Любить и убивать [Анатолий Яковлевич Степанов] (fb2) читать онлайн

Степанов Анатолий ЛЮБИТЬ И УБИВАТЬ

Глава 1

Выдумал он себе работку, специально выбрав для последнего спарринга паренька повеселее и на полный тяжелый вес!

Судя по сериям в ближнем бою, паренек боксировал по мастерам. Для кикбоксинга без ограничений он, конечно, недостаточно работал ногами, но Сырцову хватало и его рук: за полтора раунда наелся под завязку. Господи, и еще столько же! Только бы не уложил его, инструктора Сырцова, раньше срока на потеху наблюдавшим за боем ученикам. Если что-то делать, то только сейчас: пару раз достанет паренек своим поставленным прямым правым, и он превратится в безрукий и безногий мешок.

Опять достал. Не до конца, слава Богу. Сырцов ушел в последнее мгновение вместе с пареньковой перчаткой. А паренек уверился, что достал всерьез: взгляд из-под шлема не скрывал — сейчас добью!

Вот он, единственный выход: Сырцов, нарушив боевую стойку, опустил руки и сделал шаткий шаг назад…

— Кончай его, Леха, — негромко посоветовал кто-то из доброхотов — сырцовских учеников, и Леха решил кончить излюбленным своим могучим прямым правым, всем центнером вложившись в удар. Легким отклонением, точно на Лехину перчатку, Сырцов ушел вправо и через Лехину руку нанес жесткий акцентированный левый полукрюк. Остановленный на неукротимом движении вперед паренек Леха, бессмысленно топчась на месте вдумчиво поплыл.

Формальным, но для страховки от неожиданностей на полную плотность ударом правой ноги Сырцов уронил его и пошел в свой угол, на ходу развязывая зубами узел шнуровки на левой перчатке, принесшей ему победу.

— Один… Два… Три… Четыре… Пять… — считали секунды хором рефери-доброхоты. На «восемь» они замолкли. Сырцов обернулся. Паренек Леха, качаясь, стоял посреди ринга и старался принять боевую стойку. В глазах — бессмысленность. Упорный, чертенок.

Сырцов сказал:

— Не надо, Леша. Хватит.

Но Леша сделал решительный, как ему казалось, шаг вперед и, неожиданно для себя, тщетно стараясь не упасть и опять падая, неровно добежал до Сырцова и рухнул в его объятия. С трудом удерживая бескостный центнер, Сырцов ласково сказал в ближайшее ухо:

— Все, Лешенька, все. Бой кончен. — И двум курсантам, ассистировавшим Леше: — Ребятки, помогите ему рассупониться.

Перебравшись через канаты и тактично не глядя на то, как приводят в порядок Лешу, Сырцов стянул перчатки, снял шлем, переобулся. Не торопясь, давал Леше время. Обернулся наконец, встретился с недоумевающим, но уже достаточно разумным Лешиным взглядом и подмигнул пареньку.

— Сурово вы меня, — с уважением констатировал Леша.

— Сначала ты меня, — признался Сырцов. — Но дело не в этом, ребятки.

— А в чем? — тупо перебил Леша.

Сырцов внимательно оглядел всех (смотрели на него почтительно и с интересом) и приступил к теоретической, так сказать, части своего заключительного урока.

— Кикбоксинг без ограничений — жесткая штука. Но все же спорт. То, чему я вас в меру своих сил обучал, не спорт, а борьба за выживание в схватке один на один, в которой не существует джентльменских правил. Кстати, я не тренер, а инструктор. Я проигрывал тебе, Леша. Я постыдно проигрывал, но выиграл потому, что дрался с тобой по своим правилам. Ты хотел выиграть бой, а я всеми средствами выигрывал свою жизнь. Я не мог тебя переиграть, и поэтому я тебя обманул, в мгновенье просчитав все. Я почти не пускал в ход свою левую, и ты был убежден, что моя рабочая — правая. А я, благодаря сложному перелому правой в раннем детстве, — двурукий. И это был мой единственный шанс. Я обманул тебя, сделав вид, что поплыл, хорошо понимая, что ты будешь кончать меня коронным прямым. И кроссом на твоем встречном движении достал тебя от души. Ты моложе меня, ты сильнее меня, обучен не хуже, а может быть, лучше меня, но ты проиграл мне потому, что ты пока еще спортсмен, а не волкодав. Три месяца я бьюсь над тем, чтобы сделать вас профессионалами, но, видимо, этих трех месяцев не хватило. Придется вам, ребятки, кондиции набирать самостоятельно, на практике, в работе…

— Георгий Петрович, — спросил невинный голос (Сырцов не успел засечь, кому он принадлежал), — а если бы вы проиграли, что бы тогда говорили?

— О Господи! — устало огорчился Сырцов. — В нашей профессии не существует «если». Я выиграл — и все тут. А если «если», то ты уже покойник. Аривидерчи, супермены, можете быть свободны. Встретимся на выпускном вечере.

Одиннадцать атлетов выкатились из зала. Сырцов вздохнул и глубоко вдохнул. В зале явственно воняло конюшней. Он еще раз вздохнул и поднялся, подобрал персональные свои перчатки, полотенце, капу…

— Жорж Сырцов, Россия! — прокричал от двери начальный голос. Сырцов обернулся. В дверях стоял Николай Григорьевич Сергеев, когда-то в уголовном быту Коляша Англичанин, стоял и иронически щурился, мертвец. — Убедительно доказал, что сопляки — они еще и говнюки.

— А ты чему радуешься? Из одиннадцати сопляков-говнюков твоих, насколько мне известно, трое.

— В общем-то, Жора, они — не сопляки и говнюки, а вполне приличные ребята для первоначальной простой работы. Это ты себе доказал, что по сравнению с тобой они говнюки.

— Не успел появиться, а уже надоел, — определил свои эмоции Сырцов, направляясь мимо Коляши в свой персональный закуток-раздевалку.

— Я тебя здесь подожду, — пообещал Коляша. Сырцов не оборачиваясь, поинтересовался:

— А зачем?

…Он стоял под душем, с наслаждением ощущая в струях воды свое мощное тренированное тело. Год режима, год кроссов, год штанги, год спаррингов сделал свое дело. Этот год Сырцов преподавал, если так можно сказать, на курсах по подготовке детективов и телохранителей, именуемых владельцами-учредителями почему-то Академией. Академия так Академия! Ему же лучше: раз Академия — плати больше. И, слава Богу, платили так, что можно было безбедно существовать.

Коляше, ясное дело, надоело ждать, и он забарабанил в хлипкую дверь:

— Макаренко, Ушинский, Песталоцци! Пора и честь знать!

Сырцов распахнул дверь и обнаружил себя — ловкого, стройного, элегантного. Но до Коляши ему еще все равно было далеко: Коляша одевался в Лондоне. Осознав это, Сырцов тут же укусил лондонского денди:

— Фамилии эти долго наизусть учил?

— Всю сознательную жизнь. — Коляша был настроен добродушно. — Начиная с ИТК строгого режима. Среди вертухаев много было последователей этих великих педагогов.

— По тебе заметно, — отметил Сырцов.

— Что — заметно?

— Что воспитали тебя вертухаи — последователи великих педагогов.

— Это понимать как комплимент или оскорбление?

— Как тебе удобнее. — Сырцов обнял Коляшу за твидовое плечо и ласково спросил: — Что тебе от меня надо, Англичанин?

— Ничего.

— А что ты здесь делаешь?

— Популять в ваш тир приехал.

— Ну что же, пойдем, популяем.

Тир был хорош. Помимо спортивной системы мишеней он имел еще и управляемый с пульта механизм непредсказуемого появления неожиданных целей, для поражения которых необходимы особое хладнокровие и мгновенная реакция.

— И народу — никого! — обрадовался Сырцов.

— Мой откупленный час, — скромно признался Коляша и вытащил из-под борта безукоризненного пиджака американский полицейский кольт.

— Богат и славен. Хоть убей! — слегка переделав пушкинскую строку, посочувствовал Сырцов Коляше. — Машинка, конечно, престижная, но тяжеловата и не совсем сбалансирована.

— Помажемся? — предложил слегка обиженный Колита. — Восемь моих и восемь твоих. На бутылку «Джим-Бима».

— Хоп! — согласился Сырцов и сел за пульт.

— Подожди малость, — попросил Англичанин. Он расслабился, поискал удобную позицию для ног, полу-присел, двумя руками поднял пистолет, собрался и приказал: — Давай!

Первый силуэт рванул справа налево и вдруг упал. Но Коляша достал его выстрелом на предполагаемом втором шаге. Собака неслась значительно быстрее — слева направо, но и ее Коляша достал. На мгновение высунулся плоский человечек слева. Выстрел. Попадание. Справа — опять попал. Неправдоподобно большая птица на три секунды заметалась в немыслимом почете. Снова не промахнулся Коляша. Шли двое — один был закрыт другим. На секунду закрытый неосторожно выдвинулся и заработал пулю. Предпоследний прыгнул сверху. Прыгнул и исчез где-то внизу. Раздался звонок: на этот раз Коляша оплошал. И поэтому пристрелил ползшего по-пластунски последнего без всякого удовольствия. Отошел от барьера, раздраженно кинул кольт на сиденье кресла.

— Семь из восьми. Весьма и весьма прилично. Не огорчайся, Коляша, — приободрил стрелка Сырцов. — Мне десять. — И вытащил свою машинку.

Коляша изумился:

— Что это, Жора?

— «Бергман-байард», — невозмутимо пояснил Сырцов. — В просторечье «байард».

— Из него, наверное, Наполеон Бонапарт стрелял, — догадался Коляша.

— Чего не знаю, того не знаю, — простодушно признался Сырцов. — А вот я стреляю. Как — сейчас покажу. Действуй, богатый Англичанин.

Под хитроумную Коляшину диктовку каверзно метались на стенде разнообразные силуэты. А Сырцов палил. Десять раз он выстрелил и десять раз попал. Победительно сморщив нос, он обернулся к Коляше:

— Я «Джим-Бим» не люблю. Ты мне бутылку «Метаксы» готовь.

— Покажь машинку! — попросил Англичанин и, взяв пистолет в руки, заметил: — На маузер смахивает. Откуда он у тебя?

— Дед подарил.

— А у него откуда?

— Вот у него и спроси. Он ведь машинки еще с послевоенных лет коллекционирует.

— И не боится?

— Дед не боится никого и ничего. Так как насчет «Метаксы»?

— За мной, — успокоил его Коляша.

— На дом мне завезешь. — Сырцов упрятал «байард» под мышку. — Ну, я в город, а ты тренируйся. Может, когда-нибудь у меня выиграешь. Но навряд ли. Пока.

— Подожди, — попросил Англичанин. — Расхотелось стрелять после проигрыша. Я с тобой.

— А я сегодня без колес.

— Ну, тогда ты со мной.

Они вышли на ослепительное июльское солнце. Прикрыв глаза от невыносимой яркости, понюхали ядреный запах хвои и смолы — тир располагался в сосновом бору — и узкой асфальтовой дорожкой через лес не спеша двинулись к автомобильной стоянке.

— Кстати, как там Дед? — спросил Коляша.

— Да вроде в порядке. Копается на участке, ездит на велосипеде, на видео детективы смотрит, курит шесть беломорин в день.

— Значит, теперь самый настоящий дед, — с огорчением сказал Коляша. — А еще три года назад орел был.

— Он и сейчас не мокрая курица.

— Но не тот, не тот уже!

— А ты вроде этому рад, Англичанин?

— Чему тут радоваться?

— Тогда и не радуйся.

Перебрехиваясь, подошли к глубокой синевы автомобилю марки «БМВ». Коляша распахнул обе передние дверцы (в салоне, прокаленном солнцем, стояла невыносимая для легких духота), подождали, пока хоть слегка проветрится, уселись и тронулись. Сырцов невнимательно глядел на волевой (выдающийся крутой английский подбородок) и одновременно бесшабашный (курносый рязанский нос) профиль Коляши, шикарно и брезгливо крутившего баранку. Почувствовав сырцовский взгляд, Коляша резко обернулся к нему, улыбнулся и подмигнул:

— Хороший тарантас. А ты свою коляску бережешь, что ли? Или крепко выпить сегодня собрался?

Из-под запретительного кирпича «БМВ» выбрался на Старокалужское шоссе и побежал всерьез.

— Слишком долго ты, Коляша, вокруг меня вприсядку пляшешь. На кой ляд я тебе понадобился?

«БМВ» съехал на обочину и затормозил. Коляша развернулся на сиденье, решительно заглянул Сырцову в глаза, но спросил опять же с экивоками:

— Ты теперь два месяца без привязи?

— Короче, Склифосовский! — репликой из «Кавказской пленницы» перебил его Сырцов. — Имеешь что на эти два месяца предложить?

— Может быть. В перспективе.

— Когда перспектива превратится в реальность, тогда и говорить будем. Поехали!

Англичанин пристроился в зад «Икарусу», который несусветно вонял. Морщась недовольно от вони и от грубости Сырцова, Коляша осуждающе заметил:

— А ты — крутой.

— До чего же вы все надоели этим словечком! — мгновенно впал в злобу Сырцов. — Крутой! Крутые только яйца бывают, да и то вареные. Чуть что — кру-той! Больше, что ли, подходящих слов нету?

— Ну, теперь еще круче, — невозмутимо отметил Коляша. Сырцов остыл так же внезапно, как и вскипел. Посмеялся, любовно осуждая свою вспыльчивость, а отсмеявшись, предложил:

— Излагай.

— Чисто сыщицкая работа. Поиск.

— Простейшая сыщицкая работа, — поправил Сырцов. — На такую работу — любой паренек из твоего детективного агентства. Меня нанимать — из пушек по воробьям. И дороговато будет.

— Мы сузили профиль, Жора. Мое агентство сейчас предоставляет телохранителей — и не более. Ребятки только на это и натасканы. А дороговато… Тем, кто будет нанимать, есть чем платить.

— Исходные.

Из одной весьма известной на Москве банкирской семьи сбежала дочь. Вот ее надо найти.

— Наниматели — семья? Отец? Мать?

Англичанин слегка заколебался. Как бы занятый поворотом на МКАД, обдумывал ответ. Обдумал:

— Компаньон отца.

— В эти игры не играю, — решительно отказался Сырцов.

— Какие еще игры? — удивился Коляша.

— Поганые. Почему не семья, почему компаньон?

— Семья не хочет, чтобы об этом знали посторонние люди…

— А компаньон хочет! — Перебил Сырцов. — Для того, чтобы папу повалить?

— Все сложнее, Жора.

— В таких делах всегда все просто. А если сложно, значит, кто-то темнит и нарочно путает.

— Не в деле сложно. Во взаимоотношениях. Отца, матери, дочери.

— Ну, это понятно. От этого, вероятнее всего, девица и сбежала. Кстати, а почему милиция не задействована?

— Девица — совершеннолетняя. Девятнадцать лет. И уйдя, оставила записку. Не ищите, мол, видеть вас не хочу, буду жить по своему усмотрению. У нас же свободная страна, Жора, каждый гражданин живет, как он хочет. А она хочет без родителей. Собственно, в ментовку идти не с чем.

— Эй! Ты куда? — вдруг заорал Сырцов, увидя, что Англичанин свернул на проспект Вернадского.

— К тебе домой, — невозмутимо ответил Англичанин, делая с Ленинского левый поворот на зеленый свет.

— Ну, и где, ты считаешь, я живу? — уже спокойно поинтересовался Сырцов.

— В косом доме на Вернадского, где мы с тобой в свое время выпили не один литр водки, — достойно ответил Коляша.

— Хорошие были времена! — восхитился Сырцов. — Вот когда работенка была! Не то что взбесившихся с жиру девиц искать. — И запаузил, вспомнив, что не об этом речь. — Не живу я теперь здесь, поменял я свою дворницкую.

— Если в Медведково или в Бескудниково — не повезу, — твердо и серьезно решил Коляша.

— В центре, в центре! — успокоил его Сырцов. — В переулочке за Новым Арбатом, рядом с американским посольством и СЭВом.

— Это кого ты так ловко обдурил?

— Никого не обдурил. Доплатил и старичку одному удовольствие доставил. У него в этом доме на Вернадского сын живет на пятом этаже.

— Ну, ты и ловкач. Ну и пройдоха! — обрадовался возможности уличить в неблаговидных делах благородного сыщика Коляша.

— А у тебя какая квартира сейчас? — ехидно полюбопытствовал Сырцов.

— Трехкомнатная, — пришлось признаться Коляше. — Но у меня — семья.

— Семья — это очередная длинноногая дива?

— Не твое собачье дело, — внезапно обиделся Коляша.

— Правда глаза колет. — Сырцов сделал строгое лицо и получил в ответ несколько набившее оскомину, но до сих пор выразительное:

— Козел!

Сырцов засмеялся как можно противнее. Посмеявшись, решил:

— Как ни старайся, Англичанин, не получится из тебя интеллигент, нет, не получится! Менталитет-то уголовный!

Англичанин сделал паузу, потому что после моста над Москвой-рекой осуществлял поворот на Фрунзенскую набережную. Выйдя на прямую, нашел возможным грубо ответить:

— Так же как и из тебя, брянский колхозник! — И вдруг отвлекся, воззрившись на пролетавший слева и назад дом. — Видал, что люди делают? На крышах себе домики строят!

— Пентхауз это называется, — показал свою образованность Сырцов.

— Вот из этого пентхауза девица и сбежала! — сообщил Коляша и без всякой связи помечтал: — Разбогатею — себе тоже такой построю!

— Зачем? — грустно спросил Сырцов.

— Как — зачем? По крыше как по полю гулять, на Нескучный любоваться, а главное: никаких соседей!

По Садовому — туннелем, с разворотом у дома Шаляпина, мимо американского посольства, вниз по переулку.

Здесь, — сказал Сырцов у серо-голубого дома-башни Англичанин приткнулся к тротуару и, не глуша мотора, вновь спросил:

— Ну, как? Берешься?

— Нет.

— Почему?

— Не хочется.

— А чего хочется?

— «Сердцу хочется ласковой песни и хорошей, большой любви», — отвратительным фальцетом пропел строку из старинного шлягера Сырцов. Вышел, обошел «БМВ», пожал руку Коляше и направился к подъезду, на ходу поласкав ладошкой крышу своей бежевой «девятки».

— Все-таки подумай! Время еще есть! — крикнул ему в спину Коляша. Не оборачиваясь, Сырцов поднял правую руку вверх — ладно, мол, слышал…

Глава 2

Набрал код, проник в подъезд, открыл почтовый ящик. За «Вечеркой» прятались ключи от автомобиля, завернутые в бумажку. Сырцов бумажку развернул и прочел корявую строку: «Карбюратор в порядке. Женя». Вот и ладушки. Теперь у него, Сырцова, все тип-топ.

Эту свою квартиру, в отличие от дворницкой, он нежно любил. Более года прошло, как переехал, но любовь к ней все жила в его сердце больном. Ну, естественно, и баловал он ее, свою любимую. Чуть что — подарок. От этого и стала она веселой, ухоженной и украшенной, с которой каждый раз встречаться — радость. Его гнездо, его крепость, его дом на долгие времена. Дамочки, изредка по необходимости залетавшие сюда, сразу же понимали это и не пытались навести в этой мужской квартире уют. У него был свой уют.

После парилки в «БМВ» было жарковато. Сырцов разделся до трусов, сполоснул личико и руки и двинул на кухню. Последний год он держал себя в форме: каждодневные пробежки, каждодневные часовые занятия на тренажере (в лоджии стоял), диета и полный отказ от курева и пьянки. Съел бутерброд (хлеб был с отрубями) с сыром, выпил стакан йогурта и — сыт.

Застелив квадратную (два двадцать на два двадцать) тахту простынкой, бросил в голову подушку, улегся под плед. Сквозь полуприкрытые веки картинка виделась слегка размытой и оттого почти сказочной. Он любовался этой картинкой, он ощущал свою силу и в преддверии сна верил в свое бессмертие. Кто-то вроде шептал ему на ухо: «Хорошо, хорошо, хорошо», и он радостно и бессловесно соглашался: да, хорошо, да, хорошо, да, хорошо… Сначала он сладострастно засыпал, а потом заснул крепко. Открыв рот, он похрапывал.

Разбудил его дьявольской силы телефонный звонок. Мало чего соображая, он рванулся к аппарату, больно ударился коленом о стул и схватил трубку. Зачем-то хотел успеть до того, как звонки прекратятся. «Если бы знать! Если бы знать», — как говорили чеховские дамы.

— Да, — произнес он пискляво, поспешно прокашлялся и тут же выдал басом: — Я вас слушаю.

— Здравствуйте, Георгий Петрович, — сказал в трубке изысканный женский голос. — Наш общий хороший знакомый Роман Суренович Казарян порекомендовал мне обратиться к вам. Он собирался сегодня вечером до моего звонка сам связаться с вами, но я не дотерпела до вечера. Я должна встретиться с вами как можно скорее. Дело не терпит отлагательств.

— Простите, не знаю вашего имени и отчества… — перебил Сырцов.

— Светлана Дмитриевна, — представилась трубка.

— По какому делу вы хотите обратиться ко мне, Светлана Дмитриевна?

— Это не телефонный разговор, Георгий Петрович.

— А другого у нас с вами не будет, — безжалостно сказал Сырцов. Дама на том конце провода замолчала. Потом вздохнула прерывисто и поведала:

— У меня большое горе.

Такими словами обезоруживают. Сырцов посопел и промямлил:

— Я сегодня вечером занят…

— А сейчас еще не вечер! Еще не вечер! — бессознательно повторяя слова глупой песенки, страстно заговорила Светлана Дмитриевна. — Я через десять минут буду у вас и не отниму много времени. Вы всюду успеете, Георгий Петрович, я даю вам слово — вы всюду успеете.

Сырцов сдался и проблеял жалко:

— Только недолго… В нашем распоряжении не более часа…

— Достаточно, вполне достаточно. Ваш адрес, Георгий Петрович…

Он продиктовал адрес, положил трубку, вышел на балкон-лоджию и стал ждать, тупо рассматривая суетливую жизнь внизу. Через десять минут с Садового кольца спустился по переулку спортивный «мерседес» и остановился прямо под ним. Захотелось плюнуть на светло-серую крышу «мерседеса», но делать этого Сырцов не стал, так как из машины выпросталась дамочка. Сверху не понять какая. Брюнетка. Или крашеная. Дамочка вошла в подъезд, а Сырцов — в комнату. Придирчиво осмотрел апартаменты. Вроде все в порядке. Убрал в ящик плед, простыню и подушку, в ожидании уселся в кресло и вдруг увидел свои голые колени. Забыл, что без порток. Порывисто (со сна плохо ориентировался во времени и пространстве) влез в штаны, натянул рубашку. Уселся в кресло по новой. В дверь все не звонили. Может, он ошибся и дамочка из «мерседеса» не к нему? Обиделся на обстоятельства, которые заставили его суетиться, сжал рот в куриную гузку и понял, что неплохо после сна рожу помыть. Он встал, чтобы идти в ванную, и в тот же момент заблямкал непонятную короткую мелодию дверной звонок. Сырцов вместо умывания пальцами протер глаза и пошел открывать.

Дама, конечно, дама! Безукоризненная фигура (или безукоризненный костюм?), высокие бедра, хорошей длины ноги, прямая, без видимых морщин шея (а может, их не видно оттого, что голова высокомерно откинута назад?), руки, которые привычно знают, что им делать, широко расставленные карие глаза, короткий прямой нос, пухлый и брезгливый рот. Брюнетка, точно брюнетка. Подкрашенная брюнетка. Лет сорока или чуть меньше. А если больше?

— Здравствуйте, Георгий Петрович, — не входя, сказала дама.

— Здравствуйте, Светлана Дмитриевна. — Сырцов вместе с дверью отодвинулся к стене и пригласил: — Прошу вас.

И ручкой эдак сделал, указывая, куда идти. Светлана Дмитриевна прошла, куда указано, и остановилась посреди комнаты, вопросительно глядя на Сырцова. Тот еще раз взмахнул рукой, указывая на кресло, и повторил, басовито играя голосом:

— Прошу вас, Светлана Дмитриевна.

Она осторожна уселась в разлапистое кресло, на краешек, чтобы держать спину, плотно сдвинула ноги, вольно или невольно подчеркивая идеальную их форму, поставила на колени небольшую драгоценную сумочку и с улыбкой осмотрелась.

— У вас мило, очень мило и уютно. А Роман Суренович сказал, что вы холостяк, — обнародовала результат своих наблюдений Светлана Дмитриевна.

— Я действительно холостяк.

— Тогда у вас, несомненно, женские руки.

Сырцов успел поймать в себе желание заржать конем и удавил его в зародыше. Просто посмотрел на свои руки и сказал:

— Не нахожу.

— Я выразилась фигурально, в переносном смысле…

— Выражаться вообще не надо, — грубо посоветовал Сырцов. У Светланы Дмитриевны почти незаметно дернулся уголок рта и заметно раздулись ноздри короткого носа. Не привыкла, чтобы с ней так разговаривали. Сдержалась, потому что чуяла зависимость от грубияна. Сказала:

— Я — не самозванка, Георгий Петрович. Вы можете позвонить Роману Суреновичу и удостовериться…

— Позвоню, — ответил Сырцов. — Только после того, как вы уйдете. Мне хочется говорить с ним один на один.

Интересно, долго ли продержится дамочка. И куда кинется: в слезы, в ссору, на разрыв? Если нужен, стерпит все. Она стерпела.

— Надеюсь, что ваша резкость — лишь признак высокою профессионализма. Очень надеюсь, Георгий Петрович.

— Зря надеетесь. Это не признак профессионализма, но стремление развеять ваши иллюзии по поводу того, что во мне вы нашли некую безотказную палочку-выручалочку. Я вряд ли возьмусь за ваше дело.

— Но вы даже не знаете, в чем оно состоит!

В чем бы оно ни состояло, — твердо ответил Сырцов.

— Но вы хотя бы выслушаете меня?

— Куда мне деваться? Мало что соображая со сна, я согласился.

— Вы старательно убиваете во мне всякую надежду.

— Не всякую. Только надежду на меня.

— Но вы для меня — последняя надежда.

— Выпить не хотите? — не к месту, а может быть, и к месту, предложил Сырцов.

Она недоуменно посмотрела на него — коротко улыбнулась, открыла сумочку, достала зеркальце, посмотрелась в него, спрятала и щелкнула замком сумочки — будто грецкий орех расколола.

— Пожалуй. Немного, — протяжно согласилась она.

Он двинулся на кухню, достал из шкафа авральную бутылку «Метаксы», из холодильника — сыр, лимон и две бутылки воды: боржоми и пепси. Порезав сыр и лимон на отдельных дощечках, водрузил все это на поднос и объявился в комнате. Она вежливо заметила, глядя на астеническую бутылку греческого коньяка:

— Угадали и угодили. Мой любимый. — И удивилась: — Стаканов — два, а бокал один. Почему?

— Я не пью.

— Это нечестно! — Забыв на минуточку о своем горе, она вскинула длинные ресницы, пронзив его бесовским взглядом, и закинула ногу на ногу, показав роскошную коленку. Сырцов молча поднялся, на мгновение удалился и вернулся со второй рюмкой. Она была удовлетворена: — Так-то лучше! — И сама разлила по рюмкам.

С мужиками проще. Сказал, что в завязке или закодированный, и от тебя отвязались. А выпивающие дамочки в непьющей особи противоположного пола без вариантов видят коварного и изощренного соблазнителя. Сырцов поднял рюмку и поверх нее посмотрел на Светлану Дмитриевну. Она согласно кивнула, и они молча выпили.

— Маленькие радости, — сказала она, отхлебнув боржоми. И, сейчас же вспомнив обо всем, горестно добавила: — И большие неприятности.

Сырцов поставил ополовиненную рюмку и повозил ее по безукоризненно гладкой поверхности журнального стола. Сказал без особой охоты:

— Я вас слушаю, Светлана Дмитриевна.

— Можно, я еще выпью? — вдруг спросила она.

— Да Бога ради!

Она лихорадочно налила, лихорадочно выпила, лихорадочно начала:

— Пропала моя девочка. Пять дней — нет, уже почти шесть! Ушла из дома и не вернулась…

— Сколько лет вашей девочке? — перебил Сырцов.

— Двадцать, — испуганно ответила она и со страхом посмотрела на Сырцова.

Он хмыкнул и, не глядя на нее, потребовал: — Подробнее рассказывайте, подробнее!

Он не хотел задавать вопросы. Вопросы — это заинтересованность, вопросы — это участие, вопросы — это почти согласие работать на нее. Но Светлана Дмитриевна подробно рассказывать не могла: слишком потрясена была самим фактом.

— Какие подробности? Не было никаких подробностей! Просто взяла и ушла. Да, оставила записку, в которой просит ее не искать. Четыре дня я пыталась через подруг сама разыскать ее, но никаких следов, даже намеков на следы обнаружить не смогла. В полном отчаянии решила позвонить Роману Суреновичу, с которым была хорошо знакома много лет тому назад. Вот и все. Найдите ее, Георгий Петрович!

Сырцов тяжко вздохнул и стал задавать вопросы:

— Как зовут… девочку?

— Вы ироничны не по делу, — злобно отметила Светлана Дмитриевна. — Она действительно еще девочка.

— Недоразвита, что ли?

— Да как вы смеете! — грудным голосом возмутилась она и тут же, поняв, что ее провоцируют, сдержанно ответила: — Просто несколько инфантильна, мало сталкивалась с грубыми реалиями нашей жизни. А развита… Весьма и весьма развита моя Ксения.

— Умственно и физически?

— Умственно и физически, — стойко подтвердила она, решив ни за что не поддаваться. — Вы настойчиво пытаетесь добиться того, чтобы я в возмущении вскочила с кресла и навсегда убралась из вашей квартиры, из вашей жизни, из ваших дел, Георгий Петрович. Не пытайтесь. Не добьетесь.

— Вы где живете, Светлана Дмитриевна?

— На Фрунзенской набережной.

— В пентхаузе?

— Вы знаете нас? — настороженно спросила она.

— Нет. Догадался. Вы должны, вы просто обязаны жить в пентхаузе…

— Что вызывает в вас неукротимую классовую ненависть, — за него продолжила фразу Светлана Дмитриевна. Зубки показала.

С плебейским «Ха!» Сырцов улыбнулся нагло, а затем повторил известный афоризм Скотта Фицджеральда:

— «Богатые люди — особые люди». — И от себя добавил: — И к тому же плохие люди.

— Плохие, но богатые. Я — богатая, Георгий Петрович.

— Это ваш муж — богатый, — перебил он.

— Я — богатая, — повторила она, интонацией подчеркнув местоимение «я». — И в моих возможностях заплатить вам много. Очень много.

— Допустим, я согласился. — Сырцов встал с тахты, отошел к балконной двери и, глядя на новое бездействующее здание американского посольства, продолжил монолог: — Быстро и решительно, как доберман-пинчер, беру след, сметая все на пути, выхожу на девочку Ксению, хватаю ее и в наручниках доставляю к любящей мамаше, которая тут же сажает ее на надежную цепь. И счастливы все. Я, которому хорошо заплатили, любящая мамаша, которая получила возможность любоваться на свое дитя, девочка Ксения, которой вернули счастье жить в пентхаузе.

— Вы — романтик. Свободолюбивое дитя вырвалось из опостылевшего ей дома нуворишей, — насмешливо сказала ему в спину Светлана Дмитриевна. — Вырвалась, конечно, вырвалась! А сейчас только упрямство не позволяет ей вернуться домой, упрямство и гордыня. Она ждет не дождется, когда ее найдут и приведут домой. Я знаю ее.

— Это вы себя знаете, — не согласился с ней Сырцов.

— Она такая же, как я.

Он резко развернулся и, глядя ей в глаза, произнес твердое:

— Нет.

— Не говорите «нет»! — прокричала она и вскочила с кресла. — Вы не смеете говорить мне «нет»!

— Это почему же? — искренне удивился он.

— Потому что я вас очень прошу.

— Вы можете найти другого. Есть вполне квалифицированные сыщики.

Теперь она произнесла сакраментальное:

— Нет. Только вы! Вы должны! Вы обязаны!

— Это еще почему? — разозлился Сырцов.

— Потому что я вам верю. Может быть, сейчас вы единственный человек, которому я верю.

— Быстро же вы мне поверили.

— Какое это имеет значение?!

— Светлана Дмитриевна… — аккуратно начал он, но она яростно перебила его, не желая слышать слова отказа:

— Ничего сегодня не говорите, очень вас прошу. Позвоните Роману Суреновичу, посоветуйтесь с ним, спокойно все обдумайте, а завтра утром я позвоню, и вы дадите окончательный ответ. — Она подхватила сумочку и вышла в прихожую. Последовав за ней, Сырцов открыл входную дверь:

— Вы позвоните мне завтра днем.

В преддверии плача она исказилась лицом. Он взял ее за локти, успокаивая. Она зарыдала, ткнулась лбом и носом в его широкую бойцовскую грудь и обняла за шею. Его освободившиеся от ее локтей руки упали на стройную талию. Она уже не рыдала. Просто плакала.

Слезы были настоящие. Так и стояли недолго. Потом она оторвалась от него и пошла к лифту.

— Будьте осторожнее за рулем! — посоветовал он напоследок.

Стараясь не высовываться особо, он с балкона-лоджии наблюдал, как она садилась в «мерседес». Хорошо садилась, делово. И мотор хороший у «мерседеса»: с юного этажа не слышно было, как он завелся, — мягко рванула с места машина и по дуге выехала на проезжую часть. Сразу же за ней пристроилась малозаметная «семерка», стоявшая чуть выше по переулку. Так и двинули к Садовому.

— Такие пироги! — вслух выразил легкую озадаченность Сырцов.

Глава 3

Роман Суренович Казарян, он же крупный армянин, он же известный кинорежиссер, он же в младые годы работник МУРа, он же один из двух закадычнейших друзей Деда, встретил Сырцова не то что пылко, но весьма приветливо, произнеся в дверях банальнейшее:

— Сколько лет, сколько зим!

— Одну зиму, Роман Суренович. Со дня рождения Деда, — уточнил Сырцов.

— Санятка, значит, Дед, — догадался Казарян. — А кто же тогда я?

— Вы — дядька.

— В смысле «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…»?

— Именно. Учитель, наставник, старший товарищ.

— Ласков и обходителен сегодня, Жора. К чему бы это?

— Вы знаете.

В глубине широкого и длинного коридора показалась русопятая до невозможности мадам Казарян. Она шла к ним, приложив палец к губам.

— Чего тебе? — рявкнул Казарян.

— Армен занимается. Завтра он последний госэкзамен сдает, — прошипела она.

— Здравствуйте, Зоя Николаевна, — успел прорваться с приветствием Сырцов, а она не успела с ответом: кинорежиссер нарочито громко (чтобы слышал отпрыск) опроверг ее:

— Он не занимается, он идиотическую «Металлику» слушает!

— У него такая привычка, он под музыку занимается.

— Знаю я его привычки и занятия! — еще громче и с угрозой проорал Казарян. И — нормально: — Пошли ко мне, Жора, там поговорим.

Уселись в старинные кожаные кресла. В который раз Сырцов с благоговением обвел взглядом стены громадной комнаты-кабинета, являвшие собой сплошные книжные стеллажи. Сотни книг, тысячи книг, изредка уступавшие место картинам. Замечательным картинам. Отец Романа Суреновича был знаменитым на Москве ученым-эллинистом, и сын бережно хранил память об отце: кабинет содержался образцово.

— Выпить хочешь? — для порядка предложил Казарян.

— Нет.

— Это еще почему? — понарошку гневно изумился Роман Суренович.

— Во-первых — утро, во-вторых — в завязке.

— По утрам!.. — заблажил Казарян, восклицанием выделяя каждое слово: — Водку! Стаканами! Пить!.. — и нежно добавил: — …Очень хорошо. Слушаю тебя, Жора.

Знал эти киношные штучки с перепадами Сырцов, но все-таки каждый раз они сбивали с толку. Поэтому начал невнятно:

— Приходила ко мне эта ваша Светлана Дмитриевна…

— Об этом я уже слышал от тебя по телефону, — перебил Казарян. — И, кстати, почему — моя?

— Ну, от вас.

— То-то. А теперь говори.

— Вы давно ее знаете?

— Знал, — поправил Казарян и задумался. — С шестьдесят седьмого, надо полагать. Скоро двадцать семь лет будет, как с ней познакомился.

— Значит, она — старая! — изумился Сырцов.

— Ей тогда восемнадцать было. Значит, сейчас сорок пять. Какая она старая?

Не убеждать же шестидесятитрехлетнего Казаряна, что сорокапятилетняя баба — уже старая? Сырцов вздохнул:

— Но дело не в этом. Что такое она?

— Жена. Профессиональная жена. Этот банкир, по-моему, у нее пятый.

— Ну, это по специальности. А человек она какой?

— Несчастная идиотка, — безапелляционно заявил Казарян.

— Я бы не сказал, что она дура.

— А я сказал? Я сказал, что она несчастная идиотка, а несчастным идиотом в отдельные отрезки жизни может быть каждый, даже Карл Маркс. И, наверное, был им.

— Общевато. А поконкретнее?

— Она из тех, кому не везет. Во всем. В папе, в маме, в мужьях, в детях… Внешне — все-то у нее было и есть: деньги, комфорт, сытая праздность, а внутри — все наперекосяк.

Так, — сказал, чтобы потянуть время, Сырцов. — Так.

— О чем умалчиваешь, Жорик?

— Я не умалчиваю, я думаю, как бы поточнее это изложить.

— Суть! Суть, Жорик!

— Что — суть? — не понял Сырцов.

— Суть излагай!

— С начала один вопрос. Когда она вам звонила в первый раз?

— Она не звонила, она приходила. — Казарян закатил глаза — прикидывал. — Позавчера вечером.

— Вариант «Так не прошло, попытаемся с другой стороны» отпадает, — резюмировал Сырцов. — Что же тогда?

— Внутренние монологи произноси про себя, Жора. Я жду истории.

— Собственно, нет никакой истории. Просто вчера днем узнав, что я ухожу в двухмесячный отпуск, Коляша Англичанин предложил мне работенку: отыскать некую девицу, пустившуюся в бега. Я отказался. А к вечеру явилась ваша протеже и попросила о том же.

— Нынче много девиц в бегах, — философски заметил Казарян. — Которые — под ширевом, которые — в секту, которые — просто от бешенства матки.

— Не занимался этим вопросом, но вполне допускаю. Но здесь вряд ли совпадение. Все сходится на том, что в обоих случаях разговор шел об одной и той же девице.

— Коляша назвал тебе фамилию, имя, отчество?

— Ни хрена он не назвал. Назовет такой при отказе! Проговорился по пути, когда меня по Фрунзенской набережной вез. Ужасно ему хочется в пентхаузе жить.

— А в пентхаузе Светка живет, — быстро догадался Казарян. — Можешь не продолжать, ты прав. Теперь просчитаем слегка. Коляша — это человек Александра Воробьева, ныне президента крупнейшей торговой фирмы «Алво», что является аббревиатурой из первых слогов его имени и фамилии, как единственного владельца. Насколько мне известно, он никоим образом не связан с президентом «Домус-банка» Валентином Логуновым, нынешним мужем Светланы. Он — клиент банка хорошо нам всем известного Василия Федоровича Прахова, интересы которого вряд ли совпадают с интересами Логунова. Вопрос: на кой хрен команде Воробьева — Прахова понадобилась дочь Логунова?

— Именно, — согласился Сырцов. Он в своих прикидках шел этим же путем. — Кстати, Ксения эта — родная дочь Логунова?

— Родная, родная, — успокоил его Казарян. — Правда, родив ее, Светлана года на три ушла от Логунова к знаменитому оперному певцу. А потом, как ни в чем не бывало, вернулась.

— Ну, а что Логунов?

— Что — Логунов? В те годы Светкин папа был членом Политбюро. Пришлось Логунову встречать Светку с распростертыми объятиями.

— Он что — в папашином подчинении был?

— Напрямую вроде нет. Но в те времена все мы были в папашином подчинении. Так как же, Жора, берешься? — взял быка за рога. Казарян.

— Не знаю, — сказал Сырцов и повторил: — Не знаю.

— Если бы просто поиск — наверняка отказался. — Насквозь видел Сырцова бывалый кинорежиссер, насквозь. — А как непонятная закавыка, так наверняка захочется сунуть в нее любопытный нос! Смирновский синдром. Всех нас заразил, черт паршивый! И тебя тоже. Так, Жора?

— Так, — согласился Сырцов.

Зоя Николаевна на тележке прикатила кофейник с кофе, чашки и мелкую закусь. Поинтересовалась:

— Как живешь, Жорик?

Зою Николаевну Казарян нашёл в МУРе, где она работала секретаршей, а потом командовала канцелярией. Казарян ушел из МУРа на Высшие режиссерские курсы в незапамятные времена, а она осталась и работала в конторе до самого последнего времени. Так что бывшего муромского оперативника Сырцова знала как облупленного.

— Процветаю, — грустно сообщил Сырцов.

— Пиджачок на тебе — шикарный, — отметила она. — А голос грустный. Почему?

— Надоело.

— Что надоело, Жорик?

— Процветать.

— И тебя эти старые хрычи научили словоблудить! — поняла она.

— Иди-ка отсюда, Зоя, а? — предложил Казарян.

— С удовольствием! — Оставив за собой последнее слово, Зоя Николаевна удалилась.

— Ты что-то хотел сказать, — напомнил Казарян.

— Только одна деталь. Маленькая, но весьма выразительная. Когда Светлана Дмитриевна уезжала от меня, к ней прицепился хвост.

— Может, охрана?

— Уж поверьте моему опыту, Роман Суренович. Хвост.

— Смысл хвоста? Ну, довели ее до тебя, узнали, что она хочет нанять Сырцова, и все — задача выполнена. Зачем ее вести от тебя?

— Только одно: связи, по которым может распространиться информация о побеге девицы, и все, что связано с этим побегом.

— Мутновато объяснил, Жора.

— Так я же ничего не знаю!

— А уже хочется знать, — понял про него Казарян. — Значит, решился.

— С Дедом бы еще покалякать… — проныл Сырцов.

— А что ты ему можешь представить? Пока не будем его беспокоить, Жора.

— Да сам понимаю, — признался Сырцов и с натугой выбрался из кресла. — Пойду. Она, наверное, скоро позвонит.

— Ты не стесняйся. — Казарян встал, обнял его за плечи. — Потребуй с нее большие бабки.

— Неудобно как-то.

— Работа тебе, поверь моему опыту, предстоит тяжелая и грязная. Так что удобно. И еще: им удобно в такое время нагло жировать?

— И это вызывает в вас неукротимую классовую ненависть… — с улыбкой вспомнил Сырцов слова, сказанные Светланой Дмитриевной.

Глава 4

Звонок раздался ровно в четырнадцать ноль-ноль, в два часа. По дамским понятиям, как раз середина дня. Сырцов снял трубку после первой же трели.

— Слушаю вас, — сказал он строго.

— Я звоню, — сообщила Светлана Дмитриевна робко.

— Откуда? — поинтересовался Сырцов.

— Из автомата.

— Вы — молодец. Нам надо встретиться и поговорить. Только не у вас дома.

— Господи! — облегченно и расслабленно произнесла она. — Вы согласны!

— Не в этом дело… — озабоченно прервал ее Сырцов.

— Именно в этом, — радостно сказала она.

Она выбрала китайский ресторан у Никитских ворот. Когда он подъехал со стороны Пушкинской площади, то краем правого глаза просек ее «мерседес» на Малой Бронной. И неприметную «семерку» просек. Его «девятка» свернула направо, на Спиридоновку, прокатилась переулками, у Патриарших прудов выбралась на Малую Бронную и, завершив круг, встала сзади «семерки». Сырцов тщательно закрыл свою «девятку», подошел к незаметному «Жигуленку» и, наклонившись, заглянул в салон. Один человек за рулем, и все. Не таясь, Сырцов разглядывал его терпеливо, нагло и долго. Человек сидел не шевелясь и, положив руки на рулевое колесо, настойчиво смотрел перед собой.

Молод, накачан, коротко стрижен. Профиль невыразителен. И весь неинтересен, за исключением больших оттопыренных ушей, которые от напряжения окрасились в цвет пролетарского флага. Что делать ему сейчас — не знает. Сырцов садистски нависал над ним и молчал до тех пор, пока уши водителя не приобрели цвет любимого сырцовского вина «мукузани».

— Езжай отсюда, паренек, — после этого посоветовал Сырцов. Паренек панически молчал. — Дело ты свое сделал, узнал, что я встречаюсь в ресторане со Светланой Дмитриевной. А потом она поедет к себе домой, я поеду к себе домой. Так и доложишь своему бугру. Езжай, а?

«Семерка» вдруг взревела и рванула с места. Паренек так и не взглянул ни разу на Сырцова, который посмеялся и пошел в ресторан.

Опять удивился он тому, как может быть хороша сорокапятилетняя женщина. Порывисто, как девочка, и в то же время изящно поднялась ему навстречу из-за стола царица зала. Все тутошние мужчины (даже китайцы) украдкой смотрели на нее.

— До чего же я рада… — Она нежно улыбнулась и протянула ему руку. Для рукопожатия? Поцелуя? Он пожал ей руку и даже потряс. — Шокинг — ваше главное оружие?

— Мое главное оружие — десятизарядный пистолет «байярд».

— И еще игра в глуповатого простака, — добавила она. — Присаживайтесь, Бога ради.

Ее здесь хорошо знали. От желания угодить постоянной клиентке официант зверски щерился, считая, вероятно, что такимобразом он улыбается. Расставив по столу емкости с побегами бамбука, черными яйцами, серыми акульими плавниками, лапшой, рисом и едкими до ядовитости соусами, он сипло и тихо (очень хотел угодить) сообщил:

— Все ваше любимое, Светлана Дмитриевна.

И осторожно, на носках двинулся за ресторанные кулисы.

Глядя на его удаляющийся толстый зад, Сырцов спросил, утверждая:

— Вы ему на чай «зелеными» отстегиваете?

— Зондируете почву насчет того, в какой валюте я намерена расплачиваться с вами? — вопросом на вопрос ответила она. Молодец дамочка. Но что-то слишком быстро решила овладеть командными высотами. Сырцов тухло посмотрел на нее, откинулся на стуле, вытянул ноги, засунул руки в карманы и, переведя взгляд на собственный скрытый рубашкой пуп, сказал без выражения:

— Мадам, если я соглашусь работать на вас, то все условия, я подчеркиваю — все — буду диктовать я. В том числе и условия оплаты. Так что зондировать, намекать, выторговывать, просить и те де, и те пе я не собираюсь. Но это если я соглашусь.

Она смертельно испугалась первых же его слов. А когда он после своего короткого монолога поднял на нее глаза, она была в панике. Потянулась через стол, коснулась долгой ладонью его предплечья, по-собачьи виновато попыталась заглянуть ему в глаза. Не сумела заглянуть, убрала руку, опустила очи к полу и залепетала сбивчиво:

— Очень, очень прошу вас простить меня. Вы неправильно меня поняли, я пошутила, попыталась пошутить и пошутила неудачно.

— Пошутили вы весьма удачно, — не согласился Сырцов. — Но на будущее советую осторожнее выбирать темы для ваших шуток. Я горд, как Конек-Горбунок.

— И так же всесильны, как он, — поспешно добавила Светлана Дмитриевна.

Что ж, бунт подавлен, теперь можно и поблагодушествовать.

— Вот такие шутки мне нравятся. — Он подобрал ноги, придвинул стул поближе к столу, принюхался. — Китайцы все это сами едят или на нас, русских, проводят полевые испытания?

Она не слушала его ахинею, она лишь видела его добродушное лицо и радовалась, что все обошлось. Поняв, что он кончил говорить, быстро-быстро стала выстреливать короткими вопросами:

— Значит, вы не отказываетесь, да? Чем я могу помочь на первых порах? Что вам для начала необходимо? И с чего вам удобнее начать?

— Стоп, — приказал он, и она тотчас умолкла. — На первых порах вы должны внимательно выслушать меня. Начну с вопросов. Вы сегодня звонили мне из телефона-автомата. Считаете, что ваш телефон прослушивается?

— Да, — твердо сказала она.

— Вообще или конкретно ваши разговоры?

— Вообще. Вероятнее всего, кто-то весьма интересуется деловыми контактами мужа. Но мне тоже не нравится, что мои приватные разговоры слушает непрошеный третий.

— Вы заметили, что за вашим «мерседесом» следует хвост?

— Хвост — это когда следят? — нервно догадалась она. — Нет, не замечала. За мной следят? Но зачем?

— Вот это я и хотел бы знать в первую очередь. И узнаю. Теперь вот что: мне необходимо осмотреть комнату Ксении. В связи с этим еще вопросы. Хотите вы или не хотите, чтобы о моей работе знал ваш муж?

— Не хочу.

— Почему?

— Потому что они два года уже как кошка с собакой. И потому, что он махнул на нее рукой.

— Так плоха?

— С его точки зрения.

— Завтра утром он будет дома?

— Его и сегодня не будет. Вчера он на три дня улетел в Женеву по делам.

— Ксения внешне — хороша?

— По-моему, да. Но я мать. Судите сами. — Она раскрыла сумочку и, не глядя, нашла (заранее приготовленную) фотографию девять на двенадцать. Протянула ему. Вопрошающий взгляд, невеселая полуулыбка. Нос и рот материнские, а брови, видимо, отцовские: резко вскинутые, с надменным переломом.

— Худенькая? — поинтересовался он, продолжая рассматривать снимок.

— Былинка, — тоскливо подтвердила она.

— Завтра с утра я у вас. Постараюсь появиться со стороны: мне тоже не хочется, чтобы непрошеный третий знал о нашей встрече. Так что не удивляйтесь, если обнаружите меня, незваного, в вашей квартире. О связях Ксении, ее подружках, дружках, приятелях и приятельницах поговорим завтра же: может быть, где-нибудь — у нее, у вас — обнаружатся перспективные фотографии. Ведь кроме этого портрета при вас никаких снимков нет?

— Фотография мужа, — призналась она.

— Покажите, — неожиданно предложил Сырцов.

Она покорно порылась в сумочке и извлекла цветную фотку. Сырцов думал, что банкир Логунов значительно старше. Именно на него презрительно смотрел сорокалетний красавец в смокинге и с бокалом в руке. На презентации, значит. Что ж, они со Светланой Дмитриевной идеальная пара. Сырцов вернул фотографию и сказал:

— Теперь об оплате. Мой рабочий день стоит сто пятьдесят долларов. Непредвиденные расходы в эту сумму не входят.

— Я принесла с собой тысячу долларов. Этого пока хватит? — робко спросила она.

— Вполне. К завтрашнему дню я приготовлю расписку.

Она вручила ему конверт, проследила за тем, как он прячет деньги во внутренний карман, и облегченно рассмеялась.

— А теперь давайте немного выпьем и поедим, Георгий Петрович!

— Товар закуплен, можно и расслабиться, да?

— Зачем вы так? — низким голосом спросила она, ибо хорошее настроение покинуло ее.

Действительно, зачем он так? Затем, что она богата, хороша собой и у нее красивый, уверенный в себе муж, хозяин жизни? Затем, что они — идеальная пара? Затем, что его, Сырцова, наняли, как носильщика на вокзале? Затем, что он взял тысячу долларов?

— Затем, что я — полный идиот, Светлана Дмитриевна. Простите меня.

Она мелко покивала — прощала — и тихо заплакала. Поплакала недолго, вздохнула прерывисто, промокнула платочком Глаза и попыталась улыбнуться.

— Светлана Дмитриевна, вот вы плачете, — нарочито бойко начал он, — а ресницы у вас не текут. Ведь должны же течь, тушью крашенные! А не текут. Почему?

Слава Богу: улыбнулась по-настоящему. Ответила:

— Есть тушь, которая не течет от слез. Надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что она очень дорогая?

Все-таки дамочка — молодец. И об этом ей надо сказать:

— А вы молодец, дамочка.

— Иногда, — частично согласилась она, быстро разлила из графина по рюмкам и предложила: — За то, чтобы все хорошо кончилось.

— Нельзя пить за несделанное, — строго возразил он.

— За что же тогда нам с вами пить?

— За удачу. Она не зависит от работы. Она приходит или не приходит.

— За удачу! — возгласила она, и они чокнулись.

Только они приступили к кофе, как раздалось разухабистое и громкое:

— Светка!

Светлана Дмитриевна посмотрела перед собой (сидели напротив входа), на мгновение ожесточилась лицом и, отчетливо выговаривая слова, прошептала:

— …твою мать!

Сырцов обернулся. В дверях, эффектно задранной рукой касаясь косяка, вольно стояла гражданка в широких, почти цыганских одеждах. Светлана Дмитриевна обнажила зубы в лучезарной улыбке, призывая:

— Иди к нам, Машка!

Сырцов опять посмотрел через плечо: интересно же было. Почти в «цыганочке» шла к их столу жизнерадостная Машка. Подплыла, уперлась указательным пальцем в стол, не скрываясь, оглядела Сырцова и сообщила: Ну, где может быть Светка? Конечно же у китайцев, дерьмо вонючее жует, нравится ей, понимаете ли, это! И я, естественно, уже здесь!

— А зачем? — вдруг спросил Сырцов.

— Что — зачем? — не поняла удивленная Машка.

— Здесь-то вы зачем? Судя по всему, вам не нравится вонючее дерьмо, которое именно здесь подают.

— Какой суровый мужичок! — не сбившись со своего ритма, восхищенно удивилась еще раз Машка и, плюхнувшись на стул, требовательно спросила: — Кто таков?

Настало время удивляться Сырцову:

— Как — кто? Мужичок!

— А ФИО?

— В анкетах.

— Перестань, Маша, — попросила-приказала Светлана Дмитриевна.

— А за ним последнее слово, да?

— Я охотно выслушаю ваше, — великодушно разрешил Сырцов.

— Я буду называть вас Федором, — решила в своем последнем слове Маша.

Сырцов подавил в себе желание задать вопрос «Почему?», отвалился от стола, к которому во время разговора в плебейской расслабке прижимался грудью, встал и как бы извинился перед Машей:

— К сожалению, в следующий раз. Я спешу. Всего вам хорошего. Светлана Дмитриевна, мы договорились.

Поклонившись, он быстро вышел из ресторана.

До своего автомобиля бежал. Добежал, уселся, из бардачка извлек наушники (вроде плейеровских, но изящнее), подкрутил колесико у правого уха и прислушался. Хамски упираясь грудью в край стола, успел-таки прилепить микрофон-пуговицу к столешнице. В наушниках потрескивало. Тогда он включил мотор, нахально загнал «девятку» на тротуар и медленно-медленно покатил, уходя от треска. Стоп, приехали. Голоса звучали отчетливо.

Маша. А он — здоровый лось! Интересно, каков он в койке?

Светлана. Ни о чем другом ты говорить уже не можешь?

Маша. Могу. Сколько ты ему заплатила?

Светлана. И об этом не надо.

Маша. О чем же тогда говорить? О том, что вся эта затея не имеет смысла, мы уже говорили не раз.

Светлана. Ты говорила. Раз нам говорить с тобою не о чем, закономерен вопрос: зачем ты меня искала?

Маша. Честно?

Светлана. Честно.

Маша. Если честно, то паренька этого хотела увидеть.

Светлана. Зачем?

Маша. На всякий случай. Может, и мне когда-нибудь детектив понадобится.

Светлана. Все-то ты врешь, Машка! Ну, и как он тебе показался?

Маша. Думала — хуже.

Светлана. Но все-таки?

Маша. Не из качков, из ментов, что уже хорошо. Неглуп, самоуверен, осторожен, что тоже неплохо. На баб внешне не реагирует — ни на тебя, ни на меня, — но это не значит, что вовсе не желает нас, просто выучка настоящая…

Официант. Счет, Светлана Дмитриевна.

Светлана. Спасибо, Гарик.

Официант. Это вам спасибо, Светлана Дмитриевна.

Маша. Расплатилась? Тогда пошли отсюда.

Светлана. Ты не договорила.

Маша. Он что, тебе нравится?

Светлана. Он — единственная моя надежда.

Маша. Надейся, надейся. Пошли.

Никчемный разговор дал только одно: Маша ненужно в курсе. Сырцов снял наушники, включил мотор и задом откатился за «мерседес». Дамы вышли парочкой, но потом разошлись: Светлана к «мерседесу», а Маша к маленькому японцу — «хонде».

Они поехали к Светлане Дмитриевне на Фрунзенскую. Сырцов держал их на длинном поводке, проверяя наличие хвоста. Хвост, во всяком случае активный, отсутствовал. Правда, это еще ничего не доказывало: могли определиться и по точкам, если просчитали возможные маршруты банкирши Логуновой. Посмотрел, как они парковались у дома с пентхаузом. Что ж, развернул пустышку — тоже результат. Возвратился в ресторан, снял микрофон и поехал к себе.

Глава 5

Чудесная это вещь — дневной сон. Легок, как набежавшее облако, ненасильствен — пришел, когда захотел ты, когда захотел он, сладостен, как половой акт. Сырцов, делая гигантские шаги, шел по спускавшейся к реке лужайке детства, которая находилась на иной планете. Шаги становились все длиннее и длиннее, наконец он оторвался и полетел над землей. Не летел даже, а скользил, как по горке. Внизу, но не так уж и далеко, копошились на пронзительно зеленом поле люди в белом, которых из-за своей немыслимой скорости он не успевал разглядеть.

Внезапно поле закончилось обрывом, за которым был океан. Он немного пролетел над океаном, испугался и вернулся назад. Но, оказывается, он потерял высоту, и теперь обрыв высился над ним. Он хотел на зеленые поля, но сил взлететь выше не было, и он летел вдоль желтой непреодолимой стены.

Сердце заходилось от ужаса, и уже кто-то ритмично и небольно бил его по темени.

Блямкал его дверной звонок. Дневной сон хорош, но вечернее пробуждение отвратительно. Ничего не соображая, он кинулся к двери и, не заглянув в глазок, хрипло спросил:

— Кто там?

— Маша, — ответил голос, который он слышал несколько часов тому назад.

Он заглянул в глазок. Теперь — не цыганка, теперь — ловкий мальчик в джинсах, в джинсовой рубашке. Не отрываясь от глазка, он продолжил допрос:

— Какая еще Маша?

— Хорошенькая! — ответила она и сделала страшную рожу.

— Что надо? — нарочито не успокаивался Сырцов.

— Ничего не надо, кроме шоколада! — спела Маша.

Пора было сдаваться, и он обнадежил ее:

— Минутку. Сейчас оденусь.

Натянул брюки, влез в футболку и открыл дверь.

— Добрый вечер, Георгий, — воспитанно поприветствовала его Маша.

— Вы же меня Федором хотели звать, — напомнил он.

— Передумала, — сообщила она и, оглядевшись, невинно поинтересовалась: — Мы здесь, в передней, поговорим?

— Проходите, — без восторга предложил Сырцов и посторонился.

Она двинулась в комнату, на ходу басом изображая фольклорного милиционера:

— Пройдемтя, гражданка! — и визгливо — в ответ за «гражданку»: — А вы руки не крутитя!

— Присаживайтесь, — посоветовал он ей, сам уже усевшись на диван. Она плюхнулась в кресло, с удовольствием попрыгала в нем и успокоилась, закинув обутую в кроссовку ступню правой ноги на колено левой, голень которой придерживала обеими руками.

— Ну, и зачем вы ко мне пожаловали? — осведомился Сырцов, на конце фразы непредсказуемо и затяжно зевнув.

— Это вы нарочно? — участливо спросила она.

— Я задал вопрос, — разозлился он.

— Вы зевнули.

— Но вопрос-то вы слышали?

— Я хочу вам помочь, — объявила Маша и, уронив правую ногу на пол, перевела себя почти в горизонтальное положение.

— Не надо, — твердо сказал он.

— Надо. У Ксении не было человека ближе, чем я.

— Она, безусловно, восхищалась вами, — понял он.

— Поначалу — да, — легко согласилась Маша. — Но мотом мы стали настоящими подругами.

— Подруга матери, подруга дочери…

— А что тут удивительного? Я — как раз посередине между ними.

— Хотите сказать, что вам тридцать два года?

— Тридцать! Тридцать! — завопила она, успокоилась и добавила: — И то много.

— Следовательно, Светлане Дмитриевне сорок.

— Ну уж!

— Но Ксении — двадцать, вам, как вы утверждаете, тридцать. Простая арифметика…

— Посредине — это символически, в более широком смысле!

— Тогда я не понял. Пардон. — Извинившись, Сырном замолк. Не след ей помогать вопросами, пусть сама выкарабкивается.

Но она была безудержна в своем нахальстве и перла как танк:

— Вы ни о чем не хотите меня спросить?

— Нет.

— А зря. Я много знаю.

— Кто много жил, тот много видел.

— Видела-то я много, а жила… Кажется, что и не жила вовсе.

— Чем же вы тридцать лет занимались?

— Ждала. Сначала принца, потом фарта.

— Дождались?

— Дождалась. Принца, но он оказался самозванцем. А фарт еще не пришел.

— Еще… Значит, надеетесь.

— Надеюсь. — Она резко изменила позу, восстав, воткнула локти в колени и положила мордашку в вазочку из ладоней. — Можно закурить?

В ответ на его разрешительный кивок выскочила из кресла, вытащила из кармана рубашки пачку «Мальборо» и зажигалку, на ходу закурив, прошла к балконной двери. Порывиста и неожиданна, как ласточка в полете. А задок под джинсами в обтяжку — ладный. Аппетитный задок. Она вернулась и, не садясь, спросила:

— Почему вы меня не расспрашиваете?

— Не хочу.

— Но, как я понимаю, ваша главная задача — сбор информации.

— Мне не нужна навязываемая информация. Она — всегда вранье.

— Значит, вы считаете, что мое явное желание помочь вам в поисках Ксении — лишь повод, а истинную и тайную причину моего визита я пока тщательно скрываю. Так?

— Ага, — с удовольствием согласился он. Бой-баба, гуляет, как хочет, по острию ножа. Следовало принять ближний бой. — Какова же истинная причина вашего визита ко мне? Вот эту информацию я с удовольствием выслушаю.

— Не время еще, паренек, — решила она и возвратила себя в кресло. Теперь ее внимание привлекла тахта. — А станок у тебя роскошный, Жора. Увлекаешься этим спортом?

Достала, стерва. Сырцов разозлился:

— По-моему, мы с вами на брудершафт не пили.

— А что нам мешает сделать это сейчас?

— То, что я не пью.

— Все-таки завелся! — возликовала она. — И сдержанность пропала, и юморок, и превосходство над разнузданной бабой. Дал слабинку, сыщик!

Теперь она дала слабинку. Сырцов ласково спросил:

— Следовательно, наш разговор окончен? — И тоже встал. — При такой-то эффектной коде?

— Разговор — да, — согласилась она, шагнула навстречу и прижалась — ладонями к груди, титьками к солнечному сплетению. — Здоровый какой!

— Рост один метр восемьдесят шесть сантиметров, вес девяносто килограммов, — четко отрапортовал он, держа руки по швам.

— И не хочется? — не отрываясь от него, искренно поинтересовалась Маша.

— А какое это имеет значение? Во всяком случае — не буду.

— Ты как Ванька-встанька, — поняла она. — Вроде сбила с ног, а ты лишь покачнулся. Но еще не вечер, Жорик!

— Уже, — возразил Сырцов.

— Что — уже?.

— Уже вечер. И скоро ночь. Вам домой пора, Маша.

— Маленький, но успех. Ты меня по имени впервые назвал.

— Сорвалось случайно.

— Нежданчик вырвался, — поправила она, поощрительно похлопала по его груди ладошками и, оторвавшись от него, заметила дотлевавший — уже и фильтр занялся — в пепельнице свой окурок. Аккуратно притушила его и сказала: — Ты прав, мне пора.

В прихожей Сырцов не выдержал:

— Может, все-таки скажете, зачем приезжали?

— Частично отвечу. На зуб тебя пробовала.

— Ну и как?

— Ты мне подходишь.

— Фу! — обрадовался он и прибег к слегка трансформированному анекдоту: «Полдела сделано: Фира решила, что ей подходит граф Потоцкий. Осталась самая малость: убедить графа, что ему подходит Фира».

— Ну, ты — не граф, — отмахнулась Маша. — Просто мы с тобой начали партию, которая откладывается в равном положении. Я вернусь, Жора, и мы доиграем ее. Учти, я надеюсь выиграть.

Она вышла на площадку и вызвала лифт. Он тотчас подошел и раскрыл дверцы. Она вошла в лифт, уперлась руками в створки, не давая им закрыться, сексапильно посмотрела на него и подмигнула.

— Будь здорова и не кашляй, Юдит Полгар, — попрощался Сырцов. А новоявленная венгерская шахматистка бодро откликнулась:

— Я тебя обыграю, Гата Камский.

Лифт заскользил вниз, мурлыча, как ласковый кот.

Глава 6

Сырцов стоял на крыше дома перед ажурной стенкой, отделяющей общественную крышу от дворика пентхауза и бормотал стишки, пришедшие в голову вероятно потому, что стенка — из железа и бетона.

Стишки, скорее всего, пришли от Деда. Тот любил иногда плебеем прикинуться, а иногда, наоборот, эрудированностью щегольнуть. Точно, от Деда. Сырцов вспомнил, как они зимой вдвоем гуляли по окрестностям и Дед бубнил и бубнил эти стишки беспрерывно, как привязавшийся мотивчик шлягера. Со стихами разобрался, теперь бы со стенкой разобраться.

Если бы его спросили, почему он решил пробираться к своей клиентке тайно, он бы не смог этого объяснить. Но решил изначально и решил окончательно. На набережную от Комсомольского, проверяясь, добрался пешком, в соседний подъезд проник, скрываясь за строем дворовых бабок, которые критически наблюдали за действиями нового дворника, лифтом воспользовался только с третьего этажа, висячий замок чердачного люка открыл с осторожной нежностью: следовал совету первой медицинской заповеди — не навреди!

Теперь вот стена. Она возвышалась неким углом, и высшая точка ее находилась посередине крыши. Перелезать через стену удобнее, конечно, по краям, но края хорошо просматривались снизу: справа — со стороны двора, слева — с набережной. Сырцов преодолел стену слева. Народ там, в отличие от двора, чужой и незаинтересованный: если и увидит человека, преодолевающего на крыше какое-то препятствие, то решит, что так и надо.

К своему удивлению, Сырцов перебрался через стенку довольно легко. Перебрался и ступил на выложенное сложно орнаментированной иностранной керамической плиткой пространство экзотического для простого россиянина, взнесенного на десять этажей дворика. С наслаждением шагая мягкими кроссовками по рельефным, безукоризненно подогнанным плитам, он опять бормотал:

Понял вдруг, что бормочет — вот зараза привязалась! — захотел сплюнуть, но не сплюнул: слишком чисто было вокруг.

Светлана Дмитриевна, как принцесса из сказки, поджидала его у окна, надо полагать. Потому что он еще подходил к дверям, а она уже ждала на пороге. Дождавшись, улыбнулась облегченно.

— Господи, наконец-то… — Она протянула навстречу ему обе руки, и он взял их в свои. Мальчик и девочка. Сейчас, откинувшись назад, закружатся каруселью. Она улыбнулась еще раз и высвободилась, как бы для того, чтобы поправить прическу. — Я так боялась, что им задержитесь и до вас заявится горничная, которой объясняй, почему вы явились таким необычным путем.

— Горничным не положено объяснять что-либо.

— Моей — необходимо.

— Позвольте спросить: почему?

— Потому что она любовница моего мужа, — со спокойствием первой жены султанского гарема ответила Светлана Дмитриевна. — Давайте присядем, Георгий Петрович, и выпьем кофе. Извините меня, я от беспокойства не удосужилась позавтракать.

Белый пластмассовый стол и такие же стулья стояли под громадным, диаметром метра в три, зонтом. Легкий ветерок от Нескучного и с Москвы-реки играл лепестками желтых роз, покоившихся в вытянутой вазе.

«В мученические позы в мутных вазах встали розы», — непроизвольно пробормотал он, усаживаясь в удобный стул-полукресло.

— О чем вы, Георгий Петрович? — удивилась Светлана Дмитриевна, протягивая Сырцову чашку.

— Стишки. Просто стишки, — поспешил неизвестно почему оправдаться Сырцов.

— Я поняла. Леонид Мартынов. Но к чему?

— Не знаю. Просто привязались. — Сырцов отхлебнул кофе и обжегся. Фыркнул, как конь, и поставил чашку на блюдце — остывать. Обжигающий кофе варился здесь прямо на столе, в многоярусном сооружении из пластика, стекла и нержавеющей стали. От чего же оно питается? Сырцов, глазами следуя за белым проводом, обнаружил розетку на ножке стола. Отвода в дом не было, значит, стационар, проводка под керамическим полом. Ох, и живут!

Светлана Дмитриевна элегантно дожевала маленький-маленький бутерброд с сыром, сделала беззвучный глоток из чашки и призналась:

— Потихоньку становлюсь сумасшедшей. Вот вы, Георгий Петрович, абсолютно случайно при виде букета прочитали две стихотворные строчки. А у меня в голове сразу: «…В мученические позы…» Это про нас с Ксенией! У меня сдвиг по фазе, да?

Успокаивать нервическую даму он не собирался:

— А что вы хотите? У вас пропала дочь. Тут сдвинешься.

— Я все поняла. — Светлана Дмитриевна поднялась из-за стола. — В круг ваших обязанностей не входит успокоение распоясавшихся истеричек. Давайте займемся делом.

Он поспешно отхлебнул кофейку и двинул за ней в апартаменты. Бесчисленные комнаты (во всяком случае для Сырцова, который не успевал их считать) были обставлены с той ультрамодерновой роскошной безликостью, которая возникает, если все приобретается по самым престижным проспектам, единовременно. Истинный уют создается уверенной стабильностью, протяженностью во времени, когда каждую вещь в доме приобретают постепенно — поштучно и любовно. Большая разница: апартаменты и дом.

Комната Ксении находилась на внутреннем втором этаже, куда вела винтовая лестница из мореного дуба. Обитая дерматином, под которым легко угадывался толстый слой ваты, дверь нагло разрушала вылизанный дизайн пентхауза. Уловив недоуменный взгляд Сырцова, Светлана Дмитриевна с горечью объяснила:

— По ее настоянию. Чтобы не слышать нас, и чтобы мы не слышали ее.

Он ничего в ответ не сказал. А что было говорить? Вошли. Здесь был мир одинокого и гордого человека. И уют был. Уют дортуара, уют кельи, уют замкнутого в себе пространства. Одна стена — сплошные книжные полки, книги, которые читали, читают и, наверное, будут читать. Вторая, напротив первой, — полки с глиняными игрушками. Дымковскими, смоленскими, каргопольскими, азиатскими… Каждому племени — своя открытая полка. Под игрушками — тахта, накрытая черно-белым пледом. У окна — спартанский письменный стол с суставчатой лампой. Стул, два полукресла, одежный шкаф. Не встроенный, что удивительно. Из предметов роскоши — только новейший музыкальный центр с мощными колонками.

Сырцов с легкостью отволок одно из кресел к входной двери и попросил:

— Светлана Дмитриевна, будьте добры, сядьте сюда.

— Я, конечно, сяду, я теперь обязана вам подчиняться… Но зачем?

— Сядьте. Сели? — Сырцов строго наблюдал за тем, как она устраивается в кресле. — Закройте глаза и представьте себе картину: Ксения у себя в комнате. Вы ведь часто наблюдали эту картину.

— Нечасто, — возразила Светлана Дмитриевна, не открывая глаз. — Она редко меня сюда пускала.

— Все-таки постарайтесь. Вспомните всю, до деталей, обстановку, вещи, с которыми она привычно и с и любовью контактировала… — Сырцов замолчал, давая ей возможность сосредоточиться. — Откройте глаза. Осмотритесь внимательно. Чего здесь недостает, что исчезло вместе с Ксенией?

Светлана Дмитриевна распахнула глаза и как бы заново осмотрела мир Ксении. Медленно стала перечислять:

— Нет двух иконок: ее святой и Николая Угодника… Маленьких таких… Церковный ширпотреб…

— Она — неистово верующая? — быстро спросил Сырцов.

— Да нет. Просто интересовалась православием.

— Дальше.

— Длинный такой кабинетный алфавит-книжка для телефонов. Всегда на столе лежал. Вот, пожалуй, и все.

— Где висели иконки?

— Справа от стола.

Сырцов подошел к столу и изучил стену. Неумелой рукой в нее было вбито три гвоздя, ненужно больших для такого дела.

— Что еще висело здесь? — потребовал ответа Сырцов.

— Ах да… Еще и фотография…

— Чья?

— Разве это важно? — прикинулась дурочкой Светлана Дмитриевна.

— Важно.

— Эта фотография не имеет никакого отношения к делу…

— Она взяла ее, значит, имеет, — грубо надавил он.

— Мне бы не хотелось говорить.

Сырцов вынул из кармана конверт с баксами и положил его на стол. Предполагал, что подобное может случиться. Не выносил он эти дурацкие бабьи игры. Положил и направился к двери, обходя кресло, в котором сидела Светлана Дмитриевна. Она вскочила, схватила его за рукав куртки. Он вырвался, заговорил яростно:

— Краковяк не танцую, мадам. И в детские игры не играю. «Черным белое зовите, „да“ и „нет“ не говорите» — для других. Было приятно познакомиться.

Она повисла на Сырцове и заплакала. Он вздохнул и стал ждать. Быстро отплакавшись, она тоже вздохнула.

— Не покидайте меня, Георгий. Если вы уйдете, то все кончится: надежды, будущее, жизнь. Вы единственный, кто может нам помочь, я это знаю. И будьте снисходительней ко мне. Если не можете уважать, то пожалейте меня.

— Чья фотография? — упрямо повторил Сырцов.

Она отпустила его, отвернулась к окну и тихо призналась:

— Моего первого мужа..

— Она знакома с ним?

— Он трагически погиб задолго до ее рождения.

Это уже было интересное кино. Сырцов возвратился к столу, но не для того, чтобы опять забрать «зеленые», а для того, чтобы сесть на стул и посмотреть Светлане Дмитриевне в глаза. Сейчас глаза ее были слепы. Она смотрела в себя. Сырцов решил вернуть ее к мирским делам:

— Откуда же эта непонятная любовь Ксении к нему?

— Он писал стихи, сочинял песни… Она считает его жертвой времени, режима… Моей жертвой и косвенной жертвой своего собственного отца.

— Вы его бросили?

— Его бросишь… — Она вяло и светло улыбнулась. — Это он ушел от меня. Да вы его должны знать по его песням. Они ныне бурно возвращаются из искусственного небытия. Он — весь в своих песнях, Олег Торопов.

Ну и номер! И уже гремело в ушах знаменитое и привязчивое, как смола: «Деревянный самовар! Деревянный самовар!», спетое под беспощадную гитару хриплым и зачаровывающим баритоном. И черно-белый портрет с обложки популярного журнала вспомнил Сырцов: резко обернувшаяся на мощной шее голова рвущегося к победе и не боящегося поражения бойца. О таком нельзя говорить экивоками.

— Вы имели какое-либо отношение к его гибели?

— Имела, не имела! — Светлана Дмитриевна неизвестно почему ужасно разозлилась. — Я не виновата в его смерти!

Завелась, и поэтому разговор продолжать бессмысленно. Хотя ситуация эта — весьма возможная изначальная причина и пружина всего происшедшего. Но это — на потом. Сейчас — к рутине:

— Светлана Дмитриевна, телефонная книжка Ксении исчезла вместе с ней. Но у вас-то наверняка имеются телефоны подруг, приятелей, знакомых, по которым вы иногда, беспокоясь, как каждая мать, разыскивали ее.

— Имеются, — покорно подтвердила она, тихо радуясь, что разговор об Олеге Торопове не получил продолжения. — Я их тайно от Ксюшки все в свою записную книжку переписала. — И вдруг опять ощетинилась: — И не считаю это зазорным.

— И я не считаю, — успокоил ее Сырцов. — Не могли бы вы сделать списочек этих телефонов с краткой характеристикой каждого из абонентов.

— Могу. Но это отнимет какое-то время…

— Небольшое. А я за это время ознакомлюсь, если вы позволите, с содержимым письменного стола. Вы позволите?

— Куда мне теперь деваться! — косвенно разрешила пил и удалилась, а Сырцов поочередно выдвинул все три ящика.

В первом — конспекты лекций, общие тетради. Быстро и тщательно — в такие тетради часто помимо лекций небрежно и почти бессознательно заносятся записи о личном — просмотрел все двенадцать, но ничего интересного не нашел, за исключением того, что Ксения Логунова учится на третьем курсе исторического факультета Гуманитарного университета и что она, если судить по почерку и записям, — человек организованный, добросовестный и ничего не принимающий на веру.

Во втором — канцпринадлежности: чистая бумага, новые шариковые ручки вперемежку с использованными, копирка. Черт, как же он пишущую машинку не заметил. Ага, вон футляр под книжными полками. В этом же ящике совершенно не к месту небогатая косметика: тушь для, ресниц, несколько универсальных пудрениц, флаконы «Клима» и «Опиума». Проехали.

Третий ящик был беспорядочно набит фотографиями. Вот тут пришлось задержаться. Сырцов рассматривал их все по очереди, откладывая в сторону те, которые, по его мнению, относились к последнему времени. Он понимал, что такое деление весьма условно: трещина, разделившая мать и дочь, ведет начало от детства, ему же скорее всего понадобятся люди, атмосфера, обстановка сегодняшнего дня. Когда возвратилась Светлана Дмитриевна, он, оставив на столе десятка два снимков, запихивал остальные в ящик.

— Вот, Георгий Петрович, — официально отрапортовала она и положила рядом со снимками на стол два мелко исписанных листа.

— Ого! — невесело удивился Сырцов.

— Я понимала, что получится многовато, но вы же сами просили: всех. На всякий случай я подчеркнула фамилии тех, с кем она была наиболее близка.

Сырцов взял список и глянул на телефоны, адреса и краткие характеристики подчеркнутых. Их было семеро.

— Судя по телефонам, все сгруппировались в районе Арбата, Пречистенки, Остоженки. Откуда такая плотность? — поинтересовался Сырцов.

— Сюда, на Фрунзенскую, мы переехали этой зимой. А до того в течение шести лет жили в Чистом переулке.

— Понятно. Теперь я попрошу вас, Светлана Дмитриевна, отобрать те фотографии, на которых изображены эти семеро. — И Сырцов отошел к книжным полкам. Конечно, в идеальном варианте следовало бы потрясти каждую книжечку, но это работы часа на три. Не пойдет. Сырцов остановился у полки, на которой, поблескивая корешками, стояли несколько изданий Библии. Он наугад открыл толстенный том, изданный к тысячелетию православия на Руси, и попал: на листке, лежавшем между титульной и первой страницами, было написано — вроде как обычно, но все же не по-мирски: «Ксения! Вера — в познании Бога и себя. Уверен, что в этом тебе поможет Святое Писание. Отец Афанасий». Сырцов незаметно взял записку и спрятал в карман. Даванул косяка: мамаша вроде бы ничего не заметила. Воскликнул фальшиво:

— Сколько же у Ксении Библий! Для чего?

— Она — будущий историк! — не отрываясь от дела (она писала на обороте фотографий ФИО подчеркнутых), ответила Светлана Дмитриевна. — Я ей весной из Швейцарии еще один диковинный экземпляр привезла, размером в ладонь, толщиной в пачку сигарет, на тончайшей рисовой бумаге…

Сырцов еще раз глянул на полку: диковинного экземпляра там не было. Быстренько отвлек мамочку от библейской темы:

— Ну, как там ваши дела?

— Да вроде все.

— Благодарю за службу! — гаркнул Сырцов.

— Рада стараться! — как положено, ответила она.

Конец светским беседам, пора в сыщицкую маету. Волка ноги кормят. Финальной фиоритурой ворвался в покойный мир бесед резкий и протяжный дверной звонок.

— Эля. Элеонора. Горничная, о которой я говорила, — напомнила Светлана Дмитриевна.

— На всякий случай, кто — я? — спросил Сырцов.

— Думаю, что не понадобится…

— Но все-таки?

Она задумчиво и впервые подробно осмотрела его. Фирменные кроссовки, фирменные джинсы, клетчатая куртка-рубашка, под ней — черная футболка в обтяжку Высок, здоров, лицо насмешливое — не из робких.

— Машкин приятель, которому я должна помочь в престижном трудоустройстве, — решила она: видимо, бывали подобные случаи.

Они бесстрашно спустились в громадный холл-гостиную, и едва Светлана успела объяснить:

— У нее есть ключ, звонком она оповещает о своем прибытии, — как в арке явилась Эля, Элеонора. В общем, персик. После англизированной Светы Логунову, несомненно, было в удовольствие подержаться за пышные бока.

— Доброе утро, Светлана Дмитриевна, — и, будто только увидела, в сторону Сырцова: — Доброе утро.

Они обменялись небрежными кивками. Тут же Сырном выступил с заключительным словом, которому придал опенок легкой сявости:

— Так я пошел, Светлана Дмитриевна? Спасибо вам за душевность, за доброту…

— Маше привет передавайте, — бодро подключилась Светлана Дмитриевна. — Эля, не в службу, а в дружбу, провопите Георгия Петровича.

— Прошу вас. — Эля посторонилась, чтобы Сырцов смог беспрепятственно миновать арку. Он миновал, а она следом за ним. О черт, только бы не ошибиться, не запутаться в лабиринте комнат, он ведь не знал, где официальный выход из пентхауза. Бог помог, свинья не съела: вот она прихожая, а вот и спасительная дверь.

От облегчения, а заодно и стремясь довершить свой новый имидж Машкиного приятеля из категории «смерть бабам», он у дверей ловко облапил соблазнительную Элю и шепнул ей в ухо:

— Когда вместе будем получать удовольствие, поросеночек?

— Отвали, — дежурно отвергла посягательства Эля и неторопливо освободилась от его рук.

— Жди меня, и я вернусь, — пообещал Сырцов и, не дожидаясь ответа, выскочил к лифту.

Глава 7

Начал он с паренька, который чаще всех мелькал на фотографиях. Иван Ряузов. Нашел телефон-автомат в малолюдном месте, сунул жетон, набрал номер. Трубка звонко и протяжно гудела.

— Вас слушают, — гудки сменил недовольный тенор.

— Мне бы хотелось поговорить с Иваном.

— На предмет?

— Вы Иван?

— Допустим.

— Допустили. Так вы Иван?

— Иван, Иван. Что надо?

— Иван, я вас прошу выслушать меня внимательно и не раздражаясь. Дело, о котором я буду говорить, болезненно касается многих людей…

— Слушаю вас, — заинтересованно перебил Ванюша.

— Дело сугубо конфиденциальное, Иван. Я могу надеяться на вашу порядочность?

— Об этом не спрашивают у приличных людей.

— Тогда извините. Так вот: бесследно исчезла, ушла из дома ваша хорошая знакомая Ксения Логунова…

Продолжить объяснения Иван Ряузов ему не дал. Ванюша возрадовался как дитя:

— Выкинула, выкинула-таки фортель! Я всегда знал, что в этом тихом-тихом омуте бесчисленные черти водятся! Ах, мы возвышенны, ах, мы не от мира сего! С мужиком сбежала, что ли?

С Ванюшей все ясно. Страстно желал трахнуть ее, а она не желала, чтобы ее трахали. Тем более такая гнида, как Ванюша. Ишь ты, как ликует, как заходится в томительных соплях!

— Не дала она тебе, надо полагать. И правильно не дала, козел, — сказал Сырцов на прощание Ванюше и повесил трубку.

Решил сделать малый перерыв. Добрел до Комсомольского, добрел до своей «девятки» у комиссионного. Стояла, голубка, среди автотранспорта аудиовидеодельцов местного значения. Уселся, по новой просмотрел список и фотографии. Следующая, пожалуй, забавная хохотушка Люба Ермилова. В который раз пожалев, что радиотелефон ему не по карману, Сырцов вздохнул, включил мотор, пустился чуток вниз и, слегка нарушив, свернул налево, и Теплый переулок. А там Зубовская площадь, а там Пречистенка, а там в Померанцевом переулке тихий телефон-автомат. Судя по номеру, Люба жила где-то здесь.

Гудкам не дали порезвиться: трубка была снята на первом.

— Я слушаю вас, — нетерпеливо и радостно поторопила трубка. Скорее всего, это была сама Люба.

— Я бы хотел поговорить с Любой Ермиловой.

— Так это я!

— Люба, я бы очень хотел поговорить с вами…

— Вы — симпатичный? — И смехом зашлась от радости бытия.

— А черт его знает! — ответил Сырцов и сразу же решил брать серьезностью: — Мне ваш телефон дала Светлана Дмитриевна Логунова, мать Ксении…

— Ой, я только вчера узнала от девочек из ее группы. Как ее здоровье?

— Чье? — ошалело поинтересовался он.

— Да Ксюшкино, Ксюшкино!

— Наверное, ничего, — растерянно сказал он.

— Почему — наверное?

— Вот об этом я и хотел поговорить с вами.

— А как вас зовут?

— Георгий Петрович.

— Судя по голосу, не очень-то Петрович. Будете просто Георгий. Идет?

— Идет. Когда бы я смог с вами увидеться?

— А когда вам надо?

— Сейчас, если вы не заняты.

— Занята, еще как занята! К экзамену готовлюсь. Но вы — благовидный предлог, чтобы на время перестать зубрить. Где вы?

— Насколько я разбираюсь в телефонных номерах, то совсем рядом с вами.

— Мансуровский переулок знаете? Ну, так вот: через десять минут я буду вас ждать на углу Мансуровского и Пречистенки с алой розой в зубах!

Он загнал машину в начало Мансуровского и приготовился ждать: знал по опыту, что такое женские десять минут. Устраиваясь поудобнее, чтобы как можно комфортнее провести минимум полчаса, он вдруг краем глаза засек, как из подъезда капитально отремонтированного доходного дома с подростковой безудержностью вырвалась девица в яркой желтой маечке, не доходящей до пупа, и пестрых штанцах в обтяжку, которая при приближении оказалась Любой Ермиловой. Сырцов выбрался из автомобиля.

— А где же алая роза? — вопросом ответил он на ее вопросительный взгляд.

— Громадный какой! — удивилась Люба, но вспомнила, что надо поздороваться: — Здравствуйте, таинственный Георгий!

— Здравствуйте, веселая Люба. Но все же где алая роза?

— Нету, — огорченно призналась Люба. — Думала, что есть, а оказалось — нету. — Она вдруг увидела «девятку», у которой они стояли. — Это ваша машина?

— Моя.

— Знаете что? Очень хочется прокатиться. Отвезите меня на Ленинские горы, и там в удовольствие поговорим.

— С радостью. Но вы-то не боитесь садиться в машину незнакомого мужчины?

— Машина — мужчина, — уловила она случайную рифму. — А чего бояться? Начало дня, солнышко светит, гуляют нормальные, хорошо одетые люди. Радоваться надо, а не пугаться. Неужто вы, нормальный человек, сразу же станете с гнусными намерениями заваливать меня на сиденье?

— Не стану — уверил он, хохоча.

— Ну вот и хорошо! Поехали.

Сначала ехали по Пироговке, по Хамовническому валу добрались до метромоста, миновали его и сделали поворот на сто восемьдесят градусов. Еще поворот — налево по кругу, и они на Воробьевском шоссе. Или — улице Косыгина? Не говорили пока ни о чем, только уже на Воробьевском. Люба, все видимо обдумав, взорвалась короткой речью:

— Все пугают! Телевидение пугает, радио пугает, газеты пугают, родители пугают! Ужас, ужас, ужас! Безнадега, безнадега, безнадега. Что делать, что делать, что делать?! Ай, ай, ай! А я как Лев Толстой: они пугают, а мне не страшно. Что будет? Да все в порядке будет! Да и сейчас неплохо. Жизнь прекрасна, Георгий!

— Спасибо, Люба. Весьма и весьма успокоили, — серьезно сказал он.

— А вы что — из тех жирных усатых амбалов, которые требуют, чтобы правительство их социально защитило?

— У меня нет усов, — слегка обиделся Сырцов. — И я — не жирный.

— Заметила. Значит, у нас с вами все хоккей?

Они подъезжали к смотровой площадке, где стояла очередь автобусов и топтались туристы из дальнего зарубежья.

— Здесь? — спросил Сырцов.

— Дальше, у церкви, — решила Люба.

Миновав два светофора, «девятка» чинно припарковалась у кустов, за которыми тихо сосуществовали церковь начала девятнадцатого века и общественные службы конца двадцатого. Они вышли из машины и недолго — до первой скамейки — прошлись по аллее, лежащей ниже уровня шоссе. Уселись, и сразу же Люба серьезно спросила:

— С Ксюшкой что-то случилось?

— Сначала вы ответьте на мой вопрос. Почему вы решили, что Ксения больна?

— Девчата с ее факультета видели в деканате справку и заявление об академическом отпуске на год в связи с истощением нервной системы. Ну, и сказали мне — я ведь там же учусь, только на филологическом.

— Кто привез справку?

— Ой, не знаю! Да и девочки вряд ли знают: они видели справку и заявление на столе заместителя декана. Втихаря подсмотрели.

— Когда?

— Вчера. Вчера подсмотрели и вчера мне сказали.

— Интересно. Интересно, — пробормотал Сырцов. Следовательно, находясь в безнадежной прострации, сломленная горем Светлана Дмитриевна в то же время энергично искала подходящего врача, покупала его с потрохами, бегала по университету, размахивая справкой… Интересно, интересно.

— Вы не ответили на мой вопрос, Георгий, — вывела его из задумчивости Люба.

— Скажу коротко, чтобы васошеломить. Ксения исчезла. Ушла из дому.

— Ошеломили, — призналась она после паузы. — Но — зачем?

— Чтобы мысли разбежались в разные стороны. Чтобы ваши предположения не шли от логических умозаключений.

— Разбежаться-то они разбежались, но предположений — ноль целых хрен десятых. Значит, Ксюшка не больна. И то слава Богу.

— Кстати, о Боге… — начал было Сырцов, но она перебила:

— О Боге кстати — нельзя.

— Вы — верующая?

— Не знаю.

— А Ксения?

— Во всяком случае, к религии она относится куда серьезнее, чем я. Не просто читала — изучала Библию, курсовая работа у нее была о принятии православия малыми народами России, много говорила о божественном начале в человеке… Может, и вправду верующая — об этом вслух не говорят, если истинно верят, — но нормальный человек, не религиозный фанатик.

— Следовательно, на этой почве сдвига по фазе быть не может?

Осмотрев его тщательно еще раз, она спросила:

— Вы — сыщик, Георгий?

— В общем-то да.

— А в частности? В частности, сейчас, сию минуту.

— Да.

— Вас Светлана Дмитриевна наняла?

— Вам необходимо знать, кто меня нанял?

— Необязательно, но желательно.

— В стремлении вам угодить отвечу: да, Светлана Дмитриевна.

— Угождаете-то мне зачем?

— Чтобы больше от вас узнать о Ксении.

— Ничего-то я не знаю, Георгий… Ну, и наделала делов, дорогая ты Моя Ксюшка.

С этого места нельзя было видеть Москву-реку. Зато Новодевичий монастырь — как на ладони. Люба смотрела на золотые купола, и вдруг две здоровенные слезы синхронно скатились по ее щекам.

— Люба, Люба! — позвал он в панике.

Она повернулась к нему, часто моргая, дергано улыбнулась, обеими ладонями неловко размазала слезы по лицу и успокоила его:

— Сейчас все пройдет, Георгий, все пройдет.

Потом в недоумении осмотрела свой наряд и обнаружила:

— А носового платка нет.

Он протянул свой. Она вытерла глаза и щеки, деловито высморкалась, вздохнула, еще раз улыбнулась, но уже спокойнее, и оценила себя:

— Вот уж сентиментальная дура! Ведь с Ксюшей ничего плохого случиться не может. Да, Георгий?

— Надеюсь, — с готовностью подтвердил он, не зная, как опять перейти к вопросам.

— Я в порядке. — Люба решила эту проблему за него: — Задавайте вопросы.

— Кто ее лучшая подруга?

— Я, — без колебаний ответила Люба.

— Что ж тогда целую неделю не встречались, не перезванивались?

— Сессия, — всего одним словом объяснила она.

— Я первому позвонил Ивану Ряузову и по неосторожности рассказал ему, что Ксения исчезла. А он не того человечек, а?

— Полное говно, — с большевистской прямотой оценила Ванюшу добрая Люба.

— Значит, трепаться начнет, — подосадовал Сырцов.

— Пусть попробует! Я ему голову вмиг откручу!

— Тогда пусть лучше не пробует.

— Будьте покойны, сегодня же займусь этим. Не попробует, — тоном комиссара из «Оптимистической трагедии» объявила она. А когда Сырцов недоверчиво хмыкнул, взорвалась: — Вы что, мне не верите, да? Хотите, кое-что расскажу? — И, не ожидая его согласия, приступила: — Этот хорошенький подонок в свое время всех десятиклассниц в округе перетрахал…

— И Ксению? — не сдержался Сырцов.

— Всех, кроме Ксении, — ответила Люба.

— А вас?

Она посмотрела на него с недоброй долей недоумения, но не возмутилась. Свободно ответила:

— И меня, — и, как ни в чем не бывало, продолжила рассказ: — Прилипчивый был, ласковый такой гаденыш, да и старше нас был на три года. Ну, трахнул и трахнул, от нас не убудет. Разбежались и забыли, как о дурном сне. Так нет. Этот говнюк на каждом перекрестке хвастался своими сексуальными подвигами. Однажды (кстати, это на даче Ксюшкиного деда было) я случайно подслушала, как эта скотина своими победами перед мальчишками хвастается. И что самое отвратительное, имена называет. Ну, я, естественно, тут же посетила сей мальчишник. Он примолк, но я-то пасть раскрыла и с ходу: «Разговоров, разговоров у тебя, Ванюша! А член-то вот такой!» И на пальце показала какой. — Она и сейчас показала размер — в одну фалангу указательного пальца. — С тех пор он и заткнулся. Потому что как только начинал рассказывать что-нибудь этакое, так сразу же от мальчишек получал в ответ: «Разговоров, разговоров-то!» Он боится меня смертельно.

Рассказ доставил Сырцову истинное удовольствие. Он затяжно кис со смеху. Она ждала, когда он отсмеется и продолжит задавать вопросы.

— Вы — страшный человек, Люба, — вытерев глаза возвращенным платком, понял Сырцов. И тут же к делу: — Вы что-то про дачу, про деда говорили. Разве у Ксении дед жив?

— И еще как! — заверила Люба. — Замечательно бодрый динозавр, Дмитрий Федорович..

— Не понял.

— Из бывших супербугров. Член Политбюро последнего созыва. Ксюшка его любит и жалеет. Вот, пожалуй, второй ее дружок настоящий.

— Разве с динозавром дружить можно?

— Очень даже можно. Она к нему хорошо, даже нежно относится. Как в деревне русские бабы к юродивому. Беседы беседует с ним, его рассказы слушает, при случае и советуется, чтобы потом поступить строго наоборот.

— Он на даче постоянно живет?

— Безвылазно. Круглый год.

— Вы, случаем, адресок не помните?

— Точно не помню. Это километров тридцать по Дмитровскому шоссе. Потом, когда в машину сядем, я вам планчик нарисую. По нему найдете без труда.

— Спасибо. — Сырцов слегка призадумался.

— Георгий, а вы Ксюшу за деньги ищете? — как всегда неудобно спросила она.

— И за деньги тоже, — ответил он, вспомнив, что конверт с баксами забыл на письменном столе Ксении. Забыл или демонстративно, как мелкий гордец, оставил. Сам еще не разобрался.

— Вы ответили так, что я поняла: деньги для вас нечто второстепенное. А первостепенное?

— Сам не знаю, — почему-то с этой безудержно откровенной соплячкой и самому хотелось быть откровенным до конца. — Если все холодным рассудком измерить, то дело это мне как рыбе зонтик. Я и отказался поначалу. А потом сдался.

— Почему? Вы ведь тогда ничего не знали про Ксюшку.

— Вот как раз поэтому и согласился. Узнавал же все постепенно: материнские рассказы слушал, фотографию увидел и потихоньку так, незаметно для себя жалеть их стал, и мать и дочь. Ну, и еще некоторые привходящие обстоятельства.

— Какие?

— Не скажу.

— Не ваш секрет, — правильно поняла она. — Ясно. Георгий, миленький, вы еще минуток десять можете подождать? Ужасно хочется немного на солнышке позагорать, мордой лица позагорать. Десять минут, а затем отвезете меня и помчитесь по своим сыщицким делам. Договорились, да?

— Десять минут. Не более, — сурово согласился Сырцов. Ему бы уже по Дмитровскому шоссе мчаться на переговоры к весьма перспективному деду, а он, поддавшись дамским капризам, покорно ожидает, пока ему позволят сесть за баранку.

— Она полулежала на деревянной скамье-диване, откинув голову с закрытыми глазами и разметав руки по закругляющемуся сиденью. Не поза, нет. Полная расслабка, идущая от ощущения свободы, как естественной необходимости для осуществления себя в этой жизни. Именно такой свободы не хватало сыщику Сырцову.

Он, не таясь, рассмотрел ее всю: и упругие крутые бёдра под пестреньким трикотажем, и голый, плоский и нежный живот с милым аккуратным пупком, и груди без лифчика, уменьшившиеся от разворота рук, и круглую шею, и влажные завитки коротких волос на этой шее, и веснушки на красивых руках, и капельки пота на короткой и слегка приподнятой верхней губе — признак томного сна под июльским солнцем.

Прямого желания не было в нем. Было желание, полуприкрыв глаза, смотреть и смотреть на нее, думая о том, что было бы хорошо, если бы это продолжалось бесконечно.

…Она медленно раскрыла глаза и удивилась протяжно и лениво:

— Господи, я спала! — и потянулась замедленно и грациозно, как борзая. Истома жила в ней сейчас, истома. Она повернулась к нему, заглянула ему в глаза понятным и непонятным древним взглядом и попросила хрипло и ласково: — Поцелуйте меня.

Стараясь, чтобы не очень-то, он поцеловал ее. А она сейчас хотела очень. Мягкие расслабленные губы заставили и его губы сделаться такими же, она прижалась к нему, содрогаясь в преддверии. Он уже не мог сдержать себя: обнял, прижал, ощутил ее всю. Она была его, она хотела быть его…

И вдруг стержень желания сломался в ней, она ослабла и мягко, стараясь не обидеть, оттолкнула его. Отодвинулась, села, сжав колени, и ударила кулаками по коленям и закричала шепотом:

— Сука! Сука! — еще побарабанила кулаками по коленям и сказала Сырцову: — Простите меня. И поехали. — Уже сидя в автомобиле, добавила: — Это все солнце, солнце проклятое! Неужто человеку никогда не избавиться от физических желаний?

— А зачем? — задал риторический вопрос Сырцов и включил мотор.

Всю дорогу Люба на листе бумаги шариковой ручкой (и то и другое, естественно, дал Сырцов) упрямо, несмотря на многочисленные толчки, рисовала план, который вручила ему, когда они подъехали к ее дому:

— Посмотрите, Георгий, тут все понятно?

Он посмотрел. Все было нарисовано и подписано скрупулезно и точно. Сложил листок, сунул в карман куртки и поблагодарил:

— Спасибо, Люба, за все.

— Вы двусмысленность сказали? — подозрительно поинтересовалась она.

— И не думал даже! — в ужасе заверил он.

— Тогда я вас на прощание поцелую, — решила она и, взяв его лицо в ладони, поцеловала в губы нежно и мимолетно — по-сестрински.

Глава 8

Только у Савеловского он взглянул на часы: все о Любе думал. Ничего не придумал и взглянул на часы. Было половина второго, тринадцать тридцать. Час туда, час обратно, час на разговор там. Половина пятого, значит. А к семи — на выпускной вечер. В общем, успевал.

Настроение было тревожно-радостное. Хотелось скорости, погони, азарта. Но Дмитровское шоссе — это Дмитровское шоссе: непонятные сужения, постоянный ремонт проезжей части и пробки, пробки…

Дал себе волю только за окружной, да и то в рамках: обгонял как положено, осевую не пересекал (да и не позволяли встречные), за сто получалось лишь на коротких отрезках. Так незаметно и прикатил. Прибился у глухого бесконечного забора и сверился с Любиным планом. Этот забор по счету третий. Пожалуй, следующий участок. Поехали. Вот он, коричневый забор, который тянулся долго-долго. Гектар, что ли, участок? Или два? Ворота, калитка с особо отмеченным Любой фирменным знаком: веселая оранжевая девчоночья рожица с косичками растопыркой, с задорно прищуренным левым глазом. Работа Ксении пятилетней давности. И далее по Любиной инструкции: Сырцов подпрыгнул, лег животом на верх калитки, перегнулся и легко открыл задвижку.

Прямо у ворот его встретил громадный пес — московская сторожевая, чрезвычайно свирепая с виду, но, по утверждению той же Любы, приходящая в восторг от появления всякого нового живого существа.

— Скучно, Кабыздох? — спросил у пса Сырцов, и пес энергично завилял хвостом, подтверждая, что было скучно, а сейчас, после появления его, Сырцова, стало значительно веселей. Сырцов погладил пса, почесал за ухом. Пес игриво ткнуло: носом ему в живот. Дальше пошли вместе.

На теннисном корте, постепенно завоевываемом пучками жесткой травы, у рваной сетки человек в старинном и абсолютно новом шерстяном тренировочном костюме с гербом и буквами «СССР» подагрически делал физкультурную зарядку. Он решительно разводил руки и нерешительно приседал. До Сырцова донеслось — или почудилось? — легкое потрескивание. В коленях физкультурника?

— Здравствуйте, Дмитрий Федорович! — не дойдя метров десяти, как можно ласковее поздоровался Сырцов. Дмитрий Федорович в приседе, двигая глазами, глянул на него, ничего не сказал и, выпрямившись, шумно выдохнул носом: Пес, сделав несколько шагов, уселся как раз посредине между Сырцовым и Дмитрием Федоровичем, который, видимо, заканчивал зарядку: вознеся руки вверх, тряс кистями. Потряс, потряс и побежал на месте. Во всяком случае, ему казалось, что бежал. Добежал, интенсивно подышал (теперь ртом) и наконец строго осведомился:

— Как вы сюда попали, молодой человек?

— Через калитку с веселой рожицей, — с готовностью объяснил Сырцов.

— Я вас не звал, — подумав, сообщил Дмитрий Федорович.

— Я об этом знаю. Пришлось явиться по собственной инициативе. По делу.

— Ко мне? — удивился Дмитрий Федорович.

— Именно к вам.

— Уже шесть лет у меня нет никаких дел.

Пес с неподдельным интересом вертел башкой. Если говорил Дмитрий Федорович, то смотрел на Дмитрия Федоровича, если Сырцов, то на Сырцова.

— Дело касается вашей внучки Ксении, — строго сказал Сырцов.

— Что с ней? — человеческим голосом ужаснулся Дмитрий Федорович.

— Вот об этом я бы и хотел с вами поговорить.

— Тогда прошу в дом, — поспешно пригласил хозяин.

Один раз торжественно гавкнув, пес потрусил по тропке. Они шли за ним.

Устроились на террасе за соломенным столом. Дмитрий Федорович снял белую полотняную кепку, положил руки на стол. Руки видимо дрожали.

— Я вас слушаю, молодой человек.

— Ваша внучка Ксения бесследно исчезла. Ушла из дому.

— Сама? — быстро спросил Дмитрий Федорович.

— Сама. Она оставила записку вашей дочери. Просила ее не искать.

— Где записка?

А действительно — где? Почему она не у него, Сырцова? Он не то что забыл про нее, он просто не придал ей никакого значения: такие записки пишут не для того, чтобы дать какие-либо концы, такие записки пишут для того, чтобы эти концы прятать. Но все-таки старик прав: записка должна быть у него.

— У Светланы Дмитриевны.

— Значит, записки нет. А может, вы меня обманываете?

— Зачем?

Дмитрий Федорович задумался, ища мотивы сырцовского вранья. Не нашел.

— А кто вы такой?

— Я — Сырцов Георгий Петрович. Светлана Дмитриевна просила меня найти Ксению.

— Наняла, наняла, — обрадовался Дмитрий Федорович. — Теперь за просто так никто ничего не делает. — Но, вспомнив про Ксению, испугался еще раз. — Как по-вашему, с Ксенией ничего страшного не случилось?

— Я думаю, что пока еще нет.

— Пока, пока, — недовольно отметил словечко Дмитрий Федорович. — А потом?

— А потом — не знаю. Вот поэтому-то я и хочу как можно быстрее найти ее.

— Действуй решительно и осмотрительно, — дал партийный совет Дмитрий Федорович. — Найдешь, я тебе деньжат подкину. Помимо Светкиных.

Стимулирующий посул не произвел на Сырцова впечатления. Он делом занимался:

— Когда в последний раз вы видели Ксению?

— Дней десять тому назад. — Дмитрий Федорович замолк и закатил глаза, подсчитывая, когда это было. — Седьмого. На день ошибся. Девять дней тому назад.

— По сути, перед самым ее уходом: она ушла неделю назад. Теперь подумайте еще раз и постарайтесь вспомнить какие-нибудь странности в Ксенином поведении, что-нибудь необычное во время ее последнего визита.

Мыслительный процесс слегка скривил брыластое личико Дмитрия Федоровича. Он выдернул из ноздри толстый седой волос, тщательно изучил его визуально, вздохнул, бросил волос на пол и признался:

— Не могу вспомнить, ничего такого не заметил.

— О чем вы говорили?

— Ну, как обычно. Ругала она меня за то, что выпил рюмку перед обедом. Кстати, выпить не хотите? — но тут же сам сообразил: — Вы же за рулем, вам нельзя. Да, еще что? Расспрашивала меня про былые времена…

— Что именно про былые-то времена?

— Про Светкиных мужей. Их, я вам признаюсь, молодой человек, много было. И все как один полные засранцы.

— Уж и все… — посомневался Сырцов.

— Все, все! — заверил Дмитрий Федорович. — Особенно первый, Олег Торопов. Певец, видите ли! Бард! Вот из-за таких и произошло все. — Он вдруг насупился и, окрысясь, спросил: — Вы — демократ?

— Я — сам по себе, — туманно ответил Сырцов, по Дмитрий Федорович удовлетворился ответом:

— То-то же. Ну еще что? На прощание обняла меня, поцеловала, сказала: «Пропадешь ты без меня, дед!» Вот! Вот! — С каждым «вот!» он тыкал указательным пальцем перед собой. Дважды ткнул. Умолк. Уголки рта пошли вниз, он хлюпнул носом. — Девочка моя. Свет в окошке. Извините меня.

Подхватился и с неровной старческой быстротой скрылся в доме. Поплакать, надо полагать. Но откуда-то из домовых глубин донесся чуть слышный скрип и еле уловимый звон. Опять ошибся Сырцов, слишком часто стал ошибаться. Там, за кулисами, Дмитрий Федорович не плакал, а преодолевал слезы. Выпивал.

Вернулся бодрым и деловым. Заявил:

— А сбежала она от родителей. Светка, хотя и дочь моя, но, честно признаюсь, припадочная дура, зятек — зарвавшийся наглец. Новые хозяева жизни, видите ли! Забыли, что полжизни из моих рук ели. Я с ними десять минут побуду — выть хочется. А каково Ксюше целыми днями эти рожи видеть? Уж поверь мне… Тебя как зовут?

— Георгий.

— Уж поверь мне, Георгий, от них сбежала моя девочка. Найди ее, а? У меня на даче будет жить, и все будет в порядке.

Дмитрий Федорович успокоил себя. Снова сел за стол, поощрительно подмигнул Сырцову, и вдруг оживленное порозовевшее лицо застыло: что-то увидел за сырцовским плечом. Сырцов обернулся. Через широко открытую раздвижную дверь было видно, как по тропе, ведущей к террасе, шел темнолицый человек. В длинных волосах и с бородой веером. Заметив, что на него смотрят, он приветственно поднял руку и улыбнулся.

А ступив на террасу, уверенно заговорил:

— Приветствую всех и здравия желаю, хозяин!

Одет был человек вполне прилично, но при его появлении на террасе несильно, но явственно запахло бомжатиной. Отодвинув стул, он без спроса сел за стол, мгновенно и цепко глянул на Сырцова, почти профессионально глянул, как сфотографировал, повторно улыбнулся и осведомился:

— Как поживаете, хозяин?

— Твоими молитвами, — скрипуче ответил Дмитрий Федорович. — А ты зачастил, Паша.

— Обстоятельства вынуждают. — Он быстро, чтоб неожиданнее, спросил у Сырцова: — Мент?

— Не думал, что так заметно, — спокойно признался Сырцов. — Бывший.

— То-то! — погордился Паша. — Что здесь делаешь?

— Не твое собачье дело, — за Сырцова ответил Дмитрий Федорович.

— Молчу, босс, — успокоил его Паша с готовностью. — Молчу.

На вид — старик, но, если убрать алкоголичную отечность, помыть, постричь, побрить и поодеколонить, — не более пятидесяти. Глаз лукавый, живой и неверный, как у всякого неглупого запойного пьяницы.

— О чем же ты молчишь?

— Все о том же, товарищ секретарь! — развязно и униженно признался Паша.

— Извини, Георгий. — Дмитрий Федорович встал. И Паше: — Пойдем в дом.

Они ушли, а Сырцов остался смотреть на райские кущи за стеклом террасы. Появилась на террасе с тропинки крепкая суровая женщина лет семидесяти, а старухой не назовешь. Мрачно поздоровалась:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — вежливо откликнулся Сырцов и поспешно встал. Женщина, не обращая на него внимания, тревожно принюхалась и мрачно констатировала:

— Паразит Пашка приехал.

И пошла было в дом. Но уже шли ей навстречу оживленные Дмитрий Федорович и Паша. Паша доброжелательно поприветствовал ее:

— Доброй фее этого дома Ольге Лукьяновне привет и наилучшие пожелания!

— Клоуном был, клоуном и остался, — решила та и плечом уперлась в дверной косяк. Так и стояла, не собираясь уходить. Дмитрий Федорович и Паша расселись по своим местам. Все четверо молчали некоторое время. Наконец Паша, который явно поправился там, внутри, не выдержал и, подмигнув Сырцову, подал заготовленную за это время реплику:

— Вместо того, чтобы меня взглядом пронзать, поднесла бы ты, Лукьяновна, водочки старому знакомому.

— Ты уже выпил, — уличила она Пашу.

— А ты еще дай. Тогда уйду.

Она молча повернулась и двинулась в тьму комнат.

— И мне рюмочку прихвати! — крикнул вслед Дмитрий Федорович.

Опять молчание, потому что ждали. Когда появилась Ольга Лукьяновна с подносом, мужики откинулись на спинки стульев. Она поставила поднос на стол и снова вернулась к дверям. На подносе стояли почти полный гладкий стакан и две граненые стопки, наполненные до краев. И тарелка с тремя бутербродами с красной икрой.

— А Георгий не пьет! — радостно сообщил Дмитрий Федорович.

— Молодец, — одобрила Сырцова Ольга Лукьяновна.

Пьющие Дмитрий Федорович и Паша выпили свое, как должно пить русскому человеку — до дна. Хорошо шла под водочку соленая икорка: раздавленные языком о нёбо крутые шарики начисто убирали привкус сивухи.

Выпили, закусили и замерли в неге. Ольга Лукьяновна вздохнула у притолоки. Паша сморщился как от лимона.

— Уговор помню, Лукьяновна! — заверил он. — Но дай хоть минут пяток посидеть спокойно.

— Сиди, — разрешила она.

Но было уже не то, не то было! Поерзав на стуле, Паша, вдруг разглядев напротив себя Сырцова, сказал ему:

— Ты мне понравился, мент. Хорошо умеешь не разговаривать. В гости заходи, — поднялся и с ельцинской полуулыбкой — одним уголком рта — стал ждать сырцовского обязательного вопроса «Куда?». Поправившись и впитав поправку, стал просто хорош: вылитый артист Борис Хмельницкий.

— Куда? — спросил Сырцов.

— Путепровод у кольцевого метро «Парк культуры» знаешь? Вот под ним — моя резиденция с мая по сентябрь.

— Там же капитальный ремонт! — удивился Сырцов.

— Что очень хорошо. Было из чего себе конуру построить. — Паша прощально обвел глазами террасу и сказал в трогательном миноре: — Мир и счастье этому дому. Темпераментно целую ваши ручки, Ольга Лукьяновна. Адье всем.

Он шел по тропке, осторожно и ласково трогая ладонью плохо стриженные придорожные кусты. Трос на террасе смотрели ему в спину, пока он не исчез за поворотом.

— И не стыдно вам с подзаборником выпивать? — задала риторический вопрос Ольга Лукьяновна. Дмитрий Федорович хлопнул ладонью по столу и приказал:

— Уйдите; Ольга! — Но было уже поздно: как хорошая актриса, та ушла сразу же после эффектной реплики. Дмитрий Федорович поморгал быстро-быстро, гневно и звучно втянул в себя носом воздух, надулся, как голубь перед голубкой, и сурово резюмировал: — Все, все распустились!

— Паша этот, он вам кто? — осторожно поинтересовался Сырцов.

— Никто! — злобно ответил Дмитрий Федорович, но тут же поправился: — Бывший сотрудник моего аппарата. Несчастный, в общем, человек. Он, конечно, всегда выпивал, но в меру. А четыре года тому назад женился и опять попал на стерву. Первая-то стерва от него ушла. Так эта вторая стерва уговорила Пашу продать за доллары его квартиру: будем, мол, жить в моей распрекрасно, и доллары при нас будут. Так и сделали. Пожили еще полгода, доллары-то она все прикарманила, а потом и говорит: «Разлюбила я тебя и полюбила другого. Уходи». Он и ушел. А куда? Под забор. Вот тебе, Георгий, и доллары!

— С рублями все по-другому было бы? — спросил, как бы утверждая, Сырцов.

— А ты — язва, — раздраженно сказал Дмитрий Федорович и вдруг вспомнил, почему здесь оказалась эта язва. — Главное, Георгий, что нам с Ксюшей делать?

— Найти ее сначала надо.

— Найди, а? — жалобно попросил Дмитрий Федорович.

— Найду, — твердо пообещал Сырцов, встал и положил на стол свою визитную карточку. — Мне пора, Дмитрий Федорович. Если узнаете что — звоните.

— Угу, — согласился тот, изучая визитку. — А почему профессия не указана?

— А какая у меня профессия?

Опять пришлось задуматься Дмитрию Федоровичу. Он думал-думал и вдруг сказал:

— Самые вредные сейчас — демократы и попы.

— А при чем здесь попы? — как бы признав вредность демократов, поинтересовался насчет служителей культа Сырцов.

— А при том. Делают, что хотят, шарлатаны!

Глава 9

То, что выдавалось за выпускной вечер, мало походило на подобное мероприятие в прошлом. Ни тебе президиума, ни тебе речей, ни тебе ценных подарков и грамот особо отличившимся. У стены громадного зала стояли в цивильных костюмах коротко стриженные выпускники, весьма корявые без привычных кожаных курток, широких в мотне порток и кроссовок до икр.

Ректор еще вручал дипломы, а многочисленные приглашенные расползались по коридорам меж бесконечных аляфуршетных столов — холява!

Сырцов посмеялся недолго с коллегами у преподавательской стойки, незаметно отчалил от нее и пошел себе бродить по залу.

Бродил и размышлял о том, почему он сегодня оказался здесь. Торопился, боялся опоздать, одевался тщательнейшим образом, чтобы бессмысленно и неприкаянно толкаться среди совершенно незнакомых людей.

— Ну, ты хорош, Жора!

Сырцов аж дернулся: прямо в ухо прокричал ему слова одобрения и восхищения Николай Григорьевич Сергеев, Коляша Англичанин. Немыслимый пижон, он с неподдельным интересом рассматривал наряд Сырцова. А посмотреть было на что: экипировкой сыщика занималась изысканная дама дворянского происхождения, жена Деда, Лидия Сергеевна Болошева-Смирнова. Раз в пол года, подкопив деньжонок, они втроем — Лидия Сергеевна, Дед и Сырцов — делали объезд дорогих магазинов. Дед-инфарктник хватался за сердце, а Сырцов только вздыхал при виде ценников, но Лидия Сергеевна была неумолима в стремлении, как она говорила, остановить сползание Деда в старческую неряшливость и простолюдство и выбить из Сырцова провинциала. Судя по Коляшиной реакции, ей это удалось. Коляша нежно погладил рукав фантастически сшитого сырцовского блейзера благородного горчичного цвета, взглядом оценил идеальные брюки, легкие и неброские башмаки, черную фуфаечку под горло, уютно и безукоризненно гладко обхватывающую богатырскую сыщицкую грудь.

— Тянусь. Пример перед глазами. Ты, — насмешливо объяснил свое франтовство Сырцов. Коляша оглядел себя (был в смокинге, лаковых штиблетах, при бабочке, но на официанта все-таки не похож, выручала наглая нуворишская вальяжность хозяина жизни) и критически оценил:

— По-дурацки оделся. Не попал. Сюда бы надо попроще.

— Не скажи. Увидя тебя такого, твои пареньки оробеют, и надолго. Что и требуется тебе, большому боссу.

— Ну, и как тебе мои?

— Как все. Вроде бы в порядке, но насчет извилин в голове…

— Достаточно. Для них — достаточно, — обнародовал свое кредо Коляша. — Сыщику еще туда-сюда, а телохранителю думать много — вредно.

— Не скажи… — начал было Сырцов, но его перебил уверенно грассирующий голос:

— Безмерно, до слез из глаз, рад тебя видеть, Коля.

Коляша и Сырцов мгновенно развернулись на каблуках — школа, профессиональная реакция. На них смотрел и поддато улыбался сравнительно молодой человек в легкой бороде (то ли давно не брит, то ли действительно отращивает бороду), а под руку его держала бывшая цыганка, бывший хорошенький мальчик, ныне светская дама Маша, которая уверенно не узнавала Сырцова.

— Ишь ты, Мишаня! — приветливо и слегка покровительственно удивился Коляша. — Ты-то здесь как?

— Хочу написать об этом заведении. Только почему — Академия?

— Об этом у Жоры спроси. — Коляша кивнул на Сырцова. — Он здесь самый главный инструктор.

— Вы мне нужны, Жора! — бесшабашно обрадовался Мишаня. — Могу я называть вас Жорой?

— Представь меня столь симпатичным молодым людям, Михаил, — вступив в разговор низким влекущим контральто, предложила Маша.

— И то! — понял свою оплошность Мишаня. — Это Николай Сергеев, глава детективного агентства «Блек бокс», это Жора…

— Георгий Сырцов, — расшифровал Жору носитель этого имени.

— Значит, Георгий Сырцов, нужный мне человек, — отнюдь не смутившись, продолжил представление Мишаня. — А это, ребята, Маша, Машенька, великолепная Мария — недостижимая мечта лучшей части мужского населения столицы.

— Ты прав, Мишаня. Недостижимая! — Горько сознавая это, Коляша шустро склонился, чтобы поцеловать протянутую Машину руку. Сырцов же эту руку довольно небрежно пожал.

Мишаня был человеком нетерпеливым и без предрассудков. Он обнял Сырцова за плечи правой рукой (это было трудно: Сырцов был выше его на голову), а левой, порывшись за пазухой, извлек визитку:

— Жора, сегодня я поддатый, и еще поддавать надо, но поговорить мне с тобой позарез необходимо. Сегодня — я понимаю, ты понимаешь — никак не выйдет. Слезно молю: позвони мне завтра, домой ли, в газету-все равно. И когда захочешь.

— Завтра я весь день занят, — граммофонным голосом ответил Сырцов.

— Ну, вырви, вырви минутку! — потребовал Мишаня и, легко ткнув кулаком в сырцовский живот, понял: — Вырвешь! По глазам вижу, вырвешь!

— Вырву, — согласился Сырцов. — Но что и у кого?

— Укажу! — хохоча, пообещал Мишаня. — Ты мне правишься все больше и больше, Жора. Пойдем засадим по малости.

— Я за рулем.

— А ты, Коля? — обратился Мишаня к Англичанину, который нежно шептал в Машино ушко понятное (Маша пусто смотрела прямо перед собой. Не слушала). Услышав свое имя, Коляша оторвался от ушка, спросил недовольно:

— Что — Коля, что — Коля?

— Пойдем врежем для порядка, — предложил ему Мишаня.

— А надо? — не столько у него, сколько у Маши спросил Коляша.

— Для чего же вы сюда приехали? — ответила она.

— Вы, конечно, правы, — солнечно улыбнулся Коляша, — но встреча с вами — редчайший и счастливый случай, который я боюсь упустить.

До чего же навострился с дамами общаться бывший уголовничек! Сырцов неожиданно рассмеялся. Маша никак не отреагировала на этот смешок, она обещающе смотрела на Коляшу.

— Не упустите. Мы с Георгием… Георгий, не ошибаюсь?.. — И, с удовлетворением отметив вынужденный кивок Сырцова, завершила фразу: — Мы с Георгием подождем вас, мило беседуя. Он расскажет мне о том, как удобнее и выгоднее убивать, а я — как быстрее и надежней соблазнять.

— Уже! — отчаянно рявкнул Коляша. — Уже соблазнили!

— Еще и не приступала! — прокричала Маша вслед неохотно удалявшемуся Коляше, которого неотвратимо волок к столам за рукав целеустремленный Мишаня. — Вы неуловимы, — без логических и эмоциональных переходов приступила Маша к приватному разговору с Сырцовым. — Я специально приехала сюда, чтобы встретиться с вами.

— Зачем такая прыть? Вечерами я — дома. Могли и просто позвонить, — равнодушно не одобрил ее действия Сырцов.

— Вероятность того, что после этого междусобойчика вы закатитесь в какую-нибудь чужую постель, была весьма велика. Теперь если закатитесь, то только в мою.

— Мерси за предложение.

— Я еще не предлагала, — возразила она. — Это так, для красного словца. У меня к вам предложение несколько иного порядка.

— Придется выслушать вас.

— Без охоты?

— Без всякой охоты, — признался он.

— Косвенное отношение к этому имеет Ксения, которую вы ищете.

— Придется выслушать вас, — повторил он.

— Не здесь, — окончательно решила она. — Дело запутанное, сложное, и я пока не могу говорить до конца.

— Тогда отложим, — быстро нашел выход Сырцов.

— Нет, нет! — Она совсем не по-светски ударила правым кулачком по левой ладони. — Мы должны поговорить сегодня. Вы когда отсюда уезжаете?

— Сейчас.

— Через час, в крайнем, самом крайнем случае через полтора — я у вас. Препоручу Мишаню вашему дубоватому Дон-Жуану и к вам. Договорились?

— Мне деваться некуда, — понял Сырцов, напряженно и с легкой ностальгической завистью поглядывая на столик, за которым резвились Коляша с Мишаней. — А волосатик — он кто вам?

— Пока компаньон.

— По этому делу?

— Да, на начальном этапе.

— Ох и рискуете вы!

— Но вы его совершенно не знаете.

— Я их знаю, — подчеркнув «их» интонацией, возразил Сырцов.

А Мишаня, полноправный представитель «их», с удовлетворенной и неудовлетворенной полуулыбкой Джоконды на устах вместе с Коляшей возвращался к ним.

— А вот и мы! — с визгливой интонацией коверного объявил Коляша.

— Заждались! — трепетно призналась Маша. Коляша подозрительно поднял брови: где-то рядом бродила подначка с издевательством. Но был он под приличным кайфом и не хотел думать о плохом. И потому сказал:

— За это премного благодарны вам, богиня. — И к ее ручке потянулся, чтобы еще раз лобызнуть. Она милостиво позволила. Он лобызнул.

— Я домой пойду, — вслух решил Сырцов, на что Коляша резонно заметил, не отрывая многообещающего взгляда от Маши:

— А что тебе делать? Водку не пьешь, за дамами не ухаживаешь…

— Разрешите откланяться, — никому не подавая руки, Сырцов сделал шаг назад и действительно слегка склонил голову. Как Лидия Сергеевна учила. Получилось, надо думать, неплохо, потому что оставшаяся компашка притихла в робости от такого обращения. Только когда он отошел от них достаточно далеко, взвился в прощальном слове Мишаня:

— Жорик, так я завтра жду твоего звонка! Весь день жду!

На громадной автостоянке автомобили существовали в своей, без людей, таинственной жизни. Они отдыхали и, казалось, отдохнув, сами по себе двинутся по своим делам. Сырцов открыл «девятку», порылся в бардачке, извлек тяжеленную связку ключей и отправился на поиск бордовенькой «хонды». Две «хонды» попались сразу же, но бордовенькая не давалась в руки. Ишь, шалунья! Ну, куда ты по бабской прихоти притулилась? Конечно же, все передом — на выезд чтоб удобнее, а бордовенькая задом!

Не мигала, не щелкала, не постанывала, не крякала. Если в «хонде» и была сигнализация, то сейчас, скорее всего, она не включена. Завыть может тогда, когда он будет вводить шершавого. Осторожно, не торопясь, он вставил подходящий ключ в дверной замок. Не завыла. Теперь второй опасный этап — поворот ключа. Молчала «хонда», молчала!

Сырцов спокойно, в «хонде» как в своей, уселся за руль. Для начала — осмотр, благо освещение позволяло: чуть в стороне ярко и мертво светила люминесцентная лампа на высоком столбе.

У нашей дамочки в руках ничего не было, а в маленькое полудекольтированное вечернее платье вряд ли можно что-либо спрятать. Итак, где сумка? В бардачке — обычная дамская мелочь, за стеклом заднего обзора — только аптечка. Франтовской женский клифт, брошенный небрежно на соседствующее с водительским сиденье. Ах ты моя хитроумная лапочка! Сырцов переместил пиджачок на спинку и пошарил на полу под капиталистически удобным сиденьем. Вот и сумочка, скорее сумка.

Круглые, квадратные, цилиндрообразные пудреница, общий косметический набор, губная помада, тушь для ресниц, духи. Носовой платок, запасные колготки в комке, ключи. Наконец-то!

Сырцов раскрыл записную книжку. Для начала хотелось посмотреть на букву «С». Но и смотреть не надо было: на нужной страничке алфавита лежала визитная карточка, на которой витиевато отпечатано: «Шеф-директор детективного агентства „Блек бокс“ Николай Григорьевич Сергеев». С угла карточки сквозь условную паутину мишени смотрело на Сырцова отчаянно волевое лицо то ли Шерлока Холмса, то ли Штирлица. Уже не зря решился на мелкую уголовщину.

Вздохнув, Сырцов кинул книжку в сумку и сделал все как было. Пробегать в спешке по рядам Машиных знакомцев — бессмысленно. Эти ряды следовало изучать под микроскопом, но бодливой корове Бог рогов не дает. На всякий случай позаимствовав визитку владелицы сумки, Сырцов вздохнул еще раз и чисто автоматически сунул руку за противосолнечный щиток над баранкой. На ощупь понял: магнитофонная кассета. Сырцов извлек ее и осмотрел. Кассета как кассета. Ее бы послушать. Но в «хонде» не было магнитофона, только радиоприемник. Тем более интересно: не Фреди же Меркури с группой «Куин» на пленочке записан, а нечто более важное, что необходимо иметь под рукой.

Сырцов вздохнул в третий раз, вернул на место кассету, осмотрелся внимательно — все ли в порядке? — вылез, закрыл «хонду» и направился к своей распрекрасной «девятке».

И в «девятке» не было магнитофона. Погоревав по этому поводу, Сырцов включил мотор и, поплутав среди автомобилей, выбрался на Старокалужское шоссе.

Он ни о чем не думал. Полученная информация отложилась в нем до востребования. Он крутил баранку и насвистывал песенку о художнике, который рисует дождь.

Глава 10

Телефон верещал как резаный поросенок. Верещал, когда он подходил к двери, верещал, когда он открывал ее, верещал, когда он, суетясь, рванулся к нему. Но как только Сырцов поднял трубку, — замолк. Звучали, как тик в больном зубе, короткие гудки. И слава Богу.

Сырцов с солдатской аккуратностью пристроил на вешалку брюки и блейзер, поставил в ящик башмаки, стянул с себя и сложил так, чтобы не заминалась на груди, фуфайку. Освобожденно шлепая голыми ступнями по кафелю, прошел в ванную — для легкого омовения. Отрегулировал воду, чтобы была не холодная, не горячая, а теплая, подставил башку под струю и от удовольствия прикрыл глаза. Вода долбила затылок, скатываясь за ушами к углам рта.

Конечно же, именно сейчас телефону вторично понадобилось ударить в затяжной набат. Матерясь и вытирая волосы полотенцем, он добрался до трубки на четвертом звонке.

— Зачем, зачем вы приходили к нему, Георгий? — не спросил — осудил ломкий голос Светланы Дмитриевны.

— К кому же он приходил? Надо полагать, к отставной козы барабанщику, к сиятельному отставнику-папашке.

— К кому? Ко многим приходил и от многих уходил.

— Вы кривляетесь! Вы знаете, знаете к кому! Он старый, больной, на грани маразма человек. Единственное, что ему сохраняет жизнь, — это покой. А вы, вы…

— Вот что, Светлана Дмитриевна. Я действую так, как мне подсказывают сложившиеся обстоятельства и опыт. Или вообще не действую. К счастью, я забыл у вас концерт — мы друг другу ничего не должны. Даю вам сломи: то, что я узнал от вас, останется тайной для кого бы то ни было. Извините. Покойной ночи.

— Не кладите трубку! Не кладите трубку! — умоляя, потребовала Светлана Дмитриевна. Изображать из себя целку-невидимку, бросать трубку для того, чтобы она им час перезвонила?

— Что вы мне хотите сказать, Светлана Дмитриевна? Коротко, конкретно, окончательно.

— Не знаю, — проблеяли на том конце провода. — Нет, конечно же знаю. Не бросайте меня, Георгий.

— Я не муж, не любовник, — нарочно грубо сказал Сырцов. — Каким образом я могу вас бросить?

— Вы издеваетесь надо мной. — И Светлана Дмитриевна, естественно, тихо заплакала: единственная в данном положении возможность наступать. Он, стоя посреди комнаты с трубкой у уха, от ярости затопал босыми ногами.

— Чтобы вам не терпеть издевательств, давайте расстанемся. Навсегда.

— Я не хочу, — прорыдала трубка.

— Тогда какого черта звоните по прослушиваемому телефону?

— Просто очень жалко его.

— Птичку жалко! — ни к селу, ни к городу вспомнил «Кавказскую пленницу» Сырцов.

— Вы один? — вдруг спросила она.

— А я один, совсем один, с своим здоровым коллективом! — еще одну классическую кинокомедию вспомнил Сырцов.

— Давайте сегодня ничего не будем решать, Георгий. Мы взволнованы…

— Вы взволнованы, — перебил он.

— Вы перебиваете, значит, взволнованы и вы, — разумно возразила она. — Завтра созвонимся, встретимся и обо всем поговорим. Будьте так добры, согласитесь! Вы согласны?

— До завтра, — сказал Сырцов и положил трубку. Лихорадочно напевая опять же классическое, но уже из шлягера: «Завтра, это будет завтра!», он без удовольствия домылся, влез в легкие светлые штаны и джинсовую рубаху, поставил чайник и сел на тахту ждать. Ждать, когда чайник закипит и когда объявится светская дама Маша.

Он уже попил чайку, когда в дверь позвонили. Чайник намного опередил даму. Сырцов открыл. В дверном проеме стояла и скромно улыбалась Маша в пиджачке и с сумкой через плечо. Деловая женщина. Чудеса трансформации и перевоплощения. С ума сойти можно.

— Жду и жду. И даже не дождался — чаю попил, — сообщил он деловой женщине и, пропуская ее, добавил: — Вам свежего заварить?

Она вскинулась, обернувшись, хотела, вероятнее всего, сказать что-нибудь вроде «Чай не водка, много не выпьешь», но, вспомнив про нечто важное свое, без улыбки согласилась:

— Да, крепкого чайку сейчас — в самый раз.

Он удалился на кухню. А она не последовала за ним. Ох и серьезно все у дамочки, ох и серьезно! Опасно то, что нагла и самонадеянна: по нахалке может в крутую кашу попасть. И не помочь ей, дуре: скрывается и наверняка не откроется до конца. Поколдовав с чаем и ароматической добавкой (тоже Лидия Сергеевна приучила), Сырцов поставил на поднос чайник с кипятком, заварной под ватной бабой, чашки и разную мелочь к чаю. Бодро напевая «Это есть наш последний и решительный бой», он вошел в комнату и поставил поднос на журнальный столик. Аккуратно разлил чай по чашкам и вопросительно посмотрел на Машу. Понимай как хочешь: то ли — пейте, милая дамочка, то ли — говори, последняя темнила. Она исполнила и то и другое: отхлебнула осторожно из чашки и заговорила:

— Я не спрашиваю тебя, хороший ты человек или нет. Я спрашиваю: на тебя можно положиться, Георгий?

— Смотря в чем, — резонно ответил он.

— Во всем.

— Нет.

Она сделала еще глоток, подумала и спросила:

— Сознательно ломать разговор — это тоже принадлежность твоей профессии?

— А какая у меня профессия?

— Господи, еще и говорить по-настоящему не начали, а я уже устала от тебя!

— Кому жалуешься?

— Я же сказала: Господи!

— Не упоминай имя Божье всуе, — напомнил он расхожую истину.

— Что мне делать? Что мне делать? — уже себе задана вопрос Маша.

— Говорить о том, с чем пришла. Или не говорить.

— Ты не предашь меня, Георгий?

— Наконец-то точный вопрос. Если ты не собираешься кого-либо убивать, если ты не хочешь ограбить банк, то нет, не предам.

Она думала, думала, думала и вдруг быстро и сбивчиво, как под наркотическим кайфом, заговорила:

— Я — не идиотка, не трусиха, не растеряха. Я умею собраться на важное дело, я вижу и могу использовать человеческие слабости. Я способна рисковать с холодной головой. И я всю жизнь страстно желала быть богатой. Но я нищая, понимаешь, Георгий, нищая! Я запуталась в долгах, я всем вру, я каждое утро, просыпаясь, с ужасом жду звонка в дверь, за которой стоят посланцы кредиторов, пришедшие кулаками выбивать из меня деньги.

— Продай «хонду» и расплатись с долгами хотя бы частично, — отнюдь не сопереживая, делово посоветовал Сырцов.

— «Хонду» мне оставил уехавший на год за бугор поклонник. Поклонник-то поклонник, но за двести баксов в месяц, — изволила поиздеваться над собой Маша.

— Квартира у тебя хорошая?

— Очень, — с тихой улыбкой призналась Маша.

— Поменяй ее на комнату с солидной приплатой.

— Не имею права, по-человечески не имею права. Мне ее бабушка завещала, старая большевичка.

— Маша, пойми, лучше до дна дойти и оттолкнуться, чтобы вынырнуть, чем бессмысленно барахтаться на глубине. Рано или поздно воздуха не хватит.

— Не могу, — сказала она. И, еще подумав, повторила: — Не могу.

— Убедила себя, что выходанет, — понял Сырцов. — Чтобы оправдать свой выход на беспредел. Какой беспредел ты задумала?

Опять ее заклинило. Она сама долила в свою чашку из чайника и с методичностью параноика мешала в ней ложечкой. Ему сильно надоело заниматься игрой по книге Ленина «Шаг вперед, два шага назад», и он спросил как можно обиднее:

— Когда и зачем ты познакомилась с Англичанином?

Ненадолго в ней проснулась былая лихая завоевательница.

— Во-первых, не с англичанином, а с англичанами, а во-вторых, если точнее, с тремя американцами.

— Я тебя спрашиваю об Англичанине. Об одном.

— А кто он такой — твой англичанин? — Действительно, откуда ей знать кликуху бывшего уголовника? Сырцов уточнил:

— С Коляшей Англичанином. Николаем Григорьевичем Сергеевым.

— Сегодня вечером. На твоих глазах.

— Уходи отсюда, а? — попросил он тихо. И громко закончил: — К свиньям собачьим!

— Не ори, — твердо сказала она. — Не уйду. Да, я познакомилась с ним раньше. До того, как познакомилась с тобой. Посетила его агентство на предмет зондирования почвы. Мне был необходим надежный человек.

— Ну, и нашла его у Коляши?

— У него не человеки, у него — агенты. А потом я встретила тебя и поняла, что никто, кроме тебя, мне не может помочь.

— Зачем же ваньку валяла? — с благодарностью во взоре приняв комплимент, спросил Сырцов. — Передо мной, что с Коляшей незнакома, а перед Коляшей — что со мной?

— Как это объяснишь… — вполне искренне засбоила она. — Показалось, что так мне будет удобнее с вами общаться…

Похоже на правду, но только похоже. Растеребить, раздергать, растревожить…

— Проходимец Мишаня тебя выдоит и подставит, Маша.

— Откуда ты знаешь про Мишаню? — вскинулась она.

— Ты же сказала, что он твой компаньон на первом этапе. Смотри, чтобы не оказалось так, что это ты его компаньон на его первом этапе.

Она победно улыбнулась. Ей, самодовольной дуре, казалось, что передком она может удержать при себе кого угодно.

— Уж с кем, с кем, а с ним я разберусь, — заверила она.

— Дело, конечно, твое. Ну-с, мадам — или мадемуазель? — поводили хоровод вокруг елочки, а теперь — о самой елочке. Говори.

Она наконец перестала вертеть ложкой в чашке, и Сырцов понял, что ему мешало это монотонное и одновременно аритмичное звяканье. Перестала, открыла сумку, вынула сигареты и зажигалку. Стоп. В сумке два часа тому назад не было ни сигарет, ни зажигалки. Понятно: на время суаре переложены в Мишанин карман. Она прикурила, сделала первую долгую затяжку и, глядя на огонек в пепле, начала бесцветным голосом:

— Я обладаю достоверной и всесокрушающей для некоторых богатых, очень богатых людей информацией. И это — мой единственный шанс, который может переменить все в моей дурацкой жизни. Сейчас для меня главное — как полноценно использовать эту информацию.

— Забыть о ней, — молниеносно посоветовал Сырцов.

— Нет уж! — злобно и весело возразила она. — Я могу забыть о ней только за очень большие бабки и то не навсегда.

— Шантаж — штука опасная, Маша. И больше опасаться следует шантажисту, чем шантажируемому.

— Какой шантаж, какой шантаж? — нарочито фальшиво удивилась Маша. — Просто торговля. Я продаю, они покупают.

— Кто они? — поймав момент, жестко спросил Сырцов.

— Пока не могу сказать.

— Содержание информации, хотя бы в общих чертах. Незаконные финансовые операции, внешнеторговые аферы, сокрытие налогов, просто уголовщина?

— Не могу сегодня сказать.

Вот тут-то он взвился по-настоящему. Он вскочил, схватил ее за плечи и затряс, как жмотливое дитя копилку. Тряс и орал одновременно:

— Я терплю тебя, сикуху, здесь только потому, что ты сказала о причастности Ксении к этой информации, я плаваю в жидком говне твоих душевных переливов, я жду, жду! Тебе страшно? Ну и хрен с тобой! Делай в кружевные штанишки от страха! Если не желаешь говорить, выметайся отсюда, но учти: случится что-нибудь с Ксенией, я концы найду и сдам тебя тем, кого ты смертельно боишься! Беседа окончена.

Он взял ее под руку, поднял из кресла, вложил в руки сумку, предварительно бросив в нее сигареты и зажигалку. Маша прицелилась было заплакать, но передумала, потому что быстро думала-просчитывала. Стояла, детским взором исподлобья сердито глядя на него. Ждала, что он еще скажет. А он не желал говорить. Довольно долго играли в игру «кто кого перемолчит». Сдалась она:

— Я все расскажу тебе, Георгий. Но только завтра.

— Завтра, завтра, не сегодня! Так лентяи говорят. — Сырцов малость поостыл. — Что же за ночь изменится?

— Скоро… — Маша глянула на часики в алмазной осыпи, — через сорок минут у меня свидание, которое должно многое решить.

— Или порешить, — мрачно пошутил он.

— Типун тебе на язык. — С нее уже как с гуся вода: улыбалась, цвела сияя. — На этом свидании порешить могу только я. Но не буду. Давай сделаем так: сразу же после свидания я тебе позвоню, и мы договоримся о встрече на завтра. — Она еще раз глянула на часики. — Крайний срок — в двенадцать часов. Или как там у вас, у детективов: в двадцать четыре ноль-ноль. Идет, Федор?

— Самовлюбленная идиотка, — сказал Сырцов. — Идет.

Она вернула сумку на журнальный столик, расстегнула на его рубашке две пуговицы, замкнула руки у него на шее, щекой потерлась о волосатую грудь и с закрытыми глазами призналась:

— А как хочется сейчас! А сейчас нельзя.

— Некогда, — уточнил Сырцов и негрубо расцепил ее руки.

Ушла, слава Богу. Он убрал со стола, помыл посуду, прилег на тахту, расслабился и понял, что хочется курить. Когда ждешь, всегда хочется курить, даже волево бросившему. Где-то в мозжечке свербело. Он притащил на тахту телефон и набрал номер. Поздно, правда, но…

— Извините за столь поздний звонок, но не могли бы вы позвать Любу.

— А я и есть Люба.

— Но почему же басом, Люба? — искренне удивился Сырцов.

— Давно не говорила. Застоялась, — уже своим голосом пояснила она. И вдруг: — А я вам уже звонила, Георгий!

— Зачем? — быстро спросил он. Неужто опоздал?

— Некий красивый баритон интересовался Ксенией и теми, кто, помимо его, интересуется ею.

— Ну, и что вы ему ответили? — в безнадеге спросил он.

— А то, что про Ксению ничего не знаю, так как месяц с лишним с ней не встречалась, и что меня про нее никто более не расспрашивал.

— А ведь производите впечатление правдивой девушки! — обрадованно обличил он.

— Я все правильно сделала? — Очень хотела Люба, чтобы ее похвалили.

— Что доктор прописал… Вы молодец, Любаша, — помылил ее Сырцов, но не позволил останавливаться на достигнутом: — Теперь вот что: красивый баритон, как мне кажется, не ограничится одним телефонным звонком, он будет искать с вами встречи. Не отказывайтесь, но как только с ним договоритесь, звоните мне, разыщите меня. И главное: без меня ни на какие свидания с ним не ходите.

— Кто он, Георгий?

— Вот это мы вдвоем с вами обязательно выясним.

— Как в кино! — восхитилась Люба.

— Занимательней, чем к экзаменам готовиться? — задал он дурацкий вопрос и тут же — второй: — Люба, вот у таинственного незнакомца — красивый баритон. А у меня какой голос?

— Грубый, но симпатичный бас.

— Ну уж и грубый! — слегка обиделся он.

— Тогда без грубого! — легко согласилась она. — Просто симпатичный бас. Устраивает?

— Еще как! Это я сказал, об этом предупредил… — по-райкински пробормотал Сырцов и вдруг по-отечески настоятельно-ласково посоветовал: — А теперь, мой юный друг, с новыми силами и комсомольским энтузиазмом к изучению основ! Цели намечены, решения приняты, за работу, товарищи!

— Обязательно все надо испортить, — ворчливо заметила Люба. — Я вас целую.

Она повесила трубку, а он опять растянулся на тахте. Но уже с чувством исполненного долга. Афган, ментовка, год работы с Дедом выработали в нем умение спать по собственному заказу: где угодно, когда угодно, сколько угодно. Сырцов дал себе час и тотчас отключился.

Проснулся в десять минут первого и, не меняя позы, стал ждать Машиного звонка. Не было звонка. И в половине первого не было, и без четверти. В час он позвонил сам. В трубке длинно гудело, и он считал гудки. Насчитав десять, положил трубку. Через пять минут позвонил еще. Тот же результат. Лежать расхотелось. Он спустил ноги на пол, воткнул локти в колени, подпер ладонями буй ну голову и так посидел минут пяток. В третий раз набрал Машин номер. Длинно гудело. Он положил снятую трубку на тахту и потихонечку стал одеваться, снимая с себя светлое и надевая что потемнее. А что потемнее? Хаки, камуфляж. А поверх жилеточку боевую с многочисленными и нужными карманами. Проверил «байард». Обойма под завязку — все десять на местах. В карман жилетки сунул запасную, а «байард» приспособил в сбруе под жилеткой. На всякий случай — башмак, подкованный спереди. Подпрыгнул, проверяя амуницию на стук и бряк — не звучит. В последний раз послушал трубку. Гудело. Положил ее на место и отправился в путь.

Глава 11

Эти две башни белокирпичной кладки в Гагаринском переулке он знал хорошо. В одной, еще в муровские незабвенные времена, трое суток сидел в засаде. Машину он поставил так, чтобы было не очень близко, но и не далеко: нашел местечко в Староконюшенном у знакомого серого дома.

Половина второго. Романтиков, гуляющих в ночи, теперь в Москве нет. В ночи царят пролетающие в лимузинах. Не торопясь, Сырцов вышел на угол у булочной. Кривой хвост Староконюшенного ампирным боком Дома ученых кончался в Пречистенке. Тепло сиял умело освещенный шедевр неоклассицизма — австрийское посольство, а совсем рядом — перед ним и чуть левее — в старомосковском, в три окна особнячке уютно, до боли в сердце, теплился огонек настольной лампы под абажуром. От Арбата вдруг потянул ветерок, и аплодисментно зашелестели листья в молодом скверике у Машиного дома. Вместе с ветром исчез шелест. Сырцов остался один в прекрасном мире.

Двадцать четвертая квартира должна быть на четвертом этаже. Профессиональная память воспроизвела планировку дома. Сырцов закрыл глаза и представил картинку: лестничная площадка и порядок нумерации квартир. Все вычислил. Он обошел дом справа и глянул на нужные окна четвертого этажа. Там горел свет, свет сладострастно бордового оттенка, судя по всему, — торшера. Может, трахается с кем-то и для удобства вырубила телефон? Только вряд ли.

Не таясь, но и не особо высовываясь, направился к подъезду и по пути заметил знакомую «хонду». Опять не пикало, не пиликало, не квакало и не светилось. Захотелось заглянуть по старой памяти: ключики-то были при нем. Дело мастера боится. Сырцов сел за руль и сунул руку за щиток. Кассеты не было. Он осторожно открывал дверцу и поднял голову лишь тогда, когда громоподобно в ночи хлопнула входная дверь. И увидел только спину человека в темной кожаной куртке, который быстро, местами сбиваясь на бег, шел мимо австрийского посольства. Инстинкт ищейки: если бегут — надо догонять. Сырцов выскочил из «хонды», но человек в кожанке свернул в переулок Островского и исчез.

Сырцов мчался как гепард, по все равно не успел: метрах в пятидесяти от него взревел мощный автомобильный мотор и ярко полыхнули заграничные габаритные огни. Машина рванула подобно болиду Айртона Сенны. Сырцов ни номера не увидел, ни цвета, ни в марке не разобрался.

Тем более пора идти в дом! Он вошел в подъезд, недолго поизучал дюралевый щиток и без труда, по залапанному вокруг нужных кнопок металлу, нашел три нужные цифры. Как говорится, комбинация из трех пальцев. На втором наборе в двери разрешительно щелкнуло. Он крутанул ручку и вошел в маленький вестибюль.

Он знал, что в этом доме оба лифта вкомпонованы в стену и поэтому практически бесшумны: можно воспользоваться. Но на всякий случай поднялся на шестой этаж. Береженого Бог бережет, да и пешеходный вариант возможного (всякое бывает) стремительного отступления проверить надо было. Черная лестница шла здесь через площадочные балконы, и зимой, чтобы не морозить помещение, ее иногда закрывали. По ней он и спустился вниз, по ходу проверяя все двери. Открыты. На этот раз поднялся прямо на четвертый. Лифт раскрылся, и от предчувствия несчастья стало тошнотно где-то у солнечного сплетения: дверь двадцать четвертой квартиры была приоткрыта. Он тотчас закрыл лифт и поднялся на пятый этаж. Вышел и прислушался. В доме было тихо как в морге. Он вытащил из-за пазухи «байард» и снял его с предохранителя. Два лестничных пролета преодолевал (не зная почему, вел счет) ровно две минуты, прислушиваясь и замирая через каждые три ступеньки. Но было тихо.

Прижимаясь спиной к стене, Сырцов приблизился к нужной двери. Не высовываясь, ногой толкнул ее. Она беззвучно ушла в глубь прихожей. Он бесшумно двинулся за ней.

В прихожей горела маленькая лампочка под смешным цветастым абажуром, стоявшая на полке старинного, в человеческий рост зеркала. Перемещаясь мимо него, Сырцов увидел свое лицо — остановившиеся пустые глаза, заострившийся, с втянутым ноздрями нос, вместо рта безгубая щель, — и только тогда понял, что он в диком судорожном напряжении. С трудом заставил себя распустить мышцы и двинулся дальше.

Большая комната однокомнатной квартиры освещалась торшером с бордовым абажуром. Освещал он, конечно, только журнальный столик под собой, а все остальное лишь делал видимым. С порога Сырцов вглядывался в полумрак. В полумраке, как во всяком полумраке, все было в порядке, но журнальный столик был сильно сдвинут по отношению к торшеру и двум миниатюрным креслам. Сырцов сделал шаг, второй, третий, и, когда его нога ступила на неприкрытую ковром полосу паркета, визгливо заскрипело битое стекло.

Маша лежала между полукруглой тахтой-кроватью и одним из маленьких кресел. Она лежала и смотрела в потолок безумно выпученными мертвыми глазами. Рот открыт, и виден распухший язык. На шее темные пятна. Синяки.

Сырцов сел в кресло и, хотя с этого места и не видел труп, закрыл глаза. Чтобы ничего не видеть…

Надо было делать дело. И быстро, пока не помешали. Он задернул тяжелые гардины на окнах, включил верхний свет и прошел на кухню, где сразу же нашел то, что искал: резиновые перчатки, в которых Маша мыла посуду. Теперь молниеносный шмон. Сначала бюро красного дерева (заинтересовавшие его бумажки засовывал в многочисленные жилетные карманы), такого же дерева трельяж с бессчетными ящичками (прихватил несколько фотографий мужиков и баб, по виду последнего времени), две длинные нижние полки (даром время потерял), горка (знал, что пустышка, но все равно надо проверить), тахта-кровать, в тахте-кровати, под тахтой-кроватью (ничего). Отошел к дверям и, медленно-медленно водя глазами, еще раз осмотрел комнату. Проверочный взгляд. Вроде ничего не пропустил. И снова — к Маше.

Ох и не хотелось! Ни на лице, ни на руках, ни на одежде Маши (синие брючки по колено, тонкая голубая маечка, легкий домашний пиджачок персикового цвета) не было следов борьбы. Удушаемый без борьбы не сдамся: следовательно, ее предварительно оглушили. Чем? А, вот оно: у стены лежала пепельница тяжеленного цветного чешского хрусталя. Следовало лишь фиксировать в памяти, думать сейчас времени не было. Журнальный столик резко двинули, и все слетело с него на пол. Остатки кофейных чашек (по ручкам — двух), целая тарелка, печенье, куски сахара, две чайные ложки, окурки и пепел от сигарет. Окурков — раз, два, три, четыре, пять — пять окурков, все «Мальборо», на трех следы губной помады, на двух — нет.

Не услышал, уловил, как радар, комариный гул лифта. Спокойно, друг мой Георгий. Он в три шага достиг выключателя, вырубил верхний свет, вышел в прихожую и прикинул: где? Единственное место — одежный шкаф во всю стену с раздвижными дверцами. Лифт вроде бы миновал четвертый, но почему он должен считать, что умнее всех? Другие тоже могут спуститься с пятого этажа.

Сырцов влез в шкаф. Лица его касались летучие шелка. Пахло коктейлем дорогих духов и — еле-еле — Машей. Он ждал и смотрел на вход через щель, оставленную для этого дела.

Сначала слегка стемнело: кто-то, заслонив свет на лестничной площадке, остановился в дверях. А потом этот кто-то прошел мимо щели в комнату. Беззвучно прошел, надо полагать, в кроссовках. Побыл там совсем недолго, вернулся в прихожую, шепотом позвал:

— Порядок, Тема. Иди сюда.

У них, видите ли, порядок. Теперь Сырцов их рассмотрел. Качки. Рэкет или охрана. Одного, немалого роста, с толстыми накатанными шеями, коротко стрижены, в коже, в адидасовских тренировочных штанах, в кроссовках. Один — белесый, другой — чернявый, но одинаковые как пятаки.

— Дверь закрывать? — прошептал чернявый.

— Прикрой, — чуть громче порекомендовал белесый.

— Вместе шмонать будем или кто постоит?

— Давай в четыре руки. Быстрее управимся. — Белесый был главный.

Они скрылись в комнате. Сырцов отвлекся от них: делом занимался, навинчивал на «байард» глушитель.

Сырцов нащупал выключатель и врубил верхний свет. Он стоял в дверях с «байардом» на изготовку. Блондинчик, держа двумя руками ящик с бумагами, орлом сидел у секретера, а чернявенький застыл у горки.

— Медленно-медленно встаете и быстро-быстро поднимаете руки, — голосом инструктора производственной гимнастики сказал, Сырцов. Он говорил, а устрашающий диковинный «байард» с глушителем одним, но выразительным черным глазом поочередно рассматривал каждого из сладкой парочки.

Сырцов инструктировал далее:

— Чернявенький, ноги как можно шире, а ручками упрись в стену как можно выше. Молодец, так держать. Ты, блондинчик, руки на затылок и ко мне. Не торопясь.

Блондинчик медленно приближался. Сырцов понял со злорадством — сейчас нападет. Блондинчик еще делал первое движение на уход и атаку правой ногой, а Сырцов, уже сделав шаг в сторону, страшно ударил его в голень левой, опорной ноги подкованным башмаком. Блондин стал оседать от шоковой боли, но Сырцов успел рукояткой «байарда» жестоко, но в меру нанести удар в заветное место — за ушко. Блондин перестал оседать и по-простому рухнул. Чернявенький, оторвавшийся было от стенки, вновь увидел глаз «байарда» и поспешно принял прежнюю позу. Перешагнув через блондина, Сырцов подошел к чернявенькому и для порядка ткнул его глушителем в поясницу. Чернявенький спазматически вздохнул и безропотно дал себя обшарить. Среди прочих безделушек у чернявенького в карманах к тихой радости Сырцова обнаружились наручники. Вывалив содержимое карманов чернявенького на пол, Сырцов отвел его, покорного, к отопительной батарее и приковал к трубе. Неподалеку от мертвой Маши. Ключи же от наручников бросил на середину комнаты. Чтобы нельзя было дотянуться. Настала очередь и бесчувственного блондинчика. Все тот же джентльменский набор: кнопочный нож, короткая дубинка, браунинг, переговорник. Ни документов, ни каких-либо проясняющих бумажек, ничего. Сырцов еще раз осмотрелся и понял: здесь их не допросить. Без крика и рукоприкладства с такими ничего не добьешься, а здесь не пошумишь. Да и вообще пора сматывать удочки. Опасно долго оставаться тут, опасно.

И он просто удалился. Вызвал лифт с третьего этажа, спустился и, осторожно прикрыв входную дверь, вышел на улицу.

Телефон-автомат был у знатного дома. Сырцов набрал ноль-два и вызвал местное отделение.

— Милиция, милиция?! — дважды, чтобы нервно получилось, спросил он.

— Вас слушают, — подтвердил дежурный.

— Слава Богу! В Доме старых большевиков грабят квартиру! Квартиру двадцать четыре. Двое здоровенных парней. Я на лестнице курил, когда они взломали дверь и вошли. Слава Богу, меня не заметили!

— Кто вы? — спросил дежурный.

— Сосед с пятого, — представился Сырцов и повесил трубку.

Теперь — найти наблюдательный пункт. Привычно преодолев кодовые препоны, он проник в последний подъезд доходного дома напротив. На третьем этаже (третьем дореволюционном этаже) устроился на уровне четвертого этажа белокирпичной башни. С этой точки хорошо просматривался подъезд и находящиеся за углом площадочные балконы и окна Машиной квартиры.

Теперь надо ждать, и он терпеливо ждал. Второй раз за эту ночь захотелось закурить. Ну, что же вы, ребята? Вы же менты на земле, вы все про эти места знаете, у вас патрульная машина, вы же рядом, рядом! Где вы?

Милицейский «козлик» подкатил через десять минут. Трое в форме вошли в подъезд, а четвертый, за рулем, остался за наблюдателя. Порядок.

И вдруг Сырцов непроизвольно застонал: по площадочному балкону третьего этажа осторожно двигались на спуск двое. Менты, братцы, ну хоть один из вас, черную лестницу перекройте! Двое исчезли ненадолго и объявились, уже на балконе второго этажа, но дальше не побежали. Притихли.

Из Староконюшенного от Пречистенки выехал светлый «джип-чероки», неспешно повернул налево в Гагаринский и остановился прямо под Сырцовым. Тотчас двое с балкона второго этажа прыгнули на мягкую землю.

Они побежали наискосок, а «джип» двинулся почти в параллель им. Нет, все-таки не в параллель, а под острым углом, потому что у улицы Танеевых машина и люди встретились.

Уже выскочили из подъезда менты, уже ревел мотор сине-желтого «козла», уже ныла сирена, но было поздно: куда «козлу» против «джипа-чероки», который исчез в неизвестном направлении.

А винить надо только себя. Сжалился над блондином, не раздавил переговорники. Хоть номерок запомнил: 68–91. Но где гарантия, что он не липовый? Пора и ноги делать, пока менты не вернулись. Не стоило встречаться с ними вооруженным и в полной амуниции.

Он уже сидел за рулем, когда почти одновременно примчались, поочередно воя, оперативная «Волга», «рафик» с бригадой, фургон «Скорой помощи». Дела у них, не у него. Сырцов включил мотор.

Уже дома обнаружил в кармане кривой мячик резиновых перчаток. Вышел на площадку, выбросил их в мусоропровод и, вернувшись, разделся догола. Долго-долго стоял под садистски холодным ливнем душа. Замерз до дрожевого ика и поэтому жестким полотенцем растирался почти с мазохистским удовольствием.

Дед, а скорее Лидия Сергеевна, отучили от Малинина. Он врубил пленку с Монтсеррат Кабалье и Фреди Меркури. Неземные голоса пели райскую музыку. Но вскоре сердито постучали сверху: громковато, мол, для трех часов. Он виновато и покорно уменьшил звук. Теперь Монтсеррат и Фреди пели только для него.

У непьющего всегда обширные запасы. Без колебаний и душевных переливов он вытащил из холодильника крупную бутылку «Смирновской».

Монтсеррат и Фреди пели, а Георгий Сырцов выпивал, мало закусывая. Монтсеррат и Фреди прекратили пение, а Георгий Сырцов продолжал выпивать.

Бумаги и фотографии, которые он привез из Дома старых большевиков, лежали рядом на тахте, но ему не хотелось сейчас с ними разбираться. Да и пить особо не хотелось: его, тренированного, с отвычки плохо брало. Но он продолжал нагружаться.

Уже, не стесняясь, белесо светилось окно, уже не одиноким волком, а редкой цепочкой пробегали вверх к Садовому легковые автомобили, с недовольным рычанием преодолевая небольшую горку, уже шаркала метлой их новая добросовестная дворничиха, а Сырцов сидел в кресле и все ждал водочного кайфа. Но кайф не приходил.

Он стал вспоминать свое отрочество в Сельце Брянском. Чтобы как картинки в голове: душная чащоба мелколесья, речка, тихим извивом бежавшая мимо высокого глинистого берега, приятель Димка, колдовавший над костром, первая его любовь одноклассница Неля, которая с мостков смотрела на скользящую внизу воду, покойница мать, устало поднявшая на него глаза, закатное небо и несущееся в нем пламя ракеты-снаряда… И еще — Маша. Когда он дотронулся до нее, она была еще теплая.

Глава 12

Все-таки нажрался и вырубился. Он проснулся, на мгновение открыл глаза и тут же их закрыл — свет резкой болью ударил по глазным яблокам. Ныли виски, бешеный живчик дергал прикрытое веко. Не надо было просыпаться. Но он проснулся, и проснулся потому, что безудержно звонил дверной звонок.

Он еле выпростал себя из кресла и оглядел свое жилище — не очень ли свинствовал в ночи? Вроде не очень. Он поставил пустой залапанный стакан на тарелку, на которой лежал одинокий, выгнутый, как парус под ветром, кусок сыра, взял в правую руку почти пустую бутылку «Смирновской», в левую — тарелку и направился на кухню, по пути через коридор крикнув двери:

— Минуточку!

Чуть легче: умолк вызывавший внутреннюю дрожь звон. Он обстоятельно вымыл стакан и тарелку. Поставил их в сушилку, надел тренировочные штаны и подошел к входной двери. Негостеприимно поинтересовался:

— Кто?

— Откройте, Георгий. Это я, Светлана!

— «Дмитриевна», — добавил про себя Сырцов и открыл дверь. Она держала сжатые кулаки у подбородка, как бы защищая шею, и смотрела на него лунатическими глазами. Невнятно попросила:

— Спасите меня, Георгий.

— Морду сполосну, побреюсь и спасу, — пообещал он и пошел в ванную. На ходу, не оборачиваясь, добавил: — Проходите в комнату.

Он брился и мылся, ни о чем не думая. Причесался, надел чистую футболку и вышел к даме. Она смирно сидела в кресле, в котором он недавно спал. Повернула к нему лицо (двигалась только голова, как у куклы Барби) и дважды произнесла:

— Маша. Маша.

— Что Маша?! — заорал он как можно громче, чтобы она не ощутила фальши в его мнимом незнании.

— Маша умерла, ее убили, — спокойным детским голоском (пролог дамской истерики) сообщила Светлана Дмитриевна.

— Когда? — стоя требовательно вопрошал Сырцов.

— Не знаю. В девять утра нам позвонили из милиции и сообщили. Валентин поехал к ним, а я — к вам.

— Зачем?

— Спасите меня, — тупо повторила она.

— От кого?

— Не знаю.

— Интересное кино. А что вы знаете?

— Ничего, Георгий. Ничего. Я только чувствую, что Машина смерть связана с уходом Ксении.

— Тогда надо Ксению спасать, а не вас.

— Спасать Ксению — это и значит спасать меня. Я в безнадежном страхе, Георгий, я в ужасе!

— Попроще, а? — попросил Сырцов. — Чтобы я понял, чего вы от меня хотите.

Он не садился. Он смотрел на нее сверху вниз. Ей давно уже было неудобно, но только сейчас она решилась встать.

— И этого точно не знаю. Знаю только одно: вы спокойный, уверенный в себе, надежный и честный человек. Когда вы рядом, страх уходит и кажется, что все будет хорошо.

— Я не могу быть рядом с вами все время, — сказал Сырцов и, чувствуя опасность, попытался уйти на кухню. — Я сейчас чай приготовлю. — Но она не пустила, неизвестно, каким образом, но ее тонкие нежные ладони проникли под футболку, задрали ее и, лаская, изучали его торс. Она летуче целовала его волосатую грудь, ключицу, соски и вдруг, подняв лицо, предложила ему губы.

Он забыл, что ей за сорок. Она была трепетна, послушна и непредсказуема. То, что они делали, то, что они собирались делать, было, если подумать (они не думали), отвратительно. Но неотвратимо. Она на мгновение (порвалась от него и, через голову срывая легкое платье, обещала, обещала:

— Сейчас, сейчас!

Она не была певуньей с фиоритурами во всех регистрах. Она лишь тихо и грозно рычала, как голодная львица. Едкий, все вытягивающий, стремительный и бесконечный похмельный пистон…

Они молчаливо лежали меж двух простыней, которые ом в последний момент успел кинуть на тахту. Лежали и, боясь разочароваться в партнере, не смотрели друг на круга. Наконец она попросила:

— Я бы коньяку выпила, Георгий.

Он без слов подобрал с пола футболку и штанцы, натянул их и отправился на кухню. Когда вернулся со знакомой бутылкой «Метаксы» и стаканами, она, небрежно завернувшись в верхнюю простыню, сидела в кресле. Он разлил по стаканам. Она подняла свой, внимательно рассматривая желто-коричневую жидкость:

— Извините меня, Георгий.

— Извините? — слегка удивился он.

— Извини меня, Георгий, — поправилась она.

— И ты меня извини.

Они выпили, подождали, пока разойдется по жилочкам, и теперь уже без страха взглянули друг на друга. Он увидел гладкую круглую шею, узкие девичьи плечи, маленькие торчащие груди.

— Георгий, — позвала она… Она умела возбудить партнера. Но когда все начиналось, отделялась от него, перенося процесс только на себя. Она не желала знать, каково ему, в ней не было стремления расширить и продлить его наслаждение. Он был лишь инструментом, включающим ее, только ее страсть. Сырцов ощущал себя искусственным членом из порнолавки.

— Все, — сказала она после третьего раза. — Сил нет.

Но силы нашлись: она вяло и томно сползла с тахты, подобрала свои разбросанные причиндалы и голяком, чтобы он еще раз посмотрел на нее, прошла в ванную. И опять он удивился: живая тонкая талия, высокие крутые бедра, длинные-длинные легкие ноги…

Она вернулась, интеллигентно и виновато улыбаясь. Взяла с кресла сумочку и обернулась к нему:

— Наверное, это сейчас бестактно, Георгий, но, честное слово, я не могу не спросить: когда вы разыщете Ксению?

— Скоро, — нарочито кратко ответил он.

— Проводи меня до двери.

Отвернувшись, он влез в штаны. У дверей она спросила:

— Но ведь это должно было случиться, да?

— Наверное, — индифферентно подтвердил он.

Она потянулась к нему, прижалась, правой рукой за затылок притянула его голову, языком раздвинула его губы. Желание опять зарождалось в ней. Затрясла головой, отряхнулась:

— Хватит, хватит! — и призналась: — Ты мне стал очень дорог, Георгий.

И уехала на лифте. Он закрыл дверь и прошел в лоджию. Она вскоре вышла из подъезда, села в «мерседес» и поехала неизвестно куда. На этот раз хвоста вслед за ней не было: смена декораций. Он вернулся в комнату, сел в кресло, судорожно зевнул и вдруг увидел на журнальном столике упитанный конверт. Усмехнулся, вытащил из конверта пачку стодолларовых бумажек и неизвестно зачем пересчитал их. Бумажек было двадцать. Две тысячи баксов, следовательно. Он усмехнулся еще раз, вслух вспомнив:

— «Ты мне стал очень дорог, Георгий».

Глава 13

…На редкость легко все получилось. Вложенная в Библию записка отца Афанасия была не первой свежести, и, вероятнее всего, отец Афанасий не служил у Николы в Хамовниках. Следовательно, две церкви в арбатско-пречистенских переулках. Почему-то больше нравилась та, что на взгорье, на перепаде высот. Туда он и поехал. «Девятка» по крутизне взобралась от набережной. Сырцов оставил ее у отремонтированного дома модерн и на своих двоих отправился в храм.

Тихо разбредались бабки и строгие женщины с грустными и взыскующими лицами: только что закончилась служба. Сырцов степенно ступил в церковь. Интимно душный полумрак обступил его. Он тихо стоял, привыкая к темно-золотистому от убранства и оранжевому от бесчисленных огоньков-лепестков свечей пристанищу Божьему на земле. Привык, стал различать людей, творящих свои дела в храме. Спросил у женщины, стоявшей у кафедры-прилавка со свечами различной длины и толщины:

— Я хотел бы повидать отца Афанасия. Как мне это сделать?

— Он только что закончил службу и прошел за алтарь.

— А вы не могли бы позвать его?

Интеллигентная женщина снисходительно и добро улыбнулась:

— Женщинам туда нельзя, — и успокоила: — Он скоро выйдет. Разоблачится и выйдет.

— Саморазоблачится, — пробормотал он про себя, с грустью сознавая, что словоблудие смирновской компашки навсегда поселилось в нем.

— Что вы сказали? — вежливо поинтересовалась женщина, естественно, не расслышав.

— Так… Глупость, — почему-то застеснявшись, признался он.

И тут же из-за алтаря появился священник. Когда он подошел ближе, женщина предупреждающе известила его:

— Батюшка, вас ждут.

— Вы, сын мой? — Отец Афанасий обернулся и внимательно посмотрел на Сырцова.

В сыны-то Сырцов ему не подходил: отцу Афанасию было лет сорок, не более.

— Мне необходимо поговорить с вами, отец Афанасий.

— Если это необходимо, поговорим. Обязательно поговорим.

Они обошли церковь и через калитку вошли в старо-московский дворик. Не верилось уже, что они в Москве последнего десятилетия двадцатого века: наполовину деревянный дом священника с золотыми шарами под окнами, сараюшка из толстых черно-серых досок, маленькая клумба с анютиными глазками, высокая, аккуратная поленница из мелко-мелко порубленных дровишек. Они уселись на широкую скамью, врытую в землю в незапамятные времена.

— Я обращаюсь к вам по делу абсолютно мирскому, отец Афанасий, — строго подбирая слова, начал Сырцов. — Я, Георгий Сырцов, по поручению матери разыскиваю ушедшую из дома Ксению Логунову.

Он замолк, незаметно поглядывая на отца Афанасия в ожидании реакции. Не дождался, не было никакой реакции.

— А почему вы обращаетесь именно ко мне? — спросил священник.

Врать не следует, вилять не стоит. Прямо надо говорить.

— В Библии Ксении я нашел вашу дарственную записку. Вы знаете Ксению Логунову, отец Афанасий?

— Да.

— Она обращалась в последнее время к вам за советом?

— Да.

— Вы знаете, где она сейчас находится?

— Думаю, что знаю.

— Уже не твердое «да», — отметил Сырцов, почтительно улыбаясь.

— «Да», твердое «да» возможно только в подтверждение собственных деяний и поступков. О другом человеке можно говорить лишь предположительно.

— Где же предположительно находится Ксения?

— Это не мой секрет, сын мой.

— Ксении грозит серьезная опасность, отец Афанасий. А она ушла из дома.

— Самая серьезная опасность для Ксении исходит из ее дома.

— Вероятно, вы говорите об опасности нравственной. Вам лучше знать. Но я говорю об опасности, которой может подвергнуться ее жизнь.

Отец Афанасий повернул к Сырцову свое внимательное и настороженное лицо. Борода его оказалась на солнце и стала медно-рыжей. Прозрачные бледно-серые глаза были непонятны. Говорил же понятно и откровенно.

— Я вас пока не могу понять, Георгий. Вы верите в Бога?

Совершенно некстати вспыхнула в мозгу яркая картинка сегодняшнего утра: скомканная постель, нечеловеческие усилия двух тел в диком стремлении к наслаждению, бессмысленные звериные стоны.

— Не знаю, — сказал Сырцов, подумав. И повторил нервно: — Не знаю.

— Достойный ответ, — одобрил отец Афанасий.

— Мы говорим о Ксении, — настойчиво напомнил Сырцов.

— И о вас, — добавил отец Афанасий. — Я пытаюсь представить вас рядом с Ксенией, Георгий.

— Какова же картина?

— Не картина пока. Эскиз, подмалевка.

— Вы были художником? — неожиданно для себя спросил Сырцов.

— Ну, художник — слишком громко. Но почему — был? Я и сейчас продолжаю эти приносящие мне тихую радость занятия.

— А вам разрешают? — брякнул Сырцов.

Отец Афанасий почти неслышно посмеялся и ответил риторически:

— Кто же мне может запретить?

Теперь посмеялись вдвоем.

— Какая она, Ксения, отец Афанасий?

— Вы, следовательно, с ней незнакомы. Вас пригласила искать Ксению ее мать?

— Не пригласила. Наняла. За деньги.

— Вы будто стесняетесь этого, Георгий. Но ведь все очень просто: всякий добросовестный труд должен быть достойно вознагражден.

Умыли его, Сырцова, как мальчишку. Ненавязчиво и с участием умыли закомплексованного паренька с гипертрофированным самолюбием. Учиться, учиться и учиться, как говорил Владимир Ильич. Урок на будущее. Он рассмеялся:

— Это вы называете гордыней, да?

— Или обидой. На мир, на людей, на себя. — Отец Афанасий смотрел на анютины глазки. — Вы спросили о Ксении, уже имея, вероятно, свое мнение о ней, составленное вами из рассказов о ее жизни, увиденных реалий ее жизни, из ощущений ее человеческого окружения. Я бы хотел сначала узнать это ваше мнение.

— Оно важно для вас?

— Да. Очень.

Сырцов слегка призадумался: какая она, Ксения?

И ответил коротко:

— Девица умная, жесткая и добрая. Гордая и одинокая душа.

— Вы понимаете людей, Георгий, — одобрил отец Афанасий. — Я бы добавил только: гордая, одинокая и простая душа.

— Это так важно?

— Очень. Простодушие есть главная черта истинного человека.

Ни с того ни с сего Сырцов вдруг вспомнил Деда. Умного, злого, изобретательного, язвительного и простодушного Деда. Простодушие есть главная черта истинного человека. И то правда.

— Почему она ушла из дома, отец Афанасий?

— Я не имею права рассказывать вам то, о чем говорила она. Но неглупому человеку разобраться в этом весьма несложно. А вы, как мне стало известно в последние полчаса, неглупый человек.

— Вы переоцениваете мои умственные способности. Но все-таки: богатство?

— Точнее — неправедность богатства. И люди, не желающие замечать это.

— Как всегда, существуют «про» и «контра». «Контра» понятна, отец Афанасий. Но человеком движет «про». Ее «про»?

— Вы ошибаетесь, Георгий. «Контра» — двигатель очень мощный. Но, к счастью, не очень надежный. Понятия Ксении о добре, к сожалению, весьма туманны и отчасти умозрительны и книжны, а человек, которого она считает образцом, взят ею из прошлого и во многом ею же и выдуман.

— Олег Торопов? — догадался Сырцов.

— Все-то вы знаете, Георгий!

— За исключением одного: где Ксения Логунова.

— У вас есть наставник, Георгий?

— Я не знаю, — растерялся Сырцов.

Отец Афанасий попытался популярно объяснить ему, что такое наставник:

— Человек, к которому вы придете в трудную минуту. Человек, к советам которого вы прислушиваетесь. Человек, который, блюдя ваше достоинство и вашу честь, ненасильственно ведет вас по жизненной стезе. Есть такой человек?

— Есть, — без раздумий твердо ответил Сырцов.

— Вам очень повезло, Георгий. Я пытался стать наставником Ксении. Не знаю, насколько мне это удалось. Но на секунду представьте такое: ваш наставник без вашего согласия сообщает тайну, доверенную вами только ему, третьему, неизвестному вам человеку.

— Такого представить не могу, потому что такого не может быть, — честно признался Сырцов.

— Вот сами и ответили на свой вопрос.

Сырцов рывком поднялся со скамейки.

— Что ж, спасибо за интересную и поучительную беседу, отец Афанасий.

— Не обижайтесь на меня, Георгий. — Священник тоже встал.

— Не хотел, но придется вам кое-что сообщить. И тогда вы возьмете всю ответственность за безопасность Ксении на себя. Сегодня ночью была убита Мария Елагина, хорошая знакомая Ксении. У меня есть основания полагать, что это убийство каким-то образом снизано с делом, касающимся Ксении.

— Вы говорите правду, Георгий?

— Провокация — не мое ремесло.

— Сильненько вы меня ударили, сильненько. Про эту Марию я кое-что знал от Ксении. — Священник в растерянной задумчивости погладил бороду, теперь темную, почти черную в тени. — Но я уверен, уверен, что Ксения в безопасности!

— Не очень-то вы уверены, — без всяких церемоний отметил Сырцов.

— Вы ошеломили меня, — признался отец Афанасий. — Я старался помочь ей. Ксения нуждалась в умиротворении. Я постарался сделать так, чтобы она хоть на время обрела покой, душевное равновесие и целительное бездумье, достигаемое тяжелым и простым трудом.

— Еще раз спасибо вам, батюшка, — вдруг подобрел Сырцов. — Может статься, что к вам явятся некие граждане с теми же вопросами, что и у меня, и, скорее всего, не такие уступчивые, как я. Будьте с ними построже.

— Совет с благодарностью принимаю, — совершенно серьезно сказал священник. — Теперь моя маленькая просьба: вы бы не могли оставить мне ваш телефон. — Сырцов невольно улыбнулся. Отец Афанасий поймал эту улыбку и догадался: — Вам, вероятно, смешным и нелепым представился вид священника с телефонной трубкой у уха. Все-то у нас как у всех, Георгий: и по телефону звоним, и телеграммы шлем, и на компьютере работаем.

Он спрятал визитную карточку в карман, задрав для этого рясу, и проводил Сырцова. У ступеней храма остановились.

— Простите меня, батюшка, что нарушил ваш душевный покой, — покаялся на прощание Сырцов.

— Душа не должна быть в самодостаточном покое. Душа должна болеть.

— Ну, это я вам устроил.

— Безусловно, — с улыбкой согласился отец Афанасий и добавил абсолютно искренне: — Вы мне очень понравились, Георгий.

— И вы мне, — признался Сырцов и вдруг спохватился: — А можно прямо вот так священнику говорить: вы мне понравились?

— Священнику можно и должно говорить все.

Глава 14

У подъезда его дома, намеренно не таясь, стояла оперативная «Волга». Шофер в полудреме привычно скучал за баранкой, а небрежно элегантный пассажир, засунув руки в карманы брюк (не страшился ломать силуэт летнего ловкого пиджака), измерял, ставя поочередно ступни ног в нарядных башмаках впритык друг за другом, расстояние от его, Сырцова, подъезда до угла дома. Услышав щелканье дверцы сырцовской «девятки», пассажир прервал свое увлекательное занятие, поднял голову и, прищурясь, стал выжидательно смотреть на приближающегося Сырцова.

— Мог бы и весь день здесь зря проторчать, — сказал, подойдя. Сырцов. — Я на минутку решил домой заскочить и то только потому, что деньги забыл. Здорово, Леонид.

— Считай, что мне повезло. Здравствуй, Жора, — улыбчиво откликнулся Леонид.

Они пожали друг другу руки, постояли недолго так, не расцепляясь, смотрели глаза в глаза. Выжидательно.

— Ты всю жизнь — везунчик, — завистливо констатировал Сырцов. — В дом ко мне пойдем или здесь поговорим?

— Лучше в дом. Надоело на ногах, — признался Леонид и, подойдя к «Волге», склонился над открытым шоферским окошком: — Стасик, если что срочное по телефону, я в квартире… Жора, какая твоя квартира?

— Тридцать третья.

— Я в тридцать третьей квартире. Можешь продолжать соньку давить, но на телефонные звонки — пожалуйста, постарайся — не забудь просыпаться.

— Уж вы скажете, товарищ подполковник! — не то восхитился, не то обиделся водитель.

В лифте Сырцов спросил:

— Сразу говорить не хочешь?

— Сначала кофейку попью. Кофейком угостишь?

— Растворимым.

— Сойдет.

Отхлебнув из чашки, Леонид еще раз демонстративно осмотрелся. Для Сырцова.

— У тебя здесь куда симпатичней, чем на Вернадского.

— Ага, — подчеркнуто жлобски подтвердил Сырцов, настойчиво глядя ему в глаза. Говори, мол, по делу, старичок, а то мне некогда. Леонид допил кофе, поставил чашку на блюдце. В неустойчивом равновесии (неудачно поставил) она мелко дрожала, издавая противный бряк. Вдвоем дождались прекращения дрожи и бряка, после чего Леонид сказал:

— Сегодня ночью убили Марию Елагину. Удушили. Ты был знаком с ней.

Откуда он узнал, откуда? Сырцов ладошкой осторожно погладил край дивана. Ну, ты и дурачок! Кто-то из Леонидовых пареньков в обязательном порядке присутствовал на вчерашнем выпускном вечере. Только вот паренек засек там Сырцова, а Сырцов паренька — нет. Плохо это, непорядок.

— Твои на вчерашнемсабантуе, мою встречу с ней засекли?

— Ну, — согласился Леонид.

— Деда на тебя нет, Леонид. Он тебе за плебейское «ну» обязательно бы врезал от души, — просто так сказал Сырцов.

— Что, и Смирнов с ней тоже был знаком? — быстро спросил Леонид.

— Окстись, милиционер! — в ужасе, — чур, мол, меня, чур! — завопил Сырцов. — И уймись, уймись в сыщицком рвении, а то свихнешься.

— Не свихнусь, — успокоил его Леонид. — Значит, Смирнов ни при чем…

— Смирнов всегда при чем. Но только не в данном случае.

— Ты давно был знаком с Елагиной?

— Вчера и познакомился, — не соврал, просто на день сократил знакомство Сырцов.

— Кто тебя с ней познакомил?

— Приятель Коляши Англичанина, журналист какой-то.

— Имени-фамилии не помнишь?

— Нет, — на этот раз уж точно соврал Сырцов. Не хотел, чтобы Леонид понял, что он, Сырцов, хочет поработать с этим журналистом. Отыскать же его для ментов — не проблема. Что Леонид и подтвердил:

— Ладно. Коляшу потрясем.

— Еще что, Леня? — Сырцов грубо намекнул на то, что пора и бабки подбивать милиционеру и не отнимать драгоценное время у занятого человека. Леонид встал, прошел к балконной двери, не оборачиваясь, спросил оттуда:

— Ты сейчас чем-нибудь всерьез занят, Жора?

— Как тебе известно, я работаю в Академии. Преподаю.

— Я не о том.

Леонид вернулся к журнальному столику, но не сел. Встал и Сырцов.

— Ну что, тебе пора? Ты же начальник. Занятой по макушку.

— Занятой, это точно, — рассеянно согласился Леонид. И жестко: — Ты действительно ничего не знаешь, Жора? И ничего не хочешь мне сообщить?

— Подумай. Что я тебе могу сообщить?

— Ладно. — Леонид протянул ему руку: — Но все-таки, если что…

— Если что, то да, — поспешно и насмешливо согласился Сырцов.

Они подошли к дверям. Леонид самостоятельно (профессионал) открыл сложный запор и уже на пороге сделал грустное заявление:

— Ты плохо отреагировал на мое сообщение о смерти Марии Елагиной. Будто знал о ней. Я вынужден тебе не доверять.

И, не дав Сырцову ответить, захлопнул дверь с той стороны.

А Сырцов сел к телефону. В газете Мишани еще или уже не было, а домашний телефон не отвечал. Сырцов помыл чашки, протер до блеска журнальный столик и снова набрал домашний номер Мишани. На первом же гудке трубку была снята, и нахальный голос потребовал:

— Говорите.

— Ты только что вошел? — ни с того ни с сего спросил Сырцов. За что и получил неожиданный ответ: — Не. В сортире сидел. А ты кто такой?

— Сырцов, — представился Сырцов и добавил с повторением, чтобы Мишане стало сразу понятно: — Георгий Сырцов.

— А-а… — без энтузиазма протянул Мишаня. — И чего тебе от меня надо?

— Насколько я помню, ты хотел со мной поговорить.

— Именно, хотел. Тогда хотел, а сейчас не хочу.

— Знаешь? — прямо спросил Сырцов.

— Знаю.

— Откуда?

— У нас в газете хороший отдел криминальной хроники.

— Тебя милиция еще не трепала?

— Нет. А за что?

— Не понимаешь, — насмешливо констатировал Сырцов. — Но боишься. Боишься?

— Ничего я не боюсь! — вдруг закричал Мишаня.

— Поговорить надо, — напомнил Сырцов.

— Если надо, говори.

— Не телефонный разговор.

— Тогда приезжай. Адрес в визитке.

Терпеть не мог Сырцов Краснобогатырскую. И узка, и крива непонятным образом, и трамвайные рельсы не к месту. Попрыгал и на рельсах, и на колдобинах, прежде чем пробрался на своей «девятке» к двадцатиэтажному сине-белому дому-бараку, скучно существовавшему в стае себе подобных.

Мишаня встретил его весьма и весьма неглиже: голым по пояс, в грязных вытянутых на коленях до неприличия трикотажных штанах, босиком. Без удовольствия глядя на полужидкое Мишанино пузо, Сырцов спросил:

— Порточки на помойке подобрал?

— Даже если на помойке, тебе-то какое дело?

— Ты оскорбляешь мои эстетические чувства.

— Гляди ты! Какие мы слова знаем! — искренне удивился Мишаня.

— Я много чего знаю, — сообщил Сырцов и приказал: — В комнату веди.

Не в пример Мишане комната была прибрана. Сырцовский глаз отметил чистый пол, пропылесосенный ковер, свежую крахмальную скатерть на небольшом обеденном столе, идеальный порядок на письменном. Сырцовский глаз обратился к Мишане. Вопросительно. Тот понял:

— Сегодня с утра мать приезжала. Убралась.

— А сам не убираешься?

— Ты хотел говорить. И уже сообщил, что много чего знаешь. Я слушаю.

— Что тебе вчера передала Маша?

— Ничего она мне не передавала! — опять вскричал Мишаня.

— Я сяду, — проинформировал о своих дальнейших действиях Сырцов, выдвинул стул из-за стола, прочно уселся. — Разговор, как я понимаю, будет длинный.

Мишаня тоже уселся. На кушетку. Фальшиво зевнул и сказал:

— Если только ты будешь говорить.

— С вопросами-ответами у нас с тобой как-то сразу не заладилось. Давай по-другому. Я у тебя просто попрошу: отдай кассету, Мишаня.

— Какую еще кассету?

— Обыкновенную. Для магнитофона. Которую тебе Маша велела спрятать.

— Нету у меня никакой кассеты, нету!

— Нет, а кричишь. Почему ты кричишь, Мишаня?

— Потому что ты мне надоел.

— Я только что пришел. Я не мог тебе надоесть.

— Надоел.

— Ладно, не будем препираться. Передо мной альтернатива, Мишаня. Несолоно хлебавши и поверив тебе, я удаляюсь понурив голову. Или, не поверив, я тебя связываю, кладу на пол и не спеша произвожу подробный шмон. Хотя, если честно, альтернативы нет: я вынужден буду привести в исполнение последний вариант.

— Я закричу, — пообещал Мишаня.

— А я тебе рот пластырем заклею, — пообещал Сырцов.

Мишаня хлопнул ладонями по коленям, поднялся с кушетки, прошел к письменному столу, открыл боковой ящик и, внезапно резко обернувшись, направил на Сырцова маленький револьвер. Приказал:

— Выкатывайся отсюда, ну!

Встал и вовсе не испугавшийся Сырцов. Встал и пошел на Мишаню. Медленно.

— Выстрелю! Выстрелю!

— А с трупом что делать будешь? Расчленять и выносить частями на помойку? Не при твоем пылком журналистском воображении! — Он подошел к Мишане вплотную и протянул руку: — Дай сюда. — Мишаня безвольно, как под гипнозом, отдал револьвер. Сырцов его взял, подбросил на ладони и назидательно продолжил: — Если сам не защищаешься, то выстрелить в человека очень трудно, Мишаня. Откуда у тебя эта штучка?

— Купил.

— А разрешение на нее у тебя есть?

— Нам, ведущим работникам газеты, милиция выдана лицензии.

— И ты купил этот пугач. Потому что красивый?

— Потому что маленький.

— Это в сказке маленький — всегда удаленький. А в жизни чаще всего наоборот. Ты осторожней с ним. По запарке можешь случайно себе пятку отстрелить. — Сырцов вернул револьвер Мишане. — Положи на место.

Мишаня покорно положил револьвер в ящик стола, а ящик задвинул. Сделав это, замер у письменного стола. Как по стойке «смирно».

— Давай пленку, — напомнил Сырцов.

Мишаня быстро взглянул на него. Встретились взглядами. Окончательно уяснив, что деваться некуда, Мишаня прошел к окну, покопался под подоконником, чем-то щелкнул, и в руках у него оказалась кассета.

— Ну, конспиратор! Ну, подпольщик! Ну, Сергей Костриков! Ну, мальчик из Уржума! — восхитился Сырцов. Если уж тайник, то обязательно в подоконнике. Да будет тебе известно, лет уж этак тридцать менты, зная таких, как ты, общий шмон с подоконников начинают. — Он взял протянутую Мишаней кассету. — А магнитофончика у тебя, случаем, не найдется?

Мишаня отодвинул фанерную (нижнюю) дверцу книжного шкафа, извлек двухкассетник и молча поставил его на стол перед Сырцовым.

— Скатерть испачкаем! — испугался Сырцов.

— Он чистый, — заверил Мишаня.

— Значит, слушал его недавно. Какую музычку в ночи ты слушал, а?

— Траурную, — натужно пошутил Мишаня.

— Перематывать надо? — вставляя кассету, поинтересовался Сырцов.

— Не надо. Она на начале.

— Так вот какую музычку в ночи ты слушал! — догадался Сырцов и врубил магнитофон.

Глава 15

Голос Маши. Как же ты за два года скурвился!

Мужской голос. Я еще выпью, а?

Голос Маши. Что зря спрашиваешь? Пей, только не напивайся.

Мужской голос. Алкоголики не напиваются, они отключаются. А водочка ничего, вполне приличная водочка. Я закурю?

Голос Маши. Кури, конечно, закусил бы сперва.

Мужской голос. Хорошо! Спасибо тебе, Маша. Только вот никак не могу докопаться до истоков твоей доброты. Что тебе от меня надо?

Голос Маши. Ничего, кроме твоих веселых рассказов о прошлом.

Мужской голос. Так. Так. Я еще выпью, а?

Голос Маши. Чего ты спрашиваешь? Пей, если хочешь.

Мужской голос. А водочка ничего, вполне приличная водочка. Что тебя конкретно интересует?

Голос Маши. Шестьдесят девятый год.

Мужской голос. Ласточка, так тебе в то время годика три было!

Голос Маши. Льстишь. Пять лет.

Мужской голос. А что случилось в том году? Не помню.

Голос Маши. Не валяй дурака. Все-то ты помнишь.

Мужской голос. Допустим. Но почему я должен тебе рассказывать?

Голос Маши. Мы опять начинаем все сначала?

Мужской голос. Чего ты взвилась? Неужто непонятно: я боюсь продешевить.

Голос Маши. Я обещала пятьсот долларов. Вот они.

Мужской голос. Хорошо, но мало.

Голос Маши. Когда эти пропьешь, еще малость подкину.

Мужской голос. Какую малость?

Голос Маши. Еще двести.

Мужской голос. Для верности пиши расписку, будто ты мне должна эти двести.

Голос Маши. Да сколько угодно! Тем более такая расписка юридической силы не имеет.

Мужской голос. Она другую силу имеет. Пиши, пиши.

Голос Маши. Ну, теперь все в порядке?

Мужской голос. Теперь — в порядке. Ты наш разговор, естественно, на пленочке фиксируешь?

Голос Маши. Естественно.

Мужской голос. Тогда я постараюсь художественно излагать.

Голос Маши. Но чтобы и документально.

Мужской голос. Договорились: художественно-документально. Раньше такие фильмы выходили — художественно-документальные. С чего начнем?

Голос Маши. С киноэкспедиции.

Мужской голос. Я, Павел Рузанов, бывший сотрудник Девятого управления, в 1969 году был старшим охраны нашего любимого мной и тобой, Маша, Дмитрия Федоровича, члена Политбюро и секретаря ЦК. Летом этого года в далекой Восточной Сибири снимался фильм, автором сценария которого был наш зять Владислав Фурсов, известный в то время советский писатель. Конечно же, писатель наш не мог не появиться на съемках в далекой Сибири: надо было и от нашей Светочки отдохнуть слегка, и водочки попить, и те де и те пе. Но случился казус: на съемках оказался и бывший наш зять, ныне широко известный бард Олег Торопов. Не надо особо напрягаться, чтобы представить, как они любили друг друга. И вот наш зять, воспользовавшись тем, что в том городе произошло несколько убийств, под шумок пришил нашего бывшего зятя, довольно ловко соорудив себе алиби. Но на его беду в съемочной группе гостил дружок режиссера лютый московский сыскарь подполковник МУРа Александр Смирнов, который на раз-два-три просчитал нашего дилетанта и сделал, мерзавец, так, что втихую прикрыть это дельце никак не удавалось. У нашего с тобой любимого руководителя не оставалось никакого выхода, кроме как предложить своему зятьку покончить с собой. По первоначальной истерике писатель было согласился, даже прощальную записку написал, но, поостыв, решил этого не делать, так как собирался в последнем своем слове заклеймить тех, кто под прикрытием борьбы с советской властью собирается продать великий Советский Союз проклятым империалистам. Тогда Дмитрий Федорович попросил нас помочь писателю посетить мир иной.

Голос Маши. Кого это — нас?

Мужской голос. Не перебивай! Так складно все получалось! На чем это я остановился?

Голос Маши. Вы решили помочь писателю посетить мир иной.

Мужской голос. Ясненько. Маш, я еще выпью, а?

Голос Маши. Чего спрашиваешь? Хочешь — пей!

Мужской голос. А водочка ничего, вполне приличная водочка. Так я продолжаю. Мы — это я и самый молодой помощник нашего любимого Валентин Логунов, с некоторых пор и по настоящее время нынешний, а значит, последний зять Дмитрия Федоровича. Ну, мы и помогли.

Голос Маши. А подробнее?

Мужской голос. А подробнее — противно.

Голос Маши. Паша, я заплатила.

Мужской голос. Ну, как? В общем, так. Валька в кабинете ему зубы заговаривал, а я подошел вплотную и выстрелил в правый висок, строго соблюдая положенную для самоубийства трассировку пули. Потом вытер рукоятку и прижал пистолет как следует к руке покойника. Пистолет лег на пол, будто выпал из ослабевшей руки самоубийцы. На стол положили предсмертную записку, которую он в свое время написал как литературное произведение, по-моему. Потом позвонили шефу и местной ручной милиции. Все, ласточка.

Голос Маши. А из более поздних времен у тебя столь же завлекательного не имеется?

Мужской голос. Может, и имеется.

Голос Маши. Не расскажешь?

Мужской голос. За отдельную плату и не сейчас.

Голос Маши. А если сейчас заплачу?

Мужской голос. Чем больше получишь, тем больше пропьешь. Нет, подождем, родная, пока я твоим баксам ножки пристрою. Да у тебя сейчас и денег таких нет, чтобы слушать завлекательные истории из поздних времен.

Голос Маши. Очень завлекательные?

Мужской голос. Очень дорогие. Я еще выпью, а?

Голос Маши. Да пей ты, не спрашивая! А если еще раз скажешь, что «водочка ничего, вполне приличная водочка», я тебе нос откушу.

Мужской голос. Хорошо пошла и легла удовлетворительно. Так можно?

Голос Маши. Хоть какое-то разнообразие.

Мужской голос. Я пойду, а то пункты обмена закроются.

Голос Маши. А то расскажи. За тысячу зеленых.

Мужской голос. За тысячу, может, и рассказал бы. Да нет ее у тебя.

Голос Маши. Точно знаешь?

Мужской голос. Точно. Ты бедная оттого, что очень хочешь стать богатой.

Голос Маши. И стану, Паша.

Мужской голос. Бодливой корове Бог рогов не дает.

Голос Маши. Бог не дает, а ты дал. И еще одну пару дашь.

Мужской голос. Со временем.

Конец записи.

Сырцов выключил магнитофон и сказал:

— А теперь бы музычку послушать. Для санитарии и гигиены.

— Такие мы нежные, — понял Мишаня и присел у нижней полки. — Что предпочитаешь?

— Фьюжн, — решил Сырцов.

Он почти до конца убрал звук, чтобы фьюжн только пульсировал. Мишаня настойчиво смотрел на него, а он молчал. Не выдержал Мишаня:

— Кассету получил. Когда уйдешь?

— Кассету получил, — подтвердил Сырцов. — Одну. Сколько их всего, Мишаня?

— Откуда мне знать?

— Давай считать. Та, что мне отдал, — раз. Копия, которую ты для себя сегодня ночью сделал, — два…

— Это почему ты так решил? — перебил Мишаня.

— Слишком легко отдал эту. Но не перебивай. Значит, у тебя вторая. А третья, вероятнее всего, где-то Машей спрятана, запасная. Где твоя копия, Мишаня?

— Нет ее у меня, — храбро заявил Мишаня.

— Значит, мамаша к себе увезла. Отгадал?

— Да иди ты!

— Ты прав, пойду. — Сырцов встал, положил кассету в карман и завещал на прощание: — Они опасны, эти оставшиеся кассеты. Осторожней будь, Мишаня.

Пора к Деду. Пора, пора.

Глава 16

Дед мерно качался в ивовом кресле-качалке и, казалось, подремывал. Они сидели на террасе, по периметру буйно заросшей диким виноградом. Но чистый загородный ветер все же прорывался сюда — забирался под расстегнутые рубахи, играл остатками шевелюры на смирновской голове, осторожно, за угол поднимал лист бумаги на столе, но не уносил его, потому что Дед положил на лист бумаги дорогую самопишущую ручку. Маленький магнитофон окончил вещать.

— Ну и что? — спросил, не открывая глаз, Смирнов.

— Как — что? — удивился Сырцов. — Это же грандиозный скандал!

— Скандал, скандал, — согласился Дед. — Маленький скандал. Но не оружие.

— Скандал — тоже оружие, — не согласился Сырцов.

— Кто нынче боится скандалов? Тем более дельцы. Народ бойкий, небрезгливый. Им ссы в глаза — все Божья роса. Доказательств нет, Жора. Никаких. В любой момент алкоголик Паша заявляет, что наплел он всю эту историю, чтобы у дуры бабы денежки вытянуть и по пьянке. Пока отложи это дело.

— Пока?

— Пока. А сейчас тебе необходимо девушку искать. Срочно.

— Прикинем как, а, Александр Иванович?

— Прикинем, — согласился Смирнов. — Начинай.

— Исходные: отец Афанасий помог ей спрятаться и знает, где она. Куда может спрятать поп нормальную светскую, как у них говорится…

— Мирскую, — поправил, перебивая, Смирнов.

— …Мирскую, — подхватил Сырцов, — девицу? К родственникам своим? Вряд ли. К другим знакомым попам? Тем более. Скорее всего, он ее в монастырь спрятал, Александр Иванович. А монастырей у нас теперь — ого-го!

— Не скажи. Вариант, что он спрятал ее вне московской епархии, маловероятен. А сколько женских монастырей в московской? Ну, два-три от силы. Теперь, как он тебе говорил? У тебя память почти магнитофонная, — похвалил походя Сырцова Дед, — напомни.

— «Ксения нуждалась в умиротворении, — прикрыв глаза и монотонно, как медиум, забубнил Сырцов. — Я постарался сделать так, чтобы она хоть на время обрела покой, душевное равновесие и целительное бездумье, достигаемое тяжелым и простым трудом».

— Во! — обрадовался Смирнов. — «Бездумье, достигаемое тяжелым и простым трудом». Тяжелый и простой труд — подсобные работы на стройке. Ищи, Жора, не действующий, а восстанавливаемый монастырь.

— В любом монастыре работы предостаточно, — засомневался Сырцов.

— Это обычная, рутинная работа. Он бы тогда интуитивно не акцентировал: «тяжелый и простой».

— Может, вы и правы.

— Да прав, прав. А такой монастырь, где идут восстановительные работы, наверняка один. Завтра…

— Лучше сегодня, — перебил ретивый Сырцов.

— Сегодня! — передразнил его Дед и глянул на наручные часы. — Сейчас у нас половина шестого вечера. У попов тоже нормированный рабочий день, их уже никого на месте нет. Так вот, завтра с утра ты, — у них. Разводишь турусы на колесах насчет того, что страстно желаешь помочь возрождению русских монастырей и готов во избавление от собственных грехов трудиться простым рабочим где угодно.

— Врать духовному лицу — тяжкий грех, — злорадно заметил Сырцов.

— Эта ложь, богослов ты мой муровский, во благо, а потому большим грехом быть не может. Мы с тобой чисты перед Богом, Жора, — вывернулся Смирнов. Покончив с этим вопросом, он энергичным рывком качнул кресло и продолжил: — Вернемся-ка к убийству. Но для этого Лидка нужна.

Приоткрыв рот, он закинул язык к небу и издал дикой силы свист. Кто стоймя стоял, тот сиднем сел, кто сиднем сидел, тот лежмя лег, а кто лежмя лежал, тот так и остался. Неспешно явилась Лидия Сергеевна Болошева-Смирнова и спросила ласково:

— Что тебе, московская шпана?

Глядя на Лидию Сергеевну, Сырцов каждый раз наглядно убеждался, что такое, казалось бы, затертое определение, как «порода», имеет прямое отношение к реальности. Шестьдесят с большим хвостом, а как двигается! Одета в повседневные брючки и мужскую рубаху, а как на ней все это сидит! Вроде бы ничего не предпринимает, чтобы тебе было просто и удобно существовать, а только одна ее доброжелательно-ожидательная улыбка помогает тебе ощутить себя премьером сегодняшнего вечера.

— Твое просвещенное мнение, подруга. Жора, излагай.

Сырцов изложил. Покороче, конечно, чем Деду, но на убийстве остановился с доскональными подробностями. Сидя на ступеньках террасы и подставляя лицо вечернему солнышку, Лидия Сергеевна внимательно слушала. Заметила по окончании сырцовского рассказа:

— Жаль, что эти паразиты не дали тебе времени успокоиться. У тебя, Жора, только шоковое впечатление.

— Что я, девица? — обиделся Сырцов.

— Ты — не девица, ты, слава Богу, нормальный человек, реакция которого на убийство естественна. На все: нет, нет, не может быть! Ты ведь не подошел к ней во второй раз, чтобы внимательно рассмотреть шею?

— Не подошел, — горестно признался Сырцов.

— А мне бы шея многое сказала. Синяки, и все?

— Синяки, и все, — подтвердил Сырцов.

— Теперь положение тела. Как она лежала?

— А какое это имеет значение? Ее ведь сначала ударили, а потом удушили. Исходные все равно не выяснить: убийца для того, чтобы душить, был вынужден изменить положение тела. Так что реконструировать свершившееся там поэтапно не удастся.

— Душили ее на полу или на тахте? Как ты считаешь?

— Стоп, — сказал сам себе Сырцов. — На тахте. На тахте! Тело сползло с тахты, потому что голова лежала левой щекой вплотную к краю тахты, в положении, в котором к горлу подобраться просто невозможно.

— Вот уже кое-что выяснили, — удовлетворенно отметила Лидия Сергеевна. — Ясно, что двое стояли, когда это произошло, и Елагина упала на тахту после удара пепельницей. Не стал же убийца затаскивать ее туда, чтобы удушить. Теперь второе соображение. Решительный, привыкший к экстреме человек довершил бы дело повторным ударом пепельницы или каким-нибудь еще более радикальным способом. Удушение — итог борьбы или спонтанная акция запаниковавшего человека. Судя по всему, борьбы не было. Подумаем о запаниковавшем человеке. Сколько ты окурков насчитал?

— Пять. Три в помаде, два без.

— Помада на окурке — губная помада Елагиной?

— Откуда мне знать?

— Да по цвету, по цвету, сыщик!

— Вроде ее.

— На двух окурках помады нет. Рабочая версия — мужчина. Но обычно при разговоре именно мужчина курит чаще, а у нас наоборот.

— Елагина сильно нервничала, — догадался Сырцов.

— Скорее всего. Теперь второй вопрос: почему не выпивали? Разговор, видимо, был непростой, при таком разговоре рюмка — и некоторая расслабка, и возможность подумать, и повод для того, чтобы потянуть с ответом, и пауза перед решающим вопросом. У нее в доме не было выпивки?

— На кухне и коньяк, и вино, и водка.

— Кофе. Сразу же кофе. — Лидия Сергеевна подошла сзади к креслу Деда и чисто механически стала покачивать его. Как люльку. — Мирный привычный ритуал. Почему, как ты думаешь, они встали?

— Ссорились, — без колебаний решил Сырцов.

— Это мужики вскакивают, когда ссорятся. Перед дракой. А женщина в ссоре продолжает победительно сидеть. Скорее всего, они встали перед уходом неизвестного визитера. И тут наша Елагина сказала нечто, оказавшееся последней каплей в чаше терпения визитера. Итак, Жора, не портрет, до портрета ох как далеко, контур: старый знакомый, импульсивен, непьющ, без привычки и умения убивать, паникующий как до, так и после. В доме Елагиной ему ничего не надо было. Убил и убежал. Скорее всего, визитер — жертва елагинского шантажа.

— Уж вы скажете, Лидия Сергеевна: жертва! — не выдержал, проворчал несогласно Сырцов. — Бедная жертва взяла да и удушила!

— Обмишурилась, — покаялась Лидия Сергеевна. — В азарте обмишурилась. Ну, еще что вам от меня надо?

— Чтобы пожрать нам с Жорой приготовила, — наконец вступил, и решительно вступил, в разговор Смирнов. Лидия Сергеевна поцеловала его в малую проплешину на макушке, смиренно ответила: — Слушаюсь, мой командир. — И удалилась на кухню.

А Смирнов попросил:

— Подробнее Про пареньков, Жора.

— Да уж и не знаю, как о них подробнее. Среднемосковский стандарт, Александр Иванович.

— Но все-таки кто? Чистые уголовники, рэкет, боевики, охрана?

— Скорее всего охрана.

— Есть доводы или ты их просто соединил с господином, который рвал когти?

— И соединил, и доводы есть.

— Доводы?

— Один. Стереотипное вооружение. Без учета индивидуальных особенностей каждого.

— Убедительно. Подготовка?

— Один совсем сырой. Второй понатасканней, но туго и читаемо соображает.

— Коляшины?

— Нет. Твердо — нет.

Смирнову надоело качаться. Он пересел на диван, к Сырцову. Оба зачарованно смотрели, как, легко постукивая, мотается из стороны в сторону пустая качалка.

— Что, по-твоему, знает Коляша? — После перерыва Смирнов продолжил задавать вопросы, а Сырцов — отвечать.

— Ни черта.

— Но знает, что хочет узнать?

— Безусловно. Компромат, Александр Иванович. Компромат на Логунова.

— Каким же образом на это завязана твоя Ксения?

— Скорее всего она, сама не понимая того, обладает решающей информацией.

Смирнов встал с дивана, направился, заметно хромая, на любимое место жены — ступеньки. Устроился и тоже личико поднял — загорать. Постарел за последние после-инфарктные два с половиной года Дед, конечно, постарел. Но, слава Богу, не одряхлел: ерничает, паузами путает.

— Просто. Очень просто. Слишком просто, — не открывая глаз, подытожил Дед.

— На этом свете все просто. Ваши слова, которые я навсегда запомнил, — сейчас же уличил его радостно Сырцов.

— Но не до такой степени, — нашел выход Смирнов. — Завтра ты разыщешь Ксению. Что с ней делать собираешься?

— Прямо вот так завтра и разыщу?.. — усомнился Сырцов.

— Разыщешь, разыщешь. Но ведь девчонкой тебе рисковать никак нельзя.

— Если не согласится вернуться домой, сообщу матери о ее местонахождении.

— Считаешь, что она домой не вернется?

— Почти уверен.

— Тогда ты просто подставляешь Ксению Коляше. Сам говоришь, что ее пасут. Единственный лихорадочный вояж дамочки для уговоров — и Ксения у них в руках. Если откажется возвращаться домой, тебе придется ее перепрятать..

— Или оставить там, где найду ее, — добавил Сырцов.

— Ни Боже мой, Жора! Думаешь, мы одни такие умные?

— Считаете, они ее найдут?

— Через два дня, через три дня, через неделю, но найдут обязательно.

— Куда же я ее спрячу, Александр Иванович? Не к себе же! — И вдруг осенило: — Может, к подружке ее, Любе?

— Не пройдет. Ею уже интересовались. И страховочно присматривают.

— Так что же вы предлагаете? — рассердился Сырцов. — Уже наверняка все продумали, а мне жилы мотаете!

— Привози ее к нам.

— То есть как — к вам?

— Просто к нам. — Смирнов поднялся со ступенек и бойко подмигнул Сырцову: — На этом свете все просто.

— А что Лидия Сергеевна скажет? — задал идиотский вопрос Сырцов.

— Скажет: молодцы!

— Ну, вы даете! — восхитился Сырцов. — А если Ксения не захочет?

— Ты, главное, привези ее сюда. И будь осторожнее, Жора. Сегодняшний визит — последняя твоя открытая поездка сюда.

— Будьте уверены: Коляшиных быков я за версту срисую и уйду от них, когда захочу.

— Елагину прикончили отнюдь не Коляшины ребята.

— Ну, — на минуточку забылся Сырцов и сразу же получил от озверевшего Смирнова:

— Сейчас как трахну по башке! Сколько раз тебе говорить?

— Виноват. Исправлюсь, — верноподданнически гаркнул Сырцов.

Получив сатисфакцию, Смирнов вмиг успокоился:

— Пойдем перекусим. Я под тебя рюмашку выпью, а ты посмотришь.

В несовременно уютной гостиной-столовой уже был накрыт массивный, на львиных ногах круглый стол: крахмальные, салфетки торчком, тарелки старого фарфора, серебряные ножи и вилки. Три куверта.

Лидия Сергеевна, сидя в вольтеровском кресле, без интереса смотрела телевизор, в котором извивалась, что-то воя без смысла, но с плохой дикцией, очередная поп-звезда. Смирнов с Сырцовым, стоя за креслом Лидии Сергеевны, тоже полюбовались малоприкрытыми статями отчаянной вокалистки. Недолго. Усаживаясь за стол, Смирнов спросил:

— Хотите знать секрет нынешнего эстрадного сексапила? — И, не считая нужным дождаться утвердительного ответа, без паузы продолжил: — Приоткрыть влажный рот, мягко по кругу виляя задом, тыльной стороной ладоней медленно поднимать распущенные патлы, и затем, продолжая вертеть задом и раздвинув ноги, неспешно садиться на воображаемый кол. Публика ревет и плачет.

— Да-а, — многозначительно произнес Сырцов, и Лидия Сергеевна горестно разъяснила ему ситуацию:

— Старчески вожделеет.

— Беда, — посочувствовал ей Сырцов.

— Идиот и кретинка, — по-настоящему разозлился Дед. — Ты, Лидия, старательно убеждаешь себя, что муж уже в маразме, а ты, Жорка, по скудоумию пропускаешь мимо ушей то, что тебе, как сыщику, знать необходимо.

— Мне необходимо знать, как наглые телки виляют задом? — быстро спросил Сырцов.

— Это ты и без меня знаешь. Ты должен научиться всерьез наблюдать, точно подмечать и определять тенденцию и современный стереотип поведения людей разных социальных групп и профессий.

— Как хорошо и научно все объяснил! — восхитилась Лидия Сергеевна. И опять пообщалась с Сырцовым: — Сейчас он нам так же хорошо и научно обоснует необходимость выпить пару-тройку рюмок водки.

Глава 17

Коляша, демонстративно не прячась, сидел на любимой местными старушками скамейке в свободной позе неангажированного художника. Подъездный фонарь выгодно освещал его восхитительный твидовый пиджак и неподражаемые брюки. С полуулыбкой он наблюдал за тем, как суровый Сырцов основательно закрывает машину.

— Чего тебе? — спросил грубиян Сырцов, подойдя.

— Здравствуй, Жора, — нежно поприветствовал его Коляша.

— Здорово, здорово, — формально откликнулся Сырцов. — Только быстро: что тебе надо?

— Пообщаться.

Сырцов глянул на часы и предложил:

— Общайся. У тебя пять минут.

— Не со мной. Мой шеф хочет с тобой поговорить.

— А где он? — Сырцов подчеркнуто внимательно осмотрелся.

— Мы сейчас с тобой к нему поедем.

— Скорее всего поедешь ты один.

— Я ему не нужен. Нужен ты.

— А мне он до фени.

— Ой ли, Жора!

— Следовательно, я с этой встречи что-то буду иметь. Что, Коляша?

— Весьма полезную для тебя информацию. И еще кое-что по мелочам..

— Покупать меня, значит, будет, — догадался Сырцов.

— Об этом он мне не докладывал. А ты что, не продаешься?

— Не знаю. Пока настоящую цену не предлагали.

— Тогда поедем. Может, предложит.

Имело смысл понюхать углы. Имело, имело. Сырцов, моргая, рассеянно смотрел на Коляшу.

— Пожалуй, — согласился он. Коляша с облегчением хлопнул ладошками себя по коленям, поднялся со скамейки, извлек из внутреннего кармана пиджака миниатюрный переговорник и скомандовал в него:

— К подъезду подавай.

Через некоторое время из-за угла выполз бесконечный, как сороконожка, «паккард», замер перед ними и проурчал нездешним, заморским голосом, что прибыл, мол.

Затем выпустил из нутра водилу в униформе, который предупредительно раскрыл заднюю — не дверцу — дверь.

Раскинувшись на ласковом сафьяне, Сырцов поделился впечатлением:

— Как в кино.

Не на загородную дачу-замок, не в отдельный коттедж на Ломоносовском — в замоскворецкий офис покатили. Рядом с знакомым милым особняком возникло (или было, только отреставрировано?) хороших форм здание с малым количеством окон, на плоском портике которого значилось «Банк». И «ер» на конце: «Банкъ».

— Что, наш дорогой Василий Федорович сюда с Большой Коммунистической перебрался? — догадался Сырцов.

Коляша задержался, давая инструкции несообразительному шоферу, а Сырцов, не дожидаясь его, бойко пошагал к особнячку — дорогу знал! Он открыл тяжелую дверь, и ему приказали:

— Руки за голову, десять шагов вперед, не оборачиваясь, и к стене!

Гордо так приказали, молодым самодовольным басом. Учить, учить таких надо. Стрелять, надо полагать, не будут: шикарный интерьер вестибюля побоятся испортить, да и чести много — стрелять, чтобы лоха скрутить. Сзади — один. Второй — вот он, сбоку. Можно и поучить. Как бы подчиняясь, Сырцов начал поднимать руки и вдруг, ориентируясь на голос, в стремительном полуобороте нанес заднему страшный удар ребром ладони по открытому горлу. Понял, что попал.

Второй, поднимая для устрашения пистолет, рванулся к нему. На резком противоходе Сырцов прошел ему в ноги и тут же вместе с ногами второго вернул себя в вертикальное положение. От полного сотрясения организма этот паренек сразу же отключился, припав щекой к изысканному туркменскому ковру. А обладатель молодого баса сидел в стороне, на сверкающем паркете, держась за горло и жалостно хрипя. Пистолеты валялись на полу, не до пистолетов охране было. Те еще бойцы! Сырцов подобрал оружие, и в этот момент в вестибюле объявился шокированный Коляша. Сырцов протянул ему пистолеты и поинтересовался вполне искренне:

— Ты что, спятил — меня проверять?

Коляша был столь же искренен:

— Они по своей инициативе. Вот ведь как желание власть свою показать покоя не дает! Знал, что идиоты, но чтоб такие… — осмотрел он незадачливую пару и решил: — Оба с завтрашнего утра уволены..

— За что? — прошипел тот, что с горлом.

— За злоупотребление правами, которые вам даны. И за полную профнепригодность. Оружие я у вас отбираю.

Круглосуточная секретарша, определенная в эту должность, вероятнее всего, прямо с конкурса красоты, счастливо улыбнулась Коляше, а Сырцову вежливо пожелала:

— Добрый вечер.

— Ритуля, будь добра, вызови срочно на дежурство резервный наряд.

— А с этим что случилось? — встревожилась Маргарита.

— Я их уволил, — сообщил свое решение Коляша и брякнул пистолеты на секретарский стол.

— За что? — от только что открывшейся двери кабинета спросил высокий, стройный средних лет человек в строгом костюме.

— Они Жору по собственной инициативе хотели повязать, — доложил Коляша.

— И, естественно, неудачно, — догадался человек. — Здравствуйте, Георгий.

— Здравствуйте, Александр Петрович, — столь же приветливо откликнулся Сырцов.

Александр Петрович Воробьев, владелец крупнейшей на Москве торговой фирмы, не последний акционер банка, поселившегося рядом, твердый ныне и уважаемый бизнесмен, в дальние-дальние времена начинал с уголовщины. Конечно же, он и в юности, и в зрелой молодости не бил по ширме, не брал на гоп-стоп, не лепил скок, не держал бан. Сообразительный и нахватанный (одно время в институте учился), он поначалу никогда сам на дело не ходил — был организатором и вскоре, незаметно так, был определен в Иваны. Сидка у него была одна: сгорел на малый срок по легкомыслию, которого в дальнейшем никогда не допускал. В начале больших перемен держал контролирующую обширный район Москвы команду, но со временем аккуратно ликвидировал ее, понимая, что первопроходческий бизнес и респектабельней и доходней. Сейчас же вроде и не помнил, с чего начинал.

— Признателен вам за то, что согласились побеседовать с нами, — прочувствованно сказал он и приглашающе сделал шаг в сторону от дверей. — Прошу.

В кабинете устроились подчеркнуто равноправно: все трое за обширным полупрозрачным журнальным столом тонированного стекла, на котором ненавязчиво расположились бутылка виски, бутылка джина, тоник, содовая и чаша со льдом.

— Что предпочитаете, Георгий? — поинтересовался Александр Петрович.

Не стоит в отказку играть, да и немного расслабиться следует перед нелегким разговором. Тем более что сегодня за рулем не сидеть.

— Джин с тоником, — решил Сырцов.

Александр Петрович налил из бутылки с замысловатым британцем на этикетке Сырцову, а себе порядочную дозу бурбона. Коляша предпочитал пиво. Он открыл стенной шкаф и вытащил упаковку «Туборга». Александр Петрович подождал, пока Коляша вырвет закрышку из первой банки, и произнес нечто вроде тоста:

— За те не самые плохие времена, когда мы с вами успешно сотрудничали, Георгий.

— Не со мной, — поправил Сырцов. — Со Смирновым.

— Да будет так! — великодушно согласился Александр Петрович. — Но вы были самым близким и надежным его помощником. Кстати, как он?

— Скрипит помаленьку.

— Скрипит? — усомнился Александр Петрович. — Смирнов — скрипит? Не верится что-то. Вы давно его видели?

— Давно, — на всякий случай соврал Сырцов.

— Значит, он не в курсе дел по поводу смерти Марии Елагиной? — неожиданно повернул разговор Александр Петрович.

Не стоит торопиться. Сырцов с видимым удовольствием хорошо отхлебнул из стакана. Спросил подчеркнуто раздраженно:

— А почему он должен быть в курсе?

— Потому что вы в курсе.

— Не ответ. Я же сказал, что давно его не видел, — покончив с вопросом об участии Смирнова в деле Елагиной, Сырцов перешел к контратаку. — Насколько я понимаю, вас серьезно беспокоит это дело. Замазаны, что ли?

Коляша не желал дожидаться тостов, чтобы пивка попить. Прикончив третью банку и виртуозно забросив ее в корзинку для бумаг, дал разъяснения вместо задумавшегося Александра Петровича Воробьева:

— Сегодня днем нас навестил твой бывший сослуживец и приятель подполковник Леонид Махов и трепал меня, как бульдог куклу, стараясь узнать, какие отношения связывали меня и Александра Петровича с убитой. Может, ты его навел, Жора, а?

— Руководитель детективного бюро?! — изумился Сырцов. — Коляша, подумать надо совсем немного, чтобы догадаться: и тебя и меня просекли на выпускном вечере вместе с Машей маховские пареньки.

— Он к тебе тоже приходил?

— А как же!

— Следовательно, вы со Смирновым смерть Елагиной не раскручиваете, — понял Воробьев.

— Я с МУРом не конкурирую, — подтвердил Сырцов.

— А с нами вы конкурируете? — быстро спросил Александр Петрович.

— Ого! — восхитился Сырцов и процитировал смирновское: — «И сказала донна Бьянка дону Педро Хуарец: „Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!“»

— Я разрезал его, Георгий, — напомнил Воробьев.

— Ни хрена вы не разрезали! — грубо возразил Сырцов. — Вы его показали и спрятали.

— Нам стало известно, что вы работаете на семейство Логуновых… — начал было официальную часть Воробьев, но Сырцов не желал официоза:

— «Нам стало известно»! Таинственно и пышно. Прицепили хвоста к Светлане Дмитриевне, а она со мной возьми и встреться. «Нам стало известно», — повторил еще раз, утрированно передразнивая.

— Задираетесь, Георгий. Зачем? — спросил Александр Петрович.

— Не задираюсь. Раздражаюсь. — Сырцов, показывая, как он раздражен, без положенного ритуала налил одному себе. — Вы достаточно хорошо знаете меня, и я, надеюсь, вас. Давайте просто, без затей, до допустимого дна. И не будем корчить из себя интеллигентов. Тоже мне интеллигенты: один заштатный сыскной агент и два бывших уголовника.

Вот и губки у Александра Петровича подобрались, вот и ноздри дрогнули, вот и желваки заходили. Что и требовалось доказать: сейчас, сейчас сорвется! Но Воробьева простодушным возмущением, плавно перешедшим в привычную и понятную всем угрозу, выручил Коляша:

— Ты бы подумал, прежде чем такое говорить. Забыл, с кем имеешь дело, да? В пыль сотру и на ветру развею!

— Ты? Меня-то? — Сырцов сидел, показывая зубы: то ли смеялся, то ли по-волчьи щерился.

Коляша устрашающе медленно поднялся.

— А ну, встань! — приказал он.

— Ты передо мной воровскую истерику не накачивай. Лопнешь. Или я проткну. Попей пивка и очухайся, — презрительно посоветовал Сырцов и, подавая пример, вальяжно отхлебнул из стакана.

Коляша оказался в идиотском положении. Хватать Сырцова за грудки, поднимать — смешно и глупо, ударить ногой по рылу — не для этого заведения и не для него, достойного гражданина. В смущении чувств Коляша еще раз проорал — разъяренно и очень громко:

— Встать!

За время стычки Коляши с Сырцовым Александр Петрович пришел к себя от умышленно нанесенного оскорбления, остыл и быстренько все понял. Неглупый был.

— Перестань орать, Коляша, сядь и выпей пива, как тебе очень верно посоветовал Георгий. Георгий вообще всегда поступает верно: В связи с этим я хотел бы знать: зачем вы нас заводите, Георгий?

— Как — зачем? От бешенства глаза закатятся, ум за разум зайдет, и тут вы во гневе ляпнете такое, что мне полезно знать, а вам никак нельзя разглашать, — издевательски открыто поведал Сырцов.

— Ох, и непросты вы, Георгий, — оценил Сырцова Александр Петрович. — Ничего себе помощника Смирнов подобрал. И уже как следует натаскал.

— Натаскивают караульных псов. Меня Александр Иванович кое-чему научил и продолжает учить.

— Как со мной себя вести? — попытался отгадать, чему учил Смирнов Сырцова, совсем успокоившийся Воробьев.

— Много чести, — опять грубо сказал Сырцов и допил из стакана. — У Александра Ивановича дела поважнее.

Но Воробьева раскачать уже было нельзя. Улыбаясь, он полюбопытствовал:

— Значит, Смирнов меня и не вспомнил ни разу?

— Почему же. Разок вспомнил. Мимоходом. И добавил, что с таким человеком на одном поле срать не сядет.

— Хватит, Георгий, — не потребовал, попросил Воробьев. — Покуражились надо мной и Коляшей, и хватит. Будем о деле говорить?

— Будем, — охотно согласился Сырцов. — Но все же последний вопрос: очень боитесь Смирнова?

— Смирнов узнает о нашем с вами разговоре? — не захотел услышать глупого вопроса Воробьев.

— В зависимости от смысла и итогов. Разговора, насколько я понимаю, еще не было.

— Я готов платить, Георгий. И платить хорошо. Очень хорошо.

— Это за то, чтобы я не сообщал Смирнову о нашей беседе? — удивился Сырцов. — Значительно проще и дешевле было эту беседу вообще не затевать.

— Вы не совсем точно меня поняли. Я буду платить вам сразу за все: за конфиденциальность, за согласие работать на меня, за собственно работу и за гарантированное молчание после этой работы.

Как ему хотелось после покорно снесенных унижений отыграться и купить Сырцова с потрохами! Ведь никаких денег не пожалеет, чтобы опять смотреться победителем и Коньком-Горбунком. Озолотиться можно.

— Крепко, — оценил комплексное предложение Воробьева Сырцов и продолжил в перспективной перечислительной манере Александра Петровича: — Следовательно, я, ничего не сообщая ни клиенту, ни Смирнову, должен отыскать Ксению Логунову, передать ее вам и объединенными с вашими усилиями выбить из нее информацию, которой вы с Василием Федоровичем воспользуетесь для того, чтобы повалить конкурирующий, а потому и мерзопакостный «Домус-банк», за что вы меня и отблагодарите по-царски. Я все правильно понял?

— Поняли-то вы правильно, но специально представили все в таком отвратительном свете, что мы на этой картинке — вы, я, Коляша — выглядим циничными и подлыми мерзавцами, за копейку готовыми на все.

— Ну уж и за копейку! — не согласился с суммой Сырцов.

— Ты долго еще над нами издеваться будешь?! — не выдержал и возмутился Коляша.

— Пока вы предоставляете мне такую возможность, — резонно ответил Сырцов.

— Рано или поздно мы ее сами найдем… — начал Воробьев, но Сырцов прервал его:

— Поздно.

— Не понял?.

— Поздно найдете.

— То есть позднее вас, — догадался Воробьев. — Или вы ее уже нашли?

— Так или эдак — не имеет принципиального значения. В любом случае я — впереди вас. И в связи с этим вопрос: вы уверены, что она обладает информацией, необходимой вам?

— Вы разговаривали с ней? — вскинулся Александр Петрович.

— Я этого не говорил, я, совсем наоборот, спрашивал вас об этом.

— Мы уверены на девяносто процентов, — сказал Воробьев.

— Источники вашей уверенности?

— Будете работать с нами, и вам станут известны эти источники.

— Тогда посошок на дорожку! — переводя веселый взгляд с Коляши на Александра Петровича, предложил Сырцов и, не дожидаясь общего согласия, налил себе джина, а Александру Петровичу — виски. — Мило посидели, душевно поговорили, старое вспомнили. Пора и честь знать.

— Следовательно, на нас работать отказываетесь, — подвел итог Воробьев.

— Давайте выпьем, — предложил Сырцов. Молчаливо согласясь, выпили. Сырцов поставил стакан и сказал: — Только не делайте вид, Александр Петрович, что мой отказ стал для вас огорчительной неожиданностью. Приглашая меня, вы уже знали, что я откажусь.

— Зачем же я вас тогда приглашал?

— Вот об этом я сейчас и думал.

— До чего же додумались?

— До элементарных вещей. Вы пригласили меня сюда для того, чтобы: «а», — Сырцов указательным пальцем правой руки прижал левый мизинец к ладони, — выведать, насколько я опередил вас в поисках Ксении Логуновой, и «б» — узнать, участвует ли впрямую в этом деле Александр Иванович Смирнов. — Он прижал безымянный.

— И как вы считаете: мы добились своей цели? — спросил Воробьев.

— Во всяком случае, я вам дал, как говорил Юлиан Семенов, информацию к размышлению. — Сырцов встал. — Джин был хорош, а потому спасибо за угощение. Покойной вам ночи, Александр Петрович.

Воробьев не откликнулся, смотрел Сырцову в глаза. Малость поиграли в гляделки. Вдруг Воробьев бешено улыбнулся и пообещал:

— А все-таки я когда-нибудь куплю вас с потрохами, Георгий.

Не любил проигрывать бизнесмен в законе, не любил. И поэтому сорвался, всерьез исказив имидж широко мыслящего великодушного и прощающего людям их ошибки настоящего предпринимателя. Зубки вдруг уголовные обнажились.

— Надежда умирает последней, — издевательски к месту оказался расхожий трюизм. Не подав руки, Сырцов двинулся к выходу. Воробьев остался за журнальным столом, а Коляша последовал за ним.

В приемной сидели уволенные. На Сырцова никак не отреагировали, а при виде Коляши встали. Тот, которому по горлу попало, певуче прорыдал:

— Николай Григорьевич…

Красотка-резвушка Маргарита — смешливая была — фыркнула, прикрыла роток ладошкой. Коляша кинул на нее укоризненный взгляд, а на уволенных глянул ужасно, как император Павел Первый.

— С вами окончательно разберусь завтра. А сегодня чтобы мои глаза вас не видели. Ну!

Почувствовав в Коляшином голосе отсутствие безапелляционности и не пожелав рассмотреть того, кто их поверг в ничтожество, боевой наряд оживленно и даже бодро покинул приемную.

— Проводи меня, Англичанин, — попросил Сырцов. Но, прося, воспользовался кличкой. Как тут быть: с одной стороны просил, а с другой — нахамил. Коляша даванул косяка на Маргариту, которая, как оказалось, на «Англичанина» не обратила никакого внимания. Но для страховки ответил холодно:

— Тебя шофер проводит.

— Шофер отвезет, а ты проводи, а? — еще раз попросил Сырцов.

— Пошли, — хмуро предложил Коляша, соглашаясь.

Сырцов улыбнулся Маргарите и признался, фальшиво смущаясь:

— Вы мне ужасно понравились, Рита. До скорой встречи.

Доставил дамочке удовольствие. Не будучи в курсе отношений ее боссов с обаятельным посетителем, Ритуля пожелал не в цвет:

— Удачи вам!

В машине Сырцов уже не просил. Распоряжался шепотом:

— Прикажи водиле, чтобы стекло поднял.

Коляша скомандовал.

— Сказать хочешь или услышать? — поинтересовался Коляша.

— Услышать, естественно.

— Хрен ты от меня чего услышишь!

— Ну хоть на вопросы ответь.

— Это смотря на какие.

— На самые простые. Вот первый: что тебе такого сказала Маша, если ты после ее сообщения как очумелый кинулся искать Ксению?

— Я с твоей Машей говорил в первый и последний раз на вашем вечере.

— Боже, как я устал от вашего вранья! — капризно признался Сырцов. — В записной книжке покойной находилась твоя визитная карточка.

— Это тебе Махов сказал? — попытался угадать Коляша.

— Я сам видел эту визитку. Еще до убийства.

— Значит, пока мы у столов причащались, ты ее машину обшмонал, — вторая попытка угадать оказалась успешной.

— Именно, мой догадливый дружок.

— Значит, и ты был с ней знаком раньше! — осенило Коляшу.

— А я был уверен, что твои топтуны тебе сообщили. Ведь видели меня и ее вместе твои дурачки.

— На то они и дурачки. Видели и не сопоставили.

— Так как насчет первого вопроса, Коляша? — напомнил Сырцов.

— Не могу я тебе этого сказать, Жора, — с внезапным удовольствием произнес Коляша. — Не уполномочен.

Машина уже стоила у сырцовского подъезда. Быстро доехали. Шофер за стеклом сидел неподвижно и прямо.

— А если тебя официальное лицо спросит? Следователь, к примеру?

— И ему ни черта не скажу.

— Потому что эти сведения могут заинтересовать следствие: по делу об убийстве Марии Елагиной?

— Не путай меня, Жора, — слезно взмолился Коляша. — Все равно не скажу.

— Что ж, крутитесь сами, — решил Сырцов и открыл дверцу. — Да, одна и последняя просьба к тебе. Не цепляй ко мне хвоста, очень тебя прошу. Я ведь от твоих соколиков все равно в любой момент уйду, а просекаю я их на первой же минуте. Только зря время и бензин тратим.

— Ладно, — важно согласился Коляша и сделал Сырцову подарок: — Откровенность за откровенность: учти, за Светланой был еще один хвост, не наш. Богатый, с тремя сменными машинами.

— Спасибо и будь здоров, — сказал Сырцов и вылез из «паккарда». Было за что благодарить Коляшу. Он и поблагодарил.

Глава 18

Удивительная страна Подмосковье! Отьехал от столицы по Ярославскому шоссе километров на шестьдесят — и ты на севере России: темно-зеленые сосны до небес, глухие черные стены елей, раскольническая строгость и ощущение одинокости человека на огромной древней земле.

Покатил по Симферопольскому или Киевскому — через час в беззаботно легкомысленном мире весело шелестящей листвы, изумрудных полян, бойких, открытых речушек, неряшливо разбросанных в беспорядке пестрых, как лоскутное одеяло, поселков и деревушек. Не мир даже, а беззаботное, суетное и залихватское южнороссийское общежитие.

До начала основного пути Сырцов трижды самым тщательным образом проверился в Москве, потом, сойдя с Минского шоссе, долго и непредсказуемо мотался по местным дорогам, пока наконец не выбрался на свою основную магистраль. Дал скорость по приличному полотну и успокоился.

А до этой операции проверялся еще и утром, когда отправился в канцелярию Московской епархии. Чиновник — всегда бюрократ, будь он в мундире, пиджаке или рясе. Манежили его часа полтора, прежде чем он добился ответа на элементарнейший вопрос: где находится восстанавливаемый женский монастырь? Как всегда, Смирнов оказался прав: единственный такой монастырь находился в Калужской области и относился к Московской епархии.

С утра день был хорош, но к полудню, когда Сырцов выбрался из Москвы, пал легкий, как приятное воспоминание, дождь, осадил пыль и затемнил асфальт, который сейчас журчал под колесами «девятки». Вдали — рай: свежие перелески, олеографические луга с хрестоматийными коровами, поля с волнующимися под ветром желто-бежевыми хлебами. Вблизи — срань: испоганенная ядовитыми автомобильными выбросами обочина, заваленная бумагами, пакетами, жестяными банками и битыми бутылками, сопровождающая шоссе канава, больные, пораненные зверской человеческой рукой придорожные кусты. Вдали — Россия, вблизи — россияне.

Подъезжал к монастырю в два часа. Плохо асфальтированная дорога, повиляв среди холмов, в последний раз приподнялась, и Сырцов с водораздела увидел лежащий чуть внизу монастырь из сказки: высокие стены, башенки по углам, мощный собор, казарменные здания для обитателей и посетителей. Монастырь-замок, монастырь-крепость, построенный на вечную православную жизнь.

Но пробиты, будто взрывами, стены, но осыпались, как от землетрясения, башенки, но разрушен, словно попавший под бомбежку, собор, но покинули свои жилища обитатели и посетители, оставив миру скелеты безглазых зданий. Крепость взята, замок разрушен. Кем?

Оставив «девятку» у монастырских ворог, Сырцов через пролом в стене пробрался на монастырский двор. И сразу же перед глазами возникла картинка из темпераментного кинофильма «Время, вперед!»: по мелким мусорным горкам носились десятка два-три женщин с носилками. Закутанные по глаза белыми платками, не по-церковному веселые женщины и девицы, открячив зады, вытаскивали из собора мусорные тяжести. Отловив одну из них, возвращавшуюся с пустыми носилками, Сырцов подхалимски сладко спросил:

— Не подскажете, милая девушка, где я могу повидать ваше начальство?

— Здесь, слава Богу, начальства нет, — ответила из-под платка неизвестных лет девушка. Хотя по гибкой талии, сильным молодым ногам, вольному, без лифчика бюсту под тонкой майкой — действительно, девушка. Молодая.

— Но кто-то главный есть?

— Не главный. Старшая. Мать игуменья.

— Вот мне бы мать игуменью! — обрадовался Сырцов.

— Может, помоложе кого? — не выдержала, опасным светским вопросом изволила пошутить Божья овца. Но тут же спохватилась: — Мать игуменья в своих покоях после службы отдыхает.

И, махнув рукой, указала на маленький домик, притулившийся к монастырской стене.

— Она отдыхает, а вы вкалываете, — как бы ни к кому не обращаясь, сказал Сырцов.

— Она старенькая, — со смехом объявила девушка и убежала по своим строительным делам.

Положив тяжелые руки на струганую столешницу, мать игуменья, сидя за абсолютно пустым столом, внимательно-спокойно изучала стоявшего перед ней Сырцова.

— Да, Ксения Логунова живет у нас, — наконец ответила она и пригласила: — Присаживайтесь…

— Георгий Петрович, — уловив в паузе вопрос, подсказал Сырцов.

— Присаживайтесь, Георгий Петрович. А я для вас — Анастасия Ефимовна.

Сырцов сел за противоположный торец стола и тоже положил руки на чистые доски. Вдруг спохватился — руки были на этом фоне нечисты — и, по ходу дела погладив край стола, спрятал их. Поспешил со вторым вопросом:

— Анастасия Ефимовна, я могу поговорить с ней?

— Этот разговор будет ей во благо?

Чуть не ляпнул: «А черт его знает!», но успел придержать язык. Натужно стал думать, как бы ловчее ответить. С трудом придумал:

— Во всяком случае во спасение.

— Девочке что-нибудь действительно угрожает? — всерьез забеспокоилась игуменья.

— Вы своих монашек девочками называете? — спонтанно удивился Сырцов.

— Да какая она монашка! — ласково вспомнила Ксению мать игуменья. — Она девочка. Умная, добрая, сильная девочка, которая и в миру будет угодна Богу. Даже скорее в миру, чем за монастырскими стенами.

— А она хочет стать монашкой, — понял Сырцов. — И вы проводите с ней разъяснительную работу.

Анастасия Ефимовна сморщила лицо в беззубый кулачок — улыбнулась наивному дурачку:

— Она не хочет быть монашкой, Георгий Петрович. У нас она ищет душевного покоя, чтобы определить себя мирской жизни.

— Носилки с мусором таская, — не удержался-таки Сырцов.

— И таская носилки с мусором, — согласилась она и вернулась к главному, беспокоящему: — Что ей угрожает?

— Весьма скверные люди хотят использовать ее в борьбе с не менее скверными людьми.

— Кого вы считаете скверными людьми, Георгий Петрович?

— Тех, кто из-за денег готов пойти на преступление.

— А вы, случаем, не из таких?

— Не из таких.

— И чем вы это можете доказать? — Игуменья допрос вела жестко.

— А вы, случаем, — нарочно повторил ее оборот Сырцов, — не юристом в миру были, Анастасия Ефимовна? Следователем, прокурором?

— Вы ошиблись, Георгий Петрович. Я — доктор биологических наук. Но мы отвлеклись, и вы не ответили на мой вопрос.

— Чем же я могу доказать? — усиленно моргая, Сырцов искал доказательств. Показалось, что нашел: — Я понравился отцу Афанасию.

— Неплохая рекомендация. Это он направил вас сюда?

— Вот уже нет! Отец Афанасий предельно щепетилен в вопросе конфиденциальности. — Сотворив столь замысловатую залепуху, Сырцов и сам удивился, а Анастасия Ефимовна откровенно и нелицеприятно оценила изыск Сырцова в элоквенции:

— Излишне витиевато, молодой человек. Но как вы все-таки узнали, что Ксения у нас?

— Элементарным методом исключения иных возможностей. Ко всему прочему я, худо-бедно, профессиональный сыщик. Меня наняла мать Ксении, чтобы я разыскал ее, и я разыскал.

— Вы считаете, что дома Ксения будет в безопасности?

— Я так не считаю. Дома она будет подвергаться опасности не меньшей, чем здесь.

— И куда же вы намерены спрятать Ксению?

— Вот этого я вам не скажу.

— Я буду нема как рыба.

— Я уверен в этом, но все равно не скажу.

— В общем, вы мне тоже нравитесь, молодой человек, — подвела первые итоги мать игуменья. И даже изволила пошутить: — А может быть, вы — коварный притворщик?

— Тогда я вас все равно обману. Не сопротивляйтесь, Анастасия Ефимовна.

— Как я понимаю, вы хотите, чтобы я пригласила сюда Ксению для разговора с вами.

— Да будет так! — стараясь, чтобы вышло поторжественнее, ближе к церковнославянскому, прочувствованно возгласил Сырцов. Игуменья с улыбкой его успокоила:

— Будет, будет. Но если Ксения откажется ехать с вами, Георгий Петрович?

— Вы поможете мне ее уговорить.

— Ну, если вы и не коварный притворщик, то во всяком случае, большой нахал.

— Служба такая, — оправдался Сырцов.

По-старчески, многими движениями, мать игуменья выбралась из-за стола. Тотчас перед ней вознесся сыщик Сырцов. Она глянула вверх, удивилась:

— До чего же вы большой! — и деловито добавила: — Я пойду найду ее и поговорю с ней. А уж потом к вам пришлю. Сидите здесь, ждите.

Ждал Сырцов минут двадцать, от безделья и нетерпения твердым ногтем большого пальца чертя на податливой древесине стола бессмысленные узоры.

Ксения встала на пороге и сказала:

— Здравствуйте.

Он почти не видел ее лица — мешал мощный дневной свет дверного проема, но фигуру, последний шаг перед тем, как остановиться, поворот головы узнал: Светлана. Мотнул головой и понял — дочка Светланы. Ксения прикрыла дверь, и он наконец увидел ее. Она была в открытой майке, в лихих джинсовых шортах, коротко и рискованно пострижена.

— Здравствуйте, — ответил Сырцов, встал и не смог удержаться: — А разве здесь в шортах можно?

— Наверное, можно, — рассеянно ответила Ксения и, не садясь, тревожно заглянула Сырцову в глаза: — Мать игуменья предупредила, что мне предстоит непростой разговор с вами. Я слушаю вас.

Сырцов предложил как можно обходительней:

— Давайте сядем, Ксения, а? А то мы с вами как на дуэли.

Ксения вежливо полуулыбнулась, отодвинула от стола стул и села. Вроде бы и за стол, но все равно в отдалении. Повторила:

— Я слушаю вас.

Сырцов вернулся на свое место, вздохнул и для начала ударил со страшной силой:

— Начну с самого плохого, Ксения: позавчера ночью в своей квартире была убита ваша знакомая Мария Елагина.

Не ахнула, не ойкнула, не вскрикнула. Лишь на миг прикрыла глаза и, тыльной стороной правой ладони коснувшись рта, опустила голову. Посидела так недолго, вдруг встала и, на ходу вытаскивая носовой платок из кармана шорт, прошла к окну. Постояла, спрятав от Сырцова лицо, глубоко вздохнула, решительно и тихо высморкалась. Сборола слезы и вернулась к столу.

— Как ее убили?

— А надо ли вам знать это?

— Я не то сказала, я не то сказала… — Она наконец взглянула ему в глаза. — За что?

— Скорее всего за то, что она попыталась бороться с нынешними сильными мира сего. Надеясь победить и вырвать у них кусок своего счастья. Или хотя бы эквивалент его в денежном исчислении.

— Не надо о ней так, — попросила Ксения.

— По-другому не получается. Простите меня.

— Господи, но почему они такие несчастные! — Опять, теперь в открытую, объявились слезы. Не таясь, Ксения вытерла их платком.

— Вы сказали — они. Кто — они?

— Они. Отец, мать, Машка, вы. Что вы все так не по делу хлопочете?

— По делу, Ксения. Ваша мама просила меня найти вас.

— Зачем?

— Как — зачем? Вы ушли из дома, бросили институт…

— Я — взрослый человек и поступаю так, как считаю нужным. Вы нашли меня, вы сделали свое дело и можете с чистой совестью получить свой гонорар. Но домой я не вернусь. Тем более после того, что случилось с Машей. Так ей и передайте.

— Гонорар я уже получил, Ксения. Это — первое. А второе: я не буду уговаривать вас вернуться домой.

— Тогда зачем вы изволите беседовать со мной? Доложили бы маме, что я здесь, и дело с концом.

— Я не хочу, чтобы вы были здесь. Здесь вам угрожает опасность.

— Как раз здесь мне никто и ничто не угрожает.

— Опасность придет со стороны.

— Очень прошу вас: не пугайте меня. Не боюсь.

— И зря! Поймите, Ксения, люди, которые вас ищут, и безжалостны и жестоки. Ради своих целей они готовы на все.

— Ну, а я-то при чем?

— Они считают, что вы единственная, кто обладает информацией, способной обогатить их! И они постараются выбить из вас эту информацию любым способом.

— Ничего не понимаю, — призналась Ксения и жестко предложила: — Или уж ничего не говорите, или говорите все.

— Если бы я знал все! — злобно помечтал Сырцов. — Одно лишь могу сказать точно: как-то в случайной беседе с кем-то, скорее всего с Машей, вы, не придавая этому никакого значения, вспомнили нечто, могущее взорвать нынешнюю жизнь многих людей. Жизнь ваших родителей, жизнь Маши, вашу жизнь.

— Убедительно, но все равно непонятно. И главное: где гарантия, что вы желаете нам всем добра?

— Гарантий нет. Но ваша мама мне доверилась, — привел главный аргумент Сырцов и сразу же понял двусмысленность слова «доверилась».

— Мало ли кому доверяется моя мама!

Она была уже в полном порядке: сидела прямо, говорила четко, смотрела твердо.

— Вам надо со мной уехать отсюда, — просто сказал Сырцов.

— Куда? — потребовала ответа Ксения.

— К моим друзьям.

— Ваши друзья — это ваши друзья. Не мои.

— Откуда вы знаете? — задал неожиданный вопрос Сырцов. У него, как у карточного шулера, был туз в рукаве.

— Не поняла.

— Откуда вы знаете, что мои друзья не могут быть вашими друзьями?

— Этого не может быть хотя бы потому, что у нас нет общих знакомых.

— Не скажите. Мои друзья были друзьями и Олега Торопова.

Конечно, не следовало бить сразу поддых, но иного выхода у Сырцова не было: время, время! Вот-вот могут догнать!

— А какое отношение имею я к Олегу Торопову? — не сразу и недобро спросила Ксения.

— Не надо так, Ксения.

— Ах, мамочка, мамочка! — пожалела она и мамочку и себя.

— И отец Афанасий, — продолжил Сырцов.

— Как для них все просто! Девица сотворила себе кумира из опального трагически погибшего певца, которого теперь признали гением за то, что он опальный и погибший. Девица из стада у его могилы на Ваганькове!

— А не так? — постарался обидеть Сырцов. Не обиделась:

— Не так. Он мог бы быть моим отцом. Но я оказалась дочерью тех, кто, по сути, способствовал его смерти.

— Не следует шаманить, Ксения, — посоветовал Сырцов.

— Я не раскручиваю себя, — поняла, о чем он, Ксения, — я не стараюсь вызвать в себе идолопоклонническую истерию, я просто давным-давно живу с чувством вины перед этим человеком. Впрочем, какое вам до этого дело!

— Я и не высовываюсь.

— Еще как высовываетесь! Я, что ли, затеяла разговор об Олеге?

— Это была единственная возможность заставить вас серьезно отнестись к тому, что я говорил и скажу.

— Заставили, — признала она. — Продолжайте.

— Сейчас, после шока, вызванного известием о смерти Маши, вы еще не ощущаете приближения опасности, грозящей вам. Но уже этой ночью вы испугаетесь по-настоящему, верьте моему опыту.

— Я — не трусиха, — перебила она.

— Поэтому я и говорю «вы испугаетесь», а не «вы струсите». Трусит только трус, а испугаться может каждый человек. Трусят от прямых угроз, от появления человека, могущего сделать трусу больно, при виде палки, ножа, пистолета, а пугаются неизвестности, ожидания, временной неопределенности, ухода дня, прихода ночи. Не пугается только идиот, лишенный воображения. В такие моменты очень важно быть рядом с человеком, с людьми, которые смогут защитить вас от беды.

— Как я понимаю, вы — такой человек?

— Я же не хочу поселить вас у себя. Мои друзья — такие люди.

— Те, которые знали Олега Торопова? Кто они?

— Давайте для начала я представлюсь вам. Меня зовут Георгий, Георгий Сырцов. Я — бывший милиционер, сейчас преподаю на курсах по подготовке частных детективов и телохранителей. А друзья… Чета полковников в отставке, видный журналист, кинорежиссер…

— Видный журналист — это Александр Спиридонов, а кинорежиссер — Роман Казарян?

— Да, — односложно ответил он.

— И полковников ваших вспомнила, — добавила она. — Вернее, подполковника Смирнова, кажется?

— Откуда, Ксения?

— В одной из последних магнитофонных записей Олег говорит о них. — Она встала из-за стола. — Я поеду с вами, Георгий.

Они вышли из игрушечного домика. В тени на скамейке в бездумном покое сидела мать игуменья. Улыбнулась сначала Ксении, потом Сырцову.

— Уговорил, — поняла она.

— Уговорить можно вас, матушка, простодушную и доверчивую, — любовно сказала Ксения. — А меня убедил.

— Я же говорила: коварный притворщик, — еще раз улыбнулась игуменья.

— Спасибо вам, Анастасия Ефимовна, — поблагодарил Сырцов и, не зная, как лучше выразить признательность, склонил голову в офицерском коротком поклоне.

— А я, Георгий, скажу вам спасибо, когда беда минует Ксению. Сделайте Божье дело, сберегите ее.

Комната, где жила Ксения, находилась в отремонтированном крыле монастырской гостиницы. Она складывала в сумку свой девичий скарб, а он ненавязчиво осматривался. Что-то до боли знакомое напоминало ему это обиталище шести Божьих дев. Вспомнил наконец: рабочие общежития, в которых провел десять лет своей жизни. Это, конечно, типично женское. Все как у завоевательниц Москвы: узорчатые покрывала на кроватях, там же подушки с рюшечками, скромные книжные полки, тумбочки под кружевными салфетками, общий стол посередине, разномастные стулья вокруг стола. Только вместо Михаила Боярского — Николай Угодник, только вместо Мадонны в бюстгальтере — Мадонна с Младенцем…

Те в Москву, эти из Москвы. Лимита наоборот.

Ксения ушла на несколько минут, видимо, мылась и переодевалась. Явилась румяная, с влажными волосами, в широкой юбке, яркой кофте, в изящных летних туфлях — окончательно мирская. Подхватила сумку, скомандовала:

— Поехали.

— Дайте-ка сюда. — Он отобрал у нее сумку. — Вы уже достаточно здесь натаскались.

Она шла впереди, и он ужасался ее похожести на мать. Она безошибочно направилась к его «девятке» (вероятно, другие машины знала), подошла, положила руку на крышу, обернулась к Сырцову просительным лицом:

— Георгий, можно я поведу?

Глава 19

После бетонки Сырцов сказал:

— Теперь я за руль, Ксения.

Ксения прибила «девятку» к обочине, вылезла из машины, обошла радиатор и села на пассажирское место. Сообщила огорченно:

— Только-только разогрелась, и вот, пожалуйста…

— Я вилять по проселкам буду, — объяснил Сырцов. — Проверяться на всякий случай.

— Вы подозрительный, — поняла она.

— Я профессионально осторожный, — не согласился он. Когда сплошняком пошли дачные поселки и Ксения поняла, что они скоро будут на месте, закономерно возник вопрос:

— Какие они, Георгий?

— Кто — они? — тупо спросил Сырцов, думавший о другом.

— Ваши полковники.

Действительно, какие они? Старые, во-первых. А в общем, и не старые. Старость — усталая и тяжелая, а они заводные и легкие, вечно в веселой игре, где он — простонародно неотесанный, нарочито грубоватый, а она — изысканно ироничная и по-матерински всепрощающая по отношению к своему неуправляемому мужу-дитяти. Оба — умны как бесы, образованны, опытны и знающи в деле, которым он, Сырцов, занимается, до такой степени, что при них его место — место внимательного и прилежного ученика. Как об этом скажешь? Как скажешь о том, что для него их дом стал родительским домом, что ему без них никак не обойтись, что быть рядом с ними — теплая радость и редкое счастье, что не раз замирало сердце при мысли о возможно скором их небытии? Как об этом скажешь?

— Замечательные, — сказал он и засмеялся.

Замечательные полковники встретили их у террасы.

— Здравствуйте, Ксения, — сказала полковник-жена, а полковник-муж глянул на девицу непонятно веселым глазом и ляпнул с ходу:

— Привет, монашка. Привет, Жора. Жрать хотите?

Лидия Сергеевна мимолетно обняла Ксению за плечи и разъяснила ситуацию:

— Мой старичок ваньку ломает. Его хлебом не корми, дай перед молоденькой покривляться. Ну, а есть вы хотите наверняка. И спрашивать не надо.

— Руки мойте и за стол, — приказал полковник Смирнов.

Поклевал спешно и опять за баранку: дела, дела в Москве. Ксения поначалу дичилась там слегка, но потом старики раскрутили ее, втащили в свою беспрерывную игру, покусали слегка по-собачьи — понарошку, заставили отбрехиваться, вынудили нападать на них. Когда Сырцов уезжал, Ксения сказала на прощание:

— Ведь можно же жить по-человечески!

На всякий случай помотался по грунтовым, выбрался на Осташковское шоссе и въехал в центр по Дмитровскому. Домой на минутку и потом — к Паше Рузанову под мост.

Но дома по рассеянности на мгновение стал идиотом: снял трубку вдруг зазвонившего телефона. И — на тебе:

— Жора, это Леонид. Я к тебе сейчас подъеду.

— Не стоит. Я ухожу.

— Дождись меня. Я сей момент и времени у тебя много не отниму, — подполковник Махов положил трубку, не дожидаясь сырцовского ответа.

Не убегать же, не быть идиотом во второй раз. Сырцов успел принять душ и переодеться, прежде чем позвонили в дверь.

Сырцов не завидовал подчеркнуто богато одевавшимся во все самое лучшее в мире нуворишам, не завидовал несусветному франту Коляше Англичанину, а Леониду Махову тайно завидовал. Леонид не был ни франтом, ни щеголем: он франтовски и щеголевато существовал. Он не носил безукоризненных пиджаков и модных брюк, он не обращал на них внимания, они были частью его, только и всего. Такое присуще коренным москвичам, проживающим в родной им Москве уверенно, раскрепощенно и с веселой снисходительностью ко всему.

Вот он, недостижимый пижон, начальник отдела МУРа, подполковник милиции Леонид Махов, перед ним.

— Кофейку, — потребовал Махов.

— Ты же на минутку, — проворчал Сырцов, уже идя на кухню.

Он разбросал по чашкам растворимый кофе, залил кипятком, плеснул молока. Махов сделал первый глоток, осторожно вытянул (чтобы не тронуть случаем хлипкий журнальный столик длинные ноги и сообщил, ища сочувствия:

— Устал.

Сочувствия не нашел. Сырцов, отхлебнув, сказал:

— И я тоже.

— От чего же ты так устал, Жора?

— За этим и приехал?

— Что? — сделал вид, что не понял иронии, Махов.

— Приехал, говорю, затем, чтобы узнать, отчего я устал?.

— Так точно, ваше благородие. Как мне кажется, ты очень суетишься последние дни. Хотелось бы знать, по какому поводу?

— А на хрена вам это знать, ваше высокоблагородие? — Откуда-то Сырцов знал, что подполковник — уже «высокоблагородие».

— После тщательного обыска в квартире убитой Марии Елагиной, после серьезной работы экспертов мы пришли к выводу, что на эту квартирку в ночь убийства было по меньшей мере три захода, совершенных тремя не связанными друге другом лицами или группами лиц. С большой долей вероятности можно говорить об убийстве, о последовавшем вслед за ним неизвестном гражданине и, наконец, о парочке быков, которых упустили ребята из района. Неизвестный гражданин — не ты ли, Жора?

— Что, сильно там наследили? — не ответив на маховский вопрос, задал свой Сырцов.

— В том-то и дело, что несильно. Поэтому я и задал свой вопрос. Отвечай, Жора.

— Не буду я отвечать. Но не потому, что я там был, а потому, что ты со мной ведешь игру без правил. Просто давишь. Ведь тебе меня зацепить нечем.

— Нечем, — покорно согласился Махов и допил кофе. — Но хочу сообщить тебе еще кое-что. Для сведения. Кто-то навел ментовку на эту квартиру в ту ночь, назвавшись соседом убитой. Навел с профессиональной четкостью. Мы сапог не пожалели, проверили все квартиры дома. Нету там такого соседа.

— И что? — полюбопытствовал Сырцов.

— Да ничего. Я понимаю, ты закрыт и осторожен, боясь навредить клиенту. Но смотри — себе не навреди.

Еще картиночка, приятная на вид! Откуда узнал про его дела муровский подполковник? Коляше совсем не с руки, сам себе кислород перекрывать не стал бы, ему Ксению тоже искать надо. Логунов до недавнего времени был не в курсе.

— Светлану Логунову додавил?

— Все-то тебе скажи, — лучезарно улыбнулся Махов. — А ты мне — ничего.

И, поднявшись, от долгого низкого сидения мучительно-сладострастно потянулся.

— Еще кофейку? — предложил гостеприимный хозяин.

— Хватит. Сегодня — четвертая чашка. С пятой изжога придет. Спасибо. — Махов засунул руки в карманы брюк и, что самое удивительное, не испортил силуэт восхитительных линий пиджака. — Говенно поговорили, брат.

И направился в прихожую. Сырцов — за ним. Понимал, что мент специально выводит его на последний аккорд, но шел за ним, как бычок на веревочке. Махов и дверь входную открыл на площадку, чтобы создать эффект нейтрального поля.

— Ну, шарахни на прощание! — опережая его, попросил Сырцов.

— Нашел девицу? — дал пристрелочный залп Махов.

— Без комментариев, — стараясь уподобиться политическому деятелю, мгновенно отреагировал Сырцов.

Сей ответ Махов принял без огорчения:

— Дело твое.

— Это уж точно — мое.

Махов только и ждал подтверждения:

— Прелестно, но запомни: если твое дело имеет отношение к делу об убийстве Марии Елагиной, пощады от меня не жди. Конечно, соучастие тебя минует, но сокрытие улик, введение в заблуждение ведущих следствие, дезинформацию — все это я тебе прицеплю.

— На срок потянет?

— На срок, скорее всего, нет.

— Спасибо, успокоил, — перебил Сырцов. — Адью, Леня.

Уже от лифта Махов в последний раз улыбкой обнаружил свое обаяние:

— Но позору, позору, Жора, на всю Москву!

Задумчиво прибрал со стола, помыл чашки, придирчиво прикинул взором, все ли в порядке в его гнезде (не любил возвращаться в засранную квартиру, сразу портилось настроение), хотел было уходить, но ослаб что-то, присел на минуту — собрать себя по кускам, сконцентрироваться. За окном шустрее забегали автомобили, не одинокие прохожие — шеренги и колонны двинулись по тротуарам, оживленней зазвучал человеческий гур-гур. Москвичи убегали со своих рабочих мест. А ему работа только предстояла.

Какая еще работа? Он ведь, сделал порученное ему дело, честно отработал гонорар и мог бы со спокойной душой отрубиться, быстренько уехать на Валдай рыбачить и забыть все к чертовой матери. Но нет! Забыть распухший язык и выпученные глаза Маши? Забыть объятую ужасом Светлану? Забыть брошенную всеми на растерзание черному миру Ксению? Забыть Деда, который без всяких просьб и мзды ринулся ему на помощь? Себя забыть?

Сырцов в прихожей до предела высунул язык и тщательно рассмотрел его в зеркале. Ничего язык, розовый. Скорчил рожу, подмигнул ей, рожа подмигнула ему. Захотелось сказать ей кое-что. Сказал:

— Дурак ты, Сырцов.

Глава 20

Подготовкой к капитальному ремонту путепровода-моста над Садовым испортили сразу все: и проезд, и подъезд, и объезд, и, самое главное, вид. И не торопятся, заразы. Обнесли забором, завезли какие-то плиты, оставили на всякий случай самоходный кран и успокоились. Судя по тишине за забором, всерьез приступят к строительству не раньше будущего лета. Машины гуськом тянулись по одной полосе вдоль забора. Сырцов вырвался из цепочки, сделал левый поворот и, избежав столкновения с ползущим ему навстречу двадцать восьмым троллейбусом, выскочил, слегка нарушая, на широкий тротуар у кафе «Крымское». А у кафе — стоянка.

Забор был ничего себе, плотный забор. Но есть ли на Руси хоть один забор, в котором русские не проделали бы лаз? Лаз вот он, рядом. Сырцов проник на строительную площадку.

Про строителей он все правильно понял: не было строителей на площадке. Строили здесь другие. Под удобно нависшими бетонными плитами из картонных иностранных ящиков, которых ныне изобилие, были возведены эфемерные, но для летнего существования вполне пригодные сооружения. Четыре штуки. На взгляд — пусты. Да так и должно быть: люди с работы едут, время бомжовой охоты. Заглядывать в эти обиталища у Сырцова не было никакого желания. На всякий случай свистнул. Без помощи двух пальцев, но по-разбойничьи пронзительно.

Из ближней к нему норы, не вставая, объявился (ящик отодвинул) некто в меховой драной шапке, в волосах до плеч, в тренировочном костюме фирмы «Рибок». Старом и драном. Некто почесал указательным пальцем дней пять небритую щеку, спросил без интереса:

— Тебе чего?

— Кого, — поправил Сырцов. — Пашу.

Некто перестал чесать щеку, задрал руку вверх (рукав оттягивал), важно глянул на черные цифровые пластмассовые часы и сообщил:

— Скоро будет.

— Когда — скоро? — потребовал уточнить Сырцов.

— За поллитром пошел.

Надо полагать, не в здешних дорогих палатках для проезжающих мимо нуворишей покупал свои поллитра Паша Рузанов. Придется ждать, когда он найдет, где подешевле. Сырцов пристроился на чистой, теплой, милой заду бетонной балке. А некто уже хотел общаться:

— Пашка-то тебе зачем?

— Нужен.

— Вот я и спрашиваю: зачем он тебе нужен?

— А ты не спрашивай.

— Грубишь, что ли?

— Грублю.

— А зря. Ты здесь — залетный фраер. Вмиг рога обломаем.

— Тебе до этого три года протрезвляться надо.

Некто страшно удивился, на четвереньках вылез из-под картона и демонстративно поднялся в рост. Под два метра был. Погордился:

— Я и похмельный тебя заломлю!

— Успокойся, а? — попросил Сырцов.

— А ты не хами, — почти миролюбиво поставил условие некто. И вдруг вскричал, взрыдал даже: — Да где этот чертов Пашка?!

— Туточки мы, — неожиданно раздался издевательский голос.

Откуда явился Пашка — неизвестно. Только не от дырки, которую держал в секторе обзора Сырцов. И подошел неслышно: вот он, в трех метрах.

— Принес? — с боязливой надеждой спросил некто.

— Принес, принес, — успокоил его Паша. — Только вот не знал, что к нам в гости мент пожалует. Знал бы, коньячку купил.

— Паша, нам менты здесь не нужны, — сказал некто.

— А где они нужны? — спросил у Сырцова Паша и подмигнул.

— Здравствуй, Паша, — сказал на это Сырцов.

— Добрый вечер, Георгий, — откликнулся Паша.

Ишь ты, по имени. Откуда узнал? Вроде у вождя его имечко вслух не произносилось. А может, и произносилось. Не помнил Сырцов. Лучше на этом не заостряться. Вроде бы проехали. И поэтому:

— Мне с тобой поговорить надо, Паша.

Некто в миг понял, что свидание с поллитром может быть отложено на неопределенное время.

— Потом, — нервно заявил он. — Потом поговорите. А сейчас похмелиться надо. Ты же обещал, Паша!

— Обещанного три года ждут, — автоматически брякнул Сырцов.

— Да ты что?! — взревел некто. — Да я тебя!

Страшен во гневе алкоголик, когда пытаются лишить его выпивки. Но ничуточки не испугался алкоголического гнева Паша. Ответно пригрозил:

— Орать будешь, вообще не дам.

— Ты же обещал, — рыдающим шепотом напомнил некто.

— Вот теперь хорошо говоришь, тихо. Бидона буди.

— Счас сполним! — пообещал некто и, снова встав на четвереньки, вбежал в картонный домик.

— Отдай им поллитра. Я тебе компенсирую, — не совсем ловко изъяснился Сырцов. — А мы с тобой — в сторону и поговорим.

— Поговорим, поговорим, — пообещал Паша, с неподдельным интересом наблюдая, как из домика выбирался Бидон. Бидон как Бидон: невысок и обширен. С тремя стаканами в руках. Пустыми, которые — видно было по невыразимому блеску быстрых, в слезе глаз — страстно хотел видеть наполненными. Сказал чистым голосом:

— Сдавай, Паша. Сейчас Малыш закусь принесет, — и ровным рядком поставил стаканы на бетонную балку, служившую сиденьем Сырцову.

— А четвертый где? — спросил Паша и кивнул на Сырцова.

— Он не будет, — решил Бидон и потребовал от Сырцова подтверждения: — Ведь не будешь?

— Не буду. За рулем, — подтвердил его догадку Сырцов.

— Тогда подожди немного. Мы мигом, — сказал Паша и достал из заднего кармана штанов бутылку «Российской» в непрестижной жестяной бескозырке. Одним движением сорвав с бутылки головной убор, он непрерывной струей трижды прошелся по стаканному ряду. Разлив на троих был аптекарской точности. Появился Малыш с тарелкой, на которой лежали два разрезанных пополам яблока. Закусь на четверых.

— Будем! — решил Паша и неторопливо взял дозу. Малыш с Бидоном принимали тяжело: бил колотун. Справились наконец, захрупали яблочком. Потом притихли, прислушиваясь к внутренней своей жизни.

— Лучше, — подумав, решил Бидон, а ненасытная душа Малыша не желала останавливаться на достигнутом:

— Хорошо, но мало.

— Больше от меня не ждите, — предупредил Паша. — Пойдите погуляйте у метро. Может, что и перепадет.

Малыш и Бидон молча согласились с ним и пошли к дыре.

— О чем будем говорить? — спросил Паша.

— О твоих делах.

— Давай лучше о твоих, — не согласился Паша. — У ментов дел — по горло, и все завлекательные.

— О завлекательных делах потом, за дружеским столом. Если подружимся. А сейчас о твоих делах. Незавлекательных. Малопривлекательных.

— Ух ты! — картинно удивился Паша. Хотел было продолжить, но передумал. Решил подождать, что предъявит Сырцов.

— Именно. Сначала «Ух!», затем «Ах!» и в финале «Ох!».

— Следовательно, сперва удивишь, а в конце попугаешь, — понял догадливый Паша.

— Удивить — удивлю. Но пугать не буду, сам испугаешься.

— Удивляй, — разрешил Паша и, демонстрируя нешибкую свою заинтересованность в разговоре, улегся на бетонный брус ногами к Сырцову.

— Может, удивляя, тебе и пятки почесать? — тихо спросил Сырцов.

— Разуваться лень, — легко ответил Паша.

Подавив в себе мелкого беса неконтролируемого раздражения, Сырцов улыбнулся и сказал без эмоций:

— Как хочешь. А сообщить хочу тебе следующее: я слышал запись твоего разговора с Марией Елагиной, в котором ты за пятьсот баксов поведал ей о весьма пикантных подробностях смерти писателя Владислава Фурсова.

Паша, естественно, ответил так, как и предполагал Дед:

— Мало ли какую лапшу можно навесить на уши доверчивой дамочке для того, чтобы денежку выбить. — Паша был по-прежнему спокоен и ровен, но позу переменил — сел. — Бомжу существовать-то надо.

— Все так, все так, — с удовольствием согласился Сырцов. — Но одно только слегка смущает: доверчивая дамочка убита. Я думаю, что теперь запись этого разговора может сильно заинтересовать тех, кто ведет расследование убийства Елагиной.

— Кассета в ментовке? — быстро спросил Паша.

— Насколько мне известно, пока нет.

— У тебя?

— А если у меня? — задал провокационный вопрос Сырцов. Но поддался Паша, не засуетился, не замельтешил. Сказал насмешливо:

— Тогда я спокоен.

— А если нет, тогда ты не спокоен, — сделал логический вывод Сырцов.

— Что ты от меня хочешь, Жора? — подумав, задал главный вопрос Паша. Не было в нем ни алкоголической расслабленности, ни ленивой беспечности после принятой полторашки.

— Продолжения рассказа, которое ты обещал Маше за двести долларов.

— У тебя двести долларов есть?

— Двести долларов — плата за мое молчание.

— Значит, хочешь, чтобы я и тебе лапшу на уши повесил.

— Лапши не хочу.

— А кроме лапши у меня ничего нет.

— Ты подумай, подумай хорошенько, Паша!

Паша скорчил личико, изображая думающего человека, энергично почесал затылок и в заключение развел руками. Издевался, сволочь.

— Подумал, Жора. Нетути, ничего нетути!

Очень хотелось сделать ему больно, очень. Чтобы истинно исказился личиком, чтобы охнул жалобно, чтобы заскулил. Но Сырцов на первый раз сдержался. Вздохнул, поднялся с балки и дружелюбно посоветовал на будущее:

— Ты еще подумай, Паша. Может, надумаешь. А я днями забегу.

— Забегай, — ответил Паша непонятно. — Такому гостю всегда рад. Только в следующий раз поллитра захвати.

— А который из этих, — ни с того ни с сего спросил Сырцов, кивнув на картонные домики, — твои апартаменты?

— Крайний справа, — охотно ответил Паша. — Весь из коробок «Филипп Моррис». Когда-то мои любимые. Помнишь, они еще в пластмассовых пачках были?

— Не помню, — признался Сырцов.

— Молодой, — сообразил Паша и весело попрощался: — До скорого, мент!

— Бывай, бомж, — соответственно откликнулся Сырцов и направился к дыре. Просунув в нее правую ногу, обернулся. Паша Рузанов смотрел на него и скалился. Издали вовсе не бомж — так, жизнерадостный и неозабоченный праздный гражданин. Поймав сырцовский взгляд, он поднял руки и скрестил их в рукопожатии. По-начальнически приветствовал.

Глава 21

Зачастили к нему визитеры, ох, зачастили. Не успел за собой дверь закрыть как следует, как пришлось опять открывать: наглый незамолкающий звонок требовал. Коляша ворвался и без приветствий приступил к делу:

— Жора, каждая минута дорога! Ты про магнитофонную запись что знаешь?

— Запись звука, которая на магнитной ленте делается через микрофон, — серьезно ответил Сырцов. Коляша поморгал, понял, что сам дурак, приостыл, отбрехнулся:

— Да ну тебя!

Сырцов с готовностью открыл уже захлопнувшуюся дверь и ожидающе посмотрел на Коляшу. Тот не понял:

— Ты чего?

— Быстренько сделаем «Да ну тебя!». Ты задверь, и меня для тебя нет. А я спокойно чайку попью.

— Да пошел ты! — разозлился Коляша. Сырцов сразу же пошел. В комнату. Вне себя Коляша заорал: — Кончай выпендриваться!

— А ты по-русски говори, — уже из комнаты посоветовал Сырцов. Усмирял.

— Тоже мне, Корней Чуковский! — обнаружил кое-какую эрудицию Коляша, войдя в комнату вслед за Сырцовым. — Все в смирновские игры играешь. Не надоело?

— Пока нет, — с трудом сдержался Сырцов. Он, сидя на тахте согнувшись, расшнуровывал дорогие, с цветовыми переливами итальянские башмаки. Коляша без охоты плюхнулся в кресло и стал наблюдать за этой операцией. Дождался, когда Сырцов освобожденно пошевелил пальцами в носках, вздохнул и потребовал ответа:

— Ты серьезно говорить будешь?

Сырцов отнес башмаки в прихожую, вернулся, гулко топая пятками, опять уселся напротив Коляши и напомнил:

— Я вчера пытался поговорить с тобой серьезно. Ты не захотел.

— А сегодня ты не хочешь, — мрачно подытожил Коляша.

— Пока размышляю по этому поводу, — признался Сырцов. — Хотя что тут размышлять: твой первый вопрос в дверях все объяснил. Насколько я понимаю, ты всерьез потряс Мишаню и он поведал тебе, что я силой отобрал у него кассету с важнейшей информацией, которая была известна тебе только в устном изложении покойной Марии Елагиной. Сделав так, ушлый Мишаня убил двух зайцев: прекратил нравственное — или физическое, Коляша? — насилие над собой с твоей стороны, умело перенеся твой артиллерийский обстрел на меня, и не позволил тебе раскручивать его дальше, потому что понимал: ты, как всякая недостаточно квалифицированная ищейка, сей же момент переключишься на меня. Переключайся, Англичанин. Я тебя слушаю.

— Кассета у тебя?

— У меня.

— Продай. Хорошо заплачу. Очень хорошо заплачу.

— Насчет купли и продажи у нас уже был разговор.

— Саша пытался купить тебя. А я хочу купить кассету.

— Не вижу разницы. В любом случае вы покупаете меня.

— Тогда просто скажи, что в ней.

— Неужто Мишаня тебе не рассказал, что в ней?

— Рассказал. Вообще. А мне нужна профессиональная оценка этих сведений. Твоя.

— Значит, рассказал, — страшно обрадовался Сырцов. — Ишь какой молодец, рассказал! Взял и рассказал!

— Ты чего веселишься? — подозрительно спросил Коляша.

— Радуешь ты меня, Англичанин, наивностью своей радуешь. Ты — как дитя, — рассмеялся Сырцов и вдруг стихи задекламировал: — «Простим угрюмство — разве это сокрытый двигатель его? Он весь — дитя добра и света, он весь — свободы торжество!»

— Ты чего? — испугался Англичанин.

— Спиридонов эти стишки Блока всегда Деду читает. А я тебе.

— Зачем? — ни хрена не понимая, на всякий случай спросил Коляша.

— А затем, что ты, хотя и дитя добра и света, но и дурачок к тому же. Ты что, всерьез веришь; что кассета эта в одном экземпляре? Ты что, полагаешь, что Мишаня ее не скопировал? Ты что, думаешь, что у Маши в запасе не было еще одной копии? А если ты так не считаешь, не думаешь и не полагаешь, то для тебя есть возможность поразмышлять над тем, так ли важна информация, заключенная в этой дурацкой кассете.

— Считаешь, что это туфта?

— Почему же туфта? Может, и правда. Но изложенная в виде байки, и доказательств ее правдивости нет. Так что если вы с Воробьевым располагаете сведениями только о смерти Владислава Фурсова, то зря время теряете, дельце не выгорит.

— Выгорит, Жора, выгорит! — заверил Сырцова Коляша и выбрался из кресла. — Так ты считаешь, что Мишаня мне горбатого лепил?

— Не будем о Мишане. Давай о тебе и обо мне. Я понимаю, что Маша не выкладывала перед вами весь свой товар. Но, во всяком случае, она помазала вас по губам, да так, что вы забегали, как наскипидаренные коты. Чем она вас помазала по губам, Коляша?

— Будешь на нас работать, скажу.

— Людишки вы оказались мелкие и вонючие. Не буду.

— Ты бы поостерегся так со мной говорить.

— Фу ты, ну ты, ножки гнуты! Я знаю вас, а вы знаете меня. Еще раз напрягись, подумай, Коляша, кому кого опасаться: мне — вас или вам — меня.

— Вскорости разберемся, — пообещал Коляша и пошел на выход.

— Дверь сам захлопнешь! — крикнул ему вслед Сырцов.

Зазвонил телефон. Сырцов снял трубку:

— Слушаю вас.

Трубка недолго помолчала и вдруг коротко замекала: другую трубку где-то повесили на рычаг. Все, он спекся. Это Светлана. Светлана, которая звонила из автомата у его подъезда, чтобы не дать ему возможности смотать удочки. Сейчас она уже у лифта. Может быть, и хотелось бы, чтобы это было не так, но вряд ли.

Через три минуты (Сырцов по привычке засек время) загремел дверной звонок. Деваться некуда, придется открывать. Открыл.

Как всегда, неброско и изысканно одета. Как всегда, удивила противоестественной молодостью. Как всегда, с умоляюще-деспотической просьбой в глазах. Только вот о чем сегодня попросит — пока непонятно.

— Добрый вечер, Георгий, — сказала она, видимо ориентируясь на часы, потому что на дворе — еще день, который пока не сдавался: лето, пик лета. — Я не могла больше терпеть. Извините, что без предупреждения.

— Как без предупреждения? Предупредили, телефонным звонком предупредили, — пробурчал он, но спохватился: — Здравствуйте, Светлана Дмитриевна.

— Мы сегодня на «вы» и по имени-отчеству?

— Хотелось бы, — отчаянно схамил Сырцов. У дамочек всегда наготове смертельное оружие против демонстративного хамства: наливающиеся хрустальной слезой несчастные глаза. Светлана пристально смотрела на Сырцова такими глазами. Слезы видимо набухали. Сейчас начнут капать.

— Я на минуточку, — робко заверила Светлана и, осторожно вытащив из сумочки носовой платок и как бы отвернувшись, но так, чтобы это было заметно, изящно промокнула им глаза. Выиграла первый раунд.

Сырцов заблеял:

— Я, наверное, что-то не то сказал.

— Вы сказали то, что хотели сказать, Георгий. Но я не в обиде, нет, не в обиде. Я все готова терпеть, лишь бы найти мою девочку или хотя бы знать, что у нее все в порядке.

Ну и ну! Фразочка-то построена профессионально: чтобы не отвечать на первую половину скрытого вопроса, собеседник быстро, не думая, отвечает на вторую, как бы безобидную, и вляпывается руками и ногами.

— А что с ней может случиться? — намеренно равнодушно спросил Сырцов.

— Не знаю. Но ведь самое страшное — неизвестность.

Наконец-то он спохватился, поняв, что держит ее в прихожей.

— Бога ради, извините, Светлана Дмитриевна. Прошу вас. — И раскорячился в полуреверансе, как небезызвестный мещанин во дворянстве Журден.

— Светлана Дмитриевна, Светлана Дмитриевна, — грустно повторила она, на ходу нервно стягивая перчатки.

— Чай, кофе, коньяк? — спросил Сырцов, когда она уселась в кресле.

Боялся он ее стоящей. Она все поняла и страдальчески ответила:

— Мне ничего не надо.

— Не надо, так не надо. Но что-то ведь надо, если пришли?

— Я уже сказала, почему я пришла.

— Мне и до вашего сегодняшнего прихода было известно, что вы озабочены исчезновением Ксении.

— Вы преднамеренно грубы со мной. Почему? Чтобы не отвечать на мои вопросы? Или от страха, что я вас потащу в кровать?

Нежданно екнуло сердце, и он понял, что хочет этого. Хочет, очень хочет, чтобы Светлана его потащила в кровать. Или на тахту. Прикрыл на мгновение глаза и ответил непроизвольно хрипловато:

— Я не хотел быть грубым.

— А знаете что! — вдруг сказала она. — Кофейку я выпила бы.

— Сей момент! — обрадовался Сырцов и ринулся на кухню в желанье убежать от соблазна. Не убежал. Ставя чайник на газ, водружая на поднос сахар, молоко и кое-что из печенья, он не думал, не представлял — ощущал щемяще надвигающуюся грозную близость с женщиной. Он мысленно оформил это ощущение в слова, в фразу и попытался шепотом произнести ее вслух. Запутался в шипящих звуках. Усмехнулся и, дождавшись, когда чайник закипел, вернулся в комнату.

Светлана ожидающе курила. Будто бы извиняясь, сказала:

— Я закурила без разрешения. Ничего?

— Ничего, ничего. — Сырцов, стараясь не глядеть на нее, насыпал от души растворимого кофе в чашки, залил кипятком. Хороший швейцарский растворимый кофе еле слышно зашипел. Царство змей: все шипят. Он наконец глянул на нее. Она улыбнулась в ответ, погасила в пепельнице сигарету и взяла чашку. Что чашка? Два глотка. Они сделали по два глотка, и случилось то, что должно было случиться.

После первого раза она в полусумраке позднего летнего вечера попросила:

— Включи свет.

— Зачем? — удивился он, лежа на спине и глядя на серый потолок.

— Я хочу видеть тебя. И хочу, чтобы ты видел меня.

Он покорно, шлепая босыми ногами, без охоты поплелся к выключателю.

— Включи все, что можно! — потребовала она.

Сырцов зажег торшер, бра, настольную лампу. Он устроил иллюминацию, а она подготовила фейерверк. Опять это бесстыдное и непредсказуемое умение возбудить партнера и опять эта полная самоизоляция в процессе. Вернувшись к нему после второго раза, Светлана под четырьмя светильниками принялась наконец изучать его. Она рассматривала и осязала его одновременно: взгляд и указательный палец легким касанием скользили по его бровям, носу, рту, подбородку, шее, плечам… Она слегка прилегла ему на грудь, и он кожей ощущал ее твердые от прохлады и вожделения темно-коричневые соски…

После третьего раза она закурила, и Сырцов понял, что пришло освобождение. Секс окончен. Она курила, глядя в светло-желтый потолок. Он вздохнул и пошевелился, намереваясь встать.

— Я ужасная, да? — спросила она.

— Ты великолепная, — заставил себя сказать он.

— Я ужасная, ужасная! — страстно желая противоречить, быстро заговорила Светлана. — Я все время стараюсь думать о дочери, а вспоминаю тебя. Твои глаза, твои губы, твои руки. Ты — моя последняя надежда, Георгий. Ты — единственный, кто может спасти меня и мою дочь.

— Не говори глупостей, — попросил он.

— Ты нашел Ксению, да? Ты ее нашел?

— Я могу ее найти, — полусоврал Сырцов.

— Так найди ее! Что тебя удерживает?

— Не что, а кто. Ты, — признался он.

— Неужели ты думаешь, что я могу сделать плохо своей дочери?

— Ничего я не думаю. Я знаю одно: в вашем доме Ксении находиться небезопасно. Да она и сама вряд ли захочет вернуться, она, как я думаю, ушла от вас навсегда. — Напрямую высказавшись, он потянулся за штанами.

Она не дала ему этого сделать, она двумя руками схватила его руку так, будто от того, наденет он портки или нет, зависела ее жизнь.

— Значит, и ты против меня? — Она защищалась и нападала. — Все, все против меня! Георгий, я умоляю тебя: не предавай! Я и Ксения в твоих руках. Я знаю, знаю: ты видел ее и она уговорила тебя не говорить мне, где она. Я прошу только о том, чтобы никто, кроме тебя и меня, не знал ее местонахождения.

— Слово-то какое — местонахождение, — никак не отвечая на ее полувопросы-полуутверждения, выразил мимолетное недоумение он и попытался освободиться от ее рук. К удивлению, она отпустила его. Отпустила, чтобы комфортно заплакать. Он быстренько влез в штанцы и встал. — Кстати, Светлана, при теперешних наших отношениях мне от тебя получать деньги — чистый альфонсизм. Извини.

Он открыл нужную дверцу серванта, извлек упитанный пакет и, взяв с журнального столика ее сумку, кинул внутрь злосчастные две тысячи баксов. Светлана заплакала в голос. Он присел рядом, погладил ее по мягким волосам. Она мгновенно повернулась, прижалась мокрой щекой к его ладони, поцеловала… Пошел четвертый, к его полному изумлению.

Это уже было изнеможение. Они лежали на спинах в отдалении друг от друга. В соседях справа глубоким звоном ударили старинные напольные часы. Сырцов насчитал одиннадцать ударов.

— Одиннадцать, — сказала Светлана и, потянувшись, как проснувшаяся кошка, поняла: — Мне пора.

Он не возражал, он бы радовался, если бы так не устал. Не имея сил повернуть голову, он повел глазами, чтобы видеть, как она одевалась. А она и не одевалась вовсе, собрала вещички и отправилась в ванную. Вернулась довольно скоро — прибранная, строгая, энергичная.

— Ты не вставай, лежи, отдыхай. А завтра сделаешь так, чтобы я увидела Ксению. Не смей мне отвечать! — Она поцеловала его в щеку и убежала.

А он лежал и лежал. Минут десять, наверное, бессмысленно лежал, рассеянно рассматривая празднично освещенную свою комнату. Ничего себе праздничек устроил! Или ему устроили? Или с ним устроили себе праздник? Вдруг почувствовал, что надо встать. Да как же иначе: молодой еще был, здоровый. Почему его испугали настежь распахнутые окно и балконная дверь, свободные от сдвинутых штор? Почему в голове прояснилось, когда он встал: я — экспонат в витрине, я — мишень! И его ангел приказал: «Падай!» И он упал, как падал в Афганистане по команде офицера. Или без команды, когда грозила смертельная опасность. Он рухнул на ковер, и маленькая птичка с коротким пением пролетела над его головой. Маленькая-маленькая, не больше колибри.

Он лежал, прижавшись щекою к жесткому ворсу, от которого еле ощутимо веяло летней сухой пылью. Давно не пылесосил он ковер. Надо бы этим заняться. Есть еще возможность этим заняться. А если бы не упал, не было бы такой возможности.

Он лежал и просчитывал ситуацию: пугаться не было времени. Скорее всего — снайпер, больше некому. Он, Сырцов, сейчас за тахтой — вне поля его зрения через оптический прицел. Он упал почти одновременно с выстрелом. Вопрос: определил ли стрелок малый несинхрон в падении и выстреле? Если не определил, то мгновенно собрал удочки и смотался. А если определил, то затаился и проверочно ожидает: не оживет ли кто в столь удобно освещенной однокомнатной квартире.

Что ж, пришлось ждать и Сырцову. Ждал не без пользы: теперь он прикидывал траекторию полета пули. Откуда? Скорее всего из здания бывшего СЭВа, ныне мэрии. Ничего себе местечко выбрал стрелок. Сидел, значит, где-нибудь в тихом закутке и через оптический прицел наблюдал, как Сырцов и Светлана предавались любви. Занятие для онаниста. Поонанировал, дождался, когда уйдет Светлана, и спокойненько выстрелил. Вот тебе и онанист.

Сырцов определил для себя возможность скрытого маршрута и осторожно пополз в коридор. На ящике для обуви лежал конверт с многострадальными баксами. Сырцов взъярился неизвестно почему, выматерился вслух, почувствовал облегчение и пополз дальше, на кухню.

На кухне свет включен не был, и он встал на ноги, освобождаясь от унижения и глубоко спрятанного ужаса.

Через кухонное окно внимательно рассмотрел здание мэрии. Там кое-где горел свет, но стекла верхних этажей были черны. Сырцов принялся было отыскивать раскрытое окно, но тотчас понял бессмысленность своей затеи: окна в мэрии, как обычно, были закрыты наглухо, да и что мешало стрелку пальнуть через стекло?

Еще ждать. Не менее получаса. Ни с того ни с сего мелко задрожал желудок. Ишь какой нервный. Сырцов открыл холодильник, вытащил непочатую бутылку «Смирновской», отвинтил ей голову и, взяв из сушилки чайную чашку, наполнил ее до краев. Влил в себя всю, не закусывая. Желудок утихомирил, но кожа пошла мелкими мурашками. И тут только Сырцов осознал, что он голый, абсолютно голый, как Адам в раю. И не оденешься: шкаф в освещенной комнате. Стал было мерзнуть, но принял еще чашку и согрелся. С теплом пришла и хмельная беззаботность. Ухмыляясь, пополз в комнату. Лежа на полу, открыл шкаф. Под прикрытием дверцы поднялся и придирчиво выбрал себе подходящий наряд. Уже хихикая, пополз обратно на кухню, положив вешалку с пиджаком и брюками себе на спину. Бельевой комод находился в коридоре. Он выбрал рубашку, вынул исподнее и носки. В кухне не торопясь оделся и сел за стол — ждал контрольного срока. Хотелось выпить самую малость, но сдержался, знал: где одна самая малость, там и вторая и третья… А ему, нетрезвому, придется сесть за руль. Хотя разницы — много ты выпил или мало, — если остановят гаишники, нет никакой: все равно за рулем водитель в состоянии алкогольного опьянения, но для дела лучше, когда ты выпил мало, — меньше шансов разбиться.

Глава 22

Душная ночь — противоестественна, она вне законов среднерусского природного бытия. Казалось, некий зловредно руководимый недобрыми силами механизм накачивал плотный жаркий воздух в огражденное забором пространство смирновской дачи. Накачивал непонятным образом, ибо движения воздуха не было. Была неподвижная раскаленность всего вокруг, как на чердаке в солнечный полдень. Чувствуя эту противоестественность, взбесилась насекомая живность, беспорядочно мечась по саду. Обнаруживала она свою видимость только тогда, когда сталкивалась с бледными лицами двух человеческих существ, сидевших на садовой скамейке. Поймав за ухом очередного мотылька, Смирнов спросил:

— Все? Ничего не упустил?

— Вроде все, — подумав, решил Сырцов. Хотел было дать кое-какие пояснения, но спохватился вовремя: не имело смысла отвлекать Деда от размышлений, которым он предался, тупо глядя выпученными глазами прямо перед собой.

Но Лидия Сергеевна отвлекла и Деда и его, полушепотом крикнув с террасы:

— Посовещались?

— Эге, — не изменяя выражения на лице и мало чего соображая в данной реальной жизни, бессознательно откликнулся Дед и повторил: — Эге.

Лидия Сергеевна спустилась по ступенькам и осторожно, как слепая (и была сейчас слепая, войдя во тьму со света), пошла к ним по тропинке, неся перед собой нечто на тарелке. Подошла, села между ними и сказала:

— Я Жоре выпить принесла.

— Все-то ты понимаешь, Лидка! — отвлекшись от дум, иронически восхитился Смирнов. — И сколько, ты полагаешь, ему необходимо для успокоения?

— Сколько же, сколько обычно и тебе, — почти полный стакан.

— Я тоже очень взволнован, — быстро сообщил Смирнов.

— Но не так, как Жора, — возразила Лидия Сергеевна. — Ему — стакан, тебе — рюмку.

— Дискуссия, — сообразил Сырцов. — А может, я и не хочу?

— Тогда я пойду! — радостно воскликнула Лидия Сергеевна и встала.

Смирнов ухватил ее за талию, насильно усаживая и одновременно объясняя:

— Шуток не понимаешь или придуриваешься? Жора пошутил. Ты пошутил, Жора?

Поспешно закивав, Сырцов подтвердил:

— Пошутил, Лидия Сергеевна.

— Шути любя, но не люби шутя, — пригрозил ему на всякий случай афоризмом с открытки, где обычно изображались чудесная любовная парочка и голубки, Смирнов и, покорно взяв с тарелки предназначенную ему рюмку, присоветовал: — Бери, пока дают.

Сырцов взял стакан, и они одновременно и до конца выпили.

— Бутерброды возьмите, — приказала Лидия Сергеевна, и они, схватив по бутерброду, зажевали, звучно чавкая.

Лидия Сергеевна вздохнула.

— Нет, мое дело — безнадежное дело. Беззвучно есть мне вас не научить никогда.

— Давай все же попробуем, — предложил Смирнов. — Ты нам по второй поднесешь, а мы попытаемся на этот раз закусить беззвучно.

— Это если рассматривать еду только как закуску. А я вам просто еще по бутерброду принесу.

— Просто по бутерброду не надо, — твердо сказал Смирнов и поспешно посоветовался задним числом: — Ты как, Жора?

— Я — как начальство, — дипломатично откликнулся Сырцов. Кто тут начальство — поди разберись. Пусть два полковника сами разбираются. Смирнов же твердо знал, кто тут начальство, и мгновенно закрепил успех:

— Лидок, ты проиграла. Счет два — один в нашу пользу. Быстренько сообрази нам по второй.

Лидия Сергеевна засмеялась и, встав, пошла к террасе, на ходу отбивая ногтями по тарелке четкий ритм походного марша. Она поднялась по ступенькам и страшно удивилась, увидев в дверях дома бодрствующую Ксению.

— Ты почему не спишь?

— От духоты проснулась, Лидия Сергеевна. Проснулась, а вы в саду о чем-то беседуете. Интересно же! — Ксения на секунду энергично зажмурилась, освобождаясь от остатков сна, и невиновато улыбнулась, зная, что ее здесь любят. Она была в том же наряде, в котором ее в первый раз встретил Сырцов: майка, шорты, босые ноги. Сырцов и Смирнов видели ее со скамейки.

— Я сейчас Георгию и Александру Ивановичу водочки поднесу. А нам с тобой бутылочку «саперави» прихвачу, — пообещала Лидия Сергеевна. — Идет?

— Идет, — тревожно согласилась Ксения и спросила: — Что-нибудь случилось?

— Ничего. — Лидия Сергеевна сделала удивленные глаза. — Просто Жора заскочил на огонек, вот и все.

— Просто заскочил в три часа ночи, — усомнилась Ксения. — Все-таки что-то случилось, но вы ни за что не скажете что. — Она стремительно поцеловала Лидию Сергеевну в щеку и призналась: — Я вас очень люблю, мадам.

— И я вас, мадемуазель, — сказала Лидия Сергеевна и отправилась в глубь дома, к неиссякаемым источникам.

Ксения вошла во тьму и растерянно поинтересовалась: — Где вы, доблестные мужчины?

— На скамейке, где же нам быть? — ворчливо откликнулся Дед. Ксения незряче подошла, а потом, разглядев смутную парочку, рухнула на траву у их ног. После небольшой паузы Дед продолжил ворчание: — И чего тебе, дурында, не спится?

— Дурынде не спится оттого, что ей жарко, — объяснила Ксения.

— Не спится, няня: здесь так душно! — своеобразно процитировал «Онегина» Георгий Сырцов.

Ксения тотчас ответила:

— Лидия Сергеевна не дает. Как живете, Георгий?

На такой вопрос Сырцов всегда отвечал одинаково:

— Замечательно. А вы, Ксения?

— А я еще лучше.

Вернулась Лидия Сергеевна. Уже с подносом. Поставила поднос на скамейку между Смирновым и Сырцовым, а сама уселась на траву рядом с Ксенией.

— Там на подносе штопор. Открой нам бутылочку, Саша, — распорядилась она.

— А зачем штопор? — выразил недоумение Смирнов и зубами хищно сорвал с горла бутылки твердую, как жесть, хлорвиниловую покрышку.

— Зубы пожалейте, — взмолилась Ксения.

— А чего их жалеть? Они же искусственные, — резонно возразил дед и двумя точными ударами ладони о дно бутылки виртуозно выбил пробку. — Подставляйте стаканы, прелестные дамы.

Дамы придвинулись к нему и подставили стаканы. Боевой полковник разливал по-солдатски — на щелк. Три щелчка — один стакан, три щелчка — другой. Готово. Дамы придирчиво рассматривали черное вино в стаканах на свет террасной лампы. Придраться было не к чему: дозы были идеально равны и приемлемы для дам — каждой чуть больше половины стакана.

— Можно, я тост скажу? — вдруг попросила Ксения.

— Валяй, дочурка, — милостиво разрешил Смирнов. — Скорее всего, нас с Лидкой хвалить будешь, а это ой как приятно!

— Хорошо, что темно, — начала Ксения. — И я не буду стесняться. Дорогие мои Лидия Сергеевна, Александр Иванович и Георгий…

— А Георгий-то при чем? — ревниво перебил Дед. — Ты нас с Лидкой хвали.

— Вы нарочно хотите меня сбить, — уличила Ксения Деда, — а я не собьюсь! Я попала в этот дом от безысходности, оттого, что мне некуда было деться. Я вошла сюда, растопырив все колючки, как сжавшийся в комок от страха еж. Но вы их и не заметили, и их не стало. Они исчезли куда-то. Что вы со мной сделали, Лидия Сергеевна и Александр Иванович? Почему получилось так, что я не ощущаю себя чьим-то бременем, чьей-то непосильной ношей, которой я всю жизнь была для родителей, для учителей, для друзей даже? Как вам удалось сделать так, что я никому не в тягость, а даже приношу вам некоторую радость своим существованием рядом с вами? У вас я впервые в жизни свободна и поняла счастье свободы. Вы этого добились, мои родные! Как — я не знаю, может, вы волшебники? А может, просто очень хорошие люди, с которыми я встретилась в первый раз на своем уже немаленьком веку? — Все пройдет, пройдут и эти дни с вами, но они останутся со мной навсегда. Самыми счастливыми днями. Я хочу выпить за вас, Александр Иванович, за вас, Лидия Сергеевна, за то, чтобы ваше совместное счастье на этой земле было бесконечно. Я пью за вас, Георгий, за то, что вы для меня сделали, приведя в этот дом.

Ксения быстро, как жаждущая в пустыне, опорожнила свой стакан, бросила его на траву и смотрела, как спокойно выпивали остальные. Приняв микроскопическую для себя дозу из рюмки, Смирнов, нарочито крякнув, деловито осведомился:

— Целоваться будем, Ксюшка?

Ксения бросилась к нему, обняла за шею, трижды поцеловала и огорчилась:

— Уже небритый.

— Еще небритый, — поправил Смирнов и внес уточнения в дальнейший репертуар: — Жена моя перед Богом и людьми! Я ответный тост желаю произнести. Наполним бокалы, а? Содвинем их разом, а?

Ксения взъерошила редкие волосы на его голове и вернулась к Лидии Сергеевне, на траву. А Лидия Сергеевна, обняв ее, сказала мужу:

— Тебе Георгий отольет. Он только пригубил свой стакан.

Сырцов действительно только пригубил. Щедрой рукой наливая молодому и здоровому, Лидия Сергеевна не могла знать, что молодой и здоровый крепко заправился еще в своем доме. Со страха. И с первого стакана здесь явственно поплыл. Неверной рукой Сырцов с готовностью плеснул в рюмку Смирнова.

— Не обольщайся на наш счет, девица Ксения, — негромко заговорил Смирнов. — Мы — как все старики на белом свете. Вздорные, раздражительные, вечно недовольные всем в нынешней жизни только потому, что она пришлась на наш закат. Появилась ты, и мы, чтобы тебе понравиться, прикинулись умными, веселыми, добрыми и разыгрались так, что перестали понимать, где собственно мы, а где персонажи, которых мы изображаем. И знаешь, оказалось, что быть умным, веселым и добрым не только для окружающих, но и для себя — весьма приятное занятие. Так что твое появление здесь — благодарное для нас. За тебя, дочка.

Выпили. Ксения вдруг хлюпнула носом и мелко-мелко заикала: рыдала умилительно и благодарно. Лидия Сергеевна решительно повалила ее на траву и принялась щекотать. Ксения всхлипывала, взрывами смеялась, утирала слезы и отбивалась. Отбилась, села в траве. Уже не рыдала, не смеялась, а только отбивалась. Отбилась, села в траве. Уже не рыдала, не смеялась, а только икала. Смирнов плеснул вина в стакан, протянул ей и посоветовал:

— Выпей и замри. Пройдет.

Она выпила, замерла и — со сжатым ртом — выпученными глазами стала поочередно всех рассматривать. Не дыша. Наконец терпеть стало невмочь, и она, шумно втянув воздух, прислушалась к себе.

— Не икаю! — обрадовалась она. — Господи, какое счастье!

— А теперь — всем спать, — строго приказала Лидия Сергеевна и объяснила, почему всем сейчас же следовало ложиться спать: — Все равно лучше не будет.

Сырцову поставили раскладушку в комнате Смирнова. Сидя на своих лежаках, они лениво раздевались.

— Бессмыслица, — ни с того ни с сего брякнул Смирнов, по-армейски тщательно складывая портки.

— Вы о чем, Александр Иванович? — спросил Сырцов.

— Выстрел. Выстрел в тебя на данном этапе — полная бессмыслица.

Не в лад, не в склад, размышляя о своем, Сырцов произнес:

— Если началась снайперская охота за мной, они рано или поздно прикончат меня. Такие вот пироги.

Рассуждалось об этом свободно, потому что он был сильно выпивши.

— Не нужно им сейчас на тебя охотиться, не нужно!

— Но ведь охотятся!

— Дурацкий, нервный выстрел. Но отчего? — Смирнова всегда раздражали непонятные ему действия и поступки.

— Не отчего, а для чего. Чтобы меня порешить, — продолжал жалеть себя Сырцов. Он тоже снял штаны и любовно разглядывал свои белые колени.

— Ну какой же ты зануда! — изумился Смирнов.

— Зануда не зануда, а помирать все равно не хочу, — нетрезво пробурчал Сырцов. — Жить, вы даже представить себе не можете, как хочется!

— Почему не могу? Очень даже могу. Самому хочется. А ты вроде сильно закосел, Жора?

— Поплыл слегка, — признался Сырцов.

— Тогда давай спать.

— Что делать будем, Александр Иванович?

— Я же сказал: спать.

— А вообще?

— С утра все по полочкам разложим. Спи давай.

— Уже утро.

И впрямь утро. Окно безудержно и заметно на глаз светлело. Наваливался всепоглощающий летний рассвет.

Глава 23

Он опоздал. Вернее, они с Дедом опоздали. У подъезда дома на Краснобогатырской столпился служебный транспорт: милицейская «Волга», милицейский «рафик», «скорая помощь». Все, конечно, может быть — бытовая драка, падение с крыши, ограбление, но Сырцов твердо уже знал для себя, что именно произошло в этом подъезде. И даже в какой квартире.

Необычное столпотворение у подъезда он заметил издали и поэтому, не останавливаясь, проследовал на «девятке» мимо, сделав зигзаг по причудливому периметру этого гигантского дома. В зеркало заднего обзора он видел, что следом за ним во двор въехал микроавтобус телевизионщиков. Микроавтобус прибился к автомобильному стаду у подъезда, и из него вылезли хорошо известный по телеэкрану репортер с микрофоном и оператор с ручной камерой. Мигом осмотревшись, они ринулись в подъезд.

Встреча с подполковником Маховым не входила в планы Сырцова, и поэтому он решил наблюдать за происходящим с почтительного расстояния. Медленно катя, он выбирал точку, нашел, остановился и, не выходя из автомобиля, приступил к созерцанию. Хорошо бы, конечно, подойти к солидному кружку аборигенов, которых, несмотря на утренний час, собралось достаточно, подойти и послушать, о чем говорят записные ораторы — всезнающие подъездные бабки. Но лучше не надо: был шанс наскочить на излишне мобильного сейчас Леонида. Сидеть надо в машине и тихо-тихо ждать, не высовываясь.

Ждал минут пятнадцать. Сначала появились санитары с носилками, на которых лежало нечто, покрытое служебной простыней. Кружок аборигенов мгновенно распался, превратившись в полудугу, охватившую заднюю часть «скорой помощи». Санитары отбрехивались и легко отпихивались от наседавших. Вышедший чуть позднее врач, судя по жестикуляции и артикуляции, просто-напросто матерно орал. Оторавшись, уселся рядом с водителем, и «скорая» уехала. Тогда и вышел Махов. Хвостом плелись за ним телевизионщики. По всему видно, он сказал им в последний раз «нет», отвернулся от них и внимательно, с профессиональной дотошностью, осмотрел двор. Сырцов инстинктивно откинулся от окна в глубь салона. Не заметил, придирчивый мент, да и вряд ли мог заметить Сырцова на таком расстоянии, не поворачивая головы, сказал что-то репортеру с микрофоном, сел в «Волгу» и укатил, слава Богу.

Теперь можно и подойти. Телевизионщики выспрашивали подробности у словоохотливых бабок. На бесптичье и бабка соловей.

— Одно скажу, часа в два ночи у него сильно музыка играла. Я как раз под ним живу, так что хорошо слышала. Хотела было скандал ему устроить, чтобы не безобразил ночью, но честно признаюсь: лень вставать было.

Бабку снимали для телевизора, и это нравилось ей до невозможности.

— А кто обнаружил тело? — спросил репортер.

— Виталий Егорович, сосед его по площадке, — сообщила старушка. — Он бывший милиционер, у нас в отделении начальником паспортного стола был. Так он сразу все замечает. Вот и заметил, что дверь у журналиста открыта.

— Когда это было?

— Дак в полдесятого, думаю.

Час тому назад, значит. Оперативной группе там копаться с маетой еще часок, не меньше. А ты спрашивай, спрашивай, репортер.

— Где мне найти Виталия Егоровича?

— Да он же там, на квартире, с милиционерами сидит!

— Спасибо вам, Тамара Захаровна! — поблагодарил старушку репортер и осведомился у оператора: — Что-нибудь склеим к двенадцатичасовым?

— Что-нибудь склеим, — подтвердил оператор. — Если сильно поспешим.

Микроавтобус развернулся и на нахальной скорости покинул двор.

— А кого убили? — страстно вопросил здоровенный дядя из только что прибывших.

— Газетчика. Михаила Грушина. Он всех в газете разоблачал, вот его и убили, — авторитетно сообщила вторая старушка, раздраженная тем, что ей не удалось выступить перед камерой.

— А кого он разоблачал? — все допытывался дядька.

— Да всех! Бандитов там, спекулянтов, милицию, генералов, правительство, Жириновского. Всех, всех разоблачал. Боевой был. — Старушка для приличия пригорюнилась.

— Вот таких и убивают, — решил дядька. — Хороший, видно, человек был.

— Боевой — это да, — не согласилась старушка. — А чтоб хороший не скажи. Бабы у него вечно какие-то, пьянки, безобразия, шум. И гордый очень: ни с кем во дворе не здоровался.

— А кто ты такая, чтобы с тобой здороваться? — звонко поинтересовалась Тамара Захаровна, отошедшая наконец от прострации, в которую впала сразу же после телеинтервью. — Сама первой должна здороваться с таким человеком.

— Тебя не спросила, с кем мне здороваться или не здороваться!

— И зря, что не спросила!

Дискуссия уходила в сторону. Мелькать здесь особо не следовало, да и действовать пора. Действовать по возникшим обстоятельствам.

Ближе к двенадцати Сырцов прибыл к резиденции известного детективного агентства «Блек бокс». Осмотрелся для начала. Вроде все как всегда: черного мрамора антре в виде выступающего квадрата (истинно «черный ящик»); задранная на дневное время вверх, состоящая из средневековых копий металлическая решетка; два рекламных двухметровых амбала, стоявшие, грозно растопырив ноги, у бронзовой таблички, на которой по-английски и по-русски безукоризненной писарской прописью утверждалось, что это действительно детективное агентство под зазывно кинематографическим названием «Блек бокс».

— Извините, но мы обязаны знать цель вашего визита в наше агентство, — произнес явно заученную после долгих репетиций фразу один из амбалов. А другой, следуя той же немудреной режиссуре, добавил:

— По правилам вы должны при входе сообщить вашу фамилию и имя-отчество.

— По личному вопросу к вашему шефу Николаю Григорьевичу Сергееву, — покорно ответил первому Сырцов, а второму просто протянул визитную карточку.

Второй ушел в контору, а первый продолжал глядеть прямо перед собой, не обращая внимания на стоявшего рядом Сырцова. Не положено или показывал, что не уважает. Второй вернулся быстро и сообщил:

— Вас ждут.

Коляша встретил его как дорогого гостя: в компьютерном закутке секретарши, которая умильно смотрела на теплую встречу старых друзей, старательно изображавших взаимную благорасположенность.

В кабинете же Англичанин был приблатненно деловит:

— Имеешь что продать?

— Имею на что купить.

— Что же ты собираешься у меня покупать, не считая того, что я продавать не буду?

— Не у тебя, а тебя. С потрохами.

— Тогда уж, будь добр, объясни, что и как.

— Давай для разгона телевизор посмотрим, — неожиданно предложил Сырцов и без разрешения направился в угол к «Сони-29». Экран врубился на заставке новостей. Сырцов устроился в кресле напротив ящика и позвал Коляшу: — Иди сюда, Англичанин.

— Чего я там не видел? — проворчал Коляша, но подошел и сел. Чуял, что сырцовские игры — неспроста.

Симпатичная дамочка, чей рассказ сопровождали разнообразные движущиеся картинки, стала рассказывать, как погано живется в России и как замечательно во всем остальном мире, регулярно напоминая, что в этом безусловно виноваты власть, ее бездарная экономическая политика, а также бездействие милиции, Федеральной службы контрразведки и Генеральной прокуратуры.

И вдруг: оживленное и даже в какой-то степени кокетливое лицо ведущей дамочки вмиг преобразилось: глаза метали гневные молнии, брови сурово сошлись у переносицы, голос, уйдя на октаву ниже, возмущенно и мрачно клеймил:

— Сегодня ночью свершилось необъяснимо страшное. Наш коллега, наш товарищ, наш друг зверски убит. Уже давно смелые, острые, беспощадно разоблачающие пороки посткоммунистического общества публикации Михаила Грушина не давали спокойно существовать высокопоставленным взяточникам, всесильным мафиози, нечистым на руку банкирам…

Сырцов даванул косяка на Англичанина. Курносый носик у Коляши заострился, губы слились в тонкую линию, он слышимо и тяжело дышал.

Заглядывая в душу потрясенного зрителя предельно честными глазами, тот репортер, что полтора часа тому назад был на Краснобогатырской, темпераментно и быстро-быстро кричал в микрофон:

— Мы у дома, где свершилось преступление. Но, как обычно, милицейские чины, не позволив нам снять место преступления, не дают возможности вести наше собственное расследование, как обычно, ведущие это дело дознаватели и следователи отказываются отвечать на какие-либо вопросы… Все как обычно в этом государстве… Но нам все же удалось узнать отдельные и весьма интригующие страшные подробности. Перед тем как убить (он был задушен удавкой), Михаила Грушина зверски пытали. Мы не успокоимся, дорогие зрители, мы будем продолжать свое расследование.

Интервью с Тамарой Захаровной отпало, видимо, по ненадобности. Под завлекательную музыку пошла погода. Коляша носком блестящего узкого башмака выключил телевизор.

— Неинтересно, Коляша? — спросил Сырцов.

— Все, что ты хотел мне показать, кончилось, Жора.

— Впечатлило?

— Не то слово.

— Что делать теперь собираешься?

— Ничего.

— А я хочу кое-что предпринять.

— Что, если не секрет?

— Не секрет. Хочу взять тебя за жабры.

Коляша покинул кресло и устроился за своим суперсовременным начальническим столом. Машинально зажигая и гася многосуставчатую настольную лампу, он ждал, когда в посетительское кресло усядется Сырцов: ну как не порадеть родному человечку? Сырцов сел, положив на предназначенный ему отросток стола сжатые в замок руки. В такт постукивая ими, тихонько засвистал: «Восток — дело тонкое, Петруха!»

— Что молчишь? — не выдержал Коляша.

— Я свое сказал. А теперь музицирую, — прервавшись, сообщил Сырцов.

— Каким образом ты собираешься взять меня за жабры?

— Элементарно. Или ты говоришь мне все, что тебе известно от покойной Елагиной, или я по долгу добропорядочного и законопослушного гражданина буду вынужден поставить в известность представителя правоохранительных органов подполковника Махова о твоем вчерашнем противоестественно жгучем интересе к сегодняшнему покойнику журналисту Михаилу Грушину.

Теперь Коляша тыкал пальцем в клавиши многоцелевого телефонного аппарата фирмы «Панасоник». Потыкал, потыкал и додумался:

— Мы с тобой в равном положении. Насколько мне известно, и ты проявлял к покойнику определенный интерес.

— Не скажи, Англичанин. Налицо большая разница.

— Разницы я не вижу.

— Жаль. Все чрезвычайно просто, Коля. Грушина пытали. Какие бы ты доводы ни приводил, что бы ты ни утверждал, Махов никогда не поверит, что я, бывший мент Георгий Сырцов, стараясь выведать определенные сведения, орудовал раскаленным утюгом. А в том, что ты, бывший уголовник Николай Сергеев, при надобности мог пойти на такое, он просто убежден.

— Ты что, действительно веришь, что я пытал Мишаню?

— А какое это имеет значение?

— Большое. Мы с тобой не раз и не два играли в одной команде…

— Вот это меня больше всего и огорчает, — признался Сырцов. — Как дурачок, я надеялся, что после этого ты не станешь играть в запрещенные игры. А ты опять полез в дерьмо, в вонь, в преступление.

— Я не совершил никакого преступления.

— Но собираешься совершить. Зачем тебе Ксения Логунова?

— Мне необходимо, чтобы она подтвердила кое-какие наши соображения.

— А если не подтвердит? И ее — утюгом?

— Не трогал я Мишаню, не трогал!

— Мишаню не трогал, а ее тронул бы?

Ослаб ясный сокол Коляша, ощутимо ослаб. Не мог он честно ответить на этот вопрос. Его крутило, он маялся. Наконец сказал о том, что считал самым важным:

— Мой лучший друг подвергается смертельной опасности, и ради его спасения я сейчас готов пойти на все.

— Насколько я понимаю, твой друг — Александр Воробьев. Так?

— Так. Лучший и единственный друг.

— Твой лучший и единственный друг, крупный коммерсант и владелец фирмы «Алво» Александр Воробьев, сдал нас всех, включая и тебя, той тайной гебистской команде, которая бы обязательно кончила нас, если бы не Дед. Сдал за возможность переправить за бугор миллион с небольшим баксов. Если на всех раскинуть, то получается что-то около восьмидесяти тысяч на рыло. Твой лучший и единственный друг продал тебя за восемьдесят светло-зеленых косых.

— Пивка хочешь? — спросил Коляша, вытащил из ящика сугубо канцелярского стола упаковку «Туборга» и варварски распотрошил ее.

— Ты же знаешь, я — не пивист. А ты пей, пей, может, поможет.

— Чему? — на всякий случай поинтересовался Англичанин, сорвал закрышку и жадно, как истомленный солнцем бедуин в пустыне, припал вытянутыми губами к отшипевшей дырке. В отчетливом ритме ходил кадык. Сырцов терпеливо наблюдал за этой операцией. Когда Коляша прикончил первую банку и удовлетворенно вздохнул, Сырцов сказал:

— Воробьев — в стороне. А ты — кругом нарасхват. Допустим (я говорю только: допустим), ты не убивал и не пытал Мишаню. Тогда помимо тебя, помимо меня, есть некто третий, который стремится получить сведения, интересующие нас. Судя по всему, ты знаешь больше меня, так как вплотную контактировал и с Машей и с Мишаней, и, принимая во внимание неплохую информированность этого гипотетического третьего, ты становишься его очередным клиентом. Тебе имеет смысл подумать о своем положении: тебя тереблю я, тебя вот-вот начнет рвать милиция, ты под самым серьезным приглядом неких неизвестных (что само по себе очень плохо) и беспощадных (что совсем нехорошо) лиц. Я набросал тебе картинку, я пока ничего не требую, я не давлю. Об одном прошу: серьезно подумай.

Коляша отколупнул рычажок на второй банке и без видимого удовольствия опорожнил и ее. Сбросил пустую тару в корзину для бумаг и спросил:

— То, что ты сказал о Сашке Воробьеве, — правда?

— По возможности стараюсь не врать.

— Откуда узнал?

— От Деда.

— Похоже. — Коляша принялся за третью банку. Открыл, отставил в сторону. — В последние дни той операции Сашка аж зубами трещал при упоминании о Смирнове, а сам беспрекословно выполнял все его требования, влетавшие нам в большую копейку. Боялся Сашка. Чего он боялся?

— Не понимаешь, да? А вроде битый. Он боялся, что Смирнов через тебя его на большое правило сдаст.

— Похоже, — повторил Коляша и залпом ликвидировал третью банку.

— Обоссышься, — предупредил Сырцов. Многие предупреждали об этом Англичанина, наблюдая, как он поглощал несметное количество банок, но он уже и не слушал этих предупреждений, твердо зная, что не обоссытся.

— Ах, Сашка, Сашка! — Коляша открывал четвертую. — Ведь из закона по всем правилам выходил, — и вдруг встрепенулся: — Это случилось тогда, когда вы душегуба словили, да? И после этого Василий Федорович сразу же за бугор, да?

— Тогда мы все перед этими гебистами голенькими стали.

— А насчет правила Смирнов хорошо придумал, — решил Коляша, выпил четвертую и понял: — Хватит. А то и правда обоссусь.

— Какое нынче у вас правило! Никого несоберешь, Коляша. Давай о другом.

— О чем же другом?

— Каким образом вы собираетесь валить Логунова? Ваш козырь в рукаве.

— Валить мы его не собирались. Приручить — такова была наша цель.

— Была, — уцепился за глагол Сырцов. — А теперь — нет?

— Теперь — не знаю. Теперь я ничего не знаю, Жора.

— В последний раз и очень серьезно спрашиваю: это ты убил Грушина?

— Век свободы не видать, не я.

— Твои быки были после смерти Маши на ее квартире?

— А зачем?

— Ты же искал магнитофонную кассету. Так были?

— Про кассету я узнал от Мишани на следующий день. Не были, Жора.

— Мелочи жизни стали ясны. Теперь о главном, Коля. Каким образом Ксения Логунова может вам помочь приручить собственного отца?

Сидеть надоело, и Коляша встал. В который раз Сырцов залюбовался этим складным мужиком, сотворенным природой для действия, для драки, для любви. И для дурости. И для преступления.

— Все настоящие концы были у Маши, — от окна сказал Англичанин. — Она ими торговала.

— Предлагала их только вам?

— Не знаю.

— Но что говорила хотя бы.

— Говорила, что только нам. Но была шустра. Не знаю.

— Слишком, как оказалось, шустра. Всем она показала кончик, иначе бы вы так не взвились. Теперь ты покажешь мне этот кончик, Коляша.

Англичанин нервишки уже привел в порядок. Вернулся к столу, уселся и обаятельно — умел — улыбнулся:

— Не вижу себе выгоды оттого, что покажу этот кончик.

— Выгода одна: я не буду подставлять тебя милиции и тем, кто пришил Мишаню.

— Ты догадываешься, кто они?

— Пока нет.

— Как же ты собираешься не подставлять им меня?

— Вызвать огонь на себя.

— Смысл, Жора?

— Я не могу допустить, чтобы девочку убили. — Бессознательно Сырцов назвал Ксению девочкой. Так, как ее звала мать.

— Сначала убьют тебя, а потом девочку. И сразу после этого возьмутся за меня.

— Хреновая цепочка. Во-первых, меня не убьют…

— Это почему же? — весело перебил Англичанин.

— Потому что я этого очень не хочу. А во-вторых, ты, сообщив мне все, что знаешь, отскакиваешь в сторону.

— Что я скажу Сашке?

— А что ты собирался сказать ему после того, как узнал от меня, что он — ссученный?

— Еще не придумал.

— Придумай. А сейчас все по порядку.

Не утерпел Коляша: вскрыл пятую банку. Сделал два глотка, не понравилось, но сделал еще два — до дна. Рыгнул с горечью, поморщился. Оттого, что противно, и оттого, что надо говорить.

— Да будешь ты говорить или нет?! — заорал нетерпеливый Сырцов.

— Да буду, буду! — как от мухи, отмахнулся от него Коляша. Но заговорить не успел: искрометная секретарша, без стука влетев, взволнованно прощебетала:

— Николай Григорьевич! Александр Петрович.

— Где? — испуганно спросил Коляша.

— На проводе. — И добавила, с наглым любопытством разглядывая Сырцова: — И люди в приемной ждут. Много людей.

— Подождут, — решил Англичанин. — А ты иди отсюда.

Секретарша сделала обиженное лицо и удалилась. Коляша обеими ладонями пригладил волосы, поправил галстук и снял трубку.

— Привет, Саша.

Трубка бормотала долго. Англичанин бесстрастно слушал. Сырцов не выдержал.

— По нашему делу? — спросил он шепотом. Коляша отрицательно помотал башкой.

— Нет проблем, — сказал он в трубку несколько погодя. — Ребята приступят с завтрашнего утра. Условия обычные. И ты не кашляй. — Положил трубку и сообщил Сырцову: — Дополнительная охрана Прахову потребовалась.

— С чего бы это?

— Со страху. Постреливают теперь в банкиров довольно часто.

— Опять мы отвлеклись, Коляша, — деликатно напомнил Сырцов. — Я весь — внимание.

— Внимать-то особо нечему.

— Но вы-то внимали, и я хочу внимать.

Ну, никак не раскачать этого паразита! Коляша потянулся было за следующей банкой с пивом, но опомнился и, честно глядя в глаза Сырцову, развел руками — вот ведь как бывает — и начал, сильно мямля:

— Вот ведь так просто подумаешь, и оказывается, что Маша ничего-то особенного не сказала…

— А не особенного, обыкновенного? — раздраженно перебил Сырцов. — И не тяни ты резину, Богом тебя прошу!

— Десять лет тому назад Ксения совершенно случайно познакомилась с еврейским семейством, которое тогда собиралось эмигрировать из СССР…

— Как это — случайно познакомилась? — опять, на этот раз в недоумении, перебил Сырцов. — Ей же тогда и десяти годков не было. Дитя.

— Не знаю. За что купил, за то продал. Но это не самое главное и пока не самое завлекательное. По утверждению Маши, полгода тому назад уже вполне сознательная Ксения встретила на даче у деда главу этого семейства. Держись крепче, Жора: Ксения уверена, что этот человек никакого отношения к семейству, с которым она познакомилась десять лет назад, не имеет.

Теперь пришлось встать Сырцову для того, чтобы зайти сзади и погладить Коляшу по головке. Погладил (тот недовольно этой головкой дернулся), затем уже себя потрогал за мочку уха, вслух пропел «Восток — дело тонкое, Петруха!», сделал полукруг по кабинету и вернулся на место.

— Все? — спросил он, вздохнув.

— Все, — отрапортовал Коляша.

— Ты вот этот, главный, разговор с Машей писал?

— Не получилось.

— Тоже мне сыскарь!

— Ты же ее знал! Она же верткая, скользкая, не ухватить!

— Ухватили же, — грустно напомнил Сырцов и встал окончательно. — Мой совет, Коляша: утихни и затаись. Хотя бы на время.

— У меня задание.

— Горестно докладывай, что никак не выходит. К тому же у тебя теперь в руках хорошая дубина. Можешь помахать ею для порядка.

— Эту дубину или закопать надо навсегда, или бить ею со страшной силой. До смерти.

— Тебе выбирать, — сказал Сырцов. — Счастливо оставаться.

И тронулся к дверям. На третьем шаге его остановил Коляшин то ли вопрос, то ли догадка:

— Ты отыскал Ксению?

Ничего не ответил Сырцов. Не оборачиваясь, приветственно поднял руку и, прикрыв за собой дверь, любезно и виновато обратился к секретарше:

— Так уж получилось, родная. Прошу извинить.

Трое на посетительских стульях недобро смотрели на него.

Глава 24

— Я вернулся, Эля. Как и обещал. А ты ждала меня? — восторженно воскликнул Сырцов, когда монументальную дверь пентхауза нехотя открыла горничная-пупсик.

— Светланы Дмитриевны нет дома, — официально сообщила Эля.

— Зато здесь ты, моя радость!

— Вы все сказали?

— Не все, — посерьезнел и Сырцов. — Бугор в яме?

— Я вас не поняла.

Все-то ты поняла, моя милая, только считаешь, что горничная аристократического дома не должна знать таких грубых жаргонных выражений. Ну что ж, сделаем целомудренной девушке приятное:

— Извини меня, ласточка. Слегка забылся. Хозяин дома?

— Он занят.

— Такие люди всегда заняты. Но ты все-таки доложи.

— Как доложить?

Сырцов молча протянул визитную карточку. Пустят его в дом или по жлобскому обычаю оставят у двери? Не ознакомившись с визиткой, Эля распахнула дверь и, посторонясь, предложила:

— Прошу вас.

Сырцов вошел в холл.

— Подождите здесь, — предложила Эля и исчезла в проеме арки. Из противоположного угла на него смотрел качок, грустный от безделья.

— Трудишься? — поинтересовался у него Сырцов, усаживаясь в кресло. Качку следовало ответить, но он не знал как и поэтому произнес нейтрально угрожающее:

— А вы ждите, ждите.

— Чего же мне ждать от тебя? — поразмышлял Сырцов. — Удара в солнечное сплетение, тычка в печень, захвата удавкой, а, солдатик?

Достал охранного пса, достал. Тот поднялся с банкетки, встал посреди холла, надул, как культурист, грудные мышцы и бицепсы. Дал Сырцову полюбоваться своей неизбывной силой и статью и сделал ответственное заявление:

— Если потребуется, я тебя, лох, в проволоку вытяну.

— А если я тебя? — продолжал заводить качка Сырцов. Но качку ответить не удалось: во-первых, интеллектуальная реакция на уровне дождевого червя, а во-вторых, вернулась Эля и доложила:

— Вас ждут, Георгий Петрович.

— Не скучай без меня, красавчик, — пожелал качку Сырцов и последовал за Элей. Крепенькая жопка, умиротворяюще, мягко перекатываясь в движении, маячила перед ним, и Сырцов ощутил себя истинным мореходом, зачарованно стремящимся к этому маяку.

Прошли пентхауз насквозь и вышли на крышу-дворик, где Сырцов совсем недавно гонял чаи-кофеи с прелестной дамой Светланой Дмитриевной, ставшей нежданно-негаданно его клиенткой и любовницей. По крыше-дворику вдоль ограды сосредоточенно бегал весь в белом (белая рубашка, белые шорты, белые носки, белые теннисные туфли) Валентин Логунов, муж Светланы Дмитриевны, которому, выходит, он, сыщик Сырцов, наставил ветвистые рога. Но не чувствовал почему-то укоров совести доблестный сыщик. Логунов продолжал наматывать круг за кругом. Сырцов, стоя, ждал окончания сеанса.

— Сто! — торжествующе возгласил Логунов и быстро, местами опять сбиваясь на бег, направился навстречу Сырцову.

Знакомое почудилось Сырцову в этом аритмичном переходе с бега на шаг и с шага на бег. Но поразмыслить над этим не удалось: протягивая для рукопожатия руку, Валентин Логунов уже говорил:

— Ради всего святого, прошу простить меня. Сто кругов — моя ежедневная норма. Я упрям, но не тверд, и поэтому, если хоть один раз позволю себе не выполнить урок — пиши пропало: природная лень навсегда похоронит все благие намерения. Извинения приняты, Георгий Петрович?

— С полным пониманием, — успокоил интеллигентного собеседника Сырцов, а сам неинтеллигентно укусил: — Вы мою визитку на бегу прочли?

Логунов жизнерадостно захохотал, обмахиваясь белым же пуловером, который он снял со спинки замысловатого белого стульчика. С Москвы-реки тянул свежий ветерок, и банкир связал на шее рукава пуловера так, чтобы прикрыть им влажную на спине рубашку.

Отодвинул от стола под немыслимым зонтом стул для Сырцова, стоя, проследил, чтобы тот уселся, сел сам. И только после этого:

— Судя по всему, вы опасный собеседник, Георгий Петрович.

— Когда как, — признался Сырцов и речи не продолжил: вытягивал Логунова на первый ход. Не удалось.

— Вы пришли ко мне в дом, вы хотели видеть меня. Вероятно для того, чтобы сообщить мне нечто важное. Я все правильно понял? — задав вопрос, Логунов нажал кнопку, вмонтированную в столешницу. Тотчас явилась Эля. — Эля, не в службу, а в дружбу, сообрази нам что-нибудь. — И Сырцову: — Виски, коньяк?

— Стараюсь днем не употреблять, — мрачно признался Сырцов. Ловко, ловко раскручивал его банкир этот хренов.

— Ну, а я тем более. Тогда кофе, чай?

— Чай, — назло себе потребовал Сырцов, хотя хотелось кофе.

— Нам чаю, Эля. — Логунов дождался, когда уйдет горничная, напомнил задумавшемуся Сырцову: — Я слушаю вас, Георгий Петрович.

— Я пришел, Валентин Константинович, не для того, чтобы сообщить нечто важное для вас. Я пришел расспросить о важном для всех нас.

Он специально построил фразу так, чтобы собеседник зацепился за три последних слова.

— Как это — для всех нас? То, что важно для вас, может быть совсем неважно для меня, — высокомерно заметил Логунов, но тут же и спохватился, после малой паузы: — А то, что чрезвычайно важно для меня, вероятно, совершенно неважно для вас. Мы ничем не связаны, дорогой Георгий Петрович.

Надо было бить по голове. Увесистым дрыном.

— А Ксения?

— Так, — сказал Логунов и указательным и большим пальцами правой руки помял через прикрытые веки глазные яблоки. Повторил: — Так.

— Вы знали, что Светлана Дмитриевна пригласила меня, чтобы я разыскал Ксению? — задал вопрос Сырцов и сам же быстренько на него ответил: — Конечно, знали. Иначе вы не приняли бы меня сегодня.

— Недавно узнал от Светланы, — признался Логунов.

— Недавно. — это сразу после убийства Марии Елагиной?

Неожиданно у стола возникла Эля с большим подносом. Ах, как ты не вовремя, курочка! За это Сырцов, пока она сервировала стол, незаметно и ласково погладил ее по упругой заднице. Сдержанная была девица: никак не отреагировала. Тогда он погладил во второй раз. Она разобралась с чайниками, чашками, тарелками и прочей посудой, опустив поднос, повернулась и глянула на Сырцова. Без возмущения, без тени раздражения, без смущения. С оценивающим любопытством. Следовало, следовало бы вплотную заняться дамочкой. Но это занятие на потом.

— Вы не ответили на мой вопрос, Валентин Константинович.

— Ах да. Скорее всего, именно так.

— Как вы думаете, почему Светлана Дмитриевна сначала скрыла от вас этот факт, а потом вот так, вдруг, решила рассказать все?

— Скорее всего, Светлана сильно перепугалась и каким-то странным, я бы сказал, истерическим образом связала бегство Ксении со смертью Маши. Мне не хотелось говорить, но я вынужден сказать: Светлана — крайне возбудимый человек, каждую минуту находящийся на грани срыва.

— Это почему она сказала. А почему сначала не говорила, скрывала?

— Потому что я не одобрил бы этого ее поступка.

— Вы так спокойно относитесь к судьбе дочери?

— Я слишком уважаю свою дочь, чтобы с помощью сыщика искать ее.

— А без помощи сыщика?

— И без помощи сыщика тоже. Ксения — умный, твердый, сложившийся человек, способный самостоятельно решать, как ей жить.

— Светлана Дмитриевна страстно любит свою дочь, вы ее безмерно уважаете. Так все же почему она ушла из дома?

— Надеюсь, Светлана подробно изложила вам возможные причины. А мне, извините, не хочется строить догадки.

— Допустим, я нахожу Ксению, а она отказывается возвращаться домой. Ваши действия.

— Никаких действий.

— Так безразличны к судьбе дочери?

— Совсем наоборот: она с абсолютным безразличием относится ко мне, — с горечью признался Логунов и не удержался от откровенности: — Я для нее — пустое место. Иногда мне, впрочем, кажется, что я пустое место для всех в моем доме.

— Не считая горничной Эли, — внес уточнение Сырцов.

— Что вы хотите этим сказать? — с холодной враждебностью осведомился Логунов.

— Насколько мне известно, она — ваша любовница, — мимоходом, как о само собой разумеющемся, ответил Сырцов.

Не было вопросов типа: «Откуда вы знаете?», «Кто сказал вам эту глупость?», наконец, «Да как вы смеете?». Логунов помотал ложечкой в чашке (ни он, ни Сырцов не сделали ни глотка), усмехнулся и заметил:

— Можно быть пустым местом и для любовницы. А может, все-таки выпьем, Георгий Петрович? Чай-то, как видно, не особо в нас лезет.

Если виски со льдом, да в дозах, принятых у новых аристократов, — ни один гаишник не учует. И, может, из Логунова еще что-нибудь выскочит. Сырцов сделал лихое лицо и по-гусарски отчаянно решился:

— А что ж!

И снова звонок, и снова молчаливо вопрошающая Эля.

— Бутылку виски, лед и соленых орешков, Эля! — распорядился Логунов.

— Много пьете? — нахально спросил Сырцов, когда Эля ушла выполнять задание.

— Приходится, Георгий, — опустив сырцовское отчество, признался Логунов. — Презентации, официальные визиты, длительные переговоры, приемы — все под звон бокалов, стаканов и рюмок.

— Тяжелая работа.

— А вы не смейтесь. Действительно тяжелая. — Подумав, добавил: — И грязная.

Отрешенная (где там любезная улыбка?) Эля поставила на стол миску с цилиндрическими кусочками льда, блюдо с миндалем и бутылку «Джим-Бима».

— Бурбон! — обрадовался Сырцов. — Что мне доктор прописал!

— Ценитель? — осведомился Логунов.

— Дружу с ценителями.

Разлили по первой, разбросали по стаканам лед, сделали по глотку и одновременно взглянули друг на друга: а дальше что? Так и не решив, глотнули еще раз. Вроде бы пришло нежное тепло.

— «Джим-Бим» — и виски, и как бы не виски, — сказал Логунов. — Когда пьешь, забываешь о его крепости. Это весьма приятно, но и весьма рискованно.

— Пьянство вообще — зона рискованного земледелия, — охотно вступил в умственный разговор Сырцов.

— Лучше не пить?

— Лучше не рисковать.

— Ишь, какой вы осторожный. Тогда зачем выбрали себе профессию, безусловно напрямую связанную с постоянным риском?

— Так уж получилось. Но на мой сугубо дилетантский взгляд — профессия банкира тоже из разряда тех, где риск не на последнем месте.

— Если бы только риск, — мечтательно заметил Логунов и вторично наполнил хрустальные стаканы. — Вы мне понравились, Георгий. Но цель вашего визита мне до сих пор непонятна. Зачем вы пришли?

— А сам не знаю! — беспечно признался Сырцов. — Познакомиться с вами, решить, что вы такое, почувствовать атмосферу здешнего бытия, обнюхать, как ищейка, все углы… Так, наверное…

Надо полагать, прямо из стены, как граф Монте-Кристо, явилась Светлана Дмитриевна. Сырцов поспешно возвратил стакан на стол. А Логунов, лишь на мгновение скосив левый глаз на жену, допил до дна и четко поставил пустую посуду. Ледышка звякнула о стекло.

— Здравствуйте, Георгий Петрович, — почти пропела Светлана Дмитриевна. — Простите меня, что заставила вас ждать, — и без перерыва — не звонком, а криком в неведомое — приказала: — Эля, будьте добры, третий стакан! — уселась за стол и обратила к Сырцову вежливо-внимательное лицо: — Так как же наши общие дела, Георгий Петрович?

— Идут, идут помаленьку, Светлана Дмитриевна.

Светлана Дмитриевна, не глядя, приняла от Эли стакан, бросила щипчиками в него цилиндрик льда, плеснула виски, отхлебнула и, дождавшись, когда Эля скроется с ее глаз, холодно возразила Сырцову.

— Почему же помаленьку? Судя по всему, вы развили бурную деятельность. Вот и Валентина в курс дела ввели.

— Валентин Константинович, насколько мне известно, был в достаточной мере информирован и до встречи со мной, — небрежно не согласился с ней Сырцов.

Светлана глянула на мужа (без улыбки) и перевела взгляд (со светской улыбкой) на Сырцова. Что ж, оба сделали по выпаду, но укола не нанесли. Настало время трепа.

— Выпивку вам, Георгий Петрович, естественно, предложили немедленно. А вот не голодны ли вы, наверное, никто не поинтересовался, ибо только настоящая хозяйка может помнить об этом. Я — настоящая хозяйка, ей-богу! Давайте легонько перекусим, а, Георгий Петрович?

— Спасибо за предложение, но я сыт, право, сыт. Да и труба зовет. Дела, дела, Светлана Дмитриевна.

— Те, которые помаленьку? — не удержалась-таки настоящая хозяйка.

— Угу. Те, которые помаленьку завершаются.

— Значит, нашли Ксению, — осевшим голосом сказала Светлана.

— Я же сказал, что найду! — бодро и туманно заявил Сырцов.

— Так нашли или найдете? — попросил уточнений Логунов.

— Георгий Петрович нашел Ксению уже давно, — прояснила ситуацию Светлана. — Но по каким-то только ему ведомым причинам не хочет, чтобы мы встретились с ней.

— А может быть, Ксения не хочет встречаться с нами? — тихо спросил у нее Логунов.

Куда? В блюдо с миндалем? Ненадежно, могут наткнуться, могут просто унести. Под стол прилепить, к ножке, к стулу? Есть риск, что будут проверяться после такого разговора. Мягкий шарик нейтрального цвета размером с мелкую горошину Сырцов уронил на пол и стал вслепую, а потому с величайшей осторожностью носком ботинка тихонько подталкивать к щели меж двумя красивыми напольными плитами. Плиты — они, конечно, импортные, но мастера-то наши, российские. Сырцов заранее приглядел эту щель.

— Если бы ты сказал, что она не хочет встречаться с тобой, я бы поняла и оценила ее принципиальность и твою трезвую самооценку, — опять тихо, очень тихо произнесла Светлана.

— Уж лучше бы я ничего не говорил, — попытался завершить разговор Логунов.

Согласно народной мудрости милые бранятся — только тешатся. Или чешутся? Есть, горошина вроде бы легла как надо. Сырцов откинулся на спинку стула, незаметно глянул под стол. Порядок. Теперь микрофон этот только Эля пылесосом влажной уборки сможет достать.

— Выгоднейшая позиция — отмалчиваться. Един в трех азиатских обезьянах: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не скажу.

Сырцов достаточно демонстративно зевнул.

— Светлана… — попросил Логунов. Не ему, Сырцову сказала Светлана, мило улыбнувшись:

— Дамская распущенность. У женщин все виноваты, кроме них самих.

— Не всегда, — великодушно не согласился Сырцов. — Но, как бы ни симпатично мы беседовали, всему приходит конец.

Он решительно встал. Встала и Светлана Дмитриевна.

— Я так и не поняла, зачем вы к нам приходили, Георгий Петрович.

— Я приходил к Валентину Константиновичу.

Взъярилась. Глаза прищурились, желваки заходили, ноздри вздрогнули. Но собралась: в паузе, скорее всего, досчитала до десяти.

— Я хочу, я очень хочу увидеть Ксению, — отрешенно потребовала она.

— Увидите со временем, — нагло пообещал Сырцов.

— Когда?

— Когда захочет Ксения и когда я сочту нужным.

— Сделайте, пожалуйста, так, чтобы наша встреча состоялась как можно скорее, — окончательно справившись с собой, вежливо приказала Светлана Дмитриевна.

— Постараюсь. — Сырцов, слегка склоняя голову (как учила Лидия Сергеевна), попрощался со Светланой Дмитриевной, попрощался с Валентином Константиновичем и двинулся к распахнутым дверям пентхауза.

— Эля вас проводит, — вслед пообещала Светлана.

Эля действительно проводила его до дверей. Благодаря за любезность, Сырцов ловко схватил ее правую руку и темпераментно поцеловал ладошку:

— Спасибо, за все спасибо, Элеонора Борисовна!..

Она целованной рукой поправила кокошник:

— …Михайловна.

— Пардон, — и тихо-тихо: — Но ты для меня все равно только Элечка. До скорого, моя радость. — И громко-громко, в угол, где индифферентно восседал бык с полуприкрытыми очами: — Спи спокойно, дорогой товарищ!

После того, как птичка-колибри сквозь стекло залетела к нему в комнату, каждый вход и каждый выход из дома, каждая посадка в автомобиль, каждый непроверенный предварительно подъезд незнакомого здания вгоняли в него острый холодок, который мгновенно поселялся где-то чуть повыше солнечного сплетения.

Из лифта Сырцов вышел на третьем этаже и бесшумно спустился по лестнице до предпоследнего пролета, там постоял, отслушал обстановку, спустился на пролет и отсмотрел ее. Из междверного пространства изучил положение дел в видимой части двора. Вроде все чисто, если только где-нибудь метрах в трехстах в удобной позиции не сидит молодой человек со стреляющей металлической штучкой в руках…

Но волков бояться — в лес не ходить. Сырцов стремительно преодолел тридцать метров, отделявшие его от машины, кинул себя к баранке и двинул, не разогреваясь, вокруг логуновского дома.

Совершив страховочный кружок, он поставил «девятку» поближе к набережной (чтобы помех было поменьше) и, приспособив наушники, настроился послушать нечто интересное. Но тихо было в наушниках — тишина, значит, и там, у белого столика. Под крышу ушли, что ли? Но нет: звякнула ледышка о стекло, булькнуло в бутылке. Пауза. Потом стук стакана о пластмассу. Кто-то из них беззвучно выпил. Неровные, четкие, короткие шаги — на высоких каблуках. Ясно, выпил Логунов.

Светлана. Ты не забыл, что у тебя в пять правление?

Логунов. Не забыл.

Светлана. Тогда не надирайся как свинья.

Логунов. Не цепляйся ко мне сейчас, очень тебя прошу.

Светлана. Налей и мне… Как ты эту гадость пьешь?

Логунов. А твоему сыщику нравится.

Светлана. Мне-то какое дело?

Логунов. Как — какое? Даме следует знать вкусы нового любовника.

Светлана. Ты — идиот?

Логунов. Не стоит, Света. Худо-бедно, но я знаю тебя.

Светлана. Тогда помалкивай. Я-то про твою Эльку не вспоминаю.

Логунов. Которую ты мне ненавязчиво уложила в койку…

Светлана. Замолчи, болван!

Логунов. Молчу. А вот ты, к сожалению, не молчишь. Разговариваешь много.

Светлана. Зато знаю, где и как.

Логунов. Он неглуп и подозрителен, Света.

Светлана. А что, надо было дурака нанимать?

Логунов. Надо было.

Светлана. Поначалу все так просто складывалось…

Логунов. Любым способом уговори этого Сырцова устроить тебе свидание с Ксюшкой. И любым способом — любым! — умоли ее немедленно вместе с тобой уехать за границу. Там спрячьтесь, забейтесь в нору и ждите. Может, я один здесь как-нибудь выкручусь.

Светлана. Эх, Валя, Валя! Ничего-то ты не сможешь. Иди, натягивай брюки, влезай в пиджак и — к банкирам щеки надувать. Это у тебя пока еще получается.

Логунов. Посошок на дорожку.

Светлана. Сколько у тебя уже этих посошков?

Логунов. Запомни, Света. Мы с тобой одной веревочкой связаны. В одиночку не дергайся понапрасну. Ну, я пошел.

Тихий чмок — поцеловал на прощание. Легкие шаги — теннисные туфли. Пауза. Бульк. Следовательно, она себе этой гадости налила.

Сырцов снял наушники, и вдруг, совершенно не ассоциируясь ни с чем, в сознании вспыхнула картина: в ночи человек в темной кожаной куртке быстро, местами сбиваясь на бег, шел мимо австрийского посольства. И вторая, возникшая уже по настоянию разума картина: весь в белом Логунов быстро, местами так же сбиваясь на бег, направляется к нему, Сырцову…

Причудилось — и можно отряхнуться. Все может быть, все может быть….

По Фрунзенской, по Кропоткинской набережным выбрался к Бульварному кольцу и в тесноте медленно покатил через Пушкинскую площадь к Страстному. Вильнул налево у Петровских ворот и, по нынешним временам почти совсем не нарушив, развернулся напротив МУРа и пристроился у Эрмитажных телефонов-автоматов. Хорошо, если бы Володька на месте был…

— Капитан Демидов! — рявкнула трубка. Вот и ладушки!

— Когда майором станешь, капитан? — измененным голосом осведомился Сырцов.

— Когда тебя, — узнал его Демидов, — бездельного паразита, в узилище на срок упеку!

— Такие условия Махов поставил в связи с получением очередного звания?

— Да пошел ты! Что от меня надо?

— Десяток минут сейчас на меня найдется?

— Ну?

Не знал нынешних муровских телефонных порядков Сырцов. А в садике-то двух беседующих ой как трудно прослушать. Да и вообще на воздухе приятно.

— Выдь на Волгу, а? — попросил Сырцов началом стишка.

— Твой стон раздается над великою русской рекой? — заинтересовался Демидов.

— Этот стон у нас песней зовется, — напомнил Сырцов.

— Ты где? — не осталось времени для шуточек у делового Демидова.

— На скамейке у входа в ресторан.

— А почему не в ресторане?

— Только с тобой.

— Взятку, значит, предлагаешь. Буду. Жди.

Пока никак не выруливал на Владимира Игнатьевича Володька Демидов. Не по-взрослому румян, по-мальчишески импульсивен, неположено оживлен и сметлив. Вот он, в голубых джинсах, в оранжевой маечке навыпуск из-под короткой, на молниях курточки. Не шел, бежал на встречу со старым приятелем.

— Как тебя в таком наряде в контору пускают? — удивился Сырцов, поднимаясь. Шлепнулись ладошкой в ладошку.

— Я нашим вертухаям объясняю, что одет для засады.

— А Махову как объясняешь?

— Он не спрашивает.

— Передовой, — без восхищения оценил бывшего своего начальника Сырцов. — А что, Вовка, двинем в ресторацию, пожрем от пуза, а?

— Не хочу сюда. Да и некогда. Что у тебя, Жора?

Уселись вдвоем на скамейку, как по команде закинули ногу за ногу. Левую на правую. Глянули друг на друга, рассмеялись.

— Как опереточные комики, — сказал Демидов.

— Похоже, — согласился Сырцов. — Ты можешь для друга совершить малое должностное преступление?

— Это смотря какое преступление и для какого друга.

— Для меня. А преступление, я уже объяснил, — малое.

— Тогда начинай.

— На Фрунзенской набережной в пентхаузе обитает семейство банкира Логунова.

— Знаю, — перебил Демидов. — Излагай конкретную просьбу.

— Горничной в этом доме служит чаровница Эля. Элеонора Михайловна. Мне бы про нее поподробнее узнать.

— Ну и узнавай.

— Лучше ты, Володя. Из солидной конторы серьезный звонок в РЭУ. Или где там эти договора с прислугой заключаются. Сразу же страх, уважение и правда. А мне, частному лицу, обязательно вола начнут вертеть.

— Что тебя интересует?

— Все, Володя. Происхождение, родственные связи, просто связи, места прежней работы, ухажеры, подруги…

— Такого, Жора, в РЭУ не знают.

— Не скажи. Сооружение это на крыше под пристальным вниманием всей округи. А уж дамочек из РЭУ — наверняка.

— Другая закавыка. Этот пентхауз у нас под присмотром в связи с убийством…

— Марии Елагиной, — грустно добавил Сырцов.

— Откуда тебе это известно? — обеспокоился из-за утечки сведений Демидов.

— Знаком с ней был, Вова.

— Так тебя надо в свидетели!

— Леонид уже пытался меня притянуть.

— Вот ведь паразит! А группе — ни слова!

— У него против меня ничего нет..

— Но все-таки брал тебя за бока! Существенного, понятно, нет. А что-то беспокоит. Он — суперсыскарь, Жора. С замечательной интуицией.

— Значит, не будешь мне помогать, — резко сократил разговор Сырцов.

— Зачем тебе эта Элеонора?

— Насиловать буду! — взъярился Сырцов.

— Не ори, — строго сказал Демидов. — Дело-то действительно мутное. А тут еще ты со своей идиотской просьбой. Честно, как на духу, Жора: твои эксперименты с Элеонорой не повредят нашему расследованию?

— А мне откуда знать? — Сырцов еще только остывал. Не остыл.

— Теперь еще. Если зацепишь нечто любопытное, дашь мне кончик?

— Обещаю.

— И я тебе обещаю. Завтра утром позвони, я к десяти буду знать, что тебе надо. Договорились?

— Договорились. — Сырцов остыл окончательно и философски взгрустнул: — Любопытные перемены с нами происходят, любопытные! Рассчитать, просчитать, предложить, извлечь выгоду. А ведь мы с тобой друзья. Мы — друзья, Вова?

— Друзья.

— Так что же мы как на рынке?

— Сейчас нам с тобой по-другому нельзя.

— Это почему же?

— Маленький нюанс: я служу, как могу, правосудию, а ты — клиенту.

По-настоящему воткнул ему Демидов, истинно воткнул. Неважно, прав он или не прав в данном конкретном случае. Он вообще прав. Сырцов отвернулся, посмотрел на громадный желтый дом и сказал смиренно:

— Наверное, ты прав, — и встал. — Но все-таки я позвоню тебе завтра в десять.

Глава 25

Кончался рабочий день. И по времени (восемнадцать двадцать три было на его часах), и по физическому состоянию (раздрызган, раздерган, размазан как мокрая половая тряпка), и головка уже вовсе не варила. Домой, под душ, на тахту.

И вспомнил тахту. Такую, какую увидит, придя домой. Разбросанные в судорогах совокупления простынки, скомканные подушки, раскиданные по полу вокруг майка, трусы, носки. Сырцов аж вслух застонал от отвращения.

А потом птичку-колибри вспомнил. И аккуратную такую — прямо-таки изящная геометрическая фигура — дырку с лучиками в стекле окна. Подсознательно дырка эта и не забывалась вовсе, жила в нем постоянно тревожным звонком поджидающей всюду смертельной опасности.

С появлением этой аккуратной дырочки бытовое его существование осложнилось до невозможности. Ни войти в дом по-человечески, ни выйти.

Сырцов оставил «девятку» у Садового кольца и к дому пробрался не многим известным путем: через подъезд серо-синего дома на Садовой, а далее закрытым двориком, из которого был уже никому не известный выход к его подъезду — подвал, ремонтировавшийся беспечными предпринимателями. Для успокоения Сырцов помочился в подвале на свежештукатуренную стенку и одним броском достиг многолистного и толстого вяза, от которого до дверей было метров пять. Не успеют, если что, не должны успеть!

Меж дверей, подождав недолго, быстро набрал код и, ворвавшись в вестибюль, кинул себя на пол, попутно выдернув из-под мышки родимый «байард». Пол был прохладен, а вестибюль пуст.

Последняя возможная засада — в его квартире. Уходя вчера вечером, он просто захлопнул дверь, так что держал ее сейчас лишь английский замок. Стоя далеко сбоку, Сырцов, медленно повернув ключ, ударом ноги распахнул дверь и сжался в комок в бетонном уголке.

Потом, посвистывая, ходил по пустой квартире, гасил свет (он вчера его нарочно оставил), ликвидировал всяческое безобразие и скромно ликовал: хотя бы сегодня неприятностей не будет.

И ликовал зря, и насчет неприятностей ошибался. Бурно ожил телефон. Поколебавшись, снял трубку. Если Светлана, пошлет подальше.

— У вас что, любовница в Звенигороде живет? — недовольно спросила студентка Люба.

— Почему в Звенигороде? — задал тупой вопрос вышибленный из седла Сырцов.

— Вчера весь вечер и всю ночь звонила, сегодня с утра беспрерывно наяриваю, а вы, несносный ловелас, на лоне природы, как сомовский Маркиз, в любовные игры играете.

Сырцов пришел в себя и оскалился, как щука.

— Фразочку-то долго, наверное, придумывала?

— Долго. Времени-то у меня навалом было.

— Случилось что-нибудь, Люба?

— Случилось. У меня ухажер новый появился.

— Я серьезно, Люба.

— И я серьезно. Сначала незаметно ходил за мной с самого раннего утра, не делая никаких попыток познакомиться, а когда понял, что я его засекла, сразу же пристал как бы от обуревающих его чувств.

— А может, они его и вправду обуревают?

— Я что, обуреваемого от необуреваемого не отличу?

— Я — обуреваемый или необуреваемый?

— Вы — беспечный и легкомысленный. Неужели не понимаете, что за всеми этими подходцами одно — поиск Ксюши.

— Давайте, Любаша, про подходцы.

— Подходцы — элементарные: вроде он меня давно уже заприметил, месяца полтора как, а подойти от застенчивости боялся потому, что я чаще всего с подружкой была, с высокой такой, худенькой брюнеткой. А теперь брюнетки нет, и он подошел. И сразу же поинтересовался, не поссорились ли мы с брюнеткой.

— И долго вы с ним беседовали?

— От памятника Энгельсу до Мансуровского.

— Много успели. Каков он?

— Красавчик. Вроде Ваньки Ряузова. По-моему, не шибко умен.

— Что ж, спасибо за информацию, Люба.

— Ну и ну! Вы думаете, это все? Я специально для вас согласилась на свидание с ним.

— Неужто вам неизвестно, что инициатива наказуема! Когда свидание?

— Через пятьдесят минут. В восемь. Опять же у памятника основоположнику. Вам ведь хочется на него посмотреть?

Не очень-то и хотелось, но придется. Ни душика тебе, ни тахты. Сырцов непроизвольно вздохнул и проинструктировал:

— Вы, Люба, минуток на десять — пятнадцать опоздайте, ладно? Я там без вас немного покручусь, осмотрюсь…

— А потом за нами будете незаметно следить, да? — азартно догадалась Люба.

— Только Бога ради, не старайтесь меня обнаружить! — испугался Сырцов.

— Я — дура, да? — обиделась Люба и повесила трубку.

Машину он оставил в Хрущевском и пешком спустился по Пречистенке к весьма гордому собой Энгельсу. Хорошее место для работы: все просматривается насквозь, масса уголков для неподозрительного пребывания в них.

Сырцов устроился в щеголеватом иностранном прозрачном домике — новой остановке тридцать первого троллейбуса.

Красавчик появился без пяти восемь. Прочитал его Сырцов на втором его круге: перейдя Саймоновский проезд у ресторана «Трен-Мос», красавчик прошел мимо бара, сапожной мастерской, магазина «Книги» и у Сбербанка пересек Остоженку. Постоял у лотка с булочками, купил розанчик, живо сожрал.

Просек его Сырцов, понятно, раньше, когда тот завершал первый круг от Энгельса через Пречистенку, мимо метро, на переход Волхонки, но стопроцентно прочитал вот сейчас: красавчик совсем рядом от него, жадно жуя и не двигая головой, старательно осматривался — ворочал глазами. В пределах первоначального профессионализма, но можно было бы и помастеровитее.

Не знал красавчика Сырцов и не видел никогда, это точно. Подкачан чрезмерно (видимо, помимо культуризма еще и анаболики), голова маловата для искусственно развитых плеч, но лицо миловидное, даже нежное, с прямым носом, пышными губками, четким подбородком, одет классом выше рядовых быков: без особого металла башмаки, хорошие, скорее всего пошитые на заказ темно-серые легкие брюки, маечка-фуфаечка с рукавами. Но розанчик лопал скверно, откусывая и глотая, как гусак.

По первому впечатлению — без связного, но следует окончательно в этом убедиться, когда появится Люба. Красавчик проделал малый круг, окольцевав скамейки у памятника, поднялся на выложенную плитами площадку и уселся наконец. Судя по всему, красавчик не курил — не потянулся после перекуса за сигаретами, и поэтому сейчас ему делать было нечего. Изредка, широко разевая пасть с отменными зубами, зевал. Обуреваемый чувствами-то!

Люба была точна, как караул у Мавзолея: явилась ровно в двадцать пятнадцать. Сырцов сморщил нос от удовольствия: в нахально обнажавшем все, что можно, платьице она была чиста, свежа и невинна, как весенний букет ландышей.

Смеясь, поздоровалась с красавчиком, уселась рядом. Красавчик, скотина, подняться навстречу даже и не подумал. Но и знака никакого условного не подал. Теперь надо ждать, когда парочка встанет и пойдет. Но пока красавчик шевелил пухлыми губами, а Люба даже с некоторым изумлением смотрела на него. А он все говорил, говорил, говорил. Она не выдержала, вскочила на ноги и опять засмеялась. Красавчик тоже встал, и они пошли. Она — впереди, он — сзади. Сигнал не подал, один, значит, на вольной охоте. Теперь говорила и говорила Люба, причем не сбиваясь с явно намеченного маршрута — в сторону своего дома. Говорила, наверное, о том, почему ей нужно быть дома, а не с таким неотразимым красавчиком. Красавчик изредка хватал ее за руки, сукин кот, старался переубедить и увлечь в неведомые, чертоги забвенья и наслаждений. Начистил бы ему рыло Сырцов с большим удовольствием.

Дошли до Мансуровского, встали на углу. Красавчик шариковую ручку достал и бумажку (вроде доллар), на ней Любин телефон записал. Зря, конечно, она ему номер сообщила, но, с другой стороны, иначе не отвяжешься, да и лишние подозрения вызовешь. Ну, прощайся с ним, девочка.

Красавчик подождал, когда Люба скрылась в подъезде, опять зевнул во все хлебало и пошел по Пречистенке. Дело, в принципе, бесперспективное, но в обязанности сыщика эти игры безусловно входят. Кошки-мышки, специфическая игра, в которой кошка при малейшей своей ошибке превращается в мышку.

Красавчик от перегруженности мышцами ходил не быстро, в общем ритме шедших тротуаром, что облегчало Сырцову слежку. Красавчик, не проверяясь, доколдыбал до Зубовской, перешел ее и вдоль сплошного ряда торговых палаток направился к метро «Парк культуры».

По пути трижды останавливал быстрым вопросом троих граждан подходящего возраста и в подходящем прикиде. Выслушав ответ, согласно кивал и шел дальше. На всякий случай сбивал с толку гипотетического преследователя (Сырцов был стопроцентно уверен, что красавчик его не просек). Неплохо, но чуть демонстративно и однообразно.

У метро его ждал темно-синий «форд». Красавчик быстро сел на переднее сиденье рядом с водителем, и «форд», с места взяв под шестьдесят, выскочил на Крымский мост и — с концами. Сырцов водителя не разглядел, но номер «форда» запомнил. Да толку что: его и не прятали.

Много времени отняло возвращение домой: под душ он встал в одиннадцать, а в одиннадцать двадцать позвонила любознательная Люба.

— Выследили его, Георгий?

— А зачем?

— Как — зачем? — страшно удивилась Люба. — Выяснить личность преступника, его связи и, естественно, привлечь к ответственности.

— За что? За то, что с вами познакомился? Лучше скажите мне, Люба, голос нашего красавчика ничем не напоминает тот красивый баритон, что беспокоил вас два дня тому назад?

— Ну что вы! Красавчик — сявый, а тот в пределах допустимого интеллигентен.

— Второй вопрос. О чем он так пылко и долго говорил вам?

— О любви, понятное дело.

— А еще?

— Ахинею нес соответствующую. Что однажды, когда, мол, мы были с Ксенией, его приятель, который его сопровождал, с первого взгляда влюбился в нее и теперь, по мнению красавчика, нам неплохо было бы всем четверым объединиться в теплую компанию, предающуюся простым радостям бытия.

— Жидковато, Люба.

— Так а я о чем говорю!

— И на чем остановились?

— Он завтра позвонит.

— Кстати, как зовут его?

— Противоестественно звучно: Арсений.

— Своего телефона вам не дал?

— Не-а. Говорит, только-только новую квартиру купил. Без телефона пока.

— Ясненько. Чем вы завтра собрались заниматься?

— Послезавтра у меня главный экзамен — латынь.

— Значит, завтра зубрить будете. Если Арсений вам позвонит, сразу же звоните мне.

— А если не позвонит?

— Тогда тем более, Люба, тем более!

— Не разбираюсь я в ваших сыщицких изысках, но все исполню. Кстати, Георгий, а вы почему мне о любви не говорите?

— «О любви не говори, о ней все сказано!» — достаточно фальшиво спел Сырцов.

— Это мне не говорить или вам?

— Мне, мне!

— Тогда я вас нежно целую, Георгий. — И положила трубку.

Спать, спать. Уж был денек! Для того, чтобы быстрее заснуть, Сырцов в картинках представил этапы большого пути: пробуждение на даче у Деда после четырехчасового похмельного сна, полтора часа мучительного въезда в Москву, топтание у подъезда свежеубитого Мишани, отвратительное общение с Англичанином, пентхауз, крыша, любезный Логунов и нелюбезная Светлана Дмитриевна с загадочной горничной Элей, легкая прослушка диалога семейной пары, подхалимская с его стороны беседа с Вовкой Демидовым, вползание в дом родной, выползание, топтание вокруг Любы и красавчика Арсения, снова вползание в дом и телефон, телефон, телефон…

Телефон звонил, а Сырцов крепко спал.

Но уж утром телефон разбудил его. Не снимая трубки, он глянул на наручные часы. Ровно восемь. Воспитанные люди в такое время не звонят. Откликнулся на звон невоспитанного:

— Ну?

— Извините меня, Георгий Петрович. Я понимаю, что я — невоспитанная хамка, но, клянусь, нет никаких сил вот так бессмысленно и безнадежно ждать.

— Здравствуйте, Светлана Дмитриевна, — просипел Сырцов и перевел себя из горизонтального положения в вертикальное. Заговорил звончее: — О возможности вашей встречи с Ксенией я смогу сообщить вам не ранее второй половины дня.

— Еще раз извини меня, Георгий, я не поздоровалась. Но у тебя есть хоть какая-нибудь уверенность в том, что эта встреча может состояться в ближайшее время?

— Уверенности у меня хоть отбавляй, — разозленный переходами с «вы» на «ты» Сырцов закусил удила. — А ближайшее время — понятие весьма растяжимое. Еще раз повторяю: во второй половине дня!

— Мне позвонить вам или вам удобнее звонить мне? — топким голосом осведомилось робкое дитя Светлана Дмитриевна.

— Я — вам. С трехбудьте у телефона.

— А может быть, лучше мне? Из автомата позвонить?

— Куда? — раздраженно осведомился Сырцов.

— Вам, вам!

— Что — враг подслушивает? Не беспокойтесь и делайте, как сказал я.

— Ты — единственная моя надежда, Георгий! — в который раз повторила она.

До десяти времени навалом. Можно и человеком себя почувствовать. Не дергаясь, побрился, помылся, сознательно позавтракал и даже за газеткой «Спорт-экспресс» спустился, чтобы кофе пить подобно истинному джентльмену — параллельно знакомясь с новостями. Хотя бы спортивными. Ну что ж, «Спартак» опять выиграл (Деду радость), Шумахер заделал всех в «Формуле-1», наш хоккеист давал интервью, как неплохо он живет и играет в Америке. Сегодняшний номер Сырцов прочитал от корки до корки, а вчерашний и позавчерашний просмотрел: о новостях этих знал, краем уха по радио слышал.

А вот и десять, а вот и Демидов:

— Капитан Демидов.

— Старший лейтенант запаса Сырцов. Здравия желаю, товарищ капитан!

— Здорово. Ну, кое-что я тебе накопал. Записывай.

— Дед научил запоминать.

— Тогда слушай. Элеонора Михайловна Есипова, тысяча Девятьсот семидесятого года рождения, русская, образование незаконченное высшее — курс полностью прошла, но диплом не защитила в бывшем Плехановском, ныне каком-то университете…

— Когда? — перебил Сырцов.

— Что — когда?

— Когда должна была диплом защищать?

— Летом прошлого года.

— А когда к Логуновым в услужение поступила?

— Летом прошлого года, — повторил Демидов и сам удивился: — Любопытная картинка!

— Без сомнения. А что дамочки из РЭУ говорят?

— Ох и говорят! Но пока закончим с анкетными данными. Не замужем…

— А была? — перебил Сырцов.

— Была, была. Год замужем была.

— Есипова — фамилия мужа?

— Нет, родительская. Ты будешь слушать или нет?! Прописана у матери на Нагорной улице…

— Прописана или живет? — опять не Выдержал Сырцов.

— Я трубку брошу, — ласково пригрозил Демидов.

— Ну, извини, извини, — бойким баском (чуял, что виноват) сказал Сырцов. — Но, как я понимаю, с официозом все?

— Все. Теперь неофициальные сведения. — Хотел быть серьезным молодой Демидов, но не выдержал: — Туалеты от Зайцева! Информация от дамочек! Получайте все это и никогда не прогадаете!

— Хочу получать и не прогадывать, — хищно помечтал Сырцов.

— Получай! — великодушно объявил Демидов. — Элеонора Михайловна Есипова — дама высокомерная, нахальная и некультурная уже потому, что другим дамам, дамочкам из РЭУ, при оформлении на работу даже улыбнуться не соизволила ни разу. Но это, с их точки зрения, еще цветочки. Элеонора до Логуновых добирается изредка на городском транспорте, но чаще всего ее подвозят на шикарном «БМВ». Это прислугу-то! И в 19.00 отвозят назад.

— Возит хозяйский шофер? — быстро спросил Сырцов.

— Вот и неправдочка ваша! — кому-то подражая, возразил Демидов. — Посторонний паренек в шикарном прикиде. И живет-то наша Элеонора не там, где прописана, а в шикарном новом доме у Абельмановской заставы. Ты знаешь, Жора, я бы этих дамочек к нам топтунами с удовольствием взял, хотя бы на полставки. Вот ведь работают!

— Еще что-нибудь есть?

— Пока все. Но дамочки обещали еще кое-что подкинуть.

— Вовик, еще одна просьба! — заныл Сырцов. — Позвони в РЭУ на Нагорную и сообщи тамошним дамочкам, что завтра у них будет ваш секретный представитель Сырцов Г.П.

— Ты — как пиявка! — деланно возмутился Демидов. — Вопьешься и не оторвать! А я хочу служить беспорочно.

— Согреши, Вова! — взмолился Сырцов.

— Не согрешишь — не покаешься, — понял Демидов.

К Деду добрался кружным путем: по набережной, на Беговую, Бутырской, Яблочкова, через Отрадное и на Осташковское шоссе. Суетно, зигзагом и нескоро, но зато за МКАД проверка на узком асфальте — лучше некуда. Проверился. Вроде за собой никого не тащил.

Вот и поворот направо, на новую ТЭЦ. Дал как следует и выкатил к Тайнинке. Там повертелся по бывшим дачным улочкам и наконец решился выехать на Ярославское шоссе.

Глава 26

— Собирайся, Ксения, — сурово приказал Дед. — Со мной поедешь.

Он и Сырцов вошли на террасу, где Лидия Сергеевна готовила на соломенном столе обед — не обед, так, легкий перекусон среди жаркого дня.

— Ты ее на велосипедной раме повезешь? — невинно поинтересовалась Лидия Сергеевна.

— Да не, — в тон ей откликнулся Смирнов. — Помнится, у нас в сарае старая казаряновская «восьмерка» пылится. Авось заведу.

— Саша! — уже строго окликнула Лидия Сергеевна.

— Ага, — сократил разговор Смирнов. — Два года назад у меня был инфаркт.

— Это необходимо, Саша? — обреченно спросила Лидия Сергеевна.

— Совершенно необходимо, Лида.

Теперь пришла очередь спрашивать Ксении.

— Что необходимо, Александр Иванович?

— Поехать со мной.

— Куда?

— На свидание с мамой, которую в условленное место подвезет Жора.

— Я не хочу ее видеть.

— Мы уже говорили с тобой о такой возможности, дочка.

— Я не хочу ее видеть.

— Я тебя очень прошу, — просто сказал Смирнов.

— Давайте перекусим перед вашей дорогой, — решила за всех Лидия Сергеевна: знала наверняка, что старый ее хрыч всех переупрямит.

Задумчиво жевали помидоры с огурцами и бутерброды, задумчиво, скорее вдумчиво пили чай. И охотно молчали. Долив вторую чашку, Смирнов вздохнул и взглянул на часы.

— Половина второго. К трем ты, Жора, на месте. Полчаса на непредвиденные обстоятельства, и у тебя остаются полтора часа. Успеешь?

— Нет проблем.

— Ну, а мы с Ксенией за три часа спокойненько доколдыбаем. В пять, Жора, тебе, в отличие от нас, следует поторапливаться.

— Понятно, шеф, — и покорно, и насмешливо, и почтительно ответил Сырцов и поднялся из-за стола. — Спасибо вам, Лидия Сергеевна, спасибо, Ксюша.

— А ты его, Лидка, и вправду выдрессировала! — изумился Смирнов.

— Научила, — поправил его Сырцов и, поклонившись опять же так, как учила Лидия Сергеевна, по ступенькам спустился к дорожке.

Он шел к калитке и спиной ощущал, что на него добро и с симпатией смотрели хорошие люди, которых он любил.

На Фрунзенской набережной он был без четверти три. Покатался по набережной, покатался по Второй Фрунзенской улице, покатался по малым дорожкам обширного двора. Светло-серый спортивный «мерседес» покорно ожидал хозяйку на привычном месте. Ровно в три Сырцов вошел в будку телефона-автомата. Трубку сняли на втором гудке. Видимо, хозяйка сидела у телефона.

— Это я, Георгий, — в ответ на ее «да» сказал Сырцов. — Как можно скорее собирайтесь в недальнюю дорогу и спускайтесь. Я жду вас у вашего подъезда.

— Что случилось? — встревоженно спросила Светлана Дмитриевна.

— Ничего, — вяло ответил Сырцов. — Мы же вчера договорились.

— Я увижу ее сегодня?

— Да.

Она так швырнула трубку, что Сырцов уверовал в ее появление на дворе через несколько секунд. Но вскоре вспомнил, что Светлана Дмитриевна — светская женщина. И действительно, та вышла из подъезда через пятнадцать минут после страстных своих вопросов и сразу же задала очередной:

— Где она?

— Мы к ней едем.

Светлана Дмитриевна двинулась было к своему «мерседесу», но он остановил ее:

— Поедете со мной в моей машине.

Она лишь взглянула на него и без слов уселась рядом. Спохватилась вдруг и, повернувшись, кинула на заднее сиденье довольно объемистую сумку.

— Что там у вас? — спросил Сырцов строго.

— Ксюшины теплые вещи. Она их не взяла, а вечера сейчас холодные.

— Не надеетесь, следовательно, уговорить, — догадался Сырцов.

— Очень надеюсь, — возразила она.

Шаманила дамочка. Это все равно как зонт с собой брать. Обязательно тогда дождя не будет. «Девятка» вырулила на набережную, потом на мост над Москвой-рекой и пошла по прямой. По проспекту Вернадского. Когда стояли на красном при подъезде к станции метро «Университет», Светлана Дмитриевна попросила:

— Будь добр, Георгий, прибейся у метро на минутку, мне выйти надо.

— Зачем? — не одобряя, спросил Сырцов.

— Ксения бананы любит, — объяснила она и, дождавшись остановки, изящно выпорхнула у подвижного овощно-фруктового рынка на углу. Нет, к телефонам-автоматам не пошла, сразу же кинулась к кавказцу, у которого бананы были завлекательно повешены на реечках. Выбрала самую большую и желтую гроздь, расплатилась, не торгуясь, и вернулась в «девятку». Спросила у Сырцова:

— А ты банан не хочешь?

— Я банан не хочу, — продекламировал он, и тогда она, встав коленями на сиденье, уложила гроздь рядом с сумкой.

С приподнятости МКАД Калужское шоссе смотрелось европейским баном среди уютных и живописных малых человеческих поселений. Свернули, скатились туда, где при приближении все оказалось совсем другим: пыльное, сильно битое асфальтовое полотно, дурацкие придорожные строения неизвестного назначения, за кущами милых рощ — тоскливые пятиэтажки. Правда, километров через десять стало лучше: веселые пестрые домики-избушки и яростное строительство для себя — солидные кирпичные особняки росли как грибы.

— Куда мы едем? — не выдержала Светлана.

— Куда надо, — грубо ответил Сырцов. Не хотел разговора. А Светлана хотела. Тревожно и глухо позвала:

— Георгий!

— Да, — откликнулся он небрежно.

— Вчера на полу верхнего дворика я нашла вот это. — Она открыла сумочку и извлекла нечто мелкое, завернутое в папиросную бумагу. Сырцов уже понял, что это, но все-таки спросил как бы без интереса:

— И что же это?

Светлана развернула бумажку. У нее на ладони лежала стальная горошина в предохранительной каучуковой одежке. Его горошина. Его микрофон. Любопытно, каким образом его обнаружила Светлана. На четвереньках по плиточному полу елозила? Есть, есть над чем подумать. А пока дураком прикидываться не следовало бы.

— Микрофон скорее всего. Для радиоподслушки недалекого действия. Прослушивания телефонных разговоров оказалось недостаточно, кто-то хочет слушать и домашние разговоры на вольном воздухе.

— Кто, Георгий?

— Тебе лучше знать. Тебе известно, кто вас навещает.

— К нам многие приходят.

— Вот и думай.

Она и задумалась. Надолго. Думал и он. Об ее играх. О цели этих игр.

Вот и Вороново. Легкий подъем, и они у старинных ворот старинного парка, через которые проезда нет. Сырцов прибился к обочине, и сразу же из ворот вышла Ксения и направилась к ним. В легком платье, тоненькая, с тонкой шеей, волосы резинкой туго стянуты в хвостик — девочка, девочка!

Светлана не выходила из машины, сидела, ждала, когда дочь подойдет, и неотрывно смотрела на нее. Дочь подошла, поцеловала ее в щеку через открытое окно, сказала ласково:

— Здравствуй, мамочка.

Светлана беззвучно заплакала. Теперь Ксения неотрывно смотрела на нее в ожидании, когда мама доплачет. Мама доплакала и спросила:

— Бананов хочешь?

— Хочу.

Светлана высморкалась в платочек, вышла из машины, открыла заднюю дверцу и протянула Ксении увесистую гроздь. Ксения оторвала от грозди банан и сказала:

— Спасибо.

— Где мы поговорим? — спросила у нее Светлана.

— В парке, — решила Ксения и пошла, не оборачиваясь, к старинным воротам, зажав в кулаке банан. Светлана, спотыкаясь на высоких каблуках, поспешила вслед за ней. Подождав недолго, двинул в парк и Сырцов.

Светлана и Ксения уже миновали причудливый дом-теремок, в котором по преданию двести с лишним лет тому назад останавливалась Екатерина II, и теперь спускались древней аллеей к заливным лугам мелкой речки под малоприличным названием Моча. Сырцов посмотрел, как они, медленно и не разговаривая, брели в легком отдалении друг от друга, и вернулся к воротам. Чего уж хвостом бить, когда Дед давно все по-своему точнехонько расписал. Ради праздного любопытства поискал казаряновско-смирновскую «восьмерку», не нашел, успокоился и прилег в пестрой тени колыхавшихся под ветром деревьев на вполне чистую траву.

Они вернулись через полчаса. Сейчас впереди шла Светлана твердым шагом (за полчаса наловчилась ходить на каблуках по колдобинам), а за ней, опустив голову и помахивая лоскутьями банановой кожуры (банан, значит, все-таки съела), брела невеселая Ксения. Ксения слегка оживилась лишь у самых ворот, ибо там стоял мусорный ящик, в который она с облегчением швырнула банановые лохмотья.

Сырцов подхватился с размагничивающей травки и первым оказался у автомобиля. Открыл дверцы на обе стороны, чтобы немного проветрить раскаленный под косым вечерним солнцем салон, и, присев на радиатор, стал ждать маму с дочкой. Они приближались, не разговаривая, так, как и уходили.

Светлана взглядом нашла на заднем сиденье объемистую сумку, вытащила ее на белый свет и обернулась к Ксении:

— Возьми. Здесь твои теплые вещи. Наверное, вечерами мерзнешь?

— Не надо, мама, у меня все есть.

Светлана злобно зашвырнула сумку назад. Ей на глаза попалась банановая гроздь, и она ухватилась за нее как за последнюю соломинку:

— Ну хоть бананы возьми!

Она схватила гроздь и все всовывала-всовывала ее Ксении в руки. Бананы Ксения наконец взяла и поблагодарила:

— Спасибо, мама.

Светлана, раздувая ноздри, уселась на переднее сиденье и глядела прямо перед собой. Ксения склонилась к ней и, как полчаса тому назад, поцеловала в щеку.

— До свидания, мамочка.

Не было сил у Светланы: стараясь не глядеть на дочь, она коротко кивнула. За нее попрощался Сырцов:

— Всего тебе хорошего, Ксения.

— И вам, Георгий, — эхом откликнулась она.

Вдвоем они следили за Ксенией, которая, держа в правой руке обойму крупнокалиберных бананов, миновала ворота и вошла в парк. Они следили за ней до тех пор, пока она не растворилась меж вековых стволов. Сырцов включил мотор, лихо развернулся, и они помчались к Москве.

Служивые водители закончили рабочий день, и шоссе было свободно от грузовиков, а потому пустынно. Сырцов дал скорость. Пел в полуоткрытых окнах встречный воздух, с визгом проносились мимо и назад мимолетные встречные автомобили, набегали и убегали, не утомляя глаз, деревья, деревни, столбы… Хорошо было Сырцову в бездумье.

У Троицка он вспомнил про Светлану — на мгновение покосился направо. Она сидела с закрытыми глазами. Он тихо спросил:

— Удалось тебе что-нибудь?

Она, не открывая глаз, медленно покачала головой из стороны в сторону. Нет, не удалось, так надо было понимать. Но Сырцов не успокоился:

— Совсем ничего?

— Добилась безнадежной отсрочки. — Светлана улыбнулась, как Пьеро. — Ксения из жалости ко мне согласилась еще подумать до послезавтра.

— Значит, послезавтра, — отметил Сырцов.

— Как ты все это делаешь, Георгий?

— Что именно?

— Как ты уговорил Ксению на встречу со мной?

— Попросил пожалеть. Тебя и меня.

— Она никого не жалеет, — возразила Светлана. — Даже себя.

— Что ты хочешь от нее?

— Я хочу, чтобы мы с ней уехали из этой страны навсегда.

— Уезжай одна и не мешай Ксении жить.

— Я не могу оставить в этом аду свою дочь. Она погибнет здесь.

— Она погибнет, если ты будешь рядом с ней.

— Ты говоришь глупости. И мерзости.

Замолчали до Москвы. А там и говорить было некогда: через пятнадцать минут были у логуновского подъезда. Она выскочила из «девятки» и, не прощаясь, бросилась к дверям. Вдруг опомнилась, вернулась к машине и, склонясь, сказала Сырцову:

— Спасибо, Георгий, хотя бы за то, что сегодня произошло.

— Не за что, — насмешливо ответил Сырцов. — Ведь ты вернулась не для того, чтобы сказать мне спасибо. Ты просто вспомнила, что тебе от меня надо узнать, как чисто технически осуществится послезавтра твое свидание с Ксенией. Не суетись, гражданка.

И, не дожидаясь ответа, рванул с места. Домой!

После рутинных предосторожностей добрался-таки до своей квартиры. Было без мелочи восемь часов вечера. Демидову звонить поздно, придется звонить с утра. Но только успел об этом подумать, как раздался телефонный звонок. Приятно иметь дело с обязательным человеком.

— Это тебе нужно или мне? Где ты шляешься?

— Мини-отдых на лоне природы, мой любезный Вовик.

— Тебе хорошо. Записывай адрес РЭУ.

Сырцов быстренько записал и потребовал уточнений:

— К кому там лучше обратиться?

— В десять тебя будет ждать Софья Мамедовна. Я — тебе. А ты — мне?

— Пока нечего, Вова. Спасибо вам, товарищ капитан.

— Прощай, прощай и помни обо мне! — заключил разговор Демидов.

Вспомнил, что хочется жрать. Поужинал без энтузиазма и водки, хотя принять для расслабки хотелось. В девять часов предусмотрительно наглухо задернул гардины и включил электрическое освещение. От нечего делать постелил себе свежую постельку, разделся до трусов и, ощутив потребность почитать, улегся с томиком Зощенко. Успел прочитать раздел про деньги из «Голубой книги», хотел приступить к разделу «Любовь», но в это время позвонили в дверь.

Некому его навещать. Кроме Светланы. Не одеваясь, он подошел к входной двери:

— Может, сегодня не надо, Светлана?

— Открой, — жестко потребовала невидимая она. Он усмехнулся про себя, вспомнив, что начал читать главу о любви из «Голубой книги». Усмехнулся и открыл. Светлана нехорошо посмотрела на его обнаженный торс и брезгливо посоветовала: — Прикройся.

— Зачем? — злобно поинтересовался он, но отправился в ванную, где накинул на себя самбистскую куртку.

— Бороться будем? — догадалась Светлана. Она уже сидела в кресле и курила.

— Если это теперь называется борьбой… — сказал он и сел на застеленную тахту. — Зачем это нам, Светлана?

— Тебе стыдно, да? Перед Ксюшкой стыдно, да? — Она загасила в пепельнице сигарету. — А мне, думаешь, не стыдно?

Она вскочила с кресла и одним рывком стащила с себя длинное, гладкое, в обтяжку серое трикотажное платье. Ничего не было под платьем, ничего. Она стояла перед ним совершенно голая, и ей не было стыдно сейчас. Она шагнула к нему, заставила встать с тахты, распахнула его самбистскую куртку.

— А сама требовала, чтобы я оделся, — попытался пошутить он срывающимся голосом. Она мягко уложила его на тахту, нежно укусила за мочку уха и стала летуче целовать его в подбородок, шею, ключицу…

В первом перерыве зазвонил телефон. Сырцов перелез через Светлану и снял трубку:

— Я вас слушаю.

— Георгий Петрович? Здравствуйте. Вас отец Афанасий вынужден побеспокоить.

— Да, — сказал Сырцов.

— У вас кто-то есть, кто не должен понять, с кем вы говорите? — мгновенно сообразил догадливый священник.

— Да, — подтвердил Сырцов.

— Тогда просто выслушайте мой рассказ. Час тому назад меня дома посетил некий господин, который представился как дядя Ксении, страшно обеспокоенный ее исчезновением. Он-де всегда был очень близок с сестрой и племянницей и наверняка бы не дал свершиться этому, будь он в Москве. Он только сегодня вернулся из длительной командировки и, зная о приверженности племянницы к православию, сразу же бросился к ее духовному отцу, то есть ко мне, хорошо понимая, что перед тем, как сделать такой ответственный шаг, Ксения наверняка советовалась со мной. И, естественно, спросил: не знаю ли я, где она. Я ответил, что не знаю. Я действительно, Георгий Петрович, не знаю теперь, где она. Во всяком случае, я не дал ему никаких сведений и не соврал. Что-нибудь вы хотите еще узнать?

— Да.

— Вероятно, внешность господина?

— Да.

— Хорошо сложен, хорошо одет, высок, спортивен, в меру интеллигентен и, как требует нынешняя интеллигентская мода, в роскошной полуседой бороде. Возраст между сорока и пятьюдесятью. Милая улыбка, прекрасные зубы (свои или вставные — не знаю), самоуверен, реакция быстрая, холерическая. Достаточно?

Конечно, недостаточно. Но что делать? Сырцов в самый последний момент на реплике про сестру спохватился, чтобы не ляпнуть: «Нет у нее никакого брата!» Так что продолжать телефонную игру в ребусы не имело смысла. И он ответил:

— Да, спасибо.

— Покойной ночи, Георгий Петрович.

— И вам, — как мог попрощался Сырцов и положил трубку.

— Кто это был? — капризно поинтересовалась Светлана. Она лежала на боку спиной к нему и не обернулась, спрашивая. Его ладонь медленно и осторожно скользила от острого плеча через перевал узкой талии к высокому бедру. Желание вновь просыпалось.

— Осведомитель, — ответил он и представил себе отца Афанасия с крестом и в рясе. А каким представлял себе отец Афанасий Сырцова, когда они разговаривали по телефону? Голым с голой дамой?

— И он осведомил тебя? — уже перевернувшись на другой бок, спросила Светлана и вытянулась в струнку.

— Осведомил, — подтвердил он и положил ладонь на грудь. Сосок под ладонью вспух и затвердел от нестерпимой жажды совокупления…

Ей нравилось одеваться под его взглядом. Но сегодня процесс одевания был прост и одномоментен. Поэтому, просунув голову в ворот, она задержала тонкое и легкое платье на плечах, якобы для того, чтобы задать вопрос:

— Мне завтра… или, точнее, сегодня ждать твоего звонка?

— Жди. Или не жди, — был согласен на все крестом валявшийся на взбаламученной тахте Сырцов. Она быстро просунула руки в короткие рукава и стремительно встала. Платье мягкой волной заскользило вниз и безукоризненно улеглось на ней. Она обеими руками поправила прическу.

— Не говори, как плебей, который считает, что, переспав с женщиной, он может ей безнаказанно хамить.

— Я не хамлю. Я просто не знаю пока, следует ли тебе ждать моего звонка.

— Наверное, чтобы организовать наше следующее свидание, тебе надо куда-то поехать?

— Надо. Или не надо, — повторил маневр Сырцов.

— Ты мне за это ответишь, — тихо и грозно сказала она.

И он понял, что ответит: Светлана не торопясь вновь снимала платье.

Глава 27

Еще одна сексуальная агрессорша — удачная и жизнерадостная смесь мусульмане-кавказской неги с российским бессознательным вызовом и готовностью на всякое непредсказуемое и рискованное действие, подвернись только подходящий объект в портках. Софья Мамедовна украдкой, но так, чтобы собеседник заметил, черными восточными очами оценивающе глянула на Сырцова и улыбнулась по-российски простодушно и по возможности приветливо.

— Вы точны, Георгий Петрович.

— Работа такая, Софья Мамедовна, — бойко отрапортовал Сырцов.

— Да, работа, — вспомнив о своей работе, слегка затуманилась Софья Мамедовна. — Через полчаса у начальника совещание. Нам полчаса хватит?

И опять мазанула томным взором. Многообещающе. Это смотря на что, бойкая дамочка. Говорить такое Сырцов, конечно, не стал, он лишь поспешно заметил:

— Да хватит, хватит, Софья Мамедовна! — и тут же, естественно, задал первый вопрос: — И давно вы здесь работаете?

— Осенью десять лет, как я здесь. Вы не представляете, как надоело.

— Не шутите так, — испуганно предостерег Сырцов. — Вы что, с восьми лег в РЭУ трудитесь? У нас использование детского труда запрещено законом.

Знал, как обращаться с такими дамочками. Сейчас кокетливо сообщит истинный свой возраст, округлив его и сбросив для порядка пару годков.

— Мне тридцать лет… — начала было признаваться Софья Мамедовна, но импульсивный и темпераментный сыщик не выдержал:

— Не может этого быть!

— Может, может быть, Георгий Петрович, — еще грустней сказала Софья Мамедовна, и минор заставил ее перейти к делам: — Но вы, как мне кажется, навестили нас не для того, чтобы услышать историю стареющей женщины? У вас дело, Георгий Петрович, я слушаю вас.

Рано, рано еще приступать к делу. Сначала оскорбиться следовало:

— Не смейте так о себе говорить! Мужчина лучше знает, какая вы… — И он потрясенным лицом изобразил, какая она.

— Вы — льстец, Георгий Петрович! — удовлетворенно сказала, в сомнении (правильно ли произнесла?) слегка засбоив на слове «льстец».

— Я не льстец, я рядовой чиновник, по мере своих возможностей аккуратно исполняющий свои обязанности, — возвратился к делам Сырцов. Теперь можно было безбоязненно возвращаться на служебную стезю: почва вспахана по всем правилам.

— Я внимательно слушаю вас, Георгий Петрович, — глубоким официальным голосом заверила Софья Мамедовна. Не улыбнулась даже.

— Нас, — Сырцов отделил и выделил слово «нас», — интересует семейство Есиповых.

— Никакого семейства нет. У нас прописаны мать и дочь, но уже год, как дочь здесь не живет.

— А глава семейства? Отец, муж?

— Отсутствует. Был лег пять тому назад изгнан за пьянство. Сошелся с дворничихой с Севастопольского проспекта. Вот у него — семейство, — улыбнулась Софья Мамедовна. — Но, я думаю, вас в первую очередь интересует Элеонора?

— Именно, Софья Мамедовна! — восхитился ее догадливостью Сырцов.

— Очень милая, обходительная девушка. Несмотря на то, что последние годы они с матерью живут в достатке, не загордилась, не стала заносчивой, все такая же вежливая и приветливая. Но последний год я ее почти не видела и не общалась. Может, за это время и переменилась.

— А откуда достаток? Мать хорошо зарабатывает?

— Им постоянно и щедро помогает брат Клавдии Юрьевны. Он — коммерсант.

— Ну, а что вы можете сказать о Есиповой-старшей?

— То, что она — не Есипова. Она — Рузанова…

Обухом по темечку. Софья Мамедовна говорила еще что-то, но он не слушал и не слышал. Ему был необходим телефон. Уловив паузу, Сырцов сделал улыбку и душевно произнес:

— Вы мне очень помогли, Софья Мамедовна. Теперь мне все ясно. И вновь зовут дела. — Он встал. — Большое вам спасибо. До свидания, Софья Мамедовна. Очень, очень надеюсь, что до скорого.

Сырцов нежно поцеловал благосклонно протянутую ручку и быстренько вымелся из помещения.

Телефон-автомат, слава Богу, был исправен. Сырцов, найдя в книжке на всякий случай записанный номер телефона дачи Дмитрия Федоровича, тщательно набрал его. Откликнулась незабвенная Ольга Лукьяновна.

— Ольга Лукьяновна, здрасьте! Это вас Георгий Сырцов беспокоит. Помните меня?

— Не помню, — сурово отозвалась домоправительница.

— Я недавно к вам заезжал по делам Ксении, высокий такой. Помните?

— Помню. Вам что, Дмитрия Федоровича позвать? Так не могу, — с удовольствием (любила отказывать) сообщила Ольга Лукьяновна, — спит.

— А может, мы с вами вдвоем разберемся?

— Это в чем? — опять насторожилась она.

— В отчестве Паши. Я тут его недавно встретил и все не знал, как и назвать его. Все-таки он лет на тридцать меня старше, Пашей не назовешь…

— Нет у него теперь никакого отчества! — азартно прокричала в трубке Ольга Лукьяновна. — Подзаборник Пашка, и все!

— Но ведь было какое-то… — промямлил Сырцов.

— А зачем тебе его отчество?

— Я обещал его в один коммерческий магазин грузчиком пристроить. Хозяин магазина согласился, но просит сообщить сегодня полное имя, отчество и фамилию. А я одно только и знаю — Паша, — нес хреновину Сырцов и был мгновенно уличен бдительной Ольгой Лукьяновной.

— По-моему, парень, ты врешь.

— Что ж это за секрет такой, Пашино отчество?! — в отчаянии завопил Сырцов.

— И не секрет вовсе, — совершенно спокойно возразила удовлетворенная Ольга Лукьяновна. — Зовут этого паршивца Павел Юрьевич Рузанов.

— Спасибо, Ольга Лукьяновна! — на этот раз восторженно прокричал Сырцов. — Вот уж спасибо, так спасибо!

— Что-то ты больно сильно радуешься, — эти ее слова были последними. Ольга Лукьяновна без всяких там прощаний повесила трубку.

И не надо было, а поехал. Не мог не поехать. Очень уж хотелось посмотреть на богатого брата-коммерсанта, который так заботится о сестре и племяннице. По дороге, вспомнив о договоренности, приобрел в киоске литрового «Распутина».

Все было как три дня тому назад: дырка в заборе, картонный поселок, вылезший из конуры на сырцовский разбойничий свист недовольный растревоженный Малыш. Вылез, отряхнулся, как собака, встал во весь свой гренадерский рост, потянулся по-человечески и без интереса узнал Сырцова:

— Опять ты.

— Опять я, — согласился Сырцов и вынул для обозрения из пластиковой сумки «Распутина». Проследил за положительной реакцией Малыша и спросил: — Паша где?

— У себя отсыпается.

— Там? — Сырцов кивнул на теремок из коробок «Филипп Моррис».

— Там, — хрипло подтвердил Малыш и тоже кивнул, на «Распутина». — Это ты ему?

— Уж кому получится, — непонятно ответил Сырцов и направился к теремку.

Павел Юрьевич Рузанов спал. Спал бесповоротно и самозабвенно, спал, как люди спят глубокой ночью, хотя и был полностью одетым. Лишь скороходовские сандалии отставлены в сторонку. Под изучающим сырцовским взглядом Паше во сне вдруг стало неудобно: он сморщил лицо, застонал, дважды перекинул себя с боку на бок и, хотя очень не хотелось, все же проснулся. Моргая, посмотрел на Сырцова и, как попка, повторил слова Малыша:

— Опять ты.

— Как договорились, — сказал Сырцов и поставил на асфальт рядом с полосатым матрасом «Распутина». Хотелось посмотреть, как будет радоваться водочке гебист — коммерсант — алкоголик. Обрадовался, конечно, алкоголик, реалистично обрадовался, достоверно. С шальным блеском в глазу, с кривой улыбочкой, с трясением рук. И с репликой подходящей:

— Ну, ты — молоток!

— Выпьем! — предложил Сырцов.

— А то! — восторженно отозвался Паша.

Устроились на привычной бетонной балке. Малыш и возникший ниоткуда Бидон маячили в отдалении, делая вид, что беседуют.

— Позовем? — спросил Паша.

— Как хочешь. Бутылка — твоя.

— За какие такие заслуги-услуги?

— Которые ты мне окажешь.

— Бидон, стаканы тащи! — громко приказал Паша, совсем не заботясь тем, что ему придется оказывать услуги бывшему менту.

Бидон скрылся в конуре, а Малыш подошел к балке и расстелил на ней листы бесплатного «Рекламного вестника». Обеспечивал прием по вышнему разряду. Но закусь была все та же: два яблока, извлеченные из кармана Малышом и им же разрезанные на восемь ломтиков каждое. Вернулся Бидон и поставил четыре граненых стакана в ряд. Не стесняясь, Сырцов взял один из них и рассмотрел на свет. К его удивлению, стакан был мытый. И Бидон его окончательно успокоил:

— Да не дергайся ты! Водка все дезинфицирует.

Водочка заставляла вздрагивать, укладываясь в желудке, потихонечку согревала, дарила беззаботность, развязывала языки.

— Хорошо! — решил в связи с этим воздействием водочки Малыш. Уже приняли по третьей, уже готовились к неспешной беседе, уже смотрели друг на друга с симпатией. Единственно возможный вариант социального примирения!

— Приятно, — дружески поправил его Бидон.

— Надолго ли? — задал философский вопрос Сырцов.

— Сейчас приятно. А это главное. Сейчас! Сию минуту! Сие Мгновение! Остановись, мгновение, ты — прелестно! — продекламировал Бидон и приступил к разливу остатка.

— Лингвист, — похвастался за него Паша. — В Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы преподавал.

— А ты — гебист, — совершенно правильно изволил отметить Сырцов. — В сером здании на Лубянке куковал.

— Это ты к чему? — осторожно полюбопытствовал Паша.

— Есть такая картинка. Парализованная старушка в кресле. И рядом — развалившаяся усадьба. Картинка называется «Все в прошлом», — выказал с намеком эрудицию Сырцов.

— Хочешь меня завести? — загорелся Паша. Не стоит, Жора.

— Тебе обязательно надо жить в конуре?

— Обязательно.

— Неужели и родственников никаких нет, у которых пожить первое время можно? А потом на работу устроиться и свой уголок найти?

— Ну, родственники у всех есть, — сообщил Паша. — Бидон, у тебя родственники есть?

— А как же! — обрадовался Бидон. — Сын. В частном банке служит. Говорят, большие деньги зашибает.

— Хочешь к нему? — спросил Паша.

— Ни в коем разе. Скучен, бездарен, говнист.

— А ты. Малыш? — вопросил вторично Паша.

— Что — я? Что — я? — элегически начал Малыш. — У меня жена — форменная ведьма. А разве с ведьмой можно жить?

— Сдохнете вы все здесь вскорости, — жестко предсказал Сырцов.

— Все сдохнем, — согласился Бидон. — И ты тоже.

— Но не вскорости.

— Какая разница? — Бидон поднял стакан. — За свободу! За свободу, которая у нас есть!

Как же за свободу не выпить? Выпили. Паша немногочисленными зубами укусил осьмушку яблока и сказал просветленно:

— Мы — свободные люди, Жора. Единственные в этой стране.

— В нашей, — автоматически поправил Сырцов.

— Что — в нашей?

— В нашей стране.

— Ага. В вашей. Но не нашей.

— «Все те же мы: нам целый мир — чужбина. Отечество нам Царское Село!» — возгласил Бидон и плавным движением правой руки указал на картонные домики.

— Свободные! — разозлился Сырцов. — Свободные — от чего? От обязанностей, да? Тогда у вас страшная свобода — свобода безответственности.

— Вы по-прежнему в плену избитых марксистских постулатов, — грустно проговорил Бидон. — «Свобода — это осознанная необходимость!» А если не осознанная? А если не необходимость? У Кропоткина…

— Подожди про Кропоткина, — перебил его Малыш и потребовал у Сырцова: — Давай деньги на вторую. Мы сбегаем.

Пришлось выдать. Малыш и Бидон удалились бодрыми и быстрыми шагами. Паша закурил «Приму».

— Все-таки что ты хотел сообщить Маше за двести долларов? — для того, чтобы Паша особо не задумывался, зачем он пришел, спросил Сырцов.

— Ничего я тебе не скажу, Жора. Ничего! — Паша блаженно прикрыл глаза. — А хорошо она во мне легла, родимая!

— Выходит, ты меня не боишься, Паша?

— Выходит. А надо?

— Подумай.

— Подумал. Не надо.

— Еще подумай.

— Не буду, Жора, я думать. Не желаю и, может быть, даже не хочу. Все кричат: думай, думай! Дерево думает? Трава думает? Цветы думают? Живут себе, цветут и пахнут.

— В одном ты очень похож на цветок. Сильно пахнешь.

— А ты меня не нюхай, — посоветовал Паша.

— Тогда пойду, — решил Сырцов. — Будь здоров.

И пошел было к дырке. Остановил его Пашин вопрос. Он ждал этого вопроса.

— Ты почему это подхватился?

Сырцов с радостью отозвался заранее приготовленным:

— Чтобы тебя не нюхать, цветок ты мой ненаглядный.

Садясь в «девятку», взглянул на часы. Было четверть первого. Опять к Деду ехать. А тут приходилось оставлять пустоту. Человечков бы ему, Сырцову, человечков, чтобы незаметно где надо топтались!

Глава 28

Чтобы не примелькаться, да и по ряду других причин он возвратился в город на старой казаряновской «восьмерке». Ему был известен график ответственной Элеонориной работы, но он взял время с захлестом: был в логуновском дворе за час до ее выхода, в восемнадцать ноль-ноль. Очень удачно пристроился за трансформаторной будкой рядом с полуразложившимся трупом «Москвича-408» и стал спокойненько ждать.

Без четверти семь появился «БМВ» глубокого синего, естественно, цвета. Нынче темно-синее богатые носят. К подъезду сей шикарный автомобиль не подъехал, скромно остановился в отдалении. И неподалеку от Сырцова, что приятно облегчало работу, ибо, не суетясь, прямо из «восьмерки» можно было рассмотреть паренька в шикарном прикиде. Паренек как паренек. Удивительно точны законы капитализма. Спрос порождает предложение. Нужны хозяевам жизни атлеты без мозгов — вот они, пожалуйста! Сколько надо? Десяток? Сотню? Тысячу? К вашим хорошо оплачиваемым услугам.

Атлет без мозгов в шикарном прикиде вылез из «БМВ» и, поднявшись на три ступеньки, уселся в тени на лавочке дворового сквера. Привычно уселся, автоматом, и стал ждать, рисуя что-то прутиком на песке. Интересно что?

Без пяти семь вырвалась из подъезда Элеонора. Без передника, без кокошника — в штатском. Атлет тотчас двинулся ей навстречу. На полпути встретились. Неслышно было, о чем они щебетали, но после щебета атлет вернулся к «БМВ» — подогнал его к подъезду и открыл багажник. Пока они выносили из подъезда, объемистые пластиковые пакеты (судя по всему, Элеонорины продовольственные запасы), Сырцов в невыносимой жажде узнать, что же рисовал на песочке атлет, незаметно рванул к скамейке. Можно было и не бегать: голая баба и мужской половой орган. Сырцов в раздражении растер ногой картиночку и вернулся к «восьмерке».

Лучший путь до Абельмановской — набережная, и «БМВ» зашелестел по набережной. На Фрунзенской оторвался было от «восьмерки», но после Крымского моста пошли светофоры, сужения, легкие подвижные автомобильные полупробки. Так что Сырцов мог не волноваться.

У высотного здания в Котельниках над Яузой свернули налево и мигом выкатили на Таганскую площадь. А здесь уже она, Абельмановская.

«БМВ» въехал во двор необозримого, сложной конфигурации светлого дома. Сделав малую паузу, «восьмерка» последовала за ним.

Везуха так везуха: посреди двора расположилась спортивная площадка, огороженная полутораметровым деревянным заборчиком, продолжением которого вверх была частая металлическая сетка. Лучше не придумаешь для скрытого наблюдения. «БМВ» подъехал к третьему от арки подъезду, и атлет с Элеонорой, подхватив пакеты, скрылись за монументальными дверями. Поговорка есть: «Хуже нет ждать да догонять». Тогда, следовательно, нет худшей работы, чем сыщицкая, так как основное занятие сыщика — ждать да догонять. Но Сырцов привык. Загнал «восьмерку» за спортплощадку так, чтобы ее не было видно от третьего подъезда, нашел скамейку позакрытее и уселся ждать. Догонять придется потом.

Атлет появился минут через семь. Зря, значит, он вожделенно рисовал на песке голую Элеонору и свой член. Вероятнее всего, он в этом доме прислуга за все. Прислуга у прислуги.

Атлет в «БМВ» не сел. Независимо засунув руки в карманы широких штанин, он с угрожающей гордостью оглядел окружающий его мир и пешочком направился к арке. Неплохо, совсем неплохо. Автомобильчик кому-то нужен. Имело смысл ждать. Да все равно бы ждал, со смыслом или без смысла.

Ждать надо уметь, и Сырцов умел. Заставив себя существовать вне времени и отключив мыслительный процесс, он жил только видимой картинкой и слышимыми звуками. Так почти не устаешь.

Сырцов чуть не пропустил его. Сгустились мутные сумерки, и вместе с ними пришел Паша Рузанов, такой же мутный и серый в серости. Не таясь, он прошел в третий подъезд.

Было по-ночному темно, когда Паша вышел на свет при подъездного фонаря. Узнал его Сырцов только по седой бороде и, если бы не видел, как он входил в дом, наверняка не узнал бы вообще. Под жалким фонарем сияло чудо в полированных штиблетах, в черных брюках с атласными лампасами, в белом смокинге с пластроном и при бабочке. Немытая, висевшая сальными сосульками грива и неровная неряшливая борода превратились в нечто пышное, парящее, артистическое. Это нечто обрамляло, как говорилось в старину, значительное и таинственное лицо артиста, художника, творца.

Творец небрежно забрался в «БМВ» и умело двинул с места. Сырцов на «восьмерке» еле успел пристроиться вслед.

У Таганки выскочили на Садовое и понеслись: Яуза, чудесное поместье на взгорье, Курский вокзал, Старая Басманная, МПС, Красные ворота… На подходе к Ново-Кировскому, ныне Сахарова, проспекту «БМВ» засадил мощный красный фонарь правого поворота. Направо так направо, Сырцов приблизился, ибо вариантов в выборе пути у Каланчевки предостаточно. Но Паша выбрал самый простой: еще раз показав правый поворот, подогнал «БМВ» к ступеням завлекательного заведения под бодрым неоновым названием «Казино». Увидев заграничный автомобильчик, со ступенек бойко ссыпался нестарый швейцар и поспешно распахнул дверцу с громким и жизнеутверждающим приветствием:

— Добро пожаловать, Василий Сергеевич, заждались!

Так остановившийся неподалеку Сырцов узнал, что Паша ко всему прочему еще и Василий Сергеевич. Сунув кое-что в ладонь приветливого швейцара, Паша — Василий Сергеевич легко, как совсем молодой, вспорхнул на площадку перед буржуазно-аристократическим, в драгоценном дереве и бронзе, входом. Неизвестно как, но швейцар все-таки опередил его и открыл перед ним ворота в игроцкий рай.

Паша был в раю, а швейцар-ключарь остался у дверей и тухло наблюдал за тем, как выбирался из «восьмерки» и поднимался по лестнице рядовой клиент Георгий Сырцов. Но обязанность свою выполнил, открыл перед Сырцовым прекрасную дверь.

— Тебя, случаем, не Петром зовут? — капризно полюбопытствовал Сырцов, найдя в швейцаре сходство с одним из апостолов.

— Меня зовут Борисом Савельевичем, — холодно представился швейцар, пропуская Сырцова внутрь. А внутри, а внутри! Белые в золоте стены, бордовый бархат — чистый ампир.

От бело-золотой стены отделился хорошо одетый могучий молодой человек и, строго глядя на клиента, приблизился на расстояние, оптимальное для визуального шмона. А приблизившись, вскричал от неожиданности:

— Георгий Петрович!

Сырцов же сразу узнал хорошо одетого молодого человека: это был его выпускник по Академии по имени Миша.

— Здорово, Миша. А ты, я вижу, на хлебное местечко пристроился.

— Так ведь они меня в Академию послали и обучение оплачивали! — с ходу начал оправдываться Миша. — Контрактный год у них отработаю и подыщу чего-нибудь поинтереснее.

— Не торопись пока, — успокоил его Сырцов. — Ничего особо интересного в нашей с тобой профессии не бывает.

— Уж вы скажете! — не поверил Миша. — Мы с ребятами кое-что о ваших делах слышали. Вы к нам по делу или нервишки захотели пощекотать?

— Да по глупости я здесь. Обознался. Показалось мне, что передо мной — я мимо проезжал — вышел из машины мой приятель сценарист Виктор Кузьминский. Я выскочил и за ним. И только когда этот тип в освещенных дверях оказался, понял: не Виктор это. Но уже перед вашим холуем, как идиоту, неудобно стало — ведь уже и по ступеням поднялся. Вот и вошел, — очень длинно объяснил Сырцов, понял, что ненужно длинно, и тут же обнаружил игривую азартность: — А что, если вправду игрануть, а? Чем я хуже этого фраера в белом пиджаке?

— Ничуть не хуже! — поддерживающе весело заверил Миша. — Вы — лучше. Вы сюда случайно попали, а Василий Сергеевич каждую ночь как на службу, крупно играет.

— Коммерсант, банкир, наверное? — впроброс, как бы без любопытства спросил Сырцов.

— Да нет, говорят, кинорежиссер.

Знал Сырцов, что у кинорежиссеров по нынешним временам особо больших бабок не может быть, но промолчал. Кинорежиссер так кинорежиссер. Вот только стоило посмотреть, не контактирует ли с кем в этом казино кинорежиссер Паша. Или Василий Сергеевич. Как ему угодно. Сырцов изобразил на лице раздвоение собственной личности и сказал нерешительно:

— А если сильно проиграюсь? Я ведь азартный, Миша.

— Не позволю! — со слегка подхалимским смехом рявкнул Миша. — Пойдемте со мной, я вам входные десять долларов сэкономлю.

Еще одни двери, и они в раю.

— Жека, подежурь за меня у входа, — попросил Миша очень похожего на него самого молодого человека. — Ко мне друг пришел. — И, когда миновали изящную стойку с дамочкой, которой Миша кивнул: — Ничего, что я вас другом своим назвал?

— Друг, у меня в глазах зарябило, — признался Сырцов, оглядывая заполненный людьми и ровным негромким шумом зал. — Для успокоения выпить бы самую малость. Где у вас тут можно выпить? — спросил он, заранее высмотрев стойку бара, от которой можно с удобством и незаметно, через зеркальную стену, наблюдать за залом.

— Прошу. — Миша деликатно, под руку, отвел Сырцова к стойке. Взгромоздившись на высокий стульчик, тот предложил:

— Миша, со мной за компанию, а? — тем самым косвенно напомнив Мише о его служебных обязанностях. Миша вмиг опомнился:

— Извините, Георгий Петрович, работа. Не могу. Ну, вы здесь развлекайтесь, а я пойду. Через полчаса вернусь, посмотрю, как вы тут.

И пошел себе посетителей шмонать. Заказав себе любимого «Джим-Бима» и попутно содрогнувшись от цены, Сырцов устроился поудобнее на кожаном сиденье и стал смотреть кино на широком экране зеркала за стойкой. Вон декольтированные дамочки у карточного стола. Глазки выпучены, лобики наморщены, зубки оскалены. Нехороши сейчас, нехороши. Рядом два быка, играя, плохо делали вид, что им все равно — выигрывать или проигрывать. Скромно, даже бедно одетая дама, неподвижная, как соляной столб, только глаза неотрывны от рук банкомета — это неизлечимо больная. Несколько парочек, каждая из которых — скоробогатей с курочкой, играли для престижа и показухи.

Паша был у колеса рулетки. Вальяжен, элегантен, даже красив. И улыбался, открывая замечательно белые ровные зубы. Это он у Эли хорошие запасные бюгели вставил. И, несмотря на бороду и гриву, далеко не стар. Как там отец Афанасий описывал? «Хорошо сложен, хорошо одет, высок, спортивен, в меру интеллигентен, в роскошной полуседой бороде. Возраст между сорока и пятьюдесятью». Подошло, все подошло. Но скорее пятьдесят, чем сорок. Ай да Паша, ай да молодец!

Молодец Паша яростно и неотвратимо проигрывался. Он широко ставил и на цвет и на числа, но Сырцов ни разу не заметил, чтобы фишки вернулись к нему во множестве. Они вообще к нему не возвращались.

И не было здесь у Паши контактов. Не до контактов. Он играл всерьез.

Сырцов не спускал с Паши глаз до прихода Миши. Миша пришел, а Паша в это время впервые и крупно выиграл. Придвинув к себе горку фишек, он достал из специального кармана смокинга золотой портсигар и закурил. В первый раз выиграл и в первый раз закурил. Примета у него, видно, такая имеется. И закурил не «Приму» ли свою любимую? А что? «Прима» в золотом портсигаре. Шикарнее некуда.

— Так и не решились? — отвлек его Миша.

— Страшно, Миша, ей-богу, страшно! — признался Сырцов. — Выпил, а все равно боюсь.

— Тогда уж лучше не начинайте, — как знаток, посоветовал Миша. — Те, которые боятся поначалу, самые безрассудные.

— Это я-то безрассудный? — слегка обиделся Сырцов.

— Вы еще сами себя в игре не знаете, Георгий Петрович. А у меня уже кое-какой опыт.

— Ну что ж, полагаюсь на твой опыт. Решил — не играю. Выпей все же, Миша, со мной за то, что удержался.

— Не положено… — вяло отказался Миша.

— Мы незаметно, — взбодрил его Сырцов.

Бармен диалог сей слышал и тут же соорудил то, что надо. Сырцов отхлебнул, а Миша быстренько принял и укорил расслабленно:

— Соблазнитель.

Делать здесь больше нечего. Да и опасность засветиться немалая.

Сырцов допил из вытянутого стакана и сообщил:

— Пойду я, Миша.

— Я провожу, — поспешно предложил тот. В золотисто-белом вестибюле Миша вдруг спросил: — Вы Василия Сергеевича пасете, да?

— Плохо я тебя учил, Миша, — с горечью признался Сырцов. — Пас, пас и вдруг домой заспешил. Кто же так пасет?

— И то верно, — подумав, грустно согласился Миша. — Как-нибудь еще забегайте к нам, а?

— Может, и решусь. Когда большие деньги будут. Бывай, Миша.

…Светлана, верно, уже наборный диск телефона сорвала. Хотя вряд ли, у нее кнопочный «Панасоник» с повторным набором. Включила себе и книжечку почитывает. Что же такое забористое читает наша изысканная дама? Маркиза де Сада? А может, ни хрена не читает, телевизор смотрит.

С уже привычными предосторожностями Сырцов пробрался в дом родной. Задернул гардины, зажег свет. Раздеваясь в прихожей, услышал, как зазвонил телефон. Пять раз дал гудки и умолк. Сырцов посмотрел на часы. Семь минут второго. Он разделся, умылся, поставил чайник и стал резать колбасу. Не дорезал, потому что опять зазвонил телефон… И Сырцов опять посмотрел на часы. Семнадцать минут второго. Точно, на включенном автомате.

На четвертом гудке Сырцов снял трубку:

— Слушаю вас.

— Это невыносимо, Георгий! — Ломкий голос Светланы нестерпимо истерически вибрировал. — Я звоню, звоню беспрерывно, а вас все нет и нет!

— Это не вы звоните, а автоматический набор, — поправил ее Сырцов и фальшиво понедоумевал: — А что, собственно, случилось?

— Но завтра же мое свидание с Ксенией, а я ничего не знаю. Где? Когда?

— И что, — добавил Сырцов.

— Что — что? — испугалась Светлана.

— Телевизионная игра есть «Что? Где? Когда?».

— Вы опять издеваетесь надо мной.

— Я устал от тебя, Светлана, — искренне признался он.

— Ты… Ты… — Светлана задохнулась, прерывисто хрипя, восстановила дыхание и сказала в тяжелой злобе: — Ты ответишь мне за это, Георгий.

— Мы закончили разговор? — поинтересовался Сырцов.

— Я ненавижу тебя!

— Я это понял. До свидания. — Сырцов положил трубку. Что ж, он свое дело сделал так, как советовал Дед. Сырцов не отходил от телефона, чтобы зря не бегать. Телефон зазвонил через минуту. Номер самолично пальчиком набирали. Без автоматики.

— Я прошу прощения, Георгий. — Тон спокойно-ледяной. — Но все-таки следует завершить наши деловые отношения. Я понимаю, вы сделали свое дело, вы отработали гонорар, найдя Ксению…

— Кстати, о гонораре. Я никак не могу возвратить вам лишнюю тысячу. Завтра я верну ее вам.

— Значит, мы завтра поедем на встречу с Ксюшей?

— Поедем, обязательно поедем.

— Когда?

— Ждите моего звонка с десяти утра.

— Что ж, я буду ждать, — согласилась она, и зазвучали короткие гудки.

Глава 29

Вот этого он никак не ожидал. Ни свет ни заря по московским меркам, а короче — в восемь утра — к нему заявился Валентин Константинович Логунов.

Сырцов, побрившись и приняв душ, еще бродил по квартире, обсыхая перед завтраком, когда зазвонили в дверь.

В глазке маячил солидно, по-банкирски одетый Логунов, бесцельно осматривая лестничную клетку. Сырцов, как был в трусах, не без любопытства открыл дверь.

— Здравствуйте, Георгий Петрович. Я прошу извинить меня за столь ранний визит, но время не терпит… Мы можем сейчас поговорить?

— Отчего же не мочь? Обязательно можем, — ворчливо бормотал Сырцов. — Доброе утро, Валентин Константинович. Проходите.

Голый Сырцов и упакованный в двубортный, темный костюм Логунов — картинка, достойная кисти какого-нибудь бойкого постсоветского сюрреалиста. Устроились по-сырцовски привычно: он сам на тахте, а Логунов в кресле.

Спазматически зевнув (не нарочно), Сырцов начал разговор как положено:

— Слушаю вас, Валентин Константинович.

Логунов сперва, растопырив пальцы, внимательно рассмотрел свои руки (слегка подрагивали. Не с бодуна ли?), потом указательным и большим правой безжалостно подергал себя за нос — недолго. Вздохнув с хлипом, решился:

— Я хочу предложить вам, Георгий Петрович, поработать на меня.

— Я уже работаю на ваше семейство, — быстро ответил Сырцов.

— Не на семейство. На меня лично.

— И в чем же должна заключаться моя новая работа?

— Она будет продолжением старой.

— Не понял. И, пожалуйста, короче и конкретней. У меня мало времени.

— Мне ничего не было сказано, но по некоторым признакам я понял, что вы нашли Ксению и устроили ее свидание с матерью.

«Матерью». Слово аж скрипнуло. Сырцову вдруг стало неудобно оттого, что он не одет. Футболка висела на стуле. Он натянул ее.

— Допустим, я устроил свидание Ксении со Светланой Дмитриевной. И что?

— Судя по всему, Ксения отказалась возвратиться домой. Я прав?

— Прав, прав. Ну и что? — Сырцов потихонечку стал раздражаться.

— Вы можете сделать так, чтобы это решение Ксении было окончательным?

— Это сделает сама Ксения. Или точнее: она сделала это.

— Вы не представляете яростного, агрессивного, истеричного напора ее мамаши…

— Вашей жены? — перебив, поинтересовался Сырцов.

— Моей жены, — подтвердил Логунов. — Она всегда добивается своего.

И про напор, и про то, что Светлана всегда добивается своего. Сырцов знал на собственном опыте. Но все-таки спросил:

— Всегда ли?

— Почти всегда, — пошел на малый компромисс Логунов.

— Я отлично понял, чего вы не хотите. Вы не хотите, чтобы ваша дочь возвратилась в ваш дом, и не хотите, чтобы ваша жена держала под контролем решения и поступки вашей дочери. А чего вы хотите, Валентин Константинович?

— Я рискую, но у меня нет иного выхода. Буду откровенным с вами до конца.

— Ой ли? Лучше скажем так: до допустимого предела.

— Так значит, так. Через неделю я вылетаю в Лондон. Я хочу, чтобы Ксения полетела со мной.

— Насколько мне известно, вы сами предлагали Светлане Дмитриевне уехать за границу вместе с Ксенией. Теперь вы передумали?

— Да.

— Мне нечего и этой ситуации делать, Валентин Константинович. Нет здесь для меня серьезной работы.

— Вы передаете мне паспорт Ксении, чтобы я успел оформить выездные документы, и убеждаете ее встретиться со мной. За это вы получаете три тысячи долларов.

— Не договорились, Валентин Константинович, — сказал Сырцов и встал. Не желая понимать намек, Логунов продолжал сидеть. И вдруг молвил жалко:

— Помогите мне, Георгий Петрович.

— Единственное, что я могу сделать для вас, это подробно информировать Ксению о нашем с вами разговоре.

За последнюю соломинку и ухватился Логунов:

— Сделайте хотя бы это! Гонорар тот же!

— Бесплатно! — рявкнул Сырцов и взглянул на часы. — Мне скоро уходить.

Наконец-то и Логунов встал. Как и лестничную клетку, бесцельно осмотрел сырцовское жилье. Попросил смущенно:

— У вас выпить чего-нибудь не найдется, Георгий Петрович?

— Водки? Коньяку? — предложил скудный ассортимент Сырцов.

— Лучше коньяку. Меньше пахнет.

— «Метакса» подойдет?

— Подойдет, подойдет! Честно признаюсь, с дикого похмелья.

Сырцов принес из кухни бутылку и гладкий стакан. Знал, из какой посуды легче опохмелиться. Не желая лишний раз показывать безобразный тремор рук, Логунов попросил об одолжении:

— Не могли бы вы мне налить, Георгий Петрович? Полета капа.

Сырцов налил, как просили, и вдруг спохватился:

— А закусить-то я вам ничего не предложил. Чем заедите?

— Если найдется кусочек сыра…

— Найдется, — обнадежил Сырцов и пошел на кухню. Когда он вернулся с тарелкой, на которой лежал одинокий кубик сыра, опять сидящий Логунов, сморщившись и тяжело дыша, нюхал собственную ладонь. Пустой стакан стоял на журнальном столике… Быстро маханул, чтобы Сырцов не видел начала унизительного процесса поправки. Поймал сырцовский взгляд, жалко улыбнулся и, схватив с тарелки кубик, передними зубами мелко-мелко зажевал. Сняв алкогольное присутствие в полости рта, широко вдохнул и сказал благодарно:

— Выручили меня, Георгий Петрович. — Прикрыл глаза, посидел так недолго в ожидании улучшения общего состояния, по-видимому, дождался, потому что вспомнил о своем уже нежелательном присутствии здесь, встрепенулся и заверил: — Через две минуты я уйду.

— Можете через пять, — милостиво накинул три минуты Сырцов.

— Можно, я закурю? — обратился к нему с еще одной просьбой Логунов. — Сигарета, жадно выкуренная при опохмелке, — как раз пять минут.

— Вы курите, а я одеваться буду. Вас это не шокирует?

— Ни в коем разе, — поспешно заверил Логунов и судорожно закурил. Что курят российские миллионеры? Естественно, «Житан» без фильтра. В уютное сырцовское гнездышко ворвался махорочный дух. Сырцов тщательно одевался и присматривал за гостем. После трех алчных затяжек Логунов слегка поплыл. Не следовало давать ему растекаться. Сырцов позволил себе поинтересоваться:

— Полегчало?

Логунов опомнился, мигом подсобрался и сломал в пепельнице чинарик. Поднялся и сообщил:

— Теперь я в порядке. Пойду. Еще раз спасибо вам за все, Георгий Петрович, — и пошел в прихожую. Сырцов вежливо проследовал за ним. Не особо помогла опохмелка: у дверей к Логунову вернулась неотвратимая тревога. — Только бы она не вернулась домой!

— Она не вернется, — бесповоротно объявил Сырцов и открыл дверь.

Логунов шагнул на площадку, обернулся и сказал, подвывая:

— Только бы Ксюшу спасти! Одну Ксюшу!

Логунов прав: только бы Ксюшу спасти. Сырцов недолго столбом постоял в размышлении, недолго потому, что зазвонил телефон. Этого звонка он не ждал, и в то же время этот звонок не был для него неожиданностью. Дед все просчитал правильно. Звонил отец Афанасий.

— Здравствуйте, Георгий Петрович. Опять решил обеспокоить вас.

— Здравствуйте, отец Афанасий. Внимательно вас слушаю. Внимательно и с интересом. Знаю, что вы не обеспокоите по пустякам.

— Мне только что по междугороднему позвонила взволнованная донельзя Анастасия Ефимовна. Помните ее?

— Еще как! Позвольте, догадаюсь, по какой причине? Ее навестили родственники Ксении. Так?

— Так. Я поинтересовался подробностями. Двое сокурсников Ксении по поручению ее отца. Но Анастасия Ефимовна, тридцать лег преподававшая в Московском университете, убеждена, что никакие они не студенты.

— Внешность, внешность, отец Афанасий! — не совсем вежливо потребовал Сырцов.

— Стандартный полууголовный подбор: широкие плечи, толстые шеи, в коже и кроссовках, похожи друг на друга, как пятаки, и на тысячи подобных тоже.

— Особенности какие-нибудь, странности, непривычные детали…

— Ничего такого Анастасия Ефимовна не заметила. Я вас огорчил?

— Вы мне очень помогли, отец Афанасий, очень. Спасибо вам.

— Если бы еще и Ксении… Всего вам хорошего, Георгий Петрович.

Повесив трубку. Сырцов остался в праздной задумчивости.

…Никуда он не спешил, а одевался лишь затем, чтобы Логунова побыстрее выпроводить. Но не раздеваться же. В полном параде Сырцов изволил позавтракать и смотреть утренние телевизионные передачи. Так промаялся до одиннадцати. В одиннадцать попил кофейку и лениво отправился в путь.

Без пяти двенадцать он был на Фрунзенской набережной. Выдержал Светлану достаточно — два часа. Из телефона-автомата позвонил и без лишних слов предложил:

— Спускайтесь.

И Светлана не была говорлива: положила трубку. Явилась строго одетой — в черных брючках, темно-бордовой почти мужской рубахе, с сурово неподвижным лицом. Молча кивнула Сырцову, наблюдавшему за ней из оконца казаряновской «восьмерки», и удивленно осведомилась:

— Мы поедем на этой машине?

— А что? — испугался прикинувшийся дурачком Сырцов.

— Да нет, ничего, — успокоила его Светлана и уселась рядом. — Здравствуйте, Георгий Петрович. Как вы себя чувствуете?

— Замечательно. Здравствуйте, Светлана Дмитриевна. Надеюсь, и вы чувствуете себя хорошо.

Она развернулась к нему всем телом и заглянула ему в глаза. Поиграли в гляделки. Она от ярости сдалась и сказала, уже приняв положенную для езды в автомобиле позу:

— Надеюсь, что я почувствую себя лучше после встречи с Ксенией.

Была без радости любовь, разлука будет без печали. Если будет так, то ему, Сырцову, повезет. Но вряд ли. Он включил зажигание, и они отправились в путь. На этот раз Светлана не спрашивала, куда они едут, знала, что ответа не получит.

«Форд», который Сырцов засек у метро «Парк культуры», зацепился за них, когда «восьмерка» с набережной выбралась на бульвары. Вяло текущий транспортный поток заставил водителя «форда», чтобы не потерять их, — приблизиться. Ему казалось, что он ничем не рисковал, — не знал, что уже срисован Сырцовым. Что ж, настало время танцевать.

Сплошные пробки: V Никитских, у площади Пушкина, на Дмитровской, рядом с Петровкой, на Трубе. Во время частых и длительных стоянок у светофоров Светлана со скукой рассматривала лица товарищей по несчастью — граждан и гражданок в окошках соседних лимузинов.

На Рождественском Сырцов перестроился на последнюю левую полосу, обозначая левый поворот на Сретенку. Мотор «восьмерки» заглох у конца ограды Рождественского бульвара. Сзади нервически гудели. Сырцов вылез из машины, повернулся к страждущим движения и беспомощно развел руками: сами спасайтесь, ребятки, как можете. «Форд» бывший сзади «восьмерки» через две машины, начал выбираться первым и преуспел: найдя дырку в соседней справа колонне, он, с риском повредиться, ворвался в нее под клаксонный возмущенный гвалт, миновав Сырцова, вильнул налево и прибился впереди него метрах в тридцати у входа в магазин, что и требовалось доказать.

Сырцов для понта открыл крышку капота, задумчиво склонился над моторными кишками, потрогал кое-что указательным пальцем и, захлопнув крышку, вернулся на водительское место.

— «Жди меня, и я вернусь, только очень жди», — продекламировал Сырцов, выждал самый подходящий момент, включил мотор и рванул «восьмерку» сразу налево — в малозаметный проезд сразу же за оградой — полуофициальное соединение двух односторонних бульварных потоков. Спуск к Трубной был пустынен: на перекрестке со Сретенкой включили красный на бульвар. «Восьмерка» бойко покатилась вниз. Пусть теперь голубок в «форде» пятится. В запарке вряд ли сообразит, что лучший выход — вперед и два поворота налево.

Но все-таки лучше не рисковать. Сырцов нырнул направо, в Трубную улицу. Повиляв по полуметровым переулкам, «восьмерка», нарушая все и вся, по Уланскому выбралась к Садовому и, еще раз нарушив, через Скорняжный, по Большой Спасской, по Большой Переяславской, достигла наконец у Рижского проезда проспекта Мира.

— Что все это значит? — холодно спросила Светлана. Не выдержала подружка. Устроившись как можно комфортнее на второй полосе Крестовского моста, Сырцов, добро улыбнувшись ей, начал издалека: — Помню, как в моем далеком полусельском детстве сосед наш, незабвенный Петр Лукич Малых, в подпитии всегда напевал весьма странную песню: «Ваня едет на „фордзоне“ и ушами шевелит». Вы не заметили, Светлана Дмитриевна, что за нами на «фордзоне», сиречь темно-синем «форде», приглядывает некий Ваня? К сожалению, мне не удалось заметить, шевелит он ушами или нет.

— Вы хотите сказать, что за нами следят?

— Ага. Следили, — слегка подкорректировал ее Сырцов.

— Вы считаете, что оторвались?

— Во всяком случае от «форда».

— Значит, все замечательно? — издевательски поинтересовалась Светлана. И он не менее издевательски ответил. Цитатой из Утесова:

— «Все хорошо, прекрасная маркиза…»

— Какой же ты мерзавец, — тихо констатировала она.

За путепроводом у платформы «Северянин» стало посвободнее. Сырцов прибавил скорость и глянул в зеркальце заднего обзора. Из небытия объявился светлый «джип-чероки» и пристроился ему в хвост так, чтобы вести, не отпуская, и не особо мелькать. И этот голубок тоже не знал, что он у Сырцова на учете. Сырцов даже номер вспомнил: 68–91. Но пусть себя радует тем, что ведет Сырцова незаметно.

А «восьмерка» катила себе и катила. Миновали МКАД, миновали Мытищи, проскочили разъезд на Калининград и, промчавшись по мосту над Ярославской железной дорогой, вырвались на бан. Но погулять по нему не пришлось: через километр Сырцов сделал левый поворот и поехал в обратном направлении. До ворот кардиологического санатория «Подлипки».

У ворот нетерпеливо погудел. На немой вопрос в требовательном взоре цербера в коричневой будке не ответил — распорядился:

— Больного старика забираем! Пропускай!

Цербер начальников уважал, а крик был начальнический. Значит, следовало пропускать. Разъехались ворота, и «восьмерка» медленно пошла по прекрасной аллее. Свернув направо, Сырцов, проскочив мимо санаторных корпусов и модерновой столовой, углубился в парк по неширокому асфальту и, выехав на перекресток, притормозил. Тенистая аллея-просека вела к железнодорожной станции, а асфальт, метрах в ста выходивший из леса, зигзагом вел к подсобному хозяйству санатория.

На границе леса и поля, освободив проезжую часть, вразброс стояли три автомобиля: сырцовская «девятка», «вольво» писателя-кинодраматурга Витьки Кузьминского и новая «Волга» Романа Казаряна.

Его и Светлану компания ждала, сидя в автомобилях. «Восьмерка» поравнялась с ними и остановилась.

Сырцов потянулся через Светлану и открыл дверцу с ее стороны.

— Прошу вас, Светлана Дмитриевна.

— Куда? — выйдя, спросила она.

— К моей машине. В ней Роман Суренович отвезет вас с Ксенией в безопасное место. Там вы и побеседуете.

Спевшаяся команда, как по приказу, одновременно вышла из машин. Из «вольво» Виктор Кузьминский и Александр Спиридонов, из казаряновской «Волги» Александр Смирнов, из сырцовской «девятки» Роман Казарян.

— Роман, где Ксения? — ломким голосом задала ненужный вопрос Светлана.

— В машине. Поехали, Света.

Четверо смотрели вслед «девятке», которая скрылась в лесу ведомой только Казаряну незаметной тропой.

— Сейчас прибудут, — напомнил всем Сырцов.

— По местам, — распорядился Смирнов.

«Вольво» перекрыла асфальт, «Волга» — аллею, а «восьмерка» сползла в траву как раз напротив перекрестка.

«Джип-чероки» объявился через три минуты. Весьма густо населенный. Человечка четыре там. Дальше, ему ехать некуда было, и он остановился. Тотчас прибыл и «форд» с двумя бойцами. В недоумении замер за «чероки». Тихо стало. И, специально нарушая тишину, Сырцов, передернув, клацнул затвором вороненого винчестера, ствол которого специально для обозрения лежал на подоконнике «восьмерки». А из окошек «вольво» и «Волги» смотрели, каждый своим впечатляющим глазком, на «чероки» и «форд» два компактных и удобных автомата «узи». Любимые детища израильской промышленности.

Неподалеку мирно гуляли больные сердечники, ласково шумел ветер, вдруг закуковала кукушка…

Первым попятился «чероки», чуть не ударив задним бампером замешкавшийся «форд». Опомнился и «форд» и задом, задом покатил в обратном направлении. Так и удалились они, шерочка с машерочкой, скрывшись по дуге дороге в зелени парка. Танцы, которые предрек Сырцов, закончились. А что этим дуракам оставалось делать? Они попали в мышеловку, из которой даже при весьма проблематичной победе им никак не удалось бы вырваться: путь отхода только один, две заметные машины — на просвет, Ярославское шоссе перекрывается милицией по первому звонку тревоги в пять минут.

Подождали немного. Потом из «Волги», непроизвольно покряхтывая, выбрался Смирнов и, подойдя к «восьмерке», спросил у Сырцова:

— Судя по всему, автомобильчики тебе знакомые, Жора?

— Именно так, дорогой руководитель.

— А ты понервничал, — догадался Дед.

— Из-за вас, — объяснил Сырцов.

— Тогда похвально, — отметил Смирнов и обернулся к подходившим от «вольво» Кузьминскому и Спиридонову. — Что заметили, бойцы?

— Четверо в «джипе», двое в «форде», — доложил Кузьминский.

— Мало! — рявкнул Дед.

— Двое в «форде» — общероссийский торгово-криминальный стандарт, — покорно продолжил обнаруживать запас своих наблюдений Кузьминский. — Наемники из самых недорогих. Четверо — посерьезнев. Особенно двое на заднем сиденье. По-моему, убийцы, Саня.

— Алик? — обратился дед к Спиридонову.

— Витька прав. Двое в «форде» для слежки, а те, что в «чероки», — профессиональные исполнители.

— И все? — горько разочаровался Дед.

— А что тебе еще надо? — обиделся Спиридонов.

— От тебя — ничего, — отмахнулся Смирнов. — Теперь ты, сыщик.

Сырцов открыл дверцу и, не слезая с сиденья, спустил ноги на траву.

— Я одного из задних в «чероки» узнал, Александр Иванович. Залетный, курганский. Я еще в МУРе служил, когда он в розыск был объявлен. Убийца.

— А я что говорил! — торжествующе возопил Кузьминский.

— Собственно, чему ты радуешься? — резонно понедоумевал Спиридонов.

— Своей сообразительности, — отбрехнулся Виктор.

— Как говорил мудрый еврейский учитель, что мы имеем с гуся? — Смирнов требовательно оглядел свою команду.

— Мы здесь небольшое совещание проведем? — невинно осведомился Спиридонов.

Смирнов вдруг осознал всю неуместность своей ретивости. Нахмурив брови, звучно засопел и отчасти признал ошибку:

— Конечно, надо Ромку дождаться…

— И не здесь, — безжалостно продолжил Спиридонов. — Отсюда надо ноги уносить.

— Где же Ромка? — чтобы не отступать дальше, закричал Смирнов.

И будто на его зов из леса, покачиваясь на колдобинах, появилась сырцовская «девятка» с Казаряном за рулем.

Ксения из машины не вышла — осталась сидеть на месте рядом с водителем. А водитель Казарян и тихо бесновавшаяся Светлана подошли к дружному кружку.

— Что все это значит? — угрожающе спросила Светлана у всех.

— Здравствуйте, Светлана, — лучезарно поздоровался с ней Спиридонов.

— Все уже ничего не значит, — догадалась Светлана и резко повернулась к мирно сидевшему Сырцову. — Вы не могли бы, Георгий Петрович, довезти хотя бы до первого такси?

— Отчего же не довезти? Довезу. — Сырцов убрал ноги в салон и, открыв дальнюю дверцу, предложил: — Садитесь, Светлана Дмитриевна.

Когда они выехали за ворота, слегка успокоившаяся Светлана спросила:

— Это свидание не было нужно ни мне, ни Ксении. Оно было нужно вашей шайке?

— Шайка, она же хевра, она же воровская компания… Я не хочу, чтобы моих лучших друзей так называли, Светлана Дмитриевна.

— Хромой — это Смирнов? — ни с того ни с сего поинтересовалась Светлана.

— Да, Смирнов — хромой, — согласно вспомнил Сырцов.

— Он у вас за главного?

— Он у нас за старшего.

— Что вы намерены делать?

— Постараться не допустить возможных преступлений.

— Возможность преступлений в какой-то степени связана со мной, Ксенией, Валентином?

— Это уж вам лучше знать, Светлана Дмитриевна.

Они проезжали Мытищи. Светлана, поискав, подобрала с пола сумочку и, увидев на обочине похожую на такси «Волгу», приказала:

— Останови здесь.

— Я тебя довезу до дома.

— Останови здесь! — завизжала она.

Предполагаемое такси они давно миновали, но это ее не удержало. Она ступила на пыльный песок обочины и, не закрывая дверцы, призналась:

— С каким удовольствием я бы тебя придушила!

— К сожалению, мне как-то не хочется доставлять тебе этого удовольствия.

Она хлопнула дверцей, а он, бесцеремонно пересекая осевую, развернулся и рванул назад. В зеркальце еще долго была видна черно-красная фигурка.

Глава 30

Обедали чинно, как положено у Смирновых-Болошевых. Со столовыми приборами в полном комплекте. С крахмальными салфетками, с супом из супницы мейсенского фарфора, с полным набором специй, с бутылкой красного вина к мясу, с культурными улыбчивыми разговорами ни о чем. Здесь даже богемно-хулиганистый Роман Казарян был приличен. Знающе орудовали нужными ножами и вилками, бесшумно ели суп, к вину относились как к необходимому ингредиенту обеда. Сырцов изрядно устал, соблюдая правила игры, которые знал еще не совсем твердо.

Лидия Сергеевна была и за хозяйку и за дворецкого. Она и беседу вела, и обслуживала всех: Смирнова, Спиридонова, Казаряна, Кузьминского, Сырцова, Ксению. Ксения несколько раз порывалась помочь ей, но Лидия Сергеевна останавливала ее мягкой улыбкой и твердой рукой, положенной на нервное девичье плечо.

Добили мороженое в фарфоровых же вазочках, и обед завершился, слава Богу. Первым встал из-за стола нетерпеливый в силу неудержимого армянского темперамента Роман Казарян.

— Спасибо, Лида. — Он все-таки поменял на миг личину воспитанного в традициях господина на личину московского жлоба: — Что называется, от пуза.

Лидия Сергеевна тотчас шлепнула его по вышеупомянутому пузу:

— На здоровье, Рома.

Поднялся и Смирнов, хитро посмотрел на всех, особенно на дам, и, задвигая высокий стул, сделал заявление:

— Теперь как положено у английских аристократов: мужчины удаляются в гостиную — у нас гостиной будет терраса — и предаются малым радостям жизни. Как-то: курению, поглощению спиртных напитков и неприличным беседам. Джентльмены, за мной.

— Нет! — звонко, борясь с собой, ненужно громко сказала Ксения и встала.

— Что — нет? — осторожно поинтересовался Смирнов, глядя ей в глаза.

— Мужской компании не будет, — не опуская глаз, ответила Ксения. — Я хочу присутствовать при вашем разговоре.

— Зачем, Ксюша? — неприкрыто жалея ее, спросил Дед.

— Александр Иванович, дорогой, родной, любимый! Я все понимаю, я понимаю, что вы хотите оградить меня от людской подлости, грязи и крови, что вы стараетесь сберечь, как вам кажется, чистую и наивную мою душу, что вы стремитесь сделать так, чтобы я никак не соотносилась с преступлениями уже свершенными и с преступлениями, которые могут свершиться. По первому же вашему требованию…

— Просьбе, — перебил Смирнов.

— По первой же вашей просьбе-требованию я поехала на свидание с мамой, встречи с которой я не желала больше всего на свете. И вот сегодняшняя бессмысленная и мучительная для меня операция. Вы ко мне замечательно относитесь, я даже имею нахальство полагать, что вы любите меня, но любите как неразумное дитя. Не надо держать меня в неведении, Александр Иванович, от этого мне только страшней и обидней. Я ощущаю себя тупой пешкой, которую двигают куда-то. Куда? Зачем? По какой причине? Я хочу знать, я хочу знать все.

— Ксюша права, Саша, — негромко и спокойно сказала Лидия Сергеевна.

— Подумай, что говоришь, — укорил ее — не Ксению — Дед.

— Подумала и повторяю: Ксюша права. Она — взрослый и сильный человек, и ей самой надо определиться — с кем она. Сознательно, зная все обстоятельства. И решить — по плечу ли ей эта ноша.

— В любом случае эта ноша ей не по плечу, — грустно заметил Смирнов.

— Я хочу знать. Понимаете, знать!

— Даже если это касается очень близких тебе людей? — уже решившись, спросил Смирнов. Ксения подошла к нему, осторожно погладила по руке.

— Я хочу знать, Александр Иванович.

— Идите на террасу, — распорядилась Лидия Сергеевна, — а я здесь приберусь.

— Ты нам нужна, — напомнил Смирнов.

— Отдохните пока от церемонного обеда, — лукаво и стремительно улыбнулась Лидия Сергеевна.

— Музыку послушаем, — решил Казарян. — Ксения, я привез обещанную пленку. Тащи магнитофон.

Смирнов без сомнений занял главное место — кресло-качалку. Казарян, Кузьминский и Сырцов устроились на хлипком плетеном диванчике (диванчик подозрительно потрескивал), а Спиридонов с Ксенией — на любимой хозяевами приступочке. Из динамиков двухкассетника несся Олег Торопов с песней «О вреде табака» — про то, как директор леспромхоза по решению партийных органов бросил курить. С веселой хрипотцой звучал надменный и нежный баритон, звучал как двадцать пять лет тому назад. Как давно это было! Это было вчера!

Ксения непроизвольно шевелила губами: подпевала про себя.

Песня кончилась, и зазвучал голос, просто голос, без гитары:

«Ромка, я согласился записаться у ребят-звуковиков с условием, что одну пленку мы изготовим специально для тебя. Сейчас, записав песни, ушли деликатно ребята, оставив меня с микрофоном один на один. Я не пьян, но и не трезв, я недавно опохмеленный — то состояние, в котором можно сказать слова, непроизносимые ни в пьяном, ни в трезвом виде. Я вас, дурачков, — тебя, Санятку, Алика — очень люблю и уважаю. Позавчера… позавчера ли? Но черт с ним, не имеет значения… Я, вероятно, сильно обидел Саню, пообещав написать песню о гениальном сыщике-милиционере, который ловит преступников с закрытыми глазами. Я чуть ли не при каждой нашей встрече уличаю Алика в конформизме. Я при любом удобном случае втыкаю тебе за то, что ты снимаешь фильм по идиотскому сценарию сволочи и бездари Фурсова. Сегодня ночью я проснулся и в кошмарном бодрствовании понял, что я — большая скотина по отношению к вам. Я, почти два года безропотно проживший с изломанной и плохой девицей в доме вождя, имею ли право осуждать вас? Вас, которые через много-много лег пронесли единственное и нерушимое — дружбу троих. Пусть бьются носороги, пусть рвут друг другу глотки волки, пусть жирует и властвует самодовольная коммунистическая шпана, но ни носорогам, ни волкам, ни партийцам не дано разрушить вашу крепость чести, добра и верности. Я завидую вам, Рома, а может, хватит все на троих да на троих? Возьмите меня четвертым. Не подведу».

Без паузы зазвучала странная песня «Солдаты в ночи». Ночью, в кромешной тьме, вооруженные до зубов солдаты, рассыпавшись в цепь, идут в наступление, не зная куда и не ведая на кого. Уж не видно ни зги, уже не видно соседа, и ужас охватывает солдат, каждого поодиночке. Приказ — стрелять в любого, кто попадется на пути. Теперь одна задача: не попадаться на пути друг друга. Но раздается выстрел, и раздается дикий крик. Но громом, неизвестно откуда, звучит приказ-ободрение: «Молчи, молчи! Мы — солдаты в ночи!»

Звучно щелкнуло: кончилась пленка. Казарин выключил магнитофон, вынул кассету и сказал:

— Это, пожалуй, единственное, чего у тебя нет. Дарю тебе, Ксюша.

Ксения встала с приступочки, быстро и стараясь так, чтобы не заметили, тыльной стороной ладони смахнула слезы, подошла к Казаряну, взяла кассету и поблагодарила шепотом:

— Спасибо, Роман Суренович. Я перепишу и верну ее вам.

— Не утруждайся и пользуйся. Это — уже переписанная.

— Спасибо, — еще раз прошептала Ксения и вернулась на приступочку.

— Я и не знал, что есть такая запись, — объявил Кузьминский.

— А тебе и не положено знать, — срезал его Казарян. — Олег говорил только с нами тогда.

— Тогда, — не сдавался Кузьминский. — А сейчас это — история, которая должна быть освобождена от личностных эмоций и принадлежать всем.

— Для тебя это, может быть, история, — тихо сказал Спиридонов, — а для нас — жизнь. Вчерашняя и сегодняшняя.

— Роман Суренович, а он вправду вас всех обижал? — вдруг спросила Ксения.

— Было дело, — признался Казарян.

— И Александра Ивановича?

— Саню больше всех.

— Почему?

— Думаю, он немного завидовал Сане, который в отличие от всех нас в то растленное время умудрялся делать настоящее дело, — сказал Казарян.

— А разве песни Олега — не настоящее дело? — продолжала допрашивать Ксения.

— Дело, — согласился Казарян. — Только сам Олег сомневался в этом.

— Какой он был, Александр Иванович? — почему-то этот вопрос Ксения задала Смирнову. Дед подумал, морща нос, и ответил нетвердо:

— Всякий.

— Не поняла.

— Чего уж тут понимать. — Смирнову очень не хотелось расшифровывать слово «всякий». Но расшифровал: — Добрый, злобный, слабый, дерзкий, умный, мстительный, щедрый, высокомерный, нерешительный, вздорный…

Смирнов перечислял достоинства и недостатки Торопова, осторожно обдумывая каждое слово. Не через запятую, через точку.

— Ом был хороший или плохой? — теперь уже у всех спросила Ксения.

— Он был настоящий, — за всех же и ответил Спиридонов. — Настоящий мужик.

— Спасибо, — уже громко поблагодарила Ксения. — Но вы, я знаю, собрались здесь не для того, чтобы вспоминать Олега Торопова. Простите меня, я вас больше отвлекать не буду.

Она устроилась на ступеньках поудобнее, спиной опершись о раскрытую дверь и двумя руками обняв колени. Отвлекать и мешать не собиралась, но слушать — обязательно.

Вошла Лидия Сергеевна и направилась к Ксении. Поняв все, Спиридонов освободил ступени и пересел на жидкий плетеный стульчик, явно не предназначенный для его девяноста килограммов. Перед тем как опуститься на приступочку, Лидия Сергеевна легко поцеловала Ксению в затылок, а та осторожно прижалась щекой к ее бедру. Дед сурово следил за перемещениями и без одобрения наблюдал за телячьими нежностями.

— Все угомонились? Тогда первый вопрос ко всем: у нас есть что предложить краснознаменной московской милиции и ее лучшему представителю Леньке Махову?

— По тому, что мне известно, ничего, Иваныч, — первым откликнулся шустрый Кузьминский.

— Рано, Саня, — решил Казарян. — Разнообразные версии и без нас выдвигают.

— Махову нужны доказательные факты, а фактов пока нет, — дополнил его Спиридонов.

— Пока! — передразнил Спиридонова Дед. — А теперь слово Жоре, который, единственный из нас, по-настоящему роет землю. Как ты, Жора?

— Разве что Рузанова показать? — поразмышлял вслух Сырцов и вдруг встрепенулся, вспомнив важное: — Ксюша, вам известно, что ваша горничная — племянница Павла Рузанова?

— Эля? — вовсю удивилась Ксения. — Вот это номер!

— Скверный номер, — поправил ее Сырцов. — И еще один вопрос, раз вы уж здесь. Сам Рузанов бывает у вас в доме?

— У нас… — начала Ксения и тут же поправилась: — В доме родителей — нет. А вот у деда появляется довольно часто. Пьяный, грязный…

— А в казино он в белом смокинге.

— В каком казино? — растерянно спросила Ксения.

— В котором играет. В котором Паша Рузанов легко ставит за раз в рулетку зарплату… ну, допустим, кинорежиссера.

— Я сейчас без зарплаты, — встрял быстрый Казарян.

— А Паша Рузанов при зарплате. И очень большой, — констатировал Сырцов.

— Ну и Павел Юрьевич, — повторно удивилась Ксения. — А у меня мелочь на опохмелку клянчил. Для чего?

— Для убедительности, — объяснил Смирнов. — Итак, команда номер один, задействованная на поиск Ксении, — детективы «Блек бокса» под управлением Коляши Англичанина. Художественное руководство — торгово-банкирская пара Воробьев — Прахов. Теперь кое-что проясняется и про команду номер два. Отряд Павла Рузанова. Художественное руководство пока нам неизвестно.

— Нам неизвестно ничего и про отряд Рузанова, — возразил Сырцов. — Одни предположения и догадки.

Прямой связи Рузанова с ребятами на «чероки» и «форде» нет. Вернее, мы ее не обнаружили.

— А ты постарайся обнаружить, — въедливо посоветовал Смирнов.

— Я стараюсь! — огрызнулся Сырцов. — И расстараюсь со временем. Но меня сейчас интересует другое. Допустим, о необыкновенных превращениях главы почтенного еврейского семейства Коляша Англичанин узнал от покойной Елагиной. Откуда об этом же узнала так называемая команда номер два?

— Определишь художественных руководителей команды номер два и сразу поймешь, откуда они узнали, — прекратил гамлетовские сомнения Сырцова Дед. — И связи Рузанова, я думаю, вскорости выявишь. Меня больше интересует перспектива, так сказать, расследования. Я тут нашу Ксюшу еще раз основательно потрепал, и выяснились кое-какие любопытные детали. Девушка, коль ты решила всерьез влезть в эти дела, давай сама и рассказывай.

— О чем? — серьезно спросила Ксения.

— О той загородной поездке десятилетней давности.

— А с чего начинать?

— С самого начала! — заорал Дед.

— С самого начала — это от сотворения мира, — для порядка отбрехнулась Ксения и, вздохнув (волновалась почему-то), приступила: — Было это в самом начале июня. В школе только-только кончились занятия, и весь наш класс вместе с учительницей физкультуры решил отправиться в десятидневный поход по Клязьме, по старорусским местам. Я так готовилась, так готовилась к этому походу, а мама взяла да и не разрешила мне идти. Я ей пригрозила, что все равно уйду. В этот день наши как раз и отправились в поход, и поэтому мама, зная, видимо, мою упрямую решимость, взяла меня с собой в поездку. С утра за нами на большой черной машине заехал некий гражданин, которого мама звала Владлен.

— Подробнее о гражданине по имени Владлен, — попросил Смирнов.

— Тогда он мне показался ужасно старым. Но теперь я думаю, что ему было лет пятьдесят, пятьдесят с небольшим хвостиком. Мне страшно понравилось, как он был одет: светлый, почти белый костюм, крахмальная оранжевая рубашка нараспашку, оранжевые замшевые башмаки — эдакое небрежное щегольство. Среднего роста, потому что тогда он мне не казался особенно высоким, хорошо сложен, ловок, подвижен, держался подчеркнуто джентльменски, даже слишком подчеркнуто, меня под локоток в машину посадил. Много смеялся, и смех такой рваный: «Ха, ха, ха!»

— Греков, — воскликнул-ахнул Спиридонов. — Владик Греков!

— Тебе и положено первым узнавать бывшего приятеля, — назидательно отметил Смирнов. И Ксении: — Не обращай внимания на волнение в массах, дочка. Они слишком хорошо знали Владлена Грекова, поэтому и засуетились. А ты, будь добра, продолжай.

— Когда ехали, они с мамой говорили о чем-то непонятном. Я поняла только, что мама должна что-то подтвердить.

— Куда, по какому маршруту ехали? — опять перебил нетерпеливый Дед.

— Я плохо тогда ориентировалась в Москве, но запомнила, что мы проезжали автомобильный завод, на котором были буквы «МАЛЗ». Я и спросила у мамы, что такое «МАЛЗ». Потом за Окружную выехали и ехали довольно долго до симпатичного городка, после которого переехали мост над железной дорогой и повернули налево.

— Казанка, — догадался Сырцов. — Кратово или Сорок второй километр.

— А почему не Быково? — возразил Кузьминский.

— У Быково скверный, но свой переезд через железную дорогу, — быстро ответил Сырцов и распорядился вместо Смирнова: — Продолжайте, Ксения.

— Минут через пять — десять мы подъехали к даче. Мама с этим Владленом вошли на участок, а потом в дом, а я с шофером осталась у машины. — Ксения осмотрела всех и спросила: — Теперь подробно дачу описать, да?

— Так точно, радость моя, — подтвердил Смирнов.

— Собственно дом я не запомнила. Поразили меня огромные сосны на участке и водонапорная башня, стоявшая рядом на таком редком в дачном поселке пустом пространстве. Вот про дачу, пожалуй, и все.

— Теперь про то, как ты увидела еврейское семейство, — напомнил Смирнов.

— Мама и этот Владлен находились на даче минут пятнадцать — двадцать. А когда вышли из дома, их сопровождали трое — двое мужчин и одна женщина, и все трое — удивительно похожие друг на друга. Маленькие, толстенькие, руками размахивают. Проводили Владлена и маму до калитки. И уже прощаясь, старший из мужчин все благодарил и благодарил Владлена… Точно, вспомнила: он его Владленом Андреевичем назвал! А на прощание,уже из машины, Владлен Андреевич этот самый еще крикнул: «Счастливого пути, Ицыковичи!» Меня очень рассмешило слово «Ицыковичи», я только потом поняла, что это фамилия. Когда машина поехала, я обернулась. Ицыковичи стояли у калитки и махали нам руками. Вот теперь по-настоящему все.

— И о недавней встрече, — попросил Смирнов.

— Это, наверное, в конце февраля было. Мы с подругой моей Любой задумали на лыжах покататься и в воскресение без всякого предупреждения завалились к деду на дачу. Только на участок вошли, как видим — у подъезда две машины. Одна — мамин «мерседес», а другая — «ауди» неизвестно чей. Мы было с Любкой решили делать ноги, но нас Ольга Лукьяновна прихватила, домоправительница деда. Пришлось в дом идти. А в гостиной — отец с мамой и крупный, вальяжный такой господин мило беседуют. Увидев нас, не то что испугались, а смутились как-то, особенно отец. Всех выручил вальяжный господин. Вскочил, заохал: какие, мол, красотки в России, ни с кем в мире не сравнить. Он-де в России почти десять лет отсутствовал, и поэтому его сейчас русские девушки просто потрясли на свежий глаз. Ну и, естественно, мы с Любкой лучшие из лучших. Ручки нам поцеловал и представился: Илья Исаакович Ицыкович. Ну, меня как молотком по темечку. Ицыкович — фамилия редкая, а я хорошо помнила того Ицыковича, которому почти десять лет назад Владлен Андреевич пожелал счастливого пути.

— Совсем не похож? — спросил Сырцов.

— Если только он за границей сантиметров на тридцать не вырос.

Смирнов выбрался из качалки и — руки в карманах — походил по террасе, как всегда без палки, сильно хромая. Посмотрел на Лидию Сергеевну — требовательно, посмотрел на Ксению — виновато.

— Вот что, Ксюша. Ты должна понять, если мы начнем разматывать эту историю, то может выясниться такое, что самым скверным образом напрямую коснется твоих родителей. Ты готова к этому?

— Я хочу знать правду. Я хочу жить по правде. — Ксения поднялась, стала за спиной Лидии Сергеевны и положила руки ей на плечи. Лидия Сергеевна щекой коснулась ее запястья.

— Смотри потом не пожалей, — без жалости предупредил Смирнов и, побренчав в кармане ключами, потребовал от жены: — Твоя очередь говорить, полковница в отставке.

— Шофер Элеоноры после того, как он утром ее привезет, и его концы в течение дня — вот тебе и рузановские связи, Жора.

— Принято, — весело согласился Сырцов. — Еще что?

— То, что очевидно. Поиск дачи и нынешнего хозяина ее. Хлопотно, но вполне реально, ты сам определил возможный район.

Лидия Сергеевна подняла голову:

— Ксюша, ты покатаешься с Георгием?

Ксения молча кивнула. Лидия Сергеевна опустила голову и закончила:

— Это первоочередное, Саша.

— Первоочередное сейчас нечто иное, — не согласился Смирнов, бухнулся в качалку и стал раскачиваться. Все смотрели, как он качался, и ждали, когда он изволит продолжить. Дождались. — Сейчас… Ну, не прямо сейчас, а, допустим, через часок, ты, Лида, забираешь Ксюшку и мотаешь отсюда. Алик вас проводит.

— Допускаешь? — тихо и осторожно спросила Лидия Сергеевна.

— Знаю, — ответил Смирнов и дополнил ответ: — Я их знаю.

Глава 31

То, что в дачных поселках называлось пятачком, составляли пять улиц (одна из которых — центральная, соединяющая с главной магистралью, а потому и в асфальте), с пяти сторон вливавшиеся в развеселую, бурно заросшую травой с большими песчаными проплешинами площадь. Площадь Звезды, или лучше по-французски с нижегородским: пляс Этуаль.

Хотя и хорошо знал эти места — улицы, переулки, проезжие тропы — Смирнов, но знал как обыватель, обитавший в данном пространстве. Проводив Спиридонова, Лидию и Ксюшу и приспособив к делу Казаряна, Сырцова и Кузьминского, он взгромоздился на велосипед, который нежно попискивал под его тушей, и отправился на рекогносцировку; всерьез изучать оптимальные автомобильные подходы и отходы к их даче и от нее.

Смирновская дача по нынешним временам стояла, как теперь принято говорить, в зоне повышенного риска: в конце широкого, с грунтовой колеей проулка, выходившего в довольно приличный лесок.

Вернулся в сумерки. Троица сидела за столом и ответственно играла в покер. И думать не думали, чтобы выпить. Понимали, что к ночи надо быть энергичными, как индейцы на тропе войны. Увидев Смирнова, Кузьминский отложил карты и задал всеобъемлющий вопрос:

— Ну?

— Проигрался, да? — догадался Смирнов. — И крупно?

— Тысячу шестьсот граммов «Смирновской», — признался Кузьминский.

— Как так? — не понял Смирнов.

— У нас фишка — сто граммов «Смирновской». В твою честь, — объяснил Казарян. — И договоренность: игра до твоего возвращения.

— Не за то отец сына бил, что играл, — грустно констатировал Кузьминский, — а за то, что отыгрывался. Отца у меня, к сожалению, уже нет.

— А я на что? — возразил Смирнов.

— Ты — батька. Как Махно, — не согласился проигравший и повторил: — Ну?

— Скорее всего, тихо подъедут по тропке через лес, — ответил Смирнов.

— Почему? — быстро спросил Сырцов.

— Дважды мазаться на пятачке, въезжая в наш проулок и выезжая из него — не то чтобы очень для них опасно, но, во всяком случае, крайне нежелательно: кто-нибудь да обратит внимание. Ночных влюбленных парочек здесь как собак бездомных. Вероятность того, что они по тропе вырвутся из леса, почти стопроцентная. А уходить будут по проулку на пятачок и далее как положено.

Сырцов сразу все понял, а Казарян, в связи с отсутствием в последнее и весьма длительное время сыскного опыта, — нет.

— Обратно лесом им безопаснее, — возразил он, поморгав армянскими выразительными глазами. За Смирнова ответил Сырцов:

— В ночи, по лесной тропке… Вы видели ее извивы? На скорости и в мандраже — это же наверняка остаться без машины.

— Понятно, — сказал Казарян. — Что делаем, Саня?

— Ждем, — ответил Смирнов. — А как окончательно стемнеет, я вас разведу по точкам. Оружие проверили? Я за тебя, Витя, беспокоюсь.

— Иваныч, обижаешь, — действительно обиделся Кузьминский.

— Они уже изготовились, они уже где-то рядом! — с восторженной яростью воскликнул Сырцов и наконец, бросив карты, поднялся из-за соломенного стола. — Вот теперь-то и начнется настоящий покер!

Настоящий покер начался в два часа ночи. Слепя все и вся перед собой мощными включенными на дальний свет фарами, из леса вылетел до слез знакомый Сырцову рузановский «БМВ». Осветив уснувшие окна смирновской дачи, он нырнул в проулок, а вслед за ним выскочил из-за деревьев еще один старый знакомец — могучий «джип-чероки». Смирнов предполагал, что полоснут из двух-трех «Калашниковых», но из «джипа» ударил бесконечной очередью хороший современный пулемет-стационар. Весело зазвенели, разбиваясь, стекла смирновской дачи…

Но зазвучал «узи» Кузьминского, бившего по уходившему «БМВ», но пошла прямо в лоб «джипу» очередь из «Калашникова» Смирнова, но скоростно загавкал мощный винчестер Сырцова, поражавший скаты «джипа».

«БМВ», скособочившись, помчался к пятаку, а «джип», крутанувшись на месте, замолчал и, только суетливо подергавшись, смог последовать за своим напарником.

Последним, кого увидел экипаж «джипа» (если еще он что-то мог видеть) был вставший во весь рост кинорежиссер Роман Казарян, презрительно паливший в них с одной руки из удобной и легкой штучки под названием «узи».

Начисто проигравшая автомобильная пара натужно уходила от страшного для них теперь места, уходила, чтобы только уйти, в жалкой надежде, что погони не будет.

А погоню и не собирались организовывать. Вылезший из кювета Смирнов страшно заорал:

— Я тебе, Ромка, рыло начищу!

— За что, родненький ты мой командир? — дурашливо вопросил Казарян, все еще находясь в состоянии эйфории. Смирнов завял (пар вышел) и объяснил устало:

— За то, что ты, старый армянский дед, почувствовал себя молодым.

— И зря? — заносчиво спросил армянский дед.

— И зря, — совсем грустно подтвердил дед русский.

— Они, по сути, на дисках ушли. Где-то неподалеку машины обязательно бросят, — сказал Сырцов, подойдя. Он опирался о винчестер, как Клинт Иствуд. — Что делать будем?

— Ничего, — решил Смирнов. — Бросят они свое железо у Клязьмы. И там у них наверняка дополнительная подстава. Уйдут, если уже не ушли.

— Мы кого-нибудь из них задели? — осторожно поинтересовался объявившийся рядом со всеми Кузьминский. — Я, как велено, только по колесам…

— Задели, — без сомнения ответил Смирнов. — Я достал двоих, что сзади за пулеметом. От этого сразу и замолкли.

— Раненые? Трупы? — тихо спросил Кузьминский.

— Их заботы, — безжалостно откликнулся Смирнов и предложил: — Давайте же в дом, пацаны. Посмотрим, что теперь там.

А в доме оказалось все и не так плохо, как думалось. Слава Богу, проводку не повредили, и они при ярком электрическом свете увидели картину весьма малых разрушений. Конечно, средний ряд ажурного остекления террасы выскочил начисто, под ногами хрустело битое стекло, да и в крашеных бревнах сруба отчетливо читалась длинная строчка, произведенная смертоносной швейной машинкой. Морща крупный, нечетких славянских форм нос, Смирнов с нескрываемым любопытством осмотрел свои владения и выкинул лозунг:

— За работу, дорогие товарищи!

За работу так за работу. Сырцов и Кузьминский осторожно — один домашним веником, другой дворовой метлой — сметали в кучу стеклянные осколки. Смирнов, неизвестно откуда приволокший банку с краской, приступил к замазыванию пробоин. Ворчливо отдал распоряжение подметальщикам, не прекращая ювелирной работы:

— Из рам осколки не забудьте вынуть. И все за ограду. Там справа у соседнего участка мусорная куча.

— А соседей-то будто и нет! — восхитился Казарян. Он единственный восседал на диване, ничего не делая. Только ноги поднимал, когда Кузьминский веником выметал осколки из-под дивана. — А ведь в двенадцать еще все окна вокруг светились!

— Осуждаешь их, что ли? — злобно спросил Смирнов.

— Не осуждаю — изумляюсь.

— Ну, это ты один у нас такой храбрец — в стоячку и с «узи» в руках. А у людей ни «узи», ни друзей с «Калашниковым» и винчестером. — Смирнов обернулся к Казаряну и протянул ему банку и кисть.

— И нечего тебе здесь гордым барином сидеть. Ну-ка, поработай!

Поработали. Вчетвером уселись за стол, некоторое время с легким удивлением разглядывая друг друга. Наконец Казарян, предварительно всей пятерней почесав уже буйно заросшую колючую свою щеку, спросил, как обычно:

— Что это было, Саня?

— Что это было? — как бы для разгона переспросил Смирнов. — А была это, пацаны, операция на устрашение…

— По идее они же могли убить столь необходимую им Ксению! — возражая, перебил Кузьминский.

— Они никого не хотели убивать, Витя. Неужели ты думаешь, что после встречи в санатории «Подлипки» они не дотюмкали о наших предохранительных действиях? Они были уверены, что на даче, которая ими сегодня или, скорее, вчера, просчитана, давным-давно нет никого. Они хотели одного: чтобы мы вернулись на некое подобие развалин.

— Ну, а все-таки в чем смысл? — не унимался Кузьминский.

— Мы слегка пугаемся и начинаем сильно и беспорядочно суетиться, делая при этом массу демаскирующих ошибок.

— Нам что-нибудь дала эта их акция? — задал завершающий вопрос Казарян.

За Смирнова ответил Сырцов.

— Дала. Сэкономила нам время. Уже можно не искать рузановские связи. Задействованный в операции «БМВ» — его.

— Тогда самое время водки выпить! — понял Казарян.

— Выпьем, — согласился Смирнов и взглянул на часы. Было четверть четвертого. Перевел жалеющий взгляд с часов на Сырцова. — Только втроем. Жоре предстоит еще одна грязная работенка.

— В связи с провалом операции устрашения локальная операция возмездия? — мгновенно понял четкий сыскарь Сырцов. — Перехват?

— Ты — молодец, Жора, — искренне похвалил его Дед. — Сколько их, по-твоему, будет? Разумно подсчитай, без охотничьего запала.

— Скорее всего один, — подумав, решил Сырцов. — С укороченным «Калашниковым». Пальнуть и ужом уйти. Наименьший риск.

— Теперь думай — откуда?

— Из леса — опасный повтор, со стороны улицы — не идиоты же они! Два соседних участка. Вероятней всего — с того, который справа, где художник обитает. Полгектара, никаких культурных насаждений, кусты, и собаки нет.

— Возьмешь его, Жора? — нежно любя сейчас Сырцова, спросил Смирнов.

— Возьму, — без паузы ответил Сырцов.

— Тогда собирайся, — решил Смирнов.

— Мой любимый «байард» великоват для пластунских передвижений, а ваш парабеллум подойдет. Дубинку бы покороче и поухвастистей. Ну и, естественно, наручники. Эх, где мой камуфляж и милая жилетка!

— Пойдем ко мне, там все подберем, — решил Смирнов, и они удалились во внутренние, так сказать, покои.

— Господи, какой я старый! — в озарении огорчился Казарян.

— Рома, а мне тогда о чем вздыхать? — издевательски поинтересовался Кузьминский.

— О том, что ты ничего не можешь! — разозлился Казарян.

Обиделись друг на друга, замолчали ненадолго, потому что вернулись Сырцов со Смирновым. Был Сырцов в смирновском хэ/бэ бэ/у, но жилеточка на нем — фирменная, целевая. Не утерпел, надо полагать, Дед, приобрел. В дополнение к перечисленному к жилеточке Сырцов прикрепил и десантный нож. На всякий случай.

— Мы здесь, на террасе, и вправду водку будем пить, Жора, — сказал Смирнов.

— Как подсадные утки, — тотчас догадался Сырцов.

Смирнов, не отвечая, еще раз ласково осмотрел его, поворачивая вокруг оси, а потом дал легкий подзатыльник и признал:

— Ты стал мастером, пацан.

— Спасибо, Дед, — первый раз при Смирнове и вслух назвал его Сырцов. Смирнов все понял и приказал без металла в голосе:

— Топай, внучок.

— Вот как раз топать-то мне и не следует, — полувозразил Сырцов, шагнул к двери и исчез во тьме.

Лаз, тайный лаз в заборе существовал. Его в большом секрете проделали художник и Смирнов, которые иногда, томимые жаждой и таясь от жен, пользовались им для свидания втроем: художник, полковник и бутылочка. Проникнув на чужой участок, Сырцов, найдя оптимальное для возможного обзора место, замер, умер и осмотрелся. Уже заметно светился восток, и стали видны если не предметы, то силуэты их. Заросли, высокие деревья, непонятные сооружения и, главное, забор. Откуда пойдет? Откуда пошел бы ты, Сырцов, таким, каким ты был лет пять-шесть тому назад? Первое: подальше от участка Смирнова. Второе: там, где как можно больше затемнено. Третье: со стороны глухой стены хозяйской дачи. И последнее: где бы меньше звучал, когда через него полезут, забор. Прикинув все, Сырцов окончательно выбрал позицию.

Но зазвучал при перелазе забор — пискнул, покряхтел. Силуэт мелькнул над штакетником и вдруг исчез. Залег ненадолго, значит, паренек. А потом совсем рядом возникла рослая и широкая фигура, совсем рядом — в трех шагах.

Мощный человек шагал почти бесшумно, а Сырцов просто бесшумно. Через участок художника шагали к даче Смирнова. Шагали шаг в шаг. Когда увиделась освещенная смирновская терраса и человек снял с плеча короткий автомат, Сырцов двумя широкими беззвучными шагами приблизился к человеку с автоматом и с несдерживаемой силой ударил его тяжелой дубинкой туда, куда надо: точно над правым ухом.

Не зашатался, не поплыл, не сполз — как колода, рухнул вперед лицом вниз. Очень удобно: Сырцов сел автоматчику на задницу, завел безвольные руки за спину и защелкнул наручники. Поднялся, посмотрел, прислушался. Клиент пока отсутствовал в реальном мире. Тогда Сырцов ухватил его за ворог камуфлированного комбинезона и поволок к заповедному мужскому лазу. Тут понял, что один не справится, и позвал открыто громким голосом:

— Витя, помоги!

Выскочивший из света во тьму ни хрена не видевший Кузьминский спросил:

— Ты где, Жора?

— Здесь. Здесь. Здесь, — раздельно трижды произнес Сырцов, чтобы Кузьминский шел на голос. Виктор радостно подбежал.

Умаялись сильно, пропихивая могучее бескостное тело через лаз! Далее пошло как у детишек с саночками: втроем с присоединившимся любопытным Казаряном домчали человечка до террасы как по льду. Не особо церемонясь, протащили по ступенькам и бросили на пол перед сидевшим в качалке Смирновым. Но не умер бедный раб у ног непобедимого владыки: когда гражданина в камуфляже перевернули на спину, веки на размалеванном по всем правилам лице дернулись. Глянув на это ужасающее личико, эмоциональный Сырцов хлопнул себя по бедрам и матери о ахнул:

— …твою мать!

— Ведите себя культурно, молодой человек! — картинно потребовал запыхавшийся Казарян, а Смирнов тихо попросил:

— А теперь в подробностях, Жора.

— Разрешите вам представить лучшего моего ученика на курсах подготовки детективов и охранников. Леха, Алексей Решетов. В последний день занятий он страстно желал выиграть у меня приближенный к боевой обстановке поединок без ограничений. И проиграл. Как и сейчас.

Алексей Решетов уже очнулся настолько, чтобы с ненавистью посмотреть на Сырцова снизу вверх дурными глазами.

— Посадите его на стул, — распорядился Смирнов.

Напрягаясь (объект им старательно не помогал), Сырцов и Кузьминский пристроили страдальца на стул.

— А где его пугач? — строго спросил Смирнов.

— Виноват, гражданин начальник! — рявкнул Сырцов. — Он его выронил, когда я дубинкой приложился, а потом как-то из головы выскочило. Сей момент!

И вновь растворился во тьме. Все молча ждали его возвращения, и он вернулся тотчас, кинув укороченный «Калашников» на старческие колени Смирнова.

— Осторожнее, балбес! — от внезапности разозлился Дед.

— Я его на предохранитель поставил, — невинно объяснил Сырцов.

— Все равно балбес! — не принял оправданий Смирнов. — Считаю, что на правах близкого знакомства ты его трепать начнешь.

— С нашим удовольствием! — бодро согласился Сырцов и начал от печки: — Как жизнь молодая, Леха?

Леха мало еще чего понимал и поэтому ответил, хотя отвечать на такой вопрос и не стоило:

— Вашими молитвами.

— Ну, моими молитвами долго не проживешь. Еще раз приложусь, помолясь, и придется твоим новым сослуживцам тебе гроб покупать. Знаешь, какие теперь твои коллеги любят? Заграничные, лакированные под красное дерево, с бронзовыми ручками…

— Это еще неизвестно, кому первому гроб закажут, — непринужденно ощетинился Леха. Оклемался, сволочь.

— Ну, не хочешь гроб, получишь срок к десятке поближе. Устроит?

— Не пугайте меня, Георгий Петрович. Я ведь не боюсь.

— Видали, какие у меня ученики? — похвастался Сырцов перед компанией и, вновь сосредоточась, объяснил Лехе: — Ты еще в дури после отключки и не можешь понять, что пугать тебя мы и не начинали. А возможностей напугать тебя до поноса у нас предостаточно. Вариант первый: ты молчишь, и мы понимаем, что ты будешь молчать до конца. Сам понимаешь, что отпустить тебя просто так мы не имеем права ради собственной безопасности. Тогда единственный и абсолютно беспроигрышный для нас выход: имея на то полное моральное право (ведь ты собирался убить нас четверых, так?), мы тихо кончаем тебя и быстро, но не торопясь, закапываем твое тело под заброшенным сортиром-скворечником. Твои тебя искать не будут — себе дороже. А больше никто и не хватится: насколько мне известно, ты сирота.

— Вы так не сможете, — попытался не поверить Леха.

— Ты-то смог! — жестко сказал Сырцов. — Если бы мы тебя не повязали, завалил бы всех и не поморщился. На вопросы будешь отвечать, скотина?!

— Это смотря на какие. — Нет, еще не понимал до конца боец Леха, во что он вляпался. За это и получил: на неуловимо коротком замахе Сырцов с правой врезал ему в подбородок. Леха вместе со стулом рухнул на пол, да еще и затылком вдобавок. Казарян и Кузьминский, покряхтывая, восстановили статус кво. Леха вяло помотал башкой и с трудом, разбитым в кровь ртом выговорил:

— Закованного, да? Закованного, да?

— Да, закованного, — вступил в диалог Смирнов. — Ну, а теперь расстегни его, Жора.

Сырцов без слов щелкнул ключом, снял наручники, потрепал Леху ладошкой по щеке и по-домашнему повторил:

— Будешь отвечать на вопросы, засранец?

— Буду, — принял наконец правильное решение Леха.

— Александр Иванович, я его слегка размял, теперь ваша очередь, — уступил Смирнову место вполне удовлетворенный Сырцов.

Смирнов качался в креслице. Не переставая качаться, задал первый вопрос:

— Сколько вас сегодня было в двух машинах?

Подвоха вроде бы не было, и Леха ответил быстро:

— Восемь. Трое в «БМВ», пятеро в «джипе».

— Ты в «джипе»?

— Да. На переднем сиденье с шофером.

— Значит, за старшего у боевиков. А кто главный? В «БМВ»?

— Который за рулем. Ростислав.

— Высокий блондин, накачан с избытком, правая бровь рассечена шрамом, носом слегка подергивает, в шикарном прикиде. Он? — быстро спросил Сырцов.

Леха посмотрел на него с уважением и подтвердил:

— Он. Точно он.

Ай да Сырцов! Ай да сыскарь! Атлет без мозгов, который водилой у Эли служит и которых тысячами на конвейере производят, — это про того, кто напрямую с Рузановым контактирует! Это не атлет без мозгов, это он. Сырцов, без мозгов. А его еще только что Дед похвалил. Смиренно предложил Деду:

— Александр Иванович, продолжайте.

— Каковы потери в операции? — как ни в чем не бывало продолжал задавать вопросы Смирнов. Только качаться перестал.

— Двое раненых и один вроде того… с концами.

— Убитый — пулеметчик?

— Да.

— Ты был за пассажира. Значит, и водитель ранен?

— Да. Но я руль успел перехватить.

— Где встретились с подставой?

— За Старыми Горками прямой выход на Клязьму. Там нас ждали на двух машинах.

— Кто?

— Не знаю. В пустой «рафик» уложили убитого и раненых. А Ростислав пошел к «форду» и с кем-то там разговаривал. Потом вернулся и приказал мне наказать вас.

Дед Смирнов вздохнул протяжно, подсосал нечто в зубах, которых не было (обе челюсти — вставные) и спросил непонятно:

— За что же ты должен наказывать нас?

— Вы в нас стреляли и убили одного, — быстро сообразил Леха.

— Господи, и такой за старшего! — печально удивился Смирнов. — Жора, он — дурак или прикидывается?

— Прикидывается, — безжалостно определил Сырцов.

Смирнов шмыгнул носом, кося под маразматика, достал носовой платок, утер слезящиеся глаза и взрывно высморкался. После этого аккуратно сложил платок, возвратил его в карман и поинтересовался:

— Ты будешь нам служить, Леха?

— Это что, — вспомнив уроки Сырцова, встрепенулся Леха, — вы меня перевербовываете? Перевертыша из меня делаете?

— Нет, Жора, ты его не доучил, — укорил Смирнов. — Я тебе что — деньги собираюсь платить, в жопу целовать за доставленные сведения? Не надейся. Я свистну — ты прибежишь и доложишь нам все, что знаешь. Кто ты, Алексей Решетов, есть сейчас? Ответь мне.

— На этот глупый вопрос не желаю отвечать.

— Чему же ты его учил, Жора? — страдальчески полюбопытствовал Смирнов. — Бездарно отбрехиваться? Ложиться под первого попавшегося квалифицированного волкодава?

— Не под первого попавшегося волкодава, Александр Иванович, а под хорошего инструктора. Под меня, — возразил Сырцов.

— Помнишь, что Жуковский Пушкину написал? — спросил Смирнов и выбрался из кресла-качалки. Выбрался и стал напротив стула, на котором мирно сидел Леха. Леха увидел смирновские глаза и впервые в жизни испугался по-настоящему. Смирнов поморгал часто и процитировал Жуковского: — «Победителю ученику от побежденного учителя».

— Что-что, а Леха — не Пушкин, — убежденно заявил Сырцов.

— Об этом я догадался, — сказал Смирнов. — После того, как ты его заломал.

— Саня, — попросил Казарян, — может, хватит?

— Пока нет. — И Дед попросил Сырцова: — Жора!

Сырцов левой рукой поднял за грудки Леху и правым коленом ударил его по яйцам. Очень больно было Лехе. Он прижал локти к паху и немужественно застонал. Он стонал в скверной позе и туго соображал. Смирнов, слегка модифицировав, повторил давний и самый главный вопрос:

— Теперь ты работаешь на нас, Леха?

Леха не отвечал.

— Пока у тебя отсюда два выхода, Решетов. Первый: мы сдаем тебя ментам. Отломят тебе срок или не отломят — жизнь твоя как наемника кончилась.

— А с чем вы меня ментам сдать можете? — попытался Коньком-Горбунком выступить Леха. Видимо, боль в яйцах поутихла.

— Нигде не зарегистрированный «Калашников» и показания четверых свидетелей, неудачный ты мой питомец, — популярно объяснил положение дел все тот же Сырцов. — Выход второй: мы тебя отпускаем и — есть у нас такие возможности — даем знать твоим работодателям, что тебя словили, как клопа на подушке. В этом случае тебе тоже конец, и конец окончательный — смерть.

— Жора, — распорядился Смирнов, — возьми его игрушку и постреляй с участка художника. А я из «узи» отвечу. Их слухач, я думаю, в лесу.

— Понял, шеф, — сказал Сырцов и удалился.

Через три минуты раздалась дьявольская очередь. Вышедший во двор Смирнов пострелял из «узи» в воздух. Пострелял и вернулся на террасу.

Террорист Леха сидел как гость.

— Леша, — добро сказал Смирнов, — сейчас вернется мой друг Георгий Петрович Сырцов, и он обо всем с тобой договорится.

Вернулся Сырцов, глянул на Смирнова, глянул на Леху и приказал:

— Пошли, стрелок.

Они ушли, Сырцов и Леха. Казарян, противу кавказских обычаев, налил себе стакан водки и выпил. Кузьминский, укоризненно глянув на него, налил себе и тоже выпил. Восстановил справедливость. Смирнов, приводя в исходное еврейский автомат и вроде бы не глядя на них, спросил:

— На кого обижаетесь?

— На тебя, — тут же ответил Казарян.

— За что?

— Не говоришь. — Казарян плеснул себе еще граммов семьдесят, но не стал их выпивать, поболтал только. — Кто они?

— Догадываюсь, Рома, но не знаю. — Смирнов подошел к столу, налил и себе, выпил. Понюхал ладонь. — Главный теперь у нас — Жора. Мы старые, мы к делу не особо годные. Мы только для того, чтобы он был не один.

Глава 32

В одиннадцать ноль-ноль Сырцов спросил у секретарши:

— Когда Валентин Константинович может меня принять?

Секретарша еще раз осмотрела его и ничего не поняла. Задала ответный нейтральный вопрос:

— Как ему доложить? Кто вы такой?

— Сырцов.

— Не знаю, не знаю, — холодно ответила тренированная немолодая секретарша. — Валентин Константинович безмерно загружен.

— У него посетители?

— Он работает с документами.

— Доложите, а? — беспомощно попросил Сырцов. Секретарша в третий раз посмотрела на Сырцова, встала, вошла в бронированный кабинет, вскорости вышла и пригласила неохотно:

— Можете войти.

Логунов от Сырцова не таился: как раз без стеснения наливал в стакан любимый свой «Джим-Бим». Увидев посетителя, предложил, не особо настаивая:

— Вам налить?

— Не надо.

Логунов выпил, ухмыльнулся и сказал, как бы на итого намекая:

— Многое вы, наверное, знаете, Георгий. Только вот что?

— Многое, как вы изволили заметить. Я видел вас там.

— Так значит, это вы перепутали все милиционерам?

— Раз я перепутал, то пока не буду вас сдавать. Вы убили Машу?

— Нет, — тихо сказал Логунов, налил себе еще и прокричал: — Нет!

— У меня — все, — решил Сырцов и вышел из кабинета, украшенного картинами Целкова, Зверева и Клевера.

Пес на этот раз встретил Сырцова как уже совсем родного: встал на задние лапы, положил передние на сырцовские плечи и в размышлении глядел в глаза: целовать или не целовать? Решил, что целовать не надо, упал на четыре лапы и неспешно — рядом с Сырцовым — потрусил к дому. У крыльца дважды гавкнул, и на крыльце появился Дмитрий Федорович.

— А, сыщик! — обрадовался он донельзя и тут же огорчился. — Не появлялась у меня Ксения, не появлялась.

— Я ее нашел, Дмитрий Федорович, — доложил Сырцов.

— Да ну! — изумился персональный пенсионер союзного значения. — Вот молодец так молодец! Я тебе премию обещал, получишь премию! Заходи.

Разместились на террасе. Везло Сырцову на террасы. Дмитрий Федорович проследил, как сыщик устроился в кресле, уселся сам и крикнул в дом:

— Лукьяновна, у меня дорогой гость! — и, не дожидаясь ответа, строго и привычно приказал: — Докладывай.

— Ксения не хочет возвращаться ни к родителям, ни к вам, — коротко и по делу доложил Сырцов. Дмитрий Федорович вытянул ноги и повертел большими пальцами сложенных на пузе рук.

— Так, так, — пробормотал он, размышляя. — А на что жить будет?

— Работать, наверное, пойдет, — предположил Сырцов, а Дмитрий Федорович решил:

— Дура.

— Это выходит, каждый, кто работает, — дурак? — злобно спросила Ольга Лукьяновна, войдя на террасу с подносом, на котором чинно стояли графинчик, две рюмки и две тарелки с легкой закусью. — Здравствуйте, Георгий.

Не дав Сырцову поздороваться с дамой, Дмитрий Федорович заорал:

— Я всю жизнь работал!

— Вы всю жизнь начальствовали, — поправила его Ольга Лукьяновна, поставила поднос на стол и направилась в дом.

— Сгинь! — крикнул ей вслед Дмитрий Федорович. Понял, что опоздал, переставил все с подноса на стол, а жостовский поднос демонстративно швырнул на пол. — Вот ведь баба! Обязательно настроение испортить надо!

Ольга Лукьяновна тотчас вернулась, подобрала поднос и опять удалилась. Старательно не обращая внимания на ее действия, Дмитрий Федорович разлил по рюмкам и предложил тост, благо Ольга Лукьяновна вспомнила имя сыщика:

— За твои успехи, Жора!

Выпили и закусили. Закусив, Сырцов сказал:

— Говорят, у вас здесь на даче зимой гость какой-то был из-за бугра. Что он у вас тут делал?

— Не помню, — тупо признался Дмитрий Федорович. — Не помню.

— Он еще какие-то беседы вел с вашей дочерью и зятем, — подсказал Сырцов.

— А, еврейчик такой здоровый! — обрадовался тому, что вспомнил, Дмитрий Федорович. — Как же, как же! Был.

— Ну, и о чем вы с ним говорили?

— А я с ним и не говорил. Его Светка с Валькой привезли, вот они с ним и беседовали. Ну, а тебе зачем все это знать?

— Так. Интересно.

— Меньше знаешь — спокойнее спишь, — выдал очередную порцию народной мудрости Дмитрий Федорович, разлил по второй и ощерился, глядя на полную рюмку. — А я что-то плохо спать стал.

— И это не помогает? — Сырцов щелкнул ногтем по графинчику.

— Помогает, но только до середины ночи.

— За ваш здоровый сон, — предложил тост Сырцов.

Выпив, Дмитрий Федорович хлопнул себя по лбу и ахнул:

— Жора, двухчасовые новости пропускаем!

В полутемной гостиной они смотрели телевизор. Опоздали самую малость, но кое-что успели увидеть и услышать: к концу, в рубрике криминальной хроники, ведущий злорадно сообщил:

— Сегодня ночью в подъезде своего дома был убит председатель правления известного московского банка Прахов Василий Федорович.

— Васька Прахов! — весело изумился Дмитрий Федорович. — Я же его знал! Ну, дают бандюги! А власти все о демократии заботятся.

Сильно гнал, потому что сильно опаздывал. Но везло: гаишники ни разу не зацепили. Хоть и длиннее, но ехал через Останкино, задворками Сокольников, к набережной Яузы, по которой и покатил с облегчением: одна полоса для проверок — просто удовольствие. Лефортовская, Сыромятная, Моровская, Серебрянническая — тоже набережные, милые и забытые. Нырнул направо, на Солянку, вскарабкался по Архипова и пристроил «девятку» в Малом Спасо-Глииищевском. По так называемому проезду Серова гулякой спустился к симпатичной полуподвальной забегаловке. Еще сверху серьезно осмотрелся и посчитал, что все в порядке.

Алексей Решетов устроился у окна за высоким столиком, откуда было удобно наблюдать за наружным входом и внутренним выходом. Большинство мест в забегаловке были стоячими. Встав в очередь из трех человек, Сырцов через две минуты получил пару пива и, как бы в нерешительности поискав свободное место, нашел его у столика Решетова. Вежливо осведомился:

— Разрешите?

— Пожалуйста, — обходительный Леха даже отодвинул свою кружку, чтобы Сырцову было удобнее. Сырцов вздохнул, ополовинил первую и, без любопытства глядя в окно, спросил, почти не артикулируя:

— Благополучно?

— Вроде да, — жуя соленые орешки, ответил Леха.

— Кто тебя встречал? И на чем?

— Скорее всего слухач. На «Москвиче».

— Где?.

— Как и было договорено: у магазина на Старых Горках.

— Кому докладывал?

— Ростиславу. Уже в Москве, в клубе «Арлекино».

— Прямо в камуфляже?

— Зачем же? Переоделся.

— Как думаешь, наша легенда о том, что мы тебя встретили, догадываясь о твоем визите, в полной готовности, и ты еле ноги унес, прошла?

— У Ростислава прошла стопроцентно. А как далее — не знаю.

— Задания твои на ближайшее время?

— Сегодня — отдыхать. Инструктаж — завтра с утра.

— Где?

— На основной явке, в антикварной лавке на Арбате.

— Завтра в пять — ты здесь.

— Если смогу.

— Сможешь. С четырех до семи — время сиесты для особей твоей профессии. Пиво допил — уходи. Орешки на улице дожуешь.

Леха сгреб с блюдечка остатки орешков, и удалился. Сырцов взглядом проводил его выход, быстро допил пиво и глянул на часы. Было без четверти четыре.

Ровно 15 пять Сырцов был на станции метро «Выхино». Замечательная эта станция для человека по специальности сыщик: какое роскошное зеркало в конце перронного пути! Сырцов пристроился у перильцев в точке, с которой в зеркале просматривалось все, что ему нужно было просматривать.

Лидия Сергеевна и Ксения опоздали на семь минут. Ну что тут поделаешь — дамы. Не дав им возможности растерянно осматриваться, Сырцов показал себя. И все как надо: нежданная встреча старых добрых знакомых. Счастливо посмеялись, коротко расцеловались и стали в миниатюрный кружок.

— Ксению мне одному, как я понимаю, не доверили? — слегка обиделся Сырцов.

— Дурачок ты, Жора, — ласково сказала Лидия Сергеевна. — Доверили, доверили. Но вот вопрос: отнесутся ли к вам, молодым, доверительно нынешние хозяева дачи. А у меня большой опыт общения с таким милым уголовным контингентом, как воровки на доверии. И честно признаюсь: их методы общения с обывателем мною использовались неоднократно и успешно.

— И помногу сшибали? — деловито осведомился Сырцов.

Ксения хрюкнула от сдерживаемого смеха.

— А ты не хрюкай, а учись у старших. Может, пригодится, — опять же весьма серьезно присоветовал ей Сырцов. — Ну как, прошерстим сегодня дачку?

— Ее еще найти надо, — со вздохом напомнила Ксения, не особо надеялась на себя. — Но я, правда, буду стараться.

С перрона спустились на взбалмошную привокзальную площадь, где в стороне от палаток, лотков и ящиков с зеленью Сырцов припарковал свою «девятку». Перед тем как сесть за баранку, он внимательно поизучал ряд легковых машин поблизости и наклонился к Лидии Сергеевне, которая вместе с Ксенией устроилась на заднем сиденье.

— Лидия Сергеевна, а кто нам сегодня хвоста подчищает?

— Сам.

— Тогда я спокоен, — решил Сырцов и включил зажигание.

— Смотри, Жора, припомнит тебе экс-полковник «деда»! — предупредила Лидия Сергеевна, а Сырцов, лихо вывернув в движущийся автомобильный ряд, бодро прокричал:

— Я от него все стерплю!

До города с неудобоваримым названием «Жуковский» в плотном потоке дачников-автомобилистов добрались за полчаса. Повернули налево, эстакадой проехали над Казанкой, и тут Сырцов (наблюдал свои тылы в зеркало заднего обзора) сдался, небрежно спросив у Лидии Сергеевны:

— А на какой машине Александр Иванович нас пасет?

— На казаряновской, — незамысловато объяснила Лидия Сергеевна, потому что плохо стала разбираться в новых иномарках.

— Ну не просекаю я его! — в обиде прорыдал Сырцов и в раздражении ударил кулаком правой по ни в чем не виновной баранке.

— Жора, — ласково напомнила Лидия Сергеевна, — по-моему, ты кое-что путаешь. Нам не старого хрыча и моего милого супруга искать надо, а дачу, на которой десять лет назад произошли непонятные и странные события.

— Умыт, — вслух признался Сырцов. — И с мылом.

— Глаза не щиплет? — участливо поинтересовалась Ксения.

— И эта туда же! — взъярился Сырцов. — Ты лучше по сторонам внимательнее смотри. Вон водонапорная башня. Та?

— Давайте поближе подъедем, — попросила Ксения.

Подъехали, остановились. Ксения вышла, сделала круг вдоль забора, вернулась, молча уселась на место и, подумав, твердо решила:

— Нет.

Поблизости башен больше не было. Покатили по беспечным дачным улицам. Бессмысленная езда не устраивала Лидию Сергеевну. Увидев из окошка пожилую интеллигентную даму, она приказала:

— Останови, Жора.

Вот она, работа на доверии. Подойдя к даме, Лидия Сергеевна лучезарно улыбнулась, сказала нечто веселое, услышала в ответ что-то важное, покивала, соглашаясь с дамой, взяла одну из дамских тяжелых сумок, помогая, и под руку подвела ее к сырцовской «девятке». Открыла дверцу машины и сообщила:

— Вторая и последняя здесь водонапорная башня в дачном кооперативе «Наука». Ксения Андреевна в порядке одолжения покажет нам дорогу. А за это, Ксения Андреевна, мой балбес племянник в малой степени компенсирует неудобства, которые мы доставили вам: он тотчас отвезет вас домой.

— Да какие неудобства, какие неудобства, Лидия Сергеевна! — запротестовала Ксения Андреевна, садясь рядом с Сырцовым. — Оказать малюсенькую услугу таким симпатичным людям — удовольствие для меня.

Вот она, последняя надежда — стоящая на пустыре водонапорная башня. Сырцов и «девятка» исчезли, увозя воспитанную и доброжелательную Ксению Андреевну. Молодая, совсем молодая тезка ее пристально осматривалась, нервно раздувая ноздри. Потом закрыла глаза (видимо, восстанавливала в зрительной памяти картину десятилетней давности, стремительно открыла их и твердо сказала:

— Здесь.

— Где здесь, Ксюша? — осторожно спросила Лидия Сергеевна.

Ксения кивком указала на растущие плотно, как пальмы в оазисе, вековые, с прекрасными оранжевыми, девственно обнаженными стволами сосны.

— Это на том участке. Я очень хорошо запомнила эти сосны.

— Ты боишься, Ксения? — не спросила, но полюбопытствовала-посочувствовала Лидия Сергеевна. Ксения кинулась к ней, прижалась лицом к ее плечу.

— Почему, ну почему я боюсь?

— Пошли, дочка, — сказала Лидия Сергеевна и осторожно поцеловала ее в щеку.

Странная эта была дача: забор, участок, сам дом — все было из шестидесятых — семидесятых (добротно, скромно и весьма подержанно), а внешний марафет — во вкусе сегодняшних новых русских. Пластмассовая дворовая мебель, пестрые шезлонги, надувной бассейн для маленьких, скамейки-качели под полосатыми тентами. И, естественно, электрический звонок с пупкой на калиточном столбе. Лидия Сергеевна без сомнений позвонила.

Дамочка в соку неспешно брела от дома к калитке. Полковник в отставке Болошева-Смирнова, пользуясь отпущенным временем, профессионально прочитывала ее для грядущего разговора. Конечно же из новых русских. Ну, не из самых новых — не банкирша, не жена суперфирменного воротилы, так, на уровне владения магазином импортной бытовой техники. Миловидна, немного полновата, следит за собой безусловно, в делах, скорее всего, не участвует. Одета для дачного существования весьма достойно: недешевые шорты, свободная и дорогая в простоте рубаха, без лифчика. От тридцати трех до тридцати пяти. Дамочка подошла, Лидия Сергеевна ожидательно улыбнулась и, сильно смущаясь, приступила к разговору:

— Здравствуйте. Меня зовут Лидия Сергеевна Болошева. А это моя дочь Ксения. Мы понимаем, что обеспокоили вас, но так получилось, так получилось. Да и дело наше может показаться пустяковым, но вы просто по-человечески постарайтесь понять нас.

— Здравствуйте, — прорвалась наконец через болошевский словесный водопад дамочка. Поздоровалась, но не представилась. Подозрительна. — Я, пока ужинает моя малолетняя банда, могу уделить вам несколько минут.

Фразу эту составила с трудом, напрягаясь. Сделала внимательное лицо, но за ограду не пригласила.

— И сколько же у вас их, обожаемых бандитов? — непосредственно заинтересовалась Лидия Сергеевна.

— Трое. Двое пацанов и девица. — Дамочка впервые улыбнулась.

— Ну и ну! — восхитилась Лидия Сергеевна. — Как же успели в вашем-то возрасте? — И тут же спохватилась: — Ой, да я заболталась, старая дурында! Дело наше вот какое: десять лет тому назад мы снимали эту дачу у Ицыковичей. А потом знаете как бывает: мужа на десять лет законопатили в посольство наше в Мексике, всего полгода, как вернулись и поняли, что жить в городе сейчас просто невозможно. А для Ксюшки все десять лет вот эти сосны, — Лидия Сергеевна задрала голову и посмотрела на плотные, как цветная капуста, верхушки деревьев, — и были Россией.

— Вы очень похожи, — решила дамочка, переводя взгляд с Ксении на Лидию Сергеевну и открыла калитку. — Что мы все стоя да стоя. Пойдемте, присядем и поговорим по-настоящему. Ой, извините, не представилась: меня зовут Галина.

Они втроем устроились под тентом на скамейке-качелях. Ксения по-детски непосредственно оттолкнулась ногой от земли, и качели ощутимо закачались. Галина засмеялась и добро спросила:

— Ты, Ксюша, в этом году школу закончила?

— В институт поступает, — не стала разочаровывать хозяйку дачи Лидия Сергеевна.

— В МГИМО, конечно? — не без подковырки заметила Галина.

— Вот и не угадали! — рассмеялась Лидия Сергеевна. — Иняз, или как он теперь называется? Академия?

— Академия, — подтвердила Ксения.

— Заговорила, слава Богу, — проворчала Лидия Сергеевна. — А то молчишь и молчишь.

— Детство вспоминаю, — невесело призналась Ксения.

— Должна вас разочаровать, — жалеючи их, призналась Галина. — Два года тому назад мы с мужем арендовали эту дачу сроком на пять лет.

— У Ицыковичей? — мимоходом полюбопытствовала Лидия Сергеевна.

— Может, и были когда-то Ицыковичи, но теперь хозяин — Гольдин Алексей Яковлевич. Мы хотели купить ее, большие деньги предлагали, но он отказался наотрез. Да и вообще он какой-то странный. Мы предложили ему безвозмездно за свой счет реконструировать и участок и дом, но он не захотел. Вот так и живем.

— А все равно здесь замечательно, — мечтательно сказала Лидия Сергеевна.

— Да, природа хорошая, — согласилась Галина. — Но бытовые условия — каменный век. Мы уже строимся в Жуковке. Знаете? Это рядом с Николиной горой. Надеюсь, следующим летом переедем туда.

— Галочка! Милочка! — взмолилась Лидия Сергеевна. — Сделайте любезность, адресок этого Гольдмана и телефон.

— Не Гольдмана,а Гольдина, — смеясь, поправила ее Галина. — Телефон и адресок я вам, конечно, дам. Но особенно не надейтесь его уговорить.

— Год, Галочка, большой срок. Мало ли что может произойти.

— Очень хочешь жить здесь, Ксения? — стараясь расшевелить девушку, спросила Галина.

— Не знаю, — странно ответила Ксения. Галина похлопала ее по плечу, встала и пошла в дом за гольдинскими координатами. Навстречу ей явились на крыльце дети: чинные, до невозможности хорошо одетые. В сопровождении интеллигентной и строгой бонны.

Дед нагнал их на Главной аллее Измайловского парка. Обгоняя, гордо проурчал заграничной дудкой, приказывая остановиться. Остановились, раз начальник приказал. Лихой Сырцов, останавливаясь, все же не утерпел: передним бампером слегка ткнул иномарку в каучуковые амортизаторы «вольвовского» зада. Потерявшего бдительность самодовольного Смирнова ощутимо кинуло назад.

Это и послужило причиной небольшого скандала. С трудом выбравшись из лимузина, хромой Дед заорал на всех, благо все уже вылезли из «девятки».

— Ну, Сырцов, я понимаю, мент, то есть шпана наоборот, но ты, Лидка, жена же мне!

— А я, Александр Иванович? — невинно сбила его с крика Ксения.

— Ты еще малолетняя дурында, — выпустив пар, для порядка обругал и ее Смирнов. Затем пожалел себя: — А если бы я шейные позвонки сломал?

— А ты не пижонь, — справедливо укорила его Лидия Сергеевна.

— Разве вас перебрешешь? — сдался Смирнов и бурно приступил к серьезному допросу. — Все, забыли. Теперь, Жора, по порядку.

— По порядку может только Лидия Сергеевна, — снял с себя ответственность Сырцов.

— Никаких Ицыковичей, Саня, — серьезно сказала Лидия Сергеевна. — Владелец дачи некий Гольдин Алексей Яковлевич, проживающий на улице Куусинена, или как она теперь называется? По словам арендаторши дачи, нашей с Ксенией лучшей подруги Галины, гражданин весьма непростой.

— Гольдин, говоришь? — переспросил Смирнов. — Алексей Яковлевич? А сколько ему лег?

— Не спросила, — виновато призналась Лидия Сергеевна.

— Нет, Лидка, я сыскарь лучше, чем ты! — восторжествовал Смирнов. — Хотя ты и кандидат каких-то там наук!

— Где мы сегодня с Ксенией ночевать будем? — не обращая внимания на его немыслимое хвастовство, спросила Лидия Сергеевна.

— У Казарянов, — решил Смирнов. — Сейчас я вас мигом к ним домчу, а сам в гости к Голдину Алексею Яковлевичу.

Дверь без особых расспросов открыла миловидная еврейка средних лет.

— Мне бы Алексея Яковлевича, — проканючил Смирнов.

— Они в карты играют. Проходите, — пригласила беззаботная хозяйка.

Сколько там лет прошло? Сорок два? Лешка Гольдин, по школьному прозвищу Лешка Бэз, как сорок два года тому назад, важно думал над очередным ходом. Смирнов постоял незамеченным в дверях и вдруг заорал:

— Шолом-алейхем, евреи!

Совсем пожилой Леша Бэз поднял глаза на непрошеного гостя, дважды моргнул в недоумении и вдруг прокричал ответно — испуганно и счастливо:

— Саня! Санька!

Глава 33

Последнее дело оставалось у Сырцова на сегодня — визит к Николаю Григорьевичу Сергееву, к Коляше Англичанину. Церберы у входа вроде бы его узнали. Пустили в контору «Блек бокса» беспрепятственно. А красотка Маргарита, ясное дело, приняла как родного, но и огорчила тут же:

— Здравствуйте, Георгий Петрович. А Николая Григорьевича нет.

— А будет?

— Вряд ли. Вы ведь, наверное, знаете; какое у нас горе.

— А как же его все-таки убили? — бесцеремонно полюбопытствовал Сырцов.

Маргарита округлила глаза и упоительно поведала:

— Василий Федорович как вошел в подъезд, так в него и выстрелили. Один, говорят, из браунинга в голову, а второй из обрезанной двустволки двенадцатого калибра картечью. Всю грудь разворотило.

— Что же ваши «блек боксы» проморгали, охрана хренова? — безжалостно спросил Сырцов. Он сел на стул напротив Маргариты и беззастенчиво ее рассматривал: — Ты ничего от меня не скрываешь, крошка?

Крошка Марго дергано вздохнула, задержала воздух в груди и с выдохом ответила:

— Ничего, Георгий Петрович. А наши ребята ни при чем. Василий Федорович еще вчера Александру Петровичу сказал, что ему и свои-то телохранители надоели, не то что наши. Вот Александр Петрович и попросил Николая Григорьевича наших отозвать.

— Где сейчас Коляша, ты не догадываешься?

— Честное слово, не знаю, Георгий Петрович, честное слово!

— Здесь его нет, дома его нет, — вслух поразмышлял Сырцов и спохватился: — Десятый час уже, а ты здесь сидишь. Зачем?

— Подожду Николая Григорьевича до одиннадцати на всякий случай.

— Ты что-то знаешь, Ритуля. Что?

— Да ничего я не знаю, ничего! — звонко, стараясь, чтобы искренней, воскликнула Маргарита.

— И сильно нервничаешь, — сказал Сырцов. — Не от того, что Прахова жалко. Вообще удивительно, как человек с фамилией Прахов прожил так долго.

— Вы жестокий человек, Георгий Петрович. — Маргарита вынула из сумочки воздушный носовой платочек и деликатно, почти беззвучно высморкалась. То ли легкий насморк, то ли слезы подступили в связи с безвременной кончиной президента крупного банка. Сырцов смотрел на нее с брезгливой жалостью. Маргарита поймала его взгляд и потребовала правдивого ответа:

— Некрасивая я сегодня, да?

— Ты красивая всегда, — не соврал Сырцов. — Но вот малосимпатичная сейчас мне — да. Можно от тебя позвонить?

— Звоните, — холодно разрешила Маргарита.

Сырцов раздраженно потыкал пальцем в клавиши (все-таки больше любил крутить диск) и после двух гудков услышал строгое протяжное контральто:

— Я слушаю вас внимательно, — нет, не могла существовать без игры Дюба.

— Здравствуйте, Люба. Это Георгий.

— Что мне делать, Георгий, что мне делать?! — отчаянно выкрикнула Люба. И столько невыплаканных слез было в ее голосе, что Сырцов всерьез перепугался.

— Главное, не волнуйтесь, Люба, — нервно сказал Сырцов. — И все будет в порядке.

— Да как же не волноваться?! — Люба чуть ли не рыдала. — Он покинул меня!

— Кто? — уже ожидая подвоха, поинтересовался он.

— Да поклонник же! В сшитых на заказ штанах! С недавно приобретенной квартирой. С неизбывной любовью ко мне!

— Больше не звонит, паразит? — весело осведомился Сырцов.

— Не-а.

— Такую девушку бросил!

— Я теряю веру в себя, Георгий! Я теряю веру в свои чары!

— Что будем делать?

— Немедленно свидание с вами, во время которого я постараюсь убедиться в своей былой неотразимости.

— У вас же экзамены. Да и поздно уже.

— Сегодня сдан последний. А время — детское. Ровно в десять я вас буду ждать у Антидюринга.

— А это что такое?

— Да Энгельс же! — удивилась Люба и повесила трубку.

— Такие пироги, — констатировал Сырцов. — Ну, мне пора на свидание.

— Как вы можете! Как вы можете так! — плаксиво возмутилась Маргарита.

— А ты что, прикажешь мне вместе со всеми девушками Москвы рыдать о безвременной кончине Василия Федоровича Прахова? — ощерился Сырцов, но, увидя растерянные глаза Маргариты, извинительно и сочувственно присовокупил: — Не сердись на меня, Ритуля. Это я по глупости и сгоряча.

Он необидно и осторожно погладил ее по голове и, поймав наконец слабую ее улыбку, поднялся с патентованного конторского стула.

— Она — хорошенькая? — на прощание поинтересовалась Маргарита.

— Ты — лучше, — соврал во благо Сырцов.

По-кавказски празднично ужинали, скорее уже завершали ужин, когда в передней необъятной казаряновской квартиры раздался отдаленный звонок. И жили в этой квартире по кавказским законам: дверь открывать пошла Зоя. Через некоторое время вернулась и сообщила всем:

— Там Светлана. Светлана Дмитриевна.

Казарян встал из-за стола и поочередно посмотрел на Лидию Сергеевну и Ксению. Они молчали. Тогда сказал он:

— Я поговорю с ней в кабинете.

— Как хотите, — откликнулась Ксения.

Тихой девочкой ждала в прихожей Светлана Дмитриевна. Правда, тихая девочка была одета от Тристана Онофри. Роман бегло поцеловал ее в щеку.

— Что случилось, Светланка?

— Я хочу поговорить с тобой очень серьезно, Ромка, — объявила Светлана и дрогнувшими непроизвольно коленями ударила сумочку, которую держала в опущенных руках. Сумочка слегка подскочила. Глядя на сумочку, Казарян не слишком сердечно предложил:

— Тогда пойдем ко мне. — И крикнул в никуда: — Зоенька, бутылочку коньяка в кабинет и что-нибудь заесть.

Сели за длинный профессорский журнальный стол в кресла и молчали, ожидая Зоиного появления. Пришла Зоя, поставила на стол бутылку, рюмки, тарелки с нарезанным лимоном и бастурмой. Посмотрела на Романа — не надо ли еще чего, — заслужила одобрительный кивок мужа и удалилась с подносом.

— Рома… — драматически начала Светлана, но Казарян решительно перебил:

— Выпьем сперва. — Разлил по рюмкам, выпил сам, проследил за тем, чтобы выпила Светлана, и только после этого разрешил: — Говори.

— Это ты мне рекомендовал Сырцова! — сдержанным криком обвинила она Казаряна.

— Он не выполнил твоего поручения? — совсем тихо поинтересовался Роман.

— Я наняла его для того, чтобы он нашел Ксению…

— И он нашел ее, — перебил Казарян и налил по второй. — Давай-ка еще выпьем, Светлана.

Она, даже не дождавшись его, покорно и быстро выпила, чтобы говорить, говорить:

— Все, все против меня! Вы разрушили мою жизнь, вы поссорили навсегда меня с мужем, вы заставили мою дочь возненавидеть свою мать!

— Вы — это кто? — выпив наконец, спросил Казарян.

— Вы, — повторила Светлана, с ненавистью глядя на Казаряна. — Вы — знаменитая на всю Москву шайка-лейка. Я хочу, чтобы ты, Смирнов, Спиридонов и Сырцов заставили Ксению вернуться домой.

— Заставить поступить Ксению против ее воли не смогла даже ты.

— Потому что вы подговорили ее! Потому что вы распускали грязные сплетни о прошлой моей жизни!

— Не ори, истеричка, — буднично посоветовал Казарян.

Светлана в запале вскочила, бедрами задев край журнального стола. Тарелки задребезжали, а бутылка рухнула на бок как подстреленная. Но уже ничто не мешало Светлане визжать, надрывая голосовые связки.

— Вы заплатите мне за все, мерзавцы! Вы все еще пожалеете, что родились на свет!

— За что они заплатят, мама? — спокойно спросила от двери Ксения.

Светлана обернулась, увидела дочь, прорвалась между столом и креслом, кинулась к ней и упала на колени.

— Доченька! Доченька! Я все, все подготовила! — Она вскочила с колен, подхватила свою сумочку и, лихорадочно выбрасывая из нее все подряд, нашла в конце концов две тонкие яркие продолговатые книжечки. — Вот билеты на послезавтра! Улетим, улетим отсюда, Ксюша!

— Мне тебя очень-очень жалко, мама, — сомнамбулически сказала Ксения. — Но я отсюда никуда не улечу.

— Отец с твоим паспортом все устроит за один день, и мы с тобой, понимаешь, только мы с тобой, будем далеко-далеко от этой кошмарной страны и этого постоянного леденящего душу ужаса! — ничего не слыша, продолжала кричать Светлана.

— Мама! — почти по слогам, отчетливо и грозно, сказала Ксения.

— Ксюша! — откликнулась Светлана и заплакала.

— Я здесь нужен, Ксения? — спросил Казарян.

— Нужны, Роман Суренович. — Она обняла мать и, утешая, чуть покачивала ее.

— Он жестокий, злопамятный и холодный человек, — через всхлипы сообщила Светлана дочери. Ксения отпустила ее и возразила:

— Неправда.

— Правда! Правда! — вновь закричала притихшая было Светлана. Ксения положила ей руки на плечи и грустно и почти утверждая спросила:

— Ты когда-то сделала что-то очень подлое и страшное, да, мама?

Светлана обеими руками сорвала со своих плеч Ксюшины ладони, кое-как запихала свои причиндалы в сумочку и, уже направляясь к двери, глухо сообщила самой себе:

— Теперь я знаю: у меня нет дочери.

«Девятка» находилась от них уже далеко-далеко. Стояла, давно остывшая, у Болота, а Сырцов с Любой брели Кадашевской набережной. Они не были влюбленной парой, они просто милы друг другу, и им было хорошо бродить вдвоем по ночной Москве, которая сейчас затаилась и дремала, в дреме негромко вскрикивая осторожными автомобильными гудками.

— А сейчас на Малую Ордынку, — приказала Люба. — Я ее люблю.

Свернули направо, вскорости миновали дыры в земле, именуемые станцией метро «Третьяковская» и вышли на вздыбленную стройками Малую Ордынку.

— Ты не Ордынку любишь, ты канавы любишь, — ворчливо заметил Сырцов, попав шикарным своим башмаком в полужидкую кучу песка.

— Не бурчи. Сейчас будет замечательно.

Они и не заметили, как перешли на «ты».

— Замечательно бывает в парной, и то только когда пиво холодное.

— Ты — лимита! — объявила Люба. — Для тебя идеал красоты — изображение Мадонны в заостренном, как египетские пирамиды, бюстгальтере! Что ты знаешь о моей веселой, замысловатой, непредсказуемой Москве?

— Все я знаю о твоей Москве. Изъездил вдоль и поперек.

— Изъездил! — передразнила Люба. — По Москве ходить надо, провинциал.

Она взяла его под руку, и они, стараясь шагать в ногу, добрели до полтупика-полуповорота. Узким проходом выбрались на Полянку. Остановились и ощутили непонятную легкую извилистость улицы, неожиданность переулков, гармонию демонстративно разностильных зданий.

— Красиво, — признал Сырцов и прижал ее ладонь предплечьем к своему боку. Люба носом потерлась о его могучий бицепс и спросила:

— А пистолет у тебя есть?

— Есть, — признался он. — Ты — справа, а пистолет — сзади. Под пиджаком.

— А кто тебе больше нравится: пистолет или я?

— Уж на что мои старички словоблуды, но ты!..

— Мы — москвичи, — гордо сказала Люба. — Мы как наш город. Нам скучно существовать по прямой. Мы то в горку, то с горки, то криво, то вообще в обратную сторону. Но ты не ответил на мой вопрос.

— Мне больше нравится мой «байард».

— Это почему же, хамло несчастное?! — ужасно возмутилась Люба.

— У него ствол идеально прямой.

— Застрелись из него, — посоветовала Люба, выдернула руку из-под его локтя и совсем по-девчоночьи отвернулась.

— Люба! — хитро позвал он.

— Что вам, молодой человек? — не оборачиваясь, спросила она.

— Ты мне очень нравишься, Люба.

— Но меньше «байарда». Который час, Жора?

— Половина двенадцатого. Ты торопишься домой?

— Я тороплюсь жить, — важно заявила она.

— И надо торопиться?

— Можно особо не торопиться. Но жить-то надо.

— Ну, девка, ты даешь! — изумился Сырцов.

— А здорово я тебя сегодня покрутила? — похвасталась Люба, взяла его под руку и предложила: — Пошли потихоньку.

Для хождения под ручку Сырцов всегда подставлялся правым боком, чтобы ненароком пистолет не прощупали. Вошло в привычку. Он левой рукой нежно погладил тыльную сторону ладони, лежавшей на сгибе его локтя, и признался:

— Мне никогда не было так покойно и хорошо, Люба.

— А ты молчи, молчи, — попросила она и несильно пожала его локоть.

Георгий Димитров не смотрел на них, он смотрел в будущее. В ресторанчике на углу звучали музыка и посетители.

— Зайдем? — предложил он.

— А у тебя деньги есть? — невинно поинтересовалась она, округлив глаза. Нет, с такой уж наверняка не соскучишься. Сырцов рассмеялся.

— Навалом.

— Тогда не будем заходить. Ты как купчишка гулять будешь.

— Не будем так не будем, — покорно согласился он. Укротила его Люба.

— Покорной овцой прикидываться тоже нехорошо, — назидательно заметила она и вне всякой связи добавила: — Ты — замечательный парень, Жора, с тобой легко и просто.

— «Рвать цветы легко и просто детям маленького роста», — неожиданно для себя процитировал детский стишок Сырцов. Люба от удовольствия сморщила свой короткий победительный нос и сказала:

— Я маленького по сравнению с тобой роста. Наклонись.

Он наклонился. Она обняла его за шею и впервые поцеловала по-настоящему. Отпустила. Он помотал башкой и признался:

— И это было хорошо.

Машину, к удивлению, не распотрошили. Он мигом домчал ее домой. На прощание Люба его поцеловала второй раз — бегло.

— Формалистка! — криком выразил он свое неудовольствие ей вслед.

Не хотелось сразу домой. Сырцов по Большой Полянке выскочил на Садовую и, вдвое удлинив себе путь, повернул налево. Павелецкий, Москва-река, Таганка, Яуза, Курский, Мясницкая, Сухаревская, Каретный… Наверное, права Люба, что в Москву надо влюбляться, ходя по ее улицам пешком. Наверное.

Но Сырцову нравилась и Москва, проносящаяся мимо. Разновысокие и разноосвещенные дома, сгорбившиеся эстакады, малые пропасти набережных и проносившиеся рядом с тобой и мимо уставшие ночные автомобили…

Проверялся, как уже привык за последние дни. Во дворе, во всяком случае, все в порядке. Он набрал код и, тихо повернув ручку, беззвучно открыл входную дверь. Подождал, сосчитав до трех, и броском влево кинул себя на кафельный пол.

— Руки в гору, — сказал знакомый немолодой голос. Не ему, не Сырцову. И добавил, тоже не ему: — Роняй пугач на пол.

Сырцов сначала увидел, как «стечкин» упал рядом с ним, а потом, подняв глаза, рассмотрел в неоновом свете картиночку, приятную на вид. Для него, во всяком случае: полковник в отставке Александр Иванович Смирнов держал свой древний удлиненный глушителем парабеллум, прижав его к затылку до боли знакомого Сырцову блондинчика. Говорил пока один Смирнов:

— Теперь руки на стену повыше, а ножки пошире расставь, пошире. Вот так, хорошо. — Это блондинчику. А потом Сырцову: — Вставай, Жора, и обшмонай его как положено.

Тоскливо было подниматься с пола Сырцову. Слава Богу, хоть блондинчик на него не смотрел, он стену разглядывал. Успел бы он, не будь Деда, опередить киллера? Вряд ли. Тот бы очередью из «стечкина» ливанул. Сырцов занялся привычным делом. Проверив сначала под мышками. Смотри ты, полицейский кольт! Проверил за поясом — спереди и сзади. Ударил, не жалея чужих яиц, в пах. Ага, бебут в специальном кармане под коленом. И, конечно, шик на всю московскую уголовную деревню: револьверчик в специальной кобуре на левой щиколотке.

— Я так понимаю, что все, Александр Иванович, — доложил он.

— У тебя наручники при себе? А то я две пары своих уже использовал, — непонятно сказал Дед.

— А как же! — обрадовался Сырцов.

— Застегни его. За спиной.

Сырцов завел изрядно игравшие ручки блондинчика ему за спину и защелкнул наручники. Блондинчик понял, что ему теперь можно обернуться, и, обернувшись, с ужасом узнал Сырцова.

— Ты и во второй раз проиграл, сявка, — напомнил ему Сырцов про елагинскую квартиру.

— Старику, а не тебе, — попытался сохранить суперменский гонор блондинчик, за что и получил страшный сырцовский удар в солнечное сплетение. Блондинчик сполз по стене и, не дыша, призадумался.

— Собери его игрушки поаккуратнее, чтобы пальчики остались.

Хотелось Сырцову гавкнуть насчет того, что он не первый год замужем, но сдержался, понимая всю неуместность своей строптивости. Подобрал пистолеты, револьвер, нож, рассовал все по карманам.

— Ко мне повезем? — спросил только.

— Куда же еще! — весело откликнулся Смирнов и, отойдя, вызвал лифт. Блондинчик уже дышал, но до конца так и не разогнулся. В кабину его втащили под руки. И вытащили так же.

— Ты дверь открой и его туда запихни. А нам с тобой, Жора, еще небольшая работенка предстоит.

Про работенку Сырцов ничего не понял, но распоряжение старшего товарища выполнил: открыл дверь, приволок блондинчика в прихожую, усадил на пол и приказал:

— Сиди здесь и не рыпайся.

Смирнов, стоявший уже пролетом ниже, позвал:

— Сюда, Жора.

Чернявенький, тоже памятный Сырцову дружок блондинчика, мирно пристроился на ступенях лестницы. Вернее, был пристроен с помощью, как выразился дед, уже использованных им наручников. Одни наручники — по делу — были на заведенных за спину руках чернявенького, а вторая пара соединяла его ногу с крепкой железной стойкой перил. Роток узника по всем правилам был залеплен широким и длинным — от уха до уха — пластырем.

— Отстегни ему ногу. — Смирнов протянул Сырцову ключ. — А то мне наклоняться трудно, поясница что-то последнее время побаливает.

Кокетничал Дед и малость хвастался. Но ему и похвастаться не грех, в свои семьдесят повязал двух тренированных быков-киллеров.

— Как вам удалось, Александр Иванович?

— Только потому, что они дураки, Жора.

И точно — дураки. Сырцов вспомнил, какими они были в елагинской квартире. Чернявенький замигал, задергался: просил, чтобы распеленали.

— Дураки не дураки, а все равно: по двум точкам, в полном снаряжении, в абсолютной готовности.

— В абсолютной готовности! — передразнил Смирнов. — Что они понимают в абсолютной готовности? Вот этот, страховочный болван, на площадке выше твоей квартиры был, чтобы, значит, если внизу не получилось, на тебя эдаким альбатросом сверху. И, понятное дело, уже за верхними этажами не следил. А я с девяти вечера двумя этажами выше ждал. Ну, а когда он себе местечко оформил, пригрел свое беспокойство, я на мягких лапах спустился и слегка погладил его рукояткой. Ну, а потом упаковал.

— Ну до чего все просто! — произнес Сырцов, отстегнул ногу чернявенького, рывком поднял. Втроем поднялись на пролет.

Блондинчик продолжал сидеть на коврике. Смирнов приказал ему офицерским крещендо:

— Встать!

В наручниках за спиной исполнить приказ было трудно, но, лихорадочно оттолкнувшись задницей от пола, блондинчик вскочил и вытянулся как положено. Отслужил, было видно, положенный срок в рядах Советской армии. Сырцов так, чтобы было больно, сорвал пластырь с пасти чернявого и поставил его рядом с блондином.

— Где с ними поговорим? — спросил Сырцов.

— Здесь, в прихожей, что зря твою роскошную комнату поганить. Ты из кухни нам табуреточки принеси, мы сядем, а они стоять будут, — решил Смирнов.

Не табуреточки были на кухне у Сырцова, а изящные, светлого дерева стулья. Смирнов, кряхтя, уселся, оперся подбородком о рукоять своей роскошной камышовой трости (ведь припрятал ее где-то заранее, Дед чертов!) и с перекошенным личиком — будто горького отведал — долго-долго смотрел на пленных молодцов. Рассмотрев, повернулся к Сырцову, который уже скинул ботинки и пиджак и просто отдыхал. Незачем ему было рассматривать непрошеных гостей.

— С чего начнем, Жора?

— С подставы, Александр Иванович.

— И то. У вас за старшего, как я понимаю, ты, блондин.

— «И есть у тебя друг блондин, только он тебе не друг блондин, а сволочь», — ни с того ни с сего вдруг вспомнил ильфовскую пародию на гадание цыганки Сырцов.

— И брюнет тоже сволочь, — уточнил Смирнов. — Но старший — блондин. Отвечать на вопросы собираешься, блондин?

— Это смотря на какие, — хрипло — давно не говорил — ответил тот.

— На мои. — Смирнов резко поднялся, зацепил крюком палки блондина за шею, подтянул поближе и рявкнул: — Где вас ждет машина, скот?!

— Нет у нас никакой машины.

Сырцов вскочил со стула и нанес удар ногой, равный по силе удару голландского футболиста Кумана, по нежным яйцам блондина. У того вылезли, как при базедовой болезни, глаза, он потерял сознание и упал в ноги чернявенького. Чернявенький в ужасе отшатнулся от него.

— Тот же вопрос тебе, брюнет, — сказал Смирнов.

— Ниже по Девятинскому. Метров сто от этого дома, — тонким голосом доложил брюнет.

— Марка машины и номер? — монотонно продолжал вопрошать Смирнов.

— Черная «Волга». Номер 14–29.

— Водила один?

— Один.

— Вооружен?

— Мы все вооружены, — ответил брюнет. Криво и боязливо полуулыбнулся. — Были.

— Если хоть в чем-нибудь соврал, сволочь, я из тебя всю ночь ремни резать буду, — пообещал Сырцов. И Смирнову: — Я пойду, Александр Иванович?

— Пойду я, — решил Дед. — Есть вероятность, что водила может узнать тебя. Я же пенсионный старик, каких сотни тысяч по Москве. А ты займись дурачками, потряси терпеливо, хотя ничего особо интересного из них не вытрясешь, уж верь моему опыту. Пятерка на одной ниточке, только и всего. Да, у тебя ведь «Полароид» есть. Увековечь каждого анфас и в профиль. Ну и пальчики пусть у нас будут.

Александр Иванович Смирнов взял с полки под зеркалом освободившиеся наручники, увидел на вешалке сырцовскую голубую каскетку со странной надписью «Курение — дело серьезное», надел ее, чтобы быть чуднее, и удалился. Сырцов сидел, брюнет стоял, а блондин уже пытался подняться.

— Помоги ему! — сказал Сырцов брюнету. — И станьте оба у кухонной двери.

Передняя у Сырцова была невелика. Киллеры стояли метрах в трех. Сырцов вытащил из сбруи «байард», а из кармана пиджака, висевшего на спинке стула, на котором он сидел, глушитель, навинтил его и, перед тем как направиться в комнату, сказал:

— Мне, блондин, помнится, что ты однажды пытался рыпаться. Тогда я просто обезвредил тебя. Сегодня ты должен был меня убить. Так что на этот раз при малейшей попытке что-нибудь предпринять застрелю как бешеную собаку. Попытка — это любое ваше движение.

— Ты храбрый, когда у нас руки на замке, — на этот раз не вытерпел брюнет. Неуловимым движением Сырцов сблизился с ним и нанес рукояткой «байарда» просчитанный удар в скульную кость. И брюнет упал.

— Пусть полежит, — сказал Сырцов все еще нетвердо стоявшему на ногах блондину и, взяв с собой пиджак со всем трофейным арсеналом, пошел в комнату за «Полароидом». Быстренько вернулся с уже готовым к работе аппаратом. Засунул «байард» за брючный ремень и приказал: — Шаг ко мне. — «Полароид» дважды щелкнул и дважды прожужжал. — Боком повернись. — Блондин послушно показал профиль. «Полароид» повторно все исполнил. — Теперь ты, брюнет. Да, испортил я тебе портрет. Но все равно становись.

Восемь картинок с плавно и небыстро появлявшимися на них личиками Сырцов положил на стул и приступил к следующей операции — снятию отпечатков пальцев. Варварски, конечно, исполнял: поставил парочку к стене, прижал подушку с краской к каждой пятерне, а потом, сжимая их ладони, оставил неповторимые круги и линии на двух листах бумаги.

Удовлетворенный проделанной работой, Сырцов уселся на свой любимый стул и приказал:

— На место. — Блондин и брюнет возвратились к кухонной двери. Сырцов устало (действительно устал), зевнул и спросил: — Говорить будете?

— А что ты хочешь знать? — то ли вызывающе, то ли услужливо ответил блондин.

— Ну, к примеру, есть Бог или нет его? А если есть, почему он терпит на вверенной ему территории такое вонючее дерьмо, как вы?

…По Девятинскому шел, сильно припадая на палку, безобидный старичок в дурацкой каскетке. В правой руке он держал незажженную папиросу и безнадежно искал глазами позднего прохожего, у которого можно было бы прикурить. Черная «Волга» стояла не на проезжей части, а спрятавшись от уличных фонарей на тротуаре под густыми ветвями старой липы.

Старик увидел в окне автомобиля огонек сигареты и заковылял к «Волге». Подошел, поделился с водителем бедой:

— Собака у меня потерялась. Третий час ищу. И еще, как на грех, спички кончились.

Водила внимательно и недобро оглядел старичка. Совсем никчемный старикашка, да и обе руки у него заняты. Водила опустил стекло и, протягивая старику горящую сигарету, сказал:

— Прикуривай и мотай отсюда побыстрее, дед. К собачке.

Дед потянулся к водиле папиросой, и вдруг из-под папиросы ударила сильная направленная ядовитая струя. Нервно-паралитический газ обладал мгновенным действием: водила раззявил пасть и боком упал на сиденье.

Смирнов осмотрелся. Безлюдно был в Девятинском. Он открыл дверцу «Волги» и, с трудом сдвинув водилу, уселся за баранку. Ключ на месте. Поискал рычажки сбоку сидений. Повезло: передние сиденья откидывались. На всякий случай заковав верзилу, Смирнов откинул оба кресла и перекатил клиента на заднее сиденье, на котором неожиданно обнаружил аккуратный рулон брезента. Выходит, они труп Сырцова собирались вывозить. Зачем? Как красиво: кончили сыщика в подъезде, шикарно швырнули ему на грудь ворованный «стечкин» с притертой рукоятью и удалились! Было над чем подумать, но не сейчас. Смирнов с трудом стянул с водилы портки до колен, связал ему ноги его же ремнем, вернул в вертикальное положение передние кресла, включил зажигание и так резко взял с места, что упакованный бык, ткнувшись бесчувственным телом о брезентовый рулон, обратным ходом рухнул на пол. Ну и пусть себе там лежит. Даже незаметнее.

Подогнав «Волгу» к сырцовскому подъезду, он поднялся на лифте, вошел в квартиру и, оценив по достоинству мизансцену, спросил у Сырцова:

— Ну, и какие здесь дела?

— Да особо никаких. Вы, как всегда, правы: пятерка на тонкой ниточке, — честно признался Сырцов и сам спросил: — А там?

— Ландо у подъезда, — хвастливо доложил Смирнов. — Ниточку-то отдали?

— А куда им деваться?

— Имеет смысл их дальше трясти, Жора?

— Если разве для садистского удовольствия.

Как их зовут?

— Блондин Борисом Егоровым назвался, а брюнетик — мой тезка. Георгий Рябцев. Но документов нет никаких. Может, их Лене Махову сдать, а, Александр Иванович?

— Мы ему сеть должны сдать, а не сявок. Этих сдадим — он нам работать не даст, по допросам и очным ставкам затаскает.

— Тогда отпустим?

Боря и Жора-два стояли у кухонной двери и смотрели в пол. Смирнов наконец заметил жестокий фингал на скуле второго Жоры:

— Он дергался, что ли?

— Не то говорил, — объяснил Сырцов.

— Повели, — решил Смирнов и приказал киллерам: — А ну, вперед!

Без эксцессов спустили их на лифте, вывели к «Волге».

— А где же водитель? — удивился Сырцов.

— Сзади, на полу, — сказал Смирнов и открыл заднюю дверцу посмотреть, что и как. Водила лежал на спине и уже моргал глазками. Смирнов вежливо поинтересовался:

— Как самочувствие?

— Не жить тебе, гнилой козел! — просипел шофер и громко скрипнул зубами.

Сырцов вежливо отодвинул Деда, надавил башмаком на лицо несдержанного оратора и лениво предупредил:

— Еще слово скажешь — и вместо рожи поимеешь коровью лепешку.

Борис и Жора-два стояли смирно: они-то знали, с кем имеют дело.

— Машину водите? — спросил у них Смирнов. Оба одновременно кивнули. — Поведет чернявый. Жора, расстегни его.

Сырцов снял наручники с Жоры номер два и кивком распорядился, чтобы тот садился за руль. Сжимая и разжимая кулаки, брюнет устроился за баранкой.

— А я? — робко спросил блондин.

— Да, еще и ты, — задумчиво вспомнил Смирнов, вытащил из сбруи парабеллум с глушителем и, особо не целясь, выстрелил ему в левую ляжку. Негромко так получилось. Зато блондин Боря взвыл в голос. И на бок стал заваливаться. Сырцов подхватил его заботливо и все объяснил:

— Вот теперь ты хоть в малой степени поймешь, что бывает с человеком, когда в него стреляют.

Боря теперь только глухо стонал, смертельно боясь сделать нечто, Что вызовет раздражение его мучителей. Сырцов запихнул его на переднее сиденье, захлопнул дверцу и приказал брюнету:

— Мотай отсюда как можно быстрее.

Излишне газуя, «Волга» дважды дернулась и, коряво вывернув, помчалась на Смоленскую набережную. Смирнов и Сырцов вслед ей и не смотрели. Отходя, они ощущали Москву. Ту, о которой говорила Люба. В двух шагах — тихая ночная деревня, в трех шагах — посольство самой могущественной державы мира, в пяти — небоскреб, в десяти — белый дом, в котором правительство денно и нощно заботится о рядовых российских гражданах. Вверху, на Садовом, мерно шумели автомобили, а на невидимой Москве-реке сердито пискнул буксир.

— Водки выпьем? — осторожно поинтересовался Сырцов.

— А как же! — откликнулся Смирнов, бухнулся в кресло, взял телефонную трубку и набрал номер: — Рома? У нас все в порядке, Рома. Так и Лидке доложи. Не буду я сейчас с ней разговаривать. Завтра. Что поздно, что поздно?! Как управились, так и позвонил. Я у Жоры ночую. Покойной ночи. И Ксюшу за меня поцелуйте. Не ты, а Лидка с Зоей. Бывай, армянин.

А шустрый Сырцов уже все приготовил: и литрового однофамильца лучшего сыскаря России, и легкую закусь, и пару пепси, столь любимой Дедом, и, естественно, соответствующие стопари.

Смирнов решил наливать самолично. Поднял литровку, наклонил ее и заметил вдруг, что рука гуляет.

— Ишь ты! — удивился он и поставил бутылку. — Разливай сам, Жора.

Жора и разлил. Тоже не слишком уверенной рукой. Хряпнув, тут же повторили и сделали паузу, чтобы Дед покурил. Дед курил, а Сырцов, разлив по третьей, ждал разговора и без особого удовольствия нюхал навозный запах дыма любимых смирновских папирос. Наконец Дед воткнул картонный цилиндрик в пепельницу и сказал:

— Хочешь, чтобы я говорил? Тогда спрашивай.

— Почему хотели убрать именно меня?

— Ты самый активный и имеешь возможность сесть им на хвост.

— Не ответ, — не согласился Сырцов. — Теперь, когда они кое-что узнали, им понятно, что мозговой центр — вы. Вас бы и кончать.

— У Лидки по этому поводу есть неплохая идея. Но пусть она сама тебе завтра расскажет. Да, кстати, чуть не забыл: завтра в шесть вечера у Алика торжественный ужин в честь отыскавшегося друга нашей юности и молодости Алексея Яковлевича Гольдина. Твое присутствие обязательно.

— Того самого?! — с трудом сообразив, ахнул Сырцов.

— Того самого, Жора, — подтвердил Смирнов и предложил: — По третьей, Жора.

Выпили и малость поклевали кое-что из закуси. Но не мог сидеть в молчании Сырцов: свербело многое.

— Ну, ладно, Александр Иванович, мы — герои и молодцы. Особенно вы. Конечно, у вас и интуиция, и опыт, и умение. Но почему команда, против которой мы играем в веселую смертельную игру, так непрофессиональна в проведении боевых операций? Не только вы, я прочитываю их как по букварю.

— Это не команда, Жора, и даже не бандформирование. Скорее всего, это сеть очень тонко связанных между собой мелких групп, нацеленных только в одном направлении — заказные убийства.

— Не понял, — честно признался Сырцов.

— Спрос породил предложение. Многим, очень многим полукриминальным, а то и просто криминальным коммерческим и банковским структурам довольно часто требуется освободиться от шустрого конкурента, убрать сплоховавшего, сбляднувшего компаньона, ликвидировать севшего им на хвост человека. Каждый раз искать киллера — весьма опасная затея. И вот тут-то и появляется сугубо анонимная организация, которая через третьих или четвертых лиц, а то и через тайный почтовый ящик за приличное вознаграждение принимает и честно выполняет эти щекотливые заказы.

— Из области фантастики, — не в силах переварить сказанное Дедом, возразил Сырцов.

— Нынче все из области фантастики, — согласился Смирнов. — Давай по последней. Выйдет как раз по триста, и у меня похмелья не будет.

Выпили по последней. Сырцой отнес недопитую бутылку в холодильник, прибрался на столе и сел, опять ожидая, когда Смирнов докурит свою беломорину.

— А теперь ты хочешь спросить, — сказал Дед, докурив, — почему я поджидал эту парочку именно сегодня. Так?

— Так, — подтвердил Сырцов.

— Потому что Лидка приказала, — ответил Смирнов и захохотал, паразит.

— И все? — удивился Сырцов.

— И все.

Обиженный Сырцов стелил свое раскидистое ложе на двоих. С треском расправлял накрахмаленные простыни, менял наволочки, мучился с пододеяльниками. Вернувшийся в комнату после душа Дед отметил:

— Как для новой бабы все приготовил.

По-настоящему разозлившийся Сырцов в сердцах полоснул себя ладонью по горлу:

— Вот у меня где ваши подначки!

— Дырочку покажи, — вдруг попросил дед.

— Какую дырочку?! — подозревая намек на нечто неприличное, взвыл Сырцов.

— В стекле. От пули.

Сырцов отдернул портьеру. Дырочка в лучах трещин, расходившихся от нее, была на месте.

Глава 34

Не удалось выспаться. Встали в восемь, а в девять разбежались: Сырцов по своим делам, а Дед по своим.

Сырцов торопился: хотел застать супружескую пару Логуновых дома. И застал, слава Богу. Привычно потрепав горничную Элеонору (с незаконченным высшим образованием) по заднице, он проследовал за ней на крышу-дворик, где в связи с чудесной погодой мирно завтракала дружная банкирская чета.

— Здравствуйте, Георгий Петрович! — приветствовал его Валентин Константинович (Светлана Дмитриевна молча кивнула), и предложил: — Присоединяйтесь к нам.

Осуществив, как учила Лидия Сергеевна, соответствующий поклон, Сырцов отделался знаменитым купринским:

— Спасибо. Я уже.

— То есть? — холодно (не выдержала своего символического неприсутствия) спросила Светлана.

— Да так, старую байку вспомнил. Когда пьяного писателя Куприна знакомили с известным литовским поэтом, тот представился: «Балтрушайтис». На это Куприн, только что сбегавший в сортир, ответил: «Спасибо. Я уже».

— Вы тоже, вероятно, только что сбегали в сортир? — Светлана была зла до неприличия.

— Света, — тихо попросил Логунов. И Сырцову, оживленно: — А я этой байки не знал. Смешно!

— Георгий Петрович излишне образован для сыщика, — сообщила Светлана Дмитриевна.

— Разрешите, я присяду? — нахально осведомился Сырцов и, не ожидая разрешения, развязно бухнулся на ажурный стул. — Мне, Светлана Дмитриевна, как раз и необходимо завершить с вами отношения, связанные с моей работой по вашему поручению.

Сырцов вытащил из заднего кармана брюк конверт, вынул из него пачку «зеленых», отсчитал восемьсот тридцать два доллара (специально разбил заранее сотенные на мелкие) и придвинул их к Светлане Дмитриевне.

— Что это? — брезгливо спросила она.

— Вы, видимо, по ошибке в качестве аванса вручили мне непомерно большую сумму. Две тысячи долларов. Я, выполнив ваше поручение, подсчитал как свой гонорар, так и накладные расходы. — Сырцов из кармана пиджака достал аккуратно сложенный лист бумаги с машинописным текстом и положил его на кучку баксов, переданных Светлане Дмитриевне. — Это отчет о моих расходах. Можете проверить.

Светлана в ярости смотрела на деньги, на бумажку. Сырцов с нескрываемым любопытством ждал ее реакции, скорее срыва. Но школа есть школа: изобразив на лице улыбку, она развернула листок и внимательно прочитала, что там было написано.

— Все в порядке, Георгий Петрович. У меня к вам никаких претензий нет. — Она встала, взяла восемьсот тридцать два доллара и направилась в покои.

— Мне бы хотелось с вами приватно поговорить, — быстро и почти неслышно сказал Логунов.

— Мы уже говорили, — напомнил Сырцов.

— Изменились обстоятельства.

— Это у вас, а не у меня.

— Я вас очень прошу, Георгий Петрович. Через сорок минут на старом Арбате у «Макдональдса».

Сырцов не успел сказать ни «да», ни «нет». Возвратилась Светлана Дмитриевна и, уже полностью овладев собой, вежливо предложила:

— А все-таки, может быть, выпьете кофейку, Георгий Петрович?

— Премного благодарен, — почему-то по-приказчичьи ответил Сырцов и встал. — Но неотложные дела зовут.

— Неотложные дела новых клиентов? — показала-таки зубки Светлана Дмитриевна.

— Почему же новых? — вопросом на-вопрос ответил Сырцов и удалился. Его не провожали. Даже горничная Элеонора.

На Арбат поехал сразу. С Дедом только чаю попили, а поесть некогда было. Слопал биг-мак, запил фирменной водичкой, посидел, рассматривая публику. Вот и сорок минут прошло.

Логунов малость опоздал, тут же объяснив причину опоздания:

— Десять минут припарковаться не мог.

— Не играет роли, — успокоил его Сырцов. — Слушаю вас.

— Пойдемте прогуляемся, — не решаясь сразу начать разговор, предложил Логунов. Они безмолвно шли по арбатским плитам до Плотникова переулка. Здесь-то Логунов и преодолел себя: — Вчера поздно вечером было подписано окончательное соглашение об объединении «Департ-банка» и «Домус-банка».

— Я не являюсь вкладчиком ни первого, ни второго.

— Президентом «Департ-банка» до самого последнего времени был Василий Федорович Прахов, а председателем правления «Домус-банка» числюсь я.

— Числитесь?

— Ну, являюсь! Не все ли равно?

— Не все равно. Совсем не все равно.

— Теперь уже наверняка все равно: председателем правления объединенного «Департ-домус-банка» избран Александр Петрович Воробьев.

— А вы вице-председателем? — догадался Сырцов.

— Заместителем председателя, — поправил Логунов.

— Если это все, что вы хотели мне сказать, то на хрена мне это знать.

— Зверски убитый на днях Прахов не был сторонником объединения, Георгий Петрович.

— Уже теплее. А вы?

— Что — «а вы»?

— Вы были сторонником объединения?

Логунов внимательно осмотрел театр Вахтангова и ответил:

— Я колебался.

— Что вы от меня хотите? — напрямую спросил Сырцов.

— Мне бы хотелось более реально ориентироваться в связях и взаимоотношениях с определенными людьми Александра Петровича Воробьева.

— Это чтобы я шпионил за вашим теперешним начальником?

— Да не о том, не о том я!

— Значит, вас больше интересует его окружение?

— И окружение меня интересует в малой степени. Кто в тени, кто стоит за его спиной — вот что главное!

— У вас предположения, кто это может быть, имеются?

— Все и никто одновременно: мои сотрудники, сотрудники «Департ-банка», наиболее влиятельные акционеры обоих банков, некто со стороны…

— Не ответ, Валентин Константинович. Судя по вашим речам, вы, возглавляя «Домус-банк», были в некоторой степени фигурой чисто декоративной. Так сказать, зицпредседатель Фунт. — Тон Сырцова был нарочито оскорбителен. — Но даже маразматический старец Фунт если не знал, то догадывался, кто возглавлял контору «Рога и копыта». Недаром он говорил, что Бендер — голова.

— На Фунта я не обиделся, — презирая себя, с издевательской полуулыбкой сказал Логунов. — Но, поверьте мне на слово, я сейчас один, один в этом распрекрасном мире. Мне совершенно некому довериться…

— Тогда какого черта вы отнимаете у меня время? — спонтанно схамил Сырцов.

— Я не имел в виду вас.

— Тогда быстренько доверяйтесь. И до конца.

— Вы шутите, Георгий Петрович, а мне не до шуток. Все смешалось, все спутано в такой тугой и бессмысленный клубок, что любой мой неосторожный шаг может привести к необратимым и страшным для многих людей последствиям.

— Разговор со мной — тоже ведь неосторожный ваш шаг.

— Я знаю.

— Тогда сделайте второй. Будьте наконец по-настоящему откровенны.

Логунов вдруг остановился, чтобы заглянуть Сырцову в лицо.

— Шел на встречу с вами в полной решимости все рассказать. Но начал и понял: не могу. Пойдемте обратно.

Они пошли. К автомобильной стоянке на Смоленской площади. И молчали почти до конца. На прощание Сырцов сказал:

— С огнемиграете, Валентин Константинович. Не заиграйтесь.

А Логунов попросил:

— Об одном прошу: сберегите Ксению.

Теперь Сырцову позарез был необходим Коляша Англичанин. Из телефона-автомата в гастрономе на Смоленской он позвонил в «Блек бокс».

— Вас слушают, — ответил ровный женский голос.

— Марго, — с бойким заигрыванием вскричал Сырцов. — Королева моя, здравствуй!

— Это вы, вы? — тревожно и надрывно спросила Маргарита. — Вы ничего не знаете?

— А что я должен знать?

— Мне нужно срочно видеть вас, Георгий Петрович, — глухо потребовала Маргарита, и Сырцов понял, что, как поется в известном рекламном ролике, случилось страшное.

— Где? — быстро спросил он.

— Через двадцать минут я буду на стоянке у Павелецкого вокзала, — за себя и за него решила Маргарита и повесила трубку.

Он выехал на Садовое, развернулся у Нового Арбата и по кольцу покатил к Павелецкому. На стоянке в это время машин было мало, и Сырцов сразу увидел Маргариту, стоявшую у скромного «фольксвагена» с открытой дверцей. Он мастерски сделал разворот и стал впритирку с «фольксвагеном». Маргарита увидела его, узнала, но не сдвинулась с места. Она продолжала стоять, только мерно колотила свернутой в трубку газетой себя по колену. Сырцов вылез из «девятки» и наконец рассмотрел ее лицо. Нормальное вроде лицо. Только белое, очень белое. И остановившиеся глаза, которые сейчас не плакали потому, что выплакали все слезы. Она протянула ему газету и приказала:

— Читайте, — и пальцем показала, что надо читать.

Он взял газету и стал читать набранную петитом заметку криминальной хроники. «Вчера среди бела дня, а точнее в шестнадцать часов десять минут, в Гороховском переулке из неизвестного (свидетели не могут назвать ни марки, ни номера) автомобиля был в упор обстрелян „БМВ“ директора детективного бюро „Блек бокс“ Николая Григорьевича Сергеева. Две очереди были произведены, вероятнее всего, из „АК“. Сергеев скончался почти мгновенно. Неизвестному автомобилю удалось скрыться. По имеющимся у редакции сведениям, Сергеев в прошлом был довольно тесно связан с криминальными структурами. Скорее всего это убийство — следствие разборок между враждующими уголовными группировками».

— Скоты, — сказал Сырцов, разорвал газету пополам, потом еще раз пополам, бросил обрывки на асфальт и повторил: — Скоты.

— Вчера утром Николай Григорьевич вручил мне магнитофонную кассету, — голосом диктора, объявляющего в метро очередные станции, начала Маргарита, — которую я должна была передать вам, если с ним что-то случится. — Голос ее дрогнул и стал голосом несчастной бабы. — Вот и случилось, Георгий Петрович. Случилось.

— Где кассета? — подчеркнуто деловито, чтобы сбить накатывающий на нее всплеск истерики, спросил Сырцов. Кассета была в кармане ее нового пиджака, и она отдала ее Сырцову. Он повертел кассету в руках и злобно огорчился: — Черт! Магнитофона-то нет.

— У меня в машине есть, — сказала Маргарита.

Они уселись на передних креслах «фольксвагена», и Сырцов загнал кассету в гнездо.

— Ее перематывать надо, — предупредила Маргарита. Сырцов включил перемотку и спросил:

— Слушала?

— Да.

— Давно?

— Как газету принесли, как узнала.

— Надеюсь, одна?

— Я не идиотка, Георгий Петрович.

Щелкнуло. Сырцов нажал клавишу воспроизведении.

«Жора! — оглушительно из двух репродукторов-колонок рявкнул Коляша Англичанин. Сырцов мгновенно до минимума убрал звук. Далее Коляша тихо журчал:

— Попытался было написать тебе записку, но оказалось, что писатель я хреновый. Теперь вот в диктофон говорю, чтобы ты послушал. Было бы, конечно, лучше, если эта пленка осталась ненужной ни тебе, ни мне, но не хочу уходить из жизни покорным бараном. Если что, пленка эта — твоя, и используй ее как надо. Ну, а сейчас все по порядку. По-моему, Жора, мой дружочек Сашка Воробьев за спиной Прахова на выгодных условиях сговорился с „Домусом“. Сговорился и сдал своего кума и благодетеля. По распоряжению Сашки, как бы по просьбе Прахова (проверить не успел), я снял нашу охрану, и той же ночью Прахова завалили. Я думаю, что работали заказные киллеры из Синдиката, поговаривают, есть такой на Москве. Сразу же, на следующий день Сашка на заседании правления „Департа“ сделал заявление как уже о решенном деле, что в самое ближайшее время „Департ“ и „Домус“ объединяются. Потом я с Сашкой поговорил один на один и на басах. Начал с дурака, а как, мол, дело Ксении Логуновой и те де и те пе. Ну, он мне ответил, что вопрос этот снят с повестки дня и операция отменяется. Жора, эта сука всех закладывает, понимаешь, всех! Ну, я не вытерпел и слегка помахал дубинкой, которую ты мне дал. Может, и зря. Ласковый он стал, добрый, говорил, что все это — старческая игра фантазии отставного мента. Так все мило вдруг получилось, что чуть ли не расцеловались при прощании. Но сейчас ночь, Жора, и я, малость подумав, испугался. Этот гад будет неуязвим только тогда, когда ликвидирует меня и тебя с Дедом. Я — первый в очереди. Попытаюсь кое-что предпринять, но если не успею, знай: меня пришил он. Повторяю как под протокол: меня, Сергеева Николая Григорьевича, убили по заказу Александра Петровича Воробьева, владельца фирмы „Алво“ и вице-президента „Департ-банка“. Вот и все, Жора. Достань его, Жора!»

Маргарита привычно, икая от усталости, плакала. Сырцов погладил ее по плечу. Она зарыдала. Последний взрыв, после которого утихла.

— Эх, если бы эта пленочка у меня вчера утром была! — бессмысленно погоревал он.

— Я не виновата, Георгий Петрович! — взмолилась она. — Ведь так Николай Григорьевич приказал. Разве я виновата?!

— Ты ни в чем не виновата, Ритуля.

— Если бы я знала, если бы я знала!

Сырцов достал свой носовой платок, вытер ее глаза, заставил высморкаться. Она была послушна, как маленькая девочка. Глубоко вздохнула.

— Что собираешься сейчас делать? — спросил он.

— В морг поеду.

— Ни в какой морг ты не поедешь. Во-первых, тебя туда не пустят, а во-вторых, тебе надо уносить ноги, Рита. Сейчас ты возвратишься в контору, скажешь всем, что очень плохо себя чувствуешь, и уедешь из Москвы на неделю, а лучше дней на десять.

— Куда?

— К бабке в деревню, к тетке в Рязань, к черту на рога! — заорал Сырцов. — Но главное — в такое место, о котором твои друзья-сослуживцы слыхом не слыхивали.

— Почему, почему я должна уезжать?

— Не надо было слушать тебе эту пленку, Рига. — Сырцов извлек кассету из магнитофона и спрятал во внутренний карман пиджака. — Делай, как я велю.

Он открыл дверцу «фольксвагена», собираясь уходить. Она удержала его обеими руками, грустно поцеловала в щеку сухими губами и призналась:

— Я была влюблена в него, как кошка, Георгий Петрович. Как кошка.

Глава 35

Ферапонтов по-прежнему жил-поживал в кооперативном доме на Масловке. Смирнов подкатил на спиридоновской «Волге» прямо к подъезду, поближе к лифту. И зря: Глеб Дмитриевич Ферапонтов, благообразный и чисто по-лондонски элегантный старец, прогуливал отвратительного бультерьера в небольшом, но весьма зеленом дворовом скверике. Смирнов вылез из «Волги» и с немыслимым треском захлопнул дверцу. Чтобы Глеб Дмитриевич обернулся и увидел его, Смирнова.

Элегантный старец лет шесть-семь тому назад был одним из самых богатых людей Москвы. Да и сейчас, следовало думать, не из бедных. Но вряд ли вровень с нынешними нуворишами: и возраст не тот, да и специальность его уже, по сути, не нужна была при сегодняшней коммерциальной вседозволенности. Сорок пять лет из семидесяти восьми своей жизни Глеб Дмитриевич занимался посредничеством. Он сводил подпольного миллионера с другим подпольным миллионером — с противоположного конца нашей необъятной родины, он сводил производство со сбытом, он сводил запутавшегося дельца с нужным чиновником, он сводил добропорядочного директора передового и крупного предприятия с матерым уголовником, он сводил подследственного с будущим его судьей, он сводил осужденного на долгий-долгий срок зека с его тюремщиками. С его связями в высоких правительственных кругах, в подпольном бизнесе и уголовном мире он мог свести кого угодно и с кем угодно. За солидный гонорар, естественно.

К стыду своему, прошедший огонь и воды опытнейший муровский сыскарь Смирнов узнал о существовании Ферапонтова только в связи с его участием в нашумевшем деле Грекова, который за миллионные взятки организовывал подпольным воротилам фиктивную смерть в зоне. А потом умершие в заключении оживали на воле для веселого и полезного для себя времяпрепровождения. И в этих делах Ферапонтов был посредником, но таким незаметным, что суд с помощью очень хорошего адвоката, принимая во внимание незначительность его правонарушения, определил элегантному старцу чисто символический срок. И вот, пожалуйте, с бультерьером гуляет!

Обернувшийся на стук дверцы Глеб Дмитриевич, несмотря на годы, сразу узнал Смирнова.

— Александр Иванович! Сколько лет, сколько зим! — радостным и сильным голосом поприветствовал он нежданного гостя.

— Шесть зим и столько же лет, Глеб Дмитриевич! — откликнулся Смирнов и, при помощи палки преодолев низкую ограду, направился навстречу Ферапонтову.

— Осторожнее, — предупредил Глеб Дмитриевич. — Мой Боб — довольно злобный песик.

— Да и вы — не добряк, Глеб Дмитриевич, — не сдержался Смирнов.

Старец джентльмен посмеялся хорошей шутке и успокоил гостя:

— Я его сейчас привяжу, и мы с вами, как два старика, сядем на лавочку и поговорим. Вы ведь поговорить со мной приехали?

— Ага, — не по-джентльменски подтвердил Смирнов, наблюдая за тем, как Ферапонтов, с трудом наклонясь, привязывал поводок к сломанной детской железной карусели. Годики они и есть годики. Сдал, сдал миллионер.

Уселись на лавочку и, не таясь, рассматривали друг друга.

— Почему-то не молодеем, — грустно удивился Ферапонтов.

— А зачем? — беспечным вопросом обнаружил свой неизбывный оптимизм Смирнов.

Ферапонтов опять рассмеялся. Сказал почти любовно:

— Нет, не изменило вас время. Коронный ваш прием: одним вопросом загнать собеседника в тупик.

— Ни Боже мой! — открестился от подозрений в таком коварстве Смирнов. — Да как же я могу позволить себе такое, если вы мне крайне необходимы!

— Я отошел от дел, Александр Иванович, — поспешил сообщить Ферапонтов.

— Так ведь не о сегодняшних временах пойдет разговор.

— А о прошлых я постарался забыть.

— Ой ли! Самую малость напряжемся и все вспомним. Я вам по старой фене отстучу, а вы вмиг вспомните по-свойски.

— О чем же это вы, Александр Иванович? — изобразил из себя целку Ферапонтов.

— Только восьмерить не надо, дорогой Глеб Дмитриевич. В мастерах же ходили.

— Тогда договоримся сразу. Липовать я не буду, но и действующих сдавать не собираюсь.

— Хоп, как говорят нынешние иностранцы узбеки! — обрадовался Смирнов. — Если о персоналиях, то только о тех, о которых поэт сказал: «Иных уж нет, а те далече». Если о делах, так сказать, тепленьких, то без каких-либо имен. Договорились?

— Договорились, — решил Ферапонтов. И вроде бы не стоило сведениями разбрасываться, а с другой стороны, так приятно свою осведомленность обнаружить. — Задавайте вопросы, Александр Иванович. Я вас внимательно слушаю.

Слушал и бультерьер. Покорно и напряженно сидя у карусели, он безумными поросячьими глазками еще и на Смирнова смотрел: как ловчее тому в горло вцепиться. Встретились взглядами сыщик и пес. Смирнов подмигнул псу (бультерьер мгновенно отреагировал тихим и устрашающим рычанием) и задал первый вопрос:

— Вам что-нибудь говорит фамилия Ицыкович?

— А как же! — с удовольствием вспомнил Ферапонтов. — Ицыкович! Даже лучше — Ицыковичи, отец и сын. Крупнейшие воротилы того региона, который до революции назывался Новороссией. Одесса, Николаев, Херсон. Так ведь они лет десять тому назад упорхнули за бугор и, уж поверьте мне, с немалой толикой добычи в клювах. Вы даже себе не можете представить с какой!

— Уйти с добычей за бугор десять лет тому назад — задача весьма трудновыполнимая.

— Где очень большие деньги, там невозможных дорог нет.

— Греков? — четко спросил Смирнов.

— Греков.

— В посредниках — вы?

— В посредниках — я, — охотно признался Ферапонтов.

— Ваша доля?

— Обычная. Десять процентов со сделки.

— Я не о процентах, я о сумме.

— Миллион, — легко назвал сумму, полученную им, Глеб Дмитриевич.

Миллион в восемьдесят четвертом году. Смирнову захотелось ахнуть, но он не ахнул. Вслух прикинул только:

— Сколько же тогда Ицыковичи вывезли?

— О чем я и говорил, — напомнил Ферапонтов.

— Здесь одним Грековым не обошлось, — понял Смирнов.

— Скорее всего.

— Да, — задумчиво констатировал Смирнов, — недаром Греков до самого конца на веревочки надеялся.

Вы знали про его веревочки или, как он сам говорил, тросы?

— Знал. Знал, что вверх идут очень круто. Но к кому — об этом не осведомлен.

— Совершенно? — не очень поверил Смирнов.

— Совершенно. Поймите же, Александр Иванович, до такой связи третьих лиц не допускают.

— Да понимаю я, понимаю, — раздражаясь на себя, согласился Смирнов. — Но больно уж знать хочется!

— Зачем? Дела давно минувших дней…

— Пусть будет так, — решил Смирнов. Бультерьер гавкнул. Глеб Дмитриевич нежно посмотрел на собачку и осведомился:

— Наш разговор окончен?

— У вас еще минут пяток для меня найдется?

— Для вас, Александр Иванович, и суток не жалко, — изысканно ввинтил Ферапонтов.

— Давайте порассуждаем вместе, а?

— С величайшим удовольствием!

— Некоторые события последнего времени, которые совершенно случайно косвенно коснулись некоторых моих знакомых…

Ферапонтов не мог сдержаться и не совсем вежливо перебил:

— Александр Иванович! Вы будто в жмурки со мной играете. Вы — и «совершенно случайно»! Вы — и «косвенно»! Так я и поверил!

— Ну, виноват, виноват, — признался в некорректности ведения беседы Смирнов. — Допустим, так: некое стечение многих страшных обстоятельств навело меня на мысль о том, что в Москве существует глубоко законспирированная организация, точнее, сеть тонкого соединения, руководители которой за солидное вознаграждение принимают заказы на убийства. А отдельные звенья их цепочки, никак не связанные друг с другом, добросовестно и быстро выполняют эти заказы. Такое может быть?

— Мне несимпатична нынешняя коммерция. Я ненавижу убийц. — У Глеба Дмитриевича дернулась щека. — Потому что меня не раз пытались убить лишенные всего человеческого скоты. Такое не только может быть. Такое есть.

— У вас есть доказательства?

— Доказательства у прокурора. У меня информация.

— Конкретная? Которой можно воспользоваться для кое-каких контрдействий?

— К сожалению, нет. Плавающий почтовый ящик, совершенно автономная радиотелефонная связь. Те, кому она нужна, никогда и ни с кем в живую не контактируют.

— Все, что можете сказать, Глеб Дмитриевич?..

— Все, что я знаю, — поправил его Ферапонтов и, давая понять, что беседа окончательно завершена, вспомнил о собачке: — Мой Боб уже сильно заскучал.

— Что ж, спасибо за консультацию. — Смирнов встал с лавочки и, пожав руку Ферапонтову, направился к «Волге». По дороге проворчал: — Боб, видите ли, Бобик, — и, включив зажигание, пожелал: — Бобик, хрен тебе в лобик.

Алексей Решетов послушно ждал его в полуподвальной забегаловке. Послушно, но недовольно: не здороваясь, серьезно сообщил Сырцову:

— Еле вырвался. И времени у меня — десять минут.

— Чем же ты так занят?

— Нашей пятерке объявлена нулевая готовность с восемнадцати ноль-ноль.

— В связи с чем?

— Такие вещи нам не сообщают.

— Где сбор?

— Дадут указание по телефону.

— Тебе будут звонить или ты?

— Мне звонить некуда. Я.

— Номер телефона?

— Девять — девять — девять — два нуля — шесть — шесть.

— Радио, — понял Сырцов. И наверняка одноразовый. — Кто распоряжался на явке? Ростислав наш бедовый?

— Нет. Толстяк какой-то странный.

— Чем странный?

— Ну, во-первых, внешность для наших дел неподходящая: рыхлый какой-то, нетренированный совсем. И говорит — не поймешь сразу: всерьез или подначивает.

— А не сразу?

— Всерьез, Георгий Петрович.

— И о чем всерьез?

— О бдительности, об осторожности. Рассказал, какие мы, молодые, мудаки.

— И доказательно?

— Даже очень. Умный, сволочь.

— Почему — сволочь?

— А кто же он?

— Наверное, ты прав. Вот что, Алексей. Если произойдет нечто экстраординарное, звони мне в любое время. Смысл слова «экстраординарное» тебе понятен?

— Понятен, — тихо закипев, ответил Леха.

— Тогда запомни навсегда: мне звонить — только в экстраординарной ситуации. Усек?

— Усек навсегда, — не очень хорошо ответил Леха и напомнил: — Я очень тороплюсь, Георгий Петрович, честное слово.

— Честное слово, — повторил за ним Сырцов. — Не нравишься ты мне сегодня..

— Я не баба, чтобы все время всем нравиться, — обиделся Леха и, как положено, не прощаясь, ушел из пивной. Сырцов без охоты допил пиво, постоял, в задумчивости разглядывая публику. Настоящая здесь была публика — не с бору по сосенке, а сугубо московская. Вздохнул и глянул на часы. Пора было ехать на званый прием к Спиридонову.

Варвара Спиридонова расстаралась: прием был по высшему классу. Мужички еще толпились в спиридоновском кабинете, а накрытый на десять персон старинный стол одиноко затаился в столовой, мазохистстки ожидая собственного разрушения.

Дамы на кухне — Варвара, Лидия Сергеевна, Ксения (Ксения только неопределенными междометиями), — готовя завершающие мазки к почти голландскому натюрморту стола, сердито осуждали Казаряна, в который раз забывшего взять в гости к лучшим друзьям жену.

Мужики, которые знали забывшего старых друзей гостя (Спиридонов, Казарян, Смирнов) хлопали по немогучим плечам блаженно улыбающегося еврея, гладили по лысой, в значительной своей части, голове, громко и горестно сокрушаясь о былых непобедимо строптивых кудрях.

— Да ладно, ребята, да ладно, ребята, — беспрерывно повторял растроганный пожилой еврей, но ребята не унимались: вертели его, пробовали бицепсы, заглядывали в глаза, просили показать зубы, щупали материальчик, из которого был сшит его серый костюм. Терпение у еврея лопнуло лишь после того, как Спиридонов, расстегнув на нем пиджак, стал любовно рассматривать его аккуратное, но увесистое пузо. — Что я вам, игрушка?!

— А почему ты в наш садик так долго не ходил? — голосом милиционера-гомосексуалиста из старого анекдота осведомился нормальный экс-милиционер Смирнов.

— Да как-то разбежались мы все в разные стороны, а потом и неудобно стало навязываться… — правдиво объяснил пожилой еврей Алексей Яковлевич Гольдин и, застегнув пиджак, попросил: — Можно, я сяду?

— Кресло скромнейшему из скромных! — громко приказал Смирнов, и два балбеса, тоже не из молодых, Спиридонов и Казарян, подкатили под маленький зад редкого гостя огромное кресло. Кресло с Алексеем Гольдиным оказалось посреди кабинета, что давало возможность пожилым хулиганам, рассевшись вдоль стен, со скрытой ностальгической слезой, наблюдая, изучать приятеля юности златой и любоваться его статями.

— А он еще ничего, — решил Спиридонов. — Паричок, усики, тросточку и — просто незабвенный Чарльз Спенсер Чаплин в расцвете таланта.

— В самом расцвете таланта Чарли Чаплин был уже в пенсионном возрасте, — добавил Казарян. — На пенсии, Леха?

— А где же еще? — удивленно обиделся Гольдин.

— И хватает? — поинтересовался Смирнов.

— Чего? — опять удивился Леха.

— Пенсии.

— А-а-а, пенсии-то? Хватает. Я — второй преферансист на Москве.

— При немалом пироге, — понял Спиридонов. — А как остальные? Яша, Роза, Мишка?

— Отец двенадцать лет как помер. А зассыха Сонька с деловым своим супругом мать и Мишку с семьей в Израиль уволокли. И мои стали было за ними тянуться. Ну, а потом притихли, когда стало известно, что и как. Софка на старости лет лестницы моет, ее драгоценный на барахолке вертится. Мишка удачнее всех пристроился — по специальности на фирме, которая с нами торгует, и живет себе весело: четыре месяца там, восемь — здесь.

— Ты у них был? — спросил Смирнов.

— В прошлом году.

— Как там Роза? — осторожно задал следующий вопрос Смирнов.

Трогательно любил он Лешкину мать. Леша быстро глянул на него и ответил честно:

— Плачет. Всех ей жалко. И которые с ней там, и нас, которые здесь. Внуков и правнуков. Знаешь, сколько их у нас? Двенадцать!

Вечер воспоминаний грубо прервал сыщик Сырцов. Встав на пороге кабинета, он отвесил суровый поклон и, извинившись, сделал заявление:

— С глазу на глаз необходимы, Александр Иванович.

— Жора, не пугай, — попросил Казарян.

— Я не вас, — пояснил Сырцов и направился следом за Смирновым, который для переговоров с секретными клиентами облюбовал в этой квартире пустующую детскую.

Уселись на маленьких стульчиках, и Смирнов спросил:

— Форс-мажор?

— Намечается. Надо срочно и глухо прятать Ксению.

— Источники?

— Отец. Валентин Константинович Логунов. Час ходил вокруг да около. Очень хочет открыться до конца, но и очень боится. Но последнего крика сдержать не смог: «Спасите Ксению!»

— Считаешь, что Светлана решилась?

— А кто ее, психопатку, поймет. И другой звоночек: свежезавербованный Алексей Решетов предупредил, что сегодняшней ночью будет проведена серьезная операция, в которой, судя по его участию, задействованы крупные силы.

Смирнов натужно, с напряжением встал с детского стульчика, отпихнул в раздражении его ногой и спокойно решил:

— Сегодня же Ксении подыскиваем норку.

— Где? Мы — на просвет.

— Там, где уже просвечено, — непонятно ответил Смирнов и предложил: — За стол, боец. Выпивка и закуска по первому разряду.

— В честь чего, Александр Иванович?

— В честь кого, — поправил тот. — За таким столом наш Лешка обязательно расслабится, а потом Алик, на правах самого старого и близкого друга, ласково раскопает его в связи со странным хозяйским переплясом на даче Ицыковичей.

— Где уже, по-вашему, просвечено до конца? — настырный Сырцов хотел все знать.

— Отец Афанасий, — сказал Смирнов.

— А что! — понятливо обрадовался Сырцов. — И проверен ими до гвоздей, и неконспиративен до того, что деваться, некуда. Но согласится ли?

— Согласится, — подтвердил Дед. — Я уговорю.

— А вы — крещеный?

— И еще как! Я уйду где-нибудь в конце этих гастрономических игр, предварительно договорясь с Ксенией, а ты часика через полтора-два Ксению за бока и за мной. Хвосты отрубать вплоть до аварий будут Ромка и Витька Кузьминский. Я им скажу, чтобы кабриолетов своих не жалели: смертельные игры начинаются.

— Начались, — поправил Деда Сырцов и вынул из внутреннего кармана кассету. — У них что-нибудь, из чего послушать можно, имеется?

— Алик! — криком позвал Смирнов, и Спиридонов тут как тут. — У тебя магнитофон есть?

— Есть какое-то говно.

— Тащи сюда.

А потом Смирнов и Сырцов слушали Коляшину исповедь. Смирнов в первый раз, Сырцов — во второй.

— И еще поэтому надо спасать Ксению, — вдруг понял Сырцов.

— Ай да Воробьев! Ай да Александр Петрович! Ай да банкир! Ай да блатарь завязанный! — бормотал Смирнов. — Ну уж коли так, то у меня неслабая идейка в запасе. На досуге ее обдумать как следует надо нам с тобой, Жора. А может, и без тебя.

— А сейчас что мне делать? — ярясь от нетерпения, потребовал задания Сырцов.

— Как уже было сказано: за стол, где закуска и выпивка по первому разряду.

Смирнов и Сырцов были последними, кого ждали за столом. Как по команде, все разом и молча уселись. Алексей Яковлевич Гольдин нервно вздохнул и, погромыхивая отодвигаемым стулом, поднялся.

— Друзья! — начал Гольдин, вдруг задумался в нерешительности и все же отчаянно продолжил: — Друзья! За этим столом трое моих истинных друзей, которым, несмотря на сорокалетнюю разлуку, я без малейших колебаний доверил бы жизнь свою, благополучие детей своих, счастье внуков. Но друзья таких моих друзей, я уверен, не могут быть хуже нас, стариков. Они лучше, они достойнее, они благороднее нас. Я хочу выпить за удивительное открытие, которое я сделал сейчас: времени нет, время выдумали деловитые евреи. Куда девались сорок лет? Их не было. Только Вчера мы в Малокоптевском сидели за Розиным скромном столом, а сегодня — за роскошным столом Варвары Владимировны. Ночь и день прошли — сутки. И за сутки я обрел столько новых настоящих друзей. Чудо! И еще раз: я хочу выпить за удивительное открытие, которое сделал только что: нет ни времени, ни пространства, а Земля имеет форму морковки или чемодана, как ей хочется. Но есть, неукоснительно есть одно: человеческая дружба, неподверженная законам времени, пространства и земных катаклизмов. За мое открытие, друзья! За дружбу, друзья!

— Ура! — густо рявкнул (мужиков было значительно больше) стол и поднятыми рюмками дружно отсалютовал мастеру преферанса и элоквенции Алексею Яковлевичу Гольдину.

Ну, а потом пошло-поехало. Выпивая, Казарян рассказывал еврейские анекдоты, для равновесия перемежая их армянскими, Дед тихо беседовал с Ксенией, Спиридонов и Леха Гольдин, вспоминая школьные проделки, кисли со смеху, Кузьминский и Сырцов незаметно на пальцах играли в тюремное очко. Междусобойчики прерывались для тостов, в коих по очереди славили немыслимые душевные качества каждого из присутствующих. Удобно сидели, расслабленно откинувшись на мягких стульях. Только Варвара и Лидия метались туда-сюда (из столовой в кухню и наоборот), обеспечивая надмирность и незамеченность быта для всех этих междусобойчиков.

Но мир, разрушая теорию Алексея Гольдина об отсутствии времени и пространства, ворвался в этот псевдонадмирный дом длительной и забористой трелью старинного дверного звонка.

Милицейская тужурка сидела на начальнике отдела МУРа подполковнике Махове как мундир на начальнике Объединенного штаба войск Соединенных Штатов Америки.

Забросив фуражку на штырь вешалки. Махов за Спиридоновым проследовал в столовую, где был встречен легким бессловесным гулом. По-солдатски четко обозначив общий поклон, он, обходя стол, поцеловал ручки дамам, а с представителями мужского пола обменялся мужественными рукопожатиями. Всех мужиков знал как облупленных, только на Алексее Яковлевиче споткнулся, а потому и представился по форме, ожидая ответной информации.

— Подполковник милиции Леонид Махов.

— Алексей Гольдин, школьный друг хозяина дома, — осторожно и вяло откликнулся Леха и, уже не садясь, так же вяло сообщил всем присутствующим: — Не заметил, как время пролетело, а мне пора, давно пора, — и, говоря так, выбирался, выбирался из-за стола и стульев к двери, и уже у двери: — Я тебе, Алик, на днях позвоню, непременно позвоню.

Спиридонов успел прихватить его только потому, что Гольдин запутался в многочисленных замках.

— Лешка, что с тобой?

— Завтра поговорим, Алик, обо всем поговорим, честное слово!

С помощью Спиридонова он открыл наконец дверь и исчез, сгинул.

А Махов, для приличия приняв рюмку, извиняющимся голосом объяснил столу свое неожиданное появление здесь.

— Весь день вас ищу, Александр Иванович. И на дачу к вам заскочил, и к писателю Кузьминскому заехать не постеснялся, и к Жоре наведывался, и Зою Николаевну Казарян обеспокоил. Казенного бензина сжег — страсть. А вы — вот они! С вас бы и начать надо было, Варвара Владимировна!

— Кто тебе нужен и для чего, Леня? — жестко спросила полковник в отставке Лидия Сергеевна Болошева-Смирнова и так глянула на Махова, что ему сразу стало понятно, кто тут главный милицейский начальник.

— Нужны мне Александр Иванович, Жора и, может быть, отчасти вы, Лидия Сергеевна. А для чего — пока секрет.

— Секрет для всех, кроме Смирнова с Жорой и отчасти для меня, — насмешливо подчеркнув слово «отчасти», безжалостно определила цель маховского визита Лидия Сергеевна.

Не замечая милиционера в форме, Ксения демонстративно громко спросила:

— Случилось что-нибудь серьезное, Лидия Сергеевна?

— Об этом от подполковника Леонида Махова сейчас узнают мой муж, Георгий Сырцов и, может быть, отчасти я, — без улыбки ответила Лидия Сергеевна.

— В Алькин кабинет идите, — распорядилась хозяйка дома Варвара.

Только сейчас первый джентльмен МУРа Леонид Махов осознал несвоевременность своего визита. Он хотел было какой-нибудь ернической замысловатой руладой снять общее напряжение, но Георгий Сырцов все поставил на свои места:

— Я понимаю, Леня, милицейская работа — грубая работа. Но не слишком ли: вот так впорхнуть и потребовать от, в общем-то, посторонних тебе людей нарушить доброе застолье, поломать их задушевную беседу и заставить напрячься в нервном ожидании того, как соизволит с ними поступить лихой и всемогущий подполковник милиции? У тебя ордер на обыск квартиры Спиридонова Александра Ивановича имеется? Понятые и следственная группа за дверями?

— Нет у меня никакого ордера, Жора, — грустно признался Махов.

— Тогда выметайся отсюда к чертовой матери! — заорал Сырцов. — А если мы — Смирнов, я и отчасти Лидия Сергеевна — до крайности нужны, вызывай повестками официально и всех поодиночке!

— Жора, — тихо сказал Дед, и Сырцов присел на свой стул и стал с неподдельным любопытством рассматривать в тарелке почти по-японски изящную композицию гарнира к горячему ростбифу.

— Я не в чужой дом пришел и не к посторонним людям, — глухо заговорил Махов. — Я пришел к друзьям, или, во всяком случае к тем, кого до сегодняшнего дня считал своими друзьями.

— Леня, — тихо сказал Дед, и Махов замолчал в безнадеге.

— Мне уйти? — спросил он у Спиридонова как у хозяина дома.

— А это как Санька решит, — снял с себя ответственность Алик.

— Разговаривать с нами не расхотелось, Леня? — поинтересовался Смирнов.

— Нет, — почти гавкнул Махов и сжал зубы.

— Варвара, — попросил жену Спиридонов, — сообрази им в кабинете что-нибудь для поддержания длительного и, я надеюсь, культурного разговора.

— Коньячку, значит, и к нему — сопутствующие товары, — догадалась Варвара.

Дед не дал Махову овладеть господствующей высотой: сам уселся за неохватный, в зеленом сукне спиридоновский стол, вытянул под столом ноги, откинулся в кресле и предложил Махову:

— Говори, Леня.

— Мне бы хотелось, чтобы первым говорили вы, Александр Иванович, — прямо-таки униженно попросил Махов, устроившийся в углу необъятного дивана. В противоположном углу сидел небрежно-рассеянный Сырцов.

— Так это будет на допрос смахивать, — добродушно заметил Дед, — а я думал, что у нас разговор получится.

— Нас томишь, себя томишь, Леня. Начинай с того, что жжет, — посоветовала Лидия Сергеевна. На правах жены и первого референта-консультанта она сидела в кресле у письменного стола.

Хотел бы Махов собеседников попроще, но в жизни такое случается редко, тем более если ты пытаешься прихватить на неточности, умалчивании людей, которых ты как раз и уважаешь за точность и оригинальность мышления, быструю и неожиданную реакцию, фантастический по богатству опыт и дьявольское умение играть в подобные игры. Решил действовать с недоброй сырцовской прямотой и легким вызовом.

— Сегодня днем, когда я тщетно пытался разыскать вас, Александр Иванович, на вашей даче мне представилась весьма занимательная картинка: маляры шпаклюют и подкрашивают бревна сруба, а стекольщики с усердием вставляют стекла на террасе. Вопрос: в связи с чем ведутся эти работы?

— Ремонт, — вздохнул Смирнов. — В копеечку влетает.

— Вопрос второй. Позавчера ночью в районе, в очень ограниченном районе, где находится ваша дача, дважды интенсивно и довольно продолжительно велась перестрелка из автоматического оружия. Не по вашей ли террасе стреляли из автоматов, а есть подозрения, что из пулемета, Александр Иванович?

— Ты бы сам посмотрел. Проверить-то легче легкого.

— Меня не пустили к вам на участок.

— И правильно сделали. Но где-нибудь в мусорной куче наверняка свалены сколы старых битых застекленных рам.

— Вы так любезно подсказываете направление поиска, что у меня нет никаких сомнений в бессмысленности осуществления его. Как я понимаю, простреленные стекла искрошены вами так, что никаких следов от пуль я в них не найду.

— Правильно понимаешь, — одобрил его Смирнов.

— Вы хотите сказать, что надежно уничтожили все улики и не собираетесь дать мне какую-либо информацию по ночной перестрелке?

— Я хочу сказать, Леня, что никакой перестрелки у меня на даче не было.

— Не понимаю, что дает вам игра в развеселую отказку! Не понимаю! — Махов ударил кулаком по кожаному валику дивана.

— Ты при шофере, Леня? — поинтересовалась Лидия Сергеевна. Леонид мрачно кивнул. Тогда она поднялась, подошла к журнальному столику, налила коньяку не в рюмку, а в стакан (полстакана) и протянула нервному подполковнику. — Выпей.

Без колебаний Махов опрокинул в себя его двадцать пять граммов и не закусил. Мотнул головой и слегка севшим голосом приступил к следующей занимательной истории.

— Вчера, вернее сегодня ночью, патруль ГАИ на перекрестке Садового и Нового Арбата задержал автомобиль, в котором находились трое весьма странных граждан. Один из них был ранен в ногу, второй еще находился в состоянии отравления нервно-паралитическим газом, а у третьего, который был за рулем, на запястьях — следы жестких наручников. Все трое — безоружны. ГАИ в связи с этим обстоятельством передала трех граждан нам. С утра была проведена экспресс-экспертиза. Оказалось, что эта троица не была безоружна. Она была насильственно и высококвалифицированно разоружена. Выстрел в мягкие ткани ноги был, по расчетам баллистиков, произведен с близкого расстояния из пистолета системы «парабеллум». Вопрос к Георгию: не из твоего ли переулка (он ведь совсем рядом с этим перекрестком) выехал автомобиль с троицей?

— Кто его знает, может, и из моего. Ты их спроси, — беспечно ответил Сырцов.

— Уже спрашивают, — дал справку Махов. — Теперь вопрос к вам, Александр Иванович: выстрел из парабеллума произвели вы?

— Пулю нашли? — деловито, как опытный специалист, спросила Лидия Сергеевна.

— Нашли, — быстро ответил Махов, водя указательным пальцем по гладкой поверхности журнального столика. Лидия Сергеевна подняла непонимающие глаза на Смирнова. Тот улыбнулся всеми своими тридцатью двумя пластмассовыми зубами и сообщил Махову:

— Если бы я стрелял в мягкие ткани ноги, то пулю бы вы не нашли никогда.

— Я соврал. Пулю мы не нашли, — признался Махов.

— Чем ты, собственно, занимаешься, Леня? — опять спросила Лидия Сергеевна.

— Расследую ряд тяжелых преступлений. Ищу убийц.

— А по-моему, ты пока лишь философствуешь о возможности соединения безмотивных (во всяком случае, на первый взгляд) преступных действий. Ищи убийцу просто, по-нашему, по-муровски: осмотр места преступления, незначительные детали-улики, общение с очевидцами, допросы свидетелей, потерпевших, подозреваемых. Без маеты, как любит говорить мой муж, на обобщения не выйдешь.

— Ваши советы для меня бесценны, Лидия Сергеевна, — нервно сделал комплимент Махов. — Но по некоторым фактам я могу определенно считать, что вы, Александр Иванович, и ты, Жора, предпринимаете действия в параллель с официальным расследованием и уже владеете информацией, которая бы могла мне очень и очень помочь. Почему вы прячете концы?!

— Разорался, — вдруг обиделся Дед и хлопнул ладонью по зеленому сукну. — А тебе работать надо, а не орать.

— Так помогите же! — почти взмолился Махов.

— Нечем, Леня, — признался Смирнов.

— Не верю!

— Точнее, так. То, чем мы располагаем, никак не может помочь официальному расследованию, идущему каналами, определяемыми законом, УПК, субординацией и твоим начальством, — подробнее объяснила Лидия Сергеевна. — Это говорю тебе я, кандидат юридических наук. Выйдем на дозволенное — все, все будет твое.

— И на том спасибо. — Тихо кипевший Махов встал. — Жоре я уже напоминал, теперь напомню вам всем: сокрытие улик, дача ложных показаний, введение следствия в заблуждение — все это уголовное преступление. Еще раз спасибо за внимание и добрые советы. До свидания.

По-солдатски развернувшись, Махов удалился из кабинета, из квартиры, из дома. Они втроем поотдыхали от него, а потом Лидия Сергеевна сказала:

— Ох и худо Ленечке сейчас!

Глава 36

— И долго так еще? — с заднего сиденья спросила Ксения, опустив глаза к автомобильным часам.

Сырцов доложил охотно и бодро:

— Пятьдесят семь минут.

— Час, — вздохнула невидимая во тьме салона Ксения. — Скажите мне что-нибудь, Георгий.

— А что сказать-то?

— Хотя бы права я или не права.

— Вы правы, Ксения. Нельзя жить во лжи и подлости.

Помолчали. Потом Ксения, совсем забившись в угол, задала вопрос из тьмы:

— Вам, Георгий, нравится моя единственная и настоящая подруга Люба?

Сырцов резко обернулся, пытаясь увидеть лицо Ксении, но не увидел и решил признаться:

— Очень.

— И вы ей. И тоже очень. А спите с моей матерью. Значит, кому-то обязательно лжете, или Любе, или маме. А ложь и подлость — сестры, вы только что сами об этом говорили. Только не надо меня убеждать, что с одной стороны — случайная, ничего не оставившая в жизни мимолетная связь, а с другой — высокое, трепетное и впервые по-настоящему захватившее вас чувство.

— А если все это действительно так, как вы только что сказали? И если я, как только подумаю о Любе, краснею от стыда и бессовестности своей где попало: в доме, за рулем, в толпе, наедине с самим собой, во сне и наяву?

— Покраснеете, покраснеете, а потом мою мамашу в койку…

— Ксения! — отчаянно крикнул он.

— Я не осуждаю вас, поймите меня. Я думаю вслух. Ложь, подлость, ханжество, предательство — страшные пороки, да? А беспощадность в своей правоте, приносящая другим боль и только боль, — что это? Вон вы как закричали…

Сырцов развернулся у Триумфальной арки, и они покатили к центру. Пристроившись в спокойный ряд, Сырцов, подумав, спокойно ответил:

— Беспощадность в своей правоте. Ишь чего выдумали! Не беспощадность, а честность. Только когда честен с собой, имеешь полное право быть честным по отношению к другим. А боль… Боль оттого, что честность определяет самые постыдные и потому и болевые точки человека. Свои, другого кого-то. И еще. Лечение правдой — серьезная операция, а при операции всегда боль. А вы что, Любе звонили?

— Ага.

— А не надо бы.

— Знаю. Но Любка единственный человек, после разговора с которым кажется, что все еще может быть хорошо. — Ксения, видимо, с улыбкой вспомнила Любу, потому что голос ее изменился: — Не беспокойтесь, Георгий, я ничего не сказала ей про ваши опасные связи.

— Может, хватит об этом, Ксения?

— Только один еще вопрос. Что вы собираетесь делать?

— Я уже сделал выбор.

— И многое-многое другое, — добавила Ксения. — А я ничего не делаю. Просто соглашаюсь с кем-то или не соглашаюсь с тем-то. Я — не человек сейчас, я — лишь точка, в которой пересекаются чьи-то корыстные и благородные интересы. Мне хочется поступка, Георгий.

— Ваш поступок, ваше дело — самое трудное дело: устоять на ветру, не сломаться, не рухнуть несмотря ни на что.

— Я — Павлик Морозов?

— Ты — дура! — проорал Сырцов.

— Вот и на «ты» перешли, — удовлетворенно констатировала Ксения и ехидно заметила: — Вы на красный проскочили.

Проскочили они на красный свет у Киевской площади перед Бородинским мостом. К счастью, неприхваченный гаишниками Сырцов на мосту дал скорость и встал в недлинный хвост перед выездом на Садовое. Обернулся, улыбнулся, увидел наконец разноцветное Ксенино лицо, освещенное ядовитой рекламой магазина «Руслан», и объяснил:

— Последняя проверка. Сейчас Виктор и Роман Суренович просчитают наиболее шустро сорвавшихся на желтый и окончательно решат: есть за нами с тобой хвост или отрубились мы окончательно.

— А где же они? — удивилась Ксения.

— Хвост, что ли? Хорошо бы, если подальше.

— Да Виктор же с Романом Суреновичем! — возмутилась она сырцовской тупостью.

— Да вот они, — лениво сообщил Сырцов, ни на кого не указывая.

Ксения увидела их сама. С ее стороны — в оконце черной «Волги» греко-армянский профиль Казаряна, со стороны Сырцова в «вольво» цвета мокрого асфальта белесый затылок, крутое ухо и кончик славянского носа Виктора Кузьминского. Ни Сырцов, ни Казарян, ни Кузьминский не смотрели друг на друга.

— Порядок в танковых частях, — облегченно решил Сырцов. — Времени у нас теперь навалом. «Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал!»

— Я — не Павлик Морозов, — поняла Ксения. — Я — подсадная утка.

Сырцов сделал левый поворот и ушел в туннель. Беззаботно ему стало и просто. Он с начала и до конца спел песню про красотку, нахально не стесняясь Ксении. Она терпела, но когда он приступил к исполнению хита под названием «Бухгалтер, милый мой бухгалтер», не вынесла.

— Ну, будя, вокалист.

— Вот за что тебя люблю я, вот за что тебя хвалю я! — в восхищении прокричал Сырцов.

— Это за что же?

— За терпимость и доброту.

Машину они оставили в Зачатьевском и к дому отца Афанасия шли пешком. У калитки Ксения придержала Сырцова за рукав, положила ему руки на плечи и нежно поцеловала в обе уже слегка колючие щеки.

— Ты сам не понимаешь, какой ты молодец!

Отец Афанасий, Александр Смирнов и некая пожилая (не старуха) дама весьма интеллигентного вида за круглым столом под бархатной скатертью (для каждого прибора льняные салфетки) пили малыми глотками тягучую вишневую наливку. Отец Афанасий и дама с явным удовольствием, а Смирнов — с плохо скрытым отсутствием энтузиазма.

— А вот и Ксения, — с видимым облегчением произнес Смирнов: прекращалась дегустация наливки и налицо удачное, без ненужных приключений прибытие подопечной.

— И Георгий Петрович Сырцов, — мрачно добавил обладатель сего имени. — Здравствуйте.

— Ксюша, — сказал отец Афанасий. — Это Ираида Андреевна Васильева, которая готова предоставить тебе на несколько дней кров и сердечное гостеприимство.

— Спасибо, — почти прошептала Ксения.

— Ираиде Андреевне ты можешь полностью доверять, — добавил отец Афанасий. Ираида Андреевна весело посмотрела на него, весело посмотрела на Ксению.

— Почему же на несколько дней? На столько, на сколько захочет Ксения. — Теперь она веселовзглянула на Смирнова, четко понимая, кто главный. — Нам с Ксенией, вероятно, уже надо идти, Александр Иванович.

Дед был эталоном джентльмена в общении с дамами:

— Сколь это ни прискорбно…

— Я провожу, — вызвался Сырцов.

— Ромка и Виктор доведут, — решил Дед. — Ты и так здесь достаточно примелькался.

— Все как надо? — поинтересовался отец Афанасий.

— Лучше и невозможно представить! — отдал должное усилиям священника. — Божье дело сделали, отец Афанасий.

— Это моя работа.

…Все четверо к одиннадцати часам подтянулись в кафе старого знакомца Смирнова, который когда-то под кличкой «Марконя» занимался делами, порой подпадавшими под положения УПК, а теперь как Марат Павлович стал законным владельцем предприятия общественного питания.

Удобно у Маркони было. И проверяться не надо: Марконя веселым всезнающим глазом всех, кого надо, проверит.

— Бутылку шипучки, Марат Павлович, — заказал Смирнов (хозяин, по причине особой важности первого гостя, обслуживал их столик самолично).

— Успех? — ненавязчиво поинтересовался Марконя.

— Предчувствие успеха, — уточнил Смирнов. — И все — за баранкой.

Бутылку итальянского эрзаца шампанского Марконя открыл с шиком, не менее шикарно разлил по бокалам и удалился. Казарян брезгливо принюхался — и задал риторический вопрос:

— Зачем мне этот суррогат?

Но выпил вместе со всеми. Деликатно, с закрытым ртом, отрыгнув газ от шампанского, Смирнов объяснил причину появления итальянской бутылки.

— Заказать-то что-нибудь надо было для приличия. А это — самое дешевое.

— Скупой рыцарь, — констатировал Кузьминский.

Никак не отреагировал на его выпад Дед. Заботы не те. Спросил Казаряна:

— Как проверили?

— По всем правилам. По-моему, все чисто в Могильцевском переулке.

— Как понимать? — недопонял Дед.

— Ираида Андреевна живет в старом доходном доме в Могильцевском переулке, который чрезвычайно удобен для нашего прочеса. Час отработали. Все в порядке, Саня.

— Квартира?

— Отдельная трехкомнатная на четвертом этаже. Приживалка, сенбернар и три кошки.

— Приживалка?

— Я неточно выразился, секретарша она, ее племянница. Наша-то Ираида — доктор филологии, член-корреспондент Академии наук!

— Замечательно, — решил Смирнов. — Теперь главное. Чтобы Ксения себя как можно аккуратнее вела. Вопросы ко мне имеются, робин гуды?

— Один, — сказал Сырцов. — Что делать сегодняшней ночью?

— Всем быть по домам на звонке. Я ночую у Спиридоновых. И спать, естественно.

Надоело заниматься обеспечением собственной безопасности, и Сырцов в открытую проник в свою берлогу. Пронесло.

Пить не хотелось, есть не хотелось, и он, предварительно выведя телефонный звонок на полную мощность, завалился спать и тут же заснул.

В час ночи задребезжал телефон. Сырцов для того, чтобы прийти в себя, выждал три трели, снял трубку и глянул на определитель номера. Звонили из телефона-автомата.

— Слушаю, — нарочито сонно откликнулся он.

— Это ты, козел сексотский? — спросил отвратительный баритон.

— А дальше? — поинтересовался Сырцов.

— А дальше — еще веселее. Слушай меня внимательно: два часа тому назад была похищена и упрятана в теплое местечко лучшая подруга Ксении Логуновой Любовь Ермилова. Пока ее не трогали во всех смыслах и не будут трогать ровно сутки при условии, что в течение этих суток ты, Сырцов, сообщишь Ксении Логуновой об этом похищении и дашь нам номер телефона, по которому мы могли бы связаться с Ксенией. Если эти наши скромные требования будут выполнены, то Любовь Ермилова будет выпущена на свободу в целости и сохранности. А если нет… что ж, ты волен поступать как тебе угодно, а мы — как нам удобно. Полная свобода, свобода всеобщей безответственности, так сказать. Наши контрольные звонки: в одиннадцать, в четырнадцать, в девятнадцать, в двадцать два и последний — ровно в полночь. Звоним, естественно, тебе. Да, поговаривают, что ты к нашей Любе неровно дышишь. Это нас полностью устраивает. Ну, тщательнее пережевывай пищу, козлик, шарики будут круглее.

Немедленно, с криком «ай-ай-ай!» звонить Деду? А сам-то думать умеешь, Сырцов? Их план прост и точно рассчитан на характер Ксении. Если Ксения узнает, что жизнь Любы зависит только от нее, Ксении, она пойдет на любые их условия. Светлана сдает дочь? Или Светлане сдают дочь, чтобы они обе исчезли из России навсегда? Во всяком случае, операция с Любой проведена не без консультации со Светланой. Теперь насчет его неровного дыхания. Все-таки прослушивали Любин телефон, скоты! И еще кое-что свербит, где-то близко, совсем близко, рядом…

Очередная басовитая металлическая барабанная дробь телефонного звонка разрушила зыбкие ассоциации, и Сырцов слушал не себя — звон, привычно считая до трех. На взвизгнувшем четвертом поднял трубку.

— Георгий Петрович?! — бешено прокричал издалека голос Алексея Решетова. — Это Алексей! Алексей Решетов!

Сырцов опять глянул на определитель номера. Опять телефон-автомат.

— Я уже тебе сказал: сюда звонить только в экстренных случаях!

— Именно такой случай, Георгий Петрович!

— Говори.

— Не телефонный разговор.

— Тогда зачем назвался?

Решетов виновато посопел в трубку и признался:

— По запарке.

— Где ты?

— Через десять минут жду вас у стадиона за метро «Краснопресненская».

— Жди.

Хаки, камуфляж. Поверх — боевая жилетка с многочисленными целевыми карманами. «Байард» в сбрую, запасную обойму — в малой узкий кармашек, чтобы слегка высовывалась. Большой нож в ножны на голени, малый — для метания — в правый рукав. И, на всякий случай, маленький револьвер за ремень на спине. Обуваясь в тяжелые кованые башмаки, проверил снаряжение на удобство. Вроде все в порядке. Обувшись, подпрыгнул, проверяя амуницию на стук и бряк, — не звучал.

Спустился во двор, устроился в «девятке», не включая зажигания. Так что же хочет от него Леха Решетов? Он — с ними? Провокация, чтобы выманить его из дома и без излишних хлопот кончить? Тогда слишком, слишком все противоречиво и путано: похищение Любы, точное расписание контактов, жесткие, очень точно просчитанные условия обмена и тут же дурацкий непрофессиональный вызов Алексея Решетова. В любом случае два этих звонка должны заставить Сырцова быть во всеоружии. Скорее всего звонки эти не связаны между собой, по крайней мере никак не скоординированы. Ну что ж, посмотрим на Леху. Сырцов включил мотор и поехал на свидание со своим осведомителем.

В ночной тени деревьев недалеко от кассы стадиона стояла маленькая черная, скорее всего, заграничная машина. Сырцов оставил «девятку» метрах в тридцати от нее и пешком дошел до иномарки. Малолитражный «мицубиси». Решетов не оборачивался: видел Сырцова в зеркале заднего обзора.

— Угнанная? — спросил Сырцов про автомобиль, склонившись к полуоткрытому оконцу.

— Не своя же, — ответил Леха.

— Тогда от греха в моей поговорим, — решил Сырцов и, не ожидая реакции Решетова, вернулся к своей «девятке».

Вскоре стокилограммовый Леха грузно, до легкого сотрясения «Жигулей», плюхнулся на сиденье рядом.

— Говори, — вторично приказал Сырцов.

— Сегодня, вернее вчера, в половине двенадцатого ночи группа в составе шести человек похитила девушку по имени Люба, — доложил вкратце Леха.

— Ты был в этой группе?

— Да.

Сейчас бы на коротком замахе рукояткой ножа в висок скотине и поговорить уже как следовало бы. Не вежливые диалоги разводить, а давить и давить, слушая сбивчивые от страха откровенные монологи.

— Твоя задача?

— Прикрытие главного.

— Кто главный?

— Ростислав.

— Как выманили Любу на улицу в такое позднее время?

— Ростиславу было известно, что родители Любы на даче и она в квартире одна. Он позвонил ей и сказал, что у него срочное сообщение от Георгия Петровича Сырцова. Она и выскочила.

Ох, Люба, Люба! Легковерная душа! Но не это произнес вслух Сырцов.

— Сопротивлялась?

— Не успела. Сразу же наручники, пластырь на рот и за ноги в «джип».

— Куда спрятали?

— За Сокольниками в лесу склады такие из железа. Там, в одном из этих ангаров, подвал довольно солидный. Вот туда.

— Охрана?

— Оставлены были двое. Смена — в семь утра.

— Ты в смене?

— Нет. Я теперь все время при Ростиславе. Вроде телохранителя.

— Что же сейчас свободно гуляешь?

— Отпущен до девяти. В девять — у него.

— Где он живет? Точный адрес?

— Дом такой здоровенный, на замок похожий. На Просторной улице. Номер дома не помню, но он один там такой. Восьмой подъезд, одиннадцатый этаж, квартира двести третья.

— Большая квартира?

— Большая. Комнаты четыре, наверное.

— Почему наверное?

— Потому что по дверям считал. А пускает он меня только в одну комнату.

— Что в ней?

— Стол письменный, два кресла, журнальный столик, станок для спанья.

— И никого, кроме Ростислава, в этой квартире нет?

— Никого не видел.

— «Что ж, попалась, птичка, пой! Не уйдешь из клетки. Не расстанутся с тобой маленькие детки!» — бессмысленно пробормотал детский стишок Сырцов и включил дешевый свой радиоприемничек. Маша Распутина пела: «Живет страна, необъятная моя Россия!» Выключил радио и спросил у Решетова: — Как ты считаешь, Леха, живет страна?

— Что делать будем? — игнорируя сырцовский вопрос, задал свой Леха.

— А ты как считаешь?

— Вам решать, Георгий Петрович.

— Что за пареньки эти двое?

— Пареньки как пареньки. Средний фокус.

— Мы их повяжем?

— Вдвоем обязательно. Только вот стоит ли мне им показываться? Мало ли что.

— Прав. Ты мне у них нужен. Ладно, подведешь меня к ним как можно ближе, а я уж постараюсь обойтись без тебя.

— Так поехали? — понял Леха и вылез из «девятки». — На угнанной поедем, а то, не дай Бог, повредят вашу, хлопот не оберешься.

— Тоже прав. — Сырцов аккуратно закрыл дверцы и решил: — Здесь ее оставлю.

Леха уже сидел за баранкой «мицубиси», торопил:

— Четверть третьего уже, Георгий Петрович.

— Ты ее обыскивал? — спросил Сырцов.

— Так, осмотрел.

— А багажник?

— У меня же ключа нету! Я ее поросячьим способом завожу.

— Эх, ты! — укорил его Сырцов и, вытащив из соответствующего кармашка связку отмычек, недолго поковырявшись, вскрыл багажник. Багажник был набит пластиковыми упаковками баночного пива «Ред бул». Глянув через сырцовское плечо, Леха жизнерадостно заметил:

— Будет чем успех отметить!

На всякий случай Сырцов тщательно проверил однородность укладки упаковок и только после этого ответил:

— Если будет успех. — Захлопнул крышку багажника, незаметно вытянул «байард», обернулся к Решетову и спокойно предложил: — Ручки на багажник, Алексей, и ножки как можно шире.

— Да вы что, Георгий Петрович?! — взрыдал Леха.

— Тебе на операцию не идти, а мне как-то спокойнее, если ты за спиной без зубов будешь, — объяснил Сырцов, одновременно шмоная Леху. Арсенал Решетова был невелик: кольт в сбруе и два ножа. — Небогато.

— А мне и этого вполне достаточно, — заявил обиженный Леха.

— Не обижайся, Алексей. И садись пассажиром. Я поведу. Не поросячьим способом, а как положено — с ключом зажигания.

Выпили уже по неизвестной какой, и Спиридонов, потянувшись через узкий кухонный столик, прижал голову Алексея Яковлевича Гольдина к своей обширной груди, поцеловал в гладкое темечко и сказал трепетно, как воспитательница детсада:

— А вот сейчас ты мне все и расскажешь. Да, Бэзик мой ненаглядный?

Выпивали уже часа два. Спиридонов закатился к Гольдину в двенадцать часов ночи, как бы обеспокоенный и виноватый за свой бестактно прерванный подполковником милиции Маховым ностальгический вечер древней дружбы и воспоминаний. К полуночи ведущее здоровый образ жизни еврейское семейство поголовно дрыхло по своим комнатам за исключением главы, который встретил Алика с весьма сдержанным восторгом. Устроились на кухне и под две бутылки «Смирновской», принесенные Спиридоновым, действительно на полтора часа удалились в Малокоптевский переулок, где, как оказалось, прошли лучшие годы их жизни. Но делу — время, потехе — час. Спиридонов позволил затянуться потехе до полутора часов и наконец приступил к делу. Уже минут десять плясали вокруг дачи Ицыковичей. Выяснили, что, уезжая за бугор в страшной спешке, Ицыковичи дачу продать не успели и только поэтому подарили ее дальней и единственной своей родственнице — Суламифи Исидоровне Драбкиной, родной сестре Розы, которая является матерью Алексея Яковлевича Гольдина. Суламифь Исидоровна пожила, пожила и умерла, а владельцем дачи автоматически стала Роза и, следовательно, Алексей Яковлевич. Выяснив все это, Спиридонов приступил к главному: он попросил разрешения Бэза для себя и своих друзей слегка покопаться на этом дачном участке. Эта просьба повергла Гольдина в такой же ужас, как и появление милиционера в квартире Спиридонова. Тогда Алик задал традиционный вопрос насчет уважения и доверия. Бэз подтвердил, что он безмерно уважает и до упора доверяет. На законное недоумение Спиридонова, почему же он что-то от него таит, Бэз ответил, что уже много лет носит в себе такую страшную тайну, которой ни с кем не может поделиться. Вот тогда-то и последовал нежный поцелуй в гладкое темечко.

— Хочу, но боюсь рассказывать, — честно признался Гольдин.

— Это мне-то боишься? — обиделся Спиридонов.

— Не тебе, Алик. Вообще боюсь, хотя виноват только в том, что молчу.

— Членораздельнее излагать можешь? — попросил Алик.

— Могу — заверил Бэз, но не удержался и добавил: — Но боюсь.

— А ты бойся и излагай, — посоветовал Спиридонов.

— Считаешь? — подозрительно спросил Гольдин.

— Считаю!

— Тогда слушай. Тетя Суля умерла в восемьдесят седьмом. А у меня деньги тогда были…

— В карты выиграл? — строго спросил Спиридонов.

— За одно изобретение получил от частной фирмы. Так будешь слушать или нет?!

— Буду, буду! — испугался Алик. — И отвлекать не буду. И ты не отвлекайся.

— Так вот. Решил я дачей всерьез заняться. Руки-то у меня золотые…

— Да ну? — не удержался, безмерно удивился Алик.

— Опять? — грозно спросил Бэз.

— Молчу. Нем как могила.

— Вот. Могила, — расстроился вдруг Бэз. — Именно могила.

— Мама, — не отвлекайтесь, — фразой из анекдота поторопил Алик.

— В том-то и дело, что не отвлекаюсь, Алик. Тогда я для начала дом в порядок привел, а потом за участок взялся. Новые фруктовые саженцы посадил, старые деревья в надлежащий вид привел, грядки разбил по всей науке. И все одно за другим. Раз плантация такая получилась, значит, и естественные удобрения необходимы в большом количестве. То да се, решил я копать компостную яму. Местечко на участке было подходящее: в кустах полянка такая, скрытая от глаз. Ну, и начал я там копать. Чин чином дерн снял и приступил. Слава Богу, один. Прошел, ну, приблизительно, метр, в яме По пояс стоял. Отдохнул и двинул дальше. — Гольдин замолчал.

— А дальше? — эхом откликнулся Спиридонов.

— А дальше, — с мучительной решимостью сказал Бэз, — трупы. То есть не трупы уже, а почти скелеты, но с волосами, в рванине какой-то.

— Сколько их там было?

— Я два черепа увидел, выскочил из ямы, проблевался, подумал и сразу же стал приводить полянку в прежний вид.

— Почему в милицию не заявил, Леша?

— По той простой причине, что я тогда сумел подумать, Алик. Ну, заявляю я. Кто может знать про эти трупы? Я, который заявил, тетя Суля, которая умерла? Вряд ли. Скорее всего, только Ицыковичи. И вот я, по сути облагодетельствованный ими, устраиваю им красивую жизнь с вызовом на не очень любимую, раз покинутую родину, а может быть, и отсидку с полной конфискацией имущества.

— И дачи, — добавил Спиридонов.

— И дачи, — согласился Бэз, — которая стала моей.

— Но на которой ты не живешь уже много лет.

— Ну, не могу я там жить! Ходишь по участку и думаешь: «А под тобой покойнички!» Сколько их там? Я ведь больше нигде глубоко и не копал. Вот я и сдал ее в аренду богатеньким на длительный срок с условием, чтобы только на участке ничего не трогали. Думаешь, мне легко? Дочка с зятем всю плешь проели…

— Заметно, — перебил Спиридонов.

— Да иди ты! — разозлился Гольдин. — И внуков жалко, как бы им хорошо было все лето на мягкой травке и на подножном корму… Отмазываюсь лишь тем, что все арендные деньги им отдаю. У тебя что-нибудь там осталось?

Оставалось еще достаточно. Спиридонов разлил по очередной.

— А может, твои Ицыковичи — всемирные злодеи, — крякнув, поразмышлял Алик вслух.

— А может, нет.

— Тоже может быть. — Спиридонов был согласный на все. — Но все-таки, разреши нам на участке слегка поковыряться, а?

— Кому это — вам?

— Саньке, Жоре Сырцову, которого ты у нас видел, и, естественно, мне.

— Тебе-то зачем?

— Значит, этим двоим разрешаешь? Тогда можно и без меня.

— Никому я пока ничего не разрешаю. — Теперь Гольдин сам разлил. Незаметно, чисто автоматически выпили. — Что же будет, Алик?

— А черт его знает! — честно ответил Спиридонов.

…Ехали проспектом Мира и через улицу Галушкина, про которого в Москве никто ничего не знал. Ехали так потому, что Решетов с компанией вез Любу в этот проклятый подвал именно этим путем. Дорогу он отсюда помнил хорошо, поэтому и избрали. Сырцов вел услужливый «мицубиси», изредка давя косяка на Леху. Не дергался, не выражал нетерпения, сидел спокойно и бездумно. Сидел, как и надо сидеть перед операцией.

Миновали мост над Ярославской железной дорогой, недолго катили среди черных кущ, у выезда на Краснобогатырскую свернули направо и по аллее — еще не парковой — добрались до дороги вдоль ограды Сокольников. Налево, еще раз налево и опять аллея.

— Метров через пятьдесят направо по тропе, — подсказал Решетов.

Тропа была достаточно широка, но излишне извилиста. Сырцов вел машину осторожно, на малом ходу и при тихом моторе. Изредка низкие ветки кустарника царапали крышу и бока «мицубиси».

— Долго еще? — недовольно шепотом спросил Сырцов.

— Еще метров сто — и полянка. Там и остановимся.

Там и остановились. Привыкая к темноте, Сырцов спросил:

— Где этот ангар?

— А вон, прямо.

И точно, на фоне темно-серого неба просматривался напоминавший обмолотый стог силуэт ангара.

— С чего начнем, Решетов? — поинтересовался Сырцов.

— Я пойду, посмотрю, что и как с проходами. А вы в машине подождите.

— Действуй, — разрешил Сырцов.

Леха пересек поляну и скрылся среди кустов и мелких деревьев. Он уверенно шел к приметному кривому клену. И вдруг яркий свет заграничных фар рвано осветил куски стволов и клочья кустарника.

— Гад! Гад! — истерическим шепотом крикнул Решетов, последним рывком достиг приметного клена, схватил лежавший под ним укороченный «Калашников» и на пределе сил по-спринтерски рванул к поляне.

Слепяще глядели на него почти белые фары и подвывал, заводясь, движок.

— Не уйдешь, сука! — заорал Решетов, выскочив на поляну, и дал очередь из автомата поверх фар, по ветровому стеклу, туда, где за баранкой сидел самый ненавидимый им человек, которому он всегда проигрывал. А сегодня страстно желал взять бесповоротный и окончательный реванш.

Единожды вяло пукнул знаменитый «байард», и, когда Решетов прервал очередь, стал слышен надсадный полухрип-полустон.

— Поздно догадался, говенный супермен! — крикнул Решетов. — Опоздал — значит, получай свое. Ты же сам меня так учил, подлюка гнойная!

Он прервал монолог для того, чтобы завершить дело. Расходуя автоматный рожок до конца, он приближался к автомобилю, хотел, очень хотел посмотреть на дохлого Сырцова — под треск очереди и звон разметавшегося на куски стекла. За баранкой Сырцова не было: видно, завалился на бок…

И вдруг Решетов почувствовал, как что-то беззвучно вошло ему в сердце. Он постоял недолго, не понимая, что уже умер, и боком завалился на холодную ночную траву.

А Сырцов медленно встал из-за полуоткрытой правой дверцы. Две минуты тому назад, включив зажигание и фары, он, вывалившись через нее на землю, был почти уверен, что будет так, как случилось. И вот случилось. Он только сейчас ощутил жжение в левом плече и теплую густую влагу на левом бицепсе. Зацепил все же, гнида. Пощупал правой, что и как. Мокрая, размером с сигарету рвань камуфляжа. Вскользь, слава Богу.

Нож вошел в сердце по рукоять. Решетов лежал на правом боку, подвернув ногу и стрелой вытянув правую руку, в метре от которой валялся укороченный «Калашников». Не хотел Сырцов светиться всем известной «байардовской» пулей, поэтому и нож. Тренировался с ножом Сырцов много и упорно, но в первый раз воспользовался броском в деле. Он вытащил из кармана носовой платок, склонился над умиротворенным Решетовым и тщательно протер рукоятку ножа. Потом присел рядом — подумать. Царапина на левом плече остро саднила, затягиваясь густеющей кровью.

Деда, пожалуй, беспокоить не надо: начнется солидная подготовка, а тут, если действовать, то на арапа. Роман Казарян, вот кто ему нужен. Пошарил по карманам в поисках телефонного жетона. Телефон-автомат (он это отметил) был у санатория-профилактория, мимо которого они проезжали. Жетона не было. Но кстати вспомнил: когда шмонал Решетова у багажника, у того в кармане куртки шелестели легкие кружочки. В правом? В левом? В правом. Сырцов перевернул труп на спину и пошарил в правом кармане куртки. Вот они, шесть штук. Запасливый был.

Ростислав. Вряд ли соврал про адрес Решетов: знал, что он, Сырцов, никогда уже этим адресом не воспользуется, а ненужным враньем можно и насторожить опытного сыскаря. Итак, Ростислав, но как до него добраться? Судя по трем закрытым комнатам в четырехкомнатной квартире, там, по всей вероятности, склад, скорее всего — оружие. Следовательно, все щели тщательно законопачены, и дверь наверняка сейфовая. Придется косить под альпиниста. Господи, счастье-то какое! Трубка на шнуре, диск вращается, беспрерывный гудок в ухе. Сырцов набрал казаряновский номер и кинул в щель первый решетовский жетон. На седьмом гудке проникновенный со сна голос спросил не раздраженно — обреченно:

— Санька, ты?

— Это Сырцов, Роман Суренович, извините меня…

— Ну, ты даешь, Жора!

— Дело очень важное, Роман Суренович. Я сейчас с тыльной стороны парка «Сокольники», без транспорта, совершенно один и с простреленным (Сырцов слегка преувеличил для того, чтобы окончательно разбудить Казаряна) плечом…

— Что надо? — быстро спросил Роман.

— Чтобы вы за мной заехали.

— Где ты?

— Тут такой санаторий-профилакторий имеется.

— Знаю. Для средних начальников. Сейчас выезжаю.

— И еще одна просьба, Роман Суренович. Нет ли у вас прочной нейлоновой веревки, чтоб хороший вес держать?

— Что означает, по-твоему, хороший вес?

— Ну, я или, допустим, вы.

— У старого байдарочника такого говна навалом. Сколько?

— Метров пятнадцать — двадцать.

— Жди. Через полчаса буду у тебя.

Казаряновская «Волга» прибыла к санаторию-профилакторию через двадцать три минуты. Сырцов глянул на запястье. Всего-то полтора часа прошло с тех пор, как они встретились с Алексеем Решетовым. Без четверти четыре.

— Что, где и как? — задет сразу три вопроса Казарян, не вылезая из машины. Сырцов попросил через открытое оконце:

— Подвиньтесь. Я вас сам к месту отвезу. И по дороге вкратце расскажу.

— А плечо? — спросил Казарян, отодвигаясь.

— Слегка в мякоть, — успокоил его Сырцов и покатил к полянке, на ходу без пауз излагая историю встречи и расставания с Алексеем Решетовым.

Теперь светили фары «Волги». Впечатляющее виделось зрелище — кадр из крутого американского боевика.

— Что со всем этим делать будем? — попросил совета Сырцов.

— Оставим все как есть. Пусть менты разбираются. Ты свои пальчики ликвидировал?

— На нем — да. А в машине — баранка, рычаги, дверцы, ручки заляпаны основательно.

— Я сейчас этим займусь, — решил Казарян и, вернувшись к «Волге», извлек из багажника уборочную тряпку. — А ты посиди на травке, отдохни, приди в себя окончательно, подумай и реши без лихорадки, что все-таки мы с тобой дальше делать будем.

А что думать-то? Он и так решил. Ростислава взять в постельке и бомбить, пока не расколется до срока. Мучила сухость языка и губ. Только сейчас Сырцов ощутил, как ему хотелось пить все эти сорок минут. И — о счастье! — как картинка из доброго сна, воспоминание о содержимом багажника «мицубиси». Пласты упаковок замечательного американского баночного пива «Ред бул». Сырцов встал, в связке отмычек и ключей нашел нужный, подошел к «Мицибуси» сзади и открыл багажник.

— Ты что, и в багажнике наследил? — через разбитое заднее стекло поинтересовался Казарян, орудовавший в салоне.

— Не, я там кулаком шуровал, — ответил Сырцов и, кинув одну упаковку на траву, кулаком же захлопнул багажник.

— Вроде все, — решил Казарян, вылезая из расстрелянного автомобиля. И удивился, увидев на траве высокий белесый прямоугольник. — Это у тебя что?

— Пиво, — кротко пояснил Сырцов и, вытащив большой нож из ножен на голени, хищно и неаккуратно взрезал матовый пластик. — Хотите?

— Воздержусь. А ты выпей, утихомирь блевотную спазму. — Казарян внимательно наблюдал, как Сырцов вскрывал первую банку, как, постанывая, опорожнил ее, полой жилета протер пустую жестянку и отбросил в кусты. Тогда спросил: — Что решил?

— Все то же, Роман Суренович. Парашютироваться к Ростиславу.

— Тогда сейчас. Совсем скоро поздно будет.

Сырцов вскрыл вторую банку, высосал ее, не отрываясь, повторил операцию с полой жилета, послал вторую вслед за первой и согласился:

— Поехали. Благо Просторная совсем рядом.

Действительно, замок вроде монтекристовского замка Иф: квадратный, на все стороны одинаковый, с подобием башен по углам. «Волгу» оставили в жидкой рощице за трамвайными путями и вышли к восьмому подъезду. Уже отчетливо светлел восток. Методом первичного осмотра и чистой дедукции (в этом доме еще достаточно коммунальных квартир, а кухни коммуналок всегда без занавесок) вычислили расположение четырехкомнатных и только после этого без труда вскрыли кодовую дверь и пешком поднялись на одиннадцатый этаж. Вот она, разлюбезная двести третья. Все правильно, дверь — сейфовая. Дав Казаряну немного отдышаться, Сырцов поволок его на полтора этажа выше: к окну лестничной клетки. С легкостью распахнули рамы и сверху оценили обстановку.

— Куда собираешься? На балкон? — спросил Казарян.

— Нет. На кухню. Черт его знает, может, балконная дверь основательно забаррикадирована.

— Все равно, Жора, отсюда даже до кухни размах короток и мгновенен. Как старый путешественник и альпинист, считаю, что лучше двумя пролетами выше.

— Веревки хватит? — Сырцов с сомнением посмотрел на моток в руках Казаряна.

— Тебя спущу, и еще кусок останется, чтобы мне повеситься при виде твоей неудачи.

— Как говорит Дед: шутки у вас, боцман!

— Это я говорю, а не Дед, — почему-то обиделся Казарян.

Поднялись двумя пролетами выше. Открывая окно, Сырцов помечтал:

— Эх, еще бы дощечку под жопу.

— Имеется дощечка. Фирменная швейцарская дощечка, — скромно признался Казарян.

Когда закрепили трос на отопительной батарее, когда устроили качели, когда прикинули длину конца, когда беспилотно проверили размах, Сырцов влез на подоконник, спустил петлю с дощечкой, уселся на нее и восхитился:

— Ух, ты!

Казарян травил трос, а Сырцов сидел, как маляр в люльке, и наблюдал окрестности. Около четырех, а в городе пусто, как на ночном кладбище. Существовали только звуки: в отдалении прорычал «КамАЗ», в недалеком отсюда трамвайном парке проскрежетали стальные колеса по стальным рельсам, совсем далеко, видимо у Преображенки, сверчковой трелью еле-еле прорезался милицейский свисток. Определив амплитуду размаха, Сырцов негромко приказал:

— Стоп!

Ну, а теперь — раскачка. Цепляясь за почти незаметные щели в кирпичах и помогая рукам толчками ног о стену, Сырцов раскачивался все сильнее и сильнее. Сверху, рывками в ритм, помогал Казарян.

Первый раз пролетев мимо желанного кухонного окна, Сырцов заметил лишь отсутствие внешнего (бывает, некоторые делают себе такие заоконные зимние холодильники) подоконника и наличие плотных занавесок. Во второй раз определил, где находится нужный угол. В третий раз расчетливо и неслышно ударил носком подкованного башмака так, чтобы битое стекло без особого шума упало на подоконник.

— Еще меня вниз! — попросил он, пролетая под Казаряном. Тот спокойненько исполнил. Еще раскачка — и Сырцов зацепился за раму левой рукой, а правой, извиваясь, как червь на крючке, притянул к себе плотную занавеску и мягкой подстилкой уложил ее на подоконнике.

— Теперь на метр повыше! — еще раз попросил он Казаряна. Тяжеловато было пожилому богатырю выполнить просьбу, но он выполнил.

Сырцов при последнем подлете ступил башмаком на освобожденный от стекла кусок рамы, а плечом мгновенно выдавил основное полотнище стекла, которое почти беззвучно рухнуло на подоконник, прикрытый занавеской, и сам, раня ладони в стремлении уцепиться за раму, встал наконец в проеме окна.

Сиденьице на веревке ушло к Казаряну, а Сырцов, осторожно отодвинув (чтобы стекло не загремело об пол) занавесочку, оказался на кухне. Уселся на ближайшую табуретку, стал слушать квартиру и привыкать к темноте. Изредка всхлипывал унитаз, потрескивало что-то, легко шумел сквознячок, порожденный разбитым окном. Проявились наконец и контуры кухни: стол, табуретки, газовая плита, подвесные шкафчики. Сырцов вздохнул, вытащил из сбруи «байард» и отправился в путешествие.

Трогая все подряд двери, он за третьей обнаружил жилую комнату, без размышлений вошел в нее и, нащупав левой рукой выключатель, включил верхний свет. Все как покойник описал: стол письменный, два кресла, журнальный столик, станок для спанья. На станке, разбуженный светом, заворочался Ростислав. Сырцов придвинул к станку кресло, сел в него и потряс Ростислава за плечо. Тот открыл пустые со сна глаза.

— Поедем, Ростислав, — позвал его Сырцов.

— Куда? — хрипло и тупо спросил Ростислав, ничего не соображая.

— К Любе. К Любе Ермиловой.

Правая рука Ростислава, как бы в полусне, медленно потянулась к полу за станком. Рукоятью «байарда» Сырцов безжалостно ударил Ростислава в правое плечо. Тот взвыл и попытался вернуть руку на место. Но она не слушалась его, потому что Сырцов знал, как и куда бить. Болевой шок окончательно вернул Ростислава из сна в малоприятную реальность. Он басовито прохныкал:

— Больно же!

— Будет еще больней, — пообещал Сырцов, молниеносным рывком перегнулся через страдальца и явил свету пистолет в сбруе. Удивился: — Ишь ты, кольт. И откуда берут? А теперь вставай, мой милый пастушок.

Держась левой рукой за правое плечо, Ростислав сначала спустил ноги на пол, а затем шатко поднялся. Встал и Сырцов.

— Плечо сломал, гад! — неизвестно кому пожаловался Ростислав.

— Легкий ушиб плечевой суставной сумки, — уточнил Сырцов. — Месяца полтора рука плохо подниматься будет, а там все пройдет. Левой рукой свою секретную дверь открыть сможешь? А то за ней меня приятель ждет.

— Да иди ты! — послал Сырцова гражданин с ушибом плечевой суставной сумки. Сырцов в недоумении посмотрел на него и обиженно напомнил:

— Ты что, забыл? Я же сказал: может быть еще больнее. Так откроешь или не откроешь?

— Открою.

Ростислав долго вертел ручки, щелкал задвижками, замысловато орудовал двумя ключами, прежде чем дверь мягко и тяжело пошла внутрь. На пороге стоял улыбавшийся Казарян.

— А вот и я! — желая всех обрадовать своим появлением, возгласил он.

— Входите, — разрешил Сырцов.

— Что дальше? — осведомился Казарян.

— Осмотрим закрытые комнаты и поедем. Нам до пересменки успеть надо. Смена караула у вас в семь, Ростислав?

— В семь, — подтвердил тот.

— Ключи от комнат, — потребовал у него Сырцов.

— Они не у меня.

— Главный смотритель и без ключей! Так я тебе и поверил. — И с левой коротко и мощно ударил Ростислава в печень. Было действительно еще больнее.

Не склад, а арсенал. Во всех трех комнатах по аккуратным деревянным нарам в строгом порядке были разложены пистолеты, автоматы, снайперские карабины, два крупнокалиберных пулемета, гранаты, мины. Сырцов с почтением посмотрел на Ростислава:

— И не боишься рядом с этим жить? — и в изумлении помотал башкой. А Казарян исполнил куплет из довоенной еще, никому ныне не известной песни:

Прослушав песенку, Сырцов решил посоветоваться с вокалистом.

— Закуем страдальца?

— Закуем. Мало ли что взбредет ему в голову. Дурачок же!

Чтоб не причинять особой боли плечу, руки Ростиславу сковали спереди. А можно было и без наручников обойтись. Ростислав полностью сдался. Делал все, что от него требовали: отдал ключи от комнат, раскрыл шифры входной сейфовой двери, поведал, как обстоит дело с охраной Любы и сменой охранников. Явление Сырцова с небес, собственная его неподготовленность и вдруг обнаружившаяся (ранее про себя думал, что он супермен) трусость сломали его. В завершение почти подхалимски сообщил, чтобы хотя бы слегка успокоить новых хозяев:

— Я им приказал, чтобы они девушку и пальцем не тронули!

Сырцов на это сообщение проскрипел зубами, а Казарян понял:

— Пора ехать.

Рассвело уже, не до конца, но рассвело. Казаряновская «Волга» стояла впритык к подъезду. Роман Суренович сел за руль, а Сырцов с Ростиславом — на заднее сиденье. Початая упаковка пива лежала на стороне Сырцова.

— Пива хочешь? — спросил он у Ростислава, когда машина тронулась. Ростислав молчал, ожидая подвоха и новой боли. Тогда Сырцов повторил вопрос в новой редакции: — Ты ж натощак, в страхе, тебе расслабиться надо. Так хочешь?

— Хочу, — ослабевшим басом сказал Ростислав.

Сырцов вытащил из упаковки очередную банку, открыл ее и вложил в спаренные наручниками ладони. Ростислав пил, делая гулкие глотки и меж глотками шумно отдуваясь. Поглядев на него, Сырцов откупорил баночку и себе.

— Я думаю, тебе уже достаточно, Жора, — предупредил Казарян, наблюдая заднее сиденье через зеркало. Безмолвно возражая, Сырцов высосал банку разом и только тогда ответил:

— Те две банки я, по стенам пластаясь, давным-давно выпотел.

— Как знаешь. Тебе же основную работу делать. — И, обратившись к Ростиславу: — Теперь куда, командир?

Ангар был тот самый, но рабочий подъезд и скрытый подход были с другой стороны, а не там, где показал ныне покойный Алексей Решетов. Поэтому с усопшим более не встречались. Оставили «Волгу» у бетонной ограды, прошли вдоль нее метров двадцать и вышли к искусно замаскированному лазу. Если бы не завсегдатай здешних мест Ростислав, ни за что бы не отыскали.

Глава 37

И вход в подвал был замаскирован. Метрах в пяти от стены ангара Ростислав уцепился сдвоенными руками за что-то в замусоренной траве и поднял крышку, за которой были ступеньки спуска. Кивком пригласив Сырцова и Казаряна следовать за собой, он стал осторожно (руками-то в наручниках в стенку не упрешься) спускаться к обитой стальным листом двери. Сырцов извлек из под жилетки «байард», а Казарян вытянул из-за поясного ремня прихваченный на всякий случай трофейный кольт, и они спустились следом. Ростислав с трудом (сильно мешали наручники) отстучал по металлу положенное.

— Ростислав? — спросил из-за двери настороженный тенор.

— Я, я! Открывай!

— Почему не в срок?

— Девку срочно надо в другое место переводить.

При слове «девка» к полному изумлению Сырцова у него тиком дернулась щека.

Дверь медленно пошла на них — открывалась наружу. Ростислав сделал, как было договорено, два шага назад, Казарян всей своей шестипудовой тушей навалился на дверь, распахивая ее до упора, а Сырцов в почти балетном прыжке достал тенора рукоятью пистолета в челюсть. Тенор рухнул, и то, что увидел после этого Сырцов, заставило его забыть о целесообразных в данной ситуации действиях. Он замер. Под ослепительной двухсотсвечевой лампой без абажура, привязанная к намертво закрепленному железному стулу, сидела совершенно голая Люба.

Два выстрела сотрясли подвал почти одновременно. Но кольт все же опередил «стечкина», потому что «стечкии» упал на пол, а кольт продолжал оставаться в правой руке Казаряна. Казарян целился в здоровенного владельца «стечкина» и попал, а ошалело поддерживавший правую руку левой качок целился в Сырцова и не попал.

— Что ж ты делаешь, идиот! — почти в ухо прокричал он Сырцову и не смог продолжить темпераментный кавказский монолог. Он тоже увидел Любу.

А Люба увидела Сырцова. Увидев, закрыла глаза, и слезы потекли по ее щекам из-под опущенных век. Выдернув нож из ножен, Сырцов кинулся к ней, тремя точными движениями разрубил веревку, сорвал с себя жилетку и, подняв Любу со стула, скрыл жилеткой Любину наготу. Потом обернулся. Казарян держал под дулом кольта всю троицу. Пришедший в себя тенор, тембр голоса которого явно не соответствовал телосложению, разглядев глаза Сырцова, в ужасе залопотал:

— Мы ее и пальцем не тронули! Как приказано, как приказано!

Ему же первому досталось: тяжелым сырцовским башмаком по яйцам, а потом ребром ладони по горлу. Амбала Сырцов метелил уже с сознательным зверством: по самым болевым точкам, но так, чтобы в беспамятство не провалился. Не прошел и мимо Ростислава, которому размазал лицо в кашу. Пошел по второму кругу, но тут его сзади за талию цепко ухватил Казарян и проорал:

— Ты их до смерти забьешь, Жора!

— Пустите меня! — рванувшись, ответно заорал Сырцов. — Я их в грязь втопчу!

— Они могут понадобиться, — уже спокойнее напомнил Казарян.

— Пустите меня, — совсем спокойно попросил Сырцов: пар вышел.

Раскиданная в разные стороны троица несинхронно стонала. Люба стояла у стула, там, где ее оставил Сырцов. Стояла она в полуприседе, стараясь прикрыться как можно тщательнее.

— Что они с тобой сделали?

— Ничего. Пальцем не тронули. Только ножами с меня всю одежду срезали и всю ночь такую похабщину несли…

Лишь сейчас Сырцов заметил в углу кучку тряпок знакомой расцветки. Когда-то это были брючки и майка, в которых он увидел Любу в первый раз. Снова помутившимся взглядом оглядел троицу, потряс, освобождаясь от острого желания убить, головой и поинтересовался у Казаряна:

— Который час, Роман Суренович?

— Без десяти шесть.

— Не могли бы вы веревочку принести? Пора этих вязать и ждать тех.

— А ты их здесь без меня не кончишь?

Вместо Сырцова тоненьким голосом ответила Люба:

— Он их и пальцем не тронет. — Приходила, слава Богу, в себя девочка.

Времени до семи было навалом, и поэтому вязали троицу с чувством, толком, с расстановкой и, как профессионалы, ответственно. Плотно и безжалостно — рука к руке, нога к ноге, и за спиной ладони к ступням. По разным углам и к какому-либо недвижимому предмету. Амбала — к стулу, тенора — к непонятного назначения скобе, намертво сидевшей в бетонной стене, Ростислава — к вентиляционной решетке и к стулу же — врастяжку.

К половине седьмого управились, и Сырцов решил:

— Время сладкую парочку встречать. Ты побудь здесь, Люба, мы через полчаса вернемся.

— Не могу, — сказала Люба так, что поняли — не сможет.

Казарян быстренько отвел ее в «Волгу», а «Волгу» загнал в заросли в стороне от основного пути к подвалу.

Засаду сделали у лаза. Задача Казаряна была самая простая: ударить как можно сильнее специальной короткой резиновой дубинкой со свинцовым стержнем внутри по башке, которая первой просунется в лаз. Сырцов же выбрал себе работку посложнее: ему необходимо было обезвредить второго, который наверняка будет контролировать действия первого.

Но куда как проще в реальности! Эти двое беззаботно, как пролетарии к заводской проходной, шли к лазу шерочка с машерочкой, еще и тихо переговариваясь на ходу.

Их завалили почти одновременно: Казарян ударом по затылку, вложив в него весь свой вес, а Сырцов с наружной стороны стены заломал второго, врезав разок по шее и надев браслеты. Уверен был, что орать не решится. Самое тяжелое было волочить их до подвала и в подвал. А далее все по уже пройденному получасом ранее пути: связка, привязка и разъединение. Дверь закрыли ключом, найденным в куртке тенора, и на висячий замок, прицепленный к штырю у двери. Для страховки приперли дверь железным дрыном, который нашли во дворе.

И половине восьмого, усевшись за баранку, Казарян безапелляционно заявил:

— Теперь как можно скорее к Санятке.

— А я? — спросила ненавязчиво с заднего сиденья Люба, закутанная в неизвестно откуда извлеченное Казаряном одеяло.

— И ты, — решил Сырцов.

— Голая? — поинтересовалась Люба. — На минутку ко мне заедем.

— Некогда, — сурово отказал Казарян. — И в одеяле хороша будешь.

— Она совсем рядом со Спиридоновым живет, — заступился Сырцов.

Люба из-под одеяла извлекла сумочку (Сырцов с Казаряном и не заметили, как она подобрала ее в подвале), достала ключи и попросила:

— Георгий, вы за вещами сходите. Я не могу. Код 636, третий этаж, квартира шестнадцать. Моя комната первая слева. В шкафу платье какое-нибудь и там же на полке — белье. Возьмите трусы и лифчик.

В Любиной-то комнате после подвала. Светлое дерево, светлые занавески под утренним солнцем, книжный стеллаж на всю стену, а над кроватью здоровенная фотография, на которой по-детски счастливые Люба и Ксения в обнимку с громадным псом Дмитрия Федоровича.

Не платье — джинсовую юбку и тельняшку выбрал для Любы Сырцов, а трусы и бюстгальтер взял первые попавшиеся под руку. Не разбирался в этом.

— Не смотрите в зеркало, — приказала Люба и, скинув одеяло и жилетку, мигом оделась. — Теперь можно.

Казарян обернулся.

Молодость моя, где ты? А вот ее молодость: будто ни ужаса не было, ни унижения, ни безнадежного отчаяния. Изящна, свежа, резва и еще кокетливо улыбалась. Казарян крякнул, рванул с места, и через полторы минуты они были у дома Спиридонова.

— Молодцы. Чисто и на высоком уровне, — оценил наконец их действия Смирнов, грустно так оценил, задумчиво покусывая ноготь большого пальца. — Я понимаю, Жора, иного решения у тебя не было, да и не могло быть. Но сегодня мы просто вынуждены Лене Махову сдаваться, а Рузанов наверняка уже уполз.

— Проверочный звонок Ростиславу после смены? — мгновенно сообразил Сырцов.

Смирнов кивком согласился с ним. В гостиной онисидели вшестером: Смирнов в кресле, Лидия Сергеевна в кресле, Спиридонов, Казарян, Сырцов на диване, а поодаль на пуфике — Люба.

— Что мы пока можем отдать Махову? — продолжил Смирнов. — Пятерку в подвале? Труп Решетова? Высокоинтеллектуальные рассуждения по поводу разветвленной организации наемных убийц? Скелеты на дачном участке Гольдина?

— Немало, — твердо сказала Лидия Сергеевна.

— А где схема организации? Где доказуемые связи?

— Ты забыл про арсенал у Ростислава, — перебил Казарян.

— Я ничего не забыл. Все это хорошо, но Рузанов центровал все. А теперь нам и милиции — искать его и искать.

— Наверное, так и было бы, — опять возразила Лидия Сергеевна, — если бы Рузанов был свободен от всего криминальной свободой — свободой вседозволенности, свободой безответственности…

— Как вы сказали, Лидия Сергеевна? — некультурно прервал ее Сырцов.

— …Свободой вседозволенности, свободой безответственности, — холодно повторила Лидия Сергеевна. — Я могу продолжать, Георгий?

— Продолжайте, продолжайте! — радостно разрешил Сырцов.

— А он любит женщину, любит много лет страстно и безответно. Он не уйдет от Светланы далеко, он двадцать с лишним лет не может от нее уйти. Зона поиска Рузанова определена его безнадежной любовью.

— Откуда вы про эту любовь знаете? — вновь не очень вежливо спросил Сырцов.

— Люба, вы не могли бы оставить нас на минутку? — ласково попросила Лидия Сергеевна. — Только не обижайтесь, Бога ради.

— Я не обижаюсь, — сказала Люба и ушла на кухню к Варваре.

— А все-таки обидели, — не стерпел Сырцов.

— Я бы еще более обидела ее дальнейшим рассказом. Ради тебя, ради твоего спокойствия стараюсь. Так вот про любовь, Жора. Идиотский снайперский выстрел в тебя после того, как ты будто на сцене при полном освещении совокуплялся, или скажем вежливее — совершал половой акт со Светланой, — первое и наивернейшее доказательство этой любви. Само по себе твое убийство в тот момент было бессмысленно и опасно для снайпера. Менты после убийства бывшего коллеги пошли бы с таким мелким неводом, что кое-какие рыбешки из его косяка наверняка попались бы в сети. А он выстрелил. Выстрелил неудачливый любовник в счастливого соперника.

— Логично, но недостаточно, — возразил сердитый Сырцов.

— Я спрашивала у Ксении, Жора. Она подтвердила, что Рузанов любит Светлану давно и безнадежно. Поэтому будто бы и опустился, в бомжи подался.

— Ты ведь, Жора, в начале Лидиного рассказа со страшной силой обрадовался чему-то, — встрял в беседу Смирнов. — Чему ты обрадовался?

— Я догадался, кто звонил мне по телефону, сообщая о похищении Любы, — торжественно заявил Сырцов и замолк, ожидая нетерпеливого понукания.

— Не томи, — попросил Смирнов.

— Образованный бомж по кличке Бидон. Когда мы с ними мило беседовали за бутылочкой, я сказал слова, очень похожие на нынешние слова Лидии Сергеевны об их свободе как свободе безответственности. И ночной мой телефонный корреспондент безотчетно спародировал эти слова в одной из своих иронично-грозных фраз.

— Жора, Бидона сюда немедленно! — полковничьим рыком приказал Смирнов. — Только бы не испарился, только бы не испарился!

— Я пойду, — согласился не спавший сутки Сырцов. — Только клифт какой-нибудь дайте камуфляж немного прикрыть.

Спиридонов исчез на минутку, вернулся с щегольской курткой и сказал:

— А все-таки Лене Махову надо звонить сейчас.

— Только после беседы с Бидоном, — безапелляционно решил Смирнов.

Бидон был на месте. Сырцов точными ударами башмака по ящичкам смел с лица земли жилище бомжа-интеллёктуала, и бомж-интеллектуал обнаружился во всей своей красе. На замусоленном и рваном тюфячке, сжавшись в комочек, спал или делал вид, что спит, столь любезный сейчас сырцовскому взору Бидон. А рядом — опорожненная четвертинка, подернутый коричневатой мутью граненый стакан, тоже пустой, толстый надкусанный ломоть черного хлеба, мятые стрелы зеленого лука…

Понт, туфта! Все тем же правым башмаком Сырцов отвесил удар по бидоновской заднице и вслух повторил:

— Понт! Туфта!

Бидон невинно открыл глаза и осведомился хриплым со сна голосом:

— А Малыш еще не приходил?

Ой, какой неосторожный гражданин! Во второй раз неосознанной фразой подставился. Малыш сегодня, вероятнее всего, чистый, бритый, по-хорошему поужинавший, спал в свежей пижаме на крахмальных простынях. А ночную смену бомжового бытия отрабатывал Бидон.

— Сейчас в рванину переоденется и придет, — пообещал Сырцов.

— Ты — Сырцов? — как бы только что узнав собеседника, спросил Бидон, устраиваясь на тюфячке по-турецки. — Сыщик-моралист?

— Вставай, Бидон. Пойдешь со мной, — распорядился Сырцов.

— На дискуссию о нравственных устремлениях новой России? — вежливо осведомился Бидон.

— Ага, — подтвердил Сырцов и за грудки поставил его на ноги. Ярость, отвращение, лихорадочная усталость после прошедших суток требовали хотя бы маленькой разрядки. Он в полную свою силу ударил Бидона правым крюком в челюсть. Бидон отлетел метра на три, но удачно — на отброшенные Сырцовым ящики — и там совсем притих. Сырцов подошел к нему, присел на корточки, ждал, когда бомж оклемается. Бидон открыл глаза минуты через полторы. На этот раз Сырцов попросил:

— Пойдем со мной, а?

— Никуда с тобой не пойду, — неожиданно твердо и внятно (Сырцов даже удивился: в челюсть-то врезал ему прилична) сказал из ящиков Бидон.

— Ненужные осложнения для тебя и для меня, — постарался разъяснить ему ситуацию Сырцов. — Тебе придется терпеть весьма болезненные побои, а мне, сильно уставшему после бессонной ночи, тащить бесчувственное тело до лаза и в машину втаскивать. Может, без лишних разговоров ты на своих двоих пойдешь?

Бидон выкарабкался из груды ящиков, встал, нежно потрогал свою потревоженную челюсть, злобно глянул на Сырцова и поинтересовался:

— А если я закричу?

— Кричи, — разрешил Сырцов и тут же спросил: — Ты — нервный?

— Очень, — с гордостью ответил Бидон.

— Тогда я на тебя браслеты надену.

В казаряновской «Волге» закованный Бидон вел себя смирно и в спиридоновский дом позволил ввести себя, не сопротивляясь.

В гостиной все в том же составе сидели гости и хозяева многострадальной квартиры. При виде Бидона Смирнов ощерился-улыбнулся, как великий актер Смоктуновский, на все свои тридцать два пластмассовых зуба.

— Ишь ты какой! — ларково глядя на Бидона, оценил он его. Вгляделся в бомжа внимательней и в порядке предложения спросил: — А что, если мы его разденем и отмоем, Жора?

— Вшей бы в ванной не натряс, — вскинулся Спиридонов.

— Не натрясет, — успокоил Сырцов. — Я так думаю, что эти лохмотья вроде тех, что в спектакле «На дне».

— Понт и туфта, — повторил недавние сырцовские слова Смирнов. — Займись им, Жора. Сначала сделай снимок Алькиным «Полароидом», а потом раздень и отмой.

На кухне при свете утреннего солнца бомж охотно позировал. Сырцов сделал два его портрета — анфас и в профиль, а также увековечил Бидона в полный рост.

— Эти двое — Спиридонов и Смирнов? — спросил в ванной любознательный Бидон.

— А ты откуда их знаешь? — всерьез удивился Сырцов.

— Я всех знаю, — заявил Бидон и без посторонней помощи стал раздеваться. Снял ветхую джинсовую рубаху, развязал тесемки внушительной накладки на живот, небрежно уронив ее на кафель, стянул, предварительно скинув с ног жалкие растоптанные кроссовки, спортивные замызганные шаровары с утолщениями на жопе и в ляжках и оказался в чистом белье, в ловкой маечке-фуфаечке с длинными рукавами и в аккуратных трусах-шортах.

Давнюю небритость — почти борода и усы — отдирал Сырцов: не мог отказать себе в таком удовольствии. Отодрал, полюбовался на бритое личико.

— Чудесненько. А теперь умойся, причешись, и пойдем в гостиную.

Бидон (правда, уже не Бидон совсем, а так, фигурная бутылка из-под иностранного ликера) послушно умылся, причесался и, глядя на свои голые ноги, взволнованно спросил у Сырцова:

— А удобно в таком виде?

— Вполне, — бодро заверил его Сырцов. — Спортсмен-разрядник. Волейболист. Выше знамя советского спорта, Бидон!

— Я его узнала, — сразу же сказала из своего угла Люба. — Когда меня в машину затаскивали, он через дорогу стоял, наблюдал. В пиджаке и штанах, конечно. В хороших, фирменных.

— А он нас с Аликом узнал. Да, грековский помощничек?

— Точно! — заорал Спиридонов. — Он еще нас у дверей министерства встречал!

— Забыл, как тебя зовут… — начал было Смирнов, но экс-Бидон перебил:

— А я, как вас зовут, отлично помню: оба Александры Ивановичи.

— Забыл, как тебя зовут… — упрямо продолжил Смирнов, но опять был перебит:

— Андрей. Андрей Робертович Зуев.

— Вот что, Андрей Робертович, — Смирнов уже злился, — слушай меня внимательно и не перебивай, потому что сейчас я дам тебе шанс. Единственный, чтобы после определенной отсидки продолжить жизнь на воле. Если ты исчерпывающе ответишь на все наши вопросы, то для тебя есть возможность стать рядовым связником, использованным почти втемную. Если же ты, Андрей Робертович, начнешь вертеться или вешать нам лапшу на уши, то мы сдадим тебя МУРу как одного из руководителей организации, совершившей в последнее время ряд заказных убийств. Смею тебя заверить, что такая возможность у нас имеется.

— Можно сесть? — спросил Андрей Робертович, демонстративно оглядев гостиную, в которой не было ни одного свободного стула. Спиридонов молча сходил на кухню и принес табурет.

Зуев вольно уселся.

— Зная, как вы умело и быстро заделали моего шефа, я почти уверен в этом. Но где гарантии реализации первого варианта?

— Без гарантий, — твердо решил Смирнов. — Или ты говоришь, или я…

Речь Смирнова заглушил и прервал дьявольский храп Казаряна, который, забытый всеми, давным-давно кемарил в углу дивана. Сырцов поспешно слегка приподнял его голову, а Лидия Сергеевна подсунула под нее бархатную подушечку. Удовлетворенно промычав, Казарян задышал ровнее.

— Так ты будешь отвечать на наши вопросы? — взъярился вдруг Смирнов.

— Да, — охотно подтвердил свою готовность отвечать Зуев. — С чего начнем?

— С Ицыковичей.

Глава 38

Сегодня Махов был в штатском. И элегантен той элегантностью, которая давалась коренным москвичам пренебрежительностью, безразличием к одежде, в которую они одеты. Вежливо поздоровавшись с привычными гостями этой квартиры (Лидии Сергеевне руку поцеловал), он без особого любопытства глянул на Бидона, по-прежнему восседавшего на табурете, и с ним тоже поздоровался:

— Здравствуйте, Андрей Робертович. Во время утренней оздоровительной пробежки забежали к старым друзьям на огонек?

— Было дело, — небрежно согласился Зуев, но не выдержал, хихикнул мерзко.

— Ты его, Леонид, знаешь? — слегка удивился Смирнов.

— Как не знать! Он при таком нашем бугре состоял, что со всех сторон виден был.

— А такого? — спросил Смирнов и протянул Махову свежие полароидные снимки.

— Уже интересно, — решил Леонид, рассмотрев тройное изображение Бидона. — С него начнем, Александр Иванович?

— Он пока подождет, — не согласился Смирнов. — Алик, не в службу, а в дружбу, запри референта в ванной.

— Там пол холодный, а я — босиком, — обиженно заметил Зуев. — И на ванне сидеть неудобно.

— Возьмите табуретку, — миролюбиво разрешил Смирнов. — А ты, Алик, шлепанцы ему дай.

Спиридонов и Зуев удалились в царство гигиены.

— Значит, сейчас не спеша и в подробностях приступим? — попытался догадаться Махов.

— Сейчас как раз очень спеша и без подробностей, — возразил Смирнов. — За Сокольниками, в аллеях, которые к Ярославке идут, некий склад-ангар существует. Так вот под ним имеется тайное подземелье с замаскированным входом. В нем сейчас пять спеленатых твоих клиентов томятся. — Он взглянул на часы. — С семи, уже больше четырех часов. Как бы не переутомились!

— Кто их брал? — быстро спросил Махов.

— Жора с Романом Суреновичем.

— Вдвоем? — слегка удивился Махов.

— Вдвоем, — с гордостью за своих подтвердил Смирнов. Но правдиво добавил: — Они их по частям вязали.

— Понятно. — Махов остановил взгляд на Сырцове. — Два часа тому назад неподалеку, как я понимаю, от места, где находится эта ваша пещера, обнаружены расстрелянный из «Калашникова» легковой автомобиль и труп атлетически сложенного молодого человека с ножом в сердце. Что ты можешь сказать по этому поводу, Жора?

— Ничего, — небрежно ответил Сырцов и добавил: — Кроме того, что на Просторной улице в доме-замке в квартире номер двести три нами обнаружен весьма солидный арсенал стрелкового оружия и взрывных устройств.

— Вы разрешите мне от вас позвонить? — попросил Спиридонова Махов.

— Из кабинета, вам там удобнее будет.

Махов умчался в кабинет, а Смирнов приступил к передислокации сил:

— Лида, ты сейчас отвезешь Любу к этой самой профессорше Ираиде, у которой Ксения.

— Можно, я останусь? — по-детски проканючила плававшая в полусне-полузабытьи и одновременно старательно пялившая глаза Люба. — Ведь интересно!

— Любовь! — рявкнул нестрашно Смирнов. — Кто здесь главный?!

— Вы! — рявкнула в ответ Люба.

— Тогда исполняй приказ, — успокоился Дед. — Лида, обернись побыстрей, ты нам здесь нужна. Роман, ты проснулся?

— Орете, орете… — раздраженно заметил Казарян. — Поспишь тут!

— Не спал, но храпел, — фальшиво удивился Алик. — Какое странное явление природы!

— До свидания! И всем громадное-громадное спасибо! — удаляясь с Лидией Сергеевной, попрощалась Люба. Со всеми, но не с Сырцовым, на которого она и не посмотрела, уходя.

Вернулся вялый и какой-то нерасторопный Махов. Сел в кресло, рассеянно осмотрелся, отстучал пальцем по столешнице журнального столика нечто вроде собачьего вальса. Вдруг спохватился — дело есть дело:

— Роман Суренович, у меня к вам громадная просьба. Понимаю, вы устали до чертиков, но… Внизу моя машина, шофер предупрежден. У сокольнического санатория-профилактория вас будет ждать группа Демидова. Покажите ей прямую дорожку к тому схрону, а?

— Жорка — молодой. Пусть уж он, — возразил вымотанный ночными приключениями Казарян.

— Жора пока мне здесь позарез нужен. Не в службу, а в дружбу, Роман Суренович!

Казарян без малейшего энтузиазма поднялся с уютного дивана и глянул на Смирнова.

— Сделай, Рома, — попросил и Дед.

— Дай выпить, Варвара, — потребовал Роман и через кухню отправился в путешествие.

— Пошептаться надо, — признался Махов.

— Я лишний? — поинтересовался Спиридонов.

— Да нет. Послушайте, если хотите.

В кабинете Махов начал беседу на любимый свой манер — словно дубиной по голове:

— В восемь часов двадцать минут сегодня в своем домашнем кабинете застрелился новоиспеченный вице-президент объединенного «Департ-Домус-банка» Логунов Валентин Константинович.

— Так. — Смирнов, только-только усевшийся на свое любимое место, встал. Еще раз произнес: — Так. И опять — по несчастной Ксюшке. За что?

— Кто сообщил о самоубийстве? — быстро спросил Сырцов (не до лирических переживаний ему было). — И когда?

— Горничная Элеонора Есипова. Сразу же после выстрела.

— Кто еще был в доме? — все торопился, торопился Сырцов.

— Никого. Жена Логунова ночевала у отца на даче.

— А охранник?

Не было, не было охранника! — разозлился наконец Махов. — Его хозяин отпустил, не собираясь ехать сегодня на работу…

— …Как сказала Эля, — догадался Сырцов.

— Так мы едем? — задал основной вопрос Махов.

— Жора поедет, — решил Дед. — Он тебе действительно нужен: весь дом под его прожектором был. А я к Ксении поеду. Я там нужней. Лидку дождусь, и вместе с ней поедем. — Он все-таки опять сел, растер ладонями лицо и стал совсем старым.

Махов, глядя на Сырцова, требовательно поднял брови: давай, мол, паренек, поспеши!

— Сейчас, — заверил его Георгий, подошел к Смирнову и тихо коснулся его плеча. — Я заловлю этого гада, Александр Иванович. Заловлю или застрелю как бешеную собаку.

— Поаккуратней выражайся при мне, Жора, — предупредил Махов.

— Не в этом сейчас дело, Георгий, — сказал Смирнов.

— А в чем? Что случилось, Леонид? — нервно, с порога спросила вернувшаяся Лидия Сергеевна.

— Логунов застрелился, — без подробностей ответил Махов.

— Значит, я еду к Ксении? — спросила у Смирнова Лидия Сергеевна. — Не прошло и десяти минут, как мы расстались.

— Я поеду с тобой, — сообщил Смирнов и встал. — Поехали.

— Ей и себе сердце рвать?

— Поехали! — рявкнул Дед. Лидия Сергеевна нежно взяла его под руку, и они отправились на улицу.

— Андрея Робертовича Зуева убережете до нашего возвращения? — поинтересовался Махов у Спиридонова, безмолвно сидевшего за столом.

— Уберегу, — пообещал Спиридонов.

Мертвая голова Валентина Константиновича Логунова и его согнутая в локте левая рука лежали на зеленом сукне письменного стола. Тяжелое старинное кресло с высокими подлокотниками не дало телу сползти на пол. Правая рука свисала почти до пола, на ковре, близ кресла, валялся изящный браунинг. Выстрел был произведен в висок и не разворотил голову, потому что пуля осталась внутри. От этого и крови на столе было не очень много. Но предусмотрительный Логунов на всякий случай положил предсмертную свою записку как можно дальше от себя: на самый угол письменного стола.

— Не начинали еще? — спросил Махов у старшего.

— Вас ждем, — ответил тот.

Махов, привычно стараясь ничего не касаться, склонился над запиской. Сбоку читать было неудобно, но он читал сбоку — не хотел трогать и двигать исписанный листок. Позвал Сырцова:

— Жора, прочти-ка и ты.

Неудобно изогнувшись, Сырцов читал: «Ксения, дочка! Ты настолько меня презирала и презираешь, что просто не можешь представить, как я тебя люблю. Мерзкая, ломаная, противоестественная жизнь нашего семейства не дала возможности мне ни разу — ты представляешь, как это страшно! — ни разу поговорить с тобой просто как отец с дочерью: откровенно и с любовью друг к другу. Нас старательно разъединяли для того, чтобы каждый из нас двоих был в одиночестве, отъединённым от всех и потому не представляющим опасности людям, которые окружают нас. Я — преступник, Ксюша. На моей совести черные дела, я непростимо виновен перед Богом и людьми. Тени насильственно ушедших из жизни стоят за моей спиной, и это еще одно доказательство моей вины. Я — виновен, я признаю себя виновным. Я ничего не хочу, кроме одного, я хочу, чтобы ты знала: я очень тебя любил. Можешь меня не прощать, но прошу: вспоминай иногда. Не прощай и прощай. Отец».

— Убедительно? — осторожно спросил Махов.

— Для кого? — вопросом на вопрос ответил Сырцов.

— Не для кого, а для чего. Для самоубийства.

— Похоже.

— А если не стреляться собрался, а в бега? Тоже ведь подойдет, а?

— Тоже подойдет, — согласился Сырцов.

— Надумал что-нибудь? — постарался догадаться Махов.

— Пока нет.

— Ребята, — обратился Махов к своим, — можете начинать с записки.

Эксперт осторожно начал работать с листом. А внимание Сырцова и Махова привлек другой угол стола на котором стояли здоровенная (на взгляд около литра) бутылка «Джим-Бима», высокий захватанный стакан и чаша для льда, в которой была только вода. Бурбона в бутылке оставалось менее трети. Махов склонился к горлышку, понюхал и констатировал:

— Хорошая штука. Как по-твоему, он всю ночь пил?

— Во всяком случае, большую часть ночи. Он не хамски пил, по-иностранному: малыми дозами, со льдом… — Сырцов тыльной стороной ладони коснулся чаши с водой. — А водичка комнатной температуры. Лед давно растаял.

— И он продолжал уже хамски, без льда и закуски, — добавил Махов. — А письмецо дочке не слишком пьяное. Что на это скажешь, Жора?

— Пока ничего.

— Заладил как попугай: «пока! пока!» — разозлился было Махов, но его прервал спокойной и многозначительной репликой эксперт:

— Уже кое-что есть, Леонид.

— Ну?

— Подойдите сюда.

Сырцов и Махов подошли. Эксперт за самый кончик поднял записку. Под ней лежала тоненькая стопка бумаги. Эксперт указал на чистый лист:

— Смотрите. Что видите?

— Ничего не видим, — честно признался Махов.

— А по делу должны были бы видеть, — торжествуя, заявил эксперт. — Судя по всему, умерший писал записку, когда она лежала на этой стопке. Так удобнее, чем просто на плоскости стола. Записка написана шариковой ручкой, которая требует определенного нажима и, следовательно, оставляет на следующем листе легкие вдавленности. А вы ничего не видите! Как и я, между прочим.

— Выводы! — потребовал Махов.

— До этого он писал что-то еще, что бесследно исчезло.

— Уверен? — строго спросил Махов.

— Абсолютно.

— Тогда продолжай. А я и Жора с Элеонорой Есиповой поговорить должны. Где мы с ней поговорим, Жора?

— Во дворике. Там прекрасно, Леонид!

Они сидели под тентом, а Элеонора стояла на солнце. Не желала садиться. Хотя вежливые сыскари и предлагали.

— Ты на работу должна приходить к девяти, ласточка моя, — задал свой первый вопрос Сырцов. — Почему же сегодня так заспешила? Трудовой энтузиазм?

Элеонора к этому вопросу явно был готова. Не глядя на Сырцова, решила отвечать только Махову:

— Вчера поздно вечером мне позвонила Светлана Дмитриевна и попросила, чтобы я сегодня пришла к семи утра, так как она на ночь уезжает на дачу. Валентин Константинович встает в семь…

— Вставал, — поправил Махов, пристально глядя на нее. Не отводя глаз, Элеонора, кивнув, продолжала:

— Вставал в семь и пил кофе, который ему готовила Светлана Дмитриевна к половине восьмого. Вот она и попросила меня ее заменить.

— Ты пришла к семи? — продолжил допрос Сырцов, и Элеонора опять ответила Махову:

— Без десяти семь.

— Добиралась городским транспортом?

— Да.

— В квартире никого не было?

— Никого.

— И охранника?

— И охранника. Его Валентин Константинович отпустил.

— Это тебе Валентин Константинович сказал? Сам?

— Да. Когда я спрашивала его, хочет ли он кофе. Он сказал, что выпьет кофе попозже и что он весь день будет работать дома. Поэтому и охранника отпустил.

— Что-то все тебе много говорили, Элеонора. О чем еще с Логуновым беседовали?

Наконец-то Элеонора взглянула на нахально полулежавшего в пластмассовом креслице Сырцова. Взглянула на него, а спросила у Махова:

— Товарищ милиционер, этот человек имеет право задавать мне вопросы?

— Имеет, имеет, — лениво подтвердил сырцовские полномочия Леонид и попросил: — Продолжай, Жора.

— Так о чем же еще с Логуновым беседовали? О любви?

— Я с ним больше ни о чем не говорила. — Бровки сдвинуты, губки после фразы крепко сжаты, глазками способна, так и кажется, прожечь дырки в сырцовском камуфляже. Добился своего Сырцов, завел дамочку. И сразу о другом, чтобы не могла понять, с какой стороны кусать будут:

— Машина Светланы Дмитриевны стоит у подъезда. На чем она уехала на дачу? Не на последней же электричке?

— Она сказала мне по телефону, что плохо себя чувствует и возьмет такси или левака поймает.

— А зачем она тебе это сказала?

— Чтобы я не подумала, увидев машину, что она дома, и не ушла.

— Гляди ты, какая предусмотрительная у нас Светлана Дмитриевна! — восхитился Сырцов и продолжил: — Значит, ты пришла без десяти семь, в семь предложила хозяину кофе, он отказался, и ты пошла на кухню, где и пребывала до выстрела почти полтора часа. Что ты там делала?

— Все то, что делает на кухне любая женщина. Готовила.

— Что?

— Что — что?

— Что готовила? Котлеты, пельмени, убийство?

— Да как вы смеете! — завопила Элеонора.

— Смею. Теперь еще один вопрос: за эти полтора часа в эту квартиру никто не заходил?

— Никто.

— Даже дядя?

Вот сейчас достал по-настоящему: еще недавно презрительно оттопыренные губки жалко дернулись, маленький кадык походил вверх-вниз, и только после двойного прокашливания прорезался наконец голосок:

— Какой дядя?

— Да твой, твой дядя!

— Нет у меня никакого дяди! — хрипловато ответила Элеонора.

— Ну, ты даешь! — изумился Сырцов. — А Паша? Павел Юрьевич Рузанов, родной брат твоей матери, — не дядя?

— Дядя, — глухо согласилась Элеонора. — Я как-то про него сейчас забыла от волнения.

— Может, ты от волнения забыла и то, что он сегодня здесь был?

— Его сегодня здесь не было, — собравшись, твердо сказала Элеонора.

— Точно знаешь? — добивал ее Сырцов.

Элеонора на этот вопрос не ответила, не желала отвечать. Помолчали напряженно. И вдруг Махов сказал неожиданное:

— Вы пока свободны, Элеонора Михайловна. Идите к себе на кухню. Только попрошу вас из этой квартиры не отлучаться после нашего ухода. Правда, здесь один наш сотрудник останется, он за вами проследит, но лучше уж предупредить на всякий случай.

— Чего вам подать? — неожиданно спросила Элеонора. — Виски, коньяк, чай, кофе, перекусить чего-нибудь?

— Мы подумаем и потом тебе сообщим, — решил, усмехаясь, Сырцов.

Эля скрылась в апартаментах, и Махов поинтересовался:

— Что у тебя есть, Жора?

— Магнитофонная кассета, — ответил Сырцов. По пути к Логуновым он успел добраться до своей «девятки» и теперь был во всеоружии.

— Где послушаем? — Махова ничем не удивишь. Невозмутим.

— В комнате Ксении есть магнитофон.

Комната, по которой Сырцов в свое время довольно точно определил личность Ксении, перестала существовать. Вроде все было на том же месте — и мебель, и книги, и аппаратура, но, убранная холодной и чужой рукой, она превратилась в стандартное жилище, в котором может поселиться и жить любой другой. Ксению здесь больше не ждали. Сырцов кисло осмотрелся, подошел к магнитофону, предварительно выведя звук на минимум, вставил кассету и сел на стул за письменным столом. Махов стоял: подсознательно ему казалось, что так он будет лучше слышать.

Голос Маши. Как же ты за два года скурвился!

Мужской голос. Я еще выпью, а?

Голос Маши. Что зря спрашиваешь? Пей, только не напивайся!

Мужской голос. Алкоголики не напиваются…

Кончилась запись. Развернувшись на каблуках, Махов проорал злобно:

— И ты это при себе держал, засранец!

— Зачем же при себе? — возразил Сырцов. Он сидел сложив руки на столешнице и положив на них усталую голову. Сильно умаялся за сутки. — Я ее Деду показал. Вот он-то и определил ее как бессильную пустышку. На любой — наш ли, твой — вопрос Рузанов ответит: кинул доверчивую дурочку.

— Да понимаю я, — уже раздражаясь на себя за свою неконтролируемую реакцию, сказал Махов. — А сегодня ты отдал мне запись, чтобы указать на схожесть почерков в том, двадцатипятилетней давности самоубийстве с самоубийством сегодняшним. Так?

— Именно, Ленечка.

— Нам этого Павла Рузанова искать и искать. Тертый и хорошо натасканный.

— Найдем.

— Подходы?

— Элеонора и Светлана Дмитриевна.

— Ее скоро сюда привезут.

— Не хотел бы я пока с ней встречаться. Да и времени у нас сегодня, чтобы основательно трясти этих дамочек, нет. Тебе пора с Дедом Бидона до конца размотать, а то киллеры расползутся как тараканы, а у меня тоже кой-какие делишки не терпят отлагательств.

— Какие делишки, Жора? — вкрадчиво поинтересовался Махов.

— Личные. Сугубо личные.

— Все ты мне врешь, — с горечью понял Махов.

— Я тебе не вру, Леня. Кое-что не говорю, это есть.

— И все потому, что не хочешь меня замазать соучастием в своих не всегда законных предприятиях, — издевательски закончил сырцовскую фразу Махов. — Как же ты бережешь честь моего мундира!

Сырцов оторвал задницу от стула и с кряхтением поднялся.

— Поехали, Леонид. А здесь пусть пока твой старшой разбирается.

— А со Светланой?

— И со Светланой пусть он. Предварительно.

Перед тем, как устроиться в служебной «Волге» рядом с шофером, Махов, глядя, как Сырцов усаживается в «девятку», безнадежно спросил:

— Куда ты все-таки, Жора?

— Закудыкал! — разозлился суеверный Сырцов. — За кудыкину гору! Домой, куда же еще!

Соврал, конечно. Для начала он поехал в полюбившийся арбатский «Макдональдс» пожрать. Выпив пару пивка из предусмотрительно перенесенной из казаряновской «Волги» в «девятку» упаковки, он наглотался биг-маков и, вернувшись в автомобиль, отдавил соньку минут на сорок. Проснулся весь в поту: в закрытой машине стояла давящая духота, а на нем камуфляж, жилетка, плотная спиридоновская куртка. Сырцов распахнул обе дверцы, стянул куртку, сел за руль и попытался прийти в себя. В голове просветлело, но суставы ныли, и мышцы затекли. Он вылез из «девятки» и на глазах ныне ничему не удивлявшейся московской толпы размялся в присядке и потягиваниях. Вроде порядок, теперь можно действовать.

Очерченный Лидией Сергеевной магический рузановский круг определил первый его маршрут по Дмитровскому шоссе.

Доехав до длинных заборов, он долго мотался по дачным улицам в поисках подходящей стоянки для своей «девятки». Нет, на этих улицах делать нечего: все — на просвет, чужая машина осторожным привилегированным аборигенам здесь сразу бросится в глаза. Покатил к железнодорожной станции. У платформы вразброс стояло несколько скромных отечественных легковушек. Поставил среди них свою «девятку» так, чтобы ни с платформы, ни с пристанционной площади не читались номера, взял из машины что надо, выпил напоследок банку пива и пешочком двинул к даче Дмитрия Федоровича. Далековато было идти, километра три, но зато и размяться можно. Первый километр Сырцов пробежал в среднем темпе, проверяя физическую свою форму. Два последних энергично прошагал, успокаиваясь.

Очень трудно быть на этой улице незаметным и незамеченным, но он старался. Отвык, конечно, от черной работы топтуна, однако школа есть школа: используя деревья, кустарники, закоулки задних выездов, он растворился, исчез с улицы, старательно отрабатывая наблюдение за знакомой загородной резиденцией.

Благословенный мир царил на экс-секретарских гектарах. Пробежал в погоне за бабочкой знакомый громадный пес, нареченный Сырцовым в свое время Кабыздохом. Кабыздох его не учуял: Сырцов был с подветренной стороны. Минут через двадцать — полчаса ступил на террасу Дмитрий Федорович и прокричал в никуда:

— Лукьяновна! Жрать хочу!

Прокричал и исчез в доме. Откуда ни возьмись явилась Ольга Лукьяновна. Поднялась по ступенькам на террасу, пристально, не торопясь, осмотрела все вокруг и тоже скрылась в доме.

Кухня и столовая — в глубине дома, с окнами на ту сторону. Сырцов строго по давней Любиной инструкции махнул через калитку. Тотчас примчался ликующий Кабыздох. Сырцов от греха сделал короткую пробежку и закрылся от всех кустарником у забора. Но от Кабыздоха не спрятаться. Вот он, тут, жарко дышал Сырцову в лицо, смотрел умильно и любовно.

И тут словно шальной бес подсказал… Сырцов спросил у Кабыздоха:

— А где наш Паша, Бобик?

При имени «Паша» Кабыздох с трудом подвигал по земле хвостом.

— Давай поищем Пашу, а, Бобик?

Кабыздох склонил голову набок и не по-собачьи моргал, словно размышляя.

— Ищи Пашу, ищи! — ласково приказал Сырцов.

Кабыздох-Бобик все еще думал.

— Пойдем к Паше, а? — уже просил Сырцов.

Собачка, предварительно вздохнув, двинула тяжелой рысью. Кабыздох-Бобик трусил себе по прямой, а Сырцову приходилось исхитряться, чтобы не быть замеченным из дома. Пробежав примерно двести метров, Кабыздох остановился у забора, ожидая Сырцова, отрабатывавшего свои пятьсот. Приблизившись к забору, сыщик увидел малозаметную калитку, закрытую на щеколду. Он открыл ее и выпустил собачку, которая, ощутив волю, аж подпрыгнула.

Вероятно, когда-то здесь была площадка для совместных развлечений знатных обитателей четырех дач, чьи заборы образовывали гектарный квадрат, на котором находились и теннисный крытый корт, и волейбольная площадка, и танцевальная веранда, и три живописно озелененные беседки, интимный уют которых прямо-таки располагал к важным государственным беседам.

Кабыздох уверенно бежал к самой отдаленной из беседок. Следуя на ним, Сырцов не столько увидел, сколько ощутил, что все это — и корт, и площадка, и веранда, и беседки — давно заброшено и находится в запустении.

Добежав до дальней беседки, Кабыздох присел, ожидавшим одобрения взором глядя на приближающегося Сырцова. Сырцов устроился рядом, спросил негромко:

— А дальше что, Бобик?

Кабыздох лениво повернул башку и, уставясь в некую точку на траве, глубоким басом гавкнул один раз.

— Тихо! — свистящим шепотом приказал испуганный Сырцов. Но собачка и не желала больше гавкать. Минут десять неподвижно сидели при полной тишине. Сырцов решился наконец: осторожно подошел к месту, на которое гавкнул Кабыздох. Присел, внимательно рассматривая травяной ворс. Вот он, четырехугольник, очерченный линиями чуть пожелтевшей, привядшей травы. Крышка люка. Везло сегодня Сырцову на пещеры. Он осторожно вытянул из ножен на голени большой нож и попытался его лезвием приподнять крышку. Со второй попытки удалось слегка зацепиться и под толстым дерном увидеть ребро крепкой доски.

Совершенно некстати (а может, кстати) всплыла в памяти строчка стихов, которую прошептал ему на ухо узнавший о его странноватой половой связи со Светланой насмешливый Спиридонов. Замерев, Сырцов и сам ее прошептал:

— «Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды…»

Прошептал и начал тихо-тихо поднимать крышку.

Под крышкой были первые две земляные ступени и темнота. Сырцов обернулся, чтобы посмотреть на Кабыздоха. Пес выжидательно и смирно сидел в малом отдалении.

— Сидеть! — страховочно приказал ему Сырцов еле слышно и ступил на первую ступеньку. Всего ступенек было пять. Он спускался, придерживая левой рукой крышку над головой. Когда спустился и увидел перед собой довольно хлипкую дверь, крышку опустил. Полусогнувшись, ослепшим постоял недолго в полной тьме и могильной тишине. Решился.

Помня, где дверная ручка, Сырцов несильно дернул ее на себя. Дверь не поддалась. Тогда он нежно ладонью надавил на нее. Дверь беззвучно и мягко отошла сантиметров на пять. Он принял окончательное решение и вытянул из сбруи «байард».

Сырцов толкнул дверь и сделал шаг вперед. Сощурившись, чтобы не ослепнуть от яркого желтого света электрической лампочки под потолком, он увидел чуть внизу (еще три ступеньки) метрах в пяти перед собой стол с двумя скамейками по бокам, а за ним крытый ярким ковром топчан, на котором лежал Паша Рузанов и читал книжку.

— Здравствуй, Паша, — сказал Сырцов благожелательно. И это было единственное, что он успел сказать. Паша пропал. Пропал тусклый мир перед глазами Сырцова. И сам Сырцов пропал. Совсем пропал.

Глава 39

Бидон в охотку, с удовольствием и даже весело отдал все и сдал всех: явки (их было пять в Москве), командиров команд-пятерок исполнителей (их тоже было пятеро), склады с оружием (их было два не считая квартиры Ростислава), связников, пароли, условные маяки и лиц, с которыми контактировал напрямую.

Махов несколько раз прерывал беседу: в цейтноте по телефону организовывал общегородскую операцию. Возвращаясь, продолжал внимательно слушать. Слушал Бидона и хорошенький диктофон, лежавший перед ним. Заливаясь наивным соловьем, Бидон умело обходил опасные для него рифы, напрочь выводя себя из руководящей элиты и представляясь скромным посредником, используемым Рузановым чуть ли не втемную.

Маховские молодцы уже смотались на конспиративную его квартиру, и поэтому в узилище повезли не бомжа Бидона а элегантнейшего Андрея Робертовича Зуева, человека сугубо светского.

Лидия Сергеевна (слушали Бидона вчетвером: Махов, Смирнов, Лидия Сергеевна и диктофон) вздохнула и, понимающе глянув на мужиков, предложила:

— Малость выпить за успех и с устатку?

— В самый раз! — искренне обрадовался Смирнов, а Махов, при нынешних своих правах и обязанностях прикинув мысленно все «про» и «контра», промямлил неопределенно:

— Если бы такого, что бы не очень пахло…

— Смирнову водки, а тебе, Леонид, виски. По-моему, в спиридоновскоих погребах «Джонни Уокер» имеется. Подойдет? — поинтересовалась Лидия Сергеевна.

— Подойдет, — слабым голосом согласился с ней Махов. — Только потом каких-нибудь орешков — зажевать — и кофе, много кофе.

Лидия Сергеевна ушла к Варваре на кухню. Смирнов и Махов остались вдвоем.

— А вы его хорошо поднатаскали перед разговором со мной, — сказал Леонид.

— Иначе бы он так быстро не раскололся. Для вашей же конторы сейчас важнее всего выигрыш во времени, опережение, — ответил Смирнов.

— Но ведь уйдет от полной катушки эта мразь!

— Это уж пусть прокуратура и суд разбираются. А ты, Леня, такой у нас чистенький, что и осведомителей у тебя нет, которые работали бы за специально не намотанный им срок? — ехидно спросил дед.

— Есть такие осведомители, Александр Иванович, как без них обойдешься. Но эта паскуда отвратительней любого киллера. А отсидит он в крайнем случае пятерик, а то и меньше, выползет на волю и начнет гадить так ловко и умело, что повторно нам уже до него не добраться.

— Страшнее Бидона посуды нет! — изволил пошутить Дед, но вошедшая в кабинет с подносом Лидия Сергеевна не согласилась с ним: — Есть! — и, поставив поднос на письменный стол, а затем расставив на зеленом сукне бутылку «Смирновской» и бутылку «Джонни Уокера», укоризненно указала на них пальцем.

— И слава Богу, что есть! — возликовал беспринципный Смирнов.

Оформив и закуски, Лидия Сергеевна разлила по трем разным емкостям: Смирнову водки в старомодный стограммовый стопарь, Махову в длинный заграничный стакан со льдом (лед в тарелке тоже принесла) виски, а себе в рюмку коньяку из маленького графина.

— За первый успех! — предложила Лидия Сергеевна.

— Нет еще успехов, — ворчливо возразил, жене, чтобы просто возразить, Дед.

— За почин! — примирил их Махов.

За это согласно и синхронно выпили. Дед тут же, перехватив инициативу, распределил по второй.

— Спешишь, — стальным голосом предупредила Лидия Сергеевна. Но Смирнов тут же усмирил ее, душевно и искренне сказав:

— Я хочу, чтобы мы, профессионалы, все втроем выпили за Жорку Сырцова, настоящего сыщика. За его здоровье и за его удачу.

Чокнулись и выпили до дна. А потом Дед спросил:

— Кстати, где он? Ты не знаешь, Леня?

…Возвратил его в сознание нестерпимо болезненный тик в башке чуть выше правого уха. Осторожно, чтобы не усилилась боль, слегка приподнял веки и увидел наверху и чуть в стороне нестерпимо яркую лампочку. С трудом перевел взгляд вбок. На струганой скамье за струганым столом сидели Паша Рузанов и бомж Малыш. Они пока не заметили, что он открыл глаза, и поэтому он вновь смежил веки, чтобы попытаться вспомнить, что же произошло. Вспоминалось поначалу кусками, рвано: Кабыздох, крышка люка, покрытая дерном, желтый свет лампы. А потом все соединилось, и он вспомнил все и понял все. Господи, какой идиот! Попался, как мальчишка, играющий героя Сталлоне. Кабы сразу, после того, как открыл дверь, рывком на бок и в перекат к пустой стенке. Тогда и Малыша за дверью под стволом держал бы. Если бы да кабы…

Не открывая глаз, он незаметно подергался. Увязан беспощадно и крепко-накрепко. Представил себе картинку: общий план схрона. Ясненько, ясненько. Он прикручен к топчану, с которого — чувствовал спиной и задницей — сняты были и коврик и матрац: под ним — жесткие доски.

— По всем расчетам пора ему и оклематься, — донесся до него голос Малыша.

— А он, я думаю, и оклемался уже, — решил Паша. — Лежит себе тихонько и обдумывает, как ему дальше жить.

— Может, помочь ему очнуться? — предложил Малыш.

— Да не надо. Скоро сам заговорит. Делать-то ему что-нибудь надо?

Сырцов открыл глаза и согласился:

— Надо.

Рузанов живо к нему обернулся и осведомился с детской любознательностью:

— Ну, и что ты собираешься делать?

— Еще не придумал.

— А придумаешь? — оживился Паша.

— Придумаю, — твердо пообещал Сырцов.

— Где ты свою машину оставил? — без надежды на ответ задал главный вопрос Паша.

— Ищите, — посоветовал Сырцов.

— Опасно, конечно, но придется, — согласился Паша. И Малышу: — Димон, тебя здесь в округе никто никогда не видел. Ты пойдешь.

— Когда? — без удовольствия поинтересовался Малыш. Куда исчез недавний бомж?! Перед Сырцовым стоял благообразный и процветающий мужчина, по виду бывший спортсмен.

— Сейчас!

— Где искать? — потребовал конкретизировать задание Малыш. — Ты эти места знаешь.

— Четыре улицы… — начал было Паша, но Малыш перебил:

— Здесь, как я понимаю, только четыре и есть.

— Вот-вот. Все четыре. И лесок за шоссе как следует прошерсти. Найдешь и отгонишь к водохранилищу. Там высокий бережок и достаточная глубина под ним. Вот туда его автомобильчик и скинешь. Там безлюдно.

— Теперь всюду людно, — сказал Малыш, вставая. — Но постараюсь.

Паша протянул ему ключи, которые лежали на столе в компании со всем сырцовским арсеналом. Малыш взял ключи и бесшумно исчез из схрона. Поднялся и Паша, чтобы присесть на топчан совсем рядом с Сырцовым. Очень хотел ему в испуганные глазки посмотреть. Посмотрел и удивился: взгляд у Сырцова был не совсем осмысленным, но не испуганным.

— Тебя, я думаю, сюда Рекс привел. Уходить буду — обязательно пристрелю этого пса-идиота. И Лукьяновне башку оторвать следовало бы. Это она, маразматичка, сюда с ним ходила.

— Откровенен, — констатировал Сырцов. — Значит, решил меня кончать.

— А как же! — радостно подтвердил Паша. — Обязательно кончу! Ужасно руки чешутся сделать это как можно быстрее. Но… — Он мельком глянул на свои наручные часы. — С трупом в одном помещении шесть с половиной часов находиться противно. Я тебя прямо перед уходом кончу.

— Малыша отослал, чтобы выговориться всласть?

— Да нет. По делу. Но ты прав, выговориться хочется.

— Излагай, — одобрил его намерение Сырцов.

— Ишь ты, супермен сраный! — вдруг разозлился Паша. Он фалангами среднего и указательного пальцев правой руки прихватил сырцовский нос и с яростью стал выворачивать его в разные стороны. Слезы покатились у Сырцова из глаз. — Плачешь? Плачь, плачь, жук навозный!

Перестал вертеть нос, радостно оскалился. Сырцов ощутил, как теплые струйки от уголков глаз поползли к ушам.

— Ты бы лучше мне глаза луком натер. Просто навзрыд зашелся бы.

— Лука нету, — признался Паша и добавил: — Вроде бы полетело все к чертям собачьим, и я в бегах, какзагнанный волк, а глядя на тебя такого — в полном удовольствии и, можно сказать, счастлив.

— Какой ты волк, — сказал Сырцов. — Шакал.

Паша опять зашелся в ярости. С двух рук бил и бил по ненавистной морде. Утомился, встал и оповестил:

— Это еще цветочки, свинья недорезанная.

Теперь не слезы, кровь текла из разбитого носа, из поврежденных губ. Сырцов помолчал, потом предупредил:

— Забьешь меня до беспамятства — некому будет рассказывать, какая ты необыкновенная и исключительная личность.

Выпустив пар, Паша значительно улучшил свое настроение. Сел на скамью, склонил голову набок, поморгал, размышляя, с чего начать. Начал с вопроса:

— Ты когда меня просек?

— Когда узнал, что Элеонора — твоя племянница.

— А ты — ушлый, — признал некоторые достоинства за Сырцовым Паша. — Эх, Светлана, Светлана! Не посоветовавшись со мной, нанять человека Смирнова! Знала же, знала, что такое Смирнов!

— А что такое Сырцов, не знала. Вот и наняла.

— Ты что, Ростислава взял?

— И Бидона, который колется сейчас до жопы, — добавил Сырцов. — И еще четырех бакланов. Как же такие у тебя в киллерах ходили?

— От них и надо только, чтобы тупыми, бесчувственными и свирепыми были. А все остальное организовывалось и просчитывалось мной до мелочей. Двадцать три заказных и ни одного прокола. Считаешь, расколется Андрюха?

— Он уже раскололся. Мы с Дедом пообещали его в сторону отодвинуть. Сейчас, наверное, и у Махова соловьем разливается.

— Жаль, конечно, — признался Рузанов, — что такое дело лопнуло, но каждому овощу — свой фрукт. Дураки киллеры — к стенке, а Павел Рузанов с чистым заграничным паспортом — за бугор, к банковскому счету со многими нулями. Георгий же Сырцов здесь останется. В готовой уже могилке.

— Потолок над нами — пол беседки? — вдруг спросил Сырцов. — Яму сверху рыл?

— Как догадался?

— По электропроводке, Паша. Прямо сверху, значит, из беседки.

— К чему этот разговор о беседке? — настороженно полюбопытствовал Рузанов.

— Так. Наблюдательность свою тренирую.

— Незачем тебе ее тренировать. Не пригодится она тебе больше.

— Ты что все меня пугаешь? Ты рассказывай, рассказывай о своих подвигах. Судя по Машиной пленочке, ты любишь красиво хвост распустить.

— Что же тебе рассказать? — в нерешительности сам себе задал вопрос Паша. — Про то, как я Валечку Логунова убрал? Ну, об этом ты, я думаю, уже догадался.

— За что вы его?

— Оказалось, что его мучает, как выразился один неглупый человек, химера, именуемая совестью. Понятное дело, он убивать себя не собирался. Он решил органам сдаваться. Громадную телегу сочинил про все наши делишки, всю ночь писал. И про Фурсова, и про Ицыковичей, и про последнюю рокировку в двух банках. Он неглуп был, очень толково написана бумага. Но и на старуху бывает перестроечная разруха: очень он мне работу облегчил, написав записку Ксении…

— Если бы ты до Ксении дотянулся, кончил бы ее? — перебил его вопросом Сырцов.

— Не знаю, — подумав, серьезно ответил Павел. — А что по-настоящему у нее было?

— Ицыковичи десятилетней давности и Ицыкович полугодичный.

— Да, серьезно. Трупы-то откопали?

— Откопали. Так убил бы Ксению, если до нее добрался бы?

— Убил бы. По необходимости. Шкуру свою спасая. Необходимость — вещь неотвратимая. Вон как ваш со Смирновым приятель Воробьев шурует! В течение недели от него нам два заказа пришло. И оба заказа — на самых закадычных дружков своих, Прахова и Кольку Сергеева. Такая, значит, необходимость существовала.

— Мы и до Воробьева доберемся, — пообещал Сырцов.

— Тебе, Жора, пора уже и прекратить употреблять слово «я» и «мы» в будущем времени. — Рузанов опять посмотрел на часы. — Скоро тебя не будет.

— Ладно. Пусть без меня, но все равно Смирнов его достанет. И тебя тоже.

— Руки коротки.

— Ну, если не тебя, тогда Светлану.

— А ее-то за что? — всерьез забеспокоился Рузанов.

— За то, что Марию Елагину убила. Зачем она убила, Павел?

Огорчился, сильно огорчился Павел Рузанов. Сморщился, как от кислого, помотал головой, ответил, вздохнув:

— Не зачем, а отчего. От нервности.

— Следовательно, Маша, сильно зацепила ее.

— Не столько зацепила, сколько вывела из себя наглостью и желанием властвовать над ней. Светлана не хотела ее убивать. Не контролируя себя, она в бешенстве ударила ее пепельницей…

— А потом удушила ее, — добавил Сырцов.

— Это уж от растерянности и ужаса. А как ты все-таки допер?

— По визитам на Машину квартиру после ее смерти. Сначала Логунов, а потом твои идиоты. За окурками. Поначалу в истерике мужу поведала, затем, охолонув и поняв, что это ему не по зубам, тебе. А Светланины окурочки особые: она единственная из всех известных мне дам, кто клыком закусывает фильтр сигареты.

— Мои идиоты — не совсем идиоты: успели-таки эти окурки собрать. Светлане не о чем беспокоиться: Вальки нет, тебя не будет. Да и был бы — все равно не смог доказать.

— Значит, все в порядке у вас, Паша?

— В полном, вонючий мент.

— Так какого черта ты в меня, бездарно рискуя, стрелял?

Рузанов поднялся со скамьи, отошел к пустой стене и, отвернувшись от Сырцова, негромко заговорил о том, что камнем невыговоренных слов лежало у него на сердце, о том, о чем он никому никогда не говорил:

— Я люблю ее. Я люблю Светлану много-много лет. Влюбился просто так, увидел и влюбился, любил без надежды, люблю сейчас с надеждой. Я вытерпел Фурсова, я терпел Вальку, но тебя, козел сопливый, вытерпеть не мог. — Рузанов резко развернулся и договорил, глядя на Сырцова белыми, как бы ослепшими глазами: — Перед тем, как убить, я отрежу тебе член и яйца. Я покажу тебе их, а потом убью.

— Отрежешь мне член и яйца, убьешь связанного, и настанет для тебя, счастливого, время любить, — монотонно сказал Сырцов.

Слишком долго терпел Рузанов, слишком долго. Зарычав, он кинулся к топчану и в беспамятстве замолотил кулаками.

— Имеет смысл для начала его машину поискать, а? — как бы советуясь с подполковником из местного отделения милиции, сидевшим рядом с ним, предложил Леонид Махов. Подполковник уверенно сообщил:

— Машину поблизости можно оставить либо в поселке на одной из четырех улиц, либо неподалеку в пришоссейном лесочке. Работы для моих ребят — на пятнадцать — двадцать минут.

— Только не на милицейском транспорте. Пешочком, а? — попросил Махов.

— Тогда не менее получаса. А вы сами говорите: цейтнот.

С переднего сиденья, с места рядом с водителем, обернулся к ним Смирнов:

— Жора — сыскарь-супер. Первое, что пришло ему в голову как место для парковки, — четыре улицы и лесок. И он, естественно, понял, что первое, что придет в голову любому другому, — четыре улицы и лесок. Где-нибудь в округе есть местечко, где бы он мог загнать свою «девятку» в стадо ей подобных?

— Железнодорожная станция, пожалуй, — подумав, решил местный подполковник.

— Далеко? — спросил Махов.

— Три с половиной — четыре версты.

— Пусти туда незаметную машину, чтобы минут за пятнадцать обернулась. Искать «девятку» цвета беж, номер 49–18, — ласково подсказал Махов.

Подполковник тяжело полез из маховской «Волги».

Три часа прошло с тех пор, как они хватились Сырцова. Первый час бездарно прошел в телефонных перезвонах, пока не поняли, что дело пахнет керосином. Лидия Сергеевна настояла, чтобы начать со шмона дачи Дмитрия Федоровича. Еще час ушел на согласование с областью и добывание у них ордера на обыск. На всякий случай Махов взял и свою опергруппу с собачкой. Тоже Лидия Сергеевна присоветовала.

Десять минут назад соединились и наконец приступили к операции.

— Начнем параллельно? — советуясь, спросил Леонид у Смирнова.

— Дождемся областных, которые на станцию проехали. Если машина там, то уж шмон на всю катушку. Частым гребнем, как на вшей.

— У вас вши были? — от нечего делать поинтересовался Махов.

— А у кого их не было во время войны?

…— Сколько еще ждать? — тоскливо спросил Малыш. Паша привычно взглянул на часы и объявил:

— Полтора часа жизни тебе, Сырцов!

— А тебе чуть больше, — хрипло ответил изуродованный Сырцов.

— Тем и утешься.

— Не трус, — уважительно отозвался о Сырцове Малыш.

— Пижон. Просто пижон, — не согласился с Малышом Рузанов. — Пока еще пижонит перед нами, перед собой. Когда я ему начну яйца отрезать, увидишь, какой он на самом деле.

— Так значит, ты на электричке приехал? — в который раз спросил Малыш. И в который раз (уже неоднократно к нему прикладывался Малыш и голыми руками, и ножичком, и зажженной спичкой) Сырцов признался:

— На вертолете прилетел.

— Да хрен с ним! — махнул рукой Рузанов. — Выпить хочешь, Дима?

— Выпил бы малость, — признался Малыш. — Но ведь машину вести.

— Я поведу, — решил Рузанов. — Мне удовольствие предстоит крепче водки.

В углу, прикрытом тряпицей, он отыскал бутылку «Белого орла» и водрузил ее на стол. Малыш не мешкая налил себе стакан.

…Все оставались в четырех машинах, к калитке подошли только двое: местный подполковник и Махов. Подполковник не знал Любиных рекомендаций и поэтому не прыгал животом на калитку и не отодвигал щеколду, вися вниз головой. Он нажал алую кнопку звонка и долго-долго ее не отпускал. До тех пор, пока на веранде не появилась пожилая гражданка. Еще дольше ждали, когда Ольга Лукьяновна дойдет до калитки. Очень большой был участок. Одновременно с ней к калитке не торопясь подскакал Кабыздох-Бобик-Рекс и с симпатией оглядел вновь прибывших гостей.

— Что надо? — недобро поинтересовалась Ольга Лукьяновна.

— Милиция, — представился подполковник, хотя ему-то и представляться не надо было — в полной подполковничьей форме. — В связи с убийством Валентина Логунова и розыском скрывающегося преступника Павла Рузанова следственные органы Москвы и Московской области сочли необходимым обыскать вашу дачу. Вот ордер прокуратуры на обыск.

Подполковник протянул бумажку Ольге Лукьяновне. Она бумажку не взяла. Зато Рекс, слегка подпрыгнув, попытался на свой манер, зубами, ознакомиться с документом.

— Не ко мне, — сказала Ольга Лукьяновна. — Со всеми делами — к хозяину.

— Тогда позовите хозяина, — предложил подполковник.

— Он плохо себя чувствует, — сообщила Ольга Лукьяновна и открыла калитку. — Вы вдвоем можете пройти к нему.

Втроем они неспешно двинулись к дому. Рекс делал вокруг них круги.

— Собачку придется крепко привязать, — рекомендовал на ходу Махов.

— Он добрый дурачок и людей не трогает, — сказала Ольга Лукьяновна.

— Скоро на участке появится другая собачка, — пояснил Махов.

У веранды в кустах стояла собачья будка с тяжелой цепью и строгим ошейником при ней. Ольга Лукьяновна подозвала беспечного пса и ловко охомутала его ошейником. Рекс дернулся и сразу же почувствовал удавку. Тогда он сел у будки, осуждающе посмотрел на коварных людей и в обиде отвернулся от них.

Плохо чувствовавший себя хозяин уже ждал их на веранде. Дождавшись, спросил, предварительно внимательно рассмотрев незнакомых визитеров:

— Что здесь происходит? Кто вы такие?

Подполковник повторил отрепетированную тираду и протянул Дмитрию Федоровичу ордер. Дмитрий Федорович принял бумагу, не глядя в нее, приказал:

— Очки, — и стал ждать, когда Ольга Лукьяновна принесет ему очки. Та обернулась для своих лет довольно быстро, и хозяин сквозь толстые стекла приступил к изучению документа. Прочитал его дважды и строго, будто скомандовал, разрешил: — Приступайте.

— Мы со двора начнем, — предупредил Махов.

— Как вам угодно, — сказал Дмитрий Федорович и ушел в дом.

Пареньки из области разыскали-таки сырцовскую «девятку» у станции и, вскрыв, пригнали ее к даче. Так что московскому псу было что пронюхать про Сырцова.

Как только холеная овчарка с проводником ступила на территорию дачи, Рекс у будки взревел почти человечьим голосом и ревел, гавкал, стонал, скулил все время, которое находилась в его владениях чужая собака.

В полном презрении овчарка никак не отреагировала на этот сольный концерт. Ей было некогда, она работала. Сделав малый круг у калитки, она странными зигзагами рванула, бесцеремонно потянув за собой проводника, через кусты, за деревья, сквозь заросли у забора к малозаметной калитке на другом конце участка. У закрытой калитки присела и требовательно заскулила.

— Чего это она так странно шла? — спросил запыхавшийся подполковник. Проводник хотел было ответить, но не успел — все объяснил Махов:

— Сырцов, видимо, шел за этим Рексом так, чтобы из дома не увидели.

Открыли калитку, и служебный пес понесся по прямой к дальней беседке. У замаскированного люка опять присел и снова заскулил. Махов, бежавший рядом с проводником, присел на корточки и, внимательно осмотрев траву, попросил проводника:

— Будь добр, оттяни собаку подальше.

Проводник потянул повод. Служебный пес, тормозя всеми четырьмя лапами, бурно сопротивлялся, не хотел, чтобы его лишали любимой работы. И только у входа на дачный участок Дмитрия Федоровича перестал артачиться: понял, что его работа закончена… Сменяя пса с проводником, шел к беседке маленький отряд оперативников. Последним был тяжело опиравшийся на роскошную трость отставной полковник Смирнов.

— Люк. Замаскированный люк, — сказал ему Махов, когда тот подошел. — С чего начнем?

— Осмотримся, — сам себе сказал Смирнов и внимательно осмотрелся. — Схрон, Леня. Вырыт скорее всего от беседки. Так что пол беседки — потолок схрона. По всем правилам оуновцев и «зеленых братьев» должен где-то быть второй выход. Но не думаю, что он есть. Скорее всего, это не настоящий схрон, а простенькая пещерка, вырытая для того, чтобы при случае отсидеться в безопасности. Открывай потихоньку, Леня.

Махов осторожно поднял крышку люка. В сумерках с трудом различали ступени и деревянную дверь. Махов так же осторожно опустил крышку.

Все, не сговариваясь, тихонько удалились на приличное расстояние. Стали двумя кружками: семеро оперативников — в одном, трое начальников (считая за начальника и Смирнова) — в другом.

— Предположения? — вопросил областной подполковник.

— Александр Иванович… — просительно потребовал совета Махов.

— Дай подумать, Леня. Дай подумать, — пробормотал Смирнов, страдальчески морща старческое свое лицо. Подумав, заговорил нормально: — Если Жора еще живой, при планомерном штурме с предварительным предложением сдаться Рузанов успеет его кончить. И кончит обязательно: терять ему нечего. Заставить его растеряться на минуту, отвлечь от Жоры опасностью с нескольких сторон — вот наша задача. Следовательно, одновременная атака через лаз и сверху — через крышу-пол. Товарищ подполковник, не могли бы ваши ребята быстренько, секунд за тридцать, ну, хотя бы за минуту, вскрыть пол беседки?

— Вскрыть-то они вскроют. Но без подходящего инструмента… — засомневался подполковник.

— На этой правительственной игровой площадке наверняка дворник существовал. И где-то здесь его закуток для инструмента должен быть, — мгновенно сообразил Махов и позвал: — Нефедов!

Нефедов, ловкий, с бесом в глазу, тренированный, тотчас подскочил.

— Игорек, быстренько расстарайся и найди здесь на площадке дворницкий склад с инструментами. И сюда все, что там есть: лопаты, ломы, вилы!

— Бу сделано! — дурашливо ответил Нефедов, серьезно уже осмотрелся, прикинул и уверенно направился к танцевальной веранде.

— Теперь дрын какой-нибудь, бревно, доску покрепче, — попросил Смирнов.

— Зачем? — удивился подполковник.

— Деревянная дверь за люком точно в размер лаза. При первой опасности Рузанов начнет палить через дверь. Вам что — своих ребят не жалко?

А Нефедов от танцверанды уже показывал сделанную большим и указательным пальцами букву «О». О’кей, значит.

Подполковник и трое его оперов, наблюдая, ждали, когда другая вооруженная ломами и штыковыми, заграничного производства лопатами четверка, разувшись, в одних носках, поднимется в беседку. Махов и Смирнов были с этой четверкой, но, обутые, ждали пока у лесенки. Трое из ступивших на пол беседки передали инструменты четвертому, на карачках бесшумно изучали половицы, ища в полу слабину. Наконец старший поднялся в рост и дал отмашку.

Подполковник откинул люк, а трое его молодцов сверху, не спускаясь по земляным ступеням, длинной и тяжелой доской от танцверанды ударили по деревянной двери. В быстром темпе: раз, другой, третий. Дверь на этот раз была заперта, и из-за нее грянули, сливаясь в один, два выстрела. Подполковник пустил из своего «макарова» в ответ всю обойму.

А в беседке трещали беззвучно в пистолетном грохоте и отскакивали под лопатками и ломами доски пола.

— Проводку не повредите! — кричал Махов, уже взбежавший в беседку. Первое, что увидел в проломе Смирнов, стоявший рядом с Маховым, был топчан и Сырцов, привязанный к нему. И только потом, к своему удивлению, он увидел двоих, бешено паливших в дверь: Рузанова и неизвестного верзилу.

Дверь, выбитая из петель, рухнула неожиданно. Скорее всего от непонятного движения воздуха — сквозняка — Рузанов поднял голову и увидел пролом. Он оскалился в припадочной усмешке и с пистолетом развернулся к топчану. Он опередил Махова, успев выстрелить один раз. Во второй не успел: пуля из маховского пистолета вошла ему под левую лопатку. Рузанов целился Сырцову в голову, но попал в плечо. Махов же хотел попасть, в правую руку Рузанова, но тоже промахнулся, так уж получилось в нервной перестрелочной запарке.

Рузанов упал. Верзила тоже посмотрел наверх, понял все, выронил пистолет и поднял руки.

Махов спрыгнул вниз. Смирнов так не мог. Спустившись по ступеням, он подошел к люку.

— Что там? — спросил подполковник.

— Все, — невесело ответил Смирнов. — Главного уложили.

И спустился в схрон. Верзила в наручниках стоял в углу, а Махов, присев с краю на топчан и разрезая ножом сырцовские путы, все спрашивал, спрашивал:

— Как ты, Жора? Как ты, Жора?

— Порядок, порядок, — лихорадочно отвечал Сырцов.

Глядя в изуродованное, увеличившееся лицо Сырцова с подпаленным подбородком, Смирнов потребовал у Махова:

— Дай нож.

Махов, уже завершивший операцию по освобождению сыщика от пут, протянул ему нож. Смирнов с треском взрезал ткань камуфляжа, осторожно приподнял Сырцова и осмотрел рану. Рядом со вчерашней ссадиной от пули Решетова был другой пулевой вход. Смирнов заглянул за сырцовское плечо. Слава Богу, и выход. Нежно возвратил Сырцова на топчан и сказал с облегчением:

— Повезло тебе, Жора.

Сырцов приходил в себя. Попытался улыбнуться, но сильно увеличившиеся в объеме губы и щеки позволили рту лишь скривиться. Ответил, как ему казалось, шутливо и бодро:

— Везет. Второй раз за сутки в одно и то же место.

Вокруг уже стояла вся команда. Махов спохватился — дела не терпели отлагательств — и распорядился, прося подполковника:

— «Санитарку» бы и перевозку.

— Труп к вам или к нам? — рассматривая мертвого Рузанова, спросил подполковник.

— Лучше к нам, — опять же прося, решил Махов.

— Я в больницу не поеду! — забеспокоился Сырцов.

— Не поедешь, не поедешь, — успокоил его Смирнов, ловко перевязывая пробитое плечо рваниной из разрезанного сырцовского исподнего. — Но надо, чтобы твое плечико врач настоящий посмотрел.

— Ну, а теперь в гости к Дмитрию Федоровичу, — предложил Махов.

— А стоит? — засомневался подполковник. — Вроде в обыске надобность отпала…

— Побеседовать стоит в любом случае, — возразил Махов.

— Стоит, стоит, — слабым голосом подтвердил Сырцов.

— Жора, идти сможешь? — спросил у него Смирнов.

— Я все могу, — бойко объявил Сырцов и скинул ноги с топчана на пол в стремлении сесть. Но тут же его швырнуло в сторону, и он упал пробитым плечом на голые доски. Взвыл непроизвольно.

— Герой, герой, а у героя — геморрой, — ворчливо заметил Смирнов.

Сырцов сделал вторую попытку сесть и сел-таки. Торжествующе ответил Деду:

— У героя не геморрой, а рана, — и вдруг увидел Малыша. — Ну, как ты теперь себя чувствуешь, вивисектор?

Слово «вивисектор» для Малыша было тайной за семью печатями, и поэтому он ответил неопределенно:

— А что?

— Да ничего, — сказал Сырцов и стал подниматься, не отрывая взгляда от Малыша. Цепляясь за маховский рукав, встал-таки. Сделал шаг, взял нож, небрежно брошенный Дедом на стол. Сделал еще один шаг. К Малышу.

— Не подходи! — заорал Малыш и, забившись в угол, прокричал остальным: — Да что это делается?! Он меня будет резать, и вы, милиционеры, допустите это?

Сырцов вернулся к столу, воткнул нож в столешницу и опять сделал попытку улыбнуться.

— Вы с Пашей все спорили, трус я или не трус. И проверяли на опыте. Ножичком или спичкой. Теперь я тебя проверил, Малыш. Жидкое говно — вот ты кто.

Сырцов, хотя и шатаясь, шагал самостоятельно. На всякий случай рядом с ним шел Нефедов — страховал. Миновали малозаметную калитку и увидели на дачной веранде Дмитрия Федоровича и Ольгу Лукьяновну. Ждали, даже пальбы не испугались.

— А где Павел? — ломким от предчувствия беды голосом спросила Ольга Лукьяновна у троих первыми подошедших к веранде. У подполковника. У Махова.

У Смирнова.

— В подполе остался. Скоро перевозка прибудет, и его в морг отвезут, — безжалостно и буднично сообщил Махов. Ольга Лукьяновна сцепила ладони и прикрыла глаза.

— Какой еще Павел?! — прокричал Дмитрий Федорович. — Какой такой Павел, Ольга?!

— Павел Рузанов, — за нее ответил Махов. А Ольга Лукьяновна, не открывая глаз, добавила:

— Паша. Пашенька. Племянничек мой последний.

Слезы потихоньку пробивались сквозь опущенные ее веки. Пряча слезы, Ольга Лукьяновна медленно повернулась и, шаркая ногами, поплелась в комнаты.

— Мадам, не уходите далеко, — в спину ей сказал Махов. — Вы скоро нам понадобитесь.

— Вы что, убили Пашку Рузанова? — полюбопытствовал пришедший в себя Дмитрий Федорович и веселыми маразматическими глазками оглядел всех. Увидел приколдыбавшего Сырцова и удивился страшно: — Это кто же так тебя, Георгий?

— Ваш Паша, — ответил Сырцов.

— А ты его застрелил! — ужасно обрадовался Дмитрий Федорович своей догадке.

— Не я, — с сожалением признался Сырцов. Он стоял в дверях, бессильно прислонившись к дверному косяку. Сообразительный Нефедов ощутил его состояние и предложил:

— Вам бы сесть, Георгий Петрович.

— Знаешь, как меня по имени-отчеству? — удивился Сырцов. — А тебя как зовут?

— Игорь.

— Вот что, Игорь. Я окончательно дошел, — признался Сырцов. — Доведи-ка меня до того кресла.

— Бу сделано! — прокричал свое Нефедов и почти на себе доволок Сырцова до плетеного кресла. Тот рухнул в него и вмиг поплыл — расслабился до полубеспамятства.

— Вот тебе и бомж! Вот тебе и алкоголик! — глядя на Сырцова, заговорил про Рузанова Дмитрий Федорович. — Рюмочку просил поднести, деньги клянчил. А Ольга-то, Ольга! Все клеймила его, из дому гнала, а оказывается — прятала! А куда она делась? — строго спросил он у Махова и, не дождавшись ответа, старчески зарысил в дом, взывая на ходу: — Ольга! Ольга!

— Проследи за свиданием, Игорек, — скучно распорядился Махов, и Нефедов, ни слова не говоря, двинулся за экс-вождем.

— От нервности и я ослаб, — признался Смирнов, усаживаясь в парное кресло рядом с Сырцовым. Подполковник и Махов устроились на диванчике.

— Все-таки будем шмонать дачу? — поинтересовался подполковник.

— Чисто формально. Обходом и осмотром, — успокоил его Махов. — Рузанов, вероятно, все, что надо прятать, в схроне держал. Там наверняка тайник имеется.

— Мои там все раскопают, — уверенно заявил подполковник. Молодец, любил своих подчиненных.

Вернулся Дмитрий Федорович в сопровождений Нефедова, вернулся и сообщил:

— Ревет, старая дура. Заперлась у себя и ревет. Я через дверь утешал, а она все: «Уйдите да уйдите!» — Рассерженный, бесцеремонно уселся между Маховым и подполковником и, переводя взгляд с одного на другого, требовательно спросил: — Что там этот мерзавец Пашка натворил?

— Во-первых, вашего зятя застрелил.

— Значит, Пашка — Вальку. А могло и наоборот. Валька — Пашку. Они ведь как два паука в банке.

— Еще что про Рузанова знаете? — спросил Махов.

— А что про него знать? — презрительно задал сам себе риторический вопрос Дмитрий Федорович. — Пьяница, нахал, подзаборник. Знал я, что он плохо кончит.

— Все?

— Все. Нету больше Пашки Рузанова!

Прикрыв один глаз, Смирнов другим наблюдал за троицей. И слушал внимательно. С участка донесся оживленный гур-гур и шум шагов. Возвращалась команда подполковника.

Возвратились. И Малыша привели. Увидев его, подполковник сказал недовольно:

— Он-то здесь зачем? В «воронок» его!.

Нет покоя бойцам невидимого фронта. Один из областных оперов, придавая направление, легонько толкнул безмолвного и покорного Малыша в спину, и они вдвоем побрели к калитке, к «воронку».

— Потрясите его как вам надо, а потом нам отдайте. Договорились? — предложил Махов.

— Но чтобы все чин чином. С официальным запросом, — поставил условие подполковник и бодро обратился к своим: — Что выудили, рыбаки?

Старший торжественно водрузил на стол шикарный кейс, а двое молодых стали вытаскивать из мешка по очереди: кольт, «узи», два «ПМ», пяток гранат-«лимонок», две пачки пятидесятитысячных купюр в банковской упаковке, нетолстую пачку долларов, патроны в обоймах, коробках и россыпью.

— Все из тайника, — информировал начальство старший.

Уже увезли Ольгу Лукьяновну, уже уехал в санитарке Сырцов, который согласился ехать в больницу только под честное слово врача, обещавшего отпустить его домой после тщательного осмотра раны и настоящей перевязки, уже толкались у машины в ожидании отъезда и местные оперы, и московские. Смирнов выбрался из кресла и спросил у пригорюнившегося Дмитрия Федоровича:

— Вы меня не помните?

— А где мы с тобой встречались? — задал встречный вопрос Дмитрий Федорович.

— Немудрено. Много годиков-то пролетело, — сказал Смирнов и пошел к дверям.

Махов и подполковник, безмолвно кивнул Дмитрию Федоровичу, двинулись за ним.

Подполковник уехал со своими, а Махов, устроившись вместе со Смирновым на заднем сиденье «Волги», позвонил в контору:

— Демидов, ты?.. Ну, у нас в принципе все в порядке. Только, к сожалению, Рузанов неживой. А у вас, у вас как дела?.. Ну… Ну… Всех?.. Молодцы, ой, какие молодцы! Ну, я скоро буду! — Махов положил трубку и приказал водителю: — Трогай!

Минуты три молчали, внимательно наблюдая через ветровое стекло, как шофер выбирался из дачного лабиринта. Когда выехали на шоссе, первым сдался Смирнов. Сдался и полюбопытствовал небрежно:

— Что там у Демидова?

— Вычислили и раскололи обоих убийц Прахова.

— На хапок или с прямыми уликами?

— Доказательно, Александр Иванович, доказательно! И оружие, и пульки, и отпечатки пальцев, и первые свидетельские опознания.

— И впрямь молодцы, — согласился Смирнов с Маховым. Тот весело сморщил нос. — Ты чего это скалишься?

— Группа банкиров объявила вознаграждение в десять тысяч долларов тому, кто окажет активное содействие органам милиции в поимке убийц их коллеги Прахова. Ваше с Жорой участие, я бы сказал, суперактивное участие в разоблачении шайки киллеров…

— Не шайки, а разветвленной организации, — поправил его Смирнов.

— …В разоблачении разветвленной организации киллеров, — охотно согласился с ним Махов, — скрыть никак нельзя, и я заявляю абсолютно официально: вознаграждение предназначается вам. Завтра я информирую об этом представителя группы банкиров, с которым я в контакте, и они отстегивают вам десять тысяч «зелененьких».

— Пышные какие пироги, — непонятно высказался Смирнов.

— Соизволите принять или очень гордые?

— Гордые, но соизволим принять.

— Житейское дело: вам дачу ремонтировать надо, Жорке — себя. — Махов заржал, как жеребец. Отсмеявшись, сказал счастливо: — Господи, какое дело раскрутили!

— Полковника получишь, — предсказал Смирнов.

— Ага, — согласился с ним Махов.

— Тебе везет, — поразмышлял вслух Смирнов. — А мне в своей сыщицко жизни ни разу не удалось до конца раскрутить хотя бы одно по-настоящему крупное дело.

— Вы ведь и это крутили, — осторожно напомнил Махов.

— Ага, — маховским междометием подтвердил Смирнов.

Глава 40

Не удостоив взглядом открывшего им дверь хозяина, Смирнов и Сырцов, не задерживаясь в передней, проследовали, шагая подчеркнуто в ногу, в гостиную, где в ожидании их собрался стопроцентный состав смирновской инвалидной команды: Варвара Владимировна, Лидия Сергеевна, Роман Суренович Казарян, Виктор Кузьминский. Без слов Смирнов и Сырцов уселись на диван. Подтянулся и Спиридонов, устроился на пуфике. Все сидели вокруг стола, как на спиритическом сеансе.

— Аншлаг! Аншлаг! — не выдержав, прокричал Казарян.

— Помолчи, — приказал ему Смирнов, полез во внутренний карман пиджака и, вытащив пухлый конверт, небрежно бросил на середину стола. И сообщил: — Ровно десять тысяч баксов.

— А налоги? — уличил его Кузьминский.

— Налоги выплачены банкирами с такой суммы, чтобы нам вышло ровно десять тысяч. Богатые — они форс любят, — объяснил Смирнов.

— И что с ними делать? — поинтересовался Спиридонов.

— Как — что? — удивился Смирнов. — Делить будем!

— Как же ты собираешься делить? — продолжил допрос Спиридонов.

— Очень даже просто, — все уже продумал Дед. — Всем — по тысяче, Жорке — три, а одну — прогулять.

— И нам с Варварой по тысяче? — удивилась Лидия Сергеевна, и сразу же за ней высказался Кузьминский:

— А мне-то за что?

— За дело, — разозлился Смирнов. — В канаве валялся? Из «узи» палил?

— Предложение! — Казаряновский баритон остановил перебрех.

— Делай! — великодушно разрешил Смирнов.

— Тебе и Жоре по тысяче. Тебе дачу чинить, а Жоре себя, — почти дословно воспроизвел маховские слова Казарян. — А остальное в секретный фонд Смирнова. Фонд, который поможет любому из нас в чрезвычайных обстоятельствах.

— Разумно, — согласился Спиридонов, но Смирнов восстал: — Какой еще фонд?! Не сегодня завтра сдохнем, а деньги в чулок? Нет уж! Все прогуляем!

— Я не совсем поняла тебя, Саша, — робко вступила в разговор Лидия Сергеевна. — Как это так — прогуляем?

— Ну, я неточно выразился, — засбоил Смирнов.

— Нет, не дают гусару развернуться, — Подытожил Казарян. — Надеюсь, у нас — демократия? Тогда ставлю на голосование мое предложение.

Мигом проголосовали. Против был один Смирнов. Утешительно потрепав его по плечу, Казарян попытался развить свой успех:

— Эти восемь тысяч я в «Чару» положу. Пусть настоящий процент идет. Наши киношники хорошо на этих процентах живут.

— Ну уж фигушки! — взревел Смирнов. — В последнее время мы с Жоркой на этих банкиров насмотрелись! Пришьют твоего главного в «Чаре» — и все, банк лопнул. Тогда ищи-свищи наши денежки. Ставлю на голосование предложение: ни в какие коммерческие банки наши «зеленые» не сдавать!

За «Чару» голосовали Казарян, Спиридонов и Кузьминский. Дамы, Смирнов и Сырцов были против.

— А где их держать? — недоумевал Спиридонов.

— У тебя в кабинете. В сейфе, — тут же сообразил Смирнов.

— Но ведь квартиру и обворовать могут, — заныл хозяин.

— Может и кирпич тебе на башку упасть. Терпи, коза, а то мамой будешь. Все равно, жизнь прекрасна, Алик! — Теперь уже Смирнов был утешителем, оптимистичным и самоуверенным. — С этим вопросом все. Теперь следующее: Роман и Жора, через три часа вы мне понадобитесь.

— А если ты нам не понадобишься через три часа? — спросил на всех обиженный Казарян.

— Рома, ау! — ласково окликнул его Смирнов. — Ты замечательный парень!

— Да иди ты! — в момент сдался Казарян.

— Значит, у Жоры три часа свободных? — поинтересовалась Лидия Сергеевна.

— Ну и что? — забеспокоился Смирнов.

— Ты уже забыл, что Ксения переезжает к нам завтра. Она просила тебя, Жора, заглянуть к ее маме и взять кое-что из вещей. Вот тебе два списка. В одном — одежда, в другом конспекты и книги. Сделаешь?

— Не очень хочется, — признался Сырцов. — Но придется.

Врач рекомендовал ему носить руку на перевязи, чтобы не беспокоить рану. Он так и делал. Но только не за рулем. «Девятка» катила по знакомому маршруту: вниз к Москве-реке и по набережной до дома с пентхаузом. Загнав машину во двор и заглушив мотор, Сырцов глянул на себя в зеркальце заднего обзора. Личико опало до нормы, губы приняли прежнюю форму. Кому пироги да пышки, а кому синяки да шишки. Шишки уже ушли, а синяки, вернее, рудименты синяков, остались. Рожа довольно пестрая.

Открыла сама.

— Здравствуйте, Светлана Дмитриевна! — заспешил Сырцов. — Ваша дочь просила меня привезти кое-какие ее вещи. Вот два списка. В одном — книги, в другом — одежда.

— Здравствуйте, Георгий Петрович, — безразлично откликнулась Светлана. — Раз просила… Что ж, пройдемте в ее комнату.

Они были одни в громадных апартаментах. Они шли бесконечно долго, и их шаги рваным гулом отдавались в многочисленных помещениях.

— Пустыня, — непроизвольно вырвалось у Сырцова.

— Я продаю этот сарай, — не оборачиваясь (шла впереди) сообщила Светлана.

— Коляша Сергеев такой хотел купить, — вспомнил Сырцов. — Только его тоже убили.

— Не беспокойтесь, Георгий. Покупатели уже есть, — поднимаясь по лестнице, сказала она. Вошли в комнату Ксении. — Я гардеробом займусь, а вы уж с книгами и конспектами разбирайтесь.

Сырцов сел за стол и выдвинул ящики. Светлана вышла, но вскоре вернулась со здоровенной дорожной сумкой. Он отбирал бумаги, а потом, подойдя к книжным полкам, — книги. Она с женской аккуратностью укладывала в сумку платья, юбки, кофты. Сворачивая черный Ксенин свитер, Светлана вдруг пришла в ярость:

— Эта сучка даже на Валиных похоронах ко мне не подошла!

Сырцов уже сделал свое дело: его рюкзак был набит, и поэтому он, вновь повесив левую руку на перевязь, вольно сидел на тахте. Спросил, бешено разозлившись на подлые и несправедливые слова:

— Ненавидеть собственную дочь — нормально ли это?

— Она — предательница! Гнусная двуличная мерзавка!

— Так бы и задушила ее?.. — предположил он. — Как Машу Елагину?

— Что ты сказал? — угрожающе переспросила она.

— Ты, — выделив слово «ты», повторил Сырцов, — убила Марию Елагину.

— И? — насмешливо вдруг потребовала продолжения она.

— И знала, что Пашка убьет твоего мужа.

— Оговор, — спокойно заявила Светлана. — Бездоказательный оговор со стороны неудачливого отвергнутого любовника.

— Неудачливый отвергнутый любовник — это я?

— А кто же?

— Я видел окурочки, Светлана. И твой прикус на них.

— А где эти окурочки?

— Убивать — великий и непрошеный грех, Светлана, — не отвечая на вопрос, тихо сказал Сырцов.

— Вы-то Пашку тоже убили.

— Леонид застрелил многократного убийцу. И то потому, что убийца уже убивал меня.

— А я защищала любимую дочь, которую шантажистка-блядь втянула в смертельную кашу. Я не хотела ее убивать.

— Но убила. Так получилось. Любить и убивать… — Сырцов поднялся с тахты, закинул рюкзак за плечо, поинтересовался: — Ты все собрала?

— Подожди еще минуточку, — попросила Светлана и вновь убежала. Вернулась с туалетной сумочкой, так называемой косметичкой, засунула ее в середину почти наполненной сумки, уложила обувь и сказала: — Теперь все!

— Пошли? — предложил он.

— Пошли, — согласилась она.

Снова шли мертвой анфиладой. Он шел, сильно скособочившись: и рюкзак на правом плече, и сумка в правой руке. В передней-вестибюле он поставил сумку на пол — передохнуть, пока она открывает дверь. Светлана взглядом указала нашего левую руку и спросила:

— Пашкина работа?

— Его, — подтвердил Сырцов.

— Плохо он умел стрелять, — решила она. — Но и слава Богу.

Она приблизилась к нему, прижалась, узкой ладонью дотянулась до его шеи. Рука ее опускалась все ниже, на ходу осторожно расстегивая пуговицы рубашки. Бесовским наваждением, мороком подкатывало неудержимое желание.

— Георгий… Георгий… — задыхаясь, шептала Светлана.

Он грубо оторвал ее от себя, перевел дыхание и напомнил:

— Я — отвергнутый любовник, Светлана.

Она молча прошла к двери, открыла ее и предложила ему уходить:

— Прошу.

— До свидания, Светлана, — попрощался он уже из-за порога.

— Прощай, Георгий, — ответила она. — Моих мужей и любовников убивают. Тебя, наверное, скоро убьют.

И захлопнула дверь. Большая доброжелательница ему попалась. Не то чтобы испугался, но противно было. Он спустился вниз, бросил на заднее сиденье рюкзак и сумку и поехал в Могильцевский. От мамы к дочке.

Не профессорша Ираида Андреевна и не приживалка-секретарша открыла ему дверь профессорской квартиры с соответствующей медной табличкой. Дверь решительно распахнула Люба. Увидела его, не удивилась и поприветствовала:

— Добрый день, милый друг.

— Не понял, — настороженно сказал Сырцов.

— Чего уж тут понимать. Милый друг. Ты мне напоминаешь героя одноименного романа Мопассана, который все со старухами трахается, — выложила Люба заранее заготовленную фразу.

— Это тебе Ксения сказала?

— Зачем же? Когда вы меня выгнали, я у дверей осталась и подслушала.

— А хорошо ли это?

— Кто меня спрашивает об этом? Протопоп Аввакум? Алеша Карамазов?

— Уймись, Любовь.

— Не уговаривай меня. Твоя ненасытная любовь к каждой попавшейся юбке не уймется никогда.

— Ух! — вырвалось непроизвольно.

— Вот тебе и «ух!», — отметила его ошарашенность довольная Люба. — Проходи, сатир, Ксения тебя ждет.

— А ты? — осмелел Сырцов.

— А я в порядке. Никого не ждала. Тебя во всяком случае. — И, нанеся последний добивающий удар, Люба направилась в глубь квартиры. Распорядилась на ходу: — Дверь закрой.

Член-корреспондент АН Ираида Андреевна Васильева отвела под постой Ксении свой обширный кабинет. Войдя в него, Сырцов слегка заробел: столько книг он видел только в Ленинской библиотеке. И на разных языках. Поцеловав Ксению в подставленную ею сухую щеку, он почтительно осведомился:

— Хозяйка где?

— На работе, — ответила Ксения. — Оказывается, в нашей стране еще есть люди, которые работают.

— А секретарша?

— По магазинам пошла.

— Значит, вы одни в квартире, — все понял Сырцов. — То-то Любка распоясалась!

Неизвестно откуда (во всяком случае для Сырцова) объявился слишком большой даже для такого кабинета ухоженный и воспитанный сенбернар. Объявился и уселся посреди туркменского ковра, с ненавязчивым любопытством разглядывая неизвестного ему посетителя.

— Фас, Дик, фас! — попыталась спровоцировать пса на агрессивные действия против Сырцова Люба, но Дик перевел взгляд на нее и с удовольствием, во всю пасть, зевнул. Сырцов хрюкнул от восторга, а Люба обиделась: — Тоже мне, собака! За поруганную честь девушки отомстить не может!

— Он только слабых и беззащитных спасает и защищает, — заступился за пса Сырцов и спросил у Ксении: — Можно, я позвоню по телефону?

— Звони, — за Ксению ответила Люба. — Телефон в коридоре. Можешь за собой и дверь прикрыть, если разговор секретный.

Он-таки закрыл за собой дверь. Люба ринулась к письменному столу, на котором незаметно притулился плоский телефонный аппарат фирмы «Панасоник».

— Ты что собираешься делать? — поинтересовалась Ксения.

— Как — что? — удивилась Люба. — Подслушивать, конечно! Подождем, подождем самую малость… Вот теперь пора.

Она тихохонько сняла трубку и нажала желтую кнопку. В кабинете раздался хрипловатый бас Смирнова:

— Слушаю тебя, Жора.

— Я готов, Александр Иванович.

— Через час у спиридоновского подъезда. Поедем на Ромкиной «Волге».

— Дуру брать?

— Это он про меня, что ли? — шепотом задала вопрос Люба.

— Обязательно. И вообще подготовься к возможным неожиданностям.

— Тогда я домой заскочу.

— А где ты сейчас?

— У Ксении.

— Успеешь?

— Времени — вагон и маленькая тележка.

— Ксюшку за меня поцелуй и действуй.

Люба быстренько положила трубку на место, отскочила от стола и важно уселась в гостевое кресло. Склонив голову и присев, Ксения выкладывала из сумки свою одежонку. Вдруг удивилась, вытащив вечернее платье почти совсем без верха — одни бретельки. Поднялась, приложила платье к себе, поискала глазами зеркало, не нашла и сказала:

— Зачем она его положила? Я же не просила!

Вернулся Сырцов и сообщил Ксении о смирновской просьбе:

— Дед велел мне тебя за себя поцеловать.

— Целуй, — разрешила Ксения. Он еще раз поцеловал ее в щеку и, разглядев неизвестно как возникший на диване одежный развал, удивился:

— А для чего ты все из сумки вытаскиваешь? Все равно завтра к Деду повезешь.

— Ни хрена ты в женщинах не разбираешься, — заметила Люба. — А еще Дон-Жуан!

Но Ксения, видимо, посчитала, что он прав. Она сложила вечернее платье и возвратила его в сумку. Там, в сумке, ее рука натолкнулась на нечто неожиданное. Косметичка явилась на свет.

— Что это? — спросила Ксения у Сырцова.

— А я откуда знаю? — обиженно возмутился он. — Сумку не я собирал.

Ксения открыла косметичку и поочередно выложила на письменный стол довольно толстую пачку стодолларовых купюр, несколько дорогих в изысканном сафьяне ювелирных футляров и фотографию. Ксения взяла фотографию в руки и рассматривала, рассматривала ее. Невоспитанный Сырцов взглянул на снимок через ее плечо. Семилетняя Ксюшка и Светлана, совсем молоденькая, счастливо улыбаясь, смотрели на него.

— Мамочка ты мамочка, — сказала Ксения и вернула фотографию на стол. Изображением к сукну. Открыла самый большой футляр. На темно-бордовом бархате зеленело и сияло изумрудное ожерелье в алмазной осыпи. — Вспомнила, что я в детстве больше всего любила примерять этот изумрудный гарнитур. — Тряхнула головой и, указав на футляры и доллары, потребовала у Сырцова совета: — Как мне вернуть ей все это, Георгий?

— Никак. Ты сама к ней не поедешь, а ни с кем другим она по этому поводу и разговаривать не станет.

— Что же делать, что же делать?

— Ничего не делать, — прекратила прения Люба. — Принципиально не желаешь щеголять в изумрудах — не носи их, не хочешь жить за ее счет — не трать эти доллары. Пусть все лежит у тебя. Может быть, когда-нибудь все это ей понадобится.

— Не понадобится, — уверенно заявил Сырцов. И тут же получил от Любы:

— Тебе лучше знать!

Устав отбиваться, он понял, что сейчас отсюда надо слинять, и сообщил:

— Мне пора, девочки.

Они проводили его до двери. Открывая ее, Ксения попросила:

— Деда за меня поцелуй.

— Да он колючий! Щетина после утреннего бритья уже выросла! — выразил свое неудовольствие Сырцов и шагнул на площадку. Уже спускаясь по лестнице, услышал последнее Любино напутствие:

— Ты там поосторожнее, половой психопат!

Казаряновская «Волга» стояла у подъезда спиридоновского дома. Сырцов посмотрел на часы и решил к Спиридоновым не заходить: было без семи минут три — семь минут до назначенного срока. Смирнов и Казарян вышли тютелька в тютельку, ровно в три. Увидев Сырцова за рулем бежевой «девятки», Смирнов мотнул головой — приказал пересаживаться.

Казарян включил зажигание, но «Волга» не тронулась с места: настал черед предварительного, определяющего дальнейшие действия перебреха.

— Мы у Дмитрия Федоровича должны быть к четырем. Думаю, к этому времени они от него уже выметутся, — изложил свою позицию Смирнов.

— Молчал, молчал, а теперь более чем загадочно разродился, — проворчал Казарян. — На кой хрен к старому маразматику ехать, и кто это — они?

— Жора, ты узнал того, кто сегодня вручал нам «зеленые»? — не отвечая Роману, спросил Смирнов.

— А как же! — с плотоядной улыбкой вспомнил сидевший рядом со Смирновым на заднем сиденье Сырцов. — Генеральный секретарь банкирской ассоциации, когда-то просто секретарь нашей бессмертной партии Юрий Егорович, ваш старый-старый знакомец и клиент, Роман Суренович.

— Иди ты! — ахнул, обернувшись к ним, Казарян. — А я-то думал, что три года тому назад мы навсегда отбили у него охоту к бурной деятельности.

— А теперь, Жора, вспомни, что сказал наш Юрий Егорович, отказываясь от участия в положенном и организованном им же самим аляфуршете.

Цепкая память Сырцова позволила ему изложить руладу Юрия Егоровича дословно. Сырцов прикрыл глаза и закуковал, стараясь подражать секретарю:

— «Завтра у нас, а следовательно, и у меня — знаменательное и, как я считаю, переломное событие. Банк „Возрождение“, одним из руководителей которого являюсь я, объединяется с „Департ-Домус-банком“. Представляете, сколько оргвопросов предстоит разрешить сегодня мне?»

— Магнитофон, — похвалил Дед Сырцова. А Казарян недоумевал:

— И ты, Саня, считаешь, что среди оргвопросов — поездка к Дмитрию Федоровичу? Зачем?

— Вот мы с тобой на правах давних знакомцев и спросим у него: зачем?

— Ни черта не понял, но поехали. Поехали?

Поехали. Ехали в наиболее подходящее для них время — на Дмитровском шоссе сравнительное затишье: обладатели загородных резиденций еще колбасились в московских офисах, а подмосковные грузовики пока не успели обернуться. Так что до знакомого до слез дачного участка добрались за пятьдесят минут.

— Поторопились, — понял Казарян, первым увидевший у калитки с веселой оранжевой девчоночьей рожицей тушу громадного черного «мерседеса». — Подождем их отъезда?

— Чего уж ждать? — пробурчал Смирнов. — Нас уже просекли. Паркуйся с другой стороны дороги прямо напротив их лимузина. А ты, Жора, открути свое оконце и можешь, между прочим, им свой «байард» показать.

Им — это двум охранникам и водиле, которые, привалясь задами к «мерседесу», угрожающе равнодушно наблюдали за маневрами «Волги».

Демонстративно не замечая их, Смирнов и Казарян, выстрелив дверцами и обходя, как кучу говна на дороге, «мерседес» с его экипажем, направились к калитке. Проинструктированный Сырцовым Роман Суреныч, слегка подпрыгнув, твердым выпуклым пузом лег на верх калитки и, кряхтя, открыл задвижку.

Обещанного Сырцовым добродушного Рекса у калитки не было, потому что он сопровождал двух шедших от дома солидных граждан и видных членов общества, Юрия Егоровича и Александра Петровича.

Сырцов и Казарян не двинулись им навстречу, они ждали солидных визитеров у калитки. Визитеры узнали их, и на свидание у калитки шли (что было заметно по их личикам) без особого удовольствия. Но шли. Безмолвно. Первым подал голос общительный кинорежиссер Роман Казарян. Он сделал навстречу шедшим два шага и, сблизившись, радостно ткнул кулаком в живот с веселым и благожелательным криком солидного гражданина постарше:

— Давно не виделись, Юрик! Как поживаешь?!

Юрик поживал скверно: старый, но все-таки мастер спорта по боксу, Роман Суренович знал, куда ткнуть. Юрика покорежило. Он согнулся, будто собираясь орлом присесть в сортире, и попытался часто открываемым ртом ухватить воздух, но воздух пока в легкие не проходил. Трое от «мерседеса» рванулись к калитке.

— Стоять! — приказал им второй визитер Александр Петрович Воробьев. Он видел, как вылезший из «Волги» Сырцов вышел на удобную позицию и демонстративно, будто готовясь к стрельбе навскидку, слегка покачивал в правой руке «байард». Сырцов увидел, что Воробьев его увидел, и поздоровался приветливо:

— Добрый день, веселый вечер, Александр Петрович!

Не обратив внимания на это очаровательное приветствие, Александр Петрович продолжил инструктировать быков:

— И не дай вам Бог за пистолеты схватиться! Тот, что сзади вас, перестреляет нас всех как куропаток и вместе со своими приятелями-ментами соорудит себе самооборону. Они, — Воробьев поочередно указал на Сырцова и Смирнова, — профессиональные убийцы. Сядьте в машину, ребята.

Охранники и водитель поспешно последовали его совету. В соответствии с этой передислокацией и Сырцов изменил позицию так, чтобы отчетливо видеть троицу в машине и держать ее на прицеле. Осведомился у Воробьева:

— Надеюсь, стекла не бронированные?

Ничего не ответил Воробьев. Он гордо ждал окончания смирновского спектакля.

— Кстати, насчет профессиональных убийц, — вступил в беседу главный режиссер. — Вы, Александр Петрович, надеюсь, сможете мне сказать, сколько стоит у рузановских киллеров заказ на убийство?

— Я не намерен вступать с вами в разговоры, господин Смирнов, — с достоинством заявил Воробьев. — Думаю, вы не собираетесь удерживать нас силой?

Юрий Егорович наконец разогнулся. Разогнулся и высказался неосторожно:

— Ты мне за все ответишь, Казарян!

Теперь Роман Суренович малозаметным левым крюком ударил говоруна в печень. Прижав обе ладони к правой части живота, Юрий Егорович заплакал.

— А куда вам спешить, Санек? — вопросил Смирнов. — Подождите, пока Юрий Егорович придет в себя окончательно.

Не ответил ему Александр Петрович Воробьев. Он взял под руку перекошенного Юрия Егоровича и бережно повел к «мерседесу». Один из охранников, сидевший сзади, выскочил из лимузина и, услужливо держа дверцу, ждал, когда хозяева с комфортом устроятся в салоне. Слегка отпустило, и Юрий Егорович в изнеможении раскинулся на мягком сиденье. Прислуживавший охранник обошел «мерседес» и сел в салоне слева. По инструкции: отслеживать и контролировать действия тех, кто попытается их обгонять. А занявший место рядом с водителем отвечал за обочину. Александр Петрович влез в автомобиль последним. Не давая команды водителю на отъезд, он опустил стекло и крикнул меланхолически улыбавшемуся Смирнову:

— Учти, отставной мент, последнее слово — за мной!

«Мерседес» рванул вперед, потом мастерски развернулся на неширокой улице и уже на скорости пронесся мимо Сырцова, мимо Смирнова с Казаряном. Пятеро в лимузине и не оглянулись на них, все пятеро твердо смотрели вперед. Проводив банкиров, Сырцов присоединился к Смирнову и Казаряну. Казарян, единственный из троицы не боровшийся с вредными привычками, удовлетворенно и с удовольствием закурил. Борцы же жадно нюхали дым хорошей сигареты. Сырцов волевым усилием прервал никотиновую мастурбацию и деловито поинтересовался:

— Вы к нему, а я здесь?

— Именно, — подтвердил Смирнов и раздраженно нарушил казаряновский кайф: — Кончай смолить, дело надо делать!

Казарян преднамеренно нагло выпустил дым последней затяжки в сторону Деда, некультурно бросил окурок на дорожку, и они пошли по этой дорожке, поднялись на веранду и увидели в дверях дома весьма миловидную девицу в белом переднике, которая вопросительно смотрела на них.

— Юная смена героической Ольги Лукьяновны? — обрадовался Смирнов.

— Тихо! — приказал ему и девице Казарян, потому что в глубине дома запел Олег Торопов.

…Всегда хотелось создать нечто большое, красивое и полезное, чем можно осчастливить человека и человечество. Нет ничего в мире красивее самовара. Нет ничего более полезного, чем чай из самовара. Решили построить такой самовар, чтобы люди мира могли напиться из него. Вокруг были густые леса, и поэтому решили строить из дерева, чтобы материала хватило. Строили долго, преодолевая каждодневно возникавшие трудности, строили героически, строили с неизбывной гордостью, ибо никто и никогда не сможет построить такое. Уже ясно просматриваются контуры будущего чуда, уже приступили к главному — к росписи самовара, отражающей и воспевающей эпопею создания его. Дел так много, что пока некогда заняться проблемами второстепенными: как разжечь этот самовар и как вскипятить в нем воду для вселенского чая…

«Деревянный самовар, деревянный самовар…» — тихо и грустно допел Олег.

Терпеливо слушавшая песню девица вежливо осведомилась:

— Как о вас доложить Дмитрию Федоровичу?

— Докладывать о старых и верных друзьях? Старым и верным друзьям ни к чему китайские церемонии! — возгласил Казарян и, по-отечески взяв девицу за плечи, ласково отодвинул ее в сторону. Первым шагнул в сумрак дома Смирнов. Казарян, покончив с девицей, за ним.

В темной (разросшаяся во дворе нестриженая туя застилала окна до форточек) и бесконечной столовой у громадного стола сидел за коньячком Дмитрий Федорович в элегантном двубортном костюме и белой сорочке.

— Труп врага всегда хорошо пахнет, а? — войдя, осведомился Смирнов. — Двадцать пять лет нюхаешь. Не надоело?

— Кто такие? Что надо? — повернув к незваным пришельцам лицо с застывшим на нем туповато-значительным выражением, сурово потребовал ответа Дмитрий Федорович. Ни дать ни взять — унтер Сила Ерофеевич Грознов из пьесы Островского.

— Будя под маразматика косить, будя! — посоветовал Смирнов, усаживаясь напротив. Выключенный двухкассетный «Панасоник» разделял их. Они смотрели друг на друга как бы через забор. — Я же тебя не брать пришел. К сожалению, нет у меня таких прав, да и особых доказательств, кто ты такой на самом деле, пока не имеется.

— Ничего не понимаю! — продолжал-таки кривляться Дмитрий Федорович. — Врываются какие-то неизвестные люди, несут ахинею…

— Ты почему Торопова выключил? — перебил его Казарян. Бил, как всегда в дуэте со Смирновым, в точку. Очень непросто, не наврав, ответить было на этот простой вопрос. Вот и наврал Дмитрий Федорович, ощутимо наврал:

— Какого еще Торопова?

— Перебор, Митя, перебор! — возликовал Дед. И Казаряну: — Ты садись, Рома, садись. Сейчас по-настоящему разговаривать будем.

— А что ты здесь раскомандовался? — возмутился Дмитрий Федорович.

— Ты же в детство впал, ничего не соображаешь, как я понимаю. Вот я и взял бразды правления, — объяснил свое самоуправство Дед и, отодвинув магнитофон, глянул на бутылку дорогого коньяка, на лимончик, На икорку, на многоглазый сырок. — За что пьешь, Митяй, под песенки Торопова? За упокой души Василия Прахова? За упокой души Марии Елагиной? Михаила Грушина? Паши Рузанова? Николая Сергеева? Зятя своего поминаешь?

Вид взъярившегося отставного полковника явно радовал Дмитрия Федоровича. Он, не таясь, ликвидировал на своем лице идиотическую серьезность и с легкой улыбкой удовлетворенно выслушал темпераментные словесные выплески до конца. Когда Смирнов утих, он сказал:

— Торопов, будучи Светкиным мужем, когда пьяный под утро возвращался в наш дом, в ответ на ее крики читал стишки Маяковского. А так как это случалось часто и стишки декламировал он регулярно и громко, то я их запомнил навсегда. — Дмитрий Федорович недолго поморгал и вспомнил: — «Я — ученый малый, милая, громыхания оставьте ваши. Если молния меня не убила, то и гром мне, ей-богу, не страшен». Нестрашен твой гром, Смирнов.

— У Маяковского, может, действительно так: гроза прошла. Но для себя ты, Митя, перепутал очередность. Не молния была над тобой, а зарница за горизонтом, и гром, который слышишь ты, — только вестник приближающейся грозы. Убивающие молнии для тебя еще впереди.

— Что у тебя есть, Смирнов? — уже серьезно спросил Дмитрий Федорович.

— Ицыковичи и их убийство командой Грекова, с которым ты был связан крепко. Деньги, которые ушли за бугор с фальшивыми Ицыковичами, были твои или, во всяком случае, контролируемые тобой денежки вашей всесоюзной мафии. Всей операцией руководил ты.

— Недоказуемо, — небрежно отбрехнулся Дмитрий Федорович и стал тщательно, как микстуру, наливать коньяк в рюмку.

— Андрей Робертович Зуев уже показал на следствии, что операция «Ицыковичи» была одобрена тобой и переориентирована на то, чтобы стать каналом, по которому утекли из России огромные капиталы. По твоему предложению Греков сделал лже-Ицыковичам внетаможенный вывоз имущества, вес которого превышал тонну. Восемьдесят четвертый год, ты уже чуял запах жареного.

— Кто такой Андрей Робертович Зуев?

— Помощник Грекова и правая рука Паши Рузанова в киллерском бизнесе.

— Он откажется от своих показаний. — Дмитрий Федорович принял свою рюмочку, обстоятельно обсосал лимонный кружок в сахаре и слегка изменившимся от коньяка и лимона голосом потребовал продолжения: — Еще что есть?

— То старое дело подниму с грандиозной лесной панамой. Там тоже все связи на тебя.

— Опоздал. Двадцать пять лет прошло. Срок давности.

— Ишь какой хладнокровный! У тебя же руки по локоть в крови!

— Я никого не убивал, — искренне возразил Дмитрий Федорович.

— Тебе и не надо самому убивать. Ты приказываешь.

— Кому?

— Я ваш триумвират разорву на куски, а потом уже каждого поодиночке расколю до задницы.

— Не разорвешь, милиционер. Мы теперь благодаря моим усилиям объединены великой целью.

— И какая же цель у двух марксистов и одного уголовника? Построение коммунистической малины? — первый раз вступил в разговор Казарян. А Смирнов добавил:

— Думаешь, соберете все денежки в кулак и этим кулаком стукнете по столу?

— Это раньше у нас деньги были подсобным средством распределения, а теперь они решают все. — Дмитрий Федорович, обеими руками оттолкнувшись от столешницы, горделиво вознесся. — Этими холодными угольками мы растопим деревянный самовар. И он закипит! — пафосно заверил он свое крепкое выступление и совершенно другим голосом поинтересовался: — А зачем вы ко мне приехали? Показать свою беспомощность и бессилие?

— Раскочегарить тебя и посмотреть, каков ты настоящий, — сказал Смирнов.

— И каков я настоящий?

— Это нам надо знать, а не тебе, — мгновенно срезал Дмитрия Федоровича Казарян.

— Надо полагать, теперь знаете. Тогда выметайтесь. — Дмитрий Федорович бодро прошагал к двери и открыл ее.

Казарян, засунув руки в карманы и тихохонько насвистывая «Деревянный самовар», прошел мимо него: к свету, к свежему ветру, к зеленым деревьям и нужной человеку своей мягкостью доброй траве.

А Смирнов задержался. Он, с брезгливым ужасом рассмотрев склеротическое — в глубоких морщинах и вылезших на нос и щеки кровеносных сосудах — лицо, спросил грустно, без всякой подначки:

— Сколько тебе лет, старик?

— Не намного больше, чем тебе, юноша, — язвительно заметил Дмитрий Федорович.

— Второй раз прихожу я к тебе и второй раз ужасаюсь. Ты безжалостен, старик! Ты убиваешь всех, кто приближается к тебе. И врагов, и так называемых друзей, и родных. Трех своих зятьев, Пашу Рузанова…

— Пашу убили вы! — криком возразив, перебил Дмитрий Федорович.

— Ты своими комбинациями подставил его. Ты изломал жизнь собственной дочери, превратив ее в психопатку. Ты сделал несчастной свою внучку. Ты все помнишь и ничему не научился. Отобранная власть над людьми — вот единственное твое горе. Сосредоточив миллионы и миллиарды в своих руках, вы на короткое время, может быть, и вернете себе власть. Но все равно ты проиграл, потому что вокруг тебя пустыня.

— Как там Ксюша? — вдруг спросил Дмитрий Федорович.

— У нас с женой живет. У нас, а не у тебя. Ты проиграл, старик! — закончил беседу Смирнов и, не оборачиваясь, прошел сквозь дом.

У калитки стояли трое, чему Смирнов несказанно удивился.

— Это кто такой? — спросил он у Сырцова, сурово глядя на огорченного и слегка поврежденного (постанывал, осторожно массируя правой рукой свою шею) молодого атлета в джинсе.

— А это личный охранник Дмитрия Федоровича Кирилл. Дурачок, — сразу же все поставил на свои места Сырцов. — Оборонять своего бугра собирался.

— Где ты его зацепил?

— Не я. Мой дружок Рекс его у черного входа унюхал и ласкаться побежал. А я — за ним, — кратко поведал об инциденте Сырцов. Услышав свое имя, откуда-то примчался Рекс и ткнулся мордой в смирновский живот. Смирнова сильно шатнуло, и он, с фальшивой умильностью почесывая пса за ухом, недовольно оглядел местность и сурово распорядился:

— Поехали домой.

Сырцов вынул из кармана боевой жилетки новенький «магнум», выщелкнул обойму, забросил ее в дальние кусты, проверил патронник и протянул охраннику:

— Держи, Киря. Обойму поищешь, поищешь и найдешь. А то кто тебя, дурака, знает: вдруг палить вздумаешь.

Уже на подъезде к Москве Казарян изрек:

— Опять не до конца, Саня. Ицыковичей уже не достать, потому что они за бугром наверняка уже не Ицыковичи. Андрей Робертович при хорошем посуле через адвоката не то чтобы откажется от своих показаний (он понимает, что при полной отказке Жора, как свидетель, утопит его), он просто слегка откорректирует их так, что Дмитрий Федорович окажется за скобками. Тем более что он сам не выходил на нашего главного. Что дальше? — Казарян говорил с ними не поворачивая головы — вел машину.

— А дальше — тишина, — с тоской решил Сырцов.

— А дальше — я им зубы вырву, — пообещал Смирнов, сам хищно обнажив свои пластмассовые зубы.

— Воробьев? — мгновенно догадался Сырцов. Не отвечая на полу вопрос, Дед продолжил:

— Двое бывших — идеологи, стратеги. Без зубов и рук они беспомощны. А я им зубы вырву и руки переломаю к чертям собачьим!

Глава 41

Он увидел свое отражение в стеклянной стене кассового павильона Ярославского вокзала. Бледное, как проекция кинокадра при дневном свете. Но все читалось: и белоснежная сорочка, и строгий галстук, и ловкий твидовый, без каких-либо замятии пиджак, и безукоризненно отглаженные брюки. Видно было даже (если присмотреться) сверкание черного недешевого итальянского башмака. Пожилой, весьма обеспеченный господин. Конечно, господин этот от активной каждодневной деятельности отошел, но все еще не на покое. Тут — консультант, там — почетный член, а где-то, может, еще и почетный председатель.

Смирнов повернулся так, чтобы в стекле увидеть свою знаменитую камышовую трость с монограммой. Увидел, удовлетворился и пошел, почти не опираясь на трость и стараясь не особо хромать. Глянешь со стороны — жизнелюбивый и жизнедеятельный оптимист в летах. Смотрите, завидуйте! Я… Кто он такой сейчас, семидесятилетний отставник Александр Иванович Смирнов? Не думал, что будет так погано.

Он глянул на замысловатые часы Казанского вокзала и по псевдодревнерусским закорючкам на циферблате с трудом разобрался, что сейчас — пять минут восьмого. То есть девятнадцать ноль пять.

До свидания — час пятьдесят пять минут. В настоящей Москве уже отбой — тихи и немноголюдны улицы, прохожие не бегут, идут себе прогулочно, в раскрытых окнах уют и семейный покой — истинная человеческая жизнь. А здесь, на площади трех вокзалов, круглосуточный час пик. Смирнов не полез в туннель, чтобы перейти площадь, подземелья ему в принципе не нравились. Вместе с обвальной толпой, спешившей к Каланчевским электричкам, он дошел до железнодорожного виадука и, дважды пережидая поток машин, по ступенькам перехода-зебры добрался наконец до боковой стены Казанского. Он и сам не знал, зачем сюда шел, но шел и шел, пока не пришлось по сбитой асфальтовой лестнице карабкаться к Ново-Басманной улице. Здесь уж франтом с тросточкой не прикинешься.

Тяжело хромая, он вылез к храму Петра и Павла. В который раз (Алька к этому приучил) Смирнов, отдыхая от подъема, с удовольствием осмотрел странную русско-голландскую православную церковь, самолично спроектированную императором Петром Первым. Отдохнул, но не очень. И поэтому быстренько сел в троллейбус, который прибыл к остановке у входа в сад Баумана одновременно с ним. За пять минут докатили до Бауманского метро. Отсюда на трамвае до места встречи десять минут, а до встречи оставалось час двадцать.

Смирнов и сам не знал, почему он назначил это свидание во дворе на Русаковской. В одном из домов, составлявших этот двор, жил когда-то Алик Спиридонов. Партнер желал, чтобы место было тихое и непрестижное, и двор на Русаковской был тих и непрестижен, но почему Смирнов выбрал его?

Он осмотрелся. Многое, многое изменилось. К лучшему, худшему? Он слева обошел здание метро и оказался на пятачке с многочисленными торговыми киосками.

По-прежнему было погано, и Смирнов, не раздумывая, купил в одной из палаток две фляжки дагестанского коньяка, которые, не портя силуэт элегантного одеяния, удобно легли в задние карманы его отглаженных брюк. В качестве закуси приобрел два «сникерса». Следовало хлебнуть, хлебнуть именно сейчас, когда так погано. Он быстро отыскал нежилой дворик, дворик офисов, и устроился на скамеечке у входа в загадочную контору с роскошной вывеской, на которой по меди было выгравировано «Интер-бокс». «Интер-бокс» и все тут. Безлюдье.

За двадцать минут он не торопясь уговорил одну из фляжек. Ему стало теплее и очень жалко себя. Теплее, теплее, горячо! Кинув пустую фляжку в урну для мусора (редкость в Москве!), он встал, расстегнул пиджак и выбрался из душного дворика на несильный сквознячок узкого переулка. Постоял, остывая, и двинулся к трамвайной остановке.

Трамвай приполз минут через пятнадцать. Смирнов глянул на часы. Не на башенные, на свои. Сорок минут убил. Оставалось ждать еще столько же. Что ж, на месте подождет. Коробочка была полупуста. Со звяком пересекли Бакунинскую и мимо когда-то любимых их компанией Девкиных бань поползли к Ольховке. Потом внизу мелькнули пути Казанско-Рязанской железной дороги. Остановка, поворот на Русаковскую, еще остановка. На следующей ему выходить.

Не хотелось выходить, но вышел. Оказалось, что к Москве подкрались сумерки, а во дворе, заросшем уродливыми тополями, уже ощущалось приближение ночи. В общем, все как и было тридцать лет назад. Грязноватее, правда. Бумажки под деревьями, раздавленные картонки на дорожках перед подъездами, неубираемая павшая с деревьев грязно-желто-зеленая листва. По этой листве и вспомнил Смирнов, что скоро осень.

Ближайшая к нему скамейка была свободна. Он с охотой уселся и осмотрелся. Его скамейка была свободной, потому что стояла на юру. На тех, что находились под деревьями, существовали бесформенные в полутьме человечки, обнаруживая свое существование ярко-красными точками сигарет и папирос. Смирнов положил подбородок на рукоять трости и по-старчески прикрыл глаза. И тут же рядом возник хриплый, без половых — не разобрать, мужик или баба — признаков голос:

— Хозяин, закурить не найдется?

Смирнов с сожалением открыл глаза. Все-таки баба. Бомжиха. Ответил:

— Не курю.

— А что здесь делаешь?

— Отдыхаю. А ты мешаешь.

— А может, ты мне здесь мешаешь? — вдруг перешла на крик бомжиха, и на ее крик от одной из темных скамеек прибыл опухший, под два метра амбал. Амбал встал напротив Смирнова и с ненавистью осмотрел старичка.

— Насмотрелся? — поинтересовался несдержанный от принятой дозы старичок. Амбал пришел в припадочное изумление и проорал, почему-то обращаясь к бомжихе: — Надька, я сейчас его убью!

— Да ну?! — теперь изумлялся старичок. Амбал сделал шаг, чтобы сгрести наглого деда за грудки. Не поднимаясь со скамейки, Смирнов, обеими руками взяв трость на перевес, концом ее ткнул амбала в самое уязвимое место — циррозную печень. Амбала сначала перекосило, а потом он, держась за живот, пал на колени.

— Что ж это делается? — третьей по счету изумилась бомжиха и, вскочив, попыталась помочь амбалу встать. Но тому вставать не хотелось. Он, сидя как мусульманин на вечернем намазе, отбивал поклоны и тоненько выл.

Неизвестно откуда объявилась пара симпатичных молодых людей ростом не ниже амбала, но легкие, тренированные мускулистые. И к тому же чистые и хорошо одетые. Поднимая амбала, молодые люди одновременно глянули на бомжиху, и бомжиха как бы дематериализовалась. Отволокли амбала люди недалеко и швырнули на грязную траву — отходить. Один из них вернулся к Смирнову и спросил заботливо:

— Эти подонки ничего вам не сделали?

— Это я им сделал, — признался Смирнов.

Молодой человек улыбнулся и пожелал:

— Счастливо оставаться!

Неизвестно как появились и неизвестно как исчезли эти молодые люди. Просто их не стало. Высшими силами смирновская скамейка очутилась теперь в некоем магическом кругу, в котором никому не дозволялось появляться. Смирнов ощутил это и решил еще немного хлебнуть. До встречи оставалось двадцать минут, и он знал, что его партнер будет точен. Отечественная винтовая, пробка, естественно, не отделялась от своей основы, и Смирнову при помощи острой пластины, бывшей в связке ключей, с трудом удалось откупорить вторую фляжку. Хлебнул, завинтил фляжку, вернул ее в задний карман и приступил к ожиданию.

Не с Русаковской — из глубины двора от бывшего Алькиного дома, не торопясь и не таясь, шел на встречу со Смирновым солидный господин в строгом двубортном костюме от очень хорошего портного. Господин без слов сел рядом со Смирновым, слегка поддернул брюки, чтобы не вытягивались в коленях, закинул ногу за ногу и только после этого заговорил:

— Здравствуйте, Александр Иванович. Меня зовут Сергей Львович. Ферапонтов Глеб Дмитриевич передал вашу просьбу… — он, глянув на смирновский профиль, почувствовал неуместность слова «просьба» и мгновенно отредактировал вступительную фразу: — …сообщил о вашем желании встретиться со мной.

— Здравствуйте, Сергей Львович… — протяжно поздоровался Смирнов и вдруг быстро, жестко и неожиданно, как на допросе, спросил: — Как давно ты уже не Сеня, а, Сеня?

— Неужто узнали? — в нарочитом ужасе воскликнул Сеня — Сергей Львович. — Сорок лет с последней нашей встречи! Ну и память у вас! Чем же это я вам запомнился?

— Тем, что после того гоп-стопа я не то что тебя, имени твоего даже в сводках не встречал.

— Я после своей дурости на якорь сел с восьмериком. Было время подумать. Да и повезло очень: встретил в академии мудрого человека.

— Не слишком, видно, мудрый, — заметил Смирнов, — если на нарах очутился.

— Его сдали, Александр Иванович. Но дело не в нем, дело во мне. С тех пор — ни одной сидки.

— Но это не значит, что ни одного «дела»?

— Не значит.

— И не пьешь с тех пор?

— Именно, Александр Иванович, именно. Одно из главных условий.

— А потом по лестнице, — догадался Смирнов. — Город, регион, столица. Казначеем был, Сеня?

— Опять угадали.

— А сейчас наверху. — Смирнов откровенно рассматривал Сеню — Сергея Львовича. — Сильно ты обогнал меня в чинах. Я — полковник в отставке, а ты, полагаю, — генерал армии. Или уже маршал?

— Какое это имеет значение? — Вечер ностальгических воспоминаний был окончен, и Сергей Львович решительно приступил к выяснению причин, по которым им пришлось здесь встретиться. — Вероятно, у вас, Александр Иванович, серьезное дело ко мне?

— Что ж, начнем. — Смирнов ненужно высморкался в чистейший носовой платок и приступил к делу: — Тебе знаком некто Александр Петрович Воробьев?

— Да, — односложно ответил Сергей Львович.

— Он ведь законник, а?

— Был, — поправили Смирнова.

— Но ведь выходить из закона и жить в дальнейшем вышедшему тоже надо по закону?

— Вы ведь сами знаете. Зачем спрашиваете?

— Ну, мало ли что могло измениться за последнее время!

— Ничего не изменилось.

— Он нарушил закон, Сеня.

— Я внимательно слушаю вас, Александр Иванович, — напирая на отчество, сказал Сеня. Хотел, чтобы к нему обращались соответственно. Смирнов понял:

— Внимательно, обязательно внимательно, Сергей Львович! — но все равно уважительного обращения не получилось. — Итак, известный ныне банкир Александр Воробьев три года тому назад сдал тайной гебистской команде не только меня и моих друзей, но и своих ребят во главе с Коляшей Англичанином. Слава Богу, мне удалось просчитать его ход, слава Богу!

— И только поэтому вы живы, — дополнил Сергей Львович. — Я в курсе тех событий, Александр Иванович. Но о предательстве Воробьева не знал. У вас имеются доказательства?

— Мое честное слово.

— Достаточно. Но почему вы молчали три года?

— То предательство не привело к гибели людей. Но он предал еще раз. Совсем недавно.

— Я внимательно слушаю вас, Александр Иванович, — еще раз сказал Сеня.

— Не меня. — Много чего было в карманах у Александра Ивановича. На этот раз он из внутреннего кармана извлек миниатюрный магнитофон-диктофон и включил его. Он заранее отрегулировал звук — голос Коляши звучал негромко и отчетливо. Наконец зажурчали последние слова:

«…Этот гад будет неуязвим только тогда, когда ликвидирует меня и тебя с Дедом. Я — первый в очереди. Попытаюсь кое-что предпринять, но, если не успею, знай: меня пришил он. Повторяю, как под протокол: меня, Сергеева Николая Григорьевича, убили по заказу Александра Петровича Воробьева, владельца фирмы „Алво“ и вице-президента „Департ-банка“. Вот и все, Жора. Достань его, Жора!»

— Жора — это ваш Сырцов?

— Да, — нетерпеливо подтвердил Смирнов. Он ждал дальнейшего продолжения серьезного разговора. Но Сеня — Сергей Львович не торопился.

— Лихой стал сыскарь, — заочно похвалил Сырцова.

— Информация принята к сведению? — потребовал прямого ответа Смирнов.

— Воробьев — один из наших банкиров, — заметил Сергей Львович.

— Один из! Обойдетесь! — рявкнул полковник в отставке.

— Пленочку вы мне подарите?

— Обязательно, — заверил Смирнов и выщелкнул кассету.

— Копия? — поинтересовался Сергей Львович, небрежно сунув кассету в боковой карман пиджака.

— А какое это имеет значение?

— Никакого, — согласился Сергей Львович и встал. — Всего хорошего вам, Александр Иванович.

— Прощай, Сеня.

И расстались, не подав друг другу руки. Магический круг продолжал существовать. Смирнов без опаски достал фляжку и сделал три крупных глотка. Ни о чем не хотелось думать. Скверна не желала покидать его, но алкоголь отодвинул ее в сторону. Он опять закрыл глаза. Он сидел и слегка покачивался вперед-назад, как при затихающей зубной боли. Исчезло время, и он не знал, сколько минут (или часов) просидел вот так, покачиваясь. Прервал полуявь-полусон знакомый спокойный басок:

— Вас до встречи человек десять вели, Александр Иванович, — разорвав магический круг, уселся рядом с ним беззаботный Сырцов.

— Ты их пас? — спросил усталый Дед.

— Лидия Сергеевна посоветовала.

Смирнов с тоской посмотрел на него и предложил:

— Хочешь, стишки прочту?

— Хочу, — согласился Сырцов.

— Тогда жди! — Смирнов вновь извлек походный сосуд, дожал ядовитую жидкость и швырнул фляжку через плечо за скамейку.

— Это не стишки. Это пантомима, — уверенно определил действия Деда Сырцов.

— Будут и стишки, — пообещал Смирнов, дожевал «сникерс» и продекламировал:

Замолк. Сырцов, зная, что рано или поздно последует продолжение, поторопил:

— И еще что?

— Я никогда не был на том неотгороженном пространстве. Я никогда не заходил за невидимую линию, отделявшую их от меня. А сегодня переступил через эту линию. Я преступил. Я — преступник, Жора? — спросил Дед и тихо заплакал.

Сырцов обнял его за плечи и сказал в ухо, слегка заросшее старческим мхом:

— Поехали ко мне, Дед. Надеремся сегодня до поросячьего визга.

Глава 42

Первого сентября Лидии Сергеевне исполнялось энное количество лет. В положенный предвечерний час Смирнов и Сырцов встречали гостей у калитки.

Ровно в пять с точностью кремлевских часов у калитки остановилась черная муровская «Волга», из которой выскочил неотразимый Махов в костюме типа «Смерть бабам», крикнул водителю: «Будешь здесь через три часа!», расправил лучезарную улыбку и приветственно помахал встречавшим громадным букетом роз.

— С праздничком вас, дорогие мои! А где Лидия Сергеевна?

— Считаешь, она должна у калитки встречать столь важного гостя? — задрался Сырцов.

— Я к вам с интереснейшим предложением, а вы… — огорчился Махов.

— Не мы, а я, — поправил его Сырцов и, любопытный, потребовал: — Излагай предложение.

Махов повернулся к Смирнову и, глядя ему в глаза, сказал только ему:

— Группа банкиров сегодня официально объявила о вознаграждении в двадцать тысяч тому, кто поможет органам милиции выйти на след бесследно исчезнувшего девять дней тому назад банкира Воробьева. Ну как, Александр Иванович, может, вторично посодействуете?

— Не посодействуем, — безоговорочно отверг предложение Смирнов.

— Я так и думал. Что ж, пойду Лидию Сергеевну поздравлять.

— Иди, — разрешил Смирнов.

Махов направился к дому. А к калитке по заросшей подорожником улице шли с первого дня занятий в университете Ксения и Люба. От удовольствия видеть их Смирнов сморщил нос.

1995

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42