КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Дурная кровь [Арне Даль] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Арне Даль Дурная кровь

1

“Немая боль, — подумал он. — Теперь я знаю, что это. И запомню на всю оставшуюся жизнь”, — черный юмор этих слов заставил его беззвучно рассмеяться.

“И буду помнить до самой смерти”, — подумал он, вместо смеха захлебнувшись беззвучным криком.

Накатила новая волна боли, и он отчетливо понял, что этот смех был в его жизни последним.

Боль не становилась сильнее. Со смешанным чувством ужаса и удовлетворения он понимал, что теперь она достигла высшей точки, и знал, что будет дальше.

Падение.

Кривая боли перестала ползти вверх, замерла на одном уровне, и он угадывал за этим резкий спад, неотвратимое падение в никуда. Или — он тщетно пытался отогнать эту мысль — к Богу.

Из открытых пор его тела рвался наружу один и тот же вопрос, который не мог выкрикнуть он сам: “ПОЧЕМУ?”

В памяти мелькали картинки прошлого. Он знал, что они появятся. Они стали появляться еще тогда, когда боль росла, достигая такой силы, какую он не мог представить себе даже в самых диких фантазиях. Он даже не предполагал, что это можно выдержать.

Оказывается, можно.

Оказывается, потенциал выносливости человека очень велик.

Приступы боли разрывали его тело, но боль постепенно перемещалась с его пальцев, члена, шеи куда-то вовне. Она была повсюду, она поднималась над телом и атаковала — он заставил себя мысленно произнести это слово — его душу. Тогда-то и стали приходить на память картинки из прошлого.

Сначала он пытался сохранять контакт с окружающим миром, о котором напоминали гигантские тела самолетов, проносившихся мимо маленького окошка, и палач, неслышно скользивший по комнате со своими смертоносными инструментами. Постепенно образы ревущих самолетов смешались с образами прошлого, и сами самолеты превратились в кричащих духов бездны.

Картинки прошлого возникали беспорядочно, путались, налезали друг на друга. Он видел больничную палату — здесь родился его сын, но сам он при родах не присутствовал — его тошнило в туалете. Зато теперь он был там, и там было красиво — никаких запахов, никаких звуков. Жизнь текла дальше в чистоте. Он здоровался с людьми и узнавал в них знаменитых писателей. Шел богато отделанными коридорами. Занимался любовью с женой, и ее лицо выражало такое блаженство, какого он никогда прежде не видел. Он выступал с трибуны, и публика ему бурно аплодировала. Вот еще коридоры, встречи, собрания. Он выступает по телевидению, чувствует на себе восхищенные взгляды. Он пишет с увлечением и страстью, читает — книгу за книгой, бумагу за бумагой, целые стопки книг и бумаг. Но когда боль отступала и рёв самолетов возвращал его к действительности, он понимал: единственное, что он видит, это себя самого, и никогда то, что он пишет или читает. В короткие минуты отдыха он пытался понять, что это значит.

Начиналось движение вниз, он это отчетливо сознавал. Уколы больше не достигали своей цели. Он одержал победу, злой дух больше не имел власти над ним. Он даже смог плюнуть в своего палача, и ответом на это были шипение и легкое усиление боли. Из темноты появился ревущий дракон, это был самолет, он окутал дымкой футбольное поле и его сына, беспокойно оглядывающегося по сторонам. Он помахал сыну, но тот его не видел, он стал махать сильнее, кричал, но лицо у сына делалось все более несчастным, и в конце концов сын забил мяч в свои ворота — то ли от обиды, то ли из чувства протеста.

Вот молодая женщина стоит у книжной полки и восхищенно смотрит на него. Вот он и эта женщина идут вдоль широкой улицы, упиваясь любовью, для которой не существует ни возраста, ни границ. На противоположной стороне улицы два неподвижных силуэта — его жена и сын; он замечает их, останавливается и начинает взасос целовать свою подругу. Вот он занимается спортом, бегает. Тонкая игла вонзается в голову — снова и снова… Звонок мобильного телефона во время выступления на книжной ярмарке — еще один сын, брызги шампанского, он возвращается домой, но дома никого нет. Вот он опять читает и последним усилием воли пытается разглядеть хоть строчку из того, что он прочитал или написал, но видит только себя самого и вдруг с пронзительной предсмертной ясностью понимает, что ничто из написанного или прочитанного им не имеет смысла. С таким же успехом он мог заниматься чем-то другим.

Он вспоминает угрозы. “Никто не услышит твоего крика”. Тогда он не принял эти слова всерьез. Потому что подумал… Снова боль, мысль прерывается.

Это почти конец. Боль уходит. Картинки сменяются все быстрее. Как будто боятся не успеть.

Демонстрация, полицейский угрожает ему дубинкой. Летний луг, лошадь несется в его сторону. В сапог забрался уж и щекочет ему пальцы. Отец рассеянно разглядывает его рисунок — там изображена огромная змея. Облако движется в вышине, а ему кажется, что это не облако, а кошка. Сладкое молоко брызжет на лицо. Толстая светло-зеленая струна указывает дорогу, он устремляется куда-то в темноту.

И вдруг все обрывается.

Он только успевает подумать: “Какая грязная смерть”.

2

То, что утра бывают сонными, Пауль Йельм знал. Как знал и то, что это утро было как раз таким. Ни один лист на чахлых дворовых деревцах не шевелился. Ни одна пылинка в комнате не двигалась. Даже его мозг, и тот почти спал. В полицейском участке, расположенном в центре Стокгольма на острове Кунгсхольмен, было сонное царство.

Да и весь год выдался такой же сонный. Годом раньше Пауль Йельм и другие полицейские расследовали нашумевшие “убийства грандов” — некий маньяк целенаправленно уничтожал элиту шведского бизнеса. Расследование увенчалось успехом, и их группу включили в состав Государственной уголовной полиции, как сказали, для борьбы “с насильственными преступлениями международного значения”. На практике это означало противостоять новым формам преступности, которых в Швеции, по сути, еще не было.

И в этом заключалась проблема. Никаких заметных “насильственных преступлений международного значения” в стране за последний год не произошло, и в полиции все чаще поговаривали о том, что “Группа А” не оправдывает своего существования.

“Группой А” отдел назвали сами сотрудники, это было первое, что пришло им в голову, когда полтора года назад впопыхах создавалось подразделение, которое теперь официально именовалось “Особым отделом Государственной уголовной полиции по борьбе с насильственными преступлениями международного значения”. Но поскольку произнести это, не сломав языка, было невозможно, то отдел продолжали называть “Группой А” — название было хотя и странноватым, но удобным и запоминающимся. Похоже, однако, что скоро оно уйдет в историю. В наше время государственный служащий, который только числится на работе, никому не нужен, и “Группе А” стали подкидывать какие-то пустяковые задания или присоединять ее сотрудников к другим отделам. И хотя Вальдемар Мёрнер, начальник департамента в Главном полицейском управлении, человек, которому группа формально подчинялась, дрался за нее, как лев, дни “Группы А” были, видимо, сочтены.

Если не объявится жестокий серийный убийца. Международного масштаба.

Пауль Йельм бездумно смотрел в окно на сонный двор. Вдруг один из немногих желтых листьев затрепетал от ветра и упал на серый асфальт. От этого движения Пауль вздрогнул, как от предчувствия беды, сонливость будто рукой сняло. Решительным шагом он направился к облезлому маленькому зеркалу, висевшему на гвозде в и£ отделе, и посмотрел на свою болячку.

Во время охоты на “убийцу грандов” у него на щеке появилось и стало расти красное пятно, и один близкий ему человек сказал, что пятно по форме похоже на сердце. С тех пор прошло много времени. С той женщиной он уже давно не отдается, ее место заняла другая, и эта другая считает пятно на щеке неэстетичным.

Нахлынувшие воспоминания были одновременно и грустными, и фантастическими. Это было странное, неоднозначное время: профессиональный подъем и катастрофа в личной жизни. Потом наступило обновление, мучительное, как любое обновление.

В разгар одного из самых сложных расследований в истории шведской полиции от Йельма ушла жена Силла. Он остался с детьми в типовом таунхаусе[1] в пригороде Стокгольма. Дети были предоставлены сами себе, а он с головой погрузился в работу, периодически находя сомнительное утешение в объятиях своей коллеги. Кстати, он до сих пор не знает, что в этих отношениях было правдой, а что нафантазировалось.

Но время шло, расследование приближалось к завершению, и “поезд жизни постепенно возвращался на привычные рельсы”: так в лирическую минуту охарактеризовал происходящее сам Пауль Йельм. Один за другим вагоны перегоняли с запасных путей на основной, пока наконец поезд по имени Пауль Йельм не стал таким, каким был прежде. Силла вернулась, семейная жизнь наладилась, участники расследования, и он в том числе, грелись в лучах славы, “Группу А” преобразовали в отдел, сам Пауль получил повышение и теперь имел более или менее нормированный рабочий день, двое сослуживцев стали его близкими друзьями, женщина-коллега нашла себе мужа, жизнь потекла спокойно и размеренно.

И все бы хорошо, но, видимо, покоя и размеренности оказалось слишком много, потому что однажды, спустя полгода после того, как “дело убийцы грандов” было отдано в суд, Йельм вдруг отчетливо увидел себя со стороны и понял, что железная дорога оказалась игрушечной, то, что он считал бескрайними просторами и высокими небесами, на самом деле всего лишь цементный пол и низкий потолок комнаты, а быстрый бег поезда в действительности просто езда по кругу.

По мере того, как начинала подвергаться сомнению полезность “Группы А”, происходила переоценка его собственных ценностей. Ему все больше казалось, что возвращение на круги своя было мнимым. Что железная дорога была ненастоящей, хлипкой и могла развалиться от малейшего ветерка.

Йельм рассматривал себя в зеркале. Слегка за сорок, светло-русые волосы, залысины на лбу — внешность для Швеции самая обычная и ничем не примечательная. Если не считать болячки на щеке, которую он только что сковырнул и смазал, прежде чем снова вернуться к окну. Утро было по-прежнему сонным. Маленький желтый листок неподвижно лежал там, где приземлился. За время отсутствия Йельма ветры истории обходили двор полицейского участка стороной.

“Нужен жестокий серийный убийца. Международного уровня”, — подумал Пауль Йельм, и его снова захлестнула волна жалости к себе.

Да, Силла вернулась в семью. Да, Пауль Йельм вернулся к жене. Но они ни разу не говорили друг с другом о том, что чувствовали и делали в период разрыва. Сначала он видел в этом знак обоюдного доверия, но потом начал подозревать, что истинная причина молчания — трещина, которая появилась в их отношениях и которая уже никуда не денется, можно только притворяться, что ее не замечаешь. А дети? Данне уже шестнадцать, Туве скоро исполнится четырнадцать, и иногда, ловя на себе косые взгляды детей, Пауль думал, что больше не пользуется у них авторитетом. Похоже, события того странного прошлогоднего лета оставили в людских душах след, который сохранится даже тогда, когда он, Пауль Йельм, умрет. Эта мысль приводила его в ужас.

Что касается отношений с той женщиной, Черстин Хольм, то они, судя по всему, тоже вступили в новую фазу. Йельму постоянно приходилось общаться с ней по работе, и с каждым разом неловкость только возрастала. Взгляды, встречаясь, настойчиво требовали ответа на какой-то важный вопрос, но губы говорили совсем другое. Даже отношения с начальником, Яном-Уловом Хультином, и коллегами, Гуннаром Нюбергом и Хорхе Чавесом, казалось, стали искусственными. Игрушечный поезд все ездил и ездил кругами по игрушечным рельсам.

И самое в этом неприятное — подозрение, что причиной всех изменений является он сам. Потому что он действительно изменился. Он стал слушать музыку, которую раньше никогда не слушал, засиживаться над книгами, о существовании которых раньше не подозревал. Пауль Йельм бросил взгляд на письменный стол, на котором бок о бок лежали портативный плеер и потрепанная книжка. В плеер был вставлен диск “Meditations” Джона Колтрейна, один из последних альбомов великого саксофониста, странная смесь дикой импровизации и благостной молитвы, книга же была романом Кафки “Америка” — романом малоизвестным, но по-своему очень любопытным. История о том, как молодой человек по имени Карл, сходя на пристань в Нью-Йорке, обнаруживает, что забыл зонт, и возвращается на корабль, запомнилась Паулю во всех подробностях. Он даже подумал, что именно такие сценки вспоминаются людям перед смертью.

Иногда игрушечная железная дорога казалась ему результатом чтения книг и прослушивания дисков, и он думал, что был бы счастливее, если бы, как раньше, видел вокруг лишь необъятные просторы да прямые дороги.

Мысли Пауля вернулись к реальности. Маленький желтый листок лежал на прежнем месте во дворе полицейского участка. Тишина и полное отсутствие движения.

Вдруг листок поднялся и закружился в воздухе, порывом ветра сорвало еще несколько листьев — и желтых, и зеленых, — и вот они уже пустились в пляс по двору, выделывая какие-то чудные и нестройные па. Но танец быстро оборвался. Залетный порыв ветра устремился дальше, осталась лишь горка листвы на сером асфальте полицейского двора.

За спиной Йельма хлопнула дверь. Вошел Хорхе Чавес. В присутствии энергичного тридцатилетнего коллеги Йельм поначалу чувствовал себя чуть ли не стариком. Но, привыкнув, стал воспринимать это как должное и считал Чавеса одним из своих ближайших друзей. В ‘Труппу А” Чавес пришел из Сундсвалльского районного отделения полиции. Он любил называть себя “единственным черномазым копом” северной Швеции, хотя и родился в Рогсведе, пригороде Стокгольма, в семье чилийских эмигрантов. Йельм всегда удивлялся тому, как Чавесу, при его росте в метр семьдесят, удалось пройти медкомиссию и поступить в Полицейскую школу. Теперь это был один из лучших полицейских в стране и уж, безусловно, самый энергичный человек из всех, когда-либо встреченных Йельмом. Вдобавок Чавес играл на бас-гитаре как профессиональный джазмен.

Невысокий смуглый человек бесшумно проскользнул к своему письменному столу, снял со спинки кресла плечевую кобуру, застегнул ее, проверил пистолет, надел льняной пиджак.

— Что-то будет, — коротко сказал он. — Носом чую.

Йельм начал нерешительно повторять действия Чавеса.

— Что чуешь?

— Сразу и не объяснишь. Но через полминуты мы с тобой услышим Хультина. Хочешь пари?

Пауль Йельм покачал головой. Бросив последний взгляд на письменный стол, плеер и книжку, на горку листьев за окном, он встрепенулся и занял место в кабине машиниста. Время изменило свой ход.

И тут же зазвонил внутренний телефон. Резкий голос в трубке принадлежал оперативному начальнику ‘Труппы А” комиссару уголовной полиции Яну-Улову Хультину.

— Срочное совещание. Быть всем. Немедленно.

Йельм спрятал плечевую кобуру под кожаную куртку, в предвкушении работы сердце его забилось сильнее. Он и Чавес почти бегом бросились в комнату, которую когда-то называли штабом и которая, с надеждой подумал Пауль, может быть, теперь вернет себе это название. Внезапно дверь одного из кабинетов распахнулась, дав Чавесу по лицу, и в коридоре появился Вигго Нурландер, который, однако, даже не заметил происшедшего. Расследуя “убийства грандов”, Нурландер преобразился: если раньше в группе его считали бюрократом и буквоедом, то теперь это был настоящий bad boy[2]. Офисные костюмы он сменил на модные рубашки-поло и кожаные пиджаки, избавился от намечавшегося брюшка и накачал стальной пресс.

Когда Йельм и Нурландер вбежали в комнату совещаний, вся группа была уже на месте. Последним, прижимая к лицу носовой платок, вошел Чавес. Комиссар скептически оглядел его. Сидящий за кафедрой в самом дальнем углу небольшой комнаты комиссар был похож на старого усталого школьного учителя. Маленькие очки казались частью его огромного носа. Во взгляде комиссара сотрудники не увидели знакомого охотничьего азарта, хотя где-то в уголках глаз притаился еле заметный огонек. Комиссар откашлялся.

Основной состав группы был на месте. Все они теперь старались приходить на работу пораньше, чтобы раньше освобождаться, все в кои-то веки оказались на месте, никого никуда не командировали, не загрузили рутинной работой. О таком уже давно можно было только мечтать. Гуннар Нюберг, Арто Сёдерстедт и Черстин Хольм сидели рядом с кафедрой. Нюберг и Сёдерстедт принадлежали к тому же поколению, что и Нурландер, то есть были на несколько лет старше Йельма и намного старше Чавеса. Хольм, в свою очередь, по возрасту находилась где-то посередине между Йельмом и Чавесом. Эта маленькая темноволосая женщина из Гётеборга — единственная в их мужской компании — отличалась бойцовским характером и вместе с Йельмом и Чавесом составляла мозговой центр отдела. В свободное время она пела в хоре, разделяя это увлечение со своим соседом по комнате, “тяжелой артиллерией” группы Гуннаром Нюбергом, и нередко они вдвоем довольно громко распевали у себя в кабинете а капелла[3]. В прошлом Нюберг вел жизнь далеко не образцовую, занимался бодибилдингом и употреблял стероиды. И хотя теперь этот крупный, неряшливо одетый мужчина средних лет старался держаться в тени и всему на свете предпочитал пение, он мог, если понадобится, вспомнить старые приемы. Так было во время “убийств грандов”, когда раненный в шею Нюберг бросился на отъезжающий автомобиль и остановил его. Что же касается Сёдерстедта, то его в группе считали оригиналом. Он был финским шведом, в свое время имел блестящую адвокатскую практику, но оставил ее из-за моральных терзаний, в группе держался особняком, в работе всегда шел своими, одному ему ведомыми путями.

Нурландер, Чавес и Йельм заняли свободные стулья сзади. Комиссар заговорил, как всегда, ровным, лишенным выражения голосом:

— В США убит гражданин Швеции. Но не простой гражданин и не просто убит. Несколько часов назад в аэропорту Ньюарк неподалёку от Нью-Йорка лишен жизни известнейший литературный критик. Перед смертью его жестоко пытал серийный убийца, о существовании которого знают уже лет двадцать. Но все это нас не касается.

Тут Хультин сделал свою знаменитую паузу. И продолжил:

— Нас касается то, что этот жестокий серийный убийца международного значения теперь направляется сюда.

Новая пауза, более напряженная.

— ФБР сообщило, что убийца занял место критика в самолете. В настоящий момент он летит рейсом SK 904, который примерно через час, в 8.10, приземлится в Арланде. На борту самолета сто шестьдесят три пассажира, полиция Нью-Йорка решила не сообщать экипажу о случившемся. В настоящее время мы пребываем в полном неведении относительно личности преступника, что само по себе не странно, если учесть, что он уже двадцать лет водит ФБР за нос. Но пока самолет находится в воздухе, они все же не теряют надежды установить имя, под которым путешествует убийца. Я постоянно нахожусь на связи со спецагентом Ларнером в Нью-Йорке, и нам нужно разработать два параллельных плана действий. Один на тот случай, если они раздобудут имя преступника — тогда проводится операция захвата. Второй вариант — им не удается выяснить имя, и тогда мы должны среди ста шестидесяти трех пассажиров узнать скрывающегося от полиции преступника, о котором известно только, что это белый мужчина, скорее всего старше сорока пяти лет.

Хультин встал, застегнул на молнию свою старую спортивную куртку, спрятав под ней плечевую кобуру, и, слегка подавшись вперед, снова заговорил:

— Ситуация достаточно прозрачная, — медленно произнес он. — Если мы потерпим неудачу, Швеция импортирует из Америки первого настоящего серийного убийцу. Этого надо постараться избежать.

Шагая к ожидавшему его вертолету, он на ходу обронил следующий афоризм:

— Земля становится меньше, дамы и господа. Меньше.

3

Бескрайняя, благословенная тишина, как всегда, принесла ему покой. Он знал, что никогда не остановится.

Кругом простиралась необъятная пустота, Земля была лишь крохотным исключением, которое можно не принимать в расчет, птичьим дерьмом на чистом листе великого совершенства, кляксой в протоколе, которая грозила испортить божественную безупречность и безукоризненность.

Тонкий слой плексигласа отделял его от небытия и пустоты, они манили его к себе, он хотел быть их частью. Он сливался с ними, подчинившись их божественному ритму.

Облака и тишина вытеснили воспоминания, и они отодвинулись куда-то далеко-далеко. Так далеко, что теперь он мог спокойно предаваться им все с той же умиротворенной улыбкой на лице.

Он даже мог думать о своем спуске в подвал. Если бы это был просто образ, он отогнал бы его прочь, выкурил из памяти благовонным дымом тишины, но это была история с логически завершенной структурой. И хотя он знал, что эта история скоро поблекнет и рассеется в дыму жертвенных благовоний, он не мог не наслаждаться ее сиюминутным пронзительным совершенством.

Он спускался.

Он спускался по лестнице, которая вела в неизвестность, в подвал, о существовании которого он не подозревал. Вход в него был замаскирован гардеробом. Неповторимые ощущения, сладковатый, пыльный воздух. Бесшумные шаги по цементным ступеням лестницы, ведущим в бесконечность. Влажный холод перил.

Ритуальность, присущая обряду инициации. Вот он уже может поднять глаза от ступеней, продолжая при этом шаг за шагом спускаться в темноту неизвестности и больше не сомневаясь: он избран.

Круг должен замкнуться. Он сделает это. Лишь тогда начнется настоящая жизнь.

Лестница уходит все глубже вниз. Погружается в темноту. Он продолжает спускаться на ощупь.

Тут он позволил воспоминаниям прерваться, тишина убаюкивала его, манила сном. Отдавшись неровному ритму движения несовершенного плода рук человеческих — самолета, — он стал погружаться в совершенный ритм вечности.

Снова забрезжил свет, но это был уже другой свет, и, повинуясь ему, он преодолел последние ступени лестницы. Яркий, ни с чем несравнимый свет лился из-за темной двери и казался нимбом или путеводной звездой. Золотой рамой для будущего шедевра.

Который он должен завершить.

Он открыл дверь и заглянул в царство вечности.

Большая и Малая Медведицы за окном плыли в гости к Самой Большой Медведице.

— Tonight we can offer you the special SAS Swedish-American long drink for a long night’s flight, sir[4], — пропел женский голос где-то рядом с ним.

Но он уже спал.

4

В среду, третьего сентября, в 7 часов 23 минуты, вертолет с “Группой А” на борту стартовал с площадки Управления полиции. Вся семерка снова была в сборе, хотя группа уже практически не существовала. На какое-то мгновение Паулю Йельму показалось, что это только имитация былого единства, но это ощущение быстро прошло, и он сосредоточился на задании. Как и остальные члены группы.

Пауль Йельм был зажат на сидении между огромным пыхтящим Гуннаром Нюбергом и скелетообразным Арто Сёдерстедтом. Напротив него умостилась маленькая Черстин Хольм, которую едва было видно из-за плеч соседей: накачанного здоровяка Вигго Нурландера и спортивного юного Хорхе Чавеса. Между скамейками, скрючившись и держа в руках кипу невесть откуда взявшихся документов, застыл Ян-Улов Хультин, и было непонятно, как он в свои шестьдесят лет ухитряется с легкостью пребывать в такой позе, которая и молодому человеку далась бы с трудом. Поправив на своем огромном носу очки, Хультин заговорил, причем из-за шума вертолета ему пришлось, вопреки обыкновению, слегка возвысить голос:

— Дело непростое. Полиция аэропорта Арланда и сотрудники районного отделения уже там. Толпы полицейских с автоматами прочесывают залы международного терминала и стращают туристов возможностью перестрелки. Надеюсь, все уже разбежались. Насколько я понимаю, мы имеем дело с человеком, который готов на все, это машина, запрограммированная на убийство, и если он что-нибудь заподозрит, нам не миновать кровопролития, драмы с заложниками и worst case scenario[5] в полном объеме. Значит, мы должны соблюдать сугубую осторожность.

Заглянув в растрепанные сквозняком документы, Хультин продолжил:

— В самолете больше ста пятидесяти человек, мы не можем загнать всех в старый ангар и проверять по одному. Мы их там просто уморим. Значит, остается: тщательный контроль паспортов в нашем присутствии, особое внимание обращать на путешествующих в одиночку мужчин среднего возраста европейского типа. На рейсе бизнес-класса таких наверняка будет немало. Кроме того, таможня снабдила нас веб-камерами, которые позволят пограничникам незаметно вести съемку фотографий во всех паспортах. Вы будете сидеть в кабине вместе с пограничниками, но пассажирам вас видно не будет. Я просил сократить количество контрольных пунктов до двух: возникнут очереди, но так легче держать ситуацию под контролем. В эти две кабины мы посадим Вигго и Черстин. Главное — тщательность, внимательность и осторожность. Действовать только в самом крайнем случае, во всех остальных — связь по рации. Часть маршрута до паспортного контроля, которая проходит через транзитную зону, трудна для наблюдения из-за большого количества баров и магазинов, однако она не должна вызвать особых проблем, так как там нет ни одного выхода на улицу. В транзитной зоне я посажу полицейских из районного отделения и Арто. Значит, ты, Арто, идешь к соответствующему выходу и принимаешь под свое командование группу местных полицейских. Но вас не должны обнаружить. Ваша задача — проследить, чтобы все пассажиры дошли до паспортного контроля. Посади людей в туалетах, в магазинах, во всех возможных местах, этих мест не так много. Остальные члены группы будут находиться в зале прилета и на улице: если что-то случится, то скорей всего именно там. Собственно, задача Арто — просто препроводить всю эту толпу на пункты пограничного контроля. Пастух и овцы.

— Паршивые овцы, — пробурчал Сёдерстедт почти беззвучно, но Йельм услышал и строго покосился на соседа. Бросив нерешительный взгляд вниз, где тонкой лентой извивалось шоссе Е-4, над которым они летели, словно наполненная гелием баржа, и нарочито педалируя свое финско-шведское произношение, Арто Сёдерстедт спросил:

— Будут ли в это время приземляться другие самолеты?

Хультин снова углубился в разлетающиеся листочки.

— Нет, в непосредственной близости других рейсов нет.

— А где стоят автоматчики?

— Поблизости. Но только на крайний случай.

— СЭПО[6]? — спросил Сёдерстедт.

Арто Сёдерстедт всегда спрашивал про СЭПО. Деятельность их группы во многом пересекалась с интересами Службы безопасности, что неизбежно вызывало накладки, нарушения и конфликты. Все члены группы хорошо помнили, как во время работы над “убийствами грандов” им приходилось преодолевать саботаж СЭПО.

— Думаю, они тоже будут там, — ответил Хультин, еле слышно вздохнув. — Но поскольку нас они все равно ни о чем не оповещают, будем действовать так, будто их нет. Расклад следующий: вы знаете, что из зала прилетов ведет только один коридор, возле таможенников он раздваивается, площадка имеет Т-образную форму, прямо за ней — главный выход. Там нужно поставить по одному человеку с каждой стороны. Это будут Хорхе и Гуннар. Пауль и я постараемся, не вызывая подозрений, стоять где-то возле багажной ленты, чтобы иметь перед глазами весь зал выдачи багажа. Таким образом, у нас получится четыре “линии обороны”. Сначала у выхода из самолета — Арто и его люди, потом на паспортном контроле — Черстин и Вигго, потом в зале выдачи багажа — Пауль и я, и, наконец, у выхода на улицу — Хорхе и Гуннар. Все ясно?

— Идея понятна, — сказал Йельм. — Непонятно, что делать с сотней невыспавшихся похмельных пассажиров самолета.

Хультин сделал вид, что не слышит эту реплику, и продолжил:

— Все это делается для того, чтобы мы могли быстро переключиться с плана А на план Б. Если мы получим фамилию этого человека до того, как пассажиры попадут на паспортный контроль, мы сконцентрируем наши силы там. И возьмем его тепленького на месте, если, конечно, он не поменяет документы еще в самолете. Понятно? Тогда основная тяжесть работы ляжет на Вигго и Черстин, находящихся в кабинах. И мы перейдем к плану Б, а пока мы не имеем ни малейшего представления о том, кто он, действуем по плану А. Сейчас… 7.34, и в любой момент может позвонить… — тут мобильный Хультина заверещал какую-то песенку из мультфильма про Микки-Мауса, и он, быстро нажав кнопку, закончил фразу: — …может позвонить спецагент Ларнер.

Хультин ответил на входящий звонок и отвернулся. Шоссе под ними теперь петляло между полей, отравленных автомобильными выхлопами, по полям там и сям ползали маленькие упорные тракторы. Был ясный день позднего лета, однако глаз уже отмечал неявные, но многочисленные приметы осени.

“Вот и лето прошло, — печально подумал Йельм. — На Швецию надвигается осень”, — снова услышал он свой внутренний голос.

Впереди, за полями показалось странное сооружение.

— Арландастад[7]? — спросила Черстин Хольм.

— Его ни с чем не спутаешь, — отозвался Арто Сёдерстедт.

— Значит, осталось минут пять лёту, — сказал Гуннар Нюберг.

— But why[8]? — вдруг громко произнес Хультин. Потом помолчал, слушая собеседника, и нажал кнопку мобильного.

— Нет, — сказал он, — им не удалось установить его личность. Похоже, убийца сдал билет от имени убитого им шведа и тут же купил его для себя, естественно, под вымышленным именем. Вымышленное или нет, но оно бы нам все равно пригодилось, и я не понимаю, почему нужно столько времени, чтобы установить, кто из пассажиров последним купил билет на этот рейс. До поступления новой информации продолжаем разрабатывать план А.

Вертолет свернул в сторону от магистрали и полетел над лесом. Он приземлился в международном аэропорту Арланда за двадцать четыре минуты до прибытия рейса “SK-904” из Нью-Йорка, а еще через пять минут все члены “Группы А” уже находились на своих местах.

Чавес быстро занял позицию в главном вестибюле. Пробравшись через пока еще редкую толпу путешественников, он уселся на скамейку возле автомата с кока-колой, откуда ему было отлично видно всю подотчетную территорию и людей, проходящих через таможню. Взгляд его сразу стал внимательным и цепким. Концентрация — максимальной.

Полминуты спустя свое место занял и Гуннар Нюберг, уже почти пришедший в себя после путешествия на вертолете. Он уселся за столиком кафе, повернув потное лицо так, чтобы видеть и свою половину вестибюля, и Чавеса. Испытывая непреодолимое желание взбодриться, он заказал энергетический напиток, который помнил еще по тем временам, когда занимался бодибилдингом, но, опрокинув залпом пол-литра жидкости, пришел к выводу, что современные напитки — бурда, настоянная, очевидно, на потных носках и майках. Как бы то ни было, но водный баланс он восстановил, одновременно восстановив и запас скептицизма.

Пока эти двое рассаживались по местам, пятеро остальных прошли линию таможенного контроля в противоположном основному потоку направлении. Остановившись возле заметно нервничающих таможенников, Хультин перекинулся с ними парой слов, а четверка его сотрудников двинулась дальше, в зал выдачи багажа. После разговора с таможенниками Хультин выбрал себе место в конце длинной очереди к окошку обмена валюты — оттуда хорошо просматривался зал. Следующим от группы отделился Йельм — он замер возле неподвижной багажной ленты, стараясь как можно меньше походить на полицейского. Но чем больше он старался, тем хуже у него получалось. Поняв, наконец, что еще немного — и на голове у него включится мигалка и завоет сирена, он бросил свои старания и тут же, как ни странно, стал держаться намного более естественно. Сев на скамью, он стал “читать” брошюру, не понимая ни строчки из прочитанного.

Нурландер и Хольм прошли еще немного вперед и встретились с важным чиновником, который провел их в кабины паспортного контроля, где их усадили на маленькие неудобные табуретки позади пограничников. Даже если бы кто-то из посторонних и увидел их, то подумал бы, что это резервные сотрудники, отдыхающие в ожидании большого наплыва пассажиров.

Арто Сёдерстедт остался один. Он миновал очередь людей, стоящих на паспортном контроле, и, обогнув медлительных пассажиров, устремился дальше, к эскалатору, ведущему в транзитную зону. Ему не пришлось сверяться с мониторами, чтобы найти нужный выход. Достаточно было посмотреть на группу мужчин, сидевших с целеустремленным и очень “полицейским” видом возле выхода номер десять, и все сразу стало ясно. Сёдерстедт собрал полицейских и расставил их по местам. Быстро оценив ситуацию, он понял, что по-настоящему уединенным местом в этой зоне являются только туалеты, направил в каждый из туалетов по полицейскому и проверил, чтобы двери служебных помещений на этаже были заперты. Оставались бутики такс-фри[9], бары и кафе. В баре он поставил констебля Адольфссона, которого с большой натяжкой можно было принять за подгулявшего туриста.

В транзитной зоне пока еще было немноголюдно. Сёдерстедт плюхнулся на стул возле выхода десять и стал ждать. Мимо него тянулись отдельные запоздавшие пассажиры с предыдущих рейсов.

Небольшое движение, вдруг начавшееся в зале, заставило его надеть на ухо ненавистную улитку телефонной гарнитуры — Сёдерстедту всегда казалось, что она давит ему на мозги. Рядом с названием рейса “SK-904” из Нью-Йорка на мониторе замигало роковое словечко “приземлился”. Сёдерстедт перевел взгляд направо и через большое панорамное окно аэропорта увидел движущийся самолет. Нажав на кнопку под брючным ремнем, он откашлялся и произнес:

— Гриф приземлился.

* * *
Он встал с кресла, поправил галстук, повесил на плечо сумку и замер, закрыв глаза. Дети капризничали, родители кричали то истошно, то просто сердито. Обученный персонал с натренированными улыбками умело сдерживал напор пассажиров второго класса.

Он стоял совершенно спокойно. На него никто не обращал внимания. Он ни с кем не встречался взглядом. Он никогда ни с кем не встречался взглядом.

Скоро очередь пришла в движение. Пробка рассосалась, и он неспешно двинулся вперед: сначала по самолету, потом по гулкому металлическому полу перехода, потом через шаткий рукав.

Он приземлился. Он прибыл на место.

Теперь круг замкнется.

Теперь он возьмется за дело всерьез.

* * *
Интересно, сколько человеческих лиц мозг может зафиксировать, прежде чем они начнут сливаться воедино. Сёдерстедт насчитал около пятидесяти. Вскоре пассажиры из Нью-Йорка превратились для него в безликую серую массу. Причем больше всего в этой толпе было именно мужчин среднего возраста европейского типа, путешествующих в одиночку. Он не видел никого, кто выделялся бы из этого потока. Пассажиры вполне организованно двигались по транзитной зоне, никто не делал попыток сбиться с курса. Некоторые заходили в туалет и вскоре выходили оттуда, другие ненадолго заглядывали в бутики, третьи брали в кафе бутерброды, платили за них в кассе и, заморив червячка, шагали дальше. Несколько человек зашли в бар и попытались завести с разговор с Адольфссоном, но быстро отстали, удивленные его отсутствующим видом.

“Туристам будет о чем посплетничать”, — подумал Сёдерстедт.

Первые пассажиры самолета, прибывшего из Нью-Йорка, начали спускаться по лестнице к паспортному контролю.

— Они подходят, — сказал Сёдерстедт вслух и, оглянувшись по сторонам, увидел, что кроме него в зале никого не осталось.

Слова, сказанные Сёдерстедтом, эхом отозвались в ушах Черстин Хольм. К этому времени она уже почти составила прошение об отставке — от газов, которые потихоньку пускал пограничник, в тесной будке было нечем дышать. Нет, это не для нее. Но тут в окошко кабины стали заглядывать американцы, и мысли о запахах отошли на второй план. Пограничник ловко и незаметно фотографировал каждый паспорт подключенной к компьютеру камерой. Фотография и фамилия тут же регистрировались в компьютере. Так что, как минимум, фотография убийцы у них будет.

Люди шли и шли. За каждой улыбкой и каждым зевком ей мерещился безжалостный убийца. Но реальных подозреваемых не было. Один раз Черстин, правда, чуть было не позвала Хультина: мужчина, у которого, как оказалось, дергается уголок глаза, очень долго не хотел снимать свои темные очки. За исключением этого инцидента все пока шло гладко и спокойно.

У Вигго Нурландера ситуация в кабине складывалась несколько иначе. Он был единственным человеком в “Группе А”, который считал год, прошедший после расследования “убийств грандов”, замечательным. Во время расследования на его долю выпали немыслимые приключения: потеряв от ярости осторожность, он попал в руки эстонских мафиози и был ими распят. Вернувшись с того света, Нурландер заново полюбил свою холостяцкую жизнь. Он начал тренироваться, пересадил волосы и полюбил слабый пол. Израненные ладони придавали ему в глазах женщин особый шарм. В его кабине пограничником была девушка, и он сразу начал с ней флиртовать. Так что к моменту прибытия американцев она уже мысленно формулировала прошение об отставке, жалуясь на сексуальные домогательства.

Но лишь только появились первые пассажиры, Нурландера как подменили. Он так загорелся и вошел в роль, что видел серийного убийцу в каждом туристе, и после третьего звонка Хультину, на сей раз по поводу восемнадцатилетнего темнокожего наркомана, получил такой нагоняй, что сразу вспомнил прошлое и стал более осторожен в оценках, — как он это для себя сформулировал.

Нурландер уже несколько минут пребывал в вынужденном молчании, когда вдруг появился хорошо одетый мужчина лет сорока пяти и с уверенной улыбкой передал паспорт девушке-пограничнику, которая быстро сфотографировала и фото, и фамилию “Роберт Е. Нортон”. Но тут мужчина увидел за плечом девушки Нурландера. Улыбка в мгновение ока исчезла с его лица, он быстро замигал и начал оглядываться. Потом рванул к себе паспорт и побежал.

— Он у меня! — рявкнул Нурландер в невидимую мини-рацию. — Он убегает! — несколько противоречиво добавил он через секунду и бросился следом за Робертом Е. Нортоном в зал выдачи багажа. Нортон бежал изо всех сил, придерживая спадающую с плеча сумку. Однако Нурландер не отставал, в него словно бес вселился. На бегу он сбил с ног замешкавшихся женщин, наступил на ногу ребенку, разбил бутылки в магазине такс-фри. Нортон в отчаянии остановился и огляделся в поисках спасения. Йельм вскочил со скамейки и, отбросив недочитанную брошюру, бросился к нему. Видя двух бегущих полицейских, американец не растерялся и, размахивая над головой сумкой, кинулся к багажной ленте. Как тигр, он одним прыжком достиг пластиковых шторок, закрывающих отверстие перед багажной лентой, и скрылся за ними. Нурландер последовал за ним. Йельм не стал повторять их прыжки, вместо этого он осторожно заглянул за шторки. В багажном отделении, среди раскиданного багажа, Нурландер продолжал преследовать Нортона. Йельм подобрался к ним поближе. Нортон стал кидать сумки в Нурландера, тот, глухо ворча, набросился на него и опрокинул, но тут же получил по лицу сумкой и разжал руки. Нортон рванулся назад. Пока Нурландер тщетно пытался устоять на дрожащих ногах, Нортон уже вплотную приблизился к Йельму, который занял выжидательную позицию. Нортон опять начал размахивать своей сумкой и угодил Йельму прямо по голове, но тот не упал, а как-то вывернулся и накинулся на Нортона. Тут подоспел и Нурландер, уселся на спину поверженного Нортона, заломил ему до отказа руки и крепко связал их. Вытирая кровь с разбитой губы, Йельм схватил сумку и вытряхнул из нее все содержимое. На пол упал маленький пакетик гашиша. В ту же секунду в ушах Нурландера и Йельма зазвучал голос Хультина:

— ФБР сообщило нам его имя. Срочно переходим от плана А к плану Б. Преступник путешествует под именем Эдвина Рейнолдса. Повторяю: Эдвин Рейнолдс. Если тот, за кем вы так незаметно гонялись по всему аэропорту, не является Рейнолдсом и не имеет отношения к нашему делу, немедленно отпустите его и вернитесь на свои позиции. Возможно, нам еще удастся поправить дело.

Оставив Роберта Е. Нортона на попечение полиции аэропорта, они через боковую дверь вернулись в зал выдачи багажа и оттуда — к кабинам паспортного контроля. Взяв инициативу на себя, Йельм рявкнул девушке-пограничнику:

— Отвечайте быстро: Эдвин Рейнолдс здесь проходил?

Щелкнув несколько раз мышкой, она ответила:

— Нет. Только Рэндолф и Робертсон.

Нурландер опустился на скамейку, Йельм рядом с ним на пол. Они закрыли за собой дверь, оглядели свои раны и отдышались. Может быть, еще не все потеряно. Прошла еще только половина пассажиров. Если его не было среди тех, кого затоптал Нурландер, значит, он все еще стоит в очереди на паспортный контроль.

Так рассуждали наши два героя, забыв в пылу битвы про работающих рядом коллег.

Коллеги сами напомнили о себе. В наушниках у всех членов группы зазвучал голос Черстин Хольм, произнесший:

— Одиннадцать минут назад Эдвин Эндрю Рейнолдс прошел через наш контрольный пункт. Одним из первых.

Несколько секунд было тихо, потом Хультин скомандовал:

— Понятно. Закрывайте паспортный контроль. Никого не выпускать. Проверить документы у всех, кто в настоящий момент находится в этой чертовой Арланде. По возможности, без шума. Официальная версия — поиск наркодельца. Подключаем все ресурсы. Работаем быстро. Я займусь блокировкой дорог. Черстин, у тебя есть его фото? Как он выглядит?

— Фотография очень плохая. Похоже, он блондин. К сожалению, фото совсем нечеткое.

— Ты или пограничник ничего не запомнили?

— Нет. Но за одиннадцать минут он мог уйти уже очень далеко.

— Ладно, действуйте.

Нурландер не сдержал вздох облегчения. Значит, его промах ничего не решал. Йельм, который в этот момент вставал с пола, подумал, что такой вздох может рассматриваться как должностное преступление.

Йельм, Нурландер и Черстин вышли из своих будок одновременно. Их напряженные взгляды скрестились.

Вокруг стояли группками и поодиночке белые мужчины средних лет, которым теперь придется подождать. Откуда ни возьмись,появились автоматчики и как муравьи рассыпались по аэропорту, слышались приказания всем оставаться на местах.

Йельм пробежал через таможню. Уголком глаза он увидел, как Гуннар Нюберг проверяет паспорта у целой компании светлокожих мужчин лет пятидесяти. Мешковатая спортивная куртка Нюберга была расстегнута.

Вперед, через холл, на улицу. Йельм охватил взглядом толпу людей на тротуаре, удаляющийся автобус-экспресс, такси, снующие по площади. Как их проверить?

Круто развернувшись, Йельм побежал по тротуару. Десяток потенциальных серийных убийц с интересом следили за его упражнениями и без протестов предъявляли документы. Пока он просматривал их паспорта, подозрение крепло и превращалось в убеждение. Пока еще не высказанное.

Остановившись, Йельм еще раз окинул взглядом площадь перед аэропортом. И тут увидел рядом с собой Хультина. Оба прочли в глазах друг друга одну и ту же мысль. Которую Йельм высказал вслух. Теперь это уже было очевидно.

— Он ушел.

Хультин помолчал, все так же глядя в глаза Йельму, потом совсем не по уставу кивнул. Когда он заговорил, тон его был сухим и официальным.

— Возвращайтесь к работе. Нечего здесь прохлаждаться.

Хультин исчез в здании аэропорта. Йельм не сразу последовал за ним. Он еще немного “попрохлаждался” на улице. Потрогал губы и удивился, обнаружив на руке кровь. Поднял лицо к небу, посмотрел на серые тучи, поймал первые холодные брызги дождя.

В Швецию пришла осень.

5

Только к вечеру они смогли опять собраться в “штабе”, который за время, прошедшее после окончания работы над “убийствами грандов”, почти потерял право так называться. Несмотря на оживление некоторых членов группы, обрадовавшихся тому, что можно наконец опять проветрить эту затхлую комнату, в целом настрой у команды был серьезный, опасность ситуации ни у кого не вызывала сомнений.

Ян-Улов Хультин появился из расположенного, за потайной дверью туалета, уткнувшись носом в бумажку, по виду которой можно было предположить, будто он только что ею воспользовался и по рассеянности забыл спустить в унитаз.

Заняв свое любимое старое кресло, Хультин помедлил десять секунд, а затем огласил вердикт:

— Операция в аэропорту сорвалась. Единственный ощутимый результат — три жалобы на действия сотрудников полиции. Две из них в адрес Вигго.

На лице Нурландера отразилась странная смесь стыда и гордости.

— Первая жалоба от сотрудницы паспортного контроля, которая сочла твое поведение навязчивым. Она потребовала поставить тебе на вид и готова этим удовлетвориться. Твое счастье, что у нас сейчас есть дела посерьезней, иначе я бы этим не удовлетворился. Кретин. Вторая жалоба касается девочки, которую ты сбил с ног, когда бежал за торговцем наркотиками Робертом Е. Нортоном. По отношению к прекрасному полу ты ведешь себя как слон в посудной лавке. Дважды кретин. Содержание третьей жалобы представляет для меня загадку. Цитирую: “Констебль районного отделения Мэрста был замечен в баре зоны транзитных вылетов в бессознательном состоянии”.

Арто Сёдерстедт коротко и резко хохотнул.

— Извините, — произнес он, — констебля зовут Адольфссон.

Поскольку дальнейших объяснений не последовало, Хультин продолжил, глядя в свой листок:

— Переходим к главному. Эдвина Эндрю Рейнолдса не существует. Паспорт, естественно, был фальшивым. И, несмотря на все старания наших компьютерщиков, улучшить снимок, сделанный с фотографии в паспорте, не удалось.

Он повернул к аудитории экран компьютера, и они увидели увеличенное изображение совершенно темного лица. Глядя на снимок, можно было различить форму головы, предположить, что мужчина блондин. И всё.

— Мы даже не знаем, его ли это фото. На паспортах бывают фотографии десятилетней давности, не исключено также, что он просто подобрал чью-то более-менее похожую. Следовательно, затея с фотографированием паспортов тоже не имела смысла. Все фотографии похожи друг на друга. Компьютерщики оправдываются тем, что аппаратура новая, они не успели подготовиться. В общем, обычная песня. Конечно, мы разослали информацию в гостиницы, вокзалы, порты, сортиры и так далее. Но на это мало надежды, так что нужно искать дальше. Слава богу, средства массовой информации пока ничего не знают, хотя телевизионщики со своими камерами уже побывали в Арланде. Результат увидим вечером в новостях. Наш высокочтимый начальник господин Мёрнер тоже давал интервью, что гарантирует хотя бы какую-то достоверность информации.

— А что дала операция по перекрытию дорог? — спросил Нюберг.

— Единственное, чего удалось добиться, это полного коллапса движения на автомагистрали Е4 двумя часами позже. Движение в районе аэропорта слишком плотное, к тому же операция была начата с большим опозданием. Так можно поймать только дилетанта. Мы, конечно, ищем шоферов такси и автобусов, находившихся в тот момент возле Арланды, но после реформы работа такси в Стокгольме, как вам всем, конечно, известно, никем не регулируется и полностью пущена на самотек. Так что и здесь мы должны признать, что проиграли. Есть вопросы?

— Это, собственно, не вопрос, а информация, — сказала Черстин Хольм. — Судя по данным компьютера, наш подопечный проходил паспортный контроль восемнадцатым по счету. Я пыталась его припомнить, спрашивала пограничника — но безрезультатно. Ни у него, ни у меня никаких воспоминаний об этом человеке не сохранилось. Возможно, мы еще что-то вспомним.

Хультин кивнул и продолжил с особым нажимом:

— На всякий случай я попросил, чтобы, начиная с сегодняшнего дня, нам сразу сообщали обо всех подозрительных американцах, а также обо всех случаях насильственной смерти в стране. При малейшем подозрении, что дело нечисто, мы должны думать, не имеет ли это отношения к нашему серийному убийце? Это преступление отдано нашей группе, теперь уже официально, мы работаем только над ним, вся группа, причем в атмосфере крайней секретности, и никому из ваших близких даже в голову не должно прийти, что в Швеции на свободе разгуливает американский серийный убийца, кровопийца или как там его. Где бы вы ни были, думайте про него. Проверяйте, не из-за него ли опоздал автобус, произошло ДТП, нервно дергается пассажир на соседнем сидении, храпит ваша благоверная? Полная концентрация.

Хультин говорил ясно и понятно. Вопросов не было. Хультин продолжил:

— У меня были достаточно активные контакты со службами США. Спецагент Рэй Ларнер из ФБР прислал нам подробный отчет о вчерашних событиях и краткую информацию о преступнике. С учетом того, как закончилась операция в Арланде, можно не сомневаться, что наши знания о нем скоро пополнятся новой информацией. Вот в общих чертах то, что мы на сегодня имеем. Шведский литературный критик Ларс-Эрик Хассель умер от пыток незадолго до полуночи по шведскому времени в подсобном помещении аэропорта Ньюарк неподалеку от Нью-Йорка. Тело нашли только через несколько часов. Билета на самолет при нем не было, но он планировал вылететь в этот день. Поэтому представляется наиболее вероятным, что преступник воспользовался его билетом. Но так как для регистрации на рейс нужно, чтобы фамилия в билете совпадала с фамилией в паспорте, полиция проверила в “SAS”, не числится ли билет Хасселя среди сданных. Иначе почему преступник его взял, а бумажник и ежедневник оставил? Догадка подтвердилась: нашли работника компании, который вчера поздно вечером разговаривал по телефону с двумя пассажирами — один отменил свой вылет, другой, позвонивший вслед за ним, купил билет в последнюю минуту. Но когда все это происходило, в Нью-Йорке была ночь, и сразу не смогли найти специалиста, который бы зашел в компьютерную базу и установил фамилию пассажира, позвонившего последним, и точное время звонка. Однако в конце концов такого человека нашли, вытащив его прямо из объятий дамы, и он откопал нужную фамилию, которую они сразу сообщили нам. Опоздав на одиннадцать минут.

Хультин сделал паузу и дал своим сотрудникам осмыслить сказанное.

— Это создает для нас некоторые проблемы. Итак, будем исходить из того, что преступник, убив Хасселя, позвонил от его имени и сдал билет, а потом тут же перезвонил и забронировал освободившееся место на вымышленное имя. О чем это говорит?

Все решили, что вопрос риторический — ответа не последовало. Не слишком заботясь о правилах риторики, Хультин продолжил задавать вопросы:

— Главное для нас — понять: почему Швеция? Что мы ему сделали плохого? Предположим следующее: известный серийный убийца находится в аэропорту. Он намеревается бежать из страны и имеет фальшивый паспорт. Возможно, он чувствует, что ФБР наступает ему на пятки. Но от возбуждения им овладевает непреодолимая жажда убийства. Он поджидает в удобном месте появления жертвы. Совершает убийство, случайно видит билет на самолет и решает бежать в Швецию, тем более что до рейса осталось совсем мало времени. Он пытается забронировать место, и тут выясняется, что самолет переполнен. Однако убийца знает, что один пассажир наверняка не полетит. Он смотрит билет, читает на нем номер брони и трудно произносимое имя “Ларс-Эрик Хассель”, звонит, от имени Хасселя отказывается от полета, тем самым освобождая себе место. Что в этой истории не так?

— Найди пять ошибок, — мрачно пошутил Йельм. Никто не засмеялся.

— При желании можно и пять ошибок найти, — сказал Чавес, не подумав, что тем самым проявляет нелояльность к начальнику, но тот и бровью не повел. — В вашем сценарии, Ян-Улов, главное — случай. Если преступник только после убийства решил ехать в Швецию, возникает вопрос: надо ли прикладывать столько усилий, чтобы попасть в произвольно выбранную страну? Самолеты из Ньюарка летают постоянно. Почему бы не отправиться в Дюссельдорф пятью или в Кальяри восемью минутами позже?

— Кальяри? — переспросил Нюберг.

— Это на Сардинии, — пояснил Йельм.

— Я сказал просто для примера, — нетерпеливо возразил Чавес. — По-моему, Швеция вряд ли была выбрана случайно. И это особенно неприятно.

— Кроме того, — добавила Черстин Хольм, — маловероятно, чтобы он рисковал, дважды обращаясь в кассу. Узнав об отсутствии свободных мест, он сдает билет от имени Хасселя и тут же заказывает его на себя. Человек, который двадцать лет водит за нос ФБР, вряд ли будет столь явно привлекать к себе внимание, ведь если труп обнаружат — а это может произойти в любой момент, — всё будет указывать на него.

Резкие возражения двух сотрудников против предложенного сценария задели Хультина. Некоторое время он молча смотрел на своих оппонентов, а потом привел встречный довод:

— В действиях преступника явно присутствовал момент риска. Если бы компьютерщика нашли на одиннадцать минут раньше, мы наверняка поймали бы убийцу. Его план далеко не идеален.

— И все же, я думаю, он решил ехать в Швецию заранее, еще до того, как прибыл в аэропорт, — не сдавался Чавес. — Но в аэропорту выяснилось, что мест нет. Тогда он придумал план. В котором совместил приютное с полезным. Каким-то образом он заманивает в уединенное место человека, едущего в Швецию, как всегда, изощренно и с удовольствием убивает его и занимает его место в самолете. Все это сопряжено с некоторым, но не чрезмерным, риском. Кстати, риск разоблачения придает удовольствиям серийных убийц особую остроту.

— И что из этого следует? — вернул Чавеса к теме обсуждения Хультин.

— Что желание попасть в Швецию было настолько сильным, что заставило преступника пойти на риск, на который он в ином случае пошел бы вряд ли. А значит, здесь у него есть вполне определенная цель.

— Хладнокровное планирование в сочетании с импульсивностью и поиском наслаждений.

За это можно зацепиться…

— В его прошлом не было каких-то шведских связей? — тут же уточнил педантичный Арто Сёдерстедт.

— По крайней мере ФБР об этом не пишет, — ответил Хультин, листая свои бумажки. — Кстати, отъезд из США плохо сочетается с тем, что нам про него известно. До сих пор его история выглядит следующим образом. Все началось двадцать лет назад в Кентукки, где стали находить людей, убитых с особой изощренностью. Затем волна убийств прокатилась по юго-восточной части США. Поднялась шумиха в средствах массовой информации, и вскоре неизвестный преступник получил прозвище “кентукский убийца”. В наши дни всеобщего помешательства на серийных убийцах он стал легендой, идеалом киллера, а также образцом для подражания для многих будущих преступников. За четыре года он убил восемнадцать человек, затем вдруг наступило затишье. И примерно год назад — новая серия и тот же способ убийства, на этот раз в северо-восточных штатах. Ларс-Эрик Хассель стал его шестой жертвой в новой серии, в общей сложности двадцать четвертым трупом. Точнее, двадцать четвертым известным нам.

— Перерыв… длиной почти в пятнадцать лет, — вслух подумала Черстин Хольм. — А это точно тот же самый человек, а не… как это называется?

— Copycat[10], — подсказал Йельм.

Хультин покачал головой.

— ФБР исключило возможность подражания. В способе убийства есть детали, которые никогда не сообщались средствам массовой информации и были известны только нескольким посвященным сотрудникам. Либо преступник хорошо скрывал свои жертвы в течение пятнадцати лет, либо он в свое время решил закончить или передохнуть, а потом жажда крови снова взяла верх. Так во всяком случае думает ФБР. Именно поэтому в розыск был объявлен мужчина среднего возраста. Вряд ли он начал свои художества совсем юным, скорее всего ему уже тогда было лет двадцать пять, не меньше, значит, сейчас не меньше сорока пяти.

— А то, что он “европейского вида”, тоже чем-то подтверждается? — не мог не уточнить педантичный Сёдерстедт.

— Почти все серийные убийцы принадлежат к европейской расе, — пояснила Черстин Хольм. — Об этом феномене много спорят. Возможно, это своего рода генетическая реакция, вызванная крушением многовекового господства белой расы.

— Выборочный фашизм, — неожиданно выпалил Йельм.

Сотрудники “Группы А” несколько секунд молчали, размышляя над этим определением. Задумался даже Хультин.

— Что собой представляют его жертвы? — наконец произнес Чавес.

Хультин опять углубился в листочки, и пока он их перелистывал, Йельм успел подумать о преимуществах интернета и кодированных электронных сообщений, возможности которых пока еще были ими не до конца освоены. Активно этим пользовались только Хорхе и Черстин. Они всегда очень раздражались, если кто-то не мог вовремя предоставить нужную информацию.

— Сейчас посмотрим, — спустя еще некоторое время проговорил Хультин.

Чавес не смог сдержать стон нетерпения, за что был вознагражден взглядом начальства, свидетельствующим о том, что очередная оплошность сотрудника замечена и может помешать его карьерному росту. Наконец его сиятельство изрек:

— Здесь большой разброс. Все двадцать четыре человека очень разные. Пятеро иностранцев, включая Хасселя. В основном это мужчины среднего возраста европейской расы. Что может быть истолковано проницательным прогрессивно мыслящим полицейским как косвенное проявление ненависти к самому себе.

— Если закрыть глаза на тот факт, что убивать он начал, когда еще был очень далек от среднего возраста, — тут же возразила Черстин.

Хультин бросил на нее испепеляющий взгляд и продолжил:

— Многие трупы остались неопознанными. И хотя списки пропавших людей в США занимают целый талмуд, количество неопознанных жертв кажется неоправданно высоким. Десять человек из двадцати четырех.

— Может, есть хоть какие-нибудь различия между первой и второй сериями?

Снова знаменитый взгляд Хультина. Потом методичное перелистывание страниц. И вдруг находка.

— Во второй серии все шесть жертв идентифицированы. Значит, в первый раз неизвестными остались десять из восемнадцати человек. Большинство. Возможно, это о чем-то говорит, но я пока не готов делать выводы.

— Может быть, идентификацию осложняет стиль убийства? — спросил Йельм.

Было очевидно, что умы сотрудников заработали в полную силу. Этого момента все они ждали с нетерпением. И уже никого не смущал цинизм задаваемых вопросов.

— Нет, — ответил Хультин. — Он не вырывает жертвам зубы и не отрезает кончики пальцев.

— А что он делает? — спросил Нюберг.

— Подожди, — остановил его Чавес, глядя в свой исписанный блокнот. — Мы еще не закончили. Так кем же все-таки были те, кого удалось опознать? Может, у него пристрастие к какой-то социальной группе?

Хультин снова углубился в дебри информации. Роясь в бумагах, он сказал:

— Ответы на свои вопросы, вы вообще-то можете найти в полном отчете ФБР, который сегодня вечером нам пришлет спецагент Ларнер. Сейчас мы с вами опережаем события, ну уж ладно.

Тут он нашел то, что искал.

— Все восемь человек, опознанных в первой серии, закончили университеты. Похоже, он не любит образованных людей. Шестеро во второй серии составляют довольно пеструю компанию. Возможно, с годами наш убийца стал демократичнее.

— Мы до пола когда-нибудь дойдем? — резко прервала его Черстин Хольм.

В аудитории воцарилась тишина, потом Хультин понял, о чем идет речь.

— Одна женщина в первой серии. Одна из восемнадцати. Во второй — две женщины из шести.

— Значит, разница все-таки есть, — суммировал Йельм.

— Возможно, он стал демократичнее и в вопросах пола, — сказал Хультин. — Давайте подождем и посмотрим, что на этот счет есть у Ларнера. Он занимался этим делом с самого начала. Изучение материалов привело к тому, что в конце семидесятых был очерчен круг если не подозреваемых, то, по крайней мере, предполагаемых преступников. Оказалось, что эти убийства имеют аналогии с — хотите верьте, хотите нет — пытками, применявшимися во время войны во Вьетнаме. Особое и очень секретное подразделение американских вооруженных сил использовало подобные приемы на допросах солдат НФОЮВ[11]. Так сказать, бесшумные пытки, специально для джунглей. Официальные круги отрицали существование этого подразделения, называли его еще одним мифом Вьетнамской войны, и Ларнеру было очень трудно получить доступ к материалам. В деле были замешаны многие высокопоставленные чиновники, они как могли вставляли ему палки в колеса, но он не сдавался и в конце концов все-таки узнал, что это подразделение проходило под малосимпатичным кодовым названием “Крутая команда” — Commando Cool — и даже составил список его членов. Одного из них, командира подразделения Уэйна Дженнингса, родом, кстати, как раз из Кентукки, он даже почти заподозрил. Прямых улик против него не было, но куда бы Ларнер с этим делом ни сунулся, он всюду натыкался на фамилию “Дженнингс”. А потом случилось то, что случаться не должно. Однажды, устав от слежки, Дженнингс решил оторваться от автомобиля ФБР и разбился на машине. Ларнер сам присутствовал при этом и видел, как горел Дженнингс.

— После этого убийства были? — спросил Чавес.

— Были! Сразу два — одно за другим. На Ларнера повесили смерть невиновного человека. Был суд. И хотя Ларнера оправдали, карьера его оборвалась. Еще хуже стало, когда через пятнадцать лет тщетной борьбы он вдруг понял, что убийца снова взялся за свое. И вот уже почти год, как Рэй Ларнер вернулся к тому, с чего начинал, но за это время он ни на йоту не продвинулся в поисках кентукского убийцы. Я ему не завидую.

— А зря, — сказал Сёдерстедт. — Теперь кентукский убийца уже не на его, а на нашей совести. Он свободен, а мы — нет. — Сёдерстедт сделал паузу, потом продолжил несколько театрально: — Мы беремся за дело, которое двадцать лет безрезультатно расследовало ФБР, используя все доступные средства. Причем наши средства изначально ограничены возможностями шведского ВНП[12].

Хультин сделал вид, что не заметил его выпад.

— А что за modus operandi[13] был у этой “Крутой команды”? — снова решил уточнить Нюберг. — Как умер этот литературный критик?

С явным облегчением Хультин повернулся к нему.

— Дело в том, что здесь следует различать два момента. Серийный убийца использует то, что мы могли бы назвать методом “Крутой команды”, в собственной интерпретации. Сам по себе метод основан на применении одного-единственного инструмента: механических микрощипцов особой конструкции, которые в закрытом состоянии напоминают шприц. Они вводятся в горло сбоку. При помощи маленьких регуляторов внутри гортани раскрываются крючочки, которые охватывают связки так, чтобы из горла жертвы не мог вырваться ни один звук. Он или она полностью лишаются голоса. Даже в джунглях, где за каждым кустом прячутся солдаты Вьетконга, можно было развлекаться пытками, не боясь быть услышанным. После такой предварительной подготовки в дело шли любые традиционные методы пыток. Чаще всего воздействию подвергались кончики пальцев и половые органы — зоны, особо чувствительные к боли. Потом хватку щипцов ослабляли, совсем чуть-чуть, чтобы жертва могла шептать. И сообщить требуемую информацию, очень-очень тихо. Позднее в “Крутой команде” разработали еще одни щипцы, похожие на первые, — с их помощью воздействовали на глубоко расположенные нервные пучки в задней шейной области, вызывая страшные боли в голове и теле человека. Оба этих типа отверстий в области шеи, а также повреждения половых органов и пальцев рук были обнаружены у всех двадцати четырех жертв кентукского убийцы. Ларнер не уточняет в подробностях, чем различаются методы “Крутой команды” и нашего друга, но, по-видимому, различия касаются формы микрощипцов. Такое впечатление, что щипцы подверглись технической доработке и стали еще более совершенным орудием пыток.

Хультин замолчал, глядя в пол.

— Я хочу, чтобы вы сейчас задумались и не спешили делать выводы. Ларс-Эрик Хассель, судя по всему, умер очень страшной смертью. Я хочу, чтобы вы поняли, с чем нам предстоит столкнуться. Ситуация из ряда вон выходящая. Старое доброе дело “убийцы грандов” меркнет по сравнению с этим делом. Такое полное безразличие к жизни других людей и извращенное наслаждение их страданиями трудно себе представить. Человек с глубоко больной психикой, монстр, сошедший с конвейера американской системы, продукт, который лучше бы не экспортировать за пределы страны. И вот теперь он здесь. Но единственное, что мы можем сделать — ждать, пока он примется за дело. Ожидание может быть долгим, а может быть кратким. Но когда-нибудь это произойдет, и мы должны быть готовы.

Хультин поднялся, чтобы идти в туалет. На сей раз он продержался на редкость долго. Члены “Группы А” тоже начали потихоньку расходиться. На прощание Хультин сказал:

— Как только Ларнер пришлет документы, я сделаю вам копии. Успех работы по этому делу во многом зависит от того, насколько усердно вы будете изучать материалы дела.

Он кивнул своим сотрудникам и поспешил к заветной двери. Но тут Хорхе Чавес спросил:

— Сколько лет Эдвину Рейнолдсу по паспорту?

Хультин сморщился, переступил с ноги на ногу, явно мечтая побыстрее попасть в туалет, и стал опять рыться в бумагах. Наконец он извлек оттуда копию страницы паспорта.

— Тридцать два.

Чавес кивнул.

— Паспорт явно фальшивый, но зачем выбирать персонаж, который на пятнадцать лет тебя младше?

— Момент риска, наверно, — сказал Хультин и, не вступая больше в дискуссию, стремительно исчез за дверью, шурша бумагами.

Чавес и Йельм продолжали смотреть друг на друга. Йельм пожал плечами.

— Он мог купить или украсть этот паспорт.

— Мог, — ответил Чавес.

У обоих возникло ощущение нестыковки. Серьезной нестыковки.

Но пока оставалось только ждать.

Еще сохранялась крошечная надежда на то, что все происшедшее — результат стечения обстоятельств. Что кентукский убийца искал в аэропорту новую жертву и вовсе не хотел бежать из страны, что бедный Ларс-Эрик Хассель по собственной инициативе отменил поездку и выкинул билет, а его место в самолете забронировал совершенно посторонний человек с фальшивым паспортом. Однако все это вместе взятое вряд ли могло быть случайностью. И, следовательно, кентукский убийца действительно прибыл в Швецию. Вопрос только — зачем?

Агент ФБР Ларнер прислал развернутый доклад. Судя по данным путевого листа, самолет вылетел из Ньюарка в 18.20 по местному времени. В 18.03 пассажир по имени Ларс-Эрик Хассель позвонил и отказался от вылета, в 18.08 освободившееся место забронировал Эдвин Рейнолдс. Выжидая пять минут, он, конечно, рисковал, но сделал это, чтобы не привлекать к себе внимания. Примерно в полночь один из уборщиков обнаружил в подсобном помещении изуродованное тело. Это было за два часа до приземления самолета. Представитель полиции аэропорта комиссар Хейден узнал две маленьких дырочки на шее жертвы и позвонил в главный офис ФБР на Манхэттене. Те, в свою очередь, связались с Рэем Ларнером, и тот подтвердил, что почерк преступника напоминает почерк знаменитого кентукского убийцы. Обследовав останки и вещи Хасселя, комиссар Хейден заподозрил, что убийца мог занять место жертвы в самолете, следующем в Арланду. Затем ночной дежурный вспомнил: один из пассажиров очень поздно отказался от рейса, так что перебронировать билет уже было нельзя, а другой пассажир забронировал место практически перед самым вылетом. Сотрудники авиакомпании, однако, имели на руках лишь общий список пассажиров, в котором не было указано, когда кто из них покупал билет. Пока ФБР лихорадочно искало человека, имеющего доступ к компьютерной базе данных, Хейден связался со шведской Уголовной полицией и через ее начальника вышел на комиссара Яна-Улова Хультина. В Швеции в это время было семь часов девять минут утра. Хейден переслал факсом все имеющиеся у него материалы — их-то и зачитывал сотрудникам Хультин по дороге в Арланду.

В присланном спецагентом ФБР Рэем Ларнером докладе ничего не противоречило прежним данным и не было никаких, даже косвенных, указаний на Швецию. Зацепиться было не за что. Приходилось ждать первой жертвы. И это было невыносимо.

Пока им не оставалось ничего другого, кроме как готовить себя к предстоящей интенсивной умственной деятельности. Всю вторую половину дня группа посвятила выполнению мелких поручений, которые, создавая иллюзию занятости и полезной деятельности, требовали уединения. Каждый хотел побыть наедине с собой и осмыслить происшедшее.

Хультин продолжал собирать и сортировать материалы, полученные от ФБР. Хольм вернулась в Арланду проверить, не снизошло ли на кого-нибудь из сотрудников озарение, не вспомнил ли кто-нибудь что-то новое. Заодно нужно было побеседовать с экипажем самолета “SK-904” — Черстин как никто другой умела разговорить свидетелей. Нюберг на всякий случай решил прозондировать почву в мире стокгольмского криминала. Сёдерстедт закрылся в комнате и стал обзванивать все инстанции, где могли быть хоть какие-то сведения о Рейнолдсе, который теперь наверняка звался иначе. Чавес углубился в мир интернета, но что он там рассчитывал найти, оставалось для непосвященных загадкой. Нурландер по приказанию Хультина чистил электрической зубной щеткой туалеты в полицейском участке, что, очевидно, должно было рассматриваться как техническое новшество в древнем искусстве назначения наказаний. Йельм по собственному почину отправился “на дело”.

Вероятность того, что кентукский убийца остался в США, была ничтожно мала, столь же мала была вероятность того, что в биографии Ларса-Эрика Хасселя можно найти объяснение его убийства. И все же Йельм отправился в издательский дом, на место работы литературного критика.

Он решил не брать машину — за последний год вынужденного бездействия Йельм полюбил ходить пешком — и пошел к Норр-Меларстранд через узкую, длинную площадь Кунгсхольмсторг. Тучи, висевшие над аэропортом Арланда, видимо, отправились искать другую жертву, оставив до поры до времени Стокгольм в покое, но Йельм не мог избавиться от мысли, что непогода просто затаилась и выжидает момента, чтобы напасть на город с осенними ливнями. Светило солнце, хотя с каждым днем его свет заметно бледнел. По другую сторону залива Риддарфьерден лежала гигантских размеров кошка и нежилась в бледных лучах августовского солнца. Голова её — гора Мариаберьет — лакала воду озера Меларен жадно высунутым языком автомагистрали Сёдерледена, огромное тело — район Шиннарвик — и элегантная задняя лапа — остров Лонгхольмен — незаметно переходили в хвост — мост Вестербрун, ведущий к Мариебергу, где и находилось издательство.

Единственное, что Йельм знал про Хасселя, это то, что он был литературным критиком и печатался в серьезной утренней газете в разделе “Культура”. Больше никакой информацией о Хасселе Йельм не располагал.

Дорога в издательство проходила по набережной Норр-Меларстранд, затем через парк Роламбсховспаркен, где наперекор погоде играли в лапту по пояс голые подростки, хотя даже издали было видно, как у них по коже бегают мурашки. Что там говорит народная мудрость: “Потей летом, мерзни зимой”?

В приемной Йельму с хорошо отрепетированным сожалением сообщили, что лифты временно не работают, и ему пришлось как следует “попотеть”. Наверху, в отделе культуры, было суматошно. Йельм попросил, чтобы его представили какому-нибудь ответственному лицу, и стал ждать, пока завотделом перестанет бегать туда-сюда с пачками опубликованных в разное время приложений “Культурная жизнь”. Тем временем Йельм внимательно изучил страницы, посвященные событиям культуры, и даже нашел там несколько статей Хасселя… Знакомство с материалами продолжалось почти полчаса, потом наконец Йельма пригласили к заведующему. Кабинет начальника был заставлен стопками книг, и, казалось, их количество увеличивается от одного взгляда на них.

Заведующий отделом культуры погладил себя по седоватой бороде, протянул руку и бодро произнес:

— Мёллер. Извините, что пришлось подождать. Теперь понимаете, что у нас сейчас творится?

— Йельм, — представился Йельм, снял со стула пачку бумаг и сел.

— Йельм, — повторил Мёллер и уселся за свой заваленный бумагами стол.

Больше он ничего не сказал, но Йельм понял, что время еще не полностью стерло в памяти людей эпитеты “герой Халлунда”, “победитель убийцы грандов” и прочее. Стоит раз объявить кого-то героем, и ему уже не отделаться от этого ярлыка вовек.

— Примите мои соболезнования, — без предисловий начал Йельм.

Мёллер потряс головой.

— До сих пор не верится. Как это случилось? Информация, поступившая к нам, была, мягко говоря, лаконична. Что нам писать в некрологе? Хорошая старая формула: “После долгой и продолжительной болезни…”, насколько я понимаю, тут совсем неуместна?

— Его убили, — жестко сказал Йельм. — В аэропорту.

Мёллер снова потряс головой.

— В аэропорту… Какое несчастье! Я-то думал, Нью-Йорк теперь стал безопасным. “Новая модель” города. “Zero tolerance”[14], “community policing”[15] и все такое прочее. Ведь он из-за этой дребедени туда и поехал!

— Из-за чего?

— Он должен был описать новый мирный дух Нью-Йорка и его культуру. Вот уж действительно ирония судьбы.

— Он успел что-то написать?

— Нет, он собирал впечатления. Он пробыл там неделю, еще неделя давалась ему после возвращения на написание статьи.

— Поездку оплачивала газета?

— Разумеется, — сухо ответил Мёллер.

— Ларс-Эрик Хассель работал у вас на ставке?

— Да, он почти двадцать лет был сотрудником нашей редакции.

— А-а, “поколение сороковых”.

Мёллер устремил на него испепеляющий взгляд.

— Это выражение у нас здесь не в ходу. Употребляя его к месту и не к месту, общество исказило его первоначальный смысл[16].

Йельм несколько секунд молча разглядывал Мёллер, потом не удержался и съязвил:

— Сколько же стоит издательству статья про новый мирный Нью-Йорк? Половину месячного заработка сотрудника, то есть тысяч пятнадцать, со всеми налогами и отчислениями, плюс дорога, плюс проживание — еще двадцать тысяч. Итого, тысяч пятьдесят, не так ли?

Мёллер помрачнел и пожал плечами.

— Так нельзя считать. Одни статьи стоят дороже, другие — дешевле. Что вас конкретно интересует?

— У Хасселя были контакты в Нью-Йорке? Друзья? Враги?

— Насколько я знаю, нет.

— Общались ли вы или кто-то из членов редакции с ним лично на прошлой неделе?

— Мы разговаривали один раз. Он тогда только что вернулся из “Метрополитена”, был очень доволен.

— Посещение “Метрополитена” входило в пятьдесят тысяч, выделенных на статью?

Тут Йельм почувствовал, что переборщил и должен срочно притормозить, если не хочет восстановить против себя Мёллера. Он попытался сменить тон:

— Нам нужно поговорить с его семьей. Каково было его семейное положение?

Мёллер глубоко вздохнул и посмотрел на часы. Молодой, но уже лысоватый человек ворвался в кабинет, помахивая какой-то бумагой.

— Извините, что прерываю. Время поджимает. Некролог Ларса-Эрика почти готов, осталось указать причину смерти. Или забьём на это? Но все-таки что-то написать надо…

Мёллер усталым жестом показал на Йельма и спросил:

— Так что нам написать?

— Что его убили, — ответил Йельм.

Молодой человек изумленно воззрился на него.

— И всё? — наконец произнес он.

— Я думаю, этого достаточно, — сказал Йельм.

Молодой человек выбежал из кабинета, и Йельм через внутреннее окно увидел, как он уселся за компьютер. Быстрые и почти неуловимые для глаза движения его пальцев почему-то напомнили Йельму работу профессионального мясника.

— Молодежи трудно писать некрологи, — устало произнес Мёллер. — Когда кто-то умирает неожиданно, приходится писать экспромтом, а это требует большого труда.

— А если кто-то умирает “ожиданно”? — спросил Йельм.

— У нас есть банк некрологов.

Йельм не поверил своим ушам.

— У вас есть банк некрологов для живых людей? Вы это имеете в виду?

Мёллер глубоко вздохнул.

— Сразу видно, что вы не очень хорошо знакомы с редакционной работой. Но давайте вернемся к нашему разговору. Итак, на чем мы остановились?

— Семейные отношения.

— Да. Так вот, уже несколько лет Ларс-Эрик жил один. Он был женат дважды, от каждой жены имел сына. Их адреса я вам дам.

Порывшись в толстой адресной книге, Мёллер нацарапал какие-то каракули и протянул листок Йельму.

— Спасибо. Каким он был журналистом?

Мёллер помолчал, задумавшись.

— Он был одним из ведущих литературных критиков страны. Мог вознести или утопить писателя. Его подпись под статьей всегда придавала ей некий… ореол. Знающий и многогранный критик, когда надо, мог быть очень жестким. Был несправедливо недооценен как писатель.

— Он писал книги?

— В последнее время нет. Но у него есть несколько настоящих жемчужин, созданных в семидесятые годы.

— В вашей приемной я просмотрел старые газеты с его статьями. Создается впечатление, что он не очень любил литературу.

Мёллер потеребил бороду и перевел взгляд на синеющее за окном небо.

— Литература сегодня ниже любой критики, — произнес он наконец. — Ниже в прямом смысле этого слова. Мы вообще мало пишем о литературе.

— Я заметил, что вы предпочитаете публиковать репортажи о событиях общественной жизни, кинофестивалях, вручении призов, интервью с рок-группами и сообщения о конфликтах между различными бюрократическими группировками.

Мёллер перегнулся через стол и впился взглядом в Йельма.

— А вы кто такой? Критик?

— Нет, просто интересно. — Йельм пролистал свой блокнот. — Вот у вас один критик пишет, что его коллеги слишком много читают, лучше бы бегали трусцой.

— Жизнь больше, чем книги.

— Это общие слова. Если бы я сказал, что стал хорошим полицейским благодаря тому, что уделял мало времени полицейским обязанностям, это расценили бы как должностное нарушение. Еще была статья, в которой говорилось, что писатели сегодня чересчур много думают о смысле жизни. Может, в этом все и дело, а?

— Сразу видно, что вы очень мало знакомы с нашей работой, — снова пробормотал Мёллер, глядя в окно.

— Сами вы пишете, что молодые авторы — это толпа худосочных мечтателей, жизнь которых лишена цели и смысла. А вот несколько цитат из текстов Ларса-Эрика Хасселя: “вопрос только, можно ли из такой литературы что-то для себя извлечь”, “и поэзия, и живопись, похоже, себя изжили”, “великое описание современного общества, которого все мы ждали, так и не появилось, и в этом трагедия литературы”, “поэзия представляет собой всего лишь игру”, “литература долгое время была формой искусства, на которую возлагались неоправданно большие надежды”.

Мёллер молчал, тогда Йельм перегнулся к нему через стол.

— Значит ли это, что один из наиболее влиятельных литературных критиков Швеции не любил литературу?

Взгляд Мёллера устремился “в никуда”. Мысли его витали где-то далеко. А усталость была так велика, что ее хватило бы и на следующую жизнь.

Поскольку завотделом вряд ли мог что-то добавить к сказанному, и к тому же, судя по всему, не собирался в ближайшие полчаса возвращаться к действительности, Йельм решил покинуть эту юдоль человеческой трагедии. Выйдя из кабинета впавшего в задумчивость начальника, он оказался в редакционной комнате. Там Йельм подошел к молодому человеку, который уже кончил стучать по клавиатуре и теперь просматривал текст некролога.

— Готово? — спросил Йельм.

Мужчина вздрогнул, словно от выстрела.

— О, извините, — выдохнул он наконец, когда немного пришел в себя. — Я был так поглощен работой. Да, все готово. Настолько, насколько вообще можно что-то сделать при таких обстоятельствах.

— Можно мне экземпляр?

— Текст будет завтра напечатан в газетах.

— Он нужен мне сейчас.

Мужчина посмотрел на него с удивлением.

— Да, конечно, — сказал он и нажал кнопку. Принтер начал выталкивать лист бумаги. — Приятно, когда твои тексты читают, — добавил он.

Йельм начал просматривать некролог, который был подписан Эриком Бертильссоном.

— В соответствии с законами жанра, — сказал Бертильссон. Йельм поверх статьи посмотрел на него.

— А как насчет соответствия истине? — спросил он.

На лице Эрика Бертильссона появилось выражение “эх, проговорился”, хорошо знакомое любому опытному следователю, и он резко замолчал.

— Что все-таки можно сказать про Хасселя как журналиста? Среди его статей попадаются довольно странные.

— Читайте некролог, — сквозь зубы процедил Бертильссон. — Все, что я мог сказать, я там написал.

Йельм окинул взглядом комнату. Сотрудники сновали туда-сюда. Никто, казалось, не обращал на них внимания.

— Послушайте, Эрик, — жестко сказал Йельм. — Я просто пытаюсь составить объективное представление об убитом. Любая информация, которая может помочь схватить преступника, важна. То, что вы скажете, останется между нами. Я не собираюсь портить ничью репутацию.

— Я выйду с вами на лестницу, — вздохнул Бертильссон и тяжело поднялся.

Они вышли на площадку лестницы, там было совершенно безлюдно.

Бертильссон вертелся как уж на сковородке, но потом наконец сдался и с выражением отчаянной решимости на лице начал рассказывать:

— Я писал некролог по заданию, не от души, — сообщил он, опасливо оглядываясь. — И чувствую себя сейчас последним обманщиком. Хассель был одним из приближенных Мёллера. Именно они задавали тон в редакции. Эта команда состояла из людей одного поколения, объединенных общими ценностями и взглядами, которые сами они считают наследием золотых шестидесятых, но в действительности это нечто прямо противоположное. Эти люди очень усердно выискивают приметы времени и внешне следуют самым современным тенденциям, однако в свой круг ничего и никого нового не допускают. Хассель имел здесь большую власть. Он сам выбирал, о каких книгах писать, причем специально выбирал то, что ему было непонятно, чтобы прилюдно выпороть писателя. Его эстетические представления были родом из шестидесятых и заключались в том, что литература по определению является обманом. В семидесятые он написал манифест в духе Мао и пару документальных романов, а после этого только и делал, что бряцал старым оружием. Нет счета молодым дарованиям, писательскую карьеру которых Хассель загубил.

Решив, что в своих обличениях собеседник зашел слишком далеко, Йельм попытался сменить тему.

— А в личной жизни?

— Хассель много лет обманывал жену, потом бросил ее ради девушки, которую привлек его так называемый интеллект. Обрюхатил ее, а когда пришло время родов, уехал в Гётеборг, якобы на книжную ярмарку, на самом же деле — развлекаться на свободе. Девушка сбежала от него с новорожденным сыном. С тех пор он проводил время, покоряя нимфеток, — они покупались на его интеллект, не понимая, что это такая же фикция, как и его трансплантированная шевелюра. А уж о его подвигах на корпоративных вечеринках в редакции и в издательстве я рассказывать не буду, человеку со стороны это трудно даже представить.

Йельм озадаченно моргал. Глядя в текст некролога, он пытался сравнить письменную и устную версии жизнеописания Ларса-Эрика Хасселя. Пропасть между ними пролегла непреодолимая.

— Вам, наверное, не следовало соглашаться писать это, — произнес Йельм, помахав листками с некрологом.

Эрик Бертильссон пожал плечами.

— Мне дали задание, я его выполнил. От некоторых поручений отказываться нельзя, если хочешь сохранить хотя бы видимость карьеры. А я хочу.

— Но ведь, наверное, есть журналисты, которые ни под кого не прогибаются?

Бертильссон снова пожал плечами.

— Они ничего не зарабатывают. Вы даже не знаете, как у нас жестко. Ты или здесь, или там, середины нет.

Йельм мог еще многое сказать. Но промолчал. И только молча смотрел на Бертильссона. Он вспоминал книги, перевернувшие за последний год его жизнь, и пытался понять, какое ко всему этому имеют отношение два представителя культурной элиты, с которыми ему только что довелось пообщаться.

Так и не понял.

Поблагодарил Бертильссона и ушел, оставив его стоять на пустой лестничной площадке.

6

Долгий день подходил к концу. Йельм в буквальном смысле слова въехал в вагон метро на банановой кожуре, это не преувеличение. Выполнив грациозное па на левой ноге, он рухнул на сиденье, сопроводив свои действия непроизвольно вырвавшимся забористым ругательством, и сразу оказался наприцеле у какой-то пожилой дамы, которая до самого Нурсборга испепеляла его взглядом.

Но уже после Мариаторьет Йельм забыл и про даму, и про ее взгляды. Гипнотические джазовые композиции саксофониста Джона Колтрейна увели его в другой мир — или, как ему самому нравилось думать, открыли перед ним глубины этого. Разговоры пассажиров не мешали его мыслям. А что если этот Ларс-Эрик все-таки был не случайной жертвой? Даже если только часть сказанного Бертильссоном — правда, то в шкафу у Хасселя хранилось достаточно скелетов, взывающих об отмщении. Эринии[17], подумал Йельм и вспомнил старое расследование. Маловероятно, что между ним и кентукским делом существует связь, но исключать пока ничего нельзя. Йельм знал по опыту, что именно такие цепочки ассоциаций постепенно приводят к правильному решению.

В шесть часов “Группа А” собралась еще раз, чтобы обсудить сделанное. Не пришел только Нурландер, которого, видимо, утомила уборка туалетов, все остальные были на месте. Обсуждать пока было нечего. Хультин наскреб целую кучу материалов о кентукском убийце и собирался проработать их дома, вылазка Нюберга в мир криминала оказалась бесполезной — никто ничего о случившемся не знал. Чавес сообщил, что поделится информацией, полученной через интернет, завтра утром. Сёдерстедт нашел в гостиницах и хостелах, паромах и на внутренних рейсах огромное количество подходящих под описание американцев, задействовал кучу людей, но результат пока был нулевой. Удачнее всех съездила Черстин, причем именно потому, что ее поездка не дала никаких результатов.

Никто из экипажа самолета не запомнил Эдвина Рейнолдса, никто не вспомнил ничего нового. Скорее всего, он ничем особенным не выделялся. Everyman, самый обычный человек, как многие серийные убийцы. Логично предположить, что тот, кто всего час назад изощренно пытал и убивал свою жертву, обязательно должен выделяться из общей массы, и даже если в руках у него нет окровавленного топора, взгляд не блуждает, а одежда и руки не испачканы кровью, он все же должен чем-то отличаться от остальных. Ан нет, ничего подобного, никто его не запомнил. Это само по себе давало пищу для размышлений.

Йельм представил результаты своего посещения редакции кратко и был весьма доволен формулировкой:

— Мнения о личности Ларса-Эрика Хасселя полярны.

На “Шерхольмене” Йельм очнулся от своих музыкальных грез, открыл глаза и посмотрел на соседей. Взгляд дамы продолжал сверлить его так, будто он был сам антихрист. Заставив себя не думать о ней, Йельм отвел глаза и уже хотел снова закрыть их, когда вдруг прямо напротив увидел Силлу.

— А кто сейчас с детьми? — вырвалось у Йельма. Он тут же прикусил язык, но было уже поздно.

Силла холодно посмотрела на него.

— Сначала здравствуй, — сказала она.

— Извини, — смешался он и поцеловал ее в щеку. — Я немного задумался.

С легкой гримасой она показала на уши.

— Ты кричишь.

— Извини, — повторил он, чувствуя себя полным идиотом, и вынул наушники.

— Детям, если ты помнишь, уже шестнадцать и четырнадцать. Они вполне могут побыть дома одни.

Йельм затряс головой и попытался рассмеяться.

— Все, прикусил язык, — сказал он.

— Поздно, — ответила она.

И все же лед был сломан. Это было одно из тех особенных мгновений, когда они не обращали внимания на недостатки и могли читать мысли друг друга. Редкий момент, когда привычка друг к другу не раздражает, а объединяет людей.

— Привет, — начал он еще раз и положил свою руку на ее.

— Привет, — ответила она.

— Ты где была?

— Купила занавеску для душевой. На старой уже появился грибок. Ты видел на ней черные пятна?

— Я думал, это от твоего жевательного табака.

Она улыбнулась. Раньше она смеялась его шуткам. Теперь только улыбается. Он не знал, почему. То ли она больше не находила его шутки смешными, то ли внушила себе, будто смех ей не к лицу.

Или так проявляется зрелость?

Он все еще считал ее красивой. Светлые чуть взъерошенные волосы, стрижка “под пажа”, сексуальная одежда. Годы отпечатались морщинками в уголках глаз, а не лишними килограммами на талии. Эти глаза умели видеть его насквозь, но в последнее время смотрели на него не слишком внимательно.

Йельму нравилось, когда его видели насквозь. Это понимание пришло к нему не сразу, но теперь он был в этом уверен. Чтобы увидеть насквозь, мало посмотреть на человека один раз, нужно приглядеться к нему внимательнее, а это люди делают редко. “Because first impressions last!”[18] — против воли вспомнились ему слова из рекламного ролика.

— Что-то случилось на работе, — констатировала Силла.

— Давай про работу потом, — предложил он и улыбнулся.

— А что с губой?

— Увидишь по телевизору.

Они болтали всю дорогу до Нурсборга. Йельм постарался перевести разговор со своей работы на ее. Силла работала медсестрой в реабилитационном отделении больницы в Худдинге, и в запасе у нее всегда было множество трагикомических историй. На этот раз речь зашла о пациенте с травмой головы, который помочился в сумочку одной из медсестер, а она заметила это только на станции, когда стала доставать проездной.

Потом они, обнявшись, шли по задворкам своего спального района, который когда-то, давным-давно, был местом работы Йельма, и солнечные лучи, где-то прятавшиеся весь день, не скупясь, дарили им свой свет, последние осы наполняли еще по-летнему теплый воздух глухим жужжанием, и Пауль Йельм решил, что это, наверно, и есть зрелая любовь. Причем далеко не худший из ее возможных вариантов.

Они пришли домой. Дан лежал, развалившись, на диване, пил из бутылки какой-то цветной напиток и смотрел MTV. На столе валялся мятый учебник по обществоведению.

— Уже начало восьмого, — недовольно пробурчал он.

— Я же говорила, что ужин в холодильнике, — сказала Силла, разворачивая занавеску: темно-зеленый фон, а на нем золотые египетские иероглифы.

— Мы его съели, — сказал Дан, не спуская глаз с экрана телевизора. — Фигня. Что это было?

— Мексиканская фигня, — спокойно ответила Силла, по-прежнему держа в руке занавеску. Следующую реплику, судя по всему, должен был произнести отец семейства.

— Почем? — спросил он.

Силла поморщилась и унесла занавеску в ванную. Йельм открыл банку пива и крикнул:

— Может, там написано что-нибудь неприличное, какие-нибудь египетские непристойности?

Дан удивленно посмотрел на него с дивана.

Тут опять появилась Силла — со старой занавеской; угол, испещренный мелкими черными точками, был демонстративно вывернут наружу.

— О чем это говорит?

— О том, что мы моемся в душе, — ответил Пауль Йельм.

Силла вздохнула и запихнула занавеску в переполненное мусорное ведро. Потом достала остатки “мексиканской фигни”, сунула пластиковый контейнер в микроволновку, уселась перед телевизором и переключила канал. Не говоря ни слова, Дан взял пульт и снова врубил MTV.

Потягивая пиво, Йельм думал о том, что уже видел эту сцену. Три тысячи четыреста восемьдесят шесть раз.

— Сколько времени? — спросил он.

— Девятнадцать часов шесть минут тринадцать секунд, — ответила Силла, делая ход конем: включив телетекст, она закрыла происходящее на экране.

— Через неполные четыре минуты прозвучит гонг, — объявил отец семейства. — Я буду смотреть “ЭйБиСи”.

Борьба на диване продолжалась беззвучно. Пока еще это была игра. Йельм надеялся, что хуже не будет.

Микроволновая печь звякнула. Тува показалась на лестнице и застонала, увидев происходящее на диване.

— Привет, — поздоровался Йельм со своей четырнадцатилетней дочерью.

— Привет, — неожиданно приветливо отозвалась она. — Вы сегодня припозднились.

— Только не ругайся, — сказал он.

Разложив “мексиканскую фигню” по двум тарелкам, Йельм достал две ложки, налил два пива и, с трудом удерживая равновесие, доставил еду к дивану.

— Это случайно не учебник? — спросил он сына, который как раз в этот момент пытался достать пульт из кармана матери.

— Только не ругайся, — повторил сын за отцом, вырвал у матери пульт и снова включил MTV. Показывали рекламу, и он расслабился. Рука отца тут же выхватила пульт, включила второй канал и увеличила громкость. До начала специального выпуска оставались считанные минуты. Йельм только-только успел спросить сына:

— Как дела в школе?

Дан поступил в гимназию[19], и Пауль тщетно пытался понять, как теперь устроена система образования. Сын выбрал так называемую “линию обществознания”, и разобраться в обществознании было гораздо проще, чем в уставе школы.

— Нормально, — ответил Дан.

Позывные программы шведских новостей были так же лаконичны, как ответ сына.

— Сейчас покажут телешедевр, — сказал Пауль Йельм, и остальные члены семьи посмотрели на него скептически.

А зря. Тут же на экране показалась диктор, которая взволнованным голосом сообщила об утреннем столкновении с наркодельцами в аэропорту Арланда и драматическом нападении на высокого полицейского чиновника прямо перед камерами “ЭйБиСи”. Слабонервных зрителей просили не смотреть. Йельм был заинтригован.

В кадре появился Вальдемар Мёрнер, директор департамента Главного полицейского управления, формально — руководитель “Группы А”.

Его светлые волосы были безукоризненно уложены, однако дышал он тяжело, будто только что сам гонялся за преступниками по аэропорту “Арланда”. На самом-то деле он наверняка только что прилетел на вертолете и не имел ни малейшего представления о том, что случилось. А задыхался оттого, что прямо в вертолете занимался на тренажере фитнесом. Несмотря на задыхание и отсутствие информации, держался Мёрнер решительно и деловито. И беззастенчиво врал.

— Вальдемар Мёрнер, директор департамента Главного полицейского управления, — представил его репортер. — Что сегодня случилось в Арланде”?

— В Государственную уголовную полицию поступил сигнал от американских коллег о том, что сегодня в Арланду из США прибудет большая партия наркотиков. Подробности операции я пока разглашать не могу.

— Кого-нибудь арестовали?

— Один американский гражданин схвачен полицией и обвинен в контрабанде наркотиков. В ближайшее время будут арестованы остальные виновные.

На заднем плане провели человека в наручниках. Это был тот самый пресловутый наркоделец Роберт Е. Нортон. Несмотря на четырех окружающих его автоматчиков, он ухитрился лягнуть Мёрнера, и тот со стоном упал. Падая, Мёрнер схватился за микрофон и потащил за собой репортера. Провод микрофона, видимо, опутал ноги оператора, потому что следом упал и он. Картинка на экране поехала, некоторое время был виден только потолок аэропорта, за кадром раздавались жалобы оператора, стоны репортера и словесная канонада Мёрнера:

— Черт, дьявол, совсем ох…л!

Тут продюсер программы, который все это время, наверное, садистски улыбался, наконец прервал трансляцию.

Диктор в студии оказалась захвачена врасплох и в панике закричала:

— Неужели я должна это читать?!

Однако заметив, что она уже в кадре, ведущая постаралась собраться. Ее попытки сохранять серьезность во время чтения были поистине героическими.

— К счастью, при нападении наркодельца никто серьезно не пострадал. Наш репортер получил незначительные повреждения слизистой в процессе извлечения микрофона из полости рта.

На диване в квартире Йельма никто не пытался сохранять серьезность. Когда приступ смеха утих, Пауль вернул пульт Дану, и тут перехватил взгляд Силлы. Она еще вытирала слезы и проверяла, не растеклась ли тушь, но глаза ее были серьезны. Она поняла: случилось что-то важное.

Спать супруги пошли довольно рано — у обоих выдался трудный день. Дан остался смотреть MTV Конечно, они повели себя как безответственные родители, но сил у них больше не было, к тому же опыт подсказывал, что сидение перед телевизором не помешает сыну сделать уроки. Хотя понять, как можно одновременно делать два таких разных дела, папа с мамой не могли.

— Что случилось? — борясь со сном, пробормотала Силла.

— Пока ничего, — ответил Пауль, складывая книжки на ночном столике. — Но может.

— А разбитая губа? — сонным голосом спросила жена.

— Подарок от телезвезды, — хмыкнул он. — Помнишь парня, который дал под зад Мёрнеру?

Сквозь сон жена уточнила:

— Оружие?

— Не совсем, — ответил он. — Лучше я пока больше ничего не буду говорить. Не исключены задержки на работе. Хорошо, что лето уже закончилось.

Она уже спала.

Йельм погладил ее по щеке. Потом повернулся к стопке книг на ночном столике. Возвращаясь из Мариеберга, он зашел в библиотеку и набрал в электронном каталоге “Хассель Ларс-Эрик”. Компьютер выдал маоистский манифест 1971 года и две части из более позднего цикла документальных романов.

Манифест читать было невозможно. Не по идеологическим соображениям, а потому, что он предполагал активное владение марксистской терминологией. Йельм не понимал ни слова. И этот писатель еще обвинял современных авторов в элитарности!

Документальные романы, напротив, были написаны очень доходчиво. Действие разворачивалось в вестманландском[20] поместье на рубеже двадцатого века. День за днем описывалась жизнь людей разных сословий, начиная от владельца поместья, за утонченными манерами которого скрывалась гнилая и жестокая душа, и заканчивая угнетенными бедняками, в поте лица добывающими себе хлеб насущный. Йельму показалось, что он уже читал нечто подобное. Художественная правда извращалась в угоду идеологии. Книга была написана как пособие по политическому просвещению отсталых масс и напоминала средневековые нравоучительные сборники примеров — такая же прямолинейная пропаганда истинного учения. Глаза у Йельма стали закрываться.

День, когда провалилась шведская операция по перехвату заморского убийцы, ознаменовался еще одним нападением на полицейского. Когда часы в гостиной пробили двенадцать, Ларс-Эрик Хассель посмертно напал на Пауля Йельма: последний резко проснулся от того, что “Паразиты общества” углом воткнулись ему в левую бровь.

Наступал второй день пребывания кентукского убийцы в Швеции.

7

Арто Сёдерстедт жил с женой и пятью детьми в центре города и был очень этому рад. К тому же он был уверен, что и дети этому рады, все без исключения, от трех до тринадцати лет. Отводя детей в школу и детский сад, он ежедневно сталкивался с городскими родителями, которые страдали от невозможности обеспечить своим чадам клочок земли за городом и думали, что дети тоже от этого страдают. Слушая их, Сёдерстедт размышлял о странностях психосоциальных механизмов, заставляющих большинство горожан терзаться постоянным чувством вины.

Иначе обстояло дело у тех, кто жил за городом. Все они прилагали огромные усилия, чтобы убедить окружающий мир в том, что им удалось вкусить прелести рая земного. При ближайшем рассмотрении выяснялось, что рай состоит из трех вещей: во-первых, можно выпускать детей во двор гулять одних, во-вторых, легче запарковать машину, в-третьих, можно жарить шашлыки на гриле.

Угрызения совести и гипертрофированное чувство вины сгоняли жителей столицы с насиженных мест и заставляли переезжать куда-то в южные, северные или западные регионы.

Сёдерстедт попробовал в своей жизни и то, и другое. Когда была создана ‘Труппа А”, он продал собственный дом в Вестеросе и перебрался с семьей на улицу Бундегатан в центральной части Стокгольма. И теперь без всякой жалости вспоминал прошлую жизнь: вынужденное общение с владельцами соседних домов, подспудное соперничество с соседом, зависимость от собственной машины, огромные расстояния и отсутствие общественного транспорта, шашлыки, тихое безделье, нарочитая близость к природе, беседы обо всем и ни о чем во время поливки огорода, газоны и посадки, которые требуют кучу времени и воды, безликая архитектура и никакого намека на культурную жизнь. Что же касается детей, то у него был наготове целый список доводов, который родители, живущие в городе, могут повесить на стену особо агрессивным сторонникам жизни на свежем воздухе, если те станут обвинять их в ущемлении интересов детей. Образы детства остаются с человеком на всю жизнь, и видеть в детстве только игровую площадку, поле, гравий да пустую дорогу вряд ли лучше, чем разнообразные фасады, соборы и людей. Вероятность получения хорошего образования в городе намного выше, доступность развлечений и впечатлений больше, возможность общения с разными людьми практически безгранична. К тому же внимание и острота ума в городе развиваются не в пример лучше, чем в деревне.

Размышляя так, Арне Сёдерстедт шагал по улицам этого самого города и вдруг понял, что вся длинная цепочка умозаключений родилась исключительно из его собственного глубокого чувства вины.

Какие же социальные стереотипы определяют наше представление о счастье?

Понятно, что счастье — это не пять комнат, в которых теснятся семь членов его семьи. Другой вопрос, имеет это значение или нет.

Сегодня детей отвозила жена, и Сёдерстедт мог позволить себе пройти от дома до работы пешком. Интуиция подсказывала ему, что в следующий раз такая возможность представится не скоро. Сразу по приходу на работу он отправился в служебный гараж и выписал себе надежную “ауди”, сунул ключи в карман и сел в лифт.

В лифте Арто Сёдерстедт посмотрел на себя в зеркало: “Вот и еще одно лето прошло без рака кожи”, — подумал он и постучал по деревяшке. Арто Сёдерстедт был по-старушечьи суеверен, считал, что такая кожа, как у него, бывает только у англичан и финнов и что загар ему категорически противопоказан. К четвертому сентября он с большим трудом решился наконец перейти от детского крема с максимальной степенью защиты к более легкому варианту солнцезащитного крема.

Да, что ни говори, осень он любил больше.

Хотя нынешняя осень его пока не радовала.

Еще во время расследования “убийств грандов” он перелопатил много материала о серийных убийцах и прочитал о них много лекций. Постепенно он стал думать и говорить об этом меньше, но теперь, судя по всему, ему придется вернуться к старому. Последний оплот шведской безопасности рухнул, и преступники мирового масштаба, как пишут в газетах, хлынули в страну. И это, похоже, только начало.

Дело в том, что кентукский убийца был его старым знакомым. В свое время он читал о нем и запомнил его. Одного из первых в длинном списке ему подобных.

Этот преступник вел себя странно и не соответствовал привычному образу серийного убийцы. Его отвратительные щипцы… Арне никак не мог понять, что именно его настораживает. Ему хотелось поговорить напрямую с агентом Рэем Ларнером из ФБР, но он не знал, как это сделать через голову Хультина. Ян-Улов был лучшим из всех начальников, с которыми Сёдерстедту когда-либо приходилось работать, но он не знал оборотной стороны деятельности судебной машины, с которой так хорошо был знаком Сёдерстедт. В свое время он считался ведущим адвокатом в Финляндии, и однажды ему пришлось защищать правого экстремиста, одного из самых оголтелых. Совесть взбрыкнула, Сёдерстедт бросил практику, переехал в Швецию, поступил, несмотря на достаточно солидный возраст, в Полицейскую академию, закончил ее и осел полицейским в Вестеросе. Сейчас ему пришло в голову, что прежний опыт защиты преступников может опять пригодиться. Чтобы поймать серийного убийцу, нужно уметь поставить себя на его место.

Он так увлекся мыслями о детях, родителях и серийных убийцах, что не заметил, как опоздал. Это было ему не свойственно. Поэтому когда он открыл дверь в “штаб”, все с удивлением воззрились на него, и он увидел, что вся группа уже в сборе, а на месте Хультина за кафедрой сидит и нетерпеливо барабанит пальцами Вальдемар Мёрнер собственной персоной.

От неожиданности Сёдерстедт расхохотался. И это было его ошибкой. Мёрнер выглядел безукоризненно, события в Арланде никак на нем не отразились, однако Сёдерстедт отныне попал в черный список. Бросив в сторону входящего короткий, но убийственный взгляд, Мёрнер заговорил.

— Я надеюсь, вы избавитесь от привычки опаздывать, Сёдерстедт, — желчно произнес он. — Перед нами стоит задача, равной которой нам еще не приходилось решать. Но tempus fugit[21], и мы меняемся с ним. Так что не будем зацикливаться на четырех жалобах из “Арланды” и продолжим заниматься расследованием.

— Четырех? — спросил Нурландер.

— Да, — с непроницаемым лицом ответил Хультин.

Мёрнер их не слышал, он продолжал, все больше воодушевляясь:

— Мне пришлось приложить много усилий там, наверху, чтобы дело передали вам, и я надеюсь, что вы оправдаете оказанное доверие. И, поскольку в данном случае необходима всемерная концентрация сил, от вас потребуется широта видения проблемы и глубина проникновения в ее суть. Проницательность руководства является залогом успешной работы. И есть все основания надеяться на то, что свет, брезжащий в конце туннеля, будет достигнут. Ваша тяжкая работа будет по достоинству вознаграждена. Делайте свое дело, не теряйте времени, ловите момент. Трудитесь, господа. И, конечно, дамы. Дама. Счастье Швеции в ваших руках.

С этими сакраментальными словами Мёрнер взглянул на часы и стремительно удалился.

В комнате стало тихо. Все молчали. После такой речи любое сказанное слово прозвучало бы крамольно. Любой звук был бы воспринят как вторжение в святая святых шведского языка.

— С такими друзьями и враги не нужны, — наконец тихо произнес Хультин, очевидно, пытаясь при помощи пословицы вернуть сотрудников к нормальному общению. Затем он продолжил:

— Я провел ночь с кентукским убийцей.

— Тогда мы знаем, где его искать, — подхватил Сёдерстедт, который так и не успел оправиться от происшедшего. Хультин проигнорировал его реплику.

— Результаты я обобщил и положил каждому из вас на стол. Материал огромен, и где-то в нем есть выход на Швецию. Мой анализ не дал ничего нового, но если у вас будет время досконально изучить материалы, возможно, вы найдете в них то, чего не увидел я. Боюсь, мы сможем выйти на его след, только когда он начнет действовать.

— А может, он решил выйти на заслуженный отдых и приехал к нам за этим? — сказал Нюберг, сам мечтавший о пенсии. — И мы будем до пенсии ждать, пока он начнет действовать.

Мысль о такой возможности грела душу Гуннара Нюберга. Во время охоты за “убийцей грандов” его ранили в шею. Врачи думали, что исполнитель церковных псалмов Нюберг больше никогда ничего не споет. Но после полугодичного лечения он все же вернулся в хор своей церкви в Нака — бас его даже стал более глубоким и звучным, а душу переполняло ликование — не от милости Божьей, хотя не исключено, что о ней он тоже много думал, — а от того, что голос сохранился и можно было петь. Щипцы, которыми кентукский убийца пережимал связки своим жертвам, были для Нюберга настоящим орудием дьявола, и он чувствовал, что принимает это дело слишком близко к сердцу, гораздо ближе, чем ему бы хотелось в преддверии пенсии. Проблема заключалась в том, что до пенсии ему было еще двадцать лет.

— Он приехал сюда, испачкав свои руки в крови, — ответил Хультин. — И я не думаю, что он решил на этом закончить карьеру. Учтите, он ведь мог приехать совершенно незаметно, но инстинкт взял верх. Нет, у него есть какая-то цель…

— И я об этом думала, — взяла слово другая участница церковного хора, Черстин Хольм. Она всегда одевалась в черное, и сегодня ее узкая черная кожаная юбка не оставила Йельма равнодушным. Он вдруг вспомнил все, что было между ними почти год назад. Вчерашняя семейная идиллия как будто освободила его от внутренних запретов, и он впервые за последнее время подумал про Черстин, про то, что не знает, как у нее дела, кто ее новый муж и как она сейчас относится к нему самому. Их отношения были бурными, но недолговечными. Испытывает ли она к нему ненависть? Иногда ему казалось, что да. Кто из них кого оставил: он ее? Или она его? Все было странно и непонятно. “Misterioso”[22], — подумал Йельм.

Голос Черстин вернул его к действительности.

— Серийные убийцы убивают, чтобы привлечь к себе внимание, — задумчиво произнесла она. Она всегда мыслила по-своему, не так, как они. Может, потому, что она женщина. — Жертва должна видеть своего убийцу, и желательно подольше. Публика должна видеть жертву, а через жертву — убийцу. Серийные убийцы не прячут свои жертвы. Если только это не какой-нибудь особый случай. Как Томас Квик[23], например. А этот? Он когда-нибудь прятал свои жертвы?

Хультин снова начал листать записи.

— Навскидку — вроде бы нет. Но если ты думаешь, что это важно, посмотри материалы внимательно.

В этом деле что-то явно не сходится. Что — непонятно. При всей своей невероятной кровожадности, преступник пятнадцать лет бездействует. Он приходит в аэропорт с фальшивым паспортом, но без билета. В одном из самых крупных аэропортов мира, находясь в окружении сотен людей, он незаметно убивает Хасселя — и оставляет труп практически на виду. Он демонстрирует классические признаки серийного убийцы и одновременно — профессионализм киллера. Хотел ли он привлечь к себе внимание? Сообщал ли нам о своих намерениях? Или о своих мотивах? Мы уже это обсуждали, но пока понятно одно: этот человек опасен и необычен. Чем, пока непонятно.

Насчет “пока непонятно” он был прав, и группа была с ним солидарна.

— Может, все-таки дело в Хасселе? — спросил Йельм. — Я проглядел его маоистские сочинения семидесятых годов. Это нечто!

Он потрогал заклеенную бровь и продолжил:

— А что если за кентукским убийцей стоит КГБ, и серия убийств в Америке — дело рук Советского Союза? Отсюда и множество неизвестных жертв. Хассель в 70-е годы мог иметь доступ к какой-то секретной информации. Знал какие-то тайны, или предал кого-то, или стал двойным агентом. Может, потихоньку узнать у Ларнера, что они об этом думают?

— Кстати, — возбужденно прервала его Черстин, — тогда становится понятно, почему он пропал на пятнадцать лет. Он — или они, если их было много — после смерти Брежнева был отозван домой, поскольку в начале восьмидесятых КГБ сократил свою деятельность. Проходит пятнадцать лет, в России поднимается волна недовольства, опять активизируются коммунисты, и тут вспоминают про этих агентов: нашего друга снова посылают в США, начинается новый виток.

— Только теперь уже в Швеции, — принял эстафету Йельм. — Убийца-профессионал — он точно выверяет степень опасности и знает, как предупредить будущих жертв о своем появлении и не выдать себя. Он действительно хочет привлечь к себе внимание, но не так, как мы думали раньше. Он хочет привлечь внимание тех, кого должен покарать. Он отправляется в крестовый поход и должен внушить страх предателям. Напомнить, что прежнее государство живо, что от советской системы не уйти, что она живет и процветает, как государство в государстве.

— Но при этом, — добавила Хольм, — он понимает, что его послание, в первую очередь попадет к полиции. Значит, он либо надеется на утечку информации, либо, напротив, обращается к полиции, причем именно к тем полицейским, которые, как он знает, будут заниматься его делом.

— Если кто-то из руководства или членов “Группы А” в молодости увлекался теми же идеями, что и Хассель, ему стоит поберечься, — вставил Йельм.

— Предупредить об этом, — продолжила Хольм.

— Выйти из подполья, — закончил Йельм.

Стало тихо. Вдруг оказалось, что предстоящее дело связано не только с продолжением холодной войны и большой политикой, но и лично с членами “Группы А”. Неужели это правда?

Неужели кентукский убийца обращается к кому-то из них?

— Что мы знаем о прошлом Мёрнера? — злорадно поинтересовался Йельм.

Ответом ему были недоумевающие взгляды коллег. И взгляд Черстин. Впервые за долгое время они смотрели друг другу в глаза, читая в них то, что так и не было сказано вслух. Черстин едва заметно улыбнулась.

Хультину было не до смеха.

— Мёрнер вряд ли представляет опасность для кого-нибудь, кроме себя самого, — ядовито произнес он. — Кто-нибудь еще хочет выйти из подполья?

Никто не отозвался.

Хультин продолжил сахарным голосом:

— Гипотезы приветствуются, но эта заслуживает первой премии среди версий для параноиков. Одного банального факта вам хватило, чтобы выстроить целую цепочку: КГБ охотится за “Группой А”, волны серийных убийств в США подстроены советским режимом, все двадцать четыре жертвы — перебежчики, ФБР — лохи, а один из ваших ближайших коллег — в прошлом сотрудник КГБ. Отлично.

— Зато весело, — так же сладко ответил Йельм.

Хультин игнорировал его реплику и повысил голос:

— Если все происходящее имеет отношение к большой политике, мы в этой игре только пешки. Эту возможность нельзя исключать. Но в любом случае дело обстоит совсем не так, как вы сейчас нарисовали. Как — мы пока представляем себе довольно слабо.

— Ясно, что мы еще многого не знаем, — сказала Черстин.

— Давайте поступим так: ты, Черстин, займешься американскими жертвами. Кто они, что о них известно ФБР, есть ли между ними общее, и следующий шаг: есть ли у них связь со Швецией? Вдруг тебе попадется что-нибудь, чего не заметило ФБР. Задача сложная, но извини, сама напросилась.

Хультин опять начал листать свои записи и на мгновение, кажется, совсем в них запутался. Но быстро собрался с мыслями.

— В принципе, все, что я сейчас сказал, я говорил в основном для Хорхе, который провел ночь в интернете.

Чавес сидел в углу, и вид у него был крайне изможденный. Для того, кто проводит много времени в интернете, виртуальные перекрестные ссылки не паранойя, а реальность, искать их увлекательно, и было видно, что Чавес увлечен не на шутку. Но очень устал.

— Послушайте, — произнес он. — Мне кажется, все уже устали. Во всяком случае, я несколько часов подряд чатился с представителями одной очень любопытной организации, которую не сразу найдешь в интернете. Это FASK, “Fans of American Serial Killers”[24]. Они себя не рекламируют, и чтобы к ним зайти, потребовались некоторые хитрости и, признаюсь, финансовые вложения. Кентукский убийца проходит у них под литерой К и имеет у этих психов большой авторитет. Им уже известно, что К снова убил человека, но не известно, что он подался в Швецию, значит, у них, слава Богу, нет контактов в верхах.

— Надеюсь, они тебя не выследят, — сказал Хультин, который слабо представлял себе, как происходит общение в интернете.

— Я хорошо замаскировался, — лаконично ответил Чавес. — Как бы то ни было, у них есть свои теории насчет личности К, и их мнение стоит учесть. Большинство этих идей совершенно безумны, в духе той, которую предложили Черстин и Пауль, но есть и другие, более здравые. Члены этого клуба, как и мы, считают К профессионалом. Некоторые думают, что он военный, причем высокий чин. Говорят, у “Крутой команды” во время вьетнамской войны был командир, который подчинялся непосредственно президенту. Кто он, неизвестно. Ларнер узнал только, что в узких кругах его называли Боллз[25], наверно, они никогда не видели “Розовую Пантеру”[26]. Ходили слухи, что этот Боллз лично изобрел знаменитые щипцы для голосовых связок и что он был одним из пентагонских начальников. Подозреваемый Ларнера, ну тот, который разбился на машине, у него еще фамилия такая, как будто он кантри исполняет…

— Уэйн Дженнингс, — подсказал Хультин.

— Спасибо. Да, так вот он, по мнению FASK, у Боллза был подручным, а важными операциями во Вьетнаме руководил сам Боллз. Опять же, по мнению FASK. Они уверены, что Боллз и есть К. Сейчас он уже должен быть генералом. Наши фанаты серийных убийц считают, что перерыв в убийствах совпал с переводом К в Вашингтон, где он на время забыл события вьетнамской войны, а возобновление убийств объясняют его выходом на пенсию. Надо сказать, что это рассуждение не лишено смысла.

— Вряд ли сюда приехал твой Боллз, — заметил Хультин. — По паспорту ему было тридцать два года.

Чавес закивал так усердно, как только позволяла усталость.

— Вот именно. И это позволяет усомниться в выводах ФБР. Их гипотеза о том, что кентукский убийца прибыл в Швецию, представляется довольно хлипкой. Она возникла спонтанно из-за того, что у Хасселя не было при себе билета. Потом она превратилась в аксиому. А мы ведь даже не знаем, когда Хассель был убит. Возможно, приехав в аэропорт, он вдруг решил, что должен задержаться в Америке, и сам позвонил в кассу. Выбросил билет. Пропустил в буфете пару рюмочек. Пошел в туалет справить нужду, тут на него напали и убили. В это время некий молодой преступник с фальшивым паспортом приезжает в аэропорт, скрываясь, например, от озлобленных кредиторов, ищет ближайший международный рейс и, видя, что до отлета в Стокгольм осталось двенадцать минут, покупает билет на этот самолет. А кентукский убийца остается в Америке. Может такое быть? Может.

Хультин оглядел комнату. Все молчали, пришлось ему самому выступать с критическими замечаниями:

— Проблема в том, что здесь слишком много совпадений, и, кроме того, кажется странным, что Хассель изменил свои планы уже в аэропорту, что он не зарегистрировался за час до вылета, где-то находился целые полчаса и только потом позвонил в кассу, вместо того чтобы просто подойти к ним и сдать билет.

— Классическое поведение алкоголика, — объяснил Нюберг. — Приехал с опозданием, обнаружил, что пропустил регистрацию, решил, что в самолет его не пустят, и позвонил в компанию, не хотел пьяный показываться на глаза персоналу. Потом еще побродил по аэропорту и где-то нарвался на ссору.

— Да, только при вскрытии в крови не нашли ни алкоголя, ни наркотиков, — резко оборвал его Хультин. — Кстати, все это было в документах Ларнера, которые я для вас размножил и велел прочитать.

— А где его багаж? — спросил Нюберг, снова демонстрируя вопиющее незнание материалов.

— Багаж был при нем, что также свидетельствует о хладнокровии убийцы. Практически на глазах у огромного количества людей он не только заманил в подсобку Хасселя, но и внес туда же его багаж.

Хультин вздохнул и резюмировал:

— Давайте придерживаться строгой логики. В кассу позвонили за семнадцать минут до вылета. Для персонала было очевидно, что звонит Хассель и что находится он где-то вне аэропорта. Но если он звонил откуда-то из города и отказывался от рейса, зачем ему было приезжать в аэропорт? Потому что в аэропорт он приехал сам, это не подлежит сомнению, во-первых, осмотр подсобки свидетельствует о том, что убийство было совершено именно там, во-вторых, пронести труп через переполненный людьми зал было невозможно. Согласны? Значит, остаются две возможности: 1) он сам звонил из аэропорта, что маловероятно, так как тогда он: а) мог успеть на самолет, как успел зарегистрировавшийся пятью минутами позже Рейнолдс; б) передумал в последний момент, но тогда зачем ему вообще было звонить и предупреждать? Почему бы просто не взять такси и не вернуться на Манхэттен? 2) Звонил кто-то другой от его имени, и этот другой имел очень веские причины для звонка, и самая главная из них: ему любой ценой нужно было попасть на самолет в Стокгольм. Предположение Хейдена продолжает оставаться рабочей гипотезой, хотя и не аксиомой.

— Хорошо, — сказал Чавес, который за это время успел понюхать нашатырь. — И все же у меня есть другая гипотеза. Она строится вокруг Боллза. Если он в прошлом генерал, ему ничего не стоит пустить следствие по ложному пути. Для этого у него есть немало амбициозных тридцатидвухлетних офицеров, которые хотят быстро сделать карьеру и не обременены совестью. По каким-то причинам Боллз решил, что пора освободиться от опеки ФБР, возможно, Ларнер подобрался к нему слишком близко. Как это сделать? Самый верный способ — уехать из страны. ФБР это не ЦРУ. Деятельность ФБР не распространяется за пределы США. И вот Боллз выбирает страну, где полиция располагает весьма умеренными ресурсами, приоритеты не определены, в руководстве сидят неспециалисты, короче говоря, страну, где полиция не слишком опасна, убивает гражданина этой страны, забирает его билет — и дублер летит по этому билету в Швецию. А ФБР пребывает в заблуждении, что Боллз улетел из Америки. Я тоже, как Пауль и Черстин, думаю, что история, разыгранная в аэропорту, имела конкретного адресата, только он не среди нас, а в ФБР. Вся шведская часть в таком случае может быть фиктивной. Дублер прилетел, поменял паспорт и, не покидая Арланды, вернулся домой, где его ждал пожилой, но очень влиятельный генерал, который проследит, чтобы молодой человек продвинулся по служебной лестнице.

“Группа А” устало смотрела на своего начальника. Было очевидно, что они уже с трудом воспринимают информацию. За последний час воздух насытился столькими гипотезами, что комнату явно требовалось проветрить. Вигго Нурландер, который после своего неудачного выступления в Арланде получил клеймо нарушителя порядка и просидел все обсуждение молча, вынес вердикт;

— Короче, мы забуксовали.

— Вот именно, — добродушно отозвался Хультин.

8

Прошел день.

Прошел второй.

Прошло еще несколько дней.

Ничего не происходило. Даже в газеты не просочилось никакой информации. Группе ничто не мешало работать, и от этого бездействие становилось еще более тягостным. Они были лишены даже такого сомнительного удовольствия, как борьба с надоедливыми репортерами.

К ним стекалась информация обо всех убитых в стране, а также обо всех подозрительных американцах. Но ничего, за что можно зацепиться, не было. Если, конечно, кентукский убийца не переквалифицировался и не начал убивать старушек в доме престарелых в Сандвике. Если ему не двенадцать лет, и это не он напал на беременную женщину и нанес травмы плоду. Если это не он изнасиловал, убил и расчленил шестидесятидвухлетнюю проститутку, запихнул годовалого малыша в морозильный шкаф, использовал назальный спрей в качестве орудия самоубийства, принял серную кислоту вместо самогонки и набросился на соседа с заточенными граблями. Официально всеми этими случаями занимался Нюберг, на деле ими не занимался никто. Нюберг проводил время в мире криминала, где терроризировал в свое удовольствие старую гвардию мелких преступников.

Ситуация с преступностью среди находящихся в стране американских граждан была примерно такой же. Этим вопросом занимался Нурландер, который, очевидно, никак не мог выйти из состояния временного помешательства, постигшего его в аэропорту: иначе чем объяснить настойчивый интерес полицейского к личности некоего Рейнолдса Эдвина? Кроме имени в этом человеке не было ничего примечательного, а занимался он тем, что ходил по школам Мальмё и уговаривал девочек сняться в порнофильмах. Три американских бизнесмена покупали сексуальные услуги в гётеборгском порноклубе и настаивали на том, что это законно. В районе Ердет неизвестный американец нелегально заказал в мастерской копию ключа, а хозяин мастерской это утаил, за что сам попал в полицию. Другой неизвестный американец пытался торговать гашишем на улице Нарвавэген[27]; наверное, он плохо ориентировался в городе. Третий господин по наивности разделся догола в парке Тантолунден и был за это избит женской футбольной командой. Четвертый заплатил за катер фальшивыми тысячекроновыми купюрами, кое-как напечатанными на цветном ксероксе, причем владелец катера был настолько пьян, что обнаружил подделку только через сутки, к тому времени американец уже успел каким-то чудом въехать на своем катере в витрину магазина на острове Ваксхольм.

И все в таком духе, ничего мало-мальски интересного.

Чавес все больше погружался в виртуальную реальность, Сёдерстедт оседлал служебную “ауди” и начал объезжать гостиницы, где обычно квартировали американцы. Хультин просиживал долгие бесполезные часы на совещаниях с Мёрнером и начальником Главного полицейского управления, развлекая себя мыслями о том, как молодой коммунист Мёрнер вставлял палки в колеса КГБ.

Черстин Хольм погрузилась в изучение материалов ФБР, но описания жертв, убитых в семидесятые годы, были туманны, а гипотеза об участии КГБ не подкреплялась фактами. Правда, Черстин вдруг с интересом обнаружила, что Йельм опять стал заходить к ней в кабинет. Они вместе думали и рассуждали, однако искра, пробежавшая между ними на совещании, когда оба вдруг взялись развивать фантастическую гипотезу, ни на грош не веря в нее, больше не вспыхивала. Уход Чавеса в виртуальную реальность лишил Йельма собеседника, и он стал искать общества Черстин, сам удивляясь тому, что перестал стесняться Черстин именно теперь, когда их отношения с Силлой наладились. Ему хотелось расспросить ее о многом, но вместо того, чтобы задать вопрос прямо, он ограничивался неловкими намеками, как в тот раз, когда они вместе прослушивали интервью двух бывших жен Ларса-Эрика Хасселя. Сначала беседа с первой женой:

— Во времена вашего брака Ларс-Эрик активно интересовался политикой, не так ли?

— Политикой? Не знаю…

— Он хотел помочь самым слабым членам общества…

— Да? Не знаю…

— Он отдавал этому все силы.

— Да? Может быть… Не знаю… А почему вы об этом спрашиваете?

— Он также увлекался литературным творчеством. Очень серьезно.

— Вы шутите?

Разговор явно не клеился, Йельм боковым зрением уловил сердитый взгляд Черстин и перемотал пленку вперед, на разговор со второй женой Хасселя, которая ушла от него, будучи беременной его вторым сыном:

— Виделся ли он в последнее время со своим сыном?

— Да… но… нет…

— А он вообще его видел?

— Не могу сказать. Я не уверена, что он знал о его существовании.

Быстрая перемотка, и снова первая жена:

— Были ли у него враги?

— Смотря что вы имеете в виду. Критик не может работать так долго и не нажить себе врагов.

— Кого-то можете назвать?

— Были за эти годы два-три человека. Да! В последнее время он стал получать мейлы от какого-то психа.

— Мейлы?

— Письма с угрозами по электронной почте.

— Откуда вам это известно? Вы продолжали с ним встречаться?

— Лабан рассказывал. Они встречались с отцом один-два раза в месяц.

— Лабан это ваш сын?

— Да. Какой-то ненормальный посылал Ларсу-Эрику мейлы. Это все, что я знаю.

Снова перемотка. И снова молодой голос.

— Сколько лет сейчас вашемусыну?

— Шесть. Его зовут Конни.

— Почему вы ушли от Хасселя? Да еще так быстро. Он даже не видел своего сына.

— Ему это было не нужно. Воды отошли, когда он складывал сумку — собирался в Гётеборг на книжную ярмарку. Он позвонил и заказал два такси: одно для себя в аэропорт, другое для меня — в роддом. Мило, не правда ли? И пока я рожала, он трахался со всеми подряд в Гётеборге. Может, даже успел зачать еще одного. У него дети как пирожки — все время новые на подходе.

— Откуда вам известно про его сексуальную активность в Гётеборге?

— Мне позвонила его коллега. Женщина. Не помню, как ее звали.

— Позвонила вам? В роддом? Рассказать, что ваш муж трахается с другими? Ничего не скажешь, любезно.

— Нет, совсем не любезно.

— А вам не показалось это странным?

— Вообще-то показалось. Но она говорила так убедительно, да я и сама чувствовала, что между нами все кончено. Он не хотел иметь детей. Я забеременела случайно и не захотела делать аборт.

— И все же, как звали эту женщину?

— Я почти уверена, что ее звали Элизабет. Фамилию не помню. Бенгтссон? Бернтссон? Банансон?

Опять перемотка. Черстин следила за его манипуляциями, высоко подняв брови.

— Как вы думаете, сохранил ли он в своем компьютере эти письма с угрозами?

— Не знаю. Знаю только со слов Лабана, что Ларс-Эрик очень из-за них переживал. Мне трудно это представить, но сын так сказал.

— Сколько лет Лабану?

— Двадцать три.

— Он живет с вами?

— У него квартира на улице Кунгсклиппан. Хотите сверить показания, или как там у вас это называется? Полное имя Лабана — Лабан Иеремия Хассель.

— Чем он занимается?

— Спросите что полегче. (Пауза) Читает книги.

Йельм нажал на кнопку и хотел снова перематывать, когда Черстин остановила его. Сам бы он еще не скоро остановился.

— Достаточно, — сказала она.

Йельм удивленно посмотрел на нее, словно вернувшись из другого мира. С явной неохотой он прервал свои манипуляции и остановился. Сел на стул напротив Черстин и оглядел кабинет. Здесь работали Черстин и Гуннар Нюберг. Хористы. И комната у них была тихая, светлая, наполненная ясным, холодноватым осенним солнцем и воздухом, проникавшим через полуоткрытое окно. Здесь они порой пели гаммы, порой исполняли что-то a capella. Он — звучным басом, она — приглушенным альтом. Вспомнив свой кабинет, где Чавес безвылазно сидел в интернете, а когда отдыхал, то говорил о футболе, Йельм остро почувствовал собственную приземленность. И затосковал по Джону Колтрейну. А может быть, даже Кафке, хотя вера Йельма в литературу за последние дни сильно пошатнулась.

Но больше всего ему захотелось поговорить по душам с Черстин. Только он не знал, с чего начать.

— Можешь обобщить все, что они говорили? — спросила она.

Йельм посмотрел на нее. Она выдержала его взгляд. Но прочитать что-нибудь в глазах друг друга они не смогли.

— Три основных пункта. Первое: нужно встретиться с двадцатитрехлетним студентом Лобаном Хасселем. Второе: выяснить про коллегу Элизабет Б., которая звонит в роддом и сплетничает. Третье: проверить, сохранились ли письма с угрозами в домашнем или рабочем компьютере Хасселя.

— А ты был дома у Хасселя?

— Заходил. Во всяком случае, никаких доказательств его связей с КГБ не увидел. Большая, стильная квартира в районе Кунгсхольмен, видно, что холостяцкая. Есть тренажеры. Хочешь взглянуть?

Она покачала головой.

— Я сейчас занята. Попробуй уговорить Хорхе прогуляться с тобой по солнышку.

Он кивнул, минуту потоптался в дверях, неуверенно глядя на магнитофон, потом повернулся и вышел.

Черстин посмотрела на магнитофон. Потом на закрытую дверь, потом снова на магнитофон.

Она нашла то место, которое Йельм проскакивал, перематывая пленку то туда, то обратно. Нажала кнопку и вскоре услышала:

— Кто ваш новый муж?

— Это не имеет отношениям данному делу.

— Я просто хотел узнать, кого вы предпочли Хасселю. Что вы нашли в нем такого, чего не было в вашем первом муже. Различия. Это поможет мне лучше понять, что за человек был Хассель.

— Я живу с мужчиной, который работает в турбизнесе. Нам хорошо вместе. Он много работает, но занимается делами на работе, а дома уделяет внимание мне. У нас нормальная жизнь. Я ответила на ваш вопрос?

— Думаю, да, — ответил Пауль Йельм.

Черстин Хольм посмотрела на закрытую дверь.

И долго не сводила с нее глаз.

* * *
Йельм уговорил Чавеса “прогуляться по солнышку”. Воспользовавшись моментом, когда друг пожаловался на взопревшую задницу, Йельм оторвал его от компьютера, и оба наших незаметных героя покинули здание полицейского управления, предоставив находиться там людям, более избалованным вниманием общественности, таким, например, как Вальдемар Мёрнер. Кстати, чем закончилось дело с жалобой репортера “ЭйБиСи” на “серьезные травмы губ”, которые ему нанес Мёрнер “путем резкого вдавливания в рот микрофона”, так и осталось неизвестным. Видимо, эту жалобу сочли не заслуживающей внимания.

На улице их гостеприимно встретил еще один яркий по-летнему теплый день. Осень пришла в Арланду, но еще не добралась до Стокгольма.

На Чавесе был легкий льняной пиджак практичного серого цвета, до поры до времени маскировавшего потребность в стирке. Невысокий крепкий латиноамериканец Чавес энергично разминал затекшую спину, шагая рядом с Йельмом по улице Кунгсхольмсгатан.

— Интернет, — мечтательно говорил он. — Бездна возможностей. И куча дерьма.

— Как в жизни, — философски заметил Йельм.

Они свернули на Пиперсгатан, поднялись на горку, потом по крутым ступенькам вскарабкались на Кунгсклиппан, где ряды домов выстроились в ряд, стараясь лучше разглядеть простирающийся внизу Стокгольм. Некоторые из них смотрели на Ратушу и полицейское управление — на эти дома спрос был относительно невелик. Другие наслаждались видом Кунгсхольмского храма, набережной и залива Риддарфьерден, третьи слегка презрительно подмигивали стеклянному Сити и устремляли взгляд дальше, к престижному району Эстермальм. В одном из таких домов и жил сын Ларса-Эрика Хасселя от первого брака.

Йельм и Чавес позвонили в дверь. Им открыл светловолосый молодой человек с редкой короткой порослью на подбородке, в футболке без рукавов и мешковатых брюках.

— Легавые, — без всякого выражения произнес он.

— Так точно, — сказали хором легавые и показали свои удостоверения. — Разрешите войти.

— Вас попробуй не пусти, — сказал Хассель-младший и пригласил обоих наших героев в квартиру.

Квартира была маленькая, однокомнатная, с закутком для приготовления пищи. Рольставни цвета морской волны преграждали путь солнечным лучам. Компьютер бросал голубоватый свет на стены возле письменного стола, остальная часть квартиры тонула в темноте.

Чавес дернул шнурок, и рольставни с резким скрипом поползли вверх — этот звук странно напомнил другой, который издал Мёрнер, когда его лягнул Роберт Е. Нортон.

— Редко поднимаете ставни, — констатировал Чавес. — А зря, такой вид из окна пропадает.

В этом месте улица резко уходила вниз, и был виден мост, соединяющий остров с “материком”.

— Вы занимались? — спросил Йельм. — Ваша мать сказала, что вы изучаете литературу.

Щурясь от ярких лучей солнца, атаковавших его жилище, Лабан Иеремия Хассель бледно улыбнулся.

— Ирония судьбы…

— Что вы имеете в виду? — спросил Йельм и перевернул стоявшую вверх дном кофейную чашку. Делать этого не следовало: по комнате сразу поплыл резкий запах плесени.

— Мой отец был одним из ведущих литературных критиков Швеции, — сказал Лабан Иеремия, безучастно следя за действиями Йельма. — Ирония заключается в том, что я, по мнению окружающих, родился, так сказать, под литературной звездой. На самом деле мой интерес к литературе есть не что иное, как бунт против отца. Не знаю, понимаете ли вы, что я имею в виду, — тихо добавил он и сел на обшарпанный фиолетовый диван образца шестидесятых годов.

Мебели в этой однокомнатной квартире было мало, а та, что имелась, выглядела жалко. Было очевидно, что материальный мир мало интересовал живущего здесь человека.

— Думаю, понимаю, — сказал Йельм, хотя на самом деле пока не мог понять, как соотносятся вполне современный внешний вид молодого человека и внутренний хаос, царящий в его душе. — Ваше представление о литературе диаметрально противоположно отцовскому.

— Он не одобрял моих занятий, — пробормотал Лабан Хассель, не поднимая глаз от облезлого стола. — Литература для него была проявлением буржуазного декаданса. Учиться этому не надо. Это можно только критиковать. Он продолжал вести себя так даже тогда, когда сам сделался правее всех правых.

— Он не любил литературу, — кивнул Йельм.

Лабан на короткое мгновение поднял голову и с удивлением взглянул на Йельма. Потом снова опустил глаза в стол.

— Я люблю ее, — прошептал он. — Без литературы я бы просто умер.

— Твое детство нельзя назвать счастливым, — продолжал Йельм тем же доброжелательным, спокойным, уверенным тоном. “Как отец”, — подумал он.

Или как психолог.

— Я был совсем маленьким, когда он нас оставил, — произнес Лабан, и стало ясно, что он говорит это не впервые. У него явно был большой опыт общения с психотерапевтом.

Лабан повторил:

— Я был совсем маленьким. Когда он ушел от нас. Я мечтал о нем, он стал для меня мифом, героем, великим, знаменитым, недосягаемым мыслителем, я увлекся книгами, и чем больше я читал, тем привлекательнее становился его образ. Я решил, что не буду читать его произведений, пока не почувствую себя достаточно зрелым. Тогда я их прочту, и мне все откроется.

— Так и вышло?

— Да, хотя результат получился неожиданный. Мне открылось его двуличие в вопросах культуры.

— Однако вы до последнего времени продолжали поддерживать с ним отношения?

Лабан пожал плечами, вид у него был отрешенный.

— Я все ждал, а вдруг он расскажет что-то важное, что-то значительное о своем прошлом. Но этого не произошло. Общаясь со мной, он всегда держался добродушно-развязного тона и говорил о пустяках. У меня все время было чувство, что я попал в раздевалку “АИК”[28] после матча. Знаете, этакий рубаха-парень, свой в доску. А что за личиной — не видно. Я зря надеялся увидеть его настоящее лицо. Может быть, оно открылось в момент смерти…

— То есть отношения между вами были поверхностными?

— Если это вообще можно назвать отношениями.

— Однако он сообщил вам, что получает письма с угрозами.

Лабан Хассель ничего не ответил, он сидел, уткнувшись взглядом в старую столешницу. Казалось, он даже стал меньше ростом. Наконец он проговорил:

— Да.

— Расскажите все, что вы знаете.

— Я знаю только то, что кто-то терроризировал его по электронной почте.

— Почему?

— Не знаю. Он просто упомянул это, мимоходом.

— Но вы все же рассказали об этом матери?

Лабан впервые посмотрел на него в упор. Было видно, что он задет не на шутку. В его глазах отразилась внутренняя сила, которой могут похвастаться далеко не многие молодые люди двадцати трех лет. Перехватив этот взгляд, опытный и лишь до поры бездействовавший сыщик Йельм насторожился.

— У нас с матерью хорошие отношения, — сказал Хассель.

Йельм сделал вид, что удовольствовался этим ответом, для нового нападения нужно иметь больше информации. А напасть еще раз придется.

Они поблагодарили и ушли. На лестнице Чавес спросил:

— Какого черта ты меня с собой брал?

— Черстин сказала, что тебе нужно подышать воздухом, — с напускной бодростью объяснил Йельм.

— В этой квартире воздухом не подышишь.

— Если честно, мне был нужен человек, который может посмотреть на Ларса-Эрика Хасселя без предубеждения. Ну и как он тебе?

Они направились по лестнице вниз, в сторону Пиперсгатан. Клочковатые облака закрыли солнце, северная часть Ратуши погрузилась в тень и словно бы отодвинулась назад.

— Направо или налево? — спросил Чавес.

— Налево, — ответил Йельм. — Нам нужно в Мариеберг.

Они молча шли по Пиперсгатан. На Хантверкаргатан они повернули налево, миновали площадь Кунгсхольм и притормозили возле автобусной остановки.

— Интересно, — прервал молчание Чавес. — Как он учится?

— Проверь, — коротко ответил Йельм.

Автобус уже почти доехал до Мариеберга, когда Чавесу наконец удалось дозвониться до Стокгольмского университета и узнать телефон кафедры литературоведения, соединиться с которой тоже оказалось непросто. Йельм наблюдал за происходящим со стороны, как режиссер, который из зала следит за стараниями актеров. Автобус был переполнен, Йельм стоял у задней двери, Чавеса оттеснили в середину, рядом с ним покачивалась детская коляска. Каждый раз, когда Чавес что-то кричал в трубку мобильного телефона, из коляски ему с утроенной громкостью отвечал ребенок, а вслед за тем раздавались причитания издерганной мамаши, которые с каждым разом становились все громче. Когда на площади Вестербруплан Чавес вышел из автобуса, ему казалось, что он побывал в аду.

— Ну и как? — снова спросил Йельм.

— Ты злой человек, — прошипел Чавес.

— Такая у нас работа, — ответил Йельм.

— Лабан Хассель записался на базовый курс литературоведения три года назад. Ни одного экзамена не сдал. На другие курсы не ходит.

Йельм кивнул. Они оба пришли к одному и тому же выводу, но с разных сторон. Такое совпадение его порадовало.

На этот раз лифт работал. Они вошли в отдел культуры с видом людей, знающих, что им нужно. Если все получится, результат не замедлит себя ждать.

Эрик Бертильссон возился с факсом и не заметил гостей. Стоя в нескольких сантиметрах от его покрытой красными прожилками лысины, Йельм откашлялся. Бертильссон вздрогнул, словно увидел привидение. Что, в общем-то, было не очень далеко от истины, подумал Йельм.

— Нам нужна ваша помощь, — произнес Йельм с бесстрастием, которое сделало бы честь самому Хультину. — Откройте нам, пожалуйста, почту Хасселя. Если она сохранилась.

Бертильссон дико уставился на человека, прочитавшего его сокровенные мысли, человека, которого он уже надеялся никогда больше не увидеть. Мгновение он не мог произнести ни слова. Наконец выдавил из себя:

— Я не знаю его пароль.

— А кто-нибудь знает?

Бертильссон не двигался. Постепенно где-то в глубинах его разорванного сознания сформировалась некая мысль. Оставив гостей, он стал пробираться к компьютеру, стоящему в десятке метров от них. За ним сидела полная женщина лет пятидесяти. Длинные черные как смоль распущенные волосы, полосатые очки овальной формы, летнее обтягивающее фигуру платье с крупным цветастым рисунком. Обменявшись с Бертильссоном несколькими словами, она пристально посмотрела на нашу героическую парочку и вновь обратилась к компьютеру.

Он вернулся. Набрал слова пароля. Чавес внимательно следил за клавиатурой.

Открыть почту не удалось. Access denied[29]. С неожиданной яростью Бертильссон стукнул по экрану и в несколько шагов оказался опять возле дамы. Между ними разыгралась короткая сцена. Слов полицейские не слышали и с интересом наблюдали за пантомимой. Дама развела руками, уголки ее губ опустились, весь ее облик выражал непонимание. Затем вдруг ее лицо просветлело, она подняла палец в воздух и произнесла некое слово. Бертильссон вернулся. В полном молчании он забил в компьютер пароль, и на экране открылась электронная почта погибшего Хасселя.

— Теперь вы нас можете оставить, — с непроницаемым видом проговорил Йельм. — Однако не покидайте здание редакции, вы нам можете понадобиться.

Чавес тут же устроился перед экраном. Сразу было видно, что здесь он чувствует себя как дома. Он покопался в папке “Входящих” и “Отправленных”, проверил удаленные сообщения, но ничего не нашел.

— Ничего нет, — сказал он.

— Нет так нет, — ответил Йельм и поманил к себе Бертильссона, который подошел к нему с видом побитой собаки.

— Почему в почте Хасселя не осталось ни одного сообщения? — спросил он.

Бертильссон смотрел на экран, стараясь не встречаться глазами с Йельмом. Он пожал плечами.

— Наверно, Хассель их удалил.

— Может быть, здесь кто-то чистил компьютер?

— Не знаю. Имеет смысл либо сразу удалять и ящик, и адрес, либо все оставлять. Я думаю, это все, что у него было. Может, он сам чистил ящик?

— Есть какой-то другой способ? Можно узнать, кто удалил всю информацию? — спросил Йельм Чавеса.

— Нет, — ответил Чавес. — В корпоративной сети до сервера так просто не доберешься.

Йельм ничего не понял из сказанного Чавесом и, решив поверить ему на слово, без объяснений снова обратился к Бертильссону:

— Кто такая Элизабет Б.? В редакции есть такая сотрудница?

— Есть. — И раздраженно бросил: — У нас всегда все на месте. — Потом добавил уже более спокойно: — Я думаю, вы имеете в виду Элизабет Бернтссон.

— Наверно, — сказал Йельм. — Она сегодня здесь?

— Я только что с ней разговаривал.

Йельм бросил взгляд в сторону черноволосой дамы, которая в поте лица работала на компьютере.

— Какие у нее были отношения с Хасселем? Бертильссон затравленно оглянулся, его волнение не могло ускользнуть от взгляда любого мало-мальски внимательного наблюдателя. Но никто не обращал на него внимания. Мёллер сидел за стеклянной стенкой и смотрел в окно. Казалось, с момента прошлого визита Йельма он не сдвинулся с этого места ни на шаг.

— Лучше спросите у нее, — твердо проговорил Бертильссон. — Я и так сказал больше, чем нужно.

Они оставили его и перешли к сидящей за компьютером даме. Она подняла на них глаза.

— Элизабет Бернтссон? — спросил Йельм. — Мы из полиции.

Женщина молча смотрела на них поверх очков.

— Ваши фамилии? — наконец буднично спросила она хрипловатым голосом курильщика.

— Я инспектор Пауль Йельм, а это инспектор Хорхе Чавес. Мы оба из уголовной полиции.

— А-а-а, — протянула она, услышав имена, еще недавно не сходившие с первых страниц газет. — Значит, в смерти Ларса-Эрика не все так просто, как нам говорят…

— Мы можем где-нибудь побеседовать?

Она удивленно приподняла бровь, потом поднялась и направилась к стеклянной двери. Там находилась пустая комната, точная копия кабинета Мёллера.

— Садитесь, — предложила она, усаживаясь за письменный стол.

Отыскав среди нагромождения бумаг пару стульев, они тоже сели. Йельм сразу задал вопрос:

— Зачем вы позвонили в родильное отделение Дандерудской больницы во время книжной ярмарки 1992 года и сообщили матери новорожденного сына Ларса-Эрика Хасселя о том, что ее супруг ведет активную половую жизнь в Гётеборге в то время, как она находится в роддоме?

У Бернтссон земля должна была уйти из-под ног. Но этого не произошло, женщина продолжала сидеть так же спокойно, как сидела, и смотреть так же твердо.

— In medias res[30], — проронила она. — Очень эффективно.

— Должно было быть эффективно, — отреагировал Йельм, — но, судя по всему, вы ждали этого вопроса.

— Когда я вас увидела, я поняла, что вы до всего докопались, — сказала она. Если бы не тон, можно было подумать, что она хочет им польстить.

— Зачем вы это сделали? — спросил Йельм. — Месть?

Элизабет Бернтссон сняла очки, сложила их и положила перед собой на письменный стол.

— Нет, — ответила она. — Алкоголь.

— Это могло быть катализатором. Но не причиной.

— Возможно, а может, и нет.

Йельм сменил тему.

— Почему вы удалили все письма Хасселя?

Чавес вмешался:

— Это было нетрудно установить.

Йельм украдкой бросил на него благодарный взгляд.

Однако мысли Элизабет Бернтссон, похоже, были заняты другим. На ее лице отразилась тяжелая внутренняя борьба. Наконец она произнесла:

— Активная половая жизнь, которую вы упомянули, в первую очередь происходила при моем участии. Ларсу было нужно что-то более основательное, чем эта нимфетка. У них и так уже все заканчивалось. Я только слегка поторопила конец. Катализатор, — усмехнулась она сардонически.

— А что дальше? Вместе “во веки веков, аминь”?

Бернтссон фыркнула.

— Ни он, ни я не хотели быть вместе “во веки веков”. У каждого из нас был негативный опыт жизни в семье. И приятный от общения на стороне. Встречи one night[31] имеют свои преимущества. Я сама живу активной социальной жизнью и не хочу ограничивать свою свободу. Ларсу всегда нравились женщины… постарше. А для меня он был прекрасным любовником, наши отношения придавали моей жизни стабильность. Знаете, как телевизионная программа. В одно и то же время, на том же канале.

Йельм долго рассматривал ее, потом принял решение:

— Он показывал вам письма с угрозами?

— Мне это надоело. Все время одно и то же, только разными словами. Какое-то нечеловеческое упорство. Навязчивая идея. Кто-то нашел козла отпущения и хотел переложить на него ответственность за все свои несчастья.

— Это мужчина?

— Скорее всего да. Судя по языку.

— Сколько было писем?

— Первые полгода они приходили периодически. В последний месяц повалили валом.

— То есть это продолжалось больше полугода?

— Примерно так.

— Как реагировал Хассель?

— Сначала очень беспокоился. Потом понял, что для пишущего это своего рода терапия, и задумался. Задумался о себе, за что ему такое испытание. Позднее, когда поток писем увеличился, он опять испугался и решил на время скрыться. Тогда-то и родилась идея поездки в Нью-Йорк.

Йельм решил не обсуждать затраты на командировку Хасселя. Вместо этого он сказал:

— Вы можете более подробно рассказать о содержании писем?

— Много слов о том, как гадок и отвратителен Ларе и как это плохо скажется на его здоровье. Но никаких конкретных примеров злых поступков, им совершенных. Я думаю, это-то и нервировало Ларса — он не понимал, откуда ноги растут.

— Кто, по-вашему, это мог быть?

Она запнулась и некоторое время теребила очки, разглядывая их на свет.

— Думаю, кто-то из писателей, — произнесла она наконец.

— Почему?

— Вы же читали статьи Ларса.

— Откуда вы знаете?

— Мёллер сказал. Следовательно, вы знаете, что если ему что-то не нравилось, он не выбирал выражений. Это было отличительной чертой его статей. Так он создал себе имя. Он обижал людей. И некоторые из обиженных уже не смогли подняться. Как аукнется…

Йельм удивленно воззрился на нее. К чему она это сказала?

— Значит, автором угроз был писатель?

— Писатель-неудачник. Да.

Йельм рассеянно провел пальцами по болячке, хотя обычно никогда не трогал ее на людях. Кусок засохшей корочки отвалился и упал ему на брюки. Элизабет Бернтссон бесстрастно смотрела на него.

Бросив на Чавеса многозначительный взгляд, Йельм сказал:

— Тогда вернемся к моему вопросу. Почему вы удалили почту Хасселя?

— Я этого не делала.

Йельм вздохнул и повернулся к Чавесу. У того было достаточно времени, чтобы придумать историю. Если он, конечно, понял его намек. А то за последнее время их мозги что-то заржавели.

Заговорил Чавес. Нейтральным тоном.

— Мы вошли в редакцию в 15.37. В 15.40 Бертильссон спросил у вас пароль Хасселя. В 15.41 он его ввел, но почта не открылась. Он вернулся к вам, вы вспомнили правильный пароль в 15.43. В 15.44 мы зашли в почтовый ящик Хасселя. К этому времени все было удалено. Я нашел время удаления — 15.42, спустя две минуты после того, как вы узнали о цели нашего прихода и дали нам неправильный пароль.

Чавес прочитал его мысли и превзошел сам себя. Он не только успел состряпать целую историю, он ее даже продумал в деталях.

Элизабет Бернтссон молчала, не поднимая глаз от крышки стола. Йельм подвинулся к ней.

— Если не вы писали эти письма, зачем было их удалять? Хотели спасти репутацию Ларса? Вряд ли. Где вы находились в ночь на третье сентября?

— Во всяком случае не в Нью-Йорке, — тихо ответила она.

— Вы ненавидели его все эти годы? Когда вы писали эти письма? В рабочее время?

Элизабет Бернтссон медленно взяла в руки очки, расправила дужки и водрузила очки на крупный нос. На мгновение она зажмурилась, потом открыла глаза. Теперь это был совсем другой взгляд.

— Я думаю, я любила его. Письма с угрозами вынимали из меня душу.

— И вы наняли убийцу, чтобы положить конец страданиям?

— Конечно же, нет!

— Но он рассказывал вам о своих подозрениях, не так ли? И вы решили удалить письма, чтобы защитить его убийцу. Довольно странное поведение в отношении умершего возлюбленного, вы не находите?

Теперь в ее взгляде читалась отчаянная решимость. Она ничего им больше не скажет.

Этим молчанием она сказала больше, чем могла выразить словами.

— Это вас не касается, — только и смогла произнести она. И вдруг сорвалась. Неожиданно для всех, прежде всего для нее самой, наружу хлынуло тщательно подавляемое горе, одна за другой накатывали волны слез, от которых сотрясалось все ее существо.

Поднимаясь со стула, Йельм подумал, что ему в сущности симпатична эта женщина. Он бы хотел обнять и утешить ее, хотя бы ненадолго. Но он знай, что это не поможет, горе было слишком глубоким.

Они ушли, оставив ее наедине с ее горем.

В лифте Чавес сказал:

— Пиррова победа, кажется, это так называется? Еще одной такой победы я не выдержу.

Йельм молчал. Он пытался убедить себя в том, что планирует следующий шаг. На самом деле он плакал.

“Как аукнется…”

Они взяли такси до Пильгатан. За всю дорогу они произнесли лишь несколько слов:

— Хорошо, что она не обратила внимания на время. Я ошибся по крайней мере на пять минут, — сказал Чавес.

— Я думаю, она сама хотела признаться, — ответил Йельм. И добавил: — А сработал ты классно.

Ему уже не надо было объяснять Чавесу, куда они едут. Поднимаясь по лестнице великолепного дома, стоящего на улице Пильгатан между площадями Фридхемсплан и Кунгсхольмсторг, он только спросил:

— Ты помнишь пароль?

Чавес кивнул, и они пошли на верхний этаж. Йельм достал связку ключей и отпер три замка на двери с табличкой “Хассель”. Они вошли и попали в спортивный зал. Огромный холл был оборудован самыми разными тренажерами.

В прошлой жизни Ларс-Эрик Хассель, очевидно, был алхимиком, стремящимся найти источник вечной молодости.

Оставив позади современный вариант колб и сосудов, они, наконец, добрались до квинтэссенции современности — компьютера, который стоял на богатом письменном столе посреди гостиной. Чавес включил компьютер и устроился поудобнее в огромном кресле, служившем хозяину рабочим местом.

— Как ты думаешь, у него был пароль? — спросил Йельм, устроившись за спиной хакера.

— Дома вряд ли, — ответил Чавес. — Иначе у нас будут проблемы.

Пароль был. Компьютер издевательски замигал “enter password”[32].

— Попробуем тот же, — сказал Чавес и медленно набрал заглавными буквами: “Л-А-Б-А-Н”.

Издевательское мигание прекратилось. Они вошли в компьютер.

— Странно, что отец и сын живут так близко друг от друга, — проговорил Чавес, пока компьютер с легким жужжанием загружался.

Йельм посмотрел в окно на красивое древнее здание ландстинга[33], которому, казалось, было холодно без солнца. Если бы окно располагалось под другим углом, отсюда хорошо был бы виден квартал Кунгсклиппан.

За какой-нибудь час осень вошла в город. Тяжелые облака мчались по низкому небу. Ветер завывал в великолепном саду возле ландстинга, срывая с деревьев желтые и зеленые листья. Несколько капель разбились об оконное стекло.

Пока Чавес разбирался в компьютере, Йельм впервые по-настоящему огляделся в квартире Ларса-Эрика Хасселя. Это не просто была буржуазная квартира начала прошлого века, это была квартира, которую Ларс-Эрик Хассель сознательно возвращал к ее исходному состоянию.

В гостиной каждая деталь была выполнена в стиле бидермейер. Трудно представить, что столь агрессивный литературный критик мог иметь настолько буржуазные пристрастия.

— Смотри, — вдруг сказал Чавес после нескольких минут молчаливого постукивания по клавиатуре. — Нам даже не нужно искать в корзине. У него есть папка с названием “Ненависть”.

— Я так и думал, — ответил Йельм и подошел к компьютеру. — А они там есть?

На экране появился гигантский список. В левом углу виднелась надпись: “126 объектов”, а сами эти сто двадцать шесть файлов имели цифровые обозначения.

— Год, число, время, — прочитал Чавес. — Все зарегистрировано.

— Посмотри первый.

Сообщение было кратким, но емким:

“Ты олицетворение сатанинского зла. Твое тело раскидают по восьми разным частям Швеции, и никто не узнает, что эти голова, руки, ноги и член когда-то принадлежали одному человеку. Отныне они тебе не принадлежат. До связи. Не пытайся меня вычислить”.

— Конец января, — сказал Чавес. — Последнее датировано двадцать пятым августа.

— День, когда Хассель отправился в США, — кивнул Йельм.

— Более поздние не сохранились. Даже если письма приходили, пока Хассель находился в Америке, они пропали, когда Элизабет удалила почту, а жаль: теперь уже не узнать, продолжал ли он получать угрозы, когда был в отъезде. Если аноним нанял убийцу или если это один и тот же человек, угрозы должны были прекратиться.

— Давай посмотрим последнее письмо.

За месяцы писаний изобретательность анонима явно возросла. Последний мейл гласил:

“Ты опять попытался поменять адрес электронной почты. Это бессмысленно. Я тебя найду, я найду тебя везде, я всегда смогу тебя найти. Я знаю, что ты, дьявольское отродье, собираешься в Нью-Йорк. Думаешь, там ты будешь в безопасности? Смерть ходит по твоим стопам. Ты будешь растерзан, и тело твое разбросают по разным штатам. Твой член скрючится от холода в Аляске, а кишки с дерьмом сгниют в болотах Флориды. Я вырву твой язык и вырежу связки. Никто не услышит твои крики. Я слежу за тобой. Наслаждайся “Метрополитеном” и знай, я тоже там. Но не пытайся меня выследить”.

Йельм и Чавес переглянулись, понимая, что думают об одном и том же. Нью-Йорк, “Метрополитен” — знание деталей поразительно, но раздобыть эту информацию нетрудно. Обещание вырвать связки, чтобы “никто не услышал крики”, наводит на размышления.

Как мог неизвестный за неделю до гибели Ларса-Эрика Хасселя знать, что его связки будут изуродованы и никто не услышит его криков?

— Разве я не говорил, что это был не кентукский убийца? — самодовольно произнес Чавес.

— Пролистай назад, — только и ответил ему Йельм.

Перед глазами мелькали строчки из наудачу выбранных писем:

“Ты дьявол и олицетворение зла. Ты самый буржуазный из всех буржуа. Твои останки сгниют в серебряных сосудах, а твои бывшие любовницы будут их покупать и мастурбировать, глядя на твои истлевшие органы”.

“Ты пытался поменять адрес электронной почты. Не делай этого. Это бессмысленно. Наступит день, и твоя оболочка отвалится. И все увидят твою гнилую душонку и кучу дерьма от плохо переваренной пищи. Твои кишки обмотают вокруг стеклянного члена на Сергельсторг[34] для всеобщего обозрения. Внутри кишок и есть твоя душа. Не пытайся меня выследить”.

“Я отрежу голову твоему сыну. Его зовут Конни, ему скоро шесть лет. Я знаю, где он живет. Я знаю код в их подъезде. Я знаю, в какую школу он ходит. Я буду мастурбировать и кончу в его перерезанное горло, а тебя позовут опознать тело, но ты не сможешь его опознать, потому что никогда не видел его. Ты отречешься и от головы, и от тела. Но тебе это не в новинку. Твое двуличие станет очевидным для всех”.

“В твоей прогнившей стене появились трещины. В смертный час ты увидишь их. Стена навалится на тебя своей тяжестью, когда я буду терзать твое тело”.

Пожалуй, этого было достаточно. Они снова переглянулись.

— Здесь есть дискеты? — спросил Йельм.

Чавес кивнул и скопировал всю папку “Ненависть”.

— Что скажешь? — спросил Йельм.

— Риторика знакомая, — ответил Чавес, засунул в карман дискету и продолжал: — Каким был сценарий? Был ли он так хорошо знаком с привычками кентукского убийцы, что мог их копировать? Откуда в таком случае поступила информация?

— Может, ее имеют в клубе “Фанатов серийных убийц”? Судя по всему, с компьютером он обращается ловко.

— Выходит, он узнал, когда Хассель собирается назад, и ждал его в аэропорту? А остальное — дело случая?

— Или наоборот: все четко спланировано. Строго говоря, Эдвином Рейнолдсом мог быть и Лабан Иеремия Хассель.

Чавес минуту помолчал, раздумывая. Йельму казалось, что он видит, как работает его мысль. Затем Чавес заговорил:

— Он прилетел предыдущим самолетом из Швеции, подождал некоторое время в аэропорту, напал на Хасселя и улетел назад с фальшивым паспортом. Это вполне возможно. Хотя, с другой стороны, он вполне мог нанять профессионала…

Теперь они замолчали вдвоем, обдумывая возможный сценарий.

— Пошли? — наконец спросил Йельм.

Чавес кивнул.

Они прошли пустынными кварталами, миновали улицу Хантверкаргатан, пересекли площадь Кунгсхольмсторг, поднялись по Пиперсгатан, казалось, они замыкают круг. Или сжимают кольцо осады. Косой дождь хлестал их по лицу. У лестницы они повернули, вскарабкались вверх, к Кунгсклиппан, и вошли в дом. У дверей Чавес достал пистолет и сказал:

— Она могла его предупредить.

Йельм секунду колебался, потом тоже достал служебное оружие и позвонил в дверь.

Лабан Хассель открыл сразу. Он безразлично посмотрел на пистолеты и тихо сказал:

— Не валяйте дурака.

Сценарий рассыпался, как карточный домик. Лабан Хассель был или чрезвычайно опытен, или совершенно неопасен.

Они прошли за ним в темноту. Рольставни снова были опущены, экран компьютера лил голубой свет в комнату. Чавес опять открыл ставни. Солнце уже зашло, и Лабан лишь слегка поморщился от бледного света. Казалось, ему были чужды все человеческие реакции.

Он сел и вперил взгляд в старый стол. Все было так же, как в прошлый раз, и все было иначе. Они остались стоять, держа наготове оружие. Хассель беспрекословно дал себя обыскать.

— Элизабет Бернтссон звонила из издательства, — спокойно произнес он. — Она советовала мне бежать.

— “Не пытайся меня искать”, — сказал Йельм, сел на стул и убрал пистолет в наплечную кобуру.

Лабан Хассель криво улыбнулся.

— Пробирает, правда?

— Вы его убили? — в упор спросил Йельм.

Лабан резко поднял голову и устремил на Йельма горящий взгляд:

— Хороший, очень хороший вопрос.

— Есть ли на него хороший ответ?

Но Лабан уже замолчал. Он сидел, крепко сжав челюсти, и смотрел в стол.

Йельм решил зайти с другой стороны.

— Что произошло в январе?

Молчание. Новая попытка:

— Мы знаем, что три года назад вы поступили в университет, но так и не прослушали до конца ни одного курса. Предположим, сначала вам дали образовательный кредит[35]. Но потом обман обнаружился, так на что же вы жили в последующие два года?

— Пособие, — коротко ответил Лабан Хассель. — Кажется, это называется денежное пособие рынка труда[36]. Потом оно тоже закончилось.

— В январе этого года.

Хассель посмотрел на него.

— Вы не знаете, как унизительно просить “социалку”. Когда тебе не доверяют и проверяют каждое твое слово. Вы не знаете, что значит услышать отказ. “Дело в том, что ваш отец очень популярен и хорошо обеспечен, и у нас нет оснований выплачивать вам социальное пособие”. Мало того, что он испортил мне жизнь, так мне еще из-за него пришлось от голода умирать!

— И вы возненавидели его еще больше…

— Первая угроза была спонтанной. Я просто набрал на компе то, что чувствовал. Потом я понял, что могу посылать ему письма. Постепенно это превратилось в идефикс.

— Почему вы угрожали убить своего сводного брата Конни?

Лицо Лабана Хасселя исказила гримаса отвращения.

— Это единственное, о чем я сожалею.

— Отрезать голову шестилетнему ребенку и кончить в его перерезанное горло — это…

— Перестаньте. Я угрожал не мальчику, а своему отцу.

— Вы знакомы с Конни?

— Я с ним довольно часто встречаюсь. Мы друзья. Мы даже с его матерью, Ингелой, по-моему, неплохо ладим. Мы почти ровесники. Знаете, где я ее первый раз увидел?

— Где?

— Мне было лет четырнадцать-пятнадцать. Мы с мамой гуляли по Хамнгатан. И мало того, что меня, здорового дылду, повели, как маленького, гулять с мамой, так мы еще на другой стороне улицы увидели отца с Ингелой. Он нас заметил, но нисколько не смутился, а наоборот, стал у нас на глазах лапать эту семнадцатилетнюю девчонку. Зрелище было о-го-го…

— Это было еще до развода родителей?

— Да. Конечно, ситуация дома была накаленная, но все же мы были семья, хотя бы внешне. А после этого уже никаких иллюзий не осталось.

— Что значит “накаленная”?

— Считается, что для детей лучше, когда родители открыто конфликтуют, чем когда они сдерживаются и лицемерят. Это очень опасно, ведь дети все чувствуют. В нашем доме царило ледяное молчание. Это был ад, потому что в настоящем аду не жарко, в аду холодно. Ад — это абсолютный ноль. Все свое детство я дрожал от холода в аду. Отец постоянно отсутствовал и даже если обещал, например, прийти ко мне на футбол, никогда не приходил, это повторялось из раза в раз. А уж когда он являлся домой, от него несло таким холодом, что всю квартиру сразу замораживало.

— У вас способности к литературе, — сказал Йельм, — это видно. Зачем растрачивать их на письма с угрозами отцу?

— Я думаю, это был своего рода экзорцизм, — задумчиво проговорил Лабан. — Мне нужно было изгнать из души дьявола. Дьявола холода. В принципе, мне даже посылать ему это дерьмо было необязательно.

— Лучше бы роман написали…

Лабан часто-часто заморгал и уставился в глаза Йельму. Похоже, между ними начал устанавливаться контакт.

— Возможно, — произнес он. — Хотя, с другой стороны, мне было интересно увидеть его реакцию. Посмотреть, как он себя будет вести при встрече. Какая-то глупая тщеславная надежда на то, что он доверится мне, своему сыну. Если бы он хоть раз обмолвился, что ему угрожают, я бы тут же прекратил писать. Но нет. Он ничем себя не выдал. При встречах всегда держался одинаково, одни и те же слова, одни и те же дурацкие прибаутки. Я думаю, ему даже в голову не приходило, что зло, в котором его обвиняют, это зло, причиненное им как отцом.

— А вот с этим позвольте не согласиться, — раздался от окна голос Чавеса. — Знаете ли вы, какой пароль был в компьютере вашего отца?

Лабан Хассель посмотрел на него.

— Лабан, — сказал Чавес. — Л-А-Б-А-Н.

— Как вы думаете, зачем Элизабет Бернтссон позвонила вам? — спросил Йельм. — Она даже была готова взять вину на себя, лишь бы выгородить вас. Почему она подозревала вас в написании этих писем?

— Как вы думаете, почему отец сохранил ваши письма в папке под названием “Ненависть”? — добавил Чавес. — Судя по статистике, каждый из этих файлов он читал не меньше десяти раз.

— Вы ждали, что он сделает первый шаг, а он ждал первого шага от вас, — заключил Йельм.

Лабан сидел с отрешенным видом. Но Йельм, не дав ему опомниться, пошел в атаку:

— Что случилось месяц назад? Почему ты вдруг начал засыпать его е-мейлами?

Лабан медленно поднял глаза, со стороны казалось, что это движение причиняет ему физическую боль. Однако взгляд, устремленный на Йельма, был на удивление ясным.

— Именно тогда я сблизился с Ингелой. Она рассказала про Конни, про его рождение, про то, что отец никогда не пытался его повидать.

— Что значит “сблизился”?

— Я решил убить его по-настоящему.

Йельм и Чавес затаили дыхание. Йельм лихорадочно пытался сформулировать вопрос. Спросил так:

— Вы бомбардировали его письмами, чтобы убить?

— Да.

— В последнем письме вы пишете, что знаете о планируемой поездке в Нью-Йорк, и угрожаете убить, лишив даже возможности кричать от боли. Вы знаете, как он умер?

— Его убили.

— А точнее?

— Не знаю.

— Ему блокировали связки и пытали, пока он не умер, и никто не мог слышать его крики. Когда вы поехали в Нью-Йорк?

— Я не…

— Когда? Вы находились там все время или приехали в аэропорт прямо перед вылетом самолета?

— Я…

— Откуда вам известны методы кентукского убийцы?

— Откуда у вас паспорт Эдвина Рейнолдса?

— Как вы проскользнули мимо полиции в Арланде?

Лабан Хассель не сводил широко открытых глаз с полицейских и молчал.

Йельм наклонился к нему и проговорил с расстановкой:

— Где вы находились в ночь со второго на третье сентября?

— В аду, — произнес Лабан еле слышно.

— Там вы должны были встретить отца, — ответил Чавес. — Ближе него к аду в то время, наверно, мало кто подобрался.

Опыт ведения допросов подсказывал полицейским, что Лабан сейчас должен или не выдержать и взорваться, или замкнуться еще больше. То, что произошло, не укладывалось ни в какие схемы. Губы Лабана почти не двигались, плечи опустились, голос больше напоминал шелест:

— Вам это не понять. Я почти решился на этот шаг, и вдруг он умирает. Его убивает кто-то другой. Это было невыносимо. Хотя, наверное, закономерно. Своего рода божественная справедливость. Желание было настолько сильным, что оно материализовалось. Это не может быть случайностью, это судьба. Судьба нелепая, как и сама жизнь. Послание с горних высот. Сейчас, когда изменить уже ничего нельзя, я понимаю, что не убил бы его. Что я в действительности этого совсем не хотел. Даже наоборот. Я только хотел его наказать. Я хотел с ним поговорить. Я хотел увидеть его раскаяние.

Снова воцарилось молчание. Йельм повторил:

— Где ты был в ночь со второго на третье сентября?

— Я был в Шермарбринке, — прошептал Лабан. — У Ингелы и Конни.

Чавес тоже повторил свой вопрос:

— Что произошло месяц назад? Насколько близко вы стали общаться с Ингелой?

— Очень близко, — ответил Лабан спокойно. — Слишком близко. Мало того, что я переспал с матерью моего брата, мало того, что она переспала с сыном ненавистного ей мужа, и это было мучительно для нас обоих, так мы еще приняли общее решение, страшное решение, продиктованное одним и тем же обстоятельством, которое, собственно, и заставило меня это решение принять. В нем причина того, что количество писем с угрозами резко увеличилось.

— И что это за решение?

Лабан Хассель запрокинул голову и уставился в потолок. Его козлиная бородка дрожала, когда он произнес:

— Мы оба прошли стерилизацию.

Йельм посмотрел на Чавеса.

Чавес посмотрел на Йельма.

— Зачем? — спросили они хором.

Лабан подошел к окну и открыл его.

Наступили сумерки. Дождевые облака окутали город, и даже свет уличных фонарей казался тусклым. Порыв осеннего ветра взъерошил волосы юноши и освежил спертый воздух комнаты.

— Дурная кровь живуча, — сказал Лабан Хассель.

9

Пора.

Он уже близко.

Начало положено.

Он беззвучно двигался по пустому дому. Сумка висела на плече. Она слегка позвякивала в темноте.

На мгновение он задержался у входной двери. Рядом с ней было стекло, в нем — круглое отверстие на уровне замочной скважины. В этом отверстии тихо, протяжно и настойчиво гудел осенний ветер.

Мужчина оторвал взгляд от дырки в стекле и вышел навстречу ночному холодному ветру, который то тут, то там опрокидывал на черную землю ливневые дожди. Уже на веранде ему на щеки упали первые капли дождя, но он их не почувствовал. Он думал про другой ветер. По-пустынному сухой и жаркий. Он дует с плато Кумберленд и свистит в комнатах промерзшего дома.

Ночью тень в гардеробе кажется чернее самой темноты. Он идет за ней.

Он идет под дождем. Дождя нет. Нет ничего, кроме его цели. Она темнее темноты.

Вот он садится в бежевый “сааб” и уезжает. Дорог нет, одни тропы. Он старательно избегает разлившихся, превратившихся в реки ручейков, балансирует по самому краю потоков, и вот наконец струи дождя начинают окрашиваться огнями цивилизации, и он чувствует себя так, будто снова обнаруживает за потайной дверью лестницу. Он делает шаг, другой. Свет исчезает, сладковато пахнет пылью, этот запах всегда сопровождает машину, выезжающую с проселочной дороги на шоссе. Иногда темноту разрывают яркие огни встречных машин. Вдоль дороги все чаще попадаются освещенные дома. Темнота приобретает различные оттенки, он уже не только чувствует холодные влажные перила, теперь он может их видеть, и они представляются ему смутно различимой лентой, стекающей в пропасть вместе с теми, кто шагает по скрипучим, бесконечным ступеням этой змееподобной лестницы. Одинокий небоскреб странно смотрится у въезда в город. Он замечает его издали и сворачивает на улицу, разделенную зеленой полосой на два потока. Он не знает, как эта улица называется, но знает ее саму, даже с точностью до одного шага знает, сколько шагов нужно сделать, чтобы добраться до освещенной двери, контур которой уже угадывается в темноте — маленький прямоугольник света далеко внизу, у подножия лестницы. Он знает, когда нужно повернуть руль, объезжает стадион, старую башню, и вот он совсем близко. Здесь опять начинается лес, здесь проходит граница цивилизации: с одной стороны — дома, с другой — лес, ночной дремучий лес, через который ему приходится пробираться к нужному входу. Темная дверь в обрамлении света, светлее которого не бывает, напомнила ему икону в окладе. Луч, указывающий путнику дорогу.

Поворот направо. В тусклых огнях судовых фонарей едва виднеются ряды пустующих офисов и складов. Больше ничего нет.

Он оставляет машину на пустой парковке и твердым, размеренным шагом идет в сторону причала. Порывы ветра сносят дождевые капли, и он почти не промокает. Вот нужная дверь. Изнутри не доносится не единого звука. Еще несколько шагов. Вдалеке слышен какой-то шум. Ключ тихо бряцает о замочную скважину. Он поворачивает ключ, открывает тяжелую дверь, запирает ее за собой и расстегивает сумку. Положив на пол у двери полотенце, стряхивает на него мокрую одежду. Переобувается, убирает в сумку мокрое полотенце и ботинки, достает карманный фонарик и спускается по лестнице — темная одинокая фигура, от которой в стороны расходятся лучи. Вот она, дверь, от которой исходит нестерпимое сияние. Он останавливается. Ему тяжело дышать.

Он обводит подвал фонариком. Ничего не изменилось. Старые вещи в одном углу, тщательно сложенные картонные коробки — в другом, а чуть поодаль — пустое место: начисто отдраенный цементный пол, колодец в полу и тяжелый чугунный стул. Пробравшись за коробки, он сел на пол, прижался спиной к холодному камню стены, погасил фонарик и стал ждать.

Впереди дверь. За дверью зарево. Он стоит у двери. И ждет.

Ощущение времени постепенно теряется. Проходят минуты… Или секунды, или часы? Глаза привыкают к темноте. Влажное подвальное помещение мало-помалу обретает очертания. Входная дверь хорошо видна, она находится над лестницей, в десятке метров от него. Он постоянно держит ее в поле зрения.

Время идет. Ничего не меняется. Он ждет.

Но вот в замке поворачивается ключ. Входят два человека, один постарше, другой помоложе. Он не видит их. Тихо, взволнованно обсуждая что-то на незнакомом языке, они спускаются вниз по лестнице.

Вдруг что-то происходит. Мгновенно. Пожилой мужчина что-то прижимает к шее молодого. Тот моментально обмякает. И спутник оттаскивает его к чугунному стулу, вынимает из сумки кожаные ремни, связывает ему руки, ноги и тело. Затем снова наклоняется к сумке.

Свершилось. Дверь распахнулась. Наступил долгожданный момент. Излились потоки света. Он вступил в тысячелетнее царство.

Пожилой мужчина достает из сумки большой шприц и привычной рукой вводит его сбоку в шею своей жертвы. Потом что-то поправляет и подкручивает.

Он забирается глубже за коробки. Еще немного, и он опрокинет их.

Мужчина аккуратно выкладывает на цементный пол набор хирургических инструментов. Крайний правый предмет напоминает еще один большой шприц.

Пожилой начинает хлопать молодого по щекам, все сильнее и сильнее, пока тот наконец не начинает подавать признаки жизни. Человек на стуле пытается приподнять голову, туго связанное тело конвульсивно вздрагивает, но стул не двигается с места, и не слышно ни единого звука.

Пожилой мужчина что-то тихо говорит и нагибается за вторым шприцем. Когда он склоняется над сидящим, чтобы ввести иглу в нужное место, ему на лицо вдруг попадает неизвестно откуда взявшийся луч света. Отчетливо становятся видны черты лица.

От неожиданности он вздрагивает. Коробки падают.

Пожилой мужчина замирает. Поворачивается на звук, кладет шприц на пол. Двигается навстречу непрошеному гостю.

“Пора”, — думает он и выбирается из своего убежища.

10

Движение микроавтобуса напоминало парение летучей мыши по темному ночному небу. Глаза хорошо видели в темноте, чувства были обострены.

Или летучие мыши не парят?

И вообще, видят ли они в темноте?

Последний бокал виски явно был лишним.

— Где мы, черт побери, находимся?

— Матте, блин, куда ты нас завез?

— Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! По-моему, это падающая башня! Ты нас что, в Испанию завез?

— В Италию, в Италию стремлюсь душой и телом я!.. — Заткнись!

— Это обычная башня. Она никуда не падает, просто у тебя началось распадение мозга.

— Распадение мозга в Скарпнеке!

— Нет, падение микроавтобуса в Фрихамнене! Ну и техника вождения!

— Куда тебя несет, Матте!

Он оглянулся через плечо.

Сзади была куча мала. Весь завтрашний день уйдет на то, чтобы навести после них порядок… Бутылки вперемешку с клюшками для флорбола и посреди всего этого — темные фигуры пассажиров, напоминающие клубок змей, которые сплелись в скучном гомосексуальном порыве.

— Ердет, — объявил он. — Ты здесь живешь, Стеффе. Если еще не забыл.

— Ты, гад, уже сто раз вокруг Ердет объехал! Мы тебя больше за руль не пустим.

— Что ты хочешь, он шесть раз провалил экзамен по вождению!

— Давай уже выбирайся на дорогу! Я понимаю, что ты из Нюнесхамна, но хоть раз-то ты в Стокгольме был?

— Или хотя бы слышал про такой город?

— Здесь король живет. Слыхал про такого?

— А король во дворце живет? Или в Дроттнингхольме[37]? Вопрос на засыпку.

— Тебе не все равно? Ты ему письмо хочешь послать?

— “Дорогой король, пришли, пожалуйста, несколько волос с лобка принцессы Виктории тоскующему холостяку из рабочей семьи”.

— Поворачивай! Поворачивай направо, трепло!

— Балда!

Ему надоело, и он из чистого упрямства повернул налево. Сзади раздался дружный рев:

— Ты, что, больной?!

— Охренел!

— Идиот!

Микроавтобус полз по маленькой узкой дороге, которая разветвлялась еще на четыре дороги, он выбрал первую попавшуюся, рискуя в следующий момент упереться в забор, охраняемый звероподобным мачо с сигарой во рту.

Этого не произошло. Зато впереди в пятидесяти метрах от них замаячила старая темная “вольво-комби”. Из выхлопной трубы вился дымок. Машина закрывала проезд.

Он сбросил скорость. До машины оставалось метров тридцать, когда он заметил рядом с ней человека. Человек очень торопился. Его голова была закрыта чулком. Запихнув что-то в багажник, он прыгнул в машину и, взвизгнув сцеплением, рванулся с места. Когда дым улегся, стало видно предмет, лежащий на земле. Большой сверток очень подозрительной формы.

Три более или менее трезвых пассажира протиснулись к водителю.

— Что там, черт подери, случилось?

— Ограбление?

— Блин, вот влипли! Все из-за тебя, Матте!

Он медленно подъехал к завернутому в одеяло предмету. В свете фар струи дождя казались живыми. Они барабанили по одеялу.

Остановив автобус, он вышел под дождь. Пассажиры последовали за ним. Он наклонился и стал разворачивать одеяло.

Показалось лицо. Мертвенно-бледное и удивленное. Широко открытые глаза смотрели в небо, не пытаясь защититься от жестких холодных струй дождя.

Мужчины молча попятились, неотрывно глядя на белое, алебастровое лицо, выглядывающее из тяжелого одеяла.

— Черт! — прошептал кто-то.

— Надо валить отсюда! — пробормотал кто-то другой.

— Его нельзя тут оставлять, — сказал водитель.

Кто-то ухватил его за рукав куртки и зашипел прямо в лицо:

— Можно. Слышишь, Матте? Это не наше дело!

— Ты выпил, — трезвым голосом произнес кто-то другой. — Подумай о последствиях.

Они вернулись к микроавтобусу. Тихие и как будто пришибленные.

Водитель постоял немного, рассматривая труп с невольным восхищением. Он никогда раньше не видел мертвых.

Потом вернулся на водительское место. Казалось, автобус насквозь промок от дождя, влага проникла в чехлы сидений, теперь наверняка появится плесень. Но поворачивая ключ зажигания, он думал совсем не об этом.

11

Гуннар Нюберг жил в трехкомнатной квартире в Накка, всего в одном квартале от церкви, где он так любил бывать и петь. Когда несколько ночей назад у него сломалась кровать, он расценил это как дурное предзнаменование. Ему приснилось, что в горло ему воткнулись микроскопические щипцы. Они скрутили его связки, теперь он никогда не сможет петь. Избавиться от этого ощущения было трудно, щипцы прочно засели хоть и не в горле, а в памяти. Лежа среди обломков кровати, Нюберг старался освободиться от страшных щипцов. Вокруг него громоздились острые деревянные планки. Глядя на них, он постепенно осознал, как ему в сущности повезло.

Это происшествие имело два конкретных результата. Во-первых, Нюберг сел на диету. Он, конечно, понимал, что заниматься своим весом, когда за окном бесчинствует кентукский убийца, вряд ли разумно. Но ситуация давно требовала решения, и несчастный случай с кроватью стал последней каплей. Во-вторых, Нюберг купил новую кровать, рассчитанную на тучных людей.

Этот мужественный шаг он сделал специально, чтобы приучить себя смотреть правде в глаза.

Он спал в своей кровати для тучных людей и видел типичные холостяцкие сны о гиперсексуальных девушках, когда раздался резкий телефонный звонок. Нюбергу уже давно не звонили по ночам, и он не сразу понял, что его разбудило. Первая мысль была о Гунилле. Наверное, у его бывшей жены что-то случилось. Лишь услышав в трубке сухой “полицейский” голос, Нюберг понял, что если бы даже у Гуниллы что-то стряслось, к нему она вряд ли обратилась бы за помощью.

— Вы слушаете? — повторил голос.

Нюберг откашлялся. Спросонья голос звучал хрипло, как простуженный.

— Нюберг у телефона.

— Стокгольмская полиция, — произнес голос. — Нам приказали докладывать вам обо всех ситуациях, где есть основания подозревать убийство. Так?

— Я пока не знаю, о чем идет речь, но, наверно, да. Вы правы.

— У нас есть труп во Фрихамнене, и мы подозреваем, что это убийство.

Нюберг моментально проснулся.

— У жертвы есть в шее две дырки?

— Вы что, еще спите? — с подозрением произнес полицейский. — Вампиры бывают только во сне.

— Ответьте на мой вопрос.

— Мне это неизвестно, — холодно отчеканил невидимый собеседник.

Получив от полицейского детальное описание дороги, Нюберг положил трубку, стряхнул остатки сна, натянул, как всегда, мятые брюки и рубашку, взял ключи от квартиры и машины, сбежал — насколько позволяла комплекция — по лестнице и завел свой старый “рено”.

Дождь лил как из ведра, зато дороги были свободны. Нюберг пытался думать про кентукского убийцу, про маленькие щипцы, которые в одно мгновение лишают человека его уникального дара, голоса, про другие американские изобретения в том же духе, но думать не получалось. Раннее пробуждение напомнило ему о том, о чем ему больше всего на свете хотелось забыть.

В начале семидесятых Гуннар Нюберг был “Мистер Швеция”, бодибилдер с мировым именем, одновременно он работал в нормальмской полиции[38] и имел связи с так называемой Бейсбольной лигой, самыми жестокими полицейскими во всей истории шведской полиции. Хотя нет, к тому времени он уже переехал в Наку, забросил стероиды. И потерял семью.

Тогда он был омерзителен. Вспоминая это время, он всегда невольно закрывал глаза. Хорошо, что на шоссе было пусто.

За секунду перед его внутренним взором пронеслись картины прошлого… Насилие, беспочвенная раздражительность, волны беспричинной ярости, виной которым были стероиды.

С прошлого года он стал посещать школы и беседовать с учениками. Когда-то он сам был жертвой анаболических стероидов и рано испытал на себе их побочное действие, теперь, будучи полицейским, Нюберг видел, что эта опасная привычка распространяется все шире, и за версту чуял того, кто уже пристрастился к стероидам. Настоятель церкви предложил ему взяться за просветительскую работу, и с огромной неохотой Нюберг впервые отправился беседовать со старшеклассниками. Но они слушали его внимательно. Несмотря на то, что большая часть мышечной массы Нюберга превратилась в жир, он все еще выглядел очень представительно. Он не говорил громких слов, комментировал страшные фотографии деловым и будничным тоном, шутил и, возможно, удержал кого-то от опасного увлечения стероидами.

Но благие дела не уничтожили прошлое, и при первой возможности оно напоминало о себе. Перед закрытыми глазами Нюберга возникла сцена, которая — он знал — не может не появиться. В тот день он опять поднял руку на жену, Гуниллу, он помнит ее изуродованную бровь, полные отчаяния глаза детей, Таньи и Томми, глаза, которые он не сможет забыть до самой своей смерти. Нюберг знал, что все это помнят и в Уддевале[39], куда его семья уехала, чтобы спастись от него. Он не видел их уже пятнадцать лет. И если бы столкнулся со своими детьми на улице, не узнал бы их. В середине его жизни образовалась огромная пустота.

Нюберг резко затормозил.

— Я пою для вас! — крикнул он беззвучно, словно его связки были пережаты щипцами. — Поймите, я пою для вас!

Но его никто не слышал. Никто в целом мире.

Он медленно выехал на шоссе, повернул возле Данвиксклиппана, проехал мост Данвикстулльбрун. Ливень все бил и бил по машине.

Наконец, сам того не заметив, Нюберг добрался до места. Последние километры словно потерялись в какой-то большой черной дыре.

Въехав во Фрихамнен, он вскоре увидел за стеной дождя синий мерцающий свет, направил машину туда и, пробравшись по узкой дороге, остановился возле бело-синей ленты. Синий полицейский маячок продолжал мигать.

Там было три машины полиции, “скорая помощь”. И Ян-Улов Хультин.

Хультин стоял под зонтом в окружении промокших полицейских инспекторов и даже в такую погоду и в такой ситуации ухитрялся листать какие-то бумаги. Нюберг забрался к нему под зонт, на три четверти оставшись под дождем.

— Что у нас? — спросил он.

Хультин задумчиво посмотрел на него поверх своих совиных очков.

— Сам посмотри.

— Дырки на шее?

Хультин выдержал паузу. Потом покачал головой. Нюберг шумно выдохнул.

Он подошел к свертку, лежащему посреди узкой дороги. Белое лицо, глаза, неподвижно устремленные в ночное небо. Струи дождя бьют по мертвым зрачкам.

Нюбергу стало жаль мужчину, он нагнулся, закрыл ему глаза и, сидя на корточках, стал рассматривать его.

Мужчина был молод, лет двадцать пять, не больше.

“Это мог быть Томми”, — подумал Нюберг.

И вздрогнул. А вдруг это действительно его сын? Он ведь не знает, как его сын сейчас выглядит.

Нюберг помотал головой, отгоняя страшные мысли, — ни дать ни взять огромный мокрый бульдог.

Он посмотрел на обнаженную шею убитого. Никаких отметин, но в области сердца четыре пули, идеальное попадание. Крови вытекло немного. Смерть, судя по всему, наступила мгновенно.

Кряхтя, Нюберг принял вертикальное положение и вернулся к Хультину, бумаги которого под зонтом сохраняли девственную чистоту и сухость.

— Вы думаете, это имеет к нам отношение? — спросил Нюберг.

Хультин пожал плечами.

— Из всего, что было, это самый интересный случай. Есть кое-какие детали.

Нюберг спокойно ждал продолжения. Забираться под зонт к Хультину не имело смысла — вся одежда давно промокла до нитки.

— В 3.12 позвонил охранник с предприятия “Линк коуп” и доложил, что в помещение фирмы проникли чужие люди. К этому времени полиция уже выехала. Незадолго до этого дежурный принял анонимный звонок из телефона-автомата на площади Стуреплан. Хочешь послушать?

Нюберг кивнул. Хультин нагнулся и вставил кассету в магнитофон одного из пустующих полицейских автомобилей.

Раздалось потрескивание. Потом послышался возбужденный мужской голос.

— Соедините меня с полицией.

Воцарилась тишина, снова помехи, и женский голос произнес:

— Полиция.

— Во Фрихамнене убит человек, — хрипло проговорил мужчина.

— Уточните место.

— Я не знаю, как называется улица. Она узкая, в глубине, возле воды. Он лежит прямо на дороге. Вы его сразу заметите.

— Ваша фамилия и место, откуда вы звоните.

— Неважно. Парень в черном чулке на голове засовывал еще один такой же куль в багажник. И тут мы подъехали. Спугнули его. Он сорвался и уехал.

— Марка машины? Номер?

Ответа не последовало, слышен был только треск в трубке, потом наступила гробовая тишина. Хультин достал пленку и убрал ее во внутренний карман.

— Это все? — спросил Нюберг.

Хультин кивнул.

— Возможно, убитых было двое. А черный чулок может расцениваться как атрибут профессионала.

— Все же пока это ничем не напоминает нашего друга, — сказал Нюберг и сменил тему:

— Охранник здесь?

Хультин кивнул и показал куда-то в сторону. Там столпились все полицейские. Врачи “скорой помощи” начали грузить убитого на носилки, и Нюберг заметил уголком глаза, что его тело было твердым как доска.

Оставив позади место преступления, они обошли ряд домов и увидели возле входа будку охраны. Броский четырехцветный логотип “Линк коуп”, переливающийся над воротами, странно смотрелся в этом глухом месте и резко контрастировал со слабым освещением будки.

Они вошли внутрь. Охранник в униформе пил кофе вместе с тремя полицейскими инспекторами, одетыми в похожую форму.

— Хорошо охранника стережете, — сказал Нюберг.

— Все на улицу, — не повышая голоса, приказал Хультин.

Трое инспекторов, поджав хвосты, поспешили выйти.

Охранник вскочил и вытянулся. Это был молодой человек лет двадцати. Выбрит почти под ноль, хорошо развитая мышечная масса. Чуткий нос Нюберга моментально унюхал стероиды. Ему достаточно было взглянуть на вытянувшегося во фрунт охранника, чтобы сразу сказать, что этот парень родом из северных или прибрежных районов, за плечами традиционная авторитарная школа, бесконтрольный прием допинговых препаратов, возможно, неудавшиеся попытки поступить в военную или полицейскую академию, скрытая ненависть к эмигрантам, гомосексуалистам, безработным, живущим на пособие, курильщикам, штатским, женщинам, детям, людям вообще…

Поняв, что увлекся, Гуннар Нюберг усилием воли прервал свои обобщения, чтобы не уподобляться тем, кого сам только что мысленно обвинял в создании стереотипов.

С одежды капало, в крохотной будке уже стало мокро. “Похоже, охранник проводит здесь ночи в компании многочисленных мужских журналов”, — подумал Нюберг, опять впав в грех обобщений. Вот бы увидеть в полуоткрытом ящике стола, который так поспешно задвинул охранник, диск с “Реквиемом” Шнитке и журнал “Форум современного искусства”, но нет, под рукой охранника мелькнул логотип известного порнографического издания.

Перелистав свои на удивление сухие бумаги, Хультин спросил:

— Бенни Лундберг?

— Я! — четко доложил Бенни Лундберг.

— Сядьте.

Охранник исполнил приказание и сел возле обшарпанного стола, на котором стояли восемь мониторов, показывающих, что происходит в темных складских помещениях. Хультин и Нюберг взяли себе по табурету — полицейские инспекторы их так хорошо нагрели, что они еще не успели остыть. Дождь лупил по крыше маленькой будки.

— Что произошло? — коротко спросил Хультин.

— В три часа я, как всегда, пошел с обходом, обнаружил, что дверь в один из складов взломана, вошел внутрь, обнаружил беспорядок в помещении и позвонил в полицию.

— End of story[40], — резюмировал Хультин.

— Yes[41], — серьезно ответил Лундберг.

— Что-нибудь украдено? — спросил Хультин.

— Не могу знать. Но коробки перевернуты.

— Какие коробки? — без особого интереса, на всякий случай спросил Нюберг.

— Компьютерное оборудование. “Линк коуп” экспортирует и импортирует компьютерную технику, — казалось, Бенни Лундберг отвечает заданный наизусть урок.

— Покажите нам помещение, — сказал Хультин, судя по интонации, тоже на всякий случай.

Охранник повел их под дождем к складам. От входа, над которым все так же мигала дурацкая реклама, они повернули налево и подошли к одной из нескольких одинаковых дверей, вдоль которых тянулась длинная высокая платформа для погрузки и разгрузки товаров. Здесь уже болталась сине-белая лента полицейского ограждения.

Поискав лестницу и не найдя ее, они были вынуждены карабкаться наверх, что оказалось нелегко. Внутри помещения Хультин и Нюберг увидели тех же троих инспекторов, что распивали кофе в будке охранника. Они явно не ожидали, что начальство захочет посмотреть место преступления.

— Вы не любите дождь, ребята, — констатировал Нюберг и огляделся. Это был обычный склад: аккуратные полки, на них коробки разного размера. Правда, сейчас многие из них валялись на полу, наружу торчали компьютерные принадлежности. Склад взломали явно не ради ограбления.

— Значит, им было нужно что-то другое, — громко проговорил Нюберг.

Бросив на него мимолетный невыразительный взгляд, Хультин обратился к Бенни Лундбергу:

— Когда вы пришли, помещение выглядело так же?

Лундберг кивнул и исподлобья посмотрел на троих бедолаг, которые маялись у двери, не зная, что им теперь делать.

Повинуясь чувству долга, Хультин и Нюберг осмотрели большое складское помещение, поблагодарили Бенни Лундберга и опять вышли под дождь.

— Два не связанных друг с другом происшествия? — спросил Нюберг.

— Вряд ли, — возразил Хультин.

— Взломщики не поделили добычу?

— Вряд ли, — не заботясь о разнообразии, опять ответил Хультин.

— В семь минут четвертого звонит аноним и сообщает о трупе, пятью минутами позже любитель стероидов Бенни докладывает о взломе. Сейчас четыре часа, шесть минут, десять секунд. Какая между этим связь?

— Завтра встретишься с представителями “Линк коуп”.

— Сегодня, — поправил Нюберг, размышляя о том, что хорошо было бы поехать домой и вздремнуть.

— Тебе бы поспать еще пару часов, — прочитал его мысли Хультин.

Сам он выглядел так, будто все человеческие потребности ему были чужды. Сухой и чистый, несмотря на проливной дождь, Хультин развернулся и отправился к своему “вольво-турбо”.

12

Говорить об успехе, конечно, было рано, и все же ночью дело сдвинулось с мертвой точки. Настроение в “штабе” еще не стало рабочим, однако несколько улучшилось.

Арто Сёдерстедт позволил себе воспользоваться служебной машиной, чтобы развезти по садам и школам своих пятерых детей. За эти километры он не сможет отчитаться сделанной работой. Пауль Йельм, напротив, еще не брал служебный автомобиль и предпочитал слушать музыку в метро, вместо того чтобы толкаться на машине в пробках. Зато Хорхе Чавес уже успел постоять в пробках, добираясь из своей холостяцкой однушки в Рогсвед, куда он опять вернулся, поснимав некоторое время комнату в центре. Каждое утро он по-детски удивлялся количеству машин на дорогах — складывалось впечатление, что машины заняли в жизни человека центральное место и их прочный металлический каркас заменил людям прежние границы личного пространства, которые в последнее время стали расплывчатыми. Каждое утро он обещал себе, что больше ни за что не поедет на работу на своей старой “БМВ” и каждое утро нарушал обещание, чтобы после поездки снова его повторить. Он повторял эти слова как заклинание, но заклинание было абсолютно бездейственным. Гуннар Нюберг, расставшись с Хультином, поехал домой, не раздеваясь, тяжело, как убитый тюлень, повалился на свою кровать для тучных людей и заснул. Двумя часами позже он проснулся, чувствуя себя тюленьей отбивной, словно какой-то сумасшедший охотник, забыв, как ловят тюленей, бил и бил по нему, пока не превратил в три квадратных метра сырого мяса. Но Нюберг не стал долго фантазировать на тему своего сходства с белыми и пушистыми тюленьими детенышами и вскоре уже тосковал в пробке на шоссе Вэрмдёледен вместе с другими мрачными водителями, утешаясь только тем, что у него есть гораздо больше причин для мрачности, чем у его собратьев по несчастью. Вигго Нурландер, несмотря на то что накануне работал допоздна, пошел вечером в “Креольского короля” и в три часа ночи снял там какую-то даму. Результат был достигнут, однако в сердце Нурландера поселилось стойкое убеждение: знакомиться с партнершами нужно до постели. Например, у этой дамы оказалось единственное желание — забеременеть, и сразу после завершения акта она вскочила с кровати, натянула одежду и радостная и оплодотворенная умчалась прочь, издевательски смеясь в лицо климаксу, а инспектор криминальной полиции с вытянутым лицом остался лежать в кровати. Полчаса он не мог прийти в себя. А потом в автобусе предался мечтам о взрослом, богатом сыне, который навестит его, старого сыщика-холостяка, в доме престарелых. Как добиралась Черстин Хольм из своей новой двухкомнатной квартиры в Васастан, никто не знал. Очевидно, опыт неудачных связей с коллегами-мужчинами научил ее сохранять дистанцию между работой и личной жизнью. Но даже Черстин не шла ни в какое сравнение с Яном-Уловом Хультином — человеком, у которого личной жизни, похоже, не было вовсе. Поговаривали, что он жил с женой — дети были взрослыми — в коттедже где-то в северном пригороде Стокгольма. Что на редкость азартно играл в американский футбол за команду ветеранов стокгольмской полиции. Но все это были лишь слухи. Ничего, кроме работы, у Хультина не было. Как существо из высшего мира, он появлялся ниоткуда, делал работу и исчезал в никуда.

И сейчас он уже сидел на своем месте, когда его сотрудники, один за другим, только начинали собираться в “штабе” — каждый приходил со своим опытом и переживаниями, каждый, переступив порог, чувствовал, что общее настроение изменилось.

На улице дождь продолжал лить как из ведра, и можно было надеяться, что он по крайней мере смоет все ложные следы, если не удержит преступников дома.

Начали с обсуждения ложного следа по имени Лабан Хассель. Йельм и Чавес кратко резюмировали все, что знали о трагической судьбе молодого человека: испытывая сильную психологическую зависимость от отца и стремясь привлечь его внимание, сын угрожает ему, затем вступает в граничащую с инцестом связь с его бывшей женой, в результате оба — и сын, и бывшая жена — проходят стерилизацию, чтобы не плодить гнилые отцовские гены, а отец умирает той страшной смертью, которая была ему предсказана.

Йельму и Чавесу казалось, что они докладывают сюжет мыльной оперы директору коммерческого телеканала. Директор канала принял их рассказ без восторга:

— Значит, это не он?

— Нет, — хором ответили Йельм и Чавес. А Йельм добавил: — Но совсем закрывать эту дверь мы не будем.

— Ладно. Гуннар?

Нюберг хмуро и лаконично пересказал события прошлой ночи во Фрихамнене. Когда он закончил, Сёдерстедт скептически заметил:

— Это все равно что обнаженка в Тантолунден.

Заметив недоумевающие взгляды коллег, он пояснил:

— Ну тот мужик, которого поколотила женская футбольная команда.

— Все же эту дверь мы пока тоже закрывать не будем, — возразил Хультин и поставил точку в обсуждении сделанного.

Несмотря на своеобразную форму докладов и отсутствие конкретных результатов, настроение в группе оставалось на высоте.

Сказанное имело некий потенциал, его только нужно было найти.

— Кто он? — спросил Чавес. — Этот убитый во Фрихамнене?

— Не опознан, — ответил Хультин. — Отпечатки пальцев ничего не дали. Классический Джон Доу, как американцы называют неопознанные трупы. Лет двадцать пять, русый, больше никаких примет. Вскрытие тоже ничего не показало. Никаких травм или болезней, если не считать четырех выстрелов в сердце.

— Без травм или болезней он лежал на столе перед патологоанатомом, — схохмил Сёдерстедт, заранее зная, что коллеги его не поддержат. Так и случилось.

— Надо поискать, не осталась ли где-нибудь во Фрихамнене его машина, — продолжал Хультин. — Гуннар поедет на фирму “Линк коуп” и порасспрашивает. Отпечатки пальцев мы пошлем на экспертизу в Интерпол и пригласим родственников всех недавно пропавших без вести людей для опознания трупа. Вигго придется поехать в морг и присутствовать при опознании. Остальные работают в прежнем режиме.

Прежний режим на практике означал ожидание. Но как ни странно, все расходились с собрания окрыленными. Объяснить это состояние было невозможно, они просто чувствовали запах добычи, это чувство объединяло их — как раз благодаря этому качеству Хультин когда-то отобрал в свою группу именно их.

Даже Вигго Нурландер, который получил на первый взгляд совершенно бесперспективное задание, парил как на крыльях, и не только потому, что его гены были увековечены в будущих детях. Нурландер чувствовал необъяснимый душевный подъем и не унывал оттого, что придется провести остаток дня в обществе опечаленных родственников, которые вряд ли узнают в убитом близкого человека.

Он забежал в кабинет и прихватил свою супермодную, даже чересчур легкомысленную кожаную куртку. До того, как его в Таллине прибила гвоздями к полу русская мафия, он всегда носил дорогой офисный костюм и был образцовым служакой, свято верящим в систему, приказы вышестоящих лиц и общественный порядок. Он был воспитан в другом мире, нежели тот, в котором ему теперь приходилось работать. Он сделал это открытие во время расследования “убийств грандов” и тогда же решил действовать на свой страх и риск: отрекся от столь любимого им порядка и в одиночку отправился в Эстонию “разбираться” с преступниками. Наука, которую ему там преподали, укрепила его уверенность в своей правоте. А жестокие удары молотка навеки отбили охоту принимать что-либо на веру. Не верить никому, кроме самого себя. И себе тоже верить с осторожностью.

Зато теперь он вдруг почувствовал себя настоящим мужчиной и всерьез занялся своей внешностью. Где прежний животик, лысина и офисный костюм? Теперь Вигго Нурландер ходил в рубашках-поло и кожаной куртке, за которой он сейчас и зашел в свой кабинет.

Коллега, с которым он делил комнату, Арто Сёдерстедт, сидел за компьютером, но взгляд его блуждал где-то далеко за окном. Раньше они постоянно спорили, теперь стали добрыми друзьями и полагали, что различия в характерах только укрепляют их дружбу. На появление Нурландера Сёдерстедт отреагировал добродушным кивком и снова углубился в свои мысли, а Нурландер, схватив куртку, выбежал в коридор и направился вниз, в гараж, где стоял его служебный “вольво”. Он выехал на Бергсгатан, которая сейчас больше напоминала полноводную реку в начале ледохода. Осенние воды неслись вниз, в сторону Шеелегатан, а Нурландер пробивался против течения вверх, на площадь Фридхемсплан, и дальше, в сторону Каролинской больницы.

Скоро ему исполнится пятьдесят. Почти тридцать лет назад он был женат и провел в браке пару весьма неприятных лет. С тех пор его отношения с противоположным полом развивались ни шатко ни валко и вдруг сейчас, на пороге пятидесятилетия, переросли в настоящую круговерть ни к чему не обязывающих случайных связей. До сегодняшней ночи Нурландер полагал, что это — компенсация за годы подавленных инстинктов, и только сейчас ему пришло в голову, что это реакция тела на тиканье внутренних биологических часов. Ему представились ряды предков, чьи имена терялись в глубине веков и восходили к самому Адаму: у каждого из них был следующий в роду, которого он похлопывал по плечу, и это похлопывание сливалось в требовательное тиканье биологических часов: “тик-так, тик-так”, а голоса этих мужчин сливались в хоре, который твердил: “Не дай прерваться роду. Не будь последним”. Раньше Нурландер никогда не думал о детях, сейчас же эта мысль полностью завладела им: ему надо стать отцом, он хочет быть отцом, он должен стать отцом. И все из-за этой странной женщины, почти его ровесницы, которая как весенний ветер ворвалась в его холостяцкую квартиру на Бундегатан, позволила себя оплодотворить и исчезла в осенней мгле. Они провели вместе не больше четверти часа. Теперь она носит в себе кусочек его жизни. Он был уверен в этом. И, вспоминая ее, понимал, что и она в этом уверена.

Мало-помалу Нурландер пришел к выводу, что лучше и быть не могло. Его гены будут жить дальше, предки перестанут постукивать его по плечу, а он избежит всех неприятностей, сопряженных с отцовством. На склоне лет сын — нобелевский лауреат — посетит его в доме престарелых, потому что поймет, от кого унаследовал свой талант, а поняв, сделает все возможное, чтобы, пока отец еще находится в добром здравии, отыскать его, упасть перед ним на колени и возблагодарить за дарованную жизнь.

Пронзительный гудок фуры вернул его к действительности, точнее сказать, в свою полосу движения, и он даже успел вписаться в поворот, ведущий к моргу Каролинской больницы, где его с нетерпением ждал неопознанный труп.

Пройдя по коридорам, мало чем отличающимся от коридоров полицейского управления, Вигго Нурландер спустился в знаменитый подвал и, встретив не слишком дружелюбный прием со стороны медсестры, наконец предстал пред очи легендарного судмедэксперта Сигварда Кварфурдта, господина семидесяти пяти, если не больше, лет, обладателя безупречных манер и невообразимо неряшливой одежды. Из всех врачей такая комбинация возможна только у ученых и патологоанатомов — и те, и другие не боятся вызвать неудовольствие пациентов. Его называли Квар Фурт[42], и он действительно пришел на эту работу давно, быстро на ней освоился, очень долго на этом месте оставался и был известен своим черным юмором. Одну из старых шуток он не преминул тут же продемонстрировать Нурландеру:

— Батюшки, кто к нам пожаловал! Нурландер! Вы ко мне на прием?

— Вы знаете, зачем я здесь, — устало отозвался Нурландер.

Квар Фурт потряс маленьким целлофановым пакетом, и там что-то звякнуло.

— Имущество умершего, — сказал он и протянул пакетик Нурландеру. — Так сказать, движимое имущество. Ничего нового добавить не могу. Молодой и здоровый мужчина, последнее, что он ел — гамбургер, довольно жирный и почему-то с медом. Смерть наступила между двенадцатью и тремя часами ночи, точнее сказать нельзя. Четыре выстрела в сердце навылет. Умер мгновенно. А вот часы все еще ходят, что печально, — добавил он, кивнув на целлофановый пакет.

Нурландеру показали место на скамье возле морозильной камеры, вручили копии протоколов вскрытия, и он стал ждать прихода потенциальных родственников погибшего.

За то время, что Нурландер пробыл там, пришло шесть человек. Сначала появились пожилые супруги, господин и госпожа Йонсон, у которых пару недель назад пропал зять. Но так как в бумагах было сказано, что зять скорее всего удрал с немалыми деньгами жены в Бахрейн, где у него был гарем, но не хватало денег его содержать, то опознание проводилось только для проформы.

Йонсоны посмотрели на погибшего, надежда на их лице сменилась отчаянием, и они покачали головой. Судя по всему, им было бы очень приятно увидеть своего зятя именно здесь.

Нурландер посмотрел по сторонам. Холодный голый зал, вдоль стен — двери морозильных камер, безжалостный свет люминесцентных ламп, от которого тело убитого казалось еще белее. Нурландер поразился, насколько неприметным был мужчина. Ни одной запоминающейся черты. “Если бы потребовалось послать на “Вояджере” в космос фото типичного Homo sapiens[43] мужского пола, более подходящего, чем этот юноша, не найти”, — с удивлением подумал Нурландер.

Но тут пришли два бывалых посетителя — их сын пропал в семидесятые годы, будучи еще ребенком. Эти родители принадлежали к категории людей, которые не теряют надежды, не могут успокоиться и принять случившееся как данность. Нурландер очень сочувствовал им, его глубоко тронуло такое долгое отчаяние и нежелание свыкнуться с горем.

Затем долго никто не приходил. Нурландер проглядел непонятные строки протокола вскрытия и вытряхнул из пакета имущество убитого. Всего три вещи: копия “Ролекса”, кстати, часы действительно до сих пор показывали точное время, длинная трубочка с десятикроновыми монетами и блестящий ключ, который, видимо, был совсем новым. Больше ничего. Вещи ничего не сказали Нурландеру. И хорошо подходили этому трупу.

Тут почти сразу друг за другом пришли две женщины, одна искала сына, другая мужа, пропавшего прошлой ночью. У этих людей были совсем другие чувства. Страшные секунды ожидания, пока тело вынимают из морозильной камеры, бездонная чернота в глазах женщин. Первой была Эмма Нильсон, у которой сын-наркоман не вернулся домой после лечения. Нурландер знал, что это не может быть он, и все же провел в зал эту женщину средних лет, рано сгорбившуюся под тяжестью нечеловеческой ноши. Увидев тело, она покачала головой с облегчением, почти радостью — значит, надежда еще есть.

Юстине Линдбергер вела себя иначе. Красивая темноволосая девушка, сотрудница министерства иностранных дел, рассказала, что ее муж — такой же, как она, молодой сотрудник МИД — не вернулся домой накануне вечером. Застыв на месте, Юстине ждала, пока откроют морозильную камеру. Она заранее уверила себя в том, что убитый — ее муж, и едва сдерживала отчаяние. Когда же выяснилось, что это не он, у нее началась истерика. Нурландер попытался успокоить ее, но тщетно, пришлось вызывать психиатров, они сделали Юстине Линдбергер укол какого-то сильнодействующего лекарства. Возвращаясь на место, Нурландер почувствовал, что не может унять дрожь.

Последним был Эгиль Хёгберг, старый рафтер[44] с ампутированными ногами, которого ввезла в зал на инвалидной коляске молодая больничная сиделка.

— Мой сын, — прошамкал он дрожащим голосом, обращаясь к Нурландеру. — Это наверняка мой сын.

Стараясь не дышать, чтобы не чувствовать зловонного дыхания Хёгберга, Нурландер повернулся к жующей жвачку сиделке. Она иронически возвела глаза к потолку. Нурландер впустил странную пару в зал и открыл морозильную камеру.

— Это он, — спокойно констатировал Хёгберг и положил свою ревматическую руку на холодную щеку трупа. — Мой единственный сын.

Сиделка похлопала Нурландера по плечу, и они оставили Хёгберга наедине с убитым. Нурландер прикрыл дверь, сиделка равнодушно произнесла:

— У него нет сына.

Скептически взглянув не нее, Нурландер посмотрел через внутреннее окошко на старика, который теперь приложился щекой к щеке трупа. Сиделка продолжала:

— Он становится буйным, если мы перестаем возить его на опознания. Вот и приходится ездить.

Нурландер не спускал глаз со старика.

— Может, он так готовится к смерти, — предположила сиделка.

— Или?

— Или он старый некрофил, — сиделка выдула большой розовый пузырь.

Они помолчали. Потом кто-то произнес:

— Или ему очень хочется иметь сына.

Нурландер не сразу понял, что это сказал он сам.

Он открыл дверь. Эгиль Хёгберг поднял взгляд от трупа, и его ясные глаза в упор посмотрели на Нурландера.

— Род прервался, — произнес он.

Вигго Нурландер зажмурился и долго не мог открыть глаза.

13

Первое, что бросилось в глаза Гуннару Нюбергу, был контраст между головным офисом “Линк коуп” в Тэбю и складскими помещениями во Фрихамнене. Единственное, что их объединяло, это вульгарный логотип, радужные переливы которого наводили на мысль о дорогом борделе.

Двухэтажное блочное здание при ближайшем рассмотрении оказалось закамуфлированным небоскребом, который, видимо от предчувствия близкого конца века, решил лечь набок. Шикарная атмосфера, царящая на территории фирмы, больше была под стать гольф-клубу, чем предприятию. “Линк коуп” ничего не производила, фирма была только посредником между Западом и Востоком — высокотехнологичное компьютерное оборудование транспортировалось с востока на запад и с запада на восток. Нюберг не понимал, в чем заключалась прибыльность этой деятельности и как им удавалось содержать такой дорогой офис. Правда, экономика никогда не была его сильной стороной, и он в ужасе предвкушал термины, которые вскоре обрушатся на него.

Миновав секьюрити, которые под видом регистрации проверяли всех въезжающих натерриторию, Нюберг подкатил на своем “рено” к главному зданию. Он цинично припарковал машину поперек двух мест, предназначенных для водителей-инвалидов, так как был уверен, что среди сотрудников “Линк коуп” инвалидов нет. Других свободных мест на парковке не было, и эти пустые прямоугольники зияли прямо-таки неестественной политкорректностью. В целом же, по приблизительной оценке Нюберга, среди машин, мокнущих на стоянке, не было ни одной стоимостью меньше двух тысяч крон. Одно из двух: либо секретари и охранники ездили на общественном транспорте, либо на фирме была еще одна парковка для простого люда, как в дворянских домах делали черный ход для прислуги и парадный для хозяев.

Все увиденное привело Гуннара Нюберга в состояние, близкое к бешенству, пока он, пыхтя и отдуваясь, бежал под дождем к главному входу в “Линк коуп”. Перед автоматическими дверями он встряхнулся, как большая собака после купания. Похожие друг на друга, как близнецы, гламурные секретарши, видимо, были предупреждены о его приезде. Вторжение инородного тела в отлаженный организм фирмы не вызвало у них вопросов, они только синхронно раздвинули губы в улыбке, и эта улыбка должна была сразу погасить любые волнения, если таковые имели место.

— Господин Нильсон ждет вас, господин Нюберг, — сказали они хором.

Нюберг ошарашенно уставился на них. Это что, вилла “Курица”? Может, у них и лошадь где-то спрятана[45]?

Он отогнал эти мысли, улыбнулся в ответ и вспомнил свои ночные эротические фантазии. Очевидно, задача этой пары встречающих посетителей девиц — заложить в подсознание клиентов позитивный образ “Линк коуп”, который должен был оставаться с ними даже в самые интимные минуты их дальнейшей жизни.

Но тут прекрасный дуэт распался, и одна из красавиц повела Нюберга через строгие коридоры, от лицезрения которых его отвлекал заманчивый танец секретарской мини-юбки. В одно мгновение Нюберг превратился из поборника социальной справедливости в примитивного кобеля: пиар-отдел фирмы сработал на славу.

“Искушение богатством”, — беспомощно подумал он.

Наконец они дошли до какой-то двери, которая открылась, едва они к ней прикоснулись. Нюберг понял, что система слежения отработана на фирме до совершенства. На пороге возникла подчеркнуто элегантная дама среднего возраста, она коротким кивком отпустила девушку, повернулась к смущенному Нюбергу и, глядя ему прямо в глаза, крепко пожала руку:

— Бетти Рогер-Гулльбрандсен. Личный секретарь господина Нильсона. Пожалуйста, следуйте за мной.

“А вот и сама Пеппи Длинныйчулок, — подумал Нюберг, — только ее почему-то понизили до секретаря господина Нильсона”.

Он вошел за Бетти Рогер-Гулльбрандсен в гигантскую комнату, в которой из мебели стоял только огромный письменный стол, совершенно пустой, если не считать суперсовременного компьютера и такого же суперсовременного телефонного аппарата. На этом телефонном аппарате она нажала кнопку и сказала:

— К вам инспектор Гуннар Нюберг из Государственной уголовной полиции.

— Пропустите, — раздался из микрофона властный, лишенный интонации голос.

Бетти Рогер-Гулльбрандсен показала на дверь в дальнем конце комнаты и заняла свое место за письменным столом — ее движения были экономны, ни одного лишнего взгляда или жеста.

Нюберг вошел в кабинет исполнительного директора, по размеру примерно вдвое превышавший секретарские хоромы. Комната, которую язык не поворачивался назвать офисом, была обставлена настолько продуманно, что производила впечатление полной естественности и представляла собой образец идеального стиля. Безукоризненно одетый мужчина средних лет поднялся из-за стоящего в отдалении дубового стола и протянул Нюбергу руку.

— Хенрик Нильсон, исполнительный директор, — проговорил мужчина очень отчетливо.

— Нюберг, — сказал Нюберг.

Хенрик Нильсон указал на стул перед собой, Нюберг сел.

— По-моему, я не упоминал ни свою должность, ни место работы, когда записывался к вам на прием, — сказал Нюберг.

Хенрик Нильсон самодовольно улыбнулся.

— В обязанности Бетти входит сбор необходимой информации.

— И демонстрация этого посетителям, — добавил Нюберг, но Нильсон сделал вид, что не слышит. Вместо этого он сказал:

— Государственная уголовная полиция… Значит, вы полагаете, что между взломом складских помещений и трупом, найденным на дороге, есть связь?

— Скорее всего да.

— Также это означает, что труп этот не простой, а государственной важности. А еще то, что фирма “Линк коуп” оказалась втянута в дело об убийстве, чего нам совсем бы не хотелось. Но мы готовы сотрудничать.

— Спасибо, — сказал Нюберг, проглотив реплику, которая просилась на язык. — Было ли что-нибудь украдено?

— Кое-что было испорчено, но ничего не украдено. Двери надо заменить. В остальном мы на удивление хорошо отделались. На этот раз.

— На этот раз?

— Наш товар слишком привлекателен для грабителей. В последнее время нас уже несколько раз обворовывали. Товары продавали на восток.

Нюберг некоторое время молчал, потом спросил:

— Охранник постоянно находится на своем месте?

— Естественно.

— Как могло случиться, что он не видел взлома? Даже Бетти со своего места видит, как я иду от входа к вашему кабинету.

Хенрик Нильсон покачал головой.

— Об этом вам лучше поговорить с нашим начальником службы безопасности. Это в его компетенции.

— Я поговорю с ним. Но сначала расскажите мне немного о фирме. Вы покупаете компьютерное оборудование на западе и на востоке и продаете его на восток и на запад. И всё?

— Это лучшая коммерческая идея нашего времени, — произнес Хенрик Нильсон с явной гордостью. — Пока между западом и востоком нет эффективных торговых отношений, наша фирма-посредник будет играть решающую роль.

— А когда отношения установятся?

Нильсон наклонился на стуле и, не мигая, уставился в лицо Нюбергу.

— Этого никогда не произойдет. В нашей отрасли нет стабильности. Фирмы возникают и распадаются. А мы остаемся.

— Каким оборудованием вы занимаетесь?

— Всяким.

— И военным?

— В рамках законности.

— На том складе находилось военное оборудование?

— Нет, обычные компьютеры. Тайваньские “WriteCom”. В этой папке для вас материалы. Полный список того, что хранилось на складе. Информация о предприятии. Специалистам все будет понятно.

Проигнорировав саркастическое замечание, Нюберг взял в руки элегантную кожаную папку вишневого цвета с логотипом предприятия, который на сей раз был одноцветным — золотым.

— Спасибо, — сказал он. — У меня пока больше нет вопросов. Я бы только хотел поговорить с вашим начальником службы безопасности.

— Его зовут Роберт Мейер, — сказал Хенрик Нильсон, встал и снова протянул руку. — Он ждет вас. Бетти проводит.

В ту же секунду Бетти возникла на пороге и повела Нюберга по коридору, они миновали несколько дверей и подошли к самой последней. Тут произошла удивительная заминка — дверь открылась перед ними не сразу, а с опозданием в две секунды. На пороге стоял крупный мужчина лет пятидесяти. Это был типичный образец начальника службы безопасности крупного предприятия: бывший полицейский или военный, с загорелым обветренным лицом, короткой стрижкой, острым взглядом и железным рукопожатием. Но бывший “Мистер Швеция” уже устал от железных рукопожатий и, не сдержавшись, тоже от души сжал руку Мейера.

— Роберт Мейер, — с легким акцентом сказал начальник службы безопасности, слегка приподняв бровь. Акцент не был немецким, скорее англосаксонским, как определил про себя Нюберг.

— Нюберг, — сказал Нюберг и без обиняков спросил: — Вы англичанин?

Бровь поднялась еще выше.

— Я родом из Новой Зеландии, если вас это интересует.

Мейер сделал короткий приглашающий жест рукой, и они зашли в комнату, которая наверняка была только частью апартаментов начальника службы безопасности — стены этого относительно небольшого помещения были увешаны мониторами. Мужчины сели за стол.

Нюберг решил сразу перейти к делу.

— Как получилось, что охранник Бенни Лундберг не видел на своих мониторах взломщика?

Но Роберта Мейера было трудно застать врасплох.

— Очень просто. Складские помещения во Фрихамнене объединяют тридцать четыре склада разной величины. На мониторах видно то, что делается в восьми из них, самых основных. Если бы мониторов было тридцать четыре, нам потребовалось бы два дополнительных охранника в каждую смену, что при круглосуточном дежурстве означает найм еще шестерых людей, которым надо доплачивать за дежурство в ночное время, выходные и праздничные дни. Вместе с затратами на установку оборудования это выльется в большие деньги, и нам это невыгодно.

“Коротко и ясно”, — подумал Нюберг.

Он решил сменить тему.

— Вы хорошо знаете Бенни Лундберга?

— Близко не знаком, но слышал о нем только хорошее.

— Господин Нильсон упомянул, что это не первая кража за последнее время. Что вы можете об этом сказать?

— За последние два года было восемь взломов, что, конечно, не катастрофа, но и не норма. Три из них были предотвращены нашими охранниками, в частности, Лундбергом, два сорвались по разным причинам, а вот оставшиеся три были организованы в высшей степени профессионально. Именно после этого мы решили создать собственную службу охраны, вместо того чтобы пользоваться услугами охранной фирмы, которая обслуживает много разных объектов.

— Значит, Лундберг работает у вас только год?

— Чуть больше года. С тех пор, как мы произвели реорганизацию. Если вы думаете, что здесь замешан кто-то из своих, вы ошибаетесь: с тех пор, как мы создали собственную службу охраны, ни одного успешного взлома не было. Парни хорошо делают свою работу.

— Что вы называете успешными взломами?

— Я подготовил для вас папку, — сказал Мейер, и у Нюберга возникло ощущение дежавю — он снова увидел перед собой папку с золотым тисненым логотипом “Линк коуп”. Мейер продолжил:

— Это копии наших заявлений в полицию и страховую компанию в связи со всеми восемью ограблениями. Здесь есть вся необходимая информация. Специалистам будет понятно.

Гуннар Нюберг молча смотрел на сидящего перед ним мужчину. Роберт Мейер был всего лишь отличный начальник службы безопасности, скала, на которую могло опереться руководство предприятия, вымуштрованный, знающий, жесткий и хладнокровный профессионал. Его стальной взгляд скрестился с взглядом Нюберга, и сразу стало ясно, что приветственное рукопожатие бодибилдера не осталось без внимания. Нюберг вдруг задумался о том, чем Мейер занимался в Новой Зеландии.

Потом он отбросил эти мысли. Говорить больше было не о чем.

А все-таки интересно, сколько зарабатывает начальник службы безопасности?

“Искушение деньгами”, — опять подумал Нюберг и распрощался с Робертом Мейером.

14

Когда Ян-Улов Хультин вернулся из туалета, у его двери стоял, нервно переминаясь с ноги на ногу, человек лет сорока. Хультину почему-то пришло в голову, что в здание полиции проник сам кентукский убийца и хочет вонзить свои щипцы ему, Хультину, в горло. Однако ясный взгляд на удивление зеленых глаз мужчины его успокоил. Человек был больше похож на старшеклассника, стоящего перед кабинетом директора школы. Обретя способность трезво рассуждать, Хультин разозлился на охрану на входе.

— Я вам чем-то могу помочь? — спросил он, внешне совершенно спокойный.

Зеленоглазый человек вздрогнул. Его пальцы затеребили узел галстука, живя своей, не зависимой от хозяина жизнью.

— Я ищу того, кто занимается убийством во Фрихамнене, — произнес он неуверенно. — Это вы?

— Я, — сказал Хультин и впустил мужчину в кабинет. Зеленоглазый посетитель сел на диван, который почти никогда не использовался, и Хультин решил, что сначала даст ему выговориться.

— Меня зовут Мате Оскарссон, — промямлил тот наконец. — Из Нюнёсхамна. Я звонил в ночь убийства.

— В три часа семь минут из телефона-автомата на Стуреплан, — кивнул Хультин.

Мате Оскарссон из Нюнесхамна посмотрел на него и несколько раз моргнул. Это мигание напомнило Хультину неисправные фары автомобиля.

— Во сколько не знаю, но с площади Стуреплан…

— Переходите к делу, вы уже и так достаточно усложнили работу следствия.

Оскарссон стал похож на первоклассника.

— Ребята вообще считали, что мне не нужно звонить…

— Какие ребята?

— Из команды по флорболу. Команда “Стокгольмские юристы”. У нас был поздний матч в Книвсте, и мы возвращались домой.

— Позвольте, я уточню, — проговорил Хультин с обманчивой мягкостью. — Команда стражей закона ехала домой после матча, в три часа ночи они оказались во Фрихамнене, стали свидетелями убийства и предпочли скрыть этот факт от закона. Так?

Оскарссон сидел, опустив голову.

— Было уже поздно, — сказал он.

— Лучше поздно, чем никогда.

— Что вы сказали?

— Вы юрист?

— Налоговый консультант, фирма “Хагман, Графстрём и Крантц”.

— Вы вели машину?

— Да. Микроавтобус “фольксваген”.

— Хотите, я реконструирую ход событий? — задал риторический вопрос Хультин. — Вы сыграли, почувствовали сильную жажду и как следует напились, потом сбились с пути и случайно заехали во Фрихамнен, где увидели убийцу, который бросил на дороге труп, но так как вы были вдрабадан пьяные, то решили забить на все это. Однако вас мучила совесть, и, высадив сначала всю компанию, чтобы не слушать их протесты, вы позвонили из телефона-автомата на Стуреплан, хотя в кармане лежал мобильный телефон. Но вы ведь не хотели попадать в наши базы данных? Вы вели машину пьяный?

— Нет, — промямлил Оскарссон, так упорно глядя в стол, словно хотел прожечь в нем зеленые дырки.

— Да, — все так же мягко возразил Хультин. — И все-таки вы позвонили. А теперь пришли. Судя по всему, вы человек совестливый, в отличие от ваших коллег-юристов из спортивного клуба, и единственная причина, по которой вы стали звонить анонимно, это то, что вы были пьяны. Но доказать это невозможно.

— Нет, — повторил Оскарссон, но на этот раз его слова прозвучали двусмысленно.

Пора было менять тон разговора. И Хультин рявкнул так, что не послушаться его было нельзя:

— Хватит здесь дурочку валять! Выкладывайте все, что знаете, а я посмотрю, можно ли вас вытащить из этой ситуации.

Оскарссон вздохнул и с присущей юристам точностью начал выкладывать всё, что знал.

— Было половина третьего, может быть, чуть больше. Человек был чуть выше среднего роста, крепкого телосложения, одет в черное и с черным чулком на лице. Машина — десяти-двенадцатилетний темно-синий “вольво” с номером, который начинается на В. Он только что убрал в багажник один сверток и собирался убрать второй, но тут подъехали мы.

— То есть вы позвонили только спустя полчаса, если не больше?

— Да, к сожалению. Извините.

— Мне тоже очень жаль. Если бы мы получили эту информацию своевременно, сумасшедший маньяк уже не бегал бы по Стокгольму. Надеюсь, его следующей жертвой станут ваши дочери.

Обычно даже в момент наивысшего раздражения Хультин следил за речью, но сейчас он был просто вне себя оттого, что его доверие к людям, стоящим на страже закона, оказалось жестоко обманутым, и перешел допустимые границы. Надо было как-то сгладить ситуацию.

— Кроме “В”, другие буквы или цифры из номера машины не запомнили?

— Нет, — промямлил Оскарссон.

Говорить больше было не о чем. Конечно, Хультин мог прочитать Оскарссону лекцию о насквозь прогнивших нравах юридического сообщества, представители которого состоят на службе у бизнеса, о том, как страны западной демократии пустили на продажу правовое государство, о том, что закон создан для защиты граждан, а превращен в балаган, где идет неравная борьба матерых дорогостоящих адвокатов и совсем еще зеленых прокуроров с мизерной зарплатой, о том, как целый автобус юристов ради своей выгоды покрыл человека, совершившего двойное убийство. Но он ничего этого не сказал, и, может быть, именно потому, что он этого не сказал, Оскарссон, в котором еще были живы остатки гражданской совести, почувствовал себя совершенно раздавленным. Он открыл рот, чтобы что-то добавить, и услышал убийственно холодный голос Хультина:

— Спасибо.

На короткое мгновение глаза Хультина встретились с ясными зелеными глазами посетителя. Этот взгляд сказал ему больше, чем тысячи слов.

Ян-Улов остался один. Он вытянул ноги под столом и постарался откинуть ненужные мысли. Глаза его бездумно заскользили по стенам кабинета, и он вдруг поразился безликости своей рабочей комнаты. Никаких мелочей. Даже фотографии жены нет. Просто кабинет. На работе он был полицейским на сто процентов, а может быть, даже больше. В другую часть своей жизни он никого не пускал. Даже после успешного расследования “убийств грандов” все осталось по-прежнему. Почему, он и сам не знал. Его увлечение футболом уже ни для кого не было тайной. Однажды Йельм и Чавес видели его на стадионе в Стадсхагене, где его команда встречалась с командой ветеранов “Рогсведальянса”, в которой играет известный нападающий Карлос. Мощным ударом головой Хультин во время матча разбил ему левую бровь. К несчастью, фамилия Карлоса — Чавес. Хультин не знал, рассказал ли Хорхе отцу, что его невольный обидчик, тот, из-за которого отец попал в больницу Святого Георгия, — его, Хорхе, непосредственный начальник.

На лице Хультина промелькнула короткая слабая улыбка, но тут раздался телефонный звонок.

— Да, — сказал он в трубку. — Да. Да. Я понимаю. Да. Он несколько секунд размышлял, водя рукой над кнопками телефона. Еще продолжая думать, он набрал номер Хольм.

— Ты у себя?

— Да, — послышался в трубке искаженный телефоном глубокий голос Черстин.

— Ты занята?

— Не очень. Пытаюсь вникнуть в детали материалов, присланных ФБР. Там столько всего!

— Можешь поискать “вольво” темно-синего цвета восьмидесятых годов выпуска? Номер начинается на “В”. У нас появились кое-какие факты по Фрихамнену.

— Отлично. Сейчас посмотрю.

Она отключилась прежде, чем он успел попрощаться. Его палец снова застыл над кнопками. Сёдерстедт? Нет. Может быть, Нурландер? Тоже нет. Нюберг вернулся из “Линк коуп”? Едва ли. Чавес? Один не справится.

Хультин признался себе, что с самого начала знал, каков будет выбор, и просто пытался сохранить видимость демократии. Он набрал номер Йельма.

— Пауль?

— Да.

— Зайди ко мне. И возьми с собой Хорхе.

Они появились через полминуты.

— История Лабана Хасселя совсем снята с повестки дня? — спросил он, глядя, как они, словно школьники, вытянулись перед ним. Почему все стоят перед ним, как школьники перед директором?

— Да, — сказал Чавес. — Мы пытались найти причину для обвинения, но оно будет притянуто за уши. Так что пусть живет счастливо с Ингелой. Несмотря на стерилизацию.

— Тогда вот что. У нас появились кое-какие зацепки по поводу убийства во Фрихамнене. В двух кварталах от складов “Линк коуп” найдена машина. Бежевый “сааб-900”. Есть два интересных момента. Во-первых, он абсолютно чистый, ни одного отпечатка пальцев ни внутри, ни снаружи. Во-вторых, он зарегистрирован на Андреаса Гальяно. Вам это о чем-нибудь говорит?

— Гальяно, — сказал Йельм. — Уголовник-рецидивист из Альбю. Это он?

— Он.

— Значит, Андреас Гальяно. Я с ним сталкивался, когда работал в Худдинге. Драки, насилие. Мелкая сошка в наркобизнесе, но в целом — классический хулиган. Совести ни на грош. Мы его один раз сажали за нанесение увечий, а второй — за продажу наркотиков.

— Точно, — вставил Чавес. — Он еще сбежал из тюрьмы “Халль”.

— Да, — подтвердил Хультин. — Месяц назад он сидел за драку. А потом с группой из трех человек сбежал из “Халля” через кухню. Хитрый план.

Йельм и Чавес кивнули. Побег действительно был необычным.

Хультин не сводил с них глаз. Он пытался найти подтверждение своим подозрениям.

— Вам не кажется, что это имеет отношение к нашему убийству? — спросил он, однако вопрос прозвучал скорее как утверждение.

Они кивнули.

— Машина Гальяно, брошенная без отпечатков пальцев, взлом, два трупа, — суммировал Йельм и подтвердил: — Да.

— Но труп не его? — спросил Чавес.

— Будь его, компьютер знаешь как на отпечатки пальцев бы отреагировал! — сказал Йельм и продолжил: — Но какую-то роль он в этой драме сыграл.

— Вот только имеет ли это отношение к кентукскому убийце, мы и не знаем, — пробормотал Хультин.

— Но чувствуем, — возразил Йельм. — Последний адрес Гальяно?

— Тот же, что и десять лет назад.

— Мы займемся этим.

Они уже шли на выход. Взяв вместо служебной машины “БМВ” Чавеса, наша парочка в полном молчании промчалась по улицам вымокшего под дождем города и выехала на шоссе Эссингеледен. Внизу под ними виднелся залив Риддарфьерден, больше напоминавший воды всемирного потопа. В любой момент он мог разлиться и затопить город, и кто тогда успеет построить ковчег?

“Никто, — пессимистично подумал Йельм, глядя на Чавеса, с остервенением жмущего на педаль газа. — Никого из нас Бог не предупредит. Все мы захлебнемся в кислой жидкой грязи и будем проглочены разгневанной землей, а во Вселенной даже не узнают, что на Земле что-то случилось. Маленькое недоразумение на часах вечности”.

Он попытался вырваться из болота пессимизма и предпринял тщетную попытку атаковать Зло. Ощущение было такое, будто он борется с ветряными мельницами.

Водитель, мчащийся по магистрали Е4, не смог бы отличить Альбю от Фиттьи или Нурсборг от Халлунды. Все они представляли собой безумные скопления однообразных грубых построек, бесформенные очертания которых возвышались на холмах и были настоящими рассадниками преступности. Они воплотили в себе тот дух преобразований, которым питались планы по уничтожению Старого города — вместо него Ле Корбьюзье собирался выстроить ряды дворцов из стекла и бетона.

Однако Пауль Йельм знал и другое: эти районы были местом, где люди развивали альтернативную, мало кому известную культуру, проявляли бесконечную изобретательность и настоящий героизм в борьбе за жизнь. Здесь Пауль Йельм проработал всю свою сознательную жизнь до того самого памятного дня чуть больше года назад, когда его вместо того, чтобы уволить со службы, перевели в центральный округ, точнее, в ‘Труппу А”.

Основная заслуга в этом принадлежала Эрику Брууну, старому комиссару уголовной полиции Худдинге, чьи давние контакты с Яном-Уловом Хультином сыграли тогда решающую роль. Сейчас Йельм и Чавес шли к нему. Каким-то чудом Йельму удалось проскочить незамеченным мимо прежних коллег, и вот он уже стоял у двери кабинета. Лампа на двери горела желтым светом, означающим “ждите”, и Йельма охватили нехорошие предчувствия. Бруун никогда не включал на своей двери желтую лампу.

Постояв три мучительных минуты в коридоре и рискуя каждую секунду быть обнаруженным коллегами, Йельм не выдержал и вошел.

Кабинет, некогда дочерна прокуренный сигарами Эрика Брууна, теперь был цыплячье-желтого цвета. Обойный клей, похоже, еще не успел высохнуть.

За столом Брууна сидел сорокалетний мужчина в галстуке и костюме, его каштановые волосы были зачесаны назад, прикрывая начинающуюся лысину. Рука мужчины инстинктивно потянулась к оружию.

— Где Бруун? — с порога спросил Йельм.

Мужчина не стал вытаскивать пистолет, но держал руку наготове.

— На лампе за дверью написано “ждите”, если вы умеете читать.

— На двери написано “Бруун”. Где Бруун?

— Кто вы?

— Йельм. Я работал здесь раньше. Бруун был моим начальником. Где он?

— Ах, Йельм. Сотрудник, которого выгнали на повышение.

— Именно. Где Бруун?

— Здесь не место героям и вольнодумцам. Всех лишних нужно убрать. И навести порядок.

— Где Бруун?

— Пора почистить старую форму и заняться обычным патрулированием.

Йельму надоело слушать. Он круто развернулся и чуть не сбил с ног Чавеса, стоявшего у дверей. Голос за спиной произнес:

— У Брууна неделю назад случился инфаркт. Страшно подумать, на что был похож его кабинет, когда я сюда въехал.

Йельм снова повернулся.

— Он умер?

Человек за письменным столом пожал плечами:

— Понятия не имею.

Йельм опрометью выбежал из кабинета, иначе мечты нового начальника о патрулировании могли остаться нереализованными. Сбежав по лестнице, Йельм оказался в комнате отдыха.

Казалось, время остановилось. Каждая чашка, каждый кусок сахара находились на том же месте, что и полгода назад. И полицейские тоже. Вот они все. Андерс Линдблад и Кеннет Эрикссон, Анна Васс и Юхан Брингман. А вот и Сванте Эрнстссон, его старый напарник, с которым они проработали вместе почти десять лет. Когда-то они были лучшими друзьями. А теперь не общались уже несколько месяцев.

— Вот это да! — удивленно протянул Эрнстссон. — Какие люди!

Рукопожатия были крепкими и какими-то преувеличенно мужественными.

— Сначала один вопрос: Бруун умер?

Сванте Эрнстссон серьезно посмотрел на него, потом расплылся в улыбке.

— Фигня, ничего серьезного. Это его собственные слова.

— А кто этот шут гороховый в его кабинете?

— Новый комиссар Стен Лагнмюр. Вместо Брууна прислали настоящую канцелярскую крысу. Да еще любителя желтенького.

— Кстати. Извините, забыл представить: Хорхе Чавес. Мой новый коллега.

Чавес и Эрнстссон обменялись рукопожатием. Перед внутренним взором Йельма промелькнула фантастическая картина: Силла пожимает руку Черстин. Усилием воли он отогнал видение.

— Мы здесь по делу. Нужна ваша помощь. Есть ли у вас какая-нибудь свежая информация о нашем старом друге Андреасе Гальяно?

Эрнстссон пожал плечами и удивленно приподнял бровь.

— После его побега — ничего.

— Известно, где он находится?

— Зачем тебе это?

— В связи с делом об убийстве во Фрихамнене.

Эрнстссон кивнул и больше не любопытствовал.

— У нас не было информации о том, что он вернулся. После побега из “Халля” возвращаться было бы глупо. Квартира пустует. Туда никто не приходил. В холодильнике молоко полугодичной давности. Правда, работы у нас как всегда навалом, и его дело не самое важное. Им мы собирались заняться на следующей неделе.

— Я попрошу Хультина взять на себя Лагнмюра, чтобы вы могли помогать нам более официально, хорошо? Действовать лучше все так же через этого, как его, Ставроса?

— Ставрополюса. Нет, он умер. Передоз. Гальяно был вынужден искать свежие контакты и вошел в новую группировку, она более продвинутая, занимается синтетическими наркотиками. Мы его взяли через наркокурьера Йылмаза. Сейчас у нас тоже есть возможность последить за Йылмазом, но при этом мы ущемим его гражданские свободы.

— Решим как-нибудь. А что нам даст этот Йылмаз?

— У него затаривается Гурра. Помнишь такого?

— Такого забудешь! — воскликнул Йельм. — Чокнутый Гурра. Друг-приятель!

— Если кто и знает, где находится Андреас, так это Гурра. Foroldtimessake[46], — добавил Эрнстссон.

— Как мы поступим?

— Йылмаз продает наркотики в помещении, которое удобно держать под контролем, поэтому мы его пока не трогаем. Это старый склад “ИКА”[47]. Мы просто лежим этажом выше и смотрим вниз. Идеальная позиция.

— А по-другому Гурру не возьмешь?

— Он прячется. Это место самое надежное.

— Поехали прямо сейчас?

Эрнстссон пожал плечами.

— Давайте попробуем, — коротко сказал он.

* * *
Хорхе Чавес пытался представить себе, как Йельм работал в паре с Эрнстссоном. Так же, как с ним? Или они были более близкими друзьями? Хорошо ли они понимали друг друга? Сидя в грязном помещении, когда-то принадлежавшем “ИКА”, Чавес незаметно изучал их. Ему показалось, что Йельм держится натянуто и чуть отстранение, словно испытывает перед бывшим коллегой чувство вины. А может, он, Чавес, необъективен?

Положение у наблюдателей было трудное. Да, они отлично видели, как почти прямо под ними Йылмаз вел запрещенную законом торговлю, но увидеть это можно было, только прижавшись щекой к колючему полу, усыпанному крысиными какашками. Чтобы немного упростить задачу, они скотчем прикрепили к отверстию миникамеру и наблюдали за происходящим на мониторе, сидя перед ним втроем на корточках.

Через импровизированный drug store[48] Йылмаза шел нескончаемый поток клиентов. Здесь были представлены все слои общества: от реликтовых представителей шестидесятых годов, за столько лет чудом избежавших передоза, до деток из буржуазных семей, едущих на рейв-пати[49] с каким-нибудь дурацким названием, от личного секретаря важного босса, присланного с тайным поручением, до проститутки с последней стадией СПИДа. И если раньше у Йельма сохранялась ностальгия по прежней работе, то теперь она исчезла без следа.

Сам Йылмаз сидел, как паша, на старом холодильнике, из другого холодильника он доставал заказы. Он властвовал безраздельно. Он мог вознести человека в рай или отправить в ад. И наслаждался мгновениями власти, помахивая перед очередным посетителем ключами от рая.

Йельм был в бешенстве от происходящего. Его злили не только унижения, которым подвергали себя эти люди, но и то, что время шло, а Гурра не появлялся. Скоро прием у Йылмаза завершится, и день будет выброшен впустую. Прошло три часа. День начал клониться к вечеру. В старых складских помещениях стало сыро и промозгло. Поток посетителей начал редеть.

Вот еще один юнец из благополучной семьи пришел за пилюлями веселья — яркими таблетками с нарисованными на них смешными человечками. Парню было лет шестнадцать-семнадцать, он с уверенным видом подошел к “паше”, оставив сзади приятеля. Пока он брал таблетки у Йылмаза, его приятель стоял спиной к камере — руки в карманах, плечи подняты, нога нервно постукивает по полу. Но вот он бросил через плечо испуганный взгляд.

Йельму этого было достаточно. Его тело содрогнулось в конвульсиях. Едва он успел отскочить в сторону, как его вырвало. Удивляясь реакции собственного организма, Йельм задохнулся от чувства вины и стыда. Перед его глазами, как перед глазами умирающего, промелькнула вся его жизнь. Все ошибки, все промахи в воспитании сына пронеслись в эти секунды перед его внутренним взором.

Когда полминуты спустя он снова взглянул на монитор, не обращая внимания на недоумевающие лица коллег, Дан все еще стоял спиной к камере. Его приятель временно прекратил торговлю. Место покупателя занял какой-то вконец опустившийся наркоман и начал переругиваться с Йылмазом.

— Это Гурра, — прошептал Сванте Эрнстссон.

Но Йельму было все равно. Он вскочил, с грохотом опрокинув стул, и рванулся вниз. Все стоящие внизу люди подняли головы, теперь они смотрели прямо в камеру. Сделка была прервана, и на глазах ошарашенных полицейских Йельм, рыча, как разъяренный лев, влетел в комнату с оружием наперевес. Только тогда Эрнстссон и Чавес опомнились и кинулись следом.

Йельм держал всех под прицелом. Огромный охранник Йылмаза лежал лицом вниз на полу. Йельм вытащил у него из брюк массивный ковбойский пистолет и легонько ткнул этим пистолетом Йылмаза в лоб. Подоспевший Чавес взял на себя охрану Йылмаза и его бодигарда[50]. Гурра попытался незаметно ускользнуть, но Эрнстссон поймал его и сбил с ног. Йельм подошел к парню, старательно затаптывавшему в грязь пилюли радости. Взяв его за воротник, он приблизил свое лицо к его мертвенно-бледному лицу так, что теперь их разделяла лишь пара сантиметров наэлектризованного пространства.

— Твою рожу, подонок, я хорошо запомнил.

Йельм почувствовал, что парень обмочился, и отпустил его. Парень, всхлипнув, осел на пол.

Йельм повернулся к сыну. Тот стоял, удивленно глядя в дверной проем. Рот его открывался, но слов не было слышно.

— Марш домой, — без выражения произнес Йельм. — И будь там.

Дан выскочил в дверь и исчез. Его приятель дико смотрел на Йельма.

— Вон отсюда! — рявкнул Йельм.

Парень выскользнул за дверь. Йельм повернулся к Гурре, лежащему на спине в куче мусора возле ног Эрнстссона. За привычной наглой ухмылкой угадывался испуг.

— Андреас Гальяно, — проговорил Йельм раздельно.

— Чё-то не пойму, о чем речь?

Йельм наклонился. По его лицу было видно, что шутить он не намерен. Гурра понял это.

— Спрашиваю еще раз, — вкрадчиво проговорил Йельм.

— Его посадили… С тех пор мы не виделись…

— Но?..

— Но он… он…

— Выбора у тебя нет. Скажешь — будешь жить, будешь молчать — сдохнешь.

— Да ладно… черт… Все равно он с нами теперь не больно-то общается, слишком важный стал. У него хата где-то на севере. Кажется, в Риале. У меня адрес записан. В записной книжке.

— Ты меня удивляешь, — сказал Йельм, доставая из нагрудного кармана Гурры пачку мокрых листков бумаги. — Носишь с собой записную книжку. Да еще с адресом беглого преступника.

— У меня все зашифровано, — философски заметил Гурра. — Он у меня записан как Ева Свенссон.

Йельм нашел адрес. Он вырвал страницу с адресом Евы Свенссон из Риалы и засунул остальные листы в карман Гурры.

Вдалеке послышался вой сирен. Эрнстссон вызвал подкрепление. Йельм и Чавес отвели Гурру в дальний угол, где уже стояли Йылмаз и его охранник.

— Ты займешься ими, Сванте? — спросил Йельм и пошел к выходу.

— Пригляди за ними минутку, — попросил Эрнстссон Чавеса и отвел Йельма в сторонку.

— Из-за тебя мы потеряли классное место для наблюдения, — сказал он, и в голосе его ясно слышалось разочарование. Йельм закрыл глаза. Об этом он даже не подумал.

— Мне очень жаль, что так получилось, — тихо сказал он. — Непредвиденные обстоятельства…

Отступив на шаг, Сванте Эрнстссон смерил коллегу взглядом, потом сказал:

— А ты здорово изменился. — И, не глядя на Йельма, добавил: — Надеюсь, с Даном все будет в порядке.

Йельм тяжело кивнул.

— Идите, — сказал Эрнстссон. — А этими я займусь. Порадую Лагнмюра.

* * *
В машине Йельм вспомнил, что нужно позвонить Хультину. Не вдаваясь в детали, он рассказал Хультину о происшедшем, и тот обещал связаться со Стеном Лагнмюром, чтобы по возможности сгладить ситуацию. Закончив разговор, Йельм погрузился в свои мысли.

Чавес до сих пор не мог прийти в себя от изумления. Все произошло так быстро! На Йельма он теперь смотрел новыми глазами, и нельзя сказать, чтобы этот новый Йельм ему не нравился. Про сына он решил его не спрашивать, тем более что только в районе Шерхольмена до него дошло, что тот парень был сыном Йельма.

— Вот оно что! — вырвалось у него. Йельм повернул к нему отрешенное лицо и тут же опять забыл про Чавеса.

Через Стокгольм они не поехали. Теперь с севера на юг можно попасть, минуя центр. Правда, городу это удовольствие обошлось недешево.

Где-то в районе Норртулль Чавес смог привести в порядок свои мысли. Хотя они с Йельмом не обменялись ни словом, было ясно, что путь их лежит в Риалу. Судя по адресу, дом стоит где-то на отшибе, в лесу. Что их ждет там?

— Мы одни туда поедем? — спросил Чавес. Ответом ему было молчание. Йельм даже не повернулся от окна.

— Ты уверен, что можешь сейчас работать? — уже более настойчиво повторил Чавес.

Йельм посмотрел на него. Вид у него по-прежнему был отрешенный. Или теперь он стал решительным?

— Да, могу. Мы поедем туда одни, — сказал он.

— Если посмотреть на дело объективно, во Фрихамнене вполне могла быть разборка между наркодилерами. Тогда в Риале нас ждут не очень приятные сюрпризы. Дом Гальяно может быть базой наркосиндиката.

— Зачем тогда отмывать до блеска машину в Фрихамнене?

— Может, это сделал тот, второй, которого тоже убили. Может, он был иностранным партнером. Когда эти двое стали не нужны, от них избавились. Не исключено, что дом охраняют.

— Не исключено, — согласился Йельм. — Но давай пофантазируем. Бери ручку и листок, и я возьму ручку и листок, запишем, что нас там ждет, и спрячем в карман. Потом сравним.

Чавес рассмеялся и написал. Они обменялись с Йельмом листочками. И положили их в карманы.

Потом Йельм опять погрузился в свои мысли. Невидящим взглядом он смотрел на косые струи дождя за окном.

Отцовство. Как легко нанести непоправимый вред. Не к месту сказанное слово, не найденное время, излишняя жесткость, требовательность и, наоборот, отсутствие требований. Прогнившая изнутри семья. Что лучше — молчание, постоянные ссоры, развод? Лед, в котором навеки замерз Лабан Хассель? Или адский пламень взаимных упреков, безумие постоянных ссор, готовых вспыхнуть из-за малейшей искры? Прошлое лето, “убийства грандов”, расставание с женой — за всем этим родительские обязанности отошли на второй план, и как это сказалось на детях-подростках? А еще ведь есть гены. Сейчас много болтают о наследственности. Якобы в жизни может происходить все, что угодно, важно, какая программа заложена в наших генах. Если это так, то Пауль Йельм зря корил себя: его сын пошел к торговцу наркотиками не потому, что Йельм в свое время пренебрег отцовскими обязанностями, просто в сыне проснулся вредный ген, и воспитание пошло ему не впрок. Но Йельм отказывался в это верить. Так или иначе, это его вина. Когда он провинился? Когда не мог без тошноты менять сыну памперсы? Когда выбирал в разговоре с ним подчеркнуто “мужской” жаргон? Или всему виной его работа? В чем и когда он провинился?

Йельм знал, что ответов много. На работе легче. Один ответ, один виноватый. Поле зрения сужается. Все, что запутывает и осложняет главное, отсеивается.

Дождь льет как из ведра.

Два охотника едут в северном направлении по Норртельевэген.

Два листка бумаги жгут их карманы.

* * *
В Риале был центр, очень маленький, но большинство людей жили в коттеджах, расположенных довольно далеко друг от друга в сосновом лесу. Глядя в карту, Йельм и Чавес все больше удалялись от центра, в конце концов дорога превратилась в тропинку, а лес стал непроходимым.

— Стоп, — скомандовал Йельм, уткнувшись носом в подробную полицейскую карту.

Чавес остановил машину.

— Еще метров двести. Вверх по холму и потом направо. Дом стоит совсем на отшибе.

Чавес кивнул, вынул пистолет, проверил и засунул его обратно в наплечную кобуру.

— Ничего, если я машину не запру? — ухмыльнулся он.

Йельм слабо улыбнулся и вылез под проливной дождь.

Время уже перевалило за пять. Тяжелые облака потемнели с приближением сумерек, лес казался черным и глухим.

Пригнувшись, они бежали под дождем. С деревьев им на голову сыпались мокрые иголки, они прилипали к лицу и волосам. Сверкнула молния, и на мгновение все окружающие предметы приобрели четкие очертания. Долю секунды в лесной чаще ясно были видны отдельные стволы, но грянул гром, и деревья тут же снова слились в сплошную черную массу.

Дом стоял за деревьями на холме. Если бы они не знали о его существовании, то вряд ли заметили бы его. Он был маленький, коричневый, к тому же потемневший от времени.

Они подошли к двери, держа оружие наготове.

Возле входной двери было стекло. В стекле — круглое отверстие. Йельм осторожно нажал ручку. Дверь была заперта. Он просунул руку в отверстие и открыл замок. Потом распахнул дверь, и они ворвались в дом.

Еще до того, как Чавес нашел выключатель и зажег свет, в ноздри им ударил нестерпимый запах. Который они сразу узнали.

Йельм и Чавес обыскали дом. Сделать это было нетрудно. Гостиная, совмещенная с кухней, крохотная спальня. Всюду пусто, никаких следов присутствия человека. Если бы не дырка в стекле возле входной двери и не ужасная вонь, они бы давно спрятали свои пистолеты.

Вот и еще одна дверь, возле мойки. Йельм осторожно приоткрыл ее. Темная лестница ведет вниз, в подвал.

Выключателя нет. Плечом к плечу, держа пистолеты наготове, они бесшумно спустились по лестнице.

Вот лестница закончилась. Дальше была кромешная тьма. Вонь усилилась.

Они стали шарить руками по холодной каменной стене. Наконец Чавес нашел выключатель.

Голая слабая лампочка загорелась под потолком.

На стуле сидел Андреас Гальяно.

Он смотрел прямо на них. В его глазах застыла немая боль.

В его шее чернели две дырочки.

* * *
Они снова поднялись наверх. Йельм сел на пол. Его руки дрожали, когда он набирал номер Хультина. Чавес нагнулся над раковиной и стал лить на лицо холодную воду. Оба полицейских продолжали держать в руках пистолеты.

Взгляд Чавеса на мгновение задержался на окне, за ним была темнота, полная самых разных звуков. Опять вспыхнула молния. Далекая и ко всему безразличная.

Чавес сел рядом с Йельмом. Ударил гром. Чавес подвинулся немного ближе. Йельм не реагировал. Их плечи соприкоснулись. От этого стало чуть легче.

Почти одновременно они достали из карманов листочки и развернули их.

На листочке Чавеса было написано: “Труп с дырками в шее”.

На листке Йельма: “Жмурик с продырявленной шеей”.

Они слабо улыбнулись друг другу.

Они хорошо понимали друг друга. 

15

“Пенсионер”. По пути к лодочному ангару он несколько раз произнес это слово, пробуя его на вкус. Он еще не успел к нему привыкнуть.

Активная жизнь. Движение. Залы заседаний. Собрания. Поездки. Радость по поводу подписанных контрактов.

Ему этого очень не хватает. И глупо было бы это отрицать. Осталась только яхта. Жена давно умерла, и он уже почти не помнит ее. Образ жены остался где-то далеко в прошлом, на обочине воспоминаний.

Яхта стала центром его жизни. Его гордостью. Старый красивый деревянный двухмачтовый парусник марки “Хуммельбу”, которая в свое время считалась классической, а теперь незаслуженно забыта. Сделана в 1947 году и, между прочим, отлично ходит.

Благодаря прекрасному уходу.

Два раза в день он спускался к ангару. Ни дать ни взять — бесплатный сторож яхт-клуба.

Его не испугала даже осенняя непогода. Хотя в середине сентября такие дожди редкость. Может, парниковый эффект начинает сказываться? Да нет, ерунда. Детский лепет “зеленых”. Кричат про парниковый эффект, будто не понимают, как важны заводы и автомобили для развитых стран. Где бы они были без заводов и автомобилей? Кстати, еще неизвестно, сколько дряни выпускают в воздух и воду старые лодки гринписовцев.

Шторм все крепчал. Мужчина с трудом спустился на берег и вошел на территорию яхт-клуба, отперев калитку одним из ключей внушительной связки. Другие ключи понадобятся, чтобы выйти на причал.

Ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки. Только подойдя к яхте почти вплотную, он смог ееразглядеть. Как всегда, при виде нее он испытал чувство радости и гордости. В этой деревянной скорлупе теперь была его жизнь.

Он проверил замки. Цепь была на месте, капкан для злоумышленников — тоже на месте. Мужчина опустился на колени, наклонился вперед и потрогал гладкий форштевень. Какое наслаждение!

Нагнувшись еще ниже, он провел рукой по борту вниз, до самой воды. Рука на что-то наткнулась. Из-за дождя он не видел, что это. Что-то липкое. Как водоросли.

Водоросли? Он очистил борта от водорослей только сегодня утром!

Схватив пучок водорослей, он потащил его из воды.

И увидел перед собой два широко открытых глаза.

Рука его разжалась, он истошно закричал.

Тело с плеском упало в воду, а он вдруг с удивлением подумал, что заметил две маленькие дырочки на мертвенно-бледной шее.

Вампиры здесь, на острове Лидингё?

16

Вигго Нурландер опять вернулся к исполнению идиотских обязанностей, но теперь он уже понимал, что они не идиотские. Напротив, это очень нужное дело, которое ему поручили потому, что в него верят.

Он опять был в морге перед трупом, но теперь считал это поручение почетным. К тому же он был там не один.

Каким-то образом рядом с ним оказалось большинство посетителей, с которыми он уже общался в первой половине этого трудного дня, и он изо всех сил старался успокоить возбужденных людей.

Супруги Йонсон, мечтавшие, чтобы их зять оказался в морге вместо бахрейнского гарема. Старый рафтер Эгиль Хёгберг, беспрестанно повторявший “мой сын, мой сын”, и его новая сиделка. Юстине Линдбергер, молодая чиновница, страдавшая из-за исчезновения мужа.

Когда старый Сигвард Кварфурдт выглянул из своего обиталища в морозильном отделении и кивнул Нурландеру, тот уже решил, что в первую очередь займется Юстине Линдбергер. Судя по ее виду, она уже оправилась после утреннего потрясения, но Нурландер все же проверил, на месте ли медицинский персонал.

Он осторожно ввел ее в зал. В отличие от утреннего неопознанного трупа из Фрихамнена, это тело еще не успели положить в морозильную камеру, и оно лежало, накрытое больничной простыней, посреди зала на носилках.

Кварфурдт стоял рядом и следил, чтобы никто не попортил его будущий исследовательский материал, он же откинул простыню, показывая лицо убитого Юстине Линдбергер.

Новый труп был почти так же молод, как и предыдущий. Черные волосы ярко контрастировали с мертвенно-бледным лицом, слегка припухшим от длительного пребывания в воде. На шее выделялись два темных отверстия.

Юстине Линдбергер, сдавленно пискнув, выбежала в коридор. Медицинский персонал уже был наготове. Прежде чем шприц вонзился в ее руку, Нурландер успел задать вопрос, который, по сути, был излишним.

— Вы знаете этого человека?

— Это мой муж, — слабым голосом проговорила Юстине Линдбергер. — Эрик Линдбергер.

Но тут милосердный туман заволок ее сознание и положил конец страданиям этого страшного дня.

17

Штаб, наконец, получил полное право именоваться штабом. Последним штрихом стала белая доска, которую Хультин поставил позади, кафедры. Пришло время систематизации. Маркеры возле доски, кажется, даже подпрыгивали от нетерпения.

В спортивной журналистике любят сравнение с кетчупом: “Сначала ничего, потом опять ничего, и вдруг всё”. Бывает, правда, что любимая народная приправа отстоится, и из бутылки выливается только верхний жидкий слой. Тогда вся еда плавает в красном липком сиропе.

Как бы то ни было, но кентукский убийца проявился. В течение нескольких часов к одной предполагаемой жертве прибавились две новых, вполне очевидных. События завертелись, причем скорость вращения все увеличивалась.

Часы давно пробили девять. Но никто не уходил. Никому не приходило в голову жаловаться на позднее время.

Ян-Улов Хультин рылся в своих бумагах, пока наконец не нашел то, что искал. Тогда он поднялся, взял маркер и стал писать.

— Итак, — произнес он бесстрастно и нарисовал четырехугольник, от которого в разные стороны расходились стрелки. — Третьего сентября в 8 часов ю минут утра кентукский убийца прибывает в Стокгольм под именем Эдвина Рейнолдса, убив предшествующей ночью в аэропорту Ньюарк литературного критика Ларса-Эрика Хасселя. После прибытия он, по всей вероятности, тут же отправляется в Риалу. Степень разложения трупа наркодилера Андреаса Гальяно свидетельствует о том, что он был убит больше недели назад, это соответствует времени прибытия кентукского убийцы в Швецию. После побега из тюрьмы Андреас Гальяно, судя по всему, скрывался в доме, через подставных лиц купленном на имя Роберта Аркаиуса, злостного неплательщика налогов, бывшего любовника матери Гальяно. Что произошло в доме, нам неизвестно, кроме того, что кентукский убийца лишил Гальяно жизни, применив уже отработанный метод. Затем он, предположительно, прожил неделю в этом доме, имея в подвале начинающий разлагаться труп. То, что преступник знал о существовании дома, находящегося в столь укромном месте, свидетельствует о его прежних контактах либо с Гальяно, либо с наркосиндикатом. Это нужно проверить. Что происходит дальше? Дальше уже сложнее. Бежевый “сааб” Гальяно обнаруживается рядом с местом двойного убийства. Конечно, он мог стоять там давно и не иметь отношения к делу, но на данный момент все говорит за то, что преступник приехал позапрошлой ночью, то есть в ночь на двенадцатое сентября, во Фрихамнен на машине Гальяно и там убил еще двоих людей: неизвестный, которого мы на американский манер называем Джон Доу, убит четырьмя выстрелами в сердце, другой — тридцатитрехлетний чиновник МИД Эрик Линдбергер — стал жертвой его фирменных щипцов. В то самое время, когда Йельм и Чавес обнаружили труп Гальяно, бывший директор, а ныне пенсионер Юханнес Хертцвалль нашел тело Линдбергера на территории яхт-клуба в Лидингё. У Эрика Линдбергера на шее те же отметины, что у Гальяно и Хасселя. По предварительным данным Кварфурдта, Линдбергер умер примерно тогда же, когда и неизвестный, то есть чуть меньше суток назад, к тому же яхт-клуб находится не слишком далеко от Фрихамнена. Следовательно, не исключено, что Эрик Линдбергер и есть тот труп, который в половине третьего ночи преступник запихивал в темно-синий “вольво” с номером, начинающимся на В.

Хультин сделал паузу и оглядел слушателей. Они ловили каждое его слово и не спускали глаз с доски, на которой разворачивался страшный сценарий. Хультин продолжил:

— Мой вариант сценария. Кентукский убийца отправляется во Фрихамнен, чтобы совершить два заранее спланированных убийства. Он едет туда в машине Гальяно, там его ждет другой автомобиль. Преступник совершает задуманное в заброшенном подвале, заворачивает жертвы в одеяла и начинает грузить их в машину. За этим занятием его застают юристы: они ехали с соревнований и везли полную машину клюшек и водки, но заблудились и спугнули преступника. Он успел погрузить в машину только один труп. Линдбергера. Второй, неизвестный Джон Доу, остался на дороге. Понимая, что свидетели сообщат в полицию, убийца поспешно покидает место преступления и мчится в Лидингё, где бросает труп в воду и удирает.

— То есть, — вмешался Гуннар Нюберг, — вы полагаете, что взлом складских помещений “Линк коуп” не имеет отношения к этому делу?

— В своем сценарии я не нашел места для неудавшегося ограбления. У кого-то есть возражения? Да, на мой взгляд, это событие к нашему делу не относится. Хотя возможно, ограбление не состоялось потому, что воры стали свидетелями значительно более страшного преступления, испугались и убежали.

— Возможно и другое, — предположила Черстин Хольм, как всегда размышляя вслух. — Возможно, вы правы, считая преступление заранее спланированным, но жертвой его должен был стать только Линдбергер. Бедняга умер от этих ужасных щипцов. Но если выстрелы в сердце — тоже дело рук кентукского убийцы, то здесь он впервые отступает от привычных методов. Можно предположить, что именно Джон Доу был грабителем, который столкнулся с убийцей, когда тот тащил наверх свою жертву, и был им застрелен. Мне кажется, что спланировано было убийство Линдбергера, а Джона Доу убили случайно.

Хультин задумчиво кивнул. Потом заговорил о другом.

— Back to basics[51]. Зачем кентукский убийца приехал в Швецию? Знал ли он Гальяно, и если знал, то был ли Гальяно целью его приезда? Убив Гальяно, осуществил ли он то, ради чего приехал? Что есть остальные убийства? Результат его неутоленной кровожадности? Проведя взаперти девять дней в компании с разлагающимся трупом, он возжаждал крови и напал вновь? Или Гальяно был для него лишь средством? А целью был как раз Линдбергер? На эту мысль наводит странный выбор места преступления: вряд ли кто ночью специально поедет в безлюдный Фрихамнен в поисках жертвы. Нет, преступник знал, что Эрик Линдбергер там будет. И нам предстоит как можно больше узнать о личности этого человека.

— Не факт, что Линдбергер там был, — возразила Черстин Хольм. — Преступник мог привезти его туда. Он мог познакомиться с ним в городе, выбрать себе в жертвы, усыпить и привезти в безлюдное место, или они могли назначить здесь встречу, и Линдбергер приехал сюда сам. Короче говоря, и место, и жертва могли быть выбраны случайно.

Хультин мерно кивал, он уже начал привыкать к тому, что сотрудники не оставляют камня на камне от его сценариев. Может, он потерял нюх? Не пора ли передать управление второму пилоту? Тем более что Черстин Хольм, которая через много лет действительно сменит его, вела себя как активнейший второй пилот.

— Нужно попытаться выяснить, где их убили, — только и сказал Хультин. — Но рядом с тем местом, где лежал Джон Доу, находятся сотни различных помещений.

— Самое вероятное — склады “Линк коуп”, — сказал Нюберг, все еще пребывавший под впечатлением от посещения главного офиса компании.

Хультин снова взял обсуждение в свои руки:

— Мы слишком мало знаем о кентукском убийце, — медленно произнес он. — Основная информация у тебя, Черстин. И много еще белых пятен.

— Надо понять, зачем он приехал в Швецию. Для этого надо быть начеку и держать постоянную связь с ФБР и Рэем Ларнером. Американцы могут не заметить шведский след, даже если он будет кричать о себе. Они, наверно, даже не знают, где Швеция находится. Для них Швеция — это швейцарские часы и белые медведи на улицах.

Хольм перевела дыхание и продолжала уже в другом тоне.

— В этот раз он от нас ускользнул благодаря перебравшим юристам. Мы можем сколько угодно продолжать проверять Гальяно, наркоторговцев, Линдбергера, МИД, “Линк коуп”, но я думаю, что единственно правильный след — американский. Мы должны узнать, кто он и что делал там. Если мы поймем, кто он и зачем приехал в Швецию, мы сможем его поймать. Иначе — нет.

— Теперь у нас есть доказательства того, что преступник в Швеции, — сказал Хультин. — Пока мы не были в этом уверены, мы не могли тратить деньги налогоплательщиков на поездку в Америку. Теперь другое дело. У нас есть за что зацепиться и что предложить ФБР. Завтра я пойду к Мёрнеру и попытаюсь получить разрешение на командирование двоих из вас в Америку. Поедет тот, кто лучше всех знаком с материалом… Черстин и тот, кто, хм… — тут Хультин промычал что-то нечленораздельное и искоса посмотрел на Йельма: — кто может действовать.

Йельм вздрогнул. Расследование наконец стало набирать ход, а он, несмотря на все усилия, пребывал в тяжелом и подавленном настроении. Давала о себе знать ночь, проведенная в пустом доме рядом с изуродованным, разложившимся трупом, и мысли о сыне, который оказался наркоманом. На этом фоне сообщение о поездке в Америку в компании не с кем-нибудь, а именно с Черстин, стало последней каплей.

— Лагнмюр точит на тебя зуб, — сказал Хультин бесстрастно. — Лучше на время исчезнуть.

— Мне ехать в США? — непонимающе произнес Йельм. — А при чем тут Лагнмюр?

— Сванте Эрнстссон попытался тебя прикрыть, но Лагнмюр стоит на своем. Думаю, дело не в том, что потеряно хорошее место для слежки, просто ты ему не понравился. Так что поезжай в Америку. Расскажи Ларнеру про наши подозрения насчет КГБ. Это наверняка будет иметь успех.

— Я не могу ехать в Америку, — возразил Йельм растерянно. — Вся работа здесь, а я там…

— Ладно, посмотрим, — не стал спорить Хультин. — Но на всякий случай достань из чулана дедушкин чемодан. Итак, предварительное разделение обязанностей выглядит следующим образом: Пауль и Черстин едут в Америку, Хорхе занимается Гальяно, Гуннар работает с “Линк коуп”, Вигго берет на себя Джона Доу, Арто выясняет все про Линдбергера и МИД. Есть вопросы?

Вопросов не было. Чувствовалось, что время уже позднее.

— И еще одно, — устало произнес Хультин. — Средства массовой информации скоро обо всем узнают. И тогда нам мало не покажется. Можно сказать, что мы на пороге новых общественных катаклизмов. Газетчики будут надрываться в поисках сенсации, в обществе начнется истерия. По всей Швеции примутся ставить на двери дополнительные замки, вооружаться легально и нелегально, обращаться к помощи охранных предприятий, которые будут стремительно богатеть. До сих пор американские серийные убийцы казались чем-то экзотическим. Но теперь шквал всеобщей подозрительности развеет остатки невинности нашего общества. Все будут ходить и оглядываться.

Хультин облокотился на кафедру.

— Дьявол гуляет на свободе, дамы и господа. И что бы мы ни делали — даже если мы его поймаем, — нам не удастся исправить то зло, которое он причинит.

18

Взяв напрокат в полицейском участке зонтик, весь испещренный штампами полиции, Пауль Йельм шел по ночному Стокгольму. Дождь немного утих. Но угольно-темные небеса по-прежнему наводили на мысль о грядущем потопе.

Что стало со Швецией? В этой маленькой северной крестьянской стране массовые народные движения когда-то заложили основу истинно народной демократии, которая, несмотря на внутренние проблемы и сложности, выжила и вышла из кошмара второй мировой войны, имея фантастическое преимущество перед своими европейскими соседями, а также средства для того, чтобы считаться совестью мирового сообщества. Но прошло время, и другие государства, более мобильные, догнали Швецию; она перестала быть страной с самым высоким в мире уровнем жизни, и совестью мирового сообщества тоже быть перестала. Странный наивный детерминизм и уверенность, что все образуется, привели к тому, что Швеция больше, чем какая-либо другая страна, в восьмидесятые годы доверилась иностранному капиталу и предоставила ему простор для действий. Неизбежный кризис был всего лишь продолжением повсеместных целенаправленных мер по ликвидации политического регулирования в угоду капризам высокотехнологичного капитала. Пострадали все. Кроме компании. Страна неумолимо катилась к пропасти банкротства, а крупные предприятия увеличивали свои прибыли. Расплачиваться пришлось простым гражданам, больницам, детским садам и домам престарелых, школам и университетам, культурным учреждениям — словом тем, кто работает на будущее. Любая попытка заставить предприятия раскошелиться и взять на себя хотя бы часть расходов по исправлению той ситуации, которую они сами же создали, разбивалась об их угрозы покинуть страну. Весь народ заставили в унисон думать о деньгах. Переполнившись мыслями о деньгах, шведская душа лопнула и разлетелась на части, уцелели только маленькие кусочки, не способные ни на что, кроме лотерей, тотализаторов и дурацких телевизионных шоу. Любовь заменили мыльные оперы и порнуха по локальному телевидению, тоску по духовности удовлетворили состряпанные на скорую руку идеи о новой эре, в эфире играет сплошь попса, средства массовой информации установили монополию на язык и сами себя объявили нормой, реклама присвоила чувства и направляет их на объекты по своему усмотрению, потребление наркотиков катастрофически растет. Девяностые годы — время, когда капитал впервые опробовал необходимые ему в будущем методы контроля над бесчисленными ордами безработных людей. Чтобы они не бунтовали, их усыпили развлечениями, легкими наркотиками, этническими конфликтами, которые дают выход раздражению и направляют его в другое русло, генными манипуляциями, которые в будущем позволят сократить затраты на уход за пожилыми людьми. И в довершение всего — постоянная зацикленность человека на своем ежемесячном финансовом балансе. Разве этого не достаточно, чтобы уничтожить тысячелетиями взращиваемую человеческую душу? Неужели еще остались места, где свободная, критическая, творческая мысль пытается расцвести, несмотря на запреты и помехи?

“Убийства грандов” были реакцией на происходящее, но реакцией адресной. Слепого циничного насилия, которое рождается от отчаяния и не щадит никого, тогда еще в стране не было. Но скоро будет. Скоро все изменится, и это не удивительно. Подражая кумиру, сложно оставаться критичным, импортируя целую культуру, рискуешь получить и ее недостатки, раньше или позже.

Сквозь плотную стену дождя светились окна домов, спланированных и построенных так, чтобы окончательно унизить человеческое достоинство. Пауль Йельм остановился, сложил зонт с иллюзорными символами органов правопорядка, и тут же на него обрушились воды потопа. Кто ты такой, чтобы бросать первый камень?

Он плотно сжал веки. Неужели правда, что от той простой морали, которая в обществе никогда не выпячивалась, но всегда была и всегда стремилась к добру, не осталось и следа? Поступай с другими так, как хочешь, чтобы другие вели себя по отношению к тебе.

Йельм собирался перед уходом домой выписать на себя служебную машину. Но оказалось, что ему нужно ехать в командировку, и машина пока не понадобится. Поэтому от метро он, как обычно, шел пешком. Он шел все быстрее. Потом побежал. Йельм бежал под проливным дождем, держа зонтик под мышкой. Бежал до тех пор, пока усталость не вытеснила из души весь сор. Вот, наконец, и его подъезд. Слегка пошатываясь, Йельм вошел в прихожую, с беспокойством отметив невесть откуда взявшуюся одышку. Было темно, часы показывали четверть двенадцатого. Из гостиной пробивался слабый свет, но он, как ни странно, шел не от телевизора, а как будто от неяркого маленького языка пламени. Йельм остановился в прихожей, дождался, пока восстановится дыхание, снял куртку, повесил ее на заваленную вещами вешалку. И прошел в гостиную.

Сын ждал его. Никакого телевизора, никаких комиксов, никакой приставки. Только Дан и маленькая свечка.

Пауль долго тер мокрые глаза, прежде чем наконец решился встретиться взглядом с сыном. Но и тогда это ему не удалось. Дан упорно смотрел в стол, перед ним в прозрачном подсвечнике горела маленькая круглая свеча.

Не говоря ни слова, Пауль подошел к нему и сел рядом на диван.

Так они сидели в полной тишине. Никто из них не знал, как начать. Никто не начинал первым.

Наконец Дан прошептал, словно голос отказывался его слушаться.

— Он мне наврал. Я не знал, куда мы пойдем.

— Правда? — только и спросил Йельм.

Дан кивнул. Снова стало тихо. Потом отец, собравшись с духом, обнял сына за плечи. Сын не отодвинулся.

Взрослые отличаются от детей тем, что лучше умеют скрывать свою неуверенность.

— Я слишком много видел таких ребят, — медленно проговорил Пауль. — Достаточно пару раз попробовать, и всё, жизнь разрушена. Это очень страшно.

— Этого не будет.

Сначала были небо, солнце, луна, лес, море. Все это видел древний человек. Позднее появился огонь, которого человек сначала до смерти боялся, потом приручил, и огонь стал его верным спутником. Маленький огонек на столе был костром. Вокруг него собрался их клан. Чтобы выжить. Сидя, словно древние люди, возле огня, они чувствовали, как просыпается память крови.

Дурная кровь живуча.

Сын и отец встали. Их взгляды встретились.

— Спасибо, — сказал Пауль Йельм, сам не зная почему.

Задув свечку, они вместе поднялись по лестнице на второй этаж. Открывая дверь спальни, сын сказал:

— Ну ты сегодня и дал…

— Я очень за тебя испугался.

Пробираясь в темноте комнаты к кровати, Пауль Йельм, как ни странно, испытывал чувство гордости за себя. Не умывшись и не почистив зубы, он сразу юркнул в постель, поближе к Силле. Сейчас он так нуждался в ее тепле.

— Что с Даном? — пробормотала она.

— Ничего, — ответил Йельм. И он действительно так думал.

— Ты холодный, как лед, — сказала она, однако не отодвинулась.

— Погрей меня, — попросил он.

Она лежала неподвижно и грела его. Он думал о предстоящей поездке в Америку и тех трудностях, которые там могут возникнуть. Сейчас ему хотелось, чтобы все было просто. Чтобы радовали дети и была женщина, которая может его согреть.

— Я завтра уезжаю в США, — сказал он, чтобы ее проверить.

— Хорошо, — ответила она, засыпая.

Йельм улыбнулся. Зонт был сложен, а он не промок. По крайней мере, пока.

19

Обычно Арто Сёдерстедт спокойно относился к отсутствию солнца. Он любил полутона и считал, что люди, недавно переехавшие в Стокгольм, представляют собой некую промежуточную категорию между восторженными туристами и ко всему равнодушными коренными жителями столицы. И тем, и другим подавай солнце, и только вновь прибывшие жители умеют наслаждаться облачной погодой, когда играет каждый цвет, каждая краска, которая под резкими лучами солнца казалась выцветшей и блеклой. Насколько эта теория была связана с его, Арто Сёдерстедта, повышенной чувствительностью к солнечным лучам, он не задумывался.

Но сейчас Сёдерстедту надоели тучи. Стоя на одном из своих самых любимых мест в городе, он не видел дальше собственной протянутой руки. Не видно ни Оперы, ни дворца наследного принца[52], куда направлялся Сёдерстедт, держа над головой смешной зонтик с мишками Бамсе, который он по ошибке прихватил утром из дому — интересно, какое лицо будет у дочки, когда она увидит, что ей остался купол с полицейским логотипом? Поднимаясь по парадной лестнице, Сёдерстедт был вынужден признать, что соскучился по солнцу.

Он не был завистлив, но сейчас испытывал чувство обиды из-за того, что в США посылают не его — ведь именно он был экспертом по серийным убийцам. Однако ему поручили черную работу, и он топчет ноги, шагая по ступенькам Министерства иностранных дел.

Секретарь в приемной бесстрастно сообщила, что Юстине Линдбергер больна, Эрик Линдбергер скончался, в министерстве объявлен день скорби. Все это Сёдерстедту было известно, причем не только по работе, но и просто потому, что у него были глаза и уши. Все, сказанное секретарем, он уже читал в утренних газетах и слышал по радио. Даже грудные дети, и те уже наверняка знали, что кентукский убийца приехал в Швецию, а полиция две недели утаивала этот факт, и граждане оказались неподготовленными. Сёдерстедт насчитал уже восемь профессиональных аналитиков, которые требовали снять виновных полицейских с должности.

— Супруги Линдбергер работали в одном отделе?

Секретарь, дама лет пятидесяти весьма неприступного вида, сидела за стеклянной перегородкой и выглядела так, будто сошла с картины современного Веласкеса, правдиво, но зло изобразившего представителя вымирающего класса. Сёдерстедт подумал, что исчезающее поколение секретарей-церберов ему, как ни странно, нравится больше, чем нынешний вариант “чего изволите”? Дама с явным нежеланием заглянула в папку. После нарочито долгих поисков она ответила:

— Да.

“Исчерпывающий ответ”, — подумал Сёдерстедт и продолжил:

— Кто является их непосредственным начальником?

Еще усилия, прямо-таки нечеловеческие, потом ответ:

— Андерс Вальберг.

— Он здесь?

— Сейчас?

“Нет, в первый четверг после праздника Вознесения Христова”, — подумал Сёдерстедт, а вслух с милой улыбкой сказал:

— Да.

Снова внутренняя борьба и огромное напряжение, без которого, очевидно, нельзя было нажать две кнопки на клавиатуре компьютера. Справившись с этой сверхзадачей, дама, судя по всему, из последних сил произнесла:

— Да.

— Я могу с ним встретиться?

Таким взглядом смотрят на своих мучителей рабы на плантации. На долю несчастной достались страшные испытания: на сей раз ее заставили нажать не меньше трех кнопок и позвонить по местному телефону. На последнем издыхании она прошептала:

— Полиция.

— Что? — прогудел в трубке мужской голос.

— Вам удобно?

— Сейчас?

— Да.

— Да.

После этой на редкость плодотворной беседы Сёдерстедт долго шел по освещенным хрустальными люстрами коридорам, причем раз двенадцать он ошибся и повернул не туда. Наконец он нашел массивную дверь, за которой находился кабинет начальника управления Андерса Вальберга, и постучал в нее.

— Войдите, — пробасил откуда-то из глубины кабинета низкий голос.

Арто Сёдерстедт вошел в элегантную приемную с бессловесным секретарем и проследовал дальше, в еще более элегантный кабинет с видом на залив Стрёммен. Андерсу Вальбергу было чуть больше пятидесяти, и свои огромные телеса он носил с той же важностью, как и фисташкового цвета галстук, который чем-то напомнил Арто нагрудник его младшей дочки.

— Арто Сёдерстедт, — представился Арто. — Государственная уголовная полиция.

— Вальберг, — сказал Вальберг. — Я понимаю, вы насчет Линдбергера. Ну и история. У Эрика на всем белом свете ни одного врага не было.

Без дальнейших церемоний Сёдерстедт плюхнулся на стул перед украшенным канделябрами столом красного дерева, за которым восседал Вальберг.

— Чем занимался Линдбергер?

— И он, и его супруга — специалисты по арабским странам. Они в основном занимались торговлей с Саудовской Аравией и контактировали с нашим тамошним посольством. Молодые многообещающие сотрудники. У обоих впереди была прекрасная дипломатическая карьера. Могла бы быть. Это действительно американский серийный убийца?

— Вроде да, — коротко ответил Сёдерстедт. — Сколько им лет?

— Юстине двадцать восемь, Эрику тридцать три. Умереть в тридцать три года…

— Семьсот-восемьсот лет назад это была средняя продолжительность жизни.

— Да, верно, — удивленно согласился Вальберг.

— Они всегда вместе работали?

— В принципе да. У них немного различались сферы контактов, но в целом задача была одна и та же: содействовать торговле между Швецией и Саудовской Аравией. Тесное сотрудничество с представителями бизнеса обеих стран.

— Что значит “разные сферы контактов”?

— Эрик занимался крупными шведскими экспортерами, Юстине — более мелкими. Если говорить упрощенно.

— Они всегда вместе выезжали?

— Не всегда. Поездок было много, и они не всегда выпадали им одновременно.

— И никаких врагов?

— Абсолютно никаких. И абсолютно чистая анкета. Безупречная работа, точность и аккуратность во всем. Он был любимчиком начальства, хотя это звучит вульгарно. Юстине должна была ехать на днях в командировку, но думаю, ей это не под силу. У Эрика на ближайшие месяцы поездок не было запланировано. И теперь уже не будет.

— Вы знаете, зачем Юстине должна была ехать в командировку?

— В самых общих чертах. Как раз сегодня она обещала прислать мне свои предложения по поездке. Знаю только, что командировка связана с новым законом о малом бизнесе. Были намечены встречи с представителями правительства Саудовской Аравии.

— И вы не видите в смерти Эрика ничего, кроме фатальной случайности?

Андерс Вальберг помотал головой и сгорбился. Казалось, он вот-вот заплачет.

— Мы были друзьями, — сказал он. — Эрик был для меня как сын. В выходные мы собирались вместе поиграть в гольф. Это так страшно, непонятно. Его… пытали?..

— Боюсь, что да, — сочувствие, прозвучавшее в собственном голосе, показалось Сёдерстедту фальшивым, и он перешел на более официальный тон:

— Я полагаю, мне не надо объяснять вам, как опасен этот преступник. Есть ли что-то, касающееся работы или личной жизни Линдбергера, что, на ваш взгляд, может иметь значение? Важна любая деталь.

Вальберг наконец справился с чувствами, на его лице снова была привычная маска дипломата. Он задумался.

— Не могу ничего вспомнить. Из всех моих знакомых они с Юстине были единственной действительно счастливой супружеской парой. Они очень хорошо подходили друг другу. У меня нет детей, и мне будет не хватать его, как сына. Мне будет не хватать его смеха, его независимости, его спокойствия. Черт!

— Вы можете предположить, зачем Эрик мог поехать во Фрихамнен в половине третьего ночи?

— Нет. У меня это в голове не укладывается. Он с нами-то нигде не бывал, даже в пятницу не задерживался вместе пива попить, сразу после работы ехал к Юстине.

— Мне надо осмотреть его кабинет. Пожалуйста, проследите, чтобы содержимое компьютера Линдбергера скопировали и прислали мне.

Андерс Вальберг молча кивнул и поднялся. Тяжело ступая, он вышел в коридор, миновал несколько дверей и направился к лестнице. Потом, словно опомнившись, вернулся, указал на одну из дверей и удалился. Сёдерстедт провожал глазами тучную фигуру начальника, пока тот не исчез в своей обители скорби. Тогда Сёдерстедт осмотрелся и увидел, что соседний с Эриком Линдбергером кабинет принадлежит Юстине. Супруги действительно жили и работали бок о бок. Сёдерстедт вошел в кабинет Эрика.

Комната была меньше, чем у Вальберга, без секретаря и с видом на улицу, а не на набережную. Зато здесь была еще одна дверь, она вела в кабинет Юстине. Подергав ручку, Сёдерстедт обнаружил, что дверь не заперта.

Сёдерстедт быстро оглядел письменный стол. Рабочий беспорядок, но в меру. Свадебное фото: юная темноволосая Юстине и уже не такой юный, но тоже темноволосый Эрик. Оба широко улыбаются, но, в отличие от большинства подобных фотографий, улыбка не кажется приклеенной, молодые супруги смотрят в объектив привычно, как профессионалы. Судя по всему, они происходят из семей крупной буржуазии и с колыбели привыкли быть в центре внимания. Похоже, им не пришлось бороться за место под солнцем, оба родились, чтобы стать дипломатами.

Хотя не исключено, что Сёдерстедт делает слишком далеко идущие выводы на основе одной-единственной фотографии.

Кроме фото на столе лежали различные записи: от желтых клейких бумажек до официальных писем на фирменных бланках, а также пухлый ежедневник. Все это Сёдерстедт собрал и сгреб в свой портфель, потом открыл дверь в кабинет Юстине. Комнаты были похожи как близнецы.

Сёдерстедт осмотрел стол. На нем стояла та же свадебная карточка, точнее, другая, но из той же серии. Улыбки супругов здесь были не такие широкие, не такие самоуверенные, в них сквозила невнятная тревога. Различия между фотографиями очень заинтересовали Сёдерстедта, любившего полутона и нюансы.

Как и у мужа, у Юстине было много различных записей, Сёдерстедт не преминул в них покопаться и заглянул в ящики, хоть все это было не очень законно. Он даже переписал тексты записок и пролистал ежедневник. В углу комнаты обнаружился миниатюрный ксерокс, и Сёдерстедт скопировал, постоянно прислушиваясь, не идет ли кто, заметки за текущий, прошлый и следующий месяц. Этого должно хватить. Уложив ксерокопии ежедневника и копии записок в портфель рядом с бумагами Эрика и вернув ежедневник на место, Сёдерстедт через комнату Эрика вышел в коридор и спустился вниз по лестнице. Приветливо кивнув секретарше, которая сидела с такой миной, будто наелась поганок, Сёдерстедт покинул здание и раскрыл свой украшенный мишками зонт.

“Луди” был припаркован по другую сторону площади Густава Адольфа, возле Оперы, и Сёдерстедту пришлось бежать через площадь, прижимая к себе портфель с документами, чтобы они не намокли под проливным дождем. Зонтик с мишками прикрывал ему только голову.

Основательно вымокнув, он наконец добежал до машины, плюхнулся на сидение и открыл портфель. Перед встречей с Юстине Линдбергер он хотел просмотреть записи ее ежедневника, чтобы иметь на руках козыри, хотя в глубине души надеялся, что они ему не понадобятся.

Сёдерстедт завел машину и поехал вдоль Стрёммена, мимо ресторана “Оперный погребок”, пересек полуостров Бласиехольмен, проехал пристань, поднялся по Сибюллегатан до перекрестка с Риддаргатан и повернул направо возле Музея армии. Дурацкий воздушный шар, на котором все лето катались туристы, теперь намок и выглядел жалко.

Въехав на горку, Сёдерстедт остановился и, грубо нарушив правила, припарковал машину перед воротами магазина. Потом метнулся через улицу и, спрятавшись от дождя под козырьком подъезда, нажал на звонок возле таблички “Эрик и Юстине Линдбергер”. После четырех сигналов послышался слабый голос:

— Да?

— Юстине Линдбергер?

— Это что, опять пресса?

— Полиция. Инспектор Арто Сёдерстедт.

— Входите.

Замок зажужжал, и Сёдерстедт вошел, лифта в подъезде не было, Арто пешком поднялся на шестой этаж и увидел Юстине, стоящую в открытых дверях квартиры. Вигго Нурландер не преувеличил, описывая ее красоту, хотя использовал он при этом совсем не поэтичные выражения. У Сёдерстедта промелькнуло в голове сравнение с длинноногой арабской принцессой, мчащейся по пустыне на белом скакуне. Но он тут же устыдился банальности своей ассоциации.

— Сёдерстедт, — отдуваясь, представился он, помахивая полицейским удостоверением. — Надеюсь, я не очень помешал.

— Входите, — снова повторила она слабым от слез голосом.

Квартира была такой, как он и ожидал. Элегантной, буржуазной, дорогой, но не кричащей, не вычурной, скорее сдержанной и стильной. Неосознанно Сёдерстедт пытался и все не мог подобрать точное определение.

Ему предложили присесть на кожаный новый, будто только что из магазина, диван, который оказался, на удивление, удобным и наверняка был предназначен не только для сидения, но и для сна. Юстине села на краешек стильного деревянного стула по другую сторону овального столика из стекла. Здесь же был выход на балкон, откуда открывался вид на залив Нюбрувикен и остров Шеппсхольмен.

— Примите мои соболезнования, — тихо сказал Сёдерстедт. — Вас очень утомили журналисты?

— Это просто ужасно, — ответила она.

Сёдерстедт решил не уточнять, что она имеет в виду — журналистов или случившееся. Он просто перешел к делу.

— Есть ли у вас причины подозревать кого-то в убийстве вашего супруга?

Женщина еле заметно покачала головой. Она все время смотрела куда-то мимо Сёдерстедта, не повернула она головы и сейчас.

— Нет, — сказала она. — Это ведь был серийный убийца. Кого я могу подозревать?

— Может быть, есть другие варианты? Ваши связи с арабскими странами?

— Наши контакты были очень мирными.

— В пятницу вы собирались ехать в Саудовскую Аравию. В связи с чем?

Она наконец подняла на него глаза. В них плескалась боль, но на короткое мгновение Сёдерстедт увидел за этой болью другую, более сильную: это было чувство вины, превосходящее то, которое обычно испытывает супруг, переживший своего партнера, вины за то, что навсегда останется несказанным или невыясненным. Здесь было что-то большее. Сёдерстедт не сомневался в этом, но взгляд Юстине, скользнув по нему, снова углубился в себя, прежде чем Сёдерстедт успел что-то сказать.

— Мы должны были обсуждать новые законы, регламентирующие импорт в Саудовскую Аравию, и то, как эти законы скажутся на шведских малых предприятиях. Какое это имеет отношение к нашему разговору?

— Наверное, никакого. Я просто хотел прояснить ситуацию. Теперь вы, видимо, туда не поедете, может ли ваше отсутствие на этих встречах быть кому-то на руку?

Она долго и тяжело качала головой.

Потом снова подняла глаза на Сёдерстедта, и он заметил в них какое-то новое выражение.

— Вы хотите сказать, что это не кентукский убийца или как он там называется?

Она словно выплюнула эти слова.

— Я пытаюсь понять, нет ли другого объяснения, кроме чистой случайности, — мягко ответил Сёдерстедт.

— В мои обязанности входит помощь шведским предприятиям, торгующим в Саудовской Аравии, что, естественно, противоречит интересам национальных и других зарубежных предприятий. В настоящий момент только я полностью владею необходимой информацией, и мое отсутствие может быть выгодно конкурентам из других стран.

— На какие отрасли распространяется действие новых законов?

— Прежде всего, машиностроение. Но изменения не настолько значительны, чтобы привлечь преступников и, уж конечно, не дают оснований для убийства.

Сёдерстедт кивнул и сменил тему.

— Как бы вы описали ваши с Эриком отношения?

— Очень хорошие, — не раздумывая, ответила Юстине. — Очень, очень хорошие. Во всем.

— Не трудно работать вместе с мужем?

— Наоборот. У нас общие интересы. Были общие интересы. Были! — вдруг крикнула она, вскочила и убежала в туалет. Сёдерстедт услышал, как с шумом полилась из кранов вода.

Он поднялся, прошелся по квартире и увидел, что она гораздо больше, чем ему показалось в первый момент. Он шел и шел, а конца все не было, и вдруг он снова попал туда, откуда начинал свой путь. На лестничной клетке было три двери, значит, Линдбергеры занимают целый этаж, который изначально был поделен на три квартиры. Он насчитал не меньше десяти комнат. Три туалета. Две кухни. Зачем две кухни?

Сёдерстедт знал, что чиновники МИД получают хорошую зарплату плюс командировочные — еще почти столько же. Но такая квартира стоит десятки миллионов крон. Не иначе, родители обоих супругов вложили в это жилье семейный капитал.

Сёдерстедт вернулся на свое место, где его и застала вернувшаяся из туалета Юстине. Она выглядела совершенно спокойной, только лицо раскраснелось и волосы были чуть влажные, словно она только что умывалась.

— Извините, — сказала она и снова села на краешек белого деревянного стула.

— Ничего, — добродушно отозвался Сёдерстедт. — У вас нет детей?

Она молча покачала головой.

— Мне еще только двадцать восемь. Мы не торопились…

— У вас очень большая квартира для двух человек…

Она тут же подняла на него глаза и заняла оборону.

— Может быть, не будем отклоняться от дела? — резко спросила она. Вопрос прозвучал риторически.

— Мне очень жаль, но вопросы наследства непосредственно относятся к делу. Вы наследуете все?

— Да. Да, я наследую все. Вы думаете, я пытала собственного мужа? Думаете, я смотрела, как он мучается, а сама втыкала ему в шею щипцы, да?

“Ой-ой-ой, — подумал Сёдерстедт. — Как бы не переборщить”.

— Извините меня, — сказал он. — Мне очень жаль.

Но поздно. Она уже вскочила со стула и почти кричала. Голос становился все громче и резче, она уже не управляла собой.

— Обычные люди, такие, как вы, никогда не смогут понять, как я его любила! А теперь он умер, умер, навсегда! Какой-то мерзавец мучил его, моего любимого, выбросил его в море! Вы хоть понимаете, что он чувствовал в эти страшные часы? Я знаю, его последние мысли были обо мне, и мне от этого легче, и ему было от этого легче. Я знаю наверняка. Это я виновата, что он умер! Я должна была умереть, а не он! Он умер вместо меня!

Слушая ее крики, Сёдерстедт потихоньку пробирался к телефону. Он уже начал звонить в “скорую”, когда Юстине вдруг замолчала и села на свое место.

Руки ее продолжали ходить ходуном, пальцы то судорожно сжимались, то разжимались, однако она уже настолько овладела собой, что могла сказать:

— Я приняла в туалете успокоительное. Таблетки начали действовать. Продолжайте.

— Вы уверены?

— Да. Продолжайте.

Чувствуя себя неловко, Сёдерстедт подошел к дивану и примостился на самом краешке. Он постарался аккуратно вернуться к тому, о чем говорила Юстине.

— Что вы имели в виду, когда сказали, что должны были умереть вместо него?

— Он был счастливее, чем я.

— Только это?

— Не все так просто. Для общего количества счастья в мире было бы лучше, если бы умерла я.

Сёдерстедт вспомнил едва заметные различия между фотографиями, стоящими в кабинетах обоих супругов, и решил, что нащупал что-то важное.

— Можете рассказать об этом подробнее?

— Эрику все давалось легко, он шел по жизни играючи. Я нет. У меня было иначе. Больше я ничего не могу вам сказать.

Сёдерстедт не хотел настаивать, ее состояние внушало ему беспокойство. Поэтому он спросил о другом:

— Как вы думаете, зачем Эрик поехал в Фрихамнен в половине третьего ночи?

— Понятия не имею. Я не верю, что он туда поехал сам. Его туда привезли.

Сёдерстедт опять сменил тему, хотя это вышло отчасти непреднамеренно.

— Какая сейчас ситуация в Саудовской Аравии?

Собеседница изумленно подняла на него глаза:

— Что вы имеете в виду?

— Ну, например, как обстоят дела с фундаментализмом?

Она с подозрением посмотрела на него, но ответила вполне профессионально:

— Фундаментализм есть. Но в настоящее время он не является помехой для нашей деятельности. Правительство контролирует происходящее, причем зачастую довольно жестко.

— А как женщины? Насколько я знаю, количество женщин, которых принуждают закрывать лицо, увеличилось?

— Не забывайте, что фундаментализм широко распространен, и то, что западному человеку кажется принуждением, не всегда таковым является. Мы слишком быстро начинаем считать наши нормы поведения единственно верными. На самом деле в мире гораздо больше тех, кто подтирается левой рукой, чем тех, кто здоровается правой.

— Да, конечно, — согласился Арто Сёдерстедт и тут же перешел в нападение:

— Но согласитесь, война в Персидском заливе приняла иной оборот, чем ожидалось? Американцы грозили Саддаму Хусейну, а убивали гражданских лиц, детей и женщин, в результате они сохранили власть Хусейну, сплотили мусульман и ради нефти влили столько денег в Саудовскую Аравию, что часть этих ресурсов досталась фундаменталистам. Организации фундаменталистов в Саудовской Аравии — самые богатые и хорошо организованные во всем арабском мире, они ведут обширную международную деятельность и живут в значительной степени на американские деньги. Разве это не ирония судьбы?

Юстине Линдбергер с удивлением смотрела на этого щуплого, белокожего, странного полицейского, судя по выговору, уроженца Финляндии, который без стеснения выкладывал ей свои политические теории. Наконец она устало произнесла:

— Вам надо было стать политиком.

— Нет, увольте, — сказал Арто Сёдерстедт.

20

Сначала неутихающий дождь, потоп, неумолчное биение струй, темнота, в которой тонет любая мысль, влага, проникающая повсюду, плесень, разлагающая ткани. Стремительное движение к эпицентру,к истоку, ревущее и бурлящее инферно, место рождения потопа, мрак сгущается, наступает полная и кромешная темнота. И снова наружу, к ясности, свободе, свету, вознестись над темнотой так высоко, чтобы она показалась маленькой, далекой и нестрашной.

“Вот если бы жизнь была такой, как авиаперелет в осеннюю непогоду”, — думал Пауль Йельм.

Ну, если не жизнь, то хотя бы это расследование.

От солнечного света было темно в глазах. В ярких лучах солнца угольно-черные массы облаков под самолетом приобрели цвет благородной меди. Такой тон можно увидеть на полотнах Рембрандта.

Йельм не мог оторвать глаз от игры красок, он так давно не видел солнца. В действительности осенняя непогода продолжалась всего несколько дней, но действительность не имеет отношения к ощущениям — дождь в один миг смыл все воспоминания о лете. Нынешняя жизнь началась с появления в Швеции кентукского убийцы, предыдущая была покрыта мраком.

Йельм надеялся, что часы полета против солнца, выпадение из времени дадут ему обрести ясность: самолет приземлится в то же время, когда и вылетел, — если они долетят, конечно.

Йельм не боялся летать, но в те секунды максимального ускорения, за которым вдруг следовала пауза и колеса отрывались от земли, его всегда пробивала дрожь, он всем телом чувствовал, что безоглядно доверил свою жизнь неведомым силам.

Прошло четверть часа полного, самозабвенного восхищения, прежде чем он вспомнил о существовании Черстин и повернулся к ней. Она еще мысленно была там, за окном. Наверно, такое же выражение лица было только что и у самого Йельма. Только когда мимо поехала тележка с напитками, они полностью вернулись к реальности и обменялись взглядами. Но говорить пока не хотелось.

Здесь, в этом самолете, может быть, на этом же самом месте недавно сидел серийный убийца и смотрел в окно, только не на слепящее солнце, а на такую же слепящую темноту. О чем он думал? Что он чувствовал, переживал? Он только что убил человека — что творилось в его темной душе?

Зачем он летел в Швецию? Ответ на этот вопрос был решающим в этом непонятном деле. Йельм попытался воссоздать общую канву событий. В конце семидесятых начинаются убийства на востоке США. Методы убийцы напоминают пытки, к которым прибегали во Вьетнаме солдаты особого подразделения, известного под кодовым названием “Крутая команда”. Всего за четыре года было убито восемнадцать человек, в основном в Кентукки, личности большинства убитых установить не удалось. Среди тех, кого опознали, в основном были люди с высшим образованием, как американцы, так и мигранты. ФБР начинает подозревать начальника спецподразделения Вейна Дженнингса и занимается поисками некоего человека по кличке “Боллз” — командира “Крутой команды”. Дженнингс погибает в автокатастрофе после шестнадцатого убийства. Потом находят еще два трупа, и наступает более чем десятилетняя пауза. Потом новый виток. Очень похоже, что во всех случаях действует один и тот же преступник. Теперь он “работает” на северо-востоке США, прежде всего в Нью-Йорке. На сей раз удалось установить личности всех жертв, но между ними не видно ничего общего. Впечатление такое, будто выбор жертвы случаен. После шестого убийства во второй серии, двадцать четвертого по общему счету, убийца внезапно покидает Америку и отправляется в Стокгольм по фальшивому паспорту. Он приезжает в заброшенный дом наркодельца Андреаса Гальяно, находящийся в нескольких десятках километров к северу от Стокгольма, но, по свидетельству экспертизы, не оставляет в доме никаких следов или отпечатков. Пробыв там неделю и убив Гальяно своим “фирменным” способом, он уезжает на его машине. Скорее всего, он едет во Фрихамнен, чтобы там убить еще двоих: чиновника МИД Эрика Линдбергера и пока неопознанного двадцатипятилетнего мужчину. Линдбергер умер от пыток, а неизвестный, пока проходящий под именем Джон Доу, застрелен. Это единственный случай, когда убийца отходит от привычных методов и использует огнестрельное оружие. Возможно, под влиянием чувства патриотизма он меняет “сааб” на “вольво” — десятилетней давности модель с номером, начинающимся на В. Здесь его след пропадает.

За что тут можно зацепиться?

— За что тут можно зацепиться? — сказала Черстин Хольм. Это была первая реплика, произнесенная ими с тех пор, как самолет, взлетев в Арланде, взял курс на Нью-Йорк. Судя по всему, они думали об одном и том же.

— Не знаю, — сказал Пауль Йельм.

Они замолчали.

Солнце слепило глаза, мешая понять, какое время года было за толстым иллюминатором из плексигласа. Это могла быть и зима, и лето, хотя на самом деле была осень. Они путешествовали вне времени и пространства. Они путешествовали во времени. Часы шли и не шли. Самый подходящий момент для размышлений.

Йельму хотелось выпить грога, послушать музыку и почитать. Но это были только мечты.

Гипотезы? Гипотезам тоже придется подождать. Сейчас надо быть открытым для критического восприятия информации и впечатлений, которыми так богат Новый свет. Сейчас нужно задавать вопросы и не спешить на них отвечать. Кстати, вопросов накопилось очень много.

Почему он убивает? Причины, по которым он убивал в первой и во второй серии, одни и те же? Почему он сделал перерыв почти в пятнадцать лет? Действительно ли это тот же самый убийца? Почему кажется, что он не похож на классического серийного убийцу? Почему Ларса-Эрика Хасселя убили в аэропорту? Зачем преступник приехал в Швецию? Почему он приехал по паспорту тридцатидвухлетнего мужчины, если ему уже за пятьдесят? Как он нашел дом Гальяно в Риале? Почему поменял машину во Фрихамнене? Хотел ли он направить следствие на поиски трупа Гальяно (тело Линдбергера он ведь тоже не стал прятать)? Хочет ли он, подобно другим серийным убийцам, продемонстрировать свои “художества” публике? Почему преступник убил служащего МИД Линдбергера? Что делал Линдбергер во Фрихамнене посреди ночи? Где его убили? Имеет ли это отношение к взлому на складе “Линк коуп”? Почему убийца застрелил Джона Доу вместо того, чтобы пытать его? Кто, черт подери, этот Джон Доу, которого нет в международной базе данных? И вообще, те ли вопросы мы задаем?

Последний пункт был, пожалуй, самым главным. Есть ли между этими многочисленными вопросами связь — нечто настолько очевидное, что его не заметишь, пока не поднимешься над темнотой и не взглянешь на нее сверху в ярком свете солнечных лучей?

Пока это было непонятно.

Пока они летели туда, где надеялись найти ответ на свой вопрос.

21

Оса влетела в комнату, чтобы умереть. Как ей удалось пережить непогоду последних дней, было неясно. Возможно, она, полуживая, забралась от ненастья в какую-нибудь дыру и не умерла там, а вернулась, держа наготове жало, чтобы разить врага даже в последнюю секунду жизни, убивать даже после смерти. Она выжила, но была обречена на смерть и уже лишилась всех своих чувств, кроме одного — жажды убийства.

Оса несколько раз пролетела мимо лампы на потолке, не обращая внимания ни на жар, ни на яркий свет. Она тихо гудела, но не так, как гудят осы, звук был глухим и каким-то усталым. Потом насекомое резко устремилось вниз с поднятым жалом — последний бой камикадзе. Оса быстро приближалась.

Проявляя милосердие, Чавес убил ее точным ударом пожелтевшей газеты “Экспрессен”, и оса упала под старый матричный принтер — жало высунулось из скрюченного тела. Там она наверняка пролежит до следующего года, пока легкий весенний ветер не обнаружит высохшие останки, которые только по привычке будут сохранять прежнюю форму.

Это происшествие совпало с мгновенным, но ярким озарением. На долю секунды Чавесу показалось, что он проник в суть дела.

Но озарение тут же улетучилось, испугавшись груза реальности в виде длинного рулона бумаги, который выполз из принтера и уже скрыл под собой осу, — рутинная работа задушила гениальные идеи великого детектива.

Принтер выключился. Чавес встал, оторвал лист, взъерошил волосы и отчетливо увидел свое будущее даже без помощи магического кристалла. Длинные, бесконечно длинные списки темно-синих “вольво” с номером, начинающимся на В. Чавес устал заранее, еще не начав их просматривать.

Это были все зарегистрированные в стране “вольво”, номер которых начинался с буквы В. Чавесу предстояло проглядеть списки и вычеркнуть из них машины старше пятнадцати и моложе пяти лет. Потом изучить то, что останется, выбрать машины стокгольмского региона и с ними уже работать — подумаешь, каких-нибудь шестьдесят восемь штук.

Хорхе Чавес бросил список автомобилей на письменный стол и взялся за редактирование списка дел. Там он приписал третьим пунктом: “вольво”. Первый пункт был “дом”, это означало, что нужно в деталях припомнить посещение страшного дома в Риале и постараться помочь усердным криминалистам, которые как ни старались, не смогли найти ни одного отпечатка, ни одного волоса на месте преступления и потому продолжали свои поиски. Вторым пунктом был “Халль”, то есть поездка в “Халль” и беседы с заключенными, знавшими Андреаса Гальяно, а также осмотр его вещей, которые спустя месяц после побега все еще хранились в тюрьме.

Чавесу достался Гальяно и еще эти чертовы “вольво”. Их он получил в наследство от Черстин, вспомнив о которой, Чавес против воли ощутил укол зависти. От них с Йельмом в Америке было бы гораздо больше толку. Ведь именно они до сих пор поставляли следствию новый материал — сначала про Лабана Хасселя, потом про Гальяно.

Начав считать обиды, Чавес уже не мог остановиться и стал думать, чем мог заслужить такие дурацкие задания. Он не топтал детей в Арланде, не лапал телок на паспортном контроле, не устраивал в Таллине по собственной инициативе зачистку а ля Чарльз Бронсон[53] и не корчился на полу в позе распятого мессии. Однако он копается в дерьме, а тупица Нурландер напрягает немногочисленные извилины и занимается интересным делом — выясняет личность Джона Доу. Хотя это дело требует таких качеств, которых у Нурландера нет.

Когда после окончания совещания Чавес очень вежливо и корректно спросил, нельзя ли дать ему другое задание, Хультин смерил его холодным взглядом и вручил в нагрузку список из двухсот темно-синих “вольво”.

Чавес нажал ногой кнопку стоящей в углу кофеварки и придерживал ее до тех пор, пока в чашку не упали первые капли колумбийского кофе. Тогда взгляд Чавеса переместился на место, где обычно сидел Йельм.

“Где ты, “мужчина в золотом шлеме”? — с легким чувством превосходства подумал Чавес. — Подделка под Рембрандта. Наверное, самая известная из картин мастера, которая в действительности оказалась творением его неизвестного ученика”.

Чавес уже скучал без Йельма.

Он глубоко вздохнул, налил в чашку кофе, хотя вода еще не закончила капать через фильтр, и углубился в списки “вольво”.

Жизнь не радовала.

22

Безвременье закончилось. Самолет приземлился в Ньюарке, где, несмотря на утренние часы, уже стояла жара, солнце заливало светом взлетно-посадочные полосы, сверху похожие на спутанную леску неумелого рыбака. Пауль и Черстин мало разговаривали во время полета — и не только потому, что планировали предстоящие действия. В их отношениях по-прежнему ощущалась неловкость, хотя они и не признавались себе в этом.

Пройдя через паспортный контроль, они оказались в огромном зале прилета. Толпы людей размахивали табличками с именами пассажиров. Посовещавшись немного, Йельм и Хольм пришли к выводу, что надпись в руках здоровенного детины “Ялм, Халм” адресована им. Подойдя к гиганту в костюме, известные комики Ялм и Халм вежливо приветствовали его и были препровождены дальше, к багажной ленте. Там их ждал еще один мужчина в костюме — чернокожий, лет пятидесяти, он выглядел не так чопорно, как первый, по крайней мере его принадлежность к ФБР была не такой кричаще явной. Великан, который представился как Джерри Шонбауэр, сразу занял место позади чернокожего господина, очевидно, своего начальника, а тот протянул руку и с подкупающим дружелюбием произнес:

— Рэй Ларнер, ФБР. Вы, я полагаю, офицеры Ялм и Халм из Стокгольма?

— Пауль Йельм.

— Черстин Хольм, — представились шведы.

— So he’s started now? — с горькой улыбкой спросил Ларнер. — A pair of fresh eyes is probably what this case needs[54].

— It’s basically a matter of adding our information to your vast archive of knowledge[55], — любезно расшаркалась Черстин.

Ларнер грустно кивнул.

— Как вы знаете, я занимался этим преступником большую часть своей профессиональной жизни. И все равно не знаю, что он за фрукт. Он самый загадочный из наших серийных убийц. Обычно нам достаточно быстро и точно удается установить их мотивы и психологический профиль, но К противоречит всем шаблонам. Да вы и сами видели мой рапорт.

Йельм и Хольм кивнули. Ларнер называл кентукского убийцу К, как и члены FASK, общества фанатов серийных убийц, с которым Чавес общался в интернете. Оба гостя одновременно вздрогнули.

Багажная лента пришла в движение. Она заскрипела, закашляла и медленно потащила вперед сотни сумок и чемоданов. Только через сорок пять минут им удалось найти свои дорожные сумки, которые, в принципе, вполне можно было везти в салоне как ручную кладь. Все это время Рэй Ларнер смирно стоял в стороне, не выказывая ни малейших признаков нетерпения. То ли сегодня в его планы было заложено длительное ожидание, то ли он был таким по характеру — беспредельно терпеливым и по-бычьи упрямым, — и эти качества позволили ему всю жизнь заниматься одним и тем же преступником.

Они поговорили о жаре, стоящей в Нью-Йорке, о новой модели борьбы с преступностью в городе, о “community policing”, о структуре шведской системы охраны порядка, о приоритетах, о стокгольмской осенней непогоде и (очень поверхностно) о ФБР и кентукском убийце. Как только разговор затрагивал эти темы, Ларнер искусно, как опытный лоцман, уводил корабль разговора в другую сторону.

Разговаривая, Йельм незаметно изучал Ларнера. Его жестикуляция противоречила официальному костюму. Складывалось впечатление, что своими свободными, раскованными движениями и точными жестами он просил прощения за вынужденную официальность. Йельм в очередной раз задумался о несоответствии между ожиданиями и действительностью. Во-первых, он не ожидал, что Ларнер — чернокожий, вот что значит предрассудки. Во-вторых, Йельм представлял Ларнера усталым и потухшим, зная о его безрезультатной охоте за К, преследовании ни в чем не повинного начальника “Крутой команды” Уэйна Дженнингса, смерти последнего, суде, понижении Ларнера в чине, после чего ему все пришлось начинать заново. Но Ларнер словно стоял в стороне от происходившего и наблюдал за своей жизнью со снисходительной улыбкой. Похоже, он имел счастливый дар не смешивать работу и личную жизнь и светился изнутри, как человек, довольный своей жизнью.

Но вот наконец появились их сумки. Джерри Шонбауэр, как и следовало ожидать, подхватил их. В его ручищах они выглядели как несессеры.

— Предлагаю следующий план, — сказал Ларнер. — Сначала мы везем вас в отель, вы приводите себя в порядок после дороги, мы едем на ланч в мой любимый ресторан, а во второй половине дня начинаем работать. Но сначала, — сказал он и кивнул Шонбауэру, который топал с их сумками к невидимому выходу, — сначала осмотр достопримечательностей аэропорта Ньюарк.

Зал выдачи багажа остался позади, и они вышли в большой вестибюль. Йельм на секунду остановился под монументальными сводами, успев подумать: “Какой высокий потолок!”, потом устыдился банальности своих мыслей и поспешил догонять остальных. Они прошли не меньше километра по залам, которые были так похожи друг на друга, что у Йельма возникло ощущение, будто он стоит на одном месте, даже плотный поток пассажиров вокруг них, казалось, не двигался.

Наконец они дошли до маленькой двери, незаметной среди людской толпы. Ларнер выудил откуда-то связку ключей, нашел нужный и распахнул дверь. Чулан для хранения хозяйственных принадлежностей, только размером чуть побольше. Люминесцентная лампа под потолком, чистые белые стены, полки с педантично разложенными вещами: щетки, тряпки, ведра, полотенца. Они обошли полки и попали в более просторное помещение. Там стоял стул и письменный стол, на нем старые бутерброды, больше ничего, да еще в стене крохотное оконце, откуда видны огромные бока взлетающих и садящихся самолетов.

Здесь Ларс-Эрик Хассель провел последний час своей жизни.

И какой час.

Йельм и Хольм оглядели чулан. Смотреть тут было не на что. Помещение как в клинике и смерть как в клинике.

Ларнер указал на стул.

— Оригинал находится у нас. Кроме выделений мистера Хасселя мы не нашли здесь никаких следов. И ни разу не находили.

— Ни разу? — переспросила Черстин.

— Когда мы начинали это дело, еще не было возможности проводить анализ ДНК, — пожал плечами Ларнер. — Но в шести последних случаях эксперты проверили все, что могли. И ничего не нашли. Как будто это не человек.

— Девяти случаях, — поправила Черстин.

Ларнер посмотрел ей в глаза и тяжело кивнул.

Йельм задержался в чулане на несколько секунд. Он хотел побыть один. Он сел на стул и огляделся. Стерильно и по-американски эффективно. Закрыв глаза, Йельм попытался уловить тот ужас и немую боль, которыми были пропитаны эти стены, вступить в телепатический контакт с памятью о страданиях Ларса-Эрика Хасселя.

Ничего не вышло.

Страдание было рядом, но у него не было языка.

* * *
Все дальнейшее произошло очень быстро. Уверенной рукой Шонбауэр провез их через автомобильный хаос. Ларнер дремал на пассажирском месте. Йельм и Хольм сидели сзади, чувствуя себя так, словно они уменьшились в размерах. Миновав колоссальных размеров Голландский туннель под рекой Гудзон, они выехали на Канал-стрит и скоро свернули в Сохо. Дальше путь лежал по Восьмой авеню, которая привела их к маленькой гостинице “Скипперз Инн” возле Челси-парка. На автостоянке творилось что-то невообразимое, поэтому их высадили на тротуаре, напомнив, что машина вернется за ними через полтора часа. Шведы вошли в вестибюль на редкость узкого здания гостиницы, которое пережитком прошлого затерялось между зеркальными стенами Манхэттенских громад.

Отель был отделан в старинном английском стиле и, казалось, состоял из нескольких постоялых дворов, взгромоздившихся друг на друга. Шведы заняли четвертую часть этажа — две комнаты с видом на Западную 25-ую улицу. Комнаты были крохотными, но уютными, хотя и с легким налетом провинциальности, который становился заметен, если удавалось отвлечься от грохота, доносившегося из-за четырехслойного, наглухо закрытого стеклопакета. Вместо окон были кондиционеры, они работали на полную мощность, но не могли опустить температуру воздуха в комнате ниже температуры тела.

Йельм лег на кровать, и пружины задумчиво заскрипели. Он никогда прежде не бывал в Америке, но ассоциировал ее с двумя вещами — кондиционерами и льдом. Где у них лед? Йельм поднялся и подошел к минибару. Верхняя половина замаскированного холодильника представляла собой морозилку, действительно набитую кусочками льда. Йельм взял парочку, вернулся на кровать и держал лед на лбу до тех пор, пока он постепенно не растаял и не стек на уши.

Как он тосковал в Стокгольме по солнцу! Сейчас Йельм мечтал очутиться под стокгольмским дождем. Трава всегда зеленее у соседа, вспомнилась ему пословица. Йельму казалось, что у него поднялась температура.

В американских фильмах Нью-Йорк всегда показывают либо одуряюще счастливым в сверкании рождественских огней, либо докрасна раскаленным от солнца. Теперь Йельм почувствовал это на себе. Стояла середина сентября, рождественский снег казался чем-то далеким и несбыточным.

Усилием воли Йельм заставил себя доползти до старинной, приятно обветшавшей ванной. Там были душ и потемневший от времени поддон, куда Йельм забрался, даже не взяв туалетные принадлежности и свежую одежду, просто разделся — и юркнул под воду. Хорошо хоть разделся. Приняв душ, он не стал вытираться, а подошел к крану и принялся пить. Только после пяти глотков ему пришло в голову, что он не знает, можно ли эту воду пить, и он начал отплевываться и полоскать рот. Не хватало еще расстройства желудка!

Йельм посмотрел на себя в зеркало. В полном соответствии со стилем гостиницы зеркало было искусственно состаренным, поэтому изображение получалось как будто искаженным, кубистическим. Йельм и его двойник в зеркале скрестили взгляды, и Йельм увидел на своей щеке болячку, слава всем богам, что она хотя бы перестала расти. Было время, когда он действительно беспокоился, не разрастется ли этот прыщ на все лицо.

Почему когда рядом Черстин, он всегда вспоминает про болячку?

Не одеваясь, Йельм прошел в комнату. За четыре метра, отделяющие его от кровати, тело успело высохнуть, и когда Йельм лег, он был уже снова потным. Йельм лежал и разглядывал свое тело. На какой-то миг ему захотелось заняться мастурбацией — старый, проверенный способ расслабления. Но потом он передумал, принялся спокойно и размеренно дышать, и сам не заметил, как заснул.

Во сне Йельм словно по заказу увидел Черстин. Он был в другом номере другой гостиницы. Во сне он спал, и ему снился сон. Точнее, он спал, но как будто бы не спал. И тут вошла она. Словно бы из ниоткуда появилась маленькая темная фигурка. Тем вечером они разговаривали о сексе — открыто, по-взрослому, “по-современному”, и от этого слегка кружилась голова, но никакого продолжения разговора Йельм не ждал.

В беседе он случайно, если такие вещи можно делать случайно, упомянул свою любимую фантазию, и теперь Черстин вдруг легла рядом с ним и стала мастурбировать — всего в нескольких сантиметрах от него. Его подсознание бережно хранило все ее прикосновения, каждый поворот, каждую ласку, весь ансамбль желаний и чувств, которые отражались в мельчайших движениях ее тела и целый год снились ему по ночам, тут раздался стук, Черстин опустила руку вниз, к темному треугольнику внизу живота, стук повторился, она раздвинула ноги и медленно, медленно…

В дверь стучали.

Пауль сел на кровати и опустил глаза на свой затвердевший член.

— Пауль! — громко шептал за дверью женский голос. — Ты закончил?

— Я еще не кончил! — крикнул он, стараясь, чтобы голос звучал бодро. — То есть не закончил! — повторил он еще раз, громче, надеясь, что за дверью не было слышно его оговорки по Фрейду. — А что, уже пора?

— Еще есть время, — сказала Черстин. — Ты меня впустишь?

— Минутку, — пробормотал Йельм, совсем проснувшись. Эрекция ослабла, но возбуждение не проходило.

— Я в душе, подожди! — пришлось ему соврать.

Почему рядом с этой женщиной он всегда думает о сексе? Ведь он же взрослый, зрелый мужчина. Он знает про равноправие, женский вопрос и все прочее, но над своими желаниями он не властен. Правда, объектом сексуальных приставаний она для него не является, а является, если уж на то пошло, сексуальным субъектом, но в этих дебрях сам черт голову сломит.

Вот и он ломает. А эрекция, как ни странно, сохраняется. Йельм постарался взглянуть на себя со стороны и посмеяться над ситуацией. Вот идиот! И у этого идиота было только два варианта: либо отослать Черстин и тем усилить существующую между ними неловкость, либо сказать правду — и этим тоже усилить существующую между ними неловкость.

Несколько секунд длились колебания, потом он сказал:

— У меня эрекция.

— Что ты там бормочешь? Открывай.

Схватив полотенце, Йельм обмотал его вокруг бедер. И сразу приобрел до такой степени величавый вид, что смотреть на него было смешно. Он открыл дверь и увидел Черстин в маленьком элегантном черном платье.

— Что ты сказал? — переспросила она, глядя на его неглиже.

— Я был в душе, — повторил он, делая широкий жест рукой. — Я думал, у нас еще есть время.

— Ты сухой, — скептически заметила она.

— Жарко, — сказал он. — Быстро высыхаешь.

— Время еще есть, — повторила она уже другим, официальным голосом и села на край кровати. — Я просто хотела обсудить с тобой нашу стратегию.

— Стратегию? — переспросил он и наклонился к сумке, стоящей за кроватью. Полотенце сползало, и приходилось придерживать его рукой, другой рукой он пытался открыть сумку. Это было непросто.

Йельм чувствовал себя клоуном.

— На тебя смотреть жалко, — сказала она сочувственно и отвернулась. — Оставь в покое полотенце. Обещаю не подглядывать.

Он снял полотенце и достал чистые вещи. Одевшись, он с облегчением сказал:

— Ну так и что там про нашу стратегию?

— Мы общаемся с ФБР. Они воспринимают нас как бедных родственников из деревни. Для них главное, чтобы мы не попали под машину, не стали добычей гангстеров и не подсели на наркотики. Нам надо решить, что мы от них хотим, и твердо добиваться этого. Они должны поделиться с нами информацией, а не мы с ними, потому что он сейчас у нас. Иначе зачем мы здесь?

Йельм достал узкий лиловый галстук и начал его завязывать.

— Наша задача отыскать нити, которые ведут к нему, и проверить, не пропустило ли ФБР что-нибудь.

— Но говорить об этом вслух нельзя. Ты это наденешь?

Пауль Йельм осмотрел себя сверху вниз.

— Мы не можем выглядеть по-деревенски. Мы приехали из столицы, хотя и маленькой.

— А что не так?

— Какого цвета у тебя рубашка? — терпеливо спросила Черстин.

— Синяя, — сказал он.

— Скорее бирюзовая, а галстук?

— Лиловый?

— Эти цвета сочетаются?

Он пожал плечами.

— Почему нет?

— Иди сюда, — позвала она, и он послушался. Она развязала галстук и начала расстегивать рубашку. “Держи себя в руках”, — мысленно приказал он своему телу.

— Что ты делаешь? — тихо спросил он.

— Я полагаю, что галстука у тебя другого нет, значит, надо менять рубашку. Какие у тебя есть?

Она залезла в сумку и достала белую рубашку.

— Пойдет, — сказала она и бросила ему рубашку. И тут же резко сменила тему:

— Нет, мы не можем представлять дело так, будто приехали искать их ошибки. Это будет очень неприятно и для Ларнера, и для его начальства.

— То есть мы заостряем внимание на шведской теме? — спросил он, завязывая галстук.

— Я думаю, да. Хотя сначала мы можем сделать щедрый жест — поделиться нашей информацией. Может, они что-то к этому добавят, но прежде всего это демонстрация нашей доброй воли. Карты на стол. Может, в ответ и они нам свои карты откроют.

— Таким образом, стратегия: 1) делимся тем, что знаем, 2) говорим, что хотим просмотреть материалы дела, чтобы найти шведский след.

— И действовать так, чтобы они не сомневались: мы только ищем шведский след. Не в ущерб их интересам. Нужно быть дипломатами. Сможешь?

Он понимал, что должен обидеться, но это были первые слова, адресованные Черстин ему не по работе, а лично.

— Да, — только и сказал он.

— Как ты знаешь, я довольно тщательно проработала материалы, которые мы от них получили. Я не знаю, насколько они полные, но у меня сложилось впечатление, что Ларнер слишком увлекся охотой за Уэйном Дженнингсом. Когда того не стало, не стало и версий. В материалах по второй серии убийств нет ни одной гипотезы. Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что Ларнер сдался после неудачи с Дженнингсом. Теперь он просто собирает факты. А сделать можно было бы многое, особенно для расследования убийств второй серии.

Йельм кивнул. Даже не будучи хорошо знаком с материалами, он видел, что вторая серия убийств после пятнадцатилетнего перерыва застала американцев врасплох.

— Значит, ты считаешь, что про КГБ говорить не надо? — с серьезной миной спросил он.

— Пока подождем, — так же серьезно отозвалась она.

* * *
Ланч, на который пригласил их Рэй Ларнер, оказался огромной порцией приготовленной по всем правилам пасты карбонара в крошечном ресторанчике “Божественная комедия” на 11-ой улице. Они удивились, увидев на столе шведскую минеральную воду “Лука”, но потом вспомнили, что мир стал маленьким. Ларнер был в ударе и говорил исключительно об итальянской кухне, от остальных вопросов он с пренебрежением отмахивался. Долгий и мучительный спор о том, откуда привозят лучшее оливковое масло — из Италии или из Испании, — кончился тем, что Черстин, вспомнив, что хотела быть дипломатичной, согласилась на Италию. Греция, за которую голосовал Йельм, не нашла поддержки. Зато с соседнего стола неожиданно поступило предложение: “Австралия”.

— Вот выйду на пенсию, перееду в Италию, — заявил Ларнер громогласно. — Вдовец-пенсионер там может процветать. Умру от злоупотребления пастой, оливковым маслом, чесноком и красным вином.

Да, он поистине был нетипичным сотрудником ФБР.

— Значит, вы вдовец? — сочувственно спросила Черстин.

— Моя жена умерла в этом году, — бодро ответил Ларнер, не переставая жевать. — Скорбь постепенно сменяется легкомысленным чувством освобождения. Если раньше не сопьешься и не кончишь жизнь самоубийством. Так бывает почти всегда.

— А дети у вас есть? — спросил Йельм.

— Нет, — ответил Ларнер. — Мы хотели ребенка вплоть до моего участия в деле К. Но он отнял у меня веру в людей. Нельзя рожать детей в мире, где родятся К. Но это не я придумал.

— А у меня есть, — сказал Йельм. — Есть дети.

— Тогда у вас еще не было К. Посмотрим, будут ли у вас внуки.

— При Гитлере тоже дети рождались, — сказала Черстин.

Рэй Ларнер на мгновение замолчал, потом нагнулся к ней:

— А у вас есть дети, Халм?

Она покачала головой.

— Я вам вечером кое-что покажу, — сказал Ларнер и откинулся на спинку стула. — Это навсегда отобьет у вас охоту заводить детей.

* * *
“Zero tolerance”. Это понятие стало в Нью-Йорке ключевым. Это был эвфемизм, означающий отсутствие толерантности, и он был очень удобен. Говоря иначе, полиции приказали исключить толерантность по отношению к любым проявлениям беззакония. При малейшем нарушении закона людей арестовывали. За этим стояла теория эффекта домино: если ликвидировать мелких преступников, автоматически ликвидируются крупные. Считалось, что те, кто совершает серьезные преступления, совершают и множество мелких, именно тогда их реально обезвредить.

Работая в федеральном учреждении, Рэй Ларнер не имел отношения к полиции штата и, хоть и жил в центре Нью-Йорка, сам в реализации проекта не участвовал. Обсуждая эти спорные вопросы с гостями, он, всегда открытый, становился сдержанным. Однако слушатели заметили в его голосе особые нотки, которые появлялись, когда он рассказывал о нововведениях. Возможно, так прорывалось наружу скрытое беспокойство по поводу будущего развития событий.

Естественно, проект был вынужденной мерой. Ситуация в Нью-Йорке в какой-то момент стала катастрофической. Количество убийств зашкаливало. Полиция и правосудие были бессильны. Вариантов было два: долгосрочные и краткосрочные меры, профилактика и наказание. Но пока размышляли, положение стало критическим, и выход остался только один. Попытки укрепления чувства человеческого достоинства, создание альтернативы наркотикам и быстрой наживе не могли дать нужный результат. Эта работа требовала времени, она требовала изменения традиций, которые складывались не одну сотню лет. Поэтому было решено объединить долгосрочные и краткосрочные меры, профилактику и санацию.

Результат превзошел ожидания. На каждом углу вдруг появились полицейские, “community policing”, и Нью-Йорк резко опустился в рейтинге самых опасных для жизни городов с первого на одно из последних мест. Честные горожане, то есть те, кто жил относительно безбедно, ликовали. Они опять могли бегать трусцой по Центральному парку и не бояться получить стилет под ребро, могли спокойно ездить подземкой. И вообще нормально передвигаться по городу.

Но какова была цена этого спокойствия? Во-первых, признавалось неизменным существующее положение вещей. Преступники лишались возможности исправления, никто не работал над тем, чтобы удержать людей от совершения преступлений, задача была запрятать подальше тех, кто уже пошел по кривой дорожке. Весь финансовый пирог, от которого раньше отрезались маленькие кусочки для работы по профилактике преступности, теперь полностью был передан системе наказаний. Уже никто, будучи в здравом уме, не вспоминал про традиционную американскую идею equal opportunities[56] стремление к однородности общества осталось далеко в прошлом, нигде люди разных “сортов” не были так полярно далеки друг от друга, как в США. Согласно новой стратегии, полиция могла появляться в любом месте в любое время, и это, с исторической точки зрения, было довольно опасно. Вопрос заключался только в одном: насколько прочно в стране укоренилось неравенство и является ли полицейское государство единственно возможным в таких условиях способом восстановления закона и порядка.

Кроме того, произошли неприятные изменения в отношении к общечеловеческим правам и свободам. Прежде всего это коснулось смертной казни. Тридцать восемь штатов сохранили смертную казнь и посылали на смерть все больше осужденных. Последней “находкой” было решение не включать в число присяжных людей, принципиально осуждающих смертную казнь. Это называлось “повысить квалификацию присяжных”, причем дисквалификации подвергались все либерально мыслящие гражданские лица тем самым открывалась дорога для поспешных, необдуманных решений. Однако в штатах, разрешивших смертную казнь, преступность была ничуть не меньше, чем там, где ее запретили. Это означало, что важнейший аргумент “за” — устрашение будущих преступников — не срабатывал, а смертная казнь была только актом возмездия. Местью.

Бесстрастность, с которой Ларнер рассказывал им о новом проекте, сделала бы честь самому Хультину. При этом было непонятно: то ли Ларнер умело скрывал эмоции, то ли, как считала Хольм, он просто был человеком, собирающим факты, не оценивая их.

Тогда Йельм решил подвергнуть Ларнера проверке, которая, по его мнению, сразу покажет, к какой категории людей тот относится: надо, только узнать его собственное мнение по поводу смертной казни, но тут машина остановилась на Бруклинском мосту, и Ларнер прервал свой рассказ.

— Посмотрите назад, — предложил он.

Они обернулись и увидели фантастический Манхэттен, переливающийся в солнечном свете.

— Специфическая красота, не правда ли? Проезжая здесь, я каждый раз задумываюсь о понятии прекрасного. Неужели наши отцы тоже сочли бы этот вид красивым? Или они сказали бы, что он отвратителен? Есть ли вечное представление о красоте?

Картина действительно была ошеломляющей. Разговор о смертной казни прервался сам собой. Вид на Манхэттен как будто открыл Йельму глаза на Нью-Йорк, и он, не отрываясь, смотрел в окно всю дорогу до центрального офиса ФБР. После Бруклинского моста Шонбауэр развернулся, снова въехал на мост, и гости поняли, что этот крюк был задуман как составная часть экскурсионной программы. Потом они поехали к величественному зданию мэрии, повернули и двинулись дальше по одной из немногочисленных диагональных улиц Манхэттена, Парк-Роу, которая проходит вблизи Сити-Холл-парка, выехали на Бродвей, повернули направо, опять попали к мэрии, пересекли несколько улиц и оказались возле Федерал-Плаза. Там перед ними открылись ворота гаража, и машина въехала внутрь.

Это был главный офис нью-йоркского управления ФБР, который находится по адресу Федерал-Плаза, 26. Еще два офиса есть в Бруклин-Квинс на Лонг-Айленде и в аэропорту имени Джона Кеннеди.

Шведских гостей повели по коридорам, мало напоминающим здание полицейского управления в Кунгсхольмене. Все было большим и стерильным, как в больнице. Йельм подумал, что вряд ли смог бы здесь ужиться. Он привык работать по наитию и вдохновению, такой стиль плохо сочетался с этим местом.

Очень скоро они потеряли счет закрытым на кодовые замки дверям, через которые прошли. Шонбауэр работал швейцаром, а Ларнер беспрерывно говорил. Цифры и факты из числа тех, что можно найти в любом справочнике, летали в воздухе: количество сотрудников, отделы, основные требования к знаниям персонала, группы экспертов… всё, кроме того, что действительно было нужно.

Наконец они добрались до цели. Последняя дверь на монументальных петлях открылась, и они, судя по всему, оказались в коридоре, принадлежащем группе по расследованию серийных убийств нью-йоркского управления ФБР. Фамилии Ларнера и Шонбауэра виднелись на табличках двух соседних дверей, терявшихся в длинном ряду других кабинетов. Шонбауэр, не говоря ни слова, исчез в своей комнате, остальные вошли к Ларнеру.

— Сейчас я подготовлю для вас маленькое мультимедийное шоу, — предупредил Ларнер и уселся за письменный стол. Кабинет был маленьким и хорошо обжитым, Йельм с облегчением констатировал, что здесь не было больничной безликости. Вместо обоев Ларнер, похоже, использовал доски объявлений, сплошь усеянные разноцветными листочками. За его спиной стояла белая доска для маркера — сложный узор из стрелок, прямоугольников и черточек напомнил Йельму Хультина.

— Здесь у нас представлено все, — объяснил Ларнер, перехватив взгляд Йельма. — Двадцать четыре прямоугольника — замученные до смерти люди. Сорок восемь дырок в двадцати четырех шеях. Попытка схематизировать то, что схематизировать невозможно. Ужас, сведенный до нескольких синих черточек. А что делать? Остальное носим внутри себя.

Йельм смотрел на Ларнера. Да, в том, что этот агент многое носит внутри себя, Йельм уже не сомневался.

— Можно вопрос? — задумчиво спросил Ларнер. — Вы действительно думаете, что он застрелил одну из жертв?

— Похоже на то, — ответил Йельм.

— Это ставит под сомнение даже тот приблизительный психологический портрет, который нам удалось создать.

— Но вы же сами думали, что он ветеран Вьетнамской войны. А для многих из них выстрелить — раз плюнуть.

Ларнер поморщился.

— Вы же знаете, что вышло из моей теории…

— Да, конечно, — согласилась Черстин, и Йельму показалось, что она покраснела. Первая же реплика свела на нет всю дипломатию. Он видел, что Черстин ругает себя за неловкость. Однако бросать затронутую тему она не спешила:

— А почему вы решили не заниматься другими членами “Крутой команды”? Этой информации не было в полученных нами материалах.

Ларнер сел поудобнее и выудил из обширных глубин памяти нужные факты.

— Судя по всему, группа состояла из восьми членов, у каждого была своя специализация. Упрощенно можно сказать, что группа занималась пытками прямо на поле боя, хотя официально это называлось “получением информации в полевых условиях”. Сильно подозреваю, что термин был придуман специально для меня, потому что про эту группу знал только узкий круг людей, за пределы которого информация не должна была распространяться.

— Кто входил в этот узкий круг? Только военные?

Ларнер зорко взглянул на Черстин.

— Служба военной разведки, — сказал он, но было видно, что он что-то скрывает.

— И все? — спросила Черстин.

— Уже само по себе лихое название — “Крутая команда” — говорит о том, что общественности знать про особое подразделение не полагалось. “Крутая команда” напрямую подчинялась Никсону, это происходило в период его президентства, в конце войны, когда власти были готовы хвататься за соломинку. Формально группа вела военную разведку, но за этим фасадом скрывались совсем другие силы.

— ЦРУ? — выпалила Черстин, напрочь забыв про дипломатию.

Рэй Ларнер сглотнул. Когда он снова посмотрел на Черстин, в его взгляде читалось что-то новое, и было видно, что отношения между ними вошли в новую стадию, причем отнюдь не ухудшились.

— В принципе да, но говорить об этом нельзя. Вы знаете, что отношения между ЦРУ и ФБР очень сложные, и если станет известно, что я вам об этом рассказал, пенсии мне не видать. Было время, когда мой мобильный прослушивался, и я очень надеюсь, что сейчас в нем нет какого-нибудь хитрого устройства. ЦРУ всегда действует с опережением. Но я и так уже сказал слишком много. Забудьте это.

— Уже забыли, — заверила его Черстин. — Мы здесь только, чтобы выяснить связи преступника со Швецией. Ничего другого в наши рапорты не попадет.

Ларнер внимательно посмотрел на них, потом кивнул.

— Восемь человек, — снова заговорил он.

— А Боллз? — перебила его Черстин.

Ларнер вдруг расхохотался.

— Вы что у фанатов серийных убийц консультировались? У FASK?

Они посмотрели друг на друга.

— Пойдем, — вдруг сказал Ларнер, резко поднялся и выбежал из кабинета. Они вернулись назад по коридору и постучали в дверь с табличкой Бернард Эндрюс. К огромному удивлению гостей, в комнате обнаружился щуплый молодой человек лет двадцати с небольшим, в джинсах, майке и круглых очках. Увидев их, он оторвался от компьютера и широко улыбнулся.

— Рэй! — радостно провозгласил он и протянул Ларнеру листок. — Вчерашнее дело. Директор из Западной Вирджинии, гольф-клуб в Арканзасе и всякая ерунда.

— Барри, — сказал Ларнер, проглядывая бумаги, — это офицеры Ялм и Халм из Швеции. Они здесь по поводу К.

— Ага, — понимающе кивнул Бернард Эндрюс. — Коллеги Хорхе Чавеса?

Шведы замерли, открыв рот.

— Родился в Швеции в 1968 году, — продолжал Эндрюс. — В Раггсведе, кажется, в семье левых чилийских эмигрантов.

— It’s called Ragsved[57], — потрясенно произнес Йельм.

— Он заходил неделю назад, — самодовольно объяснил Эндрюс. — Клевый чувак, только прикид выбрал слишком прозрачный. Выложил за участие сто тридцать пять долларов из денег налогоплательщиков. Помощь Швеции развивающейся Америке.

Шведы не сводили с него глаз. Рот у них так и не закрылся.

— Барри — хакер, — спокойно объяснил Ларнер, — один из лучших в стране. Может зайти куда угодно. Нам повезло, что мы его к себе заманили. Кроме того, он FASK.

— Фанаты американских серийных убийц, — сказал Эндрюс. — Это я. Рад встрече.

— Так мы привлекаем к себе потенциальных серийных убийц, — сказал Ларнер и помахал листочками. — Сколько они ни пытаются маскироваться, Барри их вылавливает. При помощи FASK мы уже троих поймали. На мой взгляд, Барри национальный герой, только безвестный.

Бернард Эндрюс широко улыбнулся.

— Значит, Боллза не существует? — спросила Черстин, к которой первой вернулся дар речи.

— Боллза я взял из “Розовой пантеры”, — объяснил Эндрюс. — Специалист по гриму, которого нанимает комиссар Клузо, живуч, как кошка, и ухитряется уцелеть в любом взрыве. У серийных убийц и их фанатов чувства юмора ноль, это я уже понял. Наверно, втом-то и беда.

— Мы придумали FASK в надежде спровоцировать на спор тех, кто что-то знает. Но до сих пор никто не объявился.

Они попрощались с Фанатом серийных убийц. Он помахал им рукой и опять показал в улыбке все тридцать два зуба. Ларнер повел гостей в свой кабинет, а по дороге сказал:

— В наши дни слишком многое является не тем, чем кажется.

Он сел в свое кресло.

— Я не знал, что в шведской полиции держат представителей нацменьшинств, — начал он, с ходу угодив пальцем в больное место. И продолжил: — Но даже Чавесу нельзя рассказывать про FASK. Барри — наше главное оружие в борьбе с серийными убийцами.

Он выдвинул ящик, вытащил оттуда два листа бумаги, положил их на стол, сверху положил ручку с логотипом ФБР.

— Не подумайте, что я вам не доверяю, но мое начальство приготовило для вас эти бумаги. Подписка о неразглашении, нарушение карается в соответствии с американским законодательством. Прочитайте и подпишите.

Они прочитали. Стилистические выкрутасы затемняли содержание. У обоих возникло инстинктивное желание отказаться и не ставить подпись под непонятной бумагой, но дипломатичность взяла верх. Они подписали.

— Отлично, — продолжил Ларнер. — Итак, на чем мы остановились? “Крутая команда”. Восемь членов, Боллза среди них нет. Командовал подразделением молодой двадцатипятилетний Уэйн Дженнингс, который к этому времени уже был ветераном и имел за спиной шесть войн и бог знает сколько убитых. Лучшие годы жизни, когда формируется личность человека, прошли на службе у смерти. Ему было двадцать семь, когда закончилась война, тридцать, когда К начал действовать. После войны Дженнингс вернулся на ферму умершего отца в восточной части Кентукки, у подножия плато Камберленд, если это вам о чем-нибудь говорит. Фермерством он не занимался, жил на ветеранскую пенсию. Подозрения по поводу Дженнингса были очень серьезные, и, говорят, со щипцами он умел обращаться виртуозно. Третий труд был найден всего в тринадцати милях от его дома. Что же касается остальных членов “Крутой команды”, то трое из них погибли в конце войны. Кроме Дженнингса оставалось еще четыре человека, их имена есть в наших материалах, к которым вы теперь получите доступ. В Кентукки жил еще один член группы, Грег Андровски, друг детства Дженнингса, но он покатился по наклонной плоскости и умер от наркотиков в 1986 году. То есть он жил на юго-востоке страны в те четыре года, когда там действовал К, но к тому времени уже совсем опустился и вряд ли мог быть убийцей. Его доконал Вьетнам. Остались трое. Двое из них переехали на север. Один в Нью-Йорк — Стив Хэрриген, он стал биржевым маклером на Уолл-Стрит и очень разбогател в восьмидесятые годы. Его бывший коллега живет в штате Мэн и зарабатывает тем, что возит туристов на рыбную ловлю. Оба были освобождены от подозрений. Третий, Крис Андерссон, переехал в Канзас-Сити и занялся продажей подержанных автомобилей.

— Он швед по происхождению? — спросила Черстин.

Ларнер слабо улыбнулся.

— В четвертом поколении. Его дед приехал из Кальмара, если вам это название о чем-нибудь говорит. Андерссон стоял вторым номером в нашем списке, он был ближайшим подручным Дженнингса, такой же хладнокровный, такой же испорченный тип. Но его алиби всегда было чуть лучше, чем у Дженнингса. К тому же Дженнингс противнее, для меня это был главный аргумент, конечно, сугубо эмоциональный. С учетом этого остается только удивляться, почему мне так долго разрешали возиться с моими подозрениями.

— Насколько вы были уверены в своих подозрениях?

Ларнер откинулся назад и сцепил руки на затылке.

Он взвешивал свои слова, прежде чем ответить:

— На сто процентов.

Ларнер вытащил толстую папку из старого шкафа, стоявшего рядом с доской для маркеров. В дверь заглянул Шонбауэр.

— Все готово, — сказал он.

— Пять минут, — отозвался Ларнер и бросил папку перед Черстин. Она раскрыла ее. Перед ними веером рассыпались фотографии. Портрет Дженнингса в возрасте тридцати лет: симпатичный молодой человек с волосами цвета спелой ржи, широкой улыбкой и стальным холодом в глазах. Фотография была словно сложена из двух половинок. Черстин прикрыла рукой верхнюю половинку и увидела смеющийся рот счастливого юноши, опустила руку вниз и вздрогнула от леденящего кровь взгляда.

— Вот именно, — радостно воскликнул Ларнер. — Вот именно. Когда мы к нему пришли, он был такой обаятельный, просто душка. В общем, нижняя половина фотографии. Но когда мы стали настаивать, вылезло то, что сверху.

Они проглядели остальные снимки. Юный Дженнингс в военной форме, он же постарше в кругу военнослужащих, он же на рыбалке, он же с автоматом, направленным в камеру, и нарочито страшным выражением лица, вот он танцует с девушкой из какой-то южной страны, вот держит ребенка на коленях, вот пристает к вьетнамской проститутке, а вот хохочущий Дженнингс приставил пистолет к виску голого писающего под себя вьетнамца, стоящего на коленях возле темного отверстия в земле. Черстин вынула эту фотографию и показала Ларнеру.

— Да, — кивнул он. — Когда видишь эту, про другие сразу забываешь. Ужасный снимок. Я бы получил кучу денег, если бы продал его “Тайм Мэгэзин”. Не понимаю, зачем он его хранил. Все эти фотографии мы нашли, когда обыскивали дом после гибели Дженнингса.

— Как он погиб? В деталях? — спросила Черстин.

— Под конец мы следили за ним круглосуточно, — начал было Ларнер, но тут же последовал новый вопрос:

— Как долго?

— Месяц до дня его гибели.

— За это время были совершены убийства?

— Трупы находили уже разложившимися, это затрудняло датировку смерти. Но вы абсолютно правы: шестнадцать трупов, относящихся к первому периоду, были обнаружены раньше. И хотя все инстанции были против, я твердил свое: чем дольше мы следим за ним и не находим новых трупов, тем больше вероятности, что убийцей является именно он. Можно продолжать?

— Да, конечно, — смутилась Черстин. — Извините.

— Я сам довольно часто ездил у него “на хвосте” и в тот день тоже был в машине наблюдения. Это было третьего июля тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Жара стояла страшная, дышать нечем. Дженнингс выскочил из дому и заорал на нас, в последние дни он так всегда делал. Казалось, он себя совсем не контролирует. Он подбежал к своей машине и газанул. Мы за ним, по шоссе на север, проехали миль десять. Скорость бешеная. Он скрывается от нас за поворотом, и вдруг оттуда начинает валить дым, мы подъезжаем и видим, что Дженнингс въехал в лоб грузовику. Обе машины горят. Я подошел насколько мог близко к его машине и увидел, что он еще двигается, но страшно обгорел.

— Самого столкновения вы не видели? — спросила Черстин.

Ларнер снова улыбнулся, всем своим видом демонстрируя уважение и восхищение. Йельм почувствовал себя лишним в этой комнате.

— Я понимаю, чем вызван ваш вопрос, Халм, — сказал Ларнер. — Нет, мы ехали примерно в двухстах ярдах позади, за поворотом, и его лица я не видел. Да, это место было как будто специально создано для имитации несчастного случая. Но оттуда невозможно скрыться, кругом поле и ни одной машины поблизости. Кстати, труп в машине опознали по зубам. Я и сам долго не мог поверить, что Дженнингс погиб. Но это так. Поверьте мне. И не повторяйте моей ошибки, не зацикливайтесь на нем. Мое упрямство помешало мне работать над этим делом. Я не смог больше создать ни одной достойной гипотезы. К остался для меня загадкой. Он сидел где-то в уголке и веселился, глядя, как я добиваю несчастного, безработного ветерана войны. Потом он, просто чтобы меня проучить, укокошил еще двоих в течение полугода. Оба были убиты гораздо позже, чем погиб Дженнингс. А потом К ушел в подполье.

Ларнер замолчал и закрыл глаза.

— Я думал, что смогу про него забыть, — медленно заговорил он снова. — Несколько лет после последнего, восемнадцатого, убийства я бился над этим делом, под лупой рассматривал каждую деталь. С тех пор прошло больше десяти лет. Я занялся другими делами, охотился за расистами на Юге, за наркомафией в Лас-Вегасе и все время думал о нем. А потом он появился опять. Уже в Нью-Йорке. Он издевается надо мной.

— Вы уверены, что это тот же человек?

Ларнер почесал нос, вид у него был уставший.

— Из соображений безопасности круг людей, знающих все детали дела, бывает очень ограничен. В нашем случае все подробности были известны мне и сотруднику по фамилии Камерун. Дон Камерун умер в 1986 году от рака. Даже Джерри Шонбауэр не относится к числу посвященных, во всем Бюро я единственный человек, владеющий полной информацией. Все дело в щипцах. Щипцы те же самые, и вводятся они всегда одинаково, очень сложным образом. Поскольку теперь этим делом занимаетесь вы, я поделюсь с вами информацией при условии полной и абсолютной секретности.

— А как сложилась судьба того человека из “Крутой команды”, который переехал в Нью-Йорк? — не успокаивалась Черстин. — Того, который стал биржевым маклером?

Ларнер громко расхохотался.

— Не иначе как мои мысли витают в воздухе этой комнаты, и вы, Халм, их ловите.

— Черстин, — поправила его Черстин.

— Пусть будет Черстин. Да, я действительно, не упомянул Стива Хэрригена в рапорте, который отослал вам. Но я занимался им. Эта информация есть в полных материалах, к которым вы получили доступ. Хэрриген теперь миллиардер и постоянно в разъездах. Тогда, когда были совершены шесть убийств из второй серии, он находился за границей. И сейчас он точно находится не в Швеции. А сейчас давайте прервемся — мы уже давно обещали Джерри, что через пять минут придем в кинозал.

Ларнер провел их по коридорам в зал, который действительно напоминал кинотеатр. На столе перед экраном сидел великан Джерри и болтал ногами. Брючины задрались, из-под них торчали строгие черные носки и заросшие волосами ноги. Увидев входящих, Шонбауэр соскочил со стола и предложил им места в первом ряду.

— Джерри перевелся к нам из кентукского отделения, когда начались новые убийства, — сказал Ларнер и уселся поудобнее в мягком зрительском кресле. — Он классный агент, в одиночку взял Роджера Пенни, если это имя вам о чем-нибудь говорит. Давай, Джерри, начинай. I’m gonna take a nap[58]. Сначала будет неприятно, но понемногу привыкнете.

Лампы начали постепенно гаснуть, как в настоящем кинотеатре.

Потом пошли спецэффекты, только, к сожалению, не голливудские, а настоящие.

— Майкл Спендер, — раздался бас Шонбауэра, когда на экране показалось изображение мужчины, у которого полностью уцелела только голова. Голова была запрокинута назад, белая и огромная. В мертвых глазах застыло изображение той же запредельной боли, что и у Андреаса Гальяно. На шее виднелись два маленьких красных отверстия. Тело было обнажено. Кожа на животе свисала рваными полосками, ногти на руках и ногах были изуродованы, член разрезан пополам до самой мошонки.

Тошнота подступила к горлу одновременно у обоих зрителей. Еще минута, и они бы выскочили из зала. Шонбауэр продолжал монотонно вещать:

— Спендер был первой жертвой, он работал инженером-компьютерщиком в Луисвилле. Его тело обнаружили грибники в лесу на северо-западе Кентукки, смерть наступила примерно за две недели до этого. На работе не появлялся с 4 сентября 1978 года. Работал над созданием первого большого компьютера “Apple”.

Следующая жертва — крупный мужчина славянской внешности, его личность установить не удалось. Снимок был не таким страшным, как предыдущий, и желудки зрителей реагировали не так остро. На мужчине сохранилась одежда, но его член и пальцы на руках были искалечены.

— Похож на русского, — сказал Йельм, вспомнив старую абсурдную версию про “руку КГБ”.

— Да, — согласился Шонбауэр. — Мы сразу отослали отпечатки пальцев русской полиции, но это ничего не дало. Мы не знаем про него ничего, кроме того, что он найден на юге Кентукки двумя месяцами позже Спендера. Его нашли в сортире возле заброшенного дома. Смерть наступила примерно за неделю до этого.

Следующее фото. Еще один неизвестный. Мужчина лет шестидесяти, европеец, худой, спортивного телосложения. Совершенно голый и изуродованный так же, как Спендер. Фотография была очень страшной. Вечер, темнеющие вершины деревьев и единственное светлое пятно — труп. Он сидит на камне посреди леса. Прямые, как палки, руки и ноги, глаза, глядящие на зрителей с немым укором.

Обещанного привыкания не наступало, Йельм чувствовал, что его вот-вот вырвет.

Показ слайдов продолжался, их было много, целая галерея снимков, запечатлевших человеческое страдание. Скоро его стало так много, что оно превзошло границы человеческого разумения. Лишь сейчас шведы поняли, с какими глубинами страдания им предстоит столкнуться. Черстин два раза заплакала, беззвучно. Йельм только почувствовал, как задрожали ее плечи. Сам он тоже всхлипнул один раз, но довольно громко.

— Хотите закончить просмотр? — спокойно спросил Шонбауэр. — Сам я смог это досмотреть только с третьего раза. А я человек привычный.

Ларнер громко храпел в своем кресле.

— Нет, продолжайте, — попросил Йельм, тщетно пытаясь убедить себя в том, что ему удалось взять себя в руки.

— У нас их так много, — глухо произнес Шонбауэр. — Так много серийных убийц, и никто их не может понять, меньше всего — они сами.

Храпеть Йельм и Хольм не начали, но к концу показа сработал защитный механизм, и они как будто отключились. Но тут появилось фото Ларса-Эрика Хасселя. Он сидел на стуле с изуродованными, растопыренными пальцами, вместо члена — сплошное кровавое месиво. На заднем плане виднелись окно и контуры большого самолета.

Голова Хасселя была запрокинута, он смотрел на них сверху вниз, и в его взгляде читалась боль, смешанная с отвращением, страдание и необъяснимое облегчение.

“Может, он был рад, что это не Лабан”, — подумал Йельм.

Свет в зале стал медленно зажигаться. Шонбауэр вернулся к столу, сел на него и снова заболтал ногами, как подросток. Ларнер всхрапнул и проснулся. Йельм передернул плечами. Черстин сидела неподвижно. Все избегали смотреть друг другу в глаза.

Ларнер поднялся, зевнул и, хрустнув суставами, потянулся всем своим ладным телом.

— Ну, а чем вы порадуете? — только и сказал он.

Черстин молча передала ему папки со шведскими материалами. Ларнер открыл их, быстро пролистал фотографии и отдал Джерри, который в самое ближайшее время должен был включить их в слайд-шоу.

Не говоря ни слова, Ларнер пошел к выходу. Шведы поблагодарили Шонбауэра, который коротко кивнул в ответ, и последовали за Ларнером. Они опять шли коридором, пока не дошли до двери без таблички. Ларнер открыл ее. Перед ними была пустая комната.

— Ваш рабочий кабинет, — сказал он, делая приглашающий жест рукой. — Надеюсь, вы сработаетесь.

Комната ничем не отличалась от той, где сидел Ларнер, только была совершенно безликой. Но и они вряд ли могли бы чем-нибудь ее оживить. Стол был отодвинут от стены, возле него стояли два кресла, по одному с каждой стороны. На столе два компьютера вплотную друг к другу, рядом телефон и листок с номерами. Ларнер ткнул в листок пальцем:

— Мой телефон, телефон Джерри, мой пейджер, пейджер Шонбауэра — если понадобится, вы нас всегда сможете найти, названия нужных файлов, их описание, личные пароли, гостевой пропуск с кодами, чтобы вы могли войти, но только сюда. Запертая дверь означает, что вам туда вход воспрещен. Вы не можете, да вам и незачем выходить за пределы этого коридора. Туалеты, мужской и женский, находятся рядом, через несколько комнат. Есть две столовых, я рекомендую “Ла Травиата”, она находится двумя этажами ниже. Вопросы?

Вопросов не было. Или было слишком много, все зависело от того, как посмотреть. По крайней мере вслух никто ничего не сказал. Тогда Ларнер продолжил:

— Сейчас половина четвертого. Если хотите, можете несколько часов поработать. Я буду у себя до шести. Вечером я, к сожалению, занят, а то могли бы поужинать вместе. Но Джерри предлагает поужинать с ним и обещает повозить вас по городу, если вы, конечно, не против. Сообщите ему о своем решении. А я желаю вам успешной работы. Компьютерами пользуйтесь спокойно, они специально для вас, ничего испортить вы не сможете, вся секретная информация хранится в другом месте. Связывайтесь со мной или Джерри, если будут вопросы. Чао.

Он ушел. Они остались одни. Черстин потерла глаза.

— Честно говоря, не уверена, что смогу работать. Дома уже половина десятого. Мы можем сегодня пожить по шведскому времени?

— Сразу уходить как-то нехорошо, — сказал Йельм. — Надо проявлять дипломатичность.

Она почувствовала в его голосе иронию и улыбнулась.

— Да, любознательность меня погубила, каюсь. Дипломатия пошла прахом.

— ЦРУ…

— Да ладно тебе! Я прикинула и решила, что он не разозлится.

— Он и не разозлился. Даже наоборот. А ты как думаешь?

— Не знаю. Но я понимаю, почему он зациклился на Дженнингсе.

— Да, и он прав в том, что нам не нужно на нем зацикливаться.

— Ты уверен?

Они посмотрели друг на друга. Разница во времени, переизбыток впечатлений. Оба глупо хихикнули. Усталость давала себя знать. Голова была легкой и пустой, и это было приятно, потому что обычные защитные механизмы уже не срабатывали.

— Предлагаю послать экскурсию по городу к чертям собачьим.

— Только нужно дипломатично сообщить об этом Шонбауэру.

— Это ты у нас дипломат.

— В теории. А тут практика. На практике у тебя сегодня гораздо лучше получилось.

— Я просто был в полной отключке, — сказал Йельм и набрал номер Шонбауэра. — Джерри, это Пауль. Да, Ялм, Ялм. Мы решили, что поработаем, сколько сможем, а потом пойдем отдыхать. Разница во времени очень чувствуется. Вы не возражаете, если мы перенесем экскурсию по Манхэттену на завтра? Хорошо. О’кей. Гуд бай.

Йельм положил трубку и выдохнул.

— По-моему, он даже обрадовался.

— Ну и отлично. Давай проглядим, что нам тут предлагают, а детали оставим на завтра? Сегодня с меня уже хватит деталей.

В компьютере была вся необходимая информация. Подробный список жертв. Места, где они были обнаружены. Отдельная папка для каждого расследования. Файл с общей информацией о ходе расследования. Психологический профиль преступника, составленный группой экспертов. Папка с результатами вскрытия. Папка с газетными статьями. Файл с описанием орудия убийства, FYEO.

— Это что значит?

— For your eyes only[59]. Совершенно секретно. Видимо, те самые суперсекретные детали, которые позволяют связать две серии убийств между собой.

Они проглядывали файлы. Огромное количество информации. Разве можно к этому что-то добавить? Даже думать об этом было смешно, и уж тем более не хотелось ничего делать. Поэтому они просто выключили компьютер, сопровождая свои действия легкомысленной считалочкой: “раз, два, три — нет игры”.

— Как думаешь, нам удастся уйти от “хвоста”? — спросила Черстин.

* * *
Конечно, было бы интересно посмотреть Нью-Йорк by night[60], но они не жалели, что отказались от приглашения Шонбауэра. После недолгого беспокойного сна было принято решение поужинать прямо в гостинице. С трудом открыв глаза в два часа ночи по шведскому времени, они в восемь по местному принялись искать ресторан и только потом поняли, что уже стоят в нем. Просто он оказался очень маленький.

Ресторан тоже был оформлен в традициях постоялого двора. Проигрывая в масштабах и разнообразии кухни, он зато выигрывал в качестве. Выбрав одно из двух возможных блюд — запеченное говяжье филе и бутылку вина бордо неизвестной марки “Шато Жермен”, шведы уселись за столик у окна. Так они хотя бы косвенно могли приобщиться к вечерней жизни Манхэттена. Маленький ресторан, где они поначалу были единственными гостями, понемногу стал наполняться. Вскоре все двенадцать столиков были заняты.

У Пауля Йельма возникло ощущение дежавю. В прошлый раз их совместный поход в ресторан в чужом городе, начавшийся как тихий ужин вдвоем, имел неожиданные последствия. Пауль заерзал на стуле, пытаясь думать о жене и детях, о своем с таким трудом обретенном семейном счастье. Но вместо этого думал о том, как соблазнительна сидящая напротив женщина, как настойчиво она приходит к нему во сне, сохраняя наяву свою тайну. Черстин сделала легкий макияж и переоделась в маленькое черное платье с открытой спиной и тонкими бретелями крест-накрест. Она была такой тонкой и хрупкой. Ее лицо в обрамлении черных, стриженных под пажа волос казалось совсем маленьким. Прическа слегка растрепалась, или это было сделано специально? Не удержавшись, Йельм спросил:

— Помнишь, как мы сидели с тобой в прошлый раз?

Она кивнула и улыбнулась так, что у него замерло сердце.

— В Мальмё, — сказала она.

Ее глуховатый голос, гётеборгский выговор… Йельм вспомнил, как она пела дуэтом с Нюбергом. Песни Шуберта. Стихи Гёте. Он одновременно стремился к ней и хотел бежать от нее. Мысли путались, он не знал, что сказать, и все-таки решился:

— Это было полтора года назад.

— Почти, — поправила она.

— Ты помнишь?

— Почему я должна забыть?

— Ну…

Последняя слабая попытка удержаться в рамках приличий. Вместо ответа — вопрос:

— Что произошло?

Пусть понимает, как хочет.

Она немного помолчала.

— Мне нужно было изменить свою жизнь, — наконец ответила она.

— В чем?

— Найти себя вне работы. Я чуть не уволилась.

— Я этого не знал.

— Никто не знал, кроме меня самой.

Даже тот, другой? Йельм был рад, что сдержался и не спросил этого.

— И тот, другой тоже не знал, — сказала она.

Йельм молчал. Он не имел права расспрашивать.

Она сама выбирает, какой жизнью хочет жить. Или какой должна жить.

— После тебя и твоих бесконечных метаний я решила пожить одна. Мне нужно было время, чтобы разобраться в себе. Но тут я встретила его, совершенно случайно. Он оказался настойчивым, стал звонить на работу, и все узнали, что у меня новый муж. Но никто не знал, что ему шестьдесят лет и что он священник.

Йельм не мог произнести ни слова. А Черстин, помолчав немного, продолжила, глядя в тарелку и ковыряя вилкой недоеденное филе.

— Трудно поверить, что шестидесятилетний священник способен на страсть, однако это так. Причем наши отношения были именно такими, в которых я нуждалась.

Она повернулась к окну, выходящему на Западную 25-ую улицу, и продолжила тем же бесцветным невыразительным голосом:

— Он вдовствовал уже двадцать лет. Был настоятелем той церкви, где я пела в хоре. Услышав, как я пою, он заплакал, подошел и поцеловал мне руку. Я почувствовала себя школьницей, которую неожиданно похвалили. Я стала ему дочерью и матерью одновременно. И постепенно начала возрождаться как женщина.

Черстин упорно смотрела мимо Йельма.

— У этого человека был огромный нерастраченный потенциал, и я, насколько могла, помогала ему себя реализовать. Ему была присуща тихая и прекрасная жизненная мудрость, не знаю, сможешь ли ты это понять, он умел радоваться каждому дню, как подарку. И научил этому меня.

— Что же случилось?

Она наконец повернулась к нему, на короткое мгновение их глаза встретились. Ее взгляд слегка затуманился, но был удивительно светлым.

— Он умер, — сказала Черстин и отвернулась.

Йельм взял ее за руку. Рука была вялой и неподвижной. Не глядя друг на друга, они сидели и смотрели на улицу. Время словно остановилось.

— Он был смертельно болен, когда мы познакомились, — тихо продолжила Черстин. — Я только потом это поняла. Но он был полон жизни. И хотел поделиться с кем-то этим чувством. Это был его прощальный дар живущим. Надеюсь, я тоже смогла дать ему что-то взамен. Хотя бы немного любви.

Йельм уже давно перестал думать о том, правильно ли он себя ведет. Он просто слушал. Ему было очень хорошо.

— Все случилось быстро. Ему предлагали пройти третий курс химиотерапии. Но он отказался. Решил напоследок порадоваться жизни, вместо того чтобы тратить силы на борьбу. Я неделю ухаживала за ним после работы, ночами. Это было весной. Он таял на глазах. Но почти все время улыбался. Удивительно! Не знаю, что больше радовало его: то, что он мог отдавать, или то, что принимал. Может, и то, и другое, взаимный обмен. Казалось, он постиг все тайны жизни, и Великая тайна его уже больше не пугала.

Черстин опять, бросила короткий взгляд в сторону Йельма — проверить, как он реагирует. Он внимательно слушал. Она снова отвела глаза в сторону.

— Не знаю… — продолжила она. — Эти слайды сегодня. Думаешь, что можно себя ко всему подготовить, а оказывается, нет. Думаешь, что уже все в жизни повидал, а, выходит, нет. И смерть бывает разная. Он ведь тоже страдал, страшно страдал, но при этом улыбался. А здесь улыбок нет, есть только гримаса страдания. Похоже на средневековые изображения страстей Христовых, которые должны были внушать людям страх. Ужас. Преступник словно пытается внушить нам отвращение к жизни, как средневековые прелаты. И ему это почти удается.

— Не знаю, — с сомнением произнес Йельм. — Не вижу в его действиях конкретной программы. Мне кажется, этот тип — своего рода продукт разложения, отходы производства, если ты понимаешь, что я имею в виду. То, что он делает, похоже на механизированное поточное убийство людей в Освенциме.

Черстин уже не отводила взгляда. Она поделилась тем, что ее угнетало. Йельм смотрел в ее глубокие, печальные и опустошенные глаза и видел, как где-то в их глубине появляются новые искорки. Таинственная бездонность глаз.

Йельм попытался увидеть себя глазами Черстин. Шут гороховый, который никак не может справиться с эрекцией? Дай бог, чтобы она видела в нем не только это.

— Возможно, одно не исключает другого, — все так же тихо и задумчиво проговорила Черстин. Огонек вновь пробудившегося интереса к жизни не смог вытеснить из голоса усталость. — Презрение к жизни и перфекционизм одновременно. По сути, это одно и то же.

Они глубоко задумались. Личные и профессиональные вопросы незаметно переплелись. Все в нашей жизни взаимосвязано.

Йельм почувствовал, что теперь пришла его очередь. Он снова взял Черстин за руку. Она не сопротивлялась.

— Значит, между нами был просто секс? А бывает просто секс?

Она улыбнулась горько, но руку не отняла.

— Наверно, не бывает. По крайней мере у нас так не было. У нас было наваждение. И все было очень запутано. Тогда я ведь только-только рассталась с мужчиной, который меня изнасиловал, даже не подозревая об этом. Он был полицейский, ты знаешь, и от него я сразу попала к другому полицейскому, его прямой противоположности. Ты был жесткий и напористый на работе, мягкий и заботливый дома. Я не успевала перестраиваться. Так жить я больше не могла. Ты вернулся к семье. У меня семьи не было, поэтому я просто сбежала.

— В чем-то мне сейчас живется легче, — сказал Пауль. — В чем-то труднее.

Она заглянула ему в глаза.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю, как объяснить. У меня такое чувство, будто вокруг нас выросли стены. Мы приоткрывали дверь, но она закрылась. А стены сближаются.

Он подыскивал слова. Слова не приходили. Он пытался сформулировать то, о чем никогда прежде не говорил.

— Боюсь, что говорю непонятно, — только и мог сказать он.

— Думаю, что понимаю, — ответила она и добавила: — А ты изменился.

— Немножко, — согласился он и замолчал. Но вскоре заговорил снова:

— Сначала изменения идут по поверхности, но с чего-то надо начинать. Привычные стереотипы разрушают нас еще до того, как мы начинаем жить. В отличие от тебя, у меня не было таких встрясок, наоборот, этот год был достаточно бедным на события. Но, с другой стороны, он открыл передо мной кое-какие новые возможности…

Она кивнула. Все слова были сказаны. Но молчаливый диалог продолжался. Взгляды обоих собеседников были устремлены куда-то в пространство. Потом Черстин сказала:

— До меня только сейчас по-настоящему дошло, как важно его обезвредить.

Йельм кивнул. Он понял, что она имеет в виду.

Они вышли из ресторана, держась за руки, поднялись по лестнице и остановились возле его двери.

— Ну что? — спросила она. — В семь?

Он с облегчением вздохнул и улыбнулся.

— Договорились, завтрак в семь.

— Я постучу. Постарайся в это время не принимать душ.

Йельм тихонько рассмеялся. Она поцеловала его в щеку и пошла к себе. Он еще несколько минут стоял в коридоре.

23

Они пришли, увидели, победили.

Пока только разницу во времени. Поле зрения странным образом сузилось, весь Нью-Йорк остался за его пределами. Все внимание сосредоточилось на одном письменном столе и двух компьютерах.

Материалов было не просто много, их было очень много. Тысячи страниц и масса всевозможных деталей, включая совсем уж незначительные. Десятистраничные допросы свидетелей, соседей их соседей, педантичные сопоставления с другими серийными убийствами, подробнейшие карты с указанием всех найденных поблизости предметов, социально-политический анализ обстановки в стране, выполненный ведущими университетскими профессорами, протоколы вскрытия с указанием, что у жертвы был пародонтоз первой степени и камни в почках, скрупулезное описание мест, где были найдены трупы, и, конечно, с таким трудом раздобытый Рэем Ларнером материал о деятельности “Крутой команды” в джунглях юго-восточной Азии.

Начинать нужно было с другого, но Йельм застрял именно на этих, последних материалах. Если Ларнер прав, что, конечно, тоже еще не факт, “Крутая команда” была создана по прямому указанию президента Никсона после того, как до него дошли слухи о небывалой стойкости пленных солдат Национального фронта освобождения.

Они умирали под пытками, так и не открыв рта. Нужна была опытная, работающая в полевых условиях, маленькая мобильная и тайная группа палачей. И пусть официально она называлась иначе, смысл от этого не менялся. Выполнить задание поручили службе военной разведки — здесь у Ларнера стоит несколько вопросительных знаков, — и она собрала восемь отличных солдат, один моложе другого, для проведения “работ”, востребованных на завершающей стадии войны. Откуда взялись щипцы, неизвестно, однако между строк, написанных Ларнером, Йельм прочитал слово “ЦРУ”. И взялся за суперсекретный файл с информацией про эти щипцы.

Вот они, черным по белому, слева фотография щипцов, которыми пользовалась “Крутая команда”, справа — реконструкция орудия пыток К. Принцип был один и тот же, но есть и заметные различия. Щипцы К были более совершенным, улучшенным вариантом, они как бы прошли процесс производственной доработки. Далее подробно описывалось их применение: тончайшая проволока вводится при помощи специального шприца и миниатюрных колесиков в глотку, цепляется за связки и блокирует их, однако достаточно чуть-чуть повернуть колесико, и слышится шепот, новый поворот — и можно опять продолжать свое дело совершенно беззвучно. Вариант, изображенный на правой фотографии, обеспечивал большую точность захвата. Но члены “Крутой команды” до самого конца войны пользовались старым орудием. Это может означать, что либо К не имеет отношения к “Крутой команде” и поэтому пользуется другими щипцами, либо что страшное изобретение времен войны во Вьетнаме с течением времени подверглось доработке. Зачем? И кем? Об этом в материалах Ларнера не было никакой информации или предположений.

Далее шло описание других микрощипцов, которыми терзали пучки нервов в задней шейной области. Эти щипцы тоже видоизменились. Новая конструкция была сделана с учетом новых знаний медицины о болевых точках и позволяла многократно увеличивать страдание, делая, таким образом, щипцы более эффективным орудием пыток. Ниже подробно описывались болевые ощущения, а также особенности распространения боли: сначала вниз к спине и плечам, затем наверх, в голову, где воздействие этого импульса на мозг было подобно взрыву.

Основной вывод: в обеих сериях убийств использовались одни и те же щипцы, не похожие, а именно те же, что подтверждается некоторыми особенностями повреждений на теле жертв. Значит, и преступник, вероятнее всего, был тот же — К.

Если щипцы усовершенствовали в промышленных условиях, в этом процессе принимали участие многие люди из службы военной разведки, ЦРУ или откуда-нибудь еще. Но дойдя до этого вопроса, Ларнер, вместо того чтобы увеличить количество подозреваемых, зашел в тупик. Может, они с хакером Эндрюсом потому и выдумали Боллза, что чувствовали: такой Боллз на самом деле есть, он был командиром, а теперь дослужился до самого сердца Пентагона и имеет возможность душить в зародыше любую утечку сведений. Как удалось Ларнеру добраться до членов “Крутой команды”, и почему оказался закрыт доступ к другой информации?

Йельм тут же перезвонил с этим вопросом Ларнеру.

— Дело было очень странным, — ответил Ларнер. — Кого-то пришлось подкупить, кого-то припугнуть. Набив сто шишек, я наконец нашел анонимного чиновника, который за несколько тысяч долларов скопировал мне файл со сверхсекретной информацией о “Крутой команде”. Там должна была быть вся информация, но оказался только список команды. Остального у военных не было.

— Тогда вы и подумали о ЦРУ?

Ларнер коротко хохотнул.

— Я о них все время думаю, — сказал он и положил трубку.

Черстин занималась другими вопросами. Она распечатала полный список жертв. В этом страшном перечне содержались самые пестрые сведения: имя, фамилия, расовая принадлежность, возраст, профессия, место жительства, место обнаружения трупа, примерная датировка смерти.

1) Майкл Спендер, европеец, 46 лет, инженер-компьютерщик, место жительства — Луисвилл, тело обнаружено в северо-западной части Кентукки, смерть наступила приблизительно 5 сентября 1978 года.

2) Неизвестный, европеец, примерно 45–50 лет, тело обнаружено на юге Кентукки, смерть наступила приблизительно в начале ноября 1978 года.

3) Неизвестный, европеец, примерно 60 лет, тело обнаружено на востоке Кентукки, смерть наступила приблизительно 14 марта 1979 года.

4) Янь Ли Тан, место рождения Тайвань, 28 лет, проживал в Лексингтоне, работал биологом в кентукском университете, г. Лексингтон, тело обнаружено на территории университета, смерть наступила 9 мая 1979 года.

5) Робин Марш-Элиот, европеец, 44 года, проживал в Вашингтоне, зарубежный корреспондент газеты “Вашингтон Пост”, тело обнаружено в Цинциннати, штат Огайо, смерть наступила в июне-июле 1979 года.

6) Неизвестная женщина европейской расы, примерно 35 лет, тело обнаружено на юге Кентукки, смерть наступила приблизительно 3 сентября 1979 года.

7) Неизвестный, европеец, примерно 55 лет, тело обнаружено на юге Иллинойса, смерть наступила приблизительно в январе-марте 1980 года.

8) Неизвестный индиец, примерно 30 лет, тело обнаружено на юго-западе Теннесси, смерть наступила приблизительно 13–15 марта 1980 года.

9) Эндрю Шульц, европеец, 36 лет, проживал в Нью-Йорке, пилот компании “Люфтганза”, тело обнаружено на востоке Кентукки, смерть наступила в октябре 1980 года.

10) Неизвестный, европеец, примерно 65 лет, тело обнаружено в Канзас-Сити, смерть наступила в декабре 1980 года.

11) Атле Гундерсен, европеец, гражданин Норвегии, 48 лет, проживал в Лос-Анджелесе, физик-ядерщик в Калифорнийском университете, тело обнаружено на юго-востоке Западной Вирджинии, смерть наступила 28 мая 1981 года.

12) Неизвестный, европеец, примерно 50–55 лет, тело обнаружено во Франкфурте, штат Кентукки, смерть наступила в августе 1981 года.

13) Тони Бэррет, европеец, 27 лет, инженер-химик из Чикаго, тело обнаружено на юго-востоке Кентукки, смерть наступила 24–27 августа 1981 года.

14) Неизвестный, европеец, примерно 30–35 лет, тело обнаружено на севере Кентукки, смерть наступила в октябре-ноябре 1981 года.

15) Неизвестный, европеец, примерно 55–60 лет, тело обнаружено на юге Индианы, смерть наступила приблизительно в начале январе 1982 года.

16) Лоуренс Б. Р. Кэрп, европеец, 64 года, проживал в Атланте, заместитель исполнительного директора на предприятии “Рэмптек-Компьютер Парте”, тело обнаружено в собственном доме, в Атланте, штат Джорджия, смерть наступила 14 марта 1982 года.

Главный подозреваемый Уэйн Дженнингс погиб 3 июля 1982 года.

17) Неизвестный афроамериканец, примерно 44 лет, тело обнаружено на юге-западе Кентукки, смерть наступила приблизительно в октябре 1982 года.

18) Ричард Г. де Кларк, европеец, гражданин ЮАР, 51 год, проживал в Лас-Вегасе, владелец порноклуба в Лас-Вегасе, тело обнаружено на востоке Миссури, смерть наступила 2–5 ноября 1982 года.

Перерыв почти 15 лет.

19) Сэлли Браун, женщина европейской расы, 24 года, проживала в Нью-Йорке, занималась проституцией, тело обнаружено в Ист-Вилидж, Манхэттен, смерть наступила 27 июля 1997 года.

20) Ник Фелпс, европеец, 47 лет, проживал в Нью-Йорке, безработный плотник, тело обнаружено в Сохо, Манхэттен, смерть наступила в ноябре 1997 года.

21) Дэниеэл Джонс, по прозвищу “Dan the Man”[61], афроамериканец, 21 год, проживал в Нью-Йорке, рэпер, тело обнаружено в Бруклине, смерть наступила в марте-апреле 1998 года.

22) Элис Коулей, женщина европейской расы, 65 лет, проживала в Атлантик Сити, штат Нью-Джерси, пенсионер по инвалидности, обнаружена в собственном доме, смерть наступила 12–14 марта 1998 года.

23) Пьер Фонтэн, европеец, гражданин Франции, 23 года, проживал в Париже, турист, студент университета, тело обнаружено в Гринич-Вилидж, Манхэттен, смерть наступила 23–24 июля 1998 года.

24) Ларс-Эрик Хассель, европеец, гражданин Швеции, 58 лет, проживал в Стокгольме, литературный критик, тело обнаружено в аэропорту Ньюарк, смерть наступила 2 сентября 1998 года.

25) Андреас Гальяно, европеец, гражданин Швеции, 42 года, проживал в Альбю, торговец наркотиками, тело обнаружено в Риале, смерть наступила 3–6 сентября 1998 года.

26) Эрик Линдбергер, европеец, гражданин Швеции, 33 года, проживал в Стокгольме, чиновник Министерства иностранных дел, тело обнаружено в Лидингё, смерть наступила 12 сентября 1998 года.

27) Неизвестный, европеец, примерно 25–30 лет, тело обнаружено в Стокгольме, смерть наступила 12 сентября 1998 года.

Черстин Хольм остановилась. Неужели из этого списка нельзя вытянуть ничего, кроме того, что в нем увидел Ларнер? В голове Черстин промелькнуло короткое, но жестокое подозрение, что Ларнер играет нечисто.

Она перешла к чтению психологического портрета. Группа экспертов пыталась объяснить причины пятнадцатилетнего перерыва. Это было непросто, за формулировками скрывалась неуверенность и угадывались противоречия, которые эксперты пытались примирить. Результат получился впечатляющий. Черстин удивилась, почему эти материалы не были посланы Ларнером в Швецию.

По мнению экспертов, первые убийства были совершены молодым человеком, испытывающим ненависть к людям, превосходящим его по возрасту или образованию. Комплекс неполноценности сменяется манией величия, когда ему удается заставить молчать тех, кто подавлял его, например, тех, кто отказал ему в поступлении в университет. Недостижимое становится достижимым, он может заставить их молчать, может причинить им ту же боль, которую чувствовал сам, может определять уровень боли, он решает, когда им говорить, когда молчать — достаточно просто повернуть колесико. Не так ли они сами вели себя по отношению к нему, когда не хотели его слушать, лишили образования, которое дало бы ему возможность разобраться в себе и в своих мыслях? Его поведение соответствует извращенно понятому принципу “око за око”. Пытки, которым он подвергает свои жертвы, в его глазах соответствуют страданиям, которые он пережил сам. Он возвращает себе отнятую власть. Большое количество жертв свидетельствует не о том, что он становится все более кровожадным — частота совершения убийств не увеличивается, — а о той степени униженности, которую он ощущает. Только убив восемнадцать человек, он чувствует себя отомщенным и может на равных присоединиться к человеческому сообществу. Можно даже говорить о том, что его кровожадность постепенно ослабевает по мере того, как он достигает внутреннего равновесия, убийства производят на него терапевтический эффект. Равновесие достигается, когда он чувствует, что сравнялся с теми, кто демонстрировал ему свое превосходство, тогда он прекращает убивать и начинает работать над упрочением своей позиции в обществе. Этим он занимается последующие пятнадцать лет. Он достигает определенных вершин. Возможно, даже получает образование и занимает руководящий пост, но прошлое не проходит бесследно. Теперь он сам может оказывать давление на других людей, к этому-то он и стремился. Его мишенью становятся слабые. К сильным он испытывал зависть. Он завидовал их власти. Теперь он берет инициативу на себя, не карает за выбитое “око”, а наносит первый удар. Он ощущает себя фигурой первого плана. Он не просто отвечает на действия сильных, он самый сильный. Эта серия убийств может продолжаться сколь угодно долго.

Таким образом, кентукский убийца — скорее всего белый мужчина, работающий на руководящей должности и имеющий за плечами опыт борьбы и унижений. К такому выводу пришли эксперты.

Забыв про дипломатию, Черстин тут же позвонила Ларнеру.

— Рэй, это Черстин. Халм, да, Халм, черт тебя побери (последнее было сказано по-шведски). Почему вы нам не прислали его психологический профиль?

— Because it’s bullshit[62], — прозвучало в трубке.

— Почему? Там масса аспектов, о которых мы и не думали.

— Я тоже был в группе экспертов. Согласен, текст заключения написан складно. Убедительно. Вот только возражения полицейских, которые были в составе группы, эксперты отмели. Потому что эти доводы не укладывались в общую картину. А возражения, между прочим, были очень существенными.

— Какими?

— Профессионализм.

— В каком смысле?

— Это не процесс. Преступник не пытается исправить некую ситуацию, он совершает серию хладнокровных убийств. Он не оставляет после себя ничего, что свидетельствовало бы об огне, полыхающем в его душе, он просто пользуется людьми и выбрасывает их, как отходы.

Черстин молчала. Она поняла, что Ларнер имеет в виду. Потом поблагодарила его и повесила трубку.

— Он думает, как ты, — сказала она Йельму.

Пауль Йельм, который в это время углубился в сравнение двух типов щипцов, вздрогнул.

— Что? — раздраженно воскликнул он.

— Ничего, — ответила Черстин и попыталась опять вникнуть в материал. Это получалось плохо. Онаснова позвонила Ларнеру. Его голос источал бесконечное терпение.

— Во второй серии тоже был профессионализм? — спросила она без околичностей.

— Как вы могли заметить, я мало что могу сказать насчет второй серии. Я ее не понимаю. Там тот же профессионализм, та же манера. Но жертвы другие.

— Почему? — Черстин почти кричала. — Почему он перешел от инженеров и ученых к проституткам и пенсионерам?

— Ответьте на этот вопрос и вы найдете преступника, — спокойно ответил Ларнер. — Но все не так просто. У нас есть еще и литературный критик, и дипломат, и торговец наркотиками. Можно сказать, жертвы на любой вкус.

— Извините, — сказала она смущенно. — Просто это очень тяжело.

— Вот поработаете с этим делом лет двадцать, тогда узнаете, что значит “тяжело”.

Черстин положила трубку и заставила себя читать дальше. Трудность состояла в том, чтобы не строить гипотез, а просто воспринимать факты, не создавая ничего своего. Расширять поле зрения, не сужая его. Ждать, пока наступит подходящий момент.

День ушел на то, чтобы получить более или менее полное представление о материале. Вечер тоже. Экскурсию по Манхэттену пришлось опять отложить.

На следующий день они начали потихоньку сужать поле зрения и прочесывать тысячи страниц в поисках потенциального “шведского следа”. Почему он приехал в Швецию? Где искать ответ на этот вопрос?

Йельм занялся одиннадцатой жертвой, норвежцем физиком-ядерщиком Атле Гундерсеном. Он позвонил в Калифорнийский университет и попытался найти шведских коллег Гундерсена, общавшихся с ним в начале восьмидесятых, нашел его семью в Норвегии. На это ушло полдня с нулевым результатом.

Хольм тем временем занималась Крисом Андерсоном, членом “Крутой команды”, имевшим шведских предков. Она даже позвонила ему. Он разговаривал нехотя. Устав от многократных расспросов, он не хотел снова поднимать эту тему. Вьетнам был давно, оставьте в покое, не бередите воспоминания, которые и так не дают спать по ночам. Да, они делали страшные вещи, но тогда была война, они работали почти под непосредственным руководством президента, выполняли приказания. Нет, он не знает, как точно осуществлялось руководство группой, но данные об этом должны быть в материалах следствия. Он был близким другом Уэйна Дженнингса, но после войны они разошлись. Нет, Андерссон не поддерживает связи с родиной предков, он даже со своими родителями почти не общается.

Они искали дальше, дальше. Но лишь только на горизонте начинал брезжить огонек надежды, Ларнер, не теряя терпения и вежливости, тушил его плотным одеялом. Складывалось впечатление, что Ларнер успел подумать обо всем. Теперь они по-другому относились к проделанной им работе. Гипотез и идей не было, потому что их неоткуда было взять. Ларнер сохранил холодность ума и не поддался искушению выдвигать безумные гипотезы за отсутствием здравых.

Двигаться дальше, когда двигаться некуда — задача не из легких.

Они чувствовали — и говорили об этом, они вообще много разговаривали, из любовников они теперь почти стали друзьями — так вот, они чувствовали, что не хватает какого-то маленького кусочка, чтобы мозаика сложилась, и от этого становилось неспокойно, хотя вроде бы и повода для беспокойства не было.

— Мы что-то упускаем, — сказал Пауль однажды вечером, сидя в ресторане отеля. К этому времени они уже расстались с мечтой побывать где-нибудь, кроме офиса ФБР, такси или гостиницы. Йельм регулярно поддерживал связь с домом. В первые дни, страдая от неопределенности своих отношений с Черстин, он с трудом заставлял себя звонить Силле, но постепенно, по мере того как отношения с Черстин освобождались от всего личного, звонки домой стали восприниматься как нечто само собой разумеющееся. Он даже скучал по Силле — когда время оставалось.

— Упускаем? — переспросила Черстин, продолжая жевать кусок тушеной трески. — Мы все время что-то упускаем. Чем больше находим, тем больше упускаем.

Она сделала глоток вина. Йельм смотрел, как двигается ее кадык. Находясь так близко от нее, перестал ли он считать ее красивой? Нет, не перестал. Но его желание нашло альтернативный выход, которого раньше не было.

— Мне кажется, мы уже знаем достаточно.

— Что мы тогда здесь делаем?

— Ищем импульс. Слабый электрический разряд, который свяжет и приведет в движение все разрозненные частицы.

— Ты романтик, — сказала она и улыбнулась. Он видит ее улыбку слишком часто, и она уже не возбуждает его? В голову лезли нелепые мысли.

Они перестали считать дни. Сидели как рыбы в аквариуме. Однажды утром в дверях показался Ларнер. Возбужденный, с пистолетом под мышкой.

— Не устали? — заорал он с порога.

Четыре воспаленных глаза скептически посмотрели на него.

— А что вы скажете насчет настоящей работы? Иностранные наблюдатели участвуют в операции против наркомафии.

Йельм и Хольм обменялись взглядами. Пожалуй, разминка им сейчас не помешает.

Они побежали за Шонбауэром по коридору. Пол под его тяжестью вибрировал, словно сейсмический пояс переместился с западного на восточное побережье.

— Значит, так, — сказал Ларнер, — сейчас мы помогаем ATF[63]. После того, как наш К переехал к вам, нас не знают чем занять. Остальные серийные убийцы штата находятся на попечении других сотрудников. А мы отправляемся к наркоманам в Гарлем, вам представляется шанс посмотреть американской действительности прямо в лицо. Не отставайте.

Они уже были на улице. Тут же подъехал огромный черный американский автомобиль, Черстин и Пауль запрыгнули в него и сели рядом с Ларнером и Шонбауэром. Все четверо поместились на заднем сидении. Оба агента были в куртках с яркими желтыми буквами ATF. Как похоронная процессия, у которой могут украсть покойника, кавалькада, состоящая из одних черных машин, на скорости протиснулась через заторы и пробки и прибыла в северный Манхэттен, район, где жили те, кто потерял надежду, кто был принесен в жертву, кто умер еще при жизни. Фасады домов становились все более ветхими, и вскоре шведам стало казаться, что они находятся где-то в разбомбленном городе. Среди встречных людей попадалось все больше темнокожих, потом белых не стало видно совсем. Метаморфоза хоть и страшная, но логичная: из белого Даунтауна они переехали в черный Гарлем. Закрывать на это глаза, бессмысленно. Это факт.

Машины вереницей выстроились вдоль улицы. Из них выскочили одетые в куртки ATF люди с оружием наперевес и, построившись рядами, бросились в заброшенный полусгоревший сад, сметая на пути всю уцелевшую растительность.

— Не подходите близко, — предупредил Ларнер и примкнул к бегущим. Они растянулись вдоль дороги, отделяющей сад от следующего квартала. Взгляды всех были устремлены на старый дом, один из двух, чудом уцелевших в этом квартале. Дом был окружен отрядом автоматчиков в форме ATF. Их было много, они стояли, прижавшись к грязным глинистым стенам, которые, казалось, того гляди растрескаются под палящим солнцем.

Над асфальтом дрожало горячее марево. Было тихо и безлюдно. Вместо черных лиц черные куртки и желтые надписи. Несколько голубей сорвались с места и облетели дом, совершая странные восходящие круги, словно стремясь к солнцу. Единственное облачко растворилось в вышине. Все застыли в ожидании сигнала. Немая сцена. Так во время съемки ждут сигнала фотографа. И вдруг все пришли в движение, все одновременно бросились внутрь развалин — целая армия сильных муравьев пошла на штурм старого муравейника. Шведы остались на улице одни — парочка беззащитных иностранных обозревателей, которых того и гляди затянут в какой-нибудь подъезд и дадут на собственной шкуре попробовать американской жизни. Из дома доносились одиночные выстрелы, слегка приглушенные, похожие на голливудские спецэффекты. Потом раздалась короткая автоматная очередь, снова выстрелы. Негромкий взрыв. И спустя всего несколько минут — полная тишина. В дверях показался человек, черный человек в черной куртке. Он помахал им рукой. Они не сразу поняли, что это Ларнер и что он подзывает их к себе.

— Пойдемте, — предложил он. — Посмотрите, как мы живем.

В воздухе стояла густая пыль, ее кристаллики заблестели на солнце, едва Ларнер открыл дверь дома. Сразу запершило в горле. Оказалось, что это не пыль, а порошок — они вдохнули наркотик. На первом этаже несколько крупных чернокожих мужчин лежали на полу, обхватив руками затылок. Охранники, которым уже нечего было защищать. Двое скрючились в странных позах возле стены. Из открытых ран по капле сочилась кровь, постепенно густея и застывая на воздухе. Ларнер поднялся этажом выше. Комната за комнатой, в каждой химическая лаборатория, разбитые колбы, перевернутые бутылки, чадящие газовые горелки и густое облако пыли. Труп среди осколков на столе, изуродованное выстрелами тело покрыто слоем беловатой пыли, которая на глазах краснеет и коркой покрывает мертвое тело. Здесь тоже на полу люди, руки на затылке. Тишина. Штиль после бури. Тишина перед бурей. Следующий этаж. Третий. Тоже лаборатория, но аппаратура другая. Пластиковые пакеты порваны, белое содержимое летает в воздухе, как туман над озером. Руки на затылке. Мертвый человек свесился из окна. Кусок стекла, как плавник акулы, торчит из живота. Окна открыты. Порошок разлетается над городом. Одурманенные голуби звучно воркуют. Белый ветер носится по этажам, залетает в дальнюю комнату, где лежат аккуратные пачки долларов. Порыв воздуха разрывает бумажную ленточку, подхватывает зеленые бумажки. Они кружатся по комнате, их ловят. Комната начинает вертеться, коричневое пятно на джинсах лежащего человека расплывается. Они стоят в самой дальней комнате. Ларнер улыбается. Его улыбающееся лицо вдруг разваливается пополам. Половина головы взлетает вверх, снова падает. Кожа отделяется от черепа, мертвое лицо хохочет разверстой пастью, под этот смех кожа опять прилепляется на место.

Йельм, спотыкаясь, идет к окну, жадно хватает ртом грязный, но хотя бы не отравленный воздух.

— Вы просто надышались, это пройдет через несколько секунд, — успокаивает Ларнер.

Черстин садится на пол у окна, обхватывает себя руками. Йельм держится за подоконник, стараясь сконцентрировать взгляд на каком-нибудь предмете. Голова кружится. За его спиной начинается движение. Тишина взрывается голосами и звуками. Лежащих людей поднимают и выводят, раздаются крики, ругань. Пауль и Черстин этого не видят.

Пара голубей легко и непринужденно появляется откуда-то с небес и устраивается на соседнем доме. Они неподвижно сидят на коньке крыши. Единственная неподвижная точка в плывущем мире.

— Постарайтесь некоторое время не дышать, — раздается за спиной голос Ларнера. — На ошибках учатся.

Он их проучил. Только сейчас Йельм понял, что Ларнер их проучил. Однако глаза его не отрываются от голубей. Голуби уже покинули крышу и что-то клевали внизу, потом снова взлетели, но еще оставались в пределах видимости. Йельм смотрел, как они выполняют фигуры высшего пилотажа, точно повторяя движения друг друга. Оказавшись в радиусе наркотического зловония, они резко взлетели вверх и стали планировать в загрязненном воздухе, пока наконец не опустились на карниз дома напротив. Йельм перевел взгляд на окна верхнего этажа. Сначала за грязным, отливающим на солнце стеклом ничего не было видно, но постепенно глаза привыкли и стали различать силуэты. Мужчина и мальчик. Отец поднимает руку и бьет сына — классический, унаследованный из глубины веков жест — пощечина, один раз, другой, третий, много раз одно и то же движение, которое как будто специально повторяют, чтобы привлечь внимание Йельма. Постепенно это повторяющееся действие вытесняется статичной картинкой, которая, многократно умножаясь, проецируется в сознании Йельма: сын смотрит на ударившего его отца, взгляд сына, буря чувств в его душе. На эту картинку наслаиваются другие: Лабан Хассель, снизу вверх глядящий на своего отца, его собственный сын, Дан, дети Гуннара Нюберга — каждый из них снизу вверх смотрит на своего отца. И, наконец, К. Он тоже среди них, он снизу вверх смотрит на… К.

Дурная кровь живуча.

— Черт! — громко воскликнул Йельм.

Черстин с трудом поднялась на ноги и уставилась на него. Она поняла: произошло что-то, из ряда вон выходящее.

— Вот оно! — заорал Йельм, как сумасшедший.

Он чувствовал затылком взгляды людей из ATF. Но ему было все равно.

— Что? — еле смогла выговорить Черстин, голос ее не слушался.

— Импульс, — вдруг совершенно спокойно ответил Йельм. — Все очень просто.

Он развернулся и пошел к Ларнеру, который издали скептически разглядывал его.

— I’ve got him[64], — сказал Йельм, не сводя глаз с лица Ларнера.

Еще мгновение, и он уже мчался вниз по лестнице. Ларнер вопросительно посмотрел на Черстин. Она кивнула, и они побежали следом. А Йельм уже стоял возле дома и разговаривал с Шонбауэром, который только-только закончил грузить такого же, как он сам, великана в одну из черных машин. Шонбауэр сел за руль, Йельм запрыгнул к нему, Черстин и Ларнер — за ними. Машина тронулась. Йельм не говорил ни слова. Взгляд его был устремлен в одну точку.

— Что мы будем делать? — спросил Ларнер через четверть часа.

— Посмотрим фото, — сказал Йельм. Больше он не проронил ни звука до самого офиса ФБР.

Они прошли по коридору. Йельм первым вошел в кабинет Ларнера. Одним рывком достал папку с бумагами Уэйна Дженнингса и стал лихорадочно листать фотографии. Вот та самая, страшная, с вьетнамцем, но ее Йельм отложил в сторону. А вот снимок, где Дженнингс был запечатлен с ребенком на коленях.

— Кто это? — спросил он.

— Сын Дженнингса, — удивленно сказал Ларнер. — Ламар.

Йельм положил фотографию на стол и указал на нее. Вылитый ковбой, не хватает только ковбойской шляпы: джинсы, красно-сине-белая фланелевая рубаха, коричневые ботинки из змеиной кожи испачканы в песке. Рука Дженнингса лежит на голове ребенка, но он не улыбается, его лицо бесстрастно, холодные синие глаза смотрят прямо в камеру. Рука отца как будто придавливает сына к земле, чтобы он знал свое место. Мальчику на фотографии лет десять, он тоже синеглазый и светловолосый, но уловить его взгляд трудно. Однако стоит присмотреться повнимательнее, как замечаешь в его глазах пустоту, будто тело мальчика лишь скорлупа, внутри которой ничего нет.

— Вот К, — сказал Йельм. — Они оба.

Выйдя из состояния одержимости, он наконец стал самим собой и заговорил как нормальный полицейский.

— Что стало с семьей Дженнингса после его смерти? — откашлявшись, спросил он.

— Несколько лет они жили на прежнем месте. Потом жена покончила с собой. Сын попал сначала в детский дом, потом к приемным родителям.

— Сколько лет было мальчику?

— Если не ошибаюсь, ему было одиннадцать, когда погиб Дженнингс.

— Я думаю, он все видел.

— Что все?

Йельм пригладил волосы и постарался изъясняться внятно:

— Он видел, как “работает” отец.

Набрав побольше воздуха, он продолжил:

— Это объясняет разницу между первой и второй серией, это также объясняет, зачем К приехал в Швецию. Первая серия — дело рук Уэйна Дженнингса, как вы и предполагали, Рэй. Он профессионально казнил людей, с какой целью — поговорим позже. Вторая серия — дело рук человека, пережившего тяжелую психическую травму. Сына Дженнингса. В возрасте девяти-десяти лет он, видимо, застал отца за “работой” и пережил сильное потрясение. Но этот эпизод был кульминацией, которой предшествовали все прочие составляющие “счастливого” детства: побои, безразличие, равнодушие и прочие “радости”. Когда отец умер, его щипцы достались сыну. Он видел, как отец с их помощью выполнял страшные действия, которым место лишь в кошмарных снах. Малейшие движения отца навеки запечатлелись в памяти сына. Сын сохранил щипцы, хотя они ему вроде бы ни к чему, он не убийца, он сам жертва. Но проходят годы, и в его жизни что-то происходит. Например, он откуда-то узнает, что отец не погиб. Я убежден, что Уэйн Дженнингс жив, что его смерть — просто инсценировка, хотя и сложная, предполагающая наличие некоторых дополнительных возможностей, которые у Дженнингса, без сомнения, были. Перед тем как залечь на дно, Дженнингс совершает еще парочку убийств, прежде всего чтобы запутать вас, Рэй, и так сказать, посмертно реабилитироваться. После семнадцатого и восемнадцатого убийства вы предстаете перед судом. Дженнингс наконец уезжает из страны. Убийства прекращаются. Вдова Дженнингса сводит счеты с жизнью — то ли она вдруг узнает, что ее муж — кентукский убийца, то ли знает об этом давно и ломается от тяжести ноши. Когда, уже будучи взрослым, сын узнает, что отец жив, он понимает, что смерть матери тоже на его совести, и находит конкретного виновника всех своих бед. Душа молодого человека искалечена, жизнь беспросветна. Он становится убийцей. Он нападает на своих жертв в припадке безумия, возможно, выплескивает негативные эмоции, возможно, удовлетворяет жажду убийства, точно мы пока не знаем, но все это лишь подготовка к единственному убийству — убийству отца. Каким-то образом он узнает, что отец живет за границей, в Швеции, и решает выследить его. У него есть надежное укрытие в Швеции — дом, расположенный в удобном месте, в нескольких милях к северу от Стокгольма. Туда он отправляется с фальшивым паспортом и ждет. Что происходит потом, неясно, но так или иначе у нас не один, а два кентукских убийцы.

Ларнер упал в кресло и закрыл глаза.

— Я так хорошо помню этого парнишку, — медленно проговорил он. — Он уже тогда казался странноватым, вы правы. Всегда сидел у мамы на коленях, молчал, вел себя почти аутично. Но это кое-что объясняет. А ты, Джерри, что скажешь?

Шонбауэр уселся на стол и принялся болтать ногами, похоже, так ему было легче думать. Он болтал и болтал ногами, и вот уже скрип стола под ним сделался нестерпимым. Наконец он произнес.

— Мысль смелая. Но попробовать стоит.

— Кроме того, проверить ее нетрудно, — добавила Черстин. — У вас есть телефонный справочник?

Посмеиваясь, Ларнер бросил на стол толстый телефонный справочник. Черстин лихорадочно зашуршала страницами. Потом безо всяких объяснений вырвала одну.

— В Нью-Йорке только один Ламар Дженнингс, — объявила она. — В Квинсе.

— Let’s go[65], — только и сказал Ларнер.

По пути к машине они зашли в комнату, запертую на четыре обычных и три кодовых замка. Из большого металлического шкафа Ларнер достал два комплекта оружия в плечевой кобуре и отдал шведам.

— Чрезвычайная ситуация, — объяснил он и вышел из комнаты. Шведы внутренне подобрались, готовясь к самому худшему, и последовали за ним.

* * *
Дом был самый обычный, многоквартирный, он ничем не отличался от десятков других таких же домов в квартале, прилегающем к широкому Северному бульвару. Бедность, но не нищета. Не хоромы, но и не гетто. Подъезд темный и грязный. Здесь давно не убирались, на лестнице валяется мусор.

Они поднимались наверх, этаж за этажом. Становилось все темнее и жарче. Воздух на лестнице был затхлым и пыльным. Пот тек по лицу.

Вот наконец нужная дверь, одна из многих, выходящих на эту лестничную клетку. Рядом незаметная табличка с фамилией Дженнингс.

Они одновременно достали оружие, все четверо. Зубы крепко сжаты, дыхание прерывистое. В своей физической подготовке они были уверены, но боялись слабости душевной, той, которую рождает привычка к благополучию. Они стояли у логова льва. Какие грубые извращения человеческой натуры они увидят за дверью?

Шонбауэр позвонил. Никого, в квартире тишина. Он осторожно нажал дверную ручку. Заперто. Короткий взгляд на Ларнера, едва заметный кивок, и Шонбауэр бьет по двери так, что летят щепки. Хватило одного удара. Великан бросился в квартиру, остальные за ним, словно за гигантским щитом.

Внутри никого не оказалось. Слабый свет, ворвавшийся вместе с ними с лестничной клетки через выбитую дверь, был единственным источником освещения. По мере того как глаза постепенно привыкали к темноте, они начинали различать окружающие предметы. В комнате было почти пусто. Пусто, голо и пыльно. Воздух спертый и горячий. Клочья пыли, потревоженные их вторжением, постепенно оседали на прежние места. Никаких человеческих скальпов на стенах, никаких свидетельств сделки с дьяволом. Совершенно пустая однокомнатная квартира с письменным столом и кроватью. Пустой холодильник и пустой туалет. Единственное окно закрыто черными рольставнями.

Ларнер поднял ставни. Солнечные лучи хлынули в комнату, и их безжалостный свет мгновенно сделал видимым то, что до этого скрывалось от глаз полицейских: следы человеческой жизни, следы пребывания Ламара Дженнингса в этой квартире.

Йельм подошел к пустому письменному столу. На нем лежал полусожженный клочок бумаги и кучка пепла, въевшегося в деревянную поверхность. Хозяин квартиры сжигал мосты, а, может быть, заодно и свое жилище. Прощальный пожар. Йельм протянул руку к кучке пепла.

— Ничего не трогайте, — предупредил Ларнер и вытащил из кармана резиновые перчатки. — Вы пока только наблюдатели. Джерри, посмотри, кто там есть из соседей.

Шонбауэр вышел. Ларнер продолжал разглядывать кучку пепла.

— Он хотел устроить пожар? — спросил Йельм.

— Не думаю, — ответил Ларнер, глядя на кусок бумаги. — Работа для экспертов. Не трогать и не двигать до их приезда.

Он достал из кармана пиджака мобильный и набрал номер:

— Эксперты-криминалисты, группа быстрого реагирования, — коротко произнес он. — Квинс, Харпер-стрит, 147, девятый этаж. Срочно.

Убрав телефон в карман, Ларнер приказал:

— Встаньте с другой стороны стола, осторожно, любое движение воздуха может стоить нам целого слова.

Йельм осторожно отодвинулся. Каждое движение может стоить целого слова. Ларнер аккуратно вытащил верхний ящик стола. Там лежал только один предмет. Но и его было достаточно. Одобрительно хмыкнув, Ларнер покачал головой. Улика была даже слишком очевидной. В ящике лежало старое фото улыбающегося Уэйна Дженнингса. В его шее торчала булавка, он был пришпилен к днищу ящика, как пойманная бабочка.

— Это я возьму себе, — пробормотал Ларнер. — Двадцать лет, — прибавил он как бы про себя. — Как ты, черт побери, это сделал? Я ведь видел, как ты горел. Видел твои зубы.

Он вытянул следующий ящик. Там лежали обрывки каких-то бумаг, клочки размером с почтовую марку. На одном виднелась дата.

— Дневник? — спросил Йельм.

— Он постарался все уничтожить, но и того, что осталось, хватит, чтобы понять, через какой ад он прошел, — сказал Ларнер.

Больше они ничего не нашли.

Джерри Шонбауэр вернулся с маленькой, почти прозрачной старушкой, едва доходившей ему до груди. Они остановились у входа.

— Ну? — спросил Ларнер.

— Она единственная из всех, кого я опросил, знает жильца этой квартиры, — сказал Шонбауэр. — Миссис Вильма Стюарт.

— Ну, миссис Стюарт, что вы можете нам рассказать? — спросил Ларнер, поздоровавшись с пожилой дамой. Она оглядела комнату.

— Вот и он такой был, — сказала она. — Невыразительный, блеклый. Старался быть незаметным. Здоровался и то через силу. Я как-то позвала его на чашку кофе, он отказался — не грубо, не вежливо, просто “нет, спасибо”, повернулся и ушел.

Ларнер поморщился.

— А что он сделал? — полюбопытствовала миссис Стюарт.

— Можете помочь нам составить его портрет? — вместо ответа спросил Ларнер. — Это было бы очень полезно.

— Он мог бы убить меня, — выразительно и убежденно произнесла старушка.

Вежливо улыбнувшись, Ларнер простился с соседкой, и Шонбауэр проводил ее вниз к машине. По пути им встретилась целая компания экспертов-криминалистов. Один из них без церемоний обратился к стоящему в дверях Ларнеру:

— Мы начнем отсюда.

Ларнер кивнул и поманил к себе шведов.

Теперь надо ждать, — сказал он, спускаясь по лестнице. — Как будто недостаточно того, что мы уже нашли. Еще несколькими этажами ниже он пробурчал: Каково на дому, таково и самому.

24

Когда две головы, пусть даже не самых светлых, объединяют свои усилия, рождается нечто новое. Вигго Нурландер выяснял насчет Джона Доу, Гуннар Нюберг работал с “Линк коуп”. В какой-то момент их тернистые дорожки сошлись, и мир открылся им с новой стороны.

Нурландер долго ничего не мог узнать про труп неизвестного мужчины. Зацепок было слишком мало. Нурландер сидел в своем кабинете, пытаясь продраться сквозь протоколы вскрытия, уже не в первый раз. Напротив него бодро работал Арто Сёдерстедт, который обзавелся персональной доской для записей и теперь рисовал на ней схемы а ля Хультин.

— Чем ты, черт подери, занимаешься? — раздраженно спросил Нурландер.

— Супругами Линдбергер, — рассеянно ответил Сёдерстедт, не переставая рисовать.

— Зачем тебе доска?

— Доска? Эрик оставил кучу разных материалов, которые нужно систематизировать. И у Юстине тоже кое-что есть…

— У нее? Ты что, спёр ее записи?

Арто Сёдерстедт посмотрел на коллегу с насмешливой улыбкой.

— Не спёр, Вигго. Полицейский никогда ничего не крадет. А также не пристает к женщинам на паспортном контроле и не сбирает с ног маленьких девочек.

— Дурак.

— Полицейский не крадет. Он копирует.

Сёдерстедт продолжал что-то писать в своих квадратиках.

— Как ни назови, все равно незаконно, — огрызнулся Нурландер.

Сёдерстедт остановился и снова посмотрел на него.

— Зато я знаю, о чем она умалчивает. Кстати, очень о многом. Когда я закончу, я попрошу у нее ежедневник и проверю, не удалила ли она оттуда что-нибудь. Comprende[66]?

— Женщина в трауре, черт побери. Оставь ее в покое.

Сёдерстедт отложил ручку и сделался серьезным.

— Что-то здесь не так. Им всего по тридцать лет, а живут они в огромной квартире в Эстермальме, одиннадцать комнат, две кухни. Оба работают в МИДе и по полгода отсутствуют. Ездят в Саудовскую Аравию. Если они затеяли там какую-то аферу, которая стала причиной смерти Эрика, то следующая жертва — она. Я не мучаю ее, Вигго. Я пытаюсь ее защитить.

Нурландер скорчил усталую гримасу.

— Приставь к ней охрану.

— Пока все очень неопределенно. Я должен разобраться. Если мне наконец дадут такую возможность.

Нурландер всплеснул руками.

— Ну, извини! — фыркнул он и попытался вернуться к протоколам вскрытия. Но ему это не удавалось. Мысли о сыне, который растет, готовясь появиться на свет, не покидали его. Нурландер перевел взгляд на окно.

Уже почти вечер, надо заканчивать и идти домой. За окном сгущаются сумерки, дождь льет как из ведра. Нурландер подумал о наводнении в Польше, от которого загрязнились воды Балтийского моря. Сколько дождя нужно, чтобы вышло из берегов озеро Меларен?

Дверь распахнулась. В комнату заглянул Чавес.

— Привет, белые мужчины среднего возраста! — радостно провозгласил он, — Как дела?

— Привет, черномазый юнец, — в тон ему ответил Сёдерстедт. — А как у тебя?

— Фигово. Я только что из “Халля”, рылся в грязном белье Андреаса Гальяно. А вы что делаете?

— Мне надо разобраться с Джоном Доу. Если мне наконец дадут такую возможность, — угрюмо ответил Нурландер.

— Ну ладно, трудитесь, — сказал Чавес и удалился, но пошел не к себе, а дальше по коридору, остановился возле двери Хультина, постучал, сказал что-то неразборчивое и открыл дверь. Сдвинув совиные очки на лоб, Хультин холодно посмотрел на вошедшего.

— Есть новости из Штатов? — спросил Чавес.

— Пока нет, — ответил Хультин. — Им надо время. Как у тебя дела?

— Я только что из “Халля”. Никто из заключенных не может сказать ничего путного, никто не помнит, чтобы у Гальяно были контакты в США. Про наркосиндикат, к которому он сейчас примкнул, тоже никто ничего не знает. Вот список того, что он оставил, когда бежал из тюрьмы: трусы, несколько напоминаний об оплате долга, бритва и другой подобный хлам. Потом я съездил в дом в Риале, разговаривал с экспертами. Судя по всему, они сдались: страшно переживают, что нет ни одной улики. Только то, что было в холодильнике, а именно: масло, несколько упаковок лаваша, гамбургер, сыр “Филадельфия”, мед, петрушка, минеральная вода, бананы.

Хультин кивнул и снял очки.

— А машины?

— На это нужно время. Машин, подходящих по описанию, в Стокгольме шестьдесят восемь. Благодаря оперативникам, нам удалось сократить их количество до сорока двух и часть из них проверить. Я сам съездил и посмотрел восемь темно-синих вольво десятилетней давности с номером на “В”, и все они на поверку оказались зелеными. Если, конечно, наш свидетель не спутал цвет. Есть еще две машины, которых мы пока не нашли и которые могут быть интересны: одна принадлежит несуществующей фирме, другая рецидивисту по имени Стефан Хельге Ларссон. Остальные двадцать четыре мы еще не успели посмотреть, так как я был вынужден уехать в Норчёпинг.

Хультин с бесстрастным видом выслушал болтовню Чавеса и, когда тот замолчал, коротко обронил:

— Изыди.

— Испаряюсь, — воскликнул Чавес и выскочил в коридор. Проходя мимо комнаты, где работали двое белых мужчин среднего возраста, он, не справившись с искушением, резко распахнул дверь и гаркнул:

— Ага!

Сёдерстедт от неожиданности провел жирную черту на полдоски, Нурландер подскочил на полметра и швырнул в Чавеса протоколом вскрытия, но дверь уже успела закрыться.

— Псих, — буркнул Нурландер, собирая рассыпанные листки. Сёдерстедт, посмеиваясь, стал стирать с доски лишние линии.

Нурландер снова взялся за свои протоколы. Четыре выстрела в сердце, каждый — смертельный. Пули не найдены, но, вероятно, калибр девять миллиметров. Состояние здоровья в момент смерти удовлетворительное. Хорошая физическая форма. Есть старые шрамы на запястьях, скорее всего следы бритвы, примерно десятилетней давности, и еще целый ряд круглых шрамов по всему телу. “Следы окурков?” — написал Квар Фурт своим размашистым почерком пожилого человека. Интересно, он в курсе, что на свете существуют компьютеры? Или он вообще живет на другой планете?

Одежда. Синяя гладкая футболка без принта. Бежевая куртка. Джинсы. Кроссовки. Белые грязные носки. Трусы-боксеры. Ничего особенного.

Список вещей, найденных у убитого. Нурландер уже сбился со счета, сколько раз он доставал эти вещи из пакетика и выкладывал на письменный стол. Увидев, что коллега опять разложил перед собой “наследство”, Сёдерстедт скептически поморщился.

Поддельный “Ролекс”, трубочка с десятикроновыми монетами, ключ. Ключ совсем новый. Нурландер крутил его и так, и этак. Большой дверной ключ. Обычную дверь такими не открывают, это какой-то специальный замок, но больше про него ничего сказать нельзя. На ключе буквы “СЕА” и надпись “Made in Italy”. Его могли сделать в любой мастерской. Но все ли мастерские имеют право на изготовление таких ключей?

Где-то в дальнем уголке памяти возникло воспоминание. Что-то похожее уже встречалось ему в ходе расследования, но тогда он не обратил на это внимания.

Какое-то дурацкое задание, которое ему поручили… Ах да, верно, это было в самом начале — он выяснял, какие "преступления совершили американцы в Швеции”. Один обнажился и получил в морду от девчонок-футболисток, другой печатал на ксероксе тысячекроновые купюры, а третий незаконно заказал в мастерской копию ключа. Может ли тот ключ иметь отношение к этому делу?

Нурландер так резко включил компьютер, что Сёдерстедт, отложив работу, изумленно воззрился на него. Ощущая себя настоящим хакером, Нурландер залез в свой архив. Вот нужное дело, оно находилось в ведении стокгольмского отдела по борьбе с мошенничеством. Причем тут мошенничество? Промучившись достаточно, чтобы растерять все хакерские амбиции, Нурландер наконец открыл короткий документ, составленный службой контроля за общественным порядком. Четвертое сентября. Мастерская по металлоремонту на улице Риндёгатан в Ердет. Владелец Кристо Кавафис нелегально сделал копию ключа по слепку, выполненному из глины для моделирования, а потом вдруг струхнул и сам на себя заявил в полицию. Дело завели, но потом из-за нехватки сотрудников закрыли как неприоритетное.

Нурландеру пока не все было понятно, но он решил действовать. Схватив кожаную куртку, он выскочил в коридор. Пробегая мимо двери Гуннара Нюберга, он внезапно остановился, пораженный еще одной неожиданной мыслью: компьютерная фирма, как бишь она называется? И ключ? Вдруг они имеют отношение друг к другу? Нурландер резко повернулся к двери, собираясь войти, но тут дверь открылась и стукнула его по лбу.

Из комнаты вышел Нюберг и увидел сидящего на корточках злого как черт Нурландера.

— Хорошо, что это ты, — сказал Нюберг, не замечая двусмысленности своей фразы. — Я как раз хотел спросить про ключ, который был у Джона Доу. Его надо бы проверить на складе “Линк коуп”. Что-то это ограбление мне не нравится.

Нурландер тут же забыл про синяк. Он поднял ключ и поднес его к самому носу Нюберга, словно пытаясь его гипнотизировать.

— Я туда и еду, — сказал он.

Нюберг моментально подпал под его гипноз и охотно последовал за Нурландером. Когда оба тучных господина мелкой рысью бежали по коридору, местный сейсмограф зашкаливал.

Спустившись в подвал, они сели в служебную машину Нурландера, которую он сохранял за собой уже четыре года, и помчались в сторону Фрихамнена.

Это было всего лишь подозрение, но его следовало проверить. На Шеелегатан они застряли в пробке. Был час пик, движение в городе с каждым днем становилось все хуже и хуже. Странно: безработица растет, откуда в центре города в половине шестого вечера столько людей?

— Давай остановимся и перекусим? — предложил Нюберг.

— Ты, кажется, худеешь? — поинтересовался Нурландер.

— Худел, — поправил его Нюберг.

Нарушив все возможные правила, Нурландер припарковался на площади Кунгсбруплан. Под проливным дождем они выскочили из машины и, пригнувшись, побежали в ближайшее кафе. Оно называлось “Андалузская собака” и было таким уютным, что полицейские почти забыли, что едут по срочному делу. Нурландер взял себе какую-то адскую мексиканскую смесь, Нюберг заказал четыре порции печеной картошки с креветочным соусом.

— Не слишком разнообразно? — заметил Нурландер.

— Это еда для тех, кто худеет, — ответил Нюберг, положив за щеку сразу половину четвертой порции.

В половине седьмого они почувствовали, что наелись, движение на дороге потихоньку стало налаживаться.

— Черт, они наверно, закрылись, — воскликнул Нурландер, поднимаясь из-за стола.

— Кто они?

— Металлоремонт. На Риндёгатан.

— Поехали мимо, посмотрим. Все равно по пути.

Они поехали туда. По Кунгсгатан до Стюреплан, по Стюрегатан до Валхаллавэген, по улице Эрика Дальберга до Риндёгатан.

— Лучше бы мы поехали по Лидингёвэген, — сказал Нюберг.

— Заткнись, — ответил Нурландер. — Лучше бы мы взяли зонты.

Было черно, как в полночь, хотя часы показывали только без пятнадцати семь. Поднявшись по Риндёгатан вверх, они подъехали к нужному дому. В окнах маленькой мастерской еще горел свет. Полицейские выбежали под дождь и застучали в стекло, за которым пылились старые каблуки и ключи полувековой давности. Коренастый грек лет шестидесяти осторожно выглянул в окно. Он испуганно уставился на двух скандинавских гигантов, нарушающих его спокойствие. “Полифем[67], — подумал он. — Даже два”.

— Полиция, — знаками показал ему Нурландер и предъявил удостоверение. — Можно войти?

Грек открыл дверь и жестом пригласил двух циклопов-полицейских внутрь. На старом рабочем столе лежала открытая книга, на нее падал слабый свет сапожной лампы. Мужчина подошел к книге и взял ее в руки. Она была на греческом.

— Вы знаете Константина Кавафиса? — спросил он их.

Полицейские с изумлением воззрились на него.

— Никогда и нигде современный греческий язык не звучал так мелодично, как у Константина Кавафиса. Он вернул нам былое величие, — сказал грек и погладил переплет. — Я всегда после закрытия сижу немного и читаю. Одно стихотворение в день спасает от старческого маразма. Кавафис был дядей моего деда.

— Значит, вы Кристо Кавафис? — уточнил Нурландер.

— Да, — кивнул грек. — Чем обязан?

— Две недели назад вы сделали копию ключа по глиняному слепку. Так?

Кавафис побледнел.

— Я думал, дело закрыто, — пробормотал он, и ему сразу примерещились пытки в полицейских казематах. Похоже, он уже жалел, что назвался собственным именем.

— Дело закрыто. Просто расскажите, что знаете.

— Я уже рассказывал.

— Расскажите еще раз.

— Молодой человек, который говорил по-английски как американец, пришел сюда и попросил сделать ключ со слепка. Я не знал, законно ли это, но искушение было велико. У меня в жизни было мало искушений, и я не устоял. Потом я пожалел об этом и позвонил в полицию, они приехали и арестовали меня. Я провел ночь в тюрьме. Я так не пугался со времен гражданской войны[68]. Столько всяких воспоминаний нахлынуло.

— Как он выглядел, этот американец?

Кавафис покачал головой.

— Времени прошло много. Обычный молодой человек. Светловолосый.

— Одежда?

— Не помню. Вроде, серая куртка. Кроссовки. Не помню.

Нурландер вынул из кармана ключ и показал его Кавафису. Но тот не поддался гипнозу.

— Этот ключ?

Кавафис взял его и покрутил в руках.

— Может быть, и этот. Похож.

— Вы можете прийти к нам завтра, помочь составить его портрет? Это очень важно.

Кавафис кивнул. Нурландер выудил бумажник, достал оттуда замызганную визитку и дал ее Кавафису. Полицейские попрощались. Вид у грека был задумчивый.

— Мне кажется, я кое-что вспомнил, — произнес он. — По-моему, мужчина расплатился десятикроновыми монетами, которые лежали у него в длинной трубке.

Нюберг и Нурландер обменялись взглядами. Они были правы. Джон Доу и был тем американцем. Он снял глиняный слепок с замка, пошел в мастерскую и заказал копию ключа. Потом получил пулю в сердце. Почему? Где? Пока разрозненные факты не хотели выстраиваться в версию, но одно было ясно — пора ехать во Фрихамнен.

Часы показывали почти половину восьмого, когда полицейские добрались до будки охранника возле складских помещений фирмы “Линк коуп”. Тьма была кромешная, хляби небесные разверзлись, Нюберг с Нурландером не взяли зонта и должны были проверить под проливным дождем замки по меньшей мере тридцати четырех дверей. Но раздумывать не приходилось.

На этот раз в будке сидел не Бенни Лундберг, а другой охранник. Нюберг подошел к окошку, помахивая удостоверением.

— Нам нужно кое-что проверить в связи с недавним ограблением. Бенни сегодня не работает?

— Он в отпуске.

— Давно он ушел в отпуск?

— После ограбления.

— Странное время для отдыха, — с сомнением сказал Нюберг.

— Да, — согласился охранник, похожий на прошлого дежурного, как брат-близнец. Как и Лундберг, он тоже сидел на стероидах, это было видно за километр, несмотря на темноту и непогоду. — Бенни брал отпуск в августе, и теперь опять. Уехал куда-то. За границу. Кажется, на Канарские острова.

Нюберг кивнул. Тут из-за угла показался Нурландер, он припарковал машину и теперь прыгал через лужи к входу. Первым делом они двинулись к складу, на котором побывал грабитель. Дверь была починена на скорую руку толстыми, набитыми крест-накрест досками. Нюберг всунул ключ в замочную скважину. Ключ вошел, но дверь не открылась.

— Тип замка совпадает, — сказал он. — Давай проверять все подряд, слева направо.

Они пошли вдоль складов в самый дальний конец здания. Справа и слева от главного входа было примерно одинаковое количество дверей. Кроме того, были двери с обратной стороны здания. Начальник отдела безопасности Мейер говорил, что складов тридцать четыре, но после первых десяти замков полицейским начало казаться, что помещений гораздо больше. Они вымокли насквозь. Проливной дождь сопровождался отвратительным пронизывающим ветром. Призраки двух пневмоний витали вокруг них.

Ключ входил во все скважины, но не поворачивался. Так они добрались до главного входа и перешли на другую сторону. С каждым замком настроение у них становилось все хуже и хуже. Дурацкое занятие. Причем все это — исключительно их собственная инициатива. Сверхурочная работа, за которую даже неудобно просить компенсацию. Кто им мешал подождать до завтра?

Вот и конец ряда. Последняя дверь. Они совсем пали духом.

— Ну что? — спросил Нюберг, держа ключ в нескольких сантиметрах от замка.

— С обратной стороны здания тоже есть двери?

— Осталось только их проверить, — проворчал Нюберг и, вставив ключ, повернул его в замке. Ключ подошел. — Ага! — завопил Нюберг, дергая ручку на себя.

И тут же получил сильнейший удар дверью по лицу. Дверь распахнулась. Нюберг упал. Кто-то, одетый в черное и в черной маске, перепрыгнув через Нюберга, помчался к причалу. Нурландер вытащил пистолет и припустился за ним. Нюберг поднялся, держась за лицо. Кровь капала между пальцев. Заревев, как раненый тигр, Нюберг уже был готов броситься в погоню, но тут взгляд его упал внутрь помещения.

Внизу возле лестницы сидел охранник Бенни Лундберг, раздетый и привязанный к стулу. Пальцы на руках были изуродованы. В половой член воткнута игла. Из шеи, чуть подрагивая, торчали два шприца.

Гуннар Нюберг застыл. Его собственная боль мгновенно отступила. Он опустил руку, не замечая, что из носа льется кровь. Весь дрожа, он спустился по лестнице. В свете голой яркой лампочки происходящее казалось кошмарным сном.

Бенни Лундберг был еще жив. Его глаза вылезли из орбит и закатились, видны были только белки. Лицо исказили конвульсии. По телу пробегали судороги. На губах выступила пена. Однако в подвале стояла полная тишина.

Это было немое страдание.

Большое тело Нюберга сотрясала крупная дрожь. Что делать? Он боялся трогать страшные щипцы в горле Лундберга. Любое движение могло иметь роковые последствия. Нельзя было даже ослабить ремни, стягивающие руки и ноги. Содрогаясь в конвульсиях, Лундберг мог нанести себе непоправимый вред. Единственное, чем можно облегчить страдания жертвы, — убрать иглу из его члена. Это Нюберг и поспешил сделать.

Потом, путаясь в пуговицах, он достал из внутреннего кармана мобильный и, с трудом сосредоточившись, набрал номер “скорой”. Собственный голос показался ему чужим.

— Обязательно присутствие врача. Отоларинголога.

Он нагнулся к Лундбергу. Положил руку на его дрожащую щеку. Попытался успокоить его. Обнял. Старался утешить, как только мог.

— Ничего, Бенни, ничего, — говорил он. — Помощь уже близко. Все будет нормально. Держись, Бенни. Главное — спокойствие. Все хорошо.

Судороги и подергивания постепенно ослабевали. Бенни понемногу успокаивался. Или умирал? Гуннар Нюберг почувствовал, что плачет.

* * *
Нурландер бежал все быстрее. Он был в хорошей форме, и понемногу расстояние между ним и одетым в черное незнакомцем сокращалось. Но его противнику тоже нельзя было отказать в ловкости и быстроте. Выскочив из дверей склада, он помчался к будке охранника. Но пока тот открывал окно, пока выглядывал, мужчина уже успел убежать, и охранник увидел одного Нурландера, который, пробегая мимо, заорал:

— Звони в полицию!

Мужчина в черном свернул на боковую дорожку и через мгновение скрылся из глаз. Вот он вновь появился и снова исчез за домом, в нескольких десятках метров от Нурландера. Тот, не раздумывая, бросился следом, крепко сжимая в руке пистолет. Человек в черном высунулся из-за угла и выстрелил.

Нурландер бросился на землю. Секунду выждал, снова вскочил. Пистолет был испачкан глиной. Нурландер попытался обтереть его прямо на бегу. Подбежав к дому, он осторожно заглянул за угол. Там было пусто, дальше начинался переулок. Нурландер, пригнувшись, добежал до следующего угла и опять выглянул. Пусто. Бегом к следующему углу. Осторожно выглянул.

Он успел услышать шаги за своей спиной, легкое хлюпанье. Резкая боль в затылке. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, Нурландер упал на спину, в самую грязь. Перед глазами поплыли дождевые облака. Голова кружилась. Мужчина в черном смотрел на него сквозь прорези маски. Но глаз его Нурландер не видел. Зато хорошо видел дуло пистолета с глушителем, нацеленное ему прямо в лицо.

— Вали отсюда, пока цел, — прошипел мужчина.

Он вдруг куда-то исчез. Нурландер услышал гудение мотора. Еле-еле поднявшись, Нурландер выглянул из-за угла. Его подташнивало. Ноги не слушались, в голове был туман. Среди множества кружащихся перед глазами предметов ему удалось различить контуры машины. Вроде бы коричневая. Кажется, джип.

Тут ноги Нурландера подкосились, он упал и остался лежать в луже.

25

Солнце в Нью-Йорке и дождь в Стокгольме, похоже, сошли с ума. Казалось, наступил конец света. Не хватало только, чтобы начали рождаться лошади с двумя головами и галки с клювом, торчащим из-под хвоста.

Жара стояла нестерпимая. Даже суперсовременные кондиционеры ФБР не могли справиться с горячим воздухом. Никакие заклинания не помогали. Йельм чувствовал усталость и апатию — едва разогнавшись, он был вынужден остановиться на полном ходу.

Они выжидали. Ожидание часто провоцирует нетерпимость и раздражительность. Раздражало всё. Даже Джерри Шонбауэр однажды впал в ярость и сорвал с себя мокрую от пота рубашку с такой силой, что только пуговицы полетели в разные стороны. Одна из пуговиц угодила в левый глаз Черстин, и она потеряла контактную линзу — это сразу привело Шонбауэра в чувство, и он потом долго извинялся.

— Я не знал, что ты носишь линзы, — сказал Йельм.

— Носила, — ответила Черстин, разглядывая две половинки линзы, прилепившиеся к большому и указательному пальцам. — Теперь буду носить очки.

Она вынула линзу из правого глаза и выбросила ее. Потом выудила из сумочки пару классических круглых очков и водрузила их на свой симпатичный носик. С трудом сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, Йельм постарался отвлечься на мысли о жаре, но не смог и все-таки прыснул.

— Смотри, какая смешная птичка! — не очень убедительно воскликнул он, тыча пальцем в окно.

— Рада, что смогла тебя развеселить, — обиженно буркнула Черстин и сдвинула очки на лоб.

Они заходили к юному компьютерщику Бернарду Эндрюсу. Он облазил все закоулки Сети, пытаясь выйти на след Ламара Дженнингса. Искал его фото. Но, как и следовало ожидать, нигде ничего не нашлось. Ни в одной базе, даже самой маленькой и незначительной, не было ничего о Ламаре Дженнингсе, складывалось впечатление, что он двадцать пять лет находился вне поля зрения любых государственных и негосударственных органов. Единственное, что удалось найти — данные о его рождении. С тех пор он словно бы не существовал.

Миссис Вильма Стюарт не смогла помочь с составлением портрета Ламара Дженнингса. Сухонькая пенсионерка сидела перед компьютером, за ее спиной маячили огромные полицейские, не сводя глаз с изображения на экране. Старушка только качала головой. Губы толще. Теперь тоньше. Молодой человек, вы плохо слушаете. Я сказала, толще. Тоньше. И так без конца.

Потом жара доконала и ее. Она отключилась прямо перед компьютером, а придя в себя, пообещала прийти в другой раз, попробовать заново.

Наконец эксперты закончили первоначальный анализ предметов, найденных в квартире Ламара Дженнингса, и прислали свое заключение. Им удалось реконструировать дневниковые записи. Каждый из четырех полицейских получил по экземпляру и тут же уткнулся в него. Шонбауэр сидел на столе Ларнера и болтал ногами, из-под разорванной в пылу гнева рубашки виднелась волосатая грудь под нелепой сетчатой майкой, которая после катастрофы с рубашкой оказалась выставлена на всеобщее обозрение. Ларнер сидел в своем кресле, положив ноги на стол рядом с Шонбауэром. Ялм и Халм занимали стулья для посетителей, держась на почтительном расстоянии друг от друга.

Записи были фрагментарными, но по ним, как по ключевым словам, можно было восстановить историю жизни человека. Как правильно сказал Ларнер, осталось ровно столько, сколько нужно, чтобы понять всю силу душевной боли Ламара Дженнингса. Каждый фрагмент содержал крупицу информации:

“не знаю, зачем пишу, возможно, пытаюсь уберечь себя, остановить, пока я еще не успел”;

“зияние в совершенстве абсолюта, коим является великое Ничто”;

“старуха-соседка пригласила на чай, отказался, плевать на нее”;

“они так малы, они не хотят понять, как”;

“сильнее и сильнее. Почему они становятся сильнее и сильней”;

“посреди ночи, тень в шкафу, он застрял, незаметные дверные петли”;

“меньше, чем Ничто, меньше нуля, есть жизнь меньше нуля”;

“проходя мимо, кончик горящей сигареты, слышу шипение, чувствую вонь, но представить боль не могу, только”;

“19 апреля. Какую силу они имеют. Не могу противостоять”;

“смерть бабушки. Пришла посылка. Все чушь, кроме одного письма. Скоро прочту. Почерк беспокоит”;

“земля — могила, люди — черви, а что труп? Мертвый бог, телом которого мы питаемся?”;

“лестница из ниоткуда в никуда, как во сне. Вспышки молнии внутри меня, словно внутри меня происходит какое-то движение, словно меня влечет к какой-то цели”;

“пойти туда, сказать, что я болен, попросить помощи”;

“если образы могут стать рассказом”;

“27 июля, на что я надеялся? Есть только один род помощи. Ацтеки убивали, чтобы жить. Человеческие жертвы. Да”;

“следом за тенью, рукав застрял, дверь, лестница”;

“письмо лежит там я не могу так нельзя”;

“бабушка умерла, попробую еще раз. Бабушка умерла. Понятно”;

“свет за дверью как оклад иконы, темнота все темнее, хочу вырваться, надо уберечься”;

“лестница отвесно вниз, не могу идти, только вспышки”;

“подвал, подвал, подвал”;

“мерзкий, отвратительный, больной, встретил в кабаке, Аркаиус, дурацкое имя, хвастается, хвастается, хвастается, куча домов в мире, сосал у него, мертвый, нужен адрес, вознаграждение”;

“открываю письмо, читаю, я знал это, не может быть, чтобы он”;

“открываю дверь, на свет. Хаос, нужно вырваться, нужно”;

“пепел сигареты, наша маленькая тайна, наш маленький ад”;

“мы посреди этого совершенства, да самый крохотный моллюск лучше приспособлен к жизни на земле, не могу терпеть”.

Они читали, косясь друг на друга. Когда все дочитали, Ларнер сказал:

— Потому-то у нас и не сходились концы с концами. Он — классический серийный убийца-интеллектуал, необычайно умный и образованный человек с искалеченной душой. В детстве таким людям бывает несвойственна жестокость. Как я это не учел? У нас есть дата — 27 июля. 27 июля 1997 года убили проститутку Сэлли Браун с Манхэттена. Это первое убийство Ламара Дженнингса. Тогда-то все и началось. “Ацтеки убивали, чтобы жить”. А вы что думаете?

— Аркаиус, — проговорила Черстин Хольм. — Роберт Аркаиус — шведский подданный, злостный неплательщик налогов и владелец дома, где Ламар совершил свое первое убийство в Швеции. Судя по всему, Аркаиус дал ему этот адрес в обмен на сексуальные услуги. Сам он в Швецию вернуться не мог. И не знал, что сын его бывшей любовницы Андреас Гальяно после побега из тюрьмы использует дом как убежище.

Ларнер молча кивнул. Шонбауэр сказал:

— Видимо, это произошло после того, как Ламар распечатал письмо и узнал, что его отец находится в Швеции. К тому времени он уже начал убивать. Он отправляется по кабакам искать шведов, чтобы обеспечить себе временное пристанище в Стокгольме. Секс к делу не относится. Трагедия, пережитая им, произошла до периода полового созревания.

— Итак, мы можем предположить следующее, — суммировал Ларнер. — И наши выводы будут очень близки к вашей гипотезе, Ялм. В детстве над Ламаром издевался отец, отсюда и записи про сигаретные ожоги. Кульминация наступила, когда он, спустившись по лестнице, открыл некую дверь и увидел отца-профессионала за “работой”. Оправиться от этого он уже не смог. После этого следует удар за ударом. Отец погибает, через несколько лет мать кончает жизнь самоубийством, возможно, прочитав письмо, которое затем попадает в коробку и хранится у бабушки до самой ее смерти. Когда бабушка умирает, письмо достается двадцатичетырехлетнему внуку, который живет в Нью-Йорке, судя по квартире, очень бедно. Это подтверждает его подозрения: отец жив. Жив его злой дух, он кружится над ним и овладевает его душой. Полузабытые образы прошлого вновь встают в памяти, мысли принимают определенное направление: “словно внутри меня происходит какое-то движение, словно меня влечет к какой-то цели”. Наконец воспоминания приводят его к этой двери. Он открывает ее и снова видит картину, которую все эти годы пытался забыть. Отец, склоненный над жертвой, из горла которой торчат щипцы. Этот образ надо прогнать и действовать можно только методами гомеопатии: подобное лечится подобным. Щипцы у него есть, он должен использовать их. Пока воспоминания живы, он должен убивать. Это успокаивает его. Убийства превращают вспышки мучительных, ярких воспоминаний в длинный понятный рассказ: “если образы могут стать рассказом”. Одновременно, Ялм, он, как мы уже говорили, готовится к великому, решающему убийству. Отец должен умереть, причем от своего же инструмента, которым теперь владеет его сын. Ламару удается найти себе убежище недалеко от Стокгольма. Время пошло. В письме, найденном в бабушкиных вещах, судя по всему, было написано, что отец переехал в Швецию и, что еще важнее, под каким именем он там живет, иначе поиски лишены смысла. Эксперты скоро пришлют нам свое заключение по поводу сожженного письма. Если повезет, мы тоже узнаем это имя. Пока же мы знаем, что Ламар обзавелся фальшивым паспортом на имя Эдвина Рейнолдса и отправился в аэропорт Ньюарк. Однако на ближайший рейс до Стокгольма билетов нет. Ничего страшного, можно подождать, но тут Ламар случайно знакомится с Ларсом-Эриком Хасселем. Судьбе угодно, чтобы в это же самое время Дженнингса-младшего опять начали одолевать призраки прошлого, и он, чтобы избавиться от них, а заодно обзавестись билетом на самолет, убивает Хасселя. В конце концов, желание избежать шести часов адских страданий — веская причина для того, чтобы решиться на минимальный риск. Узнав от Хасселя, что тот летит в Стокгольм, но еще не зарегистрировался на рейс, и что, следовательно, его место вакантно, Ламар заманивает Хасселя вместе с багажом в подсобку, возможно, под предлогом секса, и совершает свое черное дело. Затем звонит от имени Хасселя, сдает билет, а пятью минутами позже перезванивает, делает заказ на имя Рейнолдса и тихо-спокойно летит в Стокгольм. Скорее всего он даже не подозревает, что в Арланде чудом избежал ваших лап. У него только ручная кладь, он проходит паспортный контроль, садится в такси и уезжает. По дороге он останавливается, чтобы купить еду, и дальше едет прямиком в заброшенный дом. Там он обнаруживает торговца наркотиками. Но Ламар Дженнингс уже стал опытным убийцей. Он легко проникает в дом и убивает Гальяно. Труп, лежащий в подвале, удерживает на расстоянии страшные картины прошлого, пока Ламар ищет отца и планирует свои действия. Что было потом, это уже следующий разговор.

Возражений не последовало. Похоже, все так и было. Но мысли Йельма устремились в ином направлении:

— На ферме Уэйна Дженнингса есть подвал?

Ларнер уставился на Йельма. Он только-только думал отдышаться после своего длинного пассажа, но отдыхать не пришлось.

— Там был маленький подвал, — сказал он. — Скорее цокольное помещение для отдыха с камином. Мы проверяли его несколько раз. На застенок не похоже.

— Кто там сейчас живет?

— В газетах про этот дом столько писали, что распугали всех покупателей. После смерти жены он стал приходить в запустение. И сейчас заброшен.

— Ламар, по-моему, хочет нам что-то сообщить про шкаф. Тень в шкафу ночью, дверь, в которой застрял рукав, потом лестница. Может, в доме есть еще один подвал, тайный? Тот, где начиналась история кентукского убийцы?

Ларнер задумался, потом поднял трубку телефона и набрал номер.

— Билл, сколько вы еще будете заниматься письмом? О’кей. Я пока смотаюсь в Кентукки. Джерри меня тут заменит.

Он положил трубку и вопросительно посмотрел на шведов.

— Ну что, едем?

Они полетели в Луисвилл, штат Кентукки. Путешествие было коротким. Вертолет ФБР уже ждал их на поле и быстро доставил до места. Вот впереди замаячил высокий горный массив.

— Плато Камберленд, — указал на него Ларнер.

Вертолет приземлился на краю табачной плантации. Шведы, Ларнер и три накачанных агента ФБР через поле вышли на проселочную дорогу. В тени высоких лиственных деревьев, названий которых шведы не знали, скрывалась заброшенная ферма, рядом раскинулись поля, больше похожие на пустыню. На расстоянии нескольких километров в округе не было видно ни одной человеческой души.

При ближайшем рассмотрении ферма казалась жилищем привидений. Пятнадцать лет запустения дали себя знать. Дома любят людей, без них они приходят в негодность. Ферма Уэйна Дженнингса никогда не была образцово-показательной, а теперь совсем обветшала. Наружная дверь перекосилась, и открыть ее удалось только совместными усилиями троих агентов ФБР: они просто разнесли ее на части.

Полицейские вошли в прихожую. Крыша дома прохудилась, повсюду толстым слоем лежал песок. При каждом шаге из-под ног вылетало маленькое песчаное облачко. Они прошли кухню, посуда в мойке тоже была засыпана песком, казалось, время остановилось, и жизнь прервалась. Вот лестница в подвал, Йельм бросил взгляд вниз. Три банки пива на столе. Края банок залеплены песком — ни дать ни взять соляные столпы в соляной пустыне. Комната с кроватью. На стене несколько рваных постеров. Бэтман, бейсбольная команда. На столе раскрытая книга — “Мэри Поппинс”. На подушке — старый мишка, тоже весь в песке. Черстин подняла мишку, одна его нога отвалилась и осталась лежать на кровати. Черстин сдула с него пыль. Ее сердце было готово разорваться.

За комнатой Ламара находилась комната его родителей. Она была самой дальней и смотрела окнами на равнины, расстилавшиеся до самого плато. Ларнер указал на двухместную кровать — вместо одной из подушек была большая дыра, легкий пух до сих пор продолжал летать, смешиваясь с песком.

— Здесь Ламар однажды летним утром нашел свою мать, — сказал он приглушенно. — Дробовик. От головы почти ничего не осталось.

Они снова вышли в коридор и заглянули в следующую комнату, предназначенную для гостей. Здесь был отдельный вход через террасу.

— Наверно, здесь, — сказал Ларнер. Он подошел к шкафу и открыл его. Агенты ФБР нырнули внутрь, держа наготове различные измерительные приборы и прочие инструменты. Стену стали прослушивать микрофоном.

— Вот, — сказал один из агентов. — За этим местом пустота.

— Поищите механизм, — приказал Ларнер и отошел в сторону. Пока агенты искали, он подошел к кровати, где уже сидели шведы.

— Может, положишь его? — спросил он.

Черстин посмотрела на мишку, сидящего на ее коленях, и переложила его на кровать. Песок высыпался из оторванной ноги, теперь от мишки осталась одна шкурка. Черстин взяла ее в руки.

— Вот что мы делаем с детьми, — сказала она.

— Я тебя предупреждал, — ответил Ларнер.

Поиски заняли почти четверть часа. Оказалось, что хитроумный механизм был спрятан за железной планкой, крепко прикрученной к стенке шкафа. По-видимому, Уэйн Дженнингс не хотел, чтобы кто-нибудь заходил в подвал после его так называемой смерти. Но сын, судя по всему, спускался в подвал за щипцами.

Толстая железная дверь открылась в шкафу. Йельм отчетливо представил себе, как однажды ночью в дверь попал рукав пальто и она закрылась неплотно. Он отошел и встал в дверях гостевой комнаты. Потом присел на корточки, чтобы представить себе, что видно десятилетнему ребенку. Здесь стоял Ламар, он увидел тень в шкафу и последовал за ней. Толстая металлическая дверь оказалась неплотно закрытой.

Ларнер вошел в шкаф и потянул на себя дверь, петли заржавели, послышался скрип, какого наверняка не было двадцать лет назад. Засветив фонарь, он исчез в темноте. Остальные последовали за ним.

Вниз вела узкая каменная лестница с железными перилами. Песок скрипел под ногами. Лестница была на удивление длинной, но в конце концов они добрались до самого низа и увидели массивную железную дверь. Ларнер открыл ее и поднял свой фонарь.

Перед ними было жуткое подвальное помещение — маленькое и тесное. Цементный куб под землей. В середине стоял тяжелый железный стул, приваренный к полу, на подлокотниках и ножках были укреплены кожаные ремни. Рядом стояла прочная высокая скамья, напоминающая верстак. Больше ничего в комнате не было. Ларнер заглянул в ящики под скамьей. Пусто. Он сел на стул. Помещение быстро заполнялось людьми, причем последнему агенту уже не хватило в комнате места, и ему пришлось стоять на лестнице.

— Эти стены немало повидали, — сказал Ларнер.

Йельму показалось, что он на мгновение увидел этих страдающих людей, и по его спине побежали мурашки. Выразить это чувство словами было невозможно.

Ларнер встал и хлопнул в ладоши.

— Так. Мы, конечно, еще проведем тщательный осмотр места преступления, но уже ясно, что большинство жертв кентукского убийцы именно здесь встретили смерть, которая стала для них избавлением от мучений.

Они поднялись наверх. Внизу накатывала клаустрофобия.

Что произошло, когда десятилетний Ламар вошел в подвал в самый разгар действия? Как отреагировал Уэйн? Избил его до потери сознания? Спросить об этом можно только самого Уэйна, и Йельм решил это сделать, чего бы это ему ни стоило.

Теперь он уже почти не сомневался, что отец и сын встретились в Швеции, и отец победил. Он второй раз убил сына.

Вертолет доставил их обратно в Луисвилл как раз к самолету. Все путешествие заняло несколько часов. Стояла послеполуденная жара. Из аэропорта в офис ФБР они вернулись на такси. Джерри Шонбауэр, сидя на столе, болтал ногами и внимательно изучал какой-то документ. Тишь и гладь.

Но тишина была обманчивой.

— Присоединяйтесь, — сказал Шонбауэр. — Я получил предварительные результаты осмотра места преступления. И примерный вариант реконструкции письма. Осмотр результатов не дал. Пусто. А письмо интересно. Вот оно, каждому по экземпляру.

Дата на письме сохранилась 6 апреля 1983 года. Почти год спустя после инсценировки гибели Уэйна Дженнингса. Писать это письмо было не нужно и опасно, однако Дженнингс все-таки его написал, значит, ему были свойственны какие-то человеческие чувства, во что Йельму верить совсем не хотелось.

— Когда жена покончила с собой? — спросил он.

— Летом восемьдесят третьего, — сказал Ларнер. — Видимо, ей потребовалось несколько месяцев, чтобы осознать ужас всего происшедшего.

Конверт был сожжен вместе с письмом. Почтовый штемпель “Стокгольм” отлично сохранился. Адрес получателя — ферма. Дженнингс, очевидно, был уверен, что ФБР не будет читать письма его вдовы спустя год после его смерти.

Реконструкция выглядела следующим образом (включая комментарии экспертов, данные в скобках):

Дорогая Мэри Бет! Как видишь, я не умер. Надеюсь, я смогу когда-нибудь объя [текст отсутствует, документ сильно пострадал от огня] увидимся в другой жизни. Возможно, в ближайшие годы [текст отсутствует, документ сильно пострадал от огня] необходимо. Нам пришлось придумать эту маску [текст отсутствует, документ сильно пострадал от огня] юсь, ты сможешь жить, зная это и [текст отсутствует, документ сильно пострадал от огня] укский убийца это я и всё же не я [текст отсутствует, документ сильно пострадал от огня] сейчас живу под именем [текст отсутствует, отрезано] ен, что Ламару лучше без меня, я не всегда был [текст отсутствует, документ сильно пострадал от огня] жна сразу сжечь это письмо [текст отсутствует, документ сильно пострадал от огня] Вечно твой, У.

— Ламар не хотел, чтобы мы узнали имя, — сказал Ларнер и отложил письмо. — Остальное он, может быть, даже специально не уничтожил. Все зависит от того, как воспринимать неудачную попытку поджога. Но имя он утаил и, чтобы мы наверняка его не прочитали, отрезал, прежде чем сжигать письмо.

— Любящий супруг, — вздохнула Черстин.

— А что он здесь имеет в виду? — спросил Йельм. — “Кентукский убийца это я и всё же не я”? И еще: “нам пришлось придумать эту маску”… Кому нам?

— Профессиональный убийца на службе у кого-то. В конце семидесятых кому-то понадобилось “вытянуть” информацию из разных специалистов: инженеров, ученых, репортеров. А также неких неизвестных людей, по виду иностранцев. Вспомнили про “эксперта”, который после окончания вьетнамской войны был законсервирован, и придумали ему легенду. Так родился серийный маньяк. Последствия вы знаете.

Стояла звенящая тишина. Никто не говорил ни слова. Наконец Йельм откашлялся:

— ЦРУ?

— С этим нам еще предстоит разбираться, — вздохнул Ларнер.

Черстин и Пауль переглянулись. Их старая идея насчет КГБ приняла неожиданный оборот. Здесь действительно была замешана большая политика. Только в КГБ работали жертвы убийцы. Может быть.

— На вашем месте я бы внимательно изучил списки иммигрантов за 1983 год. Последняя жертва была убита в начале ноября 1982 года. Письмо послано из Стокгольма в апреле 1983. Вероятнее всего, именно в это время он въехал в страну.

В комнату заглянул сотрудник.

— Рэй, — обратился он к Ларнеру, — мистер Стюарт нашел его фотографию.

Йельм, Черстин, Ларнер и Шонбауэр как по команде поднялись и вышли в коридор. Сейчас они узнают, как выглядел Ламар Дженнингс.

* * *
Комиссар Ян-Улов Хультин скептически улыбнулся:

— Значит, “вали отсюда, пока цел”?

— Да, он так сказал, — кивнул Вигго Нурландер.

Он лежал на кровати в Каролинской больнице. Большой компресс закрывал рану на затылке, вместо обычной одежды — дурацкая больничная пижама. Состояние как после хорошей попойки.

— Значит, он говорит по-шведски? — осторожно задал вопрос Хультин, наклоняясь к раненому герою.

— Да, — сонно пробормотал Нурландер.

— Ты что-нибудь еще помнишь?

— Он был весь в черном. Лицо закрыто черной маской. Нисколько не нервничал, даже когда держал меня под прицелом. Просто почему-то не захотел убивать и стрелял специально мимо. Потом прыгнул в довольно большую машину, кажется, коричневый джип, и уехал.

— Серийный убийца, псих, на совести которого куча жертв. И стреляет не первый раз. А тебя не убил. Почему?

— Спасибо, что поддерживаете меня в трудный момент, — сказал Нурландер и погрузился в сон.

Хультин поднялся и перешел к соседней кровати. На ней лежал еще один раненый герой. Всю тяжелую артиллерию отдела вывел из строя один и тот же человек. Это плохо.

Лицо Гуннара Нюберга украшала широкая повязка. Нос был сломан в трех местах. Нюберг не мог понять, как такая маленькая часть тела может сломаться в стольких местах. Но больше всего страдала душа. Он знал, что никогда, сколько бы ни старался, он не сможет избавиться от воспоминаний о мучениях Бенни Лундберга. Наверно, он даже умирать будет с мыслью об этом.

— Как он? — спросил Нюберг.

Хультин со вздохом устроился на стуле для посетителей.

— Вигго? Поправляется потихоньку.

— Не Вигго. Бенни Лундберг.

— Последние сведения были неутешительны. Он жив и будет жить, но связки сильно травмированы, нервные стволы в затылочной части полностью повреждены. Он подключен к аппарату искусственного дыхания и находится в состоянии тяжелейшего шока. Преступник в полном смысле слова напугал его до потери разума. Он находился за гранью того, что под силу человеку, и пока неясно, есть ли оттуда обратный ход.

Хультин неловко положил на столик Нюберга гроздь винограда и продолжил:

— Твоя выдержка спасла ему жизнь. Если бы ты запаниковал и стал выдергивать щипцы, он был бы уже мертв. Врач-отоларинголог, которого ты вызвал, вынимал их целый час, ему пришлось оперировать Лундберга прямо на месте. Хорошо, что в подвале оказался ты, а не Вигго, это я говорю тебе честно, благо он все равно спит и не слышит.

Хультин замолчал и посмотрел в глаза Нюбергу. В них появился слабый, но все же заметный свет.

— Ты сам-то как?

— Плохо, — сказал Нюберг. — Я в бешенстве. Я хочу раздавить этого типа, даже если сам при этом сдохну.

Хультин растерялся. С одной стороны, хорошо, что Нюберг забыл про пессимизм и старость, мысли о которой отравляли ему жизнь в последнее время, с другой — бешеный Нюберг подобен неуправляемому локомотиву.

— Выздоравливай и выходи скорее на работу, — только и сказал Хультин. — Ты нам нужен.

— Я бы хоть сейчас вышел, если бы не это дурацкое сотрясение мозга.

— Не ты один, — сказал Хультин будничным голосом.

“Мы ошибались, — подумал Нюберг. — Все шло не к двум воспалениям легких, а к двум сотрясениям мозга”.

— Если бы мы не застряли в кафе, мы бы его спасли, — проговорил он сквозь зубы.

Хультин внимательно посмотрел на Нюберга, попрощался и вышел — сначала в коридор, потом в уже ставшую привычной беспросветность. Прежде чем шагнуть под проливной дождь, Хультин раскрыл зонт с полицейскими логотипами и под его защитой относительно благополучно добрался до своего “турбовольво” — машина была единственной служебной привилегией, на которую Хультин соглашался.

Он ехал по темному городу — вверх по Санкт-Эриксгатан, потом по Флеминггатан и Пулхемсгатан, однако мысли его витали далеко: вместо того чтобы смотреть на дорогу, он прокручивал в голове факты и догадки и представлял немалую опасность для других участников дорожного движения — хорошо, что в этот поздний час их было немного. Почему Бенни Лундберг? Что видел или делал охранник той ночью? Хультин сам был в ту ночь на складе, разговаривал с охраной и не заметил ничего необычного. И все же та история со взломом очень подозрительна. Сразу после взлома Лундберг взял отпуск и позже был обнаружен полумертвым в руках кентукского убийцы, который говорит по-шведски, смог вывести из строя двух могучих полицейских-профессионалов и не убил Нурландера, хотя мог сделать это как минимум дважды. Если не знать остальных обстоятельств дела, сразу приходит на ум, что преступник — кто-то из своих, из полиции.

Хультин вошел в темное здание полицейского управления. Стояла полная тишина. Непрекращающийся стук дождя уже сделался привычным и воспринимался как фон. Если ливень когда-нибудь прекратится, нам будет не хватать его и этого шума дождя, подумал Хультин.

Он прошел в ту часть здания, где находились кабинеты сотрудников ‘Группы А”. Из-под одной двери выбивался слабый свет. Хультин сразу понял, что это у Чавеса. И тут же Чавес выскочил в коридор, чуть не сбив с ног начальство.

— Пойдемте чего покажу! — заорал он, как мальчишка.

Ян-Улов Хультин не хотел ничего смотреть, он хотел сесть и подумать. Хватит уже, насмотрелся за последнее время. Однако он тут же устыдился своей реакции: ворчит, как старый дед. Хотя почему “как”? Он и есть старый дед. С этой мыслью Хультин безропотно последовал за Чавесом.

За столом Йельма сидел пожилой господин, судя по внешности, уроженец какой-то средиземноморской страны. На его лицо падал яркий свет от большого экрана компьютера.

— Это Кристо Кавафис, — сказал Чавес. — Мастер по замкам. Я взял на себя смелость привезти его сюда. Это мой начальник Ян-Улов Хультин.

— Очень приятно, — сказал Кристо Кавафис.

Хультин кивнул и удивленно посмотрел на Чавеса, который тут же подскочил к греку.

— Когда я услышал, что ключом Джона Доу можно открыть подвал, где было совершено преступление, меня вдруг осенило. Американец, приехавший в Швецию под именем Эдвина Рейнолдса, скорее всего выглядел вот так.

Чавес повернул экран на четверть оборота. И Хультин увидел лицо кентукского убийцы.

Перед ним был Джон Доу, их неопознанный труп.

Воцарилась тишина. Детали мозаики начали складываться в картину, и Хультин резюмировал:

— Значит, есть два кентукских убийцы!

— Пока только один, — ответил Чавес.

Хультин взял мобильный и набрал номер Йельма. Телефон был занят. Странно. Этот номер использовался только для особых звонков.

* * *
Они медленно подошли к компьютеру, перед которым сидела Вильма Стюарт и кивала головой.

— Да, это он, — говорила старая дама. — Верно. Ламар Дженнингс.

Черстин и Йельм не сводили глаз с лица кентукского убийцы.

Это был Джон Доу, их неопознанный труп.

Йельм взял мобильный и набрал номер Хультина. Телефон был занят. Странно. Этот номер использовался только для особых звонков.

* * *
Хультин набрал номер снова и на этот раз дозвонился.

— Йельм у телефона, — ответил Йельм из-за океана.

— Джон Доу — кентукский убийца, — коротко проинформировал Хультин.

— Один из них, — отозвался Йельм.

— Я сейчас смотрю на его портрет.

— Я тоже.

Хультин вздрогнул от неожиданности и добавил:

— Я пытался тебе дозвониться…

— Я тоже.

Разговор буксовал, и, чтобы не топтаться на одном месте, Хультин сменил тему:

— Нурландер и Нюберг чуть не взяли того, второго. Он говорит по-шведски.

— Он живет в Швеции с 1983 года. Что значит “чуть”?

— “Чуть” значит, что оба получили от него по морде. На складе “Линк коуп”. Он держал Вигго на мушке, но отпустил. Он полицейский?

— Типа того. Но сейчас это не важно. Значит, он пока на свободе…

— Пока да. Но у нас есть его щипцы. И едва живой охранник.

— Бенни Лундберг?

— Да. Его, к сожалению, вряд ли удастся вернуть к нормальной жизни. Что вам удалось выяснить?

— Их двое, отец и сын. Оба Дженнингсы. Один поехал в Швецию, чтобы убить другого. А вышло наоборот.

— Все-таки Дженнингс… Значит, он не погиб?

— Он живет уже пятнадцать лет в Швеции. Погиб Ламар, теперь это уже установлено. И это объясняет, почему Джон Доу погиб от пули, а не от пыток. Скорее всего он выследил отца и из укрытия наблюдал, как тот пытает Эрика Линдбергера. Уэйн, наверно, даже не знает, что застрелил собственного сына.

— Значит, это его видели юристы-спортсмены?

— Да. Следовательно, шведские жертвы — дело рук двух разных людей. Хассель и Гальяно — на совести Ламара, оба погибли по несчастной случайности. Хассель — из-за билета на самолет, а Гальяно просто прятался в доме, куда пришел Ламар. Их убийцей был Джон Доу, то есть Ламар Дженнингс. Его самого убил Уэйн, тоже случайно. Остался Линдбергер. Его смерть не случайна. Уэйн не идет на поводу у случайности. Он профессионал.

— Профессиональный убийца “типа” полицейского? Ты хочешь сказать…

— Вслух это произносить не надо, но вы правы.

— Хорошо. Вы там, похоже, закругляетесь? Мне нужны люди здесь. Можете возвращаться?

— Сейчас?

— По возможности.

— Хорошо.

— Передайте привет Ларнеру и поблагодарите его от моего имени.

— Конечно. До встречи.

— До встречи.

Йельм отключился, но продолжал в задумчивости вертеть в руках телефон. Они его чуть не взяли. Подумать только, Нурландер и Нюберг…

— Ты слышала? — спросил он Черстин, которая, склонившись к нему, прислушивалась к телефонному разговору.

— Да, — ответила она. — Он поехал в Швецию, чтобы раз и навсегда достичь в своей жизни “нулевого баланса”, так он писал в дневнике. Он тщательно готовится, вычисляет местонахождение отца, следует за ним и выжидает удобного случая. Но в самый ответственный момент что-то не срабатывает, и его убивают. Собственный отец. Даже не догадываясь об этом. Какая страшная ирония.

— Не зацикливайся на этом. Мы возвращаемся домой. Сейчас же. И будем его брать.

Она молча кивнула.

Они пошли к Ларнеру и пересказали ему телефонный разговор.

— Значит, он угрожал ему? — устало спросил Ларнер. — Держал вашего коллегу на мушке, но не выстрелил. Да, это профессионал до мозга костей.

— Да, — согласился Йельм. — Но мы его возьмем.

— Я в этом уже почти не сомневаюсь. Вы приехали к нам как бедные родственники и за несколько дней раскрыли это дело. Я чувствую себя старым и дряхлым. Но вы сняли с моих плеч тяжелую ношу.

— Это была случайность, — возразил Йельм. — Дело раскрыли вы, и никто другой. Ваша настойчивость вынудила его уехать за пределы страны. Вот только он забыл старую истину.

— Какую же?

— Дурная кровь живуча.

26

На следующее утро “Группа А”, как ни странно, собралась в полном составе, хотя предполагалось, что будут только трое — Хультин, Чавес и Сёдерстедт. Но утром приехали прямо из аэропорта всемирно известные комики “Ялм энд Халм” — оба с красными от бессонницы глазами. А на заднем ряду “штабной” комнаты сидели слегка подремонтированные NN в повязках. Оставаться в больнице, когда происходят такие события, они не согласились бы ни за что на свете.

Хультину, судя по его виду, тоже долго спать не пришлось. Однако его “фирменные” очки были на месте, а внимательный взгляд проникал в самую суть вопросов.

— У нас много новостей, — сказал он. — Мы наступаем К на пятки. Вы успели познакомиться с выводами, которые я сделал ночью благодаря переговорам с коллегами, летевшими над океаном?

— Я столько раз видел этот телефон в подлокотнике кресла, но никогда по нему не разговаривал. Сегодня первый раз, — сказал Йельм, борясь со сном.

— Так. Все успели прочитать мои материалы?

Сотрудники покивали, но не очень уверенно.

— Тогда вы знаете, какие перед нами стоят задачи. Главное — выяснить, под каким именем Уэйн Дженнингс живет в Швеции. Вопросы: 1) Почему он использовал склад “Линк коуп” для своих целей? Очевидно, это происходило регулярно, иначе сыну незачем было бы копировать ключ. 2) Почему он пытал охранника Бенни Лундберга? 3) Какое отношение имеет попытка ограбления склада “Линк коуп” к убийствам Эрика Линдбергера и Ламара Дженнингса, происшедшим в то же время, но в другом помещении склада? 4) Почему был убит Эрик Линдбергер? 5) Имеет ли это отношение к его арабским контактам? 6) Угрожает ли что-то жизни Юстине Линдбергер? На всякий случай я считаю необходимым приставить к ней охрану. 7) Можно ли найти Уэйна Дженнингса через списки иммигрантов 1983 года? 8) Трудный и деликатный вопрос: что если Уэйн Дженнингс работает на ЦРУ?

— Можно сделать официальный запрос в ЦРУ, — предложил Арто Сёдерстедт.

— Тогда, боюсь, Дженнингс сразу исчезнет, и мы не сможем его найти.

— Как мне представляется, — вступил в разговор Чавес, помахивая текстом заключения, — Дженнингс может быть сотрудником военной разведки, а может работать на любую другую организацию самого разного толка, включая мафию, наркосиндикат или каких-нибудь отпетых радикалов.

— Согласен, — неожиданно изрек Хультин. — Пока рано принимать ЦРУ в качестве основной версии. Еще остались общие вопросы? Нет? Тогда перейдем к деталям. Арто продолжает работать над делом Линдбергера, Хорхе занимается машинами “вольво”, Вигго и Гуннар сегодня никуда не ездят, займитесь иммигрантами, Пауль едет во Фрихамнен, ищет информацию там, Черстин берет на себя Бенни Лундберга. Что слышно про Линдбергера, Арто?

— Эрик Линдбергер оставил целую кучу бумаг, которые я разобрал. Ничего сенсационного не нашел. А вот в его ежедневнике есть интересная запись. Вечером накануне смерти назначена встреча. Мы знаем, что Дженнингс увез труп Линдбергера из Фрихамнена в половине третьего ночи двенадцатого сентября. Накануне в десять часов вечера Эрик собирался встретиться с кем-то в баре “Риш”. С кем — неизвестно, записано только название бара. Я там был вчера во второй половине дня. Персонала уйма. Не сразу поймешь, кто работал в тот вечер. Наконец нашел Луиджи Энгбрандта, бармена. Он изо всех сил старался вспомнить, но посетителей у них очень много. Ему кажется, что Линдбергер был в баре и ждал кого-то у стойки, дождался или нет, неизвестно. Я также проверил банковский счет Линдбергера. На нем лежит солидная, но не запредельная сумма — шестьсот тысяч крон. Сегодня загляну к Юстине.

— Зачем тебе Юстине? — проворчал Нурландер. — Оставь ее в покое.

— Надо кое-что выяснить, — ответил Сёдерстедт. — Большая квартира, совместная работа супругов, некоторые несостыковки в ее ответах. Записи в ежедневнике. Я хочу, чтобы она их прокомментировала.

— Хорошо, — сказал Хультин. — А про машины есть новости, Хорхе?

— Машины, — скривился Чавес. — Мне пришлось задействовать целую армию людей на местах. Они проверили кучу машин. Выяснилось, что “вольво”, как правило, принадлежат примерным шведским гражданам. Ни одна из этих машин не была украдена или взята напрокат в ночь убийства. Мелкий воришка Стефан Хельге Ларссон, чей автомобиль исчез вместе с хозяином, обнаружился после месяца пребывания в Амстердаме. Дорожная полиция Дальсхаммара, не знаю, правда, где это находится, остановила его, цитирую, “в состоянии сильного наркотического опьянения” на магистрали Е4, где он ни много ни мало ехал по встречке. Но сейчас я в основном сфокусировал свое внимание на машине, зарегистрированной на несуществующее предприятие. Ею я сегодня и займусь.

— Отлично, — резюмировал Хультин. — Приступайте к делам. Мы должны взять его. И лучше бы вчера, как шутят бизнесмены.

— А что средства массовой информации? — спросила американка Черстин Хольм.

— Охота на ведьм продолжается, — ответил Хультин. — Продажа замков, оружия и сторожевых собак значительно увеличилась. Публика жаждет получить на блюде головы ответственных лиц. Прежде всего — мою. А заодно и Мёрнера. Он в панике. Если хотите, могу его позвать, он выступит перед вами с зажигательной речью.

“Как ветром сдуло”, — констатировал Хультин, оглядев мгновенно опустевший зал заседаний.

* * *
Арто Сёдерстедт сразу позвонил Юстине Линдбергер. Она была дома. Голос вдовы звучал на удивление бодро.

— Юстине у телефона, — сказала она.

— Это Сёдерстедт из полиции.

— М-м-м.

— Можно мне посмотреть ваш ежедневник?

— Что посмотреть?

— Ежедневник.

— К сожалению, он остался на работе. К тому же не понимаю, какое отношение он имеет к делу.

— Давайте я съезжу за ним.

— Нет, спасибо, не хочу, чтобы полиция шарила в моем столе. Мне его привезут. Вам придется приехать ко мне домой, чтобы его посмотреть.

— Можно прямо сейчас?

— Я недавно проснулась. Еще только десять минут десятого. Приезжайте в одиннадцать.

— Хорошо, увидимся.

“За это время она успеет кое-что подправить”, — коварно подумал Сёдерстедт.

Следующий шаг — банк. Тот же самый, что и у Эрика Линдбергера. И Юстине, и Эрика даже обслуживал один и тот же менеджер. Сёдерстедт позвонил и представился.

— Кто вы? — переспросил служащий.

— Полиция. Вчера вы любезно предоставили мне возможность познакомиться со счетом умершего Эрика Линдбергера. Сегодня мне нужно узнать состояние счета его жены.

— Это, к сожалению, невозможно.

— Это возможно, — медовым голосом возразил Сёдерстедт. — Я могу, конечно, получить официальное разрешение, но если вашему начальству станет известно, что вы препятствовали поискам одного из самых опасных преступников современности, оно вряд ли обрадуется.

На другом конце трубки повисла тишина.

— Я пришлю вам факс, — сказал менеджер.

— Да, как вчера, — проворковал Сёдерстедт. — Большое спасибо.

Он положил трубку и забарабанил пальцами по факсу. Вскоре из него стали вылезать листы, испещренные цифрами. Сёдерстедт в это время звонил в жилищный кооператив — выяснял условия, на которых Линдбергеры владели квартирой, звонил в базу данных владельцев автомобилей, яхт, недвижимости, разговаривал с сотрудниками налоговых органов и Министерства иностранных дел. Потом он позвонил коллеге, которому было поручено охранять Юстине Линдбергер.

— Она ждет меня в одиннадцать. Поедешь со мной и с этой минуты не спускаешь с Линдбергер глаз.

Закончив все приготовления, он, пританцовывая, вышел в коридор.

В одиннадцать часов Сёдерстедт уже стоял возле подъезда дома на Риддаргатан. Минутой позже — сидел на диване в квартире Юстине Линдбергер.

— Вот мой ежедневник, — сказала она и протянула ему книжечку. Сёдерстедт пролистал записи с невозмутимым видом, хотя его голова трещала от напряжения. В листах, скопированных из ежедневника Юстине, было семь обозначений, которые ему не удалось расшифровать. “Г” — дважды в месяц по понедельникам в десять часов утра, “Р” — в воскресенье в четыре, “С” встречалось время от времени по вечерам, “Бру” — каждый вторник в разное время, “ППП” — шестого сентября в 13.30, “У” — четырнадцатого августа весь день и “ВО” двадцать восьмого сентября в 19.30. Все эти сокращения он держал в голове и, сохраняя на лице простоватое выражение, на самом деле внимательно изучал официальную версию ежедневника, подвергшегося основательной цензуре.

— Что такое “Г”? — спросил он. — И “Р”?

Она замялась.

— “Г” значит “маникюр”, моего мастера зовут Гунилла. “Р” означает “родители”, каждое воскресенье у нас семейный обед. У меня много родственников, — добавила она.

— “ППП” и “У”? Как вы запоминаете все сокращения?

— “ППП” этообед с подругами, Паулой, Петронеллой и Присциллой. “У” — учеба в МИД, зарубежная журналистика. Может, хватит вопросов?

— “ВО”? — не отставал Сёдерстедт.

— Встреча одноклассников.

— “С” и “Вру”? — не меняя тона, продолжал он.

Юстине замерла, словно громом пораженная.

— Откуда вы это взяли, здесь такого нет, — проговорила она, пытаясь сохранять спокойствие.

Он галантно вернул ей ежедневник:

— “С” — время от времени по вечерам, “Вру” — каждый вторник в разное время, — объяснил он с обворожительной улыбкой.

— Что вы несете?

— Это было написано ручкой, так что вам пришлось купить новый ежедневник и заменить страницы с заметками про “С” и “Вру”. Что означают эти буквы?

— Вы не имели права копаться в моих вещах, — проговорила она чуть не плача. — Я потеряла мужа.

— Мне очень жаль, но я имею право делать это. Речь идет об очень опасном убийце. Я слушаю вас.

Она закрыла глаза. И молчала.

— Эта квартира принадлежит вам лично, — спокойно сказал Сёдерстедт. — Она куплена два года назад за девять целых две десятых миллиона крон наличными. У вас также есть квартира в Париже за два миллиона, дача на острове Даларё за два миллиона шестьсот тысяч крон, две машины за семьсот тысяч и наличные в банке общей суммой восемнадцать миллионов триста тысяч крон.

Вам двадцать восемь лет, вы зарабатываете в МИД тридцать одну тысячу в месяц. Плюс хорошие командировочные за границей. Ваши родственники очень богатые люди, но ни у кого из них нет таких денег, как у вас. Как вы можете это объяснить? Как вы объясняли это Эрику?

Она подняла на него глаза. Глаза покраснели, но она не плакала, хотя слезы были близко.

— Эрик меня ни о чем не спрашивал. Я сказала, что мои родственники — богатые люди, и он больше вопросов не задавал. И вам не следовало бы. Эрика радовало все, что приносит в жизнь радость. Удачное помещение денег. Приращение денег. Деньги состоят на службе у богатых людей и сами себя умножают. В этой стране получает хорошие деньги тот, кто их имеет, это даже вам придется признать.

— Я думаю иначе, — тем же ровным тоном возразил Сёдерстедт.

— Вам придется признать это! — крикнула Юстине.

— Что означают буквы “С” и “Вру”? — спросил Сёдерстедт.

— “Вру” значит Вру! — крикнула она. — Каждый вторник я встречаюсь с мужчиной по имени Герман в Вру. И мы трахаемся. Понятно?

— Это тоже дарило Эрику радость?

— Перестаньте! — рявкнула она. — Неужели недостаточно того, что меня мучают угрызения совести? Он знал об этом и не возражал.

— А “С”?

Она затравленно уставилась на него и сжалась в комок. Может, он перегнул палку?

— Я делаю пробежку, — вдруг произнесла она и перевела дыхание. — Это время для бега. Я много работаю и должна планировать время для бега.

— Почему пробежка обозначается буквой “С”?

— “С” — это “стретчинг”[69]. Для стретчинга нужно больше времени, чем для пробежки.

Он иронически посмотрел на нее.

— Вы выделяете в ежедневнике время для стретчинга? И хотите, чтобы я в это поверил?

— Да.

— А деньги откуда?

— Удачные биржевые спекуляции. Слава богу, в наши дни в Швеции есть где заработать деньги.

— Это не имеет отношения к вашим арабским контактам?

— Нет.

— Отлично. Должен вас предупредить, что вы уже четверть часа находитесь под круглосуточным наблюдением, так как мы полагаем, что вашей жизни угрожает опасность.

Она с ненавистью уставилась на коварного полицейского.

— Защита или слежка? — спросила она с напускным спокойствием.

— Как вам больше нравится, — ответил Арто Сёдерстедт и попрощался.

Конечно, можно было добиться большего, но он все равно был доволен результатом.

* * *
Хорхе Чавес перестал заниматься всей сотней машин и сосредоточил свое внимание на одной. Это было рискованно. Несуществующее предприятие называлось “Кондитерская ‘Овсяные Хлопья’”, название выглядело совершенно безобидно и потому подозрительно. По документам фирма должна была находиться в Сундбюберге на Фредсгатан, но по этому адресу никаких овсяных хлопьев не было и в помине, если не считать тех, что продавались по соседству в универсаме “Консум”.

Чавес с присущей ему энергией проработал списки предприятий, хранящиеся в Патентно-регистрационном бюро, и в конце концов нашел, что фирма зарегистрирована на имя некоего Стена-Эрика Бюлунда, который на момент организации предприятия проживал на улице Росундавэген в Сольне. Согласно документам Государственного управления социального страхования фирма обанкротилась, и Чавесу пришлось рыться в рукописных материалах и листать реестры имущества должников. Наконец он узнал, что “Кондитерская ‘Овсяные Хлопья’” разорилась в 1986 году. “Вольво” с номером, начинающимся на “В”, был приобретен в 1989 году, то есть спустя три года после закрытия предприятия. Налоги и страховка были уплачены, но деньги поступили не от “Овсяных Хлопьев”.

Чавес нашел и самого Стена-Эрика Бюлунда, проживающего в Риссне, и отправился к нему. Настроен Чавес был очень решительно, но ничего не вышло — по указанному адресу находился дом престарелых, а Стен-Эрик оказался девяностотрехлетним стариком в глубоком маразме. Но Чавес не сдался, он все равно пошел туда, где полдничал Стен-Эрик, и присутствовал при том, как тот засовывал банан под мышку и лил кисель себе на лысину. Уже понимая, что ЦРУ тут ни при чем, Чавес все же спросил:

— Почему вы зарегистрировали “вольво” на фирму “Кондитерская ‘Овсяные Хлопья’”, хотя к тому времени фирма уже три года как обанкротилась? Кто оплачивает счета? Где машина?

Стен-Эрик нагнулся к нему, очевидно, чтобы сообщить государственную тайну.

— Медсестра Орвар настоящая прорва, — сказал он. — А мой отец был строгой старой дамой и любил, когда его щипали за Европу.

— За Европу? — уточнил Чавес. — Может, это шифр?

— Конечно, он бегал, как сука среди дворняжек. У брата Лины сиськи длинные.

Хотя Чавес все еще находился под очарованием своей гипотезы, истина стала потихоньку открываться ему. Особенно очевидно это стало, когда Бюлунд вдруг поднялся и расстегнул штаны при виде старой дамы, которая, глядя на его член, только широко зевнула.

— У моего Альфонса был не такой, — сказала она своей соседке по столу. — У него был большой, как груша, ты уж мне поверь. Болтался между ног, как огромная груша. Жалко только, что все больше без дела болтался.

— Да, моя дорогая, — ответила соседка по столу. — Когда мы с моим Оливером однажды баловались в темноте, он снял штаны и дал мне потрогать своего малютку, а я говорю, нет, спасибо, курить не хочу. Но зато у него могло стоять часами, пока я совсем из сил не выбьюсь. И не важно, что маленький. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Чавес только рот разинул. Пришлось ему признать полную несостоятельность своей теории. Уходя, он услышал за спиной шепот:

— Это, кажется, новый доктор, да милочка? Он из Ливана, да? Чем меньше мужчина, тем больше у него член, так говорят в южных странах.

— Я думаю, это мой Оливер. Он иногда меня навещает. Для покойника он довольно хорошо сохранился и ходит быстро, правда?

* * *
Пауль Йельм поежился. Из всех границ, которые он пересек за последние сутки, Сложнее всего было преодолеть смену климатических поясов. Он стоял под зонтом с логотипами полиции и смотрел на мокнущие под дождем длинные ряды складов “Линк коуп”. Йельм понял, что имел в виду Нюберг, говоря об упавших небоскребах. Тот, что в Тэбю, был классом повыше, здесь, в трущобах Фрихамнена, попроще. Оба упали навзничь.

Йельм миновал будку охранника, предъявив ему свое удостоверение, и пошел вправо вдоль ряда зданий, снабженных платформой для погрузки товаров. У ада много обличий. Йельм побывал уже в наркопритоне в Гарлеме, в одиноком жилище Ламара Дженнингса и в камере пыток в Кентукки: какими они были разными и в то же время одинаковыми! И вот теперь это серое здание, складские помещения во Фрихамнене, чьим единственным украшением уже много лет является яркий логотип предприятия, сверкающий и переливающийся всеми цветами радуги. Здесь прошли свои круги ада Эрик Линдбергер, Бенни Лундберг и Ламар Дженнингс.

Подойдя к сине-желтой ленте ограждения, натянутой возле крайней правой двери, Йельм попытался заглянуть внутрь. Но из-за дождя он ничего не увидел, кроме экспертов, ходящих взад и вперед по подвалу с какими-то инструментами в руках. Йельм подошел поближе и встал наверху лестницы, удивительно напоминающей вход в тайную комнату пыток на кентукской ферме Уэйна Дженнингса. Железный стул, приваренный к полу, был точь-в-точь как там, и цементные стены, и голая лампочка…

— Как дела? — крикнул он экспертам.

— Отлично! — ответил один из них. — Очень много органики. Больше всего, конечно, “наследила” жертва, но так как преступник не успел за собой убрать, его следы наверняка тоже остались.

Сейчас, при свете ламп, комната казалась самой обычной, в ней не было ничего страшного или опасного. Однако именно здесь произошло столкновение. Сюда проник Ламар Дженнингс при помощи ключа, сделанного с глиняного слепка. Скорее всего он ждал появления отца в углу за картонными коробками. Уэйн Дженнингс появился в компании с Эриком Линдбергером, которого он либо принес, если тот был без сознания, либо привел под каким-то предлогом, усадил на железный стул и начал свое дьявольское дело. Вид отца, которого он пятнадцать лет считал мертвым, и зрелище ужасных пыток вновь спровоцировали у Ламара приступ и, потеряв самообладание, он выдал себя. Уэйн вытащил пистолет и застрелил ненужного свидетеля.

Другими словами, столкновения как такового не было. Дженнингс просто убрал досадную помеху, не раздумывая, как прихлопывают комара, не отрываясь от стрижки газона. Конец истории получился вполне закономерный.

Йельм вошел в центральный подъезд, где над входом светился логотип “Линк коуп”, и обратился к администратору, громкоголосой женщине лет сорока пяти в синей рабочей одежде. Склады находились в ее непосредственном ведении.

— Как используется дальний склад? — спросил Йельм.

— Резервное помещение, — ответила женщина, не поднимая головы. По-видимому, ей уже неоднократно задавали этот вопрос. — Обычно он пустует. Но на случай больших поставок нужно иметь запасные площади. Этот склад не единственный.

— Там кто-то бывает?

— В складских помещениях никого не бывает, там держат товары, — отбрила она.

Йельм поговорил со складскими рабочими. Никто ничего не знал, никто ничего не понимал. Ограбления да, бывали, но убийства — это что-то запредельное.

Йельм устал и отправился к себе.

К себе в полицейское управление.

* * *
Черстин Хольм была не в силах вести трудный и щепетильный разговор с родителями Бенни Лундберга. Смена часовых поясов и напряженная рабочая неделя давали о себе знать. Глаза слипались. Но она все равно продолжала сидеть в маленькой квартирке в Багармоссене и слушать испуганных и несчастных родителей, обвиняющих лично ее в своих несчастьях.

— Полиция работать не умеет, — говорил отец. Он крепился, но глубокое отчаяние слышалось в каждом его слове. — Если бы полиция ловила бандитов вместо того, чтобы искать к ним “индивидуальный подход” и заниматься черт знает чем, наш сын не лежал бы сейчас, блин, как бревно. Пуля в лоб — и то лучше. Набрали одних баб в легавку! Я вот сторожем работаю, хоть и старый и толстый, но десятку таких вертихвосток, как ты, фору бы дал, уж точно.

— Я знаю, — сказала вертихвостка и попыталась продолжить расспросы.

— Пусть мужчины делают свое дело, а женщины свое, не лезьте, куда не надо.

— Вашего сына искалечил мужчина, а не женщина.

— Что ты меня учишь! — заорал сбитый с толку отец. — Раньше хоть дома не трогали! А теперь нигде покоя нет!

— Перестаньте! — рявкнула Черстин, ей пришлось повысить голос. — Сядьте.

Крупный, высокий мужчина посмотрел на нее сверху вниз, запнулся на полуслове и вдруг сел, как напроказивший мальчишка. Черстин заговорила:

— Я очень вам сочувствую, но чтобы вернуться к жизни, Бенни нужна ваша помощь, а не пуля в лоб.

— Ларе никогда бы не смог выстрелить, — всхлипнула маленькая сгорбленная мать. — Он просто…

— Я знаю, — прервала ее Черстин. — Давайте об этом забудем и постараемся спокойно ответить на вопросы. Бенни жил с вами. В августе он отдыхал. Вы знаете, почему он сейчас опять взял отпуск?

Отец молчал. Мать, дрожа всем телом, ответила:

— В августе он ездил на Крит с друзьями из армии. Снова уходить в отпуск он не собирался. Но он теперь нам почти ничего не рассказывает…

— Он объяснял как-нибудь, почему не ходит на работу?

— Ему дали дополнительный отпуск. Вот все, что он сказал. Бонус.

— Бонус за что?

— Он не сказал.

— Каким он был в эти дни?

— Довольным. Он давно не был в таком хорошем настроении. Оживленным. Как будто выиграл в лотерею или еще что-то в этом духе.

— Он как-нибудь это объяснял?

— Нет, никак. Но мы и не спрашивали. Я немного волновалась, думала, вдруг он опять ввязался в какую-то историю, ведь он только-только получил хорошую работу.

— А он уже ввязывался в истории?

— Нет.

— Я пришла к вам, чтобы найти, — Черстин чуть было не сказала “убийцу”, — мучителя вашего сына. Я не собираюсь засаживать Бенни в тюрьму.

— Он был скинхедом. Раньше. Потом пошел на курсы береговой охраны и стал другим человеком. Он хотел быть профессиональным военным, поступал в школу полиции, но не прошел по оценкам. Потом подвернулась эта работа в охране. Мы очень обрадовались.

— У него есть судимость? — спросила Черстин и тут же прикусила язык. Такие вещи нужно не спрашивать, а знать заранее. Неужели нельзя было послать сюда кого-то более осведомленного? Гуннар Нюберг рвался в бой. А этот старый перец послал ее, хотя она только что вернулась из США.

— Когда был подростком, его несколько раз судили за драки, — едва слышно пробормотала мать. — Но он бил только черномазых, — поспешно добавила она.

“Боже милосердный!” — подумала Черстин Хольм, а вслух сказала:

— В последнее время ничего не случалось?

— Нет.

— Можете рассказать про вчерашний день?

— Бенни был очень напряжен. Сидел в комнате и много разговаривал по телефону.

— Вы не слышали, о чем?

— Вы думаете, я буду подслушивать разговоры собственного сына?

“Да”, — подумала Черстин.

— Нет, — сказала она вслух. — Но вы могли случайно услышать.

— Не могла, — отрезала мать.

“Только не надо больше скандалов”, — вздохнула Черстин, надеясь, что ее вздох прошел незамеченным.

— Извините, — устало проговорила она. — Что же было дальше?

— Он вышел из дому часов в пять. Куда — не сказал, но был на взводе и очень нервничал. Как будто его где-то ждал выигрыш, или что-то в этом роде.

— Может, он что-нибудь сказал, намекнул, куда идет?

— Он сказал только: “Скоро, мать, вы сможете отсюда переехать”.

— Вы что-нибудь трогали в его комнате?

— Мы всю ночь просидели в больнице. Нет, я ничего не трогала.

— Можно мне взглянуть?

Ее проводили в комнату, которая со стороны легко могла сойти за детскую. Дверь снаружи была сплошь залеплена фантиками от жевательной резинки.

Внутри комната выглядела совсем иначе. Черстин поблагодарила мать и закрыла дверь прямо перед ее носом. Огромный шведский флаг закрывал две стены, прямо под ним, в углу, стояла кровать. Черстин подняла флаг и заглянула под него. Там висели плакаты. Что на них было изображено, она не поняла, но узнала символику — черно-бело-желто-красные полосы, судя по всему, нацистские флаги в миниатюре. Они проглядела диски. В основном хеви-металл и несколько новонацистских записей. Было очевидно, что Бенни остался верен прежним идеалам.

Черстин подошла к телефону, стоящему на тумбочке, и поискала записную книжку. Книжка оказалась на полу. Она была пустой, но на первой странице отпечатались буквы и цифры. Ими займутся эксперты-криминалисты. Черстин нажала кнопку повтора и недовольно поморщилась: последний звонок был в службу точного времени. Лундберг проверял часы. Видимо, его где-то ждали, вот только кто и где, неизвестно.

Черстин позвонила в сервисную службу.

— Это Черстин Хольм, из уголовной полиции. У вас высветился мой номер? Отлично. Проверьте все входящие и исходящие звонки за последние сутки и пришлите их в Государственную уголовную полицию комиссару Яну-Улову Хультину. Это очень срочно. Спасибо.

Черстин покопалась в захламленных ящиках стола. Комиксы, порнографические журналы, которые он даже не прятал, интересно, как реагировала мать? Ручки с рекламными надписями, военные журналы, Мусор. В верхнем ящике вещи поинтереснее: маленький пакетик таблеток, судя по всему, анаболические стероиды, банка с запасными ключами: от дома, от машины, от велосипеда, от садового шланга, от чемодана и еще один ключ, который показался ей смутно знакомым. Не от банковской ли ячейки этот ключ? Что держал Бенни в банковской ячейке? Оружие? Под досками пола наверняка хранился целый арсенал, но вряд ли Бенни положит оружие в банк. Это не его стиль. Черстин снова подняла трубку.

— Это служба по работе с клиентами “Спарбанкен”? Здравствуйте, это Черстин Хольм из уголовной полиции. У вас есть база данных владельцев банковский ячеек? Или я должна… Хорошо, я подожду. Алло, да, здравствуйте, я из полиции. Черстин Хольм, Государственная уголовная полиция. У вас есть центральная база данных владельцев банковских ячеек? Или мне нужно звонить отдельно в каждый филиал? Отлично. Меня интересует Лундберг Бенни. Пишется, как слышится. Нет? Понятно. Спасибо.

Черстин позвонила еще в два банка, узнав их телефоны в справочной службе. Наконец она нашла то, что искала. “Хандельсбанкен” на Йетгатан, возле “Слуссен”. Хорошо хоть рядом с метро. Черстин забрала телефонную книжку и ключ от ячейки. Пока этого хватит. Мать Бенни, как и следовало ожидать, стояла за дверью, и появление Черстин застало ее врасплох. Мать сделала вид, что трет какое-то пятно на дверном косяке.

— У вас есть недавние фотографии сына? — спросила Черстин.

Мать забегала, вытащила откуда-то фотографию всей семьи. Бенни стоял посредине, обняв обоих родителей, которые рядом с ним казались очень маленькими. Он широко и слегка натянуто улыбался. О’кей. Подойдет.

Черстин ушла, оставив родителей Бенни переживать свою обиду и боль, хотя к какой боли не примешивается обида? Отец даже не повернулся в ее сторону, неподвижно сидя на диване.

Поезд до “Слуссен” доехал быстро. Под проливным дождем Черстин с трудом преодолела подъем на Петер Миндес-бакке и повернула на Йетгатан — еще несколько метров в горку, мимо банкоматов, и вот уже банк. Не взяв талон с номером очереди, Черстин сразу пошла к окошку, вызвав громкие протесты спешащих на обед клиентов. Она показала удостоверение.

— Я по поводу банковской ячейки, — сказала она оператору.

— Это к нему, — показал он на сотрудника, который, несмотря на наплыв народа, сидел и ковырял под ногтями. Увидев полицейское удостоверение, он вскочил.

— Банковская ячейка. Бенни Лундберг, — коротко произнесла Черстин.

— Опять? — спросил мужчина.

Черстин вздрогнула.

— Что опять?

— Его отец был сегодня утром сразу после открытия. При нем была оформленная по всем правилам доверенность, удостоверение сына и собственное удостоверение.

— Черт! — выругалась она. — Как он выглядел? Это он?

Она показала ему семейное фото Лундбергов. Банковский служащий взял снимок в руки и тут же вернул.

— Нет. Это простой рабо… Тот совсем другого типа.

— Это отец Бенни Лундберга, — сказала Черстин. У служащего вытянулось лицо. Она продолжала: — Как выглядел тот человек?

— Пожилой благородного вида мужчина с бородой.

— Понятно, — вздохнула она. — Борода, усы и все прочее. Вам придется пройти со мной в полицейский участок и помочь в составлении фоторобота.

— Но у меня дела…

— Дела потом. Но сначала дайте мне посмотреть ячейку, хотя я думаю, что она пуста. Номер?

— 254, — пробормотал мужчина, показывая дорогу.

Ячейка Бенни Лундберга, естественно, была пуста. Взяв с собой служащего, Черстин села в такси. Ну вот, опять составлять фоторобот. Как она устала от фотороботов!

* * *
У Вигго Нурландера болела голова. У Гуннара Нюберга болела голова. Собрав свои вещи, Нурландер переселился в кабинет Нюберга и оккупировал место Черстин Хольм. Теперь они вдвоем сидели там и работали. Перед ними лежал длинный список. Все многочисленные иммигранты, приехавшие в 1983 году, были собраны в этом списке, как в одном странном гетто, без учета их личных обстоятельств или страны происхождения. Чавес, который занимался составлением списка, позаботился, чтобы рядом с фамилиями эмигрантов из Америки стояла звездочка. Расположены фамилии были в хронологическом порядке.

Тысячи людей, американцев несколько сотен. Но это тоже много. Всех их следовало проверить, уточнить пол, возраст и прочее, и прочее.

У Нурландера кружилась голова. Он слишком рано покинул больницу. Микроскопические строки плясали перед глазами. Мерзавец Чавес, наверно, специально выбрал шрифт, от которого ломит глаза и начинает болеть голова. Нурландер выбежал из кабинета, его вырвало. Нюберг услышал это через открытые двери. Громкие булькающие звуки эхом отозвались в пустых коридорах.

— Слыхал? Знай наших, — сказал Нурландер, возвращаясь в кабинет.

— Езжай домой и ляг в кровать, — посоветовал ему Нюберг.

— Только если ты тоже поедешь.

— Не хочешь как хочешь. Тогда продолжаем. И без отдыха.

Нурландер бросил на него убийственный взгляд и продолжил.

Наконец у них образовался список из двадцати восьми человек, рожденных примерно в тысяча девятьсот пятидесятом году. Шестнадцать из них в 1983 году проживали в Стокгольме или поблизости от него. Теперь следовало проверить, кто из этих людей до сих пор живет в Швеции и прежде всего в Стокгольме и близлежащих районах. Таких было четырнадцать.

— Дипломаты есть в этом списке?

— Не знаю. Не думаю. Они же не иммигранты.

— А он не мог работать в американском посольстве?

— Кентукский убийца в американском посольстве? Это уж чересчур!

— Да, конечно. Просто пришло в голову…

— Забудь.

— А приглашенные исследователи? Этот список далеко не полон.

— Мне нужно проветриться, — сказал Нурландер, который, как хамелеон, почти сравнялся цветом лица с повязкой. — Я возьму верхнюю часть до — кто там у нас? — Харолда Мэлори из Васастана. От А до Мэ. Ты бери конец.

Нурландер исчез прежде, чем Нюберг успел посоветовать ему ехать без машины. А то придется потом забирать его из какого-нибудь Дальсхаммара в “состоянии сильного наркотического опьянения”.

Нюберг остался. Он разглядывал каракули Нурландера — список из семи американских граждан, эмигрировавших в Швецию в 1983 году. Морчер, Оуртон-Браун, Рочински, Стивенс, Траст, Уилкинсон, Уильямс. Как можно иметь фамилию Траст[70]? Папа Дрозд? Интересно, что это значит по-английски?

Гуннар Нюберг чувствовал себя не в лучшей форме и никак не мог собраться с мыслями, что странно. Задание казалось ему скучным и бесперспективным, ему бы хотелось бежать куда-то и брать преступника с поличным. Шок от того, что случилось с Бенни Лундбергом, немного прошел, и теперь Нюберг принялся переживать, что Уэйн Дженнингс сбил его с ног.

Положить Гуннара Нюберга на лопатки не может никто и никогда. Это было правило номер один.

Он засиделся на работе. Подошел к зеркалу, оглядел свое лицо. Повязку сняли, остался только тампон такого типа, как вставляют героическим футболистам, чтобы они могли выйти на поле после остановки кровотечения. Тампон крепился на затылке резинками. Место удара понемногу начало синеть. Нурландер старался не думать о том, что у него делается внутри носа. Почему, черт побери, когда расследование близится к концу, у него всегда какие-то проблемы с внешностью?

Ведь расследование близится к концу, не так ли?

Он вернулся к письменному столу и опустился в кресло. Оно беспокойно скрипнуло. Ему вспомнились черные шутки про конторские кресла, в которые вселяется бес: они превращаются в орудия пытки и насквозь протыкают хозяину прямую кишку. Нюбергу вспомнилась его собственная кровать, и он на всякий случай покачался в кресле, пробуя его на прочность. Раздался неутешительный и слегка угрожающий скрип. “Месть конторских кресел-IV”, голливудский блокбастер, идет на ура, все билеты проданы. Просиженные кресла в кинозале торжествуют и бросают в экран перышки, вытаскивая их из собственных сидений, компьютеры заливаются слезами, занавески сморкаются в самих себя. Офисные помещения поднимают бунт, и скоро он охватывает все американские штаты.

Кресло было только поводом. В чем дело? Нюберг знал: его приступы раздражительности всегда имеют основание. Его что-то будоражит, беспокоит. Почему-то он недоволен этим списком.

Он начал сортировать имена, пытаясь их систематизировать. Трое в центре, двое в северной части города, один в южной. Да, они ведь еще и работают. Значит, их места работы. Худдинге, двое в Чисте, двое в Техническом университете, еще есть Нюнесхамн и Дандерюд. Начнем с Дандерюда. Потом Технический университет, Худдинге, Нюнесхамн. Нет, лучше начать с Чисты, потом Дандерюд, университет, Худдинге, Нюнесхамн. Так, пожалуй, лучше.

Он отложил список и уставился в стену. Откашлялся, спел гамму. Звук получился некрасивый, гундосый. Вот и еще одна травма мешает ему петь. Неприятно. Что это — наказание? Напоминание? Наверное, предостережение.

Опять накатили воспоминания. Гунилла с разбитой бровью. Томми и Танья, их огромные глаза. Почему они вспомнились ему именно сейчас?

Нюберг мог успокаивать себя только одним: он никогда даже пальцем не тронул детей, никогда не поднял руку ни на Томми, ни на Танью.

Наверно, лишение голоса — это кара. Чтобы он не забывал, почему поет. И хотя момент был неподходящий, Нюберг решил действовать.

В Уддевале было два Томми Нюберга. Он позвонил первому. Тот оказался глухим древним стариком. Позвонил второму. Ответил женский голос. Вдали слышался плач грудного ребенка. “Это мой внук?” — подумал Нюберг.

— Попросите, пожалуйста, Томми Нюберга, — проговорил он неожиданно твердым голосом.

— Его нет дома, — ответила женщина. “Красивый голос. Меццо-сопрано”, — подумал Нюберг.

— Извините, можно спросить, сколько Томми лет?

— Двадцать шесть. А с кем я говорю?

— Я его отец, — выпалил Нюберг.

— Что вы городите! Его отец умер.

— Вы уверены?

— Конечно, уверена. Я же его и нашла мертвым. Не валяй дурака, старик, хватит морочить мне голову!

Она бросила трубку. Конечно, Томми мог переехать из Уддевалы в другой город. К тому же сейчас ему было двадцать четыре, как посчитал в уме Нюберг. “Старик?” — повторил он про себя и засмеялся. Невеселым смехом. Оставался один шанс.

В справочнике была одна Танья Нюберг-Нильсон. Замужем. Больше ничего про нее известно не было.

Он набрал номер. Ответил женский голос. Ясный и спокойный.

— Танья слушает.

Какое он имеет право беспокоить ее? “Клади трубку, клади, клади, — говорил ему внутренний голос. — Мосты сожжены. Поздно”.

— Алло, — сказал Нюберг и проглотил слюну.

— Алло, кто это?

Действительно, кто он? Чужой женщине он, не подумав, назвался отцом. Но разве он заслужил это звание?

— Гуннар, — ответил он, не придумав ничего лучшего.

— Гуннар? — переспросила женщина и замолчала. Она выговаривала слова по-гётеборгски, хотя нет, скорее так, как это принято на западном побережье. — Гуннар Тролле? — спросила она спустя мгновение. — Зачем ты звонишь? Между нами все давно кончено.

— Нет, не Гуннар Тролле, — ответил Нюберг. — Гуннар Нюберг.

Стало тихо-тихо. Может, она положила трубку?

— Папа? — спросила она почти неслышно.

В памяти всплыли огромные глаза Таньи. Решится ли он сказать что-то?

— У тебя все в порядке? — спросил он.

— Да, — только и сказала она. — Почему…

Она замолчала.

— Я в последнее время часто думаю о вас.

— Ты заболел? — спросила она.

Да, чем-то ужасным.

— Нет. Нет, я… Я не знаю. Я просто хотел убедиться, что я не совсем испортил вам жизнь.

— Ты обещал исчезнуть из нашей жизни, мама сказала.

— Да. Я сдержал обещание. Вы уже совсем взрослые.

— В общем, да. Мы никогда о тебе не говорили. Как будто тебя никогда не было. Бенгт стал нашим отцом. Нашим настоящим отцом.

— Бенгт и есть ваш настоящий отец, — сказал Нюберг. “Что еще-за Бенгт?” — подумал он и продолжал: — Я теперь стал другим. Я бы хотел встретиться с тобой.

— Я помню только крики и драки, — ответила она. — Зачем нам встречаться?

— Сам не знаю. Но ты разрешишь мне увидеться с тобой?

Она помолчала.

— Да.

— Ты замужем? — спросил он, чтобы скрыть радость.

— Да, — ответила она. — Но детей пока нет. Так что внуков я тебе еще не родила.

— Я не за этим позвонил.

— И за этим тоже.

— Как Томми?

— Хорошо. Живет в Стокгольме. В Эстхаммаре. У него сын. Твой внук.

Нюберг принимал удары, даже не пытаясь защищаться, с лица его не сходила улыбка.

— А мать? — осторожно спросил он.

— Они с папой остались жить в нашем доме. Подумывают, не поменять ли его на квартиру и дачу.

— Хорошая мысль, — одобрил Нюберг. — До свиданья. Я позвоню еще.

— До свиданья, — сказала она. — Береги себя.

Он будет себя беречь. Больше, чем когда бы то ни было. Какой у нее стал мягкий выговор. А ведь когда-то она произносила слова по-стокгольмски, он так хорошо помнит ее прежнюю манеру говорить. Дочь изменилась. Сменила диалект и стала другим человеком.

Тут Гуннар Нюберг замер, как громом пораженный. В голову ему пришла неожиданная мысль.

И Гуннар Нюберг поймал кентукского убийцу.

Совсем не обязательно ему быть американцем. Гораздо легче сделать его кем-то другим. Конечно, не норвежцем и не кенийцем, а чем-то подходящим.

Нюберг начал активно рыться в списках. Просматривал фамилии одну за другой, не обращая внимания на звездочки на полях.

В комнату вошел Йельм. Он удивленно посмотрел на увлеченно работающего Нюберга, который просто лучился энергией.

— Здравствуй, — сказал Йельм.

— Заткнись, — любезно ответил Нюберг.

Йельм сел и заткнулся. Нюберг стал читать дальше.

— Апрель, май. Третье мая: Штайнер, Вильгельм, Австрия, год рождения 1942, Хун Газ, Монголия, год рождения 1964, Бернтсен Кай, Дания, год рождения 1956, Мейер Роберт, Новая Зеландия, год рождения 1947, Харкиселассие Уинстон, Эфиопия, год рождения 1960, Станковски Б…

Гуннар Нюберг споткнулся.

— Гип-гип-ура! — заорал он. — Знаменитый кентукский убийца! Тащи сюда фотографию Уэйна Дженнингса! Ну!

Йельм вытаращил на него глаза, потом повернулся и выбежал из комнаты, сам удивляясь своей покладистости. Нюберг встал со стула и начал ходить по комнате, даже не ходить, а бегать кругами, похожий на огромную толстую крысу, по ошибке посаженную в маленькое беличье колесо.

Вернулся Йельм и кинул на стол Нюбергу большой портрет Уэйна Дженнингса в молодости.

— Ты еще на него не насмотрелся?

Нюберг вперил взгляд в фотографию. Широко улыбающийся молодой человек с холодными синими глазами. Закрыв рукой низ лица, Нюберг оставил только глаза. Он уже видел этот взгляд. Это лицо. Только теперь оно было покрыто легкой сеточкой морщин, волосы поседели, надо лбом были высокие залысины.

— Знакомься, Роберт Мейер, — начальник службы безопасности фирмы “Линк коуп” в Тэбю.

Йельм переводил взгляд с Нюберга на фотографию и обратно.

— Ты уверен? — спросил он.

— Его лицо еще тогда показалось мне знакомым, но я сразу не отреагировал. Должно быть, он сделал пластическую операцию, но глаза и взгляд трудно изменить. Это он.

— Супер, — проговорил Йельм, пытаясь собраться с мыслями. — Но это нужно проверить. Будет вполне логично, если после случая с Бенни ты к нему съездишь и попробуешь поговорить.

— Я?! — раскрыл от удивления рот Нюберг. — Я его удавлю.

— Если придет кто-то другой, он заподозрит, что дело нечисто. Это должен быть ты. И твой приход должен выглядеть совершенно естественно. Притворись дурачком, он должен на это клюнуть. Покажи ему какую-нибудь мелочь, например, не относящуюся к делу фотографию.

Йельм начал лихорадочно искать какой-нибудь снимок, любой. Не найдя, рванул на себя ящик стола, там оказалось фото на паспорт с изображением добродушного человека лет шестидесяти.

— Вот, держи, — сказал он. — Кто это?

Нюберг растерянно посмотрел на снимок.

— Это священник Черстин.

Йельм осекся и посмотрел на фотографию внимательнее. Только сейчас он понял, что сидит на месте Черстин.

— А ты про него знал? — спросил он Нюберга.

— Да, — ответил тот. — Она мне рассказала.

Йельм почувствовал легкий укол ревности и, помахав фотографией, буркнул:

— Ладно. Я думаю, это подойдет. Мы ее хорошенько вытрем, и ты постараешься получить отпечатки пальцев Мейера.

— А мы не можем его сюда привезти? Если нам удастся получить его отпечатки, все сразу станет ясно.

— Мы можем не успеть это сделать. Замешаны слишком могущественные силы. Хороший адвокат освободит его еще до того, как дело дойдет до отпечатков пальцев. И он скроется. Я спрошу Хультина.

Йельм позвонил. Хультин пришел тут же, как будто стоял под дверью. Он быстро разобрался в ситуации. Посмотрел на Йельма. Потом кивнул.

— Хорошо, займемся этим вариантом. То, что Гуннар и Вигго оказались во Фрихамнене, он, я думаю, считает чистой случайностью. И вы действительно случайно решили именно в тот день проверить остальные складские помещения. Дженнингс вряд ли знает о том, насколько продвинулось расследование. Если, конечно, у него нет источника в ФБР. Мне только что звонила Черстин, она уже едет сюда. У Бенни Лундберга в банковской ячейке хранились какие-то секреты, которые Мейер забрал сегодня утром, замаскировавшись накладной бородой. У нас будет его фоторобот.

— А как быть с отпечатками пальцев? — спросил Йельм.

— Ты в этом разбираешься?

— Я нет. Хорхе умеет.

— Найди его. Мы поедем туда все вместе, на тот случай, если он захочет смыться.

Йельм побежал к себе в кабинет. Чавес был там. Он все еще размышлял над странными фразами “медсестра Орвар ест как прорва” и “У брата Лины сиськи длинные”. Неужели старик совсем впал в детство?

— Бери ноутбук и аппарат для считывания отпечатков пальцев, — крикнул Йельм. — Идем брать К.

Тут же забыв про стишки, Чавес бросился исполнять приказание. К машине Хультина он прибежал последним и плюхнулся на заднее сидение рядом с Йельмом, пристраивая на коленях ноутбук. Хультин нажал на газ и как сумасшедший помчался в Тэбю. Гуннар Нюберг сидел рядом с ним. Сделав над собой усилие, он позвонил в “Линк коуп” и, стараясь говорить как можно естественнее, договорился с Робертом Мейером о встрече. Тот предупредил, что пробудет на рабочем месте еще только пару часов. Нюберг объяснил, что хочет обсудить с ним ночные события. И показать для опознания фотографию.

Мейер согласился.

Они свернули с шоссе, проехали по центральной площади Тэбю — очертания домов и магазинов казались размытыми из-за густой, висящей в воздухе измороси, и начали плутать по узким улицам.

— Так не годится, — вдруг сказал Нюберг. — У них камеры. Вся территория и подъезды к ней просматриваются. Система мониторов. Он нас увидит.

Хультин припарковал машину возле автобусной остановки и задумался. Потом развернулся и поехал назад. Обстановка в машине накалилась до предела. Возле полицейского управления Нюберг вылез из машины Хультина, сел в свой собственный старенький “рено”, и группа опять отправилась в Тэбю.

Не доезжая нескольких сотен метров до ворот “Линк коуп”, Хультин въехал на парковку и остановил машину. Дождь усилился. Здесь они будут стоять под дождем и ветром и ждать Нюберга.

Нюберг миновал будку охранника, отметив про себя, что с прошлого раза ничего не изменилось. По крайней мере внешне.

Красавицы-секретарши тоже были на месте. Несмотря на уверения Нюберга, что он и сам легко найдет нужную комнату, одна из девушек встала и повела его за собой по безупречно стильным коридорам. Нюберг уже почти не сомневался, что это был хорошо продуманный рекламный ход, однако на этот раз обладательница мини-юбки не вызвала у него интереса. Едва сдерживая волнение, Нюберг переступил порог заставленного мониторами кабинета Роберта Мейера, начальника службы безопасности “Линк коуп”.

Мейер поднял на него глаза. Глаза Уэйна Дженнингса. Нюберг постарался принять непринужденный вид. Мейер казался совершенно спокойным и безмятежным. Однако его взгляд прожигал посетителя насквозь. Не прошло и суток с тех пор, как этот человек пытал Бенни Лундберга, покалечил Вигго Нурландера, сломал в трех местах нос Нюбергу. А сам сидит свежий, как огурчик.

— Непорядок, — сказал он, легко постучав себя по переносице.

— Такая работа, — ответил Нюберг и пожал протянутую руку Мейера. На этот раз он решил не прибегать к рукопожатию “а ля мистер Швеция”.

— Я проверил, как этот склад использовался в последнее время, — начал Мейер, садясь и закидывая руки за голову. — Он действительно пустовал, там хранились только старые коробки. Следовательно, он мог использоваться кем угодно и как угодно.

Против воли Нюберг восхитился его профессионализмом.

— Неприятная история, — только и сказал он.

— Да, вы правы, — сокрушенно вздохнул Мейер. Нюберг едва сдерживался, чтобы не выдать своего отвращения. Но вслух произнес:

— В свете этих событий попытка взлома воспринимается иначе.

Мейер задумчиво кивнул.

— Да. Бенни сообщает о взломе в одном складе, а кентукский убийца в это время орудует в другом помещении. Потом Бенни самого чуть не убивают. Какие выводы вы из этого делаете?

— Пока никаких, — уклончиво ответил Нюберг. — Но естественно возникает вопрос, что за человек был Бенни.

— Все это очень странно, — подхватил Мейер. — Мы ведь знали, что в прошлом Бенни был скинхедом, но решили дать ему шанс начать новую жизнь. А теперь выясняется, что он мог иметь отношение к взлому…

— Что вы имеете в виду? — Нюберг с деланным удивлением воззрился на Мейера.

— Не буду вмешиваться в вашу работу, — отрезал Мейер. — Да вам это и не нужно. Вы его и так чуть было не поймали.

— Хотелось бы, чтобы вы были правы, но на самом деле мы просто проверяли все близлежащие складские помещения.

Нюберг вытащил фото умершего священника, друга Черстин. И вверх ногами протянул его Мейеру. Чтобы разглядеть фотографию, Мейеру пришлось взять ее в руки и перевернуть.

Внимательно изучив снимок, он покачал головой. Нюберг получил назад фото и убрал его в бумажник.

— К сожалению, я его не помню, — проговорил Мейер. — Я видел где-нибудь этого человека?

— Он был в машине, которая на огромной скорости ехала из Фрихамнена. Один из складских рабочих вроде бы узнал его. Сказал, что он когда-то работал в вашей фирме.

— Нет, я его не знаю.

Нюберг медленно кивнул и поднялся. Протянул руку Мейеру. Они обменялись цивилизованным рукопожатием.

С трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, Нюберг прошел коридором. Улыбнулся близняшкам-секретаршам и был вознагражден двойной улыбкой. Сел в машину, медленно выехал с территории, чинно завернул за угол.

И тут же врубил газ. Последние двадцать метров он пролетел как ветер, вознаграждая себя за вынужденное притворство. Согнувшись в три погибели и капая на всех с мокрой одежды, он втиснулся в “вольво” Хультина.

— Порядок? — спросил Хультин.

— Надеюсь, — ответил Нюберг и передал фото на заднее сидение Чавесу. Было страшно видеть отпечатки пальцев кентукского убийцы на лице скромного больного священника. Чавес провел фото через сканер, соединенный с ноутбуком. Отпечатки Гуннара Нюберга и Уэйна Дженнингса были введены в память компьютера. Потянулись томительные секунды, потом раздалось попискивание. На экране замигало окошко “опознано”.

— Опознаны отпечатки пальцев Нюберга, — сказал Чавес.

Ему никто не ответил. Все ждали. Время тянулось бесконечно. С каждой секундой надежды таяли.

Но тут опять раздался звук, и появилось окошко “опознан”.

— Неужели снова Нюберг? — спросил Йельм.

— Опознан Роберт Мейер, — сказал Чавес. — Он и Уэйн Дженнингс — одно лицо.

Серебристая машина “вольво”, стоящая на парковке в Тэбю, завибрировала от вздохов облегчения.

— Захватить его врасплох не удастся, — сказал Хультин. — Он заметит нас как минимум за две минуты до нашего появления. А такому, как он, чтобы испариться, достаточно десяти секунд.

Все опять замолчали. Происходящее в машине могло бы называться мозговым штурмом, если бы оно больше не напоминало свист ветра в пустых черепах мертвецов.

— Надо мне его брать одному, — сказал Нюберг. — Надеюсь, я убедил его в своей бестолковости и теперь могу вернуться, не вызывая подозрений.

— У тебя сотрясение мозга, — сказал Хультин.

— Точно, — ответил Нюберг, перебираясь в свою машину. Он опустил стекло с водительской стороны. — Будьте наготове, я позвоню, когда будет пора.

— Осторожно, — предупредил Хультин. — Он профессионал высшего класса.

— Да помню я, — Нюберг раздраженно махнул рукой и уехал.

Охраннику он сказал, что забыл кое-что спросить у господина Мейера. Его впустили. К этому времени Мейер уже пятнадцать секунд мог видеть его на своих мониторах и если бы захотел, давно бы убежал. Нюберг от всей души надеялся, что Мейер не раскусил его и считает недотепой. Секретарши встретили Нюберга улыбкой и позвонили Мейеру. Не обращая внимания на мини-юбку, Нюберг погрузился в размышления. Как ему вести себя? Мейер наверняка имеет огнестрельное оружие и в мгновение ока может им воспользоваться. Если он почувствует угрозу, Гуннару Нюбергу несдобровать. А он еще хочет увидеть своего внука. Решение пришло само собой.

Мейер ждал его в коридоре возле двери в кабинет. Вид у него был слегка встревоженный, значит, он был сильно обеспокоен. При виде Мейера Нюберг просиял и направился прямо к нему:

— Извините, — проговорил он, слегка запыхавшись, — я кое-что забыл.

Брови Мейера поползли вверх. Рука потянулась к борту пиджака, но тут же вернулась на место.

Тут Гуннар Нюберг ударил его. Мощнейший апперкот отбросил Мейера назад, он стукнулся головой о стену. И остался лежать.

Дело было сделано. 

27

— Потрясающий план, — саркастически проговорил Ян-Улов Хультин.

— Но ведьсработало, — сказал Нюберг и поморщился от боли. Три пальца на правой руке были сломаны. Гипс еще даже не успел затвердеть.

Сбив Мейера с ног, Нюберг втащил его в кабинет, позвонил Хультину и обсудил с ним план “военной кампании”. Средствам массовой информации решили пока ничего не сообщать, чтобы сохранить за собой свободу действия. Йельм, под предлогом того, что ему нужно увидеться с коллегой Нюбергом, проник на территорию “Линк коуп” и был препровожден грациозной секретаршей к кабинету Мейера. Отыскав с некоторым трудом заднюю дверь, они вытащили через нее Мейера на улицу, стараясь не попасться никому на глаза. Потом Нюберг привел кабинет Мейера в порядок и, уходя, даже одарил секретарский дуэт улыбкой, правда, слегка натянутой. Объехав вокруг здания, он припарковался на заднем дворе, и они засунули Мейера в багажник. Потом Йельм покинул “Линк коуп” обычным путем, отметив про себя, что девушки-секретарши чудо как хороши.

Сначала полицейским показалось, будто Нюберг убил Мейера, что было бы с его стороны непростительной ошибкой. Но профессионализм Мейера проявился даже в этом: через полчаса он пришел в себя. Хультин держал его поимку в секрете, даже в полиции об этом знал только очень узкий круг людей. Полицейский врач констатировал сотрясение мозга и трещину в челюсти и скуловой кости. Подбородок был цел, значит, говорить Мейер мог. Но он молчал.

Сначала разговаривать с ним пытался Хультин. Йельм сидел на стуле сбоку от шефа в маленькой безликой комнате в подвале полицейского управления. У дверей расположились Вигго Нурландер и Хорхе Чавес. Вдоль стены — Арто Сёдерстедт и Черстин Хольм. Собрались все. Никто не хотел пропустить такое событие. Не было только Гуннара Нюберга. Он решил не присутствовать.

— Я комиссар Ян-Улов Хультин, — вежливо представился Хультин. — Возможно, вы видели мою фамилию в газетах. Они требовали моей отставки.

Роберт Мейер сидел в наручниках возле прикрепленного к полу стола и без всякого выражения смотрел на Хультина. “Соперник”, — подумал Хультин.

— Уэйн Дженнингс, — сказал он. — Или вам больше нравится кентукский убийца? Или К?

Тот же ледяной взгляд. И молчание.

— В “Линк коуп” вас еще не хватились, пресса пока тоже ничего не знает. И ваши “работодатели” тоже. Но как только информация попадет в газеты, ситуация резко изменится, как вы понимаете. Расскажите о себе.

От взгляда холодных глаз Уэйна Дженнингса делалось не по себе. Казалось, он держит собеседника на прицеле.

— Говорите. Чем вы занимаетесь? На кого работаете?

— Я имею право на один телефонный звонок, — сказал Дженнингс.

— У нас в Швеции есть антитеррористические законы, которые лично мне не нравятся, но в данном случае я буду опираться на них. У вас нет права на телефонный разговор.

Дженнингс промолчал.

— Бенни Лундберг, — сказал Хультин. — Что было в его банковской ячейке?

Ответа не последовало, тогда Хультин поднял фоторобот Дженнингса.

— Зачем борода?

Никакой реакции.

— Можно я предположу, как разворачивались события? — раздался из угла голос Йельма. — Кстати, я не представился. Меня зовут Пауль Йельм. У нас есть общий знакомый, Рэй Ларнер.

Голова Мейера повернулась на несколько сантиметров, и Пауль Йельм впервые встретился взглядом с Уэйном Дженнингсом. Он сразу понял, что чувствовали бойцы Национального фронта освобождения в джунглях Вьетнама. И Эрик Линдбергер. И Бенни Лундберг. И еще двадцать с лишним человек, которые приняли смерть под этим взглядом.

— Ночь на двенадцатое сентября выдалась для вас трудной, — начал Йельм. — Случилось несколько непредвиденных событий. Вы привели служащего Министерства иностранных дел Эрика Линдбергера в свою каморку, которая, кстати, как две капли воды похожа на помещение в подвале вашей фермы в Кентукки. Вы что, привезли сюда собственного архитектора?

Йельму показалось, что зрачки Дженнингса сузились, а взгляд еще больше заострился.

— Вернемся к Линдбергеру, потому что продолжение этой истории будет вам интересно. Вы каким-то образом отключаете его сознание, привязываете его к стулу и начинаете свою “работу”: с хирургической точностью вводите щипцы ему в горло. Вдруг падают коробки. За коробками прятался молодой человек. Вы тут же нападаете на него. Пиф-паф, четыре выстрела в сердце. Но кто он такой? Неужели вас выследила полиция? Так быстро? Как это возможно? У него нет паспорта, нет документов. Вы обыскиваете его сумку. И находите там щипцы. Возможно, вы даже узнаете свои собственные старые инструменты. Поняли ли вы тогда, кто перед вами, или решили, что это ваш конкурент? Или ученик? Или последователь? К этому мы еще вернемся. Вы продолжаете пытать Линдбергера и выбираетесь со склада с двумя трупами вместо одного. Но вас ждет еще один сюрприз: целый автобус пьяных юристов, и вам приходится бросить труп неизвестного. Вы не сомневаетесь, что юристы вызвали полицию и сообщили номер вашей машины, значит, нужно спешить. Вы едете в Лидингё и сбрасываете Линдбергера в заросли тростника. Кроме того, вы понимаете, что полиция будет обыскивать склады и обнаружит вашу камеру пыток. Значит, внимание полиции нужно отвлечь. Вы делаете следующее: звоните Бенни Лундбергу и, пользуясь своим положением, приказываете ему организовать взлом в другом складе. За это вы обещаете ему деньги и отпуск. Полиция действительно занимается тем складом, где был инсценирован взлом, и больше ни на что внимания не обращает. Вроде бы обошлось. Но у Бенни другие планы. Он пытается вас шантажировать. Чтобы гарантировать себе безопасность, он прячет в неизвестном месте письмо, где в деталях описывает события этой ночи. К сожалению, он не знает о том, что имеет дело с профессионалом, умеющим заставить людей говорить. Именно этим вы занимаетесь, когда на склад приходят полицейские. Вы раните их, но не убиваете. Один из них затаил на вас злобу и дал вам сдачи. И вот теперь вы здесь.

В течение всего рассказа Дженнингс, не отрываясь, смотрел Йельму в глаза. Внутри его холодных голубых глаз шла какая-то работа. Лицо Дженнингса опухло и посинело, но его, похоже, это не волновало.

— Итак, два основных вопроса, — продолжал Йельм. — Первый: что должен был рассказать вам Эрик Линдбергер? Второй: знаете ли вы, кого застрелили?

Пауза. Ответа нет. Реакции нет.

— Второй вопрос был с подвохом, — снова заговорил Йельм. — Потому что убитым был кентукский убийца.

Глаза сузились. Йельму показалось, что они сузились. Но может быть, ему это только показалось.

— Вы знаете, что в Нью-Йорке уже год действовал ваш последователь. Кто-то получил доступ к вашим старым щипцам и вышел с ними “на дело”. Вы также читали, что этот человек приехал в Швецию. Об этом знали все. Ему было двадцать пять лет, и он охотился за вами. Вы хладнокровно его убили. Вы знаете, кто это?

Дженнингс смотрел на него неподвижным пристальным взглядом. Было ли в глубине его глаз любопытство? Неужели он действительно не знал?

— Ответ на этот вопрос вам не понравится, — продолжал Йельм. — Имя этого человека Ламар Дженнингс.

Тело Уэйна Дженнингса качнулось назад. Всего на десять сантиметров, но это уже было кое-что. Взгляд метнулся вверх, к потолку. И тут же вновь уперся в Йельма.

— Нет, — отчеканил Дженнингс. — Вы лжете.

— Подумайте сами. Что стало с вашими инструментами после того, как вы обманули Ларнера и исчезли? Инструменты остались. Какая недальновидность! Если вы собирались продолжать убивать и хотели перехитрить Ларнера, щипцы были вам нужны. Причем точно такие же, чтобы, увидев идентичные следы, Ларнер поверил: К жив. И вам срочно пришлось изготавливать новые щипцы, стараясь сохранить мельчайшие особенности старых. Наверняка это было сложно.

Дженнингс смотрел в стену.

— Ваш сын однажды случайно увидел, как вы пытали кого-то в подвале. Вы избили сына, и это стало кульминацией всех предшествующих многолетних издевательств. За что вы мучили его? Ребенка? Разве вы не понимаете, что вырастили чудовище? Он стал вашей копией. И приехал сюда, чтобы предать вас смерти под пытками. Дурная кровь живуча.

— Мне больше нравится “Что посеешь, то и пожнешь”. Это действительно был Ламар?

— Да, я читал его дневник. Это страшно. Действительно страшно. Вы застрелили его, как собаку. Но вы убили его дважды. Что вы сделали с ним, когда он застал вас в комнате пыток? Ему было десять лет. Что вы, черт побери, с ним сделали?

— Естественно, наказал, — глухо произнес Уэйн Дженнингс.

Он прикрыл глаза. Под закрытыми веками шла тяжелая внутренняя борьба. Когда глаза наконец открылись, взгляд был другим, одновременно сосредоточенным и потухшим.

— Я устал от войны, — сказал он. — Вам не понять, что это значит. Ваша страна уже двести лет не воевала. Глядя на Ламара, я вспоминал, каким я был когда-то. Обычным слабым человеком. Он действовал мне на нервы. Я иногда прижигал его немного сигаретой. Давал выход своим чувствам. Мой отец был таким же.

— Расскажите, — сказал Йельм.

Дженнингс наклонился вперед. Он принял решение.

— Вы правильно сделали, что не предали это дело огласке. Это было бы катастрофой. I’m the good guy[71]. Можете мне не верить, но я делаю доброе дело. Плохими средствами, но хорошее дело. Это противно, но необходимо. Я заставляю врагов говорить.

— Почему Эрик Линдбергер был для вас врагом?

Дженнингс, не мигая, смотрел в глаза Йельма. В его взгляде промелькнуло какое-то новое чувство.

— Подождите с этим вопросом. Я должен обдумать последствия.

— Хорошо. Как все это началось?

Дженнингс набрал воздуху, подвинулся вперед и заговорил:

— Я не знаю, понимаете ли вы, что такое патриотизм. Я отправился на войну, чтобы убежать от отца. Мне было семнадцать. Poor white southern trash[72]. Я был еще ребенком и убивал других детей. Я заметил, что имею талант убивать. Другие это тоже заметили. Я быстро повышался по службе. Вдруг меня вызвали в Вашингтон, и я оказался лицом к лицу с президентом. Тогда мне было чуть больше двадцати. Мне поручили командовать во Вьетнаме тайным подразделением, которое напрямую подчинялось президенту. Гражданские специалисты обучили меня пользоваться новым оружием.

Я стал экспертом. И должен был обучить других членов группы. С гражданскими специалистами общался только я. Всегда только я. Но я не знаю, кто они. После войны мне сказали: “Если понадобитесь, найдем”. И продолжали платить зарплату. Это было очень странно. Когда я вернулся с войны, я был конченый человек. Не мог даже с женой общаться. Все чувства были убиты. Я мучил сына. Потом они опять объявились. Нашли меня.

— ЦРУ? — спросил Хультин. Йельм удивленно посмотрел на него.

Дженнингс медленно покачал головой.

— Пока не будем говорить об этом, — ответил он. — Как бы то ни было, тогда я понял, чего от меня ждут. В это время, в конце семидесятых, холодная война вступила в новую фазу, я не буду углубляться в объяснения, но это действительно была война. Над нами нависла угроза, и возникла потребность в информации. Информация была нужна, как воздух. Другой стороне тоже. Я начал успешно разрабатывать людей, за которыми велось наблюдение. И профессиональных шпионов, и перебежчиков. Ученых, которые продавали государственные тайны. Советских агентов. КГБ. Я получил очень много жизненно важной информации. Кому-то пришла в голову гениальная идея представить это как дело рук сумасшедшего, так я превратился в серийного убийцу, такова была моя легенда на случай, если я попадусь. И меня действительно раскрыл агент Ларнер. Вы даже представить не можете, сколько труда положил этот человек, чтобы вычислить “Крутую команду”. Он стал угрозой национальной безопасности. На политическом фронте ситуация начала успокаиваться. Брежнев умер. Советский Союз разваливался, на первый план вышли другие враги. Теперь я мог бы принести больше пользы в каком-нибудь третьем государстве, которое в будущем станет посредником в торговле между западом и востоком. Заодно пора было покончить с Ларнером, выставить его на всеобщее посмешище.

— Вы бежали. Оставив свои зубы и живого человека в горящей машине.

— Для этого потребовалось много недель подготовки. Ночные работы в скрытом от посторонних глаз месте. Опытные помощники. Сложное оборудование. Отличный зубной протез. Замаскированный советский агент с вырванными зубами. Потайное отверстие в земле, чтобы было куда спрятаться с несколькими помощниками и переждать сутки-двое. Сделать можно всё, даже невозможное, только это требует больше времени и подготовки.

Йельм чувствовал, что устал. И не удержался от вопроса:

— Ради каких идеалов вы работаете? Какую жизнь защищаете при помощи насилия?

— Жизнь, которой живете вы, — ответил Дженнингс, не раздумывая. — Не я, а вы. У меня жизни нет. Я умер во Вьетнаме. Вы думаете, ваши свободы и привилегии даются вам просто так? Думаете, Швеция нейтральна и находится вне альянсов?

Он сделал паузу, разглядывая стену, потом перевел взгляд на Нурландера. Во взгляде Нурландера читалась неприкрытая ненависть, но Дженнингсу это было не в новинку, и он сделал вид, что ничего не замечает.

— Где Гуннар Нюберг? — вдруг спросил он.

— Лечит сломанную руку. А что?

— Меня еще никому не удавалось сбить с ног. И так обмануть. Я принял его за простака.

— Он переживает за Бенни Лундберга. Он сидел с Бенни, когда тот нечеловечески страдал. Его тепло спасло Бенни жизнь. Но вам это, наверно, трудно понять.

— Тепло спасает лучше, чем холод. Но холод тоже иногда нужен. Иначе на земле воцарится вечный холод.

— Это и есть причина вашего интереса к Линдбергеру? Вечный холод? Атомное оружие? Химическое оружие? Биологическое? Или причина — “Линк коуп”? Компьютеры? Системы управления атомным оружием? Саудовская Аравия?

Дженнингс улыбнулся своим мыслям. Похоже, ему, несмотря ни на что, нравилась шведская полиция, особенно Пауль Йельм.

— Я все еще не принял окончательного решения. Я бы мог попросить вас связаться с одной инстанцией, но пока не буду этого делать. Это рискованно.

— Вы понимаете, что за вами числится двадцать убийств и одно покушение на убийство? Вы преступник. Враг человечества. Вы разрушали чувство достоинства, которое воспитывалось в людях тысячелетиями. Или вы думаете, что можете в любой момент отсюда уйти? Выбираете момент, чтобы встать со стула, освободиться от наручников и свернуть мне шею?

Дженнингс снова улыбнулся своей особенной, не доходящей до глаз улыбкой.

— Люди не должны превращать других людей в машины для убийства.

Йельм и Хультин переглянулись. Им вдруг сделалось страшно. Рядом с ними была машина для убийства, которую сдерживали только тонкие железные кольца наручников.

— Вы не убиваете полицейских, — твердо произнес Йельм.

— В каждой ситуации я взвешиваю плюсы и минусы. Побеждает та альтернатива, где больше плюсов. Если бы я убил этого полицейского, вы бы не обращались сегодня со мной так мягко. И тогда у нас возникли бы проблемы.

— Еще скажите, что заранее готовились попасть в тюрьму!

— Эту возможность я не исключал, хотя в моем списке альтернатив она находилась на пятнадцатом месте. А после прихода Нюберга — на семнадцатом. Потому-то я и оказался не готов. Операция была проведена блестяще.

Дженнингс опять закрыл глаза и взвесил все “за” и “против”. Потом сделал молниеносное движение и освободился от наручников.

Первым выхватил пистолет Чавес. Хольм была второй. Нурландер третьим. Сёдерстедт промедлил. Хультин и Йельм не двигались.

— Хорошая реакция, — сказал Дженнингс и указал на Чавеса. — Как вас зовут?

Чавес и Нурландер подошли к нему с поднятыми пистолетами. Йельм на всякий случай тоже поднял свой пистолет. Все трое держали Дженнингса под прицелом, пока Хольм и Сёдерстедт застегивали наручники, на этот раз гораздо крепче.

— Я прошел месячный курс избавления от наручников, — спокойно объяснил Дженнингс. — Так что будет лучше, если мы постараемся понять друг друга.

— Ладно, — сказал Йельм. — Будем считать, вы свой ход сделали. И как же выглядели ваши плюсы и минусы в апреле восемьдесят третьего?

Дженнингс быстро что-то прикинул в уме. Потом улыбнулся. Но улыбка тут же пропала.

— Я понял, — сказал он.

— Что вы поняли?

— Что вы неплохой полицейский, Пауль Йельм. Очень неплохой.

— Почему вы написали письмо жене?

— Слабость, — безразлично ответил Дженнингс. — Чистый минус. Но последний.

— А как же эпизод с Нюбергом?

— Это мы еще увидим, — загадочно ответил Дженнингс.

— Мы нашли письмо почти полностью сожженным в квартире Ламара.

— Тогда вы и узнали мое имя?

— К сожалению, нет. Иначе Бенни Лундберг не лежал бы в Каролинской больнице. Зачем вы написали свое имя? Разве не все равно было Мэри Бэт, как вы себя назвали? Вы проявили ребячество. А Ламар из-за этого приехал сюда и нашел свою смерть.

— Я прощался с теми остатками прошлой жизни, которые у меня еще сохранялись. Письмо следовало сразу сжечь. Она отомстила мне и не сожгла письмо.

— Или оставила на память о человеке, которого когда-то имела неосторожность любить. Это называется чувства. Для вас чувства — всего лишь слабость других людей, которую вы можете эксплуатировать в своих целях.

— Это было моим прощанием, — только и сказал Дженнингс.

— Это прощание стоило жизни всей вашей семье. Сын пошел по вашим стопам и был убит вами, жена лишила себя жизни. Славное прощание.

Неужели Дженнингс был способен расстраиваться? Он посмотрел на Йельма. Его глаза опять сузились. Неужели у него были слабые места?

— Она лишила себя жизни? Я этого не знал.

— Поступки всегда имеют последствия. Убийство людей имеет непредсказуемые последствия. Вас окружает атмосфера зла и смерти, неужели вы этого действительно не понимаете? Знаете, сколько серийных убийц вы вдохновили на “дело”? В интернете есть клуб ваших фанатов. Вы стали легендой. Есть футболки с принтом “К”, пирожные в форме “К” с надписью “Знаменитый киллер из Кентукки”, значки с текстом: “Keep on doing it, К!”[73], лакричные конфеты в форме ваших щипцов. Вы безумец, которого нужно остановить. Остановитесь же сами, черт вас побери!

— Я не один, — сказал Дженнингс и поднял глаза к потолку. — Я профессионал. Я выполняю приказ и ежемесячно получаю зарплату. Если я исчезну, останется работа и масса желающих занять вакантное место.

— Вы приняли решение?

— Да, — отрывисто произнес он. — Я расскажу в самых общих чертах. Слушайте. “Линк коуп” — темная лошадка. Предприятие живет за счет нелегального импорта и экспорта компьютерного оборудования для военных целей. Все остальное — маскировка. Исполнительный директор Хенрик Нильсон — законченный мерзавец. Ваше предположение верно, Йельм. Фирме удалось раздобыть системы управления ядерными боеголовками, и Эрик Линдбергер из МИД выступил посредником между “Линк коуп” и исламистской организацией в Саудовской Аравии. Я думал, что помешал им, когда вывел Линдбергера из игры. Кстати, он единственный под пыткой ни в чем не признался, даже удивительно. Однако сегодня на тайный счет “Линк коуп” были переведены крупные суммы. Значит, оборудование все-таки попало в руки посредника и скоро отправится в какую-то шведскую гавань, чтобы дальше плыть к фундаменталистам.

— Может, Эрик Линдбергер молчал под пыткой потому, что ничего не знал? Был невиновен? Шведский посредник — не он, а другое лицо?

— Я получил информацию от источников, которые прежде никогда не ошибались.

— Как точно выглядело сообщение? — вдруг подал голос Арто Сёдерстедт.

Голова Дженнингса повернулась ровно настолько, сколько требовалось, чтобы разглядеть говорящего. Теперь наступила очередь Сёдерстедта встретиться глазами с Дженнингсом. “Ну и ну!” — подумал он.

— Это было шифрованное сообщение, — ответил Дженнингс. — “Э. Линдбергер. МИД”. Четко и ясно.

— Элизабет Юстине Линдбергер, — холодно парировал Сёдерстедт.

Зрачки Дженнингса снова сузились. Маленькое движение где-то в углу глаз.

— О! — выдохнул Дженнингс. Больше он ничего не сказал.

— Не “О”, а “Э”, — поправил его Сёдерстедт. — Из-за этой буквы невиновный человек пережил адские муки и принял смерть.

— Вы ее охраняете? — только и спросил Дженнингс.

Проглотив слова, которые вертелись на языке, Арто Сёдерстедт ограничился коротким:

— Да.

— Немедленно увеличьте охрану.

— Я вас не совсем понимаю, — вмешался Хультин. — Вы нам отдаете приказания? Серийный убийца, причем один из самых отвратительных за всю историю человечества, наконец арестован и отдает приказы полиции?

— Не я, — ответил Дженнингс. — Я никаких приказов не отдаю. Я Никто. Но перед вами стоит выбор, суть его можно свести к ответу на два вопроса. Первый: хотите вы или не хотите атомную войну? — Второй: что вы предпочитаете — американский капитализм или исламский фундаментализм? Глобализация мира необратима, и в этой ситуации как никогда важна однополярность. Вам семерым предстоит сделать выбор.

— По-моему, все не так просто, — возразил Йельм.

— Сейчас, в ближайшие часы, все именно так, как я говорю. А потом можете делать со мной что хотите.

— В какую инстанцию вы хотели обратиться? — спросил Йельм.

— Неважно. На это уже нет времени. Надо сделать так, чтобы судно не ушло из шведского порта.

— Хенрик Нильсон об этом знает?

— Нет, он только получил деньги, что будет дальше, он не знает. Посредник перевозит материалы в нейтральное место. Оттуда они попадают в порт. И место, и порт мне неизвестны. Судно отходит сегодня или завтра. Это все, что я знаю.

— Пункт назначения?

— Выдуманный. По документам может быть любым.

— Хорошо, — тут же сказал Хультин. — Встречаемся у входа.

Все направились к двери. Йельм задержался. Он остановился возле Дженнингса и посмотрел на него.

— Ваша исповедь и признание — всего лишь уловка, способ выгадать время или вызвать к себе симпатию? Не правда ли?

— Поживем — увидим, — спокойно ответил Дженнингс.

— А как насчет Нюберга? — продолжал Йельм. — Что вы подумали, когда увидели его в коридоре? Могли ли вы представить себе такое развитие событий? Неужели вы и апперкот могли предсказать?

Взгляды Дженнингса и Йельма скрестились, и Йельму показалось, будто он заглянул во мрак тысячелетий или посмотрел в глаза акуле.

— Этого вы никогда не узнаете, — ответил Дженнингс.

Йельм подошел и наклонился к нему. Дженнингсу хватило бы доли секунды, чтобы убить его. Йельм и сам не знал, зачем положил голову в львиную пасть. Может, ему померещился потусторонний зов или пение сирен, или захотелось издевательски ухмыльнуться в лицо смерти?

— Глядя на вас, я готов поверить в необходимость смертной казни, — сказал он.

Дженнингс улыбнулся своей мимолетной улыбкой. Безо всякого намека на радость.

— Как индивид я, конечно, заслуживаю смертной казни, — сказал он. — Но я не индивид, я инстанция.

Йельм вышел. Остальные стояли в коридоре. Арне Сёдерстедт говорил по мобильному.

— Он не врет? — спросила Черстин Хольм. — Речь действительно идет о системах управления ядерными боеголовками? Или он нас просто отсылает, чтобы развязать себе руки?

— Черт его разберет, — в сердцах ругнулся Йельм. — Его не поймешь. Зачем мы ему? Что за игру он затеял?

— По-моему, это уже в компетенции СЭПО, — буркнул Чавес.

— Может, сообщить в правительство? — предложила Хольм.

Хультин стоял неподвижно. Было непонятно, думает он или просто пребывает в растерянности.

— Пошли убьем его, — бодро предложил Нурландер.

Сёдерстедт закончил разговор и вздохнул:

— Юстине удрала от наблюдения.

Хультин поморщился, подав наконец первые за последнее время признаки жизни.

— Никому пока сообщать не будем. Чем бы Юстине не занималась, это незаконно. Будем брать ее и заодно проверим все суда, которые должны покинуть шведские порты в ближайшие сутки.

— А Дженнингс?

— Под стражей. Я организую это. Арто, у тебя сохранились записи Юстине?

— В кабинете.

Все пошли к нему. Там уже сидел Гуннар Нюберг и разглядывал свою загипсованную руку. Он поднял на входящих скептический взгляд.

— Вы подписали контракт с дьяволом, — констатировал он. — Берегитесь! А я — пас!

— Ты член нашей команды, Гуннар, — сказал Хультин. — Нужно найти Юстине Линдбергер. Речь идет о государственных интересах.

— Поумнее ничего не придумали?

Лицо Хультина было непроницаемым.

— Он вас дурит! — заорал Нюберг. — Вы что, не видите: он вас за дураков держит? Он и меня провел. Он позволил мне себя ударить! Я видел его взгляд. Он все это разыграл. Я это только сейчас понял.

— Возможно, — сказал Хультин. — Но то, что Юстине Линдбергер сбежала из-под наблюдения, это факт. Нам нужна твоя помощь.

Нюберг покачал головой.

— Ни за что.

— С этого момента ты на больничном. Иди домой.

Нюберг дико взглянул на Хультина и вышел. Он остановился за дверью и дал выход гневу. Потом отправился в подвал, туда, где находился под арестом Дженнингс. Двое крепких одетых в гражданское полицейских только что заступили на пост возле дверей. Они сидели в коридоре за столом, разложив на нем карты. Появление Нюберга было для них неожиданным. Нюберг сел на третий стул возле стены.

— Играйте, — сказал он полицейским. — Меня здесь нет.

Но он был там, и там он собирался оставаться. Перед его глазами опять промелькнуло все, происшедшее в “Линк коуп”. Он идет по коридору. Взгляд Роберта Мейера. Едва заметное движение рукой к борту пиджака. Рука опускается на полпути. Мейер холодно и невозмутимо принимает удар.

Нюберг решил, что никуда отсюда не уйдет.

В это время Арто Сёдерстедт подошел к своей доске, сплошь изрисованной квадратиками.

— Записи Юстине с левой стороны, Эрика — с правой.

— Есть ли среди них то, что можно толковать как название судна, сегодняшнюю или вчерашнюю дату или название порта? — спросил Хультин. — Что-нибудь, похожее на шифр?

Сёдерстедт почесал нос.

— Предположим, ее контакт был обозначен буквой С. Они периодически встречались. После цензуры эти записи в книжке отсутствовали. Сама Юстине утверждает, что в это время бегает и занимается стретчингом. Так или не так, не знаю. Другая информация, которую она удалила из ежедневника, касается ее любовника Германа из Вру. О нем тоже ничего не известно. У нее есть три подруги, очевидно, достаточно близкие — Паула, Петронелла и Присцилла. Вот их адреса и фамилии. Есть также много родственников, которые, судя по всему, плотно общаются. Но все это еще нужно проверять. Есть и еще кое-что. Вот листок с надписью “Синий викинг”. Это может быть шифр или место, например, ресторан, но я такого не нашел. Или вот это: “orphlinse”. Что это значит, ума не приложу. Так было написано на маленьком желтом листочке. И вот еще что: Юстине ускользнула от наблюдения в торговом комплексе “Эстермальмсхаллен”.

— Будем делиться, — сказал Хультин. — Пауль попытается найти Германа в Бру. Черстин займется подругами и родственниками, обзвонишь всех, кого сможешь найти. Вигго уточнит у охраны, когда точно и где она сбежала, поедешь вместе с ними в “Эстермальмсхаллен”. Хорхе попытается прочитать, что написано на желтых листочках. Арто и я проверим порты, их в Швеции, как вы знаете, не так уж мало. Приступайте.

Йельм выяснил, что Бру — захолустное местечко с шестью тысячами жителей — находится между Кунгсэнгеном и Больстой. С помощью различных баз данных он обнаружил в Бру восьмерых Германов. Двое были пенсионерами, остальных следовало проверить. Их возраст варьировался от двадцати пяти до пятидесяти восьми. Йельм стал их обзванивать: троих не было дома, двое, хотя Йельм настаивал и гарантировал соблюдение тайны, утверждали, что не знают Юстине Линдбергер, один из собеседников, Герман Андерсон, сорока четырех лет от роду, от расспросов пришел в сильную ярость. Узнав, где работают остальные три Германа, Йельм позвонил им на службу. Никто из них не знал Юстине, все очень искренне удивлялись. Что оставалось делать? Несколько минут Йельм находился на грани отчаяния. Потом решил съездить в Бру. Преисполненный самых дурных предчувствий, Йельм вышел из полицейского управления и отправился на разведку. Было три часа дня, дождь не прекращался.

Черстин Хольм удалось связаться с ППП. Паула Берглунд разрыдалась, услышав, что за подругой охотится маньяк, и припомнила, что та несколько раз неожиданно уезжала в Вестерос, Карлскруну и еще в какой-то город, название она не запомнила. Петронелла Вирсен от души хохотала над тем, что Юстине удалось сбежать от полиции, и предположила, что сейчас она может находиться в своей квартире в Париже или на даче на острове Даларё. Присцилла Бевер рассказала, что подруга имеет обыкновение уезжать без предупреждения то на Готланд, то в Сёдертелье, то в Хальмстад, то в Треллеборг. Родственники были менее разговорчивы, они обвиняли полицию во всех смертных грехах и грозились призвать к ответу. Лишь тетушка Маргарета, телефон которой попал к Черстин совершенно случайно, оказалась более словоохотлива и сообщила, что бедная Юстиночка всегда была особенной, ее одну в семье совсем не интересовали деньги и власть, зато она всегда была готова прийти на помощь слабым мира сего. Когда же Черстин спросила Маргарету про доходы самой Юстине, тетушка очень удивилась и твердо сказала, что у "девочки” таких денег нет.

Хорхе Чавес бился над листочками, найденными на столе Юстине в Министерстве иностранных дел. "Синий викинг” и "orphlinse”. Употребив всю свою энергию и умственные способности на то, чтобы разгадать шифр, и не найдя решения, Чавес пошел самым простым путем: стал искать по разным городам Швеции заведения под названием “Синий викинг”. Кафе “Синий викинг” в Хэрнёсанде, ресторан и бар “Синий викинг” в Хальмстаде, кафе в Висбю, две закусочные “Синий викинг” — одна в Текоматорпе, другая в Карлсхамне. Хэрнёсанд, Хальмстад, Висбю и Карлсхамн — порты. Со вторым пунктом вышла промашка, и Чавес разозлился на себя — как он сразу не увидел очевидного: перед последними двумя буквами должна стоять точка. “Orphlin.se” — часть названия шведской страницы в интернете. Точнее — шведского филиала “Орфеус Лайф Лайн” — международной гуманитарной организации, в настоящее время специализирующейся на Ираке. Песни Орфея были столь прекрасны, что возвращали мертвых из царства смерти. Так образно представляли себе свои задачи сотрудники организации. Так было написано в их программе. Сейчас они, в основном, работали в Ираке, где ситуация была сравнима с адом и где война[74], блокада и кризис стали причиной многочисленных нарушений прав человека. Судя по всему, члены организации не афишировали свою принадлежность к ней, анонимность давала им большую свободу действий в государстве Саддама. Зачем на столе Юстине оказалась бумажка с адресом “Орфея”? Что это — общий интерес к ситуации в исламском мире, или за этим скрывается нечто большее?

Вигго Нурландер вошел в “Эстермальмсхаллен” в сопровождении двух пристыженных коллег. Один, констебль Вернер, сидел на площади в машине наблюдения и следил за улицей Хумлегордсгатан, другой, констебль Ларссон, по собственному его выражению, “как приклеенный”, ходил за Юстине. Нурландер продолжал расспрашивать, и выяснилось, что “как приклеенный” на практике означало расстояние метров в пятнадцать, что при таком количестве народа — очень много. Зайдя в “Эстермальмсхаллен”, Ларссон показал рукой внутрь торгового комплекса, туда, где в холле слева в ароматизированном воздухе болтались какие-то немыслимые части животных, издали похожие на сломанные вертолеты. Юстине скрылась в левой части здания. Там находились три торговых точки: магазин шведских деликатесов, крошечный тайский ресторан и кафе, где подавали кофе в микроскопических чашках. Осмотрев эти заведения, Нурландер быстро пришел к выводу, что ускользнуть можно было только через кафе: там, в отличие от магазина деликатесов и тайского ресторана, был отдельный выход на улицу. Не сводя со смущенного Ларссона укоризненного взгляда, Нурландер вывел его длинным коридором на улицу Хумлегордсгатан. Мощный порыв сырого холодного ветра чуть не сбил их с ног, однако Нурландер не обратил на это внимания и, не останавливаясь, пошел на площадь к машине, там он наградил Вернера суровым взглядом, подобным тому, который уже достался на долю Ларссона, и вернулся в торговый комплекс. Не вдаваясь в объяснения, он забрал отчаянно сопротивляющегося хозяина кафе и повез его в полицейский участок.

Теперь Фаузи Улайви из Багдада сидел в комнате для допросов и, потея, ждал своей участи. Полицейские смотрели на него из коридора через стекло. Нурландер сказал:

— Он должен был отпереть для нее дверь. Пойти с ней в служебное помещение и отпереть дверь. Он работает в кафе один, а дверь на Хумлегордсгатан закрыта.

— Откуда он? — спросил Чавес, бросив взгляд на страничку, которую держал в руках. Это была информация с сайта “Орфея”. — Из Ирака? Значит, Саудовская Аравия уже не актуальна?

— Что мы говорили о портах? — перебил его Хультин. — Какие чаще всего упоминались?

— “Часто” это, конечно, не назовешь, — ответил Сёдерстедт, — но, судя по наличию “Синего викинга” и тому, что говорят свидетели, больше всего подходят Хальмстад, Висбю и, может быть, Карлскруна или Карлсхамн — они рядом, оба в районе Блекинг. Из Хальмстада в ближайшие сутки отходит шесть кораблей, из Висбю — три, из Блекинге шестнадцать.

— Раз выбрать что-то одно нельзя, — сказала Хольм, — придется делиться.

— Когда ближайшее отправление? — спросил Хультин. — И куда, черт побери, Йельм подевался?

— Он в Бру, — объяснила Хольм.

— Сейчас половина пятого, — начал Сёдерстедт. — Сегодня отходят несколько судов. “Вега” на Венесуэлу из Карлсхамна в 18.00. “Жемчужный залив” в Австралию в 19.45 из Хальмстада и “Лагавулин” в Шотландию в 20.30 из Висбю. Это то, что ближе всего.

— Все-таки желательно выбрать что-то одно, надо покопаться, вдруг появится информация? Какая-нибудь мелочь, чтобы зацепиться за один из портов. Хорхе и Арто, помогите Черстин. Нажмите на родственников. Вигго, мы с тобой займемся нашим другом из кафе.

Хультин и Нурландер вошли в комнату, где сидел мокрый от пота Фаузи Улайви. Вид у владельца кафе был заносчивый, но за внешней бравадой легко просматривался страх. Складывалось впечатление, что ситуация для него не нова и он старается не думать о последствиях.

— Мое кафе, — начал он. — Там никого нет. Любой может войти и взять мои деньги или вещи.

— Там до конца дня пробудут наши сотрудники, опытные сыщики, Ларссон и Вернер, — с сардонической усмешкой проговорил Нурландер.

Он остался стоять у порога — огромный и страшный. Хультин сел напротив Фаузи Улайви и спокойно спросил:

— Зачем вы помогли сегодня Юстине Линдбергер бежать?

— Я ничего такого не делал, — насупился Улайви. — Я вас не понимаю.

— Вам известна организация “Орфеус Лайф Лайн”? Она действует в Ираке.

Фаузи Улайви притих. Выражение его лица изменилось. Легкая тень беспокойства омрачила его черты. Было очевидно, что он задумался, причем задумался серьезно.

— Я уехал из Ирака уже десять лет назад, — наконец проговорил он. — Я ничего не знаю о том, что там сейчас делается.

— “Орфей” замешан в делах, связанных с ядерным оружием?

Улайви вытаращил глаза на Хультина, пытаясь осознать то, что сейчас услышал. Но промолчал.

Хультин продолжил:

— Вы должны рассказать нам все, что знаете. Это очень важно, и времени на пустую болтовню нет.

— Хотите меня пытать?! Пытайте! Не первый раз!

Хультин посмотрел на Нурландера. Тот ответил ему неуверенным взглядом. Неужели Хультин хочет, чтобы Нурландер пытал Улайви? Хультин заговорил снова:

— Я буду перечислять названия шведских портов и смотреть, как вы реагируете. Хальмстад, Карлскруна, Висбю, Карлсхамн.

Улайви потел и пытался под внешней бравадой скрыть страх. Кошмары, которые десять лет мучили его, опять напомнили о себе. Он старался сосредоточиться, но это ему плохо удавалось.

— Хальмстад, — проговорил он наконец. — В кафе пришла женщина, она сказала, что ее преследует насильник. Я помог ей бежать. Она что-то говорила про Хальмстад.

Нурландер и Хультин переглянулись. Хультин едва заметно кивнул, и они вышли в коридор. Они разговаривали, через стекло продолжая смотреть, что делает Улайви. Он все так же потел, но выглядел немного бодрее.

— Он с ними, — сказал Хультин. — Промежуточное звено. Он больше ничего не скажет. Хальмстад можно вычеркивать.

— Вычеркивать? — выпалил Нурландер. — Но…

— Для отвода глаз. Посмотри на него. Разве так выглядит человек, который только что сделал признание?

Хультин пошел к “сидевшим” на телефоне сотрудникам. Они звонили из разных кабинетов, так что ему пришлось трижды повторить одно и то же:

— Блекинге или Висбю. Не Хальмстад.

Потом он нажал кнопку на мобильном:

— Пауль, ты где?

— Возле Нортулля, — донесся голос Йельма из глубины электронного организма. — Я разрушил семейное счастье нескольких семей. Никогда больше жены не смогут доверять своим Германам. Мне тоже досталось под горячую руку.

— Ничего не нашел?

— Вряд ли кто-то из этих Германов имеет отношение к представителю эстермальмской элиты Юстине Линдбергер.

— Приезжай быстрее. Нас найдешь в Висбю, Карлскруне или Карлсхамне. Скорее всего.

— Хорошо.

Тут появилась Черстин и выпалила:

— У тети Маргареты записан номер мобильника. Такого у нас нет.

Она протянула номер телефона Хультину, тот отключил Йельма и набрал номер Юстине. В трубке послышался женский голос:

— Да?

— Юстине? — только и спросил Хультин.

— Кто это?

— “Орфеус”, — рискнул Хультин. — Вы где?

Секундное молчание. Потом Юстине Линдбергер сказала:

— Пароль?

Хультин посмотрел на Черстин и Нурландера. Они покачали головой.

— Синий викинг, — сказал Хультин.

— Черт, — выругалась Юстине и отключилась.

— Черт, — сказал Хультин.

— Фоновые звуки? — спросила Черстин Хольм.

Хультин покачал головой. Он снова набрал номер.

Без ответа.

Он пошел к себе в кабинет и запер дверь. Было без четверти пять. Через час с небольшим корабль "Вега” отойдет из Карлсхамна. Туда они уже не успеют. Информация о Карлсхамне была расплывчатой. Одна из подруг Юстине упомянула, что Юстине ездила в соседний с Карлсхамном город Карлскруну, где, как выяснилось, был ресторан “Синий викинг”, который, наверно, стоит взять под наблюдение, но как объяснишь это местной полиции? Он ведь и сам не знал, что нужно искать. Отпустить “Вегу” или натравить на нее полицию? Хультин сидел в своем кабинете, плечи его поникли, словно под непосильной тяжестью.

Черстин Хольм и Вигго Нурландер стояли в коридоре. Все было очень неопределенно. Что решит Хультин?

В коридоре появился Йельм. С синяком.

— Не спрашивайте, — сразу предупредил он. И добавил загадочно: — Женщины.

— Вру, — протянула Черстин, обращаясь к Йельму. — Что я хотела тебе сказать про Вру?

— Бру-бру-тара-ру, — рассеянно проговорил Нурландер. Он, судя по всему, уже был готов сдаться. Бросив раздраженный взгляд на Фаузи Улайви, он вспылил: — Вон, сидит! Тут судьба мира решается, а он, видите ли, говорить не хочет!

— Кто это? — спросил Йельм.

— Вру — это ведь довольно распространенное название местности, правда? — спросила Черстин.

— Он из Ирака. Помог Юстине бежать. Похоже, он из тех, кто работает под вывеской организации “Орфеус Лайф Лайн”. Наверно, шпион фундаменталистов. Единственная ниточка, которая может вывести нас на боеголовки.

— Системы управления, — поправил Йельм, — ядерными боеголовками.

— Вы меня слушаете? — повысила голос Хольм.

— Дать бы ему как следует по башке за эти боеголовки, — сказал Нурландер. — В такой ситуации разве мы не имеем права на него надавить? Хорошенько, а?

— Как Уэйн Дженнингс, да? — спросила Черстин Хольм. — Учимся у него? Как же быстро мы изменились!

— Что ты сказала? — перебил ее Пауль Йельм.

— Что мы стали марионетками кентукского убийцы.

— Нет, до этого. Насчет Бру.

— Что Бру — довольно распространенное название местности. Ты это имеешь в виду?

— Ты хочешь сказать, я был не в том Бру? А где находятся другие?

— Понятия не имею. Я просто так сказала.

— Если они с Германом любовники и встречаются каждую неделю, Бру не может находиться далеко.

— А может, Герман вовсе не любовник. Арто неожиданно спросил ее про записи в ежедневнике, и она от испуга ляпнула первое, что пришло в голову. Возможно, мужчину действительно зовут Герман, но не факт, что они любовники.

Они побежали в кабинет Черстин и достали атлас автодорог. Бру в Уппланде, Бру в Вермланде, Бру в Бохюслене и еще один Бру на Готланде.

— В нескольких километрах от Висбю, крошечная деревушка, — пробормотала Черстин.

Нурландер запустил компьютер и начал листать телефонный каталог. В маленькой деревне Бру, находящейся к северо-востоку от Висбю, имелось два Германа.

Йельм взялся за мобильный телефон. Черстин забрала у него аппарат и сама набрала первый из номеров.

— Бенгтссон у телефона, — раздалось в трубке, произношение выдавало в мужчине коренного жителя Готланда.

— Герман, — сказала Черстин. — Это Юстине.

Молчание. Чем дольше длилось молчание, тем сильнее разгорался огонек надежды.

— Почему ты опять звонишь? — наконец проговорил Герман Бенгтссон. — Что-то случилось?

— Просто для проверки, — нашлась Черстин.

— Я еду.

Она отключилась. Потом торжествующе потрясла кулаком, и они помчались к Хультину.

Через пять минут с взлетной площадки возле полицейского участка поднялся вертолет. “Быстро работаем”, — подумал сидящий рядом с Нурландером Хультин, листая свои бумаги.

— Грузовое судно “Лагавулин” отходит в 20.30 из Висбю. Сейчас четверть шестого. У нас есть запас времени.

— “Лагавулин” — это солодовый виски? — спросил Йельм.

— Самый лучший, — кивнул Чавес. — Очень ароматный и с торфянистым привкусом.

Последние островки архипелага пронеслись под ними, еле различимые за сплошной стеной дождя. Йельму показалось, что он узнал Утё. За ним начиналось открытое море, там хозяйничал ветер, вспенивая волны добела. Вертолет мотало во все стороны. Йельм посмотрел на пилота, выражение его лица Паулю совсем не понравилось. Так же, как и выражение лица Нурландера, который едва успел схватить висевшую на стене каску, как его тут же вырвало. “Хорошо, что каскаоказалась под рукой”, — порадовался Пауль.

Другие чувствовали себя не лучше. Пилот достал пластиковые пакеты, чтобы спасти оставшиеся каски. Белая кожа Арто Сёдерстедта приобрела зеленоватый оттенок, Йельма выворачивало наизнанку, напоследок его вырвало чем-то зеленым. Только Хультин и Черстин Хольм еще держались. Когда вертолет наконец приземлился на неприметной посадочной площадке, расположенной к востоку от Висбю, “Группа А” находилась не в лучшей форме. Возле аэродрома полицейских ждали две взятых напрокат машины гражданского вида, но никто не спешил в них садиться. Все стояли и мокли под дождем, с удивлением чувствуя, как вода возвращает бодрость и силы. Цвет лиц постепенно нормализовался. Сотрудники “Группы А” снова стали самими собой. Теперь все зависело от того, что приготовила для них в порту Юстине Линдбергер.

Оставив в стороне Висбю, они поехали по шоссе Ферьеледен, миновали большие готландские паромы и увидели “Лагавулин”. Судно стояло чуть поодаль — рядом с Северным волнорезом — и, раскачиваясь на волнах, ритмично ударялось об автомобильные покрышки на стене пирса.

“Лагавулин” не тянул на грузовое судно. Скорее он напоминал большую рыбацкую шхуну. Других кораблей поблизости не было. Да и этот казался совершенно безлюдным. Над ним кружились чайки, как грифы над падалью в пустыне. Чуть в отдалении двигался огромный танкер, свет его фонарей едва пробивался через туманную мглу. Медленно покачиваясь, он прошествовал мимо — холодный и большой, как неведомое морское чудовище. Небо висело до неприличия низко, казалось, тяжелые облака опустились, чтобы облизать землю и искупаться в водах Великого потопа. Есть ли там, над ними, солнце, ясность и чистота? Где-то свет? Или показалось? Полицейские припарковали машины чуть в стороне, возле института и собрались возле них. Потом, почти невидимые в темноте, они двинулись в сторону пирса, потом, пригнувшись, добежали до корабля. Запах моря заглушал влажный запах дождя.

Вот и “Лагавулин”. Он, похоже, никем не охраняется. Насквозь промокшая “Группа А” остановилась возле трапа.

Чавес и Нурландер поднялись на борт первыми, они двигались бесшумно, держа наготове оружие. За ними шли Йельм и Хольм. Замыкали группу Сёдерстедт и Хультин. Пистолеты были сняты с предохранителей.

Миновав темную рубку, полицейские стали пробираться дальше, к корме. Все огни были потушены. Судно казалось совершенно безлюдным. Но вдруг откуда-то послышались еле различимые голоса. Звук шел из-за двери и нескольких плотно занавешенных окон, из-под занавесок выбивался слабый, колеблющийся свет.

Нурландер оглядел дверь, проверяя на прочность. Остальные встали рядом, плечо к плечу. Нурландер приготовился, уперся спиной в борт корабля. Йельм осторожно нажал ручку. Заперто изнутри. В ту же секунду Нурландер вышиб дверь одним исполинским ударом. Дверь рухнула, замок еще несколько секунд качался на прежнем месте, потом со звоном упал на палубу.

В помещении, напоминавшем кают-компанию, при свете керосиновой лампы сидело пять человек. Молодой блондин в спортивной одежде Hellen Hansen, трое крепких смуглокожих и темноволосых мужчин среднего возраста, одетых в толстые пуховики, и Юстине Линдбергер в дождевике. Юстине в ужасе подняла глаза на вошедших. Однако, увидев в задних рядах Сёдерстедта, овладела собой.

— Hands on your heads![75] — заорал Нурландер.

— It’s just the Swedish police![76] — крикнула Юстине троим мужчинам.

Все они сидели, заложив руки за голову. Блондин встал и спросил на гутнийском наречии[77]:

— В чем дело? Что вы здесь делаете?

— Герман Бенгтссон, если не ошибаюсь, — сказал Хультин и направил в его сторону пистолет. — Немедленно сядьте и положите руки за голову.

Бенгтссон неохотно повиновался.

— Обыщите их! — приказал Хультин.

Нурландер и Чавес быстро выполнили приказание. Ни у кого из присутствующих не оказалось оружия. Дело принимало неприятный оборот.

— Это вы мне звонили, — задумчиво проговорила Юстине Линдбергер. Было видно, что она напряженно о чем-то размышляет.

— Где компьютерное оборудование? — спросил Хультин.

— Какое оборудование? О чем вы говорите? — возмутился Герман Бенгтссон.

— Сколько всего человек на борту?

— Только мы, — вздохнула Юстине. — Команда прибудет через час.

— Где охрана? Вы не можете перевозить системы управления ядерным оружием без охраны.

Юстине Линдбергер замерла, словно громом пораженная, казалось, окружающие перестали для нее существовать. Она о чем-то усиленно думала. Но вдруг встрепенулась. Закрыла на мгновение глаза. Когда она их снова открыла, в ее взгляде читалось отчаяние и печаль. Она как будто готовилась взойти на эшафот.

— Мы не продаем ядерное оружие, — сказала она. — Наоборот.

— Хорхе, Вигго, Арто, обыщите судно. Соблюдайте крайнюю осторожность.

Они побежали выполнять поручение. Остались Ян-Улов Хультин, Пауль Йельм, Черстин Хольм, Юстине Линдбергер, Герман Бенгтссон и трое смуглокожих мужчин с глазами смертников. Юстине заговорила, тщательно подбирая слова. Казалось, от того, что она скажет, зависит ее жизнь.

— Германия — члены “Орфеус Лайф Лайн”, тайной организации правозащитников, действующей в Ираке. Мы должны сохранять секретность, так как наши враги очень могущественны. Эрик тоже состоял в нашей организации. Он умер, но не разгласил тайны. Он был сильнее, чем я думала.

Юстине указала на троих мужчин, сидевших на диване.

— Они занимали высокие посты в иракской армии, потом дезертировали. Они могут рассказать о войне в Персидском заливе то, что скрывают и Соединенные Штаты, и Саддам Хусейн. Сейчас они направляются в США, там их примет под свое покровительство крупная информационная компания. Она же займется распространением этих секретных сведений, и тогда этот процесс уже не удастся остановить. Американские средства массовой информации достаточно сильны, чтобы постоять за себя.

Хультин посмотрел на Йельма, Йельм посмотрел на Хольм, Хольм перевела взгляд на Хультина.

— Вы должны отпустить нас, — добавила Юстине Линдбергер. — Кто-то обманул вас. Вас использовали.

Йельм как будто снова увидел перед собой Уэйна Дженнингса и вспомнил, как тот произнес: “Этого вы никогда не узнаете”. Йельма замутило, он испугался, что его снова вырвет, но желудок был пуст.

— Значит, они вас ищут, — сказала Черстин Хольм. — Мы должны помочь вам скрыться отсюда.

— Так или иначе, но выпустить ваш корабль мы не можем, — отрезал Хультин. — Мы должны его тщательно осмотреть. И вы пойдете с нами.

— Вы должны защитить нас от них, — устало произнесла Юстине Линдбергер. — Вы навели их на наш след, теперь ваш долг защищать нас.

Смущенно взглянув на нее, Хультин попятился через разбитую дверь на палубу. Там он посторонился и пропустил вперед Хольм, Германа Бенгтссона, Юстине, троих иракцев и Йельма. Завывал ветер. Хлестал дождь.

Они двинулись к трапу.

Все дальнейшее произошло очень быстро и неожиданно.

Голова Германа Бенгтссона вдруг разлетелась на сотни кровавых частиц, и он рухнул на палубу. Трое мужчин были отброшены к стенке каюты невидимым каскадом пуль. Пули вырвали куски пуха из курток, куртки окрасились в красный цвет. Безжизненные тела повалились на палубу как мешки. Черстин бросилась к Юстине и закрыла ее собой. Она сделала это импульсивно, не раздумывая, просто защитила ее своим телом. Пуля чиркнула по руке Черстин и попала в правый глаз Юстине. Кровь Юстине брызнула в лицо Черстин.

Хультин оцепенел. Он стоял и смотрел на горящие вдали огни города. С моря Висбю казался крепостью, построенной в ожидании Судного дня.

Зажав в руке пистолет, Йельм крутил головой влево и вправо, пытаясь что-то разглядеть, но целиться было не в кого. Нападавших не было. В конце концов Йельм засунул пистолет в наплечную кобуру и подумал, что, наверно, теперь понимает, какие чувства испытывает человек, которого только что изнасиловали. Он обнял Черстин, та, тихо всхлипывая, уткнулась ему в плечо.

Красный от крови мокрый пух медленно оседал на палубу, словно пытаясь скрыть следы трагедии.

Было тихо. Порт Висбю продолжал жить своей обычной жизнью.

Как будто ничего не случилось.

28

Гуннар Нюберг захотел в туалет. Он уже несколько часов сидел на стуле в подвале полицейского участка, не позволяя себе ни на секунду расслабиться. Пара полицейских, охранявших Дженнингса, поиграв пару часов в “очко”, сменилась, и теперь на их месте сидели новые стражники и играли в ту же игру.

От однообразия можно было свихнуться. Не последнюю роль в этом играла обстановка. Стены были небрежно выкрашены в светло-желтый цвет и покрыты толстым слоем пыли, люминесцентные лампы заливали коридор резким неприятным светом, вдобавок ко всему настойчиво напоминал о себе мочевой пузырь — нападения с этой стороны Нюберг не ожидал, и оно показалось ему особенно коварным.

Принесли еду для Уэйна Дженнингса. Момент был очень ответственный. Но кастрюля с супом остывала на столе, а охрана все не могла оторваться от игры в “очко”. Переполненный мочевой пузырь нестерпимо болел, и Нюберг никак не мог дождаться конца игры. Что тут так долго играть? Раз-два и готово, двадцать одно очко!

Охранники неприязненно косились на него. Наконец они взяли поднос с супом, хлебом и кружкой молока и приготовились войти в камеру.

Они вошли. Заперли за собой дверь. Нюберг остался в коридоре. Он вынул пистолет, снял его с предохранителя и, держа оружие здоровой левой рукой, направил его на дверь. Боясь даже думать о том, что может произойти, Нюберг, сидя в пяти метрах от двери, был готов стрелять на поражение.

Время тянулось медленно. Охранники не появлялись. С каждой секундой сомнения таяли. Нюберг уже забыл про то, что хотел в туалет.

Дверь тихо скрипнула.

Увидев перед собой Нюберга и направленное прямо в сердце дуло пистолета, Уэйн Дженнингс, похоже, удивился:

— Гуннар Нюберг, — произнес он. — Какая встреча!

Нюберг резко встал, эхо от упавшего стула раскатилось по коридору, который сейчас напомнил Нюбергу нору хищного зверя.

Он прицелился в самое сердце. Дженнингс сделал шаг вперед.

Нюберг выстрелил. Два выстрела в сердце. Уэйна Дженнингса отбросило назад. Он упал и остался лежать на полу.

Нюберг сделал два шага вперед, продолжая держать Дженнингса под прицелом.

Уэйн Дженнингс встал.

Он улыбался. Но в глазах его был лед.

Нюберг вздрогнул. С расстояния в два метра он разрядил пистолет в грудь кентукского убийцы. Дженнингс опять упал.

Гуннар Нюберг уже приблизился к нему почти вплотную.

Дженнингс снова поднялся. Черные следы от выстрелов ярко выделялись на белой рубашке. Дженнингс улыбался.

Нюберг снова нажал на курок. Осечка. Отбросив пистолет, Нюберг вложил все силы в мощнейший апперкот. Теперь Дженнингсу не подняться.

Удар пришелся по воздуху. Противника не было. И тут же тело Нюберга пронзила острая боль. Его крупное тело конвульсивно дернулось. Он увидел, что лежит на полу, а Дженнингс нажимает какую-то точку на его шее. Лицо Дженнингса находилось в нескольких сантиметрах от его лица. Дело приняло серьезный оборот.

— Ты должен меня забыть, — сказал Уэйн Дженнингс. — Ты должен вычеркнуть меня из памяти. Иначе тебе не будет покоя.

Он отпустил Нюберга. Нюберг попытался сесть, но судороги не прекращались.

Последнее, что он услышал, проваливаясь в черноту, был голос:

— Я — Никто.

29

Дождь не прекращался. Движение на части стокгольмских улиц было перекрыто. Некоторые исторические здания начали протекать, и потребовалась срочная эвакуация жителей. Еще хуже обстояло дело в пригородах. Там затопило целые жилые массивы. Несколько регионов Швеции после бури остались без электричества и телефонной связи. Ситуация была почти катастрофической.

Полицейское управление, однако, продолжало работать в полную силу. Хотя комнату заседаний можно было называть “штабом” только с большой натяжкой. Эти жирные кавычки постоянно напоминали о себе и, казалось, хохотали прямо в лицо членам “Группы А”.

— Надо было стрелять в голову, — твердил Нюберг. — Хоть бы один выстрел в череп! Боже, какой я идиот!

— Откуда тебе было знать, что он снял с охранника пуленепробиваемый жилет?

— Я не должен был пускать их в камеру!

— Мы многого не учли, — мрачно проговорил Хультин. — И изрядно напортачили.

Он посмотрел на Нюберга со своей кафедры. Вид у того был жалкий. К сломанному носу и руке прибавился большой бандаж на шее. Строго говоря, Нюбергу следовало быть не здесь, а дома. Отлеживаться после двух сотрясений мозга. Но разве он уйдет?

Совиные очки на носу — единственное, что осталось от прежнего Хультина. Куда девалось его холодное самообладание? Он заметно постарел, съежился, растерял былой апломб и уверенность. Удастся ему оправиться до пенсии или уже нет?

Говорил Хультин медленно, с усилием, почти по-стариковски:

— Ни Гуннар, ни охрана серьезно не пострадали. Служебное удостоверение Гуннара, при помощи которого Дженнингс покинул наше здание, было обнаружено несколькими часами позже в аэропорту Арланда, в мусорной корзине. Это его прощальный привет и благодарность нам за оказанную помощь, я так полагаю.

Он замолчал и погрузился в свои бумаги. Время шло. Наконец Хультин снова заговорил.

— В сцене, свидетелями которой мы стали, принимали участие не менее трех снайперов, стреляющих из автоматов с повышенной прицельной дальностью стрельбы. Видимо, они следили за нашим вертолетом до Висбю, доехали с нами до порта и расположились где-то наверху в домах. Может быть, эта операция — совместный проект ЦРУ и Саддама, но мы этого никогда не узнаем. Так же как никогда не узнаем, что хотели рассказать о войне в Персидском заливе три офицера, дезертировавших из армии Саддама. Об этом придется забыть. Телами убитых займутся специальные службы.

Вы знаете, что нам пришлось обратиться за помощью в СЭПО, теперь этим делом займется Служба безопасности. Средства массовой информации ни о чем не знают, да и что мы могли бы им сказать, если бы даже захотели? Дело не раскрыто, люди продолжают скупать оружие и нанимать охранников. И может, правильно делают. Вы все слышали, как Фаузи Улайви, когда мы его отпускали, назвал нас убийцами. Он прав. Мы рассекретили его. Неизвестно, успеет он скрыться или его найдут и казнят. Он, Герман Бенгтссон и супруги Линдбергер представляли в Швеции организацию “Орфеус Лайф Лайн”. Теперь от шведского филиала ничего не осталось.

Хультин замолчал. Он выглядел старым и усталым. Дело расследовано, убийца найден, но голова Хультина может полететь с плеч. Не исключено, что его, как того полицейского, что расследовал дело об убийстве Улофа Пальме, обвинят во всех смертных грехах и вынудят уйти со своего поста. И это, в общем, справедливо — хотя и по совсем другим причинам.

— Кто хочет что-нибудь добавить? — спросил Хультин.

— Через несколько часов после смерти Юстине Линдбергер с ее счета сняли все деньги, — сказал Арто Сёдерстедт. — Остается надеяться, что это сделали представители “Орфеус Лайф Лайн” и что им удалось спасти остатки своего капитала. Если нет, значит, деньги пошли на зарплату Уэйна Дженнингса. Огромная квартира четы Линдбергер отойдет их богатым родственникам. “Орфеус” лишился штаб-квартиры в Швеции и четверых самых активных сотрудников.

Сёдерстедт уставился в потолок. Он тоже выглядел очень уставшим.

— Я обращался с ней по-свински, а она была настоящим героем.

— На “Лагавулине” ничего не нашли, — сказал Чавес каким-то серым, лишенным интонаций голосом. — Никаких систем управления ядерными боеголовками. И “Линк Коуп” не делает ничего криминального, обычная фирма по продаже компьютеров. Исполнительный директор Хенрик Нильсон очень высоко отзывается о пропавшем начальнике службы безопасности Роберте Мейере. Пользуясь случаем, он сделал заявление об его исчезновении.

— Бенни Лундберг умер сегодня утром, — добавила Черстин Хольм. — Отец отключил аппарат искусственного дыхания. Его арестовали, сидит у нас в управлении этажом ниже.

Гуннар Нюберг резко поднялся и вышел из комнаты. Все посмотрели ему вслед. Только бы он не пошел убивать несчастного Лассе Лундберга!

Йельм молчал. Ему было нечего сказать. Что тут скажешь? Ему пришло на память выражение “немая боль”.

Хультин продолжил:

— Мы знаем, что Ламар Дженнингс выслеживал отца примерно неделю. Найти Роберта Мейера было несложно, его телефон есть в справочнике. Уже на следующий день после прилета в Швецию Ламар скопировал ключ от склада. Следовательно, к этому времени он знал, что Уэйн Дженнингс там бывает, возможно, Ламар даже был свидетелем какого-то убийства, про которое мы пока не знаем. Не исключено, что есть еще много убийств, про которые мы не знаем и никогда не узнаем. Так или иначе, но Ламар решил скопировать ключ, откуда-то узнав, что этой роковой ночью отец появится на складе вместе с Эриком Линдбергером. Мы не знаем, почему Линдбергер последовал за Дженнингсом во Фрихамнен после встречи в “Риш”, не знаем, зачем они там встречались и как доехали до Фрихамнена. Возможно, Линдбергер думал, что дело касается “Орфеуса”, ведь их деятельность была тайной. Как вы видите, мы многого не знаем.

Хультин набрал воздуха и заговорил уже более энергично:

— Холодная война окончена. То, что происходит сейчас, намного хуже, это выше человеческого понимания. Мир стал маленьким, но и мы ощущаем свою малость. Мы провели фантастическое расследование и можем, несмотря ни на что, гордиться своей работой, но одного профессионализма оказалось недостаточно. Мы допустили целый ряд неверных психологических и политических оценок, которые свидетельствуют о том, что мы плохо, ориентируемся в международной ситуации. Насильственные преступления международного характера нам оказались не по зубам. Целенаправленные насильственные действия рождают в обществе слепое насилие. Ламар Дженнингс — зеркальное отражение своего отца. Как говорится, дурная кровь живуча.

Вдруг раздался невеселый смех. Это Пауль Йельм смеялся над самим собой: с пословицей и то не угадал. Уэйн Дженнингс оказался прав и действительно пожал то, что посеял.

Все сочувственно посмотрели на Йельма и подумали, что до конца понять чувства другого человека никому не дано.

— Что-то еще хотите добавить? — спросил Хультин.

— В США, по крайней мере, стало на одного серийного убийцу меньше, — сказала Черстин Хольм и горько улыбнулась. — Его убил другой серийный убийца. Спасибо Уэйну Дженнингсу.

— Результат есть, и слава Богу, — добавил Йельм. Слова показались ему чужими. Своих у него не было. У него больше не было ничего своего. Сам он стал маленьким игрушечным поездом, бегающим взад-вперед по замкнутому кругу.

— Тогда всё, — резюмировал Хультин и поднялся. — Я пошел в туалет. Видимо, тут остается только уповать на Божью помощь.

Расходиться не хотелось. Они нуждались в поддержке друг друга. Но рано или поздно разлучаться приходится, и они расстались, чувствуя себя одинокими, как бывает одиноким человек при рождении или перед лицом смерти.

Последними “штаб” покинули Йельм и Хольм. Пауль задержал Черстин у дверей.

— Я тебе должен кое-что отдать, — сказал он и, порывшись в бумажнике, достал фотографию старого священника. Черстин посмотрела на Йельма. Было трудно понять, что она думает: в ее взгляде смешались грусть, боль и сила, которая была сильнее темноты.

— Спасибо, — только и сказала она.

— Протри фото, — сказал он. — У него на носу отпечатки пальцев Уэйна Дженнингса.

— Комики “Ялм и Халм”, — улыбнулась Черстин. — В другом мире мы могли бы стать артистами и супругами.

Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

— Мы ими уже стали.

30

Гуннар Нюберг действительно отправился к арестованному. Он был вне себя от гнева и от чувства собственного бессилия. Он трижды вступал в драку с опасным преступником, сыноубийцей, трижды получал от него увечья. И вот теперь другой отец убил сына. Не Уэйн Дженнингс, так Лассе Лундберг. Первым желанием Гуннара было отомстить Лундбергу и за его сына Бенни, и за Ламара, раз уж отец Ламара от них ускользнул. Не обращая внимания на сопротивление охранников, Нюберг ворвался в коридор, где содержались арестанты. Возле камеры Лундберга он притормозил и заглянул через окошко на двери внутрь. Лассе сидел, обхватив голову руками, его лица видно не было, тело сотрясала крупная дрожь. Нюберг смотрел на него несколько секунд. Потом круто развернулся и ушел, вспомнив, наверное, что и сам был далеко не безупречным отцом.

Он поехал в Эстхаммар. Путь был неблизкий. Нюберг успел многое передумать, но мысли были нечеткие, затуманенные двумя сотрясениями мозга. Нюберг вспомнил, как надеялся “досидеть” до пенсии без помех.

Спокойно расследовать легкие дела, без напряжения, без нервотрепки. Сбросить лишний вес, следить за питанием. И что из этого получилось?

Шоссе Норртельевэген было залито дождем. Дорога казалась не твердой, а жидкой. На подъемах машине приходилось преодолевать сопротивление потоков воды, на спусках — скатываться вместе с ними. Ощущение было странное.

Нюберг проехал Норртелье. Оставил в стороне Халльставик и Грисслехамн и вскоре въехал в Эстхаммар. Это было тихое, малолюдное местечко. Дачники-стокгольмцы вернулись в город, и Эстхаммар опять стал тем, чем, собственно, и был — маленькой деревней, где живут одни крестьяне.

Нюберг ехал, сверяясь с подробной полицейской картой. Дорогу развезло. Колеса буксовали в глине. Дождь хлестал как из ведра. В одном месте Нюбергу пришлось выйти из машины. Правое заднее колесо “рено” провалилось в яму. Проклиная машину на чем свет стоит, злой как черт Нюберг приподнял ее и вытолкнул на ровное место.

Вот и нужный ему дом. Он стоит на пригорке, и заехать туда непросто. Нюберг нажал на газ, машина взревела и с трудом вскарабкалась наверх.

Возле сарая стоял трактор, его огромное заднее колесо почти наполовину увязло в глине. Крупный мужчина в кепке, которая когда-то была желто-зеленого цвета, грязно-синих рабочих штанах и зеленых резиновых сапогах, наверное, пятьдесят четвертого размера, что-то делал, нагнувшись возле трактора. Он повернулся к калитке спиной и не замечал гостя, который стоял возле своей машины и мок под проливным дождем. Вот мужчина стукнул по трактору кулаком, и тот еще глубже погрузился в грязь. Мужчина разозлился, рявкнул: “Чтоб тебе!” и, поднатужившись, вытащил трактор из глины.

Нюберг понял, что не ошибся адресом.

Он подошел ближе. Тут великан наконец услышал его. Обернулся. Увидел гигантскую мумию, словно возникшую из дождя и идущую прямо на него. Зрелище было не для слабонервных, но фермер не испугался. И пошел навстречу. Скоро Нюберг уже мог разглядеть его лицо. Мужчине было лет двадцать пять. Как две капли воды похож на Нюберга в молодости. Только не “Мистер Швеция”, а обычный крестьянин. И чувствует себя, судя по всему, гораздо лучше, чем “Мистер Швеция” в его возрасте.

Мужчина резко остановился в нескольких метрах от Нюберга. Вспомнил отца или узнал в нем самого себя?

— Отец? — пробасил он.

Гуннара Нюберга захлестнула волна счастья. Наступил решительный момент.

Томми Нюберг подошел к отцу вплотную и в упор посмотрел на него. Потом снял рабочую перчатку и протянул руку:

— Черт побери! Ты! И, как я погляжу, по-прежнему работаешь в полиции!

Нюберг потрогал тампон в носу здоровой левой рукой. Потом протянул ее, получилось что-то вроде рукопожатия. Из-за переизбытка чувств говорить он не мог.

— Как ты здесь оказался? Хотя погоди, давай в дом, тут сыровато.

Они шли по грязной, клёклой земле, мимо сарая, мимо трактора, мимо полузатопленных качелей: автомобильная шина плавала в воде, цепи, на которых она крепилась, бессильно провисли.

— Да-да, — закивал Томми, широко улыбаясь. — Сейчас его увидишь.

Вот и жилой дом. Старый, небольшой и не слишком красивый. Там и сям торчат доски, виднеются следы ремонта, старая краска во многих местах облупилась. На бревнах выступили пятна плесени. “Патина”, — подумал Гуннар Нюберг. И сразу почувствовал себя здесь как дома.

Они поднялись на крыльцо. Лестница тяжело скрипела под ногами отца и сына. Томми открыл дверь, за ней сразу оказалась комната. Худая светловолосая девушка лет двадцати с небольшим, сидя возле большого кухонного стола, кормила с ложки упитанного бутуза в детском стульчике.

Поправив непослушную прядь волос, девушка с удивлением подняла глаза на пришедших. Мальчик перестал есть и заревел, увидев замотанного бинтами дядю.

— Это Тина и Бенни, — представил Томми, сбрасывая с ног великанские сапоги. — Это мой отец. Мы встретились под дождем.

— Его зовут Бенни? — спросил Нюберг, продолжая стоять у порога.

— Гуннар? — неуверенно повторила Тина. — Твой настоящий отец?

— Думаю, можно и так сказать, — пробасил Томми, звонко чмокнул Бенни — ребенок мгновенно успокоился, а Томми плюхнулся на стул возле стола и добавил с широкой улыбкой: — Несмотря ни на что.

— Входите, — пригласила Тина, вставая. — Не стойте у дверей.

Гуннар Нюберг разулся и тихо вошел. Он сел подальше от ребенка. У него кружилась голова.

— Здравствуйте, — сказала Тина и протянула через стол руку. Нюберг повторил неловкую попытку поздороваться, на этот раз у него получилось лучше.

— Здравствуйте, — тихо сказал он.

Все замолчали. Но, против ожиданий, в этой тишине не было неловкости. Трое хозяев дома рассматривали гостя — с любопытством, без ненависти.

— Это твой дедушка, — сказал Томми годовалому Бенни, и тот сразу скривился, опять готовясь расплакаться. Но тут мать сунула ему в рот ложку каши, он занялся едой и передумал реветь.

— Ну что, — спросил Томми, — как живешь?

— Я не знал, что ты здесь живешь, — выдавил Нюберг. — Мы так давно не виделись.

— Теперь знаешь. Хочешь кофе?

Нюберг кивнул. Сын скрылся в кухне. Нюберг посмотрел ему вслед.

— Как только мы сюда переехали, он стал говорить, что хочет с тобой встретиться, — сказала Тина и положила еще ложку каши в рот малышу.

— А что он еще говорил?

Она посмотрела на него, словно пытаясь понять, что стоит за этим вопросом.

— Только то, что они уехали на западное побережье и что вы пообещали их не искать. Почему, он не говорил.

Гуннар Нюберг поморщился. Сломанный нос и рука вдруг напомнили о себе, боль была резкой и неожиданной. Как будто Уэйн Дженнингс опять нажал ему на болевую точку. Или как будто начал отходить длительный наркоз.

— Потому что я был очень плохим отцом, — сказал он.

Тина кивнула, глядя на него с любопытством.

— А вы действительно были “Мистер Швеция”?

Нюберг расхохотался. Он смеялся громко, раскатисто и никак не мог остановиться. Казалось, голос вновь вернулся к нему после многих лет молчания.

— Что, непохоже? — спросил он сквозь смех. И добавил уже спокойнее: — Это не самые приятные воспоминания в моей жизни, поверьте.

Он посмотрел на маленькое ладное тельце Бенни. Малыш вырвал ложку из руки Тины и бросил ее “дяде”. Нюберг поймал ложку. Каша брызгами разлетелась по его одежде, но он не стал вытираться.

— Хотите его подержать? — спросила Тина.

И передала ему внука. Мальчик был тяжелый и крепкий. Наверно, тоже будет великаном.

Дурная кровь живуча.

Нет, враки. Все можно изменить.

И не всегда пожинаешь то, что посеял.

На свете есть прощение. Гуннар Нюберг впервые понял это.

Томми появился из кухни с кофейником и вдруг замер на пороге, будто споткнувшись:

— Батя, ты что? Плачешь?

31

Пауль Йельм вышел из полицейского управления. Задержался у дверей, прислушиваясь к новому, непривычному чувству. Вернулся, захватил зонт, снова вышел.

Ему казалось, что он просидел в трюме судна по меньшей мере месяц. А теперь вдруг попал на свежий воздух. На улице бушевал шторм. Йельм раскрыл зонт, маленькие логотипы полиции бессильно подмигивали ему, но не спасали от дождя, хлеставшего со всех сторон почти параллельно земле. Уже через несколько минут зонт не выдержал, сломался, пришлось выбросить его в мусорный ящик у метро.

Перед уходом Пауль позвонил Рэю Ларнеру и, наплевав на конфиденциальность, подробно рассказал обо всем случившемся, не думая о последствиях. Ларнер слушал молча. Потом сказал:

— Чем бы ты потом ни занимался, не занимайся больше этим делом, Ялм. Иначе крыша поедет.

Йельм не собирался больше заниматься этим делом, но не думать о нем — было выше его сил, он не мог и не хотел этого. Расследование “дела К” навсегда останется в его памяти или, вернее, в подсознании. Оно заставило его думать о страшных, чудовищных вещах, о которых он никогда раньше не задумывался. А это, что ни говори, хорошо. Йельм был убежденным рационалистом и верил в пользу знания. Вопрос только в том, как будет реагировать психика. В этом случае психика могла и не выдержать.

Уэйн Дженнингс обратил безнадежное поражение в победу, и Йельм невольно восхищался им.

Хотя кто может сегодня сказать наверняка, проиграли они или выиграли? Кто знает, к чему могли привести откровения трех иракских офицеров, попади они в газеты? Правда ли, что средства массовой информации сегодня — единственная сила, способная противостоять экономической и военной мощи? Или от самих газет исходит реальная угроза? Является ли фундаментализм противовесом разнузданной свободе рыночных отношений? Куда ни посмотри, хорошего мало.

Что имеет ценность в человеческой жизни? Как мы хотим жить, и какой жизни желаем другим людям? Какую цену надо заплатить за то, чтобы жить так, как мы хотим? Готовы ли мы уплатить эту цену? И что делают те, кто не хочет платить?

Эти простые, но жизненно важные вопросы не оставляли Йельма.

— Я уже полгода не брался за смычок, — сказал ему Хорхе и сделал вид, что водит смычком по струнам воображаемого контрабаса. — Сейчас поеду домой и буду играть, пока меня не заберет полиция.

У них на руках умирали люди, на их глазах вдребезги разлетались черепа, но никто кроме них об этом никогда не узнает. Как им себя вести? Играть. И вкладывать в эту игру всю свою больную душу. Ведь чем-то ей надо заниматься.

Йельм купил вечернюю газету и за одну остановку от “Родхюсет” до “Т-сентрален” успел просмотреть главные рубрики. “До сих пор не найдены следы кентукского убийцы. Полиция ссылается на недостаток ресурсов”.

Интервью с Мёрнером. Йельм вслух рассмеялся. Люди в вагоне удивленно оглянулись. Ну и пусть, ему все равно.

Теперь начнутся закулисные игры, но это тоже его не волнует. Йельму хотелось одного — сесть в поезд, заткнуть уши наушниками и погрузиться в “Медитации” с Джоном Колтрейном. Переходное состояние между сном и явью — маленькая привилегия свободного времени.

Они думали, что в Швецию проникло нечто новое. А оказалось, оно уже давно существовало. Только до времени спало, а теперь его разбудили.

Надо купить пианино. Йельм понял это, пока шел под дождем к своему дому в пригороде Стокгольма. Одинаковые ряды домов смотрели на него сквозь пелену тумана. Йельм шел медленно, чувствуя, как дождь проникает в поры его кожи и смывает все лишнее и ненужное.

Луна не показывалась. 'Как давно Йельм не смотрел на небо. В США на это не хватало времени. Там рядом была Черстин, и между ними возникла неожиданная близость, но совсем не того рода, о котором он мечтал. Где-то в глубине души Йельм скучал без Черстин, но это были уже не прежние инфантильные мечты о легкой интрижке, а нечто совсем другое. Может, он стареет? Или становится взрослым?

Йельм подошел к дому. Серый и унылый таунхаус, почти такой же безликий, как окружающие его многоэтажные дома, только с большей претензией на благосостояние. Все кругом лишь видимость. Ничто не является тем, чем кажется.

И дом в действительности никакой не серый и не унылый. По крайней мере внутри. Внутри мы все разные. И это приятно. Это может служить маленьким утешением после того, что ему пришлось пережить.

Как сказал Ларнер, Йельм в одиночку поймал “этого долбаного кентукского убийцу”. Насчет того, что в одиночку, Ларнер, конечно, загнул, но идею и вправду подал он, Йельм. Причем даже дважды. В том, что они во второй раз прокололись, Йельм не виноват, обстоятельства были хуже форс-мажорных. Во всяком случае можно попытаться себя в этом убедить.

На диване сидела Силла. Перед ней горела свеча. Силла читала.

— При таком свете читать нельзя, — сказал Йельм. — Глаза испортишь.

— Нет, — возразила она. — Это заблуждение. Света не бывает мало.

Он слабо улыбнулся и шагнул к ней.

— Садись, я сейчас, — Силла принесла полотенца и положила их на диван. Йельм плюхнулся прямо на них.

— Я и сам мог за ними сходить, — сказал он.

— Мне хотелось за тобой поухаживать, — объяснила она. — Если ты, конечно, не против.

Они замолчали. Стало тихо-тихо.

— Что ты читаешь? — спросил он наконец.

— Твою книгу, — ответила она и показала “Америку” Кафки. — У тебя все равно нет времени читать.

— Ну и как тебе?

— Сложно, — сказала она. — Но когда вчитаешься, трудно оторваться. Думаешь, что понял, а оказывается, ничего не понял.

— Понятно, — кивнул он.

— Правда понятно? — спросила она, и оба рассмеялись. Силла потрогала его одежду.

— Ты совсем промок. Давай помогу раздеться.

— Не надо…

— Надо.

Она медленно раздевала его. Он бездумно наслаждался ощущениями.

— Теперь у меня будет больше времени для чтения, — сказал Йельм, пока она стягивала с него мокрые брюки. — И для тебя тоже.

— Но вы же еще не поймали этого калифорнийского убийцу.

— Кентукского.

— И когда вы его поймаете?

— Никогда, — спокойно ответил он.

Жена стянула с него насквозь промокшие трусы и бросила их в кучу грязной и мокрой одежды. Потом посмотрела на него.

— Знаешь, Пауль Йельм, а ты неплохо выглядишь для чиновника средней руки и среднего возраста.

— Глядя на меня, нетрудно понять, что ты тоже хорошо выглядишь, — сказал он. Она улыбнулась и начала раздеваться.

Йельм протянул руку к свече, стал тушить ее и обжегся.

— А, черт! — воскликнул он.

— Какой ты неуклюжий! — засмеялась Силла и легла рядом с ним.

Йельм смотрел на огарок, где медленно затухали последние искры пламени.

— Света не может быть мало, — сказал Йельм и обнял Силлу.

За окном стучал дождь.

Примечания

1

Таунхаус (англ. townhouse) — малоэтажный жилой дом на несколько многоуровневых квартир, как правило, с изолированными входами (то есть без общего подъезда), получивший распространение в европейских городах.

(обратно)

2

Человек не соответствующий общепринятым стандартам поведения. (англ.)

(обратно)

3

Без музыкального сопровождения (от итальянского a capella).

(обратно)

4

Мы можем предложить вам фирменный напиток компании SAS — коктейль “Швеция — Америка”, специально созданный для долгих ночных перелетов. (англ.)

(обратно)

5

Наихудший сценарий (англ.)

(обратно)

6

Служба государственной безопасности Швеции (СЭПО).

(обратно)

7

Arlandastad (шв.) — город-аэропорт, комплекс офисных зданий, выставочных площадей, конгресс-центр и отель, который планируется построить вокруг международного стокгольмского аэропорта Арланда.

(обратно)

8

Но почему? (англ.)

(обратно)

9

Система “tax-free shopping” основана на том, что в Европейском Союзе установлен порядок: если вы постоянно проживаете за пределами Европейского Союза, то, выезжая из ЕС, вы можете сполна получить обратно часть суммы налога на добавленную стоимость (НДС), которую Вы выплатили при покупке товаров. Процедура возврата НДС предельно проста. При покупке товара в магазинах Tax Free вам выдается специальный чек, при выезде из страны на этот чек ставится штамп таможни, после чего вы по чеку получаете деньги.

(обратно)

10

Подражатель (англ.)

(обратно)

11

Национальный фронт освобождения Южного Вьетнама, известный также как Вьетконг, — военно-политическая организация в Южном Вьетнаме в 1960–1977 гг.

(обратно)

12

Валовой национальный продукт — вся произведенная данной страной продукция за определенный период времени, стоимость всех выпущенных товаров и оказанных услуг.

(обратно)

13

Образ действия (лат.)

(обратно)

14

Нулевая терпимость, нетерпимость к чему-либо (зд. — активное преследование даже незначительных правонарушений).

(обратно)

15

Общественная полицейская деятельность — подход к полицейской деятельности, ориентированный на нужды населения и местных общин в целом.

(обратно)

16

Первоначально термин fyrtiotalist использовали для обозначения людей, родившихся в 40-е годы XX века, но постепенно это слово приобрело налет негативности. Им стали пользоваться, говоря о людях предпенсионного и пенсионного возраста, занимающих в обществе ключевые посты и мешающих продвижению более молодых.

(обратно)

17

В греческой мифологии богини мести.

(обратно)

18

Первое впечатление остается навсегда (англ.)

(обратно)

19

В Швеции после девяти лет обязательного обучения в средней школе можно продолжить обучение в гимназии (3–4 года).

(обратно)

20

Вестманланд — регион центральной Швеции.

(обратно)

21

Время летит (лат.)

(обратно)

22

Загадочно (итал.). “Мистериозо” — название первого романа Арне Даля о расследованиях “Группы А”, в нем идет речь об убийствах “грандов”.

(обратно)

23

Томас Квик — шведский серийный убийца.

(обратно)

24

Фанаты американских серийных убийц (англ.)

(обратно)

25

Персонаж фильмов из серии “Розовая пантера”.

(обратно)

26

Серия фильмов американского режиссера Блейка Эдвардса.

(обратно)

27

Улица Нарвавэген находится в респектабельном районе Эстермальм в центре Стокгольма.

(обратно)

28

AIK (шв. Всеобщий спортивный клуб) — шведский футбольный клуб из Стокгольма, традиционно считающийся одним из сильнейших.

(обратно)

29

В доступе отказано (англ.)

(обратно)

30

Сразу к делу (лат.)

(обратно)

31

На одну ночь (англ.)

(обратно)

32

Введите пароль (англ.)

(обратно)

33

Орган областного самоуправления в Швеции.

(обратно)

34

Стеклянная колонна архитектора Э. Эрстрема, стоящая на центральной площади Стокгольма Сергельсторг.

(обратно)

35

Льготный кредит, выдаваемый государством студентам при условии успешного обучения (шв. studielan).

(обратно)

36

Претендент на получение этого пособия должен не иметь работы, быть зарегистрирован в службе занятости и готов к принятию предложения работы или переквалификации (шв. kontant arbets-marknadsstod, KAS).

(обратно)

37

Резиденция шведской королевской семьи на острове Ловён к западу от Стокгольма, где с 1981 года постоянно проживают король и его семья.

(обратно)

38

Нормальм — район в Стокгольме.

(обратно)

39

Уддевала — город на юго-западе Швеции.

(обратно)

40

Конец истории (англ.)

(обратно)

41

Да (англ.)

(обратно)

42

Игра слов: Qwarfordt — фамилия судмедэксперта, kvar fort (шв.) — “быстро остался”.

(обратно)

43

Человек разумный (лат.)

(обратно)

44

От англ. raft — надувной плот для сплава по порожистым рекам.

(обратно)

45

Обезьяна господин Нильсон и лошадь — персонажи сказки А. Линдгрен “Пеппи Длинныйчулок”, живущие в доме Пеппи, который называется вилла “Курица”.

(обратно)

46

Ради старой дружбы (англ.)

(обратно)

47

ICA (шв.) — сеть крупных кооперативных магазинов, торгующих продовольственными товарами и товарами, первой необходимости.

(обратно)

48

Игра слов — drug store (англ.) — “аптека” и “магазин наркотиков”.

(обратно)

49

Англ. rave — бред, бессвязная речь, весёлое сборище, вечеринка, танцевальное мероприятие — массовая дискотекас выступлением ди-джеев и исполнителей электронной музыки. Англ. party — званый вечер, вечеринка, пирушка.

(обратно)

50

Англ. body-gard (body — тело + gard — охрана, стража) — личная охрана; телохранитель.

(обратно)

51

Вернемся к главному вопросу (англ.)

(обратно)

52

Во дворце наследного принца сейчас находится Министерство иностранных дел.

(обратно)

53

Американский киноактер, популярный исполнитель “мужественных” ролей в боевиках.

(обратно)

54

Значит, он опять взялся за старое? Похоже, на это дело пора посмотреть свежим взглядом (англ.)

(обратно)

55

Речь идет о том, чтобы присоединить имеющуюся у нас информацию к тем обширным сведениям, которыми вы располагаете (англ.)

(обратно)

56

Равные возможности (англ.)

(обратно)

57

Это называется Рогсвед (англ.)

(обратно)

58

А я вздремну (англ.)

(обратно)

59

Только для ваших глаз (англ.)

(обратно)

60

Ночной Нью-Йорк (англ.)

(обратно)

61

Дэн — мужик (англ.)

(обратно)

62

Потому что это дерьмо (англ.)

(обратно)

63

ATF (Bureau of Alcohol, Tobacco and Firearms) (англ.) — Бюро по контролю за распространением спиртных напитков, табачных изделий и огнестрельного оружия.

(обратно)

64

(Зд.) Я его вычислил (англ.)

(обратно)

65

Пошли (англ.)

(обратно)

66

Понимаете? (исп.)

(обратно)

67

Полифем — в греческой мифологии один из циклопов.

(обратно)

68

Гражданская война в Греции (1944–1949 гг.)

(обратно)

69

От англ. stretching — растягивание — особые упражнения, направленные на развитие гибкости тела.

(обратно)

70

Дрозд (шв.)

(обратно)

71

Я хороший парень (англ.)

(обратно)

72

Жалкое белое отребье с [американского] Юга (англ.)

(обратно)

73

Продолжай, К! (англ.)

(обратно)

74

Война в Персидском заливе (1991 г.)

(обратно)

75

Руки за голову! (англ.)

(обратно)

76

Не бойтесь, это шведская полиция! (англ.)

(обратно)

77

Особый диалект шведского языка, распространенный на островах Готланд и Форе.

(обратно)

Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27
  • 28
  • 29
  • 30
  • 31
  • *** Примечания ***