КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Аквариум [Томми Байер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Томми Байер Аквариум

После аварии я стал другим человеком. Дружеские связи разбились о недостаток слов. Просто болтать я разучился и либо вовсе не отвечал на вопросы, либо чересчур близко к сердцу принимал пустяковые замечания. Тогда все на несколько секунд умолкали и, лишь преодолев неловкость, возвращались к плетению словесных кружев, предназначенных исключительно для выражения взаимной симпатии. Я не мог не только понять их, но даже просто слушать. Как бессмысленную музыку в магазинах, туалетах и саунах.

Я чудом вывернулся из-под косы смерти, но ценность жизни для меня не увеличилась, мне было все равно. Брешь, оставшаяся на том месте, где прежде был я, затянулась бы без особых проблем. Скупые слезы нескольких человек; мебель, переставленная домовладельцем; выброшенная на помойку одежда; пластинки и диски, сданные в секонд-хэнд; попавшие к букинисту книги и письма — их, конечно, не выбросишь, но можно упаковать в коробку, которую никто больше никогда не откроет. Постепенно мое имя перестало бы возбуждать любопытство. Меня больше не было, но мир ничего не потерял.

Ощущение одиночества мне нравилось. Если меня и тянуло к людям, то только к незнакомым. Я наблюдал за ними, будто из прикрытия: в кино, ресторанах, кафе. Время остановилось, потому что я больше ничего не ждал. И еще — страшная усталость. Вот, значит, что такое свобода. По крайней мере одна из ее разновидностей — моя.


Взявшись за карандаш еще в больнице, я обдумал, как перестроить квартиру. В полном согласии с собственными эстетическими предпочтениями, которые прежде, игнорировались, решился наконец воплотить в жизнь все, что считал красивым. Белая плитка, бледно-розовый пол, массивная сантехника в ванной, кухня из натуральной березы, встроенные шкафы с утопленными в стену дверцами из вишни и латунными ручками. Никаких компромиссов в деталях. Каждому предмету мебели, каждой лампе, розетке, дверной ручке я уделял столько времени, сколько было необходимо, чтобы подобрать именно то, что идеально вписывается в общую картину. Многие вещи делались на заказ, причем от некоторых пришлось впоследствии отказаться, когда выяснилось, что их размер, структура или рисунок диссонируют с окружающей обстановкой.

Я приобрел несколько белых полотен хорватского художника, как нельзя лучше соответствовавших мягкой чистоте целого, и понял, что мне удалось создать оазис покоя и метафизической углубленности. Интерьер, высвобождающий дух и успокаивающий биение пульса.

Покой был столь величествен, что у меня ни разу не возникло желания потревожить его музыкой. Я снял со стены колонки, раз и навсегда отдав предпочтение наушникам, если уж захочется что-нибудь послушать. Теперь такое случалось редко. Ведь на протяжении почти двадцати лет музыка лилась через меня непрерывным потоком. Требовалась пауза.


Привыкнуть к тишине оказалось непросто. Разрабатывая пальцы, я часами стоял у окна и наблюдал за жизнью соседей. Завидовал, что у них есть дела, которые нужно сделать: свозить кошку к ветеринару, ровно в час дня накрыть стол к обеду, забрать из ремонтной мастерской телевизор до начала матчей Лиги чемпионов, — они все время спешили, и это привязывало их к жизни. Меня не привязывало к жизни ничто.

Постепенно я привык. И просто ждал. Какого-то знака — знака, что пришло время снова в полную силу вырабатывать адреналин и отправляться на поиски смысла. Пока смысл был только в том, чтобы растягивать поврежденные связки, укреплять ослабевшие мышцы, существовать.

Тренажер состоял из четырех клавиш, ручки и натянутой между ними пружины, напряжение которой можно было постепенно усиливать. По своей механике он напоминал сумки, которые в прежние времена висели на груди кондуктора. Нажатием клавиши высвобождалась монетка, падавшая в подставленную ладонь словно выигрыш. В детстве мне это очень нравилось. Я протягивал кондуктору монету в две марки, а взамен получал целых четыре монетки: одну марку и три медные. И чувствовал себя богаче, чем прежде.

У себя на шестом этаже я подолгу стоял у окна, глядя вниз, на перекресток, или в окна соседей и размышляя о самых неожиданных вещах — невозможно ведь совсем ни о чем не думать. Я по крайней мере не умею. Разве только если слушаю музыку. Но и тогда перед глазами постоянно встают образы музыкантов, инструментов, залов, а это тоже мысли.

К примеру, я раздумывал, как могла себя повести одна из женщин, виденных мной на многочисленных порносайтах в Сети, если бы кто-нибудь ее узнал. Послушайте, девушка, ведь это вы засовывали себе чудовищный огурец, ну просто отпад, и вам не было больно? Интересно, доставил бы ей удовольствие мой вопрос? Что бы она сделала? Улыбнулась? Быстро-быстро заморгала от удивления? Или все они настолько тупы, что даже не рассматривают такой возможности? Или наоборот, достаточно умны и рассуждают примерно так: почему из нескольких тысяч женщин, которые обнажаются перед миллионами мужчин, узнать должны именно меня?

О мужчинах я почему-то не думал.

Иногда я размышлял об «аквариуме», называя так мысленно квартиру напротив, пустовавшую уже почти два месяца. В первое же воскресенье после того, как съехали прежние жильцы, пара голубых, там долго крутилась платиновая блондинка лет пятидесяти с хвостиком. Из тех, у кого дома пудель и парчовые портьеры. Она диктовала своему прилизанному помощнику, неотступно следовавшему за ней, длинный список того, что необходимо переделать. Если туда въедет она, подумал я, об этих окнах можно забыть. Но потом понял: она — хозяйка квартиры. По какой-то презрительной торопливости ее движений я догадался, что блондинка не собирается тут жить, просто хочет сделать небольшой ремонт и поскорее снова сдать квартиру.

Через несколько дней там и в самом деле появились двое рабочих и принялись наводить глянец. Сняли ковролин, настелили паркет, установили новую белую кухонную мебель, стены в ванной выложили красивой светло-зеленой плиткой. Столь тонкого вкуса я от этой дамы никак не ожидал и мысленно попросил у нее прощения за пуделя и парчовые портьеры.

«Аквариум» представлял собой длинную стеклянную галерею. Стена, доступная моему взгляду, почти целиком состояла из окон высотой от пола до потолка. Спальня, гостиная и кухня огромными окнами были обращены ко мне. Через широкие раздвижные двери каждое из этих помещений соединялось с холлом: когда двери были открыты, просматривались ванная, туалет и прихожая. Такая планировка мне очень нравилась. По сути, «аквариум» был маленьким коттеджем, возведенным высоко над городом, на крыше.

Я с нетерпением ждал, кто же там поселится. Время от времени в «аквариум» приходили люди в сопровождении старой хозяйки, но цена ли была слишком высока или их не устраивало что-то другое, только вот уже несколько недель ничего нового не происходило.

Я переусердствовал с тренировками. Однажды вечером пальцы вдруг потеряли чувствительность, и я едва удержался, чтобы с силой не хватить ими по стене — так меня разозлило, что они не чувствуют боли, а двигаются словно механические детали на хорошо смазанных подшипниках. Кажется, тогда у меня кровь застыла в жилах от страха. А ведь я мог вообще остаться в инвалидном кресле.

Если бы молодой врач (позднее, когда я познакомился с ним, показавшийся мне чересчур заносчивым) не решился прооперировать меня в ту же ночь, я бы так и остался парализованным ниже четвертого позвонка. И половина моего тела — причем, вероятно, лучшая — состояла бы из таких вот бледных мертвых членов.

Ортопед предупреждал: тренироваться по часу в день и прекращать, едва почувствую боль. Но я нетерпелив: когда хочу чего-то достичь, ждать не могу. Я принялся за собственные пальцы не зная удержу и переборщил с нагрузкой. Теперь вместо них было нечто аморфное.

Подавив страх, я отправился в кино. Весь фильм сдерживался изо всех сил, стараясь не шевелить пальцами чаще чем раз в десять минут, и когда снова вышел на улицу и зажмурил глаза от яркого апрельского солнца, они, по моим ощущениям, больше походили уже не на свербящие колбаски, а на обыкновенные ватные тампоны.

Ортопед сказал, что если бы я играл на фортепиано, то нагрузка распределялась бы более равномерно. Рано или поздно, пояснил он, пальцы станут почти такими, как прежде. Нужно только терпение. А вот его-то у меня и не было. Вообще-то я упорный, могу годами идти к одной цели, но с терпением — беда. Если уж разжигаю огонь, он должен загореться сразу.

* * *
В «аквариуме» что-то изменилось. Некоторое время я стоял у окна, думая об увиденном фильме и разглядывая тени, ставшие теперь, когда солнце за Целендорфом[1] клонилось к закату, заметно длиннее, пока вдруг не заметил, что раздвижные двери «аквариума» открыты. А в кухне появился яркий полиэтиленовый пакет. Что-то меняется, решил я, размышляя о том, кого бы я хотел увидеть в этой квартире.

Главное, чтобы это был человек со вкусом, который не загромоздит изящные помещения чудовищной старой мебелью или псевдопродвинутым дерьмом из хрома, кожи, стекла и лака. Хорошо бы архитектор, способный почувствовать, чего требуют эти комнаты, и купить новую мебель. И конечно же, с молодой симпатичной женой, которая будет весь день готовиться к возвращению усталого супруга, принимая солнечные ванны, натирая тело всевозможными кремами и занимаясь аэробикой.

Последняя мысль невольно вызвала усмешку, но я все-таки успел заметить, как ускользающая полоска солнца поблекла на паркете. Равномерный полумрак смягчил резкую границу между светом и тенью. Я продолжал раздумывать о будущих жильцах. Меня, пожалуй, вполне устроила бы парочка влюбленных лесбиянок. А почему бы уж тогда не порностудия? Моя половая жизнь давно проходила без партнеров. После Шейри. О ней я старался не думать.

Я взял в руки книгу, но мне никак не удавалось прочесть и двух фраз, а вот диск с записью «Anime salve»,[2] который я тем временем вставил в плейер, своей взвешенной страстностью задевала определенные струны моей души, и в конце концов я отдался звукам, воскрешая в памяти Шейри; она явилась из небытия, чтобы снова улететь прочь. Мне не пришлось даже закрывать глаза, так отчетливо, повинуясь музыке, ее образ наслаивался на безрадостную действительность.

Ее густые темные волосы до подбородка, большой рот с маленькой щербинкой между передними зубами, заметной, когда она улыбалась, серые глаза, легко превращавшиеся в щелочки, — Шейри любила эту гримаску: будто, прищурившись, она смотрит на солнце, — ее странная привычка тихонько посапывать, когда она глубоко задумывалась или пребывала в растерянности, широкие бедра, длинные ноги, узкие плечи и крошечные груди, ее длиннющие пальцы, которые легко взяли бы дециму на фортепиано. Но она не играла на фортепиано. Только пела. Шейри была одной из «певчих птичек».

Карел называл их певчими птичками, а когда никто не слышал, то и певчими сучками. Он обожал говорить подобные вещи, потому что я терпеть этого не мог, провоцировал меня, потому что считал ханжой. Но эту женщину мы с ним оценили одинаково. Есть такие глупые курицы, которые в присутствии продюсера постоянно освежают помаду на губах, обещают все, что угодно, и старательно выполняют обещания, едва лишь представится шанс несколько раз проорать «у-ух» в следующей записи. Они только и мечтают что сделать карьеру солистки на удовлетворенном похрюкивании одного из сильных мира сего, одетого в кожаные штаны. Сколько раз кто-нибудь из нас, ничего не подозревая, открывал дверь в аппаратную, или в туалет, или в прихожую и упирался взглядом в прыщавую задницу продюсера, которого как раз обслуживала такая вот «певчая птичка». Сам я никогда не пользовался их услугами, хотя как звукоинженер и совладелец студии занимал достойное место в списке возможных «карьерных буксиров». Ни разу не обманул я Сибиллу — просто потому, что не хотел ставить под угрозу наши отношения. Хотя вообще-то мы с ней тогда уже настолько отдалились, что периодически читали друг у друга в глазах искреннее удивление: «А кто это? И что этот человек делает в моей ванной?»


— Я, кажется, не невидимка! — В полной тишине студии, необходимой, чтобы сконцентрироваться на двух особенно сложных звуковых модуляциях, раздался вдруг голос Шейри.

— Что? — переспросил я, не поворачивая головы в ее сторону, хотя прекрасно знал: она сидит на краешке кушетки и листает один из музыкальных журналов, разбросанных у нас повсюду. «Подтирки трахальщика аппаратуры» — в лексиконе Карела. Разумеется, он имел в виду меня. Это я был трахальщиком аппаратуры, всегда готовым отловить лишний децибел.

Я был уверен, что это она, и даже догадывался, что именно она делает, ведь я, оставаясь невидимым, наблюдал за Шейри неотрывно. На протяжении всех последних шести дней и ночей, которые она провела здесь.

— Может быть, я существо низшее, с которым полноценным людям вроде тебя общаться зазорно?

Она решила заставить меня заговорить. Часы на пульте показывали, что скоро три, гитарист и продюсер давно убрались на дискотеку, а я продолжал работать — микшировал звук, подбирая параметры для хора. Голос Шейри на четырех каналах не отпускал меня. Никогда еще я до такой степени не подпадал под чары человеческого голоса.

Шейри растворилась в темноте, эта «певчая птичка» из низших. Я не позволил себе поддаться очарованию — просто она решила на мне попрактиковаться. Презрение к «хористочкам» сдерживало меня, и сдавать позиции не хотелось. Я молчал.

— Может, от меня плохо пахнет? — Она говорила расслабленно и спокойно, вызов, звучавший в ее словах, совершенно не соответствовал интонации.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — бросил я, еще настойчивее терзая дисплей, пока до меня не дошло, что такое поведение, вообще говоря, смешно. Тогда я поднял голову и посмотрел ей в глаза.

— Ты знаешь сам, — сказала она.

— А может, все-таки дашь мне спокойно поработать?

— Нет, не выйдет.

Я снова склонился над пультом и погрузился в изучение матрицы группы подпевки, которую только что получил, разложив звук по четырем каналам. Но вместо разветвлений на дисплее видел только ее серые глаза, устремленные на меня. Она продолжала:

— Ты здорово работаешь с моим голосом, правда. Никому из звукоинженеров не удавалось до такой степени его почувствовать. Погоди, насколько я понимаю, ты отдельно занимаешься хором, прежде чем приступить к микшированию? Необычный подход. А вот меня замечать упорно отказываешься. Почему?

— Лично к тебе это не имеет никакого отношения, — возразил я, не поднимая глаз, — ты поешь действительно здорово, я просто… — не зная, что сказать, я схватился за нос, это всегда помогает мне думать, — в восторге.

Она молчала.

— От тебя не пахнет.

Ни слова в ответ.

— Мне просто хотелось, чтобы ты меня не видела.

Понятия не имею, с чего это я так разговорился.

Откуда-то вдруг взялась последняя фраза, я произнес ее, и она разрослась, потеснив тишину.

Шейри встала, приблизилась к двери, выключила свет в аппаратной и вышла из комнаты. Наверное, обиделась и уехала в отель, подумал я, но потом увидел короткую вспышку света в комнате для гостей — дверь открылась и закрылась вновь. Откинувшись на спинку стула, я ждал.

В студии зажегся свет. Узкий конус света от лампы на потолке выхватил из темноты микрофон и пюпитр, как в театре, погрузив остальное пространство, очерченное четкими границами, в еще более непроглядную тьму. Галогеновые лампы всегда нравились мне, и я обвесил ими всю студию. Иногда у меня получается создать нужное настроение при помощи одного только света — если я чувствую, что дело того стоит.

Утащив во тьму пюпитр и микрофон, Шейри посмотрела прямо на меня — конечно, она не могла меня видеть, я сидел почти в полном мраке: горела только контрольная лампочка, да светился дисплей — и начала раздеваться. Ни с того ни с сего. Будто собиралась принять душ. В этом световом конусе.

Расстегнула свой темно-серый топ и стянула его с плеч. Мне показалось, в ее глазах мелькнуло что-то похожее на удовлетворение, но я не уверен. Потом стянула брюки вместе с трусиками и не хуже любой стриптизерши выбросила за пределы светового конуса, словно там стояла камеристка: просто вытянула на мгновение руку и разжала пальцы. Я скорее угадывал ее движения, чем видел их, но был настолько зачарован ее жестом, что не мог отвести глаз от снятой одежды, и по-настоящему увидел обнаженное тело, только когда она вернула руку в круг света. Шейри стояла и смотрела в пустоту. А я должен был смотреть на нее.

Не знаю, сколько времени длилось это странное представление. Не спуская с нее глаз, я наконец заставил себя наклониться вперед, нажать кнопку громкоговорителя и спросить:

— Зачем ты это делаешь?

— Сама не знаю, — донесся до меня ее голос: включенными остались только два дальних микрофона. Она продолжала стоять. Я снова откинулся на спинку стула.

Кожа у нее была белая, а груди именно такие, как я представлял: крошечные, трогательные, совсем детские холмики. Волосы на лобке напоминали не треугольник и не овал — нечто среднее; бедра были заметно шире, чем плечи. Очень красивый недостаток.

— Достаточно, — сказала она и, сделав шаг, оказалась за пределами конуса, растворилась во тьме.


Через две-три минуты, когда вернулась в аппаратную, она была полностью одета, но свет включать не стала. Устроилась на том же месте, в углу на продюсерской кушетке, и закурила. Обычно я не разрешаю здесь курить: дорогому электронному оборудованию дым ничуть не более полезен, чем мне самому, — но ничего не сказал, напротив, наклонился, зацепил одну из пепельниц, на всякий случай валявшихся под моим пультом, и подтолкнул по полу к ней. Она поймала ее ногой и тут же попыталась стряхнуть пепел, хотя после первой затяжки стряхивать еще было нечего.

— То, что нужно? — спросила она.

До меня не сразу дошло:

— Ты о чем?

— Ты сказал: было бы лучше, если бы я не могла тебя видеть. Ты это имел в виду? Ты видишь меня, а я тебя не вижу, ведь верно?

Я не нашелся что ответить. Схватился за нос и некоторое время слушал, как она вдыхает и выдыхает дым.

— Понятия не имею, — произнес я. — Но спасибо за красивое зрелище.

— Боже, как официально. — Она затушила в пепельнице сигарету.


Диск закончился, а я так ничего и не слышал. Я вынул его, положил обратно в коробку и задумался, не поставить ли другой, но потом решил выключить плейер и снял наушники. В конце концов, ничего удивительного, что Фабрицио де Андре не смог отвлечь меня от мыслей о Шейри. Они бы составили прекрасный дуэт. Ее чистый, какой-то даже старинный голос с металлически-белым звучанием прекрасно наложился бы на его чувственный баритон.

Внизу, на улице, горели фонари, людей почти не было. Только изредка проезжал какой-нибудь автомобиль. Я взял в руки тренажер, но тут же отложил его. Недавняя потеря чувствительности слишком сильно напугала меня.

Работа на компьютере, наверное, почти так же полезна, как и игра на фортепиано, пришло мне в голову. Нужно печатать какой-нибудь текст. Только какой? Я стоял у окна, растягивая пальцы, и вдруг подумал, что это мог быть не просто дневник, а своего рода план действий.

Я сел за компьютер и запустил Word. Написал вверху страницы: «Что делать?», сохранил файл и открыл новый. Его озаглавил «С чем покончить?» и тоже сохранил. Хоть какое-то начало.


С четверть часа просидев перед страницей, вверху которой стояло «Что делать?», я добавил одно-единственное предложение: «Шевелить пальцами», сохранил этот файл и открыл другой — «С чем покончить?». Здесь мне удалось достичь большего — возникли два новых предложения:

«Не употреблять больше слова „кобель“».

«Не быть таким высокомерным с окружающими (исключение — мужчины в шляпах моложе шестидесяти)».

Теперь у меня появилась идея, как продолжить первый документ, и я снова открыл этот файл, добавив:

«Читать».

Некоторое время я просто сидел, тупо глядя на экран, пока мне не стало ясно, что все это — полная ерунда. Писать — да, это может доставлять удовольствие, но давать себе подобные задания — глупость. Если я надеюсь таким образом развлечься, придется придумать что-нибудь получше.


Итальянка убрала со стола. Жаль, я пропустил самое интересное. Обычно я старался уловить момент, когда семья с четвертого этажа садится за стол: порой они являли собой удивительное и очень забавное зрелище. Мне нравилось наблюдать, как они запихивают в рот еду и при этом все четверо болтают. Я часто замечал, что мать, дочь, отец и зять говорят одновременно — разумеется, ни слова не слыша из того, что говорят остальные. Наверное, там царит полная какофония, совершеннейший бред. Если, конечно, исходить из того, что язык — это средство, позволяющее объясняться с другими людьми. Лично я исхожу именно из этого.

Но итальянцы нравились мне, и я каждый день заглядывал в их окна, будто, выключив звук, смотрел очередную часть сериала, к которому привык настолько, что готов был подстраивать под него жизнь. И только когда они, как и большинство жителей дома напротив, устраивались перед телевизором, я отводил взгляд.

Потом вдруг я понял, что мне хотелось бы написать: просто рассказ о себе. От лица постороннего, которого интересует, для чего это я там у себя наверху целыми днями стою у окна, выглядываю на улицу, подсматриваю за соседями и при этом, кажется, вполне доволен жизнью.

Я попробовал придумать первое предложение: «Родился я — единственный отпрыск, как выяснилось впоследствии, — в семье супругов Гюнтера и Анны-Марии Шодеров и…» — чушь какая-то. К черту. Вторая попытка: «Мое имя — Бернхард, но все зовут меня Барри, а от пальцев моих пользы ничуть не больше, чем от бахромы на одежде индейца. И все потому, что я никак не могу освободиться от чар молодой женщины по имени Шейри, которая на самом деле — Сандра…»

Лучше, но по-прежнему не то, что нужно. Я больше не хотел думать о Шейри. Третья попытка: «Мой мир рассыпался, когда появилась эта молодая женщина. Ее голос вырвал меня из привычного окружения, которое я до тех пор безуспешно пытался склеить воедино…» Кажется, от этого никуда не деться. Наверное, лучше рассказать всю историю от начала до конца, чтобы объяснить, как я попал туда, где сейчас нахожусь. А потом, может быть, последует и продолжение. Четвертая попытка: «После аварии я стал другим человеком…»


Я так и не включил свет в аппаратной. На дисплее все было видно, а нужные кнопки и рычажки я смог бы найти даже во сне. Я работал в темноте, а она сидела там, где сидела, просто в той же комнате. Шейри вообще из тех людей, которые не переполняют собой пространство — это мне стало ясно еще шесть дней назад, когда она только пришла на запись.

Потом Шейри вдруг спросила:

— Тебе не помешает, если я тут посижу?

Я ответил:

— Нет.

Она подобрала под себя ноги и положила голову на подлокотник. Я выключил мониторы ближнего плана, надел наушники и продолжил свое занятие.

Будучи совой, обычно я понимаю, что пора заканчивать, только когда кровь в моих жилах замедляет течение. Вот и на этот раз наушники я снял и выключил аппаратуру около пяти утра. Шейри спала на спине, повернув голову набок и скрестив руки на животе. Я встал, потянулся, принес из конторы плед и накрыл ей ноги и бедра. Разбудить ее я не решился. От усталости она продрогнет по дороге в гостиницу. Я не выключил маленькую настольную лампу возле пульта, чтобы она не испугалась, проснувшись в полной темноте в незнакомом месте. В прихожей тоже оставил свет на случай, если ей понадобится туалет или холодильник в комнате отдыха.

Но я не хотел бросать ее здесь одну и поэтому сам домой не поехал, устроившись на диване в комнате для посетителей. Я разделся и завернулся в другое принесенное из конторы одеяло.


Всю жизнь я обладал счастливой способностью засыпать почти мгновенно, несмотря на монотонную работу со звуком, а вот сейчас почему-то заснуть не мог, ощущая присутствие Шейри по ту сторону раздвижной стеклянной двери так остро, словно мне пятнадцать и мы с ней в одной палатке. И вдруг мне стало понятно, что я имел в виду, произнося: «Мне просто хотелось, чтобы ты меня не видела». А вдруг она догадается, до какой степени я теряюсь в ее присутствии, что я думаю о ней, вечером, возвращаясь домой, слышу ее голос, стоя под душем, и работаю с ним столь тщательно именно потому, что никак не могу наслушаться. Если бы это не было абсолютно исключено, мне пришлось признаться себе, что я влюблен.

Но мне за сорок, и у меня вот уже одиннадцать лет прочные отношения с моей подругой, которые скорее всего продержались так долго потому, что мы виделись часа четыре, от силы — пять, в неделю. Большую часть времени Сибилла проводит в больнице, у меня тоже редко выпадают полностью свободные дни. Преуспевающая студия звукозаписи, одна работа за другой, бесконечная череда более или менее загруженных дней, когда в свободное время хочется только спать. Альпинист, совершающий постоянное восхождение. Я не был бы ни удивлен, ни возмущен, если бы выяснилось, что у Сибиллы есть любовник. Честно говоря, меня это не интересовало.

Просто я не мог представить себе, что способен влюбиться. Я ведь завален работой, а все остальное волнует меня лишь отчасти, хотя музыка, в создании которой я принимаю деятельное участие, чаще всего не нравится мне. А влюбиться — значит отвлечься от работы. И потом, с женщинами я давно раз и навсегда разобрался. Многолетняя борьба с Сибиллой высосала из меня все соки, и я не сомневаюсь теперь: мужчина и женщина могут быть вместе, только если один из них дурак или притворяется таковым. Не бог весть что, но эта мысль почему-то меня утешала, и я даже стал воспринимать ее как один из законов мироздания. Впрочем, ничего странного — ведь вслух я ее не произносил, а следовательно, никто ее не опровергал, и она сохранила свою изначальную притягательность. И я мог сколько угодно развлекаться, решая, кто же из нас с Сибиллой дурак. Скорее я. В моем кругу — среди музыкантов, операторов, продюсеров — не так уж часто попадались яркие личности, и мой собственный мозг, занятый лишь музыкой да аппаратурой, как-то скукожился. Я читал по три-четыре книжки в год, и то в самолете, когда летел куда-нибудь отдыхать; в кино не ходил вовсе; контакты с окружающим миром ограничивались в основном беглыми взглядами в зеркало, с которым я отчаянно ссорился каждую неделю. У Сибиллы было заметное преимущество: коллеги-врачи, конференции, курсы повышения квалификации.

Но главным было даже не то, кто умен, а кто глуп. И не то, что мужчины и женщины используют друг против друга разное оружие — женщины действуют гораздо более продуманно — я это видел повсюду, не только у нас с Сибиллой. Важнее другое: в какой-то момент она перестала меня понимать. И это не ее вина. Я представлял собой воплощенное противоречие. «А walking contradiction, partly true and partly fiction»,[3] — как еще тридцать лет назад пел Кристофферсон. Отчасти это и про меня. Наделенный темпераментом и высокомерием художника, я делал работу ремесленника. А подобные вещи никогда хорошо не заканчиваются. Творческой личности скорее пристало отвращение к дешевым трюкам, пошлости, заурядности, ибо она может противопоставить им что-то свое, лучшее. Мой же талант в силу профессиональных обязанностей был направлен как раз на то, чтобы придавать пошлости, которую я презирал, товарный вид, поддерживать ее, полировать до блеска, сохраняя хорошую мину при плохой игре. И каждые четыре недели под удивленными взглядами коллег составлять очередной план работы на ближайшее время. Меня тошнило от себя самого. Таких людей никто не может понять. Даже главный врач клиники «Шарите», умная женщина, которая кое-что в этой жизни смыслит.

На самом деле моя работа мне не подходила, но, как и большинство из тех, кто строит жизнь на ложном фундаменте, я был готов за нее сражаться до последней капли крови. Даже с любовью.

Не в состоянии успокоиться, я долго ворочался, а потом встал и налил себе стакан вина. Меня знобило. Сделав один глоток, остальное я выплеснул в раковину. Нужно было все-таки заснуть — я заметил, как сквозь жалюзи пробиваются бледные полоски утреннего света.

Через какое-то время мне показалось, что я проснулся от собственного храпа, но потом почувствовал у себя на груди чью-то ладонь.

— Эй! — Шейри вела руку вниз, к животу. Я лежал на спине, не зная, сон это или нет. — Ты храпишь, — заметила она.

— Тебя разбудил мой храп?

— Нет. Озарение.

Я молчал.

— На меня снизошло озарение: ты, наверное, здесь, потому что не смог оставить меня одну и…

— И?..

— И кто-то должен тебя спасти.

Рука на мгновение замерла, и я задержал дыхание, чтобы не вспугнуть ее движением диафрагмы.

— От чего спасти?

— Понятия не имею, — усмехнулась она, подбираясь пальцами к моему пупку. — Озарения не всегда бывают ясными.

Я не знал, что сказать, и потому молчал, сконцентрировавшись на своих ощущениях. Ладонь Шейри снова замерла, плоская и прохладная, и это возбуждало еще сильнее, чем шевеление пальцев.

— Ну что, стоит попробовать?

— Что?

— Спасти тебя.

Я кивнул, она встала и начала раздеваться. Столь же просто и буднично, как несколько часов назад, без малейших признаков пошлости или кокетства. Опустившись рядом со мной на колени, Шейри стянула с меня одеяло, а потом — трусы. В ее движениях была осторожность, как у медсестры, и я подумал, что мне не нужно двигаться, вообще лучше ничего не делать, предоставив все ей. Так я и поступил.


Тело Шейри подрагивало от напряжения. Я смотрел на ее кожу, и мне казалось, что мы испытываем одни и те же ощущения. Она села на меня и стала медленно двигаться, глядя мне прямо в глаза и при этом меня не видя: взгляд ее был устремлен в пространство. Тут-то и явился Карел.

— Ах, черт, прошу прощения, — извинился он. — Кстати, доброе утро. — И быстро исчез за дверью.

Шейри замерла. Ее возбуждение разом исчезло, она вдруг стала в два раза тяжелее, чем раньше. Опустив голову, она уставилась на свои колени.

— Ой, теперь ничего не получится, правда, — тихо сказала она.

Я пробормотал что-то вроде «Нет, не может быть» или «Я не верю», но Шейри слезла с меня и быстро оделась. Я лежал как истукан, не зная, что делать дальше.

Приведя себя в порядок, она нервно огляделась по сторонам, протянула руку и взъерошила мне волосы.

— Мне жаль, честно, — проговорила она и вышла из комнаты.

Я остался лежать в одиночестве.


Целый день я изо всех сил старался не реагировать на многозначительные усмешки Карела, и это давалось мне с трудом: слишком уж сильно мне хотелось ему врезать, но я не мог поддаться соблазну. То, что он застукал меня с «певчей птичкой», было само по себе скверно, и моя бурная реакция лишь подхлестнула бы его остроумие. А мне хотелось избежать его шуточек хотя бы в ближайшие дни. Из глубин памяти Карела были бы извлечены на свет Божий все изречения по поводу секса и измены, которые он когда-либо слышал, — ведь до сих пор он воспринимал мою безупречную верность Сибилле как вызов себе и всем прочим веселым грешникам.

А я злился на Карела вовсе не из-за себя. Что он думает о моем поступке — мне безразлично. Но пусть только попробует насмехаться над Шейри, назвать ее «певчей сучкой» или даже представить себе, что она могла бы переспать и с ним. Да как он посмел видеть ее обнаженной! Одно неверное слово, и я бы его задушил.

В студию она больше не пришла. Мы микшировали втроем: гитарист, продюсер и я, и закончили работу, когда я заметил, что не слышу больше ни звука.


— Где ты был прошлой ночью? — спросила Сибилла, едва я переступил порог.

— В студии, — ответил я. — Работал до пяти, потом заснул на диване.

Она была бледна, с перекошенным лицом, так хорошо знакомым мне по прежним приступам ревности. У меня все внутри опустилось. Только не это. Не сейчас. Я посмотрел на нее и задумчиво, как мне казалось, кивнул. Теперь лицо ее выражало иное, тоже хорошо мне знакомое чувство — презрение.

На протяжении всех одиннадцати лет, что мы прожили вместе, этот ад время от времени обрушивался на нас всегда без причины. И я давно уже твердо решил, что если когда-нибудь действительно изменю, то ничего ей не скажу. Я был уверен, что для Сибиллы, не для меня, так будет лучше. Сама она страдала от жажды держать меня под контролем ничуть не меньше, но, очевидно, ничего не могла с этим поделать.

— Тут что-то не так, — холодно произнесла она и не мигая уставилась на меня полным ненависти взглядом.

— Наконец-то ты права, — сказал я, с удивлением слыша себя как бы со стороны, и вдруг совершенно успокоился. Вот все и случилось. Я разом разрубил все узлы. Не принимая никаких решений. Не ведая, что творю. Не потому, что я этого хотел, а просто от ярости, внезапно вспыхнувшей во мне в ответ на это презрение, которое она слишком часто мне демонстрировала.

— Вот, значит, как, — с трудом проговорила она.

— Да, — подтвердил я.


Дальше события стали развиваться очень быстро. Микширование еще не было закончено, а Сибилла уже съехала к какой-то коллеге, забрав из квартиры все, что могло бы напомнить мне о ней. Одежду, книги, посуду, диски, скатерти, даже коробку с фотографиями, заменявшую нам альбомы. Она не оставила мне ни одной своей фотографии. Вырвала себя из нашего общего быта. Вернувшись домой следующей ночью, я увидел на кухонном столе ее ключ. Вот и конец. Одиннадцать лет.


Однако я чувствовал себя превосходно. Несмотря на то что меня шатало и подташнивало, или я вдруг мог грохнуться в обморок, — ведь я ничего не ел, пил только кофе и снова начал курить, — я знал совершенно точно: все было правильно, и лучше бы это случилось давным-давно. Я жалел Сибиллу, но был уверен: злость ее будет сильнее боли и смягчит удар своего рода удовлетворением от сознания собственной правоты.


Итак, в студии Шейри больше не появилась. Она уехала домой, не сказав ни слова. Я думал о том, что ей, наверное, стыдно передо мной и Карелом и она больше не захочет меня видеть. Но ведь она спасла меня. И я хотел сказать ей об этом.

У продюсера я раздобыл адрес Шейри. Оказалось, она живет неподалеку от Хайльбронна, в местечке под названием Виддерн, ее брат был музыкантом одной из популярных групп — таким образом она и попала в поле зрения продюсера.

— Вообще-то хорошо она поет только в душе, — вынес приговор продюсер.

— Она просто хорошо поет, — уточнил я. — Если захочет, сможет достичь очень многого.

Продюсер с сомнением покачал головой и возразил:

— Она ничего не хочет.

Теперь у меня было все, что нужно, даже номер телефона, и я собрался сейчас же идти к Карелу в контору, чтобы объявить ему, что следующую запись придется проводить без меня, но вдруг увидел, что он стоит рядом со мной и, растерянно качая головой, говорит:

— Подойди-ка на минутку. Сюда, к факсу.


Четыре дня спустя я уже не был совладельцем преуспевающей студии звукозаписи, хотя по-прежнему оставался управляющим, зато у меня появлялись приличные деньги на счете, а также акции купившей нас киностудии.

Когда бледный от возбуждения Карел сообщил мне об этом предложении, я тут же согласился. Уникальный шанс. Мы разом сбрасывали груз ответственности, оставаясь на высших менеджерских должностях при хорошей зарплате, и к тому же получали надежные акции. Теперь мы смело могли показать весело вздернутый вверх средний палец всем банкам, дурачившим нас на протяжении двенадцати лет.

Все переговоры я провел на автопилоте и примерно так же обошел нотариальные конторы, комитеты по регистрации сделок и банки — потому что все время думал о Шейри. Хотелось к ней поехать. Поговорить. Теперь все было по-другому. Я был свободен.


На стоянке перед фирмой проката машин стоял темно-зеленый «ягуар», который мне очень понравился, но я взял себя в руки и выбрал «мерседес». Я ведь ничего не знал о Шейри: она вполне могла воспринять «ягуар» как желание похвастаться.

— Могу я к тебе приехать? — спросил я ее по телефону и после недолгого колебания, повергшего меня в панику, услышал короткое «да».


Дверь покосившегося от ветра домика открыла пухленькая женщина с гладко зачесанными седыми волосами. Проходя через дверь, она пригнулась, хотя низкая дверь была все же выше ее.

— Вы из Берлина? Санди сейчас придет.

Ожидая Санди, мы разговорились с женщиной.

Аннергет, так звали мать Шейри, мне сразу понравилась. Я ей, видимо, тоже, поэтому мы смеялись, болтали и жевали бутерброды с редиской, запивая их белым вином, которое она налила мне в бокал, не спрашивая. Тут вернулась Шейри: сначала послышался шум мотоцикла, она подъехала к дому и еще с улицы крикнула:

— Мама! Барри!

Я вскочил со стула и в три прыжка оказался у двери.

Сняв шлем, она застенчиво и немного официально протянула мне руку, не поднимая глаз.

— Сначала я сомневалась, — сказала она, — но теперь думаю — здорово, что ты приехал.

— Здорово?

— Да, здорово.

— Есть будете? — спросила Аннергет из гостиной.

Шейри посмотрела на меня и покачала головой.

— Нет, мне хочется куда-нибудь поехать, — произнесла она и прошла в дом. — Привет, мама.

Я пошел за ней и остановился перед лестницей. Вдруг ощутив себя чужеродным телом в их тесном мирке, я не мог сообразить, как себя вести.

Шейри захотела пойти искупаться. В направлении Ягстхаузена находилось небольшое водохранилище. Я признался, что не взял с собой плавок, но она меня успокоила: «Там это необязательно», — и ушла наверх, в свою комнату, переодеваться. Аннергет что-то делала на кухне. Отныне я принадлежал ее дочери.


Шейри стояла перед взятой напрокат машиной и разглядывала ее, наморщив лоб.

— В чем дело? — спросил я. — Великовата?

— Нет, темновата.

Я вопросительно смотрел на нее, не понимая ее реплики, а она со смехом пожала плечами и пояснила:

— Принц является на белом коне. А она — не белая.

— Черт! — выругался я. — Если хочешь, завтра будет белая.

— Отлично. — Она набросила на плечи платок. — Пусть так и будет. — Потом подошла поближе к «мерседесу». — Выбирай, конь или тарахтелка? — Она махнула рукой в направлении своей «веспы».[4]

— Тарахтелка, — сказал я, потому что на мотоцикле мне пришлось бы крепко ее обнять.


Свой шлем Шейри оставила дома, потому что второго, для меня, у нее не оказалось, и было бы, как она считала, несправедливо: или оба в шлемах, или никто.

Я обнял ее за талию и, пока мы неслись вдоль полей по грунтовой дороге, получал огромное удовольствие: волосы Шейри, развеваясь, щекотали мне лицо, когда она откидывала голову назад, воздух вокруг был тяжелым и теплым, но мне нравился даже не слишком-то приятный шум мотора. Вскоре, правда, мне пришлось немного отодвинуться — я почувствовал, что начинаю возбуждаться. К счастью, на мне были джинсы — их плотная ткань не дает развернуться, даже если ты на полном взводе, но я все равно чувствовал некоторое смущение, и тогда Шейри крикнула через плечо:

— Все в порядке! Здесь нет ничего особенного. — И засмеялась.

Так что на следующей же кочке, когда нас подбросило кверху, я позволил себе снова придвинуться к ней вплотную.


— А вот теперь придется что-нибудь придумать, — шутливо произнесла она, когда мы слезли с мотоцикла. Шейри указала на мою ширинку, прищурив глаза, словно оттуда шел нестерпимый свет. — Есть идеи?

— Самая лучшая идея в общественном месте реализована быть не может.

— Тогда придется воспользоваться той, что похуже. Подумай о чем-нибудь печальном.

Мы выбрали укромное место, в отдалении от других отдыхающих. Был вечер, рабочий день, и народа на пляже было не так уж много. Я разделся и улегся на живот. Шейри хихикнула.

Когда она опустилась на спину рядом со мной, закрыла глаза и протянула руку в поисках моей, я спросил:

— Почему тогда ты внезапно все бросила?

— Все стало вдруг как-то неправильно, — ответила она. — Я превратилась в глупую телку, которая годится только для секса.

— Но надеюсь, ты не веришь, что я воспринимаю тебя так?

— Не знаю. Что я вообще о тебе знаю?

Мы немного помолчали. Я чувствовал ее руку в своей, а на спине — лучи вечернего солнца. Ветерок шевелил легкий пушок на коже. Было щекотно.

— Ну, — задала она вопрос, не открывая глаз, — помогает?

— Что?

— Разговор о серьезных проблемах. Помогает справиться с твоей стойкостью? Я имею в виду ту огромную штуку у тебя внизу.

— Нет.

Она села.

— У меня появилась еще идея. Пойдем.

— Куда?

Голос выдал мой ужас, Шейри громко рассмеялась и уточнила:

— В воду. Надеюсь, она достаточно холодная.

— Но… — начал было я. Невозможно расхаживать по пляжу в таком состоянии! Как она это себе представляет?

— Я пойду немного впереди, а ты прикройся руками. — Она явно наслаждалась моим отчаянным положением.


До воды я добрался багровым как рак. Я уже позабыл, как это бывает — проблемы переходного возраста остались в далеком прошлом.

— Я красный? — невольно вырвалось у меня.

— Пунцовый!

Она немного проплыла кролем и остановилась, поджидая меня. Я догнал ее и нащупал ногами дно.

— Лучше?

— Нет.

Шейри прищурилась и сказала:

— Дай мне руку.

Я протянул ей руку, она взяла ее, потянула вниз и положила себе между ног. Потом провела ладонью по моим бедрам…

Мы стояли рядом, над водой возвышались лишь наши головы и плечи, и, глядя на нас, можно было подумать, что мы разговариваем. Но мы, переплетя руки, молчали.

Мне показалось, что мы ощутили блаженство одновременно. Я опять почувствовал в ней то же напряжение — ее лицо побледнело. Шейри закрыла глаза и испустила тихий, долгий, пробирающий до костей стон. Исходивший из самых сокровенных глубин души. И это стало последней каплей. Я испытал совершенно невероятное ощущение: хотелось идти ко дну, поддавшись усталости мышц. Взяв руку Шейри, я крепко сжал ее.

— Ты тоже? — тихо спросила она, не открывая глаз.

— Кажется, да. Я и сам в это не верю.

— Верь. — Шейри улыбнулась, оттолкнулась ото дна, легла на спину, делая сильные взмахи руками, поплыла на середину озера, а я стоял еще несколько секунд на месте, счастливый и обессиленный, прежде чем решился последовать за ней. Смотрел, как из воды то и дело показываются ее соски, а один раз увидел пушистый лобок. Работать руками так же мощно, как она, я еще не мог: мне понадобилось время, чтобы догнать ее. Шейри перевернулась на живот и улыбнулась:

— Ну? Проблема решена?

— Полностью.

Она немного проплыла под водой, а когда вынырнула на поверхность, я уже снова отстал на несколько метров.

— У тебя на пальцахперепонки?! — крикнул я вслед.

— Да!

Шейри быстро поплыла кролем и гораздо раньше меня оказалась на берегу, хотя я очень старался. Не хотелось выглядеть перед ней стариком.

* * *
— Почему ты предпочитаешь имя Шейри? — спросил я. — Ведь мама называет тебя Санди.

Мы лежали рядом и смотрели на небо. Ее пальцы нашли мои, и мы взялись за руки, как подростки.

— А ты? Почему тебя зовут Барри?

— К сожалению, этим именем я обязан группе «Би Джиз».[5]

— Почему к сожалению?

— Сейчас мне за это стыдно.

— А в моем выборе виновата дочь Белафонте.[6] Я только добавила «й», чтобы это все-таки было мое собственное имя.

— А Санди — от Сандры?

— Не произноси это имя!

Я хотел узнать о ней все, что можно, и она с готовностью рассказывала: росла без отца, тут неподалеку, в городке Мекмюле, в школу ходила в Остербуркене, потом стала петь в разных ансамблях — сначала в местном американском клубе, а после поступления в институт в другой группе, просто для удовольствия. Позднее, чтобы немного заработать, присоединилась к группе, дававшей концерты. Окончила магистратуру по германистике и английской филологии, отправилась в Америку — учить взрослых американцев немецкому. Но уже через пару месяцев, как раз когда от одной довольно известной кантри-группы ей поступило предложение выступать вместе с ними, Шейри почувствовала, что сыта всем по горло, и улетела назад. Ее брат, талантливый блюз-гитарист, под воздействием ЛСД облил себя бензином и сгорел.

— Мне не хотелось оставлять мать одну, — сказала она и глубоко вздохнула.

Я помолчал, представив себе кошмар, который ей пришлось пережить, и, проглотив комок в горле, спросил:

— Когда это случилось?

— Восемь лет назад.

— А сейчас как?

— Работаю я в кафе, а пою только в душе! А там, у тебя, это было редкое исключение.

— Ну, Бентгенс[7] тоже так говорил. Уверен, ты могла бы сделать сольную карьеру.

— Я не пишу песен.

— Хорошие песни можно найти.

— Я больше ничего не хочу.


Шейри замолчала, а я не собирался настаивать, изображая мэтра, который убеждает молодую певицу в том, что она на многое способна. Я решил сменить тему:

— У тебя есть друг?

— Есть тот, кто считает себя им. Он относится к этому гораздо серьезнее, чем я. А я хочу когда-нибудь уехать отсюда… и не уверена, что с ним.

Я помолчал немного и заметил:

— Вряд ли меня это огорчает.

— У нее нет никого, кроме меня, — сказала она, очевидно, о матери. И добавила, хотя я ни о чем не спрашивал: — У нас хорошие отношения. Она вовсе не такая мещанка, какой кажется поначалу. А все проблемы между матерью и дочерью мы уже разрешили.

Она положила голову мне на плечо и провела пальцем по ключице: вперед, назад, наискосок — рисовала маленький невидимый заборчик. От удовольствия я чуть не замурлыкал.

— Вот бы так всю оставшуюся жизнь, — вздохнул я.

Она приподнялась и посмотрела мне в глаза:

— Как тебе удалось?

— При помощи твоей руки.

Шейри громко засмеялась, потом испуганно огляделась по сторонам, словно кто-то мог обвинить ее в нарушении тишины.

— Я не об этом. Приехать сюда. Ко мне.

— Я хочу быть с тобой.

Она снова легла и бросила в пространство:

— В отпуске или на больничном?

— Лучше, — с гордостью сообщил я. — Свободен. Продал лавочку.

Она тихонько присвистнула и снова приподнялась. Закрыв глаза, я представлял, что она, наверное, смотрит на меня с уважением: вот так запросто взял да и продал студию, а потом приехал к ней. Вероятно, это произвело на нее впечатление.

— Где бы ты сейчас хотел оказаться? — спросила она.

И я, не раздумывая ни секунды, ответил:

— Здесь, с тобой.

— А если бы мы отправились в путешествие? Куда бы ты больше всего хотел поехать?

— В Северную Италию. Верона, Флоренция и Перуджа.

— Отлично, — произнесла она с такой интонацией, словно я только что выдержал экзамен. — Возьму отпуск, и мы поедем во Флоренцию. На неделю. Хорошо?

Теперь я и в самом деле замурлыкал от удовольствия. Потом открыл глаза и увидел над собой ее улыбающееся лицо. Лицо приблизилось, и она поцеловала меня. В первый раз.


Когда мы выехали из леса на асфальтовую дорогу, заметно уже похолодало и начало темнеть. Нас обогнала черная «хонда», из открытых окон звучала песня группы «Моден Токинг». К счастью, автомобиль вскоре свернул вправо на проселочную дорогу и вместе с шумом исчез в кукурузном поле.

Я замерз и теснее прижался к Шейри. Она прибавила газу. Мы неслись вдоль стены высоченных кукурузных стеблей. Тарахтение «веспы» звучало для меня как музыка. На этот раз, вновь почувствовав возбуждение, я не пытался отстраниться.

— Тоже мне ненасытный сексуальный гигант! — крикнула она через плечо, и мотоцикл завилял.

— Я думал, женщинам это нравится! — проорал я в ответ.

— Вранье! — Шейри смеялась и повернула ко мне голову, не переставая нажимать на газ.

В этот момент снова где-то совсем близко раздалась музыка, и прямо перед нами на дорогу вырулила «хонда». Звук удара я слышу до сих пор. Думаю, какое-то время мы летели по воздуху, тесно прижавшись друг к другу.


На улице шумела мусороуборочная машина. Очевидно, я заснул перед экраном, пока печатал. Или потерял сознание. Я даже не представлял, сколько прошло времени. В последний раз взгляд мой упал на часы в компьютере в двадцать минут шестого, было еще темно. Я выключил компьютер и пошел спать.


Проснулся я в четыре часа дня. Шел дождь, на улице не было ни души, но в «аквариуме» горел свет: рабочий собирал инструменты в чемоданчик. Я подумал: наверное, что-то с телефоном, и выглянул на улицу. Внизу стоял микроавтобус с надписью «EDV[8] — Громер».


Похоже, я спал как убитый. Квартира сверкала, пахло уксусом и лимоном, а я даже ничего не услышал. Каждый вторник ко мне приходит госпожа Плетская делать уборку и заодно уносит грязное белье, сложив его в большую сумку. Обычно на это время я стараюсь уйти из дома — в кафе «Эйнштейн», например, — но если я отсыпаюсь после бессонной ночи, как сегодня, она меня не беспокоит. Просто закрывает дверь в мою комнату и наводит чистоту в остальных. Деньги я перевожу на ее счет. В ящике кухонного стола лежит только необходимая сумма на химчистку и покупку моющих средств. Она берет оттуда, сколько нужно, и оставляет чеки. Так было заведено еще при Сибилле.

Пройдя несколько метров от подъезда до своей машины, «телефонный мастер» промок насквозь — я видел, как он ругается, открывая багажник, чтобы убрать инструменты. Когда ему наконец удалось открыть дверь микроавтобуса и сесть за руль, его одежда весила, наверное, килограмма на три-четыре больше, чем прежде. Думаю, окна в его машине запотели раньше, чем он успел доехать до перекрестка.

Я нашел черствую булку и съел ее с холодными консервированными бобами — на завтрак. Никакого кофе, иначе я и всю следующую ночь не сомкну глаз. Надо бы сходить в магазин, но не в такую же погоду.

Наблюдение за домом напротив тоже волей-неволей прекратилось. Сквозь струи дождя, который еще усилился, все виделось каким-то искривленным и нереальным. Люди больше походили на моллюсков.


Оттуда меня доставили на вертолете. Мне даже кажется, будто я что-то такое припоминаю: грохот винтов и голос, твердивший: «Он не выдержит». Я вроде подумал тогда: «Да нет, выдержу», — прежде чем снова потерять сознание.

В Хайльбронне, а потом и в Штутгарте в больницах меня не приняли — там были другие срочные случаи, и мы полетели в Тюбинген. Меня погрузили в глубокий наркоз, сделали операцию на позвоночнике и наложили гипс. Сломанными оказались восемь пальцев, два из них держались практически на честном слове — на связках и обрывках кожи.

Отходя от наркоза, я целую неделю пребывал в полусне. Меня преследовали кошмары, сменявшиеся то эйфорией, то глубокой депрессией. В голове все время звучал вопрос, что с Шейри, но впервые я произнес его вслух, лишь когда полностью пришел в себя.

— Кого вы имеете в виду? — спросила сестра.

— Шейри — это женщина, с которой я ехал на мотоцикле.

— Подождите, пожалуйста, я приведу врача.

Сестра мгновенно исчезла из моего поля зрения, донесся скрип ее шагов и звук открывающейся двери.

Я лежал на спине, загипсованный с головы до пят — свободными оставались только плечи и верхняя часть рук, все остальное было жестко зафиксировано, — и в моем мозгу безостановочно вертелось: «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», но, увидев лицо врача, понял, что все напрасно.

— Вы спрашивали о женщине, которая вместе с вами попала в аварию?

По-моему, я ничего не сказал, только смотрел на него.

— К нам доставили только вас. Могу навести справки.

Он хотел уйти, выбрать более подходящее время. Но я закричал:

— Скажите! Скажите сейчас!

Врач посмотрел на меня и кивнул:

— Умерла на месте.

Фигура его потеряла очертания. Я уже ничего не видел. Только услышал: «Мне очень жаль» — и распоряжение, отданное сестре: «Принести успокоительное!»

* * *
После того как сняли гипс, меня перевели в Берлин, и Карел несколько раз приходил в больницу, болтал о клубе, который недавно купил и хотел перестроить. Он пытался меня отвлечь, и порой ему это удавалось.

Зашли двое музыкантов, к моему большому удивлению, потому что вообще-то в нашем кругу друг друга ценят, только пока работают вместе, и могут много лет не вспоминать о тебе потом и любить уже совсем других. Один из этих двоих, русский, Олег, игравший на аккордеоне сумасшедший авангард, постоянно сидел без денег — время от времени я предлагал ему работу. Он принес бутылку водки и спросил, не нужен ли мне кокаин. Я поблагодарил, но отказался, и, обменявшись несколькими фразами, мы уже не знали, о чем говорить.

Мартин, руководитель двойного квартета, который он беззастенчиво продавал направо и налево, заставляя участвовать во всех мыслимых шоу, концертах и рекламных роликах, просто положил на кровать пакетик. Похоже, все они мыслили одинаково: главной моей проблемой было отсутствие кокаина. Я вернул пакетик: вот уже несколько лет, как я перестал баловаться кокаином. Мартин тоже пробыл у меня меньше, чем главный врач во время обхода.

Наведалась однажды и Сибилла, но она лишь молча постояла рядом с кроватью. В полудреме трудно было сообразить, то ли она мне снится, то ли я вижу ее наяву. Когда я наконец понял, что это явь, она уже исчезла. «До свидания!» — прокричал я в закрывающиеся двери. Бросить вслед я ничего не мог, потому что не владел пальцами.

И только потом заметил на постели маленькую собачку из мягкой ткани. Овчарка из мультика. Такая была у меня в детстве, она потерялась при переезде в Берлин, и я как-то рассказывал Сибилле, что мне до сих пор ее иногда не хватает.


Едва научившись удерживать в пальцах карандаш и калькулятор, я стал обдумывать ремонт. Мне хотелось, чтобы ничто в квартире не напоминало о прошлом. Но было так, чтобы мне хотелось показать свое жилье Шейри.


Словом, после выписки я попал в перевернутый с ног на голову мир, и это пошло мне на пользу. Квартира напоминала стройплощадку: Марко, неуклюжий на вид итальянец, помогавший мне когда-то в перестройке студии, руководил целой бригадой рабочих. Он уже знал меня достаточно хорошо, чтобы не покупать ни одного выключателя, ни одной розетки, ни одного плинтуса, не посоветовавшись со мной. Так что мне было чем заняться. Я чувствовал себя востребованным: заработала моя собственная программа реабилитации.

Пару недель я снимал квартиру, потом, когда самые масштабные работы были завершены — шкафы, полки, стены, полы и потолки отделаны, я вернулся к себе, пока устроившись в спальне. Квартира рождалась у меня на глазах. Но на то, чтобы кухня и ванная приобрели законченный вид, понадобилось несколько недель. А потом я начал подбирать мебель.

Это Марко привлек мое внимание к «аквариуму».

— Прелестный домик на крыше, — сказал он. — Я бы не прочь в таком пожить.

Мы немного поспорили, когда он был построен: в тридцатые или в пятидесятые годы. Относительно просторные комнаты свидетельствовали в пользу тридцатых, а четкие формы отсылали к пятидесятым.

— Ясно одно: у кого-то был отменный вкус, — подытожил Марко.


Весь день шел дождь. Сквозь потоки воды я видел, что в «аквариуме» ведутся работы, но следил за происходящим не столь пристально, как делал бы это в ясный день. Перед подъездом то и дело появлялись фургоны разных сервисных фирм и поставщиков, потом отгрузили контейнер с вещами, но я выглядывал на улицу лишь изредка. Почти весь день я читал или бродил по Интернету в поисках игр, которых у меня на жестком диске еще не было.

К вечеру дождь прекратился. В «аквариуме» зажегся свет. И я увидел женщину в инвалидном кресле.


Господи, она же не справится, сказал я себе, когда понял, что женщина одна. Это невозможно. Как ей принять душ, воспользоваться туалетом? Что будет, если она вдруг упадет? Я был уверен, что бедняга живет одна, потому что уловил некоторую специфику в обустройстве квартиры. В ней отсутствовали шкафы — их роль исполняли простые стеллажи и штанги для одежды, установленные на уровне плеч. По тому, как она переезжала из комнаты в комнату через порог, я догадался: там установлены специальные полозья. Ее инвалидное кресло, оборудованное электроникой, управлялось при помощи джойстика. В доме же нет лифта, подумал я, словно убеждая мысленно женщину переменить свое опрометчивое решение.

Глаза слезились от напряжения. Я снял наушники и выключил диск с записью Альфреда Бренделя,[9] осознав, что за несколько минут не услышал ни звука. Ничего не выйдет, размышлял я, у нее не получится. Мне чуть плохо не стало от волнения. Женщина собиралась существовать так, как мог бы я сам после аварии, — отвернись от меня удача и обладай хирург меньшим талантом. Человек-машина — верхняя половина тела с бесполезными отростками внизу. Я чуть было не отправился в дом напротив — мне захотелось представиться ей и сказать: «Если вам нужна будет помощь, позвоните».

Но этого я, конечно, не сделал. Если бы она не рассчитывала обойтись своими силами, она не выбрала бы такую квартиру.

По коридору женщина проехала к входной двери, сняла трубку домофона, и я невольно выглянул на улицу. Увидел машину фирмы по доставке готовых обедов и мужчину с коробками в руках, который стоял перед дверью и давил на кнопку.

Мне вдруг пришло в голову: она не должна знать, что за ней наблюдают. Я выключил свет и вернулся к окну. Она расплатилась с курьером, отвезла еду на кухню и поставила ее в холодильник. А хлеб, минеральную воду, кофе и прочее? Она их тоже заказывает?

Хорош же я! Подглядываю за незнакомым человеком, как дворовая сплетница, которой больше нечем заняться, кроме как глазеть на соседей и перемывать им косточки, но я чувствовал также, что причиной моего волнения являлось отчасти и сочувствие. Мне было жаль эту женщину. Своими неподвижными ногами она пинала жизнь, в точности как мог бы пинать ее и я, и у нее, похоже, хватит мужества. Как и у меня, надеюсь, хватило бы. Выбрав себе квартиру на высоте птичьего полета без лифта, она, кажется, вообще не собиралась выходить из дома. Как и я.


Квартиру женщина-инвалид обставила по-спартански, но вполне приемлемо. В роли стола в гостиной — большая доска на козлах, в кухне — маленький стол той же конструкции, нет ни дивана, ни кресла — вообще ничего, на чем можно было бы сидеть, только два откидных стула у стены; кровать — еще одна доска, прикрытая матрацем, и полки из досок на подставках. На стенах — ни постеров, ни картин, до них у нее, возможно, еще не дошли руки. Я ломал себе голову, чем объяснить такую чистоту линий, вкусом или нехваткой денег? Скоро это выяснится. Когда на стене появится «Поцелуй» Густава Климта[10] либо какие-нибудь «Кувшинки» Моне. Или картины Харинга, Кляйна, Ротко. По крайней мере я на это надеялся.


Хозяйка «аквариума» делала уборку. Въехала на своем кресле в комнату из прихожей, где были свалены коробки, волоча с собой кучу вещей — платья, полотенца, шкатулки, — и стала развешивать их и расставлять по полкам. Довольно громоздкий ноутбук водрузила на большой стол в гостиной и включила в сеть. Ей пришлось потрудиться, прежде чем она дотянулась до электрической и телефонной розеток, расположенных почти у самого пола. Раз нужна телефонная розетка, значит, есть выход в Интернет.

Похоже, мой объект наблюдения — ровесница Шейри. Нет еще тридцати. Впрочем, больше ничего общего с Шейри. Длинные светлые волосы, спортивная фигура, она немного напоминает тех, кто без ума от «Лав пэрейд».[11] Кажется, увидев впервые, я счел ее красивой, но, правда, констатировал это с полным безразличием: как сомнительное достоинство человека, у которого больше нет никаких достоинств. Бедра и ноги сравнению не подлежали — я их не видел, потому что она сидела, а вот груди точно были больше, чем у Шейри. Включив компьютер, она тут же забросила свои шмотки. Теперь Она сидела перед экраном и печатала. В чем я не сомневался, хотя из-за крышки ноутбука не мог видеть ее рук. Понял это по движению плеч. И по се сосредоточенному и одновременно отсутствующему выражению лица.


Она печатала несколько часов без перерыва. Время от времени я посматривал на нее, выключая у себя свет и каждый раз с удовольствием отмечая, что на улице стало заметно темнее. Я тоже печатал — в последние дни это стало моим основным занятием. И вдруг осознал: меня это успокаивает — возможность сидеть тут, печатать, время от времени поглядывая в «аквариум» и убеждаясь, что она там тоже сидит и печатает. Это дает утешение, вносит в мое существование мир и покой настолько, что я больше не ощущаю себя одиноким.

Я пропустил момент, когда она пошла спать. Выключила в гостиной свет, а я даже не заметил, не проследил, как женщина разделась, проехала в ванную, не знал, оставила ли она ноутбук открытым или закрыла крышку, почистила ли зубы и читала ли перед сном.


На следующее утро я опять подошел к окну, но остановился в некотором отдалении, чтобы она не смогла меня заметить. Женщина снова сидела за большим столом в гостиной и печатала на компьютере. «Аквариум» в отличие от моей квартиры был весь пропитан светом. В гостиную солнце проникало через два огромных окна — одно выходило в мою сторону, другое — в переулок; кухня и спальня дополнительно подсвечивались сзади, через открытые двери в ванную и кладовку, где тоже имелись окна. На женщине была темно-синяя водолазка, волосы сзади собраны в конский хвост. Под столом я видел нижнюю часть се тела, тоже в темно-синем, напоминающем спортивный костюм. Возле коврика для «мыши» стояла чашка, из которой она иногда делала глоток. Она выглядела счастливой. Или довольной. Вдруг женщина подняла голову и посмотрела на меня. Я не шелохнулся, с трудом подавив в себе желание броситься вон из комнаты. Моя квартира находилась в тени. Лишь возле самого окна лежала яркая полоска света. Она не должна была заметить меня на таком расстоянии. Странное чувство. Словно она смотрела мне прямо в глаза.

Наконец она отвела взгляд и вернулась к экрану ноутбука, а я пошел на кухню завтракать.


Что она печатала? Электронные сообщения? Статью? Курсовую работу? Паузы и остановки в движении се рук могли свидетельствовать либо о необходимости обдумать начало новой фразы, как это бывает при написании длинного связного текста, либо об ожидании, пока электронное сообщение попадет на сервер.

Следуя своим планам, я надел костюм и вышел на улицу. Нужно купить продукты, писчую бумагу и еще кое-что.


Мой черный «смарт» стоял за несколько кварталов от дома. Больше двух недель я им не пользовался и сейчас с трудом отыскал: нашел его метров на сто дальше, чем предполагал. Когда я сел в него и поехал, какая-то женщина мне улыбнулась.

«Смарт» чем-то похож на щенка, подумал я, всем нравится. Сначала я всерьез собирался купить «веспу», храня верность памяти Шейри или из чувства долга. Но оставаясь последовательным до конца, я ездил бы без шлема, а в городе это запрещено. Прав у меня не было уже несколько месяцев. Каждый раз за рулем я думал о Шейри. «Смарт» стал своего рода компромиссом. Эдакая «веспа» с багажником и крышей.


Я купил все необходимое в «Альди» и «КДВ»,[12] а потом решил посидеть в кафе на Фазаненштрассе. Они уже выставили столики на улицу, и я мог наблюдать за посетителями Дома литераторов, находившегося напротив. Может, она сочиняет роман? Вот бы увидеть, что она пишет.


Потом я бродил туда-сюда по Фридрихштрассе и через пару часов уже с трудом смог запихнуть покупки в машину: два костюма — синий и черный, три водолазки и нижнее белье. Я спешил — хотел поскорее вернуться домой.


Женщина-инвалид по-прежнему сидела за столом и печатала. Меня охватило странное чувство, будто она ждала меня, и теперь, когда я пришел, ей стало лучше. Бред.

А вот я в своей слишком просторной, хотя и рассчитанной на одного квартире и в самом деле чувствовал себя более комфортно с тех пор, как напротив появилась она. Я набил холодильник продуктами, повесил костюмы в шкаф, срезав этикетки и распоров карманы, сложил водолазки стопкой на полке, а нижнее белье убрал в ящик.

У нее был такой же порядок, как и у меня. Изнутри «аквариум» напоминал дорогой бутик. Мало цветов, в основном — темные, одежда аккуратно расправлена, аккуратно сложена. Видны были только стеллажи, располагавшиеся вдоль задних стен; еще один не попадал в поле моего зрения — о его содержимом я мог только догадываться. Возможно, там лежало белье.


Опять мы оба печатали целый вечер. Один раз она устроила перерыв, чтобы перекусить, и я наблюдал за ней, хотя мне самому хотелось есть. Когда женщина вернулась к экрану, я принес из холодильника консервированные овощи и съел их с куском хлеба. Увидев, что она поставила рядом с компьютером бокал с вином, я сделал то же самое. Потом поднял бокал и пожелал ей удачи. Странно — я подносил свой бокал ко рту с ощущением, что она улыбается. Но ведь обитательница «аквариума» не могла меня видеть: свет был выключен. А слабый отсвет экрана, направленный от окна, на меня не попадал. Наверное, женщина улыбалась тому, что написала, или какой-то своей мысли.

Я опять пропустил ключевой момент. А ведь каждые несколько минут поднимался посмотреть, чем она занимается. Как и вчера, вдруг окна стали темными, возникло ощущение, что все меня покинули. Я понял, как сильно устал, и сохранил текст. Часы показывали половину третьего.


На следующее утро я снова ее увидел. Женщина сидела перед зеркалом в нижнем белье и делала упражнения с гантелями. Я подумал о том, что гантели тяжелые, слишком тяжелые для нее. И в этом она похожа на меня — так же нетерпелива. Опять появилось чувство, будто я несу за нее ответственность, должен ей позвонить и сказать: возьми, мол, для начала поменьше, иначе порвешь мышцы, а не укрепишь.

И вдруг я сообразил, что вот уже несколько дней, как мои пальцы вновь обрели чувствительность и подвижность. Оказывается, печатать — хорошее упражнение. Лучше, чем давить на дурацкие клавиши тренажера.

Отложив гантели, она оперлась обеими руками о подлокотники кресла. Приподнялась на руках, а потом поднялась почти вертикально. Я смотрел на ее ноги.

Затем женщина опустилась — медленно, как и поднималась. Прижала подбородок к груди и некоторое время оставалась в такой позе. Когда она вновь подняла голову и посмотрела в зеркало, мне в очередной раз показалось, что она на меня смотрит. Я невольно сделал шаг назад.

Она поехала в ванную. Мне захотелось курить, и я пошел на кухню за новой пачкой. Может, дверь в ее ванную останется открытой?

Я зажег сигарету и вернулся к окну. Внезапно раздался звонок.

Взяв трубку домофона, я узнал, что внизу некий Матиас хочет со мной поговорить.

— О чем? — простодушно поинтересовался я, полагая, что это какой-то социологический опрос или вроде того. Незнакомец помолчал немного и сказал:

— О Санди.

— Кто вы?

— Ее друг. Мы были вместе.

Я вздрогнул. Слова разом улетучились, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы составить следующую фразу:

— О чем же нам говорить?

Собственный голос показался мне чужим. Надтреснутый и хриплый, почти такой, как у Марианны Фейтфул.[13]

— О Санди.

Мне опять потребовалось время, чтобы ответить:

— Я не хочу с вами разговаривать.

— Но я специально приехал, — произнес он изменившимся тоном. Не тихим и беспомощным, как прежде, а с явным вызовом и угрозой. Почти агрессивным. — Я должен знать, каким был ее последний день. И ты мне расскажешь. Чем вы занимались до того, как она… до того, как вы…

— Пожалуйста, уйдите.

— Нет, я буду ждать, пока ты не спустишься и не откроешь мне дверь.

— Уезжайте. Нам не о чем говорить.

Я положил трубку. Он позвонил снова. Звонил и звонил, не собирался останавливаться.


Стоя у окна, я пару раз поймал себя на том, что мне хочется попросить о помощи женщину из квартиры напротив. Но она исчезла в ванной, закрыв за собой дверь.

Через несколько минут звонки в домофон прекратились. Матиас снял палец с кнопки. Или ушел.

Из окна мне не было видно входной двери. Черт! Он вполне может дождаться кого-нибудь из жильцов и проскользнуть внутрь вместе с ним… И в один прекрасный момент он окажется наверху, прямо перед моей дверью и наполнит трезвоном всю квартиру или вообще разнесет дверь на куски. Я снова зажег сигарету.

— Вы ее не ушли? — спросил я в трубку.

— Нет.

— Пожалуйста, уходите. Я не хочу с вами говорить.

— Санди собиралась за меня замуж.

— Заткнитесь!

Я швырнул трубку, она упала. Пришлось поднимать ее, чтобы повесить на место. Руки дрожали. Он зазвонил снова. Пришлось отключить звонок.


Минут через десять я снова снял трубку, хотя и не знал, услышит он при этом какой-нибудь щелчок или нет. Матиас всхлипывал.

Я позвонил в полицию. Сначала «Центральная» соединила меня с участком, я назвал имя, адрес и номер телефона, и только потом меня спросили, в чем дело.

— Возле моей двери стоит мужчина и не хочет уходить.

— Ну и что?

Голос звучал так, словно полицейский ковыряется в зубах или в его мозгу вдруг всплыл яркий образ из какого-то фильма. На самом деле скорее всего он просто сидел, положив ноги на стол, и таращил глаза от удивления.

— Я боюсь, — признался я. — Что мне делать, если он поднимется и разнесет мою дверь?

— Вы должны ему денег?

— Нет, это… это личное.

— Шуры-муры с его женой?

Теперь в его голосе слышалось откровенное удовольствие. Он мне хамил. Или желал того, чего я боялся.

Я не мог продолжать, потому что у меня перед глазами возникло вдруг лицо Шейри, ее улыбка, прищуренные глаза, когда она, обернувшись через плечо, крикнула мне: «Вранье!» Я повесил трубку.

Минуту или две я стоял неподвижно и смотрел себе под ноги. Картинка перед глазами медленно теряла очертания, сквозь нее проступал рисунок паркета. Уставившись в пол, я ждал, пока утихнет невыносимая головная боль.

Паркет еще не полностью стер лицо Шейри, когда зазвонил телефон. Я решил, что полицейский одумался и готов прогнать отсюда непрошеного гостя, поэтому я снял трубку. Звонил Карел.

— Барри? Как там у тебя?

Я все ему рассказал, попросил подъехать, позвонить мне по мобильнику и сказать, ушел тот тип или нет.

— Только этого тебе не хватало, — вздохнул он, и я ясно представил себе его ухмылку. Но на сей раз не разозлился.


Я не говорил ему, что парень явился из-за Шейри, но скорее всего он сам сообразил, и когда он позвонил мне через четверть часа, в голосе его не было насмешки.

— Он все еще здесь. Я поднимусь к тебе, хорошо? Подумаем вместе, что делать дальше.

— Только не впусти его.

— Постой-ка, — предложил Карел, — вот что мы сделаем. Я постою тут за углом, а когда он куда-нибудь отлучится, позвоню тебе, договорились?

Мысленно я его поблагодарил. В последние месяцы наше общение почти сошло на нет. Из-за меня. Я был скуп на слова, рассеян и давал ему понять, что его планы меня не интересуют, а отношения себя исчерпали, но теперь он старался изо всех сил мне помочь.

To, что парень до сих пор не вошел и не оказался у меня под дверью, впору было счесть чудом. То ли он просто не догадался нажимать подряд все кнопки — кто-нибудь да откроет, — то ли ни один из жильцов не захотел впустить незнакомца. А может, просто никого не было дома. Но тогда и мне бы на помощь никто не пришел.

Телефон зазвонил снова.

— Он уходит, — сообщил Карел, — думаю, направляется к телефонной будке за домом. Я подойду и скажу, когда открыть дверь, ладно?

— Ладно, — согласился я и умолк, ожидая сигнала.

Когда Карел появился у моей двери и обнял меня, я был рад его видеть, как никогда прежде.

— Парень обернулся посмотреть, куда я иду, и помчался за мной, но я успел закрыть дверь, — усмехнулся Карел. — Как раз перед его носом.


Я приготовил капуччино. Теперь, когда здесь был Карел, мне стало намного легче. Пару раз звонил телефон, но я не брал трубку.

— Поживи у меня несколько дней, — предложил Карел, но пришлось отказаться: я не мог отсюда уехать. — А в чем, собственно, дело?

— Парень — друг Шейри, — сказал я.

— О черт!

Значит, сам он не догадался. По его лицу я понял, что Карел осознал всю серьезность происходящего. Такие вещи он понимал.

— Бедняга, — тихо произнес он. А потом, после небольшой паузы, пока мы молча размешивали молочную пену в чашках, спросил: — И ты категорически отказываешься с ним разговаривать?

— Знаешь… — начал было я и тут же понял, что продолжать не в силах. Машинально закрыл руками лицо, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Передо мной вновь очень ясно возник образ Шейри, говорившей со смехом: «Вранье!»

Карел молчал. Он попытался ободрить меня прикосновением, потом просто сидел рядом, дав мне возможность выплакаться. Я чувствовал, как между пальцами текут слезы. Мне было все равно. Карела я не стыдился.

Потом он поднялся, подошел к домофону и снял трубку — я все это слышал, не видя, — и точно так же, как я полчаса назад, спросил:

— Вы еще там?

— Да, — тихо проскрипело в ответ.

— Продиктуйте ваш адрес, — дружелюбно попросил Карел, — я с ним поговорю. Возможно, он согласится вам написать.

Последовала пауза. Потом поток слов: адрес. Карел громко повторил:

— Матиас Бек, Дойчхофштрассе, сорок восемь, семь, четыре, ноль, два, Хайльбронн. Хорошо, записал.

— Спасибо, — раздался голос в трубке.

— Все, — попрощался Карел и повесил трубку.

Он написал адрес, отыскав на кухне клочок бумаги, и положил на письменный стол. Потом снова сел рядом.

— Несчастный в таком же состоянии, как ты, — тихо заметил он и опустил руку мне на плечо. — Пойдем куда-нибудь поужинаем.

Я открыл лицо и вытер руки о рубашку. Карел отошел в сторону.

— Или напьемся.

— Напиться — это то, что надо, — поддержал я. Мой голос дрожал. Я еще не полностью овладел собой.


Мы расположились в одном из шикарных новых баров в восточной части города — с выложенными камнем полами, металлическими столиками и голыми стенами. Из-за не прекращающегося ни на минуту грохота даже собственных слов не было слышно. Меня это устраивало. Здесь я не выглядел идиотом в своем костюме — так были одеты все, а Карел не мог заставить меня слушать его бесконечные истории, осознав, что с постоянным шумовым фоном бороться бессмысленно. Большинство этих историй относилось к тому времени, когда он жил в Праге, где он сначала учился на звукооператора, а потом работал на радио. В результате мы просто сидели, пили пиво и глазели по сторонам.

Я по-прежнему был признателен ему за неожиданную поддержку, но мне уже хотелось домой. Адрес того типа я просто выброшу. Как только вернусь.

— Уфф, — с облегчением выдохнул Карел, когда мы снова вышли на улицу. — Как по ушам-то бьет!

Он намеревался показать мне свой новый клуб, где сейчас полным ходом шли строительные работы, но я не согласился.

— Приду, когда все будет готово или если тебе понадобится совет.

— Советы мне не нужны. У меня хороший архитектор. С длинными-предлинными бакенбардами. Просто высший класс.

— Спасибо тебе за все, — сказал я. — Ты был мне настоящим другом.

— Был?

— И есть. Отвезти тебя?

— Нет, возьму такси.


Ощущение было такое, будто мне пришлось пережить налет. Даже стоя под дверью, этому типу удалось нанести заметный ущерб чувству уверенности и защищенности, которое я всегда испытывал, возвращаясь в свою квартиру. Бросив взгляд на окна «аквариума» — женщина по-прежнему печатала, — я прошелся по комнатам и огляделся, словно кто-то мог затаиться там, в темноте, поджидая меня, чтобы потом вдруг выскочить и накинуться с вопросом: «Чем вы с ней занимались?» Я решил обменять свой темный «смарт» на белый. Конь должен быть белым, сказала Шейри. Пусть это пони, подумал я, но и он должен быть белым.

Только сейчас я почувствовал, что слегка пьян, и еще мне хотелось есть — так что я прикончил остатки овощей, запив водой.

Стоило бы проявить большую заинтересованность к делам Карела. В конце концов, мы с ним бывшие партнеры. И друзья, что он сегодня в очередной раз доказал. Надо бы наведаться в его клуб и ходить туда раз в неделю.

Мне вдруг захотелось поговорить с Сибиллой. С конца августа, когда она ушла от меня, я ничего о ней не слышал. Я сел за компьютер и написал: «Милая Сибилла, хотел бы как-нибудь встретиться с тобой, поговорить, поблагодарить за собачку, спросить, как дела, чем сейчас занимаешься, рассказать, как дела у меня, если ты, конечно, захочешь слушать. Отзовись». Отослав сообщение, я заметил на столе бумажку с адресом Матиаса Бека, взял ее и выбросил.


Она захлопнула ноутбук. Потом поехала в спальню. Еще в дверях стянула через голову свитер, чисто по-женски скрестив при этом руки перед собой. Под свитером ничего не было. В тот момент, когда верхняя часть тела уже обнажилась, а лица еще не было видно, она вдруг замерла. Будто давала мне возможность себя рассмотреть. Бред. Наверное, просто расправила плечи. Затем высвободила наконец голову, протянула руку к выключателю, и в комнате стало темно.

Я тоже лег, но долго не мог заснуть.


На следующее утро я так и не решился спуститься к почтовому ящику. Там мог поджидать меня вчерашний Матиас. Хотя был понедельник и если он не безработный, ему пришлось-таки вчера отправиться домой. Все равно я не стал спускаться. Ничего не случится, если посмотрю почту позднее. Что, в конце концов, мог я там найти? Рекламу и счета.

Сибилла ответила: «Барри, ну о чем нам говорить? Это риторический вопрос, который на самом деле означает, что Я ЭТОГО НЕ ХОЧУ. На твой вопрос отвечаю: у меня все в порядке. Оставь меня в покое. Сибилла».

Я понял: Сибилла переменилась. Не мог я прожить одиннадцать лет с женщиной, которая так холодно и надменно отвечает на невинное электронное послание.


В «аквариуме» работала горничная. Чуть позже доставили продукты. Но не готовые обеды, как раньше. На машине не было логотипа. Скорее всего продукты заказаны по Интернету. Надо и мне как-нибудь попробовать.

Горничная ушла, прихватив с собой гору грязного белья. Вот что еще, оказывается, нас объединяет, подумал я. Сегодня женщина-инвалид была одета в черное. Со вчерашнего вечера я стал смотреть на нее иначе, словно просвечивая рентгеном.


Вот уже несколько дней к старой даме с третьего этажа приходила итальянка. Держа в руках батон хлеба, открывала дверь своим ключом, сервировала стол и включала радио.

Из моего окна хорошо просматривалась лестница, и всякий раз я удивлялся: выходя от старушки, итальянка не возвращалась к себе на четвертый этаж, а с вороватым видом прокрадывалась к квартире напротив. Звонила в дверь, и я видел, как с той стороны к двери спешил «спортсмен». Спортсменом я прозвал его потому, что каждый вечер по будням и каждое утро в выходные, облачившись в яркий спортивный костюм, он усаживался на велотренажер и слезал с него только часа через два или три, в полном изнеможении, с унылым лицом и трясущимися коленками.

Вот он впустил итальянку, поцеловал и тут же занялся пуговицами на ее блузке. Женщина помогла ему, и когда спортсмен понес ее прочь из моего поля зрения, в спальню, они добрались уже до застежки лифчика — цветастая блузка осталась сиротливо лежать на полу.

Старушка ела макароны, быстро при этом кивая, то ли потому, что ей нравилась еда, то ли в такт песне по радио. А может, она все знала про итальянку и была на ее стороне.


Только приход горничной нарушал наше творческое уединение — и мое, и обитательницы «аквариума», правда, я опасался еще неожиданного звонка или стука в дверь, которые могли разбить мои надежды на то, что Матиас благополучно убрался.


Белых «смартов» в продаже не было. Мне предложили заказать перекраску корпуса и перетяжку салона. Никто не высказывал желания купить «смарт» в белом варианте, сказала продавщица, но они сделают это для меня. В пятницу я должен был получить машину назад. А до пятницы мне выдали желто-черный автомобиль. Он был ужасен. По возможности стану ездить в метро или брать такси, подумал я.

Раз уж я все равно вышел из дома, то решил зайти в банк, потом заглянул в компьютерный магазин, чтобы купить несколько новых программ, а также книг и дисков, и стал смотреть по сторонам, надеясь отыскать какую-нибудь стоящую новинку. Раздумывал, не отправиться ли в клуб к Карелу, но так и не собрался. Поехал домой.


В последующие дни мы оба продолжали печатать. Страх перед Матиасом постепенно сошел на нет. Наверное, он сидит дома и ждет от меня письма. Мне вдруг стало неловко из-за того, что я выкинул его адрес, но было уже поздно. Госпожа Плетская, конечно, успела выбросить мусор. Да и потом, что я мог ему написать? Разве я страдал меньше, чем он? Оставалось надеяться, что он постепенно успокоится и поймет, что я ничем ему помочь не могу.

Согласуя распорядок дня с естественным освещением, я испытывал странное чувство. Проведя целый день за чтением, с наступлением сумерек я откладывал книгу и включал музыку, потом ужинал, а затем вновь садился за компьютер и начинал печатать. Я физически ощущал, как ночи становятся все короче. В начале мая свет в «аквариуме» стал зажигаться на полчаса позже.


Старая дама сидела, скорчившись в кресле. Только я подумал, не случилось ли чего, как заметил, что входная дверь в ее квартиру открыта, а в прихожей привратник о чем-то возбужденно переговаривается с итальянкой. Вскоре та вошла и опустилась на колени возле кресла. Привратник остался в прихожей — видимо, не мог заставить себя войти.

Подъехала машина «скорой помощи» с синей мигалкой и включенной сиреной, двое мужчин в белых халатах вбежали в подъезд. Я порадовался, что не пришлось звонить в полицию. Если бы меня соединили с тем же полицейским и пришлось ему объяснять, что я подглядываю в окна, он пришел бы в восторг, оттого что застукал меня за столь неприличным занятием.

Старушка, похоже, была без сознания. По крайней мере она не двигалась. Врач пощупал пульс, по-том сделал ей укол, и вдвоем с помощником они уложили несчастную на носилки. Внизу, когда они загружали носилки в машину, на лицо старой дамы упал солнечный луч. Оно было белым как мел. Но все-таки вряд ли она умерла, иначе врач сделал бы искусственное дыхание или массаж сердца. «Скорая помощь» уехала. С выключенной сиреной.


В пятницу я забрал из сервиса «белого пони» и вспомнил об Аннергет. Еще в больнице у меня несколько раз появлялось желание позвонить ей или написать, но я так и не осмелился. Она не захотела бы меня видеть: ведь только я появился, ее дочь погибла. Должно быть, она меня ненавидит.

Было приятно думать о Шейри, представлять себе нашу встречу после смерти, ощущать ее прикосновения и слышать веселый смех над несчастным рыцарем, когда-то потерянно катившим по улицам Берлина на белом коне, дабы продемонстрировать ей свою странную верность.


В квартире старой дамы снова возилась итальянка — собирала чемодан. Ее движения наводили на мысль об унынии, даже о страдании. Когда она доставала из комода белье, рассматривала его и либо опускала в чемодан, либо откладывала в сторону, в ее облике было что-то от Скорбящей Матери.

Я невольно перевел взгляд на апартаменты «спортсмена». Он вышел из дома, постучал в дверь напротив, и настроение итальянки мгновенно переменилось. Приподняв подбородок и тряхнув волосами, она поспешила ему навстречу.


Облокотясь о комод, «спортсмен» разговаривал с ней, пока она продолжала сортировать вещи и наводить порядок. В реальности. А перед моим внутренним взором разворачивался совсем иной увлекательный фильм: он, облаченный в спортивный костюм, быстро спустил штаны. Итальянка расстегнула платье и сняла трусики, потом уселась на комод и притянула его к себе. Он был немного скован, но полон страсти. Мял и целовал ее груди и одновременно, слегка наклонясь вперед, проникал в нее. Она, откинув голову назад, сжимала ладонями его лицо. Кажется, подобную сцену я видел на какой-то бездарной книжной обложке.

Мне стало жаль итальянку. Теперь ей будет труднее встречаться с любовником. «Алиби» попало в больницу. Конец фильма.

Пришел привратник. «Спортсмен» помог ему передвинуть на середину комнаты опустевший комод. Предстояла генеральная уборка.


На этот раз хозяйка «аквариума» была одета во все белое, волосы, как обычно в последние дни, собраны в конский хвост. Я задумался о том, как ее могли звать. Из-за хвоста, должно быть, мне показалось, что ей подошло бы имя Карин. Понятия не имею почему. Может, когда-то я знавал светловолосую Карин с хвостом, потом забыл о ней, но образ остался в подкорке. С распущенными волосами женщине пристало бы иметь более романтичное имя: Юлия или Аня. В белом она выглядела строгой, слегка отстраненной, даже недоступной, скорее всего потому, что мне невольно вспомнились врачи и медсестры.

Сегодня пятница. Если сразу после работы Матиас отправился в Берлин, завтра он, вероятно, опять окажется у меня под дверью. Странно, что я так его боюсь. Он так же несчастен, как и я. Почему я не пошел ему навстречу? Вопрос был риторический: я прекрасно знал причину. Шейри была моей, вот почему. Она собиралась ехать в Италию со мной, со мной смотреть на уличных клоунов в Сиене, подниматься по крутым лестницам в Перудже. И влюблялась бы во все подряд красивые платья, увиденные в магазинах Вероны и Флоренции, и засыпала бы в темноте гостиничных номеров тоже со мной.

И я не хотелвидеть лицо мужчины, который надеялся на общее с ней будущее. Видел ее обнаженной. С которым у нее были близкие отношения на протяжении, возможно, нескольких лет. Со мной она провела всего несколько часов. Но у него нет никакого права разрушать своими годами мои часы. В моей жизни нет для него места.


Она сидела на кухне за столом и что-то помешивала ложкой в чашке. Потом подъехала к холодильнику, достала пакет молока и встряхнула его. Наклонила над чашкой, но оттуда вылились всего пара капель. Я подавил в себе желание немедленно отнести ей пакет молока. Затем женщина подержала чашку под краном, наполнив ее до краев. Если в чашке какао, то получилась скорее всего страшная гадость.


В субботу выдалась прекрасная погода, и жильцы дома напротив дружно покинули свои квартиры. Один показался с корзинкой для пикника, другие куда-то направились, прихватив шали и кепки, «спортсмен» вышел в черном костюме, а итальянцы, все четверо, принарядившиеся и с набитыми сумками, явно собрались где-то провести все выходные. Только привратник в фуфайке сидел у открытого окна перед телевизором. И конечно, дома оставалась обитательница «аквариума». В первой половине дня ей привезли продукты, и теперь она то печатала, то занималась с гантелями.


Их было четверо. Первый остался внизу, в микроавтобусе с включенным двигателем, второй обошел дом, заглядывая в окна, потом помог третьему и четвертому открыть входную дверь. На это ушло меньше десяти секунд. Трос скрылись в подъезде, а тот, кто обходил дом и, конечно, заметил привратника, встал перед его дверью и не трогался с места, пока остальные совершали молниеносный обход квартир. Они мгновенно отпирали двери при помощи какого-то цилиндрического приспособления — будто замков не было вообще. Устанавливали его под дверной ручкой, потом рывок, и дверь распахивалась. Профессионалы. Один еще оставался в квартире старой дамы — запихивал что-то в черную сумку, переброшенную через плечо, — а второй уже обшаривал кухонные шкафы у ее соседей — учителей, вышвыривая все на пол. Чертовски уверенные в себе.

Поначалу я с восхищением наблюдал за их деяниями, но потом мне вдруг пришло в голову, что она там наверху совсем одна и совершенно беспомощна. Нужно было позвонить в полицию.

Со мной разговаривал другой дежурный — не тот идиот, что в прошлый раз. Я быстро назвал имя, адрес, телефон и сообщил, что в доме напротив работают опытные взломщики. Мне показалось — русские или поляки, обшаривают весь дом снизу доверху.

— Пожалуйста, поторопитесь, — попросил я. — Наверху женщина в инвалидном кресле.

— Пришлем кого-нибудь, — быстро отреагировал полицейский. — Оставайтесь на связи. Потребуются ваши показания.

Когда я вернулся к окну, один был уже у итальянцев, а другой как раз примеривался к двери напротив. Хозяйку «аквариума» отделяли от них лишь два этажа. У полиции никаких шансов успеть, если только какая-нибудь из их машин случайно не находится поблизости.

И вот, одурев от страха, — я ведь отнюдь не герой, с детства не дрался и вообще склонен скорее к переговорам и компромиссам, — я помчался вниз. Сердце колотилось где-то в горле, я перепрыгивал через три ступени по прямой и через две — на поворотах.

Добежав до нижнего пролета, я сбавил скорость. Как обойти парня, сидевшего в машине? А того, что караулит привратника? Надо подумать. Я остановился.

Хотя на них-то и следует рассчитывать: когда я войду в дом, парень из машины позвонит товарищам по мобильнику, и они быстро свернут свое предприятие. Я открыл дверь и пошел напролом через дорогу, даже не взглянув на машину.

Так, можно вздохнуть. Дверь за мной захлопнулась.

Заметив меня, стороживший привратника сделал вид, что ошибся дверью и как раз собирается уходить. Поднимаюсь по лестнице. Вдох. Можно накинуться на меня со спины, свалить с ног или пырнуть ножом, но нет — он побрел в сторону выхода. Я пошел вверх по ступеням.

Добравшись до третьего этажа, я встретил их — они шли мне навстречу. Один нес под мышкой ее ноутбук, у обоих через плечо висели спортивные сумки, казавшиеся туго набитыми. Они кивнули мне, я кивнул в ответ и продолжил подъем.

На лестничной площадке остановился. Колени ватные, схватился за перила, чтоб не упасть, и услышал, как хлопнула входная дверь.

Я побежал вниз, выскочил на улицу, увидел, как микроавтобус сворачивает на перекрестке, и одновременно услышал звук полицейской сирены. Ну здорово. А уж как умно-то. Заранее предупредить грабителей о своем приближении. Перейдя через улицу, я вернулся к себе. Было жарко, воздуха не хватало. Я подошел к окну.


По ее лицу текла кровь. Она плакала — терла кулачками глаза, как упрямый маленький ребенок, который не хочет, чтобы его слезы заметили. Размазывала по лицу слезы и кровь. С удивлением уставилась на свои руки, будто впервые заметила, что ранена. Женщина сидела на некотором расстоянии от стола в гостиной, компьютера перед ней не было.

Полицейские в сопровождении привратника обходили квартиры, пытаясь выявить нанесенный ущерб. Я чувствовал себя ужасно.

* * *
Когда они зашли ко мне, я даже обрадовался возможности отвлечься. Рассказал все, что знал. Номера машины я не видел, потому что смотрел только сбоку, но описал и микроавтобус, и людей очень подробно, хотя полицейский, с которым я говорил, не выказывал особой заинтересованности.

— Через час они будут на границе, — сообщил он. — Если повезет, там их и задержим.

Сам он в это не верил.

— Спасибо за информацию, — сказал он, когда собрался уходить. — Если бы люди проявляли наблюдательность, борьба с ворами велась бы успешнее.

Мне было стыдно вдвойне. И за то, что подглядывал в окна дома напротив, и за то, что все равно не успел вовремя позвонить в полицию. Даже втройне. Похвала полицейского напомнила мне о доносительстве, распространенном в Третьем рейхе.


Я пошел на кухню, выпил стакан граппы,[14] потом еще один и сварил себе эспрессо. Мне не хотелось приближаться к окну.

Но потом я все же решился, и от того, что я увидел, у меня перехватило дыхание. Я замер, не двигаясь и не сводя глаз с «аквариума».

Женщина спокойно сидела у окна и смотрела прямо на меня. Увидев ее, я окончательно убедился: она знает, что я за ней наблюдаю. Она развернула кресло, подъехала к стене, остановилась и на высоте поднятой руки написала большими красными буквами:

ГДЕ ТЫ БЫЛ?

Я все еще не дышал.

Сделав это, она отвернулась. Поехала в ванную, оставив открытой дверь, и я видел, как она из недоступного моему взгляду крана плещет себе в лицо водой. Потом она вытерлась полотенцем и направилась в кухню. Там устроилась за столом, опершись на локти, спрятала в ладонях лицо и заплакала. Я был уверен, что она плачет.

Отступив в глубь комнаты и уткнувшись спиной в стену, я соскользнул вдоль нее вниз, пока не коснулся пола. И, сидя на корточках, переводил взгляд с женщины на надпись в гостиной и обратно.


Зазвонил телефон. Пришлось подойти к аппарату.

— Это Матиас Бек. Как насчет письма?

Я нажал на рычаг.


К хозяйке «аквариума» зашел привратник, он что-то ей говорил. Я снял с крючка пиджак и вышел за дверь. Но уже на пороге передумал, вернулся и взял телефонную трубку. Номер я знал наизусть — с Вольфгангом Вернером, нашим специалистом по компьютерной технике, я созванивался по нескольку раз в неделю. Мне повезло, он был еще в магазине.

— Жди, — только и сказал я. — Подъеду через двадцать минут. — И повесил трубку.


Я купил самый дорогой ноутбук, что у него был. Очень красивый, тоненький и совсем плоский, со встроенным модемом. Мы установили «Word», подключились к T-online и AOL,[15] не забыв о новинках «Windows» и новейших браузерах. Вольфганг предусмотрел возможность электронной переписки, открыл почтовый ящик и оставил записку с указанием телефонного номера и пароля.

— Тебе хватит на некоторое время, — сказал он, выписывая квитанцию.

— Это не для меня.

— Похоже, ты на кого-то положил глаз, — пошутил он, помахивая квитанцией, словно я расписался не обычной ручкой, а гусиным пером и он ждет, пока высохнут чернила.


Я дождался вечера, хотя это далось мне нелегко. Дверь ее подъезда все еще не запиралась — так быстро замки не вставляют, — я открыл ее, промчался по ступенькам вверх, поставил перед дверью пакет с ноутбуком, внешними устройствами и дисками, постучал и побежал вниз. Сердце опять колотилось, но уже не от стыда.

Я страшно запыхался, пока добежал до своей квартиры.

Она обрадовалась. Это было видно по ее поведению. Оставаясь в прихожей, женщина все еще держала ноутбук на коленях и то открывала, то закрывала его, словно дверцу «мерседеса», чей мягкий щелчок, когда она захлопывается, так приятен, что просто невозможно наслушаться.

Потом она проехала в гостиную, поставила ноутбук на стол и выложила все содержимое пакета. Проглядела книжки и диски, вытащила провода и подключила компьютер. Затем сняла телефонную трубку.

В этот самый момент у меня зазвонил телефон, и я испугался. Она звонит мне? Откуда у нее мой номер? Я побежал к письменному столу.

Снял трубку. Это был Матиас. Он сказал, что приедет, если я ему не напишу, — он имеет право на ответ. Так просто от него не отделаешься. Опуская трубку на рычаг, я не чувствовал ярости. Я вообще не произнес ни слова.


Хозяйка «аквариума» сидела за столом перед компьютером и, похоже, была поглощена загрузкой программ. Что-то писала и время от времени двигала «мышкой». Потом подняла глаза, посмотрела на меня и сделала знак рукой, чтобы привлечь внимание. Подъехала к стене и под предложением «ГДЕ ТЫ БЫЛ?» такими же большими буквами написала «СПАСИБО!». Вместо точки под восклицательным знаком нарисовала маленькое сердечко. Затем вернулась к столу, еще раз махнула рукой и ушла с головой в процесс загрузки новой игры. Или программы. Я почувствовал, как мои губы сами растягиваются в улыбку.

Подойдя к телефону, я ткнул в «последний звонок». Ощущал легкую тошноту, но продолжал улыбаться. Сейчас или никогда.

— Бек у телефона.

— Послушайте, Матиас, не знаю, чем могу вам помочь, но согласен ответить на ваши вопросы. Спрашивайте.

Он немного помолчал. Ему потребовалось время, чтобы оправиться от удивления, потом он заговорил, очень тихо, с трудом подбирая слова, будто перед его глазами лежал список вопросов, и он долго тренировался, прежде чем прочесть его вслух:

— Во-первых, как давно вы знакомы? Во-вторых, чем вы занимались в тот день? В-третьих, она… Ты спал с ней или нет?.. — Он сделал паузу, до того как произнести главное и перейти к последнему вопросу. — И в-четвертых, рассказывала она обо мне или нет?

Я сделал глубокий вдох. То, что я собирался сделать, в каком-то смысле было предательством по отношению к Шейри, но она одобрила бы его. Я не сомневался.

— Во-первых: мы были знакомы около трех недель, вместе работали. Я — звукоинженер, она пела у нас в студии. Во-вторых: я хотел уговорить ее принять участие в записи диска, поэтому поехал к ней. Но она не согласилась. В-третьих — нет. — Мне пришлось стараться изо всех сил, чтобы не споткнуться на этих словах. — И в-четвертых — да. Она рассказывала мне о вас. Мы купались в водохранилище и разговаривали.

— Купались голышом?

— Нет.

Он зарыдал. Мне было слышно, как он всхлипывает. Я подождал немного, на случай если он захочет спросить что-нибудь еще, ощущая удивительную легкость и гордость. Хороший поступок. Наконец я произнес:

— Мне очень жаль.

На том конце повесили трубку.


Мне больше не хотелось стоять перед окном и смотреть на нее. Теперь, когда я был уверен, что она все знает, я испытывал неловкость. Выйдя на улицу, я расположился в баре в двух кварталах от дома.

Впрочем, сидеть в баре хорошо лишь для тех, кто тоскует. Ищет тупого пьяного разговора, случайной связи или флирта. Кто проводит время в обществе незнакомых людей, надеясь привлечь к себе чье-то внимание. Ничего такого мне не хотелось. Выпив виски, как итальянцы пьют свой эспрессо — быстро и целеустремленно, я расплатился, встал и пошел домой.


Молодой человек с очень короткой стрижкой, в холщовых штанах и белой футболке сидел перед ее компьютером на откидном стуле. Вероятно, подключал к Интернету. Она сидела рядом, с интересом следила за его руками, и ее, казалось, нисколько не трогал беспорядок, царивший теперь благодаря ему на ее всегда аккуратном рабочем месте.

Я, почувствовав действие виски, отправился в постель.


Что это именно Матиас, я не сомневался, хотя и не знал его в лицо. Он лежал голый, раскинув руки, с широко раскрытыми глазами на каком-то почти прозрачном пластмассовом ложе и удовлетворенно стонал. Шейри, тоже обнаженная, сидела сверху, двигаясь словно в седле. Его пенис через равные промежутки времени скрывался у нее внутри. Вдруг они оба на меня посмотрели.

Матиас с презрением махнул рукой, отгоняя меня как назойливую муху, а Шейри улыбнулась и насмешливо проговорила: «Ты же сам сказал, что ничего не было. Вот и топай отсюда». И принялась скакать на нем с удвоенным рвением, полностью меня игнорируя.

Я проснулся от собственного крика. И боялся снова уснуть. Если сон повторится, к утру я сойду с ума или умру.


Выпив чуть ли не целую бутылку воды и выкурив две сигареты, после которых во рту остался гадкий привкус, я был близок к тому, чтобы снова позвонить Матиасу Беку и объявить: «С первым апреля, мы тебя нагрели! Мы с ней спали дважды и собирались проделать это еще тысячу раз. Она умерла, принадлежа мне. Забудь свою Санди и иди к дьяволу». Я даже снял было телефонную трубку, но потом снова повесил на рычаг.

В «аквариуме» царила темнота. Я еще долго мерил шагами квартиру, пытаясь выбросить из головы этот кошмар. Или хотя бы удостовериться, что это был именно кошмар, а вовсе не послание от преданной мной Шейри.


Я устроился на полу, прислонился спиной к стене и уставился на окна «аквариума» — мне хотелось хоть раз увидеть, как она спит и как начинает свой день. Но, проснувшись через некоторое время от боли в спине и ломоты в ногах, я увидел, что она уже открывает холодильник, собираясь завтракать.

Поднявшись, я принял душ и оделся. Больше всего мне хотелось наблюдать за ней, но было неловко: ведь она никак не защищалась от моих взглядов. И я вышел из дому. Позавтракал в кафе, собрался было почитать, но не пошло, и часа через два поймал себя на том, что весь в испарине стою перед дверью собственной квартиры, задыхаясь после чересчур поспешного подъема.


Она как раз взяла в руки малярный ролик, собираясь закрасить белой краской оба послания. Я видел лишь ее руки и верхнюю часть спины — то, что находилось выше спинки кресла. Похоже, на ней не было никакой одежды.

Краска не ложилась. После первого прохода она начала все сначала — из-под слоя свежей белой краски проступали розовые буквы. Следовало бы дождаться, пока краска высохнет. То ли она впервые в жизни этим занималась, то ли оказалась слишком нетерпеливой, чтобы пятнадцать минут подождать.

Женщина не была совсем голой — вокруг тела обвязано большое полотенце. Пока она с усилием отдирала от пола разложенные на нем газеты и, собрав их вместе, отвозила в прихожую, полотенце несколько раз развязывалось, и я видел ее груди. Я отворачивался, — ведь она знала, что я смотрю.

Потом меня вдруг охватило чувство, что наблюдают за мной. Будто она тоже смотрела на меня: спиной, затылком, локтями, бог знает чем еще. Она уверена, что я на нее смотрю, а это то же самое, как если бы она меня видела. Словно меня поймали с поличным. Это чувство не оставило меня даже тогда, когда она проехала в ванную и закрыла за собой дверь.

Некоторое время я раздумывал, а не отправиться ли мне куда-нибудь, хотя и не мог придумать куда, более того, знал совершенно точно, что на самом деле не хочу уходить из дома. Просто мне казалось, что следует поступить именно так: ведь то, чем я занимаюсь, — вторжение в ее частную жизнь. Но туг дверь ванной открылась, и она появилась в гостиной. Полностью одетая. В синее.

Резким движением она отбросила мокрые волосы назад, приблизилась к компьютеру, включила и опять взяла со стола красный маркер. Когда она впервые воспользовалась им, чтобы написать мне послание, я запомнил, где он лежит, и, как оказалось, постоянно держал его в поле зрения. Хозяйка «аквариума» подъехала к стене и под не просохшей еще белой полосой вывела:

ОШИБКА! ЗАКЛАДКА НЕ ОПРЕДЕЛЕНА.

Потом вернулась к компьютеру и уставилась на экран.


Несмотря на все его семьсот пятьдесят мегагерц, моему компьютеру понадобилось довольно много времени, чтобы загрузиться. Я открыл программу работы с электронной почтой и ввел ее адрес.

И сидел, не написав ни слова.

Привет, как дела? Идиотизм. Мне очень жаль, что тебя обокрали? Не пойдет. А вы давно поняли, что я за вами наблюдаю? Ну не с этого же начинать! Несколько минут я сидел перед экраном, не в силах набрать ни слова, пока вдруг не решился. Я быстро напечатал: «Вы сохранили файл на дискете или все, что вы написали раньше, пропало?»

Затем немного поразмыслил, не стоит ли что-нибудь добавить — представиться, извиниться, попрощаться, как это принято, — но, так ничего и не придумав, отослал сообщение.

Стал ждать ответа.

Взяв себя в руки, я решил не подниматься из-за стола и не смотреть, пишет она или нет. Просто сидел перед экраном, пока не раздалось наконец характерное «арпеджио» — звуковой сигнал, извещавший о том, что пришла почта.

«Файл был сохранен на дискете, которая осталась в компьютере. Она тоже пропала».

Что написать? О чем спрашивать незнакомую женщину, которая знает, что ты уже несколько недель подсматриваешь за ней? Что ей рассказать? Прошло несколько минут, прежде чем я напечатал: «Полицейский сказал — они давно перебрались через границу».

Отослав это, я снова стал ждать.

Потом прочитал: «Отличный ноутбук. Спасибо».

«Вы примете его в качестве извинений?»

«Как тебя зовут?»

«Барри».

«Привет, Барри».

Я решил, что глупо называть ее на вы, если она игнорирует эту форму вежливости, и написал: «А тебя?»

«Джун».

«Ты американка?»

«Папаша был американцем, а мама — немка. Я родилась в Германии и в школу тоже здесь ходила. В США жила всего два года. Так что никакая я не американка. А ты? Англичанин?»

«Нет, местный. Что ты печатала? Курсовую работу?»

«Если честно, сама не знаю. Просто записывала, что делаю, чувствую, о чем вспоминаю. Размышляла о своих надеждах и о том, что это вообще значит — жить на колесах после того, как тридцать лет передвигалась самостоятельно. Наблюдения над самой собой. Исследование. Хотела перечитать потом. Чтобы ничего не забыть».

«И теперь начнешь сначала?»

«Не знаю. Слишком много восстанавливать. Это будет уже неправда, если я стану снова писать по памяти. И все же вчера я опять приступила. А ты? Что делаешь целыми днями? Кто ты по профессии? У тебя есть жена, дети? О чем думаешь, глядя, как я сижу тут наверху в полной тишине, нарушаемой только щелканьем клавиатуры и скрипом колес? Ты видишь, как у меня тихо?»


Я разволновался, хотя и не понимал отчего. Дыхание было поверхностным, приходилось напрягаться, чтобы втянуть воздух поглубже. Лишь через несколько минут я почувствовал, что тело немного расслабилось. Из-за ее вопросов о жене? Или о том, «вижу» ли я тишину? Или из-за тоски, которую я уловил в словах о «щелканье клавиатуры и скрипе колес»? Я встал и подошел к окну.

Джун смотрела в потолок, сцепив руки на затылке и откинувшись назад, — тонкая футболка на груди натянулась. Тишина. Наверняка, если бы не капало из крана да холодильник время от времени не принимался гудеть, она не слышала бы ничего, кроме своего дыхания и шевеления собственных мыслей. Я вернулся к компьютеру и напечатал:

«Тебя угнетает тишина?»

* * *
Первым делом электронное сообщение попадает на сервер и только потом отправляется дальше, поэтому ответа приходится иногда ждать несколько минут. В нашем диалоге то и дело повисали долгие паузы, во время которых я слушал тишину. И тишина вдруг стала меня раздражать. Слава Богу, раздалось «арпеджио», и я наконец прочитал: «Бывает, но не сейчас. Тишина прекрасна, если ничего не боишься. Но ужасна, когда ты не в силах ее принять. Ты не ответил на мои вопросы. Значит ли это, что я не должна тебя спрашивать? Предпочитаешь оставаться невидимкой даже в словах?»


Мне захотелось перебежать через дорогу, постучать в ее дверь и попросить прощения. За желание быть невидимкой, слабость и трусость, за мои вопросы. Ведь я до сих пор ни разу не подумал о том, какой ужасной может быть тишина. Хорошо, что Джун меня не видит! Я бы не сумел объяснить, почему чуть не плачу: сам не знал, что со мной происходит. Ее слова делали меня беззащитным, пронзали до глубины души — до сих пор я даже не подозревал о существовании подобных слов.

Я несколько раз вставал и подходил к окну, наконец сел и написал: «Спрашивай о чем угодно. Я могу уйти в сторону или совсем не ответить, если мне не захочется. Жены и детей нет. У меня вообще никого нет, и это меня устраивает. Я живу между двумя эпохами: одна уже закончилась, а другая еще не началась. В той, которая закончилась, у меня была профессия, была женщина и… Продолжать, пожалуй, не стоит, все это слишком сложно — я и сам не знаю, о какой женщине говорю… — не нахожу слов, чтобы выразить то, что хочу сказать.

Джун, я хотел бы извиниться. За то, что подсматривал за тобой. В последнее время именно ты стала тем человеком, который меня ждет. Знаю, это бред, мы даже незнакомы — как же ты можешь меня ждать! Не считай меня ненормальным — я не психопат, просто человек, который всерьез увлекся ожиданием. И тут появилась ты — сидишь у окна, тоже чего-то ждешь. Вот ты и стала человеком, с которым я ощутил внутреннюю связь.

Скажешь, бред сумасшедшего?

В последнее время я не раз ловил себя на том, что тороплюсь домой. Хочу поскорее увидеть, как там у тебя, мне нужно знать, что с тобой все в порядке, будто ты доверилась мне, рассчитываешь на меня и мне придется бежать в магазин, если у тебя вдруг закончится молоко.

Прости, знаю, что это глупость. Скорее всего я даже себе не хочу признаться в том, что подглядываю за женщинами в окна. И еще прости, что не сумел помешать грабителям ударить тебя и утащить компьютер вместе с текстом. За это мне больше всего стыдно».


Дважды перечитав написанное и немного поколебавшись, я все же отослал сообщение, хотя сначала мои размышления показались мне беспомощными, а чуть позже — не лишенными кокетства. Но я описал все так, как рассказал бы при встрече: сбивчиво, особенно не раздумывая. Вот пусть и прочтет все как есть. Мне было не по себе.

Я сделал усилие — к окну не подошел. Решил: не буду смотреть, как она читает письмо. Вместо этого пошел в ванную и почистил зубы.

Потом на кухню — приготовить эспрессо.

С чашкой кофе вернулся к компьютеру и стал ждать ответа.

Долгожданное «арпеджио».

«Я знала про тебя все с самого начала. Чувствовала твой взгляд. Но никогда не видела тебя по-настоящему. Только раз, мельком, в тот же день, как сюда переехала. Помнишь, еще шел сильный дождь? В окне напротив я заметила силуэт, и мне показалось, ты тоже размышляешь о смутной фигуре через дорогу. Но когда дождь закончился, а у тебя было темно, я сразу поняла, что ты за мной наблюдаешь. Женщины чувствуют взгляд. Спиной, кожей. Даже если тот, кто смотрит, остается невидим.

И нечего стыдиться. Меня это устраивает. Для меня ты своего рода свидетель. Не извиняйся, ты ничего плохого не сделал. И прогнать этих типов ты тоже не мог (силуэт, замеченный мной в день приезда, не слишком походил на Шварценеггера). Не зная тебя, я как-то уже с тобой сроднилась. И не нужно покупать мне молоко, просто будь там, где ты есть. Хотя бы иногда. Я тебе доверяю. Не знаю тебя, но доверяю. Так что ничего дурного нет в том, что ты на меня смотришь. Мне это нравится.

Когда я спросила, есть ли у тебя какая-нибудь профессия, ты ответил: „Да“. Типично мужской ответ. Женщина написана бы сразу, какая именно, а мужчина ждет конкретного вопроса. Итак, кто же ты по профессии?»

Я написал: «Звукоинженер. Но сейчас этим не занимаюсь. Что ты имела в виду, назвав меня своим свидетелем?»

Она ответила: «Это очень трудно объяснить. Моя новая жизнь какая-то нереальная. Вдруг оказалось, что отныне придется обходиться только руками. Половина моего тела мертва. Когда пишешь, как оно есть, кажется, будто это ложь, выдумка. И то, что рядом существуешь ты, дает мне своего рода гарантию, что все происходит на самом деле».

Я написал: «Ты хорошо объяснила. Я тебя понимаю. Может, все-таки напишешь еще раз, с самого начала? От твоего рассказа у меня по спине бегут мурашки».

Джун прислала ответ: «Не стану спрашивать, о чем именно ты говоришь. Спасибо. Это ведь комплимент, правда? И вовсе не нужно отвечать, как все мужчины в подобных случаях: да, мол, комплимент. Я и так знаю. Но не стану возвращаться к началу. Ведь совершенно не важно, с чего история начинается, по крайней мере моя история. Барри, давай прервемся — мне не терпится ее продолжить».

Согласие тут же было дано: «Хорошо. Объявись, когда появится желание».

И вдруг я почувствовал скуку, почти болезненную. Хотелось задать Джун еще так много вопросов. Что с ней случилось, давно ли она живет вот так, в кресле, почему ищет уединения, откуда родом, кто по профессии и тому подобное. Впервые за долгое время квартира показалась мне опустевшей. Всю первую половину дня мы провели, перебрасываясь электронными сообщениями, и лично я не имел бы ничего против, продлись это еще несколько часов. Я просто не знал, чем заняться.

Моя собеседница сидела и печатала, полностью погруженная в работу, но иногда, прерываясь и перечитывая написанное, вдруг делала то, чего я раньше за ней не замечал: теребила левой рукой сосок. При этом мыслями Джун уносилась куда-то далеко, и я был уверен, что она ничего не чувствует. Сидела она подчеркнуто прямо, развернув плечи и приподняв вверх подбородок, словно прилежная школьница на уроке хороших манер. И, глядя в пространство, пощипывала свою грудь. Странная привычка. А вдруг она так же ведет себя в общественных местах? В театре? Во время доклада? В аудитории? Бедный профессор, читающий лекцию, он наверняка собьется с мысли. Меня по крайней мере этот жест раздражал. А может, она описывает эротические переживания и текст ее возбуждает? Интересно, помнит ли она обо мне? О том, что я на нее смотрю? Или делает это специально для меня?

Я снова закурил. И почувствовал, что мне дурно от голода. Когда Джун снова положила руки на клавиатуру и стала быстро-быстро что-то печатать, я снял с крючка куртку и вышел на улицу.


Так и не решив, куда отправиться, я поехал в студию. Правда, добравшись до стоянки, я хотел было развернуться, но подумал, что раз уж меня все равно занесло в Нойкельн, стоит, наверное, зайти. Карел был на месте. Увидев меня, он обрадовался.

— Поужинаем в ресторане? — предложил он. — Ничего уже не слышу. Воскресенье — самый ужасный день.

То, что нужно. Я старался не смотреть в зал звукозаписи. Там, насколько я мог судить, играл сейчас струнный квартет, но в аппаратную все же зашел. За пультом сидел молодой человек с интеллигентской бородкой, в рубашке цвета хаки — по мне он скользнул равнодушным взглядом. Я кивнул ему и, отводя глаза от кушетки, закрыл дверь. В офисе Карел уже изнемогал от скуки. К счастью, мы сразу же вышли на улицу, оставив позади до боли знакомый ландшафт.

— Сколько ты тут не был? — спросил Карел, открывая дверцу новехонького темно-синего «ягуара».

— Сам знаешь. Или забыл? С сентября. А сейчас май. Почти девять месяцев.

Я сел в свой «смарт», потому что не хотел сюда возвращаться.


В ресторане Карел стал уговаривать меня посмотреть все-таки его клуб. Ремонт, мол, близится к концу, осталось отделать только кухню и прихожую.

— У тебя хороший вкус, — настаивал он, продолжая жевать, — скажешь, стильно получается или не очень.

Я пообещал. Договорились на послезавтра.

— Ну, — неожиданно спросил он, когда мы заказали кофе, — работать-то собираешься?

— Пока нет. Еще не знаю. Правда, не знаю. Но возвращаться не собираюсь. Придется тебе обходиться без меня.

— Написал тому типу?

— Да. Вернее, позвонил.

— Здорово! Горжусь тобой. Мне было его жаль.

Я чуть было не спросил, почему его, а не меня, но сдержался и вытащил из мятой, почти пустой пачки скрюченную сигарету.

— Тебя мне тоже жаль, — тихо произнес он, словно прочитав мои мысли. — Лично я ощущал бы себя гораздо лучше, если бы ты покинул свою Черную Пустынь. Каждый раз, когда тебя вспоминаю, чувствую — дело дрянь.

— Насколько мне известно, Черная Пустынь — это не состояние человека, а конкретное место.

— Вот именно. Насколько тебе известно. Здесь я ученый. Я умею читать партитуры. Если хочешь знать мое мнение: прекращай сидеть в затворничестве.

— Мне хорошо там, наверху! — отрезал я.

— Не верю.


Позже, когда мы уже вышли на улицу и даже открыли дверцы машин, он предложил мне стать директором клуба, но я отказался.

— Я ничего не смыслю в кухне.

— Когда-то ты ничего не смыслил в технике звукозаписи, а стал одним из лучших.

— Спасибо. Только мне хорошо и так. В данный момент я пишу как одержимый, а когда это пройдет, тогда и посмотрим.

Я махнул ему, он махнул в ответ, и мы разъехались в разные стороны. Если бы кто-нибудь наблюдал за нами, он был бы удивлен. Небритый мужик в холщовых штанах и клетчатой фланелевой рубашке сел в темно-синий «ягуар», а гладковыбритый, в дорогой сорочке щеголь забрался в смешной белый «смарт». И помчался домой.


Говоря начистоту, сам я так и не побывал у Карела. Только моя оболочка. Конечно, я задавал вопросы и отвечал, но при этом лишь делал вид, что существую. На самом деле я в это время стоял у окна и смотрел, как Джун трогает свои соски.

Но теперь, проезжая по Колумбиадамм и щурясь от солнечных бликов, я думал о Кареле. Ведь он беспокоится, хочет мне придумать занятие и вернуть радость жизни. А я даже не похвалил его «ягуар», которым он, очевидно, гордится.


Когда я вернулся к себе, часы показывали половину четвертого. Джун сосредоточенно печатала. Я подошел к компьютеру, проверил, нет ли почты, и обнаружил длинное письмо:


«Ты, наверное, собираешься о многом меня расспросить. Кто я, откуда, как оказалась в инвалидной коляске, чем занималась раньше и почему у меня нет никого, кто вывозил бы меня в парк и катал там по дорожкам. Хочешь, я расскажу тебе?

Я дочь дипломата. Родители познакомились, когда отец работал в посольстве США в Бонне (я до сих пор не знаю точно, чем он тогда занимался, и потому подозреваю, что он был связан с секретными службами). Моя мать — портниха. После того как я появилась на свет, она оставила работу, и позднее, когда отец получил должность посла, повсюду ездила вместе с ним. Примерно каждые два года мы меняли страну проживания. Сначала был Цейлон (тогда он еще так назывался) — но этот период совсем не остался в памяти; потом Малайзия — ее я немного помню, если только не принимаю за воспоминания увиденные позднее фотографии; а потом — Франция, Париж, рю де Гренель — там было здорово: в соседнем доме у меня появилась подружка и родители были тогда счастливы вместе. Наши соседи супруги Гарро преподавали в Сорбонне, и их дочка Женевьева все время торчала у нас. Она мне очень нравилась. Она казалась мне сестрой, которую я всегда хотела иметь, но так и не пришлось. Недавно Женевьева вышла замуж. Постепенно наши отношения сошли на нет, связь оборвалась. Сейчас я даже не знаю, где она и какая у нее фамилия, разыскать ее в Интернете почему-то не удается, хотя иногда мне не хватает ее писем.

Потом я долго жила в интернате на Боденском озере, а родители продолжали кочевать из одной страны в другую. Каждый раз, прилетая к ним на каникулы, я находила мать все более худой, а водка в ее стакане, которую она многие годы выдавала за воду, убывала все быстрее. Она постепенно скатывалась в пропасть алкоголизма, стремительно проходя обычные в таких случаях этапы: автомобильные аварии, специализированные клиники, общество анонимных алкоголиков, белая горячка и в конце концов, когда я уже училась в университете, — чудовищное самоубийство, на которое она решилась, чтобы избежать мучительной и уже неотвратимой смерти. Тогда они были в Буркина-Фасо.[16] Нужно ли добавлять, что дипломатическая карьера отца неуклонно двигалась вниз, по мере того как мать прогрессировала на поприще алкоголизма.

Сначала я думала, что причина ее пьянства — во мне: ей меня не хватает, она так сильно обо мне беспокоится, что просто не может справиться с собой (в детстве мы все эгоцентричны), но потом поняла: пагубная страсть все равно рано или поздно настигла бы ее. Она носила ее в генах, и первого же глотка спиртного на чьем-нибудь юбилее могло хватить, чтобы разрушительный механизм заработал.

Отец, который на моей памяти, по крайней мере с тех пор как мне минуло одиннадцать, не сказал в ее адрес ни одного доброго, даже просто дружелюбного слова, отчаянно рыдал на ее могиле. Это было ужасно! Он как-то сразу стал мне чужим, я ощущала только отвращение. Мне исполнилось девятнадцать, я чувствовала себя взрослой, у меня был друг, и я думала, что уже кое-что понимаю в жизни, но этого зрелища вынести не могла: отец рыдал, проливая самые настоящие потоки слез. Осознавая, что веду себя подло, я ничего не могла с собой поделать. Не взяла его за руку, не нашла ни одного слова утешения — напротив, старалась держаться подальше, словно не хочу иметь с ним ничего общего. А ведь меня все знали. Это было в Нойсе на Рейне. Моя мать родилась там, там же ее и похоронили.

Наверное, у меня было очень злое лицо. До сих пор помню возмущение маминых сестер и их детей — двух кузин примерно одних со мной лет и двоюродного брата, у которого уже наметилась лысина. Я ушла, едва гроб опустили в могилу, предоставив их друг другу. Уверена, что отец смотрел мне вслед. Может быть, сквозь свои отчаянные всхлипы даже слышал скрип гравия под моими туфлями.

Не знаю, зачем я тебе это рассказываю. Но останавливаться пока не собираюсь.

Я бродила по городу, намереваясь напиться. Мне казалось, нет более подходящего способа попрощаться с матерью. И чем циничнее это звучит, тем точнее мне удалось передать то, что я тогда чувствовала. Мне было ужасно грустно, оттого что мать умерла, и отвращения я больше не испытывала.

В том числе и по отношению к отцу — я вдруг ясно это поняла, — несмотря на его неутешные рыдания. Мне было все равно. Если он так любил ее, что едва не умирал от отчаяния, почему же в течение многих лет обращался с ней, как с вещью, переставшей выполнять свои функции?

Так и не напившись, я зато переспала с каким-то таксистом. Нет, не переспала — позволила ему себя трахнуть. На заднем сиденье. Было неудобно и смешно, пахло от него довольно противно, к тому же он сопел, но все равно было вовсе не так унизительно, как мне бы хотелось. Только глупо. Изо всех сил я надеялась почувствовать себя униженной, оскверненной — ибо в душе стремилась именно к этому, — героически поставила себя в невыносимое положение, более или менее соответствовавшее моему отчаянию, гневу или тоске (не знаю точного определения), но вышло просто глупо. Мне было слегка за себя стыдно. И только. Ничуть не больше, чем когда, найдя в Интернете фотографию Дэвида Хассельхоффа,[17] я мастурбировала, поставив ее перед собой. Слишком мало, чтобы испытать настоящий стыд.

Впрочем, когда я вспоминаю об этом, мне стыдно перед матерью. Весь этот театр я устроила для себя, поставив во главу угла собственные смутные чувства, вместо того чтобы просто с грустью вспомнить о ней. В конце-то концов, ведь она сама не позволила себе жить дальше.

После этого я прекратила всякое общение с отцом. Три, нет — почти четыре года не звонила и не писала, выбрасывала его письма, не вскрывая, а потом переехала, не сообщив ему адреса, и он просто не мог меня найти. А ведь он всегда хорошо ко мне относился. Хотя до интерната моим воспитанием больше занималась мама: у нее же была непрестижная профессия, а у него — престижная. Подарки от папочки и поучения от мамочки. Наверное, я злилась на него тогда и за это тоже. Он позволял себе быть для меня любимым папочкой за ее счет.

В конце концов отец разыскал меня — через Женевьеву. Он уже был болен: рак лимфатических желез. Возможно, из-за работы: в августе сорок пятого он провел несколько недель в Нагасаки. Но никогда мне об этом не рассказывал.

Закончив учебу — по специальностям театроведение и публицистика, — я подрабатывала в одном из небольших журналов Рурской области. И вдруг Женевьева написала, что отец не проживет и года. На самом деле ему оставалось еще почти два. Я позвонила ему, собрала вещи, упаковала мебель и полетела в Нью-Йорк.

Барри, наверное, я устала. По-моему, мне лучше сделать перерыв. Тебе интересно? Джун».

* * *
Несколько минут я сидел, тупо уставясь на экран. Преодолеть подавленное состояние, в которое ввергло меня ее письмо, удалось не сразу. Придя в себя, написал ей следующее: «Грустная история. Хочется услышать продолжение, но только когда ты сама будешь готова».

Ответ пришел очень быстро: «Не пойму откуда, но у меня такое чувство, что ты и сам мог бы поведать не менее печальную историю…»

Я встал и посмотрел на ее окна. Джун теребила правую грудь, неподвижно глядя в угол комнаты, и казалась целиком погруженной в это занятие. О чем-то напряженно думала. Хорошо бы не о Дэвиде Хассельхоффе. Пришлось поломать голову, прежде чем у меня родился ответ: «Пока что очередь твоя».

Я стоял у окна, ожидая, пока Джун получит сообщение. Прочитав, она кивнула и улыбнулась. Ее руки снова застучали по клавишам.


«Арпеджио». «Хорошо. Только дай мне время. Может, напишу сегодня ночью, а может — завтра. То, что случилось потом, рассказать еще труднее».


Вдруг я вспомнил о Шейри и ее матери. Они были единым целым. Две подруги — помоложе и постарше. Шейри не почувствовала бы отвращения к матери. Конечно, нет. Всю жизнь Аннергет работала секретаршей. У секретарши нет денег, чтобы отправить ребенка в интернат. Об отце Шейри я ничего не знал. Не хватило времени.

Мне стало жаль Джун. Очень грустная история, несмотря на рассудительность, с которой она была изложена. Покинутый ребенок, многие годы ощущавший свою беспомощность перед пагубной страстью матери, сводившей ее в могилу. Запоздалое проявление отцовских чувств повергло ее в эмоциональный хаос, и ей пришлось самой себе доказывать даже подлинность собственного отчаяния. Хорошо хоть, что она себя не жалеет. Жалобы моментально вызывают у меня раздражение. Сейчас я с нетерпением ждал продолжения, хотя и не был уверен, что чтение будет легким. Пока рассказ Джун больше смахивал на трагедию.


В квартире старой дамы собирали вещи. Женщина примерно моего возраста поправила на плечах светло-голубую вязаную кофту с золотыми пуговицами, словно ей стало холодно при взгляде на предметы, которые предстояло упаковать. Она и молодой человек, скорее всего ее сын, бродили по квартире и, казалось, не могли решить, за что взяться сначала: за белье, посуду или просто что-нибудь выпить. Квартира походила на зал ожидания: вся мебель сдвинута, ковры скатаны. Грустная картина. Только позавчера старушку увезли, и вот уже стирают ее следы. Даже если она жива, для этой квартиры ее больше не существует.

Я смотрел на них, но не мог успокоиться, взгляд мой все время взлетал вверх, к окнам Джун — она опять что-то печатала, возле компьютера стоял бокал с вином. Может, она слишком много пьет? Пошла в мать? Правда, до сих пор я не замечал, чтобы она злоупотребляла спиртным, по ней не чувствовалось. С другой стороны, разве можно понять, что человек пьян, если он в инвалидной коляске? Шатает ведь, когда стоишь на ногах.

Молодой человек тем временем раскрывал принесенные коробки, а женщина мужественно выдвигала ящики комода, на котором мне когда-то привиделись любовные игрища итальянки и «спортсмена».


Мне вдруг вспомнилось, что написала обо мне Джун: «Ты хочешь оставаться невидимкой даже в словах?» Разве не о том же самом говорила и Шейри? «Ты это имел в виду? Ты видишь меня, я тебя не вижу, ведь верно?» У меня что, на лбу написано желание видеть других, оставаясь в тени? И откуда обе они это узнали?

Вдруг я осознал, что мысленно наделил Джун голосом Шейри. Вопросы хозяйки «аквариума» звучали у меня в голове так, словно их задавала Шейри. Может, спросить у нее номер телефона и поговорить с ней? Нет. Этого я не хотел. Телефон — не такая уж приятная вещь. С его помощью люди, подобные Матиасу, пробираются к тебе в душу прежде, чем ты успеешь захлопнуть дверь. А люди, похожие на Сибиллу, за простой фразой «У меня сейчас запись в самом разгаре» слышат: «У меня сейчас секс в самом разгаре». Телефон — инструмент террора.

Как дела у Аннергет? Осталось у нее хоть что-нибудь, ради чего стоит жить? Друг? Просто приятели? Те, кто в ней нуждается? Не звучит ли в тишине и ее дома отчаяние?


Почему-то я был уверен, что старая дама умерла. Двое визитеров спокойно ходили по квартире. От их первоначальной робости не осталось и следа, теперь они усердно разбирали ее вещи. К ним на помощь пришла итальянка.


Я вспомнил, что у меня есть небольшая программа «Токер»,[18] которой я до сих пор не находил применения. Но сейчас она, кажется, могла пригодиться. Я запустил программу и изучил вводную часть. Сначала следовало зарегистрироваться самому, потом предложить сделать это собеседнику, и тогда, выйдя в Сеть, вы могли общаться в реальном времени.

Я не стал сразу же высылать Джун приглашение, — не хотел ей мешать. «Может, напишу сегодня ночью, а может — завтра», — сказано в последнем письме. Что ж, заслуживает уважения. В вечернем небе огромное ярко-красное пятно с узкими полосками сиреневого и пурпурного постепенно через фиолетовый, серо-синий и серый сливалось с черной полосой. Нет, не черной. Просто темной. Никакой. Только снизу подсвеченной миллионами городских огней.

Джун печатала, и я видел ее лицо в бледно-голубом свете экрана. Интересно, свет она выключила из-за меня? Не хочет, чтобы я ее видел? Я решил больше на нее не смотреть, но к окну по-прежнему подходил каждые несколько минут. Ну конечно, она просто забыла включить свет — слишком погружена в свое занятие.

Люблю компьютерные новинки. Когда появляется что-нибудь впервые, мне тотчас же хочется поставить это на свой диск. Я сел за компьютер, подключился к Интернету и стал блуждать по сайтам с предложениями новыхбродилок, игр, бесплатного и платного программного обеспечения. Пару раз мое увлечение уже приводило к серьезным последствиям для компьютера, но я ничего не мог с собой поделать. Когда прозвучало «арпеджио», я скачивал очередную совершенно ненужную программу, «штопающую бреши» в защите, с нетерпением ожидая конца загрузки. Джун написала: «Это слишком долгая история. Лучше просто поговорим. Давай?»

Мой ответ был краток: «Как тебя понимать? Ты приглашаешь меня к себе?»

Потом прочитал: «А ты этого хочешь?»

И написал: «Не знаю».

Джун проявила осторожность: «Зато я, кажется, знаю: не хочешь. Меня вполне устраивает, что я тебя не вижу. Но ты можешь себя описать».

От меня немедленно поступило предложение: «Можно выйти в чат и пообщаться в реальном времени. У меня есть программа. Хочешь?»

И прочитал: «Давай скорее!»


Следующие полчаса мы потратили на установку и запуск программы, поэтому наша переписка больше напоминала горячую линию «Майкрософт». Но потом, когда все наконец заработало, засветился значок, показывающий, что Джун в Сети, и я открыл соответствующее окно.

Барри. Ура, все работает!

Джун. Опиши себя.

Барри. Я уже старый, мне сорок шесть. Темные волосы, карие глаза, рост — метр восемьдесят два. Достаточно?

Джун. Худой? Толстый? Серединка на половинку?

Барри. Скорее худой, мне по крайней мере так кажется.

Джун. Кажется?

Барри. Хорошо, худой.

Джун. Особые приметы?

Барри: Никаких, за исключением тех, что убираются посредством бритья.

Джун.?..

Барри. Волосы на ушах. Каждые несколько недель отрастают снова. Боюсь, когда-нибудь отрастут до плеч.

Джун. Старый?

Барри. Я уже сказал.

Джун. Ну, твое описание оставляет желать лучшего.

Барри. Да, я не похож на Дэвида Хассельхоффа.

Джун. Значит, поверил?

Барри. Конечно. А что? Ты наврала?

Джун. На самом деле это был Патрик Суэйзи.

Барри. Так ты еще и врешь?

Джун. Иногда. Когда это ничему не вредит.

Барри. Впрочем, разницы я не вижу. Хотя не слишком хорошо их помню. А разве Хассельхофф и Суэйзи — это не один и тот же человек?

Джун. Хи-хи. Почти. Но только почти.

Барри. Все равно я не похож ни на одного из них.

Джун. Похоже на правду.

Мне хотелось спросить ее еще о чем-нибудь, чтобы только не прерывать нашу «перестрелку», но ничего не шло в голову. Раньше я заходил на разные чаты просто понаблюдать, как выпендриваются другие. А если и влезал в беседу, то чаще всего с какими-нибудь мелкими уточнениями или вопросами, не возбуждавшими особого интереса. Об этом свидетельствовали односложные ответы: долгий разговор не завязался ни разу. Может, я просто не нашел своего чата? Там, куда я заглядывал, некто непременно оповещал остальных, что чувствует себя совершенно разбитым после одиннадцати часов на работе и считает оставшиеся до отпуска дни; иногда кто-нибудь интересовался мнением собеседников о том или ином фильме.

Несколько минут я сидел у экрана, не отвечая.

Джун. Эй, ты здесь?

Барри. Прости. В голову лезут глупые мысли. Ты хотела о чем-то спросить?

Джун. Ты любишь музыку? Я спрашиваю потому, что считаю: работников шоколадной фабрики должно тошнить при одной мысли о сладком. Наверное, за свою жизнь ты наслушался музыки по самое «не могу»?

Барри. К счастью, ты ошибаешься. Я все еще слушаю музыку. Но между делом — никогда.

Джун. Если так, значит, тебе противопоказаны магазины. И общественные туалеты, а лифтом пользуешься только в дешевых гостиницах. Думаю, таких теперь не осталось.

Барри. Хотел сказать: когда есть выбор. Так кто же из нас воспринимает все по-мужски, то есть буквально?

Джун. Да уж стараемся изо всех сил.

Барри. Стараемся?

Джун. Ты кричишь? Это слово «стараемся» чуть не выскочило из компьютера. В чем дело?

Барри. Аллергия на общие места. Прости. Ты права — я кричал. Кто вместо «я» говорит «мы» — уклоняется от ответа.

Джун. Но это ведь разрешается.

Барри. Ха-ха!

Джун. А есть такая музыка, от которой тебе хочется выть?

Барри. Мало. Отдельные фрагменты. Сейчас это «No Apologies»[19] Джони Митчелл.[20]

Джун. Не знаю.

Барри. Не знаешь Джони Митчелл?

Джун. Этой песни.

Барри. А тебе? От какой музыки хочется выть?

Джун. «Cry for Ноmе»[21] Ван Моррисона.

Барри. Согласен.

Она замолчала. Но молчание Джун не огорчило меня. Я спокойно ждал, глядя в пустой экран. Без страха и нервозности. Я был спокоен и получал от этого удовольствие. Подождав немного, я задал следующий вопрос: «А для тебя музыка важна?»

Джун. Да, но лишь в связи с чем-то еще более важным.

Барри. Что ты имеешь в виду?

Джун. Танец.


На этот раз для того, чтобы мурашки побежали у меня по спине, хватило одного слова.

Она не тревожила меня. Скорее всего догадывалась о произведенном впечатлении. Не знаю, то ли у меня в самом деле на глаза навернулись слезы, то ли я просто отчаянно пытался справиться с ужасным ощущением пустоты у себя внутри.

Джун. Прости.

Барри. Все в порядке.

Джун. Я не хотела причинять тебе боль. Ты спросил, и я ответила правду.

Барри. Лучше бы ты солгала.


Пауза была долгой, словно мы обменивались электронными сообщениями через сервер. Потом пришел ответ: «Две блондинки решили сыграть в „Мяу-мяу“. Одна спрашивает: „Ты держишь в голове правила?“ Другая отвечает: „Странный вопрос! Неужели у меня что-то торчит из носа?“»

Барри. Неплохо.

Джун. Кажется, мне захотелось продолжить историю. Может, на сегодня хватит?

Барри. Пожалуй.

Джун. Спокойной ночи. Хорошо, что ты есть.

Барри. Спокойной ночи. Я есть.


Во сне я увидел Джун. Совершенно нагая, она танцевала. Ее движения не соответствовали лишенной эмоций, синтетической музыке: она порхала и трепетала, как в классическом балете. Похоже, роль хореографа исполнял я — в зале, кроме меня, никого не было. Внезапно на сцене появился мужчина, одетый как танцор — в узкое черное трико. Он шел по направлению к Джун, которая продолжала самозабвенно танцевать в другом конце и, казалось, не замечала его. Приблизясь, мужчина перебил ей ноги бейсбольной битой, и они отвалились. Джун молча рухнула на черный пол сцены, а мужчина ударил ее еще дважды. Потом лениво, словно один из персонажей Тарантино, он прошел обратно, неся бейсбольную биту над собой в вытянутой руке, и скрылся. Джун лежала, не шевелясь.

Не помню, то ли я проснулся от ужаса, то ли еще спал, пока до меня вдруг не дошло, что я лежу в мокрой постели. Я промок до костей, хотя ничего не делал, ни наяву, ни во сне.


На следующее утро я, как обычно, бросил взгляд на ее окна. Джун сидела за столом на кухне и читала. Ночью она ничего мне прислать не могла, однако я подошел к компьютеру и запустил программу просмотра почты. Одно сообщение было от Карела, другое — из банка.

Карел написал следующее. Если я не собираюсь возвращаться в студию, имеет смысл сообщить ее новому владельцу, что после несчастного случая я стал невыносим и он, Карел, просто не может доверить мне никакой работы и т. д. Наверное, Карел рассчитывал, что обо мне наведут справки и, возможно, выплатят компенсацию. Если бы я попросил о ней сам, мне бы, конечно, отказали.

«Отличная идея, — ответил я, — давай топи меня! Добавь еще, что мой больничный, похоже, продлится вечно. Тогда они увеличат ставку. А ты получишь половину».

Видимо, он как раз сидел за компьютером. Ответ пришел очень быстро: «Никаких комиссионных. Пригласишь меня поужинать. Или на морскую прогулку на новой яхте — теперь ты сможешь себе ее позволить».

«Хорошо, приглашу на свою яхту», — согласился я.

Из банка пришло письмо, в котором мне настойчиво рекомендовали обдумать возможность продажи моих акций. Эти бумаги, дескать, находятся на стадии обесценивания и абсолютно бесперспективны. Сейчас, мол, падают акции всех средств массовой информации, но еще сохраняется возможность избавиться от них практически без потерь. Я позвонил брокеру и разрешил делать все, что он сочтет нужным. Потом написал Карелу: «Продавай свои акции. Они падают».

«Чем я и занимаюсь», — был ответ.


Днем я все-таки докопался до корней своего сна. Много лет назад одна американская фигуристка перебила ноги конкурентке — об этом эпизоде мне, наверное, напомнило слово «танец». Но мрачная картина почему-то продолжала преследовать меня. Нужно поговорить с Джун.

Я вышел в чат, и буквально через несколько секунд высветилось знакомое имя. Мне повезло — она была в Сети.

Джун. Проснулся?

Барри. Да. Мне снился ужасный сон.

Джун. Какой же?

Барри. Некто размозжил тебе ноги.

Она так долго молчала, что я чуть было не направился к окну — посмотреть, чем она занимается, но взял себя в руки и остался перед экраном. Приходилось осваивать новые правила — этикета вуаеристов. Наконец ее имя снова замерцало.

Джун. Я не хотела разбить тебе сердце, честное слово.

Барри. Не понимаю, о чем ты.

Джун. Я ведь уже тебе снюсь.

Барри. Но ведь сценарий не твой.

Джун. Это был ты? Ты размозжил мне ноги?

Барри. Нет. Другой мужчина. Танцор.

Джун. Похоже, ты медиум. Попал в точку.

Барри. Поясни.

Джун. То, что случилось с моими ногами, действительно связано с танцором.

Барри. Ого!

Джун. А какова твоя роль в этом сне? Ты был в нем?

Барри. Да. Но ничего не делал. Режиссер или вроде того. Ты танцевала, я смотрел, и мне казалось: все, что он с тобой сделал — в порядке вещей.

Джун. А я хорошо танцевала?

Барри. Чертовски здорово!

Джун. Погоди, мне нужно в туалет.

Потягиваясь, я встал и хотел было приготовить себе кофе, но по пути в кухню увидел ее: она заехала в ванную. Дверь Джун не закрыла, и я остался у окна: опустив правый подлокотник, она сдала назад и установила кресло рядом с унитазом. Потом спустила брюки, немного приподнявшись — наверное, это потребовало от нее значительных усилий, — потом, после короткой передышки, уселась на унитаз.

Я злился на себя: какого черта я с таким любопытством наблюдаю за ней! — но тут Джун, обхватив руками, слегка развела колени в стороны, поставила на них локти и оперлась подбородком о кулачки. Мне показалось, я увидел волосы на лобке, но, может быть, просто падала тень. Я пошел на кухню.

Джун. Ты подсматривал?

Барри. Да. Прости. Я не хотел, но потом все же не удержался.

Джун. Я специально оставила дверь открытой. Чтобы ты видел. Ты — мой свидетель.

Барри. Наверное, ужасно трудно?

Джун. Трудно.

Барри. Но ты сильная.

Джун. Видел волосы у меня на лобке?

Барри. Почему ты спрашиваешь?

Джун. Я хотела, чтоб видел.

Барри. Видел.

Джун. Ого, мой собеседник покраснел так, что это видно даже по его ответам.

Барри. Попала в точку.

Джун. Два раза «Ого».

Барри. Запишусь к хирургу. Закажу себе нос, как у Патрика Суэйзи.

Джун. Брось. Уже неактуально. И потом, ты же невидимка. Пусть будет нос, какой ты сам себе пожелаешь.

Барри. Написала продолжение? Своей истории? Для меня?

Джун. Резкая смена темы. Итак, покидаем тонкий лед флирта и обращаемся к серьезным вещам? Немножко, не до конца. Не все, что хотела бы тебе рассказать. Наверное, понадобится еще несколько дней.

Барри. Не собираюсь на тебя давить. Просто спрашиваю. Звонит телефон, я должен подойти.

Поначалу я не мог сообразить, что нужно от меня этой женщине. Она представилась, назвав какую-то двойную фамилию, которая тут же вылетела у меня из головы. Голос ее звучал настойчиво, мягко и мрачновато, и я терзался догадками, то ли она хочет продать мне страховку, то ли сделает заманчивое предложение о вложении капитала. Вдруг она сказала:

— Я собираюсь попросить вас о помощи в очень щекотливом деле.

Похоже на попрошайничество.

— Кто вы? — Смешной, конечно, вопрос, но, настроившись дать отпор, говоришь порой странные вещи.

— Врач-психотерапевт. Мой пациент — господин Шпрангер. Это имя что-нибудь вам говорит?

— Нет, — ответил я, несмотря на охватившее меня вдруг ощущение — это имя должно что-то для меня значить, и вряд ли хорошее.

— Господин Шпрангер был виноват в той аварии, в которой участвовали вы и девушка, ехавшая с вами. С точки зрения психотерапии, мы с ним добились больших…

— Участвовали? Да вы в своем уме? Участвовали! Девушка погибла. Она не участвовала. Она умерла! Полагаете, после такого начала можно о чем-нибудь говорить? — Я поразился, насколько пронзительным и громким сделался вдруг мой голос: он истерически дребезжал, отскакивая от стены. Мне не хватало воздуха.

— Господин Шодер, я сожалею, простите, если мной выбран неверный тон, я не хотела, пожалуйста, успокойтесь…

— Если? Вы еще сомневаетесь, что тон был выбран неправильно? Черт возьми! Оставьте меня в покое! Не хочу с вами разговаривать! — Я швырнул трубку так, что она подпрыгнула. Вешая ее снова, я сильно надавил на нее, будто хотел намертво приклеить к аппарату. Кажется, я задел ножку стола, компьютер закачался, на столе что-то задребезжало.

Таким я раньше себя не знал. Вообще-то я не вспыльчив и кричать на людей не доставляет мне удовольствия — терпеть этого не могу. Но силы мои были исчерпаны. С тенями из Хайльбронна общаться я не собирался. Прошло довольно много времени, прежде чем дыхание снова стало ровным.

Вскоре телефон зазвонил снова. Я включил автоответчик. И в паническом ужасе выскочил из квартиры, надев нормально туфли уже на лестнице, а куртка была у меня в руках, — мне было важно уйти прежде, чем голос женщины с двойной фамилией опять начнет городить вздор.

Двумя пролетами ниже меня вдруг осенило, что убегать вовсе не обязательно. Можно просто отключить громкость в воспроизводящем устройстве автоответчика. Но было уже поздно. Никакие сокровища в мире не заманили бы меня обратно в квартиру, оскверненную нотками профессионального сочувствия в голосе этой женщины. Сотру запись, когда вернусь домой. Не слушая.


Мне очень хотелось поговорить с Джун, но компьютер остался дома, и это было невозможно. Правда, тогда пришлось бы что-то ей объяснять. А я просто не мог. Решил отправиться в банк и подписать бумаги, необходимые для продажи акций. Потом зашел в телефонную компанию и заказал себе новый номер, не внесенный в телефонную книгу. От трех до пяти дней — сказали мне, а до тех пор я решил не снимать трубку.

Кто дал им право вторгаться в мою жизнь? Превратив человека в калеку, убив его возлюбленную, они полагают, что теперь он обязан с ними разговаривать и отвечать на вопросы? Я был близок к приступу буйного помешательства. Что воображают себе эти негодяи? Психолог будет лечить его с моей помощью до второго пришествия, причем ее совершенно не волнует, что станет за это время со мной. Разве не хватит с меня общения с Матиасом? Во мне все кипело — шагая по Вильмерсдорфу,[22] я, наверное, то и дело толкал прохожих. По крайней мере так мне казалось, когда позднее, сидя на скамейке, я пытался прийти в себя: осталось ощущение, что ко мне прикасались чужие, неприятные тела. Это чувствуешь кожей. Даже через куртку.

Теперь, задним числом, я отчасти понимал Матиаса. Он потерял подругу и хотел сохранить ее образ в памяти. Ему было к чему стремиться — он хотел ясности. Но когда объявляется сам убийца с намерением использовать тебя для преодоления комплекса вины или уж не знаю чего еще, — это, пожалуй, слишком. Да еще рука об руку с прилежной дамой-психоаналитиком, воображающей себя умной и важной: как же, ей ведь, возможно, удастся обеспечить страдающему монстрику парочку спокойных ночей. Мне пришло в голову написать жалобу. Внутри снова все закипело.

* * *
Побывав в парикмахерской, на могиле отца и в кино, я заглянул в магазин за «Шпигелем» и кое-какими продуктами и только потом вернулся домой, чтобы подольше отсутствовать. Войдя в квартиру, я первым же делом стер запись на автоответчике, бросив, правда, сначала взгляд на окна Джун. В руках у нее были гантели. Она тренировалась. До самой последней секунды, уже включая компьютер, я все еще не был уверен, что хочу продолжить переписку.

Я щелкнул «мышкой», чтобы убрать с экрана заставку, и увидел в окне чата три сообщения от Джун.

Джун. Привет.

Джун. Привет?!

Джун. Тебя нет дома.

Не успев еще нормально сесть, я стал печатать: «Нужно было уйти. Прости. Непредвиденная помеха».

Ответ пришел мгновенно. Видимо, экран оставался в поле ее зрения.

Джун. Случилось что-то плохое?

Барри. Да.

Джун.?..

Барри. Не будем об этом. Слишком долго, слишком сложно, слишком грустно и слишком… не знаю что.

Джун. Тот вчерашний анекдот про блондинок — единственный. Честное слово. Я знаю только один анекдот.

Барри. Ничего страшного.

Джун. …сказал он голосом Джона Уэйна и почесал свою трехдневную щетину.

Барри. Эй, потише! Ты ищешь ссоры?

Джун. Разве я кого-то обидела?

Барри. Я нисколько не похож на Джона Уэйна.

Джун. Так я и думала. Иначе шутка не была бы столь действенной.

Барри. Шутка?

Джун. Ну да, а ты что подумал?

Барри. Я решил, это какая-то болтовня в духе псевдоэмансипации. Та, что приходит на ум, когда шарж на мужчину выглядит весьма плоско.

Джун. Ну вот мы и поссорились. Черт. Я правда не хотела. И написала это просто для смеха. Эдакое девичье подхихикивание. Неужели ты настолько чувствителен?

Барри. А другие не настолько?

Джун. Возможно. Хорошо, я поняла. Ну как, все в порядке, или мне встать на колени?

Барри. А ты можешь?

Джун. Конечно. Жаль, подниматься тяжело.

Барри. Извини. Похоже, я все еще в ярости. И вымещаю ее на тебе. Черт знает что. Я не хотел. Ты совершенно ни при чем. Просто подвернулась под ружье.

Джун. Под ружье?

Барри. Только не начинай опять про Джона Уэйна.

Джун. А я как раз собиралась. Хорошо, что остановил. Уверен, что не хочешь произнести надгробную речь своему горю?

Ну что за черт! Почему она выбрала именно эти слова — «надгробная речь»? Они подействовали как запах, мгновенно воскресив в памяти то, что казалось давно забытым. Я вновь ехал по кукурузному полю и внезапно увидел черную «хонду»…

«Пауза», — написал я и несколько минут неподвижно сидел за столом. Наконец пошел в ванную и принял душ. Потом отрезал кусок хлеба, съел его всухомятку, налил в бокал вина, снова сел за компьютер и написал: «Вернулся».

Джун. Я боялась, что обидела тебя. Все время делаю неверные шаги, поскольку не знаю правил.

Барри. Все в порядке. Почесав свою «трехдневную щетину», я говорю тебе: забудь!

Джун. Ты родился в Берлине?

Барри. Приехал сюда ребенком. А до того жил в Оснабрюкке. Здесь мы поселились, когда я ходил во второй класс. Раньше мой отец имел небольшую адвокатскую практику, работал менеджером на фарфоровом заводе. Только тогда их еще не называли менеджерами.

Джун. А как, управляющими?

Барри. На самом деле он занимался внешними связями. Но дела шли неважно, а тут отец как раз подвернулся представителю крупного концерна по гостиничному бизнесу, производству текстиля и алкоголя, и ему предложили новую должность. Ради этого он оставил адвокатскую практику и вместе со мной перебрался в Берлин.

Джун. Только с тобой? А мать? Братья? Сестры?

Барри. Матери я не знал — она умерла через полгода после моего рождения, но была старшая сестра, которая погибла примерно за год до того, как мы перебрались в Берлин. Ее задавил автобус в Мюнхене. Наверное, отец хотел уехать из Оснабрюкка и из-за этого тоже. Не хотел, чтобы все вокруг напоминало ему о ней.

Джун. Боже! Ты был там?

Барри. В Мюнхене?

Джун. Да. Видел, как это случилось?

Барри. Все произошло на автомобильной парковке. Сестра спряталась за машины, чтобы не бежать в туалет, а водитель автобуса, сдавая назад, столкнул несколько стоявших за ним машин. Мы ждали сестру на улице и вдруг услышали шум. Отец оборвал себя на полуслове — он как раз рассказывал мне про Людвига Баварского. На следующий день мы собирались отправиться в Нойшванштайн. Потом тишина. Отец помчался туда и исчез, а меня кто-то потом взял за руку и отвел в гостиницу. Я ничего не видел. В гостинице меня накормили ужином, сварили мне какао и уложили в постель, а когда я проснулся, рядом сидел отец. Он сказал: «Будь мужественным, Бернхард». На комоде лежала красная сумочка. Сейчас я счел бы ее ужасной. Но тогда она казалась мне красивой. Как и все вещи сестры.

Джун. Просто кошмар.

Барри. Но все давно уже в прошлом.

Джун. Твой отец женился вторично? У него была женщина? Или вы так и остались вдвоем?

Барри. Вдвоем. И хорошо. У нас почти не было проблем. Мы не трогали друг друга. Пока мои школьные оценки оставались в рамках приличия, я мог делать все, что хотел. Приходить домой когда вздумается, общаться с кем придет в голову и приводить в дом любого. Он оказался хорошим отцом.

Джун. Похоже, отец был к тебе очень привязан?

Барри. Не думаю. Просто ему было чем заняться. Вскоре он опять открыл адвокатскую практику, и клиентов стало хоть отбавляй.

Джун. Ты не знаешь, любил тебя отец или нет? Это же всегда чувствуется.

Барри. Каким образом, интересно?

Джун. Он тебя хвалит, у него гордость во взгляде. Иногда кладет руку на плечо — откуда я знаю, как мужчины демонстрируют свою привязанность друг другу?

Барри. Дают объявление о пропаже.

Джун. Черт. Все опять как тогда, с анекдотом. Кажется, история становится печальной.

Барри. Ерунда. У нас все шло отлично. Он не трогал меня, не мучил, не заставлял ничего делать, ну или почти ничего, не вдалбливал своих взглядов на мир, одним словом, не считал меня идиотом, как другие отцы. Так что печалиться не было причин.

Джун. А теперь? Вы понимаете друг друга? У вас есть контакт?

Барри. Я только что побывал у него на могиле. Он умер двенадцать лет назад. Похоронен в Шпандау.[23]

Джун. И отец никогда не рассказывал тебе, чего ему это стоило — в одиночку вырастить сына?

Барри. Нет. Он вообще мало говорил. Ему приходилось слишком много общаться на работе. У него просто не было желания. Правда, когда он лежал в больнице, болтал без умолку, как невыключенное радио. Но рассказывал только о войне и о детстве. И ни разу не заговорил о том времени, когда я уже родился. Он очень любил сестру. И это все время всплывало. Кроме сестры, были только воспоминания о том, как он «однажды в тумане налетел прямо на русских». «Шум идущего в твою сторону танка — самое худшее, что я слышал в жизни», — часто говорил он, или еще: «В те времена даже форма не портила девушек». Все в таком духе. Так, во всяком случае, было перед самым концом, когда я уже ходил к нему каждый день. Врачиха сказала, что, когда я прихожу, ему становится лучше.

Джун. А ты тосковал по сестре?

Барри. Не стоит об этом.

Пока мы вели диалог, я потерял всякое представление о времени и совершенно забыл, что не говорю, а стучу пальцами по клавишам, и не слушаю, а читаю. Забыл о голоде и жажде и вспомнил, только когда заметил, что сжимаю колени — так сильно хочется в туалет. Забавно, сначала взгляды — исключительно пища для глаз: я часами за ней наблюдал, а теперь вот все обращается в слова. Я, по привычке поднимая глаза и скользя взглядом по ее окнам, возвращался к экрану и писал или ждал ответа.

Порой мы прерывались, не отсоединяясь от сети, и когда один из нас хотел продолжить беседу, он просто задавал другому вопрос или отправлял знак вопроса.

Джун. А женщины тебя любят?

Барри. Спроси у них.

Джун. Уклоняешься от ответа.

Барри. Это не запрещено.

Джун. Блондинка заснула на лугу. К ней приблизилась корова. Прямо над лицом блондинки — вымя. «Хорошо, мальчики, — говорит она, проснувшись, — только один из вас отвезет меня домой».

Барри. А я думал, ты знаешь только один анекдот.

Джун. Специально покопалась в Интернете. Там целый сайт с анекдотами про блондинок. Но этот, по-моему, лучший.

Барри. Пожалуй.

Джун. Дай знак, что тебе смешно.

Барри. Ты довольно много говоришь о сексе.

Джун. Просто рассказала анекдот.

Барри. Почему опять про блондинку?

Джун. Я сама блондинка.

Барри. Чушь. Блондинками называют хорошеньких дурочек. Ты — не такая.

Джун. А я думала, имеется в виду цвет волос.

Барри. Вот теперь мне смешно.

Джун. Ну и отлично.


Врачихой, лечившей моего отца, была Сибилла. Он изо всех сил пытался очаровать ее и просто сиял, когда та входила. Впрочем, он ей тоже нравился — настолько, что это чувство распространилось и на меня. Отец был еще жив, когда мы с ней стали встречаться, сначала, конечно, только затем, чтобы поговорить о нем. Сибилле очень хотелось сблизить нас с ним, до того как он умрет. Но прежде чем она поняла, что сближать нас бессмысленно — между нами ведь не стояли ни злоба, ни взаимные обвинения, кроме вместе пережитой потери, — мы с ней оказались в одной постели. Но даже и потом, во время похорон, Сибилла никак не могла взять в толк, как это отец и сын, у которых друг к другу нет никаких претензий, могут быть настолько далеки друг от друга. Наверное, она так этого и не поняла.

А ведь все очень просто: одни люди близки, а другие — нет. И родство большой роли не играет. Мы с отцом и не стремились изменить ситуацию. Пусть все остается как есть. Годы спустя, начитавшись каких-то психоаналитических глупостей, Сибилла еще раз попыталась освободить меня от нерешенных проблем. Но из этого опять ничего не вышло: я отказывался подвергать свою личность анализу, основанному на какой-то сомнительной заумной болтовне. В своих чувствах я вполне в состоянии разобраться самостоятельно и всегда знаю, чего мне не хватает. Я, например, никогда не злился на отца, заметив его возбуждение, не огрызался ему из-за какого-нибудь глупого флирта. В жизни всякое бывает. И в один прекрасный день Сибилла наконец оставила эту тему — теперь она поднимала ее, только если была обижена и хотела меня задеть.


Прислав сообщение по электронной почте, Карел напомнил мне о нашей договоренности — я обещал заглянуть к нему в клуб. Он должен был заехать за мной завтра в одиннадцать.

Когда зазвонил телефон, я убавил до минимума громкость автоответчика и стер сообщение сразу, как только закончилась запись. Потом положил трубку и отключил звонок.

Хотя это может показаться странным, но у меня никогда не было мобильного телефона. В студии он бы мне только мешал: и без того у всех остальных из карманов и сумок постоянно звучала дурацкая музыка — особенно у этих господ из фирм, выпускающих пластинки. Впрочем, они и так самые неприятные для нас посетители. Бывали, конечно, исключения. Но редко. А кроме дома и студии, я нигде не бывал. Лишь несколько дней назад я вдруг ощутил, что Берлин превратился вдруг в совершенно новый город. Исчезла Стена, он стал вдвое больше, чем прежде, оброс промышленным поясом, зеленой зоной, озерами. И все это прошло как-то мимо меня. То есть я знал об изменениях, слушая, хоть и нечасто, новости или просматривая «Шпигель», — так мной, кстати, сегодня и не раскрытый, но своими глазами не видел. В Берлине я жил уже так давно, что он стал мне безразличен. Пусть туристы и гости столицы восхищаются его новым обликом — мне это неинтересно.

Я сам лишь переползал из одной норы в другую: из студии в свою квартиру и обратно. С непредвиденной остановкой в Тюбингене и в клинике «Шарите».


Джун уже спала. После того как мы пожелали друг другу спокойной ночи, я просто сидел и печатал. Зазвонил телефон. Я встал и вдруг подумал, что ни разу за целый день не посмотрел на окна других жильцов дома напротив. С некоторых пор мой взгляд двигался только по горизонтали, не отклоняясь вниз, чтобы узнать, как дела у итальянцев, у «спортсмена» или что происходит в осиротевшей квартире старой дамы.

Во всех окнах было темно. Правда, в самом низу, у привратника, мигал бледный синеватый свет, то ярче, то слабее освещая сумерки вокруг. Как обычно, он сидел перед телевизором.


Еще не открывая глаз, я услышал, как госпожа Плетская повернула ключ в замке, хотя она изо всех сил старалась не шуметь. Попытался снова уснуть, но почувствовал, что хочу есть, и встал. Спал я на этот раз без сновидений.

Так как дома я был не один, смотреть в ее окна в открытую не решился и лишь коротко глянул через дорогу, сделав вид, что потягиваюсь и зеваю. Джун читала за завтраком.

Пока госпожа Плетская возилась в квартире, я не стал садиться за компьютер — не хотел ей мешать, поэтому побрился, принял душ и, прихватив с собой «Шпигель», вышел из дома. Ничего, к одиннадцати вернусь и подожду Карела внизу.


Меня встретило ясное солнечное майское утро. Голубое небо, солнце, легкий ветерок, усиливавшийся на перекрестках, и повсюду веселые лица горожан — что вообще-то редкость в нашем городе. Сегодня могло даже показаться, что берлинцы — очаровательные люди. Мне было жаль Джун. Надо хоть иногда выходить на улицу. Посмотреть на деревья, послушать птиц или погладить собаку. Но я не стану ей этого предлагать. Не хочет, и ладно. Хотя мне, конечно, о ее желаниях ничего не известно. Джун ведь вполне устраивает, что я остаюсь невидимкой.

Проехав несколько станций в метро, я вышел на «Аденауэрплац» и решил посидеть в кафе. Заказав капуччино с круассанами, откинулся на спинку стула и уставился на свое отражение. Человек в оконном стекле выглядел довольным жизнью яппи. Неужели это я?

Никаким яппи я, разумеется, не был, тем более что само понятие давно устарело. Скорее, молодой пенсионер с привычками денди. А вот довольным жизнью и вправду выглядел. Я и в самом деле наслаждался теплотой солнечных лучей, болтовней, суетой, царящей вокруг. И еще тем, что не нужно идти на работу.

Похоже, настойчивость, с которой в мою жизнь пытались в последнее время вторгнуться извне: сначала Матиас, а потом дама с двойной фамилией, — пробила-таки брешь в моей осадной крепости. Или во мне самом что-то сдвинулось, — только я больше не хотел оставаться в стороне от внешнего мира. Возможно, глядя на Джун, я понял, каково это — быть прикованным к месту, и опять стал ценить свободу, отвергаемую мной до сих пор. Я даже вдруг совершил поступок, который еще вчера мне показался бы немыслимым, — окликнул проходившего мимо знакомого музыканта и помахал ему рукой. Он подсел к моему столику, пришлось с ним поговорить. Я тут же пожалел о собственной глупости: ощущение довольства жизнью исчезло, а вместе с ним — способность наслаждаться окружающим миром и желание вернуться в него.

К счастью, музыкант спешил и, перебросившись со мной несколькими фразами об общих знакомых, планах на будущее и текущих занятиях, ушел по своим делам. Когда он удалился, я раскрыл «Шпигель», теперь уже остерегаясь смотреть по сторонам.


Поджидая вечно опаздывающего Карела у своего подъезда, я успел перейти улицу и бросить взгляд на таблички возле звонка в доме напротив. На самом верху прочел «Дж. Горди». Имя не было выбито, как полагается, на табличке под соответствующей кнопкой, а просто написано на бумажке и приклеено липкой лентой. Мудро.


— Восточная часть города меня вдохновляет, — заметил Карел, когда мы миновали Чекпойнт-Чарли.[24] — Половину ее составляет сверкающая каменная пустыня, другую половину — груды развалин. С ума сойти. И в Праге то же самое. Возвращаются былые блеск и цвет. Снова появляются красивые постройки.

— И давно ты стал обращать внимание на архитектуру?

— С тех пор как сам начал строить. Сейчас увидишь.

Мы наконец свернули с Ораниенбургерштрассе налево, на небольшую улочку с односторонним движением. Карел остановил машину, приткнув ее прямо за тремя огромными контейнерами со строительным мусором.

Ожидая увидеть обычный, пошло и безвкусно обставленный псевдороскошный бар, я был просто ошеломлен, когда, миновав недостроенную полутемную прихожую, где был свален всякий хлам: полиэтилен, лестницы, кисти и краски, — мы вошли в главный зал. Матовый блеск хрома, молочно-белые отделочные материалы, светло-зеленые сиденья и теплый красный цвет древесины в идеальных пропорциях привнесли в большое, почти квадратное помещение изящество и гармонию. Я не мог вымолвить ни слова.

— Ну как? — нетерпеливо спросил Карел. — Здорово?

— Старик, это просто фантастика! Это… даже не знаю… шедевр.

— Почти так же красиво, как у тебя.

— Лучше, старик, лучше. Я просто амбициозный дилетант, а вот парень, что тут работал, далеко пойдет.

— По-моему, он и так уже далеко пошел. Его гонорар составляет четверть от общей суммы затрат.

— Ты разорен?

— Если дело не пойдет, придется умаслить немало тупиц.

— Откуда ты взял это слово — «умаслить»? Я слышал его от своего отца, чуть ли не в двадцатые годы.

— И у меня был отец. Он тоже говорил по-немецки. Ты мог бы это знать, если бы хоть раз поинтересовался. Отец руководил камерным оркестром. Подходящая среда для подобных словечек.

— Звучит как упрек, или я ошибаюсь?

— Взгляни на санузел, — с гордостью произнес Карел, явно стремясь прекратить пикировку, и подтолкнул меня вперед.


Бар должен был называться просто «Лобби», и Карел собирался постепенно превратить его в настоящий клуб с постоянными членами. В перспективе планировал построить маленький крытый бассейн, библиотеку, зал с игровыми автоматами и комнаты для отдыха. Но в будущем. А сначала нужно было убедиться, что в бар пойдет публика, причем в достаточном количестве и с туго набитыми кошельками — настолько, чтобы можно было позволить себе в часы досуга немного роскоши.

— Тебе удалось невероятное, — продолжал восхищаться я за обедом. — Жму все четыре твои мужественные лапы и не сомневаюсь, что это — золотая жила.

— Вообще-то мне нужна женщина. — Он гонял клецки туда-сюда по тарелке.

— В таком интерьере можно менять их каждый вечер.

— Нет, этим я как раз сыт по горло. Лучше уж иногда помолчать, потому что все уже сказано, чем каждый Божий вечер таращиться на новое лицо. Разнообразие, если продолжается слишком долго, становится идиотизмом.

— Ты же всегда издевался надо мной за то, что я верен Сибилле.

— Я просто завидовал. Ты, оказывается, ничего не понимаешь в психологии.

Развивать эту тему мне не хотелось. Во всем, что говорил Карел в последнее время, ощущался какой-то подтекст. Будто я ему обязан. Мне это было не нужно.

Кажется, на сегодня общения с внешним миром достаточно. Меня уже тянуло назад, в гнездо орла, и я слушал Карела вполуха. Он рассказывал, что наши киношники заинтересовались, услышав от него про меня. Он-де не сомневается, что скоро я получу от них хорошее предложение.

— Прежде чем я окончательно разорюсь, — продолжал он, — ты будешь в состоянии оказать мне материальную поддержку.

— Отлично, — сказал я. — Но ты не разоришься. Если в Берлине наберется хотя бы пятьсот человек с хорошим вкусом и у тебя будет приличная кухня, с клубом «Лобби» ты станешь настоящей звездой.

— И, добавь, если человек в смокинге сможет получить здесь чистейший порошок.

— Ты серьезно?

— Конечно. Сценическая публика — а я хочу, чтобы у меня была сцена, — закидывается с самого утра и пока не упадет.

Перестав баловаться кокаином, я терпеть не мог все, связанное с наркотиками. Я видел своими глазами, как от порошка гибли люди. Много людей. Талантливые, способные привнести в этот мир что-то новое, они постепенно превращались в отмороженных халтурщиков. Причем очень быстро, иногда за несколько месяцев. Сам я завязал после четвертого приема, заметив, что без этой гадости уже не решаюсь приступить ни к какой серьезной работе. И мне пришлось туговато. Чертова отрава.

— И ты ничего не имеешь против? Карел пожал плечами:

— Как правило, нет.

— Я знаю, что мое дело — сторона, но все-таки скажу. Это дерьмо все тебе испортит. Все! У тебя не будет женщины, рано или поздно ты потеряешь деньги, придется забыть о работе и постоянно откупаться от бандитов. Полное дерьмо. Конец сообщения.

— Да брось, — возразил Карел, коснувшись моей руки. — Таким я тебя еще не видел. Вещаешь, как убежденный борец за справедливость.

— В том, что касается наркотиков, я и есть убежденный борец.

Молчание. Моя тирада еще витала в воздухе. Вообще-то с друзьями в подобном тоне не разговаривают. Так матери отчитывают своих детей. Или учителя — учеников.

Я попытался сменить тему — рассказал о недавнем террористическом, как я это назвал, нападении на меня женщины-психолога из Хайльбронна, но теперь Карел почти не слушал. Моя отповедь ужаснула его. На самом деле — таким он меня не знал.

Вскоре я попрощался и пошел пешком мимо охраняемой полицейскими синагоги к дворикам Хакише-Хефе,[25] которые не видел после ремонта. Испортив настроение Карелу, я и сам пребывал теперь в скверном расположении духа. Немного погуляв, я спустился в метро и вернулся домой.


Начался дождь. В квартире царил полумрак. Переступив порог, я занялся тем, что стал расставлять по местам то, что побывало в руках мадам Плетской. Она даже застелила мою постель и разложила в шкафу выглаженное белье. Удивительно: почти все лежало там, где нужно.

Барри. Все в порядке?

Джун. Да. Привет.

Барри. Мне хотелось бы что-нибудь тебе подарить.

Джун. Например, заботу.

Барри. Как тебя понимать?

Джун. Если обо мне заботиться, я просто таю.

Барри. А я вот в плохом настроении.

Джун. Не заражай меня. Ничего не стоит и мне его испортить.

Барри. Так что же тебе подарить? Торт? Букет цветов? Стереоколонки?

Джун. Стереоколонки? Ты серьезно?

Барри. Более мощный модем?

Джун. У меня и так ISDN-связь. Спасибо. Эй, ко мне пришли. Пока.


Джун вымыла голову в ванной, и теперь молодая женщина с гребнем и ножницами в руках возилась на кухне с ее волосами. Джун выглядела очень одинокой и несчастной. Не знаю, почему я так решил: она как-то слишком спокойно сидела, полностью отдавшись на милость этой женщине. Иногда она перебрасывалась с парикмахершей несколькими словами, раз или два засмеялась, и я вдруг почувствовал, насколько потерянной она себя ощущает. Хотя, возможно, эта мысль пришла мне в голову лишь потому, что движения парикмахерши были слишком профессиональны. А ведь это могла быть ее подруга. Но у Джун не было подруг. Только француженка, которую она так и не смогла разыскать.

Письмо Джун я сохранил в компьютере. Теперь я открыл его и прочитал имя француженки: Женевьева Гарро. Жаль, я не знал ее адреса на рю де Гренель, у меня вообще не было никакой информации, способной облегчить поиски. И все же я набрал имя и запустил поиск. Сумею ли я разыскать ее подругу?

Сервер выдал несколько страниц с полным совпадением имени, только все эти Женевьевы оказались гораздо более юными, чем нужно. И еще множество ссылок на другие страницы, где упоминалось либо имя «Женевьева», либо фамилия «Гарро». Не вышло. Может, удастся ненавязчиво выяснить у Джун какие-нибудь подробности, а потом ошарашить ее адресом подруги. Или посоветоваться с кем-нибудь, кто лучше меня разбирается в поиске людей по Интернету. Детектива или профессионального хакера, к примеру.

Парикмахерша сложила инструменты и ушла. Я сел за компьютер и напечатал: «Выглядит неплохо».

Джун. Спасибо. Так и было задумано. Ты все еще в дурном настроении?

Барри. Надеюсь, нет.

Джун. Придумала, что ты можешь мне подарить. Компакт-диск Джони Митчелл с той песней, от которой тебе хочется плакать. Мы могли бы прослушать ее одновременно — если хочешь, конечно, — и обменяться впечатлениями.

Барри. Сейчас пойду и куплю. Вернусь — сразу напишу.

Джун. Тогда до скорого.


Я приобрел целую кучу дисков. Все, что мне нравилось и попалось на глаза. Фортепианные сонаты Бетховена в исполнении Бренделя, первая запись вживую Фабрицио де Андре, новый диск Пола Саймона, который я и сам еще не слышал, комплект из двух дисков «Проповедь дуба» Сайнида ОʼКоннора и «Укрощение тигра» Джони Митчелл. На этом пришлось остановиться, потому что магазин закрывался. На полпути к кассе я обернулся и прихватил еще диск «Невнятная речь сердца» Ван Моррисона. На нем была песня «Плач по дому», которая ей так нравилась. И поспешил домой, чтобы послушать музыку вместе с Джун.

Она расставила по всей комнате свечи и зажгла их. Потрясающе красиво. Другого света в ее квартире не было.

Барри. Все у тебя под дверью.

Я наблюдал, как Джун едет к двери, берет в руки сверток, открывает его. Пока она была в прихожей, я различал только тень. Но она вновь обрела плоть, вернувшись в комнату. Мерцающую в свете свечей. Я снова сел за компьютер.

Джун. Тут шесть дисков. А я просила один.

Барри. Не считай, а слушай.

Джун. С чего начнем?

Барри. С Джони Митчелл. Пятый трек.

Джун. Ты тоже его ставишь? Начинаем одновременно?

Барри. Да. Скажи, когда будешь готова. Я свой уже вставляю.

Цифровой плейер передо мной, наушники подключены. А вот ей к своему музыкальному центру еще нужно подъехать, вставить диск, нажать на кнопку «пуск», потом вернуться к столу и сообщить мне. Нам не удастся начать одновременно. Я встал и попытался отследить момент, когда она выберет песню и запустит звук. Вернувшись к компьютеру и увидев на экране слово «пора», я уже слушал.

Слушал и ждал. Она написала: «Я тебя понимаю». И молчала, пока песня не кончилась. Я выключил плейер, сидел и ждал.

Джун. Знаю, когда ты начинаешь плакать.

Барри. Ну?

Джун. Сразу же после первой строчки «The general offered no apologies».[26]

Барри. Шестое чувство. Верно.

Джун. Очень хорошая песня. Только что-то напоминает.

Барри. Амелию? У нее есть похожая.

Джун. Может быть. Не могу припомнить название. А тебе не кажется, что вначале текст просто великолепный, а потом становится слабее?

Барри. Точно.

Джун. Все эти старомодные рассуждения о прокурорах и алчности вряд ли имеют отношение к японской девушке.

Барри. Ты права. Но музыка так хороша, что я с этим смирился. Если бы пели по-немецки, я бы, вероятно, не стерпел. В такой песне не должно быть ни одного лишнего слова.

Джун. А это здорово — вместе слушать музыку! Невероятное ощущение…

Барри. Ощущение — чего?

Джун. Близости или чего-то в этом роде. Трудно сказать. Но здорово. Возникает впечатление, что ты стал ближе мне, хотя ты — продукт моей фантазии.

Барри. Может, именно поэтому?

Джун. Нет, из-за музыки.

Барри. Спасибо Джони.

Джун. Что теперь?

Барри. Мне бы хотелось послушать новый диск Пола Саймона. Я сам его еще не слышал. Ты как?

Джун. Согласна.

Странное ощущение — отдавать себя во власть музыки, зная, что кто-то сейчас испытывает то же самое. Иными словами, в этом не было бы ничего особенного, сиди Джун рядом — так бывало уже миллион раз, — но слушать одно и то же, находясь друг от друга через дорогу и поддерживая связь через Интернет, — в этом было что-то волнующее, торжественное.

Я включил диск. И с первых же звуков попал под гипнотическое воздействие: удивительным образоммузыка Саймона одновременно успокаивала и будоражила меня. Так было всегда. «Красивая музыка», — написала Джун. «Мне тоже так кажется», — ответил я, и мы провели целый час в миниатюрном виртуальном соборе, наслаждаясь звуками и словами и время от времени обмениваясь короткими замечаниями типа «блестяще» или «просто отъезжаешь», напоминая друг другу, что мы вместе слушаем и восхищаемся.

Когда диск закончился, мы оба некоторое время молчали. Словно зрители после фильма, задевшего их за живое. Джун объявилась первой. «Изумительно, — написала она. — Так просто и одновременно изощренно, тонко, мягко и чисто».

Барри. Говоришь моими словами. Я все еще отчасти там. Можно наслаждаться музыкой, не подстраиваясь под ее уровень.

Джун. Утонченность ты, конечно же, ощутил сильнее, чем я. Пространства звучания и все такое.

Барри. Все пространства, звучание которых ты слышишь, перетекают одно в другое, они связаны воедино, как удачное архитектурное сооружение, только архитектура эта — акустическая. Каждый инструмент звучит самобытно и превосходно: ни один не отнимает место у остальных. От подобной музыки я чувствую себя счастливым.

Джун. Я тоже.

Барри. Удивительно, что тебе понравилось. Ты ведь гораздо моложе меня. По логике вещей, тебя должно тянуть к этому англо-американскому дерьму времен моей юности.

Джун. Отчасти так и есть. Но и это мне тоже нравится.

Барри. Отлично. Не будем углубляться. Я о тебе очень хорошо думаю, не хотелось бы портить впечатление. И если ты начнешь нахваливать какую-нибудь группу нечесаных идиотов, чья музыка так же хороша, как и фотография Дэвида Хассельхоффа, все, возможно, полетит к черту.

Джун. Поняла. Спасибо за предупреждение. Только это все-таки был Патрик Суэйзи.

Барри. Я намеренно переврал.

Джун. Знаю.

Барри. Послушаем еще что-нибудь?

Джун. Пожалуй.

Барри. Сайнида ОʼКоннора. Первую запись. «Ты никакая не мать». Его считают святым. Нужно привыкнуть к его наивности и не бояться чрезмерной страстности.

Джун. У тебя сложилось впечатление, что я могу испугаться чьей-нибудь страстности?

Барри. Не знаю.

Джун. Я включаю. Только первую вещь?

Барри. Да.

Мы прослушали песню.

Джун. Ты вспоминаешь сестру?

Барри. Она часто возилась со мной. Иногда мне это нравилось. Пускала к себе в кровать, когда мне было страшно по ночам. Сестра казалась мне красивой. От нее хорошо пахло.

Джун. Как ее звали?

Барри. Майке.

Джун. Ты еще помнишь, как она выглядела?

Барри. В моих воспоминаниях она бледная. Темные волосы и, кажется, огромная грудь.

Джун. Кажется? Ты точно не знаешь?

Барри. Я был маленьким. В детском возрасте многое, что потом оказывается вполне нормальным, представляется очень большим.

Джун. Ну, с членом моего отца дело обстояло иначе.

Барри. Что ты имеешь в виду?

Джун. Он всегда был маленький.

Барри. Хм…

Джун. Прости, это глупо. И совсем ни при чем.

Барри. Почему ни при чем? Все, что приходит тебе в голову, очень даже при чем, как и то, что приходит в голову мне. Так ведь?

Джун. Может быть. Но все равно глупое замечание. Будто я хочу устраниться.

Барри. Устраниться — от чего?

Джун. От боли, которую ты испытываешь, думая о ней.

Барри. Прошло слишком много времени.

Джун. Кстати, сегодня твое шестое чувство проявилось снова.

Барри. Каким образом?

Джун. Ты хотел мне что-нибудь подарить. А у меня как раздень рождения. И прослушивание музыки стало прекрасным подарком.

Барри. Желаю тебе всего-всего.

Джун. Спасибо.

Барри. Но тогда ведь тебя должны звать Мэй?[27]

Джун. Я родилась почти на месяц раньше срока. А мама к тому времени уже составила для меня гороскоп. Она страстно увлекалась астрологией. И по гороскопу, родись я вовремя, я была бы гораздо счастливее. Поэтому она решила дать мне имя, напоминающее о том, что все могло быть иначе. Мама испытывала чувство вины, самое настоящее, из-за того, что родила меня при неблагоприятном расположении звезд.

Барри. И как, что-нибудь сбылось? Из гороскопа?

Джун. Кое-что.

Барри. Ты в это веришь?

Джун. Не знаю. Иногда.

Барри. Хочешь, послушаем еще что-нибудь?

Джун. Только одну запись. А то у меня разболится голова.

Барри. Фабрицио де Андре. Песня называется «Андрео».

Я снова встал у окна в ожидании, когда она включит музыку. Давно не слушал эту вещь. Именно ее я первой услышал в его исполнении. В Падуе на площади, когда в качестве инженера сцены я принимал участие в народном празднике, организованном компартией Италии. Шестнадцать лет назад.

Джун. И о чем она? Пионерский костер? Следопыты?

Барри. Подожди. Сейчас все станет ясно.

Джун. Надеюсь.

Мы молчали до тех пор, пока песня не кончилась. Еще не отзвучали аплодисменты, а она снова написала мне.

Джун. Как-то чересчур радостно. Не хватает завываний.

Барри. Ты не знаешь ни слова по-итальянски?

Джун. Только «prego», «grazie» и «ciao»,[28] а почему ты спрашиваешь?

Барри. Андрео — дезертир, которого расстреливают. Песня рассказывает о его последних минутах.

Джун. Не может быть. Это ужасно.

Барри. Замечательная песня.

Джун. Да. Но жуткая.

Барри. Правда, у него удивительно чистая манера исполнения?

Джун. Знаешь что? Я все время думала о том, что не хватает женского голоса. Прозрачного, с металлическими нотками, какой бывает у некоторых певиц, поющих кантри. Только без всхлипов и переливов.

Барри. Сделаем перерыв.


Допустим, я сам себя растравляю, но Джун опять произнесла одну из тех телепатических фраз, от которых у меня немеют ноги. Откуда она знает? Как ей удается говорить именно о том, что и так не выходит у меня из головы?

Слава Богу, у меня довольно быстро получилось взять себя в руки — помогло чувство вины из-за того, что пришлось резко оборвать диалог. Я написал: «Прости. Опять ты нашла слова, которые выбили у меня почву из-под ног».

Джун. Гололед?

Барри. Да.

Джун. Может, все-таки расскажешь свою историю? Тогда я буду знать, что причиняет тебе боль.

Барри. Когда-нибудь я так и сделаю.

Джун. Подумай об этом, когда будешь читать мое письмо. Осталось совсем немного. Наверное, закончу уже сегодня ночью. Доверие за доверие.

Барри. Я и так тебе доверяю. Скорее дело в том, что я сам не хочу пока это теребить. Если фрейдисты правы, мне следует затолкнуть прошлое в зловещие глубины подсознания и на время потерять память. Здорово, если бы так и произошло.

Джун. Ты считаешь, психоанализ — чушь?

Барр и. Даже в большей степени, чем астрология.

Джун. Само собой.

Барри. Прости. Вырвалось.

Джун. Все нормально. Значит, так, я сейчас буду писать. Спасибо за прекрасный подарок ко дню рождения и спокойной ночи.

Барри. Спокойной ночи.

Я вдруг пожалел, что у меня нет телевизора. Старый я подарил студии, а нового так и не купил после ремонта. Раньше, когда я смотрел телепередачи, меня часто охватывали приступы гнева. Увидев рекламу, ориентированную на женщин — шампуня, косметики, чего угодно, — с участием этих молодых потаскушек, трясущих волосами во все стороны, я выходил из себя. Не мог удержаться. Если, к примеру, речь шла о туалетной бумаге и женщина в кадре произносила слова «Она достойна моей кожи!», мне тут же приходила в голову какая-нибудь непристойность, которая так и рвалась наружу: «Она достойна моей задницы». Когда шла реклама тампонов или прокладок, я неистовствовал. Но стоило переключиться на музыкальный канал, как меня тут же начинали раздражать танцы некрасиво одетых детей под отвратительно обработанную музыку. Фильмы же, которые действительно хотелось посмотреть, показывали так редко, что вздумай я их сосчитать, на целый год хватило бы пальцев одной руки.

Я взялся за книгу, но не смог сосредоточиться. Никак не получалось мысленно перенестись на остров Хоккайдо и почувствовать себя человеком, занятым поисками овцы.[29]

Некоторое время я смотрел на окна Джун: у нее по-прежнему горели только свечи. Время от времени она теребила свою грудь. При случае я напомню ей об этом. Решив опять, что веду себя непорядочно, я отвернулся. Джун была полностью погружена в работу. Мешать ей не хотелось.

Несмотря на несколько падений на скользком льду, Джун назвала это «гололед», я все еще находился под впечатлением от совместного прослушивания музыки. Когда в последний раз я испытывал подобные ощущения? Студия не в счет. Там срабатывал профессионализм: я пытался не поддаваться чарам, а, напротив, сохранить трезвость и беспристрастность, ибо, пока еще оставалась возможность вмешательства, следовало извлечь из записи максимум информации.

Я слушал музыку вместе с Сибиллой. В самом начале нашей совместной жизни. Но вскоре она стала проявлять неудовольствие и отвергать мои предложения. Ей это действовало на нервы. Возможно, из-за моей глупой настойчивости она запретила себе испытывать те же ощущения, что и я. Потом я понял, что в ее жизни музыка не играет особой роли. Установив со мной прочные отношения, она изо всех сил стремилась удерживать дистанцию. И не только в том, что касалось музыки. Теперь я знаю — так чаще всего и бывает. Поэтому многие мужчины чувствуют себя обманутыми. Сначала их опутали сетями, что называется, поймали, а потом равнодушно отодвинули в сторону. О апрель, апрель, твоя тайная чувственность обошла меня стороной. Интересно, Джун тоже такая? Большинство женщин таковы.

В конце концов я сел за компьютер и стал писать. В перерывах я выходил в Интернет: сначала проверил, как обстоит дело с падением моих акций, и выяснил, что потерял уже около двадцати тысяч марок, потом скачал какую-то программу, заглянул на порносайт и наконец остановился на сайте газеты «Зюддойче цайтунг», где прочел статью об авторе романа, который не стал читать. Тут я почувствовал, что устал.


Проспал я до полудня. На экране меня ждало сообщение Джун, просившей о временном прекращении переписки. Она хотела взять день передышки, называя это тренировкой в искусстве быть одной. Чтобы не чувствовать зависимости друг от друга. «Всего наилучшего», — ответил я и вышел из дому. Вчерашний разговор об отце навел меня на мысль, что неплохо бы привести в порядок его могилу.

Это занятие отняло у меня всю вторую половину дня. Я советовался с кладбищенским садовником, одолжил у него инвентарь и принялся копать, стричь и сажать все, что попалось мне под руку в окрестностях могилы, — скорее бестолково, чем осмысленно.

Через несколько часов грязный, довольный, хотя и немного смущенный сомнительным качеством своей работы, я вернул инвентарь садовнику и поехал к дочери домохозяйки моего отца, которая после его смерти ухаживала за могилой. Я хотел объяснить ей свое самоуправство, ибо боялся, что, увидев полностью перекопанную могилу, она подумает, будто я недоволен ее работой.

Фрау Кеттнер приняла меня с дружелюбным удивлением, уговорила выпить кофе с пирогом и сочувственно кивала, слушая мое маловразумительное бормотание, что мне, мол, вдруг пришло в голову сделать что-нибудь для отца своими руками. Сидя в маленькой квартирке с цветными обоями, узорчатыми подушками и полочками для специй, я испытывал по отношению к ней какое-то покровительственное чувство, подобно жизнерадостному помещику, который обходит своих крестьян, целых полчаса проявляя интерес к их жизни. Слава Богу, что я был не в костюме, а в джинсах и свитере. Прощался и уходил я, уже сожалея о сумасшедшей идее переустроить могилу отца, которая и прежде была в полном порядке. Теперь она выглядела ничуть не лучше, просто чуть иначе. Ни за что ни про что я поставил фрау Кеттнер в глупое положение: теперь она будет мучиться сомнениями, удовлетворен ли я ее работой.


Домой я зашел, только чтобы переодеться и посмотреть на Джун — она тренировалась. Затем отправился в кафе и в кино, а после заглянул в «Брайтен-гарде» — прежде сюда ходили в основном музыканты, теперь же, как я вскоре установил то ли с облегчением, то ли с огорчением, здесь собирались любители бильярда и сквоша. Выпив бокал вина, я отправился в Кройцберг[30] и успел в «Йорк»[31] на позднее представление. Когда я вернулся, Джун уже спала.


Меня ждали три письма. Одно из «Телекома»[32] о том, что мне выделен новый номер — теперь я мог тешить себя мыслью, что раз моего номера нет в телефонной книге, его никто не найдет.

Второе письмо было из кинокомпании. Они делали мне предложение, которое ни в коем случае не следовало понимать неправильно. Так как недавно я пережил тяжелое испытание и теперь, возможно, подумываю о смене профессии, мне предлагали досрочно прервать контракт. Дабы облегчить мне этот трудный шаг, фирма готова выплатить мне вперед зарплату за год. Разумеется, учитывая мою блестящую репутацию в профессиональных кругах и исключительно положительные отзывы обо мне всех без исключения. Однако это отнюдь не исключает возможности заключения нового договора после моего выздоровления.

Я позвонил им и сказал:

— Два годовых оклада было бы лучше.

— Разумеется, я передам ваше предложение руководству, — произнес после секундного колебания начальник отдела кадров и пообещал в ближайшие дни известить меня о решении. Два годовых оклада! Деньги сыплются на меня золотым дождем.

Распечатав третье письмо, я, лишь дочитав его почти до половины, осознал, от кого оно.

«Уважаемый господин Шодер. Мне известно, что своей настойчивостью я прорываюсь в сферу вашей личной жизни глубже, чем это позволительно незнакомцу, и я бы никогда не решилась на такой шаг, не будь я совершенно убеждена в том, что и вы получите от этого пользу. Вам пришлось пережить трагедию, о масштабах которой я могу только догадываться. Скорее всего вы еще не доделали до конца ту скорбную работу, на которую обрекло вас случившееся прошлой осенью. Боль утраты близкого человека, шок, серьезные травмы, без сомнения, тяжелейшее пребывание в клинике, где вам пришлось пройти через многочисленные операции. Затем долгий период выздоровления и, возможно, необратимые последствия, которые будут напоминать вам о себе до конца дней и с которыми вам отныне придется жить, — все это, конечно, оправдывает вашу ярость во время нашего короткого разговора. Полностью разделяю ваши чувства. Но разве подобная реакция не свидетельствует о паническом состоянии? Вы до сих пор прячетесь от фактов, и поэтому неожиданное столкновение с тяжелыми воспоминаниями вызывает у вас мгновенное отторжение. Не кажется ли вам, что, возможно, было бы правильнее встретить боль, что называется, с открытым забралом, поговорив с моим пациентом?

Несколько раз я звонила вам в надежде исправить свою ошибку: я ведь сразу, с места в карьер, заговорила тогда о своем пациенте, и у вас могло возникнуть впечатление, что иной взгляд на произошедшее меня просто не интересует. Вы не отвечали. Поэтому я пишу вам, чтобы, с одной стороны, извиниться за неприятный звонок, а с другой — уговорить вас помочь мне: давайте встретимся втроем и побеседуем. Мы с господином Шпрангером готовы приехать в Берлин и увидеться с вами в любое время и в любом удобном для вас месте. Если вы опасаетесь не устоять под натиском собственных эмоций, я попытаюсь помочь вам, направляя разговор в нужное русло и в меру своих возможностей стараясь оказать поддержку обоим. Пожалуйста, подумайте и сообщите, если все-таки решитесь помочь нам (а может быть, и себе). Для господина Шпрангера ваше согласие будет неоценимым. Он знает, что принес вам огромные страдания, и не может самостоятельно справиться с чувством вины. Жду от вас известий и еще раз прошу простить меня за настойчивость.

Всего наилучшего,

ваша Габриэль Лассер-Бандини».
В первый момент я испытал что-то похожее на облегчение. Мягкий тон письма, фразы вроде «я попытаюсь помочь вам» создавали иллюзию душевной теплоты и поддержки. Я даже подумал было, что можно согласиться встретиться с ними, но потом вдруг осознал, что ее язык подменяет одни понятия другими: «скорбная работа» — а почему не скорбь; «чувство вины» — а почему не вина? Я был потрясен. Ярость, отчаяние, разочарование, ощущение предательства искрами вспыхивали в моей душе, то сменяя друг друга, то одновременно. Причем весь этот горячий ураган чувств оседал ватой, вязким туманом, непонятной кашей у меня внутри. Одна только мысль развевалась флагом в опустевшей разом голове: кто сказал, что тот парень вообще должен справляться с ситуацией? Может быть, ему лучше просто покончить с собой? И что воображает себе эта сучка, изрекая, что я должен повернуться лицом к каким-то там фактам? Я только и делаю, что борюсь с фактами, — с того самого мгновения, как вышел из комы.

Шейри умерла, она лежит под землей, и никто никогда больше не услышит ее голоса, разве что на диске средненькой рок-группы, с которой делалась запись. Она никогда больше не засмеется, не дотронется до меня, не увидит Флоренцию и не будет меня любить. Ее мать скорее всего постоянно задается вопросом, зачем жить дальше. А меня с того самого кукурузного поля просто выбросили из жизни на проселочную дорогу, откуда я теперь в качестве стороннего наблюдателя комментирую происходящее. То, что на этой дороге попадаются и другие заледеневшие космические тела типа Джун, представлялось мне утешением слабым и неубедительным. Таковы факты. И я с ними считаюсь. Я разорвал письмо и выбросил в мусор.

Потом снова собрал из кусочков правый верхний угол конверта и позвонил. В трубке раздалось: «Вы соединены с автоответчиком кабинета психотерапии доктора Лассер-Бандини. Сейчас я не могу подойти к телефону, пожалуйста, назовите свое имя и номер, по которому с вами можно связаться, — я обязательно перезвоню. Пип». В резких выражениях я послал доктора Лассер-Бандини куда подальше вместе со всеми ее проблемами и посоветовал не утруждать себя размышлениями о моих. Затем швырнул трубку, несмотря на то что автоответчик вряд ли способен этот жест воспроизвести. И только выбросив вновь клочки конверта в мусорную корзину, осознал, что минутой раньше выдал свой новенький телефонный номер, которого еще нет в телефонной книге. Если, конечно, у этой дамы имеются соответствующие соединение и программа. Вот черт!

Я попытался себя успокоить: мол, все эти психологи обычно не слишком хорошо разбираются в технике. Вероятно, даже для того, чтобы наговорить на автоответчик новое сообщение, ей приходится прибегать к помощи мужа. Будем надеяться.


Джун, одетая с головы до ног в синее, тренировалась и, поднимая гантели, посматривала на экран. «В синем ты мне нравишься, — написал я. — Как прошел день?» И вернулся к окну. Она, улыбаясь, опустила гантели на пол и пошевелила пальцами, словно хотела их размять. Потом положила руки на клавиатуру.

Джун. Доброе утро. Мне было одиноко. Но главное — я закончила.

Барри. Когда пришлешь?

Джун. Прямо сейчас.


А вот и письмо:

«Барри, вообрази, что мы с тобой отрезаны от остального мира, погребены под снегом, и читать совершенно нечего. А я рассказываю тебе свою историю. У нас уйма времени: спасатели или те, кто должен нас откопать, не появятся раньше завтрашнего утра, и впереди — целая ночь.

В тот день, когда я улетала из Дюссельдорфа и смотрела на Рурскую область с высоты птичьего полета (погода была прекрасная), я думала: Боже, какая глупость — тащить с собой мебель. Зачем? Ведь там нет ничего ценного, уж во всяком случае, для меня. И вдруг ощутила уверенность, что покидаю Германию навсегда. Меня ничто больше здесь не удерживало. Отношения с мужчиной, считавшим себя пределом совершенства, развалились. (Кстати, почему-то мне всегда попадаются тщеславные, самодовольные эгоцентрики. Надеюсь, хоть ты не такой. Нет, точно, ты не из них.) Я не стану скучать и по тем немногочисленным коллегам, с которыми в последнее время у меня установились приятельские отношения. В жизни бывают минуты, когда такие вещи осознаются вдруг совершенно отчетливо.

Прежде меня никогда не тянуло в Нью-Йорк, я совсем не хотела побывать в Америке, а уж тем более каждый день видеть поблизости отца. Просто меня внезапно охватило предчувствие, я поняла: сюда я больше не вернусь. Тогда я не знала, что предчувствие меня обманет. Все это я описываю, чтобы ты мог точнее представить себе, как я входила в совершенно новый этап своей жизни. К тому моменту, когда я покидала здание аэропорта Ньюарк, мои воспоминания о Германии заметно поблекли.

Я не испытывала ни особой радости, ни возбуждения. Ближайшее будущее не радовало меня. Я ощущала себя примерно так же, как много лет назад перед пугающим зданием интерната, когда родители, уезжая, оставляли меня среди других детей на попечение суровых классных дам. Тогда у меня подгибались колени: я готова была побежать вслед за родительским автомобилем. Теперь же, в Ньюарке, у меня не возникло желания взять билет и полететь обратно.

Потом мне как раз хватило времени, чтобы в душе как следует проросли семена страха: такси почти час простояло в пробке у заставы Нью-Джерси и потом еще полчаса в туннеле Холланд, несмотря на то что к управлению автомобилями у них допускается ограниченный контингент.

В шестидесятые годы отец унаследовал от своей тетки квартиру на Грин-стрит. В те времена Сохо постепенно утрачивал былую славу гангстерского квартала развлечений, но встретить там хиппи было немыслимо. Одно время он сдавал квартиру, но почему-то не продал ее, даже столкнувшись с серьезными материальными проблемами из-за участившихся запоев матери. И сейчас квартира кое-чего стоит. Отец ждал меня на улице. Я вылезла из такси и оказалась в его объятиях раньше, чем успела выпрямиться.

Кажется, мне было неприятно: он прижался ко мне нижней частью своего тела. Обнял меня не как дочь, а как возлюбленную. Нет-нет, не думай, пожалуйста, мой отец никогда не домогался меня, просто он уже не осознавал разницу. Он очень радовался, что я приехала, и стремился передать эту радость мне. Таксист и тот выглядел растроганным, запихивая папины деньги в карман рубашки после того, как выставил мои вещи на тротуар. Сразу же схватившись за сумки, отец уже тащил меня в дом.

Он приготовил для меня самую большую и красивую комнату с тремя окнами. Высунувшись в окно, я увидела город — до Брум-стрит на юге и Принс-стрит на севере. В Нью-Йорке это обычное дело: видно далеко, потому что улицы прямые.

В квартире стоял запах болезни. Хотя по отцу пока ничего не было заметно — он выглядел спортивным и жизнерадостным. Правда, волос на его голове осталось гораздо меньше, чем тогда, на похоронах матери, и они были совершенно седыми, а морщины в уголках рта стали гораздо глубже. Да и запах от него был совсем не таким, каким я его помнила. Раньше от отца исходил аромат лимона и древесины. Теперь же я ощущала какой-то сладковатый грибной запах. Запах старости.

Ни единым словом отец не упрекнул меня в том, что я не сообщила своего адреса и ни разу не написала, наоборот, изо всех сил старался показать, как он рад, что я приехала. А потом, когда избежать разговора было уже невозможно, всячески давал понять, что воспринимает годы разлуки как удар судьбы и нисколько не винит в этом меня. Возможно, он даже понял, что произошло тогда, у могилы матери (иногда у меня складывалось впечатление, будто он видит меня насквозь), но почти до самой смерти он не заговаривал об этом, а я не спрашивала.

В первые недели отец с восторгом увлеченного экскурсовода показывал мне город. Как страстный поклонник Нью-Йорка. Наверное, из-за того, что он так много путешествовал, подлинная Америка — Юг или Средний Запад не могли его удовлетворить. Он даже стыдился настоящих американцев, красношеих водителей грузовиков в клетчатых рубашках с самодовольными жирными лицами. Когда рядом оказывался некто с голубыми волосами или в розовом свитере, отец замечал, показывая на провинциалов: „Сегодня ночью его замучают кошмары“, или: „Ей будет что рассказать, когда она вернется в свою глушь, в штат Огайо“. Я была благодарна отцу за неожиданные каникулы и снова по-настоящему к нему привязалась.

Мы оба старались не говорить о матери и не критиковать друг друга, хотя некоторые его привычки ужасно меня раздражали (конечно, мои его тоже нервировали), и если бы он раз в три недели не ездил в больницу, находившуюся в Маунт-Синаи, где проходил курс лечения, мы вполне могли бы питать иллюзию, что так все и будет продолжаться вечно. Поблекшие воспоминания о Германии мне не хотелось сохранять — они были мне не нужны. Как и отец, я постепенно полюбила этот город.

Конечно, на мое настроение влияло и то, что денег у меня теперь водилось в избытке. Первое время отец каждые несколько дней совал в мой карман по пачке долларов, но очень скоро предоставил мне полное право распоряжаться счетами, велев тратить столько, сколько захочется. Денег, мол, хватит.

Итак, он не ограничивал меня в средствах. При этом мне не приходилось целыми днями суетиться. Хотя поначалу я вела себя именно так, но отец довольно скоро понял, что хозяюшка из меня никудышная, и все чаще отправлял куда-нибудь подышать воздухом. Скоро у нас вошло в привычку встречаться только по вечерам, часов в шесть, очень рано по нью-йоркским меркам, чтобы пойти в ресторан „Маленькая Италия“ или в чайнатаун, либо приготовить еду дома и после ужина решить, куда мы хотим отправиться — в театр, в кино или на концерт. А то и проваляться весь вечер перед телевизором или с книжкой в руках, потягивая вино, — в этом случае вечера тянулись особенно долго. Но все это позже. Первые недели прошли под знаком охватившей отца страсти экскурсовода. Думаю, он заставил меня одолеть всю мыслимую туристическую программу. И мне это нравилось.

Сначала я ни с кем не была знакома, за исключением двух приятелей моего отца, евреев Джека и Эзры — смешных, но милых старичков. Первый был худым, чрезвычайно разговорчивым и простоватым, а второй — плотненьким, острым на язык интеллигентом. Они мне нравились, хотя приходили чаще всего, чтобы поиграть с отцом в покер или поговорить о политике, а меня ни то ни другое не интересовало. Для покера мне недоставало желания обмануть ближнего, а в американской политике я пока не разбиралась. Эзра все время подсовывал мне какие-то билеты в театр. Его сыну принадлежало агентство по продаже билетов, и то, что оставалось нераспроданным, перепадало мне. Он то и дело с восторгом рассказывал о своем разведенном сыне, которому, мол, вообще не везло с женщинами, и все в таком духе. Впрочем, Эзра проявлял известную осторожность, хотя я могу и ошибаться, — ведь евреи больше всего боятся заполучить в невестки „гойку“. Да к тому же еще и немку. Пусть даже только наполовину.

Прошло почти полгода. Днем я продолжала знакомство с городом, не пропуская ни одного музея, парка или приличного магазина, а вечера проводила с отцом, если к нему не являлись Джек с Эзрой. И у меня проснулось к нему искреннее и дружелюбное чувство.

Я любила показываться с ним на людях. Гордилась им. Отец был элегантен — седые волосы, темный костюм: серый, синий или черный, неизменная голубая рубашка, — его облик притягивал заинтересованные, даже настойчивые взгляды самых разных дам. Мне это нравилось. Я была уверена, что они принимают его за богатого итальянца.

Не исключено, что я сама стала подстраиваться под его стиль. Он никогда от меня этого не требовал, не обмолвился ни единым словом, но когда однажды, привыкнув уже к своей состоятельности, я показалась ему в новом темно-синем костюме от „Армани“, глаза отца загорелись. Взяв за плечо, он заставил меня несколько раз повернуться и произнес: „Ты самая красивая девушка в городе“. Это было очень мило. С тех пор я старалась ему понравиться.

Когда пришла зима (по-настоящему холодно стало лишь в середине ноября), я обложилась книгами и глотала их одну за другой. Поначалу только немецкие, потом все больше английских и в конце концов перешла исключительно на американские. Проблем с языком больше не было. Я выходила из дома реже и на менее продолжительное время, но покрытый снегом Манхэттен был совсем иным, и его мне тоже хотелось узнать получше.

Мы оба понимали, что так не может продолжаться вечно, и когда в конце февраля отцу сделалось плохо и потом становилось все хуже день ото дня, особого ужаса не испытали. Через три дня отец сказал: жалко, мол, что все зашло уже так далеко, и поехал в Маунт-Синаи — ждать смерти в больнице. А я вдруг осталась совсем одна.

Два раза в день я его навещала, не зная, чем себя занять в остальное время. Эзра по-прежнему совал в почтовый ящик театральные билеты, и я перебывала почти на всех спектаклях. Все поменялось: теперь день, который между тем заметно сократился, принадлежал отцу, зато ночи были моими. Но друзей нет, а по вечерам чувствуешь себя одиноким. Даже посещая спектакли. Нет, не даже. Именно в этом случае.

Раз уж все так сложилось, мне пришло в голову заняться чем-нибудь полезным. Написав несколько рецензий, я разослала их в немецкие издания. В итоге заинтересованность проявил только местный журнальчик, для которого я и раньше работала. С их точки зрения, в том, что они могли воспользоваться услугами не связанного с Бродвеем корреспондента, был особый шик, а я радовалась, что у меня есть еще какое-то занятие, помимо чтения вслух отцу стихов Рильке и журнала „Тайм“. Купила новый компьютер, ибо тот, что поставил мне в комнату отец, был совсем уж допотопным: с поразительной регулярностью он предпринимал попытки испустить дух, причем именно тогда, когда я намеревалась отправить по электронной почте очередную статью в Бохум.

И еще: у меня появился мужчина. Служащий, присланный из фирмы, чтобы подключить новый компьютер. Он совсем не походил на тех, кто возбуждает во мне интерес: робкий, какой-то даже пришибленный, без чрезмерного самомнения. Но стоило мне отвернуться, как я неизменно чувствовала на себе его взгляд. Несколько месяцев, пока я общалась исключительно со стариками, мне приходилось довольствоваться торопливыми и убогими сеансами самоудовлетворения без соответствующего антуража: ни должного настроя, ни свечей, ни музыки, ни приятных ароматов. Я пожалела себя и решила не упускать подвернувшейся возможности: просто затащила парня в постель. Не стану утомлять тебя подробностями, скажу только, что все было нормально. Не умопомрачительно, но и это лучше, чем ничего, да и парень потом ковылял к своей машине усталый, но явно довольный.

В больнице, где лежал отец, работал один медбрат, француз из Алжира, которого я поначалу приняла за врача, — настолько его манеры были исполнены гордости, чтобы не сказать величия. И когда я с закрытыми глазами скакала на компьютерщике, то думала об этом парне и вместо желеобразного и бледного тела своего партнера представляла гладкую, цвета кофе с молоком, кожу француза.

Когда на следующий день француз вошел в отцовскую палату, я смутилась. Будто и вправду переспала с ним. Не знаю почему, но я была почти уверена, что он это почувствовал. От его взглядов у меня чесалась спина.

Благодаря сеансу мягкой химиотерапии отец почувствовал себя лучше и вдруг заговорил о сексе. Мол, моя мать в постели была великолепна, неукротима, как ракета, и если бы он сам был хоть вполовину столь же темпераментен, как мужчине ему не было бы равных. И все в таком духе. Мне не хотелось это слушать. Он рассказывал о проститутках, о флиртах, о неиспользованных им возможностях сходить на сторону. Я не пыталась заткнуть ему рот: пусть говорит о чем хочет, но мне было неприятно и стыдно представлять отца в роли любовника. Впрочем, от мысли, что и он, рассказывая об этом, способен представить меня в подобной роли, становилось еще хуже. Я старалась уклониться от разговора, вспоминала о каких-то срочных делах, но, он с маниакальной настойчивостью возвращался к прежней теме. Это было ужасно.

И отец не умолкал, даже если в палату входил кто-нибудь из персонала. Напротив, эта тема будто становилась для него еще важнее. Иногда у меня возникало ощущение, что он хочет выставить меня на всеобщее обозрение, продемонстрировать в обнаженном виде. Когда входил француз, я готова была просто встать и уйти. Тем временем я узнала его имя. Француза звали Калим. Отец постоянно шутил по этому поводу: мол, так называют не людей, а ковры.[33] На что Калим на своем необычном французском отвечал: это лучше, чем зваться „счетом“. Полное имя отца — Вильям, но все называли его Биллом.[34]

Калим трогательно заботился о своем пациенте. Казалось, они стали друзьями. Не знаю, бывало ли с тобой такое: когда ты чувствуешь себя лишним, потому что двое других говорят на ином, общем для них языке. Поначалу все ограничивалось интонацией — слов, которых я бы не понимала, они не произносили. Но их тон явно давал почувствовать, что меня это не касается. Я не ревновала — мне нравилась их мужская общность. Не исключено, что отец даже вырос в моих глазах, поскольку смог понравиться такому красивому и самостоятельному мужчине. Я стала смотреть на него немного иначе.

Отец не был типичным американцем. Наверное, именно это и ценил в нем Калим. Впрочем, я тоже. Он был старомодно, по-европейски вежлив, если, конечно, не мучил меня разговорами на сексуальные темы, не приставал к людям с типично американской бесцеремонностью — это тоже пробуждало в европейцах симпатию, они проникались к нему уважением.

А потом я увидела, как Калим танцует. Пошла на спектакль в один крошечный театрик на Бликер-стрит. Спектакль назывался „Синопсис“. Трое мужчин и женщина танцевали обнаженными, вернее, почти обнаженными: на мужчинах были крошечные плавки на веревочках, а у женщины — треугольник, едва закрывавший волосы на лобке. Поначалу действо показалось мне довольно абстрактным, и если бы не музыка Филиппа Гласса[35] (и не Калим, которого я тут же узнала среди исполнителей), я бы не досидела даже до антракта. Танцоры двигались как машины, синхронно наклоняясь и потягиваясь. В их рискованной наготе угадывался рассчитанный эпатаж, и мне вдруг почему-то пришли на ум безвкусные, с моей точки зрения, пантомимы, когда артисты прислоняются к воображаемым столбам, переносят с места на место воображаемые стекла, поднимаются по воображаемым лестницам и прыгают с воображаемых стен.

Но потом музыка, до сих пор звучавшая чересчур обыденно и тоже механически, вдруг изменилась — стала легкой, воздушной, и я осознала, что не только восхищаюсь телом Калима, но и по-настоящему увлечена танцем всех четверых.

Спектакль заканчивался сценой изнасилования, которая вдруг ни с того ни с сего поменяла направленность: из жертвы женщина превратилась в преступницу, ударами поставила мужчин на карачки, и они так и ушли со сцены, повинуясь каждому движению хозяйки, словно послушные псы. В зале ощущался запах пота танцоров. И это возбуждало.

„Политкорректная“ концовка показалась мне идиотской, но я была совершенно одурманена видом этих тел и мощью их выразительности. В первую очередь, как ты догадываешься, телом Калима, — его я постаралась изучить в мельчайших подробностях. Два часа, сидя в первом ряду, я беззастенчиво рассматривала его тело, и уверенность, что он меня узнал, только подливала масла в огонь. Домой я дошла как в тумане. Приняла душ, задернула занавески, зажгла повсюду свечи и принялась с остервенением себя ласкать — остальное ты можешь представить. Ощущение оказалось настолько сильным, что я трижды начинала все сначала. Если бы я включила музыку, был бы, возможно, и четвертый раз.

На следующий день мне больше всего хотелось изобрести какой-нибудь предлог, чтобы не ходить в больницу. Но я не позволила себе уклониться. По дороге придумывала, что же скажу Калиму (разумеется, только о спектакле: я решила изображать из себя знатока и опытного критика), но мне повезло — француз в тот день отсутствовал. У него как раз был выходной…»


Я оторвался от текста, потому что в открытом окне чата замигало имя Джун. Я щелкнул «мышкой» и увидел одно слово: «Читаешь?»

Барри. Да.

Джун. И как, все в порядке?

Барри. Ну, кое-что смущает.

Джун. Где остановился?

Барри. Когда ты увидела, как этот человек-ковер танцует.

Джун. Тебя смущает мое поведение?

Барри. Да. Очень откровенно.

Джун. Ты же мой друг, мой свидетель.

Барри. Но ты ведь меня совсем не знаешь.

Джун. Знаю.

Барри. Откуда? Мы обменялись всего несколькими фразами.

Джун. И все-таки я тебя знаю.

Барри. Подобное доверие, конечно, лестно, но мне все равно паршиво.

Джун. Дальше будет еще круче. С точки зрения секса. И не только. Но ведь это моя история, она такая, какая есть, и я решила тебе ее рассказать. Я тебе доверяю. Надеюсь только, тебе не будет больно.

Барри. Не знаю, что сказать.

Джун. Тогда читай дальше. Если захочешь, напиши. Убежать я никуда не могу, поэтому остаюсь в твоем распоряжении.


«Уже на следующий день от журнала, с которым сотрудничала, я получила задание написать об этой труппе. А значит, нужно было раздобыть фотографии, отсканировать их и отослать в Бохум по электронной почте. Журнал хотел поместить материал на три полосы с фотографиями и интервью. Теперь я могла обратиться к Калиму, прикрываясь профессиональными обязанностями, и на следующий день, когда я шла в Маунт-Синаи, коленки у меня тряслись немного меньше. Но спокойствие, на которое я рассчитывала, мигом улетучилось, едва я вошла в палату и застала там одного Калима, потому что отца отправили на какое-то обследование.

— Ты таращилась на меня во все глаза, — произнес он прежде, чем я успела открыть рот.

Я стала уверять француза, что смотрела не только на него, а на всех танцоров, как и остальные зрители, которые именно затем туда пришли, и вообще, ведь больше некуда было смотреть, кроме как на сцену. Но он улыбнулся своей самоуверенной улыбкой, энергично потряс головой и повторил:

— Ты таращилась на меня во все глаза, — выделив голосом „ты“ и „меня“.

— Я пишу статью, — сказала я гораздо менее равнодушно, чем собиралась, — для немецкого журнала.

Калим широко улыбнулся и кивнул. Будто только этого и ждал. И все заранее спланировал — что я случайно увижу его на сцене, а потом напишу статью для провинциального журнала. И сейчас произношу именно те слова, на которые он рассчитывал. Я была совершенно сбита с толку. Он одержал верх. И вдруг я поняла, что мне это нравится. Калим мог бы сказать, мол, раздевайся или встань на голову, пой про Ганса и Гретель или пукай в такт. Я бы все сделала. К счастью, в палату привезли отца, и мы сменили тему.

На самом деле не тему, а только манеру поведения (с его лица исчезло выражение „я прекрасно знаю, что ты чувствуешь“), тема осталась прежней — я рассказала отцу, что Калим танцует в театре, и очень хорошо, на мой взгляд, танцует, я видела его в театре и собираюсь написать о его труппе.

Потом, когда француз вышел, отец сказал: „Раз он танцует, значит, он гомик“, и я не стала спорить. Он был измучен обследованием и еще находился под воздействием успокоительных средств. И потом, не исключено, что отец прав: большинство танцоров действительно гомосексуалисты».


Я так громко захохотал, читая фразу про стойку на голове, что мне снова пришлось прервать чтение. Я переместился в чат и написал: «Согласись, пукать в такт ты бы все же не стала. Пожалуйста, напиши, что солгала, просто захотела меня рассмешить».

Джун. Почти правда. Здорово, что ты посмеялся, но я и в самом деле сделала бы это. Если бы, конечно, смогла. По-моему, обычные люди этого не умеют. Разве что артисты.

Барри. Есть такой фильм: маленький мальчик утверждает, что может пропукать «The Star Spangled Banner».[36] И даже получает четверть доллара в качестве задатка, но результат все равно больше похож на шум двигателя.

Джун. Да. Я тоже видела этот фильм. Только, кажется, мальчик должен был пропукать что-то из «Кармен». Не гимн.

Барри. Ладно, читаю дальше. Не терпится узнать, чем все закончится. Даже если мне, как говорили прежде, на сердце ляжет камень.

Джун. Так и теперь говорят.

Барри. Только в насмешку.

Джун. Ладно, я жду. Только старайся поточнее подбирать слова.

Барри. Постараюсь. По возможности.

Джун. Ну, читай дальше.


«…В тот же вечер я посмотрела спектакль еще раз и договорилась с труппой и хореографом об интервью. Условились встретиться на следующий день в баре на Коламбус-серкл. Они обещали принести с собой фотографии. Потом мы расстались. За девушкой, ее звали Клэр, заехала подруга, а трое мужчин вместе пошли к метро.

Боюсь, ты догадался, какое меня преследовало желание. Причем на этот раз дотерпеть до дома я не смогла: остановила такси, села позади водителя, попросила его ехать кружным путем, а сама, продолжая заинтересованно смотреть в окно, засунула руку под платье и сделала то, чего мне хотелось. Прежде чем кончить, я опустила стекло (машина была старая) и подставила лицо ночному воздуху. Было начало марта, одна из первых теплых ночей.

Наверное, таксист удивился, получив на чай десять долларов. Но мне такая такса показалась оправданной — ведь я-то посетила передвижной отель с почасовой оплатой. Вернее, с поминутной.

Но безумнее всего то, что я была на сто процентов уверена: Калим знает о моем поступке сейчас, в данный момент. И наслаждается этим. И я тоже испытываю наслаждение, оттого что он знает.

Когда на следующий день в больнице француз спросил: „Как ты вчера доехала?“, я ничего не ответила. Только посмотрела ему в глаза. Он улыбнулся.

Беседа с труппой получилась живой и веселой. Кристофер, хореограф и автор спектакля, был умен и обладал хорошим чувством юмора, но вскоре я осознала, что в разговоре участвуем только мы вдвоем. Остальные перешучивались или молчали. Отточенные формулировки Кристофера отлично подходили для цитирования, фотографии оказались вполне качественными. На них танцоры выглядели свободными, спокойными и сексуальными.

Когда я выразила желание поговорить с кем-нибудь из труппы о жизни танцора в Нью-Йорке, Калим тоном, не допускающим возражений, предложил: „Со мной“.

Ожидая его, я с утра вычистила квартиру, забила холодильник шампанским, вином, пивом и водой, а вернувшись от отца, зашла в массажный кабинет. Там работали китайцы — используя какое-то странное приспособление, они массировали тело прямо через одежду. Я надеялась, что мне станет легче, но напряжение только возросло. И я с трудом держала себя в руках, пока шла домой с букетом цветов, который хотела небрежно сунуть в какую-нибудь банку и оставить на подоконнике в кухне, будто кто-то принес мне его, а у меня так и не дошли руки подыскать цветам более подходящее место.

Потом села и стала ждать. И когда через несколько часов он позвонил и извинился за то, что не пришел, я была уже пьяна.

Сейчас я думаю, что он с самого начала затеял со мной игру в кошки-мышки. Сознание того, что он обвел меня вокруг пальца, должно было выбить почву у меня из-под ног, но и одновременно странным образом возбудить.

В ту же ночь он явился. Я уже давно спала. Было три часа ночи, и я страшно перепугалась, услышав звонок в дверь, потому что в голову лезли только какие-то ужасы: авария на дороге, угроза взрыва ядовитого газа или кто-то из больницы приехал за мной, потому что отец при смерти. Испытав облегчение — это ведь просто Калим — и находясь еще под воздействием вечернего возлияния, я так и не успела снова замкнуться и сжаться. Я впустила его.

И вот он сидит передо мной, широко расставив ноги, и смотрит на меня. Я объяснила, что для интервью я слишком пьяна и слишком хочу спать, но он сказал:

— Поэтому-то я и здесь.

Кажется, я ничего не ответила, но точно не помню. Я опять погрузилась в какое-то смутное состояние безволия и тоски одновременно, хотя, казалось бы, одно исключает другое (тоска — это ведь разновидность воли). Мне и сейчас еще страшно подумать, на что я тогда была похожа. Взгляд, без сомнения, сонный и мутный, и, будь у Калима склонность к поэтизации реальности, я непременно представилась бы ему в виде каши с глазами. Но мне не было стыдно. Я и вправду превратилась в кашу.

Думаю, он произнес что-то вроде:

— Сейчас мы сделаем то, чего ты хотела в театре. — А потом добавил: — Раздевайся.

Это не отняло много времени, потому что на мне были только халат и отцовская пижама. Я стояла перед ним голая, а он на меня смотрел. Уверена, смотрел с презрением. Ну по крайней мере снисходительно. До него никто из мужчин никогда так меня не разглядывал. Мое тело вполне устраивало меня, во всяком случае, с тех пор как я вышла из подросткового возраста. Мужчины, которые пытались искать в нем изъяны, никогда меня не интересовали. Теперь же это была часть игры, правила которой я инстинктивно начала усваивать: я — ничто, он — все. Я хочу его, и он не возражает.

— Садись. — Он легонько подтолкнул меня к креслу.

Я плюхнулась, он снял одежду, и вдруг я почувствовала каждую клеточку своего тела. Тебе знакомо это ощущение? Когда чувствуешь себя самого от кончиков волос до самых пяток? Будто дышишь через поры. Оставаясь обнаженным, Катим вдруг начал танцевать. Я ожидала, что он подойдет ко мне, но он встал перед огромным старинным зеркалом, привезенным отцом из Франции, и смотрел на свое отражение, как оно танцует, контролируя малейшее движение. В какой-то момент он бросил через плечо:

— Ну давай же, начинай.

И хотя я прекрасно понимала, о чем он, все же робко переспросила, что, мол, начинать, но он презрительно бросил:

— Делай то, чего тебе хотелось в театре!

Долго уговаривать себя мне не пришлось. Наоборот. Похоже, я только и ждала его разрешения, — тут же стала себя ласкать, раскинув ноги, как профессиональная порнозвезда. Поначалу я думала, ему приятно смотреть, и старалась, чтобы все выглядело красиво, но потом даже моя отупевшая голова догадалась: он хочет видеть только себя, точно так же, как я сама хочу видеть только его, и я расслабилась, словно осталась одна. То есть я, конечно, знала, что не одна, потому что не сводила глаз с его тела, но при этом ни в малейшей степени не делила с ним наслаждение. Оно целиком принадлежало мне, раздуваясь, как огромный мыльный пузырь, отделивший меня от остального мира.

Кажется, во время оргазма я колотила себя руками, вздымала ноги в воздух, корчилась, как в схватках. Я растворилась, превратившись в ничто. Не осталось ничего во мне, что могло бы испытывать стыд, ощущать облегчение или удовлетворение, ничего, что было бы способно испытывать привязанность, симпатию, любовь. Пустота.

Калим стоял рядом и смотрел сверху вниз. Взгляд его показался мне дружелюбным. Меня сотрясали последние волны бесконтрольных конвульсий, а он стоял рядом и просто смотрел. И у него не было никакой эрекции.

— Есть что-нибудь выпить? — спросил он, вторгаясь в мое растерянное молчание, и, не дожидаясь ответа, голый и равнодушный, прошел на кухню.

Я услышала, как открылась дверца холодильника, выдвинулись и снова задвинулись два ящика, с каким-то странным чириканьем штопор выкрутил пробку из бутылки с вином.

Из глаз у меня текло. Кажется, я была совершенно опустошена, просто не осталось сил на мимику, но я плакала так, как никогда до сих пор. Влага заливала мне грудь, стекая ниже. Наверное, целый литр жидкости, не меньше. Но я по-прежнему не ощущала стыда или смущения, у меня не возникало желания поскорее одеться, я все еще являла собой Ничто, только теперь — обливающееся слезами.

Он все еще находился на кухне — то ли пил, то ли не мог найти бокал, и первое чувство, в котором я сумела отдать себе отчет, было чувство одиночества. Невероятное, никогда прежде не испытанное. Тогда я хоть поняла, почему плачу…»


Уверен, если бы Джун сейчас ткнула в кого-нибудь пальцем и сказала: «Это он», я бы забил его до смерти. Буквы на экране поплыли.

Сначала я хотел написать ей, но не стал. Не находил слов. Написать, что я готов убить эту сволочь? Что у меня из глаз тоже хлещет вода? И только потом подумал — ведь это повод для неплохой шутки.

Я даже не смог заставить себя встать и посмотреть на ее окна. Хотелось побыть одному.

* * *
«…Он опустился на колени, убрал с моего лица мокрые волосы и влил мне в рот красное вино, будто я болею, а он за мной ухаживает. Одна моя рука все еще находилась между ног, другая — на левой груди, и я решила вести себя так, словно и вправду больна и нуждаюсь в его помощи. Наверное, так оно и было.

Не знаю, сколько прошло времени. Мы оба, голые, молча сидели: я в кресле, он на ковре (кстати, это был келим), и маленькими глотками пили вино. Потом я сказала: „Не понимаю, что произошло“, но он остановил меня презрительным взмахом руки.

— Ты очень сильная, — сказал он. — Могла бы стать танцовщицей.

Калим облокотился о кресло, в котором я сидела. Мне не было холодно, я не чувствовала ни усталости, ни жажды, ни голода, ни удовлетворения, ни возбуждения, но не ощущала и одиночества. Ничего. Время проходило где-то рядом, позади, вокруг меня. Потом он поднялся, поставил на стол бокал, вынул у меня из рук мой, его тоже поставил на стол и произнес:

— Засунь себе что-нибудь.

Я точно знала, что он имеет в виду.

— У меня ничего нет.

Тогда он вытащил свечу из большого подсвечника на столе и небрежным жестом протянул ее мне.

Все было так же, как в первый раз, только теперь он некоторое время смотрел на меня. Прежде чем я ввела в себя свечу, он вытащил ее у меня из рук и взял в рот, так глубоко, что она почти скрылась в горле, а потом мокрую от слюны вернул мне.

Сейчас, рассказывая об этом, я не могу понять, как я могла вести себя настолько дико. Тогда же я просто делала, что он говорил, мгновенно вернувшись в состояние безвольной нирваны и нарастающего желания.

— Не в эту дырку, — уточнил француз, и я сделала, как он велел, хотя никогда не воспринимала данное физиологическое отверстие в отрыве от его гигиенического предназначения. Было немножко больно, но потом все получилось. Мне казалось, все идет как нужно. В другую дырку, значит, в другую.

И хотя теперь Калим опять повернулся к своему отражению и на меня не смотрел, я, возбуждая себя правой рукой, продолжала левой загонять в себя свечу все глубже и глубже, потом вытащила ее, снова вставила, вытащила, вставила, испытывая уже сильное возбуждение, и кончила даже быстрее, чем в первый раз, не сводя глаз с Калима и следя за его движениями. Шатаясь из стороны в сторону, со стонами я продолжала двигать свечу, уже как какая-то бездушная машина, я испытала сильнейший оргазм.

Но на этот раз не заплакала. Калим лениво оделся и ушел. Не сказав ни слова. Он так и не проявил никаких признаков возбуждения.

Едва он исчез, меня затошнило и вырвало на кухне, добежать до ванной я не успела. И чем больше всякой гадости из меня выплескивалось, тем яснее мне становилось, что, оказывается, я мазохистка, которой нужна не телесная, а душевная боль, разнузданное создание, не ведающее тормозов в том, что касается желаний…»

* * *
«Хочется на воздух, тяжело», — написал я и хотел убежать сразу, как только отослал сообщение. Я никак не мог разобраться в своих ощущениях: то ли из меня вынули душу, то ли разорвали ее на части, то ли попросту растоптали. Но Джун ответила мгновенно, пришлось прочитать.

Джун. Слишком жестко?

Барри. Наверное. Не понимаю, как быть с собственными чувствами.

Джун. А что именно ты прочел?

Барри. Первая ночь, второй акт.

Джун. И что за чувства?

Барри. Сострадание, ненависть к парню, стыд за то, что подсматривал за тобой, — все сразу.

Джун. Возбуждение?

Барри. Тоже.

Джун. Мне будет легче, если ты сумеешь продержаться до конца, Барри. Останься со мной. Пожалуйста.

Барри. Я с тобой. Только вот сбегаю опрокину парочку машин.

Джун. Ну, давай. Главное, читай дальше.

Барри. До скорого.

Джун. Пока.


Я пошел пешком к станции «Зоологический сад», оттуда через Тиргартен[37] к правительственному кварталу, дальше — к Потсдамской площади и в восточную часть: мимо церкви Святого Николая, по Александерплац к острову музеев. Неподалеку от площади Жандарменмаркт устроился в кафе. Только сейчас я немного пришел в себя и, кажется, был в состоянии выпить чашку кофе и что-нибудь съесть. Похоже, я всю дорогу бежал. Во всяком случае, теперь, воспроизводя в памяти свой маршрут, я понял, что обгонял остальных пешеходов.

Какая-то дикая смесь растерянности, сострадания и, что самое плохое, похоти — противоречивых чувств, вызванных рассказом Джун, по-прежнему бурлила во мне. И вот, несмотря на долгую прогулку, я сижу перед отелем «Хилтон» и ощущаю все то же. Бедная женщина. А я, скотина, готов был вообразить себя тем парнем, которого презираю, только бы увидеть то, что видел он: женщину, самозабвенно мастурбирующую для него. Я ненавидел себя. Ощущал себя свидетелем изнасилования. Ведь то, что описала Джун, по сути, самое настоящее ментальное изнасилование. А мой проклятый мозг не сумел придумать ничего лучшего, чем вообразить себя соучастником. И откликнуться эрекцией.

Мысль о том, что Джун заранее предвидела такую реакцию и даже санкционировала ее, немного меня успокоила. Надо возвращаться. Нельзя оставлять ее надолго. И потом, это не было изнасилование. Джун сама этого хотела. И столкнулась с презрением, заплатив за это отчаянием, — вот с чем невозможно было смириться.


«…Три дня я проболела. По-настоящему. Конечно, к врачу не обращалась, потому что сама знала, что со мной. Но стоило взять что-то в рот, и меня выворачивало наизнанку. В полной апатии я лежала на диване, не могла ни читать, ни смотреть телевизор, ни слушать музыку, ни думать. Мне с трудом удалось заставить себя выпить хотя бы немного воды. И плакала, плакала, пока не увидела, что на руке проступила соль, которую я слизнула, испугавшись, что сейчас потеряю сознание.

Отцу я сказала по телефону, что подцепила грипп и не смогу его навестить. И продолжала лить слезы. И слизывать соль.

На четвертый день взяла такси и поехала в Бэттери-парк полюбоваться на торговцев поддельными „Ролексами“ и на туристов, готовых выстаивать многочасовые очереди на паром, чтобы попасть на Эллис-Айленд.

До сих пор не понимаю, как я умудрилась настолько потерять стыд. Прежде в интимные моменты я всегда бывала одна, никогда ничего подобного не делала ни перед подружками, ни тем более перед мужчинами, — это была только моя тайна, и меня это устраивало. Никогда не замечала я за собой склонности к эксгибиционизму. Я совсем не кокетка, вызывающе не одеваюсь, не обладаю чрезмерной раскованностью и отнюдь не испытываю нереализованных сексуальных потребностей. Все, что мне нужно, у меня всегда было. По крайней мере до сих пор. Как же случилось, что я похотливой кошкой каталась по земле перед чужим мужчиной, и главное — откуда Калим заранее узнал, что все будет именно так?

Я не могла спокойно смотреть на прохожих. Кто бы ни попадался мне навстречу — крепенькая бабушка с голубыми волосами, юный свеженький брокер, опустошенная дневными заботами продавщица или секретарша, — в голове невольно крутилось одно и то же: „Ты ведь наверняка засовываешь себе вибратор и стараешься при этом попасться на глаза соседям; ты трахаешь дочку и за это помогаешь ей делать уроки, а ты глотаешь в туалете сперму немытого хлыща и трясешься от страха, что кто-нибудь услышит, как потом тебя рвет“. Видела вокруг лишь гримасы. И мысли рождались соответствующие.

Даже детей я избегала, потому что боялась своих мыслей. Так продолжалось несколько часов, ощущала какое-то бездонное отчаяние, пока меня вдруг не осенило, что на самом деле я просто испытываю стыд. Это все лишь игра, а вовсе не сумасшествие. И я могу оставаться потерявшим желания Ничто, пока мне этого хочется, снова став человеком с собственной волей и чувством стыда, когда это пройдет. Я испытала такое облегчение, что чуть не пустилась в пляс…»


«Вернулся домой, — написал я. — Прости, что так долго отсутствовал. Пришлось истоптать не одну пару сапог, чтобы прийти в себя».

Джун. И как? Получилось?

Барри. Прийти в себя?

Джун. Нет, другое.

Барри. Что же?

Джун. Удовольствие в одиночку. Онанизм. Мастурбация.

Барри. Нет. Мне стыдно оттого, что я этого хотел.

Джун. Жаль. Я знаю, что ты сейчас чувствуешь.

Барри. Откуда ты можешь знать?

Джун. Знаю и все. Сделай это.

Барри. Нет. Все, слава Богу, прошло.

Джун. Богу?

Барри. Ну или кто там еще бывает?

Джун. Продолжать?

Барри. Да.


«…Когда я пришла в себя настолько, что смогла навестить отца, я сама удивилась. Проходя мимо приемного отделения, я еще чувствовала слабость в коленках и тяжело дышала, но, войдя в лифт и оглядев оттуда больничный холл, вдруг успокоилась, совершенно перестав бояться холодного взгляда Калима. Это ведь часть игры. Его я увидела не сразу, успев поговорить с отцом. Ему стало хуже, теперь он иногда нес какую-то чепуху, и я не знала, воспоминания это или мечты. Иногда я понимала только обрывки фраз. Впрочем, я слушала не очень внимательно. Мои мысли парили над больницей в поисках Калима, однако я не чувствовала ни тоски, ни страха и ничего не ждала. Думала о нем с равнодушием, хоть и не без интереса. Трудно объяснить.

Пытаясь лаской компенсировать недостаточное внимание, я положила ладонь на руку отца, такую худую и дряблую. Мне показалось, ему сразу стало лучше. Он успокоился и заговорил яснее.

Когда вошел Калим — в капельнице нужно было сменить баллон, — он кивнул мне, и я сказала: „Привет!“ И все. Волнения я не испытала.

Наверное, его интуиция была настолько развита, что он это почувствовал. Во всяком случае, когда я собралась уходить, он догнал меня возле лифта и спросил:

— Что с тобой?

Было похоже на искреннюю заботу.

— Ничего. Я болела.

И развернулась, чтобы нажать кнопку первого этажа. Калим внимательно провожал меня испытующим взглядом, пока не закрылись двери.

Когда я через двадцать минут вернулась в свою квартиру, на автоответчике меня ждало сообщение: „Можно встретиться около шести возле Метрополитен-музея и погулять по парку. Возьмешь у меня интервью. Потом зайдем куда-нибудь поедим. В больницу не звони. Приходи, буду ждать тебя до половины седьмого“.

Послеобеденные часы я провела в Интернете в поисках порносайтов. И хотя вскоре мне до смерти надоели половые акты с животными, как и выделение определенных частей тела — иногда от их чрезмерного увеличения становилось противно, — я упорно продолжала. Я искала себя. Мне были интересны женщины, которые выставляли перед камерой (то есть перед глазами одного или нескольких человек) самые сокровенные части тела, засовывали в себя разные предметы во всевозможных позах, а потом как ни в чем не бывало шли к холодильнику достать йогурт для сына. Или пиццу. Все в полном ажуре. И я ничем не отличаюсь от них. Ну и что? Значит, я не одна. Нас не так уж и мало. Почему-то меня это утешило. Через пару часов я все-таки решила прекратить.

Что-то во мне изменилось. Я больше не испытывала шока от своего поведения. Просто игра. Игра, которой я обязана лучшими оргазмами в жизни. Все хорошо. Я опять ощутила уверенность. Страх перед сумасшествием или нервным срывом растаял. В дневные часы Джун-Джекил[38] нечего было опасаться, она знала, что тысячи женщин делают то же самое.

Калим сидел на ступеньках музея рядом с двумя парами роликовых коньков. Помог мне надеть одни — они сели как влитые. Шерстяные носки, которые он прихватил на всякий случай, не понадобились. Впервые в этом году я нацепила летнее платье, Калим был в черных брюках и белой рубашке (он выглядел фантастически!). Не надев ни наколенников, ни налокотников, мы проехались по парку вдоль Строберри-филдс, вокруг прудов, потом на север и назад, к зоопарку.

Вечер был теплый, все жители Манхэттена спешили в парк. Приходилось все время быть начеку, чтобы ни на кого не наехать. У меня не очень-то получалось, и Калим учил меня, обращаясь ко мне мягко и уважительно, что никак не вязалось с его давешним высокомерием. То и дело вежливо кивал, встречая знакомых, выписывал красивые фигуры, как только появлялось свободное место. Мы сняли коньки, только когда стемнело, и, голодные, потные, устроились в одном из уличных ресторанчиков.

Там я расспросила его обо всем, что мне нужно было для статьи, а он подробно и охотно отвечал. Совсем другой человек. Вежливый, настоящий джентльмен, не чуждый мечты и высокой цели и обладающий энергетикой человека тонкого и терпимого. Таким оказался Калим-Джекил. У него даже было чувство юмора.

У меня невольно вырвалось:

— А ты можешь быть очень милым и симпатичным!

Он уставился в тарелку и сказал:

— Одно дело — эротика, и совсем другое — жизнь. Одно не имеет к другому никакого отношения.

Утверждение показалось мне бесспорным, хотя я и сегодня не понимаю почему.

Расстались мы примерно в половине десятого, когда уже заметно похолодало и официант принялся энергично убирать уличные столики. Калим предложил проводить меня, но я хотела побыть одна и отправилась пешком вверх по Американ-авеню. И только вернувшись домой и подняв ноги на кухонный стол, я почувствовала, насколько сильно ноют у меня ступни и икры. Завтра, наверное, боль станет просто невыносимой.

Я прибавила температуру в системе отопления, села за компьютер и на одном дыхании написала статью, то и дело цитируя по памяти свой разговор с Калимом. Сохранив и распечатав текст, я обнаружила, что получилось семь страниц. Слишком много. Не важно, об этом пусть у редактора болит голова. На днях еще раз просмотрю, и со статьей будет покончено. Фотографии я заранее отправила авиапочтой, чтобы не тратить времени на поиски хороших специалистов по сканированию и избежать риска потом получить из Бохума известие, что данный формат их не устраивает.

Наверное, тебе скучно это читать (какая-то повседневная суета). Пишу лишь для того, чтобы ты убедился: я обрела внутренний покой. Не затерялась в безумном мире страстей, а вернулась к нормальной жизни, не опасаясь никаких демонов. Через двое суток Калим появился снова, где-то в половине пятого утра.

На этот раз я уже во сне знала, что это он, и открыла не спрашивая.

По сути, произошло то же самое, что и в прошлый раз, только теперь „мистер Хайд“ приказал „миссис Хайд“ делать все так, как если бы она была одна. Я принесла подсвечники, опустила шторы, разделась, побрызгалась духами и включила музыку. Светлую, спокойную музыку — „Гольдбергские вариации“[39] в исполнении Гленна Гулда.[40] Единственное, что изменилось, — я осталась сидеть в кресле, потому что была в гостиной. Обычно я занимаюсь этим в ванне или спальне. Закончив приготовления, я сказала: „Начнем“. Калим стал двигаться, а я принялась мастурбировать.

Действовала я не спеша, вполне в духе тантризма, чутко и осторожно, трогала не только соски и клитор, но и все тело, словно оно принадлежит другой и нужно прежде познакомиться с ним получше. Я ласкала себя, щипала, царапала то тут, то там, добиваясь гусиной кожи и мурашек, — оттягивать оргазм у меня неплохо получалось. Не знаю, чего я хотела добиться: продлить удовольствие или нащупать границы терпения Калима и отобрать у него крошечную порцию власти. Если верно последнее, то я не преуспела: он покачивался, гнулся и играл мышцами так, словно времени вообще не существовало. И был целиком поглощен собственным отражением в зеркале, совершенно не замечая меня.

И вдруг, все-таки раньше, чем мне бы хотелось, моя расчетливость приказала долго жить — я понеслась по комнате и громко вскрикнула, как в прошлый раз. И снова заплакала.

Калим оделся мгновенно — я опять была в кресле — и вышел, не сказав ни слова. Перед тем как закрыть за собой дверь, обернулся и произнес: „Мне понадобится ключ“.»


«Пожалуйста, не давай», — подумал я и вдруг осознал, что у меня разболелась спина: читал, скрючившись перед экраном в неудобной позе. Меняя положение, даже вскрикнул от боли. Надо же, веду себя, как ребенок в кукольном театре, хоть и понимаю, что все мольбы и заклинания бессмысленны. Рано или поздно ключ он получит. События стремительно развиваются, увлекая меня за собой. До кульминации больше остановок не будет.

Тем временем стемнело. Весь день я потратил на чтение, если не считать беготню по городу, но ощущения, что конец близок, пока не возникало. Квадратик в правой колонке экрана еще не доходил до середины.

Я подавил желание подойти к окну, посмотреть на Джун или что-нибудь ей написать. Впервые за несколько недель вернулось ощущение, что с пальцами что-то не так: бледные, бесчувственные, словно ватные. Продолжив чтение, я принялся их разминать.


«В последующие дни, приходя к отцу, я не видела Калима, будто он знал: у меня все равно ничего с собой нет. Ключ я твердо решила ему не давать.

Как безумная я бросилась посещать театры, кино, концерты, больше, чем обычно, пила, потому что стала плохо спать. Просыпалась ровно в три и в половине пятого. Каждую ночь. В течение полумесяца.

Несколько раз я мельком видела француза в больнице, но он ко мне не подходил. Только молча кивал. Однажды эксперимента ради — захотелось проверить, действительно ли он обладает телепатическими способностями, — я прихватила с собой вторые ключи — от подъезда и квартиры. Интересно, почувствует он, что ключи у меня в сумке?

Просыпаясь ночью, я не мастурбировала — не видя его, в одиночестве, без полного ему подчинения, все получилось бы, как мне представлялось, слишком убого. И хотя всякий раз я испытывала возбуждение (только представь: каждую ночь в три и в половине пятого), я не давала воли рукам, а вставала с кровати, выпивала стакан воды или вина, подходила к окну и смотрела на улицу или переключала телевизионные каналы до тех пор, пока вновь не валилась с ног от усталости.

Я была преисполнена решимости выдержать, но поймала себя на том, что тоскую. Купила туалетную воду, которой он пользовался — „Арамис“, — натерлась ею и попыталась удовольствоваться воспоминаниями. Но потом поняла: ничего путного не выйдет, бросила это дело и убрала руку. Думаю, до конца оставалось совсем чуть-чуть. Но я чувствовала, что игра не стоит свеч.

Ясно, что так продолжаться не могло. Игра в эксцентричность рано или поздно теряет привлекательность, причем именно тогда, когда экзотика начинает восприниматься как норма. И что дальше? Еще большая эксцентричность? Это вполне соответствовало бы классическому определению наркотической зависимости. Так что же дальше? Словесная агрессия? Он станет меня осыпать бранью? Но ведь я рассмеюсь ему в лицо — слишком уж театрально. Или потребует, чтобы я засовывала в себя другие предметы, не только свечку? А потом? Других отверстий, кроме обычных и рта, у меня просто нет. Наверное, можно принести камеру и продать запись в какой-нибудь ночной клуб. Но тогда придется уехать из Нью-Йорка: на Манхэттене, насколько я знаю, порношоу больше нет.

С одной стороны, подобные мысли приносили облегчение, с другой — пробуждали страх. Я уже не так остро ощущала стыд и унижение, но взамен пришлось вернуться к привычным, довольно плоским эротическим переживаниям.

У меня было достаточно времени на размышления. Я по-прежнему не собиралась давать ему ключи и ради этого готова была прекратить наши отношения, но чем дальше, тем чувствительнее я становилась. Однажды, прибегнув к помощи „Арамиса“ и воспоминаний, мне удалось дойти до финала, но желание от этого только усилилось, и к нему прибавилась странная смесь презрения и жалости к себе самой. Похожее состояние я испытывала разве что в переходном возрасте. Тогда я почти все время пребывала в эмоциональном „похмелье“: была подавлена и стыдилась себя, полагая, что самоудовлетворение — это смешно, поскольку вызвано одиночеством, и низко, потому что эгоистично. А настоящий секс возможен, только если есть настоящая любовь.

Но после того как за спиной у меня остались уже несколько „единственных и настоящих любовей“, я вновь вернулась к самоудовлетворению. Сама себе я по крайней мере всегда останусь верна, всегда себя пойму. Сумею, когда захочу, быть нежной, грубой или страстной…»


«Чем ты весь день занимаешься, — написал я, — пока я сижу и читаю, читаю, читаю, и уши у меня красные как помидоры? Если бы мне сейчас измерили давление, я оказался бы в реанимации».

Джун. Делаю то, что хочется. Слушаю твои диски. Они мне очень нравятся. Итальянца прокрутила уже трижды, а Пола Саймона, наверное, раз семь. Жую чипсы и пью вино, а недавно приняла ванну, побродила по Интернету, что-то съела в обед и потом попыталась уснуть.

Барри. Иными словами, не тем, что ты так красочно описала?

Джун. Не тем.

Барри.?

Джун. Я жду, жду, жду, изо всех сил стараясь держать себя в руках, чтобы только не начать вырывать у себя волосы, кусать ногти или царапать лицо. Жду, как начинающая писательница, пока ее друг прочитает все до конца и скажет: «Вот здорово!»

Барри. Это и правда здорово. Ты умеешь писать. Пронимает до глубины души. Мне не доводилось еще испытывать на себе действие столь контрастного душа.

Джун. Глубокий долгий вздох облегчения и счастья. Вообще-то я писала все это только для себя. Ну и для тебя. Никому другому этого не читать.

Барри. Почему?

Джун. Когда дойдешь до конца, узнаешь. Каждый поймет, что это я. На чем ты остановился?

Барри. Ты не даешь ему ключи. И добиваешься оргазма своими силами.

Джун. Вот-вот. Глубокомысленный экскурс к основам мироустройства.

Барри. Не смейся.

Джун. Устал? Тебе, наверное, хочется спать?

Барри. Вряд ли смогу уснуть, не дочитав до конца.

Джун. Я тоже не буду спать.

Барри. Лучше ложись.

Джун. Все-таки не буду.

Барри. Тогда — до скорого. Ты стала мне очень близка. Возможно, даже слишком.

Джун. Слишком не бывает. До скорого.


«…Я понимаю, это нелепо, но как-то раз, направляясь в больницу, я опять сунула в сумку ключи. Обманывая себя, что это новый эксперимент: хочу, мол, проверить, обладает ли Калим телепатическими способностями, на самом деле я знала, что сдалась. Просто еще себе в этом не призналась.

В тот день с отцом разговаривать было нельзя. Я сидела у него в ногах и читала вслух, накрыв его руку ладонью. Щеки у него порозовели, и выглядел он довольным, но врач, заглянув на минутку, объяснил, что отец со вчерашнего дня получает морфий. Кажется, я заплакала. Врач обнял меня за плечи и сказал, что силы еще понадобятся мне — „американские горки“, мол, еще не пройдены до конца. Он так и выразился: „американские горки“. Вскоре, возможно, снова начнется подъем, но пока мы в самом низу. И не нужно чувствовать себя несчастной: отцу сейчас хорошо. Я совершенно забыла про ключи в сумке.

Калим стоял в лифте. Ехал сверху, будто дожидался меня. С облегчением приняла я его обычный кивок и отвернулась. Он уставился в газету, которую держал в руках. Никакой, значит, телепатии. Но вдруг — уже на выходе, — я услышала его слова: „Ты очень бледна“. И вдруг, сама того не желая, выпалила: „Мне тебя не хватает!“ И в панике помчалась прочь.

С какой радости я это сказала? Неужели я настолько тупа, что вот так сразу взяла да и выдала ему то, чего он добивался? Больше всего мне хотелось расколотить свою тупую башку о ближайший фонарный столб. Правда, одновременно я ощутила и облегчение: неизбежное наконец произошло — хотя и была в шоке от неспособности себя контролировать.

Калим догнал меня уже на улице. Я почувствовала его пальцы на своей руке (впервые он прикоснулся ко мне). Он держал меня крепко, и я остановилась. Но не обернулась. Стояла, глядя прямо перед собой, будто достаточно было просто не видеть его руки, чтобы она исчезла. Полные идиотки примерно так ведут себя с ублюдками, пристающими на улице.

Ничего не делая, француз только сжимал мою руку. Не тянул, не заговаривал, не кашлял, не шаркал ногами. У него оказалось больше терпения, чем у меня, и я все-таки к нему повернулась. И увидела, что он протягивает мне левую ладонь. Сторонний наблюдатель мог бы решить, что ко мне привязался бродяга, вымаливающий вожделенный доллар. Но наблюдателей не было. Люди спокойно шли мимо — в Нью-Йорке не принято глазеть на других.

Кажется, вынимая из сумочки ключи и опуская в его ладонь, я смотрела в сторону. Калим сомкнул кулак и отпустил меня.

Я проспала всю ночь. Он так и не пришел. На следующее утро я ощутила себя отдохнувшей, чего давно уже не случалось. Но все еще не могла разобраться со своими чувствами — с разочарованием в себе из-за неспособности ему противостоять и облегчением, что я его не потеряла.

В тот день у меня состоялся долгий разговор с врачом. Он собирался назначить отцу лекарство, целесообразность применения которого вызывала сомнения, хотя в некоторых случаях, как утверждал врач, оно могло привести к существенному улучшению состояния больного. Какой-то препарат из омелы. Если повезет, это продлит жизнь отцу еще на год, если не больше. Я согласилась.

Мне вдруг пришло в голову то, что как читатель ты, наверное, заметил давно: отцовским страданиям, его постепенному умиранию в моем сознании тогда была отведена второстепенная роль. Я с ужасом осознала это. Секс и безумный роман стали для меня важнее умирающего отца, которого я видела каждый день, и чьи муки, по идее, должны были глубоко меня трогать. Вместо этого я постоянно думала о Калиме, свечах и испытанном когда-то наслаждении. Стыдно. Я читала отцу стихи, хотя он не слушал. На самом деле я читала их себе, дабы убедиться в том, что я вовсе не такая уж бессердечная сволочь.

Но ведь „театр одного актера“ не может продолжаться долго. В детстве, например, когда еще веришь, что Господь временами посматривает на нас, он вообще теряет всякий смысл. Когда в палату к отцу вдруг вошел Калим, закрыл за собой дверь и сказал: „У тебя всего десять минут“, мне было не до притворства.

Ах, Барри, наверное, я все же комический персонаж. Я долго размышляла, что он способен еще придумать для усиления эффекта. И пришла к выводу, что больница — идеальное место: Калим мог привести меня в морг и там в жутком холоде заставить скакать верхом на трупе, пока он исполняет свои прямые обязанности по отношению к моему отцу. И я отрезала: „Нет!“

Некоторое время он смотрел мне в глаза, сначала строго, потом все более презрительно, затем сунул руку в карман брюк, вытащил ключи и бросил мне. Я поймала их в воздухе. Он повернулся, сделал несколько шагов по направлению к двери, открыл ее и как раз собирался выйти, когда я сказала: „Останься!“

Я положила ключи возле себя на кровать, задрала платье, стянула трусики, остальное ты можешь себе представить. Калим стоял в дверях, опершись о косяк, на этот раз он смотрел на меня, но в глазах его по-прежнему не было ничего, что можно было бы посчитать проявлением какого-то чувства. Все произошло очень быстро. Может, потому что мне было страшно и хотелось поскорее с этим покончить. И беззвучно. Если, конечно, не считать тех звуков, которые производят пальцы, двигаясь у девушки между ног, и предплечье, скользя по летнему платью. Я не кричала, лишь бесшумно, ну или по крайней мере очень тихо вздыхала, застыв на жестком дешевом стуле и широко расставив ноги, продолжая шевелить рукой.

Несмотря на мой страх, который не покидал меня ни на минуту, даже в самый последний миг, несмотря на то что Калим просто стоял и смотрел на меня (не раздевался и не танцевал), оргазм опять достиг такой силы, что невозможно передать словами. Калим знал меня лучше, чем я сама.

Я все еще сидела на стуле, когда он подошел, — я было подумала, что он хочет меня обнять, утешить, погладить по голове, но он быстро схватил ключи и отступил к двери. Потом повернулся ко мне, может быть, хотел что-то сказать, но тут дверь стала открываться, ударив его в плечо. Отшвырнув трусики под кровать, я сдвинула колени, и мне показалось, что сердце сейчас остановится, когда я услышала его слова: „Простите, минуточку“. Дверь открылась. На пороге стоял Эзра.

Дальнейшее было фарсом в чистом виде: я сижу без трусов на стуле, едва успев расправить платье, отец лежит на кровати в наркотическом полузабытье, а его старый товарищ Эзра с морщинистым лицом и философским складом ума, который, ввиду нехватки стульев (в палате находился только один стул, но я не могла ему его предложить, так как не была уверена, что он остался сухим), устраивается у него в ногах, на кровати, под которой лежат мои трусы. Я никак не могла до них добраться, но и просто оставить их там было нельзя — иначе мое нижнее белье обнаружил бы персонал. Теперь-то мне смешно, но тогда я даже не знаю, как смогла это пережить. Ужасно.

И как всегда в хорошем фарсе, стоит подумать, что самое плохое уже позади, как все становится еще хуже. Отчетливо и громко отец вдруг произнес: „Привет, Эзра“. Мне даже стало плохо от ужаса.

Только заметив, что отец отключился (скорее всего он произнес приветствие во сне или каким-то образом ощутил присутствие друга, во всяком случае, явно не отдавая себе отчета в происходящем), я понемногу снова пришла в себя и стала даже воспринимать трусики под кроватью как мелкую неприятность в сравнении с катастрофой, которая только что меня миновала.

Я оставила их в палате, а сама отправилась в кафетерий, погрузившись там в навязчивые размышления о Калиме. Что ему от меня нужно? Он нисколько не возбудился, глядя на меня, это я знала точно. Значит, он голубой? Но зачем гомосексуалисту заставлять женщину мастурбировать? Какого черта он со мной возится? Чтобы доставить мне удовольствие? Но зачем ему это все? Ведь в таком случае для него это просто потеря времени.

На сей раз я не ощущала душевной опустошенности, как прежде. Возможно, из-за пережитого ужаса, который настолько меня придавил, что для постэротических переживаний просто не осталось места.

Не исключено, что самому Калиму время от времени необходимо вести себя бездушно и агрессивно. Может быть, он в какой-то степени душевный садист? Раз уж я оказалась душевным мазохистом… Ну не может же он делать это, только чтобы доставить мне удовольствие. Если он совершенно не возбуждается, тогда зачем? Я прокручивала в голове разные варианты, пока меня вдруг не осенило: скорее всего он просто импотент. Не голубой. У его желаний вообще нет цели, и для него возможен только такой ущербный вариант: смотреть, как женщина занимается онанизмом, и что-то внутри себя ощущать.

В первый момент я испытала облегчение. Но потом решила, что это не очень похоже на правду. Ведь ни в первый, ни во второй раз он на меня не смотрел. И дал мне почувствовать: все, что я делаю, вызывает у него лишь скуку. В конце концов я все-таки остановилась на том, что по каким-то неведомым мне причинам он играет в мою игру. Для него это тоже игра. Скорее всего. В парке он был со мной очень мил и сказал тогда, что одно дело — эротика и совсем другое — жизнь. На самом деле он нежный и добрый и устраивает этот театр для меня, потому что я схожу с ума от желания. Так и есть. Впрочем, импотенция не исключена. Теперь я посмотрела на него другими глазами. Мне стало жаль его…»


«Да ты с ума сошла! — крикнуло что-то внутри меня. Так ребенок в кукольном театре предупреждает героя о приближении дьявола. — Выгораживаешь парня только потому, что он каким-то извращенным способом доставляет тебе удовольствие, и забываешь о цене, которую приходится за это платить. Он разрушит тебя как личность. Полностью уничтожит твое самоуважение».

Когда я встал, у меня кружилась голова.

Приготовив кофе, я подошел к окну. Свет был выключен, а рядом с компьютером, перед которым она сидела, опершись подбородком о ладонь, стояла свечка. Джун то ли играла, то ли работала в Интернете. Ее вид напомнил мне репродукцию с картины одного художника-символиста, которую я повесил в своей комнате, когда мне было шестнадцать. «Что поделываешь?» — написал я. Она тут же отозвалась.

Джун. Веду поиски. Пыталась найти Женевьеву, но пока не получается. А ты? Еще не устал?

Барри. Устал, но все равно читаю. Вот сварил себе кофе.

Джун. Я вовсе не хотела пытать тебя, заставляя читать свою историю.

Барри. В самую точку.

Джун.?

Барри. Прости. Плохая шутка. Сотри.

Джун. Для меня тогда это не было пыткой. Если счел Калима злодеем, ты ошибся.

Барри. Счел. Может быть, из ревности.

Джун. Завуалированный комплимент?

Барри. Догадайся.

Джун. Он самый.

Барри. Догадалась. Поздравляю.

Джун. Спасибо.

Барри. Я, пожалуй, продолжу чтение.


«…Пролетел почти весь апрель, все время шли дожди. Мы с Калимом изредка обменивались дружелюбными кивками да раз в две-три недели перебрасывались парой слов. Папе немного стало лучше, боли уменьшились, в конце месяца я даже несколько раз вывозила его в кресле-каталке в парк погулять. По ночам я спала, днем чувствовала себя покинутой, но твердо знала: Калим должен ко мне прийти. И не так уж важно, когда именно он придет.

Из Бохума ко мне неожиданно приехала бывшая коллега — Бигги. В один прекрасный день она свалилась мне как снег на голову вместе со своей подружкой Сюзанной, актрисой, и потребовала, чтобы я показала им город.

Я оказалась хорошим экскурсоводом, старалась и уделила им достаточно времени, хотя Бигги еще в Германии не очень-то мне нравилась. Она из тех, кто преисполнен собственной значительности и вечно смешивает с грязью других. С губ ее почти все время срываются колкости и резкая критика всех, кто имел несчастье попасться ей на глаза. Глупая корова. Подружка понравилась мне больше — спокойная девушка, к тому же с юмором, — но вряд ли я могла сблизиться с одной, держа на расстоянии другую, поэтому Сюзанной я решила особенно не увлекаться.

К тому же я допустила серьезную ошибку: пару раз пригласила гостей в свою квартиру, и теперь они искренне не понимали, почему я не предложу им пожить у меня — в доме четыре комнаты, зачем же платить бешеные деньги за гостиницу? Конечно, я скрыла, что ночи должны оставаться в моем распоряжении, так как в любой момент мог появиться Калим.

Впрочем, однажды я им его показала. Как-то раз он заменял кого-то в ансамбле классического танца на Бродвее и пригласил меня. Он танцевал совсем не так, как в своем авангардистском театре, и меня удивил профессионализм, с которым Калим исполнил небольшую роль в балете „Ромео и Джульетта“. Я не сказала девицам, что мы знакомы, а они не обратили на него внимания. Бигги сосредоточила внимание на исполнителях главных ролей, чтобы потом раскритиковать их, а Сюзанна была очарована Ромео, от которого не могла отвести глаз. Это меня тронуло. Я представила, что было бы, окажи Ромео на нее такое же воздействие, как на меня Калим. Я смотрела на руки девушки, но они неподвижно лежали у нее на коленях.

Что касается меня, то, добравшись до дома, я вернулась к старой привычке. Свечи, духи, Эрик Сати,[41] ну, ты уже знаешь.

Во время одной из наших прогулок в парке отец заговорил со мной о Калиме. Я ужаснулась, но он задавал общие вопросы, был достаточно деликатен и лишь спросил, не выяснила ли я что-нибудь насчет Калима.

Я сказала: он, мол, не голубой, и папа надолго замолчал. Мы прошли еще три дерева, и я снова услышала его голос:

— Он приятный парень и, наверное, даже красивый. Только никогда не давай ему денег.

Я страшно разозлилась, но постаралась не показать вида. Спросила отца, неужели он думает, что у нас с Калимом близкие отношения. Отец сухо произнес: „Да“. Я промолчала. И покатила кресло вперед по аллее.

К счастью, Бигги и Сюзанна вскоре уехали. Но предварительно облазили снизу доверху с 32-й по 34-ю Западные улицы, побывали на всех распродажах и во множестве магазинов секонд-хэнд.

Отец опять стал раз в неделю играть в покер с друзьями. Те приходили в больницу, потом они все втроем шли в кафе и перебрасывались картами, как в прежние времена. Это было трогательно — я могла в них влюбиться.

Как-то раз в парке отец снова озадачил меня, выпалив как из пушки:

— Скажи, это из-за моих рыданий на могиле?

Я ответила утвердительно и остановила каталку, потому что захотела увидеть его глаза.

— Нет-нет, вези дальше, — быстро сказан он, угадав мои мысли. — Трудно говорить, глядя в чье-то разочарованное лицо.

Он помолчал, я мужественно катила его вперед в ожидании продолжения. И он наконец произнес:

— А из-за чего конкретно? Я никогда не понимал до конца.

Я попыталась объяснить, что чувствовала тогда, — тебе я уже все это описывала, — никак, мол, не могла свести воедино его обращение с матерью в последние годы и то, как он по ней убивался.

— Я больше не любил твою мать, но все равно оплакивал и ее, и себя, — тихо сказал отец и добавил: — Жалел ее. И себя тоже.

А потом заговорил о матери каким-то совершенно неожиданным, очень душевным тоном.

— Наверное, ей больше подошел бы художник, — вздохнул он. — Она была одной из самых одухотворяющих женщин, каких я когда-либо встречал. Творческий человек благодаря ей, возможно, создал бы что-нибудь стоящее. У нее рождались тысячи идей, в любой мелочи ей виделось ядро пьесы или рассказа. Но я только кивал или улыбался, стараясь побыстрее сменить тему. Думаю, рядом со мной твоя мать высохла душой. А ведь могла стать настоящей музой. Но дипломату нужна не муза, а ухоженная, самостоятельная женщина-автомат, которая может переброситься несколькими словами с его более или менее скучными гостями. Ей подошел бы такой человек, как Эзра. Вернее, она бы ему подошла. С ней он, возможно, стал быписателем, а не угробил свой талант, защищая мошенников. Наверное, именно поэтому я и разлюбил в конце концов твою мать. Понял, что разрушаю ее личность, причиняю ей вред. Никто ведь не любит то, что разрушает. Или прав Оскар Уайльд, и это всеобщий закон: „All men kill the thing they love“.[42]

Мы долго молчали. Редко отец бывал таким многословным. Я погладила его сзади по волосам, хотя он терпеть этого не мог. Но и помешать мне тоже не мог. Ему оставалось только ворчать, а я, стоя сзади, довольно улыбалась.

Калим явился в середине мая. С меня посреди ночи стянули одеяло, но я не испугалась, хотя в полной темноте видела лишь смутный силуэт. Я почувствовала облегчение. Голод, который мной давно уже ощущался между ног, будет утолен, и я была готова без лишних разговоров снять пижаму.

Потом я услышала голос Калима откуда-то от двери:

— Раздевай ее.

Вот тут мне стало страшно! Значит, мужчина у моей кровати не Калим? Зажегся свет, я наконец полностью проснулась и инстинктивно снова натянула на себя одеяло. Калим стоял возле двери с сигаретой во рту, крутя в руках дешевую желтую зажигалку, но сигарету не зажигал. До сих пор я не видела, чтобы он курил.

На моей постели сидел юноша, довольно красивый, с голубыми глазами, темными короткими волосами, в футболке с логотипом какой-то фирмы под тонкой кожаной рубашкой. Он вопросительно смотрел на меня, будто ждал согласия. Я приподнялась и сняла пижамные штаны. То ли от застенчивости — чтобы чужой парень не увидел того, что ему не положено видеть, — то ли потому, что я хотела как можно скорее приступить к делу, — сама не знаю почему, но я тут же положила руку себе между ног.

Калим закурил. Он показался мне не таким, как всегда. Может, он выпил или находился под воздействием кокаина: глаза его бегали, ни на чем не задерживаясь подолгу. Он был рассеянным и нервозным, и голос его тоже звучал не так, как обычно, — тихо и слегка хрипло.

Парень расстегнул на мне пижамную кофту, я выскользнула из нее, а он подхватил ее сзади. Это было трогательно. Словно выпускник школы танцев, помогающий даме снять пальто. Он еще не произнес ни слова.

Когда Калим сказал: „Возьми ее“, — юноша снова вопросительно посмотрел на меня, я кивнула и убрала руку. Он разделся, одежду бросил на пол, снова сел на мою кровать и хотел сразу же приступить к делу, но тут раздался нервный хрипловатый голос Калима:

— О своей п… она сама позаботится. Ты трахнешь ее в задницу.

Мне стало смешно. Такие выражения были вовсе не в его духе. Слишком грубо. Но все-таки я встала, повернулась к парню спиной и отважно опустилась на четвереньки. Теперь мое поведение тоже казалось мне смешным: обернувшись, я наблюдала, что же там происходит. Как корова, следящая за действиями ветеринара.

Вскоре я почувствовала боль. Было гораздо больнее, чем со свечкой, потому что парень не вел себя так осторожно, как я сама. Но когда он проник в меня и стал медленно двигаться, боль исчезла.

В голове крутились сумасшедшие мысли. Что я ела на ужин? Когда? Что творится сейчас у меня в кишечнике? Он это чувствует, достает до содержимого? Сама ситуация казалась такой постыдной, что в какой-то момент я услышала свой голос:

— Не хочу!

— Нет, хочешь, — возразил Калим, и я повернулась к нему.

Тем временем парень положил руки мне на ягодицы и дружелюбно смотрел на меня. Полный бред. Идиотизм. Я решила немедленно покончить с этим и вышвырнуть обоих вон, но тут Калим приказал:

— Начинай, займись собой.

Наверное, это полное безумие, но, возможно, власть надо мной имел именно его голос. Знаю только, что, позабыв обо всем на свете, я опустилась на плечи, высвобождая руку, и выполнила его приказ. Смелое решение. Через некоторое время я действительно обо всем забыла — и о собственном идиотизме, и о содержимом кишечника — и довольно быстро достигла такого же результата, как и парень позади меня. В голове был туман, но я чувствовала, как он вышел из меня, запачкав мне спину спермой, и удовлетворенно вздохнул. Мне было все равно, потому что я сосредоточилась на себе, выпрямилась, опершись на пятки, и вскоре добилась желаемого. На этот раз, кажется, я не кричала.

Когда я снова пришла в себя, юноша был уже почти одет, а Калим курил следующую или не знаю какую по счету сигарету — все время ощущался запах дыма.

Сев на кровать, я натянула на себя одеяло. Калим вышел из комнаты. Те два или три шага, которые он сделал, были не такими, как всегда. Калим был другим.

Парень оделся и улыбнулся.

— Пока, — сказал он мне и хотел было выйти, но тут я снова услышала голос Калима из-за двери:

— Заплати ему. Дай пятьдесят баксов.

Готовая ко всему и слишком измученная, чтобы дать волю нараставшей во мне ярости, я, как была, без одежды, снова встала, подошла к письменному столу и вытащила из ящика пятьдесят долларов. Мне показалось, что парень смутился, но деньги взял, быстро засунул в карман кожаной рубашки и вышел.

Остаток ночи я прорыдала. Меня опять выворачивало наизнанку и даже — не знаю, нужно ли тебе это рассказывать, — несколько раз пронесло. Все мое тело пребывало в смятении. На этот раз, правда, не от неожиданности, а от гнева, нестерпимой, жгучей ненависти по отношению к Калиму, ибо на этот раз спектакль разворачивался целиком и полностью за мой счет. Оргазм не стоил того, чтобы подставлять задницу какому-то гомику, точно паршивая деревенская шлюшка, желающая угодить своему сутенеру.

Но помимо ярости меня охватил ужас. Парень был гомосексуалистом, это ясно, и он не использовал презерватив. Он мог просто-напросто меня заразить. Возможно, он сидит на игле, проводит время в подвалах и готов обслуживать всех голубых в этом городе, а значит, мне угрожает реальная опасность. Калим подставил меня под удар. И это уже не смешно.

Злость приоткрыла мне глаза. До меня дошло, что именно стало иначе. Калиму изменило хладнокровие: на этот раз он не скучал. Презрение, равнодушие были просто маской, игрой, причем не очень профессиональной. Сразу я этого не поняла, но теперь почти не сомневалась. Тихий голос, сигареты, вульгарная речь — он был возбужден. Неужели только так он способен испытывать возбуждение?

Если запас жидкости в моем организме вскоре иссяк: я больше не плакала, меня перестало рвать, то моя ярость к рассвету только усилилась. Когда настал день (ясный и солнечный), я уже твердо знала — с Калимом покончено. Никогда больше не позволю вытворять с собой что-либо подобное.

Ощущая сильную слабость, я не пошла в больницу и до вечера проспала. Потом позвонила отцу и извинилась. Но и на следующий день была полна решимости потребовать у Калима свои ключи. А если не захочет отдавать, сменить замки. Я была сыта по горло.

Но Калим не появился — словно догадавшись о моих намерениях. За все время, что я просидела у отца (в тот день мы не выходили, потому что у него вновь были спазмы), Калим не показывался, а ближе к вечеру, когда я спросила у медсестры, где он может быть, та ответила, что француз здесь больше не работает. Насколько ей было известно, он со своей труппой отправился в турне по Европе».


Несмотря на неимоверные усилия, глаза слипались. Я старался не поддаваться сну, как иногда за рулем среди ночи, но это не помогало. Буквы расплывались. Я написал: «Кажется, придется все-таки поспать. Только не думай — вовсе не из-за того, что история недостаточно увлекательная. Просто мозг отказывается работать».

Джун. Давай поспим. Ты не против, если я представлю, что ты держишь меня за руку?

Барри. Нет.

Джун. Спокойной ночи. До завтра.

Барри. Тебе тоже.

Выключив компьютер, я подошел к окну, чтобы не упустить последние передвижения Джун, — возможно, мне посчастливится даже увидеть, как она ложится в постель. Но свечи уже не горели, а окна спальни лишь слабо отражали уличное освещение.

Что-то мне снилось, но к исповеди Джун это отношения не имело. Я проснулся около пяти утра, все еще тяжело дыша, и, припомнив сон, рассмеялся: кажется, я нанес оскорбление Петеру Маффею,[43] и члены его группы собирались меня убить. Думаю, так, с усмешкой, я снова и уснул.


«Положить тебе под дверь свежие булочки?» — написал я на следующее утро, увидев ее за кухонным столом: перед глазами книжка, в руке — стакан апельсинового сока. Похоже, она установила звуковой сигнал, потому что тут же подняла голову и поехала к компьютеру.

Джун. Спасибо, не надо. А вот молоко действительно заканчивается. Ты все равно пойдешь в магазин?

Барри. Могу сходить и специально для тебя.

Джун. Ну что ты, не стоит.

Барри. Я все равно пойду. Что-нибудь еще?

Джун. Ничего. Вечером мне привезут заказанные продукты. Только молоко.

Барри. Я постучу.

Джун. Отлично.


Не поддаваясь желанию просто пройти мимо почтового ящика, я открыл его, хоть и опасался опять обнаружить там письмо от настойчивой дамы-психолога. Нет, только счет за телефон и две рекламы.

В магазине пришлось очень долго стоять в очереди в кассу, слушая оживленную дискуссию об испорченных продуктах: кассирша отказывалась принимать назад цуккини, потому что покупательница не могла предъявить чек. Когда я добрался до кассы, возле нее собрались уже почти все служащие магазина. Менеджеры, кассирши, покупатели орали наперебой, совершенно не слыша друг друга. Заплатив наконец за молоко, я помчался домой.

Дверь ее подъезда была заперта, недавно установили новый замок. Пришлось звонить: на какую-то секунду я даже растерялся, услышав в динамике голос Джун. К этому мы не были готовы. Голос ее звучал чище, чем я себе представлял. Совсем не так, как у Шейри. Впрочем, она сказала только одно слово: «Да». И я произнес: «Молоко».

На площадке возле ее двери я боролся с противоречивыми желаниями: подождать и посмотреть ей в глаза или поскорее умчаться прочь. Я постучал и поспешил вниз, прыгая через две ступеньки.

У себя я первым делом бросился к компьютеру и прочитал: «У тебя приятный голос».

Барри. Но я сказал только «Молоко».

Джун. И одно слово можно сказать как приятным, так и неприятным голосом.

Барри. Твой голос мне тоже понравился. Он, правда, выше, чем я думал. Мне представлялось — у тебя контральто. А оказалось сопрано.

Джун. Вообще-то в интернате мой голос считали чем-то вроде милицейской сирены. Уроки пения мне после третьего занятия разрешили не посещать.

Барр и. У тебя разговорное сопрано.

Джун. Спасибо за молоко.

Барри. Мне и вправду кое-что приснилось. Но не ты.

Джун. Что же?

Я рассказал ей сон и подошел к окну. Джун смеялась, откинув голову назад. И была очень красивой.

Джун. Шикарно. Подобный сон может присниться только музыканту, верно?

Барри. Но я не музыкант.

Джун. Разумеется, музыкант. Кто же еще? Ведь именно ты добиваешься нужного звучания.

Барри. Моя профессия — звукоинженер.

Джун. Нет, музыкант. И не спорь со мной!

Барри. У тебя все в порядке?

Джун. Скоро ко мне придет массажист, займется моими мышцами.

Барри. Кстати, тебе бы начать с гантелей поменьше.

Джун. Хочется побыстрей достичь результата. Кто знает, вдруг до конца жизни придется обходиться одними руками.

Барри. Поверь мне, эти гантели великоваты, такие понадобятся через полгода, не раньше.

Джун. Что за материнская забота!

Барри. Скорее, братская. В крайнем случае отцовская.

Джун. Не стоит. У меня своя голова на плечах. А ты мне ближе, чем брат. И тем более отец.

Барри. Я смущен.

Джун. Почему?

Барри. Потому что это был комплимент.

Джун. Был. Мне нужно в туалет. Пока.


«…У меня не было ни адреса, ни номера его телефона, да и фамилию я только что узнала от старшей медсестры. Дьерам. Калим Дьерам. Звучит как музыка. Имя это подходило человеку, которого я страстно желала, а вовсе не тому негодяю, которого я разыскивала сейчас, чтобы забрать у него ключи.

В театре на Бликер-стрит мне дали лишь телефон Кристофера. Я позвонила, ответил какой-то немолодой женский голос, сообщив, что Кристофер вчера улетел в Европу. Вернется, мол, только в сентябре, такое вот длительное турне.

Мне пришлось продиктовать пожилой женщине мой номер телефона и передать Кристоферу мою просьбу поскорее позвонить. Она пообещала. Я пребывала в растерянности.

Так это была сцена прощания? Последний щелчок перед исчезновением? И зачем он скрыл от меня предстоящее турне? И где мой ключ? Ездит с ним по Европе или валяется в одной из квартир Нью-Йорка? Я позвонила в мастерскую, велела сменить замок. Калим ведь вполне способен отдать ключ тому придурку, да и сам тоже мог вернуться в любой момент на несколько дней, а я не хотела стать жертвой его следующей выходки. С меня довольно.

Несколько дней спустя я нашла в почтовом ящике конверт без обратного адреса и взвесила его в руке, думая, что там ключ. Но в конверте лежали пятьдесят долларов и записка, написанная по-английски неловким почерком:

„Во всем действе что-то было не так. Возвращаю ваши деньги. Простите. Джефф.

P. S. Я не инфицирован“.

Я была тронута прежде всего тем, что он подумал о моем опасении и попытался его развеять. Правда, банкноту я двумя пальцами сунула в карман куртки, собираясь при первой же возможности отдать какому-нибудь нищему. И больше к ней не прикасалась.

Три недели спустя я все-таки сдала анализ на СПИД и до получения результатов три дня дрожала. Слава Богу, реакция оказалась отрицательной.

Втянувшись в прежнюю жизнь, я снова все дни проводила с отцом, который чувствовал себя неплохо (даже утомлял меня болтовней о сексе), а по вечерам ходила в кино, на концерты, в театры или просто читала. И по-прежнему писала статьи для журнала. Мне даже удалось подружиться кое с кем из художников, которые давали мне интервью, и теперь они настойчиво зазывали меня на свои новые выставки. На одной из них я познакомилась с консулом Германии, который стал приглашать меня на вечеринки, время от времени устраиваемые им у себя или в каком-нибудь ресторанчике для немецких и швейцарских художников, приехавших в гости или живущих в Нью-Йорке.

Однажды на такой вечеринке я разговорилась с ударником, преподававшим в Бостонском колледже Беркли. Я приятно провела с ним время, а потом он проводил меня домой. Услышав, что я собираюсь в Сохо пешком — больно уж ночь выдалась красивая, — он настоял на том, чтобы довести меня до дома. Все-таки большой город, сказал он, а Джулиани[44] — не Господь Бог. Мы зашли поужинать, продолжая болтать: темы у нас не кончались, но в какой-то момент я спросила себя, а не назло ли Калиму я завязала это знакомство.

Когда перед моей дверью музыкант мужественно стал прощаться, я пригласила его войти и попыталась заманить в постель. Но ничего не вышло. Он уже почти разделся, когда я сказала, что мне придется еще кое-что преодолеть, дело, мол, совсем не в нем, я с радостью его снова увижу, если он вновь отважится пойти на риск. Он воспринял это с юмором, и мы принялись одеваться.

Когда зазвонил телефон, я как раз застегивала ему рубашку. Это был Калим. По голосу я догадалась, что снова говорю с „Джекилом“, и поэтому не бросила трубку. Калим сообщил, что сейчас в Париже, а завтpa едет дальше, в Брюссель, он надеется, у меня все в порядке и, конечно, у моего отца тоже. Он, дескать, часто обо мне думает и носит мои ключи повсюду как талисман.

— Выброси их, — сказала я и, воспользовавшись его растерянным молчанием, повесила трубку.

Потом молча подошла к Сиднею (так звали ударника) и опять стала его раздевать. Все получилось прекрасно, он мне действительно нравился, и я старалась, чтобы все произошло именно так, как произошло.

— Тебе достаточно было минутного разговора по телефону, чтобы „преодолеть“ твои трудности? — спросил он потом, когда мы, уже сонные, лежали друг возле друга.

Я ответила правду:

— Достаточно.

Сидней стал моим другом, и нам было хорошо вместе. Мне совершенно не мешало, что он женат. Когда он приезжал, я радовалась, когда его рядом не было — тоже. Бывают любовники, по которым не скучаешь, но все равно радуешься им. Сидней был таким. А Калим никогда больше мне не звонил…»


Я прервался, потому что захотел принести себе еще кофе, но замер у окна, увидев, что над Джун колдует массажист. Она лежала голая на массажном столе, а чьи-то волосатые руки терли и разминали ее тело. Массажист стоял возле стены, и я видел ее целиком. Точнее, только спину — потому что Джун лежала на животе. Мне она показалась очень красивой.

Когда массажист взялся за ягодицы — он занимался ими весьма обстоятельно, то и дело возвращаясь к ним в процессе работы над позвоночником, плечами и руками, — я заметил, как они двигаются под его руками, и подумал вдруг, что сама она никогда так не сможет. И удовольствие Джун вряд ли получает, ведь она не чувствует его рук.

Я подождал, пока она с помощью массажиста перевернулась на спину: он подхватил ее под мышки, легко приподнял, положил на стол и стал массировать. Ее груди слегка свешивались набок. Хотел бы я быть массажистом. Уж я бы постарался, поскольку то, что он делает сейчас, она скорее всего ощущает.

Груди он тоже массировал. Правда, сосков не касался, но, надавливая большими пальцами на ключицу, сдвигал их книзу. Потом возвращал на место, отчего они шевелились, и я догадался: это он делает для себя. Вряд ли такому учат: слишком уж неприлично. Но Джун, лежавшей с закрытыми глазами, это, похоже, нравилось, и я мысленно выдал ему разрешение. Должен же он, доставляя ей удовольствие, что-нибудь с этого поиметь? Как минимум эрекцию.

Не отходя от окна, я наблюдал за ними до конца сеанса. Он помог Джун сесть, — когда она садилась, ее взгляд упирался прямо в мои окна. Она потянулась, подняв руки над головой, и улыбнулась. Быстрым движением, так, чтобы массажист, занятый в это время креслом, ничего не заметил, Джун взялась обеими руками за колени и развела ноги. Для меня.

Массажист обошел вокруг стола, подхватив сзади, усадил ее, по-прежнему обнаженную, в инвалидное кресло и завернул в купальную простыню, подсунув свободные концы под плечи и ягодицы. Очень заботливо и профессионально.

Сварив кофе, я снова сел за компьютер. Массажист внизу запихивал в свою машину складной стол — я видел его, возвращаясь из кухни. Замигало имя Джун: «Ты здесь?»

Барри. Да. Тебе понравилось?

Джун. Очень. Я снова чувствую себя живой. Ты смотрел?

Барри. Да.

Джун. И это все, что ты хочешь сказать?

Барри. Не понял.

Джун. Считаешь, что наблюдать за другими нехорошо?

Барри. Честно говоря, да. Я ведь не знаю точно, хочешь ты, чтобы я смотрел, или просто принимаешь как данность.

Джун. Прочитав мою историю, ты должен был понять.

Барри. Я знаю теперь, чем ты с ним занималась и что тебе это доставило мало радости. У меня с ним ничего общего. Я не хочу того, чего хотел он. Я его ненавижу.

Джун. Знаю. Однако я-то все та же. И я хочу, чтобы на меня смотрели. Видел, как я раздвинула ноги?

Барри. Видел.

Джун. И как?

Барри. Что — как?

Джун. Мне бы хотелось, чтобы ты считал меня красивой.

Барри. Я считаю тебя красивой. Очень. Завидовал массажисту.

Джун. Не стоит. У тебя есть то, чего нет у него.

Барри. Что же?

Джун. Мое доверие. Засыпая, я представляю, что держу тебя за руку. И радуюсь, зная, что ты живешь в доме напротив. И я флиртую с тобой.

Барри. Растерянное молчание.

Джун. Удовлетворенная улыбка.

Барри. До скорого. Продолжаю читать.


«…Осознав, что Калим далеко, с помощью Сиднея я наконец вернулась к нормальной жизни. Правильнее даже сказать, к роскошной жизни, потому что я все сильнее втягивалась в процесс траты денег. Я стала постоянной клиенткой в дорогих бутиках, а мой гардероб вскоре сделался столь обширен, что я начала раздаривать вещи. Время от времени я летала в другие города: в Денвер, потому что билеты на концерт Кейта Джаррета[45] в „Карнеги-холл“ были распроданы, в Сент-Луис, чтобы послушать Мадонну, и в Бостон на концерт группы Сиднея (туда, правда, я всегда ездила на поезде), один раз даже в Чикаго — на концерт Филиппа Гласса. Но нигде я не оставалась больше чем на одну ночь, потому что не хотела надолго оставлять отца. Я жила полной жизнью.

В Чикаго у меня неожиданно наступил рецидив. К тому времени благодаря естественности и жизнерадостности Сиднея я совсем выкинула из головы Калима и вспоминала о нем лишь изредка, пожимая плечами и констатируя, что мой гнев постепенно сходит на нет. Но однажды, услышав во время концерта музыку, под которую танцевала труппа в театре на Бликер-стрит, я вдруг вновь ощутила острую боль. Оглушенная своим вернувшимся чувством, я сидела в четвертом ряду и не могла дождаться окончания концерта.

Свечей у меня не оказалось, и, вернувшись в отель, я завесила лампы полотенцами и улеглась на кровать так, чтобы видеть себя в зеркало. Взгляд Калима заменила собственным. Это, конечно, не совсем одно и то же: мне не под силу было (к счастью) воспроизвести его презрение и равнодушие. В отличие от Калима я смотрела не в сторону, а прямо на свою руку, но, видимо, благодаря музыке мне удалось достичь состояния почти уже забытого неистовства, которого мне так не хватало. Но теперь все изменилось — ведь это касалось не только меня, но и Сиднея. Я его чего-то лишала. „Мистер Хайд“ вернулся.

Я попыталась удержаться от падения, но то и дело ловила себя на том, что думаю о нем с воодушевлением. Даже если я изо всех сил гнала Калима прочь из своих мыслей, они то и дело возвращались к нему, зеркалу, свечам и моей руке. И когда я встречалась с Сиднеем, отчаянно пытаясь сосредоточиться на нем одном, это все наваливалось на меня, и я ненавидела себя за то, что постоянно их сравниваю. И в один прекрасный момент, поначалу тайком от Сиднея, а потом и в открытую, я прибегла к помощи руки. Он никогда не возражал, но, думаю, считал, что мне его мало. Да так оно и было.

С тех пор как я снова начала думать о Калиме, Сидней воспринимался мной как своего рода интермедия. Он был нужен, чтобы заполнить пустоту.

К середине сентября я уже научилась использовать вместо Калима собственное отражение. И чтобы чаша моего терпения переполнилась, не хватало последней капли. Ею стала жена Сиднея — я впервые увидела ее на одном из концертов в Бостоне, и она показалась мне настолько милой и очаровательной, что я в тот же вечер прямо в дверях порвала с ним. Теперь он по крайней мере может думать, будто я разорвала с ним отношения, потому что мне стало стыдно перед его женой, а вовсе не потому, что он не выдержал сравнения с вернувшимся злым духом. Сидней был подавлен, я тоже, да еще поезд, на котором я должна была возвращаться, оказался страшно грязным, в вагоне ужасно воняло, и до самого Нью-Йорка шел дождь.

Калим вполне уже мог возвратиться. Кристофер так и не объявился. То ли его мать, или уж не знаю, кем ему приходилась та старая женщина, забыла передать мое сообщение, то ли он оказался настолько плохо воспитанным, что просто проигнорировал мою просьбу. Впрочем, это довольно скоро стало мне безразлично, потому что речь ведь, собственно, шла лишь о том, чтобы Калим вернул ключи. Теперь мне хотелось самой позвонить Кристоферу и спросить, не вернулся ли Калим. Но я этого не сделала. Ведь вполне могло быть, что именно Калим запретил Кристоферу звонить. А значит, ему было что-то о нас известно, и я не хотела выглядеть в его глазах наивной дурочкой.

Вскоре замена — собственный взгляд из зеркала — перестала меня удовлетворять, и я поймала себя на том, что, достав из ящика старый дверной замок, качаю его в ладони. Боюсь, ты догадался, что я его так и не выбросила. Конечно, я положила его на место, но сам факт, что мне приходит в голову мысль вставить его на старое место, поверг меня в состояние полной растерянности и ярости одновременно. Объектом ярости являлась я сама: за время отсутствия Калим в моих воспоминаниях превратился в легенду, обрел ореол. Грязь, отвращение, ярость и стыд хоть и не были вовсе забыты, занимали теперь в моих мыслях не слишком много места. Правда, я все еще понимала, что искать его не стоит. И на этом спасибо.

Я держалась. Хотя жизнь стала какой-то однотонной, я скучала, убивала время в дорогих магазинах, в больнице или дома, читая, пялясь в телевизор или занимаясь в спортзале с тех пор, как однажды, рассматривая себя в зеркало, обнаружила следы целлюлита.

Отец заметно сдал. Разговаривая со мной, врач делался все серьезнее и однажды сказал: „Это конец“. Быстрее или медленнее, но ему, мол, осталось совсем немного. Я слушала его внимательно, но вдруг ощутила полную опустошенность и страшную усталость, хотя мне было жаль, что я не могу сейчас по-настоящему быть с отцом. Он не жаловался, просто однажды впал в кому, из которой ему уже было не выйти. Я брала его за руку и плакала вместе с Эзрой или Джеком, когда они приходили, отец же с каждым днем все больше напоминал обтянутый кожей скелет.

Пришлось увеличить нагрузку в спортзале. Теперь я ходила туда каждый вечер. Возвращаясь из больницы, шла прямиком на Вторую авеню и тренировалась чуть ли не до потери сознания. К сожалению, сознание я не теряла, несмотря на изнеможение, пустоту и депрессию, оно глухо трепыхалось внутри, словно жаждало вырваться из моего тела.

За окнами крупными хлопьями падал снег, и вдруг я, с усилием разведя ручки тренажера, услышала робкий голос: „Привет“. Это был Джефф, приятель Калима.

Мокрый от пота с головы до ног — наверное, поднимал штангу, — он широко улыбался. Более худой, чем в моих воспоминаниях, и волосы острижены очень коротко, как у новобранца. Он спросил: „Ты видела его с тех пор?“

Я помотала головой, не зная, о чем с ним говорить. Джефф ведь тоже был частью злого духа, причем именно той его частью, которую, как мне казалось, я выбросила из головы. Хотя о другой, главной части — Калиме я вспоминала даже слишком часто.

Он немного постоял рядом со мной, потом, поняв, что больше ничего не услышит, поднял руку, прощаясь, и развернулся, чтобы уйти. Но потом тихонько произнес:

— Тебе повезло, теперь меня и в самом деле прихватило.

Когда сообразила, что он имел в виду, я пролепетала: „Сожалею“, он успел уже отойти на несколько метров и не слышал меня. Мне действительно было его жаль. Я тут же пошла в раздевалку, оделась, позабыв принять душ, выскочила на улицу и отправилась по заснеженному городу домой, решив никогда больше в этот спортивный зал не ходить.

Рождество я провела в одиночестве перед телевизором, а Новый год встретила на крыше Эмпайр-стейтбилдинг. И когда отгремел фейерверк, подумала, что если сейчас шагну вниз, буду первой. Насколько мне известно, отсюда еще никто не прыгал. Впрочем, мне вовсе этого и не хотелось. Так, подумалось просто. Но я вдруг поняла, насколько одинокой, чужой ощущаю себя среди собравшихся здесь людей, празднично одетых, как и я, с бокалами шампанского в руках, которые радуются друг другу и счастливы, оттого что встречают Новый год в столь экзотическом месте. Или по крайней мере пытаются быть счастливыми. Я даже не пыталась. Просто стояла и смотрела на фейерверк, словно это был спектакль провинциального театра, который я, будучи бургомистром, сенатором или кем-то в этом роде, обязана посетить. Дочка Нерона, попросившая отца поджечь ради нее город, — он поджег, а ей скучно, и нет ни желания, ни сил любоваться пожаром. Тут я заметила в толпе Сиднея с женой, и настроение испортилось окончательно. Из-за них и немножко из-за себя.

Последние ночи перед смертью отца я провела у него. Мне там поставили кровать, завтракала и обедала я в больничном кафе, а душ принимала в душевой для персонала. На этом свете отца отныне удерживали лишь питательные вещества, вводимые внутривенно, и приборы, контролирующие сердечную деятельность. Еще находясь в сознании, отец в присутствии Эзры и меня запретил любые мероприятия по искусственному продлению жизни и теперь двигался навстречу смерти.

Несколько раз за ночь я просыпалась с ощущением, что слышу его предсмертный вздох. Он храпел, иногда довольно громко, но попискивание монитора не умолкало. В ту ночь, когда отец умер, меня разбудил пронзительный монотонный звук, и я тотчас поняла, что это — конец. Закрыла ему глаза, скрестила на груди руки, еще до того как в палату пришла медсестра, а почти сразу за ней — врач. В тот момент я не чувствовала горя. Просто мысленно попрощалась с ним и сказала, что люблю его. И сразу ушла домой — не хотела видеть, как отца перекладывают на каталку и везут вниз, словно вещь. Вещь, прежде бывшую человеком.

Джек и Эзра помогали мне во всем. Точнее, они-то и делали все, что нужно, а мне только время от времени приносили какие-то бумажки на подпись. Оба чуть ли не радовались тому, что самое тяжелое позади. Друга не вернешь, и теперь следовало решить практические вопросы. Меня это не раздражало, я ведь и сама, признаться, ощущала облегчение, а тоска, что периодически накатывала на меня, была в значительной степени замешана на моей жалости к себе, отец — содержание и смысл моей жизни в последние месяцы — лежал в гробу, и отныне мне самой предстояло решать, что делать дальше и где жить. Я казалась себе очень одинокой. Но не так, как с Калимом. С ним к этому чувству примешивалась боль. А сейчас только страх перед пустотой.

В день похорон друзья отца утратили вдруг свою энергию. Эзра, казалось, вот-вот заплачет, Джек молча застыл у могилы и внимал проповеди священника с отсутствующим видом. Когда гроб опустили в землю, Эзра громко взвыл, его отчаяние передалось мне и вывело из оцепенения: все поплыло перед глазами, я зарыдала.

От могилы нас уводил Джек. Одной рукой обнимал Эзру, другой — меня, поддерживая и направляя, показал путь к выходу.

— Хочется побыть одной, — сказала я через несколько шагов и ощутила его руку на своем на плече.

Эзра поцеловал меня в лоб и попросил в ближайшие дни зайти к нему по поводу завещания. Джек вежливо протянул руку и проговорил:

— Тебя он любил больше всего на свете.

Я осталась на кладбище, наблюдая за могильщиками, как они забрасывают могилу землей, и в какой-то момент перестала плакать. Может, просто иссякли слезы, но скорее всего их равнодушная работа вернула меня к реальности, где отныне не было отца.

Могильщики уехали, я снова подошла к могиле и села на скамейку. Не знаю, сколько времени прошло, и не могу сказать точно, о чем тогда думала. Но кое-что все-таки помню. Я думала, что вот отец лежит сейчас на глубине метров двух подо мной, словно какая-нибудь вещь, которая вскоре сгниет. А ведь еще совсем недавно он был моим последним родным человеком на этой земле. И когда он еще не был вещью, то любил меня больше всего на свете…»


Джун спала. До сих пор мне не приходилось видеть, как она спит. Я встал, чтобы ополоснуть лицо, по пути в ванную бросил взгляд на ее окна и остолбенел, поняв, что она, по-прежнему без одежды — купальная простыня не в счет, — лежит на своей кровати. Коленки ее едва не касаются подбородка, а ничем не прикрытые ягодицы обращены прямо ко мне. Я видел тень, где начинаются ноги, будь у меня подзорная труба, не устоял бы и воспользовался ею. Интересно, это опять специально для меня или просто простыня задралась кверху, обнажив ее бедра? С большим трудом я все-таки отвел взгляд.


«Я почувствовала, что у меня затекли ноги, — пришлось помассировать, похоже, я их отсидела. Потом наконец поднялась и обернулась. И увидела Калима. Он стоял метрах в двадцати — тридцати, опершись рукой о надгробие, и смотрел на меня. Не знаю, что я почувствовала: мне хотелось и убежать, и плюнуть ему в лицо, и позвать на помощь, и в то же время упасть в его объятия. Помню только, что он подошел, очень серьезно на меня посмотрел, положил ладони на мои плечи и сказал:

— Мне очень жаль.

Я не заплакала, не кивнула, не произнесла ни слова, просто стояла и ощущала тепло его ладоней на своих плечах. Потом он предложил: „Пойдем“, и мы пошли.

Дома я легла на кровать и закрыла глаза. Я слышала, как Калим что-то пьет на кухне, потом он пришел ко мне, разделся и сел на кровать. Не открывая глаз, я его остановила: „Не хочу“.

— Знаю, — отозвался он и стал меня раздевать. Я не сопротивлялась, даже помогла ему, потом снова легла. Он вытащил из-под меня одеяло, лег сзади, укрыв нас обоих, обнял меня и затих. Я чувствовала его тело, грудь Калима прижималась к моим лопаткам. Потом я заснула.

Когда я проснулась, было темно, Калима рядом не было. На кухонном столе я обнаружила его ключ на тонкой золотой цепочке и записку, написанную по-английски: „Я нужен тебе, я здесь“.

Было около трех. Я засунула руку между ног, чтобы понять, чувствую что-нибудь или нет, даже провела пальцами снизу вверх, но ничего не произошло. Не было возбуждения, не было тела. Это меня утешило. Разве можно совместить скорбь по отцу с сексуальными желаниями?

Я убедилась, что сейчас здесь был другой Калим. Калим-ангел, который оказывает мне поддержку, потому что я в этом нуждаюсь, и не создает неприемлемую для меня ситуацию.

Порывшись в книгах отца, я остановилась на антикварном издании Рильке и просидела над ним до утра, пока снова не почувствовала усталость.

Конечно, я знала: кое-что я получу по завещанию. Отец позволял мне тратить деньги без счета, но все равно я просто онемела, узнав о размерах причитавшегося мне наследства: квартира, страховка, ценные бумаги, Тулуз-Лотрек в банковском сейфе и крупный счет в банке. „Youʼre a rich girl“,[46] — сказал Эзра, с улыбкой глядя на меня. Оказывается, отец играл на бирже, о чем мне никогда не рассказывал. Имея квартиру и солидную дипломатическую пенсию, он сделал себе состояние на ценных бумагах, и теперь я могла до конца своих дней не работать.

Эзра оставил меня одну, чтобы я могла собраться с мыслями, и вернулся через несколько минут с двумя бокалами виски.

— Если потребуется совет, обращайся ко мне, — произнес он. — Я пообещал отцу заботиться о тебе.

Я попросила его взять на себя управление ценными бумагами, но он сказал, что выдающимся мастером биржевой игры из них был некий Билл, и сам он не раз получал прибыль, следуя его советам. По мнению Эзры, следовало оставить все как есть, просто каждые полгода забирать прибыль и надежно ее размещать. Так поступал мой отец, и пусть так все и останется.

— Вот еще что, — выговорил он наконец. — Непрошеный совет: не сообщай никому, каким состоянием располагаешь.

Наверное, он прочел вопрос в моем взгляде, потому что пробормотал смущенно:

— Билл намекал на какого-то молодого человека, с которым, на его взгляд, что-то неладно.

— Хорошо, — пообещала я. — Никто ничего не узнает.

Барри, я сдержала слово. Ты первый, кому я рассказываю про свои деньги. И если ты мне сделаешь предложение, я тебе откажу».


Она еще спала. Но полотенце теперь снова скрывало ее бедра. Больше всего мне хотелось перейти через улицу, подняться в «аквариум», лечь рядом с Джун и пробраться в ее сны со словами:

— Моих денег тоже хватит нам на жизнь.

Мне вдруг захотелось ее защитить. У этой одинокой парализованной девушки, чей рассказ пробудил во мне бурю эмоций, должен быть человек, на которого можно рассчитывать. Друг, брат, любовник, если угодно… Естественно, я задавался вопросом, какую роль в ее жизни секс играет теперь, когда нижняя половина тела парализована. Ведь она флиртует со мной, — значит, какие-то формы любви по-прежнему ей доступны. Но одновременно, как мне показалось, держит дистанцию, оставаясь вне зоны досягаемости. Иначе она бы уж давно сказала: приходи, мол, и прихвати свечи.


«Тулуз-Лотрек оказался небольшой картиной, написанной маслом. Эпизод скачек: три всадника и одна лошадь без седока. Я не осмелилась спросить о ее цене, испытывая неловкость от того, что вынуждена прятать от всех в сейфе произведение искусства. Эзра предложил передать ее в дар музею „Метрополитен“, и я попросила его все устроить. Он понимал меня, поскольку и сам часто ссорился с отцом из-за картины.

Когда я вернулась домой, на ступеньках сидел Калим, он молча последовал за мной наверх. Прежде чем я успела спросить себя, закрутит ли нас прежний водоворот прямо сейчас или чуть позже, хочу я этого или нет, он, как обычно, прошел к холодильнику, отпил немного из бутылки с минеральной водой и произнес:

— Поехали со мной в Берлин.

Я ничего не ответила, и он рассказал, что танцевал там в „Немецкой опере“, после чего получил длительный контракт на текущий сезон. Он пробудет здесь всего две недели, станцует в трех последних представлениях „Синопсиса“, а потом отправится в Берлин, где уже снял комнату в общежитии, и сразу же приступит к репетициям.

— Все будет так, как ты решишь, — сказал он. — Хочешь, будем просто друзьями, хочешь — не только. Выбирать тебе.

— Не знаю, — уклончиво ответила я. — Я вообще пока не знаю, чего хочу.

— Подумай. Я тебе позвоню. — Он обнял меня на прощание и ушел.

Калим предложил мне путь к отступлению. В самом деле, что мне было делать в Нью-Йорке? Писать никому не нужные статейки? Болтать со знакомыми художниками? Мне не понадобилось много времени, чтобы понять: я хочу вернуться. Здесь я просто туристка. В Берлине же я смогу придумать, зачем мне жить, — слава Богу, вопрос, на что жить, утратил для меня актуальность. Я решила сохранить квартиру, — вдруг мне потребуется тайное пристанище или убежище в Манхэттене в случае, если опять придется спасаться бегством.

Думаю, я обманывала себя, потому что единственной причиной, которая могла вынудить меня покинуть Берлин, был сам Калим, способный причинить мне такую боль, что я просто не смогла бы оставаться в одном городе с ним. Но этот фактор я почему-то в расчет не принимала. Мы будем друзьями. И даже больше, если мне захочется.

Когда он позвонил, я ответила „да“. К тому времени я уже перевела в Германию деньги, купила билет и попрощалась с Эзрой и Джеком. Я собиралась улететь заранее, подыскать там квартиру и через две недели встретить Калима в аэропорту. Нет, я не собиралась жить с ним и даже давать ему свои ключи. И уж тем более сообщать, что у меня есть деньги. Но он будет поблизости, и когда-нибудь я пойму, что же мне все-таки от него нужно. Да и от жизни вообще.

Я прилетела в Берлин, устроилась в гостинице и стала искать подходящую квартиру. Было приятно, что не приходилось считать деньги, и поэтому маклеры относились ко мне с почтением. А я все медлила, выбирала: хотелось подобрать именно то, что нужно. А на это требуется время. Между встречами с маклерами я бродила по Берлину, как прежде по Нью-Йорку, с трудом привыкая к тому, что люди здесь гораздо менее дружелюбны, понемногу занялась своим гардеробом, поскольку большую часть прежнего оставила в Нью-Йорке, и с нетерпением ждала дня, когда Калим наконец выйдет из самолета. Да-да, с нетерпением. В моем номере повсюду стояли свечи, я купила стереомагнитофон, в ход снова пошло зеркало.

Наверное, он догадался сразу, еще в аэропорту. Едва встретив его взгляд, холодный и рассеянный, я поняла: он вновь превратился в раздраженного бога. А я, как и прежде, стала преданной собачонкой.

Не знаю, можно ли заметить, что на женщине нет нижнего белья, и видно ли это по ее поведению. Калим, похоже, заметил. Получив багаж и сунув его в мою взятую напрокат машину, он тут же, не спрашивая согласия, бросил:

— Едем к тебе.

И прежде чем я успела тронуться с места, втянул в нос через соломинку какой-то порошок из пакетика, потом протянул мне и то и другое и приказал:

— Давай!

Раньше я не пробовала кокаин и не имела никакого желания это делать, но без возражений взяла трубочку и втянула немного порошка.

— Теперь поезжай, — велел он, и я отважно встроилась в поток мчащихся машин.

Поначалу я ничего не замечала, но потом желание нахлынуло на меня со всей мощью. Мы въехали в город, и я ощущала себя ангелом, с которым ничего не может случиться. Калим прекрасно знал, что я чувствую, и повторил:

— Давай.

И я начала ласкать себя, продолжая вести машину. Мне ведь достаточно было только поднять платье, подвинуться вперед на сиденье и позволить правой руке (машина была с автоматической коробкой передач, и рука не требовалась мне для переключения скоростей) делать то, в чем она здорово поднаторела в последнюю неделю. Меня совершенно не волновало, что мои действия чреваты опасностью, а пассажиры автобусов могут заметить, чем я занимаюсь, равно как и то, что Калим зевал, со скучающим видом глядя в окно. Такова была его роль в этой игре. Он должен был вести себя именно так. Потому что мне это было нужно.

Я свернула на улицу Кайзердам. Дорога была свободна, после остановки перед светофором я тронулась с места, хорошенько нажав на газ. А дальше все было как в замедленной съемке. До сих пор не знаю, был ли оргазм причиной того, что я вдруг круто вывернула руль, или важней оказалась внезапная мысль, что так продолжаться не может и надо покончить с этим раз и навсегда. На нас с бешеной скоростью надвигалась стена. Вот и все.

Когда я очнулась в больнице, мне сказали, что Калим мертв, а я до конца жизни останусь парализованной. Такая вот история.

Есть и послесловие. Через несколько недель, когда я была уже в состоянии отвечать на вопросы, мне удалось избежать обвинений в убийстве: я сказала полицейскому, который допрашивал меня, что Калим вдруг схватился за руль и вывернул его. К тому времени его труп давно доставили в Тулузу и кремировали. Опровергнуть мои слова никто бы не смог, потому что у полиции не было отпечатков его пальцев. В случае проверки на руле их бы, конечно, не нашли. Ну вот, я призналась тебе в убийстве.

И еще: они не обнаружили у нас в крови кокаина. Не знаю почему. Просто повезло, иначе полиция вряд ли стала бы со мной церемониться».


Некоторое время я сидел неподвижно, уставясь в последние строчки. Вот так история! Теперь мне ясно, почему Джун не хочет, чтобы ее прочел кто-нибудь еще. Я долго думал, потом написал: «Необходимая самооборона».

Джун. Ты дочитал?

Барри. Да.

Джун. Нет. Это была попытка самоубийства, которая вылилась в убийство.

Барри. Необходимая самооборона. Если бы не трусость, я бы ради тебя прикончил этого типа.

Джун. Спасибо. Все уже произошло.

Барри. Мне хочется для тебя что-нибудь сделать. Есть идеи?

Джун. Никаких. Я рада, что ты снова со мной. Целых два дня без тебя. Если не считать коротких замечаний и ничего не значащих фраз.

Барри. Может, музыка? Купить тебе что-нибудь еще?

Джун. Да, это было бы здорово. Только повеселее. Я не хочу грустить.

Барри. Что может в искусстве тот, кто не грустит?

Джун. В искусстве? А что, оно от этого утрачивает величие? Или ты просто дерзишь? Что на тебя нашло?

Барри. Так, рефлекс. Не собирался дерзить. Самые сильные чувства — печаль и боль, а поп-музыка для меня — тоже искусство.

Джун. Я уязвима. Ты знаешь мою историю и можешь теперь воздействовать на меня,например, заставить сделать что-нибудь, чего я не хочу.

Барри. Не надо со мной ссориться. По крайней мере сейчас. Может быть, завтра. Или послезавтра.

Джун. Оʼкей.

Барри. Ты спала. До сих пор я не видел, как ты спишь.

Джун. После массажа я так разомлела, что сразу уснула.

Барри. А ты специально?

Джун. Что?

Барри. Приподняла простыню.

Джун. Нет, это одна из тех редких ситуаций, когда намерения не было. Надеюсь, тебе понравилось.

Барри. Я пожалел, что у меня нет подзорной трубы.

Джун. А у тебя ее нет?

Барри. И никогда не было. Я ведь не занимался спортивным ориентированием и не рыскал по лесу. И до твоего появления не страдал вуаеризмом.

Джун. Чувство неловкости?

Барри. Немножко. Ведь это извращение.

Джун. Да никакой ты не вуаерист! Ты мой свидетель. И друг. Никакого извращения здесь нет. Я твержу тебе это каждый день, но до тебя все никак не дойдет. Ты что, тупой?

Барри. Хочешь поссориться?

Джун. Нет. Хочу посмотреть тебе в глаза.

Барри, И так смотришь. Причем не только в глаза. В другие места тоже.

Джун. В какие, например?

Барри. Под кожу. Да куда угодно.

Джун. Ты так и не завершил свое «любовное переживание»?

Барри. Нет.

Джун. Ну так давай! От меня будет хоть какая-то польза.

Барри. Ты уж и так разбила мне сердце, о какой еще пользе идет речь?

Джун. Риторический вопрос. Прекрасно знаешь, о какой. Смотри на меня и делай это. И будет здорово.

Барри. Нет. Я не могу.

Джун. Ты что, импотент? Досадно.

Барри. Нет, не импотент. Просто не верю, что тебе это нужно. Скорее всего у тебя какая-то другая причина — может, ты хочешь, чтобы я чувствовал себя обязанным тебе или что-нибудь подобное. Не верю и все. Пережив то, что пережил я, чувствуешь себя слишком разочарованным и приземленным.

Джун. Глупости. Не бывает общих правил — есть только отдельные люди. Ты сам мне это объяснял.

Барри. Не хочу иметь ничего общего с этим парнем. Ничего.

Джун. Умолять не стану. Просто говорю что думаю.

Барри. И я этому не верю.

Джун. Тогда иди к черту!

Барри. Хочешь поссориться?

Джун. Только если ответишь тем же.

Барри. Нет. Лучше поищу веселую музыку, хорошо?

Джун. Хорошо. Жду с нетерпением.


Веселой музыки, которая бы мне нравилась, я отчего-то никак не мог припомнить. Потом в памяти всплыло несколько песен: «Magic Bus», «Mighty Quinn», «Free Man in Paris», «Good Day Sunshine».[47] На удивление мало. Все, что я люблю, звучит торжественно или трогательно, пронизано тоской или меланхолией. Сам я никогда не увлекался веселой музыкой. Поэтому так и отреагировал на ее пожелание.

Я стоял между стеллажами, не зная, что выбрать. В какой-то момент на глаза мне попался диск Джулиана Доусона, с которым мне несколько раз приходилось работать. Интересно, что он делает теперь? На всякий случай я взял его диск в двух экземплярах: вдруг действительно окажется веселым. Потом я направился туда, где была выставлена классика, и купил кое-что из фортепианной музыки. В классической музыке настроение все время меняется, даже Шуберт не всегда печален. Может, Джун со мной согласится. Иначе придется признать свою полную несостоятельность в подобных поручениях. Взял в руки «Sacre du printemps»,[48] но положил обратно. Ведь это музыка к балету, и я не хотел терзаться сомнениями, вспоминает она о том парне или нет. Мне вдруг пришел на ум Кейт Джаррет, и я пошел в отдел джаза, чтобы прихватить еще его Бременский и Кельнский концерты. В конце концов, зажав под мышкой Доусона, Джаррета, три диска Шуберта, два — Моцарта и один концерт Бетховена, я направился к кассе. Не исключено, что большой симфонический оркестр может подойти Джун.

Раз уж я вышел из дому, то еще купил себе мобильный телефон и заехал за продуктами. Пока я тащил вверх по лестнице тяжелую сумку, мне пришло в голову, что неплохо бы владельцам квартир скинуться на постройку лифта.

Пробормотав в домофон: «Музыка», я сложил диски у нее под дверью. Когда я вернулся к себе, она еще оставалась в прихожей, рассматривая диски. Потом махнула мне рукой и подъехала к компьютеру.

Джун. Спасибо. Хорошая музыка. Кто такой Джулиан Доусон?

Барри. Нечто новенькое. То есть я знаю его, и он мне нравится, но этот диск я не слышал.

Джун. Послушаем вместе?

Барри. С удовольствием. У тебя есть наушники?

Джун. Нет. Я люблю, чтобы музыка заполняла все пространство.

Барри. Когда ты сама внутри музыки, еще лучше.

Джун. Все равно не хочу. Меня раздражает эта штука на голове. У тебя-то все по-другому: это твоя работа, ты привык.

Барри. Я просто предложил. В качестве следующего подарка.

Джун. Начнем?

Барри. Давай.

Как и в прошлый раз, я подождал, пока она вставит диск и нажмет на «пуск», и сделал то же самое. Потом разгреб место перед компьютером и стал раскладывать пасьянс, поглядывая на экран, — на тот случай, если Джун захочет мне написать.

Это было удачное приобретение. Музыка просто замечательная. С каждым новым треком мое восхищение росло. Помимо хорошо задуманных песен и отличного исполнения, мне доставили удовольствие некоторые фокусы звукорежиссера, вполне профессиональные.

Джун. Мне это что-то напоминает.

Барри. «Битлз». Сейчас — «Everybodyʼs got something to hide except for me and my Monkey».[49] Перед этим — «Taxman».[50] Партия гитары.

Джун. Говорит профессионал.

Барр и. Достаточно жизнерадостно?

Джун. Прикалываешься?

Барр и. Спрашиваю. Мне кажется, весело.

Джун. Пожалуй, мне тоже.

Больше она не писала, пока не закончился диск. Тем временем стемнело. Джун не стала зажигать свет, а поставила возле компьютера две свечки: слева и справа. Надеюсь, она не станет опять говорить о сексе.

Джун. Хорошо бы прослушать этот диск еще раз.

Барри. Я так никогда не делаю и сохраняю впечатление от стоящей музыки лет на десять.

Джун. Ого, железная самодисциплина. Вписывается в образ.

Барри. Объясни.

Джун. Ты все-таки слегка сумасшедший. Во-первых, по каким-то возвышенным причинам не принимаешь мои безобидные эротические авансы; во-вторых, никогда по два раза не слушаешь диски; в-третьих, твой автопортрет сводится к тому, что ты не слишком молод, — по-моему, это становится смешным.

Барри. Ты обиделась, когда я отказался принять приглашение к дистанционному сексу?

Джун. Думаю, да.

Барри. Не хотел тебе врать. Даже если бы я выдавил из себя все внутренности, ничего бы не вышло.

Джун. Ты не врешь. Ты воздерживаешься от вранья?

Барри. Пожалуй, да.

Джун. Только вот эту чушь про внутренности расскажи кому-нибудь другому.

Барри. Я в этом уверен.

Джун. Просто нам обоим стало бы лучше.

Барр и. Ты что, собираешься сделать из меня то, чем был для тебя он? Объектом страсти, доступным лишь визуально?

Джун. Глупый вопрос. Не хочу отвечать.

Барр и. Мы только ходим вокруг да около. Все время.

Джун. Вокруг чего?

Барри. Вокруг того, что ты пережила ужасную трагедию и написала об этом мне, а я прочел и все еще пребываю в подавленном состоянии. Ведь ты чувствуешь свою вину в смерти этого кретина, мучаешь себя и не хочешь нормально жить.

Джун. Ты говоришь как работник социальной службы. У нас просто дружеские отношения, а не клуб взаимной заботы.

Барри. Мне не нравится слово «отношения».

Джун. Мне тоже.

Барри. Но ты его употребляешь.

Джун. За неимением лучшего. Что-то пошло не так. Мелодия не совсем верная. Давай прервемся и завтра проснемся прежними.

Барри. Согласен.

Только разок я бросил взгляд через улицу и увидел, что она посреди комнаты тренирует мышцы. Я раскладывал пасьянс, снова слушая диск Доусона, пока не ощутил усталость. Во мне боролись упрямство и чувство вины. Когда я ложился, она уже спала.


Я сижу в инвалидном кресле. Мне приходится крепко держать колеса, потому что кресло стоит на слегка наклонной поверхности, а тормоза не работают. На мне черный костюм, ширинка расстегнута. Ноги полностью обнаженной Джун лежат на подлокотниках моего кресла, обеими руками она держится за его спинку и медленно опускается на меня сверху. Я застонал, почувствовав, что соединился с ней, наслаждение пришло сразу, как только она начала двигаться. Я пытаюсь схватить губами ее грудь, но Джун двигается слишком быстро, и у меня ничего не выходит. Моя партнерша не издает ни звука — ни стона, ни кашля — и довольно сильно давит на меня своим весом. Мне больно, я прошу ее перестать, но она не реагирует. Боль становится невыносимой, и я сталкиваю ее на пол: Джун падает навзничь, я слышу глухой удар. Кресло катится вниз, потому что я отвлекся и отпустил колеса. Проехав полметра, оно останавливается, уткнувшись в ее тело, с виду мертвое…


Я проснулся мокрый от пота. И пожалуй, не только. Встал, принял душ, надел чистую пижаму, перестелил постель. Что я испытывал во сне? Страх? Облегчение? Во всяком случае, не стыд, но и настоящего удовлетворения тоже не было. Скорее, растерянность. Или злость.

Посидев еще немного и разложив пасьянс, я вдруг осознал, что сон мне нравится. Похоже, я слишком много на себя беру, строя из себя героя, — вот моему телу и пришлось решать проблему самостоятельно.


Джун. Не понимаю, почему вчера у нас все пошло наперекосяк? Может, сдали нервы? Во всяком случае, сегодня я уже такая, как прежде.

Барри. Случилось нечто забавное. Я сделал это. Во сне. Ты неукротимо скакала на мне, и когда я проснулся, все уже свершилось.

Джун. Поздравляю. Сон лучше, чем мозг, знает, что тебе нужно.

Барри. Но ведь сны-то видит мой собственный мозг.

Джун. Значит, он и знает лучше. Только не говори, что мозг — это ты. Наяву Барри даже не кудахтал, а во сне снес яйцо.

Барри. Джун, я хотел бы задать деликатный вопрос. Ты не против?

Джун. Нет.

Барри. Ты чересчур много говоришь о сексе. Я не про твой рассказ. Просто когда мы болтаем. Как у тебя сейчас с этим? Ты что-нибудь чувствуешь? Знаю, вопрос нескромный — пожалуйста, не сердись.

Джун. Все чувствую. Просто ноги не двигаются. Я могу ходить в туалет, заниматься сексом, и все такое. Правда, не могу шагать, стоять и танцевать. Если хочешь, могу продемонстрировать.

Барри. Что именно?

Джун. Секс.

Барри. Нет. Не хочу. Сказать, что мой сон все изменил, было бы неправдой. Сон — это сон, а жизнь — это жизнь.

Джун. Хорошо. Я так и думала. Только не скрывай, если возникнет такое желание.

Барри. Ты винишь себя в его смерти?

Джун. Я действительно виновата.

Барри. Нет. На самом деле это — геройский поступок. И потом, ты же была под кайфом.

Джун. Нужно выбрать что-то одно. Или утешаться, что совершен геройский поступок, или признать, что нанюхалась всякой гадости. И то и другое одновременно принять невозможно.

Барри. Согласен. А жаль. Не хочется, чтобы ты себя мучила. Мне подойдет любой аргумент.

Джун. Не так уж я себя и мучаю. Гораздо больше я озабочена тем, чтобы научиться жить на колесах. И из-за чего именно мне придется так жить, не слишком меня волнует. Калим уже превратился в облачко воспоминаний, не имеющее четких очертаний. Пока я записывала мою историю, он чуть было не воскрес, но теперь опять растворился в тумане.

Барри. Ты хочешь всю жизнь обходиться своими силами, без помощников?

Джун. Не забывай: у меня есть деньги. И я могу рассчитывать на любую помощь, которую можно оплатить. Мне не нужно самой делать уборку, ходить по магазинам, в банк и в другие места. То, что нельзя приобрести по Интернету, можно заказать по телефону. Либо просто нанять в агентстве медсестру или помощника. Все совсем не так сложно, как кажется.

Барри. Ты мужественная.

Джун. А ты расскажешь мне о себе?

Барри. Я подумаю, хорошо? Напишу, когда пойму, хочу или нет.

Джун. Доверься мне. Я тебе доверилась.

Барри. До скорого.

Внезапно у меня возникло чувство, что я должен ей рассказать о своей жизни. Пробежав глазами все написанное еще до того, как она появилась в доме напротив, и после незначительной редактуры я отослал ей файл и сразу же написал в окне «Токера»: «Тебе письмо».

Сначала я собирался наблюдать, как Джун читает, но даже беглого просмотра текста мне хватило, чтобы Шейри вновь ожила у меня перед глазами, и я почувствовал: невозможно, думая об одной, наблюдать за другой. Я разделся и принял ванну.

Несколько раз я пытался представить, как мы с Шейри в один прекрасный момент стали бы вдруг так же яростно ссориться, как ссорились с Сибиллой. Наверное, я ожидал своего рода терапевтического эффекта. Вот только никак не удавалось представить. Мы с Шейри не смогли бы с такой легкостью причинять друг другу боль, помня, что любая ссора оставляет рубец. Сказки? Да. Конечно, однажды мы с ней тоже оказались бы там, где почему-то рано или поздно оказываются все: крутили бы пальцем у виска, язвили по любому поводу, обижались на шутки и смеялись, когда второй говорит серьезно. Но каждый раз, когда я хотел навязать себе эту картинку, Шейри все еще была со мной.

Я редко принимаю ванну, но уж тогда лежу в воде часами, пока не сморщится кожа на кончиках пальцев. На сей раз я не продержался и четверти часа.

Вошел в чат и написал: «Ухожу на часок. Кажется, на меня опять все это навалилось». Не хотелось просто ходить из угла в угол в ожидании того, какое впечатление моя история произведет на Джун. У меня-то были ноги. Я мог сбежать.

Джун. Читаю. Узнаю тебя. Вот бы взглянуть на твою квартиру. Судя по описанию, это настоящий шедевр.


Домой я вернулся часа через три. Джун сидела перед компьютером, закрыв глаза и склонив голову набок.

Барри. Ты плачешь?

Джун. Да.

Барри. Прости. Теперь я разбил тебе сердце.

Джун. Это была настоящая любовь?

Барри. Думаю, да. Только уж слишком недолго продлилась.

Джун. У нас похожие истории. Только ты ни в чем не виноват.

Барри. Тебе известно, что я об этом думаю.

Джун. Значит, мы с тобой наподобие близнецов? Обоих тянет в квартиры под самой крышей, мы письменно исповедуемся друг другу в самом сокровенном, находясь на расстоянии прямой видимости? Случайность?

Барри. Разумеется. Счастливая случайность.

Джун. Я бы хотела что-нибудь для тебя сделать.

Барри. Ты и так много делаешь. Не думай об этом, иначе тебе снова взбредет в голову что-нибудь из области эротики.

Джун. Не шути так. Я все еще плачу.

Барри. Может, это пошло и не стоит выеденного яйца, но, прочитав твой рассказ, я словно от всего абстрагировался. Оказывается, я не единственный, кто не знает, зачем он на этом свете, и борется с тенями прошлого, кого одолевают воспоминания, от которых невозможно спастись.

Джун. Теперь я понимаю, почему ты против секса. Не хочешь изменять своей мертвой возлюбленной.

Барри. Не знаю.

Джун. Ладно. Буду читать дальше. Пока я только в больнице.

Барри. Читай. Мысленно я с тобой.

* * *
Пришлось выудить из Сети новую игру, потому что тишина в квартире была невыносимой. Мне хотелось звуков: писка, щелчков — чего-нибудь. Желание достать из шкафа колонки и подключить их стало почти непреодолимым. Но я ведь поклялся никогда больше не делать из музыки шумовой фон. Поэтому предпочел отыскать игру, где было много звуков, и отдавался этому занятию до тех пор, пока на экране не замерцало имя Джун.

Джун. Никогда не думала, что можно называть женщину хорошенькой, вложив в свои слова столько презрения.

Барри. Тогда я был настроен против тебя.

Джун. Считал, что я обожаю музыкальные фестивали. Эх, мальчик, мальчик!

Барри. Прости.

Джун. Матиас больше не появлялся?

Барри. Нет. Я снял с него груз, а потом стыдился себя.

Джун. Да. Ужасный сон. Твои сны, как правило, трагичны.

Барри. Последнее время — да.

Джун. Даже тот, где мы занимаемся любовью?

Барри. Вспомни: ты упала и лежала на полу как мертвая.

Джун. Я сделала тебе больно?

Барри. Немного.

Джун. Сны иногда выдают то, в чем человек не хочет себе признаться. Не лучше ли держаться от меня подальше?

Барри. Нет. Сны — просто вспышки в мозгу. Они не выдают ничего. Игра с обрывками впечатлений.

Джун. Ах да. Забыла, что ты рационалист. И потом, я всерьез думаю, не повесить ли мне у себя парочку картин? Но только не Климта, которого я, кстати, очень люблю.

Барри. Я его тоже люблю. Просто он не подходит к интерьеру.

Джун. А все подходить и не должно.

Барри. Верно.

Джун. По-твоему, я красива?

Барри. Да. Разве я этого не говорил?

Джун. Не исключено. Женщина забывает комплименты так же быстро, как люди вообще забывают со временем вкус пищи, которую недавно принимали.

Барри. Ого! Точное замечание.

Джун. Удалось преодолеть то, что на тебя свалилось?

Барри. Нет. Но надеюсь, когда-нибудь боль утихнет.

Джун. А меня спрашивал!

Барр и. Думаешь, глупо?

Джун. Со стороны такого человека, как ты, — глупо. Если не веришь, что во всем есть свой смысл, остается только ждать, когда станет не так больно.

Барри. Но если ты не такой человек, как я, значит, не стоит задавать тебе вопросы. Лучше задавай их сама.

Джун. Нам обоим все еще больно. Твой рассказ тоже разрывает мне сердце. Я хочу помочь тебе, как ты помог мне.

Барри. Нет слов.

Джун. И не надо. Хорошо и так. А что ты чувствуешь сейчас?

Барри. Переполнен жалостью к себе.

Джун. Джон Уэйн! Скорбь — не то же самое, что жалость к себе.

Барри. Употреби ты выражение «скорбная работа», я послал бы тебе вирус, который уничтожил бы твой компьютер.

Джун. Таких слов не употребляю. Не раздражайся и не уходи в сторону. Ты же не такой идиот, чтобы считать самообладание проявлением мужества.

Барри. Аминь.

Джун. Пауза.

Барри. Ты сердишься?

Джун. Пауза.


Все снова пошло вкривь и вкось. Мы вспыхивали, как горючие вещества. Почему? Слишком сблизились? Или просто знали теперь друг о друге многое, что нас пугало и делало уязвимыми? В чем причина? Неизвестно.

Я попытался заглушить беспокойство с помощью музыки, но никак не мог выбрать подходящий диск. Что-то поставил, но на первой же песне отвлекся и погрузился в мысли о Джун, о Шейри и ее матери, о стенах в клинике «Шарите», на которые я смотрел в течение долгих недель, — слушать музыку не получалось. Я выключил плейер и сел за пасьянс.

Раскладывать пасьянс меня научила медсестра Карина. Совсем молоденькая, лет двадцати, говорившая на саксонском диалекте. Я ей нравился, она советовала мне, что почитать, и даже покупала для меня книги. Может быть, именно ее я должен благодарить за то, что после многих лет рутинной работы в студии я снова пристрастился к чтению. Ее рекомендации свидетельствовали о хорошем литературном вкусе, мне нравилось почти все. Пока я был в больнице, она давала мне и собственные книги.

Всего три раза успел я разложить карты, когда зазвонил телефон. Мужской голос спросил, я ли тот самый Бернхард Шодер, который недавно пережил несчастный случай. Я сказал «да», не успев даже подумать, с кем говорю: с полицейским или с продавцом телефонов. А потом оцепенел.

Из водопада слов, тут же на меня обрушившегося, я понял, что это водитель «хонды». Он был совершенно согласен с госпожой Лассер-Бандини: ему необходимо поговорить со мной, чтобы преодолеть, как он выразился, свою проблему.

Наверное, он назвался, но я не успел вовремя отреагировать. Пока он говорил, говорил и говорил, я пребывал в состоянии оцепенения, мне хотелось удрать, все равно куда, подальше от его болтовни. Перед глазами опять возникла черная «хонда», выруливающая с кукурузного поля, я услышал знакомый фальцет и почувствовал, что на лбу выступает пот, а левая рука так сильно сжимает трубку, что еще чуть-чуть — и раздавит ее.

— Вы согласны? — спросил мужчина.

— С чем?

Мои слова прозвучали пусто и плоско, словно штемпель шлепнулся на лист бумаги.

— Мы поговорим?

— Ни за что, — ответил я. Голос по-прежнему был механическим, словно я не человек, а что-то другое. Например, магнитофон. Или служба точного времени. — Не смейте ко мне приезжать и больше никогда не звоните.

Я положил трубку.

«Ушел, объявлюсь позднее», — написал я Джун и так резко сдернул куртку с крючка, что оборвалась вешалка.


Они стояли на лестнице. Юноша все еще прижимал к уху мобильник, возможно, опять набирал мой номер. Так и есть: в моей квартире зазвонил телефон. Женщина была хорошо одета, с длинными темными волосами, ее лицо выражало озабоченность и участие. В других обстоятельствах она могла бы мне понравиться. Красивая женщина с умными глазами. Увидев меня, непрошеные гости преградили мне путь.

— Господин Шодер? — спросила она.

Парень в новехонькой кожаной куртке с маленьким до смешного воротничком всем своим видом изображал покорность: поднял плечи и опустил голову, засовывая мобильник в сумку. И старался спрятаться за ее спину.

— Моя фамилия — Лассер-Бандини, а это господин Шпрангер. Простите, что пришлось предстать перед вами столь внезапно, но иной возможности не было. Это очень важно. Вы не можете отказаться с нами поговорить. Пожалуйста.

Я сунул руку в карман в поисках ключа, но тут же понял, что возвращаться в квартиру нельзя, они возьмут ее в осаду.

— Пропустите. — Я сделал шаг, к сожалению, не слишком уверенно, в их сторону.

— Нет.

Она расставила руки в стороны, а парень распрямил плечи, сбросив маску робости. Мне пришлось бы оттолкнуть их, возможно, даже ударить, чтобы пройти мимо. И кстати, уходить я раздумал. Я чувствовал, как нарастает во мне холодная ярость, захотелось казнить их обоих, столкнуть с лестницы. Не кулаками. Словами.

— Вы, кажется, психолог? — Я сел на ступеньки и достал из кармана сигареты. — И при этом вам совершенно наплевать на мое душевное здоровье, если речь заходит о здоровье вашего пациента.

— Мы понимаем, что нарушаем правила приличия, и я прошу у вас прощения, но ведь другого пути нет. А нам очень нужно с вами поговорить.

— Единственное, что вам сейчас действительно необходимо, это свести вашего шута горохового вниз по лестнице, пока я не отправил его туда, а заодно и самой исчезнуть как можно быстрее. И стоит поторопиться, потому что я собираюсь звонить в полицию.

Достав из кармана мобильник, я положил его на колено.

— Проваливайте, — произнес я. — Исчезните. Освободите пространство.

Они упрямо продолжали стоять. Психолог взглядом подбодрила питомца, который явно готовился произнести заученную речь. Я набрал номер полиции. Он заговорил:

— Господин Шодер, я чувствую себя виноватым в том, что с вами случилось, и молю вас о прощении…

— Полиция, — отозвались в трубке.

— Говорит Шодер. Улица Констанцерштрассе, десять. Меня осаждают двое торговцев: стоят у двери и не дают выйти из квартиры…

— …невозможно исправить того, что девушка погибла, понимаю. Я посадил на ее могиле розовый куст и тоже молил о прощении…

— Хорошо, мы пришлем кого-нибудь. Минут через десять, — ответили мне.

— Спасибо, — ответил я, — через десять минут — это здорово. — И положил трубку.

— …Но вы ведь живы, а я чувствую себя ответственным за тот ущерб, который вам причинил…

— Это твоя проблема, а теперь извини. Через три минуты копы будут здесь, и у тебя будет возможность посвятить их во все детали.

Психолог занервничала. Схватила парня за руку и попыталась увести. Но тот вошел в раж и ни за что не хотел останавливаться. Как видно, собирался произнести до конца этот текст, чересчур литературный для того, чтобы он сам мог быть его автором.

— …Я согласен выполнить любую работу для вас, или отдать некоторую сумму на благотворительность, или принять участие в общественно полезных работах. Назначьте наказание, и я с радостью…

— Пойдемте, — поторопила психолог, нервничая уже по-настоящему, и потянула его вниз по лестнице.

— …Я сделаю все, что вы скажете.

— Каждый день по четырнадцать часов слушай «Моден Токинг»! — прокричал я. Они уже скрылись, миновав лестничный пролет, и продолжали торопливо спускаться. Я остался сидеть на ступеньках.

Услышав, как внизу хлопнула дверь, я позвонил в участок и сказал, что все уладилось. Голос на другом конце не казался раздраженным, и я понял, что в полиции рассчитывали как раз на такое развитие событий и мой вызов никому не передали. А потом мне стало плохо.


Видимо, какое-то время я просидел на лестнице, потому что когда я на подгибающихся ногах вернулся в квартиру, то в руке оказалось два окурка. Физически я был совершенно здоров, но, пожалуй, вполне мог бы выпрыгнуть из окна. И все сразу бы прекратилось.

Я увидел, что Джун читает за кухонным столом, и представил, что вот сейчас этот мальчишка стоит здесь, посмотрев в окно, видит ее и что-нибудь говорит. И я сбрасываю его вниз.

Барри. Джун, мне не по себе. Помоги. Скажи что-нибудь, верни к жизни.

Я не подходил к окну. Просто ждал.

Джун. Что случилось?

Барри. Тот тип, который убил Шейри, был здесь. Вместе со своей врачихой. Стоял на лестничной площадке и нес возвышенный вздор о том, что я должен его простить. У меня сердце может не выдержать.

Джун. Ты плачешь?

Барри. Нет. Не могу. Хочется со всего размаху врезаться головой в стену.

Джун. Хочешь подняться ко мне, чтобы я тебя обняла?

Барри. Нет. Не стоит.

Джун. Наверное. Но я сделаю все, чтобы тебе помочь. Скажи только, что нужно сделать.

Барри. Ты говоришь со мной, и мне уже легче.

Джун. Что за самоуверенная дура эта врачиха! Разве позволительно вытворять подобные вещи! Можно ли быть такой бессердечной.

Барр и. Она ослеплена желанием помочь пациенту.

Джун. И что же он плел?

Барри. Посадил, мол, розовый куст на ее могиле. Чтобы она его простила.

Джун. Вырви куст.

На мгновение я потерял дар речи, а потом вдруг почувствовал огромное облегчение. Это предложение и было самым лучшим, что она могла сделать! Она просто спасла меня! Я вновь был полон энергии, растерянность превратилась в гнев, и я ощутил его чуть ли не как прилив счастья.

Барри. Ты гений! Так и поступлю.

Джун. Он не имеет права сажать на ее могиле цветы. Огради свою любовь от пошлости.

Барри. Спасибо. Ты фантастическая женщина.

Джун. Напишешь мне с дороги?

Барри. В первом же Интернет-кафе. Сейчас же собираюсь и уезжаю.

Джун. Я буду думать о тебе.


Хоть я и торопился, мне непременно хотелось раздобыть белую машину. Пришлось обзвонить три фирмы, и только в последней нашелся «БМВ» — единственный свободный автомобиль белого цвета.

Когда я выехал из Берлина, уже смеркалось. Я прибавил газу. Ни о чем не думая, мчался прямо в ярко-красное небо. В голове крутилось: «Белый конь, белый конь, белый конь…»

Я остановился выпить кофе в Михендорфе, и когда уже возвращался к машине, ко мне обратилась молодая женщина, не могу ли я се подбросить.

— Если вас устроит, что я буду молчать, — сказал я и открыл пассажирскую дверцу.

Со скоростью двести километров в час, а то и больше, мчался я навстречу последним темно-красным полосам на вечернем небе, мигая дальним светом, едва завижу кого-нибудь впереди себя в левом ряду, и не сразу заметил, что моя пассажирка сидит, судорожно вцепившись в дверную ручку. Косточки на пальцах побелели.

— Простите, — сказал я и сбросил скорость.

— Мне тоже молчать?

— Да.

Вскоре, правда, скорость опять выросла до двухсот десяти: «Белый конь, белый конь, белый конь». Когда впереди показалась турбаза в Пегнице, девушка попросила ее высадить.

— Простите, — повторил я и, когда она вылезала из машины, услышал: «Все равно спасибо», а потом снова нажал на газ.

Доехав до Остербуркена, я наконец почувствовал усталость и голод, к тому же мне страшно захотелось выпить. Ресторан в гостинице был уже закрыт, я пошел в город и устроился в первой же приличной пиццерии, где осушил целую бутылку вина, чего вообще-то никогда не делаю. Однако на этот раз я знал, что иначе не засну. На обратном пути в гостиницу я заблудился. Впрочем, мне было все равно. Я шагал с удовольствием, хоть дорога порой и уходила из-под ног. Ночь была теплой — совсем летней, как тогда, — и к тому времени, когда я все-таки нашел гостиницу, я уже протрезвел.


Похоже, я все-таки заснул. Во всяком случае, когда в ответ на стук горничной я заорал, чтобы меня оставили в покое, было уже светло, а часы показывали половину десятого.

Бросив взгляд в пустой зал для завтрака, уставленный стульями из светлого дерева с лилово-оранжевой обивкой, я расплатился за номер и вышел в город. Слева находилось кафе «Чибо», я миновал его, потом еще два кафе, судя по интерьеру, ориентированных на бабушек-сладкоежек, и в конце концов неподалеку от школы заметил заведение для тинейджеров. Меня потянуло туда, несмотря на доносившуюся громкую музыку в стиле хип-хоп. Лет пятнадцать назад здесь, возможно, бывала Шейри. Все называли ее Санди и мечтали с ней подружиться, потому что, бесспорно, она и тогда уже была особенным человеком. Способной и обаятельной. К тому же ее старший брат играл на гитаре. Мне вдруг захотелось зайти в школу, правда, я понятия не имел, в которой из трех здешних школ Шейри училась.


Возле школы я остановился, даже вышел из машины, но тут же залез обратно, заметив, что на меня таращатся несколько ребятишек. Не хотелось, чтобы меня приняли за извращенца, поджидающего своих жертв возле школы.

Шесть километров до Виддерна. Там только одно кладбище, небольшое. Скорее всего я не встречу ни дьячка, ни священника, ни сторожа, которые могли бы мне помочь в поисках могилы.

Две пожилые женщины боролись с сорняками, третья неподвижно сидела на скамейке. Пройдя еще несколько шагов, в глубине кладбища между надгробиями я заметил молодого человека. Тот смотрел себе под ноги и меня не видел. Я повернулся и пошел прочь. Если это Матиас, мне лучше уйти. Нам не пришлось делить Шейри, пока она была жива, не будем делить ее и после смерти. Сев в машину, я решил позднее поискать розовый куст именно там, где стоял сейчас молодой человек.

В Хайльбронне я отыскал довольно комфортабельную гостиницу, где я, возможно, сумел бы выдержать пребывание в этом городе, имевшем, по-видимому, важное стратегическое значение и потому состоявшем сплошь из архитектурных уродцев, не считая нескольких церквей и старых домов. Я попросил установить в номере компьютер и запустил программу переписки в реальном времени. Экран подозрительно мерцал, но проверять контакты не хотелось. Мне не терпелось пообщаться с Джун.

Барри. Ты на месте?

Джун. Разумеется. Привет. Где ты?

Барри. В Хайльбронне. Город производит удручающее впечатление: блеклый и угрюмый, хотя вовсю светит солнце.

Джун. Побывал там?

Барри. Да. Среди могил стоял какой-то молодой человек, и я вдруг испугался, что это может быть Матиас.

Джун. Как дела?

Барри. Тебе не обидно, когда я говорю о Шейри?

Джун. За тебя. Потому что ты страдаешь. За себя — нет. Я не ревнивая. Не волнуйся.

Барри. Странное чувство оттого, что я тебя не вижу. Мне этого не хватает.

Джун. А мне не хватает твоих глаз.

Барри. Что сейчас делаешь?

Джун. Пишу. О нас.

Барри. А тебе известно, что иногда, печатая, ты трогаешь свой сосок?

Джун. Выдумываешь. Избыток воображения.

Барри. Да нет, я видел своими глазами. Возможно, погрузившись в свои мысли, ты даже ничего не чувствуешь. Некоторые наматывают волосы себе на палец, неосознанно. Например, моя сестра.

Джун. Если ты не фантазируешь, должна признаться, что для меня это новость.

Барри. Забавно. Сейчас, когда я не могу встать и посмотреть на тебя, кажется, будто я тебя выдумал.

Джун. Значит, я тоже тебя выдумала.

Барри. И?..

Джун. У обоих получилось.

Барри. Мило. Смеюсь.

Джун. А я усмехаюсь.

Мне не хотелось прерывать беседу, но я не знал, что писать дальше. Я как-то оробел. Джун нарушила молчание.

Джун. Когда снова туда поедешь?

Барри. Скоро, примерно через часок. Нужно набраться мужества.

Джун. Я думаю о тебе. Все время.

Барри. А я это чувствую?

Джун. Тебе лучше знать.

Барри. Пожалуй.

Джун. Когда вернешься?

Барри. Послезавтра.

Джун. Звонит массажист. Мурлыкаю, предвкушая удовольствие.

Барри. До скорого. Может, вечерком напишу.

Джун. Пока.


Некоторое время еще я лазил по Сети в поисках сайтов, посвященных этим местам, — Виддерну, Хайльбронну и Мекмюлю, но ничего интереснее адресов средних школ, рекламы и информации для туристов мне на глаза не попалось. Потом открыл свой ящик электронной почты.

Меня ждало письмо от Карела. Он писал, что на следующий день вечером, в хорошем настроении и нарядившись в лучший костюм, я должен приехать в «Лобби», чтобы оказать ему моральную поддержку. Конечно, бар будет полон и так, если придут все, кто собирался, но на всякий случай он повесил пару рекламных плакатов и дал объявление в «Берлинер цайтунг». «Никаких отговорок, ты нужен мне. Карел», — заканчивалось письмо.

Он хорошо меня знал. Отговорка у меня была. Мне хотелось заехать в Тюбинген и поблагодарить врача, который быстро и хорошо меня прооперировал. Ну хоть бутылку преподнести ему, что ли. Я решил это сделать еще много месяцев назад, а сейчас как раз подвернулась возможность. К Карелу-то в бар всегда успею попасть.

* * *
Наверное, это и вправду был Матиас. Могила Шейри находилась как раз там, где я его видел. Среди разноцветных анютиных глазок бронзовая плита, на которой написано:

Сандра Штейле

19 апреля 1971–17 сентября 1999

А в самом углу — маленький розовый куст. Я вырвал куст с корнем.

На его месте осталась ямка — темное пятно на ярком фоне. Нужно было чем-то его закрыть. Я огляделся в поисках кладбищенской цветочной лавки. Но ее не было, только часовня с пристроенным сарайчиком для инвентаря.

Я посидел немного возле могилы, пытаясь представить, что вот здесь, прямо подо мной, на двухметровой глубине, лежат останки Шейри. То, чего я касался и что желал, как раз сейчас претерпевает процесс разложения, который продлится еще не один год. Органическая масса в тошнотворном состоянии. И я не отгонял эти мысли, а, напротив, призывал. Держался за них так, словно они могли защитить меня, заглушить что-то, чего я не хотел слышать. Не могу вынести. Казалось, вот-вот хлынут слезы, но их не было.

Потом я опустился на колени прямо на посыпанную гравием дорожку и почувствовал, что от одного вида голой земли среди бесстрастно-невозмутимых анютиных глазок меня мутит. Придется ехать в город и искать цветочный магазин, чтобы заделать ямку. Это стало вдруг самым главным. Потом мне, возможно, удастся все же поговорить с Шейри, рассказать, что я приехал сюда на «белом коне», дабы избавить ее могилу от дара убийцы, пообещать, что поеду во Флоренцию — в память о ней, не объясняя, зачем я приехал на самом деле: попрощаться или поклясться в вечной верности.

Я донес вырванный розовый куст до ближайшей помойки и с наслаждением швырнул его на кучу увядших букетов и прелой зелени.


Вскоре я вернулся на кладбище с коробкой, набитой кустиками желтых анютиных глазок. Никакого цветочного сумбура. Руками выкопал ямки, поскольку не догадался купить подходящий инструмент. Оставалось надеяться, что я все делаю правильно, ведь я понятия не имел, на каком расстоянии друг от друга и на какой глубине следует их сажать, равно как и сколько земли сыпать сверху на корни. Дыра почти затянулась, постепенно превращаясь в желтое пятно, когда я услышал женский голос:

— Что вы здесь делаете?

Обращались явно ко мне, потому что никого другого поблизости не было. Я увидел мать Шейри.

Приложив ладонь ко лбу поверх глаз, чтобы защититься от солнца, она внимательно смотрела на меня, остановившись метрах в двадцати.

— Это вы? Барри из Берлина?

— Да! — гаркнул я, вставая во весь рост.

Мне стало страшно. Я подумал, что она надает мне пощечин или закричит: «Лучше бы вы никогда не приезжали сюда!» Мать Шейри имела право. Я стоял с черными от земли руками и испачканными коленками, не произнося ни слова. Вдруг женщина повернулась и зашагала прочь, к выходу. Но через несколько шагов вновь изменила направление и двинулась ко мне. Она шла так быстро, что у меня не осталось времени на размышления.

Остановившись прямо передо мной, она посмотрела мне в глаза. Я затараторил без остановки, объясняя, что этот негодяй посадил на могиле розовый куст, мне пришлось выдернуть его и засадить дыру анютиными глазками, хотя я понятия не имею, как их следует сажать, ибо никогда не занимался садоводством, но я, мол, старался изо всех сил и надеюсь, что цветы приживутся. Я говорил и говорил, а мать Шейри молча смотрела на меня.

— Не хочу вас здесь видеть, — произнесла она, по-прежнему не сводя с меня глаз, когда я закончил свою тираду.

Я не ответил. Не знал, что ответить. То есть знал, конечно: я, дескать, имею право тут находиться, и она не должна меня прогонять. Но мне не хотелось становиться между ней и ее покойной дочерью.

— Чего вы хотите? Вам полегчало, оттого что вы приехали?

Голос ее звучал сухо и хрипловато, словно она впервые заговорила после долгого молчания.

— Не знаю, — признался я, ощутив в горле ком. Вдруг заболели глаза, по телу пробежала дрожь. Но я не двигался с места.

Она первой отвела взгляд. Сделала движение, словно собиралась уйти, но, не закончив его, выпрямилась и подняла голову. Глядя не на меня, а куда-то вдаль, поверх могил, но обращаясь именно ко мне, сказала:

— Санди была бы рада, что вы наконец приехали.

Я издал какой-то ужасный звук — взвыл по-волчьи или по-собачьи, — не контролируя себя. Из глаз полились слезы. Я ничего не видел. Закрыл лицо руками и почувствовал, что Аннергет меня обнимает. Она прижала меня к себе, мои локти уткнулись ей в грудь, и вздохнула:

— Я не имею права вас прогонять.


Мы сидели в ее покосившемся от времени и ветров домике. После того как я снова пришел в себя, а два последних кустика анютиных глазок заняли свое место, Аннергет привела меня домой, усадила на диван, сварила кофе и заставила рассказать все, что произошло в моей жизни со времени аварии. С тех пор как я очнулся в клинике и до выписки, включая окончательный, не слишком страшный диагноз и необходимые реабилитационные мероприятия.

— Пару раз я подумывала съездить в Тюбинген, — вдруг прервала меня Аннергет, — но не понимала, зачем мне это нужно. Чего я больше хотела — ударить вас или утешить? Я сама не знала. И поняла бы, только на самом деле приехав.

Мне показалось, что я снова заплачу, но на этот раз удалось взять себя в руки. Я продолжил, а когда добрался до визита Шпрангера и Лассер-Бандини, она заметила:

— Они и ко мне явились, но я вышвырнула их вон. Бог не может требовать от меня, чтобы я простила этого типа.

— Вы верите в Бога?

— Теперь да. Поневоле.

А потом сама стала рассказывать:

— Я всегда знала, что рано или поздно детей придется отпустить, и готовилась, только вот представляла себе это совсем не так. Отпустить же детей из жизни, навсегда, — невыносимая тяжесть. Теперь я и этому научилась. Пришлось. Каждый день хожу на их могилы: Бертрам похоронен на том же кладбище. Я часто разговариваю с ними. Мне казалось, что розовый куст — подарок Матиаса. Если бы я знала, что его посадил убийца, сама бы его вырвала. — Аннергет замолчала, глядя на свои колени. Потом предложила: — Переночуйте здесь. Б комнате Санди. Пожалуйста.


— Последние два дня были, наверное, самыми счастливыми в ее жизни, — проговорила Аннергет, держа меня под руку.

Мы прогуливались по узкой дорожке, которая вела через лес и поле к автомагистрали.

— Помню, она так громко закричала, что сперва я решила, будто с ней что-то случилось, но потом вихрем слетела вниз с возгласом: «Он позвонил! Мама, я ушам своим не верю, он позвонил!» Санди чуть не свалилась с лестницы от радости, она была влюблена. Мне даже пришлось ее успокаивать, так она разошлась. Думаю, она впервые влюбилась по-настоящему.

Я ничего не ответил. Прижал к себе ее ладонь, молча глядя вперед. Мы прошли еще несколько метров, и только потом мне удалось произнести:

— Со мной было то же самое.

Мы уже приближались к мосту, когда она сказала:

— Люди всегда все опошляют. Самое хорошее и самое плохое.

— Да, — согласился я. — Нужно родиться поэтом, чтобы удержаться от пошлости.

— Когда умирает единственная любовь или дочь, поэтам приходится ничуть не лучше, чем нам.

Пройдя под мостом, мы двинулись в обратный путь. Я узнал место: мы проезжали здесь с Шейри на мотоцикле.

— Санди наполовину итальянка, — заметила вдруг Аннергет. Теперь мы просто шли рядом, держа руки в карманах. — Я никогда ей не говорила. Она думала, что ее отец — некий Генрих Штейле из Вюрцбурга. На самом деле он был только отцом Бертрама. Кстати, Генрих тоже не знал, что я повесила ему на шею Санди без сяких на то оснований. В наказание. Когда он начал встречаться со мной, у него уже была семья в Вюрцбурге. После расставания я не хотела брать от него денег: только не от этой свиньи! Но платить алименты он был обязан. Прекрасный Генрих! С ее настоящим отцом я провела всего четыре дня. Возможно, это и была моя большая любовь. Валерио. Фамилии я не знала.

— А почему вы ей не рассказывали?

— Не знаю. С тех пор как она умерла, я все время задаю себе такой вопрос и считаю это чуть ли не предательством по отношению к ней. Но пока она была жива, мне казалось, я поступаю правильно. Может быть, просто трусила. А еще боялась, что она возьмет кредит в каком-нибудь банке, чтобы вернуть господину Штейле выплаченные алименты. Она была на такое способна. Необычная девочка. Настолько честная, что иногда делалось страшно.

В комнате сохранился запах Шейри. Или мне просто хотелось, чтобы так было, и я уговорил свой мозг напитать воздух ароматом, которого на самом деле там быть не могло, и теперь явственно ощущал его. Запах крема, мыла, духов.

Аннергет ушла, закрыла за собой дверь, и я стоял в комнате, не решаясь присесть на кровать или выцветшее темно-красное кресло. Я огляделся.

Здесь прошла часть ее жизни, запечатленная в молчаливых предметах. Будь Шейри жива, она рассказала бы мне, что связывало с ней эти вещи. Откуда взялись маленький плюшевый жираф, косоглазый медвежонок, шкатулка в форме сердечка из кондитерской Боймера. Синие колонки и потертый усилитель раньше, наверное, принадлежали ее брату. Два букета засушенных цветов, чаша, наполненная монетами и пуговицами, пара сотен пластинок и дисков, которые я не стал изучать, опасаясь, что наши с ней вкусы могли оказаться либо чересчур сходными, либо слишком различными, очень много книг — целая стена, плексигласовый телефон, на столе — письменный прибор, почтовая бумага, конверты и старенький компьютер «Атари». В комнате не нашлось ни одной куклы. Я не заглядывал ни в ящики, ни в шкафы. Если бы у меня в руках оказалось ее белье или одежда, я ощутил бы стыд или попросту зарыдал. Я разделся, потушил свет и лег в постель.

В этой самой комнате, где на стенах висят постеры с портретами Крисси Хинди, Лори Андерсони Энии,[51] она бы спала со мной. На кресле в беспорядке валялась бы наша одежда, а мы вместе смотрели бы через маленькое окошко на сосны.

Все, что я собирался сказать ей на могиле, я мог теперь прошептать в ее подушку. Первым делом пообещал съездить во Флоренцию. Потом отвлекся, думая об Аннергет и ее мужестве, о Джун, на которую мне так хотелось взглянуть, о желтом пятне анютиных глазок на могиле, о школьницах в кафе для тинейджеров, о Лассер-Бандини, катившейся по лестнице вниз: в ее глазах я прочитал не только панику, но и своего рода разочарование, вызванное моей несговорчивостью. Надо было влепить ей пощечину.


Ничего из того, что я хотел рассказать Шейри, как-то не удавалось облечь в словесную форму, все так и осталось внутри и вместе со мной погрузилось в сон. Я понял это, когда проснулся утром, услышав голос Аннергет.

За завтраком я предложил ей отправиться со мной во Флоренцию, но она отказалась. Мне, по ее мнению, нужно было ехать одному, чтобы побыть с Шейри наедине.

— Я съезжу с вами в другой раз, — пообещала она. — Если мы останемся друзьями.

Прощаясь, я попросил у Аннергет фотографию дочери. Она вернулась в дом и принесла оттуда черно-белый снимок. Шейри улыбалась и махала кому-то с балкона. Где-то на юге: во Франции, в Италии или Испании.

— Мы были там вместе, — вздохнула Аннергет, словно прочитав мои мысли.

Я как раз задумался над тем, кто мог быть автором снимка.

— Капри. Санди поехала со мной, чтобы сделать мне приятное. Меня тянуло туда, потому что там я встретилась с ее отцом.

— Спасибо, — поблагодарил я, прижимая к себе фотографию.

— Напишите мне как-нибудь или приезжайте в гости, — произнесла она, не глядя на меня. — Надеюсь, мы станем друзьями.

— Конечно.

Я обнял ее на прощание и сел в машину. Аннергет не махала мне, а сразу ушла в дом, ни разу не оглянувшись, пока я разворачивался и выезжал.


В гостинице решили, что я смылся, не заплатив. Мои вещи стояли у стойки регистратора, в комнате уже убрали. Вообще-то я хотел пообщаться с Джун, но не стал поднимать бучу, заметив, какое облегчение испытала регистраторша, увидев меня, хотя и был слегка смущен тем, что не вызвал у нее доверия. Я оплатил счет и уехал из города. Должно же быть в Тюбингене хоть одно Интернет-кафе. Напишу оттуда.

Но вместо того чтобы свернуть по магистрали на юг, в сторону Штутгарта, я поехал на Вюрцбург. Решение пришло автоматически, без всяких раздумий. Я нужен Карелу. И наконец-то могу что-то для него сделать. Ехал я с ленцой, без спешки, позволяя другим машинам меня обгонять, и ни разу не прикоснулся к переключателю дальнего света, чтобы мне освободили дорогу.


Сначала я хотел заехать домой, принять душ и написать Джун, но, угодив в две огромные пробки, добрался до Берлина, когда было уже около девяти. Пришлось остановиться неподалеку от «Лобби», зайти в большой магазин, в туалете переодеться в черный костюм и отправиться прямо в клуб.

Карел стоял у входа, приветствуя гостей. На лбу у него блестели капельки пота, и вообще он весь сиял. Оставалось надеяться, что сияние это имело естественное происхождение. Здороваясь, я попытался рассмотреть его зрачки, но для этого было слишком темно. Он обнял меня.

— Пожелай мне удачи и чувствуй себя как дома, — сказал он, отпуская меня, и тут же переключился на одетую в кашемир парочку, с бесцеремонностью богатых людей надвигавшуюся прямо на него, хотя он еще не закончил разговор со мной.

Я едва ли не сожалел о том, что цельность прекрасного помещения была сейчас нарушена огромным количеством людей. Впрочем, входить туда по-прежнему было приятно. Архитектору удалось усилить чары при помощи освещения, создав атмосферу интимную и в то же время раскрепощенную благодаря эффекту мягкого и одновременно яркого света. В каждом углу было достаточно светло, чтобы видеть собеседника, при этом мелкие изъяны внешности скрадывались, а не выставлялись на всеобщее обозрение. Увидев себя в зеркале, никто не пришел бы в ужас от того, как он выглядит.

По моим прикидкам, в зале разместилось около сотни гостей, но у входной двери по-прежнему появлялись все новые посетители, одетые преимущественно в черное. Если так и дальше пойдет, бар скоро будет переполнен.

Оркестр наигрывал симпатичный джаз. Я был знаком с музыкантами, кивнул им, и они ответили мне улыбками и поклонами. Чувствовал я себя на удивление хорошо. Занял стул у стены и, после того как молодая женщина обеспечила меня бутербродами и красным вином, откинулся на спинку, чтобы спокойно наблюдать за кипением жизни.

Как и следовало ожидать, здесь собрались завсегдатаи тусовок, театральных премьер, презентаций, торжественных открытий известных выставок и тому подобных мероприятий. Я узнал нескольких политиков, менеджеров звукозаписывающей фирмы, юриста и топ-менеджера киноконцерна, купившего нашу студию, нескольких актеров и музыкантов — так называемые сливки новой столицы, пусть и сами себя избравшие. Непонятно другое: сейчас они отнюдь не вызывали у меня антипатии. Наверное, все дело было в самом баре, в этом помещении, напоенном негой, в удачном освещении и хорошей музыке — во всяком случае, эти люди выглядели естественными, дружелюбными и веселыми, каждый казался красивым. Не только публике, но и себе самому. Приятно посмотреть.

Карел подсел ко мне, притащив с собой какую-то женщину, представив ее как театрального агента. Я удивлялся: оказывается, я опять могу просто болтать, обсуждать лозунги, фильмы, рестораны, города и даже посла Бельгии, только что пролившего красное вино себе на рубашку. Непринужденная беседа, во время которой я не испытывал ни стыда, ни нетерпения, ни скуки.

Когда Карел поднялся, я заметил:

— В твоем баре ощущается настоящий стиль. Впервые я чувствую себя на людях по-настоящему хорошо. Поздравляю.

Он улыбнулся и положил руки мне на плечи:

— Спасибо. И я тебя тоже. Только тот, кто знает, что такое стиль, может его распознать.

Дама-агент пришла в восторг от его находчивости и залпом осушила бокал.

Скоро я опять остался в одиночестве. На подобных мероприятиях люди постоянно перемещаются: каждые несколько секунд гости обшаривают взглядом соседние группы, выбирая, к кому бы еще подойти. Я продолжал сидеть, наслаждаясь этим зрелищем и приветствуя тех, кого знал, взмахом руки.

Оркестр заиграл другую мелодию, и некоторые гости пошли танцевать. Я старался на них не смотреть. Зал был набит чуть ли не битком, и, решившись покинуть место, пришлось бы довольно долго продираться сквозь плотные ряды людей. Да и вид парочек, как правило, вызывает у меня отвращение, потому что большинство — по крайней мере здесь, в Берлине, — совершенно не умеет танцевать. Глупее всего то, что моя неприязнь к плохим танцорам смешана с восхищением. Их неуклюжесть пробуждает во мне жалость, хотя они, конечно, сами виноваты в том, что выставили на всеобщее обозрение свои глупые лица и заученные движения, но если я замечаю кого-то, кто, несмотря ни на что, решается все же подставиться сарказму эстетов, я уже не могу отвести глаз.

В просвете между танцующими я заметил женщину, которая двигалась мягко и красиво. Я цеплялся за нее взглядом, чтобы не натолкнуться случайно на один из описанных ужасных образчиков человеческой глупости, но другие тела постоянно заслоняли ее от меня. Она танцевала выразительно, хотя вроде бы была погружена в себя или же именно поэтому. Лицо скрывалось за занавеской светлых волос, как носили в семидесятые. Вытянув руки перед собой, она вращала бедрами, и это движение эхом доходило до ее плеч. Вот и все. Я встал. Может, с другого места мне будет лучше ее видно.

Я протискивался мимо грудей, рук, животов и спин, вдыхал запах алкоголя, духов, сигарет, пряностей и наконец в состоянии, уже близком к панике, увидел свободный стул возле барной стойки. Отсюда было лучше видно танцующую женщину: теперь она была гораздо ближе, в самой середине моего поля зрения. Я заказал еще вина: недопитый бокал оставил у стены, потому что боялся по пути расплескать вино на одежду, — и тут увидел ее лицо: это была… Джун.


Мне пришло в голову, что, наверное, буддисты всю жизнь мечтают испытать такое ощущение, как я в тот вечер, продираясь между людьми к выходу, хоть и поспешно, но без всяких признаков паники. Полнейшая пустота внутри. Никаких чувств. Я подошел к машине, сел и поехал туда, где брал ее напрокат, потом припарковался, забрал багаж из камеры хранения, расплатился, взял такси и даже поговорил о чем-то с водителем. Заплатил ему, вышел из машины, захлопнул дверцу, поднялся по лестнице, открыл входную дверь, зажег свет, снова выключил его, ощутил запах лимона, оставшийся после визита мадам Плетской. Не глядя в окна напротив — я ведь знал, что там темно и никого нет, — бросил вещи на кухонный стол, отправился в спальню и прямо в костюме и ботинках улегся на свежезастланную постель.

Долго лежал и смотрел в потолок. Ждал, пока появится хоть какое-нибудь чувство. Ярость, горе, разочарование или отчаяние — любое.

Первым возникло чувство вины по отношению к мадам Плетской, к чьей работе я не проявляю должного уважения, позволяя себе валяться на кровати в уличной обуви. Я снял ботинки. И снова стал ждать.

Вторым пришло презрение.

Не ярость, к чему я, откровенно говоря, готовился, и не разочарование, и не мысль о неизвестной болезни, нет. Презрение к себе самому. Ты это заслужил, думал я, так, мол, тебе и надо, тем, кто ведет себя, как обезьяна, место в зоопарке с бананом в лапе или с веревкой на шее в лаборатории.

Нужно было что-нибудь сделать. Я встал, подошел к компьютеру, включил его и написал Карелу: «Прости, что я убежал. Личная катастрофа. Чтобы рассказать, потребуется дня два». Отослав электронное письмо, обнаружил на сервере три сообщения от Джун.

Первое: «Барри, ты где? Программа у меня работает, но от тебя ничего нет. Не хочу быть назойливой, но мне почему-то немного страшно. Ты говорил, что объявишься сегодня вечером, а сейчас уже ночь. Ты не вернулся в гостиницу?»

Второе: «На следующий день, половина одиннадцатого утра. Я начинаю бояться. Не знаю, что со мной будет, если я тебя потеряю».

Третье: «Ты сердишься на меня? Я сделала что-то ужасное? Я очень страдаю».

Нет, сказал я себе, ты ничего ужасного не сделала, тогда еще нет. Хотя, возможно, до колик посмеялась над моей глупой доверчивостью, потом пригласила нескольких любовников — за деньги ведь можно получить все, — бродила в свое удовольствие по «Галери Лафайет» или заглянула в «Армани» узнать, что у них новенького. «Свидетель» — из дома, и кошка на свободе.

Поначалу я хотел ответить, но не удавалось выдержать достаточно ледяной тон. Лучше вообще не стану ей больше писать. Выключая компьютер, я наконец ощутил что-то вроде отчаяния. В животе заурчало, и вскоре я стоял над унитазом и освобождался от всего, что во мне накопилось за время моего путешествия. Вот теперь все.

Мне вдруг захотелось убежать, снять комнату в гостинице, только не быть с ней рядом, не смотреть в ее окна, не видеть, как она вернется домой и усядется в инвалидное кресло. Но я никуда не пошел. Потому, наверное, что перспектива столкнуться с Джун на улице пугала меня еще больше.

Придется учиться, решил я: с этой минуты я должен находиться здесь и не интересоваться ею. Присутствовать, оставаясь неживым. Так точнее. Я действительно стал неживым. И для нее, и для себя самого.


Двух таблеток могло хватить, но я принял три для большей уверенности, что не увижу ее во сне. Сработало. Я проспал до одиннадцати.


То, что я и потом видел ее лишь смутно, могло быть вызвано как последействием снотворного — меня все еще покачивало, так и туманом за окном, через который пробивались лишь отдельные солнечные лучи. Джун была одета в черное, волосы собраны в конский хвост. Она сидела за компьютером и выглядела подавленной, усталой. Я не мог видеть лица, но то, как она оперлась лбом о ладони, продолжая смотреть на экран и правой рукой двигая «мышку», позволяло предположить, что она чувствует себя несчастной.


«Почти не сомневаюсь, Барри, — с тобой что-то случилось. Ты собирался вернуться только сегодня вечером, но твое молчание должно иметь причину. Это просто идиотизм — писать тебе, если ты, возможно, сейчас валяешься где-нибудь в кювете. Нет, я этого не выдержу. Пока пальцы бегают по клавиатуре, я по крайней мере могу представлять, что разговариваю с тобой. И пусть слова уходят в пустоту, а ты — неизвестно где, может, даже и неживой, или раненый, или в опасности. У меня разрывается сердце».


Я вышел в булочную, купил газету, круассаны и молоко. На обратном пути взял почту из ящика. Пять писем: одно из банка, одно от Карела — разумеется, приглашение на вчерашнюю тусовку, два письма от сетевых брокеров и одно — от госпожи Лассер-Бандини.

За завтраком я просмотрел газету и вскрыл письма. Принял к сведению выписку со своего счета; бросив взгляд на письма от брокеров, кинул их в мусорную корзину; туда же отправилось и письмо Карела — это действительно оказалось приглашение; собирался, не распечатывая, послать вслед за ним письмо от Лассер-Бандини, но решил все-таки прочесть.

Письмо было написано от руки и отправлено из Берлина:


«Дорогой господин Шодер, это послание — последнее. Больше я не стану вам докучать. Пишу эти строки, превозмогая стыд, ибо, заглянув вам в глаза, поняла, какую боль вам причиняю. Прежде я до конца не осознавала, что не имею такого права, хотя вы дважды недвусмысленно дали мне это понять. Я вас не слышала. Упорствовала, считая, что меня оправдывает желание помочь клиенту. Мне хотелось бы извиниться за те неприятные минуты, которые я, не вняв предупреждениям, вам доставила. Как будто дипломированный психолог вроде меня может лучше знать, что вам нужно! Вы вовсе не обязаны прощать меня, я и сама себя не прощаю, просто знайте, что отныне я не буду больше вас беспокоить и постараюсь убедить господина Шпрангера в том, что наша настойчивость была чрезмерной, точнее, просто бесчеловечной. Мне очень жаль. Габриэла Лассер-Бандини».


«Барри, я просто глупая. Пожалуйста, забудь все, что я написала. Миллион разных вещей могли помешать тебе связаться со мной, пока ты в дороге. Ты просто в дороге, ничего более, и вернешься сегодня вечером. Утром у меня появилось чувство, что ты на меня смотришь. Наверное, это предвкушение твоего скорого возвращения. Да, я радуюсь. Ты — самое лучшее, что со мной случилось в последнее время. Разве не странно? Я ведь видела только написанные тобой слова да пару раз слышала твой голос по домофону. Возможно, ты похож на Дина Мартина[52] или на Гарри Ровольта.[53] Мне все равно. В твоих словах присутствует душа, и теперь я ее знаю. Она — прекрасна. Мне кажется, я всю жизнь тебя искала. Только не бойся, что придется на мне жениться: ты совершенно свободен, и меня устроят любые отношения. Но пусть будут хоть какие-нибудь отношения. Я не готова смириться с такой потерей».


Я прочитал газету от начала и до конца. До последнего объявления. Потом сложил и хотел уже выбросить, но тут заметил, что, читая, изорвал страницы. На некоторых появилась настоящая бахрома — сверху или сбоку. Оказывается, машинально во время чтения я рвал бумагу.


«Ах, Барри, это удивительно: меня не покидает чувство, что ты уже здесь. Я ощущаю твое присутствие кожей, кончиками волос, ловлю на себе твой взгляд, в то время как ты несешься по магистрали. Может, у меня крыша поехала? Я рассказываю это тебе, чтобы ты, вернувшись, знал — я тебя ждала. Жду и сейчас».


Я продержался два дня и полторы ночи. При помощи снотворного, кино и нового компьютера — его подключение и загрузка нужных программ отвлекли меня больше чем на целый день.

Письма Джун становились все жалобнее, и мне было стыдно за свою холодность. Но я молчал. Каждый раз она занималась самовнушением, сообщала мелкие новости, строила разные предположения о том, что могло помешать мне вернуться вовремя, чтобы в следующем письме снова поддаться отчаянию и унынию. В конце Джун неизменно умоляла ответить ей.

А потом перестала писать. Убедилась, что я дома, но на письма не реагирую. Сидела у окна и смотрела на мои окна. Часами.

Я передвигался по стенке. Любое перемещение — на кухню или в ванную — было теперь связано для меня с большими трудностями. Ярость не стала меньше — я был тверд как камень. Внутренний голос все время уверял меня, что она это заслужила, ведь никто другой не потешался надо мной так, как она, что Джун лжет, фальшивая насквозь, лжет и будет лгать, а ее страх перед «потерей» — такая же лживая игра, как и все остальное. Но постепенно внутренний голос становился все тише и в какой-то момент смолк. Как я ни старался, мне не удалось заставить его заговорить снова. Теперь мне было стыдно за трусливое и гнусное молчание. Я понял, что мучаю ее.

Джун просидела четыре, а то и все пять часов у окна, глядя прямо в мои окна и левой рукой машинально царапая правую выше локтя, — должно быть, уже расчесала до крови. И тогда я сдался. Была почти полночь.

Сначала я хотел просто включить свет и встать перед окном, чтобы она меня видела, потом в голову пришла другая идея. Я достал из ящика красный маркер и написал на стене:

ШЕСТОЙ ЭТАЖ СЛЕВА

Включил свет и подошел к компьютеру. Ждал. Потом вдруг вскочил со стула и помчался в спальню. Вытащил из шкафа костюм и переоделся. И снова стал ждать.

Зазвонил домофон. Я нажал на кнопку, не спрашивая, кто там, и открыл дверь. Снова ожидание.

И она вошла. Сначала Джун лишь часто дышала и растирала бедра, потом наклонилась, массируя икры. Преодолеть шесть этажей вниз и шесть вверх на ногах, которые не двигались целый день, — неудивительно, что ей было больно.

Затем Джун выпрямилась и посмотрела на меня.

— Ты был на вечеринке, — тихо произнесла она.

Я кивнул, обошел ее и запер дверь.

— Сядь, — предложил я. — Выпей что-нибудь. Будь как дома.

Она молча продолжала стоять.

Оставив ее одну, я прошел на кухню и принес бутылку вина и два бокала. Джун ходила по комнате.

Усевшись на диван, я откупорил бутылку и разлил вино в бокалы.

— Я использовала тебя, — проговорила она, устроившись в кресле и взяв бокал.

— Посвежее новостей нет?

— Если будешь сдерживать свой сарказм, я попытаюсь не распускать нюни, договорились?

— Постараться, конечно, могу, но результат не гарантирую.

— Это и есть сарказм.

Меня взорвало:

— Джун, не добивай! Я и так почти раздавлен. Трудно ударить меня сильнее, чем это сделала ты. Я имею право на сарказм.

Она едва заметно улыбнулась, но ее большие глаза оставались серьезными. Улыбались только губы.

— Постараться, конечно, могу, но результат не гарантирую.

Ни слова в ответ.

— Неправда только то, что я парализована, а Калим мертв, — сказала она, скользя взглядом по поверхности стола. — Остальное — правда.

Молчание.

— Я использовала тебя, потому что иначе бы не справилась. Заметив, что ты за мной наблюдаешь, я поняла, что выдержу. Возможно, я приняла экстремальное решение, но твердо решила жить на колесах столько времени, сколько Калим пробудет в больнице, и записывать, что я при этом чувствую, а потом взять на себя заботу о нем. На самом деле парализован он, и ему предстоит провести остаток жизни в инвалидном кресле.

Мне казалось, что все уже потеряно, и я распрощался со всеми надеждами, связанными с Джун, но когда услышал, что Калим жив, это было как удар в солнечное сплетение. Не знаю, что отразилось у меня на лице, но, похоже, Джун догадалась о моем состоянии и прошептала:

— Боюсь тебя потерять…

Тишина, царившая в комнате, стала невыносимой.

— Как ты себе представляешь дальнейшую жизнь? — произнес мой голос.

Слова прозвучали как-то жалобно.

— Не знаю. Придется заботиться о нем. Я виновата в том, что он парализован. Превратила танцора в инвалида. Я не могу его оставить.

Я только качал головой, не глядя на нее. Говорить я не мог, лишь стоял и качал головой. Будущее Джун, каким она его нарисовала, показалось мне ужасным: провести остаток жизни с чудовищем в инвалидной коляске, забыв, что он сам ее до этого довел. Если уж кто и виноват в случившемся, то только он сам. Уж никак не Джун.

— Он не оценит твоей самоотверженности, — вырвалось у меня.

— Давай займемся любовью, — внезапно предложила она.

На нее смотреть было невыносимо, наверное, в моих глазах отражалось все, что я чувствовал: страх за нее, сострадание, печаль о ее загубленной жизни и бессмысленная ярость. К чему или кому, я не знал.

— У нас только одна ночь, — вздохнула Джун.


Она лежала в ванне и каждые две минуты тихо спрашивала:

— Барри, ты тут?

— Да, — всякий раз отвечал я, по-прежнему сидя на диване. Свет был погашен, только две свечки стояли возле меня и две — на краю ванны.

После того разговора мы молчали около получаса. В какой-то момент Джун встала и выключила свет. И вдруг в темноте — в слабом отсвете уличных фонарей мы лишь угадывали силуэты друг друга — молчание из душераздирающей, наполненной страхом и тоской тишины превратилось в покой, испытанный хоть однажды теми, кому удавалось выплакаться до конца. И мы молча пришли к соглашению: у нас только одна ночь.

— Можно принять ванну? — спросила она, и я встал, чтобы пустить воду и достать полотенца. Принес две свечи. Джун была уже в нижнем белье и стягивала через голову маечку.

Я оставался на диване, каждые две минуты подтверждая свое присутствие и не пытаясь привести в порядок собственные мысли. Они перескакивали с одного на другое, путались, распадаясь на части, как утратившие реальность обломки рухнувшего во время взрыва дома. Здесь рука куклы, там — дверная ручка, фрагменты человеческого тела, а над ними — неповрежденный камин.

Я не знал, буду ли заниматься с ней любовью. Кажется, я этого не хотел. Меня ведь словно выпотрошили: шок от лжи, ужас от того, что Калим жив и она хочет остаться с ним, ощущение собственного бессилия. Как можно заниматься любовью, зная все? И каким, интересно, образом она собирается меня не потерять, живя с этим мерзавцем? Тайная переписка? Нет, все имеет предел.

Вялый, опустошенный — гнева уже не было, не осталось и сарказма, — во мне больше не было души. Душу вынули. Как внутренности из дохлой рыбы. Джун отправила меня в нокаут, я приземлился головой прямо на камень, и она вытащила из меня душу. Ей нужен был свидетель! Но и я хорош! Не пялься я на чужие окна — не попался бы на крючок.

Мне нравился голос Джун. Даже когда все, что она говорила, казалось беспомощным, мелким, голос ее звучал чисто, с легким отзвуком хрипоты, — он брал меня за сердце. От Джун исходил аромат гордости. Запах спокойной независимой женщины. До сих пор мы ведь ни разу не коснулись друг друга.

— Барри?

— Я здесь.

— Твой голос звучит именно так, как я себе представляла.

— Хочешь еще вина?

— Да.

Волосы у нее на лобке были темно-русыми. Гораздо темнее, чем на голове. Честно говоря, я вовсе не хотел туда смотреть, но это было невозможно. Да и потом, она лежала, не таясь, обнаженная в прозрачной воде, хотела заниматься со мной любовью, несколько недель ясно давала понять, что ей нравится, когда я на нее смотрю. Груди у Джун были довольно большими и круглыми, слишком крупными для ее стройного тела, а пупок — очень глубоким. Как раз для моего большого пальца.

— Мне хочется, чтобы ты считал меня красивой, — произнесла она, заметив, что я ее рассматриваю.

— Ты красивая, — ответил я.

И вышел из ванной.

* * *
Наверное, я и вправду был совсем обессилен, потому что, когда она вышла из ванной, я уже спал. Джун встала передо мной, и я вскочил. Она была обнаженная.

— Можно тебя раздеть?

И она начала меня раздевать. В полумраке — только за спиной у нее горели две свечи — кожа ее мерцала, и я смотрел, как движутся ее груди, пока она деловито освобождала меня от одежды. Впервые она касалась меня. Ребрами я чувствовал ее соски, когда она стягивала с меня пиджак. Потом стала расстегивать пуговицы на рубашке — сверху вниз. Она вытащила ее из брюк, чтобы добраться до нижней пуговицы, и, касаясь меня ладонями, сняла окончательно. Я покрылся мурашками, ощутив возбуждение.

— Вот и славно, — сказала она и, сняв с меня футболку через голову, расстегнула пояс и принялась за пуговицы на брюках.

Она действовала осторожно, стараясь не причинить мне боли: расстегнула молнию, подцепила большим пальцем трусы и вместе с брюками стянула вниз. Я перешагнул через них, словно маленький мальчик, которому мамочка сейчас наденет пижаму. И по очереди поднял ступни, чтобы она могла снять носки. Закончив эту операцию, она села в кресло.

— У тебя есть еще свечи?

Я принес из кухни десять свечей, зажег их и, накапав горячий воск, поставил на блюдца. У меня нашлось только четыре подсвечника, и они уже были заняты. Она брала свечи по одной и расставляла вокруг своего кресла.

Ничего подобного я до сих пор не испытывал. Мы оба обнажены, у меня мощная эрекция, она, как мне кажется, тоже дышит учащенно, при этом мы оба спокойно и деловито, с церемониальной, можно сказать, серьезностью подготавливаем интерьер для экстаза.

— Сначала я сама, — проговорила она. — Я так давно этого хотела. Ты в тени, я на свету.

Горели уже все свечи.

— Как насчет музыки?

— Только через наушники.

— Пойдет.

Достав наушники, я надел их ей на голову и поставил «Хорошо темперированный клавир».[54] Нажал на «старт» и снова сел на диван. Я твердо решил, что до себя не дотронусь, ведь если она хочет со мной заниматься любовью, значит, это только прелюдия и нужно сохранить силы для главного. К тому моменту я уже позабыл, что поначалу вообще этого не хотел. Теперь хотел. И потом, у нас ведь всего одна ночь. Она так выразилась, и я принял это как данность.

Джун вся отдалась музыке и стала себя ласкать. Не сводя с меня глаз. Думаю, на самом деле она не видела меня, потому что сидела в световом круге, а я смотрел на нее из темноты. При этом она гладила себя обеими руками — все тело снизу вверх. Потом одной рукой переключилась на грудь, трогая поочередно то правую, то левую — на мой взгляд, довольно грубо, — иногда пощипывая соски, а средним пальцем другой руки в это время быстро двигала у себя между ног.

Порнография, подумал я, так выглядит порнопродукция. Женщина смотрит в камеру, роль которой играют сейчас мои глаза, и работает только на нее, старается для объектива или для чьих-то глаз. Разница лишь в том, что на лице у Джун застыло выражение отрешенной, почти благоговейной серьезности, какого не бывает у порнодив. Их лицам специально с помощью косметики придают чуть ли не карикатурное, глупое и непристойное выражение. Интересно, почему я об этом вспомнил?

Руки пришлось подсунуть под себя. Сесть на них. Я не прикоснусь к себе. Продержусь.

Теперь уже не только средний, но целых три пальца исчезли у нее внутри — лишь большой и мизинец оставались снаружи. Джун подняла ноги, широко развела их в стороны, откинула голову назад, уперевшись затылком в спинку кресла, и не сводила с меня слегка прищуренных глаз. Движения ее стали быстрее, рука, гладившая груди, теперь время от времени тоже опускалась вниз, лаская то бедра с внутренней стороны, то живот, но потом снова возвращалась к грудям.

Я спрятал руки под ягодицы, но жесткая дисциплина оказалась напрасной, потому что с ее предпоследним возгласом, более всего походившим на крик ликования, мое напряжение достигло апогея, и я забрызгал все вокруг.

Неудивительно, если бы я испытал неловкость или раздражение от того, что испортил кресло, или посмеялся над своим глупым желанием во что бы то ни стало держать себя в руках, но ничего подобного не произошло. Просто из глаз потекла вдруг соленая жидкость, попадая мне на язык. Прислушиваясь к музыке, которая играла у нее в наушниках, я продолжал сидеть на своих стиснутых руках и боролся с желанием сомкнуть веки. Не хотел пропустить последней сладкой дрожи, которая пробежит по ее телу.

Глаза Джун были широко открыты и смотрели на меня. Наконец ее руки и все тело успокоились: она лежала, раскинув ноги и тихо вздыхая. Она сняла наушники и положила их рядом с собой. Когда я встал, чтобы выключить музыку, Джун спросила:

— Ты плачешь?

Я молча кивнул.


После того как мы навели порядок и приняли ванну, решив не одеваться, Джун, по-прежнему обнаженная, принялась бродить по квартире с бокалом вина и пепельницей в одной руке и сигаретой — в другой.

— В самом деле у тебя очень красиво, — крикнула она из спальни, и я услышал, как звякнул, ударившись о пепельницу, бокал. — Да ты художник!

— Нет, — пробормотал я так тихо, что Джун не могла услышать.

Внезапно она появилась в дверях.

— Как тебе вообще удается ходить после того, как ты несколько месяцев просидела в инвалидной коляске? Мышцы быстро атрофируются.

— Я каждое утро их тренировала. Наклоны, упражнения на растяжку и все такое. В ванной.

Джун приблизилась к письменному столу, поставила на него пепельницу и бокал, села на мой стул и сказала:

— Барри, все, что я писала о своих чувствах, правда. Я просто схожу с ума от мысли, что мы не можем быть вместе.

— Стоит только захотеть.

— Я нужна ему. Это мой долг.

— Ты ничего ему не должна. Абсолютно. Разве что пару раз стукнуть его ниже пояса, если, конечно, он — мужчина. Или шестнадцать часов лупить по щекам.

— Не стоит говорить об этом. Ты ничего не понимаешь.

— Понимаю. Просто я иного мнения.

— Давай прекратим.

Она держала в руках фотографию Шейри.

— Это твоя любовь?

— Да.

Джун долго разглядывала ее лицо.

— Оказывается, я все-таки ревную.

Я ничего не сказал. Она знает, что Шейри мертва. К тому же у нее нет никакого права ревновать, раз она собирается жить со своим увечным танцором.

— Знаю, — вздохнула она. — Ни повода, ни права, ни надежды. И во всем виновата я сама.

Я сидел на диване и наблюдал, как она рассматривает поверхность стола, нехотя отпил глоток вина. Джун положила фотографию на письменный стол лицом вниз.

— Ты ведь не презирал меня? — спросила она. — Когда я это делала? Не презирал, правда? Ты хотел меня.

— Да.

— И было здорово. Мне не нужно… Мне не нужен никто, кто стал бы насмехаться надо мной. Теперь я это осознала — благодаря тебе.


Потом мы лежали в постели, держась за руки. Я чувствовал страшную усталость.

— Спи, — ласково произнесла Джун, — спокойной ночи. Посмотрим, что нам еще готовит эта ночь.

Прижавшись к ее спине, я пошутил:

— Надеюсь, что не буду храпеть. Я ведь не знаю, храплю во сне или нет.

— Храпи. Тебе все можно.


Утром я услышал, как за окном ворковали голуби, а в ванной лилась вода. Ночь прошла без всяких сюрпризов.

Джун вышла из ванной одетая. Я сварил капуччино и нарезал хлеб. Она жадно хлебнула, обожгла язык, откусила от ломтя сухого хлеба и достала из пачки сигарету. Мы оба ощущали неловкость.

Я старался на нее не смотреть, хотя мне очень хотелось. Джун — женщина, которую я в течение нескольких месяцев видел лишь в инвалидном кресле и о которой все время думал, сидела рядом со мной, полная сил и энергии. Она могла бы жить, как ей хочется, быть счастливой, она была свободна и любила меня. Но она зачем-то хотела вернуться в свой кошмар.

Потушив сигарету, Джун неожиданно спросила:

— Отнесешь меня наверх?

Наверное, я уставился на нее в недоумении. Словно смысл ее слов не дошел до моего разума. Это продлилось несколько мгновений, потом она подняла глаза, посмотрела на меня и пояснила:

— Я продолжу, пока он не выйдет из больницы.

Я пребывал в полной растерянности.

— Отсюда или от порога? — уточнил я, будто это что-то меняло и было действительно важно, с какого именно места начать осуществлять ее бредовую затею.

— Можно и от порога.


Задача оказалась не из легких. Пришлось останавливаться внизу, чтобы передохнуть, потом еще раз, перейдя через улицу, затем на втором этаже ее дома и на четвертом, а в последний раз — перед самой дверью. Оперировали меня всего десять месяцев назад. Достаточный ли это срок? Вдруг разойдется какой-нибудь шов?

Джун держалась стойко — не помогала мне. Каждый раз, останавливаясь, я сажал ее на пол, а когда дыхание восстанавливалось, снова поднимал на руки. То, что я прошел это испытание, казалось мне чудом.

А это было испытание, не что иное. Хотела ли она проверить мою преданность, или мою готовность последовать за ней в ее абсурдный мир, или просто мою физическую силу — не знаю, но она меня проверяла. Распахнув дверь, я внес ее в квартиру и посадил в инвалидное кресло. Я задыхался.

— Не знаю, что будет дальше, — призналась она.

— Убей Калима. Это самое разумное. Отрави. Или колоти по голове до тех пор, пока череп не расколется, а мозги не превратятся в кашу.

Мне стало страшно: я говорил серьезно.

Некоторое время я просто стоял рядом с ней, потом наклонился и поцеловал в макушку.

— Ну, я пошел.

Джун не обернулась, ничего не сказала, продолжая неподвижно сидеть в кресле. Позволила мне уйти.


Когда я вернулся к себе и посмотрел на ее окна, она сидела все там же, в прежней позе. Я сбил ногой свечи, одну за другой, радуясь, если блюдца, в которых они стояли, обо что-нибудь ударялись. Большинство из них разбились. Пришлось сделать всего четыре пинка.

«Благодарю за прошлую ночь», — написал я в «Токере», но не отправил. Джун так и не сдвинулась с места, компьютер был выключен.


Не помню, как прошел день. Я был дома, это точно: то и дело смотрел на нее, но что при этом думал, что делал, чем заслужил, наконец, заход солнца, не знаю. Провал в памяти.

Компьютер был подключен к Сети весь день, но только когда стемнело, ее имя замерцало на экране. «Я все еще тебя ощущаю, — писала она. — Хотя мы почти не касались друг друга. Чувствую тебя всем телом, и это останется».

Барри. Ты прекрасно знаешь, что могла бы жить со мной. Ведь сама этого хочешь. Пошли его к черту и приходи. Я жду.

Джун. Нет.

Барри. Интересно, как тебе удастся не потерять меня, живя с ним? Мы что, будем встречаться тайно?

Джун. Ни в коем случае. Тайных свиданий я просто не выдержу. Но мне хочется по-прежнему с тобой разговаривать. Вернуться к тем отношениям, которые были у нас до вчерашнего вечера.

Барри. А Калим? Он переедет к тебе? И мне придется смотреть, как ты его ублажаешь? Достаточно ли…

Я оборвал себя на полуслове и стер незаконченное предложение. Подло. Она этого не заслужила. Я ненавидел его, но не Джун.

Джун. Я никогда не буду с ним спать. Никогда. Моя кожа будет помнить только тебя, никого другого. Мы переедем. Ты его не увидишь.

Барри. А значит, и тебя. Но и тебе будет не хватать моего взгляда.

Джун. Знаю. Лучше об этом не думать. Давай прекратим разговор.

Барри. Отлично. Я ухожу. На случай, если будешь спать, когда я вернусь, — спокойной ночи. Мне очень больно. То, что ты задумала, — полный идиотизм. И все же я еще долго буду жить прошлой ночью. Спасибо.

Джун. Я тоже. Пока.


Не допустить, помешать любыми силами. Эта мысль не выходила у меня из головы, пока я сидел в ресторанчике на площади Штутгартерплац, прельстившись выставленными в витрине закусками. Говорить с Джун бесполезно: она меня не слышит. Нужно просто придумать, как помешать. Нельзя позволить, чтобы она тратила свою жизнь на этого негодяя, — какая-то детская, вызывающая, слепая и бессмысленная жертва. Очевидно, парня придется пристукнуть мне. Скорее всего это не так уж сложно — он ведь инвалид.

Я ухмыльнулся, ужаснувшись потому что всерьез рассматривал такую возможность. И пусть мысленно, но находил такой поступок необходимым. Убить, и конец. И поскольку никто другой этого не сделает, придется самому. В результате всех этих размышлений я напился.

Через несколько часов, поднимаясь из-за стола, я повалился на пол — не успел вовремя распрямить колени. Как в тумане, я видел, что поднялся переполох. Потом появился какой-то таксист, и в конце концов я оказался перед дверью. Своей дверью.

Чудом мне удалось подняться по лестнице, ибо следующее, что я помню, — моя собственная квартира, темные окна Джун и, наконец, моя кровать.


Наутро во рту был отвратительный вкус. Словно я сожрал содержимое мусорного бачка. Пошел было чистить зубы, но до ванной так и не добрался, потому что на стене «аквариума» большими красными буквами было выведено:

ALL MEN KILL THE THING THEY LOVE

Квартира Джун выглядела как обычно, она ничего с собой не взяла, одежда все так же была разложена на полках. Исчез только компьютер, и я понял, что она уехала.


Я страдал. Через три дня из зеркала на меня смотрело лицо победителя конкурса на главную роль в фильме ужасов: ввалившиеся щеки, неровная щетина, мешки под глазами, всклокоченные волосы. Да и запах мой вполне соответствовал виду. Я пил кофе и курил, пил вино и снова курил, время от времени съедал кусок сухого хлеба и зажигал новую сигарету, сидя в нижнем белье перед компьютером, — ждал от нее сообщения. Сообщения не было. Я уснул, уронив голову на письменный стол, а когда проснулся среди ночи, первым делом прибавил звук — чтобы услышать «арпеджио», возвещающее получение электронного сообщения, или писк сетевой программы, и побрел, одурманенный алкоголем, никотином и усталостью, в спальню.


На четвертый день я побрился, нормально оделся, позавтракал в кафе, а потом сходил в парикмахерскую. И стал думать.

Нужно найти Калима. Это единственная ниточка, ведущая к Джун. Если удастся напасть на его след, то, когда она у него объявится, я смогу проследить за ней до самой квартиры, которая, должно быть, уже снята, и не исключено, что давно: Джун могла подготовить свое исчезновение заранее.

Впрочем… она ведь сказала, что хочет продолжить общение. Наверное, выехав из гостиницы, она бы написала. В квартире ей ничего не стоило подключиться к Сети и связаться со мной.

А что, если она уехала в Нью-Йорк? Просто необходимо отыскать этого типа. Тогда, узнав, что он отправился в аэропорт и она его сопровождала, я буду уверен в ее отъезде.

Не раздумывая, я набрал номер Сибиллы. И только услышав ее голос, вспомнил, что нарушил запрет.

— Как найти пациента в одной из берлинских клиник?

— Барри? Ты?

— Да.

— Я этим не занимаюсь.

— Есть какой-нибудь банк данных или что-то в этом роде? Не знаешь?

— Барри, пойми — ты для меня в прошлом. Тебе нет места в моей жизни, и я не хочу, чтобы ты в нее вторгался. Не хочу слышать твой голос, решать твои проблемы. Пожалуйста, отнесись к этому с уважением.

Сибилла повесила трубку.

Мне захотелось выбросить трубку в окно, но от нее тянулся шнур. Пожав плечами, я повесил трубку на место.


Детектив был очень толстым, типичный «без пяти минут интеллигент», какие встречаются в этом городе на каждом шагу. Лицо его когда-то было живым и выразительным, но теперь, вероятно, из-за постоянной усталости и дурного настроения, отупело. Такие мужчины с трехдневной щетиной и длинными волосами, в белых футболках, кожаных куртках либо в пиджаках с изображением рыбы, купленных в недорогих магазинах, обычно водят такси, стоят за прилавком, продают газеты на бульварах или с нетерпением ожидают третьей семерки перед игральным автоматом в съехавших на кончик носа очках.

— Четыреста вдень плюс издержки, согласно квитанциям, — подсчитал детектив. Потом, когда я изложил ему свою просьбу, пробормотал еще что-то о закрытой информации и о том, что не имеет на это права.

Это была отговорка, и я не поддался. Рассказал все, что знал о Калиме, назвал его имя, сообщил, что танцовщик должен был работать по контракту в «Немецкой опере», что он родом из Алжира и некоторое время назад попал в автомобильную аварию на улице Кайзердам, а теперь парализован.

— Мы обо всем позаботимся, — произнес он, протягивая мне на подпись бланк заявления.

Мы? В его офисе была только одна внутренняя дверь, которая могла вести разве что в крохотную кухоньку и туалет, но уж никак не в кабинеты других сотрудников. Я оставил ему свой телефон, адрес электронной почты и ушел, решив нанять для той же цели еще одного детектива.


Воздух в моей квартире был спертый. Я распахнул все окна. Похоже, несвежий запах исходил от меня — в последние дни я вел растительное существование. В освободившейся квартире старой дамы царило оживление. Кто-то явно туда вселялся. Тощая молодая женщина с ярко-красными волосами, одетая в черное, раздавала указания двоим рабочим. Ничего интересного. Дом напротив больше меня не занимал. Все это было в прошлой жизни.

Впервые за несколько месяцев я перегнулся через подоконник и бросил взгляд вниз, на улицу. Почему бы снова не плюнуть кому-нибудь на голову? В последний раз я отваживался на это еще в Оснабрюкке вместе с Майке, правда, тогда нам ни разу не удалось попасть в цель.

Побрившись, я снова стал человеком. Наняв двоих детективов, я мог теперь тешить себя иллюзией, что, вероятно, мне удастся разыскать Джун, снова различать в воздухе запах июньского дня, слышать, как воркуют голуби за окном, видеть, что на улицах кипит жизнь, в которую, стоило только захотеть, я тоже мог влиться. Но я чувствовал себя трупом.

Итальянка ссорилась с дочерью. Обе уперли руки в бока, как в фильмах Феллини или в театре, и друг на друга орали. Через открытое окно доносились голоса, поэтому-то я и посмотрел на их окна.

Потом по привычке перевел взгляд наверх, на окна «аквариума». Молодой человек с собранными в конский хвост волосами упаковывал одежду Джун в коробки!


Когда я добежал до своего «смарта», у меня кололо в боку, но я, не позволив себе передышки, тут же тронулся с места. Если этот тип действует по поручению Джун, он приведет меня к ней. Вряд ли она пожертвовала одежду какому-нибудь лагерю для беженцев. Мебель парень не трогал. Остановившись возле ее дома, я сразу его увидел: он запихивал коробки в багажник старого желтого «мерседеса». Потом захлопнул крышку, но за руль не сел, а вернулся в дом. Я включил зажигание и стал ждать.

Конечно, белый «смарт» — не самая удачная машина для слежки, пришло мне вдруг в голову, но времени возвращаться в квартиру, чтобы вызвать такси, не было. Рисковать не стоило: парень мог за это время исчезнуть. Жаль, что мобильник я оставил наверху.


На бульваре Курфюрстендам он остановился перед бутиком, и мне с большим трудом удалось припарковаться. Пришлось заехать на тротуар, и я чуть не свернул себе шею, не сводя глаз с двери магазина, в котором он скрылся, потому что не мог выйти из машины. К счастью, вскоре он появился еще с одной коробкой в руках.

Два раза я проскочил на желтый сигнал светофора и подрезал автобус,когда «мерседес» вдруг неожиданно изменил маршрут и свернул на улицу Йоахимталер. Автобус со скрипом затормозил, водитель выскочил и пожелал мне провалиться на этом месте, в чем чуть было сам мне не помог. И все же я свернул за «мерседесом», причем водитель, насколько я мог судить, не чувствовал слежки — даже неожиданный поворот объяснялся не стремлением уйти от преследования, а чисто итальянской манерой вождения. Прежде чем свернуть, ему хотелось во что бы то ни стало обогнать двухэтажный автобус. На улице Литценбургер он включил правый поворотник и заехал во двор. Я остановился и принялся ждать.

Но потом вышел из машины, иначе, когда он вернется, я так и не буду знать, по-прежнему коробки у него или нет и что делать мне: ехать за ним или бежать во двор — искать того, к кому он ходил.

«Мерседес» стоял во дворе, а мужчина перетаскивал в дом коробки. Я вернулся к своему автомобилю.

Долго ждать не пришлось. Не больше чем через десять минут «мерседес» выехал из ворот, а я вошел туда и огляделся.

Имени Джун не было ни на одной из табличек. Зато на первом этаже в глаза бросалась большая вывеска благотворительной организации: «Прием ношеной одежды». Бегло глянув в раскрытое окно, я увидел двух женщин возле длинного стола, сортировавших одежду. Одна из них как раз внимательно разглядывала синюю водолазку Джун. Потом сложила ее и добавила к одной из стопок. Только и всего.

Вполне возможно, именно в этот момент парень парковался перед ее домом. Ведь он же должен был вернуть ей ключ? Я едва не заскрежетал зубами от ярости.


Карел выглядел усталым. Я что-то бормотал, не в силах объяснять свое бегство с вечеринки — сейчас мне особенно не хотелось этого делать, — но он только махнул рукой, что, видимо, означало: я, мол, ничего другого от тебя и не ожидал.

— На открытии присутствовала еще Айрис Бербен, — с гордостью сообщил он. — И министр иностранных дел с четырьмя телохранителями.

— Ты далеко пойдешь, не сомневайся. Твое заведение — именно то, чего не хватает городу.

Я договорился встретиться с ним вечером и уехал. Мне не хотелось оставаться в студии.


Дома все было по-прежнему: никаких вестей от Джун, а вот полки в шкафах «аквариума» опустели. Вселение же в бывшую квартиру старой дамы близилось к концу.

Я не мог ни читать, ни слушать музыку, поэтому занялся новым компьютером — что-то же надо было делать.

Услышав характерное «арпеджио», я чуть не задохнулся, но это оказалось сообщение от толстого детектива. Пациента по имени Калим Дьерам примерно полтора месяца назад выписали из госпиталя в Нойкельне, и теперь детектив занимается поисками реабилитационного учреждения, куда его перевели.

Удивительно. Воистину сыщик стоил денег, которые просил. Я задумался: не отказаться ли от услуг другого детектива — прилизанного молодого парня в галстуке и с торчавшим из кармашка носовым платочком, который аккуратно занес в органайзер все, что я ему сообщил. Но, поразмыслив, решил этого не делать. Четыре глаза — лучше, чем два, а деньги для меня особой роли не играют. Может, прилизанный сумеет разнюхать что-то такое, чего не узнает толстый.


В «Лобби» я так и не расслабился, нервничал и с огромным трудом слушал Карела, заранее пообещав себе, что пробуду здесь не меньше двух часов. Я ел оливки, пил густое темно-красное вино «Барбера», которое он принес, и оглядывал клуб, где сейчас находилось не так уж много гостей. Без нескольких минут девять — мертвое время, как объяснил Карел: сразу по окончании рабочего дня и позже, когда люди уже поужинали или выходят из театров, начиная часов с десяти-одиннадцати, клуб полон почти каждый день, с самого открытия.

Я не мог вспомнить, какого цвета у Джун глаза. Знал только, что они светлые: может, серые, а может, зеленые или голубые. А ведь я в них смотрел. Мой взгляд постоянно возвращался к месту, где она тогда танцевала, и больше всего мне хотелось зажмуриться, чтобы вернуть картинку.

Когда Карел после недолгого отсутствия снова подсел ко мне, я стал было рассказывать ему о Джун, но оборвал себя на полуслове. Зачем? Он знал, как я страдал после смерти Шейри. Что бы он подумал, начни я рассказывать ему о какой-то исчезнувшей женщине по имени Джун?

— Объясню тебе все в другой раз, — сказал я, и он не настаивал.

— Договорились, — улыбнулся он. — Нравится вино?

Он хотел очаровать элегантную темноволосую даму, и некоторое время мы болтали втроем. В процессе разговора их интерес друг к другу возрастал, поэтому никто не обиделся, когда через полчаса я откланялся и поехал домой.


Похоже, толстый детектив оказался гениальным хакером или был близко знаком с таковым, — во всяком случае, когда я вернулся, меня ожидало очередное сообщение от него с адресом Калима Дьерама, сведения о его страховке и адрес реабилитационного центра. Страховая сумма составляла миллион долларов. Этот мерзавец был близок к счастью.

Прилизанный не написал ни строчки.

Дом Калима находился в квартале Пренцлауэр-Берг,[55] и я сразу же туда поехал. Мне понадобилась карта, потому что в восточной части города я ориентируюсь плохо, и нужный дом я отыскал только через час.

Когда я поднялся на лестничную площадку, молодой человек в кожаном пальто как раз закрывал квартиру. Входная дверь, что редко случается в Берлине, была открыта: я просто вошел, пересек двор и поднялся по лестнице. Молодой человек охотно отвечал на мои вопросы, рассеянно разглядывая меня. Потом с головы до ног смерил взглядом, каким только женщина — по крайней мере до сих пор я думал именно так — мгновенно оценивает другую женщину. Сибилла однажды обратила мое внимание на этот взгляд, которого сама терпеть не могла. Видимо, всегда получала недостаточно высокий балл.

Да, Калим Дьерам должен был сюда въехать, но до сих пор ни разу не показывался. Сообщил в театр, что болен, и ни разу не присутствовал на репетициях. Что бы с ним ни приключилось — говорят, какой-то несчастный случай, — в этом сезоне на сцене он уже точно не покажется.

— Вы не могли бы позвонить, если он все-таки объявится? — попросил я, протягивая визитку.

— Нет уж, я не стану вам звонить, зачем? — Голос парня звучал отнюдь не так возмущенно, как можно было предположить, исходя из его слов. — Вы из полиции или что-то в этом роде?

— Полиция здесь ни при чем, — ответил я. — Я ищу его подругу — должен ей деньги, а она больше не живет по адресу, который мне сообщила.

— Значит, не хочет получить назад деньги.

Точное замечание. Пытаясь поскорее согнать с лица усмешку, я снова стал совать ему визитную карточку.

— Спасибо, — поблагодарил я парня, когда он ее наконец взял, и начал спускаться. Тот сделал несколько шагов следом, и я чувствовал спиной его изучающий взгляд.

Возвращаясь домой, я подумал, что вообще-то вел себя неправильно. Ни с того ни с сего заявиться прямо сюда и торчать перед домом — глупее не придумаешь. А если бы там была Джун, что бы я стал делать? Умолял ее вернуться? Ведь ясно, что она не собирается менять решение. Если уж искать ее, то так, чтобы она об этом не знала. Все хорошенько обдумать, прежде чем действовать дальше. И научиться проявлять терпение. Ждать своего часа. А не просто возникнуть вдруг перед ней, бормоча что-то невразумительное. Она-то знает, где меня найти, и если бы хотела встретиться, пришла бы обязательно.


«Ах, Барри, наверное, ты воспринимаешь мое бегство как очередную подлость с моей стороны, но я, правда, не вижу другого выхода. Если ты будешь по-прежнему на меня смотреть, если я увижу тебя, почувствую твой запах, если ты внезапно окажешься перед моей дверью и попросишь остаться, я не справлюсь. Пришлось обрубить концы. Нам нельзя видеться.

Я и так все время о тебе думаю. Обнаженный, ты неподвижно сидишь на диване, пока твои глаза, словно руки, ощупывают меня, и я кожей чувствую твой взгляд, ничуть не менее реальный, чем тепло свечей. Так же отчетливо, как свою руку… Это было прекрасно. Гораздо лучше, чем в Нью-Йорке. Потому что ты не презирал меня.

История, случившаяся со мной и с Калимом, — сплошное недоразумение. Теперь я знаю: дело не в презрении, а в глазах. Случайно, по недосмотру, он бросал на меня взгляд, и именно это сводило меня с ума. А вовсе не его подлость или власть и моя покорность. Я поняла это благодаря тебе.

Сейчас я обставляю квартиру, но чувствую себя несчастной. Каждый стул, полка или ковер, которые я покупаю, станут частью моей клетки. Не то чтобы я не могла из нее убежать — ключ-то есть, — но я себе этого не позволю. Пусть лучше будет клетка, раз все равно нельзя жить там, где я хочу.

У меня нет ни одной твоей фотографии. Стоит мысленно представить тебя, как я сразу ощущаю твой взгляд. Всей кожей. Надеюсь, эта способность сохранится. Может, еще долго я буду находить в этом хоть кратковременное утешение.

Не стану жаловаться, — я ведь сама в ответе за все, — хочу только, чтобы ты знал: на самом деле я осталась с тобой. Вся жизнь, все чувства по-прежнему с тобой: в моих фантазиях, в твоем взгляде. А вот остальное: руки, ноги и прочее — должно быть здесь и заботиться о Калиме. Я разрушила ему жизнь и теперь за него отвечаю.

Писать мне не стоит — у меня еще нет выхода в Сеть. Парень, который все устроит, придет только завтра. Я зашла в Интернет-кафе, чтобы тебе написать. Сейчас одиннадцать вечера, а я совсем не чувствую усталости, хотя целый день на ногах — покупала белье, полотенца, посуду, столовые приборы и все такое. Кроме свечей. Я напишу тебе. Джун».


Я немедленно позвонил толстому детективу, но откликнулся автоответчик. Попросил его перезвонить, как только он появится в офисе, потому что у меня появились кое-какие соображения. Потом залпом выпил довольно много вина, но все равно пришлось принять снотворное: иначе я всю ночь бродил бы по квартире из угла в угол.

Толстый детектив позвонил около девяти, как раз в тот момент, когда я пытался смыть со своего лица следы снотворного. И заговорил прежде, чем я успел что-то ему сказать. В страховой компании пока нет нынешнего адреса Калима, но рано или поздно он должен у них объявиться, если хочет получить деньги. И потом, в бумагах еще не проставлена дата выписки. Такие вещи обычно делаются с опозданием.

— Вы настоящий спец, — похвалил я, когда он умолк, чтобы перевести дыхание. — Разрешите повысить вам гонорар?

— Конечно. Разумеется. Хм. Такого со мной еще не случалось.

— Я заеду к вам, хорошо?

— Хорошо. Пожалуйста.

Я быстро принял душ, позавтракал прямо в машине, остановился возле банка, чтобы снять деньги, и через полчаса уже сидел у него в офисе.

Для начала я выложил на стол объемистую пачку и сказал:

— Аванс. Дневную ставку поднимаем до семисот, идет?

— Идет.

Он развел руки в стороны и широко улыбнулся.

Пришлось описать ему молодого человека, который в прошлый раз устанавливал у Джун компьютер. Она наверняка опять позовет его. Заглянув в свои записи, я освежил в памяти название компьютерной фирмы — «EDV — Громер». Скорее всего парень был из этой фирмы.

— Компьютерщиков у нас, конечно, пруд пруди, — заметил детектив. — Но если этот парень и вправду что-то умеет, мы его вычислим. У меня в голове уже трое подходящих по описанию.

Я объяснил, что на самом деле ищу не Калима, а Джун и его задача — указать мне путь к ней. Возможно, через компьютерщика добраться до нее проще, чем неизвестно сколько времени провести у ворот реабилитационной клиники в ожидании, когда выпишут Калима.

— Сегодня вечером у меня будет его история болезни, — проговорил он, запихивая скомканные бумажки в карман брюк. — Можно ее выбросить?

— Нет, собирайте о нем информацию. Все, что сможете выяснить.

— Влезть в больничный компьютер оказалось несложно, а вот к страховщикам — очень непросто. Увидите по расходам — потребовался настоящий знаток.

— Как вам удается? У всех ведь стоит защита.

— Ну, это профессиональная тайна. Но многое зависит от того, кто устанавливал защиту. Знаешь ты его — или нет. Можешь что-нибудь для него сделать — или не можешь.

— Каким образом вы вообще вышли на страховую компанию? Их же сотни!

— Это та же компания, с которой у него договор о медицинской страховке. Групповой договор театра «Немецкая опера» для всех сотрудников. Обычное дело. Просто нужно приглядеться чуть внимательнее.

— Здорово работаете! Наверное, вы — богач.

Теперь уж точно стану, — произнес он с ухмылкой и протянул мне руку, поскольку я поднялся со стула. — Только здорово работаю не я, а люди, которые мне помогают. Я просто прожженный тип, знающий, к кому с какой стороны подобраться. Это все, что я умею.

— Уж постарайтесь, — попросил я. — И ваши помощники тоже.

Он продолжал улыбаться. Мне показалось, что детектив хотел махнуть рукой на прощание, прежде чем запереть за мной дверь, но отчего-то передумал.


Реабилитационный центр находился в северной части города, в квартале Вадлитц, заселенном служащими государственных учреждений. Я проехал мимо, намереваясь припарковаться за пару кварталов от него. Если Джун приедет и заметит белый «смарт», то сразу поймет, что к чему.

Между домами росли деревья и островки кустов, чередующиеся с лужайками. Я поминутно оглядывал улицу и, заметив такси, тут же спрятался бы. Заглянул в больничный парк: несколько мужчин сидели в инвалидных креслах, но ни один из них, похоже, не мог быть Калимом. Двое слишком молоды — скорее всего неудачливые мотоциклисты, остальные чересчур стары. Ни один из них не был смуглым. Хотя вообще-то я ничего не знал о возрасте Калима: Джун его не называла. Просто предположил, что он должен быть ее ровесником — где-то около тридцати. Насчет цвета кожи я тоже мог ошибаться. Она написала — цвета кофе с молоком. Но за несколько месяцев в клинике кожа могла и побледнеть. Если его родители — белые. Этого я тоже не знал наверняка. Толстый сыщик явно справляется лучше меня, так зачем же торчать здесь и играть в детективный сериал, когда на меня работает профессионал? Лучше уж сидеть дома за компьютером.

Проезжая этим солнечным июньским днем по северной окраине Берлина, я испытывал странное чувство — смесь веселья и внутренней свободы. Я наслаждался. Не сомневался, что найду Джун. Толстяк найдет ее. И рано или поздно она поймет, что принадлежит мне.

Размышления мои были не слишком логичны. Ведь Джун могла приехать ко мне в любое время, если б захотела, — зачем же тайно держать ее в поле зрения? На самом деле я просто хотел быть к ней поближе. Физически. Наш симбиоз продолжался больше двух месяцев, и теперь я просто не мог иначе. И потом, Калим был свиньей, пусть и на колесах, — возможно, ее придется от него защищать. Я видел уже, как врываюсь в чужую квартиру и избиваю калеку.


«Барри, это так странно: каждый раз, входя в магазин, я сначала заглядываю внутрь через стеклянную дверь, проверяю, нет ли там тебя. И то же самое, когда выхожу. И на улице. Знаю, писать об этом — глупо: ведь теперь ты знаешь, что я по-прежнему в городе. Правда, думаю, ты и так в этом не сомневался. Я сейчас жду Калима. Жду, когда смогу его забрать. Прошу тебя, не надо меня искать. Не хочу, чтобы ты вдруг появился передо мной.

Мне нужно уйти, но около пяти я вернусь. И мы поболтаем. Я подключилась к Сети. Напишешь? Пожалуйста…»


Было около половины первого. Я позвонил прилизанному детективу.

— Я как раз собирался вам звонить, — старательно выговорил он. — Мы проверили уже почти все больницы, но пока что не обнаружили никакого Дьерама. Продолжаем работу.

— Не нужно, — сказал я, когда тот умолк, — Пришлите счет. Я знаю, где он.

Прилизанный молчал. Я повесил трубку.

Снотворное, принятое накануне, все еще действовало. Несмотря на голод, я прилег, чтобы немного поспать. Самое странное, но я по-прежнему чувствовал себя счастливым. Все будет хорошо. Пусть хотя бы через забор, но мне удастся и дальше смотреть на Джун, и когда-нибудь она поймет, что я ей нужен. С этой мыслью я заснул.

Но вскоре пробудился от ужаса, потому что во сне мне пришло в голову: детектив ведь мог уже что-то узнать. Компьютерщик сегодня был у нее. Я позвонил детективу.

— Прежде женщина жила на улице Констанцерштрассе и сидела в инвалидной коляске?

— Вы просто гений.

— Скоро я и сам в это поверю.

Записав адрес, спать я уже не мог. Постарался справиться с собой, чтобы не вылететь из дома сию же секунду. Было около четырех, и я мог не успеть к пяти, когда Джун должна была вернуться домой.

Я вышел за продуктами, забил до отказа холодильник и вынес мусор. Как всегда, газеты оказались в контейнере для стекла, а бутылки — среди бумаг. Вот уже много лет таким образом я протестую против вони возле дома и на этот раз даже ощутил нечто вроде удовольствия.

В пять я сидел за компьютером, но прошло еще минут двадцать, прежде чем раздался характерный звук.

Джун. Барри, ты на связи?

Барри. Да. Жду тебя.

Джун. Не могла поймать такси. Поэтому опоздала.

Барри. Ничего страшного. Я навел порядок в «Рабочем столе». Как у тебя дела?

Джун. Пытаюсь получать удовольствие от обустройства квартиры. Она красивая. Я все еще одна. Радуюсь, пока есть возможность.

Барри. Сколько еще?

Джун. Несколько дней. Почему ты спрашиваешь?

Барри. А как понять твой последний вопрос?

Джун. Осторожничаю. Ты можешь меня найти. Приходится обдумывать каждое слово.

Барри. Искать тебя? Зачем? Ты же не хочешь меня видеть. Остается принять все как есть.

Джун. Надеюсь, это правда.

Неверный тон, и наш диалог не смог справиться с ним. Осознав, что даже самый короткий ответ отнимает у нас все больше времени, мы прекратили беседу.

Я соврал. К тому же мне до смерти хотелось поехать к ее дому, а вовсе не разговаривать, и, наверное, она это почувствовала. Поэтому наш разговор так скоро утратил связность.


Пришлось взять такси, чтобы Джун случайно не заметила «смарт» из окна или не наткнулась на него на улице. Нужно будет взять напрокат другую машину понезаметнее.

Отремонтированный старый дом. На четвертом этаже горел свет, поэтому я быстро прошел мимо, втянув голову в плечи и стараясь держаться поближе к стене. И только завернув за угол, как ребенок, играющий в прятки, отважился оглядеть улицу. Прямо напротив стоял недостроенный дом с залепленными окнами, на нем висело огромное объявление: «Покупка квартир по телефону 204–34–81». Я занес номер в мобильник и, обогнув квартал, вернулся на Фридрихштрассе, спустился в метро и, довольный, поехал домой.


Наконец-то я снова мог слушать музыку. Старые вещи: Джона Прайна,[56] Кольбе — Илленбергера,[57] сестер Мак-Гэрригл[58] и еще «Револьвер» «Битлз». При этом я раскладывал пасьянс и лишь иногда уносился мыслями прочь. План был настолько ясен, что о нем не стоило больше думать. В тот вечер я не стал напиваться: в бутылке оставалось всего на два бокала, а открывать новую я не стал.

Спал я прекрасно: спокойно, глубоко и без сновидений.


Проснувшись от шума пылесоса, я встал и поспешил уйти, на ходу набирая записанный вчера номер.

Мужской голос объяснил, что сдача офисных помещений, к сожалению, откладывается — трудности с субарендой, но я оборвал его, спросил, как до них добраться, и сказал, что скоро заскочу. Я поехал на метро.

Без особых проблем уговорил владельца, чтобы за треть стоимости он немедленно сдал мне офис на пятом этаже как есть: без пола, обоев и системы отопления. Приходилось все время прерывать его, потому что он как автомат все пытался рассказать, в чем суть проблемы с субарендатором, задерживающим отделочные работы, снова и снова разъяснял преимущества уже готового офиса и жаловался на огромные потери, которые несет его фирма из-за отсрочки строительных работ. Но мне это было совершенно безразлично. Я хотел снять офис, и мне нужно было только электричество и телефон.

Владелец предложил поехать, но я отказался.

— Дайте ключ и подписанный договор, — сказал я. — И свяжитесь с телефонной компанией, чтобы сегодня к вечеру я мог подключиться к Сети.

Он заметил, что телефонная связь давно функционирует — ведь архитектору постоянно необходим выход в Интернет, — и записал на бумажке три номера провайдеров. Оставалось только договориться о переадресации.

Я пошел в банк, оплатил счет, договор к моему возвращению уже был готов — я только дописал от руки, что имею право расторгнуть его в конце каждого месяца, а они своевременно должны извещать меня обо всех предстоящих строительных работах в моих помещениях.

— Чем вы тут собираетесь заниматься? — недоверчиво спросил он меня.

— Мне нужен главным образом электронный адрес, — ответил я. — В моей работе многое зависит от того, где стоит компьютер и куда направляются письма.

Он это проглотил, хотя наверняка подумал о том, что я связан с мафией, отмыванием денег, букмекерством, занимаюсь мошенничеством или какими-то сомнительными делами. Надеюсь, ему не придет в голову обратиться в полицию. Мужчины в форме, задающие глупые вопросы, не вписывались в мои планы.

Я взял напрокат маленький «опель-корсу» и купил голубой комбинезон и бейсбольную кепку. Вот и все снаряжение. И въехал в свой новый «офис».


У Джун не оказалось занавесок. Зачем занавески, если напротив пустой дом? В моем «офисе» было темно: если стоять в некотором отдалении от окна, она меня не увидит.

Изучая планировку ее квартиры, я дышал с трудом и ощущал сильное сердцебиение. Квартира была обставлена с большим вкусом: дорого и без излишеств. Обеденный стол, стулья из красного дерева, как у меня; два белых дивана и кресло; колонки и телевизор — черные, благородной формы; на задней стене, справа и слева от двери, — два закрытых стеллажа для книг.

Мне повезло: обе комнаты, окна которых выходили на мой «офис», подсвечивались из глубины квартиры. Над всеми дверями были застекленные окошки, и через них проникал слабый свет — то ли из освещенного внутреннего дворика, то ли из других комнат.

На меня смотрели большая гостиная и маленькая, соединенная с ней раздвижной дверью столовая, которая, несомненно, служила Джун кабинетом. У окна стоял большой письменный стол с единственным стулом, на столе — компьютер. Остальная часть квартиры, включая спальню, оставалась для меня невидимой. Сейчас Джун либо была там, либо ее вообще не было дома.

Я пробыл там час, упиваясь своей победой. Ради этого стоило солгать.

Потом я поехал в ближайший мебельный магазин, купил матрац, постельное белье и маленький крепкий складной стол со стулом. Женщина в кассе как-то странно на меня посмотрела. Взгляд этот мог означать как молчаливое понимание, почти солидарность, так и недоверие. Почему? Разве покупка стола и матраца выглядит подозрительно? Или она приняла меня за похитителя, оборудующего тюрьму для очередной жертвы? Или я просто превратился в параноика, склонного принимать реальность за шпионский фильм?

Только в машине я понял, что могло ей не понравиться. В своем отутюженном комбинезоне я выглядел человеком, ни разу в жизни не бравшим в руки инструментов, который сейчас спустится в подвал, где у него мастерская, и новехонькой циркулярной пилой отхватит себе обе руки, растущие «не из того места». В ее взгляде была насмешка.


Джун в нерешительности стояла посреди гостиной, озираясь по сторонам, словно размышляя, что еще можно улучшить. Нет, не похоже. Она вышла в прихожую, вернулась с бумажным рулоном. Развернула и повесила постеры на стену. Огромный Кандинский — много цветов, и особенно синего; такой же большой и такой же синий Миро;[59] три почти одинаковые работы Ротко, чуть меньшего размера, в мягкой красноватой гамме.

Мне стало хорошо, оттого что я на нес смотрел. Никакого триумфа в душе, только покой. Я чувствовал облегчение и грусть, как после долгого путешествия. Здорово, что я снова дома, но пока чувствую себя чужим в непривычной еще обстановке.

Понаблюдав за Джун некоторое время, я быстро вышел, надвинув кепку на глаза, и спустился к машине — нужно было обеспечить электронную поддержку своего плана.


Вольфганг сразу выложил передо мной лучшее из того, что было в магазине, и выказал готовность установить все лично. Около десяти вечера, когда последние красные полосы растворились в небе, в моем «офисе» уже находились две веб-камеры, направленные на окна Джун. Ее не было дома, когда Вольфганг закреплял их изнутри на подоконнике. Решили оставить камеры за стеклом, хотя это, конечно, ухудшало качество изображения.

— Не буду ничего объяснять, — сказал я, поймав на себе уже третий его недоверчивый взгляд. — Только это не то, что ты думаешь.

— А я ничего и не думаю, — отозвался он с двусмысленной улыбкой. — Если вдруг понадобятся «жучки» или специальные микрофоны, дай знать заранее. Чтобы раздобыть их, нужно время.

— Не понадобятся, — ответил я. — Меня интересует лишь визуальный ряд.

Его ухмылка стала еще шире. Мне было неловко из-за того, что он считает меня вуаеристом, но моя уязвленная гордость и его мнение не имели сейчас никакого значения.

Компьютер я установил в задней комнате и, когда Вольфганг наконец ушел, то и дело переходил от окна к экрану и обратно, сравнивая изображение с реальностью. Джун вернулась домой минут десять назад и теперь сидела перед компьютером. Что-то печатала. Как прежде. Все снова в порядке.


Я едва держался на ногах от усталости, но сразу же взялся за инсталляцию программного обеспечения для работы с видеоизображениями. У меня все получилось. Часа через два воспаленными от напряжения глазами я смотрел непрерывный видеофильм в специальном окне в левом верхнем углу экрана. Джун спала. В ее квартире было темно.

Теперь придется следить за собой, обдумывать каждую фразу. Я не должен знать о Джун больше, чем она сочтет нужным сообщить. Заговорив о чем-то, что я мог только увидеть, я выдам себя. Буду учиться лгать.


Вчера Джун так и не написала. Мне показалось, она выглядит несчастной — сидит неподвижно перед компьютером сгорбившись и не сводит с него глаз. Потом выпрямилась, кликнула «мышкой» в команду «Ответить». Я не видел этого, но догадывался. По тому, как решительно она надавила на «мышку» — тем же движением, которым нажимают на буквы при печатании, — я понял: Джун закончила и отправляет «ответ».

Прошло не больше минуты, и у меня заиграло «арпеджио». Она устало откинулась на спинку стула, скрестив руки за головой.

«Ах, Барри, весь день меня терзало чувство вины и жалость к самой себе. Не понимаю, что случилось позавчера. Твои слова стали холодными и чужими, будто я тебе безразлична. Неужели из-за того, что я проявила недоверие? Знаю, ситуация нелепая: я хочу общаться с тобой, но кое-чего говорить просто не имею права, иначе ты меня вычислишь. Я понимаю, без искренности разговор невозможен. А ты был искренен, когда пообещал не искать меня? Честное слово?

Думаю, у меня не получится обдумывать каждое слово: это можно писать, а то — нельзя. Все и так достаточно плохо, потому уже, что приходится жить вопреки убеждениям или, лучше сказать, — вопреки чувствам и желаниям. Нам предстоит неоднократно поссориться с тобой, я еще долго буду глуха и слепа, и все твои попытки обвинить меня в непоследовательности будут напрасны. Давай уж тогда ссориться по-настоящему. Лучше проявлять гнев и злобу, чем холодность, расчетливость и отсутствие интереса, какие ты выказал позавчера.

Барри, пойми меня правильно, я не упрекаю тебя, — я просто прошу, умоляя о том же и себя, не разрушать то, что у нас есть. Наши отношения и так достаточно хрупки, нам трудно быть откровенными — ведь я по собственной воле отказываюсь от возможного счастья, — но если мы перестанем доверять друг другу, они не продержатся и недели.

Если ты дома, ответь. Я брожу по комнате из угла в угол и жду ответа. Чувствую себя не на месте, хочется плакать. Утешь меня, если можешь. Джун».

Все было не совсем так. Она вовсе не ходила по комнате из угла в угол, а принесла с кухни поднос с кофе или чаем и сидела перед компьютером. Время от времени Джун смотрела прямо на меня. Неужели она видит камеры? Я специально не стал мыть окна, поэтому изображение получалось неясным и смутным, кое-где картинка вообще была смазана: я ведь не хотел, чтобы окна моего «офиса» заметно изменились снаружи. В «Токере» ее имя мерцало уже несколько минут.

Барри. Обещаю, что не стану тебя искать.

Чистая правда, но мне все равно было стыдно. Если понимать сказанное буквально, то я солгал. Придется следить за собой, чтобы не выдать тоном своих эмоций.

Джун. Спасибо. Знаю, что требую невозможного, но у меня нет выхода.

Барри. Выход, кажется, есть.

Джун. Давай не будем ссориться сейчас. У нас еще возникнет уйма причин.

Я увидел, что она улыбается, и ощутил волнение. Новое измерение. Раньше я или смотрел на Джун, или беседовал с ней. Теперь и то и другое можно делать одновременно. А она об этом не знает.

Барри. Когда ты привезешь свое чудовище?

Осторожнее! Откуда тебе известно, что она еще не привезла его? И я быстренько дописал: «Или оно уже там?»

Джун. Еще нет. Не знаю, когда его выпишут. Но давай, пока это не случится, ты будешь вести себя хорошо, и ссориться мы не будем.

Барри. Я и так хорошо себя веду.

Джун. Знаешь, кое-что меня удивляет. Не знаю, как тебе объяснить, вернее, с чего начать.

Барри. Начни со слова «я».

Джун. Со вчерашнего дня мне кажется, что твои глаза снова со мной. Наверное, я сошла с ума. Чувство такое же, как дома — на Констанцерштрассе.

Барри. Похоже, ты стала жертвой очередного вуаериста. У тебя есть занавески?

Джун. Напротив никто не живет. Недостроенный дом, где скоро будут продаваться квартиры. И потом, это не чьи-то глаза. Именно твои. Такое чувство во мне пробуждают только твои глаза. В какой-то момент я чуть было не открыла окно и не сделала это прямо на столе, так ясно я ощущала всей кожей твой взгляд. И не смогла вовсе не из страха, а потому что была подавлена. После нашей размолвки.

Джун соврала. Там будут продавать не квартиры, а офисы.

Барри. Может, твоя фантазия способна на большее, чем ты предполагаешь? А как сейчас?

Джун. Ощущаю ли я сейчас твой взгляд?

Барри. Да.

Джун. И весьма отчетливо, но, наверное, из-за того, что разговариваю с тобой.

Барри. Значит, я пересылаю через Интернет взгляды вместе со словами?

Джун. Примерно так.

Барри. Тогда сделай это. Если напротив никого нет, просто открой окно и сделай. На столе.

Джун. Ну, не знаю.

Барри. Чего не знаешь?

Джун. Когда ты меня не видишь, какой тебе в этом прок?

Барри. Но я же могу себе представить. Пусть это даже менее реально, чем секс по телефону, но кто знает?

Джун. Значит, ты тоже?

Барри. Пока сказать не могу.

Джун. Если пообещаешь, что сделаешь то же, я согласна.

Барр и. Давай. Попытаюсь. Хоть и не уверен пока в силе собственной фантазии.

Джун. Хорошо. Давай. Кто первый кончит, сообщает об этом и рассказывает, как все прошло, идет?

Барри. Да.

На этот раз она не притворялась. И я тоже не собирался обманывать. Джун отодвинула стул и быстро разделась. Я взялся за ремень. Она сняла с себя абсолютно все. Раздевшись, открыла окно — обе створки, — отодвинула компьютер в угол и засунула руку между ног. Я все еще сражался с рубашкой: слишком спешил и одну из пуговиц никак не мог расстегнуть нормально. И теперь тянул и рвал рубашку, не сводя глаз с экрана, пока не осознал, что надо либо нормально расстегнуть ее, либо оторвать. Третьего просто не дано. И я ее оторвал.

Она села на стол, широко развела ноги и, опираясь на одну руку, откинулась назад. Другая рука активно двигалась. Моя тоже.

Все произошло слишком быстро. Удерживая сперму в горсти, я смотрел, как она встает ступнями на стол, приподнимает ягодицы и начинает вращать ими в такт с рукой. Потом Джун задрожала, частично утратив координацию движений, опустилась спиной на стол, и теперь я опять видел ее свисающие вниз ноги и руку между ними, которая вскоре замерла. Я пошел в ванную.

Барри. У меня получилось.

Вернув на место компьютер, Джун, не одеваясь, села перед ним и теперь задумчиво ласкала свои соски. Окно все еще было открыто. Она начала печатать.

Джун. Мне хочется плакать. И вовсе не от горя. Это, наверное, сентиментальность!

Барри. Я представил себе, что ты стоишь на столе на коленях, повернувшись спиной к окну. Твоя рука шла снизу, а сбоку я мог видеть одну грудь.

Джун. А я ничего себе не представляла. Только твои глаза. Это все, что мне нужно, чтобы достичь результата. По-быстрому. У тебя тоже?

Барри. У мужчин всегда так, если они берут дело в свои руки.

Джун. Кстати, у тебя очень красивое тело. Я хотела сказать это, еще когда была у тебя. Но что-то мне помешало. Нежное и очень мужское одновременно. И ты совсем не старый.

Барри. Спасибо.

Джун. Опять испачкал мебель, как в прошлый раз?

Барри. Нет, но я не стану рассказывать, что я предпринял для сохранения ее в чистоте.

Джун. Почему?

Барри. Стыдно.

Джун. Занимаешься извращенным сексом и еще чего-то стыдишься! Никак не пойму: это мило или просто глупо?

Барри. Конечно, мило.

Джун. Ладно.

Барри. Ты без одежды?

Джун. Да. А ты?

Барри. Тоже.

Джун. У меня все еще открыто окно. Если напротив кто-нибудь есть, впечатлений ему хватит надолго.

Барри. Я не испытываю зависти.

Джун. Не волнуйся. Никого нет. Там стройка. Правда, рабочих тоже нет. С тех пор как я здесь, у них абсолютно ничего не происходит. При первых же признаках жизни повешу шторы. Надеюсь, это не помешает мне ощущать твой взгляд.

Барри. Конечно. Я ведь всегда с тобой.

Джун. Как ты думаешь, то, чем мы с тобой занимаемся, это настоящее извращение или не совсем?

Барри. Совсем-совсем.

Джун. Твои слова ласкают меня. Вот так бы всю жизнь с тобой и разговаривала.

Барри. Что мешает?

Джун. Мне нужно выйти из дома по делам.

Барри. Ну, до скорого. Спасибо за все.

Джун. И тебе тоже.


Вернувшись из булочной, я обнаружил в почтовом ящике письмо. На конверте курсивом было напечатано: «Аннергет Штейле». Я сунул его в карман куртки, предвкушая удовольствие, — собирался прочесть за завтраком.


«Дорогой Барри, не сомневаюсь, что после нашей встречи у вас сложилось впечатление, будто я сильная и справляюсь с ситуацией. Когда вы находились здесь, так оно и было. Ваш приезд придал мне сил. Может быть, потому, что я чувствовала ответственность за большую любовь своей дочери или хотела вас утешить, — не знаю, но, кажется, я хотела подать вам пример — убедить, что можно жить дальше. Ради вас и Санди я хотела казаться сильной, и, думаю, мне это удалось. Но теперь я понимаю, что все напрасно. Жаль, что я привязалась к вам и даже в какой-то момент поймала себя на мысли, что вот откуда-то сверху мне послан новый сын. Я не могу этого допустить, так быть не должно. Нет, я не сильная, совсем наоборот — слабая. Я начала бы цепляться за вас, потому что нельзя жить только могилами. И если потусторонний мир существует, лучше уж я буду там, вместе со своими детьми. Пожалуйста, не огорчайтесь, мне сейчас хорошо, а через час станет еще лучше.

Я должна была написать вам, даже зная, что вы меня не поддержите, и рассчитываю на понимание: вы ведь особенный человек. Когда вы были здесь, у меня возникло такое чувство. Да и Санди не смогла бы влюбиться, не будь в вас чего-то такого, что стоит искать всю жизнь. Живите счастливо и простите меня. Благодарю за дружеские чувства ко мне и любовь к моей дочери. Ваша Аннергет.

P.S. Если там мне вдруг предложат поработать ангелом-хранителем, я попрошусь к вам. Достаточно вы страдали. Пора и вам стать счастливым. Передайте от меня привет Флоренции, которая в моей памяти навсегда останется самым красивым городом в мире».


Письмо было написано чернилами, оно так и осталось лежать на столе: бумага покоробилась, буквы во многих местах расплылись от влаги.


Полиция обнаружила труп вечером. Им Аннергет тоже написала. Похороны должны были состояться на следующий день в десять утра.

Очень коротко я сообщил Джун о своих намерениях: «Мне нужно уехать на несколько дней, напишу с дороги. Мои глаза останутся с тобой. Барри». И меньше чем через час я уже снова жал на газ, мчался по окружной дороге. На белом «БМВ».


— Компьютер в номер? — Молодая женщина-регистратор еще помнила меня. Я сказал «да», хотя в данный момент мне не очень хотелось общаться с Джун.

Оставаться в номере я не мог. Вывел машину из подземного гаража и поехал в Штутгарт. Было всего около трех, мне предстояло еще убить всю вторую половину дня и весь вечер.

Вещи я собирал совершенно бездумно. Черный костюм остался в Берлине. Пришлось купить новый, а к нему — белую рубашку и черный галстук. Для Аннергет это, конечно, значения не имеет, но для меня важно.

Я заставил себя пойти в кино, потом поесть, но все равно уже в четверть десятого вернулся в свой номер.

Барри. Мать Шейри покончила с собой.

Имя Джун мигало, то есть она была на связи, но не отвечала.

Барри. Ты слышишь?

Джун. Я рыдаю. Подожди.

Барри. Узнал утром. Она написала мне.

Джун. Боже, сколько на тебя свалилось! Может, уже достаточно?

Барри. Просто хотел сообщить.

Джун. Понимаю.

Барри. Некоторое время меня не будет. Нужно кое-куда съездить. Неотложное дело.

Джун. Не скажешь куда?

Барри. Долго объяснять.

Джун. Напишешь?

Барри. Если найду Интернет-кафе.

Джун. Уснешь?

Барри. Выпив бутылку вина, наверное, усну.

Джун. Я на связи. Если что — пиши.

Барри. Спасибо.


Кто-то из могильщиков прочел «Отче наш». И все. Поверх простого гроба лежали три букета цветов. Я не догадался принести цветы. Гроб опустили в яму. Один из могильщиков кивнул мне, показывая глазами на лопату, лежавшую возле кучи земли у самой ямы. Я взял лопату и бросил на гроб немного земли. Там оказался камешек, который громко стукнул о древесину.

Кроме трех женщин — коллег по работе или соседок — и меня, здесь присутствовала и Лассер-Бандини. Я передал ей лопату, и она тоже набросала немного земли на гроб. В глазах у нее стояли слезы. Я взял лопату у Лассер-Бандини из рук и снова положил возле кучи. Она закрыла лицо руками.

Четверо мужчин, несших гроб, едва заметно кивнули, не понимая, должны ли они пожать нам руки, но, не получив никакого приглашения, пошли прочь по направлению к часовне.

— Я надеялась утешить вас, — произнесла Лассер-Бандини.

Мне захотелось обнять ее за плечи, но меня это только еще сильнее расстроило. Она не отреагировала. И все же я не убрал руку, некоторое время мы так и стояли, потом она принялась копаться в своей сумочке в поисках платка. Две из трех женщин, пришедших к могиле, повернулись и пошли к выходу. Третья украдкой перекрестилась и с любопытством оглянулась, прежде чем последовать за подругами.

— Спасибо, что его не притащили, — проговорил я.

— Со вчерашнего дня он лежит в психиатрической больнице. Это его доконало.

Я не сказал того, что собирался: «Мне не жаль его». Она поняла, о чем я думаю. Бросила на меня быстрый взгляд, комкая в руке мокрый бумажный платок, словно потом собиралась его разгладить и использовать еще раз.

— Не знаю, что и сказать, — произнес я.

Она провела ладонями по лицу, вискам, волосам и снова посмотрела на меня.

— У каждого свой путь, — произнесла она.

Я протянул ей руку, она крепко, жестко пожала ее, потом направилась к выходу.

Я поднял лопату с земли и стал засыпать могилу. Пока гроб не скрылся. Никто мне не мешал.


В Ульме я повернул к югу и остановился, только миновав перевал Бреннер,[60] чтобы заправиться и выпить кофе. К сожалению, я не мог мчаться — допустимая скорость не могла превышать ста тридцати километров в час, а у меня не было ни времени, ни желания объясняться с полицией. Так я доехал до Пармы.

Если я собираюсь убить Калима, то, наверное, стоит поупражняться и для начала избавить мир от негодяя Шпрангера. Гуляя по городу, я думал о чем-то подобном, но не совсем всерьез. Незнакомый мне черноволосый мужчина в инвалидной коляске и белобрысый юнец, которого я ни с того ни с сего сталкиваю с крыши, странным образом соединились в моем воображении, породив ощущение, что в таком поступке не будет ничего дурного. Потом я поел и опять выпил целую бутылку.

В течение ближайших десяти лет я не пророню ни одной слезинки. Запас слез иссяк. Похоже, в последние полгода из меня вылились все слезы, которые следовало сохранить на будущее. С меня довольно. Я только ухмыльнулся, когда на подъезде к Флоренции пришлось изо всех сил врезать по тормозам, потому что бешено мчащийся грузовик с прицепом не вписался в поворот и едва не раздавил меня в лепешку.

Каждый раз, когда я думал о Шейри, в моей голове одновременно возникали образы Шейри, Джун и Аннергет. Будто все три жили во мне, плавно перетекая друг в друга. С Шейри я бы непременно пошел в бутик «Армани», где она с радостными возгласами ринулась бы покупать все ей понравившееся. Джун в Нью-Йорке тоже носила вещи от «Армани» — так она писала. Шейри могла послать открытку матери, а Аннергет снова приехать во Флоренцию. Шейри спала бы со мной. Но я видел только Джун, сидящую на столе и лихорадочно двигающую рукой между ног… Аннергет считала меня особенным… мы стали бы с ней друзьями… я никогда бы не обманул Шейри… Джун врала мне… Все эти мысли роились в моей голове, постепенно вытесняя друг друга. Как в фильме, где один план постоянно сменяется следующим.


В комнате был балкон. В ванной куски «позолоты» отслаивались от водопроводного крана, но вид из окна открывался грандиозный. Слева — через Понте-Веккьо на пьяццале Микеланджело, справа — на реку Арно до самого горизонта. Интересно, чего бы захотелось сейчас Шейри?

Я попытался представить, что показываю ей места, которые сам люблю, и как она это воспринимает. Но после Жардино-ди-Боболи, собора и художественного салона, я понял, что все это чушь. Символический детский бред. Шейри мертва, и ее нет со мной во Флоренции. А я даже не могу сконцентрироваться на ее образе, отделить его от других, думая одновременно о ней, о ее матери и о Джун. И еще — о Калиме и Шпрангере, о Матиасе и толстом детективе. Обо всем без разбору — смутно, путано: вереницы образов, звуков, мыслей и чувств крутятся у меня в мозгу. Придется смириться с тем, что я здесь один, иначе лучше сразу отправляться домой.

И вот я стою один перед скульптурой Давида, один лежу в ванне, иду по галерее Уффици, простояв в полном одиночестве в очереди больше часа, один перерываю полки магазина, где продают пластинки, отыскивая альбомы Фабрицио де Андре, которых у меня еще нет, один гуляю и один сплю без сновидений.


Весь следующий день я твердил словно мантры: «я один, один, один», повторивэто заклинание, наверное, несколько сотен раз, прежде чем наконец утратил мистическую уверенность, что я здесь с Шейри и ради нее. Только вечером, уже после ужина, я случайно наткнулся на Интернет-кафе и написал Джун: «Я во Флоренции. Сначала пытался избавиться от чувства вины, потом понял, что это бред, и теперь я просто во Флоренции. И больше ничего. Завтра скорее всего поеду обратно. Если выразился непонятно — ты здесь ни при чем. Дело в том, что у меня большие неполадки с головой. Надеюсь, у тебя все хорошо и есть еще время побыть одной до возвращения твоего идиота. Наслаждайся одиночеством и не тревожься обо мне. Я — оʼкей, как сказал бы младший из Уолтонов. Или столь же отвратительный мальчик из „Лэсси“. Думаю о тебе».

В почтовый ящик я не стал заглядывать — не было желания.


В Вероне у меня хватило идиотизма или сентиментальности, чтобы взглянуть на балкон Ромео и Джульетты. В воротах меня чуть не снес поток японцев, потом я протиснулся в маленький дворик, изрисованный граффити, — там были в основном имена влюбленных. Я вглядывался в них довольно долго, старательно выискивая на одной из стен бледную надпись «Барри и Шейри». Когда до меня дошло, чем я занимаюсь, я круто развернулся, толкнув нескольких человек, и быстрым шагом направился назад, к пьяцца делла Эрбе, где чуть-чуть пришел в себя.


Я ехал вдоль левого берега озера Гарда, когда, поддавшись внезапному порыву, остановился перед огромной гостиницей в стиле модерн. Снял там номер и просидел всю вторую половину дня за столиком у самой воды, подальше от тапера, который хоть и знал свое дело, но бездушно барабанил репертуар, включавший в себя все известные песни от «I just call to say I love you» до «Girl from Iponema» и «Killing me softly»,[61] способные вызвать одобрение как жителей Мюнхена и Дюссельдорфа, так и американцев с японцами. Со своего места я едва слышал его игру — плеск волн и крики чаек заглушали ее.

Через некоторое время на меня снизошел то ли покой, то ли чувство гармонии. Я вдруг совершенно отчетливо представил себе Шейри. Она стояла, прислонясь к ограждению, спиной к озеру, и вместе с Аннергет посмеивалась над погруженным в меланхолию Барри, который, словно самый пошлый романтик рубежа веков, примчался в Италию, чтобы обрести здесь душевное равновесие. Они обе были моими ангелами-хранителями, распределили обязанности и теперь с удовольствием забавлялись моей печалью. В тот вечер я напивался медленно — настолько, что, казалось, мне вот-вот удастся перечеркнуть время.


«Аквариум» был пуст. Никаких следов Джун, даже полозья для инвалидного кресла возле ступенек исчезли. Свет забыли выключить, и теперь ее жилище сияло, как космический корабль.

Я ехал весь день, прогоняя усталость лишь с помощью свежего воздуха через открытое окно. Только дважды я ненадолго останавливался и в три часа ночи уже был у себя.

Дома сразу же включил компьютер, нашел два сообщения от Джун и попытался запустить изображение с видеокамер, но экран остался черным. Наверное, что-то сломалось.


«Дорогой Барри, вдруг тебя порадует, если, остановившись где-нибудь по пути, ты найдешь в ящике мое письмо. Повеет чем-то привычным и уютным. Я все еще не могу забыть те несколько недель в инвалидной коляске, проведенных рядом с тобой. И теперь все кажется мне пустым и ненужным: тебя нет рядом, ты не знаешь, где я, и твои глаза смотрят на меня только в моем воображении. Оказывается, я просто не представляю, чем заняться теперь, когда все концы обрублены. Моей фантазии по силам лишь на несколько секунд воскресить твой образ.

У тебя все хорошо? Странное чувство возникает, когда я думаю о тебе. Не знаю, где ты, счастлив ты или нет, что ты вообще чувствуешь: усталость, гнев, одиночество, и у меня никак не получается установить с тобой телепатическую связь. Очевидно, слишком многие сейчас пытаются связаться друг с другом таким способом и телепатические узлы просто-напросто перегружены? Или я утратила эту способность, или ты отключился. Все может быть. И все плохо.

Но сейчас я не боюсь, как тогда, что с тобой что-то может произойти. Вероятно, ты едешь и не видишь поблизости ни одного Интернет-кафе. Вот и все. Надеюсь, ты скоро снова появишься, по крайней мере на экране компьютера. Посылаю тебе свои добрые мысли, если тебе нужно утешение, и знай — я хочу тебя, пусть тебя это порадует. Джун».


Во Флоренции я не искал Интернет-кафе и написал ей только в последний день, случайно на него наткнувшись. Потребности писать я тоже не ощущал. Действие моих мантр оказалось чересчур сильным: «один, один, один».


«Барри, вот и все. Завтра его привезут сюда, и моя жизнь изменится. Не знаю, как и когда мы сможем поговорить, но, насколько мне известно, в компьютерах Калим не силен и вряд ли сможет нас застукать. Думаю, в реальном времени мы будем общаться, когда он спит, а по электронной почте — в любое время. Если бы мне только удалось удержать твои глаза. Это моя защита, а может, и настоящая жизнь. Я боюсь и чувствую себя крошечной. Надеюсь, ты скоро вернешься из Флоренции и хоть чуть-чуть утешишь меня. Напишу, как только выберу момент. Джун».

Я чувствовал себя слишком усталым, чтобы отвечать сразу же, и потом, на следующий же день я собирался наладить видеоизображение. Перед тем как лечь, снова бросил взгляд в сияющие окна «аквариума». Это было так просто и хорошо, словно Джун все еще была там вместе со своим инвалидным креслом.


Программное обеспечение оказалось ни при чем. После перезагрузки экран остался черным. Тогда я надел рабочий комбинезон и кепку и попытался вспомнить, где оставил свой «опель-корсу».

У здания, где располагался мой «офис», имелся только парадный вход. Я не смотрел вверх, торопясь закрыть за собой дверь и, по возможности, незаметно проскочить внутрь. В надежде, что именно в этот момент она в окно не смотрит.

На клавиатуре лежало письмо. Компьютер не подавал признаков жизни — ничего удивительного, что у меня не было изображения. Я вскрыл конверт: записка от владельца, сообщавшая, что на несколько часов отключат электричество. Дата вчерашняя. Что этот тип забыл в моем «офисе»?

Я включил компьютер — электричество уже дали — и подошел к окну.

Калим сидел в инвалидном кресле и читал. Джун не было видно. У него были длинные черные волосы, резкие черты лица и, как я себе и представлял, смуглая кожа. Красивый мужчина. Его тело, очерченное мягкими линиями, насколько я мог видеть, было сложено пропорционально, вот уж точно — ни грамма лишнего жира. Я дал бы ему лет тридцать пять.

Вошла Джун со стаканом воды и тарелкой фруктов в руках: яблоко, очищенный апельсин и виноград. Поставила все это на журнальный столик и подвинула к нему кресло, чтобы Калим мог дотянуться, если захочет. Он даже не поднял головы, продолжая читать, и, как мне показалось, вообще ничего ей не сказал. Она постояла немного рядом с ним, потом отошла к письменному столу.

Мне сразу все стало ясно: она — служанка, живой робот. Будь у меня винтовка, я бы легко его подстрелил. Ведь можно было бы выстрелить несколько раз подряд, не опасаясь, что он убежит.

Камеры работали, и когда я запустил «Токер», имя Джун замерцало в окне. В углу экрана я видел ее: она сидела за компьютером.

Барри. Итак, я снова дома.

Джун. Я почувствовала. Несколько минут назад мне вдруг стало гораздо лучше. Твои глаза, твоя близость. Страшно рада. У тебя все в порядке?

Барр и. Да. Прости, что долго не писал. Слишком много проблем с самим собой и с тенями прошлого. Не сразу нашел Интернет-кафе, правда, по-настоящему и не искал.

Джун. Все в порядке. Самое главное — ты жив, ты снова здесь и все еще мой друг.

Барри. Больше. Гораздо больше, чем тебе бы хотелось.

Джун. Знаю.

Барри. Он там?

Джун. Да.

Барри. И как?

Джун. Дерьмо.

Барри. Я имею в виду твои чувства к нему.

Джун. С трудом подавляю презрение. Но забочусь о нем. Как медсестра или что-нибудь в этом роде. Сажаю на унитаз, расстегиваю брюки, приношу то одно, то другое. Он, правда, не замечает меня, за что я ему признательна.

Барри. Ты его презираешь?

Джун. Смешно, правда? Раньше я не испытывала по отношению к нему ничего подобного, только ощущала его презрение ко мне, а теперь все наоборот. И это тоже нехорошо.

Барри. Ты прекрасно знаешь, что можешь уйти от него в любой момент — нужно лишь решиться. У него нет на тебя никаких прав, и ты не обязана о нем заботиться.

Джун. Ошибаешься.

Барри. Это ты ошибаешься.

Джун. Интересно, наша с тобой переписка сохраняется в памяти компьютера?

Барри. Нет. А вот электронные сообщения сохраняются. Если не хочешь, чтобы их прочли, лучше уничтожь.

Джун. Но я хочу их сохранить. Они дороги мне, необходимы, чтобы не забыть, кто ты для меня.

Барри. Думаешь, он станет шпионить?

Джун. Понятия не имею. Надеюсь, нет. По-моему, ему это неинтересно.

На экране я увидел, что Калим двинулся на своем кресле в сторону столовой. Но предупредить Джун я не мог. Придется смотреть за тем, что будет дальше, стараясь себя не выдать. Нет, нужно все-таки что-нибудь сделать. И тут меня осенило.

Барри. У меня звонок, давай закругляться.

Джун. Хорошо. До скорого.

Теперь он был уже позади нее. Джун повернула голову и увидела, что Калим уставился на экран. Либо он молчал, либо говорил, почти не разжимая губ. Вот когда пригодился бы микрофон.

Она встала и захлопнула ноутбук. Потом вышла из комнаты. Калим остался и посмотрел в окно. Прямо мне в глаза. Я отвел взгляд.

Внезапно я почувствовал облегчение. Захотелось глубоко и эффектно вздохнуть, как учат на уроках вокала, но я этого не сделал — мешала близость моих объектов. Только теперь я осознал, чего боялся: Джун обнимает его, целует, гладит и утешает, а он — слабый, нежный, милый, беспомощный — нуждается в ее заботе и по-человечески глубоко ей благодарен. Я готовился к тому, что увижу какие-то признаки близости, приязни между ними, — это была бы справедливая кара за мою нескромность; со страхом ожидал возрождения страсти, сгорая от ревности и ощущения собственной беспомощности. Вместо этого я смотрел фильм по сценарию, на который мог только надеяться: отчуждение и холодность, заносчивый калека и отвергнутый ангел, — люди, ничем больше не связанные. Такими же, наверное, в свое время казались стороннему наблюдателю мы с Сибиллой.

Надеюсь, я не ошибся, осмелившись на глобальные выводы после единственного эпизода, и поклялся не думать о боли, которая ждет меня, если Джун вновь почувствует к нему влечение.

Что бы я сделал, займись он с ней сексом? Покончил с собой? Убил ее? Его? Смирился?


Из дома я позвонил владельцу офиса и в резких выражениях высказал ему недовольство тем, что он в мое отсутствие входил в помещение. После того что владелец там увидел, его это нисколько не удивило, и он огрызнулся в ответ. Я холодно, четко и с угрозой произнес:

— Если вы полагаете, что можете хамить мне потому, что я, по вашему мнению, нарушаю закон, то сильно заблуждаетесь.

Наверное, я переборщил. Во всяком случае, он посоветовал мне сменить тон и сказал, что прежний договор расторгнут, но он очень советует мне согласиться на аренду помещения за полную стоимость, потому что у него, разумеется, всегда остается возможность пойти в полицию или просто к жильцам дома напротив и рассказать им, что происходит.

— Тогда лучше помолчите, — съязвил я и повесил трубку.

Я так разозлился, что не сразу обрел ясность мысли. Какой-то мелкий деляга смеет на меня давить! И если я не придумаю сейчас ничего стоящего, то от этого недоноска будет зависеть моя судьба! Нельзя такого допустить.

Сначала я думал заткнуть ему рот байкой о правительственном задании или наблюдении за наркоторговцами, но вряд ли он поверит. Придется показать документ или организовать визит фальшивого полицейского, который станет его уговаривать сотрудничать с властями. Чушь. Театр. Грязь. Потом мне вдруг пришел на ум толстый детектив. Я позвонил ему, описал ситуацию в общих чертах, без подробностей, — сказал только, что этот тип давит на меня и может причинить неприятности, и попросил покопаться в делах его фирмы.

— Ну уж рабочих нелегалов мы найдем наверняка, — успокоил он. — За редким исключением, без них не обходится ни одна частная стройка.

— Отлично, — обрадовался я. — Удачи.

Он пообещал позвонить, как только что-нибудь раскопает.

Калим тренировал мышцы. Мне было неприятно видеть его в инвалидной коляске Джун с ее гантелями в руках. Я перестал смотреть. Этот фильм был мне неинтересен.


Она написала только поздно вечером. Весь день я слонялся вокруг компьютера, раскладывал пасьянс, пытался читать, бродил по Интернету, поглядывал на изображение с видеокамер, но оживлялся, только когда видел там Джун. Скорее всего Калим уже спал: я не видел его Около получаса, а перед этим на некоторое время исчезла и она. Укладывала в постель. Вот и пригодились ей мышцы, разработанные долгими тренировками. Наконец Джун села за компьютер, и тут же ее имя замерцало.

Джун. Уфф. Он вдруг оказался прямо у меня за спиной, и я в панике едва успела выйти из программы.

Барри. Он что-нибудь успел прочитать?

Джун. Думаю, нет. По крайней мере ничего не сказал.

Барри. А если спросит, что ты ответишь?

Джун. Болтаю с подружкой или забрела в какой-нибудь чат.

Барри. Уже спрашивал?

Джун. Нет. Молчит как покойник. Прилагает все усилия. Воплощенный укор. Впрочем, имеет право.

Барри. Ну, если сама ты ничего с этим дерьмом делать не собираешься, придется мне убить его ради тебя.

Джун. Прекрати.

Барри. Предложение остается в силе.

Джун. Пожалуйста!

Барри. Он спит?

Джун. Да.

Барри. Ты что, все время с ним, или у тебя осталась какая-то своя жизнь? Ну там, в кино сходить, на концерт. Тебе, наверное, этого не хватает. Ведь ты любишь искусство.

Джун. Пока сижу дома, только в магазин выхожу, но когда-нибудь я, конечно, смогу оставлять его ненадолго одного.

Барри. А что значит — молчит как покойник? Вообще ни слова не говорит?

Джун. Приказы отдает. Ни одного человеческого слова. Поначалу я пыталась его расшевелить, но натыкалась на каменное молчание, и он при этом смотрел мимо меня. В конце концов поняла, что ничего не получится. Завтра куплю себе плейер. Мне не хватает музыки. А от молчания делается дурно.

Барри. Предложение по-прежнему в силе.

Джун. Да перестань же наконец. Не омрачай радость, которую доставляет мне общение с тобой.

Барри. Чувствуешь мой взгляд?

Джун. Да.

Она смотрела в окна дома напротив. Совершенное безумие! Пришлось взять себя в руки, чтобы не пригнуться. Хотя я был дома, а камеры она не могла видеть.

Барри. Не хочешь заняться сексом?

Джун. Кажется, нет. Чувствую себя слишком маленькой и несчастной. Огня не хватает. Твой взгляд ласкает меня, но не как мужчина женщину, а как мать своего ребенка.

Барри. Рад за них.

Вдруг Джун ущипнула себя за сосок. Я едва удержался, чтобы не сказать ей об этом. Не стоит заигрываться, можно запросто себя выдать. Ведь мой трюк был и так довольно рискованным.

Джун. Иду спать. Как хорошо, что перед сном удалось с тобой поболтать.

Барри. Спокойной ночи.


На следующее утро в моем почтовом ящике лежало уведомление о расторжении договора. Я не выбросил письмо, но и предпринимать ничего не стал. Остается еще две недели, а за это время детектив что-нибудь отыщет.

Завтракали они порознь. Джун принесла ему еду, поставила на стол, а сама с чашкой в руке устроилась за компьютером. Но не вошла в «Токер» — на экране ее имя не мерцало. Время от времени я поглядывал, что они делают. Калим читал, а Джун пропадала или на кухне, или в глубине дома: спала, а может, пошла за покупками. Он включил телевизор и теперь, как безработный обыватель, сидел с пультом дистанционного управления в руках, переключаясь с канала на канал.

Владелец офиса позвонил и спросил, что я надумал. Я ответил, что, насколько я понимаю, у меня есть еще две недели.

— Не советую раздумывать слишком долго, ведь мне в любой момент может прийти в голову, что неплохо бы проинформировать жильцов дома напротив, — заметил он с вызовом.

Но я отпарировал еще более резко:

— Тогда лишитесь арендной платы. Если уж хотите быть самым хитрым, то знайте — и другие стремятся к тому же. Всего наилучшего.

Потом позвонил Карел. У него была для меня работенка. Он просил подъехать к нему в «Лобби» около трех.

Джун так ничего и не прислала. А ведь сидела за компьютером и что-то печатала. Шум телевизора, наверное, страшно раздражает ее. Будет ждать вечера, когда он заснет, чтобы он не смог тихонько подкрасться.


Я положил в «корсу» рабочий комбинезон и кепку и поехал в «Лобби». Оттуда до моего «офиса» недалеко. Потом загляну туда.

Еще до ухода я увидел, что Джун и Калим разговаривают. Их беседа не показалась мне дружелюбной, но рот открывали оба — значит, он нарушил обет молчания. Вряд ли меня это обрадовало: он — тонкий психолог и, постаравшись, вполне может вновь обрести былую власть над ней. Но для Джун это, наверное, неплохо — молчание для нее пытка. Теперь ей будет легче находиться с ним в одном помещении. Однако я хотел, чтобы он разозлил ее побыстрее, чтобы она забыла о своей извращенной клятве.

Карел рассказал мне о каком-то швейцарце, который сделал состояние на лососе и красной икре, построил студию и теперь собирается расширяться. Он уже подобрал хорошего звукоинженера, но тот перегружен работой, и парень интересуется, не мог бы я составить для его студии перспективный план. Разумеется, с помощью лучших специалистов по акустике и архитекторов, каких только можно нанять за деньги. Несколько недель в Швейцарии пойдут мне на пользу. Как и былые поездки в Англию, Шотландию и Америку за оборудованием.

Сумма гонорара звучала заманчиво, а само задание — как раз для меня. В любое другое время я бы согласился, но сейчас ответил «нет».

— Не могу.

— Почему? У тебя и так были достаточно долгие каникулы.

— Это с трудом поддастся объяснению, но сейчас я действительно никак не могу уехать.

— Я за тебя беспокоюсь: того и гляди влипнешь в неприятности. Эта женщина в окне — звучит немного пошло.

— Карел, ты же мне не нянька. А из неприятностей я сам выберусь. Потому и хочу остаться здесь.

Поняв, что он ничего от меня не добьется, Карел отстал, и мы стали просто разговаривать — обо всем на свете. О женщине, с которой он недавно познакомился, о клубе, где дела с каждым днем шли все лучше и лучше, о вакантном до сих пор месте управляющего, о работе в студии, которая все больше его тяготила.

— Огромная разница — работать на себя или на кого-то еще, — задумчиво сказал он.

— Выйди из игры и сосредоточься на клубе, — предложил я, чувствуя, что попал в точку.


К Калиму пришел гость. На подлокотнике кресла сидел мужчина в короткой кожаной куртке и курил. Джун не появлялась, наверное, ушла. По выражению лиц и жестам обоих мужчин можно было предположить, что они беседуют оживленно и дружелюбно. Посетитель встал, обхватил себя за поясницу, хотя и не производил впечатление больного: казалось, он разминает мышцы или демонстрирует какое-то упражнение. Не исключено, что это физиотерапевт, объясняющий Калиму, как тренировать мышцы.

Калим, который до сих пор производил на меня впечатление застывшей скульптуры на колесах, вдруг стал подвижным и оживленным, казалось, что и в кресле он сидит исключительно по собственной воле, а не потому, что у него нет другого выхода. В какой-то момент я был почти уверен, что ему удалось ненадолго оторвать зад от кресла, когда своей длинной рукой он потянулся за стаканом, стоявшим на журнальном столике. Наверное, потому что он танцор и его тело умеет подчиняться командам.

Некоторое время я стоял у окна, наблюдая за ними. Посетитель бегал из угла в угол, жестикулировал и быстро что-то говорил. Калим лениво развалился в своем кресле, словно только что присел на минутку.

Гость подошел к компьютеру Джун. Поднял крышку и обернулся к Калиму, который теперь находился у него за спиной. Черт бы их побрал!

Джун права в том, что сам Калим ничего в технике не понимает, однако ей не пришло в голову, что он может попросить кого-нибудь помочь.

Калим с интересом смотрел на экран, то и дело покачивал головой, наблюдая за действиями гостя. А я даже не могу предупредить Джун.

Потом Калим сам сел за компьютер, очевидно, следуя указаниям, что делать дальше.

Внезапно их беседа оборвалась. Калим захлопнул ноутбук, гость торопливо раскрыл его вновь и выключил, как полагается, — похоже, они услышали, что вернулась Джун, и не хотели, чтобы она о чем-нибудь догадалась.

И вот она появилась. Сняла куртку, поставила на пол сумку с покупками. Калим успел заблаговременно перебраться в гостиную, а его гость вышел навстречу Джун, чтобы поздороваться. Судя по тому, как Джун протянула ему руку, она не была с ним знакома и очень удивилась, встретив в квартире постороннего человека. Я вышел из «офиса» и по дороге домой размышлял, как предупредить ее, не выдав себя, однако так ничего и не придумал.


Но вдруг я понял, что стоило Джун вернуться, и Калим тотчас стал опять демонстрировать полную неподвижность и беспомощность. Он разыгрывает спектакль! Изображает несчастного, который нуждается в ней и о котором необходимо заботиться — ведь он так из-за нее пострадал! Хотя может прекрасно сам о себе позаботиться. Как и она во время своего эксперимента. Джун ведь все делала сама. Правда, она не была по-настоящему парализована и по ночам тренировалась.

Она снова написала лишь в половине второго ночи. «Теперь он постоянно что-нибудь говорит», — написала она.

Барри. Это должно меня радовать?

Джун. Меня — радует.

Барри. Что говорит?

Джун. Тебе действительно интересно?

Барри. Хочет секса?

Джун. Нет. Думаю, этого бы он от меня не добился.

Барри. Чего же тогда?

Джун. Собирается уехать в Париж или Нью-Йорк. Пробудет здесь, пока страховая компания не выплатит ему деньги, и отправится.

Барри. Ты с ним не поедешь!

Джун. Но я должна.

Барри. Он, несомненно, получит достаточно денег, чтобы позволить себе раба.

Джун. Дело не в этом.

Барри. В чем же?

Джун. Он хочет, чтобы я осталась с ним. И я обязана. У него есть право.

Барри. Он на тебя давит?

Джун. В любой момент он может пойти в полицию и сказать, что это я повернула руль. Попытка самоубийства.

Барри. Позволь мне его пристрелить. Или придушить, если тебе так больше нравится. Как прикажешь. Неплохо бы подвести к его креслу сильное напряжение.

Джун. Придумай что-нибудь новенькое. Ты повторяешься.

Барри. Я бы зарыдал о твоей загубленной судьбе, если бы мог еще плакать. Но слезы кончились.

Джун. Когда я буду уезжать, они появятся.

Барри. Похоже, тебе нравится эта мысль?

Джун. Нет. Самое плохое, что я могу придумать.

Барри. Так освободись от него.

Джун. Не могу.

Мы опять столкнулись с тем, что любые слова звучали фальшиво, и не знали, как отвечать. Она ничего не писала, я тоже, мы сидели перед экранами словно парализованные. Я не мог сказать того, что действительно думал, и, видимо, с ней дело обстояло так же. Или она была просто подавлена.

Барри. Прости. Я должен был сдержаться, постараться с тобой не ссориться. И не требовать того, чего ты не хочешь.

Джун. Не получится. У меня не получается.

Барри. Мне дурно делается от мысли, что он может заглянуть в компьютер и обнаружить твою исповедь. Или нашу переписку.

Джун. Он ничего в этом не понимает. Вообще не знает, как обращаться с компьютером.

Барри. И все-таки лучше проверить. В старых детективах на дверь прилепляли волосок, и если потом не находили его на месте, знали, что кто-то ее открывал.

Джун. Прикрепить волос на компьютер?

Барри. Нет. Но мне вдруг пришло в голову, что с компьютером все даже проще. Ты помнишь, когда в последний раз работала на нем?

Джун. Да. Сегодня утром. Около одиннадцати.

Барри. Тогда запусти поиск и задай сегодняшнее число. Так ты найдешь все файлы, которые сегодня открывались, и увидишь, в какое время. Если кто-то открывал их после тебя, ты поймешь. Напиши, когда проверишь. Я жду. Идет?

Джун. Ладно.

Я ждал, пока она, наморщив лоб, работала. Лицо я видел не слишком четко, но не сомневался, что на лбу у нее и в самом деле появились морщинки. Мой трюк удался.

Джун. Черт, черт, черт.

Барри. Он заглядывал?

Джун. Да. Четыре наших электронных письма открывались между семнадцатью двадцатью девятью и семнадцатью тридцатью одной. Примерно в это время я вернулась из магазина.

Барри. Значит, кое-что он все-таки понимает.

Джун. Бог мой! Теперь мне все ясно. Это его врач понимает.

Барри. Врач?

Джун. Да, он был здесь, когда я вернулась. Врач, который лечил его. Тоже француз. Они знакомы со школы.

Барри. Какие сообщения? Ты прочла их?

Джун. Три моих и одно твое. Твое письмо из Флоренции, оба письма, которые я писала тебе туда, и одно из последних. Что теперь делать?

Барри. Завтра же отнесешь компьютер в фирму и договоришься, чтобы тебе установили защиту на все файлы. Получишь пароль и сможешь открывать их только сама. К сожалению, я не знаю, как это делается, иначе мы могли бы заняться прямо сейчас. Не забудь про мусорную корзину и почтовый ящик.

Джун. Так и поступлю. Похоже, он шпионит за мной.

Барри. Что ты чувствуешь к нему? По-прежнему очарована?

Джун. Только отвращение и презрение. Чары развеялись. Он никогда больше не получит надо мной власти. Благодаря тебе. Ты есть, а значит, у него нет шансов.

Барри. Вот и отлично.

Джун. Хочу спать. Завтра установлю защиту. Первым делом.

Барри. Выбирая пароль, помни: он не должен его вычислить. Пусть это не будет ни дата рождения, ни мое имя, ни имя Женевьевы, если ты ему рассказывала про нее. Выбери что-нибудь совершенно абсурдное. Комбинацию букв и цифр.

Джун. Хорошо. Спокойной ночи.

Барри. Постарайся уснуть.


Калим сидел в своем кресле, одетый только в черную майку. Джун прижалась ртом к низу его живота и двигала головой вверх-вниз. Я слышал, как она причмокивает, стоя перед ним на коленях. Полностью одетая. «Что уставился как дурак? — сказал мне Калим, откинув назад голову. — Можешь воспользоваться ее задницей, только потом продолжишь со мной». Я снял с Джун тренировочные штаны, приспустил свои, встал на колени за ее спиной и вошел в нее. Это оказалось легко. Внутри было тепло. Она не двигалась. К причмокиванию добавились новые звуки, когда мои бедра стукались о ее ягодицы. Странное чувство — нечто среднее между возбуждением и напряжением. Я занервничал и стал спешить. Все быстрее, быстрее, но ничего не менялось, прогресса не было. Я не мог прийти к завершению. «Теперь, — сказал Калим, — твоя очередь», и я с неохотой сменил Джун…

Когда я проснулся, была еще глубокая ночь. Я пошел в ванную и хорошенько прополоскал рот. Сон не вызвал во мне отвращения — только стыд.

В ее квартире было темно. Я-то надеялся, что она еще сидит за компьютером и я смогу с ней поговорить, рассказать свой сон и получить отпущение грехов.

Тогда я оделся и поехал в «офис». По крайней мере буду ближе к ней.


Его сперма изверглась прямо мне в рот. Но меня не стошнило. Зачем мой мозг заставил меня ее проглотить? Я был близок к тому, чтобы обратиться к толкователям снов. И наверняка услышал бы: пока не вытащишь ее оттуда, ты подобен ему. Но как вытащить, если она не хочет?

Я стоял у окна — справа и слева от меня по полу тянулись провода видеокамер — и смотрел в окна дома напротив. Взгляд мой скользил по каменной пустыне, и это только сильнее давило на меня.

Вытащив из задней комнаты матрац и не раздеваясь, я улегся возле самого окна. Даже спать хотел как можно ближе к ней.

* * *
Наутро у меня болела спина и во рту был отвратительный вкус. Внизу на улице машина освобождала мусорные контейнеры и шумела при этом в три раза громче, чем дома. В окнах дома напротив не было заметно никаких признаков жизни. Было всего семь часов утра.

Поскольку я примчался сюда среди ночи под впечатлением от своего сна, я не подумал о том, что стоило бы надеть рабочий комбинезон. Пришлось поторопиться — выйти из дома и исчезнуть, пока все спят.

Из-за ночного образа жизни я уже много лет не видел раннего утра. В это время мир принадлежит по-утреннему свежим и веселым женщинам с безупречным макияжем, обильно, даже, пожалуй, чересчур политым духами, и мужчинам с газетами под мышкой, которые то и дело поглядывают на небо, стараясь предугадать погоду.

Оказывается, в этом городе опять можно смотреть на небо. Здесь, в бывшем Восточном Берлине, на тротуаре не валялось ни одной кучки собачьего дерьма, и единственная опасность для прохожего состояла в том, что можно было провалиться в яму, так как асфальт хранил еще память о временах народной собственности.


Он был одет в синий тренировочный костюм. Как Джун, когда еще жила через дорогу. Опять таращился в телевизор, но каналы не переключал: заинтересовался передачей.

Фотография Шейри стояла у меня на столе, прислоненная к стене. Я взял ее и засунул в ящик. Думаю, она не обиделась.

Может быть, мой сон означает, что Калим голубой? Я смотрел на видеоизображение, стараясь найти подтверждение: манерный жест или что-нибудь в этом роде. Но он просто сидел, неподвижно как статуя и уставившись в телевизор. Впрочем, сны не имеют никакого значения — эзотерический бред.

Джун вытащила из ноутбука электрический шнур, отключила модем, отсоединила «мышку» и взяла его в руки. Когда она проходила мимо Калима с компьютером под мышкой, он оторвал взгляд от экрана и посмотрел ей вслед. О чем он думал? Неужели что-то почувствовал? Он опять смотрел на меня! Неужели Калим настолько умен, чтобы связать ее действия с домом напротив? Сообразить, что кто-то за ним наблюдал и предупредил Джун? От этой мысли мне стало дурно.

Если его шестое чувство развито не так сильно, как у Джун, он ничего не видит. И точка. Стекло отсвечивает, к тому же оно грязное, камеры крошечные, а в «офисе» темно. Невозможно.

Я хотел уже было отвести взгляд: мне не доставляло никакого удовольствия смотреть в это лицо, но тут у меня перехватило дыхание. Он встал!

Выпрямился, постоял несколько секунд на подгибающихся ногах, собрался подойти к окну, но потом, словно испугавшись, снова опустился в кресло. И несколько раз ударил ладонями по подлокотникам. Если напротив и вправду кто-то есть, никак нельзя было обнаруживать свою способность двигаться. Он сердился на себя за неосмотрительность. Не глядя больше в окно, Калим быстро выехал из комнаты.

Только теперь я свободно вздохнул. Поначалу я не мог понять, то ли мне плохо, то ли хорошо, жарко, холодно или я просто перетрусил, но вскоре осознал, что голова у меня ясная. Пальцы не дрожат, дыхание успокоилось, и хотя взгляд мой все еще был направлен на окна пустой комнаты, мысли, роящиеся в голове, мешали что-либо видеть.

Первым импульсом было предупредить Джун. Поехать прямиком в компьютерную фирму и сказать, что я видел своими глазами, как он стоял, но я не дал себе подняться из-за стола, пытаясь как следует все обдумать. Осмыслить сначала, что происходит, а потом уже предугадывать его дальнейшие действия.


Я совершенно забыл про госпожу Плетскую. Когда она явилась, я решил уйти, но уже на лестнице мне стало ясно, что следовало сделать в первую очередь: убрать компьютер и камеры. Пришлось вернуться и переодеться в синий комбинезон.

Понятия не имею, какого результата Калим сумеет добиться, но он, несомненно, приложит все усилия, чтобы выяснить, мог ли кто-нибудь видеть его из окон дома напротив. Скорее всего из опасений, что его поймает страховая компания: вдруг у них возникли подозрения, и они наняли частного детектива. Он вполне способен попросить друга-врача подыскать «взломщика» или попросту позвонить в полицию и пожаловаться, что кто-то подсматривает за ним из окон дома напротив, или сказать, что засек сделку наркодилеров. Так или иначе нельзя исключать, что ему удастся добиться полного прояснения ситуации. Прежде чем это произойдет, «офис» нужно очистить.

Нет. Еще проще: он позвонит владельцу! А парень не упустит своего шанса и потребует денег за информацию. Необходимо поторопиться — времени в обрез.

Из машины я позвонил владельцу. Столь же возбужденно, как и в прошлый раз, сообщил, что моя фирма приняла решение продлить аренду за полную стоимость, но при условии, что это будет сохранено в тайне от всех интересующихся. Договор, мол, следует прислать в страховую компанию «Агриппина» по адресу: Ранкенштрассе, пять, господину Брандштеттеру лично. Нарушение условия повлечет за собой немедленное прекращение оплаты.

— Нас это устраивает, так и сделаем, — проворковал тот, сохраняя, впрочем, деловитый тон.

Моя идея привлечь страховую компанию вернула его в рамки цивилизованной беседы. А мне сэкономила деньги. Я как раз проезжал мимо «Агриппины» и запомнил адрес. Неплохая импровизация. Надеюсь, Калим не успел меня опередить.


Перед входом в здание я осмотрелся и постарался как можно быстрее скрыться в подъезде и закрыть за собой дверь. Вверх я не смотрел: вряд ли он будет стоять у окна, пока не узнает точно, наблюдают за ним или нет, а Джун на улице не видно.

Решив снять камеры, я на четвереньках подполз к окну, отвинчивая их снизу и следя за тем, чтобы голова не поднималась выше подоконника.

Все оборудование я втащил в лифт. Стол оставил в холле двумя этажами ниже, стул отвез на четвертый этаж, а матрац выбросил в мусорный контейнер на втором.

Погрузив наконец в машину компьютер, монитор, кабель и камеры, я почувствовал себя немного спокойнее. И поехал прямо к детективу. Этот тип умеет думать. Он мне поможет.


Детектив сразу же начал оправдываться, мол, пока ничего такого про фирму не раскопал, информация у них защищается лучше, чем в секретной службе, но я его прервал:

— Сейчас дело в другом. Это гораздо важнее и более срочно.

Через полчаса в голове у меня прояснилось. В ответ на спокойные вопросы я в общих чертах поведал ему всю историю, и мне стало очевидно: Калим разыгрывает свой спектакль не только для Джун — иначе он не притворялся бы в ее отсутствие, — он хочет обмануть страховую компанию. Надеется получить деньги и уехать за границу, чтобы его «чудесное выздоровление» состоялось вдали от возможных случайных знакомых. А до тех пор богатая подружка гарантирует ему определенный уровень комфорта. И он постарается выжать из нее как можно больше, прежде чем чудо свершится.

— Парень не смог бы провернуть этого в одиночку, — сказал детектив. — Не так-то просто обвести вокруг пальца половину персонала больницы и реабилитационного центра без сообщников.

— Он учился в школе вместе с врачом.

— Ясно. Действуют вдвоем. Но как?

— Возможно, врач специально наложил ему гипс, чтобы мышцы атрофировались, как у парализованного. И если чувствительность у него не слишком высокая, физиотерапевты вполне могли ничего не заподозрить.

— Пожалуй, это реально. К тому же врач подробно проинструктировал его, чтобы совпали все симптомы.

Детектив снял с полки тоненькую пачку бумаг, положил ее передо мной, потом хотел было сесть, но вдруг протянул мне руку через стол и произнес:

— Меня зовут Эрик.

— Барри.

Я пожал ему руку, и он сел.

В бумагах было описание истории болезни Калима. Я пролистал их, постоянно натыкаясь на непонятные термины вроде «остаточной мочи» или «скорости нервной проводимости». Я никогда в жизни не интересовался медициной, и даже рассказы Сибиллы проходили мимо моих ушей, не оставляя никакого следа в памяти. Четвертый, пятый, шестой и седьмой листы представляли собой рентгеновский снимок. Если сложить все четыре, получался человеческий скелет от коленей до ключиц. С краю было написано имя Калима, проставлена дата и еще какой-то код. Надпись находилась внутри картинки, а значит, делалась на пленке. Эрик теперь стоял сзади, склонившись надо мной. От него пахло чесноком.

— Такие вещи можно подделать? — спросил я.

Обкусывая ноготь большого пальца, он ответил:

— Подделать можно все, что получено при помощи электроники. Вопрос в том, в состоянии ли доктор это выполнить. Вытащить нужный файл из компьютера довольно просто. Достаточно сохранить его на дискете и принести домой. Но дальше необходимо очень хорошее знакомство с компьютерной обработкой изображений, не хуже, чем у профессионального художника или шпиона, и потом, должны быть инсталлированы соответствующие программы, погоди-ка…

Теперь он грыз ноготь еще яростнее, причмокивая и постукивая пальцами свободной руки себя в грудь:

— Погоди-ка, погоди-ка.

Я молчал.

— Да, так было бы проще всего, — сказал он, указывая на надпись с краю, — ее вполне можно изменить. Можно взять отсюда и скопировать сюда. Это по силам и продвинутому любителю.

— Но тогда снимки… — Я сразу понял, к чему он клонит. — Он просто взял и скопировал снимки настоящего паралитика. Потом перенес на них надпись со снимков Калима, и готово.

— Сэр Барри, ты умеешь думать. Браво! Работать с тобой — для меня честь.


Я вернулся в «офис» лишь для того, чтобы выяснить, пришла Джун или нет. Компьютера на месте не было. Калима я тоже не видел. Тогда я опять вышел из дома, чтобы кое-что купить: красную спрей-краску, коробку конфет «Моцарт», мощную люминесцентную лампу, четыре сандвича и бутылку воды. Стоило подготовиться к длительному наблюдению.


Джун сидела на спинке дивана, Калим перед ней. Они ссорились. Компьютер, так и не подключенный к сети, лежал на столе. Она на него кричала.

Молодец, думал я, так его! Скажи ему, что он за мерзавец! Правда, в то же время я за нее боялся. Мне было известно, что он может двигаться, но она этого не знала. Калим махнул рукой в направлении дома напротив, однако она равнодушно скользнула взглядом по окнам, продолжая свою гневную отповедь. Он что-то сказал, Джун ответила, он поднял руку, собираясь дать ей пощечину, тогда она пригнулась и засмеялась. В гневе она выглядела восхитительно.

Встав и отойдя на несколько шагов, Джун снова повернулась в мою сторону, заметила что-то — не меня, — прошлась по комнате, взяла с полки телефонную трубку, набрала номер и принесла ему. Он слушал, потом что-то сказал, кивнул, нажал на кнопку и вернул ей телефон.

Я позвонил владельцу:

— Кто-нибудь про меня спрашивал?

— Да. Только что. Какой-то иностранец.

— И вы?..

— Я выполняю договоренности. В здании никого нет. Ключи у меня. Не беспокойтесь.

— Спасибо, — поблагодарил я и положил трубку.

Калим включил телевизор. Его поза говорила о том, что он вне себя. Но он не мог себе позволить выплеснуть эмоции. И слава Богу. Собственная ложь мешала ему избить Джун, а ведь он едва ее не ударил.


Несколько часов ничего не происходило. Джун сидела за компьютером, он таращился на ящик. Я ничуть не сомневался, что звук он врубил на полную мощность и Джун страдает от этого, но она ничего не говорила, печатала как ни в чем не бывало, а он даже ни разу не взглянул на нее.

Я позвонил Эрику, попросил его выяснить, есть ли в доме напротив привратник, где он живет и какой у него телефон.

— Мне нужно пять минут, — сказал он.

На самом деле прошло минут пятнадцать, зато детектив выдал полную информацию: фамилия привратника — Гейринг, живет он на первом этаже, телефон — 2 072 710.


Тем временем стемнело. Я подтянул вилку от люминесцентной лампы к розетке, но вставлять не стал, потому что выключателя у лампы не было. Потом съел один из сандвичей, и мне захотелось выпить. Я стал раздумывать, где бы поблизости раздобыть бутылку вина, но взял себя в руки. Сейчас нельзя выходить отсюда и вдобавок желательно иметь ясную голову.

Интересно, как было дело: Калим просто узнал во враче однокашника и решил воспользоваться его помощью — посвятил приятеля в свой замысел и симулировал обездвиженность, или же он все спланировал еще в Нью-Йорке и специально прихватил Джун с собой?

Первое представлялось более вероятным, хотя его характеру больше соответствовало бы второе. Привязать к себе женщину, которая, как ему известно, скоро унаследует неплохие деньги, довести ее до автокатастрофы и в результате получить крупную сумму — вполне в его духе. Только откуда он знал, что попадет именно к этому врачу, необходимому в качестве союзника? И как быть с риском и в самом деле пострадать серьезно? Почему это вообще меня интересует? Мне должно быть все равно. Мне и в самом деле все равно.

Джун принесла какой-то сверток и положила перед Калимом на стол. Он сидел ко мне спиной, и я не мог следить за его действиями — видел только, что он шевелит руками. Но потом он низко склонил голову над столом, и я понял: он вдыхает кокаин. Значит, поверил ей или владельцу здания и перестал думать о наблюдении.

Затем он знаком подозвал Джун, стоявшую в некотором отдалении, и предложил последовать его примеру. Она покачала головой. Как благородно! Хоть чем-то готов с ней поделиться.

Зазвонил мой мобильный. Это был Эрик.

— Прямое попадание, — возбужденно заговорил он. — У приятеля оказался нужный софт, чтобы сравнить картинки. Интерпол ищет пропавшего без вести. Снимки полностью совпали со снимками пациента по фамилии Феннигер, который, как мы и предполагали, застрахован в другой компании. Класс, верно?

— Чистая работа, но я не могу сейчас разговаривать. До скорого, — быстро сказал я и положил трубку, потому что Калиму тем временем удалось намотать на руку волосы Джун, и теперь он тащил ее к себе. Она отбивалась изо всех сил, но тот держал ее крепко. Похоже, ей было больно. И никаких шансов на спасение.

На какой-то момент я отвлекся и не видел, как это вышло. Похоже, он хотел насильно впихнуть ей в нос свое зелье. Я действовал холодно и точно: взял баллончик с краской и написал на стене:

ОН ЛЖЕТ!

Потом включил лампу и открыл окно.

Джун все еще сражалась с Калимом. Она была полностью поглощена стремлением вырваться, но безуспешно. Парень имел крепкую хватку. Ни один из них не смотрел в мою сторону.

Я взял коробку конфет «Моцарт» и стал бросать шоколадные шарики, целясь в окно напротив, чтобы привлечь внимание Джун. Но мне никак не удавалось попасть: один за другим шарики падали прямиком на асфальт. Мое окно было расположено слишком низко, поэтому бросать приходилось полусогнутой рукой. Только седьмой шарик с глухим стуком ударился о подоконник.

Но понадобилось еще два точных попадания, прежде чем Джун вырвалась — ведь ее голова была почти вровень с поверхностью стола — и взглянула в мою сторону. Она открыла от удивления рот, забыв, что нужно обезопасить себя от Калима. Он проследил за взглядом Джун, и его лицо исказила гримаса.

Вместо того чтобы побежать к двери — прочь от него и через улицуко мне, Джун бросилась к окну, раскрыла его и закричала:

— Вали отсюда!

— Он не парализован! — заорал я, пригнувшись под подоконником. — Он лжец! Беги!

Но Джун не поверила.

— Не хочу тебя видеть! — воскликнула она.

Голос сорвался, и я увидел, как по ее лицу бегут слезы. Она захлопнула окно и демонстративно отвернулась. Калим сидел неподвижно и ничего не предпринимал.


В ярости от сознания собственного бессилия я некоторое время ходил по комнате из угла в угол, пока мне не удалось взять себя в руки. Я сбежал вниз и позвонил в квартиру Гейринга. Никакого ответа.

Тогда я стал нажимать на все кнопки, кроме квартиры Джун, и в конце концов услышал сердитый голос:

— Что случилось?

— Пожар, — проговорил я, тяжело дыша. — Четвертый этаж. Позвоните пожарным.

На первом этаже распахнулось окно и показалось заспанное лицо. Должно быть, это был Гейринг. Указывая пальцем наверх, я рассказал ему про пожар:

— Там никого нет, у вас есть ключ? Давайте быстрее. Я поднимусь вместе с вами.

Все вышло. Он открыл мне дверь и появился передо мной в халате.

— Скорее, — поторопил я, чтобы у него не осталось времени подумать, и помчался впереди него по лестнице.

Поднялись мы уже вчетвером: к нам присоединились еще двое мужчин с других этажей, — привратник от волнения никак не мог вставить ключ в замок.

— Но дымом не пахнет, — заметил один из мужчин.

Тут дверь наконец открылась, и я ворвался в квартиру.

Джун стояла посреди гостиной, все лицо в слезах: она страшно злилась на меня, решив, что я всего лишь ревную, и гнев придал ей сходство с воинствующей героиней мелодрамы. Она просто излучала гнев. Калим поспешно смахнул кокаин со стола и судорожно спрятал пакетик в карман брюк.

— Джун, почему ты мне не веришь?

— Ты преследуешь меня и врешь! — прошипела она.

За мной в квартиру вошли остальные, озираясь по сторонам. Один все еще ничего не понимал, двое других были возмущены, что я против воли заставил их присутствовать при самой банальной сцене ревности.

— Он не парализован, — сказал я, сам понимая, сколь жалко и беспомощно прозвучали мои слова.

Тут привратник схватил меня за рукав:

— Эй вы, любезный, вон отсюда, что вы себе позволяете?!

Калим вторил ему:

— Get this man out of here.[62]

Он решил, что снова обрел почву под ногами, но я так легко сдаваться не собирался. Я вырвался, подошел к Джун, взял ее за руку и попытался увести с собой.

— Позвоните в полицию, — попросил я. — У него наркотики. Загляните к нему в карман — там полкило кокаина, не меньше.

Зрители вообще перестали понимать, что происходит. Стоит ли мне верить? То ли я из отдела по борьбе с наркотиками, то ли просто сумасшедший? Этот тип — иностранец. И у него смуглая кожа. Аргументы в мою пользу. Еще чуть-чуть, и мы бы услышали, как в их черепных коробках ворочаются мозги.

Но тут Джун вырвалась и встала рядом с Калимом:

— Он просто ревнует. Пожалуйста, уведите его.

У нее были светло-коричневые глаза. Цвета янтаря.

Двое мужчин хотели было выволочь меня из квартиры, но я оказался проворней. В одну секунду я подскочил к Калиму, размахнулся и изо всех сил толкнул кресло, так что оно завалилось набок.

Конечно, я рисковал, рассчитывая на то, что он, как человек импульсивный, не сумеет удержать себя в руках. Еще в падении он выпрямил ноги, насколько позволили его давно не тренированные мышцы. Потом ударил меня кулаком в лицо. Сначала я ощутил вкус крови и боль, а потом почувствовал себя счастливым, как никогда прежде.

Джун стояла рядом, открыв рот, остальные тоже замерли, с удивлением наблюдая за развитием пьесы.

— Позвоните в полицию, — повторил я, не выпуская руки Джун. Тащить ее не пришлось — она добровольно последовала за мной. — И посмотрите у него в карманах.

Мы вышли на лестницу. Сверху доносились голоса мужчин и истеричный дискант Калима. Мы молчали.

Оказавшись на улице, я обнял Джун. Она не прижалась ко мне, но и не стряхнула мою руку.


Решили поймать такси. «Опель-корсу» можно забрать и завтра. Когда я назвал водителю адрес, Джун громко всхлипнула — будто ей не хватало воздуха — и очень тихо произнесла:

— Я заезжала туда, но тебя не было. Прождала целый час.

И она зарыдала, всю дорогу продолжая судорожно всхлипывать. Я обнимал ее, прижимал ее голову к груди. Расплачиваясь с таксистом, заметил большое мокрое пятно у себя на рубашке.

Уже отпирая дверь подъезда, я услышал ее вопрос:

— Зачем люди так поступают?

— Из-за денег, — вздохнул я, придерживая дверь и жестом приглашая ее войти.

У самой лестницы Джун остановила меня, схватила за руку и спросила так, словно от моего ответа зависело, поднимется она вместе со мной или нет:

— Какие у нас планы?

— Настоящая любовь и нормальный секс.

— Со мной? Звучит не очень правдоподобно.

Я потянул ее за собой, и она двинулась дальше.

На первой же площадке снова остановилась и поинтересовалась:

— А еще?

— Покажешь мне Нью-Йорк.

— Хорошо.

И на третьем этаже продолжился допрос:

— Ну а потом?

— Разыщем твою подругу Женевьеву.

Четвертый и пятый этажи мы миновали, не произнеся ни слова, но перед самой дверью в квартиру я не выдержал:

— Познакомлю тебя с моим другом Карелом.

— Хочу познакомиться со всеми твоими друзьями.

— У меня только один друг.


Выпив на кухне чуть ли не целый пакет молока, Джун вошла в гостиную, встала у окна и долго смотрела на «аквариум», словно изучая ракурс, в котором впервые предстала передо мной. Потом вдруг проговорила:

— Надеюсь, со временем я прощу тебя за то, что ты подсматривал. Все-таки это ужасно пошло.

— Нет, не пошло.

Она молчала, не сводя с меня глаз.

— Тебе нужен мой взгляд, — тихо сказал я.


Примечания

1

Целендорф — район Берлина. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

«Anime salve» — название альбома итальянского поп-музыканта Фабрицио де Андре (1940–1999). Выпущен в 1996 г.

(обратно)

3

Ходячее противоречие, полуправда и полувымысел (англ.).

(обратно)

4

«Веспа» — марка мотоцикла немецкого производства.

(обратно)

5

«The Bee Gees» — известная австралийская поп-группа, основанная в 1958 г.

(обратно)

6

Белафонте, Харри (р. 1927) — американский эстрадный певец.

(обратно)

7

Бентгенс, Бернхард — известный дирижер и композитор.

(обратно)

8

«EDV» — немецкая фирма по предоставлению компьютерных и Интернет-услуг.

(обратно)

9

Брендель, Альфред (р. 1931) — австрийский пианист.

(обратно)

10

Климт, Густав (1862–1918) — австрийский живописец.

(обратно)

11

«Love Parade» — рок-фестиваль, который проводится в разных городах мира, в том числе и в Берлине.

(обратно)

12

«KDW» — названия сетей магазинов в Германии.

(обратно)

13

Фейтфул, Марианна (род. 1946) — английская рок-певица.

(обратно)

14

Граппа — виноградная водка (исп.).

(обратно)

15

T-online, AOL — крупнейшие Интернет-провайдеры в Германии.

(обратно)

16

Буркина-Фасо — государство на юге Западной Африки.

(обратно)

17

Хассельхофф, Дэвид (р. 1952) — популярный американский актер, продюсер, поп-музыкант.

(обратно)

18

«Токер» — программа для общения через Интернет в реальном времени.

(обратно)

19

«Никаких извинений» (англ.).

(обратно)

20

Митчелл, Джони (наст, имя — Андерсон, Роберта Джоан, р. 1943) — канадская джаз-певица, гитаристка, автор песен.

(обратно)

21

«Плач по дому» (англ.).

(обратно)

22

Вильмерсдорф — спальный район на западе Берлина.

(обратно)

23

Шпандау — район старого Берлина.

(обратно)

24

Чекпойнт-Чарли — пропускной пункт между Западным и Восточным Берлином, ныне превращенный в музей Берлинской стены.

(обратно)

25

Хакише-Хефе — район Берлина неподалеку от Ораниенбургерштрассе: комплекс старых зданий, соединенных между собой внутренними дворами и галереями.

(обратно)

26

«Генерал не предложил никаких объяснений» (англ.).

(обратно)

27

Мэй от May (англ.) — май; Джун от June (англ.) — июнь.

(обратно)

28

Пожалуйста, спасибо, привет (ит.).

(обратно)

29

Имеется в виду роман современного японского писателя X. Мураками «Охота на овец».

(обратно)

30

Кройцберг — в прошлом рабочий квартал Берлина.

(обратно)

31

«Йорк» — берлинский театр.

(обратно)

32

Имеется в виду фирма «Дойче телеком» — самая большая телефонная сеть в Германии.

(обратно)

33

Игра слов: имя Калим созвучно слову «келим» (араб.) — безворсовый двусторонний шерстяной ковер ручной выработки.

(обратно)

34

Игра слов: the Bill (англ.) — счет.

(обратно)

35

Гласс, Филипп (р. 1937) — американский композитор.

(обратно)

36

«Усеянное звездами знамя» (англ.) — национальный гимн США.

(обратно)

37

Тиргартен — парк в Берлине.

(обратно)

38

Имеется в виду двойственность человеческой природы, в крайних своих проявлениях показанная в фильме «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», поставленном по одноименному роману P. Л. Стивенсона.

(обратно)

39

«Гольдбергские вариации» — клавирное произведение И. С. Баха.

(обратно)

40

Гулд, Гленн (1932–1983) — канадский пианист, органист, композитор.

(обратно)

41

Сати, Эрик (1866–1925) — французский композитор.

(обратно)

42

«Люди всегда убивают то, что любят» (англ.).

(обратно)

43

Маффей, Петер (р. 1949) — современный английский поп-музыкант, пианист немецкого происхождения.

(обратно)

44

Имеется в виду Рудольф Джулиани, долгое время занимавший должность мэра Нью-Йорка.

(обратно)

45

Джаррет, Кейт (р. 1945) — американский джазовый музыкант.

(обратно)

46

Ты богатая девочка (англ.).

(обратно)

47

«Волшебный автобус», «Могущественная королева», «Свободный человек в Париже», «Ясный солнечный день» (англ.) — названия популярных песен группы «Битлз».

(обратно)

48

«Весна священная» (фр.) — балет И. Ф. Стравинского (1913).

(обратно)

49

«Всем есть что скрывать, кроме меня и моей обезьянки» (англ.).

(обратно)

50

«Таксист» (искаж. англ.) — песня группы «Битлз».

(обратно)

51

Хинди, Крисси (р. 1951) — американская певица, гитаристка, автор песен; Андерсон, Лори (р. 1950) — американская рок-певица; Бреннон, Эниа (р. 1961) — ирландская певица и пианистка.

(обратно)

52

Мартин, Дин (1917–1995) — американский актер, певец, поп-музыкант.

(обратно)

53

Ровольт, Гарри (р. 1945) — немецкий литературный критик, публицист, переводчик.

(обратно)

54

«Хорошо темперированный клавир» — сборник полифонических произведений для фортепиано И. С. Баха.

(обратно)

55

Пренцлауэр-Берг — в прошлом рабочий квартал Берлина, в конце XX в. — центр культурной жизни андеграунда в Восточном Берлине.

(обратно)

56

Прайн, Джон (р. 1946) — американский певец и гитарист.

(обратно)

57

Кольбе — Илленбергер — популярный немецкий гитарный дуэт Мартина Кольбе и Ральфа Илленбергера.

(обратно)

58

Кейт и Анна Мак-Гэрригл — канадский поп-музыкальный дуэт, в котором участвуют две сестры — певицы, исполнительницы, авторы песен.

(обратно)

59

Миро, Хоан (1893–1983) — испанский живописец-сюрреалист, скульптор, график.

(обратно)

60

Бреннер — горный перевал в Альпах, на границе Австрии и Италии.

(обратно)

61

«Я звоню, просто чтобы сказать, что люблю тебя», «Девушка из Ипонемы», «Убивая нежно меня» (англ.) — названия популярных песен.

(обратно)

62

Выставьте этого человека вон (англ.).

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***