы сочтете приличным потребовать от меня.

— Что же вы могли бы сделать в том случае, когда я сочту свое дело проигранным?

— Я призвал бы для защиты вашего превосходительства, вас и вашей семьи, команды с судов ее величества.

— Ба! И вы думаете, что тридцать или сорок англичан могут заставить народ относиться к ним с уважением, если он восстанет против меня?

— Если к ним не отнесутся с уважением, последствия будут ужасны.

— Да, но какая польза для меня в том, что англичане будут бомбардировать город после того, как я буду расстрелян? Разве так защищают своих друзей, сеньор Спринг? Однако…

— Однако…

— Однако, если бы я был английским послом сэром Уолтером Спринтом, а вы были Хуаном Мануэлем Росасом, то я бы вот что сделал: я бы всегда держал наготове на берегу за своим домом шлюпку, чтобы мой друг Росас при необходимости смог ею воспользоваться.

— О, хорошо, хорошо, я это сделаю.

— Я не прошу вас это делать, я вовсе не нуждаюсь в вас. Я просто говорю о том, что бы я сделал на вашем месте.

— Хорошо, высокочтимый сеньор! Друзья вашего превосходительства будут заботиться о вашей безопасности в то время, как гений и отвага вашего превосходительства будут посвящены судьбе этой прекрасной страны. Ваше превосходительство получили известие из внутренних провинций?

— Какое значение имеют для меня внутренние провинции, сеньор Спринг?

— Однако события, происходящие там…

— События, происходящие там, ни дьявола меня не интересуют? Неужели вы полагаете, что если я разобью Лаваля и отброшу его в провинции, то мне следует серьезно опасаться тех, которые там восстали?

— Не опасаться, нет, но… война затянется.

— Это-то и доставит мне победу, сеньор Спринг. Согласно моей теории, враги — те, которые находятся вблизи меня, а те, которые далеко и продолжают упорствовать в своем восстании, не только не вредят мне, но скорее даже помогают.

— Ваше превосходительство — гениальный человек!

— По крайней мере я значу побольше ваших европейских дипломатов. Я пожалел бы федерацию, если бы ее защищали такие люди, как вы. Знаете ли вы, почему дьявол ослепляет этих унитариев?

— Я полагаю, что да, высокочтимый сеньор.

— Нет, сеньор, вы этого не знаете.

— Я могу ошибаться.

— Да, сеньор, вы ошибаетесь. Дьявол их ослепляет потому, что они сделались французами и англичанами.

— А! Внутренние войны!

— Наши войны, вы хотите сказать.

— Американские войны.

— Нет, аргентинские войны.

— Пусть будет так, аргентинские войны.

— Эти войны требуют людей, подобных мне.

— Без сомнения.

— Если я разобью Лаваля здесь, то мне будут смешны выступления всех остальных в республике.

— Ваше превосходительство знает, что генерал Пас выступил на Корриентес?

— Вы увидите, будут ли унитарии настолько глупы…

— Конечно, генерал Пас не сделает ничего.

— Нет, не то что генерал Пас ничего не сделает. Он может сделать очень много. Они глупы по другой причине: один наступает в одном направлении, другой в другом, и все действуют разрозненно и нерешительно, вместо того чтобы всем соединиться и обрушиться на меня, как это сделал Лаваль.

— Это дело провидения, высокочтимый сеньор!

— Или дьявола! Но вы хотели мне что-то сказать о провинциях?

— Это правда.

— В чем же дело?

— Ваше превосходительство не можете терять время на эти глупости.

— Какие глупости, сеньор Спринг?

— Ваше превосходительство не получали известий ни о Ла Мадриде, ни о Брисуэле?

— Нет, уже давно.

— Я их получил из Монтевидео.

— Когда?

— Сегодня ночью.

— И вы приходите ко мне сообщить об этом в полдень?

— Нет, сеньор, теперь десять часов.

— Пусть так, десять часов!

— Я не люблю передавать дурных известий вашему превосходительству.

— Так они дурные?

— Выходки унитариев.

— Но что же это такое? Договаривайте! — вскричал Росас с беспокойством, которое он тщетно пытался скрыть.

— Вот что мне сообщают в моей частной переписке, — отвечал посол, вынимая несколько бумаг из своего кармана. — Вашему превосходительству угодно, чтобы я прочел?

— Да, прочтите.

Сэр Уолтер Спринг прочел следующее:

«В первых числах июля генерал Ла Мадрид вступил на территорию Кордовы.

Письмо, помеченное 9 июля в Кордове, излагает таким образом сущность операций армий унитариев:

Ла Мадрид стоит во главе трех тысяч человек с десятью орудиями.

Полковник Ача и его девятьсот солдат разбили лагерь в Лима Бланка, по соседству с Катамаркой.

Полковник Касанова поднял милицию Рио-Секо и Эль-Чаньяр.

Полковник Cocaс кирасирами сделал в Санта-Каталине то же самое.»

— Вот, что пишут мне о провинциях.

— Гм… Это важно, но они далеко! — отвечал Росас, который в действительности мало был обеспокоен восстанием в провинциях, так как более серьезная опасность угрожала ему у стен Буэнос-Айреса.

— О, они очень далеко! — подтвердил консул.

— Больше ничего нет?

— Ничего, кроме прокламации Брисуэлы.

— Ага, посмотрим, прочтите ее.

Сэр Уолтер Спринг прочел эту длинную прокламацию, в которой Росас был охарактеризован самым ужасным образом и где все его преступления были раскрыты без всякого стеснения.

Диктатор холодно слушал это чтение.

— Ба! — промолвил он, когда консул кончил чтение. — Благословенная водица унитариев!

— Ничто другое! — отвечал послушный министр Великобритании.

— Не знаете ли вы еще чего-нибудь?

— Разногласия между Риверой и аргентинскими эмигрантами, между Лавалем и Риверой, между друзьями временного правительства и Риверой.

— Хорошо, а в Европе?

— В Европе?

— Да, я говорю не по-гречески.

— Я полагаю, высокочтимый сеньор, что восточный вопрос усложняется все более и более и что правительство моей государыни в скором времени разрешит несправедливый вопрос, поднятый французами перед правительством вашего превосходительства.

— Вы говорили мне то же самое год тому назад.

— Да, но в настоящее время я имею серьезные причины.

— Всегда одни и те же.

— Восточный вопрос…

— Не говорите мне больше об этом, сеньор Спринг.

— Хорошо, высокочтимый сеньор.

— Чтобы черт всех побрал — вот мое единственное желание!

— Дела страшно усложняются.

— Хорошо, вы больше ничего не знаете?

— В настоящую минуту, нет, я ожидаю пакетбота.

— Тогда вы меня извините, у меня много дел, — сказал, поднимаясь со своего места, Росас.

— Я был бы в отчаянии, если бы служил причиной потери минуты драгоценного времени вашего превосходительства.

— Да, да, сеньор Спринг, у меня много дел, потому что мои друзья не умеют мне помогать ни в чем.

Росас вышел в сопровождении посла, который выглядел более приниженным и покорным, чем последний лакей федерации.

Было ли то следствием рассеянности или учтивости, но Росас провожал посла до дверей своей приемной, которые вели в коридор, где донья Мануэла отдавала приказания мулатке кухарке, всегда занятой измельчением маиса.

Сэр Уолтер Спринг рассыпался в приветствиях и любезностях перед дочерью Ресторадора, как вдруг Росас, следуя внезапному побуждению своего характера, похожего на характер и тигра и лисицы, характера полутрагического и полукомического, сделал глазами и руками какие-то знаки своей дочери, которая с трудом могла понять энергичную пантомиму своего отца.

Поняв наконец желание своего отца, девушка была не только удивлена, но и смущена, не зная, что ей отвечать послу и следует ли ей повиноваться полученному приказу или нет, однако страшный взгляд деспота положил конец ее нерешительности. Эта первая жертва своего отца взяла из рук мулатки пестик, которым та толкла маис, краснея от стыда, дрожащими руками она продолжила работу служанки.

— Вы знаете, на что пойдет маис, который толчет теперь моя дочь, сеньор Спринг?

— Нет, высокочтимый сеньор! — отвечал консул, взгляды которого блуждали от доньи Мануэлы к ее отцу и от служанки к Вигуа.

— Он пойдет на приготовление масаморры! — произнес Росас.

— А!

— Вы никогда не пробовали масаморры?

— Нет, высокочтимый сеньор.

— У этого ребенка нет сил: она с утра здесь, а маис еще не весь истолчен, посмотрите, она уже не может более работать: так она устала. Ну, падре Вигуа, пусть ваша реверенсия^[44] поднимется и поможет немного Мануэлите, а то у сеньора Спринга слишком нежные руки, да к тому же он министр.

— Нет, нет, сеньор губернатор! Я с величайшим удовольствием помогу сеньорите Мануэлите! — вскричал генеральный консул.

Подойдя к девушке, он попросил у нее пестик, который та, по знаку своего отца, немедленно отдала ему, догадавшись теперь о намерении своего родителя и с трудом удерживаясь от улыбки.

Тогда генеральный консул ее британского величества сэр Уолтер Спринг откинул свои батистовые манжеты и принялся с силой толочь маис.

— Хорошо, теперь его никто бы не принял за англичанина, скорее за креола! Вот как надо толочь, смотри Мануэла, и учись! — проговорил Росас, в душе смеявшийся над консулом.

— О, это слишком тяжелое занятие для сеньориты, — сказал сеньор Спринг, продолжавший свою работу так энергично, что целый дождь маисовых зерен вылетал из ступки на падре Вигуа, который подбирал их с величайшим удовольствием.

— Сильнее, сеньор Спринг, сильнее, если маис не хорошо истолчен, то масаморра будет слишком густа!

И генеральный консул, полномочный министр и чрезвычайный посланник ее величества королевы соединенного королевства Великобритании и Ирландии с еще большим усердием стал толочь маис, предназначенный для масаморры диктатора Аргентинской республики.

— Татита! — Росас дернул свою дочь за платье и продолжал:

— Если это вас утомляет, то оставьте.

— О нет, сеньор губернатор! — отвечал посол, работая все энергичнее и энергичнее и начиная обливаться потом.

— Ну, остановитесь, довольно, — сказал Росас, наклонившись над ступкой и взяв в руку немного перемолотого маиса, — очень хорошо, вот что значит понимать толк в деле.

При последних словах диктатора в коридор вошла донья Мария-Хосефа Эскурра.

— Ваше превосходительство находите, что так хорошо? — спросил посол, приводя в порядок свои манжеты и раскланиваясь с невесткой Росаса.

— Вполне, сеньор министр! Мануэла, проводи сеньора Спринга, если он желает, в гостиную. Итак, мой друг, я очень занят, как вы видите, но я всегда ваш друг!

— Я чрезвычайно польщен этим, высокочтимый сеньор, и не забуду того, что ваше превосходительство сделали бы на моем месте, если бы я был на месте вашего превосходительства, — отвечал консул, значительно подчеркивая свои слова и тем давая понять Росасу, что он помнит о его проекте относительно шлюпки.

— Делайте, что вы хотите, прощайте!

Росас пошел в свой кабинет в сопровождении невестки, а посол, предложив свою руку донье Мануэле, прошел с ней в большую гостиную.

— Хорошие известия! — проговорила донья Мария-Хосе-фа, обращаясь к диктатору.

— О ком?

— О том демоне, который ускользнул от нас четвертого мая!

— Он пойман? — вскричал Росас, и глаза его засверкали.

— Нет.

— Нет?

— Но его поймают, Китиньо — малый не промах.

— Где он?

— Сядем сначала! — отвечала старушонка, проходя из кабинета в спальню.

Глава IV, ГДЕ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ДОН КАНДИДО РОДРИГЕС ПОХОДИТ НА ДОНА ХУАНА МАНУЭЛЯ ДЕ РОСАСА

В то же самое утро, когда полномочный министр ее британского величества ревностно толок маис, предназначенный для масаморры Росаса, наш старый друг дон Кандидо Родригес в сюртуке цвета коринфского винограда, в надвинутом до самых ушей белом колпаке с двумя большими апельсиновыми корками, приклеенными к вискам, в старых суконных туфлях прогуливался под навесом своего дома, находившегося вблизи площади Пласа-Нуэва, засунув руки в карманы.

Его нервная походка, покрасневшие веки, беспорядочные жесты свидетельствовали не только о продолжительной бессоннице, но и о том беспокойстве, которое его удручало.

Стук в дверь заставил дона Родригеса остановиться. Не говоря ни слова, он осторожно подошел к двери и приставил глаз к замочной скважине. Не разглядев ничего, кроме груди какого-то человека, он решился наконец заговорить.

— Кто тут? — спросил он дрожащим голосом.

— Это я, мой дорогой учитель!

— Мигель?

— Да, Мигель, отворите.

— Отворить?

— Да, да, ради всех святых! Это именно я говорю.

— Это действительно ты, Мигель?

— Думаю, что так, доставьте мне удовольствие, откройте дверь — и вы сами увидите это.

— Послушай, отойди на несколько дюймов от замочной скважины, чтобы я мог разглядеть тебя.

Мигель готов был разнести дверь ударом ноги, но сдержался и исполнил желание своего учителя.

— Да, это действительно ты! — произнес дон Кандидо, открывая дверь.

— Да, сеньор, это я и, как видите, довольно терпелив с вами.

— Подожди, остановись, Мигель, не ходи дальше! — вскричал дон Кандидо, хватая за руку своего воспитанника.

— Черт возьми, что все это значит, сеньор дон Кандидо? Почему мне не надо идти дальше?

— Потому что я желаю, чтобы ты вошел сюда, в комнату Николасы.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего, но войди в куарто^[45] Николасы!

— Но с вами ли я должен буду беседовать там?

— Да, со мной.

— Скверно.

— О вещах, очень серьезных.

— Еще хуже.

— Иди, Мигель.

— С одним условием.

— Говори, приказывай!

— Разговор не должен продолжаться более двух или трех минут.

— Иди, Мигель.

— Вы согласны?

— Согласен, иди.

— Тогда идем!

Дон Мигель вошел и сел в кресло, его старый учитель расположился около него.

— Пощупай мне пульс, Мигель.

— Я?

— Да, ты.

— Что я должен сделать?

— Ты поймешь, что у меня лихорадка, которая пожирает, сжигает, мучает меня с этой ночи! Что ты хочешь сделать со мной, Мигель? Что это за человек, которого ты привел ко мне?

— А, вас терзают сомнения? Разве вы его не знаете?

— Я его знал ребенком, как и тебя и других, когда он был маленьким, нежным, наивным и невинным, как все дети. Но теперь разве я знаю его взгляды, его настоящую жизнь, его знакомства? Разве я могу предполагать в нем невиновного человека, если ты приводишь его ко мне среди ночного мрака, если ты приказываешь мне прятать его от всех и если ничего не говоришь об этом деле? Разве я могу предполагать в нем друга правительства, если я не вижу девиза федерации и когда он носит белый с лиловыми крапинками галстук? Из всего этого не вправе ли я логично вывести заключение, что тут кроется политическая интрига, заговор, умысел, революция, в которой, быть может, я бессознательно и помимо своей воли принимаю участие, я — человек мирный, спокойный; я, который вследствие своего важного положения в качестве доверенного секретаря его превосходительства сеньора министра Араны, очень хорошего человека, каковы и его сеньора, и вся его почтенная семья, кончая слугами, должен в силу необходимости быть благоразумным и осмотрительным, лояльным при исполнении своих служебных обязанностей? Тебе кажется…

— Мне кажется, что вы потеряли способность рассуждать, сеньор дон Кандидо, и так я не хочу подвергнуться тому же и тратить даром свое время, то окончу этот разговор, а вы мне позволите пойти к Луису.

— Но сколько же времени он останется у меня?

— До тех пор, пока Богу будет угодно.

— Но это невозможно!

— Однако, это будет так.

— Мигель!

— Сеньор дон Кандидо, мой высокоуважаемый учитель, рассмотрим в двух словах наши взаимные отношения.

— Рассмотрим!

— Слушайте! Чтобы уберечь вас от тех опасностей, которым вы в наше время могли бы подвергнуться со стороны федерации, я заставил назначить вас частным секретарем сеньора Араны, правда это?

— Совершенно верно.

— Очень хорошо! Но сеньор Арана и все его секретари со дня на день могут быть повешены не по приказанию властей, а по воле народа, который может восстать против Росаса с минуты на минуту.

— О! — вскричал дон Кандидо, широко раскрыв глаза.

— Повешены, да, сеньор! — повторил Мигель.

— И секретари также?

— Да, и они также.

— Без пощады?

— Да!

— Это ужасно, — проговорил, задрожав от страха, дон Кандидо. — Так что, если я оставлю мою службу, я погибну от Масорки, если останусь, народ повесит меня: и в том, и в другом случае меня ждет смерть.

— Конечно, вот это логично.

— Адская логика, Мигель, причиной моей смерти будет твоя ошибка.

— Нет, сеньор, вы нисколько не пострадаете, если будете делать то, что я хочу.

— Что же я должен делать? Говори!

— Дело в том, что страна переживает теперь кризис: или Росас победит Лаваля или Л аваль Росаса, не так ли?

— Конечно, да.

— Хорошо. В первом случае вы будете иметь поддержку в лице Фелипе Араны, во втором — Луис послужит вам лучшими ножницами, которыми вы сможете разрезать народную веревку.

— Луис?

— Да, бесполезно говорить об этом и повторять еще раз.

— Так что…

— Так что вы должны держать у себя Луиса до тех пор, пока я не решу иначе.

— Но…

— Человек, менее великодушный чем я, купил бы вашу сговорчивость следующими словами; сеньор дон Кандидо, дневной приказ Лаваля, который вы отдали мне сегодня в копии, сделанной вами, весьма важен. При малейшей вашей нескромности этот ценный документ попадет в руки Росасу, сеньор дон Кандидо!

— Довольно, довольно, Мигель.

— Хорошо, довольно. Итак, мы согласны друг с другом?

— Согласны! О Боже, я таков же, как Росас, моя натура совершенно такая же, как у него, это ясно! — вскричал дон Кандидо, ходя по комнате и сжимая свои виски.

— У вас такая же натура, как у Росаса?

— Да, совершенно такая же.

— Черт возьми! Сделайте милость, объясните мне это, дон Кандидо, потому что если это так, то Луис и я могли бы сейчас оказать большую услугу человечеству.

— Да, Мигель, совершенно тождественная, совершенно! — отвечал дон Кандидо, не замечая, что Мигель потешается над ним.

— В чем же тождественная?

— В том, что я боюсь, Мигель, боюсь всего, что меня окружает.

— Ого! А вы знаете, что и сеньор губернатор боится?

— Знаю ли я! Вчера в канцелярии, когда я писал, вернее переписывал те бумаги, которые я тебе показывал, сеньор министр тихо разговаривал с сеньором Гарригосом, знаешь, что он сказал?

— Если вы мне это не скажете, то думаю, что мне невозможно будет отгадать это.

— Он сообщил сеньору Гарригосу, что сеньор губернатор приказал отнести на борт «Актеона» четыре шкатулки с унциями и что он предвидит момент, когда его превосходительство сядет на судно, потому что он боится всего, что его окружает.

— Ого!

— Это буквальные слова сеньора министра.

— Черт возьми!

— И вот я испытываю то же самое: боюсь всего, что меня окружает.

— И вы также, а?

— Да, и я, я и сказал тебе, что я похожу на его превосходительство, потому что к этому заключению приводит, это доказывает, красноречиво свидетельствует об этом то обстоятельство, что мы оба в одно время испытали одинаковые ощущения.

— Конечно! — произнес Мигель, размышляя о словах дона Кандидо.

— И это явление не могло бы произойти, если бы он и я не имел ли тождественной натуры, одинаково впечатлительной.

— Вы сказали, что четыре шкатулки с унциями отправлены на борт «Актеона».

— Четыре шкатулки, да.

— И что он боится?

— Да, боится.

— А сеньор Арана ничего не сказал по этому поводу?

— Ясно, что он сказал. Сеньор министр обладает логикой такой же верной, как моя: «Мы должны хорошенько подумать и о себе, друг Гарригос! — произнес он. — Мы не причинили зла никому, напротив, мы делали столько добра, сколько могли, однако будет благоразумнее и нам уехать, как только это сделает сеньор губернатор». — И вполне логично, Мигель, и мне уехать после отъезда министра, хотя бы через Риачуэло и скрыться на острове Касахем.

— А Гарригос ответил что-нибудь?

— Его мнение было иное.

— А! Он хочет остаться?

— Нет, он пытался доказать дону Фелипе, сеньору министру, хотел я сказать, что благоразумнее не дожидаться отъезда губернатора, когда положение будет слишком опасным. Но затем они стали говорить так тихо, что я уже ничего более не мог слышать.

— Однако, в другой раз вы постарайтесь навострить ваши уши.

— Ты сердишься на меня, мой дорогой и уважаемый Мигель?

— Нет, сеньор, но раз я даю вам известные гарантии для настоящего и будущего, то хочу, чтобы вы служили разумно и с большей пользой.

— По мере возможности я буду это делать, Мигель! Ты уверен, что я не подвергаюсь теперь никакой опасности?

— Да, уверен.

— Луис долго останется здесь?

— Уверены ли вы в Николасе?

— Как в самом себе: она ненавидит всех этих людей с тех пор, как они убили ее сына, ее доброго, нежного, любящего сына, как только она догадалась, что Луис скрывается, она стала служить ему с еще большей заботой, внимательностью, пунктуальностью, с еще большей…

— Пойдем к Луису, сеньор дон Кандидо!

— Идем, мой дорогой и уважаемый Мигель. Он в моем кабинете.

— Да, но вы проводите меня только до дверей. Я врач души моего друга, а вы знаете, что врачи обыкновенно говорят наедине с пациентами.

— Ах, Мигель!

— Что такое, сеньор?

— Ничего, входи. Пройди вперед. Я пойду в гостиную! — отвечал дон Кандидо, оставляя Мигеля.

— Здравствуй, мой дорогой Луис, — проговорил молодой человек, входя в комнату своего друга, который лениво сидел в старом кресле, опираясь локтями на стол.

— Я думал, что не увижу тебя в этой скверной тюрьме, где не имею известий ни о ком! — отвечал дон Луис недовольным тоном.

— Хорошо, мы начинаем с упреков?

— Я думаю, что прав: теперь десять часов утра.

— Правда, десять часов.

— Эрмоса?

— Она совершенно здорова, благодаря Богу, но не тебе, который делает все, чтобы причинить ей неприятности.

— Я?

— Вот доказательство этого! — сказал дон Мигель, указывая ему на разбросанные листы бумаги, на которых имя доньи Эрмосы было написано более сотни раз вдоль, вкось и поперек.

— Ах! — сказал, краснея, дон Луис и попытался спрятать бумаги.

— Нет, — возразил молодой человек, беря у дона Луиса из рук бумаги и бросая их в огонь. — Вот что следует сделать с ними!

— Я согласен с тобой, — произнес дон Луис, — но теперь я немедленно хочу вернуться в Барракас.

— Я понимаю это желание.

— Я исполню его.

— На этот раз, нет.

— Кто же мне помешает?

— Я!

— О, кабальеро, это значит слишком злоупотреблять дружбой!

— Если вы так думаете, сеньор Бельграно, то ничего нет проще…

— Что?

— Вы можете, когда вам угодно вернуться в Барракас, только я должен вас предупредить, что, когда вы прибудете туда, моей кузины там уже не будет.

— Мигель, ради Бога, не делай меня еще более несчастным, чем я уже есть на самом деле, я не знаю, что говорю!

— Хорошо, теперь, когда ты становишься благоразумным, будем продолжать. Послушай, что произошло.

Дон Мигель рассказал своему другу о событиях предшествующей ночи, не забывая и вторжение генерала Л аваля.

— Правда, я не могу вернуться в Барракас, не компрометируя ее! — проговорил с отчаянием дон Луис.

— Ты говоришь как разумный человек, Луис. Сейчас единственное средство спасти Эрмосу — это держаться тебе подальше от Росаса, так как, предполагая даже, что я смогу освободить ее от доносов масоркерос или от жестоких мер тирана, от нее самой я не смогу ее спасти, если она будет знать, что ты подвергаешься опасности.

— Что же делать, Мигель, что делать?

Отказаться видеть ее в течение нескольких дней.

— Невозможно!

— Иначе ты погубишь ее.

— Я?

— Ты!

— О! Я же не могу.

— Тогда ты не любишь ее!

— Я не люблю ее! — вскричал он, негодующим голосом. — О, Боже мой, Боже мой! — И дон Луис закрыл свое лицо руками.

Наступило молчание.

Наконец, дон Луис поднял голову.

— Довольно унывать! — вскричал он, тряхнув головой. — Что по-твоему я должен делать, Мигель? — прибавил он спокойным тоном.

— Прожить несколько дней, не видя Эрмосы.

— Пусть будет так.

— Если политические события сложатся так, как мы желаем, тогда говорить нечего.

— Конечно.

— Если, наоборот, они будут для нас неблагоприятны, тогда ты эмигрируешь.

— Один?

— Нет, не один.

— Эрмоса будет меня сопровождать? Ты думаешь, что она согласиться последовать за мной?

— Я в этом уверен, и не только она, но и некоторые другие твои знакомые.

— Ты прав, Мигель, уедем за границу; воздух нашего отечества губителен для нас.

— Несмотря на это, тебе все же надо дышать им до тех пор, пока все не кончится так или иначе.

— Но если это будет продолжаться долгое?

— Это невозможно.

— Однако может случиться задержка в операциях Лава-ля, и тогда…

— Тогда все будет потеряно, малейшее промедление погубит Лаваля.

— Но нет, мой друг, еще не все будет потеряно, впрочем, Лаваль придет, может быть, дня через два или три.

— Я знаю, что многие разделяют эту надежду, но у меня ее, нет и я имею на это тысячу причин, поверь мне, все зависит от случая.

— Если предположить, что война затянется, то как же я буду жить без Эрмосы?

— Ты увидишься с нею, но не в Барракасе.

— Могу я войти на одну минуту, мои дорогие и уважаемые ученики? — спросил дон Кандидо, просовывая верхушку своего белого колпака в дверь.

— Войдите, мой дорогой и уважаемый учитель! — отвечал дон Мигель.

— Новость, Мигель, событие, такая вещь…

— Сделайте милость, скажите все сразу, сеньор дон Кандидо.

— Вот в чем дело! Я прогуливался под навесом, так как это облегчает мою головную боль, от которой я сейчас страдаю, прогуливался и прикладывал апельсинные корки: надо вам сказать, что апельсинные корки, приклеенные к вискам, сообщают моему организму способность…

— Излечивать вас, делая других больными. В чем же дело? — нетерпеливо вскричал молодой человек.

— Я подхожу к сути дела.

— Подходите сразу, во имя всех святых!

— Подхожу, пылкая голова! Итак, я сказал уже, что прогуливался под навесом, как вдруг услышал, что кто-то остановился у дверей. Беспокойный, нерешительный, встревоженный я подошел и спросил, кто там. Я был уверен в правдивости ответа и потому отворил дверь. Как ты думаешь, кто это был, Мигель?

— Не знаю, но хотел бы, чтобы это был дьявол!

— Нет, это был не дьявол, нет! Это был Тонильо, твой любящий, верный Тон…

— Тонильо здесь?

— Да, под навесом. Он говорит, что хочет видеть тебя.

— Кончите ли вы, тысячу чертей? — вскричал дон Мигель, бросаясь вон из кабинета.

— Что за характер! Послушай, Луис, ты кажешься мне более разумным, необходимо, чтобы…

— Сеньор, будьте любезны, оставьте меня в покое!

— Ay! Malo!^[46] Ты таков же, как и твой друг. На что рассчитываете вы, безумные молодые люди, когда вы бешено несетесь по бурной стремнине?

— Мы рассчитываем на то, что вы оставите нас на минуту одних, сеньор дон Кандидо! — отвечал дон Мигель, входя в кабинет.

— Нам угрожает какая-нибудь опасность? — боязливо спросил профессор.

— Решительно никакой, это частные дела между Луисом и мной.

— Но сегодня мы образуем одно неразрывное тело!

— Ничего, мы его моментально разделим. Сделайте одолжение, оставьте нас одних!

— Оставайтесь! — произнес старик, простирая свои руки к молодым людям, и величественно покинул кабинет.

— Наши дела осложняются, Луис!

— Что такое?

— Кое-что относительно Эрмосы.

— А!

— Да, Эрмосы! Она известила меня через Тонильо, которого я послал в Барракас перед тем, как отправиться сюда, что через час у нее будет полиция с обыском.

— Что делать, Мигель? Я побегу в Барракас.

— Луис, — произнес Мигель таким твердым тоном, который охладил пыл молодого человека, — не следует совершать необдуманных поступков: я слишком люблю свою кузину и не могу допустить, чтобы кто бы то ни было причинил ей неприятность.

— Но ведь по моей вине эта сеньора подвергается теперь неприятностям. Я — кабальеро, я должен ее защищать! — сказал сухо дон Луис.

— Не будем поступать опрометчиво, — отвечал спокойно Мигель, — если бы дело шло о том, чтобы защищать ее со шпагой в руке от одного или даже двух человек, я бы предоставил тебе возможность действовать по твоему усмотрению. Но ведь теперь мы имеем дело с тираном и всеми его палачами, а против этих негодяев мужество бессильно — твое присутствие дало бы улики против Эрмосы, и я не мог бы спасти ни головы, ни спокойствия своей кузины.

— Ты прав.

— Предоставь мне действовать, я сейчас же отправлюсь в Барракас, силе я противопоставлю хитрость и постараюсь обмануть инстинкт животного с помощью разума.

— Не теряй ни минуты!

— Мне надо десять минут, чтобы добраться до своей квартиры и сесть на лошадь, через четверть часа я буду в Барракасе.

— Хорошо, когда ты вернешься?

— Этой же ночью.

— Скажи ей…

— Что ты о ней думаешь!

— Говори, что хочешь, Мигель! — вскричал молодой человек, падая в кресло и с отчаянием охватив голову руками.

Дон Мигель вышел.

Пробило одиннадцать часов, дон Кандидо начал свой туалет, чтобы отправиться в частный секретариат сеньора дона Фелипе Араны.

Глава V НАЧИНАЕТСЯ БУРЯ

Едва прошло пять минут с тех пор, как Эрмоса отправила Тонильо к дону Мигелю с извещением об ожидаемом посещении полиции, а дон Бернар-до Викторика, полицейский комиссар, и Николас Мариньо в сопровождении старого Хосе уже входили в гостиную, где в кресле сидела молодая женщина, одинокая и беззащитная.

Викторика, этот страшный человек, перед которым трепетали все жители Буэнос-Айреса, на самом деле не был, однако, так жесток, как его обыкновенно считали. Он был лучше, чем о нем думали. Никогда не отступая от суровости, которую предписывали ему приказы диктатора, он в тех случаях, когда это было возможно делать, не компрометируя себя, вел себя с известной учтивостью и известной полуснисходительностью, что, по мнению Росаса, было преступлением; но начальник полиции считал себя вправе действовать так, если ему при исполнении своих обязанностей приходилось обращаться к лицам, которые, как он полагал, были скомпрометированы вследствие своекорыстных доносов или подвергались чрезмерной строгости правительства.

Он почтительно снял свою шляпу и, сделав глубокий поклон донье Эрмосе, проговорил:

— Сеньора, я начальник полиции и явился исполнить тягостный долг произвести обыск в этом доме по экстренному предписанию сеньора губернатора.

А этим сеньорам также поручено произвести обыск в моем доме? — спросила молодая вдова, указывая на Мариньо и полицейского комиссара.

— Этому сеньору — нет, — отвечал начальник полиции, указывая на Мариньо, — другое же лицо — полицейский комиссар!

— Могу я узнать, кого или что вы пришли искать у меня по приказанию сеньора губернатора?

— Я вам скажу это сейчас, — отвечал начальник полиции, несколько смущенный тем, что его не пригласили сесть.

Молодая женщина позвонила, и в гостиную немедленно вошла Лиза. Госпожа сказала ей:

— Проводи того сеньора и открой все двери, которые он тебе укажет!

Дон Бернардо Викторика поклонился донье Эрмосе и последовал за камеристкой в сопровождении полицейского комиссара.

Пройдя через кабинет, они вошли в роскошную спальню молодой вдовы.

Начальник полиции был человеком, не обладавшим настолько утонченным вкусом, чтобы понять всю изысканность той роскоши, в которой он очутился.

— Гм… — пробормотал он про себя, — возможно, как говорит Мариньо, что здесь никто не скрывается, но, несмотря на это, здесь нет недостатка в унитариях.

И он прошел в туалетную комнату, покачав озабоченно головой.

— Откройте эти шкафы! — сказал он Лизе.

— Что вы хотите увидеть в шкафах, сеньоры? — спросила молодая девушка, подняв свою маленькую головку и смотря прямо в лицо сеньору Викторике.

— Ну, ну, открой эти шкафы, я тебе говорю.

— Вот любопытство! Ну, вот они открыты.

— Закрой их.

— Не угодно ли вам убедиться, что никто не спрятан в садках для птиц? — спросила она, насмешливо указывая на клетки.

— Нинья, ты очень смела, но я прощаю тебя из-за твоего возраста! Открой эту дверь!

— Эту?

— Да.

— Это дверь в мою комнату.

— Ну, и открой ее!

— Там никого нет.

— Все равно открой.

— Нет, сеньор, я не открою. Откройте ее сами, если вы не верите моему слову.

Викторика внимательно посмотрел на этого ребенка двенадцати лет, который осмеливался так говорить с ним. Наконец, он сам решился повернуть ручку двери и вошел в спальню Лизы.

— Войди, нинья! — сказал он, видя, что она осталась в уборной.

— Я войду, если вы прикажете этому сеньору следовать за нами.

Полицейский комиссар бросил на молодую девушку грозный взгляд, которого она нисколько не испугалась, и вошел в комнату.

— Сеньор, не мните мою постель и не сердитесь за то, что я вам сказала про клетки с птицами!

— Куда выходит эта дверь?

— На двор.

— Откройте.

— Толкните ее, она не заперта.

Выйдя во двор, Викторика сделал знак комиссару вернуться в дом, а сам в сопровождении Лизы направился к той части дома, где и находилась комната дона Луиса и столовая.

— Кто живет в этой комнате? — спросил он, оглядывая спальню дона Луиса.

— Сеньор дон Мигель, когда он приезжает сюда на несколько дней, — отвечала Лиза с величайшим спокойствием.

— Сколько раз в неделю он приезжает?

— Сеньора приказала мне показывать вам дом, а не рассказывать о том, что в нем происходит. Об этом вы можете спросить саму сеньору.

Викторика закусил губу, не зная, что отвечать девушке, он прошел в другую комнату и, наконец, в столовую, не найдя нигде ни малейшего признака того, кого искал.

В то время как происходил этот полицейский обыск, сцена совсем другого рода, но не менее интересная разыгралась в гостиной.

Как только Викторика и полицейский комиссар последовали за девушкой, донья Эрмоса, не поднимая глаз на Мариньо и не удостаивая его взглядом, сказала ему сухо:

— Вы можете сесть, если намерены дождаться сеньора Викторики!

Лицо доньи Эрмосы не было в этот момент красным, оно было пунцовым. Мариньо, напротив, подавленный высокомерным манерами этой дамы, был бледен как мертвец.

— Моим намерением было, сеньора, — проговорил он, садясь в нескольких шагах от нее, — оказать вам большую услугу при настоящих обстоятельствах!

— Благодарю! — ответила она сухо.

— Вы получили сегодня утром мое письмо?

— Я получила бумагу, подписанную Николасом Мариньо. Предполагаю, что это вы.

— Хорошо, — отвечал глава серенос, стараясь оправиться от своего замешательства. — В этом письме или бумаге, как вы его называете, я постарался уведомить вас о том, что вам угрожает.

— Могу я узнать, сеньор, причину, которая заставляет вас действовать таким образом?

— Желание, чтобы вы приняли те меры предосторожности, которые я вам советовал.

— Вы слишком добры ко мне и, следовательно, слишком дурны по отношению к своим политическим друзьям, потому что вы их предаете!

— Я их предаю?

— Мне кажется, что так.

— Это слишком сильно сказано, сеньора.

— Однако это правда!

— Я постоянно стараюсь творить добро, насколько это возможно. Вот почему я сопровождаю сюда сеньора Викторику, чтобы оказать вам помощь в случае нужды. Вот в чем суть, сеньора! Если я изменяю своим друзьям, то причина, заставляющая меня это делать, оправдывает меня вполне. Эта причина святая, она основывается на постоянной симпатии, которую я почувствовал тотчас же, как только имел счастье познакомиться с вами. С тех пор я посвящаю всю свою жизнь стремлению приблизиться к этом дому. Мое положение, мое состояние, мое влияние…

— Ваше положение и ваше влияние не помешают мне оставить вас одного, если вы не понимаете того, как ваше присутствие тягостно мне! — отвечала она, поднимаясь со своего места.

И, бросив на него уничтожающе презрительный взгляд, она вышла из гостиной и удалилась в свою спальню, где села на софу.

— О, я отмщу, собака-унитарка! — вскричал Мариньо, побледнев от ярости.

Едва молодая вдова успела войти в свою спальню, как туда вошел Викторика в сопровождении Лизы.

— Сеньора, — произнес он, — я исполнил первую часть полученного мною предписания и, к счастью для вас, могу доложить его превосходительству, что не нашел той особы, которую искал.

— Могу я узнать, что это за особа, сеньор начальник полиции? Могу я узнать, почему у меня в доме производят оскорбительный обыск?

— Будьте любезны приказать этой нинье удалиться. Донья Эрмоса сделала знак, и Лиза вышла, не преминув, однако, сделать гримасу начальнику полиции.

— Сеньора, я должен вас допросить, но я желал бы избежать известных скучных формальностей, чтобы этот допрос более походил на беседу.

— Говорите, сеньор.

— Вы знает дона Луиса Бельграно?

— Знаю!

— С какого времени?

— Две или три недели! — отвечала она, покраснев и опустив голову от стыда за свою ложь.

— Однако его уже давно видели здесь.

— Я уже ответила, сеньор!

— Можете вы сказать, что дон Луис Бельграно не скрывался в этом доме с мая и до настоящего месяца?

— Я не буду пытаться утверждать подобную вещь.

— Итак, это правда!

— Я не сказала этого.

— Однако же вы сами говорите, что не будете утверждать, что это не так.

— Потому что это ваше дело, сеньор, доказать мне противное.

— Не знаете ли вы, где он находится сейчас время?

— Кто?

— Бельграно.

— Я этого не знаю, сеньор, а если бы знала, то не сказала, — ответила она просто.

— Разве! Вы не знаете, что я исполняю поручение сеньора губернатора? — возразил Викторика, который начинал раскаиваться в своей снисходительности.

— Вы уже говорили мне об этом.

— Тогда вы должны отвечать с большим почтением, сеньора.

— Кабальеро, я хорошо знаю с каким почтением я обязана относиться к другим, но я знаю также, какое почтение они обязаны оказывать мне самой, и если сеньор губернатор и сеньор Викторика ищут доносчиков, то уж, конечно, не в этом доме они найдут их!

— Вы не доносите на других, но доносите на саму себя.

— Как так?

— Потому что вы забываете, что говорите с начальником полиции и открыто выдаете себя за сторонницу унитариев.

— О, сеньор, в стране, где их считают тысячами, нет большой важности в этом.

— К несчастью для отечества и для них самих, — сказал Викторика, поднимаясь с недовольным видом, — но наступит день, когда их не будет столько, клянусь вам в этом!

— Или их будет еще больше.

— Сеньора! — вскричал он, бросив на нее угрожающий взгляд.

— Что такое, кабальеро?

— Вы злоупотребляете тем, что вы дама.

— Как вы вашим положением.

— Вы не опасаетесь за эти слова, сеньора?

— Нет, сеньор. В Буэнос-Айресе мужчины трусы и забывают свое достоинство, а мы, женщины, умеем защищать наше.

— Конечно, женщин более всего следует бояться! — пробормотал дон Викторика про себя. — Ну-с, окончим, сеньора, — продолжал он, обращаясь к молодой женщине. — Будьте добры открыть этот секретер.

— Зачем, сеньор?

— Я должен исполнить последнее поручение.

— Какое поручение?

— Осмотреть ваши бумаги.

— О, это переходит все границы, сеньор! Вы пришли искать у меня одного человека. Вы его не нашли, уверяю вас, что я больше не потерплю унижений.

Викторика улыбнулся.

— Откройте, сеньора, откройте, — сказал он, — поверьте мне.

— Нет.

— Вы не хотите открыть?

— Нет, тысячу раз, нет!

Начальник полиции решительно подошел к секретеру, ключ находился в замке.

Внезапно Мариньо, слышавший все, решил попытаться завоевать это гордое сердце красивым жестом. Стремительно войдя в комнату, он вскричал с жаром:

— Мой дорогой друг, остановитесь! Я ручаюсь за то, что в бумагах этой сеньоры нет ничего компрометирующего наше дело: ни журналов, ни писем нечестивых унитариев.

Викторика сделал шаг назад, уже Мариньо был уверен в своем успехе, но неожиданно молодая женщина с глазами, пылающими гневом, бросилась к секретеру,чуть не сломав, открыла его и, повернувшись спиной к Мариньо, сказала Викторике:

— Вот все, что находится в этом секретере, — вскричала она, — смотрите!

Мариньо до крови закусил себе губы. Начальник полиции бросил рассеянный взгляд на письма и бумаги, не касаясь, однако, ни одной из них, и произнес:

— Я видел, сеньора.

Донья Эрмоса поклонилась и села на софу, она была совершенно измучена.

Двое мужчин, низко поклонившись, вышли и присоединились к полицейскому комиссару, который ждал их во дворе.

Как раз в тот момент, когда они садились на лошадей, к даче подъехал дон Мигель.

Они обменялись холодным поклоном, и дон Мигель вошел в дом, проговорив про себя:

— Скверно, я начинаю опаздывать — это плохой признак! Мариньо в это время говорил Викторике:

— Этот должен все знать. Это унитарий, несмотря на поведение его отца!

— Да, с ним надо держать ухо востро.

— И кинжал наготове, — прибавил Мариньо сквозь зубы. И оба быстрым аллюром понеслись по направлению к городу.

Дон Мигель недолго пробыл у своей кузины. Он старался успокоить ее, рассказал ей о Луисе, затем уехал задумчивый.

Положение становилось угрожающим. Молодой человек чувствовал, что надежда покидает его. В размышлениях он проехал мимо барранки генерала Брауна, въехал на улицу Завоевателей и остановился перед домом доньи Авроры. Он испытывал потребность в счастье, чтобы придать себе силы для начатой им страшной борьбы. Но это был несчастный день.

Войдя в гостиную, он заметил, что мадам Барроль лежала в глубоком обмороке, а ее дочь, поддерживая своими руками голову матери, смачивала ей виски одеколоном.

— Иди, Мигель! — вскричала молодая девушка.

— Что произошло? — спросил Мигель.

— Тише, не говори так громко: она в обмороке.

Дон Мигель опустился на колени и взял бледную и холодную руку мадам Барроль.

— Это ничего, она скоро придет в себя! — заметил он, пощупав пульс.

— Да, она начинает дышать, ступай в спальню, принеси плащ, платок, все равно что, Мигель!

Молодой человек повиновался и сам закутал свою будущую тещу в плащ, затем он и Аврора опустились перед нею на колени, каждый взяв ее за руку.

— Но что же такое произошло? Этот обморок неестествен. С вами случилась какая-нибудь неприятность?

— Да.

— Сегодня?

— Только что. Ты не встретил Викторики?

— Нет.

— Он был здесь!

— Он?

— Да, он приходил с комиссаром и двумя солдатами и обыскал весь дом.

— Чего же он искал?

— Он не говорил об этом, но я думаю, что он искал Луиса, так как он задал матушке несколько вопросов о нем.

— И…

— Она не хотела отвечать.

— Хорошо.

— Она отказалась также открыть дверь одной из внутренних комнат, которая случайно была заперта — Викторика приказал взломать ее.

— Но зачем же не открыли эту дверь тотчас же?

— Потому что когда он пришел, матушка сказала что она не будет помогать ему ни в чем и что, имея в своих руках силу, он может действовать по своему усмотрению. Пока этот человек оставался здесь, матушка не обнаружила своей слабости, но сразу после его ухода она упала на мои руки и потеряла сознание. Но посмотри, Мигель, она кажется открывает глаза!

— Девушка встала и бросилась в объятия своей матери. Мадам Барроль действительно пришла в себя.

— Мигель, — сказала она, — надо покинуть этот город вам и Луису завтра, сегодня, если это возможно. Эрмоса, моя дочь и я последуем за вами.

— Хорошо, сударыня, не будем говорить об этом теперь, когда вы нуждаетесь в покое.

— А вы думаете, что его можно иметь в этой стране, когда каждую секунду приходится дрожать за свою безопасность. С тех пор как глаза Росаса устремлены на мой дом, он осужден на постоянные доносы, каждый, кто переступает его порог, подвергается выслеживанию и преследуется.

— Через неделю, может быть, мы все будем спасены.

— Нет, Мигель, нет! Бог отвратил свой взор от нашей несчастной страны, мы можем ожидать только катастроф. Я не хочу, чтобы Эрмоса появлялась здесь.

— Эрмоса испытала ту же самую неприятность, что и вы, час тому назад.

— Это было час тому назад?

— Да, приблизительно.

— О, все это дело доньи Марии-Хосефы, матушка!

Дон Мигель рассказал о том, что произошло на даче в Барракасе и затем прибавил:

— Впрочем, во всем этом нет еще никакой серьезной опасности. Луиса они не найдут, я за это ручаюсь. Чтобы обеспечить Эрмосе и вам спокойствие, я поспешу предупредить Викторику о личных доносах, направляемых к Росасу с целью дискредитировать полицию. Что касается меня, то мне решительно нечего бояться! — проговорил Мигель, чтобы внушить дамам немного веры в будущее, хотя этой веры начинало недоставать и ему самому.

— Матушка, — сказала девушка, — так как теперь ничто не помешает Эрмосе навестить нас, то я хотела бы, чтобы она и Мигель обедали у нас и мы закончили бы этот день вместе.

— Да, да, — отвечал Мигель, — я хотел бы, чтобы мы были вместе и более не разлучались!

Но страшное предчувствие сжало сердце отважного молодого человека.

— Хорошо, пошли за нею! — отвечала дочери мадам Бар-роль.

В эту минуту раздался стук в дверях гостиной.

Все замерли.

Наконец, Мигель встал, открыл дверь и сказал:

— Это Тонильо. Что такое? — прибавил он, отводя своего слугу в переднюю, чтобы дамы ничего не могли расслышать в том случае, если он узнает еще о какой-нибудь неприятности.

— Дон Кандидо здесь! — отвечал Тонильо.

— Где это?

— Под навесом.

В два прыжка молодой человек очутился возле своего профессора.

— Что нового о Луисе? — быстро спросил он.

— Ничего, он доволен, спокоен, отдыхает. Дело идет о тебе.

— Обо мне?

— Да, о тебе, молодой безумец, ты стремишься в…

— В преисподнюю, хорошо. Но что же случилось?

— Слушай.

— Живее!

— Тише, слушай. Викторика говорил с Мариньо.

— Хорошо.

— Мариньо с Бельостехи.

— Дальше.

— Бельостехи с Араной.

— Дальше.

— А я слышал разговор Бельостехи с Араной.

— Результат всего этого?

— Результат тот, что Бельостехи сказал Аране, что, по словам Мариньо, Викторика сообщил этому последнему, будто он отдал приказание комиссару твоего участка следить этой ночью за твоим домом, так как в отношении тебя существуют страшные подозрения.

— Ого! Очень хорошо! Что еще?

— Что еще?! Ты находишь, что мало того, что тебе угрожает чудовищная, огромная опасность, которая, естественно относится и ко мне, так как всем известны наши взаимные отношения, тесные, дружественные, родственные? Ты хочешь…

— Я хочу, чтобы вы подождали меня минутку, мы продолжим этот разговор в экипаже по дороге отсюда ко мне.

— Я у тебя в доме, безумец?!

— Подождите, мой дорогой друг! — отвечал Мигель, оставляя его под навесом.

— Тонильо, садись на мою лошадь и возвращайся домой! — сказал он своему слуге.

— Что случилось? — спросили дамы, когда молодой человек вернулся в гостиную.

— Ничего, новости о Луисе. Он нетерпелив, безумствует от желания выйти из Своего убежища, чтобы явиться в Барракас, но я отправляюсь к себе и напишу ему одно слово, которое вернет ему благоразумие.

— Не ходите к нему! — сказала мадам Барроль.

— Обещайте мне это, Мигель! — вскричала Аврора!

— Клянусь вам в этом! — отвечал он, улыбаясь.

— Вы уже уходите?

— Да, я беру экипаж, на котором должна приехать Эрмоса, а свою лошадь я уже отослал.

— И вы вернетесь?

— В три часа.

— Хорошо, до трех часов! — сказала Аврора, пожимая ему руку.

Распрощавшись, дон Мигель вышел, обнаруживая полнейшее спокойствие, которого, на самом деле, вовсе не было в его душе.

— Знаешь ли ты одну вещь, Мигель? — спросил молодого человека дон Кандидо, ждавший его под навесом.

— После, после! Сядем в экипаж!

Дон Мигель так стремительно вышел из дома, что чуть не опрокинул какого-то толстого человека в шляпе на затылке, проходившего в тот момент размеренными шагами, с высоко поднятой головой.

— Извините меня, кабальеро, — проговорил молодой человек, приближаясь к дверцам экипажа и не обращая никакого внимания на неизвестного. Обратившись к кучеру, Мигель крикнул:

— Ко мне!

— О, этот голос! — вскричал неизвестный, останавливаясь и вглядываясь в дона Мигеля, который уже поставил ногу на подножку. — Извините меня, кабальеро, — прибавил он учтиво, — не сделаете ли вы мне честь выслушать два слова?

Сколько вам будет угодно! — отвечал молодой человек.

И он задержался у дверец экипажа, повернув голову к незнакомцу, которого не успел еще разглядеть, между тем как дон Кандидо, бледный как мертвец, протиснулся между ногами молодого человека и нырнул поскорее в экипаж, где и уселся в дальнем углу, принявшись нарочно вытирать лицо платком, с очевидной целью не быть узнанным.

— Вы меня узнаете?

— Мне кажется, я имел несчастье толкнуть преподобного сеньора Гаэте! — отвечал дон Мигель самым естественным тоном.

— Мне кажется, я уже слышал раньше ваш голос. А другой сеньор, сидящий в экипаже… Как ваше здоровье, сеньор?

Дон Кандидо, не отвечая ни слова, сделал два или три поклона, не переставая вытирать платком свое лицо.

— А, он немой! — продолжал падре.

— Что же вам угодно, сеньор Гаэте?

— Я испытываю сильное желание услышать ваш голос сеньор… Не угодно ли вам сказать…

— Что я должен делать, сеньор! — прервал его молодой человек, который, вскочив в экипаж, сделал знак кучеру.

Кучер пустил лошадей крупной рысью по направлению к площади Победы, а почтенный падре Гаэте с выражением адской улыбки на лице остановился возле дома мадам Бар-роль, пытаясь рассмотреть его номер.

Глава VI, ГДЕ ГОВОРИТСЯ О ПОЛИТИКЕ

Прошло две недели.

Ничего еще не решилось окончательно, но небо будущего было омрачено такими угрожающими облаками, что все население Буэнос-Айреса, обезумев от страха, боязливо сгибалось под игом тирана, потеряв всякую надежду на освобождение.

Было шестнадцатое августа, около пяти часов утра. Мрачное небо, густой мрак — ничто еще не предвещало наступления утра.

Три тени, похожие на фантастические привидения, виднелись близ жилища молодой вдовы в Барракасе.

— Повторяю вам, что тут нет никого, и если бы ваша милость осталась тут до завтра, то вы не увидели бы ни людей, ни свиту! — проговорила, не принимая никаких предосторожностей, крикливым голосом какая-то женщина.

— Когда они уехали и куда? — спросило с нетерпеливой яростью то лицо, к которому обращалась женщина.

— Я уже вам говорила, ваша милость, что они уехали третьего дня и должны быть в окрестностях, не особенно далеко отсюда, я видела, как они выходили. Донья Эрмоса села в экипаж, старый Хосе служил кучером, а мулат — лакеем. Маленькая Лиза села со своей госпожой, минуту спустя донья Эрмоса, выйдя из экипажа, вернулась на дачу, откуда вышла неся клетки с птицами. Они ничего не увезли, здесь остались только два старых негра, которые спят в каком-то углу кинты.

После этих слов женщины снова наступило молчание.

Одно из этих таинственных лиц начало перебегать от одной двери к другой, от окна к окну, чтобы найти хотя бы какой-нибудь признак присутствия людей в этом мрачном жилище.

Однако все было напрасно. Этот человек не услышал ничего, кроме эха своих шагов и воя ветра, потрясавшего большие тополя в саду дачи.

Неизвестный поднял руку, как бы желая разбить стекло в окне спальни доньи Эрмосы, но затем, оставив это намерение, присоединился к своему товарищу и женщине, дававшей им разъяснения.

— Сеньор подполковник, ваша милость знает, что конвой отправляется в путь сегодня рано утром, а теперь почти уже рассвело.

— Хорошо, лейтенант, идем! Вы сопровождали меня как друг, и я не хочу вас больше обременять. Вернемся домой.

— Сеньор дон Мариньо, пусть будет вашей милости известно, что я истратила все, что вы мне дали, на изготовленный ключ, и теперь у меня ничего не осталось для себя и для своих.

— Хорошо, завтра!

— Как завтра?

— Ну, возьмите это и оставьте меня в покое!

— Сколько тут?

— Я не знаю сколько, но этого даже много.

— Всего пять пиастров! — пробормотала женщина, идя впереди подполковника Мариньо и лейтенанта конвойного эскадрона.

Когда все трое вышли из кинты, Мариньо запер калитку в железной решетчатой ограде и положил ключ себе в карман.

Затем эти два члена федерации оставили свою сообщницу в низине, смежной с дачей, и пустились галопом по направлению к городу. Мариньо поехал в квартиру серенос, а лейтенант в помещение конвоя его превосходительства.

Наступал день. Все, исключая человека, конечно, спешило насладиться жизнью.

Горделивые жеребцы пампы, потрясая стройными головами, издавали дикое ржание, неукротимые быки, наклонив могучие шеи, спешили утолить жажду в холодных струях ручьев, птицы западного пояса, менее блестящие, чем на тропиках, но более крупные и более грациозные, оставив свои гнезда, садились на верхушки вековых ombues или espinillos, чтобы приветствовать наступление дня.

Скромные маргаритки, затерянные среди густой травы и покрытые ночной росой, точно брильянтами, приоткрывали свои белые, желтые и пунцовые лепестки, чтобы дать согреться первым солнечным лучам.

Вся пустыня наполнялась радостными криками и веселым пением.

В городе же царила могильная тишина.

Монотонный стук телег, отправляющихся на рынки, шаги рабочих, крики молочниц, звонки aquadores^[47], — все, что можно услышать в Буэнос-Айресе ранним утром, — всего этого не слышно было уже четыре или пять дней.

Это был пустынный город, кладбище живых, души которых витали или на небе, ожидая триумфа Лаваля, или в преисподней, ожидая торжества Росаса.

Только на дороге Сан-Хосе-де-Флорес, на этой знаменитой дороге, во славу федерации и к стыду портеньос^[48], сооруженной по приказанию Росаса в честь генерала Кироги, только на этой дороге можно было слышать топот копыт нескольких лошадей.

Это дон Хуан Мигель де Росас отправлялся в лагерь Сантос-Луарес утром шестнадцатого августа 1840 года.

Диктатор покинул город среди ночного мрака, чтобы с наступлением дня явиться среди солдат, к которым он первый раз в своей жизни имел право обратиться со словом товарищи.

Его конвой получил приказание отправиться часом позже него.

Росас сдал управление дону Фелипе Аране, чтобы ожидать Лаваля, точнее же он убегал из города с целью запереться в своем лагере в Сантос-Луарес, что в двух лье от города.

Батальоны Масы, Равельо, первый кавалерийский, два эскадрона разведчиков, конвойный эскадрон и несколько дивизионов образовали силу в пять тысяч человек, находившуюся в распоряжении Росаса в Сантос-Луарес, который представлял собой что-то вроде огромного редута, окруженного рвами и вооруженного со всех сторон артиллерией.

Охрана города была организована иначе. В казармах форта помещалась половина корпуса серенос, а в течение ночи здесь располагались биваком штаб, то есть судьи, алькальды и их лейтенант, общим числом до четырехсот или пятисот человек.

Полковник Ральон занимал с двумя сотнями ветеранов казарму дель-Ретиро. Полковник Рамирес командовал восьмьюдесятью старыми инвалидами неграми. Четвертый батальон Патрисиос случайно находился под командой дона Педро Химено. Полковник Видаль также командовал группой солдат.

Только немногие из оставшихся жителей Буэнос-Айреса не получили никакого назначения.

Корпус Масорки, состоявший из восьмидесяти или ста головорезов, был разделен на отделения по шесть-восемь человек, которые обходили город в течение ночи. Они были обязаны осматривать прохожих с целью обнаружить у них оружие, если его не находили, то человека отводили к Соломону; те прохожие, на груди которых не красовалось огромных девизов, свидетельствовавших о принадлежности к числу федералистов, подвергались грубой брани.

Генерал-инспектор Пепедо назначал дежурных начальников — обязанность, обыкновенно выпадавшая на долю генералов, свободных от служебных дел и оставшихся в городе.

Эти дежурные в сопровождении нескольких помощников, в течение ночи объезжали все казармы, чтобы убедиться в исполнении всех отданных ранее приказаний.

Посмотрим теперь, что делается в доме сеньора дона Араны, временного губернатора Буэнос-Айреса. Войдем в квадратную комнату с большим столом посредине и другим, маленьким, в одном из углов, несколькими полками с книгами по богословию, собранием законов, словарем издания 1764 года, гравюрой, изображавшей святого Антония, графином воды, несколькими фарфоровыми чашками и т. п. Эта скромная комната носила громкое название библиотеки.

Наш достойный друг сеньор дон Кандидо Родригес, сидя за маленьким столом, был занят переписыванием длинной депеши.

За большим столом, заваленным кипами бумаг, письмами, депешами, с большим бронзовым письменным прибором посредине, сидели дон Фелипе Арана, министр ее британского величества сэр Уолтер Спринг и дон Мигель дель Кампо, наш хитроумный дипломат.

— Но ведь не было официального объявления войны, сеньор Спринг! — говорил сеньор дон Фелипе в тот момент, когда мы проникаем в его кабинет.

— Это правда, объявления войны не было! — отвечал консул.

— Вы видите, сеньор министр, — продолжал дон Фелипе, — что, согласно международному праву и обычаям цивилизованных наций, нельзя начинать военных действий без торжественного и точно мотивированного объявления войны.

— Конечно.

— А так как международное право относится и к нам, не правда ли, сеньор дель Кампо?..

— Совершенно верно, сеньор министр.

— Итак, если международное право касается и нас, — продолжал министр, — Франция должна объявить нам войну, прежде чем посылать экспедиции против нас. А так как она этого не сделала, то Англия должна помешать французской экспедиции, иначе, если страна будет завоевана французами, то Англия потеряет все свои привилегии в федерации. Вот почему я считаю своим долгом повторить сеньору министру, с которым имею честь говорить, что Англия должна воспротивиться высадке экспедиционного корпуса французов, который теперь, вероятно, находится уже в море.

— Я передам моему правительству важные соображения сеньора временного губернатора! — отвечал сеньор Спринг, хорошо знавший, какое значение следует придавать дипломатическому красноречию старого звонаря братства Росарио.

— Если бы мне было позволено принять участие в этой беседе, — сказал дон Мигель тоном, восхитившим министра, — я сообщил бы сеньору губернатору, какова была, по моему мнению, политика Сент-Джеймсского кабинета в делах Ла-Платы.

— Мнение такого выдающегося молодого человека, как сеньор дель Кампо, конечно, всегда должно быть выслушано!

— Весьма благодарен вам, сеньор Арана. Британский министр посмотрел на молодого человека, имя которого было ему уже знакомо, и приготовился слушать его с серьезным вниманием.

— Весьма вероятно, — начал дон Мигель, — что в данное время лорд Пальмерстон имеет в своих руках весьма важный документ, касающийся настоящих событий. Я говорю о протоколе конференции, состоявшейся двадцать второго июня этого года, членами которой были аргентинская миссия и сеньор де Мартиньи. Сеньору Спрингу известно что-нибудь об этом документе?

— Решительно ничего, — отвечал английский министр, — и я сомневаюсь, чтобы он получил его, так как этот документ не прошел через мои руки.

— В этом случае я имел удовольствие заместить сеньора министра.

— Возможно ли это?

— Да, сеньор. Этот документ датирован двадцать второго июня, а двадцать шестого он был отослан в Лондон морем на имя лорда Пальмерстона — он уже пятнадцать дней находится в пути.

— Но этот документ… — проговорил слегка заинтригованный сеньор Спринг.

— Вот он, сеньор министр! Прочтем его и выскажем наши соображения по поводу него.

И вынув из своего портфеля лист весьма тонкой бумаги, Мигель прочел его.

Мы не будем вдаваться в подробное содержание этого документа, потому что он очень длинен, а более всего потому, что оно будет достаточно выяснено из разговора трех дипломатов.

Сеньор Спринг был чрезвычайно удивлен. Сеньор Арана был обеспокоен одной мыслью, которая всегда носилась у него в голове.

— Но, — вскричал он, — что подумает сеньор губернатор, узнав, что этот документ долгое время оставался в ваших руках, между тем как он ничего не знал о нем?

— Сеньор губернатор познакомился с этим документом в тот же день, когда я его получил.

— А!

— Да, сеньор Арана, он знает о нем, так как мой долг требовал того, чтобы я сначала ему показал этот документ, во-первых, для того, чтобы доказать свое усердие к нашему делу, а во-вторых, чтобы он не отказался от своего геройского сопротивления притязаниям французов.

— Этот молодой человек какое-то чудо! — вскричал дон Фелипе, смотря на сеньора Спринга.

Дон Кандидо перекрестился, убежденный в том, что Мигель заключил союз с дьяволом и что последний принимает участие в федерации.

— Впрочем, — продолжал дон Мигель, — на первый взгляд этот союз должен внушить британскому кабинету кое-какие опасения насчет того влияния, которое Франция приобретает в этих странах в случае торжества унитариев. Но последние рассеяли эти опасения искусной и хорошо продуманной политикой, из которой можно понять, что уступки, сделанные Франции, соответствуют той общей программе, которой они намерены придерживаться в будущем в политических и коммерческих отношениях со всеми другими государствами, что эта система гарантий и порядка будет распространена на всех иностранцев, живущих в республике. Они объявляют навигацию по внутренним рекам свободной, они называют европейскую эмиграцию необходимостью и свои политические интересы связывают с коммерческими.

— Все это измена! — вскричал дон Фелипе, не понявший из всего слышанного им ни одного слова.

— Продолжайте! — сказал сеньор Спринг, живо заинтересованный.

— Английский министр, — продолжал молодой человек, — должен считаться с такой программой и иметь в виду, с одной стороны, невыгоды откровенно враждебных отношений с Францией по ла-платскому вопросу, а с другой — преимущества, которые он может сохранить и в будущем, если останется нейтральным в вопросе, при разрешении которого может восторжествовать партия, принявшая во внимание при выработке своей программы выгоды торговли, капитала и европейской эмиграции, дружбу которой, быть может, впоследствии придется покупать дорогой ценой для того, чтобы уравновесить влияние, приобретенное Францией.

— Но это мошенничество! — вскричал сеньор дон Фелипе. — Измена, посягательство на национальную независимость!

— Конечно, — проговорил дон Мигель, — это страшное мошенничество унитариев. Но это не помешает им разрушить наши расчеты на Англию. Вся наша надежда в этом случае основана, сеньор А рана, на том искусстве, с которым вы убедите сеньора Спринта в том, сколько вреда заключается в мысли унитариев для американских и европейских интересов.

— Да, конечно… действительно, я поговорю об этом с сеньором Спринтом.

— Да, мы поговорим об этом! — отвечал английский министр, обмениваясь многозначительным взглядом с молодым человеком.

— Не можете ли вы дать мне копию этого документа?

— К несчастью, это невозможно! — отвечал дон Мигель, делая, однако, утвердительный знак английскому министру, который тотчас же был понят им.

— Я не могу сделать этого, — продолжал дон Мигель, — так как отдал одну копию сеньору губернатору, который казался весьма раздраженным тем, что его министр иностранных дел ничего не знал об этом деле.

— Я решительно ничего не знал! — вскричал дон Фелипе.

— Я и говорю о том, что вы ничего не знаете, если когда-нибудь вы будете говорить об этом деле с его превосходительством, вы сами увидите, как он недоволен этим неведением.

— О, я говорю с его превосходительством только о тех вещах, о которых он сам начинает говорить!

— В этом заключается ваше искусство, сеньор Арана!

— Я остерегусь произнести хоть одно слово по этому делу.

— Вы правы!

— Не таково ли и ваше мнение, сеньор Спринг?

— Я разделяю мнение сеньора дель Кампо.

— О, мы все вполне согласны друг с другом! — сказал Арана, откинувшись на спинку своего кресла.

— А можем ли мы прийти к соглашению по тому делу, которое привело меня к вашему превосходительству? — спросил сеньор Спринг.

— По делу об английском подданном?

— Совершенно верно.

— Если бы мы могли, то…

— То что же, сеньор? Это самое простое дело.

— Так как сеньора губернатора нет…

— Но ведь ваше превосходительство — временный губернатор, и в таком простом деле…

— Это правда, сеньор, но я не могу, не посоветовавшись с ним…

— Но это не политический вопрос, это гражданское дело, речь идет о том, чтобы возвратить имущество одному из подданных ее величества.

— Я посоветуюсь с ним.

— Valgame Dios!

— Я посоветуюсь с ним.

— Делайте, как вы хотите, сеньор Арана.

— При первой возможности я посоветуюсь с ним.

— Хорошо, сеньор! — отвечал британский министр, поднимаясь со своего места и берясь за шляпу.

— Вы уже уходите?

— Да, сеньор, министр.

— И вы также, сеньор дель Кампо?

— К сожалению, да!

— Но вы зайдете еще ко мне?

— При первом же удобном случае, если только я не обременю ваше превосходительство.

— Меня обременить! Мне надо о массе вещей поговорить с вами.

— Это для меня величайшая честь.

— Итак, до свидания!

Сеньор Спринг и дон Мигель вышли вместе, в душе смеясь над этим беднягой, носившим титул министра иностранных дел.

— Не угодно ли вам выпить стакан пунша у меня, сеньор дель Кампо? — спросил министр, подходя к своей карете.

— С большим удовольствием! — отвечал дон Мигель. И они вместе сели в карету.

В то же самое время с двух противоположных сторон показались два человека, направлявшиеся к дому министра.

Это были дон Бернардо Викторика и падре Гаэте.

Когда дон Мигель и сеньор Спринг ехали к прелестной даче английского министра, разговор у них, конечно, опять обратился к тому документу, о котором они уже столько говорили и который чрезвычайно интересовал их обоих.

Глава VII СЕНЬОР ВРЕМЕННЫЙ ГУБЕРНАТОР

Падре Гаэте тщетно пытался ускорить свои шаги, чтобы войти в дом дона Фелипе Араны ранее начальника полиции, который, пройдя через двор, вошел в кабинет временного губернатора в то время, как почтенный падре Гаэте, имевший свои личные причины не желать разговора с министром в присутствии дона Бернардо Викторики, вошел в гостиную, где и рассыпался в приветствиях перед сеньорой доньей Паскуалитой Арана, простой, наивной, доброй дамой, ничего не понимавшей в политике и ставшей федералисткой только потому, что ее муж принадлежал к федералистам.

— Что нового, сеньор Викторика? — спросил министр, обменявшись приветствиями и делая дону Кандидо знак продолжать писать.

Достойный профессор, заметив начальника полиции, поспешил приветствовать его низкими поклонами.

— В городе — ничего, сеньор дон Фелипе, — отвечал Викторика, закуривая сигаретку и не обнаруживая ни малейших знаков почтения к его превосходительству временному губернатору.

— А что вы думаете о Лавале?

— Я?

— Да, что вы думаете о том, что он так близко от нас?

— Было бы лучше, если бы он пошел назад, сеньор дон Фелипе.

— Не предвидите ли вы, что этот человек поднимет всю страну?

— Он для этого и пришел сюда!

— Но что же худого мы ему сделали? Разве мы не позволяли ему спокойно жить в западном поясе, совсем ни в чем не стесняя его?

— Как вы думаете, такое поведение будет наказано Богом?

— Я этого не знаю, сеньор, но во всяком случае, предпочел бы, чтобы он был наказан людьми, так как Бог далеко, а Лаваль близко.

— Да, слишком даже близко. Знакомы ли вы с журналом его марша?

— Нет, сеньор.

— Скажите мне, дон Кандидо, вы сделали копию с маршевого журнала?

— Она готова, высокочтимый сеньор! — отвечал частный секретарь с глубокой почтительностью.

— Прочтите ее.

Дон Кандидо откинулся назад в своем кресле, поднес бумагу к своим глазам и прочел следующее:

«Марш армии изменников и нечестивцев унитариев с одиннадцатого числа текущего месяца и пр. и пр.»

— Вы видите, что делает этот человек! — произнес дон Фелипе, когда секретарь окончил свое чтение.

— Да, сеньор, я даже с удовольствием замечаю, что он не идет так прямо и быстро, как был бы должен.

— Но он идет, и в тот день, когда о нем менее всего будут думать, появится в городе.

— Что же делать? — отвечал Викторика, про себя потешаясь над тем страхом, который легко было заметить у министра.

— Что делать? Вот уже три ночи, как я не сплю, сеньор Викторика, и если случайно засыпаю, то тяжело охаю, как мне говорила Паскуалита.

— Очевидно, вы больны, сеньор дон Фелипе.

— Телом — нет, благодаря Богу, так как я веду очень правильную жизнь, но я болен душой!

— А, душой!

— Конечно! Я не привык к таким вещам! Я никогда не причинял никому зла.

— Унитарии говорят не то.

— То есть, я никого не приказывал расстрелять. Я знаю, что, если они справедливы, то оставят меня в покое. Чего я желаю? Жить по христиански, воспитывая своих детей, и окончить сочинение о святой деве Росарии, которое я начал в 1804 году и с тех пор не мог завершить, так как занятия отнимали у меня все свободное время. Вот почему, если Лаваль человек справедливый, то он не обагрит своих рук в моей крови и…

— Извините меня, сеньор дон Фелипе, по мне кажется, вы оскорбляете знаменитого Ресторадора и всех защитников федерации.

— Я?

— Да.

— Что вы говорите, сеньор дон Бернардо!

— Я говорю, что вы оскорбляете Ресторадора и федералистов, предполагая хоть одну секунду, что каналья Лаваль может восторжествовать.

— Кто же вам говорил, что он не восторжествует?

— Его превосходительство Ресторадор.

— А, он это сказал!

— И мне кажется, что не временному губернатору опровергать это.

— Кто же думает опровергать, Бог ты мой! Напротив, я очень хорошо знаю, что Лаваль найдет себе здесь могилу; я предположил только, что, в случае если он…

— Восторжествует?

— Вот именно.

— А, это другое дело! — сказал Викторика, которого несмотря на его суровость, сильно забавлял этот разговор.

— Вот именно, вот что называется понимать друг друга!

— Если мне удастся договориться с Вами и по поводу некоторых служебных дел, то я буду считать достигнутой цель моего посещения вас.

— Говорите, сеньор дон Бернардо.

— Полицейский комиссар третьего участка тяжело болен, мне надо знать, может ли комиссар второго участка исполнять его обязанности!

— Зачем, сеньор Викторика?

— Народное общество все ночи производит патрулирование по городу без разрешения полиции.

— Отметьте все это, дон Кандидо!

— Сейчас, высокочтимый сеньор губернатор!

— Эти патрули не подчиняются распоряжениям полиции, так что между ними и полицией происходят постоянные столкновения.

— Отметьте это обстоятельство, сеньор дон Кандидо!

— Сию минуту, высокочтимый сеньор!

— Один из патрулей Народного общества арестовал сегодня ночью двух vigilantes— полицейских сторожей, так как у них не было членских знаков общества Ресторадора.

— Не забудьте этого, сеньор дон Кандидо!

— Я уже отметил, высокочтимый сеньор!

— Четыре булочника явились в мое бюро с заявлением, что они не могут продолжать более своей работы, если им не разрешат уменьшить вес булок, поскольку вынуждены очень дорого платить иностранным рабочим из-за всеобщего восстания местного населения после слухов о скором прибытии Лаваля.

— Пусть они делают булки больше, а если не хотят работать, то пусть нищенствуют!

— Сеньора донья Мария-Хосефа Эскурра просит вторично произвести обыск в Барракасе, владелец которого отсутствует несколько дней.

— Она просит этого на основании разрешения его превосходительства губернатора?

— Нет, сеньор, от самой себя.

— Если так, то воздержитесь от обысков в домах. Что за безумие восстанавливать всех против себя! Довольно людей мы уже скомпрометировали, сеньор дон Бернардо! Не делайте ничего без личного приказа сеньора Губернатора!

— Однако существуют весомые подозрения против родственника хозяйки этого дома.

— Кто этот родственник?

— Дон Мигель дель Кампо.

— Хесус! Что вы говорите?

— Я их…

— Не говорите глупостей. Я ручаюсь за него, как за святую деву дель-Росалио. Вы и донья Мария-Хосефа Эскурра не знаете, чем обязана федерация этому молодому человеку. Интрига, клевета! Ничего против дель Кампо, разве только по приказанию сеньора губернатора.

— Я повинуюсь сеньору Аране, так как не имею на этот счет специальных приказаний его превосходительства, но я не буду выпускать из виду этого молодца.

— Еще что?

— Ничего более!

— Итак, вы кончили?

— Не совсем, сеньор дон Фелипе!

— Что же еще?

— То, что вы мне не дали никакого ответа ни относительно патрулей, ни о том, чтобы обязать Народное общество, арестовывающее агентов полиции…

— Я посоветуюсь.

— Но разве вы — не временный губернатор?

— Да, я временный губернатор!

— Ну, так что же еще?

— Все равно, я посоветуюсь с его превосходительством сеньором губернатором.

— Но у сеньора губернатора теперь есть другие дела и ему некогда заниматься внутренней службой.

— Все равно, я посоветуюсь с ним.

— Valgame Dios! Сеньор дон Фелипе, я не знаю, действительно ли вы временный губернатор и входит ли в ваши полномочия то, о чем я вас прошу?

— Да, сеньор, я действительно временный губернатор, но только для формы, понимаете!

— Думаю, что понимаю! — отвечал Викторика, прекрасно знавший это и раньше, но все же надеявшийся заручиться некоторыми гарантиями против Масорки.

— Для формы, — продолжал дон Фелипе, — чтобы, унитарии говорили, что мы пренебрегаем формальностями, но не более!

— Хорошо.

— Это останется между нами, да?

— Однако этот секрет всем известен.

— Какой секрет?

— Относительно формальностей.

— И…

— И унитарии зло смеются над нами.

— Изменники!

— Они говорят, что вы номинальный, временный губернатор.

— Продажные твари!

— Они говорят еще; что вы боитесь.

— Я?

— Да, они утверждают это.

— Боюсь кого?

— Сеньора губернатора, если сделаете что-нибудь, что ему не нравится, и Лаваля, если сделаете то, что нравится губернатору.

— Они это говорят, да?

— Именно это.

— А вы что же делаете, сеньор начальник полиции?

— Я?

— Да, вы!

— Ничего.

— Но это неправильно. Клеветники должны быть в тюрьме.

— Не сами ли вы сказали минуту тому назад что мы довольно уже скомпрометировали людей, чтобы еще преследовать других?!

— Да, но я говорил не о клеветниках.

— Не придавайте этому значения.

— Поверьте мне, у меня сильное желание покинуть министерство, сеньор дон Бернардо!

— Я верю этому. Вы хотите поселиться в вашей усадьбе, не правда ли?

— Какая усадьба, если она в развалинах!

— Унитарии не говорят этого.

— Что? Они говорят даже о моей усадьбе?!

— О ваших усадьбах.

— Хесус! Сеньор, о моих усадьбах!

— Да, они говорят, что в этих усадьбах полно рогатого скотом и лошадей, что все они незаконно приобретены вами и что поэтому их у вас конфискуют, впрочем, почем мне знать все, что они говорят?

— Я вам приказываю их арестовать.

— Кого?

— Тех, кто говорит подобные вещи.

— Но они говорят это в Монтевидео, сеньор Арана.

— А, в Монтевидео!

— Да.

— Изменники!

— Верно!

— Судите сами: я должен был отдать за долги купцу Рехасу все до последнего серебряного креста, подаренного мне приором из Сан-Франциско.

— О!

— Вот каковы мои усадьбы, изменники!

— Итак, вы не даете мне полномочий для усмирения Народного общества?

— Теперь моя голова занята не этим, я подумаю и дам ответ в другой раз.

— Хорошо. Я напишу сеньору губернатору! — сказал, поднимаясь со своего места, сеньор Викторика, решившись не писать ни одного слова Росасу, но желая только испугать министра.

— Вы уходите?

— Да, сеньор.

— Итак, вы уполномочены!

— Уполномочен на что?

— Относительно хлеба.

— А, я и забыл об этом.

— Пусть они пекут его большим.

— Хотя бы и в убыток?

— Да, хотя бы и в убыток!

— Очень хорошо! До свидания, сеньор дон Фелипе!

— Я ваш слуга, сеньор Викторика. Советуйтесь со мной, если вы будете в затруднении.

— Я сделаю это, так как вы временный губернатор!

— Да, сеньор, это так, как бы ни злились на это унитарии.

— Всего доброго!

Наиболее любопытным явлением в правительственной системе Росаса было тщательное и постоянное назначение на должности всех людей, имевших хотя бы малейшую роль в огромном сценарии его политики.

Каждое лицо было своего рода актером: королем перед зрителями и бедняком в действительности.

Министр, начальник дивизии, депутат, судья, главнокомандующий не значили ничего, но они великолепно выполняли свои роли в глазах толпы. Сами они, подобно авгурам древнего Рима, знали прекрасно, в чем дело, и не могли без смеха смотреть друг на друга, понимая хорошо, что их короны — из золоченого картона, а пурпурная мантия — из фланели.

Но никто из них не осмеливался открыто сознаться в истине, то есть в том, что они являлись только носителями титулов, а вся власть всецело принадлежала автору этой трагикомедии, так часто разыгрываемой на глазах всего общества.

Однако мы отклонились от нашего рассказа. Достойный падре Гаэте следил из окон гостиной за уходом начальника полиции. Как только последний вышел на двор, он распрощался с дамами, с которыми беседовал, и направился в кабинет министра, республиканские убеждения которого обязывали принимать всех без церемоний.

Голова Медузы или внезапное появление тени отца Гамлета не произвели бы такого ужасающего действия на достойного дона Кандидо Родригеса, как шутовское и насмешливое лицо почтенного падре. Удрученный ужасами последних дней его слабый дух утратил последнюю стойкость. Он готов был упасть в обморок. Однако, придя в себя, он нагнул свою голову почти вплотную к столу и принялся писать дрожащей рукой, сам не сознавая того, что делает.

Дон Фелипе Арана с почтением относился к духовным лицам, но падре Гаэте он сильно побаивался, зная его близкие сношения с Масоркой.

Заметив Гаэте, он стремительно бросился к нему с довольным видом.

— Что это за чудо, падре!

И он хотел принудить его сесть вблизи себя, но падре, наоборот, стал прямо против дона Кандидо.

— Я пришел по двум делам! — сказал он.

— Говорите, падре! Вы знаете, что я ваш преданный друг.

— Я сейчас увижу это. Сначала спешу вас поздравить.

— Спасибо, тысячу раз спасибо! Что делать! Наша обязанность — повиноваться во всем сеньору губернатору.

— Это верно. Мы остаемся здесь, пока он будет изгонять изменников.

— Что вы хотите еще, падре?

— Я хочу, чтобы вы дали мне разрешение арестовать нечестивых унитариев, оскорбивших меня.

— Ого!

— Меня и всю федерацию.

— Да?

— И самого Ресторадора!

— И его также?

— Всех!

— Какая дерзость!

— Я больше десяти раз приходил к губернатору до его отъезда, но не смог поговорить с ним.

— Он был так занят последние дни.

— Хорошо, но Викторика не занят, а он отказался арестовать указанных мной людей, потому что не получил на это приказания.

— Но если это исключительный случай, то он должен это сделать.

— Он ничего не сделал и ничего не хочет делать из того, о чем его просят я и другие члены общества Ресторадора.

— Его обязанности, быть может…

— Нет, сеньор, какие обязанности? Он ничего не делает потому, что он не такой федералист, как все мы.

— Ну, падре, успокойтесь!

— Я не успокоюсь, сеньор, и, если вы откажете мне в разрешении, о котором я вас прошу, то я не отвечаю за то, что может случится.

— Ну, в чем же дело? — спросил министр, в глубине души ругавший своего посетителя.

— В чем дело?

— Да, посмотрим, если это дело заслуживает внимания, то…

— Да, хорошо, вы увидите, заслуживает ли оно внимания. Слушайте меня, сеньор дон Фелипе!

— Говорите, но будьте спокойнее.

— Слушайте! В квартале Ресиденсии у меня есть несколько старых приятельниц, которые заботятся о моем белье. Однажды вечером я пошел навестить их, это было около двух месяцев назад, отворив дверь, я вошел и повернулся, чтобы затворить ее. Под навесом было темно и…

Падре Гаэте, прервав свой рассказ, направился к двери кабинета, приоткрыл ее и, указав дону Кандидо на уголок возле двери, сказал ему:

— Идите, товарищ, и сядьте здесь!

Дон Кандидо дрожал с головы до ног и не мог говорить, будучи как бы парализован.

— Ну, я вам говорю, — продолжал Гаэте, — идите и сделайте мне приятное: сядьте здесь, вас не собака просит об этом!

— Идите, дон Кандидо! — прибавил министр.

Дон Кандидо поднялся и, тяжело ступая направился к указанному месту.

— Хорошо, — сказал последний. — Итак, я вошел под навес, где было темно, и — трах! — натолкнулся на какого-то человека.

С этими словами Гаэте подошел к дону Кандидо и стал прямо против него.

— Тотчас же я вытащил свой кинжал, этот федеральный кинжал, сеньор Арана, — прибавил он, вытаскивая из-за пояса длинный нож, — этот кинжал, который отечество дало мне и всем своим детям для защиты святого дела. «Кто тут?» — спросил я, приставив этот кинжал к груди этого человека.

И падре Гаэте приставил к груди дона Кандидо свой кинжал.

— Он отвечал мне, что друг, но я не верю друзьям, рыщущим под навесом. Я навалился на него и схватил за горло.

С этими словами падре Гаэте схватил дона Кандидо за галстук.

Бедный профессор чуть не вскрикнул, но имел еще силу удержаться: его спасение зависело от молчания. Падре продолжал:

— Но в тот момент, когда я уже готов был задушить его, я выронил свой кинжал и наклонился, чтобы поднять его, как вдруг на меня неожиданно наскочил другой человек и приставил пистолет к моему виску, и вот безоружный, под дулом пистолета я был осыпан оскорблениями со стороны этого человека, изруганы были также и федерация, и Ресто-радор;затем, наговорив мне всего, что только ему приходило в голову, этот человек и его товарищ схватили меня и, так как случайно вернулись женщины, заперли меня в гостиной и убежали.

— О, это невероятная дерзость! — вскричал дон Фелипе.

— Не говорил ли я вам этого?

— Кто же эти люди?

— В том-то и дело, что я не узнал их. Зная, что никого нет в доме, они проникли туда с помощью подобранного ключа, чтобы подстеречь меня. Я смог узнать только одного из них по голосу.

— Вы слышали весьма любопытную вещь, не правда ли дон Кандидо?

Секретарь молча кивнул.

— Необычайную!

— Но что с вами? Вы бледны как полотно.

Дон Кандидо поднял свою руку к голове и приложил ее ко лбу.

— А, у вас болит голова? Секретарь сделал утвердительный знак.

— Хорошо, составьте записку о жалобе сеньора кура Гаэте, и затем можете уйти домой!

Дон Кандидо сел за стол и принялся писать. Падре продолжал.

— Это событие чуть не стоило мне жизни, перед этим я обильно пообедал с четырьмя друзьями, поэтому ночью у меня был апоплексический удар.

— О, это ужасно!

— Но, как я уже говорил, я знаю одного из этих неизвестных и, если мне откажут в правосудии, то вот что мне его заменит! — прибавил он, указывая на свой длинный кинжал.

— Как его имя?

— Я его не знаю. Дайте мне бланк приказа об аресте, я сам потом проставлю его имя.

— Однако…

— Вот то, чего я хочу!

— Вы кончили, дон Кандидо? — спросил министр, не знавший, как ему выйти из этого лабиринта.

Дон Кандидо сделал утвердительный знак.

— Ну так прочтите это сеньору Гаэте. Бедняга медлил.

— Читайте, Бог ты мой! Читайте, что вы написали! Дон Кандидо, поручив себя Богу, взял бумагу и начал читать:

«Жалоба достойного, почтенного и уважаемого выдающегося патриота федерации…»

— Он! — вскричал священник, неестественно широко раскрывая свои глаза и простирая руки к дону Кандидо.

— Что такое? — спросил министр.

— Вот другой!

— Кто?

— Этот, он был под навесом!

— В уме ли вы? — вскричал дон Фелипе.

— Оба найдены! — вскричал падре, потирая руки.

— Но…

— Да, сеньор дон Фелипе, а этот и был другим неизвестным.

— Я? Мне желать убить достойного и уважаемого падре де Ла Пьедада? — вскричал дон Кандидо, внезапно обретя смелость, которая ему самому, без сомнения, показалась чрезвычайно странной, невероятной.

— Тота!^[49] Поговорите еще немножко…

— Вы ошибаетесь, уважаемый сеньор, жар, возбуждение…

— Как вас зовут?

— Кандидо Родригес, готов услужить вам и всей вашей почтенной семье…

— Семье?.. Ну, все равно. Это он.

— Сеньор падре Гаэте, сядьте, во всем этом есть что-то необычайное! — сказал министр.

— Это ясно, высокочтимый сеньор! — вскричал дон Кандидо, набравшись смелости. — Я думаю, что этому почтенному падре приснился сон, посланный ему нечистым.

— Я вам задам сон!

— Тише, сеньор Гаэте! Этот сеньор — старец, давший мне многочисленные доказательства своей честности и благоразумия!

— Да, он прелестен!

— Послушайте, слово «сон», произнесенное моим секретарем, навело меня на блестящую идею.

— Я ничего не смыслю в идеях, сеньор дон Фелипе, это один, а другого я тоже знаю.

— Послушайте, Бог ты мой, послушайте!

— Ну, я слушаю.

— В тот день, вы обедали с несколькими друзьями?

— Да, сеньор, я обедал.

— А затем спали? — Да.

— Ну, так нет ничего удивительного в том, что вы нам рассказали: все это было не что иное, как проявление лунатизма.

— Что все это значит?

— Я объясню вам: лунатизм — есть явление, недавно открытое, не знаю кем. Известно, что многие люди говорят во сне, встают, одеваются, садятся на лошадь, прогуливаются, поддерживают разговор с отсутствующими лицами — и все это во сне. Есть среди них и такие, которые бросаются на стену, воображая, что они сражаются с врагами. Всем этим явлениям и присвоено название лунатизма или магнетизма.

— Высокочтимый сеньор губернатор совершенно прав! Больше всего этим вопросом занимаются в Германии, стараясь проникнуть в таинственные явления человеческой природы, эти исследования подтвердили, что наиболее подвержены этим таинственным явлениям особы нервного, горячего, впечатлительного характера, подобные почтенному падре Гаэте. Итак, высокочтимый сеньор губернатор своим просвещенным умом совершенно правильно решил, что уважаемый сеньор Гаэте подвергся припадку лунатизма.

— Вы хотите посмеяться надо мной?

— Я, уважаемый сеньор?

— Сеньор дон Фелипе, разве вы не временный губернатор?

— Да, но в случае, подобном данному…

— В этом случае вы должны не отказать мне в правосудии. Если вы не прикажете арестовать этого человека и того другого, которого я знаю, то я завтра обращусь к Ресторадору.

— Поступайте, как вам угодно. Что касается меня, то я не могу арестовать никого без приказания его превосходительства.

— Даже этого человека?

— Его менее, чем кого-либо другого! Дайте мне доказательства, сеньор Гаэте, доказательства!

— Я вам говорю, что это он!

— Вы его видели?

— Нет, я его слышал.

— Сон, лунатизм, мой дорогой сеньор! — сказал дон Кандидо.

— Я вас заставлю уснуть навсегда!

— О, сеньор Гаэте, вы — священник, — прервал его министр, — человек с таким положением и обвиняете без всяких доказательств, хотите отвлекать внимание правительства, в то время как мы поглощены вторжением этого мерзавца Л аваля!

— Да, но я также поглощен оскорблением этого человека и его сообщника, которому я подвергся.

— Он не мог быть этим человеком!

— Это он, сеньор Арана!

— Нет, сеньор кура де Ла Пьедад! — сказал дон Кандидо, возвысив свой голос в первый раз, потому что почувствовал сильную поддержку.

— Это вы, я вижу это по вашему лицу!

— Нет!

— Да!

— Повторяю вам, что нет, я трижды протестую против унизительного, ложного и клеветнического обвинения, возводимого на меня церковной властью.

— Тише! Мир! Мир! — сказал дон Фелипе.

— На улице мы увидим, будете ли вы так же возвышать свой голос! — вскричал падре, бросая свирепый взгляд на дона Кандидо.

— Я не принимаю этого вызова. Нас рассудит закон!

— Мир, ради Бога, мир! — вскричал дон Фелипе.

— Сеньор министр, я иду к сеньору губернатору.

— Делайте, что хотите.

— До свидания, сеньор! — сказал падре Гаэте, смотря на дона Кандидо и подавая руку дону Фелипе.

— Идите, идите, лунатик!

— Я вас заставлю видеть во сне дьявола!

— Идите, идите, сновидец!

— А!

— Ну, уходите, падре, уходите!

И слегка взяв его за руку, министр выпроводил его из кабинета. Дон Кандидо вырос на десять вершков в собственных глазах от проявленного им героического мужества.

— Тысячу раз благодарю, ваше превосходительство сеньор губернатор, за благородную и справедливую защиту, которую вы оказали самому преданному и покорному из ваших слуг. Тот человек помешан, высокочтимый сеньор.

— Знаете ли вы, сеньор дон Кандидо, суть всего этого дела?

— Природный глубокий талант вашего превосходительства, расширенный образованием, поможет мне разъяснить себе это.

— Суть всего дела состоит в следующем: падре Гаэте, который вообще не отличается трезвостью, выпил со своими друзьями более, чем следовало, затем он повздорил с кем-нибудь в пьяном виде, но сам не помнил, где и с кем он имел дело, а потому и вбил себе в голову, что это были вы.

— О, как я восхищен и изумлен талантом вашего превосходительства, который с первого взгляда открывает всегда с необыкновенной легкостью скрытые причины видимых явлений!

— Привычка, мой друг, привычка…

— Нет, это талант, гений!

— Может быть, немножко и этого, но не столь много, как это предполагают! — скромно ответил министр.

— Вполне по заслугам!

— Вообще обо мне судят поверхностно, они не знают всего, что может случиться, и действуют наобум, а я хочу, чтобы все с удовольствием вспоминали программу моего короткого управления.

— Возвышенная программа!

— Христианская — вот какой я желаю ее видеть! Но теперь вам пора пойти к монахиням и исполнить мое поручение.

— Сейчас?

— Не теряя ни одной минуты.

— Ваше превосходительство не думает, что этот сумасшедший падре дожидается меня у дверей?

— Я так не думаю, это было бы недостаточно почтительно ко мне, но, на всякий случай, примите меры предосторожности.

— О, я их приму, ваше превосходительство можете быть спокойны!

— Я не хочу крови!

— Крови! Клянусь вашему превосходительству, что я сделаю все, что будет от меня зависеть, чтобы не пролить ее ни капли!

— Хорошо, вот этого я и желаю. Итак, идите к монахиням и возвращайтесь сегодня ночью!

— Сегодня ночью?

— Да.

— Это время преступлений, высокочтимый сеньор!

— Нет, нет, ничего не случится теперь я пойду отдохнуть немного перед обедом.

Глава VIII КАК ДОН КАНДИДО РЕШИЛ ЭМИГРИРОВАТЬ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

Две монахини сидели на каменной скамье под апельсинными деревьями и смотрели на прогулку других монахинь в саду, примыкавшему к стене монастыря, который находился на улице дель-Такуари.

Эти две монахини были сестра Марта дель Росарио, аббатиса монастыря капуцинок, и сестра Мария дель Пилар.

Сестра Мария внимательно читала какую-то бумагу, закончив чтение, она обратилась к матери со следующими словами:

— Это шедевр, сестра Марта!

— Бог просвещает нас, сестра Мария, когда мы должны исполнить его волю, — сказала смиренно аббатиса, — но прочтите мне вслух это письмо, может быть, я что-нибудь пропустила.

Сестра Мария развернула бумагу и прочла:

«Храни вас Господь, высокочтимый сеньор!

Мы возносим хвалы Богу, повелителю армий, могучая рука которого поддерживает их и придает величайшую силу оружию вашего превосходительства для одержания многочисленных побед. Во имя милосердного Бога и нашей святой общины, я тысячу раз приветствую ваше превосходительство. С неутомимым усердием мы будем продолжать молить Всевышнего, чтобы он сохранил за вашим превосходительством высокие державные права, доброту, милосердие и спокойствие для утешения любимого Им народа и для славы вашего превосходительства, которая, подобно славе святых и самого Бога, пребудет вечной!

Желаю вашему превосходительству наслаждаться добрым здоровьем, постоянно воспламеняемым Божественной любовью, о чем за вас молит смиренная и любящая Ваша дочь и бедные капуцинки в монастыре Богоматери дель-Пилар.

Буэнос-Айрес, 31 июля 1840 г.

Сестра Марта дель Росарио, аббатиса»

— Я думаю, что тут ничего не пропущено! — сказала сестра Мария, свертывая бумагу.

— Я давно думала об этом в глубине души.

— И ваша реверенсия полагает, что и вся община думает так же?

— Община должна думать так же, как его аббатиса, иначе это будет не только отсутствие уважения ко мне, но и неблагодарность, ересь и неисполнение наших обязанностей перед сеньором Ресторадором. Ведь он дал нам решетку для храма, он уладил наши дела с синдиком, затем мы постоянно получаем подарки от него и его семьи. Что с нами станет в случае его падения? Кроме того, и другие общины — Санто-Доминго, Сан-Франциско и монахини-каталинки должны служить нам примером: если мы забудем поздравить его, то неминуемо впадем в немилость. Пусть это поздравление с победой в сражении под Лос-Грандес будет немного запоздалым, зато мы определим остальные общины в другом деле; но последнее, мы обращаемся к нему, необходимо сначала в черновике показать дону Фелипе Аране.

— Ваша мысль нравится мне, действительно, никто не может нам дать лучшего совета, чем этот святой человек.

— Сейчас придет один человек, через которого все это можно устроить.

Едва сестра Марта успела проговорить последние слова, как у дверей прозвонил колокольчик, — ив сад вошла монахиня с докладом, что кто-то спрашивает мать аббатису.

Последняя встала и направилась в приемную. Там был сеньор дон Кандидо Родригес, который, проговорив принятое «Ave Maria» и пр., сказал аббатисе:

— Высокочтимый сеньор временный губернатор, советник, доктор дон Фелипе Арана поручил мне приветствовать от своего имени ее реверенсию мать аббатису и всю святую монастырскую общину и осведомиться о здоровье ее реверенсии и всей общины.

— По милости Божьей мы все здоровы и возносим молитвы за здравие сеньора дона Фелипе и всех, пользующихся милостью святого духа, — отвечала сестра Марта, которая; по уставу своего ордена, могла разговаривать с посторонними только через отверстие в нижней части «разговорной».

— Высокочтимый сеньор временный губернатор приказал мне благодарить вашу реверенсию за присланные ему торты и лимонные лепешки.

— Торты не были хороши!

— Я слышал, они так понравились высокочтимому сеньору, что он съел их целых три штуки.

— Завтра мы пришлем ему маленьких пирожков.

— Маленькие пирожки высокочтимый сеньор ест с наибольшим удовольствием.

— Мы и вам пошлем их. Вы живете в доме дона Фелипе?

— Нет, мать аббатиса, я имею свою квартиру, я недостойный секретарь сеньора дона Фелипе, но если вместо маленьких пирожков вашей реверенсии и всей общине угодно было бы помолиться Богу о безопасности и спокойствии моей жизни в переживаемом нами хаосе, я был бы вечно благодарен за ваши благочестивые молитвы.

— Разве вы не федералист и не секретарь его превосходительства?

— Да, это так, но я боюсь интриг врагов Бога и людей и в особенности, мать аббатиса, боюсь недоразумения и клеветы.

— Будьте покойны, мы будем молиться. Как вас зовут, брат мой?

— Кандидо Родригес, родился в Буэнос-Айресе, сорока шести лет от роду, холостяк, в настоящее время частный секретарь его превосходительства временного губернатора, смиренный раб Божий и слуга ее реверенсии и всей общины.

— Сеньор дон Фелипе не поручал вам ничего более?

— Да, поручал, мать аббатиса, получить от вашей реверенсии письмо, адресованное его превосходительству Ресторадору всех законов, герою всех пустынь и федерации, и черновик другого, которое ее реверенсия от своего имени и всей общины должна ему послать.

— Это так. Все уже готово. Вот письмо! — сказала аббатиса, просовывая его в отверстие.

— Оно в моих руках, мать аббатиса.

— Очень хорошо. Вот черновик другого.

— И его я взял!

— Посоветуйте сеньору дону Фелипе внимательно прочесть черновик и сделать в нем исправления, какие он сочтет нужным.

— Вряд ли там будет много исправлений, мать аббатиса: письма вашей реверенсии, должно быть полны, закончены и совершенны.

— Не желаете ли прочесть черновик?

— С величайшим удовольствием, мать аббатиса.

— Читайте вслух: я люблю слушать то, что написала.

— Это пристрастие мудрецов и ученых! И дон Кандидо прочел следующее:

«Храни вас Господь, высокочтимый сеньор!

Мы молим Бога неба и земли, Верховного Владыку, чтобы он дал силу победоносной деснице вашего превосходительства для одержания новых побед над ожесточенными врагами, наводнившими страну, чтобы они были рассеяны в прах вашим превосходительством с помощью Божественного Провидения. Мы непрестанно возносим молитвы о том, чтобы все славные предначертания вашего превосходительства исполнились без опасности для вашей жизни и вашего драгоценного здравия и чтобы, воспламеняемые Божественной любовью, вы вечно жили для счастья своих народов.

Таковы мольбы, возносимые к небу всей общиной капуцинок, и пожелания для вашего превосходительства.

Август 1840 г., Буэнос-Айрес.

Сестра Марта, аббатиса»

— Великолепно, мать аббатиса!

— Вы находите, что так хорошо?

— Сеньор дон Фелипе не написал бы лучше, несмотря на всю его огромную мудрость и красноречие.

— Ну, хорошо! Тысячу раз благодарю вас, сеньор дон Кандидо.

— Ее реверенсия не прикажет больше ничего?

— Нет, ничего!

— Тогда, как только сеньор временный губернатор познакомится с этим святым документом, я сам отнесу его к ее реверенсии, чтобы она могла переписать его начисто.

— Хорошо.

— Теперь я снова прошу ее реверенсию не забывать меня в своих святых молитвах.

— Будьте спокойны.

— Мне остается теперь распроститься с ее реверенсией и святой общиной.

— Да сопутствует вам Бог, брат мой!

— Да, мать аббатиса, пусть Бог будет всегда со мной! — отвечал дон Кандидо.

Задумчивый, медленным шагом вышел он из монастыря.

Но как только наш частный секретарь успел поставить одну ногу на тротуар, а другая еще была на последней ступеньке монастырской лестницы, его схватила за руку какая-то черноволосая женщина с крупными взлохмаченными кудрями, в шали из белого мериноса с красной каймой, кончик которой мел мостовую.

— О, какое счастье! Сами олимпийские боги привели меня сюда. О, я не сомневаюсь более в судьбе, потому что нашла вас! — вскричала она.

— Вы ошибаетесь, сеньора, — сказал изумленный дон Кандидо, — я не имею чести вас знать и думаю, что и вы не знаете меня, несмотря на судьбу и на олимпийских богов.

— Я вас не знаю, я? Вы — Пилад!

— Я дон Кандидо Родригес, сеньора.

— Нет вы Пилад, как Мигель — Орест.

— Мигель?

— Да. Неужели и теперь вы будете притворяться, что не знаете меня?

— Сеньора! — вскричал он в замешательстве.

— Я сеньора донья Марселина, в доме которой случилась та удивительная трагедия, которая…

— Сеньора, ради всех святых молчите: мы на улице.

— Но я говорю тихо, так что и вы едва меня слышите.

— Вы ошибаетесь, я не… я не…

— А, легче было бы Оресту не узнать более своего отечества, чем мне не узнавать своих друзей, особенно когда они в опасности.

— В опасности?

— Да, в опасности. Хотят принести вас и Мигеля в жертву языческим богам! — с жаром вскричала донья Марселина.

Дон Кандидо бросал вокруг себя растерянные взгляды.

— Войдите, сеньора, — наконец произнес он, проводя ее под крыльцо монастыря и усаживая на скамью. — Что такое случилось, — продолжал он, — какого рода ужасные, страшные пророчества быстро, стремительно вылетают из ваших уст? В каком месте я вас видел?

— Я однажды видела вас утром в доме моего покровителя дона Мигеля, а в другой раз — в тот момент, когда вы выходили из-под навеса моего дома в ту ночь, когда…

— Тише!

— Я прибавлю, что в то время там был падре Гаэте.

— Ему надо было быть в преисподней.

— Тише!

— Продолжайте, прелестная женщина, продолжайте!

— Во время обеда он поносил вас и дона Мигеля. В его руке сверкал кинжал, более длинный, чем у Брута, и с яростью Ореста он поклялся преследовать вас с большим ожесточением, чем Монтекки — Капулетти.^[50]

— Это ужасно!

— Это еще не все.

— Не все?

— Да, он поклялся, что начиная с этой ночи, он и четверо других будут следить за вами и доном Мигелем, чтобы убить вас при первой встрече!

— Начиная с этой ночи!

— Да, при сравнении с замыслом Гаэте этот стих Креона уже не столь страшен:

— Знаете ли вы эти строки из «Архии», сеньор дон Кандидо?

— Оставьте меня в покое с вашими комедиями, сеньора, — вскричал дон Кандидо, вытирая пот, струившийся с его лба.

— Это не комедия, это страшная трагедия.

— Какая трагедия может быть ужаснее того, что со мной происходит, святой Боже?

— Хуже всего то, что вы и Мигель будете невинными жертвами, принесенными Юпитеру.

— Невинными! Я-то уж конечно невиновен! Адский кура Гаэте! Пусть его во сне мучает миллион змей!

— Тише! Даже здесь нас могут услышать. Мы живем на вулкане. Хотя я и женщина, но быть может, больше всех скомпрометирована моими старыми знакомствами и моими политическими взглядами. Вы знаете меня?

— Нет, я не хочу вас знать, сеньора.

— Уже давно я скомпрометирована.

— Вы?

— Я — все мои друзья были жертвами, приблизиться ко мне или иметь над своей головой меч ангела-истребителя — одно и то же. Я, мои друзья и несчастье образуем все втроем три единства классической трагедии, о чем мне часто твердил знаменитый поэт Лафинар, знавший, что ничем нельзя мне доставить большего удовольствия, как разговором о магистратуре. Итак — как только я поговорю с кем-нибудь, с ним непременно случается несчастье.

— И вы говорите мне это только сейчас! — вскричал дон Кандидо, поспешно хватаясь за свою шляпу и поднимаясь со скамьи.

— Остановитесь, жертва, предназначенная для ярости вашего врага! — вскричала донья Марселина.

— Я? Мне оставаться с вами?

— А что стало бы с жизнью вашей и Мигеля, если бы я не полетела предупредить вас об угрожающей вам страшной опасности?

— А что станет со мной, если я буду продолжать разговаривать с вами?

— Все равно, вам предназначено умереть — судьба неумолима.

— Черт бы вас побрал, сеньора!

— Опомнитесь, безумец! Если вы не будете разговаривать со мной, то умрете от руки Гаэте, если же останетесь со мной, то погибните от руки властей.

— С нами крестная сила! — вскричал дон Кандидо, смотря на донью Марселину испуганными глазами и складывая указательные пальцы обеих рук в виде креста.

— отвечала донья Марселина двумя стихами испанского поэта.

— Прощайте, сеньора.

— Подождите, боги устроили нашу встречу, и мне не надо более идти к дону Мигелю. Поклянитесь мне лететь навстречу к нему и предупредить его об угрожающей вам катастрофе!

— Да, сеньора, ранее чем через час я увижусь с ним. Но вы со своей стороны поклянитесь мне, что никогда, что бы со мной не случилось, вы не остановите меня на улице!

— Клянусь вам в этом могилами моих предков! — вскричала донья Марселина, простирая свою руку и возвышая голос, хриплое эхо которого потерялось под сводами монастырского входа.

Испуганный дон Кандидо, подумав, что имеет дело с сумасшедшей, пустился бежать без оглядки, куда глаза глядят, не беспокоясь даже о том впечатлении, которое производило его странное бегство.

Только удостоверившись, наконец, что он один, почтенный профессор прекратил свой бег и пошел спокойными шагом. Оглядевшись, он увидел, что находится близ улицы Потоси. Он быстро направился туда, затем повернул на улицу Флорида и через Викторию спустился к Бахо, пройдя площадь Двадцать пятого мая и оставив крепость справа от себя.

Было три часа пополудни — час, когда в зимнее время портеньос никогда не забывают своей старой привычки выходить на солнышко.

Аламеда^[52] была полна народом.

Пять пушечных выстрелов с батареи, построенной в начале блокады в заливе дель-Ретиро, позади великолепного дворца сеньора Лаприды, занятого теперь мистером Слей-дом, консулом Соединенных Штатов, привлекли сюда многочисленных прохожих, желавших узнать причину этой стрельбы.

Однако это было заурядное происшествие: такой стрельбой сопровождалось обыкновенно приближение какой-нибудь французской шлюпки, проезжавшей близ берега и отыскивавшей удобное место, где можно было бы пристать ночью для приема эмигрантов.

Ни разу ни одна из таких шлюпок не была даже слегка задета ядрами с трех больших береговых батарей — артиллеристы Росаса могли любоваться лишь рикошетами своих снарядов по бушующим волнам реки.

На этот раз французское суденышко, в которое стреляли с батареи, так близко подошло к берегу, в насмешку ли над врагом или по приказанию, полученному офицером, бывшим на нем, что под прикрытием крутого берега приблизилось почти на дальность ружейного выстрела из порта, находясь, следовательно, под перекрестным огнем с крепости и батареи.

Тотчас же собралась толпа на пристани, самой худшей между прочим, из тех что, мы знаем, потому что ее и не хотели делать хорошей.

— Они идут на нас! — говорили одни.

— Умертвим их, когда они высадятся! — вскричал Ларрасабаль.

— Бинокль! — кричал Химено.

— Это высадка! — кричали другие.

— Очистите место — батареи откроют огонь! — сказал один из членов Народного общества, сидевший верхом на лошади.

На шлюпке внезапно убрали паруса, и она остановилась не более чем в двухстах метрах от берега.

Все ждали.

Но не одна шлюпка привлекла всеобщее внимание. В пятидесяти метрах от берега из воды подымалась темная и довольно большая скала, до нее можно было добраться, только пройдя по воде. На этом своего рода острове, вблизи которого находилась шлюпка, стоял человек, одетый в широкий белый сюртук. Очевидно, сорок метров, отделявшие островок от берега, он прошел прямо по воде, не замеченный никем: другой дороги туда не было. Этот человек был дон Кандидо Родригес, у которого внезапно явилась мысль эмигрировать.

— Вот благоприятный случай для тебя, Кандидо! — сказал он сам себе, сидя на скале. — Само провидение привело тебя сюда. Ну, мужайся! Как только эта спасительная лодка приблизится, беги, бросайся, лети в реку и отдайся под защиту этой шлюпки.

Все это внушал несчастному профессору страх — самый худший советчик на свете, а между тем дон Кандидо и не заметил, что за ним была сотня солдат-федералистов, которые, лишь раз ударив нагайками по лошадям, через минуту будут около него, если только он сделает шаг к шлюпке, что в действительности и случилось.

Офицер, командовавший шлюпкой, наводил свою подзорную трубу на толпу, когда вдруг раздался пушечный выстрел, и четыре столба воды поднялись в нескольких метрах от шлюпки, привлекая взгляды всех зрителей, разразившихся при этом шумными рукоплесканиями.

В этот момент на шлюпке подняли парус, и так как для движения по ветру ей надо было идти на запад, то все думали, что она направится к молу. Первым, кто схватился за эту мысль, был несчастный профессор: соскочить со скалы, войти в воду и, дойдя до более глубокого места, пуститься вплавь — было для него делом одной минуты.

Но он не успел сделать и шага — шлюпка повернула борт, взяла на восток и скорее полетела, нежели поплыла, уносимая южным ветром.

В то самое время, когда дон Кандидо, широко открыв глаза, в испуге прижал руки к груди, четыре лошади, подняв брызги, налетели на него.

Дон Кандидо успел только повернуть голову и уже был окружен четырьмя федералистами, на лицах которых прочел свой смертный приговор.

— Вы хотели уехать! — сказал один из них, поднимая над головой несчастного железный наконечник своего бича.

— Нет, сеньор! — отвечал дон Кандидо, машинально делая глубокие поклоны перед солдатами и лошадьми.

Как же могло быть иначе, когда вы направились в самую глубь?

Да, мои уважаемые друзья федералисты, я вышел из дома сеньора временного губернатора, у которого состою секретарем и…

— Однако вы направлялись навстречу шлюпке! — перебил другой солдат.

— Нет, сеньор! Избави Боже меня от подобной мысли! Я хотел только возможно ближе подойти к шлюпке, чтобы посмотреть, не скрываются ли в ней под скамейками солдаты, предназначенные для высадки. Об этом я уведомил бы геройских защитников федерации и побуждал бы их победить или умереть за отца всех жителей Буэнос-Айреса и за сеньора дона Фелипе и его почтенную семью.

Сначала толпа матросов и другого простого люда с криками «смерть французам!», «да здравствует федерация!» окружила дона Кандидо и федералистов, чтобы посмотреть, как будет убит почтенный профессор, теперь же услышав его разговор с солдатами, толпа, разразилась восторженными рукоплесканиями одобрительными выкриками.

Полковник Креспо, подполковник Химено, Ларрасабаль и некоторые другие, стоявшие на маленьком холме близ порта, не зная, что произошло, кричали так громко, желая узнать в чем дело, и делали такие энергичные знаки солдатам, что один из них с помощью нескольких человек посадил дона Кандидо на круп своей лошади. Затем с триумфом проводила до самой Аламеды геройского секретаря его превосходительства, бросившегося в воду, чтобы разглядеть дно французской шлюпки.

Бесполезно говорить о всех поздравлениях, с которыми обращались к дону Кандидо его почитатели.

Мы прибавим только, что под тем предлогом, что он вымок, экс-профессор дона Мигеля наскоро простился со своими новыми друзьями, и, так как по естественной реакции его организма искусственное мужество, давшее ему возможность избежать опасности, почти немедленно сменилось слабостью, он был вынужден зайти в ближайшую гостиницу и выпить чашку кофе, чтобы иметь силы дойти до дома дона Мигеля, причем обещал себе напомнить последнему о бесчисленных опасностях, которым он подвергается с тех пор, как дон Мигель заставил его вступить на арену политической жизни.

Глава IX, ГДЕ ГОВОРИТСЯ О МНОГИХ ИНТЕРЕСНЫХ ВЕЩАХ

Во время всякой революции, когда идеи, составляющие ее основу, не настолько еще назрели, чтобы народ мог их понять, а следовательно, и признать, потому что их время еще не наступило и яркий свет цивилизации затемнен тенью варварства, которое изо всех сил старается погасить этот свет, тогда-то, подобно мутному илу, и всплывают на поверхность жизни реакционные принципы, они сталкиваются, соединяются, сгущаются, так сказать, и наконец, воплощаются в одном человеке, соединяющем все эти дурные элементы.

В Буэнос-Айресе воплощением реакции был Росас.

Росас, прекрасный гаучо в полном смысле этого слова, присоединил к своему воспитанию и своим диким инстинктам и все пороки цивилизации: он умел лицемерить, лгать и предавать.

Однако, он обязан был верностью той реакции, которая была воплощена в нем, так как знал, что в тот день, когда он изменит ей сам, будет первой ее жертвой. Верный своему происхождению и принятой на себя миссии, он предоставил все привилегии в обществе Буэнос-Айреса гаучо, их идеям и привычкам, как только почувствовал себя главой реакции.

Буэнос-Айрес со стоном согнулся под этим ненавистным игом. Теперь уже не федералисты и унитарии стояли лицом к лицу, а прогресс и цивилизация, олицетворяемые унита-риями, с одной стороны, и коварство в лице федералистов, то есть гаучо, — с другой.

Интересно познакомиться поближе с этой странной расой. Эти существа по своим инстинктам приближаются к дикарям, но по религии и языку они близки к цивилизованному обществу.

Аргентинский гаучо не имеет себе подобного в целом свете: его нельзя сравнить ни с арабом, ни с цыганом, ни с индейцами американских пустынь. Он не похож ни на кого из них — он сам по себе.

Природа — его первая наставница, он родился среди наиболее диких ее явлений, вырастает в борьбе с нею и от нее же получает образование.

Необъятность, дикость и суровость его родных саванн — вот впечатления, которые с детства закаляют его дух.

Одинокий, предоставленный самому себе, отторгнутый, так сказать, от общения с жизнью цивилизованных людей, постоянно в борьбе со стихиями и опасностями, он мужает сердцем, в нем зарождается гордость по мере того, как он торжествует над препятствиями, попадающимися ему на каждом шагу. Его мысли становятся смутными, его кругозор суживается вместо того, чтобы расширяться. Природа проявляет в нем свои неизменные и вечные законы; свобода и независимость — эти могучие инстинкты человечества, делаются непременными условиями жизни гаучо.

Лошадь доканчивает дело природы: материальный элемент оказывает свое моральное действие. Родясь, как говорят, на лошади, гаучо забывает необъятность пустынь, так как перелетает их вихрем на своем коне. Конь одновременно и его друг, и его раб. Сидя на нем он не боится ни природы, ни людей. На нем он предстает воплощением грации и изящества, которые не свойственны ни американскому индейцу, ни европейскому всаднику.

Патриархальная жизнь, которую гаучо ведет или по необходимости, или из-за пристрастия к ней, дополняет его физическое и моральное воспитание. Эта жизнь делает его сильным, ловким, смелым, она дает ему то равнодушие к виду крови, которое так влияет на его нрав.

Эта жизнь и это воспитание и дают гаучо понятие о своем превосходстве над жителями городов, которые, совершенно естественно, независимо от его воли, внушают ему глубокое презрение.

Горожанин плохо сидит на лошади, он не способен обойтись без посторонней помощи в пампе и в пустыне, еще более не способен достать себе те вещи, в которых чувствует непреодолимую нужду, наконец, житель города не умеет остановить быка неизменным лассо гаучо, ему противно погрузить свой нож по самую рукоятку в горло животного и он не может видеть без дрожи своей руки, обагренной кровью.

За все это гаучо и презирает его; презирает он и законы, так как они выходят из городов, а вольный сын пампы не нуждается в посторонней помощи, имея свою лошадь, лассо и пустыни, где он может жить, не боясь никого.

Вот эта-то раса, или этот класс людей, и образует, собственно говоря, аргентинский народ, подобно урагану проносятся гаучо вблизи городов.

Однако представители этой неукротимой расы способны чувствовать почтение и уважение к неизвестным лицам, именно тем, которые обладают наиболее замечательными качествами, характеризующими гаучо. И эти люди делаются первыми между равными.

В жизни цивилизованных людей нет более обычного явления, чем подчинение многочисленных армий дурным генералам, а политических партий — невежественным вождям.

Среди гаучо подобное явление немыслимо. Глава их всегда лучший из них. Он может достичь этого отличия только после общего признания его выдающихся достоинств.

Свое влияние и свое значение такой человек может приобрести не иначе, как лихо сидя на спине дикой лошади, с лассо в руке, он должен постоянно проводить ночи под открытым небом, знать пустыню как свои пять пальцев, должен смеяться над всякой военной и гражданской властью, словом, над всем, что исходит из городов, от людей или законов.

Бесполезно пытаться подчинить себе гаучо, не учитывая главных черт характера этих людей, зато тот, кто усвоит их и умеет вовремя показать это, сделается начальником гаучо — он может руководить ими и делать с ними то, что захочет.

Вот каков гаучо! Вот каков был и Росас, глава партии федералистов. Выбрав его своим главой, партия считала себя победительницей, хотя она только купила эту победу над своими политическими противниками ценой чести и свободы своего отечества, о чем она очень хорошо знала, когда передала страну в руки бандита, который рано или поздно должен был растоптать копытами своих диких лошадей те права, которые эта партия пыталась осуществить в федеральной системе. Одним словом, федералисты не были обмануты, тем более что они знали Росаса, с пятнадцати лет, будучи еще шестнадцатилетним мальчиком, этот непокорный сын был постыдно изгнан своей семьей. Впоследствии он проявил черную неблагодарность и к своим благодетелям гаучо, оставив их на произвол судьбы и постыдно убежав в укрепление Сантос-Луарес, куда он скрылся, испугавшись горсти честных людей под командой Лаваля.

Шесть тысяч таких же головорезов за редутами Сантос-Луареса ждали только одного слова, чтобы по приказанию тирана опустить свое оружие на тех, кто приносил им прогресс и свободу.

Изменники отечества, эти презренные могли быть такими же и по отношению к тому, кому они продали свои права.

Среди ночной тишины ходили патрули, сменяемые через каждые два часа: одни наблюдали за окрестностями площади; другие за укреплениями, последний патруль, наиболее многочисленный, ходил среди солдатских палаток.

Была ли среди последних палатка тирана? Можно ли было ее узнать по какому-либо внешнему признаку? Нет, Росас не имел палатки! Днем он писал, сидя в своей повозке, а ночью уходил неведомо куда, притворно он приказывая по вечерам раскинуть свое рекадо^[53] на определенном месте, но через полчаса рекадо оставлялось под охрану часового. Он скрывался даже от своих собственных солдат и переходил с места на место, меняя каждую минуту конвой, чтобы никто не знал, где он находится.

Однако оставим Росаса и вернемся к его дочери, ставшей его первой жертвой и, помимо ее воли, лучшим орудием его дьявольских планов.

Донье Мануэле было двадцать лет, она была прекрасна. Уже два раза сердце ее чувствовало сладкое биение любви, и дважды грубая рука ее отца разрушала ее грезы о счастье.

Росас осудил свою дочь на вечное безбрачие: бедное дитя знало его постыдные секреты, его преступления, и тиран не хотел, чтобы ее муж также был осведомлен о них.

Она же помогала ему завоевывать популярность: вместе с нею он льстил самолюбию жалких людей, возведенных им в высокое положение, она объясняла его мысли его подлым сотрудникам, через нее, наконец, он понимал малейшие жесты тех, кто имел с ним дело.

Вместе с тем его дочь была и ангелом-хранителем его жизни: она следила за малейшим его знаком, наблюдала за домом, дверьми, окнами и даже за его столом.

Приблизимся теперь к этой несчастной девушке в то время, когда она в своей гостиной, наполненной людьми разного рода, вечером шестнадцатого августа, с прелестной, печальной улыбкой на своих устах, сидела среди странного общества, окружавшего ее. Она принимала визиты главных членов Народного общества, гости курили, произносили клятвы, ругательства, пачкали ковры своими сапогами и мочили пол водой, струившейся с их плащей.

Весь цвет федеральной демократии, казалось, назначил себе свидание в гостиной доньи Мануэли.

Каждая группа описывала на свой манер современное положение, но очевидно было, что никто ни одну секунду даже не сомневался в торжестве Росаса над «нечестивыми унитариями».

Одни говорили, что голову Лаваля следует поместить в клетку и выставить ее на площади Победы, другие находили, что всю плененную армию унитариев следует отдать Народному обществу, которое истребит ее на площади Эль-Ретиро.

Женщины принимали в этих разговорах самое горячее участие: менее жестокие из них предлагали отрезать матерям, женам, дочерям и сестрам изменников унитариев волосы, которые бы служили затем им, женщинам-федералисткам.

Донья Мануэла все видела и слышала, но уже не удивлялась эти словам и не содрогалась от них: привычка примирила ее с этими эксцентричными разговорами.

Ларрасабаль объявил во всеуслышание, что ждет только разрешения его превосходительства, чтобы первому обагрить свой кинжал кровью унитариев.

— Вот кто говорит, как добрый федералист! — произнесла донья Мария-Хосефа. — Унитарии воспользовались добротой Хуана Мануэля, чтобы убежать из страны, а теперь возвращаются с Лавалем.

— Они найдут здесь свои могилы, сеньора, — произнес другой, — и мы должны поздравить себя с их бегством!

— Нет, сеньор, нет, лучше было бы их убить, нежели отпустить!

— Верно! — вскричал Соломон.

— Да, сеньор, верно, — отвечала старуха, — можно еще допустить милость Хуана Мануэля, но что сказать о тех, которые, получив с его стороны приказание арестовать унитариев, занимаются пустяками и дают возможность унитариям ускользать?!

С этими словами старуха выразительно уставила свои глаза, злобные как у гиены, на подполковника Китиньо, который, стоя в двух шагах от нее, беспечно курил сигаретку.

— И это было бы еще ничего, — продолжала старуха, — но дело идет еще дальше: когда добрые слуги федерации указывают им, где скрываются унитарии, они отправляются туда и, вместо того чтобы арестовать унитариев, позволяют глупо дурачить себя.

Китиньо повернулся к старухе спиной.

— Вы уходите, сеньор Китиньо? — спросила она.

— Нет, сеньора, я знаю, что делаю!

— Не всегда.

— Всегда, сеньора. Я умею убивать унитариев и это доказал. Унитарии хуже собак, величайшее удовольствие для меня — пролить их кровь. Вы же заблуждаетесь иногда.

— Подполковник Китиньо — наша лучшая шпага! — сказал Гарратос.

— Вот это я постоянно говорю Пенье, чтобы он следовал его примеру! — сказала донья Симона Гонсалес Пенья, федералистка-энтузиастка.

— Теперь нужны не шпаги, а кинжалы! — возразила донья Мария-Хосефа. — Кинжалом надо расправляться с нечестивыми дикарями, отвратительными унитариями, изменниками перед Богом и федерацией!

— Это правда! — поддержали некоторые.

— Кинжал — оружие добрых федералистов! — продолжала старуха.

— Верно! Кинжал! — вскричал Соломон.

— Да, да, кинжал! — повторили и другие.

— Да, кинжал к горлу! — сказала донья Мария-Хосефа, глаза которой блестели, как угли.

— Жаль, — сказал другой, — что у солдат Мариньо ружья: Мариньо предпочитает расстреливать унитариев, которых уводит в свою казарму.

— Я не думала, что Мариньо так деликатен. Не оттого ли он столько возился со вдовушкой из Барракас?

— Сеньора донья Мария-Хосефа права: в будущем кинжал должен стать оружием федералистов. Я сделаю необходимые распоряжения, — сказал дон Мариньо, пытаясь польстить старой гарпии, лишь бы она перестала говорить о нем.

— Пусть Ресторадор покончит с внешними врагами, а мы разделаемся с внутренними! — сказал Гарратос.

— Как только Ресторадор отдаст приказ, первую же голову, которую я срежу, я принесу вам, донья Мануэлита! — сказал Пара.

Донья Мануэла сделала жест отвращения и повернулась к донье Фермине Сегойен, сидевшей подле нее.

— Унитарии слишком мерзки для того, чтобы Мануэлита желала их видеть! — произнес Торрес, незаконный сын Росаса.

— Это правда, но обезглавленные они прелестны! — отвечала донья Мария-Хосефа.

— Если донье это не нравится, то я не принесу ей головы, — произнес Пара. — Но мужчины должны видеть все головы унитариев, будут ли они прекрасны или отвратительны, так как мы не нуждаемся в манерничаньи и все мы добрые федералисты; наша обязанность — мыть свои руки в крови изменников-унитариев!

— Верно! — вскричал Соломон.

— Вот это речь федералиста! — прибавил Кордова.

— Пусть те, кто не согласен умереть за Ресторадора и его дочь, поднимут свою руку! — вскричал один сторонник падре Гаэте, мулат со зверским лицом.

— Прикажите, донья Мануэлита, и я принесу сам ожерелье из ушей изменников-унитариев.

Девушка печально опустила голову.

— Да, — восторженно вскричал депутат Гарсиа, — мы должны все соединиться, чтобы доказать, что федерация покоится на прочной основе.

— Браво!

— Великим днем для отечества будет тот день, когда будет тот день, успокоим ту горячку свободы, которая мстит нам теперь, а эту святую горячку можноуспокоить только кровью унитариев.

— Кстати, о горячке, — сказал Мариньо почти на ухо генералу Солеру, — вы не знаете, генерал, что такое с падре Гаэте?

— Я слышал, что он болен. Кой черт с ним?

— Ужасная мозговая горячка!

— Ого!

— Он при смерти.

— С каких пор?

— Четыре или пять дней, я думаю.

— Это опасно?

— Во время своей болезни он только и говорит, что о магнетизме, Аране и двух неизвестных, которых не хочет назвать, наконец, еще о целой куче глупостей.

— Упоминает он о губернаторе?

— Нет!

— Ну, тогда он может умереть, когда ему угодно.

— Он, однако, добрый федералист!

— И еще более добрый пьяница.

— Вы правы, генерал, его болезнь — вероятно, последствие какой-нибудь оргии!

— Во всяком случае, если бы Лаваль восторжествовал, то дьявол взял бы его к себе очень скоро!

— И многих других с ним вместе!

— Вас и меня, например?

— Возможно!

— Все возможно!

— Это еще не самое худшее?

— Как, генерал?!

— Я хочу сказать, самое худшее, что мы не уверены, будто он не восторжествует!

— Правда!

— Лаваль отважен!

— Зато мы втрое многочисленнее его.

— Я овладел холмом Виктории с втрое меньшим числом солдат, чем их было у защитников!

— Да, но это были испанцы!

— Ба! Это были испанцы! Это значит, сеньор Мариньо, что они умели драться и умели, сражаясь, умирать.

— Наши солдаты не менее храбры!

— Я это знаю! А все-таки они могут быть разбиты, несмотря на их храбрость.

— На нашей стороне справедливость!

— Э, полно: на поле сражения, сеньор Мариньо, петь о справедливости!

— Ну, у нас энтузиазм!

— И у них также!

— Так что…

— Так что только дьявол знает, кто победит!

— Мы того же мнения, генерал.

— Я это знал.

— Я хотел знать ваше мнение по этому вопросу.

— Я также.

— Ваша проницательность, генерал, меня не удивляет, вы жили во время революции.

— Да, я вырос в то время.

— Но тогда никто не испытывал такого столкновения, какое нам предстоит в случае торжества Лаваля.

— Это было бы концом всего?

— Для всех!

— Особенно для вас и для меня, сеньор Мариньо!

— Особенно?

— Да.

— Почему же, генерал?

— Откровенно?

— Да, откровенно.

— Потому что меня они ненавидят, не знаю за что, а вас ненавидят как сторонника Масорки!

— О!

— Я понимаю, что они не должны меня любить.

— Но ведь я не масоркеро в настоящем значении этого слова.

— Быть может, вы правы, но нас не будут судить, а просто или умертвят, или заставят эмигрировать.

— Эмиграция — страшная вещь, генерал Солер! — сказал Мариньо, покачав головой.

— Да, вы сказали совершенно справедливо: но много раз я сам принужден был эмигрировать и знаю, что это очень тяжело!

— Нам надо защищаться до последнего!

— Кто знает, можем ли мы рассчитывать на всех?

— Я в этом также сомневаюсь.

— Измены многочисленны во времена революций.

— Да, и скрытые враги еще страшнее явных!

— Еще страшнее?

— Но они не обманут меня… Смотрите, вот один из них….

— Кто?

— Тот, кто входит.

— Но это ребенок!

— Да, двадцатипятилетний ребенок, все считают его убежденным федералистом, но я знаю, что он — тайный унитарий.

— Вы уверены в этом?

— В душе — да!

— Гм… Как его имя?

— Дель Кампо, Мигель дель Кампо, он сын настоящего федералиста, владельца асиенды, пользующегося большим влиянием в провинции.

— Ну, тогда он под хорошей охраной!

— Этот молодой человек пользуется также покровительством Соломона — все двери открыты перед ним!

— Если так, мой друг, — сказал генерал Солер, — то пойдем поздороваемся с ним!

— Да, но он уже занят! — отвечал Мариньо со злой улыбкой, и оба собеседника присоединились к другим группам.

Глава Х, ГДЕ МИГЕЛЬ БЕСЕДУЕТ С ДОЧЕРЬЮ РОСАСА

Действительно, дон Мигель дель Кампо входил в гостиную доньи Мануэлы, протискиваясь сквозь толпу и расчищая себе дорогу руками, он подошел поздороваться с доньей Мануэлой и окружавшими ее дамами-федералистками. Дон Мигель был одет по самой строгой моде федералистов, то есть носил пунцовый жилет, широкие девизы и не имел перчаток.

Заметив его приближение, жена доктора Риверы освободила возле себя место на софе, но это место было настолько узко, что молодой человек должен был бы сесть почти на колени к сестре его превосходительства — государственное преступление, которого он постарался избежать, предпочтя взять стул и сесть возле доньи Мануэлы.

Однако донья Мерседес не сочла себя побежденной: она встала, взяла стул и села по правую сторону от дона Мигеля, и ее первым приветствием был сильный щипок в руку молодого человека, которому она при этом сказала на ухо:

— Вы притворились, что не видели меня, да?

— Я видел, что вы всегда прелестны! — отвечал Мигель, полагавший, что ей этого будет достаточно.

Но он ошибался: она хотела большего.

— Я хочу вам сказать одну вещь!

— Говорите, сеньора!

— Я хочу, чтобы вы сопровождали меня, когда я выйду — сегодня я желаю взбесить Риверу, разговаривая с красивым молодым человеком, ведь он ревнив, как турок, не позволяет мне вздохнуть свободно.

— Это будет большая честь для меня, сеньора.

— Хорошо, теперь будем говорить громко, чтобы не вызывать все подозрений.

Донья Мануэля положила свою руку на край софы вблизи дона Мигеля, который наклонившись к ней, сказал так, чтобы его не слышали другие.

— Если бы кто-нибудь имел счастье внушить вам немножко интереса к себе, то этот дом был бы для него опасным соперником!

— Почему это, сеньор дон Мигель? — тихо спросила она.

— Потому что толпа, которую вы ежедневно принимаете, доставляет вам большое развлечение.

— Нет! — живо отвечала она.

— Извините, сеньорита, если я осмелюсь усомниться в этом!

— Однако я сказала правду!

— В самом деле?

— Да! Я стараюсь не видеть и не слышать этих людей.

— В таком случае это неблагодарно! — сказал улыбаясь молодой человек.

— Нет, это плата!

— Плата за что, сеньорита?

— Ведь вы знаете, что мое молчание и мое неудовольствие могут их рассердить?

— Как же может быть иначе?

— Ну, я плачу им этими приемами за то неудовольствие, которое они возбуждают во мне, говоря постоянно об одном и том же, о чем я бы никогда не желала слышать.

— Они говорят о сеньоре губернаторе и деле, общем для всех нас с большим воодушевлением.

— Нет, сеньор дель Кампо, они говорят ради самих себя!

— Вот как!

— Вы сомневаетесь в этом?

— Я удивлен по крайней мере!

— Потому что вы не занимаете ежедневно моего скучного места.

— Возможно, что это и так!

— Посмотрите кругом. Из всех, кто находится здесь, исключая вас, нет ни одного, кто бы не явился сюда с целью представить доказательство своих федеративных убеждений, чтобы я затем рассказала об этом Татите.

— Несмотря на то, они верно служат нашему общему делу!

— Нет, сеньор дель Кампо, они вредят нам!

— Вредят?

— Да, потому что они говорят более того, что бы должны были говорить и, может быть, не действуют с такой добросовестностью, с какой я хотела бы, чтобы защищали дело моего отца. Вы думаете, я довольна этими господами и этими женщинами?

— Конечно, у вас больше ума, чем у всех них вместе!

— Я говорю не об уме, а о воспитании.

— Я понимаю, что вам тяжело быть в этом обществе.

— Да, все мои подруги покинули меня.

— Может быть, вследствие такого времени, когда…

— Нет, из-за этих людей, которых я обязана принимать, так как татита требует этого, я думаю, вы единственный порядочный человек, который посещает меня.

— Однако я вижу здесь выдающихся людей!

— Правда! Но они стараются сделаться хуже, чем они есть на самом деле, и они преуспели в этом.

— Это ужасно.

— Они утомляют меня, сеньор Кампо. Я веду самую скучную жизнь. Я только слышу, как эти люди, мужчины и женщины, говорят о крови, о смерти. Но ведь бесполезно повторять это каждую минуту, сопровождая свои слова такими проклятиями, от которых я становлюсь больна, и выражением крайней ненависти, в которую я не верю. Все это бессердечные люди! Зачем им приходить сюда мучить меня этими разговорами и мешать мне принимать молодых женщин моего возраста или подруг, которых я желала бы видеть?!

— Правда, сеньорита, — отвечал дон Мигель с притворным простодушием, — вокруг вас нет молодых женщин вашего возраста и вашего круга, которые бы развлекали вас и могли заставить забыть, хоть на несколько минут, о страшных событиях, переживаемых нами.

— О, как я была бы счастлива, если бы это было возможно!

— Я знаю одну сеньору, характер которой совершенно гармонирует с вашим, и которая могла бы понять и полюбить вас!

— Правда?

— Сеньору, которая почувствовала к вам симпатию с того мгновения, как только увидела вас.

— В самом деле?

— Она ежедневно спрашивает меня о вас.

— О! Кто же это?

— Сеньора так же несчастна, а, может быть, и еще более, чем вы!

— Так же несчастна?

— Да.

— Не существует женщины несчастнее меня! — прошептала донья Мануэла с глазами полными слез.

— На вас не клеветали, сеньорита!

— На меня не клеветали? — вскричала донья Мануэла, гордо подымая голову. — Единственная вещь, которую я никогда не прощу врагам моего отца, это то, что они порочили мою репутацию из чувства политической мести!

— Время рассеет эту клевету, мой друг, — нежно отвечал тронутый ее словами дон Мигель, — к несчастью для той особы, о которой я вам говорю, время, наоборот, является величайшим врагом.

— Как! Объясните мне это!

— Каждое мгновение ухудшается ее положение.

— В чем дело? Что такое?

— На нее наклеветали, выдав за унитарку, и теперь онаподвергается преследованиям.

— Но кто это?

— Эрмоса!

— Ваша кузина?

— Да!

— Ее преследуют?

— Да!

— По приказанию татиты?

— Нет!

— Полиции?

— Нет!

— Кого же?

— Того, кто преследует ее!

— Но кто же может ее преследовать?

— Тот, кто влюблен в нее и кого она не любит.

— И?..

— Извините меня… Он злоупотребляет своим положением в федерации и именем Ресторадора для целей своей низкой личной мести.

— О, кто это, его имя?

— Извините меня, сеньорита, я не могу пока сказать вам этого!

— Я хочу это знать, чтобы передать татите.

— Вы вскоре узнаете это, а пока я скажу только, что это очень влиятельная личность!

— Тем преступнее она, сеньор дель Кампо!

— Я это знаю.

— У меня к вам просьба.

— Говорите, сеньора.

— Приведите ко мне Эрмосу.

— Сюда?

— Да!

— Она не придет.

— Она не придет ко мне?

— Она боязлива и не будет знать, как держать себя в окружающей вас толпе.

— Я ее приму одна… но нет, я не могу принимать одна.

— Тем более, что с тех пор, как в ее доме был обыск, она боится быть оскорбленной.

— Но это невероятно!

— И еще я должен признаться вам, что она уже несколько дней назад покинула свою прелестную дачу, и все-таки ее постоянно мучают, беспокоят.

— Несчастная!

— Вы, однако, могли бы ей быть очень полезной и оказать большую услугу.

— Я? Говорите, дель Кампо!

— Если бы вы послали ей письмо, которое она могла бы показать в случае, если опять кто-нибудь явится к ней без приказания сеньора губернатора….

— Разве кто-нибудь может осмелиться это сделать без приказания татиты?

— Это уже делали!

— Хорошо, завтра же я напишу ей!

— Я позволю себе просить вас напомнить в этом письме, что никто не должен осмеливаться произносить имя генерала Росаса или федерации для оправдания незаконного поступка.

— Хорошо, хорошо, я понимаю, но, — прибавила она, — если мы будем продолжать наш разговор, то это может возбудить ревность всех этих людей, которым согласно приказанию татиты я должна улыбаться.

— Ваши желания равносильны приказаниям, сеньорита. Вы обещаете мне не забыть о письме?

— Да, завтра же вы получите его!

— Тысячу раз благодарю вас за такую доброту.

Донья Мануэла не ошиблась: ее продолжительный разговор с молодым человеком уже начинал беспокоить достойных федералистов, поэтому, едва она повернулась к супруге Мариньо, а дон Мигель — к донье Мерседес, как они поспешили к молодой девушке. Каждый из них спешил обратиться к ней своеобразным комплиментом: одни уверяли ее, что умрут за ее отца, другие предлагали голову унитария, ожерелье из ушей их противников, а некоторые — даже косы вражеских женщин, когда пробьет час мщения федералистов.

Одно мгновение дону Мигелю показалось, что он присутствует в собрании демонов, когда он слушал эти клятвы, предложения и поношения противников, произносимые людьми, которых принимала по приказанию отца дочь Росаса.

Вскоре, однако, гостиная почти опустела, и сеньора донья Мерседес Росас де Ривера встала, чтобы удалиться, с характерной для нее откровенностью, она сказала донье Мануэле, обнимая ее:

— Доброго вечера, девочка! Я ухожу и увожу дель Кампо, чтобы взбесить Риверу.

Донья Мануэла слабо улыбнулась.

— Он не дает мне покоя, дитя мое, — продолжала она, — таким он еще никогда не был! Но я хочу взбесить его так, чтобы он более не ревновал.

— Итак, вы уходите, тетя?

— Да, девочка! До завтра!

— Прощайте, донья Мануэла, отдохните! — сказал девушке дон Мигель, пожимая почтительно ее руку.

Мерседес взяла под руку своего кавалера, и оба они, пройдя двор, вышли на улицу Ресторадора.

Стояла светлая ночь, а дон Мигель был без плаща, но гнев, испытываемый им, был так силен, что он совсем забыл об этом неудобстве.

— Пойдемте медленнее! — сказала ему донья Мерседес.

— Как угодно, сеньора! — отвечал ей дон Мигель.

— Да, пойдем медленнее и дай нам Бог встретить Риверу!

— Как он взбесится!

— Конечно!

— И вы покинете меня тогда?

— Che!^[54] Я вам расскажу кое-что. Однажды ночью он встретил меня, когда я возвращалась от Августины в сопровождении слуги. Увидев меня, он перешел на противоположный тротуар. Я узнала его, но что выдумаете, я сделала?

— Вы позвали его?

— Que?^[55] Ничего подобного! Я притворилась, что совсем не видала его, и принялась ходить взад и вперед по улицам. Я едва не потеряла башмак, который развязался у меня, вот! Куда я ни шла, Ривера все время следовал за мной по противоположному тротуару. Я знала, что он зол, и делала все нарочно, я говорила тихо, вдруг останавливалась и принималась хохотать, наконец, вернулась домой, и все время Ривера шел сзади меня. Дома была сцена: он кричал, поднял целую бурю, но в конце концов должен был заключить мир, поцеловал мне руку и затем…

— И затем мир был заключен так, как это водится между супругами! — сказал Мигель, смеясь над этим оригинальным приключением.

— Que? Совсем нет! Затем он пошел спать в свою комнату.

— А, у вас отдельные комнаты!

— Уже более двух лет!

— Ага!

— И это для того, чтобы его бесить. Я провожу время в ужасном одиночестве, но не уступаю, я, видите ли, женщина с сильными страстями, у меня вулканическое воображение и я еще не встречала сердца, которое бы понимало меня!

— Но, сеньора, а ваш муж?

— Мой муж?

— Да, сеньор Ривера.

— Муж! Муж! Есть ли на свете вещь, более невыносимая, чем муж?

— Возможно ли?

— Что-то прозаическое!

— Ага!

— Материальное!

— Да?

— Никогда он не может понять свою жену.

— Ба!

— Одним словом, Ривера — идиот!

— В самом деле?

— Конечно, как все ученые!

— Это правда!

— О, если бы это былпоэт, артист, молодой человек с горячими страстями…

— А, тогда…

— Ах, я очень несчастна, очень несчастна! Я, у которой страстное сердце и которая понимает все прихоти любви!..

— Действительно, это несчастье быть такой, как вы, донья Мерседес!

— Каждый день я бросаю ему это в лицо.

— Кому?

— Да Ривере же!

— А!

— Я не только говорю ему об этом, но и кричу.

— То, что вы мне сказали?

— Гораздо больше!

— А что же он отвечает вам, сеньора?

— Ничего! Что он может сделать мне!

— Он ничего не желает вам?

— Che! Он ничего не желает сделать!

— Он, очевидно, очень добрый человек, ваш сеньор Ривера!

— Да, он очень добр, но мне нет от этого никакой пользы! Я нуждаюсь в человеке с горячим воображением, талантом — словом в таком, чтобы мы оба безумствовали вместе!

— Санта-Барбара! Сеньора!

— Да, чтобы мы оба безумствовали, чтобы на весь день запирались вместе, чтобы…

— Чтобы… чего же больше, сеньора?

— Чтобы мы запирались вместе, несмотря на гнев Риверы, писали стихи и читали их вслух!

— А вы автор?

— Почему же нет?

— Прелестно!

— Я пишу свои мемуары!

— Великолепно!

— С эпохи еще до моего рождения.

— Как! Вы писали свои мемуары еще до рождения?

— Нет, я рассказываю историю с той эпохи, о которой мне рассказывала моя мать, которая, будучи беременна мною на пятом месяце, не могла спать от моих движений. Я родилась покрытой волосами, в год я уже бегло говорила. Нет страсти, которой бы я не испытывала в течение своей жизни — целый ящик в моем комоде наполнен письмами и локонами волос.

— А сеньор Ривера видел его?

— Тота! Когда я хочу его взбесить или если он смотрит на свою мертвую голову…

— Что такое?

— Да, да, старую голову мертвеца, которая находится в его комнате и перед которой он сидит, изучая не зная что.

— Ага!

— И знаете, что я делаю в том случае, когда он садится в своей комнате?

— Ага, это любопытно!

— Я приоткрываю дверь своей комнаты, так что он меня может видеть, открываю комод и начинаю брать из ящика письма и читать первую строчку каждого из них.

«Дорогая моя Мерседес,

Идол моей жизни!

Обвенчаемся, Мерседес,

Мерседитас моей души!

НесравненнаяМерседес!

Мерседес, звезда моей жизни!

Блондиночка всего моего сердца!»

И наконец миллион писем того времени, когда я была молодой, перечислить которые нет возможности.

— До какого же времени вы дошли в своих мемуарах?

— Вчера я начала описывать тот день, когда родила первый раз.

— Важная глава!

— Это курьез в моей жизни.

— Однако, он бывает со всеми сеньорами.

— Que? Это было удивительно! Вообразите, я родила, составляя стихи и не подозревая той опасности, в которой находилась.

— Какой удивительный организм!

— Это был мой первый ребенок: половина — стихи и половина — проза.

— Кто? Ребенок?

— Нет, мой труд, мемуары.

— Ага!

— Только этот несносный Ривера не хочет признать их достоинств.

— Должно быть, это холодный человек!

— Как лед!

— Материальный.

— Как камень.

— Без чувства.

— Разумеется!

— Прозаик.

— Он и не думает читать стихи.

— Человек без сердца.

— Скажите, что он идиот, и вы скажете все!

— Очень хорошо! Тогда я скажу, со всем уважением к вам, что он идиот!

— Это правда, однако я люблю его таким. Каждое утро он сам ходит на рынок и приносит все, что я люблю, он нежно будит меня и бросает на мою постель все, что он купил. Кроме того, если бедняга и рассердится немножко, то тотчас же и раскаивается.

— Это превосходная натура!

— Ничего более того, что я вам говорю. Он мне ни к чему я нуждаюсь в человеке пылком, талантливом молодом, сильном, который не покидал бы меня ни на минуту.

— Сеньора, пойдемте немного быстрее, уже близко до вашего дома! — сказал Мигель, видя, что его дама все более и более замедляла свои шаги.

— Да, идемте ко мне, я прочту вам кое-что из своих мемуаров!

— Извините меня сеньора, но…

— Нет, у вас нет никакой причины отказываться!

— Но очень поздно, сеньора!

— Нет, нет! Ривера еще не вернулся!

— Извините меня, Мерседитас, но это невозможно!

— Да, да, вы зайдете!

В этот момент они подошли к дверям дома.

— В другой раз.

— Нет, сейчас!

— Меня ждут!

— На свидание?

— Нет, сеньора!

— Не женщина?

— Нет, сеньора!

— Поклянитесь мне в этом!

— Даю вам слово!

— Тогда войдите!

— Не могу, повторяю вам, сеньора, не могу!

— Неблагодарный!

Дон Мигель неистово заколотил молотком, чтобы скорее пришел кто-нибудь избавить его от той опасности, в которой он находился.

— Но неужели вы в самом деле не зайдете? Вы презираете мои мемуары?

— В другой раз, сеньора!

— Хорошо, но пусть это будет завтра!

— Постараюсь.

— Ну, у нас есть еще утка, которую Ривера оставил к ужину, зайдите поужинать ко мне!

— Сеньора, я никогда не ужинаю!

— Тогда до завтра!

— Если будет возможно!

— Хорошо, я приготовлю к чтению наиболее интересные главы моих мемуаров!

— Спокойной ночи, Мерседитас!

— До завтра! — отвечала она.

Дон Мигель быстро пошел, почти побежал, как только закрылась дверь за сестрой его превосходительства Ресторадора, восстановителя законов, женщиной еще очень свежей, хорошо сложенной, с алебастровой белизной лица, но одаренной в высшей степени романтическим характером, — употребляя это выражение для того, чтобы определить нечто из ряда вон выходящее.

В то время, как наш герой, смеясь, как сумасшедший, бежит по дороге к своему дому, мы ненадолго вернемся в прошлое, чтобы рассказать некоторые факты, необходимые для понимания этой истории.

Глава XI КАК С ПАДРЕ ГАЭТЕ БЫЛ КОШМАР И ЧТО ЗА ЭТИМ ПОСЛЕДОВАЛО

В тот роковой для дона Кандидо Родригеса день, когда не удалась его отчаянная попытка ловко эмигрировать, в тот момент, когда он приближался к дому дона Мигеля, орошая мостовую водой, струившейся из его сапог и с панталон, его бывший ученик провожал до дверей на улицу президента Народного общества Ресторадора, явившегося к нему с просьбой о помощи в составлении адреса, который члены общества хотели послать знаменитому Ресторадору законов, вновь во время страшного кризиса, вызванного нечестивыми изменниками — унитариями, предлагая ему свою жизнь, честь и репутацию.

Проект адреса, который был только что предложен ему доном Мигелем, был полон такого федерального жара и красноречия, что совершенно ошеломил холерического брата Хенаро, раздававшего удары палкой мальчишкам, хотевшим почтить его уважительным именем Соломон. Адрес нужно было отдать ему на следующий день.

Президент Соломон сердечно простился со своим молодым другом, уверяя его в своей глубокой преданности, а вслед затем появился почтенный частный секретарь его превосходительства временного губернатора.

— Мигель! — вскричал дон Кандидо, хватая своего бывшего ученика за руку.

— Войдем же, мой дорогой учитель!

— Нет, выйдем, — возразил тот, стараясь удержать Мигеля под навесом.

Но молодой человек, слегка взяв его за руку, тихонько втолкнул в гостиную.

— Мигель!

— Знаете ли вы, сеньор, что звук вашего голоса и ваш взгляд пугают меня?

— Мигель, мы погибли!

— Пока еще нет!

— Но мы погибнем!

— Это возможно!

— Но чем ты вызвал то несчастное, бедственное, враждебное нам стечение обстоятельств, которые давят нас?

— Кто знает!

— Знаешь ли ты, что происходит?

— Нет!

— Твоя совесть не подсказывает тебе этого?

— Нет!

— Мигель!

— Сеньор, сегодня я в хорошем настроении, а вы, кажется, хотите, его испортить?

— В хорошем настроении! Кровавый клюв черной Парки^[56] занесен над моей и твоей головами — вот что хуже всего!

— Это не может испортить моего настроения, чего нельзя сказать о вашей манере излагать мысли: вместо того чтобы просто и ясно сказать мне о том, что происходит, вы тратите по меньшей мере полчаса на разглагольствования, не правда ли?

— Нет, слушай!

— Слушаю!

— Я буду быстр, порывист, стремителен в своей речи!

— Начинайте!

— Ты знаешь, что я частный секретарь министра, а теперь временного губернатора?

— Ну-с, хорошо!

— Я хожу туда каждое утро и переписываю то, что надо, прилагая большой труд, так как ты должен знать, что хороший почерк принадлежит только юности или, правильнее, людям лет тридцати, до этих лет пульс слишком беспокоен, а после слабеет зрение и пальцы делаются малоподвижными! Все это, по мнению некоторых, зависит от большей или меньшей скорости циркуляции крови, хотя, по моему мнению…

— Санта-Барбара! Не хотите ли вы прочесть мне целую лекцию?

— Я начну с самого начала!

— Хорошо.

— Я опишу…

— Еще лучше!

— Итак, сегодня утром…

И дон Кандидо пересказал дону Мигелю то, что произошло в кабинете министра, в монастыре и на берегу реки, употребив для этого добрых полчаса, более двухсот прилагательных и невообразимое число эпитетов.

Дон Мигель слушал, размышлял и составил себе план предстоящих ему действий с той быстротой соображения и расчета, какую мы знаем у него.

— Итак, рассказ о лунатизме немножко встревожил его? — спросил он у дона Кандидо.

— Страшно, сначала он был поражен, глядел нерешительно, растерянно, затем рассердился и…

— И смотрел попеременно на дона Фелипе и на вас?

— У него тогда был вид помешанного!

— Он боялся! Он зол и невежествен и, следовательно, легко поддается суеверию! — пробормотал про себя дон Мигель.

Что ты говоришь сквозь зубы, Мигель?

— Ничего, я — лунатик!

— Не правда ли, это ужасная вещь?

— Донья Марселина сказала вам, что падре Гаэте обедал у нее?

— Да!

— В котором часу?

— В три с половиной или в четыре часа!

— Теперь пять с четвертью! — сказал Мигель, смотря на свои часы.

— Он обедал вместе с племянницами доньи Марселины.

— Следовательно, он много пил! — проговорил про себя Мигель.

— Что ты говоришь? Ты что-то хочешь делать?

— Выйти из дому и поспешить! — отвечал Мигель, проходя в свою комнату, где он взял свои плащ и пистолеты.

Возвратившись в гостиную, он обратился к дону Кандидо:

— Идем, сеньор!

— Куда это?

— Туда, где мы можем освободиться от преследования кура Гаэте. Теперь не такое время, чтобы жить с врагами за спиной!

Но куда мы пойдем? Не на новую ли опасность?

— Идем, сеньор, идем! Сегодня ночью или завтра вы рискуете иметь дело с падре Гаэте или тремя-четырьмя его друзьями…

— Мигель!

— Тонильо, запри! Если кто-нибудь придет, я не принимаю, я занят!

Дав такое приказание своему верному слуге, дон Мигель закутался в свой плащ и в сопровождении дона Кандидо пошел по улице Победы, повернул к Барракаеу, затем на запад и, сделав еще несколько шагов, достиг площади Ресиденсии в тот момент, когда солнце уже садилось.

— Мигель, — сказал дон Кандидо меланхолическим тоном и дрожащим голосом, — мы приближаемся к улице Кочабамба.

— Конечно!

— Но если нас увидят в доме этой страшной женщины, которая, говорят, приносит трагедии…

— Тем лучше!

— Что это значит?

— То, что мы идем к ней!

— Я?

— Вы и я!

— Нет, нет! История не скажет, что там погиб дон Кандидо! — проговорил почтенный профессор, ударяя своей палкой по мостовой.

С этими словами он, сделав полуоборот направо, хотел уйти обратно той же дорогой, которой пришел.

Дон Мигель слегка распахнул свой плащ и с силой схватил дона Кандидо за руку.

— Если вы уйдете, — произнес он, — то падре Гаэте в эту же ночь пойдет по вашим следам, если вы ускользнете от Гаэте, то завтра будете посланы в Сантос-Луарес, но если вы последуете за мной и будете только подражать тому, что я буду говорить или делать, то вы будете спасены!

— Ты дьявол, Мигель! — вскричал дон Кандидо, серьезно испуганный.

— Это возможно, идем!

— Я?

— Идем! — повторил Мигель тоном, не допускавшим возражений.

Опустив голову, дон Кандидо последовал за молодым человеком.

Через несколько минут они подошли к дверям дома доньи Марселины на улице Кочабамба.

Одна из половинок двери была открыта, на дворе не было никого, улица была совсем пустынна.

Молодой человек запер дверь, оставаясь вместе со своим спутником на улице, затем тихонько ударил молотком. Никто не являлся. Он ударил немного сильнее. Шуршанье шелка известило его наконец о приближении хозяйки дома.

Дверь полуоткрылась, — и донья Марселина, полуодетая, с растрепанной прической, выглянула чтобы узнать, кто стучал в двери ее рая. Драматическое вдохновение постоянно владело умом этой дочери классической литературы и удивление при виде своих гостей не помешало ей спросить их следующим стихом из «Архии»:

— Падре Гаэте проснулся?

— В таком случае вперед, — сказал дон Мигель, отстраняя донью Марселину и увлекая с собой дона Кандидо как раз в тот момент, когда у последнего в голове пробежала уже мысль о бегстве.

— Что вы делаете, безумец? — вскричала донья Марселина.

— Я запираю дверь. — И он действительно захлопнул дверную задвижку.

В эту минуту лицо дона Мигеля имело выражение страшной решимости. Донья Марселина была поражена. Дон Кандидо думал, что пришел его последний час; его поддерживала только христианская покорность судьбе.

— Кто из ваших племянниц сейчас находится у вас?

— Только Хертрудис, Андреа а другие только что вышли!

— Где Хертрудис?

— Она причесывается на кухне, так как падре спит в комнате, а я лежала в гостиной на диване.

— Хорошо! Вы умная женщина, донья Марселина, и одним только усилием своего воображения схватите всю сцену, которая будет разыграна перед вашими глазами или скорее ушами, так как из гостиной вы услышите все.

— Крови не будет?

— Нет! Затем вы выскажете мне свое мнение как ученая особа. Когда я буду уходить, то мне надо будет поговорить в передней с Хертрудис.

— Хорошо!

— Я принес кое-что для нее и для вас!

— Куда же вы хотите войти теперь?

— Мне надо видеть Гаэте.

— Гаэте?

Дон Мигель взял дона Кандидо за руку и вошел во внутренние комнаты, тогда как донья Марселина пошла на кухню к Хертрудис. В гостиной было почти темно, но при слабом свете сумерек молодой человек мог разглядеть то, что он искал. Это была большая бумажная простыня громадной постели, на которой отдыхала минуту перед тем донья Марселина.

Мигель, взяв за один конец простыни, подал другой дону Кандидо, сделав ему знак крутить ее влево, а сам стал крутить вправо.

Дон Кандидо в душевной простоте вообразил себе, что речь идет о том, чтобы задушить почтенного падре, и, несмотря на страх перед этой опасностью, мысль об убийстве леденила кровь в его жилах.

Молодой человек, угадывая, что происходило в душе почтенного его учителя, и смеясь про себя, взял крученую простыню и приложил палец к губам, смотря на дона Кандидо.

Затем дон Мигель приблизился к дверям спальни, громкий продолжительный храп священника убедил его, что он может войти в комнату, не соблюдая особенной тишины. Это он и сделал, ведя за собой дона Кандидо.

Приоткрыв дверь, выходившую на двор, он при слабом вечернем свете увидал почтенного падре лежащим в постели на спине, в рубашке и наполовину покрытым одеялом.

Молодой человек, взяв стул, тихонько поставил его у изголовья постели и сделал знак дону Кандидо сесть на него. Увидев, что его бывший учитель машинально, как всегда исполнил его приказание, он взял другой стул, поставил его с противоположной стороны и сел затем, передав дону Кандидо поверх спящего один конец жгута, сделал ему знак пропустить этот конец под постель и передать ему обратно.

Дон Кандидо повиновался, и менее чем в десять секунд достойный пастырь федерации был крепко привязан молодым человеком к постели, причем узел жгута приходился как раз вблизи того места, где сидел Мигель.

Покончив с этой операцией, молодой человек приблизился к окну, закрыл его настолько, чтобы спящий, раскрыв глаза, мог различать предметы как бы в тумане; затем, дав дону Кандидо один из своих пистолетов, который тот, дрожа от страха, взял, и, шепотом приказав ему повторять все его слова, как только он ему сделает знак, дон Мигель сел.

Гаэте храпел, как самый счастливый человек на свете, когда дон Мигель крикнул ему мрачным, но звучным голосом:

— Сеньор кура де-Ла-Пьедад! Гаэте перестал храпеть.

— Сеньор кура де-Ла-Пьедад! — повторил молодой человек тем же тоном.

Когда монах с трудом раскрыл свои отяжелевшие веки, и медленно повернув голову, заметил дона Мигеля, его зрачки расширились, выражение ужаса разлилось по его лицу; когда же он хотел поднять свою голову, с другой стороны постели дон Кандидо крикнул ему хриплым голосом:

— Сеньор кура де-Ла-Пьедад!

Невозможно описать удивления монаха, когда он, повернув голову в ту сторону, откуда раздался второй голос, заметил фигуру дона Кандидо Родригес.

В течение некоторого времени он поворачивал свою голову попеременно вправо и влево, как будто желая убедиться в том, что он не спит, затем сделал попытку тихонько приподняться на своем месте, но жгут, проходивший по его груди и рукам, помешал ему сделать это. Он мог только приподнять голову, которая тут же и упала на подушку.

Но это еще было не все: в то же самое время дон Мигель приставил свой пистолет к правому виску священника, тогда как дон Кандидо, по знаку молодого человека, — к левому. Все это было проделано без единого звука, без лишнего жеста.

Падре Гаэте побледнел как мертвец, и закрыл глаза.

Оба товарища убрали тогда свои пистолеты.

— Сеньор кура Гаэте! — проговорил молодой человек. — Вы продали свою душу демонам и мы пришли, во имя Божественного правосудия, наказать вас за столь тяжкое преступление.

Дон Кандидо повторил эти слова с каким-то действительно сверхъестественным выражением.

Капли холодного пота выступили на висках кура Гаэте.

— Вы дали клятву умертвить двух человек, образ которых мы приняли на себя, но прежде чем вы совершите это новое преступление, мы погрузим вас в бездны ада. Не правда ли, вы имеете намерение умертвить этих двух людей с помощью трех или четырех ваших друзей?

Священник не отвечал ничего.

— Отвечайте! — сказали дон Мигель и дон Кандидо, вторично прикладывая пистолеты к вискам падре.

— Да, но клянусь Богом…

— Молчите! Не произносите всуе имя Всевышнего! — вскричал дон Мигель, прерывая испуганного падре, лицо которого покрылось густой краской, а лоб — темными пятнами.

— Отступник! Отверженец! Нечестивец! Пробил твой последний час, моя могучая рука нанесет тебе удар! — вскричал дон Кандидо, который, поняв, что он не подвергается никакой опасности, захотел показать себя героем.

— Где вы хотели найти сообщников для своего преступления? — спросил дон Мигель.

Гаэте не отвечал.

— Отвечайте! — вскричал дон Кандидо громовым голосом.

— Отвечайте! — сказал дон Мигель тем же тоном.

— Я хотел попросить их у Соломона! — отвечал монах, не открывая глаз и слабеющим голосом.

Ему стало трудно дышать.

— Под каким предлогом? Молчание.

— Говорите!

— Говорите! — вскричал дон Кандидо, снова приложив свой пистолет к виску падре.

— Ради неба! — пробормотал тот, пытаясь подняться, но тотчас же откидываясь на подушку.

— Вы боитесь?

— Да.

— Вы умрете!

Вопль, сопровождаемый внезапным движением головы, вырвался из груди священника — кровь начала заливать его мозг.

— Вы не умрете, если будете убеждены, что никогда не встречались в этом доме с теми лицами, которых вы преследуете! — сказал дон Мигель.

— Но вы, вы кто такие? — спросил падре, приоткрывая глаза и поворачивая голову влево и вправо.

— Никто!

— Никто! — повторили еще раз учитель и ученик.

— Никто! — вскричал объятый нервной дрожью священник, закрывая глаза.

— Разве вы не понимаете того, что с вами произошло здесь и что происходит теперь?

Падре не отвечал.

— Вы лунатик и осуждены на смерть в этом состоянии в тот день, когда попытаетесь причинить малейшее зло тем лицам.

— Да! — вскричал дон Кандидо. — Вы лунатик и умрете им, смертью страшной, ужасной, жестокой в тот день, когда возымеете мысль преследовать тех почтенных лиц, которых вы решили умертвить. Божье правосудие обрушится на вашу виновную голову!

Священник едва уже слышал его.

Повторная конвульсивная дрожь свидетельствовала об апоплексическом ударе.

Дон Мигель хотел наказать, но не убивать этого несчастного. Поэтому молодой человек развязал тихонько узел жгута, сделал знак дону Кандидо, и оба они вышли из комнаты.

Гаэте не слышал как они ушли.

Донья Марселина и Хертрудис, скрываясь за дверью, слышали все. Они с трудом удерживались от смеха.

— Донья Марселина, — сказал дон Мигель, выходя вместе с хозяйкой дома под навес, — в вас слишком много здравого смысла, чтобы не понять, как следует продолжать эту сцену.

— Да, да, сон Ореста и Дидоны…

— Вот именно! Это именно и случилось — сон и ничего более. Хертрудис, это для вас! — прибавил молодой человек.

И он вложил в руку племянницы знаменитой тетушки банковый билет в пятьсот пиастров, который она взяла, не преминув с благодарностью пожать руку прекрасного молодого человека, делавшего такие великолепные подарки, не требуя взамен их ничего ни от одной из племянниц, «покинутых сироток», как выражалась почтенная тетушка, которой дон Мигель дал второй билет такого же достоинства.

После этого молодой человек вышел на улицу Кочабамба, в сопровождении дона Кандидо, спешившего выбраться поскорее из дома доньи Марселины.

Четыре часа спустя после этой сцены кура Гаэте, с обритой головой, лежал без сознания, и дюжин пятнадцать пиявок яростно сосали его кровь за ушами и на висках.

В это же время дон Мигель был совершенно спокоен, освободившись от преследования, угрожавшего ему в такой момент, когда он всего более нуждался в спокойствии духа и в особенности в безопасности, чтобы служить своему отечеству, женщине, которую он любил, и друзьям.

В следующую же за описанной нами сценой ночь он послал президенту Соломону для большей безопасности драгоценный адрес, который тот просил у него, уведомился, что все послеобеденное время он провел за редактированием этой важной бумаги.

Глава XII ЧЕМ БЫЛА РАНЬШЕ ПОКИНУТАЯ ВИЛЛА И ВО ЧТО ОНА ПРЕВРАТИЛАСЬ

Путник, передвигающийся по дороге дель-Бахо, ведущей из Буэнос-Айреса в Сан-Исидро, в двенадцати километрах от города встречает местечко, называемое Лос-Оливос, то есть Оливковые Деревья.

Пятьдесят или шестьдесят оливковых деревьев уцелели от великолепного леса, давшего свое имя этому живописному уголку, замечательному не одним только названием.

На этом месте в 1819–1820 годах почти ежедневно стояли лагерем те «страшные» армии в тысячу — тысячу двести человек, которые присвоили себе право возводить и низводить эфемерные правительства, оспаривавшие тогда друг у друга власть, на другой же день эти армии бывали разбиты и уничтожены теми же правительствами, которые они накануне сами же провозгласили.

Лос-Оливос расположено на вершине маленькой возвышенности, поднимающейся слева от дороги, откуда очарованный глаз путника может созерцать реку Ла-Плату вее величавой ширине, ее плоские берега и высокие барранки Сан-Исидро.

Но особенно привлекало внимание путника в этих местах в 1840 году маленький, полуразрушенный домик, одиноко стоявший на вершине холма, возвышавшегося над рекой справа от дороги.

Этот дом, старинная собственность семьи Пельиса, оспаривала у нее семья Канавери, в округе дом был известен под именем «уединенной виллы».

Необитаемый уже в течение нескольких лет, дом готов был разрушиться во всех своих частях, и юго-западные ветры, дувшие суровой зимой 1840 года с необычайной силой, окончательно разрушили бы его, если бы неожиданно, в течение трех дней, как по волшебству, он не был совершенно восстановлен и почти заново отделан внутри, сохраняя, однако, снаружи свой печальный и ветхий вид.

Кто руководил этими работами? По чьему приказу они были исполнены? Кто собирался жить в этом доме?

Никто не знал, да и не думал узнавать об этом в то критическое время, когда федералисты и унитарии были заняты несравненно более серьезными вещами, притом касавшимися лично их.

В три дня голые и растрескавшиеся стены были покрыты великолепными обоями, полы и своды укреплены, паркет расчищен и подновлен, двери сделаны заново и снабжены прочными запорами и, наконец, во все окна вставлены стекла.

Эта почти развалившаяся лачуга, в течение долгого времени служившая убежищем ночным птицам, совершенно преобразилась и, как сказочный город восточных легенд, от одного прикосновения волшебной палочки феи или волшебника из той развалины, которой она была, вдруг превратилась в удобное и прелестное сельское жилище.

В комнатах маленьких, но удобно расположенных и богато меблированных, находились кокетливые золоченые клетки с сотнями певчих птиц. Радостные трели и рулады пернатых разносились через полуоткрытые окна дачи на воздух.

Жизнь, свет и любовь вернулись одновременно в пустынный домик.

Посреди столовой стоял круглый стол, сервированный на трех человек.

Было восемь с половиной часов вечера. Бледный круглый диск луны выплыл над Ла-Платой, полоса лунного света пересекала реку и казалась огромной змеей, колыхавшейся на гребнях волн.

Ночь была тихая, звезды, подобно бриллиантовой пыли, блистали в глубокой лазури неба, легкий ветерок, приносил с собой благоуханные ароматы Параны.

Царившее кругом безмолвие было полно поэзии.

У подошвы холма, постепенно спускавшегося к реке, на песчаной косе, об основание которой тихонько плескались волны, стояла молодая женщина, в немом восхищении любуясь очаровательным пейзажем, открывавшимся перед ее удивленным взором. Это была донья Эрмоса. Погруженная всладкие грезы, сосредоточившись в самой себе, она не видела и не слышала ничего вокруг, пока глухой шум шагов быстро приближавшегося к ней человека не вывел ее из мечтательного оцепенения.

Этот человек сперва начал быстро спускаться с холма, но, по мере приближения к молодой женщине его шаги замедлялись и, наконец, он невольно остановился, но внезапно, сделав над собой усилие, подошел к прелестной мечтательнице иупал перед ней на колени.

— Эрмоса!

— Луис! — вскричали они оба одновременно.

— О, как ты прекрасна, моя обожаемая, и как я тебя люблю! — сказал молодой человек.

— Я думала о тебе! — прошептала донья Эрмоса, положив руку на голову коленопреклоненного дона Луиса.

— Правда?

— Да, я думала о тебе, но я видела тебя не на земле, а возле себя, на небе.

— Ты ангел, ты не принадлежишь земле и поэтому так и должна в своих мыслях видеть меня! — отвечал молодой человек, заставляя донью Эрмосу сесть рядом с ним на берегу реки.

— Луис!

— Как ты прекрасна, Эрмоса!

— Ты счастлив, не правда ли, Луис?

— Да, очень счастлив близ тебя, моя дорогая, я и живу только для тебя!

— Ты возвращаешь мне надежду!

— Ты очень любишь меня, Эрмоса? Ты готова принять то, что готовит мне будущее?

— Да!

— Каким бы ни было это будущее?

— Да, какое бы оно ни было. Если ты будешь счастлив, я буду счастлива с тобой, если будешь страдать, я разделю твои страдания.

— О, что ты говоришь, Эрмоса!

— Я боюсь этого, мой друг!

— Боишься?

— Увы! Наша любовь началась так печально.

— Что нам до того! Разве мы не живем один возле другого?

— Это правда, но с первого мгновения, как мы увиделись, имели ли мы хоть одну секунду, вполне предоставленную нам?

— Что нам до того, повторяю тебе, если мы счастливы!

— Счастливы! Разве смерть не угрожает твоей голове, а следовательно, и моей, потому что я живу только тобой?

— Но скоро нам нечего будет бояться.

— Кто знает!

— Ты сомневаешься?

— Да.

— Почему, Эрмоса?

— Тут, — печально сказала она, положив свою руку на сердце, — я слышу голос, говорящий мне слова, которых я не осмеливаюсь понимать.

— Суеверная!

— Послушай, не странно ли, что в то время, как мы разговаривали, несмотря на глубокую тишину, царящую вокруг, внезапно раздался удар грома? — проговорила она дрожащим голосом.

— Что нам за нужда считать небо пророком наших несчастий!

— Я не знаю, но… я суеверна, как ты сказал, Луис.

— Однако, пойдем!

— Нет, подождем немного!

— Теперь уже поздно и, быть может, Мигель уже явился. Дон Луис встал, и оба они неторопливо поднялись на холм.

По приказанию доньи Эрмосы, все наружные окна покинутой дачи были завешены глухими шторами, так что снаружи казались совершенно темными. Только в окнах, выходивших на реку, виднелся свет, так как нечего было опасаться, что с этой стороны кто-либо будет проходить ночью.

Когда молодые люди вошли в столовую, Лиза встретила свою госпожу, а старый Хосе подошел к окну, чтобы убедиться в том, что дочь его полковника вернулась целой и невредимой.

— Мигель не приходил?

— Нет, сеньора, никто не приходил после дона Луиса! Едва донья Эрмоса и дон Луис сели, как в дверях появился Хосе, дежуривший во дворе.

— Они приехали! — доложил он.

— Кто? — спросила донья Эрмоса.

— Дон Мигель и Тонильо.

— А, хорошо! Позаботься о лошадях. Мигель наш ангел-хранитель, не правда ли, Луис?

— О, Мигель для нас более, чем друг, более чем брат! Веселый, живой, ироничный как всегда вошел дон Мигель в столовую своей кузины, на нем было короткое пончо, едва покрывавшее бедра, из-под отложного воротничка его рубашки виднелся небрежно подвязанный галстук.

— Влюбленные не едят! — произнес он, останавливаясь на пороге столовой и делая три отдельных поклона: кузине, своему другу и столу.

— Мы ждали тебя! — проговорила, улыбаясь, молодая вдова.

— Меня?

— Да, это о вас говорят, сеньор дон Мигель! — сказал дон Луис.

— А, тысячу раз спасибо, вы самые любезные на свете люди! Как вы должны были устать, дожидаясь меня, и как для вас долго тянулось время!

— Как так? — спросил дон Луис, подняв голову.

— Вы не можете минутки остаться одни, чтобы не наскучить друг другу. Хосе!

— Что ты хочешь от него, сумасшедший?

— Подавайте, Хосе! — сказал дон Мигель, снимая свое пончо и касторовые перчатки, и, сев за стол, он налил себе стакан бордосского вина.

— Но, сеньор, это невежливо! Вы сели раньше сеньоры!

— Ах, я федералист, сеньор Бельграно и — черт возьми! — так как наше святое дело бесцеремонно засело в нашей революции, то и я также могу сесть за стол, который представляет собой тоже полнейшую революцию: тарелки одного цвета, блюда другого, стаканы, бокалы для шампанского, почти потухшая лампа и скатерть, как платок моей интимной приятельницы доньи Мерседес Росас де Ривера.

Донья Эрмоса и дон Луис, знавшие приключение молодого человека, разразились смехом и сели за стол.

— Ну, ты в предпоследнюю ночь обязался нанести визит этой сеньоре, чтобы слушать чтение ее мемуаров? Судя по твоим словам, вчера ты не сдержал своего слова, кабальеро, но я полагаю, сегодня ты восстановил свою добрую репутацию.

— Нет, дорогая кузина! — отвечал дон Мигель, разрезая цыпленка.

— Это дурно!

— Возможно, но я не вернусь к своей восторженной приятельнице, не имея чести быть сопровождаемым Луисом.

— Как? — спросила молодая вдова, сдвинув брови.

— Со мной! — вскричал дон Луис.

— Конечно! Мне кажется, здесь нет другого Луиса, кроме тебя.

— Не упустите случай, сеньор Бельграно! — сказала донья Эрмоса насмешливо.

— Я еще не сошел с ума, дорогая Эрмоса!

— Это плохо, так как сумасшедшие обыкновенно имеют успех.

— А, очень хорошо! Вот это мне и объясняет твое постоянное счастье! — сказала Эрмоса, иронично улыбаясь.

— Правильно! Как говорит почтенный президент Соломон, и, если бы Луис был немного более сумасброден, он бы воспользовался могучим покровительством, которое ему предлагают в столь трудное для него время, то есть нанес бы визит сестре Ресторадора законов: он бы слушал чтение ее мемуаров, обедал с нею до прихода Риверы, запирался вместе с нею в ее спальне в то время, когда Ривера обедал… и после мне нечего было бы бояться доньи Марии-Хосефы и никого вообще.

— Ну, Луис, не упускайте этого случая!

— Дорогая Эрмоса, разве вы не знаете Мигеля?

— Кто знает, быть может, он имеет основание говорить так?

— Верно, кузина, верно: никогда не делают предложений, не имея полной уверенности в том, что они будут приняты. Что ты на это скажешь, Луис?

— Я скажу, Мигель, что прошу тебя переменить тему разговора!

Молодой человек расхохотался.

— Они неподражаемы! — вскричал он. — Аврора моложе тебя, Эрмоса, я — моложе Луиса, однако мы будем гораздо благоразумнее вас: мы будем ссориться никак не больше трех раз в неделю. По крайней мере, я решил поставить дело так, чтобы иметь три примирения.

— Но ты будешь заставлять ее страдать?

— Чтобы потом доставить ей удовольствие, Эрмоса, нет счастья, большего чем то, которое следует за размолвкой влюбленных, и если я обещаю вам ссорить вас три раза в неделю…

— Нет, нет, Мигель, ради Бога! — вскричал Луис.

— Как хочешь, это предложение, вот и все!

— Ну, Мигель, будем говорить о серьезных вещах…

— Что в этом доме будет чудом!

— Есть ли у тебя новости о Барракасе?

— Да, они еще не взяли дома приступом, что очень удивительно в наше время святого дела федералистов.

— Шпионство прекратилось?

— Уже три ночи там никого не было видно, что также резкий поступок со стороны федералистов. Я ходил туда сегодня утром: все так, как мы оставили две недели тому назад. Я велел переменить замки. Твои верные негры спят днем, чтобы сторожить ночью, хотя и тогда они притворяются спящими, поэтому они видят и слышат все.

— О, мои старые слуги, я их награжу!

— Вчера донья Мария-Хосефа велела позвать их к себе, но они не могли ей ничего сказать, кроме того, что ты уехала а они не знают куда.

— О, какая женщина, какая женщина, Луис!

— Но не ей мы должны мстить! — вскричал молодой человек, сверкнув глазами.

— Есть, однако, одна вещь, которая нам полезна.

— Какая? — спросили дон Луис и донья Эрмоса в один голос.

— Общее положение дел, — продолжал дон Мигель. — Освободительная армия находится еще в Гуардиа-де-Лухан, но завтра, первого сентября, она продолжит свое наступление. Росас думает сейчас только об угрожающей ему опасности, никто не осмеливается утруждать его личными просьбами. Преследование, жертвой Которого ты стала и которое продолжается против Луиса, — дело частных лиц и идет снизу, Росас не давал никакого приказания на этот счет. Масорка и другие корифеи федерации не хотят продолжать наступления, не уверенные в результатах вторжения, итак, со времени события двадцать второго числа, ничего серьезного не произошло, но Росас сам был виновником печального события, последовавшего по его приказу.

— На какое несчастье ты намекаешь? — спросила с беспокойством Эрмоса.

— Это ужасное дело, которое мог совершить только Росас!

— Говори, Мигель, говори!

— Слушайте: некий Рамос де Кордова, человек мирный, простой, не имевший никакого отношения к политике, прибыл двадцать первого числа этого месяца в Буэнос-Айрес с несколькими повозками, из южных деревень, утром двадцать третьего его жена родила мертвого ребенка и, естественно, поэтому очень плохо себя чувствовала. Рамос вышел, чтобы заняться погребением своего ребенка, но на улице его арестовал полицейский комиссар, вернулся с ним в его квартиру и без всякого сострадания к этим беднякам начал производить самый мелочный и дотошный обыск, взламывая комоды, обыскивая даже одеяла и тюфяк больной! Хотя все его поиски были безуспешны, все же в силу полученных им приказаний он велел своим полицейским арестовать Рамоса, вывел его за город в Сан-Хосе-де-Флорес, где и объявил ему, что тот должен умереть и что его превосходительство Ресторадор законов дает ему два часа на примирение с Богом. Через два часа он был расстрелян полицейскими из пистолетов!

— Какой ужас! — вскричала донья Эрмоса, закрыв лицо руками. — А его жена, что сталось с этой несчастной?

— С его женой? Она сошла с ума, кузина!

— Сошла с ума!

— Да, и умрет через несколько дней!

Дон Луис сделал знак своему другу переменить тему разговора, так как донья Эрмоса страшно побледнела.

— Когда пройдет это ужасное время, — начал снова дон Мигель, — когда мы все вместе снова спокойно заживем, тогда я расскажу тебе, дорогая кузина, о тех страшных преступлениях, которые совершались вокруг тебя и которых ты не знала. Правда, мы тогда будем так счастливы, что и не захотим более говорить о подобных вещах. Выпьем за это счастливое время!

— Да, да!

— Выпьем за наше будущее счастье!

— Ты едва омочила свои губы в вине, Эрмоса, но мы с Луисом выпили полные бокалы и хорошо сделали: вино подкрепляет силы, а они нам нужны, так как сейчас надо проскакать галопом около трех лье по берегу реки.

— Боже мой, вы меня беспокоите! В такой поздний час?

— До сих пор нам все удавалось, поэтому будет удача и в будущем.

— Не обманчива ли эта надежда?

— Нет, друг мой, нет, убийцы Росаса, правда, никогда не приходят одни, но их конвой всегда не больше шести или восьми человек.

— Но вас только трое!

— Правда, Эрмоса, нас трое, а масоркерос соберется, по крайней мере, человек двенадцать, то есть четыре человека против одного, что сделало бы борьбу, быть может, слишком неравной, но им надо время, чтобы собраться.

Дон Луис проговорил эти слова с такой уверенностью, что молодая женщина почувствовала себя успокоенной.

— Однако, — сказала она, — вы будете избегать встречи, не правда ли?

— Да, хотя Луис и испытывает необходимость поработать своей храброй шпагой, с которой он никогда не расстается. Vive Dios! Я не знаю, как он может выносить ее тяжесть!

— Я не умею владеть таинственным оружием, сеньор! — проговорил улыбаясь, молодой человек.

— Это возможно, но оружие такого рода более удобно и, главное, более действенно.

— О, я это знаю, но что же это за оружие, которым ты так часто причинял много зла, скажи мне, Мигель?

— И много добра! Должна была бы ты прибавить, кузина.

— Это правда, правда, прости меня, но отвечай, мне нестерпимо хочется его увидеть!

— Дай мне доесть этот пирожок.

— Я не пущу тебя сегодня, если ты не покажешь мне его.

— Мне не хочется показывать тебе его, кузина.

— Обманщик!

— Но раз ты требуешь, изволь, вот это таинственное оружие, как называет его Луис.

С этими словами Мигель вытащил из кармана своего сюртука и положил на стол особого рода стержень из ивового прута в фут длиной, довольно тонкий по середине, на каждом из концов которого находилось по свинцовой пуле унций в шестнадцать весом; весь стержень был покрыт чрезвычайно сеткой из мелкой толстой кожи. Это оружие, если его держать за одну из пуль, может сгибаться, не ломаясь, что придает тройную силу, наносимым им ударам.

Донья Эрмоса приняла его сначала за игрушку, но поняв тотчас же, что эта легкая вещь, столь безопасная с виду, на самом деле представляет собой страшное оружие, поспешила оттолкнуть его.

— Ты хорошо его рассмотрела, Эрмоса?

— Да, да! Спрячь его, удар, нанесенный одной из этих пуль, должно быть, смертелен.

— Да, если он нанесен в грудь или в голову. Теперь я скажу название этого оружия или лучше — названия: по-английски оно называется life — preserver; по-французски — casse — tete; по-испански оно не имеет специального названия, но мы пользуемся французским названием, потому что оно чрезвычайно выразительно, поскольку, как тебе известно, rompecabezas — головобой. В Англии кастет — распространенное оружие: оно употребляется также и в некоторых провинциях Франции: император Наполеон дал его некоторым кавалерийским полкам. Мне оно оказало услуги дважды: сначала спасло жизнь Луису, потом — мне самому, чтобы я мог спасти его жизнь вторично, если представится случай.

— О, это не случится более! Вы, не правда ли, не будете безумно подвергать себя опасности, Луис?

— О, нет я слишком боюсь не вернуться сюда!

— И он прав, потому что это единственный дом, откуда его не изгоняют.

— Его?

— Тота! Как будто ты не знала этого, дорогая кузина! Наш почтенный учитель чистописания изгонял его не силой своих кулаков, но своими речами. Моя дорогая Аврора приняла его однажды ночью, но я вынужден был увести его оттуда. Один из наших друзей хотел принять его на два дня, но его почтенный отец согласился оказать гостеприимство только на полтора дня, наконец, я хотел приютить его у себя только два раза, этот будет третьим.

— Да, но я провел одну ночь у тебя! — заметил, улыбаясь, дон Луис.

— Да, сеньор, и этого было довольно.

Донья Эрмоса пыталась улыбнуться, но ее глаза были увлажнены слезами, дон Мигель, заметив это, взглянул на свои часы.

— Полдвенадцатого, — проговорил он, — пора отправляться!

Все встали из-за стола.

— Твое пончо и шпага, Луис?

— Я передал их Лизе, думаю, она отнесла в другую комнату.

— Я схожу туда! — сказала молодая вдова.

И донья Эрмоса, не взяв огня, прошла через несколько комнат, освещенных только светом луны, желая сама услужить молодому человеку.

Дон Луис и дон Мигель едва успели обменяться между собой несколькими словами, как вдруг услышали крик ужаса и стремительные шаги, приближавшиеся к столовой.

Молодые люди хотели броситься на помощь к донье Эрмосе, но она уже появилась на пороге столовой.

— Что такое? — вскричали оба друга.

— Ничего. Не уходите; не покидайте дом сегодня ночью!

— Ради Бога, Эрмоса, что такое? — вскричал дон Мигель с обычной своей горячностью, тогда как дон Луис пытался силой пройти в ту дверь, которую молодая вдова закрыла и перед которой она стояла.

— Я вам скажу это, скажу, только не входите туда!

— Есть кто-нибудь в тех комнатах?

— Нет, там нет никого!

— Но тогда, кузина, отчего этот крик? Отчего эта бледность?

— Я видела, что какой-то человек приставил свое лицо к стеклу в окне Лизы, выходящем на дорогу. Сначала я подумала, что это Хосе или Тонильо, но когда подошла ближе, чтобы убедиться в этом, человек, заметив меня, быстро отвернулся, закрыл лицо своим пончо и быстро отошел прочь, но в ту минуту, когда он повернулся, свет луны упал на его фигуру, и… я его узнала.

— Кто это был? — вскричали молодые люди.

— Мариньо.

— Мариньо! — воскликнул дон Мигель.

— О, этот человек! — проговорил с яростью дон Луис.

— Да, это был он, я не ошиблась и, не сумев сдержаться, я закричала.

— Все пропало! — вскричал дон Луис, ходя большими шагами по комнате.

— Без сомнения, — сказал дон Мигель с задумчивым видом, — он следил, очевидно, за мной, когда я вышел от Араны!

Молодой человек позвал тотчас же Хосе, ветеран поставил на стол блюда, которые держал в руках, и явился на зов.

— Хосе, когда мы ужинали, где был Тонильо? — спросил молодой человек старого слугу.

— Он не покидал кухни, с тех пор как мы заперли лошадей в доме садовника.

— Ни вы, ни он не слышали, что кто-то был вблизи дома или на дороге?

— Нет, сеньор!

— Однако, очевидно, какой-то человек долго стоял у окна Лизы.

Старый солдат сделал такое движение, будто хотел вырвать свои седые усы, затем дернул их с немой яростью.

— Я верю, что вы ничего не слышали, Хосе, — сказал Мигель, — но надо быть более внимательными. Позовите Тонильо и оседлайте для него лошадь!

Хосе вышел, не произнося ни одного слова, вошел Тонильо.

— Тонильо, — обратился к нему его господин, — мне надо знать, нет ли всадников в оливковой роще, если их там нет, то я хочу знать, в каком направлении они уехали и сколько их, они вышли отсюда минут пять назад.

Тонильо ушел. Дон Мигель, донья Эрмоса и дон Луис вошли тотчас же в комнату Лизы и отворили окно, откуда открывался вид на дорогу и на пятьдесят или шестьдесят оливковых деревьев, тощие силуэты которых вырисовывались шагах в ста от дачи.

В течение нескольких минут они молча наблюдали за дорогой, наконец донья Эрмоса заметила:

— Но почему Тонильо так медлит и не выходит из дома?

— Он уже теперь далеко от нас, дорогая кузина!

— Уверяю тебя, Мигель, что он еще и не выходил: только с этой стороны можно выйти на дорогу.

— Ошибаешься, дорогое дитя! Тонильо настоящий гаучо и не будет идти по следам лошади сзади, я уверен, что он спустился с холма и, проехав пятьсот-шестьсот шагов, снова поднялся наверх и направился к Лос-Оливос по верхней дороге… Вот он, видишь?

В самом деле, шагах в двухстах от виллы по дороге, поворачивающей влево от оливковой рощи, галопом скакал на черной лошади человек.

Минуту спустя они услышали голос этого человека, певшего одну из меланхолических и заунывных песен гаучо, которые все имеют один и тот же мотив, хотя слова их изменяются.

Вскоре он перешел на шаг и направился, не переставая петь, к Лос-Оливос, он исчез среди деревьев и несколько минут спустя появился снова, пустив лошадь карьером и несясь по той дороге, по которой ехал раньше.

— Его преследуют, Мигель?

— Нет, Эрмоса!

— Посмотри, его уже не видно более!

— Я понимаю все!

— Что ты понимаешь? — спросил Луис, у которого не было такой способности к наблюдению, какой обладал Мигель.

— Я понял, что Тонильо не нашел никого в роще, что он слез с лошади, стал искать и нашел свежие следы лошадей, которые направились туда же, куда поехал теперь и он, чтобы убедиться в своих предположениях.

Молодой человек запер окно, и они вернулись в столовую, где едва просидев десять минут, заметили из окна, выходившего на реку, Тонильо, мчавшегося карьером по берегу, он поднялся на холм и скоро достиг дверей дачи.

— Они едут там, сеньор, — произнес он своим характерным тоном гаучо.

— Сколько?

— Трое.

— По какой дороге?

— По верхней.

— Ты видел лошадей?

— Да, сеньор, одну.

— Ты ее знаешь?

— Да, сеньор.

— Ну?

— Та, которая впереди — пегий иноходец, — принадлежит подполковнику Мариньо.

Донья Эрмоса с удивлением посмотрела на своего кузина и дона Луиса.

— Хорошо, сведи лошадей на берег! Тонильо удалился, ведя свою лошадь под уздцы.

— Как! Разве вы уже уезжаете? — спросила молодая женщина.

— Не теряя ни одной минуты! — отвечал ей дон Мигель.

— Как! Мы оставим сеньору? — сказал дон Луис.

— Тонильо останется. Он и Хосе ответят мне за кузину. Я должен этой ночью сопровождать дежурного генерала. Ты ночуешь у меня.

— Боже мой! Еще новые опасности! — вскричала молодая женщина с глазами, полными слез.

— Да, новые опасности, Эрмоса, этот дом не безопасен более для нас — надо искать другой.

— Ну, едем, Мигель! — вскричал дон Луис, сжав губы.

Молодая женщина поняла чувства, волновавшие дона Луиса.

— Ради меня, Луис, ради меня! — сказала она ему таким нежным голосом, что, против своей воли, гордый молодой человек в замешательстве опустил глаза.

— Положись на меня, Эрмоса! — сказал ей дон Мигель, целуя ее в лоб.

Луис, поцеловав руку той, которую он любил, взял плащ и шпагу, поданные ему Хосе.

Два друга удалились почти молча. Каждый из этих трех лиц страдал, не смея признаться в этом самому себе.

У подошвы холма молодые люди вскочили на лошадей, Тонильо получил приказание оставаться на даче до шести часов утра.

Дон Мигель и дон Луис пустили своих лошадей во весь дух по дороге дель-Бахо. Донья Эрмоса смотрела им вслед, затем, когда они исчезли из виду, она обратила свои глаза, полные слез, к небу и в сердце молилась за них Богу.

Глава XIII, ГДЕ ДОН МИГЕЛЬ ПРОИЗВОДИТ НОЧНОЙ ОБХОД ВМЕСТЕ С ДЕЖУРНЫМ ГЕНЕРАЛОМ

После безумной скачки, продолжавшейся более получаса, дон Мигель обернулся, не останавливая своей лошади, к своему другу. — Это бесполезно, Луис, — проговорил он, — мы загоним наших лошадей, не достигнув того, чего ты желаешь!

— Разве ты знаешь, чего я желаю?

— Да.

— Чего?

— Догнать Мариньо.

— Да!

— Это не удастся!

— Нет?

— Ты его не догонишь, поэтому только я и подчинился твоему капризу, подобно двум демонам, мчаться по этой дороге, рискуя сломать себе шею.

— Посмотрим! Я его догоню!

— У него в распоряжении двадцати минутами больше времени, чем у нас.

— Не столько.

— Больше!

— Мы уже наверстали по крайней мере десять минут.

— Да если мы и догоним его?

— Один ответит за всех.

— Как?

— Я заведу с ним ссору и проткну его своей шпагой.

— Великолепная мысль!

— Если она и не великолепна, то, во всяком случае, последовательна.

— Ты забываешь, что их четверо.

— Пусть даже пятеро! Но их только трое, он и два его ординарца.

— Четверо: Мариньо, два ординарца и я.

— Ты?

— Я.

— Ты против меня!

— Я против тебя.

— Как хочешь.

Дон Мигель знал гордый и решительный характер своего друга, он боялся, что тот приведет в исполнение свое безумное намерение, но не знал, как помешать этому. Неожиданно, заметив впереди двух всадников, ехавших галопом, почти в том же направлению, в каком мчались и они, Мигель обратился к своему другу:

— Посмотри, Луис, на этих троих людей.

— Безумец, их только двое!

— Ошибаешься, их трое: один впереди.

Дон Луис уже не слушал более: он направил свою лошадь на всадников, которые находились шагах в пятистах от него.

Дон Мигель незаметно улыбнулся, следуя за своим другом, теряющим время, покидая верную дорогу: этого он только и хотел.

Неизвестные, заметив двух людей, мчавшихся к ним во весь дух, задержали своих лошадей.

Молодые люди остановили своих лошадей, только нагнав тех, кого они преследовали, но дону Луису достаточно было одной секунды, чтобы увидеть, что он стоит лицом к лицу со стариком и ребенком. Он закусил губу, догадавшись, что дон Мигель посмеялся над ним и заставил его потерять пять минут времени, не произнося ни одного слова, он повернул свою лошадь и вновь помчался в прежнем направлении.

Снова началось преследование еще более стремительное и ожесточенное. Вдруг послышалось «кто идет?» часового.

Они были у подошвы возвышенностей дель-Ретиро, где помещался в казармах генерал Рольон с кавалерийским пикетом и ротой батальона морской пехоты под командой Масы, остальные роты батальона были отправлены шестнадцатого августа в Сантос-Луарес.

— Слава Богу! — прошептал про себя дон Мигель, останавливая свою лошадь и громко отвечая. — La patria!^[57].

Дон Луис так сильно дернул за повод, что его лошадь сделала скачок, от которого он чуть не вылетел из седла.

— Que gentes?^[58] — спросил часовой.

— Federales netos!^[59] — отвечал дон Мигель.

— Pasen de largo!^[60]

Уже дон Луис пришпорил своего коня, когда вблизи раздался новый голос:

— Стой!

Молодые люди остановились.

Десяток кавалеристов спускались с холма к казарме. Трое из них подъехали ближе, чтобы рассмотреть молодых людей, пока подходили остальные их товарищи.

— Вы должны мне выхлопотать лошадь, генерал! — сказал дон Мигель с той самоуверенностью, которая так часто выручала его в трудные минуты его жизни, узнав генерала Мансилью, дежурившего в эту ночь.

— Вы отсюда, дель Кампо? — спросил генерал.

— Да, сеньор, я отсюда, я проехал более лье вдоль берега в поисках вас, так как около городских казарм я вас не встретил. Вы должны дать мне лошадь, потому что я замучил свою, разыскивая вас.

— Было условлено, что вы придете ко мне в одиннадцать часов, а я выехал уже в одиннадцать с четвертью.

— В таком случае я виноват.

— Конечно!

— Хорошо, я сознаю свою вину и не прошу более лошади.

— Так!

— Нет ли чего нового, генерал?

— Ничего!

— Я вас просил позволить мне посетить всех наших солдат.

— Я начал с Эль-Ретиро, других я не обходил.

— Теперь вы идете? — Да.

— Держу пари, что они спят.

— Тота! Алькальды и мировые судьи — замечательные солдаты!

— Хорошо, генерал. По какой дороге вы поедете?

— Дель-Бахо, так как я хочу заехать сначала на батарею.

— Хорошо, мы увидимся на маленькой площади форта.

— Но мы поедем вместе!

— Нет, генерал, я пойду проводить моего друга в город. Он хотел провести ночь вместе с нами, но внезапно почувствовал себя не совсем здоровым.

— Тота! Вы все слабаки, нынешние молодые люди!

— Правда, это я и говорил вам сегодня утром.

— Вы не можете провести ночи без сна.

— Как видите!

— Хорошо, ступайте живее, мы увидимся в форте, там и поужинаем.

— Через минуту я буду в вашем распоряжении, генерал!

— Не опоздайте!

Дон Луис, слегка поклонившись генералу Мансилье, последовал за своим другом и они оба минут через десять подошли к дому дона Мигеля. Последний, проводив своего друга, вышел опять, закрыл дверь и снова сел на свою лошадь, лучшую из тех, которые питались альфальфой в безграничных прериях эстансии^[61] его отца.

Проезжая под большой аркой Recva, он заметил дежурного генерала и его конвой, подъезжавших к площади Двадцать пятого мая. Они снова раскланялись друг с другом на краю крепостного рва и после исполнения военных формальностей въехали вместе в крепость.

Ночь была, как мы уже сказали, очень тихая, поэтому на большом дворе форта и в коридорах было заметное оживление: алькальды, мировые судьи, их лейтенанты и ординарцы стояли группами и курили кому что нравилось, тем же заняты были половина корпуса серенос и почти весь штаб.

В эту ночь весь разношерстный гарнизон крепости, по приказанию генерал-инспектора Пинедо, был под командой Мариньо.

Невозможно описать изумление подполковника Мариньо, когда он заметил дона Мигеля в обществе генерала Мансильи: он полагал, что молодой человек находится в трех лье от города, на вилле.

Дон Мигель не знал, что Мариньо в ту ночь командовал крепостью, однако он не обнаружил никакого удивления и, понимая, что происходило в душе редактора «Торговой газеты», он сказал, обращаясь к дежурному генералу:

— Вот что называется служить, генерал! Сеньор Мариньо оставил перо и взялся за шпагу.

— Это не более чем исполнение долга, дель Кампо! — отвечал Мариньо, еще не оправившись от своего изумления.

— И вот что называется бдительностью: здесь никто не спит! — произнес дежурный генерал.

— Чего мы нигде не видели! — прибавил Мигель, окончательно сбивая с толку Мариньо, который не знал, как ему себя держать.

Командир серенос терялся в догадках. Направляясь в зал, где был приготовлен ужин, Мариньо не удержался и спросил дона Мигеля, от смущения почти не сознавая сам, что он говорит:

— Итак, кабальеро, вы провели эту ночь верхом?

— Почти.

— Ага!

— Я оставался до семи часов вечера у сеньора временного губернатора, а перед тем как присоединиться к генералу, направился к Эль-Ретиро, чтобы прогуляться.

— К Ретиро со стороны Сан-Исидро?

— Вот именно, со стороны Сан-Исидро, но я вспомнил, что у меня есть одно дело в Эль-Сокорро, поэтому я должен был прекратить свою прогулку, от всей души позавидовав всаднику, ехавшему впереди меня, которому, вероятно, не надо было поворачивать с этой дороги.

— Перед вами?

— Да, со стороны Сан-Исидро, по верхней дороге, — отвечал Мигель, окончательно заставляя Мариньо потерять голову. — Что поделать, — прибавил он, — у нас нет ни минуты отдыха.

— Это правда!

— Ах! Если бы я обладал вашим талантом, сеньор Мариньо, если бы я владел пером так, как вы, то мои досуги были бы посвящены нашему святому делу, а то теперь я бегаю туда и сюда, днем и ночью, не принося пользы Ресторадору.

— Каждый делает то, что может, сеньор дель Кампо! — холодно ответил Мариньо.

— Ах, когда, наконец, у нас будет мир и когда увидим мы торжество тех блестящих федеральных принципов, которые вы проповедуете в своей газете!

— Когда не будет более ни одного унитария ни явного, ни тайного!

В эту минуту адъютант позвал их к генералу. Они направились в зал, где за столом, уставленным аппетитными блюдами и дорогими винами, сидело человек пятнадцать.

— Ну, дель Кампо, чего вы хотите? — сказал генерал Мансилья.

— Я не буду есть, сеньор, но выпью за победу нашего федерального оружия.

— И во славу Ресторадора законов! — прибавил Мансилья.

Стаканы были опрокинуты, но в молчании.

— Подполковник Мариньо!

— Что прикажете, генерал?

— Прикажите всем спать: неизвестно, что может случиться, поэтому не надо напрасно утомлять ваших людей.

— Прикажете поднять мост?

— Нет, не надо!

— Вы думаете, что ничего не произойдет сегодня ночью, генерал?

— Нет, ничего!

— Вы уже уезжаете?

— Да, я должен посетить еще другие казармы, а затем отправлюсь спать.

— У вас надежный спутник.

— Кто это?

— Дель Кампо.

— Этот молодой человек — драгоценная игрушка.

— Из чего, генерал?

— Я не знаю, из золота или из позолоченной меди, но он блестит! — сказал Мансилья, улыбаясь и подавая руку Мариньо.

Когда они вышли из залы, дон Мигель подошел к командиру серенос.

— Я завидую вам, подполковник, — произнес он, — я хотел бы занимать такой же пост, чтобы мог отличиться. Так ли вы страдаете за федерацию, как я страдаю?

— Я перенес бы все, даже неодобрение.

— Неодобрение?

— Да, даже здесь я слышал как, некоторые лица порицали вас.

— Меня?

— Они говорили, что ваш долг требовал, чтобы вы были в крепости к семи часам вечера, вы же прибыли только в одиннадцать.

Мариньо покраснел до самых ушей.

— Кто же говорил это, — спросил он с яростью.

— Ну этого не повторяют, сеньор Мариньо: о чудесах рассказывают, не называя имен святых. Они говорили об этом, следовательно, такие вещи могут дойти до ушей Ресторадора.

Мариньо побледнел.

— Болтовня, — сказал он. — Чушь!

— Конечно, чушь!

— Однако, не повторяйте этого никому, сеньор дель Кампо.

— Даю вам слово, сеньор Мариньо. Я один из тех, кто всего более восторгается вашим талантом, кроме того, я чрезвычайно признателен вам за услугу, которую вы хотели оказать моей кузине.

— Как она себя чувствует, ваша кузина?

— Очень хорошо, благодарю вас.

— Вы ее видели?

— Сегодня после обеда.

— Я слышал, что она покинула Барракас?

— Нет, она поехала на несколько дней в город и вскоре вернется к себе на дачу.

— А! Она вернется?

— Со дня на день.

— Едем, дель Кампо! — крикнул генерал Мансилья, уже сидевший на лошади.

— Я вас прошу забыть эти глупости, сеньор дель Кампо.

— Я уже не помню их. Спокойной ночи!

Дон Мигель вскочил на лошадь и выехал из крепости вместе с дежурным генералом, оставив Мариньо более недоумевающим, чем когда-либо насчет своего врага, постоянно ускользающего от него и вмешивающегося в его личные дела, врага, которого он инстинктивно ненавидел и которого никак не мог погубить.

Конвой дежурного генерала направился по улице Завоевателя, ведущей к казарме полковника Равельо.

Едва наступила полночь, а улицы были совершенно пусты. Вдали виднелись тени неподвижно стоявших на своих постах серенос, готовых броситься к крепости и соединиться около своего начальника при малейшей тревоге. Не было заметно ни одного запоздалого прохожего. От живого, веселого, шумного Буэнос-Айреса, молодежь которого в иные времена с нетерпением дожидалась ночи, чтобы предаться удовольствиям или отправиться на поиски приключений, не осталось и следа.

Террор наложил свою ужасную руку на город: все честные люди, дрожа, запирались в своих домах после захода солнца, чтобы не попасть под удары кинжала или бича Масорки.

По временам при звуке подков лошадей конвоя дежурного генерала в каком-нибудь окне робко откидывалась штора, испуганное лицо показывалось за стеклом и тут же исчезало.

Дон Мигель ехал бок о бок с генералом.

— Наш добрый город не спит так крепко, как это кажется с виду, не правда ли, генерал?

— Все надеются, мой друг! — отвечал генерал Мансилья, который редко говорил без того, чтобы в его словах не заключалось двойного смысла, злой насмешки, сатиры.

— Все на одно и то же, генерал?

— Все!

— Удивительная общность мнений царит при нашей генеральной системе!

Мансилья, повернув голову, бросил беглый взгляд на того, кого он называл игрушкой, и отвечал:

— Особенно в одной вещи — вы ее угадываете?

— Нет, говорю по чести!

— Замечается удивительная общность желаний, чтобы это все скорее окончилось.

— Это! Что же это, генерал?

Мансилья снова посмотрел на своего спутника, этот вопрос касался самой его сокровенной мысли.

— Положение вещей, хотел я сказать.

— А, положение вещей! Но для вас политическая обстановка будет всегда одна и та же, генерал!

— Как так?

— Вы не такой человек, чтобы могли жить в неизвестности, вам нужен шум политических дел и в любом случае, будете ли вы за или против правительства, вы сохраните свое влияние в делах нашей страны.

— Хотя бы и после прихода унитариев?

— Хотя бы и после прихода унитариев! Многие из наших федералистов примут их сторону.

— Да, и многие будут поставлены очень высоко, например, на виселицу, в конце концов, мы все должны быть всегда на стороне Ресторадора.

Двойной смысл этого ответа не ускользнул от молодого человека, но он продолжал с прелестной наивностью.

— Да, он достоин того, чтобы все остались ему верны в это критическое время.

— Не находите ли вы страшным все происходящее? У этого человека громадное везение!

— Это потому что он представитель дела федерации.

— Которое лучшее из всех, не правда ли?

— Это узнал я со времени заседания конгресса. Мансилья закусил губу. Он был унитарием на конгрессе, но дон Мигель казался таким простодушным, его лицо было так открыто, что генерал, несмотря на всю свою проницательность, не мог угадать, заключалась ли в словах молодого человека ирония или нет. Дон Мигель продолжал:

— Это святое дело не может быть уничтожено унитариями, в этом нельзя сомневаться, но только федералисты могут пасть вместе с генералом Росасом.

— Можно подумать, что вам пятьдесят лет, сеньор дель Кампо!

— Это потому, что я отношусь внимательно к тому, что говорят.

— Что же вы слышали?

— Говорят о популярности некоторых федералистов, о вас, например, генерал.

— Меня?

— Да, вас, если бы не ваше родство с сеньором губернатором, то последний должен был бы внимательнее следить за вами, потому что ему не следует игнорировать вашу популярность и особенно ваш талант и храбрость, несмотря на то, что, как мне передавали, он в 1835 году, говоря о вас, выразился, что вы годны только для революций в полтора реала^[62]. Мансилья, быстро склонившись к дону Мигелю, сказал ему злобным голосом:

— Эти слова достойны этого глупого гаучо, но знаете ли вы, почему он произнес их?

— В шутку, без сомнения, генерал! — отвечал хладнокровно молодой человек.

— Потому что он боится меня, негодный! — сказал Мансилья, сжимая руку дона Мигеля.

Эта внезапная вспышка в характерна для генерала, в одно и тоже время и храброго, и порывистого, и нескромного, но положение его было настолько серьезно, что он тотчас же заметил, что, увлекшись, позволил себе опасные речи, но было уже поздно отступать! Он подумал, что лучше всего вызвать своего спутника также на откровенность.

— Я знаю, — тонко начал он, — что, если бы я поднял клич, то вся молодежь была бы на моей стороне, так как никто из вас не любит того порядка вещей, при котором мы теперь живем.

— Знаете ли, генерал, я так же думаю! — отвечал молодой человек, как будто эта мысль пришла ему в голову первый раз в его жизни.

— И вы бы первым стали на мою сторону?

— В революции?

— В… чем угодно, — отвечал Мансилья, не осмеливавшийся произнести этого слова.

— Я убежден, что многие последовали бы за вами.

— Но вы, вы пошли бы? — настойчиво переспросил генерал.

— Я? Ну, генерал, для меня это было бы невозможно по очень простой причине.

— Какой?

— Я дал себе клятву не вмешиваться в то, что делают молодые люди моего возраста, с тех пор как большая часть их сделались унитариями, я — федералист и исповедую принципы федерации.

— Да, да, да!

Генерал, пожав плечами, отъехал на шаг или два от молодого человека. Дон Мигель продолжал:

— Тем более, генерал, что я боюсь политики, я обожаю литературу, и особенно дам, как я уже говорил сегодня Августине, когда она просила меня сопровождать вас сегодня ночью.

— Я верю этому! — отвечал сухо генерал.

— Что делать! Я хочу быть таким же добрым портеньо, как и генерал Мансилья.

— Как?

— То есть я хочу быть на таком же хорошем счету у прелестных дам Буэнос-Айреса, как и он.

— Да, но это время прошло! — отвечал генерал, польщенный в своей слабости.

— Хроника говорит об этом иначе.

— Ба! Хроника говорит об этом?

— Есть тысячи унитариев, завидующих генералу Мансилье из-за его супруги.

— Она прекрасна, моя жена! О, она прекрасна! — вскричал генерал, почти останавливая свою лошадь и с лицом, сияющим тщеславием.

— Это королева красавиц, даже унитарии должны признать это, если это ваш последний триумф, то он стоил всех.

— Что касается того, последний ли…

— Хорошо, я ничего не хочу знать, генерал, я очень люблю Августиниту и не хочу быть поверенным ваших измен ей.

— Ах, мой друг, если вам удается так же легко сердить и успокаивать женщин, как вы это делаете с мужчинами, то я вам могу предсказать что у вас будет гораздо больше приключений, нежели у меня.

— Я не понимаю вас, генерал! — отвечал дон Мигель с хорошо разыгранным удивлением.

— Оставим это, впрочем, вот мы и в казарме Равельо. Они подъехали к тому кварталу, где спало сто старых негров, состоявших под командой полковника Равельо. Посетив их, они обошли четвертый батальон ветеранов под командой Химено, и затем некоторые другие резервы.

Везде царило беспокойство, страх. Дон Мигель внимательно наблюдал за всем и говорил самому себе:

— Только с двумястами решительных людей я доставил бы к Лавалю этих людей, связанными по рукам и ногам.

Было три часа утра, когда генерал отправился наконец на свою квартиру на улице Потоси.

Дон Мигель провожал его до самых дверей, молодой человек не хотел, чтобы деверь Росаса беспокоился из-за своей откровенности.

— Генерал, — сказал он ему, — мне больно, что вы не доверяете мне.

— Я, сеньор дель Кампо?!

— Да, генерал, зная, что вся молодежь Буэнос-Айреса позволила увлечь себя безумцам из Монтевидео, вы хотели испытать меня, говоря мне вещи, которые не могут меня касаться: я знаю очень хорошо, что у Ресторадора нет лучшего друга, чем генерал Мансилья, к счастью для меня, вы нашли во мне только федеративный патриотизм, не правда ли?

Это было сказано с таким боязливым и наивным видом, что как ни проницателен был генерал, он поддался на эту удочку и в душе пожалел этого доброго и безобидного молодого человека.

— Конечно, конечно! — отвечал он, пожимая Мигелю руку. — Итак, я могу рассчитывать на ваше покровительство, генерал?

— Всегда и в любое время, дель Кампо!

— Благодарю, генерал, и до завтра!

— До завтра и спасибо за компанию.

Дон Мигель расстался с ним, про себя смеясь и говоря:

— Ты не дал бы и гроша за мою жизнь, если бы предполагал, что я знаю твою тайну, а теперь ты выкупил ее у меня, но я тебе ничего не должен. Спокойной ночи, генерал Мансилья!

Глава XIV, ГДЕ РОМАНИСТ НА ВРЕМЯ УСТУПАЕТ МЕСТО ИСТОРИКУ

Дон Мигель вернулся к себе, сам отвел свою лошадь в конюшню, так как его верного Тонильо не было, а другие слуги не были посвящены в его ночные поездки. Однако он разбудил одного из них и приказал ему быть наготове и ждать его приказаний. Было четыре часа утра, молодой человек вошел в свой кабинет, поправил пламя, почти потухшей лампы и принялся за письма. Первое было к донье Авроре. В нем он свободно излил все чувства своего сердца.

Второе было адресовано Эрмосе, в нескольких словах он сообщал ей о том, что произошло между ним и Мариньо и советовал ей возможно скорее вернуться в Барракас.

Третье послание, самое серьезное, было адресовано господину де Мартиньи и в нем говорилось только о политике.

Он запечатал это письмо в особый конверт, вложил его в конверт с адресом мистера Дугласа и спрятал в секретном ящике своего стола.

Исполнив это, дон Мигель зажег свечу и прошел в спальню дона Луиса. Молодой человек, видимо, не спал до позднего времени. На его ночном столике лежал томик «Французской революции», и свеча догорела почти до конца. Дон Мигель бросился в кресло и устремил на спящего братский взгляд — сон Луиса былбеспокоен и лихорадочен, казалось, он боролся с мрачными видениями. Мало-помалу дон Мигель углубился в свои мысли, голова его упала на грудь и он стал перебирать в уме все те несчастья, которые угнетали его родину уже столько лет, его брови нахмурились, лоб побледнел, и горячие слезы полились из его глаз.

Предоставим на некоторое время историку место романиста и расскажем в нескольких словах о том, что произошло в Буэнос-Айресе в первых числах сентября 1840 года.

По мере того как дни проходили, страх, внушенный федералистам появлением освободительной армии в провинции, уменьшался. Тогда произошла странная вещь: под влиянием взрыва зверской подлости и всего, что может быть самого позорного в истории политических партий и их вождей, женщины сделались предметом ярости войск бандитов, украшенных именем федералистов.

Вне всякого сомнения, — история печальной эпохи террора подтверждает это — женщины-портеньос обнаружили нравственное мужество, твердость и достоинство характера и, можно сказать, высоту и смелость такие, — колким упреком некоторым дамам федерации и порочным людям опоре святого дела.

Прелестные головки этих андалусиек Америки держались гордо и высоко: они, казалось, так хорошо были пристроены на их белых плечах, что гордые портеньяс не удосуживались пригнуть их, проходя мимо вельмож. Скромная одежда патриотки представляла поразительный контраст с пышным шелковым платьем богатой и гордой федералистки.

Роскошные волосы, в которых прежде красовался lordelaire — воздушный цветок, не выносили отвратительного шиньона федерации — только тонкая розовая лента красовалась среди локонов и цветов на шляпе.

Все эти мелочи считались преступлением, и та же самая мораль, которая видела их таковыми должна была изобрести судей и палачей.

Банды головорезов всех сословий сторожили у церковных дверей, имея с собой горшки с жидкой смолою и шиньоны из бумажной материи пунцового цвета.

Эти шиньоны погружали в жидкую смолу, и, если у девушки, выходящей из церкви, не было на голове девиза федерации, негодяи грубо отталкивали ее в сторону прикрепляли к голове шиньон, вымазанный в смоле и затем толкали ее из стороны в сторону с хохотом и насмешками.

Однажды подобная сцена разыгралась в одиннадцать часов утра у одной церкви.

Одна девушка вышла оттуда вместе со своей матерью и была схвачена бандитами, толпившимися вблизи церкви.

Девушка, поняв, что с нею хотят сделать, сбросила со своей головы шаль и гордо предоставила палачам исполнить то, чего они хотели.

Мать ее, которую задержали другие, вскричала:

— В Буэнос-Айресе нет более мужчины, который мог бы защитить женщину!

— Нет, матушка, — отвечала девушка, бледная как смерть, но с улыбкой величайшего презрения на губах, — мужчины находятся в Луханском саду, куда отправился мой брат, а здесь остались женщины и шакалы.

Общество Масорка, торговцы и в особенности негритянки и мулатки рыскали по городу беспорядочными шайками, и честные люди чувствовали себя осажденными в своих жилищах, за порог которых они боялись переступать.

Богатые кварталы города были в самом плохом положении: здесь головорезы, как бы по молчаливому уговору, объединялись в конфитерии^[63]. Там они могли пить, не платя ничего: тосты, провозглашаемые ими, должны были служить достаточной платой за поглощаемое конфитерами вино.

Кафе были битком набиты с четырех часов вечера.

Несчастье тому, у кого борода, волосы на голове были разделены пробором: нож Масорки действовал тогда в качестве бритвы и ножниц цирюльника.

С заходом солнца улицы пустели: жители, запершись в своих жилищах, коротали беспокойные ночи, спать было страшно.

Каждые полчаса серенос испускали дикие крики смерти.

Ни одна страна не имеет в своих летописях столь жестоких страниц.

В Буэнос-Айресе официально все пользовались покровительством закона, но на самом деле каждый зависел от прихотей бандитов, устанавливающих свои законы: невозможно было быть уверенным в своей безопасности. Единственный способ не стать жертвой — сделаться убийцей самому.

Пусть читатель не думает, что мы измышляем ужасы для удовольствия изложить их на бумаге — мы еще скрашиваем истину, которую во всей ее наготе наше перо не осмеливается описывать.

Итак, для собственной безопасности надо было присоединиться к тому, что было наиболее позорного, к Масорке, взять в руку кинжал, убивать и быть наготове к тому же всегда.

Во всех странах уступчивость вследствие какой-нибудь власти, как бы жестока или тиранична ни была эта власть, всегда является спасением.

В Буэнос-Айресе было так же!

Истинные федералисты, честные и мужественные — их было немного (иностранцы, естественно, не были ни федералистами, ни унитариями), простые люди, никогда не думавшие о политике: женщины, молодые люди, дети, старики — все прониклись мыслью о необходимости быть жертвой или палачом.

Вот что происходило в Буэнос-Айресе в 1840 году, в правление этого тигра с человеческим лицом, носившего имя Росаса, и, повторяем, мы еще смягчили картину, — всю истину описать невозможно.

Часы пробили пять раз в спальне дона Луиса, дон Мигель поднял голову, провел пылающей рукой по потному лбу и, выйдя тихими шагами из спальни, вошел в свой кабинет и бросился на диван. Усталость не замедлила погрузить его в глубокий сон, продолжавшийся до девяти часов утра.

Глава XV КАК РОСАС ПРОВОДИЛ СВОЕ УТРЕННЕЕ ВРЕМЯ В САНТОС-ЛУАРЕСЕ

Первый проблеск дня начинал рассеивать сумрак ночи: уже можно было смутно различать плотные бесформенные массы, разбросанные повсюду в лагере Сантос-Луаресе. Сотни повозок, кучи земли на краю свежевырытых рвов, батареи пушек, кучи ядер, картечь, разбросанная в беспорядке, лошади, оружие, солдаты, женщины, — все было перемешано между собой.

Первые звуки пехотного барабана, кавалерийского рожка, завывания корпуса индейцев, крики негров, топот лошадей, крики гаучо, ловивших коней своим лассо — все это образовало странный, неописуемый концерт, раздиравший уши.

Главная квартира находилась на правой стороне лагеря, в большом ранчо, где, однако, генерал не спал никогда, — как это мы уже говорили, — хотя там ему и стелили постель.

В тот момент, к которому относится наш рассказ, Росас остановился у штаб-квартиры, перед дверьми которой толпа офицеров всех степеней и горожан угощалась матэ.

Этот человек с железным характером, проведя ночь без сна, подобно своей лошади, а, может быть, еще хуже ее, был, однако, свеж, бодр и силен, как будто он только что встал с пуховой постели.

С суровым и мрачным выражением лица, в пончо и офицерской шляпе, без шпаги и знаков отличия он шел по своему двору, мимо офицеров своего штаба, никого не удостаивая взглядом.

Посреди ранчо помещался стол из пихтового дерева, почти сплошь заваленный бумагами, рукописными и печатными. Вокруг этого стола сидели трое секретарей, бледных, с впалыми глазами, молчаливых и ничего не делающих, генерал Корвалан стоял возле них с огромным ворохом запечатанных депеш в руках.

Все встали при входе Росаса. Он, сняв шляпу и пончо, бросил их на постель и принялся ходить из угла в угол по комнате, между тем как секретари и его адъютант, которым он не поклонился, продолжали стоять возле своих стульев.

Почти тотчас же на пороге комнаты появился солдат с чашкой матэ в руке и остался стоять там неподвижно.

Росас продолжал свою прогулку.

Через некоторое время он протянул руку, взял матэ, сделал два или три глотка и, возвратив матэ солдату, продолжал шагать по комнате.

Солдат замер с матэ в руке. Эта сцена возобновлялась до тех пор, пока bombilla^[64] не оказалась пустой, тогда солдат вышел, чтобы наполнить ее снова.

Секретари и адъютант стояли неподвижно, как статуи.

Росас продолжал прогуливаться по комнате. Солдат с матэ входил ивыходил.

Эта пантомима продолжалась, по меньшей мере, три четверти часа.

Наконец, Росас остановился перед столом и весело сказал своим секретарям, как будто только сейчас их заметил:

— Садитесь!

Они повиновались.

Затем он повернулся с удивленным видом к Корвалану.

— Как! Вы здесь?

— Да, высокочтимый сеньор!

— Когда вы прибыли?

— Час тому назад.

— Что произошло в городе?

— Решительно ничего, высокочтимый сеньор.

— Они веселы?

— Да, сеньор!

— А Викторика, что с ним?

— Я его видел сегодня ночью. Он чувствует себя очень хорошо, высокочтимый сеньор.

— Когда вы его увидите, передайте ему мои поздравления. Так как Гальехо не вернулся вчера, то я его считал мертвым. Видели вы дона Фелипе?

— Да, высокочтимый сеньор! Росас расхохотался.

— Какого страху должен натерпеться временный губернатор! Итак, нет ничего нового?

— Два часа тому назад пришли депеши баркасом.

— Посмотрим, дайте их!

Росас, взяв депеши, вскрыл и, просмотрев подписи, отдал их одному из секретарей.

— Читайте! — произнес он и опять начал свою прогулку по комнате.

Секретарь начал читать:

— «Сеньору дону Хуану Мануэлю де Росасу, главная квартира, Амбриль Льяносы де Ла Роха, 8 августа 1840 г.

Дорогой губернатор и генерал! Пятого числа текущего месяца в четыре часа пополудни дон Лукас Льянос прибыл сюда с вашими почтенными письмами от второго и восемнадцатого числа прошедшего месяца. Я извещен о том, что вы соблаговолили согласиться намой просьбы, выраженные в моем письме от тридцатого июня, относительно мундиров, сабель и пр., возвращение которых будет потребовано в Кордове генералом Алеманом, который, будучи принужден лечиться от болезни, которая…»

— Хорошо! Пусть он умирает и монах с ним! Ведь это письмо от фрея Альдео?

— Да, высокочтимый сеньор.

— Сделайте живее извлечение из него. Ну, читайте другое. От кого это?

— От подполковника дона Винсенте Гонсалеса, он пишет о маршах…

— Я не спрашиваю вас, о чем он пишет, читайте!

— Он перечисляет марши, сделанные Лавалем в течение тридцатого и тридцать первого августа и первого и второго сентября.

— Читайте марши!

— «Тридцатого…»

— Какого месяца?

— Августа, он это говорил вначале! — отвечал, заикаясь, секретарь.

— Он должен был повторить это и здесь! Ну, пошлите этой старой скотине указание писать в следующий раз с большей ясностью о маршах армии диких унитариев! — обратился Росас к другому секретарю.

— Я напишу ему, чтобы он проставлял число при каждом марше.

— Убирайтесь к черту! Пропишите то, что я вам говорю. Продолжайте!

Первый секретарь возобновил свое чтение:

— «Тридцатого армия нечистых унитариев снялась с лагеря, направилась к городу Лухан и в пять часов вечера расположилась биваком около города, на вилле Марко.

Тридцать первого кабесилья Лаваль, оставил в Лухане большую часть повозок и часть артиллерии, увозя с собой только две картечницы и два орудия легкой артиллерии. В этот день состоялся совет начальников частей и офицеров, неизвестно по какому поводу.

Первого кабесилья не двинулся никуда, только два эскадрона отправились, один к Капила-дель-Сеньор, другой к Сарате.

2-го, в 9 часов утра армия диких унитариев двинулась в поход, пройдя лье, она сделала остановку.

В полдень мерзкие унитарии возобновили свой марш.

В час с половиной ночи они остановились.

В два часа опять пошли.

В три часа вся армия остановилась.

В четыре часа они продолжали марш и в пять с половиной часов перешли через ручей де-Ла-Чоса.

В шесть часов дикие унитарии расположились биваком у ворот Рамиреса и разводили костры, разбирая ранчо.»

— Больше ничего нет! — сказал секретарь.

— Послезавтра они могут быть в Мерло, даже завтра! — прошептал Росас и вновь с волнением принялся шагать по комнате.

— Что говорится в этом сообщении Лопеса? — спросил он, внезапно останавливаясь после долгого молчания.

В это время на пороге ранчо появился солдат с матэ.

— Нет ли письма без подписи?

— Есть, высокочтимый сеньор.

— Ну, прочтите его целиком. Секретарь начал читать:

— «Монтевидео, 1 сентября 1840 г.

Высокочтимый сеньор! Со времени моего письма от третьего дня нет никакой другой новости, кроме той, которая привезена английским военным судном, прибывшим из Рио-де-Жанейро, и состоящей в том, что для командования французской экспедицией, снаряженной для оказания помощи изменникам унитариям, которые продают свое отечество иностранцам, не ощущая могучей руки вашего превосходительства, защищающего отечество от всех, прибыл новый адмирал.

Здесь дикие унитарии продолжают жить в полнейшей анархии.

Одни говорят, что следует повесить Лаваля за то, что он не двигается так быстро, как бы они того хотели, другие…»

— Посмотрите, Корвалан, что там за шум? Нет подождите. Поди ты! — сказал Росас, обращаясь к солдату, державшему матэ.

Действительно в лагере стоял какой-то гул. Солдат вышел, секретари и Корвалан с беспокойством переглянулись.

— Продолжайте! — сказал Росас секретарю. Тот возобновил свое чтение:

— «Одни говорят, что следует повесить Лаваля…»

— Вы уже читали это, глупец!

Секретарь побледнел и продолжал дрожащим голосом:

— «Другие говорят, что не надо стремиться вперед до тех пор, пока…»

— Что там такое? — спросил Росас у вернувшегося солдата, тогда как секретарь отметил ногтем то место письма, на котором остановился.

— Ничего, сеньор.

— Как ничего?

— Это какой-то человек продает пирожки, а товарищи говорят, что он — шпион Лаваля.

— Если они говорят, стало быть, это правда! Откуда он идет?

— Я не знаю, сеньор, но, должно быть, не издалека.

— Хорошо! Скажи своим товарищам, что они могут с ним делать, что хотят.

Солдат вышел.

Росас сделал знак секретарю продолжать. Тот повиновался.

— «…пока не будут приобретены симпатии всей страны. Кабесилья Лаваль не должен знать, что ему следует делать, так как каждый дает ему различные советы. Что касается Риверы…»

Секретарь внезапно остановился.

Почти перед самыми дверьми послышались ужасные крики и страшные стоны.

Солдаты убивали торговца пирожками с радостными и восторженными криками:

— Продолжайте же! — сказал холодно Росас.

— «Что касается Риверы, то он не окажет им ни малейшей помощи: он надеется увидеть их всех погибшими.

Ежедневно являются беглецы из Буэнос-Айреса, я знаю из верного источника, что они садятся около Сан-Исидро на французские шлюпки, которые разыскивают их, мне кажется, что следует серьезно наблюдать за этим местом.

Завтра я снова напишу вашему превосходительству, что и делаю каждый раз, как только представляется к тому случай.

Денежное письмо на сто унций получено мной.

Желаю торжества вашему превосходительству!»

— Больше ничего!

— Скажите мне, — обратился Росас к Корвалану, — вы не пойдете в город, нет?

— Как будет угодно вашему превосходительству!

— Туда надо съездить: вы разыщите Китиньо и скажите ему, что мне писали из Монтевидео, будто он позволяет целым толпам унитариев бежать около Сан-Исидро, но что я этому не верю, пусть он не позволяет унитариям смеяться над собой, и прибавьте также, что в одну из этих ночей я сам пройдусь по этим местам.

— Очень хорошо, высокочтимый сеньор.

— Вы передадите нашим друзьям все, что вы здесь видели и слышали… Вы меня понимаете?

— Да, высокочтимый сеньор.

— Разве Масы нет у дверей? — спросил Росас у солдата, державшего матэ, который генерал от время до времени пил глотками.

— Он там! — отвечал тот.

— Пусть войдет!

Минуту спустя появился Мариано Маса, он командовал так называемым морским батальоном, а позже сыграет страшную и кровавую роль в войнах Росаса.

Тогда это был человек тридцати пяти лет, белокурый, среднего роста, со злой и отталкивающей физиономией.

Со шляпой в руке предстал он перед тем, кто пролил кровь его дяди и двоюродного брата.

Росас спросил его сухо, не удостоив поклона:

— Не приводили ли к вам вчера нескольких человек?

— Да, высокочтимый сеньор.

— Сколько их?

— Четверо, высокочтимый сеньор.

— Их имена?

Маса вынул из своего кармана бумагу и прочел:

— Хосе Вера, испанец.

— Говорите «гальехо»!^[65]

— Хосе Вера и его гальехос.

— Вам прислали их из Лобоса, не так ли?

— Да, высокочтимый сеньор.

— А другие?

— Некий Велес из Кордовы и Мариано Альварес, портеньо.

— Других нет?

— Нет, высокочтимый сеньор.

— Хорошо! Расстреляйте их!

Маса вышел, сделав глубокий поклон. Росас возобновил свою прогулку.

По прошествии пяти минут он остановился и сказал, обращаясь к Корвалану:

— Отправляйтесь! Адъютант приготовился уходить.

— Кстати, зайдите к Марии-Хосефе и скажите ей, что она может делать то, что ей будет угодно, что если дело касается унитариев, то это не повлечет за собой никаких последствий.

— Очень хорошо, высокочтимый сеньор.

— Да! Затем найдите Мариньо и скажите ему…

Росас был прерван грохотом двух последовательных залпов. Это свершилась казнь над осужденными.

— Итак, вы скажете Мариньо, — заговорил снова с полнейшим спокойствием Росас, — о всем, что происходит здесь, и прибавите к этому, что он походит на унитария, так бледны статьи его газеты.

Никогда еще страницы газеты не дышали такой кровожадностью, на каждой странице мелькали требования массового избиения унитариев.

Корвалан вышел из ранчо, с большим трудом сел на лошадь и отправился выполнять поручения, каждое из которых приносило с собой смерть или опалу.

Но едва он успел сесть в седло и сделать несколько шагов, как его остановил солдат, носивший Росасу матэ, и снова позвал его к Росасу.

Старичок с трудом слез с лошади и, опираясь на свою шпагу, с эполетами, танцующими на его спине, вошел в ранчо, тогда как солдат пошел за стаканом воды, потребованным диктатором.

— Вы отправились?

— Да, высокочтимый сеньор.

— Подождите, сядьте! Корвалан сел.

— Ну, — сказал Росас, обращаясь к одному из секретарей, — какую бумагу принесли вчера?

— Эту, высокочтимый сеньор, — отвечал секретарь, указывая на огромный сверток, положенный на стул.

— Разверните его!

— Вот, высокочтимый сеньор.

— Хорошо. Возьмите одну классификацию.

— Которую, высокочтимый сеньор?

— Начните с первой, отыщите ее. Секретарь начал перелистывать бумаги.

— Вот она, высокочтимый сеньор.

— Читайте!

И Росас возобновил свою прогулку.

Секретарь начал читать одну из этих знаменитых классификаций, составленных лично Росасом, написанных исключительно его рукой и характеризующих более девяти тысяч четырехсот сорока двух человек. Они были начаты в 1835 году и продолжались до 1844 года, никогда проскрипционные листы не были так полны. Чтобы читатель мог иметь понятие о них, возьмем наугад пять или шесть имен.

Классификация 1835 г.

Генерал дон Хуан Хосе Виамон — враг Ресторадора.

Дон Руфино Гуати — унитарий и черный человек.

Заслуженный полковник дон Хосе Мария Эскобар — lomonegro, ни друг, ни враг. Деметрио Пеньо — унитарий и ренегат. Бенедикто Масиель — чиновник, слывет за федералиста, но имеет сношения с ренегатами и их правительством.

Марианьо Вела — экзальтированный ренегат.

Антонио Хосе Лароса — уживается со всеми.

Дон Франсиско Кастель — унитарий сам, его жена и сын — также.

Луис Кастаньяга — неисправимый унитарий.

Мануэль Вега — ренегат, злой, скверно обращался со многими гражданами в дурную эпоху ренегатов.

Все классы общества, начиная с самых высших и кончая низшими, были таким образом отмечены кровавыми когтями тигра: военные, ученые, чиновники, солдаты, собственники, купцы, — все были там, даже женщины, старцы и дети.^[66]

Чтение одного из этих курьезных документов продолжалось около двух часов. Росас слушал с напряженным вниманием, ни разу не прервав секретаря.

Наконец последний остановился.

— Тут конец, высокочтимый сеньор! — сказал секретарь.

— Ну, оставим это! Отложите другие классификации в сторону, но по порядку, мы их вскоре прочтем, только примите за правило, везде, где вы увидите слово унитарий, говорить дикий унитарий. Возьмите эту классификацию, Корвалан, и передайте ее Марии-Хосефе, скажите ей, чтобы она сделала из нее выдержки. Завтра я пришлю ей другие.

— Ничего больше, высокочтимый сеньор?

— Нет, ничего! Корвалан ушел.

В эту минуту Росас взял из рук ординарца потребованный им стакан воды.

Стеклянная дверь ранчо выходила на восток, на ней были повешены портьеры из пунцовой бумажной материи: солнце было окружено лучистым венцом сверкающих облаков и его лучи, преломляясь в стекле, приняли цвет занавесей и отражались в стакане с водой, окрашивая ее в пламенно кровавый цвет.

Это оптическое явление ужаснуло секретарей, которые, вспомнив о содержании бумаг, посланных Росасом своей невестке, вообразили, что вода превратилась в кровь. Они побледнели от испуга.

Эта иллюзия их взволнованной души была, к несчастью, страшной действительностью, в сущности, в это время Росас пил кровь, он весь дышал ею, приготовляя в своем уме страшные убийства, которые должны были вскоре погрузить Буэнос-Айрес в море крови.

Глава XVI, ГДЕ ДОН КАНДИДО РОДРИГЕС ПОЯВЛЯЕТСЯ, КАК ВСЕГДА

Против зала депутатов в 1840 году находилась хонда — небольшая комната, — служившая местом сбора всех интеллигентных людей того времени, где они собирались от восьми до одиннадцати часов утра и от девяти часов вечера до часу ночи. Было десять часов утра.

Около дверей зала депутатов хотел пройти человек еще не старый, серьезный, прямо державшийся, с палкой в руке. Он шел гордой и смелой походкой, хотя его лицо шафранного цвета выражало какое-то смутное беспокойство, почти страх, что можно было заметить, несмотря на его высоко поднятую голову, так как его растерянные черты представляли собой полную противоположность горделивой осанке. Это был дон Кандидо Родригес. Он подходил к дверям зала депутатов в то время, когда из хонды выходило человек двенадцать федералистов, производивших страшный шум своими огромными шпорами.

Дон Кандидо не посмотрел на них, но он их чувствовал и так сказать, угадывал. Не поворачивая головы, не ускоряя шага, он вошел со спокойным видом в зал депутатов и стал подниматься по лестнице, ведущей к архивам.

У него не было никакого дела ни в зале депутатов, ни в архивах. Шум шпор федералистов невольно сообщил новое направление его шагам, не дав времени его голове принять какое-либо решение. Поэтому, когда он очутился лицом к лицу с одним из чиновников архива, то, не зная, что ему сказать, и в неведении того, что следует остановиться, он прошел мимо него вперед с высоко поднятой головой.

— Что вам угодно, сеньор? — спросил чиновник.

— Мне?

— Да, вы идете прямо.

— Послушайте, молодой человек, это результат весьма древних и неясных дел, которые время, этот друг старости, учитель юности… время, если вы знаете что такое время…

— Сеньор, я желаю знать, чего вы ищите! — отвечал чиновник, начинавший думать, что дон Кандидо сумасшедший и что весьма неприятно находиться в таком опасном обществе.

— Послушайте, откровенно говоря, я не ищу ничего. К какой семье принадлежите вы, мой уважаемый сеньор?

— Сеньор, мне надо запереть дверь, сделайте одолжение, уйдите! — произнес молодой человек, отбегая к выходной двери и опираясь о нее плечом.

— Я читаю на вашем лице талант, усидчивость, работу. Каким родом литературы вы занимаетесь?

— Сеньор, доставьте мне удовольствие, уйдите отсюда!

— Из всех моих учеников, а надо вам знать, что я был профессором чистописания всего Буэнос-Айреса — о, и каких людей я воспитал! — одни теперь депутаты, другие коммерсанты, неутомимые асиендадо. Знаете ли вы торговый дом…

Дон Кандидо поднял свою палку и показал ею направление, где помещался торговый дом, о котором он завел речь, но молодой человек, вообразив, что он хочет его убить, выбежал в переднюю, чтобы позвать привратника, которого, к несчастью, там не оказалось.

— Что делаете, вы, неблагоразумный, неосмотрительный молодой человек, легкомысленный, как все молодые люди?

— Сеньор, если вы не уйдете, я позову на помощь.

— Хорошо, я ухожу, неопытный и мнительный молодой человек!

Но вместо того, чтобы направиться к дверям, дон Кандидо подошел к балкону, откуда была видна хонда, и, заметив, что там уже никого более не было, он почувствовал, что его мужество вновь возродилось.

Повернувшись, он протянул руку, чтобы проститься с чиновником, но последний, убежденный в том, что дон Кандидо убежал из Ресиденсии^[67], остерегался пожать руку посетителя.

— Прощайте, ветреный молодой человек, новичок в школе жизни! Пусть Бог воздаст вам и вашей почтенной семье за ту услугу, которую вы оказали мне.

Дон Кандидо важно спустился с лестницы, в то время как чиновник смеялся, смотря ему вслед.

Но едва почтенный учитель чистописания прошел один квартал, как новая толпа федералистов, обогнув колледж, направилась туда и очутилась лицом к лицу с ним.

Дон Кандидо одним прыжком соскочил с тротуара и, взяв шляпу в руку, стал отвешивать им глубокие поклоны.

Федералисты, у которых было, правда, более желания завтракать, нежели заниматься учтивостью, продолжали свою дорогу, предоставив дону Кандидо приветствовать их, сколько его душе угодно.

Почтенный профессор, чувствуя головокружение и усиленное биение в висках, с крупными каплями пота на лице повернул наконец на улицу Виктории и остановился у той самой двери, где наши читатели встретили его первый раз, то есть у дверей дома Мигеля.

Минуту спустя наш несчастный секретарь входил в кабинет своего прежнего ученика, которого он застал удобно развалившимся в кресле и спокойно читавшим знаменитую «Торговую газету».

— Мигель!

— Сеньор!

— Мигель! Мигель!

— Сеньор! Сеньор!

— Мы погибаем.

— Я это знаю.

— Ты знаешь это и не спасаешь нас?

— Я стараюсь.

— Нет, Мигель, нет, у нас нет времени.

— Тем лучше!

— Как тем лучше! — вскричал широко раскрыв глаза дон Кандидо, и упал на софу.

— Я вам говорю, сеньор, что в трудные минуты лучше кончить все скорей.

— Но кончить хорошо, ты хочешь сказать?

— Или дурно.

— Дурно?

— Ну, да! Худо или хорошо — окончить сразу все же лучше, чем проводить свою жизнь, подавая одну руку добру, а другую — злу.

— И это зло будет состоять в том…

— В том, что нам, например, снесут голову.

— Пусть ее сносят у тебя и твоих заговорщиков, очень хорошо, но у меня, человека спокойного, невинного, смирного, не способного причинять зло преднамеренно, предумышленно, с…

— Сядьте, мой дорогой учитель! — произнес молодой человек, прерывая дона Кандидо, который встал во время разговора.

— Что я сделал? Что такого, чтобы очутиться в том положении, в котором я нахожусь, подобно хрупкой лодке, разбиваемой бурными волнами океана?

— Что сделали, вы?

— Да, я!

— Тота! Вы в самом деле ничего не сделали?

— Нет, я ничего не сделал, сеньор дон Мигель; настанет время, когда моя связь с тобой разрушится, порвется: я преданнейший защитник самого знаменитого из всех ресторадоров света. Я люблю всю высокоуважаемую семью его превосходительства, как люблю и уважаю другого сеньора губернатора, доктора дона Фелипе, его предков и всех его детей. Я хотел…

— Вы хотели эмигрировать, сеньор дон Кандидо.

— Я!

— Вы! Это преступление против федерации, за которое расплачиваются головой.

— Доказательства?

— Сеньор дон Кандидо, вы решительно стремитесь быть повешенным кем-либо.

— Я?

— Я жду только, чтобы вы мне сказали кем: Росасом или Лавалем. Если первым, то для того, чтобы быть вам приятным, я сейчас же отправлюсь к полковнику Соломону, если же вторым, то подождите два или три дня, когда генерал Лаваль вступит в Буэнос-Айрес, тогда, как только представится случай, я поговорю с ним о секретаре сеньора дона Фелипе.

— Итак, я человек, попавший в воду?

— Нет, сеньор, вы будете человеком на воздухе, если будете продолжать говорить глупости так, как вы делаете это постоянно.

— Но, Мигель, сын мой, разве ты не видишь моего лица?

— Вижу, сеньор.

— Что же ты видишь на нем?

— Страх.

— Нет, не страх, нет, а недоверие, вследствие странных впечатлений, господствующих надо мной в настоящую минуту.

— Что такое?

— Идя сюда от губернатора, я встретился с людьми, которые показались…

— Кем?

— Дьяволами в образе человеческом.

— Или людьми с видом дьяволов, не правда ли?

— Что за вид у них был, Мигель! Что за вид! И при этом у них были длинные ножи. Способен ли кто-нибудь из этих людей убить меня? Как ты думаешь, Мигель?

— Не думаю, что вы им сделали!

— Ничего, ничего! Но предположи, что они спутают меня с другим и…

— Ба-а! Оставим это, дорогой учитель, вы сказали, что пришли ко мне прямо от Араны, не так ли?

— Да, да, Мигель.

— Ну, тогда у вас была причина прийти сюда.

— Да.

— Какая же она, друг мой?

— Я не знаю, не хочу этого говорить. Я не хочу более ни политики, ни сообщений!

— Так вы пришли сделать мне сообщение о политике?

— Я не говорил этого!

— Держу пари, что в кармане вашего сюртука находится важная бумага.

— У меня ничего нет.

— Я тем более готов держать пари, что, на выходе отсюда, вас может обыскать какой-нибудь федералист, чтобы посмотреть, нет ли при вас спрятанного оружия, найдя эту бумагу, он убьет вас немедленно!

— Мигель!

— Сеньор, дадите ли вы мне или нет те бумаги, которые принесли с собой?

— С одним условием.

— Посмотрим, что за условие.

— Чтобы ты более не требовал от меня нарушения моего служебного долга.

— Тем хуже для вас, потому что Лаваль будет здесь раньше, чем через четыре дня!

— Как! Ты откажешься признать те громадные услуги, которые я оказал делу свободы?

— Да, если вы остановитесь на половине дороги.

— Ты думаешь, что Лаваль вступит в город?

— Он для того и пришел.

— Ну, между нами говоря, я также думаю; вот почему я и пришел к тебе. Есть кое-какая перемена.

— В чем? — быстро спросил молодой человек.

— Возьми и прочти.

Дон Мигель, развернув бумагу, поданную ему доном Кандидо, начал читать:

«Сан-Педро, 1-го сентября.

Два дня тому назад Маскарилья двинулся вперед с тысячью человек, чтобы овладеть пуэбло^[68], но жители выказали необычайную решительность, и он был отброшен; у него было одно орудие, полтораста пехотинцев и около шестисот пятидесяти кавалеристов. Атаку он произвел сразу с двух сторон. В одно мгновение он уже достиг площади, но был отброшен нашим огнем. Потеря была в сто человек.

Прилагаю к этому списку копию депеши, полученной мною от генерала.

Завтра я вам напишу более подробно.

Хуан Камелино Сеньору Д…»

— Посмотрим теперь документ, на который он ссылается! — сказал Мигель после минутного молчания.

— Вот он! — отвечал дон Кандидо. — Эти два важных документа были найдены в шлюпке, захваченной сегодня ночью; я снял с них копию наскоро, чтобы показать тебе.

Дон Мигель, не слушая дона Кандидо, взял из его рук и начал читать с величайшим вниманием следующее письмо:

«Освободительная армия, главная квартира на походе.

29 августа 1840 г.

Сеньору дону Хуану Камелино, военному коменданту Сан-Педро.

Главнокомандующий имеет удовольствие сообщить Вам для объявления по вверенным Вам войскам, что из перехваченных депеш дона Феликса Альдао к тирану Росасу видно, что общественное мнение внутри страны как нельзя более благоприятно для дела свободы. Провинции Кордова, Сан Луис и Сан Хуан отказали Альдао в требуемой им помощи. Провинция Ла-Риоха восстала против тирании Росаса и вооружила многочисленную кавалерийскую колонну и восемьсот пехотинцев. ГенералЛа Мадрид вступил на территорию Кордовы во главе своих храбрых солдат, вскоре он поддержит операции освободительной армии.

Дивизион Вега совершенно рассеял в Наварро отряды милиции, собранные Чирино. Один эскадрон из числа этих милиционеров перешел в ряды нашей армии.

Главнокомандующий узнал, что милиционеры Магдалены восстали и покинули своих вождей, когда последние хотели присоединить их к армии Росаса.

Дело свободы одерживает быстрые успехи, и главнокомандующий надеется, что вскоре усилия солдат отечества, в особенности же храбрых защитников Сан-Педро, будут вознаграждены.

Объявите по вверенным Вам войскам те новости, которые я Вам сообщаю, прибавив к этому, что освободительная армия не подражает той системе лжи, которой тиран тщетно пытается скрыть свое критическое положение.

Копию с этой депеши пошлите мировому судье в Барадеро.

Бог да хранит вас.

Хуан Лаваль»

— Как тебе это кажется, Мигель? — спросил дон Кандидо, когда дон Мигель окончил чтение этой важной бумаги.

Молодой человек молчал.

— Они идут, Мигель, они идут!

— Нет, сеньор, они уходят, наоборот! — отвечал молодой человек, комкая в руках бумагу.

И, встав со своего места, он начал взволнованно ходить по кабинету.

— Ты с ума сошел, Мигель?

— Другие сошли с ума, а не я!

— Но они обошли Лопес той дорогой, уважаемый Мигель.

— Это ничего не значит.

— Разве ты не видишь в них горячего, стремительного, страшного энтузиазма?

— Это ничего не значит.

— В здравом ли ты уме, Мигель?

— Да, сеньор, в здравом. Те, кто думает теперь о провинциях, — вот кто не в здравом уме, кто не доверяет своим собственным силам и не видит счастья, находящегося в двух шагах от него. Что за странный рок преследует эту партию и вместе с нею отечество! — вскричал дон Мигель, продолжая расхаживать большими шагами по комнате, в то время как дон Кандидо с изумлением смотрел на него.

— Хорошо. Тогда мы, федералисты, скажем…

— Что унитарии ни черта не стоят! Вы правы, сеньор дон Кандидо!

В это время в парадную дверь дважды сильно ударили молотком.

Глава XVII, ГДЕ ПИЛАД СЕРДИТСЯ

Дон Кандидо вздрогнул.

Дон Мигель, наоборот, из печального и мрачного, каким он был минутой раньше, стал вновь спокойным и почти веселым. Вошедший слуга доложил о приходе дамы. Молодой человек приказал просить ее.

— Не надо ли мне удалиться, друг мой?

— В этом нет необходимости, сеньор.

— По правде говоря, я предпочел бы дождаться тебя, чтобы выйти вместе.

Дон Мигель улыбнулся.

В эту минуту в кабинет вошла женщина, ее движения сопровождались таким шумом, как будто она была одета в платье из проклеенной бумаги. У нее на голове был федеральный шиньон в полфута высотой, а толстое, широкое смуглое лицо было обрамлено английскими черными буклями.

— О! — вскричал дон Кандидо.

— Войдите, мисеа^[69] Марселина! — произнес дон Мигель.

— А, вы оба здесь!

— Мы самые!

— Пилад и Орест!

— Вот именно!

— Это Пилад! — сказала донья Марселина, протягивая руку дону Кандидо.

— Сеньора, вы роковая женщина! — отвечал он, живо отбегая от нее.

— Неужели в тебе не сохранилось ни любви к отечеству, ни дружбы, бронзовое сердце?

— Дай Бог, чтобы я был из бронзы с головы до ног! — пробормотал, вздыхая, дон Кандидо.

— В особенности шея, не правда ли, мой друг? — вставил дон Мигель.

— Che! Разве голова Пилада обречена в жертву?

— Нет, сеньора, не повторяйте таких нелепостей. Я не унитарии и никогда им не был, слышите вы?

— Эх, что за важность голова!

— Ваша голова ничего не значит, она… но моя…

— Чего стоит ваша голова в сравнении с теми жертвами, которые видел свет? Разве головы Антония и Цицерона не были отрублены в Капитолии, как пел бессмертный Хуан Крус? Потомство вознесет вас на своих крыльях!

— Пусть вознесет вас дьявол на своих рогах!

— Разве Цезарь не был убит двадцатью тремя ударами кинжала?

— Мигель, должно быть, эта женщина — посланница сатаны! Это роковая женщина, колдунья и дочь колдуньи. Каждый раз как только мы приближались к ней или ее дому, с нами случалось несчастье. Как твой старый учитель, твой друг, питающий к тебе уважение, нежность, симпатию, я прошу тебя, приказываю тебе отослать прочь эту женщину, которая ходит так, как будто ее дьявол носит.

— Удержи свой язык, что смешно так шумя Пол прекрасный позорит, негодный! — возразила донья Марселина, постоянно имевшая наготове цитаты из древних стихов.

— Прекрасный! Вы прекрасны? — вскричал дон Кандидо вне себя от изумления.

— Сеньор дон Мигель, что это значит?

— Отошли ее, Мигель!

— В какую, увы, западню я попала!

— Все это не обозначает ничего, кроме того что дон сеньор Кандидо немного эксцентричный человек! — отвечал дон Мигель, с трудом удерживавшийся от смеха.

— Он, вероятно, изучал английскую литературу, — сказала донья Марселина, бросая взгляд на профессора, отбежавшего в другой конец комнаты, — если бы, подобно мне, он занялся греческой и латинской литературой, тогда было бы другое дело. Потому я ему прощаю.

— Вы знаете латинский и греческий языки, вы?

— Нет, но я знаю, основу этих мертвых языков.

— Вы?

— Я, прозаическое существо!

— Мигель, отошли ее, учти, что одного сумасшедшего довольно, чтобы сумасшедшими стали сотни.

— Как, дон Мигель, человек так литературно образованный, как вы, может иметь сношения с такими вульгарными существами, смерть которых подобна их жизни, темной и молчаливой?.. Но нет, будем жить в постоянной лирической гармонии. Все трое мы испытали страшные драматические потрясения, поэтому будем жить и умрем вместе! Вот моя рука, — прибавила донья Марселина, приближаясь к дону Кандидо.

— Я не хочу, оставьте меня в покое! — вскричал дон Кандидо, прижимаясь к стене.

— Идем, поклянемся перед алтарем вместе спасти наше отечество — Рим!

— Я не хочу.

— Донья Марселина, — сказал, смеясь молодой человек, вы хотели мне что-то сказать, пойдемте в кабинет.

— То иного мира тайны, то Божьи секреты!

— Cruz! Diablo!^[70] — вскричал дон Кандидо, крестясь в то время как молодой человек и донья Марселина прошли в кабинет.

— Дуглас приехал! — произнесла она, затворив дверь.

— Когда?

— Сегодня утром.

— Он уехал?

— Третьего дня, вот письмо от него.

Дон Мигель прочел письмо и оставался в задумчивости в течение нескольких минут.

— Вы могли бы встретить Дугласа до трех часов вечера? — спросил он.

— Да.

— Точно?

— В эту минуту неустрашимый моряк спит.

— Хорошо! Мне надо, чтобы вы с ним поговорили.

— Сию же минуту!

— Вы скажете ему, что я хочу его видеть до наступления ночи.

— Здесь?

— Да, здесь!

— Хорошо.

— Назначим час: я буду его ждать между четырьмя и пятью.

— Хорошо.

— Не теряйте времени, донья Марселина.

— Я полечу на крыльях судьбы.

— Нет, идите обыкновенным шагом, и ничего больше, теперь не следует обращать на себя внимание как слишком быстрой ходьбой, так и слишком медленной.

— Я поспешу за смелым полетом ваших мыслей.

— Тогда прощайте, донья Марселина.

— Пусть боги будут с вами, сеньор.

— Кстати, как поживает Гаэте?

— Судьба спасла его.

— Он встает с постели?

— Нет еще.

— Тем лучше для моего друга дона Кандидо, итак прощайте, донья Марселина!

Донья Марселина пошла к выходу через гостиную, а дон Мигель прошел в другую комнату, держа в руке только что полученное им письмо.

Дон Кандидо ходил взад и вперед по гостиной; когда в ней появилась донья Марселина, он повернулся к ней спиной и начал любоваться портретом отца дона Мигеля.

Донья Марселина, подойдя к нему и положив свою руку на его плечо, сказала ему мрачным голосом:

— Умеешь ли ты страдать?

— Нет, сеньора, и не хочу уметь.

— Гаэте жив! — продолжала она еще более мрачно. Звук трубы архангела в день страшного суда не произвел бы на бедного профессора такого страшного действия, как эти два слова.

— Он поручил мне кланяться вам! — прибавила она, не снимая руки с плеча своей жертвы.

— Сеньора, вы заключили союз с дьяволом, чтобы погубить мою душу, — оставьте меня, оставьте меня, ради Бога!

— Он вас ищет.

— Но я не ищу ни его, ни вас!

— Он ревнив, как тигр!

— Пусть он сдохнет!

— Вы похитили у него сердце Хертрудис.

— Я?

— Вы!

— Сеньора, вы опасная сумасшедшая, оставьте меня в покое.

— Вы умрете от кинжала Брута.

— Если вы не уйдете, я позову на помощь, чтобы вас прогнали.

— Он прольет своим железом кровь вашего гордого сердца.

— Санта-Барбара! Мигель!

— Молчите!

— Вы — шпионка, теперь я это понимаю! Мигель!

— Молчите! Не зовите Мигеля!

— Я вас свяжу колодезной веревкой. Мигель!

— Молчите!

— Я не хочу молчать, я не буду молчать, вы шпионка!

Дон Мигель вошел в гостиную, привлеченный беспорядочными криками дона Кандидо и, сообразив что происходит, спросил с мрачным видом:

— Какую жертву обрекают на заклание?

— Это шпионка, Мигель! — вскричал дон Кандидо, указывая на донью Марселину. — Это шпионка!

— Угрызения совести из-за его преступления заставляют его безумствовать! — вскричала, улыбаясь, донья Марселина.

И, поклонившись дону Мигелю, она величественно вышла из гостиной, в то время как старый профессор старался убедить своего ученика в том, что она действительно шпионка кура Гаэте.

— Мы увидим это, мой друг, а теперь, — произнес молодой человек, — сделайте мне одолжение, не испускайте более этих страшных криков, по крайней мере в течение четверти часа. Хорошо?

С этими словами дон Мигель оставил его.

— Ничего страшного, — проговорил молодой человек, входя в свою спальню и обращаясь к доктору Парсевалю и к дону Луису, которые уже долгое время находились в этой комнате, — это была маленькая сцена между самыми комичными оригиналами, которых я знаю, и над которой я бы вдоволь посмеялся над ней при других обстоятельствах.

Дон Мигельвошел в свою спальню, держа в руке письмо, принесенное Дугласом, контрабандистом унитариев, он подал это письмо доктору Парсевалю со словами:

— Вот, что я только что получил из Монтевидео. Доктор быстро схватил письмо и начал читать его вслух:

«Париж, 11 июля 1840 г.

Вице-адмирал де Макко назначен командующим экспедицией на Рио-де-Ла-Плата вместо вице-адмирала Бадена. Он отправится немедленно. Г-н де Макко принадлежит к одной из выдающихся фамилий Франции, он славно разрешил споры о Санто-Доминго и Картахене.

Он обладает замечательной храбростью. Лица, читавшие морскую историю Франции, вспомнят про его блестящий подвиг в битве с английским кораблем „Рвение“. Во время страшной войны между Францией и Англией господин де Макко, тогда еще семнадцатилетний юноша, поступил в качестве аспиранта^[71] на французский бриг.

На бриге началась чума, сразившая всех офицеров, уцелел только аспирант де Макко. Молодой человек, ставший так неожиданно командиром судна, решил геройским подвигом оправдать выбор судьбы. Почти тотчас же произошла встреча с английским военным судном „Рвение“.

После ожесточенной битвы неприятельский корабль, под командой старого бравого лейтенанта английского королевского флота был принужден спустить свой флаг.

Когда храбрый офицер был представлен своему победителю и узнал, что тот был всего лишь семнадцатилетним аспирантом, командовавшим вдобавок экипажем, среди которого свирепствовала чума, то его стыд был так велик, что через несколько дней он умер от огорчения.

Преданный вам и пр…»

— Ну, все налаживается так, чтобы события шли быстрее и чтобы кризис скорее миновал, друзья мои! — произнес доктор, возвращая письмо молодому человеку.

— Да, но как он минует?

— Разве ты не слышал, Мигель, что отправляется экспедиция?

— Которая прибудет слишком поздно и в то же время содействует тому, что из Монтевидео генерала уговаривают не рисковать своей армией и дожидаться этой экспедиции, которая, может быть, и не придет или, если и придет, то заставит Росаса заключить договор с французами прежде, чем их силы прибудут в Рио-де-Жанейро.

— Но это будет бесчестно со стороны Франции! — вскричал дон Луис.

— В политике, мой дорогой Луис, поступки не оцениваются по личному разумению людей.

— Верно ли то, что генералу даются такие советы? — спросил доктор.

— Да, сеньор, члены аргентинской комиссии дают ему эти советы, потому что они доверяют только численному превосходству.

— О, если бы я был генералом Лавалем! — вскричал молодой человек.

— Если бы ты был генералом Лавалем, — возразил живо дон Мигель, — то ты давно бы сошел с ума.

— Отказ подполковника Пеньо высадиться с армией в Баррадеро вместо того, чтобы вести ее в Сан-Педро, привел к тому, что генерал потерял время и лошадей, которые ждали его в первом пункте. Кроме того, вот уже год скрытая вражда Риверы тормозит все его намерения. Вожди унитариев в своем ослеплении видят все в розовом свете. Каждый день сотни противоречивых писем приходят из Монтевидео к генералу и его офицерам: наступайте, отходите назад, идите вправо, поверните налево, — у унитариев нет десяти человек, имеющих одинаковое мнение. Генерал не решается, медлит: он опасается поступать вопреки мнению тех, многочисленность которых заставляет относиться к ним внимательно. Он наступает медленно, сегодня он расходует свои силы на преследование какого-нибудь каудильето — главаря маленькой банды, завтра — другого. Сегодня третье сентября, а он все еще находится в одном лье от Лухана. А в это время Росас отдыхает нравственно, его приверженцы оправились от своего ужаса и вновь возымели надежду на успех. Лаваль приблизится к городу, быть может, только за тем, чтобы увидеть его или пролить много крови, чего он мог бы избежать две недели, даже неделю тому назад! — прибавил дон Мигель печальным и безнадежным голосом, что произвело тягостное впечатление на его друзей.

— Все это правда, — отвечал доктор, — и наш несчастный народ испытает на себе всю тяжесть гнева Росаса, как это уже и началось, увы!

— Но это только предположения, — сказал дон Луис, — до сих пор армия продолжает свой марш, завтра или самое позднее послезавтра мы будем знать, что нам следует делать. Между тем в ожидании этого наш друг, подобно нам с тобой, думает, что наш частный план превосходен, не правда ли, доктор?

— Да, по крайней мере я думаю, что он благоразумен.

— Ты должен был сообщить ему два проекта! — сказал дон Мигель.

— Он мне сказал все, я сомневаюсь в успехе первого.

— Нет, сеньор, не сомневайтесь. Правда, что нас мало: я с трудом собрал пятнадцать своих друзей, но зато это будут отважные люди. Дом, который мы займем, будет служить одновременно и сборным пунктом, и отправной точкой наших дальнейших действий: отсюда нам будет легче всего освободить улицу дель-Коллехио в том случае, если генерал решится, как его просят об этом, вторгнуться в город через Барракас. Тогда его силы должны будут подняться на возвышенность Марко, которая представляет собой весьма выгодную позицию. Позиция, выбранная мной, самая удобная на всей этой улице, широкой и прямой, и самое большее с двадцатью пятью солдатами, которых мне даст генерал, я, в случае необходимости, поддержу отступление.

— Оружие?

— Сорок шесть ружей и три тысячи патронов, которые я велел купить в Монтевидео, находятся в безопасном месте здесь, в Буэнос-Айресе.

— Сигнал?

— Тот, который мне дадут из армии, если атака будет назначена.

— Ваши агенты надежны?

— Это люди преданные мне до самой смерти.

— Хорошо, тогда я одобряю ваш второй проект, важно также, чтобы в любом случае вы освободились от домашних дел, я опасаюсь только за время отъезда.

— Хорошо обдумано.

— Я предоставлю ему самому выбрать ночь, час и сигнал, который он даст со своего борта.

— Высадка будет в Сан-Исидро?

— Да, сеньор. Луис говорил вам, без сомнения, по какой причине?

— Да, он мне говорил об этом.

— Вы думаете, что мадам Барроль сможет перенести тяжесть путешествия?

— Я думаю, она не может прожить и двух недель в Буэнос-Айресе: ее болезнь одна из тех, что поражают не какой-нибудь отдельный орган, но сам принцип жизни и угашают его час за часом. Моральное потрясение этой сеньоры так велико, что отражается на сердце и легких и прямо убивает ее. Свободный воздух быстро вернет ее к жизни, в то время как отсутствие его в Буэнос-Айресе убийственно действует на нее.

— Она окончательно решилась? — спросил Луис.

— Мы условились об этом сегодня ночью.

— Сегодня она с беспокойством думает об этом, — прибавил доктор, — она соглашается на то, чтобы Мигель еще остался здесь. Эта дама так любит вас, мой друг, как если бы вы были ее сыном.

— Я буду им, сеньор, я не стану им завтра или даже сегодня только потому, что она противится этому. Она суеверна, как все благородные сердца, и страшится союза, заключенного при таких печальных обстоятельствах.

— Да, да, так лучше: кто знает, какая судьба нас ожидает! Предоставим женщинам спасаться, если это еще возможно! — воскликнул доктор.

— Моя кузина также хочет остаться, никто не может убедить ее уехать.

— Даже Луис?

— Никто! — печально отвечал молодой человек.

— Теперь два часа пополудни, друзья мои, вы идете сегодня в Сан-Исидро?

— Да, сеньор, сегодня ночью, мы вернемся до наступления дня.

— Благоразумие, друзья мои, побольше благоразумия, прошу вас!

— Это будет наша последняя поездка, сеньор, — сказал Луис, — как только сеньора Барроль уедет, в доме дель-Оливос не останется никого, и он тогда действительно станет покинутой дачей.

— Итак, до завтра!

— До завтра, сеньор!

— До завтра, мой дорогой друг!

Оба молодых человека сердечно обняли своего прежнего профессора философии, которого дон Мигель проводил до самых дверей, выходивших на улицу.

Как только ушел доктор Парсеваль, в кабинете кто-то дважды хлопнул в ладони.

— Подожди! — сказал дон Мигель дону Луису.

Он вышел в кабинет, который, как мы уже говорили раньше, был смежен с гостиной, немного удивленный этим призывом из комнаты, куда никто не проникал без его позволения.

— А, это вы, дорогой учитель! — вскричал он, заметив дона Кандидо.

— Я, Мигель, я. Прости меня, но видя, что ты сильно запоздал, я предположил, что ты, быть может, вошел потайной дверью, скрытым выходом, которого я не знаю, и так как с некоторого времени я избегаю уединения, потому надо тебе знать, мой уважаемый Мигель, что уединение расстраивает воображение и, судя по тому, что говорят философы, служит к добру и к злу, причина, из-за которой я предпочитаю общество, которое, согласно мнению Квинтилиана…

— Луис!

— Чего тебе? — отвечал тот, входя.

— Как, Бельграно здесь!

— Да, сеньор, и я его позвал сюда, чтобы он помог мне выслушать вашу диссертацию.

— Так что этот дом — очаг опасностей для меня?

— Как так, мой уважаемый учитель? — спросил дон Луис, садясь возле него.

— Что это значит, Мигель? Я хочу ясного, положительного, откровенного объяснения! — вскричал дон Кандидо, отодвигая свой стул от дона Луиса. — Я хочу знать одну вещь, которая определяет, утверждает и характеризует мое положение: я хочу знать, что это за дом.

— Что это за дом? — Да.

— Тота! Дом, как все другие, мой дорогой учитель.

— Это не ответ. Этот дом не похож на другие, потому что здесь составляют заговоры и унитарии, и федералисты.

— Как так, сеньор?

— Четверть часа тому назад ты принимал в этом доме женщину, шпионку этого дьявольского монаха, поклявшегося меня погубить, а теперь я открываю в твоих частных и секретных комнатах этого таинственного молодого человека, который бежит от своего очага и переходит из дома в дом с видом тайного и злостного заговорщика.

— Вы кончили, мой дорогой учитель?

— Нет, и не хочу кончить, не сказав тебе дважды или трижды, что, ввиду моего официального положения, столь деликатного и столь высокого, я не могу продолжать сношений с домом, к которому мне невозможно приложить грамматического определения, и пока я не узнаю, что такое этот дом теперь или чем он может быть, я воздержусь от всякого общения с ним, от всякого посещения его.

— Сеньор, вы не завтракали с депутатом Гарсиа? — сказал дон Луис.

— Нет, сеньор, я не имел чести завтракать с сеньором доном Бальдомеро.

— Тогда, может быть, с Гарригосом?

— С ним тем более нет, это, мне кажется, не ко времени.

— Значит, эта изумительная речь — продукт вашего собственного воображения?

— Прервем всякие сношения, сеньор Бельграно!

— Постойте-ка, сеньор дон Кандидо, — проговорил дон Мигель, — вы назвали моего друга заговорщиком, а это мне кажется не особенно вежливым со стороны коллеги.

— Коллеги! Я был профессором этого сеньора, когда он был ребенком, нежным, невинным, но затем…

— Затем вы спрятали его у себя, мой дорогой учитель.

— Это было против моей воли.

— Это ничего не значит.

— Но я никогда не был его коллегой в чем бы то ни было!

— А теперь вы стали им, сеньор дон Кандидо, — разве вы не секретарь сеньора Араны?

— Секретарь!

— Очень хорошо, а этот сеньор — секретарь генерала Лаваля в командировке.

— Секретарь генерала Лаваля в командировке! — вскричал дон Кандидо, машинально вставая со своего места и смотря на дона Луиса глазами, готовыми выскочить из орбит.

— Ну, вот, — продолжал Мигель, — так как вы секретарь Араны, а этот сеньор — секретарь Лаваля, то отсюда и следует, что вы оба коллеги.

— Секретарь Лаваля! И разговаривает со мной!

— И был вашим гостем несколько дней!

— И мой гость!

— Весьма признательный вам, — произнес Луис. — Поэтому мой первый визит будет к вам, я его сделаю дня через два или три, дорогой коллега!

— Вы у меня! Нет, сеньор, я не буду и не могу быть дома у вас!

— А, это другое дело: я рассчитывал сделать визит своему старому профессору с несколькими из его воспитанников, возвращающихся в освободительную армию. Они могли бы защитить его против справедливого возмездия, которое, как мы рассчитываем, настигнет всех помощников Росаса и Араны, но, если вам это не угодно, то очень хорошо: каждый волен дать себя повесить.

— Но, сеньор секретарь, — живо возразил дон Кандидо, положение которого было действительно жалко, — я не говорю о том случае, когда храбрые и славные защитники его превосходительства сеньора генерала Лаваля будут здесь… я… Мигель, скажи за меня, сын мой, у меня голова идет кругом!

— Нечего и говорить, сеньор, ваш коллега все понял, мы сходимся во взглядах или лучше — сойдемся.

— Исключая меня, дорогой Мигель: я сойду в могилу, не поняв, не уразумев, не узнав того, что я должен был делать и чем я был в это мрачное несчастное время.

— Вы наш, сеньор дон Кандидо? — спросил дон Луис.

— Я всех, да, сеньор, я всех. Сегодня ночью даже слезы капали у меня из глаз, когда сеньор дон Фелипе диктовал мне этот страшный законопроект, который должен пустить по миру всех.

— Ах, да, законопроект! — произнес дон Мигель, любопытство которого живейшим образом было возбуждено, но который не хотел, чтобы дон Кандидо заметил это.

— Ты должен знать, в чем дело.

— Как это? Со вчерашнего вечера? Кроме того, дон Фелипе ведь не окончил еще его составление?

— Нет, сын мой, он должен, как мне говорил, включить еще много соображений, он продиктовал мне только первый образец законопроекта и то, заставив меня ранее переписать десять или одиннадцать черновиков.

— Санта-Барбара! Я почти готов держать пари, что вы успели выучить его наизусть.

— Почти. В сущности, речь идет о том, чтобы конфисковать все имущество унитариев, как только его превосходительство восторжествует над сеньором генералом, у которого мой блестящий ученик служит достойным секретарем. Высокочтимый сеньор губернатор дон Фелипе Арана приступил к составлению законопроекта по личному приказу его превосходительства сеньора Ресторадора, чтобы закон был совершенно готов к тому времени, когда наступит момент приводить его в исполнение, момент, который не наступит, как я убежден после того, что сейчас слышал от моего уважаемого коллеги.

Дон Мигель и дон Луис украдкой обменялись взглядами.

— Итак, — продолжал дон Кандидо, — слезы текли у меня из глаз, когда я думал о том, сколько несчастных семей будут обречены на нищету, если случайно, вследствие какого-нибудь события, громоносное оружие «сынов свободы» не ниспровергнет этого ненавистного правителя, в действиях которого я не принимаю никакого деятельного участия, — ты лучше, чем кто-либо, знаешь это, Мигель, ни поступками, зависящими от моей воли, ни…

Два удара молотка, раздавшиеся у парадных дверей прервали речь дона Кандидо, который в недоумении замолчал.

Оставив двух секретарей в кабинете, дон Мигель прошел в гостиную и сам открыл дверь выходившую во двор.

— А, это вы, мистер Дуглас! — проговорил молодой человек, узнав пришедшего.

— Да, сеньор, донья Марселина сказала мне…

— Она вам сказала, что мне надо вас видеть?

— Да, сеньор.

— Это правда. Войдите, Дуглас. Вы выехали из Монтевидео третьего дня?

— Да, сеньор, ночью.

— Много там приготовлений, а?

— Там все собираются прийти сюда, а здесь все хотят бежать! — отвечал шотландец, пожав плечами.

— Так что вы зарабатываете себе деньги.

— Немного. В прошлом месяце я сделал семь поездок и отвез шестьдесят двух человек, по десяти унций каждого.

— Это довольно прилично.

— Ба! Моя голова стоит дороже, сеньор дон Мигель.

— Это правда, но легче поймать дьявола, чем вас. Шотландец расхохотался.

— Видите ли, сеньор, я почти испытываю желание дать себя поймать, чтобы узнать, испугаюсь ли я. Все это для меня простое времяпровождение. В Испании я занимался контрабандой табака, а здесь — контрабандой людей, вот и все.

Говоря это, шотландец рассмеялся как ребенок.

— Но они платят немного. Вы больше мне дали, сеньор дон Мигель, за ящики, которые я привез вам из Монтевидео, другие не дают мне столько за спасение своей жизни.

— Тем лучше, мистер Дуглас, я снова нуждаюсь в вас.

— Як вашим услугам, сеньор дон Мигель — моя шлюпка, четверо людей, умеющих стрелять из ружья, и я, стоящий этих четверых.

— Спасибо.

— Если надо отвезти кого-нибудь, то я открыл новое место, где сам черт не откроет тех, кого я там спрячу.

— Нет, теперь дело идет не о людях. Когда вы думаете вернуться в Монтевидео?

— Послезавтра, если наберется необходимое число пассажиров.

— Вы не уезжайте раньше того, как я вас извещу.

— Хорошо.

— Сегодня ночью вы отнесете письма на блокадную эскадру.

— Да, сеньор.

— Ответ вы принесете мне завтра до десяти часов утра.

— Раньше даже, если хотите.

— После вечерни вы останетесь у себя, чтобы получить два маленьких чемодана, которые положите в подполье, где уже лежат два ящика с оружием, в этих чемоданах находятся драгоценности и платья тех дам, которых вы возьмете с собой в шлюпку и отвезете на борт того судна, которое я вам назову, после того как вы привезете мне ответ.

— Все будет сделано.

— Хорошо ли вы знаете берег у Лос-Оливос?

— Как свои пять пальцев.

— Легко ли там может пристать шлюпка?

— Это зависит от течения, но там есть маленькая бухта, которую зовут «соус», она не глубока, но шлюпка может войти в нее и скрыться за скалами, не подвергаясь никакой опасности; только она находится в миле выше Лос-Оливос.

— А насчет Лос-Оливос?

— Если вода в реке будет высока. Кроме того, там опасно.

— Почему?

— Два катера из порта шныряют там с десяти часов вечера.

— Обе вместе?

— Нет, обыкновенно они разъезжаются.

— Сколько на них человек?

— На первом восемь человек, а на втором — десять. Они ходят быстро.

— Хорошо, мистер Дуглас. Мне важно знать все это. Теперь повторю вкратце свои поручения. Не отправляйтесь без моего приказания; сегодня ночью поедете на эскадру и привезете мне ответ на письмо, которое я вам дам, завтра от восьми до десяти часов утра. После вечерни вы возьмете к себе чемоданы, и сами отвезете их на эскадру, когда я вам скажу. Насчет цены не беспокойтесь: берите какую хотите!

— Вот это лучше всего, — сказал шотландец, радостно потирая руки, — вот это значит говорить по-человечески! Теперь мне не хватает только письма.

— Вы его получите.

Дон Мигель прошел в свой кабинет, а контрабандист табака в Испании и людей в Буэнос-Айресе стал мысленно высчитывать ту цену, которую он запросит за исполнение всех этих поручений.

Глава XVIII, В КОТОРОЙ ПОЛОЖЕНИЕ НЕКОТОРЫХ ЛИЦ ВСЕ БОЛЕЕ И БОЛЕЕ ОМРАЧАЕТСЯ

Двое суток прошло с того дня, когда Пилад-Кандидо испытал так много волнений и усталости, душевной и телесной, как на улице, так и в доме своего друга Ореста-Мигеля. Было пятое сентября, в этот день Буэнос-Айрес был на вершине смятения и анархии, то есть враги диктатуры погрузились в мрачное и угрожающее молчание, а федералисты пребывали в нервном возбуждении, не дававшем им успокоиться.

С одиннадцати часов утра сделалось известным, что освободительная армия находится в одном лье от капеллы Мерло и что, следовательно, на следующий день она может быть в Сантос-Луаресе и даже в городе.

Вся улица, на которой стоял дом Росаса, была запружена лошадьми федералистов, а так как ни у одного из федералистов этой породы не было недостатка в хвосте и так как поперек улицы дул свежий юго-восточный ветер, то красные ленты, привязанные к хвостам федеральных лошадей и перья на голове, развеваемые ветром и освещаемые горячими лучами ослепительного сентябрьского солнца, издали походили на спирали красноватого пламени, вырывающегося из дверей ада.

Большой коридор и весь дом, исключая личные комнаты диктатора, был полон народу. Всякий входил и выходил, когда ему вздумается и совершенно без всякого повода. Прежде всего сюда должно было прийти известие о поражении или торжестве Лаваля.

Однако некоторые люди искали донну Мануэлу с искренним и законным интересом — это негритянки.

Африканская раса, почти не сохранившая своей родной крови, значительно видоизмененная языком, климатом и привычками американцев, представляла собой в эпоху террора одно из самых странных социальных явлений. Черная по цвету кожи, она ничем не отличалась от низших слоев населения Буэнос-Айреса во всем остальном. С первых же дней революции на помощь этой несчастной расе пришел великолепный закон Виентреса.

Буэнос-Айрес был первым местом на всем континенте, открытом Колумбом, где было уничтожено рабство.

Но та самая свобода, которая возродила эту расу и разорвала ее цепи, во время террора не встречала более ожесточенных врагов, чем черные.

Правда, Росас, чтобы завоевать их преданность, льстил их инстинктам и возбуждал в них тщеславие, принуждая членов собственной семьи и, даже свою дочь, унижаться до танцев и угощений с ними на площадях и улицах.

Преданность негров Росасу можно понять и даже до некоторой степени оправдать, но совершенно непонятны те превратные чувства, которые вдруг проявились в этой расе с ужасающей быстротой: негры и особенно негритянки становились самыми искусными и преданными шпионами диктатора.

Неблагодарность их была ужасающая: там, где давали хлеб их детям, где о них заботились, где на них смотрели как на родных, — без всякого другого повода, только для того, чтобы сделать зло, они вносили клевету, несчастье и смерть.

Незначительное письмо, платье, лента голубого или фиолетового цвета были их оружием; косой взгляд или выговор со стороны хозяина дома или его детей достаточны были для того, чтобы пустить в ход это оружие. Тотчас же полиция, донья Мария-Хосефа, судья, какой-нибудь комиссар или главарь Масорки получал донос.

А подвергнуться доносу значило — умереть.

Как только Росас отправился в Сантос-Луарес, за ним последовали и батальон негров, находившихся в городе, негритянки покинули дома, в которых они служили, чтобы также отправиться в лагерь.

Но перед тем они толпами проходили то к донье Мануэле, то к донье Марии-Хосефе, громко крича, что также идут сражаться за Ресторадора.

В тот день, о котором мы говорим, множество негритянок наполняло галереи и навесы дома Росаса. Производя адский шум, они прощались с доньей Мануэлой и другими лицами, которые там находились.

Это был день великого праздника для этого дома, столь знаменитый в летописях тирании.

Донья Мария-Хосефа снедаемая живейшим беспокойством, прибыла сюда еще в одиннадцать часов утра.

Наступила ночь.

Вдруг раздался пушечный выстрел, заставивший толпу вздрогнуть.

Донья Мануэла побледнела: она волновалась за жизнь своего отца.

Долгое время толпа прислушивалась, но ничто вновь не нарушило тишины.

Донья Мануэла искала взглядом кого-нибудь, у кого можно было бы спросить о причине выстрела, но она так хорошо знала тех людей, которые окружали ее, что и не пыталась спросить ни одного из них.

Вскоре в толпе произошло какое-то движение, все повернули голову к дверям, где в густых облаках сигарного дыма показалось лицо начальника полиции, который, с большим трудом пробивая себе дорогу сквозь толпу, говорил:

— Ничего, ничего, это выстрел из восьмифунтовой пушки французов.

Донья Мануэла облегченно вздохнула и с нетерпением обратилась к Викторике, спешившему поздороваться с нею:

— Никто не пришел? — спросила она.

— Никто, сеньорита.

— Боже мой! С одиннадцати часов нет никаких известий.

— Вероятно, мы скорее чем через час узнаем что-нибудь.

— Скорее, чем через час?

— Да.

— Почему так, Викторика?

— Потому что в шесть часов я отправил к сеньору губернатору полицейского комиссара с сегодняшним рапортом.

— Хорошо, спасибо.

— Он будет здесь в девять часов, самое позднее.

— Ojala!^[72] Вы думаете, они близко от Сантос-Луареса?

— Вряд ли. Прошлую ночь Лаваль провел в эстансии Браво, сегодня в десять с половиной утра он был в трех лье от Мерло, теперь он может находится самое большее в одном лье от последнего, то есть в двух лье от нашего лагеря.

— А этой ночью.

— Что?

— Пойдут ли они сегодня ночью? — вновь спросила донья Мануэла, жадно прислушиваясь к словам Викторики.

— О, нет, — отвечал он, — они не пойдут ни сегодня ночью, ни, быть может, и завтра. У Лаваля мало сил, сеньорита, и он должен быть осторожным.

— А каковы силы Лаваля? Скажите мне правду! — спросила почти шепотом донья Мануэла.

— Правду?

— Да, правду.

— Сегодня еще трудно сказать точно, сеньорита, однако, судя по некоторым сведениям, которые кажутся мне достоверными, у Лаваля три тысячи человек.

— Три тысячи человек! — вскричала девушка, — а мне говорили, что у него едва наберется тысяча.

— Разве я не говорил вам, что весьма трудно знать точно!

— О, это ужасно!

— Вас во многом обманывают.

— Я это знаю, все обманывают меня во всем.

— Все?

— Исключая вас, Викторика.

— Какая польза обманывать вас теперь, — проговорил начальник полиции, пожимая плечами, словно желая сказать: теперь, когда решается наша судьба, мы не можем обманывать никого, кроме самих себя.

— А татита, как велики его силы? Скажите правду!

— О, это легко сказать. У сеньора губернатора в Сантос-Луаресе от семи до восьми тысяч.

— А здесь?

— Здесь?

— Да, здесь в Буэнос-Айресе?

— Все и никто.

— Как это?

— Все зависит от тех известий, которые мы получим завтра или послезавтра — у нас будет или целая толпа солдат или ни одного.

— Ах, да, да, я понимаю! Вы мне сообщите те известия, которые вы получите сегодня вечером, если татита мне не напишет?

— Я не знаю, смогу ли я это сделать, сеньора, так как сейчас отправлюсь в Бака, куда и приказал явится полицейскому комиссару, когда он вернется из лагеря.

— В Бака! Но не заблудитесь ли вы в городе?

— Я думаю, сеньорита, что нигде не заблужусь! — отвечал Викторика с иронической улыбкой.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать или лучше — объяснить откровенно, что прежде я получал приказания непосредственно от сеньора губернатора, а с некоторого времени получаю их от другого лица от имени его превосходительства.

— Вы думаете, кто-нибудь осмелился злоупотреблять именем моего отца?

— Я думаю, сеньорита, что невозможно отправиться в Сантос-Луарес и вернулся оттуда в полчаса.

— И поэтому?

— Сегодня после полудня, например, я получил от имени его превосходительства приказ наблюдать этой ночью за берегом у Сан-Исидро, а четверть часа или самое большее полчаса спустя получил противоположный приказ тоже от имени Ресторадора обходить берег у Бока.

— А!

— Вы сами можете судить теперь, Мануэлита, что один из этих двух приказов не исходит от сеньора губернатора.

— Конечно, это странно!

— Для меня никогда не было и никогда не будет хороших или дурных времен на службе, говорил Росас, но я совсем не расположен служить лицам, которые действуют в своих личных интересах, а не в интересах дела.

— Будьте уверены, Викторика, что я поговорю об этом с татитой, как только представится случай.

— Эта сеньора дает мне больше работы, чем сеньор губернатор.

— Эта сеньора! Какая сеньора?

— Вы не поняли, что я говорил вам о донье Марии-Хосефе?

— Да, да, Викторика! Продолжайте.

— Эта сеньора имеет свой личный интерес в том, чтобы мешать унитариям бежать. Если бы это зависело только от меня, то все бы они уехали.

— Таково же и мое мнение! — сказала она живо.

— Сегодня донья Мария-Хосефа послала мне приказ снова обыскать дом, где, как я очень хорошо знаю, все пропитано унитаризмом, кончая стенами. Но зачем нам этот обыск, если мне не сказано, что надо искать там и что я должен делать, если найду что-нибудь?

— Это правда.

— Затем приказ от имени его превосходительства следить за поведением одного молодого безумца.

— Это удачная мера.

— Мальчика, который суетливо бегает туда и сюда, а в действительности имеет сношения только с федералистами.

— Кто этот сеньор, Викторика? Он бывает здесь, и вы имеете приказ преследовать его?

— Да, сеньорита.

— Но кто же он?

— Дель Кампо.

— Дель Кампо! — вскричала донья Мануэла, испытывающая дружеские чувства к молодому человеку.

— Да, от имени сеньора губернатора.

— Это невозможно.

— По крайней мере, так мне сказала сама донья Мария-Хосефа.

— Арестовать дель Кампо! — возразила донья Мануэла. — Полноте! Говорю вам, что это невозможно. Я не верю, чтобы татита мог отдать подобное приказание. Дель Кампо прекрасный молодой человек, хороший федералист, и его отец один из старинных друзей моего отца.

— Она не сказала мне, чтобы я арестовал его, а только следил за ним.

— Это, может быть, один из немногих искренних людей, которые окружают нас.

— Я и не нахожу его дурным, но должен прибавить, что он имеет много врагов и притом врагов влиятельных.

— Сеньор Викторика, не делайте ничего против этого молодого человека, по крайней мере, пока не получите особого приказа татиты.

— Если вы требуете этого…

— Да, я требую этого, пока Корвалан не передаст вам приказания.

— Очень хорошо.

— Я немножко знаю эту историю. Но разве мы можем терпеть, чтобы татита служил ширмой, вы понимаете меня?

— Да, да, сеньорита! — отвечал Викторика, довольный тем, что он может сыграть злую шутку с доньей Марией-Хосефой.

Довольный, он предложил донье Мануэле послать к ней полицейского комиссара тотчас же, как только он прибудет с вестями из лагеря.

— Но вы мне обещаете, — прибавил он, — что хорошие или дурные будут эти известия, но вы сохраните их лишь для себя одной до тех пор, пока я не опубликую их так, как требует того мой долг?

— Я обещаю вам это.

— Тогда, доброго вечера, Мануэлита!

Начальник полиции удалился, пройдя через толпу, в которой никто не осмелился остановить его, чтобы спросить о новостях.

Место, покинутое Викторикой, не осталось пустым: почти тотчас же его занял один федералист и стал поздравлять девушку с вероятным и в особенности близким торжеством ее отца над Лавалем.

В то время как донья Мануэла просила этого нового собеседника пойти попросить негритянок не кричать так громко на дворе и сказать им, что отец ее с величайшим удовольствием примет их в своем лагере, донья Мария-Хосефа прощалась с каким-то человеком высокого роста, лет тридцати восьми или сорока, с прекрасными глазами и смуглым цветом лица, носившим густые черные усы и одетым в драповую куртку, черные панталоны с пунцовым бантом, жилет и галстук того же цвета с огромным девизом и длинным кинжалом за поясом.

— Итак, в добрый час! — говорила ему невестка Росаса.

— Да, сеньора, я буду у вас до семи часов утра, чтобы сообщить вам о результате.

— Но если будет что-нибудь новое раньше, уведомите меня.

— Хорошо, сеньора!

— Я останусь здесь всю ночь, по крайней мере до того времени, как мы получим известия от Хуана Мануэля, особенно помните, что не надо давать пощады никому из них: вы знаете, что все, кто спасется, присоединится к Лавалю.

— Будьте спокойны, сеньора! — отвечал он со злой улыбкой, положив руку на свой кинжал.

— Викторика будет наблюдать за берегом от форта до Бока! — продолжала донья Мария-Хосефа.

— Я это знаю, сеньора, я пойду сменить Китиньо, который обходит берег от батареи до Сан-Исидро.

— Да, там есть мышь, которая раз уже ускользнула из мышеловки, не знаю почему, но у меня предчувствие, что она скоро вернется туда, отправьтесь немедленно. Помните, что в этих делах я замещаю Хуана Мануэля. Теперь идите попрощайтесь с Мануэлитой, и до завтра.

Человек, который должен был сменить подполковника Китиньо, оставив невестку диктатора, прошел через гостиную, чтобы, согласно полученному им приказанию, откланяться донье Мануэле.

Этот был Мартин Санта-Калома, один из главарей Масорки, так ужасно отличившийся в 1840 году своими гнусными убийствами, когда он с ничем не смягчаемой яростью купался в крови своих несчастных соотечественников.

Глава XIX ШЛЮПКА

Ночь стояла туманная, но тихая. На реке было спокойно, лишь теплый бриз поднимал легкие волны, которые покрывали прибрежные скалы и бесшумно скатывались в маленькие береговые заливы. Лишь с трудом и то после долгого ожидания можно было увидеть на небе звезду, которая торопилась боязливо спрятаться за облака, спешившие ее укрыть. В девять часов вечера с одного из корветов, блокировавших город, отчалила лодка, на борту которой находились молодой французский офицер, боцман и восемь матросов. Это была французская военная шлюпка.

Сначала она направилась к фарватеру, пустив свой парус беззаботно нести ее по волнам на северо-запад.

Молодой офицер, завернувшись в свою шинель и полулежа на задней скамье, с беспечностью настоящего моряка, смотрел время от времени на карту, развернутую у его ног и освещенную фонарем, свет которого падал также на маленькую переносную буссоль.

Не произнося ни слова, офицер рукой указывал рулевому направление, которого должна была держаться шлюпка, десять ружей, лежавших симметрично на дне лодки, блестели при свете фонаря.

Приблизительно через час офицер приказал убрать паруса и взяться за весла, уключины которых были заранее перевязаны полотном, — и шлюпка быстро, в полной тишине направилась к берегу.

Огней в городе было совершенно не видно — берег представлялся черной линией, тень которой принимала все более ясные очертания по мере приближения шлюпки.

По знаку офицера весла были подняты и шлюпка стала неподвижно.

Она была в трехстах метрах, не более, от берега.

Затем офицер, взяв две матросские шляпы, поместил между ними фонарь, так чтобы свет проектировался по прямой линии, при этом он приподнялся и стал держать фонарь на высоте своей головы.

Минут десять стоял он так, причем взгляды его и матросов были устремлены на берег, затем, покачав головой, он снова поставил фонарь на дно лодки, и по его знаку шлюпка продолжала свой путь.

Три раза офицер повторил тот же самый маневр.

Шлюпка все время плыла близ берега. Она только что обогнула маленький мыс, метров на сорок выступающий в русло реки офицер, начавший терять терпение, решил, однако, сделать еще попытку — почти тотчас же на берегу появился огонек, как раз против того места, где находилась шлюпка.

— Они там! — прошептали моряки тихо, как ветер.

Французский офицер дважды поднял и опустил свой фонарь. Свет на берегу мгновенно погас. Было одиннадцать часов вечера.

В тот же самый день, в семь часов вечера у дверей дома мадам Барроль остановилась карета, на козлах которой сидел Тонильо. Через несколько минут эта дама, бледная, больная, с трудом державшаяся на ногах, опираясь на руку своей прелестной дочери, вышла из дома и села вместе с нею в карету.

Лошади тотчас же тронулись к площади, повернули под арку де-ла-Рекоби, проехали по площади Двадцать пятого мая, спустились к Бако и помчались наконец крупной рысью в северном направлении.

Когда карета спустилась в низину де-ла-Рекольета, была уже почти темная ночь. Два всадника выехали навстречу карете и, узнав ее, поехали в нескольких шагах сзади.

Спустя некоторое время около Палерм-де-Сан-Бенато, местечка, почти пустынного в то время, но на котором вскоре суждено было возвышаться великолепному и скандально известному жилищу тирана, шагах в двадцати впереди, показались четыре человека.

Два всадника положили свои руки на оружие, спрятанное под пончо, и стали решительно ждать.

Эти четверо людей были безобидные прохожие, далекие от мысли останавливать карету, они рассыпались в поклонах перед двумя всадниками.

Всадниками же были дон Мигель и дон Луис.

Дон Мигель в одно мгновение, как будто побуждаемый силой, высшей, нежели его мужество, приблизил свою лошадь к лошади своего друга и, тяжело опустив руку на его плечо, сказал хриплым голосом:

— Хочешь, я тебе признаюсь в том, в чем никто другой не мог бы признаться, не краснея?

— Хорошо, ты хочешь мне сказать, что влюблен, — отвечал, улыбаясь, дон Луис. — Vive Dios! Я также влюблен и не стыжусь признаться тебе в этом.

— Нет, это не то.

— Говори тогда.

— Я боюсь!

— Ты?

— Да, Луис, я боюсь: в этой карете заключена моя жизнь, моя душа.

— Мужайся, Мигель!

— О если бы это касалось только меня, меня, который играл опасностью, как удовольствием, меня, который имеет крепкое сердце и ловкие руки! А теперь, сознаюсь тебе, я стал бы дрожать, как ребенок, если бы какая-нибудь опасность стала угрожать нам.

— Клянусь жизнью! — отвечал дон Луис, который прекрасно понимал, что происходит в душе его друга, и который хотел его успокоить. — Прекрасная манера быть храбрым! Для чего же и нужна храбрость, как не для опасности?

— Да, но опасность для меня, а не для Авроры и ее матери! Вот почему я боюсь. Теперь ты меня понял?

— Да, но я бы хотел послать тебя к черту, потому что ты и мне внушил то, о чем я и не думал, о страхе умереть, о котором ты говоришь: страх не из-за самой смерти, но из-за тех, которых оставишь живыми, не правда ли?

— Да, Луис, когда сознаешь себя любимым, когда тебя действительно любят, то живешь одной жизнью с возлюбленной, и если один погибнет, то другой зароет вместе с этим в могилу частицу собственной души, — и тогда жизнь будет невыносима.

— Мы подъезжаем, дорогой Мигель, через десять минут мы будем там, прелестная Аврора вблизи тебя, а Эрмоса одна со вчерашнего дня, но я не жалуюсь, нет! Мужайся же, друг мой, умоляю тебя! О, только бы кончилась скорее эта ужасная жизнь! Будут наши друзья завтра здесь, как ты думаешь?

— Да, так предполагалось, атака может быть начата послезавтра, вот почему я и требовал так настоятельно, чтобы отъезд состоялся сегодня же ночью. Я знаю себя: если бы Аврора была здесь, я бы наполовину менее стоил, так я дрожал бы за нее во время сражения.

— Увы! Эрмоса отказывается уехать.

— Эрмоса мужественнее Авроры, у нее более твердый характер, никакая человеческая сила не могла бы помешать ей разделить твою участь. Ты остаешься здесь и она здесь; она — твоя тень.

— Нет, она — мой свет, моя жизнь! — страстно вскричал дон Луис.

— Вот мы и приехали! — сказал дон Мигель.

Выехав вперед, он приказал Тонильо поставить карету у противоположной стены дома, как только дамы выйдут из нее.

Окна дачи в Лос-Оливос были совершенно темны, тишина нарушалась только шумом ветра в вершинах деревьев.

Но едва карета остановилась, дверь открылась и на пороге появились Эрмоса и Лиза, между тем как старый Хосе с беспокойством выглядывал в низкое окно.

Мадам Барроль вышла сильно ослабевшая, почти лишившаяся чувств, но Эрмосой все было приготовлено для приема гостей, и скоро бедная больная немного собралась с силами.

На даче была освещена только одна комната, спальня молодой вдовы, окно которой выходило в маленький двор дома, остальные комнаты были темны.

Донья Аврора была бледна и взволнована; сердце ее трепетало, но она почти забывала о самой себе и думала только о своей матери и любимом ею человеке, которого она оставляла в страшной опасности.

Дон Мигель вышел, обменялся несколькими словами с Тонильо и затем опять вернулся.

— Теперь около десяти часов, — произнес он, — нам надо сесть у окон столовой и следить за сигналом со шлюпки, которая не замедлит приехать. Лиза останется здесь, чтобы принести мне зажженную свечу, как только я прикажу. Ты слышишь, Лиза?

— Да, да, сеньор! — отвечала она живо.

— Пойдемте, матушка, — сказал дон Мигель, беря мадам Барроль под руку, — идите и вы помогать нам наблюдать за рекой.

— Да, пойдем, сын мой, — отвечала гордая портенья. — Вот чего со мной никогда не случалось!

— Чего же матушка? — спросила у нее с беспокойством Аврора.

— Того, чтобы я хоть на один миг принуждена была стать федералисткой, употребляя свои глаза на шпионство в темноте, никогда я не думала, что настанет день, когда я вынуждена буду уезжать так, подобно преступнице.

— Да, но не более чем через восемь дней вы вернетесь сюда при солнечном свете в вашей карете, сеньора.

— Восемь! Как! Неужели нужно столько времени, чтобы прогнать всех этих негодяев из Буэнос-Айреса?

— Нет, сеньора, но вы останетесь в Монтевидео до тех пор, пока мы все не приедем за вами! — мягко сказал дон Луис.

— И этот день будет днем падения Росаса! — прибавил дон Мигель.

По мере того как время проходило, сильное беспокойство начинало овладевать всеми.

— Они немного опоздали! — проговорила дрожащим голосом Эрмоса.

— Противный ветер, вероятно, задержал их! — отвечал дон Мигель, старавшийся найти предлог, объясняющий опоздание шлюпки.

— Там! Я вижу ее там! — вскричала вдруг молодая вдова, указав рукой на реку.

— Это они? — спросила дрожа Аврора у дона Мигеля. Молодой человек, открыв окно, убедился в том, что свет был виден действительно на реке, и затем позвал Лизу.

Сердца всех начали усиленно биться.

Горничная принесла свечу.

Дон Мигель, сделав условленный сигнал, повернулся к своим друзьям.

— Идем! — сказал он.

Донья Аврора была очень бледна. Мадам Барроль спокойна и уверенна. Молодой человек, выйдя из дому, остановился.

— Чего мы ждем, — спросил дон Луис, подавший руку донье Авроре, тогда как дон Мигель вел мадам Барроль.

— Вот чего! — ответил дон Мигель, указывая на тень, поднимавшуюся по холму.

Оставив руку мадам Барроль, он сделал несколько шагов вперед.

— Есть кто-нибудь, Тонильо? — спросил он.

— Никого, сеньор.

— На каком расстоянии?

— Около четырехсот метров с каждой стороны.

— С берега видно шлюпку?

— Теперь, да, сеньор, так как она пристала к песку; вода очень высока, можно садиться, не замочив ног.

— Хорошо, ты все помнишь?

— Да, сеньор.

— Отведи тотчас же мою лошадь к белой скале, в трех четвертях лье отсюда, иди в воде по пояс, чтобы быть совершенно скрытым скалой. Через два часа я буду там, но, для большей предосторожности, садись на лошадь и жди меня.

— Хорошо, сеньор.

Все начали беспокоиться, но дон Мигель успокоил их одним словом. Затем они спустились с холма, а Тонильо направился выполнять приказания хозяина бегом.

Свежий ночной воздух, казалось, начал возвращать силы больной, шаги которой стали увереннее ипоходка спокойнее, она шла, опираясь на руку своего будущего зятя.

Донья Аврора и дон Луис шли впереди.

Донья Эрмоса и Лиза, ее маленькая камеристка, храбро завершали шествие.

Через несколько минут они были на берегу реки.

Шлюпку, качавшуюся на воде, держали два рослых матроса, нарочно соскочивших для этого на землю.

Заметив дам, французский офицер сошел на берег и галантно подошел к ним, чтобы помочь им сесть.

Странное зрелище представляли эти люди, собравшиеся здесь, среди ночи на этом пустынном берегу перед лодкой, которая должна была помочь им бежать из их отечества, может быть, — увы! — навсегда.

Мадам Барроль простилась, проговорив только:

— До скорого свидания, Эрмоса!

Но донья Аврора, нежное и любящее создание, почувствовав, что мужество оставило ее, разразилась слезами.

Они с Эрмосой плакали в объятиях друг у друга, не будучи в состоянии расстаться.

— Идем же! — сурово вскричал дон Мигель, чувствуя, что сердце у него разрывается на части.

Он силой разнял обеих женщин, поднял на руки донью Аврору и посадил ее в шлюпку возле мадам Барроль, которая села рядом с французским офицером, затем сам сел в шлюпку.

Все обменялись последним печальным «прости», и затем по приказу офицера шлюпка отчалила и, повернув на юг, поплыла вдоль берега, без тех предосторожностей, с которыми она четвертью часа раньше приближалась к нему.

Донья Эрмоса, дон Луис и юная камеристка провожали взглядом шлюпку до тех пор, пока она не скрылась в ночной темноте.

Затем донья Эрмоса с задумчивым, но решительным видом положила свою руку на руку дона Луиса, и, не обменявшись ни одним словом, они медленно стали подниматься на холм. Сердца у них разрывались от печали и тревоги.

Едва прошло, однако, десять минут, как среди ночного мрака блеснул свет и раздался гром залпа из мушкетов, выстреливших в том направлении, где исчезла шлюпка. Молодые люди, достигшие в это время вершины холма, вздрогнули от испуга.

— Боже мой, защити их! — вскричала донья Эрмоса, которая шла в полубесчувственном состоянии, поддерживаемая доном Луисом.

Глава XX КАК ДОНЬЯ ЭРМОСА ПРЕВРАТИЛА ПРОЖОРЛИВОГО ВОЛКА В КРОТКОГО ЯГНЕНКА

Но донья Эрмоса была женщиной в полном смысле этого слова: она быстро оправилась от пережитого волнения.

— Поспешим, поспешим! — сказала она. Луис понял угрожавшую им опасность — подняв на руки молодую женщину, он бросился вперед.

— Да, — сказал он, — нам нельзя терять ни минуты! Лиза побежала вперед, чтобы открыть дверь.

Почти тотчас же раздался второй залп в том же направлении.

Несмотря на опасность, нависшую над их головой, они остановились и с тревогой обернулись к реке. В этот момент легкий свет блеснул в волнах, и раздался еще залп.

— Боже мой! — вскричала донья Эрмоса.

— Последний залп раздался со шлюпки в ответ на огонь неприятеля! — сказал дон Луис, сжав губы, со смешанным выражением радости и ярости.

— Они без сомнения, ранены, Луис!

— Нет, нет, стрельба ночью очень трудна, но поспешим, нам угрожает еще и другая опасность.

— Другая!

— Идем, умоляю тебя, идем!

Они были уже в нескольких шагах от дачи, когда заметили Хосе, бежавшего навстречу к ним с своей терсеролью, коротким карабином, в одной руке и саблей под мышкой.

— Ах, вот они! — вскричал он, заметив их.

— Хосе!

— Да, сеньора, это я, но вам нельзя здесь оставаться теперь, уходите, ради неба! — сказал он с горестным выражением.

— Вы слышали, Хосе? — спросил дон Луис.

— Да, сеньор, я слышал все, но сеньора не должна…

— Хорошо, хорошо, я иду, мой хороший Хосе, — сказала ему ласково донья Эрмоса.

— Я хотел вас спросить, Хосе — начал дон Луис, когда они вошли в дом, — вы не различили из какого оружия стреляли первые два раза и из какого отвечали?

— Ба! — произнес ветеран с улыбкой, занятый запиранием двери.

— Ну, отвечайте мне, прошу вас!

— Два первых залпа были из терсеролей, а третий из ружей.

— Я так и предполагал.

— Всякий, кто знает огнестрельное оружие, не может ошибиться в этом! — сказал тот пожав плечами.

И, чтобы избежать дальнейших расспросов, он пошел зажечь свечу в той комнате, где спали дон Мигель и дон Луис, когда они проводили ночь на даче.

Когда молодой человек вошел в гостиную, он был испуган бледностью доньи Эрмосы.

Молодая женщина, сидя на стуле и опираясь локтями на стол, закрыла лицо руками и молча плакала.

Дон Луис, уважая ее скорбь, вошел в столовую, открыл окно и стал жадно прислушиваться к шуму извне.

Но он не слыхал ничего тревожного: кругом царила глубокая тишина.

Молодой человек, заперев окно, возвратился в гостиную. Донья Эрмоса сидела в прежнем положении.

— Успокойтесь, дорогая Эрмоса, — сказал он, садясь возле нее, — все кончено. Я уверен, что теперь Мигель смеется, как сумасшедший.

— Но столько выстрелов, мой друг! Невозможно, чтобы кто-нибудь из них не был ранен!

— Наоборот, дорогая моя, невозможно, чтобы пуля из терсероли попала в шлюпку в пятидесяти шагах. Масоркерос заметили ее тень на воде и стреляли наугад.

— Но они следят за всем берегом. Боже мой, как вернется Мигель!

— На рассвете, когда патрули уйдут.

— Тонильо приготовил ему лошадь?

— Да, сеньора, — отвечала Лиза, вошедшая в эту минуту с чашкой чаю для Эрмосы.

Луис встал и снова пошел прислушиваться к окну в столовой: невольно и он почувствовал какое-то смутное беспокойство.

Едва он успел простоять у окна три минуты, как со стороны Бахо послышался легкий шум.

Минуту спустя этот шум стал уже совершенно явственным, и дон Луис узнал в нем звук копыт нескольких лошадей.

Лошади остановились у подошвы холма, звук нескольких голосов достиг чуткого уха молодого человека, и затем лошади, по-видимому, возобновили свой бег.

— Это, наверное, тот патруль, который стрелял, — пробормотал про себя Луис, — без сомнения они остановились у подошвы холма и говорили, вероятно, об этом доме. Они хотят сделать круг и вернуться по верхней дороге. Несчастье! — прибавил он, кусая губы до крови.

Когда он вернулся в гостиную, донья Эрмоса прочла по его глазам, что случилось что-то необычное.

— Говорите, Луис, — произнесла она, — не скрывайте ничего от меня, мой друг, вы знаете, что я храбра и всегда готова к несчастью.

— Несчастье, нет! — отвечал молодой человек, стараясь скрыть от нее правду.

— Что же тогда?

— Может быть… Может быть ничего… ерунда, мой друг, ничего более.

— Нет, вы меня обманываете. Повторяю, хочу это знать!

— Ну, если вы этого требуете, то я вам скажу: вероятно, тот патруль, который стрелял по шлюпке, только что прошел у подошвы холма, вот и все.

— Это все? Хорошо, вы увидите, поняла ли я то, что вы хотели скрыть от меня. Лиза, позови Хосе!

— Зачем? — спросил дон Луис.

— Вы это узнаете.

Старый солдат появился на пороге гостиной.

— Хосе, — сказала донья Эрмоса, — возможно, что на дачу сегодня ночью нагрянут с обыском, поэтому заприте хорошенько двери и приготовьте оружие.

Дон Луис был поражен таким мужеством и таким спокойствием в опасности.

— Это уже сделано, сеньора, — отвечал ветеран, — я могу дать двадцать выстрелов, да имею еще саблю.

— Я — четыре и рапиру! — сказал Луис, внезапно поднимаясь со своего места.

Но еще более внезапно он снова сел.

— Нет, — сказал он, — здесь не будет пролита кровь.

— Как?

— Я говорю, Эрмоса, что моя жизнь не стоит бесполезного сопротивления, которое неизбежно приведет к гибели всех.

— Хосе, делайте то, что я вам приказала! — сказала решительно молодая вдова.

— Эрмоса! — вскричал дон Луис, — умоляю вас во имя нашей любви!

— Луис, — отвечала она с невыразимой нежностью в голосе, — я живу только вами: если вы умрете, милый, то и я умру.

Едва молодая женщина успела произнести последние слова, как на верхней дороге послышался галоп нескольких лошадей.

Дон Луис встал, спокойный и решительный; пройдя через двор, где расхаживал Хосе, он вошел в свою комнату. Скинув свое пальто, он вынул из-за пояса двуствольные пистолеты, осмотрел курки, взял свою шпагу и, вытащив ее из ножен, отнес ее в угол двора.

В этот момент на дворе появилась донья Эрмоса, за нею шла испуганная Лиза.

— Сеньора, — прошептала Лиза, — хотите, я прочту мою молитву?

— Да, дорогая крошка, — отвечала ее госпожа, целуя ее в лоб, — ступай в гостиную и молись, Бог, без сомнения, услышит твою невинную молитву.

Ночь была темна; удушливый воздух предвещал близкое наступление грозы.

Едва донья Эрмоса успела обменяться несколькими словами с доном Луисом и своим старым, верным, слугой, как вблизи дверей послышались голоса и шум шпор и сабель нескольких всадников, соскакивавших со своих лошадей.

Дон Луис и донья Эрмоса вернулись в гостиную, выходившую под навес, и увидели Лизу, которая, скрестив руки, молилась на коленях перед распятием.

Словно для того чтобы ребенок успел закончить свою молитву, в дверь раз двенадцать грубо ударили сабельными рукоятками именно в тот момент, когда Лиза поднялась с колен.

— Вот на чем мы с Хосе порешили, — сказал дон Луис донье Эрмосе, — мы не будем ни отвечать, ни открывать дверей. Если они попытаются взломать дверь, то потратят на это много времени, так как она очень толста и прочна. Если же, наконец, им удастся взломать ее, тогда у нас все-таки будет преимущество, потому что они к тому времени устанут.

Между тем удары в дверь возобновились.

— Взломать дверь! — раздался суровый голос.

Хосе рассмеялся и оперся плечом о косяк двери в гостиной.

— Это невозможно! — отвечало несколько голосов после тщетных усилий исполнить порученное приказание.

— Стреляйте по запору! — проговорил тот же человек, который отдал первое приказание.

Хосе сделал знак дону Луису и донье Эрмосе податься вправо и влево.

Одновременно раздались четыре выстрела из терсеролей — и замок упал к ногам Хосе, спокойно повернувшегося к своей госпоже.

— Сеньора, — произнес он, — эти пикарос^[73] способны стрелять в окна — вам здесь опасно!

— Это правда, — вскричал Луис. — Пройдите с Лизой в вашу комнату, не теряйте ни минуты, умоляю вас!

— Нет, нет, — вскричала она с сверкающим взором, — я останусь с вами!

— Эрмоса!

— Нет! Я вам говорю, мое место здесь — подле вас!

— Сеньора, если вы не уйдете, я унесу вас на руках и запру! — возразил ей ветеран спокойным голосом и таким решительным тоном, что донья Эрмоса машинально повиновалась и увела Лизу с собой.

Дон Луис и Хосе встали между двумя окнами под защитой стен.

Эта предосторожность была не лишней, так как почти тотчас же стекла разлетелись в дребезги, и несколько пуль ударилось в противоположную стену гостиной.

Нападавшие также приняли меры предосторожности — они хорошо понимали, что в доме есть люди, потому что дверь была заперта изнутри, и из отверстий, пробитых пулями был виден свет.

Пассивное сопротивление, встреченное ими, особенно раздражало их тем, что они были вооружены терсеролями и саблями и, следовательно, являлись представителями власти всемогущего Ресторадора.

Страшный удар, почти сокрушительный, согнувший болты и заставивший отскочить все крепления, вдруг потряс дверь, которая задрожала, как бы готовая упасть, потому что сотрясались сами стены.

— Я знаю, что это такое, — спокойно сказал ветеран, — дольше она не устоит!

И он направился под навес, вооружившись своей терсеролью.

Дон Мигель последовал за ним с пистолетами в руках.

Донья Эрмоса сделала движение, чтобы бежать во двор, но Лиза, бросившись к ее ногам, умоляла ее остаться с нею.

Второй тяжелый удар вновь заставил задрожать весь дом. Сноп щепок полетел от двери.

— Третьего удара она уже не выдержит! — сказал невозмутимо ветеран.

— Но чем бьют эти демоны? — вскричал дон Луис, желая в безумном гневе, чтобы дверь скорее упала.

— Крупами двух или трех лошадей сразу, — отвечал Хосе, — в мое время мы таким же образом взломали дверь в одной казарме в Перу.

В этот момент — вся сцена происходила с быстротой мысли — Лиза, все еще склоненная у ног доньи Эрмосы, чтобы помешать ей уйти, вскричала:

— Сеньора, Бог нам поможет, я вспомнила: то письмо, я знаю, где оно, то письмо спасет нас, сеньора!

— Какое письмо, Лиза?

— То, которое…

— Ах, да! Это действительно Божье внушение! Это единственное средство спасти его, дай письмо, дай его мне!

Лиза вынула письмо из ящика, стоявшего на одном из столов комнаты, и подала своей госпоже.

Донья Эрмоса побежала к дверям гостиной и обратилась к двум мужчинам, притаившимся под навесом:

— Не шевелитесь, ради неба! Слушайте все, но не говорите ничего и ни в коем случае не входите в эту комнату.

Не ожидая ответа, она защелкнула дверную задвижку и, подбежав к окну, внезапно открыла его.

При шуме открывшегося окна десять или двенадцать человек, оставив дверь, бросились к нему и просунули дула своих терсеролей через отверстия железной решетки, защищавшей его.

Донья Эрмоса не отбежала, она даже не двинулась с места, а сказала спокойным и исполненным достоинства голосом:

— Зачем вы нападаете на жилище женщины, сеньоры? здесь нет ни мужчин ни богатств!

— Разве вы принимаете нас за воров? — сказал грубого вида человек, выступивший впереди всех.

— Кто же вы тогда? — спросила она сухо.

— Мы военный патруль!

— Ах, если этот отряд военный патруль, то он не должен пытаться взломать двери этого дома.

— А кому принадлежит этот дом, скажите, пожалуйста? — отвечал тот, который казался начальником патруля, пародируя тон молодой женщины в словах «этот дом».

— Прочтите и вы узнаете это, — высокомерно сказала донья Эрмоса, — Лиза, посвети!

Тон доньи Эрмосы, ее молодость, красота, загадочность того спокойствия и той угрозы, которые заключались в ее словах, сопровождаемых представлением бумаги, произвели должное впечатление на этих людей, начинающих бояться, что они были обмануты и могут таким образом подвергнуться гневу Росаса.

— Но почему, сеньора, вы не открываете дверей? — сказал почти учтиво начальник патруля, который был не кто иной, как сам Мартин Санта-Калома.

— Читайте сначала, а затем я открою вам, если вы все еще будете требовать этого! — отвечала донья Эрмоса, с еще большим упреком.

Лиза по знаку своей госпожи приблизила свечу. Санта-Калома развернул письмо, не спуская глаз с молодой женщины, представшей пред ним таким странным образом в этом мрачном пустынном месте.

Он посмотрел сначала на подпись, и удивление тотчас же отразилось в его энергичных чертах, которым не хватало только красоты.

— Будьте добры прочесть вслух, чтобы все слышали! — произнесла донья Эрмоса.

— Сеньора, я начальник этого патруля, — отвечал он, — достаточно, если я один буду знать содержание этого письма. Впрочем….

И он прочел, что там было написано:

«Сеньоре донье Эрмосе Сайенс де Салаберри.

Моя прелестная соотечественница!

С большим сожалением я узнала, что Ваше уединение имеют смелость нарушить без всякого повода и без приказания татиты. Это большое злоупотребление, которое он наказал бы, если бы узнал о нем. Тот образ жизни, который Вы ведете, не может внушать подозрения никому, исключая тех, кто злоупотребляет именем губернатора для достижения своих личных целей. Вы принадлежите к числу тех лиц, которых я люблю больше всего, и я прошу Вас, как Ваш друг, уведомить меня тотчас же, как только еще раз Вас будут беспокоить, так как, если это случится без приказа татиты, в чем я убеждена, то я его сейчас же уведомлю об этом, чтобы более не злоупотребляли его именем.

Поверьте, что я буду весьма счастлива, если смогу быть Вам полезной.

Ваша покорнейшая слуга и друг

Мануэли Росас

23 августа 1840 г.»

— Сеньора, — проговорил Санта-Калома, снимая свою шляпу, — я никоим образом не имел намерения причинять вам неприятность, я не знал, кто живет в этом доме, а предполагал, что несколько человек, уехавших час или два тому назад поблизости от этих мест, вышли из этой дачи, я только что имел перестрелку с неприятельской шлюпкой в нескольких шагах отсюда, и так как здесь вблизи нет другого дома, кроме этого…

— То вы и явились взломать у меня двери, не правда ли? — сухо прервала его донья Эрмоса, чтобы окончательно смутить его.

— Сеньора, так как мне не открывали и так как я видел свет… Но простите меня, я не знал, что здесь живет друг доньи Мануэлиты.

— Хорошо. Теперь не хотите ли вы войти и осмотреть дом? — Она сделала движение, как будто желая идти к дверям.

— Нет, сеньора, нет! Я прошу у вас только одной милости — позвольте мне завтра прислать человека, чтобы починить дверь, которая, очевидно, разбита.

— Благодарю вас, сеньор! Завтра я рассчитываю вернуться в свой городской дом, здесь ничего нет.

— Я отправлюсь сам, — сказал Санта-Калома, — извиниться перед доньей Мануэлитой, поверьте, что никакого дурного намерения с моей стороны не было.

— Я убеждена в вашей правдивости, и вам бесполезно извиняться, так как я не скажу никому о том, что здесь произошло. Вы ошиблись, вот и все! — ответила донья Эрмоса, смягчая свой голос насколько было возможно.

— Сеньоры, на коней! Это федеральный дом, — закричал Санта-Калома своим солдатам. — Еще раз прошу у вас прощения, — прибавил он, обращаясь к донье Эрмосе. — Покойной ночи, сеньора!

— Не хотите ли вы отдохнуть немного?

— Нет, сеньора, тысячу раз благодарю вас. Это вы нуждаетесь в отдыхе от тех неприятных минут, которые я вам невольно причинил!

Санта-Калома поклонился и уехал со шляпой в руке. Минуту спустя в гостиной дон Луис обнаружил донью Эрмосу лежащую в обмороке на софе.

Галоп лошадей патруля вскоре затих вдали.

Глава XXI, ГДЕ МИНИСТР ЕЕ БРИТАНСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА БОИТСЯ СКОМПРОМЕТИРОВАТЬ СЕБЯ

Исчезла надежда, которой жили унитарии, получив известие о вступлении армии генерала Лаваля на территорию провинции Буэнос-Айрес, этот генерал, запугиваемый своими приверженцами, оставшимися в Монтевидео, почти покинутый французами, на помощь которых он имел ошибку рассчитывать, и еще более обманутый в тех симпатиях, которые он рассчитывал встретить среди жителей деревень, симпатий, которые почти совершенно отсутствовали, не осмелился взять на себя одного ответственность за предприятие, которое имело так мало шансов на успех, — и против своего убеждения, с яростью и отчаянием в душе начал отступать из провинции.

Жители Буэнос-Айреса ощутили в душе глубокую скорбь, видя окончательное удаление освободительной армии.

Федералисты, как ни трусливы они казались несколько дней тому назад, тотчас же начали проявлять все свое нахальство, немедленно начался страшный террор: убийства, насилия, грабеж стали обыкновенным явлением и тянулись длинной вереницей. Проскрипции не знали себе границ, зверства Масорки приняли ужасающие размеры, и — как будто недостаточно было этих бичей, обрушившихся на несчастный народ — к ним присоединил свои ужасы голод, вызванный Росасом, который словно для своего удовольствия опустошил деревни. Был обнародован знаменитый закон о конфискации имуществ, богатые семьи были ограблены без всякого иного повода, кроме их богатства. Вскоре нищета, голод и смерть распространились по Буэнос-Айресу, который, по образному выражению очевидца, в несколько дней превратился в настоящую человеческую бойню.

Однажды около восьми часов вечера по улице Завоевания быстро мчалась по направлению к Барракасу карета, запряженная парой лошадей.

Вскоре она остановилась перед дачей сеньора министра ее британского величества сэра Уолтера Спринга.

Эта карета не замедлила при своем проезде привлечь всеобщее внимание, так как в это время республиканского федерализма кареты были отобраны, и лошади были предложены Ресторадору или взяты по федеральным реквизициям.

Поэтому, когда карета остановилась перед домом английского министра, собралось много любопытных, чтобы посмотреть на это чудо.

Кучер открыл дверцу кареты, и из нее вышли двое мужчин.

Один из них, однако, на некоторое время задержался на подножке и между ним и другим лицом, оставшимся в карете произошел следующий быстрый разговор:

— Вы ничего не забыли, мой дорогой учитель? — спросил мужчина, стоявший на подножке.

— Нет, Мигель, но….

— Но что?

— Не лучше ли узнать, у себя ли сеньор министр раньше, чем я уеду один по этим мрачным улицам, в такой поздний час, заключенный в этой карете?

— Это не важно, если его нет, мы подождем, а когда вы вернетесь, то увидите нас здесь.

— Но если приор меня спросит?

— Я уже повторял вам сто раз: вы не должны отвечать прямо ни на один вопрос; узнайте только, хотят или не хотят они сделать то, о чем их просят, и какова бы ни была сумма, которую они потребуют, они ее получат, вот и все!

— Непременно надо, чтобы он был моим племянником?

— Или вашим сыном.

— У меня дети, Мигель!

— Или двоюродным братом.

— О!

— Или вашим приемным сыном, наконец, тем, кем вы хотите.

— Пусть Бог вложит свое благодушие в мое сердце!

— Ив ваши уста, дорогой учитель. Вы можете вернуться скорее чем через час.

— Прощай, Мигель, прощай!

— До скорого свидания, мой дорогой учитель и друг! Дон Мигель сошел с подножки, закрыл дверцу кареты и сделал знак Тонильо, бывшему за кучера.

Карета быстро помчалась.

Министр был у себя.

Дон Мигель и его спутник, в котором читатель, без сомнения, узнает дона Луиса, были введены в гостиную, где только еще зажигали лампы.

Сэр Уолтер Спринг не заставил себя долго ждать: ласково улыбаясь, он вошел в гостиную и протянул руку дону Мигелю.

— Какой приятный сюрприз, сеньор дель Кампо! — воскликнул он. — Вы не можете себе представить, как я счастлив и горд тем, что принимаю вас у себя!

— Сеньор Спринг, — отвечал Мигель, пожимая руку министра, — я не знаю, как вас благодарить за столь милый прием. Позвольте мне представить вам сеньора Бельграно, моего близкого друга.

— А, сеньор Бельграно! Уже давно я желал иметь честь познакомиться с этим кабальеро. Не подарите ли вы мне весь вечер, сеньор дель Кампо?

— Это счастье для меня не быть совсем неизвестным сеньору Спрингу! — отвечал с поклоном дон Луис.

— Что поделать, мой юный друг, хотя я и стар, но испытываю большое удовольствие в обществе прекрасных дам Буэнос-Айреса: там я узнал имена наиболее выдающихся лиц городской молодежи.

— Каждое ваше слово комплимент.

— Нет, нет, это сущая правда, сеньор Бельграно. Мы, старики, должны быть всегда готовы дать отчет в наших поступках Богу, поэтому разве не надо нам стараться быть всегда справедливыми и правдивыми? Вы видели Мануэлиту, сеньор дель Кампо?

— Не сегодня, сеньор Спринг.

— Что за очаровательное создание, я никогда не устану любоваться ею и говорить с ней. Многие думают, что все мои визиты к его превосходительству носят только политический характер. Нет, я ищу в обществе этой восхитительной девушки чего-то такого, что успокаивает мой дух, измученный скучными делами. В Лондоне мисс Мануэлита произвела бы фурор.

— А ее отец? — спросил дон Луис, которого остановил взгляд его друга.

— Ее отец!.. Сеньор генерал Росас… видите ли, в Лондоне…

— Он заболел бы! — сказал дон Мигель, чтобы вывести английского министра из затруднительного положения.

— Да, в Лондоне отвратительный климат. Вы были в Европе, сеньор дель Кампо?

— Нет, сеньор, но я рассчитываю поехать туда на несколько лет.

— Скоро?

— Да, но, во всяком случае, не сейчас, когда здесь находится эскадра сеньора де Макко! — сказал молодой человек, чтобы дать другой оборот разговору.

— Как! Вице-адмирал де Макко уже прибыл?

— Вы не знали этого, сеньор Спринг?

— Говоря по чести, нет.

— Ну, он прибыл.

— Сюда?

— Нет, в Монтевидео, третьего дня, в час пополудни.

— Его превосходительство знает это?

— Разве вы предполагаете, что если я знаю, то его превосходительство сеньор губернатор может не знать?

— Это правда, это правда! Однако странно, что он ничего не сообщил мне.

— Во время вечерни был виден английский бриг.

— А, был противный ветер, сеньор Спринг, — сказал дон Луис, — только в пять часов шлюпка привезла это известие.

— Так что мы переживаем кризис! — сказал министр, играя сеоими манжетами.

— Это еще не все.

— Есть еще что-нибудь?

— Ерунда, сеньор Спринг. Вы знаете, что мы ожидали, что французский посланник приедет к нам сюда в качестве врага, не правда ли?

— Да, да, действительно!

— Ну, совсем нет — он приехал с самыми мирными намерениями.

— Ах, какое счастье!

— Для нас?

— Для всех, сеньор дель Кампо!

— Исключая восточный вопрос.

— Да, дело может и его коснуться.

— Самое маленькое затруднение для Франции будет очень большим для европейского мира, теперь, к счастью, отношения, существующие между Францией и Англией, гарантируют нам удачу миссии де Макко.

— Британское правительство не замедлит в этом случае употребить все свое влияние.

— Я не то хотел сказать: напротив, если Англия хоть немного заинтересована в том, чтобы отвлечь внимание Франции ла-платским вопросом, то она имеет теперь превосходный случай для этого, мы только сейчас говорили об этом с сеньором Бельграно.

— Однако… если инструкции адмирала де Макко требуют решения этого вопроса во что бы то ни стало, то, признаюсь, не вижу, каким образом Англия, как бы она ни была заинтересована в этом деле, может воспрепятствовать этому.

— Здесь, нет, но во Франции может. Весьма легко, мне кажется, было бы помешать ратификации трактата, если бы в нем оказалась какая-нибудь ошибка, какой-нибудь пустяк, чего, к счастью, не заметят во Франции, но что могло бы парализовать все, если бы Англия пробудила французскую оппозицию! — сказал дон Луис министру, который тщетно пытался уловить тайную мысль молодых людей.

— Но какую же ошибку можно предполагать? — спросил сэр Уолтер.

— Просто подпись сеньора губернатора! — сказал Мигель.

— Как?

— Унитарии, находящиеся в Монтевидео, приготовились указать сеньору де Макко такую причину, которая до известной степени является очень сильным аргументом.

— И он состоит… сеньор дель Кампо!

— В том, что подпись сеньора губернатора не имеет никакого значения. Вообразите себе, сеньор Спринг, что эти люди рассуждают так: если сеньор адмирал де Макко имеет инструкции для заключения трактата на каких бы то ни было условиях, то в Аргентинской республике нет власти, с которой он может заключить договоры, что генерал Росас не имеет ни права, ни власти заключать договоры от имени Аргентинской республики.

— Но это фактическая власть! — вскричал министр. — Дело адмирала не удостоверять ее законность, а только признать ее и заключать с ней договоры.

— Унитарии отвергают это, — отвечал дон Мигель, — они говорят, что если адмирал заключает трактат с генералом Росасом, как с простым губернатором провинции Буэнос-Айрес и только относительно этой провинции, то он может это делать в такой же форме, как адмирал Леблан и сеньор Мартиньи заключили договор с правительством провинции Корриентес, но если он хочет заключить трактат с правительством, облеченным нацией верховной властью, то такого правительства не существует.

В этих рассуждениях есть доля истины, в самом деле! — сказал задумчиво сеньор Спринг.

— Унитарии подтверждают свои доводы тем, что из че-т1Йрнадцати провинций, из которых состоит Аргентинская республика, семь отказали генералу Росасу в праве заключать от их имени договоры.

— Вы думаете, что адмирал де Макко знает эти важные факты?

— Нельзя и сомневаться в этом, но я боюсь, что договор не подвинет вперед дел, в особенности если Англия вмешается, но Англия, я думаю, предоставит дела их собственному течению, несмотря на реакцию, которая замечается теперь в ее пользу в восточной части государства.

— Как, сеньор дель Кампо?

— Мне кажется, что, когда будет потеряна надежда на Францию, общественные симпатии, вполне логично, обратятся к Англии, которая в прежнее время оказала немалую услугу делу свободы.

— Действительно, независимость восточных государств была достигнута до известной степени благодаря влиянию Англии.

— Так что после потери французами своего влияния, в случае, если восторжествуют ревнители свободы, действия Англии не только будут успешны, но и помогут ей завоевать в свою пользу весь район, потерянный Францией в этих странах с богатым будущим.

— Сеньор дель Кампо, вы были бы опасным посланником для генерала Росаса! — сказал министр, не пропустивший ни одного слова молодого человека.

— Я думаю, мой друг излагал не свои собственные мысли! — заметил дон Луис.

— Они так мало принадлежат мне, — живо возразил дон Мигель, — что я недалек от мысли, что я наговорил вам массу глупостей, повторяя на память то, что я слышал и читал в журналах в Монтевидео.

— Сеньор дель Кампо, — сказал хитрый англичанин, — я уже не столь благодарен вам за ваш визит, так как вы отняли у меня, по крайней мере, два часа сна в эту ночь, заставив меня взяться за некоторые секретные ноты. Поэтому, чтобы отдалить сон, мы выпьем немножко хересу.

Он сам взял бутылку и, поставив на стол бокалы, наполнил их.

— Я принимаю херес, но не коснусь нот! — отвечал дон Мигель.

— Будьте любезны объяснить, почему, сеньор дель Кампо?

— Нет ничего легче, сеньор Спринг. В настоящее время только иностранные министры могут браться за ноты, так как среди других нет тех, кто выше клеветы. Как вы счастливы, сеньор Спринг, что, живя в этом доме, в то же самое время находитесь в Англии.

— Это взаимные уступки: аргентинское посольство в Лондоне представляет собой Аргентинскую республику.

— Знаете ли, сэр Уолтер, что меня чрезвычайно удивляет? — сказал дон Мигель с удивленным видом.

— Что, сеньор дель Кампо?

— Почему когда Англия находится таким образом в Буэнос-Айресе, откуда многие уезжают за тысячи лье, чтобы найти себе убежище, никому не приходит мысль сделать всего несколько шагов и прийти сюда.

— А, да, но…

— Извините меня, я не хочу ничего знать, если несколько несчастных скрылись здесь под защитой английского флага, то это ваш долг и ваша гуманность, сеньор Спринг, я не буду бестактно осведомляться об этом.

— Здесь нет никого, даю вам честное слово, что никто не скрывается у меня. Мое исключительное положение и мои инструкции решительным образом предписывают мне соблюдать полнейший нейтралитет, при самых добрых намерениях с моей стороны, я не могу пренебрегать своими инструкциями.

— Так что этот дом, как все другие, и ничего больше! — сказал дон Луис с язвительной иронией.

— Мы все понимаем ваше положение, сэр Уолтер, — поспешил прибавить дон Мигель, — в наше время разгула народных страстей само наше правительство было бы не в состоянии защитить этот дом, и вы желаете избежать дипломатических конфликтов, которые возникли бы, если бы народ забыл о правах посольства.

— Вот именно, — сказал министр, довольный тем, что ему не пришлось отвечать на затруднительный вопрос дона Луиса, — вот именно. Печальная необходимость отказывать в убежище многим лицам, которые просили его у меня, потому что я не могу отвечать за их безопасность, да мне и запрещено становиться в такое положение, которое могло бы вызвать конфликт со страной, к жителям которой я чувствую глубочайшую симпатию и с которой мое правительство стремится поддерживать самые тесные, дружественные отношения.

— Мне кажется, Мигель, наша карета подъехала и нам пора предоставить возможность сеньору Спринту заняться его обычным делом! — сказал дон Луис, красный от негодования.

— Я чувствую величайшее удовольствие в вашем обществе, сеньор Бельграно.

— Однако мой друг прав: нам надо расстаться с сеньором Спрингом и его превосходным хересом! — прибавил дон Мигель.

С этими словами он наполнил два бокала, один из которых поставил перед министром, и осушил свой, раскланиваясь с самой любезной улыбкой.

Затем они распростились в передней с сеньором министром ее британского величества, который остался в полном недоумении, не зная, зачем приходили к нему молодые люди, кем они были в действительности и что думали о нем при своем уходе.

Глава XXII КАК ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОНСУЛ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ ПОНИМАЕТ СВОИ ОБЯЗАННОСТИ

Несмотря на то что дурное настроение дона Луиса побудило его оставить гостиную сеньора Спринга не особенно вежливым образом, его слух не обманул его, когда он сказал своему другу, что их карета подъехала. В самом деле, их дожидалась карета, в которой сидел дон Кандидо Родригес, вздохнувший с облегчением, увидел дона Мигеля идона Луиса, подходивших к карете.

Когда карета начала танцевать по ухабистой мостовой улицы Реконкисты, дон Мигель спросил у дона Кандидо:

— К которому из двух?

— Что такое, Мигель?

— В Санто-Доминго или в Сан-Франсиско?

— Дай мне сначала рассказать тебе о том, что произошло, спокойно, в подробностях, и…

— Я хочу знать все, но нам надо начать с конца, чтобы отдать приказание кучеру.

— Ты решительно хочешь этого?

— Да, тысячу чертей!

— Очень хорошо… Ты не рассердишься?

— Говорите, или мы выбросим вас на мостовую! — сказал дон Луис, сопровождал свои слова таким взглядом, который испугал дона Кандидо.

— Что за характер! Что за характер! Ну, горячие молодые люди, моя дипломатическая миссия не удалась.

— То есть его не захотели принять ни в Санто-Доминго, ни в Сан-Франциско?

— Нигде.

Дон Мигель, открыв переднее окно, сказал два слова Тонильо, и карета помчалась с удвоенной быстротой по тому же направлению.

— Я тебе скажу, — продолжал Кандидо, — что велел карете остановиться у Санто-Доминго, выйдя из нее, я, сделав крестное знамение, вошел в мрачный и пустынный притвор, где остановился ихлопнул в ладони. Ко мне вышел послушник с лампой в руке. Я, осведомившись о здоровье всех, спросил у него о том почтенном отце, которого ты мне назвал. Послушник повел меня в его келью, войдя туда, я после первых обычных приветствий не преминул поздравить святого отца с той спокойной, счастливой и святой жизнью, которой он наслаждается в этом доме покоя и мира; надо вам сказать, что в молодости мои вкусы и наклонности влекли меня в монастырь, и сегодня, когда я думаю о том, что мог бы счастливо жить под священными сводами обители, вдали от политических треволнений, запертый на ключ, я не могу простить себе моей ошибки, моего безумия, моего ослепления, наконец…

— Да, наконец, конец всегда лучше всего, мой дорогой учитель.

— Сначала я изложил суть дела.

— Вы были неправы.

— Разве я не должен был говорить об этом?

— Да, никогда не начинают с того, чего хотят достигнуть.

— Дай ему говорить! — сказал дон Луис, откидываясь в угол кареты, как бы желая заснуть.

— Продолжайте, — сказал дон Мигель.

— Я продолжаю! Я ясно и определенно сказал ему о положении одного из моих племянников, который, будучи превосходным федералистом, тем не менее подвергается преследованию вследствие личной ненависти некоторых людей, из-за зависти, ревности нескольких дурных слуг дела, не уважающих, как должно, славную честь и репутацию патриархального правительства нашего достопочтенного Ресторадора законов и его уважаемой семьи. Красноречиво и вдохновенно я рассказал биографию всех членов знаменитых семей высокочтимого губернатора и его превосходительства сеньора временного губернатора, сказав в заключение, что ради чести этих почтенных отпрысков федерального древа религия и политика заинтересованы в том, чтобы избежал преследования племянник такого дяди, как я, давший федерации столько доказательств мужества и постоянства. Затем я продолжил: «Поэтому, чтобы не отвлекать внимания сеньоров губернаторов идругих высокопоставленных и могущественных особ, занятых в настоящее время дарованием независимости Америке, я прошу у монастыря Санто-Доминго убежища, защиты и пропитания для моего невинного племянника, предлагая пожертвовать большую сумму золотом или кредитными билетами, как будет угодно благочестивым отцам». Такова была в крайне сжатом виде моя речь, которой я открыл наши переговоры; однако, вопреки моим ожиданиям и предчувствию, благочестивый отец отвечал мне: «Сеньор, я хотел бы быть вам полезным, но мы не можем вмешиваться в политические дела, если вашего племянника преследуют, стало быть он виноват».

Я ответил, что протестую против и дважды, и трижды, протестую против всего плохого, что осмелятся говорить о моем невинном племяннике.

Но святой отец возразил мне: «Не в том дело, мы не можем поступать вопреки воле дона Хуана Мануэля. Единственная вещь, которая нам позволена, это — просить Бога, чтобы он защитил вашего племянника, если он невинен».

— Аминь! — сказал дон Луис.

«Это справедливо», — отвечал я, — продолжал дон Кандидо, — и встав со своего места, попросил извинения у его преподобия за то время, которое я отнял у него. Теперь я перехожу к моим переговорам в монастыре Сан-Франциско.

— Нет, нет, нет! Довольно монахов, ради Бога! И довольно всего, даже жизни! Это не жизнь, а ад! — вскричал дон Луис, бледный, с нахмуренными бровями.

— Все это, мой дорогой друг, — отвечал успокоительным тоном дон Мигель, — не что иное, как сцена из великой драмы жизни, нашей жизни и нашей эпохи, даже, если хочешь, драмы, не имеющей себе подобных; но только слабые сердца позволяют отчаянию овладеть собой в критические минуты: вспомни — что это были последние слова Эрмосы; она женщина, но — слава Богу! — у нее больше мужества, чем у тебя.

— Мужество умереть — это легче всего, но хуже смерти — унижение. Со вчерашнего дня меня отовсюду гонят, мои слуги бегут от меня, родственники не признают меня, иностранец и даже дом Божий закрывают передо мной свои двери. Это в тысячу раз хуже, чем удар кинжала.

— Это правда, но у тебя есть женщина которой нет подобной, возле тебя есть преданный друг; и друг, и любимая заботятся о тебе, а все преследуемые в Буэнос-Айресе не могли бы сказать того же. Вот уже три дня как у тебя нет более дома и ты разорен. Они уничтожили, разграбили и конфисковали все твое имущество, так во всяком случае, они думают, но я успел спасти тебе более миллиона пиастров, а вместе с этим и невесту, прекрасную, как день, и такого друга, как я, слава Богу! Я не вижу для тебя других причин жаловаться на свою судьбу.

— Да, но я блуждаю, как нищий.

— Оставь эти глупости, Луис!

— Куда мы едем, Мигель? Я замечаю, что мы приближаемся к дель-Ретиро.

— Верно, мой дорогой учитель.

— В своем ли ты уме?

— Да, сеньор.

— Разве ты не знаешь, что полк генерала Рольона и частьбатальона Масы находятся в дель-Ретиро?

— Знаю.

— Значит, ты хочешь, чтобы нас арестовали?

— Как хотите.

— Мигель, я не хочу, чтобы и нас принесли в жертву. Кто знает, сколько счастливых дней еще ожидает нас в будущем? Вернемся, сын мой, вернемся, посмотри, мы уже около казармы, вернемся!

Дон Мигель снова опустил переднее стекло и сказал несколько слов Тонильо, карета повернула направо и менее чем через две минуты, остановилась перед великолепным домом сеньора Лаприды, в котором жил тогда генеральный консул Соединенных Штатов.

Большие железные ворота были заперты, и во всем здании, даже шагах в ста от решетки, с трудом можно было разглядеть свет в комнатах первого этажа.

Дон Мигель сильно дважды ударил молотком и подождал мгновение. Никто не явился.

— Поедем, Мигель, — сказал дон Кандидо изнутри кареты, с испугом разглядывая окна казармы, которые в это время, то есть в десять часов вечера, были совершенно темны.

Дон Мигель ударил сильнее.

Наконец какой-то человек неторопливо подошел к решетке, мирно посмотрел и сказал по-английски:

— Кто там?

Дон Мигель отвечал ему лаконично:

— Мистер Слейд?

Слуга молча вынул ключ из своего кармана и открыл большие ворота.

Дон Кандидо тотчас же выскочил из кареты и, став между своими бывшими учениками, последовал под такой охраной за слугой.

Слуга, заперев ворота, провел их в маленькую переднюю, где знаком попросил их подождать, а сам ушел.

Минуты две спустя он появился на пороге и все также знаком пригласил их пройти в гостиную.

Гостиная была слабо освещена двумя восковыми свечами.

Мистер Слейд полулежал на софе в рубашке, без жилета, без галстука и без сапог, на стуле возле софы стояла бутылка коньяку, графин с водой и стакан.

Дон Мигель до этого только мельком видел консула, но зато хорошо знал американцев.

Мистер Слейд флегматично сел, пожелал доброго вечера гостям, сделал знак слуге пододвинуть стулья и так же спокойно надел сапоги и сюртук, как если бы он был один.

— Наш визит не будет продолжителен, гражданин Слейд! — сказал по-английски дон Мигель.

— Вы аргентинец? — спросил консул, человек лет пятидесяти, высокого роста, с открытым и энергичным, немного грубым лицом.

— Да, сеньор, все трое! — отвечал дон Мигель.

— Хорошо, я очень люблю аргентинцев. Джон, налейте коньяку.

— Я в этом убежден, сеньор, поэтому я и пришел предложить вам случай выказать свои симпатии.

— Я это знаю.

— Вы знаете, зачем я пришел, сеньор Слейд?

— Да, вы пришли искать убежища в посольстве Соединенных Штатов! Не правда ли?

Дон Мигель был поражен этой странной откровенностью, но тотчас же понял, что надо воспользоваться открытой перед ним дорогой, и ответил, отпив полстакана воды, смешанной с коньяком:

— Да, мы пришли сюда для этого!

— Хорошо. Ну, вы здесь!

— Но сеньор Слейд не знает еще наших имен! — сказал дон Луис.

— Зачем мне ваши имена? Вот знамя Соединенных Штатов, оно защищает всех, каковы бы ни были их имена! — прибавил консул, без всяких церемоний, спокойно ложась на софу. Дон Мигель с жаром пожал ему руку, проговорив с волнением:

— Вы наиболее яркий тип нации, самой свободной и самой демократичной на свете!

— И самой сильной, прибавьте еще! — проговорил улыбаясь, консул.

— Да, и самой сильной, — вскричал дон Луис, — так как у нее нет недостатка в таких гражданах, как вы!

И молодой человек, не в силах скрывать свое волнение, встал и подошел к балкону.

— Хорошо, сеньорСлейд, — сказал Мигель. — Мы не все трое просим убежища, но только тот кабальеро, который встал; это один из самых выдающихся молодых людей нашей страны, и его преследуют; я не знаю, быть может, впоследствии и мне придется просить вашего покровительства, но теперь я прошу его только для сеньора Бельграно, племянника одного из героев нашей независимости.

— А, хорошо! Он здесь — в Соединенных Штатах.

— Никто не осмелится войти сюда? — спросил дон Кандидо.

— Кто? — задав этот вопрос, консул нахмурив брови, посмотрел на дона Кандидо и рассмеялся. — Я очень дружен с генералом Росасом, — продолжал он, — если он спросит у меня имена тех, кто находится здесь, я ему скажу, но если он вздумает силой взять их отсюда, то у меня есть вот что! — и он показал на стол, на котором лежали два пистолета, шпага и длинный нож. — А там — знамя Соединенных Штатов, — прибавил он, указывая рукой на потолок.

— И я в помощь вам! — вскричал дон Луис.

— Хорошо, спасибо. С вами это будет двадцать.

— У вас находятся двадцать человек?

— Да, двадцать человек, искавших у меня убежища.

— Здесь?

— Да, в других комнатах и в верхнем этаже. Мне говорили более чем о сотне.

— А!

— Пусть приходят все. У меня не хватит на всех кроватей, но у меня кров и знамя Соединенных Штатов для их защиты^[74].

— Хорошо, хорошо, у нас все есть, нам достаточно вашей зашиты, благородный сын Вашингтона, и я также остаюсь здесь! — сказал дон Кандидо, поднимая свою голову и ударяя по полу своей тростью с таким серьезным и решительным видом, что дон Мигель и дон Луис не смогли удержаться от смеха.

Дон Мигель в двух словах объяснил консулу по-английски, с каким человеком он имеет дело. Это сообщение доставило такое большое удовольствие мистеру Слейду, что он сам налил коньяку дону Кандидо и чокнулся с ним, проговорив:

— С этого дня вы находитесь под защитой Соединенных Штатов! Если вас убьют, я сожгу Буэнос-Айрес!

— Мне не нравиться такая версия, сеньор консул, если вам все равно, то я предпочел бы, чтобы вы раньше сожгли Буэнос-Айрес.

— Это шутки, мой дорогой сеньор дон Кандидо! — сказал Мигель. — Вам надо отправиться со мной.

— Я не уйду, и ты не имеешь более на меня никаких прав, потому что я нахожусь на иностранной территории. Я хочу провести мою жизнь здесь, заботясь о здоровье этого замечательного человека, которого я уже безмерно люблю.

— Нет, сеньор дон Кандидо, — сказал дон Луис, — идите с Мигелем, вспомните, что у вас есть дело завтра утром!

— Это бесполезно, я не уйду: с этого момента я разрываю все наши отношения.

Дон Мигель встал, отвел дона Кандидо в сторону и что-то быстро начал говорить ему, но все было бы бесполезно, если бы молодой человек к угрозам не присоединил обещание того, что он предоставит своему учителю полнейшую свободу вернуться в консульство Соединенных Штатов, как только тот узнает в доме временного губернатора одну вещь, которую ему важно знать.

— Ну хорошо, — сказал дон Кандидо, оканчивая перечисление своих условий, — эту ночь я проведу у тебя, а завтра, завтра я приду в этот гостеприимный и безопасный дом!

— Согласен!

— Сеньор консул, — продолжал дон Кандидо, обращаясь к мистеру Слейду, — я не могу сегодня ночью иметь чести, удовольствия, удовлетворения видеть развевающимся над своей головой незапятнанное знамя Соединенных Штатов Северной Америки, но завтра я сделаю все, что будет от меня зависеть, чтобы быть здесь.

— Хорошо, — отвечал консул, — я выпущу вас только мертвым!

— Какой дьявольской откровенностью обладает этот человек! — прошептал дон Кандидо.

— Идем, друг мой! — сказал молодой человек.

— Идем, Мигель!

Мистер Слейд лениво встал, простился по-английски с доном Мигелем и, обнимая дона Кандидо, сказал:

— Если мы не увидимся больше здесь, надеюсь, что встретимся на небесах!

— Ба! Что это! Тогда я не уйду, сеньор консул! — вскричал дон Кандидо, пытаясь снова сесть.

— Это шутка, мой дорогой учитель! — сказал Мигель.

— Идем, идем, уже поздно!

— Да, но эта шутка, которая…

— Идем! До завтра, Луис! Молодые люди обнялись.

— Ради нее! — прошептал Луис.

Тот же слуга, который привел их раньше, проводил их до ворот. Когда он открыл ворота, дон Кандидо поинтересовался у него:

— Ворота постоянно заперты?

— Да, — отвечал слуга.

— Не лучше ли оставлять их открытыми?

— Нет.

— Какая дьявольская лаконичность! Посмотрите на меня хорошенько, мой друг. Узнаете ли вы меня в следующий раз?

— Да.

— Идем, сеньор дон Кандидо! — позвал дон Мигель, садясь в карету.

— Ну, спокойной ночи, благородный слуга самого замечательного консула!

— Доброго вечера! — отвечал слуга, запирая дверь. Карета быстро отъехала.

Глава XXIII, ГДЕ ОКАЗАЛОСЬ, ЧТО ДОН КАНДИДО ПРИХОДИЛСЯ РОДСТВЕННИКОМ КИТИНЬО

Было около восьми часов утра. Старый учитель чистописания дона Мигеля огромными глотками поглощал горячий шоколад из вместительной чашки, в то время как его ученик складывал и запечатывал штук двадцать писем, написанных, вероятно, за истекшую ночь, которую, по-видимому, оба они провели без сна.

— Мигель, сын мой, — сказал дон Кандидо с полным ртом, — не отдохнуть ли нам немного, минутку, четверть часа?

— После, сеньор, после, вы еще нужны мне на несколько минут!

— Но пусть это будет в последний раз, Мигель, потому что я сегодня же отправлюсь в консульство Соединенных Штатов. Знаешь ли ты, что прошло уже пять дней, с тех пор как я дал слово этому уважаемому консулу поселиться на его территории?

— Вы не знаете, что там такое? — сказал дон Мигель, запечатывая письмо.

— Что там такое?

— Точнее что может быть на этой территории?

— Нет, ты меня не обманешь, сегодня ночью, пока ты писал, я прочел пять трактатов международного права и два учебника дипломатии, где разбираются вопросы о привилегиях, которыми пользуются дипломатические агенты, и положение о неприкосновенности их жилищ. Представь себе, Мигель, даже их кареты неприкосновенны. Из этого я делаю вывод, что я могу прогуливаться в карете консула без страха, безопасно, спокойно!

— Ну, мой дорогой учитель, слушайте то, что я буду читать, и следите внимательно за оригиналом, который вы мне принесли!

— Вот моя бумага! — сказал дон Кандидо.

— Или, вернее, бумага дона Фелипе…

— Конечно! Но она принадлежит мне, как частному секретарю.

— Хорошо, — ответил дон Мигель и прочел список, в котором значилось двадцать восемь лиц наиболее уважаемых в Буэнос-Айресе имен, в том числе и имя дона Альваро Нуньеса со следующей мрачной припиской:

«Попался восемнадцатого, в половине первого ночи, в руки Николаса Мариньо. По устному приказу расстрелян час спустя в казарме неизвестно по какой причине.»

Прочтя имя этого старого и верного друга его отца, дон Мигель вздрогнул и вытер слезу.

— Увы! Мигель, — пробормотал дон Кандидо, — сам дон Фелипе плакал, узнав об этой горестной потере!

— Об этом ужасном убийстве, хотите вы сказать! Но будем продолжать. Теперь, вот мертвые! — прибавил он, складывая бумагу, которую держал, и беря другую.

— Подожди, остановись, мой дорогой и любимый Мигель, оставим мертвых в покое!

— Я хочу посмотреть только цифру.

— Цифра вот, Мигель: пятьдесят восемь за двадцать два дня.

— Так, — отвечал дон Мигель, записывая, — пятьдесят восемь в двадцать два дня.

Он сложил и запечатал эту бумагу.

— Остаются еще марши армии в провинции Санта-Фе.

— Вот что я с ними сделаю! — сказал молодой человек.

С этими словами он хладнокровно поднес бумагу к пламени свечи и сжег ее, затем запер все эти депеши в секретный ящик своего бюро.

Дон Мигель написал письмо дону Луису, в котором, рассказал о кровавых подвигах Масорки, о том, что эти убийства должны принять вскоре еще более ужасающие размеры; затем он сообщил что предполагается новый обыск на вилле дель-Барракас, и, хотя это еще не решено окончательно, следует удвоить свое благоразумие; что донья Эрмоса хотела назначить свою свадьбу с ним на первое октября, так как она не хочет покидать города иначе как его женой, но что это невозможно, потому что мистер Дуглас, перевозящий эмигрантов, не вернется из Монтевидео раньше пятого, надо подождать до тех пор. Письмо оканчивалось так:

«Все кончено, мой дорогой друг, результатом переговоров с адмиралом де Макко будет мир. Однако я буду ждать до последнего момента, затем отведу к тебе Эрмосу, как это было условлено.

Мои дела в полном порядке, я с минуты на минуту ожидаю приезда моего горячо любимого отца.

Я увижусь с тобой послезавтра.

Наш старый учитель доставит тебе это письмо. Он решил не выходить более из консульства. Позаботься о нем.»

— Вы заснули, сеньор дон Кандидо? — сказал он, запечатывая письмо.

— Нет, я размышлял, дорогой Мигель.

— А, вы размышляли!

— Да, я говорил себе, что если бы мать нашего главного сеньора губернатора не вышла замуж за своего достойного супруга, то, вероятно, не имела бы своего знаменитого сына, а сегодня мы не страдали бы из-за супружеской любви этой зловещей дамы.

— Клянусь вам, я никогда не думал об этом! — отвечал с величайшей серьезностью молодой человек, запечатав письмо и подавая его своему учителю.

— Это письмо без адреса?

— Все равно, оно к Луису, спрячьте его!

— Я отнесу его сейчас.

— Когда хотите, но вы должны взять мою карету, а онаеще не заложена.

— Я предпочитаю не ходить пешком, спасибо!

Дон Мигель хотел позвонить, но в дверь на улицу постучали, и почти тотчас же шедший в кабинет слуга тревожным голосом доложил о приходе подполковника Китиньо.

Дон Кандидо откинулся на спинку своего стула и закрыл глаза.

— Пусть он войдет, — сказал молодой человек и прибавил, обращаясь к своему старому учителю: успокойтесь, ничего страшного!

— Я мертв, дорогой Мигель! — ответил тот, не открывая глаз.

— Войдите, подполковник! — сказал, вставая, Мигель. Дон Кандидо, услыхав, что Китиньо вошел в кабинет, сразу машинально встал, растянул губы в конвульсивной улыбке и протянул обе руки подполковнику, севшему около того самого стола, за которым учитель и ученик провели всю ночь.

— Когда вы получили мою записку, подполковник?

— Около шести часов утра, сеньор дон Мигель!

— Разве вы больны, что так опоздали?

— Нет, сеньор, я был в отъезде.

— Вот я и говорил: дай Бог, если бы все были такими, как вы, когда речь идет о службе! Именно так я и говорил вчера президенту, потому что если мы желаем ходить размеренными шагами, как начальник полиции, то уж лучше признаемся в этом Ресторадору вместо того, чтобы его обманывать. Что касается меня, подполковник, то я забыл, что такое сон: я провел всю ночь с этим сеньором, запечатывая газеты, которые я рассылаю по всем направлениям. Ресторадор хочет, чтобы везде знали о доблести федералистов, и вот, несколько минут назад, этот сеньор, — прибавил он, поворачиваясь к дону Кандидо, который, узнав, что Китиньо пришел по приглашению дона Мигеля, начал приходить в себя, — обратил мое внимание на одну вещь, которую вы, должно быть, уже заметили, подполковник!

— Что такое, дон Мигель?

— Наша газета ни слова не говорит о вас и тех федералистах, которые каждую минуту рискуют своей жизнью ради нашего общего дела.

— В ней ничего не сообщается и о депешах.

— Кому вы их адресуете, подполковник?

— Теперь, когда Ресторадор в лагере, я адресую их в полицию. Я тоже обратил внимание на то, о чем вы говорили. Этот человек совершенно прав.

— О, сеньор подполковник! — воскликнул дон Кандидо. — Кто не удивится молчанию о человеке, который имеет такие прекрасные качества, как вы?

— Да, и чей род столь древен!

— Конечно, — отвечал дон Кандидо, — уже до вашего рождения вы снискали благосклонность общества, потому что сеньор Китиньо, ваш отец, принадлежит к одной из древнейших ветвей нашей благородной фамилии. Один из ваших знаменитых дядей, уважаемый сеньор подполковник, женился на одной из кузин моей матери, так что я всегда имел к вам симпатию доброго родственника, тем более что мы связаны еще тесными узами нашего общего федерального дела.

— Так вы мой родственник? — спросил Китиньо.

— Родственник очень близкий, — отвечал дон Кандидо, — одна и та же кровь течет в наших жилах, и мы обязаны относиться друг к другу с дружелюбием, покровительством и уважением для сохранения этой драгоценной крови.

— Хорошо! Если я могу быть вам чем-либо полезным…

— Итак, подполковник, — прервал его дон Мигель, чтобы помешать дону Кандидо распространяться дальше, — даже не публикуют ваших депеш?

— Нет, сеньор! Я только что отправил депешу о диком унитарии Халасе — они не опубликуют ее.

— Халас?

— Ну, да, старый Халас, мы его только что умертвили. Дон Кандидо закрыл глаза.

— Он слег, — продолжал Китиньо, — но мы его выбросили на улицу, где он и был убит перед своими дверями. В другой день мы таким же образом покончили с Тукуманом Ламадридом. В прошлый четверг мы умертвили Саньюдо и семерых других, но об этом ничего не сообщалось в газете. В том, что касается меня, мой кузен прав… Как его зовут?

— Кандидо! — отвечал дон Мигель, видя, что обладатель этого имени совсем не владеет собой.

— Я сказал, что мой кузен Кандидо прав, и что теперь, когда начнется большое дело, я более никому не скажу ни слова.

— Как! Разве это скоро начнется? — спросил дон Кандидо голосом, прерывавшимся от ужаса.

— Ну да! Теперь начнется хорошее дело, мы уже получили приказ.

— Вы сами получили его, сеньор подполковник?

— Да, сеньор дон Мигель. Я веду переписку непосредственно с Ресторадором. Я не хочу иметь ничего общего с доньей Марией-Хосефой.

— Она клеветала на вас.

— Теперь она прицепилась к Гаэтеену, к Бадиа и Тронкосо и все время думает о Барракасе и о том диком унитарии, который ускользнул, как будто он уже давно не находится с Лавалем.

— Эта дама и меня ненавидит!

— Нет, она ничего не говорила мне про вас, но вашу кузину она ненавидит.

— На днях я скажу вам, почему, подполковник.

— Сегодня она заперлась с Тронкосо и негритянкой где-то там, в окрестностях виллы.

— Вот вы, подполковник, занимаетесь настоящими делами федерации! А чем занята донья Мария-Хосефа…

— Che! Она шпионит за женщинами.

— Очевидно, негритянка — шпионка. Не хотите ли чего закусить, подполковник?

— Ничего, дон Мигель, я только что завтракал.

— Вы ничего не узнали?

— О чем?

— Вы еще не получили приказа?

— Какого.

— О дель-Ретиро.

— О дель-Ретиро?

— Ну да, большой дом.

— Дом консула?

— Да.

— Нет, у нас еще нет приказа, но мы уже знаем.

— Так? — спросил дон Мигель.

При этом вопросе он, сложив вместе пальцы правой руки, поднял их на высоту глаз Китиньо; дон Кандидо, с волосами чуть не ставшими дыбом, с глазами, готовыми выскочить из орбит, подумал, что сам Иуда воплотился в дона Мигеля.

— Я знаю! — отвечал Китиньо.

— Но приказа нет?

— Нет.

— Тем лучше, подполковник!

— Как тем лучше?

— Да, я знаю, что говорю, поэтому и спросил у вас об этом. Ваш кузен уверен, он знает все эти секреты.

— Что же такое?

— Еще не время!

— А!

— Их еще слишком мало, но как только доброе дело начнется, дом будет полон и около восьми или девяти… Вы меня понимаете?

— Да, дон Мигель! — вскричал Китиньо с свирепой радостью.

— Всех вместе, одной сетью.

Дон Кандидо думал, что он сходит с ума: он не мог поверить тому, что слышал.

— Верно! — промолвил Китиньо. — Так будет лучше, но у нас нет приказа, дон Мигель.

— Черт возьми! Без приказа… Гм… я понимаю это.

— И Санта-Калома?

— Я знаю.

— Он сильно смахивает на гринго!

— Это правда, подполковник.

— Они вместе могут что-нибудь напутать.

— Правда, так что если я получу приказ…

— Со всем моим отрядом, дон Мигель.

— Но если Санта-Калома получит его, вы меня известите?

— Конечно!

— Вот зачем это надо: мне необходимо быть с вами, чтобы увлеченные федеральным энтузиазмом не трогали бумаг консула.

— Ага!

— Ресторадор был бы очень раздражен теми осложнениями, которые могут произойти вследствие захвата консульских бумаг, вы понимаете?

— Да, дон Мигель.

— Однако, если и Санта-Калома получит приказ, то я считаю, что нам надо подождать, чтобы их собралось больше, восемь или девять человек.

— Правда, так лучше.

— Какой удар, подполковник!

— Мы все его желаем!

— Вы все об этом знаете?

— Все, но мы не смеем ничего делать, пока не получим приказ.

— Вы правы, вот это называется быть федералистом!

— Но знаете, о чем я подумал?

— Скажите, подполковник.

— Начиная с этой ночи мы расставим вокруг дома посты.

— Хорошо придумано, но остерегайтесь одной вещи.

— Какой?

— Не арестовывайте экипажей, а только пешеходов.

— Почему же нельзя арестовывать экипажей?

— Потому что они могут принадлежать консулу, а вы не должны касаться их!

— Почему же?

— Потому что они принадлежат ему, а все, что относится к консульству, находится под покровительством губернатора.

— Ага!

— Так что коснуться экипажа — значит нарушить неприкосновенность консула.

— Я и не знал этого!

— Вот видите, как полезно было поговорить! Каков был бы гнев Ресторадора, если бы какая-нибудь неловкость привела к новым войнам!

— Я пойду сейчас же предупредить своих товарищей.

— Не теряйте ни секунды, это очень деликатный вопрос!

— Действительно.

— Итак, ничего без приказа!

— Боже сохрани, сеньор дон Мигель!

— Когда будет получен приказ, мы подождем, чтобы их набралось больше.

— Так. Хорошо, дон Мигель. Я ухожу — боюсь, как бы они не арестовали экипаж.

— Да, скажите об этом всем.

— Итак, Кандидо, если я могу тебе услужить, то ты знаешь, что я твой кузен!

— Благодарю, мой дорогой и уважаемый кузен! — отвечал похожий более на мертвеца, чем на живого человека дон Кандидо, вставая и пожимая руку, протянутую ему Китиньо.

— Где ты живешь?

— Дорогой друг, я живу… я живу здесь!

— Хорошо, я навещу тебя.

— Благодарю, благодарю!

— Прощай же!

Китиньо вышел в сопровождении Мигеля, который, прощаясь с ним в передней, порылся у себя в кармане и произнес:

— Подполковник, это для вас, тут пять тысяч пиастров, присланных моим отцом для раздачи бедным федералистам. Будьте добры принять на себя эту заботу!

— Давайте, дон Мигель. Когда приезжает сеньор дон Антонио?

— Я жду его с минуты на минуту!

— Известите меня немедленно о его приезде.

— Непременно, подполковник. До свидания и служите делу!

Дон Мигель вернулся в свой кабинет и, не обращая никакого внимания на дона Кандидо, осматривавшего его с головы до ног взглядом, в котором был заметен гнев, смешанный с крайним изумлением, сел за стол и написал следующую записку:

«Дорогой Луис, речь шла о нападении на дом сеньора Слейда; я хорошо знаю, что еще нет никакого приказа на этот счет, но важно, чтобы консул уведомил всех лиц, скрывающихся у него, что они никоим образом не должны выходить из дома пешком, так как за домом будет установлен надзор. Но зато они могут вполне безопасно выезжать в экипаже и, если возможно, лучше в консульском.

Прощай!»

— Теперь, мой дорогой учитель, вместо одного письма вы отнесете два! — и дон Мигель протянул дону Кандидо записку.

Но последний ответил.

— Нет! Не хочешь ли ты и меня впутать в черную измену? Adios mi plata!^[75]

— Вы с ума сошли, почтенный кузен Китиньо!

— Кузеном Вельзевула из преисподней должен быть этот разбойник!

— Но вы сами же его так называли?

— Разве я сознаю сам, что говорю! Мне кажется, что я схожу с ума в этом лабиринте преступлений, измен и лжи! Кто ты такой, скажи мне! За кого ты, почему ты говорил в моем присутствии о нападении на дом, где я хочу искать убежища, где находится молодой человек, которого ты называешь своим другом, где…

— Ради Бога, сеньор дон Кандидо! Я вам объясню все это.

— Какое объяснение может быть тому, что я слышал собственными ушами?

— Вот какое! — сказал дон Мигель, развертывая и подавая действительно испуганному дону Кандидо, написанную им записку.

— А! — вскричал тот, прочтя ее два раза.

— Вот что значит, сеньор дон Кандидо, извлекать выгоды из сношений с иностранцами, опутывать людей их же собственными сетями и заставлять своих врагов служить себе — это наука Ришелье, прилагаемая, правда, к мелочам, потому что перед ними нет ни Ла-Рошели, ни Англии, но если бы они были, мы бы действовали так же. Теперь ступайте с миром и отдыхайте спокойно на североамериканской территории!

— Приди в мои объятия, удивительный молодой человек, облегчивший самую ужасную минуту в моей жизни!

— Обнимемся и садитесь в мою карету, знаменитый кузен Китиньо!

— Не смейся надо мной, Мигель!

— Хорошо, до завтра, нет до послезавтра, карета у дверей!

— Прощай, Мигель!

Бедный дон Кандидо обнял в последний раз своего ученика, который, полчаса спустя пытался заснуть, в то время как почтенный профессор каллиграфии с высоко поднятой головой прогуливался по территории Соединенных Штатов, как он выражался, пока дон Луис читал обе записки своего друга.

Глава XXIV, ГДЕ ЭТА ДЛИННАЯ ИСТОРИЯ ОБЕЩАЕТ КОНЧИТЬСЯ, ПОДОБНО ВОДЕВИЛЮ

Пятого октября, — день, назначенный для свадьбы доньи Эрмосы и дона Луиса, — при наступлении ночи, перед домом попечительства о бедных улицы Корриентес остановилась карета. В ту же минуту дверь дома открылась, и из нее вышел священник с белыми волосами, сел в карету, где его ждали, и лошади тотчас же помчались, повернув на улицу Суйпача. Внезапно они вынуждены были замедлить свой бег, чтобы не врезаться в середину группы кавалеристов, состоящей из двенадцати человек, в костюмах гаучо, их неподкованные лошади, по-видимому, совершили большой переезд. Один из этих всадников, человек лет пятидесяти с резкими чертами волевого лица, казалось, был начальником или хозяином остальных, о чем можно было судить как по тому почтительному отдалению, в котором держались от него другие кавалеристы, так и по богатой сбруе его лошади.

Заметив этого всадника, кучер кареты удивленно вскрикнул, сделав движение, чтобы остановить карету, но солдаты исчезли, и карета беспрепятственно продолжала свой путь.

Несколько минут спустя она остановилась у дверей дачи Барракас, и из нее вышли три человека.

Это были дон Луис Бельграно, дон Мигель и священник, о котором мы говорили.

Тонильо, соскочив с козел, почтительно приблизился к своему господину и, когда тот хотел войти в дом, слегка тронул его за руку.

— Чего ты хочешь? — спросил дон Мигель.

— Вы не видели, mi amo^[76], всадников, которые пересекли нам дорогу на улице Федерации?

— Я едва заметил их.

— Того, кто ехал во главе их?

— Ну?

— Это был ваш отец, mi amo!

Молодой человек вздрогнул, и луч радости блеснул в его взоре.

— Ты не ошибаешься?

— О, mi amo!

— Хорошо! Садись снова на козлы и будь наготове, а главное — молчи!

Тонильо поклонился.

— Отец, — прошептал про себя дон Мигель, — сам Бог посылает его в эту минуту!

И он вошел в дом, дверь которого молча заперли за ним. Хотя снаружи дача и казалась совершенно темной, но внутри донья Эрмоса устроила настоящий храм. Она заканчивала свой туалет новобрачной. Часы пробили восемь раз, молодая женщина вздрогнула.

— Вы побледнели, сеньора, — улыбаясь сказала Лиза, — как раз в ту минуту, когда пробило восемь часов!

— Да, этот бой испугал меня! — отвечала донья Эрмоса, проводя рукой по лбу и садясь в кресла.

— Потому что пробило восемь часов!

— Да, я не понимаю сама, что со мной происходит, но с шести часов вечера каждый раз, когда я слышу бой часов, я испытываю страшное страдание.

— Действительно, и я заметила это! — проговорила девушка. — Знаете, что я сделаю?

— Что, Лиза?

— Я остановлю часы, чтобы, когда пробьет девять часов, вы не бледнели и не страдали более.

— Нет, Лиза. В девять часов они будут здесь и все будет кончено, впрочем это пустяки, я уже успокоилась.

Она встала и прошла в гостиную, блиставшую огнями.

— Правда, правда! — вскричала радостно Лиза. — Вы стали еще прекраснее, чем я когда-либо, сеньора!

— Молчи, сумасшедшая! Поди и позови ко мне Хосе. Лиза повиновалась и почти тотчас же вернулась со старым солдатом.

— Хосе, — сказала ему донья Эрмоса с прелестной улыбкой, — вы один из самых старых и преданных помощников моего отца, вы видели меня ребенком, я почти ваше дитя, и я хочу просить вас об одной услуге.

— Да, сеньора? — отвечал с удивлением ветеран. — О, говорите!

— Я хочу, чтобы вы были свидетелем на моей свадьбе, никого другого не будет, кроме вас и дона Мигеля.

Вместо ответа старый солдат, приблизившись к своей госпоже, почтительно поцеловал ей руку.

— Благодарю! — сказала, улыбаясь, молодая женщина. — Вы рассчитали слуг?

— Как вы приказали, сеньора, я отпустил их еще с вечерни.

— Значит, вы один?

— Один.

— Хорошо. Завтра вы раздадите им эти деньги, не говоря за что. — И взяв сверток с банковыми билетами, она вложила его в руку Хосе.

— Сеньора, — сказала Лиза, — мне кажется, слышен шум на улице.

— Все заперто, Хосе?

— Да, сеньора, только решетка дачи, — я не знаю, что это значит, я уже второй раз докладываю вам об этом, сеньора, — была открыта сегодня утром, хотя я сам запер ее вчера вечером и взял с собой ключ.

— Не будем думать об этом в эту ночь!

— Сеньора, — сказала снова Лиза, — я слышу шум, это, кажется, карета.

— Мне тоже так кажется.

— Она остановилась.

— Это правда: это они! Идите, Хосе, но не открывайте, пока не удостоверитесь.

— Будьте спокойны, сеньора, я один, но… будьте спокойны!

Донья Эрмоса не ошиблась — это действительно были те, кого она ждала с таким беспокойством.

Она открыла дверь из своей уборной в гостиную и узнала шаги Мигеля, шедшего через кабинет и ее спальню.

— О, сеньора, — произнес молодой человек, с восхищением останавливаясь на пороге, — я надеялся иметь удовольствие встретить здесь прелестную женщину, а вижу богиню!

— Правда? — спросила она с восхитительной улыбкой.

— Правда! — произнес он, подходя ближе. — Такая правда, что, мне кажется, я в первый раз восхищаюсь женщиной так, как я восхищался другой, которой…

— Которой я передам эти слова сегодня же ночью.

— Хорошо! А я… я… я вам вот что сделаю, — и обхватив свою кузину за талию, он поцеловал ее в обе щеки, затем отскочил в сторону, смеясь, как ребенок. — Поговорим теперь серьезно! — сказал он.

— Пора, негодный! — отвечала она с улыбкой.

— Луис там!

— А я здесь!

— Ия также, мне остается только взяться за вас.

— Не за меня только! — улыбнулась донья Эрмоса.

— Хорошо. Священник здесь, ему можно остаться не более десяти минут.

— Почему?

— Потому что пока он остается, карета должна стоять у дверей.

— Ну так что же?

— Ну, может пройти какой-нибудь патруль, карета привлечет его внимание, он станет следить и…

— Ах, да, да, я все понимаю… Идем, Мигель, но… — прибавила она, опираясь на спинку кресла.

— Но что!

— Я не знаю… Я хотела бы посмеяться над собой, но не могу. Я не понимаю, что чувствую в своем сердце, но…

— Идем, Эрмоса!

— Идем, Мигель!

Молодой человек подал руку своей кузине и повел ее в гостиную, где их ждали дон Луис, одетый во все черное, и священник.

Дон Луис был бледен и встревожен: его сердце также сжималось в предчувствии какой-то беды. Священник, предупрежденный доном Мигелем о необходимости как можно скорее кончить церемонию, для которой все было приготовлено заранее, тотчас же приступил к самому важному акту своей священной службы.

В гостиной находилось только шесть человек: священник, новобрачные, дон Мигель, Хосе и Лиза.

В эту эпоху убийств и измен надо было обладать большим мужеством тем священникам, которые остались незапятнанными и, следовательно, были внесены в списки осужденных и вынуждены были скрываться, чтобы рискуя своей жизнью тайно исполнять обязанности их сана.

Святой отец, приведенный доном Мигелем, давно знавшим его, отвечал на предложение молодого человека одним словом:

— Идем!

Когда молодой человек хотел вложить ему в руку кошелек, полный золота, он тихонько оттолкнул его и сказал Мигелю с кроткой и печальной улыбкой:

— Таких вещей не делают за деньги, брат мой, я солдат Христа и исполню свой долг, что бы ни случилось со мной потом.

Спокойный, полный достоинства и с улыбкой на лице, вошел он в этот дом, при выходе из которого, быть может, его ждала страшная смерть.

Церемония началась, она была проста, но величественна.

Священник произнес молитву, задал тот вопрос, ответ на который скрепляет судьбу супругов и за пределами жизни и на который ни одни человеческие уста не могут ответить без трепетного биения сердца. Протокол церемонии был подписан священником, слугами и свидетелями — дон Луис и донья Эрмоса были соединены навеки, и никакая человеческая власть отныне не могла разорвать на земле те узы, которые были заключены на небе.

Молодые супруги вздохнули с облегчением, при нежном пожатии их рук, их лица, бледные за минуту до этого, окрасились живым румянцем: счастливое будущее открывалось перед ними.

Едва, по окончании церемонии, донья Эрмоса успела обнять дона Луиса, плакавшего от радости в ее объятиях, как дон Мигель подошел к Хосе.

— Ваша лошадь оседлана? — шепнул он старому слуге.

— Да.

— Мне она нужна на час!

— Хорошо.

И он отошел, не произнеся более ни слова. Подойдя к донье Эрмосе, дон Мигель взял ее за руку и ввел в кабинет.

— Священник уходит, и я также! — сказал он ей прямо.

— Ты?

— Да, мадам Бельграно, я, потому что я осужден не быть спокойным нигде для того, чтобы ваш супруг был спокоен в Монтевидео.

— Что такое, Боже мой! Что такое! Не обещал ли ты нам, что останешься с нами до самого отъезда!

— Да, и вот именно из-за этого обещания я и должен уйти немедленно. Послушай, ты знаешь, что мы условились сесть в лодку у Бака, потому что никто не догадайся наблюдать в этом месте. Дуглас будет ждать нас между девятью и десятью часами в одной из хижин, находящихся там, чтобы в случае какого-нибудь непредвиденного обстоятельства, мы могли изменить свой план. Поскольку этот шотландец пунктуален, как англичанин, — а этим все сказано, — я уверен, что через четверть часа он будет в хижине, потому что скоро пробьет девять часов. Раньше чем через час я вернусь. В это время Тонильо вместо кучера отвезет священника, затем он вернется сюда верхом, ведя мою лошадь на поводу, чтобы я мог уехать после отъезда Луиса.

— Мы с Луисом отправимся туда пешком.

— Пешком?

— Да, потому что мы пойдем через виллы Сомельеры и Бросны, это сократит нам дорогу, а затем пройдем взморьем, где так же безопасно, как в Париже или Лондоне.

— Да, да, так действительно лучше, мне кажется, — отвечала донья Эрмоса, — но вы возьмете с собой Хосе и Тонильо — я этого требую.

— Нет, мы пойдем одни — предоставь мне решать самому.

— Мигель!

— Прошу тебя, Эрмоса, не настаивай: слишком много людей могут возбудить внимание и навлечь на себя подозрения, два же решительных человека пройдут всюду.

— Ты хочешь этого?

— Так надо, Эрмоса!

— Пусть будет так, — прошептала она, вздохнув, — но ты мне отвечаешь за Луиса?

— Своей головой! — рассмеялся он в ответ.

— Ты все смеешься, Мигель! — сказала она с нежным упреком.

— Кто знает, дорогая кузина, быть может, я смеюсь для того, чтобы не плакать.

— О Мигель, как ты добр! Ведь тебе мы обязаны нашим счастьем! — проговорила она, сжимая его руку.

— Мы поговорим об этом после, — отвечал он, поднося ее руку к своим губам, — а теперь нам надо расстаться: я только тогда успокоюсь, когда карета уедет отсюда.

— Идем тогда.

— Идем!

И они встали с софы, на которой сидели.

— Ты захватил оружие?

— Да, будь спокойна. Поди проститься со священником, он и так уже слишком долго остается здесь.

Дон Мигель и донья Эрмоса вернулись в гостиную.

Минуту спустя дон Луис со своей молодой женой проводили до самых дверей на улицу достойного пастыря, без колебаний рискующего своей жизнью для того, чтобы освятить их союз.

В то самое время, когда карета понеслась по направлению к городу, а дон Луис тщательно запирал дверь на улицу, дон Мигель на лошади Хосе выехал за ограду и помчался полным галопом, тщательно закутавшись в свое пончо и беспечно напевая вполголоса одну из тех песенок, столь дорогих для гаучо, напев которых всегда однообразен, как бы не изменялись их слова.

Глава XXV, ГДЕ ВЫСТУПАЕТ НА СЦЕНУ, ХОТЯ И НЕМНОЖКО ПОЗДНО, НОВОЕ ЛИЦО

Дон Мигель не сказал правды своей кузине или, по крайней мере, скрыл от молодой женщины, тревогу которой он хорошо заметил, часть правды. Он сам был беспокоен: тайная тоска сжимала его столь твердое и решительное сердце, он чувствовал печаль, не сознавая сам, почему. Было ли это предчувствие близкого несчастья или тревога за своего друга, которого он любил как брата и с которым боялся больше не встретиться, — он не мог разобраться в этом, его предчувствия причиняли ему страдания.

Мрачные мысли туманили его ум. Однако слабая искра света внезапно мелькнула в этом хаосе: неожиданная встреча с отцом, уверенность в том, что тот действительно в этот вечер приехал в Буэнос-Айрес, придали ему мужество, необходимое для того, чтобы выдержать до конца отчаянную борьбу, затеянную одним против всех, и зародили надежду, если не победить, то по крайней мере обеспечить бегство друга и его жены; а затем, после заключения мира с Францией и ему самому придется искать убежища в Монтевидео, где его уже давно с тоской и печалью ждет его прелестная невеста.

Дон Мигель знал, что его отец был одним из старинных друзей Росаса и что он имел огромное влияние на этого тигра с человеческим лицом, влияние — поспешим мы прибавить, — которым достойный асиендадо пользовался только в самых исключительных случаях и всегда с благородной и возвышенной целью. Никогда Ресторадор не отказывал ни в одной из просьб сеньора дона Педро дель Кампо, личных или письменных.

Как только дон Мигель очутился далеко от дачи, песенка, которую он напевал, внезапно оборвалась. Удобнее устроившись в седле, он ослабил поводья, свистнул особенным образом, как делают это солдаты, — и лошадь, рванувшись вперед, с быстротой вихря понесла его по темным и пустынным улицам города.

Через двадцать минут он остановился у дверей своего дома.

Его ждал Тонильо.

— Священник? — спросил у него молодой человек.

— Вернулся к себе.

— Здоров и невредим?

— Да, mi amo!

— Я доволен тобой! — сказал Мигель, соскакивая на землю. — А мой отец?

— Он ждет в гостиной.

— Хорошо.

Бросив поводья, дон Мигель вошел в дом. Отец и сын обожали друг друга, встретившись они бросились в объятия друг к другу и долго оставались в таком положении.

После первых восторгов встречи они сели и заговорили — более года они уже не виделись, и им было, о чем поговорить.

Дон Мигель, ответив на бесчисленные вопросы отца, спросил его:

— Вы приехали один?

— Нет, я привел с собой, — отвечал асиендадо, — одиннадцать человек моих самых преданных вакерос^[77], опытных солдат и решительных парней — теперь не такое время, чтобы путешествовать одному.

— Правда, и вы приехали прямо в Буэнос-Айрес?

— Ну да, проехав через Сантос-Луарес, само собой разумеется.

— Вы видели Ресторадора? — спросил, вздрогнув, Мигель.

— Я остерегся не сделать этого: Росас не простил бы мне этого, кроме того я хотел подарить ему сотню своих пампасских быков: у них там плохо с провизией.

— Так что ваше стадо было благосклонно встречено?

— Благосклонно встречено и благосклонно принято — Росас был восхищен.

— Ага! — произнес молодой человек с задумчивым видом.

— Что с тобой, мальчик? Я нахожу тебя совсем смешным. Разве ты недоволен тем сюрпризом, который я преподнес тебе, приехав так неожиданно?

— Не думайте этого, отец, — живо сказал сын, сжимая его руку, — нет, мне просто грустно.

— Грустно?! Тебе, самому веселому молодому человеку, какого я знаю. Ого! Что же такое случилось? Говори, сынок, у тебя ведь нет секретов от отца, а?

— Боже меня сохрани, отец! Разве вы не часть самого меня?

— Очень хорошо, мальчик! — весело отвечал старик. — Ну, исповедуйся, не бойся, я не откажу тебе в отпущении грехов.

— Я это знаю, отец. Вы всегда были так добры ко мне.

— Vive Dios! Разве ты для меня не самое дорогое на свете? Без тебя что мне делать? Ну, говори, скажи мне, что тебя мучит и печалит?

— Дело идет не обо мне лично, а о двух особах, которых я люблю.

— Ба! Кто же эти особы?

— Донья Эрмоса.

— Твоя кузина?

— Да, батюшка.

— С ней случилось несчастье? — живо спросил дон Педро.

— Нет еще, отец!

— Caray! Ты пугаешь меня! Ты же знаешь, что я ее люблю, как свою дочь, бедное дорогое дитя!

— Она сейчас в большой опасности.

— Она, донья Эрмоса?

— Да, батюшка!

— Говори же, мне надо знать все, — вскричал дон Педро с волнением, — Эрмоса в опасности! Vive Dios! Я приехал вовремя, мальчик. Ну, говори, я слушаю, но будь краток.

Молодой человек, не заставляя себя просить дольше, рассказал отцу в мельчайших подробностях все, что произошло в течение нескольких месяцев, каким образом донья Эрмоса спасла раненого дона Луиса, какому отвратительному преследованию подверглась из-за этого молодая женщина, рассказал и о свадьбе, совершившейся час тому назад и о предполагаемом бегстве этой ночью.

Рассказ дона Мигеля, как не старался он сократить его, вышел довольно длинен, асиендадо слушал его с самым напряженным вниманием. Иногда его брови хмурились, и у него вырывался недовольный жест, но он ни разу не прервал сына.

Когда молодой человек, наконец, закончил, последовало довольно долгое молчание.

— Все это очень печально! — сказал наконец старик, покачав головой. — Донья Эрмоса и Бельграно действовали, как два сумасшедших, а ты был еще более безумен.

— Батюшка….

— Я не упрекаю тебя, мальчик, я только устанавливаю факт, вот и все, ты следовал движению своего сердца, это не преступление, но в политических делах сердце — самый плохой советник, оно лишь толкает на глупости!

— Однако, батюшка…

— Однако теперь не время проповедовать, хочешь ты сказать, и ты прав, надо сначала вытащить этих несчастных молодых людей из болота, в которое они вошли по шею, и этим я хочу заняться не позже как сейчас.

— Как, батюшка, едва приехав, после долгой дороги…

— Я пойду к Росасу, это дело одного часа — самое большее, только он может их спасти и он сделает это, я обещаю тебе. Позови Тонильо. Кстати, доволен ты этим забавником?

— Очень доволен, отец. Он честен и предан!

— Тем лучше. Позови его.

Молодой человек встал, чтобы исполнить приказание отца, и в то время на улице раздался звук лошадиных копыт, и в двери сильно постучали.

— Что это? — спросил асиендадо.

— Мы узнаем это! — отвечал дон Мигель с плохо скрываемым беспокойством.

— Подполковник Китиньо! — доложил Тонильо, открывая двери.

— Пусть он пожалует! — вскричал дон Мигель. Подполковник вошел. Заметив асиендадо, он сделал радостное движение и бросился к нему с протянутой рукой.

— Che! — вскричал он. — Вот приятный сюрприз, в самом деле. Давно вы приехали, сеньор дон Педро?

— Почти час назад! — отвечал старик, пожимая ему руку.

— Я очень счастлив вас видеть.

— Я также: вы настоящий федералист!

— Я горжусь этим, сеньор дон Педро, четыре дня тому назад я осведомлялся о вас у сеньора дона Мигеля.

— Действительно, батюшка, подполковник вас очень любит!

— Я также.

— Какому счастливому случаю я обязан вашим приятным визитом в столь поздний час? — спросил дон Мигель, спешивший прекратить этот обмен взаимными любезностями, так как его беспокойство достигло крайнего напряжения.

— Вот уж действительно, — отвечал подполковник, садясь на стул, предложенный ему доном Мигелем, — случай привел меня сюда, право, черт меня возьми, если час тому назад я предполагал появиться здесь сегодня вечером.

— Что же произошло?

— Представьте себе, сеньор дон Мигель, в дверях дома дона Фелипе Араны я встретил моего кузена, знаете?

— Дона Кандидо? — живо спросил Мигель.

— Кандидо, да, смешное имя! Но это не важно, все-таки он мой родственник. Он выходил от временного министра и смутился, заметив меня, затем он подбежал ко мне, сердечно обнял меня и проговорил: «Я вынужден от дона Фелипе отправиться в дом американского консула, чтобы передать ему письмо Ресторадора законов, поэтому не будете ли вы добры зайти к дону Мигелю дель Кампо? Это вам по дороге, вы скажите ему, что я не вернусь сегодня ночью». Он говорил, что живет здесь, не так ли?

— Да, да, действительно, — отвечал дон Мигель, сбитый с толку и не понявший ничего в этой веренице слов, — благодарю вас, подполковник.

— Подождите, это еще не все!

— Ага!

— Послушайте. «Кстати, — прибавил вдруг мой кузен Кандидо, — уведомите дона Мигеля, что Санта-Калома и Мариньо получили приказ от доньи Марии-Хосефы осмотреть дачу в Барракасе».

— Дачу в Барракасе! — вскричал Мигель с испугом.

— Да.

— В какое время должен состояться этот визит?

— Сегодня же ночью, как уверяет мой кузен Кандидо. Смешное имя! Но он не знает, в котором часу.

— А! — бледнея, прошептал молодой человек.

— Так как мой кузен произвел на меня впечатление отчаянного труса и просил меня дать ему конвой, — продолжал Китиньо, — то я велел двум своим людям проводить его к консулу, а сам поспешно явился сюда, потому что я обещал известить вас тотчас же, как будет получен приказ.

— Благодарю вас, подполковник!

— Не стоит. Ах, да, еще одно слово: не доверяйте Санта-Каломе и особенно Мариньо — я подозреваю, что они имеют дурные намерения относительно сеньоры в Барракасе.

— Вы думаете?

— Я не утверждаю ничего, но на днях слышал кое-что. Я предупредил вас, этого довольно, а вы подумайте, что вамследует делать. Я исполнил свое поручение, мне остается только пожелать вам спокойной ночи и удалиться.

И он встал со своего места.

— Подождите минутку, подполковник, я поеду с вами! — произнес асиендадо.

— Вы, дон Педро?

— Да, я поеду в Сантос-Луарес.

— В этот час?

— Это в двух шагах. Я хочу узнать, по какому праву донья Мария-Хосефа отдает приказы в Буэнос-Айресе, от имени господина Ресторадора или нет?

— Ах, сеньор дон Педро, вы окажете настоящую услугу делу, — вскричал подполковник, — если добьетесь от его превосходительства, чтобы эта сеньора не совала свой нос в наши дела.

— Вот именно об этом я и постараюсь попросить Ресторадора. Эта дама в Барракасе — моя родственница, мой долг помешать тому, чтобы ей докучали.

— Вы правы, сеньор дон Педро, и клянусь вам, что если вы получите приказ Ресторадора, то я исполню его с великим удовольствием.

— Я рассчитываю на ваше обещание, подполковник!

— Это решено, сеньор дон Педро.

— Будьте добры подождать меня минутку, я прощусь со своим сыном и буду к вашим услугам.

— Хорошо, хорошо, не спешите, у меня есть время!

С этими словами Китиньо вышел.

— Вы видите, батюшка, все потеряно! — с отчаянием вскричал дон Мигель.

— Не совсем еще, мальчик, предоставь мне действовать. Тонильо!

— Mi amo! — сказал входя гаучо.

— Седлай живей лошадь.

— Моего темного бегуна! — прибавил дон Мигель.

— А, твоего пожирателя воздуха! — сказал асиендадо.

— Да, того, которого вы мне прислали в прошлом месяце. Тонильо исчез по знаку своего господина.

— Послушай, — начал дон Педро, — теперь почти половина десятого, через час я надеюсь вернуться и сразу отправиться в Барракас.

— Хорошо.

— Ты будешь там?

— Конечно!

— Не говори ни слова молодым людям о том, что происходит: не беспокоить их заранее, пусть они спокойно наслаждаются тем счастьем, которое у них пока еще есть, но пусть все будет готово для их бегства!

— Вдвоем?

— Если возможно, Бельграно, во всяком случае, должен уехать.

— Он? Хорошо!

— Есть ли у вас там люди?

— Только старый слуга.

— Возьми с собой шестерых моих вакерос, это решительные люди, как я тебе сказал, и пригодятся на всякий случай.

— О, батюшка, вы возвращаете мне жизнь!

— Бодрись, мой мальчик, быть может, нас беспокоили напрасно, и ничего не случится!

— Нет, нет, вы ошибаетесь, батюшка, на дачу непременно нападут.

— Ну, тогда с Богом! Обними меня и расстанемся. Соблюдай молчание и будь благоразумен.

Отец и сын обнялись, затем дон Педро вышел. Почти тотчас же послышался топот копыт лошадей, несшихся во всю прыть.

— Боже мой! — прошептал дон Мигель, оставшись один. — Защити их, защити нас!

Мгновение он оставался в задумчивости, затем быстро поднял голову.

— Тонильо! — вскричал он.

— Mi amo?

— Ты выбрал шестерых вакерос моего отца?

— Mi amo, они там под навесом, сеньор дон Педро предоставил их в ваше распоряжение.

— Хорошо, садитесь все на лошадей и мчитесь во весь дух в Барракас, вместе с Хосе спрячьте лошадей так, чтобы ни дон Луис, ни моя кузина и не подозревали об их присутствии, понимаешь?

— Да, сеньор, это не трудно.

— Жди меня недалеко от дома. Вооружитесь все хорошенько.

— Будет сражение, сеньор? — радостно спросил молодой Тонильо.

— Может быть. Моя лошадь?

— Готова.

— Тогда отправимся каждый в свою сторону.

Дон Мигель сел на лошадь и поехал галопом по дороге к месту, где ждал его мистер Дуглас.

Через несколько минут Тонильо также покинул дом и направился в Барракас в сопровождении шести вакерос, вооруженных с головы до ног.

Глава XXVI, ГДЕ ОПИСЫВАЕТСЯ РАЗВЯЗКА ДЕЛА

Вернувшись в гостиную, дон Луис сел подле доньи Эрмосы и, обняв ее за талию, поцеловал в лоб. Молодая женщина краснея улыбнулась, но вдруг нервная дрожь охватила ее, кровь отхлынула от лица — она встала, с поникшей головой сделала несколько шагов вперед и тихо опустилась на колени перед распятием, скрестила свои руки и стала безмолвно молиться. Дон Луис, испуганный внезапной бледностью молодой женщины, бросился к ней, поднял ее и заставил сесть возле себя.

— Боже мой! — вскричал он с беспокойством. — Что с тобой, Эрмоса?

— Ничего, ничего, Луис, пустяки, все прошло… Я столько страдала… это суеверие… нервы… почем я знаю?.. это прошло…

— Нет, Эрмоса, есть что-то, чего я не знаю, но что я хочу знать, так как страдаю в эту минуту больше тебя.

— Успокойся, Луис, это бой часов, вот и все.

— Но…

— Не спрашивай меня, не гадай, я знаю все, что ты мне скажешь, но не могу успокоиться, это сильнее меня. Весь вечер я испытывала такое же страдание при бое часов.

— Это все?

— Клянусь тебе. Дон Луис вздохнул.

— Дорогая Эрмоса, — произнес он, — когда я почувствовал, что ты дрожишь в моих руках, когда увидел, что ты бежишь от меня к этому распятию, страшная мысль мелькнула у меня: я подумал, что ты испытала чувство отвращения, что твоя душа протестует против тех уз, которыми нас только что соединили навеки.

— Луис! Ты мог подумать это? Боже мой!

— Прости, дорогая Эрмоса, прости! Но если бы ты знала, как я тебя люблю! — проговорил молодой человек, с мольбой протягивая руки. — Прости!

— Увы! Я только теперь люблю впервые, я счастлива всего лишь час.

— Эрмоса!

— Я забываю обо всем, я сильная, когда я рядом с тобой, ты защитишь меня от самой себя.

— О, теперь несчастье нам не угрожает. Это твое слишком живое воображение причиняет тебе все эти огорчения, дорогая моя. Это ядовитый воздух Буэнос-Айреса делает тебя больной душой и телом — скоро мы будем вместе далеко отсюда.

— Скоро, скоро, не так ли, Луис? Я не могу жить здесь и не могу жить нигде без тебя. Мы будем путешествовать вместе.

— Почему же не с этой ночи?

— Это невозможно.

— Я оставлю все, Лиза и Хосе присоединятся к нам после.

— Это невозможно.

— Возьми меня с собой, Луис, возьми! Разве я не твоя жена? Разве не должна я следовать за тобой всюду?

— Это правда, но я не должен подвергать тебя опасности, моя любовь.

— Меня подвергать опасности?

— Какое-нибудь непредвиденное обстоятельство…

— А ты будешь подвергаться опасности? Зачем же вы меня обманули? Не говорили ли вы мне, что тебе нечего бояться?

— Это правда, опасности никакой нет, но, быть может, мы будем вынуждены остаться на берегу два, три или четыре дня.

— Что же из того, если я проведу их с тобой?

— Эрмоса, не будем изменять ничего в нашем плане, станем уважать, будучи теперь женаты, наши обещания обрученных. Если раньше двух недель ты не приедешь с Мигелем, то отправишься одна: тогда уже будет заключен мир с Францией, и ничто не помешает твоему отъезду.

— Вспомни, дорогая моя, что я уезжаю, потому что ты так приказываешь, а ты остаешься здесь, потому что я тебя прошу об этом. Но я слышу чьи-то шаги в передней.

— Лиза, вероятно.

— Нет, я думаю, что это Мигель.

Дон Луис поцеловал в лоб свою жену и пошел навстречу своему другу, а донья Эрмоса приказала Лизе подать чай в кабинет, где все трое вскоре и сидели вместе.

— Слава Богу, дорогое дитя, — весело сказал дон Мигель, — все совершенно улажено, только вместо того, чтобы ждать до утра, Дуглас назначил отъезд в полночь, то есть через два часа.

— Почему такое изменение? — спросила донья Эрмоса.

— Право, я сам не знаю этого! Но я так доверяю благоразумию и проницательности моего славного контрабандиста, что, когда он назначил мне этот час, я не спросил у него ничего, убежденный в том, что, стало быть, это самое удобное время.

Дон Луис нежно сжал руку доньи Эрмосы, дон Мигель взглянул на них с нежностью.

— Судьба, — сказал он прочувствованным голосом, — не согласилась исполнить мои заветные желания — я хотел видеть ваше счастье одновременно со своим, но — увы! Если бы теперь возле меня находилась Аврора, то я был бы счастливейшим из людей. Но все-таки я получил одну половину того, чего желал, другую же… на то Божья воля!

Подавив свое волнение, которое увлекло его дальше, чем он того хотел, и заставило забыть свою роль, Мигель с веселым и непринужденным видом сказал, со смехом обнимая обоих молодых людей:

— Ну, ну, будем довольствоваться несколькими минутами, которые дает нам судьба, будем думать только о тех днях, которые мы вскоре будем проводить в Монтевидео. Будем смеяться, пить чай и думать только о будущем, так как прошлое слишком скверно.

Ему довольно было десяти минут, чтобы развеселить своих друзей — невозможно было устоять перед его оживлением.

Недоставало только одного: поссорить влюбленных, чтобы тотчас же доставить им удовольствие примириться.

Это он и поспешил сделать.

— Луис, — обратился он с самым серьезным видом к своему другу, наливая себе вторую чашку чаю, — я забыл спросить у тебя об одной вещи.

— Какой?

— Что мне делать с мешком писем?

— Каким мешком и какими письмами? — спросил дон Луис, между тем как донья Эрмоса пристально посмотрела на него.

— Как с каким? — притворно удивился дон Мигель, — со знаменитым мешком, ты хорошо его знаешь, в котором находятся, по крайней мере я так думаю, и волосы Эрмосы, потому что они такого же цвета.

— Ты с ума сошел, Мигель!

— Нет еще, слава Богу!

— Зачем притворяться так, кабальеро? Нет ничего неестественного, в том чтобы иметь такие сувениры и стараться их сохранить!

— Клянусь тебе, Эрмоса, что за всю свою жизнь у меня никогда не было такого мешка и я не знаю, о каких письмах говорит Мигель. Или он смеется надо мной или, повторяю, он сошел с ума.

— Зачем отрицать это? — спросила донья Эрмоса, краснея и бросая ироничную улыбку дону Луису.

— Ты видишь, что делаешь своими шутками, Мигель! — сказал молодой человек, угадавший в конце концов намерение своего друга.

— Так что…

— Так что ты не прав, ты видишь это.

— Что?

— Что Эрмоса отодвинула свой стул от меня! — сказал он печально.

Дон Мигель расхохотался. Он взял руку своей кузины, вложив ее в руку дона Луиса.

— Они неподражаемы! — вскричал он. — Аврора была бы более благоразумна.

— Нет, нет, ты не солгал! — возразила донья Эрмоса, не отнимая своей руки и желая окончательно убедиться в том, что то была шутка.

Смех дона Мигеля и взгляд дона Луиса успокоили донью Эрмосу и рассеяли все ее подозрения.

Неожиданно, как удар грома, раздался ужасный и пронзительный крик Лизы.

В то же мгновение Лиза, бледная, с блуждающим взором, в разорванной одежде, стремительно вбежала в кабинет из внутренних комнат.

На дворе послышалось несколько выстрелов, сопровождаемых яростными криками, топот людей и лошадей.

Прежде чем Лиза успела произнести хоть одно слово, прежде чем успели спросить ее, каждый понял то, что произошло, и почти тотчас же они увидели через стеклянную дверь кабинета, откуда прибежал ребенок, что человек пятнадцать с злыми лицами ворвались через комнату Лизы в уборную.

Все это произошло с быстротой молнии.

Но с такой же быстротой и дон Луис увлек свою молодую супругу в гостиную и схватил свои пистолеты, лежавшие на камине.

— О, мои предчувствия! — вскричала донья Эрмоса, в безумном ужасе. — Спаси нас, Мигель, спаси!

— Да, да, Эрмоса, — отвечал молодой человек, уже сражаясь, — теперь не время говорить.

— Боже мой! — произнесла молодая женщина, хватая дона Луиса за руку. — Они убили Хосе!

— Нет еще, — вскричал ветеран, появляясь вдруг с вакерос дона Педро. — Ложитесь все.

Машинально дон Мигель и дон Луис нагнули, несмотря на их сопротивление, обеих женщин к полу. Бандиты ринулись в гостиную.

— Пли! — пронзительно вскричал Хосе.

Раздался громовой залп, за которым немедленно последовала страшная суматоха.

Затем все стихло.

Хосе и его вакерос бросились преследовать масоркерос, испуганных этим неожиданным сопротивлением: они думали, что нападают на беззащитных людей.

Четыре трупа лежали в гостиной.

Не теряя ни минуты, оба молодых человека опрокинули мебель и нагромоздили ее перед дверью в столовую, соорудив таким образом баррикаду.

Густой дым наполнял комнаты, стекла, зеркала — все было разбито, сломано.

Между тем на дворе продолжалась яростная битва.

Масоркерос имели перевес в численности, возбуждаемые голосами Мариньо и Санта-Каломы, они возобновили атаку, рыча:

— A deguello, a deguello!^[78]

Снова началась борьба ужасная и беспощадная.

Страшная резня! Бойня, которой нет названия и которая должна была окончиться смертью всех обитателей дачи.

Донья Эрмоса ухватилась за дона Луиса, который никак не мог освободиться от нее: бедная женщина более не сознавала, что она делала.

— Ты нас губишь, Эрмоса, ты губишь, оставь меня, ложись на софу! — вскричал молодой человек с отчаянием.

С поразительной силой он легко подхватил ее на руки и отнес за баррикаду, туда где без чувств лежала Лиза.

В ту же самую минуту два человека ворвались в гостиную.

— А! — вскричал дон Мигель с угрожающим смехом, — Тронкосо и Бандиа, палачи Марии-Хосефы.

— И Мариньо! — прибавил дон Луис, заметив начальника серенос, вбежавшего в гостиную с саблей в руке.

Молодые люди обменялись взглядом и, как тигры на свою добычу, одновременно бросились на трех человек.

Тронкосо и Бандиа рухнули на пол, убитые страшным кастетом дона Мигеля, Мариньо упал с криком ярости, сраженный из пистолетов дона Луиса, но он не был мертв — поднявшись на колени, он ползком ускользнул из гостиной, оставив за собой длинную полосу крови.

Пораженные этим упорным сопротивлением, которого они вовсе не ожидали, масоркерос некоторое время не решались вновь войти в дом.

Этим недолгим перерывом молодые люди воспользовались для того, чтобы укрепить свою баррикаду всем, что находилось под рукой, и погасить свет в гостиной.

— Спасай Эрмосу, — сказал затем по-французски дон Луис своему другу, — пройди через переднюю, выйди на затерянные тропы, которые находятся против дома, через пять минут я пробьюсь сквозь эту сволочь и присоединюсь к вам.

— Да, — отвечал дон Мигель, — это единственное, что нам остается, я думал об этом, но не хотел оставлять тебя одного и еще более не хочу теперь, однако я попытаюсь спасти Эрмосу и нас самих — через две минуты я вернусь, оставайся за баррикадой!

— Я не хочу спасения! — вскричала донья Эрмоса с лихорадочной решимостью. — Я хочу умереть здесь вместе с вами.

Молодой человек, не отвечая ей, бросился вперед.

В тот самый миг, когда он подошел к двери, она внезапно открылась и толпа свирепых бандитов, с криками, бросилась в гостиную.

Тут творилось нечто неописуемое: жестокая борьба впотьмах, освещаемая только беглым огнем выстрелов.

Яростные и отчаянные крики сражавшихся, жуткий топот сливались с оглушительным треском пистолетных выстрелов и тупыми ударами сабель.

Молодых людей ожидала верная гибель: окруженные врагами, они сражались не для того, чтобы победить, но для того, чтобы дорого продать свою жизнь.

Неожиданно дверь на улицу разлетелась вдребезги, и многочисленный отряд кавалеристов, некоторые из которых зажгли факелы, бросился в дом.

Во главе их с саблей в руке был дон Педро дель Кампо.

— Во имя Ресторадора, — вскричал он громовым голосом, — остановитесь!

Пробило одиннадцать часов.

— Сюда, отец, сюда! — закричал дон Мигель, узнав его голос.

Старик заставил свою лошадь прыгнуть на середину гостиной.

За ним последовали многие из его спутников.

Масоркерос, сбитые с ног, получая страшные удары тяжелыми копытами лошадей, со стоном и жалобными криками стали разбегаться во все стороны.

— Подполковник! — вскричал асиендадо. — Рубите этих мерзавцев!

— A deguello, a deguello! — закричал Китиньо, бросаясь со своим отрядом преследовать бандитов Санта-Каломы и Мариньо.

Имя Росаса, брошенное этим диким зверям, опьяненным резней, укротило их и наполнило ужасом.

При красноватом свете факелов гостиная дачи имела ужасный вид.

Повсюду виднелись кровь и трупы…

Дон Мигель и дон Луис разобрали свою баррикаду и на руках вынесли донью Эрмосу.

Молодая женщина была в обмороке, ее белое платье было разорвано и обагрено кровью, сочившейся из руки, раненной шальной пулей.

Оба молодых человека были также ранены, но, к счастью, легко.

Дон Педро печально осмотрелся вокруг.

— Ну, дети, — произнес он, — уходите! На этот раз я спас вас, не будем терять ни минуты, уедем, пока не вернулся Китиньо. На коней!

— Но Эрмоса! — вскричал дон Луис.

— Подними ее ко мне, Бельграно!

Асиендадо перегнулся с седла, поднял молодую женщину и, бережно обхватив, посадил ее перед собой на лошадь.

— Скорей! — повторил дон Педро.

— Лошади готовы! — сказал появившийся Тонильо.

— А Лиза, а Хосе? — с тревогой спросил дон Мигель.

— Хосе мертв, — отвечал Тонильо, — а Лиза здесь. И он указал на молодую девушку, лежащую на софе. Она была жива, но от страха потеряла сознание. Дон Мигель взял ее на руки.

Несколько минут спустя многочисленная группа всадников вихрем мчались по направлению к Бока.

Дуглас был на своем посту, отъезд состоялся без затруднений.

— Поезжай же с нами, отец! — сказали дон Мигель и дон Луис, бросаясь в объятия старика.

— Нет, — отвечал он, покачав головой, — уезжайте, дети. То, чего вы не могли сделать, я, клянусь Богом, сделаю, и тиран падет.

Дон Педро оставался на берегу до тех пор, пока лодка, уносившая дорогих ему людей, не исчезла во мраке.

Тогда, дав знак своим вакерос, он медленно поехал с ними в город.

Последний и, быть может, верный друг Росаса, устрашенный этими ужасными убийствами, внезапно сделался его самым непримиримым врагом.

Хроника, из которой мы почерпнули только что рассказанное нами, возможно, в будущем даст нам интересные подробности о некоторых лицах, фигурировавших в этой длинной истории, но теперь она дает их нам только относительно настоящих событий.

На другой день после описанной кровавой драмы жители Барракаса, придя из любопытства на атакованную дачу, нашли семнадцать трупов, лежавших в беспорядке во всех комнатах. Среди них были трупы Хосе и четверых вакерос с пробитыми головами, остальные двенадцать принадлежали Народному обществу Ресторадора. Они были оставлены там до полудня, когда их подобрал полицейский фургон, а дом был совершенно разграблен и опустошен федералистами.

Дон Кандидо Родригес после смерти сеньора Слейда, произошедшей несколько недель спустя после этого события, мировым судьей принужден был оставить дом консула, где он упорно хотел остаться на якобы американской территории, так как после смерти консула, не существовало более и консульства.

Наша хроника прибавляет еще, что донья Марселина пришла однажды предложить свою руку дону Кандидо, в память о тех опасностях, которым они подвергались вместе, чем привела достойного профессора в такой ужас, что он окончательно решил эмигрировать, и был перевезен мистером Дугласом в Монтевидео, где дон Мигель, ставший супругом доньи Авроры Барроль, предложил ему убежище в своем доме. Здесь он мирно жил, любимый и лелеемый своими двумя бывшими учениками и их прелестными женами.

Дон Педро дель Кампо сдержал данную им клятву — с помощью полковника Сармьенто и других достойных сыновей Буэнос-Айреса ему удалось ниспровергнуть Росаса.

Примечания

1

Сагуан — сени, прихожая.

(обратно)

2

Пампа — равнина на востоке Аргентины.

(обратно)

3

Имеется в виду генерал Мануэль Бельграно (1770–1820), политический и военный деятель Аргентины, один из руководителей освободительной борьбы народов Ла-Платы против испанского господства.

(обратно)

4

Настоящее имя уполномоченного Великобритании мы сочли нужным заменить другим. — Примеч. автора.

(обратно)

5

Готтентоты — древнейшие обитатели Южной Африки.

(обратно)

6

Черт побери! (исп.)

(обратно)

7

«Созерцания» — поэтический сборник В. Гюго.

(обратно)

8

Геба — богиня цветущей юности, подносила на пирах богов Олимпа нектар и амброзию.

(обратно)

9

Слава Богу! (исп.)

(обратно)

10

Хосе де Сан-Мартин (1778–1850), Симон Боливар (1783–1830) — руководители борьбы за независимость испанских колоний в Южной Америке.

(обратно)

11

Обычная формула испанских писем — Servidorquibesasuspies, т. е. слуга, который целует ваши ноги.

(обратно)

12

Упряжь, сбруя (исп.).

(обратно)

13

Кабесилья — главарь, вожак.

(обратно)

14

Татита — папочка.

(обратно)

15

Негодный! (исп.)

(обратно)

16

Возражение презрения, почти непереводимое, употребляемое по отношению к иностранцам. Оно обозначает приблизительно — идолопоклонник, неверный. Латиноамериканцы были убеждены, а многие и теперь еще придерживаются того мнения, что европейцы — исчадия демонов, без веры и закона. — Примеч. автора.

(обратно)

17

Черт побери! (исп.)

(обратно)

18

Монтаньеро — горец.

(обратно)

19

Портеньо — уроженец Буэнос-Айреса.

(обратно)

20

«Голубой ручей», место заключения для непотребных женщин.

(обратно)

21

Мы просим прощения за все эти подробности, немного резкие, но необходимые для того, чтобы читатель мог правильно судить о положении Буэнос-Айреса под гнетом безобразной тирании Росаса; мы решительно ничего не вымышляем и не сгущаем красок, а напротив, еще смягчаем. — Примеч. автора.

(обратно)

22

Игра теней (исп.)

(обратно)

23

Боже мой (исп.)

(обратно)

24

Нинья — малышка, ласковое обращение к девушке.

(обратно)

25

Местная поговорка, означающая, что следует остерегаться. — Примеч. автора.

(обратно)

26

Кинта — дача, загородный дом.

(обратно)

27

Пульперо — владелец пульперии, лавочки.

(обратно)

28

Приятель (исп.).

(обратно)

29

Да здравствует! (исп.)

(обратно)

30

Да погибнет! (исп.)

(обратно)

31

Этот список Масорки находится в наших руках, но теперь времена и обстоятельства успели измениться, и мы считаем лишним называть все эти имена. — Примеч. автора.

(обратно)

32

Барраика — овраг, ложбина, промытая водой.

(обратно)

33

Буэнос-Айрес, первая из всех испанских колоний в Америке, подняла знамя восстания против метрополии и затем помогла другим колониям завоевать себе желанную независимость. — Примеч. автора.

(обратно)

34

Серенос — ночные стражи.

(обратно)

35

Обращение, принятое при произнесении тоста.

(обратно)

36

Эта нелепица строго историческая и потому должна была быть помещена здесь, вот ее дословный перевод: Солнце, светящее с высоты небес, освещает лучами своими землю и, пробиваясь сквозь облака, взывает к земле: «смерть диким унитариям»! Полная страха и ужасного испуга земля содрогается от полюса до полюса. Но добрый федералист встает один — и родина ликует и утирает свои слезы; ни еретики, ни Европа, ни ее короли не могут предписывать нам железные законы, и где бы ни существовали федералисты — содрогнутся в своих склепах могильных враги святого дела, которые никогда не должны иметь ни отдыха, ни покоя! — Примеч. автора.

(обратно)

37

Сикеры — наемные убийцы.

(обратно)

38

Xинеты — конные солдаты.

(обратно)

39

Собственно матэ — парагвайский чай. — Примеч. автора.

(обратно)

40

Куадра — мера длины, равная 463 м.

(обратно)

41

Рождение Ресторадора (исп.).

(обратно)

42

Белая ночь (исп.).

(обратно)

43

Обычная формула испанских писем — Servidorquibesasuspies, т. е. слуга, который целует ваши ноги.

(обратно)

44

Реверенсия — преподобие (обращение к духовному лицу).

(обратно)

45

Куарто — комната.

(обратно)

46

Ай! Плохо! (исп.)

(обратно)

47

Водовозов (исп.).

(обратно)

48

Житель порта; так зовут обитателей Буэнос-Айреса. — Примеч. автора.

(обратно)

49

Надо же! (исп.)

(обратно)

50

Я умру, ты умрешь, они умрут. Все погибнут!

(обратно)

51

(обратно)

52

Аламеда — место гулянья.

(обратно)

53

Рекадо — седло и вся упряжь лошади.

(обратно)

54

Эй! (исп.)

(обратно)

55

Что? (исп.)

(обратно)

56

Парки — в римской мифологии богини судьбы.

(обратно)

57

Отечество! (исп.)

(обратно)

58

Что за люди? (исп.)

(обратно)

59

Известные федералисты! (исп.)

(обратно)

60

Идите свободно! (исп.)

(обратно)

61

Эстансия — имение, поместье.

(обратно)

62

Usted no servia sino para revueltas de realy medio (исторические слова Pocaca о Мансилье). — Примеч. автора

(обратно)

63

Конфитерия — братство.

(обратно)

64

Чашка (исп.).

(обратно)

65

Гальехо — в Латинской Америке синоним слова «испанец».

(обратно)

66

Эти классификации существуют полностью в рукописях. — Примеч. автора.

(обратно)

67

Ресиденсия — дом умалишенных.

(обратно)

68

Пуэбло — селение.

(обратно)

69

Мисеа — госпожа, сеньора (исп).

(обратно)

70

Крест! Дьявол! (исп.)

(обратно)

71

Аспирант — здесь: кандидат в офицеры.

(обратно)

72

Дай Бог! (исп.)

(обратно)

73

Пикаро — плут, хитрец.

(обратно)

74

Говорили, что этот благородный гражданин продавал свое покровительство, но это гнусная клевета, он, наоборот, был так беден, что отослал свою семью в Соединенные Штаты из-за невозможности содержать ее прилично при себе. Он спас более двухсот человек и окончательно разорился, кормя их. Никакой другой член дипломатического корпуса не отваживался подражать его благородному примеру. Память о мистере Слейде свято чтится в Буэнос-Айресе. — Примеч. автора.

(обратно)

75

Прощайте мои денежки! (исп.)

(обратно)

76

Хозяин (исп.).

(обратно)

77

Вакеро — пастух.

(обратно)

78

Убивайте! Убивайте! (исп.)

(обратно)

Оглавление

― МАСОРКА ―

  Глава I ЗАПАДНЯ

  Глава II СПАСИТЕЛЬ

  Глава III ГОСТЕПРИИМСТВО

  Глава IV ДОКТОР ПАРСЕВАЛЬ

  Глава V ПЕРЕПИСКА

  Глава VI ЛОГОВИЩЕ ТИГРА

  Глава VII ЛОГОВИЩЕ ТИГРА (ОКОНЧАНИЕ)

  Глава VIII КОМАНДИР КИТИНЬО

  Глава IX ДОН БЕРНАРДО ВИКТОРИКА

  Глава X ТИГР И ЛИСА

  Глава XI ДОНЬЯ МАРСЕЛИНА

  Глава XII ДОН КАНДИДО

  Глава XIII АНГЕЛ И ДЕМОН

  Глава XIV БУРНОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ

  Глава XV ПРЕЗИДЕНТ СОЛОМОН

  Глава XVI ТРИ КЛЮЧА ОТ ОДНОЙ ДВЕРИ

  Глава XVII ТРИДЦАТЬ ДВА РАЗА ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ

  Глава XVIII ДЕНЕЖНЫЙ ВОПРОС

  Глава XIX БЕЛАЯ РОЗА

  Глава XX ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ

  Глава XXI ФЕДЕРАЛЬНЫЙ БАЛ

  Глава XXII В МОНТЕВИДЕО

  Глава XXIII ДОНЬЯ МАРИЯ-ХОСЕФА ЭСКУРРА

― РОСАС ―

  Глава I ПРОЛОГ ДРАМЫ

  Глава II UNA NOCHE TOLEDANA[42]

  Глава III, ГДЕ МОЖНО ЧИТАТЬ О ТАКИХ ВЕЩАХ, О КОТОРЫХ НЕ ПИШУТ

  Глава IV, ГДЕ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ДОН КАНДИДО РОДРИГЕС ПОХОДИТ НА ДОНА ХУАНА МАНУЭЛЯ ДЕ РОСАСА

  Глава V НАЧИНАЕТСЯ БУРЯ

  Глава VI, ГДЕ ГОВОРИТСЯ О ПОЛИТИКЕ

  Глава VII СЕНЬОР ВРЕМЕННЫЙ ГУБЕРНАТОР

  Глава VIII КАК ДОН КАНДИДО РЕШИЛ ЭМИГРИРОВАТЬ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

  Глава IX, ГДЕ ГОВОРИТСЯ О МНОГИХ ИНТЕРЕСНЫХ ВЕЩАХ

  Глава Х, ГДЕ МИГЕЛЬ БЕСЕДУЕТ С ДОЧЕРЬЮ РОСАСА

  Глава XI КАК С ПАДРЕ ГАЭТЕ БЫЛ КОШМАР И ЧТО ЗА ЭТИМ ПОСЛЕДОВАЛО

  Глава XII ЧЕМ БЫЛА РАНЬШЕ ПОКИНУТАЯ ВИЛЛА И ВО ЧТО ОНА ПРЕВРАТИЛАСЬ

  Глава XIII, ГДЕ ДОН МИГЕЛЬ ПРОИЗВОДИТ НОЧНОЙ ОБХОД ВМЕСТЕ С ДЕЖУРНЫМ ГЕНЕРАЛОМ

  Глава XIV, ГДЕ РОМАНИСТ НА ВРЕМЯ УСТУПАЕТ МЕСТО ИСТОРИКУ

  Глава XV КАК РОСАС ПРОВОДИЛ СВОЕ УТРЕННЕЕ ВРЕМЯ В САНТОС-ЛУАРЕСЕ

  Глава XVI, ГДЕ ДОН КАНДИДО РОДРИГЕС ПОЯВЛЯЕТСЯ, КАК ВСЕГДА

  Глава XVII, ГДЕ ПИЛАД СЕРДИТСЯ

  Глава XVIII, В КОТОРОЙ ПОЛОЖЕНИЕ НЕКОТОРЫХ ЛИЦ ВСЕ БОЛЕЕ И БОЛЕЕ ОМРАЧАЕТСЯ

  Глава XIX ШЛЮПКА

  Глава XX КАК ДОНЬЯ ЭРМОСА ПРЕВРАТИЛА ПРОЖОРЛИВОГО ВОЛКА В КРОТКОГО ЯГНЕНКА

  Глава XXI, ГДЕ МИНИСТР ЕЕ БРИТАНСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА БОИТСЯ СКОМПРОМЕТИРОВАТЬ СЕБЯ

  Глава XXII КАК ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОНСУЛ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ ПОНИМАЕТ СВОИ ОБЯЗАННОСТИ

  Глава XXIII, ГДЕ ОКАЗАЛОСЬ, ЧТО ДОН КАНДИДО ПРИХОДИЛСЯ РОДСТВЕННИКОМ КИТИНЬО

  Глава XXIV, ГДЕ ЭТА ДЛИННАЯ ИСТОРИЯ ОБЕЩАЕТ КОНЧИТЬСЯ, ПОДОБНО ВОДЕВИЛЮ

  Глава XXV, ГДЕ ВЫСТУПАЕТ НА СЦЕНУ, ХОТЯ И НЕМНОЖКО ПОЗДНО, НОВОЕ ЛИЦО

  Глава XXVI, ГДЕ ОПИСЫВАЕТСЯ РАЗВЯЗКА ДЕЛА

*** Примечания ***