Иосиф Грозный (Историко-художественное исследование) [Николай Григорьевич Никонов] (fb2) читать онлайн

Николай Никонов ИОСИФ ГРОЗНЫЙ Историко-художественное исследование

Глава первая «И ВОЗЛЮБИ БЛИЖНЕГО СВОЕГО…»

Не теряйте времени на сомнения в себе, потому что это пустейшее занятие из всех, выдуманных человеком.

М. Бакунин (переписано в тетради Сталина)

Сталин проснулся поздно — так просыпался всегда, когда Надя накануне ночью его хорошенько «полюбила». Он так и говорил, когда был в настроении и ждал от жены близости, хотел ее: «Палубы мэня!»

С годами, однако, их жизнь в этом «палубы» становилась все более пресной, прерывистой, перемежаемой полосами взаимного непонимания и тяжелого, тяжелеющего отчуждения. Прежде всего это было (так он считал) из-за самой Надежды. Двадцати два года разницы в возрасте, малозаметные сперва, становились веской причиной их разлада. Надя, восторженная гимназистка с легким и упрямым и вспыльчивым характером, сильно тяготилась теперь стареющим и неряшливым, даже в облике, мужем, его некрасивым, густо веснушчатым на плечах, груди и руках, нескладным телом, сохнувшей все более левой рукой, сутулостью, запахом табака и гнилых зубов, которые Сталин уже с двадцатых годов, став генсеком, категорически отказывался лечить. Дантистов более, чем всех других врачей, он боялся, прекрасно зная, что через эту подлую медицину куда как просто разделаться с кем угодно, а с ним особенно. Кто-кто — вождь много знал о медицинских исходах в «кремлевках».

И жена мало-помалу стала избегать регулярной близости, а он по-прежнему весьма нереально оценивал свои мужские достоинства (главное заблуждение всех, находящихся на высоких постах). Надя, Надежда, Татька — как пренебрежительно-ласкательно звал он ее в обиходе и в письмах к ней — менялась стремительно, и вот уже месяцами жили они, получужие друг другу, не думая, правда, о разводе (в те годы при всей легкости разводов они категорически не рекомендовались «вождям», тем более Сталину). И, погруженный в дела, заваленный ими, что называется, по уже лысеющую макушку, Сталин еще на что-то надеялся, жена привлекала его, тянула, хотя бы воспоминаниями о той пышной девочке-гимназистке, какой в свое время она досталась ему, уже битому, умудренному жизнью, пренебрежительно, чтоб не сказать с презрением, пропустившему через свою постель немалое число разных, а в чем-то весьма одинаковых «баб». Надеялся… Но законно подчас и грубо раздражался на все эти ее уже постоянные: «Нет… Нет… Сегодня не могу… Голова болит…»

Фыркал: «Апят нэ магу… Нэ могу! Когда женьщина говарыт: «Нэ могу!» — это значит она может… но… нэ хочэт! Так? Что малчышь? И — голова… Когда у женыцины нычего нэ болит, у нэе всэгда «болыт голова»!»

И уходил, раздраженный, спать в кабинет или в свою спальню. Спальни в той, второй уже, кремлевской квартире у них были раздельные. Раздельные спальни, раздельные кровати — первый и грозный признак супружеского разобщения.

Но на дачах, особенно на юге, в Сочи, в Гаграх, когда жили-отдыхали вместе, Надя оттаивала, и жизнь с ней словно возвращалась в прежнее, давнее… Может, способствовали тому благодатный кавказский климат, воздух, солнце, природа, фрукты, еще что-то, чем и славен этот юг, куда так стремятся отдыхать, загорать, купаться в этом Черном, и не без тайной надежды все, пожалуй, все, кто едет туда любить и… блудить… на то он и юг.

Лежа на спине, Сталин слушал, как равномерно насвистывают в парке, выводят свою минорную, иволговую трель черные дрозды, как урчат многочисленные тут горлицы. Он повернул голову и увидел, что жена тоже не спит. На кавказских дачах, и в Мухалатке, в Ливадии, у них были и общие спальни, но с разными кроватями. Надежда лежала совсем близко и, повернув к нему горбоносое, «луноликое» лицо, в котором он находил много восточного и такого нужного ему, смотрела влажно и призывно. Глаза ее масленисто мерцали… Надя больше походила на своего отца, Сергея Яковлевича, несомненно, происходившего от каких-то выкрестов, о чем говорила и ее искусственно-церковная фамилия — Аллилуева, которую она строптиво не сменила ни на Джугашвили, ни на Сталину! Мать, Ольгу Евгеньевну, женщину непонятной восточной складки, необузданную в желаниях, вздорную и, как гласили тихие семейные предания, ненасытную в любовных ласках, она напоминала лишь темпераментом. Сколько рогов износил кроткий Сергей Яковлевич, не знал он и сам. Но в варианте Надежда — Сталин роль Сергея Яковлевича доставалась частенько Наде. Сталин после победы над Троцким прочно уверовал в себя и уже довольно часто стал нарушать семейные заповеди, хотя постоянных любовниц, на которых Надежда могла бы обрушиться всей силой властной жены, у него вроде бы не усматривалось. Она их не знала. Но через жену Молотова, самую пронырливую из кремлевских жен и все время лезущую к ней в подруги, доходили до нее слухи о гулянках-пирушках мужа с Авелем Енукидзе, куда вход ей был запрещен и где обслуживали (стало известно впоследствии) веселящихся вождей пригожие голые официантки в передничках. Авель Енукидзе был другом их дома, она знала о его ненасытной похотливости и как-то случаем подслушала его рассказ о новой «подруге», о ее необыкновенных грудях и шелковых панталонах… После этого Надежда перестала дарить Авелю свои улыбки. А отчуждение к мужу сделалось еще более острым.

Да, она прекрасно знала и Авеля, и Сталина. Знала все их (а его особенно!) привычки и прихоти. Знала, что вот и сейчас он (даже после вчерашнего!) немедленно захочет ее, стоит ей только как бы невзначай выставить из-под шелкового голубого одеяла свою полную, смугловато-белую и даже с некоторой рыхлостью уже от полноты, но не потерявшую соблазнительности, круглую в колене ногу, охваченную тугой резинкой рейтуз — так он любил, — и он опять потянет ее к себе на полуторную широкую постель и будет ненасытно, как зверь, целовать и колоть лицо грубыми, потерявшими прежнюю шелковистость усами… А справившись, сопя и отдуваясь, шлепнув ее напоследок, скажет обязательно: «Ну… всо… Ти нэнасытная… женьшина…»

Он любил называть ее так: «Ти!.. Женьшина…»

И это «жен» — произносил как-то особенно мягко, а «шина» — довольно пренебрежительно. В этом был он весь…

Сталин представил эту сцену прежде, чем она свершилась. И точно все было так. И холеная восточная рука… И томный, зовущий армянский взгляд. И оправленная щелкнувшая резинка…

Все было так, как он любил и хотел. Но… Как редко это теперь было… Как редко. В иные годы они и на отдых ездили порознь.

В этот последний год (оба они не знали, что последний) размолвки следовали одна за другой. Неделями Сталин молчал. Неделями молчала она. Страдали дети. Особенно восприимчивая глазастая Светланка (Сетанка!). Страдал и Василий (Васька), нервный и вздорный, обделенный и отцовой, и материнской лаской. Оба родителя не умели воспитывать детей. Дети росли на попечении чужих людей: нянек, кухарок, охранников, шоферов. Страшная кара, какую несли многие семьи тогдашних революционеров-«большевиков», вечно занятых своими революционными делами, интригами, страхами, службой, мечтами взлететь выше и страхами угодить в подвалы ГПУ. Революция тем и ужасна, что делает жертвами всех — и поверженных, и сановников. А дети революции, вырастая, чванные и не приспособленные к трудовой жизни, спивались, стрелялись, уходили в блуд, болели, становились невротиками-инвалидами. Покончил с собой сын Калинина, стрелялся Яков Джугашвили, сгнивали в лагерях и ссылках отверженные.

Революция всегда несет кару за сотворенное насилие, за кровь, за сломанные жизни, растерзанные семьи. Революция, как черная плесень, губит все радостное, живое и здоровое.

Об этом никогда не думали ее вызывавшие и заклинавшие. «Пусть сильнее грянет буря!» Ее творцы и певцы! Вспомните их судьбу! Робеспьеров… Дантонов… Маратов… Самого Антихриста… Троцкого… А дальше — не перечисляю.

Надежда была послушной женой совсем недолго — пока ходила беременной и кормила дитя. В Наркомнаце у мужа она не задержалась, недолго работала и помощником делопроизводителя в секретариате у Ленина, а точнее — у Фотиевой. Донельзя капризный Антихрист бывал вечно недоволен, угодить ему было, кажется, невозможно. Не ужилась в секретариате и Надежда. Довольно скоро она уволилась. Сталин был потрясен. Через нее и Фотиеву он хотел знать как можно больше о закрытой от всех жизни Антихриста. Как давно это было! Целое десятилетие прошло…

…А пока Надежда плескалась в ванной. Шумела вода. Пахло какими-то пряными восточными духами. Она любила благоухать, а он любил эту ее прихоть не слишком и всегда раздражался, когда обонял жену чересчур надушенной. Но в ванне… пусть…

Сталин курил, стоя у неширокого окна спальни, и глядел на круто спускающийся к морю лесной склон и парк. Парк был зеленый. Горы — мглисто-синие. Кипарисы почти черные. Их красиво оттеняла серо-голубая хвоя горных елей. За ближними к даче кустами лавров, жасминов и глянцевых магнолий Сталин заметил неподвижную фигуру охранника. Заметил и подумал, что надо сказать: пусть уберут с виду. Противно. Опять внятно ощутил себя охраняемым, несвободным. В сущности, так он и жил чуть не с раннего детства: училище, семинария, тюрьмы, ссылки, пересылки, побеги, розыски и опять охрана, охрана, охрана…

Заслышав мокрые шлепающие шаги, обернулся. Встретился взглядом с Надеждой. Была она в голубом расстегнутом халате, голубой сорочке, влажная, тугая, начинающая грузнеть. Но он любил ее именно такую, круглую и пахнущую водой и мылом. Приобняв, он улыбался ей, гладил ее, и ничто в нем не напоминало того Сталина, каким он мог стать мгновенно, как, впрочем, мгновенно отчужденной и холодной могла стать и она. Два сапога — пара, с той разницей, что он был всесильным и всевластным вождем — она всего лишь его женой, супругой… Но… Жены вождей, особенно еврейки, хлебом не корми, любят повелевать, крутить мужьями — все эти Эсфири, Сусанны, Далилы… Так уж повелось в Кремле: у каждого вождя своя повелительница. Крупская у Старика, Жемчужина (Перл) у Молотова, Екатерина Давыдовна у Ворошилова, Дора Хазан у Андреева, Ашхен у Микояна и дальше, дальше. Вся власть на поверку оказывалась как бы у этих жестоких женщин. Такой ЖЕНЩИНОЙ-ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦЕЙ, командующей самим Сталиным, и хотела быть Надежда Аллилуева. Все повадки матери, Ольги Евгеньевны, усугублялись здесь ее положением в Кремле. Вспоминается «Сказка о рыбаке и рыбке». С той разницей, что Сталин не был забитым стариком и лишь до поры терпел гневливые выходки супруги. В гневе он и сам был необуздан. Надежда знала это. И подчас боялась. Муж мог послать матом, дать пощечину и, бывало, пнуть сапогом. Она же в гневе — вся Ольга Евгеньевна — исступленно дикая, крикливая, могла наговорить все и вся, швырнуть чашками, тарелками и, хлопнув дверью, исчезнуть, уйти, всегда захватив с собой хнычущего, недоумевающего, кривящегося Ваську, а позднее — плачущую Светланку. Так, бывало, выйдя из Кремля, они бродили по кривым, запутанным улицам, уходили в Замоскворечье, но всюду за ними уныло плелись и ехали на машинах удрученные охранники. От них некуда было деться. И она уходила в молчание. А однажды решительно отправилась на Ленинградский вокзал и с детьми укатила к родителям. Ссору улаживали Киров и Бухарин. Надежда вернулась. На время притихла. Но ничего не изменилось в их отношениях. Они становились суше, хуже, холоднее. Надежда ушла на работу в журнал к Бухарину. «Сэкрэтаршей у Бухарчика стала! Или уже любовницей?» — Сталин откровенно издевался.

— Иосиф! Давай разойдемся! Я не могу больше так жить! Как враги…

— Хочэщь стат жэной этого прохиндэя?

К Бухарину он не то чтобы ревновал, но относился, как только мог именно Сталин, дружески-неприязненно. Может быть такое? Может. Бухарин слыл «другом дома», Бухарин жил в Зубалово. Бухарин все время пел дифирамбы Надежде, Ане (ее сестре), даже Ольге Евгеньевне. Вообще был таким: льстивый, ласковый, льющийся маслом — перевертыш. Иногда Сталин думал: случись, убьют, и тогда в вожди непременно полезет этот ласковый вьюн. Он и женится на вдове, сможет — ради этого. Скорей всего, вождь преувеличивал привязанность Николая Ивановича Бухарина, Бухарчика — так именовал его в глаза и за глаза — к Наде, но как человек болезненно мнительный не исключал и такой возможности.

А податливая на ласку Надежда явно дарила Бухарчика своим вниманием и в спорах по политическим событиям, постоянно вспыхивающим в семьях тогдашних большевиков, становилась на его сторону. И это обстоятельство еще больше сердило Сталина. И однажды, застав Бухарчика и Надю гуляющими по зубаловскому саду и о чем-то согласно беседующими, Сталин бесшумно подкрался к ним и, схватив Бухарина за плечи, полушутя-полугрозя крикнул:

— Убью!

О, как часто в жизни реальной даже шутливое, сгоряча брошенное обвинение и обещание сбывается.

Но мы отвлеклись от спора меж супругами.

— Чьто жэ… ти… Оставышь дэтэй… Ти — кукушка? Нэт? Ти… Ти просто ненаситная блядь! Вот кто ти! И я нэ развод тэбэ могу дат… А ссылку туда… Гидэ я был… Поняла?

Опять недели и месяцы молчания, перемежаемые редкими безудержными встречами в постели, когда измученные друг другом вдруг бросались в объятия, вспоминали прошлое, забывали настоящее, как и бывает меж супругами, исступленно, истерически любили друг друга. Оба невротики. Невесть кто больше, кто меньше.

Но именно после таких вспышек любви, как после порывов ветра, приходила вновь полоса тяжелого, устойчивого отчуждения. С ее стороны — почти отчаяния. И вот в такой период она попросила брата Павла, постоянно ездившего в Германию, привезти ей пистолет — дамский «браунинг». Неизвестно, как отнесся брат к странной просьбе взбалмошной, неуравновешенной сестры, — будь он умнее и предусмотрительнее, он не привез бы ей этой «игрушки». Но Павел пистолет привез и вручил Надежде маленький «вальтер», который она стала постоянно носить в своей сумочке.

Если бы Сталин знал о «подарке», вероятней всего, он отобрал бы этот «дар», и как самой Надежде, так и Павлуше, так звали его в семье, досталось бы крепко. Но — не знал! А жена никогда не демонстрировала этот «вальтер», может быть, из-за страха, что мнительный и всесильный муж не только отберет пистолет, но и всыплет всем Аллилуевым.

Пистолет же и не в романе, если он появился, должен выстрелить…

Вечером 8 ноября 32 года на квартире у Ворошилова на празднование 15- годовщины Октября собралась обширная и веселая компания. Были с женами, в отличие от приемов Политбюро и большого приема в Кремлевском дворце. В квартире у наркома было лишь избранное общество: Молотов со своей «жемчужиной-перл», Микоян с Ашхен, Андреев с Дорой, Каганович с Марией Марковной, из военных — Егоров, ходивший тогда в фаворе, с красавицей женой Цешковской, Бухарин, успевший развестись с первой женой Эсфирью Исаевной Гурвиц, и нет смысла перечислять остальных, ибо на этом не то празднике, не то ужине был и сам вождь с Надеждой, разодетой, наверное, впервые (подражая Сталину, она долгое время одевалась сверхскромно, под работницу, и даже, бывало, носила красную «пролетарскую» косынку) в бархатное величественное платье с алыми розами у корсажа и в волосах! Две розы — плохой признак, но, очевидно, Надежда готовилась к этому вечеру — была сверх меры возбуждена, пила вино, глаза ее нездорово светились, какая-то дрожь постоянно сотрясала ее, и даже муж, сидевший напротив (Надежда сидела с Бухариным, ее теперешним начальником, главным редактором журнала «Революция и культура»), с неудовольствием заметил:

— Чьто такое? С тобой?

— Ничего…

— Всо у тэбя… Нычего…

Гости и сам хозяин застолья (Ворошилов) были весьма уже в приподнятом настроении — пили накануне праздника, пили вчера на приеме в Кремле, пили сегодня. Был навеселе и Сталин, имевший неприятную уголовную привычку в таком состоянии шутить с кем угодно грубо, хамски, получая злое удовольствие от этого своего всесилия, хамства и ощущения страха всех перед ним. Развалясь, ковыряя ногтем в желтых зубах, он озирал застолье и Надежду в ее бархатах, с этой розой в волосах, где поблескивала уже ранняя неврозная седина, с розой, так не шедшей к ее, Надежды, больному, замученному лицу. Она уже почти год болела, ходила по кремлевским эскулапам, ездила лечиться «на воды» в Карлсбад. Ах, эти «воды-курорты», кому они и в чем помогли?

Не помогли и Надежде. Временами она испытывала тяжкие, грызучие боли в животе, давно уже приговорила себя к худшему и в застолье уже с ненавистью смотрела на старого полупьяного мужа, вся кипела — нужен был лишь повод. А он находится всегда, если в семейных отношениях грядет взрыв.

Любой, даже незнаменитый астролог сказал бы, что Сталин и Надежда Аллилуева были несовместимы в браке по знакам Зодиака. Он — Стрелец, она — Дева. Во всех астрологических книгах Стрелец и Дева взаимоисключаемы. И хотя тогда большевики и сам Сталин, так же как и молодая большевичка Надежда, вряд ли верили в эти таинственные свойства, их совместимость была временной, особенно со стороны Девы. А Стрелец, как сказано в тех же книгах, вообще никогда полностью не принадлежит супруге — только наполовину, как и любой женщине. Такова его суть. Властный, подчиняющий характер Девы, домоправительницы, хозяйки, вдребезги разбивался о разгульную неподчиненность Стрельца, да еще такого, как товарищ Сталин, да еще такого, как мужчина-грузин, да еще такого — занявшего после длительной борьбы первое место.

Бывало, Сталин вспоминал свою тихую, покорную первую жену, красавицу Сванидзе, идеальную для вождя жену с задатками рабыни. Такой он мечтал воспитать девочку Надю… (Глупая несбыточность у всех, кто пробовал этим заниматься. Перевоспитывать, лепить для себя можно лишь близкую и совместимую по этим колдовским знакам натуру.) Чем дальше, тем больше их семейная жизнь превращалась в глухую изнурительную борьбу, когда, все-таки испытывая любовь и даже нежность к молодой жене, Сталин встречал упрямое и подчас истерическое сопротивление, моментально вспыхивал, воспламенялся сам. Стрелец — огненный знак! И искры летели во все стороны во время их столкновений. Никто не хотел уступать, и если в конце концов жена уступала, гасло ее женское чувство к мужу, и она все более становилась уже враждебно отчужденной. В этой ситуации был только один исход — развестись, но такой исход не устраивал великого вождя и страшил своей непредсказуемостью бившуюся, как муха в паутине, истеричную супругу. Многие, писавшие о Надежде Аллилуевой (особенно знавшие ее лишь со стороны, косвенно), отмечали ее спокойный характер, тактичность, простоту в обращении и восторженно повествовали об этом. Истины, кроме мужа и самых близких родственников, не знал никто. Это были коса и камень, сила и противодействие, любовь и ненависть. И тут возможен единственный выход, который в таких случаях чаще всего и подвертывается.

Очевидцы не раз писали (очевидцы?) об этом празднике. Но почему все их воспоминания столь не согласуются? Упоминался вечер-застолье 8 ноября, но одни очевидцы писали «на квартире у Молотова», другие — «у Ворошилова», третьи — «в спецзале хозуправления Кремля» (ГУМ), четвертые — «в Большом театре», пятые — даже «во МХАТе». Кто же очевидец? А было застолье все- таки у Ворошилова, куда и приглашены были высшие военные, например, будущий маршал Егоров, и это в соблазнительно открытую взорам полупьяных вождей грудь жены Егорова Цешковской бросал развеселившийся вождь хлебные крошки, — судите по этому о Сталине яснее и строже. Так может поступать лишь заносчивый и самоуверенный мужлан, к тому же, да простят меня обидчивые кавказцы, именно их национальности, где мужчина вырастает или выращивается, с молоком матери впитывая представление о своем абсолютном превосходстве над женщиной, близком к презрению и как бы обязательном к этому нижестоящему существу. А Сталин и был именно таким. И никакая жизненная шлифовка не снимала с него той подспудной и чуть ли не уголовно-хамской «гордости», прорывавшейся подчас сквозь показную любезность и даже ложное смирение. Это всегда был тигр и великий актер, легко перевоплощавшийся в любые роли, вплоть до роли невинного агнца. А тигр всегда был…

Бросая шарики хлеба в манерно смеющуюся даму, Сталин видел, как Надежда со своими розами, решившая, видно, сыграть роль красавицы и все-таки первой дамы в застолье, уже кипит и трясется и на лице ее, то бледнеющем, то багровеющем, что-то такое вершилось. Губы кривились, как во время известных лишь семье истерических припадков, и даже сидевший рядом дамский угодник Бухарин, видимо, заметил это и пытался ее успокоить. Но полупьяный вождь тоже завелся и бросил в нее мандариновой коркой.

— Эй, ти! Почэму не пьешь!

И грянул взрыв: с треском отлетел стул, и Надежда, ни на кого не глядя, стремительная и какая-то длинная в своих бархатах, пошла к выходу, демонстрируя всем, и ЕМУ в первую очередь, свое отнюдь не показное презрение.

Дверь хлопнула. В застолье воцарилось неловкое оцепенение. Его прервала Полина Молотова — Жемчужина, как сама она перевела свое имя в фамилию. На правах близкой подруги и «второй дамы» она так же бурно вышла вслед за Аллилуевой.

А застолье вздохнуло: «Бабы разберутся». И снова начали пить, как бы считая, что ничего не случилось. Причем Сталин теперь пил больше других, но уже не веселился, а только мрачнел, и застолье постепенно угасало.

Чета Ворошиловых провожала гостей, но Сталин, не прощаясь, ушел, слегка покачиваясь. Во дворе он сел в свою большую машину и уехал в Кунцево… Никто не знает, что, доехав до ближней дачи, он вернулся, и эскорт двинулся обратно в Кремль, где Сталин, придя в свою квартиру и все еще не будучи трезвым, прошел в комнату, что служила ему и кабинетом, и спальней, и, не раздевшись, свалился на диван, уснул пьяным, оглушенным сном.

Сталин не знал и не мог знать, что, вернувшись за полночь после хождения по кремлевскому двору, Надежда бросилась в свою спальню, торопливо написала письмо, а потом, ощупав дрожащими руками маленький этот «вальтер», повернув голову, выстрелила себе в левый висок.

Нашли ее ранним утром уже холодную, лежащую в луже крови. На туалетном столике было письмо, которое никто не осмелился взять в руки…

Сколько потом появилось «очевидцев»! Были даже такие, кто «сознавался кому-то», что застал Надежду еще живой и произнесшей слова: «Это он!» Такие «очевидцы» не понимали простой истины, что человек, простреливший себе голову, не способен ни к какой речи.

Потрясенный Сталин казался безумным.

Сколько наврано о том, что он «не был на похоронах», никогда не приезжал якобы на это страшное Новодевичье. Сколько всякого рода версий, «загадок», а особенно «догадок»: старались доказать, что Сталин сам убил жену! Никто при этом не был психологом и не понимал простой сути: такие люди, как Сталин, никогда и не могли бы убить кого-нибудь лично, тем более женщину, мать своих детей. Могли бы убить кого- то лишь защищаясь, а если расстреливать, то руками послушных исполнителей. Но и здесь Сталин избегал единоличных решений. Недаром почти на всех таких «документах» либо нет подписи Сталина, либо она основательно подкреплена подписями приспешников. Нет сомнения, что Надежда Аллилуева долго и основательно готовилась к исходу из Кремля. И пистолет не был случайной игрушкой. Впоследствии Павел Аллилуев заплатил за нее своей жизнью.

…А пока стояло теплое кавказское лето. И Сталин курил у окна, глядя на синие горы, а Надежда все еще плескалась в ванной. Он ждал, когда раздадутся ее грузноватые шлепающие шаги.

Впоследствии на могиле Надежды лучший скульптор того времени Шадр установил красивый мраморный бюст — памятник по приказу вождя. А сам Сталин — на проводах из залов теперешнего ГУМа он был и затем приехал снова, чтобы проститься перед погребением и поцеловать ее, приподняв и обхватив за плечи, — навсегда остался вдовцом, и ни одна женщина из тех, кто хотел бы сыграть роль третьей его супруги, не получила этого страшного звания. У Сталина не было ни Майи Каганович, учившейся в школе пионерки, ни тем более какой-то Розы. Досужих романистов больше всего привлекало желание еще как-нибудь очернить Сталина. Вышедшая как-то книга Леонида Гендлина «Исповедь любовницы Сталина» — не более чем занятно и нескладно сложенный полудетектив.

Сталин ездил на Новодевичье всегда почти осенью в день рождения жены. Либо почему-то второго мая каждого года, ночью. Сидел, курил и молчал. Никто, кроме Сталина, не объяснил бы этих поездок.

Тайна ушла вместе с ним. Года за два до своего исхода Сталин повесил фотографию Надежды на даче в Кунцево, где он практически постоянно жил.

«Сталин не любил жену», «Сталин убил ее», «Сталин приказал» и так далее…

Нет. Не приказывал. И Надежда, вернувшись из ванной, пахнущая мылом и земляникой, упираясь в него туговатым животом, стояла вместе с ним и смотрела в парк…

* * *

Людям обычным, даже самым великим, не дано знать своего будущего. И это хорошо. Мало ли что сумели бы натворить они, добиваясь этого будущего? Провидцами же дано было быть немногим, очень немногим. Избранным Господом. СВЯТЫМ. А Сталин не был святым — был обыкновенным грешником с необыкновенной судьбой…

Глава вторая «ГЛУПАЯ И ПРИМИТИВНАЯ»

Спутником гения может быть только женщина глупая и примитивная.

А. Гитлер. «Застольные беседы»

Валентине Истриной, выпускнице медучилища, предложили зайти в спецотдел.

Была она так напугана, озадачена этим, что на какое-то мгновение словно бы оглохла и так, оглушенная, медленно спустилась по широкой лестнице в нижний коридор и, точно лунатик, — не ощупью, но и не разумом — нашла дверь этого спецотдела, словно бы вечно закрытого, а то и опечатанного красной сургучной печатью. Она даже не вспомнила, что, бывало, проходя мимо, — ну, в туалет… — все-таки обращала внимание на эту странную печать и всего раз или два видела невысокого, невзрачного мужчину с корявым татарским лицом, выходившего из этой комнаты и тщательно запиравшего дверь. Ее она и открыла, постучав робко, как в пещеру Синей бороды.

В этой пещере с угрюмо-железными шкафами и вполне тюремной решеткой на единственном окне, с тюремным же столом ее, робеющую и трясущуюся: «Зачем мне это сюда?» — как-то особенно тщательно, снизу вверх и обратно, оглядели двое высоких мужчин — один в военном, с петлицами НКВД, а второй в штатском, с новым полосатым галстуком. Галстук сидел на его бычьей шее непривычно, и во всем облике этого амбала ощущалось, что он тоже военный, только переодевшийся, и к тому же в немалом звании. Начальник спецотдела стоял перед ним за столом навытяжку, и теперь Валечка рассмотрела его лицо, изъеденное оспой, с таким же носом и круглыми перепуганными глазами, которые, не мигая, уставились на нее. Волосы у мужчины были редкие, клейко зачесанные назад.

А военные все осматривали ее, как бывало знатоки на базаре приглянувшуюся телушку. Задали несколько вопросов. Где родилась… Кто родители… Что кончала… В смысле какую школу… Как училась… Хочет ли работать… Где…

И, услышав стандартные ответы пунцовой, недоумевающей, остались, видимо, довольны.

— Будешь работать официанткой или сестрой-хозяйкой на правительственных дачах? — спросил тот, что был в штатском и явно старше того, что был в военном.

Оторопело молчала. Не знала, что ответить, робко взглянула и опустила ресницы.

— Будешь? — уже настойчиво и как бы с угрозой повторил этот бугай.

— Могу… Попробовать… — пробормотала она, силясь улыбнуться. Она, Валя, была из тех девушек, которых называют улыбчивыми.

* * *

Ее послали на медкомиссию, где долго, придирчиво, стыдно, обстоятельно обследовали голую: сперва невропатолог, потом терапевт, потом мужчина-хирург, явно любовавшийся ее свежим полновато-пышным для девушки телом. Она была полненькая и стеснялась этой своей полноты, дальним умом, однако, понимая, что в этой ее полноте, может быть, главная привлекательность, а заглядывались на нее чаще всего мужчины, которые были намного старше ее, которым, казалось, и смотреть-то на девушек незачем. В конце осмотра оглядывала въедливая, с проседью, черноволосая еврейка-гинеколог. Больным холодом лезла внутрь.

— О-ой!

— A-а… Ты девушка?! Таки надо было же предупредить… Все-все… Все в порядке.

И анализы все у нее, у Валечки, оказались лучше некуда. Сплошное завидное здоровье.

А через три дня ее прямо из общежития на легковой машине повезли в Москву под завистливо-недоуменные взгляды подружек-однокурсниц. Впрочем, подружек ли? Валя была из девушек-одиночек.

В огромном страшном здании на площади Дзержинского, набитом военными в синеверхих фуражках и просто штатскими опасными людьми, ее снова так и сяк расспрашивали в кабинетах, фотографировали, заставили отпечатать пальцы, а потом подписывать бумаги о неразглашении, молчании.

Ловкий красивый капитан со шпалами в петлицах глядел на нее сливовыми южными глазами, блестя разлакированной, тщательно причесанной на пробор головой, промакивая ее подписи канцелярским пресс-папье, и улыбался.

— Будете болтать… трезвонить… Сообщат. Тогда на «воронке» — и к нам. Да… Товарищ Истрина… К нам! — и все улыбался белыми ровными зубами.

Так она и запомнила: «На «воронке» — и к нам!»

Потом она училась целых полгода на курсах официанток-подавальщиц. Курсы были закрытые. И сплошь красивые молоденькие девушки, одна другой лучше, пышущие здоровьем. Большинство из Подмосковья. Общежитие прямо при училище. Тут же столовая. Бесплатное питание. Одежда, переднички, косынки. В общежитие строго-настрого запрещено хоть кого-нибудь приводить. Охрана — те же синеверхие военные. Лишь провожали девушек голодно-завистливыми взглядами. Один, правда, кинул Вале вдогонку: «Эх, лошадка… Зубы ноют. Всю б получку отдал…»

Когда Валя приехала (опять привезли на машине с какими-то военными) в правительственный поселок Зубалово, она встретила и знакомого. Это был тот самый мордастый амбал. Теперь он был в военной форме — начальник охраны Сталина. Николай Сидорович Власик. Усмехаясь, придирчиво оглядел: ничего, хороша… еще лучше стала… Давай… Толстей-богатей (на свой вкус подбирал). А был Николай Сидорович великий бабник, блядун, каких мало — это Валечка Истрина узнала вскоре и невзлюбила хамовитого, рукастого, грозного с обслугой полковника — генералом он стал позднее, перед войной.

Непосредственно же она попала под власть и начало тещи Сталина, вздорной, крикливой, гневливой, слезливой, привыкшей командовать всеми — от боязливого придурошного Сергея Яковлевича, мужа, и до всех других домочадцев, вплоть до дворников. А вторым начальником была главная повариха, тоже крикунья и зануда.

Летом жили тут и дети Сталина. Маленькая пригожая Светланка-«Сетанка» и нахальный, наглый, не знавший почтения ни к кому Васька, не по годам развитый в чем не надо. Как-то на кухне, оставшись вдвоем с Валечкой, без церемоний обнял ее, полез под подол, и когда она, возмущенно краснея, отбросила его руки — уставился глазами разъяренной собаки. Больше он, правда, под подол не лез, но она чувствовала постоянно его щупающий, похабный, не подростковый явно взгляд и не раз пресекала попытки подглядывать за ней вечерами в окно ее комнатушки, где она жила с другой подавальщицей — Аней Твороговой, благосклонной ко всем.

Комната их была в прежней зубаловской людской, длинном строении, сохранившемся от прежних владетелей поместья.

Иногда, и тоже летом, в Зубалово приезжал старший сын Сталина Яков Иосифович, тоскливый и казавшийся молчаливым худой мужчина, типичный грузин с синебритым лицом. Говорил он с ужасным грузинским акцентом, на Валечку сразу обратил внимание. Пристальное… Но на другой день явившаяся невеста, ревнивая красивая еврейка, целиком захватила его, и он будто растворился в ней.

Работы в Зубалово было много. Семья за столом собиралась большая, много каких-то всяческих приезжих, приживальцев, дальних родственников. Сестра жены Сталина, Анна Сергеевна, с напыщенным комиссаром ГПУ Реденсом, брат Надежды Сергеевны Федор, брат Павел, Алеша Сванидзе и его жена, актриса. Людей полно. Успевай поворачиваться. Всем услужи. Всем улыбнись, накрой, подай, убери, унеси тарелки с объедками. Ели все эти люди жадно, некрасиво, неряшливо. Окурки в тарелки. И помнилось Валечке Истриной, как она украдкой плакала в своей «келье». Что за жизнь рисовалась впереди? Так… Рабыня на побегушках… Так — подавальщица на всю оставшуюся жизнь. И не уйдешь ведь… Терпи…

Выручал Валечку Истрину веселый, истинно жизнерадостный девичий характер, незлобливость, находчивость, умение не копить обиды. Все здесь, в Зубалово, было словно какое-то порченое, и люди такие же, хоть кого возьми, хоть брат Надежды Сергеевны — Федор, хоть этот тупой, страшный Реденс, когда-то секретарь Дзержинского, чем он часто хвастал, хоть болтливая, хвастливая, наглая его Аня — звали ее Нюрой, хоть Васька. Одна Светланка была всем мила, но и она, бывало, сводила черные брови, точь-в-точь как гневливая бабушка Ольга Евгеньевна. Бабушка… БАБУШКА! ОНА! Она здесь правила безраздельно и утихала, лишь когда приезжал Сталин.

Валя (Валечка) — так стали звать ее все — умела все-таки угодить этим напыщенным и с придурью — умела… Первый раз Валечка увидела СТАЛИНА, Ворошилова, Кагановича и замнаркома Ягоду 10 сентября, когда они колонной черных автомобилей приехали на дачу к обеду. И как-то неожиданно, разом, вошли в столовую. Вошли. И ее, Валечку, потрясло, поразило, что все они, вожди, были маленькие, пожилые, полненькие, желтоликие и с густой проседью люди. Красивее и бодрее всех показался ей, хотя тоже низкорослый и пузатый, Ворошилов, а Сталин, кого она боготворила и представляла себе только по портретам, оказался тоже ниже среднего роста, с обильной сединой, вроде бы даже рыжий, с оспенным лицом и будто не Сталин, а кто-то похожий на Сталина, но похожий отдаленно: грузин не грузин, татарин не татарин. Щеголеватее всех казался и был страшный начальник ОГПУ — Ягода, в ловко сидевшей военной форме с четырьмя орденами. Столько же орденов было у Ворошилова — и такие же, как у Ягоды, усы, а вот Буденный, тоже маленький и сверх меры черноусый, не понравился Валечке совсем — какой-то чистильщик сапог, но с орденами.

Ягода и не посмотрел даже на новую официантку, молча разносившую блюда… Зато сидевшие рядом Ворошилов и взлызистый, угодливый Бухарин тотчас плотоядно заулыбались, бросая на Валечку присваивающие взгляды и на что-то намекающие друг другу. Старичок Калинин по-козлиному затряс бородкой, и сорные его, не поймешь цвет, глазки вдруг оживленно зажглись. Вот… Дедушка! Зато она вдруг словно всей кожей почувствовала взгляд Сталина — желтый, хищный, тигриный и яркий, когда ставила перед ним тарелку. Руки Валечки задрожали, и Сталин заметил это. Похоже, ему понравилось.

— Ти… чьто? Новая? Как зват? — оглядывая ее и клоня голову к левому плечу, поднял угластую бровь.

Понравилась. Понравилась девушка — такая славная, полная, с белыми мягкими руками точеной формы. Кто были дальние предки Валечки? Из каких крепостных? Не из тех ли, что когда-то служили рабынями властным князьям-боярам? И по-девичьи полногрудой была она. И носик вздернутый. И взгляд приятный, чернореснитчатый. Вишенка-черешенка, и на хохлушечку смахивает, и на пригожую среднерусскую, с татаринкой легкой, девку. Ох, хороша… И Сталин все это удовлетворенно ощутил, заметил.

— Валя… — тихо промолвила она, именно так, не сказала, не ответила, а промолвила.

— Валентина Истрина, — поправилась, помня суровые наставления, и добавила, пугаясь собственной смелости: — Товарищ… Сталин.

— А ти… нэ бойся нас, — ободрил он, теперь приподнимая брови и как бы шутя. — Ми… нэ страшные… Нэ кусаэмся… Вот развэ толко итот чэловэк, — указал он вилкой на Ягоду.

— Да… — тихо ответила она. — Я не боюсь.

— Ну… от и хараще, — удовлетворенно сказал Сталин. — Значит… будэм знакомы… Валя… Валэчка…

С тех пор она стала Валечкой для всех… Но — не для него. Для него — Валей.

Круглогрудая, с полными ногами хорошей формы, с полноватой, но красивой по-девичьи фигурой, со вздернутым в меру и чуть картофелиной, поросюшечным носиком, искренними, честными глазами, она являла собой тот тип девушки-женщины, какой без промаха нравится всем мужчинам, вызывая любовное и участливое, улыбчивое слежение за собой, приманчивое к себе тяготение. Есть такое не часто употребляемое слово — привлекательная, а то и неотразимая. Такие девушки-женщины носят это притяжение чуть ли не с детских ранних лет, они не расстаются с ним в зрелом возрасте, а иные носят и до старости. Она не была и не казалась простушкой — деревенской девкой, удел которой, как ни крути, сельская жизнь, но не была и типичной москвичкой-горожанкой, так часто глупой, чванной, тоскливо вздорной, набитой этой столичной спесью, коль наградил господь еще пригожестью и красотой. Валя Истрина была девушкой, выросшей в подмосковном городке, была из тех самых, какие и пополняют от века кипящую женским полом столицу свежей, здоровой, неиспорченной кровью. «Кровь с молоком» — пошлое выражение, однако ничего лучше не подошло бы из расхожих определений к этой чудо-девушке брюнетке. Может быть, таких и преподносит, как дар, вождям и героям своенравная, а все-таки милостивая Фортуна, приглядевшись, быть может, к их, вождей и героев, нелегкой участи.

Убирая со стола, унося посуду и возвращаясь, она с колющим ознобом, почти физически, всей спиной, талией, ягодицами и особенно припухлым «мысочком» над ними, — у нее был такой очаровательный для кого-то, конусом, припухлый валик над основанием ягодиц, очень редкий у женщин, тем более у молодых девушек, — и вот им-то как бы особенно она ощущала взгляд этого Главного человека за столом. Главный, однако, никак не стремился БЫТЬ главным, гораздо больше ШУМЕЛИ гости: приехавший уже в подпитии Климент Ефремович, начальник страшного ГПУ Ягода, теперь тоже не сводивший с Валечки восхищенно-щупающего взгляда.

И не в этот ли сентябрьский день с обедом и поздним ужином, когда она опять расторопно подавала и уносила блюда и тарелки дорогого «царского» сервиза, который ставили по приказу Ольги Евгеньевны, тещи, только когда приезжал Сталин с гостями (разбить тарелку этого сервиза было — грозило чуть ли не каторгой!), Валя Истрина поняла, что, может быть, против ее воли (какая там воля, если мобилизовали, отдали служить, как в солдаты) этот человек будет ей принадлежать (как там еще?) — о, великое, колдовское женское чутье! — только ей, и она — только ему и его неимоверной скрытной властности. История знала такие примеры — от Петра и раньше… Ибо такие женщины таких мужчин либо сразу отвергают и ненавидят словно бы ни за что, но скорее, много скорее и чаще, рабски, беспомощно, беззаветно — пошлое слово, но если так — и повторю еще, рабски любят. Таких мужчин такие женщины не бросают, не ревнуют и даже как будто не говорят им слова любви…

Ночью она долго не могла заснуть. Была противна низкая, тесная белая-беленая келья, донимал лай сторожевых собак, и само это Зубалово, имение старинное, было, очевидно, и с духами, и с привидениями, присутствие которых она чувствовала и, содрогаясь, только лишь терпела, переносила. Куда денешься? Терпи. Да, здесь было плохо. Плохое место, худое и гиблое. Над Зубаловом будто лежало чье-то заклятие, и оно касалось всех, кто жил здесь раньше, и новых хозяев, и живших по соседству других вождей, гостей, охранников и обслуги. Здесь была полудобровольная каторга, которая хуже каторги настоящей. Там есть какой-то просвет, срок. А здесь словно бы и срока этого не было.

Однако в сегодняшнюю ночь Валечка Истрина скорее не могла заснуть от радости. От какой-то неожиданной великой и горделивой радости. Ведь она видела Сталина, ставила перед ним тарелки, подавала стаканы, Сталин САМ спросил ее имя, познакомился с ней. И наплевать, что на нее сально щерился за столом черноусый командарм Буденный (тогда он еще не был маршалом), что какие-то двусмысленные шуточки кидал холеный Ягода, в своих орденах и серых усиках похожий, как брат, на Ворошилова. И масленый этот, с ужимочками, болтун Бухарин. Все они были обыкновенные, хоть и высокотитулованные, мужики, откормленно-наглые, имевшие как бы неоспоримое право на свои, тоже наглые, шуточки и взгляды.

Но Сталин никаких шуток не бросал, был спокоен, прост, не слишком красиво ел — вилка в правой руке, усы вытирал когда салфеткой, а случалось — и рукой, но за этой неторопливостью, за этой его «простотой» проглядывалась, однако, такая страшная власть, что у Валечки холодело под коленками и на том валике-мыске, когда она подходила к Сталину, меняла прибор, уносила посуду. И это был не страх — что-то другое… Страх она испытывала, пожалуй, только перед комиссаром охраны, долговязым и надменным Паукером, да еще перед таким же, но пузатым и грозным хамом Власиком, который с ее приездом в Зубалово уж очень как-то недвусмысленно ее опекал и ждал, видно, только случая, КОГДА… Женщины чутки на отношение тех, кто на них смотрит, и этим чутьем без ошибки читают, казалось бы, самые сокровенно запрятанные помыслы поглядывающих.

Да… Валечку явно пригласили сюда для лакомства. Но… В Зубалово она прослужила недолго.

После гибели жены Сталин перестал ездить на дальнюю дачу. Говорили, что ему быстро, меньше чем за год, построили новую, ближнюю дачу под самой Москвой, за станцией Кунцево, у деревни Давыдково. В Давыдково у Вали жила двоюродная сестра. В Зубалово же после смерти Надежды Сергеевны повисла тяжкая тишина. Ольгу Евгеньевну увезли лечиться. Сергей Яковлевич бродил по выморочному имению, как безмолвная тень. Часть прислуги просто уволили, рассчитали. Вызвали и Валечку.

«Авось, и меня рассчитают!» — радовалась даже. Теперь, когда Сталин перестал приезжать, дача эта и вовсе опостылела.

И опять Николай Сидорович Власик, хмуро глядя на исполнительную пригожую рабыню, спросил:

— Истрина! Ты хотела бы работать в Кунцево… Подавальщицей… У товарища Сталина?

— У товарища Сталина? Хотела бы, — пролепетала она.

— То-то… Тогда собирайтесь, — вдруг переходя на «вы», пробасил он. — Там будет хорошая комната…Новая… Зарплата выше… Все, что надо… Но — смотри! (Опять на «ты»). Служить, служить, СЛУЖИТЬ! Чтоб товарищ Сталин довольны были. Никаких пререканий с ним! Упаси тебя бог! Никаких вопросов… Жалоб… Там… В крайнем случае… Кто обидит… МНЕ! — толстый Власик явно был не в духе. — Собирайтесь живо… Чтоб… Машина будет… Много добра? Огарков разных? У вас… У тебя?

— Мало. Ничего нет… Платья… Юбки… Да так…

— Собирайтесь! — Власик любил повторять. — Час на сборы. И…

— Слушаюсь.

— То-то! — ушел, грузно ступая в сапожищах по скрипящим половицам. Сапоги были — сорок последний…

А она, проводив осмелевшим взглядом спину гиганта, его жирный загривок, вдруг поняла: не зря ее переводят.

Никого из зубаловской обслуги, кроме нее, в Кунцево не взяли.

* * *

— Служащих с дальнэй… Уволить… Оставыт минымум. Суда ныкаго нэ хачу. Пусть там сыдят эты… Аллылуэвы… суда ым вход… запрэщен.

— Может быть… Истрину… Недавно принята… Хорошо служит… Просила меня… (Врал, врал Николай Сидорович, сам он душой прикипел к пригожей подавальщице… Ведь выбирал для себя! Ох, тайна… Однако не от Сталина.)

Сталин ТАК посмотрел… Двинул усом! Мороз по коже. Но, очевидно, Власик угодил. Ее-то, Валечку, Сталин и сам хотел взять из Зубалова. Сам хотел… Но не подавал вида. Решил: «До случая. Не угодят здешние, новые. Прикажу…» А не угодить ЕМУ — это уж очень просто.

— Рэшяйтэ… самы, — буркнул он. — Самы! — с той интонацией, какую вкладывают в приказ. — Да!

И Власик отлично понял это! Он ли не знал товарища Сталина. Еще с тех, с царицынских времен. Знал, понимал каждый его жест, вздох, фырканье, взгляд этих страшно меняющих цвет глаз. Этого вкрадчивого сталинского голоса, от которого мурашки ползли по рукам, по заспинью… Власик знал, кажется, все привычки-прихоти Хозяина. Так преданный раб может любить своего рабовладельца, скорее уж не раб, зачем обижать его, а тот из рабов, кого именовали вольноотпущенным и которого отпускали, зная, что он, отпущенник, никуда никогда не уйдет. Да. Несмотря на дубовую внешность, ухватки, силу амбала и хама, Николай Власик знал, как поддакнуть Хозяину, как даже усмирить его гнев, как ввернуть нужное слово, как поддакнуть, как разыграть изумление и в дурака, в дурака сыграть (а дураком он вовсе не был!), и даже знал, когда можно спорить с ХОЗЯИНОМ, отстаивать что-то свое. Одна из черт Сталина: беспощадный во всем крупном и решающем, был он уступчив даже обслуге, какой-нибудь прачке (мать прачкой была!), мог выслушать сентенции дворников, истопников, банщиков и шоферов. Да, Власик был самый удобный из слуг. И потому — не падал. Валились другие… Он оставался. И вот ведь опять верховым чутьем, верховым, мужицким, лукавым, угадал и — угодил Вождю.

Румяная, улыбчивая, вся в улыбках, как утреннее солнышко, появилась в столовой вождя Валечка:

— С добрым утречком, товарищ Сталин! Чай подавать?

Глава третья ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК

Учись не для школы, а для жизни.

Античный афоризм

Бывшая охрана вождя клятвенно утверждала: «Никаких тайных советников, как и двойников, у Сталина не было!» И приходится согласиться: НЕ БЫЛО! Не было из простого психологического вычисления: Сталин был только Сталин и никогда не потерпел бы около себя никакого двойника (а черт знает, что этот двойник вдруг задумает выкинуть!). Самым главным советником Сталин раз и навсегда определил для себя САМОГО СЕБЯ. Только сам принимал решения, только после взвешивания всех «за» и «против» и часто в жестоком споре с собой слушался и соглашался или отвергал полупринятое решение. Иногда выносил это готовое решение на Политбюро, но все равно знал — будет так, как написано его рукой. Постепенно он даже просто отучил советующих, обратив их в подтверждающих его мысли. Впрочем, тут есть одна поправка: у Сталина было великое множество советующих — в первую очередь это были книги, отобранные им в его личную библиотеку, и, кроме того, специальные люди немедленно находили ему любое, самое недоступное издание, едва в нем, этом издании, возникала нужда.

История не знает ни одного столь много читавшего диктатора. На чтение, поглощение и поглощение книг, журналов, газет, спецпереводов (только ему или для Политбюро) уходила четверть, а то и треть его рабочего времени и почти весь его отдых, — Сталин не умел отдыхать вообще, лишь менял рабочее место в Кремле или Кунцево на южные «дачи». Читал он, когда был один, за обедом, завтраком, ужином, читал в поездах и машинах, читал ложась спать, на сон грядущий, но здесь предпочтительно русскую классику, причем особенно часто Гоголя и Чехова: «Ревизор» был его настольной книгой, а из Щедрина — «Головлевы». Иногда он не просто читал, но нужное подчеркивал, делал пометки на полях и очень редко выписывал. ЦЕНИЛ ВРЕМЯ.

Но в ряду множества книг, которые Товстуха или Бажанов клали ему на стол пачками, была одна, которая либо лежала у него в столе, либо оставалась закрытой в сейфе, и точно такое же издание было — хранилось на даче в Кунцево… Об этом еще придет черед сказать.

В семинарии (а это было высшее духовное училище на Кавказе, открытое после долгих раздумий вместо Тифлисского университета, замечу это для тех, кто, стараясь унизить Сталина, представлял его неучем, по сравнению, допустим, с гимназистом Троцким или заочником Лениным) учили и латыни, и греческому, риторике и ораторскому искусству, психологии, логике, даже чему-то наподобие театрального действа — умению вести убеждающие богословские прения, мирские беседы, читать проповеди, класть противника на лопатки, используя цитаты неоспоримых священных книг. Качества эти всегда и везде годились, и приходит мысль: «Мы бы не знали такого Сталина, не получи он такого образования». Однако куда чаще Библии Сталин использовал путаные и вздорные работы Старика, где всегда можно было найти и утверждение, и отрицание чего угодно, вплоть до одного и того же. Сочинения Антихриста — возьмитесь и попробуйте почитать! — лукавые, жестокие, многословные и картавые, как сама его речь и способы мышления, годились везде. В крайнем случае можно было опереться на сочинения Маркса — Энгельса — странное и как бы двухголовое целое, включавшее в себя без всякой совести все, что копила-созидала мировая философия от античников-мудрецов до дурнотошного путаника Гегеля, умозрительного Канта и размеренно примитивного Фейербаха, кстати, тоже успешно освоившего древних.

Именно с целью быстрого подбора цитат и был создан целый штаб и штат начетчиков — Институт Маркса — Энгельса — Ленина, где дотошные архивисты, «красная профессура» из антихристовой гвардии, перекапывали по приказу сверху, из секретариата, всяческие труды, ища необходимое для цитирования в докладах и трудах вождя. И сначала в этих довольно примитивных трудах, однако гораздо более ясных, чем полные оговорок творения Старика, Сталин часто использовал цитаты. Пока не понял — цитата унижает говорящего, свидетельствует о чьем-то умственном превосходстве, и потому стал пользоваться цитированием все реже (а в конце жизни даже провел целую кампанию против «начетчиков» и «талмудистов»!). Но фольклорные изречения и афористику мудрецов Сталин по-прежнему собирал, читал и обдумывал.

Долгое время он вел подобие философских тетрадей. Выписывал туда все, что годилось в дело, и все, что поражало остроумием, смелостью, отрицанием кого-то и чего-то. Особенно нравились софистика, парадоксы, афоризмы и максимы древних. Все эти: «Лучшее — мера», «Большинство — зло». Зло? А «большевики»? И, раскидывая умом, щурясь, попыхивая трубкой и одиночась в себе, соглашался. А ведь точно так… Разобраться если, они, «ленинцы», — истинное зло для него. Ненавидят. Косовырятся. Лгут-славословят. А он видит, чувствует: кучкуются, копят силы… Зло? Еще какое! Дай-ка только волю: растопчут — не оглянутся… Ну, а народ? Это ведь тоже большинство? А так: народ в массе состоит из посредственностей (Троцкий и его, Сталина, именовал так), баранов и просто дураков, межеумков. Умных всегда мало, и редко они еще и бойкие. Бойки нахалы. И разве дураки умных слушают? Умный либо вынужден помалкивать, либо гнить в лагере, плясать под дудку наглеца. ЛИБО? Умный должен встать над ТОЛПОЙ — и ПОВЕЛЕВАТЬ ЕЮ! Придется, видимо, со временем переименовать и партию. Все это явная ленинская, но нужная тогда ему ересь: «боль-ше-ви-ки»?! Так не скажет ни один русский. Это все антихристовы сатанинские выдумки-определения. «Мень-ше-ви-ки»! — если вдуматься, ужас. К тому же он, Сталин, хорошо помнил, что и на втором, и на четвертом съездах этих «меньшевиков» было абсолютное большинство! Старик обвел вокруг пальца всех. На то был — Антихрист. А по древнему-то философу получалось: «меньшевики» — значит, были умнее, честнее, порядочнее этих «большевиков».

Мартов (Цедербаум), Дан, Плеханов (Бельтов). Были порядочнее, честнее — и поплатились за это. Старик, правда, не уничтожил верхушку меньшевиков, дал им возможность бежать, как и многим единоверцам-эсерам, все ведь были ОНИ — сатанисты, все эти революционные демократы, нигилисты, «просветители», «народники». Сколько их было! И до «декабристов» даже. Лгали, мололи чушь, травили народ сладким дурманом… Городили миражи… Чернышевский. «Что делать?» Роман? Сталин усмехался, вспоминая главы сей диковинной утопии. «Сны Веры Павловны»… Рахметов! А врали! Будто Чернышевский — любимое чтиво Старика… Впрочем, вполне возможно… Фанатик мог принимать только фанатика. «К топору зовите Русь!» Звали. Все они: «декабристы», «разночинцы», Добролюбовы — Белинские, одержимые цареубийцы, мечтал и рвались захватить ВЛАСТЬ. Власть над доверчивой и, что уж там, сонно ждущей молочных рек в берегах горохового киселя державой. Власть — вот что надо было им. И ради этого они готовы были на все. На любые обещания, любые посулы. Любую невинно пролитую кровь… Власть! Взять хотя бы этого Иуду — Троцкого… Что у него на уме? Россия? Народное счастье? Еще что-нибудь такое? Хо-хо! Троцкий — и счастье русскому народу? И Старик был точно таким. Лишь прикидывался. «Мне на Россию наплевать! Потому что я — «большевик»!» — Сталин всегда помнил это вырвавшееся откровение Антихриста. Наплевать им было всем: Троцким, Зиновьевым, Бухариным, Каменевым, Дзержинским — Урицким, Тухачевским… Сатана не просчитался с выбором страны. На нее еще задолго до всех этих «революций» указывал корявый палец предтечи Антихриста. Сталин припомнил поразившую его в свое время обмолвку Маркса: «В России наш успех значительнее. МЫ там имеем… центральный комитет террористов». Так писал он еще в 1880-м! К Ф.А. Зорге. МЫ ИМЕЕМ в РОССИИ… И мировой сатанизм родил, явил здесь АНТИХРИСТА! Антихрист прошел по стране, заливая ее кровью ужасающей гражданской войны. ГРАЖДАНСКОЙ… Антихрист извел миллионы лучших и честных. Сломал храмы. Сорвал колокола… Отравил душу доверчивого народа своими антизаповедями.

Но Антихрист не смог противостоять Богу! И БОГ, вероятно, через кару и страдания указал путь к очищению России. И ЕГО карающей десницей, долго и сам того не ведая, лишь с годами прозревая, стал Иосиф Виссарионович Сталин, нерукоположенный священник, пусть даже из разряда инквизиторов… Этого всюду стараются «не заметить» и «не понять» все, кто писал о Сталине и размышлял о сущности его страшной власти. Грешный вождь шел от последователей и продолжателей черного дела Антихриста к БОГУ сложным, долгим и мучительным путем самопрозрения… САМО… ПРОЗРЕНИЕ…

Как-то Сталин по своей привычке копаться в творениях разных философов и особенно изгнанных из России после конца Гражданской натолкнулся на произведения Николая Бердяева. Известно было, что Бердяев вначале приветствовал даже Февральскую революцию, но уже вскоре раскусил ее подлую суть как форму передачи власти от умеренных к экстремистам и уже перед самой Великой Октябрьской писал: «Традиционная история русской интеллигенции кончена… она побывала у власти, и на земле воцарился ад. Поистине русская революция имеет какую-то большую миссию, но миссию не творческую, отрицательную — она должна изобличить ложь и пустоту какой-то идеи, которой была одержима русская интеллигенция и которой она отравила русский народ». Поначалу Сталин как-то не придал значения этому откровению. Тогда еще доживал свои последние дни Антихрист, и надо было перехитрить его дьяволов, ждавших дележа власти. Но, твердо держа в своей исключительной памяти слова опального философа, Сталин время от времени возвращался к его странному обличению.

Все писавшие о Сталине упоминают, что он был верным учеником Ленина. Был? Можно и согласиться: был какое-то время, пока не разобрался в истинно сатанинской его сущности, был, когда надо было двигаться к власти, а ВЛАСТЬ для Сталина была ничуть не меньшей целью, чем для Ленина и всех его приспешников. Сталин, возможно, ужаснулся сам, прикинув, как рано или поздно, однако без всякой жалости он будет растоптан этими «соратниками». Перешагнут — не оглянутся. И надо было спешить. Ножи на него уже точились.

Вот почему я скажу с абсолютной уверенностью: Сталин еще при жизни Ленина возненавидел его всей душой, презирал его лживое «учение» — утопическую глупость, штыком и пулей вбиваемую в душу растерявшегося и перепуганного народа. Да, Сталин ненавидел этого не терпящего никаких возражений карлика-фаната, ненавидел пучеглазую и равно ненавидящую его, ублюдка-грузинишку, всевластную Крупскую и всех ближних Антихриста — фанфарона Троцкого, уже как бы заранее определившегося, и вполне непререкаемо, на главную роль, надутого спесью «философа» Каменева, юркого и будто всегда намыленного Бухарина (и поддержать, и предать), этого Зиновьева, всегда приподнимавшего уголок верхней губы в разговоре с ним, и всех прочих, едва его терпевших: Дзержинского, Луначарского, Радека, Пятакова, всю эту ленинскую старую гвардию, которую Старик заботливо рассеял не только в Питере и Москве, но по всей захваченной «большевиками» шестой части света. Нет места перечислять всех этих предгубкомов, предгубчека, руководителей волостей и городов, где лишь по недосмотру или ошибке оказались бы не его, антихристовы слуги. А проверить еще придет срок. Вот эту-то, как будто неприступную твердь предстояло развалить Сталину на пути (понять надо — единственном) к его единоличной власти.

Немногословное учение Конфуция Сталин прочитал-продумал самым тщательным образом, знал наизусть и постоянно держал в себе многие по-китайски сформулированные и как бы упрощенно-мудрые афоризмы:

«Ученик спросил:

— Что нужно для того, чтобы удержать власть?

Учитель сказал:

— Нужно много еды, много солдат и доверие народа.

— Что можно исключить?

— Можно исключить много еды.

— Что еще можно исключить?

— Исключить можно много солдат, но нельзя исключить доверие народа!»

«Да, — размышлял он, — доверие народа надо еще создать! А что для этого требуется? Народу надо внушить великую, пусть недостижимую, но цель — построить счастье для всех! Для всех! И в короткий срок! И цель эта будет оправдывать все: уничтожение тех, кто ей противится («врагов народа» создала еще Французская революция), расстрелы, нехватки, карточки — все! Но надо все- таки и, возможно, скорее «обилие еды». Это все достижимо трудом закабаленных в колхозы крестьян, продажей ресурсов богатейшей страны, пропагандой скромной жизни и трудом миллионных армий «врагов народа» — заключенных, которые будут работать всего лишь за скудную хлебную пайку. За кусок хлеба. Этот «принцип» Сталин усвоил от лукавого дьявола Антихриста и его первого апостола — Троцкого. А еще он поставит над народом могучую карательную армию НКВД — подлинную армию, лишь направленную против народа — внутрь! ВНУТРЕННИЕ ВОЙСКА… Где, в какой еще стране они были? ТАКИЕ? А в общем, были… всегда… Дружины князей… Опричники… Преторианцы… Жандармы… Дворцовая гвардия… Были… Но у него будут ВОЙСКА… «Много солдат». Много опричников.

Он был примерным учеником всех, кто учил властвовать: индийских брахманов, китайских мудрецов, греческих тиранов, римских императоров, философов-античников и возрожденцев, ну хоть того же Бальтазара Грасиана. Сенека… Вольтер… Спиноза… Монтень… Кто там еще? Все их выводы, поучения были куда вернее, чем бредни и сказки Маркса о какой-то «диктатуре пролетариата», чем еще более безумные и кровавые метания, приказы Антихриста, его антизаповеди. Не было такой лжи и преступности, на которые Антихрист не шел бы, улыбаясь своей истинно лукавой улыбкой, отраженной в таких же улыбках ближних его: Троцкого, Каменева, Свердлова, Дзержинского, Луначарского… И Сталин шел этим же путем. ШЕЛ… Пока не рухнул, изнуренно осев в тучах дыма и пыли, великий собор Христа Спасителя, пока не погибла Надежда и, возможно, пока не явилась перед ними простая русская девочка, бесстрашная, как детская глупость, и откровенная, как вещественное слово горькой правды. Именно тогда Сталин стал прозревать, и сторонники, а особенно противники его с недоумением и ненавистью увидели, как Вождь приостановил снос храмов, аресты священников, вдруг запретил превращать Красную площадь в проезжий проспект. (Здание Исторического музея, бывший собор, и храм Василия Блаженного предполагалось взорвать — черная идея Кагановича, расправлявшегося тогда с русской Москвой, не понравилась, а точнее, привела в ужас даже архитектора Боровского (кстати, еврея), и он отказался воплощать ужасный проект, за что и был арестован!)

Но когда нашли более покладистого архитектора, предложившего заодно снести еще и ГУМ, чтобы там построить трибуны, и явившего перед Сталиным и Кагановичем игрушечный макет-проект, Сталин хмуро сказал:

— Нэт! Собор постав на мэсто… И этот — тоже… Площад… уродоват… нэ дам…

А еще через год Сталин затребовал от группы Иофана, создателя «Дома на набережной», получившего тогда странную похвалу: «Хараще… Близко…», полный расчет стоимости Дворца Советов — чудовищной махины с тридцатиметровой (предполагалась даже стометровая) фигурой Антихриста вместо шпиля. Вавилонскую эту башню предполагалось возвести на месте взорванного храма Христа Спасителя. Сталин внимательно рассмотрел проект, все расчеты и смету, спросил, почему так воняет журнал «Архитектура», где на великолепных глянцевых, но клозетно благоухающих листах Дворец был изображен во всех ракурсах снаружи и внутри и даже с крохотными фигурками людей (башня замышлялась Иофаном едва не в полкилометра высотой!), и сказал, отодвигая журнал:

— Дворцы дворцами, а дэньги дэньгамы. С этым можьно… и подожьдат… Когда… будэм… богатые… Строитэльство… отложить.

Зато приказал усилить работы по метро и ускорить строительство бомбоубежищ, а также подземного города под Кремлем.

* * *

Сталин вздохнул, потер лоб и виски — свидетельство постоянного умственного перенапряжения — и закрыл еще одну тетрадь, заполненную его твердым угловатым почерком. Почерк — характер, и возможно, в нем судьба. Почерк дается жизнью и совершенствуется жизнью и еще самовоспитанием. Почерк должен отражать его фамилию-псевдоним: Джуга! По-древнегрузински — сталь. Сталин. С тех пор, как он назвал себя так, почерк год от года обретал все большую угловатую молниевидную решимость. Сталин. Сталин. СТАЛИН.

Тетради же были в коричневых, ближе к красному, корках — обычные, студенческие, в клеточку. Нелинованную бумагу в тетрадях он не любил и вообще отличался удивительным постоянством в подборе письменных принадлежностей от ручек до хорошо отточенных красно-синих карандашей — были в то время в ходу такие карандаши, затачивавшиеся с разных концов. А карандаш Сталина… Представьте сами, какие могли быть наложены им резолюции. Один раз Сталин подарил такой карандаш подхалиму-композитору по его просьбе и сам же долго мучился — невротически не переносил дарить свои, а тем более привычные вещи. С тех пор он этого никогда не делал. А в тетрадях, с внутренней стороны на корочке, часто было написано им понравившееся речение Петра:

«Аз есмь в чину учимых и учащих мя требую!»

Все эти великие, кому он не то чтобы подражал, но от которых хотел что-то узнать, чему-то научиться или получить подтверждение своим решениям и мыслям, привлекали его пристальное внимание: Петр I, Иван Грозный, Екатерина и особенно Николай I, особенно этот император. Сталин читал его указы, манифесты, распоряжения… Все это годилось, а часто и вызывало восхищение. «Юности честное зерцало» прочел и перечитывал постоянно. Библейская афористика, собранная там, была знакома, и все-таки выписал в тетрадь: «Буяго сторонись», «Помни судъ, чаи ответа и воздаяния по деломъ». Или вот: «Коли узришь разумнего, утренюи ему и степени стезь его да трет нога твоя».

Да. Разумного он всегда искал, но вот диво: не находилось ни одного, НИКОГО, разумом которого он бы восхитился, слова которого слушал бы, что называется, с отверстым ртом и поражался бы изреченной мудрости. С древности пророки и философы содержались при дворах и в свитах владык, был такой и у Николая II, пророчествам которого, впрочем, царь не последовал. У Сталина не было такого, не попадались на его пути. Старик? Был он просто безудержно-наглый фанатик-болтун, и мудрость его была скорее не мудростью, а дьявольщиной, возведенной им в ранг закона преступностью и отрицанием всех и всяческих ступеней и канонов правды и чести. Божьих заповедей и сложившихся человеческих традиций. Не было такого зла, какое он бы не исповедовал с патологической сладостью, не было такого его «добра», за которым не стояла бы дьявольская обратная сущность.

Как-то в середине двадцатых Сталину пришла мысль послушать курс лекций по истории философии (вот он, поиск разумного!), ибо самому читать хитроумного путаника Гегеля или, того чище, Юма, Канта, Фихе, Шеллинга не было ни времени, ни желания. Читать лекции был приглашен философ Ян Стэн, слывший знатоком первой величины и к тому же яростным спорщиком. (Да простит мне господь, это первое качество, свидетельствующее об ущербности личности и всегда совмещенное с гипертрофированной самооценкой и болтливостью.) Два раза в неделю Стэна привозили в Кремль, где прямо в кабинете Сталина, вооружась какими-то клочками-выписками, надменно задрав голову, он вещал разного рода философскую банальщину, давно известную Сталину. Неудобоваримые хитросплетения немецких вольнодумцев были для Сталина каким-то подобием кружев, украшавших некогда костюмы вельмож прошлого. От лекций Стэна клонило в сон. И философия этих «классиков» была знакома и по Марксу, ободравшему их без зазрения совести. Не было там только этой дьявольской выдумки — «учения о диктатуре пролетариата», и не было потому, что философы эти были честнее лживого утописта.

Наглого и властного Стэна, возомнившего себя Учителем, Сталин с течением времени принимал все суше, перестал о чем-либо спрашивать его, а тем более спорить с ним. В споре ничего не рождается, кроме вражды, — это Сталин давно усвоил, никакой истины. А Стэн готов был спорить, лезть на стены, чуть ли не хвататься за грудки. Вообще это был напичканный цитатами и догмами фанатик, прямое продолжение всех этих Белинских, Луначарских, Чернышевских, и в конце концов «ученик» приказал закончить курс наук, а «учитель» был взят под пристальное внимание ОГПУ^[1].

Среди гор книг, которые Сталин прочел, а чаще за неимением времени, просто перелистал и отложил, было немного таких, которые он отложил бы для перечтения. Сказать так можно, ибо Сталин, перечитывая, не оставлял обычных пометок и ничего не подчеркивал. Зато мысли, там высказанные, старательно выписывались в тетради по разделам, которые он сам наметил: «Национализм», «Враги», «Евреи», «Предусмотрительность», «Ложь», «Восточная мудрость», «Пословицы к делу», «Добро», «Предатели», «Воспитание», «Классики». А книги, отложенные для перечтения, были: Платон, Аристотель, Пифагор, Эпикур, Солон, Сенека-младший, китайская древняя философия, индийская философия.

Из классиков-литераторов Сталин перечитывал только Щедрина, Гоголя и Чехова. Толстого сколько раз принимался — столько и бросил, Достоевского откровенно презирал и не прочел полностью ни одной книги. Пушкина изредка почитывал, но чаще читал Лермонтова и ставил его выше.

Как-то в откровенную минуту и будучи в изрядном настроении, что бывало нечасто, Сталин разговорился с молчаливым своим секретарем, чахоточным Товстухой, и полупрезрительно-полудружески сказал:

— Ну-ка ты, мудрец, найди-ка мнэ чьто-то из старых авторов об управлэныи государством… И чтоб… как на ладоны… было.

Преданный секретарь, склонив голову к плечу, что-то помекал, по-козлиному пожевал губами и сказал, что поищет. На другой день на стол Сталина легла тощая книжонка, затрепанная и замурзанная, со штампом кремлевской библиотеки. Дореволюционное издание с ятями и ерами: НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ. «ГОСУДАРЬ».

— Вот, — сказал Товстуха, вытягивая свое интеллигентное лицо и делаясь похожим на Луначарского. — Здесь… пожалуй… собрано все, что стоит знать… (Товстуха, видимо, хотел сказать: «Государю!», но вовремя поправился) для… э-э… успешного… э-э… руководства…

— Хараще… Аставтэ… Я слышал… об этой кныгэ…

Когда Товстуха закрыл дверь, Сталин взял книгу с выражением некоторой брезгливости… Была так затерта, зачитана, с чьими-то почеркушками — чернилами и карандашом. А он не любил затрепанные книги, подчеркнутые мысли… Но… Что делать? Он пропустил нудное (так показалось) посвящение: «Его светлости Лоренцо деи Медичи». Только одна фраза Макиавелли задержала его внимание: «И хотя я полагаю, что сочинение недостойно предстать перед Вами, однако же верно, что по своей снисходительности Вы удостоите принять его, зная, что не в моих силах преподнести Вам дар больший, нежели средство в кратчайший срок постигнуть то, что сам я узнал ценою многих опасностей и невзгод».

В витиеватой этой фразе Сталин с удовлетворением обнаружил и тонкую лесть, и явное поклонение, и скрытую похвалу самому себе, и даже явно протянутую руку за золотой мздой. Умели крутить фразой, оказывается, и в пятнадцатом веке!

— Ну, посмотрым… чьто ты узнавал! — пробормотал вождь и, закурив трубку, попыхивая ею, начал читать.

Первые коротенькие главы ничем не удивили, хотя и здесь были уже подчеркивания неизвестного читателя или читателей.

Ну, что нового узнал он из такой вот мысли Макиавелли: «Новые государства разделяются на те, где подданные привыкли повиноваться государям, и те, где они искони жили свободно. Государства приобретаются либо своим, либо чужим оружием, либо милостью судьбы, либо доблестью».

Дальше Макиавелли рассуждал так: наследному государю, чьи подданные уже успели сжиться с правящим домом, гораздо легче удержать власть, чем новому. А новому особенно трудно: люди, которые вечно ждут от нового каких-то новых благ и помогают ему, охотно восстают против старого, но вскоре же они убеждаются, ЧТО НОВЫЙ ПРАВИТЕЛЬ ВСЕГДА ХУЖЕ СТАРОГО.

Сталин снова наткнулся на подчеркнутые слова: «Начну с того, что завоеванное и унаследованное владение могут принадлежать либо к одной стране и иметь один язык, либо к разным странам и иметь разные языки. В первом случае удержать завоеванное нетрудно, в особенности, если новые подданные и раньше не знали свободы. — Сталин заинтересованно воздел брови и через клуб дыма читал дальше то, что было густо подчеркнуто. — Чтобы упрочить над ними власть, достаточно ИСКОРЕНИТЬ РОД ПРЕЖНЕГО ГОСУДАРЯ (здесь было подчеркнуто особенно густо дважды или трижды), ибо при общности обычаев и сохранения старых порядков ни от чего другого не может произойти беспокойства».

«Да… Занятно… И как близко ко всему, что Ильич и его самые ближние: Троцкий, Свердлов и Дзержинский с «большевиками» — и сотворили».

«…Но если завоеванная страна отличается от унаследованной по языку, то тут удержать власть (опять густо подчеркнуто) поистине трудно, тут требуется и большая удача, и большое искусство».

«Занятно, занятно… писал этот Макиавелли…» — Сталин продолжал читать и курил, натыкаясь постоянно на подчеркивания и пометки:

«Уместно заметить, что людей следует либо ласкать, либо изничтожать, ибо за малое зло человек может отомстить, а за большое не может. Из чего следует, что наносимую человеку обиду надо рассчитать так, чтобы не бояться мести».

Сталин читал быстро, как это он делал как бы вчерне, но уже чувствовал, что к этой книге он будет возвращаться и возвращаться, и снова натыкался на подчеркнутое.

«Потому надо быть готовым к тому, чтобы, когда вера в народе иссякнет, заставить его повиноваться силой».

А дальше Сталин достал тетрадь и начал записывать, ибо то, что содержалось в книге, и особенно то, что было подчеркнуто уже до него, требовало записи:

«Но если цель достигнута, если государь заслужил расположение подданных и УСТРАНИЛ ЗАВИСТНИКОВ, то он на долгое время обретает могущество, почести и славу».

Да не о нем ли уж так прозорливо писал этот проходимец Макиавелли? Впрочем… Почему проходимец? Нет-нет… Кажется… Не нашел ли он (Сталин) наконец учителя… не учителя, но хотя бы советника, философа по себе? Хм… Кто учитель и кто советник-философ?

Сталин усмехнулся и подумал, что в чем-то мог бы и поучить этого «учителя». Но ведь и подтверждение собственной мысли, а тем более собственной мудрости, пришедшее из такой дали, не есть ли лишнее доказательство правильности его поступков, его пути?

«Заблуждается тот, кто думает, что новые благодеяния могут заставить великих мира сего позабыть о старых обидах».

«Жестокость применима хорошо в тех случаях — если позволительно дурное назвать хорошим, — когда ее проявляют сразу и по соображению безопасности и укрепления своей власти».

Чьей-то рукой тут было приписано сбоку: «Террор!»

«Тех аристократов, которые связывают свои интересы с интересами государя и не грабительствуют, должно любить и осыпать почестями…

Когда же их образ действий зависит от честолюбия и действуют они так с умыслом и так как это служит для правителя доказательством, что они свои интересы предпочитают его интересам, то их надобно опасаться и действовать против них, как против открытых ВРАГОВ, ибо они всегда в минуту опасности способствуют гибели государя».

Той же рукой на полях было написано: «Троцкий?»

И тут сразу Сталину пришла догадка: книгу эту вдоль и поперек читал Старик! Антихрист!! Да это же та самая обычная его неряшливость, картавость даже в почерке. И сразу яснее ясного стали пометки об устранении царя, искоренении его рода. Вот кто, оказывается, был его предшественником в чтении, и, похоже, не он один — библиотека была кремлевская… Сталин поднялся, оставил книгу, подошел к шкафу с сочинениями Ленина, взял первый попавшийся том и сличил напечатанные там пометки Старика с этими пометками — все точно, не надо быть графологом… Ну что ж, может быть, так и лучше. Опять он «верный ученик» ВЕЛИКОГО ЛЕНИНА, а тот — ученик НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ… В древности при отсутствии цензуры были, наверное, и более откровенные философы-вольнодумцы, но остались на поверхности лишь с десяток: Бэкон, Браун, Фуллер, Джонсон, Монтень, де Сад, кто там еще? Макиавелли превзошел всех. И ведь как современны мерзавцы! А почему? Потому что не меняются люди и их отношения.

«Мэрзавцы…» — Сталин не заметил, что произнес это слово вслух. И еще он не знал, что другим «верным учеником» Макиавелли и Антихриста был сидевший в это время в тюрьме Адольф Гитлер, уже творивший там свое откровение «Майн Кампф». Добавлю, что книга Гитлера была вскоре после ее выхода переведена Сталину и Молотову, но вначале не вызвала, по крайней мере у Сталина, пристального внимания. Иное дело во время войны и особенно после нее: «Майн Кампф» стала для вождя едва ли не настольной книгой после Макиавелли, всегда лежавшего в его сейфе или столе.

Дальше Сталин уже серьезно, отложив трубку и склонясь над тетрадью, стал читать и выписывать мысли Макиавелли из глав, где почти не было пометок Старика, но сами названия глав говорили об их чрезвычайной важности: это были главы о войне, войсках, военном искусстве, о щедрости и скупости.

«Государь не должен иметь ни других помыслов, ни других забот, ни другого дела, кроме войны, военных установлений (Уставов! А ни один воинский устав тридцатых годов не обходился без тщательной проверки и редактуры вождя…) и военной науки, ибо война есть единственная обязанность, которую правитель не может возложить на другого».

«Военное искусство наделено такой силою, что позволяет не только удерживать власть тому, кто рожден государем, но и достичь власти тому, кто родился простым смертным».

«И наоборот, когда государи помышляли больше об удовольствиях, чем о военных упражнениях, они теряли и ту власть, какую имели. Небрежение этим искусством является главной причиной утраты власти, как владение им является главной причиной овладения властью».

«Франческо Сфорца, умея воевать, из частного лица стал миланским герцогом, а дети его, уклоняясь от тягот войны, из герцогов стали частными лицами».

(Не отсюда ли идет попытка Сталина сделать своих сыновей военными?)

«Ибо вооруженный несопоставим с безоружным».

«Никогда вооруженный не подчинится безоружному по доброй воле, а безоружный никогда не почувствует себя в безопасности среди вооруженных слуг».

(Не здесь ли объяснение, что Сталин никогда не расставался с пистолетом в кармане шинели и в правом кармане кителя?)

«Так государь, не сведущий в военном деле, терпит много бед, и одна из них, что он не пользуется уважением войска и, в свою очередь, не может на него положиться».

Здесь зарыта будущая судьба всех Тухачевских, Егоровых, Блюхеров, Якиров, Уборевичей, Шмидтов и прочих. Могли он положиться на них, не слишком скрывавших даже свой откровенный глум над штафиркой «кавказцем», не знавшим якобы, с какого конца заряжается пушка. Так сказал о нем «рубака» Шмидт, «герой» Гражданской, да еще пригрозил «шутя-любя», по-пьяному: «Сталин! Гляди… Уши отсеку!» А Сталин никогда не забывал ничего. НИЧЕГО! Тем более такие «шуточки»…

Самое главное:

«Упражнять свой военный дух государи должны чтением истории: при таком чтении они должны внимательно изучать образ действий великих завоевателей, обдумывать причины их побед и поражений, чтобы в первом случае воспользоваться их опытностью, а во втором — избежать их ошибок. Государям очень важно следовать великим полководцам в том, что каждый из них избирал себе образцом для подражания кого-нибудь из государей древности, и всегда стараться припоминать, как избранный им для подражания человек поступал в том или ином случае».

Здесь Сталин принял мысль Макиавелли с усмешкой, потому что подражать кому-то он не любил, слушая советы друзей и врагов, чаще всего поступал даже не вопреки советам, а просто находя свое и нередко гораздо лучшее решение. Здесь ошибка всех историков, с пеной у рта буквально набрасывающихся постфактум на Сталина: «Не внял!», «Не послушал!», не желая понимать того, что, если бы Сталин поступал так, как ему советовали, он вверг бы страну в еще больший хаос. Замечу также, что Гитлер, например, следовал Наполеону, и даже Цезарю, и даже Александру Македонскому… И что?

«Мудрый государь должен никогда не предаваться праздности даже и в мирное время, ибо все его труды окупятся, когда настанут тяжелые времена, и тогда, если судьба захочет его сокрушить, он сумеет выстоять под ее напором».

Записывая, Сталин с полуулыбкой думал, что в чем-чем, а в праздности, даже в малой степени, его упрекнуть нельзя. Всю жизнь он работал, работал, работал, учился, думал, высчитывал, работал даже за едой, в застольях, на праздниках. Старался за каждым словом сказавшего, за невольной мимикой, за интонацией, жестом, взглядом прочесть спрятанную там суть. Это была постоянная, ежедневная, ежечасная школа без окончания, без завершения, оценок, дипломов. И в застольях именно (он давно уже пил обычно либо воду, замаскированную под водку, либо самое легкое вино, сок) открывались ему дураки и умные, плуты и те, кто, притворно улыбаясь, таил камень за пазухой. Вино и водочка — лучшие его друзья… А что касается героев для подражания, Сталин скорее ориентировался не на обветшалых героев туманной античности, а на куда более близких ему русских царей, императоров, их было порядком, и вовсе не один Иван IV Грозный или Петр. Тайно даже от своих соратников, Сталин читал о деяниях Екатерины, Александра I, Николая I, последнего — особенно. Нравились его точность, ясность ума, строгость, никогда не переходившая в жестокость, и даже его строгое великодушие. Никто из писавших о Сталине не проанализировал его речи, жесты, поступки, парадоксы в сравнении с такими же поступками Николая (чего стоит всячески перевранная история взаимоотношений Сталина с Мандельштамом, Булгаковым, Шолоховым). Были углубленно изучены Сталиным в указах деяния Александра II и Александра III. Он отнюдь не считал дураком Павла, постоянно помнил его судьбу, перечитывал биографию и подчас думал, что нравом сам он близок к странному императору, как все Романовы, оболганному и оболваненному перьями сатанистов.

Читал же Сталин только дореволюционные жизнеописания и верил далеко не всему. Но — читал. Читал постоянно и думал. Он был думающий император, хотя слово это про себя не любил произносить. Но «царем», и не без веского основания, в душе считал себя постоянно. И в последние годы говорил уже не «я», а «мы», как самодержец.

Макиавелли же поразил его отнюдь не глубиной ума. Здесь все было довольно усредненно. Поразил бесстыдной точностью изображаемых ситуаций и суждений, не считающихся ни с нормами общепринятой морали, ни с тем, что принято называть элементарной порядочностью. Для философа этого как бы не существовало ни морали, ни нравственности, ни этики, ни разницы между добром и злом, и всем этим он удивительно напоминал Антихриста. Был его предтечей. Но куда ему было до дел Антихриста, ибо Сын Сатаны, не колеблясь, лил кровь миллионов. Читая Макиавелли, Сталин невольно теперь анализировал деяния Старика, чьим «верным учеником» сначала старался быть и слыть.

«Ибо расстояние между тем, как люди живут и как должны жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо, так как, исповедуя добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибает, сталкиваясь со множеством людей, чуждых добру. Из чего следует сказать, что государь, если он хочет сохранить власть, должен уметь отступать от добра и пользоваться этим умением, смотря по надобности».

«Благочестивому Государю следует избегать тех пороков, которые могут лишить его господства, от остальных же воздерживаться по мере сил, не более».

«И еще государь не должен бояться осуждения за те пороки, без которых невозможно сохранение за собой верховной власти».

Сталин с восторгом уже переписывал эту книгу. В ней, ей-богу, все, что требовалось ему или хотя бы требовало подтверждения. Вот, к примеру, глава о щедрости и скупости.

«Следовательно, — выписывал Сталин, — государь не должен быть великодушно-щедрым в такой степени, чтобы эта щедрость приносила ему ущерб (таким позже был глупец Хрущев. Вспомните, кто «подарил» Крым!), и, если он мудр, не должен бояться прослыть скупым, так как с течением времени он будет казаться все более щедрым, имея возможность при помощи своих доходов и своей казны вести войны, как оборонительные, так и наступательные, не отягощая народ налогами».

«В наше время все государи, прославившиеся своими действиями, принадлежали к таким, которых народ считал скупыми, никто из великодушно щедрых не достиг никакой известности».

«ЧТО ЛУЧШЕ — ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ЛЮБОВЬЮ ИЛИ ВОЗБУЖДАТЬ СТРАХ?»

Замечательная глава, где Сталин нашел абсолютное подтверждение того, что он сам творил в стране.

«Что для него полезнее: чтобы его любили или чтобы боялись?»

«Я нахожу, что желательно было бы, чтобы государь достигал одновременно и того и другого, но так как осуществить это трудно и государям обыкновенно приходится выбирать, то в целях личной выгоды их замечу, что полезнее держать подданных в страхе. Люди, вообще говоря, неблагодарны, непостоянны, лживы, боязливы и алчны, если государи осыпают их благодеяниями, они выказывают приверженность к ним до самоотвержения и, как я уже выше говорил, если опасность далека, предлагают им свою кровь, средства и жизнь свою, и детей своих, но едва наступает опасность — бывают недалеки от измены».

«Государь, слишком доверяющий подобным обещаниям и не принимающий никаких мер для своей личной безопасности, — Сталин подчеркнул эти слова, — обыкновенно погибает, потому что привязанность подданных, купленная подачками, а не величием и благородством души, хотя и легко приобретается, но обладание ею непрочно, и в минуты необходимости на нее нельзя полагаться».

И еще выписал:

«Без боязни могут быть государи жестокими в военное время или когда они обладают значительными армиями, так как без жестокости трудно поддержать порядок и повиновение в войсках».

Эту макиавеллиевскую заповедь Сталин сделал главнейшей, когда впоследствии пришлось рубить заговоры в ОГПУ-НКВД и в высшем командовании Красной Армии. А дальше и в грянувшую Отечественную.

Все было ясно и точно разложено по полкам у этого философа или циника. Ни у одного из древних, а тем более современных мыслителей Сталин не находил ничего подобного. Это был учебник власти, учебник удержания власти, военной науки, и много еще что Сталин открыл для себя. Прочитав и проработав в один присест «Государя», Сталин затребовал найти и другие работы флорентийца. И ему доставили еще более ясное по прямоте и сатанинской откровенности «Рассуждение о первой декаде Тита Ливия». Работа эта была изучена еще более тщательно. И, наконец, он приказал перевести еще не переведенную рукопись Макиавелли «О военном искусстве», оказавшуюся, к сожалению, более слабой и повторяющей две первые книги.

«Ну, чьто жь, — сказал Сталин, заканчивая изучение всего наследия великого сатаниста, — хороще, чьто эты кныги воврэмя попали под руку. С ными лэгче жить». Он положил ладонь на творения Макиавелли и две толстые тетради, испещренные цитатами ивыдержками, и, подумав, вызвал Товстуху:

— Вот чьто… Эты кныги… я приказываю… изъят… из всэх быблиотэк, из всэх хранылищь и… пэрэвэсти в спэцхран. За чтэныэ… и хранэные их… установыть уголовную отвэтствэнност… Всо…

Макиавелли исчез с книжных полок и не переиздавался при жизни Сталина. Одна книга его «О военном искусстве», случайно выпущенная в 1939 году, была тут же изъята! Ни одно сочинение Макиавелли не выпускалось и после, вплоть до конца века.

Сам же вождь постоянно обращался к этому советнику, и жизнь показала, насколько плодотворными были для него советы. Макиавелли.

Люди, стоявшие во главе флорентийского правительства с 1434 по 1494 год, говорили, что необходимо через каждые пять лет вновь устанавливать правительство, потому что иначе власти не удержишь: под этим выражением они подразумевали, что надо однажды в пять лет наводить ужас и трепет на граждан, истребляя всех, кто кажется правительству подозрительным и вредным; достигнув власти путем ужаса, правительство должно тем же средством обновлять и поддерживать свою власть; как только изгладятся воспоминания о строгостях его, люди начнут решаться на смелые нововведения и осмелятся громко роптать. Необходимо предупредить это возвращением государства к его началу.

Никколо Макиавелли

Глава четвертая КОГДА В ДЕЛЕГАТОВ ЦЕЛЯТСЯ ИЗ ВИНТОВКИ

Больше всех заблуждается тот, кто считает себя самым хитрым.

Восточная мудрость

Сталин вызвал Ягоду в конце своего рабочего дня. Шел первый час ночи. Барственный, разъевшийся нарком, глава ГПУ, хотя формально еще заместитель Менжинского, тщательно пытающийся скрыть свое чванливое самодовольство, красавчик с квадратными «наркомовскими» усиками, которые неизвестно кто ввел в обиход, то ли Чаплин, то ли Гитлер, вошел в кабинет, предупредительно хмуря бровь и стараясь казаться как можно более озабоченным.

Но даже он сейчас понимал, что вождя ему не провести, — видит насквозь, и потому лучше не притворяться. Пригласив его сесть, Сталин, по обыкновению сначала слегка поворачивая голову, как бы заново оценивая вошедшего и слегка щурясь, молчал. Лицо вождя было непроницаемо, но Ягода плечами и даже лопатками чувствовал неприятную изморозь. Ягода, конечно, знал, что у Сталина есть своя отлично работающая разведка — СВОЯ и не подчиненная ему, Генриху Григорьевичу Ягоде, чье имя давно уже наводило страх на чиновников и «контру» — так все еще кратко именовались многочисленные арестованные, которых свозили на допросы в «ЛУБЯНКУ», но Ягода и представить себе не мог, КЕМ могли быть эти сталинские шпионы над шпионами. Разведчики Сталина были вахтерами, шоферами, банщиками в Сандунах, комиссарами по его собственному управлению и даже знаменитыми актрисами, без больших уговоров ложившимися в наркомовские постели. Были там мастера по идеальному вскрыванию почты и инженеры-связисты самой высокой квалификации. Их было немного, не столько, чтобы соперничать с ГПУ, но была у этой сталинской разведки одна очень существенная особенность: если ГПУ-НКВД Сталин знал и принимал у себя только на уровне высшего руководства, собственная разведка вождя замыкалась только на нем, и каждый его разведчик знал в лицо лишь одного непосредственного начальника и… самого товарища Сталина! Эта четвертая разведка, помимо ОГПУ, армейской ГРУ и разведки Наркоминдела, была сверхсекретной. Ею руководил он САМ, и все самые важные сведения стекались лично к нему по особым каналам связи и подчас по сложным шифрам. В редких случаях подключался Поскребышев, но повторюсь: всех своих разведчиков Сталин знал лично, они имели особые номерные удостоверения и не фиксировались при посещении или вызванные на доклады. Может показаться фантастикой такая разведка над разведками, но она была, и с каждым ее членом Сталин говорил лично. Часть этой разведки впоследствии называлась СМЕРШ и руководилась Абакумовым, но ни Абакумов, ни Поскребышев не знали всех ее агентов. Надо ли отмечать, каким страшным, абсолютным молчанием обеспечивалась ее секретность.

И. В. Сталин, 1936 г.

Личная разведка донесла в январе 34-го: на предстоящем 17-м съезде ВКП(б) готовится переворот. Группа, в основном «старых большевиков-ленинцев», попытается забаллотировать Сталина тайным голосованием, а среди кандидатов на место Сталина обсуждаются кандидатуры Шеболдаева, Каменева, Орджоникидзе и Кирова.

— Товарищ Ягода… — негромко, но с нажимом проговорил Сталин… — ви должьны помочь нам… рэшить один важьнэйщий для нас вопрос…

Ягода изобразил предельное внимание.

— Вопрос этот… такой: можьно ли по атпэчаткам палцев… на бюллетенэ для голосования точно установыть личность… голосовавшего? Можьно ли… установыть… кто был… протыв?

— Если позволите?

— Говорытэ.

— Можно сконструировать урны для голосования, когда каждый бюллетень будет ложиться точно в том порядке, как будут голосовать подходящие… А наблюдатели будут фиксировать в том же порядке фамилии проголосовавших. Гарантия почти стопроцентная.

— А эще? — недоверчиво сказал Сталин.

— Отпечатки на бумаге, даже на хорошей, глянцевой, ненадежны… Кроме того, у нас должны быть дактилоскопические данные всех делегатов…

Сталин помолчал и провел кончиком пальцев по седине, выступившей недавно у висков. Седели в первую очередь рыжие волосы. Ведь он был рыже-черным. Почти шатеном и отнюдь не брюнетом, как на всех плакатах, портретах. Он встал и вышел из-за стола.

— Можетэ сыдеть, товарищ… Ягода… — хмуровато остановил он пытавшегося встать главного чекиста… — Надэюсь… — Сталин раскурил трубку и пустил клуб пахучего дыма, явно наслаждаясь. — Надэюсь, что ви положитэ нам точный спысок всэх, кто проголосует протыв… Это… нэ мое заданые… Оно очэнь важьно… Это заданые партии!

Ягода молча наклонил аккуратно причесанную голову.

— Это… — Сталин высоко поднял брови, — как говорил вэликий Ленин, — архиважьнэйшее дэло. К съезду всо должьно быть готово в лучшем видэ… Эще… Нужьно… установит точный, но… нэгласный… присмотр за всэми дэлэгатами. Их номэрами в гостыницах… на квартирах, частных встрэчах… Враги, конэчно, исползуют сбор в Москве. Эсть основания полагат… чьто зрэет заговор… Задэйствуйтэ на врэмя съэзда всэ свои рэзэрвы… всэх сотрудныков. И… чьтоб ныкаких сбоев! Сводку подать сразу послэ голосованыя… Рэзультаты эго будут объявлэны… на другой дэнь. За ночь поработайтэ… с бюллэтэнями… Всо…

Отпустив Ягоду, Сталин еще некоторое время ходил по широкой ковровой дорожке, подошел к белой изразцовой печи, прислонился к ней спиной. Охватило натопленным, грело лопатки. В кабинете тепло. Но на улице начало января. Зима выдалась холодной, ветреной, и Сталин, ходивший в шинели, всегда мерз. Донимала его и темнота. Уже с октября, как все невротики, Сталин испытывал отвращение, сохранял нелюбовь к холоду и тьме. Эти чувства он вынес еще с тех пор, когда жил в долгих ссылках, сидел в тюрьмах, ехал по этапам, страдал и маялся на том трижды проклятом севере, забытом словно бы и самим богом севере, с выжимающими душу ледяными ночами, ветрами, тоскливым дьяволом воющей пургой, когда выло, голосило, несло снегом неделями, и с движением нелепо огромных, устрашающих своим тупым течением жутких южному человеку рек. Он любил тепло, и даже возврат майских холодов выводил его из себя, делал раздражительным и жестоким. Память о ссылках, каменных лицах конвойных, жандармов и тюремщиков, всех этих начальников, судей и присяжных, не скрывавших даже презрения к нему, инородцу, всегда стояла на дальних горизонтах его сознания, как вечная гроза, не приближающаяся, но и не исчезающая совсем. Многие поступки Сталина легко можно было бы объяснить, руководствуясь его воспоминаниями о прошлом, словесно оформленными примерно так: «А вы попробуйте, как я, испытайте, как доставалось мне, ощутите на своей шкуре, как я там мучился, голодал, унижался, болел цингой, уходил в почти безнадежные побеги, сидел в одиночках. Попробуйте теперь ВЫ». Все это — без конкретного адреса, но с угрозой любому. Любому, кто хоть мысленно, хоть по дурости, хоть с расчета перечил ему и пусть не прямо, косвенно, втайне имел намерение посягнуть на с таким трудом завоеванную, захваченную им ВЛАСТЬ. Много ли тех и таких уже осталось? Вымерли, высланы, разбежались, расстреляны, погибли в Гражданской… Кто там еще? Каменев (Розенфельд)? Но в ссылках Каменев не бедствовал особенно (его не забывали, как Сталина, тогда еще полууголовника Кобу). Каменев и тогда был самодовольный, мордастый, всезнающий и самоуверенный, сверху вниз смотревший на этого Кобу, сверху вниз, как вообще все эти ленинские прихвостни, его гвардия. И даже этот вьюн Бухарин смотрел так же. Сейчас Каменев намотал соплей на кулак. Бит-перебит. Будет знать, как «играть в Ленина». А играл!

Сейчас не играет, трясется, зато в «Ильича» теперь рядится Бухарин. И тоже бороденку отпустил. Вьюн. Перевертыш. Паскуда. «Кристального», «любимца партии» разыгрывает. Их уже много было, этих кристальных и пламенных: садист-извращенец Дзержинский, железный Фрунзе, уголовник с обличьем не то извозчика, не то городового, пламенный, ядовитый, как аспид Троцкий, дохляк Менжинский, ворюга Урицкий… Разобраться если… как такие ужасные нелюди могли прийти к власти? Как? Откуда налетела вся эта нечисть? А ответ один: все — Ленин. Антихрист… Сын Сатаны… Он и притащил с собой и насадил всюду этих «большевиков», мелких дьяволов, не знающих пощады хапуг и душегубов. Да… Сначала и ему, Сталину, приходилось служить Сатане, да и теперь еще приходится расхлебывать заваренную ими кровавую кашу. Его ненавидят, потому что не удалось после Антихриста перехватить его преступную власть. Не вышло. Прохлопали. В борьбе за власть этот простофиля Коба неожиданно оказался хитрее и проницательнее. Не вышло столкнуть его. Не получились ни «блоки», ни «правые-левые» оппозиции, скитается по миру, брызжет ядом изгнанник Троцкий, кто уже спал и видел, как будет владеть Россией вместе со всей своей ордой… И теперь у них одна надежда на вот этого Иегуду — Ягоду.

Ягода — опаснейшая фигура, выкормыш и ставленник Свердлова — исполнителя самых черных и грязных дел Старика (за что и поплатился, скончался «от воспаления легких»). Ягода никогда не был никаким «фармацевтом» — был мальчиком на побегушкам у богатого ювелира, отца Свердлова, был помощником чеканщика, был внедрен в царскую «охранку»; там, кстати, и получил это прозвище — Фармацевт за странную любовь к медицине, лекарствам, ядам — все со временем сгодится бойкому молодому крепышу. Был рекомендован Свердловым Дзержинскому, женат на племяннице Свердлова — круговая порука! И за железным Феликсом надо было ой как присматривать! И неизвестно еще, почему столь опаснейший «рыцарь революции» скоропостижно скончался от приступа грудной жабы в сорок девять лет… Теперь такая же «жаба» вот-вот прикончит и «железного» Менжинского, и тогда Генрих Ягода… А ведь вряд ли предполагает, какое объемистое досье уже лежит на него в сейфе вождя. Во-первых, вор! Хапает брильянты, золото, валюту, вытрясает из арестованных с помощью своих доверенных друзей-подчиненных, деньги уходят в банки США и Швейцарии. Возят доверенные чекисты и дипломаты из Наркоминдела (Сталин еще займется ими в будущем). Дружен Ягода с Молотовым и особенно его женой Полиной — Жемчужиной. После гибели Надежды Сталин возненавидел эту Жемчужину и установил за ней негласный надзор. А еще самоуверенный Ягода создает особую чекистскую элиту, новую аристократию в роскошных белых и голубых мундирах. Ягода уверен: не сегодня-завтра ОГПУ встанет над партией. К этому, по донесениям личной разведки, Ягода и иже с ним готовятся. Не успеет… Все-все знает вождь. Знает… И пока помалкивает, играет в ограниченного простака, этакого «замечательного» грузина, каким до поры считали его и сам Антихрист, и тем более его кровные друзья. «Умный ястреб прячет свои когти». До поры…

Когда погибла Надежда, Сталин не мог больше выносить этой окровавленной кремлевской квартиры. И даже Кремля! Квартиру заменили. Прежнюю он милостиво отдал Бухарину, приказав предварительно начинить ее прослушивающей техникой. А Кремль не заменишь. С Кремлем приходилось мириться. Но именно с той поры Сталин стал уезжать ночевать в Кунцево, пренебрегая опасностью покушения. Все, кто называл Сталина трусом, бессовестно лгали. Сталин никогда и нигде не проявлял трусости, иное дело — был предусмотрительно осторожен, и эта мера на его посту была абсолютной необходимостью. Другой необходимостью была его личная разведка — служба безопасности, весь стиль работы которой вмещался в понятия: смотреть и, главное, СЛУШАТЬ!

Это была слушающая разведка. К ней были подключены все квартиры членов Политбюро, весь Кремль, его охрана, Генштаб, квартиры и кабинеты наркомов и маршалов и еще многое, что автору неизвестно. А для удобства ее работы был построен архитектором Иофаном не только громадный дом-комплекс рядом с Кремлем на Берсеневской набережной (впоследствии улице писателя Серафимовича, эпигона Горького). Для этого же строились в тридцатые годы Дома обкомов, Дома «старых большевиков», городки чекистов, милиции, актеров и писателей — все в сказочно короткие сроки. Это были невиданные прежде строения. Благоустроенные. С «паровым отоплением». Постоянной — подумать только! — горячей водой, ванными, балконами, лоджиями-соляриями, площадками для танцев (на которых, правда, никто никогда не танцевал), с комнатами для прислуги. Здесь соблюдался свой ранжир и распорядок: для высших — особые подъезды. И особое прослушивание. Позднее и тоже ударными темпами возведена была рядом с Красной площадью роскошная депутатская гостиница «Москва», знакомая ныне всем по водочной наклейке и тоже надежно прослушиваемая сталинской особой разведкой…

Ягода, фактически очень давно сменивший медленно умирающего Менжинского, сумевшего собрать по заграницам весь букет болезней, где чахотка и астма — лишь малая малость, был человек исключительно здоровый, здоровый настолько, что готов был лезть на любую смазливую бабеху, вплоть до официанток из наркомовской столовой, подобранных, кстати, весьма тщательно. И эта наполненная женщинами, блудом и властью жизнь была так хороша для Генриха Григорьевича, что от полноты этой жизни он любил петь арии из опер (особенно любил Верди), когда был на своей даче в Серебряном бору, впрочем, у Ягоды была не одна дача, не считая еще и специальных апартаментов также на особых чекистских курортах и в здравницах. Но упоение властью никогда не бывает полным, если над тобой все-таки стоит более высокий властитель. И такими, портившими жизнь главному инквизитору были, во-первых, щуплый, похожий на подростка-беспризорника и мелкого вора секретарь ЦК Николай Ежов и, конечно, даже не во вторую очередь, сам Хозяин, которого он откровенно ненавидел. И лишь с великим трудом, напяливая маску послушного лицедея, стараясь не раздразнить до поры, он образцово выполнял повеления этого «вонючего кавказца», как всегда про себя именовал великого вождя. Сталин и в самом деле был из тех мужчин, которые носят при себе свой особый и не всегда приятный запах табака, пота, несвежей одежды, которую они годами не любят менять. Пост Ягоды и впрямь был одним из тех, где мысли о захвате единоличной власти приходят как бы сами собой. Но в случае с Ягодой вступал э силу еще один пункт, еще один человек, которого Ягода считал необходимым убрать в любом случае — Киров. Этот Киров (Костриков) — не то чуваш, не то русский, выживший Зиновьева из его петроградской «вотчины» и пользовавшийся, казалось, абсолютным доверием Хозяина, мог бы стать самым страшным противником, если бы Хозяина удалось уничтожить. Случись такое — тогда немедленно власть в партии, а значит, и в государстве перешла бы не к Генриху Ягоде, а именно к нему, Кирову. Киров уже с конца двадцатых годов выдвинулся на второй пост, и только Кирова на съездах и пленумах встречали вставанием и овацией, как Сталина. Киров ненавидел Троцкого, Зиновьева, Каменева, да и самого Ягоду. Он не раз докладывал Сталину о зверствах эмиссаров Ягоды по отношению к русским ссыльным «кулакам». С женой Киров жил прохладно, не разводился, по-видимому, лишь из-за своего поста, у них не было детей. Не было пленума или Политбюро, где бы Киров, человек жесткий и прямолинейный, не сталкивался с Ягодой. А Кирова, кроме Хозяина, часто поддерживал его давний друг еще по Кавказу — Орджоникидзе… Оба этих «побратима» уже были как бельмо на глазу Генриха Григорьевича.

Да, Генрих Ягода не зря носил прозвище Фармацевт. Еще при Антихристе в ведомстве Дзержинского — Ягоды была создана лаборатория, а позднее едва ли не целый закрытый и настрого законспирированный институт, где готовились-изучались различного рода лекарства и яды, главным образом такие, с помощью которых можно было тихо-спокойно, без всяких криминальных следов и средневековых отравлений из арсенала Цезаря Борджиа отправлять на тот свет любого деятеля с диагнозом «грудная жаба», скоротечная чахотка, разрыв сердца (так назывался тогда инфаркт) и даже банальное пищевое отравление, простуда, грипп, воспаление легких, дифтерия. Вспомним, что от дифтерии, по-видимому, погиб и Александр Македонский. У Ягоды было много предшественников.

Все опыты свои Ягода вел на заключенных в тюремных больницах, и сколько этих несчастных списали в расходную ведомость с указанными выше диагнозами, не знает и уже не узнает никто. Практически Ягода мог отравить всякого: лишь несколько членов Политбюро не пользовались его врачами. И первым из них был Сталин, не доверявший никаким врачам, а вторым — чрезвычайно щепетильный во всех лечебных вопросах Киров. В конце концов Ягода пришел к простейшему выводу: где не действует яд, там должен действовать кинжал (пуля). Пулю легче всего заставить пустить охранника.

Охрану Вождя возглавлял Паукер, охрану Кирова — некто Борисов. Но у Сталина, кроме Паукера, была еще одна стена охраны, подчиненная только необычайно осторожному и подозрительному Николаю Власику. Функции ближайшего телохранителя вождя выполнял и непроницаемый, как стена, Поскребышев. «Придурок» — как именовал его, и кстати, безосновательно, Ягода.

Другого секретаря Сталина, чахоточного Товстуху, Ягода убрал, но кто бы мог предположить, что вместо угодника и льстеца Паукера (на то была самая большая надежда!) Сталин возьмет этого конопатого лысого чурбана Поскребышева? План на время затормозился. На время! — так думал Ягода, готовясь к устранению Кирова, а если получится, то сразу и самого вождя. Ягода полагал, что насквозь знает все прихоти Хозяина. Все его слуги и немногие любовницы, вроде певичек и балерин из Большого театра, проходили через его руки, и он, казалось, знал все постельные тайны и полагал, что всесильного деспота рано или поздно обведет вокруг пальца. И ЭТО БЫЛО САМОЙ БОЛЬШОЙ ОШИБКОЙ И ЗАБЛУЖДЕНИЕМ ЖЕЛЕЗНОГО ГЕНРИХА. Ягода знал, что за ним приглядывают, но приглядывали, как он тоже знал, люди недалекого человека и непрофессионала, да к тому же и пьяницы Ежова. Знал, что этих людей полно в его собственной конторе (трогать их было нельзя, да и незачем: вычисленный осведомитель даже полезен для дезинформации). Он не знал только и даже представить не мог, что и за ним и за Ежовым следят тихо, абсолютно тихо еще и десятки глаз и ушей Хозяина. В этом была сила Сталина! Слушающая разведка…

* * *

Еще никогда делегатов съезда и гостей не встречали с такой предупредительностью и такой услужливостью. На вокзалах Москвы дежурили новенькие автобусы «Фордзон», более именитых встречали на «Роллс-Ройсах» и «Паккардах». В гостиницах глядели в рот смазливые безотказные горничные, в вестибюлях предупредительные молодцы в штатском, с военной выправкой и тайной в серьезных глазах. Магазины Москвы, в тот год еще взвешивавшие скупые карточные пайки, вдруг подобрели, набухли продуктами и товарами. Москва, как обычно, высасывала страну, чтобы явить долгожданное изобилие. Про буфеты гостиниц, столовые залы Кремля приходилось говорить особо — здесь ждало гостей невиданное-неслыханное изобилие икры, балыков, колбас, благородных напитков, изысканных папирос и коробочных конфет. И все было так умеренно дешево — сам собой раскрывался рот.

Страна по приказу праздновала съезд, которому, пожалуй, преждевременно было дано название «съезд победителей». О нем без умолку твердило, горланило, пело входившее в моду радио. Страна стала петь! Композиторы и поэты-лакеи: Дунаевские, Долматовские, Исаковские, Покрассы — слагали бодрые песни. Страна пела и славила Вождя. А делегаты — и впрямь знатные, заслуженные, весь цвет партийной, промышленной, хозяйственной и военной элиты, разбавленный для порядка благостными крестьянами-колхозниками (слово-то каково! А ведь привилось: КОЛХОЗНИК!) и колхозными ударницами, сплошь молодыми, пригожими, задасто-добротными, сияющими от свалившегося на них счастья, одетыми в новые шелковые платья, заполняли вестибюли и роскошные залы Кремля. Новая страна, казалось, и впрямь могла гордиться таким нарядным народным представительством. Новая страна! Новая жизнь! Новое счастье! Вот ОНО!

Здесь автор даже далек от иронии — да, такой, наверное, и должна была БЫТЬ СТРАНА. Страна будущего: СВЕТЛОГО, ИСТИННОГО, СЧАСТЛИВОГО. СТРАНА КРАСИВЫХ, РАБОТЯЩИХ, ЗДОРОВЫХ И НЕСТАРЯЩИХСЯ людей, А ЕСЛИ И СТАРЯЩИХСЯ, ТО МЕДЛЕННО, ДОСТОЙНО, ПРОЧНО, С СОЗНАНИЕМ ИСПОЛНЕННОГО ДОЛГА ПЕРЕД БУДУЩИМ, С ПОЧЕТНОЙ, нет, не грамотой, конечно, грамот этих у всех было полным-полно, и все с профилем Ленина — Сталина в серебряном кружочке. НО С ПОЧЕТНОЙ ДУМОЙ НА ЧЕЛЕ: УМЕРЕТЬ — ТАК ПОД ЗНАМЕНЕМ, УПОКОИТЬСЯ — ТАК ПОД ОБЕЛИСКОМ, А ТО И В БРАТСКОМ КАКОМ-НИБУДЬ ПАНТЕОНЕ, С ФИГУРОЙ ВОЖДЯ, УКАЗЫВАЮЩЕЙ, КУДА ИДТИ ВСЕМ.

Так, глядя на всеобщую шизофрению тех лет, и не только в России, всегда думаешь, что идея краше действительности, а человечество, несовершенное человечество всегда, наверное, сперва радуется ей, как новой игрушке, потом ломает и забывает ее. Возьмем для примера какую-нибудь отнюдь даже не абстрактную, а простую реальность. Видится мне красивый добротный дом, созданный умелыми строителями и заселенный этим жаждавшим квартир несовершенным человечеством. Что получилось в итоге? В самый короткий срок это человечество (прошу прощения за грубость, но что делать, если это в самом деле так?) засрало, загадило все его подъезды, лестницы, лифты, выбило там стекла, залило мочой, спермой совокупляющейся тут же «молодежи», завалило кучами черного говна от ночующих на краденых газетах в заблеванных углах бомжей. Нет, тогда еще не было этих «коммунистических» жилых районов, и «комсомольских» не было, и вообще домов за железными дверями, с железными решетками. Не было еще такого…

В них еще только собирались жить в солнечном коммунистическом будущем. И к тому же сталинская беспощадная метла сметала тогда преступный генетический хлам в ссылки, лагеря, спецпоселки, и беспощадный конец там ждал всякого, кто не приносил пользы и путался под ногами. К съезду Москву очистили от нищих и попрошаек, воры в страхе «залегли на дно». Конная и пешая милиция утюжила улицы и проспекты, особенно в пределах Бульварного и Садового кольца. А громкоговорители на стадионах, вокзалах и площадях славили и славили съезд.

Если может быть такое заболевание «энтузиазмия», «коллективопсихоз», «комнаркомания», не знаю, как уточнить, все определенно не выдерживают критики… Если может быть такое заболевание целого народа… То оно было налицо. Им был инфицирован почти каждый и почти добровольно, так что, казалось, исчезла и принудительность в огромной, ждущей сказок и одурманенной присказками, алчущей невиданных, неслыханных благ и побед стране.

Кто же был творцом этого добровольного комопьянения? Кто родил никогда не виданный Россией, возьмем за смелость найти новое слово, ФОРРАЖ! Или форраж этот шел от пирамиды, где лежало непогребенное тело Антихриста?

Все может быть…

Сталин был как будто всего лишь слугой Антихриста… Слугой? Да. Вначале только слугой, и его не ставили в грош, не брали в расчет те, кто считал себя истинным наследником Антихриста, истинным продолжателем его страшных дел. Они, эти продолжатели и наследники, совершенно не оценили его как глубокого психолога, старательного «самоучку», актера и мыслителя того странного типа, который и нужен для массы.

Сталин не лез в дебри философии классической и одиозной, ничем не был подобен философам, кому ставят памятники в европейских каменных городах и философия которых уже тогда покрывалась мхом и паутиной забвения. Он усвоил философию другого порядка, которой отчасти научился у Ленина, — искусство манипулирования массой. Годы и годы отдал он, чтобы отточить эту сущность понимания биологической подчиненности стада вожаку, слабости — силе, робости — страху, голода — хлебной пайке. Он нашел формулу абсолютной власти, ведущей к прижизненному обожествлению. Даром ли вместо пустопорожнего Канта и Гегеля ночи напролет он просиживал над Плутархом и Сенекой, Ливием и Фукидидом, Светонием и Мором? (Отдельно уже сказано о книге Никколо Макиавелли.)

Читал. Повторял. Проверял на практике, и никто, кроме чахоточного фанатика Товстухи, не знал списков читаемых Сталиным книг. Главное же не в том, что он прочитывал, а в том, что уверенно поставил себе на службу.

Что, например, нужно для всеобщего обожания? Пословица говорит: скромность, щедрость и верность. Что нужно для того, чтобы тебя слушали? Самоуверенность, непостижимость, таинственность, сила и страх. Страх прежде всего! Страх и сила держат народ в узде. Просто? Еще как просто. Это открыл не он, а многие еще до Старика. Старик добавил к страху голод. «Мы должны учесть каждый пуд хлеба! Это архиважная задача!» За краюшку хлеба голодающий готов на все. И работать будет, как лошадь, — только накорми! Просто? Еще как просто! И Старик лил реки крови и морил голодом всю страну. Было у кого учиться? А он — верный ученик и продолжатель! И вот, если и так запуганный расправами в ЧК, живущий на голодной пайке народ объявить еще и ТВОРЦОМ ИСТОРИИ! Открыть ему мираж светлого будущего и — отменить карточки! Народ будет славить такого вождя!

Что еще любит народ? Он любит, когда великий человек подобен ему. И великий ходит в солдатской шинели, в простой полувоенной фуражке, невзрачных сапогах. Он, слышно, живет в небольшой квартире, что из того, что в Кремле? Это простят… Вождь и должен жить-быть там. А он еще получает зарплату, как все, невеликую, ограниченную «партмаксимумом». Его видят с народом на праздниках. Он никогда не сидит в президиумах на видном месте. Он прост, как правда. Так всюду пишут о нем. И еще он знает все и обо всех. (Вот тут он действительно ЗНАЛ, ибо по четырем каналам ежедневно стекалась к нему информация о том, кто что о нем сказал.) И ежедневно он прочитывал эти сообщения, подчеркивая нужное синим, а более важное — красным карандашом.

А еще повествовали в радиопередачах и в детских журналах, как внезапно заболевшей девочке в таежной глуши по телеграмме отчаявшейся матери ОН посылает самолет с врачами, пастуху-чабану он пишет письмо, о доярке и ткачихе говорит с трибуны съезда, знатному артисту дарит автомобиль или квартиру на Тверской, конструктору подсказывает удивительную идею, о которой сам конструктор не мог догадаться, и тоже одаривает его деньгами, почетом, вдохновляющим словом…

Он работает по двадцать часов в сутки. Или вообще не спит… Потому что всюду идет такая молва. А Сталин действительно работал ночами и спал мало. Но кто знал, сколько он спит? Важно, что НОЧАМИ работает, думает о нас, о каждом, как отец о своих любимых детях. Он, всюду он, если не сам, то его уполномоченные. Он всюду, и он подобен богу, только бог далеко и, может, отступился от этой земли, захваченной Дьяволом, а этот тут, улыбается с трибун, машет приветственно, целует малых деток, радуется чужим наградам и, похоже, совсем не имеет своих! А может, имеет, да не носит, не кичится ими. Ему пишут только самые отчаянные (или самые глупые), но, представьте себе, письма доходят до него. Иногда он даже отвечает на них САМ. И потому все верят ему. ОН и ПРАВДА — одно и то же! ОН и ПОМОЩЬ — одно и то же! ОН и КАРА — одно и то же! ОН и СЛАВА — одно и то же!

Вот почему, когда он неторопливо шел к трибуне, маленький, сутулый, ничем не выделяющийся, скромно одетый, простой и свой, зал взорвался аплодисментами и грохотом поднявшихся на ноги сотен людей. С блестящими фанатизмом глазами, с улыбками на полубезумных лицах, люди, не щадя ладоней и глоток, ликовали. ОН был с НИМИ! Он был ИМИ! Он жил для них во имя ИХ СЧАСТЬЯ. Подсадная «клака», хорошо обученная и отрепетированная, когда хлопать, когда вставать, что кричать, знала свое дело давно, еще с 14—15-го съездов. Наверное, каждый второй в зале был чекистом — в одежде крестьянина, рабочего, военного. А помимо них у окон, дверей в зал, на балконах и просто у стен стояли молодцеватые рослые парни в штатском.

Если бы Сталин был гигантом, красавцем, вообще человеком подавляющим, его бы если и любили, то так, допустим, как любят красавиц женщин, не прощая им ни на миг их красоту и превосходство… А здесь превосходства никакого не было. Было что-то другое, заменяющее, и озадачивающее, и заставляющее руки хлопать, а рты улыбаться.

Когда кто-нибудь смотрел на Сталина долго и пристально, он это мгновенно замечал и словно тотчас включал некий механизм защиты, заставлявший смотрящего опускать и отводить глаза. Сталин не любил пристальных взглядов, как, впрочем, не любил и людей, опускавших перед ним глаза. Но когда смотрел на Сталина целый зал в тысячи глаз, все видели спокойного, внимательно слушающего человека с лицом, не слишком даже сходным с его портретными изображениями, с неторопливыми движениями, — он все- таки сильно отличался от всех выступавших с трибуны. От каменнолобого Молотова, открывавшего съезд, от самоуверенного, самолюбующегося холодно-презрительного Тухачевского. Вдохновенно орущего Орджоникидзе, копирующего сталинскую «простоту», явно играющего в вождя Кирова. Токующего на трибуне Кагановича. Бойкого, толстого, жестикулирующего и верящего в свою ложь Ворошилова. Стремившегося явно перещеголять всех в славословии и «умности» Бухарина, с бородкой «под Ильича» и даже прикартавливавшего.

Каждый «вождь» на трибуне и в зале играл на публику, не расставаясь со своей маской, каждый был в ней, подобно Буденному в грозных синекрашеных усах. Но все эти герои и соратники, известные чуть ли не по каждому номеру «Правды», «Известий», «Комсомолки», не были чем-то примечательны, и взгляд все-таки возвращался к левому второму ряду президиума, где тихо, сосредоточенно слушая, клонил голову человек в серовато-зеленом кителе, мужичок с оспенным лицом, заметный даже издали позой непоколебимого спокойствия.

Впрочем, почему позой? Это была уже его внешняя суть, прочно сросшаяся с маской. Он учился этому спокойствию десятки лет. У Сталина был очень редкий и присущий чаще только истинно великим неопределенный темперамент. И в соответствии с ним было как бы четыре Сталина.

Сталин-холерик — это, пожалуй, самая главная и самая скрытная его суть: взрывной, вздорный, запальчивый, вспыльчивый, как тот самый порох, лучше бы даже подошло слово «вспыхчивый». Этот его темперамент не терпел возражений ни от кого — всех пытавшихся ему возражать, тем более перечить-оспаривать, он сразу заносил во враги, и выбраться потом из этой категории не было никакой возможности. В сталинском черном списке не делалось исключений, и не было случая, чтобы Сталин забыл кого-то из возражавших ему, а тем более обидевших его. Точно таким дьявольски злопамятным был и Старик, но Старик был Антихристом, сыном Сатаны и земнородной женщины, а Сталин — сыном обыкновенной женщины и более чем обыкновенного беспутного пьяницы и драчуна отца.

Сталин-флегматик — само спокойствие; это была его вторая и главным образом наружная, на людях, суть. Ей он научился в тюрьмах и ссылках, в стычках с врагами-товарищами (я не оговорился), в столкновениях с теми, кого надо было терпеть (до поры), кто располагал властью и силой над ним… «Руку, которую не можешь отрубить, целуй!» Так, сильнее до поры были Старик, Троцкий, Дзержинский, Фрунзе, даже Каменев с Зиновьевым, даже эта мелкая обезьяна — Радек, позволявшая себе делать замечания ЕМУ! «Сталин! Когда вы разучитесь нумеровать вашу глупость?», «Сталин — вождь» — вот это действительно анекдот». А он все терпел, похваливал, молча сносил хулу — и запоминал, запоминал, запоминал. Человек, не имеющий феноменальной памяти, не должен стремиться к власти.

В этой игре в спокойствие и задумчивость флегматика большую роль играла его трубка. Сначала он курил изогнутые трубки, позднее — прямые английские, данхилловские. Табак курил тоже английский, трубочный «Кепстэн», в крайнем случае — наше «Золотое руно». Изредка курил папиросы: ленинградский «Казбек», еще реже «Герцоговину флор», о которой почему-то пишут все, знавшие Сталина.

Изгорелые трубки Сталин никогда не выбрасывал — они лежали в нижнем ящике его стола, вместе с изношенными часами, паркеровскими ручками, огрызками карандашей, тех самых, сине-красных. И еще там лежали вынутые дантистами зубы, которые Сталин никогда не давал выбрасывать.

Трубка! Ах, как она помогала ему, когда он неторопливо (опять НЕТОРОПЛИВО! «В поспешности скрыта ошибка») набивал ее, приминая и удавливая табак. Как он умел раздумчиво держать ее, пока кто-то там обличал его, лез на амбразуру. А Сталин слушал для того, чтобы потом медленно поднести трубку ко рту, зажечь спичку, подняв брови (бровь), раскурить и — спокойно, рассудительно ответить. Как помогала она ему на собраниях, на Политбюро, когда решались самые важные вопросы и никому не было ясно, что у него на уме, у вождя, покуривающего эту самую трубку — и помалкивающего. Кроме трубки, полагался он еще на усы, которые любил и сам всегда подстригал, а позднее и тайно подкрашивал, пока они не стали совсем седые, серые. Усы можно было поглаживать все той же трубкой, их можно было закрыть ладонью, спрятать в них улыбку или гримасу ненависти.

Сталина-сангвиника видели не часто, только тогда, когда он, подвыпив от души, как бы веселился, пел, подпевал, шутил в застольях, старался очаровать какую-нибудь новую приглашенную певичку из Большого, Малого… Был иногда таким веселым с охраной. Шутливо тузил соратников, если был в ударе. А однажды, после подписания пакта о ненападении с Германией, попытался даже сплясать лезгинку под восторженные вопли «своих»: «Ах — тах! Ах — тах!», но быстро опомнился. Сангвиником видели его жена Надежда, секретарь Товстуха, Баженов и Поскребышев, комендант охраны Власик да, пожалуй, еще Паукер. Но лучше бы и не видеть его сангвиником. Сталин как бы стыдился потом этого проявления и не любил о нем вспоминать.

А вот меланхоликом, испуганным, стоящим у окна со слезами, плачущим, да, плачущим в постели и даже вздрагивающим по-детски, сомневающимся и растерянным, ждущим утешения и участия, знала и видела только его одна женщина. Но сейчас еще не время называть ее. Она появится дальше, когда придет ее час. И возьмет на себя смелость утверждать, что только она одна и знала Сталина, как Человека. ЗНАЛА СТАЛИНА…

Нет, я ошибся… Еще знали Сталина Троцкий, Дзержинский, Фрунзе, Куйбышев, Орджоникидзе, Зиновьев, Каменев, Свердлов, Бухарин, Рыков, Ягода, Тухачевский, Егоров, Блюхер, Кулик, Томский, Киров… В разное время все они пожалели об этом знании. Или не успели пожалеть.

Сейчас, на съезде, в зале Кремлевского дворца, многие из упомянутых еще были и даже выступали с трибуны.

А он слушал, как клялись и славословили, стараясь превзойти друг друга все — от Зиновьева до Бухарина, от Орджоникидзе до Кирова. СЛУШАЛ. Нет нужды в романе, даже документальном, пересказывать явно вздорные, тем более если их читать сегодня, славословия вождю, самобичевания, самообвинения. Сталин слушал, Сталин молчал, Сталин со всей беспощадностью тирана и вождя помнил: «Помирившийся ВРАГ — враг вдвойне!» И помирившийся «друг» — тоже враг. Помнил он и давние наставления Екатерины Геладзе, умной женщины, его матери: «Помни, Сосо, если кто-нибудь тебе льстит, подумай, что он хочет у тебя украсть».

И в самом деле, подумайте, рассудите, может ли стать другом человек, исповедующий противоположное, человек, которого страхом заставили отказаться от своих слов и взглядов.

Всех делегатов 17-го съезда разделили на тринадцать сотен, в зале для голосования поставили тринадцать ящиков для голосования. За каждым ящиком закреплен «учетчик». Он отмечал голосовавших по списку. Первым голосовал Молотов. За ним демонстративно, не вычеркнув никого, подняв брови с видом милостивца и благодетеля, голосовал Сталин. Ящики были более чем надежны — фиксировали каждый бюллетень в точном соответствии с фамилией опустившего. Эти люди еще не знали своей судьбы, еще не слишком боялись Сталина, еще слишком верили в свое партийное братство, еще надеялись на честную борьбу.

Когда побелевший и перепуганный председатель счетной комиссии В.П.Затонский доложил Кагановичу, отвечавшему за процедурные вопросы вместе с председателем мандатной комиссии Ежовым, что против Сталина во всех урнах оказалось почти триста голосов, перепуганный Каганович, округлив глаза, приказал настрого молчать и побежал в комнату для президиума, где Сталин уединенно курил, ожидая результатов голосования. Нет, он не боялся, что его «прокатили», он знал своих «оппонентов» и заранее был готов к порядочной цифре «против» — на съезде были и непримиримые, и те, что называются улыбчивыми врагами. И, увидев взволнованного Лазаря, сразу понял, в чем дело.

Сталин коротко бросил:

— Сколко?

— Иосиф Виссарионович… Товарищ Сталин! Сволочи… Твари… Бляди…

— Я спрашиваю… Сколко?

— Двести девяносто два…

— …

Сталин раскурил угасающую трубку. Затянулся. И только тогда спросил:

— Сколко… у Кырова?

— «Против» — четыре…

— …

Сталин еще раз чиркнул спичкой, разжигая уже разожженную трубку. Посмотрел на растерянного услужливого Кагановича. Посмотрел так, что по ногам и спине Лазаря Моисеевича пробежал мороз. Затонский же хранил значительное молчание. Оно дорого обойдется ему. В 38-м Затонский будет арестован и расстрелян. Но пока он был жив и явно-неявно наслаждался растерянностью вождя.

— Чьто вы прэдлагаэтэ? Пуст абъявят резултаты… как ест… Я всо равно избран… Пуст всэ видят, сколко эще ест у нас врагов.

— Товарищ Сталин! Такие итоги нельзя сообщать — это имеет международный аспект… Политический! Я согласен — это удар врагов… Но зачем давать им карты?

— Чьто вы прэдлагаэтэ? — уже резко повторил Сталин, прищуривая остро зажелтевшие глаза.

— Немедленно собрать Политбюро.

— Хороше… Но… Нэ всо бюро… А… Пятэрку… Я подчинюс рэщению… Рэзультаты голосования нэ объявлят до завтра. За полную сэкрэтность этого дэла отвэчаэтэ вы (Затонскому). Вы… можэтэ идти…

В «пятерку» тогда, кроме Сталина, входили: Молотов, Ворошилов, Каганович, Калинин.

Автору ничего не известно о решении «пятерки», кроме того, что она экстренно собиралась….

* * *

На следующий день председатель счетной комиссии объявил результаты голосования: Сталин Иосиф Виссарионович — «за» 1224, «против» — 3. Восторг и недоумение в зале (всех недоумевающих, не успевших спрятать эмоции — фиксировали!). И овации, овации, овации. То же и по Кирову… Овации, овации… Да, где-то Сталин читал,

что «второе лицо — это первое лицо на втором месте». Верно… Таким фактически он сам был при больном Ильиче… И голосование подтвердило: Кирову — четыре, ему — почти триста! А ведь было бы куда больше. Эти, проголосовавшие против, — самые отчаянные его враги, а сколько было еще тех, кто из боязни не бросил ему лишнего шара! Проголосовал «за», а врагом остался. Да разве поверил он в эти хвалебные речи Зиновьева, Рыкова, Каменева, Радека! А каков Тухачевский! Этот даже с трудом сдерживал презрение. В дворянина играет и якобы «поляк» — такой же «поляк», как и Дзержинский. Вся эта бывшая ленинская «гвардия» против него. Попытка не удалась… Но зато теперь… Они подписали себе приговор. Их всех настигнет его рука. Не сразу… Постепенно… С ними нужно держать ухо востро… Они умны и коварны… А пока пусть думают, что он ничего не понял, ничего толком не знает. Он же — кинто, кавказский олух, полуграмотный осетин, — каких еще эпитетов не сообщала Сталину его слушающая разведка.

А съезд исходил овациями. Вручали подарки. Зачитывали приветствия. Тульские оружейники вручили вождю новенькую снайперскую винтовку. Винтовка и в самом деле была красавица, облегченного типа по сравнению с тяжелой «трехлинейкой», с ореховым ложем, оптическим прицелом… Сталин улыбался. Как бы взвешивая подарок, повздымал его обеими руками, а потом… потом он опять, как бы шутя, прицелился в зал. Крестик прицела ненадолго задержался на аплодирующих, ненадолго. Потом Сталин снова аплодировал. Знакомый, родной, улыбающийся, простой, как правда.

Через три дня, когда объевшиеся икрой, упившиеся сладкими винами царских погребов, столетними коньяками и водками, осчастливленные подарками и денежными пакетами, награжденные (пусть не все) орденами-медалями делегаты разъезжались в разные стороны, озабоченный Генрих Ягода положил перед Сталиным два листка со списком тех, кто в кулуарах, коридорах, гостиницах и на квартирах вел нелестные разговоры о вожде.

Набиралось больше половины делегатов с решающим, не меньше — с совещательным, меньше всего — «гостей». Гости были рады приему!

Из всех, голосовавших «против», «предусмотрительный» Ягода убрал лишь свою фамилию, фамилию Тухачевского и нескольких ближних, «своих».

— Конечно… Могут быть небольшие неточности, но в целом список верный…

— Всо… Идитэ… — сурово отпустил Ягоду Сталин и, глядя на щегольские его сапоги, синие галифе, гимнастерку с новенькой портупеей, прицельно прищурился в сутуловатую спину полнеющего палача.

Желтые ногти Сталина чуть постукивали по столу, пальцы чуть-чуть дрожали. Нервы. После этой истории с голосованием Сталин с трудом сдерживал рвущуюся наружу ярость. Когда вождь гневался, лицо его белело,знаки оспы четче выступали на щеках и подбородке. Иногда он как бы растерянно трогал левое ухо, где была заметная родинка, — пытался успокоиться. Сталин не в духе, если был один, даже подчас фыркал, точно рассерженный кот. О, это его сопение и фырканье! Лишь близкие женщины понимали его значение: Сталин мог и ударить, и пнуть — темперамент холерика в таких случаях перевешивал разум.

Пробежав сверху вниз список Ягоды, Сталин вышел из-за стола, выколотил трубку в мраморную пепельницу, продул и снова набил оранжевым стружевом «Кепстэна», но не стал раскуривать, а, отложив в сторону, еще раз внимательно перечитал список. Потом он достал из стола исписанную своим твердым, размашисто наклонным почерком бумагу, где было также триста фамилий. Этих он вычислил вчера сам, пока бумага от Ягоды не была подана.

Сличая оба списка бегающими вправо и влево зрачками, Сталин удовлетворенно убеждался: почти все сходилось. Вот как нужно знать своих «друзей», вот как надо им доверять. В его списке были, однако, еще и сам Ягода, Бухарин, Тухачевский, Орджоникидзе, Якир, Уборевич и — Киров.

Сталин снова хотел взять трубку, но, подумав, позвонил Поскребышеву и опять сел за стол. Когда лысеющий, рябой Поскребышев встал у стола, Сталин, держа трубку в левой руке, уже совсем спокойно, неторопливо сказал:

— Мнэ нужьно… настоящий… и… полный список. Нэ этот… — указал трубкой на список Ягоды.

Поскребышев молча вышел и так же молча вернулся. Теперь уже ТРИ списка лежали на столе, и третий был составлен по донесениям его собственной разведки. Там было еще десятка полтора фамилий, и среди них: Орджоникидзе… Енукидзе… Тухачевский и — Ягода, Генрих Григорьевич…

Поскребышев вышел.

А Сталин удовлетворенно склонился над разложенными перед ним бумагами. Предстояло очень важное дело. Вычислить, добавив к этим спискам новые имена, свою политическую, а может быть, и физическую гибель, гибель ИДЕИ (так думалось ЕМУ) и страны, которую он уже всерьез считал собственной и пожизненно ему подчиненной.

Историки, политологи, «кремленологи» и вообще всякие исследователи «феномена» Сталина пытаются усложненно искать истоки его деяний, подходящих под термин «преступление», в психических отклонениях, уголовном прошлом: садизме, антисемитизме, грузинском национализме и пр. И все забывают простое И ГЛАВНОЕ: ВЛАСТЬ И ЖАЖДА ЕЕ СОХРАНЕНИЯ — вот единственный и главный постулат сути жизни и всей деятельности Сталина… И только ли ЕГО одного? Разве не так же цеплялся за жизнь и власть Старик? Разве не так исходил бешенством лишенный этой власти Бронштейн? Разве не так готовы были вывернуться наизнанку, лишь бы сохранить жизнь (и власть!), все эти Зиновьевы, Каменевы, Радеки, Бухарины — далее можете продолжать сами, вплоть до каждого городского, районного ли «вождя»…

«Гады! Изверги! Перевертыши! Прохвосты! Все выкормыши Старика и этого Иуды — Троцкого! Подождите!! Скоро всех вас достанет моя рука!» — так думал Сталин, составляя теперь ЧЕТВЕРТЫЙ список делегатов, который и стал позднее расстрельным списком, и не секрет теперь, что три четверти делегатов этого памятного съезда оказались в нем…

Теперь Сталин еще больше убедился: «Кругом враги! Никому нельзя доверять! Льстецам — особенно!» И опять стояли в уме слова матери: «Если человек тебе льстит, подумай, что он хочет у тебя украсть!» А у него намеревались украсть самое главное: ВЛАСТЬ и ЖИЗНЬ!

Ягода скрыл себя и Тухачевского, скрыл Енукидзе! Разведка доносила: Ягода, Тухачевский, Енукидзе тайно встречались в лесу, а также на даче Тухачевского… Я-года! Ах ты, тварь! И этот Тухачевский на съезде только что с трудом скрывал свою ненависть, хвалил вождя сквозь зубы… А этот старый развратник, ебун Енукидзе! Это они самодовольные посредственности — так называл когда-то Троцкий Сталина… Ну, погодите!

Недавно Сталин сменил вдруг добрую половину личной охраны и всю ее подчинил Власику. В Зубалово ездить внезапно перестал. Из всей зубаловской обслуги в Кунцево перевели только Валечку Истрину. (Разведка донесла, что в Зубалово повадился ездить Ягода, интересовался кухней.) Валечку же Сталин взял потому, что неизъяснимым своим чутьем понимал: эта девушка никогда не пойдет ни на какую подлость. Из ее рук он спокойно ел и пил, и это было загадкой для всех, кто близко знал Сталина, его привычки и его болезненную подозрительность.

Валечка волновала его: полногрудая, с выступающим даже животиком, с ясным, простоватым даже, русским лицом, — впрочем, вздернутым носиком и вишневыми глазками напоминала она и хохлушку, но главным в ней была улыбчивая, постоянная, ласковая доброта, по какой Сталин порядочно наскучался, встречаясь после вовсе уж вздорной, капризно-истеричной, властолюбивой Надежды с разными невысокого полета женщинами, без лишней ломки лезущими в постель и готовыми продаться на любых условиях.

Вспомнил о Валечке. Затосковал. И — решил ехать в Кунцево. Надоело все… И списки этих предателей. Прохвосты… Иуды… ЭТИ — ЛАДНО! А вот еще есть лучшие друзья… Енукидзе… Возглавлял его личную охрану! Был комендантом Кремля… И этот… Серго?! Эти, возможно, и не перережут ему глотку, как барану, но столкнуть с поста могут. Вполне… А кто такой Он — и без поста! БЕЗ ВЛАСТИ? ЕЩЕ СТАРИК ХОТЕЛ ЭТО СДЕЛАТЬ… Не успел… загнулся…

А во время съезда тайно собирались они у Орджоникидзе, в его квартире у Боровицких ворот. Кирову предложили стать ГЕНСЕКОМ! Всю эту братию заложил Микоян, тотчас примчавшийся с докладом. Верный пес, хитрожопый армяшка. А за ним явился и сам Киров. Все рассказал. Знал, что таиться — смешно. Квартира Орджоникидзе прослушивалась его разведкой. Киров решил играть в открытые карты. В честность.

— Я тэбэ этого… ныкогда… нэ забуду… — сказал он Кирову.

Тщательно убрав все со стола, проверив, заперт ли сейф (Сталин отличался необыкновенной аккуратностью, убирать за ним можно было разве что трубочный пепел — никаких бумаг, бумажек, черновиков), он приказал подавать машину, хотел выпить воды из хрустального графина, но тут же и не стал. Боязнь отравления была у него так сильна, а теперь, после знакомства со списками «друзей», Сталин решил и вообще не пить воду в кабинете.

В машине, медленно пробирающейся к дорогомиловской заставе, Сталин даже вздремнул и очнулся, когда уже подъезжали к высоким оградам дачи, послышался лай овчарок и голоса наружной охраны.

* * *

Явилась чуть заспанная, с выбившейся из-под косынки прядкой и оттого еще более милая румяная Валечка.

— Ужин подавать, Иосиф Виссарионович? Или чай?

— Ужин… и чай, — твердо сказал он и улыбнулся (первый раз за этот нескончаемый день). — Погоды… Иди суда… — обнял послушные пухлые бедра, прислонился лицом к выпуклому на животе передничку. Пахло свежей мягкой женской теплотой, веяло молодой, вгоняющей в истому силой. Стояла не шевелясь… Какие мгновения…

— Иды… — отпустил он, все еще с наслаждением обоняя и осязая ее. — Иды… Нэси и сэбэ… чай… Папьем… Вмэстэ…

Когда стадо повернется, хромой баран во главе окажется.

Грузинская пословица

Кто не умеет умалчивать, тот не умеет управлять.

Людовик XI

Многих должен бояться тот, кого боятся многие.

Житейская мудрость

Глава пятая «НЕ УБИЙ»…

Хранися буяго…

Библия

Когда человек, имеющий полноту страшной, карательной власти, основанной на силе и безнаказанности, имеет над собой кого-то еще более могущественного, он инстинктивно и люто ненавидит этого человека. Конфликт простейший, природный и даже примитивный всюду, всегда, даже в коровьем стаде. А над Генрихом Григорьевичем Ягодой (настоящее имя: Енох Гершалович Иегуда) было даже три или четыре таких начальника: непосредственный глава ОГПУ Вячеслав Рудольфович Менжинский, секретарь ЦК ВКП(б), ведающий административными и карательными органами, Николай Иванович Ежов, Сергей Миронович Костриков-Киров, занявший в Ленинграде место еще недавно всесильного Зиновьева (он же Радомысльский, «поляк», он же Апфельбаум, еврей). Киров, личный друг великого вождя (и в бане вместе парятся), Киров, второе лицо в партии, Киров, кому, как и вождю, стоя устраивают бурные продолжительные овации. КИРОВ. И, наконец, сам Вождь, хам, кавказское дерьмо, недоучка, семинарист, пахарукий ублюдок, чудом дорвавшийся до верховной власти! «Гениальное ничтожество!»

Так Генрих Григорьевич наедине с собой именовал Сталина, и не было дня, а точнее, часа, когда бы он не думал об устранении этого тирана, перебирая мысленно тысячи раз все возможные и невозможные способы избавиться от него, а их в арсенале зампреда ОГПУ было предостаточно: от банального «пищевого отравления», минеральной водички, кавказского вина до взрыва, «дорожно-транспортного» происшествия, выстрела в спину или броска гранаты в президиум. Самое трудное для Ягоды было выглядеть беспредельно преданным, внимательным, невысовывающимся, не выдающим своих мыслей-эмоций. Мысли, к счастью, тиран не мог подслушивать. (Вот здесь-то и была главная ошибка Генриха Ягоды! Ибо, отказывая Сталину в изощренном уме и сверхъестественной проницательности, какой не было даже как будто у самого Антихриста, не было у фанфарона Троцкого, Ягода совершил ошибку, обычную для всех хитрецов, — всякий, считающий себя хитрее других, бывает наказан за самонадеянность!)

Сталин умел читать мысли своих подчиненных, и можно смело утверждать: в этом чтении постоянно, ежечасно, ежедневно упражнялся. Тончайший физиономист, психолог-аналитик, изучивший тысячи людей, и в основном врагов, тех, кто таил злобу, плел интриги, готовил заговоры и просто презирал его с высот своей национальной «элитарности», «избранности», Сталин научился видеть и понимать их за любой маскировкой, а особенно за лестью.

Бывало, Ягода прикидывал: будь он руководителем той самой «царской охранки», гонявшей Сталина по тюрьмам, ссылкам, этапам, он давно распорядился бы убить будущего вождя простейшим способом — «при попытке к бегству». Да… Либеральничали тогда с «революционерами» «кровавые царские сатрапы». За то и поплатились… Теперь устранить Сталина было куда сложнее.

Сам Ягода шел к власти путем не очень тернистым. Родившись в городишке Рыбинске и отнюдь не в семье еврея-бедняка, Ягода однако быстро вошел во вкус преступно-революционной деятельности и за подготовку ограбления банка был осужден, отправлен в ссылку, а позднее, в 1915 году, — на фронт, где дослужился до звания ефрейтора. Он и на фронте бузил, вел «революционную пропаганду», и как только началась эта жуткая, обманная эпопея, тотчас примкнул к соплеменникам — «большевикам», влез в ЧК, вошел в доверие к Дзержинскому, а позднее, благодаря браку с племянницей палача Свердлова, занял в ВЧК прочное место. Никаким «фармацевтом» он никогда не был, но в ВЧК занимался и вопросами той «медицины», с помощью которой многим помогли занять место в кроваво-красной кирпичной стене. Нет данных, и, конечно, ничего не докажешь, но странная сверхскоропостижная смерть «рыцаря революции», «железного» Феликса (в сорок восемь лет!) наводит на мысль, что борьба за власть и в ВЧК шла отчаянная.

Итак, назначен зачем-то Менжинский. А затем, что фамилия его звучала почти так же, как и фамилия палача и «поляка». Да и из-за целого букета болезней, вывезенных из Швейцарии и Франции, был он неопасен, управляем й вполне приемлем для большинства в Политбюро: Троцкий, Каменев, Зиновьев, Бухарин и пр. и пр. Они ведь тоже боялись ОГПУ-ВЧК, а Сталин еще не был единовластен, еще только ШЕЛ, ему еще надо было спихнуть, свергнуть прежде всего «великого» Троцкого, а дальше и тех, кто обозначен выше.

И Ягода прекрасно понимал дальний ход Сталина — до поры Генрих Григорьевич был в ВЧК-ОГПУ как бы «сталинской картой». (Так Ягода полагал — и не без основания.) Вечно больной Менжинский лечился, отдыхал, чудачил, музицировал, а все дела и власть стекались в руки Ягоды. И вскоре он решил, что пора убирать первую властную фигуру над собой, и Менжинский был благополучно отравлен…

В 1934 году обстановка прояснилась. Ягода убедился: врачи могут все! Он получил наконец желанный пост председателя ОГПУ и стал готовиться к захвату власти, «узурпированной Сталиным». За границами рвал и метал жаждавший вернуться в Россию Троцкий, тряслись от ярости растерявшие все былое свое могущество Зиновьев, Каменев, Рыков, Бухарин, приглядывалась к обстановке еще целая плеяда высших командиров Красной Армии, выдвинутых в Гражданскую Лениным и Троцким. Кто они такие? Тухачевский, Дыбенко, Якир, Уборевич, Гамарник, Путна, Примаков, Блюхер, Штерн, Шмидт… Ждали… Перешептывались. И все как один ненавидели великого вождя и второго, стремительно идущего вверх коренастого крепыша Кирова.

Итак, на очереди встали перед Ягодой и компанией либо сам Вождь, либо Киров. Устранить крайне осторожного и подозрительного Сталина было нелегко. Он имел отдельную независимую охрану. И, кроме некоего комиссара Паукера, еврея-парикмахера, выдававшего себя за венгра, иных порученцев у Ягоды не было. А Паукер был отчаянный трус и не шел на риск ради устранения вождя (это и стоило Паукеру жизни вместе с еще несколькими заговорщиками, включая коменданта Кремля Ткалуна и даже друга Сталина Енукидзе).

С 1928 года на Сталина начали готовить покушения. Сначала вооруженный террорист-фанатик Яков Охотников, посланный якобы с поручением к Сталину на первомайскую трибуну. Обезоруженный охраной, он все-таки прорвался сквозь нее, поднялся на мавзолей и ударил Сталина кулаком в затылок. Был схвачен, признан невменяемым, отправлен в дурдом, а впоследствии расстрелян.

В 1933 году не без ведома Ягоды подготовили обвал моста по дороге на озеро Рица, где Сталин, сопровождаемый Берией, тогда секретарем ЦК Грузии, собирался выбрать место для строительства дачи. Второй «Паккард», на котором и должен был ехать вождь, упал в реку. Сталин меж тем, предупрежденный Берией, ехал в предпоследней, четвертой машине и уцелел. И в том же тридцать третьем был обстрелян катер, на котором Сталин и Берия плыли вдоль побережья. Берия заслонил собой Сталина. Катер рванул из зоны обстрела. А стрелявших задержали. Ими оказались пограничники под командой сержанта НКВД Лаврова. Какой был национальности Лавров, автору неизвестно. Арестованные заявили, что стреляли холостыми, чтобы остановить судно, так как катер не значился по документам. По тому, как Ягода старался выгородить Лаврова, было нетрудно заключить: стреляли прицельно, не холостыми — просто не попали. В 37-м посаженного в лагерь сержанта снова судили и расстреляли.

В мае 1934 года террористу-зиновьевцу Богдану было поручено проникнуть в зал на партконференцию и бросить в Сталина гранату. Богдан успешно пронес гранату в зал, но струсил, и взрыва не произошло. На следующий день террорист был найден убитым на своей квартире.

Вероятно, Генрих Григорьевич скрипел зубами. Сталин оставался неуязвим. И тогда Ягода и все иже с ним решили убрать Кирова. Расчет был прост: если даже удастся убить Сталина, генсеком обязательно станет Киров, а тогда Ягоде и компании несдобровать. К тому же было продумано и покушение на Сталина. Кирова убьют в Ленинграде. Сталин поедет на похороны. И тогда… Очередь явно была за Кировым. Ягода просчитал варианты и был доволен: с одной стороны, устранялся опаснейший для него человек, с другой, Ягода знал, что после 17-го съезда Сталин перестал доверять Кирову (если он вообще кому-то доверял!) и, значит, вряд ли будет тяжко преследовать убийц. Кирова предполагалось устранить и без всякого участия его будущего убийцы Леонида Николаева. Вел себя Киров беспечно, часто ходил без охраны, любил работать на публику — простой, душевный, свой, на заводы являлся «без стука», по магазинам ходил, на охоты ездил — за утками на Маркизову лужу. Подослать убийцу не составляло труда, и эту задачу Ягода поручил решить одному из своих особо доверенных — Запорожцу.

* * *

Ягода вызвал Запорожца и, глядя на него с обычной своей ухмылочкой — так Ягода смотрел только на «своих» (у него было всего две маски: железной озабоченности — для Сталина и членов Политбюро и этой ласковой под квадратными усами, ободряющей и снисходящей — для «своих»), сказал:

— Есть мнение… — он посмотрел на потолок, на красивую лепнину, как бы показывая взглядом, откуда это «мнение», — направить тебя в Ленинград. Для наведения там порядка… Хозяин недоволен. Ленинград стал рассадником оппозиции, там много сторонников Зиновьева и Троцкого… — Ягода двусмысленно помолчал, но теперь уже не рассматривал потолок, а глядел прямо на Запорожца, на его петлицы с синими ромбами и словно уже мысленно добавлял к двум имеющимся по третьему… — Хозяин недоволен, — повторил он, — и это может стоить головы и тебе, и мне… А я еще хочу подышать воздухом в Серебряном бору и на Озерках. Хочу рыбку половить, рейтузы с баб поснимать. А ты этого не хочешь ли?

Ягода был лютым бабником, и на этой основе находил в Запорожце самого ярого последователя. Оба собирали порнографию, привозили из Германии фильмы, устраивали на дачах совместные просмотры. Вот и сейчас, подойдя к столу, Ягода, ухмыляясь, достал толстую пачку фотографий и подал Запорожцу:

— А? Какие есть! А? — продолжал уже без улыбки: — Так вот… Этот Киров зажал там нашего Медведя, как сопляка. Медведь, конечно, между нами, порядочное фуфло и пьянь. Дело ему поручить нельзя. В бабах запутался, всех секретарш перееб, в загуле постоянно, однако… это, может, и к лучшему. Спихнем в случае на него… В общем… надо сделать так, чтобы он тебе не мешал… А директиву эту о твоем назначении я у Хозяина получу… Киров уже всем намозолил глаза, а Хозяин хочет его отозвать сюда… сделать вторым! Понял, чем это пахнет? Может поставить Кирова прямо над нами, а ЦЕНТР, — тут Ягода невольно понизил голос, — центр считает это недопустимым. Ты сам знаешь, что такое Киров. Он никому ничего не прощает, им и Хозяин не всегда может управлять…

Ягода замолчал и стал рассматривать свои ухоженные руки с розовыми ногтями. За руками и вообще за собой Ягода следил всегда, форма на нем была с иголочки, в шевровые начищенные сапоги можно глядеться, усики подстрижены, нафабрены, ордена солидно посвечивают на коверкотовой гимнастерке.

Хитрый рыжеватый Запорожец вкрадчиво спросил:

— Если я правильно понял, этому человеку не стоит покидать Пальмиру?

Ягода не ответил и как бы мечтательно посмотрел в окно, полузадернутое кремовыми сборчатыми гардинами.

— Но… Медведь может не подчиниться… Я с ним в одном звании…

— Как он может не подчиниться приказу товарища Сталина?! А ты… получишь… новое звание… если все будет в порядке.

— Но… Киров…

— Вот именно… Киров НЕ ДОЛЖЕН НАМ мешать. Подбери людей. Их потом можно… — Ягода сделал вполне понятный жест ладонью. — Не мне тебя учить… Помни: времени у тебя мало. И — вот еще там, в Питере, есть один такой шизик. — Ягода написал на бумажке фамилию, дал прочитать Запорожцу и тут же, положив бумажку в мраморную пепельницу, поджег. — Можно и с ним поработать. В общем, я надеюсь, что Киров не захочет ехать в Москву.

Запорожец пожал протянутую ему мягкую руку.

Человек этот очень много знал и умел. Знал, что в случае прихода Ягоды к власти ему, Запорожцу, будет обеспечен этот роскошный кабинет с кремовыми шторами, камином и портретом Дзержинского над широким кожаным креслом. Знал и то, что у Ягоды есть на случай и полный компромат на него: Запорожец ведь где только не был и даже у Махно успел послужить…

* * *

Леонид Васильевич Николаев никогда и не скрывал, что родился для великой цели. Возможно, так и появляются все эти Равальяки, Каракозовы, Халтурины, бомбисты и бомбистки, люди, подобные кометному ряду в системе сложных и до сих пор неясных вселенских сил. И, подобно кометам, большим и малым, несущим финальный шлейф странной памяти, они вторгаются в размеренную жизнь наперерез, являясь из глубины пространства, из ниоткуда, и пропадая в никуда, чтобы опять, столетия спустя, появиться на непредсказуемой орбите, в ином облике, в иное время, снова улететь прочь или столкнуться с размеренной жизнью и, нанеся дикий урон, кануть, оставив эхо потухшего взрыва и долгое содрогание, меняя зачастую эту жизнь Апокалипсисом стихийного бедствия. Нет сомнения, эти кометы вызывали библейские и добиблейские потопы, мировые оледенения и повальную гибель живых существ, и они же были вестниками и причинами людских революций. Нет сомнения…

И у людей, рожденных под кометным знаком, та же злая, несущая гибель энергия. Она ведет их с пеленок, когда в садистской сладости свершаемого зла, дурной и своенравной дикости они находят житейскую цель и даже самоопределение.

Да, таким был, рос, двигался к своей еще неясно осознаваемой цели Леонид Николаев, рожденный в Питере в 1904 году и прошедший весь обычный путь мальчика-садиста и человека с чудовищным самомнением. Такие обычно и бывают больными, и он был болен рахитом, эпилепсией, шизофренией, до одиннадцати лет едва передвигался. Все признаки вырождения были налицо: длинные свисающие руки, короткие ноги, звероподобная клюющая походка и большая по сравнению с туловищем голова маньяка, загнутый кончиком нос, упрятанные под избровья глаза. Эти глаза, останавливающиеся на людях с диким, не взять в толк, любопытством, особенно выдавали существо жестокое и самодовольное. Особенно странно и страшно он смеялся, не смеялся — хохотал, закидывая голову, обнажая крепкие обезьяньи клычки. Он был освобожден от военной службы, но в комсомол вступил, едва кончил шесть классов. И в партию — двадцатилетним. Наглый, какой-то самоуверенно пошлый, неустойчивый и крикливый, привыкший вечно быть с кем-то на ножах, он никогда не выполнял данного слова, был мелочен, нередко даже скареден, хотя, появись деньги, любил и форснуть, помахать красной бумажкой: угощаю! Но все эти «угощения» выходили боком для соблазнившихся, ибо тут же он пытался от угощаемых что-то получить. Люди отступались от него.

Он сменил множество профессий: был рабочим, подручным слесаря и строгальщика, побывал даже в должности председателя сельсовета, когда голод выгнал его из Питера, был конторщиком, управделами в райкоме комсомола (тогда уком), потом опять вдруг слесарем на заводе «Красный арсенал», на заводах «Красная звезда» и имени Карла Маркса. Явно набирал «пролетарскую» биографию, чтобы прыгнуть выше! Мечта была — губком! И он даже не скрывал этой мечты. Добился. Пролез. Год был инструктором в губкоме, полгода — сотрудником в инспекции цен, потом — снова в губкоме, в отделе культуры и пропаганды, далее — инструктор историко-партийной комиссии.

Но в апреле 34-го за отказ явиться в райком по мобилизации коммунистов на транспорт был исключен из партии и снят с работы. Николаев обвинял всех и вся в предвзятости. Комиссии были завалены его жалобами и апелляциями. В итоге — в партии восстановлен, но заветного места в губкоме не получил. Предложили идти на завод, встать к станку, но от этого «потомственный пролетарий», не имевший, кстати, ни одной рабочей профессии, категорически отказался.

Угнетало пролетария и то, что жена его, если и не красавица, то, несомненно, сексуально привлекательная женщина, не то латышка, не то еврейка, с которой он познакомился, когда работал в Луге, в укоме комсомола, уже опередила его и работала в Ленинградском губкоме учетчиком, помзавсектором завотдела кадров легкой промышленности (помещался в Смольном). И вот здесь-то красивую, фигуристую женщину Мильду заметил Сергей Миронович Киров, большой любитель жизнерадостных женщин. Дикий нрав Николаева не замедлил сказаться: за одну-две улыбки Кирова ей приходилось платить бесконечными сценами ревности. Он в открытую кричал, что убьет Кирова. Стал постоянно ходить в губком, где платил символические взносы как безработный. И охрана ОГПУ незамедлительно взяла Николаева на учет и передала на разработку в управление.

Вряд ли сам Николаев понимал, что на него уже есть «дело», что через своих порученцев, Запорожца и Медведя, Ягода уже присматривается к будущему убийце, что изучаются его маршруты в Смольный и что за ним негласно следуют, когда он сам в свою очередь клюющим шагом в отдалении шагает за Кировым.

Как всякий «великий» маньяк, Николаев вел дневник, записные книжки, писал «рассказы», горестные и давящие слезу. Вот названия: «Последнее прости», «Политическое завещание», «Дорогой жене и братьям по классу». Он же — «пролетарий»! Везде он утверждает, что готов к самоубийству, но войдет в историю. Войдет. «Во имя исторической справедливости». Фанатики типа Равальяка или Освальда всегда были одержимы одним стремлением — войти в историю.

Еще давно, вскоре после революции, Николаев купил револьвер системы «наган» (его вовсе не давали Николаеву в ГПУ, как об этом писалось, револьвер был его собственный, зарегистрированный — членам ВКП(б) тогда разрешалось иметь оружие). Но «наган», как знают многие психологи-криминалисты, часто ведет психически неустойчивого владельца к тому, чтобы использовать его по прямому назначению. «Наган» добавляет трусу и подлецу чувство силы и самоуверенности. «В крайнем случае, застрелюсь». «С «наганом» я всесилен» — так Николаев привык думать. Доведенный до отчаяния, что в губкоме (какое все-таки противное, нерусское, душегубное определение, так же как и губчека, придумали душегубы-сатанисты) ему уже не бывать, а значит, прощай, великое будущее, Николаев часто выходил из дому, покручивая барабан револьвера с высветленными от постоянного трения головками пуль. Но пока он ждал ответов на свои письма-жалобы Сталину, в Политбюро, в Партконтроль и, конечно же, в губком Кирову, Кирову, Кирову! Нет сведений, удостоили Николаева ответом или скорее не ответили. Будущее гасло, а жена Мильда уже стала вспыльчивой, сухой, холодной, истеричной (о женщины, не все ли вы одинаковы: «кончаются деньги, кончается и «любовь»!).

Николаев же любил Мильду захватнической, истерической любовью собственника и обладателя — так любят все люди свихнутого толка, воображая, что жена (или муж) — полная, безраздельная их собственность. «Кончаются деньги — кончается любовь», а он уже полгода был без зарплаты. Он не хотел идти «вкалывать», да и не мог, анемичный и почти нетрудоспособный. Жил без денег. Этих «денег»! По ленинградским проспектам он бродил, как нищий изгнанник, что-то бормоча, злобно оглядываясь, подобно волку, «большевик» — с такой записью в учетной карточке, с которой уже, как с отметкой о судимости, не поднимешься высоко.

Так он вступил на свой кометный путь, повторяя едва ли не каждое осеннее утро маршрут своего главного врага. НЕНАВИСТНОГО ВРАГА. Преуспевающего ВРАГА, поднявшегося уже к самым вершинам власти, ставшего уже вторым, а может быть, и почти первым в глазах петербуржцев, питерских. Этот самодовольный, уверенный в себе, как скала, большевик, рябой, властный, во всем подражавший Сталину: шинель, фуражка, «простота». Но, в отличие от вождя, он порой демонстративно отказывался от охраны, ходил по Ленинграду и на работу пешком, ездил на трамваях, запросто вдруг появлялся на заводах и верфях, в воинских частях, жал руки подходившим, выступал по радио и на митингах — свой, простой, похожий, НАШ, чуть ли не родной для многих.

И однажды Николаев чуть было не ущучил Кирова. Дело было поздним октябрьским вечером. Киров входил в подъезд своего дома на улице Красных Зорь, и Николаев уже потянул револьвер, но в ту же секунду из подъезда вышли двое встречавших Кирова (его охраняли пятнадцать человек), а приотставшие охранники бегом настигли и окружили Николаева. Его обыскали, но обнаружив зарегистрированный револьвер и партбилет, отпустили, ибо Николаев отговорился: ходил-де встречать жену.

* * *

И все-таки почти сразу после приезда Запорожца в Ленинград бдительная охрана еще раз задержала Николаева — 15 октября неподалеку от входа в Смольный. На этот раз открутиться не удалось, и охрана доставила задержанного на Литейный в управление ЛенГПУ. Там на допросах его продержали три дня, а на четвертый вызвали к Запорожцу, который с интересом воззрился на большеголового одержимого, с бегающими глазами и крючковатым носом. Запорожец смотрел на него с мрачной ухмылкой. Да. Это была «вечерняя жертва», но жертва во многих случаях самая подходящая. Уничтожить ненавистного Кирова, выполнить директиву Ягоды представлялось с помощью этого одержимого самым правильным ходом. Николаев сам шел в руки. В ответ на предъявленные улики он заявил, что действительно готовился убить Кирова, потому что Киров его обездолил, пригрозил арестовать, живет с его женой Мильдой. Заставил ее жить с ним. «Заставил!» — прикартавливая, бормотал Николаев.

— Ну что ж… — с подобием улыбки проговорил Запорожец. — По крайней мере, нам не придется применять к вам то, что мы имеем для террористов и для тех, кто отрицает свою вину. Выход у вас — один. Вы должны отомстить Кирову… за свою жену и свою поруганную честь. Мы же… Постараемся… Чтобы вас… Не трогали. Сейчас вас отпустят. Дадут денег… Мы понимаем ваше трудное положение. Понимаем. Мы не звери. Мы даже частично вам поможем. Так нужно партии. Оружие вам вернут — оно вполне надежное, но применять его нужно в закрытом помещении. И с близкого расстояния. А на улице вас может растоптать толпа. Скрыться же вам все равно не удастся. Лучше всего это прямо в Смольном… Я вижу вопрос? Да… Охрана Вам, — здесь Запорожец впервые назвал Николаева с заглавной буквы, — охрана Вам не помешает. Не помешает… А если вы будете задержаны ПОСЛЕ ТОГО… Мы гарантируем Вам жизнь и минимальный срок. Два-три года… В хороших условиях… В хороших условиях. — Запорожец внутренне усмехнулся: сколько раз ему и другим чекистам, следователям приходилось давать в интересах дела такие ни к чему не обязывающие заверения…

Николаев насупленно молчал.

— Ведь Вы согласны? Не так ли? — усмехнулся Запорожец. — У нас более чем достаточно оснований расстрелять Вас немедленно. Ну, как?

Будущий убийца кивнул.

— А теперь идите. Вы свободны… — Запорожец подписал пропуск, вызвал сопровождающего и приказал вывести Николаева из здания.

* * *

Личная разведка Сталина доложила: в Ленинграде неподалеку от Смольного задержан вторично человек на пути следования Кирова. Вождь посмотрел на Поскребышева с недоумением и устало заметил:

— Раз задэржали… значит, Кырова охраняют хараще… Скоро он приедет сюда, и тогда тэбэ проблэм будэт болщэ… Кыров… это нэ Молотов… Кыров — это очэнь сэрьезный чэловэк… И охранят его здэс нужно будэт очэнь… Ходыт бэз охраны. Вот ведь какой… Идытэ…

И Поскребышев знал, что в Ленинград на гастроли поехала любовница самого вождя — она же одна из вернейших осведомителей сталинской разведки. В ее постели побывали и Ягода, и Тухачевский, и Зиновьев, и даже как будто сам Киров, когда актриса жила в Ленинграде и пела на вторых ролях в театре.

* * *

Тридцатые годы — время предпоследнего всплеска моды на любовниц-актрис, идущей еще от египетских, индийских танцовщиц. Не миновали этой моды и Сталин, и все другие, меньшие «вожди», но Сталин, не доверявший никому, актрисам не доверял в особенности: все они были-состояли в ведомстве Ягоды, и с их помощью всесильный шеф ОГПУ-НКВД хотел иметь влияние на вождя, а при случае и устранить его. Но ни одна подсадная «курочка» не свила гнездо ни в кремлевских апартаментах Сталина, ни на его дачах, не задержалась в его объятиях: получив свою долю милостей в виде квартиры, мебелей, украшений, снятых в годы революции с чьей-нибудь благородной руки или шеи — продажных актрисуль это не смущало, — танцовщицы и певички переходили в руки «вождей» поменьше и так далее, становясь любовницами пожилых режиссеров, художников, писателей и превращаясь в конце концов в истасканных ужасных гетер, с вытаращенными блудливо-бесцветными глазами и прожированными, прокислыми лицами.

Сталин не доверял актрисам особенно, однако не брезговал подложить свою любовницу в чужую постель. Такая тактика приносила подчас неожиданные результаты, например, так он узнал про готовящийся переворот в Кремле! Опьяненные умелой любовницей, малые «вожди» пробалтывались на свою голову.

«Там, где не срабатывает мужчина, нужна просто красивая женщина», — учил Никколо Макиавелли.

И собственная разведка Сталина день и ночь слушала громадный «Дом на набережной», слушала и дом Горького, виллу бывшего толстосума с орхидеями на фризах и фронтонах, с оранжереей на крыше. Слушала все кварталы, где жила новая знать, — дома на Герцена и Воровского, квартиры на Тверской, а в Ленинграде слушала Смольный, кабинеты Кирова, второго секретаря Чудова, предисполкома Кадацкого и даже дом ЛенГПУ на Литейном. Каждый год Сталин лично утверждал схему на установку новых линий прослушивания и особо важных «точек». В Москву стекались все новинки этого дьявольского изобретения. Самые точные данные, сведения о врагах, нет, не «народа» — у народа не может быть врагов, кроме самих подлых властителей-идиотов, дураков и пьяниц, волею российской беспечной глупости оказавшихся у власти.

* * *

Нахмурив лоб, поскрипывая сапогами, насуровив морщинами по углам крепкого мужского рта, надвинув фуражку-«сталинку» на лоб, Киров торопливо поднимался по лестнице в Смольном, так как Чудов, второй секретарь, и Кадацкий, предисполкома, просили разъяснений по докладу об отмене карточек… А он и так опаздывал в Таврический дворец на торжественное собрание.

В пять часов дня в декабре в Ленинграде уже темно, снежная ночь, и хотя коридоры Смольного освещены, но свет явно плохой, недостаточный, и Киров подумал, что пора бы устроить в Смольном ремонт, а еще построить новое, хорошее здание, а здесь снова открыть школу, институт… Надо бы… Впрочем, теперь ему не до ремонта. Восьмого декабря он уже примет в Москве новый пост, от которого долго отбрыкивался. Но Сталин настаивал, против воли его не попрешь. Позавчера битых два часа утрясали все подробности. Двадцать девятого Сталин сам проводил Кирова на Ленинградский вокзал. Обнял, и он до сих пор помнит табачный запах его рта, колючее прикосновение его щеки.

— Давай, Кирыч, кончай там всэ дэла… Здэс ждом, навалим болше! Всо… Бэрэги сэбя. Бэз охраны нэ ходы… — Сталин погрозил пальцем и еще раз обнял его.

Все это мелькало в голове Кирова. Он не любил опаздывать, сам не терпел опаздывающих. Всегда было чувство вины. Сегодня второпях писал дома доклад, тезисы об отмене карточек. И, уходя, забыл папку с документами. Выругался. Вернулся. А жена еще пошутила: «Поглядись в зеркало!» Отмахнулся и, сбегая вниз к подъезду, подумал: «Какая она тоскливая дура!» Жена уже давно и постоянно раздражала его какой-то вечной невпопадной глупостью, неумными подсказками. А тут еще и ее сестра, надоедливо лезущая не в свои дела. Две нелюбимые женщины — это было слишком.

Тайно Киров уже давно сожалел, что впутался в этот бесплодный, безрадостный бездетный брак, ничем, кажется, не оправданный. Жена — фригида, невротичка. Женщины на стороне — слабая утеха. Сколько их не имей, а любви, по которой тоскует каждый мужчина, нет. Слабая это утеха, «любовница». Но и разойтись… Секретарю ЦК! Члену Политбюро!? Дать пищу для слухов и сплетен? Не одобрил бы и Сталин, хотя знал о семейных неурядицах и даже вроде бы дружески сочувствовал. У самого не вышло из семейной жизни ничего, кроме трагедии. Не везло вождям с женами. Хоть кого возьми. Теперь на пути Кирова десятки женщин, жаждущих, обольстительных, готовых за одно его слово, приближение, просто заинтересованный взгляд отдаться, сделаться «подругой», женой. Вспомнил, как на недавнем приеме липла к нему, ласкала взглядом знаменитая актриса. И, должно быть, любовница Иосифа. Хотя у него ничего не узнаешь. Танцевал с ней, очарованный тонкой шелковой талией, плавным движением вгоняющих в дрожь овалов роскошных бедер. Величавая блудница! Вот какую иметь женой… Знал: замужем, но ведет свободный образ жизни. Обольстительный голос. Запах с ума сводящих пряных духов. Обещающий взгляд. Актриса. Самка… Блудница. Запах ее духов, тела… Что это лезет в голову?

Он быстрее пошел по коридору, едва заметив, что какой-то беспокойный звероподобно согнутый длиннорукий отделился от подоконника, на котором полусидел, и пошел походкой полуидиота, клюющим валким шагом. Повернув в узкий коридор к кабинету, Киров уже хотел обернуться — его явно нагоняли, — как вдруг грохот, пронзающий удар в голову повалил вместе с предсмертным криком: «Что-о-о!» Второго выстрела он уже не слышал. Руки убийцы эпилептически дергались. Клубя пеной, вытаращив глаза, он пытался скорее инстинктом, толчками отпихнуться от жертвы. А Киров был неподвижен, упав лицом вперед, с фуражкой на лбу.

Все это и увидели выскочившие из кабинетов секретари, охранники, машинистки. И здесь придется заметить то самое таинственное, что до сих пор не вскрыто в многотомных делах следствия об убийстве Кирова: комиссар Борисов, который должен был сопровождать Кирова буквально по пятам, «отстал», а точнее, наверное, будет: сделал так, потому что получил приказ «отстать». Такой же приказ, очевидно, получили и все прочие, охранявшие коридор. Замечу, что Сталин, которому пытались и пытаются навесить это грязное преступление, к нему абсолютно не причастен. Не причастен хотя бы потому, что, пусть и предположительно, не доверяя Кирову, испытывая к нему нечто вроде ревности, Сталин абсолютно не боялся конкуренции, ибо авторитет его никогда не был сравним с авторитетом Кирова. Ведь когда Киров сам рассказал Сталину, что ему предлагали занять пост генсека, Сталин спокойно сказал: «Можэш… займи…»

Подбежавший Борисов начал пинать бьющегося в припадке убийцу.

— Да это же — Николаев! — крикнул кто-то. — Николаев!!

И многие опознали: да, тот самый, который работал здесь, а потом пушил жалобами, заявлениями, кричал, грозил, хлопал дверьми.

Связанный ремнями убийца орал:

— Я не сам… Я по приказу…

Его повели вниз и сразу заткнули ему рот.

А Киров уже лежал на столе Чудова, и кровавая лужа натекла из-под головы. И пол был исслежен кровяной дорожкой. Озабоченно суетились врачи: Ланг, Добротворский, прибыл главный хирург Джанелидзе и, осмотрев, изрек:

— Никаких надежд… Надо составлять акт!

Чудов крутил «кремлевку».

Красный телефон ответил сразу, но подошел Каганович.

— Киров… Сергей Миронович… Убит! — кричит Чудов. — Да… Покушение… Задержан… Передайте… товарищу Сталину… Ждем…

Чудов отходит от стола и расширенными глазами смотрит на все более белеющее лицо Кирова.

Плачет навзрыд медсестра. Плачет секретарша, Надежда Кудрявцева. Сморкаются в платки присутствующие. Грозой врывается из коридора Филипп Медведь. Взъерошенный, отвратительный людоед с отвисшей челюстью, красногубый, бровастый.

— Что вы тут натворили!! — орет. — Черт! — Он вдруг осекся, засипел.

Звонок… СТАЛИН! Подходит трясущийся Чудов:

— Да… Киров… Сергей Миронович… Убит… Врачи здесь… Профессор…

Сталин требует к телефону Джанелидзе. Профессор сначала говорит по-русски, потом по-грузински. Кивает головой:

— Да… да… Случилось… Товарищ Сталин…

А через час уже весь погруженный в зимние сумерки Ленинград знал о случившемся. Напоминал взворошенный муравейник. Остановились трамваи, из них вываливались возбужденные толпы. Возникали еще стихийные митинги. Всюду ропот, ропот, шевеление толпы и одно слово, без конца повторяемое: Киров… Киров… Киров! Да, Россия умеет скорбеть и умеет воистину иному сочувствовать… Пусть она даже и паршивая, подлая, радостная как бы скорбь! Ну вот! Правда! Орудуют враги! Даже Кирова убили! Кого теперь? И в Ленина стреляли. И опять трясли то ли расстрелянную, то ли помилованную (будто) и все живущую по тюрьмам, а не то на Соловках Фейгу Ефимовну Ройдман, то бишь Фаню Каплан, а может быть, даже Дору Ройд. «Большевики» умели прятать секреты. Секрет же убийства Сергея Мироновича Кострикова, он же великий революционер Киров и бесспорный слуга Хозяина, не раскрыт истинно до сих пор. Трижды позднее пытались это сделать и трижды лгали, изо всех сил пытались свалить все на Сталина «объективные» комиссии, возглавляемые единоверцами убийц… Как позднее рыла-копала вернувшаяся из лагерей «большевичка» Шатуновская! Как хотели оклеветать Сталина и другие-прочие «прокуроры», те, что оправдали позднее и Зиновьева, и Каменева, и Бухарина (не хватило пороху оправдать еще и Ягоду!). А секрета убийства Кирова и нет никакого: был убит в результате хорошо подготовленного заговора по приказу Ягоды и стоявших выше его и за его спиной, жаждавших снова владеть Россией.

Сталин с побледневшим лицом слушал телефон из Смольного. На пороге кабинета, забыв о докладе, неустанно торчал Поскребышев.

— Ждат… камысыю… Тэло Кырова… в болныцу. Вэздэ ввэсты чрэзвичайное положение. Смольный окружить войсками НКВД. Провэрить улыцы, крыщи, чэрдаки… Всо!

Трубка красного телефона, не положенная на рычаг, издавала томительно стонущий зуммер. Сталин раздраженно хлопнул по рычагу. Стоявшему по стойке «смирно» Поскребышеву:

— Ко мнэ… Ягоду… Эжева, Молотова, Ворошилова… Жьданова…

Через час уже было готово написанное Сталиным и Молотовым положение о борьбе с терроризмом, давшее страшную власть людям, не умевшим и не хотевшим разумно ею пользоваться. И в тот же час поднятая по тревоге парадная дивизия имени Дзержинского уже растягивалась вдоль всей дороги-стрелы Москва — Ленинград, агенты ОГПУ заняли все вокзалы и станции, Ягода уже отбыл в Ленинград. Поехал раньше не случайно. Надо было подготовить убийство Сталина. За станцией Бологое на линии был заложен фугас, а в Ленинграде Сталина ждала группа снайперов и метателей гранат.

Ночью 2 декабря, ближе к утру, правительственный спецпоезд из трех вагонов летел по охраняемой линии. В поезде были Сталин, Молотов, Ворошилов, Жданов, Ежов, Поскребышев, Вышинский и — Валечка Истрина, с которой вождь теперь не расставался.

Сталин ехал в третьем вагоне, всю ночь не спал, пил крепкий чай, читал и делал пометки в своей записнойкнижке — ее он носил теперь в левом кармане френча. А под френчем на Сталине была надета броневая защита. Не так давно доставили из Америки. Сталин на даче примерил «кольчугу» — так назвал ее сам и сразу снял: «Тажило! Нэудобно…» Но 2 декабря кольчугу он не снимал. Тайная разведка, поднятая на ноги, предупреждала: за станцией БОЛОГОЕ в пути может быть взрыв! Но и здесь Сталин опередил Ягоду. Саперы осмотрели каждый километр пути и действительно нашли взрывчатку. Из-за этого поезд останавливался, зато потом проскочили Бологое без остановки и рано утром прибыли в Ленинград. Добавлю, что впереди спецпоезда с вождями шел бронепоезд! Сталин умел охранять себя и мгновенно сделал выводы из случившегося.

На вокзале, оцепленном войсками, встречали Сталина Чудов, Кадацкий, Медведь и прибывший ранее Ягода, прятавший собственную ярость: вождь опять невредим! А Запорожец, исполнитель поручений, тем временем катил «лечиться» в Крым. Рапортовал Сталину Филипп Медведь, но Сталин не стал его слушать, а яростно со словами: «Нэ убэрэглы!» — ткнул его кулаком в лицо и молча пошел к машинам. Вместо Смольного, как предполагал Ягода и где машину вождя должны были забросать гранатами, Сталин, приказав оцепить Смольный войсками, сразу поехал в больницу. Так он еще раз избежал нового покушения. А спасла все та же слушающая разведка.

Постояв в отдельной палате возле уже соборованного, подготовленного к перевозке в Таврический для прощания с ленинградцами Кирова (казалось, он просто уснул), Сталин сморщился, торопливо вытер кулаком лицо и усы и, повернувшись резко к стоящему за спиной Власику, бросил:

— В Смольный!

Теперь уже все улицы по пути следования, а возле Смольного и в пределах винтовочного выстрела были оцеплены войсками. Террористы, тайно предупрежденные Ягодой, едва успели скрыться.

В вестибюле Смольного Ягода вытащил револьвер и пошел впереди процессии, вероятно, сожалея, что нет возможности выстрелить в вождя. Сам Ягода очень любил жизнь и рисковать ею ни за что бы не решился, хотя, конечно, и не знал о том, что еще в поезде личная охрана Сталина и ее командир Николай Сидорович Власик получили приказ особо следить за Генрихом Григорьевичем Ягодой и за Медведем и стрелять без предупреждения, если возникнет необходимость. Слева от Сталина и чуть заслоняя его, готовый прикрыть, шагал Власик, справа — помощник начальника охраны Хрусталев, державший наготове наган, чтобы выстрелить в Медведя. Сам Сталин, слегка прищурясь, держал руку в кармане шинели, и теплая рукоять «браунинга» удобно вкладывалась в ладонь. Слава богу, правая рука была абсолютно здоровой и сильной, а стрельбой Сталин увлекался всегда. В Кремле был хороший «ворошиловский тир», где вожди упражнялись в стрельбе (преуспевали Жданов, Каганович, Власик, но отнюдь не Ворошилов!). Сталин всегда тренировался один (Власик не в счет), а в кунцевском парке для стрельбы была особая, отдельная площадка. Сталин был неплохим стрелком, куда Ворошилову, хотя с именем этого наркома было связано похвальное и обязательное увлечение стрельбой в Осоавиахиме, были и значки, похожие на ордена, — «Ворошиловский стрелок». Об еженедельных, если не ежедневных тренировках вождя в стрельбе хранилось абсолютное молчание.

— К стене! Смирно! Руки по швам! — кричал Ягода всем встречным в коридорах. — К стене!

Но если бы грозный Генрих (почему это палачей часто зовут Генрихами? Ведь и Гиммлер, чем- то, кстати, похожий на Ягоду, был Генрихом). Так вот, если бы Ягода знал, что ждет его в недалеком будущем, он бы мог использовать подвернувшийся момент, чтобы попытаться устранить Хозяина. А Хозяин, глядя на шинель Ягоды, нащупывая взглядом самое убойное место, почему- то повторял: «Погоды… Я-года… Погоды… Я-года!»

Вызванный в кабинет Кирова, а точнее, приволоченный под руки большеголовый и длиннорукий дегенерат Николаев, похоже, даже не узнал, кто перед ним. Дико вращая глазами, он только перепуганно таращился и бормотал: «Что я наделал… Что я наделал!» (Николаеву Медведем и Запорожцем строго-настрого было приказано изображать убийцу-одиночку или даже сумасшедшего).

Были наготове и доктора, которые могли подтвердить его «невменяемость».

— Зачэм ти, цволач, убыл Кырова? — Сталин не мог сдержать гнев и сапогом пнул повалившегося на колени убийцу.

— Отвечай товарищу Сталину! — заорал Ежов. — Отвечай!

— Я… Я… Я… Они… Они… Они… — бормотал дегенерат, давясь слезами и слюной. — Я… Я… Они… Они…

— КТО ОНЫ? — рявкнул Сталин.

Николаев попытался показать на Медведя, но державшие его конвоиры дернули его так, что голова Николаева болтанулась, как у тряпичной куклы.

— Я убил… я убил… — вновь забормотал он явно заученное и приказанное и, возможно, отрепетированное в подвалах на Литейном.

Внезапно Сталин прекратил допрос и только внимательно разглядывал убийцу. Мелькнула мысль, что вот такой же, наученный и обученный, запуганный «крайними мерами», может без рассуждений убить и его, вождя… Да… Ягода явно прятал концы, а этому дураку было приказано разыгрывать убийцу-одиночку.

— Убрат! Нэ бит! Хараще накормыт. Держять строго, но… — Сталин погрозил своим известным жестом.

Ввели жену Николаева. Мильда Драуле была красивая полноватая молодая женщина типа прибалтийской еврейки или латышка, похожая удлиненным лицом на киноактрису Марлен Дитрих.

Грудастая. На высоких ногах. Женщина-картина, и Сталин, вприщур оглядывая ее, даже какую- то секунду любовался ее своеобразной красотой: умел Киров подбирать любовниц.

Сперва Мильда стояла с раскрытым ртом. Потом, видимо, узнав, кто перед ней, заревела белугой, все время повторяя: «Что он наделал! Что наделал! Я ничего не знаю… Поверьте — ничего… Ничего… Ничего…»

Когда Мильду отпустили, вбежал запыхавшийся охранник Зубцов, с порога повторяя:

— Товарищ Борисов… погиб! Разрешите доложить: товарищ Борисов погиб! При перевозке в Смольный. Автокатастрофа…

— Погыб? Катастрофа? — Сталин обвел присутствующих на допросе.

Медведь с отваленной челюстью людоеда явно не знал, что сказать. Ягода, насуровив ложные морщины, принял вид страшно озабоченного, но и, конечно, не причастного к случившемуся. Не причастного? Единственный свидетель, начальник охраны Кирова, таинственно отставший от Кирова во время убийства, конечно, мог выдать всю компанию. Вызова Борисова ни Ягода, ни Медведь не предусмотрели, и их приказ «убрать!» был выполнен явно в спешке.

Сталин снова замолчал. Он думал.

— Этого Ныколаева накормыт… Чэрез полчаса прывести ко мнэ снова… Связанного… Буду говорыт с ным сам… Остальные свободны. — И глядел, как выходят явно недовольные Ягода и ленинградские чекисты. Недоуменно вышли, повинуясь движению бровей вождя, и приехавшие с ним соратники.

Разговор Сталина с Николаевым продолжался два часа.

О чем говорил Сталин с убийцей, неизвестно никому. Но вычислить предположение всего можно: дегенерат в обмен на обещание не расстреливать его, по-видимому, выдал всю кухню заговора, всех, кто готовил убийство и стоял за спиной истинных заговорщиков.

Сталин вышел из комнаты с жестким, но спокойным лицом. Лицо было непроницаемо.

— Этого Николаэва содэржят хараще… Нэ бит! Ви отвэчаэтэ за эго жизнь… Всо!

Ночью Сталин внезапно уехал в Москву, оставив в Ленинграде Ворошилова, Молотова, Жданова, Ягоду и забрав с собой Ежова. Хоронить Кирова после прощания с ним ленинградцев в Таврическом дворце было приказано в Москве.

* * *

Сказать, что Сталин скорбел о смерти своего первого соратника, — ничего не сказать. Сказать «партайгеноссе номер два», как называли в немецкой печати Кирова, — также ничего не сказать… Да… Было время, когда Сталин, ища опору среди улыбчивых врагов и перевертышей, был действительно предан Кирову, действительно был ему рад всегда, радушно встречал, принимал, заботился, но… Значит ли это, что он Кирова любил? И можно ли любить людей в политике, подпирающих твою власть и вполне реально могущих занять твое место? Можно ли вообще ЛЮБИТЬ в политике? И как называется эта любовь ВОЖДЕЙ, хоть того же Старика, Антихриста? И всех этих до поры лижущих друг друга Зиновьевых, Каменевых, Бухариных, лижущих, пока один из них не вырвется вперед. Любовь и политика не совместимы. Как пошло тут покрывается темными бликами это, в общем, святое слово… ЛЮБОВЬ. Да, Сталин играл с Кировым в любовь и дружбу, парился в ним в бане, приглашал его отдыхать на даче, вместе ходили на пляж, где Сталин словно стыдился своего незавидного сложения по сравнению с крепышом Кировым и прятался в полосатый махровый халат, а дурак Киров (о, дурак, дурак!) еще и хвастался мускулистым телом российского мужика… Иногда и о бабах они откровенничали, а когда случалось на совместный отдых пригласить какую-нибудь очередную балеринку или певичку, Киров явно и невольно забирал себе жадные их взгляды.

Сталин замечал все. Сталин не прощал ничего. И с годами их дружба с обеих сторон превращалась уже в дружбу-соперничество, в игру, где, однако, Кирову хватало ума не пытаться даже становиться Сталину поперек дороги. Здесь Киров четко держался на своем втором месте и не лез поперек батьки. За это единственное качество Сталин и играл в дружбу с Кирычем. «Другу моему и брату любимому!» — написал Сталин на подаренной Кирову книге. И даже почти верил тому, что написал, хотя… кто верит посвящениям: чаще всего они — благостная замаскированная ложь.

Итак, «друга и брата» нет. Горько терять друзей и единомышленников. Но, пожалуй, теперь и легче дышать. Нет постоянной озабоченности, куда его пристроить, чтобы не мешал. А в кремлевской стене места много… Сталин снова один, быть может, так и лучше для вождя. «Если б бог хотел иметь брата, он бы сотворил его» — это грузинская пословица.

Да… Приходится повторить, что с уходом Кирова Сталин почувствовал глубокое и «законное» облегчение. Но теперь и урок самому себе: никаких «братьев», никаких особо приближенных, никаких этих друзей, с которыми приходится считаться, учитывая закон дружбы. Это первое… Второе: немедленно разгромить все это ленинградское гнездо скрытой и злобной оппозиции, гнездо троцкистов и зиновьевцев, с трудом скрывающих свое ликование. Этот слуга Старика, наверное, пляшет втихаря, радуется, так же как и его дружок Каменев… Ну, погодите, теперь вы все узнаете Сталина. Гибель Кирова — лучшее доказательство того, что враги не дремлют, что они готовы на все. Но и он покажет им кузькину мать. Указ о террористах и расстреле их без суда уже введен, и теперь пришла пора попросту истреблять их железной рукой, бить до конца… Хватит щадить, восстанавливать в партии, посылать в недолгие ссылки. «Примирившийся друг — враг вдвойне!» А этих примирившихся, славословящих с трибун и печатно, множество. Льстецы и «покаявшиеся» ненавидят еще глубже, чем до покаяния, ненавидят сами, ненавидят их жены, ненавидят их дети, внуки, все, кто лишился власти, денег, курортов, женщин, дач, квартир, машин, утешения самолюбованием, в общем, всего этого, незаконного, хапаного, отнятого у кого-то! Не забывайте, господа революционеры, об этом!

Сталин знал, как его ненавидит Троцкий, ненавидит Зиновьев, ненавидят Рыков, Бухарин, Томский, Орджоникидзе и особенно эта преданная вроде сволочь — Ягода. Личная разведка давно доносит: Ягода, Тухачевский, Якир, Крыленко и даже этот брюхач Енукидзе готовятся. Готовят… И он должен… обязан их опередить. А пока — пусть готовятся. Улик будет больше, и больше будет завязанных в этом их будущем деле. Киров, сам того не ведая, развязал ему руки.

А пока надо было достойно изображать скорбь. И он почти даже не изображал ее, он скорбел, был печален, бывает такая тихая, достойная, спокойная и не требующая утешений печаль. Бывает.

В этом ужасном, увешанном хрустальными, затененными крепом люстрами Колонном зале, где когда-то, еще недавно, было Московское дворянское собрание, а теперь превращенное в некое чистилище перед сошествием во ад для всякого рода великих вождей и гениальных продолжателей, начиная с самого Антихриста и кончая генсеком Андроповым, почти точной копией портрета Лаврентия Берия, стоял красный помост с телом усопшего Кирова, и стояли в почетном карауле вожди, всяк в меру своих актерских способностей изображающие скорбь.

Так было и когда от здания Исторического музея, краснокирпичного, как все на этой площади, и как бы утратившего свою святую сущность православного храма, они опять несли огромную, увенчанную шапками цветов переноску. Шли — он слева, первым, держась здоровой правой рукой за рукоятку носилок, суровый в солдатской шинели, в фуражке, несмотря на декабрьский холод, а справа в нелепой этой «буденновке» толстолицый, с квадратными «наркомовскими» усиками, коротенький Ворошилов, за ним бородатый и тоже в «буденновке» Гамарник, а далее, справа и слева, известные всем и, казалось, всему миру, вожди в каракулевых, «пирожком» шапках, похожие и шапками, и усиками, и лицами друг на друга: Молотов, Каганович, Микоян, Орджоникидзе и поспешавший за ними, будто стараясь обогнать, опередить, старичишка Калинин, чем-то вдруг напомнивший Сталину Троцкого.

* * *

Уходящий с Кировым 34-й год дал начало и 35, и 36, и 37-му году. И не случайно: Киров был так же выкупан в невинной крови, как и все «вожди» этой «революции».

А блага нет нечестивцу, не удлинятся дни его, подобно тени. Потому что бога он не боялся.

Экклесиаст

Глава шестая ШАЛЬ

Не доверяйте тому, кто не чтит старой одежды.

Томас Карлейл

Покажите мне гения — и вы покажете мне век, его взрастивший.

Томас Карлейл

Осень 1936 года была холодной, ветреной, слякотной. В ноябре шли ледяные дожди, летел снег, Москва надела галоши, простуженно кашляла, сморкалась, хрипела. Валил с ног, одолевал грипп. Но после михайловской оттепели с галочьим криком и стуком обманных капель упала вдруг белая вьюжная зима. В декабре мело снегами, сыпало такой пургой, что едва обозначалось над крышами к полудню негреющее белое солнце и опять уходило в снег.

Сталин жестоко простудился еще в ноябре, температурил, кашлял, но, по обыкновению, отмахивался от врачей. У него были старые и даже сквозившие сапоги, галоши Сталин не носил, а менять привычную обувь наотрез отказывался. Заботливый Власик только разводил громадными мясными ладонями, сокрушался. Хозяин никого слушать не желал. Здесь надо упомянуть об одной невротической особенности Сталина — не любил менять привычное: одежду, вещи, ко всему новому относился подозрительно, не любил мыться, кроме как в бане, менять белье, рубахи нижние занашивал по вороту дочерна. Ходил подчас в дырявых носках, а в сапоги поддевал обычные солдатские портянки, зимой — фланелевые. Носил он, в общем, солдатское белье — бязевые подштанники с завязками, такие же рубахи с казенным клеймом и летом не носил трусы, разве что в жару, и тогда — сатиновые черные, «семейные». Простота в одежде не была вызвана ни желанием следовать моде, ни самоуничижением, что паче гордости, — это была суть Сталина, усвоенные с детства привычки из-за бедности и невзыскательности. Грузины, кстати, все почти делятся на неравные части: меньшая — щеголи и позеры, щелкуны, большая — люди, склонные к простоте и привычности в одежде и облике. Давно свыкшаяся с этим обслуга молчала. Попробуй тут! Тут не поспоришь. А больной Сталин и вовсе донельзя был крут, раздражителен, скор на расправу, да возражающих ему, кроме Власика, Румянцева и еще коменданта дачи Орлова, не находилось (и те тряслись в душе, когда смели сказать ему свое слово).

Сталин был очень теплолюбив, до болезненности не выносил морозов, в мороз, в холод у него было дурное настроение, и потому на даче и в Кремле топили даже летом. Любил он сидеть у каминов, подкладывать дрова, просушенные и топкие березовые и сосновые чурочки. Дрова, на случай взрыва и диверсии, проверялись спецохраной, а истопником был дворовый рабочий Дубинин, проверенный и так и этак. Ему, кстати, вождь разрешил мыться в своей бане. И был случай, когда внезапно приехавший Сталин застал Дубинина моющимся.

— Ну, нычего… Ми… подожьдем, мойтэс… — сказал он.

Дубинин же в мыле вылетел из бани и убежал.

Сталин сказал присутствовавшему при этой сцене Кирову:

— Чьто же за дурак… Чэго… испугало? Ми же… нэ страшьные? А?

Для женщин приказал он выстроить другую баню. В ней позднее и мылась поочередно вся обслуга. Баней же Сталин и лечился. Напарившись, прямо в предбаннике пил чай, натирался яблочным уксусом, пил какие-то грузинские настойки на травах.

После гибели Кирова он мылся один. Никого не приглашал. Легенды, правда, гласят, что в военные годы и после мылась вместе с ним и Валечка Истрина… Да только легенды легендами, и кто их разносит и зачем, неведомо…

* * *

Сегодня, к вечеру, Сталину было особенно тяжело, грудь заложило совсем, кашель душил — врачи определили крупозное воспаление легких, но в «кремлевку» ложиться он категорически отказался. Пил свои лекарства. Никого не принимал. В мрачном молчании проходило время. Он бросил даже газету, которую пытался читать. Хмуро глядел на дотлевающие поленья в камине. Казалось, и жизнь его так же дотлевала, рушилась. Шестой десяток. И все одна борьба, борьба, борьба… Желающих сожрать — кругом. Ждущих, когда оступится… Вот и сейчас, хотя настрого запрещено сообщать о его болезни, уже шепчутся. Разведка доносит. Да… Давить! Громить надо… до конца эту непримиримую, ненавидящую его Старикову шайку. Прячут ножи за пазухой.

Мелькнуло перед глазами как бы масленое лицо Бухарина, лицо Рыкова с рысьими глазами, жирное, раздобревшее лицо Зиновьева. Был ведь при Ильиче мальчик на побегушках… Помнится, жил, как прислуга, тогда в шалаше, в Разливе… А как раздался, став вождем Коминтерна. Возомнил… Еще бы немного — и не подступись… Успел рассеять их гнездо…. Но не до конца… Сила… Все еще сила! Кирова шлепнули. Очередь теперь только за ним… А тут эта простуда… Только дай согласие на «кремлевку» — залечат… И никак справиться не могу… Лекарства, что ли… не те?

— Тажило, — вдруг вслух сказал он и опять закашлялся.

Вот таким и застала его подавальщица Валечка — больного, ежащегося, сидящего у полупотухшего камина.

— Иосиф Виссарионович! Ужин подавать? Будете кушать?

Медленно повернув голову, покосился сурово на ее цветущую, игривую как бы, простодушно перепуганную, но и явно сострадающую красоту.

«Ах, хороша. Подлец Власик явно для себя отыскивал…»

— Подавать? — У нее дрогнул под фартучком круглый животик, переступили ноги в светлых чулках.

«И ноги у нее…»

— Нэ хочэтся… Чьто-то… — пробурчал он, а хотелось, чтоб она не ушла, чтоб поуговаривала.

А она тотчас женским чутьем все это поняла.

— А все-таки… покушайте… Вам легче будет. Все вкусное… Жаркое… Молоко горячее с медом. Липовый цвет с чаем. Варенье… Малина…

— Ти… чьто? Лечить мэня… собралас? — окинул косым взглядом…

Бедра у нее были, пожалуй, чересчур уже полноватые, но точено круглили бока ее синего платья. И так красил ее этот короткий белый, с оборочкой, передник… Передничек. Косынка.

— А я… лечить… могу… Медсестра.

— Знобыт мэня… Дышять… тажило… — вдруг пожаловался он. — Прамо… мороз…

— Это… температура… поднимается к вечеру… Это… ничего… Хорошо… Скорее пройдет… А давайте я вас шалью пуховой укутаю? Моей… — простодушно сказала она.

— Щялью? — Он засмеялся, закашлялся. — Щялью… Кха-кха-ха-ха-ха… Кха… Кха… Щялью… Ох, нэси… щяль… Кха-кха-ха-ха.

И когда она тотчас ловко выскользнула в дверь, продолжал улыбаться: «Щялью… Кха… ха… ха… Щялью…»

Валечка действительно скоро вернулась с большим толстым серым пуховым платком и совсем смело, по-матерински словно, стала укутывать его, обвязывать под руками.

Сталин же вдруг привлек ее, обнял за теплые пружинящие бедра и прижался к ее молодому, пышно-упругому телу, к сводящему с разума животу. Запах, запах ее, свежий, женский, девичий запах — чистоты и здоровья и, может, каких-то слабеньких духов, захватил его, заставил закрыть глаза, замлеть, ощущая это как бы вхождение в ее ауру, прежде лишь слегка ощутимую на расстоянии, а теперь словно подчиняющую его. Наверное, так пахло и от шали.

(Вы вспомнили свое первое объятие любимой?!)

Валечка замерла, перепуганная и покорная, не знающая, что делать, как быть. Отступить-отстраниться? Остаться так? Правая, здоровая рука Сталина гладила ее нежно и властно и словно бы замедленно-просяще, отчего по ней, по всему овалу мягкого, налитого тела пролетал колющий внезапный озноб.

Рука Сталина не отпускала ее, лишь передвинулась ниже, к подколенкам, тронула нежные фильдеперсовые чулки, подняла юбку, задела резинки панталон, задержалась на мгновение и потом снова вернулась к бедру поверх юбки и опять провела, нашла резинки.

— Рейтузы… носышь? Это… хараше… — пробормотал он.

Он на мгновение вспомнил Надю. Надежду, которая тоже носила панталоны, а когда летом надевала короткие трусы, он сердился, отворачивался: «Апят эты… спортывные? Чьто за мода?»

Как невротик, и одежду женщины признавал только такую, которая нравилась ему.

Подавальщица стояла, держа руку на его плече, и дрожь сотрясала ее. Эта дрожь передалась ему. Он поднял голову:

— Баишься мэня? Нас? — полувопросительно пробормотал он, обращаясь ни к кому. Так спрашивают пространство, не ища ответа. — Баишь- са? — это уже к ней.

— Нет, — едва слышно не то выдохнула-ответила, не то лишь для себя прошептала она.

— Хараще, — он отпустил руку. — Нэси ужин. Сагрэлся я…

И ужинал он так — обвязанный шалью, покашливая, сопя, с улыбкой поглядывая, как она наливает ему чай… Лицо Валечки было напуганно-углубленное и все-таки пытающееся хранить всегдашнюю улыбку. Она всегда улыбалась — такая была ее солнечно-радостная душа. Улыбка и греющая женская энергия всегда лучились в ее глазах, были в ярко-розовых, чистых, слегка приоткрытых губах, в румянце щек — на левой была белая кругленькая вмятинка — след детской оспы-ветрянки, и эта ямочка скорее еще придавала Валечкиному лицу какое-то дополнительное очарование. Эти ямочки у Валечки были и еще — и у локтей, и, откроем тайну, на припухлых подколенках.

И руки ее, природно белые и благородно полные — откуда такие? — тоже дышали добротой, лаской, незащищенностью.

Когда она вернулась убрать скатерть, Сталин уже закуривал папиросу (трубка была на момент болезни оставлена) и, прищуриваясь, сказал:

— Ну… чьто? Спасыбо… Накормыла… Согрэ- ла… И мороз… прошел. Пастэли мне… здэс… Спать буду… на этом… дыванэ…

Диваны, широкие, кожаные, были во всех комнатах дачи, и Сталин, бывало, меняя место для сна, спал в столовой, в кабинете, но чаще — в этой дальней комнате, совмещавшей как бы все другие, здесь обедал, работал, отдыхал, лежа с книгой или газетой, принимал кого-то из приглашенных, но сюда никогда не входили его кратковременные любовницы, актрисы из Большого, а после 36-го, может быть, заболев от этих красоток, Сталин напрочь прекратил принимать игривых, доступно-продажных артисток. Но, может быть, была и другая причина…

А Валечка была безропотна. Постель на диване стелила-расстилала по-женски уверенно, приятно-ласково (и, представьте себе, даже как-то властно!), взбила подушки, оправила простыню, откинула край пододеяльника. И встала, глядя с той недоумевающей как бы преданностью, за которой можно предположить все…

— Иды… Я лягу… А щяль?

— Не снимайте ее, Иосиф Виссарионович.

— Нэ снымат?

— Да… Так будет лучше… Поспите в ней. Шерсть помогает. Я вас укрою… Вам будет лучше. Обязательно…

Он покорно улегся в постель, сказав: «Отвэрнис!» — и раздевшись при ней до белья. А потом лежал, снова укутанный ее шалью, укрытый одеялом до подбородка, и жевал таблетки.

По движению головы она поняла: «Дай запить». Налила, подала стакан. Запил аспирин. И уже улыбчиво потянулся было за папиросой. (Курил Сталин тогда «Казбек» ленинградской фабрики, а не «Герцоговину флор», как везде об этом пишут, вообще курил он и другие коробочные тогдашние папиросы: «Борцы», «Северная Пальмира», «Москва — Волга», а после войны — обычно длинные и пряные «Гвардейские»).

— Может, вы… не покурите? — пугаясь сама себя, стоя возле дивана, прошептала она.

Сталин промолчал — почти недовольно.

И вдруг увидел, как Валечка опустилась на колени и прильнула к его протянутой руке. Как она угадала его даже не желание, а очень тайную, далекую мысль? Ему хотелось, как всякому мужчине, больному и тем более давно одинокому, этого искреннего, непокупного, некупленного женского участия.

Она целовала его руку, а он, смущаясь, пытался отнять ее и медлил, но все-таки убрал, провел ладонью по ее волосам, щеке.

— Ти… глупая… — ласково пробормотал он. — Чьто видумала… Глупая… Ти согрэла мэня… Чай… Щяль… Мед… Иды… Тэпэр я… буду поправлятса…

Когда она, опустив голову, ушла, полуобернувшись на мгновение, блеснув взглядом, он вздохнул хрипящей, ноющей, поющей на все лады грудью, потянулся было снова за «Казбеком», но тут же раздумал… Откинулся на высоко взбитых подушках, выключил свет — выключатель был под рукой — и подумал, лежа в темноте с отдыхающими глазами и словно бы отдыхающей душой, что эта, по сравнению с ним, девчонка, русская курносая… может быть… может быть… станет самой близкой ему и преданной женщиной. Женой? Нет… Какая теперь жена… Женой она… и не согласится. А если согласится… Что? По приказу? Глупость. Глупый шаг…

Теперь он был уже обречен своей властью, своей жизнью на дальнейшее пожизненное безбрачие. И это была как бы схима, которую он добровольно ли, по сложившимся ли обстоятельствам принял на себя, и ее уже никогда не отстранить. Надя Аллилуева была его последней и неудачной роковой женой. Может быть… потому что у величайших людей могут быть, как у богов, только величайшие жены. А так не бывает и у богов. Зевс ведь, помнится… бил свою своенравную Геру и даже, по мифам, куда-то там привязывал. За непослушание. Нет… Даже это слово — «жена» — не для него теперь. А эта девушка… Валечка… Кто? Добровольная рабыня, служанка, вставшая перед ним на колени?

И не знал, даже не догадывался, что она уже сегодня вступила в ту единственную роль единственной женщины, которой дано будет судьбой или роком оказаться при нем до конца его дней.

Всю ночь он впервые за много ночей спал хорошо, спокойно. Свежий запах девичьей шали словно баюкал, успокаивал его, тело размякло, перестали ныть ноги и руки, не болела голова, ничего не болело… Он спал и видел какие-то деревья, ущелья, поля, летящих птиц, девушек в шелковых платьях и в теплых пуховых платках. Девушки улыбались ему, манили его, но всех заслоняла внезапно появившаяся Валечка. Она стояла перед ним, заслоняла, не пускала к нему, не отходила от него. А когда вдруг пошел жаркий и охлаждающий одновременно летний дождь, прижалась к нему, обняла и стояла так, не отходя, и руки ее гладили его, гладили, гладили.

Он проснулся. Рубашка была хоть выжми. Тело облегчилось. Шаль он когда-то сбросил. Лежала на полу. И ясно ощутил — прошел кризис, болезнь миновала. Грудь дышала спокойнее, легче. Возвращалось здоровье.

На его звонок опять Валечка приоткрыла дверь.

— С добрым утром, Иосиф Виссарионович.

— З… добрым…

— Как вы себя чувствуете? Врачи ждут.

— Хараще… Ти… Валэчка… вилэчыла… Скажи толко, чьтоб подалы… сухое бэлье. Вспатэл… Щяль забэры… Пастырай обязатэлно… Вилэчила… твоя щяль Надо же! Врачы пуст жьдут…

— Слушаюсь! — Подняла шаль, сияющая, бодрой походкой пошла к двери.

Он проводил ее довольным взглядом. Опять вспомнились ее резинки над коленками.

Вспотел он так сильно, что промокла и простыня. А когда оделся в сухое (одевался он всегда один), почувствовал через слабость и тишину в ушах, что болезнь отступила. Покряхтывая, он надел брюки, китель, сапоги.

Вошедшие врачи застали его уже выбритым, причесанным, сидящим в кресле. Холодно оглядев их, скупо ответив на их приветствие, Сталин отказался от осмотра, от всех их услуг.

— Чувствую сэбя… хараще. Спасыбо. Идытэ…

Врачи, недоуменно-напуганные, вытеснились в дверь.

А Валечка уже несла поднос с завтраком. Чай. Лимон. Мед. Кахетинское. Поджаренный хлеб.

К дню рождения Сталин выздоровел окончательно.

А Новый год Сталин встретил один. Впервые за все последнее десятилетие. Впрочем, один — неверно. Новый год вместе с вождем встретила Валечка Истрина…

И это был 1937 год.

Глава седьмая ВАРФОЛОМЕЕВСКИЙ ГОД

Молодая девушка и есть эликсир жизни.

Чье-то высказывание

Учись опускаться до уровня тех, среди которых находишься.

Лорд Честерфилд

1937 год начинался отнюдь не в 1937-м… Официальным его началом был год 1917-й, и не Сталин, с именем которого тридцать седьмой год связывают, был родоначальником его. 37-й обосновали те, кто родил страшную, подлую и лживую дьявольщину с названием «большевизм», не дававшую пощады никому, нигде, ни в чем, даже если противник этого «большевизма» склонял перед ним покорную голову. Задайтесь теперь вопросом: «А куда делись в 17-м, 18-м все эти «меньшевики», «эсеры» (правые и левые), а были тогда еще «кадеты», «октябристы» и всякие иные-прочие, которые не приняли «большевиков-ленинцев»? Куда они делись? Ведь у верховной власти тогда был не Сталин. Замечу только для кривящихся: да, он был правоверным учеником Антихриста, у него усваивал стиль и методы борьбы за ВЛАСТЬ, а борьба эта (стыдно даже как-то именовать таким честным словом политику самых оголтелых убийств) и вела к тому абсолютизму, который рекомендовалось называть демократией и даже «диктатурой пролетариата». Господи, не верю, что пролетарии тогда были такие кровожадные! А вы верите?

Уинстон Черчилль в своих исторических мемуарах написал: «Большевизм — это не политика, это заболевание, это — чума! Как всякая чума… большевизм распространяется с чудовищной скоростью, он ужасно заразен… когда же большевизм, как всякая тяжелая болезнь, наконец отступает, люди еще долгое время не могут прийти в себя… Пройдет немалое время, прежде чем их глаза вновь засветятся разумом».

Что такое «большевизм»? Будь автор философом, он специально занялся бы исследованием этой напасти, но автор всего только историк и приходит к весьма простому выводу: «большевизм» — не марксово и не ленинское учение, Маркс и Ленин вообще ничего нового не открыли, ибо, если копнуть глубже, забираясь в далекие пласты истории, окажется, что еще за две с половиной тысячи лет до новой эры строители пирамид — «рабочие», ну, пусть даже и «рабы», корень-то слов один, и земледельцы-«крестьяне» — подняли великую и, возможно, «октябрьскую» революцию, свергли фараона, побили знать каменьями и посадили на трон своего, раба. И раб этот со временем сделался еще более худшим фараоном. А вместе с фараоном народилась и новая знать (из рабов). Так возникало всегда и повсюду «новое дворянство», и нет ли тут аналогии с «новыми русскими», ответ пусть найдут читатели.

Итак, раб, ставший фараоном, не захотел больше быть рабом и очень стал бояться этих новых, да и рабов вообще. Его могли ведь и свергнуть? И вот тогда рабу-фараону понадобилась сила, чтоб держать в повиновении всех. Сила рождает страх, и силу рождает только организованная и желательно вооруженная группа; она называется: шайка, мафия, опричнина, дворцовая гвардия, но благопристойнее всего выглядит название «партия», при которой еще есть наделенная полномочиями убивать группа. С шайки-«партии» и начинал Антихрист. И с ее «карающего меча». С ВЧК. Слышите, как щелкает курок?

А дальше все выстраивается просто и четко. Тех, кто поддерживает «вождя», называют верными, пламенными, железными, стальными, несгибаемыми, а тех, кто сомневается или подумывает о новом свержении раба-фараона, — меньшевиками, уклонистами, оппортунистами, иудами, извергами и врагами этого самого народа. А чтобы народ верил, дают ему красивую сказочку про рай на земле в перспективе (это когда ВСЕМ-ВСЕМ! — по потребности!). Хочешь, допустим, пирожными одними питаться или шоколадом или водки пить от пуза, а «враги» тебе этого счастья не дадут! А дальше начинается с ними «ожесточенная борьба», врагов выявляют, снимают, арестовывают, пытают, «уничтожают как класс» — и расстреливают, расстреливают, расстреливают…

«Становись к стенке, кровяная гадюка!» — учил по-английски пламенный большевик, сельский дурак Макар Нагульнов (хитрым был талантливый Михаил Шолохов, даже фамилию точную для «героя» нашел). Нагульновы и составляли опору, на которой держалась власть (да еще нацеленная на мировую революцию). И опиралась власть нового фараона на военную силу, на силу страха и произвола ВЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД да на счастливые миражи, что рисуют по заказу самодержца его талантливые друзья.

Сталин, как и все диктаторы, добравшиеся до власти, постоянно знал, что всегда есть люди и группы, готовые столкнуть его, чуть только пошатнись, — такие были и при Старике. Старик просто успел уйти в «нетление», иначе столкнули бы и его. Столкнуть мог Троцкий (и совершенно ясно мечтал об этом), мог «железный» Феликс, могли Бухарин с Зиновьевым и Каменевым (новый триумвират?). Могли… Они и готовились стать у власти, в грош не ставя «канцеляриста» Сталина. Но почивающий на лаврах всегда обречен. Медленно, неуклонно, постепенно прибирая к рукам власть, Сталин готовился раздавить всех своих противников. Шизофренический бред революции помогал ему в этом. Злое колдовство Антихриста, так или иначе поработившее каждого, жившего в России, было как ядовитый дурман: ждущие от новой власти счастья, благ и чудес люди запуганно-послушно кричали «Ура!», одобряли расстрелы, шли на верную гибель.

Шизофрения в масштабах человечества!

«Не убьешь ты — убьют тебя». Вот и вся бандитская формула сохранения власти. Эту формулу Сталин мог бы вывести и сам, но получил ее готовую из уст Антихриста. Тех, кого коробит слово «Антихрист», я прошу вспомнить одну из главных божьих заповедей. «Не убий!» — учил Христос. «Расстрелять, расстрелять, расстрелять!» — учил Антихрист. Слово это «расстрел» жуткое в его истинном смысле, — лишение человека жизни за его убеждения, имущество, духовное или дворянское звание, да мало ли еще за что, — приобрело в годы революции и Гражданской словно бы безобидный, рядовой смысл. С «расстрелом» смирились, его с радостью требовали для «врагов народа», в него веровали, как в высшую справедливость. И все это родил Антихрист, принесший с собой «большевизм», «ленинизм», «марксизм», «сталинизм».

В самом деле, задумайтесь, люди: ну, почему вы обязаны жить, как указал вам корявым пальцем какой-то кудлатый «мудрец-бездельник», обворовавший почти всех философов для создания своей неизбежно кровавой теории? Почему должны жить, как велел какой-то явно ненормальный плешивый дядька или усатый и будто бы непогрешимый вождь? Кто вручил им это право — распоряжаться вашей жизнью, и вашей судьбой, и жизнью ваших близких? И еще задумайтесь: кому нужна была эта революция, пролившая реки крови, ужаснувшая мир, кого она сделала счастливее, ибо в ней сгорели и те, кто ее творил?

Это сейчас автор задает свободно такие вопросы. Но кто ее знает, эту Россию? Она ведь совсем недавно из танка лупила по всенародно избранному парламенту. Не так ли поступили и «большевики», когда разогнали всенародно избранное Учредительное собрание? История ужасна тем, что она повторяется. Повторяется. Повторяется, и хоть верую, верю, что люди становятся умнее, да только разве самые мудрые вершили историю человечества?

Итак, 37-й был просто-напросто апогеем борьбы Сталина и его приспешников ЗА ВЛАСТЬ. В тот год «католики» особенно активно избивали «гугенотов». В бойне, развязанной еще не Сталиным, но самим Антихристом, наступал апогей. «Католики истребляли гугенотов». Существует примитивное мнение, что октябрьский переворот был-де затеян евреями и что даже Февральская революция Керенского была его прелюдией. Нет секрета в том, что евреи, как наиболее угнетенная часть населения России, приняли в революции активное участие, входили в ближайшее окружение Ленина и многие поддерживали его, служили ему. Но сколько их же и погибло на службе Антихристу, скольких он сам обездолил, истребил, выслал, околпачил-околдовал, дал временное злато, за которое сыну Сатаны надо было заплатить жизнью, ибо бог есть, и он над всеми. Нет, это была именно русская революция, та самая, о которой прозорливо изрек Гений русского народа: «Не приведи, господи, видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

Бунт кончился в конце тридцатых годов. Новый «царь» захватил абсолютную власть, новые слуги его стали наркомами, секретарями, прокурорами и судьями. И чтобы уже окончательно утвердить свою непредсказуемую диктатуру, «великий вождь» решил до конца разделаться с остатками неуправляемой «ленинской гвардии» и с той силой, которая уже маячила на его горизонте, как дальняя туча (слушающая разведка доносила: в высшем командовании армии зреет мысль столкнуть тирана и путем военного переворота опять захватить власть).

Горячие головы, и отнюдь не из профессиональных военных, а чаще из уголовников и проходимцев, приставших в свое время к революции (такими были Котовский, Фриновский, Ягода, Якир и многие другие «герои Гражданской войны», вплоть до Фрунзе и Дыбенко). Вознесенные в свое время на высокие командные посты Троцким и мутной волной Гражданской, все эти Путны, Дыбенки-Крыленки, Шмидты, несдержанные на язык и попросту трепливые, были уверены в своем революционном «алиби» и не знали Сталина. Не знали, как четко, отлаженно работает его слушающая разведка.

Они не знали Сталина. Зато Сталин хорошо знал их всех. Люди, подобные Сталину, никогда и ничего не забывают и не прощают. Они могут только прикидываться непомнящими, простившими, милосердными, но помнят каждое хоть когда-то сказанное против них слово, и человек, сказавший его, всегда будет у них на прицеле. Они всегда помнят, что, стараясь выдобриться и отвести кару от себя, люди, им служащие, будут опережать события, требовать для других высшей кары. И на этом можно сыграть в умеренного и милосердного. «Фараонитския жестокости огребайся», — сказано в Библии. И Сталин часто следовал этому завету, предоставляя право быть жестокими своим слугам.

Двадцать лет год за годом шел 37-й… Двадцать лет шаг за шагом двигался к непререкаемой власти неприметный человек с непроницаемой сущностью. За двадцать лет непрерывной, изощренной, изнурительной борьбы за власть и можно было накопить тот страшный опыт, который уже не останавливает в применении любых крайних средств к противникам. К 37-му, получив от всех своих разведок данные о зреющем недовольстве в верхушке армии, партии, НКВД, Сталин начал окончательную битву за абсолютную власть, и расстрельная эта битва продолжалась в 38-м, 39-м, 40-м и затихла на время лишь в 41-м.

А теперь задумаемся всерьез, кто же нанес больше ущерба прежней «ленинской гвардии», армии, Наркоминделу и даже НКВД? Фамилию «Сталин» не будем сбрасывать со счета, но вспомним другую — «Троцкий». Какие его синонимы вспомнят люди, жившие в то время? Троцкий, Иуда, Иудушка (даны Лениным!) и далее: Злодей, Маньяк, Предатель и так без конца… А люди, служившие ему: троцкисты, убийцы, предатели, изверги, прохвосты, негодяи, шпионы. Наверное, и по сей день это не изжилось, не вымерло.

Автор помнит, как в детских играх в те годы одному из подростков, невзрачному полупридурку по имени Ваня, за постоянные его переметы от одних к другим прилепили кличку Троцкий, и навсегда стал он Ваней Троцким, а то еще и троцкист-бухаринец. Подрастая, Ваня Троцкий принялся за воровские дела, ненадолго садился, а кличка следовала за ним, и, похоже, он настолько с ней свыкся, что она уже заменила ему фамилию. Было слышно, что Ваня Троцкий укатил с друзьями бочку пива и сидел, опять вышел и опять попался — снимал колеса с автомашины… Последний раз я видел этого Троцкого возле охотничьего магазина — торговал какими-то крючками-блесенками, а рядом с ним стоял такой же друг и торопил его: «Да, Троцкий, короче, пошли-погнали».

Вернусь к 37-му. Высланный в конце двадцатых за рубеж, настоящий Троцкий-Бронштейн развернул, как известно, такую кампанию против Сталина, какую, пожалуй, невозможно сегодня оценить по масштабам. Совершенно ясно, что Троцкий не имел другой цели, как вернуться в Россию и, подобно Сталину, захватить власть. Власть, ВЛАСТЬ. Троцкий не стеснялся в обвинениях Сталина, Сталину приписывалось все самое худшее, что можно было вспомнить из явного и наклеветанного. Троцкий вполне естественно рассчитывал на поддержку своих приверженцев и всех, кому Сталин стал поперек горла в борьбе за ту же самую власть. И Сталин получил в руки те «карты», с которым он мог, благодаря деятельности Троцкого, разделываться со всеми своими противниками: достаточно было «доказать», что они поддерживали Троцкого, входили в его «блок», служили ему, были назначены им, хотя бы обмолвились где-то о своей симпатии к нему, читали или хранили его «творения». Можно только с горечью сказать, что, не будь Троцкого, не было бы и «троцкистов», что, скорее всего, без вины виноватыми пошли под топор сталинской инквизиции. Следом за «троцкистами» и связанно с ними были-добавились «зиновьевцы», «бухаринцы» и даже «рыковцы». И сколько еще, и опять с идеальным прицелом на Троцкого, гибло и гибло «центристов», «уклонистов», «левых и «правых» «шпионов и террористов» — они не сосчитаны и по сей день.

После убийства Кирова Сталин всерьез стал бояться за свою жизнь, а боящийся за жизнь и обладающий верховной властью не раздумывает долго о прямом уничтожении своей «оппозиции». Сделаем при этом поправку на время, рожденное властью еще Антихриста. Впрочем, говоря «Сталин», во второй половине тридцатых лучше бы иметь в виду все Политбюро, связанное круговой порукой и подписями под расстрельными бумагами на высших. Низовых «врагов и уклонистов» судили, ссылалиили даже расстреливали по решению «троек», «особого совещания», и здесь не подвести никаких итогов, кроме одного: все члены этих «троек» и «совещаний» в конце концов сами были или арестованы, или расстреляны. Ибо забыли, что БОГ ЕСТЬ!

Для высших Сталин формально соблюдал партийную демократию, их расстреливали или судили только после списочного голосования на Политбюро, и подпись Сталина почти никогда не стояла первой. Иногда ее там вообще не было. Волю «вождя» угадывало большинство.

Вот передо мной фотография: Сталин со своими приверженцами в 1936 году. В первом ряду слева явно хитрый белобрысый «паренек из деревни», этакий сельский комсомолец, — Никита Хрущев, дальше — «себе на уме», погруженный в свои недомогания Андрей Жданов, заместивший в Ленинграде убитого Кирова, вот весь, словно нацеленный на крик «Ату!», свирепый, как волкодав, Каганович, вот маленький самоуверенный и грозный Ворошилов — правая рука вождя и сидит он от него справа, а слева — каменно-благообразный интеллигент в пенсне Молотов, с лицом мальчика-отличника, Председатель Совнаркома, и приткнувшийся к нему хитренький старичок Калинин, а на самом краю ряда барски-благообразный, презрительно-важный Тухачевский, почти нескрываемо играющий в будущего диктатора, в новой маршальской форме, с большими звездами в петлицах. И таков же второй ряд, лишь рангом пониже, где недоверчиво-суровый Маленков, типовой партократ, сидит рядом с каким-то явно юрким прохиндеем, глядящим на фотографа, как мышь на крупу, — этот явно выскочка, затесавшийся не по чину, а далее — будущий министр и маршал, баловень судьбы Булганин, тогда еще ходивший в «подпасках» у сидящего рядом и похожего на орангутанга то ли на китайца (такие лица бывают у рыжих) Поскребышева, за которым разместилась, уже как явный анахронизм и реликвия из музея восковых фигур революции, «старая большевичка» Стасова, похожая на иссохшую очковую змею.

Сталин в компании этой, сидящий как-то неловко и принужденно, незаметнее всех, меж Молотовым и Ворошиловым (куда денешься — иерархия), запоминается только одним для наблюдательного глаза: он куда умнее и глубже всех спрятал свою сущность — обыкновенный, простой, скромный, обходительный человек, ничем не выделяющийся — на поверхности ровно ничего, кроме доброты, снисходительности и терпения. Добавлю: Сталин очень не любил фотографироваться, за исключением парадных фотографий, над которыми трудился целый штат фотографов, художников и ретушеров, но те фотографии — дело особое, как и редкие его позирования живописцам. Чаще же и живописцам придворным он не позировал. Таков он был для тех, кто видал его на съездах и конференциях, — «простой, как правда».

На фото он не похож и на типичного грузина. И напрашивается вопрос: был ли Сталин семитом или антисемитом? А вывод получается странный: ни семитом, ни антисемитом Сталин в сущности не был. Семитом не был, потому что к концу жизни настолько обрусел, что стал забывать грузинский и называл себя русским грузином, да и грузином ли он был? Мать абсолютно походила на русскую старуху, а отец… До сих пор не выяснено: грузин, осетин?

Преследовал ли Сталин в 30-е годы какую-то одну национальность? Преследовал «врагов» и оппозицию. Независимо от того, кто был кто. А больше всего в годы «ленинщины-сталинщины» поплатились русские и вообще россияне, имевшие несчастье родиться или быть дворянами, священниками, купцами, чиновниками и представителями тех исконных, сермяжных крестьян, что на картине Серова и до сих пор пытаются объяснить непахавшему, несеявшему Ильичу, кто они такие.

И если по сей день рыдают историки по ушедшим собратьям, никто почему-то не открывает истины: Сталин крушил тех, кто вставал на его пути к абсолютной власти, и здесь для него не было разницы, кто перед ним — еврей, русский, грузин, татарин, украинец, узбек… Можно объективно признать, что евреев в окружении Ленина и в верхушке партии, армии, НКВД было много. Но значит ли это, что гильотина Сталина была нацелена только на них? Ведь тогда и самого Ленина можно назвать антисемитом — сколько он вырубил этих «меньшевиков», эсеров, анархистов, сколько выслал разного рода Мартовых, скольких теоретиков марксизма вроде Плеханова (Бельтова) заставить бежать от кровавого террора. Гильотина «большевиков» исправно работала, и возглавляли ее Антонов-Овсеенко, Урицкий, Дзержинский, Ягода, Крыленко, Литвинов, Ульрих, Вышинский… Надо ли продолжать?

Воспоминания очевидца

Не жившие в тридцать седьмом могут представить этот год свинцовым, пасмурным, нерассветным. Но помнится он на диво теплым, солнечным, ничем как будто не отличимым ни от 35-го, ни от 36-го. «А нынче прямо ломучие хлеба. Будто и самый бог — за эту окаянную власть!» — говорил устами своего героя в «Целине» хитроумный Михаил Шолохов. И, забегая вперед, можно сказать: и 38-й, 39-й, 40-й, и даже начавшийся 41-й были веселые, шумные, счастливые будто, ничем не омраченные годы. «Ну, посадили там кого-то… За дело, значит… Зря не посадят…» Вот и вся молва. «Враги кругом. Кирова даже вон убили…» «Кругом враги…» Пело-звенело о счастливой жизни, грохотало радио на улицах, в парках, на стадионах и площадях. В быстро растущие здравинцы и санатории для трудящихся ехали премированные за ударный труд счастливчики поправляться (в отличие от нынешнего времени, тогда были счастливы добавить в весе килограмм-другой здоровья). Ехали отдыхать в пионерские лагеря дети шоферов, техничек, рабочих и служащих. А для узкой элиты: чекистов, военных, инженеров — строились классические городки по манере Лe Корбюзье. Для детей их были «Артеки». Веселая, напряженная, трудовая, вся в ожидании будущего счастья, катилась река… А в газетах, что ни день — рапорты о трудовых подвигах. Стаханов! Дуся Виноградова! Паша Ангелина! А там еще герои: «кривоносовцы», «семиволосовцы». И «челюскинцы», утопившие свой пароход, а все равно «герои»… И летчики, летчики, летчики! Водопьянов, Молоков, Чкалов, Громов. И девушки, летчицы-героини… А в газетах — разоблачения врагов: травили реки, сыпали стекло в масло, гвозди в хлеб! Устраивали взрывы! Готовили убийство дорогих вождей! И народ ликовал! Народ одобрял. Народ приветствовал расстрелы.

И совсем уж неверно: была-де какая-то ночная жизнь. Не было ее. «Черные вороны» — машины-ящики запросто ездили днем, и все знали, кого возят эти «вороны». Сидят там воры, преступники, враги — вот и все. А раз увезли на «вороне», значит, за дело. «Москва слезам не верит!» — это с тех пор пошло…

К тридцать седьмому году магазины уже ломились от продуктов. Даже в каждой молочной стояли бочки с икрой. Икра — продукт доступный, бери хоть килограммами! И водки недорогой было — залейся! Правда, всего двух сортов: обычная, под красным сургучом, и «московская» — под белым. Других не было. Ну, а пиво в тридцать седьмом было? Разочарую хулителей советской власти: именно в тридцать седьмом стали строить в людных местах и на пустырях странные, помнится, восьмиугольные строения под шатровыми крышами — «американки». В «американках» же пиво продавалось кружечное — на разлив и на вынос — бидончиками… Пей, залейся… Были бы деньжонки. Пиво качали прямо из бочек особыми качками-насосами лопающиеся от здоровья лукавые бабы. Вывеска над ними предупреждала: «После отстоя требуйте долива!»

И хлеб был в достатке трех видов: черный, белый и «серый» — самый, пожалуй, вкусный. И сушки были, и пряники, и пирожное. Шоколад (не всем доступный) винтовыми лесенками распирал витрины. В праздники на стол ставилась бутылка черного «Кагора», а шампанское было не в моде. Напиток для буржуев.

И еще, помнится; продавали везде керосин, и странная, давно вымершая ныне машинка — примус — чадила-шумела на каждой кухне. А кто не хотел возиться с примусом, пожалуйста, открывались недорогие столовые и «фабрики-кухни» — бери готовые обеды на дом. И странная, давно вымершая посуда — «судки», трехэтажные, четырехэтажные — была в обиходе. Зачем готовить, терять время? Пошел и купил сразу первое, второе и третье. Это ли не забота о трудовом народе? О раскрепощении женщины? А развлечься хочется — тоже пожалуйста… Для детей садики. Сады пионеров, Дворцы с кружками, а для взрослых Парки культуры и отдыха. Отдыхай, наслаждайся сосновым воздухом, танцуй на дощатой веранде под улюлюкающий джаз. В моде были «Утомленное солнце… нежно с мо-рем проща-алось…» (а дальше сообщение, что «в этот час ты приз-на-а-лась, что нет любви!») — танго… Но все забивал фокстрот: «У самовара я и моя Маша… а на дворе… совсем УЖЕ ТЕМНО!» (И опять сообщалось, что «Маша… чаю… наливает… И взгляд ее ТАК МНОГО ОБЕЩАЕТ!»)

Кипела жизнь в парках, в вечерних садах. Прыгали с вышек на привязных парашютах. Лупили в тирах из малокалиберок. Значок был редкий, славный, почетный, красный, как орден, — «Ворошиловский стрелок». Значок торжественно носил на гимнастерке мой папа. Вел в конторе стрелковый кружок! И еще оборудовал кружок какого-то непонятного мне МОПРа! И еще был, как все, любителем повального тогда футбола и чемпионатов по «французской борьбе». Футбол! Стадионы гнулись от публики… Нелюдской рев разносило на километры. ФУТБОЛ! Но не было хоккея с шайбой, назывался «канадский» — значит, буржуазный… А «русский», с мячом, был. В него играли даже девушки! Строилась, пела, ждала СЧАСТЬЯ великая страна. И никто, похоже, особо не скорбел об арестованных и расстрелянных. Арестовали — значит, за дело. Зря не арестуют… Есть в стране мудрый и справедливый, любящий всех и каждого ВОЖДЬ! И ВОЖДЬ не допустит беззакония! Так как будто было на умах у всех.

Когда читались сказочные бредни утопистов, как-то не приходило в голову, что утопии Мора ли, Кампанеллы, Оуэна или Фурье могут осуществляться. У них тяжкие работы в счастливом «Городе Солнца» выполняли преступники… И получается: вроде отнюдь не утопии творились в объятой сатанизмом России, где сотни тысяч таких за несогласие с утопией и должны были воздвигать «Город Солнца».

И еще помнятся мне из 37-го выборы в Верховный Совет! Вот был ПРАЗДНИК! ПРАЗДНИК! На «избирательных», украшенных цветами и хвойными гирляндами, у кабин стояли, замерев в приветствии, нарядные пионеры. Стариков на машинах-легковушках привозили избирать. Буфеты ломились от недорогих яств! На сценах до поздней ночи плясали, пели, выступали… И разливалось, разливалось над городом радио, радио, радио. И оно же, как о героях, сообщало, кто первый к шести утра пришел голосовать за родную советскую власть. И думается, 98 с чем-то процентов за будущее счастье не были большим вымыслом…

Тридцать седьмой… Тридцать восьмой… Тридцать девятый… «Католики избивали гугенотов…»

А страна пела. Вот и сейчас живы в памяти эти величавые: «Я ДРУГОЙ ТАКОЙ СТРАНЫ НЕ ЗНАЮ, ГДЕ ТАК ВОЛЬНО ДЫШИТ… ЧЕЛО-В-Е-К!» Да эти ладно, а вот еще:

Кто писал такие слова?

Кто сочинил к ним величавую музыку?

Кто исполнял вдохновенным баритоном?

И голос тот, как голос того времени, навсегда остался:

На-ш на-роод, зза Ста-ли-ным…

И-ди-о-о-от!

* * *

Шизофрения — и по сей день загадочная болезнь. Ею заболевают напуганные, голодные, нищие, заболевают и лопающиеся от здоровья, сытые, благополучные, закормленные икрой… И скорей всего шизофрения — порча, злое, потустороннее колдовство, Антихристово деяние, способное охватить человека, семью, поколение, нацию, целый НАРОД. Но, как всякое колдовство, насланная болезнь, наваждение, она сходит с гибелью колдунов, сходит медленно, оставляя трудно зарастающие раны, сходящие рубцы.

И рубцы эти как знаки памяти для бдящих…

* * *

Гораздо больше государей лишилось престола и жизни вследствие заговоров, чем в открытой войне, потому что мало кто может прямо восстать против государя, а составить против него заговор может всякий.

Никколо Макиавелли

Государь не может считать себя в безопасности, пока живы те, кого он лишил престола.

Никколо Макиавелли

Государю, следовательно, нет никакой необходимости обладать в действительности теми хорошими качествами, которые я перечислил, но каждому из них необходимо показывать вид, что он всеми ими обладает.

Никколо Макиавелли

Глава восьмая ЧТО ЗНАЛА СВИНЬЯ...

Тайна сохраняется меж двоими, если один из них мертв.

Пословица

В ночь на 18 октября 1939 года из Москвы был отправлен недавно сформированный поезд Москва — Львов. Он ничем не отличался от других скорых, колесивших по просторам необъятной железнодорожной державы. Такой же огромный, высокий паровоз «СУ» с громадными красными колесами, такие же вагоны с выпуклыми гербами СССР. Перед войной «СУ» считался лучшим пассажирским локомотивом, хотя уже ушли в серию новые длинные гиганты-паровозы «ИС» — «Иосиф Сталин», «ФД» — «Феликс Дзержинский» и даже «СО» — Серго Орджоникидзе. Фотографии их были на марках, которые в тридцатые годы увлеченно собирали все — от пионеров до наркомов. Итак, состав был сформирован традиционный, но с одной особенностью — на него не было продано ни одного билета, все вагоны были закрыты, кроме трех в середине состава: здесь были вагон-кабинет, вагон кухня-столовая и вагон с охраной, совершенно не знающими Сталина солдатами НКВД, и командовал ими незнакомый им комиссар Власик.

Сталин в полной темноте прибыл на оцепленный Киевский. Кажется, это был единственный случай, когда Сталин был одет поверх обычной своей одежды в серый габардиновый плащ и фетровую темно-синюю шляпу. Вряд ли когда-нибудь еще носил он этот «интеллигентский» тогда головной убор. Сопровождающий его Власик также был в штатском, а в вагон-ресторан, с запасом готовых блюд, была доставлена Валечка Истрина. Никакой другой обслуги больше не было. Сталин не взял даже своего личного переводчика Павлова, не взял и переводчика Молотова — Бережкова. Это была секретнейшая поездка и сверхсекретная встреча Сталина с Гитлером, согласованная сразу после раздела Польши, и с обеих сторон были приняты меры сверхосторожности. Оба «вождя» были не заинтересованы в оглашении встречи, оба презирали друг друга, оба следили друг за другом, использовали обоюдный и чаще всего зверский опыт. Первоначально Сталин хотел пригласить Гитлера в Москву. Однако «фюрер» не согласился, ссылаясь на трудности начавшейся войны. В конце концов выбор пал на приграничный и только что отошедший к Советскому Союзу Львов. Туда поздним осенним вечером и в одно и то же время прибыли оба поезда. Поезд Гитлера был замаскирован под венгерский экспресс. Вокзал и перрон были оцеплены. Для любопытных пущена «деза»: приехал французский посол для встречи не то с «немецким фельдмаршалом», не то с советскими военными. «Деза» же чем глупее и запутаннее, тем лучше.

Поезда остановились у одной платформы, и Гитлер, также одетый в плащ и шляпу, одеяние, в котором он бывал довольно часто, в отличие от Сталина, поднялся в вагон Сталина, сопровождаемый только переводчиком и услужливо встреченный комиссаром Власиком.

На перроне и станции были погашены огни.

Гитлер и Сталин… Они вошли из противоположных дверей и приостановились, как бы очарованные и оторопело-обрадованные, улыбаясь и совсем явно делая вид, что очень рады. Очень рады… Гитлер играл лучше Сталина. Был он одет в серый френч с большими накладными карманами и белую рубашку с черным галстуком. Его голубые глаза излучали тепло и фальшивую радость. Знаменитая косая челка была нафабрена, на руке у Гитлера была красная повязка с белым кругом и свастикой. Был он выше Сталина и сначала махнул ладонью, как бы в знак нацистского приветствия, но тут же и опустил руку, подавая ее Сталину как бы для дружеского рукопожатия. Рука Гитлера была влажной и жесткой, что неприятно поразило Сталина. Его, Сталина, рука ответила на рукопожатие довольно вяло.

Сталина неприятно поразило, что Гитлер выше, чем он себе представлял, и что у него голубые глаза, хотя и не красивые, не мужественные, а какие-то фатальные, с той явной безуминкой, какой отдают глаза людей, близких к наркомании и гомосексуализму. (Впрочем, и Сталина западные журналисты в чем только не обвиняли, что на него не навешивали, вплоть до каких-то отношений с Поскребышевым, — бред абсолютный… но им, видимо, так хотелось этого бреда…) Гитлера же при жизни и особенно после исчезновения^[2] объявили садистом, мазохистом, некрофилом, анальным маньяком, «однояйцовым», вообще бесполым и т. д. и т. д. И Сталин все это знал, как знал все о Сталине и сам фюрер нацистов.

«Азиат! Несомненный азиат!» — думал он, вглядываясь в невысокого, невзрачного вождя, хотя Сталин загодя подготовился к встрече: был надушен, с подкрашенными усами и в особых сапогах, делавших его несколько выше обычного. На Гитлере тоже были сапоги, зашнурованные спереди, австрийские.

Фюреры улыбались, усаживаясь за стол и взглядами приглашая переводчика занять место между ними. Никого больше на этой сверхсекретной встрече тиранов не было намечено по предварительному протоколу. Хотя, что такое «тайная» встреча таких величин? О поездке Сталина знали: Молотов, Поскребышев, Берия и Каганович. Вполне возможно, знал и Ворошилов. То есть весь состав «малого Политбюро». О поездке Гитлера знали: Геринг, Риббентроп и Гиммлер.

Усаживаясь в удобное полумягкое кресло, Сталин привычно потянулся к карману за трубкой, но, вспомнив тут же, что Гитлер не курит, не пьет и вообще, по донесениям, чуть ли не вегетарианец и импотент, трубку доставать не стал.

— Я… полагаю… чьто наща встрэча… нэ войдет… в исторыю, — начал Сталин… — Но… — он привычно помолчал… — будэт имэт самое важьное, основополагающее значэныэ… для обэих стран… Я думаю… чьто о нэй… нэ появытся… сообщеный в пэчаты… хотя… как говорат у вас: «Was wissen zwei, das wissen Shcwein»^[3] А нас… даже… трое…

Гитлер делано рассмеялся, ужимая свои квадратные усики.

— Я не знал, что господин Сталин… ха-ха-ха… так хорошо знает немецкий… Тогда… Может быть… Мы обойдемся и без переводчика. Но… Но и тогда… ха-ха-ха… Нас все равно будет двое?

— Но… пэрэводчикы, я думаю, умэют дэржят язык за зубамы, — заметил Сталин. — Ведь язык… часто стоит… головы… — добавил он, слегка улыбаясь в сторону переводчика, сидевшего с окаменелым лицом. — Итак… может быт… прыступым к пэрэговорам? Прамо сразу?

— Я рад это сделать! — заявил фюрер, театральным жестом приглашая Сталина начать разговор.

Но собеседник помолчал еще некоторое время: Сталин привык так сосредотачиваться. В уме он раскладывал по порядку все моменты встречи.

— Я прибыл на встрэчу… по вашему прэдложению, герр Гитлер, — начал он. — И, навэрное, стоит обсудыть только самоэ важьноэ… Во-пэрвых, вопрос о Прыбалтыке. Ми нэ мэщяли вам занят Полшю, и я с досадой припоминаю столкновэныя нащих войск. Выновныки этого уже наказаны. Я думаю… такие столкновэныя нэ повторятса… Прыбалтыка же… в любом случае будэт занята нашими войскамы. Это зэмли, прынадлэжявшие Россыи эще при Иване Грозном и Петре Великом… Народ сам установыт там совэтскую власт. И это уже… фактычески произошло…

Во-вторых… Ви, господын Гитлэр, должьны ясно прэдставыт, что, эсли Франция и Англия двинут свои войска… на Гэрманыю, ми сможем… по пакту оказыват вам лыщь сырьэвую помощ, но нэ помощ… оружыэм… Нашя армыя эще толко начала пэрэвооруженые. На это нужьны рэсурсы, промышлэнноэ оборудованые. Дэньгы… Со всэм названным у нас… сложьно… (Лгал, лгал: армия уже была готова к удару…) К тому жэ… ми нэ нападающая дэржява… Ми хатэли бы имэт прочный мир… Хаттэли бы имэт полную гарантию, чьто Гэрманыя нэ вмэщяет нас в конфликт.

Трэтый вопрос… Нашэ отношэныэ з Фынляндыэй. Я нэ скрою… Ми хатым вэрнуть Фынляндыю в состав СССР. Вэд ви знаэтэ, чьто Финляндия била в составэ Россыи с 1767 года. Добрая чэтверт, эслы нэ трэт, насэлэныя там — русские… Ми можэм гарантыроват Фынляндыи автономыю, как и ранще, но в прэдэлах нашего Союза… — Сталин приостановился. — И здэс я также хотэл имет полную гарантию вашего… нэвмэщатэльства.

Гитлер молчал. И тогда Сталин добавил:

— В послэднэм случаэ… Ми можэм помоч вам… боэпрыпасами. И эще… Я хотэл бы понят… Почэму ви нэ наступаэте на Францию… Вэд война объявлэна?

Гитлер едва заметно усмехнулся:

— Но французы, похоже, склонны не воевать из-за Польши. Они очень любят вкусно кушать, любят резвиться с девками, и они, как я понял, ждут, что мы их вообще не тронем. Они испытывают МОЕ терпение! — глаза Гитлера холодно блеснули. — Да… Я вообще хотел бы с удовольствием заключить с ними мир, не нагнетая военной истерии. Я готов сделать это хоть сейчас. Мир нужен мне и с Англией. Представьте… Я симпатизирую этой стране. Будь там не эти дураки у власти, они давно и с радостью заключили бы мир со МНОЙ! Ведь я предлагал им и предлагаю сейчас вывести все свои войска из Польши, оставив нам лишь немецкий Данциг и коридор с Восточной Пруссией. Я до сих пор не понимаю ни Чемберлена, ни Черчилля, ни Даладье. Что им нужно? Поляки — наглая нация, которая не хотела понять, что Германия не намерена терпеть унижение своих соотечественников. И вообще, вы сами видите: у меня не было и нет никаких иных целей, кроме собирания немецких земель… Так же, как и у вас, — собирание земель России?

Гитлер говорил с пафосом, и переводчик едва успевал за ним.

— Но раз Франция и Англия решили воевать — они войну получат. Благодаря дружбе с вами, с Россией, мы можем позволить себе их наказать. При этом я еще раз заявляю: я готов подписать мир и уйти из Польши на указанных мной условиях!

Голубые глаза светились как будто абсолютной искренностью.

— Господын Гитлер… Могу ли я задать Вам эще одын… откровэнный вопрос? — начал Сталин и посмотрел на переводчика. (Сталин знал немецкий язык, учил его даже в ссылках, но знал не настолько, чтобы мог свободно объясняться, как Ленин, Крупская, Троцкий, Зиновьев, Бухарин; у тех язык был считай что родной с детства). Именно из-за Старика и его окружения Сталин продолжал тайно учить язык. Но катастрофически не хватало времени, работа съедала все, и он бросил планомерное овладение немецким так же, как занятия философией с этим путаником Стэном, оказавшимся еще и троцкистом… Хотя изучение «дейч» все-таки время от времени возобновлялось, и сейчас Сталин с удовлетворением отметил, что понимает многое, особенно переводчика, потому что фюрер говорил на баварском, точнее, австрийском диалекте, с которым Гитлер и сам старался справиться, занимался с логопедами — и опять как Сталин, который тоже пытался избавиться от своего «кавказского».

— Одын вопрос, — повторил он.

Гитлер изобразил озадаченное внимание — так играют дилетанты-интеллигенты в плохом театре собственных актерств. И вообще, в этом «фюрере», как заметил для себя Сталин, было многовато позерства. Скрыть «игру», хотя бы во что угодно: внимание, расположенность, любезность, участие, гнев, доброжелательность, убедительность, — может только великий актер, актер от бога и, как правило, не играющий в театрах, но играющий постоянно в жизни. Театры же, хочешь не хочешь, заставляют портиться и великого — он начинает актерствовать, и, похоже, неизлечимо… Гитлер же был актером на публику, и публику невзыскательную. Сталин с удовольствием отметил это. Да… Во время этой почти неожиданной, краткой встречи оба жадно изучали друг друга, наслаждаясь находками и открытиями. И одновременно отвращаясь друг от друга. «Азиат… Хитрец… Мерзавец… Ничего арийского… Но сионистского если есть, то мало… Унтерменш… И как ему удалось влезть на пирамиду? Но жесток беспощадно…» Такие примерно выводы-обобщения делал Гитлер, вглядываясь в Сталина, и примерно так же смотрел на «вождя» немецкий переводчик, чистенький, промытый, холодный, переводивший бесстрастно, как машина, и Сталин замечал для себя: немец переводит исключительно точно. Так знать язык мог лишь родившийся в России или Прибалтике.

— Итак… Вы, господын Гытлер… собыраэтэс… наказат Францию… и… Англыю… Но… почэму… так много войск ви дэржите в Полше, в Чэхословакыи… на граныцэ… с Югославыей… и…в Румынии?

Сталин пошел в лобовую атаку.

Гитлер нахмурился. «Все знает этот азиат… Все… Ах, как работает у них разведка! Надо учиться, а Гиммлеру и Канарису сказать, что они — шляпы! Эта сволочь умеет гораздо лучше использовать свои сети… Надо быть хитрее… Еще хитрее…»

В открытую же он сказал:

— Герр Сталин, войска из Польши я не вывожу потому, что они тут в безопасности от возможных налетов англо-французской авиации. Здесь они на отдыхе, так же как и в Румынии. Я берегу каждого моего солдата. Но в скором времени вы сможете убедиться, что я оставлю в Польше самое малое количество войск, и позвольте мне задать вам встречный вопрос…

— Пожялуйста… — любезно усмехнулся Сталин.

— У меня тоже есть сведения, что на Румынию вы нацелили колоссальную ударную группировку — ударную армию, по силам равную четырем немецким…

«Сволочь… — подумал Сталин. — Знает тоже…»

— Ми думалы… чьто Руминыя нэ сможет смирыться с потэрэй Бэссарабии и окажется в состоянии вооруженного конфликта с нами… И это простая мэра… Прэдосторожьности…

Два хитреца. Один другого коварнее, они думали, что насквозь видят друг друга. Но хитрость каждого была настолько прозрачной, что им не хотелось даже ее опровергать или как-то особо объяснять… К тому же объясненная хитрость уже не хитрость, потому что истинно великий обманщик редко пользуется объяснениями. Хитрость хранят в тайне.

Воцарилось, как писали в старину, некоторое неловкое молчание. Собеседники снова разглядывали друг друга с почти нескрываемым интересом. Немец-переводчик напоминал бесстрастный манекен. Он явно был из ведомства Гейдриха — Гиммлера и никак уже не из ведомства Риббентропа, и Сталину пришла совсем не глупая мысль, что этот немец может быть еще и охранником Гитлера, и даже убийцей. На всякий случай Сталин ощупал карман кителя, где лежал пистолет. А для Гитлера вождь благожелательно-лучезарно улыбнулся и сказал:

— Хочу курыт… но нэ буду… знаю, чьто Вам это… нэпрыятно…

Ледяные глаза Гитлера чуточку оттеплели, и, снова приняв высокопарно актерскую позу, он сказал:

— В знак моего самого высокого доверия к вам, герр Сталин, я могу сообщить вам сведения чрезвычайной важности. Весной, как только позволит обстановка и… погода, мы начнем немедленное наступление на Францию и… разгромим ее в кратчайший срок! За Францией придет черед Англии, если она не подпишет с нами мирный договор. Это я торжественно обещаю вам, как своему другу, и тогда мир будет принадлежать НАМ! — с пафосом закончил он. — Об этом не знает никто, кроме нас и… той «швайн», о которой вы столь мудро заметили… Я хочу еще раз лично заверить вас в самых искренних чувствах моего народа и хотел бы получить заверения в том, что СССР также никогда не нападет на мою страну! Хватит вражды! Мы — две великие державы, и мы сможем диктовать миру свои условия. Ибо вместе мы непобедимы!

Не в этих ли заверениях с глазу на глаз, хотя и с недоверием воспринятых сверхосторожным Сталиным, кроется разгадка той «неосмотрительности» и якобы преступной беспечности Сталина в последние дни перед войной, его «просчеты», о которых столько написано мудрецами историками. Ах, как легко писать историю задним числом! Но не права ли тут английская мудрость, что «Бог не может изменить прошлое, а историки могут»? Не забудем, что перед самой войной Сталин и Гитлер обменялись тремя письмами, из которых сохранилось только одно, где фюрер клянется не нападать на СССР. Допускается, что Сталин знал цену этим клятвам. Сталин вдоль и поперек перечитал «Майн Кампф», для него и Молотова эту книгу перевели сразу же после издания.

После книги Макиавелли, «Писем к Луцилию» Сенеки-младшего, сборника пословиц и поговорок народов Востока «Майн Кампф» была постоянно на столе и в сейфе у Сталина. Была там и еще одна книга, которую Сталин читал постоянно. Она вызвала бы удивление и недоумение у читателя, но о ней придет черед все же рассказать в свое время. Простой же логический расчет Сталина, что нападение Германии на Советский Союз равнозначно гибели Гитлера и его рейха, по справедливости перевешивал любой авантюризм.

И, еще раз повторив свои заверения о невмешательстве Германии в «дела СССР» в Прибалтике и Финляндии, поговорив об усилении поставок зерна, нефти, леса из СССР в обмен на станки, морские суда и один крейсер, Гитлер поднялся, протянул Сталину руку, на сей раз сухую, тщательно вытертую платком. Гитлер знал о своем недостатке — потеющих ладонях, как знал о подобных своих недостатках и Сталин. От него постоянно пахло потом, табаком и затхлым одеколоном. Одеколоном он пытался глушить этот запах, но, по сути, сохранял и усиливал его. Есть такие мужчины с постоянной атмосферой, и женщины такие есть. Сталин был одним из них. Прослойка истинно великих, будь они хоть гении, хоть злодеи, редко бывает большой.

Сталин неспешно пожал протянутую Гитлером руку и, осведомившись, не голоден ли фюрер, предложил поздний ужин.

Сначала Сталин хотел сказать это по-немецки и уже проговорил про себя вполне отточенную фразу, но, подумав, обратился к переводчику. Однако фюрер с тем же актерством отклонил предложение, ссылаясь на занятость и необходимость как можно скорее вернуться в Берлин, тем более, как сказал он опять доверительно, собирается выехать на фронт («к моим солдатам!»).

Гитлер действительно в конце 39-го перед Рождеством и весной 40-го не раз побывал на Западном фронте. Он внезапно появлялся в войсках, в окопах, говорил с солдатами, ел из солдатских котелков, и вообще он даже и не играл в «бывалого солдата», ибо все знали: он им был, всегда носил один железный крест, хотя был награжден двумя такими крестами, а будучи, как нередко писали об этом с заданным сарказмом, «ефрейтором», то есть старшим солдатом, в конце войны, после ранения и отравления газами, за храбрость был представлен к офицерскому званию. Что же касается Сталина, тоже справедливость требует сказать, что он и солдатом никогда не был, а значит, и «ефрейтором» тоже.

Не настаивая на ужине и понимая, что на месте Гитлера он и сам поступил бы точно так же (из соображений безопасности), Сталин проводил фюрера и переводчика до выхода на перрон, где стоял вытянувшийся в струнку Власик, и, ответив Гитлеру, вскинувшему руку, чем-то вроде прощального приветствия, вернулся в вагон.

Здесь он наконец (курильщики поймут!) неспешно и с наслаждением закурил и прошел в соседний вагон-ресторан, где его уже ждала вскочившая, готовая к услугам Валечка, очень гордая тем, что Хозяин единственную из всей обслуги взял ее с собой, и не осмелившаяся даже спросить, куда она ехала, а тем более с кем была эта странная ночная встреча. Любопытство в обслуге Сталина, так же как и болтливость, карались беспощадно.

— Нэси ужин! — приказал Сталин. — Хороший ужин… Выно… Зэлэн… Покушаэш… вмэстэ са мной!

И вернулся в свой кабинет в купе.

По приказу, переданному через Власика, поезд немедленно тронулся обратно и пошел по «зеленому коридору». Сталин также хотел быстрее вернуться в Москву.

Поезд проскакивал станции и полустанки, не снижая скорости. Стояла глубокая октябрьская ночь. Темная и теплая. После ужина, ощущая ту приятную сытость хорошо выпившего и закусившего, поласкавшего колени, талию и пухлые щечки пригожей молодой женщины, Сталин опустил верхнюю раму окна, погасил свет и, стоя в полном одиночестве в темноте, курил, смотрел на укрытые тьмой дали, где редко, вразброс светили и уносились прочь неяркие огоньки. В окно навевало терпким паровозным дымом, но Сталин, теперь редко ездивший куда-либо, любил этот запах дороги и ночи и явно наслаждался им.

Перебирая в памяти эту краткую встречу (первоначально предполагался прием официальный, пышный, в Москве, и Большой театр даже готовил оперу Вагнера «Валькирия») с «главным фашистом» — так иногда он именовал Гитлера, — Сталин прикидывал, кто же и кого провел на этой встрече. Кто и кого? Или, в общем, выиграли оба… Но тогда — кто больше? Быть настолько простаком-идиотом, чтобы верить этому «театралу», он не мог. Все дружеские ужимки и заверения — дешевка. Иное дело, насколько он смог убедить Гитлера: хранить нечто вроде хотя бы негативного нейтралитета год, два, а может быть, и три — к его выгоде? И это никак не больше… Никак… Война только начинается… Никаких сомнений, разгромив Францию (а Сталин предвидел, что это так и будет!), Гитлер сможет бросить десанты на Англию, засыпать ее бомбами, заставить капитулировать, и вот тогда, став хозяином в этой части Европы, он повернет армии на Восток. Было бы очень неплохо, если бы Гитлер увяз в войне с Францией и Англией, как случилось с Германией в Первую мировую… Но тогда все основные германские силы сковывала Россия, а сейчас подписан «пакт». И кто же кого опять обдурил? Гитлер не сомневался: ОН! Сталин не сомневался — ОН!

Разведка донесла: Гитлер пустился в пляс перед своими, узнав о подписании пакта, но Сталин помнил, что и он вроде бы изобразил «лезгинку» перед Молотовым, Ворошиловым, Кагановичем… Теперь надо эту «лезгинку» оправдывать… А что делать? А делать, скорей всего, — одно: готовиться, готовиться, готовиться… К войне! Усиливать промышленность, заставить всю страну работать ударно, ликвидировать эту вековую российскую лень, расхлябанность, разгильдяйство, воровство — эту моровую язву страны. Надо принять еще более жесткие законы… Теперь, в 39-м, накануне своего шестидесятилетия, Сталин мог с удовлетворением фиксировать: вся эта вечно копошащаяся оппозиция, самая тайная, повержена: вытоптана, разогнана, посажена, расстреляна. Эта «ленинская гвардия» — племя непокорных и ненавидящих его, племя этих ставленников и сподвижников Зиновьева, Каменева, Рыкова, Бухарина, а главное, Иуды Троцкого. Иуды? А кто называл его так? Ильич… Как бешено эта партия Троцкого — Ильича сопротивлялась ему! И наконец он вырубил ее руками послушных палачей, ее, не знавшую пощады и угодившую под собственную гильотину. Католики избивали гугенотов. Ягода — Менжинского, Ежов — Ягоду, Ежова — Берия… А Берию… придет срок… он тоже «отправится к праотцам» — как выражался еще, помнится, Антихрист.

Расстреляна, сидит по тюрьмам вся выскочившая при Ленине и Троцком верхушка армии, расстреляна, сидит по тюрьмам верхушка НКВД, все эти наркомы — тайные оппозиционеры, послы и посланники, смевшие шушукаться за его спиной. Кто теперь смеет противиться ему? Страна славит его имя, а народ трясется от страха. Покорен и ждет того великого, светлого будущего, в которое Он ведет. Теперь у него есть и единая покорная ему партия. Что еще? Но, склонный к афористике и самопоучению, он постоянно вспоминал и искал в памяти подтверждения или отрицания своей правоты. «Когда тебе очень хорошо, это значит, что ты невнимателен», — вспомнился ему кто-то из древних китайцев. И они правы, как всегда. Уже в 34-м его едва не шлепнули, как Кирова, а в мае 36-го должен был свершиться кремлевский переворот силами охраны. Зоркость и предусмотрительность нужней, чем сила, а сила… Нужней, чем правда… Сила… Возможно, из-за этого лживого свидания он получил отсрочку для накопления силы. Надеяться не на кого. И опять всплыли в сознании слова Макиавелли: «Хороша, надежна, устойчива только та защита, которая зависит от тебя самого».

В этом плане Сталину невероятно повезло — в самом генеральном штабе немцев был давно внедрен его агент. «Длинные уши лучше острых когтей». Сколько дали ему эти «глаза и уши»! И он ценил их подчас больше, чем своих генералов-солдафонов. «Предупрежденный — вооружен!» Но тут же подумал: «С армией этот сверхисполнительный дурак Ежов переборщил явно. Выясняется: косил репрессиями правых и виноватых. Надо дать откат».

Так, впрочем, он поступал всегда, памятуя, что арест, тюрьма, допросы, лагерь для непреступников — самая страшная кара, и выпущенный и даже обласканный человек будет служить ему, как раб, и славить имя Сталина, справедливейшего вождя! «Государь должен иметь в народе личину справедливого и милосердного», — учил Макиавелли.

Включил свет. Чакнула дверь. Высунулась полусонная Валечка. Кивнул ей: «Иди спи».

Но, улыбаясь виновато, пошлепала в туалет. Тугая булочка. Проводил усмешливым взглядом. При Валечке чувствовал себя хорошо. Как-то увереннее, спокойнее. Что значит женщина! И на мгновение затосковал по Кунцевской даче, где, не будь этой поездки, они уже спали бы под широким теплым одеялом. Оба любили укрываться с головой. Валечка тоже была мерзлячка. Вот она снова. Торчит прельстительный носик:

— Не спите, товарищ Сталин? Не щадите себя… Я постелила вам… Может… прийти?

Махнул на нее.

Снова закурил трубку. Покашлял. Опять погасил свет. Глядел в окно. Поезд, кажется, уже миновал Украину. Чаще пошли станции, спящие городки. Хороший, могучий мчал паровоз, спугивая гудком кого-то с путей. «СУ». На базе его построили новый, назвали «СО». Серго Орджоникидзе. А оказался вроде бы даже хуже. Железнодорожники, во всяком случае, так докладывали. Два паровоза-гиганта он подписал в серию. «ИС» и «ФД». Выпуск «Орджоникидзе» велел ограничить. Этот «друг» Серго оказался плохим другом. Все время что-то копал под него, собирал сторонников, и не будь он, Сталин, сверхбдительным, глядишь, и столкнул бы его еще в 35-м, когда Сталин тяжело заболел. Летом… Столкнул бы вместе с братьями, с этим Пятаковым, Рудзутаком, Постышевым, Косиором, Бухариным. Всплыло все, когда он, Орджоникидзе, застрелился. А застрелился потому, что знал о готовящемся следствии и аресте. Он оставил Серго, а точнее, Григория Константиновича Орджоникидзе на пьедестале, не тронул и жену его Зинаиду, но зато арестовал двух братьев и ставить памятник ему в Москве запретил. Поставили Маяковскому: безвредный был, лозунговый трепач. Но замены до сих пор нет. Твардовский не тянет. Пастернак сомнителен. Правда, из расстрельных списков он его вычеркнул, а дурак этот с лошадиной мордой и не знает. Прав Гитлер: «Интеллигенции надо время от времени грозить пальцем перед носом», — так, кажется, у него написано.

Многое приходило на ум, пока курил и пока не обозначилась на темном горизонте совсем еще спящая в розовом холоде белеющая полоса.

Заря. Сталин с детства любил зарю. Рассвет успокаивал его, проходило нервозное напряжение, скатывались ночные страхи, которые, бывало, одолевали. Кто знал Сталина, все считали его бесстрашным, беспощадным, «стальным». И сам он так считал, таким хотел быть. А по сути, скрыто от всех был тонкокожим невротиком, которого жизнь, должность и власть загоняли в необходимость быть таким, как сказано выше. Особенно обострялись его психозы-неврозы к поздней осени, когда долила темнота и полночные ветры нагоняли на Москву холод, слякоть и хмарь. Осенью он старался до ноября жить на южных дачах, но не помогало и там.

Сталин избегал всякого рода успокаивающих, оболванивающих голову средств, не пил валерьянку, редко «бехтеревку», спасался иногда вином, однако вино приносило лишь временное облегчение, а удариться в постоянное пьянство он не мог и не хотел. Страх, тяжелый, ночной, гнетущий, не отпускал и до склона зимы, заставлял искать забвения в работе и ложиться спать, когда время уже переваливало за бесовский, бычий час. В этом и разгадка странного образа жизни Сталина. И не только он — многие, как правило, и не знаменитые люди больны этой «совиной» болезнью. Но у невротиков она достигает предела — таким был Цезарь, Черчилль, Хемингуэй.

Особенно тяжело Сталину было после гибели Надежды. На этот случай все пишущие о Сталине смотрят как на пустяк. Творят неправый суд. Какой бы ни была жена, она оставалась ближайшим к Сталину человеком и, останься жива, несомненно, смягчила бы его жесткую, а лучше сказать, ожесточенную душу. Но Надежды не было. А появившаяся позднее Валечка не могла влиять на «вождя»: совсем не та была натура, не тот имела статус, не та, хоть и горячая, преданная, покорная любовь. Но, бывало, спасала измотанного бессоницами и неврозами и она, когда, держась за нее, вздрагивая и что-то бормоча, он никак не мог уснуть, а она по-матерински, инстинктом женщины ощущая его тревогу, гладила и успокаивала его.

Сталин выколотил трубку в окно. Еще поглядел на робкую, творящуюся над спящими равнинами зарю, опустил штору и, чувствуя, как клонит голову сон, медленно ушел в купе, кое-как разделся, сбросил сапоги, китель и ткнул голову в две подушки, заботливо взбитые Валечкой. Спала она в соседнем купе, а в вагоне, что впереди, Власик с охраной.

Утром Сталин был уже в Кунцево, к вечеру приехал в Кремль, принимал записанных, и первым был, естественно, Молотов. Впоследствии Молотову, уже старику, задавали вопрос о встрече Сталина с Гитлером, и он категорически все отрицал, впрочем, как отрицал и тайный договор о разделе Польши, где стоит его подпись.

* * *

Сдержал ли Сталин свое слово не сообщать французам, что весной 40-го грядет грозное, опрокидывающее наступление немцев, или правительство легкомысленного жуира Даладье надеялось отсидеться за «неприступной» линией Мажино, неизвестно до сих пор. Что же касается другой информации, то Гитлер явно и немедленно «продал» Сталина, сообщив о его намерении занять Финляндию Маннергейму. Армия финнов была немедленно поставлена под ружье, линия обороны еще более усилена, и здесь, по-видимому, корень всех неудач Красной Армии в позорной захватнической войне с «белофиннами», начавшейся в ноябре 39-го.

Закончить ее предполагалось молниеносной победой к шестидесятилетию Сталина. А результаты известны: понеся чудовищные потери убитыми, обмороженными, ранеными и даже пленными, армия, руководимая маршалом Ворошиловым и генералом Мерецковым, показала свою исключительно низкую боеспособность. Формально Финляндия выиграла эту затянувшуюся до марта 40-говойну. Сталин снял Ворошилова с поста наркома. Наркомом стал маршал Тимошенко. Генерал Мерецков не избежал репрессий.

Встреча Сталина с Гитлером не зафиксирована нигде.

Однако та «свинья», о которой сказал Сталин, приводя немецкую пословицу, оказалась в наличии, и эта неведомая «свинья» информировала госдепартамент и президента США.

Вот ее след:

«Помощнику Государственного секретаря г-ну Адольфу Берлу.

По данным из конфиденциального источника, после немецкого и русского вторжения в Польшу и ее раздела Гитлер и Сталин тайно встретились во Львове 17 октября 1939 года. На тайных переговорах, по-видимому, было заключено какое-то военное соглашение.

С совершенным почтением Эдгар Гувер».

Вряд ли руководитель внешней разведки США стал бы заниматься фальсификацией и домыслами.

Нет большего вреда для державы, чем принимать хитрость за мудрость.

Ф. Бэкон

Воспоминания очевидца

Во всех учебниках истории написано: 1 сентября 1939 года с нападения Германии на Польшу началась Вторая мировая война. А 17 сентября Красная Армия перешла границу Польши, чтобы взять «под свою защиту население Западной Украины и Западной Белоруссии».

Мне, автору этой книги, тогда было девять лет. Накануне, на воскресенье, мой отец Григорий Григорьевич уехал на охоту. И — не вернулся. Не приехал он к ночи. Перепуганная мать была в панике. Плакала бабушка. Плакал я… Мало ли что могло случиться! В лесу. На охоте. Отец уехал один. Но в восемь часов утра ворота растворились, и папа, почернелый, словно обугленный, с запавшими глазами и щеками, появился во дворе.

Он рассказал удивительную историю. На железнодорожной станции стояли все пассажирские поезда — и тот, «трудовой», как именовался тогда пригородный поезд, заменявший нынешние электрички. А мимо по «зеленой» шли и шли воинские эшелоны сплошным потоком. И отцу моему, человеку мужественному и решительному, исполнительному и ответственному сверх всякой меры, пришло в голову одно: идти домой пешком за семьдесят километров! И он шел всю ночь, где-то бежал и без опоздания, к девяти, отправился на работу. Работу мой отец всегда называл «службой», а зарплату — «жалованьем».

Отец мой был бухгалтером, человеком исключительно законопослушным. Постоянно его отзывали на какие-то военные сборы. И совсем не случайно мать не убирала далеко его военную фуражку и шинель с «кубиками». Уже вскоре все это понадобилось — началась странная, вызвавшая поначалу удивление и недоумение «финская» война, а там и Великая Отечественная…

Глава девятая ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

Насильственное подчинение колоний обычно обходится дороже, чем они того стоят.

Томас Маколей

Голосования на этом Политбюро, можно считать, не было.

— Эст ли кто протыв? — помедлив, бросил Сталин, чуть наклоняя голову и обводя всех внимательным взглядом. Почему-то даже казалось, что смотрел он не глазами, а — усами. Усы подрагивали, когда он переводил взгляд с Молотова на Кагановича, с Кагановича на Маленкова, с Маленкова на Берию — уже выбрал его себе как особо доверенного, чтоб не сказать, «дурака», — задержался на Ворошилове — ручной нарком явно отяжелел, заплыл благополучием. После казней всех своих противников, а главное, устранения Тухачевского Ворошилов почивал на лаврах и упивался любовью бесстыжих балеринок второго разбора из Большого театра. Большой театр был, кажется, всегда поставщиком двора. Разведка доносила Сталину, что первый маршал резвится не по возрасту, но Сталин в иных случаях, и в данном тоже, казался невозмутимым. «Пускай резвится. Мужик должен иметь не одну женщину, если он здоров». И все-таки на Ворошилове Сталин задержал взгляд и усы чуть дольше. «Посмотрим… Как справится этот нарком с задачей по Финляндии… Поглядим… И если справится плохо…» Сталину все больше нравились два бритоголовых, уверенных в себе высших командира — Тимошенко и Жуков. Оба — Тимошенко после Польши, а Жуков после Халкин-Гола — ходили в героях. Это были настоящие вояки. Волки. Не то что этот Клим со своими партизанскими замашками.

— Я полагаю… Чьто в Прыбалтыкэ… нэ возныкнэт болших проблэм с восстановлэныем там Совэтской власты. Не ожидаэтся и проблэм с Бэссарабыей… Но болэе сложьной проблэмой, навэрноэ, будэт проблэма з Фынландыей… Ми обязаны вэрнуть Россыи эту огромную, богатую лэсом страну з виходами в Атлантыку и з контролэм над Балтыйским морэм… Фынны — самый упрамый народ из прыбалтов. Оны и слущят нэ хотят о мырном воссоедынэнии.

Сталин помолчал. Про себя он думал: какой же был дурак этот Старик, подписавший, явно сгоряча, декрет о независимости Финляндии! Как он помог вообще развалу России, как много натворил неразумного, непродуманного, подчиненного лишь его вздорной, не принимающей возражений воле. Развалить Россию! И вот теперь какие надо приложить силы, чтобы восстановить то, что Ленин рассыпал одним росчерком своего вздорного пера. И с благословения своих послушных прихвостней: Рыкова, Зиновьева, Каменева, Бухарина, Радека. Отдать власть националистам, отдать землю куда как легко! Как взять их, власть и землю, обратно?

— Фынляндыя… может уступыть толко военной сыле. Ми пришли к выводу, что надо предъявит эй такие условыя… чтоб она отдала нам вэсь Карэлский пэрэшеек з их ваэнными укрэплэныями, угрожающими Лэнинграду. Ми можем прэдложить им взамэн вдвое болшюю площад… на сэвэрэ… Фынны на это нэ пойдут… И вот тогда… Я увэрэн… ми будэм способны… рэщит эту задачу сыламы флота… и армыи. Я думаю… достаточно будэт войск одного Лэнинградского округа. А командующим будэт… товарыщ Мэрэцков… Фынландыю нужьно поставыт на колэны чэрэз двэ, максымум тры… нэдэлы.

Он опять задымил трубкой с самым озабоченным видом.

— Рэщив эты задачы, мы создадым пят новых совэтских рэспублик. А далще, может быт… и эще одну… там, гдэ была Полша. Война же… с Гэрманыей прэдставляэтся нам нэизбэжьной… однако нужьно сдэлат всо, чтобы она нэ развэрнулась ны в слэдующем, ны в сорок пэрвом. Пуст нэмцы… воюют… Пуст нападают на кого хотят… Пуст как можьно болще увязнут в этой войнэ… Это игра на нашю мэлницу… Я хотел сказат — вода… А когда фашистская Германыя увязнэт в этых войнах… тогда… ми посмотрым… чьто нам дэлат… Главная задача сэйчас — строгый нэйтралытэт… Я надэюс… чьто ви мэня понялы… и особо хочу прэдупрэдыт об абсолютном соблюдэныи тайны… Протыв… нэт… Тогда останутся: Ворошилов, Жюков, Тымошенко, Мэхлис, Кулик, Шяпошныков и… Мэрэцков… Остальные свободны, — заключил он первую часть своей «вечери», посвященной нападению на Финляндию.

Молотов уходил с заседания с каменным лицом, и не понять было: рад он решению вождя или предвидит новые дипломатические трудности. Да, дипломатия неплохо давалась этому жесткому человеку с обличием потомственного интеллигента: как-никак он — племянник великого композитора Скрябина, а фамилия его для незнающих и была — Скрябин. Он, правда, не блистал высшим образованием, плохо знал языки (знал, учил чуть ли не ежедневно английский, но с французским — языком дипломатии — был полный провал, немецкий знал кое-как, в обиходных фразах).

Но Молотов, однако, был донельзя упорен, усидчив, отсюда и его прозвище Каменная жопа, но именно этой «жопой» Молотов и добивался того, чего не достигнул бы острым умом. Усидчивости, работоспособности, твердости характера, жестокости Молотову было не занимать. Во всем названном он мало в чем уступал Сталину и меньше всех в Политбюро лебезил перед ним. Иногда он даже кипятился, надувался филином, отстаивая какой-нибудь вопрос, и тогда принимался мучительно заикаться. За что — смешно! — Сталин его любил и даже прощал без всяких помех. Это был ручной филин.

— Опят из сэбя выщел? — говорил Сталин, махая трубкой на расходившегося подчиненного. — Уймыс… Уймыс… Всо… Уступаю…

Я уже сказал, что Молотов уходил в большой задумчивости и главным образом потому, что размышлял, как «не сказать» своей лезущей во все его дела жене Полине Семеновне, Перл-Жемчужиной, как она сама перевела свои имя и фамилию, о решении этого закрытого Политбюро. То, что она полезет с допросом, не подлежало сомнению.

Каганович уезжал озабоченно. Ему надо было не домой — на работу. Готовить эшелоны под грядущую войну. К тому же в 39—40-х годах менялась и паровозная тяга, на многих линиях пошли электровозы «ВЛ», и Каганович буквально разрывался меж любимым детищем — паровозами и требованием времени — электрификацией дорог. Сказать по чести, более работоспособного фанатика, чем Лазарь Моисеевич, Сталин вряд ли нашел бы. Если Сталин был «Ленин сегодня», то Каганович был «Сталин на транспорте». Жесткий, жестокий, грубый до отвращения, крывший матом своих подчиненных, безжалостный в репрессиях, только что курировавший Москву, а теперь нарком железнодорожного транспорта, он курировал и строительство метро и, пожалуй, единственный работал без сталинских нахлобучек. Пламенный большевик, он пожертвовал двумя братьями, когда пришло время репрессий. Это был тоже железный, «стальной» солдат. Революция, бесчеловечная по всей своей сути, и родила таких солдат и эти названия: железный, стальной, каменный, бронзовый… Какие еще? Может, чугунный? Были и чугунные, и бронзовые, высились по городам и весям на площадях и пьедесталах — все с протянутой рукой, указующей перстом, куда идти, что делать, кого казнить, как думать… Когда-нибудь, в новом тысячелетии, все эти каменные, чугунные, бронзовые, стальные, железные будут переплавлены или рядами построены в музеях в назидание другим поколениям. И поколения будут вглядываться в лики этих бронзовых, чугунных, каменных и стальных, как мы ныне вглядываемся в лики Цезарей и Троянов, Неронов и Тибериев, пытаясь понять, зачем они жили и что творили. Но тогда, в 39-м, все эти не успевшие встать на пьедесталы жили, решали, творили, двигали страну в то непонятное светлое будущее, в которое, похоже, даже верили сами.

Маленков, этот стремительно поднявшийся из почти небытия, толстый, щекастый и грозный инженер, — недаром Сталин обратил на него внимание, — был образцом исполнительности и энергии во всем. Полнота не мешала его работоспособности, и Сталин очень скоро убедился: поручив любое дело Маленкову, можно было спать спокойно. Георгий Максимилианович выполнит все на 120 процентов, отчитается, ничего не забудет, напомнит даже САМОМУ. Его «напоминания» Сталин терпел, потому что щекастый толстяк как-то так умел их подать, что получалось, будто он предугадал решение и волю Хозяина. Он был единственный, кто совсем не пил, не курил, не интересовался женщинами, жил открыто, ни в какие интриги не был замешан, не входил ни в какие группы оппозиции и не требовал себе ничего. Он был, пожалуй, самым скромным в Политбюро, не в пример сластолюбцу Жданову, любителю вин и женских прелестей, хотя в чем-то и похожему на него.

После «вечери» Андрей Александрович прямиком мчался на Ленинградский вокзал и был озадачен свыше меры. Вот-вот на его участке должна была вспыхнуть молниеносная победная война, а он видел себя курирующим не только славный город Питер, столь опасный и стоивший головы уже трем вождям: Урицкому, Зиновьему и Кирову. Жданову предстояло за какой-то месяц объездить всю границу с Финляндией, лично убедиться в ее охраняемой зоне, подобрать себе помощников для предстоящего «дела». А «дело» было нелегкое: представить, что эта маленькая «бело-финляндия», как Моська на Слона, напала на Союз, обстреляла, нарушила границы… И хотя в целом Жданов был непоколебимо уверен, что Финляндия будет захвачена без больших хлопот войсками всего одного Ленинградского военного округа под командованием Мерецкова, он знал, что войска округа не имеют и того минимального боевого опыта, какой имели войска, занявшие Польшу, а тем более — сражавшиеся на Дальнем Востоке и в Монголии.

Жданов опаздывал, но из-за него по приказу Кагановича на час была задержана «Красная стрела», лучший поезд Октябрьской железной дороги — и даже с «обтекаемым» удивительным локомотивом «ИС».

Берия, ехавший в свой особняк на Садовом, был спокойнее всех. Его ведомство, претерпевшее уже три чистки и усмиренно-послушное его воле, не было слишком озабочено предстоящей войной, но Берия уже знал, что финны готовятся к отчаянному сопротивлению. Где-где, а в Финляндии было полно шпионов НКВД, именно оттуда они расползались в Швецию, Данию, Норвегию и далее, в США…

Из всех «стальных» только старичок Калинин — опереточный глава, «всесоюзный староста» и, не судите по внешнему виду, человек очень бессердечный и жестокий — жил прямо в Кремле и был безучастен ко всему. Не столь давно Сталин вызвал его к себе и сказал, что «органы» арестуют его жену, которая «слишком распустила свой язык». Слабое оправдание старичка Сталин выслушал внимательно и пообещал отсидку в лагерях заменить ссылкой на Алтай. На чем и порешили.

Из всех членов Политбюро Калинин был самой нужной и самой безобидной (для Сталина) фигурой. Он ставил свои подписи под указами ВЦИК, написанными Сталиным, и ни разу не воспротивился даже в мелочи. Его подписи стоят под расстрельными указами, под отказами в помиловании, под драконовскими постановлениями о расстреле подростков, о запрещении увольняться, о «запрете колхозникам иметь паспорта». Этот «стальной» любил только улыбчиво и отечески, тряся бородой, вручать ордена, поздравлять с наградами да еще выступать с длинными речами перед казарменно послушными школьниками и красноармейцами. Речи же ему писали бойкие, насмешливые референты. О предстоящей войне с Финляндией он думал только радужно — возьмут Хельсинки, добавится еще одна Советская республика, и послушный, уже готовый к правлению финн Куусинен станет его формальным, по Конституции, заместителем.

Так заканчивалась эта «вечеря», начало которой было положено на сталинской встрече с фюрером. А конец… Потеряв едва не полмиллиона убитыми, ранеными и пленными, «победоносная» Красная Армия все-таки одолела линию Маннергейма — война вместо двух недель длилась четыре месяца, и Сталин был вынужден подписать перемирие. Воевать дальше было и невыгодно, и стыдно, и опасно.

Глава десятая «РАССТРЕЛЯННЫЙ 4 ФЕВРАЛЯ 1940 г.»

Возлюби Господа Твоего…

Из первой заповеди

Бог есть!

Слова арестованного Ягоды

— Ти прасыл… сохраныт тэбэ жизн? Так? — Сталин, сидя за своим столом, раздумчиво и как бы почесывая где-то меж ухом и затылком правой рукой, смотрел на стоявшего у двери маленького человека в серой арестантской одежде и с руками за спиной. На руках, похоже, были американские наручники — новинка, только что поступившая в инвентарь НКВД из Германии. Мало кто знает, сколько секретов содержания арестованных, как и секретов дознания, получили по «взаимообмену» перед войной НКВД и гестапо.

Черноволосый маленький человек с густо поседевшими висками (он не был обрит) умоляюще и непонимающе посмотрел на него странными, ближе к собачьим, и как бы светящимися глазами, потом опустил голову. У него был вид избитого, затравленного и потерявшегося подростка, каких еще немало таскалось по дорогам и городам, кочевало на товарняках и спало по станциям, вылавливалось, отпускалось и снова бродило по осчастливленной Лениным, Дзержинским и Ягодой империи. Их называли беспризорниками. Сталин перестал скрести у затылка, подпер щеку и смотрел на опущенную голову этого паренька.

— Чьто же ти… малчищь? — спросил Сталин.

Подросток поднял голову, его измученное лицо со впалыми щеками можно было бы даже назвать красивым, но красивым той красотой, какая бывает у генетических воров, кочевого жулья и вообще тех, кто с рождения словно был обречен на свою будущую «профессию». А еще оно напоминало уроженца Украины, той ее стороны, что подвергалась татарским набегам.

— Товарищ Сталин… Иосиф Виссарионович… Я буду… Я виноват… Но я… Не понял… Я вам служил… Я… Вы… — речь его явно путалась, но теперь стало видно, что это взрослый человек, лишь предельно маленького роста.

— Садь! — резко сказал Сталин, указывая «подростку» место на стуле у стены.

«Подросток» стоял. Он опять опустил голову.

Сталин вышел из-за стола и, глядя на эту склоненную голову, слегка усмехнулся в тронутые редкой сединой усы. Сталину уже исполнилось шестьдесят, но он не казался шестидесятилетним.

— Раз нэ садышься… Дэло твое…

— Я… Я… Не могу… Болит… Все… — пробормотал «подросток» и снова поднял голову, глаза его были в слезах, но скованными за спиной руками он не мог их вытереть… И слезы стекали вдоль носа по смугловатому скуластому лицу.

«Подросток» был еще год назад, еще совсем недавно, грозный секретарь ЦК ВКП(б), нарком внутренних дел, человек, от одного имени которого бледнели и трепетали большие и малые «вожди» — Николай Иванович Ежов. Это его «ежовые рукавицы» были на плакатах. Их несли на демонстрациях. Ими словно гордились в то странное время.

— Ти можешь нэ оправдыватса, — помолчав, изрек Сталин. — Потому чьто… тэбя уже нэт… Да… По документам… Ти расстрэлян… Но ми… Ми рэшили… падарит тэбэ жизн… Да. Ми так решили… Сейчас… прямо отсуда… Ти уйдешь… капытаном Бондарэнко… Запомныл? Ти… украинец. Хохол. И только я знаю это… И еще два-три человека… Сейчас тэбя освободят… Дадут форму… Всэ докумэнты. Справки, чьто ты лэчился… В Москве… А ти… ведь, правда, лэчился? И прямо отсюда… Ти поедэшь на вокзал… Тэбя проводят. Дадут деньги… Былет… Ти поэдэшь к новому мэсту службы. Начальником рэжима… На Магадан…

Ежов открыв рот, не веря ушам, вытаращив глаза, смотрел на Сталина.

— Да… На Магадан… На дэсят лет… — продолжал Сталин, — ти будешь исправно служит. И… через дэсят лэт сможешь выйти на выслугу и… поэдэшь в любой город, но нэ блыже Урала ат Москвы… А как устроишься, капытан Бондарэнко… Это уже… будет твое… дело… Ти будэшь получать положенные повишэния… можэт… вийдэшь… и полковныком… Эсли будэшь хорошо служит и нэ начнощь снова пыть… как пыл… Всо… Как выдыщь… Я выполнит… твою просбу… Сохраныл тэбэ… жизн…

Ежов вдруг бухнулся на колени и так, в позе молящегося грешника, стоял, не зная, что сказать.

— Встан! — резко приказал Сталин. — Всо… Можэтэ идты. Но… знайтэ… эсли вы вспомнытэ, — Сталин нажал на слово, — кэм ви былы и попробуэтэ кому-то сказат об этом… — Сталин не продолжил.

Ежов с трудом поднялся с колен. И хотел, видимо, что-то сказать, поблагодарить, но Сталин махнул рукой, и бывший нарком повернулся к двери.

— Да… Эще… — остановил его Сталин. — Нам известно… что ви… сожитэлствовалы с многымы женщинамы… И… эще… коэ с кэм… — Сталин фыркнул. — Ващя нэдавняя связ, чьто работает в гастрономэ на Тверьской (Сталин по-прежнему называл так улицу Горького), не должна знат нычего… Со второй вашей женой Фринберг-Гладун разбыраются, а первая ваша жена… Антонина Тытова… Навэрное, тоже… исчэзнэт… ви… встрэтитэс с ней… в Магадане…

Ежов снова открыл рот, чтобы благодарить, но Сталин жестом указал на дверь.

— Мнэ нэ нужны ващи… благодарносты… Надэюсь, ви понялы, как собырат досье… на товарыща Сталина. Всо… Идыте… Всо!

Когда дверь за Ежовым, видимо, все еще не верящим в то, что он жив и даже условно свободен, медленно закрылась, Сталин подошел к окну и, подняв складчатую портьеру, стал смотреть в мрачно-пасмурное ночное небо. За окном шел снег, а по мглисто-темным облакам светилось розово-фиолетовое отражение огней гигантского, еще не спящего, утомленного прошедшим днем города. Слышно было, как под окнами дворники метут и сгребают снег. Снег Сталин любил. Со снегом приходило тепло, а вот морозные дни едва переносил. В морозы он чувствовал неврозный страх и раздражение, и это отражалось на всем — от обращения с обслугой до резолюций и решений. Проследив датировку документов, подписанных: «И.Сталин» или просто «СТ», можно заметить: самые жестокие его «указы» падали на зимние месяцы: ноябрь, декабрь, январь… Январь особенно. Конца января, как все невротики, Сталин ждал, считал дни.

В Кремле висел большой старинный барометр в медной оправе. И в секретариате у Поскребышева замечали: едва прибор этот показывает «к осадкам» или зимой «к теплу», Сталин становился добрее, разговорчивее, бывало, даже шутил. Возможно, и эта мысль — отпустить Ежова — пришла Сталину в связи с наступившей широкой предвешней оттепелью.

А в Политбюро знали: Сталин, дождавшись первой капели, бывало, почти всегда устраивал на даче в Кунцево, а реже в Семеновском обильные попойки, приглашая актрис, писателей, сам пел песни дуэтом с кем-нибудь. Танцевали под патефон… А Валечке начинало доставаться обилие тех ласк, какими темпераментный мужчина-кавказец одаривает свою любовницу.

Сталин думал, что вот так, как он поступил с Ежовым, можно вроде бы поступить и с любым из расстрелянных в 37—39-м «соратников». О таком вот именно «освобождении» и молил его в письмах арестованный, сидевший под следствием Бухарин:

«Иногда во мне мелькает мечта: а почему меня не могут поселить где-нибудь под Москвой, в избушке, дать другой паспорт, дать двух чекистов, позволить жить с семьей, работать на общую пользу над книгами, переводами (под псевдонимом, без имени), позволить копаться в земле, чтоб физически не разрушиться, не выходя за пределы двора».

Письма этого «перевертыша» — так презрительно именовал его Сталин — всплывали в памяти, их было много, и они вопили, молили о спасении. Никто из обреченных: ни Зиновьев, ни Каменев, ни Рыков — не старались так. Бухарин же все мыслимые силы своего изворотливого ума, все возможности воздействия словом, «образом» употребил на то, чтобы разжалобить вождя, спастись любой ценой, уйти хоть с откушенной лапой, как уходят из капкана лисицы и волки. Бухарин любил животных, и когда его расстреляли с той беспощадностью, которая с 17-го года была как бы узаконенной нормой, в кремлевском парке долго жила и пряталась бухаринская полуручная лисица.

Почему же Сталин остался непреклонным? Он думал, что, отпусти он Бухарина, отпусти Зиновьева, Рыкова, Пятакова, Радека, о них непременно узнала бы партия Троцкого, их подняли бы на щит, и скрывать их, не расстреляв, было бы абсолютно невозможно, не то что этого жалкого дурака Ежова. К тому же Сталин знал: Ежов просто глупец, исполнитель его воли, старавшийся превзойти начальника и натворивший по этой глупости немало дури.

Весь тридцать девятый, сороковой и даже сорок первый годы приходилось «дурь» расхлебывать, разбираться, освобождать воистину невинных — из лагерей за эти годы было освобождено около 400 000 заключенных, из них — 12 461 несправедливо уволенных из армии или арестованных на службе. И все-таки Ежов, как передавала сталинская разведка, и за глаза не оскорблял Сталина. А вот как крыл его Бухарин, когда был в славе и силе, Сталин всегда и точно помнил и потому не верил ни одному его слову.

Хмурясь, Сталин думал: а как поступили бы Троцкий, Зиновьев, Каменев и Бухарин, будь они у власти, а он… на их месте? Разве они пощадили бы его? «В конце концов, — думал Сталин, — я же дал Бухарчику возможность бежать, дал ему поездку в Париж вместе с женой незадолго до ареста… Могли бы не возвращаться».

В просьбе о помиловании Бухарин прямо молил: «Сделайте меня неким Петровым, а Бухарина — расстреляйте. Я на коленях стою перед партией». И точно так же просил Ягода…

Но Сталин не сделал этого. «Примирившийся враг — враг вдвойне». Легче, переступив через себя, подписать приговор. А Сталину и не надо было «переступать»: на то есть суд, на то есть право на помилование через ВЦИК, есть председатель этого ВЦИКа — Михаил Иванович Калинин. И он может помиловать, согласно Конституции… Сталинской Конституции… И помилования, конечно, не было. Бухарчик же явно рассчитывал на помилование. В тюрьме он даже постригся «под Ильича» — сидел на скамье подсудимых, с бородкой и лысиной, — ни дать ни взять оживший Ленин. Не станут, мол, все-таки расстреливать «нео-Ильича». А расстреляли…

Сталин плюнул в корзинку для бумаг, отошел от окна, опустил штору. Может быть, эти расстрелянные в 38-м повлияли на судьбу Ежова? Нет. Пусть его… Пускай живет. И даже встретится со своей первой женой. Она такая идейная — до дурости… Ежов был просто его ретивый исполнитель. Пьяница… Бабник… Палач… И ничего больше. А вот Ягоду, его предшественника, он, Сталин, не выпустил бы из когтей никогда. Слишком много знал этот «фармацевт», слишком далеко за рубежи тянулись его информативные паутины, и это закон: слишком много знающий — обречен.

Да вот они — по порядку: Урицкий, Свердлов, Дзержинский, Менжинский, Куйбышев, Фрунзе, Зиновьев, Рыков, Каменев, Бухарин, Якир, Реденс, Енукидзе, Орджоникидзе, Склянский, Фриновский, Троцкий — и надо ли продолжать? Дальше пойдут тоже много знавшие, но знавшие все-таки поменьше, военные и из НКВД: Блюхеры, Егоровы, Тухачевские, Берзины, Плинеры, Молчановы, Белобородовы, Дыбенки-Крыленки. Много… Очень много. Они тоже очень много знали и очень много сотворили в этой революции и Гражданской. А в 30-е годы война продолжалась, но уже как война за власть «ленинской гвардии» и армейской верхушки против утвердившейся «гвардии вождя». Сбросить и просто уничтожить его не удалось, а вот он сумел вовремя и без пощады истребить эту опасную силу, истребил ее всюду: в партии, армии, НКВД, Наркоминделе, в охране, даже в науке и культуре.

«Бог есть! — кричал в исступлении арестованный Ягода, бросаясь на стены камеры. — Бог есть! Е-е-сть!»

Окровавленного, с разбитым носом, Ягоду приводили в чувство, а он орал и вырывался, падал на колени. И, может быть, вспомнил, как оседали в клубах пыли и дыма стены храма Христа Спасителя, взорванного под его руководством. БОГ ЕСТЬ. И бог воздал не только Ягоде, но и самому нерукоположенному священнику… Сталину… Бог есть… И бог даже не мстит. Сам творящий ЗЛО набирает месть. Ибо это Кара, Карма, что постигает всякого, нарушившего ВЕЧНЫЕ ЗАПОВЕДИ.

«Помни Судъ, чаи ответа и воздаяния поделом», — сказано в Великой книге.

И лучше не проверяйте этого, господа…

* * *

Когда гнев охватывал Сталина, он становился таким же безумным, как Старик, и готов был крушить все на своем пути. Но так было лишь в периоды его начальной борьбы за власть — на пути арестов, допросов, ссылок, побегов, тюрем. С «блатными» он быстро сходился, хотя поначалу его и били, и унижали: «грузишка», «надо». Но тогдашний Джугашвили смело лез в драки, отмахивался, как мог, был отчаян, но ладил с вожаками, становился «своим». И постепенно учился держать себя в руках, таить гнев, расплачиваться с обидчиками, когда те уже не ждали удара. «Обидевший — забывает, обиженный — помнит». Как трудно давалось это — гасить явный гнев («гнев — убыток»), загонять внутрь рвущуюся ярость, казаться добрым, спокойным, рассудительно-мягким и даже любезным. С врагом…

Может быть, выдавали только глаза. Тушить гнев в глазах — самое трудное. Это можно только улыбкой, пусть даже хищной, тигриной. Эту его ужасную улыбку помнили все приближенные, тряслись от нее, и Сталин старался ею уже не «пользоваться». В тетрадях, которые вел он в 20-е годы, есть записи: «Гнев не дает победы», «Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав», «Гнев — это истерика слабого», «Или всего только торжество над слабым?» (Записано с вопросом).

Победы достигает чаще всего тот, кто прячет свой гнев, кто может вовремя прикинуться простаком, временно уступить («Уступив — выиграешь») и кто может стерпеть унижение.

Как часто он был-бывал униженным? Не стоит вспоминать? В книге — стоит. Ибо здесь объяснение многим поступкам Сталина, в том числе и как будто необъяснимо жестоким. Унижали полицейские, следователи, жандармы, тюремщики, конвоиры, прокуроры, судьи, товарищи по ссылке и партии. Унижал Старик. «Варваром», «дьяволом», «мелким злобным человечишкой», «Чингисханом» — упомянутый выше Бухарин, «неотесанным кавказцем» — Зиновьев, «болваном-осетином» — Каменев, «горе-вождем» — Радек. «Сталин! Прекратите вы наконец нумеровать вашу глупость!» — сказал он, Радек. И уж вовсе нет сил вспоминать все, что изволил пришить ему Троцкий: «Сталин — это гениальная посредственность».

Что же касается Тухачевского, высокомерного барина с холодным лицом диктатора, то он только-только не позволял себе демонстрировать откровенное презрение к этому «попу», как меж собой именовали Сталина высшие командиры Красной Армии — сплошь ставленники Льва Давыдовича Бронштейна-Троцкого. Этой подробности Сталин никогда не забывал. «Сталин же не знает, с какого конца заряжается пушка», «Сталин, смотри, — уши отсеку!» — это Шмидт. «Этот корявый воображает, что он спец в военном деле», — Якир. «И что мы его терпим?», «Давно пора его столкнуть», — такие слова доносила слушающая разведка.

В «Доме на набережной», как уже было сказано, прослушивалось все — до спален, кухонь и лестничных клеток. В «Доме на набережной» как раз и жили и Тухачевский, и Егоров, и разного рода наркомы, и высшие разведчики, и великие инквизиторы-«чекисты». Жили члены и первой, и второй семьи Сталина — Сванидзе и Аллилуевы. И болтали, болтали, болтали. А Сталин все знал. Слышал и до поры молчал.

«Смирно сиди на пороге своей сакли, и мимо пронесут труп твоего врага». Кавказская пословица, и ее он знал. «Смирно сиди… Но поглядывай, послушивай. До поры…»

«Дом на набережной» пережил множество сменявшихся владельцев. Его прекрасные квартиры, с высокими дверями, запасными входами и выходами на лестницы, его особые охраняемые подъезды для «самых высших», кинотеатр, универмаг — все и сейчас дышит историей. Страшной историей. И, проезжая мимо этого дома, глядя на его крестообразные рамы, видишь подчас гигантское кладбище, ряды и ряды крестов. И почти такая же судьба была у других подобных домов и городков, построенных в тридцатые годы, когда Сталин шел к власти. А его пытались не пустить. До обретения власти Сталин привык часто рисковать жизнью. Но, придя к ней, прочно став у руля, он и заботился о сохранении поста так, как не заботился до него никто и никогда. Втайне, оправдывая себя, он полагал, что его жизнь теперь принадлежала не только ему. Ибо, считал он, стала жизнью страны. Ее настоящего, а главное, БУДУЩЕГО. В отличие от Старика, хотевшего только править, но не знавшего, куда ехать и воротить, бросавшегося то вправо, то влево, вконец запутавшегося в своих и марксовых догмах и утопиях, Сталин полагал, что знает, куда вести страну и даже КАК ее вести…

Человек всегда бывает добычей исповедуемых им истин.

А. Камю

Страшное заблуждение думать, что люди, облеченные верховной властью, принимая новые добровольные услуги, в состоянии забыть старые счеты.

Никколо Макиавелли

Государю нужно только лишь казаться добродетельным. Осмеливаюсь утвердить, что он должен только стараться приобрести репутацию доброго, милосердного, набожного, постоянного и справедливого, но в случае необходимости поступить совершенно вопреки названному.

Никколо Макиавелли

Глава одиннадцатая КРЕМЛЕВСКИЙ ПЛЕННИК

Правители должны не обвинять людей в отсутствии патриотизма, а сделать все от себя зависящее, чтобы они стали патриотами.

Томас Маколей

И припев:

В самом деле, это была замечательная песня-марш! С ней просыпалась страна. Ей с улыбкой вторили, слушая голос радио. С ней улыбчиво-радостно наряжались, натягивая лучшие чулки, подстегивали, оправляли подвязки, с наслаждением опускали новое шумящее шелковое платье, сияли счастливыми глазами. Что может быть лучше?! Москва… Утро… Май… Тепло… Весна… Праздник… Молодость… Ощущение собственной красоты, прелести, жмущего томления в грудках и под животиком… О моя Москва! Моя страна! Мое будущее, светлое счастье! Может быть, счастье и есть только БУДУЩЕЕ? Задумайтесь… Задумайтесь… Вообразите!

«Стра-на моя, Москва МОЯ… ТЫ са-мая лю-би-мая!»

Это был последний перед ВОЙНОЙ радостный и ласковый МАЙ.

* * *

Сталин ночевал в кремлевской новой квартире, еще пахнущей краской после ремонта. Спал, как всегда, плохо. Кремль — не место для житья. Весь он словно набит видениями, привидениями, былыми и тяжкими тенями, той, сказать современно, отрицательной аурой и кармой, что въелась, всосалась в тлеющие от времени кирпичи, коридоры, оконницы. Тяжкое место… И Сталин невзлюбил Кремль еще с тех уже удаленных пор, когда вместе с Лениным и его правительством переехал из Питера в полуразрушенный этот, отмеченный многовековой кровью «город в городе», тогда еще с двуглавыми бронзовыми орлами на шпилях башен, искрошенными, щербатыми от орудийных залпов стенами, кореженой брусчаткой и напрочь расшибленными воротами Спасской и Боровицкой.

Кремль долго приводили в надлежащий вид, ремонтировали площади и стены. С этой целью часто устраивались «субботники» и даже тот, знаменитый, вошедший в историю и в холуйскую живопись, где жирненький, лысый Ленин держится за бревно, «помогает тащить».

Сталин помнил тот день: занимался уборкой своего кабинета, и вместе с ним работала Надя, в красном платке — пролетарка — мыла пол, носила воду, а он складывал в угол исписанные бумаги, ненужные папки — не любил всякий мешающий хлам. Надя работала тогда у Фотиевой помощницей, а Фотиева была доверенной канцеляристкой Старика и доносчицей Сталина, постоянно навещавшей его высокий, темный, с узкими окнами и печным отоплением, неказистый кабинет. Сталин не любил и этот кабинет, всегда казавшийся ему мрачным и холодным, кабинет, где были только рабочий стол, стол для заседаний, полумягкое кресло да портрет-литография кудлатого Маркса, более похожего на преуспевающего купца, чем пролетарского вождя.

Куда было первому сталинскому кабинету до приемной и кабинета Ленина, напоминавших квартиру богатого юриста, а тем более до роскошных апартаментов Зиновьева, Каменева, не говоря уж о кабинетах Троцкого или Рыкова, и, пожалуй, даже Бухарина, склонного играть в простоту. Зиновьев тогда вагонами пер из Германии, Франции, Италии роскошное барахло. Спецнарочные его поставляли изысканные яства, вина, шелка и белье для любовниц и просто для своих, кому этот разжиревший барин дарил свою высокую милость.

Все-все это знал Сталин, ведь был он не только генеральным секретарем, но по совместительству и руководителем РКИ — Рабоче-крестьянской инспекции, его первой личной «полуразведки», что доносила, какие деньги текут из России в золотых рублях и брильянтах, на чьи счета и с какой целью. Сталин наперечет знал всех «поставщиков двора» Троцкого и Зиновьева, всех этих Красиных, Сливкиных, Гуковских, Иоффе. Знал… И до поры ничем не выдавал своего знания. «Умный ястреб прячет свои когти».

Сталин всегда прятал когти… И тем разительно отличался от крикунов, болтунов, фанфаронов из прямого окружения Старика, — чего стоил один только Троцкий! Стоил… Был… Все они теперь уже только были…

Сталин проснулся с больной головой. Льдисто ломило где-то в макушке. Было дурно. И, одеваясь, он клял себя за то, что не уехал ночевать в Кунцево, где не было этих тревожащих его всю ночь башенных часов. Их кашляющего словно стенания и этого довременного будто: бо-ом, бо- ом, бо-ом!.. Часов с боем Сталин не терпел, как не терпел вообще тикающих. и стучащих будильников, но зато никогда не расставался со своими наручными часами фирмы «Мозер», которые снимал лишь на ночь, и то когда спал с Валечкой… Так не хватало ее…

С тяжелой головой, с ощущением сухости в глазах, как всегда после дурно проведенной ночи, Сталин отмахнулся от завтрака и чая и, надев плащ, вышел из квартиры в коридор, а коридором прошел к выходу в спецподъезд. Каменной, обновленной лестницей он спустился к выходу на кремлевский двор. Двор, политый, вымытый ночным дождем, дохнул на него майской свежестью и несколько успокоил этим запахом. Хмурое, желтое лицо Сталина побелело, морщины у глаз разгладились. Двор был пуст, если не считать каменно застывших постовых, лишь голуби бегали, кивая головками, кучковались и крутились, озабоченные весной, да из кремлевского парка из- под холма слышалось воронье.

Вороны, как прочая нечисть, любили Кремль и жили тут, видно, сотнями поколений. Одно время он приказал их стрелять, но потом отмахнулся: не перебьешь. А выстрелы нервировали его… Напоминали о постоянной опасности. Почему-то вспомнилось лысое и лоснящееся лицо Бухарина, как-то встретившегося ему рано утром. Бухарин тогда, получив от Сталина его квартиру (брошенную после гибели Надежды — вот уж был, как сказали бы ныне, «без комплексов»), буквально резвился в парке, ловил птиц, летом — бабочек, держал лис, ходил вечером с ружьем смотреть уток на перелете с Москвы-реки на пруды, хотел было даже охотиться, но Сталин запретил стрельбу, и Бухарин был вынужден подчиниться.

Именно эта отягощенность Кремлем заставила приказать строить дачу в Кунцево, и архитектор, старик Мержанов, возвел это, сперва одноэтажное, длинное, не слишком красивое строение в самый короткий срок. Кунцево стало своего рода отдушиной — Кремль был особенно тяжек по ночам, когда словно оживали все его тайны и умертвия и вся Красная площадь, с ее глазчатой брусчаткой, кладбищенскими как бы стенами, башнями с отверстыми проходами и окнами-бойницами, соборами с умолкшими колоколами, которые словно навеки покинула святая сила и в которых воцарилась дьявольщина, дышала той же ужасной силой.

Сталин почти никогда не посещал, даже днем, древний «старый» Кремлевский дворец, с его узенькими ходами-переходами, низкими сводчатыми палатами, где продолжали будто жить привидения московских царей и убиенных бояр. Не любил он и новый, нижний, с анфиладами царских покоев, более поздней поры. Немыслимая показная роскошь паркетных полов, потолков, штучных ковров, расписных стен, мраморных каминов, спален, кабинетов нагоняла на него чувство, сходное с тоской незаконного владельца краденой роскоши. Все эти залы и вещи в них несли на себе печать убийства, сотворенного, однако, не им, а самим Антихристом, и Антихрист как раз довольно часто появлялся в царских покоях, гулял здесь, щупал вещи, и его картавое карканье слышалось тут, пока его не увезли в эти похоронные Горки.

Сталин совершенно потерял интерес к дворцам и только позднее в перестроенных залах, определенных под съезды, да в немыслимой роскоши Георгиевского, где проходили праздничные приемы, чувствовал себя более-менее сносно. Парка под холмом он избегал совсем. Вместо вырубленных в октябрьские дни лип и дубов там насадили новые, и парк постепенно оживал, приобретал характер ухоженного сквера, где летом гуляли кремлевские жены и резвились, играя в индейцев, элитарные дети, все под надзором строгих часовых во всех углах и молодых парней в штатском, расставленных в одному лишь коменданту ведомом порядке.

Кстати… Охрана, стоявшая теперь у всех подъездов, коридоров и вышедшая вслед за Сталиным, каменеющая при его приближении, была новая. Сталин, идя к выходу на Спасскую башню и не вглядываясь в лица красноармейцев, знал: все новые.

После раскрытия заговора Ягоды — Агранова — Ткалуна, хотевших еще в мае 36-го произвести переворот, «устранить» Сталина и вернуть к власти «ленинскую гвардию», Сталин сделался сверх осторожным. В охране были арестованы: Панов, Паукер, Гицель, Волович, Даген, Курский, Тихонов, Козлов, Голубев. Последние из перечисленных и должны были ликвидировать Сталина. Арестовать, лишить власти или попросту, как тогда говорили, шлепнуть. Но… Слушающая сталинская разведка, под колпаком которой были и Ягода, и Агранов, и еще многие, определила заговорщиков и отвела их уже занесенную руку. Сталин уцелел. Троцкий в Мексике бился в истерике. Мечта-надежда вернуться в Россию и захватить власть рухнула. А вся кремлевская охрана-обслуга уже в 36-м, 37-м, 38-м и даже 39-м годах перетряслась вплоть до техничек, дворников, библиотекарш, была разогнана, посажена, сменился и комендант — им стал комбриг, а позднее генерал-майор Спиридонов. Иные при разгоне пострадали невинно. «Лес рубят — щепки летят». И здесь хотелось бы заметить сразу тем, кто видел в Сталине только палача и душегуба. Как поступили бы они сами, находясь на посту и зная, что не сегодня завтра им могут влепить пулю в затылок, а не просто снять с должности, тем более столь высокой? Как бы поступили господа, обвиняющие Сталина в репрессиях?

Но тогда никто даже в народе не сомневался в необходимости быть жестоким. Дьявольская революция родила и дьявольские методы, а расстрел, арест и ссылка без суда и следствия, без доказательств вины и невиновности были «узаконены» самим Антихристом, исполнялись его «большевистской» гвардией, ВЧК и ОГПУ были не сталинским изобретением. Он лишь развил здесь «идеи великого Ленина». Так говорит ИСТИНА.

Может быть, все это мелькало в сознании невысокого хмуроватого человека с подкрашенными усами, неторопливо шагавшего по брусчатке к месту, где был подъем на кремлевскую стену. Позади Сталина, отставая на пять-семь шагов, шла его личная охрана. Охрана над охраной. И часто Сталин, слушая шаги идущих за ним, думал, что, в сущности, его жизнь все время висит на волоске. Что стоило какому-нибудь мордастому парню застрелить его из револьвера, из винтовки? Сказать, что он боялся охраны, дрожал перед ней, — ничего не сказать: он не доверял ей, как не доверял уже никому, иэто гнетущее, перешедшее в стойкий невроз недоверие постепенно овладевало всей душой, поступками, телом, взглядом, становилось самой его сущностью. И здесь корень всех истинно черных и страшных поступков, какие пришлось ему совершить.

Кремль тяготил Сталина и другой памятью — видением торопливо передвигавшегося здесь Старика, он постоянно видел то его дергающуюся походку, беспрерывную жестикуляцию, без которой Ленин вообще будто слова молвить не мог, его то ли смеющиеся, то ли полыхающие фантастическим огоньком глаза, имевшие свойство внезапно каменеть и как бы втыкаться в кого угодно. Из памяти не уходили сходные во многом фанатичные лица Троцкого, Дзержинского, Свердлова, их обслуги и охраны. Все это были уже как бы тени и призраки, но тени и призраки, постоянно мешавшие, грозившиеся и словно вот так же шагающие за ним по пятам.

Часы на Спасской заставили Сталина очнуться от размышлений на ходу. Эти спасские, башенные, переделанные по приказу Старика и будто бы играющие начало «Интернационала», а наделе просто жутко стенавшие и бухающие, особенно в ночной бесовский час. Сталин, живя здесь, никак не мог привыкнуть к их кашельному бою, просыпался, матерился. Одно время приказал остановить их. Но потом плюнул, ибо стал уезжать ночью на дачи, а днем было как-то не до часов. Днем они даже словно помогали работать, отмеривать строго-настрого учтенное время.

Не любя Кремль, Сталин, однако, был вынужден словно бы подчиниться этому месту. Оно уже слилось с его именем. Стало нарицательным для страны и мира. СТАЛИН и КРЕМЛЬ. КРЕМЛЬ и СТАЛИН. Воля КРЕМЛЯ. Кремлевский властитель. Кремль, размиллионенный в открытках, газетах, сросшийся с Мавзолеем, с площадью, овеществлял его, СТАЛИНА, СИЛУ, ВОЛЮ и ВЛАСТЬ. Тут уж ничего не поделаешь. Без Кремля не обойдешься, Кремль не бросишь. В нем приходится коль не жить, то работать, работать, работать. В этом Кремль помогал Сталину. Был как трон, как мономахова шапка, как скипетр и держава.

Другие же кремлевские вожди чувствовали себя здесь отлично: Бухарин, Орджоникидзе, Молотов, Ворошилов, Калинин…

В 1934 году, когда уже вовсю шло строительство метро, Сталин дал приказ подвести одну из его строящихся веток под Кремль (много лет спустя, уже после войны, была построена и ветка в направлении кунцевской дачи). И под Кремлем началось созидание подземного тайного города-бомбоубежища на случай войны и мало ли еще по какой экстренной надобности. Сталин, отдавая приказ строить подземный Кремль, был вовсе не провидцем. Такую мысль высказал еще Ленин, но цель его была другая: подземное убежище должно было помочь скрыться ему и его приспешникам от народного гнева и народной мести. Большевики-ленинцы, ближняя к Старику челядь, не раз и не два сидели на чемоданах, примеривали парики и грим, разглядывали фальшивые паспорта — на случай бегства им было не занимать опыта нырять в европейские кущи, в Швейцарию, Францию, Германию, Бельгию… Когда вскрыли долгое время опечатанный сейф Свердлова, таинственно погибшего «от воспаления легких», чего только не было там — от десятка паспортов до золота, долларов и брильянтов. Обо всем этом Сталин знал, когда вытрясал из «правых» и «левых», «троцкистов» и «зиновьевцев» денежки, переведенные за рубеж. Вытряс их даже из Агафьи Атамановой. Не знаете такую? Так это же Надежда Константиновна Крупская. Агафьей она назвалась бы на случай бегства.

После пуска первой линии метро, подведенной под гостиницу «Москва» (и под Кремль), Сталин лично контролировал гигантскую стройку. «Метрострой» стал, быть может, самой крупной строительной организацией столицы и с каждым годом все больше превращал ее в гигантское, неслыханно-невиданное подземное бомбоубежище, ибо Сталин воспретил строить надземные станции и дороги. Москва закапывалась под землю, а Лазарь Каганович только обиженно отдувался на выходе из кабинета вождя. Кстати, кабинет этот теперь был новый, по сталинскому вкусу отделанный дубовыми панелями, с комнатой отдыха, столовой, огромными комнатами секретаря и секретариата, комнатами охраны, экстренной связи, телефонной сетью прослушивания и мало ли еще какими хитроумными помещениями, неведомыми и сейчас. Здесь было ВСЕ. В перестроенный Кремль, каким он стал в 39—40-м году, Сталин ездил охотнее, работал тут до двух-трех часов ночи. Но, оставаясь, редко ночевал в квартире, предпочитая комнату рядом с кабинетом, куда настрого было запрещено входить даже членам Политбюро. Сталин оставался Сталиным во всем. Лишь строительство подземного Кремля запаздывало: затрудняли проходку скальные грунты. (К началу 42-го и подземный Кремль-бомбоубежище был готов.)

* * *

Не дойдя до входа в башню, где был подъем на стену, Сталин запрещающим жестом остановил идущих за ним и уже в одиночестве неторопливо стал подниматься по каменным ступеням, огражденным перилами. Поднимаясь, он морщился от боли в ступнях и коленях. Этот подлый ревматизм, полученный им в тюрьмах и северных ссылках, не оставлял его, несмотря ни на какие лечения, Мацесты, Цхалтубо, куда он ездил каждый год на ванны и грязи. Толку не было. Лечись не лечись — облегчение временное. Боль особо донимала на лестницах и сильнее всего — на подъеме. «Хоть лифт ставь!» — раздраженно подумал он, стараясь бережнее ставить ноги в мягких шевровых сапогах.

Кремлевская стена. Широкая, как проспект, хорошо заасфальтированная теперь и тоже вымытая ночным дождем. Когда-то по тебе бродили русские цари в мономаховых шапках и с посохами из «рыбьего зуба», витых бивней северного дельфина-нарвала, поднимались на тебя ветхие патриархи с изможденными ликами Святителей, ведомые под руки отроками-рындами; стоял на тебе, скрестив руки, маленький прямоносый Наполеон, холодным взглядом впиваясь в дымную Москву; гуляли по тебе просвещенные государи в белых лосинах и голубых лентах высочайших орденов и дамы в собольих мехах, окруженные рослыми гвардейцами-кавалергардами. Звучала надменная французская речь, и скороговоркой, жестикулируя, махал здесь руками плешивый человечек с огненно-безумными глазами — Антихрист. И все они были здесь, словно завоеватели России. Все было, и все растаяло, как мираж, развеялось, ушло в небытие под теми же невысокими терпеливо-равнодушными московскими небесами…

И вот теперь на этой темно-серой полосе-дорожке стоял он, бывший ссыльный, гонимый и презираемый инородец, презираемый и теми, кто был изгнан, и теми, кто хотел стать хозяевами этого Кремля, стены, и этого города, лежащего на необозримом пространстве, и страны, непонятно великой, мечты всех захватчиков и поработителей. Дворянство и барство не исчезают от революций. Они лишь заменяются новой и лишь более подлой, изворотливо-жестокой ордой. Такова биологическая истина любой жизни. Обращаясь в сегодня, можно сказать: «новые русские» появились уже при Ленине. Они лишь имели иной вид — не в золотых цепях, не с бычьими рожами, но в кепках и пролетарских кожанках, в косоворотках, однако с очками «пенсне». Их-то Сталин и корчевал все эти годы, их-то и боялся пуще всего. Об этом и думал, прогуливаясь по стене, мимо ее двузубых кирпичных столбиков, за которыми в любой момент по его приказу могли залечь беспощадные пулеметчики, готовые залить эту красную площадь новым огнем и новой кровью.

* * *

Сталин любил прогуливаться по стене и часто делал это в канун праздников весной и осенью. Зачем? Здесь может быть верной только догадка. Может быть, стена давала ему ощущение своей силы и власти, столь необходимое всегда, а перед праздниками, демонстрациями и парадами — особенно. Может быть, это была не просто стена, но триумфальная дорога, подножие его власти, ибо в ней, в стене, там, хранился вмурованный прах многих из тех, кто хотел столкнуть ЕГО, чтобы самому стоять здесь… Дзержинский, Менжинский, Фрунзе, Куйбышев, Орджоникидзе, Киров? Может быть, и Киров. Кто там еще? Кто следующий в этот страшный почетный колумбарий?

Стена. А может быть, им просто руководило чувство горца, привыкшего быть на высоте, ощущать себя подобным орлу или еще кем-то, подобным Государю? Гулял по стене Сталин всегда один. Только один. Вся охрана спускалась вниз. Знаменитая картина придворного живописца Герасимова, кудлатого гения продажной кисти, «Сталин и Ворошилов на кремлевской стене» — чистая ложь, холопская выдумка талантливого живописца. На такую тему Сталин, предварительно хмыкнув, дал милостивое согласие, но позировать, да еще на стене, отказался категорически. Ворошилов же только поддакнул ему.

Но Герасимов не был бы Герасимовым, если б отступился от темы. Картина была сварганена даже без этюдов (на стену не пускали) и — не удалась. Статичные образы вождей, идущих рядом в шинелях, а Ворошилов — еще и с орденами, казались одетыми манекенами (а так, в сущности, и было!). Но после некоторого раздумья она все-таки была нехотя одобрена, растиражирована в репродукциях как гениальное творение. Герасимов же, получив щедрое вознаграждение, запил со своими толстыми натурщицами (желающие увидеть их, смотрите альбом «Герасимов» — картина «Женская баня»).

Корифеев народной живописи, «допущенных» писать Сталина и других «вождей», в Кремле ценили, награждали дачами, машинами, гонорарами в валюте, поездками во Францию, Италию. Особо приближенные приглашались на приемы в Кремль. Впрочем, когда один из таких гениев живописи, напившись без меры, устроил в Кремле дебош, не хотел уходить домой (пришлось вынести), Сталин приказал художников на приемы не приглашать как наиболее пьющую часть творческой элиты.

На стену же Сталин поднимался еще с Кагановичем, когда шла реконструкция Москвы, планировалось метро, прокладывались гигантские лучевые проспекты, и Каганович, преданно глядя на вождя, стараясь предвосхитить его малейшее желание, то указывал на шпили и колокольни еще не снесенных церквей, то порочил архитекторов, отвергавших идею сноса всех «сорока сороков». Однако Сталин, хотя и согласился в свое время на взрыв храма Христа Спасителя (на чем особенно настаивали Каганович, Иофан, Кацман и другие, а Каганович предложил еще взорвать храм Василия Блаженного, как загораживающий Красную площадь), дальнейшее варварство и святотатство запретил:

— Постав… на мэсто… — сказал Сталин бойкому автору проекта и макета новой Красной площади, хотевшему снести и собор, и ГУМ (под трибуны), и Василия Блаженного. Храм этот Сталин особенно любил, как память царя Ивана IV Грозного. Грозным хотел быть сам и действительно БЫЛ.

В одиночестве бродя по стене над Красной площадью, Сталин, опустив голову, о чем-то сосредоточенно думал. Это была привычка невротика и заключенного, в ходьбе он успокаивался, в равномерном углубленном движении часто приходили те нужные ему решения, какие он не мог найти, сидя за столом. Сидеть и думать за столом он как бы не умел. За столом в Кремле и на дачах он работал, то есть читал письма, просматривал газеты, деловые бумаги, писал резолюции (очень любил!), сочинял указы для ВЦИК, где их безропотно подписывали Калинин и Горкин, писал доклады. Это был единственный советский вождь, который фактически (до 50-х годов!) работал без референтов, то есть без тех бойких молодцов, кто пишет «за» и чьи дурные, многословные, похожие, как близнецы, речи талдычили по бумажкам все следующие «генсеки» — от Хрущева до Горбачева, и государство и впрямь после Сталина обходилось словно без головы. Туловище жило, ело, пило, воевало, наслаждалось, писало указы (которые никто не выполнял), страна ехала, как телега без кучера, и заехала невесть куда — так только и должно было стать (пусть читатель простит невольную и негожую в прозе обличительную ремарку).

Сталин думал на ходу… А еще он мог думать в машине, когда ехали в Кунцево или возвращались в Кремль. Здесь же, на стене, во время своих абсолютно одиноких прогулок Сталин принимал обычно самые важные свои решения — например, об отказе от строительства Дворца Советов.

После взрыва храма Христа Спасителя (а не случайно ли вскоре погибла жена Сталина?) группа Кагановича и архитекторов-«иофанистов», переделывавших Москву, насела с идеей возвести на месте храма чудовищно громадный дворец высотою едва ли не в полкилометра! Острошпильную эту громаду должна была венчать статуя Ленина в тридцать метров (иные предлагали и больше — сто!). Работы уже начались, а по Москве забродила легенда, что в статуе Ленина (в голове) будет размещаться кабинет товарища Сталина! Шизофренической идее, в которой тонула страна, ничто уже не казалось диким. Но слушающая разведка донесла легенду до Сталина, и Сталин сразу же поморщился: «Эще чего?»

Под фундамент дворца уже вырыли гигантский котлован, который исправно залили воды близкой Москвы-реки. Место для махины выше Эйфелевой башни, что должна была вознестись над Москвой и над Россией (а мыслилось: не над всем ли миром?), выбрано было явно неудачно. Но работы шли. Дворец всюду растиражировала послушная пропаганда. Захлебывались в казенных восторгах газеты. Были выпущены марки. Они были как бы лицом страны. Шли за рубеж. И Сталин, хотя и не был филателистом, просматривал и утверждал все выпуски. Но когда ему принесли проект марок с дворцом, Сталин долго раздумывал, хотя, совсем не раздумывая, подписал выпуски о перелетах через полюс, новых паровозах, павильонах Всесоюзной выставки.

Вызвав Поскребышева, Сталин сказал:

— Мнэ… надо всо, что эст об этом дворце…

И на следующий день на стол Сталина лег глянцевый толстый журнал «Архитектура», отпечатанный на какой-то невероятно клозетно пахучей бумаге.

— Чьто за… отраву ти мнэ принос? — раздраженно сказал вождь, щелкнув желтым прокуренным ногтем по фотографии макета Дворца. — Чьто за вон?

Поскребышев пожал плечами.

— Такая бумага.

— Нэ бумага это… а говно… — все еще недовольно принюхиваясь, изрек вождь. — А тэбэ нравытся… проект? Чэстно?

— Нет… Иосиф Виссарионович, — слуга понял сомнения Хозяина.

— Почэму?

— Не могу даже объяснить. Чересчур высоко что-то… Дорого обойдется…

— Дорого… Это нэ главноэ… Главноэ, — он ткнул чубуком трубки в фотографии… — Он будэт заслонят… подавлят… Кремл. Подавлят… Москву… Красную площад… Вот и мнэ… нэ нравытся… эта затэя… Забэры… этот ванучый жюрнал… Кстаты… Послат на правэрку, чэм это., чэм пропытан? Зачэм такая вон? А храм взорвалы… зря… Пуст бы стоял.

Выдумка Иофана и Кагановича все больше не нравилась ему. Ставить на вершину дворца гигантскую статую Старика — значит навек утвердить Старика НАД НИМ! А зачем это нужно? Старик, в конце концов, не сделал и сотой доли того, что уже воплотил он, Сталин… Да. Пока Старик еще нужен ему как знамя и опора. Но постепенно в сознании народа будет внедрено только ЕГО имя как знамя и символ. А Старик? Старику хватит пока и Мавзолея. И Сталин усмехнулся: может быть, придет время, и под каким-нибудь предлогом уберут с Красной площади и эту пирамиду-могилу. Столкнут в одну ночь. Перенесут куда- то… Это дело будущего. А пока… Дворец подождет. В стране и так не хватает денег на оборону, на всякие эксперименты. Деньги платят не Иофаны, а им, Иофанам…

И строительство дворца, к великому счастью, было тихо прекращено. Считалось, помешала война. Так считалось. И так было легче отвергнуть парадное чудище. Но отголоски его, и тоже чудовищные, «высотники», до сих пор торчат над Москвой, как дико примитивная идея скрестить американский небоскреб все с тем же Кремлем.

Стоя на стене в это майское утро, Сталин курил трубку и размышлял о том, что сегодня… Да-да… 1 мая 1941 года! В крайнем случае, второго-третьего должна была начаться, могла начаться. Эта самая Отечественная… И только точнейшие данные его разведки донесли: начнется позднее, возможно, в середине мая. Об этом Сталин думал, представляя, как всего через час-другой потечет мимо Кремля и Мавзолея живая, улыбчиво-радостная река ничего не подозревающих москвичей. Понесут тысячи и тысячи ЕГО портретов, к нему будут тянуться машущие руки, к нему полетят восторженные голоса. К нему, а не к этим «вождям», которые будут стоять вместе с ним на Мавзолее. И, прищурившись, отдуваясь от трубочного дыма, он задумчиво прикидывал, что все это станет еще нужнее, когда грянет война и надо будет двинуть на нее этих людей, двинуть его силой и его именем. Затем и нужен был ему этот «культ» — тогда еще никто не произносил этого слова, не вдавался в подробности и сам Сталин. Так надо было в то время этой стране и, может быть, даже больше, чем ему самому.

Лучшее доказательство добродетели — безграничная власть без злоупотребления ею.

Томас Маколей

Глава двенадцатая ПАРАД

Коммунизм и фашизм — это ложные зори человечества.

Ортега-и-Гассет

И еще один парад, столь же пышный и подготовленный, шел 1 мая 41-го года, лишь двумя часами позже, в другой столице — Берлине. Германия праздновала День труда.

И другой вождь-«фюрер», в военной фуражке и тоже с поднятой рукой стоял на трибуне, приветствуя марширующие войска. В стальных шлемах солдаты казались механическими, нерассуждающими манекенами. Тогда еще не было у человечества слова «робот». Но механические ряды с механическим щелканьем кованых сапог шли и шли мимо трибуны, красных трудовых знамен, где лишь вместо серпа и молота красовалась крючковатая черная свастика, объявленная странным символом возрождения Германии. Великой Германии! Всемирной Германии! «Тысячелетнего райха!»

И, глядя на эти стальные ряды, восхищаясь ими, их безупречным строем и шагом, Гитлер думал: «Вся Европа, а со временем и вся Азия, кишащая недочеловеками, ляжет под сапоги этих солдат, под гусеницы этих танков! Сколько потеряла Германия в прошлой войне! Ее лишили всех колоний, Новой Гвинеи — целого неисследованного материка! Я верну Германии и земли Африки, и Новую Гвинею, и эту странную часть света — Австралию, остров в теплых океанах. Она сдастся сама, когда весь мир будет побежден, когда покорится Америка, когда гигантский флот из всех итальянских, японских, английских, российских линкоров и крейсеров под германским флагом будет господствовать в мировом океане. Придет черед разобраться и с этими «макаками» — японцами, жаждущими уже сейчас прихапать всю юго-восточную Азию. Пусть мечтают. И Азия, и Индия войдут в Мировой Германский райх!»

И. В. Сталин и К. Е. Ворошилов в Кремле. (С картины художника А. Герасимова).

Гитлер не заметил, что его рука, вытянутая в нацистском приветствии, просто окаменела. Но он не спешил привести ее в чувство. Он умел отключать усталость гипнотическим усилием. И когда его однажды с удивлением спросили, как он может целые часы не опускать руку, он ответил просто:

— Усилием воли!

Парад вермахта и СС закончился, и мимо трибуны со свастиками и хищными плечистыми орлами уже несли красные знамена, и гремело нескончаемое «Хайль! Хайль! Хайль!», похожее на собачий лай.

Гитлер не предполагал, что это уже начало заката его власти. Подобие улыбки трогало сомкнутые губы фюрера, квадратные усы нервно вздрагивали, но голубые, ярко-светлые глаза из-под козырька фуражки блестели холодно и таинственно. Он думал, что до вершины его восхождения уже недалеко. Теперь осталось совсем немногое: три сокрушительных удара по России. Эта жуткая страна временами снилась ему, как оскаленная буро-красная медведица-громадина, готовая вцепиться в него (в Германию) мертвой хваткой. Да. Если бы не генералы с их вечным торможением, он начал бы войну уже в середине мая, ибо никогда еще Германия, райх, не была такой могучей, единой, победоносной и ликующей. Удар по России, по ее неготовым к такому натиску армиям, стремительное продвижение танковых клиньев вглубь, плен и массовое истребление небоеспособных перепуганных солдат.

О, это был его личный план войны. Недаром же в конце Первой мировой старший унтер-офицер Адольф Шикльгрубер, связной и уже дважды раненный, один захватил в плен и привел в часть пятнадцать французских солдат вместе с их офицером. За этот отчаянный подвиг он получил второй железный крест 1-й степени. Он, Гитлер, захватил французов врасплох, когда они отдыхали, составив оружие в козлы, и половина были пьяны. С пистолетом в одной руке и гранатой в другой он привел растерянных солдат в расположение своей части.

Не так ли вот и надо воевать? Май был бы удачнее для внезапного удара. Но эти дураки-генералы не могли подготовить ничего раньше, и пришлось переносить эту дату дважды, пока он не остановился на 22 июня. Самый долгий день. Самая короткая ночь. К тому же: 22 июня Наполеон перешел границу России. Ах, этот На-поле-он! Если бы Гитлер был философом, он хотя бы мог додуматься до простой истины: даты поражений — не лучшие даты для повторения, и он, возможно, нашел эту формулу, однако изменил ее по-своему: то, что не удалось Наполеону, будет удачей для него. Но все-таки тайное предчувствие, тот голос высшего разума, который все люди так часто не слушают, говорил, что майский удар по России был бы эффективнее.

Май цвел по всей Германии. Земля утопала в цвете яблонь, груш, сирени и черешен, в нежной и радостной майской зелени. В первых грозах, пролившихся на цветущие каштаны и буки, в первых густеющих зеленях над полями, где многозвенно и мирно пели и пели жаворонки. Май гулял по вроде бы отвоевавшейся Европе.

А на востоке через польские унылые равнины и еще лежащие в развалинах города и станции по ночам и днем катили эшелоны с угрюмыми, холодными танками. Близ границы с Россией эшелоны разгружались, и тоже ночью танки съезжали с платформ и тайно двигались в окрайные леса. По ночам летели самолеты. Их гул почти не прекращался: 3-й воздушный флот фельдмаршала Мильха перебазировался из Франции.

В Польше уже все пахло войной, горелый дымный и трупный запах заполнял города. Ее печальное население, как скот, гоняли с места на место. Еще пылали ее деревни. И гогочущая солдатня гонялась за девушками, курами, свиньями. Шла, группировалась веселая немецкая непобедимая армия. Вся уже пропитанная духом неминуемых побед, не знавшая поражений, уверенная и боеспособная. «С нами бог!» — на пряжках солдатских ремней. «С нами фюрер, непобедимый стратег!» Где фюрер, там победа! А фюрер, возможно, находится в войсках, как было на Западном фронте, где он фотографировался с солдатами в окопах, ел из солдатских котелков, вселял в них уверенность бывалого солдата, и все знали — он таким солдатом был! Но даже и генералы подчас не ведали, куда их везут. Иные части вдруг отправлялись в Югославию, к Средиземному морю. Иные танки снова грузились на платформы, и поезда уходили как будто опять в райх или во Францию.

Никто ничего не знал. Но многие, если не все, верили: это последняя война, а далее по домам, к женщинам, к девушкам, к их юбкам и прелестям, по которым так тоскует всегда настоящий солдат-мужчина.

Так думали и офицеры, и даже старшие, умудренные многими боевыми походами. Солдат — он и есть солдат. Его дело исполнять приказ. В Грецию так в Грецию, в Югославию так в Югославию. В Россию? Да вряд ли… С Россией договор о ненападении. Но… можно и в Россию… Чем она хуже этой начисто разоренной, постылой Польши? А настоящего солдата всегда тянет к подвигу, в бой.

И только в Генеральном штабе вермахта на Бедлерштрассе знали, куда стекаются танковые армии и пехотные корпуса.

В большой бильярдной по соседству с курительными комнатами и кабинетами разработчиков расхаживал с кием в руке и неторопливо, вдумчиво выбирал позицию для удара по шару генерал-полковник Франц Гальдер, новый и сравнительно недавний начальник Генерального штаба. Он говорил игравшему с ним партнеру фельдмаршалу фон Боку:

— Война эта вряд ли получится молниеносной, господин фельдмаршал. У меня есть предчувствие, что связываться с Россией… — он не договорил, ударив кием по шару, — связываться с Россией… Большевики не меньше нас помешаны на войнах и захватах… Их хитрый азиат спит и видит себя хозяином Европы, если не мира… Я рад, что фюрер разгадывает его замыслы… Ибо, увязни мы с Англией, мы получили бы нож в спину… Теперь большевикам это не удастся. Но… надо бы лучше и раньше готовиться к войне с такой сверхдержавой… Возьмите в пример даже эту паршивую овцу — Польшу… Ведь сопротивление она оказала нам, пусть баранье, но сопротивление. А Россия — не Польша…

Он приложился, ударил по шару и сделал подставку.

— Э-э, — с досадой пробормотал Гальдер и поставил кий, как винтовку, к столу.

— Вы боитесь… усов Буденного? — усмехнулся сухопарый, тонкогубый, с бесстрастным лицом язвенника, высокомерный фон Бок.

Его бледно-серые, какие-то птичьи, ничего не выражающие, кроме скрытого всезнания, глаза остановились на шаре, и он тотчас легким, изящным движением снял подставку и с видом равнодушного победителя окинул взглядом бильярдное поле, где осталось уже немного шаров. Было известно, что и фон Бок, третий по старшинству фельдмаршал в рейхсвере, не поддерживал идею нападения на Россию, но и не противился решению Гитлера, ибо Гитлер, во-первых, не признавал противостояния своей воле, а во-вторых, долг службы обязывал фон Бока выполнять приказ.

— Не усов я боюсь, господин фельдмаршал, — желчно сказал Гальдер, — а той азиатской орды. Буденный просто вахлак с маршальскими петлицами, и такой же пентюх их бывший нарком Форошилофф. Похоже, лучших генералов своих большевики перерезали, как цыплят, и продолжают резать. Я просто удивлен, как этот кровожадный их Чингиз не получил от своих военных пулю в свой низкий лоб. Разве можно было позволять ему устраивать такую бойню? Где их мужество? Где их честь? (Справедливости ради надо сказать, что Гальдер был позднее замешан в покушении на Гитлера, попал в Дахау и был освобожден американцами.) — Гальдер наконец сделал удачный удар, и два шара полетели в разные лузы.

Непроницаемый фон Бок даже не моргнул.

— Вы, возможно, правы, господин генерал, — сказал он бесстрастно. — Однако кто лезет в огонь, не должен бояться ожогов. Стратегически и тактически кампания рассчитана и отработана почти по минутам. Разведка дала нам исчерпывающие данные по противнику — ведь временно подарив большевикам польский восток, мы не забыли нашпиговать его шпионами. Канарис и Гелен знают свое дело… Теперь нам известны все номера противостоящих нам дивизий… их состояние… Ими командуют дилетанты и выскочки, а этот Павлофф, «испанец», вообще очень слабый стратег. По данным нашей разведки, у Сталина есть всего три-четыре толковых генерала, и прежде всего это Рокоссовский, за ним — Жукофф, за ним, может быть, маршал Тимошенко, но больше он известен своей ограниченностью и жестокостью. Я читал его приказы…

Фон Бок ловко ударил по шару — желтый юркнул в лузу. Постояв с картинно приподнятым кием, оглядывая поредевшее от шаров пространство, Бок журавлем зашагал к противоположному борту, чтобы нанести новый прицельный удар. Щелканье шаров не мешало ему делиться своими впечатлениями, раздумьями вслух:

— Наша внезапность и наша стремительность — единственное оружие победы в этой войне. Если мы не возьмем Москву в течение двух месяцев, мы обречены. Но я думаю: мы ее возьмем! Расчеты я выверял по хронометру.

Генерал-фельдмаршал Федор фон Бок был прав. В низовых подразделениях Генштаба офицеры-разработчики уже полгода усиленно трудились без выходных и праздников над планом «Барбаросса». На великолепных точнейших картах с немецкой аккуратностью были проставлены все даты, с тем педантизмом, какому учили в академии Генерального штаба, где в недавнее время учились и расстрелянный Тухачевский, и расстрелянный Якир, и нерасстрелянный и по сути все-таки наиболее дельный из советских маршалов Семен Тимошенко, только что назначенный наркомом взамен растерявшего свои немалые амбиции в позорной финской войне «первого маршала» Ворошилова.

Увеличительные стекла с удобными ручками перемещались по карте русской земли. На каждом десятке километров был нанесен штабной пункт дивизии, корпуса, армии, фронта. Стояли четкие даты. Отмечены были все линии примитивной проводной связи, все пункты выброски десантов, все точки бомбовых ударов для пикировщиков, все места и даты захвата бродов, мостов и переправ, все крупные огневые точки, все доты, что должны были стать руинами в первые дни войны.

Командующий группой армии «Центр» Федор фон Бок и две его танковые железные руки — Гот и Гудериан — были готовы к стремительному удару.

Увеличительное стекло лежало на картах русской земли. Через высокомерные монокли проглядывался каждый десяток километров, все было проверено, размерено, уточнено: что пересечь, взорвать, захватить десантно, взять в клещи, засыпать бомбами.

Если бы… точно так же готовилась великая и непобедимая Красная.

А в это самое время великая и беспечная пела грозные песни, славила вождя, ленивенько ходила в учебные походы, пила водку, там, где можно было и где сильно хотелось, бегала в самоволки к добродушным, мягким хохлушкам. Беспечная армия, гордая своей якобы несокрушимой силой, руководимая самоуверенными полковниками и генералами, стремительно произведенными в такие чины великим Сталиным из капитанов и майоров. Армия, четко готовящаяся к нападению, и армия, не имеющая такой задачи, всегда не равны по силам.

Может быть, кому-то приходилось в жизни видеть, как натренированный, злобный парень-боксер (а такие только туда идут, становятся чемпионами — генетические драчуны) лупит-бьет, сшибает с ног пентюха-верзилу, способного, казалось, снести кого угодно одной рукой? То же самое было уготовано Красной Армии и даже России в первые дни и месяцы войны.

Однако хватит примеров и сравнений — придется заглянуть в такие источники, на которые нет документов у дотошных историков и которые просто не могли быть документированы.

Никто не знал, куда исчез Гитлер из Берлина, а позднее из своей временной ставки под Варшавой с 10 по 21 июня 41-го года. Его канцелярия работала, машины с личными фюрера шоферами были на месте. В то время, как Гитлер, Гиммлер, Иодль, фон Бок и Гальдер, переодетые в незаметную полевую форму, без высоких знаков различий на плащах, на фронтовых бывалых машинах с двумя броневиками охраны выехали в подготовленные к бою части. Прихватывая только самых необходимых офицеров и генералов, Гитлер совершил «точечные» выезды на реках Десна и Сан в приграничной полосе.

Об этой поездке Гитлера нет никаких публикаций. Их не обнаружила даже вездесущая разведка Берии. Гитлер ездил на фронтовом «Опеле», сопровождающая охрана менялась, не зная, кого сопровождает.

Был июнь. Стояли светлые, тихие, погожие ночи. Еще пели по речным уремам соловьи, да изредка, напуганное ночным движением машин, полошилось воронье. Рассвет синил небо бледной зарей, она обращалась в светлеющую и радостную, и казалось: ничто не может нарушить эту спокойную и девичью как бы улыбку спящей природы. Не может нарушить, не станет будить…

В такую ночь Гитлер и несколько генералов стояли на бугре у неспешно текущей реки и в бинокли всматривались в противоположный недальний берег. В сильный цейсовский морской бинокль Гитлеру даже показалось, что он видит пограничника-часового, мирно спавшего, прислонясь к полосатому столбу. Конечно, показалось… На границах не стоят у столбов.

Зачем Гитлер выехал в эту, казалось бы, вздорную поездку? На вопрос трудно ответить однозначно. Однако Гитлер знал: поездка нужна, чтобы не отменить приказ, чтобы самому почувствовать, где и как ЭТО начнется. Одному из своих ближних Гитлер недавно сказал:

— Начиная эту войну, я открываю дверь в абсолютно темную комнату…

Ложь историков, что он ни в чем не сомневался. Он лишь с трудом сдерживал трусливую истерику. Высший голос всегда стоит над нами, но всегда ли мы прислушиваемся к нему?

Самый страшный час был выбран для нападения — час Быка, когда душа человеческая наиболее подвержена панике и страху, и даже если человек пробуждается, он с трудом овладевает собой.

Гитлер и генералы, явно подражая ему, смотрели в бинокли. А заря уже ясно и широко светила по всему востоку. Щелкали соловьи, и уже начали трепетно петь над буграми не знающие ни границ, ни пушек жаворонки. Ветерок шевелил кусты, мягко-свежо дышала еще спящая, но уже близкая к пробуждению земля. Река, зеркально отражая небеса, вольно катила свои воды, плескались рыбы, кончали петь ночные кузнечики. И все так мирно и славно было на Земле, что даже резкий звук казался бы оскорблением природы.

Черными силуэтами гляделись на этой заре люди в фуражках и плащах — виновники грядущей битвы, заполыхавшей здесь через сутки на таком же мирном рассвете…

— Я принял решение! — не обращаясь ни к кому, сказал Гитлер и, опустив бинокль, пошел к машине. Следом за его нескладной фигурой молча шествовали Гиммлер и фон Бок.

И никто из них, хранивших приличествующее сему историческому моменту молчание, не знал, что он уже подписал себе приговор. Гиммлер через четыре года раздавит зубами ампулу с цианистым калием, а фон Бок 4 мая сорок пятого года будет убит на дороге в машине очередью с английского истребителя, убит вместе с женой и дочерью.

Все эти люди родили Войну, и Война заплатила им за свое страшное пробуждение.

Глава тринадцатая ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Доверившийся врагу подобен уснувшему на вершине дерева, он проснется, упав.

Индийская мудрость

И он ведь знал эту мудрость.

Сталин ужинал с неохотой. Обычно он любил этот поздний ужин и бывал голоден. А сегодня ничего не шло. Сталин хмурился, сопел (признак большого гнева и усталости), нехотя допивал чай в тяжелом, литого серебра подстаканнике. Чай с лимоном, заваренный так, как он всегда любил: половинка лимона разрезана дольками в длину, все зернышки тщательно выбраны. Не терпел, если находил эти палевые зернышки, болтающиеся в стакане. Неотпущенная прислуга — подавальщица Валя, всегда готовая словно бы броситься к нему, стояла у дверей. Нежный рот полуоткрыт. Личико миловидное, девичье-бабье, вздернутый нос весь внимание, недоумение-вопрос в вишневых глазах, в опущенных руках, девичье, глупенькое, ждущее и покорное одновременно. Перехватила суровый взгляд, движение бровью. Сталин при общей вялой мимике умел удивительно «разговаривать» бровями. И все, близко знавшие его, прекрасно понимали этот «язык».

— Невкусно, Иосиф Виссарионович? — решилась, делая шаг к столу, принять отставленные тарелки, пустой стакан, блюдце с выжатым лимоном.

— Апэтита нэт… — пробурчал он, вытирая салфеткой усы и бросая ее на стол. Хмурясь, глядел, как ловко мягкими руками, с ямочками у основания каждого пальца, она забирает посуду, ставит на поднос. Женственность и преданность в каждом движении. Так она всегда стелила ему постель: ловко, споро, услужливо, приятная, кроткая, мягкая, ни в чем не прекословившая ему, красивая Валя. «Валэчка» — так называл он ее в такие минуты, испытывая к ней давно забытые и как бы уже начисто потерянные чувства. К дочери? Нет, конечно… Жене? Какая жена? К жене такого, пожалуй, и не было. И не к прислуге… Не к исполняющей безропотный долг рабыне…

— Прийти постелить? — спросила, ставя поднос на руку, с тем легким значением, которое обоим было понятно давно.

Но Сталин только покосился, тяжело и хмуро встал, хмуро глядел на ее полные ноги в светлых чулках и комнатных ловких туфлях, и снова буркнул:

— Нэ надо… Сам…

Он привык все делать сам, не терпя прислуживающих при одевании и раздевании. Валечка, правда, была исключением. Ему шел шестьдесят второй год. ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРОЙ — это много, даже для вождя. Даже для него, обладавшего почти нечеловеческой выносливостью, жизненной закалкой. Эту выносливость он копил еще с тех давних-давних молодых лет, она выручала его во всем, а он давно усвоил, что она нужнее и благороднее силы. Выносливость и осторожность, — может быть, главные качества для вождя…

— Иды… Сам… — повторил он.

— Тогда спокойной ночи вам, Иосиф Виссарионович! — Валечка ничем не выдала своей досады, разве что растеряннее провела свободной рукой по прическе, чуть видной из-под белой косынки, пошла, повиливая бедрами. Приятные бедра. Он посмотрел, не мог не посмотреть, на этот покорный ему бантик на пояске, на ладное темно-синее платье, до половины икр скрывающее ноги сестры-хозяйки, как стала она именоваться вскоре, позднее уже совсем приближенная к нему.

Валечка умела держать себя, даже когда необузданный хозяин привозил к себе на ужин актрис, балерин и просто каких-то красивых женщин. Она прислуживала им за столом все с той же радушной, улыбчивой заботливостью, и только сам Сталин, наверное, чувствовал, чего это ей стоило. А она так же радушно поила утром кофе или чаем заночевавшую на даче залетную пташку и провожала ласковым словом.

Ах, как он ценил за это Валечку… Как бывал необыкновенно виновато шутлив и нежен. Догадывался, чего это радушие ей стоило. Кряхтел. Высоко поднимал брови. «У нас, кавказцев, кров гарачая… Гм…» Но кто бы мог подумать, что путь радушия, постоянной кротости, столь тяжелый для любой женщины, для Валечки Истриной был путем победы над самим вождем и над его временно вскипающими страстями. Новые женщины, певички, актрисули и балерины все реже появлялись в Кунцево, а вскоре не стали появляться совсем. На такой подвиг не была способна, совершенно очевидно, ни первая, ни тем более вторая жена Сталина. Не способны оказались и любовницы, не задерживавшиеся в его постели. Лишь одна не в меру болтливая и чванная толстуха-певица проговорилась как-то в кулуарах Большого, что Сталин «на коленях» умолял ее стать третьей женой. Спустя самое короткое время с певицей побеседовали серьезные люди, сообщив, что могут выписать командировку в Колымский театр, и желающих объявлять себя претенденткой на роль жены вождя не стало вовсе.

А Валечка осталась…

Но сегодня Сталину в самом деле было не до нее. Сегодня, а то бишь уже вчера, в субботу, с утра до вечера заседало Политбюро. Обсуждали возможное нападение немцев. Было ясно: война на пороге. К тому сходились все данные разведки, и то, что многие семьи сотрудников посольства уже без шума покидали Москву, и то, что ушли из балтийских портов незагруженные немецкие корабли, и то, что перебежчики-солдаты в голос сообщали — война будет. Будет война! Это понимали вовсе не одни члены Политбюро — знали чуть ли не в каждой семье. Точнее всех знал, конечно, сам Сталин. Но… Кто хотел начинать войну? Кто тогда стал бы агрессором? Кто в глазах всего мира дал бы Гитлеру ТАКУЮ ВЫГОДНУЮ КАРТУ? Именно ожидая этого, Гитлер переносил сроки войны, ибо ПЕРВЫЙ И САМЫЙ СТРАШНЫЙ УДАР ПО СССР было спланировано нанести отнюдь не 22 июня, а 3 мая. Потом Гитлер перенес срок на пятнадцатое, потом еще на месяц. И все время провоцировал авиацией на границах: ну, начни, начни, начни! Сбей самолеты! Открой огонь! Но огня не было, И как знать, может быть, при самом глубоком анализе окажется: война была им проиграна из-за этой почти двухмесячной нерешительности.

Почти обо всем этом говорил Сталин на Политбюро. «Проспал! Прохлопал! Ввел войска в заблуждение! Предал страну», — в один голос пели недобросовестные историки после. А он хотел выиграть не только ВРЕМЯ — выиграть ПРАВО быть правым.

Отпустив Политбюро, Сталин занялся срочными делами. Их было так много, что Сталин, вызвав Поскребышева, недовольно сказал:

— Я нэ лошядь! Разбэрите эту кучу… Мнэ дайтэ толко срочноэ и важнэйшее… Остальное потом…

И когда молчаливый Поскребышев вышел, Сталин подумал, что зря отпустил на юг Жданова: не время сейчас было отдыхать, и часть дел можно было бы поручить ему. Жданову Сталин доверял больше, чем Молотову и чем когда-то Кирову. Около двух часов дня он позвонил командующему Московским военным округом генералу армии И.В. Тюленеву.

— На проводэ… Сталин… По моим данным, — мрачно сказал он, — сэгодня ночью может быть… нападэние фашистской авыации… на Москву.

— Неужели, товарищ Сталин?! — брякнул пораженный Тюленев.

— Нэ перэбивайте мэня, товарищь Туленев… Итак… Я… Прыказываю… нэмэдлэнно привэсти в баэвую готовност всу протывовоздушную оборону округа. Усылит дополнытелно кунцевский участок… Электростанции… Железнодорожные узлы… Оборонные прэдпрыятия… Стратэгычэские абекты… Асобо… Кремл, Мавзолэй, площад… Чэрэз тры часа доложит лычно мнэ… Всо.

В пять часов дня в Кремль были вызваны Тимошенко и Жуков. Оба они еще с начала мая почти ежедневно являлись к Сталину с «красной папкой», где было подробно обозначено все, вплоть до проекта указа о всеобщей мобилизации, превращения «особых западных округов» во фронты, создания Ставки главного командования, выносных командных пунктов, и даже рубежей небольшого возможного отступления, и даже рубежей «второго», резервного фронта, куда уже с мая этого тревожного теплого года тайно, ночами стали перебрасывать армии из внутренних округов: Орловского, Приволжского, Уральского, Забайкальского, Среднеазиатского. А еще раньше был в «красной папке» и план опережающего внезапного удара по Румынии и немцам, разработанный Жуковым и Ватутиным во «внеочередном» порядке, который Сталин не утвердил, но рассматривал долго и внимательно. Резолюция: «Пока не время». (Документ этот был уничтожен, сохранился лишь черновик.)

Теперь решение созрело. И вот приказ, словно отпечатанный в сталинской феноменальной памяти:

«В течение 22–23 июня 41 года возможно внезапное нападение фашистской Германии на фронтах Ленинградского, Прибалтийского особого, Западного особого, Киевского особого и Одесского военных округов. Нападение немцев может начаться с провокационных действий.

Задача наших войск — не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения (эту вставку в проект приказа внес он, и за нее впоследствии будут старательно цепляться все, желающие обвинить Сталина в некомпетентности, перестраховке и даже глупости). Одновременно войскам Ленинградского, Прибалтийского особого, Западного особого, Киевского особого и Одесского военныхокругов БЫТЬ В ПОЛНОЙ БОЕВОЙ ГОТОВНОСТИ и встретить внезапный удар немцев или их союзников.

ПРИКАЗЫВАЮ:

В течение ночи на 22 июня 1941 года скрытно занять огневые точки укрепрайонов на госгранице.

Перед рассветом 22 июня рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировав.

Все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточенно и замаскированно.

Противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов.

Никаких других мероприятий без особых распоряжений не проводить».

И хотя приказ-директива был разработан Жуковым и Тимошенко и подписывался ими же, Сталин наизусть помнил все слова. Приказ этот уже навяз в уме. Но до последнего часа Сталин был почти уверен, что немцы сперва пойдут на широкую провокацию, как это было, допустим, с японцами на Хасане, на Халхин-Голе, и точно так же немцы подготовили провокацию в польской войне, обвинив поляков во всех смертных грехах. Гады и есть гады… Фашисты и есть фашисты.

— ФАШИСТЫ… — вслух сказал Сталин, тяжело опускаясь на диван, не зная даже, ложиться ли спать или оставаться бодрствовать. За шторой окна уже серело. Но телефон, замаскированная «вертушка» прямой связи с Кремлем, молчал, и Сталин решил все-таки лечь. Он подошел к двери, повернул ключ — так делал всегда, достал из шкафа подушку, подумав, добавил еще одну, бросил на диван свежую простыню — постельное белье меняли ежедневно, потому что Сталин считал: на свежей простыне отдыхается лучше. Сев на диван, он начал, отчаянно морщась, стягивать сапоги. Самое это было трудное, противное дело: после пятидесяти уже появилось брюшко, а ноги болели, как ни лечил. Припомнил, что как-то стягивать сапоги ему бросилась помогать Валечка и как он цыкнул: «Я — шьто… Памэщик?!» Больше не подступалась.

Стянул сапоги, размотал портянки, устало пошевелил натруженными пальцами, чувствуя явное облегчение. Поморщился, обоняя неприятный запах: ноги потели, что только он не делал. Из-за этого не носил и носки, а портянки каждое утро Валечка приносила свежие.

Кривясь от боли в ногах и в спине, пошел в туалет, был Вождь теперь в одной заношенной нижней рубахе (не любил менять) и в шелковых кальсонах, которые стал носить недавно, из-за Валечки, а раньше носил простецкие, солдатские, бязевые. В таком одеянии, без кителя и сапог, он казался еще ниже ростом, старее и с неудовольствием ощущал себя словно бы избитым. Все болело, недомогало. Положив свой потертый пистолет под подушку (иначе бы не уснул — оружие всегда успокаивало), он накрылся стеганым одеялом, с которым не расставался ни летом, ни зимой, и хотя было жарко, за долгий июньский день дачу напекло, Сталин укрылся с головой и мгновенно провалился в сон…

Но, кажется, сон этот опять переходил в явь, когда день, прожитый и тяжелый, еще не ушел из головы, из озабоченного, распаленного тревогой мозга. Все события этого дня прокручивались с надоедной медлительностью. Особенно утренние сообщения всех разведок: война, война, война! Армии Гитлера пришли в движение… Перебежчики сообщают… Из Киевского особого… Сообщение… Два «юнкерса» приземлились. Летчики сдались… И — тоже: война! А в Политбюро, кроме Молотова… Все спокойны… Все верят в силу армии. Ворошилов вострится… Маленков успокаивает… Берия глядит в рот: «Какая… вайна? Гитлер что — дурак?» И все-таки… это… войска, это… надо… готовить… — Калинин. Стратэг… Сморчок…

И опять лица, лица, лица. И все смотрят. А отвечать будет ОН. Отвечать. Вспомнилась во сне уже львовская встреча с Гитлером. Его, Гитлера, лицо, лицо продажного актера, позера… Дешевые ужимки. Бегающие бледно-голубые глазки, челка, дергающиеся, ужимающиеся усики. Торжественно клялся… Прижимал руки к груди… «Германия никогда не будет врагом России! У вас есть прекрасный ход! Индия! Афганистан! Иран! Выход к третьему океану! Зачем двум великим, идущим к социализму странам ссориться? Зачем?»

Гитлер… Гитлер… Гит…

Сталин впал в забытье. И тут же неприятно, резко проснулся. В дверь стучали.

— Товарищ Сталин! К телефону… Жуков звонит! Война! Немцы бомбят…

Кряхтя, поднялся. Начал одеваться. Спал ли? Не понял. Бомбят? Москву, что ли? — была первая мысль. Значит, сошлось. Все сошлось. Но ведь приказ передан за полсуток… Должны подготовиться…

Сунул ноги в комнатные туфли. Вышел. Рядом стояли навытяжку Румянцев и Власик. А мысль все металась: «Может… провокация? Эще обойдется?»

— Слушяю… — болезненно сказал он.

— Товарищ Сталин! — властный, жесткий голос Жукова. — Разрешите доложить… Сегодня в три тридцать немцы перешли границу. Во всех округах. Бомбят города Украины, Белоруссию, Прибалтику. Как быть?

Они спрашивают, и он должен ответить… Помедлил, обдумывая.

— Вы меня слышите? Поняли?! — голос Жукова уже превышал данную ему власть.

— Гдэ… нарком?

— Нарком здесь.

— Шьто Кузнецов?

— Флот подвергся нападению, но атаки отбиты. В Севастополе есть разрушения. На флоте потерь нет.

— Харашше… Скажите… Поскребышеву… шьтобы… собрал Политбуро. Вам с наркомом… прибыт в Крэмль… Эду…

Совершенно измученный, вернулся в спальню. Начал одеваться. Валечку не вызывал. Портянки пришлось наматывать старые. Значит… война… Невольно прислушался. Не гудит ли небо? Нет… Но могут долететь. У Гитлера, по сведениям разведки, нет дальних бомбардировщиков. Но… к сожалению, у нас новых «ТБ-V» тоже мало… Но есть «ТБ-III», есть «С-47»! И он прикажет немедленно бомбить Берлин! Значит, война… И этот маньяк его обдурил? Как раз — нет! Теперь он попался в расставленный ему капкан. Теперь ясно… Кто агрессор… И армия, конечно, уже встретила врага. Павлов. Кирпонос. Кузнецов… знают свое дело. Воевали в Испании. Да и сил у нас больше. Танков. Самолетов. Орудий. Войск…

Уже идя к машине, с крыльца пытался приободриться. Утра еще не было, светала первая синяя заря. Спал, глухо молчал парк. Не пели птицы. Лишь далеким криком, голосом помешанного доносилась, должно быть, сова. У ворот, открывая, суетились часовые, да в галерее, соединявшей дачу с кухней и домиком обслуги, слышалось какое-то движение. Сталин садился в машину, когда в одном из окон, задернутом шторой, сдвинулась белая задергушка и бледное женское лицо припало к стеклу. Валечка, заспанная, а может, и вовсе не ложившаяся, наспех застегивала кофту.

— Паэхалы! — морщась, пробормотал он, устанавливая поудобнее больные ступни.

Три черные машины выехали со двора дачи и устремились к повороту на шоссе. Когда автомобили мчались по прямой к Москве, уже посветлело от восходящего солнца. В приоткрытую форточку сталинского «Паккарда» донеслось пение жаворонка. Земля просыпалась. Но спали еще мирным сном мелькающие вблизи и тянущиеся вдали дома, пригороды, поселки. Воскресный сладкий московский сон с теплыми дебелыми москвичками, сладкими, нацеловавшимися за ночь девушками, беспечными наглыми парнями, рабочим людом, хлебнувшим с устатку положенную в воскресенье, законную… Москва всегда умела жить-отдыхать.

«Спят…» — подумал Сталин и, пригнувшись к стеклу, поглядел в небо.

Было ясно, чисто, спокойно голубело мирное небо. Но давящая голову мысль откинула его обратно на подушку сиденья. «Неужели все-таки война? Война? Видимо, война… ВОЙНА…»

Об этой войне, уже как будто вот-вот готовой начаться, свершиться, говорила и даже пела вся страна, но говорила и пела спокойно, как будто радостно, с подъемом: «Если завтра война, если завтра в поход, если темная сила нагрянет…» Войны никто не боялся, разве только те, кто уже воевал и знал, что такое раны, пули, осколки. НИКТО НЕ БОЯЛСЯ. «Как один человек, весь советский народ за свободную родину встанет!» Красная непобедимая армия, сильней которой нет нигде в мире, начнет громить этих… фашистов. А рабочие, их рабочие, угнетенные пролетарии, бросят винтовки, не станут воевать. «На земле, в небесах и на море! Наш напев и могуч, и суров: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов…» Так пело с утра до ночи радио, так пели на демонстрациях. И пакт этот о ненападении восприняли просто как уловку фашистов. Кто им поверит? И мальчишкам было ясно. И ВОЙНУ пели, в нее играли. К ней готовились, будто к радостному празднику.

— Да… Фашистам… вэрит нэльзя… — вслух пробурчал Сталин и покосился на спины шофера и начальника охраны. Оба они молчали. А мотив этой дурной бодрой песни так и лез в голову: «И линкоры пойдут, и пехота пойдет, и помчатся лихие тачанки…»

Больше до самого Кремля Сталин не проронил ни слова. Он, может быть, яснее всех сейчас понимал, что это будет за песенная война.

А Москва спала еще совсем глухим, предутренним сном. Ни о чем не ведающие, залитые ясным небесным светом, розово синеющие улицы дышали свежестью едва сошедшей ночи. Отбивая время, прокашливаясь, бумкали куранты над гулкой пустой площадью. Щелкающим шагом удалялся караул заводных солдатиков от низкой ленинской пирамиды. И только внутри Кремля, очевидно всполошенные кем-то, озабоченно выстраивались солдаты НКВД. Не глядя на охрану, Сталин прошел в свой спецподъезд, начал подниматься по лестнице.

Политбюро собралось скоро. Все невыспавшиеся, тревожные, чтоб не сказать, испуганные: Молотов, Ворошилов, Микоян, Щербаков, Андреев, Каганович, Шверник, Вознесенский, опаздывал подслеповатый старик Калинин, который хоть и жил в Кремле, но всегда являлся последним, и Сталин никогда не делал ему замечаний: это был самый главный и самый ненужный член Политбюро, «всесоюзный староста», вроде бы и как «президент», а на самом деле марионетка. Но вот и он появился, и последним в кабинет бойко вошел Берия. Поскребышев, встав у дверей, доложил о прибытии Тимошенко и Жукова.

Сталин, уже взявший себя в руки, сел за стол. Но как ни пытался выглядеть невозмутимым, сегодня это получалось плохо. Лицо вождя посерело, мешки под глазами, и словно бы яснее проступала еще не так заметная седина в рыжеватых усах и рыже-серо-черной шевелюре, редеющей на макушке. Сказались бессонница и вчерашний день, словно бы перешедший, перелившийся в день сегодняшний. Все молчали.

Набив трубку, раскуривая ее, Сталин сказал:

— Эще… нэ ясно… Чьто случылось. Хотя… на провокацию это уже нэ похожэ…

И Молотову:

— Надо нэмедленно вызват… Шюленбурга и спросить: шьто это?

В это время Поскребышев доложил, что посол Германии граф Шуленбург просит принять его для срочного сообщения.

— А ми… не будэм эво… прынымать, — сурово сказал Сталин. — Разбойныков и бандытов нам суда нэ надо. Вачеслав Михаловыч! Вийдыте и… узнайтэ, в чом дэло. Доложите нам.

Молотов поспешно вышел, что было весьма странно для этого человека, который обычно никуда и никогда не торопился и был еще медлительнее Сталина.

Окаменелое молчание. Сталин курил. Покашливал, пытаясь принять солидный вид, Калинин, черноволосый Маленков, с толстым бабьим лицом, сидел не шевелясь, Ворошилов пытался грозно хмуриться, морщил квадратные усики Микоян, потерянно сидел Щербаков, а Берия шумно сопел, точно во сне. Но если лица членов Политбюро были более-менее спокойны, то лица военных, вызванных на заседание, были сама тревога. Бритоголовый Тимошенко, явно не привыкший еще к большим маршальским звездам в петлицах, и бритоголовый так же, подражающий ему Жуков, с пятью звездочками генерала армии, в новой форме, явно хотели что-то сказать. Но Сталин молчал, дымил трубкой и будто не хотел нарушать тишину.

Молотов появился, держа за угол какие-то листы. Заикаясь, объявил:

— Пг… пг… Правительство Германии объявило нам войну. Вот нота-ультиматум. Подписан. Пг… пг… Риббентропом. Нас обвиняют в том, что мы готовили войну. Ультиматум датирован 21 июня. И… и… И не вручен. Это пг… пг… преднамеренное предательство. Вероломное нападение.

Сталин, чуть бледнея, взял листы, читал, глотая дым, отгоняя его рукой. Потом бросил листы на стол. Они пошли по рукам.

— Цволачы, — сказал Берия. — И подлэцы.

— Да, тварь этот Гитлер. Сука и тварь! — Каганович.

— Ну, погодите, мы им покажем! — Маленков.

Калинин качал бородкой, как бы сокрушенно и утверждающе.

Все ждали, что скажет Сталин.

— Георгий Максымильянович! Зачытайтэ, — предложил Сталин.

Маленков послушно поднялся и начал читать текст. Нота вся состояла из обвинений и заканчивалась словами: «Мы вынуждены нанести России превентивный удар!» Писал ноту явно Гитлер. Это был его стиль.

Тимошенко и Жуков, все еще не получив приглашения сесть, стояли навытяжку.

— Какие ваши прэдложения? — сурово глядя на Жукова, спросил Сталин.

— Предлагаю немедленно обрушиться на врага всеми имеющимися силами. Прорвавшиеся части задержать и отбросить за рубеж.

— Не «задержать», а уничтожить! — грозно сказал Тимошенко.

После короткого изложения обстановки на границах, из которого нетрудно было понять, что по-настоящему и толком командующим ничего не было известно, Сталин, так же холодно хмурясь, сказал:

— Дайтэ дырэктывы в войска. Ви свободны. Но… ми эще визовем вас. Уточнитэ обстановку… на границе и подготовтэ болээ ясное сообщение для Политбуро… Подготовитэ проэкты указов о мобилизации, образовании фронтов и командовании! Всо!

После ухода Жукова и Тимошенко Сталин объявил перерыв в заседании, но оставил Молотова, с которым быстро написал заявление Советского правительства. Писал Молотов, но текст диктовал Сталин. Сообщение было коротким, и Сталин продиктовал его, почти не задумываясь. Задумался лишь перед концовкой и даже отложил трубку. Глядя в окно, где уже сиял погожий, солнечный день, Сталин сказал:

— Пищи… так: наше дэло правое… Враг… будэт разбыт… Пабэда будэт за намы! Всо! А выступат с заявлэнием будэшь ти. Вэдь ультыматум подписан нэ Гитлером, а Рыббэнтропом. Нужьно нэмэдленно подготовит всо на радыо. Скажи Поскребышеву… И пуст срочно визовет мнэ Голикова. Чьто-то эво ваэнная развэдка, пахоже, тоже… обдэлалась (Сталин сказал грубее).

Оставшись один, Сталин быстро просмотрел свою особую папку — донесения личной разведки. Непрерывно звонил теперь включенный его особый телефон, кто-то докладывал, видимо, напряженно работала все та же его собственная разведка. Несколько раз входил Поскребышев с телеграммами от командующих округами. Война явно катилась стремительно и непредсказанно.

На вторичном, а точнее, продолженном заседании Политбюро Сталин снова принял Жукова и Тимошенко. Вид у вождя уже явно был разгневанный. За три истекших часа он уже точнее наркома и начальника Генштаба знал: фронты прорваны, армия дезорганизована. Идет отступление. Паника. Многие части уже окружены. Приказ рассредоточиться и встретить врага организованно до войск не дошел! Из-за лени, русского, российского разгильдяйства. Командармы многих частей пьянствовали, спали с бабами. В Белорусском особом (Западном) полная неразбериха. Генералов Павлова и Климовских не могут найти!

Быстро утвердив принесенные бумаги, Сталин сказал:

— Ждытэ… моэго звонка. В 12 часов по радыо виступыт Молотов.

А в час дня, получив новые подтверждения, что войска Западного и Юго-Западного округов фактически остались без управления, Сталин озабоченно сказал:

— Эсли так будэт продолжяться, нэмци чэрэз нэдэлю будут в Москве. Надэюс… это ясно. Чьто нам дэлат? — обвел взглядом притихшее Политбюро. — Нужьно… НЭМЭДЛЭННО… послать в округа людей, знакомых с обстановкой, рэщительных и надэжных. Гэнэралов, нэ виполнивщих прыказ, нэмэдлэнно арэстоват… и судыть. Я прэдлагаю: на Украину послать… Жюкова… Он нэдавно командовал Кыевскым округом и луче этого Кырпоноса знаэт обстановку. На Запад хараще бы направыть Тымошенко… Но… пока этого дэлат нэльзя. Он нарком. И потому… прэдлагаю послать туда марщяла Шяпощныкова и марщяла Кулыка.

Политбюро радостно кивало. Люди, облеченные каждый на своем месте не менее страшной властью, сейчас были готовы спрятаться за Сталина: он — вождь, пусть и ведет, ему и отвечать за все! И Сталин это прекрасно понимал.

Он представлял растерянные, лишенные центрального командования части. Как можно было назвать общим словом все то, что творилось в первый день войны? Вот оно, это слово: паника, паника, паника. И еще одно слово: танки, танки, танки. Танки эти, быстро кромсающие гусеницами дороги и проселки, казались неуязвимыми, непобедимыми, беспощадными, говорящими только грохотом, огнем и смертельными пулями, — чудища войны.

И потерявшее голову от страха, забывшее про оружие, ослепленное огнем, засыпанное бомбами человеческое стадо, везде натыкающееся на серые немецкие машины, пулеметы, серые мундиры, мельтешащие автоматным огнем, сдавалось без сопротивления, тянуло вверх дрожащие руки.

«Тан-ки-и! Танки-и-и!» — этот истошный вой стоял на полях Белоруссии и Прибалтики. Разбитые, разбомбленные станции, в тучах дыма горящие города, развал трупов и кричащих раненых вдоль дорог, обезумевшие, бегущие кто куда жители. И колонны бросивших оружие, и дудение беспощадных, безжалостных черных пикировщиков в небе. Грохот, грохот, грохот… Огонь, огонь, огонь… И дымы, застилающие солнце. Это и была та самая война, ВОЙНА, о которой столько пели по всей стране. Пели, радостно повторяя лихие дурацкие слова: «Полетит самолет, застрочит пулемет, загрохочут железные танки», а дальше уж опять, как «линкоры пойдут, и пехота пойдет», и тачанки, эти «ростовчанки», помчатся. Горькое, горелое, слезное и тяжкое слово определяло все в этот день — стыд! И сколько об этом судном, и тяжком, и стыдном дне будут потом, ища оправдания, старательно врать не озабоченные совестью и правдой летописцы-историки.

Когда Сталин ехал обратно в Кунцево, уже темнело. Самый длинный день кончился. Вечер угасал. Солнце давно село. И на западе, и далеко заходя на север, светила розово-кроткая синеющая невинная заря. Спокойное мирное небо. Словно и не было ТАМ никакой войны. Сталин как будто дремал: устал за этот ужасный день, но на самом деле он даже непрерывно шептал:

— Щьто там? Щьто там?

А что ТАМ, толком не знает никто. Генштаб — говно! Генералы и маршалы — говно! Все прошляпили, сволочи, все просрали, просадили! Неужели никто толком не понимал, что война — вот она, на пороге? И сколько можно было предупреждать: БЫТЬ ГОТОВЫМ К НЕЙ? На то и время, чтоб не дрыхнуть, не теряться, для армии не должно быть понятия «внезапный удар». И какой он внезапный? Какой? Ведь если ОН, Сталин, приказывал не провоцировать немцев, он не приказывал спать и благодушествовать. Разве армия, которую он сосредоточил и которая втрое-вчетверо, впятеро превосходила и оружием, и техникой противника, не могла быть боеспособной? Ведь если сердце бьется, это не значит, что ему приказывают! Разве не внушал он этим воякам, что никакой удар не должен быть НЕОЖИДАННЫМ? Да, ведь и сам он всю жизнь учился быть готовым нанести врагам удар, а выглядеть беспечным, улыбчивым и благодушным. Улыбчивым и благодушным. Этому он учился с детства, с мальчишества, еще там, в Гори, когда его, физически слабого и маленького, унижали и били хулиганы-верзилы.

(Может быть, с тех пор Сталин не любил людей высокого роста! И, улыбаясь сквозь слезы, глотая их, хмуро мечтал, что когда-то разделается со своими обидчиками.)

Он имел превосходную и даже исключительную, феноменальную память, помнил имена обидчиков, их фамилии, и в тридцатые годы все, кого удалось найти, были наказаны им и брошены в лагеря. Все эти Мдивани, Чичилаки, Рухидзе. Они и не ведали, откуда пришла кара, ибо обижающий забывает, обиженный — никогда.

Ему так много приходилось терпеть: ругань отца, пьяные тумаки, жесткую руку матери, она редко била его, но так, бывало, смотрела своими странными, вдавленными глазами! Мать не была красивой женщиной, но была ЖЕНЩИНОЙ, и от нее всегда веяло такой привлекательной властностью, которую любят многие мужчины и с удовольствием рабов ей подчиняются. В молодости она была еще и полной, и он навсегда сохранил в себе эту ее полноту в соединении с непререкаемой женской уверенностью в неотразимости.

Мать никогда не плакала, не жаловалась на судьбу, и, бывало, он приникал к матери, прижимался, инстинктивно ища защиту от житейских горестей, ища той надежности, которая была ВСЕГДА НУЖНА даже самому самоуверенному и властному мужчине.

Что это он так вспомнил мать сегодня? А вспомнил явно потому, что ни теперь, ни давным-давно уже не мог так прислониться ни к одной женщине и с облегчающим душу и тело сознанием почувствовать себя хоть ненадолго маленьким и защищенным. К матери, пока она была жива, он ездил редко и всегда тайно. О поездках Сталина вообще строжайше запрещалось информировать кого бы то ни было, а тем более когда он ездил в Тбилиси. Мать привозили к нему на другой машине (за Кэто Джугашвили был закреплен новенький «ЗИС», жила она во дворце бывшего наместника Кавказа). Кто и с чьих слов пустил эту сказку, что мать якобы сокрушалась, что он не стал священником? Мать гордилась сыном, и встречи их были радостными. И краткими. Через час-другой Сталин уезжал. Был он, вопреки тем же сказкам, и на похоронах матери. Никто об этом не знал. Знавшие настрого молчали. Сообщений в печати быть не могло. Когда хоронили, он сидел в стороне на невысоком холме, окруженный охраной. Сидел, опустив голову, и молчал. Мертвой мать видеть не пожелал. Хотел, чтоб с матерью не ушло его чувство сохранности… — так бывает лучше, когда покойного не видишь. Да, мать… Кэто… «Кэкэ» осталась в его памяти живой и даже молодой. А вот чувство защищенности поколебалось. Его могла бы дать Сталину другая самоотверженная женщина. Но… Ни первая жена, полугрузинка из клана Сванидзе, ни вторая, не то еврейка, не то армянка, Надя Аллилуева, не дали ему и подобия этого чувства.

И Сталин знал: теперь он остался без защиты — защиты любовью, защиты молитвой, защиты памятью, защиты старшим поколением. Ее надо и самым сильным, и как мало близкие к сильным это понимают! Как сильные не могут найти…

Что он так раздумался? И даже словно забыл про войну, про дорогу, которой только что медленно ползли, минуя кривые арбатские переулки, — везде уже было затемнение, машины шли без фар, и теперь шофер явно гнал, и огромный «Паккард» летел по ночному шоссе. А быстрой езды Сталин не любил.

— Нэ гони! — зло сказал он Митрохину, и тот испуганно нажал на тормоза так, что «Паккард» тряхнуло и передняя машина охраны стала уверенно удаляться.

— Чьто ти… сэгодня… как дурак? — рявкнул Сталин. — Дэржи расстояние! И всо!

Митрохин прибавил газу. И Сталин подумал, что, пожалуй, зря обозвал этого послушного, исполнительного, почти бессловесного человека. Болтунов, трепачей, всякого рода «ухарей» в охране он не терпел. Пожалуй, даже любил охрану, обслугу своеобразной «семейной» любовью. Бывало, часто расспрашивал про жизнь: где служили? как семья? Добавлял оклады, приказывал сменить обмундирование, дать квартиру, выдать новое оружие. Советовался с Власиком по поводу каждого принятого в охрану. К новичкам долго приглядывался. Седьмым ли, восьмым ли чувством оценивал, прощупывал. Помнил: подозрительность — положительное качество и сродни предусмотрительности. А предусмотрительность — это ум….

«О господи боже!» — сказал Сталин вслух по- грузински, вглядываясь в затылки своего шофера и старшего охраняющего. И еще подумал: сколько ему на своем веку пришлось перевидать людей, и не они ли сами вместе с временем научили его так разбираться в них, проникать взглядом в самую душу? Этому собственному чутью на человека он доверял больше, чем любым характеристикам. По мельчайшим черточкам догадывался, кто перед ним, что у него на душе. Непонравившегося увольняли немедленно: не соответствовал по голосу, внешнему виду сталинскому чутью. В сущности, так подбирал он и весь свой аппарат, секретариат, и членов Политбюро, и последнего телефониста, истопника, банщика, садовника. Чутье. Только чутье.

И. В. Сталин на параде Красной Армии в Москве 7 ноября 1941 г.

Машины мчались уже по абсолютно пустому шоссе. Все перекрыто. Охрана дороги усилена. Вдали черные силуэты торчащих в небо зениток. Утром их не было. «Молодец, Тулэнев, — пробормотал Сталин удовлетворенно. — Тэпэр тут и заяц нэ проскочит…» Но мысль, связанная с пушками, была остра и непривычна. Вдруг уже сегодня ночью будут бомбить? Москву… Дачу?! Впрочем, он, Сталин, сделал за день все, что было в его силах и средствах. Завтра покажет… Хотя ясно: без растяпства, ротозейства не обошлось. Сколько он уже у власти? И сколько борется с этим! И сколько голов полетело, а толку чуть: спят, ленятся, чешутся, воруют и пьянствуют. Гитлер правильно выбрал день нападения. Суббота, воскресенье — самые подлые для дисциплины дни.

Его разведка уже донесла: Павлов еще вчера получил сообщение: «На границе стреляют! Не раз открывали бесприцельный орудийный огонь!» Отмахнулся. А вечером гулял, был в театре! Нашел время! Сейчас неизвестно где. Командующий!! Паршивый вояка! Ведь было к нему недоверие! Было… Хотел Мерецкова… Или этого же Тюленева… Отговорили Шапошников, Ворошилов: мол, воевал в Испании! А эти «картонные» учения-игры в Белоруссии? Он ведь и их проиграл! Вот что значит не доверять своему чутью.

Сегодня на Политбюро окончательно понял: только Жуков — настоящий боевой генерал, Тимошенко — лопух, старая конармейская закваска, хоть и учился в Германии. Но эти послушны, преданны — главное. У Ленина, помнится, все шло вразброд. Командовал вроде бы Троцкий, а на самом деле — Фрунзе да фельдфебели, прапорщики, произведенные в комдивы и командармы. Кто все эти Крыленки, Дыбенки, Овсеенки? Ставленники Троцкого. И вся эта чванная сволочь — его же: Тухачевские, Якиры, Уборевичи. Успел, убрал заразу из армии, да, видно, не всех. И теперь придется снимать, судить этих Павловых, Климовских… И придется самому встать во главе… А Гитлера все равно разобьет, остановит! И разобьет!!

С этой мыслью отвалился на спинку широкого сиденья. Машина Сталина, как всегда при въезде, обошла притормозившие машины охраны и первой въехала в ворота дачи.

Вытянувшиеся в струнку красноармейцы-часовые. Зашторенные окна. Синяя светлая июньская ночь. Крыльцо с колоннами не освещено.

Сталин тяжело и медленно вылез из широкой, предупредительно открытой дверцы «Паккарда», прошел в вестибюль, не глядя на лица охранников и дежурных, повернул налево по коридору в дальнюю комнату, какая часто была ему и спальней, и столовой, и кабинетом. Он привыкал к комнатам по-разному, в иных любил быть и работать, в других, например кабинете, появлялся неохотно, в большой столовой — только когда обедал с гостями или ужинал с членами Политбюро.

Потирая затылок и снова отпустив следующих за ним охранников, Сталин прошел в столовую-спальню и опустился на диван. На мгновение у него закружилась голова, все пошло-поехало, однако он знал, что так бывает от страшного переутомления.

— Господы… Чьто это сэгодня за дэнь! — пробралась вслух беспокойная мысль. Может быть, он впервые так горестно упомянул имя бога.

Раздался легкий стук.

Это она, Валечка, испуганно-счастливо-доверчиво настороженная, полная всегда открытой, струящейся словно женской ласки и внимания, стояла в двери.

— Иосиф Виссарионович! Ужин подавать?

Секунду-другую он смотрел на молодое, румяное преданное личико. Недоумевающий нос. Передничек. Косынка. Неужели ТУТ пока ничего еще не изменилось? И есть эта Валечка, о которой он как будто совсем забыл.

— Подавайтэ, — устало обронил он.

И тотчас она скрылась, чтобы появиться с подносом, салфетками, тарелками.

— Иосиф Виссарионович! Вот здесь окрошка холодненькая… Мясо… Как вы любите… В котлетах. Здесь картошечка обжаренная. Крупно… Боржом. Пиво подать или?

— Водки прынэситэ, — сказал он, снимая китель, садясь за стол в одной шелковой нательной рубашке. — Водки и эще боржому…

Было жарко. За день еще сильнее напекло, чем вчера. Одноэтажная дача дышала зноем. Сталин расстегнул рубашку, словно и она теснила дыхание, медленно закатывал рукава. Вид был измученный.

— Слушаюсь. Я сейчас. Скоренько…

И мелькнула ловким передничком, бантом над крутой, пухлой задницей — без бантика она не была бы Валей-Валечкой. Не она, не его, не…

Хлеб был нарезан крупно, как он любил. Прикрыт салфеткой от мух. «Она резала», — подумал Сталин. Хлеб он любил, ел его много, и она подавала хлеб так, как он ей однажды сказал. Булка резалась не вдоль, а поперек, и он всегда с охотой брал верхние половинки. Тонкий хлеб, то есть нарезанный культурными ломтиками, Сталин отрицал. Привык еще со ссылок питаться хлебом, ел со вкусом, предпочитал ржаной. И часто повторял:

— Такой хлэб, бэлый… нэ имээт вкуса. Нэ сытный… Надо… Щтоб било чьто жевать…

На другой день хлеб был подан так, как он хотел. А Валечка, приоткрыв полные некрашеные губки, вся розовая, напуганно смотрела. Угодила ли?

— Вот это хлэб! Спасыбо, — сказал он, улыбнувшись в усы. — Подайды…

И когда она, красная, подошла, совсем отечески потрепал ее по пухлой попке.

— Хараще… Умная ти.

— Ти… мэдсэстра?

— Училась, Иосиф Виссарионович.

— Всэму?

— Да…

— И хлэб… рэзат?

— И хлэб…

— Хараще… Идытэ… — Иногда, и долго, он называл ее на «вы».

— Ладненько.

Давно это было. Лет пять уже назад. А он все помнил эту сцену.

Сегодня Валечка явно никуда, похоже, трясется, и расстроена, и что-то хочет спросить.

— Говоры? — полувопросом.

— Как же, Иосиф Виссарионович… Война… Внезапно… Проклятые. Разобьют немцев? Боюсь я…

Залюбовался ее испугом.

— А чьто? Ти уже… хочешь мэня бросыт?

И тогда она стала на колени и прижалась молодой горячей щекой к его уже тронутой старостью руке.

— Что вы? Что вы? — прошептала. — Разве я… за себя?

Голос его смягчился. Ему стало легче…

— Встань! — сказал он. — Иды… И нэ бойса… Скажи Власику, чтоб зашел.

И Власику, тотчас появившемуся:

— Прыказываю завтра же строить убэжище. Эсли будэт звоныть Молотов, Тымошенко, Бэрия — разбудыть!

* * *

Истекали вторые сутки, как он был на ногах, и когда добрался до дивана, где руками Валечки была разостлана свежая постель, со вздохом сел и едва смог стянуть сапоги. Через минуту он спал каменным, обморочным сном. Ему шел шестьдесят второй год… И он, Сталин, отвечал за все…

Держись совета сердца своего, ибо нет ничего вернее его.

Библия

Глава четырнадцатая «ЭТО БУДЭТ ВЭЛИКАЯ… АТЭЧЭСТВЭННАЯ ВОЙНА…»

Умеренность на войне — непростительная глупость.

Т. Маколей

Если вспомнить, что Фридрих Великий противостоял противнику, обладавшему двенадцатикратным превосходством в силах, то кажешься себе просто засранцем.

А. Гитлер. «Застольные беседы»

Во всех романах о Сталине, поздних биографиях, «исторических» исследованиях «знатоков» в голос говорится, что после поражения армий в Белоруссии, на Украине и в Прибалтике Сталин впал в прострацию и «бросил руководство страной». За авторов, преподносящих читателю явную ложь, становится стыдно, ибо все дни, вплоть до ночи на 29 июня, Сталин был и работал в Кремле. 28 июня он принял двадцать одного посетителя, причем с командующим наркомом Тимошенко, начальником Генштаба Жуковым (Жуков по приказу Сталина вернулся в Москву из Тернополя 26 июня) и начальником военной разведки ГРУ Филиппом Голиковым Сталин провел более двух часов. Накануне Сталин, Молотов и Берия побывали в Генеральном штабе и крепко разругались с великими полководцами. А потому не надо быть провидцем, чтобы представить суть разговора Сталина с бритоголовым маршалом и двумя бритоголовыми генералами.

— Я… вызвал вас, — сказал Сталин, сидя за своим столом с одним телефоном и хмуро вглядываясь в лица озабоченных, чтоб не сказать напуганных, военных, — чьтобы вы… эще раз… ТОЧНО… доложили нам… картину этого, — он помедлил, подыскивая нужное слово, — бэзобразного положеныя… на фронтах… Как получилось? Чьто армыя… числэнно прэвосходящая, а по тэхныке прэвосходящая в три-четыре-пять раз… Бэжит… Отступает… Сдается… Покрыла себя позором… Сэбя… И вас… Вас покрыла позором! Армыя — это нэ мирная толпа… Это — АРМЫЯ! Армыя — нэ стадо авэц. Армыя вооружена, имэет устав и в любых… я подчеркиваю… в любых условиях… обстоятэльствах обязана сражяться. Чьто же получылос на самом дэле? Говорыте вы, товарыщ Голиков.

Генерал Голиков, осунувшийся, с покрасневшими глазами, но из троих военных сохраняющий достаточно бравый вид, хотел говорить, но Сталин добавил:

— Ви можете сказать, чьто пэрэдупрэждали о… начале войны. Это так… Но вэдь ваэнная развэдка на то и ваэнная развэдка… чьтобы имэть исчэрпывающюю картыну сыл врага.

— Товарищ Сталин! Картина нападения ясна. И мы знаем теперь все номера наступающих армий, их корпусов, дивизий, иные до полков, имена их командиров, характеристики их самих и начальников их штабов. Дело не во внезапности. Ее фактически ни для кого не было. Всякому разумному человеку это ясно. Не ясно лишь, ПОЧЕМУ, — Голиков выделил это слово, — войска первого эшелона поддались такой панике, стали сдаваться, а у меня есть сведения, что некоторые части Западного фронта и в Прибалтике вообще без сопротивления сложили оружие и в полном составе сдались немцам…

— Такые свэдения эст и у нас, — хрипловатым басом сказал Берия (акцент его был еще более сильным, чем у Сталина), и стеклышки его очков-пенсне пронзительно блеснули. Молотов, Каганович и Маленков, присутствовавшие в кабинете Сталина, сидели не то как свидетели, не то как куклы.

Сталин, подняв ладонь, остановил Берию.

— А тепер… — сказал он, глядя то на Тимошенко, то на Жукова, — попробуйтэ опровэргнуть товарища Голыкова!

Маршал Тимошенко, сбиваясь в словах, начал объяснять, что директива поступила по округам в срок, но там, в округах, уже была передана с опозданием, ночью, что командиры боялись приказа открыть ответный огонь, считая обстрел немцами границы провокацией… Вылазкой… Части все-таки сражаются. Сейчас руководство Западного фронта пытается наладить организованное сопротивление… И, главное — управление армиями.

— А нам кажется… чьто оно наладыло… лыщь органызованное бэгство от противныка… — прервал его Сталин и указал ладонью на Жукова, как бы приказывая ему отвечать.

— Товарищ Сталин! — сказал Жуков. — Вы правы. Армия оказалась небоеспособной. Одно дело — игры и учения. Прогулки в Польшу, где фактически не было серьезного сопротивления. Другое дело — войска с подготовленным и беспощадным агрессором. Да, немцы не имели численного превосходства, и наше оружие лучше. Особенно танки «КВ». Но немцы почти уничтожили нашу фронтовую авиацию там в первые два-три дня. Войска лишились боевого прикрытия. А главное преимущество немцев — боевой опыт, которого у наших войск пока еще нет.

— Чьто же вы прэдлагаэтэ? Отступат, бэжят до Урала? Сдат Москву? Или эще далше? Мнэ, нам сэчас нужьно точно знат линыю фронта, рубэжи обороны и… пэрэспэктывы остановки их наступления… Вот… карта… покажите члэнам Политбуро… гдэ нэмцы сэйчас.

Оба военных, маршал и генерал армии, стали докладывать как будто уже согласованную картину немецкого наступления с охватом Минска и за Минском. Маршальский шеврон на рукаве Тимошенко внушительно поблескивал, и со стороны могло показаться, что военные обсуждают победную обстановку, а не горестное и никем не предсказанное отступление.

— За Мынском… — обронил Сталин. — Это значыт… Мынск уже абрэчен?

— Да, товарищ Сталин! Минск окружен и сегодня, возможно, уже прекратил сопротивление. Наши войска, чтобы избежать окружения, выводятся и отходят на новые рубежи.

— А нэ бэгут?

— Нет, товарищ Сталин… Войска отходят в порядке… — сказал Тимошенко.

— Отходят… в порадке… — повторил Сталин.

Наступило молчание.

— Товарищ Голиков! Вы слышали отвэты товарыщя Тымошенко и товарыщя Жюкова? И повторят вам нычего нэ надо… Я прыказываю… вам… провэрыть в тэчэние двух дней… В каком порадке отступают войска. И… кто… санкционировал этот порядок. Вы доложите мнэ 1 июля. Врэмя вам назначат… Всо… Ви можете идти…

Генерал Голиков стремительно вышел.

Сталин сказал:

— Итак… Вот мой устный приказ, — он вздохнул. — Эсли Мынск будэт сдан… Последним рубэжем для органызации обороны будэт Смолэнск. От Смоленска до Москвы подать рукой. Всэго двэсти кыломэтров. Я приказываю остановит нэмэцкоэ наступление лубой ценой. Суда будут направлэны армыи с Урала, ыз Сибири, ыз Казахстана… Плюс народное ополчение, дывизии НКВД — всо, чьто наскрэбем… Смолэнск нэ должен быть сдан! И вы, и вы, товарищ Жюков, отвэтите за это головами. Сэйчас я вызвал товарища Мэркулова. Вы знаэте, кто он такой, и я приказываю ему нэмэдлэнно арэстовать и доставит в Москву гэнэралов Павлова, Климовеких, Григорьева, Коробкова и эщэ несколько этих… пораженцев, и даю вам слово: всэх их будут нэмэдлэнно судыть. За такие прэступлэния… мало расстрэла… ЭТО нэ военное поражение… это вапыющее разгильдяйство, вапыющая расхлябанность, вапыющая бэзотвэтствэнност!

Глаза Сталина желто блеснули.

— Я даю вам два, максимум тры… В конце концов пят дней, чтобы наступление немцев было задержано. Любой ценой. Используитэ… всэ рэзэрвы, мобылызуйтэ всэ возможьносты. Авыацию, тэхнику… Всо! Нэмэц должен быт остановлэн! На нас смотрыт вся страна. Народ ждет… Пора понят кажьдому… кто носыт ваэнную форму.

Отпустив Тимошенко и Жукова, Сталин в тот вечер принял еще Микояна, ждавшего приема вместе с Меркуловым и получившего приказ срочно эвакуировать ИЗ СМОЛЕНСКА все предприятия легкой промышленности, способные работать на оборону.

Последним в кабинет Сталина вошел Меркулов, он и получил приказ доставить в Москву руководство Западного фронта, с правом их ареста, а в случае сопротивления — расстрела на месте.

В половине второго ночи 29 июня Сталин сел в свой черный «Паккард», и машины сопровождения в полной темноте покинули Кремль. Сталин ехал спать в Кунцево, хотя дача, вполне известная немецкой разведке и не имеющая бомбоубежища, была куда менее безопасным местом, чем Кремль, где уже с середины тридцатых годов, параллельно с метро, шло строительство настоящего подземного города, не завершенное к началу войны, хотя все-таки убежища были, да и само метро, расположенное рядом с Красной площадью (гостиница «Москва»), планировалось сразу как гигантское, не имеющее равных во всем мире бомбоубежище.

Машины медленно ползли Арбатом, и если кто-нибудь, кроме охранников, не имевших, кстати, даже права без нужды оборачиваться, а тем более беспокоить вождя вопросами, видел бы Сталина сейчас, он увидел бы изможденного, с опавшим лицом старика, с закрытыми глазами сидевшего в позе больного или потерявшего сознание. Это был Сталин-человек, и совсем не тот СТАЛИН, каким он представлялся всем — ЖЕЛЕЗНЫМ, НЕСОКРУШИМЫМ, ВСЕМОГУЩИМ, — впрочем, на людях он привык чувствовать себя таким и был таким, пока не оставался наедине с собою. За годы и годы своей власти, беспощадной борьбы, изощренного расчета и побед над истинными, а то и просто вымышленными, вычисленными врагами он поневоле подчас копил жестокие и совсем жестокие, без души черты «вождя», которые явно подавляли в нем человека, а подчас и совсем вытесняли его.

На Можайском шоссе Сталин приказал включить подфарники, и машины рванули в сторону Кунцево, как застоялые кони.

Спал ли Сталин в ту уже позднюю и розовосинюю июньскую ночь, когда не умолкали в лесу дрозды и колдовским кукованием, диким хохотом перекликались в лесопарке кукушки, никто не знал. Не знала и Валечка, которая унесла поднос с недопитым стаканом, но получила приказ принести чаю еще.

— В чайныке! — сказал Сталин. — И крэпкий, бэз лымона…

Она споро вернулась, подала накрытый салфеткой чайник и, преданно глядя, остановилась. Это означало: стелить постель?

Но Сталин, отчетливо поняв ее, устало махнул:

— Иды спат! Сам…

И опять Валечка тихо, покорно и облегченно вышла, а он даже не проводил ее взглядом, как это делал обычно.

Свет, притененный шторой, горел в спальне Сталина до утра. Но никто не знал, спал ли вождь ночью 29 июня.

Только Власик, внутренние дежурные и опять та же Валечка видели его утром, сидящего на залитой нежным ранним светом веранде и что-то сосредоточенно писавшего. Рядом пустой стакан и опустелый большой чайник.

— Ныкого нэ принымат! К тэлэфону… нэ вызыват! — был жесткий приказ Румянцеву — с отстраняющим жестом руки.

Да, 29 июня, в воскресенье, Сталин не брал трубку, даже когда звонили Молотов, Жданов, Берия.

Сталин работал. «Пусть плюхаются… пуст узнают, каково даже день-два БЕЗ СТАЛИНА!» — иногда зло думал он и продолжал косить листы своим твердо-наклонным размашистым почерком. Сколько раз приходилось ему одному принимать страшные, непосильные, кажется, одному РЕШЕНИЯ. Сколько раз возникали они: Гражданская, Южный фронт, Царицын, Польша, «военный коммунизм», расстрелы, заложники, похороны Старика, отчаянная схватка с оппозицией, приказы об уничтожении тысяч людей, пусть «врагов»: буржуев, офицеров, церковников, князей, левых и правых, троцкистов, бухаринцев, врагов народа…

Еще полбеды было подписывать, когда за спиной стояла тень Старика и его не знающей пощады большевистской шайки. Приспешников Старика он и тогда уже возненавидел, понимая, что он единственный, кого они опрометчиво допустили к власти, и, спохватившись, торопились свергнуть, — тогда он выстоял, благодаря своей чудовищной изворотливости, и за все расплатился с «ленинской гвардией», но на всем этом и обуглилась, покрылась льдом душа, пришло сознание собственной непогрешимости и беспощадной силы. Сила, как и нужда, не знает закона.

Но, может быть, именно в этот рано начавшийся день Сталин впервые почувствовал: сила его пошатнулась, силе грозит еще более дикая мощь. И это хуже, чем в страшном сне, когда не можешь проснуться, хотя знаешь, что спишь. Снова гора обрушилась на него.ОН в ответе за все! Нет, не Молотов, не Ворошилов, не Тимошенко и не Жуков. СТАЛИН! И это от НЕГО ждут победы, хотя бы остановки того, что идет, хотя бы объяснения того, что случилось. От него ждут даже все эти его «соратники», и, если угодно, ждут генералы, маршалы, командующие. ОТ НЕГО. И, как никто, Сталин сейчас понимал: если он не найдет единственного верного решения, эта вполне предполагаемая и даже как будто подготовленная война будет проиграна самым страшным образом, ибо, кажется, уже треть великой и непобедимой Красной Армии разбита, взята в плен, танки Гитлера прут к Москве, а самолеты вот-вот начнут засыпать ее бомбами. И тут уже не спасет никакое расстояние. Может быть, судьба уже уготовила ему позорный плен и расстрел… От плена, положим, избавит надежный потертый «вальтер», и застрелиться у него, Сталина, вполне хватит воли. Как там? В рот или в висок? Рука не дрогнет. Но — ведь он СТАЛИН. И потому его гибель будет и гибелью созданного им государства… И потому ОН — не может! Не имеет ПРАВА сдаваться. Он должен победить и потому должен сейчас, немедленно найти, разработать и в самое ближайшее время осуществить план сопротивления, план остановки этого чудовищного, непредсказанного, невероятного наступления врага.

Сталинский план — это его воля, которую он должен вдохнуть в сопротивление, ибо никто, как выявилось, из его генералов и маршалов на такое не способен. НЕ СПОСОБЕН! Да, он приказал не отступать, организовать оборону, не сдаваться, задерживаться на любых рубежах, но и провидческим чутьем, появлявшимся у него в критические минуты, знал, что не остановят и у Смоленска. И думать надо о разгроме фашистской орды под Москвой, а может быть, и за Москвой. В конце концов, Кутузов ее сдавал. Кутузов, ученик Суворова…

Скорчившись, сгорбившись, Сталин сидел на веранде и то глядел невидящим взглядом на сосны и березы парка, на то, как безучастно порхают над лужайкой белые и желтые бабочки, и словно так же бессмысленно слушал, как поют на опушке птицы и где-то, равномерно далеко, окликает их иволга, то принимался быстро писать, стараясь ухватить ускользающую, как ящерица, нужную мысль, хватал ее за хвост. Мысль-решение все-таки ускользала, и он бессильно откидывался, ощущая спиной тонкую подушечку, которую принесла и подложила ему под спину Валя, Валечка…

Ах, эта Валечка, по внешнему виду типичная официантка, «подавальщица», простого, простейшего даже вида, казалось, и вовсе не умная, лишь без меры исполнительная. По чьим-то оценкам, «бабенка», девка, а то еще и хлеще… Но каким великим женским чутьем она понимала и разделяла его тяжелую, тяжелейшую муку, ответственность за все, за всю страну и за каждого живущего в ней, каждого сражающегося и всех, ждущих от него скорой Победы! Победы и только Победы!

И еще он знал, что народ, вопреки даже лживым сводкам Информбюро, где перечислялись уже будто тысячи истребленных вражеских танков, вопреки катящемуся валу войны, верит ЕМУ и ждет ЕГО слова.

К полудню на веранде стало жарко. Сталин снял китель. В одной белой нательной рубахе продолжал писать и раскладывать листы в одном строгом, ведомом только ему порядке.

Изредка по особому, скрытому в обшивке веранды телефону раздавался сигнал. (На даче помимо телефона у дежурных стояло три скрытых кремлевских «вертушки» и во всех комнатах сигнализация к охране.) Звонил Поскребышев, докладывал коротко: на фронтах отступление. Паника… На Западном полный провал. Немцы взяли Минск. Нет управления… Шапошникова никто не слушает. Кулик потерялся. Жуков сорвал голос. Тимошенко приезжал… Врывался. Синий. Красный. Беспрерывно звонит Молотов… Вознесенский за Сталина не подписывает бумаги. Каганович работает, как черт. Дороги пока на высоте… Ворошилова где-то нет… Буденный просится на фронт. В Москве слухи. Все плохо. Полная каша.

Поскребышев и еще два-три человека из окружения Сталина имели право и даже обязанность говорить вождю только правду. Таким правом обладал еще маршал Шапошников, единственный человек, которому Сталин разрешал курить в его кабинете и называть его по имени-отчеству. Третьим был зам. начальника охраны генерал-майор Румянцев. Позднее Сталин лишил его такой привилегии и дал ее Жукову. Остальные, включая и второе лицо — Молотова, правду Сталину говорить остерегались.

Точно такие же данные каждые четыре часа получал он от своей личной разведки.

Фронт прорван везде, кроме Севера (Финляндия) и юга (Молдавия). Генералы Павлов, Климовских, Гришин или изменники, или совершенно не соответствуют должностям. Плана активной обороны нет. Многие армии окружены. Нет боеприпасов. Немцами захвачены целые эшелоны танков, в том числе и «Т-34»! Катастрофически не хватает снарядов к пушкам-гаубицам. Противовоздушная оборона держится только на зенитках. На Юго-Западном у Кирпоноса положение лучше, но управление войсками по-прежнему плохое. Истребительная авиация подавлена. Немцы сыплют листовками. Предлагают сдаваться. Обещают хорошие условия в сщучае перехода к ним. И такие случаи есть! Танки «КВ» хорошо зарекомендовали себя в боях. Лучшее сопротивление оказывают артиллерия и обстрелянная пехота, а также войска НКВД. Отступление продолжается.

Белея лицом, Сталин бросал трубку и быстро шел к столу писать. За два дня, точнее, за двое суток, он продумал и написал полный план сопротивления вторгшейся орде:

1. Попытаться остановить немцев на линии Брест — Смоленск — Ленинград.

2. Немедленно ввести в бой армии второго резервного фронта. Фактически это были армии, сформированные из войск бывших внутренних военных округов и еще с мая (вот она, предусмотрительность Сталина!) двинутые на западные резервные позиции!

3. Партизанские отряды из НКВД, членов ВКП(б) и комсомольцев создавать в каждом оставляемом районе. Организаторы — члены «троек».

4. Вывозить все ценности, оборудование, продукты, хлеб, угонять скот, помогать военным предприятиям эвакуироваться на Восток.

5. Всем внутренним военным округам и Дальневосточному фронту продолжать срочное формирование новых воинских частей за счет мобилизации и пока под прежними номерами.

6. Берии. Произвести досрочное освобождение и мобилизацию осужденных за незначительные преступления и сроком до 5 лет, годных к военной службе. Формирования до батальона и полка на лагпунктах, без армейского обмундирования и оружия. Командиры и младшие командиры освобождаются в срочном порядке. Особое распоряжение: статья 58 и по находящимся на поселении.

(Вот они, резервы, не предвиденные Генштабом и к тому же организованные и привыкшие к жесткой дисциплине!)

7. Фронтовую авиацию и авиацию резерва сконцентрировать на самых опасных участках Западного и Юго-Западного фронтов для нанесения массированных ударов по танкам, скоплениям войск, дорогам, переправам и станциям.

8. Апанасенко^[4]в полной тайне снять с Дальневосточного фронта восемь (зачеркнуто) — двенадцать пехотных дивизий полного состава и две танковые бригады и направить в распоряжение ставки Верховного командования, разместив на территории Владимирской области и не вводя в бой до особого распоряжения. Номера снятых дивизий комплектуются вновь строго без объявления мобилизации на Дальнем Востоке. (Сталин не хотел тревожить мобилизацией «дружественную» Японию, с которой совсем недавно был подписан договор о ненападении).

9. Ни шагу назад! В дивизиях и корпусах вплоть до полков и батальонов создать из надежных людей, коммунистов, комсомольцев, заградительные отряды и принимать самые решительные меры, вплоть до расстрела на месте трусов, паникёров, оставляющих позиции без приказа. Установить уголовную ответственность за распространение ложных и панических слухов.

Подумав, Сталин добавил:

Сдавшихся в плен считать изменниками родины с лишением пособий и других благ для членов их семей, а в доказанных случаях наказывать ссылкой семей в отдаленные районы Сибири.

(Это были основы ЕГО приказов № 220 и № 221, опубликованных позднее).

10. Установить строгую военную цензуру. Сводки Информбюро поставить под особый контроль ЦК. Населению всей страны сдать в органы НКВД по месту жительства до окончания войны все радиоприемники, а также зарегистрированное нарезное оружие.

Он писал и писал, иное зачеркивал, рвал листы и откликался лишь на звонок телефона, брал с озабоченным лицом телефонную трубку:

— Слушяю…

И снова доклад: везде, кроме Севера и Юга, дурное, хаотическое отступление. Целые корпуса, армии рассыпались, оказались в окружении.

Слушал и думал: будь Россия величиной с Францию, с ней уже было бы покончено… Всего за неделю… Что же это за армия? На кого положиться, опереться? На Ворошилова? Но уже в финскую войну Ворошилов оказался ни к черту не годным… На Буденного, полководческие способности которого он знал лучше, чем кто либо? На этого военного «барина» — Шапошникова, интеллигентного и скорее историка войны, чем полководца? На твердолобого Кулика, маршала по недоразумению? НА КОГО?

И ответ был один, холодный и ясный, как осенний рассвет: НА СЕБЯ…

Пока страну спасало только пространство, расстояние да еще сопротивление отчаявшихся.

Сталин работал до позднего вечера. И только пил чай, который по его звонку немедленно приносила Валечка. Отмахивался от всякой еды, от предложений Валечки принести обед… ужин… Огорченно уходила, но сегодня, отрываясь от бумаг, Сталин все-таки косил на нее утомленный взгляд.

Заснул он глубокой ночью, буквально свалившись на кожаный диван, и через три часа снова был за столом.

Теперь он писал свое выступление — обращение к народу и приказал вызвать к себе писателя Алексея Толстого с его дачи в Барвихе.

Толстой, перепуганный и смущенный (как будто, ибо человек этот не умел смущаться), прибыл точно в назначенный час и, как великий лицедей, очевидно, был в недоумении, как себя вести: сочувствовать, восклицать, притворяться радостно ждущим секретных победных вестей или… Но по серому, с проступившими щербинами на щеках и особенно подбородке лицу Сталина, по бессонно опухшим глазам тотчас понял: «Нужно быть озабоченным!»

— Я слушаю вас, Иосиф Виссарионович?! — с полупоклоном.

— Здравствуйтэ… Прысадьтэ… — сказал Сталин. И когда Толстой (о, лицедей!) беспокойно уселся на краешек указанного стула, сурово глядя на этого жизнелюба, барственного лжеграфа, добавил: — Алэксэй Ныколаэвыч… нам нужьна вашя нэболыцяя помощь… Вот здэсь… я набросал свое обращение к народу. Но я… нэ литэратор… Нэ стилист…

На лице взлызистого «графа» тотчас же отразилось: «ДА ЧТО ВЫ! ВЫ?! КАК ВЫ МОЖЕТЕ ТАКОЕ О СЕБЕ ГОВОРИТЬ?! ВЫ — НЕ СТИЛИСТ?!»

— Да, — уловив эту холуйскую мимику и отлично расшифровав ее (все-таки с неким скрытым и привычным удовлетворением), продолжил Сталин: — Вы, конэчно, лучше мэня в этом понымаэтэ… Так вот, я прошю… вас взят этот тэкст… и… хорощенько поработат над ным… В тэчэниэ суток… Сэйчас… эсли ви прыехали на своей мащинэ, вас будут сопровождать… эсли нэт, вас отвэзут и прывэзут… завтра… Нэ хотэл бы прэдупрэждать… Дэло это строго сэкрэтное… и ныкто, — Сталин вприщур из-под опухших век глянул на графа, — нэ должен знат об этом… НЫКОГДА… Сдэлаэтэ… второй тэкст. Взав за основу..: этот. — Сталин указал на листы, лежащие перед ним. И, уловив вполне понятный страх, если не ужас, в глазах Толстого, предваряя его вопрос, сказал: — Ви можэтэ… нэ опасаться… Я буду толко благодарэн. Пищите так, чьтобы это было понятно… нашему народу. Вот и всо! До свыданыя, Алэксэй Ныколаэвич…

Граф Толстой с каким-то старомодным поклоном взял бумаги и озабоченно (нашел наконец тональность) удалился.

А Сталин, все еще как бы повторяя свой текст, сказал вслух:

— ЭТО БУДЭТ… АТЭЧЭСТВЭННАЯ ВОЙНА… ДА… ВЭЛИКАЯ АТЭЧЕСТВЭННАЯ… ВОЙНА…

Словно освободившись от мучившей его задачи, он повел натруженной шеей, откинул голову, закрыл глаза. Шея ныла усталой болью и, когда он подвигал ею, захрустела, но полегчало. Тяжесть немного отпустила его. Но главное: он понял, понял, что нашел решение, КАК выиграть эту обрушившуюся на его плечи войну. Ибо теперь он знал, что надо делать. Раньше, когда к ВОЙНЕ грядущей и как бы обязательной в будущем, ВОЙНЕ, к которой с первых шагов еще ленинской сатанинской власти он, Сталин, готовился сам и готовил ее, все вроде было бы просто. Но разве к такой войне? Он уже привык к победам, привык, что армия его не может не победить, и хотя финская война несколько озадачила его, она не повлияла на его доктрину беспощадной наступательной победной войны. Зачем иначе копить силы, ковать оружие, ставить под ружье миллионы? Да, Гитлер оказался не то чтобы умнее или хитрее. Гитлер оказался безумнее и авантюрнее, и здесь, теперь Сталин точно знал, был Гитлера тот же проигрыш, что и проигрыш Наполеона. Ведь и войну с Россией Гитлер начал с той же самой мистической даты. И точно, как в той, первой Отечественной войне, важно было пока только одно: сорвать этот «блицкриг», ибо, проиграв войну «молниеносную», Гитлер никогда не сможет выиграть войну затяжную. Так бывает всегда в боксе, когда настырный, самоуверенно наглый боксер, привыкший побеждать нокаутом, неизбежно проигрывает опытному противнику по очкам, а то и сам в конце боя оказывается лежащим на ринге. И Сталин был таким противником!

И еще, с постоянным раздражением воспринимая неудачи этих дней, Сталин с горечью думал: стоило ему ослабить свою власть, передоверить ее хотя бы частично, полагаясь на генералов и маршалов, — и все провалили, просрали (его слово), не смогли даже ничего противопоставить противнику своими приказами. Может быть, только сейчас он понял, что стоит приказ, подписанный наискось его не знающей пощады росписью: И.Сталин.

Историки-лжецы (ибо нет худших историков, чем воспитанные в советское время) еще будут хором обвинять его во всех грехах, а особенно в том, что он дал приказ не поддаваться на провокации и не уподобляться странам, куда гитлеровцы уже влезли подобным образом, и в том, что он санкционировал мирные заявления накануне самой войны, и в том, что он не давал приказа сбивать фашистские самолеты, залетавшие к нам (замечу нигде не говорится, что и наши самолеты-разведчики «по ошибке» залетали на территорию Польши, и их тоже не сбивали!). Но… Разве он давал приказ «хлопать ушами»? Не быть наготове? Разве нельзя было ту же авиацию распрятать, замаскировать, заменить макетами? Разве танки, какие бы ни были, не могут с ходу двинуться в бой? Любая внезапность должна предваряться, просчитываться заранее, умеряться боевой готовностью армии. ЛЮБАЯ внезапность! На то и есть армия и те, кому доверено командовать ею. Сколько раз за эти дни, сливающиеся в один, Сталин повторил эти слова, сопровождая их отчаянным матом! Крепче Сталина в Политбюро матерился только Каганович. (Для сведения о великих вождях: не ругались только Калинин и Щербаков.) Да руганью дела не поправишь.

Звонил телефон. Поскребышев докладывал: отступление продолжается. В Политбюро уже паника. Ищут его. Особенно Молотов, Берия и Вознесенский. Ворошилов «нашелся», просит отправить на фронт. Жданов просит, чтобы Сталин выступил по радио. У военкоматов очереди добровольцев исчезли. Разведка сообщает: ждут налетов на Москву. Подвалы спешно оборудуют под бомбоубежища. Как быть с Мавзолеем? В магазинах спешно раскупаются продукты, особенно мука, хлеб, сухари, сахар, консервы… Что предпринять? Противовоздушная оборона усилена истребительной авиацией и морскими зенитками, а также зенитками «Эрликон».

— Ждытэ… до завтра. Буду… — И, помолчав, добавил: — Эсли этым… растэревщимся… нэвтэрпежь… пуст утром… приэзжяют… Суда… Всо!

— Бэгут! — с еще большим раздражением сказал, бросая трубку и закрыв тумбочку, где находилась секретная «вертушка». — Бэгут! — Ходил по кабинету, по красной, такой же, как и в Кремле, ковровой дорожке. — Воюют… ногамы… Ногамы! А вэдь надо… рукамы ваэват! Побросали танки, пушки, самалэты! И куда болээ савэршенные! У Гытлера нэт таких тажелых танков. У нас «КВ»! Тэпэр оны захватят наше лучшее вооружениэ. Эще ладно, этот дурачина Кулик нэ дал развернут массовоэ производство рэактивных установок… Захватылы бы и ых!

Оставалась одна надежда на второй, резервный фронт, которым он поставит командовать Жукова. А если и этот будет прорван? Тогда — будет создан третий! И этим третьим и всеми вооруженными силами будет командовать ОН САМ!

Так в деталях складывался в эти два дня ЕГО план ведения войны, о котором «не знали» и не хотели знать нынешние громкие обвинители Сталина. Обвинители еще будут и будут. Обвинять, да еще задним числом, куда как легко. Безопасно и просто. Но давайте поступим, как в шахматной игре: снимем с доски самую тяжелую фигуру — ферзя, и пусть любой критикующий возьмется выиграть эту партию…

План разгрома фашистской Германии был по приказу Сталина разработан Генеральным штабом и его начальниками Жуковым, Ватутиным и Василевским еще в апреле. План был четкий, военный, со всеми стратегическими и тактическими особенностями. Он был доложен Сталину, и вождь в целом одобрительно отозвался о трудах воинственных генералов. Но план был чисто агрессивным, если можно так сказать, это был то ли негатив, то ли зеркальное отражение гитлеровского плана: напасть без объявления, навалиться всей силой. В две недели захватить Германию, а через месяц всю Западную Европу. Захватить — и получить истребительную войну от стран всего мира! Войну заведомо проигрышную, ибо никакая держава ни в прошлом, ни в ближнем, добавим от автора, будущем никогда надолго не может быть владеющей миром. И в этом убедились и убедятся все, кто такую бредовую мечту лелеял.

Итак, план был, но это был план саморазгрома, и потому он остался без сталинской подписи. Ведь Сталин был умнее и дальновиднее самых прославленных своих полководцев, и он совсем не зря носил позднее присвоенное ему звание генералиссимуса. Оно было точь-в-точь в соответствии с его военными заслугами. Об этом старались избегать упоминания лживые историки войны. Стремясь во что бы то ни стало обвинить Сталина в непредусмотрительности, в промедлении, даже в панике и якобы прострации, в которую он впал в конце июня, они забывают о том, что по приказу Сталина армии резерва начали выдвигаться на запад еще за месяц или даже два до начала войны, что военная промышленность была переведена на режим военного времени за год до войны, что Москва уже в 40-м была окружена тройным кольцом противовоздушной обороны, что по своей и военной разведке Сталин получил сведения о ракетах «ФАУ» и тяжелых трехчетырехмоторных бомбардировщиках «Ю-89» и «Дорнье-19», которых у Гитлера, к счастью, было очень мало — и потому он отложил воздушный удар по Москве до приближения к ней.

Почему-то забывают, что Сталин был не богом, а человеком. И как человек, даже весьма осведомленный в военных проблемах, он не мог представить, почему армия, лучше вооруженная и насыщенная техникой, разваливается под ударами танковых клиньев Гудериана, Гота и Клейста. Он сам никак не ожидал, что генералы, еще недавно столь активно игравшие на учениях и вроде бы грамотные и толковые в военном деле, окажутся неспособными справиться с профессиональными фельдмаршалами фашистской армии…

Вот почему, на два дня уединившись в Кунцево и работая над генеральным планом разгрома наступающих немцев, он задал им всем — генералам, маршалам, штабу — задачу: плюхайтесь, решайте, руководите — на то вы и военные, в конце концов, стратеги, академики войны. И такую, задачу задал Политбюро: попробуйте без СТАЛИНА!

И когда они наконец целой делегацией, почти все Политбюро, приехали в Кунцево, Сталин приказал, во-первых, у всех отобрать личное оружие (приказ этот действовал, кстати, до конца жизни Сталина), во-вторых, Власику: охране быть наготове, чтобы в случае попытки бунта арестовать их всех. Власик понял.

Заседания этого выездного Политбюро нет ни в каких учебниках истории партии, ни в документах, открытых для изучения, таких документов вообще, возможно, нет. Но они раскрыты во всех приказах Сталина и Комитета обороны, обнародованных в июле.

Все эти приезжавшие «вожди», члены Политбюро, напомнили ему толпу перепуганных интеллигентов, когда он принял их в большой столовой, служившей также и залом заседаний, пока на даче не был построен точно такой же второй этаж. Соратники смотрели на Сталина с выжиданием, тревогой и опасением.

Он прекрасно знал, что никакого заговора против его власти нет, все квартиры и кабинеты их прослушивались его разведкой, но надо было сыграть выбранную роль до конца.

— Ну чьто? Зачэм прыехалы? Арэстоват мэня? — мрачно спросил он под всеобщее молчание. — Или… — он помедлил… — ви нашлы лучшего руководытеля… А мнэ прыкажетэ подат… в отставку? Армыя разбыта… Армыя бэжит… Враг наступаэт… Кто тут… казол атпущэныя? Кто? Канешно, я, товарыщ Сталин. Так?

За длинным столом, куда все уселись, установилось перепуганное молчание.

— Нно… Ии-осиф… ннадо ккак-то… объяснить, — заикаясь сильнее обычного, пробормотал Молотов.

— Все вас ждут! — Каганович.

— Какой может быть разговор?! — с ужасом Ворошилов.

— Мы с вами, товарищ Сталин! — Маленков тут же…

— Мы всэ с вамы! — Берия.

Сталин своим, только ему присущим взглядом непроницаемо хитрого кавказца окинул присутствующих, переводя глаза с одного на другого, третьего, четвертого «вождя»… Сталин умел хранить внешнюю, простоватую как бы, иронию.

— Ну… чьто жь… — Сталин обрел обычную свою осанку. — Тогда объявляю засэданые Полытбуро открытым. А слово имэет… товарищ Сталин.

И уже другим, привычно прицельным, с наклоном головы, взглядом обвел соратников, как бы выщупывая каждого — от преданно глядящего, раскрыв рот, всесоюзного старца Калинина до все еще перепуганного, молчаливого Андреева и подхалимски настороженного Берии.

— Как выдитэ… бэз Сталына… нычего нэ дэлаэтса. И сэйчас… я прэдставлу вам план разгрома врага. Этот план ест жизненная дыректыва… А исполнят эе будэтэ ви… Я имэю в выду висшее руководство страны.

Когда Сталин, закончив доклад, опустился в кресло, вдруг раздались аплодисменты. Хлопал Берия… А за ним и Маленков, Молотов, Ворошилов, Калинин.

Это была следующая его победа в войне, так привычно названной далее Великой Отечественной… Он ошибся по срокам с планом разгрома немцев на три года: войну предполагалось закончить разгромом Германии еще в 42-м. Он не мог предусмотреть столь мощной боеспособности наступавших и столь отчаянного сопротивления обреченных на разгром. Его необстрелянная, не обученная толком воевать армия теряла в три- пять раз больше бойцов, чем закаленная в боях, руководимая отличными офицерами армия противника. Он еще не знал, что самые лучшие солдаты отнюдь не двадцатилетние, а те, от сорока до пятидесяти, что придут в войска в 42-м и 43-м. Он знал, что техника чем дальше, тем больше будет решать исход войны. Но этой ужасной техники перемалывания людей — танков, пушек, самолетов — теперь у него не было в нужном количестве: утерянную и брошенную, ее еще долго немцы использовали для довооружения своих дивизий. Ветераны помнят, как на них шли наши советские танки — и даже с русскими экипажами из власовцев. Но Сталин уже сегодня уверенно знал, что, благодаря ЕГО приказам, в самый короткий срок НОВАЯ армия получит новое и самое совершенное и страшное оружие.

А пока в торжествующем Берлине Гитлер принимал шумные холуйские поздравления, и на весь мир гремело радио о полном разгроме Красной Армии. Он представить себе не мог, что победоносные армии, уже нацеленные на Москву, в конце 41-го упрутся в непробиваемый «третий» фронт по сталинскому плану, созданному в те дни, когда, по мнению недобросовестных историков, Сталин впал в прострацию и «прятался» на даче в Кунцево. Никому из них просто в голову не пришло, что Сталин по сути своей был борец! А борцы по самой сути своей умеют только бороться.

Этому плану и аплодировали вновь уверовавшие в вождя соратники. А он, вождь, устало глядя на них, позвонил и вошедшей и тоже осунувшейся и, видимо, не спавшей как следует Валечке приказал подавать обед.

Никто из историков не знает, что на этом странном обеде, когда все, в общем, проголодавшиеся и измученные, потерявшие было веру в него и в себя, активно закусывали, Сталин сказал свой единственный тост:

— Випьем… за пабэду… За нашю пабэду… Она… нэ будэт легкой. И рады нэе, может быт, прыдэтся даже пожертвовать Москвой и Лэнинградом… Может быт и такоэ… Но… Пабэда БУДЭТ! Иного вихода у нас просто НЭТ!

И видел, как, вытирая, смахивая счастливые, испуганные слезы, торопливо вышла из зала Валечка. Его Валечка. Которая была ему, наверное, и, пожалуй, дороже всех этих, уже опьяневших, насыщающихся и успокоенных его уверенностью людей.

Воспоминания очевидца

3 июля Сталин выступил перед страной по радио. Он читал свою речь, написанную в те дни, негласным редактором которой был Алексей Толстой. Но это была не Толстого — его, Сталина, речь, и речи этой ждали все, ждала вся страна, ждал мир. Это была совсем не такая речь, какую держал Молотов 22 июня (хотя и она была написана Сталиным). Я слушал эту речь. Был полдень, теплое сенокосное лето.

Сталин говорил медленно, ясно, спокойно, временами останавливался, наливал воду в стакан, делал глоток-другой. И это — даже это — вселяло какую-то уверенность в его словах (дополнительную уверенность!): волнуется так же, как все мы! Он — человек, но он — ВОЖДЬ, и он знает все, он уверен в победе. Вряд ли еще какая-нибудь речь (может быть, только Черчилля, объявившего нации, что для победы над фашизмом англичане будут сражаться на суше, на море и в воздухе до последнего солдата) была столь нужна и столь вовремя для растерявшегося, обескураженного, ждущего немедленной победы народа. И, слушая Сталина, я был очень рад, что он наконец выступил и пообещал победу.

Речь Сталина, по сути, была уже второй победой в войне, столь удачно и справедливо названной Отечественной.

Мои современники, наверное, помнят необычайно престижные тогда, в тридцатые годы, цирковые чемпионаты по французской борьбе. Какие это были сражения! Чемпионатами по борьбе был увлечен весь великий Союз. Имена борцов Яна Цыгана и Поддубного были на слуху, на языке у всех. Цирки ломились от жаждущих посмотреть на схватку особенно этих двоих: сорокалетнего могучего молодца Цыгана и почти семидесятилетнего Поддубного.

В одной схватке молодой цыган как будто уверенно уложил на лопатки яростно сопротивлявшегося старика. Трибуны орали. Поддубный уходил, склонив могучую шею.

Но вот и вторая схватка! И — что это? Семидесятилетний гигант уложил непобедимого Цыгана! И что тут творилось! Торжествовали главным образом мужчины, перешагнувшие в тяжкий возраст своей вялой потенции и равнодушных взглядов столь желанных, еще более желанных и горьконедоступных девушек-чаровниц.

И была, разумеется, третья схватка, когда борцы бились уже чуть не до упора и без всяких возможных подставок. Я не помню сейчас, кто победил, но в таких отчаянных схватках побеждает чаще не ломовая сила, а расчет и выносливость. Кажется, Поддубный-таки ушел с арены непобежденным.

Что-то подобное приходит на ум, когда вспоминаешь те, уже далекие времена, где фигурально можно было увидеть схватку двух бойцов: сильного, самоуверенного авантюриста и расчетливого, самовластного и умного диктатора.

Я представлю тебе, мой читатель, возможность увидеть эту борьбу. Тайно она с обеих сторон предпринималась как попытка выйти на уровень мирового господства, хотя каждый из борющихся еще более тайно знал: попытки эти заранее обречены на провал.

Замечу, что у того Цыгана, по слухам, была молодая и очень красивая жена, которая, как и положено балованным женщинам, после ряда поражений кумира бросила его. И, по тем же слухам, у старика Поддубного была самоотверженно любившая его девушка, едва ли не на пятьдесят лет моложе его. Может быть, женщины были основной ставкой в этой борьбе? И без женщины, пожалуй, не бывает ни борьбы, ни потерь, ни побед.

— Войны… бэз патэр… нэ бываэт, — так сказал один из борющихся. — И пабэды — тоже.

И только те способы защиты хороши, основательны, которые зависят от тебя самого и твоей доблести.

Никколо Макиавелли

Глава пятнадцатая ПОД МОСКВОЙ…

Когда меня спрашивают, что более всего запомнилось из минувшей войны, я всегда отвечаю: «Битва за Москву».

Г. Жуков

Об этой битве написаны и, быть может, еще напишут многие книги. Историки и политики, военные и журналисты, очевидцы и участники. На ней будут делать диссертации. О ней снимали и снимут еще новые фильмы. И все дружно, не исключая и главных героев этой трагедии или победы, — с какой стороны посмотреть, — будут лгать доверчивым читателям и зрителям про эту великую, великую, ВЕЛИЧАЙШУЮ битву и Победу…

Сталин не спал уже третью ночь, забываясь лишь обморочным забытьем прямо за столом, опуская голову на руки и тут же возвращаясь к бодрствованию, страдальчески хмурясь и пытаясь снова собраться с мыслями, чтобы решить эту задачу со многими неизвестными. Неспособному к математике задача показалась бы проста. Идет война, враг вторгся и наступает, необученная, небоеспособная армия не смогла оказать серьезного сопротивления… Люди не умеют воевать, даже пользоваться оружием! И разве такого же не было в еще более кратком варианте год назад во Франции, где стремительный и отнюдь не внезапный удар танковых клиньев обратил в панику и хаос бегства армию, считавшуюся куда более подготовленной и боеспособной, к тому же сидевшую за неприступной (так считали во всем мире!) «линией Мажино». Ах, эти крепости, линии, китайские стены, когда и где они не были прорваны, взяты, разрушены! Кто отсиделся за ними?

Историки-обвинители (а историк-летописец не может быть обвинителем, тем паче прокурором) во всех сочинениях о Сталине строем упрекают его в том, что-де разоружил оборонительный пояс на старых границах, а новых не успели построить. Не вооружили… Да. Не успели. И не хотели успевать. Потому что Сталин справедливо считал оборонительную концепцию войны заранее проигрышной, а значит, и строительство укреплений («линия Сталина», «линия Молотова») пустой тратой сил и средств. Итак, к обороне армия не готовилась. Но эта же армия оказалась неспособной к наступлению.

Вал войны катился к Москве. И все это напоминало приближающуюся грозу. Вот представилось: в ясный, погожий день вдруг возникает на дальнем окоеме темная, влажная синева и начинает нарастать, увеличиваться, застилая горизонты, и, уже ничем не остановимо, морочает небо, сполохи молний подергивают его, а гром доносит сперва невнятно и слабо, и думается: может, это еще не гроза и, глядишь, уйдет в сторону, развеется, обнесет. Но все сильнее и явственнее становится та синева и ощутимо ближе… И молнии уже посверкивают бело… И серым холодом, колючим ветром подуло вдруг, понесло, хватило в лицо… И ясно — не остановишь. Гроза… Вот она! Близко! И небо мрачней. И молнии убийственно скалятся над напуганной землей. Не остановишь. И одно хочется: спрятаться, скрыться, бежать. Или уж быть-остаться под ливнем, подставить грудь и голову молниям. Авось, пронесет? Одно останется.

Так и было. Но страшнее тем, что война — не гроза, война ужаснее, беспощаднее и безысходнее… И ее громы и молнии грозят всем. Так и было… Как сметенные с карты, исчезали дивизии, корпуса, армии! С танками, пушками, самолетами! Ломались «укрепрайоны», точно в бездну, проваливались резервы, посланные латать фронт. Уходили эшелоны с армиями, а спустя неделю оказывались уже взятыми в кольцо, пленными или разбитыми, рассеянными по украинскому подстепью и в белорусских пущах, гиблых болотных местах. Генералы стрелялись, зная о судьбе Павлова, Григорьева, Климовских, Рычагова, другие скрывались без вести, третьи — сдавались, а брошенных солдат наугад к востоку вели сержанты и лейтенанты, сами не ведающие толком, куда пробиваться: к партизанам? А где они? В отшельники? Попробуй скройся, проживи без хлеба, без довольствия, без крыши… К своим? Где за «трусость» вполне мог ждать ясно оформленный приказ: хлопок из винтовки — расстрел! Кидались к деревням, но никто их не ждал там: затворяли двери, грозили. Обходили неприветливые хутора, натыкались на засады, серые утюги-броневики, автоматный огонь боевых охранений, на танки, которых боялись пуще всего. Как справишься голыми руками, да и с винтовкой хоть бы, — его и граната не остановит. Танк! А еще страшнее эти внезапные, воющие с неба пикировщики и «мессеры», долбящий по дорогам огненный свинцовый дождь.

Не приведи господи попасть в чистом поле под их обстрел… И везде, где мнилось-ждалось хоть какое-то освобождение, участие, слышалась глумливая, как лай, чужая эта речь, словно пугающая: гал-гал-гал… Одного этого собачьего языка достаточно, чтоб руки тряслись от ненависти к серо-зеленой, бодрой, горланящей орде, заполнившей искони спокойные, опрокинутые под просторное небо русские земли…

Колос… Ветер… Несжатое поле. Деревенька серая, избы под соломой. Перелесок… Овраг… Дуб ни то где, по скраю. Проселок, как пересохлые женские губы… Облако… Битая колокольня без креста… Антихристов след… И — дым, грохот, вой, мчащие эти машины, облепленные лягушачьей солдатней. Иногда чужой донельзя, по нервам, озадачивающий звук аккордеона и чужой тоже, германский, губной гармошки… Да убитая, растелешенная девка в изорванных, стянутых до колен штанах. Овсяной волос по испоганенной, поруганной земле…

Вот они, картины — и вовсе не из той, тошнобравой кинохроники, «фронтовых» киносборников, что крутили доверчивым в дальних городах, да и в самой, еще не ждавшей нашествия Москве.

АВГУСТ СОРОК ПЕРВОГО… И СЕНТЯБРЬ ЕГО… Самые горькие месяцы войны… А дни стояли теплые, страдные. В тот год дался урожай. И нивы ждали… Когда б не война…

Что можно сделать, если великая и непобедимая Красная Армия была разгромлена, прекратила фактически свое первичное существование? И кто мог это предвидеть? Всерьез предсказать? Не верилось и Сталину. Но, может быть, яснее кого бы то ни было он понимал: нужно стремительно создать, родить, поднять, вооружить НОВУЮ боеспособную армию. Дать ей новых командиров, вместо всех этих «героев Гражданской войны», динозавров, коль можно так выразиться в романе, опешенно взиравших на непонятное им новое военное время. Все эти герои клинка, малограмотные мужики в военном деле, тупые, чванные «командармы», кому бы не армиями командовать, а мясо пластать по мясным лавкам, оказались ни к чему не годными в грянувшей самолетно-танковой, автоматной войне.

Историки-талмудисты и по сей день талмудят: вот был бы Тухачевский (предупреждал, что с немцами будет война, но об этом, простите, маленькие дети знали), был бы де Блюхер, а еще — Егоров, Якир, Уборевич, гениальный Гамарник и все другие расстрелянные в конце тридцатых — сразу бы была победа… Но старательно не помнят, что Тухачевского разбили даже поляки и бежал он от них вплоть до Киева, а Блюхера, опозорившегося на Хасане, уже в Монголии спасал от позора Жуков. Вывод напрашивается один: и уцелевшие, не расстрелянные герои (хоть тот же Ворошилов, тот же Буденный) ничего не смогли сделать — новая война была не по зубам этим героям воевать против собственного народа, мастерам расстреливать русских крестьян и «басмачей», загонять в лагеря и ссылки безоружных и перепуганных. Здесь-то они и стали героями-«орденоносцами». Стыд-то какой великий, братия: ОРДЕН ЗА ГРАЖДАНСКУЮ ВОЙНУ! Оговорюсь кстати, некстати ли: кто знает, что Сталин, награжденный Антихристом орденом Красного Знамени за эту войну, не явился на вручение награды? А Троцкий — получил.

Высшая кара, что настигала их, была божьей карой за невинную и братскую кровь. И все равно, где свершалась эта кара: в подвалах Лубянки, или в окружениях нового нашествия, или в безвестном презрении краснокирпичной стены. БОГ ЕСТЬ! Да об этом забывали опричники Антихриста… Были они атеистами, а точнее — сатанистами.

Еще задолго до войны, к 1 мая 1940 года, в армию были возвращены 12 461 человек, в основном несправедливо уволенные или даже арестованные в 37—39-м годах. Во второй половине 40- го и в 41-м были возвращены в армию еще тысячи командиров. Армия переукомплектовывалась.

В сентябре 1939 года Сталин вызвал Берию и предложил освободить наиболее способных из арестованных и оговоренных командиров и генералов. Вышли на свободу генералы Мерецков, Рокоссовский, Батов, Горбатов, Сандалов и другие, званиями ниже. За освобожденными устанавливался гласный и негласный контроль. Часть сталинской разведки была преобразована в военную и стала называться «СМЕРШ». Был освобожден и совсем недавно арестованный нарком Ванников^[5], еврей, хотя Сталин долго раздумывал перед подписанием приказа о его освобождении. Как ни крути, оказался нужнейшим. Назначили наркомом промышленности боеприпасов.

— Расстрэлят… ми их всэгда успээм, — сказал Сталин не слишком довольному его решением Берии. — Сэйчас надо ваэват, а там посмотрым… Как… будут ваэват…

Может быть, самую большую роль в освобождении опальных генералов сыграл Жуков — после его назначения начальником Генерального штаба.

Среди вопросов, заданных Сталиным Жукову по назначении, был и вопрос, что нужно для улучшения качества армии. И Жуков, только что произведенный из комкоров в генералы армии, награжденный за Халхин-Гол звездой Героя Советского Союза, ответил прямо, что просит вернуть в армию тех арестованных командиров, с которыми служил и за честность которых готов поручиться.

Разговор шел в кремлевском кабинете Сталина в присутствии Молотова, Берии, Ворошилова, Жданова, Тимошенко и Мехлиса. Предложение нового начальника Генштаба ошеломляло. Выпустить врагов? Вернуть в армию?! Строго смотрел Ворошилов. Хмурился Жданов. Властно-безжалостно блестели стеклышки пенсне Берии. Но больше всех, вытаращив и без того рачьи глаза, пучился Мехлис — начальник Главного политического управления РККА (ГлавПУРА).

Сталин не ходил по кабинету, а, сидя за столом, что-то черкал синим карандашом и молчал. Потом он поднял раздумчивый как бы взгляд на бритого самоуверенного генерала и, чуть усмехаясь, изрек:

— Товарьнц Жюков. А ви знаэтэ восточьную… мудрость: «За порукой… слэдуэт… расплата».

— Нет, эту мудрость я не знаю, товарищ Сталин, но понимаю, — ответил Жуков.

— Ну, хараще… Ми прымем рэщение. Посовэтуэмся… А ви… пока свободны… товарищ Жюков… До свиданья.

Одного из двух выпущенных и сам Сталин принял немедленно. Это был генерал Мерецков (впоследствии Маршал Советского Союза). Вторым был Ванников.

А третьим уже после битвы под Москвой, где генерал командовал сначала дивизией, а потом армией, едва не наполовину состоявшей из «чернорубашечников» (лагерников), сражавшихся отчаянно, был Рокоссовский.

Вот, по преданиям, какой разговор состоялся между ними. Осведомившись, как всегда, о здоровье и семейных делах, Сталин, улыбаясь, сказал:

— Поскольку ми вами довольны… товарищь Рокоссовскый… ГКО рэшило довэрит вам болэе високий пост… Ви назначаэтэс… командующим фронтом…

— Слушаюсь, товарищ Сталин.

— Хараще ли ви знакомы… с нэмэцкой стратэгией?

— Нет, товарищ Сталин.

— Хм… Я вам нэ вэрю. Что ви… скромнычаэте… ну, а с вооружэнием нэмцев?

— Нет, товарищ Сталин.

— Ххы… Нэ знакомы. А почэму?

— Я же… сидел.

— Хх… Нашел время атсыживаться… Словом… Паэзжайтэ и командуйтэ… Эсли понадобытся… звонытэ… Жялуйтесь… мнэ… Но помнытэ: жялуются слабыэ… А сильныэ находят рэщениэ и в бэзвыходных обстоятэльствах… Ви знаэтэ… в чем разныца мэжду умным и мудрым?

— Нет, товарищ Сталин.

— Так вот… Умный… в бэзвыходном или тажелом положении всэгда находыт выход… а мудрый… просто в нэго… нэ попадаэт! До свыдания, товарищ Рокоссовскый…

На пути наступающих на Москву спешно развертывался новый Резервный фронт. Он должен был подстраховать откатывающийся и фактически не восстановленный Западный^[6].

И здесь удача, если это была удача, наконец улыбнулась Верховному, потому что по приказу Гитлера две самые мощные танковые группировки, одной из них командовал танковый ас Гудериан, вдруг повернули от Смоленска, вторглись на Украину и пошли на Киев… Наступление на Москву прекратилось. Танки Гудериана и Клейста кромсали Украину, а великолепно вооруженные войска генерала Кирпоноса отступали, бежали, и — опять та же самая картина: окружение, отчаяние, гибель или плен. Когда немцы взяли Киев, Сталин от ярости впал в бешенство. Новое поражение! ПЯТЬ армий не сумели отстоять Киев! Что там отстоять — едва не 400 000 (тысяч!) сдалось в плен… Это была новая победа Гитлера.

Историки-прокуроры во всем обвиняют Верховного: Жуков-де советовал вывести войска на левый берег Днепра, а Киев — оставить… Да… Можно было оставить Киев. Но… Зачем же тогда армия? Зачем она вооружена? В ней — лучшие новые танки. Лучшая артиллерия, лучшие самолеты. Она дралась дома, где должны помогать стены! Она должна была обороняться от грабителей, захватчиков… Представьте на миг, что к вам в дом, в квартиру, вломились бандюги, а вы, имея оружие, взрослые мужики, сдались?! Режьте, грабьте, убивайте… Кто тут осудит «зверски жестокие» приказы Сталина: «Ни шагу назад! Не отступать!» Ведь это были приказы сопротивляться, а не складывать оружие, не поднимать руки вверх! Сдаваясь в плен, еще никто не выиграл победы. А война — не военная игра в «синих и красных». Война — самое зверское насилие из всех, какие придумал и осуществлял человек. Хомо сапиенс! И если армия предпочла плен, грош ей цена со всеми ее командирами.

Зелено-серая орда заняла Украину, и ликующий, самодовольный Гитлер отдал теперь новый приказ: «Взять Москву. И 7 ноября провести на Красной площади парад победы над Россией». В ранцах пехотинцев и танкистов, ринувшихся на Москву, лежали наглаженные парадные мундиры. А до Москвы осталось всего 200 километров.

200 километров — это два дневных перехода для танков и четыре-пять дней для пехоты. Разведка доносила Сталину, что октябрьское наступление немцы ведут без резервов, в летнем обмундировании. А едут на телегах! Экономия бензина для танков. Лошадей у немцев было, кстати, великое множество. А танков, говоря точно, у немцев было к началу войны около ЧЕТЫРЕХ тысяч, в то время как нынешние открытые сведения о Красной Армии и ее танках к началу войны таковы: от 16 до 23 тысяч! И причем вовсе не устарелых: было уже немало танков «Т-34», были и гиганты 174 «КВ» с противоснарядной (противопушечной) броней. У немцев таких не было ни одного! Если мы обратимся к лживым сводкам Информбюро, то увидим: танков у немцев уже не должно было быть совсем — все уничтожены… Автору и сейчас не слишком понятно: как можно проигрывать войну, имея превосходство в технике, и в живой силе, и даже на своей земле… Верна пословица, что русские долго запрягают…

Эта же мысль, вероятно, приводила в бешенство и Сталина. Беспрерывно заседало Политбюро. Комитет обороны. Генштаб. Сталин читал книги о нашествии Наполеона (и находил удивительные сходства, начиная со дня нападения и кончая Бородино), и вот впервые теперь он усомнился в той обязательной как бы похвале Кутузову, сдавшему Москву и фактически не выигравшему Бородино. «Нет! — говорил Сталин себе. — Москву сдавать нельзя, под Москвой надо организовать отчаянную оборону, Москва не сдалась бы и Наполеону и тем более не сдастся Гитлеру!» Надо только помнить, что при нашествии Наполеона Москва не была столицей, а при Сталине БЫЛА!

Историки-талмудисты, готовые всегда обвинять Сталина даже в том, что немцы дошли до Москвы, почему-то никогда не обвиняют, а еще возводят в герои Кутузова. Быть может, и на первую Отечественную мы взглянем теперь по-новому?

После кратковременной паники в первой декаде октября, когда в Куйбышев уехали дипломаты, а в Арзамас переместился Генштаб, когда Москву покинули многие писатели, артисты и уже были готовы разбежаться члены Политбюро, когда легко поддающийся слухам и панике черный люд уже начал растаскивать магазины и склады, а ворье, пользуясь случаем, принялось грабить богатые квартиры, Сталин понял: повторять странную доблесть Кутузова он не может! Ибо с падением Москвы неминуемо и мгновенно пал бы и Ленинград, и тогда очередь дошла бы до третьего «кита», на котором стояла его, сталинская, а может, сталинградская держава. С падением Москвы и Ленинграда Сталинград тоже был бы обречен. И тогда добивать Россию бросились бы, вероятно, и Турция, и Япония, и мало ли кто еще… «Ослабевшего льва лягают и ослы».

Выход был только ОДИН: держать Москву! Не сдавать Москву! Оборонять Москву. Под Москвой нанести наступающим немцам сокрушающий удар. Победой этой спасти город, Россию, Союз, Ленинград, Сталинград — и СЕБЯ!

Сталин знал три-четыре главных условия победы: страх, кару, оружие. И внезапность появления резервов, которых не может ждать противник. Как было уже на Куликовом поле! Вот почему, когда понадобилось заседание уже почти разбежавшегося Политбюро, Сталин приказал Поскребышеву пригласить всех вечером в Кунцево на ближнюю дачу, а сам отправился туда внезапно, накануне и нашел дачу заминированной, приготовленной к взрыву, хотя вся обслуга-охрана была на месте, а комендант дачи Орлов перепуганно просил Сталина уехать.

— Товарищ Сталин… Все заминировано… Не топлено… Вода… отключена.

— Кто это всо прыказал? Я?

— Товарищ Власик.

— Я эво… к этому… нэ уполномочивал. Слушайтэ мой приказ: дачу размынировать… Воду включить… Отопление тоже… Ищь… паныкеры… Всо!

Хлопнув дверкой машины, он пошел во двор.

Пока саперы-минеры снимали мины, отключали взрывное устройство, был натоплен маленький отдельный дом. И даже баня. Но мыться Сталин не стал. Сюда уже вполне явственно доносился гул самолетов — шел налет, слышалось дальнее буханье зениток, смягченное расстоянием. Первый пояс воздушной обороны Москвы был далеко за окраинами Москвы. Второй пояс — по ободу дорог, третий — в самой Москве, по Садовому, и четвертый — на бульварах и вокруг Кремля, где висели еще мало нужные и скорее пугающие то ли рыбины, то ли дирижабли — аэростаты воздушного заграждения. Ни от чего они не спасали, так же как и скорее отпугивающий, чем прицельный, огонь зениток и пулеметов с высоких крыш. Самолеты немцев героически встречали истребительные полки, укомплектованные лучшими летчиками и лучшими самолетами. А истребителей, бывало, сбивала и собственная артиллерия.

Ужин подавала Валечка. Растроганная его внезапным приездом. Напуганная. И, возможно, счастливая, как бывают счастливы женщины, вдруг почувствовавшие столь нужную им опору и мужскую защиту. Принесла котлеты, чай, легкое вино «Хванчкара», хлеб, сыр сулугуни. Хотела идти. Смотрела вопрошающе.

Сталин не отпустил ее. Медленно и даже закрыв глаза, он выпил стакан вина. Подумав, налил еще, но пить не стал. Обычно никогда он не пил вино стаканами, а всегда понемногу и не до дна. Но, глядя теперь на стакан, прислушиваясь к потеплению в желудке, перевел глаза на Валечку, теребйвшую оборку передничка.

— Ну-у… Щьто… Ты уже собрала… чэмоданы, — спросил он, вытирая усы салфеткой и вздымая обе брови.

— Нет… Нет… — потупясь, ответила она, продолжая теребить оборку передника.

— Почэму?

— Иосиф Виссарионович…

— Щьто ти… заладыла?

И вдруг эта самая Валечка, такая всегда спокойная, улыбчивая, разрыдалась, упала перед ним на колени, и, целуя руки, которые он не успел убрать, обливая их слезами, запричитала:

— Не гоните меня! Родной! Иосиф… Виссарионович… Дайте умереть вместе с вами! Ну, приготовьте две пули… Застрелите меня… Не хочу я… никуда… Оставьте меня при себе. А? Оставьте… Прошу… Вас… Оставьте. — И, потрясенный этим, может быть, впервые потрясенный таким взрывом чувств, отчаянного неподдельного откровения, он прижал к себе ее голову здоровой рукой и, роняя сам нечаянные слезы, наслаждаясь этой минутой, сказал прерывисто:

— Ти… глупая… Щьто выдумала? Отправляю… тэбя? Раз хочэшь бить… со мной… Останэшься. Нэ целуй руки. Чьто ты? Я же… — Он хотел сказать, что любит ее, но остановился, замолчал, сжевал слезу с усов. Неловко вытерся левой рукой. А потом усмехнулся. — Встан!

И она встала, отирая слезы тыльной стороной красивых рук, шмыгая и уже улыбаясь. Закусывая яркие губы, убирая волосы под косынку, облегченно-прерывисто вздохнула.

— Прынэси еще чай и котлэты… сэбэ… Стакан… Поэщь со мной и выпэй… вына…

И тогда, совсем по-девчоночьи шмыгнув-вздохнув, глянув на него, как могут смотреть только глубоко осчастливленные женщины да еще счастливые родительским прощением дети и хозяйской лаской собаки, — она, быстро двигая бедрами, вышла из столовой.

Повторюсь, возможно… Эта женщина-девушка осталась с вождем до конца его дней. Не жена… и, пожалуй, даже не любовница в том смысле, в каком это обычно понимается. Любовницы были-бывали у Сталина: актрисы, балерины, певички, но ни одна из них не была с ним долго, не завладела и, пожалуй, не могла бы завладеть его душой, слишком уж очерствленной и долгой жизнью, и борьбой с людьми, и презрением к ним, в том числе и к актрисам, душой, где годами копилась горькая копоть недоверия и всезнания, отягченного его властью и подозрительностью.

Такие женщины бывают (редко-редко!) у очень могущественных или гениальных людей. Не жена. Не любовница. Не прислуга. И — не рабыня. А из тех, тоже очень редких женщин, синоним которым только слова «живое счастье» или «чудо». А чудо и счастье, совмещаясь в одно, и могут быть только беззаветно преданной красавицей… Преданной красавицей?

Ночью, гладя ее волосы, ее пышно-нежное молочное тело, уходя в его запах — смесь вербы, черемухи, полевых трав и, быть может, самой русской земли, он думал, что вот почти ясна его обязательная победа. ПОБЕДА ОБЯЗАТЕЛЬНО БУДЕТ! Будет! И он никуда не уедет из Москвы и с этой дачи! Жесткая рука гладила округлую, припухлую как бы талию, нашла резинку рейтуз, но не двинулась дальше. Он почувствовал горячие мягкие губы на своем лице и, совсем как мальчик к матери, приткнулся к ней и тотчас же каменно заснул, успокоенный, уставший и не ждавший даже ни ее дальнейших ласк, ни ее поцелуев. Странно, и она тотчас же уснула, измаянная тревогой этих дней и ожидания его и его близости, благодарная ему. Валечка… Медсестра… «Подавальщица».

Они спали, и оба согласно храпели. Он сильно и страшно, она тихо, по-женски и удовлетворенно. Спали, не слыша, как вдалеке опять стукали зенитки, взвывали сирены и самолетный гул то накатывал ближе, то отходил, оттягивался и вроде бы замолкал. Спали.

И не забудем, что если посмотреть на них без обозначения власти, возрастов, положения, это были просто обыкновенные уставшие, измаявшиеся люди.

На другой день в Кунцево приехали собранные Поскребышевым члены Политбюро, все, кроме Молотова, который со своей «жемчужиной» убрался из Москвы далеко, дальше всех. Вечерело. Шел снег с дождем. И потому молчала зенитная артиллерия. Была нелетная погода. Но гул фронта с порывами ветра доносило и сюда. Все собравшиеся были растерянны, подавлены. Особенно волновался маленький белобрысый Хрущев, похожий на сельского парнишку-колхозника. Самый молодой и самый невзрачный из членов Политбюро. «Никита-плясун» — так звал его в веселую минуту вождь. И еще Хрущев отличался от всех странной прожорливостью. На обедах и ужинах ему ставили едва ли не по две порции! И это знала радушная Валечка, всегда кормившая членов Политбюро.

В большой столовой Сталин ходил по ковровой дорожке, курил и молчал, как бы выжидал, кто начнет высказываться. Но не было Молотова, обычно открывавшего такие совещания. Молчали. Кто-то пил водку. Кто-то хмурился. Кто-то делал вид: вроде ничего не случилось, все в порядке.

— Ну чьто же… — сказал Сталин. — Никто нэ собыраэтся говорыт… Тогда скажю я… Нужьно — и нэмэдлэнно! — восстановыт порядок в столицэ и… на дорогах! Нужно… и нэмэдлэнно… взят под охрану мылиции… НКВД… всэ магазины. Всэ пункты питаныя. Всэ вокзалы… срэдства связи… Всэ выды транспорта… Нужьно объявит Москву на осадном положеныи… А это значыт… самый жесткий порадок… Расстрэл на мэстэ прэступлэныя… Воров… грабытэлэй… Арэст паныкэров и всакой подобной сволачы. Нужно органызованно отправить в тыл, на Урал, дэтэй тэх родитэлэй, кто этого пожелает. Ми уже отправылы саркофаг с телом Лэнина в Тумэнь. Но об этом нэ знаэт ныкто. Караул у Мавзолэя остается, как всэгда… Москва с завтрашнего дня оснащаэтся дополнытельной истрэбитэльной авыацией. Зэнитная артыллерэя будэт довэдэна до тисачи орудый. Прычем на внэщнэм обводэ Москвы зэнитчикам будут даны снаряды для стрэльбыв… по танкам. Аэростаты в цэнтре эще дополним пущкамы. Всуду должен быт лозунг: «Москва — крэпост! Ни шагу назад!» Ми рассмотрэли всэ возможьные варыанты народного ополчэния… Москву ми нэ собыраэмса сдават… И — нэ сдадым! А сэйчас ви услышитэ слово самых простых москвычей.

Сталин приказал дежурному вызвать Валентину Истрину и, когда она появилась в столовой, спросил ее в упор:

— Валэнтына Васыльевна… Ви сабыраэтэс эвакуироваться… из Москвы?

Сталин смотрел с тем прищуром, какой не предвещал ничего доброго, но и как бы не ограничивал Истрину в ответе.

— Товарищ Сталин, Москва — это наш родной дом… А дом надо защищать! — пунцово вспыхнув, неожиданно бойко ответила она.

— Спасыбо… Идытэ, Валэчка, пуст подают ужин… А ми эще побэсэдуэм.

И когда она вышла, добавил:

— Ну вот. Ви слышали голос простых москвичей? МОСКВУ НАДО ЗАЩИЩАТ! И этому должьна быт посвящена вса наша жизн! Всо! Я остаюс здесь. И это я… торжественно… заявляю. Я буду здэс… до побэды. Но я не дэржю ныкого… кто хочет спасат свою жизн…

— Но немцы могут ворваться в Москву… Окружить, — скороговоркой пробормотал Хрущев.

Сталин внимательно посмотрел на него, приостановился, а потом, не теряя размеренного шага, подошел к нему, подхватил под руки и молча повел к двери. Выставив его за дверь, Сталин вернулся к хождению по столовой.

На другой день, когда сотни тысяч москвичей (больше всего женщины, старики и подростки) копали под летящим снегом противотанковые рвы, когда на веревках втягивали на крыши зенитки и бесполезные, в общем, пулеметы, когда вооруженные даже охотничьими ружьями и мелкокалиберками, еще никак не обмундированные отряды ополченцев шли к сборным пунктам у военкоматов и застав, патрули НКВД уже заняли все мосты, тоннели, переезды и перекрестки больших улиц, а совсем устарелые, словно вытащенные из музеев, двухбашенные танки встали на обводах Можайского шоссе.

В небе не стихал гул то ли наших, то ли фашистских самолетов. Но бомбежек не было: бомбить не давала погода с усиливающимся снегом. Сталин с Берия, Щербаковым, Маленковым и генералом Артемьевым то и дело появлялся на улицах, входил в магазины, останавливался на площадях, окруженный охраной и радостно глазевшими, перепуганно-озадаченными москвичами и москвичками. Приветствовал их. И приветствовали его. Почти постоянно слышались крики: «Товарищ Сталин! Когда же будет победа? Когда погоним немцев? Когда наступление?»

— Всо, всо будет! И наступлэние… и побэда…

Это я обещаю. Будэт! А пока — сражяэмса… И помнытэ… Я здесь. Я с вамы. И ныкуда нэ уеду из Москвы!

Кто-то кричал «Ура!». Кидали шапки. Восторженно глазели. Шел снег… А Сталин, в фуражке, в шинели, садился в машину и ехал дальше. В эти дни (и ночами!) его видели всюду. Среди москвичей и москвичек. У ополченцев. На двух оборонных заводах. По шоссе на Владимир, на Можайск и Рязань.

СТАЛИН БЫЛ ЗДЕСЬ. Сталина видела Москва. Слова Сталина передавались из уст в уста. И оборона быстро крепла. В Москве полностью прекратилась паника.

Политбюро заседало ежедневно, а иногда собирались по нескольку раз. Полным ходом шло строительство подземного города под Кремлем. Метро превращалось в гигантское бомбоубежище. На станции «Кировская», самой глубокой и надежной, разместился оперативный отдел Генштаба, временно эвакуированного в Арзамас, но вскоре возвратившегося в Москву. На станции «Маяковская» что-то строили, и поезда, не останавливаясь, шли дальше.

Октябрьскими черными ночами затемненная Москва лежала во мгле, освещаемая лишь краткими вспышками зениток. Да нездешние словно лучи прожекторов щупали снеговые тучи и звезды в их разрывах. Иногда прожекторы сходились в пучок, и тогда в их лучах вспыхивал серебряный самолетик. Взвывали тотчас сирены воздушной тревоги, и тотчас возникал как бы странный собачий лай: гав-гав-гав… гав-гав-гав… Били зенитки среднего пояса обороны. Самолет скрывался, не то сбитый, не то потерянный лучами. И ни у кого не было уверенности: чей это самолет? Однако оборона с воздуха крепла. И фашисты все реже прорывались в центр. Люди — везде люди… Летчики сбрасывали бомбовый груз на окраины, уклонялись от целей. Только отчаянные асы Рихтгоффена прорывались сквозь зенитный заслон к Кремлю. В него попало несколько бомб. Одна пробила потолок Большого театра. Несколько упало на Манежной у гостиницы «Москва», где жили эвакуированные из своих квартир большие писатели и артисты! И где было самое лучшее бомбоубежище с выходом в метро.

Вся страна в те пасмурные осенние дни обсуждала подвиг летчика Виктора Талалихина, таранившего фашистский самолет и явившего за собой целую плеяду последователей. Герои войны! Чаще всего это были безвестные люди, погибавшие, но не сдававшиеся в плен, бросавшиеся под танки. И — никто их не знал и не славил, но отдельные имена вдруг становились известны всем, как, например, имя капитана Гастелло, летчика, направившего подбитый самолет на колонну фашистских танков. Гастелло славили как героя-одиночку, но мало кто знал (а точнее — почти никто), что самолетом Гастелло был бомбардировщик, а не истребитель и что вместе с Гастелло погиб весь экипаж. Славили повешенную немцами Зою Космодемьянскую, «партизанку»-факельщицу, поджигавшую «по приказу партии» избы крестьян, чтобы не достались врагу.

Да, много было в те дни странных и «вечерних» жертв, следствий жестокой сталинской руки, а подчас и бессмысленных, но жестоких «приказов отчаяния». Армия только в боях училась сопротивляться, да еще учил ее сопротивляться страх. Куда побежишь, если сзади ждут свои пулеметы? Как сдашься в плен, если семью за это «на Соловки»? Вынужденная жестокость. Вынужденная. Вынужденная неспособностью армии воевать. Как там ни лги, как ни прикидывай, не любили славяне воевать и вечно вынужденно лишь брались за мечи. Такая уж нация, видно. Но… Вынужденная воевать, прижатая врагом, пожалуй, самая страшная она бывает в гневе! И под Москвой орда захватчиков в конце концов вынудила славян показать это свое качество.

А вынужденные подчиняться воле Сталина члены Политбюро тем не менее были близки к панике. Каждый знал: в случае падения Москвы пощады не будет. А плен? Себя они давно обезопасили. Вывезли семьи, детей, родичей в Куйбышев (там же была, кстати, и дочь Сталина!). И, вероятно, соратники бросили бы Москву, если бы ее покинул Сталин. Четыре спецпоезда по приказу Берии стояли в Рогожско-Симоновском тупике, замаскированные и охраняемые пограничниками 13-го спецпогранотряда. Это был резерв. И четыре двухмоторных «Дугласа», также замаскированные, прятались там, где сейчас находится здание Московского аэровокзала (тогда центральный аэродром имени Чкалова). В одном «Дугласе» бессменно дежурил пилот Сталина, полковник Грачев. Замечу, кстати, некстати ли, что Сталин на самолете летал лишь два раза в жизни. На конференцию в Тегеран в 1943 году.

Спецпоезд же для Сталина был подготовлен отдельно и стоял среди путей и составов громадного лесодровяного склада за Крестьянской заставой, находился он не в ведении Берии, а под охраной личной сталинской «гвардии» генерала Власика. Поезд проходил по ведомству Кагановича.

Сталин же, по рассказам его личной охраны, даже не знал, где находится этот поезд, и озаботился об этом лишь тогда, когда хватился нужных ему личных вещей: теплых сапог, валенок и новой зимней шинели. Вещи эти заботливо вывезли из Семеновского и Кунцево, а Сталина не предупредили об этом. Я уже упоминал о том, что вождь, подобно многим истинным невропатам, не любил новых вещей, но был болезненно привязан к вещам старым, привычным, будь то хоть желтая зубная щетка, карандаш, коробка от папирос. Однажды он приказал Поскребышеву отобрать такую пустую коробку у взявшего ее на личном приеме «на память» какого-то знаменитого артиста. Хватившись в первую очередь сапог и валенок, Сталин спросил, где они. Комендант Семеновского Соловов ответил:

— Отправлены в спецпоезд для эвакуации.

— Я… давал вам такоэ указаные?

— Нет… товарищ Сталин. Но…

— А кто дал?

— От товарища Кагановича… Прислали…

Сталин, хмуро глядя на растерянного Соловова, сдержав гнев, сказал:

— Всэ вэщи… вернуть… А с Кагановыча спрошу сам. Идытэ!

В тот же день чересчур старательный сотрудник для поручений при Кагановиче Суслов (да, тот самый, будущий инквизитор культуры!), проверявший готовность спецпоезда к эвакуации, получил от Кагановича гневный, матерный нагоняй.

— Так… твою мать! Перестарался?! Мать в перемать! Хозяин приказал поезд убрать! Все вернуть! Еще раз, блядь, так постарайся!

Суслов тогда чуть не полетел со своего поста.

Сталин действительно решил остаться в Москве. И это обстоятельство, обычно никак не оцениваемое неправедными историками-«летописцами», сыграло едва ли не главнейшую роль в обороне полуосажденной столицы. Если покопаться еще глубже, уходя в подслой поступков с теорией полусумасшедшего гения Фрейда, станет понятно, что Сталин всерьез думал, наверное, и о той женщине, чьи губы и бедра были его собственностью, о женщине, которой он дал слово никогда не покидать Москву.

В декабре уже была готова первая очередь подземных помещений правительства под Кремлем, и туда с дачи Кунцево Сталин забрал часть охраны, обслуги и, конечно, Валечку Истрину. Пусть будет это еще одна догадка об упрямом вожде, не пожелавшем покидать Москву.

А пока был конец октября. Холодно. Шел ранний снег. Под Москвой кипела ожесточенная битва. Враг, гонимый первыми неожиданными морозами и приказами Гитлера взять Москву к началу ноября и обещанием вернуть в Германию добрую треть войск, лез вперед: парадные мундиры были наготове. И как знать, не готовился ли сам фюрер прилететь в поверженную столицу, чтобы 7 ноября принимать парад именно на Красной площади… Известно точно лишь одно обстоятельство: из-за морозов командующий войсками фон Бок разрешил надеть парадные мундиры поверх повседневных. Мороз, как и голод, не тетка, а продвижение к Москве замедлялось с каждым днем. Фронт русских гнулся, пятился, но нигде не получалось тех прорывов, в какие уже привыкли бешено устремляться ждущие этих прорывов войска.

Москва уже почти в полукольце фронтов, огненных и пороховых дымов, опоясанная окопами, рвами и траншеями, ощетинившаяся проволочными заграждениями, сварными противотанковыми «ежами», с заминированными мостами и обочинами шоссе, чтобы при прорыве немецких танков возникли бы взрывные завалы, не собиралась сдаваться…

После совещания в Борисове, куда прилетал сам Гитлер, танковые генералы Гудериан и Геппнер выразили желание получить передышку «для ремонта и смены моторов» своих изрядно потрепанных танков. В успехе взятия Москвы был, очевидно, в полном сомнении и фон Бок. Но Гитлер не только не внял просьбам танковых генералов, но послал Гудериана на захват Киева, а наступление на Москву приказал вести силами одной пехоты. Результат же, несмотря на падение Киева и победы на Украине, еще больше отозвался на плане окружения Москвы: «непобедимый» Гудериан, вернувшийся со своими дивизиями на московское направление с приказом с налета взять Тулу и обойти Москву с юго-востока, наткнулся, как на скалу, не беспримерное сопротивление. Русские перестали отступать! А «непобедимые» Гудериан, Гот и Геппнер уже потеряли до шестидесяти процентов своих танков…

За несколько дней до 7 ноября Сталин вызвал командующего Московским военным округом генерала НКВД Артемьева в Кремль.

— Товарыщ… Артэмьев, — сказал Сталин, пристально вглядываясь в молодого, щеголевато одетого генерала. — Как ви думаэтэ… провэсти праздничный парад… на Красной площады?

Изумленный Артемьев растерялся так, что некоторое время озадаченно моргал.

— Товарищ Сталин… Парад… Я… Мы… Мы думали: парад не проводить. Осада… Войск нет… Опасность… большая.

— А эсли… войска… будут?

— Тогда… Тогда, наверное, можно, товарищ Сталин. Но…

— Чьто… «но»?

— Авиация немцев может бомбить парад.

— Оны… об этом… узнают?

Артемьев пожал плечами, не находя, что ответить.

— Так вот… товарищ Артэмьев. Вы нэ подумалы… какоэ огромное, международноэ даже значэныэ будэт имет… Итот парад… Итот парад укрэпит вэру нашего народа… в побэду… Итот парад войдот… в исторыю… Докажет всэму мыру, чьто ми нэ думаэм… сдаваться. Что у нас еще эсть порох в пороховныцах.

И, уже жестко глядя на Артемьева, приказал:

— Парад будэт прынымать марщал Буденный. Для парада я выдэлю войска… Авыацию и артиллэрию — я имею в выду зенитки и всо ПВО Москвы привэсти в особую боэвую готовност… О подготовке парада доложитэ мнэ пэрэд торжествэнным засэданием… 6 ноября… у мэня всо… Вопросы?

— Разрешите вопрос…

— Говорытэ…

— Если все-таки немецкие бомбардировщики прорвутся к площади?

— Этого нэ может быт по тром причинам… Первая: ны один вражеский самолэт нэ должен прорваться в центр… Вторая: скорээ всэго, будэт нэлетная погода… А третью прычину я вам сэйчас… нэ открою. Вы узнаэтэ эе рано утром 7 ноября. Эсли же… все-таки… немцы сбросят бомбы, убэром ранэных — и продолжим парад.

И сообщил Артемьеву, что под Москвой есть резерв войск в 250 000 солдат.

— Это самый большой сэкрэт… Нэ подлэжящий разглашению. Иначэ у мэня их живо растащат!

А теперь можно сказать и читателям, что войск в резерве Ставки Верховного было не 250 000, а почти вдвое больше (считая и войска НКВД). На флангах отчаянно сопротивлявшейся Москвы готовились к наступлению свежие, новые, прибывшие с Дальнего Востока и из других внутренних округов войска. Дивизии полного состава, одетые в полушубки и зимние шапки, снабженные новым автоматическим оружием, новыми дизельными танками «Т-34» и «КВ». Их поддерживали новая пушечно-гаубичная артиллерия и 423 реактивные установки «Катюши». Такая сила, скрытая даже от командующих фронтами (кроме Жукова), позволяла Сталину уже совсем уверенно попыхивать трубкой и иронически посматривать на озадаченного Артемьева.

Выдадим теперь и секрет (тогда неизвестный Артемьеву): парад должен был начаться не в десять часов утра, как начинался обычно, а на два часа раньше.

Замечу, что есть множество толкований, почему в кинохронике Сталин был снят в фуражке, а на самом деле был в зимней шапке и даже с опущенными ушами. Пересъемку действительно сделали, и просто потому, что в условиях раннего утра в ноябре было плохое освещение. К тому же было пасмурно, шел снег (предположение Сталина о нелетной погоде оправдалось). Немцы получили сообщение о параде, когда он уже закончился, и негодовали.

А накануне парада в помещении станции метро «Маяковская», кое-как задрапированном под зал Большого театра — там обычно проводили праздники, посвященные годовщине Октября, — доклад делал Сталин, но слушали его, конечно, переодетые в гражданское чекисты да еще немногие, тщательно обысканные перед спуском в метро «представители трудящихся».

Я слышал оба доклада Сталина, но особенно запомнил концовку одного. Сталин говорил медленно, с очень сильным грузинским акцентом, и речь его свелась, пожалуй, к трем заключительным фразам, которые я передам достаточно точно:

— Эще… насколько мэсяцев. Эще… полгодыка… Может быт… годык… И фашистская Гэрманыя… должьна лопнут… под тажесьтью своых пэрэступлэный…

Я слышал эти слова. Это пророчество великого вождя. «Еще полгодика… может быть, годик…» Каково же было мое изумление, когда в сборнике речей и выступлений Сталина позднее я не нашел этих фраз. Они благоразумно и бесследно исчезли. Ведь война затянулась на четыре года. И даже вождям следует избегать пророчеств…

Уйду от журналистики в роман, в тот ледяной и снежный ноябрь, с якобы тридцатиградусными морозами под Москвой. Из-за них, писалось где-то и часто, потерпела-де крах орда, рвавшаяся к Москве.

А было все по-иному. Мороз в Подмосковье стоял не так уж велик. Редко за двадцать. Но армия, привыкшая легко побеждать и грабить, наконец столкнулась с силой, оказывающей такое стойкое, отчаянное сопротивление, что все четыре фельдмаршала, возглавлявшие войска на Московском направлении (Кессельринг, Клюге, Вейхс и фон Бок), были уже близки к панике. Теперь русские не отступали. Весь ноябрь кипела жестокая битва. И хотя 27 ноября части полковника (тогда еще не генерала!) Хассо фон Мантейфеля уже достигли самого восточного пункта у деревни Перемилово, хотя пропаганда вопила, что до Кремля 30 километров, хотя уже начали по железной дороге подвозить сверхдальнобойные орудия — громить центр Москвы, фашистские армии таяли, как вешний снег под солнцем. Танки гибли от яростных выстрелов бронебойщиков. Во многих дивизиях не осталось и полка. Снайперы четко выбивали офицеров, и теперь часто бывшими полками-дивизиями командовали майоры и лейтенанты (например, 7-й пехотной дивизией командовал оставшийся в живых обер-лейтенант).

А сталинская разведка уверенно сообщала: у немцев нет резервов. Армия не в состоянии наступать. У танков замерзает смазка. Нет бензина. И уже никакого превосходства ни в живой силе, ни в технике у захватчиков нет.

Этих сообщений и ждал Сталин, ждал Жуков, ждал Генеральный штаб, ждали, когда лежащая в снегу армия захватчиков будет деморализована. Именно потому Сталин оттягивал начало контрнаступления и дождался, когда 3–4 декабря фельдмаршал Бок (на свой страх и риск! За это Бок поплатился и отставкой!) дал приказ прекратить наступление, перейти к обороне и даже отступлению на более подготовленные к зиме рубежи. Об этом приказе фон Бока стараются не упоминать «объективные» историки минувшей войны.

Вот теперь пришло время ударить по изнуренному, потерявшему веру и силы противнику. И по приказу Сталина к 5 и 6 декабря армии резерва на флангах вместе с озверелыми от борьбы дивизиями фронтового края ринулись в наступление.

Это был, наверное, самый впечатляющий момент войны 41-го года.

Затемно, не дожидаясь рассвета, по немцам, уж никак не ждавшим ничего подобного, вдруг замолотила с неслыханной силой тяжелая артиллерия резерва Главного командования. Заговорили тысячи новых пушек и минометов. А небо осветилось вдруг адским, полощущим белым огнем, наполнилось нездешним шорохом реактивных снарядов. Высоко вверх летели бревна и камни укреплений, опрокидывались машины и танки. Гудела земля, и, казалось, разверзлось небо. А на позиции ошалелых, промерзших солдат двинулись бойкие и будто неуязвимые танки с маленькими башенками, за которыми пугающими громадами возникали тяжелые слоны «КВ», от брони которых любые снаряды отскакивали и давали «свечки». Войска фон Бока отступали в панике, бежали, бросали технику, настегивали лошадей, облепляли любые двигающиеся машины. Это было первое большое непредсказанное и неслыханное поражение армии, считавшейся абсолютно победоносной и неукротимой.

Автор не может утомлять читателя перечислением фронтов, армий, корпусов и тем более дивизий. К тому есть многочисленная подробная и, к сожалению, не слишком объективная, занудно изложенная история войны. Мемуары генералов, маршалов и фельдмаршалов. В задачу романа не входит документальная расшифровка частей и даже перечисление героев этой войны.

Самый большой или самый малый ее герой в Александровском саду у краснокровавой стены Кремля, под Вечным огнем, в Могиле Неизвестного Солдата. «Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен». Запоздалая дань вечной памяти. Кто теперь уж приходит сюда… Кипит вавилонскою жизнью нескончаемая столица. Хоронят время башенные часы, и по-прежнему еще нелепо, только теперь безжизненнее, торчит пирамида на этой площади, из которой и мертвый Антихрист убегал из Москвы. А второй (или первый?) герой битвы под Москвой не взял себе, кажется, за эту победу ничего. Это был Сталин. Историки же, кстати, приписывают победу под Москвой только Жукову. Жуков, Жуков, Жуков, Жуков… А не тот солдат у стены. И не тот, кто отвечал за все… И не считается как бы, что Москву отстояли сотни тысяч павших здесь и уже безвестных героев, положивших к изножию Победы самое дорогое, что у них было, — свою жизнь. Никто уже теперь не знает, что здесь родились первые и безвестные тогда Матросовы… Здесь родилась наконец умеющая побеждать Новая армия. Здесь родилась Гвардия. Здесь родились новые отчаянные и умелые полководцы.

А Жуков… Он был награжден, как Сталин, только медалью «За оборону Москвы». Медаль эта давала позже право на квартиру и московскую прописку. Право это получил и Жуков, награжденный к тому же Сталиным большой двухэтажной дачей в Подмосковье.

Никогда еще миллионы не были обязаны единицам столь многим.

Уинстон Черчилль

Глава шестнадцатая СТАЛИН-ГРАД

Начинай на чужой лад, чтобы закончить на свой.

Чья-то мудрость

Как бы там ни было, оборона под Москвой, оборона отчаявшихся и знавших, что отступать некуда, войдет в века. Была ли то победа измученных, озадаченных поражениями, победа превосходившей противника армии, победа москвичей и москвичек, кому досталась первая массовая бронзовая медаль, победа прославленных генералов, ставших вскоре один за другим Маршалами Советского Союза, или победа «гениального полководца всех времен и народов», как именовался тогда невзрачный, спокойно-властный человек с загадочными, хищно желтеющими глазами? Или, а почему бы и нет, победа тех, кто с пулеметом на изготовку стоял позади сражающихся на передовой, чтобы отнять и саму мысль об отступлении и сдаче Москвы?

Революция в России, вся свершенная страшнейшим насилием, во многом напоминала эту оборону.

Незадолго до дней, когда первого ли, второго ли антиапостола Антихриста стащат с постамента на одноименной площади и не то бронзовую, не то чугунную отливку этого дьявола стыдливо спрячут во дворе портала на Лубянке, автор этих строк ходил по весенней Москве (а жил тогда в прославленной и прослушиваемой со сталинских времен гостинице, знакомой всем по водочной наклейке), просто гулял, дышал свежим хорошим московским воздухом. Был мокрый март, стояла влажная весна с галочьим «кьяком» и голубиным воркованием, с хриплым карканьем вздорных ворон над кремлевским холмом. Ночью выпал белейший неспорый снег, и, любуясь им, по-детски восторженно дыша, почти счастливый от этого запаха, автор дошел до площади Дзержинского и тут увидел его САМОГО. Возвышаясь столпом, подобный не то Мефистофелю в шинели, не то инквизитору Торквемаде, стоял этот главный палач России, якобинец русской революции, якобы поляк и якобы великий человеколюбец. А ведь людоеда тоже можно назвать человеколюбцем? И вот здесь открылось главное: половина его лица была снежно-мертвенно-белой от нестаявшего снега, другая — дьявольски угольно-черной. Так выступила суть истинной сущности первого слуги Антихриста. Впрочем, выступила она и в нем самом — незадолго до исчезновения Феликс Эдмундович Дзержинский обрел жуткую, неподвижную, сатанинскую маску — и вот эта маска была допроявлена…

А когда автор, вдоволь наглядевшись на чугунное привидение и возбудив, конечно, охранное любопытство, недоумение (?) всех наблюдавших тогда (и теперь?) за страшной площадью, пошел назад, к гостинице, опять наслаждаясь свободой, чистым прихлынувшим теплом и московским кротко синеющим небом, небом без грехов и горя, небом, где не было и не могло быть никаких революций, он опять столкнулся с невольной аллегорией, подаренной ему ушедшей ветрено-снежной ночью. На бульваре-проспекте по левую руку от входа в сквер совсем не парадно, облокотясь, стоял кудлатый Карл Маркс — работа скульптора-апологета Кербеля, — и этот Маркс плакал! — слезы не в три, а в пять ручьев лились из его глазниц. И автор подумал, вглядываясь в бездарное это творение: вот если б убрать у скульптурного Марксова лица привычные власы и бороду, из Маркса бы выглянул сам Антихрист-Ленин. Все было просто для этих творцов, ваявших за дикие деньги вождей и «учителей» всему неоглядному человечеству.

Маркс рыдал, точно чуял близкие в этой стране перемены (перемены?), нет, он чуял как будто свою близкую моральную гибель и крах своего лжеучения, принесшего миру, как все учения лжепророков, столько страданий и горя. Страданий и горя особенно этой земле, стране доверчивого и, что таить греха, как видно, опрометчивого народа.

А теперь вернемся из той весны в роман, в весну более дальнего, 42-го года, когда НОВАЯ, фактически созданная чудовищной волей Сталина Красная Армия уже тщетно пыталась добиться перелома в войне и выполнить приказ вождя — закончить наступление от Москвы взятием Берлина. Сил для этого, казалось, было вполне достаточно. Новая техника потоками лилась к фронту, вливалась в новые корпуса, дивизии, армии, с ходу развертывалась против врага… А победы не было… К марту — апрелю немцы везде стабилизировали фронт. Закрепились. Переходили в контратаки и даже контрнаступления. Под Москвой они сохранили выступ-язык, грозивший новым ударом по столице. Не было желанной полной победы, о которой мечтал вождь и которую опрометчиво возвестил с трибуны Мавзолея, но уже без Антихриста: увезли в Сибирь и спрятали там в хранилище музея.

Наступление под Москвой, столь грозно и блистательно начатое в декабре 41-го года, затухало, попытка закончить войну в 42-м оказалась опасной утопией. Гитлер, объявив себя верховным, отправив в опалу и в отставку кучу генералов и пять фельдмаршалов, сумел справиться с опасной обстановкой. Война буксовала, входила в тягостную окопную стадию.

А в то время лихорадочно работавший Сталин, сопоставляя данные всех своих разведок, составил точную картину неудавшегося разгрома немцев в 42-м. В чем же было дело? Официозные историки-лгуны и по сей день пытаются лгать, что у немцев было-де преимущество в технике, живой силе, опыте. Все ложь… Мало войск? Но в 42-м обновленная Красная Армия чуть ли не вдвое превосходила противника численно. Мало техники? Но лишь по автоматам было отставание, которое к тому же сокращалось. Гигантский ЗИС делал не только машины, но и автоматы «ППШ» сотнями тысяч. В армию тысячами поступали бронебойные ружья, тяжелые танки-слоны «КВ» и верткие «тридцатьчетверки», всюду они превосходили немецкие устаревшие танки «Т-3» и «Т-4». В авиацию потоком шли бронированные штурмовики «Ил» и новейшие истребители. Всего было и становилось больше: танков, орудий, минометов, бомбардировщиков, диковинного сокрушающего реактивного оружия, прибывали с Востока кадровые обученные дивизии. А война и не близилась к развязке… В чем была причина? Сталин ломал голову и не находил иного ответа, как в самом обыкновенном, понятном и почти таком же, как в самом начале войны: не умели точно и мастерски стрелять, водить танки, громить врага в небе. Не умели укрываться, медлили, трусили: кому охота подставлять голову под пули? Война — не кино про войну… Война… тяжкая, злобная, смертельная оборона. Не убил ты — убили тебя. Кучами гибли необученные, а главное, необстрелянные новички, путались, не понимали приказов наспех произведенные в командиры капитаны и майоры, превращенные в командиров полков и дивизий, а генералы терялись, не умея командовать. Любой командир, а тем более генерал должен был это звание выслужить в войсках, еще лучше — в войнах, но таких было наперечет. В армию вернули много репрессированных, но и они не умели воевать, это были герои Гражданской, герои воевать с собственными полубезоружными крестьянами.

Была и еще никогда и нигде не упоминаемая главная причина: российская ЛЕНЬ, разболтанность, пьянство, неточность, нежелание выполнять приказ, ставка на «авось». Но именно этих причин не имела отступавшая, а теперь остановившая наступление фашистская армия. Гитлер же, с боевым опытом солдата, награжденного двумя железными крестами, вовсе не был бездарным ефрейтором, как вовсю и всюду хулила его московская партийная пресса. Ефрейтор, кстати сказать, самое почетное солдатское звание, это старший и опытнейший солдат, чаще всего меткий стрелок, отчаянный вояка. И стоит признать, что Сталин, к примеру, не был не только ефрейтором, но и не был солдатом.

Но он яснее всякого теперь уже знал причины остановки наступления и беспощаднее, чем кто- либо, их оценивал.

В апреле (даты в исторической литературе фигурируют разные: 6, 9, 13) Сталин созвал в своем кремлевском кабинете, пожалуй, самое представительное совещание Ставки с присутствием всех членов Политбюро, командующих фронтами, военных наркомов, железнодорожников, директоров крупнейших заводов и парторгов ЦК. Все они увидели Сталина в непривычном виде. Лицо вождя было бледно-серым, черноватые рябины ярко выступили на щеках и подбородке, а редеющие волосы на затылке топорщились — признак страшного, едва скрываемого гнева. Сталин быстрее обычного ходил по кабинету.

— Нэ… умэем воэват! Нэ умэем! — раздраженно сказал Сталин, глядя сузившимися глазами на собравшихся. — В чом прычина? Мало войск? Плоха тэхника? Руководство? Нэт! Я думаю… прычина прэждэ всэго в отсутствии отвэтствэнности… в паныкерствэ, трусости… Лэни! Разгыльдяйстве! Бежять… всэгда лэгче, чэм сапратывлятся… Отступат, эдва намэтилас опасност. Этому ми можем поучытса… у товарыщя Буденного, у товарьпця Хрющева… у товарыщя Кулыка… Нэ на висотэ оказался и товарыщ Тымошенко…

Сталин помолчал и еще более грозно, сквозь прищуренные веки обводил взглядом всех присутствующих, прицельно останавливаясь на некоторых. Сидящие ежились, опускали глаза. Взгляд Сталина редкий человек мог выдержать без трепета. Таких было, пожалуй, всего трое-четверо: Молотов, Ворошилов, Жуков да еще генштабист, маршал Шапошников.

— Я прыщел к выводу, — продолжал Сталин, — болще отступат, нэ покрыв сэбя позором… нэлзя! Нэльзя болше… отступат… За самоволно оставлэнные позыции тэпер будэт толко одно наказаныэ… Расстрел. Нэмцы уже вовсу используют этот прыем к паныкерам… к трусам… дэзэртырам. И вот мой прыказ… Он роздан всэм… И это… нэ пустая угроза… Враг должен проходыт впэрэд только там, гдэ нэ осталос ны одного… защитныка. Отступат далще… имэя победу под Москвой — позор… Надо помныт… надо уясныт… ми силнэе… фашистов… ми… лучше вооружены… Ми… отстаиваэм свою зэмлю. Народ жьдэт пабэды… И я нэ зря говорыл об этом на торжэственном засэданыи 6 ноябра… Этот год… надо сдэлат годом побэды… У мэна — всо. Эсли нет вопросов, всэ свободны… Остаться должьны товарыщи Жюков, Шапошников, Васылэвский и товарыщ Бэрия.

Когда члены ГКО, словно стараясь опередить друг друга, вытеснились из кабинета, даже на затылках их, таких разных: седых, плешивых, сохраняющих с проседью еще естественного цвета волосы (их было совсем мало!), — виднелось: «Пронеси, господи! Скорей отсюда… Скорей!» — Сталин встал из-за стола и прошелся вдоль опустелого длинного центрального стола заседаний, где, как бы ненужная, лежала большая фронтовая карта. Но у стола Сталин не задержался, а прошел к окну, сдвинул портьеру и зачем-то долго всматривался в затемненную Москву, в весеннее пасмурное небо над ней и белесоватые облака, идущие по черно-серому фону неба с запада на восток… Волосы у Сталина уже не топорщились, в правой опущенной руке была зажата потухшая трубка, а начавшая горбиться спина этого человека напоминала смотревшим на нее о том, что Сталин стар, может быть, немощен или болен и скрывает эту свою болезнь и немощь, перемогается силой воли… Так длилось минуты три. И молчание означало, что Сталин собирается с мыслями, чтобы сказать нечто особенно важное. Внезапно повернувшись, Сталин сделал шаг к Берии и глухосказал:

— Ващя развэдка… прэподнэсла нам сплошную дезу… Нэмци… нэ будут наступат на Москву. Ви информыровалы нас… совершенно абсурдно…

Нэ на висотэ… оказалас и ГРУ… — он взглянул на Шапошникова и Василевского и пошел теперь бродить по ковровой красной дорожке… — Наступлэные нэмцев… будэт лэтом и… очэнь сэрезноэ… на Сталинград… И эсли вы (тут он имел в виду очевидно всех присутствующих) эще раз… допуститэ такой просчет… ми будем винуждэны… снымат головы…

В звенящем молчании казалось, что время остановилось. Хотя тишину нарушало карканье ворон, возбужденных, наверное, перезвоном часов на Спасской.

— Так вот, — продолжал Сталин, — главная наща задача сэйчас… Нэмэдлэнно сдэлат всо… чтобы враг нэ смог взят… Сталынград. Ито… нэ связано с моым имэнэм… Ито имээт совсэм другые послэдствыя… И — самыэ далныэ. В случаэ падэния Сталынграда, вихода нэмцев на Кавказ… и за Волгу… ми лыщимся бакынской нэфти, кубанского хлэба, угля, Чэрноморского флота, Крима, вихода на Иран, и тогда (мнэ извэстно) в войну на сторонэ Гэрманыи могут виступит и виступят, очэвыдно, Японыя… и Турция. Вот так… Кромэ того, эсли немцям удастса их план, о чем я толко чьто сказал, осэнью будэт нэизбэжным новый поход на Москву с глубокым охватом эе… с юга… Свэдэния эты нэ визывают сомнэныя…

Сталин остановился и посмотрел на всех сидящих поочередно, как бы пытаясь вникнуть в их мысли, узнать по выражению этих лиц, что они готовы сказать. Лица были разные: Берия хмуро глядел в пол, будто рассматривал свои штиблеты (был в штатском), Жуков со сжатыми губами казался непроницаемым, Василевский, чем-то похожий на молодого Ворошилова, был весь озабоченное внимание, а на больном и нежилом уже лице Шапошникова ничего не отражалось, кроме подавляемой боли, к которой он, крепясь, прислушивался.

— Итак… Я… прощю всэх висказатса по обозначэнной мною… проблэмэ.

Сталин подошел к столу и, открыв коробку, стал набивать стружистым оранжевым «руном» свою английскую трубку. Выглядел вождь плохо: изматывала бессонница, тревожили неудачи в наступлении, а может быть, и чересчур уж горячие ласки Валечки, не всегда посильные для шестидесятилетнего. Шестидесятилетнего. А ему уже шел шестьдесят третий… Сталин не отличался физической силой, но был удивительно вынослив, мог переносить и переносил страшнейшие перегрузки и часто сознательно шел на них, даже в любовных утехах. (Заметим вперед: таким он оставался долго, почти до семидесяти, перенеся и первый инфаркт, и первый инсульт).

Раскурив трубку, он молчал, но тигриные прищуренные глаза его настороженно светились. Первым, очевидно, как член Политбюро заговорил Берия:

— Товарыщь Сталын… (Берия говорил с еще большим, чем обычно, акцентом, глуховатым басом.) Я прызнаю всэ ащибки… маэй развэдкы… Я… даю слово… Болше это нэ повторытса. Агэнтов-дэзынформаторов прыдется правэрыт… Кто пэрэдал явную дэзу — строго накажю… И ви правы… Послэдныэ свэдэныя эст… двыжэныэ на Сталынград, на Ростов… Ви правы… Сталынград надо удэржат лубой цэной. Нэлза врага пустыт… в Сталынград. Всэ дывызыи НКВД будут там заслоном… Поэду лычно.

Он замолчал, сел и опять стал рассматривать шнурки ботинок.

Заговорил поднявшийся было Шапошников.

— Сыдыте, Борыс Мыхайловыч, сыдыте, — сказал Сталин, — сыдытэ… — Он более участливо посмотрел на больного маршала-штабиста: Шапошников доживал последние месяцы, и Сталин знал об этом: диагноз врачей был ему известен.

— Я полагаю, Иосиф Виссарионович… Я полагаю, ошибку допустил и Генеральный штаб, и я… лично… Мы, даже без информаторов, считали, что немцы снова двинутся всеми силами на Москву с Вяземского выступа… Иначе зачем они его так бешено отстаивали. Выступ, несомненно, — плацдарм для нового удара по Москве, и я бы все-таки не ослаблял здесь оборону. Хотя… раз вы имеете другие данные… Готов нести любые наказания… Любые… — Шапошников замолчал, но Сталин не обратил внимания на эту паузу, а маршал, подняв склоненную голову с аккуратным, но уже смертельно редеющим пробором, продолжил: — Война всегда многовариантна. И суть командования, задача Генштаба в особенности, просчитывать все возможные и даже невозможные варианты. То, что немцы двинут главные силы на юг, как раз такой вариант. Это… почерк Гитлера как главнокомандующего. Вспомним, как в августе прошлого года он снял две танковые группы с наступления на Москву… в результате мы потеряли Киев. Но… — Шапошников попытался улыбнуться, — сумели замедлить их наступление и отстоять Москву. — Шапошников поморщился, преодолевая приступ боли, справился с ним и продолжил: — Да… Вы правы… Мы только что получили от внешней разведки сообщение: немцы направляют на Сталинград свежие мощнейшие войска. 4-ю танковую и 6-ю ударную армии. Это армии, которые фактически разгромили Францию. Это страшный кулак…

Гитлер держал его за пазухой на случай неожиданного удара — опять же по Москве. Но… Очевидно, перепланировал. Это стиль Гитлера. Неожиданность. И дезы, возможно, не было. Никакой. Гитлер принял решение внезапно, на совещаниях высшего командования в Полтаве и Виннице. Мы даже знаем, что он сказал: «Шестая армия — это такая сила, с которой можно штурмовать небо!» Армией командует опытный генерал. Бывший генерал-квартирмейстер Паулюс… А сюда, возможно, прибудет фельдмаршал Клюге. Клюге, насколько я знаю немецкий, значит «умный», а вот Паулюс — это, по-нашему, Павлов… — Шапошников попытался мрачно ухмыльнуться. — Мне известно, что на Сталинград собираются нацелить два воздушных флота. Сила эта очень… серьезная, других флотов у Гитлера нет. Войска хорошо оснащены, воевать умеют. Не потрепаны в боях. Им будут приданы две дивизии СС. Вывод: на Сталинградском направлении надо срочно создавать новую группировку войск. Новую группу армий. Ибо снимать дивизии с Вязьмы опасно. Удержать же Сталинград можно, только немедленно отправив туда все резервы Ставки. Все…

Шапошников достал платок и стал вытирать облитое потом лицо.

— Товарыщь Жюков? — произнес Сталин.

Жуков поднялся так, как обычно он поднимался на всех совещаниях, хмуроватый, всезнающий, толковый, подбородок с ямочкой, — непререкаем, надежен — знает больше, чем все.

— Считаю: все сказанное здесь верно. Думаю, на обозначенном товарищем Сталиным направлении надо усилить разведку, особенно воздушное наблюдение. Сюда же надо бросить как можно больше бомбардировочной авиации, танковые соединения — само собой. Кроме того, необходимо сразу за Сталинградом создавать Резервный фронт.

— Ви полагаэтэ… чьто Сталынград прыдется сдат? Как Кыев? — уже раздраженно прервал Сталин, прицельно приглядываясь к генералу армии. (Сталин до сих пор не мог простить себе, что, когда Киев пал, армии Кирпоноса не удалось отвести, и его, Сталина, будут вечно упрекать в ошибке. Какая ошибка? Если он, Сталин, приказал сопротивляться до последнего, не сдавать столицу Украины, а Кирпонос вместо этого предпочел застрелиться, и армии, лишенные управления, деморализованные, предпочли сдаться в плен, потеряли боеспособность. Ибо войско, лишенное командования, из хорошего, храброго, умного превращается в мечущуюся, паникующую орду. Бытует мнение: воюет солдат, а командир как бы иной раз помеха. Это мнение тех, кто не воевал. Все взаимосвязано: командир силен солдатами, солдаты — командиром. Этого-то и не было под Киевом. А Кирпоносу, стремительно возведенному в генерал-полковники, самое-самое — командовать бы полком, а выше… дивизию не стоило бы давать…) Все это Сталин мгновенно прокрутил в памяти. И на Жукова упал тот взгляд, которым Сталин словно в самом деле мог испепелить противника.

Но генерал Жуков выдержал этот взгляд, парировав его, и ответил еще более сурово:

— Я не собираюсь сдавать Сталинград. Но предосторожность никогда не бывает лишней. — Он замолчал и сел.

— Товарыщь… Васылэевский…

— Товарищ Сталин… Город, носящий ваше имя, сдать — преступление. Направьте меня командующим на любой участок. Я беру ответственность на себя.

Василевский сел.

Сталин, удовлетворенно затягиваясь трубкой, снова молча ходил по ковру. Ходил взад и вперед, и все ждали, что изречет этот невзрачный, невысокий человек, который тем не менее каждому казался воплощением какой-то особой и будто бы сверхчеловеческой мудрости, провидческого государственного знания (а так оно и было). Он был единственный генсек и предсовнаркома, который умел думать, решать и находить зачастую истинно верные (чтоб не говорить, гениальные) решения, на которые не были способны руководители этой громадной, прекрасной и грешной страны, допустившей Дьявола к хозяйничанью ее просторами. Дьявол еще много лукавого и подлого натворит в этой стране, еще долго его серно-мускусно-чесночный дух будет витать над страной, но БОГ на то и БОГ, что выше и праведнее ЕГО нет силы и сила ЕГО сметет дьявольскую сеть в предсказанное время. И первым (как ни странно это покажется) рванул сеть как раз этот человек (уж человек ли?), ибо нечто сверхъестественное вполне очевидно наполняло его не слишком складное тело. И каждый, кто сейчас смотрел на ходящего Сталина, чувствовал сквозь страх и тревогу невольное уважение и к его простенькому серовато-зеленому кителю, таким же брюкам, заправленным в хромовые поношенные сапоги, лицу, не выражавшему ничего, кроме окаменелой сосредоточенности. Глаза Сталина сейчас уже не желтели, а были темны и глухи.

— Вот чьто… — наконец прервал он свое хождение и молчание. — Правы здэс всэ, да… всэ… Но… — он покосился на по-прежнему надутое и серьезное лицо Жукова, — болще всэх прав, я думаю, товарыщь Жюков… Да. (Недоумение на лицах всех, кроме Жукова. Они уже, кажется, готовы были хором навалиться на сурового генерала, выступившего, казалось, столь неудачно.) Да… Товарыщь Жюков прав… в том, что резервный фронт… и даже… — Сталин помедлил… — два фронта нужьно создават там… За Сталынградом создават… НЭМЭДЛЭННО. Но… — теперь уже взгляд Сталина уперся в Жукова строго и беспощадно… — Нэ для того, чьтобы сдават Сталынград. А для того, чьтобы сдэлат то, чьто нэ удалое нам полностью сдэлат… под Москвой.

Я приказываю… Нэмэдлэнно начат в тылу, за Сталынградом, на флангах, с юга и с сэверо-востока накоплэниэ новых сил и новых формироывний… нэ мэнэе… — Сталин помедлил, — дэеяты! Новых армий!

Я прыказываю… Дэржять всо… в абсолютной тайнэ. Ви, товарыщь Бэрия, отвэчаэтэ за это… головой. Ны… какая развэдка… нэ должьна знат… нащих планов. Ващя пэрвая цель: создат у нэмцев прэдположеные… чьто ми готовымса всэмы сылами… отстаыват Москву, а нэ Сталинград…

Я прыказываю… Ны щягу назад! Город нэ может бит сдан! Войска же… которые ми накопым, нэ должны знат своэй задачи. Пока ми готовымся, с фронта в тыл не должьна постулат… ныкакая информация. Ныкаких пысэм… Ныкаких извэстий. Отпусков… Нычего! — Сталин погрозил пальцем. Он редко использовал этот простонародный жест. Но в этом жесте был весь Сталин, одновременно и русский, и грузин-горец, и образованнейший, непрерывно учившийся, даже сноб, иногда щеголяющий мудростью, и простолюдин во многом — от его сапог до неказистой внешности и манеры одеваться. — Нычего! — повторил он. — Может быт… это жестоко… Но толко так можьно сохраныт тайну. Товарыщю Жюкову… Накоплэные войск вэсти секрэтно… Скрито… Пэрэброски ночамы. Вигрузка войск за 200… может быт, 300 киломэтров от Сталинграда… Задача для нашей авыациы… Авыация нэ должьна… допускат в районы накоплэныя войск… ны одного вражеского самолета. Войска НКВД, — Сталин посмотрел на Берию, — должьны… двумя стэнами отгородыт район формырованыя армый, как от фронта… так и от тыла…

Он замолчал, выколотил трубку в мраморную пепельницу с лежащим львом, пригладил волосы, пожевал губами совсем по-старчески и, хмурясь, продолжил:

— Думаю… чьто ми общимы сыламы… справымся с этой задачэй. Опит… у нас уже эст… Чьто такое — опит? Это допущенные намы ощибки. И опыт, как виясняэтся… самоэ главноэ… в этой войнэ. Толко из-за отсутствия опита ми и понэслы всэ эти ужясные потэри и пораженыя. Надо тэпэр научытся воэват… Научытся… побэдоносно… воэват… Пора кончат с этой войной. Страна измучэна… Люди мэрзнут в окопах. Жены жьдут мужей… Матэры — сыновэй. А ми, вэликая дэржява… имэющая… самую болщюю армыю… Армыю… способную покорыт вэс мир, нэ можем справытся с какой-то паршивой Гэрманыей. И это уже стыд… и позор… для нашего оружия… Товарыщь Жюков и товарыщь Васылевскый… всэ дэталы мы обсудым завтра. И помнытэ… эсли протывныку станэт извэстно о нащих планах, о том, что ми только чьто обсуждали, выноваты будэтэ только ви… и ныкто больще… Вам же, Борис Мыхайловыч, надо нэмэдлэнно лэчь в госпытал. Нэобходымые бумаги вам будут доставлят туда… Гэнэральный штаб… врэмэнно… возглавыт… товарыщь Васылэвскый… Всо!

В этот день Сталин принял наркомов боеприпасов, танкового вооружения, артиллерии, директоров Тагильского танкового завода, Челябинского и Сталинградского тракторных, Горьковского имени Молотова, Московского завода имени Сталина, наркома путей сообщения Кагановича, секретаря ЦК Щербакова, бывшего начальника ГРУ Голикова, генерала НКВД Маландина, генерала НКВД Артемьева, секретаря ВЦИК Горкина, Михаила Ивановича Калинина — всего свыше сорока человек…

Рабочий день заканчивался в первом часу ночи, когда Поскребышеву было приказано подать машины, и усталый до, казалось, невозможного предела Сталин через свой спецподъезд спустился по крутой лестнице и вышел на мощенный темной брусчаткой кремлевский двор. Кислая холодная ночь была над Москвой, несло снегом вперемежку с дождем, по глухому, темному небу белыми торопливыми призраками бежали облака, и угольки звезд ныряли в них, словно прятались от холода. Однако Сталин не сразу сел в машину, а довольно долго стоял и, как видно, с наслаждением дышал чистым ночным воздухом, приходил в себя от более чем полусуточного нахождения в прокуренном кабинете.

Поодаль с группой охраны стояли генералы Румянцев и Власик. Они ждали, в какую из четырех машин сядет Сталин. В целях безопасности он теперь стал ездить в разных машинах и очень часть садился в первую — невзрачную черную «эмку», или в предпоследнюю — «Паккард», или в последнюю — тяжелый «Роллс-Ройс». Почти никогда Сталин не ездил во второй машине.

Поскольку ночью через затемненную Москву и по арбатским переулкам ехали очень медленно, Сталин часто дремал в машине, а то и засыпал, перегруженный и утомленный событиями дня. Казалось бы, дурная была эта его привычка — вмешиваться во все дела и детали, какие можно было бы перепоручить другим. Но Сталин столь часто убеждался в магическом действии своего имени и власти, что предпочитал, особенно теперь, в войну, решать даже частные вопросы сам. Вот, для примера, сегодня он вызвал директора автозавода ЗИС Лихачева и предложил ему в кратчайший срок удвоить выпуск столь нужных армии автоматов «ППШ». Лихачев доказывал: это невозможно… Нет станков, помещений, специалистов, рабочих. Все обоснованно. Но Сталин тут же решил эти проблемы: помещения нашли, станки тоже. Рабочих приказал немедленно обучать^[7].

Сегодня, сев в машину, Сталин не задремал. Все эти дни, получив донесения своей разведки о наступлении на Сталинград, он изводил себя мыслями: «А что, если немцы возьмут этот город?» Кому-кому, а Сталину он был знаком до мелочей. Тогда, в Гражданскую, он руководил обороной этого Царицына от Деникина и красновцев, жил в вагонах при станции, наспех оборудованных под штаб, занимался и мобилизацией в Красную Армию, и сбором хлеба, и отправкой эшелонов в голодную Москву, где рвал и метал сумасшедший Антихрист, и расстрелом мятежников, генералов и полковников, выезжал на позиции, не раз попадал под обстрел шрапнелью, сидел в окопах, ползал по оврагам — все это мгновенными вспышками сейчас возвращалось к нему.

Степь. Чахлые лесочки. Овраги. Нелюдимо текущая страшная Волга, напоминавшая еще более жуткие дни его ссылок. Отчаянная борьба за снаряды, продовольствие, винтовки. Все это было бы и вовсе ужасно, но с ним, Сталиным, жила тогда 16-летняя девочка, похожая на армянку, толстая, пышная, нежно-лукавая, именно там ставшая его женой, — Надя Аллилуева, секретарша, машинистка. Лживые историки договорились до того (это уже после смерти Сталина), что он якобы ее изнасиловал! Чушь абсолютная, ибо его отношения с Надеждой начались еще в Москве, с согласия родителей, а вот забеременела Надя действительно там, в бронепоезде, стоявшем на путях царицынской станции.

Вместе со Сталиным там жили и отец Надежды, и ее брат Павел. Этот Павел, сыгравший в жизни сестры, да и самого Сталина, столь страшную роль (вспомним, что он привез ей дамский пистолетик, из которого Надя застрелилась), был большим дураком, и однажды, привлеченный стонами и криками сестры в любовном экстазе (имела такую привычку), вперся в незакрытую дверь спального купе… За что Сталин с бранью вышвырнул его… А позднее отправил обоих Аллилуевых в Москву.

Да… Было дело… Царицын… Царицын… Теперь уж никто и не вспоминает этого названия. А есть Сталинград. И останется Сталинградом… Почему-то не было сомнения после сегодняшнего совещания: Сталинград немцы не возьмут, Сталинград не сдастся.

Когда машины вырвались на простор Можайского шоссе, Сталин, скорчившись на заднем сиденье, уже спал и проснулся лишь перед въездом в ворота кунцевской дачи. Хмурясь и вздрагивая, разгибаясь от неудобного сидения в машине, он прошел в подъезд, но все-таки почувствовал некоторое облегчение от дорожного сна, голова была ясная, лишь привычно болели и ныли спина, шея и ноги. Только за столом, когда Валечка подала ему поздний ужин, он пришел в себя и понял, что все-таки хочет есть: проголодался. Надо было поддерживать силы. Валечку он не отпустил, а ел и поглядывал на нее, улыбчиво смотревшую, розовую и чуть заспанную женщину, видать, прикорнула, пока ждала его приезда. Лицо припухло, но так и дышало нужной ему лаской.

— Невкусно, Иосиф Виссарионович?

— Нэ в этом дэло… Устал.

— Конечно… Не щадите себя…

— Тэбя — тоже… Налэй мнэ чай…

— Посмотрите на меня! — сказала она, улыбаясь, беря его бокал и подходя к умывальнику, который недавно сделали в спальне. Это был ритуал, исполнять который требовалось неукоснительно. Валечка под взглядом Сталина четыре раза ополоснула бокал и поставила на стол. Налила чай. Это «посмотрите на меня» было словно их игрой, и без этой игры Сталин не пил чай.

— Налывай сэбэ… Попьем вмэстэ…

Они пили чай молча. Он — слегка хмурясь, она — чуть-чуть улыбаясь, поглядывая на него. Зубы у Валечки были отменные, слитные. Закончив чаепитие, Сталин закурил папиросу и, теперь глядя на Валечку как бы оценивающим взглядом, — деловито убирала со стола, ставила тарелки-чашки на подносы, — сказал:

— Убэрошь… Приходы… Покажи… рейтузы… О! Хорошо… Приходы.

И это тоже был ритуал их тайной жизни.

Раздевался он всегда, отвернувшись от нее, сидя в кресле, стягивал сапоги. Морщился от боли в суставах. Тем временем Валечка деловито стелила на широком диване. Взбивала подушки, оправляла одеяло. Ложился он всегда первым, к стене, и смотрел, как раздевается эта женщина. Снимая передник, расстегивая кофточку или через голову ловко освобождаясь от платья, она была так же мила, ловка, изящна в движениях, воплощенная женщина во всем, в том, как распускала волосы, держа шпильки-приколки в зубах, в том, как выпускала из тугого бюстгальтера белые полные груди с неожиданно коричневыми восточными сосками (Сталин их очень любил), и в том, как оправляла резинки длинных до колен, панталон, чаще розового или белого цвета. В них она была неотразимой и хорошо понимала это, когда осторожно и плавно ложилась рядом, свежая, тяжелая, пахучая, с легким запахом молодого и как бы девичьего пота. Сталин любил этот ее запах и не позволял пользоваться никакими духами.

Закрыла дверь. Положила ключ перед ним на столик-тумбочку. Погасила свет. Легли. Великий вождь, «гениальный продолжатель дела Ленина», Верховный главнокомандующий, председатель ГКО и Совета Министров, Генеральный секретарь Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков), шестидесятитрехлетний, и простая, мягкая, круглая, двадцати с небольшим лет девочка-женщина. Он — жесткий, с жесткими руками, табачным духом. Она — свежая, как Весна, с молочным запахом грудей и рта, ветровой и апрельской свежестью распущенных волос… Что общего? Но вот его жесткая рука легла на припухлую округлость ее талии, продвинулась под резинку, ощутила нежное бедро. И вот уже он, как мальчик к матери, приткнулся к ней, и ощутил, как, словно бы от одного этого прикосновения, спадает, растворяется его усталость, и расслабленно почувствовал ее губы на своем лице.

И любовь их была сильной и краткой, потому что тотчас оба провалились в усталый, глубокий сон.

Утром Сталин пробудился первым и сквозь слабый свет, едва проникавший сквозь затемненные шторы, смотрел на лицо спящей деревенским блаженным сном Валечки.

Она спала на спине и тихо посапывала. Валечка… Кажется, впервые за столькие годы страшной, безлюбой, суматошной и опасной жизни он наконец обрел это трудное, но так необходимое ему, — ему ли только? — счастье обладания нужной и нравящейся ему женщиной. Само слово «любовь» давно ушло из его обихода. Ее он не испытал (не успел, возможно, испытать) ни с первой своей женой, которую отдаленно, очень отдаленно напоминала эта спящая Валечка, ни с Надеждой, когда их любовь омрачалась этими вечными ссорами, вздорами, вперемежку с взрывами чувственности у обоих и подчас чем-то похожим на взаимную ненависть. И эти женщины в его ссылках, кочевьях, какая-то пошлая, коровья, что ли, собачья не то, «любовь» с нелюбимыми… И даже «любовь» с актрисами, певичками, пахнувшими разнообразными духами, холодными, лживыми, приставучими, молодыми, с кем его на ночь-две сводила давящая мужская нужда и похоть. С ними, актрисами, и в жизни, и в кровати он расставался без сожаления, скорее даже с облегчением, а потом и вовсе прекращал принимать у себя.

Он закурил, при свете спички еще раз оглядел милое лицо каменно спящей Валечки и усмехнулся. После их любви они менялись местами на диване — она спала у стены, а он с краю — с пистолетом под подушкой. Вспомнил недалекий, в общем, майский день перед самой войной, когда на Красной площади проходил парад физкультурников. Было не по-весеннему жарко, и все члены Политбюро, кроме него, облачились в белые костюмы и белые фуражки, а Молотов и этот Калинин даже в белые кепки!

Когда пошли физкультурники, а точнее, здоровые упитанные москвички в белых трусах-шароварах с резинками, похотливые Ворошилов и Берия едва только не вывалились за борта мавзолейской трибуны. А старикан Калинин все поправлял очки, чтобы лучше видеть. Из всех возбужденных правительственных мужиков, имевших, как там ни крути, скучных, допотопных, бездарных жен-крокодилиц, от которых они привычно страдали, он один был спокоен, улыбчив и глядел на шеренги идущих женщин без всякой зависти. И это потому, что у него самого была такая женщина — и даже лучше многих этих полуобнаженных и радостно демонстрирующих свою тугую плоть молодых баб.

Валечка… Вот она спит с ним и дает ему ту великую радость и дыхание жизни, без которых он, возможно, и не был бы ни столь спокойным, ни столь рассудительным, ни столь решительным в делах и поступках.

Валечка, очевидно, от запаха табака, заворочалась, проснулась и попыталась сразу встать, но он не дал ей сделать этого, а, бросив папиросу, привлек к себе и стал целовать ее волосы и лицо с каким-то истинно любовным и даже словно отцовским чувством.

Валечка… Это и было, пожалуй, его единственное счастье в столь суровую, лихую и пасмурную пору.

Хорошая жена трудится на тебя, как слуга; дает советы, как советник; прекрасна, как богиня красоты; спокойна и вынослива, как Земля; кормит тебя, как мать, и услаждает тебя, как гетера. Хорошая жена — шесть лиц в одном.

Индийская мудрость

Глава семнадцатая ТАНКОВАЯ ДУГА

Смелость — начало победы.

Плутарх

Таких сражений в мире людском больше не было, и вряд ли будут они. Человечество, кажется, умнеет. Если быть исторически точным, идея войны, победы или даже решающего сражения с абсолютным превосходством в технике рождалась всякий раз, когда появлялся завоеватель с претензией на мировое господство. Древние китайцы изобрели порох. Древние индийские цари бросили в бой слонов… Фараоны применили боевые колесницы… Македонцы — закованные в латы фаланги… Римляне и греки — нефть, катапульты и баллисты… Греческий воинственный царь Пирр использовал все тогдашние военные новинки — и победил! Но победа его недаром стала называться пирровой! И во всех случаях, если быть опять же исторически точным, того, кто с помощью новой техники надеялся завоевать мировое господство, кто, уподобляясь блефующему картежнику, ставил на карту все, что было (и чего даже не было — раз он блефовал!), ждало поражение, ибо войны с мечтой завладеть миром — это не более чем миражные утопии, а в самом реальном и кровавом случае — со временем потерянные победы. Македонский… Цезарь… Чингиз… Наполеон… Ленин… Гитлер…

Не избежал искушения и Сталин, когда с лета 1934 года регулярно стал приглашать на новую дачу в Кунцево (реже в Кремль) конструкторов самолетов, танков, моторов, орудий и минометов и даже стрелкового автоматического оружия.

Обычно же перед такими приемами к Сталину отдельно и строго конфиденциально, под роспись у Поскребышева, приглашались не самые главные величины. И приемы для таких инженеров, техников, экспертов были только рабочими. Вождь интересовался мнением специалистов, задавал вопросы, выяснял сильные и слабые стороны производства, внимательно выслушивал, делая пометки, и отпускал растерянных и озадаченных консультантов, напомнив о строгом неразглашении этого свидания. Добавлю, что ЧАСТЬ специалистов, беседовавших с вождем с глазу на глаз (часть, а не все!) были агентами его собственной разведки. Они скромно работали в ЦАГИ, в секретных институтах, конструкторских бюро, на больших заводах. Забегая вперед, скажу, что это они «закладывали» позднее конструкторов ГЛАВНЫХ, выявляли «вредителей» в 35—41-м, в войну же многие из них стали «парторгами ЦК», но все тщательно скрывали близкое ЗНАКОМСТВО со Сталиным. Сталин не терпел болтунов. Один такой, например, проговорился как-то, что стоял рядом со Сталиным на трибуне Мавзолея, якобы по поводу пуска первой очереди метрополитена (а он, хвастун, это метро якобы строил). Через три дня трепач этот был арестован и четыре года отбывал рабочим на лесобирже, пока его все-таки не пожалели и не освободили, поняв, что это просто новый Мюнхгаузен.

А возвращаясь к роману, замечу, что только после ряда встреч с второстепенными специалистами Сталин приглашал и, как правило, на дачу ведущих конструкторов, главных инженеров, директоров заводов, иногда наркома вооружений, хитрого лысого молчуна Ванникова, но чаще обходился и без наркомов. Прием проходил в самой непринужденной обстановке, и со стороны все выглядело как дружеское застолье, обед или чаепитие с легким вином, фруктами, простой закуской. Вождь не любил щеголять изысканными блюдами. Шикарные банкеты устраивались только в Кремле по революционным праздникам, для членов Политбюро и в завершение партийных съездов. В остальном Сталин был не то чтобы прижимист, но прост даже в обыденной еде и в угощениях. А подавала гостям на даче неизменная округлая миленькая Валечка — улыбчивая, обаятельная Валечка из того типа девушек, которые словно готовы одарить своим вниманием каждого.

Радушный хозяин в белом кителе, простых черных брюках, заправленных в мягкие шевровые сапоги. Сталинская улыбка. Сталинская трубка. Сталинское внимание… Сталинская — ни с кем не спутаешь — неторопливая речь… Как умел ОН быть радушным и главное-главное — простым. Это подкупало всех, кто близко не знал СТАЛИНА… Впрочем, стремление жить попросту входило в самую сущность этого человека. Оно вовсе не было позой. Доставляло ему удовольствие и одновременно работало на его славу, авторитет, признание, и в этом смысле Сталин, в отличие от Ленина, был минимальным лицедеем.

Приглашенные на дачу, обласканные радушием и близостью к вождю люди буквально плавились от теплых ответных чувств и, как загипнотизированные, готовы были обещать все, что хозяин просил сделать, и в такие кратчайшие сроки, каких мир техники и технологий производства никогда больше не видел. А просил вождь создать лучшие в мире самолеты, лучшие танки, моторы, орудия. Вместе с конструкторами Котиным, Кошкиным, Стечкиным, Куровским, Яковлевым, Туполевым и другими с закрытыми именами (иные не раскрыты и поныне!) Сталин поднимал бокал с «Телиани» или другим легким грузинским, сто раз проверенным вином за будущие успехи.

Гостям подавали и более крепкие напитки, но сам пил только вино или боржоми, водку Сталин не пил совсем, а коньяк только строго проверенный, причем эти проверенные бутылки стояли в его личном сейфе в комнате отдыха рядом с его кремлевским кабинетом и в особом закрытом шкафу в Кунцево. Еще не сделав первого глотка, Сталин наливал немного вина в рюмку и выплескивал под стол или за кресло (домовому!).

Сталин мечтал о сверхбомбардировщике, способном с многотонной нагрузкой лететь на недосягаемой для зениток и истребителей высоте, о танке с непробиваемой броней, об истребителе-бомбардировщике — «летающем танке», способном поражать все и вся бомбовым, пушечным, пулеметным и даже ракетным огнем. Шла речь и о таком реактивном оружии.

И счастливые конструкторы обещали. Обещали. ОБЕЩАЛИ… Многие из них не знали, что обещание, данное СТАЛИНУ, хотя бы и в застолье, и под хмельком, и не выполненное, могло позднее караться заключением в спецлагеря, специнституты — «шарашки», где, работая без нормы, получая в качестве поощрения сносную еду, стакан сметаны, пирожное к чаю и возможность раз-два в неделю поспать с собственной женой, конструкторы и впрямь творили чудеса. Страшные непробиваемые танки, самолеты сверхвысотных и сверхдальних возможностей (на таком бомбардировщике, например, Молотов слетал в 42-м в Англию над Германией, вернулся обратно и даже не был обнаружен средствами ПВО!). «Летающие крепости» создали не американцы — еще до войны такие крепости были созданы в СССР. Именно этой техникой плюс количеством людей, брошенных в бой, были выиграны и Московская, и Сталинградская, и Курская битвы. Танковая дуга сорок третьего рождалась в тридцатые годы. И уже тогда была выиграна. И русские, и немцы применили здесь новую и новейшую технику, но надо помнить, что и самая совершенная техника руководится людьми, а люди по-разному воюют, если идут как захватчики и если отстаивают свой дом.

После поражения под Москвой Гитлер буквально набросился на конструкторов самолетов и танковой техники, истерически требуя перегнать большевиков в качестве и мощи танков и тяжелого вооружения.

Вооружив некоторые свои части трофейными «Т-34» и даже «КВ», они скоро убедились в превосходстве русского танка. Были даже попытки выпуска немецких «тридцатьчетверок». Но сделать это было сложно, требовалось время, и к тому же Гитлер требовал создать собственные танки, превосходящие все имеющиеся образцы. Уже в середине 42-го года был создан новый и первый немецкий тяжелый танк «Т-IV» — «тигр», громадная коробчатая машина с мощной 88-миллиметровой пушкой, пробивавшей броню советских танков. «Тигр» был защищен 100 миллиметровой броней, но тихоходен. Гораздо удачнее его получилась также тяжелая машина «пантера», позаимствовавшая многое от «тридцатьчетверок», но с более мощной броней, пушкой и башней. И уж совсем новинкой гитлеровских «панцерваффе» стала построенная Фердинандом фон Эйке самоходная пушка «фердинанд» — настоящая крепость на колесах-гусеницах с лобовой броней 200 миллиметров! Ее дополняла более верткая на ходу «ягд-пантера» — охотник за танками!

Вся эта техника плюс впервые появившиеся под Курском реактивные истребители «Фокке-Вульф 190» вместе с брошенными в бой дивизиями СС — с «черной гвардией», которую до поры Гитлер держал во втором эшелоне, должны были взять реванш за Сталинград, и если не сломить сопротивление красных, то хотя бы создать условия для почетного отступления. В 43-м, до Курской дуги, Гитлер еще на что-то надеялся. Он лично приезжал смотреть на испытания прочности брони новых танков. Выстрел «тигра», особенно самоходки «фердинанда», сносил башню «тридцатьчетверки» и пробивал броню неприступного «КВ». И Гитлер был удовлетворен настолько, что отсрочил назначенное на 1–3 мая генеральное наступление двух мощнейших фронтовых групп под основание Курского выступа, где еще в 42-м Красная Армия вклинилась в оборону немцев. Отсрочка была вызвана тем, что танковые заводы по 24 часа в сутки ковали «тигры», «пантеры» и «фердинанды».

Курскую битву Гитлер планировал сам, находясь на своих временных ставках под Винницей и у Полтавы. Однако в войска он не выезжал. По крайней мере, нигде это не зафиксировано.

План летней кампании 43-го года Гитлер продумывал со свойственным ему авантюризмом: устроить русским котел под Курском и Белгородом, взяв реванш за Сталинград, рвануть далее левым флангом на Москву, а правым пересечь Волгу, выйти к Астрахани и Баку и после этого уничтожить Ленинград. Вернувшись для окончательной отработки своего «великого плана» в Бергхоф, Гитлер созвал совещание высших офицеров вермахта и СС. Приглашен был даже возвращенный из ссылки Гудериан. Изложив основы своего плана, Гитлер закончил свою пространную речь (в отличие от Сталина, он говорил всегда долго и нудно) словами:

— В этом сражении поражения просто не может быть!

Двум лучшим фельдмаршалам, командующим южной и северной группами войск, Манштейну и Клюге, предстояло на деле воплотить идею фюрера, хотя ни склонный к авантюрам, но чрезвычайно талантливый Манштейн (настоящая фамилия — Фридрих фон Левински, по предкам, по-видимому, еврейского происхождения), ни Ханс Гюнтер фон Клюге («мудрый Клюге»), один из самых компетентных фельдмаршалов, не знали, что за сила будет им противостоять на «дуге». Германская военная и внешняя разведка адмирала Канариса и Вальтера Шелленберга вчистую и заранее проиграла это сражение разведке Берии, Абакумова и Фитина, но главным образом — самой скрытой от всех личной разведке Сталина.

Весь план летнего наступления немцев до деталей был известен Сталину еще в марте — апреле. Известны были и первичные сроки удара — 3 мая. Разведка Фитина добыла не только копии документов, но и фотографии немецкой техники. А один такой необычный танк был захвачен под Ленинградом во время фронтовой обкатки задолго до Курской дуги.

* * *

На обычном январском заседании Политбюро, где подводились годовые итоги, Сталин был в очень плохом состоянии. Еще до Нового года он простудился, заболел воспалением легких, а так как ни в какие «кремлевки» он никогда не ложился, лечили его дома, в Кунцево. Здесь же собралось и Политбюро, ибо отменять и переносить плановые заседания Сталин не терпел.

В большой столовой, где в Кунцево проходили такие совещания, Сталин на этот раз не расхаживал по красной ковровой дорожке, точно такой, как в Кремле; он сидел в кресле на противоположном веранде конце стола, бледный, осунувшийся, хрипящий, перед ним стоял стакан в литом серебряном подстаканнике — чай с лимоном и коньяком, который Сталин часто готовил сам, то есть добавлял коньяк из своей особой бутылки, которую хранил в сейфе, — такой бутылки ему хватало подчас не на один месяц. Иногда Сталин потчевал таким чаем и желающих, но обычно отхлебывал один. Пил он такой чай и в кремлевском кабинете.

И. В. Сталин за разработкой плана окружения армии Паулюса в районе Сталинграда. (Художник К. Финогенов).

В целом на этом Политбюро было довольно оживленно и спокойно. Все знали, что под Сталинградом вот-вот закончит свое существование окруженная немецкая группировка и что примерно четверть миллиона фашистских солдат сдадутся или будут уничтожены (в плен были взяты 91 тысяча солдат, в том числе 2500 офицеров и 24 генерала). Победа под Сталинградом всем членам Политбюро казалась едва ли не решающей, но лишь один Сталин точнее всех знал, что это лишь малая часть в сравнении с потерями Красной Армии в 41-м, когда немцы пленили, убили и взяли ранеными почти 3 миллиона… Цифры наших и вражеских потерь в людях и технике соответственно преуменьшались и преувеличивались в сводках Информбюро, которые читал и правил сам вождь. И если бы кто-нибудь из дотошных историков, гораздый в математических науках, задумал сложить потери той и другой стороны, считая танки, самолеты, орудия, картина получилась бы истинно фантастическая. Но такой арифметикой, похоже, никто не занимался и после войны, а в войну это исследование уж точно стоило бы правдолюбцу жизни.

На этом заседании Политбюро Сталин предложил присвоить звания Маршалов Советского Союза генералам Жукову и Василевскому, а также утвердить введение в армии погон, офицерских званий вместо звания «командир», окончательно утвердить статус новых орденов Суворова, Кутузова, Александра Невского (позднее, в связи, очевидно, с освобождением Украины, появились довольно странный орден Богдана Хмельницкого и морские ордена). Шла здесь речь и о присвоении генеральских званий директорам крупнейших заводов.

Все эти идеи принадлежали самому Сталину, и Политбюро соглашалось с ними хотя и единогласно, однако без особого энтузиазма. За присвоение звания маршала Жукову Берия голосовать воздержался, а Ворошилов, растерявший к 43-му году весь свой дутый авторитет «полководца», проголосовал, что называется, с ненавистью. Первый маршал никак не мог простить своего смещения по записке Сталина в Ленинграде и своей замены Жуковым…

— А я думаю — тут бы Жюков мог и подожьдат. Война кончытса — тогда и маршала не жялко, — пробасил Берия.

Уж он-то знал, как Сталин далеко прячет свою неприязнь к Жукову. Вождь умел и дарить дачи, и давать звания, и повергать в опалу — тут автору приходят на ум судьбы маршала Тухачевского, да и самого Жукова.

Но лучше всех сумел воспользоваться обстановкой на Политбюро Маленков. Глядя на сосредоточенно молчавшего Сталина, он попросил слова.

— Вот все здесь мы, кажется мне, обсуждаем не главные вопросы… А главный — забываем. Кто несет главную, — Маленков выделил это слово, — главную ответственность за войну? Кто денно и нощно руководит армией, партией и страной?

Лицо Сталина, хмурое и больное, слегка порозовело.

— Кто? — повесил вопрос в воздухе Маленков и, выждав мгновение, добавил: — Почему? ПОЧЕМУ товарищу Сталину мы до сих пор не предложили принять… звание Маршала Советского Союза? И кто более товарища Сталина достоин его?

Странно, что Сталин, обычно прохладно относившийся ко всякого рода званиям и наградам, здесь не сделал даже ложной попытки возразить. Он лишь более сосредоточенно молчал, как бы обдумывая неожиданное предложение Маленкова. Сталин молчал. И когда Политбюро в едином и, пожалуй, даже не холуйском и не раболепном порыве одобрило Маленкова, вождь, отхлебнув из стакана, сказал:

— Я… не возражяю против этого звания… В конце концов я уже давно чэловэк ваэнный. Всю жизнь связан с Красной Армыей. И, можэт, даже до этого званыя… дослужился бы… Пуст будэт по-вашему… Может быт, — тут Сталин даже не усмехнулся, — Прэзидиум Вэрховного Совэта утвэрдыт это ваще рэшение. — Он взглянул на Калинина. — А тэпэр… Чьто касается Жюкова… и Василевского. Они, я думаю, заслужили эти звания, и надо их присвоить. В конце концов они мои замэститэли и должьны имэть високоэ звание… хотя бы для повышения их… авторытэта, а также — жестко добавил он, — их отвэтствэнносты. А тепер к вопросу о погонах. Никаких новых погон ми видумыват нэ намэрэны. У нас были погоны русской армии — они будут ввэдены снова, кромэ орлов на гэнэралских. Там будут вишитые звезды. И, я думаю, авторитет армии, особенно эе афыцерского корпуса, толко вииграет… атвэтствэнност же… возрастет… — Сталин закурил папиросу, закашлялся, но продолжал курить. — Тэрплю, тэрплю… а послэ чая нэ могу, — пробормотал он, с досадой затягиваясь и гася папиросу в пепельнице. Он встал:

— Я хотэл бы сдэлат виводы по минувшему году. Год этот ми, бэзусловно, выигралы. Нэмэц уже не тот, чьто был год назад. Но… эсли бы ми… умэли ваэват… как оны… мы бы ых разбылы уже в сорок втором. Но воэват, как показал опыт Сталинграда, ми все эще учымса. И учымса, — беспощадно добавил он, — плохо.

На этом заседании Политбюро военных не было, и Сталин не стеснялся в оценках:

— И потому… пэрэд всэми вами я ставлю… задачу: в этом, 43-м ми должьны разгромит фашистскую Гэрманыю… полностью… Да… Этот год должен стат годом пабэды, годом рэщающих сражений. Ми и так опозорылис пэрэд всэм миром… пэрэд народом. И тэпэр… имэя внов и болээ сыльную, и лучше вооруженную армию — это я подчэркываю — лучше вооруженную, ми… коэ-как с грэхом пополам стали тэсныть нэмцев. На Сталинград… наступалы всэго ДВЭ… пуст ударные, ДВЭ! нэмэцкие армии. На флангах были две армии румын и плохенькая армия итальяшек. А как… и чэм ми пабэдыли? Помимо обороняющихся двух армый ми бросили еще 10 свэжих армый рэзэрва, две танковые и два воздушьных флота. И это… называем ми… великая побэда? Нэ побэдить такимы сыламы било бы просто пэрэступлэныем…

Сталин помолчал, отпил из своего стакана и по-старчески пожевал губами. У него были очень плохие зубы, которые он с тридцатых годов не лечил. Дантистов к себе не подпускал.

— Я понымаю… Жертвы огромны… Я понымаю — армия толко-толко стала по-настоящему ваэват… Ми научыли ваэват нащих гэнэралов… Но… Война нэ кончается… Пабэды… рэщителной пабэды… нэт… Эти мэрзавцы… саюзныкы… нэ идут на открытие второго фронта. Чэрчилл — болщяя сволоч… болщяя скатына… Но нэ дурак… Бросат в агон своих солдат он нэ хочэт. Он рэщил отсыдется… и въехат в рай на нащем… — Сталин употребил совсем уж неприличное, но точное слово. — Рузвэлт лучше понымает обстановку, но и он грээт руки на наших промахах. По данным ваэнной разведки, Амэрика сэйчас поставила под ружье около ДЭСЯТЫмиллионов солдат. Оны, амэриканцы, пустыли на полный ход всу промышлэнност… пэчатают горы оружия… Вот вам примэр: кажьдый мэсяц у них со стапэлэй сходыт… авыаносэц!

На нащэм горбу… на наших страданиях… на нашей кровы… оны разбогатэют… И потому… я ставлю задачу пэрэд вамы… пэрэд командующими фронтамы, пэрэд Гэнэральным щтабом тэпэр уже нэ учытса ваэват — учытса ПАБЭЖДАТ! Ми нэ даром создали гвардыю, нэ даром учрэдыли новие ордена, промышлэнност производыт замэчатэльную тэхнику, намного прэвосходящую тэхнику фашистов. И потому в этом году надо разгромыт нэмцэв, взат Бэрлин и — пабэдоносно закончыт войну… Тэм болээ, саюзныки всо-таки в августэ-сэнтябрэ могут открыт… второй фронт…

Сталин все еще был уверен в магической силе своих приказов и предреканий. Точно такой, если не большей, особенностью обладал и Гитлер. Со временем Сталин стал более осторожен в прогнозах. Но Сталин стыдился одного, самого большого просчета, когда, выступая на торжественном заседании в честь годовщины Октября (заседание проходило под землей, в вестибюле станции метро «Маяковская» 6 ноября 41-го года), сказал:

— Еще несколько месяцев, еще полгодика, может быть, годик… И фашистская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений.

Он стыдился вспоминать об этом предсказании, которое слышали миллионы, и впоследствии в книге его речей и приказов Верховного главнокомандующего о Великой Отечественной слова эти были потихоньку убраны.

Второго фронта, как известно, ни Рузвельт, ни Черчилль не открыли.

В апреле 43-го Сталин созвал совещание командующих фронтами (присутствовали и некоторые члены Политбюро). Он был уже в новой маршальской форме (указ о присвоении звания Маршала Советского Союза был опубликован 6 марта 43-го года), но форма лишь оттеняла больную и старческую бледность его лица. Воспаление легких, которым он болел, только что закончилось. Здоровье вождя восстановил новый американский препарат сульфидин, который, чтобы убедить мнительного Сталина, сначала испробовала на себе также заболевшая от близкого общения Валечка, она тоже хрипела, кашляла, ходила с температурой, но от сульфидина быстро пошла на поправку, восстановила румянец, смешливый блеск в глазах. А Сталин поправлялся медленно, и на совещании его впервые видели таким немощным, вытирающим обильный от слабости пот, и с голосом, звучащим хрипло и тихо. Впрочем, Сталин редко говорил громким голосом, как раз наоборот: чем важнее были его сообщения и распоряжения, тем медлительнее и тише он говорил.

На громадном столе — совещание на этот раз проходило в Ставке Верховного — на подготовленной генералом Антоновым карте были обозначены все позиции войск на 12 апреля — день, а точнее, вечер, когда проводилось это важнейшее совещание. Маршал Жуков в своих воспоминаниях о Сталине с недоумением писал, что вождь почти никогда не пользовался ни в Кремле, ни в Кунцево настенными картами, что было бы нагляднее и удобнее. Но ни Жуков, ни даже ближнее окружение Сталина не знали, что Сталин для своих предварительных стратегических и тактических расчетов и планов пользуется… картонными, отпечатанными с помощью штампов макетами — силуэтами танков, мотоциклистов (механизированные дивизии), орудий, солдат (пехотные дивизии), самолетов (авиадивизии).

К этой простой и гениальной, как все простое, идее подтолкнул Сталина не кто иной, как его сын Василий — Васька, еще задолго до войны игравший в этих печатных солдатиков в Зубалово. Как-то, присмотревшись к играм сына, попыхивая трубкой и воздев углом правую бровь, что означало неожиданно пришедшее решение, отец погладил сына по голове — редкое, если не редчайшее проявление семейных чувств и отцовской любви к не слишком путевому младшему сыну.

Подумав, Сталин приказал привезти набор этих печатных штампов в Кунцево, что и было немедленно исполнено по приказу Власика — коробки с такими штампами продавались тогда во всех игрушечных магазинах, ибо вся страна перед войной увлеченно играла в войну. Штампы эти никто не воспринял как необходимые вождю, и они сошли за будущий подарок тому же Ваське. На самом деле этим игрушкам была уготована совсем иная роль.

Сталин САМ на плотном белом бристольском картоне терпеливо отпечатал разной краской — зеленой, красной, синей, черной — нужные силуэты, подогнул у каждого танка, солдата, орудия, самолета удобные подставки, на которых и были написаны им номера всех дивизий, отдельных бригад и полков Красной Армии и… Германии, как наиболее возможного противника. Зеленой и черной — вермахт и СС, красной и синей, естественно, своя армия и войска НКВД. Это была приятная и нужная работа, и Сталин держал ее в секрете от всех.

Вот эти-то вырезанные из картона силуэтики с номерами дивизий и фамилиями командиров и расставлял Сталин на обширных настольных картах и в Кунцево, и в Кремле. Когда Сталин «играл в солдатики», двери его кабинета были закрыты, а беспокоить его строжайше запрещалось. После игр, а Сталин «играл» очень увлеченно, иногда целыми ночами, силуэты дивизий удобно и легко убирались в личный сейф, их никто никогда не видел.

Зато как легко они передвигались, перебрасывались с фронта на фронт, отводились в резерв, наступали и окружали. Это была очень важная часть сталинского руководства войсками и войной. Вторым моментом после этих предварительных «игр» был вызов к Сталину второстепенных офицеров Генерального штаба — разработчиков, «направленцев», прогнозистов, — все было точно так же, как в работе с конструкторами военной техники. И, наконец, а может быть, всего вперед, Сталин заслушивал сообщения всех разведок, сопоставлял и отбирал кажущееся наиболее вероятным.

Так работал этот Верховный главнокомандующий, на которого позднее, стремясь обвинить его во всех просчетах и ошибках, валили все грехи «исследователи», увенчанные высиженными в послевоенные годы степенями и званиями, исследователи, даже и не попытавшиеся приблизиться к мысли о том, какую невероятную ношу нес без ропота тщедушный и быстро стареющий, седеющий человек, и в маршальском мундире не воспринимавшийся военным, ибо он был политиком, и прежде всего — политиком, вождем этой странной, доверчивой и озлобленной, не верящей ни во что и озабоченной грядущими утопиями, угрюмо работающей и беспечно ленивой, готовой отрицать любую власть страны.

Итак, Сталин, вытирая бледное лицо платком с пошлой синей каемкой (платок сунула в карман явно Валечка, ибо сам он их не терпел), остановясь у торца стола, где сидели генералы и маршалы, сказал:

— В прошлом году… ми… нэ сумэли одэржять решительную пабэду… Нэ сумэли… Хотя я… всэрьез на пабэду рассчитывал… Враг ли оказался силнээ… или всо та же нащя нэповоротлывость… наще нэумэные побежьдать. Я нэ обольщаюсь рэзультатами толко что закончившихся сталинградской и ленинградской бытв. Сталынград, конэчно, крэпкий орэшек… Но… вспомныте: ми опят пабэдили числом. Это умаляэт нашю пабэду… Ваэват нужьно… умэниэм…. Так учил Суворов. И нам всэм надо овладэвать этой наукой. Наукой побэждать… Я тоже могу ошибаться… и мнэ хотэлось бы знать ваше мнэниэ… Как? КАК, — он повторил с явным нажимом, — побэдно завэршить войну уже… в этом году.

Сталин помолчал и снова вытер обильный пот. Этот сульфидин, все-таки права Валечка, надо было пить поменьше. Ей-то вот хоть бы что… молодая… а ему худо.

Как бы собираясь с мыслями и пытаясь прочесть встречные мысли генералов и маршалов, Сталин уже со старческой углубленностью в себя молча переводил свои рыжевато-карие и уже начинающие мутнеть глаза с генерала на генерала.

Маршал Ворошилов, давно списанный им в «архив», но оставленный в Политбюро, как надежный, «свой», лишь почтительно кивал. Тимошенко, также находившийся в полуопале, значительно хмурился, на лице Жукова читалось откровенное несогласие, Василевский, умнейший из маршалов и осторожнейший «царедворец», не разделял, видимо, ни явного неодобрения Жукова, ни его желания оспаривать мнения Верховного. Рокоссовский, который был всегда себе на уме, за что его подчас Сталин явно не жаловал, хотя и ценил за удалую сноровку и хватку, улыбался той улыбкой, какой, хочешь не хочешь, улыбаются все понимающие уголовники. Этой улыбки Рокоссовский не мог избегнуть никогда — сказывалась тюремная школа, да и то еще, что командовать ему приходилось чуть ли не целой армией из бывших зэков. Сталин легко расшифровывал улыбку Рокоссовского… А бравый генерал Еременко сидел с таким видом, точно тотчас был готов идти брать Берлин. За эту браваду, как ни странно, вождь Еременко любил, но на самые ответственные участки после того, как Еременко поклялся еще под Вязьмой разгромить Гудериана и — не разгромил, назначать перестал.

— Мнэ… — медленно продолжил Сталин, — не нужьно… ваще подцакываные. Нэ нужьно и… согласие. Как Вэрьховный главнокомандующий я отвэчаю… за ход войны. Мнэ нужьна ващя откровэнност… Ваще ясное прэдставлэниэ о том, может ли нащя армыя сокрушить врага… И пуст нэ Бэрлин… Но освобожьдэние всэй территорыи, занятой врагом, хотелось бы видэт свэрхцившимса. Прощю висказываться откровэнно.

Сталин сел в кресло и, помолчав, сказал:

— Слово имээт товарищ Жюков.

Маршал Жуков, удивительно сочетавший в себе великолепную уверенность выдающегося и умнейшего полководца с ухватками грубого солдафона, грузно поднялся и, устремив на стол с картами свое волевое и непререкаемое лицо, надуто изрек:

— Скажу кратко — окончательно разбить немцев в этом году не представляется возможным. Враг еще очень и очень силен, а мы, как справедливо сказал товарищ Сталин, еще только-только научились воевать. Сейчас, по данным военной разведки, немцы как раз усиливают свои позиции на нашем фронте. Союзники не высаживаются. Чуда не произойдет. Предстоят тяжелые бои. Но наступать надо. У меня все.

Примерно в том же духе высказался Рокоссовский. С Жуковым они, может быть, и сговаривались заранее. Были друзья. Для неосведомленных напомню, что Жуков когда-то был командиром полка в дивизии, которой командовал… Рокоссовский. Жуков позднее спасал Рокоссовского, сидевшего перед самой войной в тюрьме. А Рокоссовский спас Жукову жизнь, толкнув в спину с криком: «Ложись!», когда собственные горе-авиаторы накрыли огнем и бомбами кучку командиров, стоя наблюдавших за ходом боя. Жуков тогда выезжал в 16-ю армию Рокоссовского.

Вслед за Рокоссовским в поддержку Жукова долго говорили Василевский и другие генералы, и Еременко тогда готовился безусловно поддержать вождя, но Сталин не дал ему слова.

Он снова поднялся, и теперь все увидели уже другое его лицо — властное, жесткое, с прицельными, беспощадными глазами, вполне отвечающее тому, что он сказал.

— Вот чьто я думаю. Враг дэиствытельно эще очэнь сылен… А потому завэрщить в этом году разгром фашистской Гэрмании — это… как бы… свэрхзадача… Нанэсти же эму смэртэльное поражение, от которого враг уже нэ сможет оправыться, — задача рэальная… — Сталин обвел взглядом притихших генералов и членов Политбюро. — И я трэбую, приказываю эе выполныт… В этом году! А тепер, — продолжил он, — прощю полного вныманыя… По данным всех развэдок… Правэрэнным и пэрэправэрэнным… Нэмци готовят грандиозное наступлэниэ уже в МАЕ. Готовы ли мы к его отраженыю?

Он снова посмотрел на генералов, и взгляд его обрел ту пронзительность, какая вспыхивала в его глазах, когда Сталин был в гневе или принимал окончательное и тяжелое решение.

— Сегодня все командующие фронтами получат изложение готовящегося наступления. Немцы готовятся нанести нам танковый и авиационный удар в районе Курского выступа. Будэт задэйствовано новое тяжелое оружие, новые танки, самолеты. Сюда подтягиваются лучшие эсэсовские рэзэрвы. Командовать будут лучшиэ фэльдмаршалы Манштейн, Клугэ и… гэнэрал Модэл… Ми должны протывопоставыт этой силе свою… эще болээ страшную силу. И, главноэ… свое продуманное, умэлоэ сопротывлэныэ, свою оборону. С тэм, чьтобы, измотав нэмцев, пэрэйты в рэшительное, опрокидывающее наступление и, окружив, устроить им эще один более страшный Сталинград… Послэ чэго начать полное освобождэниэ нащей родины. У мэня — все!

Этим словами Сталин обычно завершал свои выступления.

* * *

А в апреле 43-го на фронтах, прикрывавших Курский выступ, днем и ночью кипела чудовищная, казалось бы, немыслимая, непосильная работа. Были вырыты тысячи километров окопов и ходов сообщения: растянув их в одну линию, можно было бы провести линию от Курска до Владивостока. Начинялись минами целые поля, закапывались в землю орудия и танки с легкой броней. В три глубокие полосы строилась оборона, на танкоопасных направлениях рылись танковые ловушки, закладывались фугасы, выдвигались целые дивизионы, оснащенные страшными морскими зенитками. Истребительные противотанковые полки готовились встретить танки врага новыми снарядами. ВОСЕМНАДЦАТЬ тяжелых танковых полков с непробиваемыми гигантами «КВ» готовы были рвануться в бой.

Армия, используя передышку, затянувшуюся до начала июля, училась. Солдат обкатывали своими танками, наводчики-артиллеристы получили печатные мишени с обозначением «убойных мест» новейших фашистских «тигров», «Фердинандов» и «пантер». Армия училась, армия готовилась, и не грех сказать здесь доброе слово про ту партию, которую старательно вытаптываем мы, пытаясь замолчать ее истинное и великое значение, особенно в годы войны. Да, на всей гигантской линии Курской дуги кипела такая работа, какую — будь она в 41-м, не смогла бы пробить никакая сила. Хочешь быть живым — зарывайся в землю, глубоко, в полный рост! Хочешь быть живым, умей укрыться от налета! Хочешь быть живым, поражай врага из своего оружия без промаха. Стреляй метко — вот тебе патроны, вот снаряды.

Но это было еще не все. Против 2700 немецких танков было сосредоточено более 8000 танков с нашей стороны. Пять! Все пять танковых армий! И до сих пор еще историки войны ведут спор, сколько было у нас отдельных танковых корпусов и бригад.

Артиллерией был начинен в избытке каждый километр. Зенитные дивизии в пять полос перекрывали небо.

А в резерве теперь стояли не столько готовые обороняться, сколько наступать целых два ФРОНТА — Степной и Брянский, со свежими танковыми и пехотными армиями.

Так было до 2 часов 30 минут 5 июля, когда грохот и огонь чудовищной, внезапной для противника артподготовки адским огнем осветил небо и, словно в землетрясении, задрожала земля. КУРСКАЯ БИТВА началась.

В 2.30 Cталину позвонил Жуков и сообщил: фронты начали артиллерийский контрудар.

— Как… протывнык? — спросил Сталин.

— Огрызается, но многие огневые точки подавлены.

— Как вы используэтэ… авыацию?

— Авиация начнет действовать примерно через час.

— Это, по-моему, плохо. Считаю… артподготовку надо было наносить попозже… сразу всеми силамы, когда начнет свэтать.

Сталин оказался прав. Точное начало артподготовки Жуков и Рокоссовский с ним не согласовали — налицо явный просчет. Это осторожно признает в мемуарах даже не склонный к самобичеванию Жуков. Командующие фронтами не учли, что если час немецкого наступления нам был известен, то и фашистские фельдмаршалы не были неосведомленными тупицами.

Чрезвычайно опытный и осторожный фельдмаршал Манштейн и немногим уступавшие ему Клюге и Модель приказали накануне наступления отвести танковые соединения на недоступное для артиллерии противника расстояние, а солдаты, о которых тот же Жуков совсем уж опрометчиво пишет, что они «мирно спали в блиндажах», были предупреждены о возможном артналете и укрылись, кто как мог. Какой может быть сон перед наступлением, перед, может быть, последним днем жизни? Вот почему опрометчиво рано начатая мощнейшая артподготовка не дала, как признавали позднее и Жуков, и Василевский, тех результатов, каких от нее ожидали.

Артиллерия, не видя конкретных целей, вслепую молотила в темноте по квадратам, авиация же поднялась в воздух, когда и немцы снялись без больших потерь с прифронтовых аэродромов. Из-за этого просчета немцы все-таки начали наступление на час позже, что было рассчитано хитроумными Манштейном и Клюге. Теперь вся тяжесть битвы на Курской дуге сосредоточилась на танкоопасных направлениях, где сотни, а с обеих сторон и тысячи ТАНКОВ ринулись друг на друга, поддержанные артиллерией, авиацией и силами подготовленной — здесь выше похвал — противотанковой и противопехотной обороны.

О герои мои, русские, татарские, украинские — СОВЕТСКИЕ солдаты — здесь, на дуге, ВЫ показали, как вы научились ВОЕВАТЬ!

Недоумение все тех же уверенных в победе, в прорыве, наступлении, стремительном и беспощадном, Манштейна и Клюге не знало пределов — дуга гнулась, но не прорывалась. Местами отступив на три-пять километров, отступающие, заняв новую, подготовленную заранее полосу обороны, встречали врага опрокидывающим огнем. Здесь не было паники 41-го! Не было истошных криков: «Танки!» По танкам били бронебойщики, садили тяжелые длинноствольные зенитки прямой наводкой, садила с закрытых позиций тяжелая гусеничная артиллерия.

Но главное были — танки! Тяжелые, выщупывающие длинными дулами верную цель коробчатые «тигры», более верткие и потому опасные из-за мощного пушечного огня «пантеры», неуязвимые, как казалось вначале, бронированные крепости «фердинанды»… Нет, и они горели, и с ними схватывались «слоны» «КВ», скоростные «тридцатьчетверки». Иные танки вспыхивали, как факелы, другие замирали, дымя, и под гусеницы из люков выкатывались обгорелые танкисты… Не самая ли это страшная смерть — заживо сгореть в танке… Танковые стада, рев и вой моторов, бомбы и взрывы, скрежет металла, крик погибающих. Черный дым. И черное, словно тоже горящее, солнце…

Бунинские… Тургеневские… Толстовские места… Обоянь… Орел… Перов… Волхов… Карачев… Муром… Курск… Русь исконная и степная… Овражные речки и курские соловьи. Средняя русская исконная земля! Что с тобой сделалось? С твоим небом. НЕБЕСАМИ! Где будто всегда чуялось-веялось присутствие БОЖЬЕ, то незримое ОКО, Его глас в грозовых тучах…

Теперь все смешалось здесь, затихая лишь к ночи и затихая ли, коль все кругом горело, чадило, вспыхивало, грохотало. Людское безумие и людская отвага и боль, не вы ли сгорали здесь?

ДУГА не была прорвана… И если бы так же была начата Великая Отечественная — она была бы сразу опрокидывающей и победоносной. Об этой дуге было написано много правдивого и верного, но еще и немало бодрого вранья с преувеличением потерь у «фрицев» и с преуменьшением собственных горьких потерь. Ее сравнивали с Бородино, и, на взгляд автора, опять неудачно: после Бородино ведь была сдана Москва.

Когда после изматывающих боев войска свежих резервных фронтов, Степного и Брянского (их поддерживали, естественно, и все другие фронты), перешли в решительное контрнаступление, а новые танковые армии устремились в прорывы, гитлеровские фельдмаршалы сумели все-таки спасти положение и с боями организовать отход, и полного разгрома, как планировалось Сталиным и Генеральным штабом, а также нового «двойного Сталинграда» немцам удалось избежать… Проанализировав обстановку на фронте, Сталин и сам отказался от плана клещей и котлов.

— Надо быстрээ освобожьдать нащю тэрриторыю, — приказал он, а котлы ми эще им успээм устроить…

Главный итог битвы на Танковой дуге — последняя и отнюдь не фантастическая попытка Гитлера победить закончилась полным провалом.

«Общие потери вражеских войск, — пишет в своих мемуарах маршал Жуков, — составили около 500 тысяч человек, 1500 танков, в том числе большое количество «тигров» и «пантер», 3 тысячи орудий и 3700 самолетов. Такие потери фашистское руководство уже не могло восполнить никакими тотальными мерами».

И еще одна заметка для размышления из тех же воспоминаний:

«В контрнаступлении под Курском участвовали 22 мощные общевойсковые, 5 танковых, 6 воздушных армий и крупные силы авиации дальнего действия».

* * *

А потери наших российских сынов — да и дочерей тоже, убитых, разорванных в клочья, сгоревших в танках, погибших от ран, точно знает один лишь Всемилостивейший Господь БОГ, все- таки, думается, взиравший на эту схватку и помогший правым.

Всех дней Курской битвы было 50. Закончилась 23 августа…

Глава восемнадцатая НОВОЕ ОРУЖИЕ

Апокалипсис Человек создает собственными руками. Ведь бомбы в подземельях считают свои собственные секунды, и никакие ученые, а только НЕКТО и НЕЧТО знают, как остановить ЭТО.

Из размышления

Новое оружие, на которое так рассчитывал Гитлер, не получалось. Ни самолет-снаряд «ФАУ-1», ни гораздо более совершенная баллистическая ракета «ФАУ-2» не приносили желаемого успеха, взрывались на старте, сходили с цели, падали в океан. Лишь немногие достигли Лондона, но и там не причинили серьезного ущерба. Гитлер в бешенстве вызывал руководителей проектов к себе, ездил сам в Пенемюнде, чтобы на месте испытаний получить ответ, в чем причины таких дорогостоящих неудач.

Суховатый, предельно вежливый и предельно защищенный этой вежливостью от самых истерических нападок Гитлера Вернер фон Браун неизменно отвечал:

— Мой фюрер, неполадки вызваны не массовыми причинами. «ФАУ-2» — ракета надежная, но подводят изготовители ее электронной начинки. Это либо вредительство сознательное, либо, что кажется более верным, низкая квалификация рабочих-сборщиков. Там нужны лучшие условия труда и очень тщательная проверка выпускаемых двигателей. Непредсказуемо также ведет себя и взрывчатка. Это исключительно сильное вещество нового типа. Для примера, мой фюрер, спичечного коробка достаточно, чтобы вдребезги разнести грузовик. Взрывчатка доводится до кондиции. Но нужно время для испытаний. А его нет. Мои люди работают в четыре смены по шесть часов!

Недоверчиво сжатые губы фюрера кривились. Гитлер выглядел явно больным, что было неудивительно, ибо личный врач постоянно колол ему гормоны и наркотики. Этот бойкий, постоянно хохочущий весельчак и трус Моррель имел на Гитлера странное, гипнотическое почти влияние. К тому же фюрер умел еще и мастерски разыгрывать и взрывы бешенства, и приступы отчаяния.

«Фанатик, жуткий фанатик! — думал Браун, глядя на его подергивающееся лицо. — Или принимает наркотики…»

— Я понимаю ваши оправдания, Браун, и уже не раз приказывал улучшить условия труда и контроля. Гестапо работает там 24 часа в сутки. Но мне нужны не оправдания — ракеты, ракеты, ракеты! Это мое оружие возмездия и, может быть, глобальной победы! Я понял это! Я готов остановить всю авиационную промышленность и направить ее на производство только ракет. Скажите, Браун, вы можете в самое ближайшее время дать нам сверхмощную ракету, что понесла бы свой заряд на Нью-Йорк! На Вашингтон! И вообще в любую точку Земли!

— В принципе, мой фюрер, такая работа уже идет… Но… время… время.

— Ах, как я хочу, Браун, чтобы внезапно, внезапно! — он поднял кулаки и потряс ими, — мое оружие возмездия обрушились бы на этот иудейский муравейник с его небоскребами. Внезапно! Сотни ракет, тысячи ракет! Дайте мне знать, я остановлю производство самолетов, чтобы печатать ракеты. И то же самое мне нужно для Восточного фронта. Там это обеспечит мне победу без потерь моих солдат. Без потерь!! Поймите, Браун, это будет Победа! Без потерь!

Браун, этот черноватый невзрачный человек, с обличьем обыкновенного конторского клерка, оставался непроницаем. О, как непредсказуема судьба! Спустя годы именно этот человек, работая уже в США, куда он был вывезен союзниками и даже всем был обеспечен, создал именно ту страшную ракету, о которой молил его Гитлер.

— Браун! В ваших руках судьба миллионов немцев, судьба Германии, райха! А пока я даю приказ немедленно усилить выпуск «ФАУ». Десятки тысяч их мы должны, как сюрприз, преподнести наступающим варварам! Ваши ракеты, Браун, обеспечат нам почетный мир! Я награжу вас рыцарским крестом с брильянтами. Ваш золотой бюст при жизни будет установлен в столице райха!

— Мой фюрер, я буду счастлив, если просто успею наладить массовое производство «ФАУ». Но для этого нужны огромные ресурсы. Мне говорят, что все резервы исчерпаны…

— Браун, запомните: для гениев нет нерешаемых проблем! И вы обязаны найти такое решение и доложить мне! Составьте план, список… люди, материалы, деньги, возможные источники. Я жду ваших предложений через три дня!

Браун уходил, почти подняв плечи.

И, возможно, Гитлер сумел бы с его помощью осуществить, хотя бы частично, свою страшную мечту. Свершиться ей не дала (об этом, кстати, помалкивают и по сей день историки) интенсивная бомбардировка городов и промышленности Германии, когда тысячи тяжелых бомбардировщиков начали буквально засыпать бомбами гитлеровский райх.

Однако новое оружие искал не только Гитлер. Еще в 1939 году Берия доложил Сталину, что, по разведданным, в США, Франции, Англии, Италии, Дании и Норвегии ведутся работы по расщеплению атомного ядра и созданию оружия чудовищной взрывной силы, — супербомбу тогда еще не называли «атомной», ее просто не было, не было даже в чертежах. Физики-атомщики копались каждый на свой манер, страх и риск. Тогда Сталин словно бы отмахнулся от проблемы, считая ее — и, может быть, справедливо — далекой утопией, но предложил Берии продолжать сбор сведений.

В марте 1943 года Берия снова положил на стол Сталина оперативную сводку о том, что в США, по-видимому, уже создано оружие ужасающей взрывной силы — атомная бомба. Доклад оказался настолько неожиданным, что Сталин разгневался.

— Гдэ ви были ранще? — Сталин обвел грозным взглядом всех присутствующих и особенно задержался на генерале Фитине, человеке с лицом добродушного кладовщика или завхоза. Вот уж никак не походил он на главу столь важного ведомства в системе госбезопасности, как внешняя разведка.

Генерал Фитин молчал, ожидая, очевидно, более конкретного вопроса и не собираясь оправдываться. Этот человек был из тех каменно-невозмутимых, кто пошел бы и на расстрел, не моргнув глазом и с тем же каменно-спокойным лицом.

Фитина взял под защиту Берия.

— Он, — сказал Берия, кивнув на Фитина, — по-моэму, сдэлал всо, чьто мог. Конспырация там, в Амэрикэ, стращная. Ми действовали чэрэз агентов-эврэев. Эврэев много в числе разработчиков бомбы. И нэкоторыэ могут быт на нашей сторона… Могут быт…

— Щьто прэдлагаэтся? — перебил Сталин.

— Нужьно собрат всэх наших фызыков-атомщиков. Нужьно как слэдуэт их потрасти… Может… оны зажьралыс на харощих пайках… В двух нащих «шарашках» уже идот работа. Но, навэрноэ, нужэн спэциальный… наркомат… Поставыт задачу…

— Хараще… — внезапно согласился Сталин. — Наркомат будэт. Промишлэнност построим… Уран у нас уже эсть. (Сталин не сообщил Берии, что его собственная разведка уже доложила о ведущихся в Америке работах и даже назвала имена основных ученых: Ферми, Теллер, Бор, Понтекорво, Сциллард.) — На днях ми заслущяэм предложения… наших ученых. Руководителей развэдки… прыгласым… Курыроват всо это дэло… мнэ кажется, должен товарищ… Бэрия…

Берия грозно надулся. Приказ есть приказ…

— А сэкрэт бомбы… — продолжал Сталин, — ми думаэм… лучше всэго… украст! Или… купить… Сдэлайтэ для этого… всо возможное и… — он помедлил, — и нэвозможное.

Забегая вперед, автор сообщает читателю, что секрет и чертежи первой американской атомной бомбы были действительно украдены советской внешней разведкой. Берия и Фитин знали свое дело. Позднее за неведомую автору провинность Сталин сослал Фитина в Свердловск, куда отправил также и Жукова, а судьба Берии известна.

Взвалив на Берию (и Маленкова) всю тяжесть создания атомной промышленности, Сталин знал: Берия не подведет. Берия жесток и требователен. И никто из членов Политбюро не справится лучше с поставленной задачей. А выполняли ее армия, войска МВД (тогда еще НКВД) и сотни тысяч зэков, строителей утопического Города Солнца. «Социализму» надо было опять догнать и перегнать эту уверенно лидирующую Америку.

* * *

А война никак не заканчивалась. Теперь Сталин был не слишком озадачен ее исходом. Война, если можно так сказать, планово кончалась в соответствии с решениями Ялтинской конференции ТРЕХ. По строгому плану, разработанному Генштабом, она должна была закончиться взятием Берлина 1 МАЯ 1945 года. Это и был бы долгожданный ДЕНЬ ПОБЕДЫ. (Почему его празднуют 9-го, трудно понять до сих пор.)

Война кончалась. Чудовищная военная промышленность день и ночь печатала танки, бомбардировщики, штурмовики, орудия, ракеты. Промышленность срочно ставила на поток даже знаменитый немецкий фауст-патрон, почти не успевший примениться. Солдатам мотопехоты начали выдавать бронежилеты и новые автоматы, еще не получившие своего прозвища «Калашников». Приземистые длинноствольные танки «Иосиф Сталин» пополняли танковые армии и, словно еще более чудовищные самоходки, поражали любую бронированную технику.

Это была еще по сей день не оцененная Победа Тыла, промышленности, за три года перевооруживших армию. Новая, сверхмощная, до зубов вооруженная армия уже воистину становилась неодолимой, и панический крик первого года войны: «Тан-ки-и!» — сменился таким же паническим: «Панцер!» И теперь это был сорок пятый. И был он на земле захватчиков… БОГ ЕСТЬ!

В сорок пятом в армию пришли те, кому бы еще учиться в десятом классе. И пришли старики, почти шестидесятилетние… Однако эти-то солдаты и оказались самыми лучшими. Осторожные, предусмотрительные, решительные, когда надо и храбрые, они не лезли в пекло, предпочитали воевать ползком, не пороть в лоб, на «Ура!». Их было трудно поднять в атаку, но они любили, ценили и знали оружие, окапывались стремительно, умели укрыться, использовали защиту техники.

В 44-м и 45-м армия обстрелялась, исчезла паника, войска были готовы выполнить любой приказ. И Сталин теперь уже гордился своей армией, одетой в новую форму, с офицерами-золотопогонниками, кому в обмундировку теперь входила даже сабля! Фактически это была ЕГО новая, обученная, боеспособная, не знающая поражений армия. Ее вели ЕГО новые генералы и маршалы. Ее везли ЕГО новые военные железные дороги. Ее сопровождали ЕГО новые охранные войска (какая-то аналогия СС). К сорок четвертому Сталин мог сказать: это моя армия, моя партия, МОЯ страна, МОЕ Политбюро… И так можно перечислять до бесконечности: его промышленность, его колхозы, его леса, реки, горы и все живущие в стране, вплоть до детей. Все было ЕГО, ЕГО, ЕГО. В мире как будто еще не бывало столь мощных и непререкаемых деспотий…

* * *

И все-таки перед взятием Берлина Сталин начал нервничать. Он мог бы ускорить конец войны. И Берлин был бы взят еще до наступления весны. Был бы взят, если бы «союзники» проявили единую волю и единое желание совместно громить логово Гитлера. Но союзники и не пытались этого делать… Война кончалась, и они берегли своих солдат. Кому охота умирать за месяц-два до победы? Они даже специально замедлили темп наступления, хотя не встречали нигде того отчаянного сопротивления, что отличало борьбу немцев на Востоке.

«Берлин мы можем взять… Но это слишком дорогое и кровавое удовольствие», — сказал рыжий, веснушчатый главнокомандующий американцев, генерал Дуайт Эйзенхауэр. И почти то же самое изрек похожий на изношенную женщину фельдмаршал англичанин Монтгомери. А генерал французов де Голль вполне соглашался с ними: «Да-да. Пусть берут Берлин большевики… Уступим им этот… престиж». Франция ведь была уже свободной. К тому же на Ялтинской конференции высказывалось опасение, что брать столицу фашизма сообща — получить возможность случайных столкновений.

Сталин и на Ялтинской не настаивал на совместном штурме. Дал понять, что Берлин брать ему, его генералам и маршалам, его солдатам. Того требовал и его, Сталина, статус полководца всех времен и народов. Изучив расклад сил, не желая отдавать славу победителя кому бы то ни было, Сталин назначил Жукова всего лишь командующим фронтом. А все руководство Победой взял на себя. Сталин утвердил новый план взятия Берлина не лобовым ударом сразу трех фронтов, а путем охвата города с юга и с севера силами двух фронтов, хотя, объективно говоря, сил даже одного 1 — го Белорусского было достаточно для разгрома всей фашистской группировки, оборонявшей столицу.

Помня, однако, как давались победы 41-го, 42-го и 43-го годов, когда дивизия за дивизией, армия за армией бросались в огонь, Сталин дал приказание накопить как можно больше боевой техники, насытить фронты таким количеством артиллерии, авиации, ракет, танков, чтобы буквально смести с лица земли любую оборону немцев.

9 марта, вечером, на ближней даче Сталина в Кунцево было одно из редких совещаний, где присутствовали только четверо членов Политбюро — Молотов, Маленков, Берия и Каганович и такое же количество маршалов, командующих фронтами вместе с начальником Генштаба генералом Антоновым. Совещание проводилось в большой столовой, куда всех пригласил Власик и где Сталина еще не было. Но вот он появился, сутулящийся, больной, с хмурым лицом, и, негромко поздоровавшись, прошел к торцу стола, сел и непривычно долго молчал, непривычно потому, что Сталин берег время и все совещания у него не отличались длительностью.

А сейчас он молчал, словно вновь разглядывая своих самых воинственных полководцев: бритого, похожего на крупного «пахана» Конева, властно нахмуренного Жукова (скрывал, и плохо скрывал, досаду на то, что вождь недавно лишил его права командовать взятием Берлина, а оставил только командующим 1-м Белорусским), бравого, высокого, с таящим усмешку лицом женолюба Рокоссовского, в новеньких маршальских погонах. Рокоссовского, с которым у Сталина были свои счеты-расчеты и которого он любил, если такое слово можно применить в отношении Сталина к подчиненным. Может быть, Сталин как раз теперь припоминал те эпизоды, которые в ходе войны всплывали в его отношениях с Рокоссовским.

Так, однажды пучеглазый Мехлис, желая, очевидно, выслужиться перед вождем, не одобрявшим откровенное фронтовое блядство, озабоченно доложил:

— Вот пример! Генерал Рокоссовский меняет «фронтовых» жен как перчатки! Разве это не позор? Командующий спит с женщинами, с медсестрами!

Недалекий Мехлис обмишулился. Не знал, что и сам вождь тоже «спит с медсестрой». И когда на странное молчание Сталина Мехлис повторил вопрос: «Что будем делать?» — Сталин, как бы полусмущенно, сказад:

— Чьто дэлать? Завыдоват будэм, товарищ Мэхлис…

Однако в другой раз, получив письмо-жалобу известного писателя и журналиста, что Рокоссовский «задерживает у себя его жену и также известную красавицу киноактрису», Сталин, вызвавший Рокоссовского по фронтовым делам, как бы мимоходом спросил:

— Товарыщ… Рокоссовский… Ви нэ знаэтэ… случайно, чья жена писателя (такого-то)?

— Писателя такого-то…

— Вот и я тоже… так думаю… — закончил Сталин, не углубляясь в суть вопроса.

Жену писателя немедленно вернули в Москву военным самолетом…

И вот сейчас, поглядывая на бравого, моложавого маршала в новых погонах — получил их не столь давно вместе со Звездой Героя Советского Союза за блестящую фронтовую операцию, проведенную вопреки мнению Сталина и Генштаба, — Сталин прикидывал, не назначить ли Рокоссовского командующим всей Берлинской операцией. Этим и было вызвано длительное молчание вождя, ибо к тому же он знал: Рокоссовский стремится к победам малой кровью и тем отличается от всех других его «стальных солдат».

Сталин еще не выздоровел. Был в маршальской форме, но осунувшийся, похудевший, и форма не делала его моложе, даже молодящимся он не выглядел — просто старик в мундире с золотыми погонами. Он сидел, опираясь на стол, слушал доклад Антонова, часто пил воду с лимоном и вопросы начал задавать непривычно тихим голосом, причем акцент его, столь явный еще в начале 41-го, теперь значительно сгладился, как бы стерся. И голос тоже состарился.

— Щьто потрэбуэтся… щтобы взять этот город… бэз болыцих потэрь? — бросил он первый вопрос. — Война, считайтэ, закончэна. Это… ее послэдный аккорд… И сыграть эго… надо хорошо… Я прощю доложит… какые мэры вы все прынялы… щьтобы избэжять самых нэнужных… и самых горьких потэрь…

Он вздохнул, отпил воды, пожевал губами… Таким маршалы видели его впервые.

— Товарищ Жюков… вам слово.

Собранный, волевой, всегда углубленно важный, Жуков поднялся и начал докладывать: столько-то войск, такая-то артиллерия, авиация… Говорил четко, уверенно, кратко, но Сталин остановил его движением руки:

— Я не об этом спросыл вас… Это нам и так понятно. Нам нужьно… КАК… — Сталин выделил это слово, — добится побэды и понэсти наимэнщие… потэри…

Маршалы переглянулись. Члены Политбюро одобрительно кивали.

Слово попросил Рокоссовский.

— Я скромно полагаю, — сказал он, — что войск, сосредоточенных для удара по Берлину, более чем достаточно. Возможно, справился бы и один фронт. Поскольку мои войска здесь задействованы лишь косвенно (он командовал 2-м Белорусским фронтом), я хотел бы предложить перед наступлением предпринять еще и психическую атаку на противника. Немцы измотаны, и потому есть смысл их напугать. Надо всюду листовками, по радио и другими средствами распространить слух, что против них будет применено новое оружие. Далее, надо сосредоточить на главных ударах всю возможную осветительную технику и после первого артналета включить ее всю плюс всю возможную акустическую технику: сирены, воющие бомбы, ракеты, радиоусилители.

Он посмотрел на недовольно поджавшего губы Конева, на снисходительно слушающего Жукова.

— Как вы… считаэтэ? — спросил Сталин.

— Можно попробовать… Вряд ли много даст…

— Похоже на авантюру…

Но Сталин возразил:

— Все это сдэлат надо! Это сократит нащи потэри! В дополнение… прэдлагаю… Нанэсты артыллерыйскые и авиационные удары ТРИЖДЫ! Это будэт большая трата боеприпасов, но и даст наибольший подавляющий эффект. А далще, отутюжив их оборону авиацией, пустыть на минных полях на участках прорыва спэрва пустые танки, бэз экипажей, можьно устарэлыэ, побитые, сохранившие ходовую часть, гдэ-то, я читал, для этой цели используют самоходные макэты танков. Сэгодня нам нэ так важьна тэхныка… как важны человэческиэ жизни…

Мой прыказ: взять Берлин к 1 мая… Остается… Надо порадовать победой наш народ.

План доработать в Гэнщтабэ… Доложить… Наступлэниэ… ориэнтировочно… апрэль. Прэдупрэждат об абсолютной сэкрэтносты нэ буду. Точную дату получитэ за тры дня. ВСО!

О, как много, много, много значило это ЕГО завершающее СЛОВО!

* * *

На позиции двух главных фронтов: 1-го Украинского и 1-го Белорусского — прибыли сотни старых, битых, но сохранивших ходовую часть танков, были и макеты (об этом нигде не написано, об этом тоже умолчали «объективные» историки). Под Берлин прибыли новые, «ящичные» ракеты, новые реактивные установки, новые танки «Иосиф Сталин» и такие же самоходки, новой взрывчаткой были оснащены тысячи тонн снарядов и бомб, рассчитанных на миллионное применение, — многие эшелоны взрывчатых веществ, выпущенных затем по обороне Берлина. Это был эффект уже атомного по своей мощи удара!

И вызывает удивление не то, что Берлин был взят и пал фактически 1 МАЯ. А то, что обреченные немцы еще две недели пытались вести оборонительную борьбу.

Берлин пал. И не одно, а несколько знамен Победы было поднято над остовом разбомбленного рейхстага. Берлин пал. И победа эта была куда менее кровавой, чем Сталинград, Курская и другие битвы Великой войны. И об этом странно умалчивают до сих пор военные историки. Переворачивая горы мемуарной литературы о войне, автор горько убедился в том, как мало там крупиц правды, как много то благостной лжи, то сознательных и пошлых передержек. Не избежал их, к сожалению, даже известный «трехзвездный» генерал, написавший четырехтомную эпопею о Сталине.

Берлин пал, и первого, а не девятого мая фактически кончилась Отечественная война. В ней без всяких оговорок победила русская, советская, российская армия, ведомая человеком, вероятно, вложившим в победу все свои физические и психические силы, — недаром же Сталина в 45-м постиг первый еще не слишком сильный удар. Как бы ни оценивать Сталина, но не видится иная фигура того времени, равная этой. Задним числом легко обвинять, задним числом ахти как мудро рассчитывать, задним числом легко лить злые слюни.

Американским, английским, французским матерям надо было всем молиться за Россию и даже за Сталина. Молиться бы надо и русским матерям за столь мощную краткую Берлинскую победу.

* * *

Дымом и смрадом изошла война. И воцарилось отрезвляющее, неслыханное, невиданное МОЛЧАНИЕ. Кончилось злое колдовство. И только плач, плач и плач еще долго был над Землей.

И лишь спустя годы, пережив и отстрадав то чугунное и пасмурное время, начинаешь понимать, что человечество временами легко впадает в безумие и что ведет в это безумие шизоидный бред маньяков, мечтающих покорить мир, заставить всех жить по бредовой воле свихнувшегося утописта, коль не просто бандита, забывшего, что Бог есть! И заповеди нерушимы. И думается: неужели в новом тысячелетии на пластах человеческой глупости и толщах погибших тел опять взойдут эти лукавые и смердящие сморчки с указующим перстом?

Ах, куда, куда несешься ты, нет, не Русь и не Америка, — человеческая река на лакированных конях? И не обрыв ли уже чудится-близится, где равный конец и Рокфеллеру, и наемному киллеру, и бичу во вшивой бороде, и блуднице, разверзающей перламутровую раковину под низкий стон неуемного наслаждения…

«Мы не рабы». «Рабы не мы»… А вся история говорит обратное. Ответьте, мудрые! Но мудрые молчат, мудрые не ищут власти, не имут Ея и никому не сулят несбыточных миражей. На то они и Мудрые, и — чудаки.

Глава девятнадцатая «И УВРАЧУЙ РАНЫ ДУШИ МОЕЯ…»

И тогда Шахрияр овладел Шахразадой, а потом они стали беседовать.

Из арабских сказок

С врачами Сталин стал встречаться сразу, как избрали Генеральным секретарем и ему пришлось организовывать лечение Старика. Русских врачей к Ленину не подпускали. Старик не доверял им совершенно, и волей-неволейнадо было приглашать врачей-немцев, с которыми Старик и Крупская объяснялись свободно. А Сталину приходилось вызывать переводчика и, значит, беседовать с врачами в присутствии третьих лиц. Старик же скрывал свои болезни, и врачей, по-видимому, просили не распространяться о них, поэтому объяснялись они уклончиво, и Сталина это раздражало. Часто ему отводилась в беседах роль как бы глухонемого. Когда Ильича постиг предпоследний удар, с врачами объяснялась только Крупская. Она и объявила о приказе Ленина дать ему цианистый калий. Сталин ответил на это категорическим отказом — понимал, что это ловушка, за которую неизбежно платятся головой.

Крупскую же он ненавидел. Она и в самом деле была отвратительна: вспыльчивая, пучеглазая, неряшливая, одетая всегда во что-нибудь мятое, грязное — вот к чему привела ее жизнь с Антихристом. Сталина и сама она едва терпела, и есть предположение: именно Крупская настаивала на его, Сталина, удалении с должности и из Кремля, а кандидатом (тайным) на его пост назывался Бухарин, в последние дни Ленина не вылезавший из Горок.

Врачи же, лечившие Ленина, попросту говоря, бессовестно шаманили возле безнадежного, драли за свои визиты золотом и уезжали. Сталин давал их рецепты на проверку кремлевским эскулапам, и те воздевали возмущенные руки: да разве этим и так надо лечить!

В конце концов и они Старика не спасли, и, наверное, именно с тех пор Сталин начал отказываться от врачебных услуг, всегда противопоставляя этой лечебной чвани свое сухое и сдержанное внимание, не более. А за глаза часто крыл врачей матом и раз навсегда принял решение отказываться от врачей и их услуг. Он привык обходиться без них, в крайнем случае выслушивал их консультации, брал рецепты или лекарства и, не применяя, тщательно проверял по справочникам, отмечая и лечебные эффекты, и дозировку, и побочные противопоказания. Лекарства же, принесенные врачами, он попросту выбрасывал в унитазы. И никто из профессоров, надутых спесью всезнания, и представить не мог, что вождь, к которому их, Виноградова, Бакулева, Лукомского, Кулинича и других, вызывали изредка, медицину, особенно фармакопею, знает на уровне хорошего фельдшера, а толстые книги-справочники по лекарствам и болезням испещрены его пометками.

Личные аптечки хранились в его сейфах в Кремле, на дачах в Кунцеве, Липках, Семеновском, Зубалове. С собой Сталин всегда носил металлическую трубочку с валидолом, аспирин и стрептоцид. Стрептоцидом (тогда еще красным) он лечил горло. Это была напасть еще со времен ссылок. Горло часто подводило его, затяжная хроническая ангина доставала его постоянно, стоило лишь простудиться, поесть холодного. Сталин, например, никогда не ел мороженого и почти не пил пива (теплое не попьешь, а холодное — тем более) и вслух завидовал толстяку Жданову, для которого ледяное пиво подавали всегда, и он готов был пить его ящиками, впрочем, и от водки он не отказывался.

Вообще же лекарства, каким Сталин доверял, были просты и немногочисленны, после войны он добавил к ним пенициллин (с осторожностью!) и сульфидин.

Лекарства покупались так: внезапно и в любой день, чаще зимой, вождь приказывал подать обыкновенную машину «эмку» и, одетый в темносерое, почти черное пальто и зимнюю черную ушанку с опущенными ушами (уши не терпели холода, так как были многократно обморожены), выезжал в город в сопровождении двух таких же непредставительных машин. Выезжали через Боровицкие ворота и останавливались у самых разных рядовых аптек. Сталин, сутулясь, кутаясь в длинное пальто, в шапке, в подшитых валенках, медленно входил в аптеку в сопровождении Валечки, тоже одетой по-зимнему, по-бабьи: шаль, шубка с меховым крашеным воротником, опрятные валеночки-пимы. И не диво: Сталина в таком наряде никто ни разу не узнал, ни разу не обратили внимания на приземистого, невзрачного какого-то старика татарина. Да и кто знал в народе про его щербатое лицо, сохнущую руку, серые усы? На портретах он был представлен черноусым красавцем без возраста, и воображение угадывало в нем высокого, представительного мужчину. И вот — старик-пенсионер скромно стоял в уголке, а внучка покупала лекарства.

Впрочем, москвичи — нелюбопытное племя, наглухо погруженное в свои заботы и в свое московское неистребимое чванство «Стаит… тут какой-то… старикашка…» Пожалуй, Сталин даже любил такие выезды в народ, и унижение невольное, паче гордости, тешило его.

В конце концов он стал ездить и с одной охраняющей машиной, а охранникам запретил входить в аптеки. Так он получал надежные лекарства, которым доверял без опасения быть отравленным. Ведомства, созданные при Ягоде и усовершенствованные при Ежове и Берии, были, конечно, известны ему своими приемами, но теперь они совершенно оправдывались любыми вскрытиями: тромб, инсульт, инфаркт. Что поделаешь?

О поездках Сталина не всегда знал и сам Берия. Знали только Валечка, шофера да молчаливая личная охрана и Власик. Молчание же охраны окупалось не зарплатой, но жизнью и судьбой. Об этом и до сих пор помнят немногие оставшиеся.

На свои болезни и немощи Сталин особо не жаловался, хотя и сетовал подчас, но, бывало, и притворно, перед обслугой. Единственный человек при нем знал все. Это Валечка Истрина, превратившаяся с годами в превосходную медсестру, сиделку, фармацевта, вдобавок к прежним обязанностям подавальщицы и вообще домохозяйки.

Уже после войны часть обязанностей Валечки передали уборщице и кастелянше Матрене Петровне Бутузовой, женщине простой, исполнительной и услужливой. Но Валечка осталась и «кормилицей», и утешительницей, и советчицей, и лечащей сестрой. Она умела все.

А осенью 47-го был такой случай. Сталин, ходивший теперь в ботинках, провалился на дальней даче в Семеновском в снеговую лужу. К вечеру, вернувшись в Кунцево, занедужил. И опять это горло! На сей раз не помогали ни полоскания, ни стрептоцид, ни даже хваленый пенициллин, которому тогда только что не молились. Горло уже через два дня болело резко, колюче. Сталин кашлял, глаза отекли, шею раздуло. И в Кунцево явились все кремлевские светила медицины. После осмотра состоялся немедленный консилиум: диагноз и прогноз были самыми неутешительными — острая флегмонозная и даже с начавшимися осложнениями ангина. Профессора объявили о немедленном переводе пациента в стационар — в кремлевскую больницу.

— В болныцу… нэ поэду… Лэчитэ здес… И чьтоб ныкакых уколов…

— Товарищ Сталин… Здесь нет необходимого оборудования… Нет ничего… э-э… на случай… э… осложнений… — заявил Виноградов. — Положение, не скрою, очень серьезное… Очень… Учитывая и ваш… э-э… возраст… — опрометчиво брякнул он, чем и вывел больного, раздраженного Сталина из себя окончательно:

— Чьто за возраст? Пры чем тут возраст? Ви лэчытэ… Лэчитэ! И ныкуда я… нэ поэду… Всо!

Однако и лечение комбинацией сульфамидов и пенициллина не слишком помогало.

Утром после умывания Сталин открыл рот перед ручным зеркалом и увидел, что уже половину багрового зева затянула беловато-розовая страшная пелена. И, может быть, впервые вождь испугался за свое здоровье, к которому относился скорее легкомысленно. Ведь не помогали как будто испытанные, проверенные им по справочникам средства.

А лечь в «кремлевку» — отдать себя в руки врачей Берии: все же они были на строгом учете ТАМ, на его Лубянке.

День он промаялся. Полоскал горло. Глотал таблетки, сам увеличив дозу до предела, работал, пытаясь отвлечься, а горло все болело, и уже трудно стало говорить, дышать. Нелепой смерти Сталин всегда боялся. Чего нелепее для вождя умереть от ангины, гриппа, воспаления легких! Чего нелепее всякие дурацкие случаи! Чего нелепее, допустим, утонуть, задохнуться во время выпивки — знал он и такие примеры.

Быть убитым врагами в бою или даже так, как Киров, было не страшно. Боялся он лишь нелепой или подстроенной гибели. И боялся до холодного, липкого пота. В голову лезли исторические примеры. Вот и Александр Македонский умер, кажется, от дифтерии, зараженный магами не то жрецами? А от чего умер внезапно Александр I?

За ужином прислуживающая Валечка с тревогой вгляделась в бело-бледное лицо вождя и заботливо спросила:

— Иосиф Виссарионович! Вам лучше?

— Хуже! — кратко отозвался он, с трудом глотая чай. — Сав-сэм плохо… Жяль памырат… тэбя оставлят…

Валечка помолчала, составляя чашки-тарелки на поднос красивыми бойкими руками. Белые и пухлые, они сами просили ласки, поцелуев. И, как все больные люди, напуганные грозящей безнадежностью, Сталин с тоской посмотрел на эту свою чудную женщину с черемуховым запахом, которую, быть может, придется оставить навсегда. Оставить кому? И кто тогда будет владеть ею? Кто? Такие женщины не остаются одни. Таких женщин хватают сразу… Держат крепко. Припомнились тотчас взгляды похотливых вождей, которые они бросали на Валечку, на ее пышные прелести. Особенно Берии, которого она, едва скрывая неприязнь, терпела. Впрочем, Берию, похоже, ненавидела и вся личная сталинская охрана, обслуга, и это Сталина вполне устраивало. Но Валечку он точно… первый схапает…

Видя, как мрачно сошлись его угловатые брови, как он с трудом дышит, Валечка сама перепугалась не на шутку, до озноба. Что будет с ней, если он в самом деле умрет? Кто явится сюда хозяином? Конечно же, этот всесильный хам, Берия, или расплывшийся до подушечных объемов Маленков — баба-мужик, с маленькими колючими глазами из подушечных щек. И, представив эту свою судьбу, свое изгнание, а то и еще худшее, она пробормотала:

— Иосиф Виссарионович… Я знаю верное средство… На себе пробовала. Мать лечила… когда глотка болела… Вылечивает…

— Какоэ… Говоры… — мрачно прохрипел он.

— Я боюсь… Вдруг вы… Вдруг хуже станет…

— Нэ бойся… Хуже уже нэкуда… дыщять…

— Я… Я горло керосином прополаскивала… И все проходило…

— Кэрасыном? А чьто? Как? — Он явно заинтересованно посмотрел на нее.

— А надо керосин профильтровать… Вот от лампы взять и — через промокашку. Накапать ложку… столовую… И потом горло-то прополоскать и выплюнуть. У меня сразу проходило… На другой день то есть… Только я боюсь советовать… Тут доктора… Ведь если что… Меня… Боюсь… я…

Валечка и впрямь побелела, затряслась, поднос с посудой задрожал, звякнула чашка…

— Ти, Валя, нэ бойся… Иды… нэси лампу (на даче еще с времен военного затемнения и вообще на случай были наготове керосиновые лампы и свечи). Нэси. Попробуэм… Вихода нэт…

И Валечка принесла такую лампу. В стеклянном цоколе желтел керосин. Принесла и розовую промокашку из школьной тетради. Ловко сделала вороночку, налила керосин. Тотчас он стал капать беловато-желтыми масляными каплями в подставленное блюдце. Резко запахло. Когда набралось со столовую ложку, подала ее Сталину.

— Принэси тазык! — сказал он и, когда она вернулась, закрыв глаза, вылил керосин в рот и, тщательно прополоскав горло, выплюнул. Затем еще долго, морщась, плевался, вытирал салфеткой усы:

— Протывный… Но… нычего… Эще, может, надо?

— Нет… Теперь горло завязать — и ложитесь… — и, помолчав, добавила: — А хотите, и я выполощу? Я мигом…

— Астав! — сказал он строго и одновременно мягко. — Чэго выдумала? Иды… Спы… Утро вэчера… мудрэнее…

Валя обвязала его горло компрессом, опять принесла свою шаль, чтобы он мог укутать тело. Погасила свет и тогда ушла:

— Я тут буду… В столовой.

Лежать он не мог. Душило… Мешала повязка-компресс… И тогда он сел в темноте, думал.

Что будет, если он… Страна ведь лечила раны.

Промышленность, запущенная на войну, с трудом перестраивалась. Не хватало рабочих. К станкам становились едва обученные «ремесленники», ребята из ФЗО. А военные разучились работать. Война — странная штука: она портит людей, люди становятся иждивенцами, люди привыкают держать оружие и — убивать. Много инвалидов… Куда их деть? Жить на пенсию… И вот донесения: воруют, становятся грабителями, торгуют на рынках бабьими штанами, сопротивляются милиции. Люди ропщут против все еще военного рабдня… А с другой стороны, война научила и выживать, не требуют многого, терпят, и это пока хорошо… Да еще работают заключенные. Два с лишним миллиона в лагерях, не считая тюрем, да столько же примерно сосланных, живущих на поселении. Эти и дают главную производительность. Получается — он прав: кто добром поедет копать уран, мыть золото, рубить лес, строить дороги ТАМ? А заводы под землей, а шахты, а электростанции… Нет. Он прав. Союз поднимется, пусть на крови, принуждении, насилии, но нет иного выхода в этой стране. Нет его… Разве, в конце концов, несправедливо то, что враги социализма строят социализм?

К утру вроде стало легче дышать, Сталин лег, сбросил горячий компресс и неожиданно провалился в глухой облегчающий сон.

Утром опухоль спала. Горло еще саднило, но не болело. Только испарина и слабость давали себя знать.

И когда Валечка, не сомкнув глаз за всю ночь, белая, как ее передник, явилась подавать завтрак, Сталин, улыбаясь, ей сказал:

— Иды суда…

И, прижав к себе ее покорный затяжелелый торс, как ребенок, потерся о ее передник.

— Вылэчила! Я тэбэ за это профессора должен дат. Доктора… Ордэн. А боялас… Понымаю… Тэбя люблю… Валэчка. Тэбя толко. Ты тэпэр моя жизнь.

* * *

Это было их последнее странное объяснение.

С тех пор на дачах Сталина не появлялось никаких посторонних женщин. Всех заменила ему эта улыбчивая и бойкая скромница. И никогда ни словом, ни делом она не напомнила ему о своих каких-то «правах», не лезла в дела и давала советы, лишь когда он спрашивал. Она не просилась в жены, не пыталась купить ласками и никогда не задирала свой вздернутый нос на правах любовницы вождя. Ее ценили и обожали все, теперь уже вплоть до мрачного солдафона Власика. Когда под утро заспанная Валечка, смущенно улыбаясь, возвращалась по переходу, соединявшему дачу с домом обслуги, никто и не пытался хоть как-то двусмысленно на нее посмотреть. Это была женщина вождя. Женщина для вождя. Идеальная женщина. Как Шахразада.

Сталин, признавая это обстоятельство, часто сравнивал Валечку со своими теперь уже отдалившимися актрисами, певичками, и все сравнения были в пользу Валечки.

— Ти, Валя, мое лэкарство… Ат всэх болезней, — не раз с усмешкой говорил он.

Иногда он усаживал ее на колени, ласкал, гладил. Но была она уже тяжела для него, и вскоре он шутя сталкивал ее:

— Чьто ти такая… тяжелая? Лощядка?

— Какая уж есть… Иосиф Виссарионович. Сами говорили, чтоб толстела.

— Дай поцелую. Люблу тэбя… лощадка… И чэм это ты пахнэшь? Черемухой? Полынью? Чэм?

— Собой пахну… Для вас… Запах у меня такой!

— Дай… Панюхаю эще.

И жадно втыкался носом, усами в передник, в подмышки. боящейся щекотки Валечки. Целовал через платье груди. Гладил полные, с наплывом даже, колени. Их особенно любил.

— Наркотик мой… Чэм мажешься?

— Да ничем… Иосиф Виссарионович…

— Врощь… Мажешься!

— Нет.

— Мажешься!

— А вот и нет…

— Мажешься!

— Ну, тогда мажусь!..

— Чэм?

— Чем вам нравится… Да нет же! Запах у меня такой, черемуховый вроде, с детства. Я ведь не виновата…

— Виновата… Приворожила… мэня… Прыдещь сегодня.

— В каких?

— Сама выбери…

— Ладненько… Я знаю.

— Всо ты знаэщь, лощадка. За то и лублу.

И опять улыбался, добрел. В такие минуты казался добрее доброго. Глаза теряли тигриный прицел.

Просто пожилой, сутулый, невзрачный, в сероватом кителе. Пенсионер.

А он и вправду получал пенсию. В конвертах приносил Поскребышев. Клал на стол, убирал в сейф. Позднее приказал переводить на книжку. Впоследствии на книжке оказалось девятьсот рублей… Отдали Светлане.

Во всех же привычках своих Сталин был настолько консервативен, что это граничило только с неврозом. У женщин любил скромные длинноватые платья. С этим его пристрастием, для кого-то, возможно, смешным, Валечке приходилось особенно считаться. Был вот такой, к примеру, случай. Подавала обед и стояла рядом, а он обнял ее привычно, как свою женщину, гладя ноги через подол тонкого летнего платья, и вдруг бросил салфетку, сурово взглянул.

И тотчас она, едва не вздрогнув, поняла тоже. Сегодня была не в той форме, в какой безоговорочно полагалось ей быть. Он признавал женщину женщиной, только если она была в рейтузах — так назывались тогда длинные панталоны с резинкой. А Валечка сегодня стирала белье и надела короткие ситцевые трусы.

— Стиралась я, — пытаясь как-то выкрутиться, пробормотала она.

— Всэ, чьто ли… выстырала?

Он отодвинул стул, не стал больше есть и ушел курить на веранду.

Расстроенная Валечка, едва не плача, быстро собрала посуду.

Смотрела на него…

Но Сталин даже не оборачивался.

И тогда она помчалась к Власику. Впервые попросила машину доехать до промтоварного.

— Приспичило, что ли?! — спросил грозный Власик.

— Да. Чулки поехали! — бойко соврала Валя (Сталин не признавал женщин без чулок и летом).

— А-а, — понимающе кивнул. — Скажи Кривченкову. Сгоняй.

Вечером (точнее, уж ночью), подавая ужин, блестела глазами.

И Сталин все понял. Нехотя будто бы погладил, потрогал. Простил.

Так было с ним.

— Отлупыт бы… тэбя… Да рэмня… жялко, — сказал Сталин.

Так было…

А Николай Сидорович Власик страдал, всякий день видя сияющую чистотой и полнотой Валечку. Долго втихую страдал. Какую девку упустил! Отдал! Дурак-дурак! Себе отыскивал. И топил тоску в коньяке-водке. Искал подобную — не находилась. И все, наверное, потому, что такие женщины — женщины для вождей — встречаются лишь в единичных случаях.

Глава двадцатая НА ОТДЫХЕ

Величие достигается больше хитростью, чем силой. Смирение никогда не ведет к добру.

Никколо Макиавелли

Осенью сорок шестого, когда уже были завершены обе войны — тягостно долгая Отечественная и блистательно краткая японская, когда завершалась и третья, нигде не объявленная война с «националистами» на Украине, в Молдавии, Белоруссии и особенно в Прибалтике, Сталин вдруг почувствовал себя так плохо, что отменил очередную поездку на юг. Войны кончились, но всегда, что ли, так бывает, что человек, завершивший трудное дело и намеревающийся перейти к долгожданному отдыху, внезапно и непредсказанно заболевает. А бывает и худшее. Так, бывало, кто-то построил дом, забил последний гвоздь — и умер. Но это частный пример. Туго натянутая струна жизни вдруг ослабевает или лопается, и человека, днями и ночами погруженного в свою работу, ответственность, напряжение, ожидание, хватает удар, инсульт — когда-то не было таких определений, как не было и инфарктов, а был просто-напросто «разрыв сердца».

Так и случилось, когда после долгого, нудного совещания по вопросам экономики, хлеба, репараций Сталин вышел из-за стола, хотел приказать подавать чай, но вдруг зашатался, уперся в стол и так, держась за его край деревенеющими руками, качаясь, стоял, не в силах понять, что это такое. Качающимся и застал его Поскребышев. Бросился, подхватил, осторожно повел в комнату рядом с кабинетом. Тут Сталин иногда отдыхал, сидя в кресле или лежа на диване.

— Чаю… чаю… Пуст, — сказал Сталин, пытаясь превозмочь головокружение.

Поскребышев, с видом перепуганного орангутанга, стоял, опустив руки. Такого со Сталиным еще не бывало.

— Чаю! — повторил Сталин.

Чай был подан немедленно. Сталин пил его большими, медленными глотками, жмурился, пыхтел. А потом сказал растерянно стоявшему рядом Поскребышеву:

— Машину. Поэду… В Кунцево.

— Иосиф Виссарионович! Что вы! В таком состоянии? Врачей уже…

— Ныкакых врачей… Я нэ приказывал…

Он сам оделся. Спустился по лестнице (сзади шел Поскребышев). Сел в машину. Власик захлопнул дверцу.

В Кунцево, как всегда, встретила Валечка, которую, видимо, уже оповестил Поскребышев. С тревогой смотрела, как Сталин, словно механически, шел по коридору, старательно ставя ноги, чтоб не пошатнуться. А кругом него качалось все: окна, двери, пол, словно это была не дача, а крейсер «Червона Украина», на котором Сталин как-то совершил короткое плавание вдоль побережья. Сталин помнил, что тогда вот так же качало, и, даже сойдя на берег, он чувствовал эту качку. Но… что такое было сейчас? Сейчас… Что это? Ведь он не обедал в Кремле… Отравили? Что-о… Все-таки отравили… Здесь? На даче? Утром…

Сознание было ясным. Но мысли метались. Кто мог его отравить? Кто? Кто посмел? Берия?

Сел на диван. Давнул кнопку вызова, и на пороге возникла Валечка.

— Иосиф Виссарионович? Что?

Не сразу смог выговорить. Мир качался.

— Что с вами? Вам плохо? — бросилась к нему.

— Отравылы… — пробормотал он, цепляясь за ее руку.

— Когда? Где? Кто?

— Здэсс… Ут… ром…

— Да нет же! Нет!

— Как т и знаешь?

— Знаю.

— Как!!!

— Я всегда ем тоже… Перед вами… Или после вас… Тоже…

— Да-а?

— И сегодня ела.

— Тогда помоги…

Она уложила Сталина на диван, приподняв его голову, подсунула под ноги подушки.

Мир по-прежнему качался. Иногда окно комнаты начинало медленно вращаться. Сталин, не теряя сознания, сообщил Вале об этом.

— Я сбегаю за врачом?

— Нэт…

— Иосиф Виссарионович?!

— Чьто?

— На вас же лица нет!

— Кружится…

— Я сбегаю?

— Нэт… Буд со мной…

— Но ведь… вас надо лечить. У вас явный криз… Давление.

— Лэчи. Только ты… Всо делай… чьто надо…

И, не желая посвящать читателя во все медпроцедуры, какие предпринимались тогда в таких случаях, могу лишь сказать, что Валечка со всем справилась. А потом повела Сталина в туалет и под недоуменные взгляды охраны привела обратно. В туалете его тошнило.

Сталин молчал. Возвратясь, лег на диван. Голова по-прежнему кружилась, но стало легче. Именно легче.

Валечка с прижатыми к груди руками стояла возле.

— Тэпэр зови врачей…

Бросилась в коридор.

Врач, постоянно дежуривший в Кунцево, поднял на ноги всю «кремлевку». Через полчаса в Кунцево прибыла целая бригада профессоров, если можно так назвать почтенных (и перепуганных) академиков.

Установили немедленный диагноз. Криз. Гипертония. Возможно, микроинсульт.

И уже суетились со шприцами… Хрустели ампулы… Пока открывший глаза вождь не изрек:

— Всэм вийти… Ныкакых уколов… Я почты… здоров. — И добавил: — Валю! Пуст будэт здэс. Со мной…

И всю ночь она просидела у его кровати-дивана, а он, периодически забываясь, просыпался, гладил ее руку и, скосив глаза на окно, смотрел: качается или нет? Окно все-таки перемещалось, но уже не так резво, и он засыпал, не отпуская руку женщины. А под утро приказал:

— Ляг со мной… Ляг!

Отодвинулся, обнял теплую привычную талию, ощутил знакомый черемуховый запах, и так они заснули оба. Он, успокоенный как будто, и она, измаянная страхами и бессонной ночью.

Утром мир почти уже не качался. А Валечка гладила его рябую руку и (осторожно) седеющую голову.

— Ти опат мэня выходила… Хараще. Всо проходыт… Иды… Отдохни… Врачэй не надо.

Так его настиг первый нетяжелый удар, и так он убедился, уверился, что Валечка — его единственное спасение, его любовь, его добрый свет. Валечка… Валя… Валечка…

Через неделю он сдал дела Маленкову и поехал на юг не поездом, а машинами, хотел лично увидеть разрушенные города, прикинуть ущерб, придумать, что надо делать еще для быстрейшего восстановления. В одной из машин ехала Валечка Истрина.

Но здоровье Сталина в конце сороковых годов продолжало ухудшаться. Мало помогали и грузинские народные, и медицинские средства. Поскребышев клал ему на стол запрещенные во всей стране знахарские лечебники, травники, книги по магии, которые Сталин сначала листал с интересом, а потом сказал секретарю:

— Вот чьто… Унэси… эту муть… Правильно, что оны изъяты, от ных толко одын врэд… Здоровый чэловэк нэ может слэдовать этому, а болному можьно вбыт в голову всо, чьто хочэтся, болной всэму вэрыт…

Врачам по-прежнему была отставка, кроме Виноградова и Кулинича, но и те допускались лишь для внешнего осмотра. Теперь Сталин отказывался даже сдавать кровь на анализ. Самонадеянный и самоуверенный вождь сам выписывал себе лекарства по справочникам. (Читатели, надеюсь, не забыли, что он знал латынь и медицину изучал, но перед всезнающими докторами прикидывался несведущим простаком. Прикинуться простаком был-бывал один из любимых способов «игры» Сталина. Припомним к тому же, что и актером он был великим.)

И еще он пил проверенные на себе травяные настои, парился в бане, хотя крутого первого пара избегал, а потом перестал пить коньяк, есть свинину и баранину, совсем исключил из своего рациона молоко. В Кунцево стали привозить сухое и невкусное лосиное мясо. Яйца и особенно хорошую рыбу любил и ел ее много. На кавказских дачах для этого устраивали «рыбалки». Рыбу глушили толовыми шашками (инициатор — Василий Сталин, взбалмошный алкоголик, худший образец не знающего никаких запретов хама и кутилы, уже генерал). Непонятно, как всевластный генералиссимус позволил присвоить такое звание абсолютно не по заслугам, разве что надеялся на то, что с присвоением высокого звания сынок остепенится. Куда там! Видно, на детей ложится тяжкая карма отцов. Василий Сталин любил только охоты, пьянки и упомянутые «рыбалки», и во время одной из таких его даже ранило осколками камня. Нетяжело…

Всплывших сомов, а бывало, и осетров чистили, рубили, в котлах варили уху, жарили на вертелах. И тут уж распоряжалась Валечка, которую потихоньку, меж своими уже начали величать хозяйкой.

Дачи в Сочи, Мацесте Сталин как-то постепенно забросил, и там жили-отдыхали «соратники», а он больше стал ездить на Рицу. Озеро влекло его какой-то властной чистотой, просторами, горными пейзажами, воздухом, здесь было явно лучше, чем в душной Гагре, — и уж куда там Швейцарии! К даче проложили отменную дорогу (стала в копеечку, но чего не сделаешь для здоровья трудящихся). И рыбы на Рице было много. И самой-самой: осетр, сом, налим, сазан, форель. Собирать и сортировать рыбу любил САМ. Уху варили часто на берегу. С водкой, тройную, на куриных бульонах — тут же были проверенные поварихи из обслуги ЦК Грузии. А Валечка разливала, разносила, а потом осторожно, по-женски прихлебывая уху, сидела рядом с Хозяином, теперь как бы на своем законном месте. Странно, но, опять, наверное, повторяясь, скажу: при всей своей очевидной близости к вождю, не нарушала она своего установленного раз и навсегда места и звания прислуги, экономки ли при нем. Вся охрана, обслуга, боявшаяся Сталина, не лебезила перед ней, так, самую малость, — все знали, Валечка не станет губить своих. А бывало, что и бесстрашно заступалась. За это ее обожали все, кроме Власика, вот уж был хам, сквернослов, наглый мужлан в генеральских погонах.

Исправно хлебая уху рядом с генералиссимусом и время от времени бросая на седого, сутулого старика косые, но скрытно преданные взгляды, Валечка и тут лишь достойно выражала ему свою нежность и преданность. Женщина. Женщина в лучшей своей поре. Женщина, что досталась ему под занавес, но заменила одна всех: жену, мать, любовницу, служанку, — приспособилась к его страшному нраву и, возможно, изменила в чем-то этот характер, с годами ставший не добрее, но капризнее и гневливее. Только с ней он был-бы- вал снисходительно открыт, ей доверялся, обычно закрытый и недоступный до предела. В ней совместился как бы его единственный друг и советчик, с ней он как бы проверял свои думы и опасения. Ей можно было сказать многое: не раз убеждался, что дальше Валечки не узнает никто.

И спустя уже пятнадцать лет после их встречи отличалась она завидно цветущим здоровьем, простой рассудительностью, абсолютной незлобивостью и постоянной самоотверженной готовностью словно бы закрыть и защитить, хотя бы своим полным, мягким телом. Сталин редко испытывал к кому-либо чувство благодарности — душа давным-давно очерствела, — но, бывало, одаренный ее неиссякаемой добротой, теплотой и энергией, он думал, что судьба все-таки снисходительна к нему, послав эту девушку. Теперь уже молодую женщину. Как-то утром, когда она, одевшись, повязывала косынку перед зеркалом — надо были идти на кухню, — он заметил в ее темных ореховых волосах блеснувшие сединки. И они кольнули Сталина… Неужели и Валечка, вечно юная, розовая, сдобная, улыбчивая, подвержена тому же злому закону старения?

— Сэдына? — пробормотал он. — Ну-ка, иды суда.

Она наклонила голову.

— Дай убэру! — сказал он, больно дернув ее за волосы. — Вот! Виброшю. Ти нэ должна стариться. Ти же у мэня вэчно молодая.

С тех пор Валечка незаметно подкрашивалась или удаляла седину тем же болезненным способом.

А полноту, уже долившую ее, вождь одобрял.

— Вот это хараще… Женщина должна быт полной. Косты — это для собак… Чьто за женщина — эслы одны мослы? — И милостиво разрешал: — Толстэй! Это хараще для женщины, эще красивее будэшь. Вот для мужчины это плохо. Вот — Бэрыя… Боров стал… Малэнков — тоже. А Хрющэв — абжора. Все зажьрались. Ладно… А ты… савсэм красавыца.

Когда они не виделись несколько дней (такое бывало редко), он спрашивал ее, улыбаясь в седые усы — их теперь не подкрашивал.

— Ну, чьто ти дэлала? Бэз мэня?

— Толстела, Иосиф Виссарионович! — бойко отвечала она, улыбаясь ответно и слегка поигрывая подкрашенным глазом.

— Хм… — усмехался. — Иды суда… Досмотру… Хм… Правда. Какые у тэбя стали… Мала- дэц… Хараще… Лублю… — И целовал ей руки…

Она была единственной женщиной, которой великий вождь целовал руки. И сначала она робела, отнимала их, боялась, а потом привыкла, сама гладила его по серой, редеющей уже излетным старческим волосом голове. Гладила благодарно, и он, не стыдясь своих поцелуев, лишь крепче притискивал к себе здоровой рукой ее затяжеле лый чувственный стан.

Сталин и на отдыхе не менял своих привычек. Это была лишь ежегодная смена места работы, и только. Что вообще значит отдыхать? Лежать на пляжном песке и греться на крепком южном солнце? Но в одиночестве он этого не любил. Валечка на пляжи не приглашалась. А приглашать соратников и прямо ли, косвенно ли терять таким образом лик ВОЖДЯ не хотел. Мужчина, раздетый до трусов, вряд ли потом мог быть вождем, тем более великим! И потому Сталин ходил на пляж теперь только по утрам, ненадолго, один, в полосатом халате. Окунувшись раз-другой в море, возвращался на берег.

Плавать далеко не давала все более сохнущая левая рука, да и вообще море тяготило, внушало какой-то нелепый неврозный страх, хотя купальни везде были ограждены, везде было мелко. Сталин вообще не любил больших водных пространств еще с тех ссыльных времен, когда ему приходилось ловить рыбу и волей-неволей общаться с тяжкими и страшными северными реками.

Раздетого Сталина не видел почти никто (охрана была расставлена так, чтобы не мешать ему, и, чтобы не наблюдать за вождем, стояла спиной к пляжу). Телом Сталин никогда не мог похвастать. Обыкновенный, пожилой, не развитый физически. С тридцатых годов начавший заплывать жирком живот, тонкие ноги, руки разной длины — это скрадывала одежда, спаренные пальцы на ногах, родинки, где надо и не надо.

В тридцатые годы бывали со Сталиным на дачах только Киров и позднее Жданов. И Кирова Сталин перестал приглашать, когда тот отказался редактировать учебник истории партии и стал в разговорах резче, неуступчивее. Этого было достаточно — от вождя не ускользало ничего, любое изменение интонации голоса заставляло пристальнее всматриваться, делать тайные выводы. «Подозрительность скорее добродетель для государя, чем порок», — всегда помнил он наставления Никколо Макиавелли.

Итак, повторяю, отдых Сталина был лишь сменой места работы, работы, работы, и день протекал здесь так же, разве что иногда Сталин раньше ложился и раньше вставал, завтракал не в 11, а в 9 часов.

С 12 начинался его «рабдень». Докладывали руководители разведок (или их первые заместители), далее он рассматривал деловые бумаги, требующие утверждения, подписывал документы, накладывал резолюции, вызывал своих рабочих секретарей для поручений, изредка принимал кого-то днем, но в целом прием, ограниченный дачей, проходил вечером и затягивался иногда за полночь, точно так же, как в Кремле.

Раз в неделю или в полмесяца (нет точных данных) Сталин рассматривал ВСЮ почту, пришедшую на его имя в Кремль и доставленную на дачу в запечатанных мешках специальными фельдъегерями. Узнав от своей разведки, что письма на его имя в иных обкомах вскрываются, Сталин вспылил и издал строжайший приказ все письма на его имя направлять в канцелярию Кремля. И уже здесь их сортировали бойкие помощники, передававшие Поскребышеву все, что заслуживало внимания.

Но и этот процеженный поток не устраивал вождя, и потому он периодически устраивал работу со всеми письмами. Помощники только вскрывали письма и передавали Сталину, а он, быстро отсеивая пустую породу, вылавливал и немало дельного: предложений, доносов на врагов, просьб, жалоб (их было больше всего), разного рода сообщений. Это был единственный вождь, кроме, может быть, еще Ленина, регулярно читавший письма.

Из нескольких мешков выбирались две пачки: левая и правая. Обычно в левой лежали самые дельные письма, а в правой те, что не требовали быстрых решений.

Безотказно работала также красная связь по «вертушке», и Сталин кратко, но постоянно говорил со всеми членами Политбюро, министрами,

Генштабом. Поскребышева Сталин часто брал с собой, чтобы не нарушался как бы режим его кремлевской работы. Кабинеты Сталина на дачах во многом напоминали кабинет в Кремле или комнаты в Кунцево, вождь любил единообразие во всем. Даже на относительно дальней даче в Семеновском был построен дом, похожий на дом в Кунцево и также с двумя верандами, а Берия еще выстроил для Сталина дачу на Валдае, в очень красивом месте, однако недоверчивый Сталин лишь раз побывал там и, пробормотав что-то вроде: «ловушка», — уехал. Был надстроен второй этаж и над кунцевской дачей. Туда Сталин почти никогда не поднимался, а в 49-м, во время празднования 70-летия, там некоторое время жил Мао Цзэдун.

Так вождь отдыхал до 1–5 ноября, когда специальным поездом и всегда неожиданно возвращался в Кремль, точнее, в Кунцево, к великой радости Валечки, не любившей юг, страдавшей там от жары и полноты, о чем она, однако, никогда не говорила вождю.

А время брало свое. Поток дел, обрушивающихся на Сталина, возрастал, здоровье же уходило с каждым годом, а теперь, может быть, и месяцем. Душила эмфизема от многолетнего непрестанного курения, табачная астма, все чаще давали себя знать приступы удушья, по ночам тяжко болело сердце, по утрам льдом давило голову. Старался больше бывать на воздухе, теперь и зимой, самом тяжелом для него времени; в теплом тулупе, в подшитых валенках, в зимней шапке или папахе работал на верандах, а то и в беседках, рассеянных во всему кунцевскому парку. Ходил и просто по неглубокому снегу, сыпал в кормушки орехи и семечки, смотрел, как синицы, поползни и белки таскают даровое угощение, и что-то не то шептал, не то бормотал, ведомое лишь ему. Старость — не радость. Перемогать ее, как тяжкую болезнь, могут немногие, самые умные или уж безнадежные дураки из тех, что на праздниках пытаются плясать вприсядку и лезут целоваться с визжащими от ужаса девками… Люди же обычные начинают искать эликсир молодости, бегать трусцой, обливаться на морозе, становиться вегетарианцами, не едят масло, соль, сахар, жить по заветам какого-нибудь чудака-прохиндея и в конце концов завершают жизнь раньше срока.

Иногда Сталин просто сидел, уставясь в никуда, окаменелый, жалкий, подчас засыпанный снегом. Припадки равнодушия (депрессии), в общем, обычные для людей, рожденных под знаком Стрельца, становились у него все более частыми и тяжкими. В такие дни и даже периоды он не хотел никого видеть, не подписывал бумаги, не принимал «соратников», не собирал Политбюро и переставал встречаться с Валечкой. Мужчины «в возрасте» знают, какая тяжкая напасть добавляется еще к и так нерадостному их бытию…

Душа стыла, выветривалась, силы таяли, громада страны грозила вот-вот раздавить, приплюснуть.

Но после каждой такой депрессии Сталин вдруг словно вскипал, и начинались опять плановые заседания Политбюро, выговоры министрам, разносы военачальников (уже шла война в Корее!), устраивал втык Берии, Абакумову, Круглову, Серову за то, другое, третье, пытался воспитывать то дочь, то сына. Вернул на стол фотографию жены, все более ополчался на «безродных космополитов» — так закамуфлированно именовались большей частью евреи, и продолжал искать врагов — дело, которое Сталин не прекращал никогда. Теперь вместо надоевшего Макиавелли Сталин все чаще читал откровения Гитлера, переводившиеся ему вплоть до «Застольных бесед». Там находил он наряду с полным бредом весьма дельные поучения для себя.

Так, например, он выделил из высказываний фюрера следующее:

«Если теперь где-нибудь в рейхе вспыхнет мятеж, я незамедлительно приму следующие меры:

Во-первых, в тот же день, когда поступит сообщение, я прикажу немедленно арестовать в своих квартирах и казнить всех лидеров враждебных направлений, в том числе и политического католицизма. Если бы в России 17-го года Временное правительство поступило так же или этот русский блаженный Николай еще раньше приказал перестрелять большевиков — все было бы не так, но он пожалел большевиков и за это заплатил своей головой и головами своих детей…

Во-вторых, я прикажу расстрелять в течение трех дней все уголовные элементы вне зависимости от того, находятся они в тюрьмах или на свободе. На основании имеющихся списков я прикажу собрать (их) в одном месте — и расстрелять.

Вот так!! Расстрел этого, насчитывающего несколько сот тысяч человеческого отребья сделает излишним все остальные меры, поскольку ввиду отсутствия мятежных элементов и тех, кто смог бы выступать вместе с ними, мятеж с самого начала обречен на поражение».

«Да, — подумал Сталин. — Гитлер был в чем-то, пожалуй, решительнее меня, и еще неизвестно, кто у кого учился».

Не будет преувеличением сказать, что Сталин постоянно держал в поле зрения и все советское искусство. На доклады к нему чуть ли не еженедельно приглашались Фадеев, Сурков, председатель Госкино Большаков, председатели комитетов по делам искусств Храпченко и Беспалов, Сталин приглашал для бесед режиссеров, актеров, художников, скульпторов, прозаиков и поэтов, читал творения выдвинутых на Сталинские премии, смотрел новые фильмы и спектакли, слушал музыку. И пусть оценки его были субъективны, подчас грубы, можно сказать с определенностью: все последующие генсеки по сравнению с ним были просто неотесанные, безграмотные, не владевшие даже элементарной культурой восприятия искусства. Так было.

В конце жизни Сталин почему-то стал читать развлекательную литературу. Может быть, просто хотел отвлечься от болезней и тягостных мыслей. Так в списках для домашнего чтения появились книги Стивенсона, Конан-Дойля, Хемингуэя, Хаггардта и даже Дюма. «Три мушкетера» хранят следы его пометок, зачитаны. Среди общеизвестных героев романа Сталин, видимо, с особым удовольствием выделял Арамиса (думается, не случайно, ведь Арамис и был нерукоположенным священником!). А если вспомнить, что был еще самым ловким, скрытным, хитрым и предусмотрительно храбрым, то можно представить, как вождь удовлетворенно поглаживал усы, перечитывая, как Арамис, оскорбленный неким офицером с обещанием избить его палкой, отказался от сутаны. «Я объявил святым отцам, что чувствую себя недостаточно подготовленным к принятию сана, и по моей просьбе обряд рукоположения был отсрочен на год. Я отправился к лучшему учителю фехтования в Париже, условился ежедневно брать у него уроки и брал их ежедневно в течение года». Не желая пересказывать Дюма, замечу, что вождю, видимо, особенно нравилась исповедь Арамиса и ее заключительные фразы: «Я привел его на улицу Пайен, на то самое место, где год назад, в это самое время, он сказал мне любезные слова, о которых я говорил вам (д'Артаньяну). Была прекрасная лунная ночь. Мы обнажили шпаги. И первым же выпадом я убил его на месте».

Литературный герой так часто имеет в жизни двойников, героев невыдуманных.

Писатели же советские — «ручные» — были нужны Сталину лишь как древние поэты-блюдолизы на пирах владык, и, присуждая им премии, Сталин только скрывал высокомерное презрение владыки к рабу-полуотпущеннику. Но однажды и его, Сталина, затошнило, когда стал читать роскошную, богато изданную книгу «Письма белорусского народа великому Сталину» в переводах Петруся Бровки, Петро Глебки, Максима Танка. Почитав славословия, где его сравнивали и с солнцем, и с горами, и с вершинами, и еще неведомо уж с чем и кем, пробормотал:

— Совсэм ужь с ума посходыли… дуракы.

Но премии дал…

Однако, читая такие славословия, Сталин всегда вспоминал заповедь матери: «Если тебе льстят, подумай, что у тебя хотят украсть».

А недремлющая разведка доносила: соратники постепенно теряют страх перед ним. Разведка доносила: кучкуются, сговариваются, копят силу, объединяются. И мало ли что можно ждать от них в самое ближайшее… «Ослабевшего льва одолевают и шакалы».

Почитывая Дюма, Сталин думал о том, как еще раз заставить своих соратников трепетать перед ним! Здесь было мало одной силы. Здесь нужна была хитрость. А что, если притвориться более дряхлым, чем он был, более глупым и доверчивым? Не так ли, кстати, поступал Иван Грозный? Созвать парадный съезд, где после славословий и оваций смиренно заявить об отставке… Великий ход? И опять — ТАК поступал царь Иван. Съезд не примет отставку, съезд снова вручит ему все полномочия, и вот тогда, превратив Политбюро в Президиум партии, увеличив его своим новым большинством, он и ударит по поднявшим голову соратникам. А там станет видно: кого и куда.

Глава двадцать первая СТРАШНАЯ МЕСТЬ

А она заплакала и сказала: «О господин мой, когда я опять увижу твое прекрасное лицо?»

Из арабских сказок

Берия копил ненависть к неподкупному солдафону генерал-лейтенанту Власику. А Николай Сидорович Власик, для благозвучности приказавший всей обслуге-охране именовать себя Николаем Сергеевичем, столь же глубоко и тайно ненавиделЛаврентия Берию. И оба: главный палач и главный охранник — не могли равнодушно смотреть на старшую сестру-хозяйку Валентину Истрину — Валечку, уже пятнадцатый год верно служившую вождю и упорно, спокойно отказывающую хватким и откровенным предложениям Лаврентия Павловича и упрямым (о тупое мужское самоуправное домогательство! Как часто ты делаешь все-таки женщину покорной, стонущей рабыней) намекам генерала Власика, так или иначе ежедневно общавшегося с пригожей «хозяйкой». Оба претендента боялись Сталина, но оба и лучше всех ведали о любовных успехах-утехах вождя, ведали и знали: давно все идет на убыль. А Валечка теперь имела квартиру в Москве, в Кунцево приезжала на работу и все реже и реже оставалась здесь «ночевать», хотя старая комната здесь была ее по-прежнему.

Нет, Валентина Истрина никогда не была «проституткой», «подстилкой», как именуют в таком случае женщин злые языки, ни в чем не имела никаких выгод, не искала и возможностей изменять тирану-вождю. Прежняя восторженная любовь-обожание, как и все на свете, наверное, ушла, но осталась тревога, забота постоянная о его здоровье, и по-прежнему Валечка старалась, как могла, помогать, как могла, ободрять и, как могла, «соблазнять», ибо теперь это стало уже необходимостью. Умная Валечка знала: мужчина, да еще такой, как Сталин, требует точного до мелочей исполнения всех своих прихотей-склонностей, каких за полтора десятка лет она немало усвоила, и старалась совершенствоваться в этом умении. Это была отменная, редкостная служанка, без ропота определившая свою жизнь и молодость, чтоб не сказать судьбу, как служение и поклонение капризному и, крути не крути, взбалмошному тирану. Может быть, их отношения напоминали тот самый, увековеченный в арабском сказочном фольклоре вариант, где жестокий Шахрияр всякий раз щадил Шахразаду за недосказанную сказку. Натянутое сравнение, но что-то в нем, согласитесь, есть.

Сталин же стремительно, неудержимо старел. Дряхлость — бич всех царей и диктаторов, умудрившихся дожить до преклонных лет, — была-нависала неминуемой карой, и ее страшились, ей противились, негодовали, возмущались, применяли все попытки найти омоложение. С этой целью заблаговременно, еще до войны, Сталин распорядился создать институт геронтологии. Его возглавил некто Богомолец, впоследствии лауреат, герой труда, академик. Богомолец обещал продлевать жизнь до 150–200 лет. Сам он умер в 65, а институт, истратив кучи денег, ничего путного так и не создал.

Разочаровавшись в медицине, боясь врачей и лекарств, Сталин пил травяные настойки, молодое вино (сок), сырые яйца, ел лимоны и чеснок, вареную кукурузу, бананы — привозили после войны, считалось, что продлевают жизнь: в Перу-де, Эквадоре ли жил будто индеец двухсотлетнего возраста — и на одной банановой каше…

Старость. Безразличие. Снежная подлая седина. Кто там врет: седина-де красит мужчину. А на самом деле так горька эта подлая жизненная соль-предвестница… И уже Валечка едва удерживалась, чтоб не выдать как-нибудь случаем, когда сухая старческая рука в рыжей крупке еще пыталась ласкать, — не выдать желания отодвинуться. «Не вливают молодое вино в старые мехи…» Азарт Сталина, казалось, несокрушимый еще в недавние военные годы, когда Валечка, измотанная подчас этим ненасытным кавказцем, ходила со счастливым блеском в вишневых глазах, с тем блеском-холодом удовлетворенности, с каким женщины становятся невозможными, недостижимыми для всех домогающихся их и противными этой биологической, скажем так, насыщенной неприступностью, иссякал. И, надеюсь, вы встречались с описанной их сытостью — что-то общее с неизреченным молчанием каменной скалы.

А дальше пришлось опираться на смутные, зыбкие предания, ибо люди из обслуги Сталина либо давно умерли, исчезли при неизвестных автору обстоятельствах, либо были так законспирированы организацией, в которой они состояли, что, образно говоря, были лишены языка. Молчанием и тайной была окутана вся жизнь Сталина, молчанием и тайной скрывалась его любовь, молчанием и тайной остался его исход. И сведения о конце последней любви его теряются в том же молчании, но роман требует какой-то близкой к сути жизни развязки, и такая развязка, вполне очевидно, была…

До сих пор никто с точностью, близкой к достоверной, не объяснил поступков Сталина после его семидесятилетия, отпразднованного с шизофренической активностью. Что творилось с нормальными людьми в стране, не стоит описывать — возьмите любую пожелтелую газету того времени.

Но после семидесятилетия и XIX, «странного» съезда партии, где Сталин выступил с краткой речью (доклад делал Маленков), полной перетряске подверглось все Политбюро. Оно резко возросло численно, стало называться Президиум, — попал туда, кстати, уже и Л.И. Брежнев (кандидатом). А с 49-го, напоминавшего по арестам 37-й, опять начали лететь со своих постов, казалось бы, самые каменные фигуры, близкие к Сталину. Происходило, в сущности, нечто, уже не раз бывавшее в истории, когда тиран вдруг ополчался на ближних и начинал их казнить. «Не будь ни слишком далеко от царя — он станет для тебя бесполезным, ни слишком близко — он погубит тебя», — гласит древняя индийская мудрость.

Летели с постов министры… Почти под домашним арестом оказались «ближние»: Молотов, Ворошилов, Андреев, Буденный, в конце концов был отстранен-арестован Поскребышев (оказался по жене родственником сына Троцкого).

А Валечка Истрина? А Николай Сидорович Власик? Предания говорят, и Валечка исчезла из обслуги. Ее заменила Матрена Петровна Бутузова, уборщица и кастелянша, пожилая женщина, убиравшая комнаты Сталина, а то и приносившая ему завтрак и ужин. Рассказывалось, что Сталин подарил ей свой портрет-фото с дарственной надписью, чего не делал обычно ни для кого.

И в тех же преданиях говорится, что летом 1952 года в городе-лагере Магадан появилась красивая полная молодая медсестра, которая содержалась на каком-то явно особом режиме. Ее никто не смел трогать, превращать в наложницу, как это легко и просто делалось во всех лагерях и зонах. Фамилия медсестры была Завьялова. И еще было известно, что женщина эта все время плакала, исходила слезами, и каждый день приходилось принимать от нее письма, адресованные не кому-нибудь, а «лично товарищу Сталину». Письма такие и от таких заключенных ни вскрывать, ни задерживать было нельзя. Их отправляли в канцелярию Кремля, и судьба их была никому не известна.

Если благообразный и налитой спесью генерал-лейтенант Власик по-прежнему с любовью и тоской взирал на холмистые прелести сестры-хозяйки, то Берия перешел к действиям. Не в его манере было отступать перед облюбованной женщиной, а Сталина он уже словно и не опасался. Было точно известно, что вождь давно не проявляет к Валечке прежнего интереса, ничего не может, страдает одышкой, лечится без конца, а в Политбюро уже готова ему новая оппозиция из старых соратников, и у каждого из них имеются к вождю спрятанные до поры счета. Люди везде остаются людьми, и страх быть изгнанными может придать им смелость.

Валечка же теперь жила в Москве. У нее была своя хорошая квартира, Берия решил разом нарушить все связывающие его путы. Однажды под вечер в квартире Валечки раздался долгий, настойчивый звонок, и Берия появился на пороге с букетом роз и грузинской плетенкой, наполненной фруктами, бутылками, шоколадом, конфетами. Был в маршальской форме.

Остолбенела Валечка, не зная, что сказать, только смотрела расширенными зрачками на человека, привычного ей по застольям у Сталина и столь нежданного у нее в доме.

— Ну, Валэчка, здравствуй! — густым хрипловатым басом изрек Берия. — Я… прыэхал поздравыт… С дном раздэныя… Ведь… завтра? Нэ так ли? А?

— Да… — пробормотала она. — Но… Ведь… Завтра… И… И… И я… Я… не…

— Хочэшь сказат, нэ жьдала? А я… я нэ гордый… Сам прыэхал… Давно хатэл… а прыэхал — угощай!

Все еще отказываясь понять суть нежданного визита, надеясь, что все как-нибудь обойдется, Валечка стала накрывать на стол. А Берия деловито помогал, откупоривал бутылки, резал сыр, колбасу, вообще вел себя привычным хозяином за столом. «Может быть, — думала Валечка, — все это его блажь: посидит, выпьет, поухаживает и уйдет». Робко пригубливала вкусное вино. Была из непьющих. А Берия жадно ел и пил за двоих, дергал очками вверх после каждого стакана, вытирал рот надушенным платком и все победнее и победнее смотрел на перепуганную, смущенную женщину. Да. Любому, любому дала бы она отпор, не побоялась… Но только не этому… «Может, еще уйдет?» — повторялась мысль.

Но не таков был этот человек. Крепко выпив, он встал из-за стола и подошел к ней, тоже вскочившей, окаменело ждущей. Может быть, Берия обладал гипнозом, которым владеет удав, хватающий свои жертвы?

Потом она сидела, склонив голову, растрепанная, растерзанная, боящаяся проронить слово, а он сидел рядом, гладил ее по плечу и самодовольно сыто сопел. Наконец сказал:

— Слущай… Я… может, этого вэчэра жьдал дэсят лэт. Илы болшэ… Сразу влюбился в тэбя. В твою красоту… в твою задныцу… Но… Ти сама знаэщь…

Робко посмотрела исподлобья, перевела взгляд на портрет, висевший на противоположной стене. Молодой Сталин смотрел на нее, на них, подняв бровь. Опустила глаза. И Берия тотчас понял:

— Чэго смотрыщь? Он же тэбя бросыл. Он до тэбя издэржялся, пэрэеб вэс Болщей тэатр… Ти нэ знаэщь… сколько у нэго било баб… Я знаю… И тэпэр он ны к черту нэ годэн. И запомни… Нэ он хозяин в странэ. Я хозяин! Скоро так будэт… Я. Но прэдупрэжьдаю… Пикнэщь… Будэщь в лагэрях… У тэбя вэдь ест сестра? — И, не дожидаясь ответа: — А у сэстры мужь… был в плэну… Сэйчас влагэре… Поняла?

Она плакала.

— Ладно… Утрыс… Харощая ты телка… Часто бэспокоит… нэ буду… Иногда… Я вэд тоже… грузын. Прывыкнэщь… Нэ бойся и помни, Лаврэнтий Бэрия на вэтэр слов нэ бросаэт…

И, одевшись, нацепив очки, вдруг быстро ушел. О его приходе напоминала лишь корзина с фруктами и бутылки на столе, которые Валечка тотчас понесла в ванную, чтобы вылить вино в унитаз.

Черное вино текло, как жидкая кровь.

* * *

А через неделю генерал Власик вдруг обнял ее в коридоре, у комнаты, обнял совсем собственно. И на попытки возмутиться произнес:

— С Берией таскалась? Мне ведь все известно. Ты думала: за тобой нет пригляду? Есть, Валечка, есть… Е-есть… И теперь дело за тобой. Я ведь тебя для себя искал. Для СЕБЯ тогда выбирал. Да САМ тебя у меня выхватил… А Берия… Берия потешится — бросит. Баб у него, кобеля… Школьница даже есть… Поняла? А я не брошу… Я — люблю. Я, может, сколько ночей из-за тебя не спал! Извелся… было, — и начал целовать в щеки, в волосы жадно, табачно, водочно… Мял громадными ладонями. Притискивал.

И — странно, по сравнению с Берией, она почувствовала вдруг некое неясное облегчение.

Вот уже третий из самых главных в стране объяснился ей в любви. Самых главных и грозных.

* * *

Сталин же еще с пятьдесят первого года словно забыл о ней. Теперь он редко жил в здании самой двухэтажной дачи. Чаще в домике, построенном специально для одного, и так закрыто и отдельно, что даже всю обслугу заменил одной старательной, невзыскательной Матреной Бутузовой, которая и подавала одежду, и гладила, и следила за чистотой, и приносила обед. И на самой даче Сталин прекратил прежние большие обеды для Политбюро. Часто теперь одиноко сидел у камина, иногда приносил какие-то бумаги и жег их лист за листом. В таком же одиночестве сидел он и на верандах, вглядываясь в лесопарк, точно ожидая появления чего-то спасительного.

Валечка нежданно оказалась как будто отстраненной от вождя и от всех своих прежних обязанностей. Сталин словно забыл о ее существовании. Напомнить же ЕМУ о себе было попросту невозможно.

Зато Власик при каждом удобном случае дарил ей теперь свою заботу и внимание. Вероятно, Валечка с горечью (или с радостью?) примирилась с безразличием вождя, вероятно, посчитала себя теперь даже свободной. И — ошиблась, как все бывшие и бывавшие у Сталина, при Сталине, возле Сталина. Сталин не забывал ничего, никого, никогда.

И если разведка его, возможно, упустила визит Берии, то Берия не собирался отдавать Власику пригожую медсестру. Надо было что-то решать, а Берия из всех стальных солдат Сталина, за исключением, пожалуй, маршала Жукова, с которым, как он считал, уже разделался, спровадив сперва в Одессу, а потом еще дальше, в Свердловск, был наиболее решительным солдатом. Делить мягкую красавицу с ненавистным Власиком он не хотел. Отдать вот так просто было не в его привычках.

На Власика Берия давно копил компромат, а заодно подготовил досье и на Поскребышева. Выяснилось: женат на родственнице жены сына Троцкого Седова. Берия едва не прыгал от радости: самые надежные и ближайшие к Сталину люди оказались в его железном кулаке.

В один далеко не прекрасный летний день Берия явился в Кунцево с особым докладом.

Стояло начальное подмосковное лето. Зной и сушь. А Сталин с годами все тяжелее переносил как морозы, так и жару, на которую раньше не обращал внимания, но теперь астма, эмфизема легких и гипертония долили его. Но, возможно, не только гипертония. Если кто-то считал, что вождь стал равнодушным к женским прелестям, к отстранению Валечки, тот ошибался. Просто ВОЖДЬ не желал НИКОМУ демонстрировать свою слабость и немощность. Никому… Даже врачам… Даже своей многолетней наперснице.

Никто не знал, как Берия доложил о двойной измене Власика (обвинялся еще в присвоении денег), «измене» Поскребышева, «измене» медсестры.

Последнему Сталин не поверил. Но Берия не был бы Берией, если бы не заготовил фото, пусть не прямо, но косвенно говорившие за себя.

Сталин буквально выгнал Берию. И тут же приказал вызвать Валечку. Она была на даче.

Вошла. Сталин сидел в расстегнутой ночной рубашке на диване и держал в руке пустую трубку. Уже около года он не курил, но трубку продолжал носить с собой и брал в руку, когда был чем-то особенно огорчен, взволнован или принимал важное решение. Сообщение Берии показалось ему, столь битому жизненными обстоятельствами, невероятным. В ком, в ком, но в своей Валечке он был уверен, казалось, на тысячу процентов. Он и до сих пор все-таки не верил… хотел не верить (и, в общем-то, был прав). Неужели все женщины не способны к верности? Однако когда-то, кажется, с подачи прежнего секретаря Товстухи, он прочитал полную ненависти и презрения к женщинам книгу Отто Вейнингера «Пол и характер», где этот Вейнингер отрицал у женщины все: ум, таланты, характер — и довольно логично доказывал, что женщина — это всего лишь бледное подражание мужчине, его отражение. В общем, низшее существо, декоративная игрушка, и что ей, женщине, никогда нельзя доверять. Примерно то же самое утверждали и древние индийские трактаты о любви, и, читая их, Сталин соглашался, не доверял балеринкам и актрисам. Но Валечка?! А книгу Вейнингера, помнится, одобрил, но запретил издавать, приказал убрать в спецхран.

— Ну щьто? Ти… забыла нас? Совсэм… забыла? — сказал Сталин, как-то приниженно и горько усмехаясь, так что усмешка его получилась скорее похожей на гримасу плача без слез.

Никогда она таким его не видела. И отзывчивой болью ворохнулась, должно быть, ее душа. На Сталина было страшно смотреть. И почему, почему женщины считают, что мужчины легче переносят их измены? Да. Смотреть на Сталина было страшно.

— Что вы… Что… Иосиф Виссарионович, — пробормотала она, словно клонясь под его вспыхнувшим, истинно расстрельным взглядом. — Что вы?

— Дай-ка мнэ… стакан! — приказал он. — Стакан — вон! Воды налэй.

И когда она, как прежде, ловко поворачиваясь, налила воду и подошла, он принял стакан. Но не стал пить. Держал в дрожащей руке и только смотрел, не снимая с нее яростного взгляда.

Она почувствовала, что колени у нее вот-вот сами подогнутся.

— Из твоих рук только пил! — произнес он. — Пил! А тэпэрь ты и пей! Сука! Бляд! Сволоч! Пэй! — И с этими словами бросил ей стакан в лицо и, вскочив, стал бить сухими рыжими кулаками.

А Валечка, упав на колени, лишь закрывала лицо и молчала.

— Пошла вон! Сука! Твар! — прорычал он как будто прежним мужским голосом.

И рухнул на диван.

Все, предположительно и утвердительно писавшие о Сталине, отказывали ему в обычных человеческих чувствах, и, если бы написать, что Сталин рыдал и трясся, кусал руки, наверное, автору бы не поверили, так много и определенно сказано в тех книгах об отсутствии у него простой человеческой души.

* * *

В 1952 году у Сталина случился второй и уже более тяжелый удар. На время отнялась половина тела, но он сохранил речь, а вскоре смог вставать и ходить. Сталин по-прежнему лечился сам, не обращался к врачам, тем более что уже зрело «дело врачей-отравителей», явно сфабрикованное, ибо при желании и знании в медицине кого угодно можно обвинить в чем угодно и любое лекарство представить тяжелым ядом. Шла вовсю борьба с «начетчиками» и «талмудистами», борьба с «безродным космополитизмом», может быть, в чем-то и справедливая, но в условиях того времени и в России вообще доведенная до глумления, абсурда и произвола. Болезненная уже подозрительность Сталина подгоняла массовый психоз в стране.

А медсестра, оказавшаяся в магаданском лагере и как-то странно опекаемая лагерной администрацией, продолжала плакать и писать письма. Так прошло почти четыре месяца, когда неожиданно поздней и темной магаданской осенью, а точнее говоря, уже зимой, заключенную Завьялову — так именовалась она по документам — вызвали прямо к начальству и, очень вежливо сообщив, что с нее сняты все обвинения, добавили, что она может уже сегодня быть отправлена домой в Москву с военного аэродрома.

Ночью с аэродрома, построенного, конечно, тысячами заключенных, на громадном туполевском бомбардировщике, с которого, надо заметить, были скопированы знаменитые «летающие крепости» американцев, сестра Завьялова в сопровождении предупредительных военных улетела сначала в Куйбышев, а затем в Москву.

Точно ли так было, не знаю, но известно, что красивая и вечно рыдающая медсестра, писавшая Сталину, исчезла из Магадана.

Валечка Истрина снова появилась в обслуге вождя в Кунцево. Но Сталин по-прежнему словно не замечал ее, лишь кивал, когда доводилось встретиться. И — молчал.

Генерал Власик был арестован 16 декабря 52-го года, судим за растраты и «аморалку» и отправлен сначала в Новосибирск, а потом в небольшой уральский городок Асбест, где и отбывал ссылку. Замечу, что после исхода Сталина Власику разрешили вернуться в Москву, где мстительный Никита Хрущев дал старику комнату в коммуналке, в которой и закончил свои дни грозный генерал, охранник Сталина. А в городок Асбест, словно на смену стальному Власику, прибыл в ссылку другой верный сталинец, бывший железнодорожный нарком и также железный, стальной ли солдат партии, Лазарь Моисеевич Каганович…

Моли Бога, чтоб он уберег тебя от плохих женщин, а от хороших сбереги себя сам.

Еврейская пословица

Глава двадцать вторая И ЕЩЕ ОДНА СТРАНИЦА

Все хотят дожить до старости, а когда доживут, ее же и винят.

Цицерон

Старению подвержено все. Старятся реки, мелеют моря, старятся, понижаясь, горы, и морщинятся, рассыпаясь, скалы, и падают леса. И любой, живущий на Земле, подвержен Закону Возраста. И любой живущий не верит в этот закон. И в то, что возраст впрямую связан со словом «старость». Ах, как ненавистна эта старость, как жадно хочется остаться, быть вечно молодым, красивым, здоровым, крепким, не поддающимся вопреки всему! Старятся другие, но разве могу я?

И Сталин, несмотря на все боли-недомогания, долго сопротивлялся старости. Главное лекарство — Валечка тогда постоянно была с ним. Но эликсир молодости не существовал и для нее, и она старилась вместе с ним, и ей уже не по силам было то, что еще несколько лет назад, как живой водой, омолаживало Сталина. Говорят, что только очень молоденькие девушки могут на время быть способными на такое. Их руки и тела несут оживляющие излучения, их груди выделяют неведомые феромоны, их дыхание целебно. Соломон Мудрый спал в куче молодых наложниц и приказывал им дышать на себя, императоры древнего Китая пили мочу девственниц… Но никто не обрел бессмертия.

Все это Сталин знал, когда кряхтя поднимался с дивана, со стонами начинал обуваться. Все болело: спина, ноги, голова. Спал он по-прежнему на широких кожаных диванах и зимой, когда особенно долило удушье, выбирал место поближе к верандам — в зависимости от того, с какой стороны дул ветер и в комнаты проникала лесная свежесть.

После изгнания Валечки — по-иному не скажешь — постоянной спальни у него не было. Постель теперь он стелил себе сам. Матрена лишь прибирала в комнатах, подавала белье, чистила башмаки. Теперь Сталин не ходил в сапогах, носил только военную форму и вообще изменил свою привычную жизнь во многом после второго удара, от которого он довольно быстро оправился, но уже не поехал на юг и до минимума сократил свое пребывание в Кремле. Утром до завтрака он уходил гулять в парк, кормил синиц и белок, для чего везде были развешаны кормушки, в теплые дни, надев тулуп, подшитые валенки, шапку-ушанку, сидел в оснеженных беседках, читал, писал, иногда туда же ему приносили обед и чай в термосе. Из повседневных привычек сохранил только поздний завтрак, да еще от прежнего осталась баня, но уже не парился до третьего пара, мылся один, и сказки о том, что приходила мыть его молоденькая медсестра, пусть останутся на совести сказочников. Сталин в пятьдесят втором на женщин вообще не обращал никакого внимания, лишь велел провести в баню провод оповещения — мало ли что могло случиться, а предусмотрительность — второй ум.

Что же касается «врачей-отравителей», разоблаченных Лидией Тимашук, то Сталин даже санкционировал арест академика Виноградова, своего личного врача, и требовал немедленных дознаний. Это был уже вполне очевидный приступ болезненного психоза, да и как можно говорить о здоровой психике человека, почти пятьдесят лет проведшего в условиях нервных перегрузок: ссылки, побеги, войны, непрерывная борьба за власть и ее сохранение и непрестанный, каждодневный страх перед покушением, отравлением, пулей в спину…

Донимали вождя и сугубо домашние, семейные дела. Взбалмошный генерал (автор и сейчас удивлен, как Сталин, великий вождь и полководец, мог спокойно реагировать на явно бессовестное продвижение сына по военной лестнице, как мог терпеть, хотя бы во имя своей чести, столь разнузданное поведение своего отпрыска) Василий Сталин стал уже притчей во языцех у всего командного состава армии и воздушных сил. Сталин, бывало, одергивал наглого сына-барчонка, но никаких серьезных мер не принимал.

Сын пил, буйствовал, глумился над друзьями, не признавал ничьих авторитетов, кутил, менял жен и любовниц. И примерно такую же вольную, чтоб не сказать беспутную, жизнь вела любимая дочь Светлана, то выходившая замуж, то разводившаяся, то снова мечущаяся в поисках новой любви. Великовозрастный кутила-режиссер Каплер, за ним — бойкий студент Мороз, сын Жданова Юрий, философ, который позднее в чем-то публично каялся в газетах… Какие-то московские подруги, более похожие на шлюх… И — разводы, ссоры, уходы…

Стараясь быть поближе к дочери, Сталин брал ее с собой на отдых. Последний раз это было в 51-м на дачах в Боржоми (кстати, вождь очень любил эту воду, признавал за ней великие целебные качества). Как-то сидя на веранде вместе с дочерью, отец разговорился с ней и, опять услышав это вечное: «Не везет мне! Не везет! Хоть не живи!» — и все это с истерикой, плачем, злыми глазами, вдруг замолчал и долго сидел, опустив совсем уже седую, почти белую голову. Был вечер. Вдали, спускаясь с гор, синела-поблескивала гроза. Гром доносило. Орали где-то ишаки. И тявкали под гром встревоженные шакалы. С воды тянуло теплом, запахом спелых плодов, сладостью переспелого лопнувшего винограда… Живи… Радуйся… Дыши грозовой свежестью…

И. В. Сталин.

А Светлана рыдала, отбрасывая слезы кулаками, вздрагивала, оборачивая к отцу злое лицо. Вылитая Надя… Или еще почище…

— Знаэщь чьто… — сказал он, поднимая голову. — Я… сэйчас сказку тэбэ расекажю. Бабущька твоя… мнэ в дэтствэ… рассказывала.

Сталин вздохнул. Помолчал.

Вытаращилась на него недоверчиво. Шмыгая, утиралась кулаком, облизывала губы.

— Вот… Жил в одном грузинском сэлэ бэдняк и лэнтяй. Звалы эго Хэчо или Хэчо-лэнтяй. Такой лэнтяй бил, чьто скажут эму: «Хэчо, закрой двер!» а он: «Вэтэр закроэт…» И всэм-всэм этот Хэчо жяловался… «Дэнэг нэт… Бэдный… Ныщий». Жяловался-жяловался, и сказалы этому люды… мудрые люды: «Иды, Хэчо, в горы… Найди там старыка Гэрбату… Этот старык високо-високо живет, за облаками, и всо знает… потому чьто он самый мудрый. Он тэбэ и поможет…»

Пощел Хэчо нэхотя… Пощел… идет-идет… Высоко… За облака зашел… Выдыт — хижина…

Сталин посмотрел на притихшую дочь и продолжал:

— Подошел Хэчо… к хижинэ, и виходит из неэ старык. Високый-високый, борода до колэн… бэлая. В руке посох. «Чьто, — спрашивает, — тэбэ надо, Хэчо? Знаю, чьто ти ко мнэ шел… Знаю… А зачем?» — «Да вот, — отвэчает Хэчо… — Нэ везет мне в жизни… Богатым быт хочу… Нэ получаэтся!»

Посмотрел на него Гэрбату и говорыт: «Вот чьто… Раз хочешь богатым быт, надо быт работящим и умным… Ну, ладно. Иды теперь домой и будэшь богатым. Я даже исполню три твоих желания. Но… думай, прежьдэ чэм их трэбоват. И очэнь богатым будэщ. А тэпэр иды!» — и посохом показал — куда идты.

Сталин прислушался к приближающемуся грому. Горы уже заволокло, и на веранде стало сумрачно. Светлана внимательно вглядывалась в отца. Таким она его давным-давно не видела, разве что в очень дальнем-дальнем детстве, когда отец души в ней не чаял, носил на руках, пел песни и, бывало редко, рассказывал грузинские сказки.

А Сталин, с досадой пошарив в кармане в поисках папирос (курить бросил, и курившие поймут), продолжал:

— Побэжал Хэчо… Вныз лэгко. И к богатству скоро. Вот бэжит, выдит… Яблоня стоит… Вся в яблоках. Хэчо хват на ходу… Откусыл… И плюнул.

Горькое яблоко… Виплюнул. Обругал яблоню. А она эму: «Добрый чэловэк! Я нэ виновата. Под корнями у мэня сундук с золотом закопан… Старык Гэрбату тут проходыл. Сказал… Как золото викопают, яблокы сладкыэ будут. Викопай, добрый чэловэк — и бэри…»

А Хэчо толко отмахнулся и — бэжять.

— Мэня, — крычит, — дома богатство жьдет!

Опят бэжит… Пить захотел. Тут речка… Зачэрпнул воды… А оттуда рыба больщая-больщая. Во рту — алмаз… С яйцо… «Помоги, — стонэт. — Винь камэнь и бэри сэбэ…»

А Хэчо только рукой махнул и далше. Подбэгаэт к аулу — навстрэчу волк. Страшный… шелудывый.

— Нэ знаэщь ты самого лэнивого и глупого человэка? Старик Гэрбату сказал, что виздоровэю я, когда такого съем!

— Нэ знаю, — крычит Хэчо. — Я богатый и умный…

Прыбегаэт домой… Чьто такоэ? Ныкакого богатства нэт. Голые стэны… как было… Заругался… Крычит: «Ах ти, Гэрбату! Зачэм обманул? Гдэ богатство?» И вспомныл… Надо же тры желаныя сказат… Задумался… Чьто просыт? А тут — гроза — вот как сейчас, — усмехнулся Сталин, потому что гром уже ходил из края в край, сотрясая дачу, и молнии бело белили веранду.

— А пока он думал, — продолжал отец, — заболел у Хэчо живот. Так заболел, чьто Хэчо заорал: «Чьтоб ти пропал!» И тут ударыл гром… Схватылся Хэчо за живот… Нэт живота… Одын хребэт щупаэт… Испугался. И опять закрычал: «Пусть будэт лучше болщей-болщей!» И опят ударыл гром.

Смотрит Хэчо — лэжит он на спыне, а живот в потолок упыраэтся. Эще больше испугался. Закрычал: «Пуст будэт такой, как был!» И трэтий раз ударыл гром. Выдит Хэчо… живот на мэстэ, а богатства — нэт! Заругался и побэжал он снова к Гэрбату. А тут и тот волк. «А-а, — говорыт, — тэпэр-то я знаю, кто самый глупый и лэнывый!» Хват его и сожьрал.

Гром прокатывался и снова как будто возвращался. Стеной лил кавказский ливень.

— Вот так и ты, дочь, — покачал Сталин седой головой… — Тры раза замужь… бэз моэго согласия лэзла. А чьто получилось? Жялко мнэ тебя… Но нэ исправишь… Чем ти нэ тот Хэчо? Чьто тэбэ мало? Почэму умного человека нэ находышь?

Наклонив голову, дочь упрямо молчала. Ливень хлестал за окнами и где-то капало. Молчала. Вылитая мать! Ни в чем не уступит… ничего не хочет слушать. А жалко ее… Горько жаль. Дочь… Кряхтя, он поднялся, сказал сурово:

— Ладно… Пойдем ужинать. Можэт… и на пользу тэбэ будэт эта сказка.

* * *

Пятьдесят второй год, и уже семьдесят третий его жизни, был, наверное, самым тяжелым. Перенес, перемог второй инсульт, диковинной силой воли преодолел, заставил себя встать на ноги и продолжать работу. Где-то Сталин читал, что уже после шестидесяти нет лучшего лекарства для продления жизни и здоровья, как работать, работать и еще больше работать. Альберт Швейцер, что ли, сказал.

И продолжал заваливать себя работой. По-прежнему по утрам читал прессу и письма, скудно завтракал: вареная кукуруза, котлета из лосятины, творог без жира, хлеб-лаваш да чай с неизбежным лимоном. Совсем почти перестал пить вино. Бутылку «Телиани» разводил водой, пил по рюмке чуть ли не месяц. Приказал включать в меню бананы — где-то опять вычитал подтверждение уже читанному раньше, что индейцы в горах живут на бананах по сотне лет.

А обилие дел не сокращалось. Все требовало его подписи, утверждения. Доклады разведок, сообщения атомщиков (творили еще более чудовищную бомбу — водородную, где лишь запалом должна была стать атомная), страна строилась, в Москве возводились чудовищные высотники-«недоскребы», как окрестил их народ за странную архитектуру, повторяющую кремлевские башни. А строили зэки…

Но уже не было сил и средств снижать цены, бедствовало и так обращенное то ли в крепостных, то ли в рабов «колхозное» крестьянство, и народ терпеливо сносил нищету лишь в сравнении с минувшей войной.

А он планировал все новые и новые стройки, требовал новых проектов и с этой целью решил провести новый сверхпарадный съезд ПАРТИИ. И провел. И даже подал в отставку. Впрочем, заранее зная, что никто никогда публично не выступит против него. Съезд и пленум нового ЦК, конечно, не утвердили «отставку». И можно было твердо сказать: ТОГДА ее бы не утвердил, не понял и не поддержал народ. Слишком был велик авторитет «вождя народов, гениального полководца, победителя над фашизмом, продолжателя дела…» — и как только не именовали его… Сегодня такое невозможно понять. Съезд и пленум не приняли отставку. Съезд и пленум снова утвердили его Генсеком и Вождем! И теперь можно было готовиться к разгрому и разгону своей заевшейся свиты, прятавшей ненависть к нему под маской смирения и покорности. Макиавелли советовал каждые пять лет устраивать погромы своих приближенных, менять правительства, казнить подозрительных.

В конце жизни Сталин увлекся и утешался планированием. Сохранились ли в его опечатанных недоступных архивах карты Союза, испещренные его пометками, линиями, надписями красным и синим? Видимо, сохранились. Ведь начатый при Сталине БАМ пытался продолжить пятизвездный генсек. А на тех картах были квадраты лесных полос и насаждений, зеленая штриховка будущих лесов в пустынях и степях, синие линии каналов. Волга — Дон, Каракумы, Днепр и Днестр, и сибирские реки, загороженные плотинами электростанций и словно повернутые вспять. «В Сыбыри… рэки тэкут… нэ в нужьную сторону», — как-то изрек он.

А однажды в порыве чего-то похожего на вдохновение он провел почти прямую линию от устья Оби до Байкала и Амура, через всю Западную и Восточную Сибирь. С линейкой и карандашом стоял он у карты, прикидывая, как построить невиданную, неслыханную магистраль.

«Сколько эта дорога дала бы стране будущего угля, леса, нефти, руд! Сколько богатств, неразведанных, таящихся, открылось бы вместе с нею! И уж точно тогда Союз вышел бы на роль главной державы мира. А энергию для добычи всех этих богатств дали бы великие сибирские реки: Обь, Енисей, Ангара, Лена…» По заданию Сталина экономисты, геологи, геодезисты, проектировщики уже прикидывали, как провести эту дорогу в будущее, сколько потребуется труда, людей, денег, сил, сколько новых лагерей придется открыть, перебазировать, перегнать. Добровольно туда ни за какие деньги никто не сдвинется…

И мнилась ему в далеком грядущем эта великая, сияющая, богатейшая страна, где коммунизм, в который он сам не верил реально, будет все-таки в основных чертах осуществлен, сделан, построен. Ведь если жизненных благ через край, какая может быть прекрасная, обустроенная жизнь! А жизненные блага разве самое главное? Воспитать людей, научить жить хотя бы так, как живет он. Разве он в три горла ест? Разве пьянствует? Разве погряз в роскоши: копит золото, деньги, брильянты? И чем они лучше граненых стеклышек? Разве только блестят сильнее. Золото? Чем оно лучше меди? Вон в Оружейной палате стоят золотые царские сервизы и никогда ему не хотелось есть из этих блюд. Одежда? Ничего у него лишнего не было: три кителя обычных да один светлый, парадный. Да штаны, ну, и парадные белые, с лампасами…

Как-то этот дурак Большаков подал ему на подпись фильма авторучку. Ручка не писала, и тогда Большаков с досадой тряхнул ее и посадил фиолетовую кляксу на эти штаны. И побелел. А он, Сталин, сперва нахмурился, а потом снизошел: «Чьто? Думаэщь, у Сталина одны послэдные шьтаны?» Последние не последние, а вот еще случай вспомнил: к дню его рождения обслуга дачи, явно с благословения коменданта Орлова, решила сделать ему подарок. Он ходил в разбитых, растресканных ботинках, по их мерке сшили новые, и Матрена утром ли, с вечера ли поставила новые у дивана, а старые унесла. И все ведь знали: Хозяин не принимает никаких подарков, не любит, а если принимал к семидесятилетию, все отправлялось в музей или еще куда. Себе не брал ничего. Но тут, думали, обрадуют.

— Гдэ… мои ботынки? — спросил вождь, сидя на диване и хмурясь, эту женщину, каких в народе зовут «простодырые».

— Дак, товарищ Сталин… Иосиф Виссарионович! Вы же генералиссимус… вы же вождь…

— Гдэ мои ботынки?!

— Дак… хотели… выбросить. Они же… и с подошвы худые… Потресканные все.

— Сэйчас же… чтоб были здэс…

Ботинки принес сам комендант дачи Орлов и тоже пытался убедить Сталина принять дар.

Но Сталин молча взял из его рук ботинки (старые), сопя надел, а коменданту указал на дверь.

Насколько известно автору, из всех подарков к семидесятилетию, а дарили оружие, мебель, ковры, гобелены, фарфор, украшения из золота и серебра, картины, радиотехнику и даже белого орловского рысака, Сталин взял себе только теплые рукавицы и бурки-чесанки.

* * *

Часто вспоминался теперь ему не столь давно минувший юбилей. Все эти бесконечные поздравления, телеграммы, дары. Речи… Благодарения.

Какие-то попытки увенчать его лишней звездой. Зачем? От звания Героя Советского Союза отказался решительно и рассердился на Маленкова: какой «гэрой»? С чэго? Награда должьна быт по заслугам. Он что: Днепр под огнем переплывал? Дот-амбразуру закрыл грудью? В атаку первым поднялся? Иное дело — орден Победы. И орден Сталина придумали, похожий на орден Ленина. Зачем? Могли бы и как-то иначе. И в статусе записали: является вторым. А почему? Разве этот «Ильич» столько сделал для страны? Сотой, тысячной доли не сделал. Кто дал социализм этой стране? Разве Ленин? Кто сделал социализм из утопии и мечты реальностью? Кто построил из разграбленной страны единое могучее государство? Кто сплотил теперь уже непобедимый социалистический лагерь? Кто утвердил международный авторитет Союза на всех уровнях? Ильич? И не пора ли уже развенчать его и убрать под каким-нибудь предлогом его пирамиду в другое место?

И вот, создав стране такое могущество, сплотив теперь монолитную партию, оснастив сверхмощным оружием армию, сам он остался больным, теряющим силы человеком. Где же она, справедливость? И ведь ни на кого нельзя с надежностью положиться. Нет надежного преемника, и лишь отпусти вожжи — столкнут. Где справедливость?

В последние дни пятьдесят второго года он вдруг словно вспомнил о Валечке и приказал ей прийти. И тотчас явилась она. Принял ее не в здании дачи, где прожили они столькие годы, не в той комнате, кабинете-спальне-столовой, — жил теперь в деревянном домике по соседству с дачей. Смущенная, напуганная, недоумевающая, стояла она перед ним теперь не в передничке, ро в халатике и белой косынке, и было пугаться отчего. 16 декабря был арестован ненавистный ей генерал Власик. Арестован, отправлен под домашний арест генерал Поскребышев, всегда благоволивший ей. Опять шерстили охрану, обслугу. А Сталин ходил, словно помешанный, и оттого еще более страшный. Было у него запалое, зажелтелое и словно обращенное в себя непривычное лицо. Это лицо он и поднял на нее, когда она встала, растерянно уронив руки.

— Вот… Рэшил эще… повыдаться с тобой, — сказал Сталин. — Садыс… Погляжю… Давно нэ видал… Какживещь… можещ… Может, замуж хочэщь?

— Что вы!

— А я… серьезно тэбэ говорю… Я много думал о тэбэ… Много. Особэнно когда тэбя… сослали… И письма твои — вон оны… все лэжят у мэня в столэ. Хороще… чьто ти писала их мнэ… Именно поэтому… Я тэбя и понял… Понял… И… простыл… Да… Вот чьто и хотэл тэбэ сказат… Всэ… Всэ считают мэня… звэрем… Бэз дущи… А я и в самом дэле, навэрноэ, растэрял эту дущю… Сжег эе… На всом… этом… Тут нэльзя иначэ… Иначэ бы…

Он вздохнул, провел по лицу, уже словно тронутому какой-то неизбежностью, здоровой рукой. Лицо было бледно-серое, в пятнах, морщинах и даже небритое — было воскресенье, а он не побрился.

— Чьто стоишь… Садь, — повторил он, опять проведя рукой по лицу.

И вдруг остолбеневшая Валечка, все еще не решающаяся сесть, увидела, что Сталин плачет. Стирает слезы малопослушной рукой со щеки и усов.

И тогда она бухнулась-рухнула перед ним и сама зарыдала в три ручья, зарываясь лицом ему в колени, причитая что-то несвязное, женское, горькое…

Это была их последняя встреча.

* * *

Через два месяца 5 марта 1953 года, в 9 часов 50 минут вечера, после четырехсуточной агонии он умер.

Автор не хочет вдаваться в подробности исхода Сталина. Об этом уже написаны (и навраны зачастую) целые книги. Автор считает, что Сталин умер своей смертью. После двух инсультов трудно говорить об исцелении. Была там, правда, и упоминалась всеми бутылка боржоми. Стакан этой воды Сталин выпил перед тем, как рухнуть на пол в малой столовой. Был ли сделан анализ этой воды? А впрочем, зачем?

И вызывает удивление вовсе не то, что так случилось, а то, что, прожив столь удивительную, тягчайшую, наполненную победами и тягчайшими поступками жизнь, став неотделимым от истории страны, он, Сталин, удержался в живых так долго. И жизни, и деяния его хватило бы на десять и более иных человеческих жизней.

Бог есть! И он воздал нерукоположенному служителю то, о чем сказано в ВЕЛИКОЙ КНИГЕ:

«ШИРОКЪ ПУТЬ ВВОДЯИ ВЪ ПАГУБУ, И МНОЗИ СУТЬ ВХОДЯЩИЙ ВЪ НЕГО.

ЩЕДРЪ И МИЛОСТИВЪ ГОСПОДЬ НО И ПРАВОСУДЕНЪ.

И ОЧИ ГОСПОДНИ ТМАМИ СВЪЕТЛЪИШИ СОЛНЦА ЕСТА, ПРОЗИРАЮЩЕ ВСЯ ПУТИ ЧЕЛОВЕЧИ».

Воспоминания очевидца

В уже давнее, прошедшее время в Свердловске жил «старый большевик», известный тем, что он «видел Ленина». Большевик ходил по садикам и школам и, принимая всяческие знаки почтения, рассказывал, как он «видел Ленина». А Ленин будто бы, когда этот большевик стоял на посту в Кремле, прошел этак и поздоровался с ним. «Простой такой, обыкновенный». Слушая этого человека (приходилось не раз), я всегда вспоминал не анекдот, но рассказ о том, что число несших с Лениным бревно на знаменитом «субботнике», оказывается, перевалило за тысячу.

Так вот, не желая уподобляться тому большевику, все-таки расскажу, как я видел Сталина. В самом конце сороковых годов, не помню точно, в сорок девятом или пятидесятом, я поехал впервые в Москву весной на экскурсию по студенческой путевке. Не стану повествовать, как я прибыл в столицу (поезд тогда до столицы шел целых три дня), как нас разместили в какой-то школе за Рижским вокзалом, как водили на экскурсию.

Кремль тогда был строго-настрого закрыт, но на первомайскую демонстрацию нас допустили. Демонстрация эта была совсем не такая, как в нашем городе, — шли-допускались не все желающие, а только «представители трудящихся» строго по спискам, строго по районам и колоннам. В списки были включены и мы. Помню, как я даже очень плохо спал накануне: все чудилось, как иду я в колонне, и Сталин, такой, как на портретах, машет мне и что-то говорит.

На деле оказалось все не так уж и просто. Нас примкнули к каким-то колоннам, помнится, Краснопресненского района, все утро томили в дальних улицах, а потом вдруг по чьей-то команде стремительно двинули к площади. Полдороги мы даже бежали, взявшись за руки, а по площади быстро шли, соблюдая нестройное равнение, кричали что-то восторженное в сторону Мавзолея, Кремля, а на этом Мавзолее, неожиданно маленьком, я увидел стоящую за шлифованным парапетом трибуны шеренгу-цепочку невысоких людей в военных фуражках и шляпах и тотчас узнал их по многим фотографиям из газет.

Вон Молотов, там Каганович, кажется, Берия, и еще, и еще. А Сталин? Да вот же он! Старик в военной форме, в золоченой фуражке, седые усы и седые, белые совсем виски, поднятой рукой он помахал нам вправо-влево, помахал всем (а значит, и мне?) и опустил ее под наш восторженный нечленораздельный вой: урр-рра-а-а… Сталину-у… Великому Сталину-у… Урр-рааа!

Бухала музыка. Сами собой шагали ноги, а голова все еще была повернута туда, к этому старику. Кажется, он опять вяло поднял руку. И я даже не запомнил, кто был с ним рядом, а больше всего запомнил фуражку, усталое лицо, вроде бы доброе, и усы, белые усы и виски.

А потом думалось: неужели вот этот старый человек и был столь великим, что все, буквально все, тогда двигалось его мыслью и его словом?

Кстати уж, на маленьком Мавзолее Сталин не показался низеньким — человек обычного роста. Или все там были такие?

* * *

В сорок девятом году,окончив первый курс литературного факультета пединститута (что за мужчина я был, коли поступил в педагогический), я вдруг с горечью понял, что зря трачу время на ненужную мне учебу и все, что там преподают, так или иначе знаю и могу быстро усвоить и «сдать»! И я подумал: а что, если попросить разрешения учиться сразу на двух курсах — втором и третьем? Закончив их в один год, можно оказаться на выпускном, четвертом! Немалую роль в стремлении скорее-скорее отучиться сыграла еще и моя любовь: меня, первокурсника, угораздило влюбиться в девушку-выпускницу.

И, не думая долго, я пошел к декану факультета. Им был тогда кудрявый красивый еврей Иосиф Беньяминович Канторович, вроде бы явно симпатизировавший мне. Но на мое заявление был дан решительный отказ: «Что вы? Разрешить на двух курсах? Сдавать по две сессии? Нет! Нет! Такого никогда не было… Идите к директору… Если он… А я не могу…»

И я пошел к директору. Директор, Яков Денисович Петров, человек с абсолютно голой бильярдной головой и каменным лицом идола, посмотрев на меня маленькими, вдавленными глазками, изрек одно только слово: «нет». Ходил слух, что Яков Денисович служил некогда секретарем у самой Крупской в Главполитпросвете.

И тогда я решился на отчаянный и вроде бы глупый поступок.

Я написал письмо товарищу Сталину. А в письме указал, что хочу сократить время обучения, сберечь деньги государству, что тратятся на меня, и прошу лишь об одном, чтобы разрешили учиться на двух курсах сразу. «Экзамены (выпускные) обязуюсь сдать только на пятерки».

Я и сейчас помню то окошко почтамта, где приняли у меня заказное письмо и выдали квитанцию: «Москва. Кремль. Сталину» Наверное, меня приняли за очередного сумасшедшего.

А через месяц или больше меня вдруг вызвали к тому же Якову Денисовичу, и секретарь его (не он) сообщила, что мне «разрешается учиться на двух курсах».

И это же подтвердил декан, говоривший сейчас со мной много ласковее.

«Неужели мое письмо дошло до Сталина?!» — думалось мне. Но так как никто ничего не объяснял, я просто принялся за учебу и, помнится, сдавал, сдавал, сдавал… Только в одну летнюю сессию сдал тринадцать экзаменов, не считая зачетов.

И тут обнаружилась еще одна очень приятная неожиданность: придя за стипендией к зарешетчатому окошку бухгалтерии, я получил не обычную, а повышенную степендию, хотя отличником полным я не был.

Скажу лишь, что я благополучно закончил оба курса. Перешел на четвертый. Женился на той самой выпускнице… И, как обещал Сталину, сдал все четыре «госа» на пятерки.

* * *

А еще я хорошо помню полдень 9 марта 1953 года, когда в Москве хоронили Сталина. Я стоял в черной толпе на центральной площади Свердловска — площади 1905 года — и слушал речи по радио из Москвы. Шел мокрый снег, и мутное небо едва просвечивало прячущимся где-то солнцем. Кажется, вторым говорил Берия. Говорил он густым неприятным и хриплым басом с гораздо более сильным акцентом. Это был не акцент Сталина, который я почему-то очень хорошо помнил и даже словно ценил, как некую особую принадлежность личности вождя.

А Берия, явно пытаясь повторить сталинскую клятву, басил:

— Кляномса… тэбэ… товарыщ Стелын… что ми свато виполным…

Дальше я просто не помню. Дальше завыли все заводские и паровозные гудки. И этот вой, не стихающий, долгий, перекатный и жуткий, как при затмении солнца, был страшнее и памятнее всего.

Люди плакали. Женщины рядом рыдали. Я тоже утирал слезы. И я не знаю исхода ни одного человека, о ком бы так скорбел народ.

Помню, как я пришел на работу в школу, и там тоже был плач. Особенно рыдала завуч, женщина с необъятным бюстом, и помню ее слова: «Как же… мы… все… теперь?»

Три года тому назад, уже вплотную работая над романом, я решил уточнить те отрывочные и разные сведения о Валечке, последней любви и служанке великого вождя (именую так, как его именовали прежде). Надо было поточнее знать, где родилась, крестилась, какую школу закончила, где живет. А вдруг еще жива?

Понимая, что люди из обслуги Сталина все были зарегистрированы в НКВД или КГБ — теперь МВД и ФСБ, я обратился в отдел кадров этого почтенного учреждения, кстати, едва добившись адреса, — на Руси и по сей день все секрет. Но из МВД (спасибо!) мне ответили, что письмо мое передано в отдел кадров ФСБ. Время шло, и я уже не надеялся на ответ. Но все-таки письмо пришло. Вот оно дословно:

«На Ваше письмо в отношении (такой-то) сообщаем, что она скончалась в декабре 1995 года.

В соответствии с Федеральным законом Российской Федерации от 20 февраля 1995 года номер 24-ФЗ «Об информации», ответить на интересующие Вас вопросы не представляется возможным.

Зам. начальника Управления кадров Федеральной службы охраны Российской Федерации (подпись)».

И я подумал: «Да. Ледниковый период на Руси не кончился. Медленно тает лед». И еще подумал: ну, если бы я просил адрес создателя водородной бомбы, еще кого-то, конечно, вправе были бы мне ответить, как в письме.

Но Валечка была всего лишь подавальщицей и сестрой-хозяйкой у Сталина. Какие тайны я выведал бы у нее? Тем более что ее уже нет на свете? А прожила она еще сорок два года после службы у Сталина, то есть до глубокой старости. Впрочем, что ответила бы мне Валечка, если б даже была жива? Ведь она давала подписку о молчании…

МЕДЛЕННО ТАЕТ ЛЕДНИК

* * *

«ЕСТЬ МОЛЧАИ, НЕ ИМАТЬ БО СОВѢТА, И ЕСТЬ МОЛЧАИ, ВЕДЫИ ВРМЯ»

Библия

Декабрь 1999 года.

Екатеринбург

Примечания

1

Впоследствии расстрелян.

(обратно)

2

Автор уверен, что фюрер бежал — и вместе с Евой Браун.

(обратно)

3

«Что знают двое, то знает и свинья» (немецкая пословица).

(обратно)

4

Апанасенко Иосиф Родионович, генерал армии, командующий Дальневосточным фронтом.

(обратно)

5

Ванников — во время войны — генерал-полковник, трижды Герой Социалистического Труда.

(обратно)

6

Для историков, ставивших задачу во что бы то ни стало обвинить Сталина, отмечу, что этот Резервный фронт в составе 19-й, 20-й, 22-й, 24-й и 32-й армий был создан еще в апреле — июне 41-го. И вряд ли есть вина Сталина в том, что армии оказались в окружении под Вязьмой.

(обратно)

7

Для сведения. К 1943 году ЗИС (теперь имени Лихачева) дал фронту МИЛЛИОН автоматов «ППШ».

(обратно)

Оглавление

Глава первая «И ВОЗЛЮБИ БЛИЖНЕГО СВОЕГО…»

Глава вторая «ГЛУПАЯ И ПРИМИТИВНАЯ»

Глава третья ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК

Глава четвертая КОГДА В ДЕЛЕГАТОВ ЦЕЛЯТСЯ ИЗ ВИНТОВКИ

Глава пятая «НЕ УБИЙ»…

Глава шестая ШАЛЬ

Глава седьмая ВАРФОЛОМЕЕВСКИЙ ГОД

Глава восьмая ЧТО ЗНАЛА СВИНЬЯ...

Глава девятая ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

Глава десятая «РАССТРЕЛЯННЫЙ 4 ФЕВРАЛЯ 1940 г.»

Глава одиннадцатая КРЕМЛЕВСКИЙ ПЛЕННИК

Глава двенадцатая ПАРАД

Глава тринадцатая ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Глава четырнадцатая «ЭТО БУДЭТ ВЭЛИКАЯ… АТЭЧЭСТВЭННАЯ ВОЙНА…»

Глава пятнадцатая ПОД МОСКВОЙ…

Глава шестнадцатая СТАЛИН-ГРАД

Глава семнадцатая ТАНКОВАЯ ДУГА

Глава восемнадцатая НОВОЕ ОРУЖИЕ

Глава девятнадцатая «И УВРАЧУЙ РАНЫ ДУШИ МОЕЯ…»

Глава двадцатая НА ОТДЫХЕ

Глава двадцать первая СТРАШНАЯ МЕСТЬ

Глава двадцать вторая И ЕЩЕ ОДНА СТРАНИЦА

*** Примечания ***