КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Плачь обо мне, небо (СИ) [Selestina] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

========== Пролог. Рассвет над Невой ==========

Мужчине следует остерегаться женщины, когда она любит: ибо тогда она готова на любую жертву, и все остальное не имеет никакой ценности в глазах ее.

© Фридрих Ницше.

Российская Империя, год 1864, октябрь.

За маленьким окошком, выбитым в стене, ветер гнал волны по темной поверхности Невы, и густые, похожие на плотный дым облака сбивались стаями, отражаясь в ледяной воде и еще сильнее затемняя ее. Одиночная камера Алексеевского равелина Петропавловской крепости мало чем отличалась от ей подобных, тем более для своих узников, что ожидали в ней часа, когда вынесут приговор и приведут оный в исполнение. Стоит ли вообще задумываться о том, в каких условиях отсчитывать минуты и часы до конца, если где-то вдалеке уже не брезжит свет, и путь к свободе навечно прегражден звуком выстрела, растревожившего воронью стаю? Теперь у него есть возможность просто прокрутить кадры собственной жизни, жалея о том, чему столь мало уделялось внимания. О незаданных вопросах и несказанных словах, не совершенных поступках и не прозвучавших признаниях. Только о моменте, когда дуло дуэльного пистолета было направлено на Наследника Российского Престола, князь Петр Алексеевич Голицын не жалел. И даже если завтра его расстреляют за покушение на жизнь цесаревича, вряд ли он возжелает повернуть время вспять. Лишь попросит мысленно прощения у матери, надеясь, что сестры сумеют не дать княгине сойти с ума в семье, где не осталось уже мужчин. И попытается поверить в то, что его невеста сумеет еще стать счастливой, сняв траур по нему однажды.

Потому что даже сейчас, сливаясь с холодом выкрашенных в желтый стен, молодой человек сказал бы Императору то же, что и на допросе. Цесаревич поигрался с чувствами его сестры, разрушив ее жизнь, и никакие заверения Катеньки в том, что здесь не было ничьей вины, кроме ее собственной, не убедили бы Петра. В подобном не было прощения ни простому крестьянину, ни Наследнику Престола: это то, во что верил молодой князь Голицын, на миг проникаясь пониманием к своему отцу, что год назад тоже томился в застенках Петропавловской крепости по делу о цареубийстве. Узник не оправдывал мыслей главы семьи, но уважал за то, что даже перед лицом смерти он не отступился от собственных идей и убеждений. Пусть и закончившихся для батюшки трагично, как случится и для него в скором времени. Тяжелая поступь за стеной, медленно затихающая вдали, однажды замрет у его дверей, и позже злой октябрьский ветер будет рвать на груди расстегнутую рубашку, пока под дробь барабанов начнут возводиться ружья. И последний вздох князя Петра оборвет молитву на середине.

Умирать страшно. Но за честь сестры – не так уж и глупо.

Наверное.

***

Российская Империя, год 1863, август.

– … и даже находясь так далеко от Вас, мой ангел, я вспоминаю часы и минуты, подаренные нам судьбой, изъявляя надежду повторить их вновь, – вдохновенно зачитывала невысокая девушка, чьи вьющиеся волосы от быстрых перемещений по комнате выбились из прически, на бледном лице выступил румянец, а губы так и норовили растянуться в улыбке. В руках она держала отнятое у сестры письмо, строки которого и декламировала на всю комнату, спасаясь бегством от раздосадованной таким обращением с чужими чувствами Ирины.

Старшая из сестер Голицыных, полноватая и ладно сложенная, перенявшая у папеньки густой темный волос, убранный в аккуратный пучок, а у маменьки — каре-зеленые глаза с лисьим прищуром, не находила ровным счетом ничего смешного в фразах, написанных рукой графа Перовского, чье расположение польстило ей еще в июле, на балу по случаю тезоименитства Императрицы. Несмотря на некоторую не привилегированность рода Голицыных, вниманием двадцатиоднолетняя Ирина Алексеевна обделена не была, однако имела высокую разборчивость в кавалерах и не желала выйти замуж без ответного чувства. Сергей Васильевич Перовский, сын члена Государственного совета, пришелся по душе не только самой княжне, но и ее родителям. И потому они никоим образом не стали препятствовать внезапно вспыхнувшему роману, омраченному лишь редкостью встреч, недостаток коих восполнялся частыми письмами. Одно из таких сейчас и зачитывала ее младшая сестра, не в силах удержаться от смеха.

– Катрин, это совершенно не смешно! – попытки отчитать двадцатилетнюю княжну всегда проваливались, как случилось и сейчас. Подбегая к окну и набрасывая себе на голову штору из тонкого светлого материала, она горделиво приподняла голову, прижимая к груди драгоценную бумагу и, по всей видимости, изображая Ирину.

– Я буду молить Бога, граф, чтобы однажды он соединил наши сердца и судьбы, дабы боле нам никогда не разлучаться, – патетично вздохнув и тут же рассмеявшись, девушка вручила старшей сестре письмо. – Право, он излишне часто прибегает к этим громким и вычурным словам, - качнув головой, Катерина обернулась, бросая из-за мутного стекла взгляд на двор, где слуга закладывал карету.

– Прикажешь ему изъясняться, как мужчины в кабаке после нескольких часов пребывания в нем?

– Их намерения хотя бы прозрачны, чего не скажешь о твоем графе, - рассматривая втаптываемые в грязь копытами двойки вороных листья, княжна отстраненно пожала плечами, не в силах оторваться от картинки за окном. – Ты собираешься с ним встретиться? – резко переменив тему в ответ на внезапно проскользнувшую в сознании мысль, поинтересовалась она, вновь возвращая внимание сестре и только сейчас замечая, что платье на Ирине надето не домашнее. А значит, она намеревалась покинуть поместье, и, судя по карете, отнюдь не ради того, чтобы посетить церковь в воскресный день.

– Станешь препятствовать? – старшая Голицына сложила руки на груди, словно бы готовая дать отпор, хоть и вряд ли бы это потребовалось: Катерина, возможно, в силу возраста имела иной взгляд на жизнь, но не в ее привычках было указывать кому-либо на правильность или неправильность действий, или же того пуще — запрещать, даже если речь шла о самой младшей из девочек — Ольге, имевшей с ней разницу в три года.

– Напротив, – зеленые глаза блеснули; подходя к сестре и беря ее за руки, княжна приняла самое кроткое выражение лица, умоляюще смотря на Ирину, - ты же не откажешь мне в просьбе?

– Опять исследовать закоулки Петербурга в поисках непонятной вещи, до которой бы не додумалась ни одна приличная барышня? – иной раз старшей Голицыной казалось, что все классические законы сказок перемешались, и вместо того, чтобы наградить странностями Ольгу, выделили из трех девочек Катерину. Поведение ее еще соответствовало всем принятым нормам, но мышление то выдавало в ней ребенка, то делало будто бы лет на десять мудрее.

– С этим я и сама справлюсь, только возьми меня с собой, - не выпуская пальцев сестры из своих ладоней, попросила та, стараясь выглядеть как можно более спокойной. Ей так хотелось вырваться из поместья, что она была готова пообещать за содействие все, что угодно.

– Но папенька же…

– Я усвоила урок, - протест Ирины был торопливо прерван, - недели было более чем достаточно, чтобы обдумать свое поведение. Прошу, возьми меня с собой! Папенька тебе ничего не скажет, даже если узнает: я скажу, что не оставила тебе выбора и тайно пробралась в карету, желая увидеться с графом Шуваловым. Уж на этот аргумент он не сумеет гневаться: сам желал, чтобы я дала согласие Дмитрию на помолвку.

Тяжело вздохнув, старшая Голицына с минуту изучала лицо сестры, борясь с внутренним голосом разума, требующего исполнять родительскую волю, а не потакать этим просьбам, против которых никогда не умела идти. Обязанная подавать пример младшим и помогать маменьке в их воспитании, Ирина так и не сумела стать той, что скажет твердое «нет», несмотря на все мольбы, и не дрогнет при виде слез. Справедливости ради, стоит заметить, что и брат их – Петр – так же легко поддавался на уговоры девочек, с самого детства балуя всех троих. И потому даже когда его оставляли за главного, чувствовали они себя не в пример привольнее, нежели под неусыпным родительским оком.

Обреченный кивок со стороны Ирины вызвал у Катерины широкую улыбку. Крепко обняв сестру и заверяя ее в том, что она успеет вернуться к моменту отбытия, а также сменит платье за считанные минуты, княжна распахнула дверцы платяного шкафа, изучая наряды и разыскивая максимально простые вещи. Хоть и уехавший позавчера папенька не отдавал приказа сторожить ее, покинуть поместье следовало как можно тише. Например, в обличье мальчишки-слуги, сопровождающего барышню. Маменька с Ольгой сейчас все равно в церкви, мимо управляющего прошмыгнет, а остальные слуги «новенькому» не удивятся: мало ли из чьего имения мог прибыть посыльный. Главное — успеть обернуться туда и обратно к вечеру, пока глава семейства в отъезде. Что именно вызвало папеньку в Петербург, Катерина не знала, но молилась, чтобы это дело задержало князя до завтрашнего утра.

========== Часть I. Три Екатерины. Глава первая. Паутина заговора ==========

Российская Империя, год 1863, август, 1.

– Ты понял свою задачу? – пытливый взгляд маленьких темных глаз чуть навыкате впился в невысокого сухопарого мужика, одетого в латаную рубаху и заправленные в высокие сапоги штаны, старательно подвязанные бечевой. На покрытый багровым сукном колченогий столик лег пистолет, и единственный лишенный бельма глаз зажегся при виде огнестрельного оружия, к коему тут же потянулась смуглая, покрытая мозолями рука. Господин, что задавал вопрос, одобрительно хмыкнул в ответ на подобные действия.

– Не тревожьтесь, барин, не убоюсь, – заверил его мужчина, заворачивая пистолет в какую-то грязную тряпицу и укладывая получившийся куль за пазуху. — Только б задаток какой получить, — намекнул крестьянин, скалясь обломанным зубом, что в неверном свете одинокой оплывающей свечи выглядело, признаться, жутковато. Князь, наблюдающий за собеседником, невольно вздрогнул. Так некстати промелькнула мысль о том, что никто не помешает сейчас мужику пустить пулю ему в лоб, нарушив уговор. Но всё же дворянин нашел в себе силы сохранить невозмутимое и чуть надменное выражение лица, отсчитывая от сложенных пополам ассигнаций три бумажки и выкладывая их туда, где мгновением назад покоился пистолет.

– Выполнишь дело – получишь остальные деньги.

На миг ему почудилось, что крестьянин готов отказаться, заслышав это, однако мужик только пожал плечами, забирая смятые купюры и нахлобучивая на голову шапку. Опосля поговорят, значится. Всё же, и у него есть причины соглашаться на такую авантюру: отплатить за фальшивую свободу и гибель единственного сына в шляхетском восстании выросший в России уроженец Царства Польского Януш Бужек был готов, даже если знал, что за этим последует казнь. А в том, что и при счастливом исходе его поймают, он не сомневался. Но возможность в последнюю минуту заглянуть в глаза государю и увидеть там ту же боль, что пришлось пережить ему, когда он обнимал окровавленное тело сына, стоила того. Почему того же хотел барин, о котором окромя имени Януш ничего не знал, ему было неведомо, да и, сознаться, интереса к его мотивам не возникало.

Однако сколь серьезна должна быть причина, чтобы человек решил пойти против существующей власти и Божьего помазанника в лице Императора, либо же внести в нее свои поправки? С самого зарождения Российской Империи, бывшей когда-то русским княжеством, дворцовые перевороты, покушения и смутное время не прекращались. Затихали, но лишь на короткий срок. Во все времена находились те, кто не желал терпеть существующий порядок, кому мечталось получить правление государством в свои руки или просто приблизиться к той золотой жиле, коей являлся трон. Высокое положение — социальное и материальное — манило многих. И даже если ученые мужи не вносили в документы строк о случившемся, нельзя утверждать, что этого не было. История страны, творящаяся в кулуарах, написанная кровью, никогда не выйдет наружу полностью.

С момента декабрьского восстания, отметившего еще один трагический рубеж, прошло почти четыре десятилетия, а отголоски приговоров, вынесенных его участникам, продолжали звучать в разных концах необъятной страны. И ежели кто-то смирился со своей участью, сумев найти себе место вдали от столицы и не желая возвращаться в Петербург даже после дарованного Императором помилования, то находились и те, кому отчаянно хотелось мести. Одна из ветвей князей Трубецких со смертью князя Петра Алексеевича, находившегося в ссылке, официально считалась прерванной. И мало кто был осведомлен о том, что за два года до восстания у него случилась связь с Анной Васильевной Остроженской, родившей ему двух детей — Бориса и Марту. В приходскую книгу они были записаны под фамилией матери: князь Трубецкой, опасавшийся неудачного исхода дела, не желал вовлекать Анну в это и ломать ее жизнь их романом. И уж тем более не желал, чтобы гнев государя распространился и на ни в чем не повинных детей. Потому и отказался от венчания и предания огласке факта появления семьи. Но, вопреки всем усилиям Петра, Анна вместе с детьми отправилась за ним в ссылку, и потому, пусть и вдали от блеска и величия Петербурга, от возможности получить достойное образование, но Борис и Марта воспитывались в полной семье. И кто знает, как бы сложилась их судьба, если бы Анна осталась в деревне под Петербургом и ничего не сказала детям об их отце, али вышла замуж за кого-то близкого ей по социальному положению. Но простая крестьянка смогла подарить тепло опальному князю, и выросший на рассказах отца о величии рода Борис уже чувствовал себя полноправным дворянином, незаслуженно потерявшим все, ему причитающееся.

На сорок седьмом году жизни Петр Алексеевич отдал Богу душу, так и не увидев более Петербургского неба, и упокоился на сельском кладбище, где через одиннадцать лет рядом появится могила Анны Васильевны. Все надежды и чаяния князя Трубецкого остались его пятнадцатилетнему сыну, твердо решившему отплатить всем, кто был повинен в ссылке батюшки. И для этого пришлось сначала вернуться с матерью в столицу, где они долгое время снимали комнатушку на троих, пребывая в большем стеснении, нежели в своем маленьком домике. Дабы не создавать неудобств маменьке и сестре, Борис, не без помощи дядюшки, признавшего племянника лишь после долгих разговоров о князе Трубецком и демонстрации сокровенной табакерки батюшки, был зачислен в Александровский лицей, хоть и не подходил по возрасту ровно на год. Куда разумнее было бы похлопотать об образовании Марты, но для девушки судьба и без того сложилась удачно: ей начал оказывать знаки внимания молодой князь Алексей Голицын, чем семнадцатилетняя девушка не преминула поделиться с братом. После недолгих раздумий не по годам взрослый мальчик, являющийся главой семьи, дал добро на отношения сестры с Голицыным и, похоже, не прогадал. Через год Марта поклялась перед алтарем в верности супругу, а спустя еще год — подарила мужу первенцев: Петра, названного в честь своего деда, и Ирину. Борис, пусть и не отпустивший мыслей о мести, всё же радел за счастье сестры, и потому ее устроенная судьба ему давала какую-то странную веру в то, что он на правильном пути. И действительно стоило вернуться в Петербург, где все благоволит ему. Но длилось столь благодатное спокойствие недолго.

Подтолкнул ли сам Борис своего шурина к тому — ему было неведомо. Однако, у Марты и Алексея уже родилась третья дочь — Ольга, когда князь Голицын вместе с семейством решил покинуть столицу и вернуться в Карабиху, где стояла усадьба, принадлежавшая еще его отцу. Незадолго до того имел место быть разговор, мельком затрагивающий тему экономического упадка последних лет и проводимой Александром политики, что ознаменовался сетованием Алексея Михайловича на нынешнее положение и случайным туманным упоминанием некой истории, произошедшей между Голицыными и императорской семьей. И эта беседа вместе с живым откликом со стороны шурина дали надежду Борису Петровичу. Таким предложением высших сил было грех не воспользоваться, и тогда двадцатитрехлетнего молодого человека начали обуревать странные, подчас даже пугающие мысли. Столь ясно и четко о мести ему еще не приходилось размышлять, а теперь все словно стало на свои места и обрело краски. Семена попали на благодатную почву: все мысли и идеи князь Голицын воспринял положительно, с готовностью подтверждая, что-де при Николае Павловиче такого не было, и лучше бы правлению сменить курс или же смениться полностью. Хотя за тот период, что семейство пробыло в Карлсруэ, в письмах, коими обменивались Алексей Михайлович и Борис Петрович, не было ни намека на готовящийся переворот.

Однако, по возвращении Голицыных в Карабиху участились встречи, а к шестьдесят второму году дело о цареубийстве расцвело пышным цветом. К шестьдесят третьему — нашелся исполнитель из числа тех, кто поддерживал крестьянские восстания. И теперь все зависело лишь от простого мужика, готового возвести дуло пистолета на своего государя.

***

Российская Империя, год 1863, август, 14.

Карета мягко покачивалась, и вновь зачитавшаяся почти до самого рассвета Катерина тщетно боролась со сном, пытаясь сохранить ясность рассудка. Не так долго осталось ехать: вот уж за окном показался Старый базар, раскинувшийся на Успенской площади. А значит, скоро цокот копыт стихнет, и дверца распахнется перед графской усадьбой, где уже с самого утра дожидается ее приезда Елизавета Христофоровна. Решение навестить графиню Шувалову с дочерью, отдыхавших в Таганроге каждое лето, пришло столь стремительно, что едва успевшая вбежать в гостиную усадьбы Шуваловых, где Ирина и распрощалась с сестрой, Катерина спешно поприветствовала жениха и, даже не объяснив своего странного вида, предложила сейчас же выехать, дабы не терять времени. С учетом расстояния между Карабихой и Таганрогом, им бы и без того пришлось провести в пути более десяти суток. Отчего княжна передумала ехать в Петербург, она и сама не знала: неведомая сила звала в почти незнакомый Таганрог, посетить который она отказывалась несколько лет. Препятствовать подобному решению никто не стал, и тут же была заложена личная графская карета, пока гостья меняла платье на одно из тех, что принадлежали Елене Шуваловой – старшей сестре ее жениха.

– Милейший, останови экипаж! — в некотором роде неожиданно для самой себя обратилась к извозчику Катерина, чем вызвала изрядное удивление на лице сидящего рядом с ней Дмитрия.

– Кати, тебе дурно? — с беспокойством во взгляде осведомился он у невесты, удостоившись отрицательного покачивания головой.

– Я очень хочу прогуляться, если ты не против, – дожидаясь, пока повозка остановится, она поправляла бант на шее, вечно норовящий развязаться.

– Тебе составить компанию?

— Нет нужды, – с улыбкой отказала жениху Катерина, прежде чем ступить на землю и захлопнуть дверцу кареты. Шум улицы, который изрядно приглушался в повозке, тут же заполнил все пространство вокруг. И когда лошади тронулись с места, увозя не согласного, но не желающего спорить с девушкой графа Шувалова, Катерина ощутила ту самую пьянящую свободу.

Выезды в одиночестве папенька девочкам не позволял, поэтому везде княжон должен был сопровождать или брат, или жених, или дядюшка Борис Петрович. Любая возможность оказаться за пределами уезда без надзора воспринималась как подарок судьбы, причем, куда чаще случавшийся, если спутником становился Дмитрий, знающий, сколь сильно иначе может на него обидеться невеста. Сказать по правде, княжна не имела склонности к ссорам — любые недомолвки с близкими людьми она старалась пресекать на корню и сглаживать всяческие неловкие ситуации, а потому и к пустым обидам не тяготела. И единственный момент, что всегда оставался за ней: свобода, пусть и мимолетная.

В некотором роде Катерина бы даже поторопилась с днем свадьбы, потому что переход в семью Шуваловых означал чуть сильнее разжавшиеся тиски и чуть больше дозволенного, нежели в родном доме. Однако, лишь из-за этого раньше срока лишать себя девичества княжна не желала. Венчание назначили на февраль будущего года, так пусть в этот день оно и состоится. Осенняя распутица помешает и гостям, и молодым: добираться по Соборной площади станет невозможно. Даже снежные сугробы во стократ предпочтительнее грязи, что вынуждает всех торговцев и прохожих надевать высокие сапоги. А менять церковь не пожелал никто: Успенский собор являлся значимым и для когда-то обвенчанных здесь родителей Катерины, и для впервые повстречавшихся под его сводами родителей Дмитрия. Здесь же крестили его старшую сестру Елену, да и на весь Таганрог это было главное культовое сооружение, неоднократно посещаемое членами Императорской фамилии. Кроме того, свадьбу хотелось провести тихо, что представлялось возможным лишь в Карабихе или Таганроге, и отнюдь не в Петербурге, как предлагал Алексей Михайлович.

Переходя от лавочки к лавочке, то перебирая яркие бусы, то засматривась на цветные леденцы, Катерина отпустила от себя все тревожащие мысли, погружаясь в состояние беспричинной радости. Завернувшись в расписной платок и кружась перед полноватой торговкой в вязанном жилете и с костяным гребнем в медных волосах, княжна улыбалась, размышляя, брать ли приглянувшуюся вещицу. Дмитрий дал ей немного денег, да и собственные сбережения у девушки имелись, однако ко всем этим дамским товарам она была почти равнодушна, и если Ирина с Ольгой всегда привозили из поездок себе то новые сережки, то веер, Катерина чаще задерживалась в лавочках с различными безделушками вроде маленького парусника в стеклянной бутылке. В такие моменты маменька сетовала, что Катерина не родилась мальчишкой. Зато Петр всячески потакал увлечению сестры, одаривая ее то редкими шахматами, то добытой где-то подзорной трубой, то старинными часами на цепочке, которые уже никогда не начнут вновь отсчитывать время. Каждая из таких вещиц хранила в себе память и казалась княжне куда более значимой, нежели бездушные сережки.

Торговка отвлеклась на подошедших к ней барышень, сильно заинтересовавшихся пуховыми платками, а Катерина, затерявшаяся в своих мыслях, и почти позабывшая о том, что раздумывала над приобретением накинутой на плечи вещи, продолжила свой путь. Когда торговка опомнилась, княжна уже затерялась в толпе, миновала Старый базар и не сразу поняла, что не заплатила за покупку, которую не планировала совершать. Вместо того, чтобы возвернуться и отдать несколько смятых ассигнаций, Катерина почему-то лишь прибавила шагу и оглянулась, чтобы убедиться в отсутствии преследования.

В следующий миг произошло столкновение с кем-то, оказавшимся на ее пути, и воздух сотряс звук выстрела, отозвавшийся конским ржанием.

Испуганно дернувшись и чувствуя, как гулко стучит в висках пульс, Катерина вскинула голову и отступила назад.

Рядом с ней стоял немолодой мужчина, чьи покрасневшие руки все еще судорожно вцепились в пистолет. Похоже, он не сразу сумел все осознать, поскольку застыл с каким-то полубезумным взглядом. Именно на этого человека налетела княжна, все еще плохо воспринимающая реальность и не понимающая, почему где-то там, на площади у Собора, начал нарастать гул. Обернувшись в направлении взгляда незнакомца с оружием, она заприметила жандармов Третьего отделения, о котором без ужаса не был способен говорить никто, даже если ему не посчастливилось лично побеседовать с этими господами.

Страх, обуявший Катерину и выбивающий из легких воздух, не позволил даже предположить, что ее персона не представляет интереса для блюстителей порядка, не сумевших разглядеть ее лицо с такого расстояния: их внимание полностью досталось стрелявшему. И лишь в момент, когда три простых человека из толпы окружили того самого мужчину, княжна сумела различить и другие фигуры возле себя — случайных прохожих, привлеченных звуком выстрела. И не только их: там, где появились люди Долгорукова**, стояла карета, запряженная шестеркой лошадей. Но отнюдь не эти животные привлекли внимание девушки, а статная фигура молодого человека в парадной одежде, которая и выдавала в нем принадлежность к императорской семье: в иных условиях Катерина бы не признала цесаревича Николая, подле которого находился граф Строганов — его наставник. На лице Наследника Престола отчетливо прослеживался страх, перемешанный с возмущением, в то время как граф уже четко раздавал указания охране. Не желая личного знакомства с жандармами Третьего отделения, княжна метнулась в сторону и, стараясь затеряться во взбудораженной случившемся толпе, направилась к Собору, кляня пышные юбки столь любимого подругой платья.

Лишь когда его деревянные двери закрылись за ее спиной, и полутьма, заполненная церковным пением, окутала со всех сторон, Катерина сделала глубокий вдох и перекрестилась, поднимая голову к высоким расписным сводам.

Она уже не знала, зачем должна была посетить Успенский Собор: вряд ли и вправду для договоренности о дате венчания; но чувствовала, что того желали высшие силы. Понемногу приходило осознание: она отвела шальную пулю от Его Высочества. Она должна была предотвратить это богомерзкое покушение на цесаревича. Именно поэтому она оказалась здесь, а не продолжила свой путь с Дмитрием.

Останавливаясь пред иконой Николая Чудотворца и поджигая фитиль тонкой восковой свечи, Катерина начала шептать молитву. За Наследника.

***

Николай Александрович, смотрящий на человека, которого к нему подвели сопровождавшие его жандармы, размышлял над тем, стоит ли устраивать личный допрос тому, кого по приезду в Петербург подвергнет данной участи Василий Андреевич, а то и сам Император. Такое дело пройти мимо него не сможет, а потому несчастному цесаревич уже не завидовал. Удивительно, но гнева в себе он не ощущал: да, случившееся породило чувство страха, но вместо бушующей злобы и желания сгноить в тюрьме посмевшего возвести на него дуло пистолета, Наследника одолевал интерес к мотивам свершенного преступления, пусть и не получившего ожидаемого неудавшимся убийцей положительного исхода. Зачем кому-то потребовалось в него стрелять? Как правитель он не успел еще предпринять ничего из того, что могло бы всколыхнуть недовольства в народе. Как человек — вряд ли успел получить столь серьезных и злопамятных недоброжелателей, чтобы они возжелали ему смерти. Тогда по какой причине кто-то пошел на подобный шаг в его отношении?

– Как имя твое? – осведомился цесаревич, решив, что несколько особо не дающих ему покоя вопросов за допрос считать нельзя. Да и не сравнится это с полноценной пыткой в Третьем Отделении.

Мужчина, смотрящий своими мутными желто-зелеными глазами на Наследника Престола в упор, кажется, даже не услышал обращенной к нему фразы. Однако когда Николай Александрович собрался озвучить вопрос вновь, предполагая, что задержанный пребывает в состоянии шока, пересушенные губы с кровоподтеком — похоже, кто-то в толпе учинил свою расправу — разомкнулись.

– Януш Бужек, – бельмастый глаз сощурился, и в одном только этом действии цесаревич прочел отсутствие какого-либо сожаления о свершённых действиях. Равно как и в простом ответе, лишенном обращения к Его Высочеству.

– Зачем же ты в Наследника Российского Престола стрелял, Януш? – новый вопрос прозвучал уже со стороны графа Строганова, предугадывающего мысли своего воспитанника.

– За фальшивую свободу, подаренную Императором крестьянам, – упоминание недавнего указа, изданного два года назад, ставшего катализатором такого количества крестьянских восстаний, какого не насчитывалось со времен начала правления Дома Романовых, удивления не вызвало. Однако куда более странным было другое: к той реформе государя цесаревич отношения не имел, поэтому логика в действиях стрелявшего практически не прослеживалась. То ли он чего-то не договаривал, то ли ему не было разницы, кому из императорской фамилии мстить. В любом из случаев, расстрела ему было уже не избежать.

– Тогда почему ты возвел дуло пистолета не на Императора? За грехи отцов их дети не в ответе.

– На кого указали, в того и выстрелил, – если изначально Николай Александрович хотел знать лишь мотивы крестьянина, теперь он намеревался полностью распутать клубок, раз уж Бужек так легко давал ответы.

– Кто указал?

– Важный человек, – обнажив обломанный зуб в ухмылке, сообщил Януш, – князь.

– Назови его имя, – взяв допрашиваемого за грудки, тряхнул его Строганов, – не станешь препятствовать дознанию – Его Высочество проявит великодушие.

– Чего бы мне верить Вам? – покосившись на стоящего рядом Николая Александровича, прохрипел крестьянин. Хоть и жизнь ему никто не сохранит, а каким образом умереть – не велика разница, смысла выкладывать все сейчас он не видел: на допросе в Третьем Отделении придется заново повторять рассказ.

– Не желаешь верить нам — поверишь Императору, – оттолкнув от себя крестьянина, граф обернулся к Наследнику, тотчас же отдавшему указание охране.

– Януша Бужека заключить под стражу в Петропавловской крепости, его семье запретить покидать усадьбу до момента оглашения приговора и приставить к ним охрану.

Слаженный кивок, сопроводивший короткое “будет исполнено, Ваше Высочество”, стал единственным ответом на приказ цесаревича. Оный же, дождавшись, когда его люди затолкнут обвиняемого в экипаж, что тут же возьмет курс на Петербург, перевел взгляд на ловящий солнечные лучи крест, венчающий маковку Успенского Собора.

– Сергей Григорьевич, я хочу вознести молитву за сегодняшнее чудесное спасение, – обратился к воспитателю Николай, на что получил согласный кивок. Но прежде чем скользнуть под каменные своды Собора, цесаревич помедлил. – И, прошу, не докладывайте о случившемся Императрице.

Зная, что граф Строганов поймет все без пространных объяснений, он даже не стал дожидаться ответа. Деревянная дверь распахнулась прямо перед ним, когда преодолевший расстояние в несколько десятков шагов Наследник был уже готов взяться за ее потертую ручку. Щурясь от все еще яркого августовского солнца, столь непривычного после полумрака Собора, Катерина, едва не столкнувшись с цесаревичем, удивленно отступила назад. Кажется, сегодня в ее привычку вошло налетать на людей, однако в случае с Его Высочеством это вряд ли было бы оценено положительно. Почтительно склонившись в реверансе и тут же распрямляясь, чтобы оказаться как можно дальше от члена императорской фамилии, пока оный не успел вспомнить ее лицо, княжна поспешно сбежала вниз по ступеням и, огибая графа Строганова, чуть отставшего от своего воспитанника, устремилась в направлении свободной брички, на козлах которой клевал носом извозчик. Следовало скорее покинуть Соборную площадь, дабы не оказаться замешанной в чем-либо.

Забираясь в экипаж и обещая крестьянину любую сумму, лишь бы он тронулся с места, Катерина оглянулась и тихо выдохнула: у дверей Успенского Собора уже никого не было.

***

– Кати, с тобой все хорошо? Что послужило причиной такой твоей задержки? – Дмитрий, похоже, не покидавший двора, едва завидел подъезжающую бричку, бросился к ней, помогая невесте сойти на землю. С благодарностью принимая его руку, княжна сделала пару неуверенных шагов вперед и лишь после этого как-то не слишком радостно улыбнулась жениху. Она все еще пыталась прийти в себя после происшествия на площади, и честно старалась придать себе как можно более непринуждённый вид.

– Прости, попала на обедню и решилась отстоять ее. Правда, вскоре поняла, что это чересчур тоскливо, – улыбаясь уже чуть более живо, Катерина проследовала за Дмитрием в дом, рассеянно оглядывая внутреннее убранство, ничуть не изменившееся с ее последнего визита, имевшего место быть пять лет назад. В гостиной ее уже ждали: графиня Елизавета Христофоровна, сидя на кушетке, наслаждалась игрой старшей дочери – Елены – на клавесине, Григорий и Владимир – младшие братья Дмитрия – увлеченно спорили над шахматной доской. Звук отворившейся двери был заглушен мелодией, льющейся из-под изящных пальчиков тоненькой и бледной Елены, и потому вошедшим пришлось привлечь к себе внимание громким приветствием.

– Maman, – голос сына Елизавета Христофоровна проигнорировать бы не сумела: чуть поворачивая голову, чтобы убедиться в том, что ей это не послышалось, графиня поднялась на ноги, тут же делая шаг навстречу долгожданным гостям. Музыка смолкла – Елена, заметившая появление брата, тотчас прекратила музицировать, покидая место за инструментом.

– Приехал, – обнимая сына, улыбнулась женщина, и тут же переключила внимание на его спутницу, – Катюша, как давно ты здесь не была, – приветствие сопроводилось церемонным пожатием рук и невесомым поцелуем в щеку со стороны хозяйки поместья, и легким поклоном – со стороны княжны.

– Елизавета Христофоровна, рада видеть Вас.

– Кати! – перенявшая манеру обращения к подруге от брата Елена крепко обняла гостью, в который раз удивляя силой, заключенной в это хрупкое, почти прозрачное тело. – Надолго к нам?

– Если Вы не против, погощу у Вас с недельку, – обращаясь скорее к Елизавете Христофоровне, нежели к вопрошающей ее подруге, без лишних раздумий отозвалась княжна, увлекаемая младшей Шуваловой к диванчику. На мелодичный перезвон колокольчика, коим не преминула завладеть хозяйка поместья, в гостиную скользнула ладно сложенная девочка с густой каштановой косой и россыпью веснушек на лице.

– Арина, принеси княжне чаю, да побыстрее.

Тихое “Слушаюсь, Лизавет Христофорна” едва донеслось до Катерины, а служанка уже скрылась за дверьми, словно бы и не было ее. Оценив расторопность, княжна одобрительно качнула головой и обернулась к “драгоценной Эллен”, как все в доме звали Елену Шувалову. Беседа обещала быть долгой и увлекательной.

Комментарий к Часть I. Три Екатерины. Глава первая. Паутина заговора

*в официальных источниках покушений на Николая Александровича не существовало, но в 1866 году начались покушения на Александра II, и до года 1879 были достаточно редки: по разу на 66 и 67. Потому я взяла на себя смелость поиграться с этим моментом, добавив и 63 год. Однако подчеркиваю, что сие вымысел, не претендующий на “чушь в ваших научных трудах! мне лучше знать!”. Те, кто хорошо знаком с историей царской семьи 63-66 г, поймут, почему допущены данные вольности.

**согласно документам, на момент 1863 года шефом жандармов и главным начальником III Отделения являлся Долгоруков Василий Андреевич.

========== Глава вторая. Отцы и дети ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, август, 14.

Воздух, наполняющий небольшое помещение, лишенное окон, был спертым, заполненным едким ароматом раскуренного недавно табака, и крепко сложенному мужчине, расстегнувшему сюртук, начинало казаться, что еще немного, и его непременно хватит удар: духоту граф Константин Павлович Шувалов переносил плохо. И если бы не необходимость разговора и некая увлеченность игрой в карты, за которой время шло немногим быстрее, он бы непременно уже покинул комнату, где, как и обычно, они с Алексеем Михайловичем Голицыным, его давним приятелем и сослуживцем, встречались дважды в неделю. Это убежище, как звал его сам князь Алексей, им любезно предоставляла баронесса Лебединская, чей покойный супруг был шурином Константина Павловича. Отчего Голицын предпочитал видеться вне стен своего поместья и даже вне Петербургской квартиры самого Шувалова, граф не понимал, но предпочитал не допытываться. Он умел уважать чужие тайны, потому как это давало уверенность в том, что и на его собственные никто не посягнет.

Покачивая низким бокалом, наполненным до середины отличнейшим коньяком, Константин Павлович поглядывал на своего собеседника, размышляющего над очередным ходом и удерживающего в руке шесть прямоугольников с расписными “рубашками”.

– И всё же, не могу взять в толк, отчего ты настаиваешь на скорой свадьбе, – пожевав губами, высказал свои сомнения Шувалов; у внешних уголков прищуренных глаз лучиками разбежались морщинки.

Не так давно его сын Дмитрий испросил отцовского благословения на брак со средней дочерью Алексея Михайловича — Катериной. Причин для отказа граф не видел: умная, воспитанная и приятная в общении княжна, получившая образование в Смольном, могла составить прекрасную партию его старшему сыну, уже более года питающему к ней теплые чувства. Женившийся по любви Константин Павлович, проживший счастливо в браке уже тридцать один год, желал того же и для своих детей, а потому на просьбу Дмитрия ответил положительно. Решение супруга поддержала и Елизавета Христофоровна, давно знакомая с Катериной. Со стороны отца невесты также не последовало возражений: напротив, князь выразил искреннюю радость от того, что вскоре их семейства породнятся. Однако, венчание было решено провести на исходе зимы или весной будущего года, а сегодня Голицын отчего-то завел разговор о том, чтобы справить свадьбу в конце осени.

– Дело молодое, ясное. Чего ждать? Моей Марте внуков уже хочется, – добродушно посмеиваясь, отозвался Алексей Михайлович, наконец покрывая червонным тузом лежащего перед ним короля.

– Неужто старшие не спешат с этим?

– Ирина готова хоть завтра перед алтарем предстать, но что-то этот мальчишка – Перовский – либо излишне нерешителен, либо играется с ее чувствами, – неодобрительно сводя брови, князь проследил за тем, как отбитые карты складываются в общую кучку, после чего продолжил, – а Петр все даму сердца выбрать не может.

Он нарочно умолчал о романе сына с дочерью разорившегося дворянина, поскольку не одобрял подобную связь. Если бы это было простой интрижкой, угасающей после одной ночи, вряд ли бы Голицын придал ей значение: до встречи с Мартой и ему случалось влюбляться в девушек самого разного происхождения — отнюдь не все они были дворянками. Да и супруга его по матери имела низкий статус. Но его разум ни разу не затмевался настолько, чтобы возжелать обвенчаться с какой-нибудь крестьянкой. А именно об этом не так давно завел с ним разговор сын, на что получил категоричный отказ. Посрамить находящуюся в и без того шатком положении фамилию князь бы не позволил никому. И ежели Петр не одумается, нареченную ему выберет сам князь; благо, на примете у него есть Дарья Вяземская, дочь известного генерал-майора, княжна. Партия во всех отношениях удачная.

– А что Катерина? – предлагая собеседнику двух королей и оставаясь с единственной картой в руке, вернулся к изначальной теме граф. – Желает поскорее надеть свадебное платье?

– Постоянно говорит о женихе, – уверил его Алексей Михайлович, – даже из-под домашнего ареста сбежала, дабы увидеться с ним, – на ходу сочиняя подробности не имевших места быть моментов, князь с сожалением выложил последние козыри, надеясь на то, что у оппонента осталась мелкая карта, и эта игра не обернется для него проигрышем. Шувалов, пристально наблюдающий за мимикой на лице будущего родственника, сделал еще глоток из бокала.

– Прекрасно, что наши дети так влюблены, – одобрительно кивнув, Константин Павлович вновь взглянул на единственную свою карту, что-то выжидая, – и раз уж мы почти породнились, позволь узнать, почему Катерина отказалась от шифра по окончании Смольного? Мне известно, что она была в числе лучших выпускниц, и, признаться, я полагал, что она составит свиту Ея Императорского Величества Марии Александровны.

Лицо Голицына помрачнело, и прошло не менее минуты, прежде чем князь сумел перебороть изначальную эмоцию, чтобы ответить менее грубо, нежели это могло прозвучать. О причинах, послуживших тому, что Катенька не стала фрейлиной при Дворе, он не любил вспоминать. И в то же время, забыть не мог: в последние годы лишь память о них заставляла князя продолжать свое дело. Час расплаты приближался, и совсем скоро род Голицыных должен был вернуть свое влияние и силу, что так незаслуженно были отняты. Они могли стоять наравне с Романовыми, как было раньше, а то и выше, если бы в далеком одна тысяча шестьсот тринадцатом на престол взошел их предок, а не Михаил Фёдорович. И если бы не та история с цесаревичем, а также участие его брата в декабрьском восстании, когда-то привилегированная фамилия не стала бы опальной в глазах Императора. Но все это скоро закончится.

– Придворная жизнь не привлекала ее, – решив, что и дальше затягивать с ответом излишне нетактично, да и наводит на подозрения, Алексей Михайлович привел наиболее простую причину, – и в любом случае после свадьбы Катерина намеревалась посвятить себя дому и семье, – ожидая хода собеседника, князь беспокойно сжал в ладони картонный прямоугольник. Судя по тому, как Шувалов кивнул, принимая объяснение, он остался им удовлетворен. Пригладив волнистые волосы, почти не утратившие своей черноты, столь насыщенной в юности, граф бросил взгляд на недопитый коньяк, но от мысли опустошить бокал отказался.

– И слухи о том, что представительницу рода Голицыных просто не желали видеть при Дворе, ничем не оправданы?

На багровое сукно, коим был покрыт круглый колченогий столик, легла последняя карта с чуть заворачивающимися внутрь краями. Вздрогнув, Алексей Михайлович посмотрел на оппонента, выглядящего нарочито расслабленным. Но в карих глазах читалось странное выражение, никак не вяжущееся с обманчиво непринужденной позой. Быть может, Шувалов и желал для своих детей брака по любви, однако родословная тех, с кем они связывали свои судьбы, должна была быть чистой.

Раздумывая над тем, что можно сказать графу, и насколько допустимо его посвящать в свои планы, бесспорно, без части о перспективах отзамужества Катерины с Дмитрием, Голицын опустил глаза. Крестовый король двумя своими ликами едва заметно недобро ухмылялся. Или же так казалось в неверном свете оплывающих свечей князю?

Эта партия осталась за Шуваловым, но она не становилась завершающей. И главная игра жизни Алексея Михайловича Голицына должна была подойти к финалу сегодня в Таганроге.

***

Российская Империя, Таганрог, год 1863, август, 14.

– Ну, Кати, не томи! На какой день назначено венчание? — нетерпеливо заглядывая подруге в глаза, Елена ждала ответа.

После чаепития в гостиной, сославшись на усталость, Катерина удалилась в гостевую спальню, однако насладиться одиночеством и тишиной вдоволь не удалось: спустя несколько минут раздался уверенный и настойчивый стук в дверь, по коему княжна и опознала свою верную, но подчас излишне деятельную и любопытную подругу. Елена Шувалова вопреки нежности и хрупкости, что так и веяли от ее изящной фигурки и миловидного лица, отнюдь не являлась ангелом во плоти. Примерная и послушная дочь, кроткая и тихая, если того требуют приличия, натурой она пошла в покойную бабушку — мать Константина Павловича. Способная просчитать свои действия наперед, не склонная к пустым мечтам, обладающая острым умом и холодным рассудком, Елена являлась редким образчиком женщины, созданной не только для уюта и семьи, но и для правления. Быть может, именно поэтому партию ей граф Шувалов подбирал за пределами Российской Империи.

– Ничего не переменилось, – отставляя в сторону саквояж, который намеревалась разобрать, отозвалась Катерина, – полагаю, на исходе зимы.

– Разве ты посещала Собор не для того, чтобы обсудить свадьбу с отцом Иоанном? Я полагала, что ты захочешь отложить дату бракосочетания.

– Отложить? – недоуменно переспросила княжна, переменившись в лице. — На то нет никаких причин. Или же я чего-то не знаю? Твой брат передумал брать меня в жены, и я должна буду долго и мучительно доказывать ему, что то решение было не ошибочным? – выдвинула шутливую версию предположения подруги Катерина. – Или, быть может, он совершил нечто, что потребует моих раздумий над его прощением?

– Что ты! — смеясь, замахала руками Елена. – Да скорее все почившие Императоры воскреснут, нежели Дмитрий что неугодное тебе совершит. Но тебе не кажется, что ты слишком рано прощаешься с девичеством?

– Ты намереваешься отговорить меня от свадьбы с твоим братом? Эллен, право слово, ты что-то не договариваешь.

– Я вскоре отправляюсь в Петербург, – после короткого мгновенья тишины, понизив голос, сообщила Елена и замолкла, ожидая реакции подруги. В том, что Катрин будет удивлена, сомнений не оставалось, но догадается ли она, к чему идет разговор?

– Императрица возвращает тебя ко Двору? — встрепенулась княжна, готовясь выказать свои искренние поздравления. Не так давно государыня Мария Александровна дала разрешение старшей дочери графов Шуваловых на временное снятие обязанностей свитской фрейлины, ввиду невозможности ее присутствия при Дворе по семейным обстоятельствам. По истечении времени вернувшая равновесие мыслям в Италии Елена возжелала вновь служить Ея Величеству, о чем и уведомила в письме.

– Государыня была так великодушна, что дозволила мне вернуться к своим обязанностям.

– Эллен, я бесконечно рада за тебя! Только я не могу взять в толк, какое это отношение имеет к моему замужеству? Ты беспокоишься, что не сможешь присутствовать на венчании?

– Варенька Чернышевская по секрету обмолвилась мне, что вскорости выходит замуж, и потому комплект фрейлин становится неполным. Мне подумалось, что ты с легкостью бы заменила Вареньку, ведь по окончании Смольного ты должна была получить шифр, если бы не отказалась.

Напоминание о том дне неприятно резануло слух Катерины, успевшей уже позабыть о странном поведении папеньки, настаивавшем на том, чтобы она передала свой шифр кому-либо из девочек. Слова о том, что негоже ей в услужении ходить, осели в памяти и вызывали множество вопросов. Отчего Алексей Михайлович так отрицательно был настроен к статусу свитской фрейлины для своей дочери? Тон, коим была произнесена та фраза, словно бы ставил ее, простую дворянку, выше императорской четы, что даже в мыслях-то выглядело абсурдно. И никаких оснований думать так не существовало. Сколь сильной мечтательницей в юном возрасте бы ни была княжна, но в обстоятельствах своего рождения и положения она не имела сомнений. А потому папенькины слова казались ей глупыми, но как бы то ни было, они были обязательны к исполнению.

– Полагаешь, что Ее Величество по одной лишь твоей просьбе назначит меня фрейлиной? Эллен, я знаю о Ее благосклонности к тебе, но это уже излишне смелая мысль.

– Не одной лишь моей просьбой – рекомендацию согласна дать бывшая фрейлина государыни, Софья Андреевна Дашкова. Это почти решенный вопрос, Кати! Соглашайся! Или же ты не желаешь жить при Дворе?

Императорская фамилия и впрямь благоволила Шуваловым, что обсуждалось в дворцовых сплетнях не раз, но так и оставался неразрешённой загадкой вопрос причины столь теплого отношения к графской семье. Предположения выдвигались одно другого невозможнее, однако все эти слухи члены дома научились оставлять за спиной, а на прямые расспросы отвечали лаконичным “За заслуги пред Отечеством”, что можно было трактовать как душе будет угодно. Катерина же, которую совершенно не интересовали чужие взаимоотношения и грязное белье, никогда не допытывалась о подобном, принимая близость графской фамилии к Императору как должное. Видя заминку потерявшейся в своих мыслях подруги, Елена победно улыбнулась.

– Qui ne dit mot consent*, – назидательно произнесла Шувалова, – значит, в Петербург поедем вместе. Я переговорю с Софьей Андреевной, и мы решим, когда тебя представить государыне.

– Пустое все это, – отмахнулась Катерина, видя, как далеко уже витают мысли ее подруги. Хотя, что греха таить, попасть в свиту, даже не Императрицы, а одной из Великих княжон, она была бы счастлива. Но если папенька считал, что ей не место при Дворе, возможно, он не без оснований пытался оградить ее от чего-то.

– Зато ты будешь первой, кто увидит моего жениха.

– И чьей же королевой ты станешь? – повеселев, осведомилась княжна. Глаза Елены загадочно блеснули.

– Папенька устроил мою помолвку с Георгом Августом Прусским, внуком** Фридриха Вильгельма Третьего от его второго брака, а государыня приданное обещалась вручить. После свадьбы я уеду в Рим, и надеюсь, что семейные заботы не захватят тебя настолько, что ты не сможешь навещать меня, – последняя часть фразы была произнесена нарочито строгим тоном, сменившимся дружным смехом.

Сколько бы тысяч верст их ни разделило, но оставались белокрылые вестники-письма, которым никакие расстояния не преграда. И если даже Елена не затоскует по дому, что вполне ожидаемо, то сама Катерина с радостью вырвется из тихой Карабихи. Хотя, Дмитрий что-то упоминал про Карлсруэ, и потому велика вероятность более частых встреч: расстояния в Европе не сравнимы с теми, что на Родине. Только маменьку покидать тяжко, загрустит старая княгиня, когда вылетят дети из родного гнезда. Ирина вот-вот даст согласие на помолвку с графом Перовским, Петр давно готов Настасью под венец позвать, да только папенька что-то не дает своего благословения. Одна лишь Оленька остается при маменьке, но и это ненадолго: к ней уже начинают свататься молодые князья да бароны, даром что внешность у младшей сестрицы миловидная, всех старших красотой обошла.

Слушая речи Елены, в собственных мыслях уже обвенчавшейся с прусским принцем, Катерина рассеянно улыбалась не в силах выбросить из головы последний разговор о ходатайстве Дашковой за нее перед государыней. Должность фрейлины манила все сильнее и сильнее, и голубой бант, украшенный вензелем Императрицы, приобретал оттенок моря перед штормом.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, август, 29.

Дождавшись, когда захлопнется дверь за посыльным, что был вызван принять письмо в Карабиху, Алексей Михайлович ослабил узел домашнего шлафрока и с тяжелым вздохом отклонился на спинку кресла, которое занимал все утро. Строки, выскользающие из-под кончика перьевой ручки, сплетались в письма, готовые разлететься за пределы Петербурга. Лишь в самую последнюю очередь князь Голицын решился несколько слов черкануть и супруге, дабы объяснить свою задержку и смену курса: в Петербургской квартире, пустовавшей столько времени, он оставаться не намеревался, но возникшие внезапно дела требовали его личного присутствия в столице и как можно более долгого нахождения вдали от семьи. Заверяя Марту в том, что к исходу следующей недели он вернется в имение и на сей раз останется рядом с ней и детьми на более долгий срок, Алексей Михайлович мысленно просил у княгини прощения за обман. Но бумага не краснеет, и ей нет дело до того, сколь лживы впитанные ей в себя строки. А самому князю покаяться теперь суждено лишь перед Богом: вряд ли Император дозволит в последний раз обнять супругу и детей.

Сорвавшееся покушение на Наследника Российского Престола в какой-то мере стало даже облегчением для князя: грех за отнятие чужой жизни на свою душу ему брать не пришлось, и хотя бы за это он мог благодарить Бога. В том тщательно составляемом плане, призванном вновь вознести над прочими дворянами род Голицыных, не должно было появиться лишних жертв, и пуля предназначалась Императору: цесаревич за свою короткую жизнь такого конца не заслужил. Ежели вспоминать прошлое, то ничьей гибели Алексей Михайлович и вовсе не желал — сменить власть, свергнуть Романовых, но не уничтожать. Пока не явился змей коварный, нареченный князем Трубецким. Борис Петрович сумел склонить мягкое сердце князя Голицына к тому, что революционные действия должны быть резки и неотвратны. И боль, что испытали все члены княжеского рода, должна была сполна достаться тем, кто в ней оказался повинен. Видит Бог, Алексей Михайлович не желал самого страшного из исходов и как мог откладывал день, когда все решится, одновременно с тем подготавливая иной план, не озвученный в беседах с шурином. Но отчего-то Борис Петрович решил поторопиться и внезапно сменил цель с Императора на Наследника, не оставляя выбора князю.

Когда до Петербурга дошли слухи о произошедшем в Таганроге, сомнений в том, что пути назад нет, и впереди лишь барабанная дробь как знак возведения ружей, не осталось. Крестьянин обязательно сдаст того, кто приказал ему направить пистолет на цесаревича: терять поляку уже нечего. Поэтому, как только дело дойдет до государя, начнется отсчет на минуты.

– Князь Алексей Михайлович Голицын?

Или даже на секунды. Потому что жандармы Третьего Отделения под командованием Василия Андреевича Долгорукого не станут ждать. И стучать в незапертые двери.

– Чем могу быть полезен, господа?

Разыгрывать спектакль перед этими людьми нет никакой надобности, но не говорить же, что последние часы прошли в ожидании личных ищеек Его Величества. Однако и препятствовать задержанию князь не намеревался: он признает свою вину, но не раскаивается в мыслях против государя. Эти убеждения в верности деяний на благо рода останутся с ним до последнего мига, когда сентябрьское небо померкнет, и жизнь перестанет теплиться в этом теле.

– Именем Его Императорского Величества Александра Николаевича Вы обвиняетесь в заговоре против Наследника Российского Престола.

Алексей Михайлович знал, что его ждет. Вся цепочка дальнейших событий за прошедшие дни не раз прокручивалась в мыслях, и потому каждое слово, могильными плитами давящее на грудь, было знакомо. Пройдет не так много времени, и ему предстоит ответить на допросе о мотивах своих действий. Быть может, его даже почтит своим визитом государь. Но это ничего не изменит: князь сознается сразу же, только всю вину возьмет на себя. Ни к чему Императору знать о причастности к делу Бориса Петровича: Марте понадобится поддержка, когда ей придет весть о расстреле супруга. Потерю еще и брата она не переживет, да и сложно будет ей с девочками без мужчины в семье: Петр еще молод, не сумеет взять на себя все.

Он ответит перед Богом и Царем.

И даже находясь в Аду, будет молиться за благополучие семьи.

Комментарий к Глава вторая. Отцы и дети

*Молчание — знак согласия (фр.)

**У Фридриха Вильгельма II во втором браке был сын Генрих, однако умер он в 1846 г бездетным, в браке не состоял. Поэтому Георг Август — лицо вымышленное.

========== Глава третья. Вещие строки ==========

Российская Империя, Царское Село, год 1863, сентябрь, 4.

Во все времена слухи являлись неотъемлемой частью общества: они с равной частотой рождались и в невысоких деревянных домах с прохудившейся крышей, когда кумушкам хотелось почесать языки, да удивить друг друга новостями; и под изукрашенными позолоченной лепниной сводами дворцов, где фрейлины не знали, чем себя занять, да как разогнать скуку. Обсуждению поддавались и насолившие однажды соседки, чья псина вновь цыпленка утащила, и излишне обаятельные барышни, посмевшие заговорить с несвободным мужчиной, и холостые бароны да графы, почтившие здешние места своим визитом. На сей же раз слухи родились в солнечном и далеком Таганроге, вмиг долетели до входящего в осень Петербурга и его окрестностей, где осели в кулуарах Екатерининского Дворца, впитались в каждую картину и вазу, заняли умы молоденьких фрейлин, да изрядно утомили виновника этих бесед, в коих реальность и вымысел уже стали неотличимы.

Ее Императорское Величество Государыня Мария Александровна, урожденная принцесса Гессен-Дармштадтская, с самого утра страдала сильнейшей мигренью, что не укрылось от глаз одной из ее придворных дам. Александра Ланская, не столь давно занявшая должность свитской фрейлины, не преминула осведомиться у Императрицы, не новостями ли о покушении на цесаревича омрачены ее думы. Будучи из числа тех женщин, что, даже находясь на престоле, остаются заботливыми матерями, государыня, ничего не ведавшая о случае в Таганроге, побледнела и закашлялась, отчего на белом платке расцвели кровавые пятна. Находящаяся подле нее почтенная камер-фрейлина Антонина Блудова, графиня в летах, тут же прогнала Ланскую, посмевшую потревожить и без того неважно себя чувствующую Императрицу, и спешно заговорила о том, что Господь не позволил свершиться такой трагедии. Но волнения Ее Величества это уменьшить не могло: тут же послали за цесаревичем, вернувшимся из поездки по России вчера, но и словом не обмолвившимся о произошедшем.

Теперь, представ пред все еще излишне бледной Императрицей, Николай Александрович осознавал, что прося Сергея Григорьевича ничего не сообщать государыне, он явно позабыл о длинных языках фрейлин. В особенности тех, что так и не научились чтить свою покровительницу.

— Никса! — сомкнув на плечах сына худощавые руки, так контрастирующие с хоть и домашним, но достаточно пышным туалетом, Мария Александровна облегченно выдохнула: она могла уже боле не обнять его, если бы Господь не отвел беду. И ведь в день прибытия Наследника Престола в царскосельскую резиденцию, когда они весь вечер посвятили разговорам, не промелькнуло и намека на то, что какая-то трагедия омрачила его поездку. Зачем было утаивать подобное?

— Maman, в чем причина столь внезапной просьбы? Я и без того намеревался навестить Вас немногим позже.

Державший путь в кабинет Императора Николай был изрядно удивлен столкновением с Сашенькой Жуковской. Путаясь в словах, девушка сообщила, что государыня желает его видеть у себя немедля, и на все попытки цесаревича выведать причину подобной спешки она что-то твердила о плохом самочувствии Марии Александровны. Всерьез встревожившись за ее состояние, цесаревич попросил уведомить Императора о том, что он посетит его чуть позже, и направился в покои матери. Однако выглядела оная не в пример лучше, нежели вечером прошлого дня.

— Вы, Николай, причина моих слез, — хриплый грудной кашель помешал продолжить речь: он стал вечным спутником Ея Величества, что вызывало немало беспокойства у придворного медика, — Почему о том, что в Вас стреляли, я узнаю от своих фрейлин?

— Боюсь, длиной их языков заведую не я, — сокрушенно качнул головой цесаревич, чем заслужил неодобрительный взгляд со стороны матери; осознавая свою вину в этой неуместной шутке, он преклонил колени перед осевшей на обитую малиновым сукном кушетку государыней. — Я не хотел Вас понапрасну волновать, — успокаивающе сжимая тонкие пальцы матери в своих ладонях и прижимаясь к ним щекой, голосом, полным раскаяния, сознался Наследник. — Бог милостив, он не дал страшному свершиться, рукой неизвестной девушки отведя пистолет. Пуля пролетела мимо, виновный уже наказан и ожидает расстрела в Алексеевском равелине: Император утром подписал ему приговор. Прошу, не терзайте себя понапрасну.

О том, что дело о покушении на члена царской семьи еще не завершено, цесаревич не счел нужным упоминать. Все участники заговора были выявлены, их участь вскоре решится, и потому не стоило продолжать этот разговор.

— Вы нарочно утаили от меня все?

— Я беспокоился о Вашем здравии. Доктор Боткин мне писал, что у Вас участились приступы, и я посчитал, что подобное известие все лишь усугубит.

Из-за тонких, всегда словно стянутых в ниточку губ, лицо Ея Величества могло показаться недовольным, но ласковый взгляд, замеченный внимательным собеседником, тотчас бы разуверил его в этом: Императрица ничуть не гневалась. Разве что на того, кто посмел совершить покушение на цесаревича, но сие чувство уничтожалось замешательством, что овладело ею, вырвавшись тяжелым вздохом из груди. Тревога сына о ее самочувствии и его желание уберечь ее от удара, что непременно бы хватил Императрицу, были похвальны, но мысль о том, что она единственная оставалась в неведении, вновь заставляла государыню чувствовать себя так, как в первые месяцы пребывания в России. Однако мягкая натура не позволяла долго гневаться на близкого ей человека, и потому, коснувшись ладонью чуть вьющихся, как когда-то у его царственного деда, волос Наследника, Мария Александровна слабо улыбнулась. Страшное уже позади, она постарается поверить в это и забыть. Господь уже лишил ее одного ребенка, и не посмеет отнять второго, чье одно только присутствие здесь, рядом, заставляло порожденную беспрестанным кашлем мигрень отступить, как, впрочем, и всегда. Счастливые минуты и часы вне стен пропитанного церемониями и государственными делами Зимнего Дворца, давали намного больше, чем любые рецепты именитых медиков, но были столь коротки, что их едва ли хватало на несколько дней в столице.

Чужая страна, которую немецкая принцесса пыталась полюбить всем своим сердцем, не желала ее принимать: если бы все ограничилось лишь сплетнями во дворце, юная Мария бы сумела это преодолеть — за ее спиной с детства судачили о происхождении незаконнорожденной девочки. Но недоброжелательным оказался не только российский двор: климат холодной России и влажность Петербурга так отличались от погоды в родном вечнозеленом Дармштадте, что и без того слабое здоровье принцессы стало ухудшаться. Простуды следовали одна за другой, и хотя отчаянно желающая остаться в этой стране невеста Наследника Престола выполняла все указания медиков, болезнь не намеревалась оставить ее насовсем. Единственной причиной, по которой Мария находила в себе силы улыбаться, являлся цесаревич, чье ответное чувство давало повод поверить в возможность счастья и верность принятого решения. Спустя год после состоявшегося в апреле браковенчания родилась дочь Александра, а следом за ней — долгожданный преемник Российского Престола, названный в честь своего царственного деда Николаем. И именно вокруг сына, перенявшего от матери глубокие синие глаза, сосредоточился весь мир будущей Императрицы, особенно когда дочь скончалась за пару месяцев до седьмого дня рождения от менингита. До коронации оставалось более десяти лет, и Мария могла посвятить себя семье, насколько это было возможно для супруги цесаревича.

Несмотря на то, что после Николая на свет появились еще пять сыновей, более всего принцесса была привязана к тому, кому уготовано было сменить отца на Российском Престоле. Потому и воспринимала все с ним связанное близко к сердцу; и, зная о том, Николай старался не волновать лишний раз Императрицу.

Вдали от суеты и блеска Петербурга, в Царском Селе, она ощущала себя немногим лучше: те месяцы, что находилась здесь императорская фамилия, становились глотком свежего воздуха для государыни, но почти никак не влияли на болезнь легких, хоть и лечили сердце. Три года назад на Рождество ей был подарен Ливадийский Дворец, находящийся на Южном берегу Крыма, а в августе Мария Александровна впервые посетила свою резиденцию, где провела несколько месяцев, что пошли ей на пользу. Стоило бы уговорить ее перебраться в Ливадию и на всю зиму: доктор Боткин давно уже настаивал на этом, в чем Николай его полностью поддерживал. И без того резкий контраст между бледностью кожи и темнотой кудрей усилился, отражаясь и в хрупкости черт; и сейчас, увидев, как государыня закашливается, прикрываясь батистовым платком, а после старательно прячет окровавленную ткань, цесаревич осознавал, что готов лично остаться с матерью, если бы ему было это позволено, лишь бы ей стало лучше.

Эти учащающиеся приступы беспокоили все сильнее и выбрасывали посторонние мысли из головы, включая ту, что подразумевала визит в кабинет Императора. Все разговоры о случае в Таганроге могут подождать.

***

Российская Империя, Таганрог, год 1863, сентябрь, 12.

Вопреки всем своим планам в имении Шуваловых Катерина задержалась не на неделю и даже не на две. Сентябрь входил во вторую свою декаду, а княжна, порывающаяся уехать обратно в Карабиху, каждый раз останавливалась под влиянием уговоров Елизаветы Христофоровны, желающей подольше пообщаться с будущей невесткой. Елена тоже поддавалась просьбам маменьки, откладывая свою поездку в Петербург, однако понемногу начинала переживать, как бы государыня не разгневалась на нее. И потому, после многочисленных обещаний навестить графиню до прихода зимы, было принято решение паковать саквояжи и закладывать карету следующим утром. Тем более что надлежало испросить прощения у Марты Петровны, выславшей Катерине гневное письмо еще на исходе августа: княгиня упрекала дочь в ее необдуманном побеге в Таганрог, о коем она никого не уведомила. Запоздало осознавая, что надлежало хотя бы пару строк черкануть еще в момент выезда из деревни, да послать их с графским слугой, княжна начинала полагать, что ее беззаботность не выветрится из головы и к старости.

Раздумывая над тем, что скажет маменьке, особливо о том, почему она не задержится в Карабихе, Катерина совсем затерялась в собственных мыслях, ничуть не слушая рассуждения Елены о скором их возвращении в столицу. Оная же, скользя длинными бледными пальцами по корешкам книг, внезапно встрепенулась, потянув на себя один из не слишком толстых новых томиков: то была не столь давно изданная поэма трагически погибшего молодого поэта Лермонтова. Сей экземпляр, бывший в числе тех, что вышли для членов императорской семьи, вручила Елене сама государыня, оттого хранился он с особой бережностью.

— А хочешь, мы узнаем, что нас ждет в Петербурге? — воодушевленная девушка прижала к груди заветный томик, надеясь развеселить отчего-то задумчивую подругу. Ожидаемого отклика со стороны княжны идея не вызвала, и не намеревающаяся сдаваться Елена, прикрыв глаза, звонко возвестила: — Страница шестьдесят первая, восьмая строчка сверху, — после чего, оживленно листая желтоватые страницы, начала отсчитывать их до искомой; достигнутая цель ознаменовалась шумным выдохом. — Измучив доброго коня, на брачный пир к закату дня спешил жених нетерпеливый.*** Видишь, приедет всё же прусский принц! Давай, Кати, теперь твоя очередь! — протягивая книгу подруге, требовала включиться в игру Елена.

— Так ведь не Святки же, — попыталась отказаться княжна, — ошибочно будет гадание.

— Ну что тебе стоит?

Не желая спорить, Катерина послушно приняла из рук подруги пухлый томик, накрывая его ладонью.

— Страница семьдесят девятая, одиннадцатая строка снизу, — безо всякого интереса раскрывая книгу на указанной странице, княжна скользнула взглядом по строчкам и вздрогнула. — Напрасно женихи толпой спешат сюда из дальних мест… Немало в Грузии невест, а мне не быть ничьей женою.

— Глупости! — нарушила неловкую заминку, возникшую после озвученных слов поэта, Елена, отнимая у подруги книгу, — Попробуем еще раз, — готовая вновь назвать страницу и строку, она была прервана негромким протестом.

— Не нужно! Повторение будет уже фальшивым, — качнув головой, Катерина поднялась с кушетки, подхватывая лежащий на ней пуховой платок и набрасывая оный себе на плечи: первые дни сентября выдались прохладными. — Я прогуляюсь, если ты не возражаешь.

Елена не успела и слова молвить, как стих шелест юбок, и скрип петель возвестил о том, что в спальне она осталась одна. Сбежавшая — а иначе ее сиюминутное желание оказаться за пределами поместья назвать было нельзя — княжна нуждалась в возможности отвлечься. Эти ничего не значащие строки мистическим образом повлияли на настроение девушки, и отнюдь не в положительном ключе. Сама того не желая, Катерина бормотала себе под нос выхваченные взглядом строки, следовавшие за теми, что она зачитала вслух.

“Пусть примет сумрачная келья, как гроб, заранее меня…”.

Как бы ни гнала от себя молодая княжна эти мысли, они налетали, словно голодные вороны, хлопая крыльями по лицу и оглушая своим карканьем. Оттого, столкнувшись с кем-то у дверей гостиной, Катерина оступилась и едва не потеряла равновесие, если бы мужчина в летах и с проседью у висков не подхватил княжну под руку. Сбивчиво извиняясь за свою нерасторопность, она хотела было уже уйти, но вгляделась в черты “незнакомца” и вновь извинилась. Но уже за невнимательность.

— Василий, зачем ты здесь? — посыльный маменьки вряд ли бы приехал в Таганрог без нужды, — Что-то стряслось?

— Барыня письмо просила срочно доставить, — протягивая вытянутый из-за пазухи свернутый в трубочку лист бумаги, проскрипел слуга. Благодарно кивнув ему, прижав к себе драгоценную для нее вещь, Катерина толкнула дверь, тут же попадая во власть душистого аромата свежезаваренного чая, поданного Ариной: даже по этим медовым нотам княжна могла сказать, что в гостиной наслаждается горячим напитком ее жених. Кончик перьевой ручки скользил по желтоватой бумаге, пока склонившийся над записями граф что-то подсчитывал. Судя по тому, что он никоим образом не отреагировал на появление невесты, цифры и факты вновь захватили все мысли Дмитрия.

Стараясь ступать как можно тише, дабы не помешать жениху, Катерина присела на дальний диванчик и наконец развернула прибывшее с посыльным письмо. Улыбка, рожденная написанным неровным маменькиным “Катенька”, померкла, как только княжна вчиталась в следующие за обращением строки. Казалось, что кто-то вместо весточки из дома вручил ей страницу из той же сюрреалистичной повести, не имеющей параллелей с ее жизнью. Может, кто-то решил ее разыграть? Петр отплатил за взятый без спросу камзол, когда она инсценировала эту глупую сцену с дочерью князя Апраксина? Или же Ирина затаила обиду за своевольный побег сестры в Таганрог? Но никто из них не стал бы столь жестоко насмехаться над любовью Катерины к отцу, и вряд ли бы почерк маменьки им удалось подделать. Но все, о чем говорилось в письме, настолько было далеко от истины, что княжна терялась в догадках, не замечая, как трясутся ее руки.

Резко поднявшись с диванчика и бросившись вон из гостиной, Катерина невольно захлопнула дверь излишне шумно, что заставило Дмитрия прервать свои подсчеты и недоуменно обернуться. Но в гостиной уже не осталось и тени княжны, и лишь едва уловимый цветочный аромат напоминал о том, что невеста несколькими мгновениями ранее была здесь.

Обратный путь по коридору не отложился в памяти: стучащий в ушах пульс и темнота перед глазами стирали реальность, оставляя лишь многократно повторяющиеся строки звучать набатом в голове. Стоило только бледной и прижимающей к себе письмо Катерине затворить за собой дверь спальни, как сидящая за шитьем Елена обернулась на шум.

— Что-то стряслось? Ты выглядишь так, словно только что вышла из Петропавловской крепости, просидев там несколько лет, — не знающая, волноваться ей или радоваться возвращению подруги, Елена задавала вопросы один за другим, не давая возможности Катерине и слова вставить. С трудом дождавшись момента, когда поток вопросов утихнет, все еще бледная девушка шумно выдохнула.

— Пришло письмо от маменьки.

— Что пишет Марта Петровна? — со всей свойственной ей живостью осведомилась Шувалова, с теплом вспоминающая княгиню.

— Папеньку обвинили в заговоре против Императора.

Эта короткая фраза произвела невероятный эффект: намеревавшаяся что-то сказать Елена, натолкнувшаяся взглядом на излишне обескровленное лицо подруги, подавилась собственным вдохом и, округлив глаза, осела на кушетку.

— Что за вздор? — резко поднятый голос сорвался, из-за чего Елена закашлялась.

— Тот человек с пистолетом указал на него, — всем своим видом показывая полное неверие в это, княжна мотнула головой, понимая, что еще немного, и она, наконец, расплачется. Все время пребывания в гостиной, рядом с Дмитрием, она не могла себе этого позволить: кто-то просто отнял такую способность, оставляя лишь глухое и зудящее непонимание. А теперь, вновь переживая те минуты, кажется, удалось ощутить приближение готовых излиться слез.

— Какой человек? Какой пистолет? — прижав ладони к вискам и резко их отнимая, Елена нахмурилась. — Расскажи подробнее, я уже ничего не понимаю. И при чём здесь вообще ты, если обвинили Алексея Михайловича?

— Тот, который стрелял в Его Высочество, когда я приехала сюда. На допросе у Императора он сказал, что выполнял волю папеньки. Но ведь этого не может быть! — до сей поры тихая, пусть и местами бессвязная речь прервалась отчаянным восклицанием. Сидевшая в оцепенении Елена от такой перемены тона встрепенулась и быстрым шагом преодолела расстояние от кушетки до окна.

— Здесь какая-то ошибка. Алексей Михайлович не мог составить заговор против государя, — от волнения стало недоставать воздуха, и девушка постаралась сделать несколько мелких и размеренных вдохов, чтобы хоть немного унять внутреннюю дрожь и снять спазм.

— Я и сама не верю в это. Но тот человек указал на папеньку, и, похоже, государь не усомнился в его словах, — все еще одетая в домашнее платье Катерина могла позволить себе задыхаться через слово, не боясь обморока из-за туго затянутого корсета. Но эта мысль ее заботила сейчас меньше всего: куда сильнее хотелось дознаться до истины и снять эти беспочвенные обвинения со своей семьи. — Эллен, я хочу добиться аудиенции! — вскинув голову, внезапно проговорила княжна Голицына, — Я уверена, что это все какое-то недоразумение.

— Ты полагаешь, так легко удостоиться беседы с Его Величеством?

— Нет, но дядюшка наверняка сумеет провести меня. И если бы мне удалось сначала переговорить с Николаем Александровичем, возможно…, — вспоминая неожиданную помощь со стороны цесаревича, княжна сцепила пальцы рук в замок, сама еще не зная, какая отводится роль в ее задумке Наследнику Престола. Тот взгляд, которым он ее одарил, кажется, еще долго не покинет ее мыслей. Благодарность и сочувствие, мельком прочтенные в синих глазах, смутили и заставили опустить голову.

— Я ни разу не усомнилась в добром сердце Его Высочества, но зачем бы ему заступаться за тебя?

— Не подумай чего — тем невольным столкновением я помешала выстрелу попасть в цель. Вроде как спасла от покушения, — пытаясь предотвратить лишние предположения подруги, пояснила Катерина. Обреченно вздохнув, Шувалова с какой-то странной эмоцией взглянула на стоящую перед ней девушку.

— И почему я не удивлена тому, что ты вновь впуталась в какую-то историю?

В ответ на это Катерина посильнее запахнула пуховой платок, ничего не говоря. Впрочем, вопрос явно принадлежал к разряду риторических: Елена давно знала, что добром ни одна авантюра подруги еще не закончилась. Даже вполне невинная на первый взгляд. Оставалось лишь молиться Богородице, чтобы отвела беду от их дома, да надеяться на скорое закрытие дела, в котором бы выяснилось, что на князя вину свесили по ошибке.

***

Российская Империя, Карабиха, год 1863, сентябрь, 29.

О том, что в семье Голицыных стряслась беда, можно было судить уже на подъезде к усадьбе. Обычно оживленный двор сейчас пустовал: разве что, зевая, да изредка останавливаясь, чтобы почесать спутавшуюся рыжую бороду, сметал в кучу опадающие в грязь листья Степан. Не смеялись вышедшие за водой служанки, коих княгиня вечно ругала за любовь к праздным разговорам, не слышалось конского ржания со стороны конюшен, где властвовал Василий, выкупленный князем еще до отмены крепостного права у соседей, князей Стрелецких, за его невероятный дар обращения с лошадьми: даже самого норовистого коня он умудрялся усмирить ласковым словом. И не встречал карету, дабы помочь барышням выйти из нее, Гришка, чье лицо по приезду домой Катерина видела первым. Тишина стояла такая, что хотелось кричать, дабы хоть этим резким звуком разбить окружающие стеклянные стены, которые создавали иллюзию скорби, нависшей над имением, как казалось княжне, поднимающей юбки, дабы оные не впитали в себя влагу, превратившую до того сухую землю в грязь.

Извозчик, заметивший, что барышня покинула карету, тронул лошадей; цокот копыт постепенно начал затихать, увозя с собой Елену и Дмитрия Шуваловых, которых Катерина клятвенно пообещала навестить позже, когда хоть немного прояснится ситуация с папенькиным арестом. Подруга намеревалась составить княжне компанию, но ее всё же удалось убедить в том, что сейчас не лучшее время для визитов. Тех же речей удостоился Дмитрий, настаивавший на том, чтобы сопроводить невесту в дом и остаться с ней в качестве духовной поддержки. Только Катерина, и без того жалеющая о том, что жених узнал о случившемся, просила его удержать это в секрете, даже не давая ее семье понять, что он осведомлен о постигшем Голицыных несчастье. Потому, с трудом открыв дверь и проскользнув в образовавшуюся щель, стараясь протянуть и запаздывающую юбку, пока оная не застряла между сходящимися створками, княжна тихо выдохнула, уже боясь нарушить эту неестественную тишину поместья.

В гостиной, на удивление, не обнаружилось никого из домашних. Пустовал и кабинет Алексея Михайловича, где нередко можно было застать князя Петра. Все сильнее ощущая какую-то неправильность происходящего, Катерина минула коридор, где горела единственная свеча в настенном тройном канделябре, и почти бегом, что позволяла себе лишь при отсутствии посторонних глаз, задыхаясь от ускорившегося шага, поднялась по лестнице. Капор, надетый ради защиты от холодного сентябрьского ветра, от таких действий упал на спину, подтверждая, что с утра завязать его мантоньерки крепко княжна не сумела, и нарушил также наспех сделанную прическу. Однако до всего этого неизвестно чем испуганной Катерине дела не было: сердце заходилось все сильнее по мере проверки комнат, в которых все выглядело так, будто их давно и навсегда оставили. С каждым новым разочарованием, следующим за скрипом очередной двери, внутри княжны рос и множился страх. И если бы не маленькая фигурка Ольги, сидящей в спальне княгини, и углубившейся в чтение столь сильно, что казалась неживой скульптурой из камня, Катерина верно бы сошла с ума. Бросившись к сестре, словно бы оная являлась ее последним спасением, княжна облегченно выдохнула. Завидевшая ее девочка моментально отложила книгу, поднимаясь навстречу вошедшей и заключая ее в крепкие, сквозящие обреченностью, объятия.

— Катенька, какое счастье, что ты вернулась! — казалось, что младшая готова расплакаться от счастья, хотя в тех же чувствах пребывала и сама Катерина, не решающаяся отпустить сестру. Тепло, исходящее от той, чудилось сейчас единственным доказательством жизни в умирающем поместье.

— Где маменька? Где Петр и Ирина? — не надеясь даже и получить ответа на эти вопросы, всё же заговорила княжна, желая хоть так заполнить пустоту в усадьбе. Объятия всё же были разрушены, и теперь девушки сидели рядом друг с другом, сцепившись руками, словно не желая терять хотя бы этого подтверждения в том, что они вместе.

— Маменька с Ириной уехала к графу Перовскому, а Петр решился добиваться аудиенции у Императора, со вчерашнего вечера никакой весточки от него.

— Неужто тебя оставили одну ночевать в имении? — глаза Катерины испуганно расширились: маменька бы никогда не поступила так.

— Маменька отбыла не так давно, но утром приехал Борис Петрович.

— Дядюшка? — нахмурившись, княжна оглянулась, будто бы ожидая увидеть князя где-то за ширмой или под резным столиком, уставленным изящными флакончиками с духами, кои так любила Марта Петровна.

— Он разбирал какие-то бумаги в кабинете папеньки, а потом я удалилась в спальню и боле его не видела. Катя, скажи, неужели папенька вправду мог сотворить такое? — внезапно сменила тему Ольга, сжимая пальцы сестры в своей ладони до боли. — Ведь он бы никогда не пошел против государя! Его оболгали, ведь правда? — в темных глазах плескалось такое отчаяние с просьбой подтвердить последнюю фразу, что Катерина непроизвольно отшатнулась, почти явственно ощущая, как замирают все слова где-то в груди.

Ей вспоминался ненароком подслушанный давешней весной разговор, что старательно изничтожался из мыслей, но каждый раз упрямо возрождался из пепла на манер мистического феникса. Среди голосов, глухо звучавших из-за дверей кабинета, княжна без труда распознала папеньку и дядюшку, и вполне спокойно прошествовала бы мимо, если бы в беседе явственно не проскользнуло ее имя. Ведомая любопытством, она прислонилась ухом к замочной скважине, однако ничего представляющего интерес услышать не удалось, да и сами слова разбирались едва-едва. Все, что повезло ей уловить, так это сетования князя на политику Императора, подкрепленные крамольной мыслью со стороны Бориса Петровича. Испуганно отшатнувшаяся княжна мигом покинула коридор, не желая боле этого слышать, но до сих пор те слова всплывали в ее памяти. Алексей Михайлович не мог спланировать заговор, но в его преданности царю возникли сомнения, которые одним своим присутствием заставляли Катерину корить себя за подобные подозрения. Она не имела права осуждать папеньку.

— Это все ошибка, — целуя сестру в лоб, заверила ее Катерина, — я уверена, государь сможет дознаться до правды, и скоро папенька вернется домой.

“Или я сама до нее дознаюсь”.

Комментарий к Глава третья. Вещие строки

***М.Ю.Лермонтов — “Демон”

========== Глава четвертая. По мотивам старых повестей ==========

Российская Империя, Карабиха, год 1863, октябрь, 1.

— Государь приказывает нам покинуть Россию.

Этой новостью, принесенной князем Петром, началось утро, и рухнуло все в имении Голицыных. Княгиня Марта Петровна выронила серебряную ложечку, коей помешивала крепкий чай; Ольга, выбиравшая себе атласную ленту для закладки в книгу, вздрогнула: поднятые на брата глаза в момент наполнились слезами; Катерина, слагающая букет из засушенных цветов и листьев, бессознательно сжала тонкий стебель, отчего тот надломился и рассыпался; Ирина же выразила свою обеспокоенность лишь тяжелым вздохом, с которым она свернула новое письмо от Перовского. Если бы Настасья находилась в гостиной с господами, она бы, верно, уронила поднос с сервизом и потом долго сметала осколки, извиняясь и всхлипывая. Такие известия не проходили бесследно ни для кого, и уже к обеду все слуги начнут обсуждать свою дальнейшую судьбу, сидя на кухне и изредка получая по шее от Глафиры сложенным влажным полотенцем, за то, что излишне много чешут языками вместо работы.

— Да что же это! — всплеснула руками Ольга, чьи маленькие тонкие губы уже подрагивали от поступающих рыданий. В силу возраста она реагировала на все острее своих сестер, и сейчас именно ее реакция не заставила себя ждать, в то время как Катерина над чем-то раздумывала, все сильнее сжимая бедные сухие стебли, уже и не замечая, как они превращаются в пыльное крошево на ее ладонях.

— Петруша, ты говорил с Императором? — более собственной судьбы Марта Петровна желала знать, какая участь ожидает ее супруга. Встретившись взглядом с потухшими глазами сына, с какой-то необъяснимой виной смотрящего на мать, княгиня поняла, что надежды у нее боле нет.

Усаживаясь в кресло, что всегда занимал его отец, князь Петр расстегнул воротник мундира и только после этого, словно бы наконец сумев глотнуть воздуха, вновь заговорил ровно и твердо.

— Его Величество не имеют ни малейшего сомнения в вине папеньки, большей частью по причине того, что он сознался на первом же допросе. Приговор ему еще не вынесен, но вряд ли государь сохранит ему жизнь. Александр Николаевич не отличается жестокостью, но такое преступление… Нет, — князь качнул головой, разом подтверждая все опасения родных.

— Я должна увидеться с папенькой, — Катерина решительно поднялась с кушетки, будто намереваясь сейчас же отправиться вПетропавловскую крепость, не испрашивая разрешения у Императора.

— Катя, сядь, — придержав дочь за локоть, тихо попросила ее Марта Петровна, — вряд ли тебя допустят к нему.

— И ты не успеешь, — поддержал предположение матери князь Петр, — сегодня вечером прибудут жандармы, которым приказано сопроводить нас до границы.

Атмосфера, заполнившая имение, при иных обстоятельствах наверняка была бы воспринята в положительном ключе и описана как полная жизни и веселья. Но шум, коего избежать при сборах не удавалось, скорее имел природу скорбных и обеспокоенных разговоров, нежели восторженного предвкушения от предстоящего пути. И виной тому была отнюдь не длина дороги до Карлсруэ, где Марта Петровна намеревалась испросить разрешения Надежды Илларионовны — дальней родственницы ее мужа — погостить в ее доме: никому не хотелось покидать родную усадьбу и тем паче — Россию. Эта ссылка напоминала ту, что имела место быть более пятнадцати лет назад, но теперь в ней уже не было главы семьи. И надежда на скорое возвращение, когда стихнет монарший гнев, стремительно таяла, как огарок горящей свечи.

Складывая в большой сундук, заполненный платьями, одну за другой книги, что она так и не вернула в кабинет папеньки, Катерина задержала взгляд на одной из них и на миг задумалась: посетившая ее мысль была безумна, и даже в сравнении с будущим, что ее ждало, могла иметь намного более печальный конец. Но ведь сложиться все могло и лучшим для нее образом, если каким-то чудом ей удастся сначала увидеть цесаревича.

Обернувшись к висящей в красном углу иконе, княжна перекрестилась трижды.

— Царица небесная, помолись за меня Сыну своему, — глядя на мудрый лик Богородицы, тихо прошептала Катерина, — ежели и впрямь Он моей рукой отвел пистолет от Его Высочества, пусть той же рукой оградит от царского гнева.

Княжна сама еще не понимала, почему все должно случиться именно так, но привыкшая следовать знакам свыше, она чувствовала, что ее пути с цесаревичем еще должны пересечься, а значит, нельзя ей покидать Россию. Надлежало лишь обмануть жандармов, которые станут сопровождать Голицыных на пути в Карлсруэ ровно до российской границы. Катерина уповала на то, что никто из них ни разу не видел ее в лицо, и ту же Настасью, обрядив в барское платье, можно выдать за барышню. А сама она смешается со слугами да уедет в Семёновское, к Шуваловым. Вряд ли Елизавета Христофоровна откажет в крове, да и Елена рада будет подруге.

Куда сложнее оказалось уговорить саму Настасью: едва заслышав о безумном плане княжны, девица округлила глаза и замахала руками, прося ту не фантазировать — видано ли, чтобы крепостная барышней обряжалась. Да и не поверят господа в этот спектакль: манеры у нее не те, спину держать не умеет, говорит по-простому. На коварный вопрос Катерины, неужто не желает Настасья барскую волю исполнить, служанка смешалась: ослушаться приказа она бы не посмела, но то, что барышня задумала, могло вызвать гнев барыни, если ей заранее не сказаться. Дабы получить согласие Настасьи, Катерине пришлось обещать уведомить маменьку о готовящейся авантюре, и только после этого девица сдалась, и уже несколькими минутами позднее княжна затягивала на полноватом стане ленты корсета, предвкушая веселую забаву: предстояло за короткий срок научить Настасью хотя бы держаться правильно да отвечать, если спросят что.

— Не время театры устраивать, — прервал девичье веселье голос вошедшей в спальню Ирины. Хмурясь, княжна окинула тяжелым взглядом замерших перед ней девушек: с Настасьи взять нечего, та прихотям младших барышень вечно потакает, возраст сказывается, но Катерине бы не мешало серьезнее быть, тем более в такой день. Вечером они уже с родовой усадьбой простятся, а она все шутки какие-то выдумывает.

— Похожа я на крепостную? — крутанувшись на носках, обратилась Катерина к сестре: та, нисколько не задумываясь, отрицательно качнула головой.

Даже стоя рядом с одетой в барское платье Настасьей, чьи русые волосы впервые были убраны в пучок, открывая вид на необыкновенно изящную шею, княжна в скромном сарафане и переднике, со спущенной на грудь косой выглядела более благородно. Выдавали ее руки, не знающие грубой работы, посадка головы, не привыкшей склоняться перед господами, прямой и бесстрашный взгляд. Спутать Катерину с дворовой девицей удалось бы, пожалуй, только во сне.

— Барышня, я же говорила, что из этой затеи ничего не выйдет,— робко подала голос Настасья, готовая ухватиться за возможность прекратить все, пока не стало слишком поздно. Однако судя по задорным огонькам в глазах княжны, все чаяния ей стоило схоронить глубоко в себе: ежели Катерина что задумала, отступать не станет.

— Главное, чтобы жандармы поверили, будто ты — это я, — не терпящим возражений тоном произнесла княжна, — и маменьку предупредить надобно.

— Что за глупость ты вновь вбила себе в голову? — последние слова сестры убедили Ирину в том, что все это — отнюдь не безобидный прощальный спектакль, и он грозится выйти за пределы девичьей спальни. Воодушевление на лице Катерины лишь подтверждало эти догадки, и Ирина ничуть уже не верила в то, что сумеет прекратить этот фарс, пока он не достиг своего апогея.

Посвящая сестру в свою задумку, Катерина и не надеялась на понимание: вот будь среди ее причин желание увидеться с Дмитрием или же остаться с ним в России вопреки приказу Императора, пожалуй, Ирина бы пошла навстречу, восхитившись силой чувств к молодому графу. Но стремление дознаться до истины в деле о покушении на цесаревича грозило обернуться нешуточной опасностью и не стоило тех жертв, на которые была готова пойти княжна. Ирина не приняла государево решение и не поверила в вину папеньки, но оспаривать царский приказ бы не посмела: жизнь, пусть даже и вдали от России, во стократ была привлекательнее застенков Петропавловской крепости.

И всё же, зная непокорный характер младшей сестры, она лишь неодобрительно вздохнула, оборачиваясь к застенчиво разглядывающей себя в зеркало Настасье: задача, что встала перед княжной, могла исполниться лишь чудом.

***

Когда за окнами сгустились сумерки, в поместье стало тише обычного: почти все слуги покинули усадьбу, получив от хозяев расчет, а те, что остались, решились сопровождать господ в Карлсруэ. Как ни увещевала их Марта Петровна, но ни Глафира, прислуживающая Голицыным уже половину века, ни Дарина, выросшая с барскими детьми, ни Гришка, питающий к последней нежные чувства, не согласились уйти. Помимо них осталась лишь Настасья, сейчас обряженная в платье Катерины: девица страшилась даже заговорить с кем-либо из господ, чувствуя себя так, словно при всём честном народе объявила, будто является их законной дочерью. Сидя рядом с Ольгой, она крутила в пальцах сложенный веер, порой забывая даже делать полноценные вдохи и выдохи. Молчание, коим была наполнена гостиная, собравшая всех домочадцев, тяжелым грузом ложилось на плечи. Потому, когда распахнулись дверные створки, все, кто находился здесь, вздрогнули, оборачиваясь к гостю: вопреки ожиданиям им оказался не жандарм Третьего Отделения, а всего лишь молодой граф Шувалов, которому утром доставили письмо от невесты. Он успел только поприветствовать хозяев имения согласно этикету, как все внимание на себя отвлекла причина его визита.

— Дмитрий! — вскочившая на ноги Катерина бросилась к жениху, порывисто его обнимая, пока тот пытался взять в толк причины ее странного наряда и прически: княжна еще никогда не представала перед ним в столь простом платье и с косой.

— Кати, что стряслось?

— Дмитрий Константинович, может хоть Вам удастся образумить Катерину, — не удержалась от того, чтобы посетовать на очередную авантюру дочери Марта Петровна: княгиня всерьез уповала на молодого графа, поскольку более никого Катерина слушать бы не стала.

— Маменька, прошу Вас! — отмахнулась от нее княжна, тут же возвращая все свое внимание жениху: сжимая его пальцы в своих ладонях, она с надеждой заглянула Дмитрию в глаза. — Мне нужна твоя помощь.

Рассказ был настолько коротким и спутанным, что молодой граф Шувалов смог понять лишь то, что князь Алексей Петрович сейчас находится в Петропавловской крепости, а его семья приказом государя отправляется за пределы Российской Империи, и ни с одним из этих монарших решений его невеста смириться не желает. Сказать по правде, он и сам не был рад предстоящей разлуке, но идея Катерины с тайным ее пребыванием в Семёновском всё же вызвала с его стороны пусть и не активный, но протест: если об этом прознает Император, ничем хорошим такое своеволие для княжны не обернется. Только в зеленых глазах было столько мольбы, что Дмитрий, не желающий спорить с Катериной, сумел лишь единожды воспротивиться, уже после первой же попытки уговора сдавшись.

То, что она идет вопреки всем правилам этикета, не дозволявшим незамужней девице проживать в не отеческом доме, ничуть не волновало ее. Крепко обнимая маменьку, целуя сестер и принимая из рук брата маленькую икону, княжна не удержалась от слез: мысль об их расставании, пусть и хотелось верить, что недолгом, разрывала на части ее сердце. Повязывая на голове платок, она пыталась подбодрить Настасью, еще сильнее сжавшуюся от осознания неотвратимости исполнения ее роли: сейчас барышня исчезнет за высокими дверями, изукрашенными позолоченной резьбой, и вскоре прибудут жандармы, коих надлежит обмануть. И ежели что пойдет не так, не сдобровать и ей, и господам. Оборачиваясь в последний раз, чтобы отпечатать в своей памяти родные лица, Катерина невольно задержала дыхание, словно перед погружением в воду, и, подала руку Дмитрию, следуя за ним прочь из гостиной.

За спиной оставалось родовое поместье, а в домашней церкви теплилась свеча у иконы Николая Чудотворца, и казалось, будто святой одобрительно улыбается принятому княжной решению.

***

Российская Империя, Семёновское, год 1863, октябрь, 1.

У ворот графского имения крытая повозка остановилась спустя пару томительных часов, за которые Катерина ничуть не расслабилась. Напротив, тревожные мысли в ее голове множились без конца, и потому не сразу княжна смогла осознать, что поданную женихом руку следует принять, пока с его стороны не последовало неоправданное беспокойство. Неизвестный княжне слуга занялся извлечением саквояжей, и увлекаемая Дмитрием вперед по аллее Катерина попыталась хоть на миг позабыть о способах проникновения в камеру к папеньке: она отчаянно желала с ним увидеться и поговорить.

На контрасте с тишиной, встретившей ее по прибытии в Карабиху, жизнь, коей было наполнено поместье Шуваловых, показалась княжне чересчур кипучей. С кухни доносились ароматы пирогов, явно готовых податься к вечернему чаепитию, из-за дверей, ведущих в гостиную, лились звуки клавикордов: наверняка Елена вновь разучивала переписанные у кого-то ноты. Дмитрий предложил невесте отужинать с ним, поскольку с этими сборами у нее наверняка и маковой росинки во рту не было, но сославшаяся на усталость Катерина попросила сопроводить ее до гостевой спальни и предоставить возможность отдохнуть с дороги. Этикет от нее боле никаких действий сегодня не требовал: Елизавета Христофоровна все еще пребывала в Таганроге, а Константин Павлович пока не вернулся из Петербурга, куда утром уехал с докладом. Елена же простит подруге, что оная не заглянула в гостиную и не поздоровалась с ней. Единственное, о чем запамятовала уставшая княжна — инициативность младшей графини Шуваловой: прознав про то, что Катерина в поместье, она не преминула навестить гостью, хоть и Дмитрий просил сестру отложить все разговоры на утро.

— Кому возносить хвалу за твой ранний визит? — начисто игнорируя тот факт, что подруга уже устроилась в постели и отнюдь не ради чтения книги, Елена улыбнулась и притворила дверь. — С Алексея Михайловича сняли обвинения?

— Увы, — отрицательный кивок подкрепил короткий ответ, — государь велел нам покинуть Россию.

— Когда?

— Сегодня. Я сбежала.

— Что ты задумала? — сей вопрос, казалось, Катерина за прошедший день услышала бесчисленное количество раз. И несмотря на то — ответ дать не могла.

— Мне бы очень хотелось в красках расписать тебе старательно составленный план действий, но я совершенно запуталась, Эллен, — растерянно покачала головой княжна, рассматривая икону, полученную от брата на прощанье.

— Ты не государственная преступница, но ежели Император узнает, что его приказа ослушались…

— Я уповаю на его милость и защиту цесаревича: мне нужна лишь одна аудиенция и встреча с папенькой. После я готова покинуть Россию.

В спальне повисло молчание, не нарушаемое даже шумом дыхания: казалось, само время замедлило свой бег, и теперь каждая секунда превратилась в бесконечность. Катерина осторожно выводила линии на раме, в которую была заключена икона, Елена — смотрела перед собой и пыталась решить, как ей помочь подруге. О том, чтобы отправить ее обратно, не шло и речи.

— Подожди немного, — мягко заговорила младшая графиня Шувалова, — пусть гнев государя утихнет. Александр Николаевич справедлив и великодушен: мне думается, ты сможешь побеседовать с ним и добиться свидания с папенькой.

— А что, если папеньку казнят, пока я буду медлить? — тогда все попытки княжны оказались бы тщетны. И это было во стократ хуже возможного царского гнева.

Вновь накрывший спальню купол тишины давал возможность каждой из барышень погрузиться в свои раздумья. И пока одна из них старалась найти правильные слова для ответа на замерший в воздухе вопрос, другая уже твердо решила для себя, что не станет ждать.

Через несколько дней она так или иначе предстанет перед Императором.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, октябрь, 9.

Петербург не зря когда-то стал столицей огромной Империи: свой громкий статус он оправдывал более чем полностью. Достаточно было одного взгляда на эти наполненные жизнью улицы, архитектурные сооружения, среди коих, бесспорно, выделялся Зимний Дворец, чтобы понять — именно здесь находилось сердце России. Горячее, непокорное и умеющее любить. Наверное, такое же, какое билось в груди княжны Голицыной, тайно покинувшей поместье Шуваловых в мундире брата, дабы удостоиться аудиенции у Императора. Катерина точно знала, что Елена предпримет попытку воспрепятствовать ее решению, особливо сейчас, когда она едва встала на ноги после лихорадки: волнения прошедших дней ослабили ее здоровье, и как бы ни старалась княжна сокрыть свое недомогание, на третьи сутки пришлось вызвать доктора. Как только недуг отступил, былые идеи тут же были воплощены в реальность, но из-за слуг, что с излишним рвением выполняли приказы Дмитрия, пришлось вновь пойти на переодевание. Сменить платье на достойное Дворца она намеревалась в петербургской квартире дядюшки Бориса Петровича, куда и держала сейчас путь.

Надвинув козырек посильнее, так, чтобы он почти полностью прикрыл невысокий лоб, Катерина свернула в узкий проулок, с улыбкой изучая каменную кладку под своими ногами. Настроение, как и стоило ожидать, улучшилось уже в момент, когда пейзаж за окном кареты сменился, и замелькали лица прохожих, коих после полудня становилось на улицах все больше. Воодушевленной княжне чудилось, что даже копыта лошади цокают куда более жизнерадостно, будто бы и животное счастливо вновь очутиться в столице. Безусловно, это было не более чем игрой воображения девушки, однако как нельзя лучше описывало ее почти эйфорическое состояние.

Катерина до сих пор не могла взять в толк, отчего папенька когда-то спешно покинул Петербург, уехав с едва прижившейся в столице маменькой, маленькими Ириной с Петром и годовалой Ольгой сначала в село Карабиха, где от дедушки Михаила осталась большая усадьба, а потом и вовсе в Карлсруэ, к не так давно вышедшей замуж тетушке Елизавете. Когда же Катерине исполнилось семь, Алексей Михайлович решил вернуться в Россию, правда, Петербургская квартира продолжила пустовать: князь отчего-то пожелал остаться в поместье.

Вновь в столице Катерина оказалась, когда вошла в число пансионерок Смольного, вслед за сестрой. Будучи совсем ребенком в момент отъезда, она почти не помнила Петербурга, и потому все здесь было как в первый раз. Но это не помешало княжне влюбиться в город и удивиться тому, что папенька не захотел в нем жить: недоумение, занимало детскую головку недолго, но изредка всё же всплывало в памяти. Однако на все вопросы князь отмалчивался. А позднее, когда Катерине исполнилось пятнадцать, и от холеры умер дядюшка Валериан, являвшийся участником декабрьского восстания, тетушка Дарья возжелала продать усадьбу, и оная перешла во владение Алексея Михайловича. Остальные домочадцы с решением главы семьи спорить не стали.

Теперь, с детским восторгом в глазах разглядывая глиняные фигурки, что продавал бедно одетый мужчина в протертом тулупе, она мимолетно жалела, что не взяла ассигнаций, дабы хоть так помочь несчастному, а потом переключалась на манящую вывеску, гласящую о том, что за этими дверьми расположилась кондитерская, и вспоминала, как давно не пробовала тех чудных безе, что Ирина привозила каждый раз, как бывала в Петербурге. Внимание, аки птичка, порхающая с ветки на ветку, уделялось то одному, то другому месту, и если бы кто сейчас осведомился у княжны, где она находится, она бы с удивлением обнаружила, что совершенно перестала следить за направлением, в котором шла, и, кажется, в итоге заплутала. Сворачивая в очередной проулок, Катерина увидела мужчину, что явно был нетрезв: он некрепко стоял на ногах, чуть придерживаясь ладонью за каменную стену, и чем ближе подходила к нему девушка, тем ощутимее становились исходящие от него алкогольные пары, смешивающиеся с запахом пота.

Намереваясь как можно скорее миновать случайного прохожего, княжна чихнула от столь неприятного сочетания запахов, чем и привлекла внимание мужчины. Подняв голову и вперив мутные карие глаза в девушку, он попытался сделать к ней шаг, что-то побормотав заплетающимся языком, и никогда не попадавшую в подобные ситуации Катерину охватил страх. Вместо того, чтобы проскользнуть мимо, она замерла от неожиданности, а затем попятилась назад. И, как только незнакомец еще немного приблизился к ней, наконец, осознала, что на ней нет тяжелого и сковывающего движения платья, и сорвалась с места.

Выбегая на широкую улицу, придерживая намеревающуюся слететь с головы фуражку и попутно отбрасывая от лица выбившиеся из-под головного убора пряди, Катерина оглянулась: вряд ли бы пьяница стал преследовать ее столь активно, но испуганная внезапным интересом незнакомого мужчины к своей персоне, забывшая о том, что она сейчас меньше всего похожа на привлекательную барышню, княжна желала лишь быстрее оказаться в более безопасном месте. Людное пространство вблизи Адмиралтейства подходило как нельзя лучше: даже если не удастся затеряться, то на глазах у стражей правопорядка приставать к ней никто не станет. Ощущая, как в левом боку начинает колоть от быстрого бега, непривычная к таким ситуациям и оттого переволновавшаяся сверх меры девушка в последний раз обернулась, не замедляя темпа.

Судьбоносные столкновения, казалось, решили преследовать княжну: удерживаясь на ногах лишь благодаря реакции незнакомца в простом темном сюртуке, Катерина спешно начала извиняться, но резко замолкла, рассмотрев лицо нежданной помехи на своем пути.

— В… Ваше Высочество, — намереваясь склониться в требующемся по этикету реверансе, княжна уже привычно коснулась руками не существующей юбки, смененной мужскими штанами, как ощутила, что на ее предплечье сомкнулись чужие пальцы.

— Не стоит, прошу, — нарочито тихим голосом обратился к ней цесаревич, — мне бы не хотелось афишировать свое присутствие. Да и реверансы со стороны юноши могут вызвать нежелательное внимание, — не преминул он отметить столь явно бросающийся в глаза прокол.

Вопреки не столь давно сорвавшемуся покушению, Николай продолжил свои прогулки без охраны: он был уверен, что и Император бы поступил на его месте так же*, а вот государыня бы точно воспротивилась, узнай о подобной беспечности цесаревича. После произошедшего Мария Александровна еще пуще стала оберегать сына, но хоть он и старался не волновать ту лишний раз, брать эскорт из охраны ради простой прогулки, тем более в статусе инкогнито, не желал.

— Вам так полюбилась идея Пушкинской “Барышни-крестьянки”, что Вы решились примерить образ Лизы на себя? — с самого детства Катерину отчитывали за то, что она порой забывалась и обращалась к собеседнику как к равному. Не желая срамить родителей, княжна старалась сдерживать себя, но, как и твердила нянюшка, язык спешил впредь разума. Ойкнув, девушка хотела было принести извинения, но приглушенный смех, донесшийся до ее ушей, заставил удивленно замереть.

— Вам же, похоже, не дает покоя “Двенадцатая ночь” Шекспира? — подразумевая в своем ответе переодевания Виолы в ее брата, Наследник иронично усмехнулся, тем самым показывая, что узнал свою случайную спасительницу и в мужском костюме.

— Там, где близнецы, там часто розыгрыш лукавый, — туманно отозвалась княжна, умалчивая о том, что с Петром они внешне почти не имели сходства, и тут же возвращаясь к более насущному вопросу. — И всё же? Что виной Вашему статусу инкогнито?

— Мои причины не в пример более прозаичны и никакой тайны во имя любви в них нет, — вопреки ожиданиям, Наследник улыбался: выдвинутое предположение, судя по всему, его развеселило, — понять народ можно, лишь оказавшись среди него, но не сидя в дворцовом кабинете, — жестом предложив собеседнице продолжить прерванную прогулку вдоль площади и получив согласный кивок, Николай двинулся вперед.

— Стремитесь сблизиться с подданными?

— Считаю, что правитель должен действовать во благо своего народа, и потому это простая необходимость.

— Тогда могу ли я осмелиться на просьбу о защите несправедливо обвиненного?

— Я обязан Вам жизнью и до сих пор не поблагодарил за то. Вы вольны просить, что пожелаете.

— Простите за напоминание о том страшном дне, — опустив взгляд, но не сбавляя шаг, княжна на мгновение замялась, стараясь сформулировать свою просьбу так, чтобы она не прозвучала неуважительно, — но в ходе расследования покушения была установлена вина князя Голицына. Я не сомневаюсь в верности принимаемых Его Императорским Величеством решений, однако хотела бы удостоиться аудиенции. П.., — едва не раскрыв свое родство с обвиненным, Катерина запнулась на полуслове, поправляясь, — Алексей Михайлович не мог быть причастным к этому заговору.

— Не стану любопытствовать о причинах, кои движут Вами в этом странном стремлении защитить обвиненного. Император желал познакомиться с Вами, а его воля должна выполняться. Пусть и с некоторыми коррективами. Не так ли? — в синих глазах промелькнули лукавые огоньки, и княжна всё же не удержалась от неглубокого реверанса, совершенно не беспокоясь о том, как это может выглядеть со стороны.

— Благодарю Вас, Ваше Высочество.

Комментарий к Глава четвертая. По мотивам старых повестей

*сам Император начал выезжать за пределы дворца с охраной только после второго покушения, а Николай мышлением был очень схож с отцом. Что и дало мне возможность предположить о подобном его поведении после случая в Таганроге.

**возвращение цесаревича из поездки по России датировано 19-ым октября, но в силу вплетенного в историю покушения, дата сдвинулась, поскольку подобное событие не могло не изменить последующих событий.

========== Глава пятая. Спасение и приговор ==========

Когда Катерину пригласили на аудиенцию к государю, она уже успела задремать в положении сидя, и потому, с трудом возвращаясь в реальность, пыталась понять, что происходит, и где она находится. Поправляя сползшую на лоб фуражку, княжна проследовала за посыльным и, дождавшись, когда створки высоких дверей распахнутся, вошла в кабинет, где помимо Александра находился и цесаревич Николай, тоже, судя по отсутствующему взгляду, мало интересующийся происходящим. Либо же изрядно утомленный беседой с отцом.

Его Императорское Величество Александра Николаевича столь близко видеть Катерине довелось впервые, и уж тем более говорить с ним не в присутствии десятков лиц: несколько раз государь посещал Смольный институт, а также присутствовал на выпускных экзаменах пансионерок, однако все это изрядно отличалось от сего мгновения. Будь княжна иностранной посланницей, коей надлежало после рассказать своему королю о российском монархе, она бы потерялась в собственных мыслях, поскольку все, что она слышала от папеньки об Императоре, никак не желало сплетаться с лично полученным впечатлением. Тот образ, что прочно закрепился в памяти после бесед с папенькой, не имел ровным счётом ничего общего с человеком, от которого не веяло ни опасностью, ни враждебностью, ни превосходством. Словно бы аудиенцией не Самодержец Всероссийский удостоил, а кто из Светлейших Князей. Да и они порой были более спесивы и холодны: словом, неприятны во всех отношениях. Смотря же на своего государя, Катерина понимала, отчего так открыт к народу Наследник Престола. А если бы позже она делилась впечатлениями с Оленькой, точно бы сказала, что не ожидала столь большого, пусть и неявного, сходства между отцом и сыном, и никогда б не подумала, что Александр Николаевич уже не молод: в свои сорок пять лет он выглядел немногим старше Николая, хоть и придавали ему строгости пышные усы и бакенбарды.

Смотря на Императора, Катерина видела лишь повзрослевшего цесаревича, и оттого невольно расслаблялась: к Его Высочеству ей почти сразу удалось проникнуться расположением, порой даже забывая об этикете.

— Кто же Вы будете, нечаянный спаситель? — с какой-то странной улыбкой осведомился Император, рассматривая незнакомца перед собой. Девушка, понимающая, что государю уже не представиться Васькой Куликом — чего доброго, еще за ложь накажут, стянула с головы шапку, позволяя кудрям упасть на плечи, и склонилась в реверансе, опустив взгляд в пол.

— Княжна Екатерина Алексеевна Голицына, Ваше Величество.

Александр помрачнел, не сводя глаз с ожидающей дозволения поднять голову барышни. Судьба, по всей видимости, желала посмеяться над ним: иного объяснения подобному совпадению государь не находил. Хотя фамилия Голицыных была распространена настолько, что все это могло оказаться простым совпадением. И чтобы убедиться в своих догадках, не преминул задать новый вопрос.

— Кто приходится Вам батюшкой, княжна?

— Алексей Михайлович Голицын, генерал от кавалерии, участник Кавказской войны, Ваше Величество.

Род Голицыных, когда-то претендовавший на Российский престол, а после приближенный к оному, при Дворе был известен и в более позднюю пору: Александр Николаевич, дядя отца Катерины, рос вместе с Великими князьями — Александром и Константином, а позднее стал фаворитом покойного Императора Александра Павловича. Ходили слухи, что государь даже готов дать добро на брак Александра Голицына с сестрой своей, Великой Княжной Еленой Павловной. Но подтверждения они так и не получили. Расположен к князю Голицыну был и сменивший впоследствии на престоле Александра Николай Павлович: он называл князя “вернейшим другом своего семейства”, относясь к нему с тем же доверием, что и его брат. Вполне вероятно, что и дети его снискали бы то же расположение, если бы у князя, опутанного слухами о его мужеложстве, они появились. Но Александр Николаевич Голицын не поддался даже уговорам Императора, до конца своей жизни так и не женившись.

Впрочем, теплого отношения со стороны царской семьи удостоился и его родной брат Михаил, дядя князя Алексея и дедушка Катерины. Глава Ярославской губернии, награжденный орденом Святой Анны и орденом Святого Владимира, пожалованный титулом Светлейшего, проявивший себя в Отечественной Войне, он ничем не запятнал себя в глазах государя. За него это сделал средний сын Валериан, сосланный в Сибирь за участие в декабрьском восстании, а после — на Кавказ. Но, видимо, на этом темные пятна на родословной Голицыных не прекратили появляться. Сын Михаила Николаевича от второго брака — Николай, названный в честь деда, имел неосторожность пойти на конфликт с цесаревичем Константином Павловичем из-за своей старшей сестры Софьи, на весь Петербург обвинив того в непризнании собственного ребенка: как впоследствии выяснилось, к внезапной беременности незамужней княжны ее мимолетный роман с цесаревичем отношения не имел. Николай погиб в битве при Бородино, но в семье полагали, что это была отнюдь не героическая смерть. Единственная девочка в семье Михаила Николаевича от третьего брака с Натальей Ивановной — Екатерина, являвшаяся фрейлиной, за связь с женатым обер-гофмейстером цесаревича Александра была отлучена от Двора и выдана замуж за Льва Салтыкова. Казалось, что в пику привилегированному положению одного князя Голицына, дети другого решили как можно сильнее опорочить себя перед царем.

Особливо часто в кулуарах Зимнего обсуждалась интимная связь Великого Князя Михаила Павловича с побочной дочерью Михаила Голицына — Натальей. Принимая во внимание незамужний статус барышни, рождение девочки, умершей через несколько дней, приписывали отнюдь не Голицыну. Сразу после этого Императрица-мать настояла на браке двадцатисемилетнего сына с принцессой Вюртемберского дома, что мало походило на продиктованный политическими интересами или внезапно вспыхнувшими чувствами союз.

Ироничная усмешка Фортуны уже плясала за прикрытыми на мгновение веками Александра: отец составил план заговора, дочь — помешала его исполнению. И теперь Император не знал, как и реагировать на подобное: судьба всего семейства Голицыных была решена в одночасье, когда задержанный озвучивал имена причастных к покушению. Но спасшую, пусть и невольно, жизнь Наследнику Престола, девушку требовалось отблагодарить. Только мог ли кто-то поручиться за то, что она никоим образом не была причастна к этому делу? Быть может, целью являлось не цареубийство, а предупреждение о нем? Тогда вся эта ситуация тщательно планировалась, и растерянное лицо Голицыной, якобы не способной взять в толк, отчего в комнате повисла тяжелая тишина, лишь хороший спектакль. За такое “спасибо” не говорят, если выражается оно не в застенках Петропавловской крепости.

Все эти мысли были неведомы Николаю Александровичу, изрядно утомившемуся за часы допроса: цесаревич не любил подобных моментов и старался как можно реже при них присутствовать. Он принимал свое предназначение, однако в силу возраста временами надеялся, что миг принятия власти сдвинется на неопределенное время, и потому в его распоряжении еще будет возможность пожить чуть свободнее, чем в роли Императора Всероссийского.

— Вы знали, что Ваш батюшка принимал участие в составлении заговора, приведенного в исполнение в Таганроге?

— О чем Вы говорите? — оборачиваясь к Долгорукову, бесшумно вошедшему в помещение, княжна почувствовала, как все заготовленные слова комом встали в горле.

— О террористическом акте, имевшем место быть на Соборной Площади, ставившем своей целью убийство Его Императорского Высочества Николая Александровича.

— Это… неправда, — охрипшим от ужаса голосом прошептала девушка, отрицательно качая головой и делая шаг назад. — Папенька… Он не мог. Он был предан короне… — бессвязное бормотание затихало, уничтожаясь льдом во взгляде начальника Третьего отделения. То, что сейчас сказал Василий Андреевич, должно быть, ей просто послышалось, потому как не могло быть даже отдаленно похоже на правду.

— Стоило выяснить — какой именно короне он был предан. Как жаль, что мертвые не могут быть привлечены к допросу. Хотя, возможно, Вы знаете.

Эти глаза, кажется, намеревающиеся вытянуть из любого человека даже признание в том, чего он не совершал, страшили сильнее, чем сдвинутые на лице Императора брови: отчего-то начальник Третьего отделения нагонял куда больший ужас. Не в силах даже шевельнуться, Катерина бледнела все сильнее, пока Долгоруков продолжал выстраивать предположения касаемо ее участия в заговоре. А в висках нарастала пульсация, в которой отчетливо слышалось единственное слово: “мертвые”.

Папенька мертв. Его расстреляли. Она зря послушалась Елену, выжидая время. Папеньки больше нет. Папенька. Мертв.

— И Вы осмелились нарушить приказ Его Императорского Величества, оставшись в России, — не преминул отметить шеф жандармов. — Вы знаете, каким будет наказание за неповиновение?

— Василий Андреевич, прекратите пугать девушку, — напомнил о своем присутствии цесаревич, — то, что князь Голицын оказался замешан в этом, еще не клеймит его детей. Как бы то ни было, мы обязаны ей жизнью.

— Николай! — государь одернул сына, однако получил в ответ лишь упрямый взгляд, в котором отчего-то на миг промелькнули жесткие нотки, присущие покойному Николаю Павловичу.

— Papa, Вы сами хотели, чтобы я принимал участие в этом. Так позвольте выразить свое мнение, — вновь обернувшись к Долгорукову, Николай продолжил, — князь Голицын, безусловно, заслужил строжайшего приговора, однако, каким бы ни было решение относительно его участи, применительно к княжне оно должно быть смягченно. И Императрица согласится со мной.

Возможно, упоминать о том, что государыня также желала лично выразить благодарность той, которая уберегла, пусть и случайно, цесаревича от гибели, было излишне рискованно, но судя по едва заметной перемене в лице Императора, фраза достигла цели.

Напряженное молчание, заполнившее комнату после слов цесаревича, можно было разламывать на куски. Быть может, тогда бы Катерина смогла сделать полноценный вдох, а не ловила редкие крупицы воздуха, радуясь тому, что не надела привычного платья: жесткий корсет, старательно затягиваемый служанкой, уже привел бы к обмороку. Что и говорить — мода на такие ситуации определенно не ориентировалась. То, что она стоит сейчас перед государем в мужском мундире, девушку волновало мало: в сравнении с известием о папенькиной смерти иное меркло. Все те фразы, что прозвучали минутами ранее здесь, сеяли панику в душе княжны, не готовой смириться с мыслью о вине папеньки в каком-то страшном заговоре.

— Хорошо, — Александр взглянул на сына, прежде чем обратиться к Катерине. — Где Вы остановились, княжна?

— У дядюшки, Бориса Петровича Остроженского, — не желая впутывать в свои авантюры Шуваловых, она умолчала об их причастности к её побегу.

— Василий Андреевич, пусть Ваши жандармы сопроводят княжну. Приказ остается в силе.

— Слушаюсь, Ваше Величество, — прищелкнув каблуками и отрывисто кивнув, начальник Третьего Отделения выразительно покосился на Катерину, про себя уже начавшую шептать молитву Богородице. — Екатерина Алексеевна, следуйте за мной.

— Отец!..

— Я не отсылаю княжну в Петропавловскую крепость, если Вы еще не поняли, Николай, — прервал протест сына Император. — Она остается в России. Как только дело полностью прояснится, я, как и обещался, учту заслуги княжны. Или же Вы полагали, что я сейчас же произведу ее в фрейлины Вашей матери в знак своей благодарности?

— Никак нет, Ваше Величество, — стушевавшись, отозвался Наследник. Мягко захлопнувшаяся за спиной Долгорукова дверь поставила точку в этом разговоре, но не в истории.

***

Сну в полутьме кареты, неспешно катящейся по переулкам Петербурга, мешали холодные взгляды сидящих напротив жандармов, казалось, вознамерившихся мысленно пригвоздить Катерину к тонкой стенке, вдоль которой она вытянулась, вжавшись в нее столь сильно, насколько это было возможно. Княжна старалась не подавать виду и нарочно храбрилась, отвечая своим сопровождающим не менее бесстрастным взглядом из-под вновь надетой фуражки, но внутри каждая клеточка и каждый нерв были напряжены до предела. В голову даже закралась мысль, что всех членов Третьего Отделения неведомым никому способом превращают в отражения их начальника: Василий Андреевич, бесспорно, страху нагонял куда больше, но и эти офицеры, уже с полчаса не спускающие с нее глаз, не давали Катерине даже вдоха лишнего сделать. Неужто они и впрямь полагали, что она выбежит из кареты, пока та движется, или совершит нападение на служителя закона?

Ей начинало чудиться, что это она выстрелила в Наследника Престола: потому что за единственную попытку против монаршей воли увидеться с приговоренным к казни папенькой удостоиться чести поездки с жандармами Долгорукова было слишком странно. Словно бы у Императора есть и иные причины для гнева на семейство Голицыных. Но судя по рассказам папеньки, долгое время их род был дружен с царской семьей.

Случайное воспоминание о папеньке отозвалось глухой болью, и Катерине пришлось мысленно начать считать постепенно стихающий цокот копыт, одновременно с этим сжимая пальцы рук, дабы хоть немного прийти в себя: не стоило демонстрировать этим бездушным господам, что ее что-то тревожит.

Еще раз покачнувшись, карета остановилась, и один из офицеров толкнул ее дверцу, позволяя увидеть темный камень одного из домов, тонущего в сумеречной мгле. Поданная рука, неестественно белеющая в полумраке, вызывала желание ее оттолкнуть, но княжна всё же нашла в себе силы принять оную, покидая пространство кареты. Следом за ней вышел и замыкающий столь короткую процессию второй офицер. Те несколько шагов, что требовалось сделать до массивных дверей, скрывающих знакомые полутемные коридоры, где отчего-то никогда не горело более двух свечей, показались дорогой на эшафот: как объяснить свой наряд и появление вместе с ней жандармов дядюшке, Катерина не знала. Но, по всей видимости, Судьба решила принести ей свои извинения, поскольку в квартире Бориса Петровича не оказалось: встретивший княжну мажордом доложил, что барин еще утром уехал, а куда — неведомо.

— Доброй ночи, господа, — обернувшись к офицерам, Катерина с вежливой полуулыбкой распрощалась с ними, искренне надеясь, что ей не придется проявлять чудеса гостеприимства с неприятными ей людьми. Жандармы замешкались на доли секунды, впрочем, не делая ни шага вперед, после чего всё же отвесили одновременно короткий поклон на прощанье и растворились во тьме коридора. Похоже, что нести стражу возле квартиры князя Долгоруков им не поручал. И на том стоило его поблагодарить.

— Барышня, да на вас лица нет! — всплеснула руками Глафира, стоило только Катерине, зачем-то свернувшей в сторону кухни, столкнуться с кухаркой. Женщина, от глаз которой не укрылась неестественная бледность княжны, заохала, придерживая девушку и помогая ей дойти до спальни: кликать кого-либо из служанок, тем самым оповещая весь дом, она не решилась. Равно как не стала и расспрашивать о причинах такого состояния: не ее ума это было дело.

— Скажи Ульяне, чтобы чаю мне горячего принесла, с молоком, — останавливаясь у двери и таким коротким распоряжением отсылая кухарку, Катерина проскользнула в спальню и только после этого смогла шумно выдохнуть, расстёгивая ворот офицерского мундира: надлежало срочно переодеться в домашнее платье и убрать волосы, прежде чем возвернется дядюшка.

А еще следовало хотя бы пару строк Дмитрию черкануть, предотвратить возможное беспокойство: ведь сегодня в поместье Шуваловых она уже не вернется. И что-то подсказывало Катерине, что свидеться с женихом сможет уже не скоро.

***

Хоть и венчала голову государыни Марии Александровны императорская корона, внутри она оставалась все той же немецкой принцессой Софией Марией Августой, близкой к народу и сострадательной к каждому вне зависимости от его положения. Тому же учила она своего старшего сына, и радостно было Императрице видеть, что цесаревич не гнушается общением с простыми людьми: матери просили его благословить их детей при рождении, молодые пары — присутствовать на их браковенчании. Ежели случалась возможность, Николай никому не отказывал: народ любил Наследника Престола и желал такого царя. Оттого причины, что побудили князя Голицына задумать покушение на цесаревича, для Марии Александровны были совершенно неясны, быть уверенной в его защите она не могла и всякий раз, когда Николай покидал дворец, государыня переживала сильнее обычного.

О том, что сегодня цесаревич вновь отлучился, отказавшись от охраны, Императрица узнала от фрейлины Ланской, казалось, всегда готовой принести ей дурную весть. За окнами Зимнего уже сгустились сумерки, готовясь погрузить осенний Петербург в сон, напевая ему колыбельную шального ветра, а вестей о Николае никто не спешил доносить. Вместо того собравшиеся в гостиной государыни фрейлины с жаром обсуждали премьеру оперы Жоржа Бизе в Париже, да роман какой-то актрисы с потомственным дворянином, к тому же, женатым. Звонкий щебет и излишне громкий смех Ланской не лучшим образом влиял на головную боль Марии Александровны, но разогнать девушек ей не хватало сил. Не стоило им показывать, как она устала, и тем более давать понять, что ее не отпускает волнение за сына.

Пожалуй, мигрень бы усилилась, если бы распахнувшаяся в гостиную дверь не поспособствовала внезапной тишине. Девицы вмиг вспорхнули с обитых алым бархатом кресел, одновременно склоняясь в реверансе перед вошедшими в покои Ее Величества цесаревичем и Императором. В следующую секунду, повинуясь молчаливому жесту государыни, они покинули Золотую гостиную.

— Вы бледнее обычного, Maman, — целуя руку матери,обеспокоенно заметил Николай.

— Ваше поведение не способствует улучшению моего здоровья.

Заслуженный упрек был встречен покорно опустившейся головой. Видит Бог, он не желал давать матери причин для беспокойства, но охрана тотчас бы выдала его положение и свела на нет все усилия остаться неузнанным. Да и нечего ему бояться в Петербурге: дело о покушении расследовано, да и нет никаких оснований для второй попытки со стороны недоброжелателей.

— Вы обещалась вернуться к ужину, — продолжила Императрица, с укором глядя на сына.

— Я защищал честь девушки — Вы же знаете нрав Василия Андреевича: к беседам с ним стоит приговаривать особо опасных преступников.

Покойная Императрица Александра Федоровна говаривала, что привычку шутить во время серьезных разговоров Николай перенял от своего отца; сам Император утверждал, что Наследник чувствовал себя излишне привольно из-за избытка внимания, полученного в детстве. Как бы то ни было, иной раз сдержать ироничное замечание цесаревич не мог, о чем впоследствии раскаивался.

— Надеюсь, Вы не стали вызывать графа на дуэль? — хоть и был задан этот вопрос цесаревичу, взгляд Марии Александровны был направлен на стоящего подле мраморного камина Императора: напоминание о днях минувших изогнуло его губы в едва заметной улыбке.

— Будьте покойны, Мари, мое безрассудство Николаю не передалось, — уверил супругу государь.

— Зато упрямства с лихвой досталось, — шутливо укорила его Императрица, на щеках которой даже слабо проявился румянец.

— Позвольте, — в том же тоне не согласился с ней Александр, — здесь и Ваша заслуга имеется. А иной раз и мой покойный батюшка являет себя: даже мне порой страшно становится, — посмеиваясь, Император взглянул на сына, припоминая тому сегодняшний эпизод в кабинете.

— Что же Вы тогда, Ваше Величество, с Императором спорить изволите? — не преминул ухватиться за последнюю фразу цесаревич, также продолжая разговор о недавнем инциденте. Хоть и задан сей вопрос был непринужденно, с оттенком иронии, взгляд Наследника Престола говорил о том, что он абсолютно серьезен и не желает ничего забывать. Государь нахмурился: вновь поднимать эту тему при супруге он не желал, а сын, похоже, намеренно все вел именно к тому.

— Вот когда займешь мое место, тогда и вернемся к этому вопросу, — попытка разрешить все очередной полушутливой фразой не дала ожидаемых результатов.

— Скольких еще безвинно к тому моменту Третье Отделение сгноит в застенках Петропавловской крепости?

Мария Александровна совершенно не понимала, куда зашла беседа между отцом и сыном, но явственно ощущала нарастающее в гостиной напряжение. Николай редко вступал в споры, будучи не склонным к конфликтам, особливо с Императором. И если он начинал перечить отцу, причина на то действительно имелась.

— О каких без вины приговоренных Вы говорите?

— Мари, Вам не стоит волноваться попусту: в нашем сыне говорит Ваше слишком доброе сердце, — успокаивающе коснулся плеча супруги государь, бросая предостерегающий взгляд на сына.

Увы, тот не внял молчаливой просьбе.

— О тех же, которым не было воздано по заслугам. О девушке, которой мы обязаны своей жизнью.

— Говорите прямо, Николай, — потребовала Императрица: смотрящие прежде с нежностью глаза приобрели твердость взгляда. Из позы её ушла прежняя расслабленность, и сейчас от хрупкой фигурки веяло настоящей силой и непреклонностью. Хоть и продолжала Мария Александровна сидеть на кушетке, цесаревичу казалось, что она смотрит на него сверху вниз.

— Причиной моей задержки стала аудиенция у Его Величества, которой была удостоена княжна Голицына. Император отдал распоряжение о ссылке всей её семьи за границу, однако Екатерина Алексеевна осталась в России, дабы увидеться со своим батюшкой.

— Вы не дозволили девушке навестить отца? — переведя взгляд на государя, Императрица поджала губы. — Александр, Вы всегда корили покойного Николая Павловича и обижались на него за его жесткость, и теперь сами же поступаете, как он?

— Князь Голицын организовал покушение на нашего сына, Мари. Он посмел посягнуть на жизнь Наследника Российского Престола, и Вы хотите, чтобы я дозволил ему свидание с кем-либо из родных?

— Однако если бы не вмешательство Екатерины Алексеевны, выстрел был бы точным, — напомнил о заслугах девушки цесаревич, всё так же не сводя глаз с Императора.

В Золотой гостиной повисло молчание, не нарушаемое даже мерным ходом напольных часов, намедни остановившихся. Даже из нескольких обрывистых фраз, брошенных в качестве контраргументов, Её Величество смогла сложить нечеткую, но вполне понятную картину. И оная ей совершенно не нравилась. Потому что милосердное и отзывчивое сердце Марии Александровны требовало защиты для той, что стала невольным ангелом-хранителем её сыну, но как Императрица она не могла не принять во внимание родство княжны с человеком, желавшем смерти цесаревичу. И какое бы решение ни стало окончательным, оно не окажется единственно верным.

— Я хочу лично побеседовать с княжной Голицыной, — осознавая, что иначе ей не принять ничью сторону, государыня нарушила ту неестественную тишину, что властвовала в покоях мгновением назад.

Никто из присутствовавших не решился оспаривать её волю.

***

О том, что сестру его государь отослал из России вместе с детьми, князь Борис Петрович Остроженский узнал лишь утром следующего дня, когда столкнулся в гостиной с племянницей. Мажордом доложил барину о визите молодой княжны, но вернувшийся заполночь хозяин не стал ради простого приветствия и нескольких вопросов будить наверняка уставшую с дороги девушку. Оттого все разговоры были отложены на утро, которое хоть и должно было согласно поговорке все прояснить, на деле же ничуть не избавило Катерину от невеселых мыслей. Невзирая на то, что все её надежды оказались уничтожены холодом глаз начальника Третьего Отделения, княжна не растеряла решимости дознаться до правды, пусть и теперь на судьбу папеньки это уже бы никоим образом не повлияло. Но она могла возвратить домой маменьку, вновь обнять брата и услышать полные укора речи от сестер. Хотя бы ради этого стоило продолжить свои попытки распутать столь непростое дело. Только с чего начать?

— Как же тебе удалось остаться здесь вопреки монаршей воле? — Борис Петрович пытливо взглянул на племянницу, отчего та вдруг смутилась, дольше положенного задержавшись с ответом.

— За это стоит благодарить Его Высочество, — чайная чашечка дрогнула в руках при случайном воспоминании, — если бы не его заступничество перед государем, меня бы сослали вслед за маменькой.

Проследив за переменившейся в лице Катериной, князь огладил жиденькую бородку. Стало быть, цесаревич к девушке благоволит: сколь бы ни было добрым сердце Наследника Престола, а за безразличную ему барышню он бы вряд ли просил перед Императором. Пользуясь тем, что племянница избегает его взгляда, Борис Петрович позволил себе усмехнуться. Напрасно он полагал, что Судьба отвернулась от него, когда покушение сорвалось: это было лишь проверкой на его готовность идти дальше. Раз Голицын не сдал его на допросе, значит, высшие силы желали, чтобы он довел задуманное до конца.

— И что ж теперь? — вновь привлек внимание Катерины к себе князь.

— Не знаю, — вкус напитка совершенно не различался, и вряд ли тому виной была дядюшкина кухарка: её умению заваривать чай и во Дворце могли позавидовать, — я намеревалась свидеться с папенькой, но он… его… — произнести страшное слово “казнили” не удавалось. Словно бы кто-то навесил на язык пудовую гирю, вмиг тяжелеющую, как только княжна пыталась озвучить свой ночной кошмар.

Во сне она вновь пережила ту аудиенцию, имевшую иное продолжение: ей дозволили свидание с папенькой, чью окровавленную грудь она не скоро сможет выбросить из мыслей. Жестокие маски лиц жандармов и их начальника смешивались в безумной карусели, и единственной соломинкой, к которой она тянулась, дабы выпутаться из этой трясины, были пронзительно синие глаза цесаревича. А потом и они меркли, затуманиваясь неприкрытым обвинением. И так же покрывались льдом.

Борис Петрович, прошлым утром лишь узнавший о казни шурина, хотел было с прискорбием подтвердить слова племянницы, однако замешкался. Идея, что проскользнула в мыслях так мимолетно, внезапно переменила все его намерения.

— К князю никого не допускают: я намедни пытался добиться свидания с ним, но мне не дозволили даже малой иконки ему передать.

От этих слов Катерина вздрогнула: глаза её, и без того большие, расширились, и теперь она изумленно глядела на дядюшку, словно бы над его головой нимб зажегся.

— Но… Как же? Василий Андреевич сказал… — с надеждой взглянув на дядюшку, Катерина испытала облегчение: он смотрел на нее с таким пониманием, что казалось, будто сей же час все проблемы будут решены, и уже утром все семейство Голицыных воссоединится в родовом поместье.

Силясь вспомнить слова начальника шефа жандармов, княжна все сильнее укреплялись в мысли о том, что усталость сыграла с ней злую шутку: наверняка начальник Третьего Отделения лишь упомянул о возможном исходе для заключенного. Но ведь он же не подтвердил её догадок, что так и не были высказаны вслух. Значит, все это было лишь сном, и никакого расстрела не свершилось.

— Да, мне вчера утром стало известно о несправедливом приговоре для Алексея Михайловича, — с прискорбием отозвался Борис Петрович, — бедная, бедная Марта, — кивнув, он нарочито опустил взгляд, замолкнув на минуту.

— Что с ним станет? — с трудом заставляя себя сдерживать подступающие слезы, задала насущный вопрос Катерина.

— Пока дело не прояснено, он будет пребывать в одиночной камере. Ни свидеться с ним, ни передать что — вчера Император отказал мне в этом. Его ожидает расстрел.

Побледнев, княжна невольно прислонила ладонь к приоткрывшимся губам: да, она ожидала такого решения, но каждую секунду молилась о монаршей милости.

— Ты хочешь спасения для папеньки? — “догадался” князь: все мысли племянницы были написаны на её лице, и ему оставалось лишь осторожно подбирать каждую новую фразу, чтобы убеждаться в правильности всех догадок.

Решимость, с которой девушка кивнула, стала лучшей наградой Борису Петровичу, уже предвкушающему удачный исход все еще не сложившегося в единую картину дела. Но у него есть самое главное: готовность Катерины исполнить все, что он скажет, если это поспособствует вызволению её папеньки из Петропавловской крепости и снятия с него обвинений. А пока в его руках главная фигура этой шахматной партии, победа за ним.

В судьбе Российской Империи было две Екатерины Алексеевны: одна правила недолго и была лишь прикрытием для деяний Меншикова и Голицына; другая сама пришла к власти и стала воплощением целой эпохи и началом новой немецкой ветви Дома. России стоит приготовиться встретить третью Екатерину Алексеевну на престоле.

Роду Романовых суждено угаснуть.

========== Глава шестая. В дворцовых кулуарах ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, октябрь, 11.

Данное супруге обещание не означало, что Император позволит ей лично решить судьбу княжны Голицыной: доброе сердце Марии Александровны могло склонить чашу весов в сторону прощения и снятия всех подозрений с девушки, и тем самым навлечь беду на цесаревича. Потому государь был не в силах просто ждать, когда список фрейлин Ея Величества пополнится небезызвестной барышней. Шум открываемой двери и короткое церемониальное приветствие оповестили Александра о том, что по его приказанию в кабинет прибыл офицер, на чьи плечи должно было возлечь конфиденциальное задание государственной важности. В исполнительности того, кто уже более полугода носил звание флигель-адъютанта, что демонстрировал искусный золотой вензель в обрамлении серебряного венка лавровой и дубовой ветвей на эполетах, сомнений Император не имел. А теперь надлежало проверить его на верность Царю и Отечеству.

— Рад вновь видеть Вас при Дворе, граф.

— Рад вновь служить Вашему Величеству.

Соответствующая этикету фраза была искренней: в мыслях офицера никогда не было и намека на недовольство политикой своего Императора. В силу возраста ему не случилось застать* правление покойного Николая Павловича и оценить то, как изменилась Россия после его смерти, однако путь, которым шел Александр Николаевич, не вызывал сомнений в своей правильности, что бы ни думали некоторые представители дворянства, имевшие власть в своих руках во времена Николая Павловича.

— Насколько мне известно, Вы состоите в близких отношениях с княжной Голицыной, — перешел к делу Александр, складывая руки за спиной и в упор смотря на стоящего перед ним молодого человека и отслеживая каждую эмоцию на его лице.

Бесстрастный взгляд на миг сменился обеспокоенным, но тут же это мимолетное проявление чувств было подавлено: не стоило давать понять государю, что его фраза показалась графу не обещающей ничего хорошего. И решение, с которым он утром запрягал лошадей в Петербург, без видимых причин пошатнулось. Император же тем временем продолжал излагать свои мысли.

— С сегодняшнего дня Вы будете докладывать лично мне о каждом шаге княжны Голицыной: с кем говорила и о чем, кого навещала, куда выезжала.

Замешательство, в которое пришел поручик, не могло укрыться от Его Величества. Как он и полагал, дать ответ сиюминутно граф Шувалов не сумеет: на вторую чашу весов были помещены его чувства, что в столь юном возрасте могли и перевесить долг. В конце концов, и сам Александр когда-то скорее бы пошел против Императора, нежели предал любимую женщину. Горяч был и ветрен. Едва заметно усмехнувшись, так, чтобы стоящий перед ним адъютант не посмел принять эту усмешку на свой счет, государь сделал пару шагов от своего письменного стола в сторону стеллажа, предоставляя возможность офицеру обдумать сказанное.

Присяга и честь не позволяли Дмитрию отказаться от возложенного на него поручения, однако его охватил страх за ту, к которой он питал нежные чувства. Что должна была совершить Кати, чтобы к её особе проявил интерес сам Император? Или, в какую авантюру она была затянута? Ведь при всей своей непоседливости и, порой, слишком частому следованию чувствам, а не голосу разума, невеста его отнюдь не являлась барышней глупой. И против Царя и Отечества не пошла бы. Потому предположить, что Кати в чем-то повинна, офицер не смог бы и в страшном сне. Но что тогда сподвигло Его Величество отдать подобный приказ?

— Надеюсь, Вы не намереваетесь отказаться от моего поручения? — иронично поинтересовался Александр, вновь возвращая свое внимание адъютанту.

— Никак нет, Ваше Величество, — стараясь, чтобы его заминка перед ответом не вызвала монаршего гнева, отозвался граф.

— Похвально, поручик Шувалов, — в сощуренных глазах государя промелькнуло одобрение, — жду Вас завтра с отчетом.

— Слушаюсь, Ваше Величество.

Что бы ни стало причиной для особого поручения Императора, одно Дмитрий понимал ясно: просьбу о благословении на брак придется отложить. Вряд ли сейчас Александр Николаевич расположен к Кати и одобрит желание своего доверенного лица связать с ней жизнь. Стоило обеспокоиться положением невесты, а день браковенчания всегда можно изменить. А еще требовалось держать её как можно дальше от Двора, забыв просьбу Эллен о представлении подруги к Императрице.

Откланявшись, граф Шувалов покинул кабинет государя, намереваясь немедленно направиться в квартиру князя Остроженского, где должна была находиться Кати, если верить её письму, что было доставлено посыльным вчера.

И Дмитрию очень хотелось верить, что все это — какое-то досадное недоразумение.

***

Ты сможешь спасти папеньку.

Слова дядюшки уже вторые сутки не покидали мыслей Катерины. Что бы она ни делала, тот разговор вновь и вновь всплывал в её памяти, терзая душу и заставляя сжиматься сердце. Ей было сложно бездействовать, хоть и сделать ничего сейчас она не могла. Новые попытки самостоятельно добиться аудиенции у Императора оказались под запретом, а пробраться в камеру к заключенному, тем более столь тщательно охраняемому, было смерти подобно. Пусть и отличалась княжна импульсивностью и непродуманностью своих поступков, но даже для нее исход такой затеи являлся очевидным. И всё же, ожидание лишало последних сил. За утро она успела уже начать и бросить вышивать платок, что желала отправить маменьке, перебрала все ленты, так и не выбрав ни одной, и чуть было не сорвалась обратно в Семёновское, к Шуваловым, но побоялась подставить их под удар: за прошедшие сутки она ни с кем не говорила, кроме прислуги, и даже не покидала квартиру, дабы не навлечь монарший гнев еще больше. Она не знала, как долго будет длиться её заточение здесь, но чем скорее государь забудет о её присутствии в России, тем лучше. Возможно, вскоре вправду всё прояснится, и Его Величество снимет все неоправданные обвинения с папеньки. Тогда ни ей, ни её семье не придется скрываться, и Голицыны вновь воссоединятся в родовом поместье.

У Бориса Петровича мнение было иным.

Письмо от баронессы Аракчеевой, принесенное посыльным утром, измялось за время беспрестанного его сложения и развертки. Несколько строк мелким угловатым почерком привели князя в крайне благодушное настроение, коим он желал поделиться со всеми. Но это успеется. Ежели сегодня все пройдет, как задумано, он обязательно отблагодарит Варвару Львовну, даже сверх уговора. Лишь бы племянница его не подвела.

— Вы звали, дядюшка? — забыв даже оставить книгу в спальне, Катерина почти вбежала в гостиную, прервав чтение, как только Ульяна передала ей просьбу барина. На бледной щеке остался след от ладони, о которую княжна опиралась, устроившись в кресле с полчаса назад, а из некрепко за плетеной домашней косы выбились темные непослушные завитки. Весь вид её был до невозможного домашним, и если бы Борис Петрович не знал, какой может быть племянница, ему бы и в голову не пришло, что из этой нескладной, хрупкой девочки с большими глазами может получиться Императрица Всероссийская.

— Помнишь наш разговор намедни? — князь дождался быстрого кивка и продолжил. — Если ты не переменила своего решения, и желание вызволить папеньку из заточения все еще в тебе не угасло, смени платье и убери волосы: тебя желает видеть Ея Величество.

— Так скоро? — только и могла она спросить.

Словно в доказательство тому, хозяин дома показал ей сложенное вдвое письмо. Опешившая от столь внезапной новости, Катерина проследила за тем, как желтоватый лист бумаги исчезает за пазухой у дядюшки, и лишь потом осознала, что именно ей сегодня предстоит.

Новый визит во Дворец. К Императрице. Если Эллен не лгала, Мария Александровна не в пример великодушнее и сострадательнее Александра Николаевича, хоть и он не показался княжне излишне жестоким. Но, быть может, именно государыню удастся умолить о встрече с батюшкой. Только разумно ли показываться на глаза членам августейшей фамилии лишь спустя двое суток после того разговора? Не торопит ли дядюшка события?

***

Вопреки обыкновению, государыня принимала княжну не в Золотой гостиной, где проводила аудиенции, а в собственном будуаре, чья обстановка располагала к большему комфорту. Несмотря на обилие резных орнаментов, покрытых позолотой, зеркал в богато украшенных рамах, различных живописных вставок, комната одними лишь своими скромными размерами выбивалась из стройного ряда просторных помещений Зимнего Дворца. Уюта ей добавляли кресла, обитые гранатовым штофом: им же были отделаны стены, и подобная же ткань была пущена на тяжелые многослойные портьеры. Невысокие круглые столики, укрытые скатертями с длинной шелковой бахромой, изящные комоды из темного дерева и искусно расписанные вазы, цветастые плотные ковры, скрадывающие звуки шагов — все это так органично сплеталось друг с другом, что хотелось разглядывать каждую деталь. Своды внутренней арки удерживали фигуры обнаженных кариатид*, взирающих с легкой насмешкой на гипсовых ликах, однако, ничуть не способных привести в чувства всё еще робеющую княжну.

Еще пуще забилось её сердце, когда Катерина встретилась взглядом с Императрицей, склоняясь на негнущихся ногах в реверансе: это был её последний шанс на спасение папеньки. Ежели сейчас испортит о себе впечатление, ей не поможет и цесаревич. Всю дорогу сюда дядюшка говорил о том, как надлежит поприветствовать государыню, о чем с ней говорить, когда молчать и слушать, и чем должна завершиться аудиенция. Борис Петрович верил в то, что из будуара племянница выйдет уже с шифром — именно об этом хлопотала для него баронесса Аракчеева. Катерина же надеялась испросить еще раз о свидании с папенькой, хоть и робела изрядно: эти слова могли стать роковыми.

— Подойдите ко мне, дитя, — то, что должно было быть приказом, отчего-то прозвучало просьбой. Или же это почудилось взволнованной княжне, послушно приблизившейся к Ея Величеству, дабы поцеловать протянутую руку с ясно различимыми на тыльной стороне ладони синими венками: бледная кожа казалась совсем прозрачной, как и сама Мария Александровна, облаченная в темно-синее тафтяное платье без каких-либо украшений — лишь жемчужная нить на шее. Хоть и выглядела она моложе своего возраста, чему способствовала и изящная фигура, и тонкие черты лица, оттененные темными волосами, в больших синих глазах таилось столько усталости и мудрости, что верящая во все невероятное Катерина готова была утверждать, что государыня прожила несколько жизней. Речь её, хоть и чистая, сохранила легкий акцент, но помимо этого ничто бы не дало понять, что Российская корона венчает голову немецкой принцессы: её душа давно стала русской. И лишь после четырех ничего не значащих слов княжна ощутила, как ей стало легче дышать.

— Присядьте, — указав жестом на кресло рядом с собой, государыня чуть слышно вздохнула. — Значит, это Вам я обязана жизнью своего сына, — в легкой задумчивости произнесла Императрица, изучая юное девичье лицо перед собой. Она обещала себе принять решение, отринув всякие чувства, но лишь взглянув в переполненные болью зеленые глаза, усомнилась в том, что эта девочка могла быть причастна к покушению на Николая.

— На всё была воля божья, — качнула головой Катерина, — я не знаю причин, по которым оказалась в Таганроге в тот день и на площади в тот час.

Она не приписывала себе никаких заслуг: лишь череда случайностей, которым было суждено принести спасение единственной, но бесценной жизни. Ее стоило бы благодарить, если бы она узнала о заговоре и нарочно предотвратила его исполнение, но не в случае, когда все решило провидение.

— И всё же, именно Вашей рукой был отведен тот пистолет. Я не могу не отблагодарить Вас за это.

— Мне не нужно благодарностей, Ваше Величество, — княжна всё еще не решалась посмотреть на Марию Александровну, вместо того продолжая рассматривать незатейливый узор на платье и изредка соскальзывая взглядом на множество колец, собранных на безымянном пальце правой руки государыни. — Единственное, чего я желаю — чтобы были найдены все виновные в том происшествии.

— Даже если подтвердится причастность Вашего батюшки к заговору?

На несколько мгновений в будуаре государыни воцарилась тягучая, обволакивающая тишина, пронизанная ожиданием. Когда её прорезал женский голос, звучал он неуверенно, и чувствовалось, что говорившая едва сдерживает слезы.

— Даже если так. Но кроме него должен быть еще кто-то. Папенька не мог сам решиться на это. Он был предан короне.

В памяти вновь всплыл тот нечаянно подслушанный разговор, и на последних словах голос дрогнул. Впрочем, он и без того не был ровным: тщательно подавляемые всхлипы прорывались наружу, хоть и Катерина умоляла себя держаться. Она не имела права на подобные эмоции здесь.

— Если папенька и вправду повинен в покушении на Его Императорское Высочество, я покину Россию вслед за маменькой или же приму иное наказание за свое неповиновение приказу об отъезде. Но до того, прошу Вас, Ваше Величество, дозвольте если не увидеться с папенькой, то хоть иконку ему передать!

Чтобы взглянуть в глаза Императрице, княжне пришлось поднять голову, что придало её виду какой-то отчаянной решимости: даже сидя в кресле, Мария Александровна, казалось, возвышалась над всеми, с кем говорила. Но во взгляде её не было превосходства. Она смотрела так, как смотрят матери на своих детей: с нежностью и любовью, даже если прячут эти чувства за строгостью. Фрейлина Тютчева в своих воспоминаниях сравнивала взор государыни с ликом Богородицы, и сейчас Катерина могла с уверенностью подтвердить эти слова: для той, в чьих руках находилась огромная держава, каждый был любимым ребенком, и потому душа её болела не только за подвергшегося неожиданному удару Николая. Была бы на то её воля, она бы одарила счастьем всех, кто когда-то присягнул на верность её супругу.

— Не бойтесь ничего, — Мария Александровна ласково коснулась напряженно сжатых пальцев княжны, — я не оставлю Вас.

Тихие слова благодарности и вечной преданности сорвались с обветренных губ, а глаза всё же затуманились слезами, коим было дозволено пролиться.

***

Покинув половину Ея Величества, Катерина, оказавшаяся в пустой Малой Фельдмаршальской Зале, растерялась. Сюда её сопровождали, а за пределами покоев государыни, как оказалось, никто не ожидал, если не принимать во внимание дворцовых гренадеров, и теперь княжна совершенно не представляла, как ей выбраться из Дворца. Не заглядывать же за каждую дверь, право слово. На одном лишь бельэтаже, где находилась половина Императрицы, комнат насчитывалось порядка ста, а во всем Зимнем — более трехсот. Она до вечера может исследовать его анфилады, но так и не найти выхода даже из этого крыла. Хотя, что уж греха таить — одна лишь отделка, заключенная не только в скульптурах и колоннах, но и в искусной росписи на потолках, дорогих тканях тяжелых портьер, восхищала, заставляя изучать её, теряясь во времени. Российский Двор по праву считался самым роскошным и блестящим, и пусть хоть на мгновение, но Катерине хотелось прикоснуться к этому великолепию. А еще становилось интересно, так ли красиво на этаже, что отводился фрейлинам и ближайшим слугам — промелькнула опасная мысль подняться туда, если удастся найти лестницу.

Если б только не сковывали эти бесстрастные и холодные взгляды гвардейцев, что несли караул в юго-западном ризалите: чудом лишь удавалось не терять гордой посадки головы и ступать почти уверенно. Бессознательно разглядывая подарок Вильгельма Императору Александру Николаевичу — пушку, установленную в Малой Фельдмаршальской Зале — девушка старалась принять хоть какое-то решение, когда судьба все сделала за нее.

— Катрин? — полувопросительный оклик испугал княжну, но голос показался ей знакомым, хоть и на французский манер её не называл еще никто. Успокаивая себя тем, что Император бы не обратился к ней лишь по имени, да и шеф жандармов тоже, а более опасаться ей некого, Катерина обернулась и тихо выдохнула: дверь Залы со стороны противоположной той, с которой она вошла сюда, была приотворена, и подле нее с уже привычной улыбкой на лице стоял цесаревич, удерживающий в руках темную папку. Похоже, он и вправду был рад встрече: вряд ли улыбка была вызвана теми документами, что он прижимал к груди. Но что являлось неожиданностью для Катерины, то не стало таковой для Николая, нарочно заглянувшего в библиотеку западной половины — в иной ситуации встречи бы и не состоялось, ведь собственные покои царских детей располагались в юго-восточном ризалите.

— Ваше Высочество, — церемониальное приветствие давно въелось под кожу и не забывалось даже в минуты полной потери себя. Это единственное, что помнила княжна, поскольку иные правила, похоже, улетучивались из памяти, стоило ей расслабиться или, напротив, излишне погрузиться в собственные мысли. Офицер, тенью следовавший за Наследником Престола, был отослан коротким приказом.

— Сегодня Виола уже в своем обличье? — вспоминая их прошлую встречу, не удержался от шутливого замечания Николай.

Если не считать тех минут на Соборной площади в Таганроге, ему еще не доводилось лицезреть Катерину в платье. Впрочем, положа руку на сердце, он мог сказать, что всякий раз обращал внимание лишь на необыкновенно бойкий и добрый взгляд зеленых глаз, и, возможно, именно потому смог признать княжну в мужском мундире днями ранее. Теперь же взору открылся и стройный стан, утянутый в муслин фиалкового цвета, изящная недлинная шея, которую обхватывала тонкая бархатка с аккуратным золотым медальоном, покатые плечи, лишенные какой-либо накидки, завитки волос, едва сдерживаемые широкой лентой и упрямо выбивающиеся из прически. Судя по напряженно сплетённым между собой пальцам, не занятым ничем вроде веера или ридикюля, княжна пребывала в немалом волнении. Но даже при этом она была чудо как хороша и могла бы составить конкуренцию придворным дамам в своем очаровании…

— А Вам приходится вновь лишь из окна кабинета изучать жизнь своего народа?

…и никакой конкуренции — в умении говорить прежде, чем фраза промелькнет в её сознании.

— Увы, Император считает это более действенным методом для подготовки к управлению страной.

— Николай Александрович, я благодарю Вас за то, что заступились за меня перед Его Величеством, — делая глубокий реверанс, Катерина опустила голову, тем самым вдобавок принося извинение за очередную словесную пикировку. Только, как и ожидалось, воспринята она была как должное.

— Не стоит. Император строг, но справедлив. Он бы и сам принял подобное решение. В отличие от покойного Николая Павловича он куда как более великодушен, – вспоминая порой излишне жесткого деда, цесаревич улыбнулся. — И всё же, Вы печальны, — улыбка сошла с его лица, — позвольте Вам предложить небольшой променад по дворцовым коридорам. Быть может, он развеет Вашу грусть. Что стало её причиной?

Девушка замешкалась, не зная, какой ответ дать Наследнику Престола: о том, как смешались её чувства во время беседы с государыней, или же о том, как глупо она заблудилась во Дворце, не осмелившись спросить перед этим о том, встретит ли её кто после этой аудиенции. Впрочем, Николай, похоже, и сам догадался: нахмурившись, он лишь на мгновение задумался, чтобы потом решительно сделать шаг к всё еще молчащей княжне.

— Вы всё еще переживаете за своего батюшку, Катрин?

Участие, коим был наполнен голос цесаревича, заставили девушку удивленно поднять на него глаза: она немало слышала о добром сердце Его Высочества, однако и не предполагала, что тот столь сильно может проникаться проблемами простого человека. Папенька всегда говорил ей о членах императорской семьи так, словно эти люди не заслуживали искреннего уважения, поскольку сами не ценили никого. Но чем чаще Катерина сталкивалась с ними, тем сильнее убеждалась в ошибочности тех суждений: даже Александр Николаевич не вызывал у неё неприятия, хоть и последняя аудиенция оставила не самые приятные чувства.

— Разве могут дети не переживать за судьбу своих родителей, как и родители — за своих детей?

Остановившись у Собственной лестницы, где располагался подъезд для придворных, княжна скользнула взглядом по гипсовой статуе неизвестного юноши, всматривающегося вдаль: ей начинало казаться, что она слишком открыта и непосредственна с Наследником Престола и может вызвать его гнев, если не начнет следить за собственной речью. В потоке приглушенного солнечного света, льющегося из окна, плясали пылинки, и это отчего-то действовало умиротворяющим образом.

— Вы хотели бы увидеться с ним? — понизив голос до чуть слышного шепота, обратился к Катерине цесаревич. Та на мгновение замерла, прежде чем подавить тяжелый вздох.

— Вам известен ответ на сей вопрос, Ваше Высочество. И мне, к сожалению, тоже.

— Если от единственного свидания с батюшкой Вы будете улыбаться, я постараюсь это устроить.

Бросив опасливый взгляд на гвардейцев, недвижимо стоящих у лестницы, княжна качнула головой, отвечая практически одними губами, хоть и с такого расстояния слугам вряд ли был бы слышен тихий шепот.

— Николай Александрович, я благодарна Вам за Ваш порыв, но это может иметь нежелательные последствия для Вас.

— Вы удивительная девушка, Катрин, — словно бы в ответ каким-то своим мыслям произнес Николай, рассматривая горящие решительностью зеленые глаза, — даже в такой момент думаете о ком угодно кроме себя.

— Участь папеньки во сто крат страшнее моей.

— Я не смогу дать Вам обещания, поскольку не в моих силах влиять на жизни тех, кто приговорен решением Императора. Но я сделаю всё возможное, чтобы хоть что-то узнать о Вашем батюшке.

— Я буду молить за Вас небеса, Ваше Высочество, — реверанс сменился прощальным взглядом, где на доли секунды сплелись десятки чувств и мыслей, и спустя мгновение тишины зашелестели юбки, коим вторил мягкий стук каблучков по укрытым ковром ступеням Собственной лестницы. Уголок губ Николая, смотрящего вслед спешно покидающей Зимний Дворец княжне, чуть приподнялся в улыбке.

Даже ангелы-хранители порой нуждаются в помощи.

Комментарий к Глава шестая. В дворцовых кулуарах

*имеется в виду тот факт, что на момент вступления Александра на престол (1855 г) Дмитрию было 14 лет: возраст пусть и сознательный, но недостаточный для того, чтобы здраво оценивать действия Императора.

**кариатиды — женские статуи в древнегреческом облачении, заменяли собой колонны.

========== Глава седьмая. Перерождая сон в рассвет ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, октябрь, 15.

Выкрашенное в светлый цвет одноэтажное треугольное здание ничуть не скрывало своей принадлежности к ансамблю Петропавловской крепости: Секретный дом Алексеевского равелина мог бы показаться простой постройкой навроде тех, что заполняли деревенские улочки и окраины Петербурга, однако столь сильно давил своей мрачностью, что не оставлял сомнений в своем предназначении. Внутренне содрогнувшись, Николай сбавил шаг, каждой клеточкой ощущая могильный холод, что исходил от камня, впитавшего в себя десятки смертей. Казалось — коснись он его рукой, переступи через порог, и чужие мечты и надежды, крики и стоны осядут на плечах, забьются под кожу, заставят захлебнуться в своем отчаянии.

Стены давили. Темные коридоры внутри каменного мешка слабо освещались редкими факелами, а недвижимые офицеры охраны своими стеклянными взглядами не давали сделать и лишнего вдоха. Бурые пятна на полу заставили вспомнить о том, что пытки были неотъемлемой частью тюремного заключения. Но все телесные мучения становились прекрасным способом быстрее освободиться от своей тяжкой участи: пытки моральные, коим подвергались арестанты, были во много раз ужаснее. Здесь не место девушке, какой бы отважной она ни была. Николай не имел сомнений в том, что княжна Голицына бы не упала в обморок от одного лишь запаха сырости или вида обшарпанной металлической двери с маленьким окошком, прикрытым заслонкой. Но по возможности он бы желал избавить её от возможных ночных кошмаров, что снятся каждому посетителю этих казематов.

У соседней двери, имевшей пятый порядковый номер, несли караул часовые, коих впору было принять за статуи. Но та, что приковала внимание Наследника Престола, отчего-то выглядела всеми покинутой.

— Шестая камера, — одними губами подтвердил не высказанное предположение Николай и сделал шаг в том направлении. Один из гвардейцев ожил, преграждая путь.

— Ваше Высочество? — то ли желая увериться в том, что глаза его не обманывают, то ли спрашивая о намерениях Наследника Престола, невесть что забывшего в казематах, обратился к нему офицер.

Вход в Секретный дом дозволялся лишь по монаршему слову, а также начальнику Третьего Отделения. Члены императорской фамилии также имели возможность посещать Алексеевский равелин, пусть и в сопровождении смотрителя, но подобные случаи стали такой редкостью, что не столь давно вошедший в свою должность офицер охраны растерялся.

— Я желаю допросить арестанта номер шесть.

Те, кто делали шаг под своды Секретного дома, навсегда теряли свои имена и принадлежности к роду; стирались безликими номерами, соответствующими порядку их одиночной камеры. Князь Алексей Петрович Голицын занял шестую комнату, оказавшись третьим заключенным. Остальные тринадцать камер пустовали, и четыре были отданы под казенные помещения.

— С какой целью?

— Здесь заключен человек, замешанный в деле по цареубийству. Я желаю лично побеседовать с ним.

— Сожалею, Ваше Высочество, но камера номер шесть пуста.

— В документах не могла произойти путаница? — после недолгого раздумья осведомился Николай, на что получил лишь молчаливый бесстрастный взгляд офицера. — Я требую от Вас ответа.

— Камера номер шесть пустует уже давно, — наконец, соизволил ответить часовой, — арестант номер шесть был казнен по приказу Его Императорского Величества.

— Когда?

— Никак не могу знать, Ваше Высочество.

В его незнании цесаревич изрядно сомневался, но выбивать признание сейчас он не собирался. Не сказав ни слова офицеру, Николай бросил последний взгляд на испещренный полосами металл; внутри все перевернулось и скрутилось в тугой узел: если камеру, которая была отведена князю, никто не сторожил, его и вправду там нет. А уж потому ли, что тело его погребено где-то, или же потому, что его вывезли в другую крепость — ему было неведомо. И теперь надлежало каким-то образом принести эту весть Катерине, чья надежда на свидание никак не угасает.

Тяжелые мысли терзали цесаревича на протяжении всего утра: за завтраком он был напряжен и односложно отвечал на вопросы отца, а забавы младших братьев остались без его внимания. После — едва ли улавливал суть тех фраз, коими беспрестанно сыпал следующий по старшинству из царских детей — Александр: немало восхищённый образом венценосного деда, Николая Павловича, он неустанно занимался военным делом, реформы в области которого и предлагал постоянно отцу. А роли первого слушателя и критика удостоился старший брат, как Наследник Престола и самый близкий друг. Нередко Николай шутил, что лучше бы престол перешел к Александру — даже при отсутствии подготовки к правлению в свои восемнадцать лет он намного лучше подходил для этой роли, хоть и имел предназначение к военной службе.

— Были б Вы девицей, решил бы, что все Ваши думы заняли дела сердечные, — прервав свой рассказ, Великий князь остановился посреди кабинета, где и проходило обсуждение, больше похожее на монолог, едва удостаивающийся молчаливого кивка головы со стороны слушателя. — Однако даже для страданий по разорванной помолвке с той датской принцессой* уже поздно. Хотя, не скрою, на портрете Аликс была мила.

— Помолвки не было: все ограничилось предложением Papa, — цесаревич лишь сделал уточнение, против своего обыкновения не прокомментировав саркастичное замечание брата. Все твердило о крайней степени его задумчивости и обеспокоенности чем-то.

— И всё же, неужто именно женщине я обязан честью видеть столь непривычную для себя картину?

Предположение Александра несло в себе долю истины, но отнюдь не в том ключе, что подразумевал Великий князь. Однако, неспроста французы говорили “шерше ля фамм” — найти женский локон можно было в любом вопросе, стоило лишь копнуть чуть глубже и перестать смотреть на это лишь с позиции романтических чувств.

— Столько сказано о горькой правде, как о лучшем из имеющихся вариантов. А что если эта правда звучит церковным хором по умершему? Может, неведение и впрямь окажется спасением?

С лица Александра слетело всяческое веселье: исчезли ямочки на пухлых щеках, опустились уголки губ, перестали смеяться глаза. В стоящем у окна Наследнике Престола, возможно, никогда не замечалось излишне поверхностного отношения к серьезным вопросам, но и склонности преувеличивать незначительные моменты он не имел. Если в нем просыпались античные философы, и впрямь стоило обеспокоиться.

— Как я могу сделать счастливым целый народ, когда даже для единственного человека не в силах исполнить обещание? Вместо того, чтобы вызвать улыбку, это её окончательно сотрет.

Это было то, чем Николай не поделился бы и с матерью, не желая её расстраивать: не столько своими мыслями, сколько новым напоминанием о том, что должно оказаться в прошлом. Но брату цесаревич мог все это доверить, и испросить совета сейчас было больше не у кого.

— Не все подвластно даже Императору Всероссийскому. А чтобы заставить улыбнуться, не обязательно иметь корону.

Александр говорил словами государыни. Николай был уверен, что обратись он к ней — услышал бы то же в ответ. Но здесь за парой фраз крылся посыл к действию, там — за ними бы следовала просьба оставить все. Мария Александровна догадалась бы, кем были заняты думы её сына.

***

Минуло четверо суток с визита во Дворец, а Катерине чудилось, будто её ожидание длится уже месяц. Все эти дни её разрывало на две половины:одна уверенно твердила, что предложение Его Высочества — злая шутка, ведь Долгоруков же сказал, пусть и не прямо, что папенька мертв; другая принимала на веру слова дядюшки и подкрепляла их обещанием цесаревича, не желая отпускать призрачную ниточку. Пожалуй, сейчас бы в принятии решения помогла бы любая информация, но даже слухи, коими вечно полнился Петербург, крутились вокруг чего угодно, но не покушения в Таганроге. Словно бы и забыл народ, как чуть не лишился своего будущего Императора.

Зато она, наверное, никогда не сумеет это истереть из памяти: событие, что не должно было затронуть её, заставило потерять родных и оказаться в немилости государя. И в излишне теплом расположении — Наследника Престола, чье внезапное появление на пороге гостиной вызвало приступ легкой паники у княжны, лишь получасом ранее сменившей платье на домашнее. Мажордом доложил, что прибыл барон, чью фамилию несчастный старик выговорил лишь с третьего раза, а Катерина вообще не пыталась запомнить. Она еще уточнила, не к дядюшке ли гость: среди её знакомых не числилось иностранцев, но слуга заверил — визитер утверждал, что он именно к барышне.

— Манкируете своими обязанностями, Ваше Высочество? — не преминула иронично осведомиться Катерина, не представляя, что послужило причиной визиту цесаревича в этот дом.

— Княжна, где Ваше гостеприимство? Вот так с порога обвинять гостя, — в том же тоне укорил её Наследник Престола, расстёгивая темный сюртук, но оставаясь у дверей.

— Мне казалось, у Вас излишне много дел государственной важности, чтобы тратить время в разъездах по квартирам ничем не приметных дворян.

— Вы не позволите мне даже присесть?

— Прошу простить мне мою неучтивость, — спохватившись, княжна намеревалась было проявить, пусть и запоздало, гостеприимство, но была остановлена быстрым жестом Николая.

— Этикет не велит садиться в присутствии дамы, — усаживая Катерину на кушетку, цесаревич не сдержал улыбки. И лишь после этого согласился занять место рядом с временной хозяйкой квартиры. — И, прошу, прекратите извиняться и всякий раз кланяться: этого раболепства хватает во Дворце; за его пределами мне хотелось бы иного отношения.

— И всё же, чему я обязана Вашим визитом?

— К сожалению, новость, что привела меня сюда, дурная, — нахмурившись, Николай был вынужден замолкнуть на несколько секунд: столь сильно ему не хотелось гасить последнюю искорку надежды внутри подобравшейся при этих словах княжны. — Катрин, я не в силах сдержать данное Вам обещание. Мне бы очень хотелось, чтобы тому виной была моя трусость или лживость, но отнюдь не невозможность его исполнения. Свидание с Вашим батюшкой не сможет состояться — князь Голицын казнен.

Даже если бы перед окнами раздался пушечный залп, он бы не оглушил Катерину столь сильно. Несмотря на слова Долгорукова, оставалась еще самая малая толика веры в ошибку, что была уничтожена сейчас. Наследнику Престола не было причин для обмана: его эмоции и слова не только выглядели искренними — они являлись таковыми. Это не то, что он мог сыграть. И всё же, снова хотелось взрастить из пепла обожженную зеленоглазую надежду. Тем более что дядюшка уверял — папеньку можно спасти. Как же оказалось, что все тщетно?

— Есть ли какие тому доказательства?

Этот надтреснутый голос не мог принадлежать ей. Но принадлежал. Равно как и неестественно прямая спина и сжатые в ниточку губы.

— Слова офицера охраны, подкрепленные письменно и видом пустой камеры, закрепленной за князем Голицыным.

Крикнуть бы, что офицер солгал, возможно, по приказу Императора — ведь дядюшка же говорил, что никого к папеньке не пускают, может, теперь и его присутствие в тюрьме хотят скрыть. Но сил нет. И нет никакого в этом смысла: сожаление в глазах напротив не оставляет никаких сомнений — все правда. Горькая, дикая, проклятая правда. И оттого становится еще хуже.

Катерина не замечает, как всхлипывает, уже неспособная бороться со слезами. Это прекрасные дамы в романах не плачут, если того не требует сцена, где тут же последует утешение на груди их принца. И плачут они обязательно так осторожно-осторожно, чтобы — упаси Боже! — не оставить разводов на хорошеньком напудренном личике. А она не в романе и далека от прекрасной дамы, её слезам причиной отнюдь не разбитый фарфоровый ангел, и утешения она не ищет. Только пытается выглядеть достойно: нельзя забыть, что перед ней Наследник Престола, а не маменька — дать волю слезам можно позже.

Николай растерянно замер, не зная, что предпринять. Сколь верным всё же было решение отправиться в Секретный дом одному: узнай обо всем княжна там, перед никем не охраняемой камерой, это повлекло бы нежелательные последствия в первую очередь для неё самой. Не ужасов Петропавловской крепости стоило бояться, а известий, разбивающих чужие жизни.

— Я дал Вам ложную надежду, Катрин.

Цесаревич понимал умом, что не по его приказу казнили князя, да и кто бы еще ни являлся участником заговора, его вину подтвердил исполнитель, и потому участь его была предрешена, однако это не стирало странного чувства вины. Возможно, за его предложение помощи, что зажгло в зеленых глазах почти угасшую веру в чудо. Возможно, за то, что не отсрочил приведение приговора, пусть и свершенного без его ведома. Возможно, за вмиг утратившее всяческие краски лицо.

— Это я поверила в то, чему не бывать, — отрицая причастность Его Высочества к её слезам, Катерина медленно поднялась с кушетки, и гость мгновенно последовал её примеру. — Простите мне мое не гостеприимство, Ваше Высочество, но я хотела бы немного отдохнуть.

— Надоедать Вам дольше было бы не вежливо с моей стороны, — застегивая сюртук, цесаревич не сводил глаз с опустившей взгляд княжны, сейчас столь сильно отличающейся от той, какой он видел её в их предыдущие встречи. — Катрин, — на миг возвращая её внимание себе, Николай остановился у дверей с позолоченными ручками и обернулся, — надеюсь, в нашу следующую встречу Вы вновь сможете улыбнуться.

***

Борис Петрович, по обыкновению вернувшийся к ужину, застал Катерину задремавшей в одиночестве в полутемной гостиной. Она сдалась на милость усталости почти сразу, как цесаревич откланялся, и менее всего желала открывать глаза, возвращаясь в могильную тишину, коей был наполнен дом. Даже присутствие дядюшки, удивленного её состоянием, ничуть не изменили настроения княжны: она всё так же выглядела потерянной и разбитой.

— Папеньку казнили, — ей казалось, что она произнесла это одними губами, но звук бесцветного голоса всё же раздался в гостиной.

Борис Петрович замер: осведомленность племянницы, тем более такая ранняя, никоим образом не входила в его планы.

— Кто принес тебе эту весть? — каждый вопрос стоило задавать с немалой осторожностью, дабы суметь впоследствии все обернуть в свою пользу. Князь не сомневался: его партия еще не проиграна. А следующие слова убедили в том, что стоило довести покушение до своего логического финала.

— Его Императорское Высочество.

Говорить о предшествующих тому известию просьбах и обещаниях княжна не стала: отчего-то сейчас это казалось лишним. Это наверняка не то, что одобрил бы дядюшка, но если оно могло помочь встрече с папенькой, Катерина была готова пойти и на это.

— Казнили невиновного, — тяжелый вздох сопроводил “заключение” Бориса Петровича, призванное показать всю ту горечь и негодование, что обуяли князя при “неожиданном” известии.

— Теперь мне нет причин оставаться в Вашем доме, дядюшка, — поднявшись с кушетки, Катерина запахнула посильнее пуховой платок, что лежал на её плечах, но, казалось, совершенно не грел, — утром я покину Россию вслед за маменькой. Спасибо, что были добры ко мне, позволив погостить у Вас.

Она намеревалась удалиться в отведенную ей спальню, но князь явно не желал упускать главную фигуру этой игры. Потерять племянницу — значило утратить все серьезные шансы на отмщение, а этого он не мог себе позволить, пусть и придется пойти на некоторый риск.

— Не ты ли желала найти виновных? И теперь намереваешься оставить все? Не думаю, что твой батюшка гордился бы подобным решением.

Борис Петрович всегда знал, за какие ниточки дергать; именно такие люди стоят у власти в тени тех, кто носит царский венец, и именно им подчиняются все. Такими людьми были фавориты великих Императриц в женский век российской истории, и таким человеком собирался стать князь Остроженский, посадив на престол племянницу. Он не допустит ошибок, свершённых его предшественниками.

— Папенька с честью бы принял приказ своего государя, а я уже запятнала его имя, ослушавшись и оставшись здесь.

— Но всегда можно выйти с гордо поднятой головой. Ты можешь отстоять честь невинно убиенного батюшки. И не только в отношении недавнего инцидента.

Последние слова князя заставили Катерину удивленно обернуться. Борис Петрович являл собой змия-искусителя во плоти, но не это она видела перед собой, а человека, который знал о папеньке намного больше, чем она сама. И, возможно, именно с этим знанием она могла бы распутать не поддающийся её рукам клубочек.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, октябрь, 16.

Ожидающий, когда Император соизволит его принять, Дмитрий отошел к окну, хотя пейзажи утреннего Петербурга его ни в коем разе не занимали. Равно как и взгляды молоденьких фрейлин, прогуливавшихся мимо: их шепотки и легкие знаки внимания оставили офицера совершенно равнодушным, что дало барышням повод обличить его в холодности. Презрительно сморщив носик, одна из них отвернулась, и другие последовали ее примеру. К счастью, спустя несколько минут о них уже ничто не напоминало. Мысли же графа Шувалова занимало пренеприятнейшее поручение государя. Он вновь и вновь клял себя за потворствование невесте: стоило заставить её отбыть с маменькой в Карлсруэ, где она уже не вызвала бы монаршего интереса, о причине которого Дмитрий до сих пор не был осведомлен. Утро каждого нового дня начиналось с надежды на то, что не случится ничего, способного зародить в Императоре сомнений относительно порядочности Катерины. Ради этого он был готов находиться рядом с невестой хоть каждую секунду, но такое рвение в попытке уберечь её вызвало бы немалые подозрения у Его Величества, и потому даже эти встречи стоило обставлять самым естественным образом. Давно ожидавшие своего часа билеты в оперу или визит в цветочный магазин. Что угодно, но Кати должна находиться рядом: только так он сумеет защитить ее честь.

Появление Наследника Престола, покинувшего кабинет Императора, возвернуло Дмитрия к насущным делам: вслед за ним показался и юный офицер со смешными рыжеватыми кудрями, возвестивший, что государь готов принять докладчика. Поприветствовав должным образом цесаревича, граф Шувалов проследовал за посыльным, четко отмеряя про себя дозволенные к озвучиванию фразы.

— Поручик Шувалов по Вашему приказанию прибыл, Ваше Величество!

Государь, для которого беседа с сыном не прошла бесследно, визитера одарил крайне отстраненным взглядом, словно бы запамятовал, какое поручение дал своему адъютанту. Однако заминка вряд ли продлилась более пары секунд: отложив папку с гербовым тиснением, Император отдал все свое внимание офицеру.

— И какие новости на сей раз Вы принесли, граф?

— Княжна Голицына вновь провела весь день, не покидая особняка на Васильевском. Князь Остроженский уехал утром, бесед княжна ни с кем не вела, однако, — на этих словах Дмитрий замешкался, догадываясь, что окончание фразы не вызовет восторга у государя.

— Вы желаете меня заинтриговать?

— Никак нет, Ваше Величество, — тут же отозвался офицер. — Княжна Голицына не принимала гостей, кроме Его Императорского Высочества Николая Александровича. И как я могу судить по тому, что видел, эта встреча стала для неё неожиданностью.

О дальнейшей эмоциональной окраске разговора между цесаревичем и невестой Дмитрий предпочел умолчать: до той поры, пока он сам не разберется в истории.

Император нахмурился. Участие его сына в судьбе всё еще не вызывающей у него безоговорочного доверия барышни порождало новые подозрения. И то ли следовало выслать княжну прочь из России, то ли, напротив, держать её максимально близко и под постоянным наблюдением. Его покойный батюшка, пожалуй, склонился бы к первому решению, сам Александр — считал более разумным и верным второе: барышня еще ни в чем не уличена, если не брать во внимание то, что она ослушалась приказа о ссылке. Но всегда можно это трактовать царской милостью за спасение жизни Его Высочества. Только как быть с ней дальше?

На этот вопрос мягкая натура государя еще долго будет искать верный ответ. Как и на множество иных заботящих его вопросов.

***

Крайне раздосадованный разговором с Императором — в такие минуты он и впрямь видел перед собой отнюдь не отца — Николай лишь сильнее уверовал в верность своей затеи. Быть может, в силу возраста, или же воспитания, в коем главенствующую роль играла мать, тайная казнь князя Голицына виделась ему бесчеловечной. Преступник заслуживал наказания, и ни о каком помиловании речи идти не могло, если подтвердилась его вина, но он был достоин прощания хотя бы с дочерью, раз вся его семья была выслана из России. Цесаревич знал, что матери он может доверить почти все, а занимающую его ум идею она не отклонит, как излишне своевольную. Но вот одобрит ли?

Мария Александровна столь сильно оберегала старшего сына, желая защитить его от всего мира, что иной раз Николаю казалось — его жизнь навсегда ограничится дворцовыми стенами. А в момент, когда на его голову возляжет корона, и рука ощутит тяжесть державы, цепи стянутся еще сильнее: он окажется навеки прикован к трону.

Цесаревич любил мать и беспокоился о ней, но он уже давно вырос, и за свою жизнь может ответить сам. Ради каждой ссадины не следует звать придворного медика, а от обычной лихорадки зимой не умирают. И даже его спина не доставляет столько хлопот, если не пренебрегать поездками на воды. Потому многие опасения Марии Александровны казались ему порой необоснованными, хотя порой Николаю казалось, что всему виной желание матери заполнить чем-то убивающую её грусть. Возможно, именно она усугубляла болезнь. Цесаревич не знал, что происходит с родителями, но предчувствие чего-то страшного его не желало отпускать: их отношения обострились, но не до той степени, когда все застилается черной ненавистью. Просто натянулась эта тонкая ниточка, что звенела при каждом прикосновении; и без того переполненные официальным тоном разговоры стали холоднее и не длились дольше требуемого; помимо встреч в столовой более почти не существовало иных встреч, да и чаще трапезы Мария Александровна устраивала в Малиновом кабинете или Золотой гостиной. Император на них не присутствовал.

Все чаще их союз выглядел простым политическим жестом, пусть и не являлся таковым.

Отворив дверь, Николай к своему облегчению отметил, что в комнате помимо матери не было никого: вездесущие фрейлины, похоже, нашли себе более интересное занятие, или же были отосланы государыней, дабы не усугублять её мигрень. Хотя, судя по спокойному лицу Ея Величества, углубившейся в чтение, головные боли в это утро её оставили.

— Рад видеть Вас в добром здравии, Maman.

Книга, что так увлекла Императрицу, тут же была отложена ради теплого поцелуя. Настроение у матери, похоже, и вправду было прекрасным: улыбнувшись, она предложила составить ей компанию за завтраком, раз сын пожаловал с визитом так рано. Надеясь на то, что неторопливая беседа поможет ему склонить государыню на свою сторону, цесаревич дождался, когда будет разлит по новым чашкам любимый Ея Величества чай (она предпочитала это делать собственноручно, не доверяя даже фрейлинам), и лишь после нескольких отвлеченных фраз затронул мучающие его мысли.

— Вы знали о том, что князь Голицын был казнен?

— Нет, — Мария Александровна нахмурилась, удивленная такому вопросу: она не предполагала, что Николай пожелает вновь вернуться к обсуждению того человека. Однако дальнейшие его речи убедили государыню — всему виной сердечность сына.

— Как государственного преступника, его нельзя даже похоронить на семейном кладбище, да и за давностью свершенного уже некого хоронить.

— Отчего Вы об этом заговорили?

— Княжна Голицына, — цесаревич замялся, не зная, как наиболее верно изложить свою мысль, — она хотела позволить упокоиться отцу с миром, раз ей не довелось увидеться с ним перед смертью. Но ей не дозволили и этого.

— Бедная девочка, — пирожное дрогнуло в руке Императрицы, а сама она отвела взгляд, — все впустую.

— Ей бы хотелось поставить крест на семейном кладбище, чтобы хоть там изредка молиться. Но для этого необходим отъезд в деревню.

— Сейчас Император не разрешит ей покинуть пределы Петербурга, — пусть она и не была согласна с действиями венценосного супруга, но оспаривать их не имела права.

— Поэтому я хочу помочь ей тайно сбежать.

— Николай, Вы сошли с ума? — опустив чашечку с блюдцем на низкий резной столик, Мария Александровна с ужасом посмотрела на сына. — Желаете подставить девушку под удар, когда об этом узнает Император? Сопровождающие Вас офицеры первыми доложат ему о побеге, Вы не успеете отъехать и от Дворца.

— Поэтому мы отправимся без гвардейцев, — согласился с последним утверждением цесаревич, чем вызвал еще большее недовольство.

— Без охраны? Вы уже запамятовали о Таганроге?

— Maman, прошу Вас, — покидая свое место и опускаясь перед государыней на одно колено, обратился к ней цесаревич, — скройте мое отсутствие от Императора. Лишь пара дней.

— Что, если с Вами что-нибудь случится? Нет, Никса, не просите меня, — Её Величество качнула головой.

— Вы ведь знаете, что иначе я сбегу, никому не сказавшись, хоть и не хочется мне волновать Вас.

— Тогда будьте благоразумны и не покидайте Дворца.

— Вы сами учили меня быть сострадательным к своему народу, — возразил ей Николай, не поднимаясь с колен, но заглядывая матери в глаза, — и теперь просите забыть об этом?

— Ты — будущий Император, — с какой-то едва уловимой горечью напомнила ему Мария Александровна, но тон её смягчился и стал тише: сейчас перед собой она видела маленького упрямого сына, — Великий Император, — коснувшись ладонью его волнистых волос, она вздохнула, — но ты не должен забывать о своей безопасности. Не все люди так благосклонны к тебе, не все чтят своего государя. Не так много времени прошло, чтобы волнения стихли.

— Вы помните, что небеса послали мне ангела-хранителя? — синие глаза хитро сощурились. — Хоть и не делает мне чести полагаться на защиту женщины, но пока Катрин рядом, никакая шальная пуля меня не коснется.

Наследник Престола надеялся своей шуткой развеять тяжелые думы матери: бесспорно, искать защиты у хрупкой девушки в случае опасности он бы не стал — ни честь, ни гордость не позволили б ему сделать этого. Но что-то внутри действительно верило — все будет хорошо.

— Может, княжне Голицыной предложить место среди Вашей охраны? — слабо улыбнувшись, отозвалась государыня, тут же возвращая себе былую серьезность. — Я все еще не одобряю Вашей затеи, Николай. Но не могу ей препятствовать.

С жаром целуя руку матери в знак благодарности, цесаревич скорее уловил по тихому шелесту ткани, чем заметил, как другой рукой Её Величество осенила его крестом.

Императрица не одобряла авантюру сына, но благословляла его.

Комментарий к Глава седьмая. Перерождая сон в рассвет

*имелась в виду принцесса Александра Датская, сестра принцессы Дагмар: Александр II планировал женить цесаревича на ней, но это шло вопреки желаниям королевы Виктории. Поэтому в марте 1863 года девушка оказалась замужем за Эдуардом VII.

========== Глава восьмая. Не обнажай минуших дней ==========

Российская Империя, Алексеевское, год 1863, октябрь, 18.

Получить власть над помыслами и действиями племянницы не составило особого труда для Бориса Петровича: воспитанная в строгости, привыкшая доверять родным и уважать опыт старших, Катерина являлась почти открытой книгой для своего дядюшки. Все, что имело хоть малейшее отношение к её батюшке, становилось священным, как и любые слова и намеки о её семье. Стоило лишь упомянуть возможность возвернуть маменьку в Россию и разобраться с несправедливостью, коей была отмечена смерть князя Голицына, как княжна изъявляла готовность забыть все свои прежние решения, дабы следовать идеям дядюшки. Правда, даже с ней стоило действовать осмотрительно: Катерина глупостью не была одарена, и вполне могла однажды сложить все детали в единую картину, найти несостыковки, и тогда все планы Бориса Петровича обернутся против него. А в лучшем случае просто рассеются туманом поутру. Из этих соображений надлежало заручиться поддержкой и иных полезных делу лиц, не менее самого князя заинтересованных в удачном исходе авантюры. Потому и, едва отзавтракав, хозяин квартиры на Васильевском распорядился о карете в Карабиху, словно бы желая осмотреть пустующее поместье. Негоже ему в упадок приходить, ведь сестра-то вернется вскоре.

Только на давно изъезженном пути уже неожиданно для кучера появились изменения: барин вознамерился завернуть в усадьбу по соседству, принадлежащую уже как полвека графам Перовским. В стенах двухэтажного строения, что разрасталось от десятилетия к десятилетию, проживал не только Василий Николаевич с супругой и сыном, но и брат его по отцу — Лев Николаевич, уважаемый человек и почтенный отец семейства, занимающий место в министерстве внутренних дел. Формально, поместье принадлежало ему, но в силу природного великодушия он позволил брату поселиться здесь, и вот уже без малого десять лет побочная ветвь рода Перовских соседствовала с основной.

— Борис Петрович? Чему обязаны Вашему визиту? — молодой граф удивленно шагнул навстречу нежданному гостю.

В радушной улыбке, сопроводившей приветственное рукопожатие, было что-то фальшивое, но он предпочел не придать этому внимания. Всё же, с князем Остроженским все семейство Перовских было в приятельских отношениях, поэтому появление оного на пороге их имения без какого-либо уведомления можно было принять за простой душевный порыв. Тем более что не так давно их фамилии имели возможность породниться, и вполне верно что, что это еще сильнее сплотило их представителей.

— Да вот следовал в Карабиху — за поместьем приглядывать надобно, и дай, думаю, загляну к старому другу, — неторопливо пояснил гость, промакивая извлеченным из нагрудного кармана платочком лоб.

— А батюшки дома нет — у князя Васильчикова сегодня сына крестят, вот он и уехал. До вечера просил не ждать.

— Какая жалость, — покачал головой Борис Петрович, — тогда не стану прерывать Ваших дел.

Он было засобирался, но Сергей, знающий, что глава семейства его отчитает по всей строгости, ежели узнает, что гость был тут же спроважен, вопреки своим желаниям последовал принятым в их доме правилам гостеприимства. Тут же была кликнута служанка, получившая хозяйские распоряжения касаемо чая, а князю предложено место на новом диванчике, выписанном Верой Иосифовной не столь давно “из самого Парижу”. Борис Петрович для виду попытался отказаться, ссылаясь на множество дел в поместье, но уже через пару минут расстёгивал сюртук, отдавая его в руки слуги и наказывая аккуратнее обращаться с вещью.

— Не так давно вроде самого Григория Ефимыча крестили, а уж сын у него родился, — вспоминая дни минувшие, поделился мыслью гость. Со стороны его собеседника это вызвало лишь вежливую улыбку: с Васильчиковым Сергей близких знакомств не водил, почему и не составил отцу компанию сегодня. И в силу возраста вспомнить о том, как его крестили, не мог. Впрочем, князь Остроженский явно не ждал ответа: почти тут же продолжил свои будто бы пространные размышления.

— А ведь не приключись той беды, глядишь, и вашего с Ириной первенца уже вскоре крестили бы, — заключение сопровождалось вздохом сожаления и быстрым взглядом искоса: достигло ли сетование своего адресата? Судя по тому, как нахмурился молодой граф — бесспорно.

— К чему прошлое ворошить? Даст Бог, Ирина не изменит своего решения, когда Император сменит гнев не милость. Еще обвенчаемся.

Такой ответ не устраивал князя Остроженского: он уже был наслышал о том, сколь обдуманно принимает решения сын Василия Николаевича, но всё же надеялся подтолкнуть того к импульсивному действию.

— А ежели государь не соизволит отменить своего приказа? Замнется дело, да и останется фамилия Голицыных в опале. Не впервой Его Величеству отдавать все в руки Долгорукова: сам-то царь слишком мягок для дознания.

Сергей хотел было что-то сказать на это, но внимание — его и его гостя — было отвлечено шумом, с которым по полу, подскакивая, раскатились в разные стороны цветные карандаши, до сего момента лежащие на столе. Десятилетняя девочка, бросившаяся их поднимать, выглядела столь серьезно, будто решалась судьба всей Империи. Пухлая ручка подпирала подбородок, а высокий лоб был нахмурен. Вкупе с чуть тонкими губами, чьи уголки опускались вниз, это придавало недетской строгости юному лицу, и если бы не малый рост да тонкие косички, она казалась бы старше своего возраста. Ее присутствия князь Остроженский и не заметил: виновница внезапного происшествия сидела тихо, как мышка, у самого окна, скрытая высоким раскидистым цветком, чьи лозы оплели декоративную перегородку.

— Кузина моя, Сонечка, — граф Перовский представил девочку, что тут же склонилась в очаровательном книксене. Неправильное лицо её едва осветила улыбка, но отчего-то менее хмурым оно не стало.

— Прелестное дитя, — не сдержал своего “умиления” Борис Петрович, после чего вернул свое внимание хозяину поместья. — Сергей Васильевич, я бы хотел иметь с Вами конфиденциальную беседу, — намекая на вновь увлекшуюся рисунком девочку, перешел к причине своего визита князь. Молодой граф, пусть и не совсем понимающий, что именно могло понадобиться старому другу его отца, поднялся с диванчика, жестом приглашая гостя покинуть гостиную, дабы проследовать в кабинет главы семьи.

Сонечка проводила их внимательным взглядом исподлобья, и никто не знал, как отразится на ней этот нечаянно подслушанный невинный разговор.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, октябрь, 19.

В доме витали ароматы ладана и мирры, а Катерина, облаченная в простое черное платье плотной ткани, что-то вышивала, сидя у окна: в отличие от сестер она мало интереса проявляла к подобным занятиям, предпочитая им верховую езду или же танцы. Лицо её выглядело осунувшимся, под глазами залегли тени, природный румянец побледнел. Даже волосы её — главная гордость — не имели привычного украшения, будучи лишь собранными в некрепкий пучок. Дмитрий, замерший на пороге, ощутил неясную потребность окликнуть невесту, чтобы увидеть её сияющие глаза, смотрящие лишь на него. Но отчего-то он сильно сомневался, что его визит будет встречен с привычным радушием.

— Кати? — тихо, словно опасаясь нарушить что-то хрупкое, затерявшееся в этой тишине, позвал её граф. Звук растворившегося в воздухе имени всё же долетел до княжны, и, к удивлению гостя, взгляд её потеплел, на миг обретая присущую ей восторженность. Откладывая в сторону старательно расшиваемую ткань, Катерина незамедлительно вспорхнула с кресла, в каком-то отчаянном порыве бросаясь к жениху.

— Я… рада, что ты приехал, — прильнув к Дмитрию и не поднимая головы, почти шепотом созналась княжна.

И, наверное, все то горе, что скопилось в ней за минувшие дни, наконец, нашло свой выход рядом с единственным оставшимся рядом близким человеком. По зеленому сукну военного мундира расползлись темные пятна, а широкие мужские ладони легли на подрагивающие женские плечи, покрытые теплой шалью. Молодой граф готов был хоть ежечасно лично справляться о самочувствии невесты, если бы то не выглядело подозрительно в глазах Императора, и если бы сама Кати не попросила его некоторое время не навещать её. Какие мысли владели ей в тот момент — Дмитрию было неведомо, но он привык не вступать в ссоры с нареченной.

— Расскажи мне, что тебя тревожит.

Тишина, властвовавшая над гостиной, изорвалась в клочья, заполнившись тихими голосами, один из которых перемежался редкими всхлипами и иногда превращался в шепот, а другой лишь твердил что-то успокаивающее. Внутри у Дмитрия бушевали мысли, среди которых главенствовала та, что укоряла его в невнимательности к невесте: он должен был знать, что она сходит с ума от переживаний за папеньку. Знать о том, каким ударом для нее станет новость о его казни, пусть и сам граф узнал об этом лишь сейчас: государь не раскрывал перед ним никаких подробностей дела о покушении на Наследника престола. Даже при том, что Дмитрий являлся доверенным лицом Его Величества, осведомлен он был отнюдь не обо всем, что происходило в дворцовых стенах. А в последние дни центром его размышлений стала судьба Кати, которую он отчаянно желал защитить. Только в этом рвении он совершенно забыл о её собственных волнениях, и теперь корил себя за это.

— Хочешь, сейчас же будет заложена карета в Карабиху?

Уже не плачущая — только всё так же изредка задыхающаяся на длинных фразах — княжна замолкла на полуслове, внимательно вглядываясь в абсолютно серьезные глаза жениха, держащего её руки в своих ладонях. Предложение слетело с уст графа еще до того, как он успел обдумать возможность его осуществления: если Император приказал неустанно следить за Кати, вряд ли ей дозволялось свободное перемещение по России. Но если рядом с ней будет главный её страж, воспротивится ли тому государь, или его удастся умолить? В силу того, что испросить его дозволения они уже явно не успеют, кому-то предстоит покаяние по возвращении в Петербург.

— Ты же на службе, — даже сейчас вместо того, чтобы думать о себе, Катерина беспокоилась за положение жениха, который в поручениях государственной важности был как в шелках.

— Это не то, что должно сейчас тебя волновать, Кати, — запахивая на её груди края шали, Дмитрий улыбнулся. — Собирайся, а я пока переговорю с кучером.

Карета, в которой он прибыл сюда, ожидала у парадной, и следовало уведомить Федора об изменении конечной точки их путешествия: сегодня лошадям придется отдыхать в конюшне имения Голицыных.

Благодарно коснувшись губами чуть грубоватой щеки жениха, Катерина слабо улыбнулась: ей нужна эта пара дней в родном поместье, попрощаться со стенами, помолиться у деревянного креста. И приготовиться к окончательному отъезду в Петербург, потому что до той поры, пока она не разузнает у дядюшки все о папенькиной жизни, она не сможет спокойно покинуть Россию.

***

Не все подвластно Императору Всероссийскому.

Об этом Николай вспоминал в который раз, старательно делая вид, что слушает монотонный голос медика, словно нарочито растягивающего фразы. Ничего нового о своем состоянии цесаревич не услышал бы, а потому не было надобности вникать в чужую речь: и без того ясно — на воды бы ему. Но не до того сейчас, да и если кому и необходимо покинуть Петербург, так это Марии Александровне, что вновь всю ночь провела у постели сына без сна. Государыня провалилась в беспокойную дрему лишь под утро, тот час же проснувшись, как Николай потянулся к графину на прикроватном столике. Право, он не при смерти, чтобы хлопотать вокруг него столь сильно. Когда-то, в его бытность маленьким мальчиком, еще не ведающем о своем предназначении, Мария Александровна так же проводила часы и дни у постели слегшего с лихорадкой Николеньки, опасаясь потерять его, как когда-то свою дочь.

Только сейчас не лихорадка его мучает, а почти ставшие привычными боли в спине, вновь напомнившие о себе. Доктор Боткин твердил о переутомлении и необходимости расслабить спину, а значит, не стоило излишне переживать. Ведь пройдет и это: сутки, двое, и он вновь встанет, забыв о том, что было. А зимой обязательно посетит Ниццу, и хворь затаится надолго. Как же жаль, что не навсегда. И что эти приступы слишком внезапны, слишком несвоевременны — он так хотел поскорее стереть скорбь с лица Катерины, а теперь не имел возможности даже с постели сойти.

Государыня помогла сыну приподняться и подложила ему под спину еще одну подушку, дабы удержать это полусидящее положение. Фрейлина Ланская уже была отправлена распорядиться о подаче завтрака для цесаревича, и теперь навестивший своего царственного больного медик устало напоминал тому о режиме дня, недопустимости каких-либо нагрузок и излишнего движения, и прочих вещах, что давно были оттиснуты на страницах памяти всех членов монаршей семьи. Эти тяжелые моменты случались редко, но Мария Александровна всякий раз тихо проклинала страшный день и императорскую волю. Она любила своего супруга, преклонялась перед ним, но малая часть её сострадательного и великодушного сердца так и не простила Александра, настоявшего на участии наследника в скачках. Царскосельский ипподром в один миг перестал существовать, сжимаясь до единой пульсирующей точки, где без движения лежал слетевший с лошади цесаревич. К нему тут же бросился доктор, и сама Мария Александровна отринула всяческий этикет, памятуя лишь о том, что она — мать, которая едва лишь отошла от смерти дочери, случившейся одиннадцать лет назад, но для нее — словно бы вчера. От волнения она даже не могла понять, дышит ли сын, столь сильно плыло все перед глазами государыни, и лишь поддержка венценосного супруга, почти тут же последовавшего за ней, помогла удержать стать и не потерять сознания.

Те часы и дни, что доктор Боткин выхаживал Николая, вернули Марии Александровне былую тревожность: страх за жизнь сына вновь овладел её естеством. И год от года он лишь множился, вместо того, чтобы утихнуть: минуло лишь три года, за время которых последствия от рокового падения не раз еще дали о себе знать, а жизнь цесаревича вновь подверглась опасности, а сердце государыни — сжалось в ужасе. Бывшей немецкой принцессе, а ныне Императрице Всероссийской чудилось, будто Господь намеренно посылает ей все новые и новые испытания. Она не роптала на тяжесть своего креста, лишь только красивое лицо её теряло всяческие краски, а в густых темных волосах то тут, то там проглядывали серебристые нити.

— Как ты себя чувствуешь, Никса?

Медик уже закончил со своими рекомендациями и удалился, повинуясь монаршей воле. Слуги, доставившие завтрак для Его Высочества, также были отосланы из спальни. И сейчас Николай мог хотя бы на мгновение ощутить себя не цесаревичем, а тем маленьким Николенькой, чьи родители еще не удостоились престола, пока государство находилось в уверенных руках его венценосного деда.

— Не в пример лучше Вашего, Maman, — позволил себе отметить болезненный вид матери наследник, — Вам стоило бы отдохнуть.

— Вы опять не сказались мне о приступе, — в моменты, когда тон голоса становился укоряющим, вновь возвращалось официальное обращение, говорящее о том, что Её Величество недовольна. Цесаревич покаянно склонил голову, только и в следующий раз поступит так же — нет нужды понапрасну волновать мать.

— Я уже завтра буду готовить доклад для Императора: спина почти не беспокоит. К чему Вас тревожить?

— А если бы все оказалось хуже? Вы излишне перенапрягаетесь, Никса.

— Не более чем Вы, — в спорах Николай, пожалуй, готов был составить конкуренцию даже своему покойному деду. — Сколько раз Вы уже отказывались от визита в Ливадию?

Мария Александровна нахмурилась: правоту сына внутри себя она принимала, но показать это ему — не желала. Кроме того, покинуть Зимний и поселиться в новом дворце вдали от Петербурга сейчас — значило остаться одной. Компания фрейлин не убережет от тоски, а ни Император, ни наследник оставить столицу не могут. До конца жизни быть им узниками тяжелой короны, что скорее делает несвободным, нежели дает привилегии. Изредка даже хотелось уберечь от этого любимого сына, только как?.. Да и, казалось, он уже свыкся с мыслью о своем предназначении. Но чем дольше он будет оставаться лишь наследником, тем лучше для него. Быть может, его семейное и личное счастье продлится дольше, чем её и Александра.

— Вот ты женишься, и переедем в Ливадию, оставив государственные дела Его Величеству, — улыбнулась государыня. Эта тема тоже была довольно скользкой: одна помолвка уже сорвалась, и нельзя сказать, чтобы цесаревич пребывал в расстройстве. О новом сговоре пока речи не шло, однако Император уже упоминал о возможной невесте для сына в беседе с супругой, и никто не знал, как на то отреагирует сам Николай.

— Боюсь, Император не согласится с нами, — прокомментировал идею наследник, — да и я еще не готов связать себя узами брака с кем-либо. Вы же помните, я скорблю по разрыву помолвки с Аликс? — шутливо взгрустнув, Николай качнул головой.

— Или просто ищешь ту самую барышню из своих снов? — мягко усмехнулась Мария Александровна, припоминая рассказы семнадцатилетнего сына о незнакомке, чей образ он однажды запечатлел в акварели, проработав над портретом с месяц.

Художественный навык цесаревича оставлял желать лучшего, в отличие от способностей его брата, и потому к тому образу можно было подвести с десяток барышень. Немалую схожесть с портретом имела Аликс, что не так давно обручилась с принцем Эдуардом, но Николай отверг её кандидатуру: являться во снах та барышня не перестала, а значит, к несостоявшейся невесте она отношения не имела. Да и вообще неизвестно, существовала ли незнакомка в реальности.

Её первая с Наследником престола “встреча” состоялась, когда он, играя вечером в прятки с братьями в стенах Михайловского замка, проник на нежилую половину, ведомый каким-то огоньком, похожим на силуэт человека, и звуками клавикордов. Родители потом долго удивлялись тому, как сыну удалось отворить те двери. С интересом изучая интерьер потайной комнаты, девятилетний Николенька заприметил в неверном свете свечи, что он держал в руке, оставленную на столике вещицу. Ей оказалась небольшая книга, после недолгого изучения определенная как томик стихов на иностранном языке. Под обложкой находился женский портрет, наспех набросанный пером — он скорее походил на едва различимый силуэт с почти не различимыми чертами лица. Рядом было выгравировано всего два слова: “Den eneste”*, перевести которые Николай не мог — датский не входил в его образовательную программу. О своей находке цесаревич никому не рассказал, тем более что домашние сбились с ног в процессе его поисков, и стало просто не до демонстрации какой-то безделушки, лишь бы императорский гнев пережить. Хотя причитания Ея Величества, испугавшейся за сына, утомляли сильнее, но из них он смог узнать, что в комнате, которую Николенька выбрал изначально, чтобы схорониться от братьев, рухнула балка. О том, что он едва не оказался там, мальчик предпочел не рассказывать и без того взволнованной матери.

“Вторая” встреча датировалась уже тремя годами позже, когда двенадцатилетний Наследник престола сопровождал государыню на воды. В девочке, что случайно сбила с ног Николая, угадывались те самые черты, но уже более живо и ярко: красоту больших зеленых глаз не передало бы перо, а темных завитков, перехваченных белой лентой, хотелось коснуться. Девочка что-то пробормотала, судя по тону голоса — извиняющееся, и, возможно, знакомство всё же случилось бы, но Мария Александровна окрикнула сына, а спустя несколько мгновений незнакомки и след простыл.

“Третьей” встрече уже был обязан тот злосчастный день, когда цесаревич намеревался отказаться от участия в скачках, повинуясь не разуму, а случайному сну. Сну, где та же девочка просила не садиться на лошадь, и привыкший к редким, но очень похожим на эту просьбам матери, которые впоследствии оказывались вещими, Николай собирался все исполнить. Однако императорская воля оказалась сильнее, и предостережение сбылось. О последующих встречах не было необходимости упоминать: одна лишь отведенная женской рукой пуля говорила сама за себя — его ангел-хранитель обрел плоть и кровь.

— А что, если уже нашел?

Уверенности не было. В такие вещи сложно верить, намного легче решить, что все это — игры подсознания. Но высшие силы столь часто подбрасывали ему новые доказательства, что цесаревич был готов сдаться. Однако все еще оставалась некая доля сомнения.

И лишь зеленые глаза, смотрящие на него с любовью, просили найти.

Когда-то именно эти глаза подарили ему силу жить, сейчас — они облегчали каждую волну боли в спине. Отражение этих глаз он уже встретил, пусть и плескалась в них лишь благодарность. И только время могло показать, кому принадлежала душа его зеленоглазого ангела-хранителя.

И если ей и вправду стала Катрин, то лучше бы ему ошибиться и просто излишне поверить в судьбу, которой нет.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, октябрь, 20.

Покинуть дворцовые стены удалось лишь на следующее утро, когда боль всё же отпустила, хоть и готовая вернуться в любой момент. Вместо того, чтобы после завтрака с матерью встретиться с графом Строгановым, как было условлено, цесаревич вновь сменил мундир на светский сюртук, надеясь потерять внешневсяческое сходство с высокопоставленным чином. Более всего он сейчас боялся, что в своей скорби Катрин способна пойти на отчаянный шаг, который будет стоить ей жизни: хоть и княжна казалась барышней неглупой, в её глазах он не раз успел разглядеть ту решимость, что порой толкает к необдуманным поступкам. И простой визит к Императору без высочайшего дозволения на аудиенцию — самое малое, что могло бы случиться. Однако, все размышления Николая оказались беспочвенны.

— А барышня давеча уехали-с, — старик мажордом развел руками, поясняя, что, дескать, ничем не в силах помочь. Гость нахмурился, но более ничем недовольство от неприятного удивления не выразил. Разве что на следующий свой вопрос желал услышать что угодно, кроме как о побеге Катрин из России.

— Куда?

— Не сказалис, Ваше благородие.

Вряд ли о длительном путешествии она бы не оповестила слуг: хоть кого-то, а уж по остальным бы новость разошлась привычным путем — через сплетни. Значит, отсутствие её не вечно. Правда, стоило прояснить еще один момент, о котором он вспомнил только что — причастность к отъезду Катрин жандармов: Долгоруков мог пойти и на это, раз уж князь Голицын был казнен, а с его дочери подозрения явно не снимались.

— Княжна была одна?

— С молодым графом-с.

Большего старик сказать не смог, поясняя, что всех ему не упомнить с этими чудными именами да фамилиями. Цесаревич намеревался было дождаться княжны в гостиной, однако мажордом сообщил, что это никак невозможно. Не видя необходимости вступать в полемику с преданным хозяевам слугой, Николай откланялся, покидая дом. Возможно, ему пришлось бы пробыть здесь слишком долго — никто не знал, когда ожидать возвращения Катрин — а этого цесаревич позволить себе не мог: к вечеру он должен был подготовить доклад для Императора, и потому заехал в дом князя Остроженского лишь для того, чтобы предупредить княжну — завтра можно отбыть из Петербурга. Теперь придется менять все планы и приехать вновь утром; можно было оставить послание Катрин, но оное могло попасть в чужие руки. Посему, Николай лишь попросил мажордома уведомить барышню о том, что её спрашивал “барон фон Лихтенберг”, и надеяться, что память его в столь преклонном возрасте не подведет.

Только уйти с головой в дела государственной важности получалось из рук вон плохо: гнетущее чувство вины если и покидало цесаревича, то ненадолго. После разум цеплялся за случайное слово, соскальзывающий с документа взгляд — за хмурое небо над Петербургом, и вновь все думы Его Высочества утекали в старое русло. Он горел желанием сделать что-то для Катрин, чтобы стереть скорбь с её лица, и потому порывался покинуть кабинет, чтобы вновь направиться к дому князя Остроженского: вдруг княжна уже возвернулась. Если бы не понимание глупости таких порывов, Николай наверняка уже бы находился на пути из Зимнего. Граф Строганов, от которого не укрылось отсутствующее состояние его воспитанника, успел сделать два замечания за короткий промежуток их беседы, прежде чем предложить сделать перерыв. Место Сергея Григорьевича тут же занял Александр, ускользнувший от Чивилева и не преминувший пожаловаться на до зубовного скрежета тоскливую манеру преподавания своего наставника. Экономические учения второму сыну императорской четы не давались, и каждый урок у Александра Ивановича становился настоящей пыткой. Правда, Чивилева Великий князь хотя бы уважал и порой побаивался, поэтому не решался перечить на занятиях, зато над своим бывшим воспитателем — Перовским — не уставал подшучивать. Особливо часто внимания удостаивались пышные и жесткие усы генерала, торчащие в разные стороны, способные составить конкуренцию усам Его Величества. Легкая на подъем и смешливая натура Александра не могла оставить без забавных комментариев ничего, и на сей раз порция оных досталась Николаю.

— Всё же, что-то в этой барышне есть, раз она сумела завладеть мыслями Наследника Престола, — Александр сощурился, разглядывая брата, что вновь перечеркнул написанное мгновением назад и смял ни в чем неповинный лист. Доклад не желал слагаться в единое логичное полотно, а вечер неотвратимо близился.

— Катрин — мой друг, — увы, фраза была произнесена с абсолютной честностью, и не оставила надежд Великому князю на продолжение подколов. Зато позволила найти новую причину для шутливого комментария.

— Мне кажется, что самое главное от покойного Императора ты перенимать не пожелал.

— Что же это?

— Любовь к хорошеньким женщинам, — назидательно воздел палец вверх Александр. — Мадемуазель Ховрина была так дурна собой, что ты никоим образом не отреагировал на её флирт?

— А? — Николай непонимающе моргнул: он уже и не помнил, кто из фрейлин сегодня оказывал ему знаки внимания, и уж того пуще он не знал их фамилий: достаточно было излишне частых столкновений со свитой матери.

— Даже тринадцатилетний Алексей куда как более обходителен с дамами, — поддел брата Александр, напоминая об отношении барышень к очаровательному четвертому сыну царской четы. Тот, пожалуй, и впрямь мог затмить своих братьев, и им стоило опасаться конкуренции уже года через три: у Великого князя уже сейчас отбоя от поклонниц нет, причем, даже некоторые молоденькие фрейлины всерьез сожалели о юности Алексея, не оставляющей возможности для романа.

— Всё равно выбирать мне невесту будет Император. Бессмысленно и жестоко давать кому-то из них надежду.

В голосе цесаревича не было ни тоски, ни сожаления: он просто принял этот факт, просто оставив себе надежду на то, что отношения с невестой сложатся наилучшим образом. Он будет её уважать, избавив от слухов о своих связях, как это было с его дедом, а она будет любить его. Для императорской четы этого достаточно.

— Тем более стоит хоть раз влюбиться, пока ты еще не обручен! — юношеский пыл Александра в вопросе романтических чувств выглядел забавно, если учесть, что и он не питал особого интереса к женскому полу. — Да и каждая фрейлина знает, что это не более чем коротая интрижка.

С этим утверждением Николай был бы готов поспорить, но знаний о натуре барышень ему недоставало, чтобы дать уверенные аргументы. Зато он точно знал, что некоторые из них заслуживали чего-то большего, нежели унизительной для них роли любовницы. Пусть даже самого Императора.

Например, Катрин.

Комментарий к Глава восьмая. Не обнажай минуших дней

*единственной (дат.)

========== Глава девятая. Солнце на просторах души ==========

Российская Империя, Карабиха, год 1863, октябрь, 23.

В домашней церкви Голицыных, где давно уже не проводилось богослужений, догорала одинокая тонкая свеча, поставленная женской рукой. Это было почти единственное, что Катерина могла сделать для упокоения души папеньки: отец Владимир не приехал бы раньше конца осени, а больше отпеть хозяина поместья было и некому. Да и кого отпевать? Вместо могилы — лишь неровный деревянный крест, где хоть и в двух строках значилось, что здесь нашел последнее пристанище князь Алексей Михайлович Голицын, но на деле — под ним ничего окромя сырой земли не было. Тела государственных преступников не выдают. И Катерина отчаянно молилась за то, чтобы на “жизнь” папеньки в мире ином это никак не повлияло: в ее сознании он всё равно оставался безвинно убиенным. Хотя бы до тех пор, пока она не узнает всей правды. Только временами дознаваться до оной совершенно не хотелось — стоять так и смотреть на трепыхающийся огонек, когда он уже слепит глаза, казалось естественным и правильным. Держать за руку стоящего рядом жениха, перед святыми образами поклявшегося быть с ней всегда, — тем, что залечит все раны. И может не стоило вновь ввязываться в дворцовые авантюры? Кроткий лик Николая Чудотворца, кажется, в ответ на эту мысль утратил свою улыбку, словно бы не одобряя идеи княжны. Но та восприняла это как шутки света и тени.

Чего только ни почудится.

Пустое поместье вопреки всем мыслям Катерины не тянуло из нее силы, а отчего-то позволяло восстановить порушенное душевное спокойствие. Здесь все дышало одиночеством, но не тем, в котором сердце разрывается вклочья. Это одиночество имело привкус спасительной тишины, дающей иллюзию замершей жизни. И если ее колесо вдруг запустить вновь, рядом уже окажутся родные: маменька, папенька, Ирина и Ольга, Петр. А еще она сама вернется на месяцы назад, в наполненный огнями и пузырьками шампанского зал, где ее пальчики будут покоиться в ладони Дмитрия, просящего перед всем светом её руки. Там все было просто и предрешено: спустя несколько месяцев, весной, они обвенчаются, а в мае отправятся в Ниццу — такой подарок молодым решили преподнести Алексей Михайлович и Марта Петровна. Граф Шувалов же, в свою очередь, приказал отстроить усадьбу для молодых в кратчайшие сроки, дабы уже в июле вернувшиеся из своего путешествия дети могли зажить своим домом.

Когда Дмитрий испросил ее руки в присутствии всего семейства, Катерина не могла ответить отказом, хотя бы потому, что, столкнувшись взглядом с папенькой, она вспомнила их недавние разговоры и данное с легким сердцем обещание. Князь Алексей Михайлович учил детей держать данное слово, и потому сопровождающееся румянцем согласие стало ожидаемым для старших Голицыных, а также поводом к искренней радости для графа Шувалова. Робко улыбаясь нареченному в ответ, княжна даже на миг ощутила то же тепло, что обуяло Дмитрия. И никаких сомнений в верности принятого решения не шелохнулось в юной душе. Вполне возможно, что она и не любила Дмитрия так, как Ирина — графа Перовского, не дышала им, не грезила их венчанием. Однако и равнодушной к своему жениху Катерину назвать было нельзя: они были знакомы с самого детства, их семьи давно дружили, отчего и дети практически росли вместе. Дмитрий всегда нравился княжне: живой, веселый мальчик, готовый заступиться и взять вину на себя за ненарочно разбитую вазу или розданные детям-сиротам пирожки, испеченные Глафирой к чаю господам. Он всегда защищал Катерину, приносил ей цветы, сорванные в саду, за что даже однажды был оттаскан за уши папенькой. И если бы кого девушка должна была назвать своим мужем на веки вечные, то кроме как графа Шувалова никого бы рядом Катерина видеть не желала.

Он и сейчас, в столь тяжелый период жизни, оказался подле нее, закрывший глаза на свой офицерский долг перед Императором, поспособствовавший побегу в Карабиху. Вновь доказавший свою верность и преданность любимой женщине, которую ценил и уважал не меньше, чем родную мать. Таких было грешно предать и обидеть — словом ли, делом ли. И Катерина надеялась, что Дмитрий ни разу не пожалеет о своем решении назвать ее своей суженой. Что она сумеет стать достойной женой и матерью его детей. Их детей. Что ни разу ему не придется упрекнуть ее, а его родителям — разочароваться в ней. Этому мирному и счастливому будущему княжна намеревалась отдать свою жизнь, и лишь изредка, отходя ко сну, позволяла себе впустить в сердце сомнения. А достойна ли она такого супруга?

Сухие листья, подхватываемые теплым ветром, закручивались в стремительном танце и, сталкиваясь с пышными юбками дорожного платья, опадали к ногам прогуливающейся по аллее Катерины. Ее спутник наблюдал за осенним вальсом, пребывая в одному ему ведомых раздумьях. Нижний парк, разбитый за барской усадьбой, с детства был любимым местом всех княжеских детей: Ирина любила устраивать здесь чтения, Петр и Катерина — играть в прятки, особенно когда к ним присоединялись младшие Шуваловы. Маленькая же Ольга могла часами рисовать у пруда, изредка упрашивая кого-либо из прислуги попозировать. В отличие от верхнего парка, по которому было страшно передвигаться-то, не соблюдая определенной длины шага — столь скрупулезно были вымерены все его объекты, нижний парк производил впечатление абсолютной естественности — будто бы все деревья произрастали лишь по воле самой природы. Не сковывала боязнь порушить идеальный рисунок ландшафта и тем самым навлечь на себя гнев маменьки. А значит, дышать здесь было не в пример легче.

Теперь же ничего кроме тоски по ушедшему и беззаботному детству парк не навевал, и Дмитрий это видел совершенно ясно. Остро ощущающий каждую перемену настроения невесты, он чуть замедлил шаг, легким жестом останавливая и свою спутницу, удивленно оглянувшуюся на него.

— Помнится, в наш последний бал ты умудрилась оттоптать мне ноги, но обещалась приложить все свое усердие на занятиях с учителем.

— Увы, герцог был в ужасе от моей полной необучаемости и оставил эти попытки, посоветовав более не посещать балы, — “сокрушенно” качнула головой княжна. Столь внезапное напоминание о ее промахах в мазурке подействовало, как чашка горячего молока с медом: успокаивающе и ободряюще.

— Не пытался ли он тем оправдать свою некомпетентность? Отказываюсь верить. Не подарите ли мне единственный танец? — учтивый поклон был всё же больше шутливым, и Катерина приняла эту неожиданную игру, подхватывая юбки для ответного реверанса.

— Почту за честь, граф, — сухие из-за холодного октябрьского ветра губы сложились в слабую улыбку, но Дмитрию и того было достаточно.

Предлагая руку невесте, чтобы после — закружить её по дорожке, ведущей к усадьбе, он наблюдал за тем, как почти не заметная улыбка превращается в более уверенную и искреннюю. А внутри все просило вернуть ту самую Кати, что смеялась, забыв о приличиях, на приеме у баронессы Вяземской, и спорила со своей нянюшкой, грозясь сбежать из дома, если та не позволит ей не надевать капор на прогулку. Ту самую Кати, ради которой он однажды испортил три любимых клумбы маменьки, за что выговор получил их садовник, ибо более не на кого оказалось свалить вину; тот же, в свою очередь, розгами наградил мальчишку из слуг, которого, якобы, молодой барин видел за кражей цветов. Ту самую Кати, по просьбе которой он стащил у кухарки целый таз свежеиспеченных пирожков, чтобы вместе с юной княжной раздать их детям-сиротам. Ту самую Кати, с которой он уже давно возжелал связать свою жизнь, полную тепла и света. Ту самую Кати, что и была источником этого света и тепла.

— Знаешь, я бы желала остановить это мгновение и остаться в нем навсегда, — тихо шепнула Катерина, сближаясь с женихом. В широко раскрытых глазах было столько мольбы, что сердце Дмитрия сжалось. Вместо ответа он лишь обнял нареченную, переводя взгляд на пруд, подернутый рябью. Не в его силах было обещать ей вечность здесь: вне дворцовых стен и подозрений Императора.

— Это неправильно, — едва слышно продолжила княжна, прижимаясь щекой к плотному сукну мужского пальто, — но я хочу еще ненадолго задержаться здесь.

— Я должен утром уже предстать перед государем.

Фраза почти утонула в шелесте листьев, но всё же коснулась слуха Катерины. И получила почти отчаянный ответ:

— Папенька бы не одобрил такого поступка, но… я могу расчитывать на гостеприимство Елизаветы Христофоровны?

Она как всегда трактовала все через призму родительского взгляда. Князь Голицын учил детей не терять чести ни при каких обстоятельствах и с гордостью нести свою фамилию, и оттого отречение от оной выглядело бы малодушным предательством. Только Катерина была всего лишь барышней, едва перешагнувшей границу совершеннолетия, не знающей жизни, росшей в любви и ласке. Ей не приходилось терять близких, не приходилось оставаться в одиночестве, не приходилось принимать решений сложнее тех, что подразумевали выбор цвета на новое платье. Ее готовили к роли матери и жены, и никогда не говорили, что она может в один момент оказаться в немилости у государя, на попечении дядюшки и с ворохом тайн, от коих зависело её — и не только — будущее.

— Маменька будет рада видеть тебя, ты можешь оставаться в Семёновском так долго, как посчитаешь нужным.

— Тогда ты уведомишь дядюшку о моем решении?

Мысли расталкивали одна другую, и Катерина до сих пор не знала, к чему приведет очередная её задумка, но некоторое время ей было необходимо находиться вне столицы. И, желательно, за пределами влияния Бориса Петровича. Тем более что вряд ли она сейчас представляет для него интерес: разговор о прошлом папеньки откладывался день ото дня, сам князь где-то целыми днями пропадал, и Катерина очень сомневалась, что всему виной лишь служба. Это все предоставляло ей возможность разузнать некоторые вещи самостоятельно, и, возможно, таким образом быстрее дознаться до правды.

— Непременно. И еще, Кати, я сделаю все возможное, чтобы у государя не осталось ни малейшего сомнения в твоей непогрешимости! — со всей горячностью дал обещание Дмитрий, чуть отстраняясь от невесты, но удерживая ее в своих руках. — Как только это произойдет, мы покинем Петербург. Захочешь — отправимся в Европу, захочешь — вернемся в Карабиху или осядем в Семёновском. Алексей Михайлович желал для тебя только счастья, и я обещал ему, что приложу все силы для этого.

Так должно было быть. Так, возможно, и будет. Катерина знала, что за нее уже давно распланировали ее жизнь, но она и не была против. Разве что не могла покончить с бессознательным страхом, что не стать ей той женой, которой достоин Дмитрий. Маменька часто ее укоряла то за излишнее легкомыслие, то за своеволие, то за дурные манеры. Графиня Шувалова, Елизавета Христофоровна, ни словом, ни жестом не показывала, что Катерина ей не по нраву, но может ли быть, что это лишь оттого, что княжна не успела еще войти в их семью? Только все эти тяжелые мысли стоило гнать от себя хотя бы потому, что не было еще получено монаршего разрешения на брак, и, если принимать во внимание отношение государя к ней, имелись немалые сомнения в его положительном ответе.

И всё же, уже не слабая — благодарная и открытая — улыбка расцвела на тонких губах. И лишь за одни эти слова жениха Катерина обрела готовность однажды возвратиться в Петербург, дабы предстать перед Императором и умолить Его Величество о прощении. Ради Дмитрия.

***

Российская Империя, Алексеевское, год 1863, октябрь, 25.

Фамильная усадьба, принадлежащая графу Перовскому, уже давно погрузилась в крепкий сон: почивали Вера Иосифовна с Василием Николаевичем, изредка похрапывающим, отчего чутко дремлющая левретка приоткрывала беспокойно один глаз, дабы удостовериться, что все мирно. Сну предались и младшие дети побочной графской ветви, и разве что старший сын — Сергей — при неверном и неровном огоньке оплывшей свечи неспешно крался по темному коридору, почти впервые вознося молитву за удачное завершение авантюры. Несколько дней терзался он словами князя Остроженского, что всколыхнули в душе его надежду: Борис Петрович, сокрушающийся по расстроившейся помолвке графа и своей племянницы, предложил посодействовать в возвращении Ирины. Он уверял, что-де ежели все сложится как надобно, уже в марте две свадьбы сыграют: и Катерину с графом Шуваловым обвенчают, и Ирину к алтарю подведут. Только от самого графа Перовского здесь немало зависит, в силу того, что вхож он в царскую фамилию.

В отличие от молодого графа Шувалова, уже одаренного чином личного Адъютанта Его Императорского Величества, Сергей не имел особых привилегий при Дворе, не отметился в глазах государя, но батюшка его, Василий Николаевич, имел авторитет в светском обществе, а матушка, Вера Иосифовна, часто принимала приглашения на чай к государыне. Да и дядюшка, Борис Алексеевич, состоял при Великих князьях — Александре и Владимире. И потому сыну графской четы доверие тоже оказывалось. В силу невозможности повлиять на графа Шувалова, князь Остроженский обратил внимание на жениха старшей своей племянницы и ничуть не прогадал: готовность офицера сделать все, ради возможности воссоединиться с нареченной, ничем не прикрытая, дарила ему надежду. И вот теперь, под покровом октябрьской ночи, Сергей покидал усадьбу, намереваясь, как уговорено, отправиться в Петербург. Но до того надлежало посетить тайную комнату, о существовании которой рассказал Борис Петрович намедни.

Стоило сознаться — во все эти речи молодой граф сначала не поверил. Когда князь Остроженский упомянул о том, что когда-то Николай Иванович, скорбевший по ранней кончине первой супруги своей и мертворожденной дочери, заложил в новом плане поместья комнату, ставшую хранилищем столь болезненных ему воспоминаний, граф Перовский лишь пожал плечами: к чему ему эти тайны дедушки? Внешне суровый, он и вправду был человеком ранимым, чувствительным, но его переживания всегда оставались принадлежащими лишь ему. Однако, как оказалось, сдувал пыль с дел минувших дней Борис Петрович не случайно — для себя самого.

Покойная Аксинья Юрьевна состояла в дружеских отношениях с Михаилом Павловичем, братом предыдущего Императора, и активно потворствовала отношениям Великого князя и Натальи, дочери князя Голицына. За что и была одарена Великим князем его нательным медальоном, предназначенным его фаворитке, но отчего-то так ей и не доставшимся. В овальных створках, складывающихся по подобию книги, находился портрет самого Великого князя и его инициалы, выгравированные в серебре. Ежели продать украшение, за него можно было бы выручить немало, хотя намного более высокую цену имел браслет с сапфирами, также преподнесенный Аксинье Юрьевне. Вот только обе эти вещи при ней остались как память о благосклонности Михаила Павловича. Впоследствии, Николай Иванович не осмелился решить участь подарков Великого князя и оставил их вместе с иными вещами, принадлежавшими его покойной супружнице. И теперь именно эти украшения зачем-то потребовались князю Остроженскому, пусть и об их причастности к делу он не обмолвился.

Сергей предпочел поверить Борису Петровичу на слово, однако взять с того расписку о получении и последующем возврате: молодой граф не знал, каким образом ему это поможет, если дядюшка обнаружит пропажу, но надеялся на милость высших сил.

Его вообще мало интересовало прошлое семьи, даже связанное с царской фамилией: так сложилось, что почти у каждого дворянского рода можно было раскопать с десяток скелетов в шкафу, и парочка точно имела бы определенное отношение к династии Романовых. Но к чему это? Что было в прошлом, в нем и оставалось. Какой резон выяснять, сколь сильно к ним благоволил покойный Император, как часто происходили встречи с Великим князем, за что был дан титул его дядюшке, и какие тайны покрывались в одной из усадеб Перовских? Все это вряд ли бы повлияло на его судьбу сегодня, выслуживаться надлежало перед нынешним государем, поэтому все старые страницы можно было смело предавать огню.

Хотя, стоило справедливости ради сознаться, что в момент, когда пыль осела в воздухе, а оплывающая свеча смогла немного осветить маленькое помещение, оберегаемое потайным механизмом, Сергей ощутил некоторый… Интерес? Как в детстве, когда бегал с мальчишками-ровесниками и искал “клад”: вроде и знал, что ничего там особо ценного не спрятано, но всё равно разбрасывать сухие листья, чтобы натолкнуться на искомый сверток, было чуть волнительно. И приятно.

А медальон действительно существовал. Чуть потемнел со временем, да и особо примечательным не выглядел, но существовал. Открывался неохотно, однако инициалы “М.П.” читались отчетливо. Почему-то у самого места продевания в него цепочки была подвязана зеленая лента, с одного конца подгрызенная мышью. Ее молодой граф снимать не стал: никаких указаний на этот счёт он не получал, пусть князь сам разбирается, что с ней делать. И еще в той же шкатулке, где находился медальон, лежало два письма, перевязанных подобными лентами. Потратив несколько мгновений на раздумья, Сергей положил за пазуху и их: если Борис Петрович так хотел заполучить подарки Великого Князя, наверное, и письма эти ему не лишними будут. А вот браслет не отыскался: ни в открытых ящиках, ни в той же шкатулке, ни даже на столике возле кушетки, где лежал женский портрет.

Возможно, требовалось потратить больше времени на поиски, но и без того занимался рассвет, и вскоре усадьба начнет просыпаться, а молодому графу не следовало быть обнаруженным в тайной комнате. Да и прибыть в столицу он обещался еще до того, как Борису Петровичу подадут завтрак, а Сергей еще коня не седлал. Потому, рассудив, что он сделал все, что мог, Перовский вернул на место хитрый механизм и затушил свечу, чтобы через доли секунды затворить за собой дверь черного хода и поежиться от предрассветной сырости. У него оставалось в запасе несколько часов.

Сам же князь Остроженский, ожидавший визита молодого графа Перовского к утру, уже набрасывал следующий акт трагедии, что писал уже много лет, еще с момента обретения мысли о мести императорской семье. Общественность, включая высший свет, еще помнила о романе Великого князя и Софьи Голицыной, многие верили в продолжение этой связи, полагая, что Алексей Михайлович по батюшке — Романов, пусть и незаконнорожденный, от простой дворянки. Сам князь Голицын себя к царской семье не причислял и дознаваться до правды не намеревался, пока не сошелся с шурином. Но всё же самые активные действия и беспокойные мысли принадлежали только Борису Петровичу: тот свято верил — нужно подготовить доказательства высокого происхождения Алексея Михайловича и, как следствие, Катерины. Даже если и сфальсифицированы будут эти факты, кто сумеет о том подтверждение дать? Свечку в спальне Великого князя никто не держал, и с уверенностью назвать отца Алексея Михайловича уже никто не сможет. Все мертвы.

Хотя может и статься, что никакие “доказательства” не понадобятся, и все свершится без них. Но какой из ходов выбрать — он решит чуть позднее, когда придет черед остановиться на этом перепутье.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, октябрь, 25.

Александр, не ожидавший так рано своего адъютанта, удивленно оторвал взгляд от бумаг, что получасом назад ему принес цесаревич. Николай внял требованиям отца заняться государственными делами и включился в проект Судебной реформы, однако своими предложениями лишь еще сильнее усложнил и без того непростую идею. Выдвинутые Его Высочеством мысли требовали доработки и местами шли вразрез с намерениями самого Императора, и теперь последний не мог решить — отклонить идеи сына за их недостаточным подкреплением основаниями или же включить в закон, заставив впоследствии будущего государя отвечать за возможные ошибки. Таким нахмуренным и оттого кажущимся не в духе Император и встретил визитера. Решимость Дмитрия, взращенная на пути в Петербург, чуть поколебалась, но не настолько, чтобы полностью позабыть о вопросах, что надлежало задать.

— Поручик Шувалов по Вашему приказанию прибыл и готов понести наказание за своевольный отъезд из Петербурга, — отрапортовал граф, вытягиваясь в струнку.

Не сразу поняв, о чем речь, и за какие провинности он должен гневаться на офицера, государь закрыл папку с принесенными бумагами и сдвинул её в сторону. Мысли понемногу уходили в сторону от Судебной реформы, и начало припоминаться нечто, связанное со своевольным отъездом графа Шувалова из Дворца. Кажется, Император даже тогда собирался отдать приказ о поиске его личного адъютанта, но сначала его заняли хлопоты по траурному обеду и молебну в честь почившей восемь лет назад матери-императрицы, затем сын активно включился в государственные дела. А теперь граф Шувалов вернулся самостоятельно. Хотя, да, надлежало бы его отчитать за это.

— И что же посодействовало Вашему внезапному отъезду? Обнаружили угрозу Империи?

То, что Александр шутил, не давало возможности стоящему перед ним офицеру расслабиться: хоть и мягок был царь, не в пример своему покойному отцу, но порой за его столь дружелюбным тоном крылись жесткие решения. Впрочем, пока здесь не наблюдалось Долгорукова, имелись шансы отделаться малой кровью и защитить Кати.

— Никак нет, Ваше Величество. Захворала маменька, о чем меня в срочной телеграмме уведомил наш управляющий, умоляя приехать.

Говоря об этом, Дмитрий мысленно просил прощения у матери за такую ложь, надеясь, что не накликает беду: Елизавета Христофоровна была абсолютно здорова, но только так можно было оправдать стремительный отъезд, особенно в компании с Кати. Которая, к слову, не вернулась, и государю это наверняка было известно.

Император несколько секунд рассматривал офицера, всем своим видом выражающего готовность принять любой приговор, хоть и в его глазах явно проскальзывал страх. Таких людей государь ценил, но все еще не мог принять единого и твердого решения в отношении княжны Голицыной. В утренней беседе с ним Николай, пояснявший основной недостаток текущей судебной системы, в шутку оговорился, что даже там приговоры выносятся быстрее, нежели лично Императором. И здесь он был прав, хоть и Александру не нравилось признаваться в этом.

— Похвальна Ваша забота о матери, граф. А что же с княжной Голицыной? Её отъезд из столицы тоже был обусловлен внезапной болезнью?

— Я имел смелость попросить Кати на правах моей невесты сопровождать меня и остаться рядом с маменькой до её полного выздоровления. Доктор настоял на том, чтобы за ней приглядывал кто-либо из близких, но Эллен при дворе, а папенька последовал Вашей воле и находится сейчас в Бад-Киссингене.

Если никто не смог бы оспорить последний аргумент, то невозможность отпросить Эллен у Ея Величества выглядела явно притянутой за уши: Мария Александровна при необходимости даже статс-дам отпускала от себя, что уж говорить о простых фрейлинах, чье присутствие, либо же отсутствие, не всегда замечалось. Правда, Дмитрий надеялся, что сможет держать оборону и в этом вопросе: его сестра не так давно вернулась ко двору, и очередная необходимость отбыть из столицы так скоро могла бы выглядеть неуважительно к проявившей милость Императрице. Граф Шувалов уже приготовился прояснить этот момент для государя, но тот, похоже, не нуждался в оправданиях, или же просто находился в хорошем расположении духа, поскольку удовлетворился уже услышанным.

— Что ж, как мужчина и офицер, а также как мой личный Адъютант, на которого возложено большее доверие, нежели на остальных, Вы самолично ответите за свое неповиновение, граф, — после небольшой заминки Александр уже более официальным тоном вынес свой приговор: — Завтра Вы отправляетесь в Тобольскую губернию, откуда приходят странные донесения. Разберетесь с происходящим, будете держать меня в курсе.

Кивком головы подтвердив готовность приступить к выполнению поручения, Дмитрий всё же осмелился задать родившийся тут же вопрос:

— А как же необходимость следить за действиями княжны Голицыной?

— Это больше не Ваша прерогатива. О ней позаботятся люди Долгорукова.

При упоминании шефа Третьего отделения граф Шувалов вздрогнул, сильно надеясь, что задача, возложенная на жандармов, ничем не будет отличаться от той, что была доверена ему. И что никто из подчиненных Долгорукова не поспособствует ужесточению меры наказания для его невесты.

Теперь надлежало как можно скорее разобраться с происходящим в Тобольской губернии — чем дольше он будет вдали от Кати, тем опаснее все для нее становится.

========== Глава десятая. Милосердный свет всевидящих звезд ==========

Российская Империя, Карабиха, год 1863, декабрь, 2.

За тот месяц с небольшим, что Катерина провела в Семёновском, под чутким надзором и теплым крылом Елизаветы Христофоровны, трижды она наведывалась в родное поместье, не имея никакой цели. Просто хотелось коснуться родных стен, принести цветы на могилку батюшки, обнять деревянный крест и в каком-то беспамятстве задать вопросы, что надлежало задать вовремя, но не случилось. Эти визиты не длились долго — княжна лишь прогуливалась по усадьбе и спустя несколько часов уезжала: страх не давал задержаться здесь до утра. Кто знает, какого путника завлечет пустующий особняк?

На сей раз себе изменять Катерина не собиралась: договорившись с кучером, что тот посетит кабак, дабы отужинать, и вернется за барышней, она со спокойной душой отпустила мужика, направившись в дом. На обледенелых ступеньках, никем не расчищенных, скользили каблуки, а тяжелый подол платья быстро намок от выпавшего намедни снега, что замел дорожки. Внутри усадьбы не гулял порывистый ветер, но и согреться бы не удалось: изразцовую печь давно никто не затапливал, и комнаты выстудились, пропитавшись сыростью зимнего воздуха. Пытаться изменить что-либо за короткие часы пребывания здесь не имело смысла, поэтому княжна прямиком направилась в будуар маменьки, чтобы продолжить то, что не успела завершить в прошлый свой визит сюда. То, что могло дать ей ответы хоть на часть вопросов, хоть и пока что лишь порождало десятки новых. Но Катерина была уверена: однажды все детальки сложатся в единую картину. И тогда ей уже не понадобится помощь дядюшки, явно не спешащего делиться с ней своими тайнами и рассказывать о прошлом папеньки. А более ничего не могло удержать княжну в России: родные ей люди все покинули родину, если не считать Дмитрия. Не было теперь места здесь и ей.

В небольшой переносной лампе затеплился огонек, скользнувшая портьера открыла обнаруженный не так давно проход в темноту, и шелест юбок стал единственным звуком, сопроводившим шагнувшую в потайную комнату Катерину. Здесь, как и ожидалось, не изменилось ровным счётом ничего: все тот же тяжелый воздух — систему вентиляции для этого помещения никто не разрабатывал, а окон оно не имело; все тот же непроглядный мрак, отступивший лишь перед неярким светом лампы, принесенной случайной гостьей, посмевшей потревожить покой забытой всеми комнаты; все та же пыль, скопившаяся по углам, осевшая на паутине, щекочущая нос и вынуждающая чихать, прикрывая лицо свободной ладонью. А еще, все тот же комодик, каждый ящик которого имел проржавевший от времени и сырости замок, отчего не поддавался никакому воздействию. Но если тогда княжна оказалась совершенно не готовой к такой находке, сегодня она намеревалась уже покончить хотя бы с одной тайной этого поместья. Опустив лампу на низкий столик, расположившийся неподалеку, она извлекла из мягкой сумочки маленький топорик для разделки мяса: уверенности в том, что ему поддастся крепкое дерево, не было, но попробовать стоило. Принести с собой более тяжелый и крупный предмет она бы не смогла, поэтому вся надежда оставалась лишь на него. Замахнувшись над комодом, Катерина вогнала наточенное лезвие в рассохшуюся поверхность с облупившейся светлой краской. Чтобы вынуть его обратно потребовалось чуть больше сил, чем на новый замах, увенчавшийся глухим звуком поврежденной древесины. Та поддавалась натиску, и это наполняло кровь азартом.

Спустя несколько минут шубка соскользнула с плеч барышни, чтобы лечь на изъеденное мышами кресло. Ничуть не заботясь о том, что вещь покроется пылью, княжна продолжила борьбу с запертыми от чужих глаз ящиками, не прекращая вгонять лезвие в древесину и вытягивать обратно до тех пор, пока не выломала значительный кусок поверхности, позволивший заглянуть внутрь верхнего ящика. Пауки добрались и туда, а потому все его содержимое успело затянуться серебристо-серыми тонкими узорами. Перебарывая отвращение и детский страх перед липкой паутиной, рвущейся под ее пальцами, Катерина вытянула сначала круглую жестяную коробку, напоминающую ту, в которой они с Ольгой держали атласные ленты и отрезы кружев, затем стопку пожелтевших газет, и последними извлекла какой-то сверток из мягкой, цветастой ткани. Не зная, с чего начать изучение, княжна помедлила, а после потянулась к изукрашенной коробке, снимая с нее крышку и заинтересованно заглядывая внутрь: уложенные плотно настолько, что не представлялось возможным между ними воткнуть даже самый тонкий лист бумаги, её заполняли письма. Прямоугольные конверты, когда-то скрепленные сургучом, звали раскрыть их, и Катерина повиновалась, придвигая ближе лампу. Произвольно вытянутый лист, сложенный вдвое, развернулся под бледными пальцами, и взгляд скользнул по аккуратным строчкам, выведенным округлым, мягким почерком.

“Более осквернять бумагу своими мыслями не стану и решений твоих оспаривать не возьмусь. Только знай, что даже через год или пять ничто не изменится, и в моем лице ты найдешь верного друга — о большем уже просить не смею.

М.”

Задумчиво вчитавшись еще раз в написанное, Катерина недоуменно нахмурилась, комкая край бумаги. Кем был загадочный “М”, и кому адресовалось сие послание — она не знала. О чем шла речь — тоже. В надежде на хоть какое-то прояснение мыслей она извлекла из жестяной банки еще одно письмо, вскрывая его и поднося ближе к источнику света. Увы, и этот источник чьих-то переживаний и воспоминаний не внес ясности.

“Никакие мои соболезнования не заглушат горечь твоей утраты, и, быть может, ты даже не прочтешь этого письма — до него ли тебе сейчас? Но я помолюсь за невинную душу и испрошу сил для тебя, дабы облегчить боль. Пусть ангел-хранитель убережет тебя от отчаянных мыслей. Помни, что ты нужна здесь.

М.”

С каждым новым словом княжна запутывалась все сильнее, и лишь одно могла сказать точно: письма были пропитаны тоской. Первое, второе, пятое… Каждое несло в себе затаенную грусть, даже будучи совершенно простым и почти будничным. Решив, что изучение их стоит продолжить в более спокойной обстановке, а также не в условиях ограниченности времени, Катерина опустила крышку на коробку и осмотрелась в поисках того, что стало бы вместилищем для столь интересных находок. После недолгих блужданий по маленькой комнатке удалось обнаружить старое, но не потерявшее своей красоты покрывало, расписанное восточным орнаментом. Заворачивая в него газеты, так и не раскрытый сверток, жестяную коробку и не нарочно прихваченную иконку, явно предназначенную для женской сумочки, княжна пыталась определить, как долго она пробыла здесь. Зимой смеркалось быстрее обычного, и за стенами поместья уже сгустилась тьма. Часы давно замерли, и выяснить время не представлялось возможным. Шубка вновь легла на плечи, и короткий мех защекотал оголенную шею, когда половинки воротника соединились крючками. Прижимая к себе объемный куль одной рукой — другой удерживая лампу с догорающим огарком свечи, Катерина покинула потайную комнатку.

Выглянув в окно, она убедилась в отсутствии кареты — похоже, кучер решил не только отужинать, но и пропустить рюмочку-другую: пришлось расположиться в гостиной для ожидания. Отсюда было удобнее всего следить за подъездом к усадьбе, да и именно здесь скопились все детские воспоминания о домашних вечерах, которые семья Голицыных проводила под звуки клавикордов и звонкого смеха. Сейчас об утраченном не хотелось скорбеть — лишь тихо и незаметно для себя улыбаться, видя призрачные силуэты маменьки и папеньки, маленьких Ирины, Петра и Ольги. Быть может, когда-то все вернется на круги своя. А ежели нет, они воскресят столь важные моменты вне России. Только без папеньки…

Интересно, как справляется с ролью главы семьи Петр? Он, вроде бы, намеревался в будущем году зажить своим домом, но внезапно стать старшим в большой семье, взять на себя все заботы о сестрах и матери, это не то же, что обзавестись молодой женой. Всего два месяца минуло с дня расставания, а Катерине уже чудилось, словно бы пролетели годы: лица не истирались из памяти, но стыли прикосновения и затихали голоса. И все, что она могла делать сейчас — ждать, уходить в иные мысли и стараться не дать беспокойству и отчаянию спутать ей руки и ноги, затягивая в свой гибельный кокон.

Заслышав шаги в коридоре и на миг посетовав на отсутствие слуг, оповещающих о госте и его личности, Катерина поспешно обернулась к дверям, поспешно решая, сможет ли защититься от недобрых людей: по всему выходило, что нет. Хоть и не выносилось ничего из гостиной после отбытия из усадьбы её хозяев, а не были приспособлены к иным функциям, кроме как декоративным, тяжелые напольные вазоны и статуи — их бы хрупкая барышня и на дюйм не приподняла. Разве что те маленькие фигурки балерин, которых коллекционировала Ирина: расставленные на поверхности камина, каждая из них имела свою историю и имя. Прикоснуться к ним считалось кощунством, но ведь сестра бы простила её, узнай об угрозе жизни, верно?

Шаги приближались, и княжна метнулась к священным статуэткам, готовая после долго вымаливать прощение у Ирины. Если они еще свидятся. Дверь скрипнула, и тонкая рука со всей силой, которой в ней отродясь не бывало, сжалась на вылепленном из гипса стане. Вторая еще крепче стиснула сверток. Костяшки пальцев побелели, а сердце ухнуло куда-то вниз, когда проем расширился, впуская нежданного визитера.

— Дядюшка? — еще ни разу, навещая родное гнездо, Катерина не сталкивалась с Борисом Петровичем: она знала о его визитах — поместье именно его стараниями не начало приходить в упадок, оставшись без хозяев, но видеться им не приходилось. Судя же по отсутствию удивления на сухощавом лице, сам князь был готов к их встрече. Но о том, каким образом узнал о приезде племянницы именно сегодня, он явно не намеревался рассказывать.

— Я с новостями к тебе, — все в голосе и жестах Бориса Петровича говорило о том, что он пребывает в крайне добром расположении духа, и причина тому должна была вот-вот раскрыться. — Помнится, по окончании Смольного ты должна была получить шифр Ея Величества?

— К чему прошлое ворошить, — стараясь не касаться темы, что вызывала у нее немало вопросов, княжна сплела пальцы рук в замок, надеясь этим простым действием придать себе уверенности и унять сердцебиение.

— Сознайся, что грезила о дворцовой жизни? — добродушно усмехнулся князь Остроженский и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Варвара Львовна милостиво согласилась похлопотать за тебя перед государыней, поэтому через два дня ты должна появитьсяперед Ея Величеством, дабы принять шифр.

Наблюдая за тем, как племянница непроизвольно сжала резную спинку диванчика, стоящего перед ней, Борис Петрович внутренне поднял бокал коньяка за свою маленькую победу: как он и полагал, Катерина будет ошеломлена, но вряд ли станет оспаривать решение Императрицы и не посмеет проявить неблагодарность к баронессе Аракчеевой, отрекомендовавшей её.

— Я… Благодарю Вас, дядюшка, — неуверенно улыбаясь, словно бы пытаясь понять, какой именно реакции от нее ожидают, княжна коротко поклонилась, — тогда, если Вы не возражаете, я заберу сейчас некоторые вещи.

Дождавшись одобрительного кивка со стороны дядюшки, она спешно покинула гостиную, продолжая прижимать к себе сверток. До последнего она опасалась вопроса о том, что удерживала в руках. Но, похоже, князь предположил, что племянница наведалась в родовое поместье, дабы взять свои платья и прочие девичьи мелочи, ведь в Петербург она прибыла лишь с маленьким ридикюлем, не думая о долгом пребывании вдали от дома. Правда, известие о приглашении ко двору было не совсем на руку Катерине: вряд ли в стенах, обладающих десятком лишних пар глаз и ушей, удастся спокойно изучить свои находки. А сумеет ли она их рассмотреть за сутки — неизвестно. Что-то подсказывало — сия загадка требует времени, и немало.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, декабрь, 4.

Каждый визит в Зимний отпечатывался в памяти Катерины, но сегодняшний, пожалуй, она могла бы выгравировать на сердце, куда позже добавятся еще две даты, определяющие её жизнь. Будут ли они важнее этой — она и сама не даст ответа. Но об одном не пожалеет — о мгновении, когда утонула в штормящем море, умирая и рождаясь под звук пистолетного выстрела.

Ничего не менялось: Мария Александровна, ожидающая её, всё так же была одета в простое темное платье, и всё так же бессознательно прокручивала доставшиеся от матери кольца на безымянном пальце. В будуаре всё так же горело не более десятка свечей, что придавало небольшому — по дворцовым меркам — помещению какого-то домашнего уюта. Всё так же кроме государыни здесь не было никого: даже обер-гофмейстрину отослали легким кивком головы. Ощущая себя той, которую за секунду до смерти помиловали за неизвестные, невесть когда открывшиеся, заслуги, Катерина замерла у входа, не решаясь шевельнуться. То чувство, что охватило её, вряд ли являлось трепетом: скорее легкой паникой от неуверенности — а достойна ли она этого момента? И имеет ли право находиться здесь сейчас? Папенька столь часто говорил, что не место ей среди фрейлин, пусть даже Ея Величества, что княжна уверовала — это не для нее, какой бы ни была причина. И теперь, когда баронесса Аракчеева выхлопотала для нее сей шанс, казалось, что это неправильно, и в глазах Императрицы она прочтет нежелание приближать ту, репутация семьи которой запятнана связью с покушением на Наследника Престола.

Все смешалось в тугой ком, где не удавалось уже найти рационального зерна и отсеять его от глупых и беспочвенных предположений.

— Подойдите ко мне, Катрин, — мягко обратилась к ней Мария Александровна, забирая со столика маленький футляр темно-синего цвета.

Княжна сделала неуверенный шаг вперед, не зная, куда деть руки, и можно ли оставлять взгляд прямым. Не должна ли она его опустить? Государыня понимающе улыбнулась, дожидаясь, пока девушка окажется в трех шагах от нее.

— Возьмите, — бархатный прямоугольник оказался в поле зрения Катерины, всё же опустившей голову, дабы не показаться непочтительной; дрожащие руки потянулись к царскому подарку, но в нескольких дюймах от него замерли, словно бы их сопровождал немой вопрос о дозволенности на прикосновение к заветной вещи. — Берите, берите, дитя, — разгадала её сомнения Императрица. — Вы давно уже заслужили носить его на своей груди. И если не по окончании Смольного, то после того, как Вы спасли жизнь цесаревичу, мне стоило пожаловать Вам эту должность.

— Благодарю Вас, Ваше Величество, — тихо, чтобы не выдать неровности своего голоса, произнесла княжна. Шелест юбок сопроводил новый, едва заметный шажок, прежде чем все еще подрагивающие пальцы обхватили заветную коробочку, чуть позже раскрывая её. На голубой ленте покоился вензель в виде крупной буквы “М”, усыпанный бриллиантами.

— Голицына Екатерина Алексеевна, с этого момента Вы являетесь моей штатной фрейлиной.

Официальное подтверждение из уст государыни прозвучало столь… неожиданно? Впрочем, оно являлось более чем просто долгожданным. Скорее чуть странно: Катерина еще не успела запамятовать, что стоит перед Императрицей Всероссийской, но Мария Александровна, с которой она уже не раз имела честь говорить, в подсознании имела менее царственный образ. И сейчас видеть в ней не только мать русского народа, но и правительницу, пусть и в тени её супруга, было так непривычно. На мгновение задержав дыхание, новоиспеченная фрейлина Ея Величества склонилась в глубоком реверансе, целуя руку своей благодетельницы.

— Я не подведу Вас, Ваше Величество, и докажу, что эта честь была оказана мне не зря.

— Я верю в Вас, Катрин. И верю Вам.

Восемьдесят ступеней стали её личным восхождением на вершину, от которой когда-то пришлось отказаться. Фрейлинский коридор третьего этажа при первом взгляде на него пугал своей протяженностью и количеством дверей. Сопровождавшая Катерину статс-дама сообщила, что здесь более шести десятков комнат, чем привела ту в легкое замешательство: она предполагала, что штат государыни и Великих княжон и княгинь немал, но чтобы настолько?.. Остановка перед одной из высоких дверей дала основание полагать, что именно здесь пройдут последующие месяцы, а, возможно, и годы, новоиспеченной придворной дамы, коей было так странно называть себя. Грубый голос её сопровождающей подтвердил эти подозрения, и на этом графиня посчитала свою обязанность выполненной, поскольку без лишних слов покинула княжну, предоставляя той самостоятельно обживаться.

Толкнув безликую дверь, Катерина сразу же встретилась взглядом с парой удивленных, по-детски круглых серых глаз. От такой неожиданности она чуть замешкалась, прежде чем войти в просторную комнату, названную статс-дамой квартиркой. И только после этого удалось разглядеть обладательницу тех самых глаз: ей оказалась невысокая, ладно сложенная барышня, кажущаяся погодкой самой Катерине, с уложенными на две стороны по ровному пробору волнистыми золотисто-русыми волосами. Светлое платье её с воздушными рукавами и широкой атласной лентой на отнюдь не точеной талии (неужто корсетом пренебрегала?) делало незнакомку похожей на ангела. Едва завидев вошедшую, она определила на невысокий столик письмо, что держала в руках, и сделала короткий шаг вперед.

— Ты новенькая? — сразу же догадалась обитательница комнаты, радушной улыбкой приветствуя гостью. — Мадам Тютчева говорила о тебе, — продолжила она, подходя к не знающей, как отреагировать на поток слов, княжне, и попыталась отнять у нее ридикюль, — Катрин, верно? Или тебе привычнее на немецкий манер — Кати? Впрочем, если желаешь, могу звать тебя Катериной, — безостановочный щебет незнакомки заполнил всю квартирку. Испугавшись столь странного напора, Катерина неосознанно шагнула назад. Казалось, что ее собеседница везде: в воздухе, в стенах, в её волосах и аромате духов. Вроде бы когда-то удалось привыкнуть к говорливости Эллен, способной уболтать любого, но со стороны совершенно чужого человека слышать столько в свой адрес в качестве приветствия еще не доводилось.

— Здравствуйте, — коротко поклонившись незнакомке, княжна всё же отвоевала свой ридикюль, опуская его на стул с атласной обивкой.

— Опустим этот официоз — он еще успеет набить тебе оскомину, — рассмеялась барышня, — меня Александрой нарекли, но при Дворе и дома зовут Сашенькой. Да присядь ты, — заметив, что новенькая соседка все еще со странной опаской поглядывает на нее, она потянула ту за руку в сторону кушетки, вынуждая всё же занять предложенное место, и сама устроилась рядом.

— Рада знакомству, — понимая, что неприлично превращать предполагаемый диалог в монолог с ожиданием её ответов, Катерина произнесла то, что и следовало. Правда, похоже, Сашенька (как же сложно было звать ее так даже в мыслях!) не того хотела. Нахмурившись, она стянула губы в ниточку, что сделало её похожей на обиженного ребенка.

— Право, перестань стесняться! Я же не съем тебя. Расскажи о себе? Кто и откуда, почему о тебе государыня упоминала? Ты же штатская, да?

Далеко не на все вопросы удалось бы дать ответы, особенно на те, что касались Императрицы, но и молчать ей бы не позволили. Подавив усталый вздох, княжна сплела пальцы рук в замок, привычно ища в этом жесте успокоение.

— Да, с сегодняшнего дня я в штате фрейлин Ея Величества. Можешь называть меня Катрин — мне известно, что при Дворе немало французских обычаев: от обращений до одеяний. Не мне это изменять.

— Ты не походишь на недавнюю выпускницу Смольного — почему тебе так поздно вручили шифр?

Пытливость ума Сашеньки рисковала разбить все то нежелание рассказать о себе чуть больше, чем требовалось, поскольку эта девушка не намеревалась отступать. Уже жалея о том, что ей так “повезло” с соседкой (разве что статс-дама ошиблась?), Катерина продолжила давать скупые ответы. Удовлетворяли ли они её собеседницу — сказать было сложно: та в свою очередь рассказывала столько, что Третье Отделение бы восхваляло небеса, появись у них такие словоохотливые преступники. Из живых и бойких речей Сашеньки удалось узнать, что она приходилась дочерью воспитателю самого Императора — Василия Андреевича Жуковского, и свиту государыни пополнила не так давно. Это, пожалуй, было главное, что осело в памяти Катерины: о привычках и детстве своей соседки она не имела желания знать что-либо, поскольку вряд ли бы ей это пригодилось. И лишь из вежливости односложно реагировала на ту или иную фразу.

— Я тебя, наверное, утомила, — спохватилась Сашенька, резко обрывая рассказ о сломанной броши Императрицы и причастности к этому происшествию фрейлины Ланской. — Располагайся пока: через час будет ужин, мы должны спуститься к нему. Если ты не возражаешь, я тебя оставлю ненадолго.

Вспорхнув с кушетки, она преодолела расстояние до выхода и скрылась за дверью, предоставляя возможность оставшейся наедине с собой Катерине, наконец, собраться с мыслями и осмотреться. За мутным стеклом окна, лишенного даже самых скромных занавесок, раскинулась Александровская площадь, присыпанная снегом, и, пожалуй, это было единственным, что радовало глаз. Если кому придворная жизнь виделась полной роскоши и дорогого убранства, то один лишь вид квартирки фрейлин мог развеять все эти представления: разделенная серой деревянной перегородкой комната одновременно служила и гостиной, и спальней для её хозяек. На меньшей половине располагались горничные, приставленные к обитательницам квартирки, на большей властвовали сами придворные дамы. Только “властвовали” — слово слишком громкое для тех, кто не имел даже личного гарнитура: меблировка составлялась из старых вещей, покинувших основные комнаты второго этажа и Императорской половины третьего. Так рядом со шкафом красного дерева соседствовал низкий восточный столик и кушетка в стиле ампир. Разве что отделка стен и потолка выглядела гармонично, пусть и не слишком изысканно и помпезно: без гипсовых скульптур и позолоты. За тяжелыми портьерами скрывались узкие кровати, на одну из которых Катерина перенесла ридикюль в надежде успеть разобрать вещи до возвращения Сашеньки.

В некотором роде, даже её личные покои в фамильном поместье, выглядели богаче, однако она явилась сюда не за более комфортными условиями, а потому даже толики разочарования не промелькнуло в зеленых глазах.

Шанс, что выпал ей, надлежало использовать полностью, и на это ничуть не влияла обстановка квартирки или изящество будничного туалета. Поправляя складки пунцового бархатного платья, лишенного особой отделки, Катерина бросила равнодушный взгляд в зеркало — радость от получения шифра затаилась, и теперь назначение казалось чем-то совершенно пустым. Она знала — всему виной усталость, а значит, не стоило придавать ей значения. Лучше найти Эллен и отвлечься задушевным разговором с подругой.

Правда, оставался лишь один вопрос: как среди этих безликих дверей отыскать нужную?

========== Глава одиннадцатая. Женское общество ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, декабрь, 9.

За несколько дней при Высочайшем дворе Катрин успела познакомиться с остальными штатскими фрейлинами Ея Величества, но заводить дружбу ни с кем не спешила: если не брать во внимание Эллен, теплом к ней прониклась лишь Сашенька Жуковская, порой даже излишне усердствующая в проявлении своего доброго отношения к соседке по комнате. Иные же придворные дамы вели себя менее приветливо, хоть и открыто свою неприязнь к новенькой выражали не многие.

Взять хотя бы Анну Тютчеву — немолодую барышню, коей, как по секрету шепнула ей Сашенька, шел уж тридцать пятый год, а она все оставалась незамужней. Лицом она не вышла, семья её имела материальные стеснения, но образование Анна получила достойное, за что и была оценена Императрицей и даже допущена до воспитания младших царских детей. Правда, дворцовые сплетницы иначе выставляли ситуацию: “государыня не нашла в этой дурнушке соперницы, потому и вручила ей шифр”. Быть может, здесь и имелась доля правды — адюльтеры своего венценосного супруга Мария Александровна переживала болезненно, хоть и на людях либо их не замечала, либо говорила о них с иронией. Но даже если так, среди её приближенных было немало привлекательных барышень, что не давало оснований полагать, будто свой фрейлинский штат она составляла лишь из девиц неприглядного вида. Только вот если государыня с Анной могла часами беседы вести, то многие придворные дамы едва ли словом с ней соглашались перемолвиться: и излишняя прямота суждений, и острота языка, и непростой характер — все это отдаляло любимицу Императрицы от обитателей Дворца. Не сказать, что бы и Катерина составила исключение: скорее она просто держала позицию вежливого общения, дабы не провоцировать споров, но и не беседовать с излишней теплотой.

Ольга Смирнова, напротив, приглянулась Катерине — много путешествовавшая с матерью с самого детства, она знала немало о культуре и истории других стран, была знакома с различными религиозными учениями и мифами, и потому ее мерный, тихий голос с легким французским грассированием столь часто звучал на вечерних посиделках у Ея Величества. Несмотря на внешнюю свою привлекательность, не подчеркиваемую даже пудрой, Ольга сторонилась шумных балов и предпочитала им уединение в своей спальне. Ей шел тридцать второй год, а она так и не вышла замуж, хоть и при Дворе в свое время только и говорили, что о помолвке не столь давно назначенной фрейлины с молодым юнкером из не знатного рода. Отчего не случилось браковенчание, знала лишь близкая её подруга — Мари, дочь самого Александра Сергеевича (Пушкина, прим.авт.), чьими стихами зачитывался весь высший свет; но она с достоинством хранила эту тайну, а после вышла замуж, покинув дворцовое общество. Более ни с кем близких отношений Ольга не заводила, и история со временем оказалась припорошена пеплом прошедших лет.

Если старшие дамы хранили нейтралитет, не одаряя особым вниманием Катерину, то среди её погодок находилось немало тех, кто считал необходимым посудачить о том, за какие заслуги попала в Императорский штат никак не зарекомендовавшая себя особа. И среди всех выделялась Александра Ланская — дочь супруги погибшего поэта от второго брака. Будучи благословленной самим покойным государем Николаем Павловичем, да не обделенная красотой и женскими формами, юная фрейлина как нельзя лучше иллюстрировала все то, что говорилось о женском коллективе, полном яда и коварства. С равной натянутой улыбкой она могла устранить соперницу или донести сплетню государыне, заранее зная, как та отреагирует на новость об очередной интрижке её царственного супруга. Не то, что бы Ланская мстила своей непосредственной благодетельнице — она не имела видов на Александра Николаевича — скорее просто не умела иначе. Это проявлялось даже в том, каким тоном она делилась воспоминаниями об очередном изрядно повеселившем её кавалере, не воспринятом всерьез в силу это чина, титула, материального положения или иных факторов.

— Тот очаровательный корнет… — миниатюрная фрейлина с медными мелкими кудрями задумалась, силясь вспомнить его имя, — Арапов, кажется? Он целый вечер с тебя глаз не сводил! — во взгляде говорившей читалось восхищение: ей льстило водить дружбу, как она полагала, с “жемчужиной” императорского двора. Там, где была Александра, всегда можно было встретить большинство видных женихов столицы, а значит, велик шанс однажды заполучить внимание и её спутницам. Пусть даже самую малость.

— Он так смешно краснел, когда спрашивал, не обещала ли я кому вальс, — рассмеялась Ланская, надкусывая пирожное, аккуратно приподнятое над фарфоровым блюдцем. Нельзя было не признать, что каждый ее жест был старательно отточен и наполнен изящества. А будь здесь кто из видных офицеров, непременно бы добавилось кокетство даже в столь прозаичном действе.

— И что же ты? — нетерпеливость являлась главным качеством прехорошенькой Бобринской, попавшей в штат по рекомендации своей бабушки — в прошлом фрейлины государыни Марии Федоровны, хозяйки петербургского салона, а ныне перебравшейся в киевское имение и посвятившей себя внукам и супругу. Воспитанием Наталья была обязана именно ей, поскольку все внимание ее родителей было обращено в сторону пятерых сыновей. В кругу Императрицы Бобринскую знали как источник шалостей и проказ, а также бесконечных шуток: своим присутствием она всегда могла разогнать тоску, за что и ценилась Её Величеством.

— Позволила ангажировать меня на танец, — все с той же непосредственностью продолжила Александра, опустив сладость на тарелочку.

Окружившие её фрейлины тут же бросились обсуждать родословную офицера, сходясь во мнении, что императорской крестнице, коей являлась Ланская, необходим некто более состоятельный и не с таким смешным деревенским именем — Иван. Катрин, до слуха которой долетала эта непринужденная беседа, лишь поморщилась — такие разговоры её ничуть не интересовали и даже были противны. Ну какое, право слово, имеет значение титул? И что за низость — обсуждать искренность чужих чувств с такой насмешкой? Впрочем, влезать в эти беседы она тоже не намеревалась: боялась сказать лишнего, дабы не навлечь гнева со стороны Ея Величества, в отдалении расшивающей ризу для аналоя в недавно построенный храм. Всё же княжна еще не чувствовала себя в этом обществе столь уверенно, чтобы обмениваться колкостями, пусть даже и с глубоко неприятными ей особами. А потерять шифр на пятый день день пребывания в новой должности было бы слишком глупо.

— За твой брак непременно сам государь похлопочет, — то ли завистливым, то ли восхищённым шепотом протянула одна из фрейлин, — можешь играть с кавалерами на балах как вздумается.

— А тебе, что же, батюшка жениха не найдет? — Александра только удивленно обернулась к говорившей, намереваясь еще что-то добавить, как её тут же прервала другая барышня, охотно поделившись последней сплетней:

— Барон давеча крупно проигрался, теперь на такую невесту никто и не взглянет: приданного-то — три платья да брошь.

На несчастную девушку тут же посыпались лживые слова сочувствия, разбавившиеся негромким голоском Бобринской, напомнившей, что у старого барона осталось доброе имя, которое дороже любого приданого для честного жениха. Если кого это и заставило задуматься, то ненадолго. Тихий гул возобновился уже спустя несколько мерных ударов сердца.

— А у кого-то и доброго имени нет, — сопроводивший эту колкость выразительный взгляд, брошенный в её сторону, Катерина постаралась не заметить: после того, как в её искренности, а также в невиновности папеньки усомнился государь, слышать подобное со стороны окружающих было уже не так обидно. И всё же, фраза, слетевшая с языка Ланской, впилась иглой в кожу. Не больно, но ощутимо.

— Как могли вручить шифр той, чей отец покушался на жизнь Его Высочества?

Намек Александры, похоже, поняли остальные фрейлины, поскольку тут же бросились обсуждать репутацию Голицыных, одновременно с этим недоумевая, как дала трещину слаженная система, и выдвигая предположения о том, что должна была сделать Катерина, дабы попасть во дворец. Княжна, безусловно, догадывалась, что грязные сплетни более чем свойственны любому женскому обществу, но до последнего желала верить, что личный штат Императрицы подобран с большей тщательностью, и если уж не исключает злых языков, то хотя бы гарантирует соответствующий такт в прилюдных беседах.

— Я всегда полагала, что место при государыне получают барышни воспитанные, — ровным голосом отметила Катерина, одаривая безразличным взглядом говорившую, — однако Ваш поганый рот идет вразрез с этим требованием.

Видит Бог, она желала сдержаться, но не могла смолчать, когда разговор коснулся её семьи. И даже если Императрица сейчас ей сделает внушение, она вряд ли пожалеет об этом. Слишком уж прекрасно было лицезреть недовольно пожатые губы на аристократичном вытянутом лице.

— А Вы, — одарив вниманием ту самую барышню, что гадала, с кем из царской семьи княжна Голицына амуры вела, Катерина скользнула взглядом по излишне глубокому для будничного платья декольте, — похоже, не по наслышке знаете, как получить это назначение? Столь быстрый взлет от простой фрейлины до статс-дамы. Не фамильная ли это черта?

Та, кому адресовался сей выпад, побагровела, не ожидая подобного. Особенно намека на роман её бабушки* с покойным Императором. О недолгой связи самой Елизаветы Эммануиловны** с Александром Николаевичем, бесспорно, знали, но мало кто посмел бы связать тот короткий роман и повышение в должности, полученное не так давно. Официальной версией всё же считалось её браковенчание*** с бароном фон Вассерман, фамилию которого она хоть и приняла, но при Дворе не использовала, желая сделать акцент на родстве с самим Петром I. В темных глазах затаилась злоба: если та же Ланская в своих кознях была проста и отходчива, то Нарышкина являлась врагом куда более опасным и мстительным.

— Твой полет будет тоже стремительным, но закончится ударом о землю, — процеженное сквозь зубы обещание выглядело неприкрытой угрозой, и невольно Катрин вздрогнула от тона, коим это было произнесено. Возможно, Нарышкина добавила бы еще что-то, если бы государыня не решила пресечь неприятные ей разговоры.

— Как бы Вам самой не закончить свой полет в Сибири, мадемуазель фон Вассерман, — тихий, но отнюдь не слабый голос положил конец перепалке. Фамилия нарочито была упомянута не девичья, дабы указать на законное место. Мария Александровна, после того адюльтера своего венценосного супруга, старалась излишне не вести бесед со своей статс-дамой, но и понизить в должности ее не могла — не желала лишних пересудов за спиной. И всё же, чаша ангельского терпения её полнилась, и однажды грозилась опрокинуться. Тогда повод устроить ссылку зарвавшейся даме найдется сам.

— Екатерина Голицына была назначена в штат моим приказом за заслуги перед короной. Если кто из Вас желает обсудить мои решения, прошу, — холодный взгляд плавно прошелся по всем, присутствующим в Золотой гостиной. Упавшая на плечи тишина пропиталась ожиданием, и даже несмотря на кажущуюся нейтральность этого предложения, ни одна придворная дама не посмела им воспользоваться: сколь бы мягкой и всепрощающей ни была Мария Александровна, она оставалась Императрицей. А терять свое положение не хотелось никому. Поджав губы, Нарышкина коротко поклонилась государыне и выскользнула за дверь: вроде бы и приняла внушение, но в то же время вины за собой не признала.

Катерина, краем глаза проследившая за статс-дамой, вновь потянулась пером к чернильнице, дабы продолжить заполнение приглашений, порученных ей Императрицей. Рука двигалась неуверенно, и всем естеством владела скованность, из-за чего буквы получались угловатыми и резкими. Она была готова в любую секунду подняться и удалиться по приказанию Ея Величества, но Мария Александровна, похоже, не намеревалась отсылать её из гостиной: словно бы и не было конфликта, государыня вернулась к рукоделию. Беззвучно вознося благодарственную молитву, Катерина вновь обмакнула кончик пера в чернила — за её спиной определенно стоял ангел-хранитель. И ей казалось, что у него были пронзительно синие глаза и венец вместо нимба.

***

С приглашениями удалось покончить лишь к ужину, когда большая часть фрейлин удалилась по поручениям Ея Величества, и в Золотой гостиной помимо самой Марии Александровны и Катерины осталась лишь Ольга Смирнова, наигрывающая на клавесине незатейливую мелодию, да великая княжна Мария, коей не так давно исполнилось десять лет. Ничуть не похожая внешне на мать, разве что своей худобой и болезненностью, она являлась единственной дочерью среди императорских детей, и оттого нередко её баловали все августейшие родственники, а пуще всего любил её отец. Возможно, в силу этого девочка уже показывала характер, капризничая по поводу и без. Впрочем, ангельского терпения её матери хватало на любую выходку Ея Высочества. Вот и сейчас, пока слуги накрывали стол в Золотой гостиной, где Императрица изъявила желание отужинать, великая княжна успела опробовать два блюда и громко осведомиться, почему рыбу подали не с картофелем.

— Мари, нельзя отказываться от пищи лишь потому, что Вам подали не то, чего Вы желали, — как можно мягче укорила государыня дочь, занимая место за столом. Вслед за ней осмелились присесть и Катерина с Ольгой, старающиеся ничем не выдать своего голода: обед они обе пропустили, забывшись в поручениях Императрицы. Великая княжна в ответ на это промолчала, насупившись.

— Подумайте о тех, кому приходится на день делить ломоть хлеба, — в том же тоне продолжила Мария Александровна, вспоминая о людях из бедных кварталов и рассказы покойной Александры Федоровны о войне.

Ее бы воля, она искоренила бы это неравенство, дав каждому возможность жить в достатке. Но даже власть, сосредоточенная в её руках, не позволяла это осуществить. Ведь мало просто раздать денег из казны, что и без того не бездонна — проблемы это не решит надолго. И вряд ли что-то сумеет это сделать. Как только эти мысли завладели государыней, ужин вмиг показался пресным: то, что здесь она наслаждается отменной кухней, а где-то на окраинах столицы большая семья едва-едва пытается утолить голод пустой похлебкой, ничуть не способствовало появлению аппетита. Едва опробовав жаркое, что так любил Император, опять отказавшийся присоединиться к трапезе, Мария Александровна отставила от себя блюдо. Катерина, еще не привыкшая к столь необъяснимым для нее моментам грусти Ея Величества, замерла. Серебряная вилочка, занесенная над заливным, чуть подрагивала в её руке.

В почти вязкой и давящей тишине, где каждый был озабочен своими думами, никто и не заметил, как отворилась дверь, и в Золотой гостиной еще одним членом царской семьи стало больше.

— Maman, Вы вновь не съели ни крошки?

Обеспокоенный и укоряющий голос словно бы выразил мысли, что не способна была озвучить сама Катерина. Но неожиданность фразы привела к тому, что вилочка всё же выпала из дрожащей руки, со звонким стуком ударившись об пол. Осознание собственной неловкости вызвало легкое смущение, и, стараясь не встречаться ни с кем взглядом, девушка покинула свое место, чтобы поднять столовый прибор. Однако в этом стремлении она была не одинока. Прикосновение чужой горячей ладони к напряженным пальцам могло бы стать роковым, если бы ранее его место не занял зрительный контакт. От повторного падения вилочку спасло лишь то, что её удерживал цесаревич. Несколько ударов сердца минули, не отмеченные даже дыханием, словно все вокруг утратило жизнь.

— Простите мне мою неловкость, Ваше Высочество, — голос слушался плохо. Опомнившись, Катерина отвела взгляд и поднялась на ноги, чтобы церемонно склониться в легком реверансе и вернуться на свое место. Злополучный столовый прибор лег на салфетку. Вся ситуация вряд ли продлилась более минуты, но потянувшейся к чайничку княжне чудилось, словно прошел час, не меньше.

— Никса? — Мария Александровна, вырванная из тяжелых дум появлением сына, удивленно, но с радостью обернулась к нему. На опечаленном лице заиграла искренняя улыбка, и ответом ей стала такая же со стороны Николая, подошедшего к матери.

— Вас нельзя оставить одну, — шутливо качнул головой цесаревич, присаживаясь рядом, — что на сей раз стало причиной Вашей задумчивости?

— Ты помнишь князя Черкасского? — принимая из рук своей фрейлины чашку черного чая, осведомилась Императрица у сына. Тот нахмурился, но утвердительно кивнул.

— Его отец принимал участие в обороне Севастополя?

— И умер в госпитале по причине не оказанной своевременно помощи, — закончила Мария Александровна, — заплатил своей жизнью за наши, и не остался отблагодарен.

— Но Императором была пожалована награда посмертно, — не совсем понимая, отчего вспомнила этот случай мать, возразил ей цесаревич, на что получил то ли укоряющий, то ли просто усталый взгляд.

— Что мертвому эта награда? Что почести его детям, оставшимся на руках у бабушки?

— Хотите, я прикажу выплатить им содержание..?

— Я не о том хотела сказать. В госпиталях не хватает людей, оттого нуждающиеся умирают, не дождавшись помощи. Случись война — не приведи Боже, — широкий крест осенил Императрицу, — каждый день кто-то будет терять брата, отца или мужа.

Нетронутый чай остывал в изящной чашке, пока Её Величество медленно, будто боясь каждого слова, озвучивала свои мысли.

— Да что война — и в мирное время людям нужна помощь: оставшимся сиротами детям, лишенным поддержки от родных старикам, всем, кто по какой-либо причине потерял способность жить и существует от ночи до ночи.

— Елена Павловна дала жизнь Крестовоздвиженской общине, которая немало помогла в военное время. Её дело может быть продолжено, если Вы так беспокоитесь об этом, Maman.

— Оно должно быть продолжено и улучшено, — государыня кивнула, — я лично обращусь к Императору с этим вопросом. Если не будет возможности взять средства из казны, я совершу личное пожертвование: бриллианты и сапфиры — просто дорогое стекло.

— Ваше Величество, Вы всегда можете расчитывать на меня в этом вопросе, — Катерина окончательно забыла об ужине, как только разговор принял решающий оборот.

Голод, едва успокоенный чаем, затих — сотни, тысячи судеб могли вскоре получить шанс, и это заставляло все внутри трепетать. Отчего-то княжна уже была уверена в успехе предприятия, не принимая во внимание то, что до момента, когда выйдет указ, должно пройти еще не мало времени. Столь важные вопросы в один момент не разрешаются. Фраза сорвалась с губ до того, как Катерина поняла, что она принадлежит ей. Все это время княжна вслушивалась в разговор между государыней и цесаревичем, и тема, что была затронута, не могла не волновать её. В каждой семье имелись потери: не обошли они и Голицыных. Будучи ребенком, Катерина не задумывалась о войне, но сейчас, находясь на пороге замужней, взрослой жизни, боялась и помыслить о том, что не вернется Петр, Дмитрий, или даже ее дети.

— Ваше Величество, я могу позаботиться об увеличении количества сестер милосердия в Общине, — Ольга также не решилась оставаться в стороне. Мария Александровна с благодарной улыбкой кивнула фрейлинам, принимая их помощь.

— Надеюсь, теперь к Вам вернется аппетит, — цесаревич облегченно вздохнул, — я не хочу вновь видеть в Ваших покоях медиков.

Николай не упрекал мать в её сердоболии — он и сам был немногим менее чувствителен и отзывчив: в то время как Александр желал совершенствовать военную мощь державы, он навещал приюты, не зная, чем еще помочь сиротам. Но здоровье Ея Величества он ценил более всего, и эта её болезненность восприятия проблем, что нередко сказывалась не лучшим образом на состоянии государыни, изрядно беспокоила цесаревича. Он, наверное, отдал бы корону и титул лишь за то, чтобы вернулось время, когда в голубых глазах еще не царицы, а вчерашней принцессы не таилось усталости и печали. Когда её мягкий смех звучал под сводами дворца чаще, а отец разделял с ними трапезы и свое свободное от государственных дел время.

— Я полагаю, наше имение могло бы послужить на благо короне и отечеству, — Катерина, всерьез увлеченная мыслями о благотворительности, с какой-то отчаянной решительностью взглянула на Императрицу. — Мы можем разместить в нем тех, кто остался без крова над головой.

Решение пришло столь стремительно, что княжна не успела осознать, отчего вдруг ухватилась за него, как за последнюю соломинку. Отчего вдруг стало так важно что-то сделать для людей, за которых болела душа Ея Величества.

— Катрин, я ценю Вашу самоотверженность, но это последняя память о Вашей семье, — сердце Марии Александровны сжалось, когда она встретилась взглядом со своей фрейлиной: было видно, как нелегко дались ей те фразы. И с какой искренностью она их произносила.

— Главная память навсегда со мной, — прислонив ладонь к груди, там, где неровно билось сердце, она замолкла, чтобы собраться с мыслями и продолжить, — а имение пустует, в то время как могло бы быть полезным. Да и маменька писала недавно, что желает остаться в Карлсруэ.

Здесь, княжна, конечно же лукавила: письмо от Марты Петровны и впрямь пришло намедни, о чем её уведомил Дмитрий (он же и передал заветную весточку), но радости от пребывания вне России княгиня не изъявляла. Вот только иначе бы убедить государыню в окончательности принятого решения не удалось бы, а Катерине очень хотелось сделать что-то для своей благодетельницы. Пусть даже такую малость. Да и самой ей, возможно, требовалось отвлечься.

— Будьте покойны, Катрин, Вам это воздастся сторицей, — после недолгой паузы согласилась Императрица, на чьих тонких губах промелькнула улыбка. И что-то теплое шевельнулось в душе её фрейлины.

Николай, наблюдающий за этой картиной, не мог не отметить, что не зря он упрашивал Марию Александровну вручить шифр Катрин: она и впрямь могла стать добрым ангелом их семьи, и если не склеить уже разбитое, то не дать трещинам пойти дальше. Государыня, обретшая поддержку в лице новой фрейлины, кажется, смогла отвлечься от мрачных мыслей, направив энергию в деятельное русло. Сама Катрин, кажется, тоже прониклась изложенной идеей и на время забыла о семейной трагедии. Если бы и дальше между ними складывалось взаимопонимание, возможно, цесаревич сумел бы при помощи княжны Голицыной уговорить Императрицу перебраться в Ливадию. Отчего-то не существовало никакой подозрительности, что проявлял Император в отношении Катрин: Николай полностью и безоговорочно верил ей и в нее, не видя ничего дурного в очаровательной барышне с такими родными зелеными глазами из снов.

Та, что спасла его не раз, не могла нести в себе угрозы для него и всей царской семьи. Это цесаревич знал точно.

Комментарий к Глава одиннадцатая. Женское общество

*имеется в виду связь Марии Нарышкиной с Александром I, длившаяся 15 лет. Был ли это морганатический брак — неизвестно, но роман прервался в силу неверности дамы.

**у единственного дожившего до взрослого возраста сына Марии Антоновны — Эммануила, к слову, считавшегося ребенком от Александра I, детей ни в одном из двух браков не было. Поэтому Елизавета — лицо вымышленное.

***звание статс-дамы получали лишь замужние фрейлины, а также супруги крупных чинов: гражданских, придворных или военных. Это было следующей ступенью после камер-фрейлин, которыми становились незамужние и задержавшиеся в фрейлинах барышни.

========== Глава двенадцатая. С мечтой о близком пробужденье ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, декабрь, 13.

Идея о возрождении Крествовоздвиженской Общины настолько захватила Катерину, что вот уже третий день она, как только выдавалась свободная минутка, всю себя посвящала этим мыслям. Родовое поместье Голицыных было решено сделать приютом для сирот, и теперь предстояло подготовить его к этому: изменить направленность некоторых комнат (зачем детям малая столовая, если есть большая? А ту можно сделать дополнительной спальней), продать дорогую мебель из некоторых помещений, но взамен нее приобрести более простую и в большем количестве: одних лишь кроватей и тумб понадобится немало. А помимо этого ведь и уборную нужно сделать общей, увеличив количество умывальников, и лазарет, коего никогда не было в усадьбе, сделать. Дела, внезапно навалившиеся на Катерину, да и не только на нее, но и на всех, кто принимал участие в этой затее, сильно обрадовали княжну. Она было порывалась и штат постоянный пополнить, ведь персонал для нового приюта еще требовалось набрать, но в ней нуждались во Дворце, и идею пришлось отбросить, как невозможную. Впрочем, просто навещать порой детей и помогать нянечкам в их работе, ей никто не запрещал.

Натягивая перчатки, Катерина покинула «квартирку», попросив занятую своим туалетом Сашеньку напомнить государыне, если вдруг та спросит, что она отправилась в Карабиху, забрать некоторые вещи. Мария Александровна, с благодарностью принявшая жест своей фрейлины, все же настояла на том, чтобы княжна навестила имение перед его передачей в государственную собственность и увезла все, что посчитает нужным. После некоторых раздумий Катерина поняла, что если украшения и платья для нее не представляют ценности, то последний раз наведаться в тайную комнатку маменьки и попробовать найти еще что-нибудь, связанное с теми же письмами, стоит. Пообещавшись Императрице, что она отлучится ненадолго, и к вечеру постарается возвернуться, княжна получила в свое распоряжение целый выходной, и ранним утром начала сборы, отказавшись от завтрака.

Внизу, возле ворот, ее уже ждали. Но не один лишь заказанный экипаж, о котором с Ее Величеством договаривалась Катерина: рядом, вытянувшись, словно на смотре, и заложив за спину руки, стоял граф Шувалов. Недоверчиво отступив шаг назад, всматриваясь в знакомую фигуру, княжна, забывая о приличиях, привитых ей гувернанткой в институте, сорвалась на бег, чтобы через несколько гулких ударов сердца сомкнуть ладони за спиной у жениха и ощутить крепкие объятия в ответ.

- Дмитрий! Как ты тут? – все еще не веря в его возвращение, Катерина коснулась ладонью его щеки, впрочем, тут же перекладывая руку ему на грудь: этот жест оказался слишком откровенным для нее, хотя, чуть смущенная, она не отвела глаз и продолжала в упор смотреть на жениха, счастливо улыбаясь. Они не виделись более месяца, и, оказалось, что разлука – мучительна. Нельзя сказать, что Катерина излишне в чем-то на него полагалась, или тяготилась одиночеством, но до недавних пор Дмитрий всегда был рядом, настолько, что в любой момент она могла свидеться с ним, поведать обо всем, что тревожит, или, напротив, о том, что наполнило сердце радостью. Одни лишь разговоры между ними имели немалую важность для ее души. И когда вдруг он исчез по распоряжению Императора, и разве что пару раз отослал ей весточку, дабы она не волновалась излишне, стало как-то пусто и тоскливо. А еще ее мучила неизвестность.

- Его Императорское Величество приказали прибыть с докладом, - он улыбался, радуясь встрече не меньше своей невесты, но в этой улыбке крылось что-то страшное. Что-то, из-за чего Катерина чувствовала – не к добру это возвращение. Впрочем, мрачные мысли она упорно старалась сейчас от себя отгонять.

- С тем делом еще не покончено?

- Увы, - граф Шувалов качнул головой, все так же не отпуская княжну. – А ты, как всегда, забываешь о правилах?

Прекрасно зная, о чем говорит жених, Катерина отвела глаза: да, молодой барышне не пристало выходить без сопровождения, даже если она замужем. Но что такого страшного в поездке до родного имения? У выхода из Дворца везде стража, дорога до Карабихи изучена настолько, что опасаться разбойных нападений просто смешно, а в усадьбе нет никого, кто мог бы причинить ей вред. Хотя, конечно, зерно истины в этом всем было, но его княжна предпочитала не замечать и уповать на отводящую беду руку Богородицы.

С укором покачав головой в ответ на молчание невесты, где ясно читалось ее отношение к некоторым правилам, вследствие которых барышни выглядели во всех смыслах инфантильно, Дмитрий отстранился, вызвав тем самым полный непонимания взгляд. Спустя секунды в нем промелькнула тоска человека, готового к новой разлуке.

- Я не могу отпустить свою невесту одну, - непреклонным тоном оповестил он ее, а Катерина нахмурилась: Дмитрий никогда не оспаривал ее решений, неужели близость венчания давала о себе знать? – Поэтому я буду сопровождать тебя в поездке до имения.

- Как ты узнал, что я направляюсь в Карабиху?

- Болтливость моей сестры порадовала бы жандармов Третьего Отделения, - с усмешкой «сдал» он Эллен, а княжна в который раз не знала, благодарить подругу или же сделать ей выговор. Приняв поданную ей руку, она поднялась в карету и дождалась, когда жених последует за ней. Плотно захлопнулась дверца, и экипаж, покачнувшись, начал свое движение.

Дорога до родовой усадьбы Голицыных прошла в почти ничего не значащих беседах, где темыплавно перетекали одна в другую. Единственное, чего избегал Дмитрий – рассказов о государственном поручении и происходящих в Тобольской губернии беспорядках, каждый раз меняя мысль так, чтобы переключить внимание невесты на что-то иное. Катерина принимала это, но самой себе делала пометку: окольными путями допытаться самостоятельно. Она не любила, когда что-то утаивается. То же касалось загадок, собравшихся после смерти папеньки, и не желающих разгадываться: дядюшка молчал, говоря о том, что еще не время, а сама княжна пока лишь собирала детальки одну за другой, но цельная картина складываться не желала. Посетовав на скопление скелетов в шкафу их рода, Катерина достала из юбок прихваченное с собой письмо и протянула его жениху. Надежда на то, что Дмитрий сумеет что-то прояснить, почти не дышала, но попробовать стоило. Правда, взяла заветный лист с собой она по другой причине: быть может, удалось бы найти еще что-то, связанное с этими вещами, и по почерку, сравнив его, смогла бы установить личность автора.

Граф Шувалов, приняв сложенную втрое бумагу, развернул ее и цепким взглядом вчитался в столь аккуратные цепочки слов, что складывалось впечатление, будто писавший десятилетиями оттачивал искусство каллиграфии. Хотя, возможно, так оно и было.

«Родная моя,

не передать словами моих чувств, когда мне доложили о твоем отъезде и передали твое письмо. Отчего ты сама не сказалась мне? Боялась, что вознамерюсь остановить тебя? Но тебе же известно, что я никогда бы не пошел против твоей воли.

Помнишь, когда-то давно тебе пришлось уехать по просьбе твоей матушки? Мы не виделись три дня, а мне чудилось, что промелькнули годы. Но тогда я и представить не мог, что нам предстоит более долгая разлука. Не думал, что так мучительно – не иметь возможности прикоснуться к тебе, обнять, услышать твой смех, посмотреть в твои глаза. Если бы не… Впрочем, бессмысленно представлять, как бы сложилось все, будь мы в иных обстоятельствах.

Я буду жить мыслями о нашей встрече. Когда бы ей ни было суждено статься.

М.»

Среди всех писем, написанных таинственным «М», это было самым длинным, хоть и, также, не вносило ровным счетом никакой ясности. Вновь нет имен, вновь нет дат, вновь нет опознавательных знаков. Даже то, что сложено оно было на русском языке, не давало прав утверждать, что автором являлся не аристократ какой-нибудь: уж очень слог был искусен – крепостным такой неведом.

- Ни на одном конверте не было имени того, кому адресовались строки? – после старательного изучения бумаги осведомился Дмитрий. Его спутница качнула головой.

- Возможно, ей передавал лично поверенный человек. Что странно – ее ответных писем я так и не обнаружила. Правда, прочесть успела далеко не все.

Увы, в дворцовых стенах остаться наедине с собой более чем на пару минут невозможно, а посвящать в то, в чем сама еще совершенно не разобралась, кого бы то ни было, Катерина не желала. Достаточно причастности к этой загадке Дмитрия.

- Возможно, они хранятся у него.

- Если она вообще на них отвечала.

Предположение не было лишено смысла: каждое письмо таинственного «М» переполнялось отчаянием, даже если это было всего несколько строк. Казалось, словно переписка односторонняя, однако что-то не давало ему прервать все, и новые строки выходили из-под пера даже несмотря на отсутствие ответов барышни. Или же это все придумало лишь живое воображение Катерины, даже не заметившей, как загадка посланий из прошлого захватила ее всерьез. Дознаться до личностей обеих сторон этого «диалога», понять, что их связывало, и отчего такой тоской сквозило от каждой буквы, стало отчего-то очень важно. Хотя, возможно, она просто убегала от реальности, которая давила со всех сторон, и готова была забыться в любой, даже самой незначительной, мысли, где на самом деле не существовало никакой тайны.

***

В интригующих историях прошлого была не прочь покопаться не только Катерина, но и ее дядюшка – правда, его намерения вряд ли были столь чисты, и он силился не столько распутать все ниточки, что протянулись между ним, Голицыными и царской семьей, сколько максимально упрочить их. А значит, стоило позаботиться и о том, чтобы никто не посмел обвинить его в фальсификации, для чего приходилось не только изучать найденное, но и уничтожать некоторые из обнаруженных сведений. То, что прямых доказательств не существовало, одновременно и усложняло все, и облегчало дальнейшие ходы. Конечно, он, возможно, не сумеет убедить полностью тех, кого следует, но и противоположная сторона не будет уверена в его лжи – подтвердить или опровергнуть эти слова некому: все, кто знал что-либо достоверное, уже давно отпеты.

- Варвара Львовна, голубушка, просьба у меня к Вам есть, - дождавшись, пока разливавший чай слуга удалится из гостиной, Борис Петрович перешел к главной части их беседы, начавшейся не так давно. Баронесса Аракчеева, наслаждающаяся ароматом свежезаваренного напитка, медлила с ответом, и хозяин квартиры ничуть ее не торопил – в таких делах важна неспешность. О трепетной любви своей гостьи к чаю он знал не понаслышке, и умело использовал это, нарочно заказав несколько новых сортов специально для столь полезной ему дамы.

- Надеюсь, не место себе при Дворе выхлопотать желаете, - распробовав поданный напиток, отозвалась Варвара Львовна и тут же потянулась к вазочке с засахаренными фруктами: так чай, по ее мнению, становился во сто крат вкуснее.

- Что Вы, что Вы, куда уж мне. Отслужил свое, - махнул рукой князь Остроженский. – Вещицу одну из Дворца забрать надобно.

- Уж не царский ли венец Вы захотели, милейший? – и без того напоминающая птицу баронесса со сведенными к переносице бровями, круглыми глазами и по-орлиному загнутым носом нахмурилась, отчего взгляд ее стал еще более пугающим.

- Голубушка, как Вы могли подумать такое? – размашисто перекрестился старый князь. – Вещицу малую, сестре моей принадлежавшую, вернуть хотел.

Варвара Львовна, если и не поверила, то виду не подала. Черты лица ее смягчились, правда, не настолько, чтобы тут же потерять всякий страх в общении с ней, и перестать старательно подбирать слова. То, что с Борисом Петровичем она порой и имела общие дела, не означало ее полной осведомленности в его мотивах: скорее они помогали друг другу как давние знакомые, но не вдаваясь в причины, побудившие договориться о том или ином деле. По крайней мере, пока ничего преступного против Царя и Отечества не затевалось. Становиться пособницей в грязной истории баронесса Аракчеева не стала бы даже за толстую пачку крупных ассигнаций. Хотя ее приближенность ко Двору манила многих.

- Полагаю, забрать ее следует тайно, иначе бы Вы ко мне не обратились, Борис Петрович?

- Редкой проницательностью Вас Господь одарил, голубушка, - с излишним восхищением проговорил старый князь, желая лестью прикрыть свои намерения.

- И как же узнать эту вещицу?

- Я Вам сейчас все-все ее приметы подробно изложу.

Не по-мужски пухлые губы Остроженского изогнулись в хитрой улыбке. Он уже почти праздновал прибытие к нему в руки главного подтверждения сплетенной легенды: если баронесса Аракчеева обещалась что-то исполнить, сомнений в успехе дела могло не возникать.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, декабрь, 15.

Привезенные из Голландии розы источали невероятно сильный аромат: будь здесь один цветок, им бы можно было наслаждаться, но от нескольких тысяч едва раскрывшихся бутонов кружилась голова и мутнело сознание. Перебирая жесткие стебли и срезая нижние листья, чтобы после разместить новую порцию цветов в напольном вазоне, Катерина старалась отвлечься мыслями от своей дурноты. Эллен, помогавшая ей с утра, упорхнула по поручению государыни к кондитеру, а фрейлина Смирнова, целый час развлекавшая историями античного Рима, в силу недомогания отпросилась у Ея Величества, на что внимательная и сердобольная Мария Александровна не могла ответить отказом. Свободной оставалась лишь Катрин, да Анна Тютчева, с которой даже терпеливой княжне было сложно находить общий язык, и потому за общей работой они обе предпочитали молчать.

Тишина не тяготила, но за разговорами было проще коротать время и не замечать столь удушающего аромата прекрасных цветов, иначе же мысли начинали крутиться возле дурноты, все усиливающейся с каждой минутой. Проклинающая розы Катерина уже была готова тоже сослаться на недомогание, дабы отпроситься у государыни на воздух, но как-то не хотелось оставлять всю работу на одну лишь камер-фрейлину. Быть может, Высшие силы сжалились над ней, услышав горячие мольбы, потому что в гостиную Ея Величества без стука вошел цесаревич, за которым увязалась и Великая княжна, в чьем расписании случился перерыв до прихода учителя, и девочка надеялась провести это время с матерью. Долго убеждать себя в том, что подслушивать чужие разговоры – моветон, не удалось – разум, готовый зацепиться за любую возможность отвлечься, обострил слух, и Катерина постаралась разобрать суть тихой беседы, прервавшейся смехом Великой княжны, тут же начавшей с упоением зачитывать государыне сонет на французском, дабы похвалиться своими успехами. Как только она завершила выступление, раздались синхронные аплодисменты, и мягкий голос Императрицы исправил несколько ошибок, прежде чем выразить одобрение.

Наблюдая за этой сценкой, княжна не сдержала пропитанной горечью улыбки – всё так напоминало ей о доме и счастливом детстве, которого уже не вернуть, что сердце сбивалось с ровного ритма. И вроде бы не было в ней склонности ностальгировать попусту, но, по всей видимости, поездка в родовое имение дала о себе знать: Катерина забрала лишь детские вещи, что хранились в маменькиной спальне, статуэтки Ирины, которые не смогла оставить для продажи, хоть и выручить бы за них можно было немало, и папенькин любимый портсигар, с которым он не расставался никогда. Это все еще хранило тепло рук и давало возможность ощущать близость самых родных людей, не терять надежду на новую встречу. А теперь вот, сердце невольно ловило знакомые моменты в минутах чужого счастья: в звонком голосе десятилетней Марии, кружащейся по гостиной вместе с Николаем – она упрямо старалась доказать ему, что учитель танцев ошибся сегодня; в умиротворении на лице Ея Величества, прижимающей к себе прильнувшую дочь, и ласково треплющей волосы старшего сына; в каком-то свете, исходящем от всех трех фигур, сейчас кажущихся не людьми – святыми. И этот свет был целебным: душа успокаивалась, а из улыбки уходила горечь, сменяясь тихой грустью.

Жаль лишь, что отрадная сердцу картина длилась недолго: Великой княжне надлежало вернуться к занятиям, а Наследника престола ожидал министр финансов, которому была назначена аудиенция. Сильный аромат, исходящий от роз, вновь напомнил о себе, и малодушные мысли о побеге не преминули явиться. Впрочем, их опять отогнали, и виной тому был никто иной, как цесаревич: прежде, чем покинуть Золотую гостиную, он задержался возле сидящей с цветами Катерины.

— Вы будете сегодня на спектакле?

Она удивленно подняла голову: вопрос Его Высочества был неожиданным, и она не совсем понимала, о чем он. Увидев замешательство на лице княжны, Николай поспешил объясниться:

– Сегодня в Александринском театре ставят Островского, а после спектакля будет благотворительный вечер у государыни, на который уже разосланы приглашения. Вы непременно должны пойти — почти все фрейлины Ея Величества будут сопровождать Императрицу. Тем более, Вы принимаете непосредственное участие в возрождении Общины.

– Простите мне мою неосведомленность, Ваше Высочество.

– Скорее это мне следовало сначала рассказать Вам, а потом задавать вопрос – похоже, что Maman еще не всех уведомила.

– В таком случае, я непременно буду.

На несколько секунд задержав взгляд на ее лице, цесаревич едва заметно улыбнулся и откланялся. А Катерина, продолжившая срезать листья с толстых стеблей, даже не поняла, когда именно уколола палец: боль едва ли отвлекла ее мысли, отчего-то оставшиеся там, в ничего не значащем диалоге.

Поставленная впервые четыре года назад, в декабре, “Гроза” почти сразу же удостоилась внимания критиков-публицистов и получила крайне противоположные рецензии: молодой демократ Добролюбов утверждал, что этого протеста против произвола уже давно стоило ожидать, и героиня пьесы Островского сделала то, что не хватает духу совершить народу; к нему присоединялся и Писарев, а вот экспрессивный Григорьев активно оспаривает взгляды своих оппонентов, выдвигая на первый план не суть драмы, а то, как именно её подал автор, как раскрыл поэтично жизнь народа. И не только литературные критики с жаром обсуждали пьесу – не меньшее внимание ей уделил простой люд, и то тут, то там в театрах собирались кучки, готовые обменяться взглядами на сюжет. Хотя, всех ли волновал именно он? Сплотившиеся фрейлины Ея Величества в количестве шести человек с большим энтузиазмом восхищались игрой обаятельного Степанова, чей Борис покорил немало девичьих сердец, и лишь двое всё же затронули ключевой вопрос драмы, поддавшись общим настроениям и найдя в том камень преткновения.

– Жаль её, – покачала головой Сашенька, завязывая мантоньерки, – бежать ей с Борисом надо было.

Выросшая в любви и ласке, она искренне сочувствовала героине пьесы, и даже если не старалась найти в произведении глубокие мысли, чтобы пуститься в рассуждения о проблемах современного общества, всё же ощущала, сколь нередки были подобные случаи для молодых барышень. Её немного детская непосредственность и чувствительность остро отзывались на подобную несправедливость, что почти всегда удостаивалось колкости со стороны некоторых фрейлин.

– Душечка, Вы романов начитались? – Ланская картинно вздохнула, словно поражаясь наивности Жуковской.

– А что, ей стоило терпеть, по-Вашему?

– Elle est stupide*, – оценила происходившее на сцене Ланская, обмахиваясь веером, – была бы умнее — и со свекровью ужилась бы, и муж бы не маменьку, а жену слушался.

В её позе и манере речи было столько превосходства, что ни у кого и сомнений не оставалось – она и впрямь знает, о чем говорит. Вот только уважения за такие речи удостаивалась не всегда: мало кто из барышень публично признавал подобное лицемерие.

– О, Вы, mademoiselle, непременно бы сумели, – Катрин с какой-то смесью сожаления и пренебрежения взглянула на императорскую крестницу. Та едва ли удостоила говорившую ответом, поскольку ведущую роль вновь перехватила Жуковская.

– А любовь как же? – не унималась Сашенька, ничуть не готовая принять позицию Ланской, казалось, предвидевшей этот вопрос – ответ её был лишен предварительных раздумий:

– А к слову “любовь” любовник ближе чем муж, не так ли? – поделилась своим “блестящим” знанием языка Ланская, и своими планами на замужество, по всей видимости, тоже. Если в начале столетия даже мысли о браке по расчету вызывали возмущение в обществе, то в его второй половине взгляды начали меняться, и хотя это всё так же не поощрялось, разговоры о подобном уже не пресекались немедленно, а барышни, не питавшие романтических чувств к супругу, не осуждались, если они не выставляли это напоказ – личная жизнь по прежнему оставалась тайной.

– Ce qui se fait de nuit paraît au grand jour, mademoiselle Lansky**, – в том же тоне уведомила её Катерина, – ни один адюльтер еще не остался незамеченным, даже в царской семье.

Прежде, чем императорская крестница успела ответить ей новой шпилькой, к кружку фрейлин подошли Николай и Александр: Великий князь тут же обратил все внимание на себя, заговорив о статье Добролюбова, вышедшей почти сразу после премьеры пьесы, пока цесаревич, ничуть не желающий повторять участи брата, жестом предложил Катерине покинуть это порядком надоевшее ей общество. Хотя, если говорить начистоту, неприятной ей была лишь Ланская со своим излишне прагматичным взглядом на жизнь и брак, чего воспитанная в иных порядках княжна не могла принять. Точнее, она бы ничего и не сказала, если б не завязался столь серьезный диалог, и со стороны его зачинщицы не расходились волны насмешки над теми, кто искренне сочувствовал героине пьесы.

– Вы спасли меня, Ваше Высочество, – выдохнув, произнесла Катерина. Николай понимающе улыбнулся.

– Фрейлина Ланская?

В ответ на столь моментальную догадку княжна замедлила шаг, чтобы взглянуть на идущего рядом цесаревича.

– Она и Вас утомила?

– Мне кажется, во всем Дворце не найдется человека, который бы считал её образцом порядочности и невинности. А тех, кто наслаждается беседами с ней, можно пересчитать по пальцам.

– Я заранее выражаю искреннее сочувствие тому, чьему дому хозяйкой она станет, – бросила Катерина, качнув головой. В том, что из Ланской выйдет такая же мать, держащая всю семью в кулаке, как Кабаниха, она сомнений не имела.

– О, это определенно будет какой-нибудь барон или граф, в почтенном возрасте, которого она очарует до такой степени, что он вместо слуги ей чай подавать станет.

Картинка нарисовалась столь яркая, что не расширить её того сильнее было бы досадным упущением, а недостатком воображения княжна не страдала. Хотя бы на столь невинный диалог, что не покинет пределов их тесного круга из двух человек, она имела право. Вряд ли хоть слово из беседы достигнет ту барыню в странной шляпе, что явно кого-то ожидает на резном диванчике.

– И она непременно на каждом светском приеме будет говорить о неземной любви к нему, во что, конечно же, никто не поверит, – фраза была произнесена нарочито с придыханием и легким сочувствием, хотя уголки губ Катерины уже подрагивали, как и зеленые глаза лишились своего холода.

– Особенно его дети от первого брака, – поддержал игру цесаревич, вдохновенно расписывая будущее императорской крестницы, – им придется называть маменькой ту, что вряд ли окажется их старше. Они будут пытаться всячески открыть отцу глаза на его новую супругу, но он уже слеп от своей любви.

– В конце концов, он перепишет все завещание на нее, оставив детей обездоленными, и на следующее утро по нему уже отслужат панихиду.

– Вы жестоки, Катрин, – усмехаясь, оценил её вариант Николай, – она еще немного поживет с ним, чтобы иметь возможность посещать приемы в сопровождении столь знатного супруга. Ведь после его кончины ей придется блюсти траур: это накладывает табу на все светские вечера, а такая барышня как она следит за своей репутацией, чтобы попрать все нормы.

– И несмотря на то, она будет тайно иметь связь с каким-нибудь офицером.

– Драгуном! Чем не принц на коне?

Едва сдерживающая смех Катерина после этого воодушевленного замечания уже, не таясь, рассмеялась, и столь заразительно, что Николай сохранять серьезность тоже не имел возможности. Впрочем, дабы не навлечь на себя осуждающие взгляды, пришлось почти сразу успокоиться, и лишь заговорщицкие улыбки, коими обменивались собеседники, напоминали о случайном и кратковременном отхождении от правил. Удерживая раскрытый веер так, чтобы он слегка прикрывал ее губы, княжна едва заметно подалась в сторону цесаревича.

– Не думала, что Наследник Престола может обсуждать барышню за её спиной, – в голос нарочно был добавлен легкий укор, но веселье в зеленых глазах выдавало настоящие эмоции. Николай, так же чуть склонившись к своей спутнице, понизив голос, вкрадчиво пояснил:

– Готов поспорить – не к ночи помянутая барышня сейчас с не меньшим удовольствием сплетничает о нашем уединении.

С тихим смехом Катерина сложила веер, едва дотронувшись его краем до плеча цесаревича в немом, но шутливом предупреждении. А в зеленых глазах читалась благодарность за эти спокойные минуты, позволившие забыть о причинах для грусти и впервые за долгое время искренне рассмеяться.

Комментарий к Глава двенадцатая. С мечтой о близком пробужденье

*она глупа (фр.)

**шила в мешке не утаишь, м-ль Ланская (фр.)

========== Глава тринадцатая. Ломается хрупко бессильная сталь ==========

Российская Империя, Карабиха, год 1863, декабрь, 25.

В последних числах декабря почти в каждом доме появлялась пушистая зеленая красавица, знаменуя приближение праздника: немецкую традицию ставить елку в Россию привезла еще покойная Александра Федоровна, и постепенно это стало традицией не только во дворце, где отдельно наряжалась елка Императора, Императрицы, каждого из детей правящей четы, а также для малого великокняжеского двора, но и в домах всех слоев населения. Различалась лишь пышность, с которой проводилась подготовка к празднику: где-то вместо деревца даже ставили лишь несколько его веточек, но от духа Рождества не желал отказываться никто. Катерина, привыкшая к ощущению чуда, что рождали все эти приготовления, погружённая в мысли о приюте, начавшем функционировать, пусть и не в полную силу, испросила у государыни разрешения заняться праздником для детей, и теперь с небывалым усердием завязывала ленточку, которой фигурка крепилась к колючей зеленой лапе. Стоящий рядом Николай поправлял лестницу, чтобы усадить на вершину ели натертую до блеска звезду. Все игрушки были вытащены с антресолей, и княжна сильно обрадовалась, что туда в момент уборки не добралась, иначе бы выкинула все ненароком. А теперь, как оказалось, даже эти безделицы пригодились.

Изначально предполагалось, что Мария Александровна с несколькими фрейлинами и старшими сыновьями нанесет визит приюту к обеду, но с самого утра государыне нездоровилось, и её присутствие оказалось под большим вопросом. Цесаревич намеревался было остаться с матерью, но она настояла на его поездке в приют, увещевая в том, что ее самочувствие от его присутствия не улучшится само, да и скорее всего мигрень утихнет к вечеру, поэтому нет нужды волноваться попусту. Взяв с матери слово, что она не будет перенапрягаться и взамен пообещавшись составить компанию княжне Голицыной и вернуть ее во дворец в целости и сохранности, Николай распорядился об экипаже. И уже с обеда вместе с Катериной он занимался украшением большой комнаты, некогда бывшей бальной залой поместья Голицыных, а ныне превратившейся в столовую. Одетая в простое платье, дополненное лишь легким кружевным фишю, княжна любовно расправляла крылья бумажной птицы, что смастерила когда-то маленькая Ольга. Перед глазами вставали картины счастливого детства, в котором каждое Рождество ожидалось с особым трепетом, и улыбка блуждала по задумчивому лицу. Вот только жизни в этой улыбке не было. Цесаревичу же отчаянно хотелось вновь увидеть озорные огоньки в потухших глазах спутницы: ему вообще претила любая грусть и страдание, и будь его воля, он бы давно нашел способ избавить от них свой народ. Но если для тех, кто однажды присягнет ему на верность, Николай пока еще не мог ничего сделать, облегчающее их участь, то хотя бы находящуюся рядом девушку он должен был развеселить.

– Катрин, вы не откажете мне в прогулке?

Княжна с той самой птичкой в руках вздрогнула: тишина, что окутывала её и почти усыпляла, оказалась безжалостно нарушена. Потребовалось время, чтобы осознать, где именно она находится, и что должна делать. Но в повторном вопросе необходимости не было.

– Не думаю, что Вам интересно утерявшее свой облик поместье, – горечь в голосе даже не скрывалась. Бумажная поделка нашла свое место на пушистой ветви, руки потянулись к коробке, где хранились остальные игрушки.

– Я, конечно, не откажусь и от экскурсии по усадьбе, но сейчас мне бы хотелось насладиться верховой ездой. Вы упоминали, что Ваш брат учил Вас держаться в седле?

Такое занятие, пожалуй, мало подходило утонченной и хрупкой барышне, но князь Петр всячески потворствовал интересу сестры к не девичьим увлечениям, и потому Катерина даже на свой шестнадцатый день рождения получила в подарок от брата его любимого скакуна, а в восемнадцать даже приняла участие в охоте. Правда, не сказать, что бы оная прошла удачно: сравниться с мужчинами в сём для нее было сложно, однако удовольствия охота принесла немало. Маменька только укоряла, что не пристало барышне в мужском костюме да на лошади скакать, на что тут же получила ответ — все императрицы Российские в охоте участие принимали, разве что Анна Иоанновна предпочитала ей стрельбу из дворцовых окон. У княгини возражений не находилось, но попыток урезонить дочь она не оставляла, а потому верховые прогулки и, тем паче, охота, происходили в величайшей секретности, когда маменька отбывала из поместья.

– Здесь и лошадей-то не осталось.

Убедившись в том, что на елку было вывешено все, что когда-то убрали в коробку после Рождества, княжна оглядела невысокое деревце, уже увенчанное звездой и готовое предстать перед не ожидающими такого чуда детьми.

– А может, Вы просто боитесь конных прогулок? – поддел её Николай, наблюдая за ожидаемой реакцией со стороны спутницы: Катерина вспыхнула и медленно, с расстановкой произнесла:

– Я обгоню Вас, Николай Александрович, даже если поеду с завязанными глазами.

– Вы так уверены в себе? Готовы на дружеский спор?

– Что предлагаете поставить на кон? – в зеленых глазах уже вовсю разгорелся азарт, убеждая в правильности выбранной тактики.

– Желание.

Встретившиеся руки скрепили рукопожатием договоренность. Решить, где взять коней, было вопросом несложным, как только прогулка приобрела новое значение: стоящая у крыльца карета, запряжённая шестеркой лошадей, сама наталкивала на крамольные мысли. Поддавшаяся на провокацию княжна, застегивающая крючки редингота, уже была готова зайти сколь угодно далеко, и первой двинулась в сторону экипажа, тем самым отвечая на вопрос своего спутника. Распрячь коней оказалось делом хлопотным, если учесть, что никому из них ранее этого осуществлять не приходилось. Тем более – в условиях постоянного опасения, что кучер вернется раньше времени. Но на сей раз, похоже, им повезло, и Катерина вознесла хвалу всем трактирам за время, которое в них могли проводить некоторые мужики. Выводя скакунов за пределы усадьбы, спорщики обменивались заговорщицкими улыбками, которые непременно переросли бы в смех, если бы не необходимость срочно сбежать с “места преступления”, а забираться в седло, сотрясаясь от хохота, было бы крайне проблематично. И если цесаревич сумел бы справиться с этой задачей, то княжне изрядно мешали юбки, и следовало полностью сосредоточиться, чтобы не упасть в грязь лицом. И в снег тоже.

Гнедая лошадь чутко слушалась всех указаний наездницы, и паника, довлевшая над Катериной первые минуты, понемногу растворялась, уступая место азарту, что захватывал с головой ее всякий раз, стоило лишь оказаться в седле. Выбранный маршрут не предполагал особых препятствий, если во внимание не брать снежные сугробы: от ворот, ведущих в поместье, дорога проходила через редкий лесок, а затем слева ограждалась чистым полем, за которым расположилась сама деревенька, чьи жители принадлежали Голицыным. В паре верст от нее протекала речка, сейчас затянутая тонкой корочкой льда. Именно её выбрали финишной точкой, по которой было решено определить победителя. Лошади шли наравне, раскрасневшаяся Катерина, уже ничуть не заботящаяся о своей прическе, из которой выбились передние пряди и теперь хлестали по лицу, подгоняла скакуна, видя впереди заветную серебрящуюся ленту реки. Николай, с не меньшим запалом следящий за скачкой, позволил княжне сравняться с ним, чуть сдерживая жеребца и вновь позволяя тому сорваться в галоп. Дух захватывало от одной мысли о такой скорости, и холодели руки, сжимающие поводья. Но вид блеснувшей финишной точки, словно в насмешку бликующей, уничтожил все преграды. Напряженное тело само склонилось ниже к гриве, а сердце отсчитывало удары до смены галопа на карьер.

Вороной скакун, пришпоренный всадником, вырвался вперед и тут же встал на дыбы в считанных шагах от берега, повинуясь хозяину, что мгновенно обернулся с искренней, счастливой улыбкой победителя. И она яркой вспышкой врезалась в сознание княжны, потому как в следующий миг сменилась гримасой боли, не взятой вовремя под контроль. А потом время растянулось в бесконечную полосу: опустившиеся на землю передние копыта коня, покачнувшаяся фигура Наследника престола, неестественно согнувшегося и тяжело рухнувшего в снег, цепляясь ногами за стремена. Счастье, что скакун не рванул вперед, иначе бы непременно потянул за собой упавшего всадника, и вряд ли даже снег смягчил бы удары.

– Ваше Высочество! – вскрикнувшая в ужасе Катерина резко натянула поводья, заставляя лошадь остановиться, и, путаясь в юбках, спрыгнула в снег, ничуть не заботясь о том, что может ушибиться. Да что её неловкие движения и ссадины стоят, когда Николай, согнувшийся от боли, не двигался, и внутри княжны все разрывалось, оставляя зияющие пустоты. Страх, захвативший её, был разве что сродни появившемуся в момент новости об аресте папеньки. Пронизанный мыслью о жизни близкого человека. И виной. За то, что не уберегла. За то, что потворствовала странному желанию.

Падая на колени в сугроб, совсем не думая о том, что плотная ткань платья скоро намокнет, да и в сапожки забьется снег, Катерина, отринув этикет, вцепилась в цесаревича, силясь помочь ему. Но что могла хрупкая барышня, ежели и врачи-то едва ли облегчили его участь в моменты приступов?

– Простите, простите меня, Ваше Высочество, – сбивчивые извинения дрожащим голосом повторялись друг за другом. Она будто бы не замечала, что именно твердит, и чувствовала лишь всепоглощающий страх. С желанием перечеркнуть весь сегодняшний день, вернуться в утро и отказать Его Высочеству в его просьбе. Или хотя бы не соглашаться на этот безумный спор.

– Катрин, это мне… стоит просить прощения, – Николай едва ли мог без прерываний произнести короткую фразу: боль, исказившая лицо, была столь сильна, что сбивала дыхание и отнимала голос. И всё же, желая хоть как-то успокоить свою спутницу, по чьим щекам уже текли горячие слезы, он постарался выпрямиться. Спина, пронзенная тысячами тонких шпаг, едва ли намеревалась его слушать. Но пугать еще сильнее княжну, чье лицо уже было белее усыпавшего все снега, он не имел права: она и без того по его, и только по его, вине сейчас напоминала государыню, впервые узнавшую о приступах сына. Только с волнением матери ничего не поделаешь – слишком сильна их связь; а лицезреть столь сильную тревогу со стороны девушки, чью роль в своей жизни он до сих пор не определил, было… неправильно.

– Я дала согласие на эту проклятую прогулку, – не согласилась с его словами Катерина.

– Но я на ней настоял, – парировал цесаревич, даже в этот момент сохраняя какую-то горькую усмешку на лице, впрочем, тут же вновь сменяющуюся болезненным судорожным вздохом. – Мне уже лучше, Катрин, – ложь. Чистой воды ложь, но так хотелось успокоить спутницу, поддерживающую его при попытках встать на ноги. Она сама покачивалась и дрожала от пережитого ужаса, но желала быть опорой ему. С благодарностью кладя руку ей на плечо, но стараясь не опираться на слишком хрупкую девушку, Николай всё же выпрямился, пусть и не до конца.

– Вы сможете идти?

– С Вашей поддержкой — хоть до самого Петербурга.

Сочтя ироничный ответ знаком к тому, что цесаревичу и вправду стало легче, княжна сделала маленький шаг в направлении кучкующихся впереди домиков. До деревни было значительно ближе, чем до поместья, тем более что передвигаться придется с остановками. Сесть на лошадь сейчас Катерина боялась, да и не смогла бы она подтянуть в седло Николая. В его же собственных силах она изрядно сомневалась: несколькими минутами ранее он лежал без движения, и восстановиться, даже будь это простой ушиб, столь быстро бы не смог. А проблема была явно серьезнее.

***

Дорога до деревни отняла чуть больше часа, хотя обычным шагом, пусть даже и по снегу, княжна бы добиралась минут пятнадцать, не более. Но сейчас рядом был цесаревич, упрямо старающийся делать вид, что он ничуть не пострадал, и держать привычную царственную осанку. Только на лице его нет-нет, да проскакивала гримаса боли, выдающая истинное состояние. Катерине очень хотелось расспросить его об этом, но она уже не решалась затронуть ставшую запретной тему, чтобы не подтолкнуть Его Высочество еще к какому необдуманному поступку. Получасом ранее, когда она осведомилась о том, не стоит ли им передохнуть, Николай с напускной бравадой заверил спутницу, что абсолютно здоров и попытался сделать несколько широких шагов вперед без её поддержки. Увы, но завершилась его мальчишечья выходка лишь новым приступом боли, вследствие которого задержка всё же имела место быть, а Катерина зареклась задавать вопросы о самочувствии. Наследник престола совершенно не желал демонстрировать свою слабость.

Проглотившая рвущееся с языка замечание о чьей-то несдержанности, недопустимое в общении с цесаревичем, Катерина продолжила путь, держа курс на самый крайний дом, дымок из трубы которого говорил, что хозяева здесь, и если они не глухи к чужому несчастью, согласятся приютить ненадолго. Было бы не лишним и врача вызвать, но найдется ли он здесь, в маленькой деревеньке на тридцать дворов?

На робкий стук с изрядной задержкой вышла дородная женщина с убранными под цветастую косынку волосами и в темной телогрейке. Руки её были облачены в грубые рукавицы со следами угля, а серые глаза чуть навыкат с подозрением изучали внезапных гостей. Впрочем, Катерина вполне понимала незнакомую крестьянку: окажись перед ней на пороге двое в смятой и замаранной снегом одежде, с растрепавшимися волосами, следами слез и отнюдь не приветливой улыбкой, она бы тоже не хлеб-соль предлагала. Стараясь, чтобы речь её выглядела не путаной, и никоим образом не выдала их истинных имен, княжна представилась мелкопоместной дворянкой (Николай вернулся к роли графа Северского) и попросила разрешения остановиться в этом доме. В двух словах пояснив произошедшее с ними, Катерина пообещалась заплатить своими сережками — единственной ценной вещью, что была при ней: денег она не брала, не предполагая, в какую переделку попадет. Хозяйка, с чьего лица так и не сошла подозрительность, всё же впустила гостей, позволив им занять единственную свободную комнату из трех: две другие отводились на спальню и кухню. К чести крестьянки, следить за постояльцами она не стала, да и расспрашивать особо тоже, удалившись во двор, где была занята до их прихода.

Оказавшая помощь в избавлении от пальто и мундира Катерина с сосредоточенным видом ощупывала руку Наследника престола, пытаясь определить возможные ушибы и переломы. К счастью, от них, похоже, Господь уберег. Цесаревич то ли в шутку, то ли всерьез выразил надежду на продолжение “медицинского осмотра” в виде массажа спины, за что был удостоен ответной колкости со стороны своей спутницы, заявившей, что раз у него есть силы выдвигать такие предположения, значит, она явно переживала больше, чем следует, и дальше он справится сам.

– Катрин, только не рассказывайте государыне о нашем приключении, — поморщившись, Николай опустился на постель, стараясь принять как можно более комфортное для спины положение. Сковывающий мундир обрел временное пристанище на подлокотнике старого кресла, куда ранее было определено пальто, и дышать стало легче. Катерина, поправляющая подушку под его головой,в который раз поразилась тому, сколь сильно заботился о матери цесаревич. И препятствовать таким его желаниям не могла.

– Не беспокойтесь – я не менее Вашего не желаю волновать Ея Величество.

– Вы тоже полагаете, что я слишком слаб? – внезапно поинтересовался Николай, но как-то отстраненно. Княжна, не уловившая связи между этим вопросом и их предыдущими фразами, не нашлась, что ответить, и просто присела на край постели.

– Если слабость – испытывать боль, то мы все слабы. Просто кто-то чуть сильнее, кто-то нет. Не испытывает боли лишь мертвец. А Вы живы, Ваше Высочество.

– Император всегда меня называл неженкой, – усмешка, едва проскользнувшая по лицу цесаревича, была какой-то горькой. – Особенно в моменты таких приступов. Как-то даже предложил матери меня в платье нарядить: мол, никто б не отличил от барышни. Говорил, что надо было меня вместо Александра в службу отдать.

– Но то говорил государь, а отец внутри него наверняка переживал за Вас.

Николай только как-то неопределенно пожал плечами. Или, скорее, попытался это сделать — полноценный жест в его положении не получился. Катерина отвела взгляд и хотела бы сменить тему, как ненароком вернулась мыслями к первым репликам:

– Приступов? Ваше Высочество, – на лице, к которому уже вернулся здоровый румянец, отразилось запоздалое осознание, — это не было простым шоком от сильного удара?

– Такое иногда случается при сильном напряжении спины, – цесаревич старался преподнести это как нечто незначительное, но не ощутить перемену настроения своей спутницы не мог. – Потому я и говорил, что Вам не следует винить себя – прогулка была моим желанием, и я знал возможные риски.

– Вы ведете себя как ребенок! Вам стоило бы относиться серьезнее к своему здоровью, – не сдержалась Катерина, рывком поднимаясь на ноги. На лице читался неприкрытый укор, но он поглотил ранее властвовавшую вину, и потому реакция оправдала себя для Николая. В синих глазах промелькнули хитрые искорки, но он старался сохранить серьезность.

– Не так давно Вы извинялись за каждое свое слово, а теперь стремитесь отчитать меня как мальчишку.

– Желаете, чтобы я вернула прежний манер общения?

– Не стоит, Катрин, – случайная вспышка ее гнева, смешанная с заботой, была важнее иного исполнения этикета, доказывая, что княжна еще жива, и подтверждение факта смерти папеньки не подкосило её окончательно. – Вам нужно отдохнуть, – переменил он тему, – Вы можете занять вторую половину кровати.

– Вы обратились не по адресу с таким предложением, Ваше Высочество.

– Не упрямьтесь, Катрин, — нахмурился цесаревич, однако его спутница только покачала головой. – Клянусь, что никто не узнает об этой компрометирующей ситуации, и я не предприму никаких смущающих Вас действий! – раскрывая ладони поднятых вверх рук, он улыбался. И сложно было не ответить тем же, но Катерина всё же сохранила бесстрастность голоса и взгляда.

– Я верю Вам, Ваше Высочество, но сейчас в отдыхе больше всего нуждаетесь именно Вы.

Опустившись в стоящее рядом с постелью кресло, чья обивка за десятки лет была протерта настолько, что украсилась бессчетным количеством заплаток, княжна перевела задумчивый взгляд на лежащий рядом мундир темно-зеленого сукна. Руки непроизвольно коснулись плотной ткани, пальцы дотронулись до золоченых пуговиц, перебирая их одну за другой.

– Вы были посланы мне небесами.

Прозвучавшая в тишине фраза заставила Катерину вздрогнуть и обернуться к цесаревичу, но ни единого слова не сорвалось с её губ: мерно вздымающаяся грудь Николая и его выравнивающееся дыхание говорили о том, что его почти сморил сон. Облегченно прикрыв глаза, княжна откинулась на спинку кресла – организм, существовавший на пределе своих сил теперь требовал отдыха: подрагивающие руки и ослабевшее тело желали покоя. А сознание невольно молилось о здравии Наследника престола.

Она и вправду ощущала эту незримую связь, созданную Творцом. Но не знала, благодарить ли за нее.

***

Задремавшая Катерина проснулась, когда густая тьма укутала деревню и заполнила комнату: свеча почти догорела – еще немного, и огонек бы потух. Николай все еще спал, но, похоже, ему стало легче: поза его сменилась, и он выглядел действительно расслабившимся, почти умиротворенным. Повинуясь случайному порыву, поднявшаяся с кресла княжна коснулась его прохладного лба рукой, чтобы убедиться в отсутствии болезненной испарины, и тихо выдохнула. Ему и вправду стало лучше. Не желая нарушать сон цесаревича, Катерина, прихватив с постели шаль, аккуратно выскользнула из комнаты, загасив догорающую свечу.

Хозяйка обнаружилась на кухне, по уши в мыльной пене: чистые тарелки выстроились в ряд, сверкая влажными краями, пока в большом тазу намывалась стеклянная салатница. В стоящем на печи чане нагревалась вода, предназначенная для последней порции посуды. Княжна, едва ли когда принимавшая участие в подобном действе, замешкалась, наблюдая за приютившей их женщиной. К домашней работе её не приучали: для всего этого существовали слуги, а молодая барышня должна была искусствам обучаться да манеры знать, но никак не полы мести и каши варить. Если маленькая Ольга еще как-то пыталась помочь кухарке пироги защипывать (вдруг ей ухватить до обеда тогда удастся), то старшие сестры в шкуру слуг влезть никогда не пытались. Но жизнь диктовала свои правила, и в ней порой все социальные слои причудливо перемешивались, теряя свои титулы и звания. Неловко смяв края шали, Катерина подошла к Аглае, окликая ту.

– Может, Вам помощь нужна?

– Вы, барышня, вряд ли к этому приучены, – бросив неодобрительный взгляд на её ухоженные руки, и впрямь не знавшие грубой работы, хозяйка отвернулась.

– Никогда не поздно попробовать что-то новое.

– Надо оно Вам, – буркнула крестьянка, впрочем, оторвавшись от своего занятия. Спустя несколько минут Катерине был выдан затупившийся нож с парой зазубрин у края и не так давно отмытый картофель: время близилось к ужину, и раз гостья изъявила желание посодействовать в этом, Аглая решила оное удовлетворить. Правда,пришлось следить, чтобы барышня по неопытности от картофеля одну лишь сердцевину не оставила, исчистив слишком усердно, да пальцы себе все не изрезала. Хотя от последнего уберечься не удалось, и пару раз лезвие всё же соскользнуло на белую ладонь.

К моменту, когда проснулся Николай, на печи уже доходило жаркое, а в самоваре закипел чай, и теперь Катерина разливала его по кружкам, наслаждаясь ароматом смородинового листа. Все это было непривычно ей, в новинку, и, наверное, оттого душа жадно вбирала каждую секунду, каждый запах, каждый звук этого вечера. Вошедший на кухню цесаревич, всё же совладавший с болью и ощущающий себя значительно лучше, задержал удивленный взгляд на княжне, так чудно вписавшейся в этот домашний быт. Темные волосы давно выбились из прически, и она просто переплела их в косу. С плеч то и дело грозился соскользнуть Павловский платок, и приходилось его придерживать. Даже в столь рутинных и не присущих аристократии хлопотах она сохраняла грацию и достоинство, но при этом выглядела настолько земной и настоящей, что не оставалось сомнений в её предназначении создавать уют и тепло. Дарить покой. Невольно подумалось, как счастлив будет её муж и дети, и сколь полон будет её дом самым главным и не зависящим ни от какого титула и статуса – любовью.

– Вам лучше? – наконец заметившая цесаревича, Катерина еле сдержалась от церемониального обращения. Николай кивнул, одновременно с этим отвечая на приглашение хозяйки пройти к столу. Как оказалось, он и впрямь проголодался, и это было явно добрым знаком – аппетит возвращался лишь после затихания приступов. За считанные минуты был окончательно сервирован стол, хоть это и звучало слишком громко для нескольких чашек, вилок да тарелок со скромным ужином. Но даже здесь манеры гостей сохранялись так, словно трапеза происходила во дворце. Первоначальная скованность, повисшая между собравшимися, постепенно истончалась, и уже через четверть часа неловкая беседа, начинавшаяся с обмена дежурными фразами, стала более осмысленной, хозяйка разговорилась, в то время как гости старались контролировать свои фразы, дабы не выдать настоящих личностей.

– Вы только к озеру после наступления сумерек не ходите, – предостерегла их Аглая. Княжна лишь бросила удивленный взгляд на крестьянку, а вот цесаревич сразу решил выпытать причины подобного совета.

– Отчего же?

– Так призраки там являются ночами, – женщина пожала плечами. В ответ на это заявление Катерина со своим спутником обменялась улыбками, однако, заметив, с какой серьезностью смотрела на них хозяйка, растеряла всю веселость.

– Разве это не сказки, сочиненные для излишне непоседливых детей, которых иначе домой не загонишь в положенное время? – осторожно осведомилась княжна, делая еще один глоток из большой кружки со сколом.

– Кому сказки, а кому и быль, – поджала губы крестьянка, принявшись убирать со стола.

– Простите, – примирительно произнес Николай, заметив перемену в настроении хозяйки. – Быть может, Вы расскажете нам эту историю?

Аглая хмуро оглядела своих гостей и отложила полотенце, усаживаясь обратно на стул. Кружка наполнилась смородиновым чаем, а маленькую кухоньку заполнил размеренный глухой голос женщины, что с каждым новым словом становился все увереннее и загадочнее одновременно.

– Во времена моей бабки эта деревня была больше, но даже тогда здесь жили лишь обедневшие дворяне, растерявшие все свое состояние, да крестьяне, принадлежащие князьям Голицыным. Дом на перекрестке, ныне сожженный и облюбованный беспризорниками да юродивыми, считался одним из самых добротных — там купец жил с двумя дочерьми. Жена его померла еще при родах вместе с третьим ребенком, второй раз он жениться не стал, чтя память покойной, растил девочек один. Младшая к моменту той истории уже замуж вышла, за какого-то польского пана, хотела и отца с собой забрать, но он отказался — мол, могила его жены здесь, куда он поедет. В общем, остался, и дочь старшая, Настасья, с ним. Тут да, оказия такая вышла — младшая первой замуж вышла, уж не знаю, почему. Да не в этом дело.

Пришло время — Настасья влюбилась. Вряд ли бы кто против этих отношений пошел — избранник ее уже своим домом жил, да только все смущал её разница в возрасте: ей шел двадцать первый год, а графу тому тридцать пятый минул, и все неженатым ходил. Помолвлен был, по расчету, да со свадьбой не торопился. Встречи между ними были тайными — Настасья не желала, чтобы прознал кто о её романе с графом, пока он сам не решит, что хочет быть с ней: виделись нечасто, условившись оставлять друг другу послания в дупле старого дерева, что у пруда. Пару раз в неделю там обнаруживались свитки, порой вмещающие в себя еще какую безделицу: цветок с поляны, веточку ягод, ленту цветную. Он, несмотря на возраст, влюбился как мальчишка, души не чаял в Настасье, да и она тем же ему отвечала. Пылкий роман был, красивый, но месяцы шли, а все оставалось по-прежнему: она таилась от всех, ждала его решения, граф терзался и сгорал от страсти, но и невесту обидеть боялся.

Дождалась, дурная: отец её, после смерти жены пристрастившийся к картам, все состояние проиграл, и это еще сильнее тяготило девицу, боящуюся признаться графу, что за ней приданого нет никакого. Пока же она медлила, старый купец продолжал последнее закладывать, и по пьяни как-то, в надежде отыграться у старого знакомого, последнее стоящее поставил на кон – дочь свою. Давно в нее тот господин влюблен был, о браке мечтал, да только Настасья-то по любви хотела, вот и отказывала. Говаривали, что споили отца ее нарочно, и все проигрыши были подстроены, да только если б не его страсть к картам, этого б всё равно не случилось.

Настасью к свадьбе готовить стали, через неделю священник в деревню должен был приехать, обвенчать молодых. А девица все не решалась графу своему рассказать о грядущем несчастье. И ведь спасением бы была ей та любовь: реши жениться на ней граф, от нелюбимого бы избавил в мгновение ока. Да только она-то гордой была, рассказать ему о своем положении не желала — боялась жалости его, чтоб любовь ей не убить. А он все медлил, не решаясь помолвку разорвать: все метался да метался, а день свадьбы близился. В невесте видел возлюбленную свою, в поцелуях ее чувствовал другие губы, а все жалел нареченную. Пока та не начала подозревать, что чувства остыли, и уже не из любви он с ней. Доброй она была, понимающей, жаль, что счастья своего так и не обрела: отпустила она жениха своего, чтобы не мучить обоих, бросился он к Настасье, да судьба решила все иначе. В тот день дороги на тракте размыло, кони едва копыта переставляли, чтоб не увязнуть, что уж о прыти их говорить? До деревни граф лишь к полуночи добрался и не нашел своей возлюбленной. Отправился к озеру, где встречи их тайные проходили, да только не успел: утопилась Настасья, чтоб с нелюбимым не венчаться и перед иконами ложных клятв не давать. В дупле, что служило им тайником для посланий, осталось лишь прощальное письмо, обмотанное цепочкой, графом подаренной. Теперь призрак её у озера бродит, да порой в деревню выбирается.

– А что в письме было? – любопытство княжны озвучил цесаревич, пока та пребывала в состоянии легкой задумчивости, будучи погружённой в историю.

– Да не упомню я уже, – Аглая вздохнула. – Не винить себя в её смерти просила, счастья с невестой желала. Так, вроде.

Катерина бездумно сделала еще глоток давно остывшего чая. Перед глазами стояли нарисованные поведанной историей картины, и, кажется, она догадывалась, что могла написать графу потерявшая всякую надежду, но не решившая пойти против себя, девушка. То же, что рвалось бы из-под её пера, очутись она на месте несчастной Настасьи.

Я хочу, чтоб Вы помнили обо мне. И не хочу, чтобы помнили, если эти воспоминания причинят Вам боль. Потому что более всего на свете я желаю Вам счастья.

– Более всех качеств вред наносит гордость, – нахмурился Николай, прерывая размышления Катерины, что тут же обернулась к Наследнику престола.

– Ей стоило требовать от графа немедленно разорвать помолвку?

– Ей не стоило брать на себя решение, которое должны были принять они вместе. Он имел право знать все.

Молчаливый спор, что вели цесаревич и княжна одними взглядами, мог длиться вечно: если Николай смотрел на спутницу с легкой иронией, желая продолжить беседу, то она скорее упрямо и стойко отвечала ему, не намереваясь принимать его мнения.

– И чувствовать себя обязанной ему за спасение, сомневаться в том, что венчались они по любви, а не из сострадания?

– Всем женщинам свойственно подвергать сомнениям искренность и природу чувств?

Намек, проскользнувший в этой фразе, благополучно был не замечен и принят за излишнюю мнительность и привычку искать двойное дно там, где его нет.

– Вам это известно лучше, чем мне, Ва… – Катерина запнулась, чуть было не порушив всю конспирацию этим обращением. И осознав, что вновь перестала следить за тем, что говорит. Прервавшись на полуслове, она опустила глаза, выравнивая дыхание. – Простите. Если Вы позволите, я удалюсь – время уже позднее.

Поднявшись из-за стола и усилием воли заставляя себя воздержаться от требующегося по этикету реверанса, княжна перевела взгляд на хозяйку дома. Та, похоже, поняв все без слов, тут же отложила мятое полотенце, коим натирала гранёный стакан, и жестом пригласила гостью следовать за ней. Проследив за покидающей кухоньку барышней, Николай позволил себе едва заметную улыбку. Как ни посмотри, а это напоминало побег.

***

Сон не шел. Катерина уже наизусть прочла три сонета на французском, памятуя о том, что обычно это утомляло ее уже на первом, перебрала мысленно всех ближайших родственников по их полным титулам и заслугам, а глаза все не желали закрыться. Давно не беленный потолок, покрытый паутиной трещин, был изучен до последней пылинки, лай собаки где-то на другом конце деревни разобран по нотам. Казалось, что эта ночь к концу не подойдет никогда. Спина затекла, и безумно хотелось сменить положение тела, но княжна опасалась тем самым создать шум и разбудить устроившуюся за стенкой хозяйку. Промаявшись еще с полчаса (хотя точного времени она бы не назвала, окончательно в нем потерявшись), Катерина всё же осторожно перевернулась на бок и присела на постели. Скрип и шорох показались столь громкими, что перехватило дыхание. Выждав немного, дабы убедиться, что Аглая не проснулась, княжна спустила ноги на пол, тут же вздрогнув от скрипа рассохшихся половиц. Если удастся одеться и незаметно выбраться на улицу, ей несказанно повезет: всё же, коротать бессонную ночь приятнее вне стен душной спальни.

Одеваться в полнейшей темноте (огрызок убывающей луны света почти не давал) оказалось очень увлекательно: настолько, что от корсета пришлось отказаться в силу невозможности затянуть его самостоятельно, да и путаться в юбках тоже не слишком хотелось, поэтому нижняя также была оставлена. Набросив на плечи редингот, Катерина выскользнула из спальни, останавливаясь на каждом шагу. Из-за таких осторожностей дорога стала почти бесконечной, и когда морозный воздух запечатлел свой поцелуй на женском лице, о чем свидетельствовал румянец, княжне почудилось, что она прошла все дворцовые коридоры, а не через маленький крестьянский дом.

– Если Вы каждую ночь выбираетесь на прогулку, кажется, во дворце скоро начнут судачить о появлении призрака императорской любовницы.

Сердце ухнуло куда-то вниз, а в животе образовалась пустота. Оказаться не единственной любительницей ночных вояжей под луной Катерина определенно не ожидала. Впрочем, спустя несколько секунд удалось понять, кому именно принадлежал этот ироничный тон, и возможность обрести пару седых волос в прическе испарилась.

– Жаль, что дворцовые сплетники не в силах придумать призраку личность поинтереснее, чем образ очередной царской фаворитки.

– Слишком многие из них желали бы оказаться на этом месте, вот и видят в каждом женском силуэте то же.

Возразить на это утверждение княжне было нечем – увы, цесаревич очень точно подметил мечты и чаяния основной части придворных дам, даже состоящих в браке. И, пожалуй, это было одним из тех моментов, что Катерина никак не могла понять: ей претила даже сама мысль об измене мужу, клятву которому она давала перед святыми образами. Но даже если и может случиться затмение разума столь сильным чувством к другому мужчине, княжне не верилось, что именно оно посетило почти всех барышень, так или иначе привлеченных ко Двору. Не сердечной привязанностью к Императору были ведомы дамы, желающие стать его фаворитками. Не о любви мечтали. Лишь опровергнуть утверждение о том, что на фрейлинах не женятся цари — ни на что кроме плотских утех они не годны. И потому принципы и нормы, привитые княжне гувернанткой, а позже и наставницей института, шли вразрез с мышлением придворных дам.

– Я рада, что Вам лучше, Ваше Высочество. Однако пальто всё же стоило надеть – Вам нельзя застудить спину, – не решившись продолжать столь опасную тему, но и чувствуя себя неуютно в молчании, княжна обратила внимание на то, что Николай и вправду уже намного свободнее движется, нежели днем. По всей видимости, спина перестала его беспокоить, и это вправду не могло не радовать.

– Вы слишком переживаете за других и забываете о себе, Катрин.

Нахмурившись в ответ на столь непонятную фразу, Катерина приняла предложенный ей локоть и позволила цесаревичу уводить её от дома: она не имела ни малейшего представления о направлении их пути, но безоговорочно доверяла Его Высочеству, даже если и вступала в словесную пикировку, обычно завершающуюся или молчанием, или смехом. Даже когда она ненароком прекращала следить за слетающими с языка фразами.

Блеснувшая под едва уловимым светом луны затянутая льдом водная гладь воскресила недавние образы, нарисованные богатым воображением во время рассказа Аглаи: озеро, которое различалось лишь потому, что тьма еще не полностью поглотила эту ночь, вызывало легкую дрожь по телу, и отнюдь не от холода. Непроизвольно усилив хватку, тем самым ища защиты от подсознательных страхов и показывая, сколь сильно затронула её та история, княжна замедлила шаг. Николай, от внимания которого не укрылось настроение спутницы, осторожно накрыл ладонью свободной руки женские пальчики, лежащие на его руке.

– Боитесь призраков, княжна? — он нарочно желал раззадорить Катерину – в этом было куда больше смысла, нежели в глупых словах успокоения. – Вы казались мне более бесстрашной, когда рвались в одиночку в Петропавловку и на аудиенцию к Императору.

Вспыхнув, Катерина чуть было не созналась, что в те моменты совершенно не думала, а действовала на эмоциях и страхе за жизнь близкого человека. Но догадываясь о том, какой будет следующая колкость цесаревича, вовремя сдержалась.

– Всего лишь не желала бы ненароком намочить ноги – не лето, да и сменной обуви нет.

– Полагаете, что лед не выдержит Вашего веса?

– Вы невыносимы, Ваше Высочество, – уведомила его Катерина, – скажите это любой барышне, и вмиг потеряете её расположение.

– Я рад, что Вы – не любая. И роль дамского угодника давно отошла к моему младшему брату.

– Похоже, дорога к роли Вашей фаворитки придворным дамам уже заказана – им не получить и доли романтики, – притворно посетовала княжна, подходя к одинокой старой иве, кем-то посаженной у пруда. На попадающем в поле зрения пространстве деревьев больше не росло, разве что сорная трава заполонила все, да редкие кустики торчали то тут, то там.

Прислонившись спиной к шероховатому стволу, Катерина подняла голову, рассматривая своего спутника, на лицо которого теперь падал слабый свет луны. Хитринка в синих глазах уже не таилась, а выбивалась на первый план, взъерошенные волнистые волосы, явно не тронутые ничем, разрушали всяческую царственность образа: сейчас Наследника престола не получалось воспринимать как человека, перед которым следует склониться — он не походил на простого крестьянина, но скорее казался равным, нежели вышестоящим. А еще в нем было что-то близкое. Катерина не знала, какими словами это объяснить, да и стоит ли, но в обществе цесаревича она чувствовала себя комфортно и легко. Словно со старым другом.

– Не думаю, что я пойду по стопам Его Величества, – непрозрачно намекая на очередную причину тихих слез государыни, поморщился Николай. Эта его фраза звучала настолько правильно и естественно, что на миг подумалось, как повезет будущей Императрице. С непонятной тоской. Впрочем, это чувство удалось тут же себе объяснить: она просто хотела бы, чтобы и Мария Александровна не имела необходимости натягивать улыбку, заслышав об очередном адюльтере венценосного супруга.

– Даже если Вам придется жениться против Вашей воли?

Вопрос прозвучал совершенно случайно, а потому как-то очень тихо. Но Николай услышал. И улыбка на его лице сменилась неопределенной задумчивостью, а зрительный контакт между ним и Катериной разорвался: взгляд скользнул куда-то в сторону, по стволу ивы.

Думать о предстоящей в скором будущем женитьбе не хотелось. По крайней мере, сейчас.

========== Глава четырнадцатая. Научиться не бояться страданий ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, декабрь, 26.

Исчезновение Наследника Престола, бесспорно, незамеченным не осталось: после праздничного ужина карета должна была отбыть из приюта, ранее бывшего поместьем Голицыных, однако после того, как цесаревич не показался в обозначенное время в столовой и не был обнаружен ни в одной из комнат большой усадьбы, случился немалый переполох. Кто-то уже во всех красках представлял сдвинутые брови государя, готового карать по всей строгости, кто-то беспокоился за состояние государыни, которая волновалась за каждый шаг старшего сына. Как бы то ни было, а поиски были организованы незамедлительно, и увенчались успехом лишь утром, когда «пропажа» внезапно вернулась самостоятельно в компании той самой фрейлины, с которой и замечали Его Высочество в последние дни. Как Катерина и обещалась, она ничего не сказала о приступе Николая, вместо этого изложив историю, которую они обговорили еще утром: мол, отправились в деревню, к народу (для цесаревича это было привычно, потому причина бы ни у кого не вызвала вопросов), и по чистой случайности забыли о времени. Опомнились уже к ночи, ехать сами не рискнули, а просить крестьян подвезти было неудобно. Вряд ли это можно было счесть весомым оправданием, однако звучало значительно привлекательнее, нежели истинная причина визита в деревню и незапланированная задержка. Даже если Катерина и была готова к любому наказанию со стороны государя, то тревожить Ее Величество она желала менее всего, и потому была вынуждена принять просьбу цесаревича о неразглашении.

Вот только от донесения о случившемся Императору это не спасло самого Николая, стоящего перед Его Величеством и вынужденного изображать искреннее раскаяние. Нет, он, безусловно, чувствовал бы себя виноватым, если бы отчитывала его Мария Александровна, потому как он вновь пошел на поводу у своих желаний. Впрочем, кто мог сказать, что оно так обернется? А в простой прогулке нет ничего противозаконного или же опасного. Государь так явно не думал: заложив руки за спину и в упор смотря на сына, старательно отводящего взгляд, он продолжал свой воспитательный монолог. Тон его голоса то становился невероятно жестким, но ровным, то внезапно срывался на быстрый и осуждающий. Александр беспокоился за своего преемника, что сложно было скрыть от самого себя, но едва ли это демонстрировал: по крайней мере, сам Николай ощущал лишь новые волны монаршего недовольства, все чаще проявляющиеся по отношению к нему. Порой цесаревичу казалось, что он уже утратил всякие положительные черты в глазах своего отца, давно уже смотрящего на него лишь как на будущего царя и то, лишь потому, что эта роль досталась ему по праву рождения. Осуждения удостаивалась и его физическая форма, и слишком крепкая связь с матерью, недостойная мужчины, как полагал отец, и даже редкие промахи в принимаемых решениях и суждениях. Как бы Николай ни старался, былой любви, что окружала его с самого рождения, когда в руках родителей не находилась огромная держава, и на престоле находился его дед, уже не существовало. И приходилось лишь догадываться, отчего отец к нему так переменился.

– Вы ведете себя как мальчишка. Совершенно не думаете о матери, делая, что заблагорассудится.

Опять. Опять те же самые фразы, те же самые причины, всегда следующие за словами о недопустимости ослабления бдительности и потворствования своим желаниям для будущего правителя. Словно он уже и человеком быть перестал, родившись с царской кровью.

– Судя по Вашим бесконечным адюльтерам, Вы думаете о ней еще меньше, – не сдержался цесаревич. Император задохнулся от неожиданного заявления сына, обычно лишь молча выслушивающего все эти речи.

– Вы смеете дерзить и поучать меня?

– Я лишь плачу Вам той же монетой, Ваше Величество, – нарочито отвечая в официальном тоне, не сводя упрямого взгляда с побагровевшего отца, отозвался Николай. И, не дожидаясь ответа, коротко откланявшись, покинул кабинет. В спину ему ударилось возмущенное “Николай!”, однако цесаревич менее всего сейчас ощущал себя виноватым.

Он, конечно, перешел границу дозволенного, упрекнув государя и указав тому на его не идеальность, но он не желал слышать поучений с подобными аргументами со стороны того, кто сам их беспрестанно нарушал. Слезы матери, которые она позволяла себе в редких случаях и лишь в одиночестве, били больнее, нежели гнев Императора.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, Михайловский дворец, год 1863, декабрь, 27.

Доверенное лицо баронессы Аракчеевой не справилось с поручением. Об этом князь Остроженский узнал в обед, когда слуга доставил ему письмо от Варвары Львовны, где та в привычной ей сухой и лаконичной манере поясняла, что затея не увенчалась успехом и отказывала в дальнейших попытках. Отчего старая знакомая оказалась столь категорична - осталось загадкой, но и сам факт неудачи ничуть не обрадовал Бориса Петровича. Скомкав многострадальную бумагу и велев слуге сжечь ее так, чтоб и пепла не осталось, князь распорядился приготовить ему выходной сюртук и заложить к вечеру карету. Похоже, ситуация требовала его личного вмешательства. Памятуя о том, что «четверги» супруги Великого князя после его смерти не упразднялись, хоть и носила Елена Павловна траур уже много лет, Борис Петрович в один из таких вечеров решил лично посетить Михайловский дворец под предлогом вхождения в сей интеллектуальный кружок, что собирала подле себя деятельная княгиня. Надлежало каким-то образом получить возможность совершить личную прогулку по дворцу, раз уж доверить такое дело кому-то оказалось попросту бессмысленной затеей. И ведь сложности-то в том никакой не было.

Царская семья, даже ее побочные ветви, крайне беспечно относилась к вопросу собственной безопасности, как смог выяснить князь Остроженский: что сам Император, путешествующий без охраны, что Наследник Престола, явно взявший с него пример. Императрица, столько раз увещевавшая сына брать с собой хотя бы несколько жандармов, сама порой наносила визиты лишь в сопровождении статс-дамы и особо приближенных фрейлин. А в Михайловском дворце, если не брать во внимание охрану внешнюю, внутри присутствовали лишь лакеи - уж точно не грубая сила, способная обезвредить случайного преступника. Если учесть и то, сколь прост был вход для не представленных ко двору гостей Елены Павловны на этих интеллектуальных вечерах, шансы провернуть любую задумку возрастали во много раз. Борис Петрович вновь и вновь удивлялся такой непредусмотрительности вдовствующей княгини, целуя ей руку в приветствии и краем глаза замечая присутствие некоторых интересных ему персон в гостиной: с полчаса стоило провести здесь, в общей беседе, дабы не вызвать никаких подозрений. Удача явно благоволила ему – среди гостей отсутствовал государь, обычно вместе с супругой наносящий визит своей тетушке, а значит, за ним вряд ли кто станет следить.

Знать бы ему, сколь сильно он заблуждался.

Император действительно в силу своей занятости не имел возможности навестить Великую княгиню, о чем передавал свои искренние сожаления, однако вместо него с Ея Величеством прибыл Наследник Престола, от глаз которого не укрылось знакомое лицо. С князем Остроженским лично он едва ли был знаком, однако рассказы Катерины позволили составить неглубокий портрет, отнюдь не внушающий доверия к этому человеку. В поведении Бориса Петровича с племянницей для него существовало немало вопросов, а если учесть, что и государь высказывал не единожды свои сомнения касаемо этой персоны, просто переметнуть свое внимание на следующего прибывшего гостя Николай не мог. Стараясь не подать виду своей заинтересованности старым князем, цесаревич вернулся к беседе с Милютиным, продолжающим излагать свои измышления о польских крестьянах. Необходимость наделения их землей с взысканием подоходного налога, которую он намеревался на этом вечере обсудить с Императором, в итоге оказалась раскрыта перед его преемником, изначально действительно прибывшим сюда с целью серьезных бесед, но теперь отвлеченным каким-то странным чувством тревоги. Мысли едва ли концентрировались на словах статс-секретаря, и данное тому обещание донести все его предложения до государя, подкрепив их личной рекомендацией, что могла стать решающей, забылось почти сразу же, как только щупленькая фигурка князя Остроженского тенью метнулась прочь из освещенной гостиной. Позволив собеседнику договорить, Николай поблагодарил за уделенное ему время, стараясь, чтобы это не выглядело слишком поспешным прощанием, и откланялся, следуя за объектом своего наблюдения.

Осторожности Борису Петровичу было не занимать – беспрестанно оглядываясь, словно бы ненарочно, он продолжал свою прогулку к главному вестибюлю, из которого большая парадная лестница вела наверх, к покоям хозяев. В силу того, что сейчас и Елена Павловна, и гости ее находились в Белой гостиной, вероятность столкнуться с кем-либо здесь была ничтожно мала. Минуя несколько десятков ступеней и ныряя в полутьму коридора, старый князь силился вспомнить все то, что когда-то ему рассказывала баронесса Аракчеева, допущенная в эту часть дворца: проверять каждую дверь на статус помещения за ней попросту не было времени. Впрочем, это сделать все равно бы пришлось – Варвара Львовна явно не имела на руках планировку верхнего этажа, а ее витиеватые объяснения едва ли подлежали переложению в четкую инструкцию. Посему приходилось действовать по наитию и проверять ряд комнат на соответствие искомой. Кабинет покойного Михаила Павловича был обнаружен лишь спустя полчаса, и, к счастью для старого князя, в том самом крыле, где он и производил свои поиски. Юркнув в образовавшуюся щель и притворив за собой створку темной двери, Борис Петрович сощурился, стараясь хоть немного привыкнуть к отсутствию освещения и разглядеть хоть что-то. Зажигать даже самую малую свечу было бы неразумно – войдет кто, сразу почует запах затушенного пламени. И тогда, как ни таись, а быть ему обнаруженным. Так что выход был один - довольствоваться скупым светом выползшего на небо полумесяца (к превеликой радости, тот грозился перерасти в полноценную луну). Освоившись за несколько минут в непривлекательных условиях настолько, чтобы не натыкаться при каждом шаге на предметы меблировки, князь Остроженский двинулся в сторону письменного стола, поверхность которого была практически пуста – лишь крупная чернильница, несколько книг и какая-то статуэтка: Елена Павловна сохранила все таким, каким оно было при жизни ее покойного супруга.

Ящики стола оказались заперты. Точнее, запертым оказался верхний, а в нижних не хранилось ничего, кроме каких-то бумаг, не представляющих ценности для визитера. Острый взгляд блуждал по помещению, пытаясь понять, чем раскроить проклятое дерево, или что еще могло бы стать тайником для столь важной вещи. Михаил Павлович слыл человеком сердечным, и в том, что он трепетно относился к подобным мелочам, не приходилось сомневаться.

– И что же Вы с таким упоением ищете, любезный? – ровным, бесстрастным голосом осведомился Николай, бесшумно проникая в кабинет.

Свет от небольшого стеклянного фонарика, находящегося в его руках, тут же удлинил тени, придав им жуткие очертания. Вздрогнув, князь Остроженский обернулся к нежеланному гостю: на его неприятном лице промелькнул было испуг, но тут же сменился каким-то наигранным удивлением, когда личность стоящего перед ним человека была идентифицирована. Цесаревич опасности практически не представлял, потому особо беспокоиться не стоило. Если, конечно, юнец не позвал с собой охрану.

– Ваше Императорское Высочество, – старый князь расшаркался, выказывая свое почтение, – какая приятная встреча.

– Увы, не могу сказать того же, – при всей своей мягкости и открытости, Николай умел проявлять сдержанность и даже жесткость, если того требовала ситуация. И с неугодными ему любезничать бы не стал. – Что Вы здесь делаете?

– Так Ее Высочество попросили чернильницу принести, да-с, – с выражением искренней невинности отозвался Борис Петрович, показывая рукой на единственный достойный внимания предмет на столе. Цесаревича такой ответ, судя по его реакции, совершенно не удовлетворил.

– Елена Павловна не отдавала таких распоряжений, тем более Вам: с момента Вашего появления здесь Вы лишь раз, при приветствии, заговаривали с ней.

Стиснув зубы, старый князь постарался придать своему лицу наиболее добродушное выражение. Того, что мальчишка будет следить за каждым его шагом весь вечер, он не ожидал, и сейчас пытался решить, как выпутаться из ситуации с наименьшими потерями. Уйти сейчас – значило отказаться от поисков, ведь вновь сюда его уже точно не пустят: наверняка цесаревич доложит о том, что застал гостя на хозяйской половине.

– Что бы Вы ни искали здесь, милейший, попрошу Вас покинуть кабинет Великого князя, – не оставляя Борису Петровичу выбора, произнес Николай. Холодные синие глаза смотрели непреклонно, и становилось ясно – никакие увещевания здесь уже не помогут.

Поклонившись, князь Остроженский направился к выходу. Будущий государь даже не сменил позы – лишь проводил взглядом нежеланного гостя, все также стоя в нескольких шагах от двери, спиной к ней, тем самым указывая визитеру на его место. Это и сыграло с ним злую шутку – едва старый князь оказался позади цесаревича, все его почтение вмиг облетело шелухой: резко обернувшись, он нанес короткий удар в спину, целясь к самому позвоночнику. Из груди пострадавшего вырвался хрип, и он рухнул на пол, теряя сознание от боли. О проблемах Наследника Престола со спиной Борис Петрович был прекрасно осведомлен.

Какой-то гадкий голос советовал довершить дело и избавиться от главного претендента на власть уже сейчас, но старый князь отогнал эту мысль прочь. Еще не время. Надавившие на шею пальцы погрузили цесаревича в глубокое беспамятство, после чего пришлось оттащить его тело подальше от входа и притворить дверь: бросать поиски на полпути Борис Петрович не собирался. Правда, он не знал, как давно мальчишка следил за ним, и как скоро его хватятся, поэтому времени было не так уж много. Но он постарается успеть.

Увы. Князь Остроженский не знал, сколько минуло времени с момента, когда он возобновил свои поиски, чутко прислушиваясь к каждому едва уловимому шуму в кабинете и за его пределами, но ничего, хотя бы мало мальски похожего на браслет, не обнаруживалось. Стоило предположить, что где-то здесь имелся проход в тайную комнату, коими изобиловали все дворцы и усадьбы, однако выяснять, так это или нет, сейчас он не мог. В бессильной злобе смахнув на пол фарфоровую статуэтку, белеющую в полутьме кабинета, Борис Петрович убедился в том, что цесаревич не очнулся, и выскользнул за дверь, стараясь, чтобы старое дерево не скрипнуло лишний раз.

Отсутствие Его Высочества в гостиной было обнаружено, когда вечер подходил к своему завершению: Мария Александровна, несколько раз ловившая себя на мысли, что не может найти сына среди гостей, тут же обвиняла себя в излишней мнительности и контроле уже давно повзрослевшего ребенка, но на сердце было неспокойно. Когда же присутствующие стали расходиться, откланиваясь хозяйке и ее августейшей гостье, государыня поняла, что ее волнение было не безосновательно: Белая гостиная уже почти опустела, а Николай все отсутствовал. Справившись о сыне у Елены Павловны и убедившись в том, что та не более ее знает о местонахождении Николая, Императрица стремительно поднялась с диванчика, чтобы лично найти хоть кого-нибудь из слуг, вместо того, чтобы вызвать их. В такие моменты она теряла свой монарший статус: материнское затмевало царское. Великая княгиня, недоумевающая о причинах столь сильных переживаний Ее Величества, без лишних вопросов распорядилась найти цесаревича. А пока она раздавала указания тем из слуг, кто был оставлен во дворце после смерти Михаила Павловича (ссылаясь на то, что ей не нужен столь обширный штат, она распустила большинство из них), юбки темного платья Марии Александровны уже промелькнули за дверьми, ведущими в коридор хозяйской половины. Позволить себе сидеть без дела она не могла.

К моменту, когда перед Ее Величеством распахнулись двери кабинета покойного Великого князя, руки ее уже подрагивали, и вместе с ними прыгало пятно света, образующееся от свечи, что крепко сжимала государыня. С тонких сухих губ сорвался вскрик, когда в поле зрения попал крест Александра Невского, украшавший парадную форму, и взгляд скользнул по неестественно запрокинутой голове. Бросившись к сыну, усаженному на кушетку так, словно бы он просто устроился отдохнуть и уснул в этом положении, Мария Александровна тут же попыталась нащупать пульс. Ощутив ровные удары сердца, не слушающимися руками она с трудом переменила положение его тела, укладывая на кушетку, расстегнула воротник мундира и развязала шейный платок, не зная, что ей сделать, чтобы привести Николая в чувства. Сил не хватало, чтобы позвать кого-либо сюда, и оставалось лишь попеременно шептать то на родном немецком, то на давно ставшем родным русском молитвы.

Порой ей казалось, что однажды после такого удара ей уже не оправиться. И каждая тревожная весть о несчастье, приключившемся с сыном, становится еще одним шагом к уже заготовленной для нее усыпальнице в Петропавловском соборе. Из всех своих детей сильнее всего она переживала именно за Николая.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, декабрь, 28.

В Зимний государыня с сыном вернулась лишь к обеду следующего дня: утром в Михайловском побывал медик, убедивший Императрицу в том, что жизни цесаревича ничто не угрожает, но в ближайшие дни ему не стоит перенапрягаться и лучше соблюдать постельный режим. Терпения Николаю хватило лишь на полдня, после чего, заявив матери, что спина его боле не беспокоит, он настоял на отъезде. На все вопросы Марии Александровны и Елены Павловны о случившемся он лишь отмахивался: мол, хотел добраться до сокровищ библиотеки Великого князя, оступился ненароком и ушиб позвоночник. Сил хватило только на то, чтобы переместиться на кушетку, где его и нашли позже, когда он забылся сном. Даже если Ее Высочество не поверила, допытываться до правды она не стала, а Ее Величество и без того прекрасно знала, что если сын не желает говорить о реальном положении дел, бесполезно его этим мучить. Как и напоминать о наставлениях врача. Стоило цесаревичу только оказаться в Зимнем, как он тут же распрощался с матерью, пообещавшись сегодня не усердствовать с занятиями (государыня настояла на отмене некоторых из них), но на просьбу остаться в спальне хотя бы до следующего утра ответил решительным отказом.

Бездействовать было некогда.

Преодолев восемьдесят ступеней на пути к третьему этажу и отсчитав нужное количество безликих белых дверей фрейлинского коридора, он осторожно постучал по свежевыкрашенному дереву, дожидаясь едва слышного здесь ответа.

– Катрин, я прошу простить мне этот визит, но разговор не терпит отлагательств.

До сей минуты изучавшая ограненные сапфиры Катерина, не ожидавшая увидеть здесь Его Высочество, соскочила с не заправленной постели и присела в положенном реверансе, надеясь, что ее излишне расслабленный вид, лишенный всяческого придворного лоска, не вызовет вопросов. Она не планировала сегодня покидать комнаты, получив выходной от государыни, и потому отказалась и от тяжелого платья, заменив его простым домашним, с одной нижней юбкой, и от сложной прически, едва лишь собрав вьющиеся волосы в косу. Не в таком виде следовало встречать царских особ.

– Чем обязана, Ваше Высочество?

Пристально рассматривая переполошенную девушку, взирающую на него с таким удивлением и беспокойством, Николай все сильнее уверялся в мысли о полном незнании княжны относительно дел ее дядюшки. Она явно не была осведомлена об их вчерашнем столкновении и его исходе. По крайней мере, ему очень хотелось верить в ее непричастность ко всему. Если она лишь играет роль, то, признаться, актриса из нее гениальная.

– Что Вам известно об интересе князя Остроженского к делам покойного Михаила Павловича?

Катерина нахмурилась, совершенно не понимая, по какой причине цесаревич спрашивает ее об этом: она едва ли была осведомлена о делах своего дядюшки, а уж о конкретной связи с покойным Великим князем и того пуще.

– Могу я осведомиться, почему Вы задаете мне этот вопрос, Ваше Высочество?

– Вчера мне «посчастливилось» иметь беседу с Борисом Петровичем, – позволив себе едва заметную усмешку, пояснил цесаревич, а Катерина замерла, забывая о дыхании – даже без дальнейших фраз она чувствовала, что беседа была не из приятных. Дядюшка не пылал любовью к членам августейшей фамилии, и если после этого разговора Его Высочество навестил ее, вряд ли для того, чтобы выразить свои восторги.

– Полагаю, обстоятельства беседы мне знать не дозволено?

– Отчего же? Князь нанес визит Елене Павловне, однако посещение интеллектуального вечера, похоже, являлось лишь поводом для проникновения во дворец. Его крайне интересовало нечто в кабинете покойного Михаила Павловича. Жаль, мне не удалось выяснить, что именно: князь не оценил слежки с моей стороны и в ответ на требование покинуть Михайловский, решил устранить помеху.

Катерина ощутила, что воздух в комнате сгустился, забиваясь клочками в горло и легкие. Дышать стало невозможно. Пальцы судорожно сжали ювелирное изделие, и острая грань оставила свой след на тонкой коже: капля крови скользнула по гладкой поверхности камня, но боль затерялась где-то внутри.

– Что… что он совершил?

– Если учесть, что перед Вами не мой призрак, то ничего, заслуживающего расстрела. А вот привлечения к допросу – вполне: за покушение на жизнь Наследника Престола.

– Даже в такой ситуации Вы продолжаете иронизировать, – обреченно выдохнула княжна, окончательно сбитая с толку: когда цесаревич вошел в ее комнату, он выглядел так, словно был готов выдвинуть ей обвинение в государственной измене. После – в его глазах мелькало беспокойство, и отнюдь не за себя. Теперь, когда он заговорил о неподобающих действиях ее дядюшки, он умудрялся шутить. Порой Катерине казалось, что даже на минном поле спокойнее и понятнее, нежели в общении с Его Высочеством. Но куда сильнее сейчас ее заботил факт столь открытого выражения своего неподчинения будущему государю: князь не просто ослушался приказа - он осмелился причинить вред цесаревичу. И если до сего момента удавалось убедить себя в том, что у нее просто никогда не было возможности сблизиться с дядюшкой, чтобы проникнуться к нему родственными чувствами, то теперь пришло четкое осознание - она боится этого человека.

– Почему Вы решили придти ко мне с этим?

– Мне необходима Ваша помощь, Катрин.

– Вы знаете, что можете расчитывать на меня абсолютно в любом вопросе, Ваше Высочество. Моя жизнь всецело принадлежит короне и отечеству.

Намерение отказаться от всего во благо императорской фамилии и России, кажется, родилось значительно раньше, чем была снята крышка бархатной коробочки, где покоился украшенный бриллиантами шифр государыни. Еще в момент, когда отголоски выстрела отражались в груди, а дыхание умерло в столкновении взглядов. Когда губы шептали молитву перед старой иконой, а перед глазами плясали огоньки церковных свечей, она уже знала – ее судьба предопределена.

– Я не хочу отдавать Вам приказов. Я прошу Вас, Катрин. Как друга.

Это было высочайшее счастье. И мука.

– Мой ответ будет неизменен, Николай Александрович.

Цесаревич едва заметно благодарно улыбнулся, однако вместо со следующей фразой всякий намек на улыбку пропал с его лица, а в облике проскользнуло что-то, присущее его деду: столь непреклонен был взгляд и бесстрастен голос.

– Мне нужно, чтобы Вы рассказали о князе все, что знаете. И об этой беседе не должна быть осведомлена даже государыня.

Страх отступил. Волнение за жизнь Его Высочества, тревога за состояние Императрицы, если она узнает об очередной задумке сына. Но не страх перед дядюшкой. И не опасение за свою жизнь: она была уверена в том, что ей ничто не грозит. Мысли обрели пугающую четкость, и почему-то – понимание происходящего. Кусочки все еще с трудом складывались в единую картину, но, кажется, ей все же было о чем поведать Николаю.

– У меняесть основания полагать, что он имеет отношение к покушению в Таганроге.

Синева сапфиров отразилась в потемневших глазах, принявших оттенок грозового неба.

========== Глава пятнадцатая. Средь шумного бала, случайно ==========

Под маской все чины равны,

У маски ни души, ни званья нет,- есть тело.

И если маскою черты утаены,

То маску с чувств снимают смело…

М.Ю.Лермонтов

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, декабрь, 30.

Светская жизнь Петербурга начиналась зимой, когда первые балы фейерверками дробили небо и звуками вальса уносили в мечты о красивой сказке, на которую надеялась каждая юная барышня. Этого времени ждали все представители высшего общества: и замужние дамы, прибывающие на очередной вечер, чтобы оценить произошедшие перемены, явить себя свету и обсудить последние события, и девицы на выданье, чья жизнь может перемениться за несколько часов. Балы проводились и в домах простых дворян и в особняках представителей высших сословий, куда попасть могли далеко не все, и заветную карточку за две-три недели до события начинали ожидать с особым волнением.

А после императорских балов в столице чтили более всего – балы у княгини Юсуповой, что не так давно возвернулась со вторым супругом в Петербург, в новый дворец на Литейном проспекте. Разменявшая шестой десяток, Зинаида Ивановна не теряла былой грации и стати: в осанке она могла сравниться с государыней, да и манеры имела отменные. Столичное общество приписывало ей роман с покойным Императором, и в это с легкостью верилось – она бы и сейчас очаровала любого монарха, что уж говорить о молодой фрейлине, коей она являлась когда-то? Одна из самых влиятельных дам, княгиня Юсупова была своеобразным “билетом в жизнь” для юных барышень и молодых офицеров: приглашение на любой из её вечеров почти всегда равнялось удачной партии, и потому для получения заветного картонного прямоугольника шли на самые крайние меры. К чему пришлось прибегнуть Эллен – Катерина так и не узнала, равно как и о причинах, по которым графиня Шувалова выхлопотала эти карточки с вензелями, но когда подруга взмахнула перед ней приглашениями, стало ясно, что никакие увещевания не будут услышаны.

– Мне казалось, ты должна сейчас кружево к свадебному платью выбирать, а не маску на бал, – вертя в руках чей-то предел мечтаний, продолжала изъявлять свои сомнения Катерина.

Она не имела ничего против танцев, тем более в столь достойном обществе, но, признаться, намеревалась провести вечер в тишине и за изучением старых газет, которыми никак не могла вплотную заняться. Ощущения приближающегося праздника не было, зато усталость присутствовала в таком объеме, что точно не с бала на бал порхать. Да и тот разговор с цесаревичем, касающийся странного поведения дядюшки, плотно засел в памяти и не давал спокойно спать: теперь она была вынуждена принять роль покорной племянницы и передавать каждое слово Его Высочеству - требовались доказательства всех их теорий. Иного выхода не существовало. Было решено не уведомлять обо всем Императора, пока ситуация не будет прояснена: Николай хотел своими силами разобраться в этом, а Катерина не смогла бы остаться в стороне.

– Платьем занялась маменька, мне даже узор не дозволили выбрать, – недовольно отозвалась Эллен, прикладывая к лицу то полночно-синий бархат, то зефирно-розовый шелк. – И на моем венчании сегодняшний вечер никак не отразится, а вот тебе не мешало бы развеяться.

– На балу без жениха? – о том, что Дмитрий едва ли вернется в столицу к январю, Катерина знала слишком хорошо, и оттого становилось еще печальнее. Она надеялась на теплый праздник в кругу семьи, но в итоге была вынуждена оставаться во Дворце.

– У княгини Юсуповой недостатка в свободных кавалерах не наблюдается.

– Честно ли это, будучи помолвленной, Эллен?

– Ты же не собираешься кому-либо из них обещаться в жены? Кати, это всего лишь танец, флирт! – всплеснув руками, подруга отбросила обе маски, не в силах сделать между ними выбор. – Я ничего не скажу своему брату, клянусь, – с хитрой улыбкой закончила та, крутанувшись на месте, тем не давая будущей родственнице разглядеть ее лица. Катерина лишь обреченно вздохнула, прекрасно зная этот многообещающий взгляд: именно так одна из самых очаровательных фрейлин склоняла на свою сторону всех, кому доводилось вступать с ней в споры. И именно так задумывала очередную шалость еще будучи институткой.

Но всё же Катерина предприняла еще одну попытку остаться.

– У меня нет платья.

Появляться дважды в одном и том же наряде считалось моветоном, и если где-то этого могли не заметить, то уж в особняке на Литейном уже через пару минут сплетня облетит всех, и разве что мышь в своей норе под полом не будет знать, на каком балу впервые появилась барышня в этом платье, и сколько вечеров оно уже пережило. И всё же старания княжны пропали зря: Эллен только пожала плечами в ответ на это.

– Маменька прислала мне пять новых платьев. Я уверена, что мы сможем подобрать тебе туалет.

С трудом сдержав разочарованный стон, Катерина сдалась на милость подруги: эту битву ей и впрямь не выиграть.

И бой с обыденными девичьими сборами, занимающими несколько часов, как оказалось, тоже. Прислуга уже давно не только зашнуровала на княжне корсет, но и волосы помогла в прическу собрать, закрепив у пучка несколько живых цветов, а младшая графиня Шувалова все еще металась между деталями, не в силах решить, какому атласу отдать предпочтение. То, что аристократии полагалось опаздывать, еще не означало, что следовало приехать к концу торжества.

— Mon dieu, Эллен, как можно столько времени выбирать перчатки? — взмолилась Катерина, уже готовая к тому, что они безбожно опоздают, хоть и некоторая задержка даже поощрялась: щепетильность подруги в составлении туалета ей, безусловно, была знакома, и каждый раз этот процесс вызывал лишь полнейшее непонимание. При том, что княжна, как и все молодые барышни, интересовалась модой, любила подбирать украшения к платьям и следить за собой, не способная выйти дважды в одном и том же на светский прием, найти разницу между шестью парами перчаток белого цвета не сумела бы. А вот ее дражайшая подруга на это лишь отмахивалась, тут же активно начиная разъяснять, что вот здесь оттенок жемчужно-белый, здесь больше похож на оттенок того чудного безе из кондитерской на углу Миллионной улицы, а здесь и вовсе отдает зеленоватыми бликами. Как же им быть одинаковыми?

***

У освещенного подъезда, охраняемого каменными кариатидами, то и дело останавливалась чья-нибудь карета, и в общем шуме тонул стук трости о землю, шелест юбок и приветствия швейцара, поставленного для встречи гостей. Холеные лица скрывались полумасками, а на губах расцветали улыбки: робкие и предвкушающие, искренние и призванные скрыть истинные намерения. Кто-то стремительно входил под каменные своды, кто-то робел, впервые оказавшись на столь значимом вечере. Но мало для кого этот маскарад был одним из многих: княгиня умела сделать свой прием особенным.

Благодарно кивая лакею, подавшему ей руку на выходе из кареты, Катерина осторожно поправила скрывающий её лицо бархат и, оглянувшись на Эллен, замешкавшуюся, чтобы отдать приказ извозчику. Приглашения так и остались у подруги, и княжне бы очень хотелось, чтобы та забыла их на столике, потеряла в спешке сборов или измяла настолько, что они оказались бы непригодными. Правда, надеяться на это было глупо — младшая графиня Шувалова была очень уж аккуратна в подобных вопросах. Поравнявшись с ожидающей её подругой, Эллен потянула ту за собой, вперед, к светящимся окнам и отголоскам музыки: танцы уже давно начались.

А Катерине как-то не к месту подумалось, что она вновь нарушает правила, прибыв без сопровождения, с одной лишь подругой: незамужние девицы балы посещали обычно с родителями или опекунами. Дмитрий бы обязательно отчитал её.

Впрочем, эти мысли испарись бесследно, стоило лишь сделать шаг в залитый светом зал, где уже собрались почти все гости. Воздух заполнился цветочными и восточными ароматами, взгляд порой утрачивал ясность от бликов на каменьях, что не жалели дамы, а смущение то и дело приходилось скрывать за легким поворотом головы, оттого что то один, то другой кавалер норовил уделить ей внимание. К счастью, не только ей, но Эллен почти сразу же упорхнула, тихо извинившись и пожелав весело провести время. Несмотря на маску, Катерина чувствовала себя немного неуютно: всё равно казалось, что все знают, кто она, и уже завтра все будут за спиной осуждать за появление без сопровождения. И не имеет значения то, что вряд ли она здесь сама кого узнает – привитые правила и нормы не так-то просто отринуть полностью. Она вполне могла не представляться никому, оставаясь в статусе инкогнито, но не знала, будет ли это разумно. В маскарад окунались, забывая о своих титулах и чинах, отринув все запреты, но впервые нырнуть в этот затягивающий омут было боязно, до подкашивающихся ног. С маменькой и сестрами Катерине не приходилось бывать на костюмированных балах – княгиня полагала, что негоже дочерям посещать такие вечера, где слишком уж много дозволения, а ослушаться маменьку никто из девочек и помыслить не мог.

Вдыхая этот воздух, казалось, даже отличный от того, что заполнял бальные залы обычно, скользя взглядом по чужим маскам – удерживаемым в руках или же самостоятельно крепящимся, делая медленные неловкие шаги, она едва удерживалась от того, чтобы не выразить шумным вздохом свое удивление и очарование этим действом. Странной атмосферой таинственности и раздолья, существования вне времени: ведь уже утром никто и не вспомнит о своих действиях, что бы ни произошло. Все признания и пылкие слова останутся в минувшем вечере, все излишне долгие взгляды или непозволительно интимные прикосновения забудутся, словно бы и не было их. Маскарады прощали все: измены и дуэли, громкий смех и пустые обещания. Маскарады раскрепощали и отменяли условности, но лишь на несколько часов. И когда забрезжит рассвет, возвещая наступление нового дня, маски сменятся – фальшивыми эмоциями и чувствами, навязанными правилами и условностями.

Возможно, маскарады – единственное, где есть место искренности.

Голова кружилась, и чтобы вернуть себе уверенность, пришлось пройтись вдоль зала, приветливо улыбаясь тем, кто здоровался с ней. На половине этого бесцельного пути перед княжной словно бы из-под земли вырос неизвестный офицер в черной маске. Испугавшаяся было того, что её узнали, Катерина замерла, но тут же взяла себя в руки — молодой человек не был похож ни на кого из её круга: эти залихватски подкрученные усики и старательно напомаженные темные волосы она бы сразу распознала. И голос, пожалуй, тоже.

– Позвольте, сударыня, – он опустил представление, не обязательное на маскараде, коротко поклонившись, – иметь честь пригласить Вас на менуэт?

Несмотря на то, что он редко исполнялся на балах в последние десятилетия, похоже, в этот вечер княгиня Юсупова решилась во всем поддержать утонченный французский дух галантного столетия.

– Почту за честь, – понимая, что отказывать было бы верхом неприличия – не для отдыха у стены она сюда прибыла, княжна приняла протянутую руку, другой придерживая газовый шарфик на своих плечах. Мазурка окончилась минутой назад, и до объявления следующего танца оставались считанные секунды: шансов на раздумья не оставалось, и стоило или принять правила вечера, или покинуть его. Выбор был сделан еще в момент, когда маска прикрыла девичье лицо.

Оркестр заиграл Генделя, и выстроившиеся рядами пары после взаимных поклонов начали схождение. Мелкими шагами обегая своего кавалера, вставшего на правое колено, княжна старалась придать своим па как можно больше легкости и флирта, так и сквозивших в переливчатых звуках клавесина. Положив руку на плечо незнакомому офицеру и смотря ему в глаза, желала как можно скорее забыться в музыке, и на доли секунды ей это удавалось, но потом вновь разум возвращался в залитую огнями залу, и странная грусть напоминала о себе.

– Улыбнитесь, mademoiselle, – полушепотом посоветовал молодой человек в серебристой полумаске, с которым Катерина кружила несколько тактов, когда пары сменились в духе les troquers. Вопреки сказанному, она едва заметно нахмурилась, что вызвало лишь легкую усмешку у её кавалера. А после они вновь разошлись, чтобы вернуться к своим партнерам.

– На балу не принято грустить, – новая “встреча” не заставила себя ждать: повторная смена опять свела их, и здесь княжна уже не сумела смолчать, выставляя аккуратно ножку.

– Но лучше ль искренней грусти фальшивая улыбка?

Руки осторожно сплелись перед её лицом, собеседник чуть склонил голову вбок, когда расстояние между ними уменьшилось.

– Плох тот кавалер, что не способен вызвать у своей дамы улыбки искренней.

– Вы сами вынесли себе приговор, – отразила колкость в адрес офицера в черной маске княжна.

Короткий кивок стал прощанием – пары вновь воссоединились в изначальных составах, чтобы завершить танец. А княжна, едва прислонившись плечом к плотному сукну офицерского мундира поняла, что что-то изменилось. Слишком уж явственно ощущался рельеф ткани и холод блестящих пуговиц. Украдкой бросив взгляд за спину, Катерина постаралась ничем не выдать своего расстройства: любимый газовый шарфик, подаренный маменькой на шестнадцатый день ангела безвозвратно исчез. Похоже, соскользнул во время танца, а она, увлеченная своими метаниями, этого и не заметила.

Отблагодарив офицера за менуэт и позволив ему сопроводить её к свободным стульям, чтобы перевести дух, Катерина неопределенно пожала плечами в ответ на вопрос о том, не желает ли она каких сладостей или фруктов. Появившийся так же быстро, как и исчезнувший, её кавалер предложил тарелочку с воздушными безе. Отказывать молодому человеку не хотелось, и пирожное пришлось принять, хотя к сладкому княжна совершенно не тяготела. Стоически выдержав беседу о поэзии Некрасова, творчество которого, увы, оставляло её равнодушной, в пику стихам трагически погибшего Лермонтова, Катерина, сославшись на духоту, оставила и тарелочку с безе, и наскучившего ей офицера.

Однако покинуть залу не удалось – сегодня явно все высшие силы надеялись задержать её на балу как можно дольше.

– Простите, mademoiselle, Вы обронили.

Обернувшись к говорящему, княжна заметила в его руках свой шарф, что минутами ранее должен был затеряться среди танцующих, зацепившись за пуговицу фрака ее временного кавалера и соскользнув с ее плеч. Устремив благодарный взгляд к прорезям в серебристой полумаске, она приняла протянутую вещь.

– Скольких же дам Вы словно бы ненароком скомпрометировали? — не удержалась от иронии Катерина, возвращая шарф себе на плечи: признаться, так ей было всё же значительно комфортнее, даже при том, что тонкая газовая ткань едва ли могла что-то скрыть. Её собеседник театрально задумался, склонив голову, и после нескольких секунд молчания оповестил:

– Вам первой выпала такая честь.

– За что же, позвольте полюбопытствовать?

– За наслаждение Вашим обществом в танце, – если бы не шутливость тона, коим была произнесена эта фраза, княжна решила бы, что её визави заинтересован ей; впрочем, новая реплика с его стороны убедила её в том, что все это лишь игра. – Хотя, быть может, это было лишь случайностью, и своему кавалеру Вы оттоптали все ноги?

– А Вы, полагаю, заставили свою даму считать этот менуэт худшим из всех, что числились на ее счету?

– Вы сомневаетесь в талантах моих учителей?

– Так их было несколько? Полагаю, один не имел возможности справиться с Вашей абсолютной неспособностью к искусствам?

– Желаете проверить?

Возможно, Катерине лишь почудилось, но в темноте, отбрасываемой полумаской на глаза её собеседника, промелькнули хитрые искорки. Хотя и без того можно было прочесть все его эмоции, выданные изогнувшимися в усмешке губами. Рука в белой короткой перчатке открылась ладонью вверх, приглашая принять её. Быть может, примерным барышням не следовало проводить подобные словесные пикировки, вот только примерной Катерина себя назвать не смогла бы: воспитание ничуть не мешало порой творить странные вещи. И, прибыв сюда без сопровождения, она уже изрядно прошлась по правилам.

Невесомо устроив тонкие пальчики на чужой ладони, она улыбнулась, позволяя незнакомцу ввести себя в круг вальсирующих пар и закружить по залу. Звуки скрипки вплетались в ритм, что отбивало сердце, желающее улететь далеко-далеко, и княжне хотелось туда же, в небо, вместе с ним. Или она уже воспарила над землей, в момент, когда посмотрела в глаза своему кавалеру, и заполненный гостями зал превратился в цветные всполохи, едва ли различимые боковым зрением — все внимание занял этот вальс и эти минуты? Вроде бы и не первый бал, что она посетила, а внутри все замирает впервые, и улыбаться хочется не оттого, что требуют приличия. Просто от тепла рук, просто от света, исходящего от её кавалера, просто от странного предвкушения чуда, которое, казалось, оставило её уже давно, и его возвращения она уже не ожидала.

Склонившаяся в положенном по правилам реверансе, знаменующем завершение танца, княжна всё же опустила голову, на мгновение прервав зрительный контакт, но тут же выпрямилась, стоило ей услышать обращённую к ней слишком знакомым голосом фразу ее кавалера:

– А Вы недурно танцуете, Катрин.

И волшебство раздробилось на тысячи мелких осколков, осыпаясь колючим дождем под ноги, раня оголенную кожу. Улыбки, казалось, никогда и не существовало на этом лице – это было не с ней.

– Ваше Высочество?!

Николай тут же возблагодарил Бога за то, что восклицание почти никто не услышал: изумление не помешало Катерине понять, что визит цесаревича должен остаться незамеченным. Однако в ее взгляде отчего-то читалась отнюдь не безграничная радость от встречи с ним.

– Стоило сохранить инкогнито только ради того, чтобы Вы не возвращались к этому официозу, – цесаревич поморщился, жестом предлагая своей даме отойти к колоннам, дабы не мешать тем, кто решит продолжить танцевать. – Шампанского? – приметив лакея с серебряным подносом, осведомился Николай, на что Катерина лишь качнула головой: к игристым винам она любви не питала, тем более в такой момент. – Вы обижены на меня за эту конспирацию, Катрин?

– Ваше Высочество, я не имею прав обижаться на Вас, – несмотря на это, в её голосе уже не звучало той иронии, а на губах не играла улыбка, что сопровождала княжну в течение их беседы перед вальсом. Не возвращалась она и к цесаревичу, ничуть не обрадованному этим тоном, что предполагался в общении со стоящими выше по положению в обществе.

Не то, что бы он ненавидел свой статус, но порой очень уж хотелось слышать не заискивающие речи, где с трудом среди океана лести прослеживались крупицы искренности, а простые слова, пусть даже не всегда приятные, но те, которым можно верить. И те, которые способны чувствовать себя с собеседником на равных. В кругу семьи все церемонии обычно отбрасывались при общении с Сашей или матерью, но семья – это иное, и вне её тоже были нужны люди, готовые к открытому диалогу, настоящие, не задушенные мишурой высшего света. Катрин, когда забывала о вложенных ей в голову наставлениях гувернантки, становилась именно такой – непосредственной, живой. Правда, случалось это нечасто.

– Maman говорила мне, что все люди равны – и цари, и крестьяне ничем не отличаются друг от друга, за исключением своего состояния, которое в любой момент можно получить или потерять. Почему же тогда я имею право обижаться на Вас, а Вы — нет? – стараясь поймать взгляд Катерины, произнес цесаревич, действительно возмущенный подобным. Его воспитывали в уважении к другим, кем бы они ни были, и он, при всём осознании своего высокого социального положения, не понимал, отчего народ не имеет права быть недовольным государем, если тот этого заслужил? Почему сильным мира сего сойдет с рук любая провинность, даже затронувшая чужие жизни?

— Я не смею сомневаться в мудрости Её Императорского Величества, однако, à tort ou à raison*, но здесь Вам лучше бы не произносить таких слов – мало кому из дворян понравится, когда их с крестьянами ровняют.

– Мой отец уже отменил крепостное право, а я окончательно сотру эту границу между сословиями, обеспечив должное существование простым людям за счёт тех, кто слишком много имеет, – воодушевленно сообщил своей собеседнице Николай, на что Катрина лишь тихо рассмеялась, раскрывая веер и приближая его к лицу.

Даже то, что озвучена эта мысль была лишь ради смены настроения княжны, столь старательно сохраняющей серьезность, не умаляло факта доли правды в почти-шутке. Если бы однажды, пусть и через несколько десятилетий, удалось приблизить низшие слои к среднему классу, это изрядно бы улучшило облик державы. Хотя цесаревич не хуже своей дамы понимал, что далеко не каждый аристократ обрадуется подобному положению дел.

– А ты, я смотрю, нарасхват, – Эллен, возникшая словно из ниоткуда, раскрасневшаяся (чего не скрывала даже полумаска), улыбающаяся, приобняла подругу за плечи, – могу я тебя украсть ненадолго? – хоть и вопрос был адресован Катерине, взгляд младшей графини Шуваловой устремился к её спутнику. Он было хотел что-то ответить, но княжна его опередила.

– Господин барон уже покидает этот вечер, – также смотря в глаза цесаревичу, с нарочитым сожалением и тщательно скрытым намеком произнесла Катерина. Николаю оставалось лишь кивнуть в знак правдивости её слов – в некоторых случаях с дамами лучше в споры не вступать. Тем более что он и так уже задержался, скоро Maman обнаружит его отсутствие, и вновь будет беспокоиться понапрасну. А доставлять новых поводов для волнений матери он не желал. Осторожно подхватив тонкие пальчики, чтобы невесомо коснуться их губами в прощании, Николай внимательно проследил за реакцией своей дамы: она так очаровательно смущалась, и это заставляло иной раз творить вот такие незначительные безумства.

– Благодарю за вечер, Катрин.

Прежде, чем княжна успела что-либо сказать, цесаревич, откланявшись, удалился.

– Мы не были представлены друг другу? – с каким-то подозрением осведомилась Эллен, провожая взглядом кавалера подруги. – Больно голос знаком.

– Вряд ли, – стараясь, чтобы её ответ выглядел естественно, Катерина раскрыла веер, – барон фон Лихтенберг не бывал при Дворе.

– И что же, вы провели вместе весь вечер? – продолжила допытываться Эллен, остро реагирующая на тайны вокруг нее, а сейчас здесь всё так и кричало о каких-то недомолвках. – Он попрощался с тобой так, словно не отходил от тебя ни на минуту. Да еще и руку поцеловал.

Княжна мысленно лишь отмахнулась – от Его Высочества еще и не того можно было ожидать: в этом она уже успела убедиться.

– Мы только станцевали вальс. Перестань фантазировать, Эллен.

Младшая графиня Шувалова как-то неопределенно посмотрела на подругу. В конце концов, она сама настояла на этом вечере, свободном от всех обязательств и самих себя, чему активно способствовали маски.

И всё же что-то здесь нечисто.

– Тобой заинтересовался один бравый офицер, – вспомнив о причинах поиска подруги, внезапно заговорила Эллен, протягивая той белую астру. Катерина удивленно взглянула на нежные лепестки, собранные в пушистый шарик, как-то неловко протягивая руку, чтобы принять подарок. Язык цветов нередко использовался на балах и иных светских вечерах, но сама княжна редко к нему прибегала, если не вливалась в игры молодежи.

Тоскую без тебя, желаю встречи.

– Когда?

Большего спрашивать и не стоило – младшая графиня Шувалова понимала ее с полуслова. Загадочно улыбнувшись, она бросила короткое «сейчас» и осторожно кивнула в сторону выхода из бальной залы. Поколебавшись с мгновение, княжна прижала увядающий цветок к груди и развернулась, чтобы оставить позади громкую музыку и кружащиеся в вальсе пары: отчего-то захотелось узнать, кто выражал столь теплые чувства в ее адрес.

На миг промелькнула было мысль о цесаревиче, но она явно не имела никакой связи с реальностью – Николай покинул особняк минутой ранее и просто не успел бы передать Эллен астру. Да и подруга слишком искренне выглядела, когда интересовалась «незнакомым» кавалером.

Укутанная полумраком фигура в зеленом офицерском мундире стояла к ней спиной, обративши взгляд к окну, за которым уже давно сгустилась ночь. Этим человеком и впрямь не мог быть цесаревич. Растерянно замерев, княжна поежилась, чувствуя себя неуютно вдали от освещенной огнями залы. Сердце стучало громче, чем каблучки по каменному полу. Но офицер, дожидавшийся ее, обернулся явно на последний звук. В руках он держал малахитового оттенка маску, похоже, снятую не так давно – волосы сохраняли ту же форму, что и будучи прижатыми лентами.

– Mon dieu, Дмитрий? - опешив, Катерина ощутила, как к глазам подступили слезы, и изрядно удивилась такой своей реакции – она не предполагала, что затосковала без жениха настолько, что одно лишь его внезапное возвращение вызывало целую бурю эмоций. Заметив на его лице ту родную улыбку, которая, казалось, всегда была адресована лишь ей, она сделала несколько шагов вперед и лишь чудом не сорвалась на бег, чтобы скорее достичь уже практически не сокрытой полумраком фигуры. Стали понятны и хитрые смешки Эллен, и ее странные взгляды, и даже настойчивый выбор платья.

Она все знала.

– Я уж думал, что моя драгоценная сестрица забыла о данном ей поручении, – обнимая трепетно прижавшуюся к нему невесту, не удержался от шутливого замечания в сторону младшей графини Шуваловой Дмитрий. Он уже, признаться, успел изрядно заскучать здесь, ожидая итога своей просьбы – с Эллен бы и впрямь сталось запамятовать обо всем да и оставить его ни с чем. А так хотелось свидеться с Кати, и именно сегодня, почти сразу после возвращения из Тобольска, даже не навестив еще матушку и только доложившись государю о результатах.

– Когда ты вернулся? Надолго? Император дозволит тебе побыть в кругу семьи хотя бы пару дней?

– Я обещаю, что никуда не денусь до тех пор, пока мы не отпразднуем Рождество вместе, – с торжественным видом «поклялся» граф, смотря в настойчивые зеленые глаза, взирающие сейчас на него с легким укором и надеждой. – Мы еще успеем наговориться, Кати. А пока, – он разомкнул объятия, отходя на полшага от невесты и церемонно кланяясь, – позвольте пригласить Вас на вальс, княжна.

Из-за приоткрытых дверей едва доносилась музыка; оркестр играл Шуберта, и упустить столь привлекательную возможность насладиться вечером было бы попросту глупо. Отвечая не менее учтивым реверансом, Катерина улыбнулась, чтобы спустя мгновение сблизиться с женихом и позволить тому увлечь ее в танце по небольшому темному холлу.

Комментарий к Глава пятнадцатая. Средь шумного бала, случайно

*справедливо это или нет (фр.)

========== Глава шестнадцатая. Дорогой небес поднимается ад ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, январь, 7.

Корреспонденция, принесенная слугой, ничуть не занимала внимания князя Остроженского, который день находящегося в напряжении и оттого то с головой бросающегося в любое дело, то с бесстрастным отсутствующим видом сидящего в кабинете, с единственной зажженной свечой. Со дня визита в Михайловский дворец прошло более недели, а действий со стороны Наследника Престола так и не последовало, что вызывало немало вопросов у старого князя. Могло ли статься, что тот ничего не вспомнил, очнувшись? Или же, напротив, запомнил слишком много, чтобы сделать выводы и… что? Ждать удобного случая напомнить Борису Петровичу о его «оплошности»? Подтвердить свои подозрения? Или просто ударить, когда он расслабится? Выработанная с годами осмотрительность порой все равно заводила в тупик, и выбрать один из скрывающихся за ним путей становилось слишком сложно. Изначально продуманный план изрядно был нарушен стараниями не вписывавшегося в него цесаревича, и теперь старый князь не мог решить, каким сделать следующий шаг.

Он выжидал несколько дней, затаившись в поместье давней знакомой, но в его квартиру на Васильевском так никто и не наведался, и Борис Петрович вернулся, впрочем, не афишируя этого. И в любой момент он был готов скрыться, хотя на случай внезапного приглашения к государю или шефу жандармов, у него была заготовлена прекрасная легенда. Впрочем, не только для этого: за годы ожидания сотворилось столько историй, что князь Остроженский мог бы написать целый роман, связав их воедино. Одна из таких должна была вскоре дать свои результаты, только бы слушатель оказался благодарным. Оставалось лишь решить, как лучше будет преподнести эту легенду - сыграть на родственных узах, или же на девичьих чувствах и грезах. Но прежде… прежде требовалось избавиться от маленькой навязчивой помехи, которая рисковала испортить если не все, то основную часть плана.

И, видит Бог, он бы желал это сделать как можно более мягко.

Слуга, доложивший о том, что прибыл граф Шувалов, пропустил гостя и скрылся за дверью, а Борис Петрович, до сей поры рассматривающий какое-то письмо, встал из-за стола, делая несколько шагов навстречу визитеру и пожимая тому руку в приветствии. Дежурные вежливые фразы, коими обменялись собеседники, закончились быстрее, чем ожидал каждый из них – оба понимали, что отнюдь не праздные разговоры послужили причиной, по которой Остроженский изъявил желание увидеться сегодня с женихом своей драгоценной племянницы. Разлив по рюмкам коньяк, припасенный специально для гостей, поскольку сам Борис Петрович алкогольные напитки не приветствовал, хозяин дома отставил от себя резной графин и сделал едва заметный глоток, наблюдая за графом. Тому ничего не оставалось, как последовать его примеру.

– Я желаю, чтобы Вы расторгли свою помолвку с Катериной, - перешел к цели своего приглашения старый князь. Дмитрий подумал было, что ослышался: он, конечно, не имел столь же добрых отношений с ним, как с покойным Алексеем Михайловичем, однако не предполагал, что тот настолько сильно к нему не расположен.

– Могу я полюбопытствовать о причинах, побудивших Вас к этой просьбе, Борис Петрович? – не выдать голосом своих истинных чувств и мыслей было крайне сложно, но идти на конфликт не следовало даже в такой ситуации. Вполне возможно, что имело место быть l’incompréhension. Впрочем, судя по расслабленному лицу хозяина дома, после этой беседы ему явно не список гостей составлять.

– Видите ли, граф, как опекун своей племянницы, я вынужден заботиться о ее будущем, а это непросто, знаете ли. Ваша помолвка заключалась еще при жизни ее батюшки – упокой Господь его душу, – слишком мелко и быстро перекрестившись для того, чтобы это было искренним жестом, Остроженский тут же промокнул лоб зажатым в руках платочком, всячески демонстрируя, как тяжела его судьба, – и на тот момент Вы составляли для нее лучшую партию.

Тихо скрипнув зубами, Дмитрий уговаривал себя сохранять спокойствие – кажется, он догадывался, к чем вел старый князь.

– Позволю себе заметить, что решение о нашем браке принималось не из соображений выгоды.

– Сколь наивна юность, – посмеиваясь, хмыкнул Борис Петрович, – но и без того не обошлось. Будут у Вас дети – Вы поймете меня, Дмитрий Константинович. Впрочем, не о том сейчас. Катерина удостоилась настойчивых ухаживаний со стороны Наследника Престола, – здесь, конечно, Остроженский приукрасил действительность, но стоило сразу представить все так, словно бы этот союз – дело решенное. – Его Высочество имеет серьезные виды на нее, и мне бы не хотелось, чтобы ваша помолвка стала тому препятствием. Ведь вы еще не успели получить согласие на брак от государя, не так ли?

– Полагаете, получить роль императорской фаворитки – лучше, чем стать законной женой, пусть и без короны на голове? Имя моей невесты будут трепать во всех салонах и кулуарах. Вы этого желаете для своей племянницы?

– О, Вы, должно быть, не поняли, граф? Катерина не будет фавориткой Его Высочества - она станет его невестой и законной супругой.

Смелости мечтаний старого князя Дмитрий не мог не поразиться - тот с невероятной легкостью говорил об увлечении Николая, словно бы уже завтра на всю Империю Кати должны были объявить царской невестой. Неужто он и впрямь верил в то, что цесаревич решит пойти против устоявшихся традиций и правил? И это даже если забыть о том, что сама Кати не даст на то согласия – в ее чувствах молодой граф сомнений не имел.

– Неужели российские монархи вернули церемонию смотрин в народе? Помнится, даже брак Великого князя Константина Павловича с полячкой был лишь морганатическим, а она была графиней, и от него ждали вступления на престол лишь после его брата.

– Николаю суждено стать великим правителем – Россия при нем сделает еще немало шагов на пути к прогрессу, что был намечен его отцом. И брак не с иностранной принцессой также станет доказательством его близости к народу.

Возможно, с этим бы Дмитрий даже согласился – цесаревич уже сейчас подавал большие надежды, и народ порой даже с излишним восхищением ожидал момента его коронации. В силу приближенности ко Двору, молодому графу нередко приходилось беседовать с Его Высочеством, хоть и в приятельских отношениях они не состояли, и он не мог не засвидетельствовать того, сколь образован и умен был Наследник Престола, какие свежие и порой безрассудные на первый взгляд предложения выдвигал, и сколь сильно даже в текущем статусе радел о процветании Империи. Бесспорно, от него можно было ожидать даже рискованного шага в виде брака с девицей не царской крови, однако это бы вызвало немалый резонанс не только в петербургском обществе, но и среди членов монаршей фамилии.

– Полагаю, сама Кати еще не знает о том, что Вы ей подготовили?

– Отчего же? Она также питает светлые чувства к Его Высочеству, однако ее тяготит обещание, данное Вам граф. Моя племянница воспитана по строгим правилам, и оттого сильно терзается выбором между сердцем и долгом.

Были ли эти слова правдой? Дмитрию казалось, что его невеста искренна в своих чувствах к нему и давала согласие отнюдь не по наставлению батюшки, однако и доля истины в утверждениях старого князя имелась – взгляды, что порой бросала Кати на Его Высочество, и впрямь были переполнены нежностью. И, будучи действительно человеком чести, она бы не смогла просто решиться даже на мысленную измену – непременно бы мучилась сомнениями. Но если спросить ее саму об этом, не полагаясь на слова ее дядюшки, дала бы она ему честный ответ?

Кажется, все эти раздумья четко проступили на лице молодого графа, поскольку Борис Петрович, внимательно следящий за ним, вдруг покачал головой:

– Наша с Вами беседа должна остаться сугубо конфиденциальной, граф. Если Катерина узнает о ней, она еще пуще станет терзаться. Вам ли не знать своей невесты? Следует все обставить так, чтобы она получила полную свободу.

Остроженский определенно чего-то не договаривал. Чем дольше длилась эта беседа, тем сильнее укреплялся в своих подозрениях Дмитрий. Возможно, это и впрямь было традиционное для старых дворян желание выдать дочь или племянницу замуж поудачнее, однако не обходилось здесь и без весомой выгоды для него самого. В чем именно? Почему он так беспокоился об этом браке?

– И как же? – нет, молодой граф не намеревался расторгнуть помолвку только лишь по желанию Бориса Петровича. Однако ему следовало узнать как можно больше о его намерениях и обсудить все с Кати – если раньше Дмитрий полагал, что невесту надо оберегать от Императора и жандармов Долгорукова, то сейчас те милейшие офицеры казались куда честнее и безопаснее.

– Я подобрал для Вас чудную партию в лице княжны Вяземской, Дарьи Андреевны – Вам стоит лишь показать искреннюю влюбленность в эту барышню и намерение жениться, чтобы Катерина дала согласие на расторжение помолвки. Поверьте, Вашему счастью она препятствовать не станет.

– А если я не дам своего согласия? - все же, решил осведомиться Дмитрий. Лицо Бориса Петровича потеряло всяческую мягкость, маленькие глазки сощурились.

– Ваш брак все равно расстроится, граф.

– Вы готовы выдать свою племянницу замуж даже против ее воли?

– Поверьте мне, Дмитрий Константинович, Катерина не глупа и оценит мою заботу. Выбор лишь за Вами – с улыбкой ли она отправится под венец, или в слезах.

И какие молитвы пропоют за Вас.

Старый князь желал уладить все миром, но, похоже, мальчишка не собирался идти с ним на сделку. Впрочем, от императорского щенка, столь преданно выслуживающегося перед монархом, иного и ожидать не стоило – Шуваловская порода, черти б ее побрали! Весь в отца! Но тогда он сам подписал себе приговор – если через несколько дней Катерина не сообщит о разрыве помолвки, придется устранять эту помеху.

***

Милость Императора оказалась столь велика, что он позволил Дмитрию пробыть в столице до Рождества, однако уже утром вызвал своего адъютанта, дабы распорядиться об его отъезде в Москву, где вновь дал о себе знать революционно настроенный кружок студента-вольнослушателя Ишутина: об этом молодом человеке в последнее время велось немало разговоров из-за его связи с поляками, и нельзя отрицать того, что он вызывал опасения и у дворян, не обрадованных столь часто появляющимися революционерами, и у самого государя. Как его правая рука и подающий надежды офицер, молодой граф Шувалов был отправлен в белокаменную с целью разведать намерения Ишутина, при этом не открывая своей истинной личности. Катерина, сердце которой защемило от тревоги, когда жених ей доложил об этом, намеревалась тотчас же направиться к Императору и умолить того отменить приказ, но остановилась, понимая, сколь глупо бы звучала ее просьба. Что бы она сказала? Что раскаркавшиеся за окном вороны ей почудились недобрым знаком? Что внезапно затухшая свеча навела на дурные мысли? Надуманные суеверия! Да государь бы только посмеялся над ней, попросив не отнимать время пустыми тревогами. И это в случае его благодушного настроения.

Осенив крестом жениха и вручив ему маленькую иконку, что когда-то забрала с собой в день отъезда родных, на память о семье, она, с непонятной для себя обреченностью, попросила держать образ у сердца. Дурные мысли не утихали, и не хотелось размыкать рук, сжимающих родное лицо. Казалось, стоит ему сейчас уйти, и уже им больше не свидеться. Дмитрий шутил и держался с напускной бравадой, но тревога невесты передалась и ему: он знал, что она не беспокоится понапрасну, и не склонна чего-либо надумывать. Клятвенно пообещав, что будет предельно осторожен и станет писать ей каждый день обо всем, он запечатлел легкий поцелуй на ее щеке и направился вниз по лестнице, возле которой состоялось их прощание. Жалобно дребезжали стекла, поддаваясь яростным порывам январского бурана, и сердце вторило этим неровным звукам.

Вернувшаяся в свою комнату Катерина пристроилась на постели, укутавшись в шаль – фрейлинская половина отапливалась едва-едва, лишь чтобы не позволить дамам дружно слечь с лихорадкой, – и вынула из-под подушек ворох старых писем: привезенные из родового поместья, они до сих пор не были прочтены полностью. Поскольку выдался свободный вечер, в который предстоит скучать в одиночестве, она может посвятить эти несколько часов еще одной порции странных посланий. Княжна силилась хотя бы восстановить хронологию их отправления или написания, но все было тщетно: ни единой зацепки, ни единого намека – даже то, что часть имела явно воодушевленный настрой, а часть – словно бы омраченный серьезной трагедией, не давало возможности прояснить хоть что-то. Личности отправителя и адресата так и оставались для нее загадкой, и единственное, что стало понятным - принадлежность того сапфирового браслета этим же лицам.

«Как бы ты ни укоряла меня в расточительности, но позволь мне сделать для тебя подарок хотя бы по такому, безусловно, заслуживающему того, поводу. Гарнитур был заказан специально для тебя, эти сапфиры напоминают твои глаза в нашу первую встречу: они сияли так же, вобрав в себя всю синеву летнего неба. Мне бы хотелось, чтобы растущее под сердцем дитя имело твои глаза - я стал бы еще счастливее.

М.»

Стук в дверь, столь тихий, что был принят за игру воображения вначале, заставил отложить бумагу и плотнее закутаться в шаль. Спустив ноги на пол, чтобы обуться, Катерина бросила короткое «войдите», попутно оправляя смятые юбки - зная, что никто из фрейлин или статс-дам стучаться бы не стал, она предполагала визит кого-либо из сиятельных особ, и представать пред ними в столь неприглядном виде не желала - чести бы ей это не сделало.

Подозрения оправдались: на пороге, как и следовало того ожидать, возник цесаревич с неизменной улыбкой на лице. Опустившись в коротком книксене, княжна подняла на него выжидающий взгляд – вряд ли Наследник Престола со скуки решил почтить ее своим визитом, даже при том, что их отношения вполне можно было назвать дружескими. Учеба, государственные дела и прочие заботы ничуть не способствовали праздным прогулкам по Зимнему.

– Сапфиры? - рассматривая украшение, что Катерина так и не выпустила из рук, уточнил Николай. – Вам бы больше пошли цитрины.

– Почему не изумруды или хризолиты? – вспомнив подарок Елизаветы Христофоровны на обручение, княжназаинтересованно склонила голову.

Этому полудрагоценному камню внимание уделялось редко – дамы высшего света мечтали носить самые дорогие украшения, какие только могли себе позволить, а потому куда чаще останавливали выбор на рубинах, изумрудах или бриллиантах. По той же причине нередко взглядом со старательно завуалированным презрением некоторые барышни одаривали Императрицу, питавшую любовь к жемчугу и редко надевающую что-то более дорогостоящее и роскошное. Однако это в который раз лишь делало чести ее тонкому вкусу и умению выглядеть достойнее всех этих дам, что блистали ярче царской короны в обилии всех своих драгоценностей.

– Они бы спорили с цветом Ваших глаз и только, в то время как цитрин – сосредоточие солнечных лучей и тепла, как Вы, Катрин. Позволите? – цесаревич протянул руку к украшению, и княжна, жестом показав, что ответ оценен по достоинству, вручила ему браслет. – Знакомый узор, - задумчиво протянул он, - подарок жениха?

– Случайная находка, - отозвалась Катерина, - он был среди вещей моей матери, когда я забирала их из поместья.

Николай с минуту еще разглядывал ограненные камни, после чего вернул изделие владелице, пытаясь вспомнить, где он видел эту вязь и чередование форм.

– Вы пришли обсудить со мной драгоценности?

– С дамами не нужно обсуждать драгоценности – дамам нужно их дарить, – загадочная полуулыбка промелькнула на лице цесаревича, но тут же пропала. – Впрочем, Вы правы: я отвлек Вас не для праздной беседы. Речь пойдет о Вашем дядюшке: мне доподлинно известно о том, что он настаивал на расторжении Вашей помолвки с графом Шуваловым.

Княжной овладело оцепенение, вызванное шоком: такой ход со стороны дядюшки для нее оказался не просто неожиданным, но и лишенным всяческого смысла. Какую цель он преследовал, желая предотвратить этот брак?

– Он приходил с этим к Его Величеству?

– Насколько мне известно, разрешения на брак еще не было испрошено. С требованием отменить все договоренности князь Остроженский обращался к Вашему жениху, Катрин. Граф Шувалов доложил мне об этом давеча.

Признаться, теперь Катерина понимала еще меньше: зачем было Дмитрию ставить в известность об этом разговоре Наследника Престола? Они явно не состояли в приятельских отношениях, ее жених являлся адьютантом Императора, а не цесаревича, и потому скорее должен был обо всем донести государю. Но даже не это порождало бесконечные вопросы, а причины, по которым вообще кто-либо из царской фамилии нуждался в подобной информации. Это касалось лишь ее жизни и судьбы, тогда зачем..?

Однако разузнать подробнее о разговоре Его Высочества с Дмитрием не дала вбежавшая в комнату Эллен, сияющая аки бриллиант в царской тиаре. Невольно отметив, что сегодня ее мысли так и вьются вокруг драгоценных камней, княжна едва заметно усмехнулась. Подруга прижимала к груди толстенный томик в коричневом переплете и маленький бархатный мешочек, а губы ее расплылись в хитрой улыбке, которую Катерина знала слишком хорошо, чтобы быть сейчас спокойной. Заметив присутствие в комнате Наследника Престола, Эллен замерла, почтительно склоняясь в реверансе. Николай ответствовал едва заметным кивком головы, понимая, что разговор придется отложить - как бы ни доверяла княжна Голицына подруге, а эта беседа не имела права получить новых свидетелей.

– Вы составите нам компанию, Ваше Высочество? - похоже, не стоило питать и малейших надежд на то, что пыл к очередной авантюре у младшей графини Шуваловой угаснет: чем больше участников ее задумка получала, тем довольнее становился взгляд и коварнее - улыбка.

– В чем же, mademoiselle Шувалова? – не внимая мысленным мольбам Катерины покинуть комнату, поинтересовался цесаревич.

– Мы будем гадать, – продемонстрировав пухлую книгу и маленький красный мешочек, торжественно объявила вечная зачинщица сумасшедших выходок. Со стороны Катерины донесся обреченный стон – одно лишь слово «гадание» у нее вызывало непроизвольную дрожь и желание не иметь с этим занятием ничего общего. Наследник Престола теми же предубеждениями не обладал, однако и восторженного тона не разделил.

– Зачем?

– Это же Святки! — взмахнув руками, Эллен попыталась донести до всех присутствующих в комнате особенность события. – На них полагается обращаться к высшим силам и узнавать судьбу! Неужели вы не хотите? Ваше Высочество? Кати? — переводя внимание с цесаревича на подругу, младшая графиня Шувалова хмурилась все сильнее.

– Не доводилось, – качнул головой Николай.

– Я не верю гаданиям, – невольно вспоминая осеннее «чтение судьбы» по книге, княжна содрогнулась.

– Но это ведь так весело!

Вопреки всем манерам Катерине очень хотелось саркастично подтвердить это утверждение: ничего веселее, нежели зачитывать строки о сумрачной келье в ответ на вопрос о будущем, конечно же, она не могла себе представить. Сдержалась она лишь чудом, и только потому, что за нее успел дать ответ Наследник Престола. Правда, не тот, коего она бы желала.

– И как же Вы намереваетесь гадать? - похоже, идея и впрямь завлекла Его Высочество, раз он без какой-либо иронии или усмешки пожелал узнать подробности. Эллен, крайне довольная тем, что теперь-то подруга явно не откажется, прошествовала к кофейному столику, что примостился в центре комнаты, окруженный парой стульев явно из другого комплекта, и положила на него принесенные «сокровища».

– У Вас есть что-нибудь мелкое и личное? Кольцо, монета? – обернувшись к цесаревичу, осведомилась Эллен.

Николай задумчиво потер висок, но на ум ничего не приходило: если только орден с мундира снять. Младшая графиня Шувалова с сомнением взглянула на восьмилучевую звезду, усыпанную бриллиантами, но все же приняла в качестве «взноса». Тот же вопрос был адресован Катерине, которая незамедлительно протянула сапфировый браслет, так и не выпущенный из рук. Вместе с содержимым бархатного мешочка вещи были уложены на большое серебряное блюдо, перемешаны уверенной рукой зачинщицы гадания и накрыты снятой с плеч княжны шалью. После этого Эллен потребовала каждого из присутствующих снять крестики, как слишком сильный оберег против нечистой силы, и затушила несколько свечей в комнате, дабы придать обстановке таинственный полумрак.

– Готовы в будущее заглянуть? - нарочито понизив голос, протянула младшая графиня Шувалова, прежде чем раскрутить блюдо. - Пока оно не остановилось, у вас есть время задать вопрос высшим силам. Потом поочередно будем вытягивать не глядя по одной вещи из-под шали.

С тихим звоном блюдо замедляло свое движение, постепенно прекращая кружиться вокруг своей оси. Три прикованных к нему взгляда различались по гамме эмоций, разлитых в них: усталость и тревога, предвкушение и азарт, легкий интерес и ожидание. Вопреки нетерпению, окутавшему Эллен, первой к объекту общего внимания потянулась не она, а Катерина, желающая уже поскорее закончить эту пытку: решительно нырнув левой рукой под вязаную шаль, она не стала медлить и, ухватив первую попавшуюся вещь, вытянула ее на свет.

В разжавшейся ладони блеснул орден Андрея Первозванного, за край которого зацепилась атласная лента.

Напрасное чувство.

Уголок губ дернулся в горькой улыбке, однако уже через мгновение, когда княжна обернулась к соучастникам гадания, ничто на ее лице не напоминало о мимолетной эмоции. Вернув звезду ее обладателю, Катерина тем самым передала очередь цесаревичу, стараясь не реагировать на пытливый взгляд подруги, не хуже ее трактовавшей этот «улов».

Движения Николая были не столь решительны, но и не робки: он, кажется, к происходящему относится с долей скептицизма, однако водил под шалью рукой с увлечением. Спустя несколько ударов сердца с блюдца была взята маленькая чернильница, на что цесаревич иронично сощурился, разглядывая находку.

– И в будущем году мне от государственных дел не скрыться? – с притворным неудовольствием посетовал он, решая, как воспринять этот знак судьбы. Эллен, потянулась к предмету и перевернула его, позволяя присутствующим увидеть маленькую золотую пуговицу, выпавшую оттуда.

– Боюсь, сочинения Вам предстоят не государственного рода, а романтического, Ваше Высочество, – уточнила она, поглядывая то на подругу, то на Наследника Престола. – Что ж, моя очередь.

С этими словами младшая графиня Шувалова запустила руку под шаль, чтобы без промедления достать монетку с императорским профилем: почему-то Катерине подумалось, что даже желай высшие силы предсказать сестре ее жениха какую неприятность, уверенность той в том, что жизнь ее будет следовать давно распланированному сценарию, перекроит все на свой лад. И на нее продолжат сыпаться знамения богатства и счастливого замужества. Словно в противовес тому, что предлагали любые гадания ей самой.

И, конечно, надеяться на то, что одной-единственной попыткой все закончится, было бы глупо. Как бы княжна ни уверяла подругу в бесполезности дальнейшей ворожбы и даже ее греховности – спросила один раз судьбу, не стоит больше донимать, – Эллен останавливаться явно не намеревалась. Последовало традиционное гадание по сонетам Шекспира, где Катерина напрочь отказалась зачитывать то, что «ответил» ей автор, а Николай, напротив, с присущим ему талантом декламировал четыре строки, сопровождаемый хитрым прищуром Эллен, от которой не укрылся пристальный взгляд Наследника Престола в сторону ее подруги. Затем в ход пошли и свечи, поджигающие смятые листы бумаги, чтобы «прочесть» отбрасываемые ими на стены тени; и поиск по всему дворцу кошки, которая бы перешагнула через порог, тем самым дав возможность узнать, с легкостью ли воплотится задуманное, или после преодоления трудностей.

Под конец младшая графиня Шувалова, ничуть не уставшая, а лишь вошедшая во вкус – тем более что в процессе поисков усатого-хвостатого к ним присоединился Великий князь Александр, не сумевший отказать деятельной фрейлине, – предложила выбраться за пределы Зимнего.

– Зачем нам покидать дворец?

– Мы будем подходить к прохожим и спрашивать их имена, – пояснила Эллен, – именно так и будут звать суженого или суженую.

– В таком случае о свадьбе с прусским принцем можешь и не мечтать, – рассмеялась Катерина, позволяя увлекать себя за ворота – сопротивляться уже было бесполезно. Подруга замедлила шаг, недоуменно оборачиваясь.

– Почему?

– Вряд ли на петербургских улицах один за другим гуляют Георг Август или Карл Фридрих, – ответ дал уже Николай, прекрасно догадавшийся о мыслях княжны.

***

Под подошвами мягко поскрипывал снег, коего за пару дней выпало столько, что слуги едва успевали расчищать участки возле дверей, дабы не затруднять вход и выход. Движение экипажей по улицам столицы затруднилось, и теперь то тут, то там раздавалась ругань торопящегося куда-нибудь барина, да причитания распереживавшейся дамы, что опаздывала на примерку платья или званый вечер. А снежинки с неба все опускались, оседая на выпущенных из-под шапки кудрях, покатых плечах и меховой оторочке. Торговец, удерживающий в руках лоток с восточными сластями, то и дело стряхивал набравшийся на прикрывающей его товар бумаге, но это помогало слабо - зима желала напомнить всем о том, чья сейчас очередь властвовать, и любовно укутывала Петербург пушистым белым покрывалом, переливающимся под светом фонарей и выкатившейся на небосвод луны.

Заинтересованно рассматривающая прогуливающихся по Невскому прохожих Катерина старалась не отстать от своих спутников, но дух рождества, впитавшийся в каждый камень и искорку, завлекал, и вспоминалось спокойное, счастливое детство, в котором они вот так же ходили с маменькой из лавки в лавку, выбирая то украшения для елки, то ленты к платью, то присматривая подарки. Тогда все казалось простым и ясным. Вечным. Сейчас – далеким и призрачным.

Не желая в преддверии праздника окончательно погрязнуть в своих невеселых мыслях и тем самым испортить вечер остальным, Катерина, закрыв глаза на свой возраст и положение, склонилась к поребрику, набирая в ладони горсть снега и стараясь придать ей хотя бы относительно цельную форму. Снежинки поддавались плохо, почти не сцепляясь друг с другом, и для получения хоть какого-то кома приходилось подышать на них, слегка растапливая. Примериваясь к маячившей впереди фигурке, уже успевшей отойти вместе с царственными спутниками на добрую пару десятков шагов, княжна не сдержала улыбки и прицельно отправила снежок в полет. Холодный снаряд послушался заданного курса и, будучи запущенным с силой, ударился в высокий цилиндр. Похоже, ей стоило взять несколько уроков стрельбы, поскольку меткость оставляла желать лучшего. Виновато ойкнув, княжна замерла.

– За что Вы мне отомстили, Катрин? - синие глаза смеялись; Эллен, которая и была изначально выбрана целью для снежного кома, с интересом наблюдала за реакцией цесаревича и подруги. Александр, вынужденный также остановиться, пока еще с недоумением переводил взгляд с одного своего спутника на другого.

– Простите, В… - осекшись, она поспешила догнать ожидающих ее, - Ваше Высочество, - уже тише, памятуя о конспирации, договорила Катерина, - клянусь, этот снежок предназначался не Вам.

– И как же с такой меткостью Вы планировали взять в руки пистолет, княжна? - не удержался от возможности поддеть ее Николай, чем вызвал удивление со стороны графини Шуваловой и своего брата.

– А Вы бы отказали мне в паре уроков перед этим?

Несмотря на шутливый тон, цесаревич догадывался, что княжна была абсолютно серьезна. Стараясь ничем не выдать своего беспокойства, он только с усмешкой показал свою полную готовность воспитать из нее лучшего стрелка царской армии, предлагая продолжить прогулку. Эллен, все еще с подозрением поглядывающая на подругу, расспрашивать ту ни о чем не стала, но уже точно знала, какие ответы потребует, стоит им только вернуться во Дворец – недомолвки и секреты младшая графиня Шувалова категорически не выносила.

Впрочем, чуть позже Эллен уже воодушевленно рассказывала о развлечении, захватившем уже и аристократов – катании на коньках: в Россию оно пришло лишь при Николае Павловиче и не шло ни в какое сравнение с тем, как развивалось в Европе. Щебечущая о Джексоне Хейнсе, столь сильно отличающемся от чопорных англичан своей манерой катать под музыку, не на скорость, а ради красивого действа, младшая графиня Шувалова, создавала какой-то живой фон: в ее слова почти никто не вслушивался, но они способствовали непринужденной беседе и ощущению легкости. Катерина, смеясь, предложила подруге сменить ее Карла-Фридриха (или как там звали прусского принца?) на столь увлекшего ее американца, а Николай, наблюдающий за барышнями, перебрасывающимися шутливыми замечаниями, внезапно и впрямь заинтересовался изначальным предметом речей Эллен. Правда, его умом завладел отнюдь не Хейнс, а мысли о доступности зимней забавы для жителей столицы. Почему бы не взять пример с Европы?

– Постой, барин, – раздался вдруг хриплый голос, и в поле зрения появилась женщина с монистами на шее и в цветном платке, повязанном вокруг головы. Несмотря на холод, меховая накидка на ее плечах была расстегнута, а длинные плотные юбки скрывали явно обнаженные ноги. Когда-то красивое лицо ее уже было испещрено морщинами, но глаза сверкали, как в юности, а движения были порывисты и быстры. То ли эти ее движения зачаровали, то ли взгляд приковал к себе, но цыганка завладела вниманием всех четверых молодых людей и вскоре ее узловатые смуглые пальцы уже проводили линии по раскрытой ладони цесаревича, заинтересованно наблюдающего за женщиной. Катерина, с детства опасавшаяся цыган, бессознательно сделала шаг ближе к Николаю, Эллен, скорее завороженная, нежели испуганная, напротив, подалась вперед. Робкий Александр держался брата, но чуть в тени.

– Давят на тебя обязательства, барин, - покачала головой цыганка, - солнце за твоими плечами вижу, теплое, яркое. Люди к тебе тянутся, люди славят тебя. Великим человеком тебе уготовано стать.

Катерина, стоящая рядом, не удержалась от улыбки - все так говорила старая женщина, все так: народ любил цесаревича, народ нуждался именно в таком правителе. Он мог продолжить начинания своего отца, вывести державу на новый уровень, и это отнюдь было не идеалистичными мыслями девичьего сердца - о том же твердили и учителя Наследника Престола, и министры, с коими ему довелось побеседовать.

– … взойдет солнце в зенит – с луной встретится. Небо потемнеет, вороны взлетят, раскаркаются. Не сиять больше солнцу над миром, не освещать людей своей благодатью.

Качнув головой, цыганка отпустила руку цесаревича, переводя взгляд на его спутников. Эллен не удостоилась и капли ее внимания, а вот таящийся Александр, не питающий доверия к предсказательницам, отчего-то вызвал на ее лице улыбку.

– Счастлив будешь, барин, – пообещала она. – Не бойся ответственности и обещания сдержи – тебе воздастся.

Великий князь не утратил настороженности после этих слов, но уже не выглядел столь скованным. Он хотел было спросить что-то, однако цыганка уже отошла от него, всматриваясь в княжну, отчаянно надеющуюся на то, что она, как и Эллен, не заинтересует гадалку. Темные глаза сощурились еще сильнее, вцепившись в женскую фигурку. Миг – и она уже проводит ладонью перед ее лицом, а Катерина не в силах даже ступить назад: кажется, словно тело ее в камень обратилось.

– Все отняли, от всего отказалась, – хриплый голос коснулся слуха, застрял где-то в груди, с дыханием перемешавшись, – зря только. Не готовь платья подвенечного – другие молитвы для тебя петь будут.

Цыганка уже ушла, а княжна все стояла, не способная шевельнуться. Внутри все сжалось, тисками легкие охватив. Ей стало страшно. Не за себя - за цесаревича. Как бы ни хотелось ей трактовать предсказание с положительной стороны, ничего, кроме траурного покрывала на нем, она не видела. Николай, похоже, тоже не нашел в тех фразах ничего о долгом и счастливом царствовании, поскольку как-то нахмурился. Обернувшись к своей спутнице, он заметил неестественную бледность ее кожи и, с тревогой, дотронулся до ее руки, сжимающей края редингота. Вздрогнув, Катерина перевела на цесаревича непонимающий взгляд.

– Катрин, Вам дурно? Неужели Вас так испугали слова полоумной старухи?

Он старался казаться веселым, но даже в его глазах таилось волнение. Княжна только тяжело вздохнула, осторожно, один за другим, разжимая пальцы на плотной ткани и отпуская меховую оторочку. Рука безвольно опустилась вниз, и тепло чужой ладони, до сей поры обнимавшей ее, исчезло.

– Дамы порой излишне впечатлительны, Ваше Высочество, - она попыталась улыбнуться, но вышло жалко. Николай, видя подавленность своей спутницы, пожалел, что сейчас они не во Дворце – способов вернуть ей прежнее расположение духа там было бы значительно больше.

– Дамы, но не Вы, княжна, - напоминание о ее исключительной особенности едва ли развеселило бы Катерину, но было скорее привычкой, нежели действительной попыткой поднять ей настроение. – Если Вы желаете, мы могли бы прекратить это действо.

– Вы плохо знаете Эллен, Николай Александрович, – усмехнулась Катерина, – если она вознамерилась перепробовать все известные ей гадания, она воплотит эту идею в жизнь.

– В таком случае, – цесаревич украдкой взглянул на младшую графиню Шувалову, приставшую к торговцу восточными сладостями, - мы могли бы сбежать.

– Вы оставите даму одну, в такое время? – нарочито серьезно укорила его княжна, но то, что ей пришлась по вкусу эта мысль, сложно было бы скрыть. Да и она бы сама заявила, что подруга не пропадет, даже если окажется посреди незнакомого города без поддержки, но не хотелось упускать возможность подколоть своего спутника.

– Полагаю, Александр не откажется составить ей компанию: ему явно пойдет на пользу общение с Вашей подругой.

Стеснительность Великого князя, пропадающая лишь в кругу семьи, казалась его близким существенной проблемой, особенно куда более деятельному и открытому Николаю, желающему избавить брата от этой черты его характера. Эллен казалась отличным помощником в столь сложном деле – обладающая долей сумасшествия, она умудрялась раскрепостить любого, и цесаревичу хотелось верить, что его брата эта участь не обойдет.

Воспринимая молчание своей спутницы в качестве безоговорочного согласия, он бросил еще один настороженный взгляд на Эллен и находящегося рядом с ней Александра, покупающего фрейлине сладости, и, пока никто ничего не успел заметить, поманил за собой Катерину, двигаясь в противоположном от торговца направлении - надлежало срочно свернуть куда-нибудь с Невского, но так, чтобы в конце концов придти или на Дворцовую площадь, или к Михайловскому дворцу: все же, бесцельно гулять по вечернему Петербургу, в такие таинственные ночи, не стоило.

Кто знает, какая чертовщина в них творится.

========== Глава семнадцатая. Чуть раньше, чем слишком поздно ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, январь, 11.

Слуга, доложивший хозяевам о прибытии гостя, раскланялся перед оным, впуская его в кабинет, и удалился, прикрыв за собой дверь. Две пары пытливых глаз — одна с кажущимся из-за приподнятых и сближенных бровей жалостливым взглядом, другая с некоторым высокомерием и интересом — воззрились на вошедшего, на что тот лишь усмехнулся, отвешивая короткий приветственный поклон собравшимся. Вопреки обыкновению, отсутствовал еще один человек, но на этом Борису Петровичу сейчас не было нужды заострять свое внимание. Воспользовавшись прозвучавшим приглашением, он устроился в кресле, но говорить не спешил — его роль здесь не так важна. Он на протяжении всех полутора лет в «Земле и воле» был едва ли большим, чем простой пешкой. Или, скорее, королем под ее личиной. Остроженский не метил на место явного лидера, оставляя это Ивану Шамшину — тому самому обладателю высокомерного взгляда, и Николаю Обручеву, в сей момент отсутствующему на собрании. Причина тому выяснилась почти тут же — как оказалась, именно об этом шла речь до появления в кабинете старого князя.

– Николай Николаевич намедни покинул нас, — как всегда крайне недовольным голосом сообщил Василий Курочкин — именно тот, чьими стараниями Борис Петрович завел знакомство с участниками этого общества — почему-то бросая короткие взгляды на Шамшина, устроившегося по левую руку от него.

– Он всегда был темной лошадкой, — цокнул языком Борис Петрович. — Получил высокую должность и переметнулся к царю. Однако от места в штабе Великого князя он отказался, — не преминул добавить старый князь, внимательно наблюдая за реакцией своих собеседников. Курочкин чуть поморщился, в то время как Шамшин никоим образом не показал своего отношения к поступку Обручева, словно бы его вообще не интересовала проблема редеющих рядов.

– А может, он просто подал нам пример? — лишенный тени шутки вопрос Шамшина вызвал у собравшихся искреннее недоумение. И если Борис Петрович предпочитал наблюдать и выжидать, то нетерпеливый Курочкин тут же обернулся к члену центрального комитета.

– О чем Вы, Иван Иванович? — тот самый обладатель жалостливого взгляда немедленно потребовал объяснений. Шамшин как-то тяжело вздохнул, словно бы ему беспрестанно докучали с подобными вопросами.

– Посудите сами, Василий Степаныч, либералы отказали в поддержке, доверившись царю, а крестьянский бунт затих, едва начавшись. В Москве из наших никого не осталось, Герцен медлит, и вряд ли вновь станет толчком к действиям. Все те, кто следовал его идеям, эмигрировали, и недалек тот день, когда и остальные участники либо эмигрируют, либо попадут под суд, так ничего и не сделав. Чернышевскому не сегодня-завтра приговор вынесут.

– К чему Вы клоните, уважаемый?

– Нам ничего не остается, как сложить все свои полномочия и уйти в тень, — подвел итог Иван Иванович, смотря на своих собеседников так, словно бы это они были едва достигшими зрелости мужами, а не он. Старый князь, ничуть не уверовавший в серьезность прозвучавших аргументов, предположил, что Шамшин просто забеспокоился о своем сенатском месте, желая усидеть на двух стульях сразу. Но вслух ничего говорить не стал: успеется. Вместо этого он обратился к до сей поры молчавшему Ровинскому, присоединившемуся к ним несколькими минутами ранее, да так тихо, что его никто и не приметил сразу.

– Пал Аполлоныч, Вы того же мнения? Желаете, чтобы кружок распался, и все благие начинания прахом обернулись?

Ровинский был немногим старше Шамшина, но его по-детски юное лицо скорее принадлежало студенту, нежели человеку, успевшему оказаться под арестом из-за антиавстрийских агитаций, и лишь недавно восстановившему связи со своим университетом для дальнейшего изучения славянских земель, и уже добрых два года находящегося в народнической организации на правах активного ее члена. Вот только эта активность порой сменялась странной неуверенностью и стеснительностью, что забавляло Остроженского, имевшего удовольствие наблюдать за ним.

Получасом позднее, когда все же было принято решение о прекращении деятельности организации, князь Остроженский, откланявшись собравшимся уведомил их о срочных делах и покинул особняк. Надлежало решить, что делать с внезапной проблемой — роспуск «Земли и воли» в его планы совершенно не входил, даже при том, что сам Борис Петрович скорее пользовался силами этого общества, нежели разделял полностью их взгляды. Народная власть? Зачем? Во главе государства должен стоять не народ, а один человек, способный влиять на этот народ. Однако этим человеком должен быть не нынешний Император, и не кто-либо из членов царской фамилии. Романовы изжили себя, потеряли всяческую ясность ума, действуя отнюдь не во благо подданных. Если не пресечь все на корню, Россия умрет в агонии. Поэтому первым должен умереть Александр.

– Борис Петрович, — остановивший его в нескольких шагах от экипажа голос Курочкина звучал как-то осторожно и тихо, но все же довольно уверенно. Старый князь с интересом обернулся к нему, приподняв кустистые брови.

– Чем обязан, Василий Степаныч?

Курочкин покосился на извозчика, который, кажется, даже появления барина еще не заприметил, продолжая дремать, но все же подошел ближе к Остроженскому и еще сильнее понизил голос.

– Даже из тени можно руководить. Неужели эти три года были напрасны?

На лице старого князя расплылась хитрая ухмылка. Поправив цилиндр, он запахнул плотнее полы пальто и сделал приглашающий жест рукой в сторону экипажа: пожалуй, им было о чем побеседовать.

***

Горящее в камине пламя охотно приняло порцию сложенных листов бумаги. Маленькие глазки из-под кустистых бровей с упоением следили за тем, как огонь превращает письма в пепел, пухлые губы довольно изгибались то ли в улыбке, то ли просто в неопределенной линии. Но совершенно точно их обладатель чувствовал себя превосходно, вопреки всему. Главная нестыковка его стройной и выверенной легенды канула в небытие, и теперь уже никому не подвергнуть сомнениям старательно прописанную историю. Он убедит в достоверности всех, кого потребуется, но прежде всего стоит заняться сознанием основной фигурки его шахматной партии. Той, которая позволит ему сбросить с игровой доски и пешек, и королей.

– Вы желали меня видеть, дядюшка?

Девчонки, которая, сама того не осознавая, держала в тонких руках судьбу огромной империи.

Обернувшись, он окинул взглядом показавшуюся в дверях племянницу, за которой он послал с минуту назад. Она прибыла сюда, дабы отдохнуть от дворцового шума, намедни ставшего просто невыносимым ввиду рождения у Великого князя Николая Николаевича второго сына, нареченного Петром. В Николаевский дворец перенесся весь двор, возжелавший засвидетельствовать свое почтение и поздравить молодых родителей, а теперь весь Зимний гудел, обсуждая произошедшее с таким жаром, словно бы появление князей императорской крови случалось раз в столетие. Катерина же, пользуясь тем, что сегодня не ее очередь заступать на дежурство, отпросилась у Императрицы сразу после торжественного обеда. Заодно представилась возможность согласовать с дядюшкой список гостей на свадьбу (ведь торжество должно было состояться здесь), и князь Остроженский выказал искреннее радушие ее визиту. Пора было действовать, и потому чем раньше бы они свиделись, тем лучше. Воспользовавшаяся предложением присесть, Катерина заняла место у большого раскидистого цветка в напольном вазоне и с легким ожиданием, почти полностью затянутым готовностью слушать, замерла, скрестив руки на коленях.

– Помнится, ты о папеньке когда-то хотела больше узнать, – зашел издалека старый князь, вертя в руках натертый до блеска медальон. Дождавшись согласного кивка, он прочистил горло, нарочно медля со следующей фразой – требовалось захватить все внимание племянницы, а потому не стоило спешить.

Катерина, предчувствующая непростую беседу, только едва смяла пальцами плотную юбку. Каждый вздох и каждое движение сейчас ей казались шагами по натянутому над пропастью канату – она не имела права оступиться. Не теперь, когда все слишком далеко зашло, и до удачи или поражения — лишь несколько дней, а может, и недель. Когда от того, насколько верно она поведет себя сегодня, зависит, как скоро удастся избавиться от тяготящей ее роли. Как скоро испарится страх за тех, чьи жизни стали ей важнее собственной.

– Полагаю, сейчас ты готова узнать правду, – наконец, прервал свое молчание Борис Петрович, а внутри Катерины все натянулось до предела, и даже воздух в легких, кажется, застыл. Взгляд зеленых глаз, направленный на перебирающего в пальцах витую цепочку старого князя, был обманчиво-послушен, но на дне зарождалось нетерпение. И страх. – Ты помнишь день, когда твой папенька потребовал отказаться от шифра государыни? Он не желал, чтобы ты оказалась при Дворе, чья нравственная сдержка после смерти Николая Павловича исчезла. Забылся этикет. Он боялся за тебя. Боялся, что ты окажешься в золотой клетке и повторишь судьбу нескольких женщин твоей семьи.

– О чем Вы, дядюшка?

– Юные барышни слишком уж грезят придворной должностью, не понимая, чем она опасна. Они очарованы блеском и красотой открывающихся возможностей, забывая о том, что не все фрейлины удачно выходят замуж. Эта история не вышла за пределы дворцовых стен, но была хорошо известна нескольким людям. То был не слух — чистая правда, – старый князь говорил медленно, словно бы воспоминания причиняли ему боль; впрочем, возможно, так оно и было. – Император с юности отличался пылкой натурой, и даже брак его не изменил: о его фаворитках говорил весь Петербург, тем более после смерти его отца – все волю почуяли. Каждая знала, что эта связь – кратка и ничем не окончится, но почти каждая надеялась на чудо. Особенно если государь становился первой девичьей любовью. Для одной из них все закончилось трагично: твоя тетушка, Ольга Петровна, не вняла ничьим увещеваниям, отдавшись сердцу.

– Какая тетушка? – не своим голосом спросила Катерина, во все глаза глядя на дядюшку, как-то тяжело вздохнувшего и отведшего взгляд.

Она не слишком хорошо знала родственников по матери, а по отцу их было слишком много, чтобы упомнить всех, но ранее о связи кого-либо с царской семьей ей слышать не приходилось. Разве что о дедушке Александре, что был другом покойного Императора, но в том не существовало никакой тайны, да и вряд ли это могло стать поводом для драмы.

– Младшая сестра твоей маменьки, родившаяся спустя полтора года после нее. Она оставалась в деревне – твоя бабушка желала оградить ее от столичной жизни, и потому о ее рождении почти никто не знал. Когда твои родители венчались, Ольга находилась там же, в Тобольске, на попечении родственников. Я просил Марту не вызывать сестру в Петербург, но она возжелала видеть ее подле себя, после того, как родилась ты. Ей было сложно управляться с детьми, а на все предложения взять няньку, она отмахивалась: мол, зачем чужого человека искать, если есть родная кровь. Твоя маменька до сих пор не простила себе того решения: возможно, оно стало роковым. Хотя всего можно было бы избежать, если бы Ольга не приглянулась Императору: у него только родился сын-наследник, и все надеялись, что это станет точкой для монарших амуров на стороне. Увы. Не исполнилось цесаревичу и месяца, как Император увлекся увиденной лишь единожды на четверге у Елены Павловны барышней – твоей тетушкой. Ему было двадцать шесть, ей – лишь шестнадцать, и она была прекраснейшим созданием, ищущим сказки. Государь же искал лишь отвлечения от супруги. Очарованная царем Ольга расцвела: она им бредила, старалась любыми правдами и неправдами свидеться с ним, чему, впрочем, и сам Император потворствовал некоторое время. А потом все закончилось, как и для многих до нее.

Борис Петрович отпил из пузатой чашки уже остывший чай, сделав паузу в своем рассказе. Катерина, догадывающаяся о том, что это еще не вся история, и ее ждет что-то страшное, не решалась даже вздохнуть лишний раз.

– Он просто сменил ее на одну из фрейлин Императрицы, что повергло Ольгу в тоску. Она неделями не покидала спальни, отказывалась от еды и питья и наивно ждала, когда все переменится обратно. Твой батюшка, будучи сердечно привязанным не только к твоей маменьке, но и к ее сестре, не стерпел оскорбления и потребовал от государя сатисфакции, вызвав того на дуэль. Однако она не состоялась — Император отклонил вызов, пользуясь своим высоким положением. Узнавшая о том Ольга, которой передали слова Императора, сказанные им в беседе с твоим батюшкой, понадеявшимся уладить дело миром, решила расстаться с жизнью, не вынеся позора и отчаяния. Она утопилась спустя несколько дней. А через полгода у Марты родилась дочь, которую нарекли в честь твоей тетушки.

– Что сказал Его Величество? – с трудом нашла в себе силы задать вопрос Катерина. Борис Петрович поджал губы:

– Что это было лишь случайной связью, и он ничего ей не обещал. Он даже в ее смерти не раскаялся – словно бы каждая барышня после его адюльтеров должна с жизнью расставаться. Да и что ожидать от человека, в ком текла кровь тех, кто привлекал ко двору дам для особых услуг под видом свиты Императрицы?

Презрительно поджав губы, Остроженский прервался ненадолго, чтобы раскурить трубку. Гостиная заполнилась тонким ароматом табака, но Катерина его почти не чувствовала – только лишь в носу чуть засвербело, но все внимание уже заняли ожившие перед глазами лица, и прочее едва ли имело место быть.

– Папенька так и не простил Императора?

– Считаешь, он заслуживал прощения? – пронзил недобрым взглядом племянницу старый князь. Та лишь тяжело вздохнула, покачав головой. Дядюшка не мог простить государю смерть своей сестры — в этом, безусловно, был резон, и все же.., она не могла этого принять. Что бы ни было в прошлом — потонуло в пепле воспоминаний, да и кого винить в чувствах юной девушки? Можно ли судить сердце?

– Если на нем и лежит вина, то Бог ему судья.

– И остальных членов царской фамилии ты предашь лишь Божьему суду? Ты слишком мягкосердечна. Твой батюшка имел неоспоримые основания ненавидеть Императора и всю его семью: почти полвека назад по Петербургу ходил слух об увлечении Великого князя одной из фрейлин его сестры Анны. Михаилу Павловичу шел всего семнадцатый год, и он был в том возрасте, когда женского внимания не только ищут, но и находят. Младший сын императорской четы, он был хорош собой, образован, обаятелен, и не скован брачными обязательствами, в отличие от старших братьев. Немудрено, что его амурные похождения не скрывались и давали любой барышне повод надеяться на большее, нежели короткая интрижка.

Вопреки необходимости четко следить за каждым словом дядюшки и стараться не упустить возможности повернуть любую фразу – в нужное русло, Катерина и сама не заметила, как увлеклась историей, что разворачивалась перед ее глазами. Что греха таить – она питала слабость к преданиям прошлого, особенно, когда они не были выдумкой. Хотя, кто б за то поручился?

Кому как ни ей знать, сколь сильно любят при Дворе преувеличивать действительность, и то, что обсуждалось как громкий роман, на деле едва ли было парой принятых знаков внимания. Живое воображение рисовало статного юношу, не похожего на своего отца, но взявшего лучшее от матери, что делало его привлекательным не только со стороны титула, но и внешне в глазах дам. Юношу, что не готовился к престолу, но был воспитан и образован не хуже старших братьев, один из которых однажды должен был принять власть. Юношу, по случаю рождения которого Император заложил отдельный дворец, как единственному порфирородному царскому сыну. Юношу, которого любили все, и который отвечал окружающим тем же.

Борис Петрович пожевал губами, опуская руку с трубкой. То, что он подошел к главной части своего повествования, не скрывалось. Одутловатое лицо как-то даже посветлело, но миролюбивость, озарившая его, была обманчивой. Внутри него уже все торжествовало — захваченная историей племянница была именно в том состоянии, когда любое его слово будет исполнено. Взглянув на свою раскрытую ладонь, старый князь ощутил невероятное упоение: до цели оставались считанные шаги.

– Он пошел по стопам своего старшего брата — в возрасте девятнадцати лет увлекся Натальей Голицыной, твоей бабушкой. Она была старше его на восемь лет и имела немало поклонников, несмотря на статус княгини. Знакомство состоялось на маскараде, куда Наталья прибыла без супруга, с которым находилась на тот момент в ссоре. Роман был бурным и давал большие надежды, однако Императрица всячески ему препятствовала, не желая, чтобы младший сын совершал ошибки своего старшего брата — в царской семье «паршивой овцой» стал Константин, вытребовавший-таки развод и сожительствующий с полячкой. Остальных сыновей Мария Федоровна намеревалась воспитать должным образом и устроить их судьбу так, чтобы никто не посмел указать им на ошибки. Но все же, история младшего Великого князя длилась добрых два года, завершившись отъездом Натальи в деревню, где она родила дочь. Новорожденной Михаил Павлович прислал медальон, внутри створок которого хранился его портрет и выгравированные инициалы, а также гарнитур из сапфирового браслета и ожерелья, тем самым признавая свою причастность к рождению этого ребенка. Что и говорить — он даже желал сочетаться с Натальей морганатическим браком, не принимая во внимание настроения своей матери на этот счет, да и брачной клятвы самой Натальи. Твой прадедушка, Михаил Николаевич, такого позора снести не смог — ему хватало слишком похожего на Романовых Алексея, рожденного девятью годами ранее — и потребовал умертвить внучку, поскольку царская фамилия признать ее отказалась и даже дворянского титула Светлейшей княгини Михайловской не дала.

Катерина ошеломленно охнула, во все глаза смотря на дядюшку, крайне довольного произведенным эффектом. Она догадывалась, что неспроста он заговорил о слухах, связанных с царской семьей, но не предполагала, что все окончится именно так. Хриплый голос едва слушался ее, и все, на что хватило сил княжны — выдавить из себя одно только слово. Борис Петрович кивнул, протягивая раскрытую ладонь — овальные створки медальона были плотно сомкнуты, но Катерина уже знала, что увидит за ними. Но не могла в это поверить.

– Царская семья не приняла бастарда, оспаривая его принадлежность к их роду. Михаила Павловича оградили от встреч с княгиней Голицыной, а спустя несколько лет насильно женили на Вюртембергской принцессе Фредерике, принявшей имя Елены Павловны, ныне его вдовы. Брак так и не заладился, по причине отсутствия всяческих чувств у Великого князя. Наталья покинула Петербург, чтобы ничто не напоминало о той истории, и перебралась в Карлсруэ.

Сглотнув, Катерина сцепила пальцы рук.

– Вы полагаете, что папенька мог задумать покушение на цесаревича лишь из желания отплатить Императору такой же болью, что испытал он, потеряв мать и сестру? Что запретил мне принимать шифр для того, чтобы я не повторила судьбы тетушки?

– А ты все еще считаешь, что за такие поступки царской семье должен воздать лишь Божий суд?

– Я не знаю, что должна на это сказать.

И что думать. Внезапная правда, открывшаяся ей, звучала слишком абсурдно. Нет, история и впрямь имела место быть — какой император не имел внебрачных детей? Да не существовало еще на российском и иностранном престоле монарха, от которого хоть одна фаворитка бы не понесла. И уж сколько история имела примеров внезапного появления этих бастардов, намеревающихся завладеть «принадлежащим им по праву» престолом. Однако, слушать об этом от гувернанток или подружек-институток, принимая на веру, или же лично оказаться в подобной ситуации — отнюдь не равноценно. И если батюшка впрямь желал ее оградить от царской семьи, чтобы защитить, зачем дядюшка собственноручно занялся ее определением в фрейлинский штат государыни?

– Ты уже ступила на тот же путь, что твои тетушка и бабушка, – ворвался в ее размышления голос старого князя; Катерина вздрогнула, ощущая себя абсолютно открытой к чужим взглядам, раз ее чувства оказалось столь легко прочесть, – то, от чего желал уберечь тебя твой батюшка, все равно настигло. И теперь только за тобой решение – закончить ли так же, как они, или же изменить все.

Взгляд, поднятый на дядюшку, был замутненным, а голос – сиплым. Но все же твердым:

– Я должна оставитьпридворную должность?

Борис Петрович покачал головой, не сводя глаз с племянницы. На округлом, мягком лице замерла странная полуулыбка.

– Если цесаревич полюбит тебя столь же сильно, что будет готов даже оставить престол, пойдя по стопам Константина Павловича, то, чего опасался твой батюшка, не случится. Подумай об этом.

***

В голове точно кто-то покопошился, вытряхнул все, перетасовал и забросил обратно - ни одной связной мысли, ни одного уверенного утверждения. Все превратилось в плотный ком, из которого то тут, то там торчали кончики цветных нитей, но потянуть хоть за одну из них не представлялось возможным - не расправится, а лишь оборвется. Внезапно оказалось, что даже о своих родителях она почти ничего не знает: ни о детстве и юности маменьки, ни об обстоятельствах рождения папеньки. Да даже бабушка с дедушкой — Наталья Ивановна и Михаил Николаевич Голицыны — всегда казались ей родными: так сильно они любили и баловали ее и сестер, гордились успехами брата, ни словом, ни взглядом не показали, что папенька им — не родной.

Могло ли все это быть лишь старательно нарисованной реальностью, в которой правды — ни на грамм?

И ведь некого было спросить. Папенька уже не на этом свете, маменьки в России нет, да и вряд ли она знает об этом. Пока письмо дойдет, поздно уже будет — вряд ли сейчас дядюшка станет медлить. Бабушка с дедушкой давно уже упокоились на семейном кладбище, да и дедушка Александр Николаевич, которого она не знала почти, тоже. К кому идти? И стоит ли вообще у кого-то допытываться теперь.

– Ты непривычно тиха сегодня, — голос Сашеньки, готовящейся ко сну, прозвучал мягко, но настойчиво: соседка не стремилась влезть в ее жизнь, однако всегда была готова выслушать, если чувствовала, что это необходимо. Сейчас был явно такой случай. Впрочем, Катерина сильно сомневалась, что стоит кого-то посвящать в эти терзания.

– Скажи, почему ты приняла фрейлинский шифр? – вдруг сорвался с ее губ вопрос. Похоже, слова дядюшки, сказанные о «золотой клетке», все же засели где-то внутри и теперь желали найти выход. Жуковская озадаченно взглянула на нее, словно надеясь понять, была ли шутка в озвученной фразе; перебросив волосы на левую сторону, чтобы продолжить их приглаживать щеткой, она не сводила взгляд с соседки.

– А почему мне следовало отказаться? – не дожидаясь ответа со стороны Катерины, Сашенька продолжила: – Я не смела перечить монаршей воле, да и не желала этого – брат уже учился в гимназии, тянулся к искусству, а что светило мне? Батюшка и маменька умерли почти в один год, мы воспитывались дедушкой, но жить в Германии до конца своих дней я не хотела – тянуло в Россию, о которой столько рассказывал батюшка. То, что милостью Ея Величества меня произвели в фрейлины, стоило принять как высший дар, а не питать сомнения касаемо привлекательности этой должности.

Задумчиво прокручивая на ладони браслет и бесстрастно наблюдая за переливами синих бликов в облагороженных гранях сапфиров, Катерина вдруг вздрогнула, взглянув на ювелирное изделие в своих руках так, словно впервые держала его. Мечущиеся мысли ускорились, но даже едва заметный след от них натолкнул на абсурдную, неясную, но все же идею. Бросившись к тайнику под недоуменным взглядом Сашеньки, княжна не без труда выудила тряпичный сверток и резким движением высыпала на покрывало бумажные плотные прямоугольники. Письма с тихим шорохом разлетелись по постели, а озябшие пальцы тут же принялись перебирать их, будто бы на ощупь желая определить нужное.

«…какая скука — эти приемы, ты бы знала! ..», «…мой друг, в тот тихий вечер…». Все не то, все не то. Ни имен, ни дат, ни фамилий. Все эти строки можно было бы адресовать кому угодно, но ведь было же что-то! Она точно помнила - было. Где-то мелькало кроме загадочного «М» чье-то имя, княжна это точно помнила. Единожды, будто пишущий забылся, что условились они не упоминать этого. Но ей бы хватило.

«…великолепный гарнитур, право, но слишком грубый…», «…видеться безнаказанно. Натали…», «…поэзия сердца не…». Взгляд метнулся обратно к предыдущим строкам. Неужто..?

И впрямь.

“Милая моя! Пред всеми святыми образами готов поклясться, что не имел связи с подругой твоей — все было лишь прикрытием, дабы получить дворцовому обществу пищу для сплетен. Ты не желала огласки, и мне в голову пришло подарить Петербургу “роман”, о котором станут судачить, в то время как мы сможем видеться безнаказанно. Натали любезно согласилась посодействовать этой авантюре, но у нее и в мыслях не было предать своего супруга подобным адюльтером.

Мне жаль, что ты смогла усомниться в искренности моих к тебе чувств.

М.”

Письмо почти ничего не проясняло, но всё же проливало свет на те вопросы, что мучили Катерину всю ночь. Она воскрешала в памяти раз за разом разговор с дядюшкой и не могла отделаться от мысли, что здесь есть какая-то доля фальши. А после строк, прочитанных утром, уверилась: не так все складно, как сочинял Борис Петрович. О той ли Натали говорил таинственный “М”? И мог ли им быть сам Великий князь? Решившаяся на то, чтобы обо всем уведомить Императора, пробежавшись взглядом в пятый раз по строчкам, Катерина решила, что нуждается в помощи цесаревича: кроме него вряд ли кто мог ответить на эти вопросы.

Спешно покидая комнатку, княжна старалась убедить себя не торопиться — не доставало еще показать Его Высочеству свое волнение.

Входя в кабинет почти сразу после стука, Катерина надеялась, что подобным своеволием не вызовет гнева со стороны Наследника Престола. Впрочем, тот, кажется, даже и не заметил её появления, будучи увлеченным какими-то бумагами. Документы различной степени важности загромождали письменный стол темного дерева, и стоило всерьез опасаться, что от неловкого движения все они сдвинутся и опрокинут золотую чернильницу, что приведет к уничтожению некоторых записей. Вот только поглощённый делом Николай вряд ли мог сейчас думать об этом.

– Ваше Высочество, я прошу прощения за визит без приглашения, однако это не терпит отлагательств, – склонившись в глубоком реверансе, княжна опустила голову, признавая собственное своеволие.

Цесаревич, услышавший её голос, был немало удивлен, но разгневанным не выглядел. Напротив, казалось, что он даже доволен подобным шагом с её стороны: морщинка на лбу разгладилась, с лица сошла утомленность. Он и вправду устал от судебной реформы, с которой разбирался по приказанию Императора, и уже был готов просить высшие силы о чем угодно, лишь бы удалось отвлечься, пусть и ненадолго. Похоже, они услышали его безмолвные мольбы.

– Катрин? Вы и вправду мое спасение. Однако Вы выглядите так, словно повстречали всех Гатчинских призраков.

– Ваше Высочество, мой вопрос может показаться бестактным, но всё же: что Вам известно о романе Великого князя Михаила Павловича с Натальей Голицыной?

Николай, от чьего внимания не укрылась какая-то непривычная серьезность и сдержанность княжны, задержал взгляд на ее лице: обычно таком живом и светлом, но сейчас словно утратившим все юные черты — вряд ли Катерина проявляла праздный интерес к царской семье.

– В свое время об этом ходило немало слухов по Петербургу, однако они были фикцией, – после недолгого молчания отозвался цесаревич, откладывая бумаги в сторону. – Наталья Голицына, бесспорно, находилась в хороших отношениях с Михаилом Павловичем, но это не имело ничего общего с сердечной привязанностью. Все было создано лишь для того, чтобы сокрыть роман Великого князя с Аксиньей Перовской, чьей подругой являлась mademoiselle Голицына: именно она поспособствовала принятию той ко двору.

Глаза Катерины невольно расширились: то, что сказал Николай, практически подтверждало письмо, прочтенное давеча. Но тогда дядюшка сильно заблуждается, полагая, будто бы царская семья пред ними в чем-то виновна. Однако, вся ли история оказалась фальшивой? Или просто мастерски были сплетены факты с вымыслом?

– Откуда Вам известна эта история? Я полагала, что за давностью лет уже никто не знает правды.

– Бумага хранит то, что не дозволено хранить людям. Когда-то, играя с Александром в закрытой половине дворца, я нашел дневники своего деда. Возраст был именно тот, когда из любой находки создаешь целую легенду, а уж сердечные привязанности, сокрытые ото всех, как нельзя лучше для этого подходят. Потом как-то все забылось, но дневники так и остались лежать у меня, пока вновь я их не обнаружил перед своим путешествием по России: в дороге перечитал и обнаружил немало того, что упустил, будучи ребенком.

– Тогда, – княжна вынула из пышных юбок то самое письмо и протянула его цесаревичу, – Вы сможете сказать, принадлежит ли оно руке Великого князя?

Николаю не пришлось досконально изучать взятый лист бумаги, чтобы дать ответ: еще по тому, как был выведен вензель в виде буквы “М”, и как загибалась буква “д”, что было характерно стилю его деда, он мог утверждать, что это послание действительно писал Михаил Павлович. И имя той, кому оно адресовалось, также не являлось секретом.

– Абсолютно. Судя по всему, одно из последних его писем Аксинье.

– Существуют ли доказательства того, что Наталья не состояла в отношениях с Великим князем?

– А Вам так хочется обнаружить в себе царскую кровь, Катрин? – ироничный вопрос цесаревича отчего-то лишь усилил мрачность его собеседницы. Та, взглянув в глаза Николаю, с неясным ему холодом произнесла:

– Мне жаль, если я дала Вам повод думать обо мне в подобном ключе. Я не претендовала и никогда не стану претендовать на место в Вашей семье. Однако этого бы желал мой дядюшка.

С минуту цесаревич молчал, обводя пальцем контуры изящной чернильницы, почти опустошенной. Подобные истории не были редкостью для императорских фамилий, поскольку многим хотелось урвать свой кусок власти и славы, оказаться под лучами солнца, на вершине всего мира. Кто падал ниже — изначально ли получивший все человек, или же тот, кто желал взойти на ту же ступень, будучи где-то внизу? Кто вызывал презрительную жалость? И кому не хотелось сочувствовать? Наследник Престола не знал, какой должна быть его реакция. Чего ждали бы от него в этом случае родители, и чего ожидает княжна. Что было бы правильным — не по науке, а по справедливости.

Но сильнее его заботило то, как сплелись эти жесткие нити вокруг Катерины, плотно втянутой в дворцовые интриги со стороны ее дядюшки. Как чистая, светлая душа оказалась в руках человека, кажется, утратившего моральные принципы. И разум.

– Что ж, это объясняет его заинтересованность в том покушении, однако… неужто лишь в этом причина?

Николай действительно желал понять мотивы, что сподвигли старого князя на столь богомерзкие деяния, но искренне не мог этого сделать: либо Борис Петрович потерял рассудок, либо здесь имелись и иные причины. Цесаревич бы не сомневался, если бы оказалось, что сам Остроженский — прямой потомок кого-то из Великих князей: это бы сразу все объяснило. Но кровно он был связан с этим потомком - Катериной - лишь через свою сестру, что слабо походило на достойный аргумент. Либо Борис Петрович чего-то не договаривал, либо его разум окончательно помутился.

– Я не так хорошо осведомлена о прошлом дядюшки, чтобы утверждать что-то, однако, – княжна нахмурилась, припоминая все, что ей рассказывала маменька, – по отцу он был Трубецким, однако официально не признанным, и потому лишенным причитавшихся ему земель и титула. Дедушка умер в ссылке, где-то под Тобольском.

– Трубецкой… – Николай в упор посмотрел на собеседницу, – это может иметь смысл – Трубецкие находились в числе претендентов на престол когда-то, но подорвали авторитет, чем и впоследствии занимались – чего только декабрьское восстание стоило. И все же, неужели человеку достаточно столь странного повода, чтобы решиться на преступление?

Он не адресовал вопрос напрямую Катерине – скорее озвучил главную тревожащую его мысль. Княжна отвела взгляд, не зная, должна ли она сказать что-то в ответ на это: она и сама не понимала дядюшку, да и в целом тех, кто осмеливался пойти против царя. Однако правду говорят, что чужая душа – потемки: то, что им видится незначительным и абсурдным, для кого-то – причина достаточная даже для убийства.

– Судя по тому, что и у нынешних студентов-революционеров нет явных причин для выступлений, но оттого ситуация не меняется – человек слишком не поддающееся логике существо, – констатировала факт княжна.

– Ваши слова без доказательств могут счесть клеветой, даже если я доложу Императору о том инциденте в Михайловском, – вновь заговорил Николай, возвращаясь к главному – необходимости найти прямую улику против старого князя. И, боюсь, при его осторожности это будет не так просто сделать, пока он не решится на повторное покушение.

– Ваше Высочество! – Катерина вскочила с кресла, в ужасе смотря на цесаревича. – Если Вам жизнь не дорога, подумайте о государыне — она и без того в постоянном волнении за Вас!

– Я не намерен умирать сейчас, но второе покушение должно состояться. Только дослушайте меня, Катрин, прежде чем вновь твердить о моей глупости. Вы должны показать своему дядюшке, что готовы стать соучастницей, чтобы мы могли знать, когда и где все произойдет. Эта информация появится у жандармов — когда он попытается совершить нападение, у нас будут неопровержимые доказательства его причастности. Даже если он вновь будет действовать чужими руками: все разговоры между Вами и Вашим дядюшкой будут иметь свидетелей.

Слова цесаревича не были лишены смысла, и нельзя было отрицать, что он все неплохо продумал, однако Катерину не покидало волнение и даже страх. Делать Наследника Престола живой приманкой, даже имея все гарантии его неприкосновенности, было слишком опасно. Она и помыслить боялась о том, что его ранят, а самый ужасный исход и вовсе заставлял бледнеть и проклинать корсет, мешающий делать полноценные вдохи. В упор смотря на Николая, излагающего весь план в подробностях, княжна пыталась найти в себе силы выдавить хоть слово. Голос подчинился неохотно, в горле стоял ком, и каких усилий ей стоило произнести пару фраз — лишь Всевышнему известно.

– Я скорее лично подниму дуло пистолета на дядюшку, нежели позволю Вам рисковать своей жизнью.

Фраза прозвучала не менее оглушающе, чем реальный выстрел. Когда Катерина осознала, что именно сорвалось с ее губ, и сколько правдивы были эти слова, внутри все застыло. Казалось, даже сердце прекратило биться. Она действительно могла бы это сделать. И становилось страшно.

Николай, не менее своей собеседницы пораженный ее заявлением, замолк, рассматривая княжну так, словно бы видел впервые. Медленно выйдя из-за стола, замер в нескольких шагах от нее, не отводя взгляда. Молчание, густое и странное, длилось какие-то секунды, но в них даже жизнь растворилась, уступив место пустоте и тяжелому гулу в ушах.

– Вы удивительная девушка, Катрин.

Голос звучал хрипло, неровно, и абсолютно естественно вплетался в эту тишину. Не рушил, не кромсал — оставался правильным звуком, едва ли более громким, нежели удары сердца. Но новая фраза вернула все на круги своя, и шум за окнами дворца ворвался в реальность, напоминая о том, где они и кто они.

– Обещаюсь украсть Вас из Петропавловской крепости, если по моей вине Вы попадете туда.

– И быть в бегах всю оставшуюся жизнь? Я находила Вас более благородным, Ваше Высочество.

Отвернувшись к окну, за которым уже давно в свои права вступил январский вечер, княжна отвела в сторону тонкий тюль. Одним лишь ироничным замечанием цесаревич разбил всю ту неловкость, но уничтожить тревогу не сумел. Мирно опускающиеся на дворцовую площадь снежинки казались какой-то насмешкой природы, что во всех литературных произведениях сопереживала человеку, отражая его состояние. Сейчас же — лишь резко контрастировала с оным.

Голос Николая раздался совсем близко (она и не заметила, как его тень скользнула по тяжелой шторе), за спиной, и Катерина непроизвольно вздрогнула.

– Вам не придется брать в руки пистолет.

– Как же Вы тогда собираетесь осуществить эту затею? – так же тихо осведомилась княжна, не меняя своего положения, но закрыв глаза. Так было проще.

– Это бесчеловечно, но мою роль сыграет один из жандармов, – цесаревичу не хотелось подставлять кого-либо из людей, даже при том, что никто не должен был пострадать, но иного выхода не существовало. – Я просто поменяюсь с ним местами и скроюсь в толпе.

– Думаете, что это сработает? – в поле зрения вновь попали падающие снежинки, но теперь они не вызывали раздражения – тревога склонила голову, на время затихая.

– Вы смеете во мне сомневаться?

Ироничный прищур, отразившийся на темном стекле, кажется, окончательно успокоил сердце. Отпустив невольно сжатую в пальцах штору, Катерина обернулась, чтобы поймать тот же взгляд, но уже не в отражении. Несколько секунд всматриваясь в лицо цесаревича, она, наконец, качнула головой и, присев в неглубоком реверансе, так же молча покинула кабинет.

Осторожно расправляя ладонью складки на светлом тюле, Николай улыбнулся.

========== Глава восемнадцатая. Найди — все опять вернется ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, январь, 13.

Лицо женщины на маленьком потрете в простой рамке темного дерева было слишком серьезным, но, возможно, именно потому притягивало, выделяясь из череды однообразных улыбок. Темные кудри, отсутствие всяческого румянца, из драгоценностей – лишь цветы в волосах: дама выглядела просто, однако что-то не давало причислить ее к низшему сословию. Гордость посадки головы? Надменность во взгляде? Породистость лица? Впрочем, ничто из этого не заинтересовало Бориса Петровича, равнодушно цокнувшего языком и отбросившего портрет в сторону, тем самым вызвав разочарованный вздох у его гостя.

– Не поймите меня превратно, Борис Петрович, но в прошлый раз Ваш выбор чудом не оказался роковым. А если и сейчас все рухнет лишь из-за неверной ставки?

В говорившего впился острый взгляд маленьких глаз, кажется, нацеленный на то, чтобы уничтожить наглеца на месте и без единой капли крови. Курочкин (а это был именно он) вздрогнул, но старательно держался, чтобы не показать собственного страха. Спорить со старым князем ему не хотелось, но еще меньше он желал оказаться в руках Третьего Отделения, что им определенно светит, если план погорит.

– Тот случай ничего не значит. Катерина – моя племянница, оставшаяся совершенно одна в России. Ей некому больше верить. Вспомните Меншикова, вспомните Долгорукова, — протянул Борис Петрович. С языка Курочкина чуть было не сорвалось острое предложение вспомнить полностью судьбу всесильного временщика, закончившего дни свои под Тобольском. А дочь его так и не стала Императрицей. Вместо этого он решил обратить внимание своего собеседника на другое:

– Вы упускаете одну деталь, Борис Петрович.

– И какую же, Василий Степаныч? – мысль о том, что этот мальчишка может видеть какие-то его промахи, была невыносимой для старого князя. Какой-то юнец будет его поучать? Да, он оступился однажды, но к чему сравнивать совершенно разные случаи. К чему проводить параллели, когда в его руках идеальный инструмент: знай лишь, за какие ниточки дергать. Катерина сделает все ради семьи, даже если это будет идти вразрез с ее понятиями о чести.

– Когда Меншиков задумывал свою авантюру, из возможных престолонаследников существовал только малолетний Петр и лица женского пола – его тетка Елизавета да дочери царя Ивана. А сколько Романовых сегодня могут заявить свои права? Любой из сыновей Александра, коих пятеро, не считая цесаревича…

– Младшему из них четвертый год лишь исполнится, в своем ли Вы уме, милейший?

– Но ему присягнут охотнее, нежели нам. Впрочем, хорошо, забудем о младших Великих князьях. Однако остаются Константин, Николай и Михаил — братья Императора; благо, что их дети — не старше Сергея Александровича. И это счастье еще, что овдовевшая Анна Павловна из Гааги не вернется, Марию Николаевну из-за морганатического брака вряд ли допустят к трону, а Ольга Николаевна близка к титулу королевы Вюртемберга.

– И что Вы хотите этим сказать? — Борис Петрович недобро сощурился: в словах Курочкина, бесспорно, была доля истины, но к чему велись эти речи? Потребовать отменить все планы и мирно сдаться жандармам? Вздор!

Василий пожевал губами, размышляя, как бы лучше подать свои соображения старому князю, похоже, решившему уже, что они находятся по разные стороны баррикад. Нет, безусловно, они далеко не во всем совпадали своими взглядами, однако сейчас им стоило действовать сообща, поэтому единственное, ради чего затеял Курочкин сей разговор, это грамотное обдумывание следующего шага. Промашка не допускалась.

– Не стоит принимать поспешных решений, Борис Петрович, — увещевание не подействовало на старого князя — он лишь сильнее поджал губы, дожидаясь дальнейших слов, — но необходимо подождать. Возможно, этот срок затянется, но чем дольше ожидание, тем слаще вознаграждение, не правда ли? Вы поставили все на свою племянницу, но что, если она не оправдает ожиданий? Насколько мы можем быть в ней уверены?

Остроженский бросил колкий взгляд на собеседника; ему крайне не нравились размышления Курочкина, и в основном лишь потому, что несли в себе зерно истины. Как и любая женщина, Катерина могла оказаться натурой крайне переменчивой. Впрочем, и на это у него было решение.

– Со своей племянницей я разберусь без Вашего участия, милейший, — фраза была произнесена так, что не оставалось сомнений — к этому вопросу хозяин особняка возвращаться не намерен. — А вот если Вы позаботитесь о побочных ветвях — будьте покойны, Вам воздастся. Но помните, что пока это все должно выглядеть естественно. Скажем, большой пожар в Михайловке, или добиться подорванного доверия к супруге Константина Николаевича, совершенно свихнувшейся в своих заботах о бродягах и сиротах, — он развел руками, всем своим видом показывая, что вариантов развития событий больше, чем кто-либо может предположить.

– Вы всерьез намерены оставить в живых лишь главную ветвь?

– Пока народ не проникнется любовью к Катерине и не будет готов принять ее единственной Императрицей. Я хочу видеть страдания Александра, когда на его глазах страна перейдет к невестке, и один за одним погибнут члены его семьи. Он умрет последним.

То, с каким упоением говорил о своих намерениях Борис Петрович, не оставляло сомнений — им овладевало безумие, стоило лишь подумать о судьбе Романовых. Короткие пальчики возбужденно подрагивали, едва-едва сжимаясь, словно бы схватывая фантомные скипетр и державу; чуть ссутуленная спина распрямлялась, и старый князь себя видел не в тени, а уже открыто на троне. Было ли в его идеях место самому Курочкину, стремящемуся лишь к смене власти? Или же, как и прочих, за ненадобностью устранит и его?

Все же, в этом отношении, члены «Земли и воли» были намного понятнее и… честнее?

– Что, если цесаревич не осмелится на помолвку? Он решителен и импульсивен, но не глуп. Кто может поручиться, что он перечеркнет сложившиеся традиции?

– Тогда мы просто сотрем главную ветвь. У Вас ведь был план, Василий Степаныч?

Неровные желтоватые зубы обнажились в улыбке. Как знать – быть может, вправду стоило поддержать князя Остроженского.

***

Российская Империя, Москва, год 1864, январь, 14.

За прошедшие несколько дней, что он провел в Белокаменной по поручению Императора, Дмитрий успел поразмыслить относительно поведения князя Остроженского, но даже так оставалось немало белых пятен. Личность старого князя выглядела слишком скользкой и не всегда логичной, что сбивало с толку и не давало полностью просчитать дальнейшие его действия. Требование расторгнуть помолвку прозвучало не то что бы совершенно неожиданно (он предполагал, что по праву ближайшего родственника Борис Петрович может начать подыскивать более выгодную партию для племянницы), но явно не вызывало восторга. Особенно в том ключе, что преподнес старый князь. Попроси о том сама Кати, Дмитрий бы не раздумывая дал свое согласие, пусть даже и желал их венчания как никто другой. Но воля невесты для него была священна. Однако услышать от ее дядюшки, что Кати готова принять ухаживания цесаревича, причем, не как знак высочайшего внимания, а с надеждой на брак, — было слишком странно.

О том, что венценосные особы набирают комплект фрейлин не только для поручений Великих княгинь и княжон, знали все, и каждая придворная (да и не только) дама сочла бы за честь приглянуться Императору или иным членам царской фамилии, и этому бы даже не препятствовало большинство ее родных, включая законного супруга. Пожалуй, и Дмитрий бы ни в чем не упрекнул Кати, если бы та принимала знаки внимания Его Высочества, как и сама Кати ни словом бы не обмолвилась, вздумай ее жених (и после — супруг) воспользоваться кем из крепостных для любовных утех. То не считалось зазорным, в отличие от адюльтеров с лицами своего круга. Все это воспринималось в рамках легкого увлечения, никоим образом не наносящего ущерба. Но если голову начинали посещать крамольные мысли, наподобие тех, что выразил старый князь — о венчании Кати с Наследником Престола — следовало беспокоиться. Какие основания нужно иметь для того, чтобы столь слепо уверовать в возможность этого союза?

Нахмурившись, Дмитрий вытянул из кармашка часы: малая стрелка подбиралась к шести, и нужный человек должен был появиться с минуты на минуту. Лишь бы ничто ему не помешало прибыть сюда, а после — добраться вовремя до столицы. Молодой граф сам рвался срочно оседлать коня и выехать в Петербург, однако явиться к государю, не завершив поручение, было не лучшей идеей. Даже если Его Величество сочтет полученные сведения ценными, это ничуть не умалит факта ненадлежащего адьютанту поведения. Да и — еще один взгляд на круглый циферблат — лучше пока ему не появляться в столице и при Дворе.

Ум уже не занимали революционеры — если то, что удалось узнать Дмитрию, не показное затишье, а действительная картина, сейчас Ишутин и его товарищи не опасны для государства и не требуют принятия серьезных мер. Потому можно было обдумать то, что затевал князь Остроженский: вряд ли он действовал во благо Кати, тем более что — в этом граф Шувалов успел удостовериться — именно его стараниями был арестован князь Голицын, и именно его не выдал, боясь за супругу и детей. В том, что тот и впрямь бы отплатил Алексею Михайловичу через его семью, не оставалось сомнений: князь Остроженский утерял всяческие понятия чести и родства. Он не имел привязанности даже к сестре, которую обещался умертвить, если зять осмелится сдать его на допросе. Что б ему помешало воспользоваться Кати и устранить ее в случае неповиновения? Другой вопрос — почему он так рьяно старался уничтожить царскую семью. И успеет ли Дмитрий предотвратить возможную трагедию.

Первой, почти мальчишеской мыслью было просто вызвать потенциального родственника на дуэль. Оскорблением счесть не аргументированный должным образом отказ в помолвке, или даже завуалированное указание на недостойность его в качестве жениха для Кати. Не суть важно, что называть причиной. Однако пуля в лоб была бы слишком легкой смертью для старого князя: он заслуживал куда более долгих мук и застенков Петропавловки. А это было доступно лишь государю. Вот только как заставить самого Остроженского сознаться в своих деяниях, или хотя бы открыто показаться Третьему Отделению в момент преступления? Борис Петрович изощрен и пронырлив, и вдобавок к тому — крайне осмотрителен. Ниточки, что могут привести к нему, так коротки, что, возможно, обрезаны и лишь для вида торчат из общего клубка.

Тянуть за них или не стоит?

Рваный ритмичный стук в дверь уведомил о том, что посыльный все же сумел добраться до Москвы. Офицер, несколько раз виденный при Дворе, молча дождался, когда рыщущий по комнате граф Шувалов отыщет подготовленное еще с утра донесение, успешно запрятанное на момент случайных гостей (не доверял он постоялым дворам), и проверит написанное в нем.

– Передайте эти сведения Его Императорскому Величеству, — Дмитрий протянул свернутый лист бумаги стоящему перед ним офицеру. Тот, понятливо кивнув, намеревался уже было удалиться — чем раньше отъедет, тем быстрее окажется в столице — однако граф внезапно жестом приказал ему подождать. Кончик пера вновь заскользил по желтоватой поверхности, торопливо выводя несколько строк; мысли опережали появляющиеся буквы, рука подрагивала, и чудо, что кляксы не осталось. Но медлить не следовало: Дмитрий был готов лично после извиниться за неровный почерк, если он успеет. Сейчас подобные мелочи ничего не значили. Наскоро дописав и присыпав текст мелким песком, он обернулся.

– Это — лично в руки Его Высочеству.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, январь, 14.

Как бы ни была Катерина против авантюры, предложенной Николаем, а полномочий вступать в споры с ним она не имела, и потому оставалось лишь покорно принять эту идею. Тем более что и оставить цесаревича здесь она не могла, ощущая за собой вину: если бы не ее сердечный трепет, не укрывшийся от глаз дядюшки, возможно, удалось бы избежать всего этого. Впрочем, кто мог поручиться за то, что старый князь не сыграл бы на других струнах, исчезни с ее стороны чувства к Наследнику Престола? Все началось значительно раньше, и порой Катерине думалось, что не будь вплетена в эти интриги она, нашелся бы кто-то другой, чьими руками князь Остроженский разрушил бы Империю в своей слепой мести. Он был безумен. Иначе объяснить столь странные стремления не удавалось, и потому в душе вновь и вновь просыпался страх. За то, что их просчитанные шаги в определенный момент заведут в тупик, потому что действия тех, кто потерял рассудок, невозможно предугадать. Хотелось раз и навсегда покончить со всем, пусть это и будет означать для нее потерю последнего родного человека, но удастся ли вскоре поставить точку?

Дожидаясь, пока слуга распахнет перед ней дверь, она прошествовала в кабинет, где Борис Петрович с самого утра занимался финансовыми делами. Ее визит также был скорее деловым, нежели из желания свидеться, и имел двойное дно: намедни Ульяна, старая кухарка, прослужившая более двадцати лет, скончалась, и надлежало срочно подобрать кого-то на ее место, и Катерина вызвалась решить этот вопрос, лишив дядюшку хотя бы одной заботы. Все складывалось как нельзя лучше — уже который день она пыталась придумать, как провести тайного агента в дом, и, хотя старую женщину было жаль, смерть ее сыграла на руку. Тотчас же цесаревич послал за поверенной Долгорукова, и той был проведен полный инструктаж по ее обязанностям. Бывшая Анна Ростопчина теперь носила имя Евдокия и считалась простой крестьянкой.

– Дядюшка, я нашла замену Ульяне, — оповестила старого князя Катерина и махнула рукой куда-то в коридор: оттуда, неловко комкая платок в руках, вышла немолодая женщина, пожалуй, даже старше предыдущей кухарки, с сухощавым лицом, слишком тяжелым для женщины подбородком и холодными светлыми глазами. Молчаливо поклонившись хозяину дома, та опустила взгляд в пол, предоставляя барышне возможность представить ее и пояснить, какие рекомендации ей дали бывшие господа. Старательно сложенная легенда о том, что до недавних пор Евдокия служила у князя Прозоровского, судя по всему, вопросов у Бориса Петровича не вызвала — он пожевал губами, над чем-то размышляя и отослал новую кухарку к ее прямым обязанностям, лишь сказав что-то о необходимости проверить ее умения. Мысленно Катерина облегченно выдохнула — кажется, все прошло удачно.

– Помнится, на февраль вы венчание назначали? — внезапно заговорил старый князь, тайком поглядывая на племянницу. Та вздрогнула, не догадываясь, к чему был вопрос задан. Впрочем, долго строить предположения не пришлось. — Дмитрий Константинович уже получил разрешение у Императора?

Хитрые маленькие глазки, вперившиеся в Катерину, кажется, даже не моргали: столь напряженно они ловили каждое ее движение. Борису Петровичу требовалось знать, какие действия предпринял граф Шувалов.

– Я думала отложить свадьбу, — созналась княжна после недолгих раздумий: в этом не было никакой лжи, она и вправду не ощущала за собой готовности становиться графиней сейчас, покидать Двор. В том, что семейная жизнь потребовала бы уделения внимания новому дому, а значит, временного или длительного отлучения от фрейлинских обязанностей, не было сомнений. Она, бесспорно, желала этого, но позже. Стоило лишь понять, как сказать об этом жениху.

– Тебя что-то тревожит? — участливо осведомился князь Остроженский. Судя по тому, как ответила ему племянница, об отмене венчания Дмитрий с ней не заговаривал, а значит, та беседа для него прошла зря.

– Просто… — Катерина замешкалась, невольно коснувшись цепочки с крестиком, тем самым выдавая свое смятение, — мне страшно. Это решение, которое принимается один раз, и я бы хотела, чтобы оно было верным, а не породило терзания на протяжении всей жизни.

Ей бы поговорить об этом с маменькой или сестрой, но их нет рядом, а Эллен, готовая развеять любые ее сомнения, не может быть беспристрастна, если речь идет о ее брате. Дядюшка же… в силу последних событий его уже сложно было считать близким человеком, которому стоило довериться, но сейчас подобная «откровенность», пусть и несколько театральная, могла стать полезной: пусть он видит, что она колеблется, пусть считает, что ее можно подтолкнуть к другим мыслям. Потому что лучше, если он оступится сейчас, нежели дойдет до нового покушения на Его Высочество. Вот только как подвести Бориса Петровича к действиям, которые жандармы смогут трактовать полноценной причиной для ареста — она не знала.

– Помнишь недавний наш разговор о происхождении твоего папеньки? Я рассказал тебе об этом не только потому, что ты желала знать о своем батюшке больше. Твоим сердцем завладел Наследник Престола. И, похоже, он питает к тебе не менее искренние чувства? — ворвался в ее размышления голос Остроженского.

– О чем вы, дядюшка? — недоумение, отразившееся на ее лице, уже не было наигранным — она и впрямь не поняла значения сих фраз. Старый князь сощурился, в упор смотря на племянницу.

– В чувствах нет ничего постыдного. И надеяться на взаимность — не грешно. Ты имеешь полное право на вхождение в царскую семью.

В груди холодной змеей в клубок свернулось подозрение. Если до последних фраз и стоило думать о чистоте рассказа дядюшки, то поверить в то, что он желает лишь позаботиться о ее будущем, она не могла. Слишком уж складно он говорил, слишком уж красиво ткалось полотно. Ни затяжки, ни прорехи. Но показать свое сомнение и недоверие она не имела права. Не сейчас. Если потребуется, она примет на себя любую роль, лишь бы вывести дядюшку на чистую воду. Потому, вместо слов о существующей договоренности с Дмитрием, прозвучала совершенно иная фраза, не дающая ей покоя уже не первую неделю:

– На фрейлинах не женятся.

И даже если женятся, такой брак не признает церковь. Такой брак не признает царская семья. Сколько лет Марии Николаевне пришлось скрывать свою связь с графом Строгановым? А ведь ее венчанию потворствовал сам цесаревич! Но узнай о том покойный Николай Павлович, Великой княжне не помогло бы ничто, и издать Акт удалось лишь после его смерти, но произошедшее осталось в тайне. Сама Катерина оказалась посвящена лишь стараниями длинных языков фрейлин. Со времен Петра I не было ни одной придворной дамы, чей брак с представителем императорской фамилии стал бы законным. И ей не стать исключением.

– Когда венчали на царство Михаила Федоровича Романова, среди претендентов находились и Голицыны, и Воротынские. Их права на российский престол были выше, чем у кого-либо. Последняя из Воротынских была венчана на брак с братом воспитателя Петра Первого — Петром Алексеевичем Голицыным. Твой батюшка признан князем Голицыным, а древность этого рода и чистота их крови — не чета даже Романовым, от которых уже едва ли что осталось: все немцы проклятые заняли. От тех, кого венчали на царство пару столетий назад, в них лишь фамилия, — чем больше говорил Борис Петрович, тем воодушевленнее становился его голос, и тем сильнее охватывал Катерину страх: безумие — вот чем звалось то, что овладевало старым князем. Святая вера в законность его мыслей и суждений. Фанатичное желание вернуть все к истокам. – Не им, а тебе занимать престол и сжимать в руках державу. Не по родству с царями, так по праву древности рода.

Казалось, что он уже был готов ухватиться за любой аргумент, лишь бы одержать победу. Борясь с собой, чтобы не выдать случайным жестом мыслей о том, что не ей престол дядюшка готовит, а себе, желая править ее руками, Катерина опустила взгляд. И знать, как именно он намеревается это осуществить, ей не хотелось. Но в то же время – требовалось.

– Но даже если Их Императорские Величества одобрят этот брак, мне быть лишь в тени венценосного супруга.

Руки тянулись закрыть уши. Сердце набатом стучало в голове.

– Вспомни Екатерину Великую – присутствие Петра на троне ей ничуть не помешало. Не помешает и тебе. Императрица больна, и ускорить процесс не составит труда; Император ничуть не заботится о своей безопасности, цесаревич пошел по его стопам.

Рассуждения дядюшки, абсолютно бесчеловечные на её взгляд, вызывали ужас. Катерина и помыслить не могла, что с царской семьей что-то случится. С каждой минутой она все больше уверялась в правильности своего решения: если ради этого придется отречься от последнего родственника, она всё равно это сделает.

– А как же остальные члены Дома?

– Они всегда могут разделить участь основной ветви.

Она сильно надеялась на то, что весь разговор был подслушан — это еще не полноценное доказательство вины, но уже улика. Уже весомый аргумент в пользу подозрений в адрес старого князя. И чем скорее все закончится, тем легче ей станет. Руки подрагивали, и чтобы скрыть это, пришлось сцепить пальцы вместе и старательно считать вдохи и выдохи.

– Зачем нужно столько смертей? Они… они не виновны перед Вами и народом.

– Они все — прямая угроза новой власти. Сорную траву нужно вырывать с корнем, чтобы из него не появился новый стебель.

– Люди поднимут бунт, – качнула головой Катерина, заставляя себя мыслить рационально и не поддаваться эмоциям.

Сейчас надлежало вести беседу так, словно бы они решают простые вопросы, не затрагивающие чужие жизни. Чувствительной княжне, пусть и приученной держать лицо в обществе, это было крайне сложно: казалось, что каждая новая фраза ставит на ней клеймо предательницы. И если бы подобную беседу донесли ей, она бы не поверила в то, что лишь одна из сторон действительно желала гибели всех членов царской семьи. И приказала бы казнить обоих участников разговора.

– Люди не слепы – еще немного, и их недовольство начнет проявляться открыто. Император оступился, и не раз: еще несколько таких шагов мимо верного пути, и его не спасет даже Третье Отделение. Он подрывает всяческую веру в образ монарха. Народ может быть сильнее императорских офицеров, если начнет действовать сообща. Ты слышала о революционерах?

На ум тут же пришла фамилия «Ишутин», и сердце сжалось. Некстати вспомнились переживания, едва-едва утихшие, но не исчезнувшие — до тех пор, пока Дмитрий не вернется из Москвы, она не сможет спокойно спать и перестать молиться за него. Неопределенное движение плечами стало единственным ответом на вопрос старого князя. Впрочем, он, кажется, и не ждал иного.

– Они сделают то, на что не хватило духу другим, – с каким-то странным предвкушением произнес Борис Петрович, – они создадут новую Россию. И царь будет далеко не единственной устраненной помехой на пути к преобразованиям, если не согласится сам начать их. Народ будет рад, если ему помочь, и мы можем это сделать. Стать новой вехой в истории Империи, возродить то, что утрачено и похоронено, залито русской кровью.

Сжав в ладони крестик так, что его края впились в нежную кожу, Катерина выдохнула и подняла голову, чтобы посмотреть на того, кого столько лет звала дядюшкой, но сейчас не считала сколько бы то ни было родным человеком. На того, кому пожелала сгнить в Петропавловской крепости, тут же испугавшись своих жестоких мыслей. На того, по чьей вине — сейчас она в этом была уверена — семейное кладбище Голицыных пополнилось новым крестом. Изнуряющая, мучительная тишина повисла в кабинете, звеня в ушах и замедляя биение сердца, в котором кто-то прокручивал семь лезвий остро заточенных ножей.

А потом прервалась единственной фразой, стоившей княжне всех оставшихся сил.

– Что я должна сделать?

Механизм был запущен, и часы в Малой столовой Зимнего Дворца начали обратный отсчет.

***

Катерину знобило. Столь сильно, что не помогала и теплая шаль, и согревающий чай, разлитый щебечущей о чем-то Сашенькой, и забота Марии Александровны, распорядившейся получше протопить печь, когда болезненный вид ее фрейлины стал уж слишком явным. Сострадательная Императрица, видя, что девушке не становится лучше, отослала ее отдыхать, наказав не возвращаться к обязанностям до полного выздоровления, но княжна прекрасно понимала, что лихорадка не вызвана простудой — всему виной переживания. Они же, увы,утихать не намеревались. Слова дядюшки, брошенные ей перед уходом, о том, чтобы она не смела никому проговориться об их беседе, иначе для царской семьи все закончится раньше, чем могло бы, набатом звучали в голове. Однако, поблагодарив за милость государыню, она все же последовала указанию, но лишь до вечера.

Когда Петербург в свои объятия приняла январская ночь, и дворец замер, готовясь ко сну, едва различимый неровный стук в дверь, как и было условлено, отвлек княжну от ее тяжелых мыслей.

Пробираться по коридорам Зимнего, вслед за Его Высочеством, было волнительно. Но отчего-то внутри зарождался какой-то теплый огонек, заглушающий страх: не склонная к рискованным авантюрам Катерина сейчас ощущала себя героиней приключенческого романа, хотя самая опасная его часть должна была прийтись отнюдь не на сегодняшний день. В Большой церкви, которой они достигли довольно быстро, на стенах горело несколько оплывающих свечей, но этого хватало, чтобы угадать очертания основных предметов: древних икон, золотого ковчега с господней ризой, подкупольных пилонов. В свете дня бело-золотые стены и потолки, расписанные и изукрашенные лепниной, придавали собору особое великолепие, но даже сейчас, ступив под эти своды, княжна не могла не ощутить того трепета, что охватил ее и не желал отпускать. Делая свои шаги как можно тише, стараясь не стучать каблуками, передвигаться на носочках, Катерина следовала за Николаем к трехъярусному золоченому иконостасу. Обитатели дворца обычно возносили молитвы здесь, в основном зале, но члены царской семьи всегда заходили за алтарь, и сейчас княжне выпала возможность рассмотреть то, что таилось за этими невысокими изящными створками, в которые были вписаны небольшие круглые иконы.

Молельная представляла собой маленькую — по меркам дворца — комнату, вдоль стен уставленную скамеечками, а в самом помещении, для удобства сюда приходящих, на полу были разложены подушечки для коленопреклонения. Ближе к лицевой стене расположилось несколько канделябров на высоких ножках, где горело несколько свечей: похоже, за ними следили постоянно, не давая погаснуть. Николай, на несколько мгновений оставивший свою спутницу, вернулся с парой неизвестно где взятых тонких восковых свечей. Одна из них была передана Катерине, другая осталась в его руках. Без лишних слов благодарно кивнув цесаревичу, княжна подпалила фитиль и опустилась на колени, воспользовавшись кем-то предложенной подушечкой. Николай опустился рядом с ней, так же с зажженной свечой, взгляд его, на миг скользнувший по сжавшейся Катерине, обратился к иконе Нерукотворного Спаса, одетой в золотую ризу.

Молитва даже не отпечаталась в памяти, да и была ли она вообще? Слова едва ли связывались в единые и целостные фразы, и просьбы-обещания сливались в неровный поток, то угасающий, то вновь хлещущий сбивчивым темпом прямиком из отчаянно стучащего сердца. Никто не знал, о чем молить, и чего желать, но если цесаревич просил скорейшего разрешения конфликта без последствий для втянутой во все барышни, то княжна, сжимая в руках свечу и не замечая, как горячий воск стекает на ее побелевшие пальцы, искала защиты для Его Высочества. Перед начавшими слезиться от напряжения глазами огонек превращался в размытый блик, а лицо Спасителя, кажется, оживало. Все вокруг растворялось в небытие, сжималось до маленькой яркой точки впереди, что постепенно расширялась, принимая ее в свои горячие и светлые лучи, окутывая теплом. А призрачный женский хор, похожий на плач, вопреки всему, успокаивал и дарил умиротворение измученной душе.

Едва ощутимое прикосновение к запястью, осторожное, предварило тихое «Катрин», произнесенное совсем рядом. Словно бы в тумане княжна повернула голову, чтобы увидеть обеспокоенное лицо цесаревича, оказывается, уже не впервые окликающего ее, и встревоженного ее неровным дыханием. Как-то запоздало пришло осознание холодной дорожки слез на щеке, медленно стертой непослушной рукой. В ответ на вопрос о ее самочувствии, княжна только неопределенно качнула головой и поднялась на ноги, с трудом отводя взгляд от иконы. От свечи в ее руках осталось чуть больше половины - похоже, они задержались сильнее, чем того желали.

Прежде, чем окончательно покинуть домашнюю императорскую церковь, Катерина замерла у иконы Николая Чудотворца, как и прежде чувствуя единение и родство с его образом. Разум прояснился, будто бы и не было этого потока сумбурных мыслей и метаний, опутавших душу и тело нитей, ведущих к кому-то, намеревающемуся управлять ей. Только знание. О том, какова ее роль.

Господи, прости мне малодушие мое. Но если…

Скользнувший по фигуре стоящего рядом Наследника престола взгляд на мгновение замер, а после вернулся к не так давно обновленному лику святого.

…воле Твоей было угодно соединить судьбу и жизнь мою с царской семьей, до последнего вздоха останусь верна. Во грехе не раскаюсь, но прошу защиты им.

Обручальное кольцо перевернулось камнем внутрь, оплывающая свеча заняла положенное место в позолоченном канделябре, сухие губы перестали шевелиться. Осенив себя крестным знаменем, Катерина отошла от иконы, жестом показывая цесаревичу, что готова идти: надлежало как-то незамеченными вернуться обратно.

– Знаете, я до сих пор многого не понимаю, – произнесла Катерина, когда они миновали Фельдмаршальский зал на пути к Салтыковской лестнице. Несмотря на поздний час, таиться в коридорах уже не было смысла — часовые на постах все равно могли их заметить. – Эти письма… почему они хранились у маменьки, если были адресованы не бабушке?

Николай, для которого тоже было немало белых пятен в этой истории, задумчиво отвел взгляд в сторону: ему и самому не многое было известно, и все, что сейчас оставалось — строить предположения, понимая, что правда погребена вместе с теми, кто вершил ее.

– Михаил Павлович в своих дневниках говорил о том, что на его послания Аксинья ни разу не ответила: столь сильно желала оградить свою честь от чужих домыслов.

– И несмотря на это, он продолжал писать ей? — пораженно выдохнула княжна. Цесаревич улыбнулся.

– Он был влюблен, в той степени, когда одно лишь знание о том, что она есть на свете — счастье. Княгиня Перовская не желала огласки: возможно, потому все, что присылал ей Великий князь, передавала своей подруге — Вашей бабушке. Иного объяснения я найти не могу.

Ничего на это не ответив, Катерина продолжила путь. Мрачные и тихие коридоры дворца наилучшим образом способствовали глубоким раздумьям, и можно было отдаться предположениям и рисованию картин прошлого, оказавшегося столь таинственным и увлекательным.

Когда они вышли в Ротонду, от которой до лестницы было рукой подать, Николай уже намеревался было проследовать напрямик к нужному проему, как нечто в стороне привлекло его внимание: двери, ведущие в Большую столовую, принадлежащую покойной Александре Федоровне, были чуть приоткрыты, и в эту щель пробивался едва заметный свет, словно бы кто-то зажег в большом помещении тонкую свечу. Любопытство не являлось главной чертой Наследника Престола, однако видеть глубокой ночью чье-то присутствие там, где и днем-то кроме охраны не должно никого находиться, было странно. Катерина, удивленная действиями цесаревича, внезапно оставившему ее, нахмурилась, но последовала за своим спутником.

– Ваше Высочество? – осторожно окликнула она его, но была удостоена лишь какого-то взмаха рукой: то ли приглашающего, то ли просто говорящего о том, чтобы она не беспокоилась.

Сохраняя некоторую настороженность, княжна подхватила тяжелые юбки, стараясь ступать как можно тише и легче. Достигнув дверного проема и проскользнув в столовую, Николай резко застыл, и не ожидавшая этой остановки Катерина ненароком столкнулась с ним, едва не потеряв равновесие. Вопреки всему, цесаревич не отреагировал на эти действия за его спиной — его взгляд был прикован к тому, что происходило перед ним, и Катерина, с трудом протиснувшаяся в узкое пространство между Наследником Престола и уже полностью распахнутой дверью, поняла, почему.

Тем, что излучало едва уловимый свет, была отнюдь не единственная тонкая свеча — возле камина, спрятанного между толстых колонн, стояла подтянутая фигура в темно-зеленом форменном кафтане, при шпаге, в белых перчатках. Тронутые сединой волосы, не густые, волнистые, были старательно зачесаны вперед; усы, не пышные, но аккуратные, скрывали всякую мимику губ. Лицо его можно было бы назвать красивым, настолько, насколько это может соответствовать образу зрелого мужчины, главы семьи, если бы не холодные, останавливающие в жилах кровь глаза. Но даже больше их оцепенение вызывало сияние, исходившее от человека. Когда же он двинулся от камина, пришло осознание — перед ними находился призрак.

А когда разум все же вернулся к ошеломленной Катерине, она поняла, отчего вид его — от неестественно прямой осанки до завитков волос — знаком: уже не с парадного портрета, а почти живым, настоящим взглядом ее удостоил Николай Павлович.

Похоже, что цесаревич признал его раньше — на его лице не было изумления: казалось, он даже не удивился мистицизму, творящемуся здесь — неотрывно наблюдая за почившим Императором, он просто чего-то ждал. Покойный дед смотрел на него твердо, но, вопреки предположениям не знакомой с ним Катерины, отнюдь не укоряюще — на миг даже почудилось, что глаза его даже чуть потеплели от этой встречи, а суровость, запечатленная в каждой черточке, словно бы подистерлась. Николай, в душе которого боролись противоречия, не знал - шагнуть ли ему вперед, или же остаться на месте. До застилающих глаза пеленой слез хотелось вновь коснуться родных рук, так редко, но с такой любовью трепавших его волосы, заговорить с тем, к кому уже девять лет обращался лишь в молитвах, получить очередной выговор, но услышать в голосе отеческую нежность и гордость за внука.

Связь цесаревича с дедом была немногим слабее оной с матерью: даже отец не имел такой же духовной близости с сыном. По случаю рождения нареченного в его честь престолонаследника Николай Павлович повелел своим младшим сыновьям принести тому клятву верности, и после матери, на тот момент — еще цесаревны, он был главным человеком в жизни маленького Никсы: те, кто знал сурового Императора, подтверждали, что отношение его к старшему внуку было отличным от того, что он проявлял даже к своим детям. Смерть его, случившаяся, когда цесаревичу было двенадцать лет, стала большим ударом для всех, и в первую очередь, для самого мальчика, внезапно оказавшегося уже официально преемником своего взошедшего на престол отца.

Не знающая, как ей реагировать, княжна только ближе подошла к цесаревичу, хотя они и без того уже соприкасались рукавами. Призрак, все так же молчаливо, сделал еще несколько шагов в направлении внука, а Катерина, в каком-то бессознательном порыве, не удержалась от того, чтобы отдать дань уважения глубоким реверансом — даже будучи лишь бесплотной фигурой, Николай Павлович вызывал желание повиноваться: если кто и был хозяином Империи среди русских правителей, то именно он.

Несмотря на то, что покойный монарх молчал, поднявшая голову княжна готова была поклясться, что он усмехнулся. Впрочем, не этому сейчас стоило уделить внимание: призрак пристально смотрел на цесаревича, словно бы желая что-то сказать, затем поднял руку и коснулся его волос. Точнее, бесплотные пальцы просто замерли где-то у виска, а после были так же легко отняты, но по коже Николая прошелся холодок, а губы дрогнули. Ему стоило немалых трудов сохранить самообладание и… улыбнуться.

Спасибо.

Единственное слово, то ли почудившееся Катерине, то ли вправду прозвучавшее в тишине столовой. Покойный Император с сожалением отступил, бросил взгляд на золоченые часы с держащей в руках арфу нимфой, и растаял. Комната погрузилась во тьму, но прежде, чем это произошло, княжна непроизвольно посмотрела в том же направлении, что и Николай Павлович. Сорок две минуты первого. Эти цифры врежутся в ее память, но изгладятся на некоторое время, прежде чем вновь всплыть перед глазами. Спустя год она поймет, о чем предупреждал случайно встреченный признак. Но даже узнай она раньше, вряд ли бы смогла что-то изменить.

Вопреки всем ее уверениям в том, что она способна одна подняться по лестнице и пройти по коридору, Николай настоял на сопровождении и, лишь когда на расстоянии протянутой руки оказались белеющие створки дверей, ведущих в комнатку, согласился оставить княжну. Наигранно-серьезно укорив его в детском упрямстве, Катерина тихо поблагодарила своего спутника и намеревалась было уже проскользнуть в образовавшуюся щель — дабы не будить давно почивающую Сашеньку, как на ее предплечье сомкнулась чужая рука.

– Вы точно не передумаете, Катрин? — шепот был настолько тихим, что еще несколько шагов, и слова оказались бы не различимы. Подавив тяжелый вздох, не оборачиваясь, княжна только качнула головой, вызывая ответную фразу о ее упрямстве. Теплые пальцы перестали сжимать предплечье, и несмотря на скрадывающие звуки ковры, коими был выстлан каменный пол, удалось различить удаляющиеся шаги.

Помедлив, Катерина осторожно притворила за собой дверь.

========== Глава девятнадцатая. Полоса крови под рассветом ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, январь, 17.

Что делать дальше — не знал никто. И что предпримет князь Остроженский — тоже. Тайный агент цесаревича в лице «кухарки Евдокии» несколько раз на дню передавал сведения о наблюдении, но в них не было ничего интересного. После того разговора Борис Петрович дома почти не покидал, ни с кем не виделся, и особых подозрений не вызывал. Но Катерина понимала — он не забыл о своих намерениях и планах, не сдался, и вряд ли просто ждет, пока ей пожалуют титул Светлейшей. Однако, станет ли он просто вести все к помолвке или нет — вот что теперь не давало покоя. Да и в чем ее смысл? Ведь если даже Их Императорские Величества приняли бы этот спектакль во благо короны, то народ последующим объявлением о том, что все затевалось только ради поимки государственного преступника, вряд ли бы успокоился, узнав, что Наследник Престола на самом деле все еще не обручен. Нет, об этом и речи идти не могло. Вот только что после возможной свадьбы пришлось бы ждать следующего хода Остроженского, что сейчас — ничего не изменилось. Ни то, ни другое не приближало к разрешению проблемы. Порой возникала греховная мысль подстроить гибель старого князя, однако рука не поднималась просто отнять жизнь у человека. Даже если не своей рукой — только лишь поспособствовать тому. Это все еще звучало слишком страшно. Но не страшнее слов Бориса Петровича об уничтожении царской фамилии.

Все чаще думалось, что следует рассказать обо всем Императору, а не пытаться найти выход самостоятельно, и даже если государь не поверит в то, что она не являлась соучастницей, он будет осведомлен и, возможно, не допустит беды. Но прежде чем просить об аудиенции у Его Величества, следовало обсудить все с цесаревичем, хоть и столь часто наведываться к нему без приглашения казалось (да и было) явно дурным тоном. Только в сравнении с той трагедией, что могла случиться, пренебрежение приличиями выглядело безобидно и ни чьей жизни не угрожало.

Этим и оставалось успокаивать себя, пока ноги сами несли раздираемую сомнениями княжну в юго-восточный ризалит дворца.

– Увлекаетесь живописью, Ваше Высочество?

Не ожидавшая увидеть в кабинете Великого князя, Катерина удивленно замерла в дверях, но любопытство пересилило, и ноги сами подвели ее к мольберту с растянутым на нем холстом. Александр смутился столь явного внимания со стороны внезапно вошедшей фрейлины — о его пристрастии к искусству знали немногие, и каждый раз открывать кому-то эту тайну было… страшно. Робкая натура второго сына царской четы порой излишне проявляла себя, ожидая насмешки или упрека в столь не мужском занятии. Однако, княжна, напротив, завороженно разглядывала линии и мазки, образующие единую картину.

– Я могу ошибаться, но это портрет Ея Величества?..

– Мне не сравниться с Винтерхальтером, — неуверенно начал Александр, — но ничего более разумного на ум не пришло, — он как-то неловко развел руками, видимо, предвидя критику в свой адрес. Но это было совершенно не в привычках княжны, да и она действительно не считала полотно непривлекательным: стилизованное под итальянские изображения Мадонны с младенцем на руках, оно как нельзя лучше отражало милосердную натуру Марии Александровны, полную всеобъемлющей любви и сострадания.

– Вы талантливы, Ваше Высочество. Я не берусь судить о технике исполнения, но в рисунке есть душа, а это ценнее любого мастерства.

– Вы к Николаю? — смущенный похвалой Великий князь решил перевести тему, пока он еще не потерял способности изъясняться связно: что и говорить — в общении с дамами он явно не имел особого опыта, да и стеснительности ему досталось за всю императорскую семью.

– Да, я желала побеседовать с Его Высочеством. Прошу простить, что осмелилась придти без приглашения.

– Вам оно и не требуется, Катрин, — раздался за ее спиной голос цесаревича: он посмеивался, стоя в дверях. — Оставьте эти экивоки — Вы всегда желанный гость.

Обернувшись, княжна лишь иронично взглянула на вернувшегося хозяина кабинета, прежде чем поприветствовать его книксеном. Великий князь с интересом наблюдал за этой сценой: застенчивость ему ничуть не мешала подмечать самые незначительные, как большинству казалось, детальки. И сейчас он был готов с уверенностью заявить, что княжна Голицына перестала быть одной из фрейлин государыни для его брата: на мелькающих в свите матери дам он не смотрел так, и подобных знаков внимания ни голосом, ни жестами не оказывал. Что же до небезызвестной барышни, то она, казалось, всячески заставляла себя не переходить ту черту, что проводилась для всех без исключения свитских.

– Желанные гости должны с добрыми вестями прибывать, а о себе я этого сказать не могу, — бросив выразительный взгляд на вновь увлеченного рисованием Великого князя, Катерина посмотрела на Николая, без слов осведомляясь, стоит ли ей говорить в его присутствии. Тот отрицательно покачал головой: посвящать брата в столь серьезные проблемы он желал менее всего. Указав ладонью на приоткрытую дверь и тем самым предложив провести беседу в ином месте, цесаревич дождался, пока княжна выскользнет из кабинета, и, пояснив Александру, что вернется через несколько минут (чтобы он уведомил об этом графа Строганова, которому была назначена встреча), последовал за ней.

– Если вы не возражаете, мы поговорим в библиотеке, — как только кабинет остался позади, обозначил их маршрут Николай.

– На самом деле, нет нужды обходить половину дворца ради беседы, – перебирая пальцами пластины веера, Катерина искала правильные слова. – Я лишь хотела посоветоваться с Вами, Николай Александрович.

– Тогда зачем вы столь яро указывали на моего брата глазами? – иронично поинтересовался цесаревич. – Желали просто остаться со мной наедине?

– Вы обладаете способностью читать мысли, Ваше Высочество? – нарочито приглушенным тоном отозвалась княжна, загадочно улыбаясь. Но эта маска продержалась лишь несколько секунд, после которых она, рассмеявшись, отвела глаза, дабы успокоиться. – Я просто не хотела вызвать ненужных вопросов со стороны Его Высочества. Ничуть не подозреваю Великого князя в любопытстве, однако не думаю, что стоило рисковать.

– И какого же совета вы желали у меня спросить? – оставив эту тему, перешел к насущному Николай, все тем же прогулочным шагом следуя вдоль по коридору и изредка поглядывая на свою спутницу, с лица которой до сих пор не сошла улыбка, что демонстрировала едва заметная ямочка на правой щеке.

– Кати! – голос Эллен, так некстати оказавшейся здесь, навел на мысль о том, что сегодня все желает воспрепятствовать ее планам. То ли высшие силы намеревались непрозрачно намекнуть, что не стоит переходить к этим действиям, то ли ей просто категорически не везло.

– Внушения гувернантки на тебя явно не имели влияния, – оценив ее возбужденный вид, Катерина качнула головой. – Скольких ты уже сбила на пути сюда? – намекая на то, что чинно прогуливающиеся барышни не краснеют, словно после длительного бега, и имеют более аккуратную прическу, она улыбнулась. Та, которой предназначался шутливый укор, только закатила глаза и, заметив с весельем во взгляде наблюдающего за ними цесаревича, поспешно присела в реверансе.

– Ее Величество желала видеть тебя, поэтому я и торопилась.

– Срочное поручение? – уже более серьезным голосом осведомилась Катерина, на что получила лишь неопределенный жест плечами. – О, письмо? От кого? От прусского принца? – внезапно хитро поинтересовалась она, указывая на белый прямоугольник в руках подруги. Та изумленно приложила ладонь к губам и вдруг рассмеялась.

– А я и забыла, представляешь? На пути сюда посыльный доставил, от маменьки.

Младшая графиня Шувалова поддела конверт заколкой, раскрывая его и вытянула из него сложенный втрое лист бумаги. Брови нахмурились, когда взгляд скользнул по первым строкам, однако сменились неестественной бледностью, стоило дойти до основной части послания.

– Эллен, Эллен! — заметив, как подруга в ужасе округлила глаза, а руки ее мелко затряслись, Катерина кинулась к ней. — Что произошло? Что-то с Елизаветой Христофоровной?

– Д-Д… Д-Дмитрий… – она перевела обезумевший взгляд на стоящую рядом княжну.

Губы подрагивали, голос отказывался повиноваться. Рука, держащая злополучное письмо, безвольно упала на колени. Исписанный неровным почерком графини листок соскользнул по гладким юбкам на пол. Николай, не вмешивающийся в диалог, напрягся: Шувалова, конечно, порой была излишне эмоциональна, но разыгрывать отчаяние и ужас бы не стала. Не сейчас и не перед ними.

– Что с ним? Эллен! Не мучай, прошу!

– Д-Дмитрия… – казалось, она сейчас потеряет сознание — столь бледным было лицо и обескровленными – губы, — …у-у-убили…

Первой мыслью, и, наверное, даже единственной в те минуты, было то, что свадьба отложится — сейчас жених не приедет, задержится еще сильнее, чем ожидалось. И вроде бы она сама желала повременить с венчанием, но как-то это неправильно.

А потом пришло осознание — Дмитрия убили. Не свадьбу переносить следует — отпевание заказывать.

И появилось едва оформившееся предположение о том, что небо решило отобрать у нее всех. Сначала папеньку, затем маменьку и сестер с братом, теперь жениха. Высшие силы давали ей крест один другого тяжелее, словно пытаясь найти предел ее стойкости. В памяти всплывали маменькины наставления: «не ропщи на Господа — он воздает по заслугам и не посылает испытаний, что нельзя вынести». Смирение — то, чему учила ее маменька, и то, от чего порой хотелось избавиться: вдруг стало бы легче.

После долгих попыток привести подругу в чувства, удалось узнать о произошедшем в Москве, где находился на тот момент по поручению Его Императорского Величества граф Шувалов. Согласно словам Елизаветы Христофоровны, узнавшей о трагедии утром, Дмитрий просто попал под руку как адьютант государя, однако Катерина имела искренние сомнения в том, что это было случайностью. Революционные кружки в последнее время стали появляться все чаще и чаще, и очередное такое общество, организованное студентом-вольнослушателем Ишутиным, имевшее крепкую связь с польскими революционерами, своими антиправительственными агитациями вызвало интерес со стороны Императора, но это задание не предполагало подобного исхода. И после того, как жених рассказал цесаревичу о беседе с Борисом Петровичем, в которой дядюшка недвусмысленно намекал на необходимость разорвать их помолвку, все это выглядело более чем странно.

Катерина бы даже не удивилась, узнай, что с этими «террористами», как их назвала Эллен, имел определенные связи князь Остроженский — уж точно не государя винить в случившемся.

Несмотря на то, что внутри все уничтожалось черным пламенем, сердце, не замедлившее своего хода, настаивало на выяснении правды. Какой бы та ни была.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, январь, 18.

Каким чудом Катерина не бросилась к дядюшке в тот же вечер, когда узнала о трагедии — неизвестно. Возможно, в том была заслуга цесаревича, насильно заставившего ее остаться в комнате и придти в себя: получасом ранее он те же требования озвучил Эллен, хотя младшая графиня Шувалова и не порывалась бежать куда-либо, будучи слишком подавленной. Известие о гибели брата ударило по ней слишком сильно: бледная, неживая, она едва ли могла передвигаться самостоятельно и, казалось, абсолютно утратила силы — навестившая ее утром Анна Тютчева застала ту же картину, что и вечером. О состоянии фрейлины было доложено Императрице, и та распорядилась о замене для дежурства.

Катерина же, словно в противовес подруге, ощутила какой-то болезненный прилив сил: всю ночь она ворочалась, боясь лишь, что своими метаниями разбудит Сашеньку, а утром, едва над Петербургом забрезжил рассвет, кликнула служанок, чтобы те помогли ей со сборами. Отказавшись от завтрака и только лишь показавшись на глаза государыне ради просьбы отпустить ее до полудня, княжна, ничуть не заботясь о приличиях (не о том ей сейчас думать следовало), срывающимся голосом назвала кучеру адрес, пряча мерзнущие руки в муфту. И всю дорогу вперемешку с молитвами про себя подгоняла лошадей: торопиться было уже некуда, но просто ехать, наслаждаясь путешествием, не представлялось возможным — хотелось взглянуть в глаза тому, кого она, кажется, начинала искренне и от всего сердца ненавидеть.

Пожалуй, сегодня Катерина решилась попрать все нормы приличия: бросив мажордому, что ей по срочному делу к дядюшке, она не стала даже дожидаться, пока старик оповестит Бориса Петровича о ее визите — стоило слуге лишь распахнуть дверь, как княжна ворвалась в кабинет, тут же натыкаясь на осуждающий взгляд из-под сведенных к переносице бровей. В иной ситуации, безусловно, она бы стушевалась и устыдилась своего поведения, но не сейчас, не когда все мысли занимали лишь обстоятельства гибели жениха, столь неугодного старому князю. И даже то, что в кабинете помимо самого Бориса Петровича находилась его гостья, не могло остудить пыла. Варвара Львовна, до сего момента наслаждавшаяся новым сортом чая, специально для нее заказанным князем Остроженским, поджала губы в ответ на бесцеремонный визит и хотела было сделать внушение появившейся в дверях барышне, однако ее опередил сам хозяин дома.

Нахмурившись и отложив перо, которым что-то старательно выводил на бумаге, он оценил нездоровый румянец на лице племянницы, излишнюю бледность и странный огонек в ее глазах, и с нарочитой мягкостью осведомился:

– Катерина? Что-то стряслось? На тебе лица нет.

Фальшь. Заливающая легкие и вызывающая противную сладость на языке фальшь была единственным, что видела в этих участливых фразах княжна. Ей стоило огромных усилий сохранить самообладание (если о нем вообще можно было говорить) и сделать несколько шагов по направлению к кушетке, чтобы рухнуть на нее, продолжая смотреть в глаза старому князю. И только когда слабость в ногах перестала беспокоить, смененная ощущением поддержки, сухие, искусанные губы разомкнулись.

– Дмитрия убили.

Кажется, она даже не прошептала — прошелестела. И от нового озвучивания страшной истины осознание опять затопило мысли, перехватывая дыхание. Сумасшедший взгляд, вцепившийся в Бориса Петровича, старался прочесть каждую крупицу эмоции, но тому следовало воздать должное — он мастерски играл выбранную роль: ни грамма неположенной реакции. Театрально расширив глаза, он на мгновение замер, после чего потянулся развязать узел шейного платка, словно бы внезапно ему стало дурно от полученной вести.

А Катерина поймала себя на мысли, что ее руки тянутся сомкнуться на этой короткой шее, чтобы оставить синие следы. Вздрогнув от собственных желаний — Господи, не дай дойти до греха! — она наконец опустила взгляд и, неожиданно для себя, всхлипнула. Баронесса Аракчеева, до сего момента молчаливо наблюдавшая эту сцену, вдруг охнула и что-то запричитала. Катерина ее совершенно не слышала: треволнения прошедших суток дали о себе знать — слезы, такие долгожданные, потекли по щекам. Столь сильно, искренне и отнюдь не романтично она не плакала со дня, когда цесаревич рассказал ей о казни папеньки.

– Борис Петрович, я приношу свои соболезнования, — обратилась к хозяину дома Варвара Львовна, покачав головой. — С Вашего позволения, я откланяюсь — в такой момент Вам стоит побыть наедине с племянницей. Прошу простить, что стала невольной свидетельницей этой сцены, — дождавшись, пока старый князь облобызает ее ручку, баронесса бросила последний жалостливый взгляд на беззвучно рыдающую Катерину и покинула кабинет: присутствовать здесь сейчас было бы не этично.

– Какое горе, — вздохнул Борис Петрович, промокнув платочком лоб, — жаль, жаль, граф был так молод, так талантлив.

Его причитания были прерваны глухим голосом племянницы:

– Я узнаю, кто за этим стоит.

Маленькие глазки вперились в мерно покачивающуюся фигурку обхватившей себя руками за плечи барышни. Фраза была произнесена столь бесстрастно, словно бы не предназначалась для озвучивания.

– Причина неизвестна? — словно бы и без интереса осведомился старый князь.

– Революционеры. Дмитрий находился в Москве по приказу государя.

– Не много ли потерь по одной лишь монаршей милости?

Катерина догадывалась, к чему ведет Борис Петрович. Но старательно делала вид, что совершенно не понимает, что означали эти слова. Удивление в покрасневших глазах было подано вполне естественно.

– О чем Вы, дядюшка? — и ненависть из голоса сокрыта тоже.

– Отосланные из России маменька и сестры, погибшие тетушка, папенька и жених. Не слишком ли много жизней отняла лишь царская воля? Ты все еще намерена отпускать грехи государя на Божий Суд?

Кем надо быть, чтобы выставлять свои чудовищные деяния, словно чужие провинности? Сколь черна должна быть душа, чтобы не осталось ничего человеческого? Тяжело сглотнув, Катерина заторможенно качнула головой: ее охватывал ужас, но князь Остроженский воспринял этот жест как знак согласия с его фразами. Не дожидаясь иного ответа, он подошел к племяннице и присел рядом с ней, словно бы желая ободрить своим присутствием. Катерине же хотелось как можно сильнее увеличить расстояние между ними — она презирала этого человека. И боялась.

– Если ты не хочешь новых смертей, ты должна сама положить этому конец.

Вкрадчивый, змеиный голос, шипящим шепотом коснувшийся ее слуха, кажется, даже сердце обратил в лед, запретив ему биться. Парализовало каждую клеточку, и не получилось даже повернуть голову. Впрочем, может, оно и к лучшему? Смотреть в эти бесчестные глаза было отвратительно. Сдавленное горло выдало лишь единственное хриплое слово:

– Как?

На пухлых мужских губах промелькнула улыбка.

– Избавься от Императора.

Из легких выбило весь воздух; корсет внезапно показался железным обручем, все сильнее стягивающимся на ребрах. Эти слова не должны были прозвучать так скоро. И логика дядюшки вновь ускользнула от нее: он ведь хотел возвести ее в императорскую семью. Так зачем сейчас убивать государя? Разве в том настроении, что охватит Империю, будет до бракосочетания?

– Разумно ли это сейчас?

Борис Петрович сощурился. Он не планировал так быстро переходить к радикальным действиям, однако появление племянницы подтолкнуло его к решительной мысли. Если устранить одну из преград, вторая в лице Императрицы устранится самостоятельно: вряд ли она переживет смерть горячо любимого супруга. Власть перейдет к цесаревичу. А там, на правах Императора, он и жениться сможет по своему усмотрению. Конечно, лучше бы, чтобы к тому моменту Катерина получила титул Светлейшей княгини, да и всячески была выделена перед иными, но если сейчас можно надавить на нее столь удачной гибелью ее жениха, так тому и быть.

– Вы желали заставить Императора прочувствовать ту боль, что он причинил Вам, — не дожидаясь ответа дядюшки, добавила Катерина, на что князь Остроженский как-то задумчиво хмыкнул и потер подбородок: этого он, похоже, и впрямь не учел.

Появилась надежда на то, что он сейчас переменит свое решение, и не придется спешно искать выход в сложившейся ситуации, но она оказалась обманчивой. Узел затянулся еще туже.

— Ты права, — хозяин кабинета поднялся на ноги и, заложив руки за спину, сделал несколько шагов, после чего обернулся и в упор воззрился на племянницу. — Первой умрет Великая княжна. Мне говорили, что он сильно привязан к единственной дочери.

Катерина хотела было возразить, что если станет известно о ее причастности к смерти Великой княжны, да и после — Императора, о браковенчании с цесаревичем можно даже не думать: даже если народ (пусть это и немыслимо) и впрямь обрадуется убийству Александра, сам Николай не простит ей этого. Но прежде, чем с губ княжны сорвалось хоть слово, она пораженно замерла: это ведь разрушит все планы старого князя. Даже если государь не поверит в то, что она лишь желала облегчить поимку преступника и распорядится о ее аресте, это достойная плата.

– Я согласна, дядюшка.

Было страшно. Было страшно настолько, что приказали бы ей сейчас встать — она бы упала: ноги ослабели и едва ли вообще ощущались. Даже одна мысль о взятом на душу грехе отдавалась болезненными уколами в сердце.

– Помни, что смерть должна выглядеть естественно: если о твоей вине прознают, для тебя все будет кончено, — фраза должна была прозвучать с долей беспокойства, но за ней крылась угроза. — Ты повторишь судьбу своего батюшки. Для государственных преступников исход один.

Подходя к экипажу, дожидавшемуся ее у крыльца, Катерина заметила спешащую к дому «Евдокию» с каким-то объемным кулем. Та, похоже, тоже узнала княжну, поскольку на лице ее отразилось недоумение, сменившееся каким-то сожалением. И пришло понимание: внезапная беседа не была подслушана, а значит, доказательств невиновности самой Катерины становится уже меньше. Хоть и без того она сама бы не поверила в то, что переданный диалог одной из сторон был старательно разыгран.

Горькая улыбка тронула сухие губы. Так тому и быть.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, январь, 21.

– Что еще говорил ваш дядюшка, Катрин?

Та отвела взгляд, раздумывая над тем, как лучше преподнести недавнюю беседу. Не было никаких сомнений в том, что цесаревич имел право узнать обо всем. Но что он будет делать с этой правдой? Она не пеклась боле за жизнь старого князя, не боялась за свою судьбу, однако тревожилась за Наследника Престола с его необдуманными и порой слишком импульсивными поступками. И не желала рассказывать ему о своем замысле.

– Он рассказал мне ту историю, рожденную из столичных слухов, объяснив это тем, что пришло время посвятить меня в прошлое папеньки. Но, — она замешкалась, сильнее сжав сплетенные пальцы рук, — это было не единственной причиной. И, боюсь, что не главной, — решительно подняв голову, она произнесла то, что звучало, по ее мнению, более чем абсурдно. — Он изъявил желание добиться нашего с Вами обручения и смерти государя.

– Полагаю, это на этом бы он не успокоился? Не вижу выгоды для него в этом браке.

Заметив абсолютное спокойствие на лице цесаревича, Катерина расслабилась, уже не столь напряженно отмеряя вдохи и выдохи, и даже нашла в себе силы на иронию в следующих фразах:

— Дядюшке не дают покоя гениальные замыслы почивших Меншикова и Долгоруковых, судя по тому, что он намеревается моими руками править Империей.

— Он полагает, что остальные члены Дома ему позволят сделать это?

Беседа дошла до самой страшной части, и язык отказался повиноваться. Ощущая свое тело, как неродное, княжна с великим трудом пояснила:

— Он готов уничтожить всех, имеющих отношение к царской фамилии.

— В таком случае, это будет лучшим доказательством его вины.

Последний разговор с Наследником Престола из раза в раз прокручивался в памяти Катерины, безжизненно натирающей мягкой тряпицей крупные рубины, украшающие дорогое ожерелье. Мария Александровна его не носила, отдав свое сердце жемчугу, однако положение обязывало иметь и более роскошные изделия, нежели простые жемчужные нити. Изредка драгоценности перебирались, и решалась их судьба: в этот раз Императрица решила продать несколько пар сережек ради благотворительности, и потому Катерина сейчас занималась возвращением былого великолепия некоторым украшениям. На лице ее, утратившем всякую свежесть, едва ли мелькало что-то кроме тоски, темно-синее платье только усиливало нездоровый цвет кожи и тени под глазами. Вопреки трауру, покрывшему ее облик, уложенные в искусную прическу волосы блестели не хуже тех рубинов, но это было единственной радостной и живой деталью в ней.

Императрица, от которой состояние фрейлины не укрылось (тем более что о случившемся ей доложили в тот же день), не знала, чем помочь не безразличной ее чуткому сердцу девушке. Сначала было она намеревалась отлучить ее от обязанностей (временно, безусловно), но моментально осознала, что тогда Катерина просто проведет несколько дней, а может и недель, в постели, не двигаясь с места. Вот только и заставлять нести службу в полном объеме она не могла: это было бы слишком жестоко.

— Катрин, оставьте уже это ожерелье, — государыня мягко коснулась ладонью плеча своей фрейлины. Та покорно отложила в сторону ювелирное изделие и потянулась к шкатулке за новым, однако крышка внезапно, но осторожно, была захлопнута.

Девушка подняла глаза на Императрицу: в них должно было отразиться удивление и вопрос, но сейчас не было совершенно ничего. Пустота. Как и в сердце Марии Александровны, для которого тот Александр, что смотрел на нее влюбленным взглядом, давно умер, породив лишь пустоту. И вынимающую душу боль. Между голубыми и зелеными глазами проскользнуло эфемерное понимание.

— Вы скучаете по своей семье? — внезапно задала вопрос государыня, чем, сама того не подозревая, на миг разбила эту каменную маску: Катерина вздрогнула и опустила голову; слова были излишни. — Вы бы хотели увидеться с ними, Катрин?

Мысль появилась столь случайно, что удивила даже саму Императрицу, однако она почти сразу поняла, что здесь все было объяснимо: в момент, когда она узнала о первом адюльтере своего супруга, она желала лишь одного — оказаться рядом с кем-то родным. Не с матерью, и точно не с отцом — ни с настоящим, ни с официальным. Здесь, в уже почти ставшей домом, России, она могла обратиться разве что к Жуковскому: отношения с Императрицей-матерью все еще были напряженными, с долей недоверия, а показывать слабость перед Императором было слишком страшно. Подруг же у немецкой принцессы не имелось. Сейчас же ей казалось, что ее фрейлина нуждается в том же, а ближе сосланной из России маменьки у нее никого нет.

— Это невозможно, Ваше Величество, — почти шепотом произнесла княжна, — Император не позволит им вернуться в Россию.

— Но Его Величество не может запретить Вам поездку за ее пределы, — Мария Александровна ободряюще улыбнулась; в голубых глазах затаилась та же эмоция, что Катерина наблюдала у цесаревича, задумавшего очередную авантюру. Несмотря на то, что характер государыни был не в пример спокойнее, похоже, эту черту он явно перенял от матери.

Простите меня, Ваше Величество.

После того, что свершится сегодня, вряд ли будет суждено ей свидеться с родителями. Если только с папенькой.

Она, конечно, могла просто доложить Императору о том, что князь Остроженский повелел ей, как приближенной к царской семье, оборвать жизнь Великой княжны Марии и самого государя, но была вероятность того, что ее слова просто не примут на веру. Какие доказательства она может предоставить помимо единственного разговора, который подтвердит Анна Ростопчина? Последняя и важная беседа осталась без свидетелей. В том не было никакого смысла: если пытаться вывести на чистую воду старого князя, то лишь позаботившись о должных уликах. С этой целью пришлось прибегнуть не только к помощи Ростопчиной, но и обратиться к цесаревичу с просьбой каким-либо образом послать жандармов на Невский проспект в означенное время. Николай, конечно, допытывался о причинах такой просьбы, но княжна, с трудом отговорившись смутными фразами, умолила его не расспрашивать пока ни о чем и просто довериться ей.

Авантюра, крайне рискованная, заключалась в том, чтобы получить от дядюшки орудие убийства (Господи, прости мне грех мой) через его посыльного, что должны будут увидеть жандармы. Это могло дать малую толику надежды на то, что причастность князя Остроженского к ее деянию будет подтверждена. Для верности тому же свидетельницей должна была стать Анна Ростопчина, однако она, будучи уже вовлеченной в дело, могла стать недостаточным аргументом для Императора.

Главной проблемой было то, что увидеть ее встречу жандармы должны были словно невзначай, иначе все, опять же, показалось бы спланированным с целью «оболгать честное имя князя». Стоило отдать цесаревичу должное — свою задачу он исполнил с блеском, неизвестным Катерине образом оказавшись вместе с офицерами ТретьегоОтделения на Невском вовремя, и даже обратив их внимание в сторону княжны, беседующей с испуганно озирающимся посыльным дядюшки (тот долго настаивал перейти в менее оживленное место, однако княжна уверила его, что здесь именно из-за многолюдности никто не заметит их). Спустя несколько минут Николай вместе с жандармами двинулся дальше, и Катерина, краем уха ловящая пояснения практически неизвестного ей мужчины, рассеянно кивнула, про себя вознося благодарность Богородице. Все, что она могла сделать, она уже сделала: оставалось лишь завершить начатое.

***

Время Катерина подгадала идеально: у Великой княжны уже завершились занятия, и через несколько минут ее должны были сопроводить на обед, к которому уже проходила подготовка в Золотой гостиной Ее Величества. До того момента девочка была предоставлена самой себе, поскольку Анна Тютчева, значащаяся ее воспитательницей, была вызвана по какому-то вопросу. Впрочем, и здесь благодарности стоило адресовать цесаревичу, который и занял фрейлину. Княжна надеялась, что Николай исполнит ее просьбу в точности, потому что от него и Анны Федоровны зависел удачный исход дела. Ей и без того замаливать перед Господом только лишь попытку покушения, а если ненароком она ранит Ее Высочество, никакими молитвами уже не очистит душу.

С Великой княжной Марией ее отношения складывались несколько напряженно — в отличие от своих братьев девочка была несколько замкнутой, но отнюдь не в силу стеснения, как Александр: если бы Катерине разрешили сказать открыто, она бы назвала единственную дочь царской четы несколько избалованной и оттого надменной. Это были лишь зачатки данных качеств, но они имели все шансы развиться в куда более страшные свои проявления. Излишне привыкшая к доброму расположению почти всех членов императорской фамилии, княжна с трудом общалась с куда менее открытой Марией. И сейчас разговорить девочку, устроившуюся с книгой, оказалось непросто: сначала та вообще не замечала вошедшую в комнату фрейлину, затем на французском холодно попросила не мешать ее чтению. Будь Катерина просто безжалостным убийцей, такая сконцентрированность Великой княжны на повести была бы кстати: подойти со спины, замахнуться кинжалом. Но она, к счастью или к сожалению, желала все обставить как несчастный случай, а для этого следовало вовлечь девочку в действие.

Огромных трудов стоило допытаться до того, кем именно так увлечена Великая княжна, но после стало чуть легче — несколькими фразами Катерина все же разговорила Марию на обсуждение повести, что, как оказалось, вправду было верным ходом — завязавшийся спор о правильности поступков героев оставалось лишь перевести в непринужденную игру-перепалку. Увлекшись парированием аргументами, княжна чуть было не забыла о времени, которого оставалось все меньше. Стоило лишь вспомнить о том, что она должна сделать, голос сорвался — поспешно сгладив заминку и нарочито выведя спор в острую стадию якобы случайно брошенной фразой, Катерина в ответ на следующую фразу Марии подхватила с кушетки маленькую подушку, обитую атласом, и слово бы в отместку, не найдя уже разумных опровержений, отправила мягкий «снаряд» в Великую княжну. Та, будучи все же ребенком, в игру включилась вполне охотно, и уже спустя минуту активно мутузила поддающуюся ей фрейлину. Шутливый бой, начавшийся вполне мирно, удалось превратить во вполне серьезную баталию. Но если Мария, в силу возраста, отдалась игре, то Катерина находилась в напряжении, чутко улавливая каждый звук.

Стоило лишь скрипнуть дверной ручке, возвещающей о возвращении Тютчевой, удачным маневром равновесие Великой княжны было нарушено.

Вошедшая ровно в тот момент, когда Катерина выставила нож так, чтобы Мария упала на него спиной (она отчаянно не желала, чтобы девочка знала о неудачном — лишь бы оно таковым и было! — покушении), Анна Федоровна в ужасе замерла в проеме, но уже спустя мгновение громко захлопнула дверь и бросилась к своей подопечной. Мысленно Катерина облегченно выдохнула, однако для правдоподобности дернулась, заметив воинственный взгляд Тютчевой, и тут же спрятала нож в складках юбки.

— Ваше Высочество, поднимитесь, — холодным тоном обратилась к ней воспитательница. Осмотрев принявшую вертикальное положение Марию, она отослала девочку к матери, напомнив о недопустимости опозданий к обеду, и лишь потом перевела колючий взгляд на выпрямившуюся и старательно отводящую глаза княжну.

— Покажите Ваши руки, Екатерина Алексеевна.

Первой раскрылась левая ладонь, после — вверх была обращена и правая. Зазубренное короткое лезвие тускло блеснуло, поймав огоньки свечей из настенных канделябров. Блики прыгали от внутренней дрожи, сотрясающей Катерину. Она была готова к этому, она ждала этого, но совладать со своими чувствами оказалось невозможно.

— Объяснения дадите в Третьем Отделении.

С отвращением взглянув на оружие в руках стоящей напротив фрейлины, Анна Федоровна поджала губы и, кликнув одного из офицеров, дежуривших в коридоре, велела охранять ту до тех пор, пока не поступит новых указаний. Бросив уничижительный взгляд на княжну, Тютчева направилась прочь из комнаты, дабы найти шефа жандармов, однако была остановлена срывающимся голосом «арестованнной».

— Анна Федоровна, Господом Богом прошу Вас, не докладывайте государыне.

— Как заговорила-то. Хочешь после такого в должности остаться?

— Ее Величество не переживет этой новости. Умоляю, не тревожьте ее понапрасну. Я не претендую на место при Дворе более, будьте покойны.

Поджав губы, Тютчева в раздумье помедлила у двери, а после решительно вышла.

***

Исполнила ли Анна Федоровна просьбу, Катерина не ведала, и оставалось лишь надеяться на ее благоразумие. Зато своим мыслям она осталась верна, и спустя немногим менее часа за ней явилось двое жандармов, потребовавших отдать оружие и следовать за ними. Или, если быть точнее, между ними, чтобы снизить вероятность побега. Впрочем, его княжна не планировала, и до места назначения, коим избрали кабинет Его Величества, дошла покорно. Ее роль была практически сыграна, и каким бы ни стал приговор государя, она обещалась себе исполнить его в точности. Лишь бы жертва не оказалась напрасной.

В кабинете помимо расположившегося у окна Императора находился цесаревич, занявший кресло у шахматного столика, а также князь Долгоруков. Вошедшей Катерине невольно вспомнилась аудиенция, имевшая место быть осенью, после покушения на Наследника Престола: тогда беды ничто не предвещало, однако разговор оказался не из легких; сейчас, напротив, воздух сгустился настолько, что дыхание затруднялось и казалось, что даже в одиночных камерах Петропавловской крепости находиться приятнее. Похоже, она и вправду вскоре увидится с родными: либо с папенькой на том свете, либо с маменькой в ссылке. Ее явно не для награждения орденом Святой Анны пригласили. Глубоко присев в реверансе и задержавшись в этом положении как можно дольше, княжна на мгновение зажмурилась, прежде чем выпрямиться и посмотреть на государя.

— Вы желали меня видеть, Ваше Императорское Величество?

Она могла аплодировать себе — твердость голоса не подлежала сомнению. Правда, вряд ли ее хватит более чем на пару фраз. Николай, казалось, появлением Катерины был удивлен — во взгляде, подаренном ей, читалось легкое недоумение, заставившее ту опустить глаза: невыносимо было видеть столь открытое беспокойство в отношении ее.

— Вы были приняты ко Двору милостью Ее Императорского Величества, а также по рекомендации Варвары Львовны Аракчеевой, — вместо государя подал голос Долгоруков, отчего по коже и без того напряженной княжны пробежал озноб. — За Вас просили, за Ваше воспитание и честь ручались. И Вы столь виртуозно всадили нож в спины тем, кто проникся искренним доверием к Вам, Екатерина Алексеевна.

Николай, и без того не слишком жаловавший методы Василия Андреевича, сейчас был готов открыто потребовать извинений перед дамой. Он уже намеревался было осадить шефа жандармов, по его мнению, желающего довести барышню до обморока, когда в разговор вступил Император.

— Вы не желаете объясниться, княжна? — стоя к ней спиной, холодно вопросил государь. Катерина, так и не поднявшая глаз, на мгновение отчаянно зажмурилась, одновременно с этим закусывая губу так, чтобы вызвать острую боль: стало чуть легче дышать. Бесцветный голос, озвучивший следующую фразу, принадлежал ей, но воспринимался словно со стороны.

— Я действовала по указанию Бориса Петровича Остроженского.

Цесаревич, кажется, начавший догадываться о причинах, по которым состоялся этот допрос — а иначе беседу было не назвать — враз посерьезнел. Взгляд его невольно упал на оружие, переданное одним из жандармов своему начальству и уже виденное сегодня в прогулке по Невскому.

— И чем же ему помешала Великая княжна? — Долгоруков, кивком поблагодаривший офицера, кажется, взял на себя активную роль в этом диалоге, однако для Катерины уже не было никакой разницы, кому рассказывать. Хоть шефу жандармов, хоть Императору. Подрагивающие руки желали коснуться пистолета, а какой-то мерзкий голос внутри уверял: это слишком легкая смерть для того, кто стал причиной таких страданий.

Решительно подняв голову, княжна медленно, старательно подбирая слова, начала говорить, затрагивая последние беседы со старым князем. Единственное, что она утаила — о находках в родовом поместье: почему-то сейчас это показалось незначительным, да и попросту не хотелось признаваться в том, что правда о связи Великого князя с графиней Перовской ей известна. Мельком коснувшись прошлого Бориса Петровича, она озвучила пару своих предположений, не способная распознать эмоции государя и начальника Третьего Отделения, а в конце, предложила допросить Анну Ростопчину, доверия к которой явно больше, чем к ней — дочери и племяннице людей, запятнавших свою честь.

Николай, в свою очередь, упомянул о том, что причастность старого князя к случившемуся могут подтвердить и жандармы, с которыми он намедни выходил в город.

— Любят же Трубецкие придумывать истории там, где их нет, — протянул Александр, заложив руки за спину. Катерина недоуменно взглянула на Императора, но не осмелилась задать ему вопрос, дожидаясь, пока он сам соизволит продолжить. — Помнится, не случившаяся дуэль Николая Голицына с Великим князем Константином была вызвана оглашенным на всю столицу требованием признать бастарда, который не имел отношения к царской семье, как позже созналась Софья. Не удивлюсь, если и там торчали уши князя Трубецкого. Теперь внезапный незаконнорожденный ребенок всплыл у Михаила Павловича: тоже не более чем плод сплетен. Сознайтесь, княжна, Ваш дядюшка еще не приписал Вам внезапную беременность от моего сына?

Вспыхнув от смущения и злости, Катерина едва совладала с собой, бессознательно отмечая, что о своей причастности к гибели Ольги Остроженской государь умолчал.

— Впрочем, это сейчас не имеет значения. Вы понимаете, что я не могу быть уверен в Вашей абсолютной невиновности, пока это не будет доказано? Допросы будут проведены незамедлительно, однако до полного выяснения обстоятельств Вы находитесь под подозрением.

— Отец! — Николай резко вскочил из-за столика: шахматы, стуча, запрыгали по полу, но он не обратил на это ровным счетом никакого внимания. — Зачем бы Катрин рассказывать Вам все, если бы она лично задумала навредить Марии? Неужели Вы..! — договорить он не успел: государь, обернувшись к сыну, смерил его тяжелым взглядом. Николай поджал губы, вперив в него настойчивый взгляд: в такие моменты он особенно становился похож на своего деда.

— Остыньте, Николай. Зачем mademoiselle Голицыной раскрывать нам все планы — вопрос неоднозначный. То, что Вы столь слепо верите этой барышне, еще не говорит о ее невиновности. До момента полного выяснения обстоятельств Екатерина Алексеевна Голицына будет заключена под стражу.

***

После того, как Катерина покинула кабинет в сопровождении жандармов, а Василий Андреевич был отпущен с новым поручением, цесаревич, с минуту молча рассматривая портрет на стене так, словно бы видел его впервые, наконец решил обратиться к отцу, напряженно постукивающему пальцами по золоченой чернильнице: Император был раздражен. Но Николай желал дознаться до всего сейчас, а не оставлять разговор на туманное «потом», которое могло, как часто это бывало, вообще не состояться.

— Если все так, как рассказала княжна Голицына, месть действительно оправдана?

Александр смерил сына неопределенным взглядом, словно раздумывая, стоит ли вообще давать какой-то ответ. Еще несколько легких ударов пришлись по пузатому боку чернильницы, прежде чем пальцы рук сложились в крепкий замок, свидетельствуя о едва пойманном равновесии.

— Князю Трубецкому сказки бы писать: мастерски вывернул все факты и умолчал о главном. Голицыны тоже не святыми были.

— Хотите сказать, что все претензии этого человека — необоснованны?

— В большинстве своем, — Император кивнул, — на примере фальшивых слухов о связи Михаила Павловича и Натальи Голицыной Вы могли в этом убедиться.

— А Ольга Трубецкая?

Как Николай и ожидал, этот вопрос заставил отца поморщиться, что вызвало у цесаревича неприятное ощущение: каждое упоминание фавориток приносило боль государыне, а он, словно зеркало, ловил ее эмоции. Судить за старые грехи было не в его привычках, но, тем не менее, любой разговор на эту тему, пусть и лишь косвенно ее затрагивающий, становился не самым легким. Знать, что в жизни отца был кто-то помимо матери — оказалось невыносимо.

— Она была настоящей сестрой своего брата, — и без того нахмуренное лицо государя помрачнело. — Ей было шестнадцать, но ее нельзя было назвать невинной барышней: по изощренности своего ума она составила бы конкуренцию любой фрейлине, «воспитанной» Двором. Некоторое время она действительно желала казаться нежным цветком, не привычным к столичному блеску и лицемерию, но со временем стала проявляться истинная ее натура. Она надеялась войти в императорскую фамилию, о чем вскоре стало известно: встречи были прекращены, но она, похоже, сдаваться не намеревалась — давила на жалость своим состоянием брошенной барышни, о чем мне доносили (не без ее стараний), даже добилась того, что князь Голицын потребовал дуэли за «поруганную честь».

— Но какой ей смысл был настаивать на дуэли, если позже она пошла на самоубийство? — Николай, не имеющий серьезных причин для недоверия к отцу, все же не мог сложить все факты воедино. Государь в ответ на вопрос сына только оперся подбородком о ладони. Он был знатоком женских сердец, но не женских душ.

День, когда к нему явился, требуя срочной аудиенции, князь Голицын, подернулся дымкой, но не истерся: правда, отнюдь не потому, что Александр винил себя — лишь по причине хорошей памяти Императора. Алексей Михайлович тогда, полностью забыв о том, пред кем стоит, горячо высказал свое мнение касаемо отсутствия всяческой морали у государя, посмевшего не только оказывать знаки внимания барышне, будучи семьянином, да еще и после рождения сына, но и так бесчеловечно разорвать эту связь. В ответ на вопрос о том, стоило ли Александру, по мнению глубоко порядочного князя Голицына, настоять на морганатическом браке с Ольгой, Алексей Михайлович замялся, похоже, все же понимая, что таких действий со стороны монарха ждать не стоило. То, что барышня с самого начала имела полное осведомление о несерьезности романа, ничуть не успокоило радеющего за восстановление чести князя Голицына. Тот упрямо парировал необходимостью мягко объяснить все Ольге, которая, в силу своего возраста, первую любовь восприняла излишне близко к сердцу.

К концу той беседы Александру чудилось, что это был последний его адюльтер — до сей поры столь настойчивых «защитников» ему не встречалось. И проблема была даже не в дуэли, которую все же отменили, а в невероятном желании князя Голицына то ли восстановить Ольгу в роли царской фаворитки, то ли, напротив, оградить ее полностью от царя, но стребовать с того покаяния чуть ли не на всю Империю. Когда, наконец, аудиенция подошла к логическому завершению, Александр ощущал себя так, словно прошел военную подготовку под надзором покойного батюшки заново. Князь Голицын явно не спустил вины монарху — в его церемониальном поклоне не было и толики уважения, но, по крайней мере, сатисфакции он уже не требовал.

Минуло более двадцати лет, но история оставила свой отпечаток, что не желал стираться: смотря на княжну Голицыну, удостоившуюся сострадания и тепла со стороны Императрицы и цесаревича, безоговорочно уверовавших в ее невиновность, Александр силился отринуть предубеждения на ее счет, однако сделать это было не так-то просто. Перед глазами вставал образ Ольги, и что-то нашептывало: Катерина могла быть просто искусной актрисой, обученной своим дядюшкой.

Даже то, что сама она доложила о намерениях Бориса Петровича, не давало возможности признать ее лишь втянутой в паутину обстоятельств жертвой.

Александра нельзя было назвать примерным семьянином и образцовым супругом — он знал, как страдает Мари от его бесконечных фавориток, знал, чего стоят ей эти совместные выходы и улыбки, знал, что его уже осуждают даже собственные дети — особенно старшие сыновья. Но сердце Императора не переставало болеть за свою семью, и потому он не мог просто забыть о существовании тех, кто угрожал спокойствию и жизни всей царской фамилии.

Княжна Голицына была среди них. Даже если она — только разменная монета в чужой игре, она не становилась безопасной для царской семьи: ничто не помешает князю Трубецкому (или иному зачинщику) ее руками, пусть даже и без ведома самой барышни, устранить всех, кто имеет отношение к императорской фамилии. И потому надлежало каким-то образом отлучить ее от Двора, что стоило сделать еще раньше. Хотя бы до той поры, пока князь Трубецкой не окажется в Петропавловской крепости.

***

После беседы с Императором Николай пребывал в не меньшем смятении, нежели Катерина днями ранее: мысли сменяли одна другую, не желая ровно выстраиваться — они хаотично перемещались, сталкивались и дробились, порождая хаос. Ему довелось узнать несколько историй, взглянуть на часть из них с двух сторон, но однозначно определить, кому же верить — было слишком сложно. Между царской семьей и Голицыными помимо тех пустых слухов существовали и действительно нелицеприятные моменты, кои могли бы стать поводом для конфликта. Но кому теперь мстить, когда все участники давно покоятся в сырой земле? Неужели и впрямь разумно платить за грехи отцов сыновьям и внукам?

Более полувека назад развернулась семейная драма Великого князя Константина Павловича, живущего в ожидании развода с нелюбимой супругой, уже как почти десять лет находящейся в родном Кобурге. Двадцатидвухлетняя Софья* Михайловна Голицына, дочь уважаемого при Дворе эстляндского губернатора и тайного советника, пленила сердце Великого князя еще с первой минуты в Летнем саду, и новая встреча не заставила себя ждать. А вскоре ей пожаловали звание фрейлины при Анне Павловне, и от знаков внимания Константина Павловича Софи, как ее звали при Дворе, уже не удалось бы скрыться. Императрица смотрела на увлечения сына сквозь пальцы, лишь изредка напоминая ему о его брачных обязательствах перед супругой, против развода с которой более всех настаивала именно она. Великий князь наставления матери не принимал — он был влюблен и ничуть не старался скрыть этого. Софью Михайловну не обсуждали разве что за пределами столицы, и ей прочили морганатический брак: Константин Павлович решился бы и на это, получив развод. Но судьба распорядилась по-своему.

Михаил Николаевич, будучи человеком строгих правил, дабы прекратить поминание имени его дочери у каждого петербургского столба, и в столь нелицеприятном качестве — царской фаворитки, — спешно подыскал ей достойную партию: холостого князя, приближенного к императорской семье. То, что он был одного возраста с самим Михаилом Николаевичем, препятствием не стало, и, вопреки всем мольбам Софьи, было отдано распоряжение готовиться к венчанию.

Его нельзя в том укорить — он желал лучшего будущего для дочери, и в сравнении с постыдным званием фаворитки роль жены, пусть и слишком молодой для новоиспеченного супруга, была куда более достойной перспективой. Тем более что на тот момент Константин Павлович состоял в сожительстве с Жозефиной Фридрихс, родившей от него сына, и его чувства к Софье не выглядели глубокими. Свадьбу сыграли пышную, стараясь затмить этим прошлые слухи. В свет молодая чета выходила постоянно, дабы всегда быть на виду: столичные сплетники должны были знать, что все быльем поросло, и теперь никто не посмеет трепать доброе имя княгини и самого князя. Увы, но новые обсуждения это не пресекло — даже брачные обещания не стали преградой для Великого князя, вознамерившегося видеться с Софьей как и раньше.

Связь продлилась еще полгода, прервавшись осенью, когда стало известно о положении молодой княгини: она перестала выходить в свет, едва ли покидала свою спальню, а уж о выездах из поместья и говорить не стоило. Супруг ее, обрадованный сим известием, от жены не отходил ни на шаг. В мартовскую распутицу Софья Михайловна разрешилась от бремени сыном, вот только если сама она души не чаяла в первенце, то навестившие княжескую чету родственники начали шептаться о том, что не княжеская кровь течет в жилах этого ребенка. Чертами лица и темнотой глаз младенец походил отнюдь не на отца, да и от матери взял лишь ее каштановый волос. В нем все кричало о царском происхождении, и даже имя, на котором настояла княгиня, было выбрано по желанию его настоящего отца, который, впрочем, никак не давал о себе знать. А после по Петербургу пошел слух о связи Константина Павловича с полячкой, и если сама Софья восприняла новость как само собой разумеющееся — она догадывалась, что все было лишь недолгой интрижкой, то ее старший брат — Николай — надругательства над честью сестры стерпеть не смог и вызвал Великого князя на дуэль.

Состояться ей было не суждено, потому что Софья пред иконами поклялась, что не имела интимной связи с Константином Павловичем. Николай сделал вид, что поверил, однако на правду это не походило. Спустя год, под Бородино он героически погиб, но кто-то предполагал, что это было спланированное убийство за то, что он осмелился пойти против члена императорской семьи.

Пытающийся распутать этот клубок цесаревич едва не столкнулся с покидающей покои государыни Катериной, сопровождаемой двумя жандармами: замерев в шаге от вышедшей в коридор фрейлины Ея Величества, он дождался, пока та заметит его присутствие, прежде чем в который раз за день поприветствовать ее.

— Вы к государыне? — привычно склоняясь в книксене, осведомилась Катерина. На лице ее, кажется, уже не было и капли той взволнованности, что царила в течение всей аудиенции — или обязанности отвлекали ее от дурных мыслей, или же княжне удавалось прекрасно скрывать свои переживания.

— Увы, но нет — Сергей Григорьевич просил о встрече: из Карлсруэ прибыл Васильчиков, и, похоже, доклад им подготовлен не только для Императора. А если он поддержит Сергея Григорьевича в его очередной археологической авантюре, — цесаревич не сдержал смешка, вспоминая интерес воспитателя к южным землям. — Боюсь, вся ночь пройдет в спорах. Да еще и эти известия о начале войны между Данией, Пруссией и Австрией. А Вы..?

— Ее Величество отпустила меня проведать Эллен, но после мне надлежит вернуться к дежурству. — пояснила Катерина в ответ на незавершенный вопрос.

— Вместе с людьми Долгорукова? Интересная смена служебного положения — из офицеров в дежурные фрейлины, — усмехнулся Николай, однако тут же посерьезнел. — Как Maman восприняла это известие?

— Государыня не осведомлена, — с облегчением сообщила княжна, — ни о произошедшем с Великой княжной, ни о допросе. Ей было сказано, что жандармы играют роль моей охраны от возможной смены действий князя Остроженского.

— Умно, — согласился цесаревич, — с него бы сталось и с Вами расправиться. Не могу дождаться момента, когда его арестуют. Этот человек заслуживает самого жестокого наказания, и казнь в нем будет находиться на последнем месте.

Остаток пути прошел в молчании. Прежде, чем расстаться с княжной у лестницы, ведущей на третий этаж, Николай, повинуясь порыву, протянул руку, останавливая Катерину. Ее запястье казалось таким тонким, что, сожми чуть сильнее, хрупкие кости сломаются.

— Зачем Вы это сделали, Катрин?

Княжна вздрогнула. Несколько томительных секунд она молчала, не зная, что должна ответить на это. И как.

— Я не могла позволить Вам рискнуть своей жизнью с той же целью.

Повисшая между ними тишина зыбким коконом окутала обе фигуры, даря короткий миг единения душ. Они стояли рядом, на расстоянии пары шагов, способные едва протянуть руки и докоснуться холодными пальцами. Но не шевелились, лишь сохраняя почти осязаемую связь взглядов. И в этом было что-то интимное. Вечное.

— Вы помните, что задолжали мне желание? В тот день, когда мы с Вами устроили скачки наперегонки. Позвольте его использовать? Я надеюсь однажды снова увидеть Вашу улыбку, Катрин.

Уголок губ дернулся, но так и не сумел сложиться ни в одну эмоцию. На бесстрастном осунувшемся лице с печатью усталости едва проскользнуло что-то, напоминающее отчаянную благодарность. В столь живых зеленых глазах не было ничего.

Юбки шелохнулись, сминаясь, когда ноги подогнулись в реверансе. А чуть позже цесаревич наблюдал, как худенькая фигурка, старающаяся сохранить привычную осанку и горделивую посадку головы, удаляется вверх по фрейлинской лестнице. Так некстати вспомнился октябрь, и так некстати что-то в груди защемило.

Хотелось верить, что жертва была не напрасной.

Простите меня, Катрин.

Конец первой части

Комментарий к Глава девятнадцатая. Полоса крови под рассветом

___

*Софья действительно была дочерью М.Н.Голицына от второго брака, однако умерла в пятилетнем возрасте. Безусловно, никакой сплетни о ней и Великих князьях не существовало, но и без этого подобных слухов во все времена ходило немало.

*Франц Винтерхальтер, немецкий живописец, признанный модным придворным художником; его кисти принадлежит один из самых известных портретов Марии Александровны, датированный 1857 годом.

___

Автор тихо выдохнул и взял себе отпуск на месяц, потому что вторая часть побольше размерами будет. Но Автор готов подискутировать на тему первой, да.

========== Часть II. Зеленоглазая душа. Глава первая. О чем молчат твои глаза ==========

Как осужденный, права я лишен

Тебя при всех открыто узнавать,

И ты принять не можешь мой поклон,

Чтоб не легла на честь твою печать.

У.Шекспир, сонет №36

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, март, 25.

Принявшая православие в первый год пребывания в России, Мария Александровна обратилась к новой для нее вере сразу же с открытой душой, и потому каждый христианский праздник для нее был не пустым торжеством, что надлежало соблюсти, а истинной причиной для сердечной радости. В такие дни, начинающиеся с литургии в дворцовой церкви, она старалась посетить как можно больше заведений, находящихся в ее ведомстве и не попадающих под него, и если самой государыне это даровало покой и ясность в мыслях, то фрейлинам, сопровождающим ее, это казалось скорее утомительным занятием. Не желая принуждать кого-либо из них, верующая в то, что все благие деяния должны совершаться сердечным порывом, Мария Александровна в такие дни снимала обязанности с дежурных фрейлин, позволяя сопровождать ее лишь тем, кто искренне настроен провести день подле нее. На сей раз, в Благовещение, надлежало нанести визит в Смольный, а также Воспитательный дом и детскую больницу Святой Магдалины. Составить компанию государыне вызвались Сашенька Жуковская, Ольга Смирнова и Катерина Голицына, возвернувшаяся ко Двору днем ранее.

Она намеревалась было приступить к своим обязанностям значительно раньше — еще в конце февраля, когда минули сороковины, завершившие поминовение Дмитрия. Было немыслимо даже подумать о возвращении к светской жизни, когда душа носила траур по жениху, однако и оставлять надолго Императрицу Катерина не желала: и без того злоупотребила ее милостью, задержавшись в Семеновском. Однако ее скорому возвращению воспрепятствовала сама государыня, настоявшая на том, чтобы фрейлина еще месяц провела вне столицы. Сказать по правде, Мария Александровна надеялась вызвать Катерину лишь после переезда в Царское Село, что был уже не за горами, но просьбы ее были столь горячи и проникновенны, что пришлось сдаться, и вечером того же дня княжна Голицына, в которой, казалось, угасла всяческая жизнь, появилась на пороге Малинового кабинета, глубоким реверансом изъявляя желание продолжить свою службу и выражая благодарность за эту возможность. От государыни не укрылась болезненная бледность ее фрейлины, почти прозрачная кожа, сквозь которую проступала синева вен на висках, острота локтей и косточек на запястьях, пустота глаз и неспособность губ сложиться в подобие улыбки. На выступающих ключицах лежала золоченая цепочка, и даже она, такая тонкая и воздушная, казалась излишне грубой для хрупкой, почти эфемерной девушки. Сейчас она, пожалуй, как никто другой походила на Марию Александровну, хотя даже изнуренная тяготами монаршего долга и болезнями государыня рядом с ней выглядела не в пример лучше. Ничуть не скрывая горечи в голосе, одарив свою фрейлину просфоркой, Императрица велела той сменить платье на светлое и собраться к выходу. Сколь бы ни было велико ее сострадание, но сейчас стоило показать, что траур не снимает обязательств со штатских: возможно, боль забудется, или, хотя бы сегодня приглушится.

О том, что боли уже не существовало — государыня не ведала; душой ее фрейлины овладела пустота, пропитанная едва зарождающейся ненавистью. Еще не тем черным чувством, что озлобляло сердце, превращая его в тлеющую головешку, источающую смрад, но мертвенно-холодным бесстрастным ощущением, отсекающим всяческие эмоции и потопляющем в бессилии.

Жертва была напрасной.

Если говорить начистоту, конечно, она стала еще одной причиной к поимке Остроженского, да только сама поимка не состоялась: старый князь как сквозь землю провалился. В день, когда его посыльный встретился с Катериной на Невском, он, явно о чем-то заподозрив, покинул особняк. Из того, что, путаясь в словах, сообщил мажордом, удалось понять, что Борис Петрович поймал кучера, оставившего его у пекарни, а дальше след и потерялся. Он не вернулся ни к вечеру, ни к утру следующего дня. О нем ничего не услышали и спустя неделю. Катерина даже попыталась было нанести визит баронессе Аракчеевой, однако та, оказавшая ей радушный прием, выглядела абсолютно не осведомленной о внезапном исчезновении старого князя. Взяв с Варвары Львовны уведомить «не находящую себе места племянницу» (что и говорить, за прошедшие недели Катерина в себе раскрыла впечатляющий актерский талант), княжна в растерянности села в карету, не понимая, куда ей двигаться дальше: кучеру пришлось, про себя недобрым словом поминая барышню, окликнуть ее несколько раз, чтобы привести в чувства и выяснить, куда держать путь. Мерный перестук копыт должен был успокаивать (если бы еще колеса не подпрыгивали на выбоинах), но состояние Катерины не поддавалось никаким воздействиям извне: напряженная и запутавшаяся, она перебирала в уме всех возможных знакомых дядюшки, но те либо уже отбыли в мир иной, либо находились вне столицы. Впрочем, всю следующую неделю она посвятила визитам к тем, кто предположительно имел еще имущество в Петербурге, однако перед ней либо разводили руками мажордомы, которым было «не велено пущать» гостей в отсутствие хозяев, либо с непроницаемыми лицами новые владельцы особняков и квартир скупо поясняли, что «боле князь Закревский здесь не проживает».

На протяжении всего пребывания в Семеновском, куда она отбыла всвязи с трауром по погибшему жениху, Катерина не могла избавиться от мыслей об излишней осведомленности и изворотливости Остроженского и собственном бессилии. Как бы ей того ни хотелось, принять свою неспособность хоть как-то противостоять его планам и положить уже конец сумасшедшим авантюрам, оказалось слишком сложно. А еще — страшно. Теперь, когда Борис Петрович потерял главный рычажок — ее саму, и идея ее союза с цесаревичем для него стала невыполнимой, он мог задумать нечто более безумное. И в первую очередь это ударит по императорской семье, которую она уже не в силах защитить. С самого дня смерти Дмитрия ей снились кошмары, но после того, как ей пришлось совершить покушение на Великую княжну, они стали еще красочнее и разнообразнее: порой она со стороны наблюдала за тем, как она же сама стреляет в Наследника Престола, а рядом с ним ждут своей очереди остальные члены царской фамилии. И в своих же глазах она видит какое-то жестокое наслаждение, не принадлежащее ей — она точно знает, что именно эта эмоция разгорается во взгляде Остроженского. Но его здесь нет. Или же это он, в ее обличии, вершит свою богомерзкую расправу? Ведь не может же она, стоя в тени колонны, находиться одновременно и в центре Александровского зала, поигрывая тяжелым дуэльным пистолетом будто бы серебряной ложечкой.

Порой ей удавалось побороть спазм в горле и закричать — в надежде, что ее услышат, и это отвлечет Остроженского в ее обличии, даст шанс хотя бы кому-то на спасение. Срывая горло, задыхаясь, она просыпалась и боролась с тошнотой, порожденной страхом и колотящимся где-то в груди сердцем. Сердцем, что в короткие сроки познало слишком много боли и увидело несовершенство этого мира. Она была словно выращенный в оранжерее цветок, внезапно вынесенный на обдуваемую всеми ветрами поляну: изредка ее пригревало солнце, но никто уже не проявлял о ней заботы, никто не укрывал от дождей и не давал прохлады в засушливые дни.

Эллен, чья спальня являлась смежной, нередко приходила посреди ночи и порой до самого утра, словно маленькую, гладила подругу по голове, что-то тихо напевала, силясь успокоить, но никогда не расспрашивала. Она слишком хорошо знала, что Катерина не откроется ей, пока не будет готова, и бессмысленно забрасывать ее вопросами: станет лишь хуже. И за это понимание Катерина была ей бесконечно благодарна — молчаливо сжимая край пухового одеяла и стараясь усмирить дурноту. В свою очередь она знала, что Эллен не уйдет, пока не убедится в том, что подруга заснула, и потому силилась принять как можно более умиротворенный вид. Она бы с радостью не подавала никого знака о преследующих ее кошмарах, однако плач и крики не поддавались молитвам и увещеваниям самой себе.

К концу второй недели пребывания Катерины в Семеновском ей пришло высочайшее разрешение остаться здесь до самых сороковин, но выглядело это завуалированным приказом не возвращаться ко Двору до той поры, пока Император не решит вопрос ее невиновности. Катерина даже в мыслях не осуждала его — Александр Николаевич был еще довольно милостив, не бросив ее в Петропавловку сразу же после того допроса, а всего лишь «позволив» в тот же день отбыть к скорбящим Шуваловым, дабы поддержать их в этом горе да и самой пережить траур вдали от дворцовой суеты. Государыне отъезд фрейлины был подан именно в таком свете, и та, конечно же, не выказала протеста: к чужой беде она была чутка и понимающа. Бесспорно, и сейчас она не могла бы найти причин не согласиться с решением царственного супруга дозволить княжне пробыть в Семеновском чуть дольше. Вот только сама Катерина, не знающая, с какой стороны ждать удара Бориса Петровича, боялась за государыню и всю императорскую фамилию, и потому рвалась обратно в столицу, словно бы одно ее присутствие во Дворце стало надежной защитой.

И где-то там, в самой глубине сознания, утратившего всяческую ясность, искорками вспыхивала тоска по синим глазам и улыбке, полной несказанных слов. Но этой грусти сейчас не было в ней места. А чувствам — лучше бы никогда его и не иметь.

Минули сороковины, а из Петербурга не было никаких вестей. Когда пришла весна, Катерина поняла, что, несмотря на письма к государыне, вряд ли ее вернут обратно: как бы приказа покинуть Россию не привезли, а о фрейлинской должности уже стоило забыть. Не после ее деяний, пусть и во благо короны. Впрочем, если даже будет на то монаршая воля, она уедет вслед за родными — теперь и вправду ничто не держит, разве что могилы папеньки и жениха здесь остаются, и вряд ли она к ним вновь наведаться сможет. Елизавета Христофоровна, за прошедший месяц, казалось, постаревшая на добрый десяток лет, ни словом, ни жестом не выразила неудовольствия присутствием несостоявшейся невестки, однако Катерина не желала пренебрегать гостеприимством скорбящей графини и понемногу готовилась к отъезду. Покинуть приютивший ее дом она намеревалась после Благовещенья, в последний раз отстояв службу в местной церкви; вещи уже были собраны, и даже с кучером удалось условиться так, чтобы он не доложил хозяевам — хотелось избежать просьб остаться. А в том, что так и будет, сомнений не имелось.

Однако утром, за день перед святым праздником, прибыл гонец из столицы, и не ожидавшая того Катерина отчаянно вчитывалась в аккуратные строки на желтоватой бумаге, забыв об остывающем чае и прикованных к ней взглядах: Эллен прервала игру на клавикордах, Елизавета Христофоровна, разбирающая корреспонденцию, тоже заметила перемены в лице княжны и отвлеклась, чтобы осведомиться о причинах. Вид побледневшей Катерины, из глаз которой покатились слезы — впервые за эти несколько недель, ведь она даже на похоронах не плакала — испугал графиню. Она уже было намеревалась окликнуть кого из слуг, дабы послать за доктором: очень уж опасалась, что гостья сейчас в обморок упадет; однако Катерина вдруг обернулась — в потухших глазах, зелень которых сменилась неясным мутным цветом, мелькнуло что-то живое.

— Ее Величество просит меня вернуться ко Двору.

Она даже не проговорила — прошелестела. Но этого было достаточно, чтобы ее услышали все, находящиеся в гостиной. Эллен, ахнув, выпорхнула из-за инструмента и кинулась к подруге на шею, обнимая так, что, похоже, доктора стоило бы пригласить. Елизавета Христофоровна только тепло улыбнулась, тут же заводя разговор о том, что надобно проверить платья и, наверное, стоит взять что-то у Эллен — не в траурном же туалете ехать, а все наряды самой Катерины большей частью были розданы слугам, потому как сама княжна не могла на них смотреть — слишком многое они в себе хранили. Оставив все эти хлопоты на деятельную графиню, вмиг нашедшую отдушину среди однообразных дней, Катерина, под предлогом прогулки, покинула усадьбу, держа путь на кладбище — радостная новость напомнила о том, что завтра ей уже не навестить могилу жениха.

Приглушенно-лавандовое платье, не изукрашенное излишне, чтобы не дать забыть о том, что траур еще не завершен, но все же светлое и чистое, под стать святому празднику, было взято из гардероба младшей графини Шуваловой и вручено Катерине с настоянием надеть завтра, поскольку в дорогу выбирались более практичные расцветки и ткани, а вечером, по приезду, ей вряд ли выпадет предстать перед Императрицей. Пообещавшись исполнить все в точности, княжна дождалась, пока слуга погрузит ее вещи; Эллен, вышедшая проводить подругу, что-то щебетала о предстоящем браковенчании, что было решено провести после Великой Пасхи, но Катерина едва ли ее слушала — отстраненно кивая, она лишь краем сознания поняла, что Эллен не поедет с ней и до самого дня свадьбы будет находиться в Семеновском, однако венчаться, милостью государыни, непременно станет в Петербурге.

Все это казалось таким незначительным, таким глупым: ум занимало лишь возвращение ко Двору и грядущая за ним неизвестность.

Теперь, стоя у клетки с голубями, которых традиционно в каждое Благовещенье выпускали из окон дворца после торжественной литургии, она ожидала выхода Императрицы и как-то отстраненно, словно бы уже неверяще, надеялась, что молитва облегчит душу. В светлый праздник не следовало грустить.

— Катрин? — от звуков удивленного голоса, раздавшегося за ее спиной, неровного, пальцы невольно сжались на золоченых прутьях. Дыхание перехватило — момент этой встречи Катерина желала оттянуть как можно сильнее: она даже надеялась, что он уже и не наступит — цесаревичу надлежало отправиться в путешествие по Европе ближе к лету. Было глупо ожидать того, но все же хотелось бы, чтобы он уехал раньше означенной даты. Размеренным счетом до четырех удалось слегка привести в порядок мысли и чувства; пальцы разжались, выпуская холодные прутья, плечи расправились, испуг растворился, сменяясь учтивой вежливостью на лишенном румянца лице. Медленно обернувшись к вошедшему, Катерина пересеклась с ним взглядом, тут же опуская голову и склоняясь в привычном реверансе.

— Вы все же вернулись? Я рад Вас видеть! — сдержавшийся от того, чтобы броситься к замершей перед ним княжне, Николай быстрым шагом приблизился к ней, с улыбкой жадно всматриваясь в давно не виденные черты и желая вновь увидеть яркую зелень глаз, что сейчас были старательно отведены в сторону. Напоминая себе о приличиях, что надлежало соблюдать, даже если здесь они были одни, цесаревич боролся с порывом коснуться сжавшихся на плотных юбках рук или дотронуться до ставших еще более тонкими запястий.

Три шага, разделяющих их, казались какой-то страшнойпропастью: почтение и отстраненность, властвующие над Катериной, вызывали недоумение — словно бы не было той теплоты и расположения, и перед ним стояла одна из новых фрейлин матери. Впрочем, те барышни за маской вежливости скрывали желание пополнить список царских фавориток.

— Ее Величество была крайне великодушна, позволив мне и дальше исполнять свои обязанности, — все так же отводя взгляд, дала она ответ. Нахмурившись, Николай сжал руки в кулаки, не до конца осознавая, что вызывает эти эмоции: бесстрастность княжны или причины, поспособствовавшие тому.

— Вы не желали возвращаться ко двору?

Вздрогнув, Катерина все же вскинула голову: неожиданный вопрос, словно бы ее душа была прочитана за доли секунды, застал врасплох. И после того, что успел увидеть в ее глазах цесаревич, было бы неразумно лгать. Но с губ все равно сорвалось фальшивое:

— Не знаю, чем вызвала у Вас подобные предположения, Ваше Высочество.

Стиснув зубы, Николай шумно выдохнул и, все же не выдержав, сжал ладонями плечи стоящей перед ним фрейлины, испуганно замершей под этим пытливым взглядом, пронзающим и пригвождающим к месту. Не способная пошевелиться, она лишь смотрела на исказившиеся черты лица Наследника престола и пыталась понять причины его гнева. Или же…

— Вы не умеете лгать, Катрин, — уведомил ее цесаревич, делая глубокий вдох и чуть ослабляя хватку, но не отпуская.

Зеленые глаза, ошеломленно расширившиеся, с минуту, кажется, даже не моргали: только смотрели с затаенной тоской. А после княжна все так же привычно склонила голову, то ли признавая вину, то ли просто не вынеся мучительного зрительного диалога. Никто ничего не говорил, не зная, что сказать; лишь только горячие ладони оставляли ожоги на руках даже сквозь плотную ткань, вызывая дрожь, не укрывшуюся даже от Николая. Тот намеревался было что-то сказать, когда отворились двери, ведущие в будуар Ее Величества.

Мария Александровна, закончившая с утренним туалетом и успевшая заметить сцену между сыном и своей фрейлиной, никоим образом не стала оную комментировать, полагая, что при желании ей расскажут, а допытываться не было нужды.

Ладони цесаревича тут же соскользнули с женских плеч; развернувшись, тот направился к матери, дабы поприветствовать ее. Почувствовавшая свободу не столько от хватки, сколько от проницательного взгляда, Катерина испустила облегченный выдох и вновь обратила свое внимание на белоснежные перья за золочеными решетками. Даже эти птицы сейчас казались ей свободнее и счастливее, нежели она сама.

— Никса, я знаю, что тебе небезразлична mademoiselle Голицына, — тихо, чтобы ее не услышала фрейлина, произнесла государыня, и, не раскрывая своего утверждения, продолжила, — я буду благодарна, если ты поддержишь ее сейчас.

У нее и в мыслях не было влиять на чувства и мысли сына, но боле она действительно никому не могла доверить Катерину: ни одного родного человека в России, занятая приготовлениями к свадьбе подруга, покинувшая двор. А с цесаревичем ее все же связывала теплая и искренняя дружба; и, даже понимая, что со стороны самой княжны здесь имеют место быть и сердечные привязанности, Мария Александровна осмелилась на рискованный шаг.

Николай заверил мать в том, что исполнит ее поручение со всей ответственностью, прося не тревожиться понапрасну. Улыбнувшись ему, государыня окликнула свою фрейлину: время. Ее покойный свекр не прощал опозданий к утренней службе ни семье, ни слугам, и даже после его смерти сохранилось опасение вызвать немилость Николая Павловича, казалось, незримо наблюдающего за теми, кому он оставил Империю.

Но если царская фамилия ощущала присутствие покойных Императора и Императрицы, Катерине, беззвучно вторящей церковному хору и слабой рукой осеняющей себя крестом, чудился в расплывающихся пред глазами образах лик погибшего жениха, с печальной улыбкой смотрящего на нее и что-то желающего сказать. Молитва, столь желанная ее сердцу, не исцеляла, но окутывала прохладным облаком, словно бы отсекая от всего мирского. В какой-то момент промелькнула даже мысль, что она бы вечно так преклоняла колени и обращалась к Господу, не помня о том, что существует за пределами наполненного ароматом ладана и сгорающих свечей зала, не чувствуя сожалений и горя, вверяя свою жизнь и веру Творцу.

Взмывшая в небо пара белых голубей превращалась в едва видимые белые точки, расположившиеся рядом друг с другом. Помнящие тепло и мягкость птичьего пера руки сжали маленький золотой крестик; цесаревич, стоящий рядом и краем глаза наблюдающий за умиротворением на лице княжны, едва заметно улыбнулся.

Пожалуй, впервые традиция выпускать птиц обрела для него новый смысл.

***

Шестнадцатилетняя институтка, что сейчас с чувством зачитывала перед собравшимися стихотворение, явно была знакома всем, кто сегодня посетил Смольный вместе с Императрицей: это сквозило во взглядах — то презрительных, то пропитанных завистью. Екатерина Михайловна Долгорукова, дочь гвардейского капитана, разорившегося не так давно, после чего супруге его пришлось ходатайствовать перед царем за судьбу дочерей: старшей Екатерины и младшей Марии. Темноволосая, темноглазая, с густыми бровями, сведенными к переносице, правильными чертами лица — она была хороша собой, однако меркла на фоне золотоволосой Марии, внешне развитой не по годам.

Отдалившейся в последние месяцы от двора Катерине ни та, ни другая барышня известна ни была — к сплетням любви она не питала и всячески избегала этих бесед между фрейлинами, а в иных разговорах сестер Долгоруковых не поминали. Потому сейчас княжна с легким интересом наблюдала за институткой, почти не вслушиваясь в ее речь, но оценив приятный, пусть и слегка грубоватый, грудной голос. Однако наслаждаться выступлением полноценно помешала чужая бестактность:

— Говорят, ей благоволит сам государь, — раздался взволнованный шепот где-то позади, отчего — это не укрылось от внимания Катерины — Императрица как-то неестественно расправила плечи, хоть и осанка ее и без того была идеальна. На лице ее едва промелькнуло какое-то болезненное выражение, мгновенно сменившись на доброжелательную улыбку, адресованную «смолянке». Но приближенная к ней фрейлина могла поклясться на образах — Мария Александровна лишь силилась выглядеть безучастной к слухам.

— Она недурна, — прозвучал столь же эмоциональный шепот, правда, принадлежащий уже кому-то другому, — неудивительно, что Императору приглянулась: он известный ценитель женской красоты. Хотя ее сестрица — даром, что мала — куда привлекательнее и обещает стать завидной невестой.

— Не удивлюсь, если на выпуске обе получат шифр — такая протекция не проходит бесследно, — с какой-то нотой осуждения поделилась со своей собеседницей зачинщица этой беседы.

Гладкую материю белой перчатки прочертили складки — Катерину не трогали сплетни, однако они явно причиняли боль государыне, пусть и не показывающей виду. Стиснув в пальцах сложенный веер, фрейлина нарочито медленно выдохнула, убеждая себя сохранять спокойствие.

— А ведь сестре ее государь столь богатого платья не прислал. Правда, удивительно, что сам он не почтил своим присутствием сегодняшний вечер, — заметила все та же сплетница, вызывая уже едва ли сдерживаемое раздражение у Катерины: она искреннее поражалась и восхищалась выдержкой Императрицы, — попомните мое слово, о ней еще весь Петербург говорить станет. И чем только заслужила?

— Возможно, тем, что из ее рта не льется столько грязи, сколько из вашего, mademoiselles? — обернувшись, Катерина смерила презрительным взглядом дам, расположившихся позади нее: она не имела намерения защищать неизвестную ей барышню, но и терпеть бесконечный перебор чужого белья не желала. — Извольте удалиться из зала, если вам так неймется обсудить последние сплетни, и не мешать благородному обществу наслаждаться поэзией.

Похоже, внушение с ее стороны мало подействовало на дам: тишина была недолгой, после чего, без особых усилий, ей удалось расслышать несколько нелестных фраз и в свою сторону — они явно вознамерились возвести всех приближенных к императорской семье в статус фавориток. Ощущая, как внутри все сжимается от отвращения в адрес сплетниц, княжна волевым усилием обратила свое внимание к завершившей чтение Долгоруковой.

Смущенно улыбаясь в ответ на аплодисменты, та приблизилась к государыне, дабы поцеловать протянутую ей руку. Несмотря на то, что все ее действия выглядели искренними, что-то во взгляде, покорно опущенном в пол, было настораживающим: Катерина не могла объяснить охватившего ее беспокойства, но на мгновение показалось, что в прозвучавших ранее сплетнях крылась частица правды. Долгорукова склонила голову, но не преклонилась — уважение не шло от сердца. И одно лишь это заставляло испытывать к ней легкую неприязнь.

Государыня же, даже если и знала куда больше своей фрейлины, ничем не выказала личного отношения к той, что была выделена среди прочих ее супругом: коротко поблагодарив ту за чудесное чтение, она поднялась со своего места, чтобы проследовать за начальницей института в столовую. Знакомство с институтскими талантами на сем было завершено, и визит Императрицы подходил к концу, что вызывало печальные вздохи и взгляды девочек. Впрочем, как успела заметить Катерина, Долгорукова к этим разговорам не присоединилась, предпочтя им компанию своей младшей сестры.

За трапезой, сидящая подле своей государыни княжна невольно заметила, как подошедший к Долгоруковой офицер — из тех, что сопровождали Марию Александровну сегодня — достав из-за отворота мундира конверт, передал его ей. Катерина, уверяющая себя в том, что не пристало воспитанным барышням дознаваться до чужих тайн, старательно отгоняла мысли о всяческой связи этого письма с Императором. Право, быть может, при дворе у юной воспитанницы Смольного имеется поклонник, и она ведет с ним романтическую переписку? Какая глупость — думать, будто автор того послания сам царь.

Мельком брошенный на Марию Александровну взгляд уверил Катерину в том, что не одну ее посещали подобные мысли: Императрица, похоже, весь день держала в поле зрения Долгорукову, и тоже питала сомнения касаемо этого короткого контакта приближенного к государю офицера и «смолянки». В очередной раз княжне подумалось, что изредка хочется сменить высокий статус на крестьянскую долю — в царских семьях не бывать ни сказке, ни счастью. И вырваться из этой трясины тем, кто поневоле в ней оказался, нельзя.

Сердце не заставить замолчать.

Возможно, именно тягостные мысли стали причиной отсутствия аппетита у государыни, что едва ли притронулась к жаркому, хотя сама она ссылалась на то, что после надлежало посетить благотворительный обед в Воспитательном доме, с устроением которого ей помогала Александра Петровна — супруга Великого князя Николая Николаевича, урожденная принцесса Ольденбургская, ныне не только Великая княгиня, но и представительница Совета детских приютов, частая гостья в гимназиях и больницах. С Марией Александровной их нельзя было назвать подругами, однако Императрица относилась к ней с подобающим теплом и расположением, часто беседовала о делах общины.

Катерина, держащаяся, как и полагалось, на расстоянии, но не отходящая от государыни излишне, наблюдала в глазах той бескрайнюю усталость, появившуюся после визита в Смольный, и, невольно хмурясь, теребила край перчатки. Николай, присоединившийся к матери с ее свитой уже на подъезде к набережной Мойки, проявил редкое чутье, тут же обратившись к Катерине с вопросом о настроении и самочувствии Марии Александровны: он лучше других знал, что та не станет жаловаться, а вот наблюдательная княжна вполне могла бы рассказать ему правду. Однако, на сей раз Катерина как-то помедлила и пояснила, что это обычная усталость, и не стоит беспокоиться понапрасну. Цесаревич, ничуть не удовлетворенный подобным ответом, с минуту раздумывал, стоит ли допытываться, но все же что-то заставило его отказаться от этой мысли — то ли безжизненное лицо Катерины, тенью следующей за государыней, то ли вновь загорающаяся улыбка матери, принимающей учтивые поклоны членов Опекунского совета и некоторых воспитанниц дома.

Немногим позже, когда Императрица, выслушав все просьбы и даровав несколько произведений французских просветителей библиотеке дома, отправилась на смотр воспитанниц, как делала всякий раз, и свита последовала за своей государыней, Николай, не оставивший желания узнать, случилось ли что при посещении Смольного, вновь приблизился к Катерине, чуть отставшей и отчего-то побледневшей. Опасения за ее самочувствие заставили цесаревича держаться рядом, в готовности оказать поддержку.

— Мне кажется, или черная тоска сегодня вопреки празднику передается по воздуху? Сначала Maman, теперь Вы, — шутливо нахмурился Николай, желая тем самым отвлечь княжну от ее безрадостных мыслей. — Источник болезни искать в Смольном, или он перенесся и сюда?

— Дмитрий всегда мечтал, что наш дом будет полон детского смеха, — медленно, прокручивая в пальцах обручальное кольцо, проговорила Катерина; во взгляде ее, направленном на демонстрирующих Императрице результаты своего труда девочек, читалась безграничная тоска. — Мы думали взять кого-нибудь из Воспитательного дома — он даже говорил об этом с государем, — как-то болезненно приподнялся уголок губ в ответ на это светлое воспоминание. — Знаете, мы даже спорили, кто это будет: Дмитрий так хотел девочку, чтоб с такими синими-синими глазами…

А еще она часто представляла, как будут выглядеть их собственные дети: каким храбрым и честным будет сын, какой благородной и самоотверженной — дочь, ведь им передадутся лучшие качества их отца. И совершенно точно у них будет его взгляд: понимающий, теплый, ласковый. Они будут дружны — а как иначе? — и во всем станут поддерживать друг друга. И они обязательно станут предметом гордости своих родителей. Катерина не думала, что готова сейчас быть матерью, но знала, что если бы того захотел Дмитрий, она бы и слова против не сказала: она уже любила этих детей и их семью.

Его гибель стала тем, что дало ей понять, сколь дорог ей был жених, и сколь мало в их обручении было отцовской договоренности. Она была готова вручить ему свою жизнь и верность, без остатка.

Или, по крайней мере, думала так.

Прикрыв задрожавшие губы ладонью, Катерина на мгновение отвела взгляд в сторону, уговаривая себя успокоиться: эта тоска была сейчас совершенно не к месту. И слова ее — тоже.

– Я.. простите, Ваше Высочество. Мне не стоило говорить всего этого.

– Катрин, я Ваш друг, – Николай, на лице которого промелькнула тень вины, осторожно коснулся её поднятой руки. – Вы можете говорить мне абсолютно все, даже если это кажется Вам сущей нелепицей.

Их глаза встретились лишь на несколько секунд, проведенных в тишине; сожаление и что-то совершенно не читающееся в синеве, борьба с собой и благодарность — в тусклой зелени. Рука опустилась, прощаясь с недолгим теплом. Губы дрогнули.

Быть может, эта неуверенная, короткая улыбка еще была далека от той, что желал видеть цесаревич, но с ней лицо княжны перестало походить на посмертную маску. И он сделает все, что в его власти, чтобы однажды тень этой улыбки отразилась в зеленых глазах.

Он обещал. Матери и себе.

Комментарий к Часть II. Зеленоглазая душа. Глава первая. О чем молчат твои глаза

Год. Ровно год с момента первой публикации. Полтора - с момента начала работы над историей. Два с половиной - с момента появления не дающей покоя задумки. Какое-то скомканное авторское спасибо и попытка понять, где взять силы до самого конца.

========== Глава вторая. И станет ночь длиннее дня ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, март, 29.

— Его Высочество, похоже, питает к тебе теплые чувства, — бросила хитрый взгляд над книгой, что держала в руках, Сашенька. Катерина, которой была адресована сия фраза, вздрогнула и медленно обернулась, удерживая на лице крайне недоуменный вид, однако глаза ее выражали… испуг? Жуковская и сама не поняла, что за эмоция там была, поскольку исчезла она столь же быстро, сколь и появилась, но не увидеть того, как верно оказалось почти в шутку брошенное предположение, было сложно. По крайней мере, с ее развитой при Дворе наблюдательностью.

— О чем ты? — осматривая перчатки на предмет изъянов, как можно более спокойно осведомилась Катерина; надлежало как можно скорее перебрать свой гардероб, чтобы заказать у портнихи несколько выходных туалетов (на этом настояла Елизавета Христофоровна), да и нести дежурство в траурном простом платье было слишком непочтительно по отношению к государыне. Не сказать что бы княжна находила удовольствие в этом абсолютно девичьем занятии, но светское общество диктовало свои правила, и не ей было идти против них. Сашенька, конечно же, ничуть не верящая в увлеченность соседки, только вздохнула, даже не пряча улыбки.

— Пока ты была у государыни, к тебе посыльный был. Точнее, он с Лизой встречался — она уже корзинку-то и принесла, — пояснила Жуковская, неотрывно наблюдая за изменением эмоций на лице Катерины; та все так же не отрывалась от разложенных рядом пар перчаток, однако прежде чем взять новую пару, чуть помедлила, реагируя на сказанное.

— И зачем бы Его Высочеству передавать мне что-то через посыльного и Лизу?

— Как же, чтобы сохранить все в тайне, — словно бы неразумному ребенку, понизив голос, сообщила Сашенька. — Ему уж точно известно, как ты не желаешь слухов. И вообще, — вдруг возмутилась она, — не о том тебе стоит спрашивать: неужели тебе не интересно, что в корзинке?

— Ничуть, — пожала плечами Катерина, — если тебя гложет любопытство, можешь развернуть обертку.

— И послание прочесть? — уточнила Сашенька, захлопывая маленький томик, который уже потерял для нее всякую ценность: когда здесь рождается настоящий любовный роман, к чему искать вымышленных историй?

— Если оно тебя убедит в том, что Его Высочество не имеет ко мне иных чувств, кроме дружбы — изволь.

Бросив что-то о святой простоте и наивности, Жуковская соскочила с постели, на которой и сидела все утро, пребывая в наслаждении слогом де Лафайет, и мгновенно завладела оставленной на туалетном столике невысокой корзинкой, перевязанной лимонно-желтой лентой. Тонкая блестящая бумага шуршала под нетерпеливо разворачивающими ее пальцами, пока хитрые глазки прыгали туда-сюда, стараясь углядеть как можно больше. Катерина, в действительности слукавившая — все же, ей было интересно, что именно передал ей цесаревич, раз уж сделал это через посыльного — старательно не замечала восторженных вздохов и ахов соседки.

— Я полагала, что Его Высочество больший романтик, — заключила Сашенька, обозревая содержимое корзинки, — или же вы решили обмениваться посланиями на языке цветов? — обернувшись к Катерине, уточнила она.

Та как-то неопределенно качнула головой, однако просто оставить эту тему не вышло — Жуковская могла быть очень настойчива, когда хотела того. Махнув перед лицом княжны перевязанным букетиком желтых крокусов, она потребовала отдать ей все внимание.

— Я понятия не имею, о чем ты говоришь, — устало произнесла Катерина. — Мы не состоим в переписке — ни в любовной, ни в какой другой. И не думаю, что Его Высочество действительно желал задать мне этот вопрос**.

— А если бы задал?

Закатив глаза в ответ на этот подкол, княжна с укором взглянула на соседку, но та, похоже, порой была еще более невыносима в вопросах сердечных, нежели Эллен. Впрочем, переключилась она еще быстрее, чем упомянутая графиня Шувалова: вновь запустив руку в корзинку и на сей раз выудив оттуда золотисто-желтый шарик в бумажной «чашечке» — глаза Сашеньки сияли сейчас не хуже бриллиантов в императорской короне.

— Ты только посмотри, какие чудесные профитроли! — восторженно разглядывая сладость, выдохнула она. — Здесь и с кремом, и с шоколадом, и… ой, даже с миндальным ликером, — едва не зажмурившись от наслаждения, протянула Жуковская. — В меню моего свадебного стола первым пунктом бы стал croquembouche.

Ее завороженный взгляд ласкал угощение, а совесть, столь не вовремя очнувшаяся, требовала испросить разрешения у адресата на то, чтобы попробовать хотя бы одно пирожное. Катерина же как-то настороженно взглянула на корзинку, впервые действительно заинтересовавшись ее отправителем: в том, что им являлся не цесаревич, она теперь имела полную и непоколебимую уверенность. Николай хорошо знал о ее нелюбви к профитролям и вряд ли бы стал присылать сладости лишь для того, чтобы подразнить ее.

— Там точно нет никакой записки? — осведомилась Катерина, откладывая в сторону перчатку. Жуковская бросила на нее торжествующий взгляд.

— Все же, должно было присутствовать письмо?

Не обращая внимания на комментарии соседки, княжна подошла к столику, чтобы осмотреть подарок и лично убедиться в отсутствии любых посланий, указывающих на личность адресанта. Увы. Таковые и впрямь не существовали, и даже содержимое корзинки не давало возможности определить таинственного дарителя. Нахмурившись, Катерина дотронулась до желтых лепестков, раздумывая, кому могло понадобиться отсылать ей сладости и цветы. Она ведь даже друзей в Петербурге не имела, не считая Эллен, находившуюся сейчас в Семеновском, да и то — та бы ей точно не профитроли с крокусами дарила, а скорее письмо с уведомлением о необходимости появиться у портнихи, да какой-нибудь гарнитур.

— …значит, ты меня простила? — вопрос Сашеньки оказался упущен.

Озадаченно моргнув, княжна взглянула на что-то желающую соседку: глаза напротив умоляли так, что отказать им не удалось бы, даже если бы они просили о невозможном. Махнув рукой, уже и не помнящая о недавней размолвке Катерина молчаливо дала разрешение, даже не вникая в суть и довольствуясь просиявшим лицом Жуковской, тут же изящно подхватившей профитроль из его «чашечки». Стоило сразу догадаться, что известная любительница французских сладостей не устоит перед искушением.

— Следите только за тем, чтобы служанкам не пришлось тужиться, затягивая на Вас корсет, mademoiselle, — насмешливо бросила ей княжна, возвращаясь к прерванному занятию и надеясь, что в ближайшее время ее не побеспокоят новыми глупыми вопросами, особенно затрагивающими тему ее отношений с Наследником Престола.

Менее всего она желала давать хотя бы малейший повод для обсуждения этой темы.

Предположения оказались верны: с полчаса Сашенька медленно наслаждалась изысканными сладостями, вновь раскрыв французский роман, и лишь раз она уточнила, действительно ли Катерина не желает, чтобы ей осталось хоть немного профитролей. Та ответила категоричным отказом, и Жуковская, надкусив еще один золотистый шарик, упрятала корзинку в комод, чтобы не иметь соблазна перед глазами: сладости таяли с пугающей скоростью. Все же, о корсете стоило побеспокоиться. Хотя в сравнении с иными фрейлинами она куда меньше уделяла внимания своей талии, давно сославшись на то, что фигурой и ростом она пошла в батюшку, а потому не быть ей тонкой и звонкой. Впрочем, судя по тому, с какой частотой ей оказывали знаки внимания кавалеры на балах (Сашенька уступала разве что Ланской), столь незначительный недостаток ее внешности мало кого волновал. Тем же, кто адресовал ей язвительные замечания на сей счет, Жуковская обычно отвечала примером королевы Виктории.

Покончившая с отбором перчаток и приступившая к украшениям, правда, не из желания найти причину для обновления их коллекции, а с мыслями продать часть и на вырученные деньги заказать мраморный бюст на могилу жениха взамен деревянного креста, Катерина потянулась к сапфировому браслету, оказавшемуся на самой вершине небольшой сияющей кучи. Пальцы ощупывали гладкие камни, пока мысли вновь возвращались к чужим судьбам, стоившим жизни ее близким.

Неужели можно было любить столь сильно, чтобы пойти на обман? Чтобы совершить один из самых страшных грехов перед Богом — руки на себя наложить? Воспитанной на христианских заповедях и наставлениях помнить о чести — девичьей и дворянской — ей было слишком сложно понять что Ольгу, что прочих барышень. Памятующей о долге и месте, ей было почти невозможно принять чужие попытки претендовать на любовь вышестоящего. Но порой видящей в своих снах невозможно синие глаза — не ей было кого-либо осуждать.

Потому что каждый вечер она каялась перед иконами в том, что дав согласие Дмитрию и будучи готовой поклясться ему в верности, она не могла заставить себя отвести взгляд от цесаревича, не могла запретить вероломному сердцу биться чаще в его присутствии. День за днем вымаливая прощение перед образами, ощущала тщетность этих молитв. И что-то ей даже шепнуло однажды, после гибели жениха — теперь не придется лгать в церкви, радуйся, дева.

Должно быть, так звучал дьявол, вручая Еве запретный плод.

Грани обручального кольца, казалось, сверкнули в мягком свете огней с презрением: она не имела прав хранить этот символ любви Дмитрия к ней, она не была достойна этой любви. Елизавета Христофоровна настояла на том, чтобы Катерина оставила кольцо себе, уверяя — даже если она не стала официально им дочерью, отношения всей семьи Шуваловых к ней это не изменит, и она навсегда для них будет родной. Резко захлопнув шкатулку, чтобы только не видеть этого укоряющего блеска, княжна сжала виски пальцами; пульсирующая головная боль, преследующая ее с самого утра, усилилась. То ли ночные кошмары были тому виной, то ли холодный ветер, на котором, пожалуй, не следовало стоять так долго. Если завтра мигрень не отпустит, пожалуй, стоит наведаться к гоф-медику.

Решительно собрав все драгоценности в ридикюль — остался лишь пресловутый браслет да тонкое ожерелье из рубинов, подаренное маменькой на шестнадцатый день тезоименитства, как самые дорогие сердцу — Катерина поднялась с постели, намереваясь сейчас же и наведаться к оценщику. Однако хрипящие звуки откуда-то сбоку привлекли ее внимание: недоуменно обернувшись, она вздрогнула и как-то неловко оступилась, едва не падая на упавшем вниз покрывале.

Сашенька, до того увлечено листавшая роман, сейчас была белее мела, губы ее, обычно яркие, почти алые, приобрели оттенок синевы, грудь неравномерно вздымалась и опадала. Девушка держалась за горло, из которого вырывались рваные, грудные вздохи, а взгляд ее, покрасневший, подернутый мутью, блуждал. Книга, похоже, выпавшая из ослабевших рук, лежала рядом корешком вверх.

— Сашенька? Сашенька, ты слышишь меня?! Que vous arrive-t-il? — растерянная и перепуганная, сбиваясь с русского на французский, кое-как совладавшая с равновесием и подлетевшая к соседке, Катерина замерла, склонившись, не зная, что ей предпринять. Найдя в лифе нюхательную соль, она поднесла флакончик к теряющему краски лицу Жуковской, но та никак на это не отреагировала, продолжая заходиться в кашле. Дыхание ее сбивалось, а удары сердца, которые Катерина с трудом смогла уловить под тонкой кожей, были не ритмичны. На невысоком лбу уже выступил пот, который княжна попыталась утереть чистым платком, однако в этой затее не было никакого смысла: Сашенька захрипела и обмякла, теряя сознание. Побледнев, княжна застыла, занеся руку над плечом соседки. Дрожащие пальцы так и не коснулись плотного бархата, в следующий миг уже прижавшись к раскрывшимся в немом ужасе губам.

— Доктора! Au secours! Срочно, позовите доктора! — истошный крик выбежавшей в коридор Катерины вряд ли кто услышал — третий этаж, принадлежащий в большинстве своем слугам, был почти не обитаем, если сравнивать его с нижними этажами, где кипела жизнь и не было никакой возможности оказаться наедине с собой.

Бросившись в сторону лестницы, княжна, придерживая юбки, старалась следить за своими шагами, пока каблучки мягко отбивали встревоженный ритм.

Ей повезло. Или же, напротив, считать это невезением. Впрочем, на тот момент Катерине было не до философии — налетев в Ротонде на цесаревича, выходившего из Арапской столовой, она быстро поклонилась, на одном дыхании выдав сбивчивое извинение, и намеревалась уже направиться к темному коридору, ведущему в ризалит государыни, однако Николай успел сомкнуть пальцы на запястье встревоженной княжны. Какой-то сумасшедший, болезненный взгляд, которым она его одарила, обернувшись, ничуть не способствовал радужным мыслям: нахмурившись, цесаревич сделал шаг вперед.

— Катрин, что-то стряслось? На Вас лица нет.

— Молю, скажите, где можно найти гоф-медика? — до сего дня ей даже не приходилось задумываться о месте проживания дежурных врачей: несколько раз она по утрам сталкивалась с лейб-медиком государыни, но самой прибегать к его услугам не приходилось.

— На нижнем антресольном, — отозвался Николай, не сводя внимательного взгляда с Катерины. — Что с Вами, Катрин? Сегодня papa навещал Николай Федорович (Здекауэр, прим.авт.), возможно, стоит к нему обратиться?

— Слишком много чести простой фрейлине, — задыхаясь, отклонила идею княжна, — Вы не соизволите провести меня к дежурному гоф-медику, Николай Александрович?

Дежуривший сегодня доктор Маркус* с изумлением встретил на пороге своей квартирки в Новом Эрмитаже Наследника Престола, явно нечасто сюда захаживающего, и тяжело дышащую бледную барышню рядом с ним. Медику не дали возможности даже соответствующе поприветствовать гостей — проникшийся волнением своей спутницы, цесаревич лаконично и быстро пояснил причину их визита и, дождавшись, когда Федор Феофанович соберет свой чемоданчик, вышел, готовый показывать путь. Катерина, безмолвно сопровождающая Николая и не способная уже выдавить из себя хоть слово, поэтому просто сжимающая крестик и обескровленными губами шепчущая молитвы одну за другой, последовала за ними.

Все то время, пока за высокими белыми дверьми суетились служанки и доктор Маркус, Катерина ходила от одной стены к другой по узкому пустому фрейлинскому коридору, не обращая внимания на просьбы Николая присесть, пока она от волнения не потеряла сознания. Ожидание было невыносимым. Кажется, столь сильно ее трясло в последний раз — в день, когда она решилась на иллюзию убийства Великой княжны: внутри все скручивалось в тысячи тугих узлов, которые пронзали сотни игл, сердце гулко колотилось в груди, и этот звук разносился по всему телу, кажется, даже отдаваясь пульсацией в покрасневших глазах. Цесаревич, всерьез опасающийся за состояние княжны, на исходе десятой минуты (хотя по ощущениям уже минул не один час) все же резко остановил встревоженную барышню, положив ладони ей на плечи и несильно встряхнул.

Будто очнувшаяся от кошмарного сна, Катерина подняла голову на стоящего в шаге от нее Николая, не совсем понимая, почему он с такой горечью смотрит ей в глаза. Почему так тверда его хватка и почему на лице нет привычной улыбки. Почему ей сейчас совсем не до мысли о непозволительной близости и нет совсем никаких эмоций, кроме всепоглощающего страха. Почему она с необъяснимой для самой себя надеждой что-то ищет в синеве напротив.

И вдруг, словно гранитную плиту с ее плеч сняли — стало так легко, и тело совершенно перестало ощущаться. Голова — пустая, ноги — чужие.

Рвано вздохнув, абсолютно не отдавая себе отчета в своих действиях, Катерина опустила взгляд и прислонилась лбом к грубой ткани военного мундира, закрывая глаза. Безвольно повисшие руки не осмелились довершить объятие, но вместо этого другие-родные ладони легли на выпирающие лопатки, позволяя.

И до того, казалось, парализованный язык все же послушался; сбиваясь, тихо-тихо, перемежающимся с кашлем шепотом, Катерина рассказывала о том, что произошло, стараясь как можно яснее и лаконичнее донести смысл. Николай, не перебивающий дрожащую княжну, мрачнел с каждым новым словом. То, что Жуковской стало дурно отнюдь не из-за злоупотребления пирожными, было очевидно, и не окончится ли все худшим для нее образом — никто, кроме гоф-медика, сказать не мог.

Цесаревич не желал даже и мысли допустить о том, что на ее месте сейчас могла бы оказаться Катерина, однако даже при таком раскладе, нельзя было оставить произошедшее без внимания. Кто мог поручиться за то, что это случайность, и неизвестный не постарается компенсировать неудачу новой попыткой?

Постепенно, речь Катерины затихла, да и сама она перестала трястись как осиновый листок. Отстранившись (благо, Николай не удерживал ее и послушно опустил руки, впрочем, готовый поддержать, если потребуется), она извинилась за столь нескромный поступок и все же приняла предложение присесть. На смену выплескивающемуся за край страху пришла задумчивость, и княжна ушла в себя, опершись спиной о холодную стену, к которой была прислонена скамья.

Впрочем, недвижима она была недолго: стоило скрипу прорезать тишину коридора, Катерина вскочила навстречу выходящему мужчине. Доктор Маркус нахмурился, прикрывая дверь, за которой все еще суетились служанки.

— Как она, Федор Феофанович?

— Господь милостив, m-le Жуковская слаба, но ее жизни ничего не угрожает.

Размашисто перекрестившись, княжна прикрыла ладонью тонкие губы. В глазах ее стояли слезы облегчения. Николай, находящийся в шаге от фрейлины, чтобы поймать ее в случае потери сознания, молча слушал гоф-медика; в его мыслях уже складывалась цепочка предположений, однако озвучивать их сейчас, в присутствии постороннего человека, он не намеревался. Да и вряд ли следует сегодня добавлять волнения и без того едва держащейся на ногах Катерине.

— M-le Жуковской крайне повезло, что яд содержался в пирожных — похоже, злоумышленник не догадался, что сам же предлагает антидот.

Катерина, до которой его голос доносился как сквозь вату, почему-то подумала, что адресант той злополучной корзинки просто не пожелал убивать или же намеревался растянуть ее агонию. Судя по тому, как мучилась Сашенька, яда не пожалели и положили в каждое пирожное. Кивнув в ответ на просьбу гоф-медика не беспокоить пока пострадавшую, княжна поблагодарила его за помощь и ответила на неприкрытый вопрос:

— Я не имею ни единого предположения о том, кому обязана столь щедрым подарком.

— Возможно, кто-то из фрейлин, завидующих Вашему положению, княжна?

— Какому положению? — горько усмехнулась та. — C’est impossible. Не думаю, что я могу являться предметом чьей-то зависти.

— Его Высочество благоволит к Вам, да и государыня Императрица расположена к Вам, — доктор Маркус развел руками, словно поясняя очевидное.

Катерина нахмурилась: вариант с исходившей от кого-то из свитских угрозой она совершенно не рассматривала, и до последнего полагала, что корзинка попала к ней по чистой случайности. А то, что посыльный, со слов служанки, настаивал, чтобы подарок передали именно ей… он мог и перепутать что. В общем, в целенаправленное желание отравить ее княжна практически не верила, но после предположения медика как-то задумалась.

— Или же здесь замешаны отнюдь не фрейлины… — тихо проговорил Николай: так, чтобы расслышать его могла только стоящая рядом княжна. Вздрогнув, она обернулась.

— Что Вы имеете в виду?

— Катрин, это всего лишь мое предположение, пока не имеющее никаких доказательств, — попытался успокоить ее цесаревич. — В любом случае, необходимо допросить служанку, которая виделась с посыльным, а потом разыскать и его. Возможно, так мы узнаем хоть что-то.

— Вы позволите, я заберу пару пирожных?

Непонимающе взглянув на гоф-медика, Катерина как-то отрешенно кивнула: сейчас ее ум заняла последняя фраза Николая. Сам цесаревич о чем-то говорил с доктором, намеревавшимся вновь войти в комнатку фрейлин, дав княжне возможность обдумать чужие и свои предположения.

— Доктор Маркус все сохранит в тайне. Но сейчас Вы составите мне компанию в променаде до библиотеки, — раздался рядом тихий, спокойный голос.

Не нашлось сил даже на то, чтобы удивиться, сколь ясно были прочтены ее мысли о нежелании, чтобы история разлетелась по всему дворцу: Катерина с благодарностью приняла поданную руку. Она действительно нуждалась в прогулке.

***

Окраины столицы мало чем отличались от окраин любого другого городка: те же ветшающие дома и вековая пыль на стенах, те же люди и та же тень неблагополучия, что осточертели еще в Твери. Права была тетушка — стоило покинуть эту страну, когда была возможность, и никогда боле не возвращаться. Но нет, она понадеялась на то, что хватит просто уехать из Петербурга, сменить имя да несколько месяцев никак не давать о себе знать. Похоже, своего покровителя она серьезно недооценила. И уверовала в его милосердие, коего не существовало. Потирая ледяные ладони друг о друга, женщина с беспокойством осмотрелась: солнце катилось к горизонту, расплескивая по выцветшему голубому полотну алые лучи — быть морозу, и улицы понемногу пустели. Уже утих детский смех, что доносился с соседней улочки, все реже стал перестук лошадиных копыт: благовоспитанным барышням стоило в такое время домой спешить, а не стараться как можно незаметнее проскользнуть по проулку.

Сверяясь с адресом, что был зажат в левой руке, она разглядывала невысокие одно-и двух-этажные строения, когда-то принадлежавшие зажиточным дворянам, а теперь отданные на милость разрухе и холодному апрельскому ветру, что заставлял стекла дребезжать под резкими порывами. Один из таких все же сумел сдернуть гладкую темную ткань, обнажая светлые, когда-то золотистые, а теперь словно бы тронутые пылью времени, волосы, убранные в тугой низкий пучок. Опасливо набросив капюшон обратно, словно бы по одной лишь прическе ее мог здесь кто-то узнать (да и кому бы это делать кроме невесть как забредшей сюда полосатой кошки с оборванным ухом), женщина ускорила шаг: нужный дом все же был обнаружен.

Ее уже ждали. Несмотря на то, что ни в одном окне не было и намека на свет, дверь с легкостью поддалась, принимая уже давно потерявшую свою аристократическую стать фигурку в цепкие объятия мрака. Почти наугад продвигаясь по коридору и вздрагивая каждый раз, когда очередная половица под ногой издавала старческий скрип, она наконец заметила, как тени стали прозрачнее, и уже даже удавалось разглядеть рельеф на стенах и трещины вдоль него.

Источник света был найден в одной из дальних комнат, по всей видимости, служившей спальней: на большой постели покоились останки поеденного мышами покрывала, похоже, когда-то богато расшитого, рукомойник в углу затянулся паутиной, но все еще старательно ловил пузатым боком блики свечи, зажженной в витом подсвечнике из темного металла. Пламя подрагивало, заставляя тени на худощавом лице стоящего у окна мужчины танцевать без остановки.

— Что ж, вы доказали свою храбрость, — усмехнулся тот вместо приветствия. Женщина едва заметно поморщилась в ответ на этот жест.

— А он, похоже, свою трусость? — непрозрачно намекая на то, что главный виновник ее присутствия здесь вместо себя прислал неизвестного человека, женщина отошла на пару шагов. Усмешка на губах ее собеседника стала чуть ярче.

— Вижу, вы не слишком к нему расположены?

— Не думаю, что это вашего ума дело, милейший.

Мужчина хрипло рассмеялся, его собеседница только поджала губы — ей совершенно не хотелось затягивать и без того нежеланную беседу с каким-то мальчишкой, который, похоже, считает себя вправе быть с ней на равных.

— У него еще были распоряжения на мой счет, или же я могу быть свободна?

— С его слов, вы любили опасные игры, мадам. Неужто переменились?

Никак не отреагировав на этот выпад — а сколь же сильно хотелось научить зарвавшегося юнца вежливости! — женщина бросила в его сторону выжидающий взгляд. Тот, не теряя веселья, хмыкнул, но, похоже, решил не утруждать себя дальнейшим сарказмом, поскольку скользнул ладонью за пазуху и вытянул оттуда какую-то вещь, завернутую в тряпицу.

— Ваш долг еще не оплачен. Но это, — он протянул неизвестный предмет, — уменьшит его вполовину. Если все пройдет хорошо, нам предстоит последняя встреча.

— С вами? А что до него?

Мужчина картинно развел руками, всем своим видом демонстрируя полную беспомощность в отношении последнего вопроса. Узкие, по-лисьи приподнятые глазки насмешливо блеснули.

У нее не было абсолютно никакой уверенности в исполнении данного обещания. В том, что долг и вправду будет забыт. В том, что это последнее задание и последняя ниточка с прошлым. Но выбора у нее тоже не было.

Выбирая сильного покровителя, стоило помнить — он в любой момент может потребовать плату за свою помощь.

***

— Я опасаюсь за Вашу жизнь, Катрин, — после недолгого молчания изрек Николай; толстый том сочинений Шекспира в темно-зеленом переплете был зажат в его руках, но вряд ли цесаревич действительно понимал, какую именно книгу взял со стеллажа.

— Вы всерьез полагаете, что кто-то против моего возвращения ко Двору?

Аккуратные локоны спружинили, стоило Катерине стремительно перегнуться через деревянные перила и встретиться взглядом с Николаем. Почему-то сейчас утреннее происшествие ей воспринималось как случайность, пусть и трагичная: право, она не имела заклятых врагов, что желали бы ее смерти, и даже постоянные размолвки с фрейлиной Ланской вряд ли могли бы привести к подобному исходу. Племянница покойного государя, бесспорно, не питала к ней любви и всячески потворствовала распространению слухов о связикняжны с Наследником престола, однако мстила крайне мелочно: с нее бы сталось подпортить платье, запустить в спальню ужа (где только ей удалось его достать) или подменить флакончик с парфюмом, однако на убийство она бы не пошла.

Иные же свитские барышни… нет, отношения с некоторыми из них, пожалуй, были крайне холодными и натянутыми, но не удостаивались даже каких-либо действий в адрес друг друга.

— Или не самого возвращения, а восстановления на прежних правах. Посудите сами, Вы избежали заключения в Петропавловской крепости и даже не были отосланы за границу, Вас все так же радушно приняла государыня, Вам оставили жалованье. Тех, кто не осведомлен об истинной причине Вашего временного отлучения, это может не устраивать.

Рассыхающееся дерево ступеней скрипнуло, стоило Катерине сделать несколько шагов вниз.

— К слову, мне бы хотелось знать, кому я обязана свободой.

Николай, к чести своей, стойко выдержал пытливый взгляд; отложив так и не раскрытый томик, он отошел от стеллажа. Тема, к которой подвела их беседу княжна, могла привести к крайне несвоевременному разговору, и стоило любым способом его избежать сейчас.

— Я обещаю, что расскажу Вам все, но позже.

— К чему такая скрытность?

Ступеньки скрипнули вновь, шелест юбок вторил им.

— Это не моя тайна, Катрин. Но Вы можете быть покойны — Его Величество не имеет сомнений в Вашей невиновности.

— До следующего моего «проступка»?

Ей и вправду не оставалось ничего, кроме иронии. Увы, но поверить в то, что Император внезапно принял ее мотивы и безгрешность, причислив к лику святых и забыв обо всем, было практически невозможно. Она не сомневалась в великодушии государя и понимала, что он дал ей шанс, однако точно не отринул все подозрения.

— А в этом есть резон, — вдруг нахмурился цесаревич, делая несколько решительных шагов к не совсем понимающей, какие из ее слов натолкнули его на мысль, княжне. — Что, если Вас не собирались убивать?

— Что Вы хотите этим сказать, Ваше Высочество?

— Что, если целью неизвестного было именно Ваше положение при Дворе? Действительно, отношение Императора к Вам крайне нестабильно, и любая новая «провинность» способна стать роковой. Что, если неизвестный знал о Вашей нелюбви к профитролям, и о том, что к ним неравнодушна mademoiselle Жуковская? Все выглядело бы так, словно Вы избавились от неугодной Вам барышни, тем более намедни у Вас случилась ссора.

— Какой вздор, — массируя виски, выдохнула Катерина, — неужели можно и впрямь поверить, что я из-за сломанного веера стала бы?.. Нет, это абсурд.

— Как знать, — Николай остановился в паре шагов от нее, опираясь на перила, — Вы ведь не запамятовали о способности дворцовых сплетников из любой мелочи развить повод для кровной мести?

— И вправду. Но даже если так, стоило отправить от моего имени пирожные mademoiselle Ланской — о нашей с ней вражде весь Зимний осведомлен. Здесь бы ни у кого сомнений не возникло в мотивах.

Цесаревич хмыкнул, оценив верность суждений своей собеседницы, и задумчиво потер переносицу. Действительно, такая версия была крайне шаткой и могла сработать только в случае, если преступник вообще ничего не просчитал. Вот только если причина крылась в чем-то другом, ситуация становилась намного серьезнее и абсолютно ему не нравилась. Если кто-то и впрямь надеялся избавиться от Катерины, неудачным покушением все не завершится.

— Помните, Вы желали научиться стрелять? Я готов дать Вам несколько уроков.

Возможно, пришло время сменить роли. Тем более что именно она была барышней, которую надлежало защищать.

Комментарий к Глава вторая. И станет ночь длиннее дня

*Мари Мадлен де Лафайет, французская писательница, особую известность получившая после романа «Принцесса Клевская», который, собственно, и читала м-ль Жуковская.

**желтые крокусы «читались» как «жалеете ли Вы о своих чувствах?»

***croquembouche — французский десерт, изготавливаемый на большие праздники (та же свадьба); представлял собой большую пирамиду из профитролей, украшенную карамельными нитями, белыми шоколадными цветами и миндалем.

Que vous arrive-t-il - что с вами? (фр.)

C’est impossible - это абсолютно невозможно (фр.)

Ф.Ф.Маркус был дежурным медиком Александра II, однако с трудом нашлось даже его имя, а с отчеством вообще беда. поэтому поставила оное почти наугад, и если кто может точно подсказать — буду благодарна.

========== Глава третья. Только месяц в темном небе ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 2.

Николай не был подвержен беспочвенной панике или же частым пустым размышлениям, тем более что времени на подобные мысли в расписании того, кого готовили на роль следующего правителя империи, не имелось. Однако ситуация, в которую оказалась вовлечена Катерина, не походила на простую, пусть и злую, шутку. И несмотря на то, что удар готовился для царской фамилии, беспокойство за непричастную к этому барышню было намного сильнее, чем за собственную жизнь. На столе белел лист тонкого, изломанного линиями сгиба, пергамента, почти от края до края заполненного тонкими, острыми буквами, прижимающимися друг к другу словно дети, попавшие в непогоду. Возле — в беспорядке лежали такие же, но исписанные едва ли на треть, смятые в бессильной злобе. Известия, принесенные на далее чем час назад доверенным лицом, и без того не давали поводов для радости, а подкрепленные ответом на его собственное письмо заставляли стиснуть зубы и на долю секунды пожалеть о том, что сейчас власть в руках отца, а не его собственных. Николай никогда не рвался к трону: он не сказал ни единого слова против судьбы, уготованной правом рождения, послушно обучался (с искренним интересом и усердием) и внимал словам отца и деда, зная, что ему доверили миллионы жизней еще в момент его появления на свет, когда колени перед колыбелью преклонили все члены императорской фамилии; и, возможно, теперь, полностью подготовленный к управлению страной, он бы первое время не знал, как жить, если бы статус Наследника-цесаревича перешел, например, к Саше. Однако, появись у него этот шанс — на жизнь частного лица — он бы, вполне вероятно, за него ухватился.

Но не сейчас. Не в момент, когда, обладай он уже всеми полномочиями, он бы мог сделать хоть что-то для близкого человека. А иначе — к чему вся эта власть, если невозможно защитить самое родное?

Резким движением смахнув все, что громоздилось шаткими стопками на письменном столе, Николай шумно выдохнул и с силой сжал ладонями виски; тупик. Он не мог обратиться к отцу — тот бы вновь списал все на увлечение «прехорошенькой барышней» и посоветовал трезво смотреть на вещи и ждать до получения точных доказательств, как уже сделал месяцами ранее, когда Катерину обвинили в покушении на Марию. Он не мог задействовать Третье Отделение, которое подчинялось непосредственно Императору, потому что все пришло бы к той же точке. А собственных доверенных людей у него было не так много, чтобы они сумели выполнить все его приказания одновременно: иначе же оставалось немало свободных выходов, через которые мог улизнуть преступник. И даже сумей он расставить ловушку и обезвредить злоумышленника, он будет не вправе судить. Отец же, наверное, никогда не увидит всех доказательств, что хочет видеть, чтобы вынести приговор.

Порой казалось, что отец с большим удовольствием бы оставил престол на Владимира или Сергея, даром что те были еще слишком малы, потому что Николай не видел с его стороны той степени доверия, что исходила от деда, действительно готового передать ему страну. Будто бы эти обвинения в слабости тела были лишь прикрытием для не высказанных слов о слабости ума и воли, что, конечно же, не имело никакого отношения к нему: все учителя и министры как один утверждали о невероятной одаренности цесаревича. И отчего тогда столь слеп и глух к нему был собственный отец, он понять не мог.

«… Как и предполагалось, барышня отсутствовала двое суток, после чего вернулась в четвертом часу, не зажигая свечи. Утром нанести визит ей не удалось — мажордом настаивал на том, что «пущать не велено», а после обеда квартира вновь опустела… <…> Если на то будет Ваша воля, мой человек проследит за упомянутым Вами господином, однако я имею сомнения в его причастности к этому делу за отсутствием у него причин к мести…»

Возможно, он и впрямь подвергал подозрениям невинного, однако сейчас Николаю виделось лучшим выходом знать о действиях всех, кто имел хотя бы малейшую возможность оказаться вовлеченным в авантюру, нежели случайно упустить даже самую незначительную деталь. Двумя днями ранее он по всей строгости допросил служанку, что доставила Катерине злополучную корзинку: девица клялась и божилась, что впервые видела госпожу, потребовавшую от нее данной услуги, однако она утверждала, что действовала по высочайшему приказанию и потому имени своего не раскрывала. Трясущаяся что осиновый лист, запинаясь через слово, служанка как могла описала внешность незнакомки, после чего еще долго молила о снисхождении и смягчении наказания. Впрочем, Николай не имел намерения карать — что было взять с подневольной девицы?

Спешно записав все приметы, для чего еще пришлось переспросить несколько раз служанку, цесаревич отослал ее прочь и принялся составлять срочное послание. Адьютанту было наказано скакать во весь опор без отдыха, чтобы доставить письмо в срок, и обязательно дождаться ответа. Принявший без лишних слов его волю офицер, откланявшись, молниеносно покинул дворец, а Николаю оставалось лишь тревожно мерить шагами кабинет и гонять бесконечные потоки мыслей по воспаленному разуму; если доверенное лицо не сумеет опознать незнакомку, придется как можно осторожнее выведать её личность у Катерины, но нет никакой уверенности в том, что она сумеет помочь. А вот то, что умная княжна тут же догадается о происходящем за ее спиной, было очевидно. Потому и не желал Николай привлекать ее к своим делам; это могло стоить ей жизни, и без того висящей на волоске.

Покорный голос слуги, доложившего о прибытии графа Перовского, вернул к реальности, в которой светлый наборный паркет был усыпан смешавшимися листами и папками и залит чернилами, одиноко поблескивала пузатым боком перочистка. Коротко распорядившись о том, чтобы здесь прибрались, цесаревич поднялся со своего места, встречая входящего в кабинет молодого человека. Жестом предлагая тому сразу пройти к расположившимся у окна с видом на Адмиралтейство креслам, он дождался, пока визитер пройдет вперед и двинулся за ним.

Граф, утром получивший внезапную просьбу (тон которой не оставлял ни шанса на отказ) посетить дворец для приватной беседы с Наследником Престола, пребывал в замешательстве касаемо цели этого визита, и потому сейчас ощущал себя крайне неудобно. Бездумно потирая запястья в волнении, Сергей осторожно опустился на темный сафьян; взгляд его был прикован к непроницаемому лицу присевшего мгновением ранее цесаревича, и граф лишь молился о том, чтобы это не было воспринято оскорблением.

— Чем обязан, Ваше Высочество?

Он все же осмелился первым начать беседу, не выдерживая этой пытки требовательным молчанием. Николай, внимательно наблюдающий за каждым жестом и, казалось, каждым вдохом визитера, медленно откупорил хрустальный графин и наполнил на высоту двух пальцев оба бокала красным французским вином. Сей жест со стороны Наследника Престола означал расположение к особо дорогому гостю и привел и без того запутавшегося в мыслях графа в окончательное смешение.

— Оставьте свою робость, Ваше высокородие, — добродушно произнес Николай и, приподнимая бокал, ответил на ранее прозвучавший вопрос, — я всего лишь желал побеседовать с человеком, оказавшим услугу Империи.

— Вероятно, произошла какая-то ошибка?.. — все с той же недоверчивостью осторожно предположил граф, по примеру цесаревича пригубив ставший таким модным с момента воцарения нынешнего государя напиток. Сам бы он скорее предпочел бренди, но на аудиенции у Наследника Престола вообще желал оставаться в трезвости ума, и потому едва ли позволил коснуться терпкой жидкости сомкнутых губ и опустил бокал. Со стороны все выглядело так, будто бы он сделал положенный глоток.

Впрочем, и Николай поступил так же; не питающий слабости к алкоголю, не находящий никакой прелести ни в ирландском виски, ни в отечественной водке, ни во французском бурбоне, при необходимости довольствующийся «Сент-эмилионом» из императорских кладовых, сейчас он лишь стремился ввести в заблуждение своего гостя, и, если судить по замешательству, столь явно отпечатавшемуся на его лице, затея пока имела успех.

— О какой ошибке может идти речь? Не Вы ли, граф, не так давно удостоились чина статского советника за свои деяния и были рекомендованы на должность вице-губернатора? Право, я только удивлен, что Вы оставили военную карьеру.

Граф стушевался; все еще не знающий, чего ожидать от этой беседы, он углядывал между слов что-то, что не сулило ему добра, и потому только неопределенно кивнул, принимая высочайшее поздравление, ознаменованное легким движением руки с поднятым в ней бокалом.

— Я признателен Его Императорскому Величеству и Вашему Высочеству за эту милость.

— Полагаю, не за горами и Ваше назначение в тайные советники, а там, кто знает, быть может и в первый класс войдете; у Вас блестящие перспективы, граф — в столь юном возрасте встать на одну ступень с почтенным Львом Николаевичем, — оценил Николай; твердый взгляд его над краем бокала изучал реакцию собеседника, явно чувствующего скованность и потому все порывающегося расстегнуть шитый воротник мундирного полукафтана, видимо, в надежде сделать более полный вдох.

— Если на то будет Ваша воля, — склонил голову граф, с каждой новой фразой цесаревича ощущающий все большую скованность движений. Даже желай он обмануться, у него бы этого не вышло — не мог он быть приглашен только ради поздравлений с подъемом по карьерной лестнице.

— Вы теперь завидный жених, — продолжил Николай, — сознайтесь — имеете барышню по сердцу?

— Увы, Ваше Высочество.

— Неужто петербургские красавицы Вам не по душе? Быть может, желаете подыскать невесту в Европе?

— Благодарю за участие, Ваше Высочество, но я бы желал оставить чистоту русской крови в своем роду.

— Постойте, — вдруг задумчиво нахмурился Николай, — мне кажется, Вы питали нежные чувства к одной из дочерей князя Голицына, — он повертел в руках бокал, словно бы это движение могло поспособствовать воспоминаниям, — Мария, быть может?

— Ирина, — короткий и тихий ответ дал возможность убедиться в том, что шаг был сделан верно.

— Да, точно, — цесаревич просиял. — И отчего же Вы медлите с браковенчанием? Матримониальные планы в отношении той барышни изменились?

Вопрос, похоже, задел графа; как-то вмиг подтянувшись, он твердо взглянул на Наследника Престола, и на миг в его бегающих глазах промелькнуло возражение, словно бы он желал пристыдить того, кто посмел выдвинуть подобное предположение, даже если бы оно было шуткой. Впрочем, моментально вспомнив, с кем он говорит, Сергей выдохнул, плечи его вновь опустились, и только взгляд сохранил слабый отблеск решимости.

— Ни единого мгновения я не усомнился в желании ввести в свой дом княжну Голицыну. Однако Богу было угодно распорядиться нашими жизнями иначе.

— О чем Вы, Ваше высокородие? — старательно удерживая маску человека, не имеющего представлений о судьбе всей семьи покойного Алексея Михайловича, Николай оперся локтем о дубовый столик, к которому примыкало его кресло.

Его собеседник замешкался с ответом; отведенный взгляд говорил о его неуверенности, вновь сжавшиеся на шитом обшлаге пальцы — о внутренней борьбе.

— Она… — граф замолк и мысленно приказал себе успокоить дыхание. — Волей Его Императорского Величества она была отослана из России вместе со своей семьей по обвинению в покушении на Ваше Императорское Высочество князя Голицына.

С тихим стуком на гладкую поверхность из каштана опустился бокал цесаревича; лицо его омрачилось тенью сожаления, взгляд ушел в сторону, к изящным золоченым часам на тонкой ножке-веточке, расположившимся на секретере темного дерева с искусной резьбой по краю и множеством декоративных элементов. Он не ошибся — Сергей Перовский действительно имел интерес к старшей из княжон, и, судя по его эмоциям, до сих пор не утратил оного. В каких отношениях он состоял с остальными членами семьи, сейчас предположить было сложно, однако даже то, что удалось узнать, уже давало возможность сделать хороший шаг вперед.

— Однако решение по делу Алексея Михайловича было принято еще осенью, — в задумчивости произнес Николай, — виновный понес свое наказание, и я полагал, что семья его была оправдана.

Его собеседник сокрушенно вздохнул.

— Увы. Не смею сомневаться в решениях Его Императорского Величества, но уповаю на его великодушие, которое однажды положит конец ссылке.

Он искренне надеялся, что фраза не прозвучала излишне грубо или же с осуждением; улови кто в этой надежде укор монаршим действиям, ему несдобровать. Впрочем, похоже, что цесаревич ничего крамольного не углядел — сдвинув брови, он с минуту молчал, прежде чем продолжить разговор и тем самым изрядно удивить графа:

— Пожалуй, я бы мог похлопотать за Вас, Сергей Васильевич.

Растерянно моргнув, тот даже перестал сжимать обшлаг.

— В этом нет никакой необходимости, Ваше Высочество, — как-то слишком поспешно отказался он, всем своим видом показывая, что не имел даже в мыслях намерения утруждать Наследника Престола своими проблемами.

— Не волнуйтесь, — успокоил его Николай, — я полагаю, Его Императорское Величество согласится с моими доводами, и вскоре Вы уже подадите прошение о венчании.

Граф было начал, путаясь в словах, просить не хлопотать так о его ничтожной персоне, ничем не заслужившей таких щедрот, однако цесаревич поднял ладонь, тем самым пресекая поток сбивчивых фраз и давая понять, что отказа он не примет. Снисходительной улыбкой встретив новый поток, но уже переполненный благодарностей, он поднялся, и гость его сделал то же. Слуга, уловивший обращенный к нему жест, покорно отворил дверь, и граф, не нуждающийся в иных знаках, откланялся.

Взъерошив в облегчении волосы, Николай вернулся к письменному столу, вокруг которого уже был создан идеальный порядок; бумаги вернулись на свои законные места, смятые наброски писем и сломанное перо оказались сожжены в пылающем камине, а чернильница вновь наполнена. Вынимая из папки в дорогом кожаном переплете с именным вензелем тонкий лист, цесаревич бросил поверхностный взгляд на утреннее послание. На желтоватой поверхности пергамента повинуясь движению заостренного наконечника появлялись округлые короткие строки.

Теперь ему было что ответить.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 5.

За те несколько дней, что Сашенька провела в постели, она почти оправилась; Катерина старалась каждую свободную минуту проводить с ней рядом, заставляя пить травяные настои и отвары по совету доктора Маркуса, и не давая впасть в уныние от почти неподвижного образа жизни, что для бойкой активной девушки было совершенно невозможно. Вечера проходили в чтении и играх в шарады, днем Катерина обязательно забегала принести что-нибудь вкусное и не слишком тяжелое для перенесшего отравление организма (совсем немного, только чтобы порадовать), а также поделиться новостями и передать пожелания государыни и некоторых фрейлин. Сашенька всякий раз благодарила Катерину за ее доброту и участие, а у той от каждого ласкового слова сжималось болезненно сердце; неподъемный груз вины, придавивший плечи, лишь чудом удавалось не выразить словом ли, жестом ли. Как бы цесаревич ни убеждал ее в том, что она совершенно не причастна к произошедшему, и ей нет нужды возносить мольбы о прощении к Господу, Катерина не могла вздохнуть спокойно и все отпустить. Зная, что яд предназначался ей, пусть и пока не до конца понимая, кто именно и по какой причине решился на подобное, она желала лишь одного — чтобы боле никто, пусть даже косвенно, не пострадал из-за нее.

Впрочем, сейчас желание найти преступника и просто взглянуть ему в глаза было намного острее; настолько, что в груди что-то разгоралось, и это пламя не могли потушить никакие молитвы. Она желала покончить со всем. Не отомстить, а просто завершить уже череду трагических событий, даже если для этого ей придется самой совершить нечто непоправимое. Для защиты последних близких людей, оставшихся у нее, она была готова пойти даже на грех.

Сегодня Сашенька наконец решением гоф-медика была выпущена с постельного режима и утром вместе с остальными фрейлинами нанесла визит государыне, после чего до самого обеда оставалась у нее; конечно же, Императрица не давала ей сложных поручений, и в основном просила лишь что-нибудь прочесть или сыграть, либо же помочь с выбором узора для ризы в новый храм, а после вообще отпустила отдыхать, настояв на этом вопреки желаниям самой Сашеньки. Катерина, убедившаяся в том, что соседка не испытывает жалоб и действительно не нуждается в ее помощи, пообещалась сильно не задерживаться и, застегнув последний крючок редингота с лисьей оторочкой (зима не сдавала своих позиций, и ощутить тепло в Петербурге пока не удавалось), покинула их комнатку: цесаревич, с которым она не имела возможности увидеться вот уже как три дня, наконец в обед через посыльного дал ей знать, что не забыл о своем обещании.

Признаться, Катерина уже начала задумываться о том, что Николай в тот момент лишь желал ее успокоить, но в действительности же не намеревался обучать стрельбе; в конце концов, она была барышней, которой негоже брать в руки оружие — задача любой женщины в обществе, особенно дворянки, заканчивалась на умении изобразить красивую куклу при ее покровителе, и все вопросы безопасности предполагалось решать кому-то другому. Она же не могла — и не хотела — такой судьбы. Готовая вручить собственную жизнь в руки будущему (уже не сбывшемуся) супругу, она, тем не менее, надеялась при случае уметь постоять за себя, а не ждать, хлопая ресницами, когда поспеет помощь.

Это было унизительно и попросту не безопасно.

Цесаревич уже ждал ее, расположившись у лестницы, позволяющей выйти на Дворцовую площадь из Комендантского подъезда, где должна была находиться закрытая карета. Катерина, удивленная тем, что Николай вознамерился покинуть Зимний, бросила озадаченный взгляд на неприметный экипаж с кучером на козлах.

— Желаете упражняться в другом месте, Ваше Высочество?

— Я бы предложил Вам внутренний двор, однако боюсь, что Их Величества не обрадуются необходимости после наших уроков заменять стекла и обновлять фасад, — понизив голос до доверительного шепота, пояснил свое решение цесаревич, помогая ей подняться по ступеням в салон. С непередаваемым выражением возмущения и удивления одновременно княжна обернулась, губы приоткрылись, чтобы что-то сказать в ответ, но замерли, стоило только осознать, сколь ничтожным оказалось расстояние между их лицами.

Поддерживаемая за руку находящимся в шаге от нее Николаем, стоящая на подножке, чуть склонившись, Катерина оказалась с ним вровень и боялась сделать даже слишком глубокий вздох, потому что это могло сократить и без того почти отсутствующую дистанцию. Испуганно расширив глаза, она могла только смотреть в упор на, похоже, замершего как и она, цесаревича, однако на его лице ни страха, ни замешательства не было — всегда открытое и светлое, сейчас оно выражало отчетливый интерес, даже некоторую заинтригованность, что усиливало незваное оцепенение и заставляло сердце биться где-то в горле. Кажется, ее пальцы сжали поддерживающую ладонь чуть сильнее в какой-то бездумной попытке найти физическую опору, хотя накатившее головокружение явно было иного рода.

Самообладание, которым она так гордилась, позорно дезертировало, оставив лишь обнаженную и лишенную всяческой защиты душу, загипнотизированную синевой глаз напротив. Вопреки ее воле на щеках возникло ощущение пожара, и в груди пылали его отголоски, но все тело, кажется, обратилось в лед. Иначе почему бы дыханию, слетающему с его губ, вызывать на ее губах чувство входящих на всю длину игл, словно порция кипятка на обмороженную плоть.

Каким чудом она сумела все же отстраниться — на дюйм, но и то было победой — и даже разжать хватку, одному лишь Богу известно. Стараясь не опустить взгляд, полный стыда от запоздалого осознания непозволительной близости, Катерина даже вспомнила фразу, заставившую ее совершить столь опрометчивое движение. Голос ее, когда она заговорила, звучал словно после долгой болезни, но, наверное, именно так и стоило назвать состояние, охватывающее ее в подобные минуты. Болезнь. Лихорадка. Сумасшествие.

— Вы столь невысокого мнения о моих способностях?

— Что?

Похоже, не только она потеряла возможность связно мыслить; между частями их короткой беседы прошла целая вечность — во взгляде цесаревича читалось недоумение, впрочем, довольно быстро уступившее место запоздалому пониманию. Усмешка, столь привычная и теплая, вернулась.

— Я готов позволить Вам всадить пулю в каждое окно первого этажа, но не слишком высокого мнения о размере государственной казны, которую придется опустошить для нового ремонта.

Учтиво коснувшись губами тыльной стороны ладони своей спутницы, Николай позволил ей нырнуть в полумрак кареты и после поднялся внутрь сам. Бросив короткое «трогай!», он захлопнул дверцу, краем глаза замечая, как Катерина нарочито отодвинулась к самому дальнему углу и изобразила крайнюю заинтересованность пейзажем за окном, словно бы еще не осточертел ей вид на Адмиралтейство.

Никоим образом не комментируя это, цесаревич улыбнулся. До конца пути никто из них не проронил ни слова.

***

В раннем детстве за военной подготовкой цесаревича следил его венценосный дед, Николай Павлович; проверки он проводил и для некоторых младших внуков — Александра, Владимира, но к старшему он всегда был более расположен, и потому нередко присутствовал на его занятиях, а после даже несколько раз брал с собой на охоту. Ему не было еще десяти, когда он подстрелил первого в своей жизни оленя и был взят на «настоящую взрослую» медвежью охоту, а после любимая царская забава русских императоров прочно вошла в его жизнь. Однако не только в стрельбе из ружья преуспел юный Наследник престола — пистолет давался ему ничуть не хуже, даже при том, что куда большую склонность к военному делу имел Саша, получивший на именины личный комплект, созданный тульским мастером. Но если в умении попасть в цель даже с закрытыми глазами Николай не сомневался, то выступать в роли учителя ему еще не приходилось, и оттого разум его сейчас был не спокоен; слишком многое зависело о него, слишком многим приходилось рисковать.

Он был бы рад никогда не протягивать Катерине пистолета — ни своего личного, ни иного — но находиться рядом с ней ежесекундно или хотя бы приставить охрану в достаточном количестве не имел возможности. Он верил в ее способности, в ее смелость и остроту ума в критической ситуации, но в первую очередь она была женщиной, и воспитание, привитое с молоком матери, требовало делать все для ее защиты.

Или же до последнего следовало не давать никому понять, что эта женщина способна постоять за себя.

Именно по этой причине он решил упражняться в стрельбе за пределами Зимнего: можно было остаться во дворце, заняв одну из комнат, где он сам и его братья нередко оттачивали свои навыки владения огнестрельным оружием, однако что-то — возможно, даже бессмысленная паранойя — настаивало держать происходящее в секрете.

— Держите.

Гладкое темное дерево послушно легло в руку, изящные линии на металле вызывали крайний интерес, но времени на любование оружием не было; обняв ладонью рукоять, Катерина с легким опасением разместила указательный палец на спусковом крючке и замерла, пытаясь вспомнить, как держал пистолет ее брат, когда однажды ей удалось подловить его во время урока. Он выглядел так небрежно-расслабленно, спокойно, сохранял отменную стойку и правую кисть за спиной, словно бы танцевал с дамой на великосветском приеме, а не целился в очередную мишень. Бесспорно, их физические силы были несравнимы — Петра с детства обучали стрельбе, а она разве что могла угрожать преступнику вилочкой для устриц, но все же тень разочарования промелькнула на ее задумчивом лице, когда с усилием натянутая рука качнулась из стороны в сторону. Сохранять баланс оказалось практически невозможно.

— Дуэльная стойка действительно подразумевает вытянутую от плеча руку, — кивнул наблюдающий за ней цесаревич, — но Вам, смею надеяться, вызов принимать не придется, поэтому достаточно уметь из более простой позиции попасть в противника. Времени целиться, вполне возможно, не будет, так что стрелять лучше из упора. Расслабьте руку и начните подтягивать запястье к себе.

Катерина осторожно согнула локоть, стараясь удерживать оружие все так же перед собой. Стоило это сделать, как немалый вес перестал отчетливо давить на напряженные мышцы, и даже, кажется, дрожь ослабла. Однако если б только одно это влияло на удобство управления пистолетом: пожалуй, даже броситься на преступника с ножом было бы легче, и княжна, бесспорно, предпочла бы этот вариант, если бы не присутствовала высокая вероятность наличия огнестрельного оружия у ее противника. Стиснув зубы, она пыталась найти комфортную позицию, то сильнее подтягивая кисть к себе, то отводя от груди.

Николай, намеренно давший ей такую возможность, скользя взглядом по неуверенно колеблющейся фигуре, оценивал стойку, раздумывая над тем, как лучше ее скорректировать: если бы речь шла лишь о дуэльном мастерстве, проблем бы не возникло, но Катерина должна была научиться обращению с пистолетом в движении, в критической ситуации. И это накладывало определенные требования абсолютно на все.

— Вы напряжены, — прокомментировал Николай, — а рука, напротив, слишком свободна, — осторожно накрыв ладонью ладонью ее запястье сверху и надавив, он продолжил, — она должна быть согнута ровно настолько, чтобы создать упор в локте. Чувствуете?

— Запястье не уходит больше вниз? — глухо предположила Катерина, пытаясь как можно точнее определить то, на чем акцентировал ее внимание цесаревич. Тот улыбнулся и, понимая, что стоящая к нему спиной княжна этой эмоции все равно не увидит, подтвердил ее правоту:

— Именно. Если оружие нельзя увести с линии взгляда — положение руки верное.

Ладонь скользнула с запястья вверх; дорожка, что она прошла, отозвалась покалыванием, и все, что оставалось Катерине — молиться, чтобы ее реакция осталась незамеченной. Мягкое давление на плечо и тепло где-то в районе талии, куда легла вторая рука. В том, что это занятие для нее станет мучительным, сомнений иметь не приходилось, но надежда на то, что оно пройдет чуть легче, пыталась теплиться где-то внутри. Там, где билось о ребра сумасшедшее, глупое сердце.

— Не разворачивайтесь боком к цели, — пояснил свои действия цесаревич, — смотрите на нее прямо: держать курс станет намного проще, рука получит дополнительную опору. Равновесие зависит от того, как Вы поставите спину и ноги, — продолжил Николай, отходя от нее, — выведите вперед опорную и немного подайтесь вперед, иначе после выстрела Вы рискуете оступиться и упасть. — Понимая, что сейчас объяснять положение корпуса нет смысла, он добавил: — Попробуйте выстрелить из той позиции, которая сейчас Вам покажется удобной: только прочувствовав отдачу, Вы поймете, как должны держаться.

Катерина сдержано кивнула, будучи полностью сконцентрированной на маячащей впереди круговой мишени; пытаясь представить себя непоколебимой скалой, она все же для пущей уверенности поместила и вторую ладонь на рукоять из березового капа, свободный указательный палец лег поверх уже находящегося на спусковом крючке. Несмотря на то, что перед ней расплывалось картонное безжизненное изображение, внутренняя дрожь отчего-то не унималась, как если бы она целилась в человека или хотя бы зайца. Подавив в себе острое желание зажмуриться, напротив, сильнее распахивая глаза, она резко с усилием нажала на фигурную стальную скобу; тугой ход, защищающий от случайного непоправимого жеста, сейчас был не лучшим выбором.

Неожиданный — как бы она ни готовилась к нему — звук, прокатившийся по помещению, вызвал какой-то тяжелый вздох, и вместе с ним она сделала большой шаг назад, силясь удержаться от падения. Рука еще в момент выстрела ушла в сторону, тем самым смещая линию огня: цесаревич нарочно увеличил долю пороха, чтобы усилить пробивную способность оружия.

Ожидать с первой попытки великолепного результата было бы глупо. При всей своей неосведомленности в некоторых вещах, Катерина не питала иллюзий относительно собственных способностей. Сейчас ее разум занимали новые ощущения, порожденные чем-то, к чему, возможно, она бы никогда не прикоснулась, если бы не череда трагических событий. Непроизвольно оглаживая пальцем шероховатую вязь, инкрустированную золотом, она смотрела на дамасскую сталь ствола и пыталась распознать те эмоции, что будили в ней эти прикосновения. Что-то сродни восторгу, детскому, словно перед ней разворачивалось настоящее чудо.

— Я не уйду, пока не сумею попасть хотя бы в третий круг.

Упрямство, не так часто проявляемой Катериной, сейчас выплескивалось через край и заставляло зеленые глаза разгораться сумасшедшим огнем; ей овладел азарт и желание доказать — себе в первую очередь — что даже женщина может освоить мужское дело. Николай усмехнулся; отчего-то он предполагал подобную реакцию. И не противился ей. Не будь обстоятельства столь страшными, он бы даже предложил княжне позже освоить и фехтование: ради удовольствия — не дела. Но существовала вероятность, что теперь любые упражнения с оружием будут накрепко связаны для нее с угрозой жизни, и вряд ли она сможет наслаждаться ими.

Забирая из ее рук пистолет для нового заряда и отворачиваясь к низкому столику, на котором разместилась деревянная шкатулка со всеми приспособлениями, цесаревич чуть помедлил; кажется, безумие своими накрывающими с головой волнами настигло и его, подталкивая на безобидную и, возможно, даже детскую авантюру.

========== Глава четвертая. Без слова, без жеста, без мыслей ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 9.

Апрель помимо приближения Страстной седмицы и праздника Великой Пасхи для Двора знаменовался личными высокоторжественными событиями императорской фамилии, именуемыми «царскими днями» — днем рождения самого Государя Императора, а также Великого князя Владимира Александровича, которому в текущем году исполнялось семнадцать, и Великого князя Сергея Александровича, бывшего на десять лет младше, а также годовщиной бракосочетания Их Императорских Величеств, по случаю которой предполагался торжественный прием и бал. Но отнюдь не он заботил Катерину, вторые сутки пребывающую в крайней задумчивости: она желала поздравить государыню, чувствуя к той невероятную степень благодарности и признательности, однако никак не могла решить, каким должен быть подарок. После долгих терзаний, не укрывшихся даже от фрейлин, было решено посетить Гостиный двор, который отрекомендовала ей Мария Мещерская, не так давно получившая статус свитской фрейлины Ея Величества. Не сказать что бы девушки находились в приятельских отношениях, но отчего-то Катерина прониклась к ней теплом: возможно, виной тому было некоторое отчуждение, что проявляли фрейлины по отношению к Мещерской, возможно, ее очаровательная застенчивость. Вкупе с необычайно мелодичным голосом и великолепным произношением французской речи (как выяснилось позднее, маленькая Мария долгое время жила в Париже и Ницце) это составляло крайне прелестную картину, и потому неприязнь некоторых штатских барышень скорее всего объяснялась опасением увидеть в ней конкурентку. Проникшаяся сочувствием к новой фрейлине, предпочитающей уйти от ссоры, нежели противопоставить что-то обидчику, Катерина порой заводила с ней беседы, стараясь скрасить особо тоскливые и одинокие минуты. И когда возникла необходимость найти достойный подарок для государыни, пребывающая в растерянности Катерина отчего-то обратилась именно к Марии. Та охотно посоветовала заглянуть к Сабурову или Линде, где не так давно появились новые восхитительные флаконы духов.

Ночь прошла почти без сна: полчища мыслей — от безобидных, о предстоящем маленьком путешествии, до совершенно бессмысленных, о том таинственном недоброжелателе — не давали уснуть, и утром, стоило яркому апрельскому солнцу коснуться своими теплыми лучами накрахмаленной наволочки, Катерина поняла, что практически не сомкнула глаз. С трудом совладав со своим дурным настроением, она позволила служанкам затянуть на ней корсет и расправить верхние юбки визитного платья, а к моменту, когда последняя шпилька закрепила старательно подобранные косы, даже подобие улыбки появилось на лишенном привычной свежести лице. Прежде чем отправиться по определенному давеча маршруту, требовалось засвидетельствовать вместе с остальными фрейлинами свое почтение государыне, пробуждающейся в девять часов, еще раз отпроситься до обеда на прогулку (Мария Александровна редко меняла свои решения, и если дала согласие, обычно не забывала об этом, однако и без того часто покидающая дворец Катерина не желала вызвать немилость Ея Величества) и только после этого сменить платье, чтобы наведаться в Гостиный двор. Правда, с каждой минутой желание вновь ждать, пока будет закреплен кринолин, сменен корсаж и все юбки, становилось все слабее; возможно, нет ничего дурного в том, что она совершит выезд в город, оставшись в этом чудном бледно-голубом фай-де-франс — кто из прохожих знает, быть может, ей еще предстоит визит к высокопоставленной особе?

Отказавшись даже от завтрака (чай, разделенный с государыней, в счет не шел), пусть и желудок урчал от голода, когда носа касались чудесные ароматы свежей выпечки с корицей и фруктами, поданой в плетеных корзиночках, Катерина поблагодарила глубоким поклоном Императрицу, подтвердившую освобождение фрейлины до обеда, и выскользнула за дверь, намереваясь забрать бурнус, ридикюль и капор, оставленные в Белом зале, после чего как можно скорее оказаться вне дворцовых стен. Увы. Она успела пройти лишь короткий путь до Собственной лестницы, располагавшейся на половине Марии Александровны, как знакомый — и совершенно нежеланный сейчас — голос заставил замедлить шаг возле гипсовой статуи покойной Александры Федоровны. Понимая, что делать вид, будто она полностью погружена в свои мысли, глупо, Катерина обернулась и неглубоким книксеном поприветствовала подходящего к ней цесаревича. Его внимательный взгляд мельком прошелся по облаченной в закрытое платье фигурке, задержался на подхваченном в руках бархатном бурнусе*, почти полностью скрывшем маленький расшитый бусинами ридикюль, прежде чем с изогнутых в улыбке губ сорвался ожидаемый вопрос:

— Вы без сопровождения, Катрин?

— Это всего лишь короткий променад по Невскому до Гостиного двора, Ваше Высочество — не думаю, что стоит по такому поводу беспокоить все Третье Отделение.

Она старалась, чтобы ее голос звучал как можно более беззаботно и легко, но настроения Николая это не изменило; взгляд его оставался непреклонным.

— Не замечал за Вами излишней беспечности.

— Я всего лишь не вижу необходимости в излишней предосторожности.

Помедлив, цесаревич сделал еще несколько шагов к ней, уменьшая и без того незначительное расстояние; его раздумья были недолгими — решения всегда давались ему быстро.

— Не хотите жандармов — я отправлюсь с Вами.

Мысленным обреченным стоном встретив это заявление, Катерина не удержалась от ироничного комментария:

— Тогда мне точно придется просить милейшего Василия Андреевича выделить своих людей.

— Вы ставите под сомнение мою смелость? — возвращая ей шпильку, сощурился Николай.

— Как я могу, Ваше Высочество? — она округлила глаза в притворном ужасе и уже более серьезным тоном добавила. — Я ставлю под сомнение разум тех, кто имеет наглость совершать покушения на лиц царской фамилии. Я ценю Ваше беспокойство за мою жизнь, — голос против ее воли потеплел, но намерения остались тверды, — однако прошу Вас не совершать необдуманных поступков.

— Оставить эту честь Вам? Не желаю даже слышать об этом: я сию же минуту возьму плащ и отправлюсь с Вами.

В который раз недобрым словом поминая фамильное упрямство цесаревича, Катерина спешно — даже слишком, чтобы это было искренне — пообещалась ждать здесь же, у статуи: только так можно было завершить эту начавшую приближаться к тупику беседу. Дождавшись, когда стремительно удаляющаяся фигура скроется из виду, она бросилась вниз по лестнице, стараясь, чтобы каблучки мягких туфель звучали как можно тише.

За ее нежеланием иметь высочайшее сопровождение крылась еще одна не озвученная причина: слухи. Бесконечные, утомившие ее слухи, коими дворец полнился с пугающей быстротой. Даже то, что в них от правды осталась самая малость, а все остальное являлось лишь плодом восхитительно богатого воображенияфрейлин и прочих штатских, не давало успокоения: Катерине осточертело ощущать кожей, как в каждом алькове, за каждыми дверьми обсуждают ее дружбу — возведенную в ранг интрижки — с Наследником престола. Безусловно, она преувеличивала, и пока эти разговоры велись лишь на фрейлинском этаже и порой на половине государыни, но не за горами час, когда весь Зимний переполнится единственной волнующей его новостью, гадая, как долго еще продлится увлечение цесаревича. Порой Катерина искренне и сильно проклинала длинные языки высшего света, не находящего ничего столь же занимательным, как разбор чужого грязного белья и сочинение историй одна другой невероятнее.

Даже не заботясь о том, чтобы тяжелая входная дверь не придавила пышную юбку, она торопливо выскользнула на крыльцо Собственного подъезда и, оглядевшись, бросилась к пролетке, которую только что покинул какой-то господин в гражданском. Сбивчиво пояснив извозчику, что ей нельзя медлить, Катерина вспорхнула на жесткое сиденье и еще раз повторила точный адрес. Конечно, быстрее было бы на тройке, да некогда ей выбирать экипаж — не личную же карету Его Высочества брать.

Оглянувшись на медленно удаляющееся монументальное сооружение дворца, она потуже затянула атласные мантоньерки. Лишь бы успеть отъехать.

***

Ни у Сабурова, ни у Линде Катерине ничего не приглянулось. Бесспорно, владельцы лавочек были мастерами своего дела, и флаконы поражали воображением, стоило только войти в это царство драгоценного камня, позолоты, скульптуры и целого сонма ароматов, но сколь бы прекрасны ни были маленькие нимфы с точеными крыльями, сколь бы роскошно ни сверкали грани рубинов, усыпавших пузатые бока, сколь бы волшебно ни играли хрустальные переливы колокольчиков, все это ничуть не подходило государыне. Все это было слишком вычурно, слишком претенциозно, слишком безжизненно, и Катерина даже невольно спросила себя, о чем она думала, когда согласилась на идею Мари Мещерской посетить парфюмерную лавку — ведь не здесь, совершенно точно не здесь стоило искать подходящий подарок. Вот только где именно — разум не желал ответить. Равнодушно проходя мимо очередной лавочки, Катерина невольно задержала взгляд на маленькой шкатулке, выполненной в форме рояля, расписанного библейскими сюжетами. Лавочник охотно откликнулся на просьбу показать ближе свое изделие, и, когда верхняя изящная крышка была откинута, в воздухе зазвенел колокольчик, да такой чистый, что Катерина не удержалась от улыбки. Попросив упаковать ей вещицу, она отсчитала несколько монет и убрала покупку в ридикюль: пожалуй, половина подарка была найдена. Что же до второй его части, то здесь стоило немного поразмыслить — ровно столько, сколько займет дорога до книжного Ратькова; было решено не брать экипаж, а спокойно пройтись вдоль по Невскому. Опасаться чего-либо на главной улице, которая давно уже получила статус «императорской», потому как все государи любили совершать по ней променады, было бы попросту глупо: городовые и жандармы зорко следили за порядком, и если случалась какая неразбериха, ее источник тут же устраняли.

У нее в запасе еще оставалась пара свободных часов, а потому внезапная идея заглянуть в кондитерскую, что расположилась у Зеленого моста и быстро снискала любовь не только у петербуржцев, но и у гостей столицы, была встречена с одобрением: так кстати вспомнилось, что завтрак сегодня не случился, а устоять перед воздушными эклерами у Вольфа было попросту невозможно. Воодушевленно пересекая канал Грибоедова и переходя на другую сторону проспекта перед Казанским собором, Катерина с живым интересом рассматривала барельефы на величественных зданиях, каждое из которых словно пыталось затмить своего соседа роскошью отделки и глубиной истории, сокрытой в его трещинах и сколах; изредка глаз цеплялся за прохожих, принадлежащих разным сословиям и порой удивляющих своим видом, но все же неустанно возвращался к красоте самого сердца столицы. Ее естества, что не могло наскучить даже тому, кто жил здесь с рождения. Мимолетно осматривая Малую Конюшенную, где в преддверии Вербной недели раскинулся веселый базар, и потому сложно было теперь представить место оживленнее этого, Катерина вздрогнула: прислонившись к светлой стене двадцать шестого дома, женщина, чей возраст было не разобрать, пыталась расстегнуть крючки высокого воротника. Лицо ее было неестественно бледным, а худощавая рука дрожала. Не способная пройти мимо чужой беды, Катерина, не раздумывая, ускорила шаг, подходя ближе к незнакомке и осторожно окликая ту. Женщина расслышала ее лишь с четвертого раза: мутные карие глаза встревоженно бегали, пока пухлые бескровные губы, подрагивая, беззвучно просили о помощи.

— Прошу, успокойтесь, — судорожно перебирая в уме возможные варианты действий, Катерина коснулась затянутой в перчатку ладонью плеча незнакомки. — Я сейчас… — она огляделась, — сейчас найду извозчика и отвезу вас к медику. Вы только потерпите, умоляю.

— Не… н-не нужно… — закашлявшись, женщина помотала трясущейся головой, отчего светлые, тронутые сединой локоны, выбились из-под капора, и, уже чуть спокойнее, повторила, — не нужно… м-медика.

— Но вы же.., — она даже не успела договорить: незнакомка обеими руками вцепилась в ее запястья, с невыразимой мольбой заглядывая в глаза.

— Мне… уже л-лучше. Я живу н-не п-подалеку, — жадно глотая ртом воздух, что ничуть не помогало ей сделать полный вдох, женщина тяжело дышала, но старалась донести свою мысль до случайной спасительницы. — Там м-муж, он пом-может.

— Где вы живете? — понимая, что это единственное, что в ее силах, осведомилась Катерина, поддерживая несчастную за локоть и жалея, что совершенно ничего не смыслит в медицине, а потому не способна никак иначе помочь.

— Т-там, — махнув рукой вглубь Малой Конюшенной, для чего пришлось выпустить одно запястье из цепкой холодной хватки, пояснила она. — П-помогите дойт-ти.

Если бы ей не приходилось следить за состоянием незнакомки, эта короткая дорога не отняла бы более трех минут, но едва стоящая на ногах женщина делала шаг за шагом с таким усилием, что Катерина боялась столкнуться с кем-нибудь из горожан, увлеченно наблюдающих за представлением кукольников, и просто прогуливающихся по улице, но не пытающихся предложить свою помощь. Повинуясь указаниям несчастной, она свернула в какой-то проулок, надеясь, что до конечной точки осталось недалеко. Но стоило пройти половину пути, незнакомка вдруг стала крениться влево, и Катерина поспешила подвести ту к стене, чтобы перевести дух. Сбиваясь с французского на русский и обратно, она попыталась заговорить с женщиной. Та хрипела, держась за грудь, и что-то желала сказать, но голос ее был столь прерывистым и тихим, что слова различались с превеликим трудом. Несчастная просила отдохнуть минуту — это все, что удалось расслышать и связать после многократного повтора; и Катерина, опасаясь худшего, поддерживая ее с одной стороны, а с другой прислонив к стене, послушно замерла, внимательно, даже излишне, вглядываясь в теряющее краски с каждой минутой лицо. Она даже было предложила все же позвать кого на помощь (для чего, правда, пришлось бы оставить на пару минут незнакомку), но получила мольбу повременить — оставалось лишь пройти еще немного, свернуть за угол, и где-то там уже будет родной дом. А муж — он врач, он поможет. В какой-то миг даже показалось, что несчастной стало легче: она сумела глубоко вдохнуть и едва-едва оттолкнуться от холодной неровной стены.

Стоило сделать еще несколько шагов, как женщина, по всей видимости, окончательно обессилевшая, потеряла сознание, падая на брусчатку, припорошенную остатками снега. Испуганно ахнув, Катерина опустилась на колени, силясь привести пострадавшую в чувства: расстегнув верхние пуговицы тафтяного платья, тем самым уменьшая давление на горло, она постаралась отследить биение сердца и, убедившись в том, что произошедшее — лишь обморок, панически ударила ту пару раз по щекам, абсолютно не понимая, что может сделать. Не кричать же на всю улицу о помощи, тем более что за шумом ярмарки ее не услышат. Впрочем, этот вариант стоило оставить в качестве самого последнего и безвыходного. Панически вглядываясь в лицо бесчувственной женщины, она размышляла, подгоняя саму себя и хоть какие-то разумные мысли в своей голове. Запоздало пришло осознание, что в ридикюле должна быть нюхательная соль: при обычных обмороках она хорошо помогала, правда, насколько можно назвать этот — обычным — сложно сказать. Ослабляя жгуты, стягивающие горловину тканевого мешочка, Катерина нетвердой рукой пыталась нашарить маленький стеклянный флакончик, но пальцы постоянно натыкались то на острые концы шпилек, то на шероховатый пергамент упаковки, то на гладкость дерева. Погружающаяся все глубже в омут страха за чужую — во всех смыслах — жизнь, она потеряла возможность хоть как-то следить за тем, что ее окружало. И потому, когда в переулке раздался шорох чужих шагов, совершенно не придала этому значения, потому как не расслышала столь незначительного шума.

Мгновение, в которое ее кто-то грубо схватил за плечо и резко дернул вверх, не успело даже отпечататься в памяти, потому что в следующую секунду ее с той же жестокостью отшвырнули в стену, что была в паре шагов. Дыхание перехватило, но скорее от испуга, нежели от тупой боли в затылке и спине, на которые пришелся удар; с широко раскрытыми глазами она смотрела на мужчину, нависшего над ней — на лицо его падала тень от шляпы, и в поле зрения попадали только пышные рыжеватые усы. Едва Катерине удалось собрать крупицы воздуха в легких, чтобы выдавить из себя хоть пару слов, нижняя часть лица незнакомца пришла в движение.

— Тебе просили передать, что тебя предупреждали. Последний раз был использован.

Шипение, пропитанное таким количеством ненависти, словно впрыснуло парализующий яд в вену: ошеломленная, она замерла и даже не сразу ощутила, что на ее горле сомкнулась сильная рука, затянутая в темную перчатку. Лишь когда попытка сделать новый вдох оказалась провальной, а короткие пальцы надавили на шею, какая-то внезапная ясность, будто в лицо снега пригоршню бросили, нахлынула и заставила осознать — ее желают убить. Слишком яростной была хватка, слишком злы — слова, слишком знакома — фраза, чтобы это было лишь простым запугиванием случайного грабителя, тем более что незнакомца явно не интересовал ее ридикюль. Вспомнив о том, что там должен был находиться пистолет, Катерина постаралась как можно осторожнее проверить свою догадку, но мужчина оказался проворнее: молниеносно перехватив ее ладонь своей свободной рукой, он тут же вывернул кисть. Из глаз брызнули слезы; тяжело сглотнув и потеряв чувствительность поврежденной руки, Катерина грудью рванулась вперед, одновременно с этим стараясь оттолкнуть незнакомца единственной еще повинующейся ей рукой. От неожиданности тот и впрямь незначительно разжал пальцы на ее горле, подарив возможность схватить искусанными губами глоток воздуха, прежде чем, злобно окрестив ее «дрянью», вновь впечатал в стену. От нового удара перед глазами потемнело, а уши заложило.

Что еще говорил незнакомец — она не понимала. Кажется, словно звук замедлился в десятки тысяч раз и прежде чем достигнуть ее ушей, часы успевали отмерить больше сотни ударов. Непонимающе, будто все подернулось туманной дымкой, она едва приподняла голову, не способная даже посмотреть в глаза противнику, и тут же какая-то неведомая черная тень оттолкнула того в сторону. Оставшаяся без поддержки, на ватных ногах она просто сползла по стене на грязную брусчатку. Несколько раз крепко зажмурившаяся и снова распахнувшая глаза, она с трудом вернула себе способность сравнительно ясно видеть. И спустя мгновение пожалела об этом, потому как наблюдать борьбу, развернувшуюся в десятке шагов от нее, хотелось меньше всего.

Для того, чтобы начать здраво мыслить, потребовалось еще две минуты, но ни одно разумное решение не успело прийти к ней, потому что дыхание резко перехватило, когда о брусчатку с глухим звоном ударился окровавленный нож, а мужчина метнулся в сторону противоположного выхода из проулка. Катерина даже не поняла следующих секунд: случайный спаситель рванулся было за нападавшим, но громкий хлопок выстрела, раздробившийся о каменные стены стоящих близко друг к другу домов, заставил застыть на месте и его, и княжну. Незнакомец, успевший изрядно отдалиться, вскрикнул — пуля попала в ногу, но все же сумел, прихрамывая, завернуть за угол. Ошеломленная Катерина опустила взгляд: вытянутая вперед дрожащая рука судорожно сжимала рукоять пистолета, взятого вчера у цесаревича и по какой-то роковой случайности не отданного обратно. Все еще не осознавая, что это именно она бездумно вынула оружие из ридикюля, оказавшегося так близко, Катерина тяжело сглотнула. И перевела взгляд на обернувшегося к ней Николая, в потемневшем взгляде которого сейчас не представлялось возможности прочесть хоть что-нибудь.

— Ваше Высочество?! Вы следили за мной? — ничуть не скрывая своего раздражения, смешанного с усталостью, задала насущный вопрос Катерина, пытаясь совладать с головокружением и подняться на ноги. Для этого пришлось опереться здоровой рукой на стену позади, но все же пересилить слабость удалось.

— Вы скажете, что напрасно? — делая несколько решительных шагов в ее направлении, отозвался цесаревич. — Не вздумай я последовать за Вами, Бог знает, что бы с Вами произошло.

Голос как и всегда звучал иронично и непринужденно, словно бы не по его мундиру расползалось багровое пятно.

Пятно?

Катерина поперхнулась собственным вдохом, забывая о том, что сама еле жива. И ноющая боль где-то в лопатках и голове, и тошнота, и все еще неровное дыхание вместе с шумом в ушах стали совершенно незначительными, неощутимыми, стоило лишь увидеть кровь на темно-зеленой ткани.

— А вместо этого произошло с Вами.

Вместо того, чтобы продолжить короткий спор, он как-то даже слишком спокойно констатировал очевидный факт:

— Если сейчас здесь появятся жандармы, боюсь, у нас будут все шансы узнать Третье Отделение изнутри.

Для нее, потерявшейся в собственных ужасающих и выворачивающих наизнанку эмоциях, прошло уже не менее часа, и она краем сознания удивлялась, что еще никто из людей, гуляющих на вербной ярмарке, не бросился на звуки выстрела (и это если не говорить о стражах порядка). В действительности же минуло не более минуты, и развернувшийся праздник на Малой Конюшенной в некотором роде был даже им на руку, потому что общим шумом сработавшее оружие не так оглушало и тревожило покой горожан. Схватив Катерину за не поврежденную руку, менее всего сейчас памятуя о приличиях и иных нормах морали, что не предполагали подобных контактов с незамужними барышнями, особенно в местах столь уединенных, Николай моментально забрал у нее свой пистолет, пряча за отворот мундира — обыскивать Наследника престола не осмелился бы ни один жандарм — и тем же быстрым движением притянул опешившую княжну ближе, свободной рукой обнимая ее за плечи и прикрывая полой распахнувшегося плаща. Сейчас со стороны они выглядели обычной влюбленной парой, возжелавшей найти минутку спокойствия вдали от столичной суеты. И если кто заглянет в проулок, вряд ли предположит, что выстрел случился именно здесь.

В том и была спонтанная мысль цесаревича, но о том совершенно не подозревала Катерина, испуганно прислонившаяся виском к плотному сукну и борющаяся с желанием вернуть хотя бы минимальную дистанцию между ними. Перед глазами тускло поблескивали золоченые пуговицы и витые шнуры аксельбанта, а в ушах сумасшедше колотилось, отдаваясь грохотом во всем теле, испуганное сердце. Звук дробился, разрастался, и лишь немногим позже она поняла, что он смешивается с таким же неровным биением сердца Николая.

— Экзамен Вы не сдали, Катрин, — вдруг насмешливым шепотом прокомментировал цесаревич, сбивая свою спутницу с толку. — Пуля попала в ногу, а это даже близко не достойный выстрел.

— Я и не имела намерения его убить, — возразила Катерина, умалчивая о том, что вообще не представляла, каким образом вытянула пистолет и решилась на подобное действие: оружие осталось у нее по чистой случайности, она просто не имела еще должного навыка, чтобы даже помыслить о собственной защите. Но жизнь никогда не умела подстраиваться под готовность человека сделать что-либо, и все фатальные ситуации происходили ровно в момент, когда этого желаешь менее всего. Впрочем, это лукавство: куда хуже было бы, не окажись у нее пистолета, или окажись она далеко от выпавшего, когда ей заломили запястье, ридикюля.

Внезапно замерев от случайно пришедшей мысли, она сделала шаг назад — с легким оттенком сожаления от расставания с теплом и защитой, излучаемыми цесаревичем — и осмотрелась в поисках незнакомки. Проулок был пуст. Где-то у противоположной стены тускло поблескивало лезвие ножа, наполовину испачканное начавшей подсыхать кровью, смешавшейся с грязью, островки серого снега, не до конца стаявшего, истоптанные там, где была борьба, разрывали целостность каменной кладки, но никакого намека на то, что здесь лежал человек, не наблюдалось.

— Скажите, что я не сошла с ума, — все так же переводя взгляд с одного участка на другой, медленно произнесла Катерина. — Здесь ведь была женщина? Она лежала без сознания, я не знала, чем ей помочь, когда Вы… когда все это… — она как-то беспомощно развела руками, подбирая слово, — случилось.

— По всей видимости, ее обморок был не настолько глубок, как представлялся.

— Вы хотите сказать, что она его разыграла? Но зачем? Впрочем, — она не стала дожидаться ответа, понимая, насколько глуп был вопрос, вместо этого поднимая холодное оружие, — вербная ярмарка — прекрасный повод поживиться за счет кого-либо из жалостливых горожан, не способных оставить бедную женщину в беде. Достаточно заманить в темный проулок, потянуть время, пока не подоспеет сообщник, и обчистить карманы жертвы.

Николай нахмурился, догадываясь, к чему ведет его спутница. Хотя, если быть точнее, он предполагал куда больше, чем она в данный момент. Возможно, у него не было таких оснований, которые сложно опровергнуть, но шансы проверить похожую на правду гипотезу, благодаря Катерине, появились. Только не сегодня. Стиснув зубы от новой волны боли где-то справа, он попытался сделать пару размеренных глубоких вдохов и выдохов: неизвестный попал ножом по ребрам, и, судя по пропитавшемуся кровью мундиру, явно не ссадину оставил, но если за прошедшие минуты цесаревич еще не разделил участь той неизвестной (с поправкой на то, что его обморок был бы настоящим), возможно, только лишь зацепил. И все же жжение нарастало с каждой секундой.

Катерина, от которой не укрылась бледность Николая, тут же дала себе нелестную характеристику: вместо того, чтобы решать второстепенные проблемы, лучше бы доктора нашла, пока собственными руками не свела в могилу Наследника престола. Бросившись к нему, чтобы поддержать — теряющее краски лицо не оставляло шансов другим мыслям — она постаралась как можно аккуратнее подставить плечо и не касаться раненного бока. Им даже удалось медленно выйти обратно на Малую Конюшенную, чтобы вернуться на Невский, и не привлечь внимания горожан: цесаревич упрямо держал маску благодушия, стараясь, чтобы со стороны они выглядели как прогуливающаяся пара. Но когда Катерина заговорила о том, чтобы срочно найти экипаж и ехать на Литейный (впрочем, она была готова на любую врачебную помощь, просто на ум кроме Мариинской больницы, где работал широкоизвестный Буяльский, ничего не пришло), ей ответом стал непреклонный отказ. Однако мысль об экипаже и впрямь была здравой, только искать никого не пришлось: простая черная закрытая карета Его Высочества ожидала прямо на углу Невского и Малой Конюшенной.

– Катрин, право, я не истекаю кровью и не намерен испустить дух на мостовой, – попытался шутливо успокоить её цесаревич, открывая дверцу, но не преуспел в этом: княжна лишь одарила его укоризненным взглядом, прежде чем молчаливо подняться внутрь. – Ну хорошо, хорошо, – капитулируя, Николай поднял руку, тут же вновь поморщившись от боли, – едем во Дворец: договориться с Федором Феофановичем проще, чем с кем-то еще.

Он не желал показаться героем, пусть и в действительности упасть без чувств из-за ранения на глазах у встревоженной барышни было бы крайне болезненным ударом по собственному достоинству, но дать повод дворцовым сплетникам обсудить это маленькое «приключение», значило позволить длинным языкам донести новость до Императрицы. А то, сколь остро на все связанное с сыном реагировала Мария Александровна, не было известно разве что заграницей. Помимо того, цесаревич прекрасно представлял ярость Императора в адрес его безрассудных действий, вновь (что отец не замедлит подчеркнуть) связанных с небезызвестной барышней, но это все меркло перед тем, сколь сильно может ударить неприятная новость по здоровью матери. Конечно, он сам подвергал ее опасности, сам был виновен в произошедшем (пусть и косвенно), и именно его упрямое нежелание брать с собой охрану приводило к подобным ситуациям (хоть и только во второй раз), но зная, что если бы не этот его шаг, сейчас бы его место заняла Катерина, и вряд ли бы ей повезло больше, Николай не чувствовал за собой вины.

Раздражение. Злость. Тревогу. Но не вину, коей и без того было достаточно.

Чем усерднее он прокручивал в памяти картинки последнего часа, тем сильнее убеждался в том, что случайностью назвать переделку, в которую попала Катерина, нельзя. Он действительно следил за ней от самого дворца: ровно с момента, когда вернулся к площадке Собственной лестницы и — как и ожидалось — не обнаружил и намека на присутствие княжны, а потому был вынужден как можно быстрее преодолеть десятки устланных ковровой дорожкой ступеней и почти вылететь на крыльцо Собственного подъезда, чтобы увидеть, как открытая пролетка медленно отдаляется от Дворцовой площади, и белоснежное пятно бурнуса с выпавшими на него темными кудрями становится маленькой яркой точкой. На то, чтобы растолкать задремавшего кучера, оповещенного о намерениях цесаревича нанести визит Елене Павловне, ушло не более минуты, на то, чтобы раскрыть изменение маршрута — еще столько же. Бедный мужик, не привыкший к столь спешной речи — цесаревич обычно разговаривал с ним размеренно и спокойно — в волнении стегнул лошадей так, что те чуть было в галоп не сорвались. Пришлось уже мягче и четче пояснить, что нагнать за секунды извозчика не требуется: только следовать на приличном отдалении.

У Казанского собора Николай остановил карету, приказав дожидаться его здесь: минутой ранее Катерина зашла в Гостиный Двор, где наверняка могла бы провести и час, и два, но наблюдать за ее прогулкой уже намного проще будет за пределами экипажа.

На его удивление, долго кружить напротив крупнейших торговых рядов столицы не пришлось: княжна довольно быстро вышла на улицу, теперь, по всей видимости, не желая брать пролетку: с такого расстояния, что позволяло ему остаться незамеченным, Николай не мог разглядеть выражения ее лица, но неторопливый шаг, коим она двинулась в сторону Казанского собора после недолгого осмотра Невского, говорил о том, что сейчас она готова насладиться своим променадом, мягко огибая прохожих, всегда заполняющих эту оживленную улицу. Расстояние между ними неумолимо сокращалось, и цесаревич начал раздумывать над тем, чтобы покинуть свое укрытие и присоединиться к Катерине — не станет же она открыто проявлять упрямство посреди Невского, право слово — но та вдруг решила пересечь проезжую часть, и с выходом из тени пришлось повременить. Когда княжна вдруг склонилась над какой-то женщиной, он только усмехнулся, в который раз отмечая ее сострадательность, что роднила ее с государыней; но ни единой дурной мысли не посетило его — скорее порыв помочь, ведь ей явно было непросто поддерживать ослабевшего человека и сохранять прямой курс куда-то вглубь Малой Конюшенной.

Николай уже даже было сделал несколько шагов вперед, но какой-то шум слева, со стороны Казанского, привлек его внимание: двое всадников — один на вороном скакуне, другой на гнедом — с воодушевленным гиканьем неслись вдоль канала, похоже, соревнуясь в скорости. За ними, оглушительно свистя, но со значительным отставанием, гнал офицер, видимо, принадлежащий к стражам порядка. То, что всадники нарушали правила, было ясно как божий день — скакать во весь опор к одной из самых людных улиц, явно не намереваясь резко остановиться на углу, стал бы только сумасшедший. Или самонадеянный юнец. Соперники, по всей видимости, таковыми и являлись, но это мало заботило цесаревича: тем, что действительно заставило его на мгновения забыть о своей почти детской слежке за барышней, был маленький мальчик, едва ли старше десяти лет, оказавшийся на пути у приближающихся лошадей. Ребенок, рассыпавший яблоки, что нес в бумажном кульке, бросился собирать раскатившиеся по брусчатке фрукты, явно больше переживая за то, что копыта несущихся по пустующей набережной животных могут растоптать спелые плоды, нежели за себя.

Видя, что кричать мальчишке что-либо нет никакого смысла — он скорее в ступор впадет, испугавшись — Николай кинулся к сидящему на корточках ребенку, старающемуся сразу ухватить два яблока и не растерять уже собранные. Схватив его за шкирку, словно какого котенка, он сделал еще несколько быстрых шагов к площади, прежде чем остановиться и обернуться: спустя четыре гулких удара сердца мимо пронеслись горе-всадники, преследуемые стражем порядка, и, чуть замедлившись, свернули в сторону Адмиралтейства, распугивая прохожих и запряженных в повозки лошадей.

Ребенок дернулся, напоминая о себе, и цесаревич бессознательно разжал хватку, отпуская мальчишку, как-то скомкано буркнувшего «спасибо» и вновь побежавшего к яблокам, часть из которых все же оказалась безжалостно растоптана. С минуту понаблюдав за ним — словно бы совершенно не испуганным и не осознавшим угрозу жизни — Николай вспомнил о причине собственного нахождения на Невском и моментально обернулся к Малой Конюшенной, заполненной смехом и голосами зазывал, обосновавшихся на ярмарке: Катерины и след простыл. Сдержано выругавшись, он поспешил пересечь улицу; как искать среди толпы одну-единственную барышню, которая могла зайти куда угодно, он не знал.

К моменту, когда он прошел почти всю улицу, упиравшуюся в придворно-конюшенное ведомство, пару десятков лет назад обновленное и теперь получившее красно-оранжевую облицовку, Николай, кажется, успел допросить половину посетителей вербного базара: кто-то лишь разводил руками в ответ, кто-то вспоминал всех прекрасных дам, виденных за день, кто-то советовал бросить затею и присмотреться «во-он к тем прелестницам», но все же пара человек указали направление, подтвердив, что, мол, да, шла вдоль рядов барышня в белом бурнусе вместе с барышней в темном платье. Куда шла, неизвестно, но точно не обратно к Невскому.

За ослепительно чистый цвет цесаревич был готов благодарить Катерину, потому как надень она сегодня что-то менее приметное, вряд ли бы он, судорожно оглядываясь по сторонам, сумел различить ее в темноте проулка. Прижатую к стене, безвольно опустившую голову, словно марионетка, оказавшаяся вмиг без поддерживающих ее нитей. Мужчина, грубо схвативший ее за шею, был одет в штатское, темные тона усиливались тенями в проулке, на глаза была надвинута черная шляпа с короткими тульями. Кляня себя за то, что не забрал вечером пистолет у Катерины и сейчас был совершенно безоружен, Николай кинулся в проулок, стараясь ничем не выдать своего появления. Неизвестный, явно не ожидавший его вмешательства и не рассчитывающий на привлечение внимания, что-то процедил сквозь зубы, но попытку бегства не предпринял: видимо, полагал, что справится с двумя. Впрочем, его мотивы сейчас мало заботили встревоженного цесаревича — рывком оттолкнув незнакомца, он попытался нанести ему удар, но тот успешно блокировал и не замедлился с ответом.

То, что в руке нападавшего был нож, Николай понял только в момент прикосновения острой стали к ребрам: если б не распахнутый плащ, сбившийся складками, и не плотная ткань мундира, вполне вероятно, что на месте длинного пореза была бы глубокая рана. А так, бесспорно, приятного мало в отчетливом жжении, пронзающем бок, но сознание пока не стремится его покинуть, и умереть от кровопотери сейчас не грозит.

Когда проклятое оружие все же оказалось выбито из остервенело сжимающих рукоять пальцев, затянутых в темную перчатку, незнакомец, кажется, подрастерял храбрость: по всей видимости, он полагался только на нож, и потому, еще раз послав удар — куда менее уверенный, в сравнении с предыдущими — бросился прочь. Преследовать его цесаревич не собирался, прекрасно понимая, что ничего этим не добьется, но абсолютно инстинктивно метнулся за ним, когда его оглушил грохот выстрела.

Оборачиваясь к стоящей на коленях Катерине, отчаянно вцепившейся в его пистолет, он как-то отстраненно подумал, что недооценил ее.

***

Эту комнату уже девять лет держали нетронутой, и только цесаревич в особо тяжелые минуты приходил сюда; ему казалось, что каким-то странным образом он становится ближе к покойному деду. Он мог просто перебирать письменные принадлежности и листы, постепенно желтеющие, из раза в раз изучать маленький складень, стоящий тут же, и портреты своих тетушек — Александры, Ольги и Марии, и говорить. Вслух или мысленно, быстро, медленно, порой даже обрывками фраз. И сколь бы чудным, ненормальным это ни казалось, но на душе и вправду становилось легче, решения давно мучивших вопросов оказывались ближе. И потому не было ничего удивительного в том, что именно о кабинете покойного Императора он вспомнил, стоило лишь задуматься о тайном и надежном месте.

Дверь из приемной с тихим скрипом, свойственным давно не смазываемым петлям, отворилась; стоило лишь сделать шаг, и в свои сухие объятия принимала сама вечность. Усталая, пропитанная пылью и горечью прошлых воспоминаний, неохотно открывающая глаза при виде новых гостей, потревоживших ее долгий сон, что продолжится, как только новый скрип проводит их.

Сводчатая комната разительно контрастировала с остальными помещениями дворца: небольшая, лишенная богатой отделки стен, покрытых темными обоями с каким-то неброским узором, и потолка, последний раз беленного еще при жизни ее владельца, узкая — в одно двустворчатое окно, выходящее на Салтыковский подъезд и полуприкрытое тяжелыми темно-зелеными занавесями. Все в ней отражало натуру покойного государя куда как лучше, нежели любые рассказы о нем: и небольшой портрет второй дочери, Ольги, на камине, в котором уже давно не горел огонь, и расположившийся у окна письменный стол без внутренних ящиков, сохранивший идеальный порядок, но не пустующий, и множество заключенных в резных рамах картин, отражавших невероятно живые кусочки необъятной Империи, до последнего вздоха обожаемой им. Но самым характерным элементом, безусловно, являлась деревянная складная походная кровать, застланная темным покрывалом, к которой и был отправлен цесаревич: за исключением узкого диванчика, обитого зеленым сафьяном, примостившегося ровно между изголовьем кровати и письменным столом, это было единственным местом, куда была возможность прилечь для осмотра.

Пропитанный кровью с правой стороны мундир с едва слышным шорохом соскользнул с плеч, следуя за ранее снятым подбитым мехом плащом, и нашел пристанище на спинке деревянного стула, передвинутого к постели. Кипенно-белая рубашка с таким же багровым пятном с запозданием была расстегнута, мягко обнажив поврежденный бок, и как бы Катерина ни была смущена или взволнованна, в момент, когда ее глазам открылась длинная, проходящая от подреберья вверх рана, на первый взгляд глубиной не более чем в треть пальца, она утратила все мысли, кроме одной — все могло быть значительно страшнее. Она боялась, что кровотечение окажется столь сильным, что цесаревич потеряет сознание еще в карете на пути в Зимний, но он стойко перенес обратное путешествие и даже дорогу от Собственного подъезда к северо-западному ризалиту, где и находился кабинет покойного Императора. Алая кровь все еще выступала на поверхность, скатываясь вниз тонкими прерывистыми струйками, но уже с меньшей интенсивностью и не так пугала, как в момент обнаружения факта ранения.

Все то время, пока чудом оказавшийся сегодня на дежурстве доктор Маркус колдовал над пострадавшим, Катерина неотрывно наблюдала за его действиями, но старалась вести себя тихо и не выдавать ничем собственной тревоги: опустившаяся на самый край диванчика, беспрестанно комкающая верхнюю юбку, она едва ли вспоминала о необходимости делать вдохи и выдохи. Даже то, что хмурящийся, но вполне спокойный Федор Феофанович сообщил, что угрозы жизни нет, и рана даже затянется без хирургического вмешательства (спорить с цесаревичем, протестующим в отношении необходимости сделать что-то сложнее остановки кровотечения и предотвращения заражения, было нелегко), ничуть не улучшало настроя княжны. Она чувствовала за собой вину, и оттого становилось еще тяжелее. Если бы ей не вздумалось помочь неизвестной женщине, если бы она не была так поглощена попытками привести ту в чувство, она бы сама справилась с нападавшим. Наверняка бы справилась. По крайней мере, ей хотелось в это верить. Но она напрочь забыла о внимательности и подставила под удар того, кого нельзя было подставлять ни в коем случае.

За считанные минуты вправивший ей запястье гоф-медик уже начал собирать свой чемоданчик, попутно что-то объясняя цесаревичу и изредка обращаясь к ней, а Катерина только рассеяно кивала, совершенно ничего не запоминая и не понимая. Разум ее, вроде бы не склонный к излишним и пустым терзаниям, силился увязать все события последних недель в одну цепочку, но неизменно терпел поражение. Сначала эти отравленные сладости, доставшиеся Сашеньке, теперь нож, задевший Николая: все это предназначалось ей, и причины всего этого оставались размыты. Конечно, все могло быть дьявольским совпадением, и ей бы очень хотелось поверить в такое объяснение, но правда заключалась в том, что для совпадений и случайностей было не время, не место и не та жизнь. Злоумышленник желал навредить ей. Целенаправленно.

— Катрин? С Вами все в порядке?

Одарив непонимающим взглядом сначала цесаревича, а затем гоф-медика, она уверенно кивнула, коротко поясняя, что слишком сильно задумалась. Доктор Маркус, видя ее потерянное состояние, еще раз лаконично обозначил все «можно» и «нельзя», что накладывались на Николая до полного выздоровления (видимо, он уповал на благоразумие княжны и ее способность повлиять на порой мальчишеский характер Наследника престола), и, клятвенно пообещавшись не доносить императорской чете о случившемся, откланялся. На лице цесаревича, наконец лишившегося сурового надзора (пусть и длившегося не так долго), загорелась улыбка, которую дополнили хитрые огоньки в синих глазах.

— Присядьте, Катрин, — мягко попросил он, приподняв подушку в изголовье и поставив вертикально, чтобы можно было опереться спиной. Вообще, стоило бы заставить княжну лечь и отдохнуть, потому как в бледности она уже могла соперничать с бинтом, что он сжимал в ладони, но упрямо желала показать свою стойкость. Даже ее попытка возразить была тому подтверждением. Кладя свободную руку ей на плечо и настойчиво заставляя опуститься на узорчатое покрывало, он не сводил с нее глаз, наслаждаясь этой молчаливой войной взглядов: в зелени напротив плескалось ничуть не меньше упорства, нежели в его собственной синеве.

— И все же, это было необдуманно, Николай Александрович, – тихо, отстранённо произнесла она, против своей воли изучая находящегося так близко от нее цесаревича. Он был лишён особой крепости мышц и силы, на фоне своего брата, пожалуй, смотрелся даже по-девичьи тонким, однако это не делало его менее привлекательным, и уж точно Катерина не могла согласиться со словами Императора об изнеженности старшего сына. Тем более после сегодняшнего. Зачарованная заботливыми прикосновениями, ощущением тепла и защищенности, необъяснимой нежностью, сквозившей в каждом движении, она уже совершенно не замечала того, что уже давно перестала дышать.

Осторожно наложивший крахмальную повязку на пострадавшую кисть и совершающий поверх виток бинта за витком, для чего пришлось временно разорвать зрительный контакт, Николай только усмехнулся. Пальцы аккуратно затянули узел из свободных концов, надежно фиксируя повязку.

— Мне стоило позволить ему ранить Вас еще сильнее?

— По крайней мере, для Империи это бы не несло столь серьезных последствий, – отшутилась Катерина, намереваясь забрать пострадавшую руку из обнимавших ее теплых ладоней, но её запястье тут же было поймано и обездвижено. Удивлённо взглянув на цесаревича, она замерла, наткнувшись на холод и непреклонность в его глазах.

— Жизни всех людей равны, Катрин. И я не могу позволить ранить даму рядом со мной, чтобы остаться в безопасности лишь потому, что я – Наследник Престола.

Спустя несколько секунд молчания, последовавшего за этими твёрдыми и почти бесстрастными словами, он добавил:

— Этот человек будет пойман и наказан. За то, что осмелился пойти на убийство.

Тем более что он догадывался, кто именно виновен. Ни слова не говоря, Катерина отвернулась; она чувствовала, что поимка этого преступника не даст ничего. Он лишь марионетка, потеря которой вряд ли критична для жестокого кукловода. Но как выманить того, кто с такой легкостью распоряжается чужими жизнями, пока не удавалось понять. И почему он скрывается. Чего ждет.

— Он сказал, что это было предупреждением, — рассеянно скользя взглядом по висящим на стенах картинам, она все же решилась поделиться своими мыслями. — Это может быть лишь моя паранойя, но я склонна полагать, что его подослал… Борис Петрович.

Называть того человека после всего произошедшего — после таких действий — дядюшкой не поворачивался язык. Она бы безумно желала верить, что все это дурной сон, и никаких злодеяний старый князь не творил — он ведь всегда с такой любовью относился к племянникам, так ценил свою сестру, был так добр и внимателен, что принять то, что это было лишь напускным, оказалось непросто. И до сих пор где-то в самой глубине сердца тлела пустая надежда на лучшее. То, что не сбудется.

Заметивший, как невысокий лоб прочертила задумчивая складка, цесаревич позволил себе абсолютно детский поступок: все так же удерживая в ладони левую руку Катерины, он осторожно прилег на постель, устраиваясь головой на коленях у опешившей от подобного шага Катерины. В ответ на ее вопросительный взгляд (впрочем, не подкрепленный даже тенью попытки воспрепятствовать), он лишь улыбнулся уголком губ.

— Забудьте об этом хотя бы на пару часов. Вам стоит отдохнуть.

— После обеда я должна вернуться к государыне.

— Maman не будет гневаться, я обещаю, — едва сжав в руке узкую холодную ладонь, обмотанную бинтом, заверил он княжну. — А вот Ваш обморок ее явно не обрадует.

Признавая правоту слов цесаревича, она едва слышно вздохнула и прислонилась спиной к изголовью постели, опуская свободную руку на покрытое смятой тканью белой рубашки плечо. Окутывающие теплым облаком слова и фразы что-то начавшего рассказывать Николая, постепенно смешивались в одно; смысл их исчезал в тенях от усталого разума, измученного новым происшествием, голос, как и всегда, наполненный легкой иронией, проникновенный, низкий, убаюкивал, прося прикрыть сухие глаза. Бессознательно перебирающие мягкие волосы пальцы замедлились, тяжелея, словно бы по венам пустили жидкий свинец; ровное дыхание стало тише, почти невесомым.

Почувствовавший перемены Николай чуть запрокинул голову, чтобы увидеть на лице княжны безмятежное выражение, столько времени отсутствовавшее. Похоже, утомившись, она все же задремала в таком неудобном положении, что неминуемо повлечет за собой боль в шее и спине — он об этом знал не понаслышке. Какое-то глупое желание еще немного посмотреть на эти, возможно, не идеальные, но дорогие сердцу черты, вбирая их в себя одну за одной, заставляло оттягивать секунду до секундой. На мгновение он пожалел, что так и не сумел достойно научиться живописи — как бы ему хотелось запечатлеть расслабленное родное лицо на холсте, чтобы хоть что-то сохранить на память; впрочем, можно было попросить об услуге Сашу — брат наверняка не откажет в маленькой мальчишеской прихоти.

Горькая нежность, разрастающаяся в груди при виде едва подрагивающих ресниц, приоткрытых тонких губ и мерно вздымающейся груди, уже не впервые охватывала Николая. И уже в который раз он понимал, что бессилен перед ней. Возможно, это единственное, с чем уже нет нужды бороться: он просто запрет ее внутри. Навечно.

Робко протянутая рука остановилась в считанных миллиметрах от бледных скул, стоило расположившимся на камине часам звонко отмерить полдень. Пальцы покалывало от непонятного, ранее неизведанного ощущения; неуверенное движение вниз, не касаясь кожи, и рука окаменела, когда спутанные ресницы дрогнули и подернутые дымкой сна зеленые глаза приоткрылись. Изображение было туманным и нечетким, но взгляд цесаревича, направленный на нее, чувствовался даже сквозь дрему.

— Простите, Ваше Высочество, я…

Поднятая ладонь замерла так близко от ее губ, что Катерина могла ощутить тепло, исходящее от кожи, и легкую дрожь.

— Это мне стоит просить прощения, Катрин, — так же тихо не согласился с ней цесаревич. — Вы заботились обо мне, однако сами пострадали ничуть не меньше.

С неохотой поднявшись с постели, на которой они провели последние минуты, Николай задумчиво осмотрелся:кабинет покойного Императора не предполагал особого комфорта — что походная кровать, прикрытая от чужих рук, что несколько деревянных кресел, обтянутых сафьяном, не давали возможности остаться в них надолго. Увы, но приходилось покинуть этот островок покоя и уединения, столь резко контрастирующий с суматошной и живой атмосферой дворца, порой излишне утомляющей.

— Нам пора.

Сожаление, пронизывающее голос, сложно было скрыть; Катерина, уже отошедшая от своего незваного сна, ничего не ответила — оправив едва примявшиеся юбки, она выпрямилась, готовая следовать за Николаем по тому же пути, которым они шли сюда.

Комментарий к Глава четвертая. Без слова, без жеста, без мыслей

*бурнус — женская верхняя одежда, представлявшая собой очень широкое пальто.

========== Глава пятая. Горечь злейших на свете судеб ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 11.

Император редко наносил визиты на половину своей супруги, если не брать во внимание утреннее приветствие: даже завтрак чаще всего проходил в раздельных комнатах, а в последнее время Александр едва ли прерывал бесконечный поток дел на обед, утром полностью забывая о трапезе. Потому, завидев статную фигуру супруга, появившуюся в дверях, она удивленно поднялась из-за богато заставленного различными баночками и флакончиками трюмо и с некоторым промедлением отдала молчаливый приказ фрейлинам, занявшим кресла у окна, покинуть спальню. Впрочем, то, что Александр пришел отнюдь не ради праздной беседы, стало ясно довольно скоро: стоило лишь ему заговорить о приближении лета и успехах цесаревича, как Мария Александровна отвела взгляд к золотым узорам, что украшали стены.

— … Сергей Григорьевич подготовил прекрасную программу, которая позволит завершить этот этап.

Роль графа Строганова в воспитании цесаревича действительно была неоценима, что не отрицал никто из императорской фамилии. Однако далеко не это сейчас волновало Марию Александровну, догадывающуюся о том, что стоит за заграничным путешествием сына: отнюдь не одно лишь знакомство с европейскими дворами ставил в приоритет государь.

— Вы полагаете, уже пора?

— Прошло чуть меньше года с его последней поездки по стране…

— Я не о том, Ваше Величество, — мягко остановила его Императрица. — Вы ведь намереваетесь заговорить с сыном об обручении?

— Мари, видит Бог, я не желаю давить на Николая, — устало прикрыв глаза, после недолгого раздумья произнес Император, — но его интерес к фрейлине Голицыной день ото дня становится лишь сильнее. Я не хочу, чтобы он повторил мои ошибки.

— Вы говорите о своем желании отречься от престола ради женщины, Ваше Величество? — даже говоря о таких вещах, Мария Александровна оставалась безупречно спокойной; словно бы ее совершенно не трогали воспоминания об увлечениях ее царственного супруга. — Никса не столь импульсивен — он не поставит под угрозу судьбу Империи, — она покачала головой, невольно касаясь пальцами жемчужного браслета на своем запястье.

— Видели бы Вы его несколькими месяцами ранее, когда… — он осекся, запоздало осознав, что об этом случае Императрице неизвестно, и узнать о нем она не должна. — Когда он так яро защищал честь mademoiselle Голицыной.

— И одно лишь это привело Вас к подобным мыслям? Он унаследовал Ваше благородство, Ваше Величество, однако никогда не совершал бездумных поступков.

— Мари, — государь приблизился к супруге и осторожно коснулся сухими губами ее руки, — я обещаю Вам, что позволю совершить Николаю собственный выбор, как это когда-то сделали мои родители. И, более того, он будет волен сам решить, когда объявить о помолвке и назначить дату браковенчания.

У нее не было причин не доверять ему. Не было причин сомневаться в его любви к сыну. И все же материнское сердце болезненно сжалось; Императрица понимала, что будет значить одно лишь появление невесты у цесаревича — обязательства. Воспитанный на принципах верности и чести, еще в детстве принявший свое положение и крест, Николай, даже еще не обручившийся, но уже выбравший будущую государыню, более не сможет искать чувств на стороне. Просто потому, что даст обещание и любое отклонение от оного станет предательством. Император действительно знал, на что делать ставку. Если он желал положить конец юношеским увлечениям сына, пока те не перешли дозволенную границу, но при том не настроить цесаревича против себя, создать для него кажущиеся комфортными обстоятельства, он мог выбрать лишь такой путь.

Покорно склоняя голову перед супругом, которому не имела прав перечить, Мария Александровна позволила тяжелому вздоху сорваться с ее губ.

Оставалось лишь молиться о том, что хотя бы одна принцесса придется сыну по душе.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 12.

Слушая речь брата, вызванного сразу после занятий с Борисом Николаевичем Чичериным, преподававшим государственное право, Николай беспрестанно переставлял шахматные фигурки на отполированной до блеска доске, и точно так же перемещались в его голове кусочки мозаики, все никак не желающей сложиться в единую картину. Полученное вчера письмо, долженствовавшее стать ответом на большинство его вопросов, прояснило немногое, и отнюдь не успокоило — скорее заставило построить еще несколько новых теорий и переосмыслить старые.

— Мари… Мария Элимовна, — поправился Великий князь, — весь вечер того дня провела подле государыни, сразу после дежурства отправившись к себе. О беседе с княжной Голицыной ни с кем не говорила. Почему тебе так важно было это узнать?

— Катрин сказала, что mademoiselle Мещерская отрекомендовала ей Гостиный Двор, — задумчиво произнес Николай, оставляя ладью на крайней черной клетке. — Их беседа имела место быть днем, а следующим утром Катрин отправилась на прогулку. Злоумышленник знал, что она будет именно там, иначе бы с той женщиной она столкнулась не напротив Казанского собора.

— Ты не берешь во внимание случайность этой встречи?

— Нет, — цесаревич стиснул зубы, — как бы мне того ни хотелось, но все было спланировано. Не пойми меня превратно, Саша, — он обернулся к брату, и тот поразился безграничной усталости, затопившей синие глаза, — я не желаю обвинить mademoiselle Мещерскую или кого-либо еще: я только лишь стараюсь понять, кого еще удалось привлечь тому человеку.

— Но если Мария Элимовна и вправду непричастна, то как?..

— Беседа ведь не была конфиденциальной?

Александр пожал плечами: об этом он не спрашивал, но более чем был уверен, что подле матери в тот момент находились и другие фрейлины, а у них, как известно, не только языки длинные, но и слух тем лучше, чем меньше чужие речи касаются непосредственно их. Во дворце вообще сложно хоть какую-то информацию утаить, и уж тем более ту, что звучит в женском кругу.

— Мне необходимо точно знать, кто из фрейлин присутствовал у Императрицы в тот момент, и кто из них отлучался из дворца.

— Возможно, стоит побеседовать с mademoiselle Жуковской? Она обычно в курсе всего, что происходит в штате государыни. Или с mademoiselle Бобринской.

— Пожалуй, — кивнул цесаревич; на лице его проступила едва заметная улыбка. — Хотя, если там находилась mademoiselle Ланская, все вопросы исчезают в момент.

Обвинить вот так с ходу неприятную и ему, и Катерине фрейлину матери он не желал, но в том, что она вполне могла приложить свою хорошенькую ручку к происшествию, сомнений не было. Осмелилась ли бы она связаться с кем-то, кто мог пойти даже на убийство неугодной ей барышни, он не знал, и долгое время надеялся, что для m-lle Ланской еще осталось что-то святое, но чем больше неприятностей случалось вокруг Катерины, тем больше подозрений падало именно на нее. Вряд ли еще кто из придворных испытывал столь же сильную неприязнь к Катерине, а то, что некто из близкого окружения имел связь с людьми князя Трубецкого, сомневаться не приходилось.

Появившийся на пороге кабинета слуга доложил о прибытии графа Перовского, и Николай тут же обернулся к брату:

— Спрячься. — В ответ на недоуменный взгляд, он добавил: — Потом объяснюсь, сейчас просто уйди за портьеру.

Дождавшись, пока Великий князь со свойственной ему неуклюжестью скроется за тяжелой шторой в самом конце кабинета, цесаревич вернул свое внимание все еще ожидающему приказаний слуге и бросил короткое «Проси». Он и не предполагал, что уже полдень, однако встретил явившегося точно ко времени назначенной аудиенции графа легким кивком и указал на пару кресел у низкого столика. От его внимательного взгляда не укрылось то, как припадал на левую ногу тот. Хоть и силился он как можно меньше опираться на трость, с которой не расставался, а пальцы все же с усилием сжимали резной набалдашник в виде головы грифона, глазами которому служили старательно ограненные агаты. Усаживаясь в обитое сапфирового цвета штофом кресло, после чего его действия повторил и Сергей Васильевич, Николай участливо осведомился:

— Все ли хорошо с Вами, Ваше высокородие? В нашу последнюю встречу Вы не хромали.

Рука, лежащая на изогнутом подлокотнике, напряглась; идеально ровная спина окаменела, но ненадолго — с новым выдохом граф послал благодарный взгляд Наследнику престола.

— Не извольте беспокоиться, Ваше Высочество — всего лишь несчастный случай. Видите ли, мой дядюшка, Лев Николаевич, страстный любитель охоты, и намедни устраивал выезд. Отказать ему я не смел, поэтому присоединился к развлечению. Лошадь пришлось взять незнакомую, она, по всей видимости, испугалась выстрела и понесла. Я, увы, умениями держаться в седле не одарен сверх меры, и тому доказательством стало неудачное падение. Нога в стремени запуталась — чудо, что под копыта не попала. Медик указал на вывих, настоял на покое.

— Стало быть, я вызвал Вас в не самое подходящее время — приношу свои извинения, Ваше высокородие, — цесаревич склонил голову в знак признания за собой вины, но на деле скрывая то, как невольно сузились в гневе его глаза. Еще вечером того дня доверенное лицо донесло о том, что находящийся под наблюдением граф вернулся в Алексеевское в сопровождении доктора, и до сегодняшнего утра не покидал поместья. Стало быть, никакой охоты он не посещал. Помимо того, Лев Николаевич все дни находился в Петербурге.

— Мне уже значительно лучше, Ваше Высочество, — отозвался молодой граф, — и я не имею сомнений в том, что причины, по которым Вы вызвали меня, не терпят отлагательств.

— Вы правы, Ваше высокородие, — вновь возвращая своему визитеру твердый, но ничего не выражающий взгляд, Николай краем глаза отметил, что длинная фигурная стрелка указала на пять минут первого. Стараясь как можно более неторопливо вести беседу, он помедлил, прежде чем продолжить. — Я хотел обсудить с Вами несколько вопросов. Один из них касается Ваших матримониальных планов в отношении старшей княжны Голицыной.

На сей раз удивление во взгляде молодого графа не было наигранным, а напряженно дернувшаяся рука едва не выпустила трость не от испуга, а скорее от неожиданности.

— Вы уже занялись этим вопросом? Право, не стоило, Ваше Высочество, я… — он было собирался рассыпаться в благодарностях, но затих, стоило ему взглянуть на Наследника престола.

— К сожалению, мне нечем Вас порадовать: как мне стало известно, княжна Голицына обручена со старшим сыном недавно умершего барона фон Стокмара, известного при дворе королевы Виктории.

Ошеломленное лицо графа выглядело почти правдоподобно, если бы не какое-то странное ожидание в глубине светлых глаз. Он знал. Стараясь держать себя в руках и продолжая цепко следить за реакцией своего собеседника, Николай продолжил:

— По всей видимости, барышня не слишком грезила о Вашем браке, раз так скоро дала согласие на помолвку: обручение состоялось еще в декабре.

Казалось, удивляться сильнее уже попросту некуда, однако и без того шокированный граф задохнулся от свалившейся на него новости. Об этом ему, похоже, не доложили, и в голове цесаревича постепенно составлялась приблизительная картинка происходящего. По крайней мере, если ему не солгали в донесении, это действительно имело определенный смысл.

— Но она… — мужчина как-то неловко развел руками, даже не обращая внимания на то, что оставшаяся без поддержки трость упала на пол с глухим стуком, — … она писала мне в Рождество. И ни словом не обмолвилась.

— Вероятно, она не желала, чтобы Вы узнали об этом раньше времени, — голос Николая стал холоднее. — Кто мог предположить, какие действия Вы предпримете.

— О чем Вы, Ваше Высочество? — нахмурился граф, а цесаревич поднялся с кресла и, заложив руки за спину, сделал несколько шагов по направлению к стеллажу, скользя взглядом по корешкам книг и «ненароком» задевая стоящие на камине часы: пятнадцать минут первого. Обернувшись к ожидающему ответа визитеру, он сплел пальцы в замок.

— О Вашем переходящем всякие границы желании сочетаться браком именно с этой барышней. Столь сильном, что, несмотря на многочисленные отказы княжны Голицыной, отвергающей Ваши настойчивые ухаживания, Вы не преминули зайти дальше и сделать так, чтобы у Вашей избранницы не осталось выбора, кроме как дать вынужденное согласие.

— Я не понимаю, о чем Вы говорите, Ваше Императорское Высочество.

— О том, как Вы обесчестили старшую княжну Голицыну, зная, что после подобного унижения она ради защиты собственного имени примет Ваше предложение, иначе новость дойдет не только до высшего света, но и до ее родителей.

— Что за вздор?! — молодой граф стремительно поднялся на ноги, но тут же упал обратно в кресло от пронзившей ногу боли. Сдавленно зашипев, он с ненавистью смотрел на суровое лицо Наследника престола. — Грязная клевета, которую…

— Достоверные сведения из первых рук. — Оборвал его возмущения цесаревич, и этот полный презрения взгляд тяжелой удавкой ложился на шею.

Из горла вырвался протестующий хрип, на который Николай не обратил никакого внимания: на его едва заметный жест тихо раскрылась одна створка двери, впуская в кабинет две фигуры в синих мундирах. Решение, родившееся еще в момент прочтения письма прошлым вечером, укрепилось.

Твердый бесстрастный голос разрубил узел, стягивающий веревку на горле окаменевшего графа. Лезвие коснулось холодным краем шеи.

— Увести его.

Безмолвные жандармы синхронно кивнули, принимая волю цесаревича.

***

Надежды Катерины на то, что ей удастся провести несколько часов до ужина наедине с собой, рухнули еще в момент, когда служанка оправляла на ней ленты воротника-стойки и проверяла крепость всех пуговок: на стук в дверь проверить, кому вздумалось ей визиты наносить, была отослана ожидающая приказаний девица, и она же спустя несколько секунд вернулась, докладывая, что был посыльный от Его Высочества, передавший устное приглашение быть в бильярдной к трем, если, конечно же, княжна не имеет иных дел. Стараясь не поддаться соблазну сказаться занятой (с цесаревича ведь станется проверить), Катерина передала через ту же служанку согласие и, бросив усталый взгляд на часы, поняла, что даже ненадолго сомкнуть глаза не удастся. Впрочем, быть может, оно и к лучшему, и ей выпадет возможность разузнать что-нибудь о недавнем происшествии: наверняка ведь Николай уже занялся поисками злоумышленника — даже при том, что расписание его, как Наследника престола, едва ли предполагало пару свободных минут, он все же каким-то невероятным образом умудрялся все распределить так, что порой выкраивал даже время на их короткие встречи. Сегодняшняя явно относилась к их числу.

Правда, утомленная и оттого попытавшаяся все же вздремнуть Катерина немного опоздала, входя в бильярдную, когда часы показывали десять минут четвертого. Готовая тут же принести извинения, она была изрядно удивлена, когда Николай остановил ее церемониальные речи быстрым движением руки — он пребывал в подозрительно приподнятом настроении. И это было даже не той его извечной улыбкой, что побуждала ответить тем же, даже если до того ничто не вызывало веселья — что-то в ней не давало покоя и заставляло внутренне собраться.

— Вы не откажете мне в удовольствии? — указав ладонью на фрейберговский бильярдный стол, затянутый зеленым сукном, хитро осведомился цесаревич; несмотря на то, что предложение было произнесено небрежно-непринужденно, почему-то Катерина была уверена — отказ ни в какой форме не принимался. Да и, несмотря на все сложности сегодняшнего утра, вправду стоило отвлечься.

— Каковы ставки? — в том же непринужденном тоне отозвалась она, не сводя взгляда с Николая; зеленые глаза смеялись, и он невольно наслаждался этим светом и жизнью, за которыми мерк блеск позолоты канделябров и начищенного оружия. Все, что окружало их — покрытые краской стены, изящная лепнина на потолке, чудные пейзажи в деревянных рамах — где-то терялось, растворялось, тускнело. Оставались лишь эти пронзительные глаза, в которых так давно не было настоящей улыбки.

— Вы настолько уверены в себе, что простой интерес Вас не удовлетворит?

— А Вы настолько сомневаетесь в своих умениях, что боитесь проиграть даме?

В ответ на брошенную ему шпильку цесаревич снял с подставки два тонких деревянных кия, украшенных причудливой позолоченной резьбой на темном дубовом турняке, и протянул один из них княжне с насмешливым полупоклоном. Бильярд был любим еще его предком Петром Великим, чьи увлечения активно разделял и сам Николай. Потому не было ничего удивительного в том, что в возрасте одиннадцати лет он получил свой первый личный малый бильярдный стол, изготовленный Фрейбергом*, а два года назад с помощью того же Фрейберга (и Марии Александровны, по чьему приказанию все и происходило) обновил оный. И как только выдавалась свободная минутка, старался провести ее за практикой. Впрочем, не только он питал любовь к столь увлекательной игре — его младшие братья, Александр и Владимир, также с удовольствием составляли ему компанию.

— Если я одержу победу, на предстоящем балу Вы откажете всем своим кавалерам.

На мгновение потеряв дар речи, сжавшая пальцы на гладком холодном дереве кия, Катерина взирала на Николая так, словно видела впервые. Однако изумление, что накрыло ее в момент, когда прозвучало условие, недолго царило на ее лице, буквально в следующее мгновение сменившись оценивающей усмешкой.

— Вы желаете, чтобы я отдала все танцы Вам?

— Этого в моих намерениях не было, — нарочито раскрывая фразу так, словно бы для странных предположений княжны в ней не было никаких поводов, он чуть склонил голову; синие глаза лучились кристалльной чистотой. — Я лишь исполняю взятое с меня обещание и оберегаю Вас.

Она было хотела узнать подробнее о том, что это было за обещание, и кто осмелился взять его с Наследника престола, но посчитала в данный момент этот вопрос неуместным, и потому без лишних раздумий парировала:

— Если выиграю я, Вы не станете искать встреч со мной до самого переезда в Царское Село.

Цесаревич прокрутил в руке свой кий, примеряясь к балансу и высоте; поставленное условие не вызвало никакой явной реакции с его стороны, но внутри уже всколыхнулся четкий протест. Даже не оттого, что их встречи, пусть даже мимолетные, разливали в груди какое-то тепло, что грело душу до следующей возможности увидеть знакомую фигурку, даже пусть и без обмена взглядами, но оттого, что он обязался оберегать ее — он не сможет выполнить этого требования.

— Вы хотите от меня невозможного, Катрин.

— Всего лишь плачу Вам Вашей же монетой, Ваше Высочество, — она пожала плечами с крайне невинным видом. — Это не маскарад у княгини Юсуповой, где можно без опасений отдать несколько танцев одному кавалеру.

— А жаль, — уже серьезно произнес цесаревич, медленно обходя большой стол. Прием, на котором будут присутствовать все члены императорской фамилии и их приближенные, а также некоторые представители аристократии, действительно требовал соблюдения всех правил приличия, особенно от Наследника престола. Он знал, сколь безумным было его желание, однако он и не говорил о том, что украдет княжну на все танцы, что и впрямь стало бы вызовом обществу — только лишь всячески занимать ее внимание, не давая возможности вальсировать с кем-то другим. И счастье, если им выпадет хотя бы один танец вместе.

Пятнадцать крупных белых шаров выстроились в идеально ровную пирамиду, шестнадцатый нашел свое место в доме, смещенный к лузе. Вроде бы не склонную к азартным играм Катерину это зрелище завораживало, заставляя сомкнувшиеся на рельефной поверхности пальцы подрагивать в предвкушении: обернувшись к наблюдающему за ней Николаю, она едва дрогнувшим уголком губ приняла его приглашение к начальному удару. Впиваясь взглядом в тускло отражающие свет отполированные бока шаров, она плавно прошлась вдоль короткого борта из темного дерева, раздумывая; мысленно проведенные линии от разных точек битка порождали за собой цепочки вероятных раскатов и траекторий, а значит и цепочки вероятных исходов игры. Всего восемь шаров надлежало отправить в лузы, но столь простая на вид задачка могла оказаться невозможной — недооценивать умения цесаревича не стоило.

Опираясь бедром на твердый борт стола и склоняясь над темным сукном, Катерина коснулась пальцами шероховатой ткани и расположила кий в направлении одиноко лежащего в доме шара. Холодное гладкое дерево лениво скользнуло по кистевому упору и вдруг стремительно рванулось вперед; основание шафта встретилось с битком, глухой удар спустя мгновение раздробил идеальную пирамиду. Внимательно отследив положение загаданных шаров, княжна выпрямилась и бросила взгляд на цесаревича, безмолвно вручая ему следующий ход; ни один из шаров не достиг лузы, но этого она и не требовала от себя сейчас. Рано.

— Проявляете чудеса благородства? — становясь по длинной стороне напротив, Николай с усмешкой оценил действия своей оппонентки; та еще вроде бы ничем не выдала своего действительного уровня, но даже первым ходом показала полную собранность и некоторую непринужденность в начавшемся поединке. Даже если она и волновалась, то никоим образом этого не выдавала. Прицеливаясь в шар у центральной линии и обозначая его новым битком, цесаревич осторожным, почти невесомым ударом отправил выбранный за битком шар в угловую лузу и перестроил направление кия для нового хода.

Катерина все с той же легкой полуулыбкой наблюдала за игрой, прокручивая в пальцах темное дерево. Глухой стук, последовавший за левым боковиком, уведомил о новом столкновении шаров, однако прицельный замер у лунки в считанных миллиметрах, не решаясь скользнуть вниз. Право следующего хода вновь вернулось к ней, но ненадолго. Впрочем, в течение следующих пятнадцати минут, то истерзанных длительной тишиной раздумий, то растрескивающихся негромким звуком сталкивающихся и исполняющих свой курс шаров, удары совершались почти друг за другом.

— Желаете удерживать наш счет равным до седьмого очка? — точной оттяжкой отправляя в среднюю лунку ближайший шар, шестой на ее счету, поинтересовалась Катерина.

Игра шла довольно размеренно, что ничуть не давало расслабиться — напротив, они словно прощупывали друг друга, нарочито используя самые простые приемы, забирая лишь по одному очку. Каждый оставлял за собой право на внезапность, на стремительно и резко вырванный шанс, оставляющий противника без намека на надежду. На зеленом сукне далеко друг от друга разбежались четыре оставшихся возможности, и не достанутся ли они кому-то одному — никто не мог ручаться. Таинственно мерцающие в свете оплывающих свечей зеленые глаза вторили хитрому изгибу тонких губ и предгрозовой синеве, останавливающей кровь в жилах.

— Всего лишь дал Вам время ощущать себя мастером, — почти неслышно приближаясь и не разрывая их зрительного контакта, иронично протянул Николай, тут же склоняясь над поверхностью стола, словно не гипнотизировал взглядом стоящую в шаге от него барышню, и точным триплетом заставляя шар удариться от деревянный борт дважды, прежде чем спрыгнуть в лузу.

Минус один. И почти призрачный шанс на то, что новый прицел не станет последним в их игре.

— Чтобы в последний момент поразить даму коронным ударом? — понижая голос настолько, что еще немного, и он стал бы шепотом, Катерина оценила расстановку последних шаров. Все разом выбить можно лишь чудом, но даже если поочередно, победа ускользнет из ее рук.

Цесаревич обернулся, опираясь на левый локоть, и усмехнулся; расстегнутый ворот мундира — единственный признак того, что азарт все же бурлил в его крови, и равнодушие было лишь напускным.

— Мужчинам свойственно пытаться показаться перед дамой вне конкуренции во всем.

— Пожалуй в этом Вы лучший, Ваше Высочество, — то ли польстила, то ли подколола. Тихий смешок, сорвавшийся с губ, убедил в последнем варианте, но какая-то нечитаемая эмоция в яркой зелени — не давала откинуть первый.

— Только в этом? — выпрямившись, он сделал еще один шаг, уничтожая последние крохи дистанции между ними; невольно Катерина отклонилась назад, стараясь сохранить хоть какое-то расстояние и ясность мыслей. Этот ее глупый флирт, неизвестно к чему затеянный от мысли, что поражение близко, на мгновение замутил рассудок, и теперь, похоже, она была вынуждена разбираться с последствиями.

— И в попытках скомпрометировать даму, — каждое слово, кажется, клещами выдирали из ее глотки — иначе почему бы голосу стать таким хриплым? Будто загипнотизированная приковывающим к месту и останавливающим сердцебиение взглядом, она даже не ощутила, как твердое резное дерево впивается в напряженную спину; локоть, искавший опору, неловко встал на гладкий шар и тут же соскользнул. Чужая ладонь удержала за предплечье от не элегантного падения, заставляя шумно выдохнуть от пронзивших все тело игл. Простой короткий контакт страшнее любого ожога, и никакой фай, из которого были выполнены рукава платья, не спасал.

— Сколь низкого Вы обо мне мнения… Катрин.

Шепот. Тягучий, завораживающий, горячим воском пробирающийся под кожу. Тени. Расстилающие свое покрывало над комнатой, разрастающиеся с каждой новой оплывающей свечой. Огонь. Пляшущий в самом центре бури напротив, жаром иссушивший горло, готовящийся обратить в пепел последние бумажные стены стойкости.

Мысли вспорхнули и беспорядочной стаей разлетелись, оставляя пустоту в сознании; разум боролся за возможность повелевать хотя бы одной клеточкой парализованного тела. Ей казалось, она чувствовала страх. И в то же время это совершенно не походило на тот страх, что она испытывала в отношении действий князя Остроженского, или же в момент, когда ей принесли весть об аресте папеньки. Это не имело ничего общего с беспокойством за жизнь членов царской семьи: это было иначе. И она не могла дать никакого определения этому ощущению.

Продолжающий удерживать ее за предплечье цесаревич с той же полуулыбкой то скользил взглядом по едва приоткрытым губам, с которых срывались тихие неровные выдохи, то возвращался к пристально смотрящим на него глазам: пушистые ресницы отбрасывали тень, приглушая яркость зелени и делая ее мягче. С трудом отбрасывая порыв дотронуться кончиками пальцев до порозовевшей щеки, Николай опустил свободную руку, все еще сжимающую кий, на деревянную рамку стола, тем самым отрезая княжне всяческий путь к отступлению. До того взиравшие на него в недоумении глаза расширились, на смену изумлению пришел испуг, однако почти моментально был заглушен столь знакомой непреклонностью, впрочем, оставляющей место настороженности. Катерина училась владеть собой, и раз за разом это ей удавалось все лучше. Склоняясь так, что даже несмотря на густой полумрак, удавалось рассмотреть до последней почти незаметной точки рисунок радужки, цесаревич несколько долгих — излишне, Господи, излишне! — вглядывался в этот загадочный узор, будто бы желая запомнить его навечно, и все, что оставалось обездвиженной и полностью ошеломленной княжне — заставить себя не отводить глаз: последнее, что она могла противопоставить этой нечеловеческой власти, что имел над ней один лишь взгляд. Подчиняющий и обезоруживающий.

Внезапно скользнувший в сторону.

С груди словно бы сдвинули тяжелую могильную плиту — дышать стало легче, но лишь на доли секунды. В следующий момент Катерина тяжело сглотнула: едва ощутимое прикосновение теплых губ к старательно завитой пряди волос подбросило и без того забывшее ровный ритм сердце куда-то к горлу, вызывая дурноту.

Звук от соприкосновения шафта с шаром остался незамеченным.

— Надеюсь, Вы сдержите свое обещание, — короткий выдох легким дуновением обдал висок, и прежде чем Катерина успела осознать произнесенные тихим шепотом слова, Николай выпрямился, вновь отдаляясь. Озадаченно оглянувшись через плечо, она замерла: на зеленом сукне осталось лишь два белых шара.

Так вот чем был этот внезапный жест соблазнения.

Выдохнув — с облегчением ли, с сожалением ли — обернулась, складывая руки на груди. Усмехнулась, делая шаг; после небольшой задержки — еще несколько, обходя заинтересованно наблюдающего за ней в ожидании ответа цесаревича.

— À la guerre comme à la guerre*?

— Помилуйте, Катрин, — притворно поразившись ее выводам, возразил Николай, — как можно воевать с барышней?

— Я исполню Вашу просьбу, Ваше Высочество. На предстоящем балу по случаю годовщины браковенчания Их Императорских Величеств я откажу всем кавалерам, — нарочито выделив голосом окончание фразы и сделав свое утверждение более точным, нежели изначальное условие цесаревича, она вернула кий на подставку. — Надеюсь, Вы не станете предпринимать попыток ангажировать меня на танец.

Оценив изящность хода, Николай повторил действие своей собеседницы: деревянный инструмент занял положенное место среди ему подобных.

— И в мыслях не было, Катрин.

— Полагаю, Ее Величество помнит, что я все еще ношу траур по погибшему жениху, и не станет принуждать меня принимать активное участие в торжестве.

Сокрытый во фразе намек вызвал лишь ироничную улыбку; Николай догадывался, что Катерина не поверит так просто в его готовность оставить ее в одиночестве, и явно предположит возможность косвенного «приглашения», выраженного в форме приказа со стороны государыни (вряд ли бы цесаревич вовлек в свою затею Императора).

— Ее Величество обладает невероятной чуткостью.

— Чего я не могу сказать о Вас, — брошенная вполголоса шпилька была абсолютно безобидной и почему-то вызывала желание рассмеяться. Быть может, из-за нарочито серьезного выражения лица княжны, или же из-за какой-то странной легкости, что вновь смешивалась с кровью от этого почти ничего не значащего диалога, скорее показывающего мастерство собеседников в сокрытии истинных мотивов за неопределенными фразами, нежели действительно желающего прийти к какому-то консенсусу.

— Увы, — он картинно развел руками, — Сергей Григорьевич часто ставил мне в вину излишнее упрямство и самолюбие.

— Вы невыносимы, Ваше Высочество, — не сдержала смешка Катерина, отходя к окну, но тут же вернула себе былую серьезность. — Как Ваша рана?

— Поверьте, она не помешает мне весь вечер провести подле Вас, — своим вопросом она напомнила ему о недавней и, возможно, не самой пустой мысли. — Знаете, история с Вашим дядюшкой все же не беспочвенна: народные волнения никогда не утихали, но сейчас они стали особенно сильны. Возможно, что-то Император делает не так?

— Ваше Высочество! — громким шепотом одернула его княжна, одним лишь взглядом поясняя, что думает относительно подобных разговоров в самом сердце Зимнего. Еще немного, и ее точно за осуждение действий государя к Долгорукову потащат. Мало ей было общения с милейшим Василием Андреевичем намедни.

— Я не имею цели оправдать его действий, — пояснил предыдущую фразу цесаревич, тем самым надеясь успокоить взволнованную его открытостью девушку, — однако Il n’y a pas de fumée sans feu*: все эти вспыхивающие революционные движения появляются не сами по себе. Реформы, цикл которых запустил государь, несовершенны.

— Никто не застрахован от ошибок, — Катерина пожала плечами, — важно лишь уметь их заметить вовремя и иметь готовность исправить.

— В последнее время Император поручал мне разбирать вопросы, касающиеся судебной реформы, но, знаете, не только лишь эта область нуждается в глобальных изменениях. И прежде чем затронуть ее, лучше бы исправить ошибки недавних дел: Вы помните крестьянские бунты пару лет назад? В народе еще говорили, что «свобода» стала большей кабалой, нежели была до того. Отец желал лучшего, но продумал все недостаточно глубоко.

— Вы желаете внести правки в то, что уже считается завершенным?

— Определенно, — подтвердил ее предположения Николай. — Однако это займет немало времени, и, боюсь, послужит предметом новых споров. Народ хочет верить, что все решает Император, но его слова — une goutte d’eau dans la mer*. Консерваторов среди сановников слишком много, чтобы переменить мнения их всех, особенно Панина. Но, на деле, систему требуется менять полностью.

— У Вас есть время, Николай Александрович. И даже если Вы не сумеете убедить в своей правоте министров и государя сейчас, то в Ваших силах выправить курс после вступления на престол. Император дал ориентир, но на дороге много камней и сухих веток, что требуется смести. Покойный Николай Павлович оставил ему страну, но, возможно, возвести ее на новый уровень суждено именно Вам?

— Для барышни Вы слишком хорошо осведомлены в политических вопросах, — улыбнувшись, цесаревич одарил собеседницу оценивающим взглядом, в котором крылось легкое восхищение — если бы кто другой усмотрел в ее речах угрозу Империи, то Николай же скорее ощущал еще одну ниточку, протянувшуюся между ними. Ему было невероятно легко вести беседы с Катериной, и не только шутливо-ироничные: она могла стать другом и советником, и порой ему казалось, что даже будущая супруга ее не заменит. Впрочем, гадать о личности возможной Императрицы сейчас было попросту некогда: и без того забот хватало. Пока родители не заговаривают с ним всерьез о браке, можно посвятить себя иным вопросам.

— Что Вы намереваетесь предпринять теперь? — без лишних слов приняв сей комплимент, перешла к более значимому моменту княжна. Цесаревич молчал несколько секунд, вглядываясь в завитки, украсившие бронзовую статуэтку.

— Для начала еще раз побеседую с арестованным: прошлый наш разговор навел меня на мысль о том, что искать правду стоит в декабрьском восстании. Я изучил несколько записок, сохраненных дедом: он соглашался с тем, что в них излагалось, но реформы… Будете смеяться, — с улыбкой протянул Николай, — но мне кажется, что он оставил их мне. Жаль, что Дмитрий Николаевич (Блудов, прим.авт.) почил: An-papa его очень ценил, и мне бы было полезным его мнение и поддержка. Впрочем, думаю, сторонников удастся найти. Лишь бы продумать на сей раз все основательнее. Я не считаю, что народ не достоин принимать решений, касающихся судьбы Империи — то, чего не может увидеть один человек, заметит другой. Поэтому представители общества должны получить доступ к государственным делам.

— Вы можете посоветоваться с Еленой Павловной, — задумчиво проговорила Катерина, вспоминая вдову Великого князя, с которой ей довелось однажды беседовать на «четверге». — Если не ошибаюсь, она была в числе тех, кто ратовал за отмену крепостного права: инициатива освобождения крестьян Карловки ведь принадлежала ей?

— О, она и впрямь сыграла здесь большую роль, — цесаревич улыбнулся. — Милютин и Киселёв обязаны ей по гроб жизни,..

Если отбросить тот факт, что князь Трубецкой мстил из личных побуждений (и, как теперь выяснилось, не только он), в его мотивах и в мотивах тех, кого он привлекал на свою сторону, было и то, что имело отношение непосредственно к курсу, которым двигался Император. Ему сейчас совершенно не хотелось думать об утренней аудиенции (или, скорее, допросе) и том, что за ней последует — граф Перовский лишь марионетка в чужих руках, но как дотянуться по ниточкам до его кукловода и не упустить других кукол, цесаревич пока не знал. Однако даже ненадолго освобожденный от тягостных размышлений разум вновь возвращался к насущным проблемам.

И даже несмотря на то, что его с самой колыбели готовили к этой роли, Николай невольно ощущал дрожь при мысли о том, что подобные волнения и думы станут преследовать его день ото дня, когда он взойдет под своды Успенского собора.

Комментарий к Глава пятая. Горечь злейших на свете судеб

À la guerre comme à la guerre — на войне все средства хороши (фр.)

Il n’y a pas de fumée sans feu — дыма без огня не бывает (фр.)

Une goutte d’eau dans la mer — капля в море (фр.)

А.Фрейберг известен как «отец русского бильярда», был поставщиком Императорского Двора с 1850 года. «В 1855 г. по приказанiю Ея Императорского Величества Государыни Императрицы, - пишет А. Фрейберг, - мною сделан маленькiй биллiард для Его Императорского Величества Государя Наследника Николая Александровича. В 1862 г. тоже по приказанiю Ея Императорского Величества Государыни Императрицы сделан мною большой изящный биллiард для Его Высочества Государя Наследника Николая Александровича…»

========== Глава шестая. Не место сказке в царских семьях ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 16.

Прием по случаю двадцать третьей годовщины браковенчания Их Императорских Величеств был куда скромнее, нежели задумывался. Хотя о скромности можно было говорить лишь в масштабах государственного торжества. Самый роскошный и большой зал Невской анфилады, не так давно заменивший сгоревший Парадный, поражал своим великолепием даже тех, кто не впервые ступал под высокие своды, украшенные объемной росписью по кайме плафона: белизна стен и величие трехчетвертных колонн, золото четырехъярусных люстр и изящество мелкой отделки. Зеркала, коими были заполнены многочисленные арочные двери, создавали невероятный эффект бесконечности, а круговые узоры на светлом наборном паркете повторяли рисунок танца, отчего у стороннего наблюдателя захватывало дух.

Те, кому посчастливилось наконец получить приглашение от высочайших особ, коим грезили все от мала до велика, могли после этого приема поклясться перед образами — ни одному другому вечеру с ним не сравниться; нигде больше не встретить всю аристократическую верхушку общества, готовившуюся к сегодняшнему вечеру не один месяц, нигде больше не увидеть столько слепящих глаза драгоценностей и дорогих тканей, нигде больше за несколько минут не потерять рассудок от дурманящей смеси свежих роз, терпких, сладких и густых ароматов парфюма — все вокруг кружило голову, заставляя дыхание сбиваться, а сердце — опережать даже темп вальса, что исполнял оркестр.

Впрочем, кому-то сегодняшнее празднование казалось чересчур пышным — тем, кто не привык к блеску российского Двора, или тем, кто порой скорбел о потерянном статусе.

Не невесты — цесаревны.

Мария Александровна, расположившаяся по левую руку от своего царственного супруга и позволяющая очередному гостю запечатлеть церемонный поцелуй на тыльной стороне своей ладони, менее всего желала сейчас находиться среди счастливых лиц, дождавшихся главной для них части — бала. Стоило завершиться официальным приветствиям и разговорам, распорядитель пригласил всех в Николаевский зал, и танцмейстер объявил полонез. На открывающий вечер танец место подле матери заменил внявший просьбе отца цесаревич, видящий неприкрытую благодарность в ее глазах — чем меньше контактов с супругом, тем легче. Ей бы удалиться к себе в будуар и снять эту опостылевшую улыбку, не имеющую под собой ни капли искренности и былого счастья.

Те страшные минуты прощания покойного государя с семьей начали отсчет для цесаревны, слова манифеста, прозвучавшие не дрогнувшим голосом ее супруга чуть позже — кажется, начали рушить все внутри. Отчего-то Мария Александровна знала — зыбкий покой, в котором она жила эти несколько лет с момента их браковенчания, уже не вернется. После, когда спустя пять лет скончается и вдовствующая Императрица-мать, ощущение одиночества полностью затянет в свои удушающие объятия ту, что когда-то верила — ее брак будет счастливым, ту, что сознательно отказывалась от маленького Дармштадта ради жизни с русским принцем.

Сказка былью не стала.

Если за день знакомства с Александром Мария благодарила Бога, то за день, когда он был провозглашен Императором — проклинала судьбу. Потому что именно тогда в их браке, кажется, не осталось ничего от прежних чувств. Покойная Александра Федоровна когда-то говорила, что непостоянство ее сына не искоренить, но до последнего оставалась надежда на то, что это лишь юношеские порывы, за которые сложно винить цесаревича, даже после их обручения, а, позже, и венчания. Но чем объяснять флирт уже не юноши, но взрослого мужа, ставшего государем? Какое оправдание найти бесконечным фавориткам, ничуть не стыдящимся Императрицы, когда они выходили из покоев Его Величества?

Мария Александровна не знала, кому молиться и на кого сетовать: на врачей ли, что строжайше запретили ей иметь близость с мужем после рождения шестого сына; на себя ли, столь сильно полюбившую, что готова былабезропотно терпеть; на супруга ли, что уверял ее в несерьезности этих увлечений, но смотрящего пустыми глазами и обнимающего холодными руками. Она почти явственно чувствовала фальшь. Все слова о том, что любая интрижка мужчины — коротка, и он всегда вернется к той, что верит и ждет, с каждым днем тускнели и ссыхались, готовые осыпаться прахом под ноги. Александр всегда возвращался к ней, но не сердцем. Он возвращался к Императрице, возвращался к матери своих детей. Но не к любимой женщине.

Украдкой бросая взгляд на старшего сына, что беседовал с министром финансов, но с явной неохотой, о чем говорила его легкая задумчивость, обращенная к стоящим в сторонке фрейлинам, Мария Александровна лишь едва заметно вздохнула, вновь возвращая свое внимание Милютину, выказывающему свое почтение императорской чете и тут же просящему у государя конфиденциального разговора. Несмотря на принцип разделения рабочего и свободного времени, даже на торжественном приеме военный министр находил возможность вспомнить о делах, тем более в условиях затухающего польского восстания: вчера была разбита группа Бжуска — последняя из остававшихся. Однако Императрица сейчас была даже рада такой настойчивости министра: оставив супруга с его собеседником, она воспользовалась возможностью снять хотя бы эту маску, надеваемую всякий раз, когда им предстояли совместные выходы. Мысль о бесцельных прогулках по дворцу в тишине звучала приятнее, но сбыться ей не дали — Николай, чутко реагирующий на настроение матери, не мог позволить ей погрузиться в одиночество и спешно распрощался с Рейтерном.

— Вы вновь печальны, Maman — Вам нездоровится?

— Всего лишь легкая усталость, — стараясь, чтобы голос ее звучал как можно ровнее, улыбнулась Мария Александровна, — я прекрасно себя чувствую, Никса, — заверила она сына и, не давая ему возможности оспорить ее слова, перевела тему. — А вот тебе стоит уделить внимание кому-нибудь из барышень, а не стоять подле меня весь вечер.

— Maman… — хотел было воспротивиться Николай, но государыня только покачала головой все с той же полуулыбкой.

— Балы созданы для веселья, а юность быстротечна. Пока руки и ноги не скованы долгом перед короной, нужно забирать эти минуты — жадно и без остатка.

Она говорила так, словно не ему, а себе. Четырнадцатилетней принцессе, оставшейся внутри и не знавшей, что ей суждено пройти. Цесаревич не сводил с матери глаз, ничего не отвечая на это — знал, что она не ждет никаких фраз. Знал, что не пожелает рассказать, даже если что-то ее тревожит. А еще ему казалось, что в ее потухших глазах — боль, но не та, что причиняли ей адюльтеры государя и его холодность. Боль за будущее сына, за его дальнейшую жизнь и, скорее всего, за несчастливый брак. За то, что ему не повезло родиться преемником Императора. Еще в письмах двадцатилетней давности, которыми обменивались молодые супруги будучи в разлуке, они оба просили Бога о милости к старшему сыну, но особо горячи были эти молитвы сейчас, когда его образовательная программа подходила к концу.

— Скоро тебе придется выбирать себе невесту, — продолжила Мария Александровна, понимая, что эту тему пришлось бы затронуть: Николаю шел двадцать первый год, и несмотря на то, что его отец сочетался браком в двадцать три, столь поздние союзы были скорее исключениями, чем нормой. Вряд ли бы удалось отсрочить необходимость обручения более, чем еще на год. Государыня уповала лишь на то, что будущая невеста придется по душе сыну, и если даже не случится в их семье большой любви, то хотя бы измены не станут никого терзать излишне.

— Незамужних принцесс за пределами России достаточно, не думаю, что это станет проблемой, — улыбнулся цесаревич, видя странное беспокойство матери. — Какую страну на сей раз сделаем союзником?

— Мне бы хотелось, чтобы Вы выбирали невесту себе по сердцу, а не исходя из политических соображений, — вздохнула Императрица, понимая, что ее слова почти утопичны.

— Сердце изменчиво, век чувств недолог, — оспорить фразу было нечем — она столь точно описывала почти каждого монарха, что стоило еще не раз подумать, в чем больше правды: в браке по любви, или в союзе по расчету. — Если бы Его Величеству позволили жениться не в угоду государству, боюсь, восточные ханы завидовали бы количеству его жен.

Государыня не сдержала горькой улыбки, вызванной замечанием сына:

— Возможно, именно по этой причине мезальянсы в царских семьях не разрешены.

— К лучшему ли? — отведя взгляд в сторону, протянул цесаревич. — Быть может, если бы не этот брак, Вы стали бы счастливее с тем, кто не посмел бы завести связь на стороне от Вас.

— У меня есть Вы, Никса, и уже за одно это стоит благодарить Бога, — любовно коснувшись рукой волос сына, Мария Александровна вновь улыбнулась, но на сей раз — светло. Ни одного дня она не потратила на то, чтобы упрекнуть Всевышнего в своей судьбе, ни одного дня не пожалела о том, что стала невестой русского принца. Даже в моменты холодности супруга сердце ее продолжало испытывать лишь самые нежные чувства, пусть и разрывалось от боли.

Нет награды большей, чем любовь, и нет муки худшей, чем любовь.

***

Немногим позже, оставив мать, вынужденную вновь вернуться к супругу, дабы не вызвать сплетен об очередной размолвке императорской четы, Николай все же внял ее совету, по-своему: украв Катерину, сочиняющую причины одну другой интереснее, лишь бы не давать согласия на танец. Она не имела ничего против вальса, тем более что изрядно утомилась слушать, как фрейлины полощут чужое грязное белье, но слишком хорошо знала, как дворцовое общество воспримет ее танец с Наследником Престола. И противно ей было не столько осуждение, сколько полный превосходства взгляд Ланской, словно говорящей о том, что она знала — никому не устоять перед особой царской крови. Клеймо фаворитки не смыть, даже если сдирать кожу до крови: оно въестся, смешается с дыханием, останется навсегда, и даже после смерти ее будут помнить как монаршее увлечение. И это уже не говоря о том, что она была помолвлена, сейчас носила траур, и любое проявление интереса к постороннему мужчине — постыдно. Что бы она ни чувствовала, это стоило оставить внутри, куда не добраться ничьему взгляду.

И все же, настойчивости Его Высочества можно было спеть оду: ни один из отказов его не убедил настолько, чтобы даже на миг задуматься, что уж говорить о потере интереса к ее персоне. Едва слышно сообщая цесаревичу о его невероятном бараньем упрямстве, княжна покорно приняла предложенную руку, позволяя вывести себя в круг танцующих, надеясь, что один вальс не станет для нее роковым. Если бы только можно было надеть маску, ей стало бы значительно легче дышать и сохранять внешнее спокойствие, когда ладони то немели, то покрывались бисеринками пота, что удавалось скрыть лишь высокими перчатками. Стоило отдать должное ее учителю танцев — только благодаря его стараниям она сейчас не путалась в пышных атласных юбках, потому как ноги, совершенно ей не подчиняющиеся, все же выполняли нужные па с безукоризненной точностью.

— Бросьте свое стеснение, Катрин, — чуть склонив голову, чтобы эти слова слышала лишь его дама, в бледности почти сравнявшаяся с идеальной белизной воздушных кружев, обрамляющих линию декольте, усмехнулся Николай, — здесь слишком мало особ королевской крови, чтобы составить равные пары. Мадемуазель Мещерская уже второй раз танцует с Александром и ничуть не тревожится за это. Берите с нее пример.

Кажется, в глазах напротив промелькнул вызов, на что Катерина лишь сощурилась, сохраняя все ту же гордую посадку головы и прямой взгляд, направленный на кавалера. Если Наследник Престола стремился поддеть ее, ему это не удалось — она совершенно не стеснялась. Ее чувство было иного рода.

— Мадемуазель Мещерская грезит о роли фаворитки Вашего брата — она согласится даже вальсировать с ним весь вечер. Да и Его Высочество, как я могу судить, имеет интерес к ее особе.

— Хотите сказать, что желали бы видеть тот же интерес с моей стороны к Вам?

Благодаря Всевышнего за подаренную ей выдержку, что не позволила сбиться с такта, Катерина постаралась, чтобы легкая заминка, предшествующая новому шагу, укрылась от внимания цесаревича. Его взгляд и без того настораживал, не давая возможности сказать ясно, к чему весь этот разговор — только лишь обычный обмен короткими шпильками, или же стоит искать тайный смысл.

— Хочу сказать, что менее всего желаю примерить роль фаворитки, Ваше Высочество.

Николай намеревался было что-то сказать, но их диалог, не должный развиваться во время танца, был прерван адьютантом Его Величества, осмелившимся обратиться к Наследнику Престола во время вальса. Если бы не срочный приказ Императора, с которым явился его посыльный, враз помрачневший цесаревич напомнил бы о недопустимости подобных действий офицеру. Откланявшись даме, которую был вынужден оставить, едва выведя из круга танцующих, он на мгновение задержал взгляд на ее лице, где проскользнуло беспокойство — вряд ли государь просто так вызвал сына со всей срочностью, — и проследовал за посыльным.

Оставшаяся в одиночестве Катерина сделала еще несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы выровнять сбившееся в танце дыхание, и раскрыла кружевной веер, до сего момента висевший на запястье и не соскальзывающий с оного лишь потому, что в той же руке был зажат подол платья. Взгляд не желал сходить с вытянутой в струнку фигуры цесаревича, приблизившегося к императорской чете: бессмысленно было напрягать слух или пытаться прочесть по губам, тем более что Николай стоял спиной к ней, да и заслонял лицо Александра Николаевича, но все равно ее будто облекли в камень, не позволяя изменить положения. Что, если всему виной этот танец, поспособствовавший появлению подозрений у Императора? Однако погрузиться в эти мысли ей не дали — неизвестный офицер, вполне возможно, что из свиты Его Величества, предложил продолжить вальс, и все еще недоумевающая касаемо причины срочного разговора Его Высочества с государем Катерина как-то потеряно кивнула, давая свое согласие.

Кладя ладонь на плечо новому кавалеру, княжна с трудом заставила себя перевести взгляд на него. Мимо проплывали пары в роскошных туалетах, сливались воедино зажженные свечи в огромных позолоченных многоярусных хрустальных люстрах, а в голове тот же безумный вихрь закручивали тягостные мысли. И ни красоты живых цветов на фоне белого искусственного мрамора, ни изысканности гризайльной живописи, сдержано расписавшей потолок, ни величия монументальных колонн коринфского ордера с лепниной на антаблементе — почти единственной детали, задающей торжественный тон сдержанному интерьеру, она не замечала.

Впрочем, не одна лишь Катерина была задумчива: Николай, представший перед родителями (хоть и вызвал его к себе только отец, а мать лишь сопровождала супруга, как и полагалось), тоже с трудом вникал в адресованные ему фразы. Вопреки предположениям княжны, разговор никоим образом не касался интереса Наследника Престола к фрейлине Ея Величества, хоть и это не укрылось от императорской четы. Дела государственной важности не отпускали Императора даже сейчас, и именно они потребовали срочной беседы с сыном. И в первую очередь виной тому стал внезапный донос из Москвы, адресованный лично Наследнику Престола и потребовавший от него временно удалиться из заполненного гостями зала. А стоило ему вернуться спустя четверть часа, как его вниманием пожелал завладеть статс-секретарь Милютин, в очередной раз напоминающий о своем предложении по наделению польских крестьян землей. Именно он сейчас и стоял подле императорской четы, и с легкой руки цесаревича надеялся ускорить подписание и обнародование Высочайшего указа, а также возвращение к Крестьянской реформе. Не сказать что бы Николай считал, что это не способно подождать хотя бы до завтрашнего дня (все же, торжественный прием ему не виделся местом решения государственных вопросов), но открыто выражать недовольство не осмелился, тем более что это выставило бы его в неверном свете. Если уж Император решил, что после побеседовать никак нельзя, так тому и быть.

Милютин откланялся лишь спустя несколько минут, добившись своего и окончательно перемешав все мысли в голове Наследника Престола, вполне сознательно и четко дающего ответы и участвующего в беседе, но продолжающего следить за Катериной. Мария Александровна с понимающей улыбкой лишь бросила короткий взгляд на сына — ничего предосудительного в этом она не видела, предпочитая дать тому возможность самостоятельно разобраться с этим до того, как Дворцу будет представлена официальная невеста. Государь же, от которого отсутствующее состояние сына также не укрылось, заметив, что цесаревич не сводит глаз с небезызвестной фрейлины, вновь кружащейся в последних тактах вальса, и явно намеревается украсть барышню у всех возможных её кавалеров, подошел к нему со спины.

— Николай, если Вы еще раз пригласите на танец княжну Голицыну, Вам придется жениться на ней. Хотя сомневаюсь, что, пребывая в трауре по погибшему графу, она даст Вам свое согласие.

Ироничная усмешка потонула в пышных царских усах, в то время как цесаревич, кажется, и глазом не моргнул, продолжая наблюдать за танцующей Катрин.

— Что ж, papa, готовьтесь к мезальянсу — вместо укрепления связей с иностранными державами мы покажем этим браком близость к народу. Не о том ли должен радеть истинный монарх?

Александр хоть и знал, что сын выдвинул свою идею в шутку, всё же напрягся: ему еще порой вспоминалась собственная юность, наполненная мыслями одна другой безумнее, когда он был готов то отречься от престола, то искать невесту не из иностранных принцесс. Хвала железному характеру покойного батюшки — не дал совершить ошибку.

Хотя ошибку ли? Император любил супругу: той нежной, восторженной любовью, в которой океан уважения и благодарности к ней, такой чистой и светлой, заботливой, понимающей. Он был готов преклонить колени пред святостью Мари, и лишь в ней он видел истинную государыню и мать своих детей. Но того ли желала неспокойная натура русского царя? Того ли искала в редких коротких интрижках, что ничем не оканчивались, но давали возможность заполнить маленький пустующий уголок внутри, излить нерастраченную и прорывающуюся наружу страсть.

Когда-то, когда Император был еще в статусе Наследника Престола, в шутливой беседе со своей тогда еще невестой, вопрошающей его о возможных изменах, он заметил, что лучше всего об этом позаботились восточные ханы — создали официальные гаремы, и никто не укорит их в сторонней от супруги связи, и стоит взять с них пример. Мари тогда, помнится, дня два предпочитала с ним не видеться, а при встречах лишь церемонно приветствовала и коротко отвечала на заданные вопросы. Но всё же, когда Александр явил ей искреннее раскаяние в необдуманных словах и пообещал боле не шутить на подобные темы, простила, однако к этому разговору предпочла никогда не возвращаться.

Даже спустя много лет, в день, когда узнала о встречах супруга с какой-то юной фрейлиной, лишь одарила его взглядом, полным боли, но ни словом, ни жестом не укорила. Уже тогда она знала — Императрица должна быть сильной. И для правителей узы брака — не гарант верности одному супругу, даже если он шепчет нежные слова любви, полные искренности. Тогда она впервые поняла, что адюльтеры её матери, вследствие одного из которых родилась сама Мария, не в новинку для сильных мира сего. И Александр был благодарен ей за то, что приняла безропотно этот увенчанный короной крест, став его тихой гаванью, дарящей покой. Его корабль, повинуясь строкам Лермонтова, порой просил бури, но всегда возвращался к родному берегу. К Мари.

— Вы всерьез начинаете раздумывать об этом браке, Ваше Величество? — заметив потерянный, смотрящий в никуда взгляд Императора, цесаревич не удержался от нового ироничного комментария. Государь непонимающе посмотрел на него, словно бы давно забыл, о чем велась беседа минутой ранее. — Мне кажется, Саша опередит меня — он уже второй раз танцует об руку с мадемуазель Мещерской.

И вправду, Великий князь всячески оберегал новоиспеченную фрейлину Ея Величества от иных кавалеров: то увлекал ее беседой, чтобы не пустить танцевать с кем-либо, кроме него, даже если кто и записался уже на танец, то сам вводил в круг вальсирующих, ничуть не заботясь о приличиях, ведь после второго танца уже должно было следовать объявление помолвки. Император, чувствуя, что старшие сыновья пошли по его стопам, боролся с искушением оставить все как есть, позволяя детям наслаждаться относительной свободой пока на их плечи в полную силу не возлег государственный долг. А взлелеянные и неприкосновенные традиции требовали их соблюдения, ведь если сам царь попрал все нормы, то и народ ни во что их ставить не будет. Что тогда начнется в стране?

Шагнув вперед, дабы отстранить сына от его “дамы сердца”, Император почувствовал, как на плечо ему легла чья-то ладонь. Удивленно обернувшись, он заметил серьезное лицо стоящего рядом цесаревича.

— Ваше Величество, оставьте их. Саша впервые настолько увлечен барышней, а не войной — это ли не приятные изменения?

Великий князь на рассвете своего девятнадцатилетия куда больше внимания уделял военному делу, готовясь к службе, и оттого рядом с ним увидеть мадемуазель было столь же невозможно, как и представить, как покойный Император играет на лютне. Однако сейчас он как-то неуверенно улыбался двадцатилетней Марии Мещерской, что так странно смотрелась на фоне крупного, даже грузного сына императорской четы. Она была его полной противоположностью внешне: темноглазая, невысокая, худощавая, чего не скрывало даже пышное платье, с вытянутым лицом и опущенными уголками губ, словно бы вся сложенная из резких черт, высеченных в камне. При Дворе находилось немало фрейлин более приятной наружности, но отчего-то из них всех Великий князь выбрал именно её, хоть и сейчас его общение с ней не походило на флирт — скорее просто проявление искреннего интереса. Но и тому цесаревич был несказанно рад.

— Но правила… — начал было непреклонным тоном государь, желающий образумить старшего сына, и тут же был бесцеремонно оным прерван:

— Порядки порой нужно менять, не так ли? Я готов хоть завтра заняться этим вопросом и подготовить Вам предложения для будущего указа.

В ответ на горячность сына Император лишь качнул головой, впрочем, не предпринимая новой попытки образумить сыновей. Довольный собой Николай, получивший молчаливое разрешение — или, скорее, просто отсутствие к ним препятствий — стремительно направился к интересующей его барышне, пока распорядитель бала объявлял новый танец. Он и не подозревал, что своими словами поспособствует одной из главных трагедий царской семьи. Впрочем, не его была в том вина.

— Смею надеяться, мазурку Вы не обещали никому?

— Ваше Высочество, — бросая настороженные взгляды на окружающих, Катерина чуть приблизилась к цесаревичу, — мы начинали с Вами вальс, пока Вас не отвлекли дела государственной важности. Помните хотя бы о приличиях, если запамятовали об обещании, прошу Вас.

Менее всего княжна желала, чтобы поползли слухи по Дворцу или, тем паче, Петербургу. Николай на это только нахмурился.

— Перестаньте повторять слова моего отца, Катрин, — подавая девушке руку, он постарался придать своему лицу максимально умоляющий вид. — Ну, хотите, я пообещаю, что не приглашу Вас на котильон?

— Боюсь, после нашей мазурки котильон гостей уже не удивит.

— Тогда, — вдруг заговорил цесаревич с приливом воодушевления, — я сейчас представлю papa Вас как свою невесту!

Опешившая от такого заявления Катерина неловко сделала еще один шаг, тут же подворачивая ногу. Николай испуганно подхватил девушку под локоть.

— Катрин, простите, это была шутка. Очень глупая, надо признать.

— Не шутите так больше, — с трудом выдавила из себя княжна, — Николай Александрович, – осторожно высвободив руку из его пальцев, она сделала реверанс. — С Вашего позволения я покину залу: здесь очень душно.

Она уже даже не вспоминала о том, что цесаревич обещался ей не искать поводов пригласить ее на танец: сейчас все мысли занимало лишь его излишнее внимание, которое наверняка уже заметили все собравшиеся. При дворе знали о холодности Наследника Престола к женскому полу — молоденькие фрейлины нередко сетовали на тщетность попыток его заинтересовать, пусть ими чаще всего двигали лишь чистой воды принципы; и потому столь явная демонстрация расположения к барышне, пусть даже действительно хорошенькой, тотчас же стала причиной для новой волны разговоров за раскрытыми веерами. Кто-то восторгался «умением» княжны, сделавшей то, что оказалось не под силу остальным, но все же большая часть — как придворных, так и гостей — источала ядовитые клубы ненависти и зависти. Их злоба ощущалась столь явственно, что сохранять идеально ровную спину, гордо поднятую голову и приветливо-нейтральное выражение вправду побледневшего от духоты и ароматов лица становилось сложнее с каждым шагом. Белое пятно двустворчатых высоких дверей казалось почти недосягаемым: нельзя было дать кому-либо понять, что это побег, и потому приходилось делать шаги как можно более размеренными и непринужденными, порой останавливаться и обмениваться вежливыми фразами с теми, чья жизнь ее вряд ли когда-то интересовала, как они и в действительности совершенно не желали знать, «как себя чувствует почтенная Марта Петровна» и «не надумал ли еще жениться князь Петр?».

Впрочем, даже эти короткие беседы, отнимающие не более пары минут — ничто, в сравнении с елейными улыбками фрейлинского кружка, занявшего свои позиции на резных стульях, обитых атласом с тонкой вышивкой золотой нитью. Вниманием барышни не были обделены, если судить по тому, что их старательно завитые кудри с живыми цветами и пышные юбки, отделанные множеством кружевных оборок, весь вечер мелькали среди танцующих. Однако мазурку, по всей видимости, некоторые из них намеревались променять на творения лучших кондитеров, собранные на столе, ломившемся от яств.

— Недолго длился Ваш траур, mademoiselle? — презрительно бросила Ланская, снимая изящной посеребренной ложечкой крем с десерта. Катерина, не настроенная на светские беседы, особенно с крайне неприятной ей фрейлиной, все же остановилась, замерев вполоборота и совершенно не смотря на лицо с торжествующей полуулыбкой.

— Сколь бы сильна ни была моя скорбь, я не смею перечить Ее Величеству, — подразумевая под тем необходимость присутствовать на балу, холодно пояснила она и намеревалась уже было уйти, однако новая фраза Александры пригвоздила ее к отполированному узорному паркету, коим был выложен пол Николаевской залы. Голос так и сочился ядом, отравляющим, разъедающим каждую клеточку. Заставляющим задыхаться.

— Принимать знаки внимания Наследника Престола Вам тоже наказала государыня?

— Excusez-moi?

— Оставьте свое притворство, mademoiselle, — посоветовала ей Ланская, — эти игры в невинность пропитаны пошлостью. Хотя, признаюсь, я даже верила Вам какое-то время. И, похоже, Его Высочество, тоже — вряд ли Вы могли заинтересовать его чем-то кроме своей неприступности.

— Вы исходите желчью от того, что к Вашей персоне не проявил интереса ни один член императорской фамилии? — не желая более слушать грязь, так и льющуюся с пухлых алых губ, бесстрастно оборвала ее Катерина; она уже начала догадываться, по какой причине именно сегодня она удостоилась подобных подозрений. И не имела сомнений в том, что уже завтра о ее связи с цесаревичем, которой нет, начнут шептаться во всех уголках дворца — Александра не забудет разнести этот слух с особым усердием.

— Вы полагаете, я Вам завидую? Увольте! — она сухо рассмеялась, опуская стеклянную креманку, изрисованную вензелями, на расположившийся рядом невысокий круглый столик, и после медленно поднимаясь со своего места. — Веер, бесспорно, красив, — она оценивающе провела худощавым пальцем по краю натянутого кружева, едва надавливая на него, и так же внезапно убрала руку, как и протянула, — и, возможно, он не будет последним подарком. Однако, — тон ее голоса стал чуть тише, — что может цесаревич? Отречься от престола, потеряв голову от любви? Предложить место фаворитки? Pardon, mademoiselle, но эта цель для меня не представляет ни малейшего интереса. А вот наблюдать за тем, как обнажается Ваша лживая натура, крайне занимательно.

Неосознанно сжимая в руке гладкий, переливающийся словно сказочная раковина перламутр, из которого были выточены пластины, Катерина мысленно приказывала себе делать ровные вдохи и выдохи, чтобы даже малейшим движением губ не выдать своего взволнованного состояния. Она предполагала, что подарок Его Высочества не останется незамеченным — искусное брюссельское кружево ручной работы цвета слоновой кости с мелкими и редкими жемчужинами, стоившее целое состояние, аккуратное сплетение линий в вензель, инкрустация мелкими хризолитами — и именно поэтому столь настойчиво отказывалась принять, однако не преуспела в этом: упрямство цесаревича, явно унаследованное от покойного деда, порой заставляло ее в бессилии молиться небесам о милости. Оставалось лишь уповать на то, что более подобных щедрых даров в ее сторону послано не будет, иначе она сгорит со стыда от этих обличающих взглядов, потому как спорить с цесаревичем, настаивающим на том, чтобы она не смела прятать то, что должно оттенять ее красоту, было еще безрассуднее.

Оставив последние фразы Ланской без комментария, Катерина все тем же размеренным шагом продолжила передвигаться в сторону заветных дверей: внезапно даже почти невесомое колье, лишенное крупных элементов, камнем легло на шею, вызывая желание раскрыть застежку и снять украшение, чтобы схватить пересыхающими губами новый глоток воздуха. Раздражение уже вызывало почти все: шероховатая внутренняя сторона лайковых перчаток, туго затянутый корсет, зуд от шиньона и шпилек, удерживающих цветы в волосах, чья-то внезапная рука, остановившая ее.

— Катрин, постойте, — крепко удерживая княжну за локоть, нагнавший ее Николай твердо поджал губы, — если Вы мне сейчас не расскажете, что именно наговорила Вам mademoiselle Ланская, мне придется провести для нее допрос в Третьем Отделении.

Катерина не удержалась от горькой усмешки.

— Уверяю Вас, Николай Александрович, фрейлина Ланская не имеет никакого отношения к моему настроению: торжество оказалось слишком утомительно, и я бы хотела удалиться.

— Я провожу Вас, — не оставил ей выбора цесаревич, чуть ослабляя свою хватку, чтобы это выглядело простой и вежливой поддержкой.

Покорным кивком принимая его «предложение», больше похожее на неоспоримое заявление, Катерина двинулась в сторону выхода, к которому с таким упорством уже пыталась дойти с четверть часа. Николай, не говоря ни слова, последовал за ней, надеясь все же выведать каким-либо способом правду: безусловно, все эти приемы и балы, при всей своей кажущейся легкости, выпивали душу и силы даже у подданных, и потому отрицать влияния усталости не следовало, но Катерина не впервые посещала подобный вечер, и потому предполагать, будто она и впрямь утомилась настолько, что едва ли стояла на ногах и была готова потерять сознание, было бы по меньшей мере глупо.

За спиной остались двери заполненной звуками оркестра и смеха залы, но и портретная галерея не принесла покоя — обычно пребывающая в полумраке, сейчас освещенная так, что казалось, будто солнце с небосвода скользнуло сюда и расплескало свои лучи по всем этажам разом, она не давала возможности расслабиться; часовые на своих постах, снующие туда и сюда слуги, хихикающие возле портрета Павла барышни, сбежавшие ненадолго от своих кавалеров, что-то выясняющие на повышенных тонах джентльмены, и даже томно шепчущиеся влюбленные — словно сегодня весь Зимний оказался внезапно заполнен жизнью и весельем, и не осталось в нем ни единого укромного уголка.

Опасаясь столкнуться с тем же и на фрейлинской части, Катерина тяжело вздохнула, чуть замедляя шаг. Николай, остро ощущающий настроение своей спутницы, встревоженно обернулся и нахмурился.

Вместо того, чтобы свернуть вправо, к Ротонде, он потянул княжну влево, к Фельдмаршальскому залу. Но и оттуда повел ее не к Малому тронному и через военную галерею в юго-восточный ризалит, а к Иорданской лестнице. Сколько бы раз ни случалось Катерине оказаться здесь, она не могла удержаться от беглого восторженного взгляда на подпираемый фигурами атлантов высокий потолок с «Олимпом» Дициани, от которого кружилась голова, от легкого прикосновения к серым колоннам холодного сердобольского гранита, белому с прожилками мрамору балюстрад; сияние золоченых узоров, буквально горящих от пламени свеч в изогнутых богатых канделябрах, слепило, и от благоговейной роскоши перехватывало дыхание. Возможно, это было одной из самых впечатляющих частей Зимнего, наравне с Большим залом, что они покинули минутами ранее.

Осторожно ступая на красную ковровую дорожку, протянувшуюся через все лестничные пролеты, расходящиеся по обе стороны от портика и плавно сходящиеся на нижней площадке и сливающиеся в единую широкую лестницу из пятнадцати округлых ступеней, поддерживаемая Николаем, держащимся на шаг впереди, Катерина старалась скрыть легкую дрожь, проскальзывающую по спине от ощущения чего-то таинственного. Невольно вспомнилось, что именно Посольская лестница использовалась для торжественных выходов Императорской четы — не далее чем сегодня Их Величества восходили по ней в Невскую анфиладу, и это странное — практически запретное — сравнение, невольное, пустое, порождало внутренний трепет. Как бы ни старалась она убедить себя в том, что даже думать о чем-либо подобном ей не пристало, грудь сдавливало от волнения.

Силясь отвлечься на монументальные статуи, занявшие ниши и искусно скопированные с тех, что были созданы для Летнего сада, она не заметила, как были пройдены последние ступени, и каблуки вновь мягко застучали по мрамору. Только в этот момент Катерина осознала, что впереди белые стеклянные двери, за которыми открывался парадный двор, вымощенный булыжником и лишенный всяческой зелени, поскольку предназначался для военных построений.

— Отчего-то мне подумалось, что Вы бы желали окунуться в тишину, которой в дворцовых стенах сегодня не сыскать, — пропуская княжну перед собой на крыльцо с изгибающимся пологим спуском, цесаревич ответил на не заданный вопрос.

— И потому Вы решились предложить мне прогулку по ночному Петербургу?

— Если будет на то Ваша воля, — в шутливом тоне поклонился Николай, наблюдая за тем, как посветлело лицо его спутницы, словно бы один только глоток свежего холодного воздуха мог сотворить чудо и изгнать всю ее усталость.

— Не стоит, Ваше Высочество, — мягко отказалась Катерина, делая медленные шаги по широкой дорожке, мимо невысоких полосатых павловских столбиков, окружающих гауптвахту; часовые на своих постах застыли, словно деревянные солдатики, которых ей довелось увидеть в играх младших детей государя. — Эти выходы в город инкогнито слишком дорого обходятся.

— Боюсь, что для Вас они опасны не меньше.

— Моя жизнь имеет меньшую цену.

Николай остановился, легким, но уверенным жестом заставляя и свою спутницу прекратить движение. Вопросительно обернувшись, она уловила в его обычно лучащихся весельем глазах гранитную твердость; даже всегда изогнутые в улыбке губы сейчас отражали лишь непоколебимую уверенность в чем-то.

— Никогда не говорите так, — тихо, со сталью в голосе произнес цесаревич, не давая возможности княжне отвести взгляда или даже сделать слишком глубокий вдох. — Вы дороги мне, Катрин. И Ваша жизнь для меня всегда будет первостепенна.

Оглушенная внезапным откровением, она могла только смотреть, не мигая и, кажется, совершенно не дыша. Кончики пальцев холодели, теряя чувствительность. Тяжело сглотнув, Катерина на непослушных ногах сделала неглубокий книксен, покорно принимая приказ. Потому что она не могла — не имела права — расценивать эти слова иначе. Она хорошо знала свое место.

И молилась о том, чтобы Николай перестал испытывать ее чувства.

========== Глава седьмая. День за днем — кораблекрушение ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 18.

Николай бы с огромной радостью не вовлекал Катерину в расследование, однако прекрасно понимал, что она не согласится пребывать в неведении до полного прояснения всех обстоятельств, поимки и вынесения приговора преступнику. В определенный момент она начнет допытываться до правды, и лучше бы ему самому обо всем оповестить княжну, нежели позволить той влезть в новую неприятность. В дни праздненств поднимать столь неприятную тему ему не хотелось, но торжества закончились, двор начал приготовления к переезду в Царское Село, и дальше тянуть стало попросту некуда. Когда двери распахнулись, впуская не ожидавшую приглашения Катерину, Николай, с самого утра страдающий от головной боли, даже не расслышал этого.

— Это свидание, Ваше Высочество? — иронично поинтересовалась княжна, оценив задернутые плотные шторы, мешающие проникновению солнечных лучей в кабинет. Единственным источником мягкого света было пламя в камине и свечи в трехрожковом настольном подсвечнике. В ожидании прояснения причин, по которым получасом ранее к ней постучался посыльный от цесаревича, она прошлась вдоль книжных шкафов, с привычным интересом разглядывая корешки фолиантов различных размеров, раздумывая, какой попросить в личное пользование на сей раз.

— Что Вам известно об отношениях между Вашей сестрой и графом Перовским? — массируя виски, осведомился цесаревич.

Катерина озадаченно обернулась, возвращая тяжелую фигурку в виде какой-то древнегреческой нимфы на камин; в простой интерес к чужой личной жизни не верилось. Но какой бы ни была причина, она не знала, что ей ответить: несмотря на их близость с Ириной, сердечными тайнами они почти не делились — сестра часто ставила ей в вину неспособность понять настоящего чувства, полагая, что она сама дала согласие Дмитрию только по настоянию папеньки. А еще Ирина, в отличие от Ольги, была довольно замкнута, о личных переживаниях говорила с неохотой.

— Они познакомились в июле, на балу в Петергофе, — медленно заговорила Катерина, — тогда же граф был представлен маменьке и произвел на нее положительное впечатление. Кажется, именно тогда они и начали обмениваться письмами, но виделись редко — граф единожды наносил нам визит и несколько раз назначал ей свидания. Это все, что мне известно.

Старательно вспоминая, она внимательно наблюдала за цесаревичем. Тот выглядел чем-то утомленным; прикрыв глаза, он подпирал голову ладонью, словно бы сил удерживать привычное величественное положение не было. На ее рассказ он, казалось, никак не отреагировал, будучи погруженным в свои мысли. Однако, это оказалось заблуждением — стоило только Катерине замолчать, зазвучавший голос Николая не дал воцариться в кабинете тишине.

— Ваша сестра была влюблена в графа Перовского?

— Ирина, она… она никогда не демонстрировала своих чувств открыто. Ей определенно польстило его внимание, она отчитывала меня, когда я в шутку зачитывала письма, что доставляли ей от графа, из чего я могу судить, что они не были ей безразличны. Впрочем, это могло быть и простым желанием попрекнуть меня в плохих манерах — Ирина всегда следила за нашим воспитанием куда строже, нежели даже маменька.

Цесаревич потянулся к высокой стопке бумаг, находящихся справа от него, похоже, намереваясь что-то найти в них. Катерина с необъяснимой для себя тревогой следила за тем, как папки раскладывались на несколько кучек, как нетерпеливо перебирались листы, похоже, опознаваемые по одному лишь заголовку — так быстро изучить их содержимое было невозможно. Услышал ли Николай ее ответ и придал ли ему значение, она не могла сказать, но в следующий момент, когда с шелестом и глухими звуками документы выскользнули из дрогнувших рук на пол, это стало не таким уж важным. Нахмурившись, Катерина пересекла кабинет, присаживаясь рядом с покинувшим свое место, чтобы устранить создавшийся беспорядок, цесаревичем.

Словно бы невзначай коснувшись его руки, когда решилась поднять ту же папку, что и Николай, она вздрогнула и стремительно — уже совсем не случайным жестом — дотронулась тыльной стороной ладони до его лба.

— Ваше Высочество! — она в ужасе округлила глаза. — Вам стоит немедленно лечь.

— Оставьте, Катрин, — поморщился Николай, опираясь спиной о письменный стол и делая глубокий хрипящий вдох. — Это всего лишь легкое недомогание.

— Вы выглядите так, словно не спали несколько ночей, и способны соперничать с любым драконом по температуре дыхания. Это называется легким недомоганием? — невольно она повысила голос; цесаревич стиснул зубы — похоже, громкие звуки доставляли ему дискомфорт.

— Это не смертельно.

Катерина закатила глаза. Потрясающий ответ. И невероятное упрямство.

— Я позову гоф-медика, — она намеревалась было подняться на ноги, но на запястье сомкнулись горячие пальцы, вынуждая остаться на месте.

— Не нужно, Катрин, — Николай качнул головой, не обращая внимания на ее укоризненный взор, — мне уже легче.

— Если побелевшее лицо — это легче, я боюсь спросить, как Вы будете выглядеть, когда Вам станет хорошо. Вы можете встать?

Получив утвердительный кивок, она подала вторую руку все так же удерживающему ее за запястье цесаревичу, помогая ему осторожно принять вертикальное положение. Бумаги были забыты как нечто незначительное: сейчас следовало дойти до кушетки, раз заставить Николая забыть о делах на сегодня невозможно. Подкладывая ему под спину сразу две подушки, чтобы не создавать напряжения в спине, Катерина надеялась было все же отправиться за доктором Маркусом или Здекауэром, но не отпускающий ее руки цесаревич, как и всегда, не позволил этого сделать. Он тяжело дышал, и ни в какое улучшение состояния не верилось, но, тем не менее, старался выглядеть как можно более спокойным и даже слабо улыбался.

— Побудьте рядом, Катрин.

Это было просьбой. Не приказом. Под ее пристальным взглядом он разомкнул пальцы, освобождая ее, но блеклая синева покрасневших глаз была хуже любых оков. С усилием сглотнув, Катерина все же соскользнула с обитой бархатом кушетки.

— Я должна идти, Ваше Высочество.

Склоняясь в реверансе, прежде чем исчезнуть из кабинета, она старалась не смотреть на Николая: она должна была оповестить медика. И должна была еще несколько минут назад быть у государыни.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 19.

Сразу после торжеств двор должен был переезжать в Царское Село, что происходило ежегодно в середине весны, однако на сей раз высочайшие планы пришлось отложить на неопределенный срок: вечером камердинер доложил государыне, что Его Высочеству нездоровится — цесаревич был непривычно бледен и как бы ни старался скрыть недомогания, в обед отменил все запланированные встречи и занятия, вынужденный лечь от охватившей его слабости. Доктор Шестов, находящийся в личном штате Наследника престола, успокоил Императрицу: ничего серьезного не произошло, всего лишь легкая простуда, и никаких препятствий отъезду в Царское Село нет. Однако ночью проявились боли в пояснице, из-за чего Николай проваливался в короткий сон, а потом вновь просыпался, стараясь удобнее повернуться и тем самым облегчить свое состояние, но спустя некоторое время едва затихшая боль возобновлялась.

Утром цесаревич даже не смог подняться с постели, его мучил жар, однако осмотревший его медик продолжал стоять на своем: это только простуда, а она скоротечна. Испарина на лбу больного — добрый знак, после которого болезнь обычно идет на спад. Уверяя Императрицу в том, что приготовления к переезду останавливать не нужно, разве что придется все же немного отсрочить дату, Шестов остался дежурить у постели цесаревича, периодически разводя для него лекарства и охлаждая лоб. В спальню не допускали никого, особенно остальных императорских детей, чтобы те не заразились, и единственной, кто все же несколько раз за день зашел к больному, была Мария Александровна: словам Шестова она верила меньше, чем мнению Здекауэра или Маркуса, а потому просто ожидать выздоровления сына не могла.

Тревожно всматриваясь в его белое, почти такое же, как цвет идеально накрахмаленных простыней, лицо, она хмурилась и в который раз задумывалась о том, чтобы позвать к сыну еще кого-нибудь из врачей. Но только так, чтобы об этом не стало известно супругу — тот и без того часто укорял ее в излишне трепетном отношении к первенцу, полагая, что именно ее желание опекать и защищать превратило Наследника престола в изнеженного и болезненного мальчишку. В сравнении с младшими братьями, особенно с Александром, Николай и вправду казался каким-то хрупким, что беспокоило не только Императрицу, но и самого цесаревича, однако как бы он ни старался укрепить здоровье и выносливость, все было тщетно. Порой Марии Александровне думалось, что в недугах сына виновата именно она, так же плохо воспринимающая суровый климат северной столицы, вынужденная часто ездить на курорты и получать как можно меньше поводов для волнений. Первая дочь, Александра, Лина, как любовно звал ее отец, скончалась в возрасте шести лет, и ее здоровье внушало не меньшие опасения на протяжении всейжизни, нежели здоровье Николая.

— Насколько мне известно, Его Высочество вскоре отправляется заграницу? — обернувшись к государыне, произнес Шестов. — Ему будет полезно посетить воды: морские купания укрепят здоровье.

— Полагаете, стоит в маршрут включить Либавы?

Балтийское побережье было уже почти привычным пунктом, однако на сей раз не значившимся в плане, подготовленном графом Строгановым. Мария Александровна предполагала, что сын будет находиться вместе с ней в Бад-Киссингене, но если это необходимо…

— Я бы рекомендовал Голландию — Скевенинген хорошо зарекомендовал себя.

Оспаривать слова личного медика Наследника Престола никто не стал.

***

Сашенька уже вторые сутки с беспокойством наблюдала за Катериной, которая словно отгородилась от всего мира: задумчивость, так ей несвойственная, теперь была столь сильна, что она могла не расслышать адресованного ей вопроса даже с третьего раза. Взгляд ее постоянно блуждал где-то, даже если перед ней находился собеседник; порой она вздрагивала, словно приходя в себя, и начинала тревожно осматриваться. Свободные минуты она проводила в дворцовой церкви, где долго и горячо молилась, порой не сдерживая слез; в комнате всегда сидела с книгой или же перебирала какие-то письма, изымаемые из плотного свертка. С ней что-то происходило, и Сашенька едва ли могла с точностью сказать, только ли внезапная болезнь Наследника Престола была тому виной. Но спрашивать боялась: знала, что ответов не получит — они делили комнату уже более полугода, но все еще между ними не установилось того доверия, которое бы позволило обмениваться всеми душевными тайнами.

— К Его Высочеству не допускают, — расстроенно покачала головой Катерина, закрывая книгу: она не могла запомнить ни единой строчки, будучи погруженной в тревоги за здоровье цесаревича. На ее настроении сказывалось и состояние государыни, обеспокоенной состоянием сына, уже вторые сутки не встающего с постели: Мария Александровна старалась не показывать волнения, однако от фрейлин ее бледность и отстраненность не укрылись, а сделать соответсвующие выводы труда не составило никому. Хоть и некоторые из них предположили, что виной тому новое увлечение государя.

Катерина же переживала того сильнее, поскольку винила себя: наверняка сказалась прогулка после бала — апрельский северный ветер с сыростью, что тянулась от Невы, мало кому пошел бы на пользу, а уж тем более цесаревичу, заметившему, что его спутница вздрагивает от холода, и решившему совершить очередной благородный поступок — мундир тут же перешел на оголенные и покрывшиеся мурашками женские плечи. Как бы Катерина ни сопротивлялась, настаивая на возвращении во дворец, Николай упрямо стоял на своем: прогулка сейчас действительно необходима, и он стараниями покойного Императора не имеет такой чувствительности к холоду, поэтому беспокоиться не о чем. Как же. Судя по тому, что сегодня утром к нему вызвали штатного врача, порывистый ветер, проникающий даже во внутренний дворик, и простуда все же оказались сильнее. Если бы цесаревич не решил последовать за ней, его бы здоровью ничто не угрожало, как и жизни парой недель ранее.

Называя ее своим ангелом-хранителем, Николай явно ошибся.

— Это всего лишь простуда, Катрин, — Сашенька присела рядом на постель и ободряюще сжала холодные руки подруги в своих. — Я сама слышала, что доктор Шестов заверял государыню в этом.

— Шестов? — она нахмурилась, силясь вспомнить лицо штатного медика, с которым сталкивалась от силы пару раз: Николай предпочитал обращаться к доктору Маркусу, поскольку тот не стремился сразу же донести до царской четы о произошедшем, а значит, не тревожил Императрицу. К тому же, при дворе не раз признавали легкомыслие Шестова, и потому в тяжелых случаях явно стоило доверить болезнь не ему. Но раз никого более не привлекли, возможно, все и вправду не так страшно.

— Если Его Высочеству сделается хуже, вызовут Здекауэра, но не думаю, что в этом возникнет необходимость: беспокоиться не о чем, Его Высочество идет на поправку.

Обернувшись к образам, занявшим угол у окна, Катерина чуть дрогнувшей рукой осенила себя крестом — лишь бы словам Сашеньки сбыться. Но ей все же что-то не давало покоя: словно неспроста сгустились по углам тени, порожденные отсутствием солнца на затянутом толстыми серыми облаками небосводе, и не разгоняемые даже двумя одинокими свечами, что примостились на низком комоде.

***

В Малиновом кабинете сегодня было на удивление тихо: если бы не мелодичный напев Ольги Смирновой, занявшей место за резным золоченым роялем, присутствующие бы погрузились в тяжелое молчание. Даже вечно обсуждающие последние новости фрейлины, порой забывающиеся и слишком громко выражающие свое удивление или неодобрение, переговаривались едва-едва, и столь низким шепотом, что тех, кто расположился в нишах возле окна, сидящая на кушетке у камина Императрица не слышала. Впрочем, она была занята достаточно, чтобы не обращать внимания на очередную сплетню: надиктовывая ответное послание, неизвестно какое по счету за сегодняшнее утро, она то и дело умолкала, мыслями возвращаясь в спальню сына, новостей о состоянии которого ждала ежеминутно. Катерина не осмеливалась напомнить государыне о ее занятии, полагая, что сейчас письма с поздравлениями имели куда меньший вес, и потому покорно ожидала, когда та самолично обратит внимание на замершую с пером над бумагой фрейлину.

Остальные же радовались возможности манкировать своими прямыми обязанностями, отчего Мария Анненкова уже более часа перебирала бусины, раскладывая их по ящичкам, но едва ли преуспела в этом; Елизавета Волконская, последние дни носящая звание фрейлины, поскольку готовилась в конце апреля венчаться с князем Куракиным, куда больше обсуждала предстоящее замужество, нежели подшивала кружева на ночное платье; Екатерина Гагарина, заступившая на службу только сегодня, беспрестанно обращалась за помощью к более опытным «подругам», а Мария Мещерская, уже неплохо освоившаяся в новом статусе, похоже и вовсе откровенно скучала, забыв о данном ей поручении. Даже если государыня старалась скрыть по возможности свое волнение, фрейлины догадывались, что сейчас ее ум занят здоровьем цесаревича, и потому можно позволить себе определенные вольности. Катерина на это только хмурилась, но как и Императрица, внимания почти не обращала: она и сама превратилась в напряженную струну, что была готова порваться в любой момент, стоит только появиться дурной вести.

И все же, некоторые из фрейлин покорно следовали розданным указаниям: Елизавета фон Вассерман, в девичестве Нарышкина, занималась осмотром драгоценностей, сверяя их со списком и тем самым подготавливая вещи государыни к переезду в Царское Село. И именно с ее стороны донесся удивленный возглас, на который мало кто бы обратил внимание, если бы баронесса не обратилась напрямую к Императрице.

— Ваше Величество, нет ли больше каких шкатулок с украшениями?

Мария Александровна, отвлеченная от тягостных мыслей, с искренним недоумением перевела потухший взгляд на говорившую.

— Из тех, что я бы желала забрать в Царское Село, это все. Вас что-то тревожит, баронесса?

— В некотором роде, — уклончиво отозвалась та, вновь заглядывая в длинный перечень, — отсутствует корсажное украшение с топазами, а также нет кольца с кабошонами-изумрудами. Возможно, они были перемещены?

Императрица отрицательно качнула головой: все свои украшения из тех, что надевались не по случаю, а дополняли ее платья каждый день, она хранила в трех шкатулках, кои были переданы сегодня баронессе фон Вассерман для проверки и сборов. Фрейлины, что снимали с наряда государыни драгоценности и укладывали их в отведенное место, делали это под ее личным контролем; шкатулки же хранились в будуаре, куда не было хода посторонним без ведома его хозяйки.

— Осмотри еще раз шкатулки и трюмо внимательно, — распорядилась Мария Александровна и обернулась к все так же ожидающей ее дальнейших слов Катерине. — Зачитайте ответ с самого начала.

Пока княжна выполняла указание и озвучивала уже написанные строки, дабы государыня могла решить, нуждается ли письмо в дополнении, или достаточно поставить свою подпись, прежде чем запечатать оное, баронесса выскользнула из кабинета в будуар, откуда вернулась минутой позднее и с сожалением опустила голову.

— Увы, Ваше Величество, украшения действительно пропали.

Музыка стихла — фраза донеслась даже до Ольги Смирновой, тут же отпустившей клавиши; разговоры в оконных нишах тоже прекратились. Все с изумлением, а порой и с недоверием, смотрели на баронессу фон Вассерман.

— Как это возможно, mademoiselle? — мягко, пожалуй, даже излишне, осведомилась Императрица.

— Имею смелость предположить, что это дело рук кого-то из фрейлин: доступа в будуар более ни у кого не было. Либо это случилось в Ваше отсутствие, либо в момент предыдущей проверки.

— Кто занимался осмотром украшений в прошлый раз? — Мария Александровна оглядела собравшихся, медленно переводя взгляд с одной барышни на другую, словно пытаясь только лишь этим выпытать у них правду по незначительному жесту или даже вздоху.

— Я, Ваше Императорское Величество, — Елизавета Волконская поднялась с обитого алым штофом стула, — однако могу поклясться пред образами, что все драгоценности до единой были на месте.

— Стало быть, пропажа имела место быть после.

Едва слышные перешептывания фрейлин, недоумевающих, как подобное могло случиться, заполнили каждый уголок кабинета. Никто не сомневался в том, что к вечеру эта новость, будучи изрядно видоизмененной, разнесется по всему дворцу. Катерина аккуратно свернула оконченное послание, откладывая от себя и бумагу, и перо.

— Прикажете обыскать личные вещи фрейлин, Ваше Величество? — задала насущный вопрос баронесса, за что удостоилась задумчивого взгляда государыни.

— Повремени с этим. Mademoiselle Волконская, — обернулась к Елизавете Императрица, — приведите мадам Тютчеву.

Названная фрейлина покорно склонилась в книксене, прежде чем выпорхнуть за двери. Мария Александровна жестом показала остальным вернуться к своим занятиям и забрала у Катерины бумагу для подписи: не стоило устраивать волнения.

Анна Тютчева, сопровождаемая своей посыльной, явилась по приказанию в считанные минуты и после церемониального приветствия замерла, ожидая монаршей воли. Фрейлина Волконская ни словом не обмолвилась о причинах подобного вызова, поэтому сейчас ее, пусть и слабо, но точило любопытство. Императрица ждать не заставила: кратко разъяснив инцидент, она распорядилась пройти с проверкой по Фрейлинскому коридору, уделив внимание комнатам тех дам, что несли дежурство в последние два дня, а также находились при ней. Если кто осмелится протестовать, уведомить, что на то был высочайший приказ. Анна Фёдоровна послушно склонила голову, покидая кабинет; Мария Александровна вернулась к прерванному занятию — Катерина уже раскрыла новую поздравительную открытку, готовясь зачитать текст, адресованный царской чете. Оставшаяся без дела баронесса фон Вассерман облокотилась на вновь зазвучавший рояль, с видом надзирательницы осматривая барышень, однако почти тут же получила новый указ касаемо сборов.

Причина, по которой Императрица доверила проверку Анне Тютчевой, заключалась в высшей степени доверия к последней: если и впрямь пропажа была делом рук кого-то из подневольных ей дам, вручить в руки одной из них подобную ответственность означало дать шанс скрыть свое преступление. И в силу того, что никого лично Мария Александровна не подозревала, а значит, в равной степени распределяла вероятность вины между ними, отдать распоряжение она могла только Тютчевой, в преданности которой не могла сомневаться. Анна Федоровна уже была одарена невероятной милостью — приставлена в качестве воспитательницы к Великой княжне, что означало особую к ней расположенность, укреплявшуюся в течение десяти лет. Мало кто мог бы удостоиться того же отношения.

Из-за вынужденной проверки спален всем фрейлинам было приказано находиться подле государыни до самого вечера. Тем, чьи комнаты подверглись инспекции, не дозволялось отлучаться, дабы они не воспрепятствовали процессу, а остальные могли находиться в сговоре и потому были вынуждены тоже следовать за Марией Александровной везде: пожалуй, столь пышного выхода, не приуроченного ни к какому празднованию, давно не видели, особенно если принимать во внимание нелюбовь Императрицы к окружению себя большим количеством свитских дам. Рядом всегда находились только те, кто непосредственно исполнял какие-либо поручения, в то время как остальные были предоставлены самим себе — нужды собирать всех фрейлин, чтобы они составляли ей компанию, она не видела. Возможно, именно потому барышни зачастую страдали от тоски: однообразие дней, сливающихся в тусклую череду без начала и конца, едва ли разбавляющихся длительными дежурствами, было той самой неприглядной изнанкой бриллиантового шифра штатской дамы.

И даже несмотря на это за место при дворе продолжали вести войну, не останавливающуюся ни на минуту; в любой момент приближенная к высшему свету могла оказаться низвергнута. Достаточно лишь знать, куда ударить.

— Мной было проверено пять комнат, Ваше Величество, — склонилась перед государыней вернувшаяся Тютчева; часы к тому моменту уже пробили девять, и некоторые из фрейлин начали с неудовольствием перешептываться, — попрошу Вас засвидетельствовать найденное, — она раскрыла какой-то кусок материи, что держала в руках, позволяя присутствующим, что находились рядом, увидеть блеск отполированных камней.

— Корсажное украшение с топазами и кольцо с одиннадцатью кабошонами-изумрудами, как и отмечено в общем перечне, — сухо подтвердила баронесса фон Вассерман, чьи обязанности на сегодня даже без этого инцидента продлились бы до конца дня.

— Украшения были найдены в личных вещах Екатерины Алексеевны Голицыной.

— Ч-что? — только и смогла произнести охрипшим от ошеломления голосом Катерина. Широко раскрытые глаза вперились в принесшую эту весть Анну Федоровну, силясь найти в лице той хотя бы намек на шутку.

Тщетно.

В ее сторону тут же было брошено более десятка взглядов: презрительных, злобных, насмешливых, фальшиво-жалостливых. Ее падения ждали, ее падения желали едва ли не меньше, чем окончания Великого Поста, ее падение старались приблизить. Две пары глаз смотрели с недоумением — Мари Мещерская и Ольга Смирнова — но за той липкой, грязной волной отвращения они терялись, растворяясь в зловонии чужого торжества. Даже если виновных среди фрейлин не было, удовольствия им этот инцидент принес ничуть не меньше. Впрочем, кто-то все же должен быть иметь причастность к произошедшему — пусть и косвенно, но доступ к половине государыни имела только ее свита.

— Что еще было ожидать от той, кто осмелилась поднять руку на Великую княжну.

Разодравшее тишину в клочья шипение выбило последние остатки воздуха из легких. Но прежде чем Катерина успела хоть как-то отреагировать на это, прозвучал ровный и совершенно безжизненный голос Императрицы:

— Объяснитесь, mademoiselle.

И, на удивление, обращен он был не к Катерине.

— Я прошу прощения за то, что напоминаю о столь страшном происшествии, — глубокий реверанс и склоненная голова Ланской отдавали невероятной фальшью, а за стеной робости, совершенно ей не присущей, Катерина отчетливо различала радость. — Однако не могу понять, по какой причине фрейлина Голицына после преступления государственной важности была возвращена ко двору.

— О каком преступлении идет речь, mademoiselle Lansky? — Мария Александровна нахмурилась; она уже давно ощущала неприязнь между Александрой и Катериной, впрочем, к последней любви не питала добрая треть штатских, однако до сей поры в клевете Ланская не была замечена.

— Как же, Ваше Императорское Величество? — подняла изумленные глаза та. — Княжна Голицына осмелилась совершить покушение на Великую княжну Марию Александровну, однако была всего лишь отослана из Петербурга на два месяца. Неужели ее никому не известные заслуги перед короной столь велики, что затмили даже этот проступок?

В какой-то момент Катерина осознала, что не может даже губ разомкнуть — внутри все сковал страх, и отнюдь не за свою участь, а за то, как воспримет это известие Императрица, и без того лишенная сна из-за тревог за сына. Хотелось заставить замолкнуть Ланскую, воззвать к ее рассудку, узнать — неужели она совершенно слепа и не отдает отчета в том, что каждым новым словом подкашивает и без того болезненную государыню. Но из горла не вырывалось даже выдохов; спазм, сковавший все тело, превратил Катерину в подобие живой куклы, способной лишь смотреть вперед и видеть, как расходятся перед глазами золотые и малиновые пятна. Наверное, она была бы даже рада лишиться сознания сейчас, но разум продолжал хвататься за рассыпающуюся под кровоточащими руками реальность.

Как и когда Императрица отослала всех фрейлин прочь, Катерина даже не уловила: просто в определенный момент в кабинете остались лишь мадам Тютчева и сама государыня, тяжелым взглядом смотрящая на нее.

— Анна Федоровна?..

— Это правда, Ваше Императорское Величество, — склонила голову Тютчева.

— Значит, те жандармы… Почему я узнаю о случившемся спустя несколько месяцев? Нет, — вдруг нахмурилась Мария Александровна, — как Вы это допустили? Где были Вы в этот момент?

— Я прошу Вашей милости, Ваше Императорское Величество, — не поднимая глаз, она тяжело сглотнула, — я покинула Великую княжну лишь на минуту, а когда вернулась… — она замолкла, стараясь облачить мысли в верные фразы, — Ее Высочество едва не упала на выставленный княжной Голицыной нож. Волей Его Императорского Величества было решено не ставить Вас в известность…

Коротким безмолвным жестом Императрица приказала воспитательнице дочери замолкнуть, переводя бесстрастный взгляд на Катерину, казалось, обратившуюся в камень с самого момента раскрытия страшной правды. С неестественно прямой спиной та сидела на кушетке, и всю ее почти прозрачную фигурку била дрожь. Она боялась, это было очевидно: по сжатым до прорезавших тыльную сторону ладони синих венок рукам, по едва вздымающейся груди, по утратившему краски лицу. Все ее существо было пропитано ужасом, и Мария Александровна не могла понять, что ей надлежит сейчас сделать и сказать.

Признание Анны Федоровны, до которого она полагала, что слова Ланской — обыкновенная клевета, столь нередкая среди фрейлин, смешало все мысли. Она доверяла Катерине: пусть не так, как находившейся подле нее уже не один десяток лет Тютчевой, но значительно сильнее, чем многим барышням, находящимся в штате. Еще в первую аудиенцию, стоило ей увидеть эти искаженные страданием пронзительные глаза, Императрица прониклась теплом к практически незнакомой девушке, волей Творца ставшей спасительницей ее сына. Еще тогда она поняла, что этот чистый, светлый ребенок не может иметь никакого отношения к произошедшему, даже если бы подтвердилась вина князя Голицына; еще тогда она пообещала взять княжну под свою протекцию. И за все время, что Катерина носила шифр, ни разу еще не возникло мыслей об ошибочности первого суждения. Даже когда государыня заметила, как та смотрит на ее сына, она отчего-то осталась спокойна: это не породит скандала. Не навредит Николаю.

Она оказалась права — Катерина предпочла всячески подавлять в себе вспыхнувшие чувства, даже когда сам цесаревич проявлял ответное тепло, нежели воспользоваться положением.

Нить, что протянулась между столь разными во многом женщинами, крепла день ото дня, вбирая в себя те крупицы одинаковых эмоций и чувств, что их роднили. И теперь чужие ржавые ножницы дворцовых сплетен коснулись грязными лезвиями идеально переплетенных волокон.

В словах Анны Федоровны государыня не могла усомниться — ей не было резона лгать. Но и просто поверить в то, что Катерина сознательно решилась на убийство Марии, не получалось. Ради чего?

— Анна Федоровна, оставьте нас, — глухим голосом обратилась к ней Императрица, и спустя несколько секунд тяжелая дверь отворилась, выпуская покорно принявшую высочайшую волю даму.

Этот звук, похоже, вывел Катерину из оцепенения — пустые глаза, утратившие чистоту зелени, встретились с прозрачной синевой, чтобы увидеть совершенно неожиданную боль.

Не ту, что могла бы сопровождать человека, познавшего предательство. Не ту, что могла бы сбить с ног мать, каждую минуту тревожащуюся за своего ребенка. Но ту, что испытывала государыня, всей душой желающая облегчить страдания своего народа.

Даже после всего она продолжала верить.

Ошеломленная, Катерина резко встала с кушетки, желая броситься вперед. Парализованные страхом ноги отказали уже на втором шаге, соприкоснувшиеся с твердым полом колени не ощутили удара, почти не смягченного пышными юбками. Опустившаяся голова позволила скрыть лицо, по которому уже потекли бессильные, но отчего-то не постыдные, слезы.

Она должна была все рассказать.

***

Но если Катерина могла хотя бы молить о снисхождении, веря, что Императрица будет столь милостива, что в качестве наказания позволит просто отбыть из России, то новому узнику третьей камеры Алексеевского равелина не приходилось даже уповать на Господне чудо — в том, что цесаревич добьется самого строгого приговора из всех, что предусматривались законом, не было сомнений. И даже то, что его преступление не носило характер «государственного», не давало шансов на помилование: при желании Наследник престола позаботится о том, чтобы заключенного казнили как особо опасного преступника. Оставалось лишь ждать, когда его вызовут во внутренний двор для расстрела.

Скорбел ли он? Раскаивался ли?

Скорее, жалел.

Жалел о том, что неверно истолковал слова гадалки. О том, что здоровье матери скорбным известием будет подорвано. О том, что когда-то не сделал и не сказал. Но не о том, что привело его в Петропавловскую крепость.

С самого детства Сергея преследовали высшие силы: он родился болезненным, приглашенный осмотреть мальчика медик заключил, что ребенок едва ли протянет неделю. Графиня Перовская, для которой первенец был слишком желанным — более шести лет она не могла понести, а из двойни второй сын оказался мертворожденным — от переизбытка чувств слегла на трое суток и за эти дни извела мужа своими тревогами и слезами. Горе ее было таково, что предложил бы ей кто сделку с самим дьяволом, она бы решилась на нее без раздумий. Граф Василий Николаевич сдался уже на вторые сутки, распорядившись собрать всех знахарок не только Алексеевского, но и соседних уездов, и тем же вечером ему привели пятерых, среди которых каким-то образом затесалась женщина, которую в родном селе колдуньей за глаза звали, однако умения во врачевании признавали. Что она сделала с новорожденным, так и осталось для всех тайной, но тот не только отведенную ему неделю прожил, но и вступил в отроческий возраст, не встретившись больше ни разу с хворью. И все же, Вера Иосифовна, сдувающая пылинки с сына, беспокойства не уняла — слова мадам Ленорман*, которую она посетила незадолго до кончины последней, цепляли острыми когтями сердце: «Быть тебе матерью через четыре года, но ты переживешь своего ребенка». Стоило только маленькому Сергею хотя бы царапину получить, графиня приходила в ужас и срочно требовала к нему медика. Граф Перовский хоть и считал тревоги супруги беспочвенными, ничего ей не говорил, списывая все на излишнюю привязанность к первенцу. Тем более что кроме Сергея детей у них больше не родилось — младшие сыновья были приняты в семью одиннадцатью годами позднее.

Вскоре оказалось, что и он сам разделяет мнение матери о существовании потусторонних сил: будучи маленьким, он порой рассказывал родителям, что на литургии видел ангела, или же ночью на кухне кошка сливки с крынки лакала, хотя в усадьбе отродясь кошек не водилось. Перед его первой «дуэлью», которую он устроил с соседским мальчишкой для разрешения спора, ему приснилось, что он падает с лошади и получает перелом позвоночника: проверка сбруи перед выходом показала, что ремни действительно были подрезаны так, чтобы седло в определенный момент соскользнуло, что привело бы и к падению наездника. В возрасте пятнадцати лет он сознался матери, что помнит случай из детства, когда носившую под сердцем ребенка графиню душил какой-то мужчина, и он до сих пор не понимает, того ли незнакомца винить в отсутствии у него брата или сестры. Пришедшая в ужас Вера Иосифовна созналась, что ситуация имела место быть ровно перед рождением самого Сергея, и откуда ему стало это известно — не может взять в толк.

Чем дальше, тем больше необъяснимых моментов происходило в жизни юного графа, а после того, как мать ему однажды рассказала о частично уже сбывшемся пророчестве мадам Ленорман (разговор был вынужденным, поскольку графиня уже не знала, как отговорить импульсивного сына стреляться), стал проявлять еще больше осторожности и прислушиваться к знакам свыше.

На одном из светских вечеров в Петербурге Сергею довелось попасть на сеанс какой-то гадалки: та долго крутила его раскрытую ладонь, что-то бормотала себе под нос, даже палец ему уколола, и потом изрекла, что жизнь его зависит от женщины с родимым пятном на левой кисти. Ничего не понимающий молодой граф потребовал объяснений, на что предсказательница лишь отмахнулась от него, мол, ей подробностей тоже никто не дает. Никакие мольбы и угрозы не помогли: единственное, что сумел выбить из нее Сергей — будет эта женщина всегда рядом, и смерть ему не страшна. Увидевший в том возможность обойти пророчество мадам Ленорман и тем самым сберечь здоровье матери, излишне опекающей его, молодой граф воспрянул духом. Правда, все осложнялось лишь непосредственными поисками незнакомки.

Княжна Голицына врезалась в его память с первой встречи на одном из столичных балов — сложно не обратить внимания на барышню, настойчиво просящую подтвердить то, что он ангажировал ее на танец еще до начала торжества. Совершенно ничего не понимающий Сергей, у которого от сбивчивой и быстрой речи кружилась голова, дал свое согласие лишь потому, что отказать пронзительным зеленым глазам, с такой мольбой смотрящим на него, было невозможно. Спустя минуту рядом возник незнакомый ему джентельмен, ради которого и разыгрывался спектакль в одно действие.

Справедливости ради стоит заметить, что новоприбывший, похоже, испытывал некоторые сомнения в правдивости объяснений: все то время, что Сергей вальсировал с уведенной барышней, он не сводил с них глаз — пришлось после танца еще некоторое время демонстративно сопровождать неизвестную особу. Впрочем, нельзя сказать, что граф Перовский был против: возможностью интересного знакомства он никогда не пренебрегал, особенно такого. Старшая дочь князя Голицына, с которым, как оказалось, когда-то был в приятельских отношениях его дядюшка, имела приятную наружность — все в ней, от тугих темных кос, собранных на затылке, до покатых плеч и мягких форм, дышало женственностью и очарованием. Низкий, томный голос не имел ничего общего с жеманно-высокими тонами большинства светских барышень, а необычная форма глаз заставляла думать, что собеседник всегда вызывает у нее некоторые подозрения. За те недолгие минуты, что последовали за вальсом, Ирина успела коротко объясниться со своим спасителем, принеся искренние извинения, вот только Сергей даже и не думал винить ее за столь сумасбродный поступок — скорее желал доходчиво донести до жаждущего внимания незнакомца, что если барышня сказала о занятом танце, следует поверить ей на слово, а не требовать доказательств.

Они расстались, и если Ирина вряд ли вспоминала того, кто уберег ее от неугодного кавалера, Сергей искал ее на каждом светском вечере в столице. Еще и родители начали напоминать ему о том, что пора бы остепениться — двадцать пятый год шел, как-никак. Поиски невесты бы труда не составили, если бы не то проклятое предсказание. Уже отзвенела апрельская капель, отцвела черемуха, и столичная аристократия, изнывая от жары, начала приготовления к одному из главных торжеств — балу по случаю тезоименитства Ея Императорского Величества, что должен был состояться в Петергофе, куда весь двор переезжал с приближением июля. Задумчиво разглядывая плотную карточку, Сергей решил, что если и на сей раз среди множества хорошеньких лиц ему не удастся увидеть Ирину, он обратится к дядюшке.

Однако помощь Льва Николаевича не потребовалась.

В пышном облаке персикового цвета, с веточкой цветов на корсаже, обмахивающаяся полностью раскрытым веером, на котором искусным художником были «рассажены» какие-то пташки среди зеленых стеблей, она сама походила на райскую птицу, неизвестно как попавшую в эту золотую клетку Танцевального зала. Трезвомыслящий наблюдатель бы сказал, что спутницы княжны выглядели эффектнее, но для не замечающего иных дам графа Перовского милее нее не было никого ни здесь, ни, возможно, во всей Российской Империи. То была не любовь, но влюбленность — первичное очарование, столь свойственное юному возрасту.

Сергей с трудом удержался от порыва тут же украсть барышню: некоторое время он лишь украдкой следил за тем, как вокруг нее то появляются, то исчезают кавалеры, как она принимает приглашение на мазурку и кто-то другой так крепко сжимает ее руку в своей. Наблюдал и ждал, призывая себя к рассудительности. И только в разгар бала решился засвидетельствовать свое почтение, заодно представившись и находившейся в тот момент рядом с дочерью княгине Марте Петровне. С ее одобрения он танцевал с Ириной дважды, к неудовольствию некоторых офицеров, ранее пытавших удачу, но потерпевших поражение. Даже не задумываясь о причинах благосклонности княжны, Сергей всячески ухаживал за ней до последней минуты торжества, а перед новым расставанием пообещался нанести визит в Карабиху по возможности и испросил разрешения писать.

Чувство, зародившееся еще на исходе марта, после тезоименитства Императрицы внезапно вспыхнуло, словно костер, раздутый резким порывом ветра: мысли о старшей княжне Голицыной не отпускали ни на минуту, слова изливались на бумагу день за днем, и Сергею казалось, потеряй он возможность говорить с объектом своих дум таким образом, у него отберут воздух. Далеко не все письма доходили до адресата — большую их часть молодой граф убирал в дальний ящик стола, не желая показаться навязчивым или странным из-за своей потребности рассказать абсолютно все, но из тех, что отправлялись с личным посыльным, ответ получали абсолютно все, уверяя Сергея в том, что барышня действительно не против поддерживать с ним эту переписку.

Но все же тем, что превратило сильное и вполне естественное влечение в болезненное и постепенно утрачивающее черты разумного, стала первая встреча, местом которой была беседка у реки, схороненная за высокими зарослями ивняка. Полуразрушенные колонны, оплетенные зелеными лозами, единственная широкая скамья с отколотым углом — вот и все, что осталось от некогда изящного островка уединения, неизвестно кем и с какой целью построенного. Изнуряющая жара наводила на совершенно абсурдную мысль нырнуть в мутную воду, только бы немного освежиться, и ни тень от кружевного парасоля, ни легкость платья не спасали от жгучих солнечных лучей. Но именно это платье, лишенное пышного рукава, и отсутствие длинных перчаток, что не покидали дамских рук на всех светских выходах, позволило разглядеть темное родимое пятно на левой кисти, вмиг воскресившее те страшные слова. И хриплый, насмешливый голос, глотающий последние буквы, опять ударил по вискам, вызывая невыносимую головную боль. И страх.

Гадалка говорила об Ирине, в этом нет сомнений. Вряд ли в Петербурге — да и в Империи в целом — так много барышень с родимым пятном на левой кисти. И если так, то быть ей графиней Перовской. Родители, хорошо знающие ее родословную, не воспротивились, а даже предложили сговориться с Голицыными о браке, однако получили четкий отказ: граф намеревался все сделать самостоятельно. Ему уже набила оскомину излишняя опека.

В решении, принятом за считанные мгновения, не было любви, но было отчаянное желание выжить, и если для того потребуется обвенчаться с барышней, это не самая высокая цена. Осталось лишь добиться и с ее стороны ответного горячего чувства, за чем дело не должно было встать: в переписке Ирина всячески изъявляла свою благосклонность, а потому Сергей осмелился в неспешной беседе вскользь затронуть вопрос характера их отношений. Ответ можно было трактовать как угодно — загадочно улыбающаяся княжна перевела все в шутку, опуская глаза словно бы в смущении. Молодой граф решил не пытать ее излишне и в течение следующих свиданий ни словом, ни жестом не возвращался к этому.

Однако, когда август достиг своего пика, и явившаяся, как было условлено, княжна обмолвилась о том, что князь Алексей Михайлович подумывает перебраться в сентябре в столицу, что означает невозможность новых встреч до самого начала бального сезона, Сергей испугался: Петербург мог стать серьезной преградой их роману, порушив все на корню, ведь он прекрасно знал высшее общество, где имелись женихи куда более привлекательные. И без того не оставляющие его в покое строки предсказания вновь набатом отозвались в голове, затуманивая разум.

Тем более что случилось и подтверждение тем словам: Ирина уже однажды стала его спасением, когда они, вспомнив детские приключения (оказалось, и барышне были не чужды побеги из-под надзора гувернантки), исследовали старую церковь, и на молодого графа едва не упала гнилая балка — каким уж чудом княжна заметила это, он не знал, но если бы она не оттолкнула его в сторону, удар пришелся бы точно в голову и стал бы смертельным.

Прервавшие женскую речь слова о венчании были необдуманны, и даже сам молодой граф от собственной настойчивости ошеломленно замер, но ответ Ирины стер это чувство и ввел в шоковое состояние.

Отказ.

Сергей было подумал, что ослышался, но его худшие предположения подтвердились — княжна и вправду не желала входить в его семью и не видела его своим мужем. На просьбу объясниться, поскольку он принимал ее благосклонность за расположение и наличие ответных чувств, Ирина лишь покачала головой: она всячески старалась сразу поставить границы, которые не должны были пресечься. Ей польстило внимание, но о серьезных отношениях она совершенно не думала.

В иных обстоятельствах Сергей бы принял мнение барышни, перестав ей докучать и ограничившись редкими письмами, которые постепенно бы тоже прекратились. Но преследующие его днем и ночью слова гадалки возобладали над разумом, не оставляя выбора: Ирина должна была согласиться на венчание. Конечно, можно было обратиться к дядюшке, чтобы главы семейств решили этот вопрос, но подобное действие бы сильно ударило по самолюбию. Он должен был все сделать сам.

Если бы у него было время, возможно, он бы просто дал княжне возможность рассмотреть его достоинства лучше, дождался бы ответных чувств. Но все, чем он располагал — несколько суток до отъезда всего семейства Голицыных, и потому он мог лишь действовать — не ждать. Действовать грубо, беспринципно, не считаясь с желаниями дамы: стоящая на кону жизнь и спокойствие матери были бесценны. Что-то ему говорило — он будет ненавидеть себя за такой поступок, и вряд ли Ирина простит его сразу, но она однажды обязательно поймет и обязательно примет его чувства. Он обещал себе — клялся перед образами — что будет ей лучшим из мужей, чтобы искупить собственный отвратительный поступок. Но сейчас у него не было выхода.

Памятуя о том, что честь для рода Голицыных всегда была превыше всего, поставленная на одну ступень с долгом перед Царем и Отечеством, приносящая в жертву даже личные желания и чувства, если это требовалось, он осмелился сыграть на главном принципе княжны. Соблазнить ее. Обставить все так, чтобы со стороны это выглядело не насилием, но и ее собственным желанием, пусть и под воздействием взятого из кладовой дядюшки вина, к которому Ирина была крайне восприимчива. И поутру ему оставалось лишь противопоставлять обвинениям в свой адрес ее же собственные слова, сказанные той ночью.

Расчет был верен: Ирина проклинала его и день их встречи, но дала согласие на помолвку, лишь прося не торопить ее хотя бы с датой венчания. В сравнении с мыслью прийти на покаяние к батюшке брак с графом Перовским казался не самой страшной мукой. Она хорошо знала, что удара по и без того находящейся в шатком положении фамилии Алексей Михайлович не переживет.

Сергей принял ее просьбу — чувствующий за собой вину, он желал как можно сильнее смягчить это неприятное ощущение. Даже родителям было решено не сообщать о договоренности: пока все должны были думать, что между ними развивается роман — иначе скоропалительное венчание бы долго осуждали все кому не лень. А ближе к зиме молодой граф бы официально испросил руки у Алексея Михайловича, после чего можно было бы договариваться о торжестве.

Казалось, все складывается удачно, если бы не внезапный арест князя Голицына и ссылка для его семьи.

Страх, едва отступивший после согласия княжны, вернулся. Предвидела ли это гадалка? Знала ли, что их разлучат? Намекала ли на то, что он должен что-то сделать, если хочет жить? Только он не был приближен ко двору, не мог никак повлиять на решение Императора, не мог просить милости. Он вообще ничего не мог.

Когда в октябре к нему обратился князь Остроженский, как выяснилось, родной дядюшка Ирины, предложив свою помощь с устроением свадьбы, Сергей ухватился за него как за спасительную соломинку, протянутую высшими силами. Вместе они должны были добиться возвращения княжны в Россию, пусть и пришлось бы запастись терпением: Борис Петрович сразу предупредил — такие дела в одночасье не решаются. И Сергей ждал. Выполнял просьбы старого князя и ждал, тем более что по началу ничего богопротивного в этих поручениях не было: до той поры, пока перед ним не встала задача убить сестру своей невесты. Чем помешала князю Остроженскому собственная племянница, молодой граф не стал узнавать — это уже не имело никакого значения.

Единственное, о чем он мог думать — брак, о котором они столько раз в письмах говорили с Ириной. Его собственная жизнь. Спокойствие матери. Ради этого он поставил все на кон.

И проиграл.

Комментарий к Глава седьмая. День за днем — кораблекрушение

*Мадам Ленорман (Мария Анна Аделаида) — известная французская прорицательница, умершая в 1843 году. Предсказывала будущее многим великим лицам (включая Российских Императоров), считалась модной гадалкой, попасть к которой пытались все, хоть немного верящие в дар прорицателей.

Что касается болезни цесаревича — она действительно имела место быть, и доктор Шестов действительно предполагал простуду, однако его квалификация вообще подвергалась серьезному сомнению, поэтому катализатором явно выступила не невинная прогулка во внутреннем дворике. И не простуда там была.

Здоровье Николай действительно перенял от матери, если верить серьезным источникам: вряд ли это будет спойлером, ибо история РИ спойлерит куда сильнее, но туберкулез, с которым жила столько лет Мария Александровна, присутствовал и у цесаревича. Первая дочь императорской четы предположительно тоже получила наследственное заболевание, поскольку умерла от менингита.

========== Глава восьмая. И хлынет мгла, и ночь разверзнется еще бездонней ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 19.

Кем бы ни был тот, кто так яростно желал очернить Катерину перед правящей фамилией и в первую очередь перед ее благодетельницей, он идеально рассчитал время: цесаревич, активнее всего выступающий в ее защиту, сейчас не мог даже с постели встать, и об его участии в ее судьбе сейчас говорить не приходилось. Государыня, какой бы всепрощающей ни была, крайне болезненно относилась ко всему, что связано с детьми, особенно со старшим сыном и дочерью, и даже если бы она сумела закрыть глаза на пропажу драгоценностей, то простить покушение на дочь — вряд ли. Имей Катерина сейчас возможность оценить ход мыслей неизвестного, она бы, вероятно, даже восхитилась, однако ей было отнюдь не до раздумий над собственной судьбой и чужими интригами: единственное, о чем она тревожилась — состояние Императрицы, на которую не смела сейчас поднять глаз. Продолжая стоять на коленях в нескольких шагах от нее, закусив губу с такой силой, что рот наполнился солоноватым привкусом крови, она боялась даже сделать лишний вдох. И не знала, что сказать.

Она не намеревалась что-либо утаивать — в том не было нужды. И смысла. Но как начать свое покаяние? Какими словами объяснить причины, которые в тот момент толкнули ее на преступление?

— Какую цель Вы преследовали?

Голос Императрицы был совершенно бесстрастным, как и взгляд, боль в котором сменилась пустотой. Те, кто лицезрел лишь такое выражение ее лица, вряд ли могли предположить, что Мария Александровна способна на искреннюю улыбку и ласковое слово — тонкие поджатые губы и едва сдвинутые к переносице брови вкупе с некоторой неправильностью черт создавали впечатление крайне требовательной, подчас даже строгой и живущей по уму, а не по сердцу, натуры.

— Ваше Императорское Величество, я бы никогда не осмелилась дажепомыслить о том, чтобы причинить вред Великой княжне, — с трудом совладав со своим дрожащим голосом, Катерина медленно, почти выдавливая каждое слово, заговорила. — Я не имею смелости просить Вас о снисхождении, но могу поклясться своей жизнью: даже если бы Анна Федоровна не вошла в тот момент, я бы не причинила вреда Великой княжне. Мадам Тютчева должна была увидеть это.

— Я Вас не понимаю, — нахмурилась Императрица.

— Мне стоило во всем сознаться еще раньше, но я… я не желала доставлять Вам поводов для волнений, — тяжело сглотнув, она постаралась вычленить из хаоса мыслей хотя бы одну связную и позволяющую распутать весь клубок. — Мой д… — она запнулась, — …князь Остроженский желал, чтобы я совершила покушение на Его Императорское Величество.

Мария Александровна даже если и желала сохранить это непроницаемое и тяжелое выражение лица, не сумела скрыть проскользнувшего в глазах изумления. Впрочем, все так же стоящая на коленях с опущенной головой Катерина этого не увидела, пытаясь продолжить рассказ.

— Он желал мести. Желал совершить переворот. С моей помощью, — еще никогда слова не давались ей настолько тяжело; ног и рук она уже не чувствовала, и, казалось, что язык вскоре тоже парализует. — Он надеялся, что я… что я… стану Императрицей, — окончание фразы она буквально прошелестела, ощущая, как перед глазами уже рябит и расплывается золотой узор малинового ковра. — Ему было известно о моих чувствах. К Его Высочеству. Я уверена — это он виновен в смерти Дмитрия. Он хотел, чтобы я разорвала помолвку. Чтобы добилась обручения с Его Высочеством.

Ее трясло. Даже сильнее, чем в тот проклятый январский день, когда ей пришлось дать согласие на богопротивные действия. К горлу подкатывал ком, горячий пот липкими пальцами прошелся по спине, обнял за плечи. Тошнило так, что каждое новое слово усиливало это состояние. Она уже не могла даже сделать полноценный вдох, и отнюдь не корсет был тому виной.

— Я хотела рассказать обо всем Императору, но он бы не поверил мне на слово, а доказательств у меня не было. Пришлось лгать — сделать вид, что я готова принять участие в его планах. Я боялась, что иначе он сотворит все, что задумал, чужими руками, и я не смогу никак его остановить. Он… он хотел полностью избавиться от Императорской семьи. Когда он отдал этот приказ, на убийство Его Величества, я… я понадеялась, что смогу наконец вывести его на чистую воду.

— Почему тогда Вы совершили покушение на Великую княжну?

— Он переменил свое решение: желая доставить как можно больше государю, он пожелал начать с Великой княжны. Благодаря Его Высочеству момент моей встречи с его посыльным, передавшим мне орудие убийства, имел свидетелей.

— Постойте, — Императрица тут же прервала ее речь, — мой сын знал…

Она даже не успела закончить свой вопрос, тут же получив отрывистый кивок в подтверждение.

— Без помощи Его Высочества я бы ничего не смогла сделать, но он не знал, что именно я планировала, иначе бы наверняка предпринял попытку отговорить или помешать.

В комнате повисла тишина, густая и плотная, окутывающая коконом и обездвиживающая. Катерина замолкла, стараясь удержаться в сознании, хотя с каждой секундой это делать становилось все сложнее. Мария Александровна устремила взгляд в противоположную стену, на позолоченную резную раму большого зеркала, обдумывая сказанное фрейлиной. В прозвучавших фразах не чувствовалось лжи, и если бы княжна пожелала найти себе оправдание, она бы явно придумала нечто более простое. Да и говорила бы иначе — в этом Императрица была уверена. Но история оказалась настолько запутанной, что она не знала, как ей следует отреагировать.

За одну только мысль о покушении на жизнь Великой княжны ее стоило казнить. Но это было чужим приказом и принятым не в силу схожести мнений. Она желала подставиться под удар и защитить. Это не то, что требовало наказания. Если бы Император не поверил ей, она была бы заточена в Петропавловской крепости и, позже, расстреляна как государственная преступница. Но, по всей видимости, ее невиновность подтвердилась, и потому ее стоило отблагодарить за этот отчаянный шаг. И за преданность.

Мария Александровна умела ценить верность. И умела видеть искренность.

Вернув внимание склонившейся перед ней фрейлине, она еще с минуту изучала ее дрожащую фигуру взглядом, полным горечи, прежде чем подняться с кушетки.

— Встаньте, Катрин.

Уже одно то, что государыня обратилась к ней по имени, заставило Катерину задохнуться. Слабый хриплый выдох сорвался с губ, когда она поняла, что в этом приказе не было ни капли гнева. Из негнущихся пальцев гладкие шелковые юбки выскальзывали, практически парализованные страхом и моральным истощением ноги не желали слушаться, и для того, чтобы подняться с колен, потребовалось более пяти попыток. Наверное, со стороны она выглядела жалко и ни в какое сравнение не шла с той преисполненной внутренней гордости и стати барышней, что несколькими часами ранее холодно отражала колкости Ланской. Но сейчас ее совершенно не волновало, какое впечатление она производит: внутри о железные прутья билась окровавленной грудью птица-надежда и молила о прощении душа.

— Каким бы ни было Ваше решение, Ваше Императорское Величество, я покорно ему повинуюсь. Только прошу Вас, пусть князь Остроженский будет найден и наказан.

В который раз Мария Александровна не могла не поразиться своей фрейлине: вместо того, чтобы просить о помиловании, она искала справедливости. Худощавая рука с множеством колец осторожно легла на склоненную голову: Катерина так и не подняла глаз, то ли не имея сил, то ли ощущая слишком тяжелый груз вины.

— Возвращайтесь в свои покои, Катрин. На сегодня Вы освобождены от своих обязанностей.

Отойдя от своей фрейлины, Императрица медленно прошла к одному из высоких окон, за которым просматривался северо-западный ризалит, где когда-то проживала покойная Александра Федоровна. Дворец давил своими размерами, даже среди десятков комнат было невозможно скрыться и найти уединение; целый штат придворных дам заставлял лишь острее ощущать свое одиночество. Скорее бы уехать в Царское, вздохнуть свободно и, пусть это даже будет иллюзией, но вернуться в ту жизнь, которой они жили до коронации. Без этих бесконечных интриг и сплетен, без страха за жизнь детей.

Хотя глубоко внутри Мария Александровна знала — куда бы она ни отправилась, это будет с ней вечно. До последнего удара сердца.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 22.

Николай до сих пор не понимал, что именно в действительности послужило причиной его болезни, потому как встал с постели он так же внезапно, как и слег, спустя трое суток. Ни жар, ни головная боль, ни спина сейчас его не беспокоили, словно бы произошедшее оказалось дурным сном, не имевшим связи с реальностью. Единственное, что никак его не оставляло — какая-то странная слабость, иной раз хотелось присесть и выдохнуть, будто он слишком много на себя взвалил; порой картинка перед глазами словно подергивалась дымкой, а ноги отказывались повиноваться с привычной покорностью, но подобные минуты были редки, и цесаревич предпочел не рассказывать о них никому, особенно Шестову, списывая все на остатки простуды. Тем более что дела не желали ждать.

Распрощавшись с Максимовским, назначенным к нему для чтения военной администрации, и упросив Сергея Григорьевича перенести их беседу на час, Николай спешно покинул кабинет, намереваясь покончить хоть с одной задачей, невольно отложенной из-за внезапной болезни. Помимо того, что он попросту не желал и дальше пребывать в неведении, он опасался, что Император все же возьмет дело в свои руки и в силу недостаточной осведомленности вынесет неверное решение.

Охрана Петропавловской крепости только удивленно переглянулась, когда цесаревич в сопровождении пары жандармов и смотрителя уверенным быстрым шагом миновал главный пост и направился в сторону Секретного дома, практически пустующего — все же, угроза короне появлялась не так часто и не в таком объеме, чтобы заполнить все камеры. Не составило труда и предположить, что стало причиной визита Наследника Престола в Алексеевский равелин, если учесть, что одного из заключенных сюда направили именно его приказом. Явно не приговоренный к каторжным работам Чернышевский.

Арестант номер три.

Дверь с неприятным скрежетом плохо смазанных петель отворилась, и в лицо Николаю пахнуло сыростью, не столь ощутимой в узких коридорах каменного мешка. Пятно света от зарешеченного маленького квадрата окна под самым потолком падало куда-то в центр пола, почти не давая возможности разглядеть лица того, кто занял третью камеру. Зато не узнать самого цесаревича, возникшего в дверном проеме, с маячащими за его спиной жандармами и караульным, было невозможно.

— Ваше Высочество, — узник поднялся с тюфяка из оленьей шерсти, коим была устлана жесткая кровать, и привычно склонил голову. То, что он оказался в заточении и, по сути, мог быть приговорен к казни, не умаляло доли уважения к Наследнику Престола. Он пошел на убийство, но ни единой минуты в своей короткой жизни не осмеливался даже помыслить о действиях против Царя и Отечества. Если бы тогда, в переулке, он узнал, кому угрожал ножом… Впрочем, а что бы он в действительности тогда сделал? У него не было иного выхода, даже если бы перед ним оказался сам Император. Но он раскаивался.

Это единственное, в чем он раскаивался.

Шагнув в маленькое полутемное помещение на десять шагов в длину и шесть в ширину, призванное стать последним кровом заключенным, Николай скользнул взглядом по потерявшему всякий лоск человеку в порядком изодранной белой сорочке. Тускло поблескивал нательный крест на почерневшей цепочке, когда-то мягкие и идеально уложенные волосы слиплись от пота и лежали в полном беспорядке, подбородок потемнел от щетины, под глазами залегли тени, усиливающиеся от нехватки света, и только глаза продолжали смотреть все с той же уверенностью, да спина, по которой явно не раз прошелся кнут, еще сохраняла свою стать.

— Полагаю, Вы уже успели испытать все удобства этого места. Какое же Вам более всего приглянулось? Быть может, хлеб и вода с ножными оковами? Или же каленое железо? А может, стоило пойти по пути покойного Императора и организовать Вам допрос, как для декабристов?

Алексей Федорович, занимающий пост коменданта, доложил, что было проведено уже два дознания, но арестант оставался скуп на сведения, требуя беседы с Наследником Престола. Теперь тот стоял перед осужденным с непроницаемым лицом и жестокостью во взгляде, которая казалась такой чуждой его открытой и светлой натуре.

Заключенный молчал, опустив взгляд, но не теряя выправки. Он не был сломлен и не ощущал за собой вины окромя нанесения увечий члену императорской семьи.

— Вы считаете, что Вас сюда заключили несправедливо? Желаете требовать суда и помилования?

— Никак нет, Ваше Высочество.

Цесаревич сделал еще несколько коротких шагов вглубь, обозревая толстые обшарпанные стены, пустую суповую миску и глиняную бутылку с отколотым краем возле нее. Одно лишь пребывание здесь было достаточной мерой наказания — помнится, даже революционер Бакунин десять лет назад написал, что «…в таких условиях отупеет Наполеон, а сам Иисус озлобится». Из Секретного дома не было иного выхода, как на казнь. Даже вздумай заключенный сбежать и сумей чудом избавиться от решетки на окне, он будет пойман во внешнем дворе, а реши покинуть камеру через дверь, охраняемую лишь одним караульным, будет пойман или в саду, или на выходе. Да и сговориться ни с кем не выйдет: после инцидента с Бестужевым арестантов распределяли так, чтобы между ними были пустые камеры.

— И кто же надоумил Вас на такое деяние? Князь Трубецкой?

То, как вздрогнул арестант, не укрылось от Николая. Впрочем, это он подозревал — везде торчали уши этого господина, похоже, уже не гнушающегося никакими методами. Комендант, пристроившийся на шатающемся деревянном табурете, вынул из-за пазухи бумагу с пером и чернильницей.

— Как именно он сумел Вас вовлечь в свои интриги, меня мало заботит, — медленно проговорил цесаревич, — однако мне хотелось бы знать, кто еще принимал участие в этой авантюре, — молчание со стороны допрашиваемого заставило его поджать губы и нахмуриться. — Как Вам стало известно, где и когда окажется княжна Голицына? Кем была женщина, столь правдоподобно разыгравшая приступ?

Один из жандармов, видя, что обвиняемый продолжает упорствовать в своем безмолвии, сделал было шаг в его сторону, но был остановлен резким жестом цесаревича, преградившего ему дорогу. Он сам моментально сократил расстояние между ним и узником казематов. Схватив того за грудки так, что потрепанная ткань жалостливо затрещала, он резко тряхнул ныне безымянного мужчину; голова его дернулась, но взгляд оставался опущен.

— Говори, — процедил сквозь зубы Николай, отринув всяческое уважение в речи. — Мне не составит труда вспомнить о самых жестоких пытках, чтобы выбить правду.

Комендант, пусть и редко сталкивающийся с Наследником Престола, но все же не привыкший видеть того в столь старательно скрываемой ярости, поежился от охватившего озноба; в фигуре и тоне его сейчас отчетливо угадывался покойный Николай Павлович. И если решение его будет продиктовано теми же мыслями, заключенный заживо сгниет на нарах, моля о смерти. О причинах особого отношения к арестанту под третьим номером Алексей Федорович не знал, но даже так он не имел сомнений в самой жестокой мере наказания.

— Молю о снисхождении, Ваше Высочество, — все же выдавил из себя узник. — Мне ничего не известно, я лишь должен был лишить жизни княжну Голицыну.

— Врешь, — прошипел цесаревич, едва сохраняя самообладание; рука подрагивала, и если бы не необходимость вытянуть всю возможную информацию, он бы уже размозжил голову допрашиваемого об обнажившийся острый кирпич стены. Становилось страшно помыслить, что он мог сделать с самим князем Трубецким при поимке, если так остро реагировал всего лишь на того, кто только осмелился напасть на Катерину.

— Никак нет, Ва… — он захрипел от внезапного удушья: свободной рукой Николай сжал его горло, не давая закончить очевидную ложь.

— Вы или глупы, или… впрочем, иного варианта нет, — с обманчивым спокойствием он покачал головой; в синих глазах плескалась едкая жалость. — Вы всерьез полагаете, что если Вы не сознаетесь, Ваша участь окажется менее тяжелой? Или Вы боитесь, что князь Трубецкой отыграется на Ваших близких? Так люди милейшего Василия Андреевича это могут сделать еще более изощренно.

— Они… н-ничего н-не… знают, — попытался мотнуть головой арестант, все еще не способный даже сделать полноценный вдох. На потной шее обещалась появиться крупная гематома.

— Зато, возможно, это прибавит Вам сговорчивости. Узнаем, что Вас сильнее трогает — крики младшей кузины или слезы матери.

— Н-нет, — он даже поднял замутненные глаза, вперившись ими в Наследника Престола, — н-не над-до, В…

— Так говори! — вновь тряхнул его цесаревич, тяжело дыша и тут же возвращаясь к обманчиво-ровному тону. — Глядишь, и каторга будет расстрелом заменена.

Он ослабил хватку, снимая руку с шеи и удерживая допрашиваемого только за когда-то белую ткань сорочки, но всем своим видом давая понять, что в любой момент готов вновь напомнить об отсутствии какого-либо снисхождения.

— Она… — даже после недолгого удушья говорить было крайне сложно, — представилась Тат-тьяной. Я не з-знал ее раньш-ше. Она ссказала где б-будет княжна.

Знакомое имя резануло слух. Все ниточки вновь сводились в один клубок. И, увы, полностью его распутать выпадало отнюдь не Николаю. Отшвырнув от себя арестанта так, что тот ощутимо приложился затылком о каменную кладку стены, он обернулся к коменданту.

— Вы знаете, что делать, Алексей Федорович.

Получив утвердительный кивок со стороны последнего, цесаревич бросил последний презрительный взгляд на даже не пытающегося подняться узника и молниеносно покинул камеру.

Он выяснил все, что мог.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 24.

Последнее воскресенье перед Пасхой становилось праздничным днем, словно бы дающим возможность набраться сил на последнюю самую строгую — страстную — седмицу: сегодня дозволялись и веселье, и даже вино. Но Катерина отнюдь не потому так ждала этого дня: ей не был в тягость пост — напротив, она с истинным смирением придерживалась всех правил и появлялась на каждой церковной службе, вечерами неизменно присутствуя у государыни, чтобы читать духовные книги. Душа, истерзанная и потухшая, желала прощения, а о покое даже не молила. Вместе с Марией Александровной, глубоко преданной христианской вере еще с момента появления в России, Катерина выстояла всенощную в дворцовой церкви, прижимая к груди веточки вербы и не замечая стекающих на руку капель воска от зажженной свечи. Пронзительные голоса, слившиеся воедино, наполняли столь долгожданной легкостью, и если становилось так хорошо только лишь сейчас, она имела смелость надеяться, что, пройдя таинство святого причастия, она действительно сумеет избавиться от всего, что тяготило.

Окропленные святой водой веточки нашли свое место у икон в углу, где должны были храниться до выходного дня, когда удастся навестить могилу батюшки, чтобы оставить на ней вербу, а сама Катерина по возвращении из церкви едва сумела (не без помощи разбуженной служанки) избавиться от верхнего платья и корсета, ощущая, как туманится сознание. Она даже косы не расплела — столь долгожданный сон, впервые за несколько дней не исполненный кошмарных видений, охватил внезапно и крепко. Настолько, что пробудилась она уже в одиночестве: постель Сашеньки, располагавшаяся напротив, была идеально застелена, а ее любимая шаль отсутствовала. Тревожно оглянувшись на часы, Катерина было побледнела — к Императрице надлежало являться в девять — но почти сразу вспомнила о милости оной и облегченно опустилась обратно на подушки; Мария Александровна дозволила ей приступить к обязанностям парой часов позже. Если бы сегодня было ее дежурство, вряд ли бы подобное разрешение было бы получено, но ей повезло.

Как оказалось — не только в этом.

То ли виной тому был праздник, то ли просто Императрица желала провести сегодняшний день в тишине, но она оставила подле себя только дежурную фрейлину и Анну Тютчеву, остальных распустив после обеда. Предоставленная самой себе, если не считать приставленных к ней жандармов, Катерина не знала, чем занять разум, в минуты отдыха моментально возвращающийся не к самым приятным думам. Не спасала даже что-то щебечущая о детском базаре, устраиваемом перед Вербным воскресеньем, Сашенька: стараниями батюшки хорошо знакомая с традициями этого церковного праздника, она рассказывала одну историю за другой. Но Катерина едва ли ее слышала — день за днем она ожидала решения Императрицы, и как бы ни силилась она найти себе занятие, все оканчивалось провалом. Единственным спасением стали молитвы, но они не могли быть бесконечны.

Она до сих пор не знала, что будет с ней дальше. После того разговора государыня вызвала к себе мадам Тютчеву; беседа их длилась с полчаса, после чего все фрейлины, присутствовавшие в тот день, были приглашены в кабинет, где обязались молчать об инциденте с украшениями. Несмотря на то, что Императрица должна была отлучить провинившуюся от Двора, в действительности к ней были лишь приставлены жандармы, как к находящейся под подозрением. Возмущение Ланской, похоже, более всех ратовавшей за справедливый приговор, было пресечено жестким взглядом Марии Александровны, уведомившей ее — и всех остальных — в том, что по данному делу еще будет проведено расследование из-за недостаточно веских доказательств. На вопрос же о том, почему Катерину не заключили под стражу за покушение на Великую княжну, ответила уже мадам Тютчева, хлестким «не Вашего ума дело, mademoiselle» указав той на ее место.

Пятый день Катерина закрывала глаза и уши на шепот, подбирающийся к ней со всех сторон, и презрительные взгляды тех, кто полагал, что ее оправдали лишь за какие-то неведомые заслуги, и, вполне вероятно, по протекции Наследника Престола. Даже здесь умы сплетников не преминули провести связь между «романом», развивающимся в дворцовых стенах, и особым отношением со стороны государыни.

Более всего не терпящей чужих оговоров Катерине хотелось сорваться на крик и заставить замолчать этот змеиный клубок, прицельно плюющийся ядом. Но она не могла повести себя столь… неподобающим ее положению и воспитанию образом.

Потому, схоронившись в собственной комнатке, она старалась без нужды не выходить отсюда, тем более что Императрица временно сняла с нее практически все обязанности, пока не будет найден настоящий преступник: то, что она верила своей фрейлине и имела некоторые предположения о личности виновного, не делало княжну чище в чужих глазах. Государыня была вольна решать судьбу своих подчиненных самолично, однако при этом следовало придерживаться общих порядков.

Стук в дверь, хоть и тихий, каким-то образом не остался незамеченным Сашенькой, тут же прервавшей свой пылкий рассказ и по-детски спрыгнувшей с постели, чтобы почти подлететь к двери и распахнуть ее, тут же окликая Катерину: прибывший адъютант цесаревича почему-то не желал делиться причиной своего визита с Жуковской.

— Мне было приказано передать, что Его Высочество будут ожидать Вас к семи в кабинете.

Откланявшись, офицер удалился, а княжна с тяжелым вздохом прислонилась спиной к двери.

— Сознавайся, думала с утра о цесаревиче? — смеясь, настойчиво поинтересовалась Сашенька, прожигая ее взглядом. Катерина закрыла глаза: соседка словно вознамерилась по поводу и без задавать такие вопросы. Хотя, тут и вправду стоит выразить «благодарность» цесаревичу, напомнившему о себе столь неожиданно, да еще и с этой таинственностью. Конечно, Сашеньке не составило труда вспомнить одну из главных, когда девушка с утра в мыслях рисовала образ любимого человека, равнодушного к ней; считалось, что вечером он должен был ее навестить.

— Onde, poniam che di necessitate surga ogne amor che dentro a voi s’accende, di ritenerlo è in voi la podestate*.

Если она надеялась на то, что это остановит интерес Жуковской, она крупно ошиблась. Любопытство той не знало границ, особенно когда дело касалось сердечных переживаний. Ни о каком «изгнании чувства» она и думать не желала.

— Счастливей станет ли от этого душа? — в тон ей отозвалась Сашенька. — Передо мной ты можешь не таиться — я ж вижу все.

Нарочито ничего не говоря, Катерина отошла к зеркалу, намереваясь поправить прическу и позвать служанку, дабы сменить платье. Все это было чистой воды глупостью, и даже если от внимательного взора соседки ее состояние не могло укрыться, она не лгала, цитируя Данте — сколько сильно б ни пылало чувство, разум мог справить свой справедливый суд.

Должен был.

Впрочем, разум едва ли удавалось заглушить радостью от скорой встречи, но не столько в силу того, что Катерина не видела цесаревича с того злополучного бала, сколько из-за ее волнения за его состояние. Резко остановившись в нескольких шагах от дверей, она сделала глубокий — насколько позволял туго затянутый корсет — вдох, выравнивая дыхание. Мазнув взглядом по безмолвным слугам, несущим пост, приблизилась, но стучаться не пришлось: один из охранников собственноручно отворил перед ней дверь. Она знала, что ее ждут, однако подобный жест все же вызвал удивление; впрочем, никак не выказанное.

— Ваше Высочество, — не скрывая улыбки, Катерина склонилась в книксене, — я рада видеть, что Вы здоровы.

— А я рад знать, что Вас не отлучили от Двора, — вернул ей ответную учтивость Николай; и хотя в голосе его звучала ирония, он явно был серьезен.

— Боюсь, это ненадолго — mademoiselle Ланская поражает своим упорством.

Она не любила осуждать кого-либо, но в сложившейся ситуации не выдать подобный комментарий оказалось выше ее сил. Она и вправду невероятно устала от того, что происходило в стенах дворца, и если бы не всеобъемлющее желание до конца своих дней оберегать государыню и исполнять ее приказы, и быть подле цесаревича, она бы уже давно просила об отставке. Клетка оставалась клеткой, сколько бы золота ни пошло на ее сооружение и сколько бы драгоценных камней ни украсило ее изнутри.

— Не думаю, что это ее рук дело, — жестом предложив гостье занять кресло у окна, Николай сопроводил ее и присел напротив. — Она, конечно, не питает к Вам особо теплых чувств, но на подлог бы не осмелилась. Ее орудие — острый язык, но марать руки она не станет.

— Даже если это будут чужие руки? — все так же не сводя с него взгляда, осведомилась Катерина.

Она не могла не признать весомую долю правды в этих словах: Ланская действительно не упускала случая задеть ее колким упреком или упомянуть в грязной сплетне, но все это больше походило на изящную пикировку, проводимую скорее со скуки, нежели в силу реальной ненависти. Им было нечего делить: ни мужчину, ни место, ни статус. Даже если принять во внимание тот факт, что при дворе Катерину считали фавориткой цесаревича, сама Александра являлась крестницей покойного Императора, что давало ей куда больший вес в обществе, и могла претендовать на любого дворянина из высшего круга, вздумай она возжелать брака. Для того, чтобы закончить дворцовую карьеру Катерины, ей было бы достаточно просто поставить Императора в известность об отношениях той с его сыном, приукрасить парой несуществующих фактов, выставив ситуацию как угрожающую Империи, и дело сделано. Но Ланская находила удовольствие в наблюдении, в этом не было сомнений, и потому поверить в то, что клевета — ее рук дело, становилось крайне сложно.

— Вряд ли, — Николай подпер рукой подбородок. — Кто из фрейлин был рядом с государыней в те дни?

— Mademoiselles Волконская, Мещерская, Анненкова, Олсуфьева, Розен, — начала перечислять она, вспоминая тех, кто заступал на дежурство или же присутствовал при утреннем и вечернем туалете. В остальные часы доступа к шкатулкам не было, если говорить о возможности незаметно взять украшения.

— Как на подбор ни одной активной сплетницы, — не преминул отметить цесаревич, — что одна, что другая — воплощение невинности. Насколько мне известно, ни с одной из них Вы не были в ссоре?

— Увы, — Катерина пожала плечами, — по крайней мере, точно не до той степени, чтобы ожидать подобной клеветы. С mademoiselle Анненковой мы как-то повздорили из-за облитого шампанским платья, а mademoiselle Розен я не нарочно сбила с ног однажды, но сомневаюсь, что хотя бы одна из них затаила на меня злобу. Тогда mademoiselle Ланская уже должна была мне желать смерти в застенках Секретного дома.

Это было резонно. Действительно, если бы за каждую мелочь, причем, единожды произошедшую, фрейлины чинили друг другу столь крупные козни, штат Великих княгинь и княжон уже бы опустел, да и Двор в целом, пожалуй. Но в случившемся определенно была замешана именно придворная дама, даже если она оказалась лишь исполнительницей, а причинить вред хотел кто-то со стороны. Со стороны?..

Николай замер, прокручивая в уме внезапную догадку, после чего тут же поднялся на ноги, стремительно подходя к письменному столу и пытаясь найти среди беспорядочно лежащих бумаг полученное утром письмо. Ответ на его собственный запрос, отправленный еще вечером того же дня, что было проведено дознание.

— Вам знакомо имя Татьяны Беляковой?

Катерина озадаченно качнула головой.

— Почему Вы спрашиваете, Ваше Высочество?

— C’est pas grave*, — не стал объяснять цесаревич, переходя к следующему вопросу, — а с mademoiselle фон Вассерман Вы не конфликтовали?

— Баронесса? — утончила она. — Мы особо и не вели бесед никогда. Почему Вы вспомнили о ней?

— Не берите в голову, Катрин.

Однако, попытка оставить эту тему оказалась напрасной: Катерина покинула кресло и приблизилась к Николаю, складывая руки на груди и не сводя с него непреклонного взгляда. Невольно, он залюбовался чертами ее лица, сейчас столь по-детски нахмуренного, яркостью зеленых глаз, переполненных упрямством и желанием добраться до сути. Кажется, она начинала злиться, и это вызывало только добрую усмешку с его стороны; в такие моменты в ней было что-то особенное.

— От чего Вы пытаетесь меня уберечь, Николай Александрович?

Она остановилась буквально в паре шагов; тихий, ровный тон голоса, абсолютное спокойствие, но явное намерение выведать все возможное. Никакого смирения, никакого благоговения, никакого раболепства. Возможно, именно это в ней и восхищало, заставляло присмотреться. Заинтересоваться.

Все с той же полуулыбкой дотронувшись до ее руки, помедлив, прежде чем, не сводя с нее глаз, мягко коснуться губами тыльной стороны ладони, он, продолжая удерживать ее руку в своей, произнес:

— Если бы я мог от чего-либо Вас уберечь, давно бы это сделал. Я всего лишь не имею пока полной уверенности в своих предположениях, и потому не желаю их озвучивать.

— Вы ведь говорили с графом Перовским?

Она выглядела так, словно знала все, и в какой-то момент цесаревич даже внутренне напрягся, пытаясь понять, кто и где допустил промашку. Однако… если бы она и вправду оказалась осведомлена, неужели она бы отреагировала настолько спокойно? Нет. Она лишь угадала. Не более.

Николай кивнул, осторожно размыкая пальцы и обходя письменный стол, тем самым создавая между ними дистанцию.

— Он действовал по указу князя Трубецкого.

— Почему-то я уже не испытываю удивления, — устало изрекла Катерина и, после недолгого молчания, добавила. — И злости тоже.

В ней действительно не осталось уже каких-либо сильных эмоций. Все, чего она желала — добиться самого строгого приговора для того, по чьей милости оказалась разлучена с семьей и потеряла папеньку. Даже когда-то бушевавшее намерение лично взглянуть в лицо находящемуся под пытками старому князю, узнать, неужели он и вправду забыл о сестре, которой его действия явно бы не принесли счастья, стихло. Сгорело в собственном пламени ярости, осыпалось невесомым пеплом, осталось лишь едкой горечью в легких.

Слишком многое легло на ее плечи, слишком быстро заставило повзрослеть. Между двадцатилетней барышней, дразнящей сестру очередным письмом, счастливой невестой, перед которой — полная спокойствия и тепла жизнь, и сегодняшней фрейлиной Императрицы отнюдь не бриллиантовый шифр и восемь месяцев. Между ними целая непреодолимая пропасть.

— Скажите, Ваше Высочество, — в обращенном к нему взгляде была только агонизирующая боль, — своей свободой после покушения на Великую княжну я обязана Вам?

Николай вздрогнул.

Вспоминать о том разговоре трехмесячной давности ему не слишком-то хотелось.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, январь, 22.

— Федор Кузьмин был допрошен, — уведомил сына государь, — он поведал, что княжна Голицына просила его достать где-нибудь острый нож или другое холодное оружие, как можно скорее. Он полностью отрицал причастность князя Трубецкого к этому: нож он взял у знакомого сапожника, самого же князя ни в тот день, ни ранее он не видел.

— Ложь! — вспылил Николай. — Трубецкой его просто запугал, возможно, пригрозил отнятием жизни, или же семьей. Это не имеет значения, — цесаревич шумно выдохнул, разводя руками, — как Вы можете просто поверить в слова, не подкрепленные никаким доказательством?

— А как я могу просто поверить в Ваши слова, Николай?

— Стало быть, истина не найдена? Положим, я лишь желаю защиты небезразличной мне барышни. А что с Кузьминым? Может ли кто-то подтвердить его признание?

— Мажордом, служащий у Трубецкого, уверял, что Федора Кузьмина видит впервые, и в знакомстве с его барином он замечен не был.

— Они могли встречаться за пределами особняка, — возразил цесаревич, хмурясь. Он мог понять подозрения Императора, однако они принимали слишком крупные размеры.

Нехотя, он вынул из-за отворота парадного мундира плоский конверт со нарушенной печатью, доказывающей, что послание уже было вскрыто, и передал его государю. Тот, бросив вопросительный взгляд на сына, принял письмо, однако не торопясь приступать к чтению. Видя, что отец медлит, Николай протянул ему до того сжимаемый в ладони перстень-печатку и пояснил:

— Возможно, это не очистит имени княжны Голицыной, однако, смею надеяться, что Ваша уверенность в непричастности князя Трубецкого к покушению на Марию пошатнется.

Зашуршала бумага, забегали прищуренные глаза по торопливо выведенным строчкам — похоже, время у адресанта поджимало. Впрочем, судя по той информации, что несло в себе послание, писавший и впрямь сильно спешил, желая как можно быстрее донести сведения до — Александр вновь поднял взгляд к первой фразе — цесаревича. Однако, с каких это пор его сын принимает подобные отчеты?

— Когда Вы получили это донесение? — осведомился Император, удостоверившись в подлинности подписи и ювелирного изделия.

— За сутки до того, как было совершено покушение на Марию. А это, — Николай подал еще один конверт, ничем не отличающийся от предыдущего, — днем позже.

Несколько минут прошло в полном молчании, пока Александр изучал второе послание, сверял его с первым и что-то обдумывал, потирая висок и сдвигая к переносице густые брови. Цесаревич все это время лелеял надежду на то, что отец не задастся ненужными вопросами, на которые он пока не был готов дать ответ: и без того решение продемонстрировать эти послания не было бы принято, если бы не угроза чести и свободе Катерины.

— Допрос лиц, указанных здесь, будет проведен незамедлительно. Однако оправдывать женщину лишь потому, что она обладает приятной наружностью…

— На месте княжны Голицыной мог оказаться кто угодно, — бесстрастным тоном сообщил цесаревич, обрывая воспитательную речь отца, — мое решение не переменилось бы. Не Вы ли постоянно напоминаете мне, что я будущий Император, Ваше Величество? Так позвольте мне принимать решения самостоятельно и отвечать за них: однажды этот момент все равно настанет.

Александр остановил задумчивый взгляд на сыне, смотрящем твердо и уверено: внешняя мягкость и нежность, не раз попрекаемые им, скрывали железный стержень, похоже, передавшийся от покойного деда. Возможно, однажды из него выйдет действительно достойный правитель Империи, если он не пойдет по стопам своего отца, в юности отличавшегося излишней горячностью, особенно в женском вопросе. То, что сейчас Николай отстаивал честь и доброе имя хорошенькой барышни, а не «любого подданного», как он стремился показать, было видно, однако, в его глазах читалась готовность принять ответственность, и Александр не мог этого отрицать.

— Если Ваше мнение о ней окажется ошибочным, Вы лично будете присутствовать на ее казни.

— Слушаюсь, Ваше Величество.

Чтобы дать ответ, ему не потребовалось ни мгновения раздумий. Непричастность Катерины и ее верность короне не вызывали у него сомнений, и потому он был готов принять любое условие, лишь бы отец оставил ему возможность решить судьбу княжны. Это было меньшим, что он мог сделать для нее.

И все же, он не мог не признать — одна лишь мысль о противном исходе, нарисовавшая слишком живую картину расстрела, который ему пришлось бы наблюдать, вызвала тошноту. Он сомневался в том, что сумел бы, не закрывая глаз, не порываясь что-либо изменить, смотреть на ее последние минуты.

А ведь Император наверняка бы заставил его лично оповестить Катерину о приговоре.

— Княжна Голицына будет отослана из Петербурга сегодня же, — подвел итог Александр. — С ней отправятся жандармы, которые будут наблюдать за княжной до полного подтверждения ее невиновности. До этого момента Ваши встречи с ней запрещены.

Отрывисто кивнув, как того требовал этикет, тем самым демонстрируя полное принятие монаршей воли, цесаревич развернулся в сторону выхода из кабинета. Самый тяжелый разговор остался позади, и теперь следовало как-то увидеться с Катериной и успокоить ее: Петропавловская крепость растаяла на горизонте, а остальное она сумеет пережить — в ней было куда больше силы, нежели кто-либо мог представить. Разве что оберегать ее оттого хотелось ничуть не меньше.

— Я надеюсь, Вы не потеряете голову от женщины настолько, чтобы отказаться от престола.

Слова Императора настигли Николая, когда тот уже взялся за витую ручку. Помедлив, он все же нажал на механизм, но прежде, чем дверь приоткрылась, он твёрдо и спокойно произнёс:

— Я хорошо помню о своём предназначении, Ваше Величество, и давно вышел из возраста, когда совершают глупости.

Хотя такая женщина была достойна даже отречения.

Комментарий к Глава восьмая. И хлынет мгла, и ночь разверзнется еще бездонней

* Итак, пусть даже вам извне дана Любовь, которая внутри пылает, - душа всегда изгнать ее вольна. (ит.) “Божественная комедия”, Чистилище, песнь 18.

** это не имеет значения (фр.)

========== Глава девятая. Не сыграть эту жизнь иначе ==========

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 3.

Происходящий по сложившейся за несколько лет традиции после празднования годовщины бракосочетания Их Императорских Величеств переезд на сей раз случился уже после праздника Светлого Христова Воскресения. Не все придворные разделяли радость августейшей фамилии от сего события, поскольку многим жизнь вдали от столицы казалась слишком уж пасторальной, лишенной того, что искали те, кто был готов лишиться последнего, дабы оказаться при Дворе. Александровский дворец в пышности и помпезности проигрывал Зимнему: всего два этажа, за минусом цокольного, верхний из которых был отдан под служебные помещения, а бельэтаж принял парадные комнаты. Впрочем, находилось и то, что радовало обитателей дворца: простота его плана — центральный фасад, отведенный под главное здание, и пара боковых флигелей. Внутри — расходящиеся в стороны анфилады, длящиеся на протяжении всего парадного фасада и оканчивающиеся либо церковью, либо библиотекой. Если Зимний казался местом для проведения пышных торжеств и приемов, призванных продемонстрировать величие русского двора, то Александровский скорее напоминал место отдохновения тех, кому нельзя было забыть о своем высоком положении.

Однако несмотря на то, что при Николае Павловиче Большой Двор всегда располагался именно в Александровском дворце, новый Император выбрал местом своего пребывания Екатерининский, куда сильнее похожий на Зимний — впрочем, лишь внешне. И Катерину, впервые посетившую Царское Село, это крайне обнадежило: не придется просить кого-либо из фрейлин или самого цесаревича составлять ей компанию в прогулках, дабы не заплутать в новых для нее анфиладах. Хотя последний все же лично изъявил подобное желание и не согласился оставить княжну в одиночестве уже на второй день после прибытия, когда все вещи были разобраны, и государыня огласила график дежурств, отпустив свободных фрейлин располагаться в Камероновой галерее.

Теперь, надеясь осмотреть хотя бы часть обширной территории, Катерина прогуливалась по Пейзажному парку в компании Николая, улизнувшего от зоркого отцовского ока и скучных государственных дел. Хотя бы здесь, за пределами столицы, ему хотелось насладиться жизнью, лишенной царственного статуса, пока не возобновились в полную силу все регулярные собрания, аудиенции и приемы. Царское Село имело огромное значение не только для императорской четы, но и для самого цесаревича: не столько потому, что здесь он появился на свет, сколько потому, что каждая половица, каждая фреска, каждый канделябр дышали памятью прошлого — его покойным дедом, с которым он проводил каждое лето в загородной резиденции. Года летели, а непонятное ощущение внутренней крепкой связи с этим местом оставалось: в минуты тоски или полной сумятицы в мыслях он мог придти в Воскресенскую церковь или Азиатскую комнату, хранящую коллекцию оружия Николая Павловича, и просто позволить себе ни о чем не думать, вслушаться в тишину и «поговорить» с дедом. Здесь становилось несоизмеримо легче: настолько, что перебираться в Зимний, когда приходило время, категорически не хотелось. Да и, казалось, все еще не отошедшему от недавней простуды, ему здесь становилось чуть лучше — даже лицо его вроде бы свежело, разрумянивалось, и улыбка выглядела куда как естественней. Катерина, порой ловящая себя на мысли о том, что не простуда тогда подкосила цесаревича, а нечто более страшное, с беспокойством вглядывалась в его черты и гадала, показалось ли ей, как на его лице промелькнула усталость?

— …до сих пор стыжусь, как смеялся тогда над увальнем-Сашей, — донеслись до ее слуха пронизанные легкой горчинкой слова Николая, замершего перед прудом, за которым виднелся невысокий павильон, выкрашенный бледно-голубой лазурью. Она и не заметила, как в своей прогулке они не просто удалились от Екатерининского дворца, но и миновали Обводной канал, спустившись к островку, где еще в юность ныне здравствующего Императора был построен Детский домик, впоследствии ставший местом игр его сыновей. Николай особенно любил это место: оно словно бы собрало в себе все самые яркиеи теплые воспоминания — шумных и веселых празднеств, тихих и уютных будней, когда удавалось сбежать из-под строгого надзора гувернеров и провести несколько часов как простым детям. В играх и шалостях.

— Надо же, она еще стоит, — задумчиво произнес цесаревич, приближаясь к большой лодке, когда-то покрытой солнечно-желтой краской, но со временем утерявшей былую яркость; дерево местами обнажилось и потемнело, но все еще выглядело крепким. — Это был подарок an-maman, мне в тот день исполнилось четырнадцать, а за несколько дней до того мы отпраздновали день ангела Саши.

Лицо Николая посветлело: даже если бы Катерина не знала о том, с какой нежностью он всегда относился и к покойной Императрице, и к брату, она бы могла с уверенностью говорить, как важны для него эти воспоминания счастливого детства. И, в то же время, как иной раз проскальзывает в голосе тихая грусть: от того, что уже ничего не вернуть.

— Вы же не откажете мне в сопровождении? — внезапно обернулся он к своей спутнице, отчего та на миг замешкалась с ответом, но почти сразу покорно склонила голову.

— Почту за честь, Ваше Высочество.

Принимая поданную руку и придерживая юбки репсового прогулочного платья, она миновала пышные прибережные кусты и с некоторой опаской ступила внутрь суденышка, стоило цесаревичу с некоторым трудом столкнуть оное на воду. Присоединяясь к даме, он медленно отвязал лодку от гранитного столбика: бечева задубела от времени и влаги, плохо поддаваясь его усилиям. Однако упорства Николаю было не занимать, что он доказывал из раза в раз — замечая, как на стесанной костяшке выступили мелкие капли крови, Катерина только вздохнула и подняла весла, покоившиеся внутри лодки. Видимо, за парком хорошо следили, раз все осталось нетронутым и, что более важно, до сих пор пригодным к использованию.

— Вы когда-нибудь удили рыбу, Катрин? — с каким-то мальчишеским задором поинтересовался у нее цесаревич, когда лодка медленно отошла от пристани, направляемая в сторону соединения Детского и Фасадного прудов. По левую сторону из-за вековых деревьев, чьи кроны уже почти полностью украсились молодой зеленой листвой, желтели стены Александровского дворца, по правую — вдалеке виднелся Арсенал, высокий павильон из кирпича, ставший одним из первых музеев, где хранилось оружие покойного Николая Павловича. Здесь и вправду дышалось легче, чем в Петербурге, и даже августейшая семья воспринималась как-то иначе: даже при том, что (как бы она себя ни корила) она не столько благоговела перед ними, сколько имела искреннюю симпатию, вдали от официального и холодного Зимнего границы становились еще менее ощутимыми.

И это пугало. Временами казалось, что однажды она забудется, тем самым подписав себе смертный приговор.

— Увы, — стараясь развеять дурные мысли, Катерина рассмеялась, — маменька старалась всячески оградить нас от неподобающих юным барышням занятий.

— Почему-то я полагал, что Вы всячески старались нарушить ее наказы.

— Когда я дала Вам повод думать обо мне так дурно? — шутливо обиделась она, но губы подрагивали в улыбке. Николай с едва скрываемой нежностью наблюдал за каждым мимолетным изменением в ее лице, словно стараясь не упустить ни единой эмоции и взгляда.

— Неужели Вы и картофеля никогда на углях не пекли?

— Ваше Высочество, — притворно возмутилась Катерина, — Вы заставляете меня думать, что нас держали даже в большей строгости.

— Предлагаю срочно исправлять эту несправедливость, — заключил цесаревич, делая еще один мощный гребок веслами и расправляя плечи для пущего эффекта, — сейчас мы направляемся к домику: наверняка там остались удочки.

— Я бы больше волновалась за то, чтобы в пруду осталась рыба.

Вероятно, ее колкое замечание оказалось пророческим — рыба действительно водиться в пруду не пожелала, или же она оказалась не столь глупа, чтобы насаживаться на крючок. С полчаса продолжались попытки обнаружить и зацепить хотя бы самого не примечательного окуня, оканчивающиеся явлением на свет то какой-то заскорузлой коряги, то густого клубка склизких водорослей, а то и вовсе «кражей» неплотно прикрепленной ленты из прически, после чего о рыбалке пришлось вообще забыть: Катерина, решившая, что спускать с рук такую оплошность нельзя даже Наследнику Престола, вознамерилась отплатить не менее крупной монетой. Оставив удочку, она бросилась за Николаем, явно почуявшим угрозу.

Гоняющиеся друг за другом между редкими пихтами, в которых скрылся от лишних глаз Детский домик, они сейчас едва ли помнили о своем положении и статусе, и, пожалуй, даже о возрасте — цесаревич то поддавался княжне, непривычной к бегу в тяжелом платье (объемный кринолин ничуть не способствовал удобству), то в самый последний момент резко вырывался вперед, вновь увеличивая между ними расстояние. Она же, в свою очередь, устав от бесплодных попыток, вдруг вскрикнула, опускаясь на не успевшую еще прогреться землю и с неудовольствием смотря на лодыжку, едва выставленную из-под плотной юбки. Хитрость не осталась незамеченной: Николай отреагировал моментально, тут же оказываясь возле своей дамы, чтобы с беспокойством подать руку, которая была сразу же принята. Но вместо того, чтобы попытаться встать, Катерина, не сдержав коварной улыбки, резко потянула его на себя и предусмотрительно отодвинулась, когда цесаревич приземлился рядом. Жухлая трава, под которой пробивалась свежая зелень, почти не смягчила удара, но все же боли как таковой не последовало — разве что ссадина на ладони может появиться, да грязное пятно на мундире.

— Вы затеяли опасную игру, Катрин, — уведомил ее Николай, крепче сжимая женские пальцы в своей руке; опираясь на локоть, он полулежал в шаге от нее и смотрел снизу вверх, но почему-то именно ей сейчас было не по себе, словно загнанному в угол кролику.

Кажется, она и вправду забылась.

На мгновение закрыв глаза, чтобы вернуть себе трезвость мыслей и суждений, Катерина выдохнула и вновь в упор посмотрела на цесаревича.

— Прошу простить, Ваше Высочество.

Она попыталась было подняться на ноги, но вновь рухнула на землю, на сей раз сдерживая приглушенный стон: кажется, это было не игрой — она действительно подвернула лодыжку. И теперь ей это совершенно не нравилось.

С лица Николая пропала усмешка, сменившись серьезностью; выпуская руку Катерины, он осторожно коснулся края юбки, едва его приподнимая, чтобы осмотреть пострадавшую ногу. Прощупывая каждый сантиметр узкой бледной лодыжки, он внимательно следил за тем, как порой искажается лицо княжны, явно не желающей показать, что ей и вправду больно. Его познания в медицине были ничтожно малы — к чему они Наследнику Престола? — но все же он считал нужным проявить излишнюю осторожность и не давать нагрузку поврежденному суставу. Особо не раздумывая, цесаревич поднялся на ноги, отряхнул мундир от налипших травинок и вместо того, чтобы помочь встать барышне, подхватил ту на руки.

— Ваше Высочество!.. — чего было больше в ее голосе — удивления или возмущения — он не разобрал, да и не старался; догадывался, что реакция будет именно такой. — Вам нельзя напрягать спину! Прошу Вас.

Ее забота, бесспорно, была приятна, но в то же время хлестким ударом напоминала о его слабости, которой он никак не мог найти причин, и потому он с самым что ни на есть уверенным и преисполненным величия видом прошагал к домику, замедлившись перед узкой дверью, как и стены, выкрашенной в голубой. Открывать ее пришлось с ноги: благо, она осталась притворенной с последнего их визита сюда за удочками. Вариантов, где разместить пострадавшую барышню, было не так уж много: четыре маленьких комнаты, принадлежавших когда-то его тетушкам и отцу, а также широкая гостиная, выполненная в малиновом цвете, не обладали особо роскошным убранством, поскольку больше были предназначены для игр, нежели для жизни. Свернув в покои, когда-то отданные Ольге Николаевне, отделенные от гостиной деревянной перегородкой, цесаревич опустил Катерину на покрытую кретоном кушетку; та, похоже, все еще испытывала некоторое недовольство относительно его неразумных действий, иначе с чего бы ей смотреть так сурово.

— И не надейтесь, Катрин, я не раскаюсь, — предупредил ее полные укора фразы Николай с легкой усмешкой и опустился на одно колено, оглядывая поврежденную лодыжку. — Больно? — он как можно аккуратнее надавил на припухший участок; Катерина, стиснув зубы, кивнула. — Похоже на вывих.

Раньше, когда на острове не смолкал детский смех, здесь несли караул матросы Гвардейского экипажа, коих было не менее четырех, причем, они не только охраняли, но и учили морскому делу. Сегодня же здесь царила абсолютная тишина, и, пожалуй, Николай был тому рад. Не так часто ему удавалось оказаться вне дворцовой суеты, и тем более наедине с Катериной. В некотором роде, правда, ситуация могла ее скомпрометировать, однако придворные сплетники бы раздули из любого происшествия новость необъятных масштабов и везде бы углядели романтическую подоплеку, даже будь здесь с десяток охранников. Причем, непосредственно в домике.

Они просто еще немного насладятся покоем, которого не сыскать в дворцовых стенах, а потом он обязательно отправится за доктором, если Катерине не станет легче. Он бы, конечно, даже доставил княжну в Камеронову галерею, благо, на лодке добраться по Обводному каналу до Екатерининского несложно, с братьями он часто так путешествовал, но дальше вряд ли бы княжна дошла сама, а за его новый «подвиг», или, точнее, повторение старого, она бы его явно отчитала. Не желая вновь вызывать — пусть и в некотором роде праведный — гнев своей дамы, Николай решил повременить с решением. На сегодня у него не было запланировано занятий и встреч, а потому вряд ли его так скоро хватятся. Да и Катерина освобождена государыней, хотя еще со дня его внезапной болезни она редко выполняла поручения, что было довольно странно. Равно как и усиление охраны у дверей спальни, что она делила с mademoiselle Жуковской.

— Дело о хищении украшений так и не прояснилось? — вспомнив о насущном, осведомился цесаревич, присаживаясь рядом с княжной на ту же кушетку. — Саша говорил с mademoiselle Мещерской — ей ничего не известно, и она совершенно точно непричастна. Mademoiselle Волконская тоже. И все же, я уверен, что даже если настоящий преступник не будет найден, Императрица не станет долго держать подле Вас жандармов. Хотя в некотором смысле это решение сейчас разумно.

— О чем Вы, Ваше Высочество? — она нахмурилась.

— Мы все еще не имеем никаких сведений о местонахождении и действиях князя Трубецкого. И если он осмелился уже дважды сделать ход в Вашу сторону, ему ничто не помешает сделать это и в третий.

— Если это поможет подцепить хоть какую-то ниточку, ведущую к нему, я согласна на любое число его покушений.

Голос ее, на удивление, не дрожал, а звучал вполне твердо и уверенно. Она действительно хотела как можно скорее завершить эту историю, и если для того требовалось рискнуть своей, на сей раз, уже жизнью, она была готова к этому.

— Нет, Катрин. Я скорее позволю отослать Вас из России, убедившись, что туда руки князя Трубецкого не дотянутся, нежели решу сделать из Вас приманку. Как бы остро ни стояла необходимость его поимки, Вы в этом не станете принимать участия.

Этого стоило ожидать.

— Вы запрещаете мне, Николай Александрович?

И этого тоже.

Цесаревич едва заметно усмехнулся: интересно, существовала ли вообще возможность хоть как-то оградить излишне деятельную Катерину от активных шагов, учитывая, что, даже не зная о происходящем за ее спиной, она способна придумать свой собственный план? Главное, никоим образом ей не давать возможности выяснить, где находится старый князь, иначе она и жандармов сумеет перехитрить, чтобы сбежать из-под этого своеобразного «ареста».

— Если потребуется, даже распоряжусь не выпускать Вас из комнаты, — заверил ее Николай, тут же получая ответную шпильку:

— И сами примете обязанности дежурной фрейлины?

— Способ уговорить Императрицу о Вашем освобождении от обязанностей я найду, не извольте беспокоиться.

Если его вообще была необходимость искать. Вполне вероятно, что Мария Александровна до самого прояснения всех обстоятельств намеревалась не давать ей ни дежурств, ни поручений.

Невольно вспомнился позавчерашний день, и Катерина отвела взгляд, бездумно рассматривая нехитрое убранство комнатки: мраморный камин, столик, укрытый кретоном цвета разбеленой лазури, стеллаж, книги в котором были надежно укутаны плотным слоем пыли. Справа от узкого прямоугольного окна, выходящего на Александровский дворец, обосновалась картина, выполненная масляными красками — цветущий луг, кажется, похожий на один из кусочков Пейзажного парка. Хотелось зацепиться глазом и разумом за какую-нибудь деталь, но все же мысли, невольно всплывшие, отказывались исчезать.

Императрица, похоже, и вправду не верила в ее причастность к инциденту с драгоценностями: одаривая в честь праздника Светлой Пасхи, она не забыла и о Катерине, вручив той жемчужную нить и камею. Безусловно, это не осталось незамеченным остальными фрейлинами, а потому стало очередным поводом для пересудов между теми, кто полагал, что именно она совершила хищение, но по неизвестным для всех причинам оказалась оправдана. И вновь все вело к главной и набившей оскомину теме — о ее романе с Наследником Престола.

В придворном соборе на исповеди, предшествующей причастию, Катерина не знала, с чего начать свои откровения: батюшка не торопил, а сама она едва ли была способна определить, в чем ее вины больше — в том решении, что едва не поставило под угрозу жизнь Великой княжны, или же в чувствах, что она не имела прав испытывать. Особенно сейчас, пребывая в трауре по погибшему жениху, которого должна была оплакивать денно и нощно. Она скорбела по Дмитрию; в минуты, не занятые поручениями государыни, сердце ее сжималось от воспоминаний, что понемногу блекли, но ранили все так же, как и в первые дни после страшного известия. Смерть его стала еще одним ударом, но юности свойственно быстро затягивать полученные раны, сколь бы глубоки они ни были. Да и когда рядом есть те, кто всячески старается сохранить ее покой, хотя бы ради них стоит пытаться вновь вернуться к жизни.

Но даже так, ей казалось, что она совершает жестокое предательство по отношению к памяти жениха. Даже не думая о том, чтобы начать новые отношения, не смея и помыслить о каком-либо пресечении границ, она вызывала у самой себя чувство стойкого отвращения. Где ее воспитание? Где разум? Чем она лучше всех этих фавориток на одну ночь?

«Покайтесь искренне, дитя, да найдете в раскаянии и прощении освобождение от грехов».

Громкий крик разорванного в клочья сердца — тихий шепот нестройных фраз. Кто бы сказал, как молиться. Кто бы сказал, где прощение. Кто бы сказал, в чем правда.

Она — переполнена ложью.

— Катрин?

Николай обеспокоено дотронулся до узкого запястья, с которого соскользнул край широкого рукава-пагоды. Катерина вздрогнула, поворачивая голову; в глазах стояли слезы. Губы попытались сложиться в жалкую улыбку; напрасно. Рука невольно скользнула ниже, чтобы ощутить ладонью острые грани изумруда обручального кольца.

— Простите.

С целью как можно скорее пресечь нежеланные расспросы — цесаревич читал ее эмоции словно раскрытую книгу — она решительно спустила ноги на пол и попыталась принять вертикальное положение, опираясь на изголовье кушетки. С другой стороны ее поддерживал Николай, не выпускающий ее руки из своей, и явно готовый воспротивиться ее своеволию. Лодыжка еще болела и, наверняка, будет доставлять дискомфорт пару дней, но уже не так сильно, как в момент падения. Вероятно, если ступать только на носочек, даже можно идти.

— Вы сию минуту собрались искать князя Трубецкого? — замечая ее стремительные действия, цесаревич тоже немедленно поднялся с кушетки, крепче сжимая ее пальцы и готовясь при необходимости не позволить княжне упасть. Та лишь пожала плечами.

— Надо же чем-то разгонять скуку пустых дней? — уже почти вернувшая себе привычное внешнее спокойствие, она обернулась. — Верите — не понимаю, отчего молодым барышням место штатной фрейлины кажется столь привлекательным. Большей тоски и придумать сложно.

— Жалеете, что оказались при Дворе?

Задумчиво опустив взгляд на их соединенные руки, Катерина подавила тяжелый вздох.

Ей не следовало принимать шифр государыни. Она бы не стала главной фигурой в чужой игре; не позволила себе недопустимые чувства; не причинила боль тем, кто ей верил. Папенька не напрасно ограждал ее от этой роли. Возможно, он знал. Догадывался.

В конце концов, он был осведомлен о планах своего родственника.

Худощавые пальцы с так и не снятым обручальным кольцом почти неощутимо сжали теплую ладонь, в которой покоились. Зеленые глаза — уже не блестящие от близких слез, а, казалось, даже сверкнувшие прозрачной надеждой — нашли синие, переполненные светом.

— Я благодарна Ее Императорскому Величеству за ее милость. И Всевышнему — за нашу встречу.

Она не могла ничего изменить в прошлом.

Но перед ней оставалось будущее.

***

Российская Империя, год 1864, май, 4.

Весна уверенно вошла в свои права, и пусть северный ветер еще порой сбивал с ног и заставлял плотнее запахнуть плащ, все же солнце грело почти по-летнему, а окутавшая серые деревья зеленоватая дымка вносила крупицу какого-то волшебства, от предчувствия которого никому не удавалось укрыться. Впрочем, высокого мужчину в сером двубортном сюртуке, стремительно огибающего прохожих на людной улице, мало интересовала красота природы: взгляд его, суровый, цепкий, был устремлен вперед, а пухлые губы сжаты в непреклонную линию. Александр Ефимович Ягужинский, доверенное лицо Его Императорского Высочества, на данный момент мог думать только о том, как завершить дело последних месяцев и вернуться, наконец, к семье. Он ревностно и с искренним рвением служил Царю и Отечеству, но подобного рода задания, ради которых приходилось надолго покидать родных, не могли не давать изредка повод для тоски и желания как можно скорее с ними расправиться.

Заприметив, наконец, немолодую женщину, вышедшую из аптеки, где, по словам его информатора, и должна была сегодня появиться в два часа пополудни, мужчина прибавил шагу, чтобы уже спустя минуту приподнять над головой цилиндр в приветствии.

— Мое почтение, Татьяна Эммануиловна. Или же, мне называть Вас Ольгой Петровной?

В серых глазах женщины промелькнул ужас, впрочем, почти мгновенно сменившийся деланным недоумением.

— Простите, многоуважаемый …, — она замялась, на что незнакомец услужливо подсказал:

— Александр Ефимович, Ягужинский.

— Уважаемый Александр Ефимович, — благодарно кивнула та, — я не совсем понимаю, о чем Вы говорите. Возможно, Вы обознались?

— Давайте побеседуем с Вами в более приятном месте?

Несмотря на улыбку, Ягужинский казался отнюдь не мягким и безопасным человеком: во взгляде отсутствовала и тень доброжелательности. Промелькнула было мысль позвать городового и заявить, что незнакомец позволяет себе распущенность в отношении замужней дамы, однако улица, как назло, пустовала. Оставалось лишь принять предложение Ягужинского, но при этом провести его в людное место — возможно, там он не посмеет ей ничего сделать.

Мужчина, похоже, не имел возражений даже против трактира: то ли уповал на нетрезвую кондицию его обывателей, не способных разобрать и запомнить что-либо из чужих бесед, то ли не видел необходимости в уединении. Впрочем, пока что было совершенно неясно, чего именно от него ожидать: даже то, что он назвал ее фальшивое имя, не наталкивало почти ни на какие догадки, кроме предположений о возможной связи с ее благодетелем. Но и только. С какой целью он ее нашел? Был другом или врагом?

Морщась от удушающего смешения запахов пота, алкоголя и горячих блюд, что не просто били в нос, а моментально обволакивали и топили в своей глубине каждого нового посетителя, женщина свернула от входа налево, чувствуя за своим плечом присутствие нежеланного собеседника. Табурет скрипнул, когда она устроилась за маленьким угловым столиком, спрятавшимся в полумраке, но звук был едва ли замечен за шумом, исходившим от одного из центральных столов, где гуляла компания из пяти человек, явно не первый час уже пускающих по кругу стеклянный графин, вновь и вновь наполняемый услужливым хозяином. Спутник ее не замедлил присесть напротив, оказавшись полностью скрытым в тени: похоже, он не желал оказаться замеченным, раз даже цилиндра не снял.

— Итак, — мужчина оправил серый сюртук и жестом показал метнувшемуся было к гостям трактирщику, что пока не нуждается в нем, — я полагаю, Вы догадались, по какой причине я желал с Вами беседовать.

— Прошу простить, Ваше благородие, но никак не возьму в толк.

В ответ на это Ягужинский только поморщился.

— Вам бы в актрисы, Татьяна Эммануиловна, — оценил он ее старания, — только я, увы, спектакли не люблю. Будьте благоразумны: для того, чтобы вынести Вам приговор, у меня достаточно оснований. Но, ответив честно на мои вопросы, Вы можете смягчить решение государя.

— Что Вы хотите от меня? — она устало вздохнула, действительно не совсем понимающая причин, поспособствовавших этой встрече, но уже начавшая догадываться, что Ягужинский явно не с новым письмом пришел.

— Признания. Желательно, полного и искреннего. Могу Вам гарантировать, что, если Вы расскажете все обстоятельно сейчас, Вас не подвергнут пыткам.

Горько усмехнувшись, женщина скинула с головы полинявший платок.

— Спрашивайте.

Ее собеседник едва заметным жестом подозвал трактирщика, потребовав у того писчие принадлежности. Он намеревался было и сделать заказ — для дамы — но та только покачала головой: она не нуждалась в алкоголе, чтобы говорить свободнее, а пища бы сейчас встала комом в горле.

Как только на шероховатую поверхность деревянного стола лег чистый лист, рядом опустились чернильница с отколотым боком и куцее грязно-серое перо, а услужливо раскланявшийся трактирщик соизволил удалиться, Ягужинский вновь вернул пристальный взгляд сидящей напротив женщине.

— Мне известно, что Вы получили приказ убить княжну Екатерину Алексеевну Голицыну, и Вашим пособником был граф Сергей Васильевич Перовский. Более того, мне известно, что приказ был отдан князем Трубецким. Я желаю знать, что именно Вас с ним связывает.

Где-то в глубине души она полагала, что однажды подобная беседа состоится. Не ожидала, не пыталась как можно сильнее оттягивать сей момент, но догадывалась, что он когда-то случится. Возможно, она даже в некотором роде желала его, но теперь не знала, как действительно стоит поступить. Что, если стоит ей только слово сказать, как все угрозы тут же будут исполнены? Она уже не боялась за свою жизнь (хотя, наверное, она лгала — несмотря ни на что, ей хотелось жить), но за семью она была готова пойти на любой шаг. Даже на молчание. Но сейчас, если кто и следил за ней, все одно — просто так ей теперь не уйти. Не позволят, это читалось в глаза напротив.

— Я расскажу, — тихо, почти одними губами прошептала она, подавшись вперед, чтобы слова доносились только до Ягужинского, — но позвольте просьбу? Обещайте, что этот человек будет казнен.

Тот уверенно кивнул. Он должен был это сделать, и не ради Татьяны. Но поимка князя Трубецкого и доведение его дела до конца сейчас были главной его задачей.

Женщина осмотрелась: компания за центральным столом уже лыка не вязала, но шумела на весь трактир, пара студентов находилась очень далеко, у стойки, а больше, если не считать спящего господина в тулупе, что выглядело странно, когда на дворе уже подходил к концу апрель, никого здесь и не было. Пытаясь перебороть свой страх, надеясь на то, что никто рядом не притаился, дабы следить за каждым ее шагом (хотя об этом старый князь наверняка позаботился), она разомкнула пересохшие губы.

— Этот человек… я обязана ему жизнью.

Появившаяся на свет в семье мелкопоместного купца Эммануила Белякова и его супруги Дарьи Тимофеевны, урожденной Чернышевской, умершей в родах, Татьяна была отдана в семью тетушки — Елены Тимофеевны, где оказалась четвертым ребенком, но единственной девочкой. И, надо сказать, это изрядно огорчило приемных родителей: какой от девицы прок, кроме как замуж удачно выдать, если повезет. Они б с радостью от нее отказались, но при живой бабушке выбросить ребенка на улицу оказалось невозможным. Арина Яковлевна Чернышевская доживала свой век фактически в одиночестве и почиталась в семье за душевнобольную; будучи неспособной к самостоятельному передвижению, днями и ночами сидела в комнате, о ее существовании не знали даже соседи. До смерти своего супруга Арина Яковлевна была женщиной энергичной и властной, вся усадьба держалась на ней, ее боялись не только слуги, но и воспитываемые в строгости собственные дети, коих было пятеро (шестая, младшая дочь погибла перед свадьбой), однако несчастный случай с главой семьи стал слишком тяжелым ударом — от пережитого горя у Арины Яковлевны отнялись ноги, и какие бы врачи ни посещали ее, никто не мог дать обнадеживающего прогноза. Спустя два года ее постигло новое несчастье: старший сын был найден повесившимся в собственном особняке, хотя к тому не было причин — веселый, жизнерадостный франт, любимец женщин и баловень судьбы, он имел слишком большое желание жить, чтобы самостоятельно пойти на это. Еще через четыре года в родах скончалась старшая дочь.

Следующими на очереди злого рока стали сыновья, высланные Императором за участие в революционном движении. Из всех детей Арины Яковлевны осталась лишь дочь Елена, за полтора года до этого выданная замуж за разорившегося барона. Мать желала ей лучшей партии, но к моменту появления сватов она уже была не в себе, поглощенная горем и видящая в этом вину какого-то давнего проклятья. Молодые остались жить в родовом поместье Чернышевских (барон явно польстился на приданое невесты, сразу же после свадьбы выручив смешную сумму за свою разваливающуюся на глазах усадьбу), поскольку за Ариной Яковлевной требовался уход — Елена не могла оставить мать, какими бы ни были отношения между ними. Мальчики, которых Елена Тимофеевна рожала одного за другим, с бабушкой почти не были знакомы: родители опасались за жизнь детей, на которых возлагали надежды, а Арина Яковлевна казалась полоумной — все о проклятье и крови твердила, в привидений тарелками кидалась, даже служанку однажды чуть не покалечила. А вот девочку, столь нежеланную и ни к чему не годную, напротив, решили сдать той на воспитание: сама Елена Тимофеевна этим бы не занялась, приглашать гувернантку было удовольствием не из дешевых, а больше никто соответствующих знаний бы ей не передал. Ежели что сотворит с ней бабушка, что ж, так тому и быть. А не сотворит, так вырастит достойную барышню — как и своих детей когда-то.

Так маленькая Татьяна оказалась под столь странной и порой пугающей опекой. Однако, таковой оная казалась лишь со стороны: на удивление Арина Яковлевна оказалась к ней расположена и даже в некотором роде внимательна — находила способ успокоить, если девочку что-то довело до слез, читала ей, хотя вместо сказок выбирала такие книги, чтобы следом побеседовать о них. Именно от бабушки Татьяна узнала не только этикет, но и выучилась письму, арифметике, географии, французскому, и именно Арина Яковлевна раскрыла в девочке талант к актерской игре. Несмотря на то, что саму профессию она считала низкой и грязной, не подходящей даже лишенной дворянского титула барышне, само умение менять маски и выдавать искусственные эмоции так живо, что впору было не отличить от искренних, она находила полезной. Тем более если принять во внимание судьбу, уготованную девочке, ведь кроме удачного брака ее ничто не ждало. Вот только бабушка скончалась, когда Татьяне было шестнадцать, и тетушка, более ничем не сдерживаемая, решила срочно устроить судьбу неугодной племянницы, а потому в мгновение ока договорилась об обручении с престарелым графом, не так давно похоронившим третью супругу. Как бы ни молила Татьяна о снисхождении — незнакомый человек, снискавший дурную славу в уезде, все оказалось безвозвратно решено и на исходе лета «молодые» были обвенчаны, даже несмотря на то, что невесте не было семнадцати.

Вот только она не смогла вызывающему у нее отвращение старику даже позволить прикоснуться к себе: в первую брачную ночь, пребывая в жутком испуге от предстоящего, она замахнулась на супруга подсвечником. Удар в висок оказался смертельным. Опасаясь, что ее накажут за содеянное, она сбежала из поместья, переодевшись в простое платье и прихватив немного найденных денег. Милостью добрых людей (не без оплаты, разумеется) она добралась до Петербурга и, представившись Ольгой, попросилась в господский дом служанкой, согласившись на любую работу, только бы выжить. Тогда же она завела знакомство с молодым князем Остроженским — братом княгини Голицыной, которой прислуживала. Они довольно быстро сдружились, как это тогда казалось особо ни с кем не имевшей знакомств девице, а через три месяца именно благодаря молодому князю, заметившему ее не крепостническое воспитание, Татьяна, под именем княжны Остроженской (как он сказал — для большего веса в обществе), оказалась на четверге у Великой княгини Елены Павловны. Это был ее первый выход в свет, столь же желанный, сколь и неожиданный. И столь же незабываемый, потому что именно тогда произошел перелом в ее судьбе.

Наследника Российского Престола сложно было не заметить — он пользовался успехом у барышень не только юных, но и даже замужних, а для шестнадцатилетней девицы, до сего момента видевшей не так много очаровательных юношей, был живым олицетворением сказочного принца. Впрочем, почему сказочного, если он и впрямь оным являлся? Даже то, что он уже сам состоял в браке и имел двухлетнюю дочь и новорожденного сына, не делало его менее привлекательным в глаз светских (и не только) дам. Тем более что Великую княгиню не находили даже сколько либо очаровательной, и почти каждая, проявлявшая интерес к цесаревичу, искренне полагала, что сумеет с легкостью затмить оную. Татьяна такими мыслями поначалу даже и не грезила — она едва ли могла подумать, что будет представлена Его Высочеству, но, благодаря все тому же князю Остроженскому удостоилась даже чести иметь с ним недолгую беседу. После она не могла вспомнить, о чем именно они говорили: все, что имело значение — невероятная улыбка и лучистые морщинки, возникающие в уголках глаз цесаревича, в этот момент.

То, сколь сильно затмился разум Татьяны этим первым сильным чувством, не укрылось от князя Остроженского: он тут же предложил ей свою помощь в устроении встреч с Наследником Престола, и даже пообещался научить ее, как следует вести себя, чтобы вызвать в свою сторону не меньший романтический интерес. Влюбленная и ослепленная, девица, безусловно, согласилась, горячо благодаря своего «друга». Тот же, в свою очередь, довольно потирал руки — все случилось само, ему даже не пришлось особо прилагать усилий. И если правильно распорядиться ситуацией, что он, собственно, и сделал, можно получить много больше, чем он мечтал.

Чем активнее развивался роман цесаревича с Татьяной, тем сильнее воодушевлялся сам князь. Однако, красивая картинка треснула, стоило только Наследнику Престола обмолвиться, что их отношения — лишь интрижка, которая вскоре кончится. Рыдая, Татьяна созналась князю, что хочет сама все разорвать, потому что от пережитого унижения ей жить не хочется: она ведь верила, что это нечто большее, нежели простое увлечение. Она искренне и сильно влюбилась, и даже мысль о цесаревне, законной супруге, ее ничуть не останавливала. Князь Остроженский, рискующий потерять все, что едва начало приобретать очертания в его руках, спешно убедил девушку — в ее силах изменить ситуацию: если она захочет, она сможет добиться даже брака. Тем более, что, обесчещенной, ей была лишь одна дорога — заполучить в свои руки Наследника Престола, потому что мало какой дворянин бы теперь на нее польстился. Однако ничего не вышло — цесаревич довольно скоро полностью к ней охладел, при Дворе заговорили о его новом увлечении какой-то молоденькой фрейлиной Великой княгини, и Татьяна предприняла последнюю попытку, решившись сыграть на жалости от старых чувств. О ее «убитом горем» состоянии постоянно доносили цесаревичу, но он едва ли обращал на это внимание, и вскоре для защиты «поруганной чести» к нему было решено отправить князя Голицына — супруга сестры князя Остроженского. Татьяна, догадывающаяся, что это уже ничего не даст, умоляла последнего не делать этого, но Борис стоял на своем: он добьется сатисфакции и брака, иначе и быть не может.

Испуганная, измученная, абсолютно потерянная, Татьяна пожелала поставить точку в этой истории и инсценировала свое самоубийство, которое должно было не только сделать возможную дуэль бессмысленной, но и заставить князя Остроженского забыть о самой барышне. Она надеялась ускользнуть, сменив имя и внешность, затеряться за границей, и некоторое время ей это удавалось: она вышла замуж, после долгих неудач понесла и родила сына, но спокойствие оказалось быстротечно — спустя четырнадцать лет супруг ее умер, а еще через год при смерти оказалась ее тетушка, и Татьяна, пусть и питавшая к той особой любви, решила вернуться в Россию. Сына она взяла с собой, и именно об этом сейчас жалела сильнее всего.

Потому что князь Остроженский о ней не забыл.

О прежнем добром друге, каким он ей казался, уже не напоминало ничто: в этом расчетливом, жестком человеке она совершенно не узнавала прежнего Бориса, словно бы его подменили. Там, вдали от родины, она начала осознавать, что им двигало не только желание помочь ее влюбленному девичьему сердцу, но то, каким предстал перед ней сейчас старый знакомый, не шло ни в какое сравнение с тем его образом. Когда он, без всякой шутки, напомнил ей, что по ее милости оказался ни с чем, и теперь она у него в долгу, Татьяну обуял страх. Она верила, что он способен на все. И если четырнадцать лет назад ей было нечего терять, сейчас она жизнь бы отдала за сына. И потому решение не замедлило явиться: она обещалась помочь ему в любом деле, если потом он ее отпустит.

— Зная князя, могу предположить, что одним делом его запросы не ограничились? — прервал ее рассказ Ягужинский. В трактире уже не осталось никого, за исключением все так же спящего пьянчужки: даже гуляющая компания покинула сие заведение, видимо, направившись творить дебош. Но несмотря на почти полную пустоту, Татьяна все так же старалась говорить как можно тише, и тревога не желала покидать ее бледного лица.

— Увы, — она покачала головой, — шесть лет мне пришлось исполнять его волю, надеясь однажды сбежать. На сей раз, уже не возвращаясь. Только случай никак не представлялся, тем более что он теперь неустанно следил за мной, и сейчас наверняка кто-то из его ищеек уже осведомлен о нашем с Вами разговоре.

Мужчина нахмурился. Перед ним покоилось три листа, заполненных мелким почерком, и этого было достаточно, чтобы иметь все основания не только заключить старого князя под стражу, но и добиться смертного приговора по его делу. Однако, его требовалось еще найти. И, кроме того, если тот и впрямь следит за женщиной, ей угрожает опасность. Что бы она ни сделала в прошлом, она заслужила смягчения наказания своим признанием, а сын ее и того пуще вины не имеет. Ягужинский был верным слугой Царя и Отечества, но помимо этого он был человеком высоких принципов и не мог позволить напрасных жертв.

— Подпишите эти бумаги и выслушайте меня.

Стоило хотя бы попытаться ее защитить.

========== Глава десятая. Пропасть под ногой скользящей ==========

Российская Империя, год 1864, май, 4.

Татьяна была передана в руки его доверенному человеку, и теперь Александр Ефимович мог спокойно, в тишине и одиночестве поразмыслить над тем, что она ему поведала. К чему лукавить – нечто подобное он подозревал, разве что о таком количестве подробностей не догадывался, но то, что история с «Ольгой» была тщательно спланировала князем Трубецким, сомнений у него не вызывало. И то, что барышня не погибла, он предполагал. Не ожидал лишь того, что она самолично захочет сдать своего покровителя, даже с учетом нависшей над ней угрозы. Впрочем, у нее в действительности не было выбора: она могла все отрицать даже в Третьем Отделении, но ведь под пытками бы раскололась – в конце концов, Татьяна была женщиной. Потому, старому князю бесполезно мстить ей за «непослушание». Хотя он наверняка попытается. Сумеет ли Ягужинский хоть как-то защитить если не ее, то ее сына, не имеющего отношения к делам матери – вот что сейчас было важно.

Свет на улицы небольшого городка попадал лишь от пары зажженных фонарей, да одного одинокого окна – кому-то совершенно не спалось. Ночь выдалась безлунная, и, сворачивая в проулок, Александр Ефимович едва ли видел выставленную перед собой руку – он и дорожку-то скорее угадывал, поскольку не впервые следовал этим маршрутом. Будучи занятым своими мыслями, одна за другой сменяющими друг друга, он едва не наступил на что-то черное, проскочившее перед его ногами, вместо этого всего лишь запнувшись о пушистое животное. Судя по тому, как оно возмущенно зашипело – это была кошка. Суевериям Александр Ефимович не был подвержен, но все же понадеялся, что не черная.

Бумаги, убранные за пазуху, острым углом царапали кожу даже через тонкую ткань сорочки, вызывая жуткий зуд. Жаль, переложить столь ценные документы некуда – в наружном кармане сюртука изомнутся, да и небезопасно это: даже на безлюдной улице следовало держать ухо востро. Повинуясь мимолетной мысли, он обернулся, чтобы убедиться в недвижимости черных сгустков: глухих стен домов, меж которых шел, какого-то кривого деревца на главной улице, которую он покинул, низенькой будочки, стоящей впритык к одному из домов. Вновь возвращая внимание дорожке перед собой, в чем не было особой надобности, поскольку на ней все равно невозможно было что-либо различить, Ягужинский чуть быстрее зашагал вперед, надеясь как можно скорее уже вернуться в свою холодную квартирку, где обитал последнюю неделю. Его никто не ждал – разве что жирная серая крыса, периодически показывающая свой острый нос из дыры в углу гостиной и ночью шастающая по комнатке в поисках того, чем можно было бы поживиться. У него не было семьи, не было родных, не было друзей. Только долг и честь, только обещание. Только вера. Он жил ради служения Царю и Отечеству.

Носки припыленных туфель глухо отразили свет, пробивающийся с улочки, к которой направлялся Ягужинский. Где-то слева раздался лай собаки, то ли почуявшей мимо пробегающую кошку, то ли не обрадовавшейся ночному гуляке; а за спиной послышался шорох. Александр Ефимович замедлил шаг, но лишь на мгновение, чтобы в следующее вновь вернуться в привычный темп. Однако он не успел преодолеть и пары футов, как ощутил чужое присутствие за спиной и холод стали у не прикрытого шейным платком горла. Видимо, кошка все же была черной.

– Отдай бумаги, да разойдемся полюбовно, – посоветовал хрипящий голос с фальшивым дружелюбием. Словно бы ему и вправду кто-то позволил спокойно уйти, послушайся он его.

– С ножиком-то аккуратнее, – в тон ему отозвался Ягужинский, – я государственное лицо – моя пропажа незамеченной не пройдет. Не найдет меня посыльный Императора через пару часов на условленном месте – поймет, чьих рук это дело.

Он прекрасно догадывался, кто именно за ним следил: люди Трубецкого. Кому же еще о бумагах знать? И кому они вообще еще навредить могут? Наверняка кто-то из тех, присутствовавших в кабаке, либо дежуривших рядом. Татьяна не солгала – с нее не сводили глаз. С него теперь, похоже, тоже. Мог ли предполагать старый князь, что Татьяну найдут и допросят, а потому подготовиться к такому исходу? Или эта «ищейка» за бумагами отправилась по личной инициативе, желая выслужиться?

– А ты не дергайся, барин, и помирать не придется.

– Давай так, голубчик, – медленно протянул Ягужинский, аккуратно запуская руку за пазуху, – на счет «три» я тебе бумаги, а ты ножик опускаешь.

Мужчина сзади натужно сопел, видимо, размышляя, хотя, тут стоило еще подумать – как иначе он предлагал «разойтись полюбовно», если не убрав лезвие. Явно ж подвох где-то крылся. Александр Ефимович терпеливо ждал, руки не вынимая, только лаская пальцем острый шероховатый край. Наконец, его преследователь шумно хмыкнул.

– Давай, коль не шутишь. Только поворачивайся медленно.

Ягужинский криво усмехнулся, делая короткий шаг, едва ли на треть стопы, назад. Ровным голосом он начал отсчет: на «раз» лезвие перестало холодить шею, хотя чужая рука с ножом еще висела где-то впереди, на «два» плечом мазнул по меховой оторочке, даже не удивляясь этому – начало мая выдалось холодным, и краем глаза – по темной фигуре справа, рассмотреть которую не представлялось возможности, слишком уж утопала она в тени неосвещенного проулка.

На «три» резко выдернул руку из-за пазухи, локтем отталкивая мужика и наставляя на него пистолет.

– Полюбовно разойтись не выйдет, – цокнул языком Александр Ефимович, – но мы можем решить вопрос мирно. Ты меня отведешь к своему хозяину, а я тебе пулю в висок не засажу.

Незнакомец, похоже, даже напуган не был. Раздосадован – возможно: все же, явно надеялся напослушание. Но страха от него не ощущалось. Что-то себе под нос пробормотав, он почесал бороду и вдруг метнулся к Ягужинскому, похоже, намереваясь отнять бумаги силой и уклониться от возведенного на него дула, сыграв на внезапности. Сильный удар в грудную клетку, точно туда, где ускоряясь, билось сердце, состоялся одновременно с выстрелом, оглушительно прогремевшим в уснувшем квартале.

Где-то снова залаяла потревоженная собака. Ей в унисон прогавкали еще две шавки.

Для человека, впервые взявшего в руки оружие, выбор между «стрелять» и «не стрелять» длился бы целую вечность. Для человека, вынужденного не впервые обрывать чужую жизнь, он даже не стоял.

Закашлявшись от удара, Александр Ефимович наблюдал, как кулем свалился нападавший, вынужденный выпустить из рук нож. Обернутая кожей ручка и две трети лезвия торчали из груди Ягужинского, и если б кто его сейчас увидел, явно б перекрестился, нечистую силу изгоняя. Пнув мужика носком пыльной туфли, чтобы убедиться – мертв – он огляделся и поспешил прочь из проулка. Не хватало еще, чтобы кто из разбуженных выстрелом жителей на улицу выбрался и узрел виновника ночного происшествия: терять драгоценное время не хотелось. Посыльный, возможно, его подождет, да только под чужим надзором составлять письмо – верный шанс что-либо упустить.

Только оказавшись в полутемной квартирке, где было ничуть не теплее, чем на улице, разве что ветер не гулял, да и свежести не хватало, Александр Ефимович с некоторым трудом, раскачав, вытащил нож, с неудовольствием оценив порез на сюртуке. Впрочем, куда большего сожаления удостоилось толстое дерево, почти пробитое насквозь – силы нападавший не пожалел. Коснувшись сухими губами правого нижнего угла с облезшей краской, Ягужинский вздохнул и вынул из-за пазухи неповрежденные бумаги. С негромким шелестом они легли на пыльную поверхность грубой столешницы, куда спустя минуту лег еще один лист – на сей раз чистый, а после была определена полупустая чернильница. Добротное дорогое перо Ягужинский достал уже из ящика, где оставил некоторые не слишком значимые вещи.

«Доношу до Вашего сведения, что интересующая Вас барышня изъявила готовность содействовать закону и принять любой приговор от Вашей милости. Сведения, записанные в точности с её слов, прилагаю.

С целью защиты интересующей Вас барышни к ней был приставлены офицеры Кудровский и Горин. Имею основания полагать, что небезызвестный господин станет искать способ расправиться с ней, поскольку разговор наш был подслушан. После за мной была организована слежка с целью отнять документальное его подтверждение».

Александр Ефимович пробежал взглядом по угловатым буквам. После недолгих раздумий, дописал: «К двенадцати часам пополудни назначена встреча. В случае неудачи прошу отправить на мою квартиру князя Барятинского – распоряжения для него оставлены в нише, за диваном». Он и без того сделал немало, но если на сей раз Господь не окажется к нему столь благосклонен, кто-то должен продолжить это дело. До конца осталось несколько шагов.

Если Трубецкой не окажется хитрее. Но пока, качаясь на канате над пропастью, он шел в верном направлении.

Ягужинский очень сильно рисковал, и отнюдь не собой — для того, чтобы понять, где сейчас находится старый князь, и как его выследить, требовалось узнать, действительно ли его люди следили за Татьяной. Чем быстрее последует его реакция, тем ближе он сам, и потому все, что Ягужинскому оставалось — ждать. Приставить пару жандармов, вынужденных сменить амплуа и как можно лучше слиться с простым людом, не так часто появляющимся в этом полупустом квартале, и ждать; лично появляться здесь он не мог, опасаясь быть узнанным. Татьяна должна будет делать вид, что пребывает в страхе (впрочем, так оно и было), сын ее не должен знать ровным счетом ничего, а потому может спокойно посещать занятия, но за ним ведется слежка.

Во благо самой Татьяны и ее сына стоило бы перевезти их в столицу, где мальчика бы наверняка отдали в приют, а Татьяну заключили бы под арест, поскольку даже признание не снимало с нее вины. Вот только в этом случае князь Трубецкой бы уже никак не проявил себя: возможно, он был не в своем уме, возможно, его ослепила месть и жажда власти, но он хорошо осознавал, что карать того, кто находится под надзором жандармов — лично подставиться под удар. А отыграться на мальчишке, когда его мать в шаге от казни, уже не столь интересно.

Александр Ефимович был вынужден поставить на кон чужие жизни как расплату за спокойствие Империи.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 5.

Редко когда Марию Александровну удавалось застать в столь приподнятом настроении: улыбка — не едва заметная, а ясная, отраженная в глазах — не сходила с ее лица, голос был чист и звонок. Николай любовался матерью, с каплей горечи осознавая, что эти моменты спокойствия стали слишком редки. В пропитанном фальшью и громкими словами Зимнем с его пустыми гримасами повиновения и обожания это было почти невозможно, и тем больнее было каждый раз в середине осени покидать Царское, где Мария Александровна словно оживала. Николай жалел о кресте, что возложил Господь на их семью, не за себя – за мать. Несущую его с достоинством и поистине царской осанкой, но внутри с каждым годом старящейся на десять. Как бы он желал освободить ее от этого всего и видеть вечно молодой, счастливой, сияющей.

Или хотя бы прекратить адюльтеры отца.

– Намедни мне писал Константин Дмитриевич (Ушинский, прим.авт.) — последние его месяцы в Германии оказались крайне плодотворными: он трудится сейчас над книгой для начального обучения. Опыт, полученный им в Европе, похоже, стоит положить в основу новой учебной программы.

– Боюсь, Мария Павловна встанет грудью за старую систему, что породит новый конфликт, — не сдержал острого замечания цесаревич, чем вызвал легкую улыбку на лице матери, не забывшей о причине, по которой Ушинский был удален из Смольного. Начальница института порой могла быть крайне воинственной дамой.

– Полагаю, развитие мыслей о народном воспитании не простят ему закостенелые консерваторы: народ еще не готов к этому.

Если бы Николай не сидел лицом к двери, вряд ли бы он заметил, что она приоткрылась – за столиком матери шла неспешная, но живая беседа между самой Императрицей и Анной Тютчевой, на диванчиках у стены щебетали фрейлины, вернувшиеся с прогулки, где сопровождали государыню. До обеда они не имели особо важных дел и потому просто присутствовали здесь в ожидании, не имеющие права разойтись, да и вряд ли этого желающие – нет особой разницы, где пересказывать последние сплетни: у Императрицы или в саду. А иных забот у них и не было. Вся дворцовая жизнь для барышни – утомляющие дежурства в порядке очереди и безделье между ними, перемежающееся редкими распоряжениями. Разве что балы еще скуку разгоняли, да только какие балы здесь, вдали от столицы, летом?

– Катрин? Вы вовремя, — приподнявшись со своего места, дабы поприветствовать вошедшую, цесаревич коротко поклонился ей. — У меня приятные новости для Вас.

Мария Александровна, принявшая из рук фрейлины письмо, легким жестом показала той, что не имеет пока для нее поручений. Николай, благодарно улыбнувшись матери, тотчас же подал руку Катерине, приглашая ее немного отойти: информация, которая появилась у него не так давно, пока что не должна была достигнуть даже слуха государыни. И уже тем более – готовых всегда к новой сплетне дам, коих пусть и было не так много в кабинете, но любопытство каждой из них стоило бы разделить на десяток таких же барышень.

И без того тихие шаги тонули в мягкости французского ковра, шорох тяжелой алой портьеры, скрывшей их фигуры, едва ли был слышен за негромким гулом голосов. Впрочем, зеркала на стенах едва ли позволяли схорониться от чужих глаз полностью, но все же цесаревичу хотелось создать хотя бы иллюзию уединения.

– Какие же новости оказались столь важны, что Вы решились заговорить об этом здесь? – осведомилась Катерина, понизив голос. Николай, еще раз окинув взглядом собравшихся в кабинете, помедлил, прежде чем ответить.

– Мне стало известно, кто именно причастен к отравлению mademoiselle Жуковской и последующему покушению на Вас.

Как бы ни хотела Катерина оставаться спокойной при этих словах, она все же не сдержала изумленного вздоха. Едва приоткрыв губы, она во все глаза смотрела на цесаревича, не зная, стоит ли ей задать вопрос или же он сам все объяснит. Как оказалось, Николай не нуждался в сторонних просьбах:

– Вы помните, при каких обстоятельствах советовались с Мари Мещерской?

– Вы полагаете?.. – встретив напряженный взгляд цесаревича, она оборвала речь на полуслове и кивнула. — Мы беседовали днем, находясь при государыне.

Она ни за что бы не подумала на Мари, и отнюдь не потому, что та была дружна с Великим князем, а он вряд ли бы удостоил своего расположения человека дурного. Просто Мари ничуть не производила впечатления особы, имевшей подобные намерения за душой, да и зачем бы это ей? Между ними не падало яблоко раздора, Мари не входила ни в один из фрейлинских кружков, который бы мог задумать недоброе против Катерины. Логически ее внезапный сговор с преступником полностью исключался. Если только случайность?..

– Кто был еще там, конечно же, Вы не упомните?

– Mademoiselles Волконская, Бобринская, Ланская, Розен, фон Вассерман,.. – едва ли она могла упомнить всех, даже при том, что к седьмому месяцу своего служения при Дворе познакомилась со большинством придворных, а уж штатских фрейлин Императрицы точно узнавала не только в лицо, но и со спины. Однако при каждом визите обращать внимания на тех, кто также присутствовал при государыне, обычно не было никакой надобности. Сейчас, увы, это сыграло злую шутку.

Николай, внимательно слушающий перечисление фамилий, хмурил брови: ответ на загадку Гостиного Двора он уже получил и теперь старался сопоставить имя этого злоумышленника с тем, кто навлек на Катерину новую беду с подлогом драгоценностей. Наверняка это было одно и то же лицо, даже если за ним стояли разные люди: взять в толк, зачем князю Трубецкому понадобилось вдруг оклеветать племянницу, не получалось. Он бы скорее предпринял новую попытку устранить ее, но не отлучить от Двора – в том ему выгоды не было.

– Ваше Высочество?.. – осторожно позвала его Катерина, коснувшись напряженного плеча. Цесаревич перевел на нее тяжелый взгляд, правда, тут же чуть прояснившийся – смотреть на это обеспокоенное и уже ставшее родным лицо без улыбки не выходило.

– Ваш разговор с mademoiselle Мещерской был подслушан баронессой фон Вассерман. Именно она в тот же вечер, отлучившись по просьбе государыни, встретилась с графом Перовским и раскрыла ему Ваши планы.

– Но к чему это ей? Да и… если бы я все же отказалась от этой мысли? Как она могла знать, что я действительно последую совету Мари?

– По всей видимости, она уповала на то, что Ваши намерения не переменятся. Саму mademoiselle фон Вассерман я еще не имел чести допросить: информацию предоставил граф Перовский – как оказалось, готовый сотрудничать с законом, – цесаревич усмехнулся.

Зелень парка, раскинувшегося перед дворцом, сейчас резала глаз, но ни на что другое Катерина смотреть не могла: только сливающиеся в единое пятно кусты и деревья с едва набухшими почками, готовыми вот-вот выстрелить, помогали собрать мысли воедино. Для чего баронессе потребовалось идти на сделку со злоумышленниками и устранять Катерину? Причем, не отлучить от Двора, а умертвить. Или же она не знала, для чего графу Перовскому нужно встретиться с ней? Впрочем, даже если так, если в мыслях у баронессы не было ее смерти, к чему эти интриги? Они ведь даже не вступали в открытую конфронтацию и едва ли пару раз перебрасывались несколькими фразами, да и те касались поручений государыни. Конкуренция? В это слабо верилось – баронесса не испытывала тяги к юношам младше себя, даже если над ними парила корона Российской Империи. Враждовать за внимание Императрицы? Пустое.

Как ни крути, а мотивов незнакомой ей дамы Катерина понять не могла.

– Могло ли статься, что драгоценности – тоже ее рук дело? – вернув внимание цесаревичу, устало осведомилась княжна. Она не ждала точного ответа и моментального вынесения приговора – всего лишь желала услышать его мнение. Потому что если с кем и могла посоветоваться, то лишь с ним.

– Не стану скрывать – я допускаю такую мысль, – кивнул Николай, отходя от окна и оглядываясь на фрейлин: никто из барышень, вроде бы, не пытался подслушать их беседы, но все же осторожность в дворцовых стенах никогда не вредила и порой ее всегда было недостаточно.

Помедлив с мгновение, цесаревич подал руку Катерине, предлагая покинуть кабинет Императрицы. Порой ему казалось, что даже письма, которые доставлялись доверенным лицом, могли быть прочтены в любой момент, и как сделать так, чтобы хоть часть мыслей и догадок оставалась никем не узнанной, кроме тех, с кем стоило ими поделиться, он не знал.

За спиной остались не только белые высокие двери Зеркального кабинета, но и тяжелые двустворчатые двери парадного входа, а лакированные полы, выложенные наборным паркетом, сменились сухим песком, смешанным с галькой, покрывавшей дорожку, ведущую в парк. Теплый майский ветер и поразительно яркое солнце, сиянию которого не грозилось помешать ни одно облачко, ласкали уставшие от сухости воздуха в помещении лица. Тишина, царившая в Александровском парке, как нельзя лучше подходила для уединенных бесед – придворные предпочитали гулять в Екатерининском, а если кто из охраны подумает прислушаться к этим разговорам, то вряд ли станет докладывать о них царской чете или же, того пуще, фрейлинам.

Неспешно проходя мимо мощных деревьев, чьи густо сошедшиеся в вышине кроны мешали проникновению света и тепла на дорожки, Катерина даже не удивлялась тому, что идут они прямиком к Детскому домику, пусть и находившемуся в паре тысяч шагов от дворца: цесаревич бессознательно следовал туда, где всегда находил защиту и отдохновение.

– Вы говорили, что не отрицаете возможной причастности баронессы к подлогу, – напомнила ему Катерина, когда все та же рассыхающаяся лодочка, выкрашенная в лазурно-голубой, была отвязана от причала. В нос ударил запах стоячей воды, стоило опуститься на узкую скамеечку, чтобы перебраться на островок.

– Но и не могу этого доказать, – цокнул языком Николай, делая мощный гребок и наблюдая за тем, как приближается противоположный берег, до которого и без того было рукой подать. – Ее не было в те дни, когда использовались драгоценности. Варианта два: либо она к этому не причастна, либо здесь есть кто-то еще.

Нос лодки мягко ткнулся в поросший травой пологий спуск и цесаревич потянулся, чтобы кинуть бечеву вокруг невысокого гранитного столбика. Спустя несколько минут он выпрямился и соскочил на такую же гранитную ступеньку, оборачиваясь и подавая руку своей спутнице. Влажная от недавнего дождя трава, не успевшая высохнуть из-за нехватки света в этой части парка и близости пруда, холодила своими кончиками обнаженные лодыжки под платьем.

– Ни с кем из этих фрейлин у меня не случалось конфликтов, – протянула Катерина, – да и не сказать что бы баронесса с кем-то из них в особо приятельских отношениях, чтобы подговорить на это. Да и мы не знаем, какой мотив у этого подлога.

– Кроме как отлучить Вас от Двора?

– Я не о том, Ваше Высочество, – она скользнула под невысокие своды Детского домика, ловя взглядом танцующие в потоке света пылинки: все же, уборкой здесь почти не занимались, – было ли это частью «наказания» князя Остроженского за мое непослушание или же обычные дворцовые интриги.

– Для князя это слишком мелко, – отозвался цесаревич, притворив за собой входную дверцу. – Да и не резон ему терять последнюю связь с дворцом. Сомневаюсь, что это его рук дело. Au demeurant, – он шумно выдохнул и подобрался, – участи баронессы это не изменит.

Катерина, разглядывающая детский портрет Ольги Николаевны, резко обернулась.

– Ваше Высочество?..

– Свежий сибирский воздух приведет в порядок ее спутавшиеся мысли и позволит вспомнить о том, с какой целью ей вручался шифр.

– Осмелюсь просить повременить с этим, – мягко произнесла она, присаживаясь на стул, покрытый вытертым голубым кретоном, – мне бы хотелось дознаться до правды. Из-за чего баронесса вступила в сговор с графом Перовским? Я ума не приложу, что стало причиной – такого впору было бы ожидать скорее от mademoiselle Ланской.

– Мы можем допросить ее и… – начал было стоящий рядом цесаревич, но Катерина аккуратным жестом коснулась его руки, призывая замолчать.

– Вряд ли она расскажет: скорее станет все отрицать.

– По Вашим глазам я вижу, что Вы что-то задумали, – Николай усмехнулся: в зелени напротив разгорался азарт и его было сложно не ощутить. Уголок губ Катерины дернулся в ответной полуулыбке.

– У меня есть одно зыбкое предположение, но для проверки потребуется Ваша помощь, Ваше Высочество.

Такой он помнил ее, несмотря на обстоятельства их первой встречи: живой, загадочной, готовой на любые авантюры, бесстрашной, в чем-то даже безрассудной. Такой он не видел ее уже давно; боялся, что уже не увидит. И был готов на все, чтобы такой ее сохранить.

– Я надеюсь, задание будет опасным, – сощурившись, поинтересовался цесаревич и получил еще одну многообещающую хитрую улыбку, в которой потонул заговорщицкий шепот.

– Очень, Ваше Высочество.

– Тогда моя жизнь в Ваших руках, Катрин, – плавно опускаясь на одно колено и не сводя с нее внимательного взгляда, в таком же тоне отозвался Николай.

***

Российская Империя, год 1864, май, 5.

Наблюдая за тем, как маятник покрытых пылью напольных часов гипнотически отклонялся то влево, то вправо, отчего блики на позолоченном круге плавно перетекали с одной части на другую, князь Остроженский прокручивал в коротких узловатых пальцах любимую трубку. Ночью к нему явился пропитавшийся алкогольными парами Орлов, приставленный к Татьяне, и донес, что на ее след напал императорский мальчишка и провел допрос в кабаке. Орлов слушал излияния Татьяны довольно долго, стараясь никак не привлечь ее внимание и внимание ее собеседника, а после, где-то на середине рассказа, оставил слежку на своего напарника, Вежского, и отправился докладывать о происходящем, пока не стало поздно. В кабак он бы уже явно вернуться не успел, поэтому задача выкрасть злополучные бумаги легла на Вежского, а Орлов должен был выяснить, как действовать дальше. Стоит ли ему направляться к Татьяне и устраивать обещанную расправу за некстати развязавшийся язык, или будут иные указания.

Остроженский решил в пользу второго варианта: запретив причинять какой-либо вред Татьяне, потребовал молча и незаметно продолжать слежку, пока не поступит новых распоряжений. Он надеялся на добрые известия от Вежского, но когда тот не вернулся под утро, стало ясно – задача провалена. Выругавшись, Остроженский нахмурился: если бумаги попадут к Императору, это станет еще одной причиной для его поимки и осложнения приговора. Не сказать чтобы старый князь боялся тюрьмы – сейчас, будучи поглощенным своими идеями, он вряд ли вообще рассматривал возможность попадания в Петропавловку – но одно дело, когда есть лишь подозрения, и другое – когда присутствуют серьезные доказательства. Теперь за его поиски могут взяться с удвоенным рвением, а шавки Долгорукова всегда были крайне дотошны и старательны.

– Добрейшей Вы души человек, Борис Петрович, – хмыкнул объявившийся в гостиной Курочкин; хозяин дома только сощурился, раскуривая трубку и ничего не говоря в ответ на эту фразу. – Сначала племяннице своеволие с рук спустили, теперь на предательство Татьяны закрыли глаза. Мальчишка тот наверняка уже до Петербурга добрался и все бумаги передал.

В маленькой комнатке, пропитанной пылью и запахом дешевого табака, раздался глухой смешок: старый князь оценил упрек. В конце концов, подобное беспокойство выразил бы каждый, кто бы опасался за свою жизнь, свободу и успешный исход дела. Но терять все это Борис Петрович намерен не был.

– А Вы, Василий Степаныч, не горячитесь, – посоветовал он, – мальчишка еще здесь. И именно из-за него наказывать Татьяну сейчас неразумно. Но будьте покойны – за ней и ее выродком следит Орлов.

Курочкин недоверчиво поморщил нос, но все же не стал оспаривать чужих решений: не та роль у него здесь была. Вот вроде бы и на одном уровне со старым князем в «Земле и воле» он находился, а после распада общества, примкнув к тому, Курочкин оказался личностью подневольной, хоть и называл Борис Петрович его своим конфидентом. Да только что слова, если в маленьких светлых глазках ни капли доверия не обнаруживалось? Вряд ли вообще кого он считал равным себе, достойным. Уйти б Василию, не терпеть, но пока их мысли и желания текут в одном русле, пока преследуют они одну цель, что толку? Разорвать союз с Остроженским – выступить против него. В одиночестве это гиблое дело.

– А племянница Ваша что же? – осторожно осведомился Курочкин. – Небось уже и думать забыла обо всем, безнаказанная.

– Оно и к лучшему, – протянул Борис Петрович, задумчиво пожевав губами, – да и не до нее сейчас – мальчишка бумаги наверняка за эти несколько часов успел передать.

– Убрать его?

– Меня пугает Ваша кровожадность, милейший, – насмешливо произнес старый князь. – В этом нет необходимости – если он сделал свое дело, его убийство ничего не решит. Если нет – могут появиться подозрения из-за непредвиденной смерти государственного лица.

Со скрежетом часы начали отбивать удары, знаменуя полдень. Курочкин вздрогнул от этого неожиданного звука, на миг позабыв о теме разговора. Остроженский вновь набил трубку табаком, продолжая посмеиваться про себя. Убрать человека – невелика работа, разобраться с ним иначе – уже сложнее. Ягужинского трогать не было смысла, а вот Татьяне напомнить о том, что он слов на ветер не бросает – стоило. Ее щенка ждет мучительная смерть на глазах матери, похоже, забывшей, кому она обязана.

Только не сейчас.

Он ждал столько времени – подождет и еще. Главное, чтобы нетерпеливый Курочкин ничего не испортил. И все же в словах его собеседника крылось рациональное зерно: Катерина. О племяннице, признаться, Борис Петрович даже в некотором роде запамятовал в последние недели, с головой уйдя совершенно в иные мысли. Когда та, столь искренне согласившись на убийство Великой княжны, все же осмелилась предать его, ему пришлось спешно покинуть Петербург, дабы не оказаться в медвежьих лапах Долгорукова. Возможно, он бы и освободился, но испытывать удачу не хотелось.

Своим неповиновением Катерина, конечно, порушила ему идеально выверенную партию, но глупо было бы думать, что это было единственным вариантом развития событий как с участием племянницы, так и без нее. Стало ясно, что по собственной воле она не пойдет против царской фамилии – по всей видимости, девчонка сделала выбор и отреклась от собственной семьи, раз пошла на измену. Да, такого Борис Петрович от нее не ожидал, свято уверенный, что Катерину воспитали в безграничном и слепом почитании родителей и близких родственников. Но, если нельзя воздействовать без особого принуждения, всегда можно поставить в жесткие условия, склонив тем самым на свою сторону. Девчонка, конечно, будет мучиться – о, он догадывался, чего ей будет стоить это все – но она не сможет сказать ему «нет».

Даже если она не подвластна его собственному авторитету, она все еще любит мать, сестер, брата. Перехваченные письма в Карлсруэ, в которых столько слез и горячих слов, не могут лгать. И как бы ни был ей дорог императорский щенок, она не сможет подписать смертный приговор своей семье. Поэтому даст согласие.

Нужно только подождать. А это старый князь умел.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 6.

Николай, признаться, надеялся на действительно опасную авантюру, хоть и понимал, что Катерина слишком милосердна для этого, но то, что она просто решит воспользоваться восприимчивостью фрейлин и сыграть на этом – не предполагал. Вся идея показалась на первый взгляд абсурдом, да и при детальном рассмотрении отношение к ней не изменилось, однако воля барышни – не то, с чем надлежит спорить. Особенно если этой барышне может прийти в голову что-то пострашнее простого… распространения слухов. Впрочем, хотя бы этим следовало заняться не ему, а Сашеньке Жуковской, в то время как сам цесаревич должен был придумать и претворить в жизнь какую-нибудь мелкую неприятность для баронессы фон Вассерман. Почему-то, когда Катерина озвучила эту просьбу, Николай засомневался, что оная была продиктована лишь необходимостью подкрепить одну старую легенду – как-то слишком уж маниакально блестели зеленые глаза. Не иначе как мелкая месть творилась.

Но пока цесаревич раздумывал над тем, как не переусердствовать в «божественной каре», и прислушивался к праздной болтовне фрейлин, чьи языки вдали от Петербурга вообще ничем не сдерживались. Катерина, не намеренная составлять им в этом компанию, присоединилась к цесаревичу, схоронившись вместе с ним за высокой ширмой. Благо, размеры гостиной позволяли это сделать без особых волнений. Хотя, этому способствовали и громкие голоса барышень, которых государыня еще не урезонила лишь потому, что отлучилась куда-то.

– А правду говорят, что роду вашему какие-то бриллианты проклятые принадлежат? – вдруг обернулась Сашенька Жуковская к Мари Мещерской, что выводила кистью на холсте бледно-зеленые листья.

Та удивленно замерла, прежде чем понять, какой вопрос ей задали, но все же кивнула, продолжая свое занятие. Не сказать чтобы у нее был особый талант к живописи, но среди всех фрейлин она, пожалуй, входила в число тех, кому подобные искусства хорошо давались.

– Что за бриллианты? – не удержалась любопытная Бобринская, крутящаяся у зеркала в попытке решить, идет ли ей отправленная неизвестным воздыхателем камея. Она была известной поклонницей украшений всех видов и мастей, чем пользовались все, кто знал об этой ее маленькой слабости. Стоило пообещать Софье какую-нибудь драгоценную безделицу, как ее можно уговаривать на любое дело.

– Серьги бриллиантовые! Ста-арые, еще от каких-то ханов Мещерским вроде достались. С ними такая история была, – громким шепотом заговорила Сашенька, – говорят, они в неверности madame Гончарову уличили!

– Ту самую? Натали?

Оглядев изумленные лица (впрочем, перемежающиеся недоверчивыми), она задержала взгляд на помрачневшей Ланской и с наслаждением продолжила:

– Именно. Говорят, Александр Сергеевич выпросил серьги у князя Мещерского и подарил их супруге. Те самые, что на портрете. Уж очень много о ее амурах в свете слухов ходило.

– И что же? Что с ней сталось? – посыпались со всех сторон вопросы.

– А ничего, – вдруг развела руками Сашенька, – продолжала цвести и кавалерам улыбаться. Проклятье не по ней ударило, а по поэту: говорят, это как раз незадолго до его последней дуэли было. Вот, вроде как, иначе бы все обошлось – не впервые ж он стрелялся, да и Дантес, кажется, смерти ему не желал.

Предположение, как и ожидалось, вызвало споры между рационально настроенными барышнями, не верящими в миролюбивость вышеупомянутого француза и мистическую силу каких-то камешков, и теми, кого хлебом не корми, дай старые легенды послушать да пересказать. Баронесса фон Вассерман, единственная интересовавшая Катерину, вообще ни слова не проронила, словно бы и не обращая внимания на оживившихся фрейлин: молча слушала чужие разговоры, но как-то отстраненно.

– Там не только серьги были, – протянула Мари, все так же не отрываясь от холста, – в шкатулке кольцо хранилось, крупное такое, с изумрудами, мне кажется. Его как-то служанка себе забрать решилась, пока в доме никого не было. С неделю найти не могли, а потом у нее руки жуткими волдырями покрылись, и на лицо проказа перекинулась, – Мещерская брезгливо поморщилась. – Сразу ясно стало, куда кольцо пропало.

– А дальше? Дальше что?

– Да ничего, – Мари пожала плечами, набирая краску на кисть, – она покаялась, волдыри за несколько недель сошли.

– Это случайно не те кабошоны-изумруды? – вдруг задумчиво поинтересовалась Анна Розен, вроде бы и не вслушивавшаяся в болтовню фрейлин. На нее сразу уставилось несколько пар недоуменных глаз, поэтому она поторопилась добавить: – Те, что в украденном кольце Ее Императорского Величества были.

Щебетание прекратилось. Кто-то переглянулся между собой, кто-то начал перешептываться. Грудной голос Мари Мещерской, раздавшийся следом, встревожил барышень еще сильнее:

– Возможно, – она нахмурилась, – бабушка вручала какие-то драгоценности государыне, но я совершенно не помню, что в них значилось.

– Глупости все это, – хмыкнула Бобринская.

– Как гадалку упрашивать уточнить у карт, действительно ли в этом году ты замуж не выйдешь, так не глупости, – подколола ее Ольга Смирнова, – а как проклятые драгоценности – так детские сказки?

Та обиженно фыркнула.

– Что-то я не видела, чтобы на mademoiselle Голицыну хоть какая-то кара снизошла – все хорошеет день ото дня. Аж смотреть тошно. А уж она явно не каялась – стояла молча, даже глаз не опустила.

Упомянутая за ширмой поймала насмешливый взгляд цесаревича и пожала плечами: кто бы сомневался, что не все верили в ее непричастность к краже. Да и в целом не все радовались ее положению при Дворе. Но до того ей особо и дела не было – еще в момент принятия шифра она понимала, что здесь отношения даже сложнее тех, что были в Смольном. А уж там ей с лихвой хватило бесконечных интриг. Куда важнее было то, как воспримут эту легенду некоторые из фрейлин, и запомнят ли те, кто должен.

Проклятые драгоценности довольно скоро были забыты. Тоскующие без выходов в свет барышни заговорили о Париже и новом платье императрицы Евгении от Уорта**, и Катерина поняла, что вряд ли еще услышит что-то интересное: все, Мари и Сашенька исполнили ее просьбу в точности, большего и не нужно. Оставалось дождаться подходящего момента, чтобы покинуть свое укрытие.

Мельком взглянув на прикрывшего глаза цесаревича, тоже, по всей видимости, утомленного женской болтовней, она едва заметно, краем губ, улыбнулась. И как-то внезапно этот укромный уголок за ширмой показался слишком интимным. Неправильным. Стирающим все звуки извне тем сильнее, чем дольше она вглядывалась в умиротворенное лицо с тем же светом, что исходил от Императрицы. Становящимся все меньше и теснее тем быстрее, чем упорнее она старалась не дышать слишком глубоко, чтобы не выдать своего волнения.

Потому что до этой минуты она была слишком увлечена чужим разговором, чтобы обращать внимание на все окружающее ее. И на Николая, находящегося рядом. Слишком близко, чтобы это не вызывало вопросов, если бы их кто увидел.

Хотя сплетницы уже давно разносили истории похлеще.

Катерина отвернулась, крепко зажмуриваясь, чтобы отогнать наваждение и унять дрожь. Что-то внутри начинало рушиться, пока еще только расходясь сетью трещин по идеально гладкой, отполированной поверхности. Но еще немного, и оно расколется на множество мелких частей, которые не собрать, не ранив пальцы, и не склеить.

И ей не хотелось знать, что случится в этот момент.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 7.

Зашедшая в комнату, которую она делила с Анной Розен, появившейся в штате осенью шестьдесят первого и сразу полюбившейся почти всем фрейлинам, Ольга Смирнова не сразу поняла, что соседка уже вернулась. Впрочем, она и не ожидала ее столь раннего появления, зная, что каждую субботу Анна уходит на свидание, которое длится почти до самого вечера. Эти отлучки стали регулярными и чем-то настолько привычным, что уже только по ним можно было определять день недели и даже время. Неужто чувства угасли или случилось что?

Как можно тише приблизившись к соседке, Ольга присела на край узкой постели и осторожно дотронулась до острого женского плечика, худоба которого не скрывалась даже плотным шелком платья для прогулок. Кому-то могло бы показаться, что Анна спит, но Ольга хорошо знала, что соседка не имеет привычки дремать в уличном платье, даже не укрывшись пледом и в столь напряженной позе.

– Аннет? – позвала она свернувшуюся в комочек девушку, кажется, мелко дрожащую, словно бы от холода.

Со стороны последней не донеслось ни звука, оборачиваться она тоже не пожелала, и почему-то у Ольги кошки на душе заскребли. Она предприняла еще одну попытку, но вновь потерпела поражение. Возможно, она бы даже оставила эту затею, позволив соседке прийти в себя (мало ли, что стряслось), но та вдруг как-то жалобно всхлипнула, видимо, не в силах больше сдерживаться, и отняла ладони от лица.

– Аннет?! – в ужасе отшатнулась Ольга; руки ее подрагивали.

Похоже, Анна полагала именно такую реакцию – с головой укрывшись какой-то шалью, что лежала рядом, она уже в голос зарыдала. И Ольга могла ее понять: случись такое с ней, она бы, наверное, вообще никому не показывалась и даже во Дворец не вернулась – знала, как здесь подобное воспримут. И с каким жаром начнут обсуждать в каждом алькове.

Ей еще хотелось верить, что все не так, как мгновением назад она себе представила, но почему-то эта надежда быстро угасала. Вряд ли это лишь случайность.

Ольга никогда не стремилась укорить кого-либо и потому, подобно некоторым дамам, ничего не говорила Анне относительно ее «романа», но все же догадывалась, чем дело кончится. Хоть и не предполагала такой трагедии. Княгиня ей казалась более сдержанной женщиной.

– Это княгиня, да?.. – тихо произнесла она, вновь дотрагиваясь до дрожащего плеча рыдающей девушки. Глухие всхлипы и вой из-под шали усилились, но на несколько мгновений прервались коротким: «Скажешь, что говорила мне, да?».

– Нет, – Ольга покачала головой, даже не думая о том, что Анна сейчас не увидит этого жеста, – и не стану винить тебя. Никто из вас не чист. Расскажи мне, – попросила тихо.

Она вправду не находила вины только лишь в соседке. Князь, как мужчина, должен был первым пресечь это богопротивное действо, а если уж его чувство к Анне оказалось столь сильно, должен был просить развод у государя. Но не скрывать от супруги, которая ему троих детей родила, свою связь на стороне, да еще и столько лет. Княгиню тоже понять можно: не каждая дама станет три с половиной года терпеть мужнины измены, о которых уже давно слухи по Петербургу гуляют. Купоросное масло в лицо, конечно, слишком жестоко, слишком бесчеловечно, но… возможно, даже самая спокойная женщина однажды становится безумной. Когда речь заходит о семье. О детях.

Выпутавшись из шали, Анна шумно втянула носом воздух, тут же потянувшись к ридикюлю за платочком. С минуту она пыталась хоть немного привести свое лицо в порядок, прежде чем заговорить. Не без запинок, не без новых слез, но все же заговорить. И о встрече, и о желании ее сердечного друга купить небольшую квартирку, в которую она бы переехала, потому как не может он больше по чужим домам да гостиницам ходить. И о том, что узнала откуда-то о его мыслях княгиня, явилась да кислотой в лицо сопернице плеснула. И ведь прицельно так, всю левую сторону опалила, глаз затронула: кому она теперь такая нужна? Не только обесчещенная, да еще и слепая наполовину, уродливая.

– Это все проклятье.

– Что? – Ольга недоуменно моргнула, полагая, что ослышалась – разобрать в цепочках булькающих слов что-либо было сложно. – О чем ты?

– Она ведь столько лет не догадывалась! И сегодня не должна была знать о нашей встрече. Это точно проклятье! Ты помнишь, на той неделе мне внезапно подурнело и я разбила вазу в Кавалерской столовой. А потом на вечере у Ее Величества забыла ноты, опозорившись перед всеми. Это точно проклятье!

– Аннет, успокойся, – сжала пальцы на ее предплечье Ольга, – какое проклятье?

– Помнишь, – Анна всхлипнула, – mesdames говорили о проклятых камнях? Которые Мещерским принадлежали.

– Нашла чему верить. Да и с чего бы проклятию трогать тебя? – улыбнулась Ольга, уже и впрямь запамятовавшая о темах вчерашней болтовни между делом. Будучи барышней, склонной каждую историю проверять на вымысел, особливо если в ней потусторонние силы замешаны, она могла почти сходу найти десяток предположений, объясняющих все то, о чем судачили впечатлительные фрейлины. Смерть поэта – лишь прицельный выстрел, а проказа служанки вполне могла исходить со стороны, или даже обожглась она чем, да не заметила сразу. Ежели любое происшествие мистикой объяснять, с ума сойти можно.

– Я держала в руках эти камни.

Улыбка на лице Ольги померкла, сменяясь непониманием.

– Mademoiselle Голицына здесь не при чем, – прошелестела Анна, вновь приближаясь к опасной грани, за которой находилась истерика. – Украшения взяла я.

Несколько минут в комнатке сохранялось тяжелое молчание: даже готовая разрыдаться Анна словно обратилась в камень, покачиваясь на постели и смотря куда-то вперед. Губы ее подрагивали, но она сдерживала себя – и без того уже столько слез выплакала, а смысла в них не было. Перед государыней нужно плакать и прощения просить, не здесь.

Ольга же в онемении смотрела на соседку, еще больше запутываясь в собственных мыслях. К чему бы той красть драгоценности Императрицы? В ней никогда не было зависти или сребролюбия, она никогда не имела желания присвоить себе то, что ей не принадлежало. За Анной вообще не водилось греха, если не принимать во внимание связь с женатым князем, но здесь было замешано сердце, и потому Ольга закрывала на это глаза. И даже если на миг предположить, что все делалось ради того, чтобы оболгать Катерину Голицыну, то… вновь все приходит к тому же – зачем? Неужели между ними были конфликты, о которых сама Ольга ничего не ведала?

Последний вопрос она и озвучила, устав перебирать пустые предположения. Анна тяжело сглотнула, отводя взгляд покрасневших глаз.

– Я не желала зла mademoiselle Голицыной. Но Мария, – она задрожала, обхватив себя руками: говорить было сложно, еще сложнее – будет сознаться государыне, но груз вины с каждым днем становился все тяжелее, – я не могла отказать ей.

Все стало на свои места. Перед просьбами баронессы фон Вассерман, когда-то поспособствовавшей на правах дальней родственницы появлению Анны при Дворе, она была абсолютно бессильна. А уж зачем самой баронессе все это, Ольга прекрасно догадывалась: злопамятная и потому опасная, она пользовалась не лучшей репутацией среди фрейлин. Даже случайно оброненная в ее адрес фраза могла стать поводом для мести.

Катерина же, острая на язык, порой не умела сдержаться.

Комментарий к Глава десятая. Пропасть под ногой скользящей

*легенда о проклятых бриллиантах рода Мещерских действительно существовала, хотя речь там шла только о сережках, которые убивали неверную супругу. Да и неизвестно, та ли эта была ветвь, к которой принадлежала Мария Элимовна. Остальные части, соответственно, были додуманы самой Марией и Катериной.

**Чарльз Уорт, первый модельер, который начал проводить показы с участием манекенщиц, был под патронажем императрицы Евгении, одевал многих известных европейских дам. В частности, его платье можно видеть на портрете Елизаветы Баварской (Винтерхальтер, 1864 год).

========== Глава одиннадцатая. Всё, что давным-давно утрачено душой ==========

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 7.

Лишенный необходимости придумывать «божественную кару» для баронессы фон Вассерман за поимкой настоящего вора, цесаревич перешел к более привычному ему вынесению приговора для все той же барышни уже от своего имени, а не таинственных высших сил. Если учитывать, что кражу совершила mademoiselle Розен, пусть и по приказанию баронессы, да и покушение было делом рук графа Перовского, хоть и не без участия баронессы, прямого обвинения предоставить фон Вассерман не выходило. Большего, нежели ссылка, он не мог вынести, хотя с радостью бы отправил даму на каторжные работы. Об этом Николай уже переговорил с матерью, довольствуясь полученным разрешением. Судьба же mademoiselle Розен, родственницы фон Вассерман, его заботила мало – это уже было полномочиями Императрицы, вольной распоряжаться жизнью своих фрейлин.

Никак не отреагировав на звук открывшейся двери и лживо-учтивое приветствие явившейся по его приказанию барышни, он помедлил, возвращая своему лицу, не так давно освещенному привычной улыбкой, бесстрастное выражение, цесаревич обернулся к вошедшей. Жестом указав ей на двухместный диванчик, обитый сапфирово-синим бархатом, он отошел от окна.

– Вы не желаете объясниться, баронесса? – поинтересовался Николай, пристально рассматривая барышню: та являла собой образец спокойствия и невозмутимости, даже некоторой надменности. Но долго ли эта маска продержится?

– Простите, Ваше Высочество, не могу взять в толк, о чем Вы, – медленно покачала она головой, отвечая ему таким же прямым взглядом. Цесаревич хмыкнул, делая несколько шагов вокруг низкого столика, что отделял его от сидящей на диванчике гостьи.

– О Вашей попытке – удачной, надо признать – оболгать mademoiselle Голицыну.

Баронесса поморщилась при упоминании этой фамилии. В том, чтоона не питала любви к Катерине, сомнений не было. Но чтобы пойти на подобные действия после одной лишь словесной перепалки… этого цесаревич все еще не мог взять в толк.

– При всем моем к Вам уважении, Ваше Высочество, это грязная клевета. Полагаю, Вам ее наплела сама mademoiselle Голицына?

– Напротив, – он усмехнулся, – она до последнего не могла предположить, что именно Вас так не радует ее присутствие в штате государыни.

– Поверьте, Ваше Высочество, не меня одну, – презрение в голосе и во взгляде даже не скрывалось, отчего Николаю пришлось сдержать собственное чувство неприязни к сидящей перед ним барышне. Он понимал, что при Дворе не может быть одинаково приветливого отношения ко всем, и даже в тесном фрейлинском кругу неизбежны столкновения мыслей и натур, но все же оставаться полностью безучастным к подобным гниющим насквозь личностям было довольно сложно.

– Однако столь активно устранить неугодную барышню пытаетесь только Вы, madame. Сначала покушение, пусть Вы и были только информатором, затем драгоценности. Не боитесь наказания? Вы не просто подпортили платье или запустили мышь в постель – Вы намеревались умертвить человека.

Баронесса стиснула зубы, желая подняться на ноги и с привычной ей надменностью осведомиться, по какому праву ей ставят в вину не имеющие к ней отношения деяния. Но перед ней стоял Наследник Престола. Пусть мальчишка, еще почти никакой роли в государстве не играющий, но все же член Императорской фамилии, да еще и защищающий явно не безразличную ему барышню. Насколько далеко протянется его карающая рука, выяснять не хотелось: если повезет, за нее вступится Император, но если нет, за одно только слово протеста ее лишат места при Дворе. Тем более что у нее не было намерения лишить жизни Голицыну – только разнести слух, что та крутит роман, даже не выдержав и пары месяцев траура, тем самым вызвав общественное порицание.

– На каком основании Вы предъявляете столь ужасные обвинения? – постаралась как можно спокойнее поинтересоваться баронесса.

Николай, догадывающийся, что просто так она не склонит голову и не признает вину, продолжая упорствовать до последнего, заложил руки за спину и прошел к высоким неприметным белым дверям, ведущим в смежную с кабинетом спальню.

– На основании признания графа Перовского, которому Вы передали информацию о прогулке mademoiselle Голицыной в Гостиный Двор, и на основании раскаяния mademioselle Розен, по Вашему указанию выкравшей драгоценности у Императрицы и подбросившей их в вещи mademoiselle Голицыной. Можете не отпираться, – предупредил он, видя готовность баронессы что-то возразить, – Анну Розен видели в момент ее визита в покои mademoiselle Голицыной. Служанка, направлявшаяся в соседнюю комнату, заметила сверток, но не придала этому значения. Чтобы судить Вас, мне было бы довольно даже Вашей причастности к покушению.

– Но Вам захотелось вынести мне самый строгий приговор, а для этого нужна не одна провинность? – с деланным равнодушием осведомилась баронесса.

Цесаревич покачал головой и несколько раз постучал костяшками пальцев по двери. Спустя мгновение левая створка приоткрылась, чтобы выпустить ожидавшую знака Катерину.

– Это я просила повременить, – спокойным тоном сообщила она.

Баронесса, не выглядящая удивленной, как-то презрительно фыркнула.

– Уже и до спальни добрались, mademoiselle? Впрочем, иного я от Вас не ожидала.

– Можете принести новую порцию слухов, пока придворное общество не оголодало – в последнее время, похоже, это единственная пища сплетниц.

Баронесса хотела было чем-то отразить эту шпильку, однако в обмен любезностями вмешался Николай, который уже яро желал как можно скорее завершить эту историю:

– Madame фон Вассерман уже ни с кем слухами не поделится – она сегодня покидает столицу.

– Неужели Вы замыслили все это из-за моего комментария о Ваших фамильных чертах?* – все же осведомилась Катерина, тщетно пытающаяся понять, насколько злопамятна баронесса. Та поджала губы.

– Вы осмелились опорочить мою честь своим грязным предположением, пока сами играли в невинность, – прошипела она, а Катерина как-то отстраненно подумала, что она и вправду недооценила этого противника. Чтобы затаить злобу на несколько месяцев за (отнюдь не пустую) одну-единственную фразу – с таким она встречалась впервые.

– Сомневаюсь, что там оставалось, что порочить, – вполголоса произнес цесаревич так, чтобы слышала только Катерина; и, уже громче, добавил, – надеюсь, сибирский воздух Вам придется по вкусу.

Жестом показав, что более не задерживает баронессу, Николай отвернулся. Та, к счастью, не стала никак выказывать своей реакции на приказ: церемониально поклонившись, она гордо удалилась. Тяжелая дверь с глухим стуком вернулась в свое положение, вновь погружая кабинет в тишину, едва разбавляемую тихим дыханием двоих. Цесаревич задумчиво отошел к окну, за которым виднелся большой круглый двухуровневый фонтан: густые потоки воды, дробящиеся на отдельные капли, драгоценными камнями блестели под яркими солнечными лучами. Разбитый перед флигелем парк был пуст, разве что стайка воробьев, что-то пытающихся склевать с песчаной дорожки, привносила в него жизнь. Но даже таким он казался приветливее дворца, переполненного фальшивыми лицами, способными на любое преступное действие за какую-то мелочь.

– Как же сильны должны были быть мадам Толстая, Бартенева… – вдруг произнесла прислонившаяся к камину Катерина, рассеянно обрисовывая контур бронзовой статуэтки. – Прожить столько лет при Дворе, в змеином клубке фрейлин. Однако, – она опустила взгляд на маленький портрет в круглой раме, стоящий рядом, – счастливы ли они? Доживать свой век в одиночестве, видя, как обновляется штат, появляются новые юные лица, зная, что имя твое забудут, как забыли тот чайный сервиз или колченогий столик, вынесенный из царских покоев. Об этом ли они грезили, принимая вожделенный шифр?

Лживое золото трескалось и осыпалось, обнажая крепкий металл клетки, за которой на своей жерди умирал поседевший соловей. Маленькая дверца, закрывшаяся за ним однажды, так и не открылась вновь, какими бы обещаниями его ни кормили. Когда-то сладкий завораживающий голос стал старческим хрипом, гладкие перышки потускнели и местами повылезли. Крылья за ненадобностью просто забыли, каково это – раскрыться и сделать мах.

Катерина не думала о браке. Не мечтала о семье. Ее жених погиб, отдав жизнь за Царя и Отечество. Ее сердце, не сумевшее сделать выбор, подчинилось судьбе и возлегло на алтарь вместе с верой и честью, посвящая себя цесаревичу. Принять кого-то третьего оно бы уже не смогло. Фрейлинский коридор станет ее единственный пристанищем до последнего вздоха, и она будет забыта так же, как все те его обитательницы до нее.

– Как только Вы снимете траур, к Вам тотчас же начнут свататься представители самых именитых родов, – улыбнулся Николай, отвлекаясь от гипнотизирующих струй, – не думаю, что Вам удастся еще хотя бы год пробыть в звании фрейлины.

– Я не уверена в том, что готова выйти замуж, Ваше Высочество, – она покачала головой, не замечая, как от этих слов по лицу ее собеседника проскользнула тень.

– А если так, то я стану искать встреч с Вами до тех пор, пока Вы сами не пожелаете схорониться в самом дальнем уголке, – приняв как можно более угрожающий вид, оповестил ее цесаревич.

Катерина против своей воли рассмеялась, ничуть не сомневаясь в том, что так оно и будет. И эта мысль в очередной раз напомнила ей о тщетности любых надежд. Об утекающем сквозь пальцы времени. Бесстрастный ход часов оставлял в прошлом секунду за секундой, и не оставалось никакой возможности хоть немного приостановить этот процесс. Дабы не терзать себя еще сильнее, она отошла от камина, намереваясь покинуть кабинет: история с драгоценностями завершена, есть основания надеяться, что ее положение в штате будет официально восстановлено. Стоит вернуться к своим обязанностям.

– Помнится, Вы делали успехи в стрельбе, — вдруг произнес Николай, от которого не укрылись намерения Катерины. — Мы думали в четверг отправиться на охоту. Возможно, Вы бы согласились к нам присоединиться?

– Почту за честь, Ваше Высочество, — хитро улыбнувшись, она присела в быстром книксене, прежде чем выскользнуть за дверь.

***

Российская Империя, год 1864, май, 8.

Князь Трубецкой либо действительно находился довольно далеко, либо же оказался неглуп, но на протяжении нескольких дней он никоим образом не давал о себе знать, если не считать преследователя в ту ночь. Если бы Татьяна была не так хорошо с ним знакома, она бы решила, что разговор тот не был подслушан и бояться нечего, но она прекрасно понимала — угрозы старого князя отнюдь не пусты, и даже если он затаился, это ненадолго. С каждым днем напряжение возрастало, и Ягужинский все больше мрачнел. Возможно, он совершил роковую ошибку, за которую придется ответить перед государем. Однако, был ли у него выбор? В определенный момент все же пришлось бы встретиться с Татьяной и допросить ее, и князь Трубецкой узнал бы об этом – то, что за барышней следили, не вызывало сомнений.

Как иначе он должен был совершить этот ход, чтобы не заявить о своем существовании старому князю, не дать тому понять, что с него не спускают глаз? Был ли вообще шанс?

Украдкой взглянув на неоконченное письмо, лежащее перед ним, Ягужинский в раздражении стиснул зубы. Он не знал, что ответить. Старательно выведенная тактика обрывалась, как и аккуратные строки на середине листа. Не тупик, и впереди широкий простор для действий, но какой шаг не окончится вязкой трясиной – никто не может подсказать. Проскользнула было мысль проследить за Татьяной, когда та отправится на встречу с человеком князя Трубецкого, а затем понаблюдать за последним. Но старый князь не глуп: теперь он напрямую с Татьяной не станет контактировать. А больше ниточек, тянущихся к нему, в руках Александра Ефимовича не существовало.

Возможно, Татьяна сумеет что-то подсказать, но и на это особых надежд возлагать не стоило. Если бы она могла покончить со своим покровителем раньше, она бы это уже сделала.

И все же, следовало попытаться

Торопливо застегивая пуговицы мундирного полукафтана, Ягужинский еще раз окинул взглядом маленькую комнатушку, из-за осевшей в каждом углу пыли кажущуюся припорошенной пеплом и утратившей всякие краски, и стремительно вышел. Терзаемый с самого утра кончиком жесткого пера лист бумаги остался сиротливо лежать на пустом столе.

До дома, что милостью князя Трубецкого был жалован Татьяне (безусловно, не по доброте душевной), из квартала, где поселился сам Александр Ефимович, можно было добраться и пешим шагом, но это бы отняло немало времени, которым Ягужинский не располагал. Да и к праздным прогулкам в целом он не был расположен, тем более в таком месте: сером, полупустом, столь сильно разнящимся с пышным и блистательным Петербургом. Столица не была лишена окраин, что, бесспорно, не могли сравниться с яркостью и величием Невского и Дворцовой Площади, но разруха и бедность все же куда ярче ощущалась здесь, в отдалении.

Дремлющий на козлах извозчик не сразу понял, чего изволит барин, но довольно быстро обрел ясность ума, стоило лишь в пределах видимости показаться оранжевому кредитному билету: еще б он не проснулся, если за его услуги ему причиталось от силы семьдесят копеек, а тут рубль дают. Раскланявшись перед барином так, что аж крякнул, когда прострелило поясницу, он лихо дернул поводьями. Полусонная лошадь, которую вряд ли можно было заинтересовать непригодной для нее бумажкой, лениво зацокала копытами по пыльной дороге.

Спустя четверть часа, лишенный интереса ко всему, что его окружало, Ягужинский, возможно бы и не придал значения дыму, пробивающемуся откуда-то из-за домов по левую сторону, если бы картинка не показалась ему смутно знакомой. А когда извозчик заставил лошадь повернуть в ту сторону, Александр Ефимович против воли своей вздрогнул. Он не был склонен верить в предчувствия, но что-то ему подсказало – быть беде.

И стоило показаться перед глазами низкому двухэтажному дому, к которому он и направлялся, стало ясно, что неспроста ему вдруг потребовалось увидеть Татьяну. Извозчик не успел даже обернуться к нему, когда Ягужинский всучил ему смятый кредитный билет (сам и не заметил, как скомкал в волнении) и бросился к горящему дому, вокруг которого уже начал собираться народ. Помогать никто не спешил – по всей видимости, соседских отношений у Татьяны с остальными обитателями улочки не сложилось – а вот поглазеть желающих нашлось немало.

Сильно надеясь, что барышни в особняке нет, потому как тогда пропадет последняя крепкая ниточка, ведущая к князю Трубецкому, Александр Ефимович, расталкивая зевак, пробился к входу. Огонь вовсю гулял на втором этаже, вырываясь из окон, уже лишившихся стекол, густыми плотными языками. Что происходило на первом этаже, предположить не было возможности, но наверняка и туда безжалостное пламя не замедлит добраться. Не решаясь что-либо предпринять, Ягужинский с минуту обозревал картину перед собой и краем уха прислушивался к разговорам за спиной, но ничего полезного уловить не смог: ни о местонахождении Татьяны, ни о причинах пожара. Поколебавшись еще немного, он все же сделал шаг вперед.

Его никто не укорит, если он просто уйдет – обеспечивать безопасность барышни он не был обязан, только следить за ее возможными контактами с людьми князя Трубецкого. Сам он вряд ли бы нашел в себе хоть толику вины, покинь сейчас это место. Однако потерять единственную возможность обнаружить старого князя не мог – ради этого он пожертвовал всем, что у него было. Ради этого он продолжал свое безрадостное существование. В том видел единственную свою цель.

Выбор давно был сделан.

Где-то там остались перешептывающиеся люди, провожавшие недоуменными взглядами его спину, а жар пламени, захватывающего дом шаг за шагом, становился все ближе и ощутимей. Деревянная дверь, по всей видимости, никем не запертая, поддалась с легкостью. Прихожую, из которой виднелось несколько арок и дверей, еще не опалил огонь, но это лишь вопрос времени – блики уже плясали на каменных ступенях широкой лестницы, ведущей наверх. Скоро они перекинутся на лакированное дерево перил и, довольно урча, скользнут вниз, чтобы заглатывать покрытые пылью картины, давно не чищенные ковры, сухие цветы.

Морщась от нарастающего тепла, что вызывало испарину на лбу и по спине, вызывая желание сбросить мундирный полукафтан, тем самым совершив грубую ошибку, Ягужинский стремительно взлетел по лестнице на второй этаж, откуда секундой ранее донесся грохот – судя по звуку, рухнула балка. Ему показалось, или же он и вправду услышал какой-то то ли крик, то ли хрип, но он совершенно точно не был женским. Только сказать это наверняка не было никакой возможности. Заслонив лицо рукой, он попытался хоть что-нибудь рассмотреть в первой комнате, попавшейся ему по пути.

Увы.

Если ад выглядел именно так, Александр Ефимович бы не желал туда попасть, хоть и вряд ли заслуживал рая. Бесконечное, ослепляющее пламя радушно приняло его в свои объятия, оставляя памятные следы на мундире, жарко целуя кончики темных густых волос. Плотный дым щекотал нос и вставал комом в горле, с каждым шагом все сильнее мешая сделать хотя бы слабый вдох. Закашливаясь, Ягужинский метнулся в соседнюю комнату, ранее, по всей видимости, бывшую спальней, о чем свидетельствовал догорающий шелк балдахина и резные столбы, ранее подпиравшие его. Один из них лежал на постели: по всей видимости, именно он рухнул минутой назад, создав шум в момент удара концом о пол. Но замереть на месте заставило не это.

На постели лежало тело – теперь это уже человеком не назвать. Плоть обгорела настолько, что местами отсутствовала не только кожа, но и мышцы с прочими тканями – только пропаленное изнутри темное мясо на таких же темных костях. Левая рука, находящаяся ближе всего к Александру Ефимовичу, сжимала кусок шелкового покрывала, обращенное в сторону лицо исказилось в немом крике – это Ягужинский увидел только после того, как, задыхаясь, подобрался ближе. Мертвые глаза несчастного были широко распахнуты: похоже, он до последнего не мог поверить в происходящее. Судя по его позе, он спал, когда начался пожар, но почему не выбрался из дома, проснувшись? Если принять во внимание выражение его лица, он находился в сознании, встречая свою смерть. Столб, пусть и придавивший тело, рухнул всего пару минут назад, и даже если хрип в тот момент Ягужинскому не послышался, оный был предсмертным.

Слезящиеся глаза заставляли картинку расплываться, но Александр Ефимович все же старался хоть что-то найти, потому как не мог поверить в случайность происходящего. Сгоревший заживо мальчишка – сын Татьяны – явно был приветом князя Трубецкого. Как именно тот добился этого, пока не представлялось возможности объяснить, но вряд ли мальчик сам каким-то образом стал виновником пожара, а потом уснул. Ход со стороны старого князя был ожидаем.

Он обещал отплатить Татьяне за непокорность.

Перепрыгивая взглядом с одного прогорающего предмета на другой, Ягужинский пока понимал лишь то, что возгорание началось именно с этой комнаты – в сравнении с предыдущей она оказалась повреждена сильнее всего. Вероятно, весь дом никто и не намеревался спалить – главным было убить ребенка. Мутный взгляд зацепился за алую полосу ожога на плече, где еще осталось немного живой, не пропаленной до кости плоти. Слишком ровную, слишком четкую полосу. Ведомый случайной догадкой, Ягужинский склонился над мальчиком, усилием воли заставляя себя сглотнуть подступающий горький ком рвотных масс: еще минута. Ему нужна всего минута.

Сдерживать себя стало сложнее, когда стало ясно, почему ребенок не убежал. Он не мог. От колена ног просто не было. Только обрубки с запекшейся густой кровью, в миллиметре от которых упал столб. Удар топором, судя по кости и виду конечностей, был сделан перед самым началом пожара. Наверняка покрывало было пропитано кровью, только теперь этого уже не узнать – огонь спалил шелковую ткань. И даже если бы, теряющий сознание от боли и кровопотери мальчишка попытался уползти на руках (даже странно, что их ему оставили), он бы этого не сумел сделать – полоса на шее подтвердила предположение: мальчишка был привязан. Останки не до конца истлевшего кожаного ремня виднелись на одном из каменных прутьев изголовья кровати.

Бросившись вон из комнаты и горящего особняка, Ягужинский ощущал разрастающуюся ярость на человека, в очередной раз продемонстрировавшего отсутствие какого-либо милосердия. И все укрепляющуюся решимость если не отправить оного в Петропавловку и выбить для него самый жестокий приговор, то лично подвергнуть всем пыткам, что имелись в арсенале памяти.

У Данте было семь кругов ада. У него – семь минут.

От кислорода, пусть и смешанного с выбивающимся из окон на улицу дымом, закружилась голова. Ноги подогнулись, но Александр Ефимович сделал еще несколько шагов, едва не скатившись с трехступенчатой лестницы, и прислонился к каменным перилам. Следовало уйти, но сил в ногах не было. Зажмурившись, Ягужинский делал размеренные глубокие вдохи и выдохи, стараясь вернуть себе хотя бы часть былой концентрации и устойчивости. Но когда он распахнул глаза, земля окончательно ушла из-под ног.

На лице Татьяны, прорвавшейся через плотное кольцо зевак к дому, читалась такая густая смесь отчаяния, ужаса, страха и нежелания верить, что Александр Ефимович, привыкший сохранять идеально-безразличный вид ко всему, что видел, на миг отвел взгляд – смотреть в эти полные агонизирующего немого вопроса глаза было выше его сил.

А потом улицу затопил животный крик боли.

Она все поняла.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 9.

Утренняя корреспонденция, в которой было обнаружено письмо доверенного лица, усугубила мрачный настрой Николая, пребывающего в тревоге за здоровье матери. Императрицу уже вторые сутки мучил сильный приступ чахотки, и как бы она ни силилась скрыть кровавые пятна на батистовых платочках, цесаревич еще в вечерний визит заметил их. Утром ситуация ничуть не выправилась, заставляя чувствительного к проблемам матери Николая переживать более обычного. Он намеревался в обед побеседовать с отцом, но после прочтения срочного послания, пришлось упросить Максимовского перенести занятие хотя бы на полчаса, ссылаясь на дело государственной важности, и молниеносно отправиться в Зубовский флигель, где располагался императорский кабинет.

Он даже не побеспокоился о возможной занятости отца – новости требовали незамедлительного поиска решения. Это было настолько необдуманно, настолько по-мальчишески, что, наверняка, an-papa бы укорил его в несдержанности, но сейчас Николай совершенно не помнил о необходимости сперва выяснить, может ли его принять Император. Возможно, жизнь в Царском Селе некоторым образом расслабляла разум, давая вдохнуть фальшивую свободу. Забыть о высоком положении и порядках.

Слуги его не остановили. Молча расступились, после того, как один из них распахнул дверь перед цесаревичем, но ровным счетом ничего не сказали. Значит, государь не имеет иных посетителей. А уж его дела подождут четверть часа.

– Ваше Величество, мне необходима Ваша помощь, – твердым голосом произнес Николай, когда тяжелая дверь кабинета захлопнулась за его спиной. Император не придал особого значения словам сына, продолжая сортировать бумаги на столе. Однако, когда тот стремительным шагом приблизился и занял резное кресло напротив, поднял голову.

– Похоже, Ваши учителя ошиблись, оценив Ваши знания этикета на «отлично», – прокомментировал он внезапное вторжение сына.

Оставив без внимания это замечание, тот вынул из-за отворота мундира распечатанное письмо, прочтенное дважды за утро. Как бы ни было отвратительно это признать, но он нуждался сейчас в совете. И именно от того человека, в чьих руках были миллионы жизней. Потому что он не знал, как защитить одну-единственную.

Император, похоже, без слов догадывался, о чем пойдет речь: помедлив, он принял из рук сына письмо – четвертое по счету с момента начала этой партии. Всего лишь четвертое. Остальные донесения цесаревич предпочитал хранить в тайне, только изредка ставя в известность отца. Сейчас, по всей видимости, всё зашло в тупик, и пришло время признать – ему еще рано говорить о самостоятельности.

– Как и ожидалось, – пробежав взглядом по аккуратным строчкам, произнес Император, – Ваша затея ни к чему не привела.

Николай стиснул зубы. Он предполагал подобный комментарий. Он был готов. Сейчас не время демонстрировать, сколь сильно каждый раз уязвляют его замечания отца.

– Однако мы получили сведения, которые играют против князя Трубецкого и могут служить основанием для полноправного заключения его в Петропавловской крепости, – возразил он, стараясь оставаться внешне спокойным.

– Цена этих сведений останется на Вашей совести, Николай. Полагаю, Вы желаете знать, стоит ли отозвать исполнителя обратно в Петербург?

В очередной раз задаваясь вопросом – что же изменилось настолько, что беседы с отцом стали просто невыносимы – цесаревич тяжело кивнул. Каких усилий ему стоило выразить согласие, вряд ли кто мог знать. Хотя Император наверняка видел это в его пылающем упрямством взгляде. Но прежде чем он смог что-либо сказать в ответ, Николай спешно добавил:

– Возможно, mademoiselle Голицыной что-то известно, или же она сумеет выведать это у своей матери – они обмениваются письмами.

– А до момента получения этой информации Вы намереваетесь продолжать уже почти проигранную партию?

– Почти, – сквозь зубы выдавил цесаревич. – Князь – тоже человек, со своими слабостями и ошибками. Он обязательно оступится где-то.

Император, уже детальнее изучающий письмо в своих руках, скользнул заинтересованным взглядом по лицу сына, прежде чем вернуться к лаконичному тексту. Не сказать чтобы он винил Николая в его решении – тот пошел против чувств, руководствуясь доводами разума, как и должен был поступить Наследник Престола. Однако успех самой авантюры был столь призрачным, что еще в момент, когда ее суть была озвучена в маленьком кабинете Зимнего дворца, Император понял – сын получит первый жестокий опыт.

И не стал этому препятствовать.

Картинка, что сейчас складывалась из множества деталек, действительно требовала вмешательства. Хотя и в таком случае вряд ли бы задачка решилась. Единственная ниточка, которая могла напрямую тянуться к князю Трубецкому, оборвалась, когда был убит ребенок Татьяны. С ней самой Трубецкой вряд ли теперь будет контактировать – угрозу он исполнил, сама барышня ему без надобности. Разве что пошлет кого от нее избавиться, хотя смысла в том нет: она уже рассказала все, что могла, и бумаги с подтверждением записанных слов попали куда следует. Возможность сохранить втайне поиски Трубецкого и слежку за теми, кто имел к нему отношение, уничтожилась в момент беседы доверенного человека с Татьяной. Существование исполнителя было раскрыто, и наверняка князь обо всем догадался. И до того проявлявший крайнюю осторожность, теперь он станет еще более неуловим, и если перейдет к действиям, то через тех лиц, о чьем существовании лицам Третьего Отделения пока неизвестно.

Либо через племянницу.

Последний вариант был бы наилучшим, хоть и тоже почти не давал гарантий в успешной поимке как Трубецкого, так и кого-либо из его поверенных. Но хуже всего было то, что не было возможности выяснить, как надолго князь затаился вновь. Как ни крути, а ситуация походила на тупик. Даже если отправить сейчас в помощь исполнителю с пару десятков жандармов, чтобы они прочесали все, вряд ли их поиски увенчаются успехом. У Трубецкого полно глаз и ушей. Как их обнаружить?

– Вам известно, как именно попала ко Двору mademoiselle Голицына? – вдруг осведомился Император, чем вызвал недоуменный взгляд со стороны цесаревича.

– Maman лично вручила ей шифр после аудиенции, о которой для нее похлопотала madame… – Николай нахмурился, припоминая фамилию, – …могу ошибаться, но вроде бы это была madame Аракчеева.

– Баронесса, значит, – пробормотал Император, откладывая письмо.

– Вы имеете подозрения на ее счет?

Николай, конечно, мог предположить, что введение Катерины в штат Императрицы случилось не без участия ее дядюшки, заинтересованного в такой роли для племянницы. Однако заподозрить каждого, с кем он мог так или иначе контактировать… подобная мысль в его голову еще не приходила. Возможно, он не зря нанес визит отцу, даже если никаких точных указаний и советов не получил. Может статься, что у него появилась зацепка. И ее надлежало срочно проверить.

Поднявшись на ноги, цесаревич стремительно направился в сторону выхода из кабинета, не желая терять ни секунды драгоценного времени.

***

Анна Розен, повинившаяся перед Императрицей в краже драгоценностей, была отлучена от Двора: несмотря на ее искреннее раскаяние, преступление такой тяжести просто спустить с рук было бы ошибкой. То, что все обошлось лишь отнятым шифром и исключением из штата – большая удача и жест великой милости. Елизавета фон Вассерман, являющаяся зачинщицей, в силу отягощающих обстоятельств, коими являлось ее участие в отравлении Сашеньки Жуковской, была не только разжалована из звания фрейлины, но и потеряла всякую возможность въезда в Петербург. Два свободных места в штате должны были вскоре смениться двумя новыми лицами.

Катерина вопреки своим ожиданиям не испытала ни радости, ни облегчения – придворные интриги ее трогали мало, и единственное, что вызвало действительно искреннюю улыбку на лице, так это официальное ее восстановление в штате государыни. Новость была рано утром принесена Сашенькой, похоже, умудряющейся быть в курсе всего раньше остальных: сонно щурясь и пытаясь вернуть четкость зрению, Катерина не сразу поняла, о чем речь, и куда она должна собираться.

Точнее, почему ей об этом сообщают с таким воодушевлением: утренние визиты к Императрице входили в ее обязанности даже во время «опалы», вот только после этого княжна зачастую возвращалась в свои покои, не имея никаких поручений. Сегодня же, как оказалось, ей предстояло не только явиться для утреннего приветствия, но и принять обязанности дежурной фрейлины. Для той, кто последние недели не имела совершенно никаких дел, это было не самой простой задачей, но лучше так, чем продолжать ловить презрительные взгляды и стараться держать голову прямо, зная, что вины ее нет ни в чем.

Тяжелые тучи, обещающие затяжной дождь, затянули небосвод так, что если бы не золоченые часы на прикроватном столике, Катерина бы точно решила, что еще только светает. Однако подходило время завтрака, и следовало поторопиться, если она не хотела получить внушение от государыни в первый полноценный день службы.

За дверью, что скрывала Китайский зал, слышались легкие переливы вальса – похоже, играли Грибоедова. Катерина помедлила, прежде чем осторожно надавить на ручку и, стараясь не потревожить никого, проскользнула в приоткрывшуюся щель. Мягко притворив за собой дверь, она обернулась, проходясь взглядом по государыне, занимающей обитую голубым гроденаплем кушетку и держащей в руках рукоделие, по собравшимся фрейлинам, часть которых устроилась у камина из белого итальянского мрамора, возле Императрицы, другая окружила маленькое фортепиано. И замерла, подавившись собственным вдохом.

Эти белокурые локоны, эту тонкую длинную шею и идеальный профиль, эти тонкие руки-веточки, худобу которых не скрывал даже объемный рукав утреннего платья, эту прозрачную бледность кожи она бы ни спутала ни с чьими. Если вальс ми минор мог сыграть кто угодно, пусть даже так, с характерным интригующим затуханием перед последним повтором начальной темы, то одного лишь взгляда на хрупкую, словно фарфоровую, фигурку в персиковом платье хватило, чтобы на миг забыть обо всем.

Оцепенение схлынуло лишь после того, как стихли последние звуки, а музицировавшая поднялась с маленького канапе, чтобы уступить свое место Ольге Смирновой.

– Эллен? – удивленно выдохнула Катерина.

Ей показалось, что это было почти шепотом, но подруга услышала. И, судя по тому, что в ее сторону обернулось еще несколько фрейлин, не только она. Юное, с очаровательной припухлостью, лицо Елены Шуваловой осветилось широкой улыбкой. Как и всегда, непосредственная и далеко не всегда памятующая о нормах приличия, она быстро преодолела расстояние от фортепиано до дверей, где застыла Катерина, чтобы крепко обнять ту.

Прикосновение – теплое, живое, настоящее – убедило в том, что это не сон и не обман зрения. Перед ней действительно стояла Эллен. Смеющаяся от вида обескураженного лица Катерины, с задорным румянцем и искорками в карих глазах.

– Но ты же… – Катерина как-то беспомощно развела руками, – должна готовиться к свадьбе.

– Не будет свадьбы, – беззаботно отмахнулась Эллен, словно бы они говорили о запаздывающем учителе, которого никто и не ждал. Но разговорами об этом браке в свое время младшая графиня Шувалова утомила всех столь сильно, что, наверное, каждый уже мечтал об ее отъезде. И теперь такая реакция… Катерина не понимала ровным счетом ничего.

– Как? – вполголоса, дабы не сбивать Ольгу Смирнову, что хорошо поставленным голосом сейчас исполняла романс на стихи Фета, задала она вопрос.

– Место принцессы прусской оказалось занято, – Эллен пожала плечами и, взяв недоумевающую подругу за руку, потянула ее за собой к свободной паре стульев у окна. – Жених оказался крайне благовоспитан и принес извинения неплохим изумрудным гарнитуром.

Все тем же недоумевающим взглядом рассматривая лицо, казалось, лишенное и капли сожаления или тоски, Катерина, силясь привести мысли в порядок, потрясла головой.

– И что же ты теперь?

– Ты спрашиваешь так, словно это был мой последний шанс на удачный брак, – наиграно закатила глаза Эллен, не прекращая посмеиваться. – Право, Кати, мне еще далеко да madame Тютчевой, чтобы оплакивать свою юность и несбывшиеся надежды. Помимо Пруссии немало Европейских стран, где место принцессы свободно. Да и, думаю, титул графини меня тоже вполне устроит.

И вроде бы не в новинку было такое отношение Эллен к матримониальному вопросу, и вроде бы Катерина понимала, что та руководствуется умом, а сердцу после может приказать полюбить. Но все равно ожидала какой-то грусти, возможно, даже гнева, ведь столько сил, столько надежд, столько стремлений было связано с этой свадьбой. А она так равнодушно, даже со смехом говорит о разрыве. И ведь – Катерина это видела отчетливо – не лукавит. Не заставляет себя улыбаться через силу.

Порой Катерина завидовала подруге: за ее умение убивать то, что жить не должно. Чувства. Мысли. Мечты. Желания. Порывы. Живая, стремительная, беспечная, Эллен одновременно была рассудительной, взрослой, целеустремленной. В ней крылось все то, чего так не хватало самой Катерине. Пусть с этими качествами вряд ли бы она уже была собой, но сейчас стоило бы их обрести.

Чтобы перестало щемить в груди от чего-то несбыточного.

Чтобы не искать всякий раз синие глаза.

– Я рада, что ты здесь, – почти одними губами прошептала Катерина, призрачно улыбаясь и сжимая в ладони теплые длинные пальцы.

За густыми низкими тучами, рвущимися о крест золоченого купола дворцовой церкви, силилось пробить себе хоть малую щелочку горячее майское солнце.

Комментарий к Глава одиннадцатая. Всё, что давным-давно утрачено душой

*напоминание – 11 глава первой части, ага. То, что забыла и сама Катерина – очень короткая устная перепалка с фон Вассерман.

========== Глава двенадцатая. Нет кары страшнее, чем быть виноватым ==========

Российская Империя, Лигово, год 1864, май, 9.

Как бы Николай ни старался, но стоило бою часов ознаменовать завершение занятий на сегодня, как он стремительно покинул кабинет, надеясь, что его недолгое отсутствие пройдет незамеченным. Впрочем, он бы нашел чем объяснить эту «прогулку», просто не хотелось вновь беседовать с Императором – хватило и утренней аудиенции. До Лиговского имения, куда, согласно полученной информации, летом перебиралась баронесса Аракчеева, по Красносельской дороге было не так далеко, поэтому цесаревич тешил себя надеждой вернуться раньше, чем по сложившемуся обычаю он должен был наносить визит матери до ее отхода ко сну.

Мажордому Николай представился графом Северским и попросил срочно доложить о его приезде. Тот не выказал ни слова протеста: оставив нежданного визитера в гостиной, он удалился, чтобы отправить кого-нибудь из слуг за хозяйкой. Предоставленный самому себе цесаревич окинул рассеянным взглядом обстановку, ничего особо не надеясь выяснить по цвету обивки стульев или полотнам на стенах. Жест этот скорее происходил из простой необходимости занять себя чем-то и отвлечься от бесконечного потока мыслей, грозящихся разорвать голову, если к ним прибавится еще хоть одна.

– Ваше Императорское Высочество? – вошедшая в гостиную баронесса, по всей видимости, нечасто принимала столь высокопоставленных гостей – замерев на мгновение в дверях, она тут же глубоко присела в поклоне, опуская голову. – Чем обязаны Вашей милости?

Изумление на ее лице не имело ничего общего со страхом, но было искренним, даже в некотором роде приправленным благоговением. Поднявшийся со своего места, чтобы поприветствовать хозяйку дома, Николай едва заметно улыбнулся. И, как можно благодушнее, отозвался:

– Присядьте, баронесса, – жестом указав на двухместный диванчик, он дождался, пока Варвара Львовна исполнит его просьбу, и продолжил, – разговор, что привел меня к Вам, крайне серьезный.

– Чем могу быть полезна, Ваше Высочество?

– Скажите, Екатерина Алексеевна Голицына была представлена Императрице по Вашей протекции?

Вероятно, баронесса ожидала совсем не этого вопроса (впрочем, за давностью случившегося было бы странно думать о возвращении к этому): во взгляде ее, что под сведенными к переносице бровями казался тяжелым, промелькнуло удивление. Впрочем, все так же, без какого-либо страха. Только лишь непонимание причин, по которым беседа коснулась этой темы.

– Все верно. За нее просил ее дядюшка – князь Трубецкой, пекущийся о будущем девочки. Она ведь одна осталась в Петербурге, неустроенная. Я не могла отказать, – она говорила об этом так, словно бы ни в ее действиях, ни в самой просьбе со стороны старого князя не было ничего предосудительного.

Запоздало вспомнив о гостеприимстве, Варвара Львовна вдруг спохватилась и сняла с маленького столика, стоящего рядом, изящный позолоченный колокольчик. Мелодичный перезвон разнесся по всему поместью, и спустя несколько секунд, словно по волшебству, в дверях появилась совсем юная девочка с длинной рыжей косой. Баронесса тут же распорядилась подать как можно скорее чай.

– Вы в хороших отношениях с князем? – осторожно поинтересовался Николай, стоило только служанке юркнуть обратно за дверь, дабы исполнить поручение. Варвара Львовна помедлила, все еще пытаясь понять, какие мотивы двигали ее высокопоставленным визитером.

– Я находилась в приятельских отношениях с его сестрой, Мартой, – пояснила баронесса, – она крестила моего сына, а Борис Петрович, – на лицо ее, из-за больших глаз и носа с горбинкой похожее на совиное, набежала тень, – он приходился женихом моей покойной дочери.

Известие заставило цесаревича внутренне напрячься: он не был осведомлен о родстве старого князя с баронессой. У него вообще и мысли не промелькнуло бы, что Трубецкой мог быть обручен или даже женат. Николай не отрицал того, что в молодости князь наверняка был недурен, поскольку даже к своим сорока годам сохранил некий шарм. Но то, что ему было известно об этом человеке, никак не вязалось с мыслями о семье. Впрочем, даже у самых жестоких преступников могли быть близкие. Черная душа не всегда равна отсутствию сердца.

– Вы сказали «покойной»? – цесаревич вернул внимание хозяйке дома, кажется, тоже ушедшей в себя из-за затронутой темы. От прозвучавшего вопроса она помрачнела еще сильнее, но постаралась ответить как можно спокойнее.

– Вера скончалась за два дня до свадьбы от холеры.

Николай невольно опустил взгляд. Самая длинная вспышка эпидемии, начавшаяся в пятьдесят втором* и завершившаяся всего три года назад, унесла немало жизней, о чем ежедневно в первые шесть лет сообщал вестник «Северная пчела». Цесаревич об этом знал больше по рассказам, нежели будучи очевидцем – на момент возвращения холеры в Петербург ему было всего пять лет, когда столица стала очагом болезни – семь, и члены монаршей семьи раньше времени переехали в Царское Село. Но ему однажды случилось, сопровождая Императрицу в Мариинскую больницу для бедных, увидеть зараженных, и это зрелище произвело на него неизгладимое впечатление. Те годы, когда затухание и новая вспышка болезни в столице следовали друг за другом, заставляли сердце юного Наследника престола сжиматься от ужаса – он сопереживал умирающим и их семьям, но не мог сделать ничего. Так же, как и врачи.

На низкий столик опустился фарфоровый сливочник, с тихим стуком рядом примостился пузатый чайник, две изящные чашки, сахарница, вазочка с печеньем. Цесаревич вздрогнул, когда все тем же бесстрастным голосом Варвара Львовна предложила ему чаю, и коротко кивнул.

– Вы продолжили поддерживать приятельские отношения с князем после того как… – он замялся, – … свадьба сорвалась?

– Общее горе сближает, Ваше Высочество, – тихо пояснила баронесса. – Борис Петрович ощущал вину за собой: он думал, что Вера заразилась в Петербурге, куда он вывез ее за пару недель до свадьбы. Она отказывалась от поездки, а он настоял. Хотел сделать ей подарок.

Несмотря на все усилия, Варвара Львовна все же едва владела собой: голос ее подрагивал, пальцы с силой сжали витую ручку маленькой чашечки, чтобы не выронить. Николай уже жалел, что завел беседу – он не предполагал, что придется сыпать соль на чужие раны, которым никогда не зарубцеваться. Сложно представить утрату страшнее смерти собственного ребенка. Вот только он был обязан исполнить цель своего визита.

– Расскажите мне о Вере, – почти через силу выдавливая из себя слова, попросил цесаревич. Глоток крепкого чая обжег горло: он старался сделать вид, что это обычный интерес без какой-либо цели. Верила ли в то баронесса – сложно было сказать. Вряд ли она просто задумывалась сейчас, что побудило ее гостя ворошить прошлое, не имеющего никакой связи с императорской семьей или Отечеством.

Варвара Львовна Аракчеева, в девичестве Елагина, никогда не претендовала на громкий титул или значимое место в обществе. Брак с Павлом Петровичем, сделавший ее баронессой, ничего не изменил ни в мышлении, ни в привычках: жизнь она вела тихую, скромную. После замужества посвятила себя семье, за восемь лет подарив супругу пятерых детей – троих мальчиков и двоих девочек. Последние роды, в результате которых появилась Вера, оказались тяжелыми, медики чудом спасли и мать, и ребенка. Возможно, именно поэтому к девочке относились с особым трепетом: не баловали, но всячески оберегали, уделяли ей больше внимания. Тем более что старшие были почти погодками и смладшей имели разницу в пять лет, а соседей того же круга в Бежецком уезде не было, и девочка явно скучала без подруг-сверстниц.

Несмотря на то, что самой Варваре Львовне повезло сочетаться браком по любви, детей своих она желала устроить как можно надежнее. Старший сын оказался на государственной службе, быстро продвигаясь по карьерной лестнице, младшие близнецы выбились в предприниматели и женились почти в одно время: один на дочери известного купца Медведникова, занимавшегося золотодобычей и пушниной, а другой выбрал в супруги полячку Кричевскую, чем немало огорчил родителей, потому как от своего решения отступаться не желал. Устав бороться с его упрямством, Варвара Львовна махнула рукой на непутевого сына и с особым усердием занялась устроением жизни дочерей: Ульяна была выдана замуж за сына директора Императорских театров и стала носить боярскую фамилию Сабурова. Обосновалась она с супругом в Москве, что позволило матери часто ее навещать – от Бежецкого уезда до белокаменной было не так далеко, как до Петербурга. Для Веры же партию Варвара Львовна искала очень долго, отвергая все кандидатуры, пока Марта Голицына, ее давняя подруга, не предложила собственного брата.

Борис Трубецкой ей показался достойной партией для Веры – помимо обаяния и красноречия, что помогали ему завязывать полезные знакомства, он обладал несгибаемой натурой, через сестру находился в родстве с древним дворянским родом, имел за душой дом в Петербурге (хоть и не желала баронесса отпускать дочь туда) и загородное имение, владел несколькими сотнями душ. Вера не выказала протеста – любовью глаза ее не светились в день знакомства с будущим супругом, но матери она всегда была покорна и даже казалась расположенной к оному. Сам же князь Трубецкой, похоже, нашел невесту интересной особой, старался как можно чаще наносить визиты в Бежецкое имение Аракчеевых. Разница же в возрасте была не столь явной, чтобы иллюстрировать наделавшую шуму в прошлом году картину Василия Пукирева – не по годам взрослая на лицо восемнадцатилетняя Вера смотрелась гармонично рядом со своим женихом, даже несмотря на то, что ему к моменту обручения было уже тридцать четыре.

Возможно, их брак был бы если не счастливым, то крепким: сознание Веры не затуманивалось розовыми мечтами, она была готова следовать воле матери и сделать все, чтобы ее не в чем было упрекнуть. Однако судьба распорядилась иначе – спустя пять недель после обручения Вера слегла с холерой. Врачи не сумели даже облегчить ее страданий, не говоря уже о том, чтобы спасти.

– Мы уехали из Бежецкого сразу после похорон, – треснувшим голосом произнесла Варвара Львовна, когда закончила короткий, сбивчивый рассказ. – Все три года на могилу Веры ездил только князь Трубецкой. Мы… я не могу.

Она отвернулась на мгновение – возможно, чтобы вернуть своему лицу былое вежливое радушие; цесаревич задумчиво поставил чашку на столик. К чаю он так и не прикоснулся.

– Прошу простить за то, что пробудил эти воспоминания, – подавив тяжелый вздох, он задал последний (по крайней мере, он на это очень надеялся) вопрос: – Когда Вы последний раз виделись с князем?

Баронесса, тоже не удостоившая чай вниманием и даже не притронувшаяся к сладостям, что говорило о высшей степени ее погружения в тягостные мысли, нахмурилась. Нельзя было сказать, что князь часто наносил визит Аракчеевым, а сама она встреч не искала – ни к чему. После того, как сестра его с семьей была выслана из России, последняя ниточка, что могла связывать Варвару Львовну с Борисом Петровичем оборвалась. И разве что по старой памяти случалось исполнить какое-то поручение. Впрочем, таковых было немного.

– Пожалуй, после Крещения, – массируя виски от так некстати – но так закономерно – охватившей ее головной боли, баронесса силилась вспомнить, когда же в действительности состоялась последняя встреча. – Кажется, тогда Екатерина Алексеевна в слезах приехала, что-то про гибель жениха говорила. Я еще удивилась – князь никогда не говорил мне, что племянница была обручена: мне казалось, он ради этого и просил за нее перед Императрицей похлопотать.

Ничего на это не сказав, цесаревич поблагодарил Варвару Львовну за гостеприимство и беседу, и откланялся. Все, что он мог, он уже выяснил: вряд ли баронесса может быть полезна еще чем-то. Он не знал, может ли доверять ее рассказу и ответам, насколько искренней она была, не догадалась ли, с какой целью он задает свои вопросы, не находится ли в сговоре с Трубецким. Но у него появилась хоть какая-то зацепка, и даже если это ложный след, он обязан ее проверить.

В Царское Село Николай вернулся, когда зашло солнце. Нанес вечерний визит матери, испросив прощения за опоздание, покорно принял упрек графа Строганова за то, что своевольно отменил аудиенцию и уехал из дворца. И только оставшись наедине с собой, стремительно выудил из ящика стола чистый лист бумаги, дабы в срочном порядке отправить приказ доверенному лицу. На этой части затянувшейся и жестокой партии было пора поставить крест, тем более что она уже окончилась проигрышем. Для нового же хода в предпринятых ранее мерах не было никакой необходимости.

Теперь придется сделать ставку на единственное человеческое, что могло остаться в сердце старого князя.

***

Российская Империя, год 1864, май, 10.

Бориса Петровича было крайне сложно довести до состояния, когда злость выплескивалась за край и требовала немедленно охладить голову, пока затуманенный разум не решился на нечто непоправимое. Единственный раз, когда он не сумел сдержать в себе ярости – в день, когда ему открылась правда об отце. В день, когда он поклялся отомстить, вернуть честь и статус опальной фамилии. Но с того момента прошло уже более двадцати лет, и ни разу за это время он не испытывал тех же разрушительных ощущений.

Пока Орлов не донес ему о пожаре в доме Татьяны.

Стоит сразу внести ясность: Борис Петрович не сочувствовал ей. Его едва ли смутил способ, которым расправились с мальчишкой – Татьяна провинилась и должна была понести наказание. Однако старый князь не отдавал приказа, что означало лишь одно: кто-то вел свою игру, и он догадывался, кто именно это был. Кто решился своевольно вмешаться в просчитанную до последнего хода партию.

С глухим рыком свернув подсвечник со стола, отчего в и без того сумрачной комнате стало еще темнее, и теперь единственное пятно света приходилось на угол возле стеллажа, Борис Петрович медленно выдохнул, сверля недобрым взглядом дубовую дверь, за которой уже послышались торопливые шаги. Спустя мгновение оная отворилась, впуская щуплую фигурку Курочкина, замершего в проеме, стоило ему увидеть хозяина помещения.

Игра света и тени надела на его и без того озлобленное лицо маску нечеловеческой ярости, заставляя невольно отшатнуться. Курочкин с трудом сдержал порыв перекреститься и помянуть черта.

Почему-то ему подумалось, что даже тот будет радушнее Остроженского.

– Вы проходите, не стесняйтесь, Василий Степаныч.

Слащавая улыбка, расплылась по лицу звериным оскалом. Приглашение к пыльному стулу с облупившейся позолотой показалось приглашением на раскаленную сковороду. Так, должно быть, начинаются пытки для грешников в аду.

Дождавшись, когда Курочкин, старательно пытаясь сохранить невозмутимость, на негнущихся ногах доберется до предложенного ему места, Борис Петрович повертел в руках любимую трубку и заинтересованно склонил голову, не сводя взгляда с гостя.

– Вы меня укоряли в том, что я с рук всем спускаю провинности, – начал он вкрадчивым тоном, отчего по спине Курочкина, вроде бы и бывшего не робкого десятка, пробежал холодок. Как бы он ни убеждал себя в том, что они здесь на равных, он явственно ощущал превосходство Остроженского, и это не давало ему даже лишний вдох сделать.

– Так дело ж ясное – одним только послабление дашь, они уже и ни во что ставить не будут, – каких трудов ему далась одна длинная фраза, произнесенная словно бы уверенным спокойным тоном, и черт не знал. На висках выступил пот, а сжатые руки, лежащие на коленях, побелели от напряжения.

– Ваша правда, голубчик, Ваша правда, – одобрительно кивнул Борис Петрович. – С такими по всей строгости надо. Орлов! – громогласно позвал он дежурившего снаружи мужчину, явившегося незамедлительно. – Уведи господина Курочкина.

– Чт?.. – тот встревоженно покрутил головой, бросая непонимающий взгляд то на вошедшего слугу, то на старого князя. – По какому?..

– Вы же сами сказали: послаблений никому давать нельзя, – пожал плечами Борис Петрович, казалось, даже вошедший в благодушное состояние, – от рук отобьются, своевольничать станут, – мягко, как ребенку пояснил он.

Орлов, повинуясь приказу, жестко сомкнул пальцы на плече Курочкина и резким рывком заставил подняться на ноги, но уводить не спешил, видя, что Остроженский еще не закончил говорить.

– Видите ли, Василий Степаныч, вы, похоже, решили, что Вам лучше знать судьбу тех, кто пошел против меня. Тогда Вы должны были хорошо знать, что исключений нет ни для кого, и Вы, повторивший деяния Татьяны, не удостоитесь лучшего исхода.

– Я только… – Курочкин беспомощно развел руками, пытаясь объясниться, хотя прекрасно понимал – это ему уже не поможет. Надежда на то, что Остроженский поймет, ради чего он исполнил то, с чем помедлил старый князь, должна была погибнуть в том пожаре, но умерла сейчас в больших муках.

– Вы задумали столь изощренную пытку, что я даже не стану пытаться обойти Вас в этом и позволю Вам насладиться своей же идеей, – с истинным удовлетворением наблюдая за тем, как расширились глаза Курочкина, Борис Петрович перевел взгляд на Орлова. – Исполняйте.

Тот отрывисто кивнул и выволок потерявшего всякие силы к сопротивлению и способного лишь умолять о помиловании Курочкина из кабинета. Рыдания и вопли заглушила толстая дверь, а после они окончательно стихли, когда Орлов с приговоренным удалился на достаточное расстояние.

Старый князь набил трубку табаком и задумчиво сомкнул губы вокруг шероховатого мундштука. Он полагал, что Курочкин будет умнее и не попытается насолить себе же: ведь неглупый мужик, должен был понимать, что не по силам ему с ним тягаться. Хотя, возможно, Борис Петрович переоценил его: ведь и в «Земле и воле» Курочкин вечно менял свое мнение и решения, ориентируясь на того, кто из членов общества ему покажется главнее на сей раз. Глупец. Вся злость, что шипела и клокотала в груди, стихла, превратившись в горячее озеро: греет, да не жжет. Не расплескивается кислотой, оставляя следы.

Рассеянный взгляд упал на маленький портрет в простой рамке темного дерева. Нехватка света, едва-едва попадающего на этот участок письменного стола, делала контраст темных кудрей и бледного, лишенного румянца лица, особо явным, почти болезненным. Словно художник знал судьбу той, чье лицо писал на холсте. И даже цветы, украсившие простую прическу, неспроста появились там – в дни, когда она позировала живописцу, их не было. Она вообще не носила цветов.

Она хотела императорскую корону.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 11.

Расписание Наследника Престола за пределами Зимнего Дворца немногим отличалось от обычного, но все же было не в пример свободнее, что позволяло следовать не только плану, который для него когда-то составляла Императорская чета (особенно здесь чувствовалась рука Марии Александровны, не упускающей ни единой детали в образовании старшего сына и надеющейся воспитать из него идеального Императора), но и вносить собственные коррективы. Находись он сейчас в Петербурге, Николай вряд ли бы смог с такой легкостью (пусть и относительной) отменять и переносить встречи, искать снисходительности у своих учителей и даже договариваться с наставником, не терпящим никакого безделия.

Однако, за несколько дней свободы, хоть и недолгой, приходилось расплачиваться бесконечными занятиями и аудиенциями. Каким чудом в последнюю удалось вместить встречу с нужным ему человеком, которому не было назначено, Николай не знал, но подозревал, что за это можно было поблагодарить отца. И в кои-то веки это «спасибо» должно было звучать без насмешливого подтекста.

Когда от дверей раздался голос слуги, оповестившего о прибытии Ягужинского, цесаревич невольно вздрогнул. Стараясь, чтобы заминка его выглядела так, словно бы он полностью погрузился в документы, что утром были оставлены Максимовским, он бросил короткое «Проси!» и решительно захлопнул тонкую папку. При виде вошедшего на лице его промелькнула улыбка. Впрочем, и гость не смог держать маску отстраненно-вежливого радушия.

Поднявшись на ноги, Николай в шесть шагов преодолел расстояние до двери и искренне обнял визитера.

– Я рад видеть Вас, Ваше благородие.

– Взаимно, Ваше Высочество, – коротко кивнул тот, возвращая себе привычную сдержанность в эмоциях.

– Вас не видели?

Прекрасно понимающий, что именно крылось за этим вопросом, мужчина покачал головой.

– Все было сделано так, как Вы приказали.

– Простите за эти меры, – Николай стиснул зубы, не способный смотреть в глаза визитеру. Его уже порядком утомила эта партия, но и закончить все раньше времени он не имел права – все жертвы, которые были принесены, оказались бы напрасны.

– Татьяна доставлена в Петропавловскую крепость и передана под стражу, – доложил мужчина. – Какие будут указания?

Цесаревич, словно в поисках ответа, окинул взглядом высокие стеллажи, забитые книгами. Если бы он не поторопился отправить письмо с требованием Ягужинскому вернуться в Петербург, тот бы сейчас уже был в Бежецке и мог бы проверить брошенное имение. Николай не предполагал, что разговор с баронессой даст зацепку, которую удалось бы использовать уже на следующий день. Теперь для того, чтобы добраться туда, потребуются сутки, а это значит, что, даже если выехать сейчас, прибыть удастся только к вечеру. Если принять во внимание случившийся намедни пожар, неизвестно, задержится ли теперь князь Трубецкой на своем месте, если он находился именно там, или решит уйти.

Или же, возможно, все сложилось так по воле Творца, и эти линии должны были пересечься в одной точке именно сейчас?

Обернувшись к ожидающему его указаний визитеру, цесаревич в который раз за эти долгие четыре месяца испытал гнетущее чувство вины, особо усиливающееся при взгляде в зеленые глаза, смотрящие на него с таким доверием и теплом. В то время как он держал наготове нож в спину. И никакие благие побуждения не могли оправдать его перед собой.

Вкратце он изложил то, что удалось узнать из беседы с баронессой Аракчеевой, после чего отдал приказ посетить Бежецкое имение, взяв с собой тех же жандармов, что сопровождали Ягужинского ранее. Вполне возможно, что они ничего не обнаружат, но лучше позаботиться о положительном исходе заранее. Вряд ли князь Трубецкой прячется в одиночестве, а значит, с ним будет не так просто справиться.

Когда дверь закрылась, оставляя Николая в тишине опустевшего кабинета, он упал в стоящее рядом с камином кресло и невидящим взглядом вперился в гипсовый барельеф. Короткий разговор, со стороны бы показавшийся формальностью, потребовал стойкости, которая утекала капля за каплей. В глазах собеседника цесаревич видел тщательно подавляемое желание задать вопрос, который ему был сейчас не положен. Не там, где уши есть у каждой паркетной доски. Не там, где невозможно сохранить что-либо в тайне.

А проклятое чувство отвращения к самому себе продолжало раздирать ядовитыми когтями грудь.

***

Катерине хотелось знать, может ли однажды давняя тема разговоров наскучить. Сплетницы, по кругу обсуждающие ее отношения с Наследником Престола, похоже, не знали усталости и вообще не имели ничего более интересного. Если бы она умела, она бы уже давно подбросила им что-нибудь новое, потому как уже могла наизусть пересказать все, о чем они говорили. Последние несколько дней фрейлины кидали на нее неоднозначные насмешливые взгляды и уже даже не стеснялись перемывать ей косточки, сидя у государыни. Баронесса фон Вассерман покинула этот змеиный клубок, а оставленная ей в качестве прощального подарка фраза о посещении Катериной спальни цесаревича еще жила и здравствовала в женском обществе, охочем до чужих тайн.

Единственное, чего она сейчас просила при каждой молитве – чтобы до Императрицы эти слухи не дошли. Сомнений в том, что та сумеет отличить правду от вымысла, не было, но это мало что изменит. Мария Александровна одарила ее невероятным доверием, и даже оказаться вовлеченной в грязные сплетни подобного рода уже означало безжалостно растоптать этот высочайший дар.

Объявившийся в будуаре государыни слуга, попросивший Катерину следовать за ним, вызвал недоумение с ее стороны и породил насмешливые шепотки за ее спиной: не требовалось особого ума, чтобы догадаться, кому тот принадлежал.

Какая бы причина ни потребовала ее незамедлительной отлучки, стоило сделать это менее… громко.

– Ваше Высочество, Вы действуете крайне неосмотрительно, – не удержалась от укора Катерина, входя в кабинет. В ее голосе не было ни капли шутки, однако легкость, с которой она это произнесла, растворилась, стоило ей увидеть, в каком подавленном настроении пребывал цесаревич. Пусть лицо его и посветлело, стоило ей приблизиться. То, что он был не в духе, от нее не укрылось.

– У меня есть приятные новости для Вас, – он старался произнести это с улыбкой, но из синих глаз не пропала усталость, а морщинка на лбу так и не разгладилась.

– Только выглядите Вы так, словно хотите вынести мне смертный приговор.

– Не Вам, – Николай оставил кресло, в котором провел последний час, что был отведен на аудиенции, и сделал шаг по направлению к Катерине, так и не сдвинувшейся с места – она замерла у закрытых дверей, по всей видимости, надеясь, что беседа будет недолгой. – Вы помните историю о своей тетушке? Ольге?

Княжна нахмурилась, медленным кивком подтверждая – да, в общих чертах то, что поведал ей Остроженский, сохранилось где-то в подсознании. Просто как еще одна семейная трагедия. Как причина ненависти старого князя к царской семье.

– Вам что-то удалось узнать?

Она внимательно вглядывалась в его мрачное лицо, пытаясь прочесть на нем хоть что-нибудь, кроме желания избавиться от какой-то тяжелой ноши. Отчего-то она сомневалась, что дело именно в давно забытой истории.

– Не только. Эта женщина найдена и заключена под стражу.

Катерина невольно ахнула, делая несколько шагов вперед.

– Она жива?

– И даже не приходится Вам тетушкой.

Этого, пожалуй, стоило ожидать. Все то, что рассказывал ей Остроженский, вообще едва ли было правдой в том смысле, в каком он это преподносил. И все же, если «Ольга» не имела кровного родства с их семьей, к чему был тот рассказ? Просто показать Катерине, как безжалостны могут быть члены правящей династии? Но это она знала и без наглядных примеров: даже дочери одного из титулованных старейших княжеских родов было бы глупо лелеять хоть каплю надежды на счастливое будущее с лицом императорской крови.

– Она… Вы допрашивали ее?

И без уточнений было понятно, что именно она хотела знать. Николай кивнул.

– Она рассказала все. Абсолютно.

С минуту Катерина молча смотрела на него, а после одними губами прошелестела: «Спасибо». Слово эхом пронеслось по всему телу, вызывая болезненный спазм где-то в сердце. И решимость, которая пронзила еще в момент, когда за последним посетителем закрывалась дверь, словно разъяренная река сорвала плотину стойкости. Заставляя отбросить клеймо Наследника Престола, пусть и всего на минуту.

– У меня для Вас есть еще один сюрприз.

– Вы настоящий дамский угодник, Ваше Высочество, – иронично заметила Катерина, с чьих губ уже срывался тихий смех. Николай, все так же не сводящий с нее взгляда, жестом указал на стул.

– Присядьте.

Удивленная, она покорно выполнила просьбу, но все же не удержалась от шпильки:

– Глаза Вы мне тоже завяжете?

Цесаревич только улыбнулся и, наказав ни за что не поворачиваться, пока он не вернется, скрылся где-то за пределами кабинета. Правда, сначала лишь сделал вид, дабы проследить, что княжна действительно послушалась, а не попыталась обернуться, стоило только стихнуть его шагам. Та, на удивление, чинно сидела, дожидаясь разрешения, но когда где-то за спиной вновь послышалась чужая поступь, раздавшийся вслед за этим голос оборвал что-то внутри.

— Кати.

Так ее называл лишь один человек.

Тот, кому она поклялась в верности. Тот, кто мог заменить ей утерянную семью. Тот, кто стал жертвой ее «семьи». То, за упокой души которого она молилась уже сто пятнадцать дней. Тот, чье имя в слезах кричала во сне.

Пропустившее не один удар сердце подскочило куда-то к горлу, вызывая тошноту. Нехватка воздуха вызвала цветные пятна перед распахнутыми глазами. Почти до слепоты всматриваясь в картину, что висела на стене напротив, Катерина в каком-то трансе медленно поднялась на ноги, которые словно парализовало, и чудо, что они еще как-то ее слушались. Тело, легкое-легкое, вообще казалось чужим.

Резко обернувшись, чтобы убедиться – она еще не сошла с ума, ей не чудятся родные голоса – Катерина в ужасе испустила хрипящий выдох и отшатнулась.

В любовных романах (один такой ей когда-то подсунула Эллен, убеждая прочесть) барышни кидались на шею возлюбленному, осыпая его поцелуями от радости. Ее жизнь была совершенно не похожа на любовный роман, и все, что могла сделать Катерина – стоять, почти не дыша и не моргая.

– Ваше благородие, Вы не соблаговолите оставить нас на несколько минут? – обернулся к нему Николай, ожидавший совсем иной реакции и вынужденный действовать по наитию. Тот без лишних слов откланялся и вышел, бросив перед этим короткий взгляд на невесту, которая, казалось, была еще более бледна и недвижима, нежели мраморные изваяния на могилах. Он боялся даже представить, что творилось в ее душе и мыслях сейчас.

Зато цесаревич прекрасно видел и чувствовал этот хаос, сквозящую обиду и горькую злость в зеленых глазах, устремившихся на него, когда тишину разорвал щелчок дверного замка. Она ничего не говорила – просто смотрела, не моргая и, кажется, не дыша, но от одного только этого взгляда хотелось опустить голову.

Он ощущал за собой вину.

Всепоглощающую, разрывающую внутренности на части, перемалывающую кости. Что там все пытки Петропаловки в сравнении с этим чувством, хуже которого было лишь понимание утраченного времени и возможности. Николай знал, что однажды будет вынужден посмотреть в глаза Катерине, которая узнает о произошедшем. И думал, что готов к этому. Что высокая цена была оправдана. Он знал, что Императору порой приходится принимать такие решения, после которых его до конца жизни станут преследовать кошмары, подтачивая изнутри и заставляя стариться на десятки лет за минуты. Но надеялся, что в его жизни подобных моментов будет немного.

Возможно, так оно и случится, только сейчас это ничуть не облегчает душу.

Катерина шумно вдохнула, а Николай, напротив, ощутил, как дыхание перехватило. В глазах напротив мелькнуло что-то чужое. Страшное.

– Вы скрыли это от меня. От Эллен. От Елизаветы Христофоровны. Спокойно смотрели на то, как родные Дмитрия искренне переживают его смерть.

В ужасе взирая на него, Катерина сделала шаг назад.

– Катрин, ну, прошу Вас, не гневайтесь, — Николай, казалось, искренне раскаивался: он даже встал на одно колено, чем ошеломил княжну, которая теперь разрывалась между желанием потребовать от цесаревича подняться (не дай Бог кто увидит эту компрометирующую сцену — слухи по дворцу разлетятся за считанные секунды), и властвующей ее душой гордостью и обидой. — Поймите, я обещался молчать, особливо в разговорах с Вами. Мы подозревали, что люди князя Трубецкого будут следить, и Ваша реакция на смерть жениха была практически решающим моментом.

– Думаете, что я бы не изобразила нужной скорби?

– Катрин, я не смею сомневаться в Вас. Ну, поймите, – поймав в свои ладони холодные руки княжны, цесаревич сжал их, смотря той в глаза, – у меня не было выбора. Мое сердце разрывалось, когда я видел Ваше безжизненное лицо, но…

– Довольно, Ваше Высочество. — Высвободив пальцы из чужих рук, она тут же подхватила юбки. — Поднимитесь с колен: не пристало особам царской крови унижаться перед фрейлинами. С Вашего позволения, я удалюсь.

Мягко закрывшаяся за ней дверь ударила набатом. Треснувшая тишина рухнула, погребая под каменными плитами солнце. Неизвестно зачем – ведь от этого совершенно не легче – ударив кулаком по барельефу камина, Николай прислонился к нему спиной и стиснул зубы в бессильной злобе. На себя.

И впервые проклял свою участь.

***

– Кати? – тревожно окликнул ее Дмитрий, стоило той осторожно притворить за собой дверь кабинета и оказаться в пустом коридоре.

– Тебе нужно появиться перед государем? – совершенно обыденным тоном, будто бы не было долгой разлуки, и жених просто посетил дворец для аудиенции, осведомилась Катерина. На лице ее отсутствовали какие бы то ни было эмоции. Взгляд был стеклянным.

Дмитрий нахмурился: состояние невесты его беспокоило все сильнее. Не так он представлял эту встречу, хоть и, что скрывать, предпочитал не представлять: надежды на то, что они увидятся так скоро, почти не было. Он должен был уехать полчаса назад, но слуга цесаревича перехватил его почти у самой кареты, передав внезапный и срочный приказ вернуться, все так же соблюдая осторожность. Меньше всего в этом требовании он мог увидеть решение Наследника Престола прекратить маскарад.

– Нет. Я уже имел разговор с Его Величеством утром, по прибытии.

– Мы можем уехать в Семёновское сейчас?

– Если ты этого хочешь.

Он не стал упоминать о поручении цесаревича, понимая, что сейчас это может стать причиной серьезной размолвки. Он и без того был виноват.

Она медленно кивнула и наконец посмотрела на жениха.

– Мне нужно спроситься у государыни, но не думаю, что она будет против.

А еще стало интересно, знала ли она обо всем. И кто вообще был осведомлен об этом театре.

При мысли о паутине лжи вокруг нее стало дурно. С усилием сглотнув, Катерина попросила Дмитрия дождаться ее здесь, а сама все с тем же выражением отрешенности на лице направилась в гостиную Императрицы. Хотя она и сама не знала, чего сейчас хочет больше: уехать в Семёновское, чтобы не сталкиваться с цесаревичем, или же, напротив, остаться здесь, имея возможность отвлечься поручениями государыни, и не видеть жениха.

Попытки убедить себя в том, что все было разыграно не шутки ради – она верила в это! – оказывались тщетны. Все внутри переворачивалось и рвалось, а от нарастающего гула в ушах становилось еще хуже. Она на полном серьезе опасалась, что упадет в обморок где-то, но все обошлось: организм проявил стойкость и на пути к гостиной Марии Александровны, и во время короткой беседы с ней, и на обратной дороге к ожидающему ее на том же месте Дмитрию.

Не последовало даже никаких сборов: это походило на побег. Короткий. Но побег.

***

Обычно Катерина предпочитала дремать под мерный перестук колес, порой (что уж кривить душой, довольно часто) прерывающийся скачками на выбоинах и камнях, но сейчас растревоженное сознание, крутящееся вокруг одной-единственной мысли не давало даже глаз сомкнуть. О том, чтобы поймать чуткий, но умиротворяющий сон, и речь не шло. С четверть часа проведя в мучительной, раскаленной до желания опустить голову в холодную воду, тишине, Катерина все же окликнула жениха, наблюдающего за сменой городских картин.

– К чему вообще был весь этот спектакль?

Дмитрий вздрогнул. Казалось, готовый к вопросу – хотя бы потому, что он был ожидаем – в действительности он не знал, как объяснить все те мысли, что побудили на столь жестокий план. Как дать понять, что он сам был не рад подвергать невесту подобному удару. Но не мог отказаться. Потому что в первую очередь он был слугой Империи. И только после – сыном, братом, другом, женихом.

– Князь Остроженский дал мне понять, что если наша помолвка не будет расторгнута, он добьется этого своими методами. Сомневаюсь, что он бы избрал долгие уговоры или даже попытку очернить нас в глазах друг друга.

Катерина не могла не согласиться – Борис Петрович в своих деяниях вряд ли уже делил способы достижения целей на «достойные» и «недостойные». Он мог лишить жизни человека, в этом не было сомнений. Смерть жениха могла быть реальной.

– Но ведь можно было сделать вид, что мы приняли его условия, – не сдержалась она.

– Можно. И дождаться, когда князь начнет подводить все к твоему браку с цесаревичем.

Отчего-то при упоминании подобного варианта развития событий защемило сердце. Как стоило трактовать чувство, появившееся в этот момент, она не знала.

– Не думаю, что ему бы удалось, – уже спокойнее покачала головой и продолжила, – но почему ты согласился на другой исход?

– Я не соглашался, – поправил ее Дмитрий, – я предложил эту идею.

С минуту Катерина смотрела на него ошеломленным взглядом, в котором недоверие и ужас сменяли друг с друга с сумасшедшей скоростью. Она могла выстроить немало предположений, объясняющих причины такого решения жениха, но среди них не промелькнуло и мысли о том, что он мог стать идейным составителем жестокой партии.

– Скажи, что я ослышалась, – хрипло попросила она, хватаясь за какую-то эфемерную надежду.

Зря.

Зрительный контакт прервался, когда жених отвел глаза. Виновато.

– Нам нужно было поймать князя Остроженского. Ты… – ему было не легче, чем ей: подбирать слова, выстраивать фразы, сознаваться, – … ты являлась его главным орудием. Моя «смерть» дала правильный эффект: ты, надломленная ранее пережитым, сломалась окончательно; князь поверил в то, что все идет по его плану. Только слишком быстро догадался, что ты решилась его предать.

Да, не произойди трагедия с женихом, Катерина вряд ли бы тогда смогла замыслить инсценировку убийства Великой княжны, чтобы раскрыть Бориса Петровича. Но это почти не принесло своих плодов, кроме усилившегося подозрения в ее адрес со стороны Императора и всего Третьего Отделения. И это было бесчеловечно. Заставлять ее сойти с ума от череды потерь: батюшки, маменьки, сестер и брата, дядюшки (она лишилась его, когда узнала его истинное лицо), жениха. Заставлять пойти на то, за что до сих пор не могла просить себя. Ужас, перенесенный ей тогда, вина, отчаяние, ярость – были живы до сих пор. При малейшем воспоминании скручивая все внутри в тугой узел.

– Как ты можешь об этом так спокойно говорить? – голос ее почти восстановился, но звучал полушепотом, словно бы потерял всякую силу. А она – желание говорить.

Единственное, чего ей действительно сейчас хотелось – приказать извозчику остановить карету. Внутри становилось нечем дышать.

– Хочешь, я встану перед тобой на колени?

Горькую усмешку не удалось сдержать. Катерина прикрыла глаза: под закрытыми веками плясало раскаяние на лице смотрящего на нее снизу вверх цесаревича.

– Я хочу лишь одного, – ресницы дрогнули, взору опять предстал мужской силуэт на противоположной скамье, скрытый полутенью кареты. – Скажи: это того стоило?

– Нет.

Слово – камнем в воду, шесть кругов – шесть ровных ударов сердца. С губ сорвалось короткое шелестящее «значит, проиграл», не достигшее слуха Дмитрия. Но ей и не было это нужно. Отвернувшись, она вновь сомкнула веки.

Катерина понимала, что считавшийся погибшим жених, вернувшийся живым, все же лучше, чем действительно погибший. Что бы он ни совершил. Как бы отвратительно она себя ни чувствовала из-за этой лжи. Но просто принять и смириться с ситуацией не выходило. Возможно, позже. Когда она не будет так остро ощущать себя преданной. Когда не будет казаться, что ее чувствами и болью воспользовались. Она хотела бы просто взять и забыть, отпустить, перевести свое внимание на что-то еще. Видит Бог, искренне хотела.

Но не могла.

Остаток пути они провели в молчании.

***

Многолетняя традиция династических браков с немецкими Домами, заложенная еще Петром I, находилась под угрозой, и даже не столько из-за самих Домов, сколько из-за положения Российской Империи, в которой она оказалась после проигранной Крымской войны. Парижскому миру, который Александр вспоминал всякий раз с отвращением, было без малого восемь лет, а свои штыки и ружья Европа все не желала опустить. Маскировала яд под улыбчивой полумаской, но не сдавала позиций. Пруссия, столько лет смиренно (пусть не искренне) лежавшая, как верный пес у ног своего хозяина, подняла голову, обнажив клыки. Пока лишь предупреждающе рычала, но грозилась вцепиться в руку дающую. Нет, немецкая принцесса в таких условиях стать российской императрицей не могла.

Стоило искать там, где влияние Пруссии и Австрии ослаблено или вовсе не воспринимается. Не помешал бы союз с Англией, но в такую вероятность Император не верил: еще когда он находился в поисках невесты и при визите в Лондон имел недолгое увлечение королевой Викторией, мысль о возможном их браке была пресечена на корню со всех сторон – не поддержала ее ни Лондонская правящая верхушка, ни родители тогда еще цесаревича. С того момента Англо-Российские отношения особенно обострились, и вряд ли династический брак здесь что-то бы изменил. Непрямое же родство…

Александр хмыкнул, положив перед собой два портрета.

Да, пожалуй.

Маленькая, беззащитная Дания, к которой уже тянула свои длинные руки Пруссия, могла стать хорошим союзником. Не вовлеченная в политические баталии, полная антинемецких настроений, Дания будет польщена тому, что на нее обратила внимание огромная великая Империя – такие разговоры между ними уже велись. Старшая дочь не так давно взошедшего на престол Кристиана IX была замужем, хотя изначально ставку делали именно на нее. Но так даже лучше: супруг принцессы Александры – сын королевы Виктории, а значит, косвенное родство с Англией Россия все же получит. Если средняя дочь датского короля примет российскую корону.

А у Александра были причины полагать, что она приглянется его сыну.

Стремительно вошедший в кабинет Николай явно пребывал в дурном настроении: как бы старательно он ни скрывал своих истинных чувств и эмоций, что у него всякий раз получалось блестяще, Александру порой удавалось заметить какие-то едва уловимые детали, что раскрывали перед ним действительную картину. Вот только спрашивать цесаревича о причинах его мрачности он не был намерен – не для того вызвал. Случись что серьезное, он сам начнет разговор, а сейчас надлежало поднять более значимый вопрос.

— В начале июня ты отправляешься в путешествие по Европе, — уведомил сына Александр, складывая руки за спиной. — Мы с твоей матерью изъявляем надежду, что визиты лучшим Европейским дворам помогут тебе не только укрепить отношения с их правителями, но и найти себе невесту по душе и сердцу.

— Мне кажется, или приоритеты Вы подали несколько в ином порядке, Ваше Величество? — саркастично заметил Николай. — Впрочем, Maman Вас опередила — она говорила со мной о браке еще в день годовщины Вашего браковенчания. Какому немецкому Дому мы на сей раз окажем честь превратить неизвестную принцессу в российскую Императрицу?

— Не паясничайте, Николай, — одернул его государь. — Мы бы желали, чтобы Вы обратили внимание на вторую дочь короля Кристиана, — перебрав лежащие на столе бумаги, он вытянул лежащий среди них потрет в простой деревянной раме и вручил его сыну.

Николай бросил заинтересованный взгляд на изображение юной большеглазой девочки с темными кудрями, убранными атласной лентой, и вздрогнул. Впрочем, эта неожиданная реакция тут же была скрыта очередной остротой.

— Датчанка? Ваше Величество, с чего такие изменения? Вы не смирились с тем, что Аликс была спешно выдана замуж за принца Эдуарда?

— Мы приняли решение оказать поддержку Дании в ее войне с Пруссией.

— Мне стоило догадаться, — хмыкнул цесаревич, — полагаю, выбора у меня нет?

— Ни я, ни твоя мать не имеем намерения принуждать тебя к этому браку, — с внезапной мягкостью произнес Александр, действительно не желающий семейного несчастья сыну, однако понимающий невозможность поставить жизнь частного лица выше жизни монарха, а значит, необходимость сочетаться союзом во благо Империи. — Но из всех претенденток на роль будущей Императрицы Дагмар подходит более всего.

— Особенно тем, что не является немкой, — насмешливо уточнил Николай. — Вы не думали о том, чтобы на русский престол возвести действительно русскую Императрицу? Даже принцесса Ольденбургская была бы куда более привлекательной кандидатурой.

Не сказать чтобы он и впрямь желал видеть подле себя Екатерину, приходившуюся ему троюродной сестрой по матери, которая и намеревалась устроить их брак, не состоявшийся в силу конфликта между Марией Александровной и Терезией Вильгельминой, матерью принцессы. Супруг ее, герцог Ольденбургский, являлся внуком Павла I, поэтому Екатерина вполне могла бы повторно породниться с Романовыми. Николай питал к ней теплые чувства, однако видел в ней лишь младшую сестру, тем более что был хорошо осведомлен о романтическом интересе к принцессе со стороны графа Шереметева, находящегося в его свите. В некотором роде он был даже рад, что переговоры о браковенчании завершились категорическим отказом, хотя стремление принцессы видеться с ним как можно чаще так и не угасло. Порой встречаясь с ней на воскресных обедах, где собиралась вся императорская фамилия, он ловил ее тайные взгляды, переполненные грустью. А со слов графа Шереметева, и балы она посещала лишь ради их не всегда случающихся свиданий.

Волей ли случая или же Провидения в его судьбе появилась другая Екатерина? Столь похожая во многом на первую, но словно бы руками Творца созданная для него, воплотившая в себе те черты, которых ему недоставало в принцессе Ольденбургской.

— Ваше ёрничанье здесь не уместно, Николай.

— Я мыслю во благо Империи. Не этого ли Вы хотели, Ваше Величество?

Александр, не способный укорить сына хотя бы потому, что в его возрасте куда острее реагировал на беседы о продиктованном политическими интересами браке, только завел руки за спину, отворачиваясь. Он понимал, что Николай вряд ли когда будет действовать столь же необдуманно, как и он в юности: цесаревич всегда принимал свое предназначение, и если того потребует престол, он женится на выбранной родителями принцессе. Но будет ли он счастлив?..

Подавив тяжелый вздох, Александр, все так же избегая взглядом сына, произнес:

— В жизни Императора может быть не одна женщина, но как бы дорога она ни была Вам, Николай, не допустите морганатического брака. Не обрекайте страну.

Кому он адресовал это — сыну или же себе — так и осталось неразгаданным. С минуту Николай в упор смотрел на отца, после чего, поборов желание добавить нелицеприятный комментарий к первой фразе, коротко поклонился и вышел из комнаты.

О мезальянсе он и не думал всерьез, потому что это было бы унизительно. Для всех.

А теперь и вовсе не имело смысла.

Комментарий к Глава двенадцатая. Нет кары страшнее, чем быть виноватым

*эпидемия холеры 1852-1861 гг была самой затяжной в России и одной из самых тяжелых для Петербурга в частности.

========== Глава тринадцатая. Звезда в обгоревших клочьях небес ==========

Российская Империя, Семёновское, год 1864, май, 11.

Сколь непростым было возвращение в ряды живых, Дмитрий понял еще в кабинете цесаревича, когда увидел полные ужаса – не радости, как ему думалось до того – глаза невесты. Но в полной мере он осознал всю сложность своего положения, когда за окном кареты мелькнули белые стены фамильной усадьбы Шуваловых. Все было так же, как и до его последнего визита сюда, разве что теперь деревья пробудились ото сна, одевшись в тончайшие платья из свежей листвы, любимые бледно-желтые тюльпаны матери уже раскрылись и явно готовились сбросить лепестки, а от крокусов и вовсе оставались лишь единицы, которые вскоре уберет садовник. Слуги, ощутившие приближение лета, наслаждались теплом – судя по что-то обсуждающим девицам, одна из которых явно возвращалась с водой (коромысло оттягивало своим весом плечо), а другая пыталась удобнее перехватить объемный тюк. Все выглядело так, будто его исчезновение ничего не изменило.

Тройка плавно замедляла свой бег, и с каждой секундой, приближающей карету к остановке, Дмитрий ощущал, как внутри все оледеневает вопреки расцветающей весне.

Становилось страшно.

Катерина, сидящая напротив, то ли задремала, то ли просто избегала разговора: глаза ее были прикрыты, грудь мерно вздымалась, руки напряженно сжимали плотную ткань верхней юбки. Ее прощение он сумеет заслужить, в этом не было сомнений. Впрочем, если не простит, так тому и быть – он виноват. Но реакция невесты – лишь капля в море: то, какимударом станет известие о фальшивой его гибели для матери, отца, сестры, братьев, было куда страшнее. В стойкости Катерины он не имел сомнений. Стойкость родных же проверять не хотелось.

Когда карета последний раз мягко покачнулась, прежде чем остановить свой ход, Дмитрий невольно напрягся. Снаружи уже доносились грузные шаги Степана, готового отворить дверцу, дабы помочь выйти незнакомому барину. Потянувшись вперед и дотронувшись холодной руки невесты, что тут же очнулась, но не удостоив его и взглядом, он услышал, как со скрипом давно не смазанных петель пропадает последняя грань между иллюзорным спокойствием и столь нежеланной реальностью.

Помедлив, Дмитрий обернулся, чтобы увидеть, как в том же ужасе, что ранее у Катерины, расширяются глаза слуги – лишенного маскировки его было сложно не узнать.

– Свят-свят!.. – осенив себя размашистым крестом, Степан попятился. – Покойник… – сглатывая, пробормотал он.

Догадываясь, что слуга сейчас вряд ли на что-то годен (разве что слух по поместью разнести), Дмитрий покинул душное полутемное пространство кареты самостоятельно и обернулся, чтобы подать руку невесте. На удивление та приняла сей жест, но с такой отчужденностью и столь быстро разорвала их недолгий контакт, что стало ясно – не простила.

Не обращая внимания ни на ускользнувшего куда-то Степана, ни на холодность Катерины, Дмитрий безмолвно предложил ей следовать за ним. Сейчас ему предстояло нечто более страшное, нежели бесстрастность невесты.

И эти мысли не были надуманными.

В столовой, где все семейство Шуваловых собиралось к ужину, витали аппетитные ароматы свежего хлеба, запеченного картофеля и недавно заколотого поросенка, которого наверняка готовила Арина – только ей удавалось даже самое простое блюдо превращать в шедевр, достойный императорского стола. Приглушенный смех Эллен, вступившей в очередную перепалку с Владимиром, которого та никогда не упускала случая поддразнить, сливался с негромким голосом Константина Павловича. Глава семьи то ли журил, то ли хвалил самого младшего из сыновей – так сразу и не разберешь. И одновременно с тем обещал взять с собой на охоту за примерное поведение (если учитель ни о какой провинности не донесет) – это было лучшим стимулом для обоих мальчишек слушаться наставников, потому что иначе с ними совсем сладу не было.

Подошедший к неплотно прикрытой двери Дмитрий, через щелочку узревший столь теплую картину, словно бы из прошлого, до которого теперь – целая пропасть – замер, не решаясь войти. Катерина, по всей видимости догадывающаяся о его состоянии, на миг замешкалась, что-то решая для себя, а после решительно нажала на витую позолоченную ручку. Она всегда делала выбор в пользу движения, а не размышлений. Даже если это было рискованно.

Дверь отворилась бесшумно, и визит нежданных гостей прошел бы незамеченным, если бы переполненная усталостью и равнодушием Катерина не сделала шаг в столовую, одновременно с этим приветствуя хозяев. В её сторону устремились взгляды трех пар глаз – младшие, Григорий и Владимир, были слишком увлечены – и тут же метнулись куда-то за плечо вошедшей княжны.

Всё стихло.

Елизавета Христофоровна побледнела, Константин Павлович поднялся из-за стола, Эллен опустила вилочку, что держала в руке. Проникшиеся внезапно повисшим над ними молчанием, обернулись и Григорий с Владимиром. И первыми соскочили со своих мест, чтобы броситься к брату и лично убедиться – живой.

Возможно, в двенадцать лет было проще поверить в чудо и отринуть смерть.

Только когда тишина рухнула под шквалом счастливых мальчишечьих голосов, наперебой что-то выкрикивающих и вопрошающих, обратившаяся в камень Эллен сумела встать и встретиться глазами с подругой, а Елизавета Христофоровна с хриплым ошеломленным вздохом потеряла сознание. Впрочем, все произошло за доли секунды – просто разум Дмитрия пребывал словно в густой пелене, воспринимая реальность замедленной. Он даже не мог ответить на крепкие объятия: только стоял и, не моргая, смотрел. И не видел.

Константин Павлович тут же вызвал служанку, чтобы та отправилась за доктором, Эллен бросилась к матери, не уделив брату и капли внимания. Катерина, выбитая из оцепенения, тоже поспешила к упавшей без чувств графине, которую супруг уже перенес на маленький диванчик, расположенный у окна. Дмитрий, которого наконец отпустили братья, последним приблизился к матери – ноги его словно не слушались, мешая сделать хоть шаг без угрозы подогнуться. Бесконечно преданный и привязанный к родителям, он не мог не рваться к ним, но тяготящая его вина требовала уйти. Даже при том, что от этого никому лучше не станет. Хотя он уже не понимал, что именно будет лучше и для кого.

С его смертью смирились. Не настолько, чтобы никогда не думать. Не настолько, чтобы боль утихла. Но настолько, чтобы не рыдать при единственном воспоминании, не пытаться отринуть случившееся, не терять рассудок. С его смертью смирились, как смирялись с любым горем однажды.

И это было правильно.

Ноги все же подогнулись, колени глухо ударились о старательно отполированное дерево пола. Сжав в ладонях почти худощавые пальцы матери, обтянутые почти прозрачной кожей, Дмитрий прислонился к ним губами и замер с опущенной головой.

Елизавета Христофоровна пришла в себя намного раньше, чем в поместье прибыл медик: по всей видимости, обморок оказался неглубоким – одной лишь нюхательной соли хватило, чтобы ресницы ее дрогнули и бледное, осунувшееся лицо исказилось в муке. Карие глаза с пожелтевшим белком, что приковали к себе внимание ощутившего движение Дмитрия, вызывая в нем чувство тревоги, медленно сфокусировались на собравшихся подле и так же медленно, но настойчиво отыскали среди обеспокоенных родных – того, кто стал причиной ее эмоционального всплеска.

– Живой, – дрожащим голосом выдохнула Елизавета Христофоровна. Тонкие губы сложились в облегченную улыбку, когда пальцы коснулись теплой шероховатой кожи.

Лицо сына, такое родное, каждую ночь являвшееся во снах, не дающее забыть и вызывающее все новые потоки слез, сейчас было не призраком ее разума, не желающего смириться с утратой. Жесткие темные волосы, едва заметный шрам на виске, напоминающий о детской шалости, две маленьких точки-родинки у переносицы – это не было обманом. Ни в каком из смыслов. И даже то, что смуглая кожа потеряла былую гладкость из-за ожога, не могло сейчас затмить радости от возвращения сына.

Живой, настоящий. Что еще нужно, чтобы ощутить себя вновь счастливой?

Прикусив губу, Дмитрий порывисто обнял мать, прижимаясь лбом к ее острому плечу и чувствуя, как та осунулась за эти несколько месяцев разлуки. В который раз сердце пронзили ядовитые жала вины – это он причина болезни матери. Это его проклятый долг сотворил такое с самым близким ему человеком.

Он боялся разомкнуть объятия и поднять голову. Боялся снова посмотреть в карие глаза.

Глаза, что смотрели на него с любовью и совершенно ни в чем не упрекали.

Совсем не такие, как у невесты.

Стоило ли сейчас вообще думать, заслужил ли он понимания? Стоило ли пытаться решить, не должна ли была эта ситуация внести какую-то определенность и либо сблизить их еще сильнее, либо полностью развести по разные стороны? Стоило ли искать какие-то знаки свыше или же было достаточно просто наслаждаться коротким мигом спокойствия и домашнего тепла, которого он так отчаянно жаждал эти месяцы, что был вынужден носить чужую маску? Маску, что, кажется, была его истинной натурой.

Лицом одинокого человека, положившего сердце на алтарь своего Отечества.

Мать что-то тихо говорила, заботливо пропуская через подрагивающие пальцы отросшие волосы сына, покрывала висок короткими сухими поцелуями, смешивающимися со слезами. Дмитрий же просто недвижимо стоял на коленях, обнимая ее острые плечи и ощущая, какой хрупкой, тонкой, словно бы высохшей, она стала. И с ужасом понимал – он бы ничего не изменил, даже знай, что так все будет.

– Как же так получилось? – присевшая рядом с матерью Эллен задала вопрос, что волновал, пожалуй, всех Шуваловых. Только Константин Павлович бы явно спросил иначе, жестче, а Елизавета Христофоровна вряд ли бы стала требовать ответа от сына, пока тот сам бы не решил все рассказать. Что же до младших, то те скорее просто радовались возвращению брата, нежели хотели знать, почему в январе они узнали о его гибели.

Дмитрий вздрогнул, не зная, как ответить. Несчастным случаем не объяснить: слишком много времени прошло, чтобы любая ошибка могла бы стать оправданием. Даже от самого тяжелого ранения за пять месяцев можно было оправиться. Даже в самом критическом состоянии можно было найти возможность отправить весточку тем, кто тревожился и ночами в слезах молился Всевышнему. Он пропал не на день, не на два, не на месяц. Его не было без малого полгода. И он знал, что его похоронили.

Наверное, лучше бы ему не возвращаться – личина Ягужинского уже стала ему родной.

Или всегда была.

– Того требовало дело государственной важности, – наконец произнес он как можно более обтекаемо: никому не ставя это в вину, не раскрывая полностью причин и решений. Вскользь взглянув на невесту, мысленно испустил вздох облегчения – она явно не намеревалась ставить его в неудобное положение и раскрывать их разговора в карете. Встретив его вопросительный взгляд, она прикрыла глаза: дала понять, что будет молчать.

И хотя бы за это он был ей благодарен.

Елизавета Христофоровна всплеснула руками, что-то пробормотав об опасности службы, Константин Павлович поджал губы, определенно намереваясь позже поговорить с сыном. Однако, ответ, по всей видимости, удовлетворил всех: по крайней мере, допытываться сейчас до подробностей никто не собирался. Но новых вопросов это не предотвратило:

– Это значит, ты ненадолго к нам? – едва воссоединившаяся с сыном, Елизавета Христофоровна обмерла от мысли о новом расставании – они и без того всегда были длительными. Отчасти именно потому она так ждала свадьбы Дмитрия с Катериной: это давало возможность хоть немного насладиться его присутствием дома. А там, глядишь, и меньше бы ему Император стал дела поручать, приняв во внимание семейный статус. Особенно если бы Катерина в тягости оказалась вскоре.

– Не волнуйтесь, Maman, – поднявшись с колен, но не отпуская руки матери, Дмитрий присел рядом на край диванчика. – Я не оставлю Вас до самого выздоровления, – та удивленно разомкнула губы, дабы что-то сказать, но он покачал головой: – Я вижу, как Вы бледны, и знаю, что это произошло по моей вине. Мне никогда не вымолить у Вас прощения.

– По́лно тебе, – тихо проговорила Елизавета Христофоровна, вновь касаясь его волос, – по́лно.

Эта светлая улыбка на её губах, нежность вперемешку с усталостью, тепло, исходящее от рук – всё действовало лучше любых микстур, падая живительным эликсиром на внутренние шрамы. Мысленно благодарящий Создателя, Дмитрий, не дыша, впитывал каждое мгновение, проведенное рядом с матерью, ощущая, как тот неподъемный груз вины, что давил с первого дня вступления в эту жестокую партию, становится самую малость легче.

К ужину семейство Шуваловых так и не вернулось: прибывший доктор осмотрел графиню, сначала было попытавшуюся отмахнуться от него, ссылаясь на то, что ей стало несоизмеримо легче, как только вернулся сын, повторил свои рекомендации, оставил какие-то порошки и удалился, после чего беседа, прерванная его появлением, вновь возобновилась. Младшие – Владимир и Григорий – наперебой рассказывали о своих успехах и даже получили с брата обещание сразиться с ними на шпагах, чтобы проверить, сколь далеко они продвинулись в освоении науки владения холодным оружием; Эллен коротко поделилась новостями о сорвавшейся свадьбе и села за инструмент, не желая более говорить об этом; Елизавета Христофоровна же стремилась поведать обо всем, что произошло в поместье за эти неполные полгода, стараясь не касаться первых двух месяцев траура.

Константин Павлович говорил мало: он не отличался особой словоохотливостью, а сейчас и вовсе лишь давал короткие ответы, когда супруга просила подтвердить или уточнить какие-то детали её рассказа. Глава семьи явно собирался отдельно побеседовать с сыном. Катерина же старалась никак лично в разговоре не пересекаться с женихом: сохраняя приветливую полуулыбку на лице и порой вступая в диалог с Елизаветой Христофоровной, она тем не менее ни единого слова Дмитрию не сказала. Она обратилась в тень, изредка поддерживающую беседу, но никак о себе не дающую знать. Даже когда полчаса спустя служанка по приказу хозяйки принесла чай, Катерина едва ли прикоснулась к своей чашке.

День оказался слишком утомительным, случившееся – слишком внезапным, чтобы тут же поверить и принять. Она чувствовала, что нуждается в тишине и длительном отдыхе, и потому считала минуты до долгожданного отхода ко сну, искренне надеясь, что Эллен не вздумается навестить её перед этим.

– Твоя икона, – доставая из-за пазухи небольшой образ с глубокой трещиной, Дмитрий внезапно обернулся к невесте, потерявшей нить разговора, – спасла мне жизнь. Дважды.

Катерина невидящим взглядом посмотрела на деревянную икону, едва ли вспоминая, как вручила ту жениху в день их прощания. Это было слишком давно. И слишком старательно истерто из памяти, вместе со всем, что стоило забыть, дабы не бередить раны.

– Стало быть, Кати – твой ангел-хранитель, – задорно протянула оставившая инструмент Эллен, подходя к брату со спины и приобнимая его, как делала с самого детства.

– И правда, – восхитилась Елизавета Христофоровна, посылая полный восторга и тепла взгляд невесте сына. – Милая, это не может быть совпадением.

Катерина вздрогнула, внутренне оледенев, но стараясь ничем не выдать своего состояния. Ангел-хранитель? Подушечка указательного пальца невольно коснулась вензеля на изящной пластине веера; темнота карих глаз сменялась штормовой синевой. Для ангела она была слишком грешна своими мыслями и суждениями; и сохранить не могла никого, теряя близких одного за другим.

– Вы предназначены друг другу, – улыбнувшись, подтвердила Эллен, словно не замечая, как сходят краски с лица подруги. Елизавета Христофоровна умиленно вздохнула, переводя взгляд с будущей невестки на сына и обратно. Тот, казалось, отчего-то был не слишком рад поворотом, который приняла беседа, но это могло быть и следствием его усталости – наверняка же прибыл сразу от Императора.

– Полагаю, мы можем возобновить подготовку к свадьбе, если никакие дела государственной важности больше не поставят оную под угрозу срыва?

Вопрос, заданный вполне спокойным тоном, произвел эффект взорвавшейся бомбы: Катерина чудом удержала дрожащей рукой чашечку, силясь не расплескать остывший чай, Дмитрий вскинул голову, и в его глазах Елизавета Христофоровна успела заметить боль. Быстро сменившуюся расслабленным безразличием, но точно существовавшую. Не такой реакции она ожидала, произнося эту абсолютно логичную в условиях давно свершенной помолвки фразу. Нахмурившись, Елизавета Христофоровна оставила тарелочку с восточными сладостями. Но новый её вопрос был предварен словами сына:

– Уже поздно. Я думаю, нам всем не помешает отдохнуть.

– Да, конечно, я сейчас распоряжусь, чтобы вам подготовили комнаты, – подхватывая со столика позолоченный колокольчик, кивнула она, сердцем чувствуя, что что-то между сыном и его невестой произошло. Связанное ли с его длительным отсутствием, или нет, но наверняка серьезное, поскольку за все время, минувшее с момента обручения, они ни разу не ссорились так, чтобы избегать вопросов о свадьбе.

Елизавета Христофоровна никогда не стремилась давать наставления сыну и уж тем более как-то воздействовать на поступки будущей невестки, полагая, что оба уже являются достаточно взрослыми, чтобы иметь возможность разобраться во всем самостоятельно. И потому сейчас не стала расспрашивать о произошедшем, хотя сильно желала знать, что именно стало причиной их размолвки.

А еще потому, что это наверняка уже к утру будет известно Эллен. Выведать же все у дочери особого труда не составит.

Поднявшись с диванчика, Дмитрий поцеловал руку матери и сестре, кивнул отцу и обернулся к невесте, чтобы пожелать и ей доброй ночи – младшие братья выскользнули из гостиной еще во время последнего разговора. Но прежде чем оставить её, он должен был произнести и то, что может стать причиной её бессонницы. Однако если он умолчит, это будет не лучше.

– Завтра утром я возвращаюсь в Петербург.

Полная горечи и какого-то я-так-и-знала усмешка искривила губы. Катерина медленно кивнула, более никак не выдавая того, что расслышала эту фразу.

Дмитрий нахмурился, но не стал ничего добавлять: слова были лишними. У него – поручение цесаревича, которое милостью оного было сдвинуто на целые сутки, и, вполне возможно, это промедление стоило им окончательного поражения. Почему Наследник Престола склонился вдруг к человеческому – не к государственному – он не понимал. Почему счел важным раньше времени снять маски. Дмитрий был благодарен ему за свидание с Кати, которую уже не надеялся увидеть даже издали, но не понимал.

На миг оглянувшись через плечо на все так же безмолвную и недвижимую невесту, сжимающую в руках костяной веер с тончайшим кружевом, он отвернулся и в следующий момент неслышно покинул гостиную.

***

Российская Империя, Бежецк, год 1864, май, 12.

Утро, с приближением лета наступающее куда раньше, чем делало пробуждение намного проще, еще не успело полностью вступить в свои права, а Дмитрий, отказавшись от завтрака, уже самостоятельно, не желая тревожить слуг, седлал коня. Требовалось еще посетить Петербург и взять себе в помощь нескольких жандармов, которых цесаревич обещался отправить с ним для поимки государственного преступника. Маловероятно было сейчас его действительно обнаружить и, вполне возможно, что время офицеров будет потрачено зря, но стоит подготовиться к лучшему исходу: если князь в имении, он наверняка там не один, и тогда ему с легкостью удастся уйти. Несколько часов ситуацию вряд ли изменят – путь слишком неблизкий. И потому в Бежецк Дмитрий прибыл, сменив на почтовых станах лошадей трижды, когда бледное солнце уже закатилось за горизонт, расплескав по небу алые лучи – быть дождю.

Возможно, стоило не загонять коней, требуя от них скакать на пределе сил, но тогда бы пришлось заночевать где-то, потеряв более шести часов. Дмитрий не мог столько ждать, хоть и спутники его не единожды предлагали отдохнуть.

Быстрее прибудут – быстрее поймут, какой шаг предпринять следующим.

Бежецкое поместье Аракчеевых, когда-то бывшее главным местом обитания семьи, до трагических событий являло собой прекрасную картину дворянского гнезда семнадцатого столетия во всем его великолепии: главный господский дом едва ли был виден за плотными насаждениями плодовых деревьев, утопая в зелени, еще не призванной к порядку по петровским традициям. Вотчина, подаренная еще родоначальникам фамилии, выглядела исконно русской усадьбой, разве что после пожара строения было решено восстановить в камне, а не надеяться на дерево, что может вновь воспламениться. Общий же облик значительно разнился с тем, что имели новые поместья, больше похожие на дворцы и нередко являющиеся копиями императорских резиденций: главный дом являлся одноэтажной вытянутой в обе стороны постройкой, выкрашенной в мшисто-зеленый. С добавочным этажом по центральной части, дополненным балкончиком, покатой крышей и узким длинным крыльцом, от которого расходились полукруглые боковые лестницы вправо и влево.

К югу от усадьбы можно было приметить золоченый крест, венчающий купол маленькой церкви, по правую руку от господского дома располагались баня, кухня и конюшни – покойный дед Павла Петровича питал любовь к лошадям. Никто из его детей этой любви не унаследовал, но пустующее строение перестраивать не стали из уважения к предку.

Оставленное без присмотра, поместье понемногу стало приходить в упадок: разрослись плодовые деревья, вытянулись сорные травы, задушив когда-то с такой любовью выращиваемые хозяйкой усадьбы цветы в клумбах. Стоячая вода в пруду, не имеющая возможности обновляться, затянулась ряской, дорожки, давно уже не расчищающиеся, едва ли можно было обнаружить. На стенах господского дома облупилась краска, потемнела; белизна балюстрад сменилась серостью времени, позолота с ручек сошла. За шесть лет, минувших с момента смерти Веры Павловны и последующего отъезда Аракчеевых, фамильное гнездо почти полностью потеряло свой первоначальный облик, уже не готовясь вновь воссиять во всем своем великолепии – оно словно знало, что сюда уже не ступит ничья нога.

Кроме случайных непрошенных гостей.

По всей видимости, они сюда наведывались нередко – окно в левой части господского дома было выбито, дверь главного входа сорвана с петель и теперь при каждом резком порыве ветра мученически скрипела. Если сюда и приезжал старый князь, вряд ли он заботился о своем комфорте.

Дмитрий, спешившись, жестом дал знак сопровождающим его жандармам отстать от него на полшага, и медленно приблизился к усадьбе. Обмытые дождями, прогретые набирающим силу весенним солнцем, обласканные северными ветрами гранитные ступеньки, местами начавшие разрушаться, сменились темным деревом крыльца. Несчастная дверь вновь скрипнула, покорная требованию незваного гостя, и в лицо ударил влажный густой воздух, столь ясно пропитанный тоской и забвением, в котором утонуло поместье.

Замерев на входе в приемную-прихожую, Дмитрий обратился в слух, но напрасно: ни единого звука чужого присутствия – лишь печальный стон стекол, потревоженных яростным ветром, стремящимся нагнать грозовые тучи (Дмитрий всерьез опасался, что придется здесь заночевать, если до дождя не успеть). Стараясь ступать как можно осторожнее, дабы рассохшееся дерево под ногами не выдало его присутствия, Дмитрий двинулся вперед, ненадолго задумавшись на развилке и решив сначала осмотреть нижний этаж, где, как оказалось, расположилась кухня-поварня с огромной шатровой печью. Судя по большому изящному дубовому столу на восемь персон, когда-то старательно отполированному и покрытому лаком, семья предпочитала обедать здесь, а не в столовой. Комплект ему составлял высокий буфет, еще хранящий эмалированный сервиз, укрытый одеялом пыли, и изысканную хрустальную чашу для фруктов, затянутую паутиной.

Главный этаж господского дома вместил в себя комнату хозяев, одновременно являвшуюся и спальней, и кабинетом, как можно было понять по кровати с балдахином, спрятанной за высокой раздвижной ширмой, соседствующей с книжными стеллажами и крепким письменным столом. Нахмурившись, Дмитрий прошел к нему, касаясь ладонью гладкой поверхности и задумчиво смотря на белую ткань перчатки: для забытого на долгие годы поместья стол был слишком чист, словно бы им воспользовались не так давно. Внимательно пробегая взглядом по какой-то безделушке в виде фарфоровой пастушки, старой трубке, лишенной каких-либо украшений, пожелтевшему чистому пергаментному листу, явно не тронутому с момента отъезда хозяев, пузатой чернильнице, и букетику давно высохших цветов в низкой вазе (увядшие бутоны опали, и теперь из горла торчали лишь стебли), Дмитрий надеялся найти хоть какую-то зацепку, но все было тщетно: все прочее, кроме столешницы, не использовалось неизвестным гостем. Даже если здесь что было, он забрал это с собой.

Еще с полчаса потратив на осмотр хозяйской комнаты, небольшой гостиной, где внимания его удостоилась лишь подробная родословная Аракчеевых на восточной стене, кабинет главы семьи и парадного зала, он оказался в спальне покойной Веры Павловны. Памятуя о рассказе цесаревича, Дмитрий с особой тщательностью изучил и содержимое маленьких ящичков низкого комодика, и подборку книг на полках узкого стеллажа, и даже письма в секретере, но едва ли находки могли представить какую-то ценность для дела: ни в посланиях от какой-то Анны Чесменской, ни в маленьком томике сонетов Шекспира, ни в когда-то изящном веере с красочными рисунками нельзя было углядеть намеков на место пребывания князя Трубецкого. И в целом какой-либо связи с ним.

Глубоко разочарованный, Дмитрий покинул усадьбу со стороны черного входа и двинулся по направлению к двупрестольной церкви, не зная, что именно желает найти там. Однако замер на полпути, прикипев взглядом к позорному столбу, возле которого пороли нерадивых слуг: в светлое дерево въелись пятна старой крови, наверняка не единожды украшавшие его поверхность, низ потемнел от когда-то ласкавших его языков яростного пламени. Но отнюдь не это привлекло внимание Дмитрия, а труп, лежащий у подножия столба. Впрочем, это скорее было остовом человеческого тела – плоть обгорела до того, что в некоторых местах проглядывали кости, с черепа кожа сошла почти полностью, а остатки мяса уже изрядно поклевало воронье, слетавшееся на любую падаль. По всей видимости, его подвергли сожжению, но не стали дожидаться полного обращения в прах. Возможно, даже затушили огонь, убедившись, что от полученных ран он медленно скончается, не получив помощи.

Ситуация явно имела место быть не так давно, иначе бы тело выглядело совершенно иначе, значительно разложившись. Вряд ли подобное было делом рук случайных разбойников – им не свойственно вершить суд в барских домах.

Обернувшись к церкви, внешне выглядящей такой же заброшенной, как и усадьба, Дмитрий помедлил, но все же исполнил первоначальное намерение: довольно скоро достигнув оной, свернул вправо, входя в семейный некрополь Аракчеевых. Последнее пристанище Веры Павловны сыскать не составило труда: в отличие от остальных членов дворянской фамилии, младшая дочь получила не могилу, а круглую часовню-усыпальницу, выкрашенную белым. Молельня с византийскими оконицами едва ли могла чем-то заинтересовать, поэтому Дмитрий сразу спустился по узкой лестнице, укрытой ковровой дорожкой, в крипту. К восточной стене был устроен памятник, в котором читался лик молодой женщины с уложенными в аккуратные локоны по обе стороны от центрального пробора волосами. У подножия покоился букет лиловых крокусов и догорала тонкая восковая свеча. И если до того момента Дмитрий полагал, что часовня была выстроена по распоряжению Павла Петровича или его безутешной супруги, то после прочтения надписи на мраморном надгробии с бронзовым крестом им овладело оцепенение:

Вера Павловна

Аракчеева

сконч. 11 августа 1857

____

В Царствии Его будет дарован тебе царский венец

И только тогда он вновь вернул взгляд холодному камню, внимательно рассматривая деталь, что до того показалась незначительной: над головой у женщины была выбита малая императорская корона.

Как бы ни любили родители свою безвременно скончавшуюся дочь, вряд ли бы они стали заказывать такую эпитафию и памятник.

Нахмурившись, Дмитрий стремительно покинул крипту и точно так же намеревался выйти из-под сводов молельни, но в последний момент, привлеченный странным мерцанием, обернулся: на стыке пыльных известняковых плит, коими был выложен пол этого помещения, у восточной стены, на которой расположилась большая Державная икона Божией Матери, изредка ловя отсветы кем-то зажженных свеч, лежал маленький овальный медальон, соседствующий на разорванной цепочке с серебряным крестом. Поднимая вещицу, Дмитрий уже знал, что увидит, стоит ему раскрыть створки.

Портрет темноволосой женщины, чей образ был выбит на надгробии.

***

Российская Империя, Семёновское, год 1864, май, 12.

Если в сказках утро и было мудренее вечера, то в действительности смена времени суток ничего не меняла – сложным ситуациям не свойственно разрешаться самостоятельно. И все решения, принятие которых было отложено, по мановению волшебной палочки не получали никакого знака, позволяющего отделить верные от ложных. Усталость, что одолевала Катерину, рассеялась длительным и крепким – вопреки всему – сном, однако ясности в мыслях не появилось. И разве что не было необходимости думать, как вести себя с Дмитрием, наблюдая за работой служанок в широкое зеркало, заключенное в костяную раму, покрытую серебряной краской. Ловкие руки одной девушки превращали волнистое темное полотно в аккуратные косы, тут же прикалывая их на затылке. Другая же, закончившая оправлять воланы нижней юбки, уже готовила льняную кофту на туго затянутый корсет. Верхние детали – юбка и корсаж – разложенные по заправленной постели ожидали своего часа.

Глаз едва ли цеплялся за отражение в зеркале: пожалуй, даже допусти служанки сейчас где ошибку, Катерина бы не заметила, будучи слишком задумчивой. В ней мало что изменилось со вчерашнего дня: шок и неверие в фальшивость гибели Дмитрия прошли, однако понимание того, как все же она должна воспринять эту ситуацию и что будет с ними дальше, так и не пришло. Сердце перестало болеть от потери, с которой не сумело смириться, и она была готова долго и горячо возносить благодарные молитвы Творцу за счастливую весть. Но ничто не могло стереть из памяти этих четырех месяцев.

Между ними в прошлом и сейчас образовалась непреодолимая пропасть.

Выйти к завтраку труда не составило, равно как и поддерживать непринужденную беседу – Дмитрий уехал еще на рассвете, Елизавета Христофоровна возвращаться к теме свадьбы в его отсутствие не стала, тем самым подарив Катерине возможность спокойно выдохнуть хотя бы на этот день. Эллен что-то говорила о Флоренции, похоже, желая уехать туда в конце лета, и даже, кажется, упомянула о присутствии Катерины рядом с ней – та не вслушивалась: рассеянное внимание удавалось сконцентрировать с трудом. Да и Европа сейчас мало её интересовала: разве что с маменькой увидеться, но вряд ли кто ей это позволит – Голицыны в глазах государя все еще опальная фамилия. А обычная поездка её бы ничуть не развеяла.

После завтрака старшие Шуваловы почти сразу отбыли из поместья, обещаясь вернуться к обеду, Владимир и Григорий были загнаны учителем на занятия, а Эллен, приняв желание подруги побыть наедине с собой в библиотеке, исчезла в неизвестном направлении, вроде бы что-то прощебетав о прогулке, но ручаться за это Катерина не могла.

Однако одиночество её длилось недолго – что, впрочем, она предполагала: совсем не в правилах младшей графини Шуваловой было отказывать своему любопытству. А то, что оно её снедало еще со вчерашнего вечера – так тут и к гадалке ходить не надо: все было написано на её живом лице. Катерина успела лишь вернуться в спальню и распорядиться подать ей туда чай (завтрак, бесспорно, был сытным, но привычка порой делать короткие глотки остывшего мятного чая в процессе чтения, главенствовала над всем), да завернуться в вязаную шаль, пристроившись ближе к растопленному камину, как тонкая тишина спальни оказалась нарушена.

– Ты не выглядишь счастливой, – тихо произнесла Эллен, прикрывая за собой дверь. Катерина, бездумно листающая страницы какого-то романа, взятого в библиотеке, подняла голову. Вошедшая подруга выглядела непривычно серьезной, хоть и нельзя было ее назвать беспечной хохотушкой.

– Я просто зачиталась.

– Ты вряд ли знаешь, о чем книга, – проницательность Эллен была одной из тех ее черт, что порой сильно не радовала Катерину. – Что тебя гложет? С самого момента вашего приезда ты едва ли обменялась с моим братом парой фраз. Между вами что-то произошло?

Катерина осторожно закрыла маленький томик, откладывая его в сторону. Что она могла рассказать? Или что она должна была рассказать? О том, как оказалась важной фигурой в деле государственной важности? Или о том, как потеряла сразу двух близких людей? Или же о том, что сама не может понять, что творится в сердце, которое совсем не тот ритм отбивает?

– Это из-за цесаревича?

Подняв непонимающий взгляд на подругу, Катерина пыталась определить, что именно Эллен имела в виду. Та, впрочем, не стала ждать ответных вопросов и добавила:

– Ты уже не уверена в желании выйти замуж из-за цесаревича?

На лице Катерины отразилась странная многогранная эмоция: возмущение, словно предположение было абсолютно беспочвенно, страх, будто ей было что скрывать, усталость, как у человека, не впервые получившего в свой адрес подобное. А после – она просто прикрыла глаза и медленно покачала головой.

– Не из-за него.

– Значит, не уверена, – тяжело констатировала факт Эллен, делая еще пару шагов вперед и опускаясь в кресло напротив. Осторожно протянув руку, она забрала из ослабших пальцев толстую книгу, чтобы мельком рассмотреть название. – Le Rouge et le Noir? Я полагала, ее уже нет в библиотеке после запрета*, – младшая графиня Шувалова заинтересованно царапнула ногтем золотые буквы на бордовом фоне. Катерина, казалось, никак на это не отреагировала, хотя выхваченные за минуты до того фразы клеймом отпечатались перед глазами.

Стоит мне только увидеть тебя, как всякое чувство долга, все у меня пропадает, я вся — одна сплошная любовь к тебе.

Ничего увлекающего или хоть сколько-нибудь трогающего душу в романе Стендаля не было, как не нашла этого Катерина когда-то в другом его творении – Пармской обители – как не находила во французских романах вообще. Все это так нравилось большинству светских дам, всем этим так зачитывалась Эллен, и все это было так далеко от самой Катерины. Что абсолютно пустой честолюбивый Жульен, желающий быть на коне во всем, ищущий самоутверждения то с одной, то с другой дамой, и каждой шепчущий о любви – противен ей. Что излишне воздушная мадам де Реналь – мать, жена, изменщица – вызывающая презрение. Но одним лишь моментом – не понятая, но словно говорящая по тексту ее собственной души.

… Мне хочется по-настоящему понять, что́ происходит в моём сердце, потому что ведь через два месяца мы расстанемся.

Умирающий за окном май, которому осталось недолго, говорил, что до последнего «Прощай» и месяца нет.

– Я не уверена в себе, – глухо озвучила она наконец свой ответ.

Да и могла ли она сейчас думать о свадьбе, когда все еще не завершено дело князя Остроженского? То, что он не давал о себе знать уже более месяца, ничуть не успокаивало. Напротив. Этот факт лишь усиливал внутреннюю тревогу: такой человек не мог просто забыть о своих взлелеянных мечтах и, более того, забыть о тех, кого когда-то вовлек в свои авантюры – он был слишком умен и осторожен, чтобы бросить использованные пешки, предоставить их самим себе. Он наверняка следил за ней, даже если не имел больше относительно нее никаких намерений (исключая контроль до самого конца). Даже если планы его теперь не касались племянницы, и центральная роль оказалась отведена кому-то другому, это не равнялось свободе для оной.

Катерина сильно сомневалась, что Дмитрию сегодня удастся что-то обнаружить. И сомнения эти касались не его самого – князь Остроженский слишком хорошо научился таиться и обманывать даже жандармов, чтобы внезапно попасться. Порой ей даже казалось, что с его поимкой не справится и все Третье Отделение: это в сказках добро неизменно побеждало и герои получали заслуженные трофеи. Они же находились отнюдь не в сказке.

Подтверждение тому Катерина получала из раза в раз и вряд ли сегодня что-то изменится. Однако и просто опустить руки, прекратив бороться, она не могла.

К чему тогда было все, что уже сделано?

– Ирина уже обвенчалась? – внезапно осведомилась Эллен, чем вызвала недоумение на лице глубоко задумавшейся Катерины – та вообще мало что знала о жизни старшей сестры, поскольку лично ей не писала, а маменька отчего-то давно не упоминала ни о самой Ирине, ни о ее нареченном. Кажется, он был сыном скончавшегося годом ранее барона фон Стокмара.

– Помолвка состоялась на исходе декабря, насколько мне известно. Однако, венчание… – она нахмурилась, пытаясь припомнить хоть что-нибудь, – не знаю.

– Если она еще не замужем, у тебя есть время.

– К чему ты ведешь?

– Ты не можешь выйти замуж раньше старшей сестры, – напомнила ей Эллен, – а значит, у тебя есть веская причина пока не назначать дату свадьбы.

Зеленые глаза ошеломленно расширились: Катерина ни за что бы не подумала, что услышит подобное из уст Эллен. Логически рассуждая, та должна была всячески способствовать ускорению брака своего брата, но никак не искать возможность сдвинуть этот день. Сколько лет младшая графиня Шувалова пыталась навести подругу на мысль о свадьбе – даже покойный папенька был далеко не так настойчив. И теперь такие речи…

– Вполне возможно, что она уже повенчана с бароном.

– Пока ты этого не узнаешь точно, ты не можешь думать о своей свадьбе.

Однако в этом Эллен была права: непреложное правило о выдаче замуж дочерей по старшинству не прекратило своего действия. То, что осенью Катерина готовилась к собственному венчанию, происходило лишь из намерения Ирины стать графиней Перовской уже в ноябре. О неискренности этого ее намерения не знал никто, и как бы все выглядело в глазах общественности, если бы на исходе осени старшая княжна Голицына вдруг оказалась не обрученной, в то время как средняя, уже имея «билет на женитьбу», собиралась навестить батюшку в церкви для уточнения последних деталей, касающихся ее собственной свадьбы, не хотелось даже предполагать.

А еще она вдруг задумалась о том, что было бы, если бы она вдруг отказала Дмитрию.

После того, как столько месяцев провела в статусе его невесты – сначала действительной, затем вдовствующей и снова, казалось, восстановленной в этих правах. После того, как были заключены все соглашения, включая роспись приданого, состоявшуюся еще в день помолвки. И как же князя Остроженского не взволновал вопрос немалой суммы неустойки в момент, когда он намеревался разорвать это соглашение? Впрочем, кажется, тот пытался сделать так, чтобы инициатива исходила со стороны Дмитрия, а значит, компенсация причиталась Катерине. Или, точнее, ее дядюшке.

Старый князь везде умудрялся оказаться в выигрыше.

Однако сейчас вздумай она сказать «нет», она окажется обязана семье жениха. Если же учесть, что у нее за душой – лишь стопка старых писем, сапфировый браслет, домашняя икона да несколько платьев, по всей видимости, ей придется продать себя, чтобы хоть как-то расплатиться с Шуваловыми.

Впрочем, ответить отказом ей мешали отнюдь не материальные трудности, а чувство глубокого духовного долга и вины, вместе сплетающиеся в какой-то оглушающий страх.

Однако и подумать о том, как стоит перед алтарем, сейчас, в эту минуту, не могла.

Возможно, Эллен была права – стоило воспользоваться призрачным и несколько надуманным шансом, чтобы отложить венчание.

Не для размышлений – для поиска сил на согласие и искреннюю клятву.

Комментарий к Глава тринадцатая. Звезда в обгоревших клочьях небес

*роман «Красное и черное» был запрещен в России Николаем I в 1850 году, а в 1864 г Ватикан внес его в «Индекс запрещенных книг». В России первый перевод появился в 1874 году, поэтому в библиотеке Шуваловых было одно из первых изданий на французском языке.

========== Глава четырнадцатая. В двух шагах от рая ==========

Российская Империя, Бежецк, год 1857, август, 11.

Вера Павловна Аракчеева не была красавицей вроде Натали Гончаровой или Зинаиды Юсуповой – получившая от матери тяжелый взгляд из-под сведенных к переносице бровей, от отца высокий лоб и темные кудри, делающие её аристократически светлую кожу еще бледнее, в свои восемнадцать она казалась даже значительно старше сестры, с которой их разделяло четыре года. Усугублял это и высокий рост, столь нежеланный для юной барышни и бывший причиной для её частого смущения, а порой и расстройства. Однако, несмотря на эти кажущиеся значимыми недостатки внешности, Вера обладала неким обаянием: не тем, что присуще весельчакам и франтам – в её серьезности некоторые видели даже угрюмость, но стоило лишь заговорить с ней, как что-то в речи, мыслях, суждениях, даже звуках голоса очаровывало и заставляло желать продолжения знакомства.

Когда их представили друг другу, Борис Петрович едва ли думал о дальнейших встречах: он нашел интересной короткую беседу с молодой барышней, но не более. Однако, когда вечером Марта, интересуясь подробностями обеда у Аракчеевых, созналась брату, что это знакомство было неслучайным и носило под собой матримониальные идеи, тридцатичетырехлетнему князю пришлось иными глазами посмотреть на ту, что предназначалась ему в невесты. Он бы мог возразить сестре – в конце концов, она не имела над ним власти и не могла руководить его жизнью, но разумное в который раз победило чувственное: в его возрасте стоило остепениться, а если принять во внимание тот факт, что он ни к одной барышне не испытывал романтического интереса и не рассматривал в качестве возможной хозяйки своего имения, помощь сестры могла быть очень кстати.

Правда, сначала пришлось все проверить: побольше выведать о личности потенциальной невесты и её родословной – Борис Петрович опасался излишнего любопытства со стороны барышни, которое могло бы загубить все его надежды. После недолгих раздумий было решено, что породниться со старинным родом будет не лишним, пусть и барон Павел Петрович приходился лишь кузеном графу Аракчееву, имевшему влияние при ИмператореАлександре I*. Тот владел Бежецким имением до своей смерти в 1834 году, после чего права собственности принял Павел Петрович, пожалованный баронским титулом.

Марта, не получившая от брата и грамма возмущения (разве что он шутливо укорил её в своеволии), просияла, когда услышала о его намерении нанести визит Аракчеевым на неделе.

Однако то, что началось как холодный расчет, впоследствии переросло в серьезное чувство.

Вера оказалась интересной собеседницей и привлекательной барышней, и, несмотря на существенную разницу в возрасте, Борис Петрович не чувствовал скованности или неловкости при их встречах. Она с такой же легкостью и рассудительностью говорила с ним о политике, как иные дамы – о новой шляпке; она не любила цветов и просила не тратиться на эти глупые безделушки вроде дорогих духов или фарфоровых кукол, вместо того предлагая посетить литературный вечер или достать какую-то редкую книгу. Впрочем, Вера не была лишена и некоторой девичьей мечтательности, пусть и посещающей её столь редко, что все эти случаи Борис Петрович мог сосчитать по пальцам одной руки.

Один из таких моментов и стал переломным для его жизни, в которой вновь появился, казалось, забытый смысл.

Это был вновь затеянный Варварой Львовной разговор о свадьбе, подготовка к которой велась не слишком активно: с момента обручения минуло не более недели, до венчания оставалось около полутора месяцев, и смысла в каких-либо действиях молодые не видели. Над платьем невесты и костюмом жениха уже трудились портные, как и над визитными платьями будущей княгини. О новом постельном и столовом белье вопрос решили задолго до того, и самой Вере теперь надлежало разве что о письмах к родственникам позаботиться, да о списках гостей для планирования самого торжества – баронесса Аракчеева настаивала, чтобы дочь вышла замуж с положенным ей шиком.

– И что же Вы, Вера Павловна, совсем никогда не мечтали о своей свадьбе, отходя ко сну? – недоверчиво осведомился Борис Петрович, не имеющий никаких желаний относительно приема и последующего бала, а потому решивший передать эти темы в руки невесты, но та как-то тоже не выказала особого рвения. Словно бы ей было все одно – что тихий семейный вечер, что по-столичному пышное торжество.

Вера лукаво улыбнулась, откладывая стопку разных листов, среди которых пыталась выбрать подходящий случаю для пригласительного письма:

– Сознаться? – понизив голос и дождавшись, когда внимание жениха будет приковано к ней, она быстро-быстро заговорила: – Однажды матушка рассказывала мне о церемонии браковенчания покойного государя, Николая Павловича, и государыни Александры Федоровны. Не могу представить, что чувствовала она, находясь там, в свите государыни, сколь сильным было её восхищение, но эта картина истинного великолепия стояла перед моими глазами, словно бы я сама была ей свидетельницей. А позже, прошлой весной, мне довелось видеть коронацию Их Величеств, и это было столь… – она беспомощно развела руками, не в силах подобрать верного слова, что стало бы наиболее полным отражением чувств, охвативших юный девичий разум.

И смотря на это освещенное мечтательностью и благоговением лицо, на эти сияющие глаза, на столь редкую улыбку, в которой изогнулись тонкие губы, Борис Петрович потрясенно замер: она сама была прекраснее и возвышеннее любой Императрицы.

– Вы достойны такой же церемонии, – задумчиво проговорил он, все еще как-то отстраненно скользя взглядом по её силуэту, к которому так и просилась горностаевая мантия, в то время как темные кудри бы оттенили блеск бриллиантов царского венца.

– Полагаете, я бы достойно смотрелась под сводами Успенского собора? – с невесть откуда взявшимся кокетством поинтересовалась Вера, горделиво приподнимая голову и краем глаза следя за реакцией жениха. Тот поймал её руку и прижался губами к тыльной стороне ладони, после выдыхая:

– Несомненно.

Мысли, что так давно, казалось, оставили его, куда-то разлетевшись вольными птицами с отъездом сестры и всего её семейства. Надежды, что покорно улеглись, как пыль, прибитая к земле внезапным дождем. Идеи, ранее жгущие грудь, а теперь свернувшиеся клубком где-то в самом дальнем углу. Все это вдруг встрепенулось, крича о своем возрождении.

Простого цареубийства внезапно стало недостаточно – женщина, что не любила цветов, отказываясь вплетать их в волосы, как того требовала мода, была достойна императорской короны.

Венчания не на брак, но на царство он был обязан ей подарить.

Однако первым подарком стала давно желанная поездка в Петербург, где Вера еще ни разу не была: баронесса Аракчеева столицу не жаловала, да и дальность расстояния служила еще одной причиной отказываться от этой идеи. Немалых трудов Борису Петровичу стоило добиться благосклонности Варвары Львовны, чтобы та отпустила дочь на пару дней, но если бы он знал, чем все обернется, ни за что бы и мысли о путешествии не допустил.

Никто не думал о беде – последняя вспышка холеры была три года назад, из-за Крымской войны, а в конце минувшего года даже в Европе эпидемия пошла на спад. Как можно было полагать, что какие-то остаточные одиночные случаи затронут именно Веру?

Первые дни по возвращении она только жаловалась на постоянную жажду, которую не утоляла ни вода, ни ягодные морсы, ни травяные настои. Борис Петрович не видел её всю неделю, поэтому об ухудшении самочувствия почти ничего не знал – лишь когда болезнь приняла серьезный оборот, Варвара Львовна оповестила его, но и то, ничем не выразив своего страха: частую рвоту и боли в животе списывали сначала на волнение перед свадьбой, до которой оставались считанные дни, а после на отравление. Однако день ото дня Вере становилось все хуже: она похудела, лицо её заострилось, отчего стало казаться еще более вытянутым, ничего есть она не могла – организм тут же отторгал пищу. Только тогда было решено вызвать медика из столицы (до сего момента барышню дважды осматривал уездный врач, не нашедший ничего серьезного, но предложивший чаще давать больной молоко), и стала ясна картина происходящего – тяжелая степень холеры, надежды нет.

Сорвавшийся из Петербурга сразу же, как только прочел письмо, Борис Петрович отказался даже от экипажа – скакал верхом на перекладных, даже не считая, сколько раз сменил на станциях лошадей. Он боялся не успеть и почти ежечасно возносил новые молитвы Творцу: кажется, с момента смерти матери он не испытывал такого ужаса. И не предполагал, что когда-то сможет вновь испытать страх потери – то, сколь дорогой стала для него невеста, которую изначально он воспринимал лишь удобным вариантом, который поможет производить правильное впечатление в обществе, пугало. Но с этим уже ничего нельзя было сделать.

Как и с её болезнью.

Когда тяжело дышащий, едва разогнувшийся от боли в правом подреберье из-за спешки и тревоги, князь влетел в укутанное скорбью поместье, он словно с большой высоты упал в море – столкновение с чем-то твердым, густым, выбившим весь воздух и оставившим расползающуюся по груди гематому. Разве что ребра не раздробило. Атмосфера, заполнившая каждую комнату, впитавшаяся в стены, сочащаяся из-под половиц, даже его, столь равнодушного к любым эфемерным предчувствиям, не подкрепленным рациональным, ввергла в состояние шока. Посеревшее от горя лицо Варвары Львовны, казалось, за неделю перешагнувшую не один десяток лет; утомленный и сгорбленный Павел Петрович, передвигающийся по усадьбе только с чужой помощью; словно растворившиеся, ставшие призраками слуги – все выглядело так, будто Веру уже похоронили.

Не слушая никаких предостережений – какое ему было дело до карантина? – он стремительно, без стука, вошел в спальню и содрогнулся, на миг замерев в дверях.

Она была совершенно не похожа на себя.

Это тонкое, едва ли весившее более семидесяти фунтов, тело, казавшееся старческим скелетом, обтянутым сухой морщинистой синеватого оттенка кожей; это худое лицо с острыми скулами и глубокими тенями под запавшими глазами, потерявшими свой блеск и ясность; эта неровно вздымающаяся от сильной одышки грудь, срывающиеся с бледных губ хрипы – все это не могло быть Верой. Той изящной и величественной, азартно вступающей в споры, порой слишком сильно хмурящейся, но способной на мечтательную улыбку одними глазами. Той, которой он со всей искренностью и надеждой вручал помолвочное кольцо.

Все походило на какой-то сюрреалистический сон.

На негнущихся ногах приблизившись к её постели и только сейчас уловив, как тяжело дышать в давно не видевшей свежего воздуха спальне, Борис Петрович неловко протянул руку к лицу невесты и вздрогнул, когда в тишине прозвучало его имя.

Хриплым, почти пропавшим голосом, больше похожим на мучительную попытку немого человека заговорить. Бесполезную.

В ужасе задохнувшись, князь упал на колени перед широкой постелью со сбитыми простынями и в каком-то отчаянном жесте обхватил ладонями маленькую холодную кисть.

– Не смей, слышишь, не смей, – горячо шептал он, покрывая поцелуями бледную, с ярко проглядывающими синими венами, руку; морщинистая сухая кожа казалась ледяной. – Ты должна жить. Ты должна увидеть, как падут Романовы. Должна гордо войти под своды Дворца и принять Императорскую корону. У нас будут дети, много детей. Они унаследуют трон, они укрепят власть, они вернут России величие и независимость.

Он что-то говорил, говорил, говорил, словно был в бреду. Он видел эти картины, нарисованные его сознанием еще в день той злополучной беседы. Видел её счастливую улыбку и её саму в сиянии царских бриллиантов. Слышал восхищенный гул на площади перед Дворцом и ощущал тепло супруги, стоя рядом с ней на эркере.

– Молчи, Бога ради, – её умоляющий хриплый шепот прервался затяжным кашлем, – во имя всего Святого, молчи.

Подняв голову, но не выпуская холодных пальцев из рук, он жадно всматривался в искаженные болезнью черты, незаметно для него самого ставшие столь дорогими. Когда случилось то, чего не должно было происходить, и брак из нужного обществу стал нужным ему? Когда он оказался готов не просто свершить месть, о которой уже начал забывать, но и исполнить невозможное ради женщины? Абсолютно чужой женщины. Второй, за всю его жизнь, перед которой он встал на колени.

Первой была его мать.

Перед затуманенным взглядом промелькнуло что-то серебристое. Моргнув, Борис Петрович сощурился, стараясь вернуть ясность зрению: нечто замедляло свое движение, постепенно обретая четкие контуры – маленький нательный серебряный крестик едва покачивался на простой цепочке из мелких звеньев. От внезапной догадки князь замотал головой, опасаясь посмотреть в глаза умирающей невесты.

Боялся увидеть в них неотвратимость.

Прикосновение скользнувшего в руку крестика укололо холодом. Бледные потрескавшиеся губы разомкнулись, чтобы в последний раз напрячь голосовые связки:

– Не упади.

Она умоляла, она надеялась, она взывала к сердцу и разуму.

Он слышал благословение, он видел просьбу, он вновь повторял клятву.

Что было после – Борис Петрович не помнил. Все заткала безликая дымка потери и скорби, стирая даже не дни – недели. Где-то в них остались похороны, опустевшее Бежецкое поместье, какие-то станционные дома, и дороги, дороги, дороги. Окончившиеся деревянным крестом на низком свежем холмике. Ярким раздражающим пятном желтели цветы канны, не менее ярко и раздражающе и совсем не по-осеннему светило солнце, словно насмехаясь. Вырезанные на дереве буквы – безликие. Могила – такая же как и десятки, сотни, тысячи на приходских кладбищах.

Вера не была одной из многих. Она была единственной достойной.

Он не сумел подарить ей дворец, не сумел надеть на её голову царского венца, и последним её пристанищем стал не Петропавловский собор – воздвигнутая спустя несколько месяцев круглая часовня. Но её последние слова продолжат звучать в его голове, не стихая ни на минуту, и он будет взбираться выше и выше, не позволяя себе упасть обратно к тем, кто ничего не имел.

Ради нее, ради её памяти, ради её мечтательной улыбки и блеска карих глаз, он совершит то, что не успел при её жизни.

Получит трон.

***

Российская Империя, Семёновское, год 1864, май, 16.

Дмитрий еще на пару дней задержался в Бежецком уезде, попросившись на постой в один из крестьянских домов, что расположились недалеко от поместья. Вокруг оного разместились жандармы, сменяющие друг друга на посту, но даже эта слежка не принесла никакого результата – усадьбу никто не посещал. Беседа с местными тоже ничего не дала: в дворянском гнезде уже шесть лет как никто не видел жизни, и последние недели не были исключением. Даже если князь Трубецкой и останавливался здесь (на что явно намекали зажженные свечи и цветы, вряд ли принадлежавшие кому-то другому), он делал это крайне осторожно, ничем не выдавая своего присутствия.

Пятнадцатого числа было решено выдвигаться в Царское Село, дабы сообщить цесаревичу о ходе дела и получить дальнейшие распоряжения. Впрочем, тот тоже не имел ни малейшего понятия, какой шаг предпринять следующим: все зашло в тупик. Анна Ростопчина, принявшая роль кухарки в доме старого князя зимой, тоже не сумела припомнить ничьих визитов, кроме баронессы Аракчеевой – если с кем князь Трубецкой и виделся, то делал это за пределами своей петербургской квартиры. Он был умен, это сомнений не вызывало. Но от ошибки не может уберечься никто, поэтому должна быть хоть какая-то деталь, что позволила бы выудить новую ниточку из плотно сбитого клубка.

Прокручивая в пальцах который раз медальон и крестик, собранные на одну цепочку, Дмитрий усиленно размышлял, казалось, изучив эту вещицу уже вплоть до короткой царапины у замочка. Шероховатое серебро, нагревшееся от тепла рук, не давало ни единой подсказки – только позволяло понять, сколь дорого было его владельцу: давно утратившее новизну, оно наверняка постоянно хранилось у сердца.

Тишина, царившая в поместье, дала понять, что графине стало значительно лучше, раз она отправилась в гости – больше причин для отсутствия у нее в такой день не было. Глава семьи же либо сопровождал супругу, что маловероятно, либо вновь выполнял распоряжение государя: Шувалов-старший уже более четырех лет обещал семье оставить службу, каждое новое поручение называл «последним», но на него находилось еще одно, и еще, и так до дурной бесконечности. Порой Дмитрию казалось, что он пошел по стопам отца и тоже до самого последнего вздоха в первую очередь будет слугой Отечества. Младшие пока не подавали таких надежд, совершенно не интересуясь ни офицерскими чинами, ни высоким положением, и отчего-то Дмитрий испытывал надежду, что и не заинтересуются.

Задумчиво толкнув дверь гостиной, со стороны которой лились тихие звуки незнакомого романса, который, по всей видимости, разучивала Эллен, Дмитрий обнаружил там помимо сестры, не сразу заметившей его появление, и невесту. Та, завернувшись в вязаную шаль, что-то увлеченно читала – по крайней мере, его шаги, пусть и значительно заглушаемые музыкой, льющейся из-под пальцев Эллен, остались пропущенными мимо ушей. Только когда Дмитрий, стараясь ступать как можно аккуратнее, подошел к невесте со спины и быстрым движением забрал из её рук толстую книгу, она вздрогнула и, ахнув, подняла голову.

На лице её испуг быстро сменился легкой полуулыбкой. Склонившийся Дмитрий оставил почти невесомый поцелуй на бледной щеке и, обойдя диванчик, присел рядом; взгляд его упал на книгу, что он все еще держал в руках.

– Madame Bovary? Общение с моей сестрой бесследно не проходит – ты начала читать французские романы, – весело констатировал он, возвращая томик невесте. Та пожала плечами, но ответить ничего не успела: Эллен, заметившая возвращение брата и расслышавшая его шутливое обвинение в свой адрес, не смогла смолчать:

– Главное, чтобы на Кати не сказалось общение с тобой, – на миг оторвавшись от идеально отполированных клавиш, она бросила насмешливый взгляд на брата. – И это далеко не худший образчик французского романа.

– Ни минуты не сомневался, что тебя история умершей от тоски в провинции барышни затронет, – парировал Дмитрий, – иначе бы батюшка тебе жениха по всей Европе не искал.

Эллен театрально закатила глаза, возвращаясь к инструменту; как-либо комментировать это заявление не было нужды – она не отрицала его правдивости. Как, впрочем, не отождествляла себя и с Эммой, но находила немало общего в их натурах. Но куда больше значимого в размышлениях о возможной тоске, преследующей барышню в браке, она сейчас видела для подруги: маленький томик на французском оказался у той совсем не случайно. Хоть и сомневалась она, что рациональная и порой излишне сдерживающая сердечные порывы Кати разделит мысли, изложенные г-ном Флобером.

Катерина, искренне надеясь, что её обсуждение книги не затронет – слишком уж острой оказалась тема, поднятая в романе – тут же поспешила отвлечь внимание жениха:

– Как прошел твой визит в Бежецк?

Дмитрий помрачнел: не настолько, чтобы задумываться, был ли данный вопрос уместен сейчас, но настолько, чтобы увидеть этот контраст между выражением его лица минутой назад, когда он подшучивал над сестрой, и сейчас.

– Увы – мы лишь потеряли несколько дней. Возможно, князь был в имении, но к моменту нашего прибытия уже оставил его.

– Ни единой зацепки? – нахмурившись, уточнила Катерина.

Дмитрий покачал головой, коротко пересказывая результаты осмотра комнат, но отчего-то умалчивая о подвергнутом сожжении неизвестном. Чуть более развернуто он обрисовал картину часовни, в двух словах упомянув ту, кому она принадлежала, и выудил из-за пазухи найденную цепочку и протягивая её невесте. Та задумчиво раскрыла маленькие створки и пристально всмотрелась в женский портрет, занявший левую половину.

– Никогда не слышала о матримониальных планах князя, – протянула она, не сводя глаз с медальона. – Хотя, пятьдесят седьмой… – Катерина прикусила щеку изнутри, усиленно пытаясь вспомнить, – родители были в Карлсруэ. Папенька решил вернуться в Россию только в шестидесятом. Даже если маменька знала – они обменивались письмами – она не говорила нам. Однако это лицо, – она мучительно вглядывалась в творение неизвестного художника, – мне кажется, я видела его когда-то.

– К чему теперь это? – Дмитрий осторожно забрал из тонких пальцев невесты медальон, убирая его обратно, и устало прислонился плечом к низкой спинке диванчика. – Не думаю, что сейчас покойная невеста князя Трубецкого может иметь какое-то значение. Она была лишь причиной помощи со стороны баронессы Аракчеевой, но в этом направлении искать уже бессмысленно.

– Полагаешь, она не сыграла никакой роли в этой истории?

– Никакой значимой для нас сегодня, – покачал головой Дмитрий, прикрывая глаза.

Катерина, из головы которой все не выходил образ несостоявшейся родственницы, отложила раскрытую книгу, намереваясь подняться на ноги, и замерла, подавшись вперед: пара коротких строк привлекла её внимание, заставляя задержать дыхание.

«Она купила себе план Парижа и кончиком пальца блуждала по столице. Скиталась по бульварам, останавливалась на каждом углу, на перекрёстках улиц, перед белыми квадратиками домов».

Париж! Точнее, не Париж – Петербург.

Резко обернувшись к жениху, на чье лицо снизошло умиротворение, она выдохнула:

– У князя был её портрет. Он висел в его петербургской квартире очень долго, пока мы с братом однажды не испортили холст, упражняясь в фехтовании. Нас тогда на целую неделю без сладкого оставили. После портрет был отдан на реставрацию, а нам строжайше запретили к нему приближаться. Но спустя год он был продан. Мы еще удивлялись – сначала такое наказание, нам казалось, дядюшка дорожил портретом. А потом внезапная продажа.

Дмитрий помассировал переносицу, раздумывая над сказанным: не то чтобы это вообще хоть немного прояснило ситуацию, да и вряд ли могло дать намек на местонахождение князя. Но даже за саму попытку невесты как-то помочь делу он был благодарен.

– Возможно, он просто захотел избавиться от тяжелых воспоминаний. Даже если он любил Веру, что в моей голове не увязывается с личностью князя Трубецкого, он мог желать быстрее покончить с этим. Никогда не знаешь, что творится в чужой душе.

Эллен, по всей видимости уставшая музицировать, осторожно выскользнула из гостиной: ей явно были абсолютно неинтересны эти странные разговоры – о происходящем она не была осведомлена, поскольку ничем бы не могла помочь.

Заметивший уход сестры, Дмитрий вспомнил о том, что его сейчас интересовало не меньше государственных дел, а то и в некотором роде значительно больше. Бережно обняв ладонями тонкую кисть и, не сводя глаз с Катерины, коснувшись губами отшлифованных граней изумруда, венчавшего помолвочное кольцо, он задал вопрос, что мучил его уже долгие месяцы, а в последние дни стал особенно болезненным:

– Ты все ещё желаешь связать свою жизнь со мной?

Катерина опустила глаза, не зная, что должна ответить. Она надеялась, что несколько дней вдали от Петербурга, в семье жениха, помогут ей успокоиться и вернуть привычное равновесие. Понять, чего желает сердце и просит душа. Но легче не стало и определенность не пришла. Она все так же боялась заговорить об этом.

Решение о браке принималось их отцами, но основывалось на чувствах. Искренних, чистых, светлых. На тех, что как-то зародились еще в раннем детстве, сначала будучи простой дружеской привязанностью, потом став чем-то большим, похожим на кровную связь, а после как-то незаметно превратившись в романтическое влечение, полное нежности и тепла, уверенности и желания заботиться, готовности провести всю жизнь вместе и не представляя этой жизни друг без друга. Этот флер охватил обоих, витая над их головами подобно мерцающей дымке рождественского чуда, и оттого свадьба была столь долгожданна, взлелеяна в мечтах. Но только после обручения постепенно начала формироваться одна важная и в некотором роде страшная мысль: брак – это не только улыбка родного человека рядом и детский смех в их собственном поместье.

Это ответственность.

Юной девятилетней девочкой Катерина представляла себе собственную свадьбу: пышное платье с множеством кружев, душистые цветы флердоранжа в волосах, прозрачная длинная фата до самых пят, роскошные украшения, множество гостей, обязательно бал, который соберет весь свет и станет обсуждаться больше года в столице. И, конечно, он – самый любимый, самый дорогой, самый важный; во фраке, белоснежной рубашке, стоящий рядом с ней, держащий свечу и перед батюшкой произносящий клятву вечной верности. Смотрящий на нее с нежностью и теплом.

Это был момент, который в каждой сказке, коими она зачитывалась, являлся кульминацией. Какой-то гранью, после которой герои обязательно обретали мир и согласие, проводили каждый день в беззаботности и неге.

Это был момент, которого она, как и многие девочки её возраста и воспитания, ожидала с придыханием и блаженной улыбкой на устах, отходя ко сну.

Когда цветастые домашние платья сменились форменным голубым, а после и белым, детское очарование браком начало таять. Смольный не только готовил девочек к службе при Дворе, но и раскрывал им роль матери и жены с той стороны, с которой не раскрывала ни одна сказка. Хотя, когда Катерина давала согласие Дмитрию перед папенькой, она все еще не до конца понимала, что это значит – быть повенчанной с кем-то. Что значит принять новый статус, и как меняется жизнь замужней барышни.

– Прежде чем я дам ответ, – голос её звучал хрипло, с затаенной грустью, – мне бы хотелось кое-что узнать.

Обернувшись к Дмитрию, на лице которого была написана решимость покаяться и раскрыть любые тайны, она вновь захлебнулась болезненным осознанием своей недостойности. Перед его благородством, необъятным чувством долга и чести, она казалась себе запятнанной грехом. Не делом – мыслью.

– Скажи, – слова давались ей тяжело, но без этого разговора она не сможет ничего понять не для себя, – если после нашей свадьбы перед тобой встанет выбор между семьёй и отечеством, к чему ты склонишься?

Она боялась снова испытать то же, что пережила не так давно. Боялась, что то же могут испытать их дети. Боялась, но не укорила бы Дмитрия в том. Как не могла помыслить и об отречении Николая – долг перед короной всегда будет выше сердца. Вот только и жить, ожидая этого выбора,.. смогла бы?

Смотря в безмолвное лицо жениха, понимала — этот вопрос для него не легче, чем его собственный для неё.

Горькая усмешка скривила её губы, но пропала почти тут же. Ей бы хотелось просто отложить этот разговор – они оба были не готовы дать честные ответы без раздумий. Но казалось неправильным еще сильнее заставлять ждать того, кто и так ждал её слишком долго. И, возможно, мог бы прождать всю жизнь.

Только, наверное, ей и целой вечности было бы мало для принятия решения: порой её разум становился слишком неуверенным.

Но и заговорить откровенно оказалось тяжело.

– Когда ты просил меня стать твоей женой перед моей семьей, я не могла дать определение охватившим меня чувствам: их было слишком много, – медленно начала она, отводя взгляд.

На лице Дмитрия проскользнула призрачная улыбка: он помнил тот день так, словно бы все произошло вчера – широко раскрытые глаза Кати, внезапно появившийся на её обескураженном лице румянец, выступившие слезы, задрожавшие губы, сбивчивые слова, даже не складывавшиеся во фразы. И её «да, конечно же да», повторяемое несколько раз, тихий смех и тонкие руки, обвившиеся вокруг его шеи. Он помнил все и хранил это воспоминание как одно из самых сокровенных. Там же, где и прочие дорогие сердцу минуты, связанные с ней.

– …Но я дала тебе ответ абсолютно искренне, – меж тем продолжала она, невольно прокручивая кольцо на пальце. – Нам довелось испытать истинное чудо – помолвка, совершенная по сговору, не претила сердцу. В моих мечтах с самых юных лет не было иного суженого, кроме тебя.

– Ты говоришь так, словно всё осталось в прошлом, – заметил Дмитрий, внимательно вглядываясь в родные черты и стараясь по ним хоть как-то угадать то, к чему приведет это откровение.

Катерина задержала дыхание, но спустя несколько секунд прервала внезапное молчание:

– Не всё. В тех детских мечтах не переменилось ничего, но они стали зыбким сном, который не выдерживает лучей рассвета. Он живет в сердце, но не может претвориться в реальность, – каждая новая пауза – попытка найти правильные слова; глаза все так же готовы изучать что угодно, но не лицо жениха, напряженно ждущего ответа. – Мы выросли, и свадьба теперь – не просто итог красивой сказки. Она – её завершение. А то, что после нее – навсегда.

Сглотнув, она наконец обернулась, и Дмитрий ощутил оцепенение, столкнувшись с чем-то безжизненным в её глазах. Такими пустыми они не были даже в момент, когда они встретились в кабинете цесаревича. В них не читалось ни-че-го.

– Мне страшно.

Два коротких, упавших ртутными каплями на кожу слова, дались ей сложнее всего, что было сказано до них. Признание, которое породило недолгое, но растянувшееся в мучительную бесконечность, молчание, где каждый вдох – отвоеванный с кровопролитным боем.

– Кати… – его собственный голос звучал настолько неестественно тихо для него самого, что Дмитрий прервался на полуслове, а договорить уже не смог – после внезапного откровения Катерина, казалось, захлебнулась мыслями, наконец сформировавшимися и готовыми друг за другом соскальзывать с губ. И то, что он услышал, обратило его в камень:

– Мне страшно, – повторила она, – однажды понять, что я – причина твоей несчастливой жизни. Что наше поспешное решение, подпитанное флером первого романтического чувства, стало твоим крестом. Что если бы мы не принесли друг другу клятвы однажды, ты бы встретил женщину, которая достойна тебя. Мне страшно однажды понять, что все мои опасения сбылись, и я не сумела стать тебе женой, которую ты заслужил.

Она действительно захлебнулась: не торопливо срывающимися словами, окончания которых глотала – слезами, комом стоявшими в горле и заставлявшими блестеть глаза. Прижала ладонь к губам и спешно отвернулась, желая не показывать своего лица – она плакала так редко, что каждый из этих моментов казался позорной слабостью. Будто она какая нежная барышня из французского романа, что только и умеет слезы лить да картинно страдать перед воздыхателем.

А ей менее всего хотелось бы искать утешения: в хаосе, что заполнил голову, была виновата лишь она одна.

– Кати!.. – все так же тихо, но уже уверенно и в какой-то мере с налетом ужаса, окликнул её Дмитрий, тут же ловя её свободную руку за запястье и настойчивым жестом заставляя не отстраняться еще сильнее. – Откуда в тебе все эти мысли? Почему ты полагаешь, что ты можешь сделать мою жизнь несчастной? Что за вздор?! – он тряхнул головой, скользнув ладонью вниз и переплетая их пальцы вместе. – Это мне стоит бояться, что ты однажды поймешь, какую ошибку совершила, став моей женой. Это мне стоит каждое утро благодарить Бога за то, что ты все еще со мной. Это мне стоит надеяться, что ты ни разу не задумаешься о том, что могла бы иметь лучшую жизнь.

Крепче сжав узкую кисть в своей руке, он твердо произнес:

– Мои чувства к тебе неизменны. И я не могу помыслить иного счастья, кроме как назвать тебя своей женой перед Богом.

Придушенно всхлипнув, Катерина стремительно обернулась и, все еще отводя взгляд, сократила то незначительное расстояние, что оставалось между ними, прислоняясь виском к плечу жениха и ощущая, как теплая ладонь, словно маленькую, успокаивающе поглаживает её по спине.

Она бы хотела просить его забыть о ней. Но язык ей не повиновался, а разум уверял: это единственное спасение.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 19.

Вернуться ко Двору было в некотором роде сложно: и даже отнюдь не потому, что Катерина надеялась избегать встреч с цесаревичем, но из-за её своевольного отъезда. То, что на оный она испросила разрешения у государыни, ничего не значило – ей начинало казаться, что она слишком уж злоупотребляет монаршей милостью, пусть и прочие фрейлины зачастую о своих обязанностях в целом не вспоминали, воспринимая шифр лишь как доступ к красивой жизни и веселью на высочайшем уровне. Ей, преисполненной благодарности и благоговения перед Императрицей, было невозможно принять такое поведение.

В молитве пообещавшись более не покидать Двор, если того не потребует сама государыня – и не считая нескольких недель на подготовку к свадьбе, Катерина еще раз проверила опрятность своего вида, прежде чем чинно выйти из комнатки, отведенной им с Сашенькой в Камероновой галерее. Четырнадцать ступеней, широкий пролет и еще восемнадцать – короткий путь с вершины; песчаная дорожка и большое озеро по левую руку – к поляне, на которой Императрица приказала обустроить сегодня все для утреннего чаепития.

Погода стояла благостная, грех было находиться в душных стенах дворца.

Невольно вспоминались редкие прогулки в садике-партере, куда наставницы выводили юных смолянок: этих часов каждый раз ждали с нетерпением – часов освобождения от долгих и утомительных занятий, от холодных стен института. Несмотря на то, что и здесь за воспитанницами велось наблюдение, оно было не столь пристальным, как в классах, и в некоторой мере девочки ощущали ласковые прикосновения иллюзорной свободы, будучи предоставленными самим себе. Порой же Мария Павловна (Леонтьева, начальница института, прим.авт.) была столь добра, что дозволяла прогулки в Летнем саду, где однажды смолянкам довелось даже лично здороваться с совершающим променад Великим князем Константином Николаевичем.

Вопреки всему, время, проведенное в Смольном, пусть и короткое – ввиду некоторых обстоятельств кофейное и темно-синее платья носить ей не довелось – оставило в сердце теплые воспоминания.

– Катрин?

Из легких выбило весь воздух: стоило ей услышать собственное имя, произнесенное на французский манер, она резко пожелала исчезнуть. Зыбкое равновесие и легкость, царившие с вечера, когда карета Шуваловых остановилась у искусно выкованных ворот, увенчанных двуглавым орлом, разлетелись клочьями.

Видит Бог, она желала, чтобы эта встреча состоялась как можно позднее. Или хотя бы не до её визита к государыне.

– Ваше Высочество, – развернувшись и мягко присев в книксене, она подарила вежливо-равнодушный взгляд цесаревичу.

Тот нахмурился: почему-то эта отстраненно-лживая реакция ему напоминала их встречу весной, и это совсем не могло радовать.

– Если после каждой разлуки мы с Вами будем приветствовать друг друга словно чужие, мне придется найти способ находиться рядом с Вами ежесекундно, – сообщил он с отчего-то не кажущейся шуткой угрозой. – Вы все еще в обиде на меня за тайну гибели графа Шувалова?

– Я не имею права держать на Вас обиды, Ваше Высочество, – отозвалась Катерина, замечая, как на лице Николая мимолетно отражается слабое раздражение: ему явно был не по вкусу её ответ. Слишком придворный.

– Вы к Императрице? – скрывая свое неудовольствие, ровно осведомился цесаревич. Получив безмолвное подтверждение, жестом предложил сопроводить, тут же коротко поясняя, что намеревался присоединиться к матери за чаем, а не искал повода дольше пробыть рядом. И, к тихой внутренней радости Катерины, до самого окончания недолгого пути попыток вновь заговорить с ней не предпринимал.

За круглым столиком с причудливым античным узором на лакированной поверхности, уже сидела Мария Александровна, перебирающая какие-то конверты. Компанию ей составляла Ольга Смирнова, медленно и с чувством читающая вслух что-то на французском – так, сходу, не вслушиваясь, определить было сложно, но мелодичный голос фрейлины приносил наслаждение, даже если звучал на абсолютно незнакомом языке. Великая княжна Мария, по всей видимости присутствующая здесь не ради чая, увлеченно играла с фрейлиной Бобринской в серсо: девочка показывала великолепную ловкость и быстроту реакции – в обеих руках её было по длинной деревянной палке, и маленькие обручи попадали точно на них почти одновременно. Анна Тютчева, по обыкновению находящаяся подле государыни, отчего-то отсутствовала. И, если судить по количеству чашечек, не намеревалась появиться.

Приближение Катерины, на удивление, было замечено еще до того, как она оказалась в нескольких шагах от Императрицы – хотя, возможно, тому виной был цесаревич. Мария Александровна, оставившая письма, светло улыбнулась, принимая приветственный поцелуй сына и переводя теплый взгляд на фрейлину:

– Рада вновь видеть Вас, Катрин.

– Благодарю Вас, Ваше Величество, – склоняясь на мгновение, чтобы тут же выпрямиться и ответить на улыбку такой же искренней улыбкой. А через секунду с той же эмоцией, но уже больше вынужденной, принять жест вежливости со стороны Николая, предложившего ей занять место за столиком.

– Я надеюсь, Ваше путешествие было удачным?

– Нет поводов для волнения, Ваше Величество, – Катерина на миг отвела взгляд, подхватывая щипчиками сахар и опуская его в горячий чай, чтобы этим секундным действом облегчить себе ответ. – Все вопросы положительно улажены.

– Прекрасные новости, – одобрительно кивнула Мария Александровна, снимая пузатую чашечку с блюдца. – Вы уже назначили дату венчания?

Рука, держащая позолоченную ложечку, размеренно перемешивающую сахар, даже не дрогнула, хотя внутри что-то сжалось: этот разговор должен был состояться, и именно сейчас, но некоторая доля неуверенности все еще оставалась. Просто потому, что она до сих пор не могла поверить в повторно озвученное согласие. Хоть и не было у нее иных вариантов: она бы не отказала Дмитрию – просила бы повременить, но не сказала б неумолимого «нет».

Но прежде чем Катерина успела дать ответ Императрице, в их диалоге появилась третья сторона:

– Вы выходите замуж? – слова камнями ударили в грудь.

– Да, Ваше Высочество. Дмитрий не переменил своего решения.

А сама она бесконечно путалась в своих решениях, нарушая их из раза в раз. Новое казалось непоколебимым ровно до момента, когда слуха коснулась французская речь.

Уголок губ цесаревича мимолетно искривился, что не могло укрыться от Катерины, бросившей на него короткий взгляд, прежде чем вернуть внимание Марии Александровне, не заметившей этой быстро пропавшей эмоции на лице сына, сидящего по левую руку от нее.

– Сначала нам нужно удостовериться, что Ирина уже замужем, – с тихим вздохом пояснила Катерина, бессознательно продолжая перемешивать уже растворившийся сахар. – После можно будет говорить о точной дате, но Елизавета Христофоровна желала бы, чтобы свадьба случилась после Успенского поста.

Она надеялась, что удастся отложить торжество до дня Иверской иконы, но даже так у них оставалось достаточно времени: весь Петровский пост, а после и длительный Успенский – считать, целое лето. И благо, что Елизавета Христофоровна с трепетом относилась к традициям, настаивая на праздновании после Покрова, как это было заведено еще на Руси. Хоть и Катерина понимала, что ей хоть месяц, хоть год, вряд ли что изменится в мыслях, но без оглядки бросаться в омут семейной жизни казалось не меньшей глупостью, нежели оттягивать до последнего. Потому, дата, которая будет обговорена после получения письма от маменьки, должна будет стать единственной точной и не потерпит больше перемен.

– Однако Успенский пост окончится за четыре дня до осени – у Вас не так много времени, – задумчиво произнесла Императрица, ненадолго отвлекаясь, дабы отчитать дочь, подбежавшую к столику и вознамерившуюся стянуть из вазочки печеньице, вместо того, чтобы присоединиться к чаепитию. – Вы думаете венчаться в своем приходе? Возможно, удалось бы договориться о церемонии в дворцовой церкви.

– Я признательна Вам за Вашу милость, но не думаю, что в том есть надобность, Ваше Величество, – чай постепенно остывал, а Катерина словно вовсе о нем забыла. – Мы бы не хотели слишком пышной церемонии. Я бы многое отдала, чтобы маменька в этот день оказалась рядом, а остальное… – она повела плечом, – пустое.

На лицо Марии Александровны набежала тень: она бы желала помочь своей фрейлине, но была абсолютно бессильна перед супругом – в конце концов, его решение не было беспочвенным. Вернуть из ссылки опальную фамилию она не могла: скорее бы удалось отпустить саму Катерину в Карлсруэ, но встал бы вопрос поиска православного священника, дабы совершить духовное таинство там.

– Что же Ваше платье? Вы уже виделись с портнихой? – сменила тему государыня, отвлекаясь от тяжелых мыслей: эта беседа была не только её надеждой как матери косвенно напомнить сыну о его скором путешествии и обручении, и не только интересом Императрицы к судьбе своей фрейлины – она на могла не вспомнить себя, шестнадцатилетнюю, полную надежд и мечтаний, всего как несколько месяцев принявшую православие и готовящуюся связать свою судьбу с тем, кого полюбила еще с первой встречи. Которой не должно было состояться, если бы не неожиданно сменившиеся планы Наследника Престола, но судьбоносной. Только очень хотелось, чтобы жизнь этой девочки, похожей и одновременно совершенно другой – более взрослой, менее влюбленной – сложилась лучше.

Не рухнула после свадьбы.

Николай же, сделав вид, что запамятовал о важной встрече, довольно быстро откланялся, стараясь не прервать своим уходом этой беседы – что было более невыносимо: видеть неискренность или слышать неотвратимое – он не знал.

И выяснять не намеревался.

Комментарий к Глава четырнадцатая. В двух шагах от рая

*Подразумевается Алексей Андреевич Аракчеев, пользовавшийся привилегиями в царствование Павла и Александра, но больше известный при последнем (так самая «аракчеевщина»). Были ли в действительности у его отца родные братья – неизвестно, поэтому вся ветвь от Петра Андреевича вымышлена.

========== Глава пятнадцатая. Сжимается сердце вежливой ложью ==========

Российская Империя, Карабиха, год 1864, май, 23.

Понять, сколь сильной была тоска по родным стенам, сколь болезненно новое свидание с ними, сколь мучительны воспоминания о светлых днях, проведенных здесь, Катерина смогла, лишь войдя вслед за Императрицей в прихожую старой усадьбы. Мария Александровна решила совершить визит в приют, а Катерина оказалась в числе немногих фрейлин, пожелавших сопровождать её. Впрочем, её собственные надежды касаемо этого маленького путешествия были вполне понятны: лишенная всего родного – разве что жених вернулся, наконец – она тянулась к каждому крошечному напоминанию о семье, пусть и знала, какой мукой будет оживление старых картин в памяти. За те неполные девять месяцев, что она находилась при Дворе, будучи оторванной от родных, давящее чувство, вызывающее слезы едва ли не каждую ночь, поутихло, и даже сны, наполненные милыми сердцу моментами детства, перестали являться ей, но это отнюдь не означало, что тоска по семье прошла, и порой не воскресало желание хоть на минуту увидеть их и обнять. Даже если бы это была последняя минута в её жизни.

Впрочем, умирать она сейчас точно не думала, поэтому нарушение монаршей воли и побег заграницу не рассматривался. У нее было слишком много обязанностей перед царской семьей, покойным папенькой и даже собой.

И было ожидание свадьбы, которое должно вызывать у нее полет души.

Рядом с Императрицей Катерина пробыла недолго: буквально до момента, пока начальница приюта не приняла предложение побеседовать в кабинете, и фрейлины (в количестве четырех человек) не оказались предоставлены сами себе. Испросив у государыни дозволения пройтись по поместью, Катерина пообещалась вернуться через полчаса и быстрым шагом направилась на второй этаж, где когда-то располагались спальни. Справа от лестницы – детские, слева – половина родителей. И именно туда, куда когда-то доступ маленькие княжны не имели, а потому попасть в маменькин будуар почиталось за рождественское чудо, она и держала свой путь. Потому что только там еще осталось что-то от родового гнезда – все прочие помещения подверглись немалым изменениям.

Однако ноги невольно подвели её к двери, за которой скрывалась комнатка, которую она делила с сестрами когда-то. Опомнившись, Катерина уже было отпустила круглую ручку с остатками серебряной краски, но какой-то тихий, тоскливый звук, раздавшийся по ту сторону, заставил её задержаться и аккуратно толкнуть дверь, чтобы в образовавшуюся щелку бегло оглядеть скудно обставленную спальню на десять кроватей. Одну из них заняла маленькая девочка, сидящая сгорбившись и скрыв лицо в ладонях. Судя по тому, как подрагивали её острые плечи, она плакала, стараясь это делать как можно тише, но все же не способная полностью сделать свое горе незаметным.

Да и вряд ли она ожидала, что кто-то сюда войдет.

Неслышно притворив за собой дверь, Катерина приблизилась к ребенку. Её появление оказалось совершенно незамеченным – ровно до момента, пока металлические пружины старой кровати с тонким матрасом не скрипнули, выдавая присутствие нежеланного гостя. Девочка вздрогнула, поднимая большие серые глаза, покрасневшие от слез – по всей видимости, плакала она давно: даже на лице появились красноватые пятна.

– У тебя все хорошо? – мягко дотронувшись её плеча, обратилась к ней Катерина. Та всхлипнула, но снова лицо руками закрывать не стала.

– Madame Кюри от… отчитала меня, – она громко шмыгнула носом, – перед всеми. И сказала, что такой… такой неумехи даже в служанках никто держать не станет. Я… – девочка снова всхлипнула, глотая слезы, – мне письмо не дается. А вчера нитки спутала и порвала.

Катерина осторожно провела рукой по светлым волосам, забавными колечками вьющимся у самого лица. Девочка была чистым ангелом: хрупкая, с белой кожей и россыпью светлых веснушек, вздернутым носиком и высоким лбом – сложись её судьба иначе, возможно, когда бы она достигла брачного возраста, кавалеры бы проходу ей не давали.

– Не обижайся на нее – она желает тебе добра. Без болезненных ошибок нет движения вперед, – тихо проговорила Катерина. – Кто был по-настоящему несправедлив, так это одна из наших классных дам, – с губ её сорвался легкий вздох: – помнится, однажды она заставила двух девочек без передника целую неделю стоять за черным столом лишь за то, что они недостаточно хорошо убрали волосы в прическу. При ней даже вздохнуть лишний раз боялись – о шалостях даже помыслить не могли.

Девочка, казалось, начала успокаиваться: она уже не всхлипывала так часто, плечо под рукой перестало дрожать. Катерина же, смотря куда-то в сторону над светлой головкой, невольно воскресила перед своими глазами воспоминания, которые намеревалась больше никогда не трогать. Не то чтобы время, проведенное в стенах института, оставило от себя тяжелый отпечаток – в нем было немало прекрасного, но все шесть лет, что она числилась среди воспитанниц Смольного, она испытывала сильную тоску по родителям. Они вернулись в Россию, только когда ей исполнилось семнадцать – за год до выпуска.

– А письмо не столь сложно, как кажется, – ободряюще улыбнулась она. – Возможно, я могла бы тебе чем-то помочь?

Девочка, еще раз шмыгнув носом, слезла с постели и присела возле маленькой тумбы, чтобы изъять из её ящика многострадальную тетрадь.

Спустя полчаса Катерина, испытывающая надежду, что её еще не хватились, вспомнила о том, ради чего поднялась сюда. Бросив взгляд на выводящую округлые аккуратные буквы девочку, уже полностью успокоившуюся и даже, казалось, повеселевшую, она наказала продолжать и поднялась на ноги – время близилось к пяти, если небольшие настенные часы были точны. Стоило поторопиться.

К её превеликой радости, проход в тайную комнатку, что располагался в спальне маменьки, начальница приюта не стала закрывать: придерживая юбки, Катерина протиснулась сквозь небольшую щель, образованную приоткрытой дверью, и звонко чихнула – пыль, собравшаяся в воздухе, тут же забила нос. Затеплив огарок свечи, оставшийся в небольшом глиняном подсвечнике, стоящем на секретере слева от входа, она притворила за собой дверь и огляделась. В комнатке осталось все в точности так же, как при последнем её визите, что подтверждало отсутствие какого-либо интереса со стороны работниц приюта к тайнам старого поместья. Впрочем, даже если бы кто-то из них решил сюда наведаться, вряд ли бы нашел что-то интересное – все, что представляло какую-либо ценность, Катерина успела забрать. Именно поэтому сейчас она особо ни на что не надеялась, но если представилась возможность наведаться сюда, стоило еще хотя бы раз все осмотреть – возможно, она упустила что-то.

Поочередно она выдвинула ящики комода, верхний полностью опустошенный еще зимой, прочие не содержащие ничего мало-мальски интересного кроме хозяйственных книг и нескольких брусков мыла, завернутых в бумагу. Кажется, их кто-то привозил маменьке – по крайней мере, они выглядели скорее как подарки, нежели как простой запас для обыденных нужд. Скатерть на круглом столике в центре украсилась новыми дырами, которые наверняка прогрызли мыши – следы их пребывания можно было заметить даже в одном из углов комнатки. Пейзаж Нижнего парка на маленькой настенной картине в раме темного дерева уже почти не читался за большим слоем пыли и плотной паутиной.

Что она вообще надеялась найти? Указатель со стрелкой и точным местоположением старого князя? Глупость! Тот в поместье Голицыных бывал столь редко, что от него и вещей-то никаких здесь не осталось, а уж думать, что в тайной маменькиной комнатке можно найти что-то, принадлежавшее покойной Вере, было верхом безумия. И даже если бы так, вряд ли оно каким-то образом помогло бы делу.

Насколько Катерине было известно из рассказа Дмитрия, в свою очередь узнавшего это от цесаревича, Вера не покидала родового поместья в Бежецке, исключая тот фатальный для нее выезд в Петербург. Она даже не числилась в институте – молодую барышню ежедневно посещали учителя: баронесса Аракчеева решила, что дочери должны обучаться на дому. Идея закрытых пансионов ей слишком сильно претила, чтобы отдать хоть одну из девочек, особенно младшую, на несколько лет под чужую опеку и не иметь возможности видеться с ними.

Таким образом, если бы что-то и могло быть найдено, то не в имении Голицыных, никак не связанном с покойной невестой князя Остроженского. А если же искать в ином направлении – прочих его знакомствах… так Катерина не знала, за что именно зацепиться. О связях дядюшки ей мало было известно. Даже было бы точнее сказать, что совершенным образом ничего.

И отчего-то сейчас ей думалось, что даже маменька ни о чем не ведала: теперь, в свете новых обстоятельств, казалось, что старый князь не был откровенен даже с родной сестрой.

Ради любопытства она даже заглянула в хозяйственные книги, что выглядело абсолютно бессмысленным действом. Рассеяно пролистав две из них, вынутые наугад, со вздохом отложила – все не то. Зябко поежившись, с опаской посмотрела на догорающую свечу – от нее осталась едва ли пара дюймов, а значит, вскоре она рискует остаться совсем без света. Запасных же в комнатке найти не удалось – возможно, их здесь и не держали. В конце концов, замена свеч была обязанностью слуг, не имевших сюда доступа.

В последний раз дотронувшись до витой ручки секретера, Катерина опустила на него подсвечник. И, отворив дверцу, задула свечу.

Но прежде чем покинуть комнатку, зачем-то обернулась, чтобы скользнуть взглядом по облупившемуся рисунку противоположной стены и ошеломленно расширить глаза.

Порой, увидеть нечто, находящееся под носом, можно, лишь с расстояния в несколько десятков шагов.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 26.

Катерина надеялась, что сумеет избежать встреч с цесаревичем до самого его отъезда, и когда до неё дошла весть о сборах императорской четы на воды, она вознесла в молитвах благодарность Всевышнему за то, что пытка её окончится раньше времени. Однако, в последний день, предшествовавший этому событию, оказалось, что не все фрейлины будут сопровождать государыню. Вдобавок ко всему, в Бад-Киссенген отбывают только Император с Императрицей, младшие Великие князья Сергей и Павел, и Великая княжна Мария.

Это было даже страшнее – Большой Дворец оставался Николаю и его младшим братьям, которые вряд ли станут ему в чем-либо препятствовать. Надежда же на то, что цесаревич окажется слишком занят уроками и государственными делами, даже не смела появляться – она была тщетна.

Часть фрейлин была отправлена собираться к отъезду, прочие же счастливо выдохнули, предвидя недолгую свободу от обязанностей. Катерина, находящаяся в числе последних, радости не изъявляла, но и упрашивать государыню дать ей разрешение на сопровождение не стала, поскольку ранее уже просила о возможности остаться, дабы подготовиться к свадьбе. Подобные перемены решения вызвали бы лишние подозрения, поэтому приходилось старательно делать вид, что грозящийся опустеть Двор никоим образом её не заботит. Возможно, она могла бы даже уехать в Семёновское, но что ей делать там, когда Дмитрий по поручению государя находился где-то в Вятской губернии и должен был вернуться только к середине июня? Изо дня в день обсуждать французские романы с Эллен или путешествовать с Елизаветой Христофоровной с одного званого обеда на другой? Увы, все это мало её прельщало. И при прочих равных, возможно, даже вызывало меньший интерес, нежели возможность насладиться прелестью царскосельских парков.

По всей видимости, тоску ей скрыть удавалось из рук вон плохо – Сашенька Жуковская, отделившаяся от кружка фрейлин, занятых сборами Императрицы, затеяла игру в салочки с присутствующими здесь же младшими Великими князьями – семилетним Сергеем, выглядящим не по годам серьезным, и четырнадцатилетним Алексеем, часто навещающим мать и пользующимся вниманием молоденьких придворных дам. И в эту забаву Сашенька не преминула вовлечь и Катерину, задумчиво перебирающую книги, в ответ на вялое сопротивление бросив, что несколько минут погоды не сделают. Тем более что находящаяся в своем будуаре Императрица за ходом работ не следила. К веселью минутой позднее присоединилась и молоденькая Гагарина, вступившая в должность фрейлины месяцем ранее, и очаровательная Кавелина, дочь попечителя Императора, благодаря которому когда-то в Дармштадте и состоялась первая встреча монаршей четы. Не удалось увильнуть от игры даже паре фрейлин, обычно избегающих подобного «глупого баловства»: то ли виной тому была обезоруживающая улыбка Алексея Александровича, то ли громкий веселый смех, заполнивший гостиную государыни.

Катерина сама не заметила, как тоже поддалась общему настрою, позволив себе улыбнуться, перебегая дорогу mademoiselle Кавелиной, погнавшейся за Сергеем Александровичем, тем самым принимая огонь на себя. Не то чтобы её так уж увлекла игра, но не признать некоторого очарования такой минутной шалости было сложно. Уворачиваясь от рук водящей фрейлины, она резко отступила к дверям, чтобы попасться совершенно в другие руки. И, развернувшись, тут же отпрянуть, словно одно лишь прикосновение было смертельным.

Даже сквозь плотный фай платья касание оставило тлеющие ожоги на бледной коже.

Спешно склоняясь в книксене, зная, что за ней это действие повторили и остальные фрейлины, Катерина не смела поднять головы, даже когда выпрямилась. Мелькнула было мысль покинуть гостиную, но её обязанности еще не были окончены.

– Вы вновь избегаете уроков? – с явным упреком обратился вошедший цесаревич к братьям, действительно сбежавшим от своих наставников – они явно пользовались атмосферой легкой суматохи во дворце, зная, что сегодня маленькая шалость может сойти им с рук.

– Мы играли с mademoiselles в салки, – совершенно серьезно возразил Алексей, словно бы это могло стать весомым оправданием. – Не желаете присоединиться?

– Увы, – развел руками Николай, краем глаза отметив, как Катерина вернулась к книгам, – я здесь по делу.

– Вы совершенно не умеете веселиться, – последовало обиженное заявление, на которое цесаревич только покаянно кивнул. Хотя выдать шутливое предложение это ему не помешало:

– Можем поменяться местами: с радостью забуду о своих обязанностях. Хотя Вашу роль дамского угодника принимать, – он изобразил крайнюю степень задумчивости, – нет, пожалуй.

– Ваша невеста зачахнет от тоски рядом с Вами, – бросил Алексей, возвращаясь к игре и требуя того же от придворных дам.

Катерина, получившая возможность ускользнуть от всеобщего веселья, вопреки всему тоже присоединилась: пристальный взгляд Николая, подаренный ей, заставлял подумать о вероятном разговоре, который бы возник, вздумай она оказаться незанятой. При прочих равных салочки казались куда менее сложными.

Цесаревич, и вправду несколько секунд не спускавший глаз с княжны, силящейся казаться веселой, резко отвернулся и пересек комнату, чтобы оказаться у дверей будуара матери. Мгновение – и тяжелая створка, повинуясь его жесту, подалась вперед.

***

Появившийся в дверях слуга, возвестивший о визите цесаревича, заставил Марию Александровну отложить в сторону пергамент и подняться из-за стола. Она думала закончить начатое еще до завтрака письмо к королеве Дании, своей дальней родственнице, но строки никак не складывались, и уже не первый лист был скомкан и отправлен прямиком в сердце горящего камина. Порой все эти государственные дела, пусть и сопряженные с теми, что требовала от нее роль матери, излишне утомляли, и даже научившейся за столько лет действовать против своих желаний Марии Александровне порой было крайне сложно собраться с мыслями и силами.

– Я рад, что смог увидеть Вас до отбытия, Maman, — Николай, приветственно целующий руки матери, улыбнулся; уговоры не прошли даром — Императрица согласилась отправиться на воды, не дожидаясь наступления лета. Его опасения, заключавшиеся в том, что она будет оттягивать момент до самого его отъезда из России, а потом и вовсе останется в Царском, оказались напрасны. Видимо, голос разума, подкрепленный его просьбами и рекомендациями доктора Маркуса, одержал победу.

Впрочем, возможно, свою роль сыграл и недавний разговор с отцом (Николаю безмерно хотелось верить в это), которого он просил обратить внимание на ухудшение здоровья матери и сопроводить ее в Киссенген, тем более что государственные дела сейчас не требовали непосредственного присутствия государя в России, а возникающие вопросы цесаревич был готов взять на себя. В конце концов, еще в детстве он выражал горячее желание помогать отцу, желая поскорее вырасти, особенно когда умер Николай Павлович. По всей видимости, Император внял его просьбе, поскольку несколько дней назад был отдан приказ начать сборы. Но что сильнее удивляло Николая, так это отъезд его младших братьев – Сергея и Павла – и сестры. Делал ли это отец нарочно или же просто помнил о том, с какой неохотой Мария Александровна разлучалась с детьми?

Как бы то ни было, дворец грозился опустеть, пусть и всего на несколько дней – ровно до прибытия его кузенов: детей тетушки Марии Николаевны, ныне проживающей во Флоренции, куда он надеялся нанести визит осенью.

– Твое путешествие тоже не за горами, — отозвалась Мария Александровна, предлагая сыну присесть и невольно касаясь левой рукой надетых вместе колец, оставшихся ей как память о матери – столь частый жест, выдающий её волнение.

– Я бы с бо́льшим удовольствием повторил предыдущее, нежели перенес эти бесконечные визиты Европейским Дворам, – на лице цесаревича действительно радости от предстоящего вояжа не наблюдалось, и что было тому главной причиной – оставалось лишь гадать.

– Это из-за mademoiselle Голицыной?

Удивление в глазах Николая, вызванное внезапным вопросом, не было фальшивым – это Императрица поняла сразу. И одновременно с этим вдруг осознала, что искреннего ответа не получит: не потому, что сын желает что-то утаить от нее – она и между строк умела прочесть его. Но потому, что он не был склонен говорить о своих внутренних метаниях, с самого детства четко осознав свое положение и ожидания, что него возложили.

Он всегда старался не разочаровать тех, кто верил в него – родителей, подданных. Особенно – родителей: покойного Императора, мать. Он чувствовал их любовь, видел их стремление сделать из него достойную замену отцу, возможно, даже лучшую чем он сам, и намеревался поступать и даже мыслить так, чтобы им гордились. Правда, демонстрировать упрямство ему это не мешало, и порой (что кривить душой – в детстве так довольно часто) он получал выговор не только от учителя, но и от матери, пытающейся объяснить упорно стоящему на своем маленькому Никсе, что с чужим мнением и старыми порядками тоже стоит считаться. Если он не желал учить французский, он заявлял, что остальным державам придется заговорить по-русски; если он не принимал что-то в придворном церемониале, он требовал, чтобы это изменили. И никогда не желал признать своей неправоты, порой споря до слез.

Но при этом он всегда желал соответствовать представлению матери об идеальном Наследнике Престола, потому научившись даже от нее – самой родной и близкой – скрывать мысли и чувства, недостойные его высокого статуса.

Единственным, кто мог услышать все без утайки, являлся Саша.

Брат, наверное, был той отдушиной, той частью его сердца, что оставалась живой и неподвластной всем этим требованиям долга. Во многом совершенно непохожий на него самого – непоседливый, не любящий учиться, застенчивый вне семьи, порой неуклюжий, но поразительный в своей честности деяний и суждений, с чистой душой и ясным умом – он был ему дороже всех. И единственный из всех видел в нем не Наследника Престола (хоть и признавал этот факт, и не раз говорил, что всегда будет ему помощью после коронации), а обычного человека – для остальных же Николай, каким бы любимцем ни был, являлся в первую очередь воспреемником трона.

И потому ответ, что он дал бы Саше, отличался от того, что озвучил бы остальным – даже матери – хотя, ни один из них не был ложью. Только лишь разной степенью важности.

– При чем здесь Катрин? – словно бы совершенно не понимал, по какой причине та была упомянута, осведомился цесаревич. И тут же продолжил: – Я не хочу оставлять Россию. Пробыть так долго вдали от Родины, вдали от Саши, – он качнул головой, даже не завершая фразу – все и без того было ясно. К его радости, хотя бы с матерью он разлучался лишь на несколько месяцев – летом они должны были свидеться на водах, после – в Дармштадте, а после визита во Флоренцию Николай надеялся вернуться в Россию. Брат же должен был остаться здесь, согласно его учебной программе, и не было никакой возможности изменить это расписание.

– Время быстро пролетит, – мягко улыбнулась Мария Александровна, – тем более что тебе будет совсем некогда тосковать – ты ведь помнишь, что должен навестить короля Христиана?

– Ни Вы, ни Papa не даете мне об этом забыть ни на минуту, – насмешливо сообщил цесаревич, поднимаясь с кресла и делая несколько шагов по направлению к изящному фортепиано, расположившемуся у северной стены. Рука бездумно коснулась лакированной крышки, ощущая прохладу старательно обработанного дерева. – Не извольте беспокоиться, – с шутливым полупоклоном уверил он мать, – Ваши желания я усвоил в точности: Россия получит союз с Данией.

– Никса!.. – с тяжелым вздохом сделала ему внушение Императрица. Она и сама была не рада, что вопрос о браке получил именно такое развитие: не то чтобы она не понимала, что все союзы в Императорских Домах носят преимущественно политически угодный характер. Но и ставить сына перед фактом необходимости связать две страны, не давая ему права выбора, она не желала. Увы, ситуация складывалась так, что более подходящей кандидатуры на роль будущей Императрицы не находилось, но то, как ситуация выглядела сейчас, ей, как матери, совершенно не нравилось.

Вторую дочь короля Христиана она помнила крайне смутно: последний раз, когда ей довелось видеть девочку, той было едва ли пять-шесть лет, а то и меньше. Как и все дети её возраста, она отличалась живым бойким характером, любовью к подвижным играм и некоторой мечтательностью, свойственной барышням, растущим в любви и неге. В отличие от многих европейских принцесс ни Дагмар, ни её сестры – Аликс и Тира – не испытывали с колыбели тяжести королевской доли: они вообще вряд ли себя ощущали особами голубых кровей, вынужденные делить спальню на троих и даже шить платья самостоятельно.

Какой она выросла – не задумывающаяся о бриллиантовом венце, не готовящаяся стать супругой Наследника Престола (первоначально в невесты ему прочили Аликс) – Мария Александровна не знала. Но если хотя бы вполовину осталась такой же яркой и жизнелюбивой, ничуть не поумерив своего вольного нрава, она будет полной противоположностью и самому Никсе, и Императрице, и всему российскому Двору.

Хорошо бы встретиться с Дагмар раньше, чем Никса окажется в Копенгагене, но вряд ли это возможно для нее сейчас. И, в конце концов, это ничего не даст: если Императором было решено, что России нужен союз с Данией, любые неудовольствия невесткой со стороны Императрицы пройдут незамеченными – воле монарха не мог перечить никто, включая его супругу.

И все же обручение цесаревича должно было состояться как можно скорее, и не только ввиду необходимости династического брака как такового: от внимательного взгляда и чуткого сердца Марии Александровны не могло укрыться отношение сына к её фрейлине, день ото дня становящееся все серьезнее. Она не думала всерьез, что Никса бы вдруг пошел против правил и традиций, или же отказался бы от престола – этого можно было ожидать от кого угодно, но не от него. Однако чем крепче становилась незримая связь между ними, тем больнее будет позже разорвать её, а сделать это однажды придется.

Катерина ей нравилась: принадлежи она любому Европейскому Дому (пожалуй, кроме Английского), она бы стала прекрасной партией, против которой Мария Александровна ничего бы не имела. В ней сочетались острый ум, превосходное воспитание и умение держать себя, терпение и смирение, сильная натура и женское очарование. Бесспорно, являясь лишь фрейлиной, она не имела никакой подготовки к роли Императрицы, но не было причин сомневаться – она бы освоила и эту сложную науку.

Увы, Катерина являлась лишь потомственной дворянкой. И потому любые отношения между ней и Наследником Престола надлежало прекратить.

– У тебя есть две недели, – тихо оповестила сына Мария Александровна. Тот молча кивнул, продолжая бездумно изучать рисунок на крышке инструмента.

Любая история имеет свой конец. Даже если отчаянно хочется, чтобы она длилась вечно.

Не всем желаниям свойственно сбываться.

***

Игры окончились довольно скоро – Сергея отыскал учитель музыки, за Алексеем пришел учитель географии, и оба Великих князя, выражая явное неудовольствие, были вынуждены вернуться к урокам, а фрейлины – к прерванным занятиям. Катерина, окончившая с поручениями, данными ей Императрицей, не знала, чем себя отвлечь. Попробовала было предложить свою помощь в сортировке вещей, но её заверили, что в этом нет необходимости. Уйти же в комнату не позволяла совесть – словно бы она уклонялась от своих обязанностей. После пары минут молчаливого созерцания трудящихся (впрочем, кто-то просто обсуждал последние сплетни или читал) фрейлин, она уже было подумала навестить Императрицу и разузнать, нет ли к ней новых поручений, как двери, ведущие в будуар, вновь распахнулись, выпуская цесаревича.

Тот отчего-то выглядел даже еще более уставшим, нежели до визита к матери – этого не было видно в идеальной осанке и положении головы, но читалось в складке между бровей и потемневших глазах.

Стараясь смотреть на него как можно меньше, Катерина тут же отвернулась, спешно беря в руки какую-то безделушку со стола – словно бы она крайне увлечена делом.

Впрочем, это было напрасно: Николай даже не удостоил её взглядом, спешно пролетев через гостиную и покинув её в считанные секунды. Это в который раз дало понять, что между ним и Марией Александровной произошел не самый приятный разговор, поскольку в иных случаях цесаревич бы не преминул хоть на минуту, но добиться внимания Катерины, невзирая на тех, кто находился рядом.

Тревожно сжав пальцы на фарфоровой пастушке, она опустилась на маленький пуфик, составивший комплект изящному туалетному столику. Зеркало в богатой деревянной раме, украшенной столь искусно вырезанными и окрашенными цветами, что те казались почти живыми, отразило бледное лицо с сошедшимися к переносице бровями и поджатыми губами. Невидяще смотря на саму себя, Катерина продолжала оглаживать большим пальцем гладкую эмаль фигурки. В голове мелькали и растворялись в хаосе мыслей предположения изменившегося не в лучшую сторону настроения цесаревича.

Однако слишком долго предаваться этим пустым размышлениям не вышло – оно и к лучшему: Императрица вызвала её к себе.

Катерине хотелось верить – этого для того, чтобы отдать приказ тоже приступить к сборам в Киссенген, но, увы, в том не было смысла. Она слишком долго просила Марию Александровну позволить ей остаться в России (когда еще предполагалось, что путешествие состоится в июле), чтобы теперь умолять об обратном.

Как оказалось, разговор пошел о другом.

– Как продвигается подготовка к Вашему браковенчанию, Катрин? Вы точно не желаете сдвинуть его на зиму? – мягко осведомилась Мария Александровна, когда склонившаяся в книксене фрейлина выпрямилась и, повинуясь безмолвному жесту, заняла место подле нее.

– Обстоятельства и без того сыграли против нас. Я… – голос сорвался, разлетевшиеся птицами мысли никак не желали собраться воедино, – мне страшно, – созналась Катерина, все так же не поднимая глаз. – Я боюсь, что случится еще что-то ужасное, вновь делающее невозможным наш брак. Может ли быть, что Его воля – не венчаться нам вовсе?

– Не позволяйте этим мыслям овладеть Вами, Катрин, – коснувшись холодной тонкой рукой плеча своей фрейлины в ободряющем жесте, Императрица продолжила: – ни Вы, ни граф Шувалов ничем не прогневили Создателя, чтобы он воспротивился вашему союзу. Ваши чувства чисты и искренни, и могут заслужить лишь благословения. Все эти тревожные мысли посещали каждую невесту, но будьте уверены, что в день, когда Вы принесете друг другу свои клятвы, все прошлые переживания Вам покажутся смешными и надуманными.

Наконец поднявшая голову Катерина увидела, что в глубине прозрачно-голубых глаз, обращенных куда-то в сторону большого зеркала, поставленного над камином, сквозит давняя тоска. Словно бы эта беседа пробудила давно похороненные в истерзанном сердце воспоминания. Невольно задержав дыхание, она снова ощутила болезненную необходимость сделать что-то, хоть немного отгоняющее тень с лица государыни. Но прежде чем она смогла разомкнуть сухие губы, мерный, с легкой хрипотцой от частого кашля, голос Марии Александровны вновь зазвучал в будуаре, и в нем уже не было ни капли грусти, будто бы растаяла она туманом на рассвете. И лишь глаза твердили об обратном.

– Когда будет готово Ваше платье? – интерес, проявленный в нежданном вопросе, не был наигран, но причинам такого внимания Катерина объяснений не находила, как и причинам личного присутствия государыни на примерках.

– Послезавтра должна быть портниха, но не думаю, что это последний ее визит. Моя бы воля, я бы уже давно завершила ее работу, но Эллен настояла на том, чтобы переделать лиф, а потом изменить фасон рукава и отделку нижней юбки. Боюсь представить, какой спор разгорится в процессе выбора украшений! Порой мне кажется, что отмена собственной свадьбы на ней плохо сказалась – так активно она включилась в руководство моей. Ее даже Елизавета Христофоровна урезонить не смогла, — внезапно осознав, что она слишком заговорилась, Катерина испуганно прикрыла ладонью губы. – Простите, Ваше Величество, я…

Легкий, тихий смех со стороны Императрицы смутил княжну. Непонимающе моргнув, она постаралась сохранить как можно более покорный, но уверенный вид.

— Не стоит извинений, Катрин, — на миг даже показалось, что улыбка, проскользнувшая по тонким бледным губам, была светлой, доброй, понимающей; без грусти. — Графиня Шувалова действительно может быть крайне деятельной, — признала Мария Александровна. — Однако это Ваша свадьба, и сбыться должна Ваша мечта.

Пальцы невольно сжали костяную рукоять веера бессознательной реакцией на последние слова. В ее мечтах давно уже царил хаос, и трепетную радость от скорого замужества в сумасшедшем вальсе кружил безотчетный страх. Что, если она даст ложную клятву перед образами? Что, если и после венчания она не сумеет подарить всю себя лишь одному мужчине?

— Моя мечта — как можно скорее дать согласие на вопрос батюшки и вручить свою судьбу Дмитрию. Остальное не имеет значения.

От внимательного взгляда Марии Александровны не могло укрыться недолгое молчание, предшествовавшее этому признанию. То, как непослушные пальцы дотронулись изящных линий монограммы на радужной пластине, то, как грудь тяжело поднялась на вдохе и дрогнули губы. Сердце сжалось от волны невыносимой боли и вины: она знала, что чувствует ее фрейлина, и частично была сама причастна к тому. Повинуясь ее просьбе, Николай безотрывно сопровождал Катерину везде, не давая ей остаться в губительном одиночестве, защищая от внутреннего холода и внешних недоброжелателей. Все это не должно было стать тем, во что вылилось. И, возможно, стало бы без ее непосредственного участия (чем дальше, тем больше инициативы личной было в действиях сына, о чем свидетельствовал один только веер), но не так скоро. И, быть может, венчание самой Катерины и отъезд Николая произошли бы раньше пересечения какой-то незримой линии обоими.

Императрица прекрасно представляла все то, что овладело ее фрейлиной, и была совершенно бессильна ей помочь. Как была бессильна помочь себе вот уже двадцать лет.

— Принесите мне шкатулку, — коротко распорядилась она, хотя во фразе звучала скорее просьба, нежели приказ.

Катерина безмолвно повиновалась, снимая с трельяжа небольшой ящик светлого дерева, отделанный перламутровыми пластинами. Эту шкатулку, в отличие от прочих, Мария Александровна в руки брала редко, поскольку носила преимущественно жемчуг, который хранился в другом месте. Здесь же лежали одиночные украшения, никогда не составлявшие ни с чем гарнитура, заказанные для единственного выхода или вовсе ни разу не надетые. На благотворительность при необходимости тоже использовались ювелирные изделия именно отсюда.

Приняв из рук фрейлины шкатулку, Императрица откинула широкую крышку, изнутри обитую малиновым бархатом, быстро рассматривая содержимое и, казалось, ни секунды не колеблясь с выбором. Худощавые, с четко прослеживающимися косточками, пальцы подхватили горсть жемчуга и бриллиантов, быстро расправляя её в более отчетливое ювелирное изделие.

— Я хочу, чтобы Вы приняли от меня эту брошь в качестве свадебного подарка — она прекрасно ляжет на то восхитительное кружево, если Вы не решитесь его убрать.

— Ваше Величество.., — дыхание сбилось от одного лишь взгляда на творение неизвестного ей мастера: на серебряной основе в половину ладони в центре расположились крупные жемчужины, обрамленные полукружьями в россыпи мелких бриллиантов, под ними — хризолиты круглой огранки, удерживающие подвески из овальных жемчужин, также окантованные мелкими бриллиантами и оканчивающиеся каплями хризолитов. Прекрасная в своей простоте и элегантности, она могла принадлежать лишь женщине правящего дома, но не ей — дочери опальной семьи, предавшей Царя и Отечество.

— Берите, Катрин.

Подняв голову в ответ на непреклонность Марии Александровны, она медленно качнула головой; широко раскрытые глаза подернулись пеленой благодарности и осознания — она недостойна таких даров. За все, что она сотворила, за все, что могла сотворить, за все её греховные мысли – ей подошла бы ссылка.

— Вы осмелитесь ослушаться приказа Вашей государыни?

— Не смею и помыслить о том, Ваше Величество, — шумно выдохнув, дрожащими негнущимися пальцами Катерина коснулась холода сверкающих камней, медленно, неуверенно снимая корсажное украшение с ладони Императрицы. — Но это слишком щедрый подарок.

— Это меньшее, что я могу сделать для Вас, дитя.

— Ваша милость и забота обо мне — высочайший дар, не сравнимый ни с какими материальными благами.

На строгом лице Марии Александровны промелькнула по-матерински теплая улыбка, ставшая тем, что задело в сердце какую-то давно покрытую пылью струну – тягучий, полный горечи звук. Катерина, повинуясь порыву, приложилась губами к украшенной множеством фамильных перстней холодной руке; ком в горле мешал говорить. Такое же почти ледяное прикосновение пальцев к её виску и короткое «Идите, Катрин», навечно отпечатается где-то под кожей как момент безмолвного благословения и понимания.

Мария Александровна вновь обратилась к неоконченному письму, нехотя притрагиваясь к золоченому перу, но взгляд еще был устремлен к дверям. Ручка в виде лапы хищной птицы, держащей огромный рубиновый шар, ушла вниз; тихий скрип петель и шелест юбок стали последним напоминанием о присутствии княжны в покоях государыни.

Вместе с тишиной вернулось опустошающее чувство одиночества, поселяющееся всякий раз, стоило Марии Александровне остаться наедине с собой. Даже в компании фрейлин, которые не вступали с ней в беседу, а просто о чем-то переговаривались, неся дежурство, дышалось свободнее и легче, нежели в этой выпивающей её по капле тишине. Потому что наступила она не в момент, когда закрылась дверь, а значительно раньше: когда плечи её покрыла горностаевая мантия и на голову возлегла малая императорская корона – её ли падение знаменовало ей эту несчастную судьбу? Когда народ приветствовал новую Императрицу Всероссийскую, а внутри умирала немецкая принцесса. Когда синие глаза супруга, ранее казавшиеся отражением летнего неба, стали холоднее вод Невы в январе.

Как давно они не совершали путешествий вместе? Три года назад посетили Ливадийский дворец, однако постоянным местом летнего отдыха он для Императорской четы так и не стал, уступив Царскому Селу. До того, пожалуй, только при жизни покойного Николая Павловича они выезжали на Лазурный берег, но все же куда чаще Мария Александровна отправлялась отдыхать с детьми или даже в компании нескольких своих фрейлин. У супруга всегда были государственные дела, которые не терпели его отсутствия в Петербурге.

Будучи принцессой, пусть и жившей в тени слухов о своем происхождении и потому не надеявшейся однажды получить столь высокую роль, она была готова к тому, что будет требовать от нее этикет и царский долг. Но как женщина не могла не думать, что её семейное счастье оказалось слишком коротким.

Такой была судьба всех женщин, оказавшихся близко к трону.

========== Глава шестнадцатая. Не разрушай эти рамки ==========

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 27.

– И к чему только был этот осмотр, – поморщился Александр Александрович, входя в библиотеку – на лице его без всякого сомнения читалось истинное отношение ко всем лекарям, включая Здекауера. После отбытия царской четы графом Перовским было решено провести медицинский осмотр оставшихся в Царском Селе Великих князей, что восторга не взывало ни у младших, ни у старших. Однако Александр Александрович более всех был нетерпим к такого рода процедурам – без лишней надобности с медиками он старался не пересекаться.

– Говоришь так, словно Николай Федорович тебя обязал каждую субботу его посещать и выдал лист рекомендаций. Ты же здоровее всех во дворце, вместе взятых, – вместо приветствия выдал ему Николай, пристроившийся в кресле у окна с какой-то тонкой книжицей. Он и впрямь сомневался, что придворный медик мог что-то обнаружить у брата – его крепкое здоровье отмечалось при каждом осмотре, да и даже без оного заподозрить хворь у крепкого и вечно пышущего румянцем Великого князя было крайне проблематично. Да скорее все покойные Императоры восстанут, нежели он хотя бы простуду схватит. Не то что цесаревич, чью изнеженность тела государь считал необходимым выделить при каждом удобном случае, порой сетуя на то, что должно было случиться наоборот – это Наследнику Престола стоило иметь завидное здоровье, а не его брату, которому светила лишь военная карьера.

– Благо, кроме теплых ванн он ничего мне не прописал, – фыркнул Александр Александрович, опираясь спиной о закрывшуюся дверь и складывая руки на груди. – Зато теперь он будет каждую субботу являться. А тебя, как я понимаю, государственные дела освободили от медицинских осмотров? Или это граф проявил милосердие?

Николай пожал плечами: он и сам не имел ни малейшего понятия, почему Перовский не вызвал его к Здекауеру, в то время как туда были отправлены не только Владимир с Алексеем, но и прибывший с отцом Николай Константинович. Впрочем, вряд ли бы он услышал что-то новое о себе.

– На днях обещались прибыть кузены, – сообщил ему брат.

Николай рассеянно кивнул, показывая этим жестом, что он услышал, но особой заинтересованности не выказал – прежде он бы куда более радостно отреагировал на это известие. Трое старших детей Марии Николаевны, после брака получившей титул герцогини Лейхтенбергской, но оставшейся жить здесь, в России – на этом настоял покойный Император, – будучи сверстниками сыновей нового Императора, являлись частыми их товарищами по играм, что стало причиной крепкой дружбы между ними. Последние два года Мария Николаевна, после кончины своего супруга вступившая в морганатический брак, находилась во Флоренции, вследствие чего встречи с кузенами стали редки и каждый раз приносили огромную радость и Николаю, и его братьям. Однако сегодня отчего-то привычного трепета не было.

Виной ли тому скорый его отъезд, или причина в ином?

– Я-то все гадал, когда увижу тебя в переживаниях из-за барышни, – вновь раздался голос Александра Александровича, теперь уже – насмешливый. Удержаться от того, чтобы поддеть брата, который столько лет старался казаться абсолютно непроницаемым для любых сердечных порывов, было выше его скромных сил.

– О, мое любопытство было удовлетворено раньше – тебя наконец стала занимать не только военная карьера, но и хорошенькие фрейлины. Точнее, фрейлина, – парировал тот, заставляя смутиться. Правда, это не помешало ему продолжить интересующую тему:

– Mademoiselle Голицына все еще не сменила гнев на милость?

Безусловно, он был осведомлен о происходящем между Никсой и Катериной: точнее, о том, что последняя никоим образом не пыталась воспользоваться своим положением, вместо того старательно избегая любых встреч с цесаревичем, а при столкновении была еще более немногословна, нежели дворцовые часовые. В этих действиях её нельзя было укорить: она следовала голосу разума, тем самым вызывая у Великого князя уважение к её персоне. Вот только и видеть таким хмурым брата, даже если он тщательно силился скрывать истинные чувства – не то, чего хотелось слишком привязанному к нему Александру Александровичу. Все эти терзания он ощущал так, словно бы они принадлежали ему самому.

– Упрямство mademoiselle Голицыной безгранично, – с сарказмом отозвался Николай, продолжая медленно скользить напряженным взглядом по страницам научного труда.

– Вы созданы друг для друга, – в том же тоне прокомментировал Великий князь. – Даже не могу представить, чье упрямство на сей раз перевесит.

Почему-то его не отпускала мысль, что это демонстративное молчание обе стороны могут сохранять не один год: Катерина – из желания держать дистанцию, положенную всем придворным, Никса – из чувства противоречия. Стоило, конечно, надеяться, что поездка по Европе развеет его мрачные мысли, но, зная, сколь сильно брат привязан к России, Александр Александрович в этом изрядно сомневался. Оставалось уповать на ту принцессу, которой суждено стать его невестой.

Хотя и в это Великий князь не верил. Он вообще не думал, что династический брак может стать счастливым – родительский пример перед глазами не давал никаких надежд. Он прекрасно осознавал свое положение и обязательства, связанные с оным, однако все равно для него вечным союз мог быть лишь по сердцу, а не по долгу. Иначе же адюльтеры отца (как бы они ни были ему противны) выглядели вполнеобъяснимо. Никса, конечно, сумеет уверить всех в своей радости – хотя бы ради того, чтобы не расстраивать Maman, но даже он не продержится долго. Год? Два? Пять? Даже если десять – это не вечность.

Александр Александрович, будучи еще маленьким, пообещал во всем помогать брату, быть его опорой и правой рукой, что бы от него ни потребовалось. И если тот сам решится на адюльтер, он до самого конца сохранит все в тайне – потому что все мысли, надежды и чувства они делили на двоих, и счастье брата для него было даже превыше собственного. Хоть и притворства он искренне не выносил.

– Совсем забыл, – вдруг хлопнул он себя по лбу, – я же обещался дяде Коко* отдать до обеда книгу. Дырявая моя голова, – нарочито громко цокнул языком Александр Александрович, стремительно направляясь к выходу из библиотеки. – Это не отнимет много времени, я буду через пять минут.

Цесаревич бросил на него полный подозрения взгляд и, коротко пояснив, что дождется здесь, вернулся к чтению. Что именно мог взять у Константина Николаевича Саша, для Николая было загадкой – их литературные вкусы, мягко говоря, не совпадали, да и отношения их оставляли желать лучшего, но он не стал придавать этому значения. В конце концов, ему и без того было над чем подумать: профессор Бунге не давал расслабиться. И это при том, что обучение как таковое для цесаревича окончилось, и он теперь был вынужден лишь присутствовать на докладах министров у государя, да слушать курсы военной администрации и финансовой теории с политической экономией. И если с предметом Максимовского особых проблем не возникло, то финансы, преподаваемые Николаем Христиановичем Бунге, во многом именно из-за самого профессора, шли куда тяжелее. Научные взгляды его отторжения у цесаревича не вызывали, и даже некоторые предложения, касающиеся государственных вопросов, были ему близки, однако манера преподавания его скорее запутывала цесаревича, нежели действительно давала новые знания. Он задавал такие вопросы, на которые приходилось часами искать ответы в учебниках и научных трудах прошлого, при этом порой, чтобы найти их, приходилось проделать крайне извилистый путь.

Погруженный в распутывание «Системы логики» Джона Милля, Николай едва ли вел счет времени, однако все же расслышал звук открывающейся двери. Он обернулся, намереваясь попенять брату на задержку, и встретился взглядом с вошедшей Катериной: на лице её расцвело удивление. Впрочем, и сам он не ожидал узреть её на пороге, полностью о ней забыв.

– Ваше Императорское Высочество?

Стоит отдать ей должное, удивление не мешало ей сохранять отстраненную вежливость по отношению к нему, склоняясь в книксене.

– Катрин? Вы кого-то искали? – догадываясь по её реакции, что она отнюдь не за книгой посетила библиотеку, осведомился цесаревич, не делая и шага в её сторону – не из нежелания, а из опасения, что она тут же попытается сбежать. Признаться, эти её попытки уклониться от любой их встречи – случайной или намеренной – уже начали раздражать.

– Mademoiselle Мещерская передала мне просьбу Александры Иосифовны зайти к ней в библиотеку.

Николай закрыл книгу, которую держал в руках; ситуация вызывала интерес.

– Однако тетушка сразу после завтрака уехала в Стрельну.

Катерина нахмурилась, складывая руки на груди. Великая княгиня Александра Иосифовна, супруга Константина Николаевича, брата Императора, прибывшая из Павловска вчера, чтобы проститься с царской четой, осталась до вечера вместе с супругом, поэтому сегодня Катерина еще ощущала некоторую степень защищенности в опустевшем дворце – при своей царственной тетушке Николай вряд ли будет настойчиво искать с ней встречи. Но, по всей видимости, Всевышний решил посмеяться над ней.

– Это Вы подстроили, Ваше Высочество? – ровным, абсолютно холодным голосом поинтересовалась она. Зеленые глаза, смотрящие на него в упор, не выражали и грамма тепла.

Николай медленно покачал головой.

– Поверьте, если бы я желал срочно увидеться с Вами против Вашей воли, сделал бы это более… романтично. Mademoiselle Мещерская, говорите? – протянул он, уже догадываясь, откуда ноги растут у этой ситуации. Без брата здесь явно не обошлось. Не зря он подозревал, что «книга дяди Коко» – лишь повод срочно уйти.

Покинув кресло и сделав несколько шагов вперед, Николай заметил, как напряглась Катерина, явно готовясь отступить. Мысленно скрипнув зубами, но внешне никак не выражая своих эмоций на этот счет, он спокойно прошел к двери. С подозрением дёрнув витую ручку, он хмыкнул – что и требовалось доказать.

Катерина настороженно окликнула его:

– Ваше Высочество?..

– Так и есть, – подтвердил цесаревич ее догадку: – Заперто.

– С чего бы Мари так шутить? – недоуменно нахмурилась Катерина, приблизившись к узкому окну, за которым солнце ослепляюще зеленило проклевывающиеся молодые листья на дубах. Она старалась находиться как можно дальше от Николая и не смотреть на него.

– Сомневаюсь, что это была идея mademoiselle Мещерской. Скорее тут замешан Саша.

Это заявление даже заставило Катерину ошеломленно обернуться – такого исхода событий она явно не предполагала.

– Великий князь? Но… к чему ему это? Если только, – зеленые глаза сощурились, – он не действовал по Вашей инициативе.

– Катрин! – возмущенно-обиженно вздохнул цесаревич. – Чем мне Вам доказать, что я такая же жертва обстоятельств?

Она ничего не ответила. Полминуты непрерывного тяжелого взгляда, сопряженного с молчанием, он выдержал стоически, а после все же предпринял попытку сделать шаг к Катерине, но та тут же отшатнулась. Ни о каком разговоре и речи быть не могло. Зря Саша все это затеял.

– Не нужно ничего доказывать, – голос её звучал так же бесстрастно, как и десятью минутами ранее. – Просто скажите, можно ли выйти отсюда как-то иначе.

Николай остановился. Губы едва скривились в горькой усмешке: вот, значит, как все должно было окончиться. Впрочем, а чего он ожидал? И чего ему стоило ожидать? Граф Шувалов воскрес на радость невесте и свадьба вновь в силе. И даже если бы он оказался действительно мертв, это ничего бы не изменило – ему самому пришлось бы обручиться в скором времени. Так какое развитие их история должна была получить? В них были слишком сильны понимания чести и долга, чтобы все случилось как-то иначе.

Он бы желал сохранить хотя бы их дружбу (пусть и это было слишком невыносимо – воспринимать другом женщину, чувство к которой было куда сильнее), но в дворцовых стенах она бы непременно получила статус интимной связи: длинные языки и фантазии фрейлин не имели границ и не знали ничего святого.

А Катерина наверняка слишком устала от сплетен. И вряд ли хотела, чтобы оные достигли ушей её жениха.

Шумно выдохнув, Николай сомкнул пальцы на крае покрытой черным лаком столешницы и скользнул мрачным взглядом с гравюры Екатерины Второй на вставленные в ниши и тянущиеся к потолку книжные шкафы. Оттолкнувшись, он прошел к ним, что-то про себя отсчитывая, и спустя полминуты остановился перед тем, что находился в паре футов влево от центрального. Сняв с четвертой полки два толстых фолианта и потянувшись рукой куда-то вглубь, цесаревич нащупал рычаг и обернулся к Катерине.

– Выход есть. Пра-пра-бабка ценила тайные ходы, один из них шел из библиотеки. Но Вы уверены, что хотите выбраться таким способом?

– Вы можете предложить мне более приятный вариант? – она все же перестала избегать зрительного контакта. – Не думаю, что со второго этажа можно безболезненно выйти из окна.

Оглянувшись, Катерина быстро прошествовала к столику и сняла с него богато украшенный канделябр. Затеплить три свечи было минутным делом, и она сильно надеялась, что их хватит на все их явно не самое приятное путешествие: представить протяженность царских подземных лабиринтов она даже приблизительно не могла. Однако провести лишнюю минуту наедине (что, пожалуй, было страшнее всего) с цесаревичем она не желала. Столь отчаянно, что неизвестные подземелья казались детской игрой.

Увидев её готовность и промелькнувшую во взгляде решимость (кажется, где-то там даже был азарт, что не вызвало ни капли изумления), Николай едва заметно улыбнулся и с усилием повернул рычаг. Стеллаж вместе с квадратом наборного паркета, на котором стоял, медленно, с глухим скрежетом – чувствовалось, что этим способом уже давно не пользовались – уехал вглубь, и из образовавшихся по левую и правую руку щелей пахнуло холодным сырым воздухом. Темнота не позволяла разглядеть ни единой детали, крывшейся где-то там, в неизведанной части дворца, отчего они оба – и Николай, и Катерина – чуть помедлили: любопытство, постепенно овладевающее ими, не успело полностью отогнать некоторые опасения – в конце концов, никто не мог гарантировать, что они выберутся. Но и стучать в запертую дверь было явно бесполезно: если ситуация подстроена Александром Александровичем, он точно позаботился, чтобы никто из слуг как минимум в ближайшие полчаса здесь не появлялся, тем более что дворец существенно опустел с отъездом царской четы.

Цесаревич обернулся, протягивая руку княжне:

– Позвольте мне одну свечу – я пойду вперед. Все же, мы как-то несколько раз гуляли там с Сашей и хоть немного знакомы с этими подземельями.

– Лучше места для прогулок и представить нельзя, – саркастично прокомментировала его фразу Катерина, впрочем, ни капли не оттаяв. – Гувернантки Вам случайно экскурсий не устраивали?

– Говорите так, словно сами никогда не исследовали заброшенных уголков родового поместья, – поддел её цесаревич, явно не беспочвенно: на бледном лице проступил легкий румянец.

Вместо ответа молча вынув свечу из рожка и протянув оную Николаю, Катерина подошла ближе и, едва сдерживая желание первой шагнуть в неизвестность, послушно последовала за ним. Спустя минуту, повинуясь нашедшему парный рычаг на оборотной стороне стены цесаревичу, стеллаж вернулся на свое место, оставляя искателей приключений в почти кромешной тьме: только небольшой круг света у них под ногами, образованный тремя свечами в руках, разгонял этот мрак. Поежившись – то ли от холода, то ли от бессознательной напряженности, которую так просто было не прогнать – Катерина двинулась вслед за направившимся куда-то вперед Николаем, стараясь одновременно держаться в паре шагов от него и внимательно изучать неровную каменную кладку пола, чтобы не оступиться и не запнуться.

Периодически цесаревич предупреждал её о возможных колдобинах и ямах, а также о поворотах, но по большому счету на протяжении первой четверти часа они пробирались по каменному мешку в полном молчании. Узкий коридор, едва ли в сажень шириной, долгое время был абсолютно прямым, и единственной проблемой являлись изменения его высоты – где-то арочный потолок опускался так низко, что приходилось сильно пригибаться, чтобы ненароком не удариться об острые камни. После он несколько раз вильнул влево, а потом Николай отчего-то сам свернул в еще более узкое (пожалуй, в пару аршинов) ответвление. Сыростью отсюда тянуло не так сильно, как из оставленной ими части, но теплее ни на градус не стало. И, вдобавок ко всему, где-то послышался отвратительный писк – то ли мышиный, то ли крысиный. Инстинктивно приподняв юбки, Катерина еще внимательнее стала вглядываться в освещаемый двумя свечами с её канделябра участок пола, дабы ненароком не наступить на бросившегося к ней грызуна – кто знает этих животных, что им в голову взбредет.

Когда Николай внезапно остановился, ничего при этом не сказав, Катерина по инерции сделала еще несколько шагов, тут же ударяясь лбом о его напряженную спину и чудом лишь успев вывести руку в сторону, чтобы не опалить мундирный полукафтан.

– Что там? – хриплым голосом поинтересовалась она, не понимая причин неожиданной задержки и делая шаг назад. Попыток обойти и выглянуть не предпринимала: хотя бы потому, что ширина коридора не позволяла этого сделать так, чтобы не оказаться прижатой вплотную к цесаревичу.

– Лестница, – коротко сообщил тот. – Стойте здесь – я спущусь и проверю, чем она оканчивается.

Катерина нахмурилась, но ничего говорить не стала: бороться с упрямством Николая было бы бесполезно. И без того было ясно, чем бы окончился их новый обмен укоряющими репликами. Он не желал позволить даме рисковать собой, она – тревожилась за жизнь и здоровье Наследника Престола. Аргументы с обоих сторон были неоспоримыми. Внешне спокойно наблюдая, как тот медленно преодолевает узкие ступеньки, постепенно скрываясь где-то в темноте провала, Катерина старалась дышать как можно размереннее и про себя шептала молитву – её намерение никак более не сближаться с цесаревичем и вернуть их отношения в ранг официально-вежливых не мешало искреннему беспокойству за него. В конце концов, она служила короне и имела право на волнение подобного рода.

Минуты, проведенные в одиночестве, показались вечностью: холодная рука стискивала фигурное основание золотого канделябра так, словно хваталась за спасительную соломинку, в то время как негнущиеся пальцы свободной оглаживали края нательного крестика. И до рези в глазах Катерина вглядывалась в зияющую яму перед собой, куда уходила старая витая лестница. Ожидая. И молясь.

Когда чернильная тьма приобрела оттенки серого, а после и постепенно потеплела от огонька свечи, она с облегчением выдохнула и на миг прикрыла глаза, не сдерживая слабой улыбки. Тут же стершейся, стоило Николаю наконец вновь подняться на поверхность – это было не то, что она готова демонстрировать. Не стоит.

– Что там? – повторила она свой недавний вопрос, но уже адресуя неизведанному для нее нижнему уровню. Цесаревич не выглядел встревоженным, что дало ей шанс надеяться на лучшее.

– Спуск к первому этажу: оттуда можно будет выйти в Камеронову галерею.

Представив, какие слухи пойдут, стоит ей появиться с цесаревичем среди оставшихся в Царском Селе фрейлин (именно им отвели эту постройку), Катерина не замедлила уточнить:

– Выхода за пределы дворца там нет?

Николай пожал плечами: когда они с братом здесь бегали (с бо́льшим количеством свечей, бесспорно), они не искали выходов – просто наслаждались возможностью исследовать неизведанное, заодно спрятавшись от учителя. Однажды они даже изрядно напугали государыню, не появившись к обеду: их в тот день слуги с ног сбились искать. Однако о своем тайном месте матери мальчишки не рассказали – решили сохранить это между собой. И только Катерина спустя столько лет оказалась посвящена в этот секрет.

– Должен быть, но я не имею ни малейшего предположения, где он находится.

Молчаливым кивком приняв эту информацию, Катерина подошла ближе к краю и, отказавшись принять руку – тактильных контактов она избегала еще более рьяно, нежели зрительных – дождалась, когда Николай начнет спуск вновь, прежде чем ступить на покатую каменную ступеньку, крепко придерживая юбки одной рукой. Каждый шаг на фут ниже был особенно осторожным и взвешенным, поскольку количество света, выданное догорающими свечами, оказалось недостаточным, чтобы рассмотреть всю лестницу, а от её закручивающегося направления и однообразия узких линий под ногами картинка плыла. В какой-то момент Катерина даже пожалела, что отказалась от поддержки, но все же надеялась сохранить трезвость сознания. В конце концов, опыта в исследовании подземелий и просто заброшенных строений у нее не было, но на кисейную барышню, ни разу не покидавшую маменькиного крыла, она уже не походила.

Взгляд то и дело уходил с темно-серого камня, холод которого пробирался даже сквозь подошву мягких туфель, ощущающих каждую неровность пола, на плечи цесаревича – узкие для мужчины, но даже в такой ситуации сохранившие идеальную осанку. Мысли, вроде бы сконцентрированные на крайне опасном спуске, нет-нет, да пытались упорхнуть в неверном направлении. Будь у нее твердая поверхность под ногами, Катерина бы точно зажмурилась, но делать этого сейчас было категорически нельзя.

Недовольно (в отношении самой себя) выдыхая, она с удвоенным усердием принялась выбирать место, куда можно ступить в следующий момент. Но все же просчиталась – проклятый каблук скользнул по разрушенному краю, осыпавшемуся мелкой крошкой.

Беззвучно схватив губами воздух и взмахнув руками – она даже испугаться не успела – Катерина постаралась податься вперед, чтобы удержать равновесие, но едва ли помогла себе: вместо падения на спину и удара затылком поняла, что сейчас сорвется в пустоту и, что значительно хуже, рискует задеть цесаревича, опережающего её на шесть-семь ступеней.

Каким чудом она не упала, а только на инерции практически пролетела это расстояние, сумасшедше перебирая внезапно оледеневшими и разве что не онемевшими ногами, все же врезаясь в Николая – она даже не поняла. Сердце неистово колотилось в груди, создавая гул в ушах и пульсацию где-то в голове, за которыми обеспокоенный голос цесаревича оказался разобран далеко не сразу.

Привлеченный колебаниями света за своей спиной и каким-то шумом, он обернулся в тот же момент, когда Катерина стремительно соскользнула по лестнице, едва успев вжаться боком в стену и выставить свободную руку – только так ему удалось и замедлить падение Катерины, и самому не сорваться с ней. Пусть и стоял он уже на предпоследней ступени – сила удара могла бы оказаться достаточной для того, чтобы пролететь это расстояние спиной вниз.

– Катрин? – в который раз позвал её Николай, видя, что она едва ли понимает происходящее: кажется, испуг оказался запоздалым, и теперь княжну начало ощутимо потряхивать. Инстинктивно прижав её к себе, он медленно провел ладонью по дрожащим острым лопаткам, четко ощущающимся даже под плотной тканью платья. – Тише. Все позади, – как маленькой, почти по слогам, выдыхая полушепотом в волосы, повторил он ей то ли дважды, то ли трижды – едва ли кто-то считал.

– Простите, Ваше Высочество, – вдруг прозвучал её надломанный голос – ничуть не громче его собственного. Кажется, она все же сумела взять себя в руки, пусть и не слишком уверенно: поднимать голову до сих пор не стремилась, но попытку отстраниться предприняла.

– Вы точно готовы двигаться дальше?

– Я в порядке, – заверила его Катерина и, дождавшись, когда случайное объятие станет не столь крепким, сделала короткий шаг назад – большего не позволяла узкая ступенька. И еще несколько секунд ожидала, пока Николай, никак этого не комментируя, спустится ниже, чтобы вновь создать расстояние между ними. Единственная пара слов, сорвавшихся с её собственных губ после – предложение взять свечу вместо утерянной в момент этого неловкого падения. И не более того.

К счастью, лестница вскоре кончилась, хотя дальнейший путь был еще менее понятен, но хотя бы предположительно должен был таить меньше опасностей. Хотя, куда вели все эти зияющие чернотой коридоры из широкого зала, в котором они оказались, покинув вертикальный мешок, было сложно предположить.

– Если мне не изменяет память, нам налево, – словно читая её мысли, сообщил цесаревич. – По крайней мере, если Вы не передумали относительно своего нежелания выходить в Камеронову галерею.

– Куда выведет этот коридор? – поводя вытянутой рукой с зажатым в ней канделябром перед собой, поинтересовалась Катерина: это особо ничего не дало, но попытаться стоило.

– Предположительно – к большому пруду, – заметив задумчивость своей спутницы, Николай добавил: – Мы всегда можем выйти сюда, если не сумеем найти дорогу в той стороне.

Уже привычным безмолвным кивком приняв предложение, Катерина, сохраняя установившееся между ними расстояние в пару футов, двинулась почти наравне с цесаревичем в выбранном направлении, увлеченно разглядывая каменные стены по левую руку от себя: именно их лучше всего освещали свечи.

Обстановка чуть переменилась – зал, где они очутились после спуска, выглядел так, словно бы когда-то функционировал, например, в качестве танцевального: пол укрывали деревянные доски, пусть и потерявшие былую красоту, вздувшиеся от влаги и рассохшиеся в местах стыков. Стены когда-то имели светлый цвет, но за столько десятилетий краска не только поблекла и пошла пятнами, но и начала отваливаться вместе с материалом, на который была наложена, обнажая темный камень. Под потолком виднелись железные остовы, по всей видимости, когда-то державшие на себе свечи. Вряд ли зал был богато обставлен – ни намека на меблировку и даже лепнину, без которой уже не представлялся ни один дворец – но явно удостоился большего внимания, нежели иные помещения этих лабиринтов, виденные ранее.

Впрочем, что именно они видели? Коридоры? Так им и не положено быть особо впечатляющими.

Как и в целом подземельям.

***

Они шли, наверное, уже с полчаса, меняя коридоры на небольшие комнатки, а те – вновь на коридоры. Залов, подобных тому, в который они вышли, спустившись по лестнице, им больше не встречалось. Возможно, будь они младше, даже такие пустые помещения вызвали бы любопытство, но сейчас они не пробуждали никаких чувств, кроме усталости и желания поскорее глотнуть свежего воздуха и света. Невольно подумалось о застенках Петропаловки, и возникло ощущение, что узники её должны были сойти с ума уже в первую неделю пребывания там.

Огарок свечи оплавился уже настолько, что последние минуты стекающий воск оставлял свои горячие дорожки на руке, обещая ожоги. Задумчиво понаблюдав за все ослабевающим огоньком, цесаревич обернулся к Катерине, идущей в пяти-семи шагах от него: света, доносящегося от канделябра, что она держала, должно было хватить – конец пути по примерным подсчетам уже близко. В стенах начали появляться зарешеченные отверстия для циркуляции воздуха, да и помещение, в которое они вышли парой минут ранее, выглядело не в пример приятнее предыдущих – явно использовалось чаще, находясь ближе к выходу.

Однако нехватка света все еще ощущалась очень остро – на двоих у них осталась практически одна свеча, и та в руках Катерины, которая о случившемся ничего не знала. Оповещать её Николай не желал: в конце концов, разминуться на этом прямом пути без разветвлений было крайне сложно. А что-нибудь массивное и преграждающее дорогу он явно заметит. И даже то, что шли они, не совещаясь друг с другом, иногда меняя темп, и потому порой создавая слишком явную дистанцию, не должно было стать проблемой.

Как оказалось, Николай себя несколько переоценил: как и в детстве неопознанное влекло слишком сильно, любопытство заглушало всяческую осторожность, интерес к открытиям пробуждался яркими вспышками, маня сделать шаг туда, куда не стоило бы и взгляд бросать.

Новый коридор был довольно широким, но главное, он производил впечатление помещения, в котором велись какие-то работы. К чему они в подземелье – вопрос. И кому они понадобились, тоже неизвестно. Однако здесь можно было заметить несколько свежих груд камней, сваленных в разных частях коридора, какие-то металлические опоры, уложенные вдоль правой стены. На глаза попались даже проржавевшие крепления для факелов: видимо, освещение здесь или планировалось, или когда-то было – в большинстве прочих помещений их не наблюдалось. Катерина, неспешно шедшая где-то по левую руку от цесаревича, замешкалась, изучая приставленные к стене рамы с нее ростом, а сам Николай продолжил идти вперед, разглядывая очертания маленькой – едва ли в аршин высотой – двери сбоку. Она выделялась среди каменной кладки ровной металлической поверхностью и странным решетчатым оконцем, которое отчего-то вновь наводило на мысль о застенках Петропавловки. Пожалуй, на сегодня воспоминаний подобного рода достаточно.

Однако в Царском Селе тюрем не было, особенно под Старым Дворцом.

Крайне заинтригованный, Николай старался лучше разглядеть дверцу – она находилась за пределами светового пятна, созданного единственной полноценно теплящейся свечой; сказать Катерине о находке он, отчего-то, не подумал – то ли от того, что особой ценности она все равно для них не представляла, то ли просто не желал предпринимать очередную бесполезную попытку заговорить. Медленно делая шаг за шагом, он все же обернулся в сторону своей спутницы – она все так же изучала рамы, кажется, решившись одну из них даже сдвинуть – и, словно расплачиваясь за свою невнимательность, запнулся о лежащий под ногами камень, явно откатившийся от находящейся неподалеку насыпи. От резкого взмаха рукой едва теплящийся в его ладони огонек погас окончательно.

Падения не случилось (это было бы слишком смешно и странно – упасть почти на ровном месте от такой мелочи), но все же без некоторой потери равновесия не обошлось: почти пробежав пару футов вперед, Николай автоматически выставленной вперед рукой наткнулся на какую-то деревянную опору, тут же вгоняя в ладонь занозу. Впрочем, сейчас это мало его волновало – столб издал угрожающий скрежет. Цесаревич вскинул голову, пытаясь разглядеть оный, но едва ли мог что-то увидеть в этой темноте, кроме как понять, что это была не одиночная колонна, а деревянные строительные леса. Он сделал несколько быстрых шагов в сторону, надеясь уйти из опасной зоны, но плечом встретился с еще одной частью сооружения, вновь вызывая тот же недобрый звук. Губы уже разомкнулись, чтобы попросить Катерину посветить сюда – без конца тыкаться слепым котенком было явно чревато для жизни, – но та, похоже, среагировала быстрее. Вряд ли кто-то другой мог резко рвануть его куда-то назад, вцепившись в руку и оттолкнув.

А потом раздался отвратительный грохот чего-то тяжелого и раздробившегося: звук еще долго эхом отдавался по коридору. И наступила темнота.

Звон упавшего где-то в стороне канделябра за этим шумом остался незамеченным.

– Ваше Высочество, Вы в порядке?

Судя по голосу, исходившему откуда-то справа, Катерина была сейчас там, где секундами ранее стоял он сам. Николай нахмурился, делая неуверенный шаг: он даже сумел устоять на ногах после этого неожиданного рывка, поэтому не получил вообще никаких повреждений.

– В полном, – заверил он её, стараясь сначала провести ногой по полу, прежде чем поставить её на новый участок. – Скажите еще что-нибудь.

– О Вашем умении находить неприятности? – кажется, на сей раз в её тоне даже прозвучали шутливые ноты. И, кажется, двигался он в верном направлении.

Вытянув руку вперед, цесаревич одновременно пытался и не натолкнуться вновь на деревянный каркас, и отыскать Катерину. Впрочем, последнее случилось довольно быстро: она не так далеко сумела переместить его самого. Пока пальцы дотрагивались до пустоты, выставленной вперед ноги вдруг коснулось что-то холодное и мягкое. Мгновение потребовалось, чтобы понять – её ладонь, тоже искавшая его в темноте. И еще мгновение – чтобы их руки встретились, как-то инстинктивно слишком жадно переплетаясь пальцами. Будто опасаясь потерять этот спасительный контакт.

Опустившись на колени и свободной рукой пытаясь понять, в каком положении сейчас находится Катерина, Николай ощущал себя слепцом: медленные движения, изучающие рельеф ткани платья, линии талии, плеча, шероховатость цепочки, выступающих шейных позвонков, очертания неявных скул.

– Вы в порядке? – выдохнув, он отзеркалил её собственный вопрос, больше всего опасаясь услышать (а впрочем, разве бы сказала бы она об этом?) отрицательный ответ.

– Почти.

Решившая сразу сознаться Катерина кожей ощутила, как изменилась атмосфера и темнота, и ранее бывшая неприветливой, вдруг как-то тяжело легла на грудь. Пришлось спешно добавить, от волнения даже проглотив конец фразы:

– Ничего серьезного – задело упавшим камнем ногу.

– Можете встать?

Ладонь цесаревича, до того лежавшая на её щеке, опустилась к плечу – ожидаемый жест поддержки, и Катерина облегченно выдохнула, радуясь, что мрак коридора скрывает её внезапный румянец – все то время, пока горячая рука взволнованно ощупывала её, она была безжизненней любой статуи. Даже кровь, казалось, прекратила свой бег по венам. А когда пальцы замерли где-то у виска, она и вовсе испугалась, что рискует аки томная барышня потерять сознание. И оттого сейчас стало куда как спокойней.

– Наверное.

И вслед за этим попыталась подняться, зашипев от боли, стоило лишь поставить правую ногу на пол и перенести на нее вес. Когда с деревянного каркаса свалился камень, один из крупных осколков задел её лодыжку, вынудив упасть. Катерина полагала, что обойдется гематомой – все же, сила удара была немалая, – но оказалось, что все несколько серьезнее. Вряд ли перелом, хотя и не исключено, но то, что ступать на эту ногу невозможно, уже ясно как день.

– Вы опять пытаетесь геройствовать? – угадал её состояние цесаревич, от которого это возмущенно-обреченное шипение не укрылось, да и вцепившиеся в его ладонь пальцы тоже не вызывали оптимистических надежд.

– Учусь у Вас, – сквозь зубы парировала Катерина, все же поднявшись, но стоя только на левой ноге – правая безвольно была подтянута к ней.

– Нога? – без лишних слов уточнил Николай и получил такой же короткий ответ:

– Правая.

Быстро сориентировавшись, он осторожно выпустил холодную кисть из своих пальцев и, приблизившись к Катерине еще на шаг справа, чтобы расстояние между ними стало совсем незначительным, обхватил её за талию. Мысль взять пострадавшую княжну на руки пришлось отбросить: передвигаться в кромешной тьме и без того было опасно, а в таких условиях это бы явно окончилось новой травмой. Возможно, более страшной. Он бы даже не рискнул надеяться на защиту ангела-хранителя – минутой назад он уже избежал смерти. Не стоило пробовать вновь.

– Быть в который раз спасенным дамой – мое самолюбие, признаться, уязвлено, – прокомментировал ситуацию цесаревич, чем вызвал у Катерины насмешливую улыбку. Он не мог видеть её, но слышал в ответной фразе. И улыбался сам невольно.

– Бесспорно, лучше потерять жизнь, но сохранить гордость. Почему Вы не сказали, что лишились свечи?

Ей стоило корить себя, что она не заметила этого, но и Николай не должен был молчать. Хотя, чего еще она могла ожидать от него, особенно с учетом того, как старалась строить линию поведения с ним?

– Боюсь, теперь слухов нам не избежать, – оставив без ответа её вопрос, сообщил цесаревич. – Наше появление в Камероновой галерее вызвало бы куда меньше вопросов.

– Намереваетесь укорить меня в случившемся? – уточнила Катерина, впрочем, мысленно готовая принять любую вину: она слишком переволновалась, когда услышала тот треск и увидела, как недобро покачнулся камень на вершине строительных лесов. Каким чудом она пролетела это расстояние и сумела сдернуть цесаревича с места, до сих пор не понимала – не иначе как Всевышний помог.

– Ничуть, – хмыкнул Николай, замолкая на этом.

Катерина тоже больше говорить не стала ничего, и оставшийся путь они проделали в абсолютном молчании. Дорога, что могла бы занять всего минут двадцать, протянулась почти на час, с частыми остановками и проверками местности. Передвигаться впотьмах – лишь ближе к концу тьма стала чуть менее непроглядной (несколько отверстий под самым потолком, которые и дали возможность понять, что свобода близко) – было не лучшим развлечением. Особенно с учетом состояния Катерины, вынужденной опираться на цесаревича, поскольку на правую ногу наступать она не могла совершенно. Им крайне повезло, что до выхода оставалось несколько саженей и не требовалось никуда сворачивать. И, пожалуй, что двери как таковой не существовало – лишь небольшой завал из камней. Из щелей между ними пробивались солнечные лучи, которые сейчас показались истинным спасительным светочем.

Когда Николаю удалось справиться с камнями, оставленная им ради этого Катерина, прислонившаяся к стене, на мгновенье зажмурилась – ей казалось, она ослепла. Потребовалось некоторое время, чтобы вновь существовать не во тьме подземных лабиринтов и определить, куда именно вывел их выбранный ход. Впереди раскинулось озеро, чистая вода которого даже почти не колебалась – день выдался безветренным; дворец остался где-то по левую руку, и чтобы дойти до него обратно, потребовалось бы не менее четверти часа быстрым шагом, а то и все полчаса.

Вновь поддерживаемая молчащим Николаем, Катерина задумчиво сделала еще несколько шагов вперед и обернулась: небольшая земляная насыпь, даже не похожая на полноценную пещеру, едва ли могла дать понять случайному прохожему, что скрывается в её недрах. Поистине императорские подземелья строились с умом. Хотя закрадывался вопрос, не пытался ли кто любопытный узнать, что находится за этой каменной горой, что цесаревич сейчас даже не стал восстанавливать.

– Все же, задумка Саши исполнилась, – вдруг произнес он, усмехаясь. – Хотя как-то криво.

Им не удалось поговорить, но за время этого «путешествия» они обмолвились куда большим количеством фраз, нежели за всю последнюю неделю. Это уже был большой шаг вперед, особенно если учесть, что он сейчас почти прижимал к себе пострадавшую княжну, даже при том, что её напряжение ощущалось каждой клеточкой – если бы не нога, она бы явно уже на добрую сажень отошла.

– Напомните мне поблагодарить Его Высочество, – сарказм в голосе даже не скрывался.

О, это он определенно сделает.

– Зато теперь Вы понимаете, что наши с Вами размолвки хорошим окончиться не могут, – назидательным тоном сообщил Николай, на что в ответ получил театрально-удивленный взгляд.

– Или чье-то любопытство?

– Чего-то любопытства могло и не быть, если бы кто-то не опасался пустых сплетен и не настоял на выборе более опасного и длинного пути, – в тон ей отозвался цесаревич. Катерина, постепенно заражаясь этим забытым азартом привычного спора, парировала:

– О том, что он опасный, не было и намека.

– Словно бы Вас это остановило, mademoiselle.

– Хотите сказать, что мне недостает рассудительности?

– О, боюсь, этого у Вас в избытке, – не согласился Николай, – иной чопорной даме можете фору дать.

Наигранно-возмущенно ахнув, она резко остановилась, тут же разрывая их вынужденный контакт и демонстративно складывая руки на груди; в зеленых глазах проскользнули смешинки. Правда, особому отдалению это не поспособствовало – Николай продолжал стоять рядом, пристально смотря ей в глаза, и от этой близости становилось слишком не по себе. Если бы не нога, она бы определенно сделала большой шаг назад, но, пострадав от собственной глупости (гордости), была лишена такой возможности.

Стараясь выглядеть как можно более серьезной, Катерина подхватила юбки, едва обнажая носки туфель, и, собравшись, решилась на резкий прыжок на здоровой ноге назад. Мысль была не слишком разумной – равновесие опять позорно потерялось, отчего она покачнулась, но удержалась, выпрямив поврежденную ногу и коснувшись ей земли. Поморщившись от неприятных ощущений в лодыжке, упрямо сощурилась в ответ на насмешку в глазах цесаревича, явно готового что-то сказать о её ребячестве и намеревавшегося рвануться вперед, чтобы уберечь её от падения – в его позе и взгляде это читалось более чем отчетливо.

И медленно произнесла:

– Лучше так, чем абсолютно забыть о том, к каким последствиям может привести необдуманный поступок.

– И вовсе лишиться возможности делать то, что хочется, а не то, что до́лжно?

– Вам ли не знать, что желания сердца порой следует полностью подавить?

Она подразумевала адюльтеры Императора, от которых страдала Императрица, а вместе с ней и старшие её сыновья, тревожащиеся за мать. Николай же в её словах видел нечто иное, связанное с его собственной судьбой, которая изначально была выбрана за него и не могла быть изменена. И требовала все личное отринуть, принимая лишь государственное.

– Нужна ли народу бездушная статуя, лишенная сердца?

В отличие от прочих фраз, перебрасываемых друг другу словно маленькие мячики, заполненные насмешливыми остротами, эта – была абсолютно серьезной. Глаза напротив утратили всяческое веселье, пронзая Катерину тяжестью правоты, плещущейся в них. А от следующих слов она и вовсе забыла, как дышать:

– An-papa был истинным Императором, и сумел остаться верным своему сердцу.

Два шага между ними на доли секунды показались непреодолимой пропастью.

Которая спустя мгновение была уничтожена, и Катерина успела лишь ошеломленно ахнуть, когда Николай подхватил её на руки. Глаза его вновь смеялись, словно и не было этого болезненного откровения, прервавшего словесную пикировку шутливыми остротами.

– И только попробуйте вновь напомнить мне о длинных языках фрейлин, – предупредил он. – И о моей спине, – добавил, догадываясь, какой еще аргумент могла привести Катерина. – Самостоятельно Вы все равно не дойдете.

Отводя взгляд в смущении от этой старательно избегаемой близости, она тихо рассмеялась: этого стоило ожидать.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, июнь, 1.

Стоило Константину Николаевичу с супругой и сыном отбыть обратно в Павловск, Николай вздохнул с облегчением: он ровно относился ко всем родственникам, однако тяжелый нрав некоторых из них причинял даже ему немало неудобств. С тяжелым взглядом Александры Иосифовны, перед которой обращались в камень даже собственные дети, не сравнился бы холод в глазах покойного An-papa – тот был тверд и непреклонен как к поданным, так и к семье, однако при этом его любовь и сердечность по отношению к внукам не признавала никаких сомнений в своей искренности, в то время как сказать, что в действительности чувствует к детям и племянникам Великая княгиня, не представлялось возможным. Даже когда она была юной принцессой, принявшей православие, пятилетний Николай испытывал перед ней некоторую робость, а с возрастом «тетя Санни» растеряла свое девичье веселье, и вкупе с гортанным, хриплым голосом, который порой можно было попутать с мужским, особенно когда она говорила по-французски (крайне дурно, надо признать), это производило не лучшее впечатление. Особенно если учесть, что Великая княгиня обожала мистицизм, что не могло не сказаться на её натуре.

Словом, не описать чувств цесаревича, когда он смотрел вслед отъезжающей карете из окон своего кабинета.

Вот только если Николай испытывал искреннюю радость, то Катерина, пусть и тоже не проникшаяся любовью к семье Константина Николаевича, с самого утра старалась комнаты своей не покидать. Отчасти ей это удавалось благодаря травме, полученной несколькими днями ранее в подземельях – осмотревший ногу доктор Здекауер пресек лишние волнения, сообщив, что кость цела, но некоторое время все же придется поберечься. Благо, он не спрашивал о причинах травмы, но взгляд, брошенный на цесаревича, когда тот привел (хотя честнее будет сказать «принес») пострадавшую барышню во дворец и вызвал лейб-медика, был красноречивее любых фраз. Наверняка Здекауер все понял, но, хвала Создателю, он умел хранить тайны царской семьи.

В другое время Катерина бы посетовала на свое «боевое ранение», вынудившее её пребывать преимущественно в спальне, которую она делила с Сашенькой, как и в Зимнем, а потому практически находиться в бездействии. Но сейчас ей это даже оказалось на руку – цесаревич, занятый визитами министров и преподавателей, днем не имел возможности встретиться с ней, а вечером его появление в фрейлинской части выглядело бы крайне… indécemment. Время же её прогулок в висячий садик не совпадало с редкими минутами его отдыха. И если бы не излишняя болтовня Сашеньки, внезапно решившей, что без бесконечных бесед Катерина затоскует, возможно, эти дни отдыха даже оказались бы приятны.

Тем более что ей было чем их заполнить.

Старым газетам, которые она забрала вместе с письмами и браслетом, еще когда впервые оказалась в потайной комнатке, ранее она не придала никакого значения – даже в полной мере не осознала, зачем прихватила их. Теперь же, узнав о не сложившемся браке старого князя и скончавшейся от холеры Вере Аракчеевой, она внезапно задумалась – случайно ли вообще оные хранились у маменьки. Она даже литературных журналов не оставляла надолго, исключение сделав лишь для нотных, если удавалось найти интересное произведение. А тут не представляющие совершенно никакого интереса для светской женщины газеты, больше подходящие для утреннего чтения главе семейства. Однако вряд ли они хранились именно по его требованию – ни единого намека на то, что папенька имел доступ к той комнатке, не было.

Второй день внимательно просматривая каждую заметку и едва ли не по слогам разбирая заголовки, Катерина силилась найти хоть что-то, способное объяснить причину присутствия этих газет в закрытом на замок ящичке, куда не мог попасть ничего не значащий мусор. Однако ей на глаза даже знакомые фамилии не попадались, что уж говорить о каких-нибудь происшествиях, которые могли иметь значение для её семьи. Исключение – декабрьское восстание, но скупые двадцать семь строк о нем были прочтены на шесть раз, а ничего хотя бы мало-мальски ценного обнаружить не удалось.

Шумно выдохнув, Катерина отклонилась назад, утопая спиной в подушках, прислоненных к изголовью постели. Поджав губы, она настойчиво скользила взглядом по начавшим выцветать буквам, как когда-то – по неровным строчкам чужих писем; беспорядок вокруг, сотворенный множеством раскрытыхгазет и скомканным покрывалом, её уже не волновал, хотя обычно Катерина внимательно следила за опрятностью своей спальни. Даже её вид выдавал крайнюю степень задумчивости и погружения куда-то на самое дно мыслей: всегда аккуратно собранные волосы сейчас были лишь заплетены в косу, из которой уже выбилось несколько волнистых прядей, утреннее платье так и не сменилось, хотя время доходило к четырем, а на лице не было ни грамма румян и пудры – только обкусанные губы выделялись ярким пятном на бледном лице.

От напряжения, что сохранялось уже вторые сутки, понемногу начали болеть глаза, и четкость взгляда терялась, однако Катерина упрямо продолжала изучать то газеты, то лежащий рядом лист бумаги, на который она спешно перерисовала свою случайную находку – семейное древо князя Остроженского. Или же, ей теперь стоило называть его Трубецким?..

Принадлежность дядюшки (Господи, как же трудно было его воспринимать за родственника!) к этому древнему роду ей открылась практически случайно – когда она, заприметив на стене тайной комнатки большую родословную, не имеющую отношения к Голицыным, из чистого любопытства рассмотрела каждый элемент и увидела слишком знакомые имена и не менее знакомые даты. А после вдруг вспомнилось, что однажды Борис Петрович упоминал свое родство с Трубецкими, хотя на тот момент ей думалось, что это такая же ложь, как и роман «тетушки» Ольги с Императором, и история Натальи Голицыной. Как оказалось, не все в его словах было плодом его собственных мечтаний.

Если верить этой родословной, батюшкой Борису Петровичу приходился Петр Алексеевич Трубецкой, ссыльный декабрист, вступивший в связь с крестьянкой Анной Остроженской. По отцу он состоял в родстве с Нарышкиными, а потому имел даже отношение к покойному Петру Великому. Принимая же во внимание то, что Катерине удалось обнаружить в одной из газет почти сорокалетней давности, в числе декабристов также находился Константин Алексеевич Трубецкой, младший брат Петра Алексеевича и, соответственно, дядюшка Бориса Петровича. Если эту родословную составлял сам князь, наверняка он успел получить какую-то информацию о своих родственниках, а потому появлялась вероятность того, что он вступал с ними в контакт.

Ощущая, как её разум застилается чем-то тягучим и липким, мешающим трезво мыслить, Катерина прикрыла глаза, ослабляя хватку и позволяя бумагам выскользнуть из пальцев. Даже имея перед глазами четкую картинку, она начинала путаться в семейном древе Трубецких, но более того она переставала понимать, в какую сторону ей двигаться теперь. Казалось бы – начни с ближайших родственников, однако кроме их имен и дат (которые, причем, имелись не везде) она ничего не имела. Не спрашивать же каждого встречного в Петербурге, знает ли кто Константина Алексеевича Трубецкого или кого-то из его детей, которых, впрочем, могло не быть – эта ветвь на рисунке не получила продолжения. А с учетом того, что родился он еще в конце восемнадцатого столетия, сейчас его вполне уже могло не быть в живых.

Единственным вариантом было написать маменьке, однако, кто мог поручиться, что она знает хоть что-то?

С мученическим стоном потянувшись – затекшая спина отозвалась болью, и не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, какой судорогой сейчас сведет ноги, стоит только их спустить с постели – Катерина обернулась к письменному столу, невольно скользя взглядом по маленькой семейной фотографии в простой гипсовой раме.

Пожалуй, у нее действительно не было выбора.

Комментарий к Глава шестнадцатая. Не разрушай эти рамки

*домашнее прозвище вел. кн. Константина Николаевича, сына Николая I.

========== Глава семнадцатая. Оттают мечты, погибшие в лютый мороз ==========

Российская Империя, Царское Село, год 1864, июнь, 2.

Как и говорил Александр Александрович, не прошло и недели, как тишина опустевших стен разорвалась в клочья: они готовились принять Лейхтенбергскую фамилию. И пусть даже сам цесаревич не отдавал особых распоряжений на этот счет – подготовить комнаты не то же, что заняться торжественным приемом, от которого отказались – дворец загудел, словно улей. Николай, морщась от то и дело являющихся к нему с вопросами придворных и слуг, уже подумывал о том, что ничего не меняется – есть ли здесь родители, нет ли их, все одно: эти чертовы гофмаршальские приготовления даже по самому незначительному поводу обязаны состояться. Как еще ему позволили обойтись без грандиозного бала в честь кузенов, ограничившись ужином в Белой столовой. Бесспорно, не без развлечений – он хорошо знал о любви кузин к пению и чтениям, но это все же должно было походить на домашний вечер в кругу близких, а не помпезное торжество.

К великому счастью цесаревича, из старших родственников в ближайшее время визитов наносить никто не намеревался – Мария Николаевна предпочла остаться во Флоренции, Ольга Федоровна – супруга дяди Михаила, почти ровесница самого цесаревича (ей было двадцать пять), разделила с оным наместничество на Кавказе, хотя её-то Николай был бы рад видеть. Единственное, что к Троицину дню намеревались прибыть Ольденбургские, и это могло стать причиной некоторых неудобств, поскольку их разговор с юной принцессой, Екатериной Петровной, вышел крайне неловким – на его известие о скорой помолвке она отреагировала не так, как ему бы хотелось. И вряд ли при новой встрече она станет вести себя, словно бы никогда не было между ними матримониальных договоренностей (пусть даже они исходили отнюдь не с его стороны и официально не озвучивались). Впрочем, до их приезда еще оставалось немного времени, которое Николай намеревался прожить как можно свободнее – часы и минуты утекали сквозь пальцы, и неотвратимость расставания все сильнее напоминала о себе. Однако в следующие несколько дней он надеялся не думать об этом, дабы оставить в памяти лишь светлые мгновения, проведенные в Царском.

Отчасти тому способствовали занятия, не оставляющие места лишним мыслям – хотя назвать их приятным воспоминанием удавалось не всегда. Но сегодня после обеда расписание цесаревича было полностью освобождено для подготовки к вечеру, и потому до самого ужина он пытался не дать себе свободной минуты. Выходило из рук вон плохо, о чем не преминул сообщить ему Саша, ускользнувший из-под бдительного ока своего наставника. Он же посоветовал отыскать Катерину, на что Николай лишь нахмурился, отмахиваясь от брата – эту идею он давно уже отклонил, и без того не желая думать, выйдет ли та сегодня к ужину. В силу «комнатного» характера этого вечера помимо членов царской фамилии на нем дозволялось присутствовать и свите, а Катерина, как и несколько других придворных барышень, входила в число ближайших фрейлин Императрицы.

Вот только она, судя по всему, таких привилегий не желала.

И все же, когда каминные часы отбили пять, цесаревич решил, что короткий визит с единственным вопросом вполне уместен и не должен вызвать какого-либо недовольства с её стороны.

Все эти дни, минувшие с момента их «подземного приключения», они не имели возможности свидеться. Или же, если говорить начистоту, кто-то просто не желал искать эту возможность, а кто-то позволял этому кому-то делать все, что заблагорассудится. Если Катерина решила, что она до самого его отъезда будет избегать их встреч (и ведь такой аргумент появился – травма, подтвержденная медиком; хотя оный же ежедневно докладывал цесаревичу, что состояние mademoiselle Голицыной уже не вызывает беспокойств), что же – так тому и быть.

Правда, к концу недели стало очевидным, что без их бесед – пусть даже недолгих и незначительных – во дворце как-то слишком пусто. Даже если отринуть всяческий романтический интерес, Катерина оставалась для него дорогим человеком, и лишать себя полностью общения с ней Николай не намеревался, даже обручившись.

А до этого, благо, еще было время.

Но все намерения разбились об одинокое письмо, лежащее на идеально отполированной поверхности уже несколько часов, напоминавшее о себе ровно в миг, когда Николай был готов подняться из-за стола. Словно камень на шее, потянуло вниз, вынуждая остановиться. Отрезвляя. И говоря – некуда откладывать.

О том, что до отъезда оставались считанные дни, напоминали не только часы, с присущим им безразличием отмеряющие минуты, коих боле не вернуть – пришедшее утром письмо от Императора в который раз не дало Николаю забыть о желании остановить время и задержаться в дне сегодняшнем. Не желая раскрывать плотного конверта с оттиском царской печати, он с удвоенным рвением изучал корреспонденцию, оттягивая миг, когда все просьбы и донесения окажутся прочтены, оставляя его один на один с посланием царственного родителя. Даже Maman, которой цесаревич писал как можно чаще, тоскуя в разлуке, не затрагивала в своих ответах тему его отъезда, по всей вероятности, чувствуя, что оная ввергает его в пучину грусти.

Отец же, скорее, старался всякий раз напомнить о долге.

Порой Николай задавался вопросом: неужели он, тот, кто и сам будучи в этом возрасте не испытывал желания вступить на престол и, пуще того, жениться, не осознавал, каким грузом эта обязанность ложится его душу? Или же, как и всегда, прекрасно знал и видел, и оттого усиливал давление? Мысли и деяния отца – нет, государя – для него всегда были окутаны туманной дымкой, недоступны к прочтению и пониманию. Возможно ли, что таким и должен быть истинный монарх? Но An-papa был другим: пусть суровым, пусть непреклонным, пусть подавляющим своим величием, но другим. И всегда открытым для цесаревича. Для своей семьи.

Невольно бросив пронизанный горечью взгляд на портрет покойного Императора, Николай протянул руку к шероховатому прямоугольнику письма.

«…Многое тебя прельстит, но при ближайшем рассмотрении ты убедишься, что не все заслуживает подражания и что многое достойное уважения, там где есть, к нам приложимо быть не может; мы должны всегда сохранять нашу национальность, наш отпечаток, и горе нам, если от него отстанем; в нем наша сила, наше спасение, наша неподражаемость. Но чувство это не должно, отнюдь, тебя сделать равнодушным или еще менее пренебрегающим к тому, что в каждом государстве или крае любопытного или отличительного. Напротив, вникая, знакомясь и потом сравнивая, ты много узнаешь и увидишь полезного и часто драгоценного тебе в запас для возможного подражания. Везде ты должен помнить, что на тебя не только с любопытством, но даже с завистью будут глядеть. Скромность, приветливость без притворства и откровенность в твоем обращении всех к тебе, хотя и нехотя, расположит. Будь везде почтителен к государям и их семействам, не оказывая малейшего различия в учтивости к тем, которые, к несчастью, не пользуются добрым мнением; ты им не судья, но посетитель, обязанный учтивостью к хозяевам. Оказывай всегда полное уважение к церковным обрядам и, посещая церкви, всегда крестись и исполняй то, что их обрядам в обычае».

Подавляя в себе желание скомкать ни в чем не повинный лист, Николай выдохнул сквозь стиснутые зубы и медленно, тяжело сдвинул бумаги к краю стола.

***

К семи часам в зале уже было людно. Евгения Максимилиановна, единственная из всех младших Лейхтенбергских оставшаяся в России даже после отъезда матери, на правах негласной хозяйки вечера отдавала последние указания, освободив цесаревича от решения множества мелких вопросов. Её старшая сестра, Мария Максимилиановна, прибывшая часом ранее, присоединилась к ней не так давно и на данный момент вела беседу с кем-то из гостей. Стоило отметить, что происходящее и впрямь больше напоминало журфикс, нежели пышное торжество: вместо оркестра – лишь чье-то прелестное исполнение Глинки на рояле, приглашенные преимущественно были одного возраста с хозяевами вечера, что позволяло частично избежать неловкости и скованности в разговоре. За одним из столиков уже, похоже, началась партия в преферанс, за другим же бравый офицер собравшимся рядом с ним выразительно декламировал стих. И, судя по выражениям лиц внимающих, имел успех.

Катерина, не сумевшая избежать сопровождения Николая, вошла под своды Парадной столовой с некоторым опасением, готовая ускользнуть от острых взглядов, что непременно окажутся устремлены в её сторону, стоит только гостям заметить её подле Наследника Престола. Придворный этикет предполагал одновременное появление хозяев вечера, и потому её место должна была занять младшая герцогиня Лейхентенбергская. Однако, шаг, другой, третий, а в её адрес если и обращались чьи взоры, то скорее заинтересованные или же абсолютно равнодушные. Бесспорно, без настороженных и даже презрительных не обошлось, однако по большей части они принадлежали фрейлинам. И уж точно насчитывались не в том количестве, что могло бы быть (да и было) на любом официальном торжестве.

– Улыбайтесь, Катрин, – едва склонившись к ней, почти шепотом произнес цесаревич. – Вы дрожите так, что я всерьез начинаю волноваться за Вас.

Она намеревалась было ответить какой-нибудь колкостью, однако все слова застряли где-то в горле, когда взгляд её зацепился за Евгению Максимилиановну, отвлекшуюся от своих забот и направившуюся в их сторону. И промедление Катерины относилось отнюдь не к тому, что она не знала, как вести себя с герцогиней – ей овладело изумление. Этикет требовал от барышень особого фасона платья для балов и торжественных вечеров (даже если это были почти домашние салоны), которому в обязательном порядке следовали все члены царской семьи, тем самым задавая тон для остальных. И потому увидеть, как лицо императорской крови позволяет себе некую… экстравагантность, было в высшей степени шокирующим зрелищем.

Девятнадцатилетняя герцогиня Лейхтенбергская разительным образом отличалась от прочих присутствующих здесь дам даже при том, что оные были преимущественно её сверстницами. Против глубоких декольте с кружевными оборками и пышных юбок на кринолине из китового уса – глухой верх на пуговицах и значительно менее объемный силуэт от туго утянутой талии. Против потрясающих своими расцветками и изяществом шелков – песочная тафта и воздушный белый батист. Такое платье могло бы носить характер лишь утреннего, а потому столь явно бросалось в глаза.

И, тем не менее, Евгения Максимилиановна подавала себя так, что едва ли кто мог бросить в её адрес негодующий взгляд: достоинства в её движениях было куда больше, чем у любой одетой по всем правилам светского этикета барышни.

– Никса! Как всегда удивительно пунктуален! – она счастливо улыбнулась цесаревичу, подавая ему руку для церемониального поцелуя, а после переводя взгляд лучащихся теплом глаз на его спутницу. – Вы, должно быть, Екатерина Алексеевна? – и, не дожидаясь подтверждения, тут же добавила: – Позволите называть Вас «Катрин»?

Та смешалась на мгновение, прежде чем, мысленно отчитав себя, склониться в книксене.

– Как Вам будет угодно, Ваше Высочество.

Она, признаться, не сразу поняла, как ей стоит именовать Евгению Максимилиановну: по отцу она носила титул «Светлости», однако как лицо императорской крови все же являлась «Высочеством» после смерти своего отца. А все правила на сей счет вдруг как назло выветрились из головы, оставляя там лишь девственную пустоту.

Герцогиня отреагировала тихим смехом, жестом давая понять, что с формальностями можно покончить.

– Оставим эти церемонии, – раскрыв веер, произнесла она и созналась: – Никак не привыкну к этому «Высочеству». Наслаждайтесь вечером, Катрин – Вам крайне повезло сегодня со спутником. А ты, – вновь перевела она внимание на цесаревича, который все это время лишь отстраненно следил за общением барышень, и аккуратно пригрозила вполовину сложившимся веером, – будь мягче с дамой.

Николай мысленно застонал: если кузина сейчас начнет припоминать ему старое…

К счастью, этого не произошло: обернувшись, Евгения Максимилиановна вдруг нахмурилась и, коротко распрощавшись (с обещанием еще найти их обоих), куда-то спешно упорхнула. Катерина, все еще воспринимающая происходящее с некоторой долей недоверия и изумления, медленно отвела взгляд от удаляющейся спины герцогини, чтобы заметить промелькнувшую на лице Николая тень облегчения.

Правда, радость его охватила рано – стоило им только проследовать к свободному столику, за который Катерина изъявила желание присесть (и, признаться, была бы не против на некоторое время остаться в одиночестве, а после, возможно, найти Сашеньку), как рядом, практически из ниоткуда, возник новый гость. И если цесаревич отреагировал на это абсолютно спокойно, то Катерина, медленно обводящая взглядом зал в поисках знакомых лиц (или, если говорить начистоту, повода сбежать), внезапно заметившая движение по правую руку, вздрогнула. Обернувшись к подошедшему, она несколько недоуменно моргнула, но, заметив, что цесаревич поднялся, поспешила последовать его примеру. Мало ли, с кем ей выпала честь обменяться приветствиями.

И, как оказалось, поступила разумно.

– Как всегда, стараешься появиться внезапно, – бросил тому Николай, впрочем, улыбаясь.

Гость пожал плечами, делая вид, словно это уже давно не стоит даже малейшего упоминания, и с такой же улыбкой сделал еще шаг. В следующий момент Катерина лицезрела крепкие объятия, говорящие обо всем лучше любых слов.

– Катрин, позвольте представить, – обернулся к ней цесаревич, отстраняясь от новоприбывшего. – Его Императорское Высочество, герцог Лейхтенбергский. Николай Максимилианович.

Она спешно склонилась в реверансе, мысленно укорив себя за невнимательность – ведь должна была сразу догадаться, что это не кто-то из свитских. Герцога Лейхтенбергского она видела впервые, однако имела «знакомство» по портретам, которые обязана была знать каждая фрейлина. И при личной встрече убедилась, что он обладал немалым сходством с цесаревичем: возможно, в силу того, что взял черты матери, великой княгини Марии Николаевны, в свою очередь крайне похожей на покойного Николая Павловича и лицом, и натурой. Но, как позже показало их более близкое общение, Николай Максимилианович характером значительно отличался от цесаревича – более легкий на подъем, более эмоциональный, в чем-то напоминающий ребенка с его впечатлительностью и живостью. В способности находиться в нескольких местах одновременно и вовлекать в игры каждого гостя на вечере ему могла составить конкуренцию разве что его младшая сестра, Евгения Максимилиановна.

– Вокруг тебя стали появляться прелестные барышни? – герцог одарил заинтересованным взглядом Катерину, которая в легком смущении опустила взгляд и силилась скрыть румянец, проявившийся, когда на ее руке был запечатлен легкий поцелуй. Цесаревич же вместо ответа ограничился формальным представлением:

– Екатерина Алексеевна Голицына, фрейлина Её Императорского Величества.

Интерес его кузена стал еще более явным. С полминуты он изучал черты её лица, прежде чем задумчиво осведомиться:

– Петр Алексеевич случаем ли не Ваш брат, mademoiselle?

Катерина ошеломленно воззрилась на него.

– Вы имели с ним знакомство?

– Он служит у Maman, если мы с Вами говорим об одном и том же человеке. Но вы так похожи на лицо, что мои сомнения едва ли живы.

Катерина выдохнула. Флоренция? В этом был смысл. Даже при том, что Голицыных в Петербурге было столько, что выйди на Невский – обязательно попадешь на одного из них, но то Петербург, а то Европа. И если герцог уверял, что они похожи на лицо…

– Надо же, какие судьба шутки шутит, – весело проговорил тот, – я и не догадывался, что у него сестра в России есть. Семья, как мне было известно, в Карлсруэ. Отчего же Вы здесь?

С лица её резко спала всякая радость, что от Николая Максимилиановича не укрылось. Но прежде чем Катерина сумела помыслить об ответе, пришло спасение:

– Монаршие приказы сложно оспорить.

Бросив благодарный взгляд на цесаревича, она посчитала вопрос закрытым, не добавляя к этому объяснению ничего со своей стороны. В конце концов, здесь не было ни капли лжи. Герцог, похоже, удовлетворился оным – по крайней мере, допрашивать усерднее не стал, перебросившись с цесаревичем еще парой фраз и откланявшись.

Правда, ненадолго: прошло едва ли более получаса, как он появился вновь – с неизменной улыбкой и явным воодушевлением на лице, которое уже в тот момент должно было насторожить Катерину. Однако она слишком плохо еще была знакома с герцогом Лейхтенбергским, чтобы читать его по одному лишь взгляду, Николай же не считал нужным предупредить. Хотя, возможно, он-то в этом всем ничего дурного не видел, как не видел в их близком общении, которого Катерина так старательно избегала.

– Мы думаем затеять игру в фанты. Вы составите нам компанию, mademoiselle? – жестом указал на столик, где уже сидели обе его сестры и Мари Мещерская, о чем-то беседующая с Великим князем Александром Александровичем, герцог. Но Катерина не успела даже подумать об ответе, как возникшая словно ниоткуда Сашенька Жуковская схватила её за запястье и потянула к собравшимся:

– Конечно же она не откажет, – весело бросила та, не оставляя подруге выбора: порой она могла быть настойчивее Эллен, хоть и казалось, что это совершенно невозможно.

Впрочем, не сказать чтобы Катерина действительно была против провести вечер в этом кругу: скорее она все еще ощущала некоторую скованность, общаясь с лицами императорской крови. Тем более что те, похоже, никакой разницы между их положением не замечали – что фрейлины и свитские офицеры, что члены императорского Дома: каждый удостаивался приветливого обращения. На удивление даже не так давно находящаяся в штате Мария Мещерская воспринимала это как должное, в то время как уже не первый месяц носящая шифр Катерина все еще старалась сохранять ту зыбкую границу, что удерживала её в трезвости ума.

Устраиваясь по левую руку от Николая – по правую расположился Александр – и едва заметно отвечая ему на приветственную улыбку, она с некоторым напряженным ожиданием взглянула на Сашеньку, по всей видимости, принявшую на себя роль ведущей. Сказать по чести, Катерина скорее ожидала, что руководить игрой будет Евгения Максимилиановна, задумчиво осматривающая их небольшой кружок, или же её брат, в последний момент занявший место подле Катерины и моментально начавший что-то вдохновенно рассказывать графу Шереметеву – двадцатилетнему корнету Кавалергардского полка, входящему в близкую свиту цесаревича.

Младшие Великие князья – Николай Константинович и Алексей Александрович от игры отказались, вероятно, найдя для себя более интересное и подвижное занятие, поскольку в гостиной их не было видно. Судя по тому, что отсутствовал и Владимир Александрович, он составил им компанию.

– Попрошу всех игроков сдать мне любую мелкую личную вещь, – громко объявила Сашенька, выдвигая на центр стола большой серебряный поднос. – А… хм, Вы, принцесса, – обратилась она к Марии Максимилиановне, как раз намеревавшейся что-то сказать, – поможете мне со списком заданий.

Та охотно покинула свое место, перебираясь ближе к Жуковской и вооружаясь новеньким пером: судя по хитро блеснувшим глазам, старшая из Лейхтенбергских в желании устроить развлечение ничем не уступала остальным, хоть и на фоне брата с сестрой порой уходила в тень. Впрочем, ей, как уже замужней барышне, следовало быть более степенной – титул принцессы Баденской, сменивший статус герцогини, обязывал к иному поведению. Хотя с момента замужества прошло чуть более года и сама она почти не ощутила изменений, особенно вернувшись в Россию, где вновь ощутила себя свободной и юной, находясь в обществе брата с сестрой. Признаться, их ей очень не хватало в далеком и чужом Карлсруэ.

Подготовка к игре заняла не более пяти минут, из которых две ушло на то, чтобы участники действа сумели выбрать разные предметы в качестве фантов – Сашенька настояла, объясняя это тем, что может произойти путаница. Остальные три были посвящены таинственным перешептываниям Жуковской и принцессы Баденской, порой стреляющих коварными взглядами по собравшимся. Николай Максимилианович заговорщицким шепотом оповестил всех, что ум его старшей сестры иной раз бывает даже изощреннее его собственного, наслаждаясь произведенным эффектом. Но по итогу испытать на себе плоды этого ума первому пришлось именно ему.

– Сначала я буду зачитывать задание, а после вынимать наугад фант, – пояснила дальнейшие действия Сашенька, пробегаясь взглядом по подсыхающим чернильным строчкам. – Если кто-то не желает выполнять то, что ему было уготовано, он может откупиться, – заметив заинтересованные взгляды – похоже, некоторые искали пути отступления – она сообщила: – Пятьдесят рублей.

За столиком послышался возмущенный вздох – даже при том, что вещицы, попавшие под узорчатый платок, в большинстве своем стоили даже более ста, для шуточного откупа цена была слишком высока.

Жуковская довольно улыбнулась и вновь опустила глаза на список:

– Этому фанту сочинить для соседа стихотворение, которое бы выражало его чувства.

И почти сразу выудила из-под платка позолоченные карманные часы с инкрустацией мелкими рубинами, образовывающими букву «Н». Подняв вещицу так, чтобы, покачиваясь на тонкой изящной цепочке, она была видна всем, Сашенька выжидающе обвела взглядом игроков, призывая владельца принять выпавшее на его долю испытание.

Уговаривать оного не пришлось. Посмотрев на расположившегося по его левую руку графа Шереметева, Николай Максимилианович картинно повинился:

– Простите, граф, нас не поймут, – и с широкой улыбкой, полной восхищения, обратился к Катерине: – mademoiselle, один лишь взгляд в Ваши глаза рождает в моей душе рифмы.

Я помню миг – о Боже правый! –

передо мной явились Вы:

Словно Венера, возрождаясь

из чистой моря синевы.

Тогда, в час грусти безнадежной

и сердца сумрачной тоски,

Я ясно в первый раз увидел

Ваши небесные черты.

Шли годы. Этого страданья

испепеляющей любви

Не знали Вы. Но прочитали

мои бездарные стихи.

За столиком раздался приглушенный смех: манера общения молодого Николая Максимилиановича с дамами давно уже не воспринималась всерьез – его легкий флирт никогда ни к чему не обязывал. Ему просто нравилось оказывать знаки внимания хорошеньким барышням, но при этом он никогда не претендовал на роль сердцееда и не давал ложных надежд, будучи предельно честен с каждой из них. То, что сейчас он с воодушевлением патетически декламировал наспех сочиненное стихотворение Катерине не отрицало вероятности танца с любой другой барышней уже спустя несколько минут. И, признаться, этот факт успокаивал Катерину: она лишь благосклонно улыбалась, не чувствуя никакой скованности.

Насколько все было просто, когда нет ни единого намека на возможные чувства.

– Мне кажется, или нечто похожее я слышала у покойного Пушкина? – с наигранным подозрением протянула Евгения Максимилиановна. «Оскорбленный поэт» воззрился на сестру:

– Ему повезло, что он уже умер, иначе я бы вызвал его на дуэль.

Все утонуло в громком, чистом смехе, за которым остались незамеченным и слишком долгий проницательный взгляд цесаревича на своего кузена, и не менее проницательный – но уже Великого князя Александра Александровича – в его адрес.

– Вы на себя наговариваете, – все еще открыто улыбаясь, проговорила Катерина, обращаясь к герцогу Лейхтенбергскому, – Ваши стихи отнюдь не бездарны. Я бы с радостью услышала продолжение.

– В том заслуга моей музы, – галантно коснувшись губами затянутой в белоснежную лайковую перчатку руки, он явно намеревался было исполнить её пожелание, но Сашенька громким голосом возвестила:

– Фант оплачен, – после чего передала карманные золоченые часы их владельцу и вернулась к списку заданий, одновременно с этим гуляя рукой под покрывалом, дабы выловить новую вещицу.

Неспроста Жуковская так быстро вернула внимание собравшихся к игре: еще с самого начала, когда она только зачитывала условие возвращения фанта, зная, кому он принадлежит, ей овладевало любопытство, и оное оказалось полностью удовлетворено. Цесаревич, внешне сохраняющий самообладание, явно не остался равнодушен к этой сцене, в то время как Катерина абсолютно искренне с легким румянцем смущения, но без явной неловкости принимала поэтический порыв окрыленной души.

Довольно усмехнувшись, но так, чтобы это восприняли за реакцию на представление, разыгранное графом Шереметевым, обязанным ангажировать любую барышню, находящуюся за соседним столиком, на тур вальса, Сашенька мысленно уже вспоминала, как выглядит вещица, принадлежащая Катерине, чтобы не вынуть оную раньше времени. Напрасно собравшиеся думали, что она не запомнила всего и не сумела соотнести со списком.

Впрочем, её интерес распространялся не только на подругу (коей она уже давно воспринимала Катерину), но и на прочих участников этого собрания, разделивших один столик: Александр Александрович, обычно в компании застенчивый и старающийся лишний раз не привлекать к себе внимание, был вынужден перед услужливо принесенным графом Шереметевым зеркалом нахваливать себя, что изрядно повеселило всех, а самого Великого князя заставило смутиться поначалу. А уж летящие со стороны собравшихся «подсказки» с лучшими качествами, которые еще не были перечислены, еще пуще вгоняли его в краску. Однако веселый смех, что не умолкал еще с момента начала игры, сделал свое дело, и к концу представления Александр Александрович, казалось, даже вошел во вкус.

Едва ли знающей, что есть грусть, Евгении Максимилиановне выпало целую минуту изображать обиду, пока остальные всеми правдами и неправдами (а кто-то даже не совсем честными способами, на что она сама попеняла брату по окончании своего задания) силились сменить её настроение. И если первые секунд пятнадцать она стоически удерживала маску неприступности и злости на весь мир, то позже уже можно было заметить, как подрагивают уголки сложенных бантиком губ, и каких усилий ей стоит не дать прорваться смеху. Хотя, по итогу, на исходе последних секунд самообладание герцогиню покинуло, за что стоило «благодарить» цесаревича, явно включившегося в нечестную игру. Пряча выступившие в уголках глаз слезы за раскрытым веером, она удостоилась шутливого комментария брата о «неподобающем светской барышне громком смехе» и еще с минуту обменивалась с ним колкостями.

Мари Мещерская и вовсе была обряжена цыганкой и пошла гадать каждому, кто расположился за столиком, а после даже перешла к соседним. Причем, свой перфоманс она начала крайне колоритно – исполнением пары куплетов настоящего цыганского романса, что изрядно удивило как саму Жуковскую, так и Катерину, не подозревавших в этой сдержанной, серьезной барышне такого артистизма. Даже говор её существенно изменился – французское грассирование уступило место звучности. Быть может, тому виной оказалась близость Александра Александровича, или же повлияло общее настроение вечера, но она и впрямь раскрылась с новой для большинства стороны.

Когда Сашенька озвучила новое задание, и в игре оказалось золотое кольцо с изумрудом, Катерина вздрогнула – улыбка на губах Жуковской не сулила ей добра. Даже при том, что до сего момента условия выкупа фантов были абсолютно безобидны, они словно по волшебству подбирались под каждого с целью заставить его действовать против своих привычек. Впрочем, для герцога Лейхтенбергского стихосложение вряд ли представляло какую-либо сложность, особенно в отношении дамы, но о прочих того же сказать она бы не могла. Даже о себе, потому как публичные выступления ей не приносили удовольствия.

Как и иные барышни дворянского происхождения, Катерина обучалась и танцу, и музыке, и живописи. Однако если вальсировать ей удавалось более чем достойно, рисовать – вполне сносно, музицировать на клавикордах – по настроению и лишь при огромном желании, то пение, даже при наличии развитого слуха и недурного голоса, едва ли шло как до́лжно. Она даже домашних концертов стремилась избегать, а уж вечер с такими гостями… вызывал в ней искреннее содрогание.

– Катрин, прошу Вас, спойте, – Евгения Максимилиановна, приметившая, как она замешкалась, умоляюще взглянула на нее, словно бы от ее согласия зависел успех всего вечера. Напрасно Катерина надеялась переключить внимание герцогини – та упрямо стояла на своем, не желая даже слушать о том, что голос княжны едва ли подходит для подобных развлечений. Последняя тонкая ниточка, ведущая к спасению, оборвалась, стоило бросить взгляд на цесаревича – он отнюдь не думал, как бы освободить ее от цепких рук своей кузины.

Точнее, его предложение выглядело еще более диким, нежели задание от Сашеньки.

– Я могу выкупить Ваш фант, – в ответ на её безмолвную просьбу отозвался Николай, едва заметно улыбаясь. – Однако, он будет храниться у меня до того, пока Вы не исполните мое желание. – И спешно добавил: – Обещаю, ничего предосудительного.

Катерина переменилась в лице и тут же отвернулась, дабы цесаревич не сказал еще чего-либо, способного опорочить ее в глазах собравшихся. И мысленно проклиная свою неосмотрительность – стоило отдать в игру нечто менее ценное, нежели помолвочное кольцо: тогда бы удалось уклониться от исполнения задания, не слишком расстроившись от потери мелкой вещицы. Однако именно кольцо, что прокручивалось на пальце в волнении тогда, первым оказалось под рукой. И теперь она расплачивалась за этом.

Поколебавшись, Катерина перебрала ноты, стопкой сложенные на краю рояля и протянула тонкую папочку Ольге Смирновой, сегодня развлекающей гостей своим восхитительным исполнением Глинки, Алябьева и Баха. Памятуя о любви герцогинь Лейхтенбергских к итальянским композиторам, она остановилась на сонате Скарлатти, действуя согласно заданию, самолично уже вынужденная переложить любую поэзию на произвольно выбранную мелодию.

В памяти сами всплыли строки Лермонтова, прочтенные не так давно и потому решившие судьбу этого несуществующего романса. Но стоило сказать, что задача, вставшая перед ней, выглядела даже куда сложнее, чем выпавшее герцогу Лейхтенбергскому стихосложение – пусть и плести строки, даже зная парные рифмы, ей было непросто, там не существовало необходимости за несколько секунд определить, как ляжет ритм фраз на мелодию. А перебирать до бесконечности поэзию и ноты она не могла.

Оставалось лишь надеяться, что Ольга сумеет каким-то образом подстроиться, поймать эту тонкую нить, которая должна связать воедино две абсолютно разрозненных материи. Хотя в момент, когда её уже наверняка утомившиеся пальцы взяли первый аккорд, выпуская на волю весенние переливы минорного ряда, Катерина как-то внезапно совсем потеряла веру в успех. И потребовалось около пятнадцати тактов, чтобы, тяжело сглотнув, все же разомкнуть губы.

Возьми назад тот нежный взгляд,

Который сердце мне зажег

Голос звучал уверено, но каких трудов ей это стоило. Пожалуй, большей мукой было лишь ровно и с задумчивой тенью полуулыбки смотреть перед собой и ни за что не оборачиваться – она нарочно встала так, чтобы столик их остался где-то по левую руку. Иначе бы не выдержала этих взоров, устремленных на нее с излишним вниманием. Пусть и от прочих собравшихся она внезапно получила не меньшую долю интереса, то были почти незнакомые лица.

Перед ними – не так страшно.

Перед ними – не так опасно.

И нынче бы зажечь не мог, —

Вот для чего возьми назад,

Возьми назад.

Кажется, Ольга нарочно добавила репризу там, где её не стояло, иначе бы окончание строфы так ровно не легло. Эту сонату Катерина помнила почти наизусть, когда-то вынужденная учить её для домашнего концерта – маменька тоже любила итальянских композиторов. И хотя в поместье Голицыных чаще звучали произведения Баха, несколько сонат Скарлатти и даже отрывки опер Верди (особенно Травиата) старательно разучивались девочками.

Впрочем, сейчас мелодия воспринималась так, словно впервые: стоило лишь выдохнуть для перехода ко второй строфе, и сразу же вернулся страх – она не понимала, где вступить вновь. Если бы не diminuendo – явно подсказка от Ольги – Катерина, возможно, опять бы упустила не один десяток тактов, прежде чем продолжить.

Слова любви возьми назад,

Другую ими успокой!

И ощутила на себе чей-то тяжелый взгляд, вначале воспринятый за порицание её неопытности и ошибки. Столь ожидаемо.

Однако, найдя адресата – юная девочка с чудесными каштановыми кудрями и мягкими чертами лица, что так резко контрастировали с темными глазами, смотрящими на нее так пристально – видела что угодно, но не укор. Злость. Раздражение. Боль.

Ничего общего с её вокальными данными. Но, возможно, что-то, пробужденное этим романсом.

Я знаю, лгут они порой,

Хотя б не знать была я рада!**

Не романс – прощание. Быть может, неспроста пришли на ум именно эти строки, неспроста она не могла повернуть головы. Безлично и чужими устами сказать то, чего не суметь никогда своими – это ли не спасение?

Если для нее спасение еще возможно.

Ольга мягким diminuendo подвела игру к концу, а Катерина ощутила, как подгибаются ноги. Новый вздох вышел каким-то судорожным, словно паническим, перед потерей сознания – но она не намеревалась падать в обморок. И хоть как-то показать, чего ей стоил этот выход к прекрасному темному роялю, с которым Ольга словно бы сроднилась – столь виртуозно она извлекала музыку из этого инструмента.

Столовую заполнили аплодисменты. Кто-то даже подошел выразить свой восторг, хотя Катерина была готова опровергнуть все те слова, что ей адресовали – она и на сотую долю не владела голосом, как ей говорили. Это было недурно, бесспорно, но не более.

– Вы зря смущались, Катрин, – она даже и не заметила, как рядом оказалась Евгения Максимилиановна, и едва подавила в себе порыв вцепиться в её руку, желая спасения и хоть какой-то опоры в этом внезапно покачнувшемся мире. – Вы исполнили свое задание с блеском.

Герцогиня улыбалась, и Катерина совершенно не понимала, каким чудом у нее нашлись силы сделать то же, да еще и ответить совершенно ровно, с долей доброй шутки:

– Полагаю, после такого гостям стоит познакомиться с настоящим искусством. Вы ведь не откажете?

– Всенепременно, – рассмеялась Евгения Максимилиановна, увлекая Катерину за собой обратно к столику, за которым внезапно обнаружилось сразу три пустых места, что не укрылось от обеих.

– Похоже, это не было столь прекрасно, как меня уверяли, – с иронией произнесла Катерина, опускаясь на самый край услужливо выдвинутого резного стула. – Или же Его Высочество решили избежать своей участи?

Из всех собравшихся за фант действительно не расплатились лишь цесаревич и Мария Максимилиановна, однако последняя ожидала окончания вокального перфоманса, в то время как Николай куда-то исчез. Вместе с братом и кузеном. Граф Шереметев остался в женском обществе, о чем не преминула отпустить шутку Сашенька Жуковская, вгоняя молодого поручика в краску.

Дожидаться возвращения покинувших их общество по-английски никто не стал: Сашенька, как только закончились поздравления с успешным дебютом в адрес Катерины, продолжила действовать согласно выбранной на этот вечер роли, и вскоре свое задание получила старшая герцогиня Лейхтенбергская, вынужденная убеждать графа Шереметева жениться на ней. Бедный поручик хоть и понимал, что все это не более чем шутка, но от столь явного внимания особы высокого происхождения уже был ни жив, ни мертв. Он попытался было окончить эту сценку напоминанием о её семейном статусе, однако ожидаемого эффекта это не возымело, и он еще добрых минут шесть искал причины отказать настойчивой барышне, с каждой новой фразой все больше входящей во вкус.

За этим крайне занимательным представлением никто и не заметил возвращения троих Великих князей. Разве что кроме Сашеньки, от которой едва ли что-то могло бы укрыться (хотя бы потому, что она сидела лицом ко входу и внимательно наблюдала за каждым). Для Катерины же, расположившейся напротив нее и бессознательно сжимающей в ладонях драгоценное кольцо, движение за спиной вовсе не существовало – помимо того, что она была увлечена презабавнейшей сценкой, так еще и запоздалая дрожь, помноженная на осознание произошедшего, служили дополнительным щитом от всего внешнего. Только сейчас она поняла, как гулко стучит сердце и кровь в висках, как туго сдавливает грудь корсет, сколь противна похолодевшим рукам ткань перчаток.

То, как переглянулись между собой Сашенька и Евгения Максимилиановна, как бросила одобрительный взгляд куда-то вперед Мари Мещерская, как удивленно вскинул брови граф Перовский, прошло абсолютно мимо нее.

И потому короткое «Катрин» было что пушечный залп, прогремевший над головой.

До оглушительной тишины в ушах.

Обернувшись, замерла; глаза расширились от ошеломления, а с силой сдавленное в ладони кольцо острой гранью оставило порез на тонком материале перчатки.

Ради такого зрелища, наверное, стоило преодолеть свой страх, потому что три Великих князя разом, один из которых по совместительству являлся Наследником Престола, одновременно преподносящих цветы фрейлине – слишком ирреально. Достойно какого-нибудь французскогоромана, где все трое непременно были бы страстно влюблены в главную героиню. И если учесть, что сцена имела место быть посреди заполненной гостями столовой, это добавляло оной эффектности.

И почему-то вызывало желание рассмеяться. Нервно.

К счастью, все трое не имели к ней романтического интереса. Иначе бы это было слишком… глупо.

Бездумно поднеся ладонь к губам, Катерина все же не сдержала недоверчивого смешка.

– У моей сестры появилась конкуренция, – сообщил герцог Лейхтенбергский, вручая ей букет из девяти бордовых роз и веточек лаванды. Восхищение читалось не только в выборе цветов, но и на его лице. Впрочем, разбавленное широкой улыбкой, напоминающей – это лишь умение держаться в свете, ухаживать за женщинами и наслаждаться своим положением. Ничего серьезного.

– Вы мне льстите, – с легким кивком благодарности принимая этот знак внимания, отозвалась она.

– Никакой лести, – вдруг подал голос Александр Александрович, протягивая одиннадцать белых камелий. – Вы вправду прекрасно пели.

– Ваш комплимент для меня дорогого стоит, – она мягко улыбнулась, краем сознания отмечая, что он в узком кругу становится куда уверенней, словно бы присутствие брата дарит ему чувство защищенности и возможность говорить и действовать свободно. В который раз она поражалась, сколь сильной была между ними связь.

Подошедший безмолвно слуга забрал из её рук оба букета, и Катерину отчего-то посетила уверенность, что оные вечером окажутся в её спальне: наверняка все нужные приказания были отданы заранее. Цесаревич не мог не продумать все до мелочей.

И к слову о нем.

Герцог Лейхтенбергский и Александр Александрович вернулись на свои места, но Николай продолжал стоять перед ней, и смелости посмотреть ему в глаза не хватало. Взгляд упорно цеплялся за едва проглядывающие за полураскрытыми бутонами ослепительно белых роз (какое же счастье, что лишь три – не двадцать одна***) волнистые язычки таких же белых ирисов. В очередной раз – море неоднозначности.

Не хочу Вас терять. Ценю нашу дружбу.

Невинная влюбленность.

До тошноты пересохло в горле.

– Это был лишь выкуп фанта, не стоило, – надтреснутый голос, но все же прямой взгляд. И абсолютная правда – ни к чему были эти цветы, которых она не ждала и не желала. Ни от кого.

– Однако вид у Вас был такой, словно Вы шли на эшафот, – заметил цесаревич, и от этих слов вся неловкость рухнула; в груди всколыхнулась благодарность.

– Вы мастер комплиментов, Ваше Высочество, – губы дернулись в слабой улыбке, за которой скрылась болезненная горечь, пронзившая сердце при случайном соприкосновении рук – букет нашел своего адресата. Тяжелый запах свежих роз, прижатых к груди, окутал плотным облаком, побуждая как можно быстрее от них избавиться – сейчас они вызывали лишь головокружение.

К счастью, все тот же слуга вернулся, чтобы забрать и этот знак внимания, а раскрытый у лица веер парой взмахов отогнал удушающий аромат.

– У нас возникло некоторое… le difficulté, – вдруг сообщила Жуковская, о чем-то до того совещавшаяся с Марией Максимилиановной, напоминая, что игра еще не завершена. – Мы ошиблись с подсчетом фантов, и задания подошли к концу.

– Однако остался еще один не разыгранный фант, – подхватила старшая герцогиня Лейхтенбергская, бросая многозначительный взгляд на цесаревича. – Мы пришли к мысли, что это неслучайно: Никса слишком хорош во всем, чтобы давать ему простые задания.

– Так что мы оставляем за собой право коллективно придумать задание чуть позже. А до того фант будет у нас, – внезапно закончил за барышень герцог Лейхтенбергский. В глазах его плескался неприкрытый смех, на что цесаревич лишь недобро сощурился, догадываясь, что кузен намеренно выдаст идею по-изощреннее, но ничего не сказал.

На том и сошлись.

К вящей радости Катерины после фантов столь же явно порождающих неловкость игр начато не было: танцевали мазурку и вальс-галоп, где она всеми силами старалась оказаться в паре с незнакомыми ей кавалерами, учинили жмурки, а после ужина перешли к карточным играм. Но, с учетом времени, Катерине, не питающей любви ни к висту, ни к преферансу, удалось сослаться на усталость и окончить для себя эту пытку.

– Мы думаем завтра катания устроить, – вдруг произнесла Евгения Максимилиановна, когда Катерина уже намеревалась покинуть тех, в чьем обществе провела последние часы. – Составите нам компанию, Катрин?

Та помедлила, прежде чем ответить: взгляд её невольно скользнул по нарочно старающемуся не смотреть на нее Николаю. И хотя бы за это она была ему благодарна.

– С превеликим удовольствием, Ваше Высочество, – выдавив из себя слабую улыбку, она присела в быстром книксене и тихо покинула зал.

В конце концов, в этом не было ничего дурного.

Комментарий к Глава семнадцатая. Оттают мечты, погибшие в лютый мороз

* приведено реальное письмо Александра к сыну, полученное оным примерно за неделю до отъезда.

** подразумевалось «Возьми назад тот нежный взгляд» Лермонтова, строки от мужского лица заменены на строки от женского соответственно.

*** двадцать одна роза означала вечную любовь.

Глава сравнительно короткая, легкая, значение имеет больше атмосферно, нежели сюжетно. И, возможно, даже неспроста она выпала на юбилей работы – 2 года с начала публикации, 3,5 года с момента задумки всего этого уже-совсем-не-сказочного произведения. Простое мое «спасибо» и отписывающимся (как сюда, так и в ЛС), и молчащим, и выходящим сюда из поисковиков. Работа в любом случае получит свой финал, но ваша поддержка для меня многое значит.

========== Глава восемнадцатая. Шлейф бесследно тающих мгновений ==========

Российская Империя, Царское Село, год 1864, июнь, 6.

Те дни, что сменяли друг друга в начале лета со стремительностью речного потока, близящегося к водопаду, сливались в единую картину безмятежности и спокойствия, заслонивших внутреннее напряжение. Тихие рассветы, утопленные в молочном тумане, пронизанном золотом лучей восходящего солнца, где так отрадно было неспешно бродить по парковым аллеям, порой нарушая тишину раннего утра легкими беседами без сколько-нибудь значимых тем. Завтраки в висячем садике, среди распускающихся цветов, чей запах окутывал сладким облаком и расслаблял каждую клеточку, зачастую сопровождающиеся показом какого-нибудь водевиля, поставленного почти спонтанно. После полудня – прогулки верхом по окрестностям Царского Села, зачастую оканчивающиеся скачками, где победа почти всегда оказывалась в руках Евгении Максимилиановны, безупречно держащейся в седле; а после – чаепития на траве, словно бы у каких-нибудь крестьянских детей, сбежавших в лесок с маменькиным самоваром и туеском, полным ягод, да еще и взятыми тайком с кухни пирожками. Они ведь в действительности почти втайне от слуг устраивали эти пикники, отказавшись от «гофмаршальских приготовлений», как это называл цесаревич, будто пытаясь отринуть свой высокий статус и необходимость делать все по уставу.

А вечером собирались в малой столовой, наслаждаясь ужином под пение кого-нибудь из фрейлин – позже обязательно исполнить итальянский романс вызывался кто-нибудь из юных Лейхтенбергских герцогинь, активно подначивающих и Катерину, уже и не надеющуюся, что её перфоманс, вынужденный глупой игрой, забудут. К счастью, её не раз выручал Александр Александрович, внезапно обнаруживший в себе тягу к музыке – впрочем, он с таким же упоением присоединялся к кузинам, самозабвенно распевающим во время верховых прогулок. Он и сам прекрасно чувствовал, что таланта не имеет, но харизма самого Великого князя и наслаждение, читающееся на его лице в те моменты, покрывали все, принося немало веселых минут собравшимся.

К ночи же, когда солнце гасло, уступая власть над небосводом круглолицей луне, окруженной свитой маленьких звездочек, порой стыдливо прячущихся за воздушными одеялами облаков, те же счастливые голоса раздавались уже на колеблющимися водами большого озера, по которым скользили узкие лодочки. Бледно-молочное лунное сияние, серебрящее темную гладь, сплеталось с разноцветным светом, исходящим от китайских фонариков, и в эти мгновения казалось, что волшебная ночь никогда не кончится.

Или же им просто этого отчаянно хотелось.

Только ничто не могло быть вечным. И осознание близости жестокого конца уже тянуло свои липкие холодные пальцы, сжимая судорожно стучащее сердце. Катерину пробивал озноб, и как бы она ни старалась плотнее укутаться в шаль, ничто не могло унять дрожи. Впрочем, быть может, тому виной ночная прохлада, ласкающая плечи, оголенные в силу фасона бального платья.

Спрятанный за березами зал на острову Большого пруда представлял собой небольшой – по дворцовым меркам – четырехугольный белокаменный павильон с зеленой черепицей и восьмью полуциркульными узкими окнами. Особых архитектурных излишеств как изнутри, так и снаружи он был лишен, на фоне Главного дворца выглядел совершенно непримечательным. Рядом расположилась маленькая пристройка – кухня, в которой редко готовили, в основном лишь разогревая привезенные блюда. Использовался зал редко, преимущественно для концертов или танцевальных вечеров, которые по своему размаху были меньше больших дворцовых балов. Одним из таких стал сегодняшний прощальный вечер для одного из герцогов Лейхтенбергских, хотя Николаю, которому и принадлежала идея, казалось, что это прощание и для него.

Письмо, присланное отцом, словно бы оказалось точкой для обратно отсчета, и теперь каждый последующий день становился особенно ценен.

Лично переправив всех дам, среди которых были не только фрейлины, оставшиеся в Царском Селе после отъезда Императорской четы, но и представительницы известных фамилий, приближенные ко Двору, со своими дочерьми, Николай с незначительным опозданием на правах хозяина открыл вечер вальсом, еще утром с огромным усилием уговорив Катерину оказать ему в этом честь. То, что она не сразу согласится, даже не вызывало сомнений – она всячески старалась не демонстрировать в обществе своих близких отношений с Наследником Престола. Несмотря на то, что сегодня среди собравшихся мало кто бы решил осудить их совместный танец – разве что некоторые барышни бы начали сплетничать, но это вряд ли кого волновало, – Катерина долго отказывалась, предлагая вместо нее ангажировать любую из юных Лейхтенбергских герцогинь.

Однако не ей одной было свойственно упрямство, и потому после получаса уговоров и одной маленькой сделки согласие все же было получено.

Небольшой зал, выкрашенный желтой охрой и украшенный лишь затейливыми барельефами под потолком, колоннами искусственного мрамора да трофеями под лепную работу на потолке, сменившими картины Каварнеги, был совершенно непохож на блистательный Николаевский. И чувства, что охватили выходящую об руку с цесаревичем в самый центр Катерину, разительно отличались от тех, что владели ей в апреле, на торжестве по случаю годовщины браковенчания Императорской четы. Она ощущала на себе все эти взгляды – удивленные, восхищенные, презрительные, завистливые, равнодушные; ощущала и в то же время была под надежной защитой, что никому не под силу разрушить. Узкую кисть в белой перчатке крепко, бережно держали теплые пальцы, обтянутые такой же слепяще-белой мягкой идеально выделанной кожей, и несмотря на эти преграды прикосновение ощущалось так, словно бы их и не было. И вверх по руке, доходя до самого сердца, что так безнадежно о чем-то просило, растекалось тепло, заполняя вены вместо крови.

И почему-то казалось, что сейчас она готова улыбнуться – искренне, невинно и счастливо.

Но не могла.

Только фальшиво-вежливо – как того требовал вальс; только облегченно – как чувствовала себя, наконец выходя под руку с цесаревичем из круга по окончании танца. Но не той светлой улыбкой, что возникала на её лице всего лишь год назад.

Как бы ей хотелось, чтобы Дмитрий сейчас находился здесь – будто бы одно его присутствие спасло бы её сердце от каких-то глупых надежд. Чтобы он отвлекал её весь вечер разговорами о предстоящей свадьбе – с этим, безусловно, неплохо справлялась и Эллен, чудом оказавшаяся сегодня в Царском, но её речи Катерина слушала вполуха, потому как принимать во внимание все, что исходит от излишне говорливой подруги, было себе дороже. Дмитрий же, к её безмерной печали, был вынужден по поручению Императора (Господи, сколько же их было и сколько еще будет? Неужели вся их жизнь пройдет именно так?) отбыть из столицы, и когда он возвратится, никто не знал. Катерина так надеялась, что с отъездом государя жених сможет чаще находиться подле нее (в конце концов, царской чете было известно о близящемся браковенчании), но увы.

– Вы тоскуете без жениха? – безошибочно угадал её настроение цесаревич, уловивший момент, когда не оставлявшая подругу добрых полчаса Эллен все же отлучилась, приняв приглашение какого-то офицера на танец.

Катерина даже губ размыкать не стала, ограничившись коротким кивком – слова не требовались: Николай вряд ли их ждал, задав вопрос скорее из необходимости утвердиться в своих подозрениях.

– Мне стоило переговорить с Императором, – нахмурился он и в ответ на немой вопросительный взгляд зеленых глаз пояснил: – У Вас скоро свадьба, вполне естественно, что Вы бы хотели больше времени проводить рядом со своим женихом. В конце концов, Вам нужно многое обсудить.

– Большая часть вопросов была решена еще осенью, – Катерина со слабой полуулыбкой повела рукой, держащей приоткрытый веер.

Николай же как-то некстати вспомнил о том, что если бы не трагедия, виновником которой отчасти был и он, уже в феврале бы Катерина приняла титул графини Шуваловой. Руки непроизвольно сжались в кулаки.

К счастью, от нее это укрылось.

– И все же, я утром же распоряжусь отправить Императору письмо с просьбой отстранить графа Шувалова от службы до Вашей свадьбы.

Катерина почтительно склонила голову.

– Благодарю Вас, Николай Александрович.

Он был обязан сделать это. Хотя бы потому, что еще немного, и он больше не сможет быть рядом. Еще несколько дней, и за окном поезда сольются в разноцветную бесконечную полосу пейзажи родной страны, и все, что ему останется – вспоминать тепло осторожных прикосновений, зелень взгляда и темноту кудрей, мягкость голоса, плавность длинной шеи и порывистость движений. Все, что ему останется – лишь память и тревога за нее. Потому он был обязан настоять на возвращении графа Шувалова, чтобы быть хоть на самую малость уверенным – Катерину есть кому сберечь.

Даже если он бы желал отчаянно сам занять это место.

– Могу я иметь честь танцевать с Вами мазурку? – надеясь хоть так забыть о быстротечности этих мгновений, с прежней улыбкой обратился он к Катерине, но та отвела взгляд.

– Прошу меня простить, Ваше Высочество, но я бы желала отдохнуть.

И не имело значения, что она более получаса лишь занимала себя беседами то с Эллен, то еще с кем-то из фрейлин, старательно избегая любых приглашений. Она не чувствовала в себе решимости вновь выйти в круг с Наследником Престола. Тем более на мазурку – щемящее ощущение объяснения заставляло найти любые причины для отказа, пусть и самые глупые.

Мазурка – танец не взглядов, а слов. Мазурка – танец бесед и откровений, что порой становились судьбоносными.

– Вы вновь упрямитесь? – шутливо нахмурился цесаревич. – Бросьте, это лишь второй танец – Вам не грозит стать объектом сплетен. Не сегодня.

– Ваше Высочество, я действительно хотела бы немного отдохнуть, – твердо покачала она головой, присаживаясь на низкий резной стульчик и закрыв веер. Уловив этот жест, цесаревич на миг прикрыл глаза и коротко откланялся; он не мог оставаться подле нее весь вечер.

С каким-то щемящим чувством наблюдая за тем, как Николай выводит на мазурку семнадцатилетнюю Марию, дочь барона Паткуля, приближенного к Императору, Катерина старалась придать себе как можно более беззаботное выражение. Она не имела права даже подумать дурно о ком бы то ни было, в какой бы близости к цесаревичу они ни находились, но сердцу этого не объяснить. А то, что юную Марию готовили в фрейлины – Императрицы ли, или же будущей цесаревны – давало понять, что она наверняка окажется приближена к цесаревичу. Мать её, баронесса Мария Александровна, с довольной улыбкой сейчас следила за чинно вышагивающей рядом с Наследником Престола дочерью.

– Позвольте, mademoiselle, иметь честь пригласить Вас на мазурку, – раздался рядом знакомый теплый голос.

Отводя взгляд от темноволосой барышни, которая вообще не должна была никак её волновать, Катерина, пожалуй, даже с излишне благосклонной улыбкой коротко присела в книксене, принимая приглашение герцога Лейхтенбергского. Почему бы и нет – не сидеть же памятником уходящему девичеству весь вечер. По крайней мере, с этим кавалером ей было нечего опасаться. Лирическая мелодия Шопена с легкими журчащими переливами так дисгармонировала с какой-то внутренней тревогой, но сегодня у нее не было прав на мрачные мысли.

Прощание должно быть светлым.

– Вы грустны, – обратился к ней герцог, стоило им закончить обходить круг и оказаться лицом к лицу. Партнеры переменились местами, проскальзывая спина к спине в полушаге друг от друга и вновь вернули прямой зрительный контакт. Стараясь все так же непринужденно легко улыбаться, Катерина качнула головой:

– Ничуть.

И вновь проплыла мимо, чтобы после новой смены мест присесть в неглубоком реверансе, изящно поводя рукой перед собой, и радуясь, что в этом танце не было места длительному контакту тел (исключая частые контакты рук), который бы позволил её внимательному – даже если он это скрывал за маской ребячества и беспечности – кавалеру допытаться до причин её тоски.

Впрочем, он наверняка догадывался.

И Катерина была готова поблагодарить его за то, что даже когда её тонкие пальцы оказались в теплых ладонях для очередных па лицом к лицу, он не стал больше расспрашивать её о причинах печали в глазах. Вместо того герцог заговорщицки понизил голос – ровно настолько, чтобы его слова еще долетали до его дамы, но для остальных заглушались музыкой – и посоветовал обратить внимание на пару по правую руку. Несмотря на довольно быстрый темп мазурки и необходимость постоянно сменять фигуры танца, Катерина умудрилась последовать этой рекомендации и спустя мгновение улыбнулась, приметив Великого князя Александра Александровича, вышедшего в круг явно по просьбе Марии Мещерской – сам он к танцам особой любви не питал.

На фоне высокой и тонкой Марии он смотрелся слишком грузным, а её легкие шаги делали не лучший контраст его некоторой неуклюжести, но улыбку Катерины вызвало даже не это, а то, с каким усилием Великий князь старался показать наслаждение мазуркой, когда в действительности если чем и наслаждался, то лишь обществом фрейлины своей матери.

Вряд ли он питал к ней романтический интерес, но то, что он во многом выделял Марию из прочих и испытывал к ней крепкую эмоциональную привязанность, сомнений не вызывало.

Герцог Лейхтенбергский с интересом наблюдал за сменой настроения на лице кружащейся под его рукой княжны: теперь её улыбка выглядела куда более искренней, и даже глаза, казалось, посветлели, стоило ей увидеть танцующего Великого князя. Правда, следом в поле зрения попал цесаревич – это герцогу было ясно даже без взгляда в ту же сторону – и вновь что-то неуловимо переломилось.

Те несколько дней, что он был с ней знаком, позволили увидеть в Катерине натуру эмоциональную, но заключенную в кандалы общественного мнения и отравленную смешавшимися с молоком матери понятиями долга. Стоит сразу пояснить – он не поощрял бесстыдное поведение некоторых светских барышень, что открыто предлагали себя мужчинам, чье состояние и положение казалось им хоть сколько-нибудь значимым, однако для своего юного возраста, коему свойственны порывистость, живость, опрометчивость, Катерина была излишне сдержана. Словно бы в действительности ей было отнюдь не двадцать, а значительно больше, и эти прожитые слишком рано годы оставили свой тяжелый отпечаток.

Даже сейчас, танцуя с ним, она будто бы не испытывала полного удовольствия. И не из-за его общества – герцог мог поручиться, что Катерина действительно расположена к нему и не выдавливает из себя радушие во время беседы или даже простого приветствия. А просто потому, что ей не по силам даже ненадолго забыть, как и что она должна мыслить, чувствовать, делать, находясь в подобном высокопоставленном обществе.

Она словно была отражением его царственного кузена – Николай, возможно, даже в большей мере утонул в этих понятиях долга и чести. И точно так же казался значительно старше своего возраста. Впрочем, у него это выражалось не только в поведении, но и в мышлении.

Не потому ли они оказались так близки?

О том, что происходит между Наследником Престола и очаровательной фрейлиной, герцог догадался лишь с подачи старшей сестры, кажется, заприметившей это еще в первый день их пребывания в Царском Селе. И стоило присмотреться повнимательнее, как все то, что терзало его любопытство, вставало на свои места, уверяя: действительно, так все и было.

И в отличие от Саши, выведенного mademoiselle Мещерской в круг танцующих, который пока еще был охвачен лишь дружеской симпатией к барышне, но после, если это разовьется в романтическое чувство, определенно признается ей – пусть неуклюже, пусть даже грубовато, но честно, Никса будет молчать. Как будет молчать и его избранница.

Молчать и подавлять то, чего быть не должно.

Почтительно кланяясь своей даме, стоило Шопену стихнуть, и принимая ответный реверанс, герцог подал ей руку, дабы сопроводить на ужин. Но прежде отнял у нее еще несколько минут, проведенных в непринужденной беседе – прежде чем заприметить цесаревича, взглядом прожигающего веселящегося от одного его вида кузена.

Герцог не стремился вызвать его ревность, не имея никаких видов на княжну, но видеть Никсу таким было крайне забавно. А забавы Николай Максимилианович любил.

Нарочно склоняясь к Катерине чуть ближе, чтобы следующую фразу произнести тише и, со стороны, интимнее, он уже пытался угадать, какой из вариантов развития событий последует за этим. Увы, тот, что ожидался сильнее всего и одновременно с тем был скучнее:

– В конце вечера надо бы узнать, кому барышни благоволили больше – тебе или Алексею, – прокомментировал приблизившийся цесаревич, обращаясь к кузену. Сказано это было с явным сарказмом, но без какого бы то ни было неудовольствия, что оказалось тщательно запрятано. Герцог усмехнулся:

– Внимание Екатерины Алексеевны стоит десятка прочих дам, – галантно оставив поцелуй на её руке, сообщил он, вызывая улыбку с её стороны – к этим излишне театральным жестам она уже успела привыкнуть и даже находить в них некоторую прелесть.

– Спустя полчаса это же я услышу о любой другой из здешних барышень, – насмешливо бросил цесаревич, тут же переводя взгляд на Катерину. – Не верьте ему, Катрин – он дал бы фору даже Казанове.

– Не волнуйтесь, Ваше Высочество, – она коснулась краем наполовину раскрытого веера свободной руки, где блестел под ярким светом изумруд, – мои мысли заняты исключительно предстоящей свадьбой.

– Вы обручены? – удивление на лице герцога Лейхтенбергского было абсолютно не наигранным: этот «незначительный» факт не был ему известен, зато изрядно менял всю картину. – Вашему жениху несказанно повезло. Однако, – он бросил недоуменный взгляд на цесаревича, прежде чем вновь посмотреть на княжну, – почему же Вы не вместе сегодня?

Ему почудилось, или по её лицу проскользнула тень?

– Дела государственной важности, – полураскрытый веер опустился; герцог едва заметно сощурился. Счастливые невесты выглядели иначе.

– Он многое теряет, оставляя Вас даже на минуту. Кто знает, кому вздумается похитить Ваше сердце.

– Твою коллекцию уже негде хранить, – оповестил его цесаревич и, завершая эту короткую словесную пикировку, подал руку Катерине. – Позволите проводить Вас на ужин?

Дождавшись, пока та поблагодарит герцога за мазурку, он осторожно провел её вдоль круга танцующих в направлении трех длинных столов, расположенных у дальней стены: в силу того, что сегодняшний вечер был скорее домашним, нежели парадным, трапеза предполагалась тоже легкая, лишь чтобы сохранить основные черты традиций.

– А Вы, стало быть, ревнуете, Катрин? – вдруг осведомился Николай. – Столь стремительно дали согласие на танец, когда минутой ранее не желали этого.

– С чего бы? – она равнодушно раскрыла веер.

Отказ её был продиктован отнюдь не нежеланием танцевать, а стремлением не вызвать лишние домыслы и сплетни, коих вокруг нее и без того было немало. И опасением. Но об этом цесаревичу знать не стоило.

– Вы играете с огнем, – понизив голос, уведомил ее тот. Она испуганно прикрыла губы, делая вид, что трактовала его слова иначе:

– Но ведь Вы не донесете моему жениху, что я вальсировала с кем-то в его отсутствие?

Николай усмехнулся.

– Только если Вы пообещаете составить мне компанию после ужина.

Понимая, что иначе их спор затянется, что повлечет за собой косые взгляды и перешептывания, Катерина коротко кивнула, позволяя цесаревичу сопроводить её до свободного места возле Эллен и оставить: ему надлежало занять место во главе стола, подле кузенов. Хоть ненадолго она получила возможность облегченно выдохнуть: с самого момента возвращения Дмитрия находиться рядом с цесаревичем, пусть даже недолго, было выше её сил. Она все сильнее склонялась к мысли оставить Двор после свадьбы, хотя уверенность подтачивало обещание, данное Императрице – Катерина не могла так своевольно оставить её.

Однако, возможно, государыня поймет и простит – она была мудра и проницательна. А еще безмерно милосердна, и потому, наверняка не осудит малодушное желание оставить придворную службу.

Последние несколько дней. Ей нужно прожить всего несколько дней и поставить жирную точку. Возможно, Императрица нарочно позволила ей остаться здесь, чтобы закончить все вне чужих глаз и ушей. Возможно, она видела намного больше, чем показывала, и вместо того, чтобы карать – проявляла сострадание. Хотя бы из благодарности и уважения к своей государыне Катерина обязана была сделать то, что до́лжно. Прекратить своими мыслями гневить Создателя, покаяться на исповеди и принести клятву перед образами. Ту, что уже не сумеет нарушить.

В конце концов, все проходит. И первая любовь, что никогда не оканчивается счастливо, однажды полностью истлевает в сердце, и ветер нового дня выгоняет этот едкий дым и пепел, оставляя место чему-то более важному и вечному.

Но эти несколько дней, быть может, она имеет право прожить как барышня без имени и лишенная каких-либо обязательств? Хотя бы просто взять пример с Сашеньки Жуковской, что так естественно смеется с герцогинями Лейхтенбергскими и подкалывает Великих князей – ведь это совершенно не выглядит неприличным.

– Дивлюсь, как еще от тебя горстка пепла не осталась, – скрыв смех за веером, поделилась наблюдениями с подругой Эллен.

Катерина, вырванная из потока мыслей, бросила на нее удивленный взгляд.

– О чем ты?

– Принцесса Ольденбургская с тебя весь вечер глаз не сводит, и на благоговение перед твоим образом это не походит.

Нахмурившись, Катерина украдкой посмотрела туда, куда едва заметным жестом полураскрытого веера указала ей Эллен. Прехорошенькая юная барышня в светлом платье с бриллиантовой брошью на изыскано отделанном вышивкой корсаже и живыми цветами в каштановых волосах и вправду прожигала ее взглядом темных глаз. Лицо ее имело еще детскую мягкость и какое-то особое очарование, не свойственное этой фамилии, будто бы среди чертополоха распустилась белая роза. Наверняка вокруг нее постоянно появлялись кавалеры, наперебой просящие уделить им внимание. Впрочем, она принадлежала императорской семье, а потому вряд ли им могла улыбнуться удача.

– С чего бы ей на меня смотреть? – недоуменно поинтересовалась Катерина, протягивая руку к стройным рядам стеклянных креманок, расположившихся на столике.

– Ясное дело – ревностью исходит, – все с той же насмешливой улыбкой отозвалась Эллен, вызвав своим комментарием еще большее непонимание со стороны подруги. – Его Высочество всячески оказывает тебе знаки внимания, этого только слепой во дворце не заметил.

– И потому на меня теперь все барышни должны затаить злобу?

– Принцесса – не все, – не согласилась Эллен, – она была невестой цесаревича.

Серебряная ложечка издала звон, не удержавшись в дрогнувших пальцах. Вернув себе самообладание, Катерина подхватила кусочек десерта, старательно делая вид, что ей нет никакого дела до тайн императорской фамилии. Однако Эллен бы ни за что не поверила, что подруга действительно не желает знать забытой, но не оставленной в прошлом истории. Потому, дождавшись, пока та распробует творение неизвестного кондитера, она продолжила, понизив голос:

– Говорят, они познакомились у Елены Павловны. Государыня даже начала готовить все к переезду принцессы во дворец, подальше от родственников – что-то там в ее семье было не так, – она неопределенно махнула веером, – но ведьма**, и без того ведущая войну с государыней, запротестовала. Какого мнения цесаревич был об этом браке, не знаю, хотя он не скрывал своего к ней теплого отношения. Но она явно питала к нему чувства романтического характера. И, судя по тому, как старается посещать каждый воскресный обед и каждый бал, хотя не выносит на дух все светские развлечения, продолжает испытывать сердечную привязанность.

Катерина отставила креманку, не проглотив больше ни кусочка. Аппетит, и без того вялый, пропал абсолютно.

– Бедная девушка, – тихо протянула она. Эллен хмыкнула.

– Глупая барышня, – озвучила она свое мнение и, на вопросительный взгляд подруги, пояснила, – была бы умнее – давно бы перестала надежды питать. Но нет, все еще чего-то ждет.

Эллен, имеющая натуру легкую, в чем-то даже беззаботную, не могла понять длительного и крепкого чувства без взаимности и каких-либо перспектив. Она легко восприняла свою расстроившуюся свадьбу, моментально переключившись на поиск нового романа, словно бы речь шла не о спутнике жизни, а о паре новых перчаток. Ей было странно видеть полный тоски взгляд, которым принцесса одаривала цесаревича всякий раз, стоило ему появиться в поле зрения. Было странно видеть ее постоянные отказы всем кавалерам, что пытались просто ангажировать барышню на танец. Странно знать, что та еще живет какой-то абсолютно несбыточной мечтой. Впрочем, возможно, стоило быть снисходительной к возрасту – юной принцессе Ольденбургской было всего восемнадцать лет.

Еще успеет раскрыть глаза и увидеть, как много вокруг нее не менее достойных претендентов на руку и сердце. Взять хоть бы графа Шереметева, который с не меньшей преданностью и любовью, что она адресует цесаревичу, смотрит на нее. Она не хуже – а то и лучше – должна знать, что ей не мечтать о браке по любви, тем более с Наследником Престола, если того не пожелают ее родители. Она должна уметь смиряться и находить в этом счастье.

Иначе душа ее увянет.

Такой была судьба всех женщин. Особенно имеющих высокое положение.

***

Как бы Николай ни старался, ощущение чего-то неотвратимого глушило всяческую радость от приятного вечера в кругу близких ему людей. Это начинало походить на паранойю или же на абсолютно глупую – не пристало ему столько рефлексировать – подавленность, вызванную предстоящим путешествием, но он явственно чувствовал, что эта картина, дорогая ему сердцу, больше не повторится. Останется где-то внутри, теплым воспоминанием, но вновь в жизнь не воплотится. Ни этот звонкий смех Катерины, порой все же не сдерживающейся – его попытки согнать грусть с её лица все же имели некоторый успех; ни воодушевленный настрой Саши, сегодня раскрепощенного более обычного; ни итальянские мотивы каких-то романсов, что на два голоса выводили кузины. Всему этому уже не бывать, и что будет тому виной – он не понимал. А потому желал встать и уйти из зала вовсе: вся эта атмосфера веселья и беззаботности отчего-то сегодня была особенно тягостна. И дело было совершенно не в том, что Катерина танцевала не с ним – приближение скорого отъезда почему-то не радовало. Частично он бы мог соотнести это с нежеланием надолго оставлять родину, которую любил крепко и всеобъемлюще, частично – с вынужденным визитом для сватовства, которое сейчас ему казалось несвоевременным. И, конечно же, имела место быть разлука с Сашей. Однако главная причина находилась где-то значительно глубже и так просто показываться не соглашалась.

– При Дворе становится опасно – то новые Ваши поклонницы, то старые. Я не завидую Вашей будущей супруге.

Возникшая рядом ровно в момент, когда цесаревич все же вознамерился исчезнуть из переполненного огнями и музыкой зала, Катерина как-то шумно выдохнула, словно бы тоже предпринимала попытку побега – правда, причины тому он найти не мог. Но без лишних слов предложил руку, что была тут же принята.

– Вас пугают фрейлины? – притворно изумился Николай, выводя Катерину в мрак ночи, едва расцвеченный китайскими фонариками и бесчисленной россыпью звезд на черном покрывале летнего неба. – Мне казалось, разобраться с ними Вам труда не составляло.

– Ваше Высочество!.. – возмущенным шепотом отреагировала та, сдерживая улыбку. – Это прозвучало крайне… жестоко. Однако, меня тревожат отнюдь не свитские.

– Вы все же ревнуете, Катрин?

– Скорее, сочувствую всем этим барышням. И в особенности – принцессе Ольденбургской. Она еще не осведомлена о Вашей помолвке?

Цесаревич нахмурился. Спрашивать о том, кого ему благодарить за длинный и не к месту развязывающийся язык, не было смысла. Те слухи по дворцу когда-то гуляли едва ли не сильнее, чем сейчас, но уже о Катерине, да и до сей поры не утихли полностью.

– Если Вы боитесь принцессы, смею Вас уверить – напрасно.

Катерина покачала головой, огибая вековой дуб и выходя к воде.

– Не думаю, что у меня есть основания для подобных страхов.

Она говорила о том, что не является никому из барышень соперницей, потому как не претендует ни на что. Он – трактовал это иначе: никто не был соперницей ей.

Особенно Екатерина. Она и вправду была ему дорога, но чувство это имело скорее родственную природу, нежели романтическую. Впервые разглядев ее на балу, когда им довелось вместе танцевать мазурку, он, признаться, заинтересовался юной принцессой. Однако флер довольно скоро развеялся, и образ, созданный при первом взгляде на нее, не сошелся с тем, что он узнал. У них было немало общего, они могли часами беседовать о поэзии Лермонтова, споря до хрипоты, говорить практически обо всем, имея уверенность – все сказанное останется тайной двоих. Николай был готов поддержать уставшую от семейных тягот принцессу, дать ей утешение, но не более. И то, каким преданным взглядом она смотрела на него, лишь сильнее давило на него.

Когда произошел разговор с Императором о визите в Данию с матримониальными целями, он поспешил лично уведомить об этом принцессу, зная, сколь невыносимой станет для нее эта новость, если будет получена из чужих уст. Он искренне надеялся, что она сможет понять – все действительно кончено. Уже давно и без права на возврат. Надеялся, что она не затаит на него обиды и примет судьбу, как вынужден был принять он, беря в руки портрет будущей невесты. Но в момент, когда он изъявил надежду на то, что принцессы – немецкая и датская – сумеют подружиться, в темных глазах напротив он увидел ясный ответ.

И от того, с каким тяжелым чувством эти глаза сегодня неотрывно следовали за ним, утверждался в своем ощущении.

Екатерина не смирится.

Хотелось лишь верить, что она не унаследовала гены своей матери и никак открыто не выразит своих мыслей и желаний. Менее всего он бы желал страданий будущей супруге и пройти тот же путь, что и его мать. Пусть линии поведения цесаревича и Императора были совершенно разными, и цесаревич никогда не стремился найти себе фаворитку. Назвать этим унизительным словом Катерину не поворачивался язык – она была чем-то – кем-то – большим. Той, к кому он бы не посмел даже притронуться, зная, что не имеет прав. Той, кого эгоистично желал бы всегда видеть рядом, до самого конца, но – вновь! – не имел прав.

– Мы думали провести завтрашний день в Сергиевке, – произнес Николай, делая над собой усилие, чтобы выглядеть таким же расслабленным, как и всегда. – Составите нам компанию?

Он ожидал, что Катерина сошлется на усталость или какие-то несуществующие дела (чем могла быть занята фрейлина, чья государыня отбыла из дворца?), как она поступала с завидной частотой, но та вдруг безмятежно улыбнулась, оборачиваясь:

– Почту за честь.

Впрочем, тут же делая несколько шагов, чтобы увеличить между ними расстояние, и медленно двинулась вдоль воды, придерживая юбки светлого платья. Лунный свет играл с драгоценными камнями ожерелья, привлекая внимание к изящной шее, что была едва ли прикрыта несколькими завитыми локонами, спадающими из высокой прически. Николай завороженно изучал её хрупкую фигурку, зябко кутающуюся в полупрозрачный шарф, наброшенный на худощавые плечи. Бледная кожа, казалось, светилась ярче этих бриллиантов (впрочем, он не был уверен, что ожерелье составляли именно они), будто пронизанная лунным светом. И вся она, такая далекая, чужая, казалась видением, до которого нельзя дотронуться – растает дымкой.

Но он мог смотреть. Бесконечно. И хотя бы это право у него никто не отнимет. Наблюдать издалека и быть счастливым просто одним её существованием.

Пожалуй, завтра стоило не только отправить письмо отцу касаемо графа Шувалова, но и уговорить Перовского дозволить ему и Саше остаться на пару дней в Александрии – возможно, уехать туда сразу из Сергиевки, благо, расстояние малое. Даже если граф донесет об этом отцу, он найдет, как объясниться: в конце концов, что дурного в желании последние дни перед отъездом провести наедине с братом, без лишних глаз и ушей, без учителей и наставников, без бдительного ока воспитателя? Ему нескоро теперь придется увидеть родные места, и неизвестно, кому в разлуке будет тяжелее – ему или Саше.

Катерина же, все сильнее отдаляясь от шумного зала, погружаясь в молчание звездной ночи, отражающейся в темной глади озера, отчего-то чувствовала себя абсолютно спокойно – будто бы не она парой часов ранее терзалась противоречивыми мыслями. Словно принятое решение как-то враз утихомирило все волнение, бушевавшее несколько недель. Или же осознание неотвратимого расставания было во всем виновато?

Она с легким сердцем дала согласие на визит в Сергиевку, где поселились Лейхтенбергские, прекрасно понимая, что помимо нее обязательно будут присутствовать и Сашенька с Мари Мещерской, и, возможно, присоединится Ольга Смирнова, постоянно аккомпанирующая юным герцогиням на всех музыкальных вечерах. Наверняка будет кто-то еще из свитских – ей нечего опасаться.

Однако нечто странное, неосязаемое, тревожное все еще не желало отпускать сердце, и она точно знала – это никоим образом не связано с её внутренними терзаниями и глупыми надеждами. Это нечто намного страшнее.

– Отчего-то мне кажется, что я здесь в последний раз, — Николай задумчиво устремил взгляд на терзающего турецкий полумесяц орла, скорее угадывая силуэт скульптуры, венчающей устремившуюся ввысь колонну, нежели действительно видя его, и рассеянно проводя ладонью по шероховатой коре дерева слева.

Катерина, которой владели те же мысли, вздрогнула, но силилась не показать своей тревоги: улыбнувшись, она сделала несколько коротких шагов к цесаревичу.

– В следующий раз Вы нанесете визит Царскому Селу уже со своей невестой.

Действительно, в какой-то мере – в последний. Так, как они стоят здесь сегодня, им уже не стоять. Свободными. Пусть даже иллюзорно.

Потому что осенью под свинцовым небом Петербурга прозвучат пушечные залпы, возвещающие о помолвке Наследника Российского Престола с принцессой одного из Европейских Домов. Зимой он вернется уже совсем в ином статусе, и наверняка вскоре при Дворе начнут формировать малый фрейлинский штат, который будет принадлежать уже новой цесаревне. Быть может, ближе к весне принцесса сменит веру и имя, а после хор Большой церкви запоет ликующие песнопения. Впрочем, еще задолго до того её собственный статус сменится после вопроса святого отца в приходском храме.

Вновь свидятся они уже совсем другими.

Бескрайняя водная гладь, раскинувшаяся перед ними, должна была успокаивать своим безмолвием и совершенством, что не тревожил даже едва проскальзывающий ветерок. Но, казалось, отчего-то пропускающее удары сердце не могло найти покоя ни в чем и только пуще сжималось в каком-то бессознательном страхе. Край бального платья покрылся пылью, ощущающейся даже в мягких туфлях, до обрыва осталось не более полутора шагов, но Катерина едвали понимала это. Сильнее стягивая края шарфа, наброшенного на открытые плечи, но скорее по привычке, нежели потому, что действительно было зябко, а от воды в ночи – сыро, она тихо выдохнула.

Минуты утекали одна за другой, и до боли в горле хотелось кричать, молить, чтобы небо на востоке не разгоралось красками нового дня.

Но судьба была безжалостна.

Комментарий к Глава восемнадцатая. Шлейф бесследно тающих мгновений

**ведьмой за глаза называли принцессу Терезию, супругу герцога Ольденбургского.

///

Автор честно старался, но все же до конца второй части осталась еще одна опять-слишком-большая глава. Последняя без особого действия и напряжения. Я ничуть не забыла о не-атмосферной составляющей истории. Но для чего последние три спокойных главы, станет понятно ближе к финалу всей истории.

========== Глава девятнадцатая. Неизбежность предстоящих расставаний ==========

И кто-то шепчет мне, что после этой встречи

Мы вновь увидимся, как старые друзья.

© М.Ю.Лермонтов

Российская Империя, Петергоф, год 1864, июнь, 10.

Сколь опрометчивым было согласие присоединиться к цесаревичу и Великим князьям, вознамерившимся нанести визит в Сергиевку, Катерина осознала лишь пару суток спустя. В первый день ничто беды не предвещало, да и второй, в который было решено посетить Знаменское, где жила Александра Петровна, тоже едва ли предполагал какие-то изменения в планах ровно до вечера, когда Владимир Александрович с графом Перовским отбыл обратно в Царское. Возможно, даже просто реши Николай остаться в Сергиевке до утра, как предполагалось, это никак не встревожило бы Катерину, но он вдруг упросил графа Перовского до его отъезда о визите в Александрию. Без свиты. И в целом без лишних глаз – только с братом. Почему граф дал разрешение, Катерина не знала – ей об этом донесли уже позже, когда закладывался экипаж (беседа была приватной), но бессознательно поняла, что это будет самая сложная пара дней, потому что её присутствие и присутствие Мари Мещерской, как выяснилось, тоже подразумевалось.

Хотя, возможно, об этом Перовский не знал – в конце концов, он присматривал только за императорскими детьми, а не за фрейлинами, до которых никому дела не было. Пока они не переходили известные границы.

Потому, делая вид, что короткое путешествие крайне её утомило, Катерина прикрыла глаза и пыталась дремать в полутьме кареты, пока Александр Александрович, вдохновленный и почти окрыленный внезапной возможностью побыть наедине с братом, что-то оживленно тому рассказывал, а сидящая напротив них Мари Мещерская листала какой-то роман. От Сергиевки до Александрии было едва ли более часа пути, пусть даже лошади неспешно шли рысцой, и все это время Катерина питала надежду, что о ней забудут думать хотя бы до утра. А там, быть может, она бы нашла, куда ускользнуть.

Александрия совершенно не воспринималась царской резиденцией – что Фермерский дворец, в котором обычно останавливались Великие князья, что Коттедж, принадлежавший покойному Николаю Павловичу. Двухэтажное белое здание, лишенное какой-либо вычурной отделки фасада, и разве что привлекающее своей архитектурой с эркерами-фонариками, расписанными под солому острыми крышами в духе неоготики, как и все строения, составляющие единый ансамбль. Ранее не имевшая возможности даже представить себе эту летнюю резиденцию, Катерина в первый миг изумленно замерла на усыпанной камнем дорожке, ведущей из Собственного сада Императрицы ко входу восточного фасада. Пройди она мимо, не зная, в чьих владениях находится, скорее всего решила бы, что это особняк какого-то аристократа. Все здесь дышало простотой, уютом, и разве что размеры парка, выполненного в английском стиле, словно в противовес помпезному французскому Петергофу, говорили, что Александрия принадлежит императорской семье.

Цесаревич беспокойно окликнул ее, и княжна вздрогнула; оцепенение сошло и она торопливо продолжила путь. Великий князь, сопровождающий Мари Мещерскую, уже находился во дворце, и потому сейчас тишину парка ничто не нарушало.

– Вам дурно?

Катерина покачала головой, даже сумев улыбнуться уголком тонких губ.

– Напротив, – поравнявшись с цесаревичем, ожидающим ее на террасе, она дождалась, пока перед ней будет распахнута узкая дверь, но помедлила, прежде чем войти внутрь. – Почему Вы решили остановиться здесь?

Он с минуту смотрел в ее задумчивое лицо, словно бы пытался понять, действительно ли ее тревожит этот вопрос, или же сие – лишь мимолетный интерес. И как много он может сейчас рассказать о своих истинных намерениях и желаниях, потворствуя которым, просил у Алексея Борисовича возможности провести здесь несколько дней в компании брата, отказавшись от присутствия большей части своей свиты. Решение «выкрасть» из Сергиевки еще и Катерину, было в некотором роде минутной слабостью.

Отпустив удерживаемую дверь, позволяя ей мягко закрыться, Николай подошел к балясинам, ограждающим террасу.

– До моего отъезда – двое суток, – медленно произнес он, словно пробуя каждое слово и сомневаясь в его уместности. – Мне бы хотелось запомнить не только родные места, но и то, что спустя какое-то время станет мне навсегда недоступно, – обернувшись к жадно ловящей его откровения Катерине, он закончил, глядя ей прямо в глаза, – ощущение свободы.

Она тяжело сглотнула, невольно обхватывая себя руками – холодный ветер с Финского залива, налетающий порывами, вызывал озноб по телу.

– Вы говорите о своей судьбе, как о каторге.

Сказала и сама ужаснулась, каким хриплым оказался голос. И сколько горечи промелькнуло в усмешке цесаревича в ответ на эту фразу.

– Составите мне компанию? – мысль пришла так внезапно, что Николай резко оттолкнулся от перил и приблизился к Катерине, не сразу понявшей, о чем он.

На запястье сомкнулись теплые пальцы, вынуждая последовать за спешно спускающимся по лестнице цесаревичем, даже не ставшим дожидаться ответа. Все еще недоумевающая княжна не стала протестовать, однако желала получить хоть какие-то объяснения. И не дождалась ни единого слова – весь путь, проделанный мимо капеллы и спуском через бескрайний парк, больше похожий на редкий лесок, прошел в полном молчании, и только загадочная улыбка на лице Николая, которую она могла видеть, слегка повернув голову, говорила, что он подталкивает её к личному осознанию чего-то.

Неспроста.

Мурашки под плотной тканью платья с длинным рукавом стали еще более отчетливыми, когда порывы холодного ветра усилились, но зрелище, открывшееся её взгляду, заставляло забыть о всяком неудобстве. Потому что оно не могло не восхищать, не вызывать внутреннего трепета, не заставлять влюбляться секунда за секундой все сильнее.

Перед ней во все стороны распростерлось глубокое гранитно-серое море, отразившее в себе тяжелые дождевые облака. Волны беспокойно накатывали на каменистый берег, то яростно поглощая каждый дюйм, то пугливо отступая и ненадолго затихая, будто пытаясь убедить случайного свидетеля в своем спокойствии. Где-то там, на горизонте слева, едва различимой полосой белели контуры Кронштадта, почти мираж, растворяющийся в синеве чистого неба. Невольно делая глубокий вдох и закрывая глаза, Катерина позволила себе слабо улыбнуться и запрокинуть голову, слушая, впитывая, забирая море в себя до капли. В этот момент едва ли существовало нечто, способное пошатнуть внезапно возникшую внутри гармонию. Даже теплая рука цесаревича, мягко сжимающая её собственную, воспринималась как должное – словно так было всегда.

И, распахивая глаза, шагнула с зеленой травы, из-под сени деревьев, на холодную прибережную гальку, ощущая её неровность через тонкую подошву туфель, но не придавая этому никакого значения. Хотелось с разбегу – в воду, обнять, почувствовать каждой клеточкой, слиться. Она и не знала до этой минуты, что может быть так хорошо.

До какого-то глупого рвущегося из груди детского смеха.

С наслаждением ступая по мелкому песку, порой вынужденная обходить крупные булыжники, Катерина не могла сдержать расслабленной улыбки, вызванной упоением этим спокойствием и безмятежностью. Все тело заполнила неописуемая легкость, словно бы не было этих мучительных месяцев, этих трагических событий, этих потерь. Словно бы впереди не рисовались тяжелые контуры расставания. Не на год – навечно. Бездумно наклонившись, чтобы поднять мелкий камушек и, даже не примеряясь, бросить его в холодную воду, что вновь лениво набегала волнами на каменистый берег залива, Катерина отстраненно проследила за тем, как тот скрылся из виду, уходя на дно. Рядом по колеблющейся глади пропрыгал почти такой же, но брошенный уже другой рукой – уже не сжимающей её собственную. Сознание даже не отследило момента, когда они разделились: это было совершенно неважно.

Не было нужды даже оборачиваться, чтобы понять, кто решил присоединиться к этой детской забаве. В каком-то странном порыве подхватив с берега пригоршню теплой гальки, Катерина запустила еще один камушек, пролетевший чуть дальше первого, но все равно, описав дугу, ушедший под воду. А вслед за ним, словно соперничая (впрочем, почему словно?), ракетой пронесся более крупный, значительно его опережая.

Шумно выдохнув, Катерина едва удержалась, чтобы не отправить в полет сразу весь улов гальки, но вместо этого лишь поочередно кинула еще пару из тех, что лежали в ладони. И была удостоена усмешки за спиной.

– Будете и дальше так кидать, они едва ли пару аршинов пролетят, – сообщил ей цесаревич, подходя ближе: даже сквозь плотный шелк визитного платья она ощущала его тепло. Но прежде чем она сумела ответить на это, руки ее, держащей новый камушек, коснулась чужая рука. Простое осторожное прикосновение заставило внутренне сжаться и разве что не забыть, как дышать.

И порадоваться тому, что лица ее Николай сейчас видеть не мог.

– Ничего подобного, – отозвалась Катерина, готовясь запустить новый камушек, если бы только рука ее не покоилась в чужой ладони, становясь словно бы парализованной. Хотя внутренняя легкость и странно-приподнятый настрой никуда не делись, так и подталкивая на безумства.

– Хотите проверить? – поддел ее цесаревич, разрывая их короткий телесный контакт, за что она была готова возблагодарить Всевышнего.

Вместо ответа Катерина лукаво улыбнулась и подхватила с земли еще пригоршню отполированной волнами гальки; несколько шагов вперед – вода уже почти касается носков мягких туфель, а рука примеряется к броску. Она заметила краем глаза, как именно держал руку цесаревич, и намеревалась повторить этот маневр.

– Выигравший загадывает желание, – бездумно выставила условие, уже уверенная в своей победе. Или просто не сумевшая удержаться, что не сделать маленькое соперничество более острым.

Николай усмехнулся, принимая. И тут же делая бросок, даже не готовясь. Камешек сделал шесть прыжков, наконец соизволив утонуть. Следующий осилил меньшее расстояние, но прочие все же покрыли эту случайную ошибку. У Катерины едва ли имелись шансы – она умудрилась одержать победу лишь дважды, в то время как было проведено двенадцать попыток.

Но даже несмотря на этот проигрыш, она не прекращала тихо смеяться, перебрасываясь с Николаем колкими фразами на протяжении всей игры. Ровно до момента, пока её собственное глупое условие не обернулось против нее же:

– На эти два дня Вы забудете о своем социальном положении.

Жизнь без маски – то, что не мог позволить себе ни один из них. То, к чему порой слишком отчаянно стремилось сердце, чьи агонизирующие крики оставались не услышанными. То, к чему так располагала Александрия.

– К чему эти иллюзии, – севшим голосом отозвалась она, качнув головой.

– Уговор есть уговор, – решительно снимая с её пальца помолвочное кольцо, сообщил цесаревич с мальчишечьим упрямством на лице, тут же отступая, потому как потухшие зеленые глаза вновь вспыхнули, пусть даже негодованием.

– Ваше Высочество!.. – возмущенно задохнулась Катерина, что, конечно же, не возымело должного эффекта на Николая, явно не намеренного отдавать драгоценность.

Подхватив пышные юбки так, что из-под воздушных оборок проглянули не только украшенные лентами носы туфель, но и узкие щиколотки, она бросилась за цесаревичем. Каждый шаг давался с трудом – ноги увязали в мягком прибережном песке, а то и каблуки соскальзывали с мелкой гальки, но раззадоренная Катерина не желала остановиться: напротив, с каждой секундой по ее лицу все шире расползалась какая-то совершенно не приставшая приличной барышне улыбка, в которой проскальзывало коварство. Косы расплелись окончательно, и теперь короткие выбившиеся пряди стремились закрыть обзор, сдуваемые бьющим в спину ветром на лицо. Николай, похоже, тоже с этими абсолютно глупыми бесцельными салочками входил во вкус, порой останавливаясь и оборачиваясь, чтобы подпустить гоняющуюся за ним барышню ближе, а после вновь сорваться с места, меняя направление.

Над Финским заливом разносился смех и редкие подначивающие восклицания, словно бы не существовало больше ничего кроме этой случайной игры и бескрайней свободы, что дарил уходящий день. И становилось так хорошо – как в детстве, когда удавалось улизнуть от учителей в сад, спрятавшись за поваленным деревом и надеясь, что не скоро найдут, заставив вернуться к урокам. Но только так же, как и тогда, где-то глубоко сознание разъедала неотвратимость конца этому веселью.

Катерина и не поняла, когда забежала в воду – только нахлынувшая волна окатила ноги, и в медленно намокающих туфлях стало неуютно. Что, впрочем, было тут же проигнорировано: ей, наконец, удалось поймать Николая. Хотя, судя по тому, как на ее плечах сомкнулись чужие руки, поймали как раз-таки ее, спасая от неминуемого купания, потому как тело по инерции тянуло вперед. Тяжело дыша и с той же беспечно-счастливой улыбкой смотря на как-то неправильно близко оказавшегося цесаревича, она попыталась освободиться, но только еще сильнее ухудшила свое положение. Путаясь в отяжелевших от напитавшей подол воды юбках, делая неосторожный шаг влево, Катерина неловко поскользнулась на отшлифованном упрямыми волнами камне. Взмахнув руками, словно крыльями, постаралась найти опору, но вместо того потянула за собой не ожидавшего этого Николая, с громким всплеском приземляясь в холодную воду. К счастью, удержавшись в сидячем положении.

– Крайне изощренная месть, Катрин, – со смешком прокомментировал ее жест цесаревич, чудом упав на колени рядом, а не на пребывающую в смятении княжну, чьи мгновение назад смеющиеся глаза теперь выражали испуг, а раскрасневшееся от бега лицо стремительно бледнело. Впрочем, хватило одного только колкого замечания, чтобы приоткрывшиеся от неожиданности губы изогнулись в коварной улыбке.

– Если Вы не отдадите мое кольцо, мне придется утопить Вас, Ваше Высочество, – сощурившись, пообещала она вкрадчивым шепотом, против своей воли еще сильнее сжимая ткань его мундира.

– Блестящий план покушения на Наследника Престола, – в том же тоне оценил Николай, так и не разомкнувший объятий, а потому имеющий возможность лицезреть ее лицо в опасной близости. Все еще не утратившее остатки румянца, облепленное влажными вьющимися прядями, отпечатавшееся в памяти столь четко, что, казалось, и спустя десятилетия будет видеть как сейчас эти пронзительно-зеленые глаза, нарочито сведенные к переносице брови и синеющие губы, к которым невольно опускался взгляд. Напряженные пальцы едва ощутимо сжались на худых плечах.

Катерина резко отвернулась, чтобы в следующую минуту звонко чихнуть, прикрываясь свободной ладонью.

– … которому не суждено быть исполненным из-за банальной простуды, – закончил цесаревич, смеясь и вставая на ноги, одновременно с этим вынуждая подняться и княжну.

– Не смейте сомневаться, это мне не помешает, – уверила она его, еще раз чихнув.

– Верю, – кивнул Николай, расстегивая одной рукой мундирный полукафтан и мягко выводя Катерину на берег, – но попрошу все же отложить расправу до момента, когда мы окажемся во дворце и Вы отогреетесь.

Теплая плотная ткань легла на ее плечи, края заботливо сомкнулись чужими-родными руками где-то на груди. Катерина волевым усилием заставила себя поднять голову, чтобы посмотреть Николаю в глаза. И отойти на несколько шагов.

Стоило как можно скорее вернуться. И лучше бы – в Царское.

Где нет этой иллюзии свободы.

Обратная дорога, поднимающаяся в гору, через парк в Фермерский дворец показалась Катерине бесконечной, однако предложение остановиться в Морской караулке, находящейся здесь же, у побережья, чтобы обсушиться, она отклонила, аргументируя тем, что Великий князь и Мари Мещерская уже наверняка их потеряли. Николай, правда, тут же парировал тем, что им явно сейчас не до скуки и не до мыслей о них, но Катерина настояла на немедленном возвращении, ссылаясь на сильную усталость. Все говорило о том, что она желала как можно скорее оказаться в безопасности и просто избавиться от его общества.

Николай уже был не рад, что затеял эту игру – минуты счастливого смеха и легкости быстро сменились уже привычным отчуждением, которое он все чаще замечал за Катериной. Что было тому виной – та проклятая история с гибелью ее жениха, или же все сильнее оплетающие их нити неопределенности и неизбежности – он не мог понять. И как вернуть тот хрупкий и недолгий момент ясности в их отношениях – не знал.

Но отчаянно желал.

– Вы решили устроить ранние купания? – осведомился Великий князь, оглядывая брата и княжну, вошедших в гостиную.

Мария, сидевшая за маленьким фортепиано, даже прекратила игру, которой скрашивала их тихий вечер, и обернулась, чтобы изумленно округлить глаза – наблюдать Наследника престола в таком виде ей еще не доводилось и вряд ли когда-либо доведется.

– Катрин страстно желала испытать воду, не слушая моих предостережений, – с излишне невинным видом объяснился цесаревич, за что заслужил полный наигранного возмущения взгляд своей спутницы.

– Ах вот как, – медленно проговорила она, явно намереваясь что-то сказать, но ее опередил Александр, явно не поверивший брату:

– И не менее страстно желала утопить тебя?

– Вы невероятно прозорливы, Ваше Высочество, – подтвердила его предположение Катерина. – Прошу меня простить – я вынуждена ненадолго отлучиться, – привычно склонившись в быстром книксене, она выскользнула из гостиной. Мария Мещерская, оставив фортепиано, последовала за ней, объяснив это тем, что желает помочь подруге сменить платье – словно бы служанок здесь не существовало.

Лишь только когда дверь во второй раз тихо закрылась, Николай, пристально смотревший барышням вслед (хотя, если говорить начистоту, одной-единственной барышне, что стремительно сбежала, даже не вернув ему мундир), повернулся к брату, почему-то наблюдающему за ним с крайним весельем. Догадываясь, какие мысли посещали его голову – Великий князь был застенчив в обществе, но отнюдь не тих и скучен по натуре – цесаревич поднял руки, демонстрируя полную капитуляцию.

– Клянусь, что не сотворил ничего предосудительного.

– Если ты внимаешь моему давнему совету, то вторую его часть, похоже, ты пропустил мимо ушей, – недоверчиво хмыкнул Александр, – так от тебя все дамы разбегутся.

– Думаю, с тем, что все хорошенькие барышни достаются Алексею, я смирюсь, – заверил его Николай, опускаясь в кресло и бросая взгляд на черно-белые костяные таблички, уложенные кучкой: по всей видимости, здесь и вправду без них не скучали. Впрочем, иного он и не ожидал.

– Если бы так старательно не создавал свой образ холодной рыбы, возможно, был бы намного успешнее.

– К чему мне это, если жениться придется не по сердцу, а по долгу? – покрутив в пальцах отнятое у Катерины кольцо, пожал плечами цесаревич и наконец встретился глазами с братом. – А вот тебе стоит оставить свою скромность, иначе mademoiselle Мещерская окажется обручена раньше, чем догадается о твоей симпатии к ней.

Александр Александрович вспыхнул: то, что Николай догадался обо всем, его не удивляло – да и если бы не догадался, он сам бы вскоре рассказал. Привыкнув делиться с братом каждой случайной мыслью, воспринимающий его как свою неотъемлемую часть, он не имел намерения скрывать свой интерес в Мари. Однако и спокойно говорить об этом тоже не мог: в отличие от Николая, который в равной степени беззаботно шутил на тему собственных чувств и серьезно обсуждал их, когда дело доходило до его сердечных переживаний, а не вопроса любви в целом, к Александру Александровичу возвращалась природная робость, перекрывающая его излишнюю эмоциональность.

– Она пока об этом даже не помышляет, – с явным облегчением в голосе отозвался Великий князь, чем заслужил легкую улыбку со стороны брата – тот в который раз задумался, что при необходимости будет всеми силами отодвигать момент его женитьбы. Либо же найдет способ устраивать ему встречи с дамой сердца. Цесаревичу претили адюльтеры, но счастье Саши было во сто крат дороже.

– Фрейлине Императрицы сложно остаться незамеченной, тем более что она часто появляется на балах и вечерах с mademoiselle Жуковской, а вокруг той всегда немало кавалеров. Ей даже Литвинов не так давно интересовался.

Великий князь на это удивленно округлил глаза, силясь понять, не шутил ли брат.

– Николай Павлович? Да ему ж четвертый десяток пошел, – представить помощника своего воспитателя рядом с юной фрейлиной матери он не мог, хоть и относился к тому с теплом.

– Судя по тому, как беззастенчиво mademoiselle Жуковская флиртует с каждым своим кавалером, ему не на что надеяться.

– А я полагала, что обсуждать чужие романы свойственно только скучающим фрейлинам, – цокнув языком, протянула вошедшая в гостиную Катерина, успевшая уловить последние фразы диалога. Она переменила платье на домашнее, из плотной ткани и с высоким воротником, успела переплести волосы (наверняка не без помощи Марии, стоящей за её левым плечом) и держала в руках мундирный полукафтан, по всей видимости, намереваясь его вернуть законному владельцу.

Цесаревич, моментально обернувшийся на звук её голоса, поймал в зеленых глазах насмешку; губы его сложились в ответную саркастичную улыбку:

– И подслушивать чужие разговоры – тоже.

– Для приватных бесед следует запирать двери и говорить шепотом, – словно прописную истину сообщила ему Катерина, вместе с Марией проходя к диванчику.

– Боюсь, это лишь подогреет аппетит к чужим беседам и вызовет скорую смерть от любопытства. Не хотелось бы брать грех на душу.

– Вы хотите сказать, что я питаю страсть к подслушиванию? – зеленые глаза сузились.

Николай изобразил искреннее удивление.

– Помилуйте, Катрин, мы ведь говорили о фрейлинах.

– Так значит, сплетничали, – подвела итог она, с трудом сдерживая улыбку. Сидящая рядом Мария, понимающе переглянувшись с Великим князем, прикладывала те же усилия, дабы сохранить серьезность.

– Каюсь, не без греха, – повторив жест, что ранее адресовал брату, цесаревич признал поражение; глаза его смеялись. Катерина все же отпустила самообладание прочь, позволяя себе улыбнуться, и с немой благодарностью протянула ему мундир:

– Думаю, этот грех Ваше благородство сегодняшним вечером покрыло.

Когда кончики пальцев случайно задели её холодные руки, Катерина вздрогнула и мысленно умоляла быстрее прервать этот внезапный тактильный контакт. Всевышний, вероятно, счел, что получил слишком много молитв с её стороны, посему исполнять просьбу не торопился, как не торопился и Николай просто забрать свой мундир.

– Зато Ваше покушение на мою жизнь еще не забыто.

Одарив цесаревича ошеломленно-негодующим взглядом, она недоверчиво хмыкнула:

– Сомневаюсь, что краткое купание могло так расцениваться. И, между прочим, Вы не вернули мне кольцо.

– И не верну до завтрашнего вечера, – безапелляционно уведомил её цесаревич. – Умейте проигрывать, Катрин.

– И это говоришь ты, – не смог дольше выдерживать роль безмолвного наблюдателя Великий князь, на пару с Марией Мещерской старающийся смехом не прервать этой увлекательной пикировки. – Вспомни, как ты полторы недели не разговаривал с отцом только потому, что не сумел сдержать обещания и проиграл в споре? Дулся, как мышь на крупу. Только представьте.., – обратился он уже к дамам.

Бросив уничижительный взгляд на брата-предателя, цесаревич собирался было припомнить тому что-то из детства, но гостиную заполнил слишком долго сдерживаемый женский смех. Спустя мгновение его перекрыл хохот Александра Александровича, продолжившего вещать старую историю, и Николай не сумел отгородиться от этой заразительной атмосферы, тотчас же попадая под её влияние.

***

Российская Империя, Петергоф, год 1864, июнь, 11.

Катерина никогда не находила особого удовольствия в раннем пробуждении: в детстве все трое сестер Голицыных (даже ответственная и следящая за порядком Ирина) старались любыми правдами и неправдами вымолить у нянюшки и гувернантки возможность понежиться в постели еще хоть чуточку. Смольный, бесспорно, такой милости уже предоставить не мог, поэтому, после его окончания, Катерине казалось, что ничто больше и никогда ее уже не заставит просыпаться так рано: зимой даже задолго до рассвета.

Она еще не знала, что ей уготовано принять шифр Императрицы, который вновь вернет в ее жизнь строгий распорядок, не терпящий опозданий. Особенно в дни дежурств.

Но дело было не только в этом – ранние пробуждения любил цесаревич.

Когда впервые слуга передал ей записку о встрече на рассвете, она, признаться, растерялась. Однако ответила согласием. Другое «свидание» было уже визитом Николая, осмелившегося разбудить ее (чудо, что в ту ночь она ни с кем не делила спальню). И после как-то так повелось, что в Царском Селе большинство их тайных встреч, которые умелые сплетники уже приравняли бы к бурно развивающемуся роману, приходились на рассветные часы. Только в этих «свиданиях» не было ничего компрометирующего или носящего хоть сколько-то интимный характер: лишь неспешные прогулки по едва-едва пробуждающемуся саду, когда ни одна живая душа не может нарушить эту тонкую гармонию. Лишь короткие беседы, а порой и долгое молчание, словно ставшие причиной прожить надвигающийся день.

Эти утренние променады поддерживали равновесие в душе, но волновали сердце.

И они стали так привычны, что утро в Александрии непроизвольно началось для Катерины на рассвете, стоило лишь пташке зачирикать за окном, перекликаясь с такими же певунами. На удивление, сон будто испарился, стоило только открыть глаза, хотя весь Фермерский дворец еще явно был погружен в сладкую дрему, особо крепкую именно перед пробуждением. Одевшись, хоть и не без труда, самостоятельно (от корсета пришлось отказаться, будить служанок не хотелось), собрав волосы в две простых косы и подколов их шпильками, она выскользнула из спальни, почти на цыпочках продвигаясь вдоль по коридору.

Прогулка в одиночестве – тоже прекрасное начало дня.

На всей огромной территории Пейзажного парка, раскинувшегося внизу, близ побережья Финского залива, не было ни души. Возможно где-то между деревьев и пряталась охрана, привыкшая бодрствовать в пятом часу, ведь не могла же императорская резиденция обойтись совсем без тех, кто бдит каждый шаг и каждую мысль недоброжелателя, но ее было так мало, либо же она быть столь скрытна, что создавалось ощущение истинного единения с собой и природой. Даже Царское Село, столь уютное и по-домашнему простое, казалось просто переполненным свитскими в сравнении с Александрией. Отчасти Катерина могла понять, почему Николай желал остановиться здесь хотя бы на день – находиться в бесконечном напряжении, под прицелом сотен – тысяч! – пар глаз было воистину утомительно. И обрести пусть даже несколько часов блаженной тишины дорогого стоило.

Беседка, выкованная из металла так искусно, словно бы это была тончайшая нить, создающая кружево, такая же зеленая, как и деревья вокруг, вынырнула из-за оных столь внезапно, что Катерина на миг опешила. Однако еще более неожиданным было увидеть здесь худощавую, чуть сгорбленную женскую фигурку в полночно-синем платье с высоким воротником и длинным рукавом. Лицо и без того бледное, на контрасте с темной материей и каштановыми кудрями, собранными в высокую прическу, каких уже почти никто не носил, казалось выточенным из фарфора. Дама сидела на узорчатой чугунной скамье и была глубоко погружена в чтение: настолько, что Катерина уже почти приблизилась к подпирающим круглую стеклянную кровлю решетчатым столпам, а она так и не пошевелилась, давая понять, что заметила чужое присутствие.

И все же, когда нога соскользнула по гладкому от ночного дождя камню, и Катерина невольно ахнула, стараясь удержать равновесие, неизвестная вздрогнула и отняла взгляд от книги: на лице ее отразилось замешательство – она была то ли удивлена нежданным визитом, то ли раздосадована. По всей видимости, в такую рань и она не ожидала здесь кого-либо встретить.

– Excusez-moi, я не желала нарушить Вашего уединения, – не зная, как обратиться к даме, Катерина привычно заговорила по-французски, на миг подумав, что та могла ее не понять – темнота кудрей и глаз, черты лица делали ее похожей на итальянку. И разве что излишне бледная кожа опровергала это подозрение.

Впрочем, незнакомка, как оказалось, прекрасно понимала не только французский, поскольку ответила она, не медля, на чистейшем русском:

– Не стоит – Вы меня ничуть не потревожили.

Некоторая грубость и отчужденность взгляда ее, пожалуй, обусловленные не самым привлекательным видом (если под этим понимать миловидность), никак не вязались с мягкостью фразы, не показавшейся Катерине неискренней. Преодолев последние шаги, она вошла в павильон и с легким книксеном представилась:

– Княжна Екатерина Алексеевна Голицына, фрейлина Ее Императорского Величества.

Незнакомка аккуратно прикрыла томик, что держала в руках, и склонила голову; по губам ее проскользнула вежливая полуулыбка.

– Варвара Аркадьевна Нелидова, бывшая камер-фрейлина покойной государыни Александры Федоровны.

Катерина, силясь скрыть изумление, вгляделась в лицо перед собой: только после этого удалось заметить, что оно уже потеряло свежесть молодости и присущие юным барышням краски – под большими карими глазами залегли тени, из уголков разбежались лучики морщинок, румянец явно был заслугой краски. Если она служила предыдущей Императрице и даже имела статус камер-фрейлины, ей было по меньшей мере за сорок, а то и поболе. Однако на первый взгляд ей не дали бы и тридцати, хотя прическа, определенно оставшаяся напоминанием об ушедшей эпохе, выбивала Нелидову из рядов юных модниц сегодняшнего времени.

– Я не думала, что здесь еще кто-то есть – Александрия показалась мне оставленной Двором.

– Тем она и прекрасна, – кивнула Нелидова, поднимаясь с чугунной скамьи. – Даже когда Их Величества приезжали сюда, это место оставалось умиротворяющим. Ни одна императорская резиденция не могла подарить того же покоя.

В словах ее можно было уловить тихое сожаление и печаль, что свойственны всем воспоминаниям о днях, которых уже не вернуть. Катерина невольно задумалась: как это, словно перешагнуть через незримую границу, соединяющую два разных временных отрезка. Потерять все то, что было рядом столько лет, и словно бы оказаться в пустоте – каким бы ни был новый Двор (где, стоит сказать, она никогда не видела ранее Нелидову), каким бы ни был новый государь, все это не могло заменить родных лиц. Фрейлинский штат – те его части, что не оставляли службу в связи с семейным положением – оставался до самого конца с той, кому принадлежал: Императрицей, Великой княгиней или княжной. А после – доживал свой век в дворцовых стенах, пребывая в забвении.

Что чувствовали эти женщины за стеклянными стенами своего одиночества?

Желая отвлечься от тягостных мыслей и попросту не зная, нужно ли ей как-то отвечать на последние фразы, Катерина осведомилась:

– Вы любите прогулки на рассвете?

Нелидова улыбнулась, догадываясь, что породило этот вопрос, и в ее улыбке была какая-то затаенная светлая грусть.

– Мы перенимаем привычки тех, кого любим.

Суть ответа Катерину настигла значительно позже – уже когда перед ней вновь раскинулся величественный Большой Царскосельский Дворец. А в тот момент, неспешно следуя за намеренной покинуть павильон Варварой Аркадьевной по песчаной дорожке в противоположном направлении от Руинного моста, откуда пришла сама Катерина, она едва ли могла сопоставить все те слухи, что уже давно стихли и лишь изредка всплывали с темных глубин, с личностью дамы, составившей ей компанию в этом утреннем променаде.

Имя Нелидовой ей, барышне Александровской эпохи, не могло ни о чем сказать так сразу. Особенно потому, что интереса к дворцовым сплетням она не питала.

И скорее углядела в этой фразе отражение ее собственных мыслей.

Маленькое (по меркам царских резиденций) двухэтажное строение в английском стиле, выкрашенное бледно-желтой, разбеленной краской, медленно вырисовывалось слева: именно туда по неизвестной причине направлялась Нелидова, и Катерина вместе с ней.

– Вы впервые здесь? – раздался голос Варвары Аркадьевны, отвлекший от созерцания крытых полукруглых балкончиков и изящных стрельчатых арок. Кивнув, Катерина пояснила:

– Я приняла шифр лишь в конце осени, поэтому еще не имела возможности бывать в летних резиденциях помимо Царского Села, – и, уже тише, смущенно добавила: – Признаться, я не знала о существовании этого места.

– Александрия – воплощение любви. Той, о которой стоит слагать поэмы. Или рыцарские романы, – Нелидова улыбнулась. – Александра Федоровна их очень любила. А Император, – она замешкалась, прежде чем закончить, – очень любил ее.

В словах ее, будто вымученных, но пропитанных теплом, было столько невысказанного, что Катерина невольно бросила внимательный, изучающий взгляд на свою спутницу. Что, впрочем, ничего не принесло: прочесть что-либо по ее лицу, обращенному к Коттеджу, или же по прижатым к груди рукам, поддерживающим края воздушного шерстяного палантина, было абсолютно невозможно. Одно лишь Катерина понимала точно: то время, что Нелидова провела подле императорской семьи, для нее значило больше, чем простая служба. Возможно, в этом крылась причина ее одинокого пребывания здесь.

– Если Вас не затруднит, расскажите мне об Александрии?

Почему-то ей подумалось, что Нелидова способна поведать ей совсем не то, что видело большинство фрейлин, служивших в Николаевскую эпоху. Что ей было известно нечто, сокрытое от чужих глаз. Что она сама олицетворяла эту эпоху, являясь ее неотделимой частью, по смерти которой окончательно погрузится в свой беспробудный сон Коттедж, поглощенный безмолвием и остановивший время внутри в момент, когда навечно закрылись глаза его единственной хозяйки. Той, которая не просто обожала рыцарские романы, а сама словно бы сошла с их страниц.

Катерине показалось, что просьба ее не достигла ушей Нелидовой. Однако, стоило им вступить под бело-голубые своды широкой арки, ведущей к лестнице, что приглашала каждого попавшего в стены Коттеджа гостя на второй этаж, как Варвара Аркадьевна заговорила. Глубоким, размеренным тоном она начала с момента своего появления при Дворе – совершенно случайного, обязанного маскараду и танцу с самим Императором. Она не стремилась раскрыть своих воспоминаний о первых днях в статусе фрейлины, но была вынуждена коснуться их, дабы как можно более полно представить личности тех, кому принадлежал этот оазис отдохновения и спокойствия. Потому как иначе понять глубокое чувство Императора к своей супруге было невозможно.

Эту бескрайнюю, возвышенную любовь, стремящуюся оберегать и преклоняться. Любовь, под влиянием которой родилась дача, подаренная даме сердца сразу после восшествия ее рыцаря на престол. Молодая Императрица питала слабость к средневековым романам, и Император желал, чтобы жизнь ее походила на такой роман. Даже герб – щит и обнаженный меч в ореоле белых роз – был создан для нее.

Хоть и другим рыцарем.*

В появившемся пять лет спустя Коттедже все дышало той благородно-героической эпохой и все было противопоставлено помпезно-вычурному Петергофу, расположившемуся неподалеку. Четкие геометрические рисунки наборного паркета во всех комнатах, стрельчатые арки, остроконечные высокие кровли, готические орнаменты в отделке печей, каминов и даже мебельных гарнитуров, средневековые резные узоры, витражи. Даже капелла, ставшая домовой церковью для царской семьи на время пребывания в Александрии, не имела ничего общего с православными храмами: всякий, кто попадал сюда, скорее вспоминал католические молитвы, нежели христианские. Восьмигранные шпили капеллы, получившей имя святого Александра Невского, должны были стать тонкой ниточкой для российской Императрицы к прусской принцессе, оставленной в затуманенном прошлом.

Здесь все дышало той, кому предназначалось.

Однако после смерти своего царственного супруга, Александра Федоровна ни разу больше не приехала сюда – оставшиеся пять лет она провела в Малом дворце Царского села, изредка путешествуя в Ниццу и Швейцарию на воды. Нелидова все это время была при ней, и лишь после кончины государыни перебралась в Александрию, где и прошли последние четыре года ее жизни.

Хотя, жизнью ли это было? Она словно бы стала призраком этого места, которое забыла всякая жизнь. Тем более что и новый Император, и его дети предпочитали останавливаться в Фермерском дворце, а Коттедж медленно приходил в запустение.

Катерине казалось, что от нее ускользает что-то очень важное: то, что проглядывает из-под плотной канвы стройного рассказа, захватившего ее мысли. То, что является причиной долгого пребывания одинокой женщины, оставившей свет, в холодных стенах, покрывающихся пеплом истлевших воспоминаний.

– Вы прибыли сюда с цесаревичем? – вопрос раздался столь неожиданно, что вызвал минутный ступор.

Катерина удивленно обернулась: она не предполагала, что Нелидовой это известно. Впрочем, та вполне могла быть осведомлена благодаря слугам или же лично увидеть приезд царской кареты. Что частично подтвердилось в следующей фразе:

– Я видела вчера Вашу прогулку у залива.

Ощутив, как лица касается тепло смущения – неизвестно, что именно довелось лицезреть Варваре Аркадьевне – она отвела взгляд.

– Его Императорское Высочество изъявили желание посетить Александрию вместе с Великим князем и просили меня и Мари Мещерскую о сопровождении.

Нелидова понимающе кивнула, видя некую скованность в речи и жестах Катерины.

– Наследник похож на Него, – она явно имела в виду покойного Императора. – Даже излишне.

Но о чем именно она говорила, так и осталось загадкой для Катерины. Невольно зацепившись взглядом за каминные часы в золоченом корпусе, она замерла: совсем забылась. Наверняка во дворце уже все проснулись, и ее отсутствие рискует оказаться обнаруженным.

– Прошу простить, я вынуждена Вас покинуть, – с тихим вздохом произнесла Катерина, искренне жалея, что не может продолжить беседу. Не то чтобы оная была уж слишком живой, но казалось, что еще немного, и то, что неоформленной мыслью рвется на поверхность сознания, наконец примет ясный вид. А теперь приходилось оставить это зудящее желание разгадать очередной вопрос.

И еще один, появившийся, когда последние фразы Нелидовой отразились внутри эхом:

– Благослови Вас Всевышний, – на прощанье та осенила ее широким крестом. – Будьте сильной, Екатерина Алексеевна.

Молчаливо склонив голову в знак благодарности, Катерина выскользнула из погруженного в бесконечный сон Коттеджа.

***

Небольшая столовая – пара саженей в ширину и не более четырех в длину, чьи стены были выкрашены в голубой и увешаны картинами, которые так старательно собирал Император, сейчас была залита лучами утреннего солнца. Четыре узких окна – два центральных являвшиеся дверьми, ведущими в садик – уже не заслонялись тяжелыми портьерами, поднятыми вверх, и даже тонкие газовые шторы были собраны по бокам. Блики от высоких пятирожковых подсвечников, золотых и серебряных ваз, позолоты на рамах и даже фарфоровых тарелок усиливали эффект. Овальный стол на восемь персон в центре комнаты еще не был сервирован – до завтрака оставалась пара часов, если верить круглому циферблату, где маленькая изогнутая стрелка подходила к цифре семь. Конечно, можно было распорядиться о ранней подаче блюд, но аппетит, похоже, дремал, соглашаясь подождать. Да и картина, открывшаяся взору тихо скользнувшего меж приоткрытых дверей Николая, сдвигала куда-то в сторону любые мысли о завтраке.

Катерина, по всей видимости имеющая привычку пробуждаться с рассветом, одетая в простое закрытое утреннее платье из тонкой светлой ткани с вышивкой, звонко смеясь, дразнила невесть откуда взявшуюся пушистую трехцветную кошку лентой. Животное то выжидаломомента, чтобы прыгнуть на игрушку, то неторопливо кружило рядом, не сводя внимательных зеленых глаз с ходящей волнами атласной полосы. Если судить по ее оттенку – лимонно-желтому, в тон вышивке – и отсутствию каких-либо украшений у подхваченных шпильками в пучок кос, лента была изъята из прически.

– Мне бы хотелось видеть Вас здесь каждое утро, – раздавшийся от двери голос заставил Катерину испугано смолкнуть и выпрямиться, резко делая шаг назад и едва не сбивая напольный фарфоровый вазон.

Кошка, внезапно оставшаяся без внимания, нацелилась на безжизненно свисающую вдоль пышной юбки утреннего платья ленту. Однако, коварное нападение пришлось переосмыслить, потому как лента вдруг оказалась вне поля ее зрения, будучи сжатой в руке. Застигнутая за совершенно детской забавой княжна старательно прятала «улики», запоздало вспоминая об этикете и склоняясь в книксене.

– Мне испросить у государыни перевода на кухню? Возможно, мне даже доверят сервировку, – делая вид, что ничуть не смущена этой фразой, она беспечно передернула плечиками.

– Вы голодны? – без лишних слов принимая этот шаг с ее стороны, осведомился цесаревич.

Катерина отчего-то посмотрела на пристроившуюся у ее ног кошку (по всей видимости, не теряющую надежды заполучить ленту) и неопределенно качнула головой:

– Завтрак подадут в девять; полагаю, я дождусь.

– Вы со вчерашнего обеда не взяли в рот ни крошки, – укоризненно напомнил ей Николай, чем заслужил удивленный взгляд в свой адрес – она и не предполагала столь хорошей его осведомленности.

– Я не голодна.

Беспокоить слуг раньше времени не хотелось, равно как и идти против заложенных порядков. Однако цесаревич, похоже, желал последние дни провести, игнорируя все правила. Решительно сократив остатки расстояния между ними (а она и не заметила, когда они стали ближе), он уверенно взял ее за руку и потянул за собой, прочь из столовой. Озадаченно моргнув, она не стала протестовать, но все же поинтересовалась:

– Куда мы идем, Ваше Высочество?

– Вы никогда не совершали набег на кухню? – загадочно понизив голос, вопросом на вопрос ответил Николай.

Катерина хотела было заявить о своей честности и непогрешимости, но как-то некстати вспомнились украденные у кухарки пирожки. Пусть они и были взяты для бедных детей, но парочка-то все же осела в желудках у юных воришек. И ведь мало того, что она организовала эту авантюру, так еще и Дмитрия тогда подбила на пособничество. Маменька, помнится, долго еще внушала ей, что благочестивые барышни так не поступают. Благочестивые барышни вообще много чего не совершали, в то время как Катерина порой сильно выпадала из этого образа, благодаря помощи брата.

– Эта информация не дойдет до Третьего Отделения? – «уточнила» она, против своей воли улыбаясь. Цесаревич обернулся через плечо и заговорщицким шепотом уверил:

– Клянусь.

– Лишь однажды. Но я искренне покаялась и замолила сей грех, – борясь со смехом, созналась Катерина, влекомая по зеленым дорожкам, и с наслаждением жмурясь от яркого солнца.

– Обещаюсь на сей раз покаяться за Вас.

Кирпичный кухонный корпус за Коттеджем выглядел под стать дворцам – такой же невысокий, пусть и в два этажа, выкрашенный бледно-бежевой краской, с маленькой трехступенчатой лесенкой у входа и узким козырьком над ней. Вырубленные прямоугольные окна в аршин шириной давали столь скудное количество света, что после такого ясного утра полутьма скромного по своим размерам помещения оказалась совсем неожиданной. Впрочем, стоило отдать должное тому факту, что первый этаж, куда Николай с Катериной попали, занимали кладовые, а сама кухня с очагами размещалась на втором. От мысли подняться туда отказались сразу – условились не привлекать чужого внимания, а наверху все же должны были быть слуги. Все же, несмотря на свой статус, Александрия не являлась заброшенной резиденцией.

Николай тут же заинтересованно прошелся вдоль больших ларей, открывая то один, то другой, попутно разглядывая связки копченостей под потолком: вид у него был крайне серьезный и осторожный, словно у заправского воришки. Катерина даже не удержалась от беззвучного смешка, наблюдая за ним. От цесаревича это, похоже, не укрылось – он вдруг обернулся и сощурился:

– А Вы, полагаю, боитесь небесной кары, делая вид, что непричастны ко всему?

Задохнувшись возмущением – в трусости её еще никто не обвинял, Катерина отошла от двери и решительно двинулась в другую сторону, заглядывая в большие плетеные корзины, доверху наполненные фруктами. Медленно вдохнув аромат зимних яблок – небольших, с медовым бочком и наверняка такой же сладкой мякотью, она выудила одно из них и повертела перед собой, прежде чем надкусить и прожевать. Предчувствие не обмануло – вкус был ничуть не хуже вида.

– Вы надеетесь полный завтрак сервировать? – краем глаза продолжая следить за все что-то выбирающим Николаем, осведомилась она. Тот вновь уделил ей внимание, не изменяя себе – на губах царствовала прежняя усмешка.

– Только если Вы настолько голодны.

– Помнится, авантюра исходила от Вас – я лишь составила Вам компанию.

– Однако это Ваши голодные глаза сподвигли меня на такой риск, – парировал цесаревич, делая несколько шагов в её сторону.

– Стало быть, весь грех – на мне? – театрально оскорбилась Катерина, прижимая к груди яблоко. – Притворство! Ты придумано лукавым, чтоб женщины толпой шли в западню: ведь так легко на воске наших душ искусной лжи запечатлеть свой образ, – патетически декламируя Шекспира, она медленно завела руку за спину, находя еще одно яблоко в большом мешке. – Да, мы слабы, но наша ль в том вина, что женщина такой сотворена?

– А не искусная ли маска – та женская слабость?

Прежде словесного ответа – прижатое к груди яблоко отправилось в короткий прицельный полет, ударяясь о деревянный ларь: не было сомнений в том, что Николай сумеет уклониться, продолжая сокращать расстояние между ними.

– Как знать – в нашем обществе без маски что без перчаток.

– Но руки обнажаются вне сотен пар чужих глаз.

– А души – лишь наедине с единственными достойными.

С каждой брошенной шпилькой очередное яблоко оканчивало свой полет глухим стуком где-то там, где громоздились деревянные лари с мукой и крупами. Впрочем, последнее оказалось поймано цесаревичем, после сделавшим последнюю пару шагов, чтобы полностью отсечь возможность к побегу для вжавшейся спиной в мешок с фруктами Катерины.

– Звучит как признание, – понизив голос, уведомил её Николай, тут же останавливая готовую взметнуться руку.

Перехваченная кисть, кажется, державшая очередное яблоко, онемела, но как-то странно. Не болезненно. Просто словно бы перестала существовать. Как перестали существовать покрытые деревянными панелями стены, какие-то шкафы, мешки, корзины. Все кануло в небытие, превращаясь в клубы густого тумана. Единственное, что имело четкость – и та постепенно смазывалась – невозможно синие глаза напротив. То изучающие ее собственные, зеленые, то опускающиеся на приоткрытые в удивлении пересохшие губы. Цесаревич сейчас был так близко, что она могла разглядеть не только рисунок радужки, но и почти незаметную, светлую родинку у виска, мелкие, едва-едва наметившиеся лучики морщинок от частой улыбки. Той, что видели лишь его близкие, потому как придворные чаще удостаивались вежливо-отстраненного взгляда. Не более. Даже дамы, казалось, не вызывали у него никакого интереса. Впрочем, их больше интересовал подрастающий Алексей Александрович.

Когда ощущение тепла на запястье исчезло, вместо того сменяясь холодными касаниями пальцев к скуле, по коже прошлось множество электрических разрядов. Не впервые она оказывалась в ожидании поцелуя, но впервые – с таким трепетом и таким… страхом? Пожалуй, ощущение какого-то иррационального страха сейчас главенствовало над прочими чувствами, хоть и пыталось сквозь него пробиться желание, отвечая нежности в глазах напротив.

Сеть трещин внутри замкнулась. То, что было когда-то цельным, теперь не больше чем множество мелких кусочков, пока еще сохраняющих иллюзию единства. Но стоит только тронуть один из них, как осыплются дождем, оставляющим кровоточащие порезы.

Все казавшиеся нерушимыми «нельзя» и «никогда» обернулись бумажными листами, что с легкостью истончались от влаги, рвались от небольшого усилия, обращались пеплом от малой искры. Кольцо на пальце сейчас было не более чем красивым украшением, мысли о свадьбе – лишь мечтами девочки, не знавшей иной любви. Важным оставалось лишь одно обещание, данное пред образами, даже не облаченное в слова – нечеткий сгусток-клятва.

Ей казалось, что она даже не дышала, когда теплое дыхание коснулось ее губ. Что совсем обратилась в камень, но тянулась к цесаревичу. Что гул в ушах был громче церковного набата воскресным утром, но даже сквозь него прорвалось произнесенное шепотом ее имя.

И чей-то удивленно-извиняющийся голос.

– Ваше Высочество?.. Ой, а я тут…

Стремительно отпрянув, Катерина даже не осмелилась взглянуть на свидетеля ее едва не случившегося падения, вместо того отворачиваясь и стараясь выровнять дыхание, наконец вернувшееся к ней. Николай, тоже явно не ожидавший появления кого-либо из слуг на кухне в такой час, напротив, устремил тяжелый взгляд на вошедшего. Им оказалась полноватая женщина с темной косой, уложенной вокруг головы в два ряда. Кажется, она была в числе дворцовых поваров, однако нечасто наносящий визиты в Александрию цесаревич не мог за это поручиться.

– Я шум услышала, – пояснила она, ощущая, как с каждой секундой отчего-то над ней все сгущаются грозовые тучи, – дай, думаю, посмотрю. Вдруг опять Гришка залез, чтобы пирожные стащить. А мне ж потом перед Вами отвечать за недостачу.

Махнув рукой на торопливо оправдывающуюся женщину, Николай отдал распоряжение о подаче завтрака раньше означенного в расписании времени, поскольку брат уже тоже должен был проснуться. Катерина, вернув злополучное яблоко в корзину, избегая каких бы то ни было вопросов и даже взглядов, выскользнула из кухни, надеясь хотя бы ненадолго – ровно до завтрака – остаться в одиночестве. Ее снедала вина и желание провалиться сквозь землю за возобладание сердца над разумом, в то время как она была свято уверена, что разум и уверения ее непоколебимы.

Однако предаться самоуничижению не вышло. Цесаревич, похоже, тоже не собирался задерживаться: нагнав княжну на выходе из Кухонного корпуса, он осторожно придержал ее за локоть, вынуждая остановиться. Хотя ей очень хотелось бежать со всех ног и как можно дальше – словно бы можно было сбежать от самой себя. Уже пыталась – бестолку.

– Простите, Катрин.

Весь мир – в два слова. Вся жизнь, все мысли, все чувства – меньше двух десятков букв. Выдох. И словно парализованная шея – не обернуться, не склонить головы. Даже сглотнуть этот ком почти невозможно. Церковный набат в голове и панихида по заживо похороненной душе.

– Нам стоит вернуться, – глухо, почти шепотом – потому что голос сломан, как и все внутри. Потому что стоит только чуть-чуть громче сказать – сразу все окажется как на ладони: ужас от невозможности управлять собственным сердцем, страх оказаться лицом к лицу с цесаревичем.

Её выдержки и решимости хватило всего на несколько суток.

А горячие пальцы, до того впивавшиеся в локоть, вдруг отчаянно сжали онемевшую ладонь – когда тот же хриплый голос заставил её всю обратиться в камень. Решимость и выдержка сегодня подвели не только её. Только Николай, по всей видимости, держался куда дольше.

– Я не имею прав просить Вас ни о чем — я вообще не имею никаких прав на Вас! — но мне бы вовек не хотелось отпускать Вашей руки.

Это могло быть чем угодно, но все выглядело правильно, когда она находилась рядом. Не с позиции разума – но он, похоже, выбросил белый флаг.

Правда, это было совсем не важно: даже если всю землю укрыть этим символом капитуляции, ничто не изменится. Оба понимали. Оба не отрицали. И лишь молчать более было невозможно.

– Если только до дня моего браковенчания… – обернулась; с трудом и горечью в зеленых глазах. – Я имею смелость просить Вас как друга отдать мою руку Дмитрию перед алтарем.

Губы не сумевшей выдать хотя бы части того, что переполняло её уже не первый день, княжны все же сумели изогнуться в ироничной полуулыбке. Было ли что-то кроме желания поддразнить цесаревича в её первой фразе, так и останется не разрешенным: он найдет здесь молчаливое дозволение, она просто постарается уверовать в то, что ничем иным кроме как глупой шуткой это не было. Впрочем, просьба её все же носила немалую часть правды – оставшаяся без папеньки и брата в столь важный день, она желала бы, чтобы роль их принял на себя Николай, однако в том, сколь невозможным было её желание, она сомнений не имела. И потому никаких надежд не питала.

– Если Вы ради этого перенесете венчание на зиму.

Он шутил с лукавой полуулыбкой – и никому не нужной, все лишь усложняющей надеждой.

– Возможно, мне удастся убедить Дмитрия, что неделя после Рождества нам подходит куда больше.

Она лишь отвечала ему в той же манере – и так же отчаянно цепляясь за соломинку, что давно уже пропиталась водой и шла ко дну.

– Знаете, Катрин, я порой завидую своим братьям, – пальцы их словно сами собой переплелись – бессознательно, на какие-то жалкие минуты, – в их власти любить кого угодно, быть с тем, кого пожелает сердце и душа, и даже если Император не даст своего благословения, им ничто не запретит обвенчаться с избранницей, какого бы положения она ни имела. Тем более что отец когда-то способствовал даже браку тетушки Марии, вполне возможно, что он бы принял подобный поступок и со стороны своих детей. Они потеряют право на трон, их дети не войдут в царскую семью, но неужели это важно настолько, чтобы отказаться от любимой женщины? Они свободны, насколько это позволяет принадлежность к императорской фамилии, и порой мне хочется той же свободы. Хочется, чтобы на Вашей руке сияли не изумруды, а цитрины, и…

– Молчите, – холодные пальцы предостерегающе накрыли губы; с мольбой во взгляде Катерина покачала головой. – Вы нужны Империи, Николай Александрович. Вы нужны своему народу и Отечеству. В Вас верят, Вас ждут, Вы рождены для престола. Вскоре Вы узнаете свою невесту и поймете, что лучше нее нет никого, и что ей суждено хранить Ваше сердце. Прошлые чувства рассеются, словно туман по утру, и однажды Вы улыбнетесь своим речам.

Сказки лгали. Сословные различия значили куда больше, чем хотелось бы любому, открывшему красочную книгу, и каким бы сильным ни оказалось чувство, в действительности человеку приходилось опираться не только на сердце, но и слушать глас разума, сохранять честь и достоинство, помнить о своих обязанностях и клятвах. Помнить о своем предназначении. Думать о других.

Принц не мог так просто венчаться с избранницей по любви, надеть на её голову корону и тем самым защитить от любых нападок. Будь она даже не простой бедной девушкой, а потомственной дворянкой, до императорской крови сохранялась непреодолимая пропасть. Мезальянсы могли стать выходом для не титулованных особ, но не для правителей. Свобода монарха — иллюзия; свобода монарха — меньше свободы любого из прочих людей; свобода монарха — шипы царского венца и кандалы скипетра и державы.

Катерина не могла дать своего согласия на морганатический брак: ни сейчас, ни спустя несколько лет. Она бы никогда не простила себе отречения Николая. Не смогла бы провести ни единого дня без ощущения давящей на грудь вины за сломанное будущее. Она бы никогда не осмелилась посмотреть в глаза его будущей супруге, втайне ожидая срок истечения их брака. Никогда бы не смогла солгать Дмитрию.

Это было правильное расставание. Единственно возможное решение. Не о чем жалеть.

Краем глаза рассматривая изящный женский профиль, словно силясь отпечатать в памяти тонкие губы, чуть вздернутый нос, невысокий лоб и мягкие завитки волос, Николай с трудом удержался, чтобы не дотронуться до бледной кожи запястья: рука замерла на взлете и медленно, с сожалением опустилась. У него не было на это прав. У него было никаких прав: ни говорить с ней, ни касаться, ни целовать. Его судьба предопределена рождением в правящей фамилии, его жизнь расписана вплоть до погребения в Петропавловском соборе, его сердце должно биться ради Империи, и даже будущей супруге отводится второстепенная роль. Лучше б их встрече десятью месяцами ранее не случаться, или лучше б Катерине быть одной из тех фрейлин, что становятся недолгими фаворитками, после довольствующимися некоторыми привилегиями со стороны своего влиятельного покровителя и счастливыми этим до конца дней. Она заслуживала иного — к ее ногам стоило бросить весь мир и защитить ее от этого мира, окружить теплом и любовью, позволить чувствовать себя единственной. И последнее было тем, что не в его силах было ей дать. Он не мог лгать ни ей, ни будущей супруге. Не мог делить чувства и жизнь. Не мог заставлять кого-либо делить.

Единственное, что он мог сделать — быть рядом. Просто быть рядом, без какой-либо надежды для них обоих.

— Мне жаль, что я не смогу подвести Вас к алтарю в день Вашего венчания.

— Мне тоже, Николай Александрович.

У них не было иного времени на прощание: последняя ночь, утренний молебен и поезд после обеда. Оставшиеся часы – для семьи: для братьев, которые уже заранее тоскуют (это особенно было видно по Великому князю Александру Александровичу), для той части свиты, что не сопровождала цесаревича в его путешествии. Но не для фрейлины Императрицы, которой следовало уже подвести черту под всем, что могло её связывать с Наследником Престола. Она и без того слишком долго жила иллюзиями, которые однажды должны были раствориться в дымке предрассветного тумана. И лучше им это сделать раньше, чем в Петербург прибудет карета с будущей государыней.

Еще с десяток секунд позволив себе удержать эту мучительную связь слишком громких взглядов, заполнивших молчание александрийского утра, Катерина склонилась в медленном реверансе, до последнего стараясь не поднимать глаз.

И чего ей стоило уйти – не оборачиваясь, не срываясь на бег, не опуская головы – было одному только Богу известно.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, июнь, 12.

В половину одиннадцатого под сводами Готической капеллы запели молебен о путешествии, повинуясь традиции, заведенной еще покойным Императором. В сравнении с летом прошлого года, когда службу стоял почти весь двор, сейчас здесь было немноголюдно: свита, что должна была сопровождать цесаревича, младшие братья, несколько фрейлин. Катерина, с утра вчерашнего дня не видевшая Николая – он еще до обеда уехал с Александром Александровичем в Кронштадт, а возвратился лишь ближе к рассвету, и, казалось, уже не ложился, – невольно хмурилась, видя усталость на его лице. Казалось, что оная не имела ничего общего с бессонной ночью. Только даже если это было и так, она не могла сделать и шага в его сторону, чтобы осведомиться об истинных причинах – они простились еще вчера. Не стоило вновь рушить все свои клятвы.

К счастью, Великий князь ни на шаг не отходил от брата, тем самым не давая ему ни на что отвлечься, и Катерине удалось не только выскользнуть из капеллы по окончании молебна незамеченной, но и оказаться в другом экипаже, тем самым избавившись от неловкого молчания, что присутствовало бы в ограниченном пространстве закрытой кареты.

А в Царском Селе её ждал сюрприз, за который она благодарила Создателя, хоть и следовало бы (она не сомневалась) – цесаревича.

Счастливый взгляд приехавшего жениха резал по живому, и даже то, что она искренне рада была его видеть, легче не делало. Она ощущала себя предательницей, обнимая и целуя Дмитрия. И все, на что надеялась – мимолетное должно однажды уступить место вечному. А значит, все пройдет. Забудется с летними грозами, укроется шелестящими листьями. Когда первые алые закаты, обещающие морозную ночь, растекутся над Петербургом, она уже станет замужней барышней.

Тускло блеснувший изумруд на пальце – как её фальшивая улыбка. Кольцо вернулось, сердце осталось где-то там, в других руках.

На прощальный обед она не вышла – сказалась уставшей, просила передать извинения и пожелания доброго пути: не хотела травить себе душу.

Для нее все завершилось вчера.

Для Николая – тоже.

Когда он стоял на пристани Кронштадта, медлящий со сходом на борт своего «Увальня». Когда рядом пытался держать веселую улыбку Саша, еще памятующий о том, что лицо императорской крови не имеет права показывать неправильных эмоций. Силящийся поступать по родительским заветам – не колебать и без того шаткую решимость, не давать погрузиться в тоску. Хотя – Николай это видел отчетливо – ему хотелось по-детски заплакать и попросить не уезжать, как он это делал, когда им было не больше пяти, и отец впервые взял его на охоту, оставив остальных во дворце. Расставание даже на несколько часов для них превращалось в пытку.

– Твой образ холодной рыбы, который ты так старательно создавал, рушится, – поддел брата Великий князь. – Как же вовремя твой отъезд – еще немного, и фрейлины бы все же начали искать твоего внимания вновь.

– Не все маски мы можем держать до конца, – отозвался Николай, рассеянным взглядом следя за расходящимися по воде кругами. Сегодня словно бы роли сменились: он отвечал односложными предложениями, в то время как Саша все говорил, говорил, говорил. Казалось, он панически боялся чего-то не успеть. Сказать, увидеть, сделать. Запомнить.

– Вот ведь ирония: вновь Екатерина. Быть может, и невестой станет принцесса с таким именем?

Цесаревич неопределенно усмехнулся, бросая новый теплый камешек и наблюдая за тем, как тот, прыгнув несколько раз, ушел под воду.

– Papa уже подобрал мне невесту. У судьбы определенно есть чувство юмора: она не Екатерина, и вряд ли ей станет, но она слишком похожа на Катрин.

Он действительно питал надежду, что это внешнее сходство поможет случиться чуду, и юной принцессе не придется страдать в их браке. И он сам, возможно, сумеет не только показать родителям, что рад своему обручению во благо Империи, но и ощутить искреннюю радость. Ведь она должна быть вправду хороша и достойна их союза.

Обещание, безмолвно данное самому себе, следовало исполнить, каких бы трудов это ни стоило. Когда он вернется в начале зимы, он уже не встретит этих зеленых глаз при Дворе, и если им однажды случится пересечься – не раньше, чем Петербург укроет сверкающее снежное одеяло, а в воздухе разольются звуки грандиозных балов. Все, что останется – теплые воспоминания и маленькая икона Николая Чудотворца, покоящаяся среди вещей. И у сердца под плотной тканью мундира – маленькое письмо в шесть строк, найденное в вернувшейся к нему вечером книге. Бумага все еще хранила едва уловимый аромат фиалок.

«Je serai malgre la distance

Pres de vous par le souvenir.

Errant sur un autre rivage,

De loin je vous suivrai,

Et sur vous si grondait l’orage,

Rappelez-moi, je reviendrai.

K.» ***

Гудок царского поезда возвестил о том, что прощание затянулось. Цесаревич обернулся к стоящему поодаль графу Шувалову, все же вызванному ко Двору – ответное письмо от Императора еще не пришло, но Николаю требовалось поговорить с ним уже сегодня, поэтому решения отца дожидаться он не стал. Помедлив, сделал несколько шагов, преодолевая разделяющее их расстояние.

– Берегите Катрин, граф, – тихо, чтобы слова то ли просьбы, то ли приказа не долетели боле ни до кого, произнес Николай.

Дмитрий поднял на него взгляд и медленно, серьезно кивнул.

– Обещаю.

Он знал о чувствах невесты к Наследнику престола, видел, как тот относится к ней. И… не испытывал ни ревности, ни злости. Он слишком хорошо понимал происходящее и условия, в которых находились все участники этой ситуации. Слишком сильно доверял Кати, чтобы думать, будто она все еще желала венчаться с ним лишь от безысходности. Слишком искренне любил ее, чтобы отказать, даже если бы это было так. Потому он не испытывал сомнений в том, что цесаревич защитит Кати, когда он был вынужден инсценировать свою смерть. И потому сейчас ощущал всю ответственность, всю хрупкость и одновременно тяжесть ноши, что вверялась в его руки, всю горечь трех коротких слов, что было так сложно произнести.

Он и без того был готов жизнь отдать за невесту, хотя должен был – только за царя. Но теперь эта решимость возрастала вдвойне.

Еще с минуту Николай стоял напротив него, в твердом, звенящем чем-то невыразимым, взгляде читалось желание сказать еще что-то. Но он только поджал губы, подавив в себе глубокий вздох, и резко развернулся, возвращаясь к собравшимся. Смотря в спину удаляющемуся Наследнику престола, Дмитрий не мог отделаться от мысли, что ни за какие мирские блага бы не согласился родиться в царской фамилии.

Она просила слишком много жертв.

____

Конец второй части.

Комментарий к Глава девятнадцатая. Неизбежность предстоящих расставаний

* герб Александрии был создан А.В.Жуковским, питавшим теплые чувства к Александре Федоровне.

** Катерина процитировала Лермонтова: это стихотворение на французском было датировано 1832 г. Примерный перевод следующий: «Преодолев расстояние, я буду около вас силой воспоминания. Блуждая на другом берегу, я издали буду следовать за вами; и если над вами разразится гроза, позовите меня, — и я вернусь.»

| а я просто напомню о том, что Варвара Нелидова была не только близкой к Александре Федоровне фрейлиной, но и фавориткой Николая I на протяжении 17 лет.

========== Часть III. Разорванные грезы. Глава первая. Сердце раскололось и вновь срослось ==========

Но разве я к тебе вернуться смею?

Под бледным небом родины моей

Я только петь и вспоминать умею,

А ты меня и вспоминать не смей.

А.Ахматова

Российская Империя, Семёновское, год 1864, июль, 27.

Лето перешагнуло самый свой расцвет – пташки начинали выводить многоголосые трели уже в четвертом часу, а солнце опускалось за горизонт ближе к полуночи, отчего казалось, что ночь вовсе растворялась в жарком июльском мареве, от которого единственным спасением были прогулки у рек, озер или прудов в приусадебных парках, либо же комнаты на северной стороне. Катерина, всегда с таким трепетом ожидающая лета – не с тем, что сопровождал предрождественское предвкушение чуда, но с особым и таким дорогим сердцу чувством счастья – сейчас отчего-то едва ли понимала, когда июнь уступил свои права следующему месяцу, а тот внезапно разменял три недели, намекая, что еще немного, и по дорожкам закружит опавшая листва. Она вообще, казалось, полностью потеряла счет времени, с головой уйдя в приготовления к свадьбе, вопреки ожиданиям ничуть не бурлящие вулканической лавой – скорее густые, словно патока, и такие же недвижимые.

Приданое было подготовлено еще прошлой осенью, и не было никакой нужды его как-то дополнять – все традиции и приличия уже соблюдены, а очередной рушник семье жениха ни к чему. Процедуру брачного обыска обрученные тоже прошли ранее, и хотя некоторые моменты могли меняться со временем (хотя бы пребывание любого из них в браке, поскольку кровное родство в минуту не появлялось), но никто не счел нужным повторять это дело. Из тех же, что соответствовали русским традициям, оставались лишь отнесенные непосредственно на день перед венчанием, и потому решения требовали лишь вопросы, посвященные последующему застолью, свадебному пиру и визитной неделе, которая грозилась утомить обоих сильнее чем все прочее.

Катерина силилась не думать об этом дольше, чем стоило, но что Елизавета Христофоровна, что Эллен, что наносящие визиты Шуваловым соседи, оповещенные о скорой свадьбе молодого графа, будто бы взяли себе за обязанность напомнить обо всех тех праздненствах, через которые должна пройти невеста. Впрочем, Эллен в последние недели ни о чем не напоминала – еще в конце июня она отбыла во Флоренцию. Безусловно, не одна – её сопровождала родная тетушка, сестра Елизаветы Христофоровны, каждое лето отдыхающая на своей итальянской вилле. Собственно, именно она и любезно согласилась приютить племянницу, которой слишком уж хотелось «вырваться из сельской тоски». К свадьбе подруги и брата она, конечно же, клятвенно обещалась приехать, но, надо признаться, что Катерина даже смогла вздохнуть спокойнее, стоило Эллен покинуть поместье – исчез этот беспрестанный контроль и воцарилась тишина, которой так недоставало. Все же, младшая графиня Шувалова была излишне деятельна. Во всех аспектах.

Елизавета Христофоровна же, хоть и не оставляла будущую невестку, то интересуясь её мнением касаемо меню для свадебного пира, то узнавая предпочтения по проведению бала, то прося сделать выбор между десятком образцов кружева, столь активно себя не проявляла, позволяя молодым самостоятельно обдумывать грядущее торжество. Тем более что лето еще только-только достигло своего пика, и до свадьбы оставалось более двух месяцев.

Единственное, что изрядно тяготило душу Катерины – её вынужденное пребывание в доме жениха: согласно традициям невеста входила в семью только после венчания, а приданое перевозили за ночь до оного. Она же вернулась в Семёновское с Дмитрием еще в середине июня, не имея больше никакой необходимости находиться в Царском Селе; и с того момента занимала гостевые покои второго этажа. Права невесты, позволяющие ей чуть больше, чем статус гостьи, не могли унять внутреннего напряжения, возникающего всякий раз, стоило к Шуваловым заглянуть кому из соседей, или же если сама Катерина во время своей прогулки по окрестностям сталкивалась с кем из местных.

Ей казалось, что её все осуждают.

Бесспорно, если бы не отсутствие семьи в России и потеря последнего родного человека, она бы даже не осмелилась помыслить просить о крове у семьи жениха. Но это ничуть не делало её уверенней.

И к слову о дядюшке.

Катерина вернула полупустую чашечку на маленькое блюдце – фарфор издал негромкий раздражающий звук – и вновь взяла в руки письмо, доставленное ей парой часов назад. С того момента она перечитала его уже раз на шесть, но особой помощи в дальнейших размышлениях это не принесло. Писала маменька, в ответ на её собственное письмо, отправленное еще до отъезда цесаревича. И известия, что она сообщала, отчего-то не всколыхнули и намека на радость внутри Катерины.

«…Ирина неописуемо счастлива – похоже, что барон фон Стокмар и впрямь пришелся ей по сердцу. Когда мы задумывали сговор, я опасалась, что Ирина воспротивится или будет несчастна в этом браке, но теперь во мне ожила надежда, что решение было верным…»

Все же, венчается. Катерина невольно подогнула уголок, уставившись на ровные строки – у маменьки всегда был идеальный почерк, который она желала видеть и у дочерей. Правда, у них идеальным должен был быть не только почерк, что явно прослеживалось даже в этом браке: Ирина не глупа, она хорошо понимает, что обесчещенная уже становится «испорченным товаром», за который и медной монеты не дадут, а потому стоит ответить согласием тому, кто предложит. И все же, подыскать ей супруга на добрых двадцать лет старше самой княжны, выбранного за родовитость и отсутствие интереса к непорочности невесты, могла только их маменька, желавшая видеть старшую дочь по меньшей мере княгиней. Увы, получилась баронесса, но зато немецкая, а отец её супруга при жизни имел влияние на британскую политику (или же будет точнее сказать, что на саму королеву Викторию), что давало определенные привилегии его старшему сыну. Или, почти получилась – венчание назначили на август.

Теперь Катерина могла без каких-либо официальных препятствий дать согласие Дмитрию на брак в Покров день: к тому моменту она будет старшей незамужней дочерью.

«…Петя, к моей радости, о той девице больше не вспоминает…»

Давнее увлечение брата девушкой совершенно незнатного происхождения, конечно, родителей не обрадовало, и даже то, что он вроде как не высказывал желания обручиться с ней, едва ли останавливало их от постоянных нравоучений. Негоже было потомственному дворянину с какой-то мещанкой (или кем она была?) амуры крутить. Все бы списали на короткое увлечение, но ведь молодой князь на других барышень не смотрел и о своей даме сердца грезил больше трех месяцев, что не могло не насторожить родителей. Впрочем, была ли нужда маменьке беспокоиться теперь?

«…Невеста его – девушка крайне достойная и порядочная, без видимых глазу изъянов и воспитанием не обделенная…»

Удивительно, как свадьбу брата не приурочили к венчанию сестры – если верить маменьке, назначили на конец октября.

«…Твой вопрос, сознаться, вызвал у меня недоумение. Я никогда не видела родственников со стороны батюшки, и даже не имею представления, живы ли они и существуют ли. Матушка дала нам все, что могла, и этого было с лихвой, а после, как ты знаешь, я вышла замуж за твоего папеньку, и поиск какой-либо родни и без того стал бессмысленен…»

В каком-то роде Катерина могла её понять: ей было лишь семнадцать, когда она получила статус княгини Голицыной, и последующие несколько лет её ум занимали только дети, появляющиеся один за другим. А после она стала полноправной хозяйкой поместья, и вообще едва ли вспоминала, что в девичестве была Остроженской. Борис Петрович же сестру оберегал, по всей видимости, поскольку ничего о его собственной жизни она не знала – видела лишь ту картинку, что он искусственно создал. Для нее, для племянников, для невесты и её семьи. Для всех.

Увы, но маменька едва ли могла чем-то здесь помочь.

К тому же, кто мог, она не имела права обратиться. Она даже вспоминать себе запретила, хотя рука каждый день порывалась вывести хотя бы пару строк. Особенно когда ей донесли о пожаре, случившемся третьего июля в Царскосельском дворце. Пострадали лишь конюшни, принадлежавшие Императору и Наследнику, и то – без лошадей, да и без экипажей. Но отчего-то эта новость будто крики воронья поселила внутри Катерины необъяснимую тревогу. Она с неделю не находила себе места, едва сдерживаясь от желания написать хотя бы к Сашеньке Жуковской – вдруг той что известно.

Но это было опрометчиво и абсолютно глупо. Ничего дурного не случилось – она просто излишне мнительна и везде ищет какие-то мистические символы, связанные с цесаревичем.

Когда давно уже пора было все забыть.

***

Нидерланды, Скевенинген, год 1864, июль, 30.

Вопреки всем надеждам, расставание с Россией не давалось легче, сколько бы дней ни прошло. Тоска, крепко обнявшая цесаревича еще в первую остановку на Эйдкунене, в Пруссии, стоило ему случайно встретиться с соотечественником – профессором Буслаевым, не желала отступить ни через неделю, ни спустя месяц. Июль подходил к концу, а Николаю чудилось, что уже вовсю разгулялся октябрь. Или же ему хотелось, чтобы это было так – он не мог дождаться момента, когда не доставляющее ему ни капли удовольствия путешествие окончится.

Он с уважением относился к чужим странам, понимая, что для каждого его дом – священен и по-особому дорог. Он мог находить в чужой культуре и обычаях нечто интересное и увлекающее его живой ум, но не более. Душа рвалась обратно в Россию: к Саше, к родителям, хоть и они еще находились в Киссингене – в конце июня он свиделся с ними там, проведя на баварском курорте более недели. Близость матери, присутствие тетушки Ольги с супругом, частые кавалькады и танцевальные вечера, так похожие на те, что проводились при Дворе, создавали иллюзию дома. И только пейзаж за окном сильно разнился с тем, которым баловала его Родина. И штатское платье – у него, у родителей, у тетушки, даже у короля Людвига – как-то непривычно расслабляло, первые дни создавая ощущение, что он о чем-то забыл: после строгого форменного мундира свободно лежащий сюртук казался одеждой с чужого плеча. Впрочем, он быстро с ним сроднился, хоть и порой рука тянулась к военной форме – привычки, привитые не за один десяток лет, так просто не исчезали.

И как-то невольно подумалось, что окажись сейчас рядом Катрин, между ними уже не было бы того внешнего различия.

Увы, насладиться покоем рядом с родителями вдоволь не удалось – граф Строганов настаивал на соблюдении тщательно выстроенных планов. Император, как и ожидалось, его поддержал, и Николаю, долго прощавшемуся с матерью, пришлось выехать в Веймар, где когда-то жила Мария Павловна, а ныне – её сын. Это было своеобразной возможностью сделать глубокий вдох, прежде чем окончательно оторваться от дома – следующим пунктом значилась Голландия, а за ней и прочая Европа. И сколь светло было Николаю на сердце в Киссингене, столь мрачные думы на него навлек Скевенинген.

С самого детства его поездки на воды обычно оканчивались где-то в Либаве с её вечно беспокойным Балтийским морем, или же в Гапсале, но на сей раз врачебный консилиум (впрочем, Николай догадывался, что здесь обошлось одним-единственным медиком) почему-то переменил решение, и маршрут путешествия пришлось изменить. В Скевенингене до того цесаревич не был – Голландия его интересовала, но больше Заандамом, где когда-то учился корабельному делу Петр Великий, чья личность у него всегда вызывала восхищение и неподдельное желание достигнуть тех же высот. Туда (в Заандам) он надеялся все же добраться, но явно после того, как будут пройдены все купания – раньше граф Строганов ему не дозволит, это ясно.

Внешне Скевенинген был ничуть не хуже привычной цесаревичу Либавы – взять хотя бы невероятно протяженный и широкий пляж, на котором бы разместился не один взвод солдат. Архитектура города, как и в большинстве мелких европейских городков, тоже прельщала красотой старинных зданий – церковь пятнадцатого века одна из первых привлекла его внимание, требуя изучить её тщательнее. Однако климат Скевенингена даже в сравнении с отнюдь не жаркой Либавой выглядел крайне холодным – вода даже в июле прогревалась недостаточно, чтобы не желать выйти спустя несколько минут. То же касалось общей температуры: резкие порывы ветра с моря уничтожали всякий намек на тепло, отчего Николай не снимал сюртука даже в полдень. Да и чуть ли не через день здесь шли дожди, тоже не способствующие приятным прогулкам.

Определенно эта идея придворного врача не входила в число гениальных. Если она исходила от Шестова, то, пожалуй, удивляться было совершенно нечему.

Отчасти дурное настроение было вызвано и гаагскими родственниками, живущими в таком разладе, что Императорская семья на их фоне выглядела образцово-показательной: встречаться с каждым из них приходилось по-отдельности, поскольку все они и слышать друг о друге не желали. Особенно это касалось тетушки Софии (королевы Нидерландской), которая собственного супруга, короля Вильгельма, иначе как «этот человек» и не называла – именно ей Николай чаще всего наносил визиты, давая согласие на её бесчисленные приглашения. К чему только они были в таком количестве, если ни капли родственного тепла он с её стороны не ощущал?

Каждый правящий Дом чаще демонстрировал благожелательность и идиллию, нежели действительно их испытывал, но осиное гнездо в Нидерландах особенно выделялось из всех, заставляя цесаревича еще пуще считать минуты, часы и дни до отбытия из Скевенингена.

Единственное, что хоть немного скрашивало его тоску – письма от Саши, что приходили с периодичностью раз в неделю. Брат скучал не меньше его самого, и только привычка (да, возможно, контроль со стороны наставника) не давала ему выдать все на бумаге, заставляя держать лицо.

«Милый Никса, давно тебе не писал, — ты не можешь себе представить, как нас таскают из Красного в Петергоф, в Петербург, в Царское Село, были также в Ораниенбауме и Кронштадте. До приезда Папа мы жили спокойно в лагере, никуда не уезжали, а теперь просто покою нет: встанешь в 3 часа на тревогу, вернёшься к 11 часам — ужасно устал, хочешь отдохнуть, а тебя тащут в Царское, да ещё нужно непременно пойти кругом озера. — Несмотря на всё это, я так доволен нашим житьём в лагере, что лучшего и ожидать нельзя. Служу, надеюсь, хорошо — по крайней мере, на ученье не опаздываю, исполняю всё, что приказано».

Николай, искренне радующийся каждому письму, после прочтения замирал над белым листом, не зная, что ответить. Писать о том, как он тосковал по России, было бессмысленно. Говорить о том, как ему недостает брата – только ухудшить состояние самого Саши, явно ждущего весточки с куда более приятными строками. Расписывать же красоты пляжа и снятой виллы… он сделал это в двух предложениях, когда первый раз из Нидерландов коротко отвечал брату, одновременно с этим набросав и трехстраничное письмо для родителей (в большей степени для матери, волнующейся за его здоровье). О подозрениях же на полную бессмысленность этих морских купаний он вообще никому сказываться не думал – чего доброго путешествие затянется еще на пару месяцев, пока врачебный консилиум будет решать, на какие еще воды отправить Наследника Престола. Он выдержит отведенный ему месяц, а там уже счет пойдет в обратную сторону – быть может, приближение дня возвращения в Россию пойдет ему на пользу.

Потому, не зная о чем рассказать (и неимея ни капли настроения на длинные, подробные истории), упоминал какие-то ничего не значащие мелочи, ранее бы развернутые в целую комедийную сценку: например, как местная газета в его адрес разразилась похвалами – просто от того, что он не отказал во время прогулки по берегу кому-то из жителей в беседе и играл с ребенком, встреченным там же. Или же о встрече с наследным принцем Оранским – кутилой и щеголем, славящимся своими ночными пирами, устраиваемыми в Hotel des Bains. Самого Николая на такие вечера не влекло, зато принц Вильгельм решил почтить своим визитом русского цесаревича – за беседой оба имели крайне благодушный вид, а после жгли перчатки, в которых пожимали друг другу руки. По крайней мере, Николай не сомневался, что его желание не повторять эту встречу, посетило не его одного – спустя пару дней ему донесли, что Оранский принц остался не в восторге от Наследника Российского Престола, окрестив того «la vierge russe». Цесаревич эту новость, прозвучавшую со стороны адъютанта, едва ли удостоил внимания, впрочем, не преминув согласиться с тем же адьютантом, что принц Вильгельм являлся «жалким гибридом чувственности его отца с мрачным остроумием его матушки».

Впрочем, решив в Германии, что больше ему чувства пребывания дома уже не испытать, Николай погорячился – в Суссдике, где проживала Анна Павловна, он на несколько часов вновь обрел недостающий душевный комфорт. Что сама двоюродная бабушка, явно тоскующая по Родине и уже давно почившим в бозе братьям и сестрам, что замок её – маленький, уютный, с портретами семьи и большим парком, так похожий на тот, что находился в Павловске: все окружало теплом, и была б на то его воля, Николай бы остался здесь еще на несколько дней, вместо того, чтобы возвращаться обратно в Скевенинген.

Пять недель тянулись вечностью, и даже когда до третьего числа, когда должна была состояться последняя, двадцать пятая по счету, ванна, осталось не так много, цесаревич уже словно бы не имел сил испытывать должной радости, предшествующей отъезду. Будто бы все, что он чувствовал каждый день, собралось в огромный ком, внезапно принявший вес мраморной глыбы, и навалилось на него разом, придавливая к земле. Безумно хотелось хоть кому-то выплеснуть это, возможно, хоть немного облегчить состояние. Рука порывалась даже набросать пару строк для Катрин (уже не в первый раз, только с таким отчаянием еще ни разу до того) – но даже обещая себе, что письмо не будет отправлено, он не мог этого сделать: словно она на расстоянии могла прочесть все, стоит только ему начать писать.

Он не желал, чтобы она тревожилась о нем. Теперь он совсем не имел прав.

Календарь, перекинутый на новый месяц, говорил, что еще немного, и её судьба будет решена.

И его собственная тоже.

В который раз смяв так и не оскверненную и черточкой бумагу, Николай позволил яростно потрескивающему огню в камине поглотить её. Если бы и чувства можно было так просто сжечь, не оставив даже пепла.

А вместе с ними – и воспоминания.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, июль, 30.

Карета, покачнувшись еще раз, остановилась напротив Гостиного Двора, и Катерина, уже положившая ладонь на ручку дверцы, замешкалась, невольно вспоминая, как весной торопилась сюда, пока её не нагнал цесаревич. Как искала подарок для государыни, как после решилась на прогулку, и к чему оная привела. Как холодели её руки и замирало сердцебиение при виде крови на форменном мундире, как душа сгорала в теплых крепких объятиях, как пальцы не желали держать гладкий ствол длинного пистолета. Все было словно минуту назад – картинки вставали перед глазами слишком ярко, слишком живо, чтобы воспринять за память давно минувших дней.

– Тебе дурно, Кати?

Те же слова – другие воспоминания. Тобольская площадь, августовская прохлада, случайно не снятый платок, крики торговки и абсолютно бессознательный побег. Столкновение, выстрел и новое столкновение – но уже взглядов. И понимание, что роковым тот миг был не только для Николая, который мог быть убит: в тот момент на кровавые ошметки разлетелось её собственное сердце. И даже горячая, смешанная со слезами молитва, не сумела его залечить.

– Не изволь беспокоиться, – улыбнувшись жениху, тревожно смотрящему на нее с противоположного сиденья, Катерина покачала головой и подала знак, что готова покинуть карету.

Дмитрий тут же открыл дверцу и, выйдя, протянул невесте руку. Минута ему потребовалась на то, чтобы переговорить с кучером, и он уже вновь сопровождал Катерину, медленно идущую по направлению ко входу в торговые ряды.

Этой возможности покинуть тягучее спокойствие, царившее в Семёновском, где она ощущала себя мухой, пойманной в янтарь, Катерина радовалась словно ребенок елке. Поводом послужила близящаяся годовщина со дня бракосочетания графской четы, и несмотря на уверения Дмитрия, который уже давно решил вопрос с подарком и даже устроением самого торжества, а потому не видел необходимости невесте отдельно что-то готовить, настояла на поездке в Петербург. Аргументируя это тем, что она пока еще только в статусе невесты, а значит, официально посторонний человек, и правила приличия ей не позволяют оставаться в стороне, она полетела собираться, пока жених распоряжался о карете. Бесспорно, она бы могла и одна отправиться в Петербург (в конце концов, находясь при Дворе, она точно не искала себе компаньонку для прогулок по Невскому), но все те же правила приличия требовали иного поведения, поэтому пришлось согласиться на сопровождение.

Правда, только после того, как Дмитрий пообещал, что на некоторое время оставит её одну уже в Гостином Дворе – она не хотела, чтобы он видел, какой подарок она выберет его матери. Ей хотелось сюрприз, суть которого неизвестна даже ему.

Дмитрий же, зная, что с невестой проще согласиться, чем переспорить её, только махнул рукой, принимая её условие.

Особых идей не было – Катерина знала, что Елизавета Христофоровна, как и многие светские дамы, всегда рада пополнению гардероба, а также коллекционирует красивые флакончики духов, среди прочих драгоценных камней выделяет рубины, и испытывает трепет перед исполнением мазурок Шопена. Однако все это было несколько… обыденно. Катерине же хотелось найти нечто, достойное именно женщины, которой вскорости предназначено заменить ей мать, а потому подарок не мог быть настолько обезличенным: он должен иметь какую-то связь и с дарителем. Все эти милые вещицы наверняка вручат имениннице её многочисленные подруги и прочие гости, которые появятся на торжественном вечере (кто ж пропустит бал, когда оные в уездах так редки?). Она же должна найти нечто иное.

Дмитрий, явно не без помощи старшего графа Шувалова, заказал у самого Тонета комплект мебели для будуара матери – Елизавета Христофоровна питала нежные чувства к простоте и изяществу, которые были свойственны руке немецкого мастера, удостоившегося даже звания Поставщика Высочайшего Двора. Что придумали его младшие братья, Катерина не знала, но от них никто не будет ждать чего-то особенного – возраст позволяет обойтись милыми мелочами.

Она же… Сначала было Катерине подумалось о фортепианной фабрике Мюльбаха, тоже известной своей причастностью к созданию роялей для Императорской семьи, но даже её сбережений от службы при дворе не хватило бы для такого подарка. Тогда же примерно родилась мысль обратиться к Юргенсону для создания сборника музыкальных произведений в единственном экземпляре, который собрал бы самые дорогие сердцу графини ноты. Однако эта идея показалась недостаточно хороша, поэтому её Катерина сдвинула в самый дальний угол – если ничего лучшего ей не удастся сообразить.

Чуть позже подумалось, что можно заказать кофейный сервиз, и над этим было решено подумать особенно тщательно, если из Гостиного Двора она уйдет с пустыми руками.

Впрочем, стоило ей оказаться здесь, из головы выветрилось все, о чем стоило сейчас помнить – разум начал свою игру, которую не затевал уже несколько недель.

Неспешно прогуливаясь между рядами, изредка перебрасываясь парой коротких фраз с женихом, Катерина совершенно не замечала того, что предлагают торговцы, полностью погрузившись в картины прошлого. Только сейчас, очутившись в Петербурге, она осознала, сколь сильно ей не хватало столицы и всего, что осталось в ней. Пожалуй, она скучала даже за вечно утомлявшими её сплетнями фрейлин, без которых было невозможно представить императорский двор. Или же виной всему то, что это осталось где-то в прошлом, которому уже не стать настоящим?

Там, вдали от дворцового блеска и суеты, Катерина вдруг ясно поняла, что по возвращении монаршей четы в Царское Село будет просить у государыни отставку – чем дальше она находилась от всей этой атмосферы, пронизанной минувшим и несбыточным, тем легче ей дышалось. В первые недели – словно все муки усиливались, но после – удавка на шее слабела, и она уже могла не метаться в кошмарах ночами, а просыпаясь, даже порой улыбалась искренне, хоть и слабо.

Время действительно было лучшим лекарем.

Но стоило очутиться здесь, в такой живой и солнечной, вопреки привычному её настрою, столице, как все отринутое вновь захватило её в свой крепкий плен. И принятое ранее решение осыпалось прахом под ноги.

Она не мечтала вновь блистать на балах – этого никогда не было: она не являлась признанной красавицей Петербурга, её руки не просили все лучшие женихи Империи; она не грезила о внимании со стороны лиц царской крови и каких-либо привилегиях, что дарило подобное положение. Она просто понимала, что медленно выгорает вдали от столицы, вдали от Двора. И вряд ли даже смена статуса, ведение хозяйства и появление детей что-то смогут изменить. По крайней мере, сейчас. Разум посетила ясная мысль о необходимости приобретения особняка здесь, в Петербурге, тем более что и для Дмитрия, который явно не оставит службу, это будет наилучшим выходом.

Он ведь тоже слишком предан короне.

– Кати?.. – прикосновение к руке вывело её из непрошенных раздумий.

Обернувшись, она увидела тревогу во взгляде жениха и поспешила улыбнуться:

– Прости. Выбор подарков мне всегда давался особенно тяжело.

Дмитрий вздохнул, похоже, принимая на веру это объяснение. Впрочем, тут же напоминая:

– Я же говорил, что тебе не стоит об этом беспокоиться – я…

И она моментально прервала фразу, что успела набить ей оскомину:

– И я в который раз повторюсь, что слишком признательна Елизавете Христофоровне, чтобы не сделать хотя бы такую малость ради нее.

Обмен мнениями, как и ожидалось, окончился безмолвным дозволением делать все, что ей взбредет в голову, со стороны жениха. Вновь улыбнувшись, Катерина благодарно прильнула к руке Дмитрия, заверяя, что в её желании нет ничего предосудительного. Тем более что она же не сбежала ни свет ни заря втайне от всех, а абсолютно честно рассказала о своем намерении отправиться в Петербург сразу после завтрака и даже была готова изменить время, если для жениха (а ведь она знала, что он будет её сопровождать) оное неудобно.

Сейчас ей совсем не хотелось спорить – это и без того случалось между ними нечасто, но сегодня внутри было как-то по-особенному тепло, и оттого она всеми силами пыталась сохранить это странное ощущение равновесия. Словно бы знала, что его минуты сочтены.

Особенно это подозрение усилилось, когда в поле зрения промелькнул голубой мундир, вызвавший мурашки по коже – нескольких коротких встреч с представителями Третьего отделения хватило, чтобы до конца жизни вздрагивать при одном их упоминании. А стоило только этому неизвестному офицеру направиться в их сторону, Катерина как-то сразу поняла, что он совсем не гуляет здесь, и отнюдь не просто решил пройтись вдоль торгового ряда, а идет именно к ним.

Правда, как приличная невинная барышня, она вообще не выказала никакого интереса и подозрения, подводя жениха к первому попавшемуся торговцу и начиная усиленно рассматривать янтарные украшения. Она старалась, чтобы её восхищение то одним, то другим комплектом, выглядело натурально, но рука все же дрогнула, когда «голубой мундир» оказался слишком близко и обратился к Дмитрию.

Ей даже на миг подумалось, что Император все же переменил свое решение и намерен отозвать своего личного адъютанта обратно, хоть и дал согласие на временную его отставку (ровно до браковенчания). Но, как оказалось после короткой и тихой беседы, в которую она тщетно старалась вслушаться, Дмитрию просто нужно было отлучиться на пару минут, о чем он и сообщил невесте, настоятельно упрашивая её не сходить с места – как бы не потеряться им тут.

Катерина, заверив жениха, что обратится в статую и заодно может поработать на благо торговца, демонстрируя посетителям Гостиного Двора янтарные украшения на себе, настороженно проследила за тем, как тот скрылся в толпе с «голубым мундиром» (правда, обернувшись раза четыре, чтобы удостовериться, что невеста слово держит), а после облегченно выдохнула. И быстро осмотрела ближайшие к себе ряды, выбирая, с какого начать: ей представилась чудная возможность наконец определиться с подарком Елизавете Христофоровне, пока Дмитрия нет рядом.

Стоило бы отправиться в Малый Гостиный Двор, где располагались мастера-мебельщики, однако для этого следовало покинуть основное здание, и наверняка вернуться вовремя она не успеет. Доставлять же беспокойство жениху ей совсем не хотелось.

Вздохнув, Катерина миновала пару лавочек и остановилась возле торговца, предлагающего фарфоровые и стеклянные изделия: скорее бездумно, нежели действительно чем-то заинтересовавшись. Все эти мелочи казались излишне простыми для того, чего ей бы хотелось.

– Не могли бы Вы мне оказать помощь, mademoiselle? – раздался мягкий голос где-то справа, и Катерина с удивлением обнаружила, что обращались именно к ней. Невысокий мужчина лет сорока с рыжеватыми волнистыми волосами и щегольски подвитыми усиками в темно-сером штатском платье, на чьем лице была написана усталость, граничащая с отчаянием.

– Чем могу быть полезна? – возвращая торговцу фарфоровую фигурку и отдавая все внимание незнакомцу, осведомилась Катерина, не испытывая и капли опасения при этой беседе – слишком много посторонних людей, чтобы это хоть как-то её скомпрометировало.

– Видите ли, – он неловко помялся, пожевав губу, – моя супруга… у нее день ангела. Я искал для нее кружева – она так мечтала о них, но мы не можем себе такого позволить. Мне посчастливилось найти их, но кое-что меня насторожило – я столько слышал о них, и помнил об их истинной цене, и потому то, сколько запросил торговец, мне показалось странным. Даже если бы он хотел по какой-то причине уступить товар, это слишком низкая цена.

Катерина слушала его молча, видя, как нелегко незнакомцу дается рассказ, словно он каждое слово пытался подобрать и узнать, подходит ли оное к остальным. То ли раньше ему не приходилось изъясняться так сложно, то ли просто он по натуре был крайне молчалив и стеснителен. На миг вообще подумалось, что ему стоило больших усилий обратиться к ней – абсолютно незнакомой барышне, да еще и выглядящей не в пример состоятельнее: это читалось не только в разнице их платьев, но и в том, как они оба держали себя, смотрели, говорили.

– Дело в том, что я заприметил на Вашем платье такие же кружева, – тем временем пояснял незнакомец, – и потому мне подумалось, что Вы должны бы в них разбираться. Да и молодая барышня всяко побольше моего знает об этом, – он печально усмехнулся и продолжил: – Я имею смелость просить Вас пройти со мной, чтобы удостовериться, что кружева не фальшивые.

Он замолк, напряженно вглядываясь ей в лицо, словно надеялся уловить там какой-то знак, который подскажет ему, как решится его судьба. Катерина же смешалась и с минуту не знала, как ответить: она бы не назвала себя истинной модницей, что с легкостью отличит малины от антверпенского кружева, хотя могла с уверенностью говорить, что на её платье пошли валансьен, а на веере от цесаревича сразу же распознала англетер. Только её платье сопровождалось бесконечными комментариями Эллен, которая знала, кажется, все, что надлежало знать светской барышне, а веер… не распознать брюссельские плетения, о которых мечтали все, было бы слишком странно.

– Я бы желала помочь Вам, monsieur, однако не могу отлучиться, – качнула головой Катерина, – с минуты на минуту вернется мой жених.

Незнакомец, кажется, опечалился еще сильнее: его и без того опущенные уголки губ дернулись, словно бы могли опуститься еще ниже, а глаза заблестели. У Катерины даже сердце кольнуло, столь несчастным он выглядел.

– Это не отнимет более пары минут – лавочка здесь же, на Невском, – мужчина предпринял еще одну попытку и, похоже, даже порывался упасть перед ней на колени – Катерина опасливо сделала полшага назад. Тяжело вздохнув, она обернулась: Дмитрия не было видно.

– Где, Вы говорите, видели кружева? – она силилась вспомнить, кто мог бы рядом продавать ткани, чтобы помочь незнакомцу, не покидая Гостиного Двора, но это было тщетно: она едва ли запоминала все эти мелкие лавочки и прочие заведения, что одно за другим открывались на главном проспекте столицы.

– В Пассаже, – уточнил мужчина, а Катерина расслабилась – до здания напротив было рукой подать, а народу там было, пожалуй, даже больше, чем в Гостином Дворе – его полюбила вся петербургская публика, для которой такая улица-галерея стала диковинкой. Особого внимания, пожалуй, удостаивались даже не магазины, а ресторация и квартирки третьего этажа, где часто проводились литературные вечера. Быть может, если сейчас она на выходе столкнется с женихом, тот сопроводит их, а после они смогут зайти в кофейню и взять тех волшебных пирожных с белоснежным кремом.

– Только мне нужно будет обязательно вернуться сюда же, на Суконную линию, – все еще колеблясь, сообщила Катерина, вновь оглядываясь.

Незнакомец часто-часто закивал, тут же хватая её ручку и склоняясь к оной губами, одновременно с этим горячо благодаря «спасительницу». Та едва заметно напряглась, но ничего не сказала, позволяя вывести себя из битком забитых торговых рядов, где находиться долго ей никогда не доставляло удовольствия – слишком уж шумно, да и духота прелести этому месту не добавляла.

На улице, увы, Дмитрия она не увидела – куда именно он удалился с тем «голубым мундиром», она даже не догадывалась, но уже начала предполагать, что это дело отнюдь не одной минуты. Главное, чтобы жениха не вызвали внезапно непосредственно в штаб на Мойке. Хотя он бы не оставил её так надолго одну. Впрочем… что-то подсказывало Катерине, что при выборе между сердцем и долгом Дмитрий всегда будет склоняться к последнему.

Даже после их венчания.

Продолжая осматриваться на пути к оживленному проспекту, чтобы перейти на противоположную сторону, стоя в тени арки, выводящей из уличной галереи наружу, Катерина совсем упустила из виду своего спутника. И потому совершенно не заметила, когда тот зашел ей за спину, отстав на шаг, и уже отнюдь не неуверенным движением резко накрыл батистовым платком её лицо. Вздрогнув скорее от резкого эфирного аромата, нежели от странных действий, она попыталась было освободиться, но новый судорожный вдох (абсолютно бессознательный) вызвал легкую тошноту, а следующая пара – отозвалась головной болью и ощущением потери контроля над своим телом.

Совершенно не понимая, как такое могло произойти на Невском, где, кажется, невозможно было остаться незамеченным, Катерина почувствовала, как становится абсолютно беспомощной, и, прежде чем упасть в обморок, успела услышать театрально-испуганное мужское восклицание.

Её спутник, бережно поймав обмякшее тело, с круглыми глазами огляделся и застыл на месте, словно не зная, что ему делать дальше. Кто-то из прохожих бросал на него недоуменные взгляды, кто-то даже осмелился поинтересоваться, не нужна ли помощь. Тот, сбиваясь, пояснил, что барышне внезапно подурнело, и попросил поймать для него экипаж – с дамой на руках это сделать было бы крайне сложно.

Уже спустя пару минут открытая пролётка неспешно везла их вниз по Невскому, а мужчина, приложив пальцы к шее бессознательной барышни, проверял, не переборщил ли со временем – платочек надлежало держать у лица не более трех четвертей минуты.

Его отправляли не за трупом.

Комментарий к Часть III. Разорванные грезы. Глава первая. Сердце раскололось и вновь срослось

Приведены реальные письма Александра к брату, а также использованы материалы из путевых журналов О.Б.Рихтера, так что описанные случаи в отношении Николая являются реальностью, а не авторским бунтом тараканов.

========== Глава вторая. Жалеть не смей ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, июль, 30.

В тонком луче света, едва пробивающемся сквозь щель между плотно задернутыми портьерами, укрывающими окно, плясали пылинки. На отполированных поверхностях секретера, прикроватного столика, трельяжа и даже маленького клавесина, стоящего в темном углу, тоже лежала пыль, говоря о том, что опочивальня эта едва ли использовалась часто. Высохший в фарфоровой вазе букет полевых цветов дополнял картину забвения, тяжелым пологом опустившегося на каждый предмет здесь. Только Бориса Петровича, откинувшегося на спинку глубокого кресла, обитого болотно-зеленым подистершимся сукном, это едва ли волновало – он уже привык находиться в помещениях, не блещущих особой роскошью: стоило ненадолго смириться с этим, чтобы в конце в полной мере насладиться достигнутой целью – она станет лишь еще слаще после таких лишений.

Да и в сравнении с тем, как он жил, будучи отроком, находясь в ссылке вместе с семьей, все это было почти царскими хоромами.

Ожидание стало для него таким же привычным, как и утренний крепкий черный чай со смородиновым листом. Давно наскучившим, но иногда крайне необходимым.

Приоткрыв глаза, он убедился, что племянница все еще пребывает без чувств, и мысленно выругался – похоже, до исполнителя не дошло, что на нее слишком остро действует ингаляционный анестетик. Если кому-то могло потребоваться несколько минут, то Катерина падала без сознания через пару десятков секунд – об этом старый князь узнал совершенно случайно, когда племяннице не было и десяти. Кто б мог знать, что информация окажется столь полезной. В тот момент явно никто об этом не думал – за жизнь девочки тогда перепугались все, включая самого князя Остроженского. Не как за главную фигуру решающей партии – как за родного человека.

Даже странно, что по прошествии нескольких лет (чуть более десятка, пожалуй) все эти связи оказались что паутина: такие же отвратительно-липкие, но рвущиеся без права на обратное воссоединение даже без видимого вмешательства.

Он ничего не чувствовал. Ни к сестре. Ни к племянникам.

Он даже порой сомневался, а осталось ли в нем то самое чувство к невесте – которое сподвигло на клятву. Или же он просто нашел образ, что сумел оформить все его намерения и цели воедино? Любил не женщину, но то, что она собой олицетворяла.

Власть. Признание. Силу.

Иного способа доставить Катерину сюда не было: ему крайне повезло, что она вдруг вырвалась из-под опеки своего излишне деятельного жениха и его семейки – сознаться, Борис Петрович полагал, что племянница до самого венчания деревни не покинет. А там все же было сложно выманить её из дома, чтобы никто ничего не заметил. Тут же судьба сама подтолкнула её ему в руки: стоило только от доверенного лица узнать, что она вздумала наведаться в столицу, оставалось только напомнить одному человечку о его долге и намекнуть, что еще одной осечки ему не простят. У старого князя вообще с милосердием было очень сложно. И с каждым днем оное утекало по капле, испаряясь с шипением.

О том, сколь сильно в ней развиты сочувствие, готовность помочь и жертвенность, он был прекрасно осведомлен – сестра желала воспитать дочерей по тому идеалу, что видела перед своими глазами. Это сыграло ему на руку. И то, что Шуваловский щенок куда больше предан долгу, нежели сердцу, он тоже превосходно знал: стоит лишь упомянуть монаршее имя, он оставит и невесту, и мать. Любой добродетелью можно воспользоваться, стоит лишь знать, как.

Единственное, что никакого похищения он не планировал: человеку было сказано мирно доставить ее сюда, и лишь в крайнем случае прибегнуть к выданному средству. Но с этим он позже разберется.

Со стороны постели раздался шорох и приглушенный мучительный стон, и Борис Петрович сфокусировал мутный взгляд на шевельнувшейся фигурке. Подавшись вперед, он сощурился: Катерина понемногу приходила в себя. Если верить часам, она пробыла без сознания около получаса – минут десять её доставляли сюда, и еще примерно двадцать он ожидал её пробуждения. Судя по тому, как искривилось её побледневшее лицо с принявшими синеватый оттенок губами, она сейчас испытывала не самые приятные ощущения – все как тогда.

Явно ослабевшими руками попыталась приподняться и даже сумела это сделать, хоть и очень неуверенно: Борис Петрович за её действиями наблюдал с едва заметной усмешкой. И молчал – ожидал, пока племянница сама поймет, где она и с кем.

Она не разочаровала.

***

Ей было плохо. Это звучало абсолютно никак – просто, без каких-либо уточнений, но зато максимально верно. Ей было настолько плохо, что если бы она могла, она бы вновь провалилась в беспамятство. Тошнота накатывала волнами одна другой больше, и каждый новый вдох, казалось, усиливал их частоту. Совсем же не дышать не выходило – тогда в ушах начинало звенеть еще сильнее. Каждая клеточка, казалось, была пропитана этой тошнотой, а еще – невыносимой мигренью.

Когда ей удалось открыть глаза, она даже не поняла, где находится, и отчего на потолке нет той широкой люстры, которую она рассматривала каждое утро в Семеновском вот уже более полутора месяцев. Но сейчас было явно не утро – меж плотно задернутых штор едва протолкнулся слабый лучик света. И она, кажется, находилась совсем не в Семеновском.

Воспоминания нахлынули слишком внезапно, заставляя мучительно застонать: от отвращения к себе и ситуации, в которой она оказалась. Даже если опустить её проклятую отзывчивость (и пренебрежение настоятельной рекомендацией маменьки не ходить никуда с незнакомцами, особенно с мужчиной, и не столь важно, что вокруг еще целая толпа людей – ему ж это не помешало совершить злодеяние), как можно было оказаться настолько беспечной, чтобы полностью забыть о своем спутнике? Желала как можно аккуратнее ускользнуть от всевидящего ока жениха? Восхитительно! Добилась своего! Как в образцовом романчике – хрупкая и абсолютно глупая героиня поверила в чужую сказочку и тут же оказалась в беде.

Проблема одна – никакой принц её не спасет.

Даже если однажды ему это удалось.

Приподнявшись на ватных руках, Катерина стиснула зубы от усилившегося головокружения и полуобернулась в противоположную сторону от окна. Туда, где легко можно было различить знакомый силуэт в темном кресле с явно старой обивкой.

– Дядюшка?.. – хриплый, дрожащий голос – искреннее удивление на лишенном всех красок лице. Только испуга не было: старательно прятала. Она почти не имела сомнений, кому обязана этим похищением.

Старый князь вольно откинулся на спинку кресла и медленно кивнул.

– Ну здравствуй, Катерина.

Он выглядел крайне довольным, словно бы радовался их встрече. Она о себе того же сказать не могла.

– Зачем я здесь? – голос стал тверже: с тошнотой понемногу удавалось справиться. По крайней мере, пока она концентрировалась на сдерживании внутренней ненависти к собеседнику, прочее становилось фоновым. Незначительным.

– Совсем не скучала по дядюшке? Дурно же тебя матушка воспитала, – с прискорбием заключил старый князь, качая головой. В упор смотрящая на него Катерина, понемногу приходящая в себя, выпрямилась, продолжая сидеть на постели.

– Не смейте её упоминать, – процедила сквозь зубы она. – Что Вам нужно от меня? Вы ведь отнюдь не из великой любви ко мне устроили это похищение.

– Какое похищение? – театрально изумился Борис Петрович. – Господь с тобой, Катерина! Просто не все слуги умеют достойно обходиться с барышнями – я лишь хотел пригласить тебя побеседовать.

Катерину захлестнуло раздражение, что еще сильнее развеселило старого князя: наблюдать за её эмоциями было крайне забавно. Она сомневалась, что сумеет долго держать маску равнодушия и покорности.

– Обойдемся без полагающегося чая и прочих формальностей – к чему эта беседа?

– Ты повзрослела, – уже серьезнее оценил Борис Петрович, одобрительно усмехнувшись. – Вот только стала ли ты умнее?

– Что Вам от меня нужно? – медленно и четко повторила она ранее заданный вопрос, тихо выдыхая и не сводя глаз с лица, которого бы с удовольствием не видела до конца своих дней. Правда, в опасной близости от него казалось, что этот момент наступит куда раньше, чем ей бы хотелось.

– Послушания, – просто сообщил старый князь.

– Вновь станете пытаться вовлечь меня в свои безумные интриги? – губы искривились в горькой полуулыбке. – Не стоит. В этом нет никакого смысла.

Она не собиралась более действовать по его указке – идти наперекор открыто сейчас было нельзя, но и слепо слушать его фантазии… ни к чему. Ей стоило лишь каким-то образом выведать, как вновь найти его, чтобы это уже сделали жандармы. Информации, что находится в их руках, достаточно, чтобы забросить старого князя в самый дальний каменный мешок Петропавловской тюрьмы. А если же нет, она найдет способ еще сильнее очернить его перед лицом правосудия – все, что угодно, лишь бы он уже сгнил в казематах.

– Зря так думаешь, – Борис Петрович поднялся на ноги и неспешным шагом обошел широкую постель по направлению к окну. Встав так, чтобы его некрупная фигура перекрыла последний источник света между сдвинутыми портьерами, он с насмешкой взглянул на не сводившую с него глаз племянницу, вынужденную обернуться. – Ты ведь не хочешь навсегда потерять семью?

Плечи её напряглись, а лицо, казалось, превратилось в восковую маску – он с профессиональной точностью вогнал острую игру в болевую точку, прекрасно зная, куда бить. Катерина могла жертвовать собой, но не подставила бы под удар близких. И это всегда было беспроигрышным ходом.

– Вы не посмеете. Это и Ваша семья.

– Жизнь постоянно требует делать выбор, – старый князь философски пожал плечами. – Ради процветания Империи можно отказаться от личного счастья.

С бледных губ сорвался кривой смешок – Катерина не сдержалась: столь абсурдным для нее был аргумент.

– Когда Вас волновало процветание Империи? Вы же радели только за собственные интересы. Устраивая весь этот театр с Ольгой, заставляя папеньку поверить в принадлежность к царской семье, взращивая во мне какие-то глупые надежды на брак и разрушая уже обговоренную помолвку. Где в Ваших планах было место Империи? Там, где уничтожалась вся царская семья? Вы сошли с ума, если верите в это, – тихо закончила она.

Борис Петрович даже никак не отреагировал на фразы, что друг за другом слетали с её языка с такой уверенностью, словно бы она и вправду уже ничего не боялась. Хотя должна была. Но, возможно, страх уже давно перестал являться главенствующим чувством при встречах с тем, кого она когда-то называла дядюшкой, уступив место отвращению.

– Ты еще слишком глупа. Нет развития без крови. Романовы сгнили изнутри, и пора спалить последние больные побеги, чтобы проказа не перекинулась дальше.

Катерина вздрогнула; глаза её расширились в ужасе. Письмо. Давнее, но отпечатавшееся в памяти так, словно бы она прочла его только сегодня утром. В совпадения не верилось.

– Спалить, – эхом повторила она. – Это… Вы? Это по Вашей вине сгорели конюшни в Царском Селе?

– Жаль, что только они.

– Предлагаете мне теперь продолжить Ваше дело?

Сглотнув подступивший к горлу комок желчи, Катерина мысленно считала до пяти, сбиваясь уже на трех – все внутри лихорадочно колотилось, отнимая всякую надежду на спокойствие. Она уже знала, что эта партия проиграна – она абсолютно бессильна перед старым князем. Ей удалось найти его, но и только. Даже если ей удастся уйти отсюда спокойно, даже если ей дадут запомнить, где именно они встретились, наверняка во второй раз князя Остроженского здесь уже никто не увидит.

Он не был глуп. И второй раз с ним та же авантюра не пройдет.

Добро побеждало только в детских сказках.

***

В её фразах – колких, обманчиво спокойных – старый князь видел попытку защиты и демонстрации отсутствия страха. Однако глаза выдавали истинное её состояние: испуг. Тот самый, от которого немели руки. И от которого сейчас её спина была прямее обычного. Девочка еще слишком неопытна, чтобы пытаться уйти от него невредимой.

По крайней мере, на сей раз Борис Петрович не намеревался проигрывать: не для того он спокойно ждал несколько месяцев, совсем никак о себе не напоминая. Не для того проглотил этот чертов ход с мнимой смертью графа Шувалова – не было сомнений, что щенок слишком живуч, чтобы и вправду откинуться. Не для того позволил племяннице спокойно выдохнуть – он не забыл. И не простил ей предательства.

Просто ему не было никакой надобности торопиться.

– К чему благородной барышне марать свои белые ручки? Для этого есть слуги, – Борис Петрович покачал головой, словно бы сама только мысль была до невозможного глупа. – Твоя роль будет куда приятнее.

– И что же на сей раз?

– Ты завершишь спектакль, что провалила однажды, не явившись даже на премьеру.

– Не питаю любви к театру.

– Придется, – уведомил её Борис Петрович, делая шаг вперед, отчего Катерина инстинктивно отшатнулась: к счастью, сидела она посреди постели, поэтому упасть так скоро ей не грозило. – Не хочешь становиться официальной невестой Наследника Престола – станешь его фавориткой. В конце концов, от принцессы всегда можно избавиться, а там и морганатический брак недалеко.

Повисла тишина: князь Остроженский наблюдал за сменой эмоций на лице племянницы, а та пыталась осознать, есть ли границы его бессердечности и сумасшествию. В том, что здоровый человек бы такого не предложил, она не сомневалась. С каждым новым ходом в историю вводились новые лица, которым присваивался статус жертвы, и лишь тот, в ком не осталось ни капли света, мог о таком помыслить. О каком благе Империи могла идти речь, когда то, чего пытался добиться старый князь, должно было залить реками крови эту землю?

Народ, быть может, бунтовал против действий своего государя, но столь жестокая расправа, какой желал Борис Петрович, не возвысила бы последнего в людских глазах. Как он вообще желал править на этом троне из чужих смертей?

– Я не стану этого делать.

– Станешь, – не согласился старый князь. – Ты ведь не хочешь, чтобы вместо датской принцессы померла твоя сестра? Кажется, она к свадьбе готовится? А что если в тот момент она уже ребенка под сердцем носить будет?

– Вы не…

– Не посмею? Не смогу? – прервал её Борис Петрович, с интересом рассматривая тяжело дышащую племянницу. – Ошибаешься.

– Зачем Вам это? – осипшим голосом вдруг спросила Катерина, как-то вмиг расслабившись, что несколько сбило с толку старого князя. – Вас ведь отнюдь не волнует Империя. Вы просто хотите править, но почему?

Тот стиснул зубы: девчонка лезла, куда не просили.

– Получишь власть в руки – поймешь, – отрезал он.

Катерина покачала головой.

– Не пойму. Мне этого не нужно. Мне не было нужно даже место фрейлины – это было Вашим желанием.

– Лжешь, – коротко и остро, а еще – не без доли правды. – Если бы ты не хотела, ты бы не приняла шифра.

Молчание вновь укрыло маленькую спальню, но ненадолго. Борис Петрович заговорил вновь, и каждое слово его – вскрывало заштопанные грубыми нитками раны, что не зажили: только схватились пленкой, а под ней – дурно пахнущий гной.

– И престол так же примешь. Не ради власти, но ради цесаревича. И ради семьи. Ты же не думаешь, что Император однажды вернет их из ссылки? Что их вновь будут чтить так же, как и до того? Что Ольга найдет себе здесь достойного жениха, что Петр сможет вернуть свой офицерский чин и выслужиться? Вспомни, в конце концов, о маменьке, которая не сможет даже упокоиться однажды на родной земле.

Он читал её письма. Это осознание пришло моментально – все те мысли, все те опасения, что не раз проскальзывали в строках, которые адресовала ей матушка, сейчас звучали в этой спальне. И это явно не было простой догадкой старого князя: ему все было известно. И было известно, сколь сильно Катерина ощущала за собой вину – потому что она готовилась выйти замуж, она имела хорошее положение в обществе и при Дворе, её собственные дети наверняка будут обладать привилегиями от царской семьи. А ни её младшая сестра (счастье, что хоть Ирине повезло), ни брат уже не сумеют исполнить ни единой своей мечты. И маменька, когда-то так надеявшаяся, что судьба её детей сложится удачно, до конца жизни будет страдать. Не за себя – за них.

Пусть в этом во всем непосредственной вины Катерины не было, она чувствовала себя не в праве испытывать счастье, когда несчастны её близкие.

– Я и без того вымолю прощения для них, – наконец, она разомкнула пересохшие губы: от анестетика все еще тошнило, хоть и уже значительно слабее. А тяжелая беседа прибавила к и без того ужасному состоянию дурноты.

– Ты наивна, Катерина, – сухо рассмеялся Борис Петрович; и тут же жестко добавил: – У тебя нет выбора. Если ты не соглашаешься действовать так, как я скажу, тебе не за кого будет молить. Разве только за упокой невинно убиенных душ. Либо ты все обретаешь, либо теряешь.

Рука невольно поднялась к груди, пальцы сжали маленький нательный крестик.

Князь Остроженский, от которого не укрылся бессознательный жест племянницы, довольно усмехнулся. Он уже знал, чем окончится эта партия.

***

Дания, Фреденсборг, год 1864, август, 7.

С самого утра сердце шестнадцатилетней датской принцессы Марии Софии Фредерики Дагмары — для всех, просто Дагмар — было не на месте. Впрочем, к чему лукавить? Оно сорвалось в безумный бег еще в момент, когда отец, король Кристиан, объявил всему семейству о предстоящем визите Наследника Российского Престола. Сердце на миг остановилось, а потом забилось так, что если бы кто вздумал тогда его послушать, верно бы испугался за здоровье юной принцессы. Но в том не было необходимости: если бы она и чувствовала себя до той минуты дурно, от слов отца вся хворь бы улетучилась.

К ней вернулась надежда.

Со старшим сыном русского Императора она была знакома еще с детства: ее мать, по происхождению Гессенская принцесса, находилась в дальнем родстве с русской Императрицей, тоже принадлежащей Гессенскому Дому, и потому летом Мария Александровна с детьми порой навещала семью Кристиана, на тот момент только-только получившего титул кронпринца. По происхождению герцог Шлезвиг-Гольштейнский, к тому же, отнюдь не проживающий в роскоши — о каком богатстве могла идти речь, если вся семья из восьми человек (у супругов было шестеро детей) жила на офицерское жалование — он и не думал, что окажется так близко к датскому трону. Впрочем, он о многом не подозревал, как не подозревала и Дагмар о своей судьбе. Родившаяся в Желтом дворце, отнюдь не похожем на дворец в прямом его понимании, никогда не ощущавшая себя настоящим членом королевской семьи, вынужденная не только самостоятельно открывать перед собой двери, но и шить себе платья, заниматься домашней работой, она даже и не грезила о высоком положении. Наслаждаясь редкими беззаботными неделями в замке Фреденсборг, куда семья Кристиана переезжала на лето, она старалась не вспоминать о том, что никакого общего будущего у нее и у русского принца нет. В конце концов, это просто было глупым детским чувством, которое вскоре рассеется, ведь так?

Однако первая любовь если и утихла, то ненадолго: ровно до момента, когда отец (наверняка не без участия деятельной матери) объявил о предстоящей помолвке ее старшей сестры с тем самым русским принцем. Александре было шестнадцать и она действительно могла составить прекрасную партию для российского Императорского Дома. Дагмар было тринадцать и она не завидовала сестре: у них были слишком близкие отношения, чтобы здесь проскользнула зависть. Но что-то острое укололо сердце. И какая-то мимолетная радость от того, что Мария Александровна с сыновьями давно не навещала их; она не знала, как бы смогла смотреть на Николая, зная, что он скоро будет мужем ее сестры.

Но, видимо, судьба оказалась к ней благосклонна.

Внезапное предложение королевы Виктории круто изменило будущее обеих принцесс: официально не помолвленная, Александра оказалась просватана за принца Уэльского Альберта Эдуарда, формально долженствовавшего взойти на трон, но фактически не ожидавшего этого, поскольку власть была в руках матери, не допускавшей сына к решению государственных вопросов. По Европе ходили слухи о том, что его винили в смерти отца, однако правдивы ли они были — никто не мог сказать точно. Александра обвенчалась в Виндзорском замке с принцем Эдуардом, апредприимчивая королева Луиза тут же решила судьбу следующей по старшинству дочери, не желая упускать возможный союз с Россией. Дагмар была готова к династическому браку, но никогда бы не подумала, что ей не придется искать причины полюбить своего жениха. Она уже его любила.

И теперь, в это солнечное августовское утро, юная датская принцесса не могла найти себе места в небольшой спальне на втором этаже, что окнами выходила в сад. Она то садилась за трюмо, прикладывая к себе ленты различных цветов, то внезапно вскакивала на ноги и начинала что-то искать, то в который раз проверяла, не измялись ли юбки простого светлого платья, укрытого черным передником, не выбились ли собранные в прихваченную сеткой косу темные завитки, не слишком ли лихорадочно горят ее карие глаза и оживленное ярким румянцем лицо. Казалось, что время тянется безжалостно долго, и стрелки часов замерли. Только сердце колотится с невероятной силой, разгоняя кровь и набатом отдаваясь в голове.

Заглянувшая к сестре десятилетняя принцесса Тира удивленно проследила за ее быстрыми перемещениями по комнате: это не шло ни в какое сравнение с суматохой, еще со вчерашнего дня царившей во дворце, да и следовало ожидать от энергичной и чувствительной Дагмар, но все же младшая дочь королевской четы не предполагала, что все настолько серьезно. Хотя, пожалуй, всю силу волнения сестры Тира смогла узреть лишь в момент, когда в спальню постучалась одна из служанок, чтобы доложить о приезде русского принца: стремительно поднявшаяся с постели, куда присела секундой назад, Дагмар побелела так, что платье ее казалось сейчас недостаточно накрахмаленным.

— Уже?

Это единственное, что она сумела выдавить из себя. Тира даже опасалась, что сестра сейчас потеряет сознание от эмоционального напряжения, но та все же пересилила волнение и, с глубоким вдохом, расправив покатые плечи, чинным шагом покинула спальню.

Стоя на ступенях дворца, перед которым раскинулась круглая зеленая лужайка, окаймленная брусчаткой, Дагмар завороженно наблюдала за тем, как по выложенной камнем подъездной дорожке приближается тот, чей образ не выходил из ее мыслей уже не один год. Тот, чьи портреты она хранила между страницами пухлого дневника. Тот, кто все же мог стать ее мужем.

– Как он красив, – невольно прошептала Дагмар.

Находившаяся по левую руку от нее и разглядывающая прибывших Тира, расслышавшая эту фразу, только бросила внимательный взгляд на идущего во главе маленькой процессии юношу и вновь продолжила изучение его спутников. Восторгов сестры она не разделяла, но была готова ту во всем поддержать, если потребуется.

***

Проводить по нескольку десятков часов к ряду в тесной карете, равно как и в не менее тесном купе царского поезда, Николай не любил. Но если обычно ему удавалось хотя бы ночь не заметить за некрепким сном, то сегодня и тот не пожелал облегчить его участь – стоило лишь сомкнуть глаза, как в голове начинал звучать монотонный голос Императора, повествующего о важности путешествия, что вошло в последнюю часть образовательной программы Наследника Престола. Словно бы он сам не понимал, что отнюдь не формальные визиты европейским дворам ставились во главе этого вояжа, а матримониальные соображения, которыми ему давно пора уже было озаботиться.

Он знал. И все равно желал оттянуть неизбежное.

Последние несколько часов на пути к замку Фреденсборг прошли в размышлениях о натуре его невесты – он помнил Дагмар совсем ребенком, ей было то ли четыре, то ли пять в их последнюю встречу. После, кажется, maman перестала навещать датскую фамилию – он не интересовался, получая куда больше удовольствия от лета, проведенного в Петергофе и Царском Селе, нежели где-то заграницей. Особенно когда еще был жив его an-papa, и каждый новый день, проведенный с ним, становился тем, что после будет аккуратно уложено в шкатулку памяти и спрятано глубоко в сердце как самое дорогое. И безвозвратно ушедшее.

Спустя пару лет на престоле оказался его отец, и Николаю стало совсем не до мыслей о маленькой девочке, которая осталась где-то в маленьком тихом Копенгагене. И, возможно, если бы не последняя беседа с отцом и не портрет, он бы вообще не вспомнил о ней. Однако с тем, как устроила все судьба, вполне можно было смириться: в конце концов, его невестой станет не какая-то совершенно незнакомая ему принцесса. Хотя, сложно сказать, насколько знакомой считать ему ту, чье лицо почти изгладилось из памяти. Дагмар выросла, и наверняка уже совсем не та, что в детстве. И еще совершенно неизвестно, как воспримет она новость о возможном их браке.

Прямая, поднимающаяся прямо к парадным вратам Фреденсборга, дорога становилась все короче. Бросив взгляд на белые стены Канцелярии – правого крыла, к которому подъезжала его карета – Николай подавил в себе тяжелый вздох и расправил плечи. Копыта лошадей звонко цокали по брусчатке, набатом отдаваясь в голове. Разум пребывал в тумане, и все, о чем сейчас желал бы просить цесаревич – недолгий, но спокойный сон. Однако такой милостью его никто не одарит: сейчас карета обогнет лужайку, в центре которой разместилась высокая скульптура правосудия, и остановится перед главным входом. Даже отсюда Николай мог видеть, что на втором пролете каменной лестницы расположилась вся многочисленная королевская семья.

Его ждали.

Барятинский, находившийся в той же карете, удовлетворенно возвестил: «Приехали!», граф Строганов, также сопровождающий своего воспитанника, только нахмурился, замечая отнюдь не радостный вид цесаревича. Даже при том, что на лице его появилась вежливо-приветственная улыбка, стоило дверце распахнуться, Сергей Григорьевич мог с уверенностью сказать, что искренности в ней ни на грамм.

Впрочем, была ли искренность на лицах датской королевской фамилии, если не брать во внимание явное их удовлетворение фактом возможного близкого родства с сильной державой?

Покинувший карету Николай сощурился от ярких солнечных лучей, которыми жарко делилось августовское утро, и, приблизившись к ступеням замка, поклонился, как того требовали традиции, прежде чем обратиться с приветствием к королю. Однако первой тишину нарушила вышедшая из-за родительских спин маленькая принцесса. Спустившись на пару ступеней, чтобы оказаться на широкой площадке перед последним пролетом, она негромко, но с уверенностью и не скрываемой радостью произнесла с сильным акцентом:

– Доб-ро по-жа-ло-вать, Ва-ше Им-пе -ра-тор-ско-е Высочес-тво.

Королева утопила невольный смешок за раскрытым веером, король одобрительно сощурился. Николай, поднявший голову в момент, когда раздался мягкий девичий голос, говорящий на родном русском, удивленно замер. Принцесса, стыдливо уводящая взгляд и явно не желающая, чтобы кто-либо видел румянец, украсивший ее бледные скулы, присела в реверансе.

Этот ее поступок, такой искренний и бесхитростный, возможно, стал той самой каплей, что первой попала в сосуд имени Дагмар, постепенно заполняющийся, чтобы однажды оказаться вместилищем теплого, светлого чувства, способного излечить полные мрачных помыслов сердце и душу.

***

Официальная церемония представления датскому королевскому двору завершилась спустя полтора часа, казалось, утомивших Николая сильнее, чем предыдущие дни путешествия. Возможно, на него давили обязанности, возложенные отцом, потому как по своей сути эта процедура ничем не отличалась от тех, что проводились в России, а потому была скорее привычно-скучна, нежели действительно сложна.

Едва ли цесаревич запомнил всех, кому был представлен, но сейчас это мало его заботило. Достаточно того, что лица королевской четы – Кристиана и Луизы Гессен-Кассельской – не истерлись из его памяти, особо не изменившись за эти годы, а с наследным принцем Фредериком и его братом Георгом был неплохо знаком ранее. Принцесс же – Дагмар и Тиру было бы сложно спутать между собой: как по возрасту, так и на лицо. Младшая дочь королевской четы имела темные синие глаза и фамильные мелкие каштановые кудри. Она походила на уменьшенную копию своей матери, разве что не имела той жесткости во взгляде. Отчего-то подумалось, что в семье главной была именно королева Луиза, и именно она занималась судьбой своих детей.

Дагмар же… она была похожа на Катрин. И если б только неуловимо! Черты лица, хрупкость фигурки, темнота кудрей – все в ней было живым напоминанием. И лишь глаза: глубокие карие большие глаза, с интересом и весельем смотрящие на него, столь сильно разнились с загадочными зелеными, преследовавшими его всю жизнь. Она была юна и свежа, как восходящее над землей солнце, только-только выпустившее свои лучи на небосвод. Ей было шестнадцать, и она очаровывала всех, кто имел честь лицезреть ее. Всех, включая Наследника Российского Престола, в один момент нашедшего в ней свое спасение.

Следуя за ее тонкой невысокой фигуркой, облаченной в простое светлое платье, на второй этаж, где располагались личные покои королевской семьи, Николай ненадолго даже забыл об усталости. Смущение, преследовавшее Дагмар на протяжении всей церемонии, еще напоминало о себе мягким румянцем, но от былой скованности не осталось и следа – с легкой запинкой она на французском что-то щебетала об истории замка, порой останавливаясь то у какой-то скульптуры, то у большой картины неизвестного цесаревичу всадника, отчего их путь слегка затянулся. Впрочем, уже смирившийся с бесконечностью этого дня Николай никуда не торопился. Да и звук звонкого высокого голоса успокаивал, и порой цесаревич совершенно не вникал в смысл фраз.

Однако, что его определенно радовало – перетекающие друг в друга рассказы Дагмар все же отвлекали его усталое сознание, и хотя бы последние полчаса, что они провели за беседой (хотя можно ли было так назвать её монолог и его редкие односложные комментарии?), он не думал о том, как исполнить данное ему родителями поручение. Он просто позволил себе насладиться отдыхом, зная, что несколько дней у него есть – даже Император не станет требовать от него решения спустя несколько часов после прибытия во Фреденсборг: хотя бы потому, что он настаивал на нежелании настаивать. Показном, но тем не менее.

И королевская семья тоже вряд ли ждет, что он уже завтра за ужином сделает предложение принцессе.

Хотя то, что они приняли его с таким радушием, говорило лишь об одном – Дания яро желает союза с Россией. Николай не видел в этом ничего кроме политики: внимательно следящие за ним глаза королевы Луизы не давали усомниться в её мыслях. По всей видимости, она даже не думала скрывать свои намерения, уверенная, что это никак не станет причиной для разрушения всех её династических планов. Король Кристиан в этом плане был куда менее понятен для цесаревича: его благодушие и вежливость выглядели формальными, какие бы он проявил по отношению к любому гостю с высоким положением. И либо он прекрасно скрывал, что думает в действительности о русском принце, либо и вправду не думал ничего особенного.

Похоже было, что в этой семье всем заправляет королева, и Николаю внезапно захотелось узнать, не переняла ли от своей деятельной и амбициозной матери эти гены Дагмар. То, что сейчас она выглядела истинным ребенком, ничего не значило.

Каждое лицо, принадлежащее правящему Дому, с колыбели учится менять маски искуснее любого актера. Они становятся второй кожей, только сбрасывают оную легче, чем саламандры – хвост.

И отращивают заново – тоже.

Сейчас он не подозревал Дагмар ни в чем дурном, но если только допустить на миг такой вариант, что она после станет полной копией королевы Луизы, это в первую очередь ударит по Марии Александровне – Николай явственно видел конфликт между ними. За себя он вряд ли мог беспокоиться: пусть не в его привычках было вступать в споры с дамами, он не пойдет по пути короля Кристиана, и в тени супруги не останется, хотя постарается максимально сглаживать возможные их разногласия. Но вот мать… ей он меньше всего желал ссор еще и с невесткой.

Вздрогнув, цесаревич бездумно принял какой-то альбом, переданный ему принцессой – он уже думал о ней как о невесте.

Все же, презабавнейшая вещь – воспитание. Даже если какие-то крупицы сознания, взяв в союзники сердце, желали простого человеческого счастья, разум, в который вложили определенные понятия, взращивая их день ото дня на протяжении двадцати одного года, подавлял все. Принимал.

Равнодушно смотря на цветные пятна перед глазами, цесаревич заставлял себя сфокусироваться на потоках зеленого и лимонного, и дать понять, что он внимательно слушает, а теперь еще и так же внимательно разглядывает – кажется, принцесса предложила ему посмотреть этюды, набросанные ей в последний год. Вроде бы она говорила, что любит по утрам рисовать – никакое другое время суток не порождает в ней такой легкости и полета души.

– Вы чудно рисуете, – медленно листая альбом с этюдами, произнес Николай; Дагмар в от комплимента зарделась. – Если б видел эти рисунки Саша, – невольно улыбнулся он; в ответ на удивление, мелькнувшее на лице принцессы, тут же пояснив: – Мой брат. Дело в том, что он питает любовь к живописи, благодаря урокам Тихобразова, и даже писал нашей Maman портрет к дню ангела.

При воспоминании о брате сердце охватила грусть: они не виделись уже более двух месяцев, что показались вечностью. И даже редкие письма, коими они обменивались, едва ли могли скрасить тяжесть разлуки. Пожалуй, с такой же силой Николай тосковал лишь по матери, связь с которой была, возможно, слишком крепкой.

– А к чему лежит Ваша душа? – тут же осведомилась Дагмар, принимая обратно из его рук альбом.

– Боюсь, меня Всевышний талантами не наградил, – цесаревич усмехнулся, вспоминая свои попытки и в живописи, и в музыке, и в поэзии. Не сказать чтобы это как-то угнетало его, но порой болезненно ударяло по самолюбию.

– Вас что-то тревожит? – робко осведомилась она, заметив перемену настроения своего гостя. Тот помедлил, раздумывая, стоит ли открывать правду, или же ограничиться вежливым нейтральным ответом.

– Ваша сестра покинула Данию год назад? – уловив короткий кивок принцессы, Николай продолжил: – Вы тоскуете?

Та задумчиво опустила взгляд на раскрытый альбом и подцепила ногтем плотный лист. Что она могла – или должна была? – на это сказать?

С Аликс они были дружны ровно настолько, чтобы в детстве носить одинаковые платья, тем самым показывая свое единение. Первое время присутствовало ощущение какой-то странной пустоты, неполноценности. Будто оторвали половину сердца, одну руку и ногу. С детства девочки делили одну комнату в Бернсторфе, вместе посещали уроки плавания и помогали друг другу переживать суровый нрав миссис Эдберг, вместе мучились с французским произношением, вместе совершали конные прогулки. Однако Аликс всегда была недосягаема для Дагмар: невероятно красива, невероятно одарена – она одинаково прекрасно освоила пианино и мандолину, восхитительно пела и рисовала. Даже в живописи, несмотря на свой талант, Дагмар не могла сравниться с сестрой.

В какой-то мере отделение от семьи Аликс стало поводом широко раскрыть глаза и понять, что сестра на нее больше не отбрасывает тень своей безупречности.

И все же она тосковала. До слез в первую неделю после отъезда сестры и потери аппетита, хоть и понимала, что это неизбежно. Однажды пришлось бы расстаться, даже будь они не принцессами (какое странное слово – Дагмар до сих пор не ощущала себя в полной мере принцессой), но так хотелось еще чуть-чуть отдалить этот миг. И, возможно, если бы они не принадлежали к аристократии, обе бы вышли замуж здесь, в Копенгагене, и могли бы видеться часто, а не считать версты и мили между своими государствами.

– Пожалуй, – неопределенно качнув головой, наконец отозвалась Дагмар, – если это можно назвать тоской.

Нельзя. Желание вернуться в Россию тотчас же не могло быть порождено простой тоской.

– Обычная тоска не заставляет себя чувствовать так, словно бы ты давно умер.

Принцесса отложила альбом и с абсолютной серьезностью всмотрелась в лицо цесаревича, похоже, избегающего смотреть ей в глаза: он изучал стоящую возле двери гипсовую статую с таким интересом, словно бы в ней можно было найти ответы на все вопросы.

– Вы грустите от расставания с кем-то родным?

Николай едва заметно качнул головой: он уже и сам был не рад, что все же не ограничился вежливым ответом, а затронул болезненную тему. Слишком уж он размяк за последний месяц, словно кисейная барышня какая. Прав был Papa, называя его неженкой, разве что теперь это относилось к его мрачным мыслям, а не физической выносливости – слишком уж затянулась эта меланхолия.

Если бы Катерина была здесь, она бы уже давно сделала не одно колкое замечание касаемо его траурного настроения. И была бы абсолютно права.

Если бы Катерина была здесь, возможно, ему стало бы легче.

Но здесь была только маленькая Дагмар, смотрящая на него с таким участием и тревогой, с такой болью и нежностью, что он, даже не видя этого всего, а лишь чувствуя её пронзительный взгляд, внутри сгорал от отвращения к себе.

– Что Вы делаете, когда Вам грустно? – усилием воли заставив себя обернуться к принцессе, поинтересовался Николай, стараясь выглядеть как можно более нуждающимся в её ответе. В конце концов, это действительно могло помочь.

Наверное.

Ярко-алые губы разомкнулись, но с них не слетело ни слова – Дагмар словно поймала все фразы раньше, чем успела их озвучить, и на миг нахмурилась.

А после – просияла: хитрой, довольной улыбкой.

Стремительно поднявшись с софы, на которой сидела последние минут десять, что они провели за просмотром альбомов, она протянула руку Николаю, не прекращая улыбаться.

– Я знаю, что Вам поможет, – она вся лучилась уверенностью, – я всегда прихожу туда, когда чувствую себя подавленно.

Это воодушевление и горячее желание помочь, делающие её еще очаровательнее (и вместе с тем, отчего-то, еще бо́льшим ребенком), он просто не имел права игнорировать. Отвечая такой же улыбкой и принимая её узкую протянутую ручку, ощущая это тепло, что, казалось, тут же разошлось от контакта их ладоней по всему его естеству, Николай поднялся, изъявляя готовность следовать за принцессой куда угодно.

Та зарделась в смущении от этой шутливой фразы, и тихий смех её, разлившийся в воздухе, был волшебней самой прекрасной музыки.

Комментарий к Глава вторая. Жалеть не смей

Что касается знакомства Дагмар и Николая до встречи в 1864 году — источники, которые были мной изучены, в едином мнении сойтись не пожелали, поэтому могут присутствовать неточности, приправленные авторской додумкой.

========== Глава третья. Вновь повторять твое имя ==========

Я говорю с подругой юных дней,

В твоих чертах ищу черты другие,

В устах живых уста давно немые,

В глазах огонь угаснувших очей.

М.Ю.Лермонтов

Дания, Фреденсборг, год 1864, август, 7.

Сад, что раскинулся подле королевского дворца, впечатлял не меньше, чем оба Царскосельских парка или же многоуровневый Петергофский, огибающий Финский залив. Хотя по своей площади он в несколько раз превосходил их всех. Если говорить начистоту, здесь было несколько садов, спроектированных в стиле барокко, и регулярный парк, который примыкал к дворцу и частично используемый для выращивания овощей на королевский стол. С высоты птичьего полета это произведение ландшафтного искусства походило на маленькое солнце с лучиками-аллеями, расходящимися от Фреденсборга.

А уменьшенная копия этого солнца предстала перед Николаем, когда Дагмар провела его в ту часть, что принадлежала лишь королевской семье и прочим была недоступна для лицезрения. Именно здесь она могла подолгу гулять, или даже, словно бы и не принцесса вовсе, увлеченно возиться с цветами, которые выращивала самостоятельно.

Впрочем, когда первое семечко упало в эту землю, Дагмар совсем не ощущала себя принцессой. Этот титул она носила едва ли больше пары недель, и переезд во Фреденсборг еще не успел дать ей возможности с ним свыкнуться.

И словно ради сохранения частички того маленького уютного дома, что был ей так любим, она еще в первые дни упросила отца дозволить ей разбить небольшую круглую клумбу, напоминающую солнце. Мать, по происхождению ощущавшая себя полноправной королевой, только закатила глаза, когда Дагмар настояла на том, чтобы никто из садовников не занимался этим участком. Королева Луиза уже давно оставила попытки пресечь эти «замашки простолюдинки» в средней дочери. В конце концов, у нее еще были Аликс и Тира, которые куда больше походили на принцесс.

– Maman тогда выглядела крайне недовольной моей просьбой, но разрешение все же дала, – вспоминала Дагмар, присаживаясь возле клумбы и осторожно касаясь кончиками пальцев ярко-алого бутона, что должен был вот-вот раскрыться.

– Почему именно солнце? – рассматривая идеальный круг, осведомился Николай. Он выглядел столь простым, что в сравнении с прочими клумбами и насаждениями, особенно теми, что виднелись по левую руку, в Фигурном садике, казался излишне невзрачным. И если бы не зарево костра, иллюзию которого создавали растущие здесь цветы, мимо него можно было бы пройти, даже не зацепившись взглядом.

Принцесса отчего-то смущенно зарделась, помедлив с ответом. По всей видимости, здесь имело место быть нечто личное.

Как оказалось – и вправду так.

– Когда мы были маленькими, Papa впервые пригласил к нам сказочника. Аликс еще тогда заявила, что он ненастоящий – такой долговязый, худой, высокий, да и молодой слишком. Она настаивала, что сказочник должен быть непременно с густой бородой, носить золотое пенсне и полосатый кафтан, – Дагмар тихо рассмеялась, вспоминая горячность сестры, упрямо доказывающей ей свою правоту добрую четверть часа. – И сказки у него были ненастоящими. Тоже со слов Аликс.

Цесаревич заинтересованно склонил голову, не сводя с нее глаз.

– А чем же сказки его не походили на настоящие?

– В них почти не было принцев и принцесс. И tristhed в них было больше, чем радости. В тот первый вечер он читал нам Ангела, и Аликс после, когда мы готовились ко сну, сообщила мне, что это было до невозможного kedeligt историей. Я же еще дня три не могла изгнать из головы последних строк, – она замолкла, проводя ладонью по самым верхушкам распустившихся цветов, прежде чем неожиданно мягко и лирично процитировать по-французски: – В ту же самую минуту очутились они на небе у бога, где царят вечные радость и блаженство. Бог прижал к своему сердцу умершее дитя – и у него выросли крылья, как у других ангелов.

Дагмар поднялась на ноги, внезапно встретившись взглядом с цесаревичем. На лице её промелькнула какая-то непонятная грусть, совсем не имевшая очевидной причины. Уже совсем другим тоном, на чистом немецком, она продолжила:

– А Вы думаете, там действительно так радостно и спокойно?

От этих слов внутри Николая что-то похолодело: ему казалось, что сейчас вопрос ему задала совсем не юная датская принцесса, с чьих губ никогда не сходила улыбка, а из глаз не пропадало веселье. Будто кто-то другой – чужой, вечный, мудрый – на миг посмотрел на него. Вглубь него. В самое сердце, где неделей ранее властвовали тяжелые мысли о смерти.

Тогда он вряд ли думал о Рае на небесах.

– Для чистых душ – непременно, – постаравшись откинуть всяческие воспоминания о тех хмурых днях в Скевенингене, цесаревич улыбнулся. – Но почему же солнце? – кивнув в сторону клумбы, он вернул разговор к тому, что не так омрачало его настроение. – Вам столь сильно запали в душу картины небесных чертогов?

– Ах, нет, – Дагмар рассмеялась – все так же переливчато и тихо, но теперь в ней не было того пугающего ощущения чуждости, и это расслабило Николая, заставляя думать, что ему почудилось. – Это уже совсем другая сказка. Он сознавался нам, что она была особенно дорога его сердцу и единственная трогала его всякий раз, когда он рассказывал её. О маленькой русалочке, что мечтала увидеть солнце и потому посадила цветы на клумбе, напоминающей его. Они даже горели так же ярко.

– Вы тоже мечтали о солнце?

Дагмар вместо ответа бросила взгляд на деревья, растущие вокруг, и медленно сделала несколько шагов вперед, по узкой дорожке, ведущей вниз к парку. Остановившись, едва заметно качнула головой:

– Скорее просто нашла то, что стало символом моей мечты.

И она почти исполнилась.

Маленькая русалочка в день своего пятнадцатилетия не увидела солнце – но повстречалась с тем, кто стал ей дороже всего на свете. Солнце зажглось в её маленьком сердце, слишком горячем и живом для мертвой дочери воды. И это солнце жгло её изнутри, до боли опаляя каждую клеточку, когда она мучилась желанием вновь увидеть принца. Мир же вокруг потух, и даже садик её стал ей не интересен.

Дагмар узнала того, кому желала вручить свою судьбу, еще раньше – хотя едва ли тогда она думала о браке. Но когда эти несмелые мысли, порожденные чистыми первыми девичьими чувствами, пришли к ней, ласковые солнечные лучи согрели все внутри. И стали жгучими и испепеляющими в момент, когда невестой объявили Аликс.

Маленькая клумба в глубине королевского садика медленно зарастала сорными травами – садовники помнили волю юной принцессы и не смели приблизиться к ней.

Мечта обратилась прахом, чтобы фениксом воскреснуть в один из осенних дней.

Алые бутоны вновь радостно распахнулись, обращаясь к свету.

– Впрочем, – вдруг вспомнив о начале их беседы, Дагмар вздохнула, поднимая голову к безмятежно-голубому небу, – он не любит, когда его зовут сказочником. Полагаю, потому, что сказки его и вправду совсем не те, которые обычно читают нянюшки на ночь. Но мы с Тирой их все же очень полюбили. Быть может, завтра он придет к нам, и Вы сможете послушать его чудесные истории.

Николай, который те несколько минут тишины, что висела между ними, бездумно смотрел на распустившиеся цветы, мыслями уже был совсем не в Дании. В голове звучало единственное слово – «мечта». Алые всполохи перед глазами слепили и казались похожими на кровь и закатный багрянец.

Дагмар вдруг обернулась: с прежней веселой улыбкой и искорками в карих глазах.

– Позвольте, я покажу Вам еще одно место, – она вновь вернулась к французскому, с которого невольно перешла на датский минутой ранее, отчего последние слова о сказочнике для Николая остались совершенно неясными.

– С удовольствием, – принимая её приглашение с легким благодарным кивком, он последовал за принцессой вниз, отстраненно рассматривая зелень вокруг.

Звонкий девичий голос оживленно раскрывал перед ним очередной случай из детства, и Николай, почти не вслушивающийся в эту мелодичную французскую речь с редкими вкраплениями датских слов, ощущал умиротворение и легкость.

***

Российская Империя, Семёновское, год 1864, август, 16.

– Беда, барин! – громкий девичий голос разбил хрупкую тишину, висевшую в гостиной поместья Шуваловых с полчаса. – Ой беда!

Дмитрий, до того разбирающий утреннюю корреспонденцию, нахмурился. Очередное приглашение на обед замерло в руках не до конца раскрытым. Обернувшись к всполошенной тяжело дышащей служанке, чье круглое загорелое лицо, усеянное веснушками, побледнело, он спокойно осведомился:

– Что стряслось?

– Там! Там! – она всплеснула руками, беспомощно хватая воздух бескровными губами.

– Варя! – одернул её Дмитрий, прекрасно понимающий, что девочка может еще долго от переполняющих её эмоций демонстрировать собственный ужас. – Успокойся и нормально скажи, в чем дело.

С широко раскрытыми глазами та медленно сделала вдох, сглотнула и, наконец, более связно произнесла:

– Собак потравили. Ой, барин!.. – она вновь заголосила, поддавшись новой войне страха. То ли представляя, как разгневается Шувалов-старший, для которого собственная псарня была предметом гордости и любви, то ли вспоминая картину, открывшуюся ей поутру. Для пятнадцатилетней девочки это было серьезным потрясением. Впрочем, ближайшую пару дней у всех слуг эта новость станет главной причиной для сплетен – здесь и слепой узреет стороннее вмешательство.

Сидящая рядом с женихом Катерина окаменела. Пальцы дрогнули, серебряная ложечка ударилась о дно фарфоровой чашечки, издавая негромкий звук. Ей стоило изрядных усилий совладать с собой и все же сделать глоток травяного чая, чтобы не показать, как её взволновало это известие.

Та тонкая струна, что была натянута в ней уже более двух недель, лопнула, хлестнув по сердцу, оставляя после себя рваную кровоточащую рану.

Она абсолютно точно знала, чья вина в этом происшествии.

– Кати, я оставлю тебя ненадолго, – Дмитрий, извиняясь, коснулся холодной руки невесты губами. – Придется срочно собрать дворовых и узнать, не видел ли кто чего, и как вообще все произошло. Ты можешь ответить на приглашения за меня.

– Конечно, – она выдавила из себя понимающую улыбку и, проследив за тем, как жених спешно покинул гостиную вслед за причитающей служанкой, с мысленным стоном откинулась на спинку кресла, прикрыв глаза.

Старый князь устал ждать.

В тот день она вернулась в Семёновское ближе к вечеру – Борис Петрович проявил чудеса воспитания и, помимо того, что спокойно сам вывел племянницу из особняка (она, конечно, запомнила его местоположение, но была уверена, что это ничего не даст), так еще и извозчика нанял, заплатив тому, чтобы он довез барышню до поместья Шуваловых. Все говорило о том, что он абсолютно не боится её осведомленности касаемо его сегодняшнего места пребывания: потому что наверняка уже через несколько часов и духа его там не будет. А еще он явно пытался показать ей, что может быть крайне обходителен, если они действуют сообща.

Её трясло от отвращения, но она была вынуждена абсолютно спокойно распрощаться с дядюшкой. В конце концов, на данный момент она ничего сделать не могла. Не бросаться же к первому городовому, которого удастся встретить на Невском, и упрашивать, чтобы тот задержал особо опасного государственного преступника. Ей ведь и предъявить-то нечего в доказательство своей правоты. А старый князь наверняка тут же найдет, как убедить стражей порядка в своей невиновности и помутнении рассудка племянницы.

Он всегда умел любую ситуацию извернуть себе на пользу.

Её возвращение восприняли так, словно бы она воскресла – оказывается, Дмитрий, появившийся получасом ранее и убедившийся, что невесты в поместье еще нет (когда он не обнаружил её в Гостином Дворе, после длительных поисков решил, что она уехала в Семёновское одна), не избежал вопросов от наблюдательной матери. Как итог, волнения в усадьбе и за её пределами, попытки Елизаветы Христофоровны срочно организовать поиски, и старания Дмитрия успокоить мать.

Не желая сильнее тревожить кого-либо, Катерина принесла горячие извинения за свою «самодеятельность и неразумность», объяснив все сиюминутным желанием зайти еще в несколько лавочек по соседству, а после потерей чувства времени в кондитерской на Миллионной. Ей крайне повезло, что Эллен находилась во Флоренции – подруга бы наверняка не поверила и потребовала выложить правду. Так же рассказать обо всем пришлось лишь Дмитрию.

Тот, как и ожидалось, потребовал от нее вообще не покидать усадьбы до самой свадьбы, что изрядно возмутило Катерину. Но она могла его понять – неясно, чего ожидать от старого князя.

Только почему-то ей думалось – при желании, его руки проберутся и в барский дом.

С того самого вечера внутри поселилось предчувствие беды. Она не имела ни малейшего сомнения – Борис Петрович не просто её отпустил: он дал ей время поразмыслить. Так, чтобы она пришла к положительному ответу. И в случае отсутствия оного с него станется напомнить ей, сколь бессердечна его прогнившая натура.

Каждый день она ждала дурной вести: с тревогой раскрывала письма, особенно приходящие от маменьки (пусть и было их всего два за это время), забывала, как дышать, когда слышала стук в дверь своей временной спальни, ощущала, как все внутри обмирает, когда улавливала посторонний шум в доме или за его пределами. Все в ней было готово рухнуть от легкого толчка, погребая её под пылью и обломками прежней жизни. И сама она, кажется, стала не больше чем мыльным пузырем, что лопнет от случайного прикосновения.

Спокойствие, что она испытывала несколько месяцев, на протяжении которых не слышала ничего о князе Остроженском, кануло в Лету.

Опустив блюдце с чашечкой на низкий деревянный столик, украшенный какими-то венецианскими мотивами, Катерина взяла в руки очередной небольшой конверт, спешно пробегаясь глазами по выведенным каллиграфическим почерком строкам. Обед у князей Успенских. Новое приглашение – празднование именин младшей дочери князя Чесменского, по случаю которых будет дан бал, хотя это скорее можно назвать домашним вечером с танцами. Но летом, в деревне и то – развлечение.

Отстраненно приподняв стоящий тут же, по левую руку, золоченый колокольчик, чтобы вызвать слугу, Катерина быстро посмотрела оставшуюся корреспонденцию. И, убедившись, что с прочими посланиями должен разобраться сам Дмитрий, сделала еще глоток остывающего чая.

На то, чтобы набросать короткие ответы для Успенских и Чесменских, воспользовавшись принесенным слугой письменным набором, ушло не более трех минут. Еще пять – присыпать песком свежие чернила, дождаться их высыхания.

И новой трелью маленького колокольчика вызвать того же слугу, чтобы отдать письма и распорядиться об их срочной доставке адресатам.

Только когда выкрашенная белой краской дверь неслышно закрылась, оставляя Катерину наедине с собой, она стремительно поднялась на ноги, задев пышной юбкой стоящую на самом краю полупустую чашечку. Остатки чая разлились по пушистому ковру, который не так давно Елизавета Христофоровна выписала из Италии, оставляя на нем светлое пятно. Фарфор, к счастью, не раскололся – что-то подсказывало, за него графиня переживала куда сильнее. Сервиз был абсолютно новым, в обиход пошел лишь на прошлой неделе, но уже успел стать предметом гордости в разговорах с заезжающими на чай соседками.

В третий раз раздался переливчатый звук, теперь уже вызывающий отторжение.

Появившейся несколько секунд спустя в дверях служанке Катерина коротко бросила убрать с ковра свежее пятно. И уже было надеялась подняться в свои покои, но на пороге возник посыльный.

Мелькнула было мысль, что с отправленными письмами какая-то ошибка, но когда в её руки попал свежий лист с таким знакомым оттиском на сургучной печати, внутри все похолодело. Недоброе предчувствие вызвало удушье, темная пелена застила глаза.

Отходя к окну, дрожащими пальцами взломала печать и на мгновение зажмурилась, прежде чем начать впитывать в себя торопливо выведенные родным почерком фразы. Пара клякс, так не свойственных аккуратной во всем маменьке, выдавали её подавленное состояние в тот момент. Восемь строчек – почти записка, не полноценное письмо – легко объяснялись их содержанием.

Свадьба Ирины не состоялась.

Руки невольно сжали ни в чем не повинную бумагу, безжалостно сминая её. Сделать вдох оказалось невероятно тяжело. Напрасно глотая воздух через разомкнутые губы, Катерина в упор смотрела на неровные буквы, словно надеялась, что они поменяются местами, образуя совсем иные слова.

– … Барышня? Вам дурно, барышня? – донесся до её слуха встревоженный голос служанки, старательно оттиравшей ковер по её приказанию.

Непонимающе взглянув на нее, Катерина некоторое время пустым взглядом смотрела в юное лицо с голубыми глазами, словно не узнавая, а после только слабо качнула головой, тем самым показывая, что не стоит беспокоиться. По всей видимости, она вслух что-то произнесла, когда испытала ужас от полученной новости – иначе как бы служанке догадаться о настигшем её шоке?

Перелом позвоночника.

Инвалид.

Перед глазами заплясали черные мушки, и Катерина была вынуждена опереться о деревянную раму широкого окна. Свободной рукой скомкав злополучное письмо, она попыталась расстегнуть стоячий воротник домашнего платья. Пальцы не гнулись совершенно, нащупать пуговки на гладком фае было почти непосильной задачей. Сдавшись, она прислонилась затылком к стене, сделала медленный глубокий вдох, и с дрожащих губ сорвался первый неровный звук. Закрытые глаза обожгло слезами.

Оказалось, у нее есть предел.

У князя Остроженского его нет.

Ему мало. Ему всегда будет мало. Он не остановится, даже достигнув цели – найдет новую и новых: цель и жертвы. И, что самое страшное, будет бесконечно увиливать от закона – потому что ему везет, потому что он умеет просчитывать все наперед, потому что… просто потому, что это все – не добрая сказка, рассказанная нянюшкой на ночь. В жизни побеждает не честный и справедливый герой, а тот, кто имеет нужные знакомства и обладает способностью уворачиваться от карающей длани.

Никаких совпадений или случайностей – беда, что стряслась с Ириной, то, что произошло утром здесь, в поместье Шуваловых – все это дело рук князя Остроженского. Негласные напоминания – время выходит. Пора дать ответ.

– Барышня, что с Вами?

Все та же служанка вновь обеспокоенно приблизилась. Катерина с усилием подняла веки, понимая, что слез не скрыть, да и лицо её наверняка искажено рыданиями.

– Воды принеси, – выдавила она сквозь зубы хриплым голосом.

К своему счастью, девочка оказалась достаточно смышленой, чтобы сразу же исполнить поручение, а не продолжать расспросы – не её это дело, в барские проблемы лезть.

Оттолкнувшись от стены, Катерина быстрым шагом (насколько позволяли показавшиеся ватными ноги) приблизилась к разожженному камину – Елизавете Христофоровне даже летом было зябко, а эта неделя выдалась ко всему прочему дождливой, так что сырость в усадьбе беспокоила не только хозяйку. Швырнув проклятое письмо и наблюдая за тем, как его поглощает буйствующее пламя, Катерина обхватила себя руками.

Как бы ей хотелось, чтобы старый князь горел так же, как и смятая бумага. Только дольше. Настолько, чтобы вспомнил каждую загубленную жизнь. Она была готова собственноручно разжечь для него костер, сколь бы греховной ни являлась эта мысль.

Господь завещал прощать врагов своих.

В её душе места прощению уже не осталось.

***

Дания, Фреденсборг, год 1864, август, 24.

Чем лучше цесаревич узнавал датскую принцессу, тем сильнее понимал, сколь сильно она отличается от Катрин — быть может, в силу возраста, быть может, в силу воспитания, но Дагмар была открытой и беззаботной, лучезарной, смешливой. На ее лице еще не успела оставить свой оттиск печаль, а в мыслях не было грусти. Ее нельзя было назвать лучше или хуже Катрин, их вообще не стоило сравнивать — дочь короля Христиана просто была совершенно другой. И если бы не это проклятое внешнее сходство, возможно, он уже бы позабыл о гноящейся на сердце ране. Сейчас Николай прекрасно понимал отца в его чувствах к матери, но клялся — себе, в момент, когда молился подаренному образу (Катрин! Опять Катрин!) — что не позволит страдать своей невесте. Решение не имело прав на отмену, и оставалось лишь надеяться, что Дагмар примет его чувства и желания.

И сможет излечить душу.

– Ваше Высочество! – возмущенный оклик заставил Николая вздрогнуть и вспомнить о том, где он находится, и почему вот уже более часа сидит неподвижно. Мышцы затекли, да и все внутри настаивало сделать хоть что-то – он не выносил бездействия.

Виновато взглянув в нахмурившееся лицо принцессы – она становилась такой забавной, когда пыталась казаться серьезной и строгой, – цесаревич сдержал желание улыбнуться и вместо того покаянно прижал ладонь к груди и склонил голову.

– Простите, принцесса.

И тут же выпрямился, принимая прежнюю позу.

Дагмар смягчилась – она не могла долго сохранять грозный вид, особенно если это касалось Николая. Вновь вернув внимание мольберту, перед которым стояла столько же, сколько Николай изображал из себя мраморную статую, она сосредоточенно продолжила свое занятие, аккуратно набирая краску на кисть и оставляя легкие, воздушные мазки, что постепенно складывались в детали портрета.

Эта идея пришла к ней утром, когда появившаяся в дверях Тира напомнила про торжественный ужин с танцами, который должен был состояться сегодня по случаю отъезда цесаревича. Он пробыл в Дании около трех недель, и это считалось достаточным сроком, чтобы решить все вопросы, касающиеся отношений между государствами. Все должно было определиться сегодня, и оттого Дагмар с самого утра была крайне взволнована: лента никак не желала завязываться в волосах, платья хотелось выбросить одно за другим, чай глотнула слишком стремительно и тут же обожглась, книги вывалились из рук прям в коридоре, хотя несла она всего четыре небольших фолианта. Что-то ей подсказывало – на этом все не окончится, и наверняка что-то случится даже вечером. Потому что судьба никогда не улыбалась ей благодушно в тот момент, когда ей это особенно требовалось.

Будучиосвобожденной от занятий полностью, она не нашла ничего лучше, как после завтрака упросить цесаревича попозировать ей для портрета. Он, правда, поинтересовался, к чему ей это, если они уже сделали фотокарточку, еще в один из первых дней, и, признаться, она вышла прекрасной – уже почти полностью привыкший к штатскому Николай, и такая светлая, нежная Дагмар в простом пышном белом платье с аккуратной лентою в волосах, держащая его под руку.

Они уже выглядели обрученными, хотя еще не было ни слова произнесено о помолвке.

Дагмар излучала счастье и хотела запечатлеть его во всем. Сохранить каждую его крупицу, чтобы каждый день, час, минуту, проведенную вдали от Николая, иметь возможность коснуться этого животворящего тепла.

Портрет, написанный собственноручно, должен был стать еще одной деталью, что она сохранит до конца дней как воспоминание об этих полных надежды и веры минутах. Таких портретов она напишет еще много (и фотокарточек у них будут сотни, тысячи!) – правда, если Николай перестанет каждые минут десять забывать о своей задаче, – но этот, самый первый, посвященный именно сегодняшнему дню, навсегда останется самым дорогим. Потому что именно эти три недели вернули ей погасшее когда-то солнце в сердце.

– У меня и вправду такой длинный нос? – прозвучал задумчивый голос цесаревича за её спиной, и Дагмар, до того полностью утонувшая в своих мыслях и портрете, испугано вздрогнула. Кисть сделала слишком жирный мазок по холсту.

Она совсем упустила из виду момент, когда Николай покинул кресло.

Шумно выдохнув, Дагмар медленно обернулась, складывая руки на груди. Кисть и палитра оставались зажаты в них.

– Ваше Высочество, – уже почти не по слогам, с расстановкой и нескрываемым неудовольствием произнесла она на русском, поджимая губы и смотря Николаю прямо в глаза. И тут же взмахнула рукой, оставляя темно-коричневый след на упомянутом носу, только уже не нарисованном. – Вот Вам за то, что подкрались так незаметно, – с укоризной объявила она уже на немецком, – а вот, – она оставила еще один мазок, но теперь уже на высокой скуле, – за критику.

Николай возмущенно-ошеломленно округлил глаза.

– Где Ваши манеры, принцесса? – он неодобрительно качнул головой, но во взгляде искрился смех. – Разве так ведут себя с высокопоставленными гостями? Это практически объявление войны, – спокойно, четко и тихо сообщил цесаревич, в следующую секунду склоняясь ближе, отчего Дагмар обмерла, и внезапно вытягивая из-за её спины такую же кисть, только чуть большего размера. И, воспользовавшись замешательством принцессы, набирая с палитры, что она удерживала в руке, лазурно-голубую краску, чтобы оставить широкий след на тонкой девичьей шее. Почти у самого края стоячего воротника домашнего платья.

Ахнув, Дагмар сверкнула карими глазами и потянулась кистью в ответ к Николаю, но тот успел отскочить, одаривая её подначивающей усмешкой. Спустя несколько секунд они уже увлеченно гонялись друг за другом по гостиной, и когда кому-то удавалось оставить новый цветной росчерк на противнике, раздавался победный вскрик или очередной колкий комментарий, все сильнее распаляющий огонь этой войны.

Неизвестно, чем бы закончилась абсолютно детская игра, если бы не королева Луиза, возникшая на пороге. Она намеревалась поговорить с Дагмар касаемо сегодняшнего вечера и, когда узнала от слуг, где именно (и с кем) находится дочь, совершенно не предполагала, какую картину застанет.

Онемев, она с полминуты искала подходящие слова, а после прозвучало лишь тяжелое и отнюдь не громкое:

– Мария София Фредерика Дагмара!

Застигнутые врасплох, и Николай, и Дагмар замерли на месте. С лиц их слетело всяческое веселье, но если цесаревич просто принял невозмутимый и расслабленный вид, то принцесса испуганно побледнела и тут же спрятала руки с кистью и палитрой за спину. Матери, особенно когда та обращалась к ней по полному имени, она боялась куда сильнее, чем отца или кого-либо из своих гувернанток. Королева Луиза умела внушать трепет перед своей особой.

– Maman, – склонив голову, она присела в книксене. Цесаревич без слов коротко кивнул, приветствуя королеву.

– На кого Вы похожи? – та в ужасе смотрела на дочь. Резкий немецкий говор делал её фразы еще более жесткими. – Askefis!* Немедленно приведите себя в порядок!

– Простите, Maman, – выдавила из себя Дагмар, стараясь не смотреть матери в лицо. Она прекрасно понимала, что заслужила все эти упреки: мало того, что абсолютно забыла о своем положении и том, кем являлся Николай, так еще и вправду выглядела хуже сироты какой – не так давно бывшее молочно-белым платье теперь украсило множество цветных пятен, над которыми служанкам придется изрядно покорпеть, чтобы вывести. Еще и волосы растрепались, да и лицо не чище платья.

– Ваше Величество, – вдруг зазвучал спокойный голос Николая, наблюдавшего за ситуацией со стороны, – если кому и стоит признать вину, так это мне.

Королева Луиза перевела тяжелый взгляд карих глаз на цесаревича. Черты лица её ничуть не смягчились, но обратилась к нему она без того упрека, что звучал в отношении дочери.

– О чем Вы говорите, Николай Александрович?

– Это по моей вине принцесса испачкала платье – я испугал её, когда она писала мой портрет, и затеял эту глупую игру в салочки с красками. Если бы не мои необдуманные действия, этого бы не произошло, поэтому я приношу свои глубочайшие извинения.

Виновато склонив голову перед королевой, он не поднимал глаз, пока та, с полминуты изучая его пристальным взглядом, не разорвала густую тишину, повисшую в гостиной:

– Забудем об этом инциденте, Ваше Высочество, – она даже выдавила из себя кривую улыбку, подавая знак принятия извинений; и тут же обернулась к дочери: – Дагмар, сейчас же смените платье. Через полчаса жду Вас в кабинете.

Когда принцесса, вновь поклонившись матери, выскользнула из гостиной, королева Луиза вновь одарила вниманием цесаревича.

– Позволите отнять у Вас пару минут, Николай Александрович?

Тот, отвечая ей такой же фальшиво-вежливой улыбкой, жестом предложил присесть.

О чем бы ни пошел разговор, он уже был ему не по душе: общение с королевой Луизой никогда не доставляло ему удовольствия.

Впрочем, она, кажется, тоже от их бесед в восторге не была.

***

До ужина оставалось около четверти часа, а Николаю уже казалось, что он пережил по меньшей мере десяток приемов, а после еще с пару часов совершал водные прогулки, лично управляя лодкой. Истощение было и физическим, и моральным. А ведь всего-то – короткая беседа с будущей тещей.

После этого разговора как-то очень сильно захотелось, чтобы в число родственников датская королева никогда не вошла.

Николай не выносил давления. И речь шла не о тяжести императорского венца, не о могильной плите долга перед страной, а о совершенно иной форме, которую принимали лишь чьи-то настоятельные советы и пожелания. Обычно он выслушивал их со стороны отца, хотя в такие моменты тот становился государем. Иногда свой авторитет проявлял его воспитатель – граф Строганов, который имел крайне непростой характер, и, даже действуя во благо своего подопечного, делал это очень своеобразно, что когда-то сильно возмущало юного Наследника Престола. Со временем он примирился с натурой своего наставника, научился видеть за его жесткими словами почти отеческую любовь, но все же изредка внутреннее самолюбие брало свое.

Теперь же к числу лиц, старающихся как-то воздействовать на цесаревича, присоединилась королева Луиза.

В том, что вся инициатива относительно союза России и Дании исходила от нее, Николай уже давно не имел сомнений, и каждый раз убеждался в этом все сильнее. Король Христиан тоже пару раз говорил с ним об этом, но скорее мимолетом, нежели целенаправленно и обстоятельно. Еще в день прибытия Наследника Российского Престола они сошлись на том, что решение будет принято ближе к осени, и обязательно после беседы с Императором: хоть и Николай являлся прямым преемником трона и посетил Фреденсборг по настоянию отца, требовалось соблюдение всех формальностей.

Король Христиан все это принял без каких-либо возражений. Королева Луиза ждать не желала.

Она вновь попыталась подвести Николая к ответу касаемо его намерений в отношении Дагмар. Её излишняя активность заставляла думать, что она бы уже завтра и к венчанию все подготовила. Лишь бы еще одна потенциальная российская Императрица не потеряла этот заманчивый титул. Или, точнее, она сама не лишилась статуса матери российской Императрицы.

Николай, пусть уже и внутри себя избавившийся почти от всех вопросов, сказать что-либо определенное датской королеве просто не желал.

Если бы об этом его спросила Дагмар, наверняка, он бы дал ответ. Правда, долго бы подбирал верные слова – он не желал лгать этой чистой, невинной девочке, влюбленной в него со всей искренностью, на которую было способно её большое, горячее сердце.

Если бы об этом его спросила мать, он бы сказал то, чего она ждет. Потому что не желал разочаровать. Не желал видеть снова прочерчивающую высокий лоб мучительную складку и тоску в голубых глазах.

Если бы об этом его спросил Саша, он бы… возможно, он бы раскрыл правду. Хотя будет сомневаться, а стоит ли тревожить брата. Лучше тому верить, что он действительно счастлив.

Но датская королевская семья о его решении узнает не раньше, чем он нанесет визит родителям.

Перо с едва слышным скрипом вывело первые буквы. Черные острые линии на желтоватом фоне. «Дорогая Maman». Ни капли лжи – и ничего, что могло бы взволновать Императрицу. Обо всем, что тяготит сердце, он расскажет брату, когда они свидятся – Николай питал надежду, что Саша еще будет в Дармшадте, когда он прибудет. Если же нет… если же нет, он оставит эту беседу до лучших времен. Быть может, даже она и не состоится вовсе – все это временное.

Сомнения, тревоги. Они рассеются туманом по утру.

«…Если бы Ты знала, как я счастлив: я влюбился в Dagmar. Не бойся, что это так скоро, я помню твои советы и не могу решиться скоро. Но как же мне не быть счастливым, когда сердце говорит мне, что я люблю ее, люблю горячо… Как мне описать ее? Она так симпатична, проста, умна, весела и вместе застенчива. Она гораздо лучше портретов, которые мы видели до сих пор. Глаза ее говорят за нее: такие добрые, умные, бойкие глаза».

Только бумага не заменит живого слова, а ему сейчас так было нужно увидеться с матерью. Ощущение, что он совершает что-то неправильное, зудело где-то под лопатками, не давая покоя. Он мог отправить через телеграф прошение отцу и решить все сейчас, но все внутри требовало отправиться в Дармштадт.

Взглянуть в родные глаза и убедиться – так надо.

Это – его судьба.

Даже при том, что Фреденсборг являлся одним из крупнейших датских дворцов, тем более на данный момент являлся основной резиденцией королевской семьи, сегодняшний ужин проходил довольно скромно. И даже танцы, последовавшие за ним, едва ли можно было назвать полноценным балом. Гостей едва ли насчитывалась сотня, да и зал они заняли не самый большой. Выводя на первый танец принцессу вслед за идущей рука об руку правящей четой, Николай невольно вспоминал последний вечер в Царском Селе. Такой же уютный, без излишней помпезности, но все же куда более домашний, поскольку там не было ни одного незнакомого лица, или кого-то, кого ему бы не хотелось видеть.

Здесь же один только взгляд королевы Луизы, весь вечер пристально наблюдающей за дочерью, напоминал ему, зачем он прибыл в Копенгаген и что от него ожидают.

Николай не мог даже полностью расслабиться – внешне он выглядел абсолютно невозмутимым, на лице заняла свое привычное место полуулыбка, обращенная к юной принцессе. Однако внутри все находилось в том напряжении, что обычно его охватывало лишь в дни военных парадов, или когда его внезапно требовал к себе отец. Даже большие придворные балы, вроде того, что устраивали по случаю годовщины браковенчания императорской четы, не требовали такой эмоциональной собранности.

Отточенные движения и заученное наизусть раз-два-три – единственное, что присутствовало в этом вальсе. Маленькая Дагмар, едва достающая ему до плеча, вскинув голову, чтобы не разрывать их зрительного контакта, радостно щебетала что-то, изредка прерываясь, чтобы сделать вдох – все же, так быстро кружиться по залу и успевать разговаривать было непросто. Николай пристально смотрел в светящиеся карие глаза, и радужка медленно зеленела, а девичье лицо теряло детскую округлость, приобретая более острые, резкие черты. И казалось, что сейчас он вновь услышит возмущенную просьбу прекратить ангажировать её на танец и вспомнить о приличиях.

Сегодня никто об оных ему не скажет – исполни они хоть три танца подряд, королевская семья и прочие будут лишь рады.

Негласному подтверждению решения о помолвке.

– Мне кажется, я могла бы танцевать всю ночь! – скрывая счастливую улыбку книксеном, которым дама благодарила кавалера за вальс, восторженно изрекла Дагмар. С губ её рвался смех, и не сводящий с нее глаз Николай улыбался в ответ. – Maman вечно говорит, что на меня туфель не напасешься. Представляете, я однажды и вправду истоптала совершенно новую пару на своем первом настоящем рождественском балу!

– Сколькими же талантами Вас одарил Бог? – с легким восхищением произнес цесаревич, невесомо целуя руку принцессы. – Великолепно рисуете, без устали и с такой грацией танцуете. Не удивлюсь, если Вы не менее восхитительно поете.

Та смущенно зарделась, позволяя увести себя из круга танцующих, чтобы испить что-нибудь из прохладительных напитков и перевести дыхание.

– Увы, – раскрывая висящий на запястье лимонно-желтый веер, Дагмар покачала головой, – вокал мой отнюдь не так прекрасен.

Николай только улыбнулся в ответ на это: наверняка принцесса говорила так лишь из присущей её натуре скромности. Он не сомневался – она будет блистать на Петербургских балах. И они обязательно придутся ей по вкусу, как и вся светская жизнь столицы Российской Империи.

А ему придется полюбить балы ради нее.

Комментарий к Глава третья. Вновь повторять твое имя

* Askefis – замарашка (дат.).

**как и водится, приведен отрывок реального письма Николая к матери от 24 августа 1864 г.

========== Глава четвертая. Сгорать или гореть ==========

Российская Империя, Семёновское, год 1864, август, 17.

Не пришлось даже долго гадать, как князь Остроженский намеревается встретиться с племянницей: его люди, по всей видимости, обладали фантастической способностью проникать всюду. Или же он просто каким-то образом умудрялся перетянуть на свою сторону даже тех, кто, казалось бы, не имел как таковой причины действовать согласно его планам. По крайней мере, иначе объяснить то, что её утренняя прогулка в коляске по окрестностям завершилась где-то посреди леса, в заброшенной сторожке, не выходило. Катерина никогда бы не подумала ничего дурного о кучере, столько лет служившем у Шуваловых, и он, пожалуй, перепугался не меньше её собственного, когда наперерез лошади выскочили лица явно разбойной наружности. Пока один оглушил кучера, другой успел добраться до самой Катерины, не успевшей бы никуда сбежать, а потому даже не пытавшейся пойти на такую глупость.

Да и, в конце концов, где-то в глубине души она предполагала нечто подобное: вряд ли бы старый князь просто нанес визит в графскую усадьбу. А то, что он прислал своих людей – так он сделал это вполне цивилизованно: не чета первой их «встрече». Никаких усыпляющих препаратов – довольно вежливое требование спокойно последовать за ними.

– Ваши цепные псы постепенно становятся все человечнее, – сообщила Катерина, входя в небольшую полутемную комнатку, вероятно, исполнявшую сразу роль и спальни, и кухни. Всеми правилами этикета она решила пренебречь: сидящий перед ней на не внушающем доверия грубо сколоченном деревянном стуле человек не был достоин даже вежливого приветствия, а о поклоне и говорить не стоило.

При желании может принять за оный её вынужденно опущенную голову в момент, когда она пыталась не удариться о притолоку меж сенями и комнатой.

– А тебя деревенская жизнь все сильнее отдаляет от воспитанной барышни, – в тон ей произнес Борис Петрович, в упор смотря на племянницу. Едва заметным жестом он отдал приказ стоявшим за её спиной мужчинам выйти, что те сделали сию же минуту, закрывая за собой скрипучую деревянную дверь и для надежности, по всей видимости, подпирая её засовом.

– Роль, которую Вы мне уготовали, вряд ли подходит воспитанной барышне, – не сдержалась от колкого комментария Катерина, медленно делая еще несколько шагов вперед и в сторону, ближе к небольшому оконцу, которое уже давно не видело тряпки: засиженное мухами, укрытое толстым слоем пыли, оно едва пропускало и без того слабые из-за сегодняшних густых облаков солнечные лучи.

– Ошибаешься, Катерина, – с отвратительной улыбкой, полной удовольствия, протянул старый князь, – будущей Императрице стоит помнить о воспитании.

– Получив престол абсолютно бесчестными методами.

На это её высказывание он лишь пожал плечами, отворачиваясь к захламленному столу, чтобы набить любимую трубку табаком. Но после все же отбил удар с присущим ему равнодушием, выражаемым на все её обвинения:

– Еще Наполеон говорил, что те, кто намерен править, должны быть готовы, что их смерти кто-то возжелает. Это естественно.

– В таком случае, Вы тоже должны быть к этому готовы.

Под низким потолком маленькой комнатушки прокатился сухой смех Бориса Петровича. Раскурив трубку, отчего не терпящей табачного дыма Катерине захотелось выбить окно, чтобы хоть немного свежего воздуха запустить в это затхлое помещение, он пристально взглянул на племянницу:

– Не утруждай себя пустым беспокойством, Катерина. Лучше подумай о жизнях тех, кто тебе вправду не безразличен.

Внутри все вновь сжалось, в ушах голосом матери зазвучали строки проклятого письма. Перед глазами вдруг всплыло светящееся от счастья лицо Ирины, прижимающей к сердцу очередную записку от графа Перовского. Пусть это оказалось лишь притворством, улыбка сестры на тот момент выглядела такой живой и искренней. А теперь вряд ли она сможет вновь радостно рассмеяться.

Калека.

– Ведь жизнь какой-то неизвестной датской принцессы ничто в сравнении с жизнями твоих близких? – ворвался в разум проникновенный низкий голос старого князя, все с той же полуусмешкой смотрящего на нее.

Для нее каждый человек был неприкосновенен. Посягать на любую жизнь – грешно. Но в одном Борис Петрович был прав: маменька, сестры, брат, царская семья, Шуваловы – все это было ей куда дороже абсолютно незнакомых лиц и судеб. Хотя ни сердце, ни душа не стремились ответить согласием.

Но это было естественно – бороться за родных.

– Вы всерьез полагаете, что Императрица позволит мне занять статус фаворитки Наследника Престола? – пересохшими губами осведомилась Катерина, складывая руки на груди и прямым, уверенным взглядом смотря на старого князя.

Тот одобрительно сощурился; костяная трубка в коротких пальцах покачнулась.

– Ты сделаешь так, что Наследник Престола пойдет против любого слова – хоть Императрицы, хоть самого Господа Бога.

Абсурдность слов Бориса Петровича вызывала желание рассмеяться ему в лицо. Но совсем некстати вспомнился разговор в один из последних вечеров, когда цесаревич вдруг упомянул морганатический брак для своих братьев. Его взгляд в тот момент вряд ли она когда-то сумеет забыть: словно на короткий миг все в нем, что было накрепко связано с долгом, потеряло свою значимость. Будто помутнение рассудка, глупая мечта, зачем-то озвученная. Слабина, которой быть не могло.

– Вы плохо знаете Его Высочество. И я не та, ради кого переписывают законы Божьи и государственные.

Хотя, наверное, слукавила бы, если бы сказала, что ни на единый миг ни пожелала быть той самой. Но пустые мечтания стоило оставить институткам.

Князь Остроженский, сощурившись, смерил племянницу неопределенным взглядом, и медленно выдохнул едкий дым. Следующие слова его будут отдаваться в её голове еще долго, напоминая – он хочет невозможного:

– Ты станешь той, от которой он не сможет отказаться. Либо потеряешь все.

А у нее нет выбора.

***

Германия, Дармштадт, год 1864, август, 28.

Надежде на встречу с Сашей не было суждено сбыться – вместе с графом Перовским он отбыл в Россию несколькими днями ранее. Не случилось увидеться даже с Владимиром: семнадцатилетний Великий князь вместе со своим воспитателем по настоянию лейб-медика был отправлен в Розенштейн, для лечения виноградом и ваннами. Если бы только Николай покинул Данию чуть раньше, тем более что внутри все уже давно требовало вновь обнять мать – тоска по дому одолевала каждый день с новой силой, грозя утопить его в своих глубинах. Но разве мог он знать?

К счастью, хотя бы Мария Александровна осталась во дворце, по всей видимости, отсрочив очередную поездку – при всей любви к родному Дармштадту она наслаждалась короткими путешествиями по Европе, которая своим климатом ей была приятнее России (пусть и та была бесконечно дорога её сердцу).

Великогерцогский дворец, где ранее проживал её отец и куда она не попала даже после официального признания её дочерью герцога Людвига II, оставившего неверную супругу с детьми в Хайлигенберге, ничем не напоминал Зимний. По-немецки простой и в чем-то даже аскетичный, он был полон холода, что ранее, что сейчас, когда уже в статусе российской Императрицы Мария Александровна навещала своего сводного брата Людвига, нынешнего хозяина этого места. На фоне тихого, уютного города дворец казался какой-то бездушной каменной глыбой, или же всему виной неприязнь, сквозившая в каждом слове и взгляде со стороны тех, кто звался её семьей? Это место не любил даже Николай, приезжающий сюда не так часто, как мать – в основном они останавливались в Югенгейме, где жил герцог Александр, решившийся на мезальянс с фрейлиной – тогда еще – цесаревны. Именно туда Мария Александровна намеревалась отбыть через пару дней, когда закончится этот визит к «высочайшим родственникам». Пока же её дурное настроение развеял приезд сына, которого она ждала еще с момента получения письма из Копенгагена.

Она волновалась, пожалуй, даже больше чем он, чувствуя ответственность за его будущность: бесспорно, Николай уже не был желторотым юнцом, что слепо слушает советы родителей. Он сам принимал решения, и, кто из принцесс станет его супругой, он имел право определиться без чужого давления, но все же… Мария Александровна с тихим вздохом вспомнила голос и взгляд своего венценосного супруга, когда тот говорил с ней о союзе с Данией, и после – с сыном, о его будущем браке.

Александр бы не принял иной невестки кроме Дагмар.

Вряд ли бы случился открытый конфликт, но он бы нашел способ заставить Николая остановить выбор именно на датской принцессе. Это уже было дело решенным, и мнение цесаревича едва ли принималось во внимание.

Читая эти переполненные радостью строки, она невольно хмурилась и не могла не подумать, что все слишком стремительно. Хоть и вспоминалась ей собственная встреча с Александром и его горячность, когда он решил, что поиски невесты окончены, еще в первый день, сейчас ей думалось, что лучше б тогда им обоим дали время остыть и подумать. Ярко вспыхнувшее в один миг пламя за считанные секунды охватило влюбленное сердце Гессенской принцессы и, не найдя себе больше пищи, угасло, оставив лишь пепел на месте костра и в обожженной груди.

Не обернется ли это скорое намерение Николая обручиться с Дагмар такой же болью для обоих?

– Maman?

Счастливый голос сына, как-то незаметно появившегося в будуаре, развеял туман тревожных мыслей в сознании Марии Александровны, что уже с четверть часа бездумно листала страницы книги, абсолютно не видя букв. Она обернулась ровно в тот момент, когда стремительно приблизившийся Николай склонился перед ней, чтобы горячо поцеловать её руку.

– Моя дорогая Ма, как я рад Вас видеть!

Императрица невольно улыбнулась, второй рукой коснувшись родных светлых волос, а после касаясь тонкими сухими губами его виска. В будуаре даже стало словно светлее, хотя густые тучи, что с самого утра повисли над дворцом, ни на миг не расходились, не позволяя и слабому солнечному лучу проскользнуть сквозь них. Откладывая книгу за ненадобностью на край кушетки и с упоением вглядываясь в дорогое лицо, Мария Александровна тут же потребовала полного рассказа о визите к датской королевской семье – письма не могли поведать ей всего без утайки. Бумага многое скрывала в бездушных острых линиях идеально выведенных букв. Слова тоже лгали.

Только эти синие глаза способны были раскрыть правду.

Хотя и они, казалось, желают что-то загнать в самую глубь, чтобы никто, даже она, этого не увидела.

Николай всегда старался как можно меньше поводов для волнений ей создавать: он действительно был её отрадой и успокоением, пусть даже иногда проявлял свой упрямый характер, полученный со всех сторон. Она ведь тоже была крайне настойчива – только так, чтобы это не затрагивало остальных; но её упорство подмечал еще покойный Император, часто ставя её в пример своим дочерям. Потому, еще стоило понять, фамильное ли Романовское перешло к цесаревичу, или здесь проявили себя и её Гессенские гены. Но как бы то ни было, Николай всегда берег её и пытался оправдать её веру в него и ему. И теперь Марии Александровне думалось, что она увидела обратную сторону медали, потому что сын не до конца честен был с ней.

– Ты вправду думаешь, что обручение с Дагмар – верный шаг?

– И Дании, и России нужен этот союз, – пожал плечами Николай, делая еще один глоток чая, принесенного вызванной несколькими минутами назад служанкой: после недолгой, но активной беседы (впрочем, скорее его монолога), жажда одолевала с особым усердием.

– Я спрашиваю тебя не как будущего Императора, – тихо произнесла Мария Александровна, внимательно всматриваясь в лицо сына, с излишним интересом разглядывающего фарфоровый сервиз. – Хочешь ли ты провести остаток своих дней именно с Дагмар?

– Если бы я кого-то мог полюбить искренне и сильно, – «…кроме Катрин» – дополнило предательски сознание, – это была бы только Дагмар, – он кивнул с твердой уверенностью, глядя в глаза матери, чтобы та не думала, будто он надеется обмануть её. – Я не могу судить, какой она станет государыней – ей всего шестнадцать и это такое светлое, чистое дитя, разительно отличающееся от своей матери. Но она… – цесаревич помедлил, прежде чем найти правильные слова, – любит меня. Мне даже кажется, что я не достоин такого её чувства. Она заслуживает стать счастливой, а я смогу стать счастливым с ней.

Мария Александровна молча поднялась с кушетки, не смотря на сына. Медленно пройдя к дальнему углу, который занимал большой трельяж из темного дерева, она устало прикоснулась к резной музыкальной шкатулке. Ей до жжения в легких хотелось верить сыну. Ей до судорог в напряженных пальцах хотелось порадоваться за него: брак, которого не избежать, пришелся ему по сердцу, и хотя бы неприязни датская принцесса у него не вызывает. Вот только слова о любви с её стороны заставляли сердце Императрицы сжиматься – начало этой истории она уже видела. И ей бы слишком сильно не хотелось вновь наблюдать продолжение и финал.

Николай – не Александр. Это повторяла она себе, словно молитву. Он сдержит внутреннее обещание и то, что даст пред образами. Он не причинит боли будущей супруге. Он слишком благороден и честен.

Но он Романов. Еще ни один из мужчин этого Дома не прожил свою жизнь без увлечений на стороне. Особенно тех, что находились на троне. Каким бы она его ни воспитала, это естественно – так её учила еще покойная Александра Федоровна. Так придется ей научить Дагмар. Главные качества Императрицы – стойкость и смирение.

– Вы беспокоитесь, что все так скоро, Maman? – когда безмолвие в будуаре слишком затянулось, цесаревич вновь заговорил, словно надеясь в чем-то переубедить мать. Но в этом не было нужды.

– Не более скоро, чем решение твоего отца, – она горько улыбнулась, все так же стоя к нему спиной. Перед бледно-голубыми глазами расплывалось отражение сорокалетней женщины, которой судьба уготовила такой тяжелый крест и царскую корону, проявляя за ним счастливое лицо шестнадцатилетней принцессы. – Ему хватило всего одной встречи, чтобы прекратить дальнейшие поиски невесты.

Только к чему это привело.

Не давая себе и дольше задыхаться едким дымом прошлого, Мария Александровна приподняла деревянную крышку большой шкатулки и, после недолгих поисков, вернулась к ожидающему её сыну. Остановившись у низкого столика, она медленно выдохнула, произнося:

– Я благословляю Ваш союз.

На раскрытой ладони лежало аккуратное кольцо из белого золота с крупным ограненным бриллиантом. То, которое должно было появиться на миниатюрной ручке будущей Императрицы.

Николай тут же встал с кушетки, чтобы преклонить колени перед матерью и, принимая украшение, приложиться губами к её худощавой кисти.

– Благодарю Вас, Maman.

Большего ему не было нужно.

– Как долго ты еще здесь пробудешь? – вдруг осведомилась Мария Александровна, когда Николай уже был готов отворить дверь, чтобы покинуть будуар.

Она и сама не знала, почему задала этот вопрос – в конце концов, она уже и не думала что-либо менять.

– Три дня, – ровно отозвался Николай. – Император намерен принять участие в Бранденбургских маневрах и требует от меня присутствия там. Послезавтра мы отбываем в Потсдам.

Получив безмолвный жест матери, что та приняла его ответ, цесаревич еще пару секунд смотрел на её усталое лицо, а после, откланявшись, тихо прикрыл за собой узкую дверь.

***

Российская Империя, Семёновское, год 1864, август, 20.

Как бы Елизавета Христофоровна ни упрашивала сына остаться в поместье, он был непреклонен: в его возрасте уже следовало заниматься собственной семьей. Да и две хозяйки в одной усадьбе – не уживутся, как бы ни были они друг к другу расположены. Дмитрий прекрасно знал, что мать воспринимает Кати за вторую дочь, и знал, что для последней это не тайна. Но все же им следовало зажить своим домом, как бы ни хотелось ему чаще видеть родителей. Все же, Петербург – не другая страна, расстояние не столь значительное, чтобы переживать. Если захотят свидеться, запрягут лошадей и приедут в тот же день. Правда, если вдруг Кати пожелает перебраться ближе к матери, в Карлсруэ, станет несколько сложнее, но если ей так будет спокойнее, почему бы и нет. Хотя совместить службу при российском Дворе и жизнь в Германии будет непросто. А от своей должности Дмитрий отказываться пока не думал: такими привилегиями не разбрасываются, и если государь выделил его перед прочими, он не может просто взять и уйти.

Напряженно рассматривая несколько бумаг, связанных с приобретением петербургского особняка, Дмитрий хмурился, понимая, что решить все это без невесты не в силах. Если быть точнее, он просто не имеет права, не учесть её мнения: все же, хозяйкой быть ей. А потому и выбирать будущий дом тоже ей.

Внезапно легшие на глаза маленькие ладони, закрывшие обзор, заставили Дмитрия неосознанно недвижимо застыть, и только спустя пару секунд удалось понять, кто именно проник в кабинет, и чьих рук тепло он сейчас ощущает.

– Кати, – то ли с шутливым укором, то ли с едва заметной усмешкой произнес он.

Способность видеть вернулась к нему почти моментально: тихий смех раздался за спиной, а тонкие женские руки, скользнув вниз, оплели его шею. Невеста прижалась к его виску своей щекой, на миг замерев в этом интимном объятии. Дмитрий невольно накрыл её сомкнутые кисти своей ладонью, наслаждаясь столь редкими для них секундами спокойной, умиротворяющей близости.

Чем меньше оставалось до венчания, тем меньше у них было возможности оказаться наедине, да и просто побеседовать не о делах.

– Мне нужно поговорить с тобой.

Иллюзия безмятежности рухнула, разбитая этим глухим голосом, в котором явно крылось не желание отправиться на пикник. Впрочем, у него тоже имелась тема для беседы, хотя явно не настолько тяжелая.

– Что-то стряслось? – он полуобернулся, чтобы встретиться взглядом с отстранившейся буквально на несколько дюймов влево Катериной и убедиться в верности своих догадок: лицо её, обычно украшенное легкой улыбкой, сейчас было омрачено какой-то странной тенью.

Руки её выскользнули из его ладони, ничуть их не удерживающей, и сама она, распрямившись, медленно обошла письменный стол, на котором каждая вещь придерживалась определенного порядка – хаоса в кабинете никогда не наблюдалось. Педантичность, присущая Шуваловым, прослеживалась во всех кровных членах семьи, хотя Эллен это, похоже, обошло стороной.

Почти бездумным движением Дмитрий снял с темной столешницы золоченый колокольчик, чтобы распорядиться о подаче чая: все явно не окончится парой фраз.

Катерина дождалась, пока появившаяся сию же минуту служанка отправится по поручению на кухню, и только после этого, сделав какой-то особенно глубокий вдох, что выдала слишком поднявшаяся грудь, обтянутая плотным лифом закрытого утреннего платья, все же решилась нарушить молчание:

– Мы можем перенести свадьбу?

Дмитрий во все глаза смотрел на невесту, присевшую в обитое темным сафьяном кресло: идеально ровная спина, сплетенные в замок пальцы, костяшки которых побелели от напряжения, едва приподнятые плечи, словно ей стоило немалых усилий держать их раскрытыми, и поблекшие глаза, из которых будто весь цвет вытянули. Они никогда и не были ярко-зелеными, но до того еще он их не видел настолько отдающими серостью: даже в тот злополучный день, когда раскрылась правда о его «смерти», и она с ужасом смотрела на «воскресшего» жениха, она не выглядела столь… безжизненной.

Что он должен был сказать? Как должен был отреагировать?

Пожалуй, можно уже уверовать в высшие силы и судьбу, которая желает чинить препятствия на, казалось бы, ровной дороге. Чем он так прогневил Создателя, что столь долгожданный момент в который раз отдаляется от него? Неужели им нельзя и вовсе венчаться, и что-то там, наверху, пытается его уберечь от ошибки? Дмитрий никогда не был фаталистом, не находил удовольствия в объяснении всего, что происходит, чужой волей. Однако как ему воспринять тот факт, что уже в третий раз назначенная дата свадьбы обращается прахом?

Безусловно, во второй он сам был повинен, решившись на авантюру с собственной гибелью, но все же. Это начинало походить на чью-то злую шутку.

Служанка, неслышно подавшая чай, осталась незамеченной: Дмитрий поднялся, когда отворилась дверь, чтобы хоть на долю минуты перестать видеть бледное лицо невесты, которое совсем не давало ему возможности мыслить разумно. На миг подумалось, что она устала от его вечного долга перед Императором: это было бы вполне закономерно, и, в какой-то мере, правильно – ради нее стоило оставить службу. Ради такой женщины стоило оставить вообще все.

Но он не мог так поступить.

Она знала это. И принимала. По крайней мере, до сего момента.

– Скажи, ты действительно желаешь венчаться со мной? – севший голос Дмитрия, отвернувшегося к окну, сбил дыхание в груди Катерины: рука замерла на полпути к чашечке, глаза чуть расширились. Несколько секунд потребовалось ей, чтобы вернуть самообладание и абсолютно ровным, недоуменным тоном отозваться:

– Почему я должна этого не желать?

Тишина, накрывшая кабинет, длилась не более минуты, но была столь тяжелой, что время растянулось в бесконечность, прежде чем была прервана новой фразой. Совсем не той, что Дмитрий намеревался произнести, но почему-то именно она сорвалась с языка раньше прочих.

– Я знаю о твоих чувствах к Наследнику Престола.

В том, как было произнесено это утверждение, не читалось раздражения или осуждения — оно звучало абсолютно бесстрастно, чем немало удивило Катерину, вздрогнувшую от неожиданных слов. Не понимающая, что ей стоит сказать, она лишь как-то беспомощно разомкнула губы и сжала в руках хрупкую чашечку, словно надеясь в ней найти недостающую уверенность.

– Я не лгала тебе, давая свое согласие, — качнув головой, она тихо выдохнула, — и не солгу, поклявшись пред образами в верности и искреннем желании стать тебе женой. Но я пойму, если слухи, окутавшие Петербург, излишне мучительны для тебя, и ты не захочешь видеть рядом с собой ту, что позволила говорить о своей связи с цесаревичем.

– Что слухи — всем известно, сколь изобретательны столичные сплетники и сколь сильно любят приукрасить домыслами то, чего нет, — все так же стоя к невесте спиной, Дмитрий едва заметно передернул плечами. — Меня не заботит молва. Но я не желаю неволить тебя и вешать на шею камень в виде нашего союза.

– Прости, если дала повод думать о предстоящем венчании в таком ключе. Я молю Бога, чтобы стать тебе достойной женой, и ни единого мига не видела наш брак — навязанным.

– Тогда почему ты хочешь перенести свадьбу?

Он мог поклясться – она судорожно вздохнула, хотя постаралась сделать это как можно более неслышно. Её что-то терзало.

– Борис Петрович…

Одно только это имя уже всколыхнуло неугасимую злобу внутри: Дмитрий и не думал, что может кого-то столь яростно ненавидеть. Как оказалось – мог. И то, что об этом человеке вновь вспомнили, не сулило ничего хорошего.

– … он виделся со мной вновь, – закончила Катерина, обеими ладонями уже удерживая фарфоровую чашечку, которая не опустела ни на глоток.

– Что он сказал тебе? – наконец обернувшись, Дмитрий заметил, как подрагивают тонкие пальцы, как напряжены бескровные губы, как тяжело и неровно вздымается грудь. Теперь он не имел сомнений: кроме как в князе Остроженском иных причин для переноса свадьбы нет.

– Он не отступился от своих планов. И не отступится, – ей все же удалось совладать с эмоциями: чашечка опустилась обратно на блюдце, худощавые кисти легли одна на другую, уже не сжимая друг друга так судорожно. – Он желает, чтобы я стала фавориткой цесаревича, а после добилась морганатического брака и коронации.

– Это уже даже не вызывает изумления, – устало усмехнулся Дмитрий, опираясь руками о спинку кресла, которое оставил несколькими минутами ранее. – Он сказал еще что-то?

Сложно было поверить, что Катерина просила об изменении дня венчания только потому, что её дражайший дядюшка возобновил свою игру (правда, вряд ли прекращавшуюся). Если он и вовлек племянницу обратно, должно было быть нечто новое, способное на нее воздействовать. Не абстрактные мечты.

– Не сказал, – она тяжело сглотнула. – Сделал. Ирина, она готовилась выйти замуж. Помнишь, я говорила тебе? – поймав короткий кивок жениха, Катерина продолжила. – Свадьбы не будет, – и, не дожидаясь вопроса, тут же добавила: – Ирина теперь уже вряд ли выйдет замуж – никому не нужна прикованная к постели калека. Она упала на верховой прогулке. Врачи сказали, перелом позвоночника.

– Ты уверена, что это дело рук Бориса Петровича? – нахмурившись, уточнил Дмитрий, твердо смотря на невесту.

– Я бы очень хотела думать, что все это – отвратительное совпадение, но у меня нет ни капли сомнений. И собаки, которых на днях потравили, тоже на его совести. Я не хочу знать, на кого падет следующий удар, когда он устанет ждать. Время, что он отвел мне на раздумья, вышло. Терпение же Бориса Петровича всегда было крайне однобоким. Он будет напоминать мне о себе до тех пор, пока не останется никого, кто бы не пострадал от его действий.

– Полагаешь, подчиниться ему – лучший выход?

Кривая улыбка, больше похожая на искаженную гримасу, промелькнула на её лице. Устремив взгляд на остывающий чай, запах которого даже не ощущала, словно и это чувство отключилось вместе с прочими, когда внутри осталось лишь желание мести, Катерина накрыла пальцами изумруд помолвочного кольца.

– Именно потому я пришла к тебе. Я не хочу, чтобы Борис Петрович добрался хоть до кого-то близкого мне. Но это то, что мы должны решить вместе.

В поднятых на него болотно-зеленых глазах Дмитрий увидел что-то, чего доселе в них не существовало.

Пугающую своей силой готовность.

***

Берлин, Бранденбург, год 1864, сентябрь, 2.

На сей раз военные маневры дались Николаю особенно трудно: виной ли тому общая усталость, что властвовала над ним еще с момента отъезда из Царского Села, недавний приступ или же тяжелый взгляд отца, преследовавший ежеминутно оба дня, даже когда тот совсем не смотрел на сына – но это не отменяло крайне подавленного настроя и желания поскорее оказаться в тишине и хоть ненадолго расслабить окаменевшие мышцы. Нескольких часов сна совершенно не хватало для восстановления: еще засветло, в пять утра, цесаревич должен был находиться на коне и до самого вечера не имел возможности покинуть седла, а после еще и был вынужденприсутствовать за королевским столом. На второй же день этой пытки и вовсе пришлось посетить театр, и это был почти единственный раз, когда представление не просто не принесло никакого удовольствия, но и вовсе не запомнилось.

Напрасно Николай силился никоим образом не выдать своего состояния – изредка проявляющиеся вспышки боли в спине, сначала едва ли заметные, но к концу второго дня серьезно усилившиеся, заставляли его меняться в лице, пусть даже на доли секунды. Держать идеальную осанку и благосклонную улыбку становилось все труднее, когда перед глазами все затуманивалось и темнело.

Нельзя.

Единственное слово набатом отдавалось в гудящей голове ежеминутно, напоминая о его статусе, о его долге, о его обязанностях. Он не мог дать слабину.

Хотя бы потому, что слышать упреки отца было попросту невыносимо.

– Напрасно твое воспитание я отдал в руки твоей матери. Не сын, а барышня кисейная.

Каждая фраза – пощечиной. Уже давно не больно, уже давно не в новинку, но все еще неясно – почему с такой силой. Однако куда больше бьет упрек в сторону матери, которая не заслуживала подобных слов, пусть даже косвенно её задевающих.

Стиснув зубы, цесаревич постарался утихомирить всколыхнувшийся внутри гнев: он уже научился принимать недовольство отца (или государя?) в свой адрес, даже не ожидая, что когда-то услышит похвалу. Но тот, кто был причиной бесконечной и убивающей боли для Марии Александровны, не имел права хоть как-то осуждать её. Она сделала для всех детей, особенно для сына-первенца, куда больше, чем кто бы то ни было смог представить. Особенно Император.

– Или ты не можешь спокойно смотреть на торжество прусской армии, когда она не так давно танцевала на гордости датских войск?

Про себя Николай удивился умозаключению, к которому пришел отец – об этом он вообще едва ли задумался, но продолжил хранить молчание: казалось, отреагируй он сейчас хоть как-то на эти переполненные досадой и раздражением фразы, их беседа перерастет в громкую перепалку. Цесаревич мог долго оставаться спокойным и внешне безмятежным, но это не означало, что он все покорно сносил. Особенно в разговорах с отцом.

– Могу я надеяться, что на завтрашнем обеде ты не продемонстрируешь непочтительности к королю?

Очень хотелось сообщить, что если он за столом и вовсе сознания не потеряет (это было бы комично, если бы так не страшило своей реальной потенциальной возможностью), то Императору Всероссийскому переживать не за что. Но сил на острую иронию уже не было. Почтительно склонившись – и сохранив это положение чуть дольше, чем стоило: так, чтобы все же дать понять, сколь насмешливым было почтение – цесаревич все же разбавил переполненный недовольством монолог отца:

– Не извольте тревожиться, Ваше Императорское Величество. Только принимая участие в торжествах прусской армии, не думаете ли Вы, какого мнения будет король, узнав, что Россия заключает союз с Данией?

Император на это только молча смерил сына тяжелым взглядом и отвернулся, коротким жестом показав, что тот свободен, и его комментарии в этой короткой беседе не предполагались.

Это совсем не удивляло. Так было всегда.

Подавив в себе желание сказать еще что-либо, Николай резко развернулся на каблуках и, прикусывая щеку изнутри от новой режущей боли, расправил плечи, покидая приемную.

До нового дня маневров есть короткая ночь, и за эти считанные часы ему нужно хоть как-то совладать с собой и расслабить спину. Казалось, если он не сделает этого в ближайшие минуты, сгорит заживо.

К счастью, до кабинета, примыкающего к спальне, где ему любезно дозволили разместиться, от приемной было не так далеко.

В раздражении закрыв за собой дверь, едва сдержавшись от того, чтобы выместить злость на ни в чем не повинном дереве, цесаревич шумно выдохнул сквозь стиснутые зубы и расстегнул воротник форменного мундира. Полторы минуты ему потребовалось на то, чтобы выровнять сердцебиение, прислонившись лопатками к стене и, закрыв глаза, считая про себя. С усилием оставив эту опору, Николай медленно двинулся к дверям, ведущим в спальню – хоть и оставались еще дела, да и сна ни в одном глазу, но быть может, если он даст спине немного отдохнуть, ему станет чуть легче.

В конце концов, завтра уже он вернется в Дармштадт.

Каждый новый шаг причинял еще большую боль, словно кто-то загнал в позвоночник несколько кинжалов и теперь с особым упоением проворачивал их в разном направлении. Силясь держать осанку идеальной, он добрался до узких белых дверей, ведущих в примыкающую к кабинету маленькую спальню, выделенную ему на эти несколько дней. Наваливаясь плечом на лакированное дерево, он помедлил, прежде чем найти взглядом витую ручку. Еще немного. Следовало потерпеть еще совсем немного.

Из угла, который почти не затрагивал свет от пяти свечей, устроенных в позолоченном напольном канделябре, что располагался у входа, послышался шорох. Николай остановился. Кем бы ни являлся случайный гость, его визит был крайне некстати. С шипением обернувшись через плечо, он хотел было осведомиться, кого принесло в его кабинет, и как вообще этого визитера пропустила охрана.

Но это не понадобилось, потому что прозвучавший в абсолютной тишине голос он бы узнал, даже находясь в забытьи.

– Ваше Высочество?..

Удивленный, с налетом сна – по всей видимости, она вздремнула в кресле, пока ожидала его возвращения, и переполненный тревогой: от нее не укрылось состояние цесаревича. И такой родной, что дыхание перехватило.

На мгновение даже боль ушла на дальний план.

– Катрин?..

Неверие. Радость. Страх.

Она стремительно покинула тьму, оказываясь в бледном пятне света, и он смог рассмотреть её усталое лицо с искусанными губами и отчего-то покрасневшими глазами. Или ему почудилось?

Он бы очень хотел приблизиться к ней, но боялся, что еще шаг, и он просто упадет от ломающей кости боли.

– Что с Вами, Николай Александрович? – тем, кто сократил эту раздражающую его дистанцию, стала она.

Теплые подрагивающие руки коснулись его напряженных плеч, тревожно смотрящие на него болотно-зеленые глаза оказались так близко к его лицу. Если бы не обстоятельства, он бы определенно воспользовался ситуацией, но сейчас мог только направлять все силы на поддержание как можно более спокойного и расслабленного вида. Пусть даже не здорового и радостного, но хотя бы не вызывающего такой жалости.

Нет, отвратительную жалость найти во взгляде Катерины было нельзя. Но для него самого любая немощь, которая хоть немного проявлялась внешне, сразу же становилась тем, что вызывало только эти чувства со стороны окружающих.

– Военные маневры оказались несколько утомительны, – криво усмехнулся Николай, все же дотрагиваясь кончиками пальцев её лица, отчего-то лишенного привычного румянца.

Хотелось убедиться – не иллюзия, выданная окутанным маревом дурмана разумом. Живая, теплая, настоящая. Не кто-то другой, велением его фантазии принявший её образ.

– Лжете, – коротко выдохнула Катерина, ощущая, как на коже остается покалывающий след от скулы к виску. – Вновь пытаетесь казаться сильнее, чем Вы есть.

– Беру пример с Вас, – глухим голосом парировал цесаревич.

С каждой секундой зрительный контакт становился все крепче, словно стальной канат, не дающий им даже на дюйм отдалиться друг от друга. Воздух из легких выходил толчками, заглатывался – словно тайком ухваченными кусками. И сложно было определить, от боли ли так тяжело дышать, или же от этого напряжения, что растекалось между ними.

В каком-то непонятном разуму порыве, Николай второй рукой, которой до того держался за стену, обнял Катерину за плечи, находя в ней новую опору. Отчего-то более надежную, хотя сама она стояла явно неуверенно – не колебалась, даже не дрогнула, но во всем облике её читалось полное истощение.

Сейчас они были едва ли не отражениями друг друга.

Только если свое состояние цесаревич объяснял очередным приступом, разве что неясно отчего случившимся вновь, то причины такого состояния Катерины еще требовалось выяснить.

Не в силах больше выносить её взгляд, разрывающий все внутри на ошметки сильнее, чем боль в спине, Николай стремительно прижал Катерину к себе, одной рукой ощущая напряженные острые лопатки через плотную ткань платья, другой – мягкость волнистых волос и холодный металл шпилек, собравших их в высокую прическу. Так хотелось вынуть их все до единой – он помнил ту мимолетную картину на берегу Финского залива, когда ветер трепал её распущенные локоны, облепившие лицо.

Прикрыв глаза, невольно пожелал, чтобы время остановилось.

Не зная, что вслушивающаяся в суматошное биение их сердец, совсем не в унисон, Катерина молила о том же.

– Что Вы здесь делаете? – не желая разбивать эту хрупкую тишину, укрывающую мягким пологом неги и безмятежности, он произнес это почти одними губами, зная, что она услышит.

– Совершаю очередную глупость, – прозвучал такой же тихий, но пропитанный горькой иронией ответ.

Николай открыл глаза, заинтересованно сощурившись.

– Только не говорите, что Вы сбежали с собственной свадьбы.

Лопатки под расслабленной ладонью дрогнули; Катерина чуть отстранилась, только чтобы получить возможность поднять голову и с каким-то странным выражением посмотреть на него.

– Вы были бы не рады?

– Вам ответить честно, или как должен Наследник Престола и Ваш друг?

Сердце было близко к полной остановке. Кажется, она совершенно не представляла, на что шла: там, в Семёновском, все виделось куда как проще. Там не было этих глаз, в которых отражался шторм, охвативший её собственную душу. Там не было этих рук, с такой нежностью касающихся её, запуская миллионы иголок в каждую клеточку, до которой дотрагивались. Там не было этого тепла, которое было хуже патоки для глупой мухи – ловило в свое губительное нутро, обещая наслаждение, но даря лишь смерть.

Там не было ничего, кроме страха за жизни близких.

Здесь было все то, от чего она, зажмурившись до слепоты, отказалась.

И пока не столкнулась с этим вновь, была уверена – сделала правильно.

Сглотнув, постаралась с этим комом невысказанных просьб затолкать подальше все то, что сейчас не имело права существовать.

– Вы слишком бледны.

Она уклонилась от ответа, и цесаревич едва заметно усмехнулся: ожидаемо.

– О Вас могу сказать то же самое.

Вздохнув с укором, Катерина поджала губы.

– Прекратите геройствовать, Николай Александрович. Я прекрасно вижу, что Вас что-то мучает.

Но вместо требуемого ответа получила лишь внезапное ошеломляющее откровение. Они оба умели уклоняться от нежеланного разговора.

– Непреодолимое желание поцеловать Вас.

Все, что она намеревалась сказать, царапая до крови, осталось где-то в легких. Сжимающие грубую ткань мундира пальцы, казалось, парализовало – она совершенно их не чувствовала. Разум кричал о том, что именно этого от нее ждут, даже если никто не узнает, произошло ли что за закрытыми дверьми. Именно за этим она здесь. Пусть даже за иллюзией. Сердце, той своей частью, что давно оказалась так глупо отдана не тому, кому следовало, соглашалось. Меньшей, принесшей клятву верности другому, еще пыталось протестовать. Впитанные в молоком матери понятия чести напоминали о близящемся падении.

Но могли ли удержать?

Она уже готовилась замаливать грех.

Ноги дрогнули, когда она попыталась привстать на полупальцы – даже при том, что Николай как-то едва заметно ссутулился, между ними сохранялась существенная дистанция. Правая рука почти против её воли скользнула выше, несмело проводя по светлым волосам.

Цесаревич замер, в недоумении смотря в зеленые глаза: отчаяние почти выплескивалось наружу. Вряд ли его опрометчивое откровение стало виной этой безрассудной решительности – в обычной бы ситуации Катерина скорее бросила ответную шпильку. Но не сокращала расстояние меж их лицами настолько, что он вновь видел каждую прожилку в радужке напротив.

Тонкие девичьи пальцы на затылке, кажется, стали финальной точкой, отключая разум. Благородство вспыхнуло и обуглилось, долг растаял подобно снегу под жарким солнцем, «вчера» и «завтра» превратились в набор ничего не говорящих букв. Часы оплыли свечным воском, оставляя им безвременье.

Грозящее стать забвением после касания губ.

Резкая боль, раздробившая позвоночник, оказалась столь неожиданной и оглушающей, что Николай едва сдержал мучительный стон, невольно собирая под пальцами плотную ткань платья. Уткнувшись лбом в худощавое женское плечо, он не знал, может ли сделать вдох – стоило попробовать наполнить легкие воздухом, по спине тут же прокатилась новая волна огня.

Испуганная еще пуще прежнего Катерина вцепилась в его плечи, стараясь удержать от падения.

– Николай Александрович!.. – голос её охрип полностью, и без того гулко колотящееся в груди сердце теперь силилось пробить ребра. Забылось все, что имело значение ранее – только лихорадочное желание каким-то чудом сделать этот кошмар дурным сном.

Невольно вспомнилась зима – точной такой же приступ во время верховой прогулки. Точно такая же слабость и испарина на висках. Точно так же судорожно хватающаяся за нее рука, словно она сейчас была единственной опорой в охваченном хаосом и агонией мире.

Заставляя себя собрать крупицы самообладания и не дать им позорно разлететься – ей нужен трезвый рассудок, – Катерина, продолжая придерживать тяжело дышащего Николая за плечи, окинула взглядом кабинет: ни кушетки, ни диванчика. Двойные узкие двери, возле которых они стояли все это время – с момента, когда она дала знать о своем присутствии – вели в спальню. Вариантов больше не было, да и ей не привыкать.

В конце концов, для этого она здесь.

Даже при том, что цесаревич находился в сознании, сделать эту пару шагов до дверей, а потом чуть больше десятка – до постели, оказалось почти невыполнимой задачей. Каждое движение, казалось, усиливало вспышки боли в разы, и Катерина опасалась, что даже неверный вдох станет причиной еще большего ухудшения его состояния. Она и без того плохо понимала, что именно происходит, и чем она может помочь.

Если вообще может.

Помогая Николаю осторожно сесть на край постели и, придерживая его одной рукой, другой меняя положение подушек, чтобы создать хоть какое-то удобство для полусидячей позы, она вспоминала все молитвы, что когда-то заучивала под строгим надзором маменьки. Кажется, она безбожно путала слова в своих мыслях, но едва ли разум мог это осознать. Когда цесаревич, наконец, прилег, и ей открылось его побледневшее лицо, глаза её невольно расширились – эта мучительная гримаса, пусть и с явным усилием стертая, надолго отпечатается в её памяти.

– Не смотрите так, Катрин, – почти выдавливая из себя слова, сипло произнес Николай, одновременно пытаясь улыбнуться, как это делал всегда. Он не выносил демонстрации подобных ощущений, кто бы ни находился рядом. Даже матери старался не показывать собственных мучений.

Только Катерину обмануть не удавалось.

– Что я могу сделать для Вас? – спрашивать вновь о причинах такого его состояния было бессмысленно: не ответит. Но и просто уйти не могла. Все внутри сковал безотчетный страх.

Правой рукой поймав её левую, безвольно свисающую, холодную, он едва ощутимо потянул к себе: скорее как безвольную просьбу, нежели действие. Эгоистичную, идущую вразрез со всем, чего требовал разум.

– Просто побудьте со мной.

Вопреки ожиданию, Катерина покорно опустилась рядом, не сводя с него усталых глаз. В почти кромешном мраке, что не становился непроглядным лишь благодаря свечам в кабинете, дверь в который не была закрыта, и огрызку луны, висящему за окном, сложно было определить, почудилось ли ему, что до их встречи Катерина плакала. Сейчас черты её лица скорее угадывались, нежели ясно читались, и только какая-то печать тоски не скрывалась даже густыми ночными тенями.

Она же, сидя на постели и ощущая, как, будто по собственной воле, переплелись их пальцы, чувствовала абсолютную пустоту в голове. Где-то проскользнула мысль зажечь хоть одну свечу, но что-то шепнуло – оставь. Не стоит. Пусть хотя бы так остается иллюзия защищенности. Хотя к чему это, если намерения её, к которым подтолкнул князь Остроженский, при их осуществлении станут её могильным крестом?

Где-то за окном ухнул филин, внося в эту звенящую тишину еще одну тревожную ноту.

По позвоночнику прокатилась новая холодная волна.

Некуда отступать.

========== Глава пятая. Принять свой жребий до конца ==========

Германия, Карлсруэ, год 1864, сентябрь, 4.

Прошло без малого десять лет, но едва ли что здесь изменилось – и садик такой же уютный и небольшой, и двухэтажное строение главного дома, так напоминающее своей архитектурой их собственную усадьбу в Карабихе. Разве что теперь не было этого детского благоговения, и все не виделось таким большим, как раньше, когда ей было одиннадцать. Вынужденная по врачебному настоянию прожить в Европе около трех лет, как раз тех, что должна была носить кофейное* платье, она пребывала преимущественно здесь, в Карлсруэ, у Надежды Илларионовны, приходившейся сестрой супругу почившей Елизаветы Михайловны, сестры папеньки. Не сказать чтобы с едва знакомой тетушкой у нее были добрые отношения, но из сострадания та все же приютила болезненную племянницу. В конце концов, она сама потеряла первенца, и могла понять беспокойство княгини Голицыной за дочь.

С этим домом – да и с Германией в целом – у Катерины были связаны не лучшие воспоминания: все три года прошли в каком-то мареве бесконечных поездок на воды, сменяющихся лиц врачей, которых искал для нее папенька, и слез маменьки, которая верила, что уставшая за день девочка уже спит. А та боролась с бессонницей едва ли не каждую ночь, и неумело обращалась к Господу, не в силах видеть переживания родителей.

Оттого наносить визит в Карлсруэ она бы не решилась, если бы не острое желание свидеться с родными. Сейчас, когда все вновь пошло прахом, ей стало это жизненно необходимо. Быть может, если бы не обстоятельства, в которых она оказалась, вынужденная разлука не воспринималась бы так остро, ведь ей пришлось сначала прожить около пяти лет в России, пока вся семья пребывала в Германии, а после еще год не иметь возможности обнять их кроме как в праздник, из-за строгих правил Смольного.

Какое счастье, что цесаревич сейчас находился в Европе, и дядюшке это путешествие можно было объяснить именно стремлением исполнить его требования.

А то, что с ней отправились и Дмитрий, и Елизавета Христофоровна… так не пристало приличной барышне одной куда-либо выезжать, особенно за границу.

Надежда Илларионовна, которой дом оставил покойный брат (в браке с Елизаветой Михайловной детей у него не родилось), встретила гостей у главного входа, играя радушную хозяйку. Катерина слишком хорошо её знала, чтобы верить в это, но никак не выказала неудовлетворенности необходимостью остановиться здесь. Испросив разрешения на короткую прогулку по саду, она заверила Дмитрия, что не нуждается в его сопровождении, и медленно двинулась по песчаной дорожке вперед. Ей хотелось набраться смелости перед встречей с родными, и сделать это требовалось в одиночестве.

Однако у Всевышнего были иные планы.

Стоило Катерине завернуть за угол, как взгляду её открылась веранда с установленными на ней небольшим деревянным столиком и набором плетеных кресел, явно предполагавшимися для чаепитий в хорошую погоду. Точно такую, как сегодня, когда на небе не было ни облачка, и даже ветерок почти не трогал верхушки пышных зеленых кустов. Но тем, что заставило Катерину окаменеть, был отнюдь не мебельный гарнитур и не чайный сервиз, стоящий на нем. Силуэт матери, которую она не видела уже почти год, пожалуй, и спустя десять лет она бы узнала безошибочно. Эту идеально ровную спину, покатые плечи, темные с медным бликом волосы, забранные в строгую прическу, закрытое травянисто-зеленое платье и кофейного оттенка шаль – её любимую, привезенную папенькой из Парижа. И, как и всегда, маленький томик какого-то романа: маменька предпочитала за чаем наслаждаться чтением.

Ноги поднесли её ближе, не слушая команд мозга, что требовал скрыться: она была совсем не готова к этой встрече сейчас. Но тело едва ли подчинялось разуму. Не отрывая взгляда от матери, Катерина будто бы совсем не владела собой, не понимая, почему расстояние все сокращается, и пришла в себя, лишь когда споткнулась о каменную ступеньку, приглушенно охнув от внезапной боли.

В тишине, окутавшей веранду, этот звук был что выстрел.

– Катя? – ошеломленная княгиня побледнела, прижимая к губам ладонь и во все глаза смотря на дочь, словно не надеялась её живой узреть. Опираясь на подлокотник плетеного кресла, она с трудом поднялась на ноги и неуверенно сделала шаг вперед. Книга выпала из ослабевших пальцев.

Словно получившая сигнал к действию, Катерина сорвалась с места, отрицая все нормы этикета, что закладывали в нее с детства, чтобы парой секунд позднее ощутить родной запах, почувствовать, как напряжена мать, и как дрожат её собственные руки. Отчаянные, счастливые объятия совсем не хотелось размыкать, и когда на её затылок легла сухая ладонь, она против своей воли всхлипнула, утыкаясь лбом в мягкое плечо.

С губ бессвязным шепотом слетало повторение одного-единственного слова – «Маменька».

– Будет тебе, Катенька, – охрипшим от волнения голосом успокаивала её княгиня, одной рукой перебирая выпущенные из прически локоны, а другой легко поглаживая по спине. – Посмотри на меня, – так же тихо попросила она, слегка отстраняя дочь, чтобы вглядеться в покрасневшие зеленые глаза, увидеть, как резко проступили скулы, как появились болезненные тени, как пропал тот задорный живой румянец, что был у её маленькой Катеньки.

Впрочем, и сама она уже давно не видела в зеркале той красивой и счастливой женщины, которой была когда-то. Все осталось там, в России. Легло в могилу вместе с горячо любимым супругом.

И последнее по крупицам начал Господь отбирать здесь.

– Как ты здесь оказалась? – совладав со своим голосом, осведомилась княгиня, сжимая худые, тонкие кисти дочери в своих, будто опасаясь, что, стоит пропасть этому контакту, все станет чудесным видением. – Императрица отпустила тебя?

Тревога, переплетающаяся с искренней радостью; то вспыхивающие, то потухающие искры надежды; отголоски неверия. Каких только чувств не было в этих фразах и на родном лице, на которое Катерина не могла наглядеться. Осторожно заставив маменьку сесть обратно, она заняла свободный стул напротив, так и не отпуская теплой руки – поза была не самой удобной, но сейчас это мало её заботило.

– Я испросила разрешения повидаться с родными, – решив не упоминать о временном отсутствии при Дворе всвязи с готовившимся венчанием, мягко отозвалась Катерина. – Со мной прибыла Елизавета Христофоровна, она пожелала ехать в Баден. И Дмитрий, – добавила она, не зная, как объяснить присутствие жениха, не упоминая при этом свадьбу.

От княгини, как и ожидалось, не укрылось и то, что было оставлено за молчанием. Едва ощутимо сжав холодную руку дочери, она улыбнулась:

– Надеюсь, Елизавета Христофоровна не откажет погостить у нас пару дней? Я безмерно заскучала по нашим с ней чаепитиям.

– Думаю, она не меньше будет рада вашей встрече, – кивнула Катерина, чувствуя, как внутри что-то расходится трещинами. Губы дрогнули, складываясь в призрак прежней улыбки, разомкнулись, но тут же онемели – задать новый вопрос она не могла.

Не представляла, как подобрать слова, чтобы не вызвать новых слез.

– А что же Дмитрий Константинович? Все так и служит при Императоре? Помнится, ему жаловали звание личного адъютанта. Не ревнуешь жениха?

Вопросы, посыпавшиеся на Катерину, создавали иллюзию обыденного разговора, сродни тем, что протекали каждый вечер в поместье Голицыных. Все такие же искренние. Все такие же неспешные. Все за тем же чаем – спохватившись, княгиня кликнула служанку. Но только прежним не было уже ничто.

Тревожно вглядываясь в лицо матери, Катерина силилась понять, стоит ли поддерживать эту беседу, или лучше дать односложные ответы: даже если не принимать во внимание её вынужденную роль, которую, вероятно, можно было оставить ненадолго, каково должно быть княгине сейчас обсуждать венчание средней дочери, когда старшая навсегда потеряла эту возможность, будучи в шаге от статуса замужней барышни.

Пожалуй, мысли об Ирине не давали ей радоваться собственной устроенной судьбе сильнее всего, и в просьбе отложить свадьбу было куда больше переживаний за сестру, нежели мыслей о планах Бориса Петровича. Только об этом она Дмитрию бы ни за что не сказала. Хорошо, что спрашивать он больше не стал: просто принял её просьбу, согласившись даже точный день пока не обозначать – как только завершится вся история с князем Остроженским, поговорят. Раньше же, Катерина была уверена, она не сможет спокойно дать клятву. До той поры, пока существует угроза в лице «дядюшки», не в силах она думать о личном счастье.

Лишь бы все живы были.

– Скажите, маменька, как Ирина? – наконец, осмелилась она на терзающий сердце вопрос.

Лицо княгини, до того словно бы даже помолодевшей от радости, вызванной приездом дочери, помрачнело. Она явно не желала выдавать, сколько бессонных ночей прошло в рыданиях, сколько тяжелых дней и недель промелькнули в поисках хорошего медика, который бы дал хоть каплю надежды. Но все это запечатлелось в её уставших чертах, углубившихся морщинках, потерявших блеск глазах, впавших щеках. Какой разительный контраст между ней нынешней и той, чей образ остался в памяти. Будто бы минул не год, а все десять.

– Совсем не встает, – Марта Петровна покрепче запахнула шаль, испытав внезапный озноб, хотя сегодня погода была на редкость благодатной, особенно для начала сентября. – Первые дни она даже от пищи отказывалась, ни с кем не разговаривала. Такая трагедия прямо перед свадьбой… – голос её сорвался, и княгиня поспешила прижать ладонь к губам, чтобы сдержать подступающий к горлу ком слез.

– Я… Могу я увидеть её? – Катерина не была уверена, что сама сумеет не разрыдаться: одна лишь мысль о сестре, ставшей калекой, да еще и отчасти по её вине, вызывала дурноту. Но и делать вид, будто той вообще не существует, было бы бесчеловечно.

– Конечно, – почти прошелестела княгиня, кивнув, и шелковым платочком промокнула все же успевшую появиться слезинку. – Думаю, после обеда.

– Как это восприняла Ольга?

Младшая из княжон, которой едва исполнилось семнадцать, всегда воспитывалась в особой любви, её старались уберечь от всего дурного. В сущности, единственным потрясением за все семнадцать лет для нее стала ссылка из России, и Катерине было хотелось, чтобы на этом беды для нее окончились. Однако, теперь ей пришлось столкнуться еще с одной трагедией, пусть и затронувшей не её, а сестру. Сколь тяжелым ударом для нее это стало, Катерина могла лишь догадываться.

– Она сильнее, чем мы думали, – блекло улыбнулась Марта Петровна, снимая с тарелочки круглое безе и едва надкусывая с самого краю. – Даже при том, что Ирина первые дни только молчала, Ольга не покидала её комнаты. Ей удалось заставить Ирину на четвертый день немного поесть, а на седьмой даже заговорить со мной. Через неделю она вернулась спать в свою комнату, но с утра до вечера так же сидит у сестры, почти не отлучаясь.

– А что же барон? – хмурясь, осведомилась Катерина. Принесенный чай медленно остывал, но ей не было до этого дела.

Слова матери стали для нее шоком:

– Он порывался несколько раз увидеть Ирину.

Ошеломленно разомкнув губы, она несколько секунд молча взирала на мать, прежде чем попытаться выяснить чуть больше:

– Я полагала, он постарается забыть готовившееся венчание как страшный сон.

– Возможно, он действительно испытывает к ней искренние чувства, – тяжело вздохнула княгиня, вновь надкусывая безе. – Он наносил визит несколько раз, но Ирина отказалась с ним говорить и видеться. Быть может, он для нее сейчас – живое напоминание о несбыточном, и она просто не желает себя терзать. Она ничего не говорит мне, и все, что я знаю, рассказывает мне Ольга.

По всей видимости, старшая сестра предпочла замкнуться в себе, чтобы не сбрасывать груз собственных проблем на близких. Эта позиция, наверное, была какой-то наследственной чертой характера – так же себя вела их бабушка по отцу, и, если верить папеньке, в роду Голицыных это был не единственный пример. Отчасти в том был резон, но сейчас Марта Петровна куда сильнее страдала от замкнутости дочери, чем от её излитых переживаний и слез.

На миг Катерине даже подумалось, что Ирина откажется говорить и с ней: то, что она не отвернулась и от Ольги, было чудом, и вряд ли оно повторится. Но не отступать же теперь, когда она преодолела такое расстояние и теперь лишь в нескольких сотнях шагов от сестры.

А еще её поразил жених Ирины: она полагала, что эта свадьба со всех сторон продиктована лишь материальными и социальными соображениями, но, по всей видимости, она ошиблась. Если бы он желал выдвинуть претензии и потребовать компенсации за отмену свадьбы, он бы обсудил все с Мартой Петровной еще в первый приезд, и последующих визитов, непосредственно для встречи с (бывшей) невестой, не случилось бы. Какими мыслями он руководствовался? Для чего желал свидеться с Ириной? Оставил ли эти попытки? Может ли статься, что?..

Катерина качнула головой, отгоняя бессмысленные вопросы, и все же пригубила холодный чай, совсем не чувствуя вкуса.

– Ты надолго к нам? – новый вопрос прозвучал уже не тем сломленным голосом, словно бы княгиня нашла в себе силы забыть все тяжелые события прошлых дней.

– Если Вы не возражаете, я останусь на пару недель.

Мягко улыбнувшись, Марта Петровна коснулась теплой рукой напряженной кисти дочери.

– Я буду рада видеть тебя хоть всю жизнь рядом, но вы с Дмитрием Константиновичем же намеревались венчаться? Или же вы решили провести церемонию в Европе? – вдруг она нахмурилась. – Постой, или же вы и вовсе решили покинуть Россию? Но как же служба Дмитрия Константиновича? И твое место при Императрице?

– Мы приняли решение отложить свадьбу, – искренне надеясь, что до причин, поспособствовавших такому шагу, маменька дознаваться не будет, отозвалась Катерина.

Но, по всей видимости, несчастье, приключившееся с Ириной, ничуть не убавило желания Марты Петровны устроить судьбу всех своих детей. Недоуменно наморщив лоб, та чуть ближе придвинулась к дочери и уже тише продолжила беседу:

– Ты не испытываешь прежних чувств к Дмитрию Константиновичу?

Изумленная таким вопросом, Катерина замерла с протянутой к сахарнице рукой: отчего-то она ожидала совсем иного предположения. Полуобернувшись к матери, она не сдержалась от ответного:

– Почему всегда мне задают именно этот вопрос?

– Ты не походишь на счастливую невесту, – не помедлив ни секунды, произнесла княгиня, внимательно смотря на дочь; зеленые глаза расширились, будто слова попали точно в цель. – Я знаю, о вашем браке договаривались как о союзе между двумя влиятельными фамилиями. Но твой папенька никогда бы не пошел против твоей воли, тем более что с графом Шуваловым они были в приятельских отношениях. Катя, ты не сходила с ума от счастья в день обручения, но ты испытывала радость, и мы это видели. Сейчас же, – Марта Петровна поджала губы, подбирая верные слова, – ты будто выгорела изнутри.

Дыхание сбилось. Её будто прочли от первой до последней страницы, и разве что сокрытое за этими строками разгадать не успели. Неуверенной рукой поставив полупустую чашечку на блюдце, она постаралась сделать несколько размеренных вдохов и выдохов, чтобы голос её не дрожал так явно – молчать значило подтвердить все предположения маменьки.

Но даже пусть она бы думала, что в их союзе не осталось ничего, кроме договоренности – лишь бы не знала ничего о вмешательстве Бориса Петровича. Не поверит. А если и поверит, это станет для нее слишком болезненным ударом.

– Всего лишь усталость, – успокаивающе улыбнулась Катерина. – Как оказалось, должность фрейлины Её Величества не так легка. Да и о том, что меня ждет после венчания, я раньше не задумывалась. И теперь не знаю, готова ли я к этому.

По всей видимости, ей удалось достоверно объяснить причины собственного состояния: длинная складка на лбу Марты Петровны разгладилась, карие глаза перестали смотреть так испытующе-тревожно. Сердце укололо – не хотелось лгать маменьке, но все же это было наилучшим выходом. Ни к чему ей лишние волнения.

Они еще более часа беседовали о предстоящем венчании, хотя больше говорила княгиня, вспоминающая собственную свадьбу: ей едва минуло восемнадцать, когда она дала согласие очаровавшему её князю Голицыну, и о семейной жизни на тот момент она даже не грезила – все произошло так стремительно, что даже времени на испуг не оказалось. В полной мере осознание начало приходить, когда на руках у нее оказались первенцы: Ирина с Петром, и к едва начавшей осваиваться роли хозяйки поместья добавилась роль матери. Сейчас же ей хотелось, чтобы Катерина не так бездумно кинулась в тот омут, и потому она старалась как можно полнее описать все те трудности, что откроются перед новоиспеченной графиней. Особенно если принять во внимание высокое положение её будущего супруга.

Вероятно, этот разговор бы кончился затемно, но явившаяся служанка напомнила об обеде, к которому должны выйти и отдохнувшие гости, и потому продолжение беседы пришлось отсрочить. В какой-то мере Катерина была тому рада – она уже порядком утомилась и ощущала потребность хотя бы на полчаса закрыть глаза: количество эмоций, мыслей, известий, чувств оказалось слишком велико и теперь всем её существом завладело истощение. Она даже не помнила, как пережила получасовой обед, что отвечала жениху, подле которого сидела, и съела ли что-то из своей тарелки.

Облегченно выдохнуть удалось лишь в момент, когда Дарина (Всевышний, как же она была рада видеть эту девочку, служившую в их доме еще с момента окончания Катериной Смольного и решившей поехать вслед за хозяевами в Карлсруэ!) сопроводила её в гостевую спальню, выделенную ей Надеждой Илларионовной. Задернув плотные портьеры и затушив две свечи, чтобы комнату окутал полумрак, едва разгоняемый лишь одиноким огоньком, Катерина дождалась, пока все та же Дарина ослабит шнуровку корсажа и поможет ей избавиться от верхних юбок. Оставшись лишь в нижней рубашке, ощутила, как по оголенным рукам побежали мурашки. И, кивнув покинувшей спальню служанке, стремительно юркнула под одеяло, как в детстве укрываясь им с головой и запутываясь ногами в нижнем крае. Сжимаясь в этом коконе так, что колени оказались подтянуты к животу, она медленно выдохнула, стараясь расслабиться и отпустить мысли.

Но вместо того разум, взбудораженный долгожданной встречей и утомленный всем происходящим на протяжении последних месяцев, тут же воскресил за опущенными веками недавние эпизоды.

Крепко зажмуриваясь, Катерина позволила себе просто утонуть в этих воспоминаниях, надеясь, что сон придет быстро.

***

Дания, Копенгаген, год 1864, сентябрь, 16.

Ему следовало наконец побеседовать с королевской четой и обговорить дату свадьбы, чтобы уже одним грузом на душе стало меньше. Хотя внутри все вновь обратилось в хаос, и одна только мысль о том, чтобы сейчас затронуть вопрос помолвки казался каким-то предательством и откровенной ложью, особенно перед Дагмар. Последняя ночь в Потсдаме и эта абсолютно неожиданная встреча всколыхнули все то, что улеглось на самое дно и более не тревожило так явно.

Стоило только остаться наедине с собой, как все оживало перед глазами, будто случилось мгновением ранее: даже руки все еще помнили то родное тепло и острые грани изумруда в помолвочном кольце.

Оказалось, он уснул, сжимая её тонкие пальцы в своих. Лишь на несколько минут – быть может, на четверть часа, – но провалился в непроглядную тьму, совсем не зная, что происходит вокруг. А когда разомкнул глаза, не сразу понимая, почему так темно, и где он находится, заметил справа силуэт, едва обрисованный тусклым светом, пробивающимся через дверной проем и узкое окно.

Она ему не померещилась.

Она вправду была здесь, оставшись по его эгоистичной просьбе. Недвижимо сидела все так же на краю постели, не расплетая их пальцев, и смотрела куда-то перед собой: он мог видеть её мягкий профиль с невысоким лбом, прямым носом и едва шевелящимися губами. Правая рука её лежала на груди, что-то сжимая – по всей видимости, крест.

Молилась. Мысль обожгла цесаревича что недавняя боль.

Беззвучно, но горячо – рваные тяжелые вдохи и выдохи говорили о том, что на сердце у нее неспокойно. Очень хотелось верить, что не он тому виной.

– Вы решили до утра просидеть так? – шепотом (знал – она услышит) осведомился, стараясь, чтобы вопрос звучал с привычным весельем.

Катерина вздрогнула, словно не думала, что он может проснуться. Обернулась, хоть и в этом особого смысла не было: мрак, царивший в спальне, едва ли позволял что-то разглядеть в лице.

– Вы не спали?

– Не знаю, – честно отозвался цесаревич уже чуть громче. – Кажется, словно провалился в черную дыру, упустив какой-то отрезок времени, и снова вынырнул.

По движению её головы, как-то неодобрительно качнувшейся, он понял, что Катерину его ответ не порадовал.

– Прошло уже около двух часов. Я надеялась, Вам удалось расслабиться.

Увы, то, что он описывал, на спокойный сон не походило.

Хотя его сейчас волновало отнюдь не это.

– И все эти два часа Вы даже не отпустили моей руки? – теперь и в его тоне слышался укор: как бы плох он ни был, но утомленная дама, проводящая ночь без сна, точно не делала ему чести.

– Вы просили остаться.

– А Вы решили сегодня исполнять все мои просьбы? – с призрачной усмешкой уточнил Николай, пытаясь хоть как-то определять изменения её эмоций, если уж тьма не позволяла этого сделать простым изучением взгляда. Однако Катерина, похоже, не хуже него научилась держать маску невозмутимости: поза её осталась неизменной, вплоть до слабого наклона головы к левому плечу.

– Это было исключение. Вам лучше?

– Определенно, – даже не стал раздумывать над ответом Николай, радуясь, что и его истинных эмоций сейчас не распознать: спина действительно не отзывалась болью, но едва ли это надолго. – Вам бы о себе стоило подумать. Отсутствие сна еще никому на пользу не шло, особенно барышням.

– Не тревожьтесь за меня, Ваше Высочество.

Нахмурившись в ответ на это, цесаревич сделал попытку приподняться, опираясь о продавливающуюся перину свободной рукой – отпускать ладонь Катерины он не желал. Удачно, хоть и поясница не замедлила напомнить о себе.

– Меня уже не удивляет Ваше упрямство, Катрин, однако сейчас Вам его лучше оставить. Мне бы стоило проявить благородство и оставить Вам постель, удалившись на кушетку. Но беда в том, что кушеток здесь нет, а три часа в кресле, боюсь, окажутся для меня смертельными.

Усмешку на последних словах скрывать даже не пытался: знал, что и Катерина ему не позволит такой сон, и сам он при всем желании не обращения внимания на приступы счесть их простым недомоганием не мог.

Продолжая вглядываться в едва читающиеся черты её лица, Николай с той же усмешкой закончил:

– Потому могу только предложить разделить эту постель.

– Звучит крайне двусмысленно, – голос её, в котором сквозила ирония, повеселел, и цесаревич мог представить себе, как расходятся от уголков глаз тонкие лучики, когда она улыбается.

– Не более двусмысленно, чем Ваш ночной тайный визит.

– Ошибаетесь – визит был вечерним. Но, к моему глубочайшему сожалению, Вас застать мне не удалось.

– И судя по тому, что Вы решились на долгое ожидание, Вас привело сюда что-то серьезное. Или же Вы столь сильно тосковали в разлуке?

– Вы себе и представить не можете, как, – выделив голосом последнее слово, заверила его Катерина, склоняясь ближе: стало чуть легче рассматривать её усталое лицо. И тут же отвернулась, резко вставая с постели и одновременно с этим расплетая их пальцы – цесаревич даже не успел воспрепятствовать этому.

Стремительно отходя к окну – так, что теперь её силуэт четко обрисовывал мягкий лунный свет, едва пробивающийся из-за густых облаков – она обхватила свои плечи руками, словно желая согреться. Вся она сейчас состояла из каких-то резких линий, словно бы из обломков, и лишь одно неверное движение могло разрушить эту иллюзорную целостность. Сколь же сильно она отличалась от той девочки, которую он встретил впервые в далеком августе шестьдесят третьего.

Ему бы хотелось обратить время вспять: нестолько для того, чтобы вновь прожить каждый миг, проведенный рядом с ней, сколько для того, чтобы увидеть в ней ту искру жизни.

Быть может, именно потому он так быстро решился на помолвку с Дагмар? Она походила на Катрин до тех страшных событий. И словно обещала ему – все можно забыть. Все можно сохранить.

Катрин ведь так и не рассказала, зачем приехала в Потсдам – она вовсе ни единого слова не проронила больше той ночью, а он и не пытался заговорить. Знал – пустое. Только смотрел на её тонкий хрупкий силуэт в обрамлении молочно-сизого лунного света, пока все не слилось в единое туманное пятно и не растворилось во тьме долгожданного сна. И даже она осталась где-то в нем, будто лишь привиделась.

Наверняка он бы уверовал в игры разума, только маленькая лиловая бархатка с аккуратным золотым медальоном, что он обнаружил по пробуждении в своей ладони, говорила, что все случилось в действительности.

Та самая, которая была на ней в день её первой аудиенции у Императрицы. В день, когда он впервые увидел её в платье в дворцовом антураже.

– Вы помните Оффенбах?

Туманной дымкой исчезла картина ночной встречи, уступая место зелени садов Фреденсберга. Возникшие перед ним карие глаза явно ожидали от него ответа, но все, что он мог – эхом повторить последнее слово, абсолютно не понимая, о чем речь, и почему сейчас вдруг зашла речь об этом. Когда он вроде бы должен говорить о своих намерениях относительно их будущего: по крайней мере, королевская чета позволила им удалиться на десяток шагов вперед именно ради этого. Николай не сомневался – королева Луиза даже с такого расстояния слышит каждое слово, что замирает в воздухе между ними, пусть и произнесенное шепотом.

Потому что королева Луиза ждет, как ждет вся Россия.

– Оффенбах-ам-Майн, – пояснила Дагмар, видя пустоту во взгляде цесаревича. – Дворец Румпенхайм, который нам оставил прадедушка. Мы ведь каждое лето отдыхали там, Вы не помните?

В её нахмурившемся лице было столько грусти, что у Николая сжалось сердце, словно бы он разрушил какую-то особо прекрасную девичью мечту. Возможно, это воспоминание было невероятно важно для нее.

– Maman так часто посещала разные уголки Германии, когда мы были маленькими, что, признаться, в моей голове настоящая каша.

– Каша в… голове? – недоуменно моргнула Дагмар.

Уголок губ Николая дрогнул в легкой улыбке.

– Так у нас говорят, когда подразумевают отсутствие ясности в понимании. Путаница.

Принцесса медленно кивнула, словно внутри себя обкатывая несколько раз эту крупицу нового знания. Эти её попытки осваивать сложный язык, который должен будет стать её родным, восхищали и отчасти забавляли цесаревича – она была очаровательна в своем стремлении оказаться как можно ближе к нему. Когда они беседовали, она порой повторяла за ним отдельные слова, просила чаще разбавлять французскую речь (для Николая она была ближе немецкой, а датской он и вовсе не знал) русской и после разъяснять эти вставки. Она уже успела получить с его стороны обещание лично заняться её обучением после того, как она приедет в Россию, но ждать этого момента не желала, и потому начала свой «учебный процесс» уже сейчас.

– Стало быть, Вы совсем не помните ничего из тех лет?

Увы, этот интерес к новой русской фразе не вытряхнул мыслей, что забивали её голову сегодняшним утром. Николай, надеявшийся уйти от той темы, пожал плечами, рассматривая зеленые насаждения, ничуть не привлекающие сейчас.

– Если только то, как сильно Саша не любил поездки на воды, куда нас часто брала с собой Maman.

– И даже поездки в Бад-Киссинген, когда я упрашивала Вас и Аликс взять меня с собой на прогулку в Регентенбау, а потом по глупости поспорила с Вами о глубине озера, и Вы едва не утонули? Пресвятая Дева, – Дагмар выдохнула, закрыв лицо руками, – а я после того случая долго не могла найти себе места. Винила себя за содеянное. И, сознаться, когда мне сообщили, что Вы нанесете нам визит, не знала, как смотреть Вам в глаза – ведь тогда мы виделись в последний раз. Какая же я глупая.

Остановившись, расширившимся глазами цесаревич посмотрел на что-то бормочущую себе под нос уже на датском принцессу. Обрывок воспоминания, снятый с антресолей памяти, был покрыт пылью, но он существовал и даже не успел истончиться настолько, чтобы порваться от одной только попытки прикоснуться к нему. Выговор испугавшейся за него матери, суровый взгляд отца, причитающих вокруг него родственников, и последовавшее наказание он запомнил надолго. Но все это затмевали детские глаза какого-то неясного оттенка и облепившие круглое личико темные кудри, влажные от воды. Наглотавшийся воды, абсолютно не понимающий, где он и почему ему так дурно, он принял склонившуюся над ним девочку за ангела.

И ни словом о ней не обмолвился, когда вновь пришел в себя уже в спальне матери, о чем-то переговаривающейся с медиком.

Ему было одиннадцать, и, как бы ни старался его учитель, он никак не мог освоить плавание: это доставляло привыкшему, что ему все дается легко, мальчику повод для недовольства собой и злости. Особенно если учесть, что в феврале того же года его провозгласили Наследником Цесаревичем, что еще сильнее заставило казаться идеальным. Он старался всячески скрыть сей позорный, по его мнению, факт. И даже тогда, распаленный жарким спором, он объяснял все внезапной судорогой, что помешала тут же всплыть.

Только внутри все оцепенело от ужаса при мысли, что его могли не спасти.

Оказывается, благодарить стоило Дагмар.

Он знал, что она вместе с Аликс брала уроки у шведской пловчихи, чье имя давно уже истерлось из памяти. И, к её чести, делала серьезные успехи. Возможно, именно потому она тогда и затеяла спор – была уверена, что если и придется доказывать свое мнение, она-то под воду не уйдет. Он же, как и всегда, поступил крайне необдуманно, первым прыгнув в озеро.

– Это было лишь моей глупостью, – не дал ей и дальше винить себя во всех грехах цесаревич: хоть и датских фраз он абсолютно не понимал, сомнений в том, что именно можно бормотать себе под нос с таким выражением лица, не имел. – И, благодаря Вам, все же я здесь. Значит, Вам не за что корить себя.

Опустив глаза, Дагмар легким кивком показала, что дальше эту тему развивать не стоит: нарочито заинтересованно рассматривая пышные цветущие кусты, мимо которых они неспешно проходили, она молчала и пыталась решить, о чем заговорить дальше. Вспоминать детские забавы отчего-то расхотелось: возможно, причиной тому странное напряжение, царящее между ними уже с полчаса. Ровно с момента, когда королевская чета, что-то сказав цесаревичу, двинулась вперед по дорожкам, а тот внезапно задержал принцессу на пару минут у какого-то дерева, уточняя его название. Дагмар имела серьезные сомнения в том, что Николая и вправду это волновало, но все же, покопавшись в остатках знаний, казалось, выветрившихся в момент их сегодняшней встречи, сумела ответить.

И на протяжении всей этой прогулки она замечала, как мать вскользь бросает на них короткие взгляды – за полчаса насчиталось около четырех, – словно бы чего-то ждет. Если же учесть, что Тира, обычно составляющая им компанию на этих семейных променадах, осталась музицировать, а братья ускользнули куда-то еще после завтрака, их «уединение» было нарочно подстроено.

Знать бы еще, для чего.

Впрочем, Дагмар соврала бы, если бы сказала, что совсем не догадывается об этом. В конце концов, у повторного визита Николая в Копенгаген была одна-единственная цель, явно отличная от простого лицезрения датской столицы. Вопрос союза с Россией должен был решиться очень скоро. Наверняка положительно – об отказе цесаревич вряд ли бы прибыл сообщить лично. Но отчего-то даже мысль о помолвке сейчас пугала: пропало ощущение сказки, что преследовало Дагмар несколько недель, и она даже не осознавала, в чем причина.

Отношение Николая к ней было таким же, как и в первый день, потому винить его она не могла. Её собственные чувства ни на тысячную долю процента тоже не переменились – она все так же беззаветно и сильно любила его, не видя для себя иного супруга. Но все же что-то, будто из дальнего мрачного угла чудовище в детской спальне, когда нянечка гасит свечи, своим отвратительным шипением вызывало оцепенение.

Сколь сильно ей бы хотелось услышать те слова, столь сильно она боялась их.

Бездумно сорвав какой-то цветок – она едва ли поняла, почему захотела его, – Дагмар потянула за длинный лист: сейчас требовалось хоть чем-то занять мысли, только не утопать в этом невыносимом молчании, которое порождает в её разуме тысячи разных страхов.

– Когда Аликс получила предложение королевы Виктории обвенчаться с её сыном, мне стало грустно, – фразы вдруг сами упали с её губ: совсем не обдуманные – скорее какие-то обрывки воспоминаний, не оформленные мысли. – Я много слышала о том, что браки по любви – не для тех, кто находится у трона. Но когда это затронуло нашу семью, мне стало страшно за сестру – о себе в тот момент я не думала. Мы проплакали всю ночь, хотя тогда еще речь о расставании не зашла: все было лишь на уровне идеи.

Николай слушал её словно бы рассеянно: он не повернул головы и продолжал идти в том же неторопливом темпе, не убавив шагу. Но это было лишь наружным: в действительности он жадно ловил каждое слово, будто надеясь этой беседой отодвинуть ту, что неотвратимо ждет их где-то за поворотом – прогулка не бесконечна. И сегодняшний день тоже – солнце уже скатилось со своего пика и теперь медленно двигалось к горизонту.

– Потом я получила первое письмо: Аликс писала о венчании, так ярко рассказывая все – от утренних волнений до благоговения перед алтарем, словно бы я сама была там, с ней. После были еще письма. И во всех она говорила о своем счастье и любви, что подарили ей небеса: она убеждала меня, что даже не будь её супруг престолонаследником, она бы не смогла больше венчаться ни с кем другим. Тогда мне подумалось, что, быть может, даже династические браки имеют право на счастье?

В голосе её звучала такая отчаянная надежда, что Николай едва сдержался, чтобы не протянуть руку к бледной девичьей щеке, чтобы хоть как-то успокоить это неровно стучащее сердце. Дагмар походила на дитя, что жило в своем уютном коконе из добра и справедливости. Пусть не изнеженная королевскими привилегиями, она все же была убережена от неприглядной реальности, и он бы многое отдал, чтобы не дать ей столкнуться с этой стороной жизни Императрицы. Чтобы сохранить незапятнанной и безмятежной её душу, похожую на едва распустившийся цветок.

Как когда-то это делал его царственный дед: Александра Федоровна была для него маленькой райской птичкой, что могла счастливо жить только в золотой клетке, куда не доберется лапа хищного зверя, или невзгоды вольной жизни. Белой розой, нуждающейся в стеклянном колпаке, хранящем её чистоту.

Все чаще ему думалось, что между ним и почившим Николаем Павловичем было слишком много общего. Сможет ли он так же пронести через всю жизнь любовь к супруге, не уподобляясь своему отцу?

– Ваши родители ведь тоже сочетались браком из династических соображений? – Николай все же обернулся к принцессе, комкающей в пальцах уже потемневший листок, оторванный от стебля.

– У них все ничуть не походило на сказку, – с грустной улыбкой покачала она головой. – Быть может, до нашего с Тирой рождения, их отношения были теплее, но все, что мы видели с детства, полностью соответствовало картине традиционного брака по договоренности. Они любили нас, но между собой всегда вели себя сдержано и даже отстраненно.

– Не всякая любовь выражается ежеминутно и жарко: порой хватает лишь знания, что чувства есть и рядом тот самый человек.

Словно бы прочитав то, что крылось за этой фразой, Дагмар излишне скоро осведомилась:

– Ваши родители тоже редко проявляют чувства друг к другу?

По губам цесаревича проскользнула горькая усмешка: принцессе лучше не знать, что в российской императорской семье сказки – что снег в июньский день. Даже покойному an-papa приписывали многолетнюю связь с одной фрейлиной, хотя в его любви к супруге сомневаться не приходилось.

– Papa часто забывает о том, что он – не только государь. А Maman всю себя отдала детям, – на сей раз губы дрогнули в светлой улыбке. – Но мы никогда не думали, что их брак был несчастливым: стоит только увидеть, как они смотрят друг на друга, когда вечером встречаются перед отходом ко сну.

Если только не вспоминать, что любовь в тех взглядах – лишь у Марии Александровны, наверное, простившей все адюльтеры супругу еще в момент их венчания и навек.

Но когда-то ведь и они любили: он не имел в этом сомнений.

Пусть и совсем недолго.

Останавливаясь перед маленькой клумбой с какими-то бледно-желтыми цветами, что после вечно станут напоминать ему о Дагмар, Николай разомкнул пересохшие губы:

– Не хотели бы Вы в будущем стать русской императрицей?

Он старался не лгать. И желал сразу дать ей понять, какая именно роль для нее станет главной: не его супруги – Императрицы. Матери будущего Наследника Престола. Женщины, которой никогда не оказаться в тени и, вполне возможно, не испытать должного семейного счастья, какое могло бы быть у простой принцессы маленького княжества. Единственная роль, которую он действительно со всей искренностью мог сейчас ей предложить, потому что эту чистую, невинную девочку он не желал обманывать – она по-своему стала ему близка.

Как добрый друг и интересный собеседник, как очаровательная барышня, как светлый ангел. И как та, которая могла бы быть рядом с ним всю оставшуюся жизнь, потому что так того требовал престол.

Дагмар отвела смущенный взгляд: к лицу её прилило тепло – на щеках проявился румянец. Неловко сжимая в пальцах сорванный цветок, она слабо кивнула и вдруг, с какой-то странной решимостью, ошеломившей Николая, обернулась и, поднявшись на полупальцы, мимолетно коснулась его сухих губ своими теплыми и мягкими, прежде чем отстраниться и спокойно дать ответ:

– Если этого хотите Вы, этого хочу и я.

Она наверняка все понимала – это было видно по тому, как потускнели её карие глаза, и какой блеклой казалась улыбка. И сознательно принимала свою ношу, как когда-то это сделала его мать, потому что тоже была до беспамятства влюблена.

На миг сознание ослепила раскалывающая все на части мысль – что, если он ничуть не отличается от своего отца? Что, если Дагмар суждено повторить судьбу Марии Александровны, всю жизнь вынужденную страдать из-за холодности супруга? Что, если его желание сохранить свет и тепло в этой детской душе однажды капитулирует перед случайным сердечным порывом? Что, если затмившая разум влюбленность, нахлынувшая так стремительно, исчезнет с той же внезапностью, и он однажды проснется, ясно понимая, сколь неразумен их союз. Или, скорее, его собственное решение.

Ведь он даже сейчас, с нежностью обхватывая ладонями маленькую ручку и запечатлевая на ней благодарный поцелуй, не может изгнать из памяти совсем другой женский образ. И, вручая датской принцессе обручальное кольцо с крупным алмазом, ощущает, как сжимается сердце – ему хочется, чтобы этот символ верности и твердого намерения предназначался другой.

Когда на стекле Фреденсборгского дворца алмазами из обручальных колец появляется надпись «Дагмар и Николай», ему кажется, все внутри выворачивается не от скрипа, издаваемого при трении, а от желания видеть другое имя рядом со своим.

И от полной утопичности этих желаний.

Комментарий к Глава пятая. Принять свой жребий до конца

*кофейное платье носили институтки младшего возраста.

========== Глава шестая. И зовут тот праздник - разлукой ==========

Германия, Карлсруэ, год 1864, сентябрь, 14.

Семейное упрямство, которого с лихвой досталось всем княжнам Голицыным, по всей видимости, ненадолго отступило под натиском радости от внезапного приезда сестры, поскольку Ирина никак не воспрепятствовала визиту Катерины в её спальню, хоть и этого опасались все обитатели поместья. На бледном, осунувшемся лице, и ранее не отличавшемся особой мягкостью черт, но теперь особенно пугающем резкими линиями и краснотой заплаканных глаз, даже промелькнула улыбка. Явно дышащая на ладан, но и это было куда лучше, чем пустой взгляд и полное нежелание беседовать, о котором предупреждала маменька, настороженно наблюдающая за тем, как Катерина несмело нажала на витую ручку, чтобы отворить узкую дверь и прошмыгнуть в спальню, где царила полутьма из-за задернутых штор. Княгиня все полчаса, что ожидала возвращения средней дочери, молилась, недвижимо сидя на кушетке.

Нельзя сказать, что первый разговор за столько месяцев (они ведь даже письмами почти не обменивались) был долгим или откровенным: Катерина ощущала некоторую скованность и замкнутость со стороны сестры, но не могла ту винить – последние события вряд ли бы кого-то сделали особо словоохотливым или живым. Ирина всегда обладала несгибаемой волей и внутренней собранностью, и, бесспорно, от нее не ждали безрассудных действий – все понимали: она сумеет перенести все с честью. Но сколь долгим будет её период принятия случившегося – неясно.

Время, быть может, затягивало раны, но для него, бессмертного старика, столетия были что миг, и потому оно не торопилось.

Сутки, вторые, пятые. Минула целая декада со дня прибытия Катерины в Карлсруэ, а изменения она едва ли замечала: они все так же беседовали не больше получаса, и все еще не затрагивали самых личных тем. Катерина не упоминала ни о своей жизни при Дворе, ни подготовки к венчанию, а Ирина не касалась собственной не состоявшейся свадьбы. Чаще они просто обсуждали какую-то книгу или очередное известие, принесенное в утренней корреспонденции, либо Катерина садилась музицировать за старые клавикорды, а Ирина тихо что-то напевала.

Когда сентябрь вошел в свой самый расцвет, пришло резкое осознание – ничего не переменится. В этом коконе из отстраненности и забвения Ирина может пребывать еще не месяц и не два, а годы: она сдалась. Ровно настолько, чтобы отказываться от врачей, чтобы принимать пищу через силу, чтобы с утра до ночи просто смотреть на цветущий парк, который вскоре затронет дыхание осени, и напоминать бездушную статую. Потому что внутри нее давно остановилось сердце, и Катерина не могла не ощущать за собой вины за произошедшее. Пусть и косвенной.

А потому ей требовалось сделать хоть что-то, чтобы увидеть признаки жизни на родном лице. Чтобы понять – еще теплится огонек, пусть и заваленный еловыми лапами, как свежая могила.

Единственное, что пришло ей на ум, выглядело крайне рискованной идеей, способной разрушить шаткую гармонию, что начала выстраиваться, но вместе с тем, если что и могло возродить из пепла растерзанную душу, то вряд ли это могло быть нечто иное. И потому стоило пойти на риск: кто знает, быть может, им посчастливится разлить шампанское по бокалам.

– Я думаю перебраться в Европу, – медленно произнесла Катерина, теребя в пальцах атласную ленту, служащую закладкой маленькому томику стихов, что она читала вслух до того.

Ирина, занятая вышиванием воздуха в часовню, со слабо читающимся удивлением взглянула на сестру.

– И оставить место при Дворе? – о назначении Катерины фрейлиной она знала, пусть и не расспрашивала, как ей эта служба: маменька всегда охотно делилась новостями, полученными из редких писем.

– Когда-то это сделать бы пришлось, – пожав плечами, Катерина поднялась с кушетки и неспешно прошла к окну, за которым мелко моросил дождь, уничтоживший всякие надежды на прогулку. – Не до старости же на балах блистать. Меня не привлекает мысль повторить судьбу мадам Бартеневой и прочих, доживающих свой век во фрейлинском коридоре.

Она лукавила: мысли об отлучке от Двора и впрямь посещали её, но принесенная клятва верности государыне пересиливала любое желание оставить должность фрейлины. Хотя, если продолжать играть выданную Борисом Петровичем роль, ей придется это сделать в скором времени, пусть и против собственной воли.

– Не думаю, что ты бы сделала это раньше рождения детей, – отозвалась Ирина, не отрываясь от рукоделия. Голос её ничуть не дрогнул, вопреки опасениям Катерины, не решающейся затронуть столь болезненные темы, но вынужденной это сделать.

– Возможно, это не за горами, – губы изогнулись в бесцветной улыбке – похоже, что мысль о детях была куда более нежеланной для нее, а не для сестры. Краем глаза она уловила, как нахмурилась Ирина.

– Ты ведь не хочешь сказать, – начала та и тут же была прервана тихим смехом Катерины:

– Господь с тобой! Но мы с Дмитрием уже не раз говорили об этом, и, если Всевышний будет милостив, я смогу подарить ему наследника в первый год после брака. А еще, – она вдруг посерьезнела, отворачиваясь к окну, – мы бы хотели взять ребенка из приюта.

– К чему это?

Недоумение в вопросе даже не скрывалось, что в какой-то мере было ожидаемо: обычно на усыновление решались лишь в случае невозможности иметь своего, да и не каждый был готов любить чужую кровь, особенно среди дворян, радеющих за передачу титула только родным детям. Однако для Катерины это не имело значения: они уже давно с Дмитрием решили, что она не станет рожать больше трех раз, поскольку это могло бы подвергнуть её здоровье и жизнь серьезной опасности, а большую семью хотели оба. И просто сердце её сжималось всякий раз, стоило ей увидеть приютских малышей, которым, возможно, никогда не доведется получить хоть крохи истинной родительской любви.

– Помнишь, мы мечтали, что наши дома будут заполнены детским смехом? – выводя узоры на холодном стекле, вопросом на вопрос ответила Катерина. – Что обязательно воспримем от купели первенцев друг друга? Что наши дети будут расти рядом, не разлучаясь, как мы когда-то?

Со стороны сестры раздался лишь тихий вздох. Внутри все скрутило узлом; она нарочно резала по живому, ненавидя себя за это.

– Пустые мечты.

Фраза эхом раздробилась в голове. Отчего-то сердце соглашалось с ней.

– Глупости! – с напускным весельем заявила Катерина. – Я уговорю Дмитрия перебраться сюда, в Германию, – пожав плечами, словно бы это уже был вопрос решенный, она сложила руки на груди, – и тебе придется возиться с племянниками. Вот только есть одно препятствие.

– Излишняя преданность графа короне? – с легким оттенком иронии осведомилась Ирина.

Катерина на это лишь закатила глаза, смеясь: не признать правоту сестры было сложно. Но сейчас она хотела говорить совсем о другом.

– Мы обещались выходить замуж по старшинству.

– Тебя больше не должно заботить это обещание, – обронила Ирина, вновь будто забираясь в ледяной панцирь: таким холодом повеяло от её фигуры.

– Клятвы, данные перед образами, нарушать нельзя, – покачала головой Катерина, в упор смотря на сестру. – Не по такой незначительной причине.

– Незначительной? – горечь и злость, пропитавшие одно-единственное слово, могли бы убить за считанные секунды, будь они ядом. – Я теперь абсолютная калека, Катя, ты это понимаешь? – возвращая сестре её пристальный взгляд, медленно произнесла Ирина.

К чести Катерины, минутную борьбу она выдержала, не опустив глаз и даже не изменившись в лице.

– Только это ничуть не смутило барона.

– С чего ты взяла? – теперь уже фразы были облачены в покрывало горечи и усталости; дышать стало легче.

– Я говорила с ним.

Не было слышно даже дыхания – в спальне повисла тяжелым пологом тишина. Четыре простых слова остановили время и, казалось, обратили все в ничто. Ирина все так же смотрела на сестру, но теперь каким-то беспомощным взглядом, в котором сложно было явно определить хоть одну эмоцию, но, по крайней мере, там не читалось ненависти – это уже дарило определенную надежду.

– Зачем?.. – почти одними губами, тише, чем шелест листьев при слабом ветре.

Катерина сглотнула, прежде чем объясниться:

– Он испытывает к тебе сильные чувства. Маменька рассказала мне, что он пытался добиться свидания с тобой еще в первые дни после… той трагедии, – она невольно начала прокручивать помолвочное кольцо на пальце, – но только увидев его на второй день своего приезда я поняла, что им двигало. Если бы он мог, он бы занял твое место. Его страдания не меньше твоих: отдать кому-то свое сердце – то же, что и остаться без ног или рук, только во сто крат хуже. Не мне судить тебя, не мне говорить тебе, как жить – это тебе стоит давать советы нам с Ольгой. Но ты не представляешь, каким счастьем тебя одарил Всевышний – ты любима, и любима искренне и горячо. Возможно, так, как больше никогда не будешь. Не отталкивай его, – уже почти шепотом попросила Катерина, обхватывая себя руками, – позволь вам обоим шанс.

Все то время, что сестра медленно, словно выискивая каждое слово в океанской пучине, говорила, Ирина не сводила с нее глаз. И не от того, что именно слетало с этих сухих губ – за фразами, обращенными к ней, крылось что-то еще. Болезненное. Убивающее. И эти худощавые пальцы, которые с такой легкостью поворачивали грозящееся упасть кольцо, выдавали внутреннюю тревогу.

«…отдать кому-то свое сердце – то же, что и остаться без ног или рук…»

– Кому отдала свое сердце ты?

Вопрос слетел с бескровных губ еще до того, как прозвучал в голове. Судорожный вздох стал негласным подтверждением – читать сестру между строк она не разучилась. Осознавая, что ответа не получит (да и едва ли она его ждала, в действительности не намеренная вслух спрашивать об этом), Ирина бросила взгляд на едва мерцающий прозрачный камень на золотом ободке: кольцо, что так и не сняла.

Не надеялась на что-то – просто пыталась сберечь это единственное воспоминание о несбывшемся, потерянных мечтах и улыбках. Ночами прижимала к израненным губам и чувствовала соленый вкус собственных слез на идеально ограненном бриллианте. Молила, чтобы барон не потребовал обратно кольцо, хоть и понимала – он имеет полное право. Прочие подарки едва ли её интересовали, но в этом украшении будто собралось все дорогое сердцу, что хотелось сохранить, какую бы боль оно ни причиняло.

Радужный перелив перетек с одной грани на другую, стоило едва шевельнуть рукой.

Возвращая взгляд все так же смотрящей на нее сестре, Ирина разомкнула пересохшие губы:

– Я поговорю с ним.

***

Дания, Копенгаген, год 1864, сентябрь, 16.

С официальным объявлением о помолвке средней дочери датского короля и Наследника Российского Престола медлить не стали: королева Луиза, похоже, и впрямь имела отменный слух, поскольку уже в момент, когда Николай и Дагмар подошли к ней, на лице её сияла довольная улыбка. Спустя же несколько минут они уже принимали поздравления от королевской четы. Прогулка, как и ожидалось, была тут же завершена, а по прибытию во дворец королева спешно начала отдавать распоряжения по приготовлению праздничного обеда, после которого должен был состояться бал. Все делали в таком темпе, что Николай в очередной раз поразился какой-то одержимости будущей родственницы идеей о союзе Дании с Россией: дома бы торжество планировали недели две, тщательно следя за подготовкой каждой мелочи.

Впрочем, лучше ему пройти через все это сейчас и спокойно выдохнуть, нежели находиться в состоянии бесконечного ожидания чего-то. Пусть уж эта пара недель, что ему предстоит прожить в Фреденсборге, будет тихой.

Даже не верилось, что главная цель, с которой он был отправлен в европейский вояж, достигнута, и теперь он может, после недолгого визита в Италию, всерьез думать о возвращении на родину. При одной только мысли об этом все внутри охватывал трепет – еще немного, и перед его глазами вновь замелькают дорогие сердцу пейзажи.

Не то чтобы ему не нравилась Европа – в ней было свое очарование, бесспорно, – но никогда бы он не пожелал надолго оставить Россию.

На миг подумалось, что ему несказанно повезло родиться не принцессой, которая совсем не вольна выбирать, какая страна станет ей домом: все царские дочери переходили в Европейские Дома, и лишь в редких случаях кто-то из иностранных принцев соглашался перейти в православие и в семью супруги. Так когда-то сделал герцог Лейхтенбергский, муж Марии Николаевны, до самой смерти проживший в России. Но большинство же считало это недопустимым. Мнением принцесс же никто не интересовался: если родители решили вопрос обручения, смена веры и отечества подразумевались априори.

Счастье, что Дагмар, похоже, не испытывала от этого никаких неудобств: они сумели урвать еще несколько минут до того как разойтись, чтобы после встретиться уже за торжественным обедом на несколько десятков гостей, и во время этого недолгого разговора Николай не увидел в карих глазах ни капли страха за то, что ей придется проститься с домом. Пусть не навсегда – они наверняка будут наносить визиты в Копенгаген ежегодно или чуть реже, но все же, как сильно она должна была любить ему и верить, чтобы не мешкая дать согласие.

Хотелось преклонить пред ней колени. Обещать, хотя бы лишь себе, что ни одного дня в своей жизни, проведенной там, в далекой и чуждой для нее России, она не пожалеет, что солнечным сентябрьским днем приняла бриллиантовое кольцо.

И постараться эти минуты оставить в ее памяти как одни из самых счастливых.

Ему же самому куда больше радости доставил бы тихий семейный вечер, нежели это пышное (впрочем, по меркам Российского Двора – ничуть) праздненство, устроенное королевской четой за считанные часы. Подготовка явно велась еще до его приезда, поскольку даже собрать столько высоких гостей было делом не одного дня. Расположившаяся подле него Дагмар столь явно отличалась от себя утренней, пребывая в напряжении: это читалось и в идеально ровной осанке, и в почти не вздымающейся груди. Спущенная линия декольте белого бального платья подчеркивала острые плечи, что делало её еще более беззащитной. Спускаясь на ключицы, тонкую шею обнимало жемчужное ожерелье в пять рядов: абсолютная простота и безупречный вкус Марии Александровны, передавшей через сына подарок для невестки. Для юной принцессы подобное украшение было куда уместнее тяжелых крупных бриллиантов, но в то же время подчеркивало её новый высокий статус.

– Sire, le vin est aigre!** – раздавшийся посреди обеда голос Головачёва, находившегося в должности командира императорского «Штандарта», заставил цесаревича оцепенеть.

Украдкой скосив взгляд на Дмитрия Захаровича, торжественно поднявшего бокал с отменным шампанским, он понадеялся, что король Кристиан не услышит обращенной к нему фразы за общим шумом, вызванным разговорами приглашенных. Король и впрямь особого внимания на это не обратил, но если б этим дело окончилось: настойчивости повеселевшего Головачёва стоило позавидовать – он не преминул повторить на том же французском (если б знал датский, он непременно бы заговорил на нем):

– Le vin est aigre!

Мысленно застонав, Николай предпринял попытку одернуть адмирала, но тот явно не собирался сдаваться, и все знаки пропускал мимо, похоже, намереваясь добиться желаемой реакции и от короля, и от всех присутствующих. Частично ему это удалось: король Кристиан нахмурился, обернувшись в сторону Головачёва – его замечание, да еще и высказанное дважды, ничуть не обрадовало. Дагмар, сидящая подле Николая, недоуменно шепотом уточнила, почему тост такой странный и чем не угодило старому адмиралу шампанское. Предчувствуя конфуз, тот уже думал было подняться и принести извинения, но ситуацию разрешили без его участия.

Посветлевшее лицо короля, вдруг кивнувшего несколько раз и с улыбкой посмотревшего на молодых, вызвало еще один внутренний стон у Николая. Со всех сторон полетели и русские «Горько!», и французские «est aigre», и даже немецкие и датские «er bitter». Под несколькими десятками пар ожидающих глаз цесаревичу пришлось встать из-за стола и жестом попросить подняться принцессу, с тем же непониманием взирающую на него.

– Это русский обычай, – почти беззвучно проговорил он, едва ощутимо дотрагиваясь ладонью до её лица. – Считайте репетицией перед свадьбой – там этот тост прозвучит не раз, – усмехнувшись, Николай осторожно сократил расстояние между их лицами.

Ошеломленно расширившиеся глаза Дагмар все сказали за нее: она даже не могла слова вымолвить – лишь настороженно наблюдала, словно бы со стороны, как все уменьшается и без того несущественная дистанция. Даже дышать, казалось, прекратила, пребывая в оцепенении.

Невинное и легкое прикосновение губ к губам полностью привело её мысли в смятение: о поцелуе она грезила еще с момента, когда впервые осознала свою влюбленность в русского принца, пусть и это ввергало её в крайнее смущение. Но одно дело – мечтать, что это когда-то случится в романтичной, уединенной обстановке, возможно, даже будто бы неожиданно для них, а другое – публично демонстрировать чувства, будучи под прицелом более чем сотни внимательных глаз. Утренний она едва ли считала: то было какое-то помутнение рассудка, одурманенного радостью.

Сейчас – главенствовал страх.

Все произошло за секунды, а для нее это была вечность, наполненная пустотой: сердце пробило грудную клетку, в ушах шумела кровь, а все ощущения просто пропали. Она даже не поняла, когда непонятные выкрики сменились довольным гулом и аплодисментами, когда её ноги подогнулись и вслед за женихом она села на свое место. Даже то, что он несколько раз позвал её по имени, а она продолжала смотреть на него в упор невидящим взглядом, Дагмар осознала лишь спустя какое-то время.

И, вспыхнув, тут же опустила глаза к нетронутому бокалу, где один за другим исчезали мелкие пузыри.

Её состояние не укрылось от Николая, все сильнее убеждающегося, что затея Головачёва была крайне глупой: будто бы тот не видел, как скромна датская принцесса. Они ведь даже наедине не оставили уважительного обращения друг к другу, а уж говорить о публичном выражении чувств и вовсе не стоило – слишком рано.

Всматриваясь в бледное лицо невесты, цесаревич непроизвольно излишне сжимал вилку в руке: аппетит пропал полностью.

– Вам дурно, Дагмар?

Вздрогнув, та мотнула головой, не поднимая глаз.

– Простите, я…

– Не стоит, – Николай дотронулся свободной рукой до её острого локтя, – это мне следует просить прощения за Головачёва: не знал, что он так любит русские обычаи. Не тревожьтесь, второй раз на обручении этого не происходит.

– Я не тревожусь, – так же тихо, но уже вроде бы не дрожащим голосом отозвалась Дагмар, – просто… все случилось слишком внезапно. Не берите в голову, – тут же добавила она, наконец оборачиваясь и слабо улыбаясь с привычным весельем, – мне даже понравился ваш обычай.

К лицу её вернулся прежний румянец, и уголки губ Николая приподнялись в ответ. Стало легче дышать.

– Желаете повторить? – лукаво осведомился он, нарочито потянувшись к бокалу и окидывая оценивающим взглядом гостей поблизости, словно решая, кому подать эту идею.

Дагмар тихо рассмеялась, прикрывая губы ладонью левой руки.

К их общей радости, до конца обеда никто больше о русских традициях не вспоминал, и, выводя невесту на вальс, дабы открыть бал, Николай возносил благодарность Создателю за то, что этот утомительный день подходит к концу. Вскоре отгремят фейерверки, которые, казалось, сегодня вспыхнули в каждом уголке Копенгагена, Фреденсборгский дворец погрузится в сон, и для него начнется отсчет до самого долгожданного момента. Возвращения домой.

Внутри все вновь заполнилось каким-то сладостным чувством предстоящей радости и умиротворения.

А еще он был счастлив и одновременно рад тому, что до дня их браковенчания – целый год. Дагмар было всего шестнадцать. Как и его покойный дед когда-то, он был вынужден ждать, но это ожидание не было ему в тягость. Потому что оное дарило возможность собраться с силами.

И полюбить принцессу так, как она того заслуживала.*

***

Дания, Копенгаген, год 1864, сентябрь, 24.

«Всякий любит своё отечество, но мы, русские, любим его по-своему, теплее и глубже, потому что с этим связано высоко религиозное чувство, которого нет у иностранцев и которым мы справедливо гордимся. Пока будет в России это чувство к Родине, мы будем сильны. Я буду счастлив, если передам моей будущей жене эту любовь к России, которая так укоренилась в нашем семействе и которая составляет залог нашего счастья, силы и могущества».

Если письмо отцу составить было не так трудно – в конце концов, он исполнил возложенное на него поручение, – да и матери хватит этих же строк (после он в подробностях все ей расскажет, ведь возвращение в Дармштадт не за горами), то брату… Саше всегда было сложно лгать, даже через бумагу. Полученные пятью днями ранее несколько торопливо набросанных строк заставляли сжиматься сердце и за то, что брата не было рядом в день обручения, и за то, что тот начинал чувствовать одиночество. Это было неизбежно – Николаю однажды пришлось бы жениться, и это против его воли изменило бы его отношения со всеми: появление собственной семьи не могло пройти бесследно. Однако все произошло слишком рано, особенно для Саши. Быть может, стоило сначала пригласить Дагмар в Россию, дать ей возможность привыкнуть к Российскому Двору, познакомить со всеми, а уже после заговорить об официальном объявлении помолвки.

Взгляд вновь упал на ровные буквы – несмотря на явную спешку и явную грусть, владевшую отправителем, почерк был абсолютно разборчив: то ли привычка Саши прилежно вести дневник была тому виной, то ли что иное, но в каллиграфии он всегда отличался крайне положительно.

«Душка Никса, поздравляю тебя от всей души и твою милую невесту, хотя, к сожалению, её не знаю. Мама и Папа так счастливы и довольны. Теперь ты меня совсем забудешь, но я всё-таки надеюсь, что иногда ты будешь вспоминать о твоём старом и верном друге Саше!..»

Пожалуй, с самого момента его отъезда из России писать брату стало почти невозможно: он еще не помнил ни одного письма, давшегося легко, и в большинстве своем из-за нежелания что-либо утаивать, но в то же время – из-за отсутствия намерений усложнять и без того тяжелую для них обоих разлуку. В глаза вновь бросилось столь ясно выражающее и его, и Сашины мысли «Мама и Папа так счастливы и довольны». Безусловно. Их радость и радость датской королевской семьи едва ли могла предаться сомнению.

Его же собственные чувства – скорее облегчение и только. Словно он нашел маяк во время шторма: еще не берег и не родной дом, но уже надежда на спасение.

Дагмар была тем, за что ему следовало возблагодарить Творца: лучшей супруги среди иностранных принцесс ему не сыскать.

И будто отвечая его мыслям, дверь в кабинет, где он устроился сразу после ужина, чтобы написать родителям и просто побыть в тишине, скрипнула. Последовавший за этим шорох юбок и тихие, неуверенные шаги, убедили его в том, что визит нанесла именно невеста, а не её невыносимая матушка или кто еще.

Николай спешно свернул письмо брата и поднялся навстречу, чтобы безмолвно предложить принцессе кушетку и после занять место рядом с ней.

– Мы снова расстаемся? – вопрос вряд ли требовал ответа – Дагмар и без того знала, что Николай не может оставаться в Копенгагене вечно, а она не имеет прав сопровождать его в путешествии, но все же слова, полные грусти, сорвались с её губ.

Накрыв её маленькие ладони своими, цесаревич едва заметно кивнул, задумчиво рассматривая их сомкнутые руки.

– Это не навсегда, – ободряюще улыбнувшись невесте, он сжал её хрупкие пальцы, ощущая острые грани крупного бриллианта в подаренном кольце. – Я надеюсь вскоре вернуться в Россию, и имею смелость ожидать Вас там. Все же, до свадьбы еще многое нужно сделать. Полагаю, Вы бы хотели лично руководить подготовкой нашего дворца?

Карие глаза загорелись восхищением, которое то и дело грозилось сместить неподдельное удивление: в такие минуты Дагмар становилась сущим ребенком.

– Вы не шутите?

– К чему мне это? – пожал плечами Николай, продолжая улыбаться. – До коронации нам предоставят Александровский дворец – там раньше жили мои родители, когда на престоле находился an-papa, но сначала необходимо поменять убранство комнат, да и проверить, все ли в порядке: им уже давно никто почти не пользовался.

– А после коронации?

– А после в нашем распоряжении будет Зимний, – возвестил цесаревич, наблюдая недоумение на лице невесты: она знала о сезонной смене царских резиденций (все же, и датская семья не все время проводила в Фреденсборге), но об отдельном дворце до коронации, которая, к тому же, вряд ли должна была свершиться в ближайшую пару лет, отчего-то совсем не подумала. В сущности, это было разумно, хотя вряд ли дворец российских правителей так мал, что престолонаследник с семьей не может жить там же.

– Он больше Фреденсборга? – почему-то осведомилась Дагмар, словно бы ей и впрямь было важно, как изменятся условия её жизни, когда она окажется в незнакомой России, призванной стать её новым домом.

Цесаревич, похоже, задумался: высокий лоб прочертила горизонтальная складка, впрочем, быстро исчезнувшая.

– Намного, – он кивнул. – Вы навернякабудете блуждать первые недели – даже фрейлинам в вину не ставят опоздание на первое дежурство. Но Зимний от Фреденсборга больше отличает убранство – он строился для Императрицы Елизаветы, а она любила французскую роскошь во всем.

– Дворец – лицо правителя, а лицо правителя – лицо всей страны? – понимающе протянула Дагмар, переводя взгляд на тлеющие в камине угли.

Едва слышный смешок, прозвучавший справа, говорил о том, что Николай тоже подвергает это утверждение сомнению: растратить казну на богатое убранство, оставив голодать сотни тысяч людей – дело нехитрое. Пока правитель слепнет от золота, подданные убивают друг друга за медную монету.

– К счастью, лицо у правителя всего одно – главный дворец. Прочие обставлены не так помпезно – туда без конца послы не наведываются, потому, если мишура Зимнего Вам наскучит, мы всегда сможем укрыться в тихом Царскосельском.

– Как жаль, что мы не сможем там оставаться и после коронации, – вздохнула принцесса, и до того искренне, что цесаревич с интересом склонил голову:

– Вы ведь еще не посетили Зимний. Быть может, он Вам придется по сердцу так сильно, что Вы не пожелаете его оставлять.

– Я чувствую, что Вам во сто крат дороже Царскосельский. Значит, и я смогу полюбить его так же, – просто отозвалась она, все так же смотря на камин, обложенный темным мрамором; но после короткого молчания, вдруг, добавила: – Впрочем, для меня не имеет значения, где жить, пока рядом с Вами.

Грудь неприятно сдавило от нового откровения: не вызывающего удивления, но загоняющего новую тонкую иглу в сердце. Пришлось совершить над собой усилие и, с той же улыбкой, шутливо осведомиться:

– Так можно доверить дворцовые работы кому-то другому, раз Вас устроит любой вариант? Тогда, думаю, бальный зал можно сделать местом демонстрации охотничьих трофеев: оставим балы родителям, а мы с Сашей давно уже думали, что нужно где-то выставлять все эти головы и туши.

Возмущенно ахнув, Дагмар воззрилась на него с неприкрытым неудовольствием, намереваясь отстаивать бальный зал до последнего, но встретившись с озорством в синих глазах, не сумела сдержать смеха, едва успев раскрыть веер перед лицом.

Остаток вечера протек между обсуждением будущих комнат и программы обучения, которое должна была принять Дагмар до венчания. Для чтения Закона Божия уже был вызван в Дармштадт близкий к царской семье протоиерей, а обязанности наставника по русскому языку и истории после недолгих споров (бесспорно, не всерьез – просто так забавно было наблюдать, как принцесса находит причины отказать тому или иному учителю, коих предлагал цесаревич) согласился на себя принять сам Николай.

Переполненные теплом минуты последних дней в Копенгагене в тот момент казались вечными и едва ли давали повод задуматься, что повториться им уже не суждено, и не только в Дании.

***

Германия, Карлсруэ, год 1864, сентябрь, 23.

Как проходила беседа между Ириной и бароном фон Стокмаром, не знала даже Марта Петровна, присутствовавшая в спальне дочери, как того требовали правила приличия, но не вслушивающаяся в разговор, поскольку считала это недопустимым. Сознаться, она бы даже оставила их наедине, если бы не нормы, которые надлежало соблюдать: в порядочности жениха Ирины ей сомневаться не приходилось, да и они были без минуты обвенчаны (если забыть о том, что стало причиной отмены уже назначенной свадьбы). Исход, впрочем, был тем, о котором так молилась и сама княгиня, и младшие дочери – после долгой, тихой и явно непростой для обоих беседы Ирина все же дала согласие на то, чтобы не рушить все ранее свершенные договоренности.

Венчание провели там же, в имении Надежды Илларионовны, ввиду болезни невесты. Ирина было предложила отсрочить, говоря о том, что все это не к спеху, а после, быть может, она встанет на ноги – все же, врачи уверяли, что при переломе поясничного отдела шансы на восстановление куда как выше, чем если бы был затронут шейный. Однако жених настоял на как можно более скорой свадьбе, объяснив это тем, что после церемонии намерен заняться поиском хорошего медика, и, соответственно, если потребуется (а вероятность крайне высока), вопросом срочного переезда. Ранее подразумевалось, что Ирина станет жить в Кобурге, в родовом замке фон Стокмаров, теперь же стало ясно, что ближайшие месяцы она явно проведет где-то в Европе, на лечении. Настойчивость барона в этом вопросе не поддавалась сомнению.

На протяжении всей церемонии он находился у постели невесты, стоя на коленях: так создавалась иллюзия их равенства. Венцы над головами держали Ольга и двадцатидевятилетний Карл Август – младший брат жениха, прибывший рано утром. До того была надежда, что сюда приедет Петр, но ответ на посланное во Флоренцию письмо не пришел – по всей видимости, он отлучился по службе, и посыльному его местопребывание было неизвестно.

Смотря на крепко сжимающую в худощавых пальцах свечу Ирину, Катерина, стоящая подле Дмитрия в отдалении от молодых, не могла не заметить, как же отличался этот момент от того, что они задумывали в раннем детстве. Маменька, тетушка, Елизавета Христофоровна, свидетели и отец Иоанн – вот и все присутствующие в небольшой светлой спальне, совсем не предназначенной для свершения духовных таинств. После их ждет лишь торжественный ужин, к которому жених и невеста спуститься не смогут, и совсем никакого бала, о коем когда-то грезила Ирина. Никаких гостей – здесь, в чужой Германии почти не было близких знакомых, которых хотелось бы видеть, да и в нынешнем состоянии ей совсем не хотелось показываться кому-либо. Разве что в платье удалось после долгих уговоров облачить совсем не радостную невесту – чтоб старания портнихи зря не пропали.

Сторонний человек бы решил, что венчание проходит по принуждению, и наверняка со стороны жениха – на его лице умиротворение, когда невеста бледна и будто бы полностью безжизненна. Но Катерина знала – если бы сестра совсем не желала этой свадьбы, она бы не дала согласия: в конце концов, теперь, пережившую такую трагедию, её бы не стала насильно отправлять под венец даже маменька.

Просто Ирина все еще полагала, что её нездоровье – до конца дней, а жена-калека, особенно еще не родившая детей, да и для мужа, которому едва ли больше сорока – что камень могильный на шею.

Барон явно так не думал.

Когда отец Иоанн, отняв взгляд от Священного Писания, обратился к жениху, тот словно чудом дождался возможности дать ответ. В его «Имам, Честный Отче» не было ни капли лжи, и отчего-то внутри Катерины все скручивалось узлами. Если бы не та трагедия, она и Дмитрий бы тоже уже ответствовали перед иконами, и над ними бы пели великую Ектинию. И точно с такой же любовью смотрел бы на нее Дмитрий, говоря, что не обещался иной невесте.

Но все уничтожили чужие планы. Быть может, даже раньше, чем она прочла злополучное письмо.

Диакон затянул «Миром Господу помолимся», и Катерина потерявшими чувствительность пальцами осенила себя крестным знамением, прикрывая глаза. Будто камень с души упал – за судьбу сестры она теперь может быть покойна. Да и мысли о собственной эти несколько недель здесь, в Германии, вдали от Бориса Петровича, её не терзали. Обманчивое затишье: наверняка у старого князя и тут есть свои люди, которые следят за ней, доносят ему каждый её шаг, но хотя бы пока он не трогает её (если не вспоминать недавнее письмо на подушке), и то уже благо. Хотя терпение его должно быть на исходе, и излишне задерживаться не стоит. Тем более что он должен будет вскоре прознать про случившуюся свадьбу, и потому пора прощаться с родными. Если ей удастся достойно сыграть свою роль, она свидится с маменькой и Ольгой уже к Рождеству, а потому расставание оплакивать нет нужды.

Если же нет… либо она раньше с ними воссоединится и уже навсегда, либо встретится с папенькой. На небесах.

***

После ужина, что проходил достаточно тихо – все же, не так много гостей, да и виновники торжества за столом не присутствуют, Катерина изъявила желание найти себе книгу для вечернего чтения, а Дмитрий, заметив её безмолвный жест, вызвался составить компанию. Они еще по окончании церемонии условились побеседовать, когда представится возможность, но сначала думали выйти в сад, однако позже решение переменилось – кто знает, где может скрываться поверенный старого князя.

В тишине так редко принимающей визитеров большой двухэтажной библиотеки, что была драгоценностью почившего хозяина имения, тоже нельзя было иметь уверенности в абсолютной приватности разговора, однако здесь скрыться от чужих ушей и глаз все же куда проще. Отрезанные от внешнего мира медленно закрывшейся дверью, оказавшиеся в коконе пустоты и ожидания, они с минуту будто в темных силуэтах стеллажей и дрожащих огоньках свечей искали нечто.

Спасение.

Дмитрий знал, о чем пойдет разговор.

Катерина сотни раз прокрутила возможный диалог в сознании.

И оба как-то глупо еще надеялись – все обойдется.

– Я сделаю то, чего требует Борис Петрович, – на выдохе, словно с головой уходя в воду, сообщила она, закрывая веер. Пальцы нащупали изящный вензель уже по какой-то привычке, ставшей до дрожи естественной: найти силы, найти смелость, найти ответы.

В библиотеке, и без того едва ли потревоженной посторонними звуками, повисла оглушающая тишина; можно было даже разобрать, как за стенами усадьбы старший садовник отчитывает своего помощника. Наверное, снова по незнанию залил какие-то цветы. И неровно вырывающееся из груди дыхание тоже внезапно стало слишком громким. Хотя вряд ли громче взорвавшихся между ними слов, кажется, оставивших шрамы на теле и ослепивших этой горячей волной.

Едва успевший подойти к не зажженному камину, чтобы запалить огонь в оном, Дмитрий застыл; идеально ровная спина сейчас была тверже мрамора, в голове – пустота что в том же камне. Хотелось бы смотреть на изящные барельефы, так малодушно, но от него все требовало обернуться.

И увидеть, как натянулась холодная белая лайка на сжимающих дорогой веер пальцах; как почти не вздымается грудь без дыхания; как стянуты в ниточку маленькие губы.

– Ты готова поступиться своей честью ради Империи? – во взгляде жениха было то ли явное неверие, то ли неодобрение, то ли сожаление. Катерина на миг прикрыла глаза, прежде чем твердо и бесстрастно посмотреть на него в ответ:

– Когда-то ты инсценировал свою смерть, повинуясь чувству долга и своей присяге. Я тоже однажды поклялась в верности, и не смею нарушить слово.

Дмитрий едва заметно поморщился – к тому случаю ему бы не хотелось возвращаться, пусть он и понимал, что так просто это из памяти не изотрется.

– Бьешь моим же оружием? – усмешка вышла с привкусом горечи.

Катерина качнула головой, опровергая, но в глазах её, спешно отведенных, промелькнула старая боль:

– Я не имела такого намерения. Но вспомнив о том своем решении, ты поймешь, почему я приняла свое.

Не требовалось проводить долгих бесед и расспросов, чтобы понять: каждый из них был верен принципам и клятвам, принесенным однажды. В том было их родство и их проблема. Ни один не желал отступиться. И от другого не ждал подобной перемены, поскольку чувствовал бы за собой вину в том. Все было так гротескно драматично, что просто глупо.

– У меня нет сомнений – ты знаешь, что делаешь.

Тихие, уверенные слова заставили Катерину невольно с болезненной благодарностью прикрыть глаза, склоняя голову. Она догадывалась, чего они стоили жениху. И она не была достойна всего этого.

– Но мне нужен твой совет, – увидев, как по лицу Дмитрия пробежала тень, она, не мешкая, заговорила вновь: – Мне нужно добиться встречи с Борисом Петровичем после отыгранной роли. И сделать так, чтобы для него и всего представления эта встреча стала последней.

Лицо Дмитрия омрачилось пуще: он не мог взять в толк, что задумала невеста, и то ли он предполагает. Он знал её вплоть до самых сокровенных тайн, которыми она делилась с ним, будучи ребенком, а потому не имел сомнений – Катерина никогда бы не осмелилась пойти против заповедей Творца. Особенно – отнять чужую жизнь. Но этот тяжелый взгляд и судорожно сжатый веер говорили о том, что она дошла до самого края, за которым разверзлась бездна Ада. Легкий порыв ветра – и падет в самые глубины.

А он клялся, что ей никогда не придется ступить в пропасть.

– Он давал тебе четкие указания?

От этого вопроса Катерина невольно отвела взгляд: смешно – идеи принадлежат Борису Петровичу, а дурно при одной мысли о них ей. Даже при том, что она не намеревалась им потворствовать и искренне надеялась, что все не зайдет настолько далеко. Даже озвучить все это казалось кощунством.

– Он настаивает, чтобы я родила цесаревичу наследника, – севшим голосом произнесла она. – Он делает ставку на его благородство: даже в случае свершившейся свадьбы с Дагмар первенец будет моим, что дает мне – впрочем, скорее Борису Петровичу – преимущества. И если что-то случится с принцессой до того, как она станет матерью – а у меня нет сомнений, что так оно и будет, её место должна буду занять я.

– Как-то все слишком гладко в фантазиях князя Остроженского, – заметил Дмитрий абсолютно бесстрастным тоном, словно бы не его невесте прочили роль матери и супруги рядом с другим человеком; впрочем, это было обусловлено лишь желанием с холодной головой разрешить очередную абсурдную ситуацию. – Во-первых, кто может поручиться, что у тебя будет сын?

– Борис Петрович, – в усмешке прозвучала злая ирония. – Он, конечно, хотел бы истинных прав на престол, но если я рожу дочь, он подменит ребенка. А если вовсе окажусь неспособна к деторождению, принудит ходить, подвязав к животу подушку, а потом украдет у кого-нибудь младенца. В создании фальшивых историй он уже поднаторел.

Она и сама в момент, когда старый князь расписывал перед ней все перспективы, не единожды усомнилась в реальности задуманной авантюры: можно было поверить в это пару веков назад, когда положение Романовых действительно было крайне шатким и достойных наследников не оставалось, отчего корона меняла владельцев излишне часто. Но уже после Императора Павла по мужской линии трон стало возможным передать не одному и не двум кандидатам, если основной внезапно не сможет исполнить возложенную на него задачу. Однако, по всей видимости, это Бориса Петровича волновало мало, и он успел рассмотреть несколько альтернативных ходов.

Хотя они не делали его затею в глазах Катерины более жизнеспособной. И уже тем более – здравой.

– Положим, – кивнув, Дмитрий принял это объяснение и продолжил: – Но не разумнее ли Императору будет найти для сына новую невесту из европейских принцесс? Не припомню, чтобы за последнее столетие был официально признан хоть один царский бастард, особенно с правами на престол.

– Императору – да, – в том, что Александр не допустит такого мезальянса, даже сомневаться не приходилось: она бы скорее поверила в милосердие государыни, которая бы оставила запятнавшую свою честь фрейлину с незаконнорожденным ребенком при Дворе, да еще и оставила бы ей жалование и высокую должность. – Но если к тому моменту цесаревич сам займет престол, вряд ли кто-то сможет оспорить его собственное решение.

– Кроме десятка министров и прочих сановников, – хмыкнул Дмитрий, все еще пытаясь понять, остались ли крупицы разума у князя Остроженского, или им полностью завладели невыполнимые желания. – И если ты по требованию князя Остроженского должна родить раньше принцессы, он намерен увидеть смену Императора уже в будущем году?

– Когда он говорил об ожидании, я надеялась, что это будет долгий срок, – Катерина кивнула, поднимаясь с кушетки и медленно проходя вдоль стеллажа с ровными рядами дорогих изданий. – Возможно, виной тому официальное объявление помолвки цесаревича.

Она сняла с полки какой-то томик, на проверку оказавшийся Шекспиром.

– Ты знаешь?

Осведомленность невесты для Дмитрия стала сюрпризом: громко объявляли об этом событии только в Дании и в России, а в Германии как-то не было причин на каждом шагу кричать о свершившемся. Корреспонденцию здесь получала в основном Надежда Илларионовна, которая редко делилась известиями со своими гостями, а сама Катерина как-то не проявляла интереса к тому, что творилось вокруг – визит в Карлсруэ стал в некотором роде побегом, и меньше всего ей хотелось что-то слышать об окружающем мире. Цесаревич тоже вряд ли бы написал ей об этом: Дмитрий не мог утверждать, что знает его достаточно хорошо, но если они ранее не обменивались письмами, сейчас, по такому поводу, начинать было бы в высшей степени… жестоко.

– Ольга сказала, – кивнула Катерина, отстраненно пролистывая желтые страницы с острыми линиями английских слов.

Напряженный взгляд, которым Дмитрий одарил невесту, остался ей незамеченным: едва ли сейчас она желала думать о том известии. Тем более что уже давно себя убедила – пусты ее переживания, напрасны. Так должно было случиться, и она станет одной из первых, кто принесет поздравления молодым в России. Если все не рухнет из-за замыслов князя Остроженского раньше.

– Свадьба случится будущей осенью. Есть почти год.

Понимающе кивнув, Катерина задержала взгляд внизу страницы, предвещающей конец первого акта. Она не хуже жениха осознавала, что время утекает сквозь пальцы.

– Борис Петрович будет ждать хороших новостей уже к Рождеству.

«Что делаю – сама не понимаю: я не уму, а лишь глазам внимаю…»**

Если суждено ей волей Создателя положить свою жизнь на защиту царской семьи и своих близких, отказавшись от личного счастья – так тому и быть.

Комментарий к Глава шестая. И зовут тот праздник - разлукой

*Сир, вино горько! (фр.) // по материалам мемуаров графа Шереметева.

** У. Шекспир, Двенадцатая ночь, акт I.

========== Глава седьмая. Скажи, что же нас дальше ждет ==========

Германия, Дармштадт, год 1864, сентябрь, 29.

Деталь, что ускользала от её внимания невообразимо долго, вдруг стала такой очевидной и ясно режущей взгляд, словно кофейное пятно на кипенно-белом платье дебютантки.

Глафира.

Кухарка, которая, если верить маменьке, появилась в имении Голицыных незадолго до венчания родителей, ни под каким предлогом не согласилась оставить господ и отправилась с ними в Карлсруэ, согласившись на добровольную ссылку. Впрочем, семьи в России у нее не было – об отце с матерью никто ничего не знал, а мужа и детей не появилось, а потому покидала она не больше чем родную землю. Вряд ли это вызвало бы какие-то подозрения: вместе с Глафирой отбыло еще несколько слуг, и жертву каждого Голицыны приняли с благодарностью. Однако сейчас ум Катерины занимало отнюдь не то решение кухарки: память подбросила новую картинку – знакомое лицо в петербургском доме Бориса Петровича на Васильевском чуть более чем неделей позднее, когда она все же сбежала из Семёновского, чтобы попасть на аудиенцию к Императору.

Аудиенция завершилась сопровождением жандармов к новому месту ее пребывания, и там она столкнулась с Глафирой, которая и помогла ей дойти до спальни. Хотя более двадцати лет в кухарках у князя Остроженского ходила Ульяна. В тот момент Катерина ощущала столь предельное опустошение и усталость, граничащую с изнеможением, что едва ли могла идентифицировать лица, тем более слуг. А утром она уже и забыла о вчерашнем вечере, тем более что после она Глафиру не видела вплоть до получения шифра и следующего за этим переезда во дворец. В середине января прежняя кухарка скончалась и на её место замену уже искала сама Катерина, чтобы иметь своего человека в доме. Останься Глафира в России, этого бы не потребовалось – дядюшка бы мог принять её.

Потому, то вечернее столкновение можно было бы считать иллюзией, порожденной сном разума, и Катерина не вспомнила бы о нем – тем более что, лично посетив Карлсруэ, встретилась с Глафирой там, и кухарка со слезами встретила барышню, которую практически вырастила, – если бы не слова маменьки о том, что из прежних слуг с ней осталась лишь Дарина, получившая место четырьмя годами ранее.

Это был один из тех долгих рассказов обо всем, во время которого Марта Петровна осветила жизнь кухарки, к которой прикипела сердцем: оказалось, что Глафира повстречала здесь, в Карлсруэ, какого-то старого приятеля, а тот, как позже выяснилось, с юности еще питал к ней высокие чувства. Все выглядело, словно в каком романе: растрогавшаяся и давно мечтавшая о семье, Глафира дала согласие на брак и, едва ли не плача, упросила барыню дать ей расчет и отпустить обратно в Россию. Правда, она пообещалась как можно чаще навещать прежних хозяев (в тот момент у Катерины промелькнула мысль, что для частых поездок в Европу нужны немалые средства, а супруг Глафиры, со слов маменьки, не принадлежал к зажиточному слою) и обещание то сдержала. С момента своего отъезда, случившегося еще в начале января, она была в Карлсруэ более пяти раз.

Катерине не хотелось ни в чем подозревать старую кухарку, тем более что та никоим образом не походила на двойного агента, но разум искал хоть какие-то зацепки, и дотошно изучал каждую, сумевшую показаться неправильной, деталь.

Корзинку с отравленными профитролями весной в комнату Катерины и Сашеньки Жуковской принесла Лиза – молоденькая придворная служанка. После, на допросе у цесаревича, та созналась, что ей это послание передала какая-то женщина, по описанию (это Катерина сопоставила лишь сейчас) похожая на Глафиру. Безусловно, общие черты могли совпасть у каждого шестого петербуржца – мало ли невысоких женщин средних лет и небольшого достатка с темными глазами, седыми волосами и большим носом? Однако крупная родинка, упомянутая Лизой, точь в точь повторяла оную у кухарки Голицыных.

Как-то вдруг вспомнилось о том, что письма, отсылаемые маменьке, перехватывались кем-то из людей Бориса Петровича.

Против своей воли Катерина хмурилась и не могла выбросить из головы этих глупых предположений, тревожащих её столь сильно, что, прощаясь с Дмитрием, решившим сопровождать маменьку дальше на воды, она упросила его нанести визит в Карлсруэ через несколько дней снова и проследить за Глафирой после её собственного отъезда в Дармшадт.

Все это случилось двумя сутками ранее, и теперь Катерина взволнованно ожидала вестей от жениха. Даже обязанности, возложенные на нее государыней (всерьез удивленной прибытием фрейлины, обещавшейся вернуться лишь к ноябрю, после свадебного путешествия), ничуть не облегчали ситуацию, и внутреннее напряжение ни на грамм не спадало. Безусловно, если письмо и прибудет, то не раньше, чем в октябре, но даже так она продолжала формировать в сознании новые и новые предположения, не зная, как действовать дальше. До дрожи в руках и озноба по спине хотелось уже покончить со всем, что было связано с именем князя Остроженского.

И если брать во внимание его готовность тихо следить за племянницей до Рождества, особо не побуждая её ни к чему (это после, она была уверена, он вновь надавит на нее), как минимум все это время ей придется жить в состоянии ожидания нового удара. Как выманить Бориса Петровича и подтолкнуть к оплошности, она не предполагала. И потому была вынуждена для отвода глаз играть выданную ей роль.

Только каждое утро молилась об отсрочке, пусть и понимала, что замедлить время – не в её власти.

Расправляя цветы, поставленные в вазон по просьбе государыни, устроившейся с книгой в саду, Катерина не придала значения шагам, звук которых донесся из коридора. В тишине комнаты, лишенной живых душ, можно было отчетливо слышать все, что происходило за её стенами, да и сам замок Югенгейм не отличался тем утомляющим шумом, что был присущ Зимнему – эта загородная резиденция Гессен-Драмшадтской герцогской ветви принадлежала брату государыни, а он не славился любовью к помпезности и блеску. Отчасти Югенгейм имел родство с Царским Селом – такой же спокойный, уютный, с небольшим садиком, где птицы по утрам выводили свои трели, пробуждающие всех обителей замка. Несмотря на свою истинно немецкую аскетичность и мрачность, это место дарило отраду, и потому Катерина могла понять причины, побудившие Императрицу остановиться именно здесь, тем более сейчас, когда ей было в тягость находиться рядом с супругом в России, когда цесаревич отбыл в Европу.

– Катрин?

Голос за спиной прозвучал столь неожиданно, что рука дрогнула; тонкий длинный лист оказался смят под сжавшимися пальцами, липким соком пачкая бледную кожу. Подавив судорожный вздох, Катерина обернулась и, стараясь не пересекаться взглядом с вошедшим цесаревичем, опустилась в реверансе, придерживая юбки лишь одной рукой.

– Крайне интересный выбор маршрута свадебного путешествия, – приблизившись стремительно (на ум невольно пришло воспоминание последней встречи, когда он не мог и шага сделать без поддержки), Николай подал ей руку, чтобы в более теплом, чем это требовалось согласно этикету, приветствии запечатлеть на оной поцелуй.

Подняв голову, Катерина сумела даже изобразить на лице легкую, подобающую разговору улыбку:

– Преданность Дмитрия короне не оставила мне выбора – чудо, что венчание не прервали срочным вызовом к Императору для нового поручения. А что было делать мне в одиночестве? Вот и вернулась к своим обязанностям, – она беспечно пожала плечами, оглядываясь в поисках салфетки, которой можно было бы очистить пальцы. Ответ, мало имеющий общего с правдой, пришел на ум внезапно, но почему-то подумалось, что все это было не так далеко от действительности.

– Я ожидал, что граф оставит службу ради Вас сразу после свадьбы, – внимательно наблюдая за силящейся казаться невозмутимой и веселой княжной цесаревич искал хоть какие-то знаки, что подскажут – счастлива ли она.

Правильно ли все, что случилось.

– Мне слишком хорошо известны идеалы Дмитрия, чтобы мечтать о подобном.

В этой фразе уже не крылось ни капли шутки; ни доли лжи. Но все то же – спокойствие и легкая ирония: она смирилась, хоть и желала совсем другого.

– Он совсем не ценит счастья, которым обладает.

Поиски увенчались успехом: оттирая тонкой кремовой салфеткой липкие следы, Катерина с едва заметной горечью усмехнулась, возвращая внимание неотрывно смотрящему на нее Николаю.

Комкая в пальцах впитавшую сок ткань, она с минуту глядела ему в глаза, не зная, что ищет в них. Единственное, что было очевидно – болезненная необходимость уйти.

– Простите, Ваше Высочество, – теперь уже юбки удалось подхватить обеими руками, пусть и в одной из них была зажата грязная салфетка. – Мне нужно идти.

В конце концов, у нее еще оставались поручения государыни. Пусть и не срочные, но идеально подходящие на предлог для побега. Она еще была не готова надеть ту маску, что заботливо отполировал до блеска для нее князь Остроженский.

Попытке покинуть столовую воспрепятствовала ударившая в спину фраза:

– Позвольте увидеться с Вами вечером?

Отказ почти сорвался с разомкнувшихся губ, но силуэт прикованной к постели сестры, появившийся перед глазами, сбил дыхание в горле. Сглотнув, Катерина надавила на холодную ручку двери.

– Я буду в десять в библиотеке.

И выскользнула в коридор.

***

Когда с легким шелестом юбок простого платья (как же её радовали порядки Югенгейма!), лишенного этого набившего оскомину кринолина, Катерина вошла в полутемную библиотеку, едва освещенную десятком свечей в напольных канделябрах, каминные часы показали четверть одиннадцатого. Опоздание её было отнюдь не нарочным – она слишком задержалась с последним поручением государыни, а после, вспомнив, что близится оговоренное время, старалась успокоить гулко стучащее сердце: страх препятствовал возможности трезво мыслить и ровно дышать. И эта почти интимная обстановка, что царила здесь, в царстве высоких стеллажей и запаха вечности, которой были пропитаны старые страницы, вобравшие в себя мудрость прошлого, ничуть не делала её состояние легче. Она все еще металась между желанием посвятить в сложившуюся ситуацию цесаревича и не вовлекать его больше в собственные проблемы, к которым он не должен был иметь отношения – они поставили точку еще в начале лета. Так не стоило превращать оную в запятую.

Что было лучше для него – разочароваться в ней, приравняв к прочим придворным барышням, или вновь оказаться причастным к безумным авантюрам, которые могут отвлечь его от дел насущных?

– За прошедшие месяцы Вы научились лгать.

Обернувшись влево, откуда прозвучала холодная фраза, она увидела бесстрастно смотрящего на нее цесаревича, держащего в сложенных на груди руках какую-то книгу. Недоуменно приподняв брови, Катерина чуть склонила голову в вопросительном жесте.

– Простите?..

– Вы не вышли замуж. Так зачем утверждали днем обратное?

Сдержав облегченный вздох, она неспешно приблизилась к затепленному камину, не отводя глаз от пламени; стоящие рядом предметы отбрасывали мягкие тени, а подле создался ореол тепла, в котором хотелось утонуть.

– Я не утверждала, – оглянувшись через плечо, Катерина отметила, что Николай продолжает стоять, сокрытый тем же полумраком, даже не изменив позы. – Вы затронули тему моего свадебного путешествия – я лишь ответила шуткой, не став разубеждать Вас.

Сделав несколько шагов, чтобы опуститься в неглубокое кресло, придвинутое к камину – по всей видимости, хозяин замка любил здесь вечерами читать, наслаждаясь согревающими волнами, исходящими от живого огня, – Катерина продолжила, напоминая о разговоре, случившемся в начале сентября, а до того – летом:

– Или же Вы всерьез ожидали, что я отложила свадьбу до зимы?

– Я уже не знаю, какие из Ваших слов принимать за правду, – тем же ровным тоном произнес Николай. От его высокой фигуры, окутанной тьмой, скопившейся по углам, веяло обращающим все в лед холодом, и оттого еще сильнее хотелось протянуть руки к весело потрескивающему пламени. Катерина с трудом подавила сей порыв, вместо того чуть приподнять подбородок и уточнить:

– Вы назначили мне встречу для того, чтобы обличить во лжи? В таком случае считаю нашу беседу завершенной и осмелюсь откланяться.

Поднявшись на ноги и почти радуясь тому, что пытка, к которой она себя готовила с обеда, окончилась раньше предполагаемого срока, Катерина одарила цесаревича коротким книксеном и направилась к столь желанным дверям. Однако была остановлена за секунду до спасения, уже мелькнувшего в широкой щели. И окаменела, когда на локте почти невесомо сжались холодные пальцы.

Надежды, смеясь, раскололись и впились острыми краями в босые ноги.

– Простите, Катрин.

В двух словах, почти выдохнутых хрипло, было больше, чем в длинных монологах; достаточно для того, чтобы обернуться, всматриваясь в кажущиеся почти полночно-синими из-за нехватки света глаза в считанной паре десятков дюймов от её собственных.

Но не представлять, сколько за ними сокрыто.

Решимость, столь ясная для Николая ранее, здесь, в Дармштадте, вдруг поколебалась, стоило лишь вновь увидеть Катерину, которая по его предположениям должна была находиться в России, ведь она намеревалась на Покров выйти замуж.

Чувство к Дагмар, светлой, прелестной, до невозможного очаровательной, было ярким и живым, вспыхнувшим в одно мгновенье, но тут же с шипением стихающим перед глубоким и сильным чувством, что он испытывал к Катерине, родившимся вопреки его воле, укреплявшимся день ото дня. Это было эгоистично, не по законам Божьим и государственным, но он не желал — не мог — представить жизни без ее присутствия подле себя. Он должен был отпустить ее — ради них обоих — и только крепче сжимал узкую ладонь в своих пальцах, едва морщась, когда ненароком задевал шероховатые грани обручального кольца. Безмолвного напоминания о его свершившейся судьбе и её — уже давно решенной. А проклятое сердце выстукивало неровный ритм, требуя, моля, вынуждая что-то сказать, что-то сделать, что-то изменить.

Прося невозможного.

Хотя на миг это обратилось в реальность: когда от матери, обрадованной его приезду, узнал, что Катрин не вышла замуж. Мария Александровна не распространялась о причинах, да и он не допытывался – не желал демонстрировать интереса к жизни девушки, которая теперь уже должна была вновь стать для него не больше чем одной из фрейлин матери. Но все же разум терзал вопрос – что побудило Катрин вернуться ко Двору, вместо того, чтобы принимать поздравления и наслаждаться свадебным путешествием. Некстати вспомнились её слова в Потсдаме и взгляд, когда они находились в шаге от поцелуя: внутри провернулось острое лезвие вины, словно бы это он был виновен в её решении.

Хотелось надеяться, что это лишь отсрочка, а не отмена. Катрин не могла действовать столь опрометчиво. Потому что теперь себе глупых поступков не мог позволить и он – под закрытыми веками был выжжен образ датской принцессы, принявшей обручальное кольцо.

Он не имел права предать доверия Дагмар.

– О чем Вы хотели говорить? – тихий голос ворвался в его спутанные мысли; взгляд, устремленный в травянисто-зеленые глаза, обрел обычную четкость, и он вновь ясно увидел её лицо перед собой.

Отпустив её руку, что продолжал неосознанно удерживать, Николай жестом указал на кресло, что Катерина занимала парой минут ранее, предлагая ей вернуться туда. Она, бросив на него короткий настороженный взгляд, молча повиновалась, ожидая дальнейших действий, что не заставили себя ждать. На круглый столик с очаровательной золотой росписью по янтарной поверхности опустилась широкая вазочка с конфетами, после компанию ей составили высокие узкие фужеры с золотой каймой.

– Я думал поздравить Вас со свадьбой, – цесаревич усмехнулся, – и заодно выпытать все подробности, чтобы иметь представление о том, через что мне придется пройти.

– Стоит ли сравнить события абсолютно разной степени значимости? Ваша свадьба будет праздником для всей Империи, – в том же тоне осведомилась Катерина, наблюдая за тем, как бледные пальцы барабанили по темному стеклу бутылки.

– Ваша же несла для Вас смысл куда больший, чем может предположить вся Россия. Однако, Вы не вышли замуж и, стало быть, это шампанское потеряло свое предназначение.

– Но есть повод куда более важный, – парировала Катерина, едва улыбаясь. – Вы-то все же обручились. Или считаете это событие не тем, что достойно поздравлений?

– Поверьте, мне за глаза хватило тех возвышенных речей, что я получил в день обручения, – поморщился Николай, все же откупоривая бутылку и легким движением наполняя ожидающие этого фужеры.

Впрочем, поделиться всем, что произошло за время с момента их последней встречи, он был не против. В какой-то мере ему даже хотелось, чтобы Катрин узнала о Дагмар как можно больше, и чтобы он сам научился говорить о невесте с ней так же, как и с прочими собеседниками – демонстрируя собственное искреннее счастье, ведь в том лжи не было. Ему несказанно повезло. Он не хотел иной супруги из европейских принцесс кроме Дагмар.

– В таком случае, за что же мы пьем? – принимая предложенное шампанское и рассматривая игристые пузырьки в прозрачной жидкости, щекочущей нос, уточнила Катерина.

Николай, сверху вниз смотря на нее через такой же фужер, в котором уже почти осела шипящая пена, театрально-задумчиво цокнул языком.

– За встречу? – предложил он после короткого молчания и поймал насмешливый взгляд.

– Мы с Вами не виделись всего месяц, – оповестила его Катерина, – если каждую встречу мы станем отмечать так, это ни к чему хорошему не приведет.

– Вы о влиянии злоупотребления винами на организм или о чем-то другом? – насмешка в глазах и голосе цесаревича вызвала у нее смущение, которое, слава Создателю, благодаря полумраку не прослеживалось отчетливо.

– О том, что приличной и обрученной барышне не стоит так поздно пить наедине с мужчиной, не являющимся её женихом. Особенно когда вокруг немало любопытных глаз и ушей, а также открыты двери.

Широкая щель, что образовалась в момент, когда Катерина намеревалась уже покинуть библиотеку, так и осталась возможностью для каждого любопытного придворного узреть то, что происходило в библиотеке, тем более что здесь у дверей не стояло дежурных. Отчасти это облегчало ей задачу, но она думала сначала все же посвятить в опасную авантюру цесаревича. И, кроме того, их встречу должны были увидеть отнюдь не здесь.

С коротким «Резонно» Николай быстро пересек комнату; ударивший по ушам щелчок отсек шансы для случайных свидетелей найти пищу новым сплетням.

– Одним аргументом меньше, – возвестил цесаревич, улыбаясь; сдержать ответную улыбку было выше её сил.

Хотелось было сказать о нелюбви к шампанскому, но Катерина смолчала.

Хрустальные края с чистым звоном встретились, и под этот тонкий звук разбилось что-то внутри. Сладкое французское вино что яд: одного глотка хватило, чтобы ощутить близость смерти.

– Остальные аргументы веса не имеют, Вы полагаете? – это, наверное, прозвучало на грани с флиртом, но как-то вдруг интонация и вложенный смысл потеряли значение, и шампанское тут было совершенно не при чем – она даже не распробовала его вкуса в полной мере.

– То, что происходит за закрытыми дверьми – остается за ними, пока все не раскроет кто-либо из участников. Ни Вы, ни я посвящать других в свои тайны не намереваемся, ведь так? – Николай поддержал эту игру, медленно произнося каждое слово и пристально смотря в глаза напротив, лучащиеся лукавством.

К горлу подкатил ком: ей нужно было, чтобы происходящее предалось огласке. Дядюшка должен был узнать.

Фужер с едва пригубленным шампанским опустился на столик. Обручальное кольцо провернулось на пальце камнем внутрь, словно закрылось всевидящее око.

– А если тайна станет явью?

Вопрос прозвучал столь странно, что Николай смешался, силясь разобрать, чего в нем было больше – опасения или интереса. Одной короткой фразой он оказался сбит с толку, и выражение лица сидящей перед ним и даже не отводящей глаза Катерины разрешить дилемму не помогали. Поставив и свой фужер, он сощурился.

– Боюсь, что на фоне фантазий придворных сплетников это не станет привлекающей особое внимание новостью.

– Как отсюда можно дойти до Вашей спальни?

Короткий вопрос произвел эффект пушечного залпа прямо под окнами. Цесаревич ошеломленно моргнул, еще более запутавшись в собственных догадках от странного поведения Катерины:

– Полагаю, предложить Вам шампанское было грубейшей ошибкой с моей стороны.

– Я не пьяна, Ваше Высочество, – она покачала головой, даже не улыбнувшись. – И, к сожалению, абсолютно серьезна.

– Если бы не Ваше «к сожалению», я бы, возможно, начал подозревать за Вами романтический интерес ко мне, – с усмешкой протянул Николай, – но это дополнение, признаться, бьет по самолюбию.

На сей раз тонкие женские губы все же изогнулись в намеке на улыбку, хотя считать это хорошим знаком было рано. Тревога снежным комом росла внутри цесаревича: все это выглядело отнюдь не простым шутливым флиртом, сильно отличаясь от их привычных бесед.

И когда зазвучали первые фразы, сломленным голосом, будто бы ей не принадлежащим, он понял, что тревога не была беспричинной. Не стоило и надеяться, что старый сумасшедший интриган решил больше не трогать племянницу: он затаился, но лишь чтобы выждать удобное время и найти новые пути достижения своих целей. Новые болевые точки на любимых фигурках.

– Как говорил Константин Петрович (Победоносцев, прим. авт.): «Сколько ни живет человечество, не перестает страдать то от власти, то от безвластия», – цесаревич нахмурился. – Вы готовы поставить себя в компрометирующую ситуацию, чтобы поспособствовать поимке князя Трубецкого? – он взглянул на неё то ли с ужасом, то ли с недоверием – но без грамма осуждения. И хотя бы за это она уже преисполнилась благодарности.

– Я однажды уже поставила под угрозу свою честь и свободу, и сделаю это ещё столько раз, сколько потребуется, лишь бы покончить с этим. Если все сложится удачно, я сразу же покину Двор.

Она не желала оставлять Императрицу, не желала утратить всякую возможность хоть изредка видеться с цесаревичем, хоть и догадывалась, что в момент, когда в Россию въедет его невеста, ей станет во сто крат больнее, но сохранять статус придворной дамы после того, что она планировала совершить, было бы слишком… невыносимо. Её мало заботили сплетни, к которым она понемногу начала привыкать, но ей не хотелось быть причиной боли государыни, которую так или иначе затронут эти разговоры, и, возможно, неизвестной ей датской принцессы. Если же она останется в свите, это расценится как надежда на статус официальной фаворитки.

То, на что у нее и в мыслях не было претендовать.

То, чего желал Борис Петрович.

Сладость, что была на языке от глотка шампанского, сменилась горчинкой, словно бы в него подмешали яд; тяжесть в груди росла, скручиваясь тугим узлом, что разорвался в момент, когда перед глазами возникла галантно поданная рука Николая. Секундой позже, под аккомпанементрешительного выдоха, в нее легла маленькая кисть Катерины, тут же покинувшей кресло.

Последний вопрос в синих глазах – все тот же ответ в зеленых; шестнадцатью ударами замирающего сердца позднее библиотека опустела.

Полутемные коридоры, в которых лишь изредка попадались часовые, невнятной полосой промелькнули мимо, и если бы позже Катерину спросили о дороге, что она прошла, не удалось бы даже предположить, как оная выглядела. Утром придется поблуждать в поисках выхода из этого крыла и заодно в попытках найти собственные покои, которые она, как и в Зимнем, разделила с Сашенькой Жуковской, только теперь в соседки добавилась еще фрейлина Бобринская. Все складывалось как нельзя лучше – о том, что Катерина провела ночь не в своей постели, разлетится по замку еще до обеда. Если Борис Петрович следит за племянницей, он тоже будет знать в этот же день. Если нет… все равно этот шаг не окажется напрасным.

Будто разгадав мысли, сокрытые за её молчанием, притворивший за ними дверь Николай задумчиво продолжил их неоконченную беседу:

– Через несколько дней я отправляюсь в Италию. Полагаю, Ваш дядюшка будет счастлив, если узнает, что Вы втайне последовали за мной.

Поежившись от прохлады, царившей в спальне, где с самого утра не разжигали камин, Катерина неторопливо прошла к письменному столу; слова цесаревича имели зерно истины, которую было бы глупо отрицать. Борис Петрович надеется, что она станет искать свиданий при любой возможности, и факт явной занятости Николая во время европейского вояжа едва ли его заботит. Она должна вести себя как до помутнения рассудка влюбленная барышня. О какой разумности действий может идти речь?

Ей действительно придется тоже ехать в Италию, причем, уже завтра, потому что после новых сплетен она не сможет взглянуть в глаза Императрице.

– Вы позволите мне набор для письма? – огибая почти лишенный каких-либо предметов на его поверхности стол и останавливаясь у обитого бутылочного цвета штофом стула, подала просьбу Катерина, все еще пребывая в раздумьях.

Николай без лишних слов приблизился к ней и минуту спустя на идеально отполированную ясеневую столешницу легла целая стопка чистых листов, а рядом разместилась фигурная чернильница, изображающая маленькую карету с гербом Гессен-Дармшадтского Дома. Благодарно кивнув, присевшая Катерина сняла с подставки новенькое перо и быстро вывела обращение в первом письме.

Все, что она желала сообщить Дмитрию, заняло свое место на пергаменте в считанные минуты – не было нужды особо тревожиться за недопонимание: они уже обговорили все возможные пути развития этой истории и теперь не нуждались в долгих обсуждениях и спорах. С посланием же для государыни все обстояло куда сложнее. Как она могла доказать отсутствие каких-либо недостойных помыслов и корысти за своими действиями, как могла объяснить причины столь внезапного отъезда, слишком своевольного для фрейлины, которая не имела прав покидать Двор без дозволения Императрицы?

На напряженное плечо легла теплая рука, отчего перо дрогнуло в пальцах, оставляя некрасивую кляксу на полупустом листе – достойная точка неоконченному за четверть часа единственному предложению.

– Оставьте это, Катрин, – мягкий, окутывающий её каким-то коконом надежности и спокойствия, голос прозвучал слишком близко – она и не заметила, что Николай все это время стоял рядом, едва ли в футе от нее. – С Maman я побеседую сам. Да и она не склонна без объяснений принимать на веру дворцовые сплетни.

– Все равно это слишком… – она отложила перо и устало потерла переносицу, прикрывая глаза. – Слишком грязно.

Послышался тихий шорох – Николай опустился подле нее на колено, одной рукой заставляя её открыть лицо, что она невольно спрятала в ладони, а другой аккуратно сжал её тонкую кисть, безвольно лежащую на юбках. Устремив на него затуманенный взгляд, она ощутила, словно все мысли вымело поганой метлой из головы: стало пусто и абсолютно никак. Даже сердце будто бы стучало как-то автоматически, в уже остывающем теле, где ни единого органа больше не функционировало.

Увидев её остекленевшие глаза, цесаревич медленно, размеренно заговорил:

– Мы оба знаем, что все это – ложь. Графу Шувалову это тоже известно, а значит, ваша свадьба состоится, и ни на одном вечере на Вас не посмеют косо взглянуть. Это будет известно Императрице, и я ручаюсь, что Вы не потеряете места при Дворе. А сплетни однажды утихнут – любая новость теряет свою прелесть спустя некоторое время.

– Занятный аргумент склонить даму к адюльтеру, – шутка вышла безжизненной, но лед пред зеленью глаз треснул.

– Если бы я пытался склонить Вас к адюльтеру, мне бы не потребовались слова, – вкрадчивым полушепотом уведомил её цесаревич, мягко переплетая их пальцы; на лице его промелькнула неопределенная эмоция.

– Вы крайне самоуверенны, Ваше Высочество, – таким же шепотом отозвалась Катерина, а после продолжила уже чуть громче: – И все же, смею надеяться, что в Италии нам с Вами не придется искать свиданий.

– Вас так не прельщает возможность наших встреч? – наигранно обиженно возмутился Николай. – Катрин, Вы второй раз за вечер разбиваете мне сердце и безжалостно танцуете гавот на моей гордости.

– Я бы с радостью станцевала его на могиле князя Остроженского, – в голосе прозвучала чуждая ей злость. – Но дело не в моем нежелании видеться с Вами: у меня есть предположения о том, кто может вывести нас на нынешнее место пребывания князя. И если это так, все вскоре закончится.

– Возможно, в таком случае Вам нет нужды разыгрывать текущую партию? – нахмурившись, Николай поднялся с колен, с неохотой выпуская женскую ручку из своих пальцев. – Или же Вы надеетесь усыпить бдительность князя Трубецкого перед ударом?

– И это тоже, – Катерина кивнула, вставая из-за стола и присыпая письмо, адресованное Дмитрию, песком. – Но я все же не имею полной уверенности в правдивости своих предположений, и мне слишком неспокойно за родных. Каждое мое промедление – новый удар по близким: последней пострадала Ирина, и я не знаю, каким может стать следующий шаг Бориса Петровича. Да и поздно уже для отступления.

Во всех смыслах. Высокие напольные часы готовились пробить полночь. Сердце обожгло лавой адского котла.

Цесаревич намеревался было возразить, хотя прекрасно понимал, что это ни к чему не приведет – но все слова, не сорвавшиеся с языка, обратила прахом новая фраза:

– Моя честь – не самая высокая цена за его бездействие.

Он мог лишь смотреть, как она пересекает спальню и с четвертой попытки зажигает пламя в камине, как на бледном лице заводят свой грациозный танец тени, как тонкие руки тянутся к огню в надежде согреться, как устало опускаются тяжелеющие веки и тут же резко поднимаются в борьбе с подкрадывающейся сонливостью. Он мог лишь смотреть и безрезультатно искать выход.

Которого не было.

– Уже поздно, – слова повисли в густом воздухе, сливаясь с ним. – Идите спать, Катрин.

Она как-то вяло качнула головой, продолжая глядеть в самое сердце камина. Николай вздохнул, подходя ближе.

– Не упрямьтесь. Вам нужен отдых. Если Вы полагаете, что я стану смущать Вас, Вам нечего опасаться, – так же спокойно и размеренно, как и четвертью часа ранее, продолжил он убеждать, – я займу кушетку. Надеюсь, Вы соблаговолите мне одолжить одну из подушек?

Её потускневшие глаза наконец встретились с его собственными, когда она обернулась.

– Это меня сейчас заботит меньше всего, – губы дрогнули в горькой полуулыбке и прозвучало какое-то отчаянное признание: – Знаете, я ощущаю déjà vu, словно заново переживаю день, когда решилась разыграть иллюзию покушения на Великую княжну.

В голосе ли, во взгляде ли, в осанке ли – Николай не знал, где он увидел эту агонизирующую мольбу. Правила зашипели, обугливаясь, будто облитые кислотой; два фута расстояния обратились в ноль за один вдох. Теперь déjà vu ощущал и он, прижимая хрупкую дрожащую фигурку, только сейчас в попытке спастись цеплялась за эти объятия она. Пальцы сами нашли шпильки, делая то, что не сумели тогда – с тихим звоном металл падал на деревянный пол. Когда по рукам потек водопад вьющихся темных волос, её гулко стучащее в его грудь сердце, кажется, замедлило свой суматошный темп.

– Вы никого не лишаете жизни, – тихо произнес цесаревич, смотря на успокаивающее пламя камина, перед которым они стояли. – Даже в мыслях. И если бы всех фрейлин за связь с императорской фамилией отправляли в Петропавловку, Двор бы опустил за считанные часы.

Где-то на уровне его плеча потонула слабая усмешка, а под левой ладонью дрогнула спина с четко прослеживающимися острыми лопатками. Когда Катерина подняла голову, на лице её уже не было той пугающей тени.

– Простите мне мою слабость, Ваше Высочество, – осторожно отстранившись (благо, Николай не стал этому препятствовать и покорно опустил руки, до того удерживающие её непозволительно близко), она сделала шаг назад. – Мне стоит принять Ваше предложение – боюсь, от усталости я уже едва стою на ногах.

И, избегая нового пересечения взглядов, выскользнула из того уединенного пространства между камином и недвижимо стоящим цесаревичем, подавляя облегченный вздох. Холодные пальцы все еще подрагивали, а тело чувствовало тепло, что впитывало те недолгие минуты.

Лишь бы ночь не стала бессонной.

***

Германия, Дармштадт, год 1864, сентябрь, 30.

Это утро на исходе сентября было не по-осеннему погожим: солнечные лучи пробирались сквозь плотные ткани так, будто лето грозилось пойти на второй круг, на небе облака словно опасались появляться, дабы не портить его ослепительную синеву, птичьи трели сочились радостью, как в день, когда зима окончательно сдавала свои позиции. И настроение от этой благостной атмосферы становилось на редкость поэтичным – того и гляди, строки рифмоваться сами начнут, хотя подобных талантов молодой князь Голицын за собой не припоминал. Ему вообще искусство давалось с трудом, хотя к чему оное офицеру? Разве что только дипломатическое, для какой придворной должности. Да только покойный батюшка старался всех своих детей оградить от службы при Дворе.

Правда, Катерину не уберег.

Мысль о сестре отдалась глухим раздражением. Впрочем, не столько о ней, сколько о её назначении фрейлиной и о том, что за этим последовало. Быть может, батюшка именно потому и не желал видеть у дочерей шифр – знал, чего удостаиваются молодые барышни, если обладают хоть немного приятной наружностью. А если вспомнить о постоянных интрижках государя, удивительно, что он сам еще не оказал знаков внимания Катерине. Или же просто князь Петр об этом был не осведомлен?

О том, что сестра поддалась губительному влиянию царской фамилии, он узнал из писем дядюшки, с которым едва ли поддерживал связь, но все же получал изредка новости, да и сам пару строк отсылал. Просто потому, что кровь – не вода, приличия соблюдать следовало. Отчасти князь Петр не был даже удивлен полученным известиям: то, что Катерина получила шифр, было отчасти ожидаемо, хоть и стоило её укорить, что против воли батюшки она лично просила аудиенции и места при Дворе. Но все же, если она осталась в России (вопреки случившейся трагедии, венчание с графом Шуваловым не отменилось), чем еще могла заняться дворянка, получившая воспитание высокого уровня? Мало что могло бы ей подойти кроме фрейлинского платья. На это князь Петр мог закрыть глаза, скорее порадовавшись за то, что хотя бы Катерина будет счастливой, но её роман с Наследником Престола…

Он стиснул зубы, вперившись яростным взглядом в какую-то скульптуру, размещенную подле лестницы, и шумно выдохнул, прежде чем занести ногу над мраморной ступенькой.

…был возмутителен.

Хотя бы оттого, что Катерина потеряла голову и отменила венчание, о котором договаривался еще её батюшка. Как брат, радеющий за счастье своей сестры, князь Петр понял бы и принял, если бы она отказала графу Шувалову ради кого-то своего круга. Конечно, выплата компенсации бы затруднила её положение, но с этим можно было бы смириться. Однако пойти на такой глупый, абсолютно недопустимый шаг ради какого-то мимолетного увлечения человеком, для которого она никогда не станет больше чем любовницей, а то и будет забыта спустя неделю – это попросту не укладывалось в голове князя Петра. Ему казалось, он знал сестру до последней тайной мысли в её сердце. Выяснилось же, что не знал вовсе.

Какими же обещаниями должен был увлечь её цесаревич, чтобы она убила в себе все разумное?

На протяжении всего времени, пока длился этот роман (к слову, его продолжительность вызвала немалое удивление), князь Петр отстраненно следил за его течением, но никак не вмешивался в ситуацию, пока дело не приняло опасный оборот и в новом письме не стало известно о не состоявшейся свадьбе. Более того, как сообщал дядюшка, Катерина отправилась в Европу, чтобы искать свидания с цесаревичем. Вдобавок ко всему, тот несколькими неделями ранее обручился, и теперь все казалось еще более отвратительным по отношению к сестре.

Отчасти в том была и её вина, что пошла на поводу у сердца, но кто б мог всерьез укорить в том юную барышню? Единственный, кто заслуживал кары – Наследник Престола, поигравшийся с её чувствами.

И как удачно подвернулось поручение герцога Лейхтенбергского, при Дворе которого князь Петр служил уже несколько месяцев: визит в Дармштадт для аудиенции лично у цесаревича – прекрасная возможность расставить все точки над и.

Даже если это ему будет стоить офицерского чина.

Слуга, исполнявший роль провожатого, жестом сказал ожидать, после чего постучал в высокие двери и, спустя пару секунд, исчез за ними, чтобы вернуться через полминуты и уведомить, что Его Высочество примут князя как и назначено, в половину одиннадцатого. И откланялся.

Князь Петр, сложив руки за спиной, прошел к узкому окну, открывающую взгляду небольшой сад, где сейчас не было ни единой живой души, если за оные не принимать охрану, рассредоточенную между деревьями и на пересечениях некоторых дорожек. Утро постепенно теряло свое очарование, становясь по-осеннему выцветшим и промозглым от ледяных порывов ветра. Пение птиц сквозь стены замка доносилось едва-едва и уже не казалось таким восторженным. Хотелось быстрее покончить со всем и отправиться в Карлсруэ, свидеться с сестрой.

– Вот ведь бесстыжая! – женский возмущенный возглас, раздавшийся где-то по правую руку, возможно, не привлек бы внимания ушедшего в прежние размышления князя Петра, если бы не упоминание Наследника Престола в очередной сплетне. – Ладно б раньше, но цесаревич теперь обручен! – голос стал тише (по всей видимости, сплетница вспомнила, где находится), но все так же сочился ядом.

Её недовольство поддержала другая, более сдержанная в своих эмоциях:

– Этого стоило ожидать – неспроста ж она вернулась ко Двору раньше срока. Mademoiselle Жуковская говорила, что она замуж выходит на Покров, так что раньше ноября не должна была вновь в свите появиться.

Внутри натянулась тонкая стальная нить, что грозилась лопнуть, стоит прозвучать еще хоть одному слову; слишком много совпадений. Едва повернув голову в сторону голосов, князь Петр краем глаза увидел двух фрейлин, пристроившихся на низких колченогих стульчиках где-то в паре десятков футов от него. Они едва ли обращали внимание что на слуг, периодически проходящих по коридору, что на ожидающего приглашения в кабинет офицера – стремление раскрыть чужие альковные тайны было выше любых правил приличия.

– И ведь сама рассказала о том, что провела ночь с цесаревичем! Как только язык повернулся, будто похвалилась! – продолжила плеваться ядом первая, явно дрожащая от выплескивающихся наружу эмоций. – Надеюсь, на сей раз это ей с рук не сойдет и государыня отстранит её от Двора!

– Императрица слишком благоволит ей, – не согласилась её компаньонка. – Даже за покушение на Великую княжну не наказала.

– La goutte d’eau finit par creuser le roc – и государыня не все спускать с рук ей будет. De toute façon**, с каждой новой провинностью список грехов mademoiselle Голицыной растет. И она это знает, раз утром покинула Дармштадт. Меня теперь мучает интерес, как будет себя вести эта невинность во плоти, когда прибудет принцесса.

– Готова поручиться, её не остановит даже свадьба…

Внутри князя Петра уже кипела чистая ярость, выплескиваясь все разъедающими каплями; сомнений не было – говорили о его сестре. Даже если среди штатских были еще Голицыны (ввиду распространенности фамилии здесь бы нашлось еще минимум трое), столь явные совпадения слишком смешны – речь идет о Катерине. И если он верно понял немецко-французские фразы, сестра упала на самое дно, и ей стала не дорога даже собственная честь.

Стиснув руки в кулаки, на секунду крепко зажмурившись, князь Петр сделал медленный глубокий вдох; грудь тяжело поднялась и так же тяжело опустилась. На висках вздулись вены, едва прикрытые темными волосами.

Значит, Катерина была здесь, в Дармштадте. Куда она отправилась, он не мог угадать, но сейчас это – второстепенно; сначала следует встретиться с Наследником Престола, и уж для него-то беседа будет короткой. Взбешенного князя Петра уже не волновало, что именно цесаревич наобещал его сестре – он должен был ответить за свои бесчестные действия. Для него, быть может, все не в новинку, и всех Романовых с колыбели учат пользоваться каждой хорошенькой барышней, что попадает во дворец, но Катерина – не все.

Голос слуги, вновь бесшумно появившегося, чтобы пригласить князя на аудиенцию, выдернул того из хаоса пропитанных ненавистью мыслей.

Больших усилий стоило надеть бесстрастную маску и с идеально ровной посадкой головы перешагнуть через порог и не изменить выражения своего лица при виде устроившегося за письменным столом цесаревича, чудом еще не сокрытого за высокими стопками каких-то документов и бумаг. Князь Петр впервые лично встречался с Наследником Престола, но неплохо знал его по портретам, да и был наслышан о его личности. Если бы не история с сестрой, быть может, князю бы удалось назвать того прекрасным кандидатом на роль будущего Императора и даже с искренностью принести присягу. Вот только сейчас, когда глаза застила ярость, сквозь которую едва различимыми линиями был выведен образ Катерины, он мог лишь ощущать отвращение к человеку, что готовился воспринять Российский престол.

– Ваше Императорское Высочество, князь Петр Алексеевич Голицын по поручению герцога Лейхтенберского, Николая Максимилиановича, прибыл.

Отрывисто откланявшись, князь безмолвно вперил холодный взгляд в цесаревича, как-то задумчиво поднявшего голову, словно бы запамятовал об аудиенции. С четверть минуты тот изучал визитера, сощурившись, а после едва заметно кивнул, будто отвечая каким-то своим мыслям, и закрыл папку, что лежала перед ним.

– Рад видеть Вас, князь, – заговорил Николай, поднимаясь из-за стола, но не выходя. – С чем же послал Вас ко мне кузен?

Глаза его чуть потеплели, и князь Петр ощутил, как ярость набирает обороты. Сглотнув, чтобы сохранить внутреннее равновесие хотя бы в голосе, он медленно стянул с руки новую перчатку и с презрением швырнул в лицо Наследнику Престола.

– С этим.

Заинтересованно хмыкнув, поймавший внезапное послание Николай уточнил:

– Вы уверены? Не припомню, чтобы у нас были поводы для дуэли.

– А Вы напрягите память, Ваше Высочество, – все правила этикета зиждились на тонком волоске, что мог в любую секунду просто быть сдутым потоком воздуха от взорвавшегося клубка злости. – Женское имя «Екатерина» Вам ни о чем не говорит?

Прежние насмешливые искорки в глазах Наследника Престола сменились стальным блеском.

– Смею предположить, что Вы говорите о своей сестре, и эта перчатка не от герцога, а от Вас.

– Вы одарены острым умом, Ваше Императорское Высочество, – если бы не шутовской поклон, можно было бы решить, что фраза и впрямь являлись лишь искренним выражением восхищения. Но князь Петр сейчас испытывал абсолютно диаметральное чувство – презрение.

– Позволите узнать, что именно вы сочли за оскорбление в её адрес, чтобы нам с Вами не терять драгоценного времени?

В ответ на это князю Петру захотелось громко рассмеяться; если бы только все не было слишком серьезно и он находился в кабаке с армейскими друзьями, а не на аудиенции. Потрясающе сыгранная честность, заслуживающая аплодисментов.

– Поиграться с чувствами влюбленной барышни, добившись того, чтобы она отменила собственную свадьбу и оказалась обесчещена, при этом готовиться венчаться с датской принцессой – по-Вашему, недостаточно для оскорбления? – выплюнул он, не сводя сверлящего взгляда с Наследника Престола, надеясь прочесть на его лице хоть каплю раскаяния или сожаления.

Увы.

Единственное, что там проскользнуло эфемерной тенью – усталость.

– Вам об этом поведала Ваша сестра?

Вопрос звучал так, будто бы они беседовали о погоде.

– Я имею право не сообщать, откуда были получены сведения. В их достоверности у меня нет причин усомниться, – даже если и сплетницы чего приукрасили, слова дядюшки не могли лгать. – Равно как и нет причин верить Вам.

– Вы понимаете, чем чреват вызов лица императорской крови? – попытался воззвать хоть к какому-то разуму цесаревич.

Напрасно.

– Вы можете только прикрываться своим происхождением, вместо того, чтобы ответить за свои действия!

– Я никогда бы не посмел прикоснуться к Вашей сестре, – с какой-то тяжелой бесстрастностью сообщил Николай. Князь Петр осекся, что-то уловив в этом лишенном эмоций голосе, но тут же усмехнулся:

– Яблоко от яблоньки недалеко падает. Вы ничем не лучше своего отца.

Какими бы ни были отношения в царской семье, сколь бы сильна ни была обида Николая на Императора, все это оставалось внутри, скрыто от посторонних глаз. И позволить кому-либо оговаривать его близких, даже если сам неоднократно упрекал отца в адюльтерах, не мог. В груди встрепенулось что-то темное.

– Глупец, – с обреченным сожалением тихо протянул цесаревич. – Жду завтра Вашего секунданта.

Комментарий к Глава седьмая. Скажи, что же нас дальше ждет

*Капля камень точит <…> По крайней мере,.. (фр.)

========== Глава восьмая. Не возвращайся, если сможешь ==========

Когда пред общим приговором

Ты смолкнешь, голову склоня,

И будет для тебя позором

Любовь безгрешная твоя…

М.Ю.Лермонтов

Германия, Карлсруэ, год 1864, сентябрь, 30.

Княгиня Голицына явно не ожидала увидеть среднюю дочь вновь так скоро: она полагала, что Катерина отбыла в Дармштадт, чтобы вернуться к своим обязанностям при Дворе, а значит, несколько месяцев будет находиться подле государыни, прежде чем уехать в Россию, чтобы венчаться там. После, быть может, она снова посетит Германию, отправившись в свадебное путешествие, хотя об его маршруте они не говорили, потому было вполне возможно, что молодые скорее предпочтут солнечную Италию. Потому, узрев, как к поместью подъезжает экипаж, а после из него выходит бледная Катерина, Марта Петровна удивленно моргнула, силясь понять, не привиделось ли ей это, и не спутала ли она с дочерью какую-то нежданную гостью.

Поднявшись на ноги и отложив книгу, с которой по обыкновению сидела на террасе, раз позволяла погода, она медленно спустилась по ступенькам, выводящим к главной дорожке, что шла от дома к парадным воротам.

Ошибки не было – к ней действительно спешно приближалась дочь, за которой слуга нес большой ридикюль: тот же, с которым она и уезжала.

Нахмурившись, княгиня позволила себе обнять её, прежде чем отстранить и внимательно вглядеться в её лишенное румянца лицо:

– Катя? Что-то стряслось? Сначала граф Шувалов вернулся, теперь ты.

Определенно ожидавшая этого вопроса и подобной реакции Катерина покачала головой, тут же заверяя маменьку, что волноваться не о чем. Хотя княгиня не была в этом так уверена, когда услышала последние слова:

– … я решила оставить Двор.

Во всем её естестве при этом не было ни грамма счастья, будто бы к этому решению её подводили под дулами десятков заряженных ружей. Марта Петровна, все сильнее хмурясь, махнула рукой слуге, чтобы тот унес вещи гостьи, и жестом предложила дочери пройти в дом: не стоять же посреди дорожки, обсуждая такие известия.

– Что сподвигло тебя на такой шаг? – осведомилась княгиня, стоило тяжелой двери закрыться за их спинами; Катерина еще даже не успела присесть, хотя в её движениях читалось желание как можно быстрее куда-то сбежать, а не вести разговоры.

– Маменька, если Вы позволите, я все Вам поведаю позже, – обернувшись, она подтвердила невысказанные предположения. – Дмитрий еще здесь?

По этому вопросу можно было бы сказать, что внезапный визит в Карлсруэ – лишь от тоски по жениху, но отчего-то на потерявшую голову от любви барышню Катерина сейчас ничуть не походила. Внутри Марты Петровны зарождалось волнение.

– Граф в библиотеке, – она кивнула и, видя готовность дочери последовать в указанном направлении, придержала её за локоть. – Катя, скажи хотя бы, надолго ли ты сюда?

– Простите, маменька, я не могу сейчас дать ответа на этот вопрос, – та опустила глаза, что еще больше уверило княгиню в мысли – дело нечисто.

– Через пару дней к нам обещался быть Петр. Я полагаю, он был бы рад встрече с тобой.

От этой новости Катерина замерла, явно не ожидавшая так скоро свидеться с братом, особенно здесь, в Германии. Она подняла голову, и с губ сам сорвался вопрос:

– Вы писали ему?

– Я писала ему еще перед венчанием Ирины, но из Флоренции ответ так и не пришел. Зато вчера вечером посыльный принес мне письмо из Висбадена – как оказалось, Петр был там по поручению герцога, и после визита в Дармштадт намеревался навестить и нас.

– Какое счастье, – с трудом выдавила из себя Катерина, прикрывая дрогнувшие губы руками. – Простите, маменька, мне нужно срочно разыскать Дмитрия. Обещаю, после мы с Вами обязательно побеседуем.

Едва обозначив быстрый книксен, что сейчас выражал её извинения в столь резком окончании разговора, она спешно удалилась, оставив княгиню в смешанных чувствах и желании как можно скорее дознаться до правды. Катерина уже не была той маленькой девочкой, что стремилась всеми секретами поделиться с маменькой, но и видеть её столь скрытной, особенно если прибавить к этому её явное напряжение и внутреннюю тревогу, было излишне странно.

Смотря в идеально ровную спину дочери до тех пор, пока она не свернула за угол, Марта Петровна хмурилась, невольно цепляя пальцами кружевную манжету домашнего платья.

***

Катерина же, избавившись от цепкого материнского взгляда, испустила облегченный вздох; сейчас объяснять причины своего визита было некогда, да и собраться с мыслями она не успела. Не думала, что столкнется с маменькой так рано – совсем запамятовала, что та после обеда всегда предавалась чтению в саду, если погода не буйствовала. Сегодня же день с самого утра выдался крайне солнечным и теплым, так и сподвигая к легким променадам по облагороженным тропинкам под сенью еще не сбросивших листву деревьев. Вот только у самой Катерины не было настроения на праздные прогулки: тугой узел напряжения грозился лопнуть от лишней секунды промедления. Она едва сдерживалась в пути, чтобы не начать подгонять кучера: после расстояний на родине без малого семьдесят миль между немецкими городами едва ли могли считаться длинной дорогой, но даже так не было сил ждать, и Катерина каждый час выглядывала, силясь понять, как долго им еще ехать, и сколько раз придется сменить лошадей.

В действительности, причин такой спешке не было – маловероятно, что Дмитрий уже вернулся в Карлсруэ. Но у самой Катерины не оставалось места, куда бы она могла отправиться, потворствуя пришедшему утром решению покинуть Двор, пока она не оказалась утоплена волной грязи, что выльют на нее сплетницы, показавшемуся единственно верным.

Да и не смогла бы она взглянуть в глаза Императрице. Не сейчас.

Оставила письмо для нее у цесаревича (то, что составляла жениху, прихватила с собой, хоть и смысла в нем теперь не было) и сбежала даже до того, как подали завтрак. Все одно – аппетита не было.

– Кати? – Дмитрий был удивлен не меньше княгини, поскольку ранее они с невестой условились, что она дождется его письма, а после уже будет решено, как действовать дальше. Он, как и обещался, вернулся в Карлсруэ сразу же, как только убедился, что матушка не испытывает ни в чем нужды и в ближайшие три недели ей не требует его присутствие, что случилось лишь вчера вечером.

Невесту же он ожидал видеть в октябре, но никак не спустя неделю после их расставания – он покинул Карлсруэ раньше нее.

Плотно затворив за собой дверь, Катерина приблизилась к жениху, стоящему у узкого высокого стеллажа.

– Что-то удалось выяснить? – опуская приветствия и прочие пустые фразы, ровным тихим голосом осведомилась она.

Дмитрий неопределенно повел головой и медленно поставил книгу, что держал в руках, на её место, прежде чем дать ответ, чем изрядно испытывал терпение невесты. Но ему действительно требовалось собраться с мыслями – они не светские разговоры вели.

– Твои предположения не беспочвенны, – твердый взгляд, коим он её одарил, заставил Катерину внутренне подобраться и жадно внимать каждому новому слову. – Глафиру кухаркой в ваш дом устроил князь Остроженский, когда узнал, что твои родители намерены венчаться. Женщина, что до того занимала эту должность, при странных обстоятельствах погибла – её нашли в реке, хотя причин к утоплению у нее не было, если верить прислуге. Появление новой кухарки выглядело обычной заботой о потенциальных родственниках и едва ли у кого вызвало подозрения.

– Потрясающая продуманность всех действий наперед, – оценила Катерина, и непонятно, чего было больше в её голове – восхищения или же отвращения. – Но к чему это было в тот момент?

Разведя руками, Дмитрий произнес:

– Этого мне узнать не удалось. Куда важнее то, что от нее можно добиться содействия – она знает, где находится князь Остроженский, поскольку не раз виделась с ним в России, доставляя ему письма. Кажется, нам наконец попалась не оборванная ниточка.

Её затопило облегчением, хоть и праздновать победу было еще рано. Выдохнув, она, повинуясь порыву, прильнула к жениху, прикрывая глаза и упираясь лбом ему в плечо. С минуту они просто молчали, вслушиваясь в дыхание друг друга и думая каждый о своем. Впрочем, в одном их мысли сходились – у них появился шанс. Если Глафира была единственным человеком Бориса Петровича здесь, в Карлсруэ (хотя бы только на данный момент), и если она не вздумает сейчас их провести, он не узнает, что её маска сорвана. А значит, не успеет сбежать.

С нежностью прижимая к себе невесту, Дмитрий нарушил тишину, возникшую между ними:

– Когда она отправится на новую встречу с князем Остроженским, чтобы передать ему известия, мы проследим за ней. Если дело пройдет успешно, он будет сразу же арестован.

– Он может попытаться выставить себя безвинно оболганным, – чуть повернув голову, так, чтобы теперь касаться плеча жениха щекой, протянула Катерина; план, простой и очевидный, все же мог провалиться.

Руки Дмитрия, до того покоившиеся на её лопатках, легли на талию, сцепившись в замок.

– Одних только показаний Татьяны достаточно, чтобы заключить его под стражу. Нам нет нужды пытаться подловить его на новом злодеянии, тем более что неизвестно, удастся ли раскопать на него еще что-то.

– Но хватит ли их, чтобы судить его по всей строгости?

– Не тревожься за это, – успокаивающе дотронувшись губами до её волос, Дмитрий расслабленно улыбнулся, наслаждаясь их недолгой близостью. – Я клянусь тебе, что, попав единожды в застенки Петропавловки, князь Остроженский оттуда уже не выйдет.

Ставшие крепче объятия невесты дали ему понять, что она приняла его слова на веру, а мерное биение её сердца, так отчетливо ощущаемое, убедило – она уже не так взволнована и напряжена, как это было в момент её внезапного появления в библиотеке.

Он бы с радостью стоял, удерживая её в своих руках, хоть целую вечность – их минуты наедине, в теплой неге и без тяжелых мыслей, были слишком редки, – но стоило возвращаться к делам (или, если говорить вернее, к делу, озвученному только что), да и не помешало бы все же разузнать, отчего Кати не дождалась его письма.

Опустив руки и отступив назад – всего на шаг, такой, чтобы можно было спокойно посмотреть в лицо невесте, – Дмитрий попытался увидеть то, о чем она не хочет говорить, но все же озвучил вслух вопрос, что она уже слышала сегодня:

– Почему ты приехала так рано?

– Если я скажу, что мне не достает терпения ожидать чего-то слишком важного, ты мне не поверишь?

Голос её был вновь ровным, будто бы она беседовала с кем-то едва знакомым и была вынуждена держаться официальной вежливости; доверию касаемо произнесенных слов это ничуть не способствовало. Дмитрий бросил на нее пронзительный взгляд, Катерина едва заметно сглотнула. От прежней легкой атмосферы, окутывающей уютным коконом, не осталось и следа.

– Я больше не могу оставаться при Дворе.

Гранитной плитой упало понимание случившегося. Ожидаемого, но отталкиваемого ежеминутно.

– Ты все же?..

Он не успел закончить негромкой фразы, когда слух резануло неотвратимое «Да». И даже последовавшие за этим слова о том, что все – лишь фикция для князя Остроженского, – не могли сгладить эффекта, произведенного признанием. В ней и вправду столько…

…страха?

…жертвенности?

…любви?

Наверное, именно так она чувствовала себя, когда вскрылась правда о его «гибели» и участии в авантюре по выведению князя Остроженского на чистую воду. Именно такое опустошение, делящее душу пополам с хаосом, в ней царило. Именно так ударило осознание, что между ними всегда будет стоять еще что-то. Более важное. Пока друг для друга они продолжат оставаться на второстепенных ролях.

Ведь они могли обвенчаться тайно и просто сбежать, не заботясь о том, что станет с остальными. Выбрать чувство, а не долг. Перед отечеством, семьей, совестью.

Точнее – они бы не смогли.

Какая горькая ирония – их союз и впрямь идеален. Два человека, не способных позволить себе просто быть счастливыми и закрыть глаза на кем-то придуманные понятия, ставшие мерилами этого времени.

– Твоя жертва не будет напрасной, – одними губами произнес Дмитрий, с осторожностью обхватывая её тонкую кисть и оставляя почти невесомый поцелуй на изумруде обручального кольца.

Он был обязан закончить все последним шагом, чтобы не слышать больше, как ломается все внутри нее на части. Не видеть пустоты в родной зелени глаз.

А после свадьбы – позаботиться о её возвращении ко Двору.

***

Германия, Дармштадт, год 1864, сентябрь, 30.

Высокие напольные часы показывали начало седьмого, когда тихие шорохи в спальне прервали чуткий сон цесаревича. Он и без того несколько раз за ночь просыпался оттого, что из-за неудобного положения затекшие мышцы начинали давать о себе знать – особенно усердствовали спина и шея. Все же, провести ночь в кресле было не лучшей мыслью, однако смущать и без того измученную Катерину он не желал, а потому, рассудив, что сутки лишений хуже не сделают, убедил её занять постель. Была бы в спальне кушетка, он бы устроился на ней, но увы – интерьер поражал своим аскетизмом. Уйти же в другое помещение он не мог, опасаясь за Катерину, да и за достоверность легенды, которую требовалось подарить всему Двору (хоть и идея эта ему не особо нравилась).

Стоило только солнцу обозначить свой подъем, как остатки сна слетели и с Николая, и, по всей видимости, с Катерины: зашуршало отброшенное покрывало, аккуратно опустились на пол босые стопы, под которыми едва слышно скрипнули половицы. Цесаревич неосознанно вслушивался во все, что происходило рядом, сам не смея пошевелиться; сохранял прежнее положение, не открывая глаз, но готовый в любой момент подняться.

Хотя соблазн был велик – ночь подарила ему возможность запечатлеть в своей памяти её расслабленное лицо, пока она спала, крепко прижимая к себе край тонкого одеяла, словно желая защититься от чего-то; но ничуть не меньше хотелось прикоснуться к этой почти интимной картине, что открывалась в момент пробуждения, когда взгляд еще подернут дымкой сна и по-детски беззащитен, а во всем естестве прослеживается блаженная нега, истлевающая с каждой секундой погружения в реальность нового дня.

Но эти минуты ему никогда будут принадлежать. Зажмурившись, он отвернул голову от постели, возле которой тихо шуршала платьем Катерина – по всей видимости, старалась управиться со своим туалетом без помощи служанок. Как вчера она разоблачалась, неизвестно: быть может, сразу подобрала менее сложное платье, без корсета (ведь она знала, чем окончится их встреча, в отличие от него, намеревавшегося лишь побеседовать). А может, так и спала, хоть это и было слишком неудобно – цесаревич никогда не примерял женского наряда, но догадывался, что в такой конструкции лишнего движения не сделать, а уж расслабиться ночью и того пуще.

Шелест ткани стих, сменившись почти неуловимым звуком шагов, и цесаревич предположил, что с туалетом покончено. Обернувшись, он едва приоткрыл глаза – ровно настолько, чтобы различить тонкий женский силуэт, но не дать понять, что он уже бодрствует.

Подозрения подтвердились – Катерина уже выглядела так же, как и вчерашним вечером, исключая лишь густую волну волос, еще не убранную в прическу. Если судить по передвижениям Катерины и зажатым в пальцах шпилькам с лентами, она думала о том, как ей расправиться с волосами.

До какого-то странного томления в груди хотелось отнять у нее все эти предметы: её лицо, обрамленное темными завитками, вольно лежащими на плечах и укрывающими лопатки, не идеально приглаженными, а столь очаровательно спутанными между собой, выглядело по-особенному притягательным и вызывающим желание остановить мгновение.

– Постойте, – слово сорвалось хриплым от сна голосом раньше, чем разум сумел его зафиксировать.

Катерина вздрогнула, слишком резко вскидывая голову; она явно не ожидала, что не единственная проснулась на рассвете.

– Ваше Высочество? – её голос был не менее неустойчивым. – Прошу простить. Я помешала Вашему сну?

Открыв глаза уже полностью, цесаревич оттолкнулся от спинки кресла и, разминая затекшие плечи, предотвратил возможные извинения:

– Я часто просыпаюсь до восхода солнца. Куда важнее – к чему столь ранее Ваше пробуждение?

Эмоции на её лице, едва заметные в предрассветной мгле, сменились: то легкое удивление и неловкость, что присутствовали моментом ранее, истаяли, уступая место обычной собранности и вежливой бесстрастности.

– Мне стоит как можно быстрее собраться и покинуть Дармштадт.

– Мне казалось, Вы намеревались сначала пустить слух о проведенной вне собственной спальни ночи, – пристально взглянул на нее Николай, поднимаясь с осточертевшего кресла.

Она кивнула, продолжив свои поиски, но спустя несколько секунд все же дополнила молчаливый ответ:

– На это не потребуется много времени. Мне нужно лишь поделиться тайной с mademoiselle Жуковской, а уж она найдет способ быстро распространить сплетню среди фрейлин.

– Однако до пробуждения mademoiselle Жуковской еще добрых часа полтора, – все еще недоуменно смотрел на нее Николай. – И, к тому же, Вы сильно рискуете достоверностью сочиненной легенды.

Застыв на месте и полуобернувшись, Катерина бросила на него через плечо удивленный взгляд.

– Своим побегом на рассвете?

– И этим тоже, – приблизившись к ней, цесаревич позволил себе легкую усмешку, обходя напряженную женскую фигурку. – Но есть еще одно. Для барышни, что всю ночь предавалась страсти, у Вас слишком невинный вид.

На миг потеряв дар речи от такого заявления, Катерина, пойманная в ловушку устремленного на нее пристального взгляда, могла лишь, не разрывая зрительной связи, поворачиваться вслед за вкрадчиво кружащим, что большой кот, вокруг нее Николаем. Однако замешательство её длилось недолго. Насмешливо вскинув брови, она сощурилась:

– Мне недостает разорванного в порыве страсти лифа и смятых юбок?

Замедлившись и сменив направление, цесаревич с прежней лукавой улыбкой не сводил глаз с втянувшейся в случайно начатую устную игру Катерину.

– Пожалуй. Но это уже крайние меры, – он нарочито изучающим взглядом прошелся по её платью, возвращаясь к лицу, на котором играла загадочная полуулыбка. Протянув руку, осторожно снял маленькую жемчужную брошь, что скрепляла половинки стоячего воротника, позволяя тому слегка открыть вид на фарфоровую кожу длинной шеи и линии выступающих ключиц.

Зеленые глаза в полумраке сверкнули;тонкие женские пальцы потянулись к мочке уха, вынимая тяжелую серьгу в виде бриллиантовой капли, обрамленной мелкими гранатами.

– Полагаю, это должно остаться у Вас, – драгоценность легла в его раскрытую ладонь, и в миг, когда их руки соприкоснулись, разум цесаревича пронзило желание удержать её кисть в своей. Вместо того он сжал до побелевших костяшек врученное ему украшение, чувствуя, как острые грани оставляют следы на коже.

– И это, – он потянул за лиловую ленту, о которой она уже и забыла, – тоже.

– Предлагаете мне не собирать волос? – почти одними губами уточнила, расслабляя руку, держащую шпильки.

– Вы же помните – барышни из высшего общества своим туалетом сами не занимаются. А служанки в такое время еще спят. Однако, – Николай с какой-то трепетной осторожностью дотронулся до темного завитка, отводя его назад, – отпустить Вас в таком виде я все же не могу.

Позволить кому-то видеть её такой – откровенно-прекрасной – было просто недопустимо. Этот образ, что он так нагло украл, предназначался единственному человеку: её жениху.

– Присядьте, – раздалась уверенная просьба, сопровождаемая легким кивком в сторону постели.

Зеленые глаза ни на миг не отрывались от голубых – она почти интуитивно дошла и опустилась на самый край, ожидая дальнейших указаний. Цесаревич присел рядом.

– Отвернитесь.

На лице её обозначилось недоумение, впрочем, стершееся почти моментально и не повлекшее за собой вопросов – она безмолвно исполнила просьбу. А после от взгляда Николая не укрылось, как напряглись её плечи, когда он пропустил сквозь пальцы мягкие локоны; с тихим звоном по покрывалу рассыпались шпильки – она все поняла.

По спине пробежал озноб; цесаревич даже не предполагал, сколь интимным может быть этот момент, пропитанный доверием и нежностью. Сколько тепла может крыться за не произнесенным вслух, но абсолютно очевидным разрешением. Он не раз по просьбе сестры заплетал её, но не было смысла сравнивать маленькую Марию и Катрин. Руки бездумно перебирали густые волосы, совсем не помня о своей задаче. На секунду захотелось узнать, какие бы эмоции охватили его, если бы перед ним сейчас сидела Дагмар, но мысль о невесте, зыбкая и не оформившаяся до конца, растаяла, стоило Катерине чуть повернуть голову, чтобы теперь линии наметившегося профиля, шеи и плеча сложились воедино, будто высеченные талантливым скульптором на одном дыхании.

Но этот же жест отрезвил его. Руки, получив команду, принялись плести косу, изредка забирая из общего вороха длинные шпильки, чтобы подколоть оную в низком пучке. Ленту все же пришлось использовать, затянув ей самый кончик для надежности.

Когда с волосами было покончено, Катерина тут же поднялась на ноги, словно стремилась сбежать. Николай сделал вид, что не заметил, вместо того окинув взглядом спальню. Цокнув языком, он возвестил:

– Дополним легенду.

И сдернул с постели покрывало. По старательно отполированному дереву наборного пола весело запрыгали шпильки, о которых уже вовсе забыли, и звук этот смешался со звуком тихого смеха. Отвернувшись и прикрыв губы ладонью, Катерина попыталась вернуть себе серьезность, но отчего-то это действие цесаревича вдруг её расслабило – вся та неловкость, сплетенная с напряжением и тоской, вдруг испарилась. Поддаваясь безумству момента, она наклонилась, чтобы схватить большую, набитую перьями, подушку и бросить её в Николая, следом за ней отправляя и оставшиеся две. Тот, к своей чести, поймал все, кроме последней, позволив ей пролететь мимо, и так же непринужденно отправил одну в полет до противоположного угла, а вторую – обратно Катерине в руки.

С театральным возмущением она вернула мягкий снаряд цесаревичу, и с минуту они увлеченно перекидывались им, словно испытывая терпение противника, сопровождая эту пикировку ироничными комментариями. Сдало оное, как и ожидалось, у Катерины: крепко прижав к себе многострадальную подушку, она обогнула разделявшую до того их постель и с победным возгласом, замахнувшись, нанесла решительный удар.

– Швею лишить жалования, – резюмировал Николай, любуясь падающими сверху перьями – ударившись о его поднятые в защитном жесте руки, подушка не пережила такого надругательства, лопнув по шву.

Катерина, которую импровизированный снег затронул в меньшей степени, на миг позабыв об этикете, рассмеялась в голос, наблюдая за этой картиной, и, уклоняясь от карающей монаршей длани, ушла влево, падая на постель спиной. Раскинув руки, она внезапно для самой себя захлебнулась смехом: сначала беззаботно-счастливым, после – натянуто-нервным, постепенно стихающим – когда наконец понимание места, времени и ситуации снова просочилось в сознание.

Всю эту недолгую минуту, на протяжении которой менялись её эмоции, Николай наблюдал за ней с привычной улыбкой: в тот момент в ней было что-то свободное. Невозможное. И это невероятно притягивало.

– Смею усомниться, что это может расцениваться как последствия сцены страсти, – приняв сидячее положение и обведя рукой маленький хаос, что творился теперь возле постели, оценила Катерина. Губы её еще подрагивали, а в глазах не окончательно угасли лукавые искры, но лицо уже обрело прежнюю серьезность.

Потерев кончик носа, цесаревич хмыкнул.

– Поверьте, Катрин, детские игры нередко незаметно обретают взрослые последствия.

По лицу её скользнула тень: она заметила двойное дно, но виду не подала. Вместо того, спрыгнув на пол, направилась в дальний угол спальни, чтобы забрать оттуда одну из уцелевших подушек и кинуть её на постель со смятой простыней. Следом полетела и вторая, находившаяся поблизости от цесаревича. После они вернули и покрывало, упавшее на самый край и потому теперь наполовину лежащее на полу и отчасти закрывающее изножье.

Случайно зацепив взглядом круглый циферблат, Катерина замерла – семь. Пора было уходить. Золушка боялась наступления полуночи, она – момента пробуждения замка.

Отряхнув юбки от остатков перьев, что с такой охотой липли к лиловому шелку, она уже намеревалась было покинуть спальню, но была остановлена, как и прошлым вечером, едва ощутимо, однако уверенно, придержавшим её за локоть цесаревичем. Вопросительно полуобернувшись, хотела было попросить отпустить, но застыла, поймав болезненно-пронзительный взгляд синих глаз.

Тепло руки, прошедшей в дюйме от её виска, чтобы снять с волос незамеченные перья, она могла ощущать кожей. И, наверное, разум только в эту секунду осознал, что после того, как за ней закроются тяжелые двери, лишенные отделки, для нее все закончится. Для них все закончится. Останутся лишь воспоминания, сотни тысяч совместных минут, десятки прикосновений, улыбок, разговоров.

Маленькая жизнь, прожитая чуть больше чем за год.

Когда до смерти – лишь шаг, можно сделать его даже в бездну: все одно.

– Вы не лгали, говоря о желании поцеловать меня?

Дыхание остановилось у обоих: Николай не ожидал этого вопроса, особенно сейчас, Катерина не верила, что это вырвалось из её груди. Они смотрели друг на друга словно в зеркало, ощущая, как набирающая обороты звенящая тишина давит со всех сторон.

– Что пользы верить тому, чего уж больше нет?..*

Лермонтов всегда выручал, как нельзя точнее отражая мысли или же позволяя скрыть оные. Солгать чужими устами – будто бы не принять этого груза на себя.

Зеленые глаза на миг устало прикрылись; тишина взорвалась, реальность заняла положенное ей место. Дыхание восстановилось, шумным выдохом выходя наружу.

– В наш век все чувства лишь на срок, – заключила Катерина строками того же стихотворения, отворачиваясь и делая новый шаг по направлению к дверям.

Даже не хотелось думать, к чему был этот абсолютно недопустимый её вопрос, и к чему бы он привел. Где были все обеты и клятвы, которым она не позволяла покинуть её ни днем, ни ночью.

Стоило возблагодарить Создателя – она оступилась, но не упала.

– Как тот актер, который, оробев, Теряет нить давно знакомой роли, Как тот безумец, что, впадая в гнев, В избытке сил теряет силу воли…

Уверенный, но глухой голос разрезал стальные канаты нервов, вынуждая оледенеть. По спине пробежал озноб, от каждого тихого шага, раздающегося где-то сзади, окатывая новой волной. Какое счастье – их было лишь три.

Но даже такое расстояние – словно бы не пара футов, а меньше дюйма. Слишком.

Потому голос, продолжив звучать, словно бы просачивался под кожу.

– …Так я молчу, не зная, что сказать, Не оттого, что сердце охладело. Нет, на мои уста кладет печать Моя любовь, которой нет предела.**

Остальные шесть строк сонета ей раскрыла память – тем же проникновенным тембром, пропитанным сожалением.

Стиснув зубы, тяжело сглотнула; уже потянувшаяся было к двери рука безвольно упала на шелковые юбки, что с шелестом колыхнулись, стоило резко развернуться. На считанные секунды можно позволить себе отступить.

Три быстрых шага – словно по битым стеклам кровоточащими ногами, как у той Русалочки из старой сказки; только она расплатилась не голосом – честью.

Губы несмело искали губы, обретая и теряя, отчаянно цеплялись и не желали расставаться; судорожно перебирали волосы не слушающиеся пальцы; куда-то прочь из груди стремилось вырваться сердце, рискуя проломить ребра и быть пронзенным ими; души не знали, как отказаться от последней капли тепла. Смешивались чувства, забывались слова, замирали в горле извинения.

Но лишь на мгновение, что не могло продлиться дольше задержанного вздоха и истлело, оседая пеплом на плечах, догорая в глубине смотрящих друг на друга глаз.

В молчании, обнявшем две фигуры, о стены ударили глухие слова:

– Вы счастливы, Катрин?

Ей пришлось сделать глубокий вдох, сглатывая комок слез, и заставить непослушные губы изогнуться в почти искренней улыбке, сквозь которую шепотом упали:

– Очень, Ваше Высочество.

Николай безмолвно впитывал каждую крупицу эмоций, плещущихся в увядающей зелени; отчаянно хотелось сжимать в ладонях хрупкие пальцы, покрывая их поцелуями, и молить о прощении. За то, что с самого начала все было обречено. За то, что имена менялись, а истории оставались неизменны, получая единый конец.

И прошу, не проверяйте меня на стойкость.

– Простите меня, Катрин, – голос звучал глухо, и едва ли достигал её слуха.

Катерине чудилось дежавю: в далеком шестьдесят третьем году, осенью, она вот так же стояла напротив цесаревича, не в силах дышать от этой почти осязаемой связи, что рождалась в их пересекающихся взглядах. Тогда она не ведала, что следующие тринадцать месяцев станут столь прекрасны и мучительны, и навсегда оставят отпечаток на юной девичьей душе. Она ни о чём не мечтала, зная, какая судьба уготована Его Высочеству, и сколь сильно очернен её собственный образ перед Императором: их связь до конца дней оставалась бы тайной и не имеющей будущего. Интрижкой. И лучше так — разорвать все парой фраз, найти в себе силы отказаться, но не умирать каждый раз, не терять чести, не оставаться навечно второй. Не причинять боли никому.

Никто из нас не свободен.

Склонившаяся голова на доли секунды отсрочила приговор, давая возможность собраться с силами. Когда Катерина вновь выпрямилась, в её глазах не осталось ничего, кроме почтения и когда-то данного обета верности: так и должна смотреть на Наследника Престола фрейлина Ея Императорского Величества. Пусть и бывшая.

– Я буду молиться за Ваше счастье, Ваше Высочество.

Скрип медленно затворяющейся двери скрадывал мягкий стук каблучков по полу, а шуршание пышных юбок — излишне шумное дыхание, рвущееся из груди. За спиной оставалось прошлое, которому никогда уже не стать настоящим, даже на мгновение; на него не следовало оглядываться, о нем не стоило вспоминать. Когда онемевшие губы перестанут ощущать отпечатавшийся на них клеймом поцелуй, все забудется.

Быть может, так и случится.

***

Николай не собирался стреляться – ни когда в его лицо летела презрительно брошенная перчатка, ни когда внутри вспыхнуло раздражение в отношении дерзнувшего задеть его семью. Не собирался потому, что не имел права подвергнуть свою жизнь опасности как Наследник Престола. И потому, что не испытывал желания ранить князя Голицына, потому что это встревожит Катерину – а ей и без того выпало слишком многое. Но и спустить вызов, именно потому, что была задета честь семьи и Императора, не мог: за двойное оскорбление офицер должен был ответить. Только разбираться с этим уже не ему – государю: завтра, когда явится секундант князя Голицына, его уже будет поджидать пара жандармов, с которыми неразумный дуэлянт отправится в Россию – не дождаться же ему, пока Император самолично пожалует в Германию.

За дальнейшую же судьбу князя Петра Николай не в ответе. Достаточно и того, что отцу станет известно о слухах, в коих замешана небезызвестная барышня, и цесаревичу при встрече придется многое объяснить. Он бы мог послать письмо, но в том нет особого смысла – разговора все равно не миновать.

Однако это будет нескоро, а вот до матери сплетни явно или уже дошли, или дойдут к вечеру, а потому придется как можно скорее раскрыть ей их природу. Это не вернет Катрин ко Двору – по меньшей мере несколько месяцев она точно здесь не появится, даже если Императрица все поймет, но хотя бы пресечет измышления о срыве свадьбы с Дагмар. И, если ему посчастливится все успеть объяснить, до принцессы эти слухи не долетят.

Пальцы бессознательно перебирали маленькую жемчужную брошь, оставленную ему Катрин: похоже, ему стоило начать собирать все её украшения – сначала кулон на бархатной ленте, что был на ней в их первую встречу в Зимнем, теперь одна сережка и снятая с воротника брошь. Он бы никогда не подумал, что станет хранить подобные безделушки, пусть и стоившие немало, но, поймав себя на мысли, что он уже больше часа не выпускал драгоценности из рук, цесаревич понял, что с этой крошечной нитью, связывающей их, вряд ли когда расстанется.

Впрочем, к чему загадывать – сердце вероломно. Может статься, что одним утром он проснется и не вспомнит о той, которой принадлежали эти украшения.

Как знать – какое чувство вечно?

Мария Александровна, вернувшаяся с прогулки в компании madame Тютчевой, уже успела сменить платье и даже дождаться поданного чая, но свежий румянец, столь редкий в России, еще не угас на её бледном лице. Вошедший в покои матери Николай даже замер в дверях, наблюдая её светлую улыбку, которой ему так недоставало еще четырьмя месяцами ранее. Вновь проскользнула мысль о том, как было бы чудесно отправлять её чаще в Европу: вдали от сурового климата Северной Пальмиры, вдали от супруга, что в последние годы едва ли вызывал в ней хоть слабую искру радости, вдали от обязанностей Императрицы она становилась такой спокойной и свободной, и будто бы молодела на несколько десятков лет.

Ему вспоминалась еще совсем юная, двадцатидвухлетняя Ма – ему самому от роду было не больше трех лет: её задорный смех, что слышали лишь дети, глубокий голос, которым она пела им русские колыбельные, мягкие руки, с такой любовью треплющие детские волосы, строгий, но переполненный нежностью голос, когда она отчитывала сына, с самого детства стараясь воспитывать его без послаблений, но не скрывая своего особого отношения к нему.

Как эта полная света и тепла молодая женщина угасла? В какой момент от нее осталась лишь русская Императрица, склеп для хрупкой немецкой принцессы, воскресающей лишь здесь, в Югенгейме?

С тяжелым вздохом притворив дверь, цесаревич вышел из полумрака, и только тогда был замечен увлеченной беседой с madame Тютчевой матерью. Удивленно замолкнув, она отставила от себя чашечку, что держала в руке. Анна Федоровна, приметив эту заминку своей государыни, обернулась и, завидев цесаревича, тут же поднялась из-за столика, чтобы склониться в положенном реверансе.

– Анна Федоровна, не могли бы Вы оставить нас? – обратился к ней Николай бесстрастным голосом: madame Тютчева никогда не вызывала у него особо восторженных чувств, но все же, в отличие от большинства тех, кто находился при Дворе, он был скорее равнодушен к ней, нежели настроен враждебно.

Покорно опустившись в коротком книксене, но уже перед Императрицей, Анна Федоровна неспешно, но все же без лишней медлительности, исполнила приказ, замаскированный под просьбу.

– И к чему же эта конфиденциальность, Никса? – дождавшись, пока дверь за фрейлиной закроется, осведомилась Мария Александровна; во взгляде её не было осуждения, однако она действительно желала знать, что именно потребовало приватного разговора.

– Простите, Maman, если прервал Вашу беседу, – целуя ей руку, проговорил Николай и занял освободившееся место за столиком. – Однако у меня к Вам разговор чрезвычайной важности, не терпящий лишних ушей. Даже если это ближайшая из Ваших фрейлин.

– Умение интриговать собеседника Вы переняли у Вашего отца, – улыбнулась Мария Александровна, делая маленький глоток чая.

– Главное, чтобы больше ничего от него мне не досталось, – не удержался от мрачной остроты вполголоса цесаревич, тут же отгоняя всякое веселье и продолжая уже громче: – Полагаю, фрейлины уже разнесли горячие сплетни по замку?

Лицо матери было абсолютно спокойно, но кому как ни ему знать, сколь искусно она носит маску безмятежности, если того требует ситуация, и потому верить в её неосведомленность не следовало. Хотя бы пока она сама не подтвердит этого.

Если же судить по молчанию и пристальному взгляду, которым она с минуту изучала его, придворных барышень и впрямь стоило наградить овациями – они вновь поразили своими ораторскими умениями.

– Полагаю, Вы о Катрин? – в том же тоне ответила ему Мария Александровна, не сводя с него глаз.

Цесаревич напряженно кивнул.

– Тогда мне нет необходимости повторять их.

– Вы желали преподнести мне эту новость раньше фрейлин?

Покачав головой, Николай обвел взглядом изящный фарфоровый сервиз, стоящий на столике, букет каких-то цветов, явно собранных в саду, маленькую книжицу с желтой атласной закладкой, едва виднеющейся между плотно сжатых страниц: он старался найти верные слова и хоть как-то сбросить напряжение, порожденное внимательным взором матери.

– Мне не угнаться за их длинными языками. Однако я бы желал разъяснить ситуацию, чтобы Вас не мучили лишние волнения. Все, что произошло между мной и Катрин, никоим образом не отразится на моем намерении венчаться с Дагмар. И Вы, и Император можете быть покойны – союз России и Дании будет скреплен официально.

Тихий кашель затянул паузу, повисшую в покоях: здоровье Марии Александровны хоть и немало улучшалось в европейском климате, уже не могло стать прежним, да и она никогда не славилась им.

– Я полагала, Вы станете отрицать эти сплетни, – хриплым голосом произнесла она, – однако все действительно произошло.

Сложно было определить, какие эмоции Императрица вложила в последнее слово: осуждение или же какое-то болезненное понимание. Сожаление или укор.

– Весь Двор должен думать именно так. И, пожалуй, для этой ситуации будет лучше, если Вы тоже сделаете вид, что поверили в это.

Нахмурившись, Мария Александровна подняла руку в требовательном жесте:

– Постой, Никса. Для какой ситуации?

– Я не могу сейчас Вам всего разъяснить, Maman, – цесаревич покаянно склонил голову. – Но прошу поверить – вины Катрин нет ни в чем, как нет и связи между нами.

Один поцелуй – не связь. Пусть и значил он больше сотни проведенных вместе ночей.

– Где она сейчас?

– Катрин приняла решение оставить Двор и просила передать Вам это, – вынув из-за отворота мундирного полукафтана сложенное письмо и маленькую бархатную коробочку, Николай положил оба предмета на стол.

Лицо Марии Александровны накрыла тень. Протянув руку, она осторожно приподняла крышечку, чтобы увидеть усыпанный бриллиантами вензель. Шифр.

Цесаревич наблюдал за тем, как черты матери словно бы стали острее, холоднее, будто бы её куда сильнее взволновали не слухи, а решение её фрейлины оставить службу. Не временно – совсем. И возвращенный шифр тому доказательство.

Хотя он знал обо всем с уверенностью еще раньше: в момент, когда она обернулась с этой немой просьбой простить и отпустить во взгляде, прежде чем единственный раз позволить им обоим не скрывать чувств.

Когда он вернется в Россию, среди десятков женских лиц он не найдет того, которое бы желал видеть подле себя ежеминутно. И, даже если они случайно столкнутся на придворном балу, который граф Шувалов будет обязан посетить с супругой, едва ли им будет суждено обменяться чем-то кроме бездушных официальных почтительных жестов.

Крышечка бархатной коробочки с глухим щелчком захлопнулась, скрывая бриллиантовый вензель. Взгляд матери, который Николай поймал на себе, был переполнен чем-то необъяснимо странным, но одного в нем не существовало точно – упрека.

В груди разлились облегчение и благодарность за веру.

Комментарий к Глава восьмая. Не возвращайся, если сможешь

* М.Ю.Лермонтов, “Валерик”

** У.Шекспир, сонет 23

========== Глава девятая. Раны заживают, но рубцы остаются ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, октябрь, 9.

Впервые столица предстала перед ней такой, какой её видели иностранные послы – сбивающей с ног своим промозглым ветром, забирающимся под полы короткого редингота и за высокий стоячий воротник, окрашивающей все строения Невского проспекта в дождливые оттенки, заставляющей думать, утро сейчас или день. Быть может, лишь гости из Туманного Альбиона не сочли Петербург излишне тоскливым в час, когда солнце надежно заслонено густыми тучами, но они не жаловали Россию, а потому появлялись здесь нечасто.

Столь разительный контраст восприятия стал для Катерины, принимающей помощь Дмитрия, чтобы покинуть душное нутро кареты, неприятным открытием – до сего момента она ни разу не видела столицу в таких… отсутствующих красках. Зябко дернув плечами, когда в спину ударил новый порыв ветра, она, силясь не выдать собственного замешательства, проследовала за женихом, ведущим её ко входу в особняк, принадлежащий кузине Елизаветы Христофоровны – вместо того, чтобы отправиться в Семёновское, где наверняка имелись шпионы князя Остроженского, было решено привезти невесту в место, о котором тому не известно. Или, по крайней мере, о котором подумают не сразу.

Если кроме Глафиры никто в Карлсруэ за Катериной больше не следил, это лишняя мера предосторожности, но уверенности уже давно не было ни в чем; Дмитрий предпочитал сделать лишний шаг в сторону, но не пасть в зыбучую трясину, когда конечная цель уже перед ним.

Один слуга принял у господ верхнюю одежду, другой пригласил следовать в гостиную, где их уже дожидалась хозяйка – невысокая полноватая женщина с густыми волосами пшеничного цвета, уложенными косой вокруг головы, в домашнем платье из желтого шелка. С Анной Михайловной, княгиней Васильчиковой, Катерина виделась впервые – она едва ли вообще знала родственников жениха, и, пожалуй, не думала, что столь скоро удостоится знакомства с ними. Однако судьба распорядилась иначе.

– Тетушка, – Дмитрий, взявший на себя инициативу, почтительно поприветствовал княгиню, просиявшую, стоило ей завидеть племянника. – Спасибо, что согласились принять нас. Позвольте представить Вам княжну Голицыну, Екатерину Алексеевну, мою невесту.

Пребывающая в каких-то смешанных чувствах Катерина при этих словах с оставшимся незамеченным промедлением сделала быстрый книксен. Она едва ли вслушивалась в слова жениха – с самого утра её донимали мысли о предстоящей затее, и она не могла найти в себе силы отвлечься на что-либо извне. Как сохранять спокойствие те несколько часов, что Дмитрий будет отсутствовать, она и вовсе не представляла. Она было попросилась участвовать в задуманной авантюре, но получила твердый отказ – и даже не потому, что это было риском для нее, а потому, что её присутствие бы порушило все. Дмитрий мог замаскироваться и заменить кучера, а Катерине же роли бы не нашлось. Потому ей оставалось лишь готовиться пребывать весь сегодняшний день в неведении. Жених, возможно, надеялся, что она сумеет занять себя приятной беседой, но это было напрасно.

Анна Михайловна обвела заинтересованным взглядом из-за маленького аккуратного пенсне, в котором до того разбирала корреспонденцию, Катерину, что опустила глаза, прежде чем все же улыбнуться и кивнуть:

– Наконец-то мне посчастливилось увидеть твою очаровательную невесту, Митенька.

Черты лица Дмитрия на доли секунды исказились неудовольствием.

– Тетушка, я же просил оставить это детское прозвище.

Княгиня на это только рассмеялась и, взяв за руку Катерину, потянула ту за собой к маленьким пуфам, поставленным возле стеклянного кофейного столика. Остановившись в паре шагов от них, она обернулась и беспечным тоном бросила через плечо:

– Можешь не тревожиться за невесту – мы прекрасно проведем время.

Между строк повисло «Можешь идти». Дмитрий на это только хмыкнул – другого от тетушки он и не ожидал. Она всегда была крайне… своеобразной натурой. Однако ей можно было доверять более чем полностью – Катерина с ней действительно будет в безопасности; по крайней мере, если не попытается сбежать. Напряженно сцепив руки в замок, он еще с полминуты наблюдал за невестой, что приняла приглашение и опустилась напротив хозяйки особняка, тут же настойчивым звоном колокольчика затребовавшей сюда прислугу, чтобы распорядиться о подаче чая и сладостей. Впрочем, он мог хоть целый час изучать эту картину – едва ли бы нашел новое решение.

Резко развернувшись как раз в момент, когда двери распахнулись, впуская вызванную служанку, Дмитрий уверенным спешным шагом покинул гостиную, а спустя пару минут – и дом.

Княгиня Васильчикова в действительности предприняла попытку занять гостью беседой, но на вопросы о свадьбе Катерина отвечала довольно односложно, хоть и понимала, что это может поставить под вопрос её желание венчаться с Дмитрием, а о службе при Дворе и вовсе не хотела распространяться, поэтому ей осталось лишь внимать новостям, коими с ней охотно делилась Анна Михайловна, узнавшая, что Катерина не была в России больше месяца. По большей части все они носили характер сплетен, мало чем отличающихся от тех, что гуляли при Дворе – даже императорскую фамилию затрагивали с такой же частотой: по крайней мере, о помолвке Наследника Престола и датской принцессы княгиня Васильчикова говорила с большой охотой едва ли не меньше получаса. Как выяснилось, во всей России (а уж тем более в столице) последний месяц это было самой обсуждаемой темой.

Впрочем, оно и неудивительно – народ возлагал большие надежды на цесаревича, да и его невеста пришлась всем по вкусу. Даже то, что она не являлась немкой, сыграло в какой-то мере ей на руку, хоть и некоторые не понимали, что им ждать от Дании – все же, до сего момента с Романовыми роднились преимущественно Дома Германии.

Так и не успевшая выведать подробностей от самого цесаревича о его помолвке, Катерина сейчас искусно создавала иллюзию интереса к этой новости, в действительности понимая, что едва ли что ценное сможет услышать. Тем более что теперь для нее это не значит ровным счетом ничего – вряд ли она когда столкнется с принцессой: разве что на каком придворном балу, если Дмитрию придется оный посетить. К чему возводить заново сожженные мосты?

– … вызвать на дуэль Наследника Престола?

От возмущенного голоса Анны Михайловны такая идеальная маска вежливого интереса треснула, сменившись вспышкой испуга. Вздрогнув, Катерина, уловившая лишь окончание фразы, подавила в себе волну дурноты.

– Простите?

Княгиня, заметив недоумение на лице собеседницы, вздохнула и повторила:

– Я говорила о том, что нужно совсем потерять рассудок, чтобы вызвать на дуэль самого Наследника Престола. N’est-ce pas?

Ей не послышалось. Слова «дуэль» и «Наследник Престола» действительно соседствовали в одном предложении. Катерина ощутила, как внутри начинает зарождаться паника. Сглотнув густой комок, она уточнила:

– Кто осмелился на такое?

С шелестом раскрылась газета, которую до того листала княгиня, и мягкий голос Анны Михайловны, моментально нашедшей источник информации, зачитал:

– Князь Голицын, – и, оторвав взгляд от текста, та добавила: – Дуэль не состоялась – его отправили в Россию, для заключения в Петропавловской крепости.

Если княгиня не взрастила в себе актрису, с сидящей перед ней Катериной имя князя Голицына она никак не связала. К лучшему ли это, или нет никакой разницы – сейчас не хотелось даже думать. Разум заполнила одна-единственная мысль – неужели дурное предчувствие не обмануло? Еще когда маменька сказала ей, что Петр направился в Дармштадт, ей на миг подумалось, что он должен был оказаться там ровно в день её падения. И, если он столкнулся со слухами, которые она сама же породила, он…

Взволнованно сделав глоток травяного чая, Катерина предприняла попытку унять сорвавшееся на бешеный ритм сердце – ей была хорошо знакома импульсивность брата, готового вступиться за сестер, даже если ситуация того не требовала. Вряд ли бы цесаревич принял вызов, не попытавшись объяснить происходящее, хотя, если вспомнить, что им надлежало сохранять легенду для возможных людей князя Остроженского, становился реальным любой исход.

Голову начало распирать от противоречивых мыслей; понять, что именно произошло, что стало причиной дуэли и почему оная не состоялась, не представлялось возможным. Но отчего-то Катерина ни на миг не усомнилась – появление брата в Дармштадте именно в тот самый день отнюдь не случайность. Без Бориса Петровича не обошлось.

Подцепив мягкую ягодку из вазочки с вареньем, Катерина отстраненно посмотрела на нее. Что ей следовало сделать? К чему все это было? Что за игры вел князь Остроженский? Она ведь приняла его условия, так к чему этот приезд Петра?

Вкус десерта она совсем не уловила – будто бы он был абсолютно пресным. Все внутри требовало немедля отправиться в Зимний и просить аудиенции у Императора. Как тогда, после ареста папеньки. Только, быть может, хотя бы сейчас она не опоздает.

Но и теперь в этом нет никакого смысла, кроме как просто увидеться с братом – есть за ним вина или нет, она не сумеет добиться его свободы.

Неужели ей суждено лишиться еще одного родного человека?

***

В роли извозчика пробовать себя Дмитрию еще не доводилось. Он знал, как обращаться с лошадьми, но все же на козлах сидел лишь второй раз в жизни – первый имел место быть лет пять назад, когда он на спор с товарищем устроил гонку. Так безрассудно, глупо, и чудом обошлось без плачевных последствий. Но все же, ему удалось выйти победителем. Теперь же все было куда серьезнее, хотя вновь авантюра имела запах безумия – маскировка, как в той истории с Ягужинским, которая может быть раскрыта в любой момент. Возможно, стоило бы позволить Глафире отправиться с простым кучером, а самому ехать следом, но два экипажа по одному не самому людному пути вызвали бы больше подозрений, нежели его лицо, которое может кому-то показаться знакомым. Тем более что за ними следуют еще трое всадников – жандармы, выделенные цесаревичем: Дмитрий имел сомнения в том, что старый князь где-то скрывается один – у него наверняка есть охрана, и соваться туда без поддержки было бы абсурдом.

Узкая дорога, которой они двигались с полчаса, выехав за пределы Петербурга, вильнула вправо, уходя вглубь лесного массива. Как и ожидалось, старый князь выбрал не самое известное место – куда вела эта тропинка, и насколько реально было по ней проехать с экипажем, пусть даже небольшим, неизвестно. Пригороды столицы Дмитрий знал плохо. Но если Глафира не впервые ездит этим путем, наверняка здесь можно пробраться, не потеряв колеса и не заплутав.

Периодически понукая двойку гнедых, Дмитрий внимательно осматривался, но едва ли мог найти что-то приметное: сплошь деревья да кусты, пусть не сплошняком растущие, но достаточно плотно, чтобы в нескольких десятках футов от себя не видеть больше ничего. Тропка виляла, как ей вздумается, и постепенно стало теряться ощущение направления – все же, ориентировка на местности никогда не была его коньком. Если бы пришлось предпринять попытку выбраться отсюда самостоятельно, это отняло бабы не один час.

Впрочем, Дмитрий смел надеяться, что запланированная операция пройдет гладко.

Прошло, быть может, с четверть часа, когда деревья впереди, наконец, поредели, и за ними мелькнуло что-то светлое, на более внимательную проверку оказавшееся двухэтажным строением, окрашенным бледно-зеленой краской. Тропинка, так долго петлявшая по лесу, вывела к тому, что несколько десятков лет назад наверняка было усадьбой какого-то мелкопоместного дворянина, а сейчас постепенно теряло свое прежнее очарование, приходя в упадок без хозяев. Небольшой барский особняк с мезонином с восточной стороны был скрыт от взгляда случайных гостей обильно насаженными елями и пихтами, с западной же к нему подходила тропинка, по всей видимости, демонстрирующая направление к главному входу. К усадьбе примыкала небольшая роща, а по правую руку на небольшом отдалении стояла часовенка.

Обернувшись через плечо и получив молчаливое подтверждение от Глафиры, что им нужно именно сюда, Дмитрий заставил коней остановиться на подъезде к усадьбе. Напряженно всматриваясь в особняк, стараясь увидеть хоть какое-то движение за мутными стеклами, он дождался, пока женщина покинет пролётку, прежде чем надвинуть ниже фуражку и развернуть двойку. Стоило понадеяться, что он не вызвал подозрений у тех, кто присутствовал в усадьбе.

А еще, что в лесу, который они проезжали, не было людей Остроженского – именно там Дмитрий планировал оставить лошадей после встречи с жандармами: они как раз задержались в нескольких футах от выхода из леса.

Рефлекторным движением нащупав оружие за пазухой, Дмитрий кивнул своим сопровождающим, что спешились, после чего двинулся обратно в сторону особняка, на сей раз стараясь оставаться в тени деревьев, а открытые участки пересекать максимально быстро. Это было в некотором роде лишней перестраховкой, но сейчас он был готов хоть еще десять раз отмерить, прежде чем решительным ударом отрубить.

Слишком многое встало на кон.

Последнюю пару аршинов Дмитрий пересек в одиночку, жестом дав понять жандармам, чтобы те помедлили – он намеревался пообщаться со старым князем один на один. Медленно двигаясь вдоль стены, достигнув её края, он осторожно заглянул за угол, прежде чем свернуть и в несколько быстрых шагов пройти расстояние до крыльца. Стараясь ступать по рассохшейся лестнице как можно тише, он ежесекундно вслушивался в происходящее внутри, но это не давало никаких результатов – что в округе, что в самом особняке царила абсолютная мертвая тишина. Дмитрий отчетливо видел, как Глафира зашла за угол, но создавалось впечатление, будто бы она сгинула бесследно в тот же миг.

Могло ли статься, что старый князь занял не усадьбу, а ту часовенку или вовсе нашел какой-то тайный ход?

В волнении потерев шею, Дмитрий все же сделал последний шаг, поднимаясь на крыльцо, и приблизился к узкой двери с выбитым стеклом. Оставив всякое промедление, он повернул ручку – замок поддался сразу же, говоря о том, что пользовались им не так давно.

Прихожая встретила его дырой в полу, куда едва не попала его нога, и почти полным отсутствием света – того, что сейчас проникал из дверного проема и еще из пары, видневшихся впереди, едва хватало, чтобы рассмотреть небогатое убранство, состоящее из деревянной грубо сколоченной скамьи и овального зеркала, покрытого паутиной трещин, расходящихся из нижнего угла. Продолжая прислушиваться к звукам, которых не было, Дмитрий медленно двинулся вперед, скользя взглядом по витой лестнице, расположившейся по левую руку и уводящей на второй этаж, картине с изображением какой-то дородной женщины с чопорным выражением лица, засохшим цветам в пузатой вазе. Заглянув в один из проемов, через который лился тусклый дневной свет в прихожую, Дмитрий обнаружил небольшое зальце, в котором, по всей видимости, когда-то рухнул потолок, отчего скромная меблировка оказалась погребена под обломками досок и пыли, присыпана битым стеклом от большой люстры.

Всматриваясь в картину разрушения, открывшуюся ему, он пытался определить, ходил ли здесь кто и есть ли смысл пытаться пересечь этот хаос, чтобы узнать, что находится за дверью на противоположной стене.

– Любопытство – не порок, мил человек? – прозвучал шипящий голос где-то справа.

Вздрогнув, Дмитрий напрягся; стоило лишь на минуту забыть о необходимости следить за обстановкой в усадьбе, как кто-то из её обитателей бесшумно объявился поблизости. Быть может, это даже к лучшему. Настороженно обернувшись, он изобразил удивление.

– Я думал, здесь ни одной живой души нет, – для правдоподобности почесав затылок, «признался» он незнакомому мужчине в темном пальто и с бакенбардами, что носили при Николае Павловиче. Ему и на вид было немногим меньше, чем покойному Императору, если верить морщинистому лицу, хотя выправке бы позавидовал и вчерашний выпускник Александровского лицея.

– И что ж тогда зашли? – полюбопытствовал незнакомец, продолжая пристально смотреть на Дмитрия, который в этом взгляде не видел ни капли доброжелательности.

– Заплутал, – простодушно пожал он плечами. – А тут смотрю – усадьба. Думал помощи попросить, или хотя бы о направлении спросить.

Незнакомец как-то неопределенно хмыкнул.

– Прямиком через лес – там тропинка единственная, не заплутаете, – и выйдете на тракт.

– Вот спасибо! – изобразил облегчение на лице Дмитрий и, прижав руку к груди, низко склонился, одновременно делая шаг назад. И в следующую секунду вытягивая из-за пазухи пистолет – стрелять он не планировал, но это явно было надежнее, чем просто требовать содействия. – Только сначала Вы мне расскажете, где я могу найти князя Трубецкого.

По лицу незнакомца пробежала тень. Если он и не предполагал, что визитер вооружен, то как минимум явно сразу не поверил в сказку о случайном попадании сюда. Скрестив руки на груди, он сплюнул.

– И с чего бы мне что-то говорить?

– Хотя бы из нежелания схлопотать пулю, – равнодушно отозвался Дмитрий, продолжая держать дуло возведенным. Его собеседника это, похоже, никак не встревожило – то ли слишком бесстрашен, то ли просто недоверчив. Ни то, ни другое не радовало: вхолостую стрелять – себе дороже, а убивать без нужды не хотелось.

– Неужто станете стрелять? – незнакомец, кажется, издевался: опершись плечом о дверной проем, он заинтересованно склонил голову, продолжая рассматривать Дмитрия.

Тот только стиснул зубы.

– Желаете проверить? – он сделал шаг вперед на пол-фута.

Вмиг всю леность и веселье с незнакомца как ветром сдуло: стремительно уйдя влево, он вытянул из-за пояса нож с коротким лезвием и бросился на Дмитрия. Если бы не отработанные годами рефлексы, быть ранению, а то и пистолет бы был выбит – так же удалось уклониться, и урон получил лишь зипун, который он надел для маскировки. Короткая потасовка, которую Дмитрий совсем не планировал – надеялся разобраться, не сокращая дистанции, – все же завершилась в его пользу: справиться с человеком, вооруженным лишь ножом и явно не имевшим армейской подготовки, было не так трудно. Ранив незнакомца в ногу его же оружием, чтобы тот не смог сдвинуться с места, он уточнил:

– Содействовать закону будем?

Пострадавший поморщился, но все же сквозь зубы выдал:

– Восточное крыло.

– И много вас тут?

На этот вопрос он отвечать уже не пожелал, за что удостоился щекочущего жеста кончиком лезвия по шее; особой ценности он все равно не представлял, можно было и прикончить. Благо, остатки разума в его мозгу еще остались.

– Двое.

Задумчиво цокнув языком, Дмитрий бездумно провел ножом по кадыку пострадавшего: придется и это оружие с собой прихватить – на двоих пистолета ему может не хватить, если учесть, что все пули были припасены для старого князя. Вызывать же жандармов сейчас – рано.

Резко чиркнув лезвием по коже, особо не заглубляя, он оттолкнул незнакомца от себя и стремительно покинул залец, двигаясь в указанном направлении и сильно надеясь, что это не ловушка.

Путь к восточному крылу оказался подозрительно чист: либо эти самые двое находились при Борисе Петровиче, либо они следили за особняком где-то в другой части. По крайней мере, Дмитрий питал серьезную надежду на то, что ему не придется столкнуться с ними, хоть это и было в некотором роде глупо. Еще его заставляло испытывать напряжение то, что Глафиру он не встретил – если её роль заключалась лишь в передаче сведений, она должна была уже закончить беседу с князем и уйти. Впрочем, здесь вдруг в голову закралась новая мысль: как она планировала покинутьусадьбу, если «извозчика» отпустила?

Неужели она не намеревалась содействовать, а лишь исполнила очередное требование Бориса Петровича, приведя его по ложному следу?

Крепче сжав рукоять ножа, Дмитрий приблизился к узкой белой двери – единственной в этом крыле: все прочие помещения имели лишь пустые проемы, поскольку давно стали абсолютно нежилыми. Не оставалось сомнений – только за ней может скрываться старый князь. Рука замерла на подлете – ровно на глубокий вдох и выдох – прежде чем надавить на облупленную ручку, чтобы под натужный скрип давно не смазываемых петель глазам открылось скудное убранство обычного кабинета, одновременно выполняющего и роль библиотеки.

Предчувствие не обмануло – за ломберным столом, отчего-то заменяющим письменный, расположился Борис Петрович Остроженский. Впрочем, если принять во внимание начатую шахматную партию перед ним, оный смотрелся более органично, нежели стандартный для кабинета письменный стол.

Во взгляде его не промелькнуло и намека на изумление – будто бы он ожидал гостей. Пухлые губы изогнулись в усмешке.

– Какими судьбами, Дмитрий Константинович? – словно бы он приветствовал давнего знакомого в собственном поместье радушно обратился к нему старый князь, даже приподнимаясь со своего места.

– Да вот, приглашение на свадьбу решил доставить. Все же, почти родственники с Вами, – в тон ему отозвался Дмитрий, сводя руки за спиной, чтобы раньше времени не продемонстрировать оружия.

Борис Петрович по-птичьи склонил голову, сверля заинтересованным взглядом визитера.

– Жениться надумали? Прекрасные новости, – кивнул он. – И кто же счастливица?

– Как же? Племянница Ваша, Борис Петрович, – посмотрев на того так, словно бы вопрос был абсурдом, произнес Дмитрий.

– И ничему Вас жизнь-то не учит, граф, – укоризненно покачал головой Борис Петрович, присаживаясь обратно. – Думаете, Вам удастся снова из мертвых воскреснуть?

– На сей раз, думаю, этот трюк придется попытаться провернуть Вам. Или найти в себе способность исчезнуть из камеры Петропавловки – это уж как повезет.

– Повезет, Дмитрий Константинович, повезет, – заверил его старый князь, снимая с шахматной доски костяную фигурку и неторопливо переставляя на соседнюю клетку. Где-то за дверью послышались шаги.

– Не волнуйтесь – я приложу все усилия к тому, чтобы Вы не заскучали, пытаясь выбраться на свободу.

– Сначала приложите усилия, чтобы уйти отсюда живым, – посоветовал Борис Петрович, теряя всякий интерес к своему гостю: не доведенная до конца партия его явно занимала куда больше.

Обернувшись на звук распахнувшейся за спиной двери, Дмитрий тут же навел пистолет на вошедших, уже держащих его на прицеле. Главное, чтобы у старого князя тоже не было огнестрельного оружия – в противном случае действительно есть риск не выбраться без потерь. Пара незнакомцев, смотрящая на него пустыми глазами, не двигалась с места, напряженно вцепившись в кольты сорок девятого года – даже стало интересно, откуда они у них; Дмитрий тоже не спешил шевелиться – если его подсчеты верны, жандармы уже должны были приблизиться к особняку, выждав указанное время. Изображать статую долго, конечно, не выйдет, хотя это было бы неплохим вариантом, но нет уверенности, что жандармы поймут, куда именно им нужно направиться; так что, придется брать инициативу в свои руки.

Пульс ускорился, выдавая всплеск страха и азарта одновременно.

Едва заметно усилив хватку на рукояти пистолета, Дмитрий вдруг резким движением кинул нож в одного из вошедших, не столько надеясь действительно серьезно ранить его, сколько намереваясь временно сменить расстановку; и тут же ушел вниз, потому что цель, как и ожидалось, уклонилась, а его товарищ, не медля, нажал на курок.

В кабинете раздался двойной оглушающий выстрел, за которым последовало громкое ругательство.

Пуля, предназначенная Дмитрию, попала в сидящего ровно за ним князя Остроженского (к счастью – поскольку он требовался живым – только в плечо); второй же выстрел уже принадлежал самому Дмитрию, попавшему в того самого незнакомца, которому он адресовал и нож, не достигший своей цели.

Одним мешающим объектом стало меньше.

– Что ж Вы своим людям не объяснили основы стрельбы, Борис Петрович, – не оборачиваясь, усмехнулся Дмитрий, краем уха слушая приглушенные чертыхания. – Чуть ниже, и не в руку, а в сердце бы.

Старый князь, по всей вероятности, посчитал ниже своего достоинства поддаваться на провокацию – с его стороны ответа не последовало; зато оставшийся в живых незнакомец, все еще держащий на прицеле незваного гостя, похоже, слушать насмешки не желал – бросившись вперед, он попытался снести Дмитрия с ног. Нападение получилось не то чтобы особо яростным, но все же о невысокую тумбу, стоящую поодаль, он спиной приложился, зашипев от боли, прошедшей где-то между ребер. Скользнув влево, Дмитрий нанес удар рукоятью пистолета в висок противнику, но тот оказался крепким – вместо того, чтобы ослабить хватку, только поморщился, и сомкнул одну руку у него на горле, второй продолжая держать револьвер. Что мешало ему просто выстрелить, сейчас гадать не хотелось.

Дмитрий предпринял попытку освободиться, но противник резким ударом в какую-то точку умудрился на время парализовать его правую руку; пистолет выпал из ослабевших пальцев, и Дмитрий про себя выругался – такого исхода он не предполагал. На минуту он замер, в упор уставившись на незнакомца перед собой: как долго еще ему ждать прибытия жандармов, неизвестно. Не отправят ли его на тот свет к тому моменту – тоже. Раздраженно стиснув зубы, он рванулся, и, возможно, сработал эффект неожиданности после недолгого затишья жертвы, но ему удалось сбросить удушающую хватку и оказаться на расстоянии от своего противника. Метнувшись к ножу, что лежал рядом с трупом, он обернулся ровно в момент, когда незнакомец кинулся на него, занося револьвер.

Холодное оружие с коротким лезвием Дмитрию всегда не нравилось – ему куда проще было обращаться со шпагой или саблей, но увы, сейчас выбора никто не предоставлял. Извернувшись, он мазнул ножом по щеке нападающего, а в следующую секунду оный был выбит из его пальцев – левой, нерабочей, рукой было куда труднее держать рукоять крепко.

Отскочив назад, Дмитрий напряженно продолжил следить за своим противником, получившим целых два преимущества. С полминуты они кружили по кабинету, ничуть не меняя дистанции, прежде чем мгновенно сократить оную.

Плечо обожгло огнем; лезвие вошло под углом наполовину; затылок встретился с деревянным полом.

А после раздался новый выстрел, и на грудь словно могильная плита упала.

Зазвучали чужие шаги, приближаясь к нему; хрипло выдохнув, Дмитрий повернул голову, в которой шумело от удара, чтобы увидеть появившихся в дверях жандармов. Один из них приблизился к нему, помогая отбросить подстреленного противника и подняться, другой изучал помещение. И только тут Дмитрий вспомнил о том, что здесь должен быть еще и Борис Петрович.

Однако старый князь, похоже, воспользовался заварушкой, и словно сквозь землю провалился.

– Упустили? – уточнил один из жандармов.

Дмитрий пожал плечами; дыхание перехватило от новой волны обжигающей боли – он и запамятовал о всаженном лезвии.

– Он не мог далеко уйти. Надо обыскать дом. И здесь должна быть еще женщина.

Его спутники кивнули. Один тут же покинул кабинет, другой задержался, обернувшись:

– Мне пойти с Вами?

Качнув головой, Дмитрий перехватил рукоять ножа.

– Я справлюсь сам. Мне даже оружие оставили, – насмешливо указал он на свое предплечье.

Офицер хмыкнул, оценив иронию, и тоже растворился в полутьме особняка.

***

«Извините, что я обращаюсь к Вам впервые с прошением. Но, видя моего бедного Папа, нашу страну и народ, согнувшихся под игом несправедливости, я естественно обратила мои взоры к Вам, мой дорогой Папа, с которым меня связывают узы любви и доверия. Вот почему я, как дочь, идущая за своим отцом, умоляю Вас употребить Вашу власть, чтобы облегчить те ужасные условия, которые Отца вынудила принять грубая сила Германии. Вы знаете, как глубоко мое доверие к Вам. От имени моего Отца я прошу у Вас помощи, если это возможно, и защиты от наших ужасных врагов».

К письму, полученное парой дней ранее, взгляд Императора возвращался уже в который раз. В последний день октября австро-прусско-датская война завершилась, но отнюдь не так, как хотелось бы Дании – Германия потребовала аннексию Шлезвига и Гольштейна, что делало и без того маленькую Данию еще меньше. Этого стоило ожидать, когда против Дании выступили силы, с которыми ей было не тягаться, но Кристиан IX еще продолжал питать надежду на политическую поддержку и, соответственно, возможность отстоять упомянутые герцогства. Об этом же свидетельствовало и письмо, написанное Дагмар – маловероятно, что принцесса, наверняка особо никогда не следившая за военной политикой, решила без родительского ведома искать помощи у Российского Императора.

Александр поджал губы, вновь скользя глазами по строчкам.

Нужно было обладать немалой смелостью, чтобы в столь шатком положении уже пытаться воспользоваться едва наметившимся союзом. Признаться, он не ожидал, что принцесса так скоро начнет плясать под дудку своих родителей – в том, что те попытались бы получить выгоду из не так давно случившейся помолвки, не было сомнений, но все же. Россия не имела никакого желания вмешиваться в конфликт Германии и Дании хотя бы потому, что имела крепкие связи с первой (взять хотя бы тот факт, что Императрица была немкой), а с последней только-только породнилась, и то – обручение еще не свадьба, его всегда можно аннулировать.

Когда Дагмар рассматривалась в качестве невесты для Николая, Император догадывался, что к ней прилагается и чересчур деятельная королева Луиза, которая не упустит возможности вытянуть из отношений с Россией все, что ей будет под силу, и король Кристиан – не такой сумасбродный и властный, как его супруга, но отнюдь не безвольный и тихий. По крайней мере, инициатива с письмом исходила явно от него – если бы к оному приложила руку королева, выглядело бы послание иначе.

Однако отчего-то Александр предполагал, что Дагмар куда менее подвластна родительскому влиянию. Теперь же его начали одолевать сомнения в верности сделанного шага: протянувшиеся к власти руки потенциальных датских родственников хотелось обрубить.

Возможно, ситуация изменится, когда принцесса прибудет в Россию, оказавшись оторванной от семьи. Но что если она и здесь останется отражением желаний датского королевского Дома?

Стоило ли рассмотреть другие кандидатуры на роль невесты цесаревича?

Взгляд Императора упал на лежащие рядом со злосчастным письмом бумаги. Со дня помолвки прошло чуть больше полутора месяцев, а вопрос ремонта покоев Александровского дворца так и не решился. Уже нашелся архитектор, которому можно было доверить эту работу, определили главные покои для цесаревича с супругой, за которые приняли бывшие комнаты Николая Павловича и Александры Федоровны. Однако все что-то стопорило начало этого процесса, и указы оставались лишь на бумаге.

«… угодно, чтобы Высоконареченная Невеста Государя Наследника, по прибытии в Россию, до бракосочетания с Его Высочеством, занимала, во время пребывания своего в Царском Селе комнаты блаженныя памяти Императрицы Марии Федоровны в Старом Дворце и чтобы по вступлении в брак Их Высочества помещались в бывших комнатах, почивающих в Бозе Императора Николая Павловича и Императрицы Александры Федоровны, в котором сделать следующие изменения: спальню устроить в бывшей, в последнее время, Столовой комнаты, где оная была прежде; уборную для Ея Высочества в Проходной комнате, возле сей столовой; Спальню же покойной Императрицы, в которой Ея Величество скончалась, обратить в столовую».

Был ли теперь смысл подписывать эту резолюцию, или стоило ждать, какими будут следующие действия со стороны датской королевской семьи, прежде чем окончательно определиться, как быть с этой помолвкой?

Ему отчетливо недоставало решимости, присущей его покойному отцу, особенно в таких вопросах.

С глухим раздражением помассировав виски, Император поднялся из-за стола, оборачиваясь к окну, за которым властвовала ноябрьская хмарь. Столица уже который день была подвержена мрачным настроениям, что накрывали её всякий раз с приходом конца осени. Его, вроде бы не подверженного капризам погоды, отчего-то тоже это затронуло – какое счастье, что и дети, и супруга сейчас не здесь. Последняя бы точно заметила его раздражение, не проходящее уже который день, и попыталась бы дознаться до причин. Он же уже давно потерял привычку рассказывать Мари обо всем, что его беспокоило.

В их отношениях сейчас едва ли существовали крупицы того доверия, что требовало когда-то тянуться друг к другу каждую минуту, говорить, касаться, думать, чувствовать, дышать рядом. Выжженное непрерывно пламенеющим огнем долга, все истлело, обратившись пеплом. Царская корона стала могильной плитой их чувств.

Будь сейчас жив покойный Император, он бы отчитал его как мальчишку за все эти адюльтеры (впрочем, он это делал до самой своей кончины). Он и сам понимал, сколь низко поступает по отношению к Мари, которая с поистине ангельским терпением сносит все это. Но совладать с сердцем Александру было непросто и в шестнадцать, и в сорок шесть.

Где-то за спиной едва слышно скрипнула дверь и тихий голос слуги доложил, что прибыл граф Шувалов; Император, не оборачиваясь, жестом показал, что готов принять своего адъютанта. Ему не было назначено, но лучше выслушать новости по его последнему делу, чем битый час тонуть в трясине нерешительности. Вопрос с Данией можно подвинуть.

По крайней мере, пока он не узнает, что именно заставило графа Шувалова сегодня появиться при Дворе.

– С чем пожаловали, Дмитрий Константинович? – осведомился Император, услышав, что адъютант зашел в кабинет, но продолжив стоять к нему спиной.

– Имею удовольствие доложить Вашему Императорскому Величеству, что дело князя Трубецкого закрыто.

Брови невольно поползли наверх. Александр даже перестал барабанить пальцами по тыльной стороне ладони: пожалуй, известия и впрямь приятные, что даже стоили его полного внимания. Обернувшись к визитеру, он на мгновение потерял слова, что намеревались прозвучать, потому как на глаза попалось багровое пятно, расплывшееся по рукаву мундира. Поскольку ткань не имела видимых повреждений, можно было предположить, что она пропиталась выступившей на повязку кровью.

Нахмурившись, Император уточнил:

– Вы ранены?

Стоящий перед ним граф Шувалов едва заметно поморщился – видимо, не желал, чтобы это раскрылось, – но коротко кивнул.

– Не извольте беспокоиться, Ваше Величество. Рана несерьезная.

С подозрением окинув его уверенную фигуру взглядом, Император вернулся к насущной проблеме:

– Вы утверждаете, что дело князя Трубецкого закрыто?

– Князь Трубецкой арестован и препровожден в Третье Отделение, где им займутся люди Василия Андреевича, – подтвердил граф Шувалов, на лице которого расцвело облегчение, не скрываемое даже привычной бесстрастностью.

– Что ж, – Александр задумчиво протянул руку к перу, одиноко лежащему подле так и не оконченного письма датской королевской семье. – Хвалю. Я лично буду присутствовать на дознании, – он помедлил, рассматривая бумаги перед собой, прежде чем добавить: – Полагаю, теперь Вам полагается отпуск. Вы ведь намеревались жениться?

– Если на то будет Ваше разрешение, Ваше Величество, – покорно склонил голову граф Шувалов.

Император подавил глубокий вздох. Он бы, возможно, дал отпуск своему адьютанту и того раньше, но без конца появлялись поручения, которые можно было доверить только ему. И если бы не то, с каким упорством он занимался делом князя Трубецкого, и как оное было крепко связано и с самим графом, и с его невестой, вряд ли бы сейчас ему выпала возможность ненадолго оставить службу. Но Александру не хотелось выглядеть в глазах народа тираном.

– Будет, – подтвердил Император, оставляя перо и возвращая внимание своему адьютанту. – Приступайте к службе…

Он не успел закончить фразы – дверь в кабинет вновь распахнулась, впуская сначала слугу, намеревавшегося было что-то доложить, а за ним бледную княжну Голицыну, придерживающую юбки визитного платья. На лице её играл лихорадочный румянец, глаза блестели, из высокой прически выбилась пара завитых локонов. Она тяжело дышала, словно бы от самых ворот до кабинета бежала, отринув правила приличия. Впрочем, Император бы этому не удивился.

Безмолвно воззрившись на гостью, столь беззастенчиво влетевшую в кабинет, он с легкой насмешкой во взгляде ожидал, когда она заговорит, вместо того, чтобы потребовать объяснить причину такого бесцеремонного визита.

Несчастный слуга, который явно пытался её сдержать, но потерпел поражение, пытался что-то объяснить, но громкий, уверенный голос княжны его в момент перекрыл:

– Ваше Императорское Величество, нижайше прошу дозволить свидание с Петром Голицыным, арестованным по делу о вызове на дуэль Наследника Престола.

Губы Императора дрогнули; княжна Голицына оставалась себе верна. Еще в тот день, когда ему донесли о случившемся, и было принято решение заключить потерявшего всякие крупицы разума и без того опального офицера под стражу в Петропавловской крепости, Александр вспомнил о его сестре, когда-то с отчаянием умолявшей дать ей свидеться с таким же арестованным батюшкой. Он предполагал, что она будет добиваться аудиенции с той же целью, и просчитался лишь в одном – вместо того, чтобы ждать, она самолично пробьется сюда.

По всей видимости, ей уже было нечего терять.

========== Глава десятая. Подари хоть каплю надежды ==========

Российская Империя, Семёновское, год 1864, ноябрь, 11.

Не верилось, что все кончено.

Бездумно смотря в потолок, сокрытый от нее тонким пологом, что нависал над постелью, Катерина перелистывала в памяти последние недели, упиваясь ощущением странной, пугающей свободы. От страха за свою и чужую жизнь, от чужих игр. Все кончилось. История получила свою точку, которую она уже и не мечтала увидеть, почти смирившись с тем, что еще не один год ей носить маску, которая однажды прирастет к её лицу. Но нет – на исходе первой декады октября она узнала, что князь Остроженский занял одиночную камеру Алексеевского равелина, а спустя полторы недели состоялось первое дознание, на котором присутствовал сам Император. Это ничего не дало, но даже известие о том, что Борису Петровичу не удалось оправдаться, уже немало радовало. Хотелось верить, что справедливость еще хоть где-то может восторжествовать, пусть даже лишь на миг.

Катерина порывалась попасть в Петропавловку, чтобы взглянуть в лицо человеку, по вине которого она потеряла папеньку, с которым уже ей никогда не свидеться, по вине которого всю оставшуюся жизнь была вынуждена страдать Ирина (удастся ли врачам сотворить чудо, она боялась даже думать), по вине которого она оставила Двор и теперь намеревалась оставить Россию. По вине которого едва не стала вдовой, еще не выйдя замуж. Человеку, обратившему её жизнь в истинный ад.

Однако Дмитрий удержал её от необдуманного порыва – то ли не желал её встречи с дядюшкой, то ли стремился уберечь от ужасов тюрьмы.

На удивление, она даже не стала искать обходных путей: быть может, оно к лучшему. Она не могла быть уверенной, что при виде этого лица ей не сделается дурно и не появится несвойственных ей отчаянных желаний.

Достаточно того, что она единожды уже посетила Петропавловскую крепость, и этот день ей еще не один год станет сниться в кошмарах. Потому что она застала последние часы брата перед расстрелом.

Он бы мог остаться в живых – без чина, без возможности служить в России, но жить. Если бы не был так упрям и не настаивал на том, что в его требовании дуэли не имелось ни грамма безрассудства. Он желал защитить её честь. Он ясно видел вину цесаревича. Он не желал простить и покаяться.

В Голицыных была слишком сильна фамильная гордость.

Крепко зажмурившись, Катерина натянула одеяло до самого носа, утопив под ним скулящий стон; по щекам невольно покатились слезы. Все кончено, а она не ощущает счастья, словно потери перевесили. Ей бы радоваться сегодня, а хочется скрыться с головой от всех и ни с кем не говорить. О том, кого здесь не хватает.

Папеньки.

Брата.

Маменьки.

Сестер.

Как иначе все должно было выглядеть. Как иначе они все задумывали.

– Барышня, утро уже, вставать пора, – над ней склонилось обеспокоенное лицо служанки, что каждый день разводила шторы, впуская в спальню солнце. Она и сейчас прежде чем будить барышню исполнила привычный ритуал, только Катерина этого не заметила: перед глазами расплывался светлым пятном потолок.

Безмолвно сев в постели, она спустила ноги на пол; без откинутого одеяла стало зябко, по оголенному плечу, с которого сполз расшнурованный ворот ночного платья, пробежались мурашки. Ступив на холодное дерево, Катерина невольно поджала пальцы – где те летние дни, когда по утрам можно было, едва набросив на плечи шелковый халатик, выскользнуть на веранду, не боясь подхватить простуду? Теперь даже по спальне босиком не походить – обязательно чихнет.

Позволив подвести себя к широкому трюмо, она опустилась на низкий табурет, через зеркало наблюдая, как служанка берет щетку, чтобы распутать густую волну волос, лежащую на спине. Другая, только появившаяся в спальне, уведомив, что к умыванию все готово, принялась убирать постель. Без интереса смотря на происходящее за её спиной, Катерина силилась найти в себе хоть какие-то ростки увлеченности действом, что начало разворачиваться в это утро, и понимала, что абсолютно безучастна ко всему. Слишком долго она ждала этого дня. Наверное, выгорев изнутри.

Её совсем не волновало, уберут ли ей волосы в пучок, или же выложат косу, выпустят ли завитые локоны на грудь, или же не дадут и лишней пряди выбиться из прически. Появится ли в оной украшение помимо флердоранжа, или же она станет являть собой сегодня образчик чистоты и простоты. На отражение в зеркале она смотрела, будто на чужого незнакомого ей человека, с которым у нее нет и не было ничего общего.

И в один миг этот стеклянный кокон отчуждения раскололся – со звоном упала крышка шкатулки, которую взяла в руки служанка в момент, когда дверь спальни резко распахнулась. Влетевшая Эллен лучилась ярче любого бриллианта царской короны – так сиять сегодня должна была Катерина. Но почему-то не могла.

– Вы её к погребению готовите что ли? – возмущенно воскликнула Эллен, обозрев картину перед собой: обе служанки занимались волосами подруги, сидящей перед трюмо что фарфоровая кукла – красивая, но безжизненная.

Кружащие рядом девицы вздрогнули, испуганные внезапным появлением младшей графини Шуваловой, тут же короткими книксенами поприветствовав барышню.

Катерина же от слов о погребении невольно ощутила пробежавший по спине холодок.

В тот вьюжный декабрьский вечер, когда она столкнулась с цыганкой, предсказание, прозвучавшее в её адрес, отрицало свадьбу. Другие молитвы ей обещали – это она помнила так же ясно, как если бы все случилось минутой ранее. Поднявшись из-за трюмо, чтобы позволить служанкам приложить к ней корсет, она силилась выдохнуть, пока девицы в четыре руки затягивали сзади шнуровку. Старая гадалка ошиблась или же скорее предостерегала её от чего-то, что грядет за свершившимся венчанием? Думать о дурном не хотелось, но и радужных мыслей в сознании – ни одной.

– Туже затягивайте, туже, – распоряжалась Эллен, внимательно наблюдая за сборами и одновременно умудряясь что-то искать на заваленном украшениями и десятками разных баночек и флакончиков трюмо. По всей видимости не найдя желаемого, она бросилась к высокому комоду, пристроенному у постели, чтобы начать поочередно выдвигать тяжелые ящики.

За её передвижениями Катерина, уже отчаявшаяся сделать вдох, вовсе не следила – ей начало казаться, что её и впрямь к погребению готовят: с такой талией не живут. Прохрипев, чтобы служанки слегка ослабили шнуровку (не такая уж у нее фигура, чтобы нарочно пытаться создать иллюзию стройности), она облегченно закашлялась.

Нижняя легкая юбка, отделанная кружевом, чей черед пришел следом, уже не так пугала – по крайней мере, затянуть её пояс до полной потери сознания было бы крайне трудно. Хотя, если за дело возьмется Эллен, это станет серьезной угрозой.

К счастью, младшая графиня Шувалова нашла себе более увлекательное занятие, продолжая инспекцию ящичков. На краю сознания даже промелькнуло любопытство – что она такого оставила там, что теперь это нужно срочно отыскать?

Она получила свой ответ минутами позже, когда поверх корсета легла тонкая льняная кофточка, почти довершая нижнее платье – осталась лишь вторая юбка, за которой последует уже верхнее платье, уже с любовью разложенное по постели и завораживающее бликами на идеально гладком дорогом шелке. Но сейчас куда сильнее очаровывало и сбивало дыхание в груди то, что подошедшая к ней Эллен держала в руках.

Катерина сразу узнала эту коробочку – прощальный подарок от цесаревича, что она обнаружила на своей постели в день его отъезда. С указанием раскрыть в день свадьбы. Сознаться, тогда ей настолько не хотелось думать о венчании, что она просто положила несчастную шкатулку куда-то в комод, а после забыла о ней вовсе. Но, как выяснилось, помнила Эллен – знать бы только, как ей вообще стало известно об оной. Хотя, существовало ли нечто в этой усадьбе, о чем младшая графиня Шувалова не знала?

Малый* ювелирный гарнитур.

Даже не хотелось думать, чего цесаревичу это стоило.

Три нити жемчужных зерен чередовались с бриллиантовыми мотивами, от которых отходили подвески с каплевидными крупными жемчужинами, заключенными в повторяющие их силуэт пояса с мелкими бриллиантами. По обе стороны от ожерелья лежали изящные серьги; крупные ограненные хризолиты в оправе из серебра и бриллиантовой россыпи соединялись шелковыми нитями, на которых покачивались каплевидные жемчужины, перекликающиеся с теми, что составляли нижнюю часть подвесок ожерелья. Драгоценные камни сияли, создавая разительный контраст с темнотой полночно-синего бархата, коим была устлана шкатулка. Забыв, как дышать, Катерина прижала ладонь к губам; в глазах стояли слезы.

Она не видела содержимого шкатулки до того. И, быть может, лучше б не вспомнила о ней сейчас.

Вокруг раздались ахи и охи служанок, которым тоже посчастливилось узреть этот царский во всех смыслах подарок. Катерине хотелось потребовать опустить крышку, чтобы сияние бриллиантов не резало её по живому, но язык не слушался. Безмолвно смотря на гарнитур, она ловила воздух разомкнутыми губами, повинуясь редким просьбам поднять руку или повернуться.

– У тебя все еще остались сомнения? — словно бы ни в чем ни бывало беспечным голосом поинтересовалась поставившая на трюмо раскрытую шкатулку Эллен, когда верхнее платье заняло свое законное место на невесте.

Вопрос для стороннего наблюдателя прозвучал бы абсолютно неясным, будто бы после долгого мысленного разговора они перешли на устный. Отчасти так оно и было, только беседа та завершилась еще с неделю назад, а сейчас перед глазами мелькнуло явственное её напоминание, что холодом обняло шею и одарило ледяным поцелуем ключицы.

Сомнений в ней не осталось еще в последний день сентября.

Только Эллен этого знать не стоило. Никому не стоило. Это воспоминание она желала оставить себе одной.

Из груди не вырвалось ни звука, но губы дрогнули. Прикрыв глаза, чтобы не видеть этих ослепляющих бриллиантов и идеальных в своей простоте жемчужин, и чтобы не выдать своих переживаний, она медленно выдохнула. Ногти впились в ладонь.

– Ну-ну, невесте полагается плакать перед своей свадьбой, – улыбаясь, Эллен приложила фату к только что законченной прическе подруги. Катерина, кусая губы, через силу постаралась усмирить слезы и кивнуть, открывая глаза и устремляя взгляд в зеркало перед собой.

– Не могу представить тебя в подобном амплуа, – поддела она будущую родственницу, заставляя свой голос звучать как можно более непринужденно. Та рассмеялась, прикалывая тонкую вуаль.

– Мне нельзя себе такое позволить. Тебя же мой брат поведет к алтарю, даже если у тебя покраснеют и опухнут глаза от долгих рыданий.

В молчаливом возмущении приоткрыв рот, Катерина шутливо толкнула подругу локтем. Та, успев увернуться, отбежала на пару шагов и, изучая отчего-то не лучащуюся счастьем невесту, чуть посерьезнела.

– Ты вправду хочешь сегодня принести клятву перед Господом?

Катерина закатила глаза.

– Mon dieu, Эллен! Что столь сильно просит всех задавать мне этот вопрос уже который день? Чем я вызвала эти сомнения в любви к твоему брату?

– Пойми меня верно, Кати, — подруга сжала ее ладони в своих руках, — я не желаю тебя ни в чем упрекнуть. Но твои чувства к Николаю…

Не дав ей договорить, Катерина обреченно выдохнула, отворачиваясь:

– Да что же это! — сглотнув и тем самым не давая себе возможности вновь отпустить непрошеные слезы, она вернула свое внимание младшей графине Шуваловой. – Веришь? Я не знаю, кому молиться, чтобы эти чувства умерли. Чтобы их больше не было, чтобы они не мучили меня понапрасну. Я уже не желаю этой любви, Эллен. Я хочу покоя — стать верной женой Дмитрию и создать свою семью, забыть обо всем, что было до нашего брака. Я люблю его, Эллен, и более всего боюсь, что не смогу дать ему той любви и счастья, что он заслуживает. Боюсь не стать той женой, что нужна ему.

Она не лгала. Все ее естество сгорало от невозможного, неправильного чувства к цесаревичу, но разум, незамутненный сердечными терзаниями, говорил о том, что она не имеет прав разрушить сразу столько жизней. Не имеет прав причинить боли Дмитрию, которого она любила — не так, как Николая, совершенно иначе, но любила беззаветно и крепко, так, как должна была любить будущего мужа и отца своих детей. Не имеет прав уничтожить доверие Марии Александровны, которая не одобрит связи сына с фрейлиной: не простой интрижки — чего-то большего, разбивающего семью Наследника Престола. Не имеет прав становиться соперницей за счастье будущей цесаревны, кем бы она ни была — она станет дорога Николаю, обязательно, и не ей вмешиваться в его жизнь.

Брак с Дмитрием был правильным. Она желала его, как может желать утопающий спасения. Молила Бога о том, чтобы успокоиться, обретя свой дом. И почти верила в это.

Картинка её идеальной жизни – в зеркале. Ей суждено стать правдой.

Старательно накрученные длинные локоны были выпущены на плечи, выглядывая из-под воздушной фаты, покрывающей гладко уложенные темные волосы, разделенные пробором на равные части, собранные сзади и украшенные флердоранжем. Два слоя молочного атласа колоколом легли на каркас из китового уса, своей шириной еще более подчеркивающий тонкую, старательно затянутую корсетом талию. Невесомый газ с тончайшими блондами** по краю, прихваченный слева букетиком шелковых цветов с сердцевинами в виде мелких круглых жемчужин, составил третью, верхнюю юбку, лишь чудом не перейдя в шлейф, от которого удалось отказаться в последний момент. Обрамляющее линию декольте и спущенных плеч широкое трехслойное брюссельское кружево, собранное крупными складками, резным краем нижнего слоя касалось локтя, корсажное украшение, врученное Императрицей к свадьбе, заняло положенное ему место в центре, на искусных переплетениях мерцающих золотом нитей, и невольно задержавшая взгляд на своем отражении Катерина ощутила подкатывающую дурноту; рука в длинной атласной перчатке потянулась к застежке ожерелья. Зорко наблюдающая за подругой Эллен тут же перехватила ее запястье, властным движением заставляя остановиться.

– Не смей.

– Оно… — бессильно заглатывая воздух, она неопределенно повела свободной рукой, — оно слишком роскошно для меня. Все это слишком роскошно для меня. Это платье, эти украшения — все это должно принадлежать кому-то другому.

– В любом случае, я выглядела бы роскошнее, — нарочно ввернула шпильку Эллен, тем самым вызывая слабую улыбку на лице подруги.

– Я счастлива, что ты сегодня рядом, — обнимая её, прошептала Катерина, едва сдерживаясь от новой порции слез. Она никогда не могла подумать, что способна столько плакать, причем, казалось бы, без особого для того повода.

Эллен только успокаивающе провела ладонью по дрожащему плечу будущей родственницы. Разве мог кто-то подумать, что в такой день она окажется в стороне?

***

Сколько раз она представляла собственную свадьбу? Сколько раз грезила пышным платьем непременно с серебряным шитьем? Сколько раз представляла тяжесть бриллиантовых ожерелий на шее? Сколько раз видела жениха сквозь тончайшую пелену фаты, сокрывшую её лицо? Сколько раз ощущала удушающий запах цветов, собранных в букет? Сколько раз беззвучно повторяла – «имам, честный отче, имам»?

И всякий раз думала – она будет ощущать себя счастливой. Запомнит каждую минуту этого дня, когда он, наконец, наступит. Будет рассказывать о нем детям и внукам, потому что этим днем начнется история её собственной семьи. Родится её собственный маленький мир.

Но ни разу не полагала, что все будет в таком мареве усталости.

Воск стекает по толстой свече, задерживаясь где-то в пышных складках салфетки, обернувшей её для защиты идеально белых перчаток. От кадила тянется дымок фимиама, от которого щекочет в носу и слезятся глаза. Или не потому ей кажется, что на левой щеке уже наметилась тонкая дорожка к подбородку? Где-то справа, даже не краем глаза, а почти самой кожей она видит Дмитрия. Спокойного. Счастливого. И самую малость взволнованного. Она даже может сказать, почему у него слишком гулко стучит сердце – он до последнего будет бояться её отказа. Даже если она еще вчера после исповеди сказала, что не шагнет назад у алтаря.

Он верил – она знала. Но он слишком долго ждал этого момента. Слишком сильно его желал. И не мог не волноваться.

Она видела это облегчение, осветившее её лицо, когда он узрел её, выходящую в сопровождении Эллен, заменявшую сегодня родителей, из своей кареты. И в тот миг защемило сердце от осознания того, что вряд ли она когда-то сумеет хоть немного оправдать его надежды. Хоть немного приблизиться к тому идеалу супруги, что он заслуживал.

Меж их руками, держащими свечи, едва ли больше пары десятков дюймов, и с каждым словом священника незримо сковывающие их узы все крепнут, но Катерине кажется, будто она стоит не в маленькой приходской церкви, а посреди заснеженного леса. В одиночестве.

И «Господи помилуй», что тянет хор после каждой фразы священника, не торжественное – так по покойнику плачут.

– Имам, честный отче, – друг за другом едва слышно их ответы: его, непреклонный, и её – срывающимся голосом.

– Не обещалася ли еси иному мужу? – громогласный голос священника проносится по её сознанию, и на миг внутри – звенящая пустота. Перед глазами та поражающая своим великолепием церковь Зимнего, пустая, утонувшая в полуночном сне. Губы размыкаются, чтобы принести обет образу Николая Чудотворца, а сердце уже опередило – сердце еще раньше поклялось не оставить.

Она не желает лгать, но то – иное. И потому тяжело сглатывает:

– Не обещалась, честный отче.

Пламя гаснет.

Вот только что ровно горело, ослепляя её напряженно смотрящие на священника глаза, и вдруг потухает, будто бы чья-то незримая ладонь легла на него. Обличила неверную.

По церкви летит волна шепотков. Встревоженных, испуганных. Ей прочат смерть, как когда-то прочили недолгий век Марии Александровне, потерявшей корону, но никто не думает, что свеча выдала её ложь.

Дмитрий едва сдерживает в себе порыв протянуть к ней руку, чтобы успокоить – она это чувствует. Чувствует, как он почти сходит с ума от её собственного танца на грани. Как боится не поймать её в момент падения.

Но не сейчас этой адской лаве принимать её в свои горячие объятия – венчание идет своим чередом, будто ничего не произошло.

Покорно касаясь губами осенившего её крестным знамением венца, что после был передан стоящей позади Эллен, совершает последний шаг. Где-то рядом то же раньше делает Дмитрий. Она ощущает его безмолвный вопрос и корит себя за то, что своим видом вызывает беспокойство. Только едва ли может что-то с этим сделать.

Украдкой подарив ему слабую улыбку – так, чтобы затянувший «Господи, Боже наш, славою и честью венчай их!» батюшка не уловил этого их немого разговора, тихо выдыхает. Еще немного.

Самую малость.

Молитвы сменяют одна другую, перед глазами расплываются золото и алый, грудь едва вздымается – все же, корсет затянули излишне, и теперь не было возможности полноценно вдохнуть. Если она не потеряет сознания во время венчания, перед балом сменит платье – не стоит её талия этих тягот. Не на императорском торжестве.

Вино, что она пригубила вслед за Дмитрием, отдается горечью на языке. Троекратный глоток – так мало, чтобы ощутить хоть какой-то вкус, а сейчас – и вовсе чтобы понять, что ей дали отпить. Пожалуй, сегодня она не раз опустошит фужеры с шампанским, лишь бы согнать это марево странного отчуждения.

На соединенные правые руки ложится расшитая епитрахилья, хор затянул «Исаие, ликуй…», и священник мягко тянет их вокруг аналоя. Всполохи золота и алого смешиваются, проплывая мимо, пронизанные удушающим фимиамом – наверняка у нее уже даже волосы вобрали в себя этот тяжелый аромат.

Третий круг у аналоя – вновь под ногами белый плат.

Вслушиваясь в церковный хор, Катерина до рези в глазах вглядывается в пламя зажженной свечи. Губы беззвучно шепчут молитву – сердце просит о забытьи. Склоняется голова перед Создателем, и последние слова вслед за молитвой о восприятии венцов пробираются под кожу.

Я хочу, чтоб Вы помнили обо мне. И не хочу, чтобы помнили, если эти воспоминания причинят Вам боль. Потому что более всего на свете я желаю Вам счастья.

Теплые губы Дмитрия на её собственных – целомудренные и осторожные, и смотрит он на нее, словно боится, будто от случайного прикосновения она исчезнет что тот злополучный огонек. Он хочет увести её отсюда – это столь явно читается в его глазах, что она вздрагивает. И почти осознанно, почти понимая, что перед ней – образ Пресвятой Богородицы, склоняется к иконе, что позже будет в её руках.

Последний шаг – последний символ их новой семьи.

Былое ничего не значит.

***

Сменить платье не удалось: стоило венчанию окончиться, как тут же счастливая, будто бы её руку украсил серебряный ободок, Эллен потянула Катерину за собой, и до самого торжественного обеда не пожелала дать хоть на миг перевести дыхание. Только фату сняли, чтобы не мешалась во время танцев, а прочее не дали и пальцем тронуть, требуя сохранить образ. Эллен настаивала на том, что она слишком красива; Катерина же не испытывала и капли жалости – ей бы сейчас в ночное платье, да волосы распустить, пока от десятков острых шпилек еще не остались разодранные раны.

Но теперь она не могла себе этого позволить: только ловить летящие со всех сторон восхищения и отвечать короткими кивками. Слыша негромкие обсуждения свершившегося церковного таинства, она вновь осознавала, что не чувствовала и доли того, о чем говорят вокруг. Ни благоговения, ни праздника, ни спокойствия, ни предвкушения чуда – она и вовсе ничего не помнит, будто все было не с ней. Только все еще горчащее на языке вино, так и не стершееся сладостью пригубленного шампанского; только дурманящий запах фимиама из батюшкиного кадила, что не были способны уничтожить даже десятки роз, расставленных в столовой.

– Ваше благородие, примите мои поздравления, — очередная вежливо-заученная фраза, обращенная к Дмитрию, заставила Катерину внутренне поморщиться, но радушно улыбнуться подошедшему и даже протянуть руку для поцелуя: теперь это должно было стать для нее привычным действом, как для замужней барышни.

Она не знала всех этих лиц: здесь не было никого, кто имел к ней хоть какое-то отношение. Бесконечные родственники, друзья и знакомые семьи Шуваловых, которой она теперь принадлежала, и ни единой родной черты. Ни матери, ни сестер. Даже присутствие Эллен не скрашивало этого вынимающего душу одиночества.

Графиня Шувалова.

Маменька будет счастлива узнать, что хотя бы у средней дочери все сложилось так, как того желал покойный батюшка. Впрочем, старшая ведь тоже вышла замуж, приняв титул баронессы. Быть может, и младшей удастся составить удачную партию – выгодных женихов в Европе немало.

– Не подарите ли мне танец, Екатерина Алексеевна? – с шутливым полупоклоном протянул ей руку Дмитрий.

Отстраненно кивая и почти без эмоций выдавая согласную улыбку, Катеринапозволила увлечь себя в очередной (какой уже?) вальс. Все танцы сегодняшнего вечера слились в единую карусель фальшивого смеха и нарисованного счастья. Она понимала, что все до смешного неправильно, но не знала, где искать ту самую сломанную деталь, что стопорит весь механизм. И потому, поддаваясь негласным требованиям, кружилась по залу, утопая в чужих взглядах – все они были направлены на них. Их обсуждали. Ими восхищались. Им завидовали. Загадывали, как долго продлится их брак. Решали, как скоро у молодого графа появится любовница, или как скоро новоиспеченная графиня станет искать чувств на стороне. Спорили о равенстве их союза – опальная фамилия Голицыных не давала покоя некоторым из гостей.

Но российский Двор в одном мог собой гордиться – он вырабатывал абсолютное равнодушие к любым словам и взглядам. Заставлял пропускать мимо ушей слухи. Не принимать на веру ни лесть, ни зависть, ни ненависть.

– Скажи, куда бы ты хотела отправиться? – прозвучал где-то слева голос Дмитрия, мягко прижимающего супругу к себе.

Та лишь равнодушно пожала плечами: не говорить же, что в ее голове ни единой мысли о свадебном путешествии. Она даже сегодняшний день едва ли запомнила, будучи погруженной в раздумья. Да и ей в действительности было все одно, куда ехать, и ехать ли.

– Возможно, Флоренция?

Сказала почти наугад – просто вспомнив о том, что там теперь жила Эллен, и, быть может, она могла бы развеять эту хандру, показав прелесть Италии. После можно было бы навестить Ирину в Кобурге и маменьку с Ольгой в Карлсруэ, но с ними она виделась не так давно, а потому раньше Рождества нет нужды туда отправляться.

– Может, нам стоит там и поселиться? Я думаю, что петербургский дом можно продать, и…

– Не стоит, — едва сжала его плечо под своей ладонью Катерина. — Я не хотела бы оставлять Петербург совсем.

Дмитрий с каким-то сочувствием взглянул на нее. Особняк в Петербурге был подарен им родителями, хоть и он просил их не торопиться с этим шагом – они вполне могли временно остановиться в одной из старых усадеб, прежде чем приобрести собственный дом. Отчасти именно потому, что Дмитрий не знал, есть ли смысл оставаться в России: памятуя счастливое лицо Кати в те дни, что она находилась в Европе, и её потерянный вид по возвращении сюда, он думал о том, чтобы вовсе покинуть родину.

– Из-за цесаревича?

Не желая обманывать слишком дорогого ей человека, она дала не менее правдивый ответ:

– Я знаю, что ты не готов оставить службу. И не стану просить этого.

Дмитрий только лишь неслышно вздохнул: Кати не опровергла его предположений, да и не требовалось этого — ее глаза говорили сами за себя. Но волновало его отнюдь не то, что сердце супруги отдано не ему одному: он не желал ей тех мучений, что она испытывала, не способная заставить себя разлюбить Наследника Престола. И избавить от них тоже не мог. Замедлившись и коснувшись губами узкой ладони, Дмитрий остановился, намереваясь вывести Кати из залы — он чувствовал, что сейчас ей это необходимо.

Дольше изображать плещущее через край веселье они оба были не способны, и если он мог еще принимать бесконечные поздравления, то супруга уже находилась на пределе. Последние недели ей дались особенно тяжело, хоть и казалось, что должно быть иначе, ведь главная причина её тревог устранена. Но оставалось еще нечто, не дающее ей сделать спокойный вдох, и все выглядело так, будто бы это нечто давило на нее с каждым днем все сильнее. Отчасти он мог связать её подавленное состояние с расстрелом князя Петра, но не это было отправной точкой.

Стоило возблагодарить Создателя – им удалось скрыться с глаз гостей незаметно: звуки приглашенного оркестра и чужой искусственный смех остались где-то за спиной, отсеклись темными коридорами и витыми лестницами, разделяющими парадный зал первого этажа и комнаты второго. Сегодня было решено остаться в Семёновском – не ехать же в Петербург в ночь: небезопасно. Да и Кати слишком устала, чтобы вынести несколько часов в дороге – она едва держалась на ногах.

Она почти упала на кушетку, стоило им оказаться в спальне, отведенной ей еще в начале лета, когда она прибыла сюда в статусе невесты. Дмитрий остался стоять у дверей, притворив их крепче: все слуги сейчас были согнаны в зал, но кто знает, кому вздумается прогуляться по коридорам, пусть и по крылу, не доступному гостям.

Безмолвно он наблюдал, как у супруги тяжело вздымается грудь от попыток поймать чуть больше воздуха, как её дрожащие руки ищут застежку ожерелья, чтобы минутой позже бриллианты и жемчуга остались бесформенной грудой лежать в ладонях, оставив острые ключицы беззащитно обнаженными. Как негнущиеся пальцы упрямо стараются стянуть осточертевшие перчатки. Как соскальзывает с плеч тонкая газовая накидка.

Отчего-то он не ощущал того счастья, о котором грезил.

К этому дню они шли с детства. Зная, что он случится. Понимая, что не может быть иначе. Но оба ли они его ждали с одинаковым трепетом? Оба ли забывали как дышать, когда шли за батюшкой к аналою? Оба ли видели перед собой лик Создателя, когда над ними пели «Господи, Боже наш, славою и честью венчай их!»?

Не уничтожили ли они все, вместо того, чтобы подарить надежду?

Ноги едва ли его слушались, когда Дмитрий приблизился к недвижимой супруге, судорожно сжавшей в руках тонкий шарф.

Он почти видел, как перехватило в её груди дыхание, стоило ему опуститься рядом на кушетку. И как напряглась узкая спина, когда он накрыл её ладонь своей. Она обернулась, и зеленые глаза, в свете четырех догорающих свечей кажущиеся почти серыми, поразили своей пустотой. Он скорее на бездумном порыве, нежели с какой-то мыслью, потянулся к ней – дотронулся до высокой скулы, отвел выпущенный к лицу локон. Совсем без каких-либо намерений коснулся сухих, искусанных за утро губ своими – и оторвался почти сразу, не в силах закрыть глаза на дрожь, что её пробила.

Будто она чего-то боялась.

– Прости, – единственное слово, вырвавшееся из её груди шепотом – то, что должен был сказать он. – Этот день меня выпил до капли.

Ничего не говоря, Дмитрий только притянул её ближе к себе, обнимая за плечи. И внутри нее разлилась благодарность, в следующий миг затопленная теплом и спокойствием, которого так не хватало с самого утра.

Она действительно желала этого брака. Действительно приносила клятву со всей искренностью.

Но не была готова разделить с супругом брачное ложе.

***

Италия, Флоренция, год 1864, ноябрь, 30.

Последние европейские города и страны перед недолгим отдыхом в Ницце – они пролетали перед глазами друг за другом что последние пожухшие листья, срываемые с усталых деревьев ноябрьским ветром. Южная Германия, Тироль, Италия – Николай едва ли запоминал их в подробностях, хоть и с неподдельным интересам совершал прогулки в каждом городе, где ему случалось остановиться. Вместе со своими спутниками он наслаждался музеями и театрами Венеции в последние дни октября, а в Турине был принят со всей пышностью, какую только мог устроить ему король, решивший выразить почтение к Наследнику Российского Престола торжественным обедом. И все же, то, что он видел до своего прибытия в Ниццу, где уже находилась Мария Александровна, поселившаяся на вилле Вермонт, смазалось и превратилось в едва осязаемый дым – радость от встречи с матерью затмила все.

Они не говорили друг с другом чуть меньше полутора месяцев, все это время общаясь лишь в письмах, что не могли передать и тысячной доли всех мыслей и чувств. А потому это свидание было что бальзам на душу: оторванный от дома, Николай искал его крупицы во всем. Мария Александровна же была целым островком в океане чужой земли.

Если бы только он мог чуть дольше находиться с ней или вовсе остаться на весь тот срок, что она планировала быть в Ницце, как того требовали врачи. Но увы – чуть больше недели, и корвет «Витязь» увез его в Ливорно, а после и обратно во Флоренцию. Европейский вояж – не праздный променад, как бы цесаревичу того ни хотелось.

Особенно остро он это ощутил, когда радужные мысли, что заполнили все, будто пугливые пташки, завидевшие кота с горящими глазами, бросились врассыпную, стоило уже позабытой боли вернуться. С самого сентября, той злосчастной ночи после маневров, он не испытывал этого ломающего кости чувства, уничтожающего всю воспитанную с годами выдержку. Забывая как дышать, он едва ли мог хрипящим голосом окликнуть графа Шереметева, чтобы тот помог ему принять вернуться в купе, а после выйти из поезда и добраться до гостиницы, не слишком привлекая внимание своим болезненным видом.

Всякий раз, когда спина давала о себе знать этими резкими, сверлящими болями, он думал, что теперь сможет совладать с собой, ведь не впервые, и почти всегда – одинаково: до испарины на висках, до гула в ушах, до холодеющих пальцев. Но лишь на несколько часов, в течение которых без конца меняется интенсивность и характер боли.

Однако всякий раз – проигрывал самому себе.

Старался никого не звать, старался не подавать виду, какие муки испытывает, старался держать. Но ломался. Выдавала мимолетная гримаса на обычно спокойном лице, выдавали напряженные плечи и согбенная спина, выдавали подрагивающие руки и скованные движения.

Ему бы хотелось верить, что все это – лишь «нежность тела», о которой так часто говорил отец. Тогда удалось бы однажды победить себя. Но даже всей его внутренней надежды на лучшее, всего его нежелания думать о дурном не хватало, чтобы отринуть тяжелые подозрения – все не так. Это не усталость. Это не слабость мышц.

И вряд ли это отголоски удара.

Николай не знал, что с ним происходит, но когда приступ повторился на следующий день уже в картинной галерее, куда он решил отправиться, дабы развеяться, и вызванные к нему врачи, как-то неуверенно перешептываясь между собой, на французском изрекли, что виной всему нарыв в спинных мышцах, он смог лишь молча кивнуть; мозг отрицал поставленный диагноз. Хотелось верить, что это лишь люмбаго, пусть и разум где-то там очень тихо, почти на грани слышимости шептал – от простых прострелов не может быть так плохо.

От простого перенапряжения никто не может оказаться прикован к постели на неделю. И люмбаго на ровном месте не появляется, особенно если не давать нагрузки спине. А если верить тому, что говорили врачи, периодически наносящие ему визиты, и собственному ничуть не выправляющемуся самочувствию, он не встанет ни завтра, ни послезавтра, ни даже, возможно, к середине декабря.

Светила итальянской медицины, которых одного за другим искал граф Строганов, обеспокоенный состоянием воспитанника, только хмурились, разводили руками и прописывали абсолютно бесполезные процедуры. Опухоль в области позвоночника росла; боли не оставляли и днем, и ночью. И даже редкие минуты спокойствия, в которые можно было безбоязненно дышать или присесть, не давали никакой надежды. Николаю казалось, что все вокруг затянуло сизым туманом.

И он боялся написать матери.

Наверняка граф Строганов уже отчитался Императрице, но сам цесаревич сообщить о своем здоровье не находил в себе смелости. За все то время, что прошло с момента его отъезда из Ниццы, он писал лишь единожды – когда прибыл в гостиницу: тогда думалось, что приступ в поезде – лишь случайность. О ней не стоило и упоминать. Но не о том, что происходило теперь.

Пуще же страха встревожить мать было какое-то парализующее нежелание написать брату – тот слишком хорошо видел ложь. Даже за чернилами.

Он давно не «говорил» с Сашей: сначала приготовления к помолвке занимали все его мысли, затем как-то стало не до того. Он отвечал на приходящие на его имя поздравления, отправлял короткие весточки родителям, давая им понять — все идет как нельзя лучше, и его отношения с датской принцессой крепче день ото дня. Он счастлив от того, что его брак будет отличным от союза его родителей, и волноваться им не за что. Но если уверить в этом императорскую чету было несложно, то найти в себе силы о том же сказать брату казалось почти невыполнимой задачей. Строчка, две, три, и новый лист сминался, завершая свой путь в ревущем пламени камина.

Перед глазами плясали фразы, сложенные Сашей.

«Ничего не может быть глупее нашего положения, когда мы едем за границу искать себе невесту. Без Божией помощи мы, конечно, и шагу сделать не можем в этом деле. Не зная и никогда не видав невесты, отправляться к ней, знакомиться — и, слава Богу, если понравится, — а потом сейчас и жених».

Уголок губ дернулся в рваной усмешке.

Надо же, сколь сильна была между ними связь: они говорили лишь через бумагу, бездушную, покорно терпящую любые слова и фразы, но даже так Саша мог с легкостью прочесть то, что Николай даже не пытался вложить между строк. Даже на расстоянии он смотрел в его душу и видел правду. Ту, о которой не имел права знать даже он. Ту, которую надлежало стереть, сжечь, развеять по ветру. Уничтожить.

Перо вывело первую букву, сплетая новые цепочки лжи.

«Если бы ты знал, как хорошо быть действительно влюбленным и знать, что тебя любят тоже…»****

Влюбленным. Он не отрицал очарования Дагмар, не отрицал того, что ее красота пленяла, ее юность и живость порождали тепло где-то внутри, ее голос, с таким смешным акцентом, когда она пыталась произносить русские слова, был приятен его слуху, а легкие прикосновения маленьких рук к лицу дарили спокойствие и нежность. Он был увлечен, был влюблен, был уверен в том, что готов исполнить волю родителей и заключить союз с Данией. Сердце его билось сильнее, когда принцесса открыто улыбалась ему, обнимала, дарила робкие, неуверенные поцелуи.

Но стоило лишь им проститься — образ невесты тут же рассеялся утренним туманом, а пальцы вновь коснулись потрепанного письма в нагрудном кармане. Каждая строка выжжена в памяти раскаленным клеймом, каждая линия, образующая букву, каждый завиток инициала. Он был влюблен в Дагмар, но это чувство было слишком поверхностным и незначительным, чтобы затянуть все раны и заполнить пустоту.

«…Если бы ты ее увидел и узнал, то, верно бы, полюбил, как сестру…»

Саша был неправ — их брак нужен не только двум странам, но и ему, страстно желающему найти покой и излечение, и ей, с таким обожанием смотрящей на него. Он должен был сделать все, чтобы чувство, зародившееся внутри, разрослось достаточно для превращения во что-то крепкое и сильное. Хотя бы вполовину такое же, что и испытываемое к Катерине. Дагмар заслуживала этого.

«…Мы часто друг другу пишем, и я часто вижу ее во сне…»

Только глаза в этих снах — травянисто-зеленые, серьезные. Только на лице в этих снах нет той детской открытой улыбки. Только имя в этих снах хочется произнести другое. И рука каждый раз порывается вывести его же на бумаге, но нельзя — он сам запретил себе писать ей.

«…Желаю тебе от души так же любить и быть любимому.»

В этих строках нет лжи — Саша должен быть счастливее. Саша должен жениться не на той, кого ему изберут родители. Он сам, как и когда-то его отец, поддержит намерение брата вступить в морганатический брак, если брата посетят такие мысли.

И лишь сейчас он едва ли мог думать о свадьбе: закрывая глаза и вновь теряясь во времени, силился понять – кончится ли этот кошмар.

Увидит ли он новый рассвет.

Комментарий к Глава десятая. Подари хоть каплю надежды

*малый ювелирный гарнитур состоит из ожерелья и пары серег, большой – браслет, брошь, подвеска, кольцо, пара серег.

**блонды — шелковые кружева с легким блеском, отливающим золотом.

***флердоранж — белые цветы померанцевого дерева, украшавшие прическу невесты. в 19 веке выполнялись из атласа.

****приведена выдержка из реального письма цесаревича брату, т.к. Александр в действительности не испытал восторга при новости о помолвке Николая, полагая, что здесь лишь политические интересы.

========== Глава одиннадцатая. Не разорвать эту тонкую нить ==========

— Бог, не суди! — Ты не был

Женщиной на земле!

М.Цветаева

Италия, Флоренция, год 1864, декабрь, 19.

Даже на пороге последней декады декабря Флоренция была залита солнцем и так не похожа на сумрачный Петербург, что готовился к Рождеству. Там тяжелые тучи грозились обрушить на головы жителей столицы снежную лавину, закружить подолы юбок вьюгой, завыть бураном в трубах, пробежаться порывистым ветром по стеклам, заставив их дребезжать; здесь чудилось, будто зима еще и вовсе не наступала – влажный воздух все же был теплым, и поверх осеннего редингота отнюдь не хотелось набросить меховую шкурку. Прогулки по мощенным брусчаткой улицам были лишь в радость и омрачались разве что усталостью, порой перекрывающей удовольствие от посещения галереи Уффици и собора Санта-Мария-дель-Фьоре, на визите в которые настояла Эллен. И, без тени сомнения, Катерина позже могла подтвердить – она не зря дала свое согласие.

Здесь было спокойно и отрадно – будто бы душа её все эти месяцы стремилась именно сюда: на родину Данте, Боттичелли и Буонарроти. Она любила Россию – так, как можно любить лишь мать: с нежностью и почитанием. Но даже подле родителей ни одно дитя не может находиться вечно – её сердце отчего-то молило о возможности вырваться из-под теплого крыла и найти себе временное пристанище где-то там, где ничто не напомнит ей о Петербурге. Флоренции, на путешествие в которую она дала согласие лишь потому, что на том настаивала Эллен, это на удивление удалось.

Приближаясь к Понте-Веккьо, самому древнему мосту через реку Арно, больше напоминающему галерею с многочисленными лавочками, Катерина на миг даже забыла о том, что с ней были спутники, с которыми она и наслаждалась сегодня красотами Уффици: безмятежные воды и вид, что открывался отсюда, влекли с необъяснимой силой.

– Екатерина Алексеевна? – изумленный мужской голос, раздавшийся где-то слева, прозвучал столь неожиданно, что Катерина едва не выронила из рук атласную ленту, что приобрела у лавочника, повинуясь мимолетной прихоти.

Недоуменно обернувшись, она прикрыла ладонью губы в удивлении, и вознамерилась изобразить неглубокий книксен, но мгновенно была остановлена уверенной рукой, сомкнувшейся на её запястье.

– Не стоит, mademoiselle, – герцог Лейхтенбергский – а это был именно он – с явной мольбой покачал головой. – Мне бы не хотелось привлекать излишнее внимание.

– Любовь к прогулкам инкогнито с Его Высочеством у Вас одна на двоих, – с легкой полуулыбкой подметила Катерина, принимая невесомый поцелуй руки.

– К счастью, я – не Наследник Престола, и за мной не следят столь внимательно. Однако я не думал встретить Вас здесь, mademoiselle.

– То же могу сказать о Вас, – парировала Катерина, заинтересованно рассматривая лицо герцога, ничуть не изменившегося с их последней встречи в Царском Селе почти полгода назад. Она и вправду была рада увидеть его – как старое теплое воспоминание, которому больше не стать реальностью.

– Maman тремя годами ранее решила перебраться во Флоренцию, – он пожал плечами, предлагая локоть Катерине, чтобы продолжить прогулку; она молчаливо приняла приглашение, неспешно следуя за герцогом по мостовой.

– Прошу простить, я совсем запамятовала об этом, – будучи фрейлиной государыни, она должна была знать обо всех членах императорской фамилии в подробностях, и, безусловно, о втором браке Марии Николаевны ей было известно, равно как и о судьбе её детей, но сейчас будто бы по памяти прошлись метлой, вычистив оттуда абсолютно все.

– Но все же, какими судьбами Вы во Флоренции? – полюбопытствовал герцог.

Невольно отведя взгляд, Катерина ровным голосом пояснила:

– Свадебное путешествие. Мы не знали, куда отправиться, и Флоренция была выбрана почти наугад.

Если бы она в тот момент подняла голову, увидела бы, как по лицу герцога промелькнула тень. Но она старалась скрыть собственные эмоции, а потому с преувеличенным интересом разглядывала реку Арно, через которую они сейчас переходили.

– Вы все же вышли замуж?

Отчего-то вопрос этот, заданный, казалось бы, вежливо-равнодушным тоном, выбил из груди дыхание. Замедлив шаг, чтобы остановиться у центральной арки моста, Катерина, продолжая смотреть на зеркальную гладь перед собой, в которой явственно отражалось синее небо, смяла верхнюю юбку платья в пальцах.

– Мое поведение давало усомниться в моем желании выйти замуж?

– Не подумайте чего дурного, Екатерина Алексеевна, – спешно заговорил герцог, словно ощутив за собой вину в том, что его слова были поняты превратно. – Это лишь… – он повел свободой рукой, силясь выразить какую-то оборванную мысль, но позже отказался от этой идеи. – Забудем.

– Вы полагали, что я сбегу из-под венца, решив остаться с Его Высочеством? – вдруг обратила она на него внимательный взор. В этот миг её голос был лишен и доли шутки, хоть и звучал беспечно; серьезные и слишком уставшие глаза выдавали её истинное состояние. Она была готова говорить начистоту.

Герцог же ощутил, будто шагнул туда, куда не стоило; затронул то, что все еще не затянулось, отчего на поверхности вновь показалась кровь.

– Если бы Вы решились на такой поступок, я бы счел, что Вас подменили, – с ироничной улыбкой качнул головой он, надеясь сохранить непринужденность атмосферы между ними; хотя бы иллюзию оной. Только шансов на это не было – их встреча напомнила ему о том, что терзало его уже не первые сутки. – Мне следует просить у Вас прощения, – вдруг совершенно иным тоном произнес герцог, чем вызвал у Катерины всплеск недоумения в глазах.

– За тот вопрос?

– За нечто более ужасное, – тяжело сглотнув, он склонил голову. – Ваш брат, князь Петр, был отправлен в Дармштадт по моему поручению, – от него не укрылось, как побледнела его и без того не отличавшаяся румянцем спутница при упоминании имени покойного брата. – Если бы этого не случилось, не произошло бы того злополучного вызова и он бы не был расстрелян как государственный преступник.

– Петр слишком горяч.., – она сбилась, поправившись, – …был горяч, когда дело касалось семьи. Его безрассудность в этом вопросе сыграла с ним злую шутку, – глухим голосом закончила Катерина. – Вашей вины в том нет.

– И все же я не могу не думать, что трагедии можно было бы избежать, если бы он прибыл хотя бы днем раньше и не узнал ничего.

– Вам известно?.. – ошеломленно выдохнула Катерина, до того уверенная, что слухи не разошлись так широко. Как она могла судить по выражению лица герцога, стоящего напротив, он каким-то образом оказался осведомлен.

– Ваш брат писал мне в тот же день, извиняясь за то, что не выполнил поручения и может не вернуться обратно на службу. Но просил понять, что он не мог не вступиться за честь сестры. Вы можете не тревожиться, Екатерина Алексеевна – мне известно обо всем лишь в общих чертах, и я – не придворная барышня, интереса к разнесению сплетен не имею.

– Я не думала Вас уличить в обнажении чужого белья за спиной, – губы её дрогнули в горькой усмешке. – Прошу простить, если мои слова показались Вам оскорбительными. Я просто… была слишком ошеломлена. А слухи… они и без того наверняка уже даже России достигли.

– Оставим эту тему, – видя подавленное состояние своей спутницы, герцог преувеличенно бодро улыбнулся и жестом предложил продолжить прогулку – сколь красивой бы ни была Арно, разглядывать её до наступления сумерек не смог бы никто. – Где Вы остановились?

– Неподалеку от… – договорить ей не дало возмущенное «Кати!», которое привлекло не только её внимание, но и доброго десятка горожан, тоже наслаждающихся прогулкой или изучающих товар лавочников. Обреченно вздохнув, Катерина обернулась на зов, чтобы увидеть нахмурившуюся Эллен, спешным шагом приближающуюся к ним. За ней следовал Дмитрий, похоже, тоже не пребывающий в восторге от активности сестры.

– Не замечала за тобой такого легкомыслия, – изрекла Эллен, оказавшись рядом с подругой и с интересом окинув взглядом стоящего подле нее герцога.

Догадываясь, что за этим последует, Катерина, подавив в себе желание закатить глаза, поспешила разъяснить ситуацию:

– Ваше Высочество, позвольте Вам представить – мой супруг, граф Шувалов, Дмитрий Константинович, и Елена Константиновна, его сестра и фрейлина Её Императорского Величества.

– Как я мог не приметить такое очаровательное создание при Дворе? – с неприкрытым сожалением вопросил герцог, прикладываясь к охотно протянутой ручке; Катерина отвернулась, чтобы скрыть улыбку – это было ожидаемо. – Ваше благородие, – обратился он уже к Дмитрию. – Рад наконец познакомиться с супругом Екатерины Алексеевны.

– Для меня честь быть представленным Вам, Ваше Высочество, – вежливым кивком отозвался тот. Разъяснять ему, кто перед ним стоял, не было надобности – по долгу службы он хорошо знал в лицо всех членов Императорского Дома. Даже если лично не сталкивался с ними.

– Прошу меня простить – пора вернуться к своим обязанностям, пока Maman вновь не вознамерилась сделать мне внушение о своевольной прогулке, – развел руками герцог. – Однако я был бы рад видеть вас на нашей вилле, если вам позволит время.

– Это честь для нас, – на правах главы принял приглашение Дмитрий.

– Превосходно! – просиял герцог. – Тогда, скажем, как насчет завтра, часа в три пополудни?

Катерина наблюдала за тем, как скреплялась договоренность, и внутри что-то скручивалось в узел. Не стоило лукавить – она была бы рада встрече с герцогинями Лейхтенбергскими (хотя, наверняка ей удастся свидеться только с Евгенией Максимилиановной – старшая из дочерей Марии Николаевны проживала в Бадене), но этот визит мог всколыхнуть столь старательно загнанные на самое дно омута памяти воспоминания. О том времени, когда разум тонул в пьянящем ощущении иллюзорной свободы. О днях, когда вокруг не было ничего, кроме искреннего смеха и желания остановить время.

Принимая поданную руку супруга и наблюдая за тем, как удаляется откланявшийся герцог, Катерина силилась не потерять нити беседы, что завязала с ней не умеющая долго пребывать в молчании Эллен.

Ей стоило заставить уснуть хотя бы до завтрашнего дня поднявшую голову тревогу.

***

Италия, Флоренция, год 1864, декабрь, 20.

Равновесие и легкость, овладевшие ей в момент прибытия во Флоренцию, разбились уже в первый час визита на виллу Великой княгини Марии Николаевны. И виной тому была отнюдь не необходимость вновь вспомнить о правилах ведения светской беседы, соблюдать осторожность слов и жестов перед лицами императорской крови и даже дышать как положено – герцогская семья здесь, вдали от Петербурга, казалась еще более открытой каждому, кто посещал их. Больше не являясь фрейлиной Императрицы, Катерина присутствовала на обеде лишь в новом для себя статусе графини Шуваловой и супруги адьютанта Императора, что отчасти давало ей возможность не чувствовать довлеющей над ней обязанности склонять голову перед каждым членом царской фамилии. Да и привычно-благодушное отношение Евгении Максимилиановны, всячески старавшейся вовлечь её и Эллен в беседу, а после обеда – и в шарады, – признаться, давало на миг почувствовать себя свободнее.

Только все уничтожилось парой нечаянных фраз – Катерина бы сейчас уже и не вспомнила, с чьих уст они сорвались: была ли то Мария Николаевна, или же Николай Максимилианович. Но в миг, когда прозвучало известие о болезни цесаревича, от лица её отхлынула кровь.

Герцог бросил на нее обеспокоенный взгляд, Дмитрий, чувствуя её даже лучше нее самой, незаметно сжал её руку в своей, но все это осталось незамеченным. Её будто бы оглушили, и хвала взращенному в ней умению сохранять абсолютное спокойствие вида и действий – иначе бы серебряная вилка с кусочком какого-то овоща (она перестала понимать, что именно в её тарелке) непременно упала на стол, выдавая её волнение.

В её вопросе, озвученном без лишней спешки, даже не было того страха, от которого сейчас, кажется, дрожала каждая клеточка внутри: она просто поддерживала беседу. Не более. Хотя слова о том, что цесаревич уже несколько недель не покидает постели, заставляют сердце колотиться где-то в голове – столь невыносимый гул стоит в ушах.

Уверяя себя, что теперь ей проявлять тревогу за цесаревича – недопустимо, она четырежды отказалась от предложения Николая Максимилиановича навестить оного. Даже при том, что он не настаивал на одиночном визите Катерины – и молодые Лейхтенбергские, и Эллен с Дмитрием тоже намеревались отправиться с ней. Но она упрямо качала головой: какой в том толк?

На пятый с тяжелым вздохом принимая руку супруга, чтобы покинуть виллу Великой княгини.

Она не могла сдержать ошеломленного вздоха, стоило ей увидеть бледное осунувшееся лицо спящего цесаревича. Еще с момента переезда в Царское Село, после той злосчастной апрельской простуды, он порой был как-то по особенному утомлен, нередко Катерине казалось, что он лишь пытается казаться бодрым, но в сравнении с тем, каким он предстал перед ней сейчас, это выглядело и впрямь обычной усталостью. Тем более что в их последнюю встречу в Дармштадте Николай выглядел не в пример лучше, словно бы датский воздух пошел ему на пользу – или же датская принцесса. Но сейчас…

Ей было известно, что Николай отправился в Скевенинген по настоянию доктора Маркуса для лечения. Морские купания должны были укрепить его здоровье, и, по всей видимости, сделали это, если принимать во внимание его энергичность в Дармштадте (и опустить ту пару тяжелых дней после маневров). Однако, видимо, их силы оказалось недостаточно, чтобы помочь цесаревичу перенести зиму – хоть и странно это: климат Ниццы был куда дружелюбнее, нежели Петербургский, поэтому не должен был так повлиять.

Нахмурившись, Катерина сделала несколько тихих шагов вперед. Игнорируя низкий стул, который был кем-то придвинут к самой постели, она протянула подрагивающую руку. В последний момент вспомнив о том, что пальцы её сейчас холоднее льда, замешкалась на мгновение, но все же в каком-то тревожном порыве склонилась над цесаревичем, касаясь сухими обветренными губами высокого лба и тут же стремительно отстраняясь, словно бы её могли уличить в этом.

Она боялась ощутить жар или испарину, однако напрасно – лоб был прохладным. Облегченный неровный выдох смешался с коротким «Слава Богу»; ноги подогнулись, и она, все так же не обращая внимания на стул, медленно опустилась на колени, пристально смотря на цесаревича еще несколько секунд. Устало прикрыв глаза, прислонилась к краю постели, подложив руки под голову.

Зачем был её визит? Что она могла, совершенно ничего не понимая в медицине и просто бессознательно не доверяя диагнозам, что выводили врачи? Когда она перестала думать, начав действовать на абсолютно глупых, ни к чему не ведущих порывах?

Ей давно уже пора было вычеркнуть все, что не имело значения для будущего. Перестать злоупотреблять теплым отношением Николая к ней, вспомнить о принятых решениях и вести себя согласно положению: жены и больше не фрейлины Императорского Двора.

– Tout-a-coup, tremblant, je m’eveille: Sa voix me parlait a l’oreille, Sa bouche me baisait au front*.

Хриплый, болезненный голос, раздавшийся рядом, заставил Катерину испуганно вздрогнуть и приподнять голову, чтобы встретиться взглядом с очнувшимся цесаревичем. Синие глаза, несмотря на то, что все еще были блеклыми, озарились привычной теплотой — той самой, что сподвигала улыбнуться в ответ. Все так же склоненная над постелью больного, Катерина, едва повинующимися ей губами, прошептала:

– Rappelez-moi, je reviendrai**.

На порозовевшей щеке отпечатался след сбитых простыней, пряди у лица выбились из прически, губы подрагивали, то ли желая сложиться в улыбку, то ли сдерживая какую-то слишком сильную эмоцию. Не отводящая глаз от него, встревоженная, она была такой родной и чужой одновременно, что его ослабевшая рука, приподнявшаяся над постелью, как-то неуверенно коснулась её лица, словно ожидая удара. Однако в следующий момент, неожиданно для себя, Катерина накрыла своей ладонью ладонь цесаревича, ободряюще переплетая их пальцы и все же болезненно улыбаясь. В глазах стояли слезы.

– Вы должны быть со своим супругом сейчас, Катрин, — уже по-русски произнес Николай.

— Я Ваш друг, Николай Александрович, — покачала головой она, — я не могу оставить Вас в такую минуту, и Дмитрий это понимает.

– Поцелуй тоже был дружеским?

Катерина вспыхнула, чуть отпрянув: даже губы ее перестали подрагивать от внезапного прилива шутливого возмущения. Но прежде, чем она успела что-либо сказать, Николай добавил:

– Однако Вы рано записали меня в покойники.

– Даже и смела думать о таком, – она слабо улыбнулась и тут же нарочито строго пожурила: – Вам к свадьбе готовиться надо, а Вы лежите здесь и симулируете.

На миг ей показалось, что синие глаза потемнели, словно от дурных воспоминаний. Но это было столь мимолетно, что впору списать на каприз света, что отбрасывали на лицо цесаревича четыре свечи в настенных канделябрах у изголовья.

– До свадьбы еще далеко, могу симулировать в свое удовольствие, – в том же шутливом тоне по-детски непреклонно заявил он.

Катерина намеревалась было что-то ответить на это, как до разума её дошла первая часть фразы; сердце тревожно сжалось.

– Ваша помолвка была стремительной, я ожидала, что и свадьба не за горами.

– Поверьте – обручиться намного легче, – усмехнулся цесаревич, и Катерине почему-то подумалось, что он не только о церемониальной стороне вопроса говорил. – В январе только начнут переделывать Александровский дворец – сначала для Дагмар должны обновить комнаты покойной Марии Федоровны, а после уже заняться теми, что принадлежали An-papa и An-maman. В лучшем случае это будет сделано к июлю. Да и Дагмар нужно подготовиться к перемене веры: она выглядела спокойной, когда мы говорили об этом, но внутри наверняка переживает, – голос его, когда он говорил о невесте, теплел. – А еще она хотела изучить русский язык и нашу историю, прежде чем быть официально представленной ко Двору – я обещался стать её учителем до того момента. Она, безусловно, очень способна к наукам, но это все же займет время.

– Какое счастье, что я не принцесса.

Катерина рассмеялась, а Николай, с улыбкой вглядываясь в её посветлевшее лицо, старался запомнить каждое мгновение, впитать по крупицам то, что ускользало сквозь пальцы. И как-то отстраненно заметил, что он согласиться с её комментарием не может. Лучше бы она была принцессой. Пусть даже самой маленькой и бедной страны. Он бы нашел способ объяснить всю выгоду такого династического брака Императору.

А так, все, что он мог – лишь отсрочить в пределах разумного день, когда закрывать глаза на свое высокое происхождение, пусть даже на самую долю секунды, будет уже нельзя.

– Знаете, в последние дни мне часто является один сон, – медленно проговорил цесаревич. – Еще жив an-papa, мне десять, мы с Maman вновь в Германии, Саша снова куда-то сбежал – право, в том возрасте он был не так застенчив. Мы гуляем у пруда Регентенбау, спорим о глубине пруда. Я слишком горяч, когда дело доходит до доказательств правоты, и безрассудно решаюсь доказать, что там совсем неглубоко, прыгнув с разбегу. Только там больше пары аршинов, а я совсем не обучен плаванию. Помню, что от испуга ногу сводит судорогой, и я теряю сознание, наглотавшись воды. А после прихожу в себя где-то на берегу, и рядом девочка – с листьями кувшинки в мокрых волосах. Маленькая, хрупкая, лет шести, наверное. У этой девочки – Ваше лицо. Только глаза почему-то мутно-карие. Странные.

Похолодев, Катерина постаралась ничем не выдать своего ошеломленного состояния. Потому что какое-то странное ожидание с неправильной надеждой, такое болезненное и тревожащее, пугало. Словно скажи она сейчас правду, и это что-то изменит. Что, как и почему – она не знает и не желает знать. Ей достаточно того, что этот сон – совсем не сон. Совсем не вымысел. И то, что было забыто просто как ничего не значащий случай, для кого-то оказалось очень важным.

У нее действительно были карие глаза, и она действительно выглядела младше своего возраста. Именно потому в тот год они с маменькой, перепуганной донельзя, оказались в Оффенбах-ам-Майне, по строжайшему настоянию врачей. Это был страшный год. И тот мальчик, с которым она встретилась (если это можно так назвать) на берегу, был почти единственным светлым воспоминанием.

Фальшиво улыбнувшись, Катерина едва дотронулась подушечкой указательного пальца крупного изумруда на кольце.

– Наше воображение порой создает причудливые картины. Я никогда не была в Оффенбахе ранее.

Ему лучше думать, что в тот момент рядом находилась его невеста. Так правильнее. Легче.

– Быть может, – легко согласился Николай, все так же пристально вглядываясь в её глаза. – К тому же, я плохо видел черты лица перед собой, а она сбежала раньше, чем подоспела помощь.

– Но я удивлена слышать о том, что Вы были не обучены плаванию, – с подозрением покосившись на цесаревича, Катерина протянула: – неужто было что-то, что не мог освоить даже Наследник Престола?

– Вы вновь танцуете на моей гордости, Катрин! – шутливо возмутился тот, наблюдая за тем, как она тихо смеется, все так же не отпуская его руки. – Да, – с таким страданием, будто бы это признание ему далось крайне нелегко, произнес он, – в моем совершенном образе есть один изъян – я крайне дурно плаваю.

Зеленые глаза лукаво сверкнули.

– Теперь я буду знать, какое пари Вам предложить, когда мне захочется, чтобы Вы исполнили мое желание, – заявила она с таким видом, словно уже готовила эту затею. – Правда, придется ждать нового лета.

Цесаревич с каким-то странным интересом приподнялся на локте.

– К чему ждать? Лигурийское побережье к Вашим услугам.

– Чтобы к Вашей болезни прибавилась и простуда? Увольте, – она покачала головой, – я не имею желания стать причиной Вашего затянувшегося пребывания здесь.

– Вы находите меня таким слабым? – театрально оскорбился Николай; впрочем, почти тут же веселье сошло с его лица. – Боюсь, мне и без того суждено провести здесь всю зиму.

От него не укрылось, как помрачнела Катерина – будто бы все краски кто-то стер, оставив взамен лишь серость. Не стоило этого говорить при ней.

– Что говорят врачи? – абсолютно серьезно осведомилась она, против собственной воли переплетая их пальцы. От этого неожиданно теплого жеста на миг стало как-то по особенному легко. Будто все дурное скрылось в тени.

– Надеются получить как можно больше за свою работу, – усмехнулся цесаревич, – и потому уверяют, что без долгого и обстоятельного лечения не обойтись.

– Полагаете, они неправы?

Он хотел было ответить шуткой, но почему-то эта тревога в глазах напротив отняла все заготовленные слова, оставив его с минуту безмолвным и не знающим, что сказать. Ему слишком претила мысль раскрыть все опасения – она не должна была больше тревожиться за него. Никогда.

– Полагаю, что они склонны излишне драматизировать. О! – обратив взгляд куда-то над её плечом, он едва заметно поморщился, – легки на помине.

К его радости, посетивший его медик не говорил по-русски, а сам же цесаревич предпочитал не переходить на французский без особой на то надобности, и потому мог беспрепятственно озвучивать свои мысли.

Катерина, обернувшаяся на это восклицание и заприметившая визитера, спешно поднялась на ноги. Коротким поклоном выразив почтение вошедшему, она почти одними губами сообщила Николаю, что ей пора идти. Тепло, что их руки дарили друг другу, сменилось леденящей пустотой.

Наблюдая за тем, как тихо притворилась дверь за покинувшей его покои Катериной, Николай едва заметно улыбнулся.

Он ничего не говорил об Оффенбахе.

***

Италия, Флоренция, год 1864, декабрь, 31.

Открывшаяся болезнь, которая так настораживала всех медиков, что посещали его, больше всего заставляла беспокоиться из-за своего странного течения. Порой он просыпался будто бы абсолютно здоровый, полный желания покинуть эти стены, впитавшие отвратительные голоса, друг за другом зачитывающие диагнозы и составляющие просто абсурдные планы лечения. Даже пытался встать с постели и пройтись – на балкон, на террасу, даже прогуляться в саду подле виллы Марии Николаевны, куда он прибыл вчера по её приглашению. К полудню появлялись первые боли, а вечером и того хуже – он едва ли мог повернуться со спины на бок, чтобы не заскрипеть зубами от невыносимых ощущений где-то в области поясницы. Его начинало лихорадить, а порой он и вовсе проваливался в беспамятство. Как объяснить все эти метаморфозы, он не понимал, а врачей слушать совсем не хотелось – знал уже, что они скажут.

Он силился урвать от этих утренних часов спокойствия и иллюзии почти прежнего порядка как можно больше, но каждый раз казалось, что их становится все меньше. На пару минут. На четверть часа. На час. Может ли статься, что одним днем он уже и проснется таким же, как отходил ко сну?

Его натуре, привыкшей искать во всем лучшее, претили эти тягостные мысли. Но открещиваться от реальности до бесконечности тожебыло абсурдно.

Быть может, он бы уже даже стал безумцем, тем более что порой вечерний бред спутанного сознания предвещал то же, но руки упрямо сжимали тонкую соломинку, держащую его на поверхности этого вязкого болота. Опасаясь её переломить.

Катерина со дня своего прибытия во Флоренцию (или, наверное, будет вернее сказать, что со дня их первого свидания здесь) навещала его уже четыре раза. В один из визитов с ней даже присутствовал Дмитрий – буквально ради пары фраз, чтобы после оставить их одних. Цесаревич и сам тогда не понял, к чему было это появление адьютанта его отца – вряд ли чтобы убедиться, что покушений на честь графини Шуваловой не предвидится по вполне объективным причинам.

Обычно Катерина оставалась лишь на полчаса – что-нибудь читала, рассказывала об очередной прогулке по Флоренции или делилась историями, услышанными от Эллен – та, кажется, везде могла найти лишнюю порцию свежих сплетен. Эти недолгие беседы создавали какое-то странное ощущение дома, которого так не хватало: будто бы они вновь в Александрии (вилла была едва ли больше того дворца), и рядом никого, кто мог бы помешать их свободному общению.

Разве что неспособность цесаревича подняться с постели, но на эти короткие полчаса он даже забывал о собственной болезни.

Сегодня же, на удивление, Катерина решила задержаться – они уже успели прочесть немного из Шекспира и Данте, он даже услышал наконец от нее о её свадьбе, о поимке князя Трубецкого, а в конце надиктовал ей письмо для брата – не то чтобы особо длинное и больше состоящее из вопросов, совсем не раскрывающее его собственной жизни, но сейчас ему больше хотелось знать о том, что делается на родине, нежели говорить о себе.

«Влюблён ли ты? Ухаживаешь ли за кем-нибудь? Что делаешь? Как идут занятья?.. Итальянская княжна пользуется по-прежнему твоим расположением или есть уже новая пассия? Новые дебютантки интересны ли? Весело ли на балах? Кто танцоры?..»

Все то, что раньше он бы, безусловно, был не против узнать, но не с такой жадностью, как сейчас.

Николай полагал, что, закончив с письмом, Катерина по обыкновению откланяется и удалится, но она отчего-то медлила. Положив присыпанный песком пергамент на буковую столешницу, она поднялась на ноги и, с какой-то особой задумчивостью посмотрев на цесаревича, вдруг осведомилась:

– Вы не составите мне компанию в коротком променаде?

Вопрос его изрядно сбил с толку: обычно она настаивала на том, чтобы он оставался в постели, когда она приходила, аргументируя это тем, что того требовали медики, а им лучше знать, стоит ли воспринимать редкие улучшения самочувствия за положительную динамику или нет. С чего бы вдруг ей переменить свое мнение?

Однако самочувствие ему и впрямь позволяло подняться на ноги, пусть и никто не мог поручиться, что буквально через минуту его вновь не скрутит боль – абсолютное отсутствие понимания течения болезни его тревожило больше, чем что-либо. Он словно жил под прицелом возведенных ружей, где любой шаг убьет хотя бы из-за постоянного напряжения.

Уступив ведущую роль Катерине, внезапно будто бы забывшую об их социальных ролях и потребовавшую его закрыть глаза шарфом, цесаревич сжимал её холодную руку в своих пальцах (определенно от её ребяческого шага была польза), совершенно не осознавая, куда именно они идут. Вилла не была такой огромной, чтобы заплутать, но без возможности видеть, да еще и нарочно запутанный парой аккуратных (все же, она беспокоилась о его спине) вращений, он полностью дезориентировался в этих совершенно не родных стенах.

Впрочем, путешествие не было таким уж долгим, и они даже не спускались вниз, оставшись на втором этаже.

Когда Катерина, наконец, остановилась, и медленно развязала тугой узел, позволяя повязке соскользнуть и остаться в её руках, Николай обнаружил себя в небольшой – по дворцовым меркам – гостиной, куда заглядывал крайне редко. Но застыть на месте и забыть все внятные слова его заставило отнюдь не это.

Ошеломленное выражение лица цесаревича стоило трудностей, что Катерине пришлось испытать, уговаривая герцога Лейхтенбергского найти ель (Эллен рассказывала ей, что где-то в районе Пьемонта их можно встретить), а после доставить оную, да еще и сопроводить игрушками. Каким чудом тому удалось выполнить эту просьбу, она не знала, но чувствовала теперь себя обязанной герцогу.

– Откуда?.. – речь вернулась к Николаю, но столь скудная, что он даже не сумел окончить фразу. Катерина, наблюдая его изумление, не сдержала легкой улыбки.

– Не без помощи Вашего кузена, Николай Александрович. Мне подумалось, что Вы были бы рады.

Он с трудом отвел зачарованный взгляд от статной зеленой красавицы, чтобы потонуть в такой же зелени родных глаз; сколь же хорошо она могла чувствовать его желания, чтобы вот так предвосхищать оные. Ведь не далее чем пару дней назад он вспоминал подготовку к Рождеству дома, еще когда был жив An-papa. И в груди что-то разрывалось – в солнечной Италии не найти и намека на ту волшебную атмосферу, что сейчас царит в заснеженном Петербурге.

– Вы необыкновенная девушка, Катрин, – полушепотом произнес цесаревич.

Беспечно передернув плечами, она улыбнулась уже более явственно.

– Моей заслуги в этом нет – все трудности легли на плечи Его Высочества. И теперь Вы обязаны доказать, что все было не зря, – возвестила она, разрывая их зрительный контакт и устремляясь к большим коробкам, что примостились возле ели. – Вы ведь поможете мне развесить эти игрушки?

Когда она обернулась, на её лице был лишь детский задор, который он так давно не видел. Но Николай был готов поклясться – до того в глазах её мелькнула грусть. Усмехнувшись этой непосредственности, с которой Катерина раскрыла коробки, чтобы начать вынимать оттуда стеклянные шары различных цветов и размеров, он неспешно приблизился к ней, чтобы принять из её рук первую игрушку и, повинуясь указанию, расположить оную где-то в аршине от верхушки. И сразу же получить новую.

– Жаль лишь, что настоящего Рождества здесь не увидеть, – разглядывая маленькую фарфоровую птичку, произнесла Катерина. – Ни снега, ни гаданий, ни…

– Гаданий мне точно хватило, – почти себе под нос хмыкнул Николай, но его фраза не осталась не услышанной. Горло на миг словно сжало тисками; в памяти всплыл звон монист и хриплый голос старой цыганки.

Не сиять больше солнцу над миром, не освещать людей своей благодатью.

– Бросьте, – стараясь, чтобы сломавшийся голос её звучал как можно более безмятежно, улыбнулась Катерина. – Вспомните – мне тоже говорили, что у алтаря мне не стоять. Но ведь я вышла замуж. Все эти гадания – лишь забавы, – махнула она рукой, вытягивая из коробки новую игрушку и примеряясь к незанятому участку на разлапистом деревце.

– Крайне опасные, – прокомментировал это утверждение цесаревич. – Тетя Санни так едва ли с ума не сошла, а поговаривали, что и выкидыш у нее случился от этих столоверчений.

Александра Иосифовна, урожденная принцесса Саксен-Альтенбургская, супруга его дяди Константина, как и прочие светские дамы увлекалась мистицизмом, в чем ей потакала фрейлина Анненкова, которую порой даже винили в излишней тяге Великой княгини ко всем этим «дьявольским забавам». Справедливости ради стоит сказать, что даже Императрица не брезговала порой составить компанию невестке, но все же интерес последней к крайне популярным тогда столоверчениям выходил за все возможные рамки. Впрочем, винить в том стоило скорее mademoiselle Анненкову, дошедшую до того, что она настаивала на своем родстве с герцогом Ангулемским, заставившую в свою сказку уверовать и великую княгиню. Когда долгожданная её беременность окончилась выкидышем, во Дворце начали поговаривать, что это Создатель наказал её за богопротивные удовольствия и дружбу с «одержимой».

Фрейлина Анненкова была отправлена за пределы России, однако та история все же изрядно подорвала здоровье Александры Иосифовны.

Цесаревич, которому тогда было двенадцать, на всю жизнь запомнил сломленную Великую княгиню, несколько недель не встававшую с постели. А когда она вышла к семейному обеду, ему подумалось, что из нее выпили жизнь до последней капли, столь пустым был взгляд и отрешенным – вид.

Тогда он впервые испытал явное отвращение к этим светским увлечениям.

– Точно! – воскликнула Катерина. – Столоверчения – как-то я запамятовала о них, – рука замерла над коробкой, пока она над чем-то размышляла. Николай бросил на нее настороженный взгляд.

– Только не говорите, что задумали духов вызвать, чтобы запытать их вопросами.

– Это скорее по части Эллен, – рассмеялась она, наконец выбрав следующую игрушку и поднимаясь, чтобы собственноручно подвесить её на колючей еловой лапе. – С меня лишь попросили список идей для праздничного вечера. Вы же не думали, что одной елью все ограничится?

– Если здесь упоминается имя Вашей подруги – это было бы утопией, – в тон ей отозвался Николай, обходя дерево, чтобы решить, куда еще поместить крупный синий шар, что он сжимал в руках. – Однако, мне стоит надеяться, что Вы будете здесь на Новый Год?

Он не мог видеть её лица, отделенный от нее широкой елью, но мог слышать шелест юбок и тепло в голосе, когда, явно улыбаясь, она подтвердила:

– Встречать Новый Год в Германии мне бы не слишком хотелось.

Совершив полный круг, цесаревич поднял голову, чтобы наблюдать, как вскочившая на низкий стул Катерина пытается зацепить очередную игрушку ближе к вершине. Она была невероятно очаровательна в своем почти детском желании украсить ель, как это делала дома, когда для столь важной задачи собиралась вся семья. Эти часы – совместные, наполненные смехом и шутливыми спорами, кому достанется лучшая игрушка и честь надеть звезду на вершину, – были особенно дороги её сердцу. И он почти кожей ощущал ту светлую грусть, что исходила от нее, смешиваясь с легкостью и счастьем, так давно не виденными им.

Подавая ей руку, чтобы она беспрепятственно спустилась обратно, Николай чуть дольше положенно удержал в своей ладони её хрупкую кисть, словно надеясь впитать этот свет и спокойствие. Чувствуя – ему они понадобятся.

И разорвал этот контакт раньше, чем Катерина могла бы попросить об этом.

Впрочем, она казалась слишком умиротворенной, чтобы рушить сейчас ту тонкую, почти осязаемую нежность, сплетенную с предвкушением какого-то чуда.

Позже, расположившись в глубоком кресле и любуясь украшенным деревом, цесаревич даже на миг пожалел, что сейчас еще совсем не вечер – время едва ли перевалило за полдень. Загасить бы свечи, оставив лишь пару, и наслаждаться этим уютным полумраком, наблюдая, как блики огня играют на пузатых боках стеклянных шаров и блестящей бахроме мишуры. Катерина была права – ему отчаянно не хватало этого ощущения дома, пусть и не полностью воплотившегося здесь, но почти заставившего раствориться чуждые ему стены итальянской виллы. Можно было представить, что эта гостиная – в Александрии, где встречал Рождество лишь в далеком детстве и то, единожды.

Куда чаще ему приходилось посещать торжественные вечера всех своих родственников, отчего празднование затягивалось на добрую пару недель. Не чтобы ему не нравилось встречаться с ними, но с некоторыми все же его отношения, да и его братьев, были не самыми радужными. К тому же, бесконечные беседы, требующие соблюдения этикета, хоть и были привычны, но удовольствия не доставляли. Особенно в детстве, когда ему, пусть и осознающему тяжесть довлеющего над ним долга, хотелось еще быть ребенком и видеть тепло, а не учтивость и лесть.

– Вы помните тот вечер в Царском? – в тишину, поглотившую гостиную, вдруг вплелся полный задумчивости вопрос Николая, и Катерина, уже было задремавшая (это могло бы показаться дурным тоном, но они не вели бесед уже с полчаса, просто наслаждаясь уютом охватывающего Флоренцию вечера, присутствием друг друга рядом и размышляли каждый о своем), сонно моргнула, переводя с трудом приобретающий осмысленность взгляд на него.

– Их было много, – она и впрямь бы сейчас не опознала с ходу, о каком из вечеров говорил цесаревич, даже если бы вспоминала только те, что случились после отбытия императорской четы.

– Когда Вы пели.

Фанты. Да, пожалуй, эта картинка и впрямь даже не поблекла в её памяти – что уж говорить о полном исчезновении. Ту дрожь, малую долю неуверенности, уговоры Евгении Максимилиановны, и глаза – множество смотрящих на нее пар глаз – она помнила как вчера. Музицирующая Ольга Смирнова за роялем, соната Скарлатти, эти глупые цветы даже если бы возжелала забыть, не сумела бы. Минуты её личного кошмара, но вместе с тем – минуты её свободы.

– Вам тогда не досталось задания, – она улыбнулась, стягивая края вязаного пледа на груди – Флоренция не Петербург, но декабрьские вечера и здесь были прохладными; из раскрытого окна тянуло сквозняком.

– У Вас исключительная память, – оценил цесаревич, склонив голову и заинтересованно рассматривая прикрывшую глаза Катерину: вряд ли она намеревалась задремать, но зрительного контакта явно избегала. – Как насчет того, чтобы продолжить игру?

– Я передам Ваше пожелание Эллен – полагаю, она не упустит шанса припомнить Вам то, что Вы единственный вышли сухим из воды.

– Только она? – ироничный тон был в точности таким же, какой она помнила, и даже сам Николай сейчас казался прежним: будто и не было этой страшной болезни; будто не было помолвки; будто не было ничего.

Ей стоило немалых усилий, чтобы не поднять веки и не обернуться – очень хотелось увидеть эмоции на лице цесаревича: она знала – во время их уединенных бесед он зачастую оставляет маску Наследника Престола, раскрываясь ей как близкий друг.

– Увы, я не обладаю должной фантазией, – не отпуская улыбки, что цвела на губах против её воли, Катерина все же открыла глаза, но продолжила держать взгляд где-то перед собой, направленным на едва читающийся в полумраке пейзаж, заключенный в темную раму.

– И даже никаких желаний не имеете?

– Лишь одно, – почти шепотом произнесла она; улыбка померкла. – Обратить время вспять.

И лучше бы до момента их первой встречи в Таганроге.

Или, нет. До дня, когда её семья была отослана из России – если бы она последовала за ними, все случилось бы иначе. Самой большой жертвой бы стала её свадьба – такая мелочь в сравнении с платой, что она принесла за свое безрассудное желание остаться. Дознаться до правды. И еще раз посмотреть в невозможно синие глаза.

Её учили не роптать, принимать волю Создателя как должное, но с какой целью ей был дан этот крест? Ради чего отдали свои жизни папенька и брат? Чему её должно было научить несчастье, случившееся с Ириной?

– Если бы существовал дьявол, готовый забрать мою душу, я бы отдал её за то же.

Кощунственная фраза сейчас прозвучала скорее каким-то горьким откровением: о вере думать не хотелось. Да и о чем-то кроме возможности провести еще несколько минут в этой безмятежности и коконе воспоминаний: светлых, таких далеких. Их не могло отнять ничто – ни обещания себе, ни церковный хор, ни долг. Это единственное, что имело право остаться в сердце навечно.

– Я покину Флоренцию завтра, – губы дрогнули. – Ирина вернулась в Кобург и просит остаться у них на Рождество.

– Барон намерен праздновать по православному календарю? – приподнял брови Николай.

Пожав плечами, Катерина отозвалась:

– Наверняка она настояла. Он слишком сильно влюблен, чтобы отказывать её желаниям.

Он бы многое отдал, чтобы продлить эти минуты, но их дороги расходились – в первый день января её карета направится на север, он же направится на запад, чтобы от Ливорно отплыть в Ниццу. Ему лучше, и в этом её заслуга: всякий раз её присутствие будто возвращало ему жизнь, даже если это была короткая, отнюдь не уединенная встреча.

– Как и граф Шувалов – в Вас? – с усмешкой уточнил цесаревич. – Позволить супруге наедине говорить с другим мужчиной – удивительный человек.

Правдивость его слов было трудно отрицать: её встречи с Николаем без посторонних глаз могли вызвать возмущение еще в её бытность незамужней барышней, а уж после того, как она сменила свой статус, и вовсе стали недопустимы. Если бы это стало известно при Дворе, или хотя бы кому-то из знакомых, слухи бы гуляли долго. Их счастье, что здесь укорить её могли разве что спутники цесаревича, с которыми он путешествовал по Европе.

Дмитрий же доверял ей безоговорочно. Он даже не изъявил намерения присутствовать при их встречах (разве что единожды, но и то, лишь потому, что хотел засвидетельствовать свое почтение Наследнику Престола и пожелать ему скорейшего выздоровления), и никоим образом не выразил неудовольствия, когда она испросила разрешения на свидание. Меж ними не существовало тайн.

Ему было прекрасно известно о чувствах супруги, но он знал, что она никогда не позволит себе адюльтера.

Поцелуй – не измена.

И потому о нем она не говорила.

– Обещайте мне, что мы вскоре свидимся в Петербурге, – обернулась Катерина, поднимаясь на ноги: ей было пора уходить. Она и без того нарушила все договоренности, проведя здесь не полчаса и не час.

Николай усмехнулся, пристально смотря на нее – он видел природу её просьбы, и желал бы не просто дать согласие, но поклясться в том. Сказать, что после лечения в Ницце он вернется в Россию. Однако с губ сорвалось совсем иное:

– Вы ведь оставили Двор? Станете искать со мной свиданий?

– Вы против? – в тон ему прозвучал её вопрос.

Словно бы совсем как раньше – с едва заметной нотой флирта, но в то же время – с сокрытым где-то в глубине и готовым прорваться смехом; потому что все лишь привычная забава. И только глаза пустые, серьезные.

– Если этого не сделаете Вы, это сделаю я, – фраза выглядела явной угрозой, и шутливой ли – Катерина не могла с уверенностью утверждать.

Еще с четверть минуты сохраняя безмолвие и продолжая вглядываться в синеву глаз напротив, она, наконец, подавив в себе рвущийся из груди вздох, выскользнула в коридор, беззвучно притворяя за собой дверь.

Сердце скрутило дурным предчувствием.

Комментарий к Глава одиннадцатая. Не разорвать эту тонкую нить

*Николай цитировал строки стихотворения «L’attente» М.Ю.Лермонтова, написанного в 1841 году на французском языке. Перевод звучал следующим образом: « Вдруг я просыпаюсь дрожа: ее голос говорил мне на ухо, ее губы целовали мой лоб.»

**ответная реплика Катерины — цитирование ее же письма, строками Лермонтова: «позовите меня, — и я вернусь».

========== Глава двенадцатая. Господь, храни особенных ==========

Все решено, и он спокоен,

Он, претерпевший до конца,

Знать он пред Богом был достоин

Другого, лучшего венца…

А.Тютчев

Франция, Ницца, год 1865, март, 25.

Ей стоило понять, что заявления об улучшении самочувствия – напускная бравада. Цесаревич всегда желал показаться сильнее и лучше, чем он есть; не терпел демонстрировать собственную слабость или хотя бы самую малость неидеальности. Он уверял её, что чувствует себя почти здоровым, лишь для того, чтобы она перестала просыпаться ночами от бесконечной тревоги, и чтобы не смотрела на него с этим убивающим волнением – потому что он не мог видеть, как она переживает. Чувствовать, что ей плохо почти физически, знать, что он повинен в этом, и не иметь возможности ничего изменить.

Она ведь и вправду поверила, что болезнь отступила – в последний день декабря, в кругу Лейхтенбергской семьи он выглядел куда более живым и веселым, нежели обычно. Она облегченно выдохнула и вознесла благодарную молитву Создателю.

Рано.

Пришедшее в Кобург, где она решила задержаться до апреля по просьбе Ирины, письмо от Сашеньки Жуковской (не то чтобы они часто обменивались новостями, но все же связь поддерживали) всколыхнуло уснувший страх: она сообщала о прибытии Николая в Ниццу и о том, что в начале марта ему вновь сделалось хуже. Настолько, что, увидев его впервые за несколько месяцев, она его попросту не признала. Сашенька не была склонна драматизировать, да и пугать понапрасну бы не стала, и стало ясно, что то дурное предчувствие не было надуманным.

Она сорвалась к сестре, чтобы просить её отправиться в Ниццу, даже раньше, чем успела осознать свои действия. Со стороны, наверное, это выглядело отвратительно – замужняя женщина, едва услышав о болезни стороннего мужчины, тут же пытается добиться их свидания. Но, вопреки всему, Ирина не подарила ей даже укоряющего взгляда – только вздохнула и распорядилась собирать вещи: французские врачи ей бы не помешали, её супруг давно на этом настаивал. Не слишком-то ей хотелось новых процедур, но если это может помочь сестре – пусть.

Дмитрий, отбывший в Россию на исходе января по требованию Императора, обо всем узнал позже, из письма. И, ожидаемо, лишь поддержал решение супруги.

В Ницце барон фон Стокмар снял для них небольшую виллу, недалеко от Английской променады, где и остановился цесаревич со своей свитой – об этом ей тоже поведала Сашенька, прибывшая сюда вместе с Марией Александровной. С момента приезда не прошло и часа, как Катерина уже вновь садилась в экипаж – страшные слова голосом Сашеньки Жуковской повторялись без конца в её голове, сопровождаемые заунывным церковным песнопением.

Промедление могло стоить ей всего.

Она даже не помнила, как добилась, чтобы её впустили к цесаревичу – может, тому поспособствовал граф Шереметев, узнавший её (он часто присутствовал в их компании летом, в Царском Селе), а может сказал свое веское слово воспитатель Николая, перед которым она обычно робела, но сейчас едва ли могла опознать людей, с которыми сталкивалась. Она не сказала бы сейчас даже, останавливал ли её кто, и как долго она ожидала возможности подняться на второй этаж.

И счастье, что вилла Дисбах своими размерами не могла сравниться с Зимним, иначе бы путь до спальни, где разместился Николай, тем же почти бегом она бы не преодолела – корсеты никогда не способствовали глубокому дыханию.

Но все же у дверей пришлось резко остановиться и взять минуту, чтобы унять сумасшедшее сердце. Она не имела права выдать своего волнения.

Робкой улыбке бывшей фрейлины Ея Величества, почти ворвавшейся, забыв обо всех правилах, в покои, стала ответом широкая и радостная, осветившая лицо Наследника Престола, устроившегося у камина с какой-то книгой. Эти искорки ничем не прикрытого счастья, казалось, окутывали всю его высокую, пусть и ссутулившуюся фигуру, и даже та намечающаяся морщинка меж бровей разгладилась, стоило лишь случиться встрече.

Прежде бы Николай первым поднялся, чтобы приветствовать её. Сейчас же он лишь отложил книгу, а, отчетливо осознающая, в каком состоянии он находится, Катерина спешно сократила расстояние между ними, буквально в шаге склоняясь и подавляя в себе порыв докоснуться. Сглатывая слезы.

– Простите, Катрин, мне стоило бы подняться… – с горькой усмешкой произнес цесаревич, тут же остановленный её жестом.

– Не о том Вам следует думать.

Она опустилась на кушетку рядом как-то не глядя — не сводя с него глаз, жадно вбирающих каждую черточку, каждую эмоцию, каждый жест. Стремясь сохранить как можно больше, отпечатать в памяти родное лицо. И отогнать дурноту при виде неестественно расширенных зрачков – она не знала, к чему приписать этот симптом, но он едва ли мог считаться хорошим знаком.

Впрочем, она скорее пыталась понять, действительно ли все стало даже страшнее, чем было во Флоренции. В эту минуту, казалось, что Сашенька нарочно все выставила в худшем свете. Но Катерина помнила, что и тогда случались минуты (а то и часы) улучшений, а потому не стремилась уверовать в иллюзию исцеления.

– Свитские сплетники Вам донесли о моем состоянии? – со смесью горечи и понимания уточнил Николай, на что Катерина вымученно улыбнулась и шутливо укорила его:

– Вы стремитесь уклониться от своего же обещания.

– А Вы – от своих обязанностей, – парировал цесаревич; от уголков лукаво блеснувших глаз разошлись тонкие лучики-морщинки, тут же померкшие, когда губы вдруг на доли секунды искривились от боли. Грудь тяжело приподнялась – вдох был мучительным.

Катерина тревожно подалась вперед, с губ сорвалось лишь короткое «Ваше Высочество». Шумно выдохнувший Николай успокаивающе качнул головой, дотрагиваясь до её руки.

– Это лишь слабые отголоски. Наверное, Вы и впрямь были посланы мне небесами.

Небесами, которые отчего-то не уберегли. Не желали спасти.

Парой месяцев ранее им овладевали страшные мысли. Что, если слова гадалки он понял превратно, и ему не стать Императором отнюдь не в силу желания отречься от престола в пользу Александра? Возможно ли, что старая ведьма предвидела его смерть? Болезнь усилилась, и порой цесаревичу чудилось, что за ночью уже не наступит утро: он не проснется на рассвете, чтобы по привычке подойти к окну, наблюдая картину рождения нового дня, где способно случиться все, что угодно. И не было бы больше этого звонкого смеха и лучистых глаз, не было бы ласковых рук матери и беззлобных упреков отца, не было бы жизни и любви.

Проникновенный взгляд и мягкость голоса обезоруживали, и Катерина не чувствовала себя вольной даже сделать вдох, и оттого даже не стала пресекать случайной встречи рук – было выше её сил уничтожать все это. Ей бы всю жизнь сидеть так, смотря в уже ставшие слишком родными глаза, вбирать по капле тепло и ласку, купаться в этой неге, и не знать о следующей минуте или о том «завтра», что разведет их по разные стороны, возвращая каждого к своему положению и обязанностям.

Пусть она и безрассудно бросилась сюда, в Ниццу, стоило ей лишь узнать страшную весть.

Сказать бы сейчас, что все это пустое — да только язык не слушается её, губы немеют, и все, что удается сделать — едва заметно качнуть головой с каким-то болезненным сожалением. Она слышит голос разума, и он во всем прав (иначе бы она ему не следовала), но бьющееся в лихорадке сердце тоже не желает замолкать, что-то шепча в агонии, моля.

Только в чудеса уже не верится, и ничему веры нет. В признаниях и клятвах – верность, но ни надежды, ни притязаний. Её участь – незримое присутствие, её жизнь – тень прошлых обитательниц дворца. Она не первая, и на ней история не завершится. Но, возможно, она из тех, кого сложно укорить в их чувствительности сердца. Возможно, их история пошла бы по стопам покойного Николая Павловича и Варвары Нелидовой, но нашлось ли бы у будущей Императрицы столько же понимания, сколько его было у Александры Федоровны?..

Она только подавила в себе тяжелый вздох и заставила себя слабо улыбнуться, чтобы ответить на вопрос о причине её внезапного визита (в Ницце Николай точно не ожидал её встретить, тем более так) как можно более спокойно, ничем не выдав бушующей внутри тревоги. Наверное, ей даже это удалось – цесаревич не спрашивал больше об этом, довольствуясь словами о сопровождении сестры на воды, и между ними вскоре завязалась привычная беседа, ни коим образом не затрагивающая ни его здоровье, ни её замужество, ни еще какие запретные темы.

Сейчас хотелось лишь поймать еще хоть одну крупицу обманчивого равновесия.

Но ей казалось, что оное просто утекает сквозь пальцы. Подобно минутам и часам, что неслись быстрее бурлящего потока воды, что приближался к водопаду.

Первые сутки в Ницце сменились вторыми, вторые – третьими, и когда минула неделя – Катерина даже не заметила. Ей чудилось, что она даже не сходила с места – столь привычным стало её присутствие в этой спальне, на этой низкой узкой кушетке, обитой каким-то лимонно-желтым сафьяном и с вычурно изогнутой спинкой. Быть может, менялись её платья, хотя она не могла бы точно этого утверждать, менялось время суток за окном, менялись темы бесед, но все это меркло за тем, как вспышками будто бы менялось состояние Николая, в первое их свидание сидящего у камина, а в последние – уже лежащего от накатившей слабости и вновь усилившейся боли.

Эта комната стала её пристанищем, и лишь единожды она задалась вопросом, почему им до сих пор дозволяют эти встречи. Отчего не выказывает возмущения граф Строганов, отчего ни разу ни кто из слуг, ни медики не потребовали от нее покинуть виллу.

Впрочем, стоило лишь задуматься об этом.

– Голицына Екатерина Алексеевна? – возникший на пороге слуга заставил Катерину равнодушно обернуться в его сторону и неуверенно кивнуть. – Вас желает видеть Императрица. Немедленно.

Порыв уточнить, что она рассталась с девичьей фамилией, замер где-то в горле. Она догадывалась, что рано или поздно государыне станет известно о её свиданиях с цесаревичем, но все же она оказалась не готова к требованию срочно явиться пред монаршие очи.

Николай, нахмурившийся, стоило ему услышать эту фразу, желал было уточнить, к чему такая спешка, но Катерина качнула головой, без слов прося ничего не говорить. За свои опрометчивые поступки она расплатится сама.

Коротким реверансом простившись с цесаревичем, она изъявила готовность следовать за слугой, вознамерившимся доставить её на виллу Пейон, где остановилась Императрица.

***

Франция, Ницца, год 1865, март, 28.

Осенив себя крестом, коленопреклонная Мария Александровна еще с минуту вглядывалась в икону Спасителя, прежде чем подняться и с тяжелым сердцем развернуться прочь. Она молилась денно и нощно, со всей искренностью и душевной болью, верой и надеждой, но Господь будто бы не слышал материнского плача. Ей не хотелось думать, что он глух к её мольбам – усомниться в Создателе было бы греховно, но даже ей порой было сложно удержаться, чтобы не спросить, за что ей это наказание. Или же он испытывал её силу духа с какими-то неведомыми ей намерениями?

Когда в начале января Никса навестил её, она растерянно взирала на то, как стал тяжелее его шаг, обычно летящий и уверенный, как он старался чаще сидеть, нежели стоять, при этом опираясь лопатками на спинку стула, чего себе почти никогда не позволял. А стоило однажды ей увидеть сына, когда тот полагал, что рядом нет ни единой живой души, она с трудом подавила в себе вздох, вызванный болезненным осознанием – не все так прекрасно, как она полагала. Его письма лгали, и стоило поверить словам графа Строганова, который также изредка отправлял Императрице свои наблюдения за воспитанником: здоровье Никсы ничуть не улучшилось. Напротив, ему день ото дня становилось хуже – теперь он уже не мог держать спину прямо, хоть и силился при матери не подать виду, как ему тяжело не ходить согбенным; и спал он крайне дурно – ей думалось, что эта ночная его прогулка случайна, но когда та повторилась четырежды за неделю, стало очевидно, что он часто не может уснуть.

В конце января, устав видеть страдания сына, всячески скрывающего от нее правду, Мария Александровна настояла на врачебном осмотре, пригласив для этого сразу нескольких лекарей – так, ей думалось, она сумеет получить точную информацию, ведь не смогут же ошибиться все.

Французские медики Нелатон и Рейе заверили Императрицу – тревожиться не о чем: у Наследника Престола лишь ревматизм, что вполне поправимо, если он в ближайшее время посетит воды Баньер-де-Люшон. Доктор Шестов, назначенный личным врачом цесаревича, согласился со своими коллегами и утвердил необходимость прогреваний и массажа. У Марии Александровны отлегло от сердца – если бы диагноз поставил только Шестов, она бы, вероятно, испытывала сомнения, но три голоса в унисон – стоило прислушаться.

Однако шли недели, а Никса будто бы никакому лечению и не подвергался. Он силился сделать вид, что чувствует себя отменно, нанося визиты матери, чтобы то встретиться с назначенными к его собственному двору Скарятиным и Стюрлером (будущими гофмаршалом и шталмейстером), с которыми должен был обсудить приготовления дворца к его приезду, то просто побеседовать с ней за чашкой чая или погулять в прилегающем к вилле саду. Ему и впрямь доставляло удовольствие перебирать шелка, привезенные Сапожниковым, выбирать парижских декораторов и спорить на их счет с матерью, но та видела, как нелегко ему даются эти поездки и эта бодрость духа. Только не могла взять в толк – отчего.

Граф Строганов однажды в коротком разговоре упомянул, что совершенно не согласен с мнением медиков, но Мария Александровна отмахнулась – что мог понимать человек, не сведущий в медицине. Пусть она и не замечала особых улучшений в состоянии сына от прописанных ему процедур, у нее не было причин не доверять личным врачам Наполеона. Не могут же ошибаться сразу все, кто осматривал Никсу.

Но, как бы то ни было, уже зима подошла к концу, март постепенно начал брать свое – в воздухе запахло весной и стала близиться дата предполагаемого возвращения в Россию, а Никса все так же оставался бледен, редко совершал прогулки и будто бы даже улыбался матери через боль.

Мария Александровна старалась верить медикам, всякий раз при встрече с сыном заговаривала с ним о предстоящих хлопотах, о прибытии Дагмар, о подготовке к свадьбе (дни до сентября пролетят быстро, ведь казалось бы, помолвка лишь недавно была, а уже весна), но не могла отогнать от себя какой-то душащей тревоги. Она писала мужу полные надежды письма, но всякий раз долго настраивалась на эти будто бы лживые строки.

Те, что получала она в ответ, через телеграф, тоже едва ли успокаивали её. Последние, распечатанные утром, выглядели какой-то насмешкой: он писал из Бадена, справлялся о здоровье сына, к которому столько лет был неоправданно требователен и холоден, но казалось, будто делает это лишь потому, что боится угрозы потери союза с Данией, на котором сам настоял.

«Твоя сегодняшняя телеграмма, навела на меня еще большую грусть, потому что я питал надежду повидаться с нашим бедным Никсой в Бадене, а теперь я вижу, что должен отказаться от нее. Я не могу утешиться, и это обстоятельство значительно уменьшает предстоящую мне радость познакомиться с его невестой в его присутствии. Признаюсь тебе в первый раз, что болезненное состояние, которое, судя по твоей последней телеграмме, непрерывно усиливается, начинает серьезно меня беспокоить. Гартман пишет мне, что он всегда был того мнения, что ниццкий воздух не мог быть полезен его расстроенным нервам. В таком случае, почему же он не настоял раньше о переезде его в другое место? Это только убеждает меня лишний раз в том, что медики, когда они сами не знают более, что делать, приписывают климату состояние своего пациента, другими словами, что они в важных случаях только доказывают свою некомпетентность. Ты поймешь, с каким нетерпением я буду ждать, что вы решите о месте его лечения, как и о том, где он проведет время прежде, чем начать его».

Он пишет о тревоге за сына-наследника, которым не интересовался, которого попрекал за слабое здоровье, а она видит, с каким неудовольствием он диктует эти строки, ведь ему хочется не с супругой говорить, а с новой дамой сердца. Ей уже донесли, что он, посетив Смольный вместо отсутствующей в России государыни, виделся и танцевал с Екатериной Долгоруковой.

Но о визите в институт в своих письмах он не упоминает.

– Ваше Императорское Величество, Вы желали видеть меня?

Тихий голос, разбивший тишину покоев, которые уже пропитались ароматом ладана, воскуриваемого у образов за здравие, разогнал дурные мысли и тяжелые воспоминания, что тот дым, заставляя Марию Александровну вспомнить, что она посылала за своей бывшей фрейлиной, и обернуться в сторону узких белых дверей.

Когда ей стало известно о прибытии Катерины во Флоренцию, где находился Никса, а после на виллу Дисбах, Мария Александровна в первый момент подумала, что ослышалась – после того, как та покинула Двор, она никак не давала о себе знать. Впрочем, она и не должна была: какое дело Императрице до бывших штатских, самовольно оставивших службу? Однако она полагала, что из-за тех слухов Катерина больше не станет искать свиданий с цесаревичем, тем более что, как ей стало позже известно от mademoiselle Жуковской, она все же обвенчалась с графом Шуваловым.

Но, по всей видимости, её решимости надолго не хватило, или же здесь существовала иная причина, до которой Мария Александровна желала дознаться.

Обратив холодный взгляд на склонившуюся перед ней княжну – графиню; она все никак не могла привыкнуть к её новому статусу, – Императрица жестом приказала той приблизиться.

– Какими судьбами Вы в Ницце, Екатерина Алексеевна?

Теперь она обращалась к ней уже не как к своей фрейлине, а как к супруге личного адьютанта Императора, и это ей самой казалось неестественным. Судя же по тому, как напряглись острые плечи её гостьи, для нее это тоже оказалось неожиданностью.

– Сопровождаю сестру на воды – врачи прописали ей купания всвязи с травмой позвоночника. Она путешествует с супругом, но, сославшись на скуку, настояла, чтобы я составила ей компанию.

Кажется, что-то об инвалидности старшей княжны Голицыной Марии Александровне доносили, или даже быть может сама Катерина говорила об этом. По крайней мере, ответ выглядел убедительно, только вот визиты на виллу цесаревича выбивались из этой картины.

– Я надеюсь, Вашей сестре лучше?

– Спасибо, Ваше Величество, она идет на поправку и в этом большая заслуга её супруга – он не оставляет Ирину ни на миг и полностью отдал себя её выздоровлению.

– Ей повезло найти такого человека, – тонкие губы Императрицы изобразили едва заметную улыбку; смотря на присевшую на самый край стула княжну (она продолжала так воспринимать её), она пыталась рассмотреть за бледностью лица что-то, угрожающее спокойствию Никсы, но не находила. – А что же Вы?

– Милостью Божьей мы с Дмитрием обвенчались, – кивнула Катерина.

– Однако Вы продолжаете искать свиданий с Николаем.

Дрогнувшие руки, сжавшие плотную ткань верхней юбки, выдали волнение, что нахлынуло на нее в момент, когда прозвучало это утверждение, граничащее с обвинением.

В покоях Императрицы повисло густое, давящее на грудь молчание. Мария Александровна внимательно наблюдала за своей бывшей фрейлиной, стараясь обнаружить хоть какой-то ответ на свои вопросы. Та же, с минуту, быть может, сидела недвижимо, даже будто бы не дыша, а после вдруг пальцы выпустили смятый узорчатый шелк, кисти легли одна на другую.

– Я никогда не допускала и мысли о том, чтобы претендовать на Его Императорское Высочество. Ни титулов, ни почестей, ни иных привилегий мне не нужно, — опустив взгляд, но не голову, она медленно, тихо, но абсолютно уверенно и твердо произносила слово за словом. — Единственное, на что я прошу высочайшего дозволения и ради чего взываю к Вашей милости, Ваше Величество — быть подле него. Мне тревожно за его здоровье.

Глаза Марии Александровны, не ожидавшей такого ответа, чуть расширились: это не выглядело игрой или ложью, не походило на желание получить выгоду от близости к царской семье. В наконец посмотревших на нее зеленых глазах, будто бы выцветших и покрасневших как и её собственные, жила лишь не излитая боль. Императрица словно глядела в свое отражение и с каждой секундой ужас в ней рос, что волна в шторм.

– А что же Ваш супруг? – глухим голосом осведомилась Мария Александровна, продолжая всматриваться в осунувшееся лицо с четко обозначившимися скулами и залегшими тенями.

Губы на выдохе дрогнули, а после сомкнулись – Катерина искала слова, что точнее опишут все происходящее.

– Ему все известно.

Её чувства к цесаревичу. Его болезнь. Её тревога. Его понимание неприкосновенности женщины, которая никогда не станет ему принадлежать законно.

Граф Шувалов во всей этой истории проявлял себя столь благородно, что Мария Александровна даже на миг решила, что он сошел со страниц какой-нибудь сказки. Катерине несказанно повезло с таким супругом; и, похоже, она это полностью осознавала.

Безмолвно поднявшись с кресла, которое занимала, Императрица медленно прошла к трельяжу и, спустя минуту, вернулась к ожидающей её ответа Катерине. На лакированную столешницу легла маленькая продолговатая коробочка, от которой у той перехватило дыхание. Она знала эти контуры, этот темный бархат, этот маленький замочек. Пальцы до сих пор помнили шероховатость обивки и рельефы бокового канта.

И блеск бриллиантов, что крылись внутри, тоже.

– Я не могу этого принять, Ваше Величество, – Катерина заторможенно покачала головой, не сводя глаз со шкатулки. – Я запятнала имя – свое и цесаревича – слухами о связи с ним, и оные возобновятся, стоит мне вернуться ко Двору. Я не желаю боли Вам, Его Высочеству и принцессе.

Тяжелый вздох, вырвавшийся из груди Марии Александровны, свидетельствовал о том, сколь ясны ей были мысли сидящей перед ней княжны. Но она уже приняла решение и не намеревалась менять оное.

– Как Императрица Всероссийская я приказываю Вам, Екатерина Алексеевна, вернуться к службе, – прозвучал её ровный голос, что мог бы показаться грозным, но глаза её излучали материнское тепло. – Вы получаете звание статс-дамы, – пребывать в статусе фрейлины по причине своего замужества она бы более не могла. – На Вас невозлагается никаких обязанностей, кроме как Вашего частого появления при Дворе. В этом звании Вы можете оставаться здесь беспрепятственно до моего возвращения в Россию.

Поэт Тютчев в начале ноября прошлого года посвятил Императрице стихотворение, и строки из оного сейчас друг за другом всплывали в сознании Катерины, готовые сорваться с губ.

Душа хотела б ей молиться, а сердце рвется обожать.

Не было нужды отрицать их правоту.

Поднимаясь на ноги, чтобы склониться перед своей благодетельницей, Катерина с трудом сдерживала так некстати участившиеся в последние недели слезы.

***

Франция, Ницца, год 1865, апрель, 8.

Эти дни – будто марево тумана на болотах: даже протянутой руки не видно, и все слова тонут в густом удушливом воздухе. Стоит лишь сделать шаг, провалишься в трясину. Катерина не понимала, сколько сейчас времени, сколько раз оторвались листы календаря, и какое время года за окном. Её путешествия между виллами, почти ежедневные, слились воедино, окончившись в последний день марта – Николая перевезли ближе к матери. Шестов и Гартман сочли, что бессонница и головные боли цесаревича – от близости виллы Дисбах к морю (Катерина даже не нашлась, как прокомментировать столь абсурдное объяснение). Потому новым его пристанищем стала вилла Бермон, имеющая общий сад с виллой Пейон.

Она уже не может постоянно находиться подле Николая, но не помнит ничего из того, что не связано с минутами пребывания у него или Императрицы. Вот она зачитывает новое письмо от Императора, силясь не смотреть в бледное лицо государыни, и следом записывает ответ; вот она читает Данте цесаревичу, и тепло его сухой, худощавой руки дает ей понять, что он еще жив, что он еще борется, что еще есть хоть немного надежды. Вот в Великую пятницу она диктует для телеграфа требование Императрицы к Александру Александровичу прибыть срочно в Ниццу – Никса желает увидеться с братом, а вот она зачитывает цесаревичу письмо, что должно заставить его улыбнуться и найти в себе силы дождаться приезда горячо любимого Саши, который развеет его хандру.

«Милый брат Никса! Давно что-то не получал я от тебя писем… Грустно будет завтра причащаться, так нас мало. Ты знаешь, что мы едем с Папа́ в Баден, где встретимся с душкой Ма, и я надеюсь познакомиться с твоею Минни. Жаль, если ты не сможешь приехать тоже в Баден. Но я все-таки надеюсь тебя увидеть и приехать к тебе, где бы ты ни был. Но я надеюсь, что это произойдет в Бадене! Но прежде всего надо тебе хорошенько подлечиться, чтобы зараз кончить с этой несносной болезнью. Потом будет хуже, если ты теперь не отделаешься от нее. Все, что я теперь желаю, чтобы Бог тебя подкрепил терпением, потому что я очень хорошо понимаю, как тебя тянет к твоей невесте. Но так как это в твоем теперешнем положении невозможно и думать — ехать на север, но я надеюсь, что ты перенесешь эту неприятность с полным терпением.

Теперь позволь мне поздравить тебя с наступающей Пасхой и мысленно поцеловать тебя трижды. Надеюсь, что на будущий год мы проведем этот великий праздник веселее, чем этот год. Поздравляю тоже всех твоих спутников. Прощай, милый душка Никса, обнимаю тебя что есть мочи, и так я надеюсь, что до свиданья, но где не знаю. Твой брат и друг

Саша».

Она сама невольно улыбается, когда в маленькой спальне звучат полные радостного ожидания и искренней веры в лучшее строки, принадлежащие руке Великого князя – ей бы очень хотелось разделить с ним его надежды, но картина перед её глазами слишком страшная.

Не протестуя, она помогает Николаю сесть в постели, которую он не покидает вот уже с полторы недели – в конце марта болезнь обострилась вопреки всем процедурам, что рекомендовали врачи. Подает чистый лист, перо и чернильницу – он хочет сам, своей рукой, пусть и нетвердой, написать несколько строк брату. Даже эти четыре предложения даются ему с огромным трудом; среди ровных угловатых букв две кляксы, а последние слова и вовсе обрываются кривой линией – пальцы устают держать перо.

«Как меня тянет домой— сказать не могу, родного не достаёт! Весна, Петербург оживает, Нева трогается, катанье в лодках, первый свежий, живительный воздух — сон, воспоминание милого прошлого! Мне страшно как-то не быть дома. Ах, родина!..»

Но она чувствует его потребность сделать хотя бы эту малость – самостоятельно, и потому не отказывает. Не просит вспомнить о том, что ему нельзя напрягаться, особенно пытаться сесть или даже встать. Впрочем, о последнем он и сам не думает. И, принимая из его рук эту почти отчаянную записку, полную льющегося через край желания хоть на миг увидеть Россию, порывисто, будто стараясь ободрить, сплетает их пальцы. Буквально на несколько секунд, просто чтобы дать понять – он должен бороться.

Хотя сама уже не верит, что в том есть какой-то смысл.

Граф Строганов думал увезти воспитанника еще парой дней ранее, об этом он даже советовался с монаршей четой, но известие о скором прибытии Здекауэра, доверие к которому было на порядок выше, нежели к Шестову, заставило его помедлить с этим решением.

Медики твердят о радикулите, о простуде***, даже о каких-то нервных расстройствах, и ей хочется рассмеяться им в лицо и спросить, видели ли они когда-нибудь такую простуду. А после – заставить хоть на миг ощутить то же, что ежедневно и еженощно выносит цесаревич, состояние которого день ото дня все хуже. Уже даже нет смысла скрывать все от Марии Александровны, навещающей его несколько раз на дню, строго по часам – она все видит, знает, но все еще отрицает худшее. И ко всему прочему, уверена – её визиты усугубляют его положение, и потому старается обуздать желание чаще быть рядом. Медикам виднее.

Катерина может её понять, но её глаза не застилает слепая любовь к сыну, что так мешает Императрице видеть правду, и она лишь молит Создателя прекратить мучения цесаревича.

Особенно когда ей удается по чистой случайности узнать, что на состоявшемся утром венском врачебном консилиуме из уст профессора Рехберга прозвучали страшные слова, убившие все в ней.

Meningitis cerebro-spinalis.

И в них она, даже желая надеяться на лучшее, склонна поверить.

Тем более что, вернувшись в спальню в обед, чтобы задремать хотя бы на пару часов (последнюю пару дней она старалась по возможности находиться подле цесаревича, у которого случилась лихорадка и открылась рвота; и даже то, что в первый день Пасхи он хорошо спал, не изменило ситуации), она обнаружила на постели маленький белый конверт, вызвавший острое ощущение дежавю. Еще не вскрыв оный, она знала, от кого это послание. Пусть и не понимала толком, через кого он действовал, как сумел обойти охрану Петропавловской тюрьмы.

Смотря на короткое письмо, почти записку, она с ужасом пыталась сглотнуть ком тошноты, что подкатила к горлу. Картина внезапно стала столь ясной, что глаза обожгло подступившими слезами, а грудь – яростью.

«Наблюдай за тем, как смерть отнимает у тебя еще одного близкого человека. Наблюдай и помни – ты виновна в этом.

Стоило согласиться – ты бы обрела все: вышла замуж, вступила на престол. Но ты решила проявить характер – вот твоя расплата. Каково это – осознавать, что один неверный диагноз привел к такому исходу? Что теперь – слишком поздно?»

Это не человек – это дьявол во плоти.

Руки тряслись от едва сдерживаемой злости, чернила расплывались от падающих на бумагу слез. Даже находясь в тюрьме, он сумел добиться своего. Добраться до нее, добраться до императорской семьи. Подарить такую мучительную смерть цесаревичу, а ей – чувство вины, которое никогда не ослабнет.

Лживые слова французских медиков и Шестова – его рук дело. Появление профессора Бурчи, когда уже стало совсем поздно – тоже. Ведь Императрица писала к нему, но не получала ответа, а он, прибыв, с такой искренностью утверждал, что не прочел ни одной просьбы и был уверен, что его рекомендации, оставленные во Флоренции, пошли во благо. Только никто этих рекомендаций не слушал. Шестов запальчиво воскликнул – «малярия!», Гартман продолжал твердить о радикулите. Пытавшегося вразумить их Оома проигнорировали, как до того – Бурчи.

Ей еще неизвестно, что и Император не сразу принял слова Оома, вначале возмутившись попыткой оного оспорить слова не последних лекарей Франции. Если бы не совпадения мыслей профессора Бурчи и Здекауэра, которому государь всецело доверял, вряд ли бы он задумался над курсом лечения сына. Только уже ничего было не исправить.

Катерине хотелось завыть раненным зверем, но она только сильнее стискивала зубы, раскачиваясь на постели и не замечая, как комкает злосчастное письмо.

Если бы только не эти проклятые бани, если бы только не ложный диагноз, если бы только…

В жизни не могло быть сослагательного наклонения. Второго шанса не существовало, шаг назад сделать нельзя; все шло по той дороге, что проложил кто-то сверху. Но за что этот кто-то позволил ему умирать и так мучительно?

***

Франция, Ницца, год 1865, апрель, 10.

Она была здесь, как и все месяцы до этого. В последние дни появлялась нечасто, лишь когда в его спальне не оставалось дежурного, но неизменно опускалась на колени перед изголовьем постели и просто держала его руку, что сейчас казалась даже тоньше ее собственной. И молилась. Бесконечно, беззвучно, отчаянно. Он уже не раз хотел отдать приказ допускать ее сюда в любое время дня и ночи — того, кто одной ногой уже стоял в могиле, не волновали слухи и домыслы. Но она отказывала. Раз за разом качала головой и просила не совершать бездумных поступков. Хотя, возможно, если б не то, какими казались их отношения со стороны, она бы с места не сходила, отдав все за единственную возможность быть рядом. Сейчас это значило слишком много.

– Вы совершенно не бережете себя, Катрин.

Говорить было тяжело, смотреть – и того тяжелее: глаза резало даже от приглушенного света, поэтому в спальне задернули занавески, а из свечей зажженными оставили лишь пару, и те отнесли дальше от постели. Но он все равно, цепляясь за жизнь, желал создать хоть на считанные минуты иллюзию того, что они – прежние. И между ними все так же неизменно.

– Всё, о чем я могу думать сейчас — Ваше самочувствие, Николай Александрович, — тяжело сглотнув, возразила она.

– Мне казалось, у замужней дамы есть и более важные заботы, — поддел ее цесаревич, невольно напоминая о том, что уже давно истерлось из ее памяти. Ее клятвы перед Господом. Ее обязанности перед Дмитрием. Все подернулось пеленой забвения, уступая место ни на мгновение не отпускающему страху.

Едва ли сейчас она могла думать о собственной семье. Видя, как угасает Императрица, как покидает жизнь цесаревича, она могла только непрерывно молиться и стараться хоть как-то облегчить его муки.

– Мне казалось, Вам следует готовиться к свадьбе, а не к исповеди, — тем же бесцветным голосом отозвалась она, чудом сохраняя способность находить ответные фразы.

– На все воля Божья. Видимо, я чем-то изрядно Его прогневил, – будто бы беспечно, но в действительности – устало, произнес Николай.

Против собственного желания вспоминая проклятые строки недавнего письма, Катерина закусила губу: не Божья – человеческая. Воля того, чье сердце уже давно почернело и обуглилось. Того, кто нашел все же способ воплотить свою месть, и не только царской семье, но и ей.

Старая гадалка сказала правду.

– Вы обещали мне, помните? — совершенно не замечая бегущих по щекам слез, она сбивчиво говорила, путаясь в словах. — Вернетесь с невестой… снова смотреть… будете любоваться садом. Примете Россию,.. — она закашлялась, поперхнувшись на вдохе, — будете справедливым монархом.

– Саша всегда говорил… что я самонадеян, — даже будучи смертельно бледным, не способным поднять головы, он пытался шутить, чем лишь усиливал внезапное удушье Катерины. — Простите меня, Катрин. За то, что оставляю Вас.

Он говорил так, будто бы уже знал свою судьбу наперед. Будто был готов последний раз закрыть глаза и больше уже их не распахнуть. Будто сдался, хотя она знала – он всегда презирал малейшие проявления слабости, а капитуляция была оной.

Ей столько хотелось сказать, видя утекающее время, но горло сдавило спазмом, и она могла лишь сжимать его холодные пальцы в своих, словно стараясь согреть.

Безнадежно.

Даже самым горячим молитвам не остановить Божьего приговора.

Когда дверь в спальню скрипнула, обернувшаяся на этот раздражающий звук Катерина даже не вздрогнула, увидев вошедшего. Её будто бы вовсе не волновало, что Император застал столь непозволительную картину. Впрочем, для него, по всей видимости, её присутствие осталось незамеченным – на лице его, обычно чуть нахмуренном, сейчас царствовал такой ужас, вперемешку с чем-то, что сразу определить и не удалось, что Катерина на миг встревожилась, как бы с ним не случился сердечный приступ.

Он отошел за ширму, стоящую неподалеку от входа, а вслед за ним в спальне появилась Императрица – в последние дни, хвала жесткому нраву прибывшей Марии Николаевны, она стала чаще навещать сына. Коротким книксеном выразив ей свое почтение, Катерина выскользнула в коридор, понимая, что не имеет права присутствовать при семейной встрече. Но оставшаяся приоткрытой дверь позволяла ей видеть то, что происходило после её ухода. И эта картина надолго останется в её памяти, как символ сожаления об упущенном и не сказанном.

Медленно подошедшая к сыну, кажется, вновь провалившемуся в забытье, Мария Александровна не успела даже позвать его по имени – он вдруг открыл глаза, словно почувствовав её присутствие, и произнесенные хриплым голосом слова иглами впились в грудь не только Императрицы, но и оставшейся подле дверей Катерины.

– Бедная Ма, что с тобой будет без твоего Никсы?

Он озвучил то, о чем боялись сказать все, кто пребывал на вилле последнюю неделю. Пожалуй, кроме врачей, но и те императорской чете свои опасения высказывали крайне неопределенно.

Вместо того, чтобы разуверять сына в его тяжелом положении, борющаяся со слезами Мария Александровна с трудом выдавила из себя:

– Тебя ожидает большая радость.

– Papa? – его чувства, казалось, обострились, и он мог без слов и даже без взгляда в сторону понять, о чем речь. Хотя, быть может, он просто помнил, что несколькими днями ранее Мария Александровна говорила, что Император вскоре обещает быть в Ницце.

Безмолвно кивнув и сдерживая рыдания, она отошла в сторону, позволяя Императору, вышедшему из-за ширмы, стремительно приблизиться к постели сына и упасть на колени перед ним. Катерина впервые видела как этот спокойный, в чем-то даже суровый, часто отчитывающий наследника человек плачет, пусть и силясь сделать это как можно тише, и целует обтянутые желтоватой прозрачной кожей руки цесаревича.

Быть может, в тот момент он осознал, сколь дорог ему был старший сын, и сколь несправедлив он был по отношению к нему.

Катерина не имела ни доли представления о том, какие мысли владели Императором, когда тот узрел умирающего – это уже было не скрыть – Николая. Но могла поклясться – он испытывал боль, и это не минутное чувство, легко развеиваемое любой радостью.

Князь Остроженский получил то, чего так желал.

***

Франция, Ницца, год 1865, апрель, 12.

Последний врачебный консилиум, на котором уже присутствовал и Здекауэр, служивший императорской семье, и австриец Опольцер, изрек неутешительное заключение – спасения нет. Поставь они верный диагноз ранее, не назначь того лечения, что проходил цесаревич, был бы шанс. Но теперь даже все главные светила медицины, собравшиеся на маленькой французской вилле, могли только развести руками, сокрушенно покачать головой и принести соболезнования императорской семье. Как скоро эта мучительная агония цесаревича, начавшаяся в полвосьмого вечера, перемежающаяся беспамятством и бредом, окончится, мог сказать лишь Господь.

Кто-то предположил, что, если цесаревич после принятого лекарства сегодня проспит ночь спокойно, будет шанс на удачный исход.

Но готовились все к худшему.

Когда ближе к полуночи стали заводить в спальню тех, кто желал проститься с цесаревичем — полные ужаса и неверия лица — Мария Александровна улучила минуту, чтобы склониться над сыном.

– Если хочешь, я… – ее голос, и без того нетвердый, срывался на грудной, хриплый кашель за каждым словом, – …позову Катерину.

Сейчас к нему могли войти абсолютно все, вплоть до последней служанки с кухни, потому что каждый здесь был искренне предан государю-наследнику, даже жители Ниццы, не так давно узнавшие его лично. Фрейлины из окружения Императрицы вряд ли бы у кого вызвали подозрения или осуждение.

Николай прикрыл глаза; грудь его тяжело вздымалась.

– Не нужно, – с трудом разомкнув губы, он практически выдавил из себя эти слова, выходящие с черной пеной.

Он желал её видеть. Пусть даже в последний раз. Увидеть, коснуться руки, запомнить зелень глаз и темноту кудрей, изгиб губ, белизну кожи, загадочность улыбки, чистоту смеха. Сказать все то, что так старательно держал в себе, потому что перед лицом смерти отчаянно хотелось жить и разрушить рамки. Стоило только погрузиться в темноту, так любимую его сознанием, как всплывал ее родной образ, ослепительно-солнечный, созданный крупицами его воспоминаний, всех пережитых моментов. Он желал ее видеть, но над его сердцем всегда довлел долг. И долг обязывал до самого конца оставаться тем, кем его назвали по рождению.

Долг обязывал хранить чувства невесты, что уже сутки была здесь. Он рушил и её жизнь.

Мария Александровна поднялась с постели. Она приняла бы любое решение сына, но сердце выкручивала наизнанку его стойкость.

Вошедшая в спальню Дагмар на миг оледенела; от шока у нее отнялся дар речи, и она могла лишь безмолвно искать сходство между человеком, которого так горячо любило её сердце, и тем, что недвижимо лежал на белых простынях – он вновь впал в беспамятство. Она не желала верить, что это Никса – её милый Никса, который хвалил её рисунки, гулял с ней по саду, читал стихи, её дорогой Никса, который сделал её самой счастливой солнечным сентябрьским днем, исполнив детскую мечту, символом которой стало бриллиантовое кольцо. Она хотела закричать – так громко, чтобы разбилось это кривое зеркало, где дьявол показывал ей самый страшный кошмар, желая сломить её дух.

Но это бы не помогло.

Перед ней действительно лежал тот, кому она вручила сердце, душу и судьбу. С кем поклялась разделить жизнь, и, наверное, разделила бы даже смерть.

Если бы ей кто-то позволил это сделать.

Каминные часы показывали без пяти двенадцать.

Александр Александрович вздрогнул, когда ладонь умирающего брата накрыла его запястье: в этой хватке не было прежней силы, а тонкая холодная кожа казалась похожей на вощеный пергамент, но ему почудилось, что теперь он не способен даже пошевелить рукой. Вскинув голову, чтобы увидеть, как брат с широко раскрытыми глазами смотрит куда-то вперед, он замер. Быть может?..

– Папа, – то ли столь домашнее обращение, то ли запоздалое осознание своей слепоты – но Император как-то внезапно растерял свою царскую стать и резко обернулся к пришедшему в сознание сыну; на миг затеплилась надежда, тут же потушенная мутным взглядом когда-то небесно-синих глаз, – береги Сашу, – попросил Николай, непроизвольно сжимая руку брата, – это такой честный, хороший человек.

Стоящая на коленях слева в изголовье постели Дагмар непроизвольно всхлипнула; короткий звук разорвал тяжелую тишину, в которую погрузилась спальня после просьбы цесаревича, но словно бы оказался совершенно незамеченным всеми присутствующими. Крепко зажав себе рот, она даже прикусила ладонь, чтобы хоть немного привести себя в чувство. Не помогало. Рыдания рвались из горла клокочущими, хриплыми звуками, и если бы не желание отказаться признать происходящее, она бы наверняка уже давно дала волю слезам. Но что-то внутри еще заставляло держаться; словно бы если она сейчас потеряет крупицы самообладания, это будет означать конец.

Тот самый, о котором говорили врачи.

В голубых глазах напротив она видела то же чувство. То же нежелание признать. Будто бы одни только их протесты могли победить неизбежное. Великий князь смотрел на нее всего мгновение, прежде чем вновь уткнуться лбом в накрахмаленную простынь, смененную утром. Его широкие не по годам плечи подрагивали; возможно, он не меньше ее самой хотел избавиться от этого гнетущего чувства и необходимости держаться. И все же хранил молчание, спустя несколько минут полностью окаменев в своей скорби. Вздумай кто из художников писать эти минуты, ему бы даже не пришлось просить собравшихся застыть — и без того всё в спальне замерло: Императрица, отказывающаяся даже присесть, Император, поддерживающий супругу и безотрывно смотрящий на осунувшееся лицо умирающего. Казалось, даже пламя свечей, расположившихся на заваленном какими-то свертками, письмами, баночками и трубочками столе, не колебалось, а тиканье часов расплавилось в густом молчании.

Неуверенно дрогнувшая ладонь под теряющими чувствительность пальцами вывела Дагмар из тревожного забытья: рука Николая, ничем не сдерживаемая, все же приподнялась и слепо нашарила лицо принцессы слева, чтобы едва ощутимо, бережно очертить линию от скулы к виску. Правая, более уверенно, но с той же слабостью, все усиливающейся от минуты к минуте, легла на макушку Великого князя. Если бы тот не обладал чуткостью к желаниям и мыслям брата, вряд ли бы понял, что он просит его склонить голову ближе.

– Саша, позаботься.., — шелестящий шепот был едва различим; Николай говорил так, словно он уже чувствовал близость освобождения, — … о Дагмар.

Витая короткая стрелка тяжело сдвинулась, вытянувшись в ровную вертикаль.

Он пытался сказать еще что-то, пока невеста его, обливаясь беззвучными слезами, бесконтрольно покрывала поцелуями его руку, все же соскользнувшую с ее виска. Захлебнувшаяся в своей боли после этих слов, казалось, пресекших все надежды, она не слышала ничего, кроме гула своего бешено колотящегося сердца. Великий князь, напротив, потерял всякие эмоции, будто бы собравшись на последние минуты, и жадно ловил каждый звук, слетающий с губ брата, практически угадывая, какое слово за ним крылось, нежели реально слыша оное. И чувствуя, как груз ответственности на плечах становится все тяжелее и тяжелее.

Язык Николая слабел, отчего связных фраз уже больше не следовало, и все чаще потрескавшиеся почти белые губы безмолвно шевелились, или же из горла выталкивалось шумное дыхание с каким-то набором гласных. Но даже так, по одному только угасающему взгляду мутных синих глаз Александр все понимал.

Храни мать. Служи Отечеству. Прости.

За то, что подаренный ему по праву рождения крест достался тому, кому не должен был достаться. За то, что судьба отмерила такой короткий жизненный путь. За то, что оставлял в одиночестве.

На краткий миг к нему вернулась способность отчетливо говорить. Для того, чтобы в памяти монаршей четы воскресла едва затуманившаяся временем страшная картина десятилетней давности всего от двух слов: «Стоп, машина»*. И реальность утонула в могильной тишине.

***

Катерина думала, что для них все закончилось в царскосельском парке, одиннадцатого июня, в ночь перед отъездом Николая. Она ошибалась. Все заканчивалось теперь, когда вышедший из спальни цесаревича Опольцер без слов покачал головой, признавая свое бессилие. Песчинки утекали сквозь узкое отверстие, и до момента, когда упадет последняя, оставалось совсем немного.

Она не рвалась туда, где мраморной скульптурой застыла у постели сына Императрица; где переполненный чувством вины стоял Император; где тонкую пожелтевшую руку умирающего сжимал в крепких пальцах Великий князь, которому временами чудилось, что он держит холодный воск; где несчастная датская принцесса видела, как рушится ее светлое будущее. Она не рвалась туда, зная, что не имеет никакого права, но не могла отвести глаз от высоких двустворчатых дверей. Казалось, стоит только на миг закрыть глаза, и все будет кончено.

Сейчас они были похожи: три женщины, отказывающиеся хотя бы немного отдохнуть, находящиеся на грани, теряющие самое дорогое. Три женщины, которые смогли бы принять что угодно, но не смерть.

Она могла бы навечно остаться во Франции или Германии, никогда больше не появляться при Дворе, только бы знать, что с Николаем все хорошо. Что он жив. Что он счастлив.

Надежды не было, но потрескавшиеся губы все еще беззвучно шевелились. Глаза, ослепшие от слез, невольно закрывались: более суток без сна, несколько недель в беспрестанном напряжении, месяцы тревоги. Где-то слева на каждом новом вдохе появлялась колющая боль, на сжатом в ладони крестике по золоту растеклись багровые линии. Надежды не было, но она продолжала молиться до последней минуты, пока истощение не взяло свое, накрывая дрожащую бледную фигурку пологом вязкого сна.

И перед глазами вставали давно и старательно закрытые на десятки замков картины прошлого, которому уже не повториться. Сияли свечи в витых, натертых до блеска канделябрах, да так, что глаза слезились; играл оркестр, чьи звуки отражались от зеркальных стен и высоких потолков, заполняли каждую клеточку танцевального зала, сплетались с шорохом пышных платьев и стуком новеньких каблуков. Атлас, шелка, каменья, приторные и густые ароматы: все сливалось в единую композицию запахов, вкусов, оттенков и фактур. Но все стороннее не имело ровным счетом никакого значения: только тепло руки, сжимающей ее собственную ладонь, только золото нитей, украсивших воротник парадного мундира, на который опускался взгляд, когда становилось совсем уж невыносимо смотреть прямо в синие-синие глаза напротив. Звуки вальса едва ли касались их слуха: Николай был заворожен ее звонким смехом, Катерина – его проникновенным голосом, и чем дольше они кружились, тем сильнее казалось, что они одни во всем зале.

Да что там зал – во всем дворце!

Или не казалось? Фигуры гостей тускнели и таяли, как туман в час, когда лучи восходящего солнца пронзают и рассеивают его в дым. Сердце на миг встрепенулось: и вправду одни. То, о чем оно, вопреки всему, грезило ежечасно. То, о чем разум говорил забыть. И тут же беспокойное сердце пропустило удар, потому что с каждым новым тактом руки Николая все сильнее холодели, а глаза теряли всякую жизнь, подергиваясь корочкой льда. В какой-то момент их танец прервался: музыканты все так же играли вальс, ноги все еще желали исполнять заученные па, но руки соскользнули с плеч, разомкнулись. Что-то разводило их по разным сторонам зала, и противиться этому не было сил.

Парадный мундир на Николае сменился простыми светлыми одеждами, а взгляд, устремленный в ее сторону, предназначался кому-то другому. Улыбка, которую она так любила, давно уже принадлежала хрупкой датской девочке, столь сильно похожей на саму Катерину. Но сейчас отнюдь не это беспокоило княжну: она уже давно запретила себе возвращаться к былому, видя, как счастлив Наследник Престола с Дагмар. Тем, что забирало последний воздух из легких, было умиротворение на лице цесаревича и призрачные очертания крыльев за его спиной. Все вокруг постепенно теряло свои краски, утопая в молочном тумане, и фигура Его Высочества начала отдаляться от Катерины. Рванувшись вперед, протянутой рукой княжна смогла ухватиться лишь за воздух, коим стал растворяющийся облик Николая. Если бы она была в силах кричать, не пожалела бы голоса, но горло сдавил ужас, и из него теперь вырывались лишь хрипы.

На каминных часах длинная стрелка показала без десяти час*.

Резко присев на кушетке и ничуть не заботясь о том, что плед соскользнул на пол из-за метаний во сне, Катерина не сразу осознала, что все это было лишь кошмаром. Продолжившимся наяву звенящей, вызывающей тошноту тишиной, разорванной громкими стенаниями из-за двойных темных дверей.

Все кончено.

Она знала это, даже до того, как в коридор выскользнул отводящий глаза врач.

Семь кинжалов – в самое сердце. С разомкнутых губ не слетало ни звука, и вдох тоже сделать не удавалось. Бессознательно коснувшись пальцами своего лица, она ощутила странную влагу. Слезы? Сердце беспокойно билось, эхом отдаваясь во всем теле, и шум льющегося за окном дождя вторил ему. Небо оплакивало тех, чьи жизни в эту ночь изменились, получив обратный отсчет.

Цесаревича, которому уже не стать Императором, и не увидеть рождения нового дня.

Принцессу, которая будет венчана не с тем, кому отдала свое сердце.

Императрицу, которой останется пятнадцать лет, что окрасятся в цвет бесконечного траура.

Императора, чья жизнь начнет подвергаться опасности спустя год, и счастье откроется уже в другой семье.

Девушку, чье имя навсегда останется в тени. Потому что ангелы-хранители незримы и не осязаемы.

Комментарий к Глава двенадцатая. Господь, храни особенных

* время смерти указывалось по часовому поясу Ниццы. // отсылка к времени, что отобразили часы Малой Столовой, когда растаял призрак Николая I.

** «Стоп, машина» было предсмертной фразой Николая I и каким-то непостижимым образом стало последней фразой его внука.

*** Простуда – не моя авторская отсебятина. Предположение реально существовало, если верить письмам Императора к супруге. Абсурдное донельзя, но все же.

**** Мне стоит объясниться касаемо приплетенного к смерти цесаревича Остроженского. Дело в том, что когда-то в процессе изучения материалов болезни и смерти Николая на глаза попалась какая-то медицинская статья, в которой подробно описывалась данная врачебная ошибка (стоит сказать, что таких статей было немало). Меня зацепил один момент – туберкулез присутствовал в семье Романовых давно, причем, о его наличии у Марии Александровны знали. Абсолютно логично было бы искать причину длительных проблем со спиной и частых приступов именно среди тех болезней, которые могли являться переданными генетически, «семейных».

Однако из непосредственно медиков царской семьи об этом не заговорил никто, кроме Здекауэра, и то, слишком поздно. Французы тоже упорно твердили «ревматизм», прописывая лечение, которое лишь ускорило генерализацию воспалительного процесса. Если бы этого не случилось, болезнь могла бы перейти в хроническую стадию, и с ней можно было бы жить.

В общем, нет, я вообще не настаиваю на идее заговора, подкупа и т.д. Но этот нюанс просто очень хорошо лег на сюжет.

========== Эпилог. Разольется по Неве кровавый закат ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1883, май, 15.

В ночь с 12 на 13 апреля 1865 года сменился наследник российского престола. Судьба великой Империи переломилась, отведенные ей десятилетия начали обратный отсчет.

28 мая 1865 года на погребении Его Императорского Высочества Великого Князя Николая Александровича в Петропавловском Соборе был лишь один человек, не проронивший ни единой слезы: зеленоглазая душа рыдала, но на ставшем маской бледном лице не отражалось ни единой эмоции. Время не было в силах излечить, но от него оставались считанные песчинки в стеклянных часах.

Для кого-то чуть больше, для кого-то чуть меньше, но с одним исходом.

Император забыл о бесчисленных фаворитках, чего так хотел цесаревич, но вместо того нашел покой в новой семье, которой стала юная смолянка Екатерина Михайловна Долгорукова, подарившая ему четверых детей, из которых лишь один умер, не прожив и года. Это стало последней каплей для Великих князей, чьи отношения с отцом окончательно охладели – семья раскололась надвое, и народ, что ранее святил образ государя, не нашел в себе понимания для прощения этого греха. Особенно монаршего намерения венчать на престол дворянку, уже ставшую морганатической супругой царя до того, как пройдет протокольный траур по почившей Императрице. В первый день весны 1881 года, два взрыва, прогремевших на набережной Екатерининского канала, завершили его земную жизнь спустя час. В числе руководителей тех, кто задумывал покушение, присутствовала Софья Перовская, младшая кузина несостоявшегося жениха Ирины Голицыной. Катерина не имела сомнений – это сбылись желания князя Остроженского.

Императрица со дня смерти сына траур не сняла – для и без того с трудом держащей голову гордо женщины, чей крест был непомерно тяжел, это стало последним ударом, от которого ей уже не оправиться. Даже то, что супруг вскоре и вовсе прекратил с ней встречи, казалось, не оставило на ней уже никакого следа – все затмило другое горе, боль от которого не становилась слабее, сколько бы времени ни проходило. Год, два, пять, десять, а она так и оставалась изломанной, заключенной в каменные стены своего траура, безжизненной женщиной. Визиты в Италию и Крым едва ли что-то давали её здоровью – даже если признаки чахотки ослабевали, желанию жить уже не было суждено вернуться: она тихо угасала. Словно по привычке присутствовала изредка на совещаниях с министрами, холодно радовалась рождению внуков (особенно первенца цесаревны, Николая, который никак не мог заменить её Никсы, сколько бы ни говорили, что назван он в его честь; он был совсем на него не похож).

Последний год для нее стал особенно тяжел, и отнюдь не из-за топота детских ног над её покоями в Зимнем Дворце и лица той, что ожидала её смерти, чтобы примерить на себя императорскую корону – Мария Александровна едва ли вообще думала об этой девочке. Но участившиеся покушения на жизнь венценосного супруга, которого она продолжала искренне и верно любить, пусть уже не так горячо, как в годы своей юности, убили все то, что еще теплилось в ней. Когда в начале зимы взорвался свитский поезд, все силы и стремления к жизни истлели. Разбитая, отчаявшаяся, она не вставала с постели и совсем распустила свой Двор, от которого осталась лишь горстка самых преданных ей фрейлин, сопровождавших государыню в последний её визит в Канны той же зимой. На её исходе же здоровье Марии Александровны ослабло настолько, что новый террористический акт, свершившийся в самом сердце Империи, в Зимнем Дворце, прошел для нее незамеченным. Как и последующий отъезд Императора с новой семьей в Царское по весне.

Традиции не нарушались. Дыхание больной и оставленной всеми Императрицы затихало день ото дня. И даже визиты сыновей и дочери, поддерживающих мать и осуждающих отца, уже не могли ничего исправить.

В седьмом часу утра 22 мая 1880 года завершились земные страдания для Марии Александровны, почившей со светлой улыбкой на уставшем лице и с письмом, полным благодарности и любви к супругу, в тонких, бледных руках. Смерть такая же тихая, как и жизнь её. В тот момент рядом не было никого, и Катерина еще долго станет вымаливать прощение у Творца, что лишь на час отошла, измученная парой бессонных ночей при государыне. Императрица будет погребена 28 мая, ровно в тот же день, что и её горячо любимый сын, в Петропавловском Соборе. Даже их могилы окажутся рядом – белое мраморное надгробие несостоявшегося Императора и саркофаг из розового орлеца Императрицы.

Великий князь Александр Александрович был вынужден воспринять от почившего брата все – и престол, и невесту. Он не желал ни того, ни другого, к его новой роли с недоверием относились даже собственные родители (с отцом они имели совершенно разные взгляды на правление, мать слишком любила старшего сына и никого не видела больше на престоле), и ему самому претила корона и брак по династическим соображениям. Он желал связать судьбу с Марией Мещерской, и в противовес покойному брату даже нашел в себе смелость и дерзость объявить отцу, что готов передать титул цесаревича следующему по старшинству, чтобы только венчаться с «неподобающей ему по статусу барышней». Увы, когда церковный хор запел «Осанну», в его широкой ладони лежала миниатюрная ручка датской принцессы – потому что так хотел Никса.

Несостоявшаяся невеста, юная принцесса Ольденбургская на пороге двадцатилетия скончалась в Австрии, прожив чуть больше года со дня смерти цесаревича – перенесенная корь, усугубившаяся чахоткой, возможно, не сказались бы её здоровье так сильно, если бы то печальное известие не надломило эту тонкую белую розу. Совсем еще неокрепшую и впервые так сильно полюбившую. До последнего мига она сжимала в своих худощавых, почти прозрачных пальцах кольцо с бирюзой, которым её одарил Николай в день объяснения о предстоящем обручении. Завещанное влюбленному в нее графу Шереметеву.

Другая – невеста, но не жена – переживала трагедию по-своему: горе её было ничуть не меньше, но в ней было велико желание жить и еще надеяться на счастье. И этому желанию оказалось суждено сбыться, обретя форму бриллиантовой императорской малой короны, что возложил на её голову уже другой супруг: возможно, единственный, кому бы она могла доверить сердце, что билось едва-едва. Возможно, единственный, кто сумел хоть немного, но дать ей успокоение и сил – она переживет и его, и детей, и внуков, стойко вынеся все, что вложил в её тяжелый крест Создатель.

Третья – ни невеста, ни жена, ни фаворитка – не спасена даже браком, в котором не родились дети: жизнь в ней теплилась лишь до мига, когда закрылись глаза её благодетельницы. И в день её погребения, спустя шесть суток после смерти, голову повенчает монашеский клобук. Имя Екатерины Алексеевны Голицыной рассыпется в прах – все мирское уйдет в тень, хотя до последнего вздоха она будет помнить то, что стало причиной перелома её казалось бы решенной судьбы. И наблюдая за коронацией нового Императора в Успенском Соборе, против своей воли воскресит перед глазами образ того, кто так оным и не стал. И не сумеет сдержать слез.

Присягнувшая однажды на верность своей благодетельнице, она оставалась при Императрице до самого конца. Поклявшаяся пред иконами в верности цесаревичу – не разделила ложа с супругом и не подарила ему детей, не сумев отпустить от себя вину. Не претендовавшая ни на что – довольствовалась лишь возможностью ежедневно молиться в дворцовой церкви за упокой души, а летом, в Царском Селе, подолгу сидеть у бронзового бюста, воздвигнутого на месте их прощания.

И в день, когда Россия приветствовала нового Императора с супругой, тихо отошла в мир иной, с легким сердцем и успокоившейся душой.