КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Повесть о таежном следопыте [Алексей Александрович Малышев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Алексей Малышев ПОВЕСТЬ О ТАЕЖНОМ СЛЕДОПЫТЕ

«…Но человек не для того создан, чтобы терпеть поражения. Человека можно убить, можно уничтожить, но победить его нельзя…»

Хемингуэй

Глава первая НЕОБЫЧНЫЙ СЛЕД



Глубокий и рыхлый снег затруднял движение. Минуя глыбы камней и обходя стволы лиственниц, Капланов осторожно спускался с хребта. Лыжи часто проваливались в зарослях багульника. Найдя в распадке знакомый ключ, журчащий где-то под ледяным покровом, он вышел по нему к заболоченной долине Нанцы. Здесь, на льду реки, снега было меньше, идти стало легче.

Он на ходу рассматривал следы зверей. Отпечатки копыт лося, изюбра, кабана, кабарги перекрещивались на снегу. Вот совсем свежие следы сохатого, сбежавшего с крутой террасы по левому берегу реки. Сюда впадает небольшой ключ, у которого Капланов этой зимой, по пути к морю, пил чай.

Можно тут позавтракать и сегодня.

Он снял лыжи, котомку и, взяв топор, направился за дровами.

Его внимание снова привлек след лося. Почему у животного такой размашистый шаг? Лось перебегал реку. Очевидно, его преследовал какой-то зверь. Что это? Отпечатки копыт перекрыты совсем необычными следами…

Капланов вздрогнул. Третий год он работает в Сихотэ-Алинском заповеднике, но таких следов еще не видел.

На снег ступала огромная кошачья лапа. Нет, это совсем не рысь. У той след иной, и он значительно меньше, а здесь округлое углубление, шириной сантиметров четырнадцать и длиной не меньше пятнадцати. В нем ясно различимы четыре пальца и широкая, сердцевидная, несколько вогнутая сзади, пятка. Зверь спокойно вышел из тайги вслед за лосем. У него был широкий шаг — сантиметров семьдесят. Однако дальше реки хищник не пошел.

Несомненно, это он…

След, который Капланов уже давно хотел отыскать в дальневосточной тайге, вызвал у него сейчас особые чувства. Радостное возбуждение и восхищение смешалось с тревожным любопытством и невольно нахлынувшей робостью.

Да, это он! Отдаленный потомок махайродуса, страшного ископаемого саблезубого тигра, легко умерщвлявшего своими клыками мастодонтов. Властелин таежных лесов, легендарный «бог тайги» в старинных верованиях удэгейцев, нанайцев и других народностей, издавна населявших этот край. Могучий зверь, внушающий страх всему живому в тайге…

Изучая следы, Капланов установил, что тигр, сойдя на лед за лосем, прошел вдоль берега, почесался боком о выступ скалы, затем пролез под стволом дерева, упавшего вершиною в реку, и повернул обратно в тайгу.

След свежий, тигр здесь был самое большее часов десять назад…

Капланов раздумал разводить костер. Он опять двинулся на лыжах по льду реки. Хотелось есть. Он достал из кармана лепешку.

Небо было ясное. Встречный ветерок резал лицо. Похоже было, что к вечеру мороз усилится.

Долина становилась все шире.

Неожиданно он увидел пробитые тигром тропы, которые пересекали лед реки. И эти следы были свежими. Наверно, зверь держался где-то очень близко.

Капланов пожалел, что не взял с собой ружья. Хотя, казалось, для особого беспокойства пока еще нет оснований, однако ноги сами стремились уйти подальше от тигровой тропы.

Вечер застал его в двадцати пяти километрах к западу от Сихотэ-Алинского хребта. Здесь река Нанца после слияния с Бейцой носила название Колумбэ. Ночевать он решил на опушке пихтача, который вплотную подошел к берегу реки. За спиной оказался густой бурелом.

Он разжег большой костер и долго сидел около него; сон не приходил. Время от времени прислушивался к неясным звукам, идущим из глубины тайги. И хотя Капланов знал, что это потрескивают от мороза деревья, он невольно оглядывался, и его охватывало беспокойство. Однажды ему почудилось, что в темноте, среди бурелома, сверкнули глаза зверя. Он поспешно подбросил в огонь большую охапку дров и придвинулся ближе к костру.

Капланов по рассказам местных охотников знал, что в этих местах тигра не видели уже лет двадцать пять. Поэтому, проводя научные исследования в верховьях Колумбэ, он не рассчитывал с ним здесь встретиться, хотя втайне мечтал об этом. Ему давно хотелось совершить поход вместе с тигроловами в северо-западные верховья Имана — в те места, где очень редко, но еще можно было обнаружить тигра. И вдруг тигр появился в верховьях Колумбэ, на западных склонах Сихотэ-Алиня.

Не потому ли это произошло, что несколько лет назад огромная территория по среднему Сихотэ-Алиню была объявлена заповедной, и крупных зверей, на которых охотились тигры, стало заметно больше?

Полтора месяца назад Капланов покинул эти места. Здесь в глубине заповедника, в верховьях Колумбэ, он вел научные наблюдения за лосями на зимних стойбищах. Продукты были на исходе, и он, оставив палатку, теплую одежду, бинокль, фотоаппарат и даже полевые дневники, направился на лыжах через верховья Арму к морю, взяв с собой лишь ружье да несколько лепешек.

Теперь он возвращался; от бухты Терней (там находилось управление заповедника) до места зимних полевых работ было не менее восьми суток непрерывного хода с ночевками на снегу.

На запад Капланов шел уже пятый день.

Для завершения зимних наблюдений за лосями на Колумбэ достаточно было двух недель, столько же примерно требовалось на путь в оба конца. Чтобы не обременять себя, он не захватил даже ружья.

Капланов не любил без особой необходимости применять в тайге оружие: куда интереснее ловить зверя или птицу в объектив фотоаппарата.

А мясо он, как и многие охотники, не брезговал взять после хищника, не успевшего доесть свою добычу. Отыскать его в тайге несложно: к нему приводили истошные крики воронья, которое быстро слеталось к месту пиршества. Нужно было иметь лишь известные навыки следопыта, чтобы с уверенностью решить — пригодно ли это мясо.

На рассвете, проснувшись, Капланов прежде всего, по старой привычке, измерил температуру воздуха. На походном пращевом термометре было почти сорок градусов ниже нуля.

Наскоро умывшись снегом, натянул на плечи ремни охотничьей котомки и стал на лыжи. Спускаясь на лед реки, он прикидывал, сколько ему еще осталось пройти, и вдруг увидел следы тигра. Они были примерно трехдневной давности, значит и здесь проходил этот зверь.

Часа через два Капланов неожиданно обнаружил, что с ним нет топора. Очевидно, оставил его на месте ночевки. Но как в тайге без топора?

Надо возвращаться.

Он всегда был в тайге подтянутым и внимательным, а сейчас допустил досадную оплошность, которая стоила, пожалуй, не менее четырех часов потерянного времени.

Пройдя несколько километров по льду реки, Капланов внезапно остановился. На лыжне, проделанной им с утра, виднелись огромные кошачьи следы. Свежие. Он быстро нагнулся, пощупал их: да, они были совсем мягкие, не успели даже подмерзнуть. Следы выходили из лесной чащи, тянулись по льду реки, поверх его лыжни метров на сто, и снова сворачивали в тайгу.

Зверь, несомненно, находился где-то очень близко. Может быть, оставаясь невидимым, он сейчас из этой темной чащи рассматривал человека.

Капланов быстро огляделся. Тайга настороженно молчала.

Ощущая, как холодок тревоги охватывает сердце, он решил продолжать путь к тому месту, где ночевал у костра. Без топора уходить отсюда было нельзя. А как хотелось быстрее покинуть опасные места!

Почему он не взял с собой ружья? Ведь человек без него здесь беспомощен. Правда, это никогда раньше не приходило ему в голову. В тайге зимой никто не мог угрожать опытному следопыту. Медведи спали в своих берлогах, а «шатуны» бродили довольно редко. Главный защитник человека в тайге — огонь. Но, чтобы поддерживать огонь, нужен топор. А сейчас нет ни ружья, ни топора. И если тигр вздумает напасть…

Нет, прочь эти мысли! Первым тигр не нападет на человека.

Хотя, впрочем, был здесь случай. В поселке Терней Капланов знал охотника, который получил обидную кличку — Тигриный Объедок. Тигр преследовал собаку и неожиданно налетел на охотника, показавшегося из-за дерева. Он напал на него, раздробив руку у локтя. Пострадавшего выручили товарищи, но руку пришлось отнять.

Людоедами могут стать старые или покалеченные тигры, например, попавшие когда-то под самострел. Таких зверей надо опасаться: они не в состоянии взять добычу в лесу, поэтому нападают на домашних животных и, если подвернется случай, даже на человека.

А может быть, и этот тигр старый? След у него довольно крупный…

Вот, наконец, и ночной бивак. Топор лежит у кучи валежника.

Погода менялась. С запада ползли свинцовые тучи. Небо стало грязно-серым. Надо было ожидать нового снегопада.

Капланов заторопился. Теперь, с топором за поясом, он чувствовал себя более уверенно.

Снег под лыжами ритмично поскрипывал. Не глядя больше по сторонам, Капланов быстро уходил по ледяной долине.

Глава вторая ПОГОНЯ



Осенью в верховьях Нанцы, в том самом месте, где Капланов впервые увидел следы тигра, он построил небольшую избушку; помогали ему лесники заповедника. Сюда для наблюдений за лосями и перекочевал, захватив с собой неразлучного спутника в походах — зверовую лайку Серко, которую привез еще из Западной Сибири.

В сентябре сопки покрылись желтыми, красными, оранжевыми пятнами. Только хвойные чащи по-прежнему оставались темно-зелеными. В начале октября внезапно ударили заморозки. Листья на деревьях стали словно стеклянные: при дуновении ветерка они звенели, а ломаясь, рассыпались на мелкие осколки.

Здесь, на западном склоне Сихотэ-Алиня, преобладал мелкий ельник и пихтач, встречались мертвые и суховершинные деревья, облепленные мхом и прядями лишайника. На заболоченных местах изредка виднелась лиственница, под ней — кусты багульника. Кое-где по склонам росли кедровые леса.

Урожай орешков корейского кедра в этом году выдался хороший, это обычно бывало раз в три-четыре года.

Появилось много белок. Они выбирали орешки из шишек не только на ветвях кедра; чаще белка подгрызала черешок, шишка падала, и зверек «обрабатывал» ее уже на земле. Белки сердито уркали и гонялись друг за другом.

Капланов с любопытством наблюдал, как создавал свои зимние запасы бурундук. Спускаясь с кедра, где он набивал орехами свои защечные мешки, зверек за час двадцать три раза пробежал мимо неподвижно сидевшего человека. Бурундук складывал орехи в норке под корнем дерева, а затем снова торопливо взбирался по стволу кедра за очередной порцией. Однажды он не рассчитал и с довольно большой высоты свалился на землю. Зверек несколько раз перевернулся, полежал без движения, потом вдруг испуганно пискнул и со всех ног бросился в норку.

Капланов расхохотался. Он подошел к складскому помещению бурундука, раскопал его и, выгнав зверька, осмотрел запасы. Здесь было наверно не меньше килограмма отборного кедрового ореха.

От кедра, этого поистине «хлебного дерева», зависела жизнь многих животных в тайге. В кедрачи устремлялись стада кабанов. Часто теперь встречались здесь и медведи.

Вовсю хозяйничали кедровки: они сбивали шишки и, орудуя тяжелыми крупными клювами, дочиста выбивали из них семена.

Лесные мыши и полевки день и ночь шелушили под деревьями упавшие шишки.

В годы урожая кедра тайга словно оживала. Осенью в ней становилось даже шумно: казалось, все ее население трудилось над орехами.

Наступила зима. После первой пороши не стало следов медведя и бурундука. Капланов записал в дневник, что звери залегли в спячку.

В конце декабря установились сильные морозы. Прорубь, которую он сделал на реке (избушка стояла почти на берегу), за ночь глубоко промерзала.

На снегу, даже недалеко от избушки, часто попадались следы зверей: изюбра, лося, кабана, кабарги, росомахи, рыси, лисицы, зайца и многих других. На льду реки пробила тропу выдра.

По следам на снегу он словно в книге читал о событиях лесной жизни. Он мог порой не встретить лосей, но по оставленным ими следам в тайге с достоверностью судил, когда и куда они прошли, какого пола и возраста были звери, кто их преследовал, что с ними произошло.

На этих днях следы рассказали ему об одной лесной трагедии.

Капланов шел по свежему следу крупной лосихи. На снегу отчетливо печатались вмятины от копыт. Когда лосиха спускалась на лед реки, на нее со склоненной ели прыгнул какой-то зверь. Было видно, как лосиха метнулась и, пробежав метров двадцать, упала на лед. Здесь она билась, безуспешно пытаясь освободиться от напавшего на нее зверя. Снег кругом пропитался кровью, но следов хищника Капланов так и не нашел.

Кто же напал на лосиху?

Лосихе удалось подняться. Она стремительно бежала по льду реки, пока не провалилась в полынью. Только здесь впервые показались следы ее мучителя. Хищник соскочил с лосихи и, пока та пыталась выбраться из воды, нетерпеливо кружил вокруг полыньи. Оставленный им след напоминал отпечатки лап молодого медведя. Приглядевшись получше, Капланов догадался — это была росомаха.

Он определил ее вес — около восьми килограммов. Лосиха же весила, пожалуй, не меньше двухсот пятидесяти.

Росомаха на первый взгляд напоминает барсука. У нее длинная темная, похожая на медвежью, шерсть, а величиной этот зверь со среднюю дворовую собаку. Обычно росомаха питается мелкими животными, но она не прочь напасть и на крупных копытных.

Росомаха воровски таскает добычу из охотничьих капканов и нередко в поисках поживы забирается даже в лесные избушки. За это охотники очень не любят росомаху и не пропускают случая рассчитаться с ней.

Капланов установил, что лосиха сумела выскочить из полыньи, и, очевидно, в этот момент росомаха снова прыгнула ей на спину.

— Вот ведьма! — огорченно выругался Капланов.

Пройдя по следу дальше, он понял, что лосихе удалось сбросить с себя хищника. Капланов даже повеселел. Теперь лосиха убегала от своего преследователя по глубокому снегу. Но росомахе глубокий снег в лесу нипочем, широкие лапы ее почти не проваливались. Она не отставала, а у лосихи кровоточила рана. Было видно, что она, теряя силы, замедляла свой бег…

Капланов долго шел на лыжах по следам погони. Росомаха гналась упорно, не делая передышки. Наконец, она довела лосиху до полного изнеможения. Та упала в снег, и это был конец.

Теперь перед Каплановым лежали остатки растерзанной лосиной туши. Нетрудно было заметить, что росомаха, наевшись, растаскивала и прятала в снегу куски мяса.

Трудовой день Капланова начинался до рассвета. Просыпался он обычно, когда еще за окном избушки стояла темнота.

Подложив в печурку дров, готовил завтрак — обычную таежную еду: похлебку, кашу и чай с пресными лепешками. Пока на жарком огне кипели котелки, Капланов, выйдя на морозный воздух, обливался до пояса ледяной водой, делал гимнастические упражнения.

Серко, спавший под навесом, радостно юлил у ног хозяина, с нетерпением ожидая своих лучших минут — кормежки, а затем выхода в тайгу.

Сегодня воскресенье. Капланов решил заняться домашними делами. Надо было починить улы[1], постирать белье, почистить ружье, напилить дров. К Новому году он собирался в Терней за продуктами. Перед уходом следовало еще просмотреть дневники — не упущено ли что из виденного в тайге.

Он завтракал в избушке, когда услышал отчаянный вопль Серко.

Капланов удивился. Что с ним? Не подозревая ничего особенного, он открыл дверь избушки и позвал собаку, но пес не явился.

Он продолжал завтракать. Однако им овладело беспокойство — почему так странно завизжал Серко? И куда он девался? Нет, пожалуй, здесь что-то неблагополучно.

Он оделся и спустился к реке. На льду около проруби виднелся знакомый свежий отпечаток огромной кошачьей лапы…

Капланов огляделся. Следы тянулись цепочкою снизу по льду реки. Тигр дошел до проруби и, увидев избушку, в тридцати метрах от нее круто свернул, ушел в чащу на противоположный берег.

Все стало теперь ясно. Конечно, Серко уже нет в живых. С ним расправился тигр…

Злость и негодование овладели Каплановым. Он опрометью бросился в избушку и, схватив заряженный карабин, решил преследовать зверя.

Напрягая внимание и слух, держа палец на спуске, Капланов стал обходить следы тигра чистыми местами. Хотя бы он не ушел далеко!

В двухстах метрах от избушки, в лесной чаще, лежала на боку мертвая собака. На ее шее темнели узкие и частые, как простроченные, раны от клыков тигра.

Зажав в руке карабин, Капланов молча стоял над верным Серко…

Как это произошло? Следы рассказали все.

Тигр долго, без остановки, шел по льду реки. Неожиданно он увидел на берегу за пихтами избушку, которой раньше здесь не было. Зверь решил, очевидно, уклониться от опасной встречи с человеком и обойти его жилье стороной.

Серко в это время находился там же, на реке, немного выше проруби. Он обнюхивал свежие следы изюбра. Скрип перемерзшего снега под лапами крупного зверя привлек его внимание. Серко бросился вперед.

Да, сомнений не было: Серко смело бежал за зверем, который углубился в чащу. Громадная кошка, готовая уже совсем уйти, почувствовав преследование, остановилась. Обернулась, встала передними лапами на ствол упавшего дерева.

Тут появилась собака. Тигр бросился навстречу, в два прыжка настиг ее и ударом лапы сбил на спину. В этот момент и вскрикнул Серко. Тигр умертвил его мгновенно, прокусив шейные позвонки, сразу побежал вверх и залег в чаще. Учуяв приближение человека, зверь скачками ушел в глубь тайги.

Пройдя несколько километров по следу тигра, Капланов повернул назад. Преследование требовало не одного дня, а продуктов с ним не было.

Недалеко от избушки он разложил большой костер и сжег на нем закоченевший труп собаки.

Костер давно уже догорел, а Капланов все сидел и смотрел на серую горку пепла.

Зашумели над головой ветки деревьев. С еловых лап посыпался снег. Задул горняк.

Словно разбуженный шумом ветра, Капланов встал, затесал ближнюю сухую лиственницу и написал на затесе день, когда погиб его четвероногий друг.

Надо было идти на побережье за продуктами. Но он оттягивал свой поход, зная, что тигр может снова появиться поблизости.

Капланов вспомнил старинный способ охоты на крупных зверей: промысловики ставили на зверовых тропах самострел. Теперь этот прием запрещен, но его иногда применяли, называя по-своему «самосудом». Ярость Капланова сейчас была столь велика, что он не мог удержать себя от самосуда.

Он насторожил ружье на тигровой тропе, надеясь, что зверь через несколько дней пройдет по своему старому следу на льду реки. В избушке оказался запас крепкого белого шнура, который он и использовал для тетивы.

В нетерпеливом ожидании прошло шесть суток.

Наступило 31 декабря. Капланов приготовил праздничный ужин. Зажженная свеча освещала на самодельном, из кедровых плах, столе свежеиспеченные лепешки, жаркое из рябчиков и в стакане — остаток неприкосновенного запаса спирта. Здесь же лежал раскрытый дневник, куда он только что записал печальные события последних дней:

«Ведь Серко не боялся никакого зверя, он знал и могучего лося, и легконогого изюбра, и секача со сверкающими острыми клыками, и разъяренного медведя, и стремительную большеглазую рысь. Никто из них еще не уходил от него, если так приказывал хозяин. Но этого зверя Серко не знал. Он увидел его лишь в последний миг своей жизни…»

Капланов рассеянно пробежал глазами последние строчки.

Сентиментально? Ну и пусть! Он, кажется, никогда не давал повода упрекать себя в излишней чувствительности. Многие даже считали его слишком суровым, «толстокожим».

Он не жалел об этом, его замкнутость служила надежной броней: не любил, когда без спроса заглядывают в душу.

Мало кто догадывался, что этот молчаливый, обычно неловкий в обществе, порой простодушный, а иногда ершистый молодой человек, на самом деле был мечтателен и мягок. Но таким он становился в часы общения с природой. Сентиментальности не любил, а слез не терпел. Свои переживания он скрывал под внешней невозмутимостью и спокойствием.

Но сейчас, когда погиб его верный спутник в долгих походах по тайге, ему не хотелось прятать свои чувства. Пусть эта запись в дневнике останется.

Он сидел за столом в глубокой задумчивости.

Совсем недавно рядом с ним находилось живое существо, которое скрашивало его одиночество и трудную таежную жизнь. Он любил говорить с Серко, и собака, казалось, его понимала. Она то прыгала и бурно радовалась, то внимательно, склонив голову набок, прислушивалась к голосу хозяина, забавно морща нос, словно усмехаясь, и преданно глядя ему в глаза. И вот Серко больше нет…

Только за последние три года работы на Дальнем Востоке ему удалось с помощью Серко добыть для заповедника, для зоологических исследований, трех медведей (один из них весил около трехсот килограммов), четырех рысей, старого кабана-секача, несколько изюбров и лосей.

А охота с Серко на сохатого! Охота с лайкой на лося требовала хорошей закалки и большой выносливости. Охотник подолгу преследовал зверя. Надо было уметь и быстро ориентироваться в незнакомой местности. Во всем этом ему помогал верный Серко.

Работая в Западной Сибири, Капланов сумел натренировать себя и теперь навыки таежника позволяли ему одному вести исследования в глухой безлюдной местности. Но разве, когда с ним был Серко, он был один?

Нет, он не простит тигру его преступления! Серко будет отомщен.

До Нового года оставалось несколько минут. За окном светила полная луна. Она медленно вышла из-за частокола елей, поднявшись по склону хребта.

Вдруг с реки донесся отдаленный выстрел и зловещий рев.

Капланов вскочил. Вот, наконец, и расплата!

Он не помнил, как добежал до места, где стоял самострел. Он уже представлял своего врага поверженным… Отомстил!

Но зверя там не было!

На примятом снегу краснели пятна крови. Приглядевшись, Капланов увидел следы раненого тигра. Зверь уходил, волоча правую ногу, он ставил ее немного вбок.

Самострел плохо сработал. Капланов осмотрел его: тетива промерзла и слегка провисла. Пуля попала хищнику не в грудь, а, как показали следы, в крестец.

Не раздумывая, он решил преследовать тигра. Вернувшись в избушку, зарядил карабин, поспешно собрал со стола свой несъеденный ужин в сумку и, забросив ее за плечи, быстро заскользил на лыжах по льду реки.

Окровавленный след зверя уводил его в глубь заповедника.

Шли предрассветные часы нового года. В тишине слышался скрип лыж да иногда треск деревьев — мороз набирал силу. Темные ельники затаились, стенами встали по берегам, и берега словно бы сдвинулись. Луна спряталась.

Когда пожелтел восток и звезды погасли, избушка осталась далеко позади.

Капланов понимал, что преследовать раненого тигра очень опасно. Хищник уходил быстро, значит, он сохранил силы. Он мог остановиться, спрятаться в чаще, и ожидать там человека. Мог, свернув в сторону и сделав круг, вернуться к своим следам и лечь в засаду, чтобы в какой-то момент прыжком настигнуть врага.

Капланов все это знал. И все-таки не испытывал страха. Конечно, в одиночку идти на тигра рискованно. К тому же у Капланова был серьезный физический недостаток: в детстве он потерял глаз, и поэтому поде зрения его было сужено. Но жизнь в тайге подготовила ко всяким неожиданностям, и он никогда не останавливался перед смелым решением.

Пожалуй, теперь уже не жажда мести, а острое любопытство, стремление поближе узнать редкого зверя, наконец, какая-то дерзкая решимость гнали его по следу «властелина тайги».

Быстрая погоня на лыжах несколько охладила Капланова. Всматриваясь в капли крови на снегу, он думал о том, что все в сущности естественно — тигр живет по суровым законам тайги. Как и все другие звери. Что же тут удивительного? Отчего я этим возмущен? Я любил Серко. Очень любил. Но тигр убивает зверей всю свою жизнь. Почему же он должен был щадить собаку? И разве дело теперь в мести? Нет. Я хочу с ним встретиться. Для чего? Не знаю. Может быть, познать тайны его жизни. И чтобы доказать — человек сильнее любого зверя. Пусть это будет даже тигр, который внушает ужас всему живому в тайге. Я с ним обязательно встречусь. И заставлю его дрожать перед человеком.

Через несколько часов непрерывного хода он увидел, что следы тигра свернули в сторону от реки. Зверь зашел в чащу.

Капланов с большой осторожностью углубился в лес. Минут через десять он натолкнулся на лежку. Широкая, плотно утоптанная, слегка окровавленная площадка показывала, что тигр здесь отдыхал долго, зализывая рану и лежа по-кошачьи, клубком, то на одном, то на другом боку.

Капланов устал, но позволить себе отдых сейчас не мог. След зверя, уходящий отсюда, был совсем свежим. Тигр находился где-то недалеко.

Он прибавил шагу. Шел на лыжах без остановки дотемна. На ходу, лишь раза два за день, Капланов поел лепешек. А следы тигра все уходили вниз, по льду реки. Но наступила ночь и заставила его сделать остановку.

Переночевав у костра, Капланов на рассвете продолжал погоню. Чтобы легче было идти, он оставил на месте ночлега сумку, взяв с собой лишь карабин да сунув в карман несколько оставшихся лепешек.

Там, где в реку впадал приток Сица, на льду виднелось множество тигровых следов. Здесь тигр, очевидно, жил не один день: следы шли вверх и вниз, у берегов и серединой реки. Большинство их было, пожалуй, двухнедельной давности. Отсюда, вероятно, он и направлялся вверх по реке мимо избушки, когда натолкнулся на Серко.

Долину Нанцы в этом месте сжимали крутые высокие горы. В скалистом коридоре, похожем на каньон, словно в гигантской трубе, дул ветер. Начинаясь с восходом солнца, днем он становился сильнее и утихомиривался только на ночь. Ветер заметал свежие следы зверей. И лишь старые отпечатки, которым было дней десять, ясно очерчивались на голом льду, потому что к ним пристыл снег: это были точные контуры тигрового следа.

Ветер и сейчас гудел в скалах, бил в лицо. Подойдя к обрыву, Капланов обнаружил, что свежий след тигра пропал. Ветер помог зверю исчезнуть.

Отыскивая следы, он увидел старый отпечаток лапы маленького тигренка, перешедшего реку. Это было интересно! Уж не обитала ли здесь еще и тигрица с выводком?

На берегах, как и на льду реки, следы задуло ветром. Преследовать тигра дальше было бесцельно. Он повернул обратно, грызя на ходу лепешку. Идти сразу стало легче, ветер теперь был попутным.

Небо сделалось бледно-желтым. Приближался вечер.

Поглядывая под ноги, он уже не думал о тигре, он быстро бежал на лыжах.

Обойдя большой скалистый обрыв, который возвышался над рекой на сотни метров, он внезапно увидел на льду совершенно свежий след тигра. След шел ему навстречу и вдруг круто сворачивал под скалу, в чащу леса.

Не было никаких сомнений: он едва не встретился со зверем вплотную. Тот его почуял и, возможно, даже увидел, после чего сразу повернул на берег.

Путь тигру вниз по реке был отрезан. Уйти в тайгу он не мог, так как кругом к берегам прижимались почти отвесные скалы. На открытом пространстве реки находился двуногий враг. Тигру оставалось лишь вернуться обратно, вверх по реке, куда направлялся человек.

Встреча, которую искал Капланов, могла произойти внезапно, но теперь уже в удобный для зверя момент.

Он выстрелил в воздух. Выстрел гулко прокатился по долине, многократным эхом повторившись в скалах. И снова все стихло. Гудел лишь ветер.

Капланов закинул карабин на плечо и, стараясь себя успокоить, пошел вверх серединой реки.

Стемнело. Полная луна поднялась над тайгой. Длинные тени скал между яркими полосами лунного света исчертили лед реки.

Стало виднее. За поворотом он обнаружил след только что перебежавшего реку тигра. Зверь здесь шел крупными прыжками. Напуганный выстрелом, он стремительно убегал. Крови на снегу уже не было. Рану зверя, очевидно, затянуло.

Капланов снял с плеча карабин и, держа его наготове, продолжал путь.

Через некоторое время он убедился, что тигр осмелился выйти на освещенный луной лед и теперь шел где-то недалеко впереди уже спокойным шагом. За частыми поворотами реки увидеть его не удавалось.

Следы вскоре показали, что тигр стал временами останавливаться и прислушиваться. Капланов с тревогой увидел, что зверь наконец остановился, потоптался на льду и повернул обратно, идя небольшими осторожными шагами навстречу человеку. Услышав, вероятно, приближение своего врага, он немного попятился и скачками ушел в прибрежную чащу.

Сейчас тигр был где-то рядом. Возможно, он залег в засаду, готовился к прыжку.

Капланов сжал карабин и, напряженно глядя в сторону, где скрылся тигр, осторожно продолжал идти по льду. Стрелять даже в воздух сейчас было рискованно. Это могло лишь подтолкнуть, разъяренного преследованием зверя к нападению.

Сердце бешено билось. Еще один шаг на лыжах, еще один. Кругом очень тихо. Кажется, даже ветер улегся, настороженный… Палец на спуске. В то мгновение, когда тигр прыгнет, надо успеть правильно навести карабин и выстрелить. Здесь решит какая-то доля секунды. А может быть, ничего и не будет…

Ну вот и все! Тигр пропустил.

Капланов облегченно вздохнул и разжал на карабине пальцы. Опасное место позади. Теперь можно идти по реке до самой избушки.

Через неделю Капланов был у моря.

В своем дневнике он записал: «То, что произошло со мной в Нанцы, было достаточно для того, чтобы интерес к тигру превратился в непреодолимую страсть. Я решил во что бы то ни стало побывать в сердце заповедника, где с момента его организации не было человека, и проникнуть в тайны жизни полосатого зверя».

Глава третья ВЛАСТЕЛИН ТАЙГИ



Капланов не раз мысленно возвращался к тем тревожным часам, когда он шел по следам опасного хищника. Подробности преследования тигра глубоко врезались ему в память. И странно: чем больше он размышлял об этом, — обычно поздним вечером у костра или днем, в очередном походе на лыжах в глубь тайги, — тем полнее и ярче вставали перед ним картины той новогодней ночи на льду таежной реки Нанцы.

О поведении тигра он знал не все. Вот что рассказали ему следы.

Тигр шагал, раскачиваясь на ходу, внимательно глядя вперед зоркими зеленовато-желтыми глазами. Он все время шел внутренним изгибом реки и, как только река меняла направление, сразу переходил на другую сторону, постоянно оставаясь под прикрытием берега. Стоило донестись малейшему звуку или промелькнуть вдали какому-нибудь зверю, хищник мгновенно замирал на месте, прижимаясь к первому попавшемуся укрытию.

Это привычка, свойственная всем кошачьим, — затаиться, чтобы лучше высмотреть, а затем в удобный момент броситься на свою жертву. Но это отнюдь не было страхом. Врагов, кроме человека, взрослый тигр не знал.

Волки, заметив его следы, уходили прочь. Там, где был тигр, они не появлялись. Полосатый хищник убивал любого крупного зверя почти мгновенно. Он сбивал его прыжком и, вонзив клыки, перекусывал шейные позвонки. Он ловил не только кабанов, лосей, изюбров, косуль, кабарог, волков, рысей, но расправлялся и с медведем.

Тигры поднимают медведей даже из берлог. Вот почему в местах обитания тигров зимой иногда встречаются бродячие медведи. Только на очень крупного медведя тигр старается не нападать, так как не может прокусить ему шею.

Тигр опасается лишь человека. Зверь легко проходит без остановки тридцать-пятьдесят, а иногда и до ста километров в сутки. Это позволяет ему избегать людей. Там, где они есть, тигр оседло не живет.

С тех пор, как оба склона Сихотэ-Алиня стали заповедными и охотники перестали заходить в эти глухие места, тигры, которые вели преимущественно бродячий образ жизни, не задерживаясь подолгу на одном месте, все чаще посещали территорию заповедника, оседали на отдельных его участках. Теперь они могли переходить даже на восточный склон хребта, где раньше человек не давал им возможности показываться.

Тигр, поселившись в бассейне реки Нанцы, в западной части заповедника, избрал себе охотничий участок площадью примерно около семидесяти километров в диаметре. Обходил он его обычно по своему старому следу, но иногда в противоположном, чем раньше, направлении.

Охотился он, как и все тигры, чаще всего перед закатом и восходом солнца, но мог напасть на зверя в любое время.

Отдохнув днем в чаще, в сумерки тигр вышел на лед реки. Здесь идти было легче, чем пробираться через бурелом, да и добычу увидеть отсюда можно было скорее. Однако ничего путного пока не попалось. Правда, однажды тигр вспугнул под берегом объедавшего ветки ивняка взрослого лося, но сильный зверь стремительным аллюром ушел в тайгу. Он прыжками преследовал его около двухсот метров, потом остановился, словно в раздумье, и вернулся на лед реки. Такой способ охоты ему был непривычен.

Тигр, как и другие звери из семейства кошачьих, любил устраивать засады. Он мог подолгу идти по следу животного, пока не находил свежих отпечатков его ног. Тогда он заходил из-под ветра и залегал на пути зверя, ожидая, чтобы тот подошел вплотную. А дальше — молниеносный прыжок, и добыча оказывалась в когтях хищника. Так было проще и надежнее, чем преследовать в чаще быстроногих животных.

Сейчас, проходя у самого берега, тигр заглянул в дупло корявой толстой ивы. Туда забрался маньчжурский заяц, который искал себе безопасный приют. Тигр просунул в дупло лапу, зацепил ею отчаянно заверещавшее животное и мгновенно проглотил целиком, будто пельмень. На снегу под ивой осталось лишь несколько капель заячьей крови.

Этот мимолетный завтрак только раздразнил его аппетит. Минуя поворот реки, где был сильно подмыт берег, тигр увидел громадный тополь, который когда-то лежал на берегу, а теперь оказался висящим в воздухе комлем к реке, на высоте более двух метров надо льдом. У него выгнила вся сердцевина. Дупло зияло большим черным пятном. Тигр, не раздумывая, прыгнул в дыру. Однако там он ничего не обнаружил. Обнюхав дупло, хищник вернулся на лед и продолжал свой путь.

Вскоре впереди он разглядел прорубь. Тигр замедлил шаги и вдруг за поворотом неожиданно обнаружил избушку. Осенью он ее здесь не видел.

Зверь, приподняв морду, стоял, не двигаясь, пытаясь уловить чужие запахи. Он понимал: тут поселился его злейший враг — человек. Запах дымка говорил о том, что человек сейчас недалеко.

Тигр круто повернулся и поспешно направился на другой берег, решив обойти стороной опасное место.

Едва тигр вошел в чащу, как почуял, что какой-то зверь бежит по его следам. Он даже уловил чье-то порывистое дыхание. С удивлением и беспокойством тигр обернулся и, встав передними лапами на поваленное дерево, внимательно посмотрел вокруг.

Когда он заметил бегущую к нему собаку, его охватила ярость. Собак, как и волков, тигры ненавидят. А тут еще пес, обнаглев, сам бросился вслед за тигром.

Зверь злобно ощерил пасть, испустив короткое хриплое рычание. Он настиг собаку в два прыжка. Расправиться с ней было делом нескольких секунд. Но тигр сразу же бросил свою жертву и, тревожно оглянувшись, — не идет ли сюда человек, — рысью убежал вверх чащей леса.

Через короткое время он остановился, стал выжидать. И в самом деле, полежав в ельнике, тигр вскоре почуял приближение человека. Крупными прыжками он бросился в глубь тайги.


Прошло шесть дней.

Тигр продолжал поиски добычи в своем охотничьем участке. За это время ему удалось поймать зазевавшуюся кабарожку и выловить из-под снега пару рябчиков, которые закопались туда, прячась от мороза. На крупных животных он нападать сейчас избегал: около убитого лося или изюбра надо было провести несколько суток, чтобы его съесть, а тигр задерживаться на одном месте не мог, так как знал, что где-то недалеко находится человек.

Чувствуя беспокойство, он, в конце концов, захотел проверить, ушел ли тот из пределов его охотничьего участка. И тигр снова направился в район, где ему тогда попалась глупая, полезшая на рожон, собака. Однако близко к избушке он из осторожности не подошел.

Описав большой круг, хищник сошел на лед, но едва он сделал там десяток шагов, как его оглушил выстрел, и спину словно обожгло огнем.

Тигр, взревев от боли, подпрыгнул и, озираясь, подготовился к прыжку на своего врага. Однако странно — нигде не было ни человека, ни его запаха. В кустах на берегу он заметил лишь легкий рассеивающийся дымок. Не понимая, в чем тут дело, дожидая каждую секунду нового выстрела, тигр метнулся в чащу.

Но сразу почувствовал, — правая нога плохо ему повинуется, а на спине, у основания хвоста, все горит от острой боли. Тигр с трудом достал рану языком, ощутив знакомый солоноватый вкус крови. Она уже обильно капала на снег.

Зверь грозно прорычал. Если бы сейчас появился человек, он, вероятно, бросился бы на него.

Но вокруг было тихо. Слегка ковыляя, тигр сперва медленно, а потом постепенно убыстряя ход, пошел обратно по льду реки. Он не скрылся в чаще леса, а смело шел по открытому пространству. Уклоняться от встречи с человеком зверь сейчас не стал бы.

Уже было совсем светло, когда тигр зашел отдохнуть в чащу. Рана на спине, слегка кровоточа, ныла, а нога онемела. Он улегся на снег и попытался зализывать рану. Потянуло в сон. Он ворочался с боку на бок, свертывался в клубок, но лежать было неудобно из-за боли в спине и ноге.

Отдохнув часа три, тигр снова ощутил какое-то беспокойство. Так обычно бывало, если ему грозила опасность. Он еще не знал, откуда она могла прийти, но что-то подсказывало — надо уходить. И хотя вокруг по-прежнему было все спокойно, он с трудом поднялся и, пройдя немного по чаще, опять спустился на лед реки.

Тигр направился в район Больших скал, где он чаще всего обитал в зимнее время. Здесь заканчивался его охотничий участок, а рядом, за каменной грядой, подошедшей к реке, начинались владения его подруги, которая теперь воспитывала двух маленьких тигрят. Она близко не подпускала тигра к своим детенышам, хотя любопытство не раз подгоняло его обнюхать или хотя бы поближе рассмотреть их.

Сама тигрица часто вызывала его интерес и какое-то смутное влечение, но и к себе она позволяла подходить очень редко. Случалось это лишь в середине зимы, а если у нее были дети, то не чаще чем раз в два-три года. Но тогда, как назло, откуда-то появлялся молодой тигр, его соперник, и он вынужден был рычаньем предупреждать, чтобы тот не смел подходить к тигрице.

Однако в прошлый раз молодой тигр осмелел и вступил с ним в драку. Он легко расправился с пришельцем, а тигрица, довольно урча и фыркая, благосклонно разрешила ему приблизиться.

Вместе тигр и тигрица обычно держались несколько дней. В это время они искали добычу, а вдвоем убить хорошего кабана, лося или изюбра было значительно легче и быстрее. Но тигрица, как и все самки, которых он ранее встречал, обладала очень неуживчивым характером. Внезапно изменив свое расположение, она начинала упорно его отгонять.

Поэтому большую часть жизни он оставался в полном одиночестве. Она проходила у него в чередовании продолжительных обходов своего охотничьего участка, что иногда длилось по нескольку суток, и отдыха около пойманной добычи по пять-десять дней, пока тигр не съедал ее. Таким образом, двух-трех крупных животных ому обычно хватало на весь месяц.

В Больших скалах, там, где целыми днями гудел ветер, тигр чувствовал себя в безопасности. Ветер разметал следы на льду реки, а нагромождения скал были настолько неприступны, что туда вряд ли решился бы войти человек. В одной из каменных расщелин у тигра было логово, где он иногда отдыхал во время непогоды. Не очень далеко отсюда, за поворотом, в пещере среди скал, тигрица прятала своих детенышей.

До Больших скал тигр добрался в сумерки. И хотя сейчас было самое подходящее время идти за добычей, он улегся отдохнуть в каменной расщелине, где его никто не мог потревожить.

В логове он проспал всю ночь и почти весь день. Лишь к вечеру, ощущая голод, тигр вышел из пещеры. Рана болела уже не так сильно, хотя еще саднила. Однако ногу он не мог ставить как обычно, он теперь ее слегка отставлял. Это было и непривычно, и неудобно.

Выйдя из скал на лед, тигр направился вниз по реке, чтобы, не доходя до владения тигрицы, свернуть в чащу, где могли быть кабаны или лоси.

Внезапно он заметил след человека. Обнюхал — след совсем свежий.

Тигр приглушенно зарычал, шерсть на его спине поднялась, он сердито ударил себя хвостом по бокам. Двуногий враг был рядом.

Хищник осторожно пошел по следу. Ему стало ясно: человек пытался проникнуть в обиталище его сородичей.

Опасность угрожала не только самому тигру, но и его подруге, и детенышам, а тут еще беспокоила незажившая рана. Зверь готов был преградить путь своему врагу. Обозленный, он всматривался вперед, ожидая, что вот-вот покажется спина удаляющегося человека.

Ветер гудел и плевался крупинками снега. Казалось, и он не хотел пропустить в глубину Больших скал пришельца.

Темнело. Тигр, ускоряя шаг, хотел напрямик срезать изгиб реки под скалистым выступом, за которым кончался его участок.

Вдруг на него повеяло близким запахом человека. Он еще не успел остановиться, как увидел впереди своего врага.

Встреча была почти неизбежной. Человек, не видя зверя, шел навстречу. Тигр мгновенно бросился к берегу и залег в прибрежных кустах. Отсюда легко можно было совершить нападение.

Прижавшись всем телом к камням, положив оскаленную морду на передние лапы, он нетерпеливо бил кончиком хвоста по снегу.

Тигр настороженно следил за приближающимся врагом. Вдруг тот, заметив след зверя, остановился, посмотрел в сторону, где он лежал и, быстро вскинув ружье, выстрелил.

Блеснул огонь, все кругом загремело.

В паническом страхе тигр метнулся назад. Он не сумел овладеть собой! Ему показалось — сейчас его снова обожжет пуля. Он готов был к нападению, но поединок не состоялся. Человек и сейчас оказался сильнее.

Крупными прыжками тигр обходил чащу под самыми скалами. Теперь он хотел лишь одного — уйти от человека. Несколько километров он быстро шел по чаще. Понемногу успокаиваясь, зверь осмелел и вышел на лед реки.

Понюхав воздух, тигр убедился,что враг отстал. Замедлив шаг, тигр продолжал уходить вверх по реке. Его сейчас одолевали противоречивые чувства: страх перед идущим сзади человеком гнал зверя в сторону, ненависть и жгучее желание расправиться с ним — толкали обратно, навстречу врагу.

Он несколько раз останавливался, прислушивался и втягивал в себя воздух. Человека близко не было — страх перед ним исчезал. Наступившая ночь придавала смелости.

Наконец тигр решился. Потоптавшись на месте, он после некоторого колебания пошел в обратную сторону.

С каждым шагом навстречу человеку зверь все больше раздражался. Свежая рана, появление врага среди скал, выстрелы, назойливое преследование, которому он сейчас подвергался, — все это снова и снова приводило его в ярость.

Теперь он уже не уступит ему дороги. Наученный опытом, он нападет прежде, чем тот успеет выстрелить.

На этот раз тигр не почуял, а услышал скрип быстро приближающихся лыж. Он невольно попятился и сразу скачками скрылся в прибрежном буреломе.

Светила луна. Человек подходил, держа в руках ружье. Тигр весь напрягся, ожидая момента, когда тот сделает опасное движение, чтобы выбросить огонь и гром. Сейчас зверь был в себе уверен — он мог обрушиться на врага в любую секунду.

Однако это ожидание выстрела, которого так и не произошло, затянуло время, и человек сумел пройти мимо. В ноздри зверю ударил ненавистный запах, сразу напомнивший о силе врага. Не сводя горящих глаз с человека, тигр пропустил его, уже не решаясь нападать.

Когда тот скрылся за поворотом реки, тигр осторожно вышел из своего прикрытия. Он сделал несколько шагов по льду вслед своему врагу, но потом остановился и, вдруг остро ощутив пробудившийся голод, повернул опять в сторону Больших скал, где надеялся найти добычу.

Ветер, как обычно ночью, стихал. Угрюмо вздымались над рекой скалистые утесы, охранявшие обиталище огромных полосатых кошек — властелинов глухой тайги.

Глава четвертая НАЧАЛО ИСПЫТАНИЙ



По утрам между сопок залегали туманы. Шаньдуйский голец, омываемый ими, возвышался своей обнаженной вершиной, словно остров в океане. Показывалось солнце — туманы приходили в движение. Они курились, и. вскоре над тайгой повисали лишь их обрывки, запутавшиеся в остроконечных елях и пихтах.

Начали осыпаться листья березы и клена, пожелтела лиственница. Инея еще не было, но ночи стали холодными.

Голец с верховий ключа еще не спускался, но симу, израненную и нередко мертвую, уже приносило сюда течением.

Вдоль берегов появились медвежьи тропы. Медведи пытались выловить обессиленных рыб, хватая их на перекатах или зацепляя лапой с берега.

Подбирали они из воды и мертвую симу. Наловив рыбы, медведи иногда прятали ее недалеко от берега, заваливая сверху колодником. Теперь они могли питаться гниющей рыбой до самого снега.

Молодые изюбры порой собирались табунком, быки перекликались коротким хриплым мычанием. Медленно двигаясь, они протяжно, часто ревели. Временами среди них возникали драки. Но вот слышался могучий трубный голос старого рогача. Молодые самцы запальчиво отвечали, но, едва рогач приближался, спешили уйти подальше в чащу.

Капланов, сделав себе длинную трубу из бересты, подражал зову изюбра. Звери обычно отзывались.

Ему запомнился случай, когда на его призыв выскочил крупный рогач, — человек и зверь столкнулись почти вплотную. Олень угрожающе опустил рога. Блестящими черными ноздрями он потянул воздух, взвился пружиной и бесшумно, словно растаяв, исчез в кустах.

Капланову нездоровилось. Вероятно, простудился в ночных дежурствах на лабазе. Есть он ничего не мог. Сходил на Шаньдуйский голец, собрал туесок брусники и вдруг почувствовал, что у него жар. Но ни термометра, ни лекарств не было. Нехорошо стало и с сердцем, казалось, оно останавливается. Однако Капланов не ложился. Сидеть и стоять было легче, чем лежать.

«Неужели погибну один здесь, в тайге? — подумал он. — И никто не узнает об этом до самой зимы. Пока не хватятся. А умирать, вообще, обидно…»

В эти дни, когда не было сил идти в тайгу, почему-то все чаще вспоминались прожитые годы — все двадцать семь лет…

Что привело его сюда, в дальневосточную тайгу? Как он стал исследователем? Что помогло ему сделаться таежным следопытом?

Началось все это, пожалуй, еще в школьные годы — он участвовал в работе кружка юных биологов при столичном зоопарке. Здесь он получил первые исследовательские навыки и необходимую для натуралиста практическую сноровку.

Этим кружком, или, как его сокращенно называли, кюбзом, руководил тогда крупный ученый Петр Александрович Мантейфель, которого юннаты называли просто дядей Петей. Он сумел привить своим юным ученикам страстное отношение к науке, зажег в них неисчерпаемый энтузиазм. Впоследствии из многих кюбзовцев вышли настоящие исследователи, посвятившие жизнь изучению и преобразованию природы.

В дяде Пете трудно было угадать профессора. Высокий, худощавый, одетый всегда по-походному — в сапоги и куртку, он курил самокрутки из махорки и был очень прост в обращении. Придя в зоопарк, дядя Петя весело, поверх очков, оглядывал встречавших его юннатов и приступал к делу.

Капланов, как и другие кюбзовцы, часто здесь дежурил, часами терпеливо наблюдал за поведением животных, возился со слепыми щенятами, бельчатами, хорьками, енотами и разными другими зверушками. То нужно было давать рыбий жир волчатам, у которых развивался рахит, потому что только отец мог кормить их отрыжкой из полупереваренной пищи, то, если они оставались без матери, необходимо было время от времени массировать им тряпочкой брюшко, как это делала своим языком волчица, иначе у волчат, как у всяких других щенят и котят, получался запор и вздутие желудка, а от этого они могли погибнуть; то наступало время кормить молоком из пипетки новорожденных, брошенных белкой детенышей, то подходило какое-нибудь другое неотложное дело.

Дядя Петя давал каждому кюбзовцу поручение, а потом с пристрастием выспрашивал, как и что он выяснил нового.

Капланов, наблюдая за белками, узнал, что бельчата весеннего помета, по выходе из гнезда, одеты в пушистую мягкую пепельно-серую шерсть, и на ушах у них длинные кисточки. Вскоре бельчата начинали линять, зимняя шерсть у них заменялась летней, и кисти исчезали.

У бельчат летнего помета при выходе из гнезда оказалась темная короткая и жесткая шерстка. А кисточек на ушах не было. Но в сентябре кисти начинали быстро расти.

Состояние шерстки бельчат, очевидно, зависело от того, какой шерстью — зимней или летней — обладала во время беременности мать.

Дядя Петя с одобрением следил за Левой Каплановым. Иногда он вызывал его к себе в свой маленький кабинет, заставленный чучелами, скелетами животных, банками, пробирками. Приподняв бородку и сняв очки, прищуренными глазами, в которых таились смешливые искорки, он внимательно посматривал на мальчика и задавал ему всякие «каверзные» вопросы.

Если Лева, забываясь, говорил: «По-моему, это так…» — профессор останавливал его и спрашивал:

— Это «по-твоему». Ну, а на самом деле как было?

И, заметив смущение юнната, усмехался:

— Ну, ладно, ладно. В общем — молодец! Заключение твое правильное. О бельчатах теперь можешь доложить на секции.

Много нового и интересного узнал Капланов в кюбзе.

Когда дядя Петя посоветовал ребятам во время зимней прогулки за городом посолить снег в местах, где держатся зайцы, а через день-два прийти и проверить, съели ли они соль, кюбзовцы рассмеялись: все подумали, что он шутит. Но оказалось, что дядя Петя говорил это серьезно.

Роль минеральной подкормки он показал и на примере с выдрой. В зоопарке выдры погибали через один-полтора месяца. Кормили их здесь излюбленной пищей — рыбой, но стенки желудка и кишок у выдр вскоре оказывались сплошь изъязвленными и были утыканы рыбьими костями. Дядя Петя объяснил, что это получилось потому, что в питании животных не хватало хлора, а он нужен для образования фермента, который растворяет рыбьи кости. В природе выдры получали хлор, вероятно, из каких-то других кормов.

Лева Капланов, как и другие кюбзовцы, вел биологический дневник. Он подробно отмечал, чем питается небольшой зверек, похожий на белку, — соня-полчек, и как он уходит в зимнюю спячку. Интересовали его и хомяки, посаженные в клетку, но они очень дичились. Увидя протянутую руку, хомячки садились на задние лапки, «точили зубы» и злобно жмурили глазки, а потом с хриплым писком бросались на руку человека, однако от сильного толчка тут же опрокидывались на спинку. Чем чаще возился с ними Лева, тем зверьки становились спокойнее, пока не сделались совсем ручными.

Дядя Петя не ограничивался занятиями с кюбзовцами в зоопарке. Он бывал с ними на экскурсиях в лесах Подмосковья, учил ребят распознавать следы зверей и голоса птиц.

Ученый умел удивительно подражать птицам свистом, щелканьем. Прихватывал он с собой в походы и всякие трещотки, пищалки.

Летом и осенью Лева Капланов вместе со своим другом Димой Раевским собирали коллекцию мелких млекопитающих — мышевидных грызунов, летучих мышей, летяг. Для этого они усердно обшаривали Измайловский парк и лес Тимирязевской академии, а как-то выбрались даже в Горьковскую область.

Потом каждое лето стали выезжать в верховья Волги, на озеро Селигер и в другие места Тверской области, там они работали коллекторами в зоологическом отряде экспедиции областного музея.

Здесь Капланов охотился на дневных хищных птиц с помощью филина. Он привязывал его где-нибудь у пенька и ожидал в кустах с ружьем, пока на ночного разбойника, ненавистного всему птичьему миру, не налетали канюки, ястребы и другие нужные для коллекции птицы. Наблюдал он черного аиста, гнездящегося в лесу, слушал журавлиные крики на болоте, добывал уток разных видов, выслеживал в бору осторожных глухарей, а однажды участвовал вместе с охотниками в облаве на рысь.

Любил на рассвете слушать, как просыпается лес и начинают звенеть радостные птичьи голоса, а вечером, у костра, улавливать таинственные лесные шорохи, узнавать ночные крики зверей и птиц и всматриваться в седой туман, ползущий над болотом.

Как-то на каникулах ему удалось побывать здесь и зимой. Уезжая обратно, он записал в свой дневник с сожалением:

«Прощай, далекая синева бесконечных лесов! Прощайте, белые просторы озер и болот…»


Тесное общение с природой становилось для него потребностью.

Когда Капланову не исполнилось еще и пятнадцати лет, с ним произошел несчастный случай. Он поехал вместе с сотрудниками областного музея в тверские леса за медведями. Родители не хотели пускать его в эту экспедицию, но потом уступили. А через несколько дней после отъезда получили телеграмму: Леву везут на операцию. Оказалось, он, не разрядив патрона, который дал осечку, стал извлекать из него капсуль. Произошел взрыв — у Левы был поврежден глаз.

Прямо с вокзала его отправили в больницу. Хирург предупредил, что потеря зрения может грозить и другому глазу. После операции в течение двух месяцев родители не находили себе места, опасаясь самого страшного в жизни мальчика — полной слепоты.

А сам Лева словно ни о чем не беспокоился, с увлечением продолжал дома свою юннатскую работу, хлопотал над клетками землероек, кутор и разных других зверушек.

К счастью, слепота не затронула второй глаз мальчика. Но один глаз был потерян. Однако интересы и энергия Левы остались неизменными.

И позже, в годы трудной таежной жизни, когда можно было рассчитывать лишь на собственные силы, он не замечал своего физического недостатка. Не раз Капланов стоял перед тяжелыми испытаниями, и все-таки он не делал для себя скидок и не ждал этого от других.

Если бы его спросили, когда он начал свои научные исследования, то он вполне серьезно ответил бы, что это произошло еще там, в кружке юных биологов зоопарка, в дружном коллективе мальчиков и девочек, которые впервые пытались заглянуть в тайны природы.

Он не мог забыть одного события, на первый взгляд незначительного. Лева уже работал, но по старой привычке частенько заглядывал в кружок.

С каким восторгом сообщили ему ребята, что соболюшка, по кличке Кривой Зуб, принесла в зоопарке детенышей. Ведь над этим юннаты бесплодно бились уже не первый год. И только начав кормить соболей, по совету дяди Пети, телячьими и голубиными мозгами, они добились успеха.

Здесь выяснилось еще, что срок беременности соболя был не полтора месяца, как думали до сих пор, а около девяти. Наблюдения кюбзовцев над соболюшкой Кривой Зуб раскрыли и некоторые другие секреты размножения соболей.

Кюбзовцы торжествовали, и Лева разделял общую радость.

Из пушных зверей соболи давали самый ценный мех. Но соболей повсюду сильно истребляли. Теперь можно было размножать их в неволе — разводить на звероводческих фермах.

Закончив среднюю школу, Капланов стал работать лаборантом в институте пушного звероводства. Этот институт находился за городом, среди густого хвойного леса. Здесь располагалась и звероферма, где большую часть времени проводил Капланов.

Одновременно он учился в институте, однако предпочитал заниматься самостоятельно и лекции зачастую пропускал. Вскоре за непосещение занятий был из института исключен.

Но учиться он продолжал.

Научные труды по биологии животных он читал запоем, как романы, и с увлечением переводил с английского книги о трапперах и промысловой охоте на севере Америки и Канады.

Капланов продолжал бывать в экспедициях. Большое впечатление на него произвело посещение дремучих лесов Приветлужья. Сюда его взял с собой известный зоолог Формозов, который и в дальнейшем оказывал на Капланова большое влияние как человек и как ученый. Считая Александра Николаевича Формозова своим главным учителем, он и потом, во все трудные годы таежного одиночества, регулярно и подробно писал ему: делился наблюдениями и догадками, спрашивал совета, поверял мечты…

Позже Капланов побывал на Енисее. Там он исследовал глухие лебединые озера: надо было выяснить, пригодны ли они к заселению новым пушным зверьком — ондатрой.

Здесь, в глубине тайги, он не раз наблюдал лебедей, которых до того видел только в зоопарке. Над озерами по утрам поднимался туман, из которого величавые птицы выплывали, словно сказочные призраки. Вокруг них по воде сновали забавные пушистые птенцы. Взмахивая еще не оперившимися крыльями, они пытались уже вытягивать шею и гордо выпячивать грудь. В середине лета Капланов, таясь в кустах, разглядывал, как молодые лебеди с громкими криками начинали подниматься на крыло. На первом году они заметно отличались от взрослых своим дымчатым оперением. В конце лета лебедь-отец начинал летать над озером и трубным призывом поднимал семью в воздух: пора было обучать молодых лебедей полетам.

Поездка по таежным просторам Сибири решила дальнейшую судьбу Капланова. Он перебрался на постоянную работу в Васюганье, на биологическую станцию. В таежной глуши, на реке Демьянке, находился биопункт, где в одиночестве и поселился Капланов.

Васюганье — огромный массив болот Западной Сибири, один из самых крупных в мире. Зимой в тайге многие болота не замерзают, над ними клубятся облака пара. Весной, когда начинается разлив рек, деревья «по пояс» уходят в воду, а болота превращаются в необозримые озера. В это время только, пожалуй, на лодке можно проехать в дальние уголки тайги.

Летом Васюганье становится еще более труднопроходимым. Кругом колышутся опасные трясины, над которыми вьются тучи комаров и мошкары. Воздух полон тяжелых сырых испарений. Туманы стелются над болотами. Наступает осень, и тайга во время затяжных дождей становится совсем недоступной.

Таежные болотистые пространства Васюганья безлюдны. Поселки встречаются редко, да и то лишь по долинам больших рек. Избы здесь строят из крепкой лиственницы, которая не боится сырости. Стоят они на высоких фундаментах или нередко на сваях. Серые постройки, обнесенные высокими заборами, уныло тянутся одной улицей где-нибудь вдоль берега реки.

В тайгу люди уходят больше зимой. Охотники направляются на лыжах за пушным зверем, лесорубы — по едва окрепшему льду трясин — на лесозаготовки. По «зимникам» двигаются длинные обозы.

Чуть ли не все лето на лугах косят, траву долго сушат, потом сено вытаскивают на болотных волокушах, а чаще на лодках и плотах. Разводят молочный скот, занимаются земледелием, ловят рыбу.

Капланов быстро осваивался с новой обстановкой. Суровые условия заболоченной тайги его не пугали. Наоборот, глухой, неизведанный край привлекал. Здесь было много зверей, птиц, рыбы, ягод, орехов, грибов… Разве не стоило его исследовать, чтобы поставить на службу человеку эти пока малодоступные природные богатства?

На реке Демьянке за три года до приезда сюда Капланова биостанцией было выпущено для акклиматизации около сотни ондатр. Называют их еще мускусными крысами, происходят они из Северной Америки. В нашей стране тогда только начинались опыты по заселению таежных рек и озер ондатрой. Она должна была приобрести на Севере серьезное промысловое значение. Размножается ондатра очень быстро, а шкурка ее ценится выше, чем беличья. На огромных пространствах Васюганья она могла бы давать много пушнины.

Однако с ондатрой здесь произошла неудача. Охотовед, который вел за ней наблюдения, через год после выпуска определил число ондатр в тысячу двести штук, а еще через год — в десять тысяч.

В охотничьих журналах появились его статьи, где он широко рекламировал опыты. Было решено организовать здесь ондатрово-охотничий совхоз.

Но ондатры почему-то оказалось мало, и совхоз вскоре закрыли. Охотоведа уволили, а только что прибывшему сюда Капланову поручили разобраться, в чем тут дело.

На администрацию биологической станции новый работник произвел неважное впечатление. Он был слишком молод, неопытен, не имел высшего образования, к тому же казался неловким и замкнутым. Предшественник его выглядел куда более солидно, пытался даже готовить кандидатскую диссертацию.

Капланову предложили в первую очередь заняться отловом ондатры для расселения ее в другие районы Сибири.

Наблюдения за ондатрой Капланову приходилось вести на зорях, в сумерки, а чаще — в светлые ночи. У берегов реки в это время слышалось какое-то бульканье, драчливый писк, шелест осоки, иногда шумный всплеск — это зверек ударял хвостом по воде. Он видел, как мимо проплывала ондатра со стебельком срезанной осоки в зубах.

Только с рассветом на реке и болоте все стихало, унимались деятельные зверьки. Они прятались в своих норах, выкопанных у самой кромки воды, и в хатках, которые стояли среди болота, словно побуревшие копешки старого сена.

Во время ночных наблюдений Капланова заедали комары. Гудение их было столь сильно, что, казалось, оно заглушает все остальные звуки. От гнуса вообще не было спасения. Днем лицо и руки безжалостно разъедала мошка.

Наблюдательность и терпеливость, приобретенные Каплановым еще в кюбзе, теперь ему очень пригодились. Он вскоре убедился, что зверьков мало потому, что они погибали от хронического заболевания: здесь был какой-то местный источник инфекции. Чтобы не распространять эпизоотию, отлов ондатры, начатый для ее расселения, пришлось немедленно прекратить.

Оказалось также, что условия для этого зверька здесь были малоблагоприятны из-за недостатка кормов и изолированности водоемов. Кроме того, молодых ондатр на Демьянке сильно истребляли крупные щуки и пернатые хищники. Обо всем этом Капланов написал заключение для биостанции.

Вопрос с ондатрой разъяснился, теперь Капланову поручили изучать крупного копытного зверя — лося.

Капланов быстро научился ходить по свежим — «горячим» следам. Работа его увлекала: изучив особенности жизни сохатого, можно будет использовать этих сильных животных для перевозки тяжестей в малопроходимой северной тайге.

Ведь лось — вездеход, у него длинные ноги и широкие копыта. Даже если, преодолевая болотистую топь, лось и начинал вязнуть, то ложился на бок и, упираясь в мох копытами, успешно переползал через трясину.

Поставить сохатых на службу человеку в болотистых пространствах Васюганья сделалось мечтой Капланова.

Он стал одним из пионеров одомашнивания лося. Лосиху Машку он приучил к себе с раннего возраста, и та неотвязно ходила за ним по тайге, будто охотничья собака. Порой она присоединялась к диким лосям, но всегда возвращалась домой. Если Капланов ночевал в тайге, Машка подходила к костру, грелась у огня или паслась недалеко от стоянки.

Он приучал ее переносить на спине тяжести. Чтобы охотники не приняли Машку за дикого лося, привязал лосихе на шею колокольчик. Однако как-то с весны Машка исчезла. Появилась она лишь летом, в середине июня, приведя за собой двух маленьких телят. Капланов очень обрадовался и вынес лосихе из дома краюху хлеба. Машка была в миролюбивом настроении. Она охотно ела из его рук хлеб и лишь изредка оглядывалась на своих детенышей, которые испуганно помекивали в кустах.

В этот же день он встретил на болоте, недалеко от биопункта, выводок гусей гуменников — там было пять пуховых птенцов. Гуси его не испугались и продолжали кормиться, плавая среди кочек, возвышавшихся над водой.

«Край непуганых зверей и птиц…» — растроганно подумал Капланов и, сняв с плеча ружье, повесил на приметное дерево. Не хотелось сейчас идти в тайгу с ружьем, нарушать выстрелами мирную лесную тишину…

Приручив лосиху, он стал обучать езде в упряжке молодого лосенка — шестимесячного Петьку. Через короткое время он уже мог демонстрировать его на районной выставке: лосенок возил на нартах груз до пятидесяти килограммов и был послушен вожжам.

Лось бегал быстрее рысистой лошади. За час он мог пробежать до сорока километров. Летом лось мало страдал от мошки, комаров и слепней: в его коже имеются потовые железки, выделения которых губительны для кровососов. Однако в жаркое время дня лось утомлялся быстрее, чем лошадь. Во всем остальном он оказался незаменимым. Зимой и летом всегда находил себе в лесу корм и мог смело пройти почти по любому болоту.

Никем не тревожимые лоси жили здесь оседло. Кормились в сограх и на гарях, покрытых осинником и березняком. Летом часто заходили на отмели рек, поросших талом и черемухой.

Капланов, плавая на обласке[2] по глухим речкам, нередко видел лосей, забравшихся в воду. В жару они способны простоять так целый день и даже несколько дней, и тогда над поверхностью реки торчат лишь уши животных.

Осенью, в листопад, у сохатых наступал гон. В тайге слышался то короткий отрывистый стон, то протяжное трубное мычание, то громкое рявканье, то похожее на собачий лай частое рюханье маток.

В это время года нетрудно было увидеть и драки сохатых. Беспорядочный стук рогов разносился далеко по лесу. Иногда на старого быка дружно нападали несколько молодых самцов. Неповоротливый тяжелый бык нередко погибал под молниеносными ударами острых и длинных отростков, которые несли на своих рогах молодые лоси.

Звуки этих ожесточенных поединков, которые доносились из осенней, бушующей ветром ночи, — разве они не заставляли прислушиваться с замиранием сердца? Сперва где-то раздавались громкие глухие удары, затем они переходили в частую трескотню и непрерывный гремящий стук. Иногда шум борьбы животных будил его среди ночи. Сохатые бились где-то совсем рядом за стенами избы.

Капланов называл эти места на Демьянке «лосиным Эльдорадо»…

С севера уже пролетали лебеди. Темные силуэты елей отчетливо рисовались на лимонном фоне изреженной листвы берез. Берега реки опушились густым белым налетом инея, а вода в ней стала казаться черной и густой.

Всюду на воде теперь виднелись многочисленные стайки уток. Среди них, картинно изгибая шеи, медленно плавали два задержавшихся почему-то здесь лебедя.

И вот наступила зима…

Капланов все свои дни посвящал наблюдениям над лосями. Для этого иногда приходилось пускаться бегом вслед за сохатыми. Хорошая тренировка позволяла ему бежать безостановочно многие километры.

Нередко, взяв с собой собаку, он уходил далеко в тайгу, ночуя в избушке, которую срубил там с помощью одного охотника. Хотя она была крохотной, три на три метра, чтобы ее натопить в сильные морозы, Капланов заготавливал немало дров. Он весь продымился и время от времени устраивал себе баню: нагревал в ведре воду, а затем, при сорокаградусном морозе, мылся на снегу.

«Голову горячей водой моешь, — рассказывал потом Капланов приятелям, — на ногах ледяные сосульки вырастают».

Однажды зимой он вышел в трехсоткилометровый поход на север: ему хотелось понаблюдать за северным оленем. По пути он проводил по следам учет разных зверей. Оленей он увидел и даже охотился за ними.

Когда возвращался на Демьянку, выпал глубокий снег. Морозы стояли в сорок-пятьдесят градусов. Лыжи оказались узкими, малопригодными для большого снега. Он шел тайгой по охотничьим затесам на деревьях. Иногда, боясь заплутаться, забирался на ель и рассматривал местность. Ночевал у костра. Мерзлое дерево не рубилось, топор при ударе отскакивал. Капланов больше всего боялся поломать его: без топора тайгой идти нельзя.

К вечеру он терял последние силы. Так шел десять дней. Добрался до биопункта, взглянул в зеркало — и сам себя не узнал: осунулся, почернел, зарос бородой, глаза запали и воспалились. Три дня отлеживался, но тело ломало всю неделю.

На биопункте он продолжал обучать лосей ходьбе в упряжке. По вечерам, как всегда, много читал. Он усиленно пополнял свои знания. Капланов начал уже обобщать свои наблюдения над лосями, однако впереди еще была уйма нерешенных вопросов.

Для ведения хозяйства на биопункте он брал из деревни помощника. Обычно по его просьбе приходил охотник Иван, очень молчаливый пожилой эвенк. За день из него едва удавалось выжать какой-нибудь десяток слов.

Иван научил Капланова рубить амбар и выдалбливать лодку из цельной осины. От него тот узнал и другие таежные премудрости. Чтобы сохранить тепло у ночного костра, эвенк натыкал полукольцом елочки, подгребал к ним снег, и тогда между этим щитком и костром становилось тепло: здесь можно было спать и не мерзнуть даже в пятидесятиградусный мороз.

Иногда они с Иваном ходили на плановый отстрел лося. Иван любил хорошо поесть. Перед едой, как и все эвенки, долго пил чай. После удачной охоты он обычно всю ночь сидел у костра, пил чай, жарил и ел мясо. Старался не отставать от него и Капланов. Как-то вдвоем они за ночь управились почти с шестью килограммами жареной лосины.

Иван, посасывая трубку, заметил, что это пустяки, он знает случай, когда два брата-эвенка съели за ночь почти половину взрослого лося. Пожалуй, то была самая длинная фраза, которую услышал от него за все время Капланов.

В тайге он изредка встречал охотников и егерей — рядом находился крупный лосиный заказник. Раз в пятидневку он бывал в ближней деревне, она лежала в сорока километрах. Там Капланов получал почту и порой заходил к охотникам, они всегда радушно встречали его.

Здесь жили ханты и манси — молчаливые, но честные и доверчивые люди. Капланов их за это очень ценил. Он писал своему приятелю, что если забудешь в тайге полушубок, а охотник его найдет, то обязательно тебя разыщет и принесет полушубок.

Иногда он приглашал охотников к себе, угощал их студнем из лосиных ног и жареным мясом. Гости обычно привозили с собой самодельное вино.

На угощение они приезжали семьями. У ханты были оленьи меховые шубы с подкладом из беличьих лапок, а изредка и лебединых шкурок. Мужчины надевали домотканые холщовые рубахи до колен, затейливо вышитые на груди и подоле, женщины — яркие халаты с узорами из бисера. На женщинах было по нескольку халатов. Этот старинный обычай показывал зажиточность семьи. Любили они также украшать себя разными кольцами, бусами, бубенцами.

Охотники-ханты — раньше их называли остяками — до недавнего времени пользовались ручными луками и самострелами. Медведя и теперь они убивали в берлоге копьем, точнее, длинным острым ножом, приделанным к шесту.

Капланов с интересом приглядывался к своим гостям.

После сытного ужина один из них обычно затягивал песню, складывая ее тут же.

Ханты пели о том, что в тайге живет русский друг, он приехал из Москвы; русский приглашает к себе соседей на праздник и хорошо их угощает. Этот парень умеет все делать сам и знает в тайге всех зверей и птиц по имени.

Капланов уже понимал язык ханты и, улыбаясь, молча слушал.

«Русскому другу надо жениться, — пел охотник, — без жены в тайге худо. Пусть он только пожелает, ему найдут здесь самую лучшую невесту».

Гости одобрительно кивали.

— Так бы меня, там и оженили, — со смехом рассказывал потом Капланов друзьям, — только я сплоховал. Вместо того, чтобы идти на смотрины невесты, я в деревне попал к хозяину, у которого были хорошие зверовые лайки. Я их долго рассматривал и договаривался о покупке, совсем забыв, что меня ждет невеста. А в другой раз идти не решился. Вот женитьба и расстроилась.

Изредка он бывал в областном городе. Ехать туда приходилось на пароходе. Там, на берегу Иртыша, стоял памятник Ермаку.

Не раз задумчиво смотрел на него Капланов. Ермак открыл этот обширный край, а сколько еще надо было сделать для того, чтобы оживить его глухие таежные пространства… Борьба за использование природных богатств этой почти заброшенной земли теперь была жизнью Капланова, и он никогда не сожалел о том, что решил работать в васюганской тайге.

«Окружающий меня мир, — писал он в то время близким, — это прекрасная симфония, и мне не только не надоедает лесная глушь, но с каждым годом, месяцем и днем все ярче становится радость бытия, великолепнее кажутся реки, озера, болота, таежные урманы, сиреневые березняки и розовые лывы. Привязанность и любовь моя к здешнему краю так велика, что считаю реку Демьянку лучшим местом в мире и, вероятно, не променял бы ее, в теперешнем состоянии, ни на какой иной пункт…»

Жизнь представлялась ему безгранично широкой, как неохватная, необозримая сибирская тайга.

Просыпался он обычно на рассвете. Выходя из небольшого домика Демьянского биопункта, Капланов с улыбкой окидывал взглядом заснеженную тайгу. Перед восходом солнца здесь часто вставали миражи. Световые лучи преломлялись в восходящих токах воздуха, и тогда видимыми становились предметы, лежащие за линией горизонта. Белая кромка снега изгибалась, по лывам и сорам колыхались волны, болота и бор качались, казалось плясали перед глазами…

Начинался обычный трудовой день. Сколько радости обещал он каждый раз.

На обложке одного из своих дневников тех лет он написал:

«…Это лучшие дни моей жизни, мои золотые денечки».

Тогда ему было двадцать три года.

Неожиданно на зональную станцию из управления Заготпушнины, которому та подчинялась, пришло распоряжение Демьянский пункт закрыть. Очевидно, из-за неудачи с разведением ондатры.

Но Капланов не сдался. Разве можно было бросать дело, обещавшее серьезные практические результаты? Ведь хозяйственная ценность лося, особенно в условиях Васюганья, была несомненной. После запрещения на него охоты по всей стране, поголовье лосей быстро росло. Теперь нужно было закончить изучение особенностей его биологии и разработать рекомендации для использования лосей в таежных условиях Западной Сибири.

После долгих раздумий и подсчетов он обратился к администрации станции с просьбой пункт не закрывать. Капланов взялся содержать биопункт за счет недавно разрешенного заготовителям отстрела лосей. Теперь научным наблюдениям он не мог отдаваться полностью: заготовки лосиного мяса отнимали много времени и сил. Но все же от намеченной программы исследований Капланов старался не отступать.

Через некоторое время в Тобольской областной газете была опубликована статья, в которой сообщалось, что энтузиаст-ученый Капланов работает в очень трудных условиях и вынужден своими силами содержать биологический пункт. Газета настаивала на оказании ему помощи.

Общественность помогла Капланову вернуться к своим прямым задачам и продолжать научную работу.

Исследования на Демьянке позволили Капланову изучить биологию и численность лосей в бассейнах Оби и Иртыша. В одном из научных сборников появилась его статья на эту тему.

Глава пятая У ШАНЬДУЙСКИХ ОЗЕР



Первые исследователи природы Дальнего Востока писали с удивлением и восхищением: «Соболь здесь встречается с тигром, а виноград обвивается вокруг ели».

Приехав в Приморье, Капланов убедился, что в этом крае натуралист встречает десятки и сотни биологических загадок.

В самом деле, как могло быть, чтобы рядом с лосем, северным оленем, соболем жил и пятнистый олень, недалеко от белой куропатки обитал фазан, среди аянских елей, возле голубицы, поднимались южные лианы и произрастал легендарный женьшень?

В окрестностях Шаньдуйских озер росли и боры-кедрачи, и лиственничники, и пихтово-еловые леса.

В кедрачах, с подлеском из лиственных пород, можно было видеть чертов перец, актинидию, спирею, леспедецу и много других представителей южной маньчжурской флоры. Сюда летом порой откочевывали изюбры, а осенью — медведи, кабаны и белки.

На южных склонах, где в кедрачи вкрапливался монгольский дуб, раньше, в зиму, по словам старых охотников, держалось даже стадо пятнистых оленей.

В районе озер встречались и боры без подлеска, нога здесь утопала во мхах и лишайниках. Корейские кедры стояли один к одному, как на подбор, словно свечи, высокие и стройные, с красивой голубоватой хвоей. Копытным, кроме кабарги да кабана, заходящего сюда осенью, делать тут было нечего.

Леса, где среди старых толстых кедров нередко попадались стройные лиственницы и аянские ели, служили переходом к темнохвойной тайге. В этих кедрачах держалась кабарга.

К озерам с одной стороны подходили лиственничники, росшие на болотах, с багульником в подлеске. Здесь было много мха, куртинами росла брусника.

С другой стороны цепочки озер окружали всегда сумеречные пихтово-еловые леса; в них обитали соболь и кабарга. Стволы деревьев покрывались мхом, ветви были опутаны лишайниками. Это уже настоящее царство северной, так называемой охотской, флоры и фауны.

Чем выше взбирались по склонам гор ельники, тем чаще можно было встретить в них каменную березу и лиственницу. На каменистых россыпях поднимались горные лиственничники, а у вершин сопок — чистые каменные березняки. Между искривленными корявыми деревьями с раскидистыми ажурными кронами виднелись обширные поляны с обилием высоких трав. Здесь летом спасались от мошки и комаров изюбры и лоси.

Горные озера, похожие на голубые чаши, лежали среди застывших потоков базальта, некогда извергнутых вулканами.

Из семи озер одно было крупнее других, оно называлось Большим Царским озером. В период дождей озера вдруг усыхали так, что на дне их можно было даже косить траву и по грязи бродили звери. А во время засухи Большое Царское озеро неожиданно порой разливалось метров на триста в окружности. Здесь не удавалось уловить какую-то закономерность. У озер, вероятно, имелся подземный сток. Тут были свои загадки, которые еще ждали исследователей.

У Шаньдуйского ключа, километрах в двух от Большого Царского озера, среди кедрачей Капланов с помощью лесников заповедника построил себе избушку и приступил к наблюдениям над лосями.

Уссурийский лось в малопроходимых таежных дебрях мог быть хорошим транспортным животным. Однако, несмотря на то, что этот сохатый по происхождению близко стоял к своему крупному американскому собрату и гигантскому колымскому лосю, он в Сихотэ-Алиньской тайге под влиянием каких-то неблагоприятных причин измельчал. Надо было выяснить, что угнетало уссурийского лося, а для этого прежде всего изучить его зимние и летние пастбища.

Лось в поисках лучших условий широко кочевал по территории заповедника. Эти передвижения были регулярными. Летом он большей частью уходил на восточные склоны, спускаясь до самого побережья, а в конце сентября откочевывал за перевал, в верховья рек Нанцы, Бейцы и Арму. Там до середины февраля он обычно держался на гарях, которые зарастали осинником и березняком.


В полукилометре от избушки, в распадке, заросшем ельником, среди светло-серой глины пробивались мелкие источники с солоноватой водой. Сюда звери приходили пить воду и лизать глину.

Чтобы удобнее было вести за ними наблюдения, Капланов в двадцати метрах от солонца устроил себе лабаз — небольшой высокий помост между стволами деревьев.

На лабаз с биноклем, фотоаппаратом и дневником он забирался обычно с вечера. В сумерках на солонце появлялись звери.

Было начало сентября. Уже трубили изюбры. У лосей шел гон — в тайге слышались их протяжные стоны.

Утром на солонцы часто ложился туман, который рассеивался лишь часам к десяти утра.

Сидеть на лабазе всю ночь без движения было трудно. Да и ночи становились все холоднее. Но Капланов долгими часами не покидал своего поста.

Порой лоси проходили под самым лабазом. Если утром тумана не было, ему удавалось сфотографировать зверей. Порою он видел на солонце изюбров и лосей вместе, когда они лизали глину, в десятке метров друг от друга.

В поведении зверей можно было наблюдать много интересного. Вот молодая светлой окраски самка приблизилась к угольно-черному лосю, но старая серая лосиха ревниво отогнала ее прочь. Бык ласково облизал своей подруге морду и довольно оттопырил губы. Он тихо застонал, лосиха ему протяжно ответила. Продолжая стонать, лось неотступно ходил за ней, а потом они вместе скрылись в чаще.

В другой раз к солонцу подошли две лосихи. Они рядом мирно сосали солоноватую воду. Вблизи показался самец.

Лосихи внезапно начали драку. Они поднялись на дыбы и стали ударять друг друга копытами. Наконец, одна из них уступила и поспешно скрылась в чаще леса.

Прилетели два ворона, сели на грязь и тоже стали пить солоноватую воду.

По ночам на солонце часто крякали утки.

На рассвете и по вечерам в сопках перекликались изюбры. Капланов различал их голоса: вот басовито и уверенно проревел старый рогач, ему на высокой ноте несмело ответил из дальнего распадка молодой самец.

В ночной тишине доносились крики изюбров даже из-за перевала, с Колумбэ.

Листья в лесу желтели. Капланов много ходил по тайге, «тропил» лосей, изучал их образ жизни. Но не шла у него из головы мысль о тиграх. Он подробно обдумывал маршруты, которые намечал пройти зимой, чтобы отыскать в тайге тигров.

Судьба тигров все больше тревожила его. Тигров полностью истребили и в Средней Азии, и в Закавказье, и здесь сохранилось лишь два-три десятка зверей. На Дальнем Востоке они были на грани полного уничтожения. В начале столетия, во время экспедиций Арсеньева, тигры еще встречались по обоим склонам горного хребта. Когда кабаны, за которыми они охотились, оказались загнанными в еловые массивы главного Сихотэ-Алиня, где зимой было много снега и мало кормов, тигры последовали за ними, но сами попали здесь в очень тяжелые условия. В зиму 1914 года, особенно обильную снегами, вымерла большая часть кабаньих стад. Старые охотники вспоминали, что тигры тогда сильно голодали. На следующий год число этих хищников резко упало.

Если раньше тигры доходили до самого моря, то теперь на восточной стороне хребта их уже не стало. Последний тигр здесь, на восточном склоне в районе заповедника, был убит в 1915 году. Он был настолько истощен, что весил лишь 70 килограммов вместо обычных 250. Добывать крупных животных он уже не мог. Этот тигр обходил ловушки охотников и пожирал колонков и все, что там попадалось.

В приморской тайге, на восточных склонах Сихотэ-Алиня, появились переселенцы. Зимой они добывали белку и кабана. На западной же стороне хребта, по Иману и притокам, чаще всего охотились соболевщики — промысел их не вызывал в тайге большого шума. Поэтому тигры теперь держались на более безлюдном — западном склоне. Здесь, в бассейне Имана, а также по среднему Амуру, они селились небольшими группами и поодиночке.

До организации заповедника вылавливались для зоопарков почти все выводки. За последние десять лет было отловлено около полусотни тигрят и уничтожено восемь взрослых тигров. Это означало, что число тигров неизменно сокращалось без надежды на восстановление — звери, достигшие преклонного возраста, уже не размножались.

Надо было узнать, где и сколько осталось тигров, а затем добиться запрета, хотя бы временного, на их отстрел и отлов. Иначе, вне всякого сомнения, уссурийский тигр будет очень скоро полностью истреблен.

Об этом Капланов написал директору заповедника, в охотничью инспекцию и краевую газету. Он надеялся, что к проблеме сохранения тигра ему удастся привлечь внимание общественности.

По вечерам Капланов вел свой научный дневник, записывая наблюдения за день, и обрабатывал материал по лосю.

Однако работе в избушке сильно мешали лесные мыши и красные полевки. После прошлогоднего хорошего урожая кедра их развелось столько, что в сумерки по всей тайге от их возни стоял сплошной шорох сухих листьев. А в избушке они бегали по столу и скамейке даже при свете лампы. Когда Капланов ложился спать, возня их становилась еще сильнее. Стоило плохо вымыть руки после ужина, как мыши в темноте норовили погрызть пальцы. Свет в избушке погасить было нельзя, в какой-то мере он все-таки охранял сон спящего человека. Капланов не успевал вытаскивать грызунов из расставленных ловушек. Когда мыши чересчур его донимали, он хватал доску и ожесточенно бил ею по полу налево и направо.

Ведя исследования по лосю, Капланов попутно наблюдал и за изюбром. Интересовали его и другие животные, обитавшие в Сихотэ-Алиньской тайге.

Поднимаясь в высокогорные ельники, он встречал там редкую птицу — черного рябчика, или «дикушу». Эта птица была очень доверчива. Он подходил почти не таясь, без труда накидывал на шею дикуши веревочную петлю и брал ее в руки.

На Шаньдуйских озерах можно было встретить и других интересных птиц.

Капланов соорудил себе плот и в тот период, когдаБольшое озеро становилось глубоким, плавал по нему, чаще в сумерки, наблюдая за птицами на воде.

Впервые увидел он здесь черного аиста.

Но особое любопытство вызвали у него крохали и мандаринки.

Селезень мандаринки, или, как ее называют, «японки», по праву считается самой красивой уткой на земном шаре, его оперение расцвечено всеми цветами радуги. Ярко-зеленое темя и лоб, длинный красно-сине-зеленый хохолок на затылке — нечто вроде косы, два широких оранжевых, поднимающихся веером из спины, пера, — когда птица плывет, они кажутся парусами; золотисто-желтые зеркальца на крыльях, кораллово-красный клюв, желтые лапки.

«Что за чудо природы! — думал изумленный Капланов, — настоящая райская птица!»

Своих птенцов мандаринки выводили в дуплах деревьев. Когда подходило время, мать вызывала их из гнезда криком. Утята, цепляясь длинными ногами за шероховатые стенки дупла, пытались вылезть, потом решительно прыгали вниз. Мать, собрав утят в кучку, поспешно уводила их к воде.

В начале сентября в Шаньдуйском ключе появилось много рыбы. Голец и сима шли в верховья ключа на нерест косяками. Местами, особенно на перекатах, казалось, что между берегами течет не вода, а рыба: шевелились спинки и плавники, блестела разноцветная чешуя рыб, которые держались вплотную друг к другу.

Самым интересным было наблюдать, как рыбы пытались преодолевать водопады. И хотя Капланов видел прыжки рыб уже не первый раз, он подолгу следил за этой удивительной картиной.

Голец прыгал против водопада, очень близко подходя к нему, а сима — издали, по дуге в два-три метра: ближе, очевидно, ее не пускал водоворот.

Силой воды и воздушной волной рыб обычно сносило обратно, и некоторые здесь же погибали, ударяясь о скалы. Но те, что оставались в живых, толкаемые инстинктом сохранения рода, вновь и вновь пытались преодолеть бурное течение, выпрыгивая вверх на метр и больше.

Рыба упорно шла в верховья родной речки, где она когда-то родилась, чтобы здесь дать жизнь своему потомству.

Тяга к родине, размышлял Капланов, владеет не только человеком. И птица стремится улететь на гнездовья в родные края, и рыба уйти в ту струю, которая ее взлелеяла с первых дней жизни…

Однако самым любопытным было, пожалуй, наблюдать нерест. Рыба всегда шла парами. Сима-самка расчищала своим телом углубление в гальке, прижималась ко дну брюхом и выдавливала из себя икру. За самкой вслед поспешно двигался самец, выпуская на икру свои молоки. Так они совершали несколько заходов на одно и то же место, пока у самки не заканчивалась икра. Ударами хвоста рыбы закрывали икру галькой.

Часть икры при этом терялась в песке, часть сносилась течением, где ее пытались поймать караулившие рыбы-хищники. Они обычно собирались ниже нерестилищ, которые хорошо просматривались через прозрачную воду. Самцы симы бросались к хищникам, стараясь их отогнать.

Иногда на мелких местах ключа слышался всплеск воды — это рыбы взбивали гальку.

Особенно много было сейчас в ключе гольца, который шел в самые верховья. По случаю нереста он вырядился в брачный наряд: у него выделялась белая оторочка на плавниках и густые красные крапинки по темному фону спины и боков. А поздней осенью голец, закончив нерест, должен был скатиться обратно по реке, но уже поблекший, до крайности истощенный, с несообразно большой головой и узким телом.

Симу же по окончании нереста сносило вниз течением, всю израненную, измочаленную, едва живую, пока, наконец, она не погибала.

Сима, как и другие лососевые, уходя из моря, которое ей служит пастбищем, перестает питаться. Совершив единственный раз таинство деторождения, она погибает.

Капланов часто задумывался над этими строго рассчитанными многообразными процессами жизни. Книга природы, которую он ежедневно, ежечасно читал в тайге, окончательно захватила его. Но вместе с тем, он не мог разрешить себе роскошь заниматься здесь всем понемногу, тратить время на все, что только встречалось. Будучи настоящим ученым, он целеустремленно и терпеливо собирал необходимый ему материал, шаг за шагом приближаясь к раскрытию неизвестных еще науке сторон жизни тех животных, которые были взяты для изучения.

А вот с тигром получалось иначе. Ради изучения этого редкого зверя он готов был, не раздумывая, отказаться от многого.

Ведь тигром почти никто не занимался. В книгах и журналах писали разные небылицы: о его кровожадности, о нападениях на людей, о тиграх-людоедах, упорно бродящих вокруг таежных поселков. Но строго научных наблюдений за тигром в природных условиях Дальнего Востока почти не было. Сложность работы Капланов вполне понимал. О возможной опасности не задумывался. Наоборот, романтика исследований лишь привлекала. К тому же необходимость изучения тигра была очевидной. Тигра надо было сохранить. Только строгие научные выкладки, обоснованные фактами, могли приостановить истребление редкого зверя.

— Надо его спасать. Надо спасать… — озабоченно говорил он вслух сам себе.

Отдыхом после работы ему служили наблюдения над нерестом рыбы, над лётом птиц, которые уже потянулись к югу, и еще над многим, что было интересно, но не входило в программу его исследований.

Любил он порыбачить. Вечерами хорошо было вслушиваться в перепевы воды. Ключ на перекатах, слегка вскипая, тихо журчал, от водопада доносился глухой шум, а под скалами на быстром течении слышались звонкие всплески волн.

Не смущаясь присутствием человека, сидящего на берегу, в ключе часто играли две молодые выдры. Порой в игре принимала участие их мать. Выдры были очень доверчивы, они подплывали совсем близко.

Как-то ему удалось их сфотографировать. Старая самка при этом забеспокоилась и издала тревожный свист. Однако молодые выдры насторожились только на миг, а затем снова продолжали свою возню в воде.

Часто встречались медведи. Кедрового ореха в этом году было мало, и они, бродя по чаще, питались всем понемногу. Как-то Капланов увидел медведицу с двумя медвежатами. Один медвежонок полез на дерево, другой убежал, а медведица, выжидая, залегла недалеко в чаще. Когда человек стал приближаться, она сердито выбежала навстречу, но в пяти метрах от него, словно опомнившись, повернула обратно.

Не желая ее раздражать, он прошел стороной.

На дубах и черемухе всюду виднелись свежие «медвежьи гнезда». Медведи, забираясь на дерево, лакомились желудями и ягодами, а сломанные при этом ветки обычно совали под себя.

В тайге созревали актинидия, лимонник, амурский виноград, жимолость, красная смородина. Поспевали орехи у лещины. Тайга сейчас была огромным чудесным садом.

Край этот таил неоценимые природные богатства, но был еще мало изучен. Его природа — редкая сокровищница, которую, пока не было здесь заповедника, безжалостно расхищали: как попало вырубали и нередко поджигали леса, варварски истребляли животных.

Тайга оскудевала, как только в ней нарушались естественные условия обитания зверей. Исчезали соболь, колонок, белка, выдра, уходили куда-то изюбры и лоси. Если выгорали или вырубались кедрачи — пропадали кабаны, которые кормились орехами. Но без кабана плохо возобновлялся кедр: некому было рыхлить подстилку, и семена не могли проникнуть в почву.

Мало стало кабанов — ушел из этих мест тигр. Тогда появились в тайге волки. А, казалось бы, какая может быть связь между уничтожением кедра и приходом сюда волков? Однако стоило нарушить одну часть природы — это неизбежно изменяло все остальное.

Прекратился в крае соболиный промысел, ценный зверек был почти полностью истреблен, сразу упал и подсобный промысел на кабаргу. Охотники вели его здесь раньше лишь попутно с добычей соболя. Но как только стало больше кабарги, в тайге размножилась харза, которая чаще всего питается кабаргой. Эта крупная куница — ее иногда называют непальской — всегда была злейшим врагом и конкурентом соболя. Так исчезновение самого важного промыслового зверька в дальневосточной тайге косвенно повлияло на распространение малоценной харзы.

В заповедник приезжали экспедиции ботаников, они исследовали богатую растительность заповедника, без ее познания не могли работать и зоологи. Но и ботаники и зоологи должны были еще установить взаимосвязь между разными явлениями, объяснить ту цепную реакцию, которая возникла при нарушении естественного равновесия в природе. Без этого- нельзя было улучшить здесь природные условия и восстановить животный мир.

Природа была великолепна. Капланов наслаждался общением с ней. Жить в тайге давно стало его потребностью. Но он хотел познать природу не только ради развития и обогащения науки: постигая тайны многообразной таежной жизни, человек учился ее оберегать.

Внимательно, кропотливо, с рассвета до темна, вел свой научный поиск. Его не покидало чувство огромной ответственности за сохранение этих бескрайних заповедных просторов, зверей и птиц, населяющих таежные леса.

Только один раз в жизни он сорвался… Мстя за гибель Серко, он поднял руку на тигра. С большой душевной неловкостью вспоминал он об этом. И был рад, что тигру удалось уйти из-под самострела…

Пусть их, людей, которые изучают и оберегают тайгу, немного, но их усилия направлены на одно общее дело защиты родной природы.

Территория заповедника огромна — он занимает около двух миллионов гектаров, это больше, чем несколько вместе взятых европейских государств. Трудно, конечно, сражаться в боевой шеренге, которая растянулась на такой площади, и от тебя до рядом стоящего — сотни километров тайги, бездорожья, горных отрогов. Однако, когда человек знает, ради чего переносит лишения, трудности, одиночество, — силы его умножаются.

Уходя в глубь тайги, Капланов надолго уходил от людей. Но работа в глухом Васюганье ко многому его подготовила, хотя здесь, в горах Сихотэ-Алиня, все было гораздо сложнее.

Уже с апреля в тайге появлялось много клещей, которые нападали на все живое. Для человека они были опасны как переносчики энцефалита. Разве не могла свалить Капланова беспощадная болезнь где-нибудь в глухой тайге, куда не скоро пришла бы помощь?

От энцефалита, или, как его иногда называли, «клещевого тифа», нередко наступает паралич, а порой — и смерть. Но Капланов не задумывался об опасности.

Настоящее беспокойство причиняли ему только мокрец и мошка, которые досаждали назойливо, беспрестанно, и днем и ночью с начала лета до первых осенних заморозков. Чуть видимый глазу мокрец забивался даже под портянку в сапог, кожа от него зудела нестерпимо.

Зимой, несмотря на жгучие морозы, приносимые из глубины Сибири дыханием горняка[3], было, пожалуй, спокойнее. Холодный воздух бодрил, и на лыжах можно было пройти в тайге, особенно по долинам рек, большие расстояния. Зимой легче обнаружить зверей: всюду на снегу оставались их следы.

Но однажды, когда Капланов попал в «снежный плен», ему пришлось так туго, что он впервые усомнился, выберется ли… Это произошло на Сяо-Кунже — он возвращался с Колумбэ, где впервые заметил следы тигра.

Снег все шел и шел. Наскоро поставленная палатка давно уже потонула в сугробах, и, чтобы выползти из нее, надо было каждый раз заново пробивать в снегу тоннель.

Пихты стояли, опустив и словно прижав к себе отягощенные снегом ветви. Молодые березки согнулись в дугу, почти касаясь вершинами подножий.

Все живое, казалось, замерло. Капланов знал, что изюбры и лоси сейчас выстаивают под деревьями там, где их застал большой снег. Да и никто из животных, пожалуй, не рискнет куда-либо двинуться, опасаясь не выбраться из этих снегов. Разве только тигр не будет лежать. У него-то хватит силы. Его может выгнать и голод. Чего проще сейчас попасться ему на зубы — здесь настоящая мышеловка. А ружья нет…

Так протянулось несколько томительных дней. Кончались продукты, а снег все падал. Палатка сделалась глубокой норой, откуда теперь и выползти было трудно. Костер разводить стало невозможно. Кругом поднялись рыхлые снежные стены. Человек в них тонул с головой.

Как уйти отсюда без продуктов, без ружья, без дороги? Капланов разделил остатки еды на число дней перехода до избушки на реке Кеме, где он поселился. Но снег все валил. Природа решила, наверное, за одну зиму вытряхнуть из туч все, что припасла на добрых три зимы.

Десять дней длился этот снежный плен. В конце концов Капланов решил уходить. Если умирать с голода, то пусть лучше в пути. Впереди будет хоть какая-то надежда. Идти и не сдаваться!

И он, выбиваясь из сил, побрел по глубокому рыхлому снегу. Вскоре пришлось бросить почти все вещи, которые взял с собой. В пути он был уже несколько дней, изнемогал от усталости и голода. Продукты давно кончились. И хотя до жилья было уже недалеко, силы иссякли.

Ему вспомнился рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни», который, как он знал, любил Ленин. Вот и он теперь оказался в положении человека, умирающего от голода в снежной пустыне.

Но тучи, наконец, прорвало, блеснуло солнце. С севера подул горняк, он обещал ясную погоду. Снег прекратился. Огромным усилием воли Капланов заставил себя одолеть последние километры.

В поселке он упал на пороге первого же дома. Здесь, у чужих людей, которые его подобрали, Капланов долго болел. Лишь через двадцать дней, еще не окрепнув, он пришел на лыжах в свою избушку в долине Кемы.

Глава шестая ТАЕЖНАЯ ЖИЗНЬ



Временами Капланов чувствовал себя подавленным. Это было результатом физического и нервного переутомления. Сказывалась жизнь в одиночестве, без людей, в условиях непрерывного тропления зверей и постоянных лишений. Трудно было и без газет, без писем близких, без радио. Все это он мог получать лишь в то короткое время, когда бывал в Тернее, в управлении.

А ведь жизнь в тайге продолжалась уже три года. Капланов вспоминал, как в сентябре 1936 года он впервые пробирался тайгой в Терней, в управление заповедника: на лодке, с шестом в руке, вверх по Иману и Колумбэ, затем пешком, с тяжелым рюкзаком за плечами, через хребет Сихотэ-Алиня и, наконец, по реке Туньше к Японскому морю — в Терней.

Терней означает «долина ветров». Ветры свирепствуют здесь, особенно зимой. Бухту замыкает мыс Страшный, о который во время штормов разбилось немало судов. Суда ищут в бухте спасения, но волной их бросает к опасному мысу. А за ним лежит бухта Смерти. Моряки не любят этих мест…

Все это рассказал Капланову старый рыбак, отвозивший его из Тернея на лодке по неспокойному морю в северную часть заповедника, где ему предстояло работать. От побережья пришлось пробираться еще восемьдесят километров в глубь тайги по долине Кемы.

Урочище Ясная Поляна находилось в районе обширной старой гари. Здесь стояла полуразвалившаяся избушка размером три на три метра, которая когда-то служила баней лесорубам. В ней он и поселился.

Однако избушку до его приезда успели занять змеи-полозы и щитомордники, заползавшие туда через многочисленные щели в полу и на потолке. На чердаке, наверное, уже давно жил крупный амурский полоз длиной около двух метров и толщиной почти в человеческую руку. На его блестящем темном теле ярко выделялись узкие желтые полосы. Капланову полоз показался великолепным. Он попытался его поймать, прижав палкой хвост. Однако полоз яростно зашипел, приподнял голову и, едва человек протянул к нему руку, вцепился в нее зубами. Укус полоза не ядовит, хотя и болезнен. Капланов решил оставить змею в покое.

Через несколько дней на рассвете, только проснувшись, он услышал за стенами избушки отчаянное верещание маньчжурского зайца. Выглянув в дверь, Капланов заметил в траве какую-то возню. Подойдя поближе, он увидел, как полоз, скручиваясь кольцами вокруг поднявшегося на задние лапки зайца, пытался его задушить. Капланов замахнулся на полоза палкой, и тот неохотно отпустил свою жертву.

Змея уползла, а заяц несколько минут лежал без движения, потом вскочил и опрометью бросился в кусты.

Полоз любил греться на солнышке. Чаще всего он свертывался на завалинке возле избушки. К человеку он постепенно привыкал, и Капланов перестал обращать на него внимание. Однако ядовитых змей — щитомордников — из дома надо было изгнать. Пришлось повозиться. Но время от времени они снова появлялись, оказываясь в самых неподходящих местах: заползали то в рюкзак, то в спальный мешок.

Тропа к избушке давно заросла. До ближнего селения, Великой Кемы, было далеко: оно лежало у самого впадения реки в море. Так с первых шагов работы на новом месте Капланов оказался один. У него не было хорошего оружия и таежной обуви. Часть продуктов приходилось доставлять из Великой Кемы, а часть он стал добывать на месте сам. Нередко Капланов ходил с острогой бить рыбу на Кеме.

Около избушки стояло два стога заготовленного лесниками сена, и Капланов взял сюда из Тернея коня. Однако на коне далеко не уедешь: вокруг сплошное бездорожье.

Один, без проводника, бродил он по незнакомой тайге. Компасом никогда не пользовался, угадывая части света по лесным приметам. Достав старенькую лодку, пытался плавать с шестом по узким порожистым речкам. Но там часто встречались заломы и непроходимые перекаты, и тогда лодку надо было перетаскивать на себе. Не раз лодка на воде перевертывалась и у него тонули продукты.

Все здесь оказалось много труднее, чем на Демьянке. И Капланов в письме к одному из близких людей признавался потом, что переносил здесь «лишения до предела человеческих сил».

Однажды, в самом начале пребывания в Ясной Поляне, он поднялся на высокую сопку, откуда была далеко видна долина Кемы и восточный склон Сихотэ-Алиня. К северу хребет изгибался дугой, и там угрюмо возвышалась самая крупная сопка Шайтан. Всюду вокруг, особенно по левобережью Кемы, виднелись обширные гари, следы лесных пожаров. Они зарастали березняком и осинником или, наоборот, обнажались, и тогда, словно оголенные кости живого существа, выступали светло-серые каменистые россыпи, которые сползали по склонам. Так омертвлялись все новые участки. Кое-где на гарях виднелись одинокие причудливой формы, обугленные остовы кедров — все, что осталось от дремучих кедровых лесов. Мрачное впечатление производила эта изуродованная, безжизненная тайга.

Капланов уже слышал — более четверти территории заповедника занимали старые гари. Ему рассказывали, что тайгу раньше нередко выжигали умышленно: охотники — для того, чтобы на месте леса росли излюбленные травы изюбра и здесь легче было на него охотиться, а пасечники — для лучшего взятка пчелам: на гарях быстро развивался кипрей и другие медоносы.

Особенно большие пожары были в Сихотэ-Алине в конце прошлого века. Новая крупная вспышка лесных пожаров приходилась на период японской оккупации и гражданской войны.

Дальневосточные сопки продолжали куриться пожарами и в последующие годы.

Капланов прочел как-то в газете, что только за последние десять лет в крае выгорело около двух миллионов гектаров леса.

Бесплодные каменистые поля в горах возникли, по-видимому, еще два-три столетия назад, как только над Сихотэ-Алинем пронеслись первые опустошительные пожары. Но последствия часто повторяющихся в тайге пожаров с каждым годом ощущались все сильнее. Стремительные и разрушительные наводнения, которые трудно уже было сдерживать после оголения склонов, ослабленные палами леса (большие их площади были теперь заражены короедами и другими вредителями), обедневшая зверем тайга — все это было результатом варварского отношения людей к природе.

Уходила белка, исчез соболь, мало осталось пятнистого оленя, на грани исчезновения оказались уссурийский тигр, леопард, горал…

Капланов видел, как много надо сделать, чтобы хоть отчасти восстановить здесь естественное равновесие природы.

Сопки расцветились осенними красками. Лиственные леса посветлели, стали редкими и на старых гарях проглядывались далеко-далеко. На пике, где стоял Капланов, раскинулись брусничники, окруженные кедровым стланцем, низкорослыми елями и рододендронами. Во многих местах на вершине сопки выступали крупные камни и плиты. Внизу на реке Кеме виднелись водопады, обросшие пенистыми струями. Грива одной из ближних сопок была, словно шапкой, накрыта густым кедрачом, и он темнел живым островком среди гарей.

Здесь всегда шла какая-то своя жизнь, в которой Капланову надо было еще разобраться. Все казалось новым, а он представлялся крохотной песчинкой, затерянной среди этих таежных просторов.

Он уже знал, что будет трудно, очень трудно. Но его вдохновляла сама природа, которая теперь столь нуждалась в помощи человека.

Наступила зима. Огромные снежные сугробы завалили ветхую избушку, где он пытался кое-как перезимовать. Холодный воздух тянул изо всех щелей. Стоило бросить топить печурку, как вскоре замерзала на столе вода. Капланов иногда завидовал своему коню Самолету, который, закончив один стог сена, деловито переселился к другому и, очевидно, чувствовал себя вполне нормально.

Но долго находиться в избушке он и не собирался. Надо было отыскивать стойбища лосей. И Капланов уходил на несколько суток в глубь тайги. Не раз заставал его там буран, когда приходилось отсиживаться в холодной палатке, не имея даже возможности развести костер.

Лыжню заносило снегом. Едва буран утихал, Капланов, проваливаясь в снегу, в поисках зверей уходил все дальше и дальше.

Как-то у него сломалась лыжа. Это случилось в тот вечер, когда он услышал неподалеку разноголосый вой волчьей стаи. Всю ночь Капланов просидел у костра, а потом два дня добирался без лыж до Ясной Поляны. Если бы не наледи на Кеме, которые облегчили ему путь, пожалуй, он надолго застрял бы в тайге.

Копытных зверей почему-то было мало. Лось ушел за перевал, изюбр уже в марте направился в сторону моря. Много требовалось усилий, чтобы отыскать стойбища сохатых.

В начале апреля начал таять снег. Серединой Кемы, поверх льда, потоком шла вода. А в конце месяца тронулся и лед.

На север пролетели лебеди. В тайге Капланов заметил первые следы медведя и барсука. Появились белые трясогузки, запел дрозд. Вокруг избушки шумно загомонили голубые сороки и серые китайские скворцы.

Голубые сороки оставались здесь и на зиму. А теперь весной он не раз с любопытством наблюдал, как птицы садились на сохатого или изюбра и выклевывали у него на спине линяющую шерсть. Животные при этом были совершенно спокойны.

И хотя голубые сороки здесь самые обычные птицы, Капланов долго не мог привыкнуть к их удивительной окраске.

Долины покрывались зеленой дымкой — на деревьях распускались листья. Началась тяга вальдшнепов.

Чтобы обеспечить себя продовольствием, Капланов взял разрешение на отстрел медведя. Но медведи с весны ушли в дальние кедрачи.

На свежий медвежий след он напал, поднявшись на одну из сопок. Зверь недавно валялся в луже, которая разлилась на тропе. Вокруг стоял запах мокрой шерсти.

Через несколько минут Капланов увидел его. Медведь залез на кедр за оставшимися там с осени шишками.

Убил он его без труда. Но тушу зверя пришлось долго скатывать по склону сопки. Когда добрался до подножия, уже завечерело. Ночевал у костра, жарил медвежий шашлык.

Так началась таежная жизнь на Кеме. Порой он чувствовал себя словно Робинзон на необитаемом острове. Однако к этому его уже подготовили годы, проведенные на Демьянке.

Пришлось заняться и хозяйственными вопросами. В мае он распахал около избушки участок, посадил картошку, а для Самолета посеял овес. Надо было подумать и о жилье. Возвращаясь из походов, он не имел даже места, где можно было бы отдохнуть и поработать за столом. Чаще всего он кочевал по тайге, ночуя в старых промысловых избушках или в палатке, а то и просто под открытым небом. Но через полтора года вместо ветхой избушки, куда охотно забирались только змеи, в Ясной Поляне стоял, наконец, небольшой домик — построить его Капланову помогли лесники.

Постепенно он убеждался, что место это для исследований по биологии уссурийского лося выбрано неудачно. На зиму лоси уходили за перевал, летом растекались по тайге, уходили в самые отдаленные районы. Это создавало особые трудности в работе на Кеме.

Он часто задумывался над тем, что природу этого края надо изучать в комплексе, в единстве всех явлений. Оберегать и изучать не только отдельные особи и виды животных и растений, но и сами процессы жизни, которые протекают без вмешательства человека. Понять их, раскрыть между ними причинную связь — было совсем не простым и не легким делом. Иногда казалось, что у него не хватает научной подготовки. Однако Капланова выручала способность терпеливо вести тщательные, кропотливые наблюдения, его исключительное трудолюбие, а порой еще интуиция, догадка, которая затем получала свое подтверждение и развитие в установленных им фактах. У него были упорство и тот огонек, без которых не может вести свою работу ни один серьезный исследователь.

В трудные минуты очень поддерживало то, что в заповеднике он не один. Научные исследования здесь вели четверо молодых зоологов. Все они были ровесниками, и трое из них хорошо знали друг друга еще со времени совместной работы в кюбзе.

Товарищи Капланова работали в таких же тяжелых условиях. Однако им было, пожалуй, все-таки легче хотя бы потому, что они работали на сравнительно небольшом расстоянии друг от друга и могли чаще встречаться.

Юрий Салмин, рослый, физически очень сильный, с ясными лучистыми глазами, один из близких друзей Капланова, и Валентин Шамыкин, худощавый, низкого роста, подвижный молодой человек, вели исследования в юго-восточной части заповедника, в районе реки Сицы: Салмин — в ее верховьях, Шамыкин — в среднем течении. Изучая фауну млекопитающих Сихотэ-Алиня, они свои наблюдения чаще всего проводили на так называемых стационарных участках, а время от времени, вместе или поодиночке, выбирались за перевал и в другие более отдаленные места заповедника.

Энтомолог Константин Грунин, высокий, худой, с короткими черными усиками, не имел своей «вотчины», а «пребывал» при одном из товарищей, по его словам, «на положении бедного родственника». Среди своих друзей он был, пожалуй, самым увлекающимся человеком. За мухами и оводами, которых он изучал (а они представляют бич всего живого в тайге), Грунин мог идти хоть на край света. Неприхотливый и вечно чем-то захваченный, он чувствовал себя как дома в любом месте, где его заставала непогода или ночь: в развалившейся промысловой избушке или просто под корнем дерева, вывернутого бурей.

Капланов по пути за перевал, делая изрядный крюк, иногда заезжал к своим друзьям. Он гостил то у Салмина, который жил в таежной избушке на Красивом Месте, — так называлась лесная поляна в верховьях Сицы — то у Шамыкина около ключа Поднебесного.

Порой они собирались все вместе там или здесь, и тогда наступали самые лучшие часы в их таежной жизни.

Изредка к ним приезжал директор заповедника Абрамов, который был вдвое старше каждого из них, но своей жизнерадостностью и общительностью, пожалуй, ничем не отличался от молодых. Однако все знали, что, хотя Константин Георгиевич любил пошутить и посмеяться когда нужно, он умел быть строгим и требовательным.

Это был человек, с детства хорошо знавший уссурийскую тайгу. Охотовед по образованию, он и сам вел научную работу. К его советам они всегда прислушивались с вниманием.

Абрамов дружил с профессором Мантейфелем, дядей Петей, и рассказывал о своих встречах с известным ученым.

Профессор с ним переписывался и настаивал, чтобы в заповеднике занимались не только охраной и изучением, но, как он говорил, еще и «реконструкцией фауны». По его мнению, сюда надо было завезти новые виды животных, которые могли бы прижиться и размножаться в тайге.

Абрамов рассказывал, как ему в свое время приходилось вести борьбу с теми, кто нарушал правила промысла. Если охотник — хозяин зверовой избушки — униженно кланялся, умоляя простить его, не наказывать за хищническое истребление животных, следовало быть особенно осторожным: браконьер мог схватить своего преследователя за ноги и расправиться с ним.

Абрамов побывал во всяких переделках. Многое он знал и мог рассказать и из истории гражданской войны в крае — он партизанил в этих местах. Инициатор организации здесь заповедника Абрамов был одним из тех людей, которые душой болели за сохранение природы Дальнего Востока.

На этих «таежных сходках», когда научные сотрудники собирались вместе, Капланову обычно поручалось стряпать. Он охотно брался за дело. Заниматься кулинарией Капланова приучила еще жизнь на Демьянке, он был мастером всяких сибирских блюд — пельменей, курников, шанег.

По вечерам, сидя у костра или возле горящей печки в тесной избушке, приятели рассказывали о своих таежных походах. Иногда, чтобы поразвлечься, принимались за «стихоплетство», так у них это называлось.

Каждый должен был быстро придумать по одной строчке в рифму.

— Левка, начинай! — слышались голоса.

Капланов делал мечтательное лицо и нараспев произносил:

В заповедном лесу чуть зарделась заря…
Салмин, слегка заикаясь, подхватывал:

В ч-чистом море в-волна б-булькотела…
Шамыкин нарочито минорным тоном продолжал:

Шебаршила листва в порыжелых кустах…
Грунин, вздохнув, печально-обреченным голосом добавлял:

На паучников хмара насела…
Все взрывались хохотом.

Чем больше оказывалось в «стихах» несуразицы, тем громче и дружнее становился общий смех…


Теперь, сидя в избушке на Шаньдуйских озерах и вспоминая все это: и трудную жизнь на Кеме, и кратковременные, полные безудержного веселья встречи с друзьями. — Капланов думал, что, пожалуй, не так уж плохо прожиты эти годы.

Ходят следопыты по глухой тайге, мало кто о них знает, да и зачем знать? Зато сами понимаем — не зря мы здесь, ведь наше дело нужное родине, народу… А не в этом ли смысл нашей жизни?

В последний день сентября на Шаньдуйских озерах выпал снег глубиной до тридцати пяти сантиметров. Снег был мокрый и шел почти целые сутки. Всю ночь под его тяжестью трещали и ломались ветви на деревьях. Было слышно, как падали старые кедры и ели. Наутро оказалось, что деревья в лесу густо увешаны кухтой, низко склонились к земле. Тайга была завалена сломанными ветками и свежим буреломом.

Погода, однако, резко менялась. Ветер быстро разгонял тучи. Горняк набирал к зиме свою силу.

Капланов снова почувствовал прилив энергии. Плохое настроение улетучилось, очевидно, и его сумел развеять спасительный горняк.

В дневнике Капланова появилась короткая запись: «Все хорошо. Ура! Да здравствует жизнь!»

Глава седьмая ТИГРОВЫЙ ПОХОД



Учет тигров был намечен на середину зимы. Всю огромную территорию заповедника нужно было покрыть сетью маршрутов общим протяжением до трех тысяч километров.

Помимо Капланова, который шел вдвоем с лесником Федором Козиным, на учет тигров направилось девять тигроловов Хабаровской зообазы и еще два лесника заповедника.

Зообазе при этом было разрешено отловить в заповеднике пять-шесть тигрят.

Маршрут Капланова и его спутника пролегал от побережья к верховьям Имана, откуда они должны были снова подняться по Колумбэ до Сихотэ-Алинского хребта, а затем спуститься к западу по самому крупному притоку Имана — реке Арму.

Отправляясь зимой в тайгу, охотники обычно берут с собой нарты и двигаются с ними по льду речек. Но нарты замедляют продвижение и привязывают людей к крупным рекам, делают невозможным переходы через горы. Капланов решил обойтись без нарт. Они с Козиным ограничились котомками на фонагах[4] весом около двадцати килограммов, причем для облегчения пришлось отказаться, как от лишней роскоши, даже от бинокля, телеобъектива и запасного белья.

Неприкосновенным запасом продовольствия на случай какого-либо бедствия в тайге являлись две собаки-лайки, которых вели на поводках. Их предполагали кормить остатками от добычи тигров, волков и харз.

Был декабрь. Стояли сильные морозы. На рассвете Капланов и Козин с карабинами и котомками за плечами вышли из Тернея на лыжах по свежевыпавшему снегу.

Радостное, возбужденное настроение не покидало Капланова весь день.

Достигнув ключа Зимовейного, где уже начинался кедровый лес, они решили заночевать. Натянув перед костром тент между двумя елями, набросали на снег хвою и постелили на нее оленьи кухлянки.

Нодья — костер из двух бревен, положенных вдоль одно на другое, — горела медленно и ровно и не требовала никаких забот до самого утра.

В котелке уже закипал чай.

Капланов, доставая продукты, оживленно проговорил:

— Ну, Федор, вот, наконец, и исполнение желаний. Ведь целый год я готовился и ждал этого дня — идти по тигровым следам. Здорово, братец!

— А что, Лев Георгиевич, тут особого? — с обычным своим спокойствием ответил Козин. — Тигра такая же таежная тварь, как и все остальные звери. К ней только свой подход надо знать. А нам ее даже не ловить, как моему батьке, а тропить. Чего здесь хитрого?

— У нас, Федор, дело не совсем обычное, — пояснил Капланов, — мы начинаем сейчас научные наблюдения над тигром. Такие наблюдения в нашей стране еще не велись. По следам надо не только учесть, сколько здесь тигров, но и раскрыть всю их жизнь, привычки, норов, узнать, как они ловят добычу и далеко ли уходят. Разве мы все знаем об этом скрытном звере?

— Да где там! — согласился Федор, — тигра, конечно, зверь стоящий, не то что зюбра какая-нибудь. Не зря за одного тигренка пять тысяч дают. А вот найди-ка его!

Он поправил горящие бревна в нодье и, сняв котелок, стал разливать чай.

После ужина Капланов достал дневник и, сидя на свежем лапнике, при свете костра начал писать:

«Впереди — долгие дни и месяцы скитаний по глубинам заповедника. Дни тяжелых трудов и очарования зимними тайнами тайги. Многие километры по следам могучего зверя…»

Он задумался. Ждет ли его удача? Хватит ли у него сил и умения проникнуть в загадочную жизнь этого редкого хищника?

Безмолвие зимней ночи нарушалось лишь слабым потрескиванием костра. Федор уже спал. А Капланов долго не мог сомкнуть глаз.

Заложив руки за голову, он лежал, мечтательно глядя вверх. Между вершинами деревьев сверкали крупные звезды. Над костром в струе горячего воздуха тихо покачивались ветки ели. Все было очень привычным и вместе с тем казалось каким-то необычно новым.

Так начинался этот тигровый поход.

Обход, участок работы Федора Козина, лежал в верховьях Имана, туда и направлялись они с Каплановым.

Здесь были самые глухие дебри заповедника. Не случайно тигры в этой стороне встречались чаще, чем в других местах. Но Федор безбоязненно охранял свой участок, обходя его изо дня в день легким неслышным шагом.

Капланов не раз уже бывал там, на западном склоне. Однако первый поход в верховья Имана, когда он повстречался с Федором Козиным, особенно ярко запечатлелся в его памяти.

Федор был сыном известного тигролова Алексея Григорьевича Козина, который не только занимался отловом тигрят, но за свою жизнь убил восемнадцать взрослых тигров. И хотя Алексею Козину исполнилось семьдесят лет, он все еще продолжал заниматься отловом тигров.

Федор, русый крепыш средних лет, всегда внешне невозмутимый, перенял от отца таежную сметку, ловкость и сноровку. Как и отец, с которым познакомился Капланов, Федор частенько вставлял в свой грубоватый сибирский говор отдельные украинские словечки. Козины когда-то переселились сюда, на Иман, с Украины.

Рассуждения Федора и его меткие наблюдения сразу обратили на себя внимание Капланова.

Рядом с заповедником велись крупные лесозаготовки. Федор рассказывал о неумеренных сплошных вырубках кедрачей, после которых в тайге оставались целые оголенные площади.

— Ведь если кедру без всякой совести так половинить, — неторопливо, словно рассуждая сам с собой, говорил он, хотя Капланов видел, что прищуренные глаза его полны едва сдерживаемого негодования, — то он здесь сроду больше не вырастет. Ну пусть оставили на корню хотя бы третью часть леса, тогда бы еще молодая кедра в рост могла тронуться. Ей ведь и защита и тень нужна. А нынче сплошь пластают! Тут тебе заместо тайги голимый пустырь останется. И что оно получается? Мы, значит, заповедники охраняем, а они рядом почем зря тайгу выбивают. Мы вроде нетронутого острова в море-океане, а кругом нас делай что хочешь — бей, кроши… Да и сколь эту кедру на месте бросают — сказать нельзя! Дорог здесь нет, а к речкам не везде пробьешься. Лес валят, однако брать не берут, он и гниет без пользы. Кедру же выбирают на корню в первую очередь. Она ведь в воде не тонет, а многие другие породы зараз ко дну идут. И вроде никому невдомек, что кедрачи — это наш хлеб таежный. И люди, и звери, и птицы от него кормятся. Не станет кедры — край наш запустеет, зверь уйдет. Надо, Лев Георгиевич, похлопотать, чтобы закон вышел насчет кедры. А то ведь начисто сведут. Наши дети и внуки спросят нас, что вы смотрели, где вы были?

Тогда же вышел у них первый разговор про тигра.

— Батька мой — зверолов отменный, — сказал Федор, — дай ему волю, он всю тигру в тайге выловит. Однако я другую, чем он, думку имею. Какая же без тигры тайга останется? Вроде уж и красота нашей земли не та получится. Не зря Дерсу Узала тигру не трогал. Мой батька смеялся над Дерсу. Он дружил с ним. А тот ему говорил: «Моя амба стреляй нет: амба там иди, я — здесь иди. Тайга места много. Моя амба — трогай нет». Если бы не заповедник, пожалуй, начисто прикончили бы тигру. Как думаете, Лев Георгиевич?

Капланов расспрашивал его про повадки тигров.

— Тигра — зверь хитрый, — говорил Федор, — она иногда чужим голосом рявкнет, а догадаться про то нельзя. У меня случай был. Сидел я ночью на солонцах, хотел за зюбрами понаблюдать. Гон у них в ту пору был. Солонец-то в пади лежал. Зюбры, значит, с увала сюда и спускались. Вот слышу где-то зюбра заревела, а вслед ей кто-то вроде филина ухнул. Тихо стало в тайге. Потом опять зюбра закричала, совсем близко от солонца, только чудно как-то. Начнет правильно, по-зюбриному, а кончает обрывом «ух». Будто филин заодно с зюброй кричит. Гляжу — тень на увале мелькнула. Ну, думаю, зюбра меня учуяла. Просидел впустую до рассвета, никто на солонец не пришел. А как рассвело, поднялся на увал и свежие тигровые следы увидел. Догадался я тут, что ночью тигра голос подавала, хотела зюбру приманить. Я и то было поверил.

Капланов позавидовал Федору, что тот так много знал о тиграх. И когда начались сборы в тигровый поход и надо было выбирать себе помощника, он, не раздумывая, сразу назвал имя Козина.

На обратном пути в Ясную Поляну — это было в августе— Федор провожал его до перевала. Пройдя уремой вдоль Имана, они стали подниматься на сопку, покрытую смешанными кедрачами.

Козин остановился, приподнял лист крупного папоротника и, почему-то понизив голос, проговорил:

— Смотрите, Лев Георгиевич, вот мы и панцуй нашли. Это «сипие» — женьшень в четыре листа.

Капланов впервые в своей жизни видел женьшень. Из средины пальчатых листьев поднималась стрелка с гроздью ярко-красных ягод. Если бы не эти ягоды, наверное, бы и не отличить женьшень от разных лесных трав, росших здесь в тени папоротника.

— У старых промысловиков пословица была, — заметил Федор: — «царь лесных зверей — амба, а царь лесных растений — панцуй». Ну что ж, давайте его выкопаем?

Он выстругал две небольшие палочки, тонко заточил их, а потом приступил к работе.

Разрыхлив вокруг корня почву, он подрыл ямку и, вставив колышек, стал осторожно его трясти для того, чтобы осыпать землю и освободить от нее корень с длинными мочками. Потом с помощью заструганных палочек еще раз тщательно очистил корень и, сделав из куска кедровой коры короб наподобие конверта, уложил его туда, обернув мхом и присыпав землей.

Короб Федор перевязал травой и передал Капланову.

— Граммов на двадцать корешок. Возьмите, пригодится, может, полечитесь или просто для интереса кому покажете. В тайге и то вещь редкая теперь стала. Раньше по Сице в Тернейском районе его находили, а сейчас там и следов не осталось. Семена панцуя мы посеем. Пускай здесь потомство его растет.

Он расчистил от хвои и травы небольшую площадку под кедром и, разложив на ней красные ягоды женьшеня, слегка заделал их в почву.

— Стебель и листья панцуя, китайцы говорят, надо сжигать, — усмехаясь, произнес он, — панцуй, по-ихнему, бессмертный, и без присмотра оставлять в тайге нельзя ни одной его части.

Он развел небольшой костер, сжег в нем остатки растения, потом засыпал огонь землей и затоптал каждую искорку.

Капланов расстался с Козиным на перевале.

Федор долго стоял на гребне сопки и смотрел вслед Капланову, уходившему в долину на Сахалинский ключ. Когда тот обернулся, он прощально махнул ему рукой.

И снова Капланов остался один. Он потрогал спрятанный за пазухой короб с женьшенем, словно это был талисман, и, вспомнив слова Федора, усмехнулся, подумал: «Ну, царь растений, помоги мне найти здесь царя зверей — амбу».

Мечта исполнилась. Тигра он встретил, а теперь даже надеялся открыть тайны его жизни. И то, что с ним на этот раз был Федор Козин, придавало Капланову уверенность в успехе дела.

Федор шел на лыжах впереди. У него на ногах были новые улы из сохатины, для прочности прокопченные дымом и прошитые жилами зверя. В улы, как и все таежники, он укладывал сухую волокнистую осоку — «ульную траву». Промысловики говорили: «В уссурийской тайге есть три сокровища: женьшень, золото и ульная трава».

Плотный слой осоки вокруг портянки хорошо согревал ногу. В такой остроносой обуви с ульной травой обычно ходил зимой и Капланов. Летом улы заменялись олочами.

С Федором интересно было идти в тайгу. Он обращал внимание на каждый след. И хотя Капланов и сам был хорошим следопытом, он с удовольствием прислушивался к объяснениям Козина, убеждаясь, что Федор знает здесь все лучше его, и радуясь, что многому у него научится.

При подъеме к перевалу на южном склоне им попался гигантскийтополь. Капланов увидел большое дупло и предположил, что в нем зазимовал гималайский[5] медведь. Козин не согласился:

— Нет, белогрудец здесь не ляжет. Солнце рано весной дивно припечет, спозаранок его разбудит. Он больше на сиверах или ином косогоре на зиму дупло ищет. Чтобы солнышка не было.

Они перешли на восточный склон, и там Федор показал на замшелый ствол старого кедра с едва заметными царапинами от медвежьих когтей.

— Видели, следы по себе оставил? Этой осенью лез сюда, смола-то еще прозрачная. А вон повыше и дупло. Спит, язви его, и в ус не дует.

На высоте десяти метров в стволе кедра темнело широкое отверстие.

— Этот белогрудец жирный будет, — поглядев вверх, заметил Козин, — холодное дупло себе выбрал.

И, видя недоуменный взгляд своего спутника, объяснил:

— Если белогрудец тощий, он беспременно теплое узкое дупло себе выглядит. Да чтобы и поглубже было.

Подумав, он добавил:

— Сейчас у него мясо баское — первый сорт. С твердым белым жирком. Всю осень на орехе жировал. А ланысь[6] медведи на черемухе-трескуне[7] паслись. Должно, мясо горькое было.

Козин, как и все лесники заповедника, вел дневник наблюдений. Он носил его с собой в полевой сумке.

Перелистывая дневник вечером при свете костра, Капланов с интересом читал:

…«Утром затопил печь на кордоне, было дюже тихо, дым стал падать на ключ, и там загавкала зюбра. Захватила воздуха с дымом и долго гавкала. Вечером пришел с обхода, затопил, опять закричала зюбра».

…«Мороз до сорока градусов, горняк пластает вовсю, в тайге — треск деревьев, ни одного зверя нет. Нашел только свежую заячью тропу, зайцу шибко холодно, вот он и курсирует, греется на тропе. Дятел, хоть и мороз, а долбит изо всех сил, тоже греется».

…«Нашел пустую берлогу седуна[8]. Кто его поднял, не знаю, может, сидеть ему стало холодно, он и ушел. След свежий. Через два километра я его увидел. Мороз был крепкий, горняк дышать не давал. Медведь шел быстро, искал другую берлогу. Я бежал за ним на лыжах. Только где он лег, не узнал, обморозил себе щеку и вернулся».

…«Здесь кабан начисто разорил зимний запас бурундука. Аж пудовые камни из-под кедра выворотил. По остаткам корма я разобрал: бурундучок выкладывал его в разные углы по сортам. Будто лари в кладовке. Ланысь шишка рясная была. Дивно запасся бурундук».

…«Под вечер шел к себе на кордон. Собачонка под ноги жалась. Думаю, не к добру это, уж не тигра ли где? Только загадал, а тигра за двадцать метров поперек моей тропы стоит. Выстрелил в воздух, тигра повернулась и пропала. Стал подходить к кордону, она в распадке зарявкала».

Капланов особенно заинтересовался последней записью, перечитал ее.

— Чего ж, Федор, по-твоему, тигр хотел, когда поперек тропы вышел?

— Известное дело, собаку хотел утянуть. Ланысь тигра зверовую лайку у меня задавила. А на мою Белку — она сейчас на кордоне живет — тигра давно зубы точит. Осенью такой случай вышел. Проходил я под яром, на поводке позади себя Белку вел. Поверите ли, Лев Георгиевич, тигра около меня прыгнула, аж горячим дыханьем обдала. Белка успела к моим ногам прижаться, вот она и промахнулась. Хоть и не на меня шарахнула, а на собачонку метила, все одно — дрожь пробрала. Я для своей бодрости в воздух выстрелил. А она, язви ее, со злости в ответ два раза рявкнула. Может, страху хотела нагнать…

Капланов и Козин с сожалением вспоминали своих погибших четвероногих друзей. Не всякая собака могла идти на тигра. Тигроловы, например, для этого специально подбирали и долго тренировали собак.

— На тигру надо пускать самых нахальных и трусливых собак, — сказал Федор, — чтобы они умели и напасть и вовремя отскочить. А ваш Серко чересчур смелым был. Он и не подумал бы убежать. Вот и погиб.

— На Демьянке у меня еще одна зверовая лайка была. Оля звали. Ох и хороша! — оживился Капланов. — Мы с ней и Серко от сохатых часами не отрывались. А знаешь, как она брала? Обгонит сохатого и за ноздри его хватает. Сохатый и рогами хочет ее поддеть, и ногами затоптать, а она увертывается, хоть бы что! Держит его за нос, пока я подбегу на помощь.

О собаках Капланов мог говорить без устали. Он был заядлым собачатником. Да это и легко понять. Только тот, кто жил в таежном одиночестве, знает, что означает для человека собака. С ней он делит невзгоды и радости, так же, как и последний кусок хлеба; она его и развлекает, и выручает из опасности. В безлюдной тайге особенно остро чувствуешь, что собака — верный друг человека.

Но чаще всего путники говорили о тиграх.

Федор рассказал, что он не раз наблюдал следы тигрицы, у которой были очень маленькие лапы. Она ходила с двумя тигрятами. Козин в конце прошлой зимы недалеко от Больших скал, на реке Нанцы, видел задавленного тигрицей лося, а вокруг следы ее выводка. Однако весной эта тигрица почему-то осталась только с одним детенышем. Следы другого тигренка исчезли.

Капланов вспомнил, что этой зимой и он видел следы небольшой тигрицы и тигренка в Больших скалах. Наверное, это была та самка, которую тропил Федор.

Весной Козин обнаружил мертвого старого тигра, а вокруг него следы крупной самки. Наконец, он не раз замечал по реке Колумбэ след тигра, который косолапил, ставя ногу в бок.

Капланов признался своему спутнику, что это был его крестник, ушедший из-под самострела.

Наконец, в верховьях Имана встречались следы средних размеров еще одного, очевидно молодого, самца. Федор убеждался, что тот легко и часто находил себе добычу.

Достигнув западной части заповедника, Капланов и Козин постепенно отыскали следы всех этих зверей. Отличить их в самом деле было не трудно. Козин научил Капланова определять по ширине пятки на следу пол и возраст тигров. Но, кроме размеров лапы, были еще и другие заметные признаки.

Капланов дал каждому тигру кличку. Своего крестника, которого ему пришлось преследовать, он давно уже прозвал Косолапым. Другого самца, удачливого в охоте, фартового, по выражению Козина, Капланов решил назвать Жестоким — уж очень часто он убивал зверей. Крупная самка — следы ее встречались изредка и как-то путано — стала Скрытной. Трудно было понять, откуда она появляется.

Наконец, обитала здесь самка с небольшими изящными лапами, жившая ранее в Больших скалах. Эту тигрицу назвали Маленькой.

Однако, когда Капланову удалось увидеть очертания ее туловища и головы на снегу, где она отдыхала со своим тигренком, он убедился, что это была довольно крупная и уже не молодая самка.

Федор утверждал, что осенью он даже видел ее своими глазами на заброшенном Верхнем хуторе, недалеко от Сидатуна. Тигрица смело зашла в открытую дверь пустого дома и через минуту выскочила в окно.

Каждый из этих тигров, живших в верховьях Имана, совершал длительные переходы, и Капланову с его спутником нужно было потратить не менее десяти дней, чтобы проследить трехдневное путешествие только одного хищника. Пол-сотни километров в день для тигра — обычный переход.

Самка с выводком ходила уже не так далеко. Сам выводок обычно можно было обнаружить лишь тогда, когда мать приводила тигрят к пойманной добыче. Козин предполагал, что у Скрытной тоже должны быть тигрята, но следов их они не обнаружили, да и сама тигрица вскоре куда-то исчезла, возможно перекочевала в другой район.

Кроме этих хорошо знакомых Козину зверей, следы которых он наблюдал здесь еще в прошлом году, ему и Капланову теперь дважды попался след нового одиночного тигра. Зверь был очень крупный, ширина его пятки достигала 15 сантиметров. След глубоко продавливался даже на плотном санном пути. Тигр совершал сюда, видимо, какой-то длинный переход. В последний раз следы его заметили около загрызенной им рыси, причем люди убедились — хищник находился недалеко и, по всей вероятности, их видел. Они дали ему прозвище Могучий.

Эта кличка, очевидно, вполне ему соответствовала — вскоре им удалось увидеть большущего медведя, который, наткнувшись на след Могучего, испуганно вскачь бросился наутек.

Когда путники пришли в первый населенный пункт на Имане, они узнали, что только вчера в полукилометре от поселка, на виду у людей, среди дня, спокойно прошел огромный тигр.

Один старый охотник сказал им, что заметил на голове этого тигра причудливый темный рисунок. По его словам, такие знаки, протянувшиеся от затылка до глаз, промысловики раньше считали божественными. Они говорили, что эти знаки носит самый сильный тигр, которого обычно называют Великим Владыкой.

Осмотрев следы, Капланов и Козин убедились — здесь побывал Могучий.


Дальше их путь лежал в верховья Колумбэ. Следуя по намеченному маршруту, они, не отрываясь, «читали» тайгу. Вот здесь неделю назад тигрица охотилась за медведицей, лежавшей в берлоге. Судя по следам, это была Маленькая. Очевидно, здесь находился ее охотничий участок: недалеко высились Большие скалы, где Капланов впервые заметил следы этой тигрицы.

Берлога была выкопана медведицей под корнями кедра. Маленькая, обнаружив ее, проделала с противоположной от чела[9] стороны дыру и стала пугать лежащего зверя. Улучив момент, когда медведица отодвинулась к челу, она схватила ее за лапу и с огромной силой выдернула наружу. На оставшейся от медведицы передней лапе была вырвана кожа подошвы и разорваны пальцы.

На стволе кедра, у чела берлоги, виднелись глубокие царапины от когтей тигра. Вытащив медведицу, тигрица, очевидно, прокусила ей шейные позвонки, а потом стянула вниз по склону, привела сюда своего тигренка, и они съели всю тушу, оставив только голову и ноги.

Два годовалых медвежонка, весом по тридцать килограммов, были убиты тигрицей прямо в берлоге: стены там оказались забрызганными кровью. Она их пока не тронула, а отнесла и спрятала в зарослях молодых елочек. Ей и тигренку мяса медведицы хватило, вероятно, на всю неделю. Ушли они отсюда незадолго до прихода людей.

Капланов знал, что тигрица должна вернуться сюда, чтобы доесть припрятанную добычу. И в самом деле, через день он и Козин увидели сквозь чащу пробирающуюся к своей добыче Маленькую. Но тигрица заметила людей, быстро отступила в кустарник и исчезла.

Таких лесных происшествий, как это, в тайге было немало. Путники находили остатки убитых тиграми лосей, изюбров, кабанов, кабарог. Обычно они кормили ими взятых с собой собак, а нередко и сами пользовались этим мясом.

Лайки, встретив следы тигра, в первое время пугливо жались к ногам людей и не хотели идти дальше. Постепенно их приучали к тигровым следам, однако, если след был свежим, на собак нападал панический страх.

В январе, в период самых свирепых морозов, Капланов и Козин сделали небольшую передышку, остановившись в поселке Сидатун, что в верховьях Имана.

Тридцать лет назад, когда в Сидатуне побывал Арсеньев, там было лишь три юрты, в которых жило пять семей удэгейцев.

Сейчас это был крупный поселок геологов и охотников-промысловиков. Здесь находилась и метеорологическая станция.

В Сидатуне Капланов познакомился с удэгейцем Яковом Моговичем Аянка. Аянка, худощавый старик с темным морщинистым лицом, одетый в темный халат с ярким орнаментом из мелких спиралей и завитков, рассказывал ему об Арсеньеве и его проводнике Дерсу Узала, которых принимал в своей юрте.

Узнав от Козина, что Аянка славился как тигролов, Капланов с удивлением смотрел на этого слабого на вид, маленького, тщедушного старика, который, подобрав под себя ноги, курил длинную удэгейскую трубку и бесстрастно, ровным голосом вел свое повествование.

Хотя Капланов уже знал от Федора, как тигроловы отлавливают зверей, ему захотелось услышать это еще от самого охотника.

О ловле тигрят Аянка начал свой рассказ охотно. Как мастеру своего дела, ему, очевидно, было приятно говорить об этом.

Он сказал, что, найдя следы тигра, надо прежде всего узнать — старый он или молодой. Старый тигр шагает в полный шаг человека, а у молодого шаг короче. Следы трехлетних тигрят бывают почти одинаковы со следом матери. Но у них пятка всегда меньше отпечатков пальцев.

— Его пятка надо хорошо смотри, — говорил Аянка, — поймай можно только такой тигра, когда пятка закрывай один али один с половиной коробок спички. Когда пятка широкий, как два коробок, его поймай нельзя. Твоя понимай, капитан?

Капланов утвердительно кивал. Практично объясняет старик: длина спичечной коробки пять сантиметров, значит отлову поддаются те тигрята, ширина пятки которых не больше 5–8 сантиметров.

— Когда маленький тигра за своей матка иди, — продолжал Аянка, — его нога иди след в след. Когда один сбоку шагай, задний нога в свой передний след попадай нет. Понимай, капитан?

Удэгеец затянулся и неспеша выпустил дым.

— Охотник хорошо надо след смотри — тощий тигра али жирный. Когда его тощий — след худой, его снег маломало нажимай, на пятка — морщинки будто моя старый кожа. — Он потрогал себя за щеку.

— Когда жирный тигра, след шибко красивый, смотри как картинка. Когда матка идет, его след короткий, пальцы худо видны. Охотник все надо смотри: тигра пальцы сжимай — след маленький, его пальцы растопырь — шибко большой стал. Мало-мало ошибка будет. Все понимай надо. Когда следы не понимай — совсем плохой охотник.

Да, это была настоящая азбука следопыта. Капланову невольно вспомнился Дерсу Узала. Но Дерсу боялся трогать тигра. А вот Аянка бесстрашно ходил по следам этого зверя.

Удэгеец рассказал, что, обнаружив выводок, бригада охотников в 5–6 человек без остановки тропит тигрицу с малышами, стараясь подойти к ним как можно ближе. Зверей преследуют, не давая возможности тигрятам покормиться, пока те, устав, не начнут отставать от матери. Тогда охотники ружейными выстрелами и шумом отпугивают тигрицу, а тигрята, не видя мать, сбиваются с ее следа и уходят в сторону.

Наконец, за ними пускают собак, которых до того держат на привязи. Собаки их догоняют и останавливают.

Небольших тигрят охотники берут руками, накидывая на них одеяла и ватники. Более крупных прижимают деревянными рогульками, которые обычно вырубаются здесь же, на месте. Распластанному на снегу тигренку связывают лапы, набрасывая на каждую из них петлю, потом надевают на него веревочный намордник.

Поймав одного, стараются захватить другого, которого все еще держат собаки. Пойманных тигрят выносят на носилках к реке, а там везут по льду на нартах до поселка, где сажают в клетку.

— Только его шибко плакай, — заключил свой рассказ Аянка, — смотри не могу, жалко…

— Кто плакал? — не понял Капланов.

— Да тигренок, — пояснил Федор, — отец мне это тоже рассказывал: как свяжут тигренка, слезы у него текут. А были случаи — сразу и погибали они. От разрыва сердца.

Удэгеец рассказал, что в поселок, где тигрят держат в клетке в ожидании отправки, ночью по следам людей приходит тигрица. Такое случалось нередко. Она пытается проникнуть в сарай, где стоит клетка, чтобы спасти своих детенышей. И бывало, что тигрица разносила сарай, а иногда и клетку, и тогда она уводила за собой тигрят.

— Крепко карауль надо. А то его сразу таскай маленький тигра. Его тогда шибко плакай. Его шибко злой. Ай, беда какой злой!

Узнав от Капланова, что тигрица недавно убила медведицу, Аянка расстроенно сказал:

— Ай, как плохо. Его за свой дети накажи. Медвежуха давненько маленький тигра задави. Его теперь шибко сердится — медвежуха убивай.

Он считал, что звери умеют мстить друг другу.

— Его батька, Арсен, — помолчав, показал старик на Федора, — лучше моя тигра гоняй. Арсен хорошо Дерсу знай.

— Моего отца нанайцы и удэгейцы Арсеном зовут, — заметил Федор, — а что он с Дерсу крепко дружил — это верно. И Арсеньева он знал.

— Арсен умей будто тигра рявкай, — улыбнулся, показав остатки желтых зубов, Аянка.

Федор тоже рассмеялся.

— Тоже верно, мой дед еще тому обучил. Дружок дедов, Кондрат Севрюков, первым начал живую тигру брать. А дед для смеха пытался его спугнуть. Ночью в окно ему тигрой зарявкал. Так тот по ошибке из японской винтовки чуть его не шарахнул.

— Самые главные тигроловы, — после паузы добавил Федор, — здесь недалече живут, в Лаулю. Из кержаков они: Трофимовы, Черепановы, Калугины. От дедов к отцам, от отцов к детям ремесло это перешло, все до одного здесь тигрой занимаются.

Поселок Лаулю, лежащий на берегу Имана, граничил с территорией заповедника. Во времена Арсеньева здесь стояли удэгейские юрты. Предприниматели жестоко притесняли удэгейцев. Они даже запретили им охотиться по Иману.

Потом из южных районов Приморья в эти места пришли староверы. Отловом тигров они занимались еще и раньше, но долго сохраняли свои способы отлова в тайне. Был даже пущен слух, что тигров они удерживают за уши, садясь на них верхом. Первыми раскрыли свои охотничьи секреты братья Трофимовы, которые отловили около трех десятков тигрят.

Сейчас тигроловы вышли на учет и отлов тигров. Одного из них, Кондрата Калугина, Капланов встретил здесь, когда тот зашел в Сидатун по пути домой, куда его вызвали из-за болезни жены.

Высокий, сильный — мускулы так и переливались у него под рубахой — русый, с красивым энергичным лицом: смелый взгляд серых глаз, нос с горбинкой, волевая складка у рта — он и в самом деле был таким, каким воображение рисует тигролова, — человека трудной и опасной профессии. Не то что тщедушный Аянка.

Козин вспомнил случай, как Калугин в своем колхозе привез однажды на подводе бревна по ошибке не туда, куда надо. Его стали ругать, тогда он без слов перетащил их куда следовало из одного конца деревни в другой на своей спине.

Как-то во время отлова, когда Калугин рогулькой прижал трехлетнюю тигрицу к земле, она схватила его за ногу. Но он не отпустил зверя, а только закричал: «Она жрет меня, берите ее скорее!» Тогда в тайге у него чуть не произошло заражение крови.

Федор при нем вспомнил об этой истории, но Кондрат только посмеялся. Он хотел было показать Капланову следы тигриных клыков, но потом почему-то раздумал и лишь воскликнул с обычной сибирской приговоркой:

— Вот ясное море! Забыл, за какую ногу она меня цапнула.

От короткой встречи с Калугиным и Аянкой у Капланова осталось яркое впечатление.

— Да, все хочу тебя спросить, — вспомнил он как-то. — Почему старик расстроился, когда мы рассказали, как тигр убил медведицу?

Федор, подумав, заметил:

— Удэгейцы считают, — их народ произошел от свадьбы, девушки с медведем. Может поэтому Аянке было неприятно слышать, что тигр задавил медведя. Этот зверь у них тоже в почете.

Капланову удэгеец Аянка казался вторым Дерсу Узала. Он сожалел, что виделся с ним очень мало.

Позднее Абрамов рассказал Капланову, как ему однажды пришлось задержать Аянку за браконьерство. Тот охотился на границе заповедника и убил изюбра. Абрамов отобрал у него ружье и заставил поехать с ним на лодке в ближайший поселковый Совет, чтобы составить акт о браконьерстве. На реке лодку понесло на залом, под которым пенился водоворот. В тот момент, когда лодка ударилась о стволы деревьев, а затем могла быть втянутой под залом, Аянка успел выпрыгнуть и ухватиться за нос лодки. Абрамов решил, что тот хочет оттолкнуть лодку, чтобы от него избавиться.

Но Аянка сердито закричал:

— Или твоя совсем понимай нет? Прыгай!

Едва Абрамов выскочил на залом, лодка нырнула, и ее мгновенно засосал водоворот, словно легкую щепку.

Так Аянка спас ему жизнь.

Капланов с Козиным не раз шли тропой Арсеньева.

В свое время об этих местах знаменитый исследователь Дальнего Востока писал: «Верховья Имана покрыты густыми смешанными лесами. Трудно себе представить местность более пустынную и дикую…»

Теперь здесь находится заповедник.

Из Сидатуна в конце января Капланов писал профессору Формозову:

«… Я вновь полон энергии и энтузиазма. Вся моя предшествующая деятельность явилась лишь подготовкой к тому, что и сейчас делаю, и мой жизненный путь был очень последователен и прямолинеен. За время работы в заповеднике я очень терпеливо и методично подготовил материальную возможность осуществить свою давно взлелеянную мечту — побродить по тигровым следам и поближе познакомиться с их обладателями. С 1 января 1940 года я на Имане, куда пришел с побережья и сейчас… форсирую учет и вообще работу по тигру. Как вы знаете, Главное управление[10] этой зимой разрешило Хабаровской зообазе вылов тигрят в нашем заповеднике с 1/XII—1939 г. по 1/III—1940 г. в количестве 5–6 штук. До сих пор ни одного тигренка не поймано и, верно, так и не будет поймано. Моя задача, которую я сам перед собой поставил, прежде всего учесть тигра в заповеднике, выяснить некоторые моменты его биологии и ответить Главному управлению, возможен ли вылов тигрят в заповеднике и в каком количестве. Сам я считаю, что наша почетная задача — сохранить дикого тигра на свободе в Сихотэ-Алинском заповеднике для грядущих поколений, как одно из величайших украшений природы. Пусть люди коммунистического общества наравне с величайшими достижениями техники будут видеть в горах Сихотэ-Алиня на снегу следы гигантских полосатых кошек — редчайший реликт третичной фауны. В своей работе я постараюсь подвести под это дело достаточно солидную научную базу, а сейчас… прошу вас и всю московскую научную общественность помочь мне остановить отлов тигров в заповеднике. Я добровольно отказался от лестной возможности получить ордер на отстрел взрослого тигра для Всесоюзной сельскохозяйственной выставки и жертвую честолюбивой мечтой об этой охоте: „бескровная охота“ будет не менее интересна, полезнее для науки и для самих тигров, последних тигров Сихотэ-Алиня…»

К марту огромная территория заповедника, занимавшего весь средний Сихотэ-Алинь, была обследована. Только Капланов и Козин прошли на лыжах и пешком свыше 1200 километров. Позади осталось четырнадцать крутых перевалов, ночи в тайге под открытым небом в лютые морозы, овеянные ледяным дыханием горняка.

В очередном письме к профессору Капланов писал: «…11 марта вечером беспримерная в истории заповедника зимняя экскурсия закончена. Почерневшие от весеннего горного солнца, месячной грязи и копоти, после двадцати ночевок с нодьями, заросшие уже не щетиной, а окладистыми бородами, вконец исхудавшие и утомленные, но счастливые, мы вышли на кордон устья Арму…»

И дальше: «Полевая работа этой зимы самая трудная и одновременно самая радостная за время, проведенное в заповеднике. В нее я вложил все, что у меня есть, без остатка — всю энергию и весь концентрированный опыт прежних скитаний по тайге…»

Письмо заканчивалось стихами, которые Капланов посвятил своему спутнику Федору Козину:

Сквозь таежные дебри и чащи,
по изгибам застывшей реки,
через сотки в глубокие пади
нас тигровые тропы вели…
Итак, результат тигрового похода — следы шести тигров, живущих в верховьях Имана.

Другие участники экспедиции — бригада тигроловов, — пройдя значительную часть территории заповедника и окружающих его районов, не обнаружили ни одного тигрового следа.

Более удачливыми оказались те двое наблюдателей охраны, которые совершали маршрут по восточным склонам Сихотэ-Алиня. В феврале им попались первые следы тигра на льду реки Кемы в полусотне километров от моря. Это были следы крупной тигрицы.

Немного выше, около Большого Кемского водопада, они увидели остатки растерзанной рыси, возле нее следы трех или четырех державшихся вместе молодых тигров. Наблюдатели последовали дальше по льду реки и вдруг на крутом бесснежном косогоре заметили двух убегавших скачками зверей. Издали они сперва приняли их за волков, но потом поняли, что это тигрята.

Наблюдатели ехали по льду на санях. Оставив здесь лошадей, они решили подняться за зверями по узкому каньону ключа Изюбриного.

Старший из наблюдателей, Спиридонов, первым вошел в ущелье, сжатое тесно нависшими скалами.

Неожиданно он увидел впереди, в каких-нибудь десяти-двенадцати метрах, стоящего на каменном выступе тигра. Зверь спокойно, в упор, разглядывал его.

Спиридонов был смелым и ловким человеком, но здесь и он растерялся. Впервые в своей жизни он встретился с тигром, да еще на таком близком расстоянии. Он испуганно сорвал с плеча винтовку и, почти не целясь, двумя выстрелами свалил зверя.

Тигр оказался трехгодовалым самцом. Столь доверчив он был, очевидно, потому, что еще не встречался в своей жизни с людьми и вырос, вероятно, где-то в диких глубинах заповедника, скорее всего в верховьях Имана.

Убитого зверя наблюдатели увезли на санях в поселок, а потом выяснилось, что по санному следу на льду реки после них прошли три молодых тигра.

Через день в этом же районе были замечены следы крупного тигра, который шел за стадом кабанов.

Таким образом, впервые за двадцать последних лет, тигры появились на восточном склоне Сихотэ-Алиня. Их было здесь не менее шести.

Когда Капланову, который обобщал результаты учета, удалось опросить наблюдателей Кемского участка, размещение тигров в заповеднике и окружающих его районах стало более ясным. Всего здесь держалось 10–12 зверей.

Судя по размерам следов крупного самца, появившегося, на Кеме, это был Могучий, или, как его назвали охотники, Великий Владыка. Он встречался ранее на западном склоне. Капланов предположил, что следы самки на льду Кемы принадлежали Скрытной, которая ушла зимой из верховьев Имана. Остальные звери были молодые, они перекочевали сюда, вероятно, из тех глухих дебрей, где недавно побывали Капланов и Козин. Тигры начали расселяться по территории заповедника. Но, к большому огорчению Капланова, один из них был уже убит.

Спиридонов, видя, как он расстроился, узнав о гибели тигра, смущенно сказал:

— Я, конечно, виноват, Лев Георгиевич, зря убил тигру. Да, ведь, признаться, шибко испугался. А вы их, знаю я, крепко любите. Возьмите себе на память шкуру. Хоть и трехлетка, а шкура отличная. Мне-то она ни к чему.

Так этот трофей оказался у Капланова.

Глава восьмая СУДЬБА МАЛЫША



Выделанную шкуру тигра, подаренную Спиридоновым, Капланов послал в Москву матери.

В память о молодом тигре осталась еще и грустная история, которую однажды рассказал своим близким Капланов.

Вот как, по его словам, все это случилось…

Их было у тигрицы трое. Родились они в пещере в глубине Больших скал. Здесь они жили около двух месяцев, а потом мать стала брать их с собой в далекие обходы. Тигрица уходила на охоту одна, а, поймав добычу, приводила к ней тигрят и оставляла их там до тех пор, пока они не съедали все полностью. В это время мать бродила где-то поблизости, высматривая новую добычу.

Когда тигрятам исполнилось три месяца, случилась беда. Они лежали, играя, возле полусъеденного изюбра и не заметили, что к ним из чащи подходит огромный бурый медведь. Нагнув голову, он бросился на тигрят, успев когтистой лапой ухватить того, который оказался ближе.

Двое других тигрят пытались убежать. Но им мешал глубокий снег. Малыш, хотя и был самым крохотным в семье, раньше своей сестры догадался взобраться на дерево. Этому он научился еще в месячном возрасте; старый кедр поднимался у входа в пещеру, где жили тогда тигрята, и они в отсутствие матери не раз забирались на дерево, высматривая оттуда, скоро ли она придет домой. Теперь это пригодилось.

Глядя на Малыша, полезла на ель и его сестренка. Тигрята с ужасом смотрели оттуда, как страшный косматый зверь расправлялся с их братом. Но вот где-то близко раздалось грозное рычание их матери.

Тигрица, почуяв неладное, стремительно неслась сквозь чащу по следам медведя. Тот, бросив загрызенного тигренка, пытался бежать. Но было уже поздно. Тигрица, взревев от ярости, настигла его одним прыжком и, сбив с ног, вцепилась ему клыками в шею.

Заревел и медведь. Малыш, сидя на дереве, зажмурился от страха. Когда он вновь посмотрел вниз, медведь, неподвижно распластавшись, лежал на снегу. А тигрица, встав на него одной лапой и подняв голову, озабоченно нюхала воздух, ища своих разбежавшихся детенышей.

Теперь их осталось у нее двое. Когда тигрятам исполнилось шесть месяцев, мать стала покидать свою семью на более продолжительное время. Нередко она уходила за добычей на пять-шесть дней.

Если убитый зверь был небольшим, тигрята его съедали быстро и последние два-три дня перед приходом матери голодали. Малыш со своей сестренкой начинали грызть гнилушки, отдирая их от валявшихся старых деревьев. Сами идти за добычей они не решались. Да мать, собственно, пока их этому и не обучала. Тигрица, наоборот, внушала, что выходить из того укромного места, куда она приводила к новой добыче, опасно. А добычу она обычно затаскивала в самую глухую чащу.

Иногда тигрица без особой необходимости, а скорее из любопытства, подходила к таежным поселкам, где жили геологи, охотники, лесорубы. Однажды прошлым летом, когда с темнотой на улицах стало безлюдно, она огородами прокралась к большому бревенчатому дому, откуда слышался какой-то странный треск. В доме света не было, и тигрица заглянула в одно из открытых окон. На нее густо повеяло человеческим запахом.

В поселковом клубе в это время шел киносеанс. Тигрицу, видимо, привлек треск аппарата. Сидевшие у окна люди неожиданно увидели силуэт огромной кошки. Раздались испуганные крики. Но тигрица крупными прыжками уже уходила в тайгу, окружавшую поселок.

Осмотрев утром оставленные зверем в огороде следы, охотники установили, что здесь была тигрица с небольшой лапой. Это как раз ее Капланов назвал Маленькой.

В другой раз, ночью, в тайге она безбоязненно подошла к остановившейся грузовой автомашине. Дорогу только что пересекло стадо кабанов. Шофер, осветив их фарами, остановился. Маленькая шла вслед за кабанами и, увидев освещенную машину, с любопытством стала внимательно ее осматривать. Не замечая ее, шофер схватил ружье и выскочил из кабины, но тут столкнулся вплотную со зверем. Он выронил от страха ружье, поспешно прыгнул в кабину. Опомнившись, шофер начал отчаянно сигналить, пытаясь отогнать тигра.

Тигрица спокойно обошла вокруг машины и исчезла в чаще, продолжая преследовать кабанов.

Не боялась она и взрывов, которые часто слышались на границе заповедника, где находился прииск. К ним Маленькая уже привыкла.

Порой она подходила к поселку, привлеченная лаем собак. Этот лай, особенно по ночам, ее раздражал. Маленькая, как и все тигры, питала к собакам неистребимую ненависть и всегда была готова жестоко расправиться с первым попавшимся псом.

Не ощущение голода гнало тогда тигрицу, а какое-то кровожадное чувство, острое желание уничтожить ненавистного ей зверя.

Человека она не любила. Но его тигрица старалась избегать. Она знала, что этот враг слишком силен, чтобы вступать с ним в борьбу. Правда, иногда любопытство толкало ее ближе познакомиться с тайнами его жизни, и тогда Маленькая на какое-то время теряла свою обычную осторожность.

Главной ее заботой была безопасность маленьких детенышей. Но в глухих заповедных дебрях, где она держала тигрят, никто из людей, как она помнит, еще не бывал. В середине зимы к Большим скалам подходил какой-то человек, однако в ее охотничий участок проникнуть не посмел.

Но люди все-таки настигли ее детенышей. Еще не закончилась первая зима в жизни тигрят, а люди уже сумели обнаружить выводок.

Малыш и его сестренка очень любили греться на солнышке, обычно они выбирали крупные каменистые склоны, где, им казалось, было теплее. Когда уходила мать, они выискивали неподалеку такие местечки и заводили свои игры. Наигравшись, тигрята возвращались к оставленной им добыче, вволю наедались, потом снова шли на пригрев; там, изогнув в сладкой истоме спины и подвернув лапки, как это делают кошки, они подолгу дремали.

После случая с медведем они стали более осторожными и даже сквозь сон прислушивались к шорохам тайги. Тигрята научились различать среди шума ветра и деревьев почти неслышные по снегу шаги зверей. Застать их врасплох теперь было уже трудно. Правда, во время игры, когда они боролись, скатывались вниз по склону, бегали вперегонки и друг за другом, тигрята, увлекаясь, порой забывали о возможной опасности. Но им всегда казалось, что их незримо охраняет мать. Пусть она далеко, но если что случится, мать сумеет прийти к ним на помощь.

Они не ошиблись и на этот раз. Маленькая, еще не видя и не слыша идущих по тайге тигроловов, почему-то уже забеспокоилась и, бросив преследование стада кабанов, решила вернуться к тигрятам. Она ощущала непонятную тревогу, хотя вокруг было по-обычному тихо и спокойно.

Несмотря на то, что у тигрят оставался недоеденный изюбр, Маленькая поспешно повела их дальше в глубину тайги.

Но бригада тигроловов, обнаружив еще два дня назад старые следы тигрицы и ее выводка, упорно распутывала тропы зверей. И как только нашли свежий след, начали преследование на измор, стараясь как можно быстрее нагнать тигров, чтобы отбить детенышей от матери.

Тигрица, почуяв погоню, прибавила шаг. Однако тигрята уже выбивались из сил. Они все чаще и больше отставали от матери.

И вот позади появились люди, а с ними собаки. Тигрята доселе не видели ни тех, ни других. Но по тревожному поведению матери, по крикам и лаю, доносившимся издали, по тому, что они сами спасались бегством, тигрята поняли: на них надвигается какая-то большая беда, может быть даже более страшная, чем тогда при появлении медведя.

Послышались выстрелы. Маленькая метнулась в сторону. За ней, стреляя в воздух, бежали два человека, они старались отогнать тигрицу.

А к растерявшимся тигрятам, захлебываясь лаем, неслись собаки.

Вконец перепуганный Малыш поспешно шмыгнул под валежник — поблизости оказалась недавно сваленная бурей раскидистая ель. Его сестренка, наоборот, пытаясь не потерять из вида отбежавшую мать, изо всех сил старалась догнать ее.

Тигрица, обернувшись к тигренку и преодолевая свой страх перед стреляющими людьми, намеревалась вернуться. Ее злобный вид, с которым она вдруг появилась перед охотниками, заставил их остановиться. Этого было достаточно, чтобы тигренок через несколько секунд оказался рядом с матерью.

Остальные тигроловы между тем занялись Малышом. Собаки, окружив валежник, под которым прятался тигренок, яростно лаяли в ожидании людей.

Малыш, набравшись смелости, раздвинул еловые ветки и выставил перед собаками свою сильную грудь и крепкие, уже достаточно могучие лапы. Но ни одна из собак, очевидно наученных горьким опытом, не попыталась к нему приблизиться. Вместе с тем они и ему не давали высунуться из-под валежника.

И тут Малыш впервые увидел людей. Они бежали с криками, держа в руках веревки и одеяла.

Однако, встретив грозно ощетинившегося, с оскаленной мордой тигренка, охотники остановились. Между ними начался спор.

— Я говорил, рогульки надо! — закричал один из них. — Он уже не маленький. Как хватит, тогда узнаете!

— Вот, пятнай тебя[11]! Без рогулек возьмем, — сердито возразил другой, — давайте сюда ватник. Чего сдрейфили?!

Двое тигроловов бросились вырубать рогатины, а возле тигренка остались двое других, которые продолжали спорить.

Малыш тем временем решил бежать. Он знал, что его мать где-то недалеко, и это придало ему силы. Он рывком сунулся вперед, однако тигроловы, у которых в руках были одеяла, сумели быстро накинуть их ему на голову.

Малыш страшно перепугался. Тигренок еще не понимал, что с ним происходит, но чувствовал, что его кто-то цепко сжимает, а вокруг темно и душно.

Одеяло с головы сползло, и Малыш, дрожа всем телом, тараща в ужасе глаза, вцепился когтями в одежду охотников, пытавшихся набросить на его лапы веревочные петли.

Он не знал своих сил и терялся от страха: его еще не связали, но Малышу казалось, что он уже пойман. Он даже не пытался вырваться, а лишь оцепенело держался за охотников и ошеломленно ожидал, что с ним будет дальше.

Между тем одного удара сильной лапы Малыша было бы достаточно для того, чтобы люди его оставили. Но тигроловы тоже замешкались. Те, кто вырубал рогульки, еще не пришли, а эти, не сумев связать тигренка, стали ожидать их помощи.

Малыш вдруг ощутил на себе жесткие руки человека. Он быстро, со злобой, запустил в кисть охотника свои острые клыки. Раздался крик, и через мгновение тигренок почувствовал себя свободным.

Он ринулся между собаками, которые отчаянно завизжали от неожиданности, и крупными скачками бросился в чащу леса.

Когда одна из лаек его нагнала и повисла на спине, тигренок на ходу, словно огрызнувшись, быстро полоснул клыками ее шею. Та упала, заливая снег кровью.

Малышу уже было не до розысков матери, он бежал лишь с мыслью — как можно быстрее скрыться от людей.

Он слышал позади лай собак, выстрелы, крики охотников. Но вокруг быстро темнело и погоня вскоре отстала. Давно уже была ночь, а тигренок, напрягая все силы, сам не зная куда, шел и шел…

Страх его исчезал, но появилась непреодолимая тоска по матери и сестренке, которые теперь находились неизвестно где. Одиночество сковывало тигренка и, пожалуй, сейчас это было не менее острое и щемящее чувство, чем прошедший у него, наконец, страх.

Малыш захотел есть. Но он не умел ловить добычи, он привык получать ее в готовом виде: тигрятам в этом возрасте еще рано было охотиться самим. И Малыш, вероятно, погиб бы от голода, как большинство тигрят, оставленных почему-либо матерью, если бы с ним не произошел случай, который и дал ему возможность выжить.

Тигренок, пугливо озираясь, пробирался в тайге уже третьи сутки. Он встречал стада кабанов, которые, всхрапывая, стремительно убегали, видел беспомощную, почти не имевшую защиты от хищника, быстроногую кабаргу, замечал осторожного соболя, боязливо разглядывающего его с дерева. Все живое сторонилось тигренка. Даже изюбры и лоси с могучими рогами уносились стрелой, едва почуяв его запах.

Неожиданно голодный и усталый Малыш натолкнулся на свежие следы, которые сразу придали ему духу, заставили радостно забиться сердце. Здесь недавно прошли тигры. По запаху следа он понял, что это была не мать и не сестренка, но все-таки от снега пахло родным, тигриным… Правда, до сих пор ему лишь один раз в жизни пришлось встретить чужого тигра.

Это было давно, еще в то время, когда все три тигренка беззаботно жили в своей родной пещере. Однажды около их логова появился большой прихрамывающий тигр. Увидев малышей, он залег за камнем, будто готовясь к прыжку, и с неприязненным любопытством, чуть шевеля кончиком хвоста, стал разглядывать испуганно затаившихся тигрят. Кто знает, что намерен был дальше делать тигр, но здесь послышался раздраженный рев тигрицы, и Косолапый, который, собственно, был отцом этих тигрят, поспешно отступил. А Маленькая, продолжая сердито ворчать, заботливо облизала бросившихся к ней детенышей, давая им понять, что пришельца нужно остерегаться.

Однако на этот раз Малыш был рад даже и чужим тиграм. Ему казалось, что они приведут его к матери. И он, стараясь ставить свои лапы в отпечатки их ног, так же как делал это всегда, идя позади своей матери-тигрицы, поспешил вдогонку за ушедшими вперед зверями.

Встреча произошла на рассвете следующего дня.

Еще издали, сквозь деревья, Малыш увидел трех зверей, которые справляли оживленную трапезу у полусъеденного ими лося. Это были крупные тигрята, не менее двух лет от роду.

Заметив Малыша, они прыжками понеслись к нему с явно угрожающими намерениями. Малыш был значительно меньше любого из них, ведь ему еще не исполнилось и года. Он в страхе припал к земле, а когда один тигренок, самый крупный и коренастый, с хриплым рычанием занес над ним когтистую лапу, Малыш перевернулся на спину и, беспомощно поджав лапы, с ужасом стал ожидать удара.

Такая покорность озадачила крепыша. Он опустил лапу и, беспокойно ударяя себя хвостом по бокам, начал внимательно разглядывать и обнюхивать лежащего тигренка. Однако две сестры Крепыша, ростом чуть поменьше его, подбежав, не раздумывая, решили напасть на незнакомца. Тот, услышав их рычание и клацанье зубов, догадался, что его сейчас будут рвать на части. Но Крепыш неожиданно загородил собою Малыша и, яростно огрызнувшись, отбросил назад налетевших тигрят.

Ободренный защитой, Малыш быстро вскочил и, сев с ним рядом, тоже показал отступившим тигрятам свои оскаленные зубы.

Недовольно ворча и оглядываясь, сестры вернулись к добыче, а молодые тигры-самцы начали между собой знакомство.

После взаимного обнюхивания старший тигренок направился к мясу. Малыш обрадовался, поняв, что Крепыш согласен с ним дружить, и, когда тот, миролюбиво покосившись, пошел обратно к добыче, он проворно затрусил следом, едва сдерживая слюни от запаха лосиного мяса.

Сестры сердито заворчали, очевидно из жадности не желая принимать в свою семью пришельца. Но проголодавшийся Малыш, ожесточенно вырывая лакомые куски из лежащей перед ним добычи, уже не обращал на них внимания. Рядом с ним над лосем неторопливо трудился Крепыш, временами останавливаясь и с любопытством поглядывая на довольно урчащего Малыша.

Наевшись, все тигрята начали шумные игры. Сестры, которые уже примирились с пришельцем, задирали его теперь без озлобления. Он был самым маленьким из них и поэтому во время игры ему доставались довольно увесистые шлепки.

Трое тигрят жили пока еще под надзором матери. Но она, совершая большие переходы, оставляла их надолго, порой на две-три недели. Убив зверя, тигрица шла к своему выводку и приводила его к добыче. Иногда мать брала тигрят с собой, и они обучались охоте — это доставляло им особое удовольствие.

Малыш за несколько дней обжился в новой семье и начал даже забывать о своей матери, как вдруг неожиданно появилась незнакомая ему тигрица.

Крепыш и его сестренки радостно бросились к ней навстречу. Лось был дня два назад полностью съеден — тигрята уже начали голодать. Каждый приход тигрицы значил для них новое пиршество и перемену мест. Они и теперь знали: мать сейчас их ласково оближет и поведет к очередной добыче.

Но тигрица, увидев Малыша, злобно зарычала и быстро легла на снег, готовясь к нападению на чужака. Она совсем не собиралась допускать кого-либо в свою семью. Ведьдаже отцу тигрица не разрешала близко подходить к выводку, потому что тигры-самцы отбирают у детенышей добычу. Взрослые тигрята, оставленные матерями, могли соединяться в крупную партию из двух-трех семей и совместно охотиться в тайге. Но чтобы в тесную тигровую семью, где хозяйкой оставалась пока мать, принимали чужого тигренка — такое бывало редко.

Однако здесь Малышу снова помог Крепыш. Обратил ли он внимание на исполненную враждебности позу матери — трудно сказать, но Крепыш вдруг вернулся к своему новому другу и начал ласково, по-кошачьи, тереться мордой об его спину. Может быть, он хотел этим показать тигрице, что маленький тигренок уже принят в семью, а может быть, просто ободрял Малыша и звал его подойти к матери.

Так или иначе, тигрица закрыла пасть и недоуменно посмотрела на тигрят.

Испуганный ее рычанием, Малыш лежал без движения. Но Крепышу это надоело. Он схватил Малыша за ухо и игриво начал его трепать. Сестренки, придя от появления матери в хорошее настроение, поняли это как приглашение к забавам и охотно приняли участие в веселой свалке.

Через минуту тигрица с недоверием и любопытством обнюхивала все еще прижимавшегося к земле чужого тигренка. Самое удивительное — у него был тот же запах, что и у ее родных детенышей. И в самом деле, за несколько дней совместной жизни Малыш даже по запаху уже не отличался от других тигрят. Тигрица была обескуражена. Она еще раз тщательно обнюхала присмиревшего от страха тигренка, потом, подняв морду, помедлила и, наконец успокоившись, уже равнодушно отошла прочь.

С этого момента Малыш стал полноправным членом семьи той тигрицы, которую Капланов впоследствии назвал Скрытной.

Эта тигрица всегда вела себя в высшей степени осторожно. И теперь, когда в тайгу пришли тигроловы — а она уже находила их следы на снегу, — Скрытная решила перекочевать в другой район. Она отправилась на разведку. За перевалом, на восточном склоне хребта, тигры давно не жили, но там было тихо и безлюдно.

К переселению ее побуждало еще одно обстоятельство. Неожиданно погиб отец ее детенышей. Он всегда ходил неподалеку от ее участка, а теперь вдруг она нашла его мертвым. Скрытная с тревогой осмотрела труп: ран на нем не было, он умер от какой-то болезни. Инстинкт ей подсказывал — если сородич тяжело болеет, надо уходить отсюда поскорее и подальше. Кроме человека, опасной для тигра могла быть только болезнь.

Как-то Скрытная снова побывала за перевалом и случайно обнаружила там огромные следы незнакомого самца. Кто-то из тигров уже навещал эти края. Значит, ее впечатление об их безлюдьи было не обманчиво. Сюда, подальше от человека, и следовало переселить выводок. Весну детеныши Скрытной, а с ними и Малыш, встречали уже в районе реки Кемы.

Здесь оказалось больше всякого зверья, чем в верховьях Имана, особенно излюбленной тигровой добычи — кабанов.

За лето тигрята сильно подросли. Им скоро три года. Они уже начинали самостоятельно тесной кучкой ходить по тайге, хотя пока и недалеко от матери. Теперь тигрята почти постоянно участвовали в охоте, которую вела Скрытная. Но мать, оставив добычу, все чаще уединялась, словно давая им понять, что пришло время жить без нее. И только Малышу, которому не было и двух лет, она еще позволяла находиться рядом, очевидно жалея его больше, чем других своих детей.

Малыш давно уже считал ее своей матерью. Она его облизывала так же ласково, как когда-то это делала Маленькая. Пожалуй, он стал даже ее баловнем, из-за своего маленького роста он пока так и оставался малышом, похожим на годовика. Хотя зверей здесь никто не беспокоил, Скрытная из осторожности все же совершала большие переходы. Иногда за ней в некотором отдалении шли и тигрята, но в далекие походы она им идти не позволяла, и тогда детеныши бродили одни где-нибудь на небольшом участке в дебрях тайги.

Скрытная порой посещала свои старые владения на западном склоне. Там она проходила без внимания мимо попадавшихся ей зверей, которые в другое время сделались бы ее добычей. Эти переходы были разведкой, и зимой тигрица совершала их чаще всего под выпадающий снег. Инстинкт и опыт подсказывали ей, что так легче скрывать следы.

В одно из своих путешествий, в начале зимы, она встретилась с крупным тигром, тоже делавшим огромные, на сотни километров, переходы по тайге. Это был Великий Владыка, названный Каплановым Могучим.

Тигрята с нетерпением ожидали возвращения матери, ушедшей за перевал. Каково же было их удивление и невольный испуг, когда они увидели, что на этот раз следом за тигрицей шел незнакомый самец-великан.

Он ни на шаг не отходил от Скрытной. А она вместо того, чтобы заняться охотой или повести детенышей к добыче, обосновалась в ближайшем распадке, сердитым ворчанием не допуская к себе тигрят.

А через день здесь появился еще один тигр. Он был меньше Могучего, но очень подвижен и смел. Капланов мог бы по следам узнать в нем Жестокого.

Тигрята среди ночи услышали доносившийся снизу, из распадка, глухой, с хрипящими, клокочущими переливами рев. Это подавал голос разъяренный Могучий. В ответ ему слышалось захлебывающееся, похожее на кашель, рычание второго тигра. Потом рев зверей слился в один грохочущий, словно раскаты грома, звук. Тигры начали ожесточенную драку…

Перепуганные тигрята сбились в кучу, встревоженно прислушиваясь к диким голосам своих сородичей.

Перед утром тигрята, несмело приблизившись к распадку, увидели, что Могучий растянулся всем своим огромным телом около их матери, а та заботливо и нежно зализывает его раны.

Теперь тигрятам все чаще приходилось охотиться самим. Хотя большой тигр ушел, Скрытная старалась оставаться одна. Даже Малышу она редко позволяла быть около себя. Но тигрята все еще пытались держаться поблизости от матери.

Однажды на рассвете, среди зимы, Скрытная направилась на охоту по льду Кемы. Тигрята последовали за ней, как обычно, на некотором расстоянии: если бы матери попалась крупная добыча, они быстро приняли бы участие в охоте.

Тигрята, идя по реке, выбирали места с наледью — здесь было легче пробираться. Около Большого водопада, который замерз блестящей ледяной колоннадой, они заметили след рыси. Тигрята скучились, нетерпеливо обнюхивая его и волнуясь. След привел их к густому, наклонно растущему кедру, на котором и затаилась эта короткохвостая кошка. По величине она была меньше Малыша.

Тигрята в азарте забегали вокруг кедра. Чем старше они становились, тем труднее было им забираться на деревья. Сейчас, пожалуй, только Малыш смог бы добраться до рыси. Он и не раздумывал. Рысь, увидев, что к ней по стволу кедра карабкается тигренок, решила прыгать в снег. Конечно, это было безрассудно. Ожидавшие внизу тигрята схватили ее, не дав опомниться.

Когда Малыш сполз обратно, рысь уже была растерзана на куски.

Слегка позавтракав рысью, тигрята решили дальше за матерью не идти. Они побарахтались в снегу, потом затеяли игры.

Солнце уже поднялось высоко. Тигрятам захотелось побродить по косогору, где местами около камней подтаял снег. Они цепочкой, друг за другом, вошли в узкий каньон, по которому в реку впадал ключ. Малыш с сестренками поднялся на гору, а Крепыш заинтересовался следом харзы и замешкался внизу среди камней скалистого каньона.

Внезапно Малыш увидел на льду реки, где они недавно были, едущих на лошадях людей. Он уже по собственному опыту знал, какой страшный враг — человек. Нельзя было терять ни минуты. И Малыш, дав знать об опасности сестренкам, бросился наутек по горе, прочь от реки.

Молодые тигрицы остановились в раздумье: им стало интересно, кого разглядел там Малыш. Однако панический страх его невольно передался и им. Обе сестры прыжками понеслись вслед за тигренком.

Крепыш, отстав от тигрят, все еще вынюхивал след харзы по каньону. Он ничего не подозревал. И даже увидев перед собой, почти вплотную, человека, который неожиданно вышел ему навстречу, Крепыш не испугался. Он просто удивился.

Перед ним стояло не виданное еще двуногое существо. Тигренок рассматривал его со спокойным любопытством. Ни один зверь не решился бы так близко подойти к тигру. Кто же это был такой?

Встретив взгляд человека, Крепыш вздрогнул. Может быть, в это мгновение он понял, что ему грозит страшная опасность. Но было уже поздно.

Грянул выстрел. Один, другой…

Сверкнул огонь. Резкая боль подсекла зверя. Третьего выстрела он уже не слышал.

Убегавшие тигрята остановились и собрались вместе лишь за много километров от места происшествия. Долго ждали они Крепыша. Наступила ночь, а тигренок не приходил.

Тогда, встревоженные его долгим отсутствием, трое тигрят осторожно направились к каньону, где с ним расстались. Там они обнаружили на снегу замерзшую кровь. След Крепыша почему-то обрывался.

Они долго ходили вокруг, пытаясь понять, что здесь произошло. Малыш, чуя еще не выветрившийся запах людей, пугливо озирался.

Наконец, тигрята напали на запах Крепыша. Он шел от дороги, пробитой санями, на которых уехали люди. Запах был слабый, местами на снегу попадалась застывшая кровь…

Малышу, как никогда, стало тоскливо. Он первым пошел по санному следу. За ним молчаливо и медленно следовали молодые тигрицы.

Остановились они лишь невдалеке от поселка, куда уводил след саней. Крепыша тигрята так и не увидели…

Глава девятая ДРУЗЬЯ И НЕДРУГИ



Осенью Капланов — ему, как всегда, помогали лесники — построил еще одну небольшую избушку, на этот раз на реке Фате, впадавшей в Туньшу.

Там он намеревался обосноваться с весны.

Теперь в заповедной тайге — от Кемы на восточном склоне до Нанцы на западном склоне — стояло уже несколько таких избушек. В них можно было не только переночевать, но и длительное время жить и вести в тайге наблюдения.

Избушками Капланова все чаще пользовались и другие научные работники.

В управление, в Терней, Капланов приходил редко, обычно лишь когда кончались продукты. Одежда в тайге быстро изнашивалась, и в последний раз он заявился в поселок настолько оборванным, что не решился пройти по улице. Пробрался огородами к дому наблюдателя Куклина, где обычно останавливались научные работники, и прокричал из-за огородного плетня.

На крыльцо вышла пожилая женщина, хозяйка дома.

— Лев Георгиевич, это вы? Ах, батюшки мои! Заходите же, что вы в огород забрались?

— Тетя Саша, принесите мне, пожалуйста, сюда какие-нибудь штаны. Оборвался, показаться невозможно.

В то короткое время, когда приходилось бывать в Тернее, он встречался с научными работниками заповедника, жадно расспрашивал о новостях. О своей таежной жизни рассказывал скупо.

На заседаниях научного совета или просто в товарищеском кругу чаще других обсуждался вопрос — он интересовал всех — о состоянии кормовых запасов охотничьих угодий в заповеднике. Здесь, в горах Сихотэ-Алиня, годы обильного урожая кедра, дуба, орешника и других пород сменялись годами почти полной бескормицы, когда дикие животные голодали, а многие из них погибали. Глубокие снега в горах затрудняли передвижение копытных зверей, и это тоже ускоряло их гибель.

Даже медведи, не успев за осень накопить жира, бродили голодные и подолгу не ложились в зимнюю спячку. Тогда они представляли опасность и для людей. Капланову рассказывали, как один такой шатун забрел в поселок, где его убили в чьем-то дворе обухом топора по голове. Бывало, что голодный медведь устраивал слежку за охотниками в тайге, а более сильные медведи поедали своих слабых сородичей.

В годы бескормицы многие животные уходили с привычных угодьев на поиски лучших мест. В тайге низом и по кронам деревьев шла «ходовая» белка, летели куда-то стаи соек, дроздов, дубоносов, поползней. Тайга пустела. Мышевидные грызуны — даже и те массами гибли в снегу.

Белки иногда начинали откочевывать еще летом, в июне — июле, когда нехватка кормов в тайге еще не ощущалась. Они словно предчувствовали надвигавшуюся беду. И в самом деле осенью обнаруживалось, что кормов в тайге мало. Как это могла заранее предвидеть белка, оставалось загадкой.

Однажды Капланов наблюдал переход белок в приморские дубняки. Покидая кедровые леса, они сотнями переплывали реку Санхобэ. Внезапно поднялся ветер, волны стали забивать зверьков, белки тонули. Те, что сумели переплыть реку, собрались на другом берегу тесной стаей и озабоченно подсушивали свою намокшую шерстку.

Если белка не уходила из малоурожайных мест, то она обычно питалась здесь грибами и молодыми побегами хвойных пород. С середины августа белка кормилась еще не совсем созревшими орехами кедра. Но при плохом урожае шишки на деревьях держались недолго. К середине осени их полностью сбивали на землю кедровки, а там орехи быстро уничтожались лесными мышами и полевками. На другой год после неурожая белки в тайге становилось мало.

В год же обильного урожая кедрового ореха шишки на деревьях иногда сохранялись до будущей осени, и тогда белка набирала силу и быстро размножалась.

Лесные пожары и обширные рубки сократили районы обитания белки.

Однако научные сотрудники выяснили, что на территории заповедника сохранились такие девственные участки тайги, где человек пока внес мало изменений, и поэтому здесь наблюдалось большое постоянство разных кормов. Эти места оказались очагами «урожая» самой белки: здесь она гнездилась и держалась в большом количестве. Салмин, который изучал белку, обнаружил, например, подобный таежный оазис в верховьях Имана.

Особая охрана и изучение таких оазисов стали одной из задач ботаников и зоологов.

Однако этого было еще мало. Даже здесь требовалась разработка и применение так называемых биотехнических мер воздействия. Многие угодья в заповеднике располагали изрядными кормовыми запасами, но животным не хватало минерального питания. Поэтому на этих благополучных участках копытные звери не держались. Зоологи и лесники создавали там искусственные солонцы — ежегодно закладывали в определенных местах обычную поваренную соль.

Иногда приходилось и более активно вмешиваться в жизнь природы.

Научные сотрудники установили, что мелкие ручьи в заповеднике почти не используются никакими промысловыми животными.

Выдра обитает в более крупных реках, колонок держится в уремах, на поймах рек, а ключи, столь многочисленные в горах Сихотэ-Алиня, все еще были никем не заняты. Эту «биологическую пустоту» мог и должен был заполнить человек.

Ценным пушным животным, приспособленным к жизни в воде и на берегах ручьев, была американская норка. Ее и выпустили в заповеднике. За это с увлечением взялся зоолог Шамыкин. Уже первые годы обитания норки показали, что она успешно приживается и быстро размножается в новых условиях.

Зоологи еще только изучали процесс акклиматизации норки, а браконьеры уже занялись ее отловом. Капланов в одном из походов по заповеднику обнаружил капканы, поставленные на тропах, сделанных норками.

Следовало заняться и черным рябчиком — дикушей. Ее можно было бы широко расселить за пределами заповедника, а может быть, и по всей Сибири. Капланов заметил, что дикуша постепенно продвигается в южные районы заповедника. Здесь она заселяла густые елово-пихтовые леса, где зимой питалась хвоей пихты.

Ее неприхотливость к корму, высокая плодовитость, выносливость к сырости, которой боятся все куриные, наконец, размеры — она в полтора раза крупнее обычного рябчика — все это говорило в пользу дикуши. Если бы дикуша распространилась в тайге, то здесь улучшились бы и кормовые условия для соболя, ведь он питался не только мышевидными грызунами, но и мелкими птицами. За черным рябчиком следовало еще понаблюдать, он жил в самых глухих таежных местах, и многое в его жизни оставалось еще невыясненным.

Все эти вопросы не раз обсуждались среди научных сотрудников заповедника.

Мнения нередко расходились: одни считали, что периодичность урожаев в тайге неизбежна и надо с этим мириться, другие были убеждены, что кормовые запасы охотничьих угодий можно улучшить.

— Сохраните кедр! Восстановите его на гарях, — возбужденно говорил на одном из научных советов приезжий пожилой ботаник, который много лет жизни посвятил изучению лесов края, — и тогда у вас будет все. Да, да, все! Потому что кедр — это основа питания большинства промысловых животных. Это вам — и кабаны, и белка, и соболь, и колонок, и медведь…

— И тигр, — уверенно подал голос Капланов из угла, куда он обычно забивался.

— Гм, гм… но почему, простите, тигр? — удивился ботаник, не уловив мысль Капланова и думая, что тот шутит, — я ведь серьезно, а вы…

— Левка решил п-перевести т-тигров на питание к-кедровыми орешками, разве вы не с-слышали? — едва сдерживая смех, заметил Салмин. — Это будет новая вегетарианская раса уссурийских т-тигров.

— Брось, Юрка, трепаться… — нехотя, словно лениво, отозвался Капланов, — как будто сами не знаете. Где кабан, там и тигр.

— Ну, тихо, тихо! — наводил порядок директор. — Шутки здесь неуместны. Пожалуйста, — обратился он к ботанику, — мы слушаем вас.

— По сравнению с другими древесными породами, — увлеченно продолжал тот, — кедр дает наибольший урожай кормовой массы. С одного дерева можно получить сто килограммов ореха и больше. В орехе — шестьдесят процентов чистого ядра. А в мякоти ядра содержание масла достигает почти шестидесяти пяти процентов. Вдумайтесь в эти цифры. Ведь это не дерево, а клад!

— Против кедра, собственно, никто не возражает, — сказал директор. — Вопрос теперь в другом — как быстрее его восстановить.

— Легче, наверное, здесь восстановить соболя, чем кедр, — скептически заметил старший лесничий, который обычно проявлял ко всему недоверие.

— «Легче, легче»… — не выдержал Капланов, — легкого здесь ничего не будет. Нам надо заниматься и кедром, и соболем, и многим другим.

— И, конечно, т-тигром, — снова поддразнил его Сал-мин, — только, п-простите, тогда по тайге ходить сотрудникам заповедника не п-придется. От них одно мокрое место останется.

— Ну чего привязался? — подтолкнул его локтем Шамыкин, — сам-то в тиграх души не чаешь.

— Да п-просто охота мне Левку з-завести, — признался Салмин и шепнул: —а то чего-то с этим кедром т-тоска стала заедать. Хоть бы обругал меня сейчас Левка, все б веселее было.

Но вывести из равновесия Капланова было нелегко. На шутки он обижался редко. Иногда мог и вспылить, однако быстро отходил. Он и сам был большой любитель пошутить.

Хозяйка дома, где останавливались в Тернее научные работники, иногда посылала их за питьевой водой в ключ, протекавший за огородом.

Если с ведрами уходил энтомолог Грунин, то он обычно, как человек увлекающийся, до ручья так и не добирался.

Хозяйка, потеряв терпение, посылала вслед за ним Капланова. Видя, что Грунин, забыв обо всем на свете, ползает с огороде, выискивая интересных насекомых, Капланов незаметно брал ведра, набирал воду и, прячась за бурьяном, уносил в дом.

Когда Грунин, наконец, спохватывался и, не найдя ведер, виновато, с пустыми руками и повинной головой возвращался к хозяйке, его встречали общим смехом.

Капланов убеждал приятеля, что тот давно уже принес воду, но, наверное, об этом забыл. Грунин, пытаясь вспомнить, растерянно соглашался, и в доме снова поднимался хохот.

Однажды сын хозяйки, школьник, наловил на окне мух, оборвал им крылья и закрыл в коробке из-под пудры. Мухи, густо опушенные пудрой, приняли необычный вид. Капланов, задумав пошутить, отсадил их в пробирку и показал Грунину.

— Смотри, Костя, каких невиданных насекомых я обнаружил в тайге! Это, пожалуй, какой-то новый вид!

Энтомолог от неожиданности не сразу сумел разглядеть мух и принял слова приятеля за чистую монету.

— Левка, ведь это открытие! — у него от восторга даже задрожали руки. — Я таких здесь еще не видел. Неужели это из рода саркофаг?

Капланов умирал со смеху.

В конторе заповедника появилась новая кассирша. Она заинтересовала Капланова своим удивительным внешним сходством с девушкой, с которой он дружил в юности. Ему очень хотелось с ней познакомиться, но преодолеть свою застенчивость никак не мог. Когда он получал у нее зарплату, то настолько смутился, что, расписавшись в ведомости, ушел из конторы, забыв деньги.

В конце концов их познакомили. Салмин стал подсмеиваться:

— Ну с-скажи ты ей, что она т-тебе нравится. А то видишь ее раз в два месяца, да еще и с-слова вымолвить не умеешь.

— Я могу это сказать только где-нибудь на хребте Сихотэ-Алиня, — смущенно отвечал Капланов. — А здесь, братец, — нет, невозможно…

— Так она же, Левка, т-туда не заберется!

— Значит, объяснение не состоится. А в общем, ну тебя, отстань…

Закупив в поселке все необходимое, Капланов снова собирался в тайгу. Перед тем как разойтись на полевые работы, научные сотрудники проводили вместе последний вечер за ужином, за бутылкой вина. Знали, что очередная их встреча будет не скоро. Но почти все уже привыкли к своей трудной профессии следопытов. Чтобы изучать природу, надо было преодолевать те преграды, которые она ставила на пути человека.

Природа не хотела так просто выдавать свои тайны. Капланов это понимал особенно ясно. Он побывал уже не в одной переделке, где надеяться можно было только на собственные силы.

— «И снова в поход…» — минорно затягивал кто-нибудь из них в минуты расставания.

Расходились с вечеринки поздно ночью, а уже на рассвете с тяжелыми котомками за спиной шли в тайгу. Каждый своим путем, на свой страх и риск. Но ради одного общего дела.

Годы работы в заповеднике принесли Капланову много творческих радостей. Однако бывали и неприятности.

За посланную в Вестник филиала Академии наук статью о черном рябчике, которую он написал на Шаньдуйских озерах, Капланов неожиданно получил от вновь назначенного директора заповедника выговор. В приказе это мотивировалось тем, что статья неплановая, послана в журнал без согласования с дирекцией, и еще тем, что наблюдения за рябчиком, не входя в утвержденный для данного научного сотрудника план исследований, якобы мешают его основной работе.

Абсурдность этих доводов была несомненна, тем более что Капланов в полном объеме выполнял все намеченные исследования по лосю и попутно по изюбру, а прошедшей зимой даже по тигру.

За дикушей он наблюдал между делом, когда поднимался на гольцы и обнаженные пожарами вершины, где обычно на брусничниках чаще всего встречалась дикуша. Ему первому из ученых удалось описать ток этой малоизученной птицы. О каплановской статье появились уже положительные отзывы, но для директора это было несущественно.

Странный был он человек. Когда-то заповедником руководил Абрамов, умный и сердечный человек, именно он и пригласил Капланова на работу в Приморье. Теперь Абрамов был главным госинспектором охоты по краю. После него здесь сменилось уже несколько директоров. Но нынешний, успев лишь принять дела, с места в карьер занялся грубым администрированием.

Он любил выражаться по-военному точно:

— Явиться ко мне в семь ноль-ноль…

Или:

— Я подал команду — быть готовым через час десять минут.

Капланов последний раз вернулся из тайги в управление с опозданием против намеченного на восемь дней. Надо было закончить наблюдения за лосем, да к тому же задержала ненастная погода.

Директор, не раздумывая, издал приказ об его увольнении за проявленную недисциплинированность. Но Капланов даже не расстроился: действия нового директора были настолько необычны и незаконны, что он только с любопытством молча на него поглядел.

На телеграмму, данную Каплановым в Главк, пришел быстрый ответ — приказ директора отменить. Тогда тот решил ограничиться выговором, но уже по поводу статьи о дикуше.

Капланов хотел снова пожаловаться в Главк, но потом махнул рукой: стоит ли беспокоить людей из-за пустяков. Пусть директор тешится этим выговором.

Сотрудники заповедника сразу же невзлюбили нового директора. Зоологи потеряли к нему уважение после того, как на первом научном совете он выступил с невежественным предложением: заняться скрещиванием пеликана с гусем. Но больше всех негодовали лесники. Он взял за правило ходить ночами по квартирам наблюдателей, чтобы проверить — не спят ли они дома, если по графику положено им быть в таежном маршруте.

— И что это он по ночам шатается! — возмущались лесники.

Иногда директор в порядке контроля направлялся по следам научного сотрудника, уходящего в тайгу. Если тот отклонялся в сторону от тропы, он сердился:

— Ишь ты! Напетлял, будто заяц. Чего бы ему не идти, как положено, а он, гляди-ка, в самую чащу, словно зверь, полез.

Зная, что Капланов занимается тиграми, лесники смеялись:

— Ему бы за Львом Георгиевичем сходить. Напоролся бы на тигру, тогда зараз бы отказался по тайге шастать.

Но все эти неприятности были, в конце концов, мелочами.

Задумываться Капланову приходилось о другом. Учет тигров по следам показал, что на огромной территории заповедника зверей было все-таки очень мало. А тут еще обнаружилось, что, кроме убитого Спиридоновым трехлетнего тигренка, охотники летом застрелили еще двух взрослых тигров, которые вышли за пределы заповедника. Погибали последние звери.

На память приходили стихи американского поэта:

Нет больше бизонов.
Нет и тех, кто видел бизонов,
Тех, кто видел их тысячные стада,
Как они начисто выбивали
Траву прерий в пыль,
И, нагибая головы, били копытами,
Озаренные пышным заревом.
Нет больше тех, кто видел бизонов,
И нет больше бизонов.
Да, за двадцать лет в Америке было уничтожено шестьдесят миллионов бизонов. Пройдет несколько десятков лет и совсем не станет уссурийского тигра. И тогда скажут:

Нет больше тигров.
Нет и тех, кто видел тигров…
Эти перефразированные строки Капланов произносил вслух с грустью и болью.

Вспоминались рассказы старого тигролова Алексея Козина, отца Федора, что лет двадцать пять назад «шла сюда ходовая тигра» и что здесь в тайге нетрудно было встретить группы молодых тигров по семь-тринадцать зверей, которые соединялись из нескольких выводков. О массовых переходах тигров рассказывал Арсеньеву и Дерсу Узала.

Капланов знал, что Арсеньев проявлял особый интерес к тигру.

«Я расспрашивал о тайге и ее четвероногих обитателях, — писал известный путешественник. — Больше всего меня интересовал тигр. Он казался мне каким-то особенным существом, и я начинал его почти так же боготворить, как и амурские туземцы».

В те времена тигр в тайге не был редкостью. Известно, что в первые годы существования Владивостока были случаи нападения тигров на лошадей. До сих пор в городе сохранилось название «Тигровая сопка». И на гербе Владивостока был изображен тигр…

Что же надо делать сейчас? Прежде всего остановить отлов тигрят. Поголовье тигров почти не росло, взрослых тигров отстреливали, молодняк вылавливали для зоопарков. Капланов обратился с письмом в ряд научных и общественных организаций, прося поддержки в установлении запрета на отлов и отстрел тигров. Но пока что время шло, а тигров все убивали.

«Нет, не может быть такого, — писал Капланов приятелю, — чтобы в нашей стране исчезли последние редкие звери. Они должны сохраниться. Люди будущих поколений еще станут любоваться могучим красавцем — уссурийским тигром, которого полудикие племена совсем недавно считали своим божеством».

Тигр был украшением природы. Бороться за него — значило защищать природу. И Капланов знал: он не успокоится до тех пор, пока не добьется узаконения всех необходимых мер по охране и восстановлению этого редкого, дивного зверя.

Глава десятая ЛЕТО НА ФАТЕ



В середине апреля Капланов выехал на реку Фату. Здесь он должен был провести наблюдения за изюбрами. Уже в начале мая на скалах, над рекой, зацвел рододендрон даурский, лиственница стала распускать хвою, а долина и склоны сопок покрывались зеленой дымкой от пробуждающейся листвы деревьев.

В один из майских дней Капланов поднялся на главный хребет.

Воздух был прозрачен, сопки проглядывались далеко. К западу, в верховьях Колумбэ, виднелся снежный покров. Но на восточном склоне, вплоть до побережья, весна шла полным ходом. От цветущего рододендрона сопки местами казались лиловыми. Кое-где зацвела черемуха, на скалах зажелтели японские маки. Капланов, вглядываясь в синеющие дали, полной грудью вдыхал напоенный весенними запахами воздух. Он чувствовал какой-то особый подъем сил и в то же время глубокое успокоение.

Нередко в такие минуты он вспоминал слова Пржевальского: «Сколько раз завидовал пролетавшему в это время мимо меня грифу, который может подняться еще выше и созерцать панорамы еще более величественные. Лучше делается человек в такие минуты! Словно поднявшись ввысь, он отрекается от своих мелких помыслов и страстей. Могу сказать, кто не бывал в высоких горах, тот не знает грандиозных красот природы!..»

Капланов, окидывая взглядом бесконечное сплетение сопок, думал о красоте и своеобразии этой горной страны. Борьба стихий, которая разыгрывалась здесь, — воздушных течений, несущих из глубины Сибири зимние стужи и летний зной, а со стороны Тихого океана — влажное морское дыхание с туманами и дождями — во многом объясняла особенности природы края. Сухой горняк, дующий с материка, воевал с насыщенным влагой муссоном, и то один, то другой с определенным постоянством одерживал верх. Муссоны всегда побеждали летом, умеряя в сопках жару и нагоняя свирепые грозы и страшные ливни, от которых вздувались и выходили из берегов горные реки, а наводнения нередко охватывали огромные площади.

Заповедник лежал по среднему Сихотэ-Алиню, и здесь можно было наблюдать все разнообразие растительного и животного мира края, словно специально собранное в этом месте. Такие резкие контрасты в природе уже не встречались ни к югу, ни к северу от заповедника. Смещение северных и южных форм здесь бросалось в глаза чуть ли не на каждом шагу.

И хотя теперь Капланову уже не казались удивительными слова Пржевальского, что «охотничья собака отыскивает вам медведя и соболя, но тут же рядом можно встретить и тигра, не уступающего по величине и силе обитателю джунглей Бенгалии», — он не переставал находить для себя что-то новое в уссурийской тайге.

Он все больше привязывался к этому краю. Он уже знал, что сохранить для будущих поколений изумляющую красоту дальневосточной земли можно именно здесь, в заповеднике. Ведь заповедники создавались навечно для того, чтобы люди коммунистического общества увидели нетронутые богатства природы во всем их великолепии. А какая это была огромная радость — открывать тайны природы, которые она глубоко и упорно прятала, и тем самым отдавать до конца все свои силы народу.

Теперь он понял, почему заболоченная тайга Васюганья, где нет и намека на роскошь и разнообразие уссурийских лесов, казалась ему в свое время лучшим местом в мире. Ведь и то и другое было Родиной, и человек, глубоко познавая свою страну, не мог не полюбить каждый ее уголок.

И как же эта обширная родная земля в тайге, болотах, степях, горах была ему дорога!

С хребта он спускался в долину сумерками. В тайге однообразно, монотонно — «кух-кух, кух-кух» — кричали иглоногие совы. В воздухе над полянами слышался резкий свистящий звук. Это вибрировали крылья даурских бекасов: они стремительно падали вниз, а потом круто взмывали вверх. Местами на большой высоте еще продолжали тянуть вальдшнепы. Иногда с мелодичным звонким свистом пролетали кулики-кроншнепы.

В долинных лесах птичий гомон уже затихал, хотя тайгу все еще оглашали посвисты и цоканье дроздов.

Встретились изюбры, они тоже спускались по склонам в долину, где паслись ночью. Под прикрытием предрассветного тумана изюбры наутро снова возвращались к вершинам сопок. Там, никем не тревожимые, они оставались на дневных лежках.

В тайге было сухо. Вершины деревьев от порывов горняка глухо шумели. Горняк обычно расходился к вечеру.

Капланов думал, что пришло время майских палов, от которых здесь ежегодно выгорали целые массивы лесов. Пожар возникал из-за самых разных причин: от удара молнии в дерево, поджога, плохо затушенного костра, от небрежно брошенной спички или папиросы. Но мог ли Капланов представить, что на этот раз он сам станет невольным виновником лесного пожара?

Поужинав, он собирался ложиться спать, как вдруг заметил в окошке красноватый отблеск пламени, прыгающего среди кустов.

Выскочив из дому, он увидел, что из печной трубы вылетают рои искр. Видно, упала одна на сухую хвою, и недалеко в мелком ельнике загорелся валежник.

Капланов стал забивать огонь ветками и забрасывать землей. Но ветер раздувал пламя, и оно с треском быстро пошло вверх по склону.

Через несколько часов напряженной борьбы с огнем Капланов понял, что приостановить пожар ему не удастся. Он задыхался, кашлял, хватал ртом удушливый дым, он выбивался из последних сил, но все было напрасно — огонь перебрасывался на новые участки.

Испуганные звери спасались бегством. Сравнительно спокойно отнеслись к пожару только изюбры. В дыму вблизи линии огня Капланов увидел крупного самца-изюбра, который неторопливо направился к реке. Через минуту зверь отрывисто тревожно рявкнул — у него получилось что-то вроде короткого звука «гау» — и ушел через воду в тайгу, продолжая на ходу взлаивать. Пробежал лось, мелькнула кабарга, по веткам скакали белки, прыгала харза. Шумно, ломая валежник, пронеслось кабанье стадо.

Пожар ширился, вздымая зарево и наполняя глухим шумом ночную тайгу.

Продолжался он неделю, пока его не погасил ливень. Тайга выгорела почти на пять километров по склону.

Капланов горевал, что не смог справиться с огнем, но что он мог — один!

В эти дни палы возникали во многих местах заповедника. С хребта было видно, как дымилось в Усть-Серебряном и где-то далеко на западе, в верховьях Имана.

Земля на пожарище обнажилась, и вскоре здесь появилась масса канюков, луней, коршунов, которые отыскивали на горельнике мышей и бурундуков.

После ливня вода в Фате поднялась на тридцать сантиметров. В горах выпал снег. Между сопками долго бродили туманы.

Капланов в полукилометре от избушки построил лабаз для наблюдений за изюбрами и установил корыто с солью. В первую же ночь к солонцу пришли звери.

На рассвете в корыто сел филин, пошевырялся клювом в соли, потом слетел на землю и долго, склонив набок ушастую голову, с удивлением разглядывал подошедшего человека.

В двадцатых числах мая в тайге появился мокрец. Тело от укусов постоянно зудело. Много было в этом году и клещей.

Капланов обычно ходил изюбриными и медвежьими тропами. У медведей в июне начался гон, и он однажды на тропе встретил медведицу и бегущих за ней на некотором расстоянии друг от друга трех медведей. Притаившись за деревом, Капланов пропустил их мимо себя. Звери не обратили на него никакого внимания. Через полчаса, продолжая идти по медвежьей тропе, он увидел впереди себя еще одного крупного медведя-самца.

Нужно было запастись продовольствием, а на отопрел медведей у него имелось разрешение. Капланов убил зверя с первого выстрела. Пока свежевал медведя, наступил вечер, и ему пришлось заночевать возле своей добычи.

Ночью, сидя у костра, он услышал короткий, похожий на крик изюбра, рев. Однако рев был без характерного для оленя перелива. Он повторился трижды. Капланов с волнением подумал — не тигр ли это? Он вспомнил рассказ Козина, как тигр для того, чтобы подманить изюбра, пытался подражать его реву.

На другой день, управившись с тушей медведя, он хотел было пойти осмотреть то место, откуда слышался рев, но неожиданно хлынул дождь, который смыл всякие следы.

По вечерам Капланов недалеко от своей избушки ловил рыбу. На удочку попадались чаще всего ленки до трех килограммов каждый.

В конце июня по реке стали подниматься сима и голец. Голец ловился особенно хорошо в ямах.

Однажды, идя с удочкой вдоль ключа Медвежьего, Капланов заметил на берегу около небольшого водопада сильно помятую каким-то зверем траву. Нагнувшись, он неожиданно увидел на песке отпечаток лапы тигра. Зверь отдыхал у самой воды, вероятно, спасаясь под брызгами водопада от мошек и комаров. А может быть, тигр ловил здесь рыбу.

Капланов представил себе, как охристо-оранжевая с темными полосами огромная кошка, терпеливо ожидая и не двигаясь, лежит на берегу, не спуская глаз с воды, и вдруг, завидя подплывающую рыбу, проворно хватает ее когтистой лапой. Временами зверь опускает голову в воду, затем долго отфыркивается. Или входит в ручей и, осторожно ступая по дну, отыскивает притаившуюся у камней рыбу.

Внимательно изучив следы, Капланов определил, что это был Косолапый. Не раз уже пересекались в тайге их пути. А теперь тигр пришел и сюда, на восточный склон хребта.

Начиналось лето. Всюду цвел чубушник. На лужайках, среди дубняка, уже розовели пионы. Источали нежный аромат ландыши. На сухих полянках начала распускать свой ярко-кирпичный с крапинками венчик лилия даурская, а берега ключей стали лиловыми от цветущей хохлатки гигантской. Зацвели лимонник, актинидии, бархат, виноград амурский.

Капланов с наслаждением наблюдал цветение природы. Все казалось важным и интересным: и первые поршки молодых рябчиков, и нерест ленков в реке, и лёт желтых и синих махаонов, когда они роями собираются на сыром песке, и зацветание багульника.

По плану научных исследований Капланов должен был теперь заняться изюбром.

С появлением мошки в конце июня изюбры перекочевали к вершинам гор, где было прохладнее и чаще веял ветерок. Воду они находили в падях и поэтому перестали спускаться в долины. С биноклем и фотоаппаратом шел за ними Капланов на бескровную «охоту». Он изучал образ жизни животных, их питание, узнавал, какие растения были излюбленным кормом изюбров.

Изюбр оставался одним из основных промысловых зверей края, и в задачи заповедника входило быстрее восстановить его поголовье.

Два главных врага были у изюбра в тайге — волк и браконьер. Но там, где появлялся тигр, волки обычно исчезали. А тигр истреблял много меньше изюбров, чем волки. Притом способ охоты тигра был таков, что он не распугивал изюбров.

Нередко бродили по тайге и стаи домашних собак, которые также нападали на изюбров и особенно на их молодняк — «сайков». Летом население таежных поселков не считало нужным кормить собак, даже охотничьих лаек, надеясь, что они сумеют прокормиться в тайге.

Но самым страшным врагом изюбра был, пожалуй, все-таки браконьер.

В дореволюционное время охотники на лыжах «заганивали» изюбров по глубокому снегу и у живых зверей вырезали хвосты, сушили их и сбывали в Китай, где они использовались в виде приправы к кушаньям как деликатес. Искалеченных изюбров бросали на произвол судьбы, и те обычно погибали. Капланову рассказывали, что только двое охотников за зимний сезон добывали здесь двести оленьих хвостов.

Китайские купцы покупали также желчь медведя, сухожилия ног изюбра, мускусную железу кабарги, усы и челюсти тигра. Китайско-тибетская медицина высоко ценила все это как лекарственные средства, и большой спрос на них заставлял безжалостно истреблять диких животных.

Но чаще всего изюбров уничтожали из-за пантов. В пантовку быков подкарауливали на солонцах и у берега моря, куда изюбры приходили солонцевать. С помощью собак их загоняли в море, потом набрасывали арканы и убивали, чтобы срезать панты, или держали до отрастания рогов, а потом все равно уничтожали.

Раньше у промысловиков в большом ходу были «лудевы», изгороди, которые тянулись на многие километры и имели лишь несколько узких проходов. В этих проходах находились замаскированные сверху ловчие ямы. В них попадались изюбры, кабарга, косули и другие копытные звери.

Факты хищнического истребления животных в дальневосточной тайге не раз с возмущением приводил Арсеньев.

Он писал, что в лудеве, которую он осматривал, было двадцать две петли, в четырех петлях оказались мертвые кабарожки: три самки и один самец. Промысловики оттащили самок в сторону и бросили на съедение воронам. На вопрос, почему бросили пойманных животных, они ответили, что только самцы дают ценный мускус, который можно продать в Китае по рублю за штуку. Что же касается мяса, то и одного самца с них довольно, а завтра они поймают еще столько же. По словам промысловиков, в зимний сезон они убивают до ста двадцати пяти кабарожек, из которых семьдесят пять процентов — маток.

«Грустное впечатление вынес я из этой экскурсии, — заключил Арсеньев. — Куда ни взглянешь, всюду наталкиваешься на хищничество. В недалеком будущем богатый зверьем и лесами Уссурийский край должен превратиться в пустыню».

Капланов часто задумывался над этими словами Арсеньева. Он сам убедился в серьезных последствиях варварского отношения к природе.

Мало стало и соболя в Сихотэ-Алине. Сейчас он встречался здесь лишь одиночками под самым хребтом, среди россыпей гольцов, больше в западной стороне заповедника. А ведь когда-то дальневосточная тайга славилась соболем.

Вылавливали его здесь всякими способами. Лишь при одной промысловой избушке стояло до пятисот соболиных ловушек-кулемок. Промысловики ежедневно обходили их, настораживали, ставили петли. Иногда ловили беременных соболей, так как их эмбрионы считались целебными.

Переселившиеся сюда староверы, кроме лова в капкан и петлю, применяли еще гон. Идя по следу соболя, находили место, где он прятался. Приставляя сеть к дереву или норе, выгоняли соболя стуком или выкуривали. Нанайцы ставили на соболя луки-самострелы.

Пятнадцать-двадцать лет назад его добывали по всему району и, по словам удэгейцев, в верховьях Имана соболя было так много, что на мясо убитого сохатого в первую же ночь сбегалось по несколько этих зверьков.

Соболя выловили. Теперь за месяц специальных поисков в тайге с трудом можно было встретить один его след.

Заповедный режим должен был помочь размножению соболя. Каплановсчитал, что восстановление этого ценного зверька вполне возможное дело — ведь его кормовая база в горах Сихотэ-Алиня оставалась хорошей.

После тигра, пожалуй, именно соболь больше всего требовал здесь охраны и мер по восстановлению. И Капланов мечтал: как только закончит исследования по лосю и изюбру — а они уже подходили к завершению, — дальше возьмется, помимо тигра, еще и за соболя.

Он вспоминал печально известные факты: за последние две тысячи лет с лица земли вовсе исчезло сто шесть видов крупных млекопитающих, а за последние пятьдесят лет, на глазах лишь одного поколения, — сорок видов диких животных.

Все это могло происходить лишь в условиях капиталистической системы, которая безжалостно разрушала и природу. Капланов все более убеждался, что не только в грядущем коммунистическом обществе, но и теперь, на близких подступах к нему, природа должна украшать жизнь человека, делать ее более гармоничной. Она давала радость и новые силы, от нее жизнь становилась возвышенней и богаче. Капланов был оптимистом и верил — люди сумеют сохранить и восстановить природу.

Лето на Фате проходило в напряженной работе.

Капланов терпеливо и настойчиво выслеживал зверей в сопках. Изредка возвращаясь к своей избушке, возобновлял запас продовольствия: пек пресные лепешки, добывал в реке рыбу — делал это чаще всего острогой — и, взяв все необходимое, снова на несколько дней уходил в глубь тайги.

В августе лоси-быки поднимались на сопки, как говорили охотники, «сушить рога», они терли их о стволы деревьев, очищая от омертвевшей кожи. В сентябре у сохатых должен был начаться гон. Быки словно оттачивали свои рога, готовясь к кровавым схваткам.

Капланов шел вслед за ними. Утром, когда все вокруг было затянуто туманом, отсюда виднелись лишь темные шапки сопок, которые, казалось, плавали в этом дымчатом море.

В верховьях ключа Медвежьего сопки были покрыты мшистой пихтово-еловой тайгой. В этом царстве мхов и лишайника постоянно обитали кабарга и харза, заходил сюда сохатый, из птиц держались кукша и дикуша. Раньше жил тут и соболь, но теперь он встречался редко.

Елово-пихтовые леса края ботаники считали очень древними. В этой дремучей тайге всегда стояли полумрак и тишина, седые бороды лишайников «уснеа барбата», свисавшие с деревьев, невольно наводили на мысль о лешем и других сказочных персонажах. От суровых темнохвойных лесов веяло чем-то диким, первобытным. Капланов любил бывать здесь. Выше по склонам тайга изреживалась, там начинались брусничники, куда в конце лета обычно заходили медведи. Как раз здесь весной он наблюдал токование дикуши.

Когда туман рассеивался, с вершины гольца открывался широкий вид на долину Фаты. На склонах сопок было много старых гарей, которые зарастали мелколиственными породами. А по дну долины тянулись ленты южных широколиственных лесов с их удивительным разнообразием — от гибких лиан до серебристых ровных, как свечи, стволов амурского бархата.

Иногда Капланов обостренно чувствовал свое длительное одиночество. Бывало это не так часто. Но все-таки бывало.

Одиночество, собственно, он любил. Однако порой оно его начинало тяготить. Как иногда хотелось бы поговорить с кем-нибудь у вечернего костра после трудового дня, проведенного в упорной молчаливой слежке за животными. Вспоминались друзья и родные, оставшиеся далеко отсюда, особенно мать; она, биолог, первая сумела привить ему любовь к природе, жажду познания ее. С какой-то светлой грустью он думал и о девушке, с которой дружил в юности.

Казалось, это было давным-давно. Они вместе участвовали в работе кюбза, вместе долгими часами изучали повадки диких животных в зоопарке, а потом на звероферме, в свободное время ходили «белковать» в подмосковные леса. У них с Лидой были общие интересы и увлечения. Но после окончания школы Лида уехала на Север. Переписка у них почему-то оборвалась.

Однажды, получив отпуск, он решил ее навестить. Побывав перед этим на лосиной охоте, он заявился к ней с подарком — мясом лося.

Однако Лида была где-то в отъезде. Капланов выкопал во дворе подвал и, сложив мясо, уехал, так и не повидав ее.

Лиду он встретил только года через три, когда она жила у своих родных в столице.

Приехав зимой в отпуск, он пришел к ней обвешанный ворохом подстреленных в Подмосковье белок.

Остановившись в дверях, он смущенно сказал:

— Вот, Лидочка… белок вам принес. На шубу. А беличье мясо можно есть. Серьезно! Пожарить и есть! Очень вкусно…

— Левушка! — Она была обрадована и изумлена, ведь они давным-давно даже не писали друг другу. — Левушка, откуда вы? И зачем все это? Ну, таежник мой, раздевайтесь скорее.

Они о многом тогда говорили. Вспоминали юные годы, старых друзей, разлетевшихся по свету, рассказывали о переменах в жизни.

Только о себе Лида промолчала. И он не посмел ее расспрашивать.

Потом снова расстояние и время разделили их надолго. Но мысли его часто возвращались к ней. Это бывало и у ночного костра, когда ярко горело пламя и искры высоко уносились вверх, будто превращаясь в далекие звезды, и на рассвете, когда сопки были покрыты еще туманом и с них временами доносились призывные крики изюбров, и днем, где-нибудь на скалистой вершине, где он стоял и задумчиво вглядывался в море тайги, которое в лиловой дымке словно плескалось, омывая горы…

Теперь, живя на Фате, Капланов имел возможность чаще встречаться с другими научными работниками, чем когда он, по их выражению, «оккупировал» Кему. Не так уж далеко было отсюда до ключа Поднебесного, где работал Валентин Шамыкин, и до Красивого Места в верховьях Сицы — «вотчины» Юрия Салмина и Кости Грунина.

Однажды Капланов вышел из Тернея вместе с Шамыкиным, им было по пути. Спутник его, занимаясь акклиматизацией норки, получил для подкормки зверьков старую выбракованную лошадь; ее нужно было забить после того, как она доставит на себе вьюк с продуктами в избушку на Поднебесном.

— Слушай, Валентин, — сказал Капланов, — ведь это несправедливо: конь всю жизнь трудился в тайге и теперь должен еще работать перед самой своей смертью. Неужели тебе его не жаль? Давай отпустим коня на все четыре стороны.

Шамыкин с удивлением посмотрел на приятеля. Но тот был серьезен.

— Так его все равно звери в тайге съедят. Зачем напрасно пропадать добру?

— Это верно, — огорченно согласился Капланов и, подумав, добавил: —Тогда знаешь что? Забьем его для норок, а сами мяса не попробуем. Из уважения к его заслугам, а?

— Чудишь ты все, Левка, — заметил Шамыкин, — ну, впрочем, если ты думаешь, что ему будет от этого легче, давай не есть.

Через два дня возле избушки на лабазе лежала груда конского мяса, предназначенного для норок. Приятели, решив его не трогать, ограничились варениками с картофелем.

Капланов, стряпая, сказал:

— А конское мясо — вещь неплохая. Вот если бы пришли сюда ребята, они бы нас засмеяли. Мяса полно, а мы картошку наворачиваем.

— Во имя гуманизма и справедливости, — пожав плечами, вздохнул Шамыкин.

Когда вся «отважная четверка», как прозвали зоологов в Тернее, собиралась в тайге, то после обычного обмена новостями и сытного ужина они затевали традиционную игру в коллективное «стихоплетство». Но это уже были не случайные стишки, друзья взялись сочинять «поэму» о своей таежной жизни.

Долго думали, как ее назвать, и никак не могли прийти к общему согласию.

— Ребята, эврика! — воскликнул один из них, разматывая портянки перед тем как забраться в спальный мешок, — а почему бы нам не назвать нашу поэму «Пять лет в портянках»? Вот уже скоро пятилетка минет, как мы из них не вылазим. Ведь не каждому дано в жизни такое удовольствие!

Название всем понравилось.

Шамыкину поручили вести запись, и при очередной встрече он всякий раз начинал читать поэму с первых строк:

Где в гранях сходятся два мира,
Где вздулась сопками земля,
Где реки выстланы порфиром,
Где зверя некому стрелять…
Есть м-место в той с-стране т-такое,
Где обитают лишь г-герои,
Неповторимые в себе…
— продолжал на память Салмин.

Там волки воют, ветру вторя;
Там сам себе могилу роешь,
То в Колумбэ, то на Арму…
— добавлял с усмешкой Капланов.

Грунин, вздымая руки, трагически восклицал:

Там Лев Капланов облысел,
Там Юрий Салмин зубы съел,
И я сдался сему почину…
Салмин, насмешливо поглядывая на Капланова, протяжно и торжественно произносил:

П-порою поверху вьюка,
Не щадя с-судьбу кобылью,
Проедет кемский С-смок Белью,
Г-глубокой мыслью п-поглощенный…
Этот дружеский шарж относился к Капланову. Джеклондонский Смок Белью вообще был любимым героем молодых научных сотрудников заповедника.

«Поэма» с каждой встречей удлинялась. Новая остроумная строка, удачная рифма приводили друзей в восторг, такой находкой гордились и даже хвастали.

Так они развлекались. Театр, кино, музыка — о них можно было лишь вспоминать. Зато эти веселые, хотя и редкие, вечера скрашивали однообразие жизни, которое было здесь невольным уделом научных работников.

После встреч с друзьями становилось как-то особенно славно на душе.

С севера уже летели цапли. Оттуда надвигалась осень, но здесь еще все цвело: лилия, леспедеца, рябинолистник, борец, соссюрея и многое другое. Малинники на сопках были полны ягод.

В тайге поспевала и быстро осыпалась актинидия. Краснели кисти лимонника. Шел гон у косули. Сима в ключах закончила свой ход и стала метать икру.

Пятого сентября Капланов отметил десятилетие со дня смерти Арсеньева. В это утро на Фате впервые протрубили изюбры.

Достав взятую с собой книгу знаменитого исследователя и забыв обо всем, стал перечитывать уже давно знакомые страницы.

«Нигде не дышится так легко, как в тайге, — говорил Арсеньев, — я всегда преображаюсь среди лесов и не променяю их ни на один город на свете. Здесь и думается и работается легче, и нет этой кучи никому не нужных условностей, которые, как тенета, мешают движениям. Да разве не клокочет и здесь жизнь? И травы, и птицы, и звери — ведь все это живет… надо только понять эту жизнь и уметь наслаждаться ею».

Мысли Арсеньева были близки Капланову. В этих проникновенных словах для него заключено было очень многое…

Образ мужественного и смелого путешественника, достойным учеником которого он хотел быть, нередко вставал перед ним в таежных походах. Мысль о том, как преодолевал лишения и трудности Арсеньев, всегда помогала в тяжелые минуты, ободряла и давала новые силы.

Глава одиннадцатая ВТОРОЙ ТИГРОВЫЙ ПОХОД



Зима тысяча девятьсот сорокового — сорок первого годов была многоснежной. Капланов совершал свой второй тигровый поход по восточной части заповедника.

На этот раз он шел один, взяв с собой лишь молодую зверовую лайку.

На правом берегу Кемы, там, где в нее впадает ключ Сяо-Кунжа, стоял старый барак, в котором когда-то жили лесорубы. Здесь иногда, проходя по своим маршрутам, ночевали наблюдатели заповедника. Остановился на ночлег в бараке и Капланов.

Вокруг простиралась кедровая тайга. У реки она сменялась поймой с зарослями зимнего хвоща — его усердно посещали кабаны и изюбры.

Левый берег представлял собой крутой, местами скалистый склон, покрытый старыми гарями с лиственным мелколесьем.

Наблюдатель Спиридонов, чей обход был в этих местах, говорил, что летом здесь недалеко от барака он слышал угрожающий рев тигра.

Капланов заинтересовался этим районом и решил подробнее его обследовать.

Утром, позавтракав и оставив собаку в бараке, он вышел на лед в надежде обнаружить здесь следы тигра. Через некоторое время, к своей радости, он и в самом деле заметил старые следы тигрицы, обточенные ветром.

Капланов прислушался. В тайге, над рекой, было тихо. Лишь временами откуда-то доносилось карканье ворон.

Зная, что вороны обычно собираются на падаль, он направился на их крик и вскоре среди чащи увидел птиц, сидевших на вершинах елей.

Он стал наблюдать за их поведением. Иногда вороны слетали вниз, исчезая под ветвями деревьев.

Подойдя поближе, он увидел на снегу свежие следы тигрицы и отпечатки лап маленьких тигрят, уходящие среди бурелома в чащу.

Держа палец на спуске ружья, он осторожно пошел по следам.

Вдруг впереди, из-под вывернутого пня, с криком поднялась стая ворон. От неожиданности он отпрянул.

Под пнем-вывертом лежал полусъеденный хищником изюбр.

«Раз на мясе сидят птицы, значит тигров близко нет», — успокоенно подумал Капланов, забрасывая за плечо карабин.

В тот же момент из-под ближнего валежника внезапно выскочили два головастых тигренка и, увязая в снегу, запрыгали ему навстречу.

Он, невольно схватившись за ружье, растерянно глядел на приближающихся зверей.

Каждую секунду можно было ожидать появления тигрицы. Не было сомнений, что такая встреча грозила большой опасностью: тревожась за своих детенышей, тигрица могла внезапно напасть на человека.

Тигрята остановились в нескольких шагах. Склонив набок головы, они с любопытством его рассматривали. Их забавные кошачьи мордочки, зеленоватые, широко открытые глаза, навостренные ушки были совсем близко — шагни, протяни руку и погладь.

Каждый тигренок весил примерно двадцать-тридцать килограммов, а длиной был около метра.

Человека они, конечно, видели впервые. Учуяв его запах, тигрята испуганно зафыркали и стремительно бросились назад.

Капланов, продолжая держать палец на спуске ружья, медленно, боком, отступал по снегу.

Он вернулся в барак. Удивительнее всего было то, что выводок находился в каком-нибудь километре от бывшего человеческого жилья.

Во второй половине дня подул сильный горняк, и Капланов отложил свои наблюдения до следующего утра.

На рассвете он начал обрезать круг радиусом в километр от того места, где лежало мясо изюбра. Выяснилось, что ночью тигры были у добычи, а потом ушли на гору.

Внимательно разглядев след тигрицы, он решил, что это та самая Скрытная, которая в прошлом году держалась на западном склоне, а затем перекочевала сюда, на Кему. Здесь она и вывела детенышей.

Капланов задался целью изучить жизнь обнаруженного выводка. Он описал круг диаметром в десять километров и в течение недели находился внутри него, наблюдая по следам за семьей тигров. Он убедился, что тигрица от тигрят далеко не уходила, и выводок за это время не отклонялся в сторону больше чем на пять километров.

Было интересно и то, что в непосредственной близости от выводка, внутри обрезанного им круга, жило несколько стад кабанов и с десяток изюбров. Скрытная, охотясь за ними, умела их не распугивать, добывая зверей в пределах полукилометра от того места, где укрывался выводок.

Капланов видел, как в нескольких сотнях метров от укромного обиталища тигрят спокойно паслись дикие свиньи.

Скрытная совершала свои ночные налеты без всякого шума. Добыча доставалась ей очень легко. Это был в самом деле скрытный зверь, несмотря на его кажущуюся неосторожность.

Капланов, находясь всю неделю вблизи выводка, понимал, что тигрица где-то рядом и незаметно следит за его действиями. Однако она ни разу не выдала себя и почему-то не увела отсюда тигрят. Казалось, она чувствовала, что человек не имеет дурных намерений.

Как-то, ведя наблюдения за выводком, он услышал тревожные крики кедровок, которые постепенно к нему приближались.

Пройдя немного, он. вдруг увидел свежие следы тигрицы, шедшей ему навстречу, а потом круто свернувшей в сторону. Зверь был рядом лишь несколько минут назад. Он обошел человека и направился к своему выводку — тот находился отсюда в полутора километрах.

Капланов убеждался, насколько трудно выявить выводок, пока тигрята малы. Тигрица старалась не выходить далеко из той чащи, где были тигрята. Если взрослый тигр, опасаясь человека, совершал огромные переходы, то тигрица с маленькими детенышами, стараясь себя не выдать, наоборот, держалась на очень ограниченном участке.

Капланов определил по следам, что тигрица на расстоянии трехсот метров от выводка задавила кабана и привела к нему тигрят, которые шли за ней гуськом. Шаги у них были вдвое короче, чем у матери, и своими боками малыши прочерчивали снег.

Он обнаружил в чаще утоптанную площадку, невидимую даже в десятке метров со стороны. От нее вели тигровые тропы к находящемуся неподалеку водопою.

На этой площадке тигрята играли. Дерево, стоящее рядом, было исцарапано их когтями, а ветки кустарников перекусаны. Сюда тигрица принесла поросенка, с которым семья быстро и дружно расправилась. После этого все вместе пошли на прогулку на левый берег реки, где была старая гарь.

Здесь они отдыхали. Тигрята боролись, играли, скатывались по крутому снежному склону вниз.

Утомившись, тигрята улеглись рядом с матерью, стали ее сосать.

Капланов установил также, что малыши вместе с матерью ходили по льду реки. Здесь тигрица на ходу поймала пробегавшую мимо кабаргу, и тигрята съели ее, оставив лишь два лоскутка кожи. Наконец, он выяснил, как был убит тот изюбр, мясо которого он нашел по вороньим крикам. Напав на изюбра на открытом месте, тигрица перетащила его волоком в чащу, куда привела потом тигрят.

Он восстановил жизнь выводка за все двадцать дней до своего прихода сюда. Тигрица в четырехстах метрах от барака отдыхала с тигрятами, а иногда одна подходила к бараку, присматриваясь, — не появился ли человек. Но когда здесь поселился Капланов, она стала тщательно наблюдать за человеком. Он знал, что тигрица все время находится настороже и всякие подозрительные действия с его стороны могут немедленно вызвать агрессивную реакцию Скрытной.

Идя по следам, он иногда начинал ощущать на себе взгляд хищника; порой это оказывалось ошибкой, так как поблизости нигде свежий след тигра не обнаруживался. А все же несколько раз он убеждался, что зверь и в самом деле пристально наблюдал за ним с короткого расстояния: среди бурелома он находил следы тигрицы, которая только что ушла с этого места.

Капланов все больше утверждался в мысли, что тигр боится человека меньше, чем какой-либо другой зверь из всех млекопитающих наземной фауны. Не подвергая себя опасности, он умеет приблизиться к человеку, ведя себя крайне дерзко и смело.

Однако случаев нападения тигра на человека известно сравнительно мало. Опасность для людей он представляет обычно, когда его преследуют, особенно если зверь ранен или если к нему нечаянно приближаются ночью. Опасен он и тогда, когда человек близко подходит к маленьким тигрятам. Все эти случаи с Каплановым уже были, но в открытую борьбу с тиграми ему вступать пока не приходилось.

Он теперь был уверен, что в малонаселенных районах, а тем более в заповедниках, где много диких копытных, тигры для человека и его домашних животных безопасны.

Заповедник по правому берегу Кемы начинался в сорока четырех километрах от моря, левый же берег реки здесь оставался вне заповедника. Охотники левым берегом шли в глубь тайги, а затем, пользуясь безлюдьем, иногда проникали на территорию заповедника.

Да и сами тигры нередко посещали левый незаповедный берег реки, где было больше солнцепеков. Там их порой подкарауливали охотники. Отстрел тигров вне заповедника все еще допускался. Ведь и наблюдатель Спиридонов убил тигренка на левом берегу Кемы и формально ему нельзя было предъявить какие-либо претензии.

Обход Спиридонова на Кеме, таким образом, являлся пограничным и поэтому наиболее беспокойным. Наблюдатель не раз обнаруживал в скалах у водопада настороженные на тигра самострелы. Здесь тигры чаще, чем в других местах, переходили с берега на лед реки и подвергались наибольшей опасности.

Спиридонов уничтожал попадавшиеся самострелы, за что охотники грозили ему расправой. Но это был смелый и ловкий человек, и после того, как сам убил тигра, он старался лучше охранять редкого зверя. Большое влияние на него оказали и беседы с Каплановым. И Капланов теперь чувствовал, что Спиридонов смотрит на тигра уже другими глазами.

Как-то Капланов прочел ему свою любимую песню о юноше и тигре. Он ее знал наизусть.

И юноша, и тигр — оба погибли в смертельной схватке друг с другом. В песне говорится, как скорбит мать по юноше:

Ты от тигра не укрылся
Круглым кованым щитом,
Лапой тигр не защитился,
Пал, изрубленный мечом.
Больше плакать нету силы,
И не нужно слез теперь.
Уж могила отворила
Пред тобой глухую дверь.
Все ж был мною сын воспитан
Тигра сильного сильней!
Снова — сын и тигр убитый
В сновиденьях перед ней.
Голос Капланова был ровен и спокоен, а в глазах таился даже какой-то смешок. Очевидно, он думал сейчас о себе с иронией: чего еще не хватало, стихи начал вслух читать!

Спиридонов привык видеть Капланова невозмутимым, но теперь ему казалось — тот сдерживает в себе какое-то безмерно волнующее его чувство. Спиридонов слушал внимательно, опустив голову. Песня его заинтересовала.

Может там, где речки скачут,
Сквозь леса бегут, звеня,
Мать-тигрица тоже плачет
Безутешнее меня.
Я пойду к тигрице в горы,
Чтоб оплакать сыновей,
Чтоб ее утешить в горе:
Есть же горе и у ней.
Был мой сын в бою загублен.
Слезы вместе мы сольем,
И у ней ведь сын изрублен
Был безжалостно мечом!
Капланов закончил читать, но оба они еще долго молчали. Наконец, Спиридонов медленно произнес:

— Тигра — зверь гордый. И по храбрости он вроде человеку вровень. Тигру, конечно, трогать нельзя. По глупости ее здесь убивают. Как вот я тогда… Ну только теперь кто на тигру пойдет — берегись! Близко не допущу…

Капланов, глядя на него подобревшими глазами, прятал растроганную улыбку.

У Спиридонова в его пограничном обходе было много забот. Тревогу вызывали изюбры и лоси, которые летом уходили к морю солонцевать, а там их подстерегали браконьеры. Чтобы отвлечь зверей от этих опасных переходов, он закладывал искусственные солонцы.

— Теперь они реже ходят на море, — говорил лесник Капланову, — а вот как отучить тигру от левого берега — ума не приложу. Одно остается, Лев Георгиевич, — до нас эти земли прирезать.

С ним нельзя было не согласиться: следовало поднять вопрос о присоединении к заповеднику левого уступа земель по берегу Кемы.

Спиридонов надумал сделать солонцы даже для белок. Для этого он брал доску из мягкого дерева, насыпал на нее слой соли, а затем смачивал водой. Соль, растворяясь, пропитывала доску. Такие просоленные доски попадались Капланову на многих участках его обхода. Одну Спиридонов прибил под окном на своем кордоне, и Капланов, заночевав у него, увидел через стекло, как рано утром сюда прискакали из леса две белочки и начали усердно выгрызать доску. С другой стороны к этому «солонцу» по бревенчатой кладке, как по лесенке, поднялась лесная мышь и тоже стала лакомиться солью.

— Всякая тварь в соленьи нуждается, — пояснил подошедший к окну Спиридонов, — а человек зверям помочь должен. Пускай и мышь маленько попользуется, что за беда!

Соль Спиридонов чаще всего завозил из Тернея, со склада заповедника. Доставка соли была делом очень нелегким, но он тем не менее регулярно пополнял ее запасы, хотя никто его к этому не принуждал.

Однажды, не дождавшись катера, Спиридонов решил увезти соль вьюком на лошади, рассчитывая забросить ее сразу в тайгу на солонцы. Но для этого надо было далеко обходить прибрежные скалы, и Спиридонов, чтобы сократить себе путь, пошел на очень рискованное дело. Отъехав несколько километров от поселка, он вывел лошадь к подножию скал и, пользуясь кратковременным периодом отлива, спустился на только что обнажившееся морское дно.

Отливы здесь бывали два раза в сутки — утром и вечером, вода отходила от берегов на десяток и более метров. Но это происходило обычно в очень тихую погоду, чаще зимой, чем в другое время года. Стоило подняться на море небольшому волнению, как все быстро менялось, и волна уже начинала бить о берег.

Спиридонов, видя, что море спокойно, решил проскочить по дну вдоль берега. Отлив в благоприятном случае продолжался немногим более часа. Спиридонов рассчитал, что за сорок минут ему удастся обогнуть скалистый мыс, за которым в кривуне он может снова подняться на берег и, значит, сократить себе обход тайгой.

Небо было чистым, казалось бы, ветра можно было не опасаться, но Спиридонов, как местный житель, знал, что море очень изменчиво, и здесь, у берегов, могло внезапно отозваться даже отдаленное морское волнение. И все-таки благодаря своему решительному характеру он сознательно рисковал.

На сыром песке, между камней, — с них еще струйками стекала вода — ползали крабы, морские ежи, звезды, ворочались какие-то крупные оранжевые черви, копошилось множество всяких морских тварей, которых Спиридонов никогда и не видел.

Однако не было времени разглядывать этих удивительных, застигнутых отливом животных. Стараясь по возможности быстрее вести за собой тяжело навьюченную лошадь, он с невольной тревогой посматривал на зеленоватую громаду воды, которая, чуть покачиваясь, отступила сейчас от берега, но каждую минуту могла неожиданно ринуться обратно и поглотить его вместе с конем.

Он прошел уже более половины пути, как вдруг заметил, что пенистые гребешки небольших волн с глухим шелестом начали наступать на песок и безостановочно, неукротимо приближались к берегу.

Со скалы шумно сорвалась стая бакланов и низко пронеслась над морем. Спиридонов вздрогнул. Бакланы словно предупреждали о грозящей опасности.

Он быстро оглядел скалистый берег — нет, здесь негде спастись! Оставалось лишь разгрузить лошадь и попытаться на большой скорости проскочить изгиб берега. Он подвел коня к камням и поспешно стал его развьючивать, складывая мешки с солью на небольшом выступе скалы, откуда их можно было бы потом взять с лодки.

Конь, кося глазом на зашумевшее море, испуганно всхрапнул. Спиридонов, освободив его от груза, вскочил в седло и во весь опор помчал вдоль кривуна по дну, которое уже начало скрываться под водой. Брызги фонтанами взлетали из-под ног коня. Но с каждой секундой бег его становился все тяжелее, вода уже доходила до брюха. Неожиданно Спиридонов среди крутых прибрежных скал заметил небольшую тропинку — по ней, наверное, спускались к морю какие-то звери, может быть обитавшие здесь горалы. Вывести по этой звериной тропе коня казалось невозможным, но теперь это было единственным выходом. Едва лошадь напряженным рывком успела прыгнуть на камень, как подкатившая к берегу волна с глухим ревом обрушилась на скалы. Если бы она сейчас настигла человека и коня там, на песке, то, конечно, увлекла бы их в морскую пучину.

Вытирая холодный пот на лице и туго держа под узды тяжело дышавшего коня, Спиридонов с неприязнью смотрел на обманувшее его море.

С тех пор он не пытался больше ходить по обнажившемуся морскому дну.

— Ну его к водяному, это «ясное море», — говорил он Капланову, — я человек не морской, а таежный. Тайга для меня — дело понятное. Здесь я все могу рассчитать как оно следует.

— Все? — усмехнулся Капланов, — а в тигра стрелял — тоже рассчитал?

— Ну, что вы, Лев Георгиевич, — смутился Спиридонов, — какой же тут расчет, когда я вплотную на него напоролся? Только больше этого не будет…

«С такими людьми, как Спиридонов и Козин, — думал Капланов, — можно здесь работать. Они грудью встанут на защиту природы. А они ведь только рядовые лесники».

Но ему вспомнились другие люди, и он невольно нахмурился. Эти люди тоже работали в заповеднике, однако их хотелось назвать не друзьями, а врагами природы.

Таков был работавший здесь одно время начальник охраны. Вместо того чтобы налаживать охрану заповедника, он часто отвлекал лесников на всякого рода личные поручения — свои и директора. Сам же бездельничал и, мало того, покрывал браконьеров.

К подобным людям Капланов был всегда непримирим. Однажды, когда ему очень нездоровилось, — болезнь приковала его в таежной избушке к постели — он с досадой записал в своем дневнике: «Если теперь я помру, самое обидное будет в том, что не при мне вышибут из заповедника этого негодяя…»

Но все же научные сотрудники в конце концов настояли на увольнение нерадивого начальника охраны.


Установив, что в обходе Спиридонова тиграм грозит опасность, Капланов решил сходить в село Великую Кему, где жили охотники, чтобы попытаться их убедить не трогать перекочевавших на Кему зверей.

Когда тигрица увела свой выводок в горы, он направился в село, лежащее на левом берегу реки, там, где река впадала в море.

В Великой Кеме жило несколько удэгейских семей, а также русские староверы-кержаки.

Капланов остановился у охотника Никиты Куликова. Об его меткой стрельбе ходила слава: говорили, что левой рукой он бросал вверх камень, а правой стрелял в него из ружья и всегда попадал. Это был истинный русский богатырь — рослый, широкоплечий, с русой бородой и голубыми глазами. Он чем-то сразу располагал к себе. Его считали «холодным старовером», то есть неверующим.

У него оказался гость, некто Зуйков, приехавший сюда по каким-то делам из южной части Приморья. Он был плотен, коренаст и выглядел старше своих сорока пяти лет. Капланову сразу запомнились его быстрые зоркие глаза, слегка длинноватый нос с резким вырезом ноздрей, глубокие складки на щеках, округлая рыжеватая борода. У Зуйкова были медленные, рассчитанные, какие-то вкрадчивые движения.

«Уверенный в себе и, видимо, напористый человек», — подумал о нем Капланов.

Хозяйка, молодая красивая женщина, подала на стол медовуху.

— Божий квасок, — угощая, сказал с усмешкой Никита, — пейте, гости, на здоровьице. Пейте, не побрезгуйте, Левонтий Григорьевич, — обратился он к Капланову, так его обычно называли жители Кемы. — Древний наш кержацкий напиток. Шибко пользительный!

— Холодным кержакам и водку не грех пить, — подмигнув, заметил Зуйков.

— Погодьте, и водка будет, — успокоил хозяин, — Геонка вчерась зюбра убил, маленько мясца займем у него.

Через несколько минут в избу зашел сосед Никиты, удэгеец Геонка. Он сразу привлекал к себе внимание: оливковый цвет кожи, длинные прямые черные волосы, крупный с горбинкой нос, большие темные глаза. На удэгейце был кафтан из изюбриной кожи, выделанный под замшу, и ватные штаны, заправленные в торбаса, сделанные из камуса[12], в верхней части, по голенищам, расшитые какими-то фигурами и крестиками.

— Геонка! Глянь, гости у меня. Уважь — дай зюбриного мяса. Выйду на охоту — отдам, — сказал Никита.

— Моя против нет, — закуривая длинную трубку, спокойно отозвался удэгеец, — бери сколько надо.

— Ну, спасибо, Геонка, садись с нами, — пригласил хозяин, — мясо будем кушать и суля[13] достанем.

— Геонке суля мало, — засмеялся Зуйков, — ему бы чудояна[14] дать.

— Суля — хорошо, чудоян — тоже шибко хорошо, — заметил, усаживаясь за стол, Геонка, — только чудоян теперь мало-мало трудно доставай.

Он внимательно оглядел Капланова.

— Люди говори, — сказал удэгеец, — твоя много тайга ходи. А след тигры зачем ходи? Тигра сердись, когда охотник сзади иди. Его тогда злой.

— Я, Геонка, не охотник, — попытался объяснить Капланов, — я хочу изучить жизнь тигра. Это редкий зверь, его теперь беречь надо. Заповедник охраняет тигров, и вы, охотники, должны нам помочь в этом.

— Какой же охотник откажется от добычи, если ему тигра попадется! — удивленно воскликнул Зуйков. — Чего ту тигру жалеть. Она самый что ни на есть враг таежный!

— Тигра оставайся нет, — глубокомысленно произнес Геонка, затягиваясь дымом трубки, — тогда кабан тоже нет — мало-мало больной. Совсем тигру убивай — хорошо нет.

— Пятнай тебя! — возмутился Зуйков. — И чего ты так муторно говоришь? Понять нельзя. Получается вроде — тигры нет и кабанов нет. Так, что ли?

— Моя верно говори, — невозмутимо заметил удэгеец, — тигры нет — кабан больной, мало-мало лопоухий, потом кабан издох.

Капланов удивился наблюдательности Геонки. Он слышал и раньше: не стало тигров, сильно размножились кабаны, потом на них напал мор, были годы, когда кабан очень сильно вымирал. Зависимость численности кабанов от наличия тигров, очевидно, заключалась в том, что более слабые животные легче вылавливались и уничтожались хищником. Тигр был своего рода санитаром, благодаря ему среди кабанов отсутствовали эпизоотии.

Капланов знал из литературы немало фактов о роли хищников как санитаров; к примеру, в Норвегии после истребления хищных птиц стали вымирать белые куропатки, потому что некому стало уничтожать больных птиц, распространявших эпизоотию.

— Тигры нужны для того, чтобы среди зверей не возникало заболеваний, — поддержал удэгейца Капланов, — но тигр — вообще ценный вид. Природу надо беречь.

— По вашему получается, — с досадой возразил Зуйков, — что даже тигру нельзя бить. Дожили, нечего сказать! Да раньше наши отцы, знаешь, как вольготно охотились! Нужно было пчелу разводить или изюбров приманить — тайгу жгли. На гарях дюже пользительная для пчелы и зверя травка вырастала. Всем хватало жизни в тайге. А теперь даже на сохатого, говорят, и то лицензию заведут, да еще за деньги. Им, националам, — кивнул он на удэгейца, — конечно, хорошо, лицензию бесплатно дадут. А русскому человеку в тайге теперь хана.

— Наша — сохатый бей, зюбра бей — потом мясо кушай, — угрюмо проговорил удэгеец, — ваша — мясо кадку соли, туда-сюда продавай. Наша — одежа из шкуры делай, ваша — опять продавай. Без мяса наша совсем пропади. Только лишний зверь — моя никогда не убивай.

Капланов с сочувствием прислушивался к словам удэгейца. Он знал, что пришлое кержацкое население не было заинтересовано в сохранении промысловых богатств тайги — взял, что нужно, а потом — иди на новое место, тайга велика. Для удэгейцев, нанайцев и других народностей, искони проживавших в этом крае, охота и рыболовство были средством существования, а не способом обогащения, и они умели по-своему ценить тайгу с ее богатствами. Сейчас в этом разговоре, собственно, и было видно отношение к природе бережное — и потребительское.

— Геонка — шибко хитрый человек, — весело хлопнул его по плечу Никита. — Ты знаешь, — обратился он к Зуйкову, — чего он со мной ланысь сотворил? Пошла осенью кета вверх — я ключ перекрыл, чтоб легче рыбу было взять. Приду утром, а запруды моей нет, кета ночью в ключ прорывается. Вот, язви тебя! И так несколько раз. Хотел я последить, кто мне такую пакость делает. А он, Геонка-то, пришел ко мне и сам признался. «Я, — говорит, — рыбу жалею, схоронить ее хочу, хочешь — ругай меня, а ночью я твою запруду убираю». Ну что ты с ним тут сделаешь, — Никита со смехом развел руками, — он как дитя неразумное, — рыбу пожалел! Думал я с ним расправиться, а потом рукой махнул. Как ни говори, соседи мы с ним, он человек вообще уважительный, в другой раз сам то ленчишку, то таймешонка принесет в угощение. А зюбра убьет — со всего села приглашает к себе обедать. Если даже ночью зверя убьет, тут же разом разделает и на костре сварит. А посмотрели бы вы, — обернулся хозяин к Капланову, — как они, удэгейцы, за зверем бегут. Без остановки на лыжах шпарят день и ночь. Ей-богу! А иногда с одним копьем охотятся. Да еще лопатину[15] свою расписную наденут, а на голове вроде платка с узорами. Ну, голимая старина! Чего, Геонка, молчишь? Али неправда?

— Почему неправда? — спокойно заметил удэгеец, — твоя правда сейчас говори. Наша люди охота шибко люби. Самый хороший охота — соболь поймай. Только мало теперь соболь. Его мужик там ходи, его баба — здесь, — он показал рукой в разные углы избы, — мужик найти бабу никак не могу.

— Вот японский бог! — расхохотался Зуйков. — Смотри как ловко объясняет.

Капланов понял удэгейца. Тот хотел сказать: соболя стало в тайге так мало, что самец не в состоянии отыскать самку. Из-за того размножение соболя прекращается.

— Мингуза[16] много тайга ходи, — продолжал Геонка, — его плохой зверь. А зачем он живи? Моя не знай.

— Мингуза — враг звериный, — пробормотал Никита, — никому она не нужна. А вот колонка, и того мало стало.

— Колонок мало, — согласился удэгеец, — пятнистый олень совсем нет. Моя батька говори: раньше Кема — пятнистый олень живи, соболь живи, глухарь живи. Последний копалуха[17] двадцать пять лет раньше мой батька смотри, а теперь тут находи — ничего нет. Тайга мало-мало бедный стал. Фарцуй[18] совсем нет.

— На наш век хватит, — махнув рукой, перебил его Зуйков, — главное, чтобы шишка на кедре была рясной, тогда и зверь придет. Сейчас снега много — кабанов и зюбрей легче по большому снегу взять. Они все теперь к поселкам жмутся. Ты, Никита, не зевай.

— Моя думай, — сказал Геонка, — разный зверь близко село ходи, тигр тоже скоро сюда приди.

— Самосуды ставьте, — посоветовал Зуйков, — шкура тигра нынче в большой цене. Уж не обессудьте, — насмешливо обернулся он к Капланову, — народу жить надо, Лопатину, обутки себе справить. Не так ли, Никита? — посмотрел он на хозяина. — А оберегать нам эту тигру незачем. Это уж ваше, заповедное, дело. Ну-ка, Никита, давай еще туесок с медовухой. Да, пожалуй, и ужинать пора, а? Где там твоя суля?

Но хозяйка уже накрывала стол. Из русской печи вкусно тянуло мясным варевом. Никита, довольно кряхтя, вытащил из-под кровати две бутылки водки.

Капланов вышел на крыльцо. Ночное небо было полно крупных звезд. Прямо над головой сверкал пояс Ориона. В тайге от мороза потрескивали деревья. Казалось, что это стужа идет сверху от звезд. Звезды, озаряя своим светом небо и снег, словно переговаривались между собой, и только тайга лежала кругом в загадочном напряженном молчании.

«Не простое это дело, — с огорчением подумал он, — договориться с охотниками, чтобы не трогали тигра. Здесь нужен закон. Вот когда будет запрещен отлов, тогда легче станет и разъяснять, почему нельзя убивать тигра. Надо начинать не отсюда, а с центра, где принимаются такие решения».


Через день наблюдатель Спиридонов вез Капланова на санях по льду Кемы в Ясную Поляну, где тот должен был продолжать свои исследования.

Спиридонов дорогой рассказывал, что он не раз уже встречал здесь следы трех молодых тигров, которые всегда держатся вместе. Наблюдатель предполагал, что это те самые тигры, из партии которых он прошлой зимой застрелил одного зверя.

Вскоре им встретился след тигра. Правда, это был одиночный, но, судя по отпечаткам лап, очень крупный зверь. Он недавно прошел по льду Кемы, а потом круто повернул на берег.

Капланов, оставив с лошадьми своего спутника, решил посмотреть, куда делся тигр. Ему удалось установить, что зверь несколько минут назад лежал в чаще, наблюдая за едущими по льду реки санями, но с приближением человека прыжками ушел в тайгу и, как после выяснилось, следовал за ними по берегу под прикрытием деревьев, не отставая.


Капланов снова один поселился в таежной избушке. Как-то в сумерках он пилил дрова. Оказывается, в это время к избушке подходил тигр. Он постоял здесь, послушал, потом чащей прокрался еще ближе и продолжительное время таился за деревом, рассматривая работавшего человека.

Наутро, изучая след зверя, Капланов понял, что это был Могучий или Великий Владыка, который снова ушел куда-то в тайгу.

Он наблюдал за тиграми, а тигры наблюдали за ним. Но звери не сделали ни одной попытки напасть на человека, несмотря на его настойчивое стремление приблизиться к ним, чтобы проникнуть в тайны их скрытной жизни.

Если бы Капланову сказали, что, работая в тайге все эти годы, он ежедневно, ежечасно проявлял исключительную смелость и мужество, он бы просто рассмеялся. Он был уверен, что так поступил бы каждый исследователь.

Из Ясной Поляны Капланов этой же зимой перебрался в избушку на Шаньдуйских озерах. Там он закончил, наконец, свои работы по биологии лося, изюбра и тигра. У него накопился огромный фактический материал: он провел наблюдения в тайге более чем над полтысячью лосей и изюбров. Теперь обработка этих данных была завершена, и он писал книгу.

Ему хотелось в ней рассказать не только о биологии изученных им зверей, но и показать, какие огромные природные богатства таятся в этом крае, и что надо сделать, чтобы их было еще больше.

Несмотря на хищнические способы промысла, на истребление животных браконьерами, на массовые лесные пожары, природа здесь все еще оставалась изобильной и великолепной.

«Природа Сихотэ-Алиня, — писал он в своей работе, — сохранила до нашего времени богатую фауну крупных млекопитающих с разнообразием видов и таким исключительным обилием особей, как, вероятно, нигде в Советском Союзе».

При разумном подходе к их использованию природные богатства здесь возрастали бы с каждым годом.

«Поголовье изюбров, — прикидывал Капланов, — может быть увеличено только в одном заповеднике не меньше, чем в четыре раза. Отсюда изюбр будет перекочевывать в другие районы, где на него откроют планомерный промысел. Прирост диких копытных в крае будет серьезным резервом питания для его населения».

Особое внимание Капланов уделял биологии тигра и мерам по его охране. Последние исследования на Кеме позволили ему обобщить результаты наблюдений над этим зверем. Разбросанные на огромной территории Дальнего Востока тигры еще сохранились в небольшом числе благодаря их способности совершать громадные переходы. Это спасло их от полного истребления. С организацией заповедника под охраной человека тигры начали оседать, занимая новыерайоны и став их постоянными обитателями. Впервые за последнюю четверть века они заселили восточные склоны Сихотэ-Алиня. Капланов убедился, что вред, приносимый тиграми при нападении на крупную дичь, ничтожен, а для людей они опасности не представляют.

«Мы не должны допустить, — писал он, — чтобы этот зверь вошел в список только что исчезнувших с лица земли крупных млекопитающих и дополнил длинный ряд уничтоженных человеком животных. Уничтожив уссурийского тигра, мы ни за какие деньги восстановить его не сможем».

Капланов намеревался написать о тиграх еще книгу для детей. Пока на нее времени не было, но эту свою мечту он хотел осуществить в самом ближайшем будущем.

Через три недели он собирался ехать в Москву, в отпуск.

В письме к профессору Формозову Капланов писал:

«…Работа идет хорошо и дружно, так что даже жалко уезжать, хотя я не был в Москве два года. Пространства и Москвы я боюсь — одичал вконец. Еду в отпуск и постараюсь выхлопотать командировку для повышения квалификации — прочту хоть полсотни книг! Главное управление хочет меня перевести в Судзухэ, но я предпочитаю кости свои сложить в нашем заповеднике…»

Снежная буря уплотнила и отшлифовала наст — идти на лыжах было легко. Капланов прощальным взглядом окинул застывшую в зимнем наряде тайгу, покрытые льдом озера, круглые вершины сопок, где еще вьюжила метель, и ему стало грустно — здесь осталась часть его жизни.

Ему вспоминалось прощание Пржевальского с этим краем, которое он знал наизусть и которое часто любил цитировать Арсеньев:

«Прощай, Ханка! Прощай, весь Уссурийский край! Быть может, мне не видеть уже более твоих бесконечных лесов, величественных вод и твоей богатой девственной природы, но с твоим именем для меня навсегда будут соединены отрадные воспоминания о счастливых днях свободной страннической жизни…»

Сопки, как вечные побратимы, стояли плечом к плечу, и их боевые шеренги были неисчислимы. Теперь, после пяти лет работы в тайге, они уже не казались Капланову загадочными. Нет, он знал их так же, как и ту многообразную жизнь, которая шла в этом крае, и те сокровища, которые горы-побратимы защищали.

Но почему он иногда думал, что работает здесь один? Ведь если бы не поддержка друзей — они сейчас трудятся в тайге, — разве мог бы он успешно закончить свои исследования? Каждый из них знал, чем занимается другой, хотя они и были подолгу оторваны друг от друга. Они всегда советовались друг с другом, спорили, вместе обсуждали результаты своих работ. Да, в тайге они жили поодиночке, а работали все-таки дружно. И как не хотелось ему теперь уезжать отсюда без них!

Салмин и Шамыкин тоже подводили итоги своей работы. Биология многих ценных охотничье-промысловых зверей среднего Сихотэ-Алиня, благодаря им и Капланову, перестала быть «белым пятном». Выяснились и многие важные звенья той цепи, которая определяет взаимосвязь процессов в природе края.

Свою долю труда в общее дело внес и Костя Грунин. Без его сведений о насекомых трудно было бы познать природный комплекс заповедника.

Но чем бы ни занимались научные работники — от насекомых до тигра, — у них была одна цель — проникнуть в глубины тайн природы, постичь ее законы, чтобы ею управлять.

Их было мало, всего лишь горсточка людей. Но они одни из первых шли по тропам Арсеньева, чтобы раскрыть для народа богатства этого края. И никто, пожалуй, не задумывался, ценой каких огромных усилий и непрерывных лишений были Ими получены новые для науки наблюдения и выводы.

Впрочем, не приходило это в голову и самим научным работникам. Они были молоды, сильны, здоровы, и все невзгоды и тяготы таежной жизни принимали как должное, не жалуясь, не сетуя на трудности работы.

И теперь, перед отъездом из заповедника, Капланову даже казалось, что никаких трудностей здесь и не было. Жизнь представлялась как что-то большое, радостное и бесконечное…

Глава двенадцатая В МОСКВЕ



Дальний Восток остался позади.

В марте Капланов был в Москве. Едва он появился, как ему предложили сделать доклад о тиграх и мерах по их восстановлению на Дальнем Востоке.

Он знал, что это необходимо, что это может помочь сдвинуть дело с мертвой точки. Однако страшно трусил. Обычно из-за своей неисправимой застенчивости он в обществе предпочитал помалкивать. А тут надо было выступить на столь высоком собрании, как Московское общество испытателей природы. Ведь на нем должен был присутствовать цвет столичной биологической науки. Капланову казалось, что он просто-напросто ничего не сможет толком объяснить, и шел туда с большим волнением.

С утра он отправился к Лиде, с которой теперь часто встречался, и оставил ей пригласительный билет на заседание.

Сообщение Капланова вызвало огромный интерес. Он первый из отечественных зоологов сумел провести непосредственные наблюдения над дальневосточным тигром и получить столь важные результаты.

На заседании общества было принято решение о необходимости полного запрета отстрела и отлова тигров на продолжительное время. Именно этого и добивался Капланов.

Но он был искренне удивлен успехом своего доклада, а еще больше тем, как выступившие на заседании говорили о нем самом, о Капланове. Ведь там, в тайге, он делал самое обыкновенное дело. А теперь это называли научным подвигом и в высшей степени сложным исследованием, отмечали его особую отвагу и мужество.

Капланов был смущен, он боялся поднять глаза.

После заседания к нему подошел корреспондент вечерней столичной газеты и попросил уточнить некоторые вопросы. Капланов вкратце повторил то, что уже говорил в докладе. Однако в результате этого интервью в вечерней газете вскоре появилась заметка, где было сказано, что он вел в тайге работу по приручению тигра. А предложение ученых охранять «такого вредного и опасного» хищника корреспондент пытался осмеять.

Прочитав заметку, Капланов сперва расхохотался: ну и глупость сморозил невежественный корреспондент. Но потом ему стало досадно. Впрочем абсурдность заметки была настолько очевидной, что на нее не стоило обращать внимания.

После заседания они с Лидой почти всю ночь бродили по улицам столицы. Он рассказывал ей о таежной жизни, о своем одиночестве и снова о тиграх.

Он провожал ее, потом она его, затем опять он и так до самого рассвета.


Война…

Капланова в армию не призвали, хотя он и доказывал, что на фронте и с одним глазом может бить врага не хуже других. Оставалось одно — возвратиться на Дальний Восток и работать, работать.

В Главном управлении за исследования по тигру ему вынесли благодарность и премировали двухмесячным окладом. Но тогда же ему сказали, что теперь он нужен в другом дальневосточном заповеднике — Судзухинском.

Ну что ж, пусть будет Судзухэ. Жаль было, конечно, покидать Сихотэ-Алиньский заповедник, хотелось заняться там изучением исчезающего из приморской тайги соболя и продолжить исследования по тигру, но в такое время спорить не приходилось.

Только вот… неужели ехать одному? Сказать бы Лиде. А как? Это казалось совершенно невозможным! Правда, они испытывают взаимную симпатию, и он знает, что у него это давно возникшее и незатухающее, большое чувство. Но говорить о таком? В сто раз легче выйти навстречу разъяренному тигру!

Он долго мучился. Не выдержав, обратился за советом к своей шестнадцатилетней сестренке:

— Сонечка, скажи, как делают предложения? Ну, это самое… в общем, когда хотят жениться?

Соня всплеснула руками.

— Левушка, да ты серьезно?

Он распахнул окно. Ему всегда в городе было жарко. А особенно сейчас.

— Серьезно. Только оказывается, это все очень, очень трудно. Прямо не знаю, что и делать…

— Да ты же недавно удивлялся, — со смехом вспомнила девушка, — зачем нужно держать женщину под руку. А ведь если женишься, придется тебе с женою под руку гулять. Сумеешь?

— Тебе все шутки, — обиделся он, — лучше бы научила, как мне с Лидой поговорить…

Между тем близился день отъезда. Нередко тревожными ночами, когда на город налетали фашистские самолеты, они с Лидой дежурили на крыше дома. Ему казалось, что здесь, в ожидании фугасок, будет легче сказать ей все. Но вот дежурству конец, а он не нашел в себе решимости заговорить. И так каждый раз…

Наконец, незадолго до отъезда Капланов сел писать ей письмо. Потом его порвал. И начал снова…

«Это дурацкая странность, — писал он Лиде, — что я не могу свободно изъясняться с человеком, к которому питаю чувство, и ограничиваюсь пустыми и бессодержательными разговорами, но тем не менее это так. Именно в этом, что я лишаюсь речи и не могу связать двух слов, оставаясь наедине с любимым человеком, и выразить свои мысли и чувства, одна из причин, почему я не мог устроить личной жизни. В этом, несмотря на жизненный опыт, я беспомощен и наивен, как школьник первых классов…»

«Я не знаю, что могу дать женщине в жизни в моральном отношении, — продолжал он, — возможно, что я скучен и тяжел. Надо ясно представлять мое существование на протяжении десяти лет вне коллектива, без его исправляющего влияния, когда все отрицательные индивидуальные черты расцветают почти в полном одиночестве, без женской ласки и любви. Жестокая и суровая жизнь может теперь преподнести неожиданный сюрприз в свойствах характера.

Но одновременно я твердо убежден, что особенности „жизни вне дома“, то есть среди дикой природы, удивительно облегчают жизнь и сглаживают углы личных отношений, которые отравляли бы существование в иных условиях».

Он просил ее разделить с ним судьбу.

Перечитав письмо, поспешил с ним к почтовому ящику на двери ее квартиры. Теперь отступать уже поздно. Будь что будет!

В эту ночь был сильный налет вражеских самолетов. Встретившись с Лидой на крыше дома, он думал, что она заговорит о письме.

Но она молчала.

Прошло несколько томительных дней. Она по-прежнему молчала.

Он стал уже сомневаться — дошло ли письмо? А впрочем… Ведь он написал: если она решит ему отказать, то пусть сделает так, чтобы не было очень больно. Поэтому, наверное, она и молчит. Обдумывает, как отказать и не находит нужных слов.

И вдруг в вагоне пригородного поезда, когда они возвращались от каких-то знакомых, Лида неожиданно заговорила о письме.

Капланов растерялся. Страшась, что она сейчас скажет «нет!», которое навсегда воздвигнет стену между ним и Лидой, он замахал руками и в отчаянии воскликнул:

— Не надо! Не надо…

Но Лида говорила:

— Зачем вам это, Лева, зачем? Я часто болею. А потом… У меня есть какое-то прошлое. Ведь я была замужем… Нет, Лева, вам надо подумать. Подумать.

Ему подумать? Зачем ему еще думать? Что она этим хочет сказать? Он ничего не мог понять. Наверное, это и есть тот способ вежливого отказа, которого он так боялся.

В ответ он говорил путано и, ему казалось, бестолково: что он очень одинок, и тайга — единственное в его жизни успокоение, что для него очень важны тигры, но она — еще важнее. Нет, совсем не то… Он давно мечтал об исследованиях над тигром, но о ней мечтает еще больше. О господи, причем тут тигры?!

Он понимал: не так, не то… Ну да что уж теперь… Лида отказала, сомнений почти не может быть. Он ненавидел себя сейчас за свой бессвязный лепет.

Лида сдержанно улыбалась. Задумавшись, замолчала. Ему стало еще тяжелее. Так они ни до чего и не договорились.

А Лида попросту была удивлена. Она знала о его давней дружеской к ней привязанности, но Леву всегда было трудно понять. Он казался слишком замкнутым и своих чувств никогда не проявлял. Да в конце концов она не замечала с его стороны даже обычного ухаживания. И она привыкла к его дружескому участию. Что он хороший и чуткий — Лида знала давно. Он всегда ей нравился. И когда весной после успешного доклада в Обществе они всю ночь ходили по улицам столицы, без конца провожая друг друга, Лида чувствовала, как ее тянет к этому отважному и застенчивому человеку с чистой и, пожалуй, несколько наивной душой. Милый Левушка, почему ты до сих пор молчал?

Прошло еще несколько дней, и она дала согласие.

Казалось, от счастья он потерял голову. Взбудораженный, прибежав домой, он с налета расцеловал мать и сестру, и можно было им уже ничего не объяснять — по его виду все стало ясно.

И вот, наконец, они в пути. Вместе в пути. После Кирова, где кончилось затемнение, вздохнулось как-то свободнее.

Ночью, когда проезжали вдоль Байкала, он разбудил ее. Обнявшись, они долго стояли у открытого окна, в которое врывался осенний, с холодком, бодрящий воздух с озера. Казалось, это был свежий воздух их новой жизни. Грудь дышала широко и полно. Если бы только не война…


Поселились они в бухте Судзухэ на берегу Японского моря. Здесь, у подножия сопки Туманной, стоял домик для научного сотрудника, а рядом с ним — кордон наблюдателя охраны, там жил молодой украинец с женой.

Управление заповедника находилось в девяти километрах, в бухте Кит.

Капланову поручили работу по изучению фауны заповедника и, в частности, изучение исчезающего редкого вида горной антилопы — горала.

Горал, или амурская серна, был сильно истреблен. На советском Дальнем Востоке его оставалось всего лишь две-три сотни экземпляров. Сохранился он среди скал в самых недоступных местах побережья Японского моря.

Горалов выбили, главным образом, из-за целебных свойств мяса. Из горальего мяса делали студень и по кусочку давали больному, которого быстрее хотели поднять на ноги. Превыше всего ценились эмбрионы горала, якобы особенно целительные. Только организация заповедника приостановила истребление этих зверей. Необходимо было разработать меры по восстановлению исчезающего вида.

Обсуждая с директором план исследований, Капланов посетовал, что вместо фронта оказался здесь, в мирной тишине заповедной тайги.

Директор посмотрел не него не без иронии.

— Вы, может быть, думаете, что я не хочу того же? Или считаете, что наше дело охраны природы сейчас стало ненужным? Нас поставили на этот участок работы и сказали — пока здесь ваше место. Так что работайте над горалом, а дальше будет видно.

В первый же день по приезде в бухту Судзухэ Капланов ушел в тайгу и вернулся лишь в полночь. Это был радостный для него день. Ведь он больше полугода не бродил по тайге, не дышал запахом трав, не видел зверей. Теперь каждый свежий след, оставленный на земле каким-нибудь животным, или промелькнувший неясный силуэт зверя приводил его в волнение, словно гончую, впервые выпущенную в поле.

Он сразу убедился, что здесь совсем другая тайга, чем в Сихотэ-Алинском заповеднике. Тут склоны покрыты густой, перевитой лианами, чащей, которая надежно скрывала своих обитателей, тогда как в среднем Сихотэ-Алине горы просматривались в бинокль с большого расстояния. В Судзухинском заповеднике при всем богатстве представленной в нем маньчжурской флоры и фауны не было многих растений, встречавшихся там, в более северной тайге.

Давно не появлялся в этих местах и тигр. Зато здесь обитал леопард, который считался злейшим врагом горалов.

Капланов всю ночь с увлечением рассказывал жене о красочности и богатстве здешней природы.

Ранним утром они вместе ушли в тайгу.

Было начало октября. Листья деревьев слегка пожелтели. Поспел дикий виноград. Краснели плоды лимонника. Кое-где еще сохранились ягоды актинидии. На кедрах созрели шишки. Впервые Капланов услышал здесь рев пятнистого оленя. Там, в Сихотэ-Алине, этот олень уже был уничтожен.

Когда они поднялись на скалистый обрыв, увидели внизу неспокойно плескавшееся море. Отсюда оно казалось еще более величественным, чем с берега бухты, где стоял их дом. Просторы его были безграничны, где-то далеко-далеко оно сливалось с небом. В бухте виднелось несколько сейнеров и кавасаки, занимавшихся прибрежным ловом рыбы. В реки из моря шла кета, и у рыбаков было горячее время.

Он повел сюда, в скалы, жену, чтобы показать ей горалов.

Увидеть их оказалось не трудно. Несмотря на преследование человеком, они не очень его боялись. Однако горалы при виде людей приходили в сильное возбуждение. Звери начинали сердито топать ногами, раздраженно помахивали хвостом и фыркали: «чупф, чупф» — и лишь только после этого галопом убегали в глубь скал.

У горала были короткие — короче ушей — рожки, длинная темно-серая шерсть и довольно большой мохнатый хвост, по хребту отчетливо прочерчивалась черная полоса. Коротконогие, низкорослые звери, прыгавшие по скалам, издали напоминали серые косматые шары. Здесь, среди каменных глыб, они умели быстро исчезать, словно куда-то проваливались.

Капланов из бесед с лесниками выяснил, что прошедшей многоснежной зимой копытные звери оказались в бедственном положении. Много животных погибло и от волков. Сильно пострадали горалы — волки, отрезая путь к спасительным для серн скалам, легко расправлялись с ними.

После зимы с завальными снегами почти не стало фазанов. Много лис и колонков погибло от голода, чуть ли не все косули были истреблены волками.

Борьбу с размножившимися хищниками никто не вел.

Однако еще большим злом оказалось браконьерство. Многие сотрудники заповедника ушли на фронт, охрана была ослаблена, а этим не замедлили воспользоваться те, кто искал наживы.

Занимались браконьерством рыбаки из рыболовной артели и местные жители из ближайших поселков. По слухам, к браконьерству были причастны и недавно принятые на работу лесники.

Так или иначе, Капланов вскоре убедился, что в тайге и скалах побережья время от времени гремят выстрелы и уничтожаются заповедные звери.

Значит, ему надо заняться не только научными исследованиями, но и охраной природных богатств заповедника.

Рядом находился оленесовхоз. Там в оленьем парке по ночам тоже убивали зверей. Гибли ценные пятнистые олени. Однако до сих пор ни один браконьер еще не был задержан.

Глава тринадцатая ТРЕВОЖНОЕ ВРЕМЯ



Однажды утром, поднимаясь по склону сопки Туманной, Капланов заметил на тропе след кованых сапог и рядом — отпечатки лап собаки. Приглядевшись к следу человека, он обратил внимание, что на левом каблуке сапога железная подковка была наполовину сбита.

Подозревая, что впереди него браконьер, Капланов ускорил шаги, стараясь не потерять уходящий в гору след.

Недалеко от вершины сопки он остановился передохнуть и тут вдруг услышал сильный шум листьев: похоже было, что по тайге бежит какой-то зверь. Подняв голову, Капланов увидел выше себя по склону гималайского медведя средних размеров с белым пятном на груди.

Медведь задержал свой бег и, заметив человека, неожиданно бросился к нему крупными прыжками.

Удивленный таким поведением обычно мирного зверя, Капланов снял ружье и, подпустив к себе медведя шагов на десять, выстрелил в воздух.

Зверь, не сбавляя хода, сделал попытку напасть на него, но Капланов успел уклониться в сторону, и медведь проскочил мимо меньше чем в полуметре.

Отпугивая зверя, он закричал. Медведь немного, видимо по инерции, пробежал вниз, огляделся и опять бросился к человеку.

Тогда Капланов, не раздумывая, снова выстрелил, ранив его в плечо. Медведь взревел и мгновенно шарахнулся в сторону. Оставляя на земле капли крови, он быстро скрылся среди деревьев.

Все произошло столь стремительно, что Капланов не успел даже испугаться.

«Что за бешеный зверь?» — поразился он странным поведением медведя.

Не находя причины внезапной ярости зверя, Капланов продолжал свой путь по следам неизвестного человека.

Тропа опоясала вершину сопки Туманной. Едва он перевалил на другую сторону горы, как его облаяла небольшая серо-дымчатой масти собака.

Капланов быстро осмотрелся.

Только шелест пожелтевшей листвы и никого вокруг. Вдруг ему почудилось, что за стволом крупного тополя кто-то шевельнулся.

Он вскинул ружье.

— Выходи, стрелять буду!

Несколько мгновений стояла тишина. Потом из-за дерева показалась коренастая фигура человека, в руках он держал винтовку.

— Вот, пятнай тебя! Стрелять здесь всякий умеет, — выходя навстречу, с досадой проговорил тот. — Замри! — сердито крикнул он на собаку, продолжавшую лаять. — Раззвонилась, как ботало!

Вглядевшись в лицо человека, Капланов узнал Зуйкова, которого прошлой зимой случайно встретил в Великой Кеме.

— Вот где довелось свидеться, — несколько слащавым голосом сказал Зуйков, протягивая руку, — али не припомните?

— Нет, почему же. Помню, — принуждая себя подать руку, сухо заметил Капланов, — однако, как это вы сюда с ружьем и собакой зашли? Разве заповедный режим не знаете?

— Как не знать! — усмехнулся Зуйков. — Только ведь и другое забывать не надо — война! Теперь всякое дело на иной манер пошло. Тут уже забота не до зверя, коли людей убивают.

— Людей убивают… — угрюмо повторил за ним Капланов, — конечно, это так. Но только Родина была и останется. Понимаете, Зуйков? — он пристально посмотрел ему в глаза. — Здесь забота сейчас не просто о зверях, как вы сказали, а о сохранении природы нашей Родины. Впрочем, лекцию читать вам я не собираюсь. Да и навряд ли она вас убедит.

— Ну, ладно, — добродушным тоном заговорил Зуйков, — я ведь, если по правде, за рябчишками сюда вышел. Нынче у меня вроде выходного, дай, думаю, прогуляюсь по тайге. Да и шишка в кедрачах еще рясная. Для ребятишек ореха насобирать — не грех.

— Вот что, Зуйков, — строго обратился Капланов, — давайте порядка не нарушать. Не знаю, зачем вы сюда шли, только предупреждаю — больше этого не делайте.

— Ну уж это напрасно! — мрачнея, сощурил глаза Зуйков. — В тайге вольному воля. Мы здесь подоле вас живем, — в голосе его прорвалось раздражение, — и ничего покамест, никто, японский бог, из тайги нас не гнал…

Он, не скрывая злости, дерзко посмотрел Капланову в глаза, потом перевел взгляд вверх, на кусок неба среди вершин деревьев, и, меняя тон, со вздохом озабоченно промолвил:

— Ишь ты, морок идет! С гнилого угла. Успеть бы домой дойти. Дожжик хороший будет.

Он закинул за плечо винтовку, на которую опирался при разговоре, и, уже насмешливо, с едва уловимой угрозой, добавил:

— Прощевайте. Тут, ежели кто непривычный, из тайги в непогоду может не выйти. Остерегаться надобно…

Зуйков свистнул лайку и через минуту скрылся за кустами.

После полдня и в самом деле стал накрапывать дождь. Сопка накрылась плотным туманом. Спускаясь с горы, Капланов раздумывал над сегодняшними встречами. Кто из них был опаснее — сумасшедший медведь-белогрудец или этот кержак, почти наверняка браконьер?

Ноябрь был теплым. Второй раз в этом году цвели рододендроны. На сопке Пятнистого Оленя, на точках, все еще перекликались рогачи.

В конце месяца по ночам в тайге стали выть волки. Слышно было, как тявкали прибылые.

Капланов установил капканы на оленьем пастбище и у сетки приморского парка совхоза. Однако волки пока не попадались.

Поверх сетки пытался пролезть леопард. Это ему не удалось, но он все-таки пробрался в парк по берегу моря. Там он задавил оленуху, а потом выскочил на скалу, куда не мог попасть ни олень, ни человек.

По свежевыпавшему снегу, который, впрочем, скоро растаял, Капланов сумел выследить леопарда в скалах. Он стал тропить след зверя. Леопард, услышав шум шагов человека, пошел ему навстречу, а когда увидел его, круто свернул в сторону.

Поняв, что человек ведет преследование, леопард сперва сделал дугу, потом кинулся вниз стремительными прыжками и несся, пока ему не попался скалистый уступ, недоступный для человека. Взобравшись туда, леопард исчез.

Капланов с любопытством рассматривал его следы. По форме и размеру они напоминали тигровые, однако пальцы были более сжаты и сближены, а пятка — длиннее. Длина шага почти не отличалась от тигрового.

В этот же день по крику орланов и воронов Капланов обнаружил свежезадавленного оленя. Рядом были кошачьи следы, однако меньшие, чем у леопарда. Он определил, что оленя убила рысь.

Шесть орланов летали над тушей оленя, пронзительно кричали и отчаянно дрались из-за добычи. Один из них, наевшись, долго не мог подняться, он подпрыгивал и снова падал на землю.

Возвращаясь к вечеру домой, Капланов вспугнул трех горалов. Они поскакали от него галопом, издавая громкий дребезжащий отрывистый звук— «тр-р-рс! чупф!»

В бухте он заметил сейнер, команда которого высадилась на берег якобы за дровами. У двух человек оказались ружья.

Капланов потребовал, чтобы они немедленно удалились. С ворчанием и ругательствами браконьеры вернулись на судно.

Нередко приходилось ночевать в тайге. В одной из лесных избушек он обнаружил свежие следы браконьера, который утащил с собой даже железную печку, стоявшую в домике. Этого браконьера Капланов сумел подследить. Он настиг его на рассвете другого дня, когда тот вместе с женой выносил на палке из скал убитого горала.

Это был угрюмый, слегка прихрамывающий старик, по прозванию Сыч. Отпираться ему не. пришлось, он попался с поличным. По отпечатку одной более короткой ноги нетрудно было установить, что накануне именно он заходил в избушку и забрал печку.

Перед Каплановым, опустив лохматую сивую голову, растерянно пощипывая реденькую бородку, стоял браконьер и вор. Старуха, увидев Капланова, проворно убежала по тропе к морю. Он не стал ее преследовать. А самого Сыча решил отвести в управление.

— Ну виноват! Знамо дело, виноват… — сердито вскидывая опухшие веки, глухо забубнил Сыч, — по случаю все это. Больше не пойду. Вот, хрест тебе, не пойду!

Он перекрестил себя по старообрядческому обычаю двумя пальцами, испытующе поглядел на Капланова.

Тот, молча, едва сдерживая себя, пристально смотрел на старика.

— Ты, может, крест положишь, что и печку из избушки не брал? — спросил он.

— Печку? Железную печку? — растерялся было Сыч, но потом, спохватившись, начал усердно креститься. — Не брал, ей богу, не брал. Зря это на меня!

— Ладно, забирай мясо да пойдем в управление.

Дорогой Сыч канючил, изворачивался, говорил, что не он один бьет зверя в заповеднике, что время теперь такое — война, жить ему надо, а тут еще с ним — больная старуха, да и сам он инвалид.

— Хороши инвалиды, в какие скалы забрались! — усмехнулся Капланов, — за горалом туда лезли, не думали, что инвалиды?

Вскоре он убедился, что браконьеры имеют легкий доступ в заповедник еще и потому, что они связаны знакомством или даже родством с некоторыми наблюдателями охраны.

Не раз он обнаруживал в тайге свежий след кованого сапога со сбитой подковкой. Это продолжал ходить сюда Зуйков, хотя Капланову он больше не встречался.

Один из наблюдателей, в чьем обходе чаще попадались эти знакомые следы, оказался другом Зуйкова. Все это постепенно выяснял Капланов, который, проводя свои исследования в тайге, в то же время пытался выследить браконьеров. Ему, как следопыту, нетрудно было расшифровывать, кто, когда и зачем бывал в заповеднике.

На многое открыл ему глаза директор соседнего олене-совхоза, старый партизан и охотник.

— Про вас слушок идет, — посмеиваясь, сказал как-то директор Капланову, когда он вместе с женой был у него в гостях, — вы к браконьерам чересчур беспощадны: крепко досаждаете им. За вашу неукротимость, Лев Георгиевич, вы молодец! Только осторожным надо быть. Браконьеры — народ дошлый, в разных переделках бывали. Возьмите хоть братьев Зуйковых. Прямо сказать, подозрительные люди. Кержацкая деревня, откуда они родом, еще в гражданскую войну пользовалась дурной славой, была связана с бандитами. Некоторые жители там, говорят, в старое время скупали опий и соболиные шкурки у промысловиков, потом убивали их, а деньги, отданные за покупки, снова себе брали.

— У этих Зуйковых, — продолжал он, — был приятель Сапожников, отпетый бандит. Звали его Санька. Отец Саньки имел, между прочим, домовладения во Владивостоке. Санька этот, здоровенный рыжий парень, любил выпить, занимался контрабандой. В городе у него были «постоянные заказчики» — тайные скупщики опия, пушнины и женьшеня, которым он и отправлял товар. В селе его выбрали председателем местного коллектива охотников. Вот тут Санька и развернулся! Браконьерствовал вовсю и одновременно числился заготовителем — ценное передавал частным скупщикам, а остатки, для отвода глаз, государству. Его разоблачили, сослали на Север. Оттуда он три раза бежал и жил здесь в тайге, хоронился на кержацких хуторах. Еще тогда Зуйковы браконьерством занимались, Саньке помогали. Только был тут милиционер один, по фамилии Макитра, отчаянный человек, вроде вас, пожалуй. Он каждый раз Саньку здесь вылавливал. Ну, а как ликвидировали кержацкие хутора, Санька к границе подался, там его и убили.

Директор, вспоминая, помолчал.

— Кержаки в тайге привольно жили, многие кулаками сделались. А как стали их прижимать, то они, чтобы свое отстоять, на всякое решались. Вот послушайте дальше.

Он закурил трубку и, попыхивая дымом, медленно заговорил:

— Самым доходным делом здесь было пантоводство. То самое, чем совхоз наш сейчас занимается. Пионером оленеводства в Приморье был старовер Семен Поносов, он первым переселился в наши края и недалеко отсюда, в Глазовке, стал разводить пятнистых оленей. Среди верующих кержаков он почитался «батюшкой», а племянница его — Павлина, пышная красавица, состояла при нем «богородицей». У них была молельня, в ней собирались, читали священное писание, пели гнусавые беспоповцы. Тут и гора стоит — Павлина, кержаки в честь своей «богородицы» назвали, а вела красавица эта сильно разгульную жизнь. Ну да, впрочем, речь сейчас не о ней… У Поносова владения были по разным падям. Там сидели мужики-староверы, в поте лица своего работали они на «батюшку». Поносов был человек образованный, держал у себя большую библиотеку. Я видел, например, у него книгу Пржевальского. На полях книги Поносов делал свои пометки, вроде таких: «Вранье, кедра нет, винограда нет!» Я думаю, это он направлял здесь в тайге расселение староверов.

Капланов с большим вниманием слушал рассказ директора. Ему теперь становились яснее корни браконьерства, которые уходили в таежные кулацкие заимки, где, как выразился тогда отъявленный браконьер Зуйков, «была вольному — воля».

— С легкой руки «батюшки», — продолжал рассказчик, — в тайге многие кержаки занялись оленеводством. В верховьях Сяохе, на территории теперешнего заповедника, жил на хуторе один хозяин — Григорий Шаломай. У него было двадцать оленей, с которых он срезал панты. Кроме того, Шаломай широко поставил в тайге браконьерство, а с охотников брал еще особую дань: ему приносили соболей и всякую другую пушнину. Вся округа была у него в кабале. Здесь, по Судзухэ, таких, как он, насчитывалось три «бога», которым подчинялись все местные жители.

— Какой из себя был Шаломай? — поинтересовался Капланов, желая более зримо представить себе этого «таежного бога» — кержацкого кулака.

— Да самый обыкновенный, — улыбнулся директор, — худощавый, невысокий, седоватый, бородка клинышком. Одним словом, щупленький, смиренного вида старичок.

— При коллективизации ему объявили, что он будет выслан, как кулак, а имущество его — конфисковано. Шаломай охотно согласился и стал угощать приехавшую к нему комиссию медовухой. А потом пошел в омшаник, взял спрятанный там винчестер и открыл беглый огонь по окнам своей избы. Комиссия разбежалась, а Шаломай, отослав старуху в деревню, облил керосином избу, поджег ее, оленей своих выпустил в тайгу. Сам он взобрался на соседнюю сопку и оттуда наблюдал, как горел хутор. Часть оленей, однако, уйти не успела из загона. Там потом нашли обгорелые оленьи кости. К утру от хутора осталась только одна печная труба. Просидев ночь на сопке, Шаломай на рассвете направился в соседнюю деревню, где жил его племянник — коммунист Лозовой, который тоже был в комиссии. Шаломай зашел к Лозовому в дом и убил его. После этого он исчез.

— Совсем исчез? — не выдержав, перебил Капланов.

— Нет, не совсем… — задумчиво добавил директор, — Шаломай, оказывается, поселился в каменных россыпях, всего лишь в двух километрах от здешнего села Преображения. Здесь он даже осмелился построить себе избушку. Свои следы усиленно скрывал среди камней. Тут он жил целых два года, постреливая горалов. Недалеко на берегу моря стояла избушка рыбаков, которые знали о местопребывании Шаломая. Но они его боялись и молчали. Обнаружили Шаломая случайно: один из рыбаков попался с выдрой, и чтобы его отпустили, рассказал о беглеце. На Шаломая сделали в скалах засаду, здесь его и убили. Было это лет семь-восемь назад.

Эти рассказы помогали Капланову ориентироваться — врагов своих надо знать. Природные богатства расхищали здесь с незапамятных времен. А сейчас браконьеры обнаглели и даже не особенно заботились о маскировке.

Шла зима. Капланов возглавил в заповеднике борьбу с хищниками. Пять волков было отравлено стрихнином. Три волка застрелил он сам. Но хищники все еще бесчинствовали. В ближайшей деревне ночью они задрали лошадь прямо во дворе.

Лида, задержавшись в селе Преображение, шла домой в темноте, и волки сопровождали ее всю дорогу, воя то позади, то впереди. Капланова не было дома, но потом, узнав об этом происшествии, он взволновался и стал ее журить.

— Погоди, — со смехом возразила она, — сам ты почему-то ничего не боишься, даже тигра, а меня сейчас ругаешь. Значит, по-твоему, я должна быть трусихой?

— Нет, ты просто должна быть осмотрительной.

Но в другой раз, когда снова зашел разговор об осторожности, он ей сказал:

— Ты, Лида, наших зверей не бойся. Бойся только людей-хищников.

Теперь, когда в тайге бродили браконьеры, Капланов постоянно брал с собой оружие. А раньше, там, в Сихотэ-Алиньском заповеднике, он сплошь и рядом обходился без него.

— Знаешь, как тяжело стрелять в зверя… — говорил он жене. — Если бы только можно было ограничиваться наблюдениями!

Однако для исследования временами приходилось зверей отстреливать. Он всегда делал это с большой неохотой.

Этой зимой снега было мало, это затрудняло научные наблюдения. Особенно сложны они оказались по горалу, который обитал главным образом в скалах.

Звери имели привычку лежать головой к морю. Иногда горалы держались семьями: на верхней скале отдыхал самец, пониже — самка, а внизу — молодые. При резкой перемене направления и силы ветра осторожные звери спешили перейти на другой склон. Холодный ветер с туманом заставлял их обычно забираться в укрытые каменные щели. Капланов пытался находить эти «отстой», где звери отдыхали и спасались от непогоды и от опасности.

Он заметил, что на падающие с грохотом камни горалы почти не обращают внимания, к этим звукам они привыкли. Пока звери не передвигались, они казались очень медлительными. Но стоило им чем-то встревожиться, как они легко вспрыгивали на крутые скалы почти без разбега.

Изо дня в день с нарастающим интересом Капланов наблюдал за горалами. Он установил, что горалы вылизывают кристаллы соли, которая осаждается из водяной пыли на скалах и прибрежных растениях. Иногда они пили морскую воду и подбирали водоросли, выброшенные на берег волнами. Море, на побережье которого обитали горалы, наложило на жизнь зверей своеобразный отпечаток.

Порой Капланов забирался в скалы и, не шелохнувшись, не отнимая бинокля от глаз, просиживал там часами.

Бывало, звери его не видели, но, очевидно, чувствовали. Они широко раздували ноздри, издавая свое тревожное — «чупф-чупф».

Он убеждался, что горалы видят плохо и, пожалуй, неважно слышат. В основном они полагаются на свое чутье.

Было непонятно, почему они не убегают сразу при появлении человека, который был здесь главным их врагом, а долго разглядывают его, раздраженно помахивая хвостиками, будто рассерженные кошки, и угрожающе топают ногами. Такая странная реакция горалов на опасность, вероятно, и способствовала их истреблению. В заповеднике их насчитывалось не более чем полторы сотни. Между тем, браконьеры продолжали уничтожать этих исчезающих с лица земли зверей.

Выстрелы иногда слышались у подножия сопки Туманной со стороны моря. Это браконьеры стреляли по горалам прямо с кавасаки и сейнеров. Рыболовная артель, в которой работали Зуйковы, не только ловила рыбу и крабов, но еще занималась и заготовкой мяса. Горалы находились в наибольшей опасности, и Капланов, одолеваемый беспокойством, нередко ночевал среди скал, пытаясь подкараулить браконьеров.

С сопки Туманной хорошо были видны солнечные закаты, красные, как зарево пожара. Но еще красивее казался утренний восход солнца, медленно поднимающегося из вод океана.

С наступлением весны, ночуя в горах, Капланов порою слышал странные звуки, которые напоминали короткие, часто повторяющиеся отдаленные гудки парохода. Что это было — гул воды, плененной прибрежным льдом? Или, может быть, это просто где-то кричали ночные птицы — какие-нибудь южные совки? Кто знает…

Много еще было непонятного, не до конца разгаданного в природе южного Приморья.

Но теперь спокойными исследованиями заниматься не приходилось. И, подстерегая браконьеров, Капланов думал, что есть и у него своя доля в борьбе с врагами Родины. Это хоть немного смягчало его постоянное недовольство собой за то, что где-то идет жестокая война, а он живет вдали от фронта и занимается любимым делом.

Щемило сердце и за судьбу близких, оставшихся в столице, от которой враг был все еще недалеко.

А над побережьем беспрерывно кружили самолеты, напоминая о том, что и здесь, в тылу, надо быть бдительным…

Наступила весна, и Капланову пришлось взять на себя новые обязанности. Директора заповедника мобилизовали в армию, вместо него назначили Капланова.

На его плечи теперь легли и хозяйственные дела. Чтобы освободить государство от забот по снабжению продовольствием семей фронтовиков и сотрудников заповедника, надо было заниматься подсобным хозяйством. Для того чтобы обеспечить наблюдателей охраны таежной обувью, пришлось из кожи изюбров выделывать улы и олочи. Немало выпадало и других хлопот.

Лида стала ходить вместе с остальными домохозяйками на полевые работы.

На море много дней и ночей бушевали штормы. Исполинские волны грохотали у скал. Газеты с сообщениями о военных действиях приходили в заповедник редко, большими пачками за несколько недель, и люди бросались к ним с тревожным ожиданием. С фронта по-прежнему шли тяжелые вести…

Глава четырнадцатая ХИЩНИКИ



Весной участились лесные пожары и палы. С одним палом, недалеко от побережья, пришлось сразиться Капланову.

Горела подожженная кем-то осока. Капланов, увидев с сопки дым, прибежал, когда огонь разгорелся и широким кольцом уже подбирался к массиву диких виноградников, которые надо было во что бы то ни стало спасти.

Он начал забивать огонь ветками. Возвращавшаяся из поселка Лида — она принарядилась по случаю выходного — бросилась ему помогать.

Всю ночь они боролись с огнем. Пал шел в глубокой пади и, вероятно, потому не привлек ничьего внимания. Только к утру им удалось затушить пламя.

Одежда на них обгорела, от шелкового платья Лиды остались лишь черные лохмотья, закопченные лица были неузнаваемы. От усталости они оба едва стояли на ногах, но были горды тем, что сумели спасти виноградники.

В мае всюду по скалам и в тайге цвели рододендроны. Потом в падях зацвела черемуха. На склонах сопки Туманной появилось много черемши, на которой охотно выпасались пятнистые олени и горалы.

Капланов иногда подолгу задерживался в тайге. Но когда выходил из сопок на берег моря, с каким удовольствием всматривался он в беспредельную синюю равнину! Порой она бывала спокойна и сверкала под солнцем, а временами бушевала, и тогда свинцовые валы глухо, словно в подводные колокола, били о скалы.

Вот и сейчас, в погожий весенний денек, клонившийся к вечеру, глаза отдыхали на этих морских просторах.

На берегах обитала уйма всяких прилетных и пролетных птиц. На песчаной отмели неподвижно, будто задумавшись, часами выстаивали кроншнепы, в заливе деловито ныряли кряквы, возле берега, по колено в воде, озабоченно потрескивая, бродили чирки-трескунки, усердно ковыряясь в иле, проворно бегали колпицы, а серые цапли, осторожно застыв на одной ноге, время от времени стремительно выхватывали из воды рыбу.

В заливе чистики, часто взмахивая крыльями, словно порхая, гонялись друг за другом, дружно ныряли, потом сбивались кучей, клюв к клюву, и поднимали отчаянный писк.

Кругом стоял оглушительный птичий гвалт. Сорокопуты носились вверху, производя крыльями такой звук, словно резали ножницами материю. Стрижи с пронзительным визгом вертелись в воздухе каруселью, и порой казалось, что они свиваются в густой клубок.

Каждый по-своему радостно встречал весну.

В прибрежном дубняке сухие листья лишь недавно опали, а новые зеленые листочки только проклюнулись, поэтому лес сделался необычно прозрачным.

Багульник и сон-трава отцвели. Крошечный фиолетовый ирис уже раскрывал свои яркие лепестки. На опушке леса запенилась черемуха.

Вечерело.

Над морем ползли низкие, темные тучи. Птичий гам постепенно смолкал. А может быть, его просто заглушил быстро нараставший рокот волн.

Капланов спускался по тропе среди скал, поглядывая на отдаленные зарницы. Бесшумные молнии вспыхивали по всему горизонту. Грохот прибоя усиливался с каждой минутой. Стемнело, и молнии стали ярче, ослепительными зигзагами выпадали они из туч и проваливались куда-то в глубину моря. А пенистые валы, озаряемые ими, катились и катились один за другим, и не было им конца…

Скалы загудели. Начинался шторм.

Когда через день Капланову снова удалось побывать на берегу, он увидел на песке выброшенные волнами кучи водорослей самых разных оттенков — от салатных и розоватых до темно-зеленых и буро-красных. Полакомиться ими ночью на морской берег приходили пятнистые олени. Они всюду оставили следы своих точеных копытцев. Тут же, между камней, лежало несколько толстых трепангов и два небольших осьминога. Один из них еще был жив и конвульсивно вытягивал свои щупальца. Капланов сунул его в рюкзак, чтобы зажаритьна ужин.

На песке валялось много мелких морских животных, которых он затруднился бы определить или хотя бы разнести по отрядам.

Шторм миновал, и море опять сделалось безмятежно тихим.

А среди скал, где держались горалы, было по-прежнему тревожно. Время от времени там слышались выстрелы. Нередко следы нарушителей встречались на прибрежном песке. Очевидно, браконьеры высаживались сюда с сейнеров и кавасаки, занимавшихся рыболовством в прибрежной зоне.

Однажды Капланов ночевал в скалах над самым морем, откуда хорошо проглядывалось побережье. На рассвете он заметил: между камнями пробирался какой-то зверь. Ему видна была лишь рыже-бурая шерсть, мелькавшая среди скал. Судя по окраске шерсти и повадкам зверя, это мог быть только волк, который охотился на горалов.

Неожиданно на том месте, где крался волк, выросла фигура человека. На голове его была косматая шапка — ее-то Капланов и принял за волчью спину.

Человек осматривался, держа на изготовке ружье. Несомненно, это был браконьер.

— Стой! — крикнул Капланов, не сводя с него дула карабина.

Тот опешил и в испуге низко присел.

Капланов узнал в нем наблюдателя охраны Кухту.

— Зачем вы здесь?

— На-на на в-вол-ков п-пришел… — заикаясь от волнения, проговорил тот, растерянно глядя на своего директора.

— На волков? Непохоже, чтобы так за волками охотились. Еще бы несколько секунд — и я мог бы по ошибке пустить пулю в вашу голову. Давайте-ка не врать. Вы сюда шли за горалами. Верно я говорю?

— В-верно… — ошеломленно пробормотал наблюдатель.

Кухту пришлось уволить.

Директор оленесовхоза попросил Капланова помочь в охране оленей — повадился ходить в приморский олений парк леопард. В том узком месте, между сеткой и морем, где оставлял свои следы зверь, Капланов поставил капкан.

Ночью при луне он пришел проверить капкан, однако вместо леопарда обнаружил на берегу человека. Тот поспешно укладывал в мешки мясо убитого оленя. Это оказался Сыч, которого один раз уже задержал Капланов.

— Значит на совхоз переключился? — встряхивая его за шиворот, спросил Капланов.

Сыч обмер от страха и только молча клацал зубами.

Капланов отвел браконьера к директору совхоза.

А в тайге он все чаще обнаруживал следы двух людей, у одного из которых на каблуке сбита подковка. С браконьерами обычно ходили одна или две зверовые лайки.

Братьев Зуйковых он решил настигнуть во что бы то ни стало.

И вот наступил день, когда Капланов, уследив выход браконьеров в тайгу, сумел захватить их на месте преступления.

Они подстрелили пятнистого оленя. Уже наступил период пантовки и поэтому от оленя можно было взять не только мясо, но и главное — панты, которые ценились чрезвычайно высоко.

Капланов — он шел по следам браконьеров — бегом бросился в сторону раздавшегося выстрела.

Он с трудом сдержал негодование, увидев убитого оленя.

Пятнистые олени в заповеднике были ценным племенным фондом этого немногочисленного исчезающего вида. В пантовых хозяйствах, где условия у оленей были хуже, чем на воле, они обычно мельчали, а панты их ухудшались. Поэтому каждый олень на воле имел большую ценность. Это был резерв племенных животных для пополнения совхозных стад.

А здесь люди-хищники погубили зверя ради своей наживы.

Зуйковы, заметив Капланова, не растерялись. Один из них в это время обрубал панты, другой снимал шкуру. Они лишь прекратили свою работу, выжидательно глядя на подбежавшего Капланова, и быстро перебросились между собой несколькими словами.

Младший из братьев, которого знал Капланов, поднялся в рост и, вытянув вперед руку, угрожающе предупредил:

— Ты, паря, не ерепенься! Нас, японский бог, не запугаешь. Хотишь по-мирному? Давай, сговоримся. А коли не хотишь — близко не подходи!

— Я торговаться не собираюсь, — твердо сказал, подходя к нему вплотную, Капланов. — Сдавайте оружие!

— Оружие? А где оно? — с наигранным удивлением произнес младший Зуйков.

Тут Капланов и в самом деле увидел, что ружей у браконьеров не было. Они, вероятно, услышав его приближение, успели их спрятать.

Он быстро огляделся. Кругом чаща. Кто знает, куда они могли засунуть оружие?

— Вы ответите по закону, — строго продолжал Капланов, — дело на вас будет передано в судебные органы. А за оленя уплатите штраф.

— Уплатим, — согласился младший, так что трудно было понять — шутит он или говорит серьезно, — нам не впервой. Уплатим. А что касаемо тайги, — голос его окреп, стал жестким, — ходили и будем ходить! И ты за нами не шастай. Тебе от этого только голимый вред выйдет. Зверя здесь всем хватает. А шпиенов по нынешним временам — сам знаешь, куда девают.

— Вы мне не угрожайте, — Капланов сжал свое ружье, — а ну-ка, вытряхивайтесь!

Братья переглянулись. Старший сделал знак рукой, и они оба шагнули в сторону.

— Еще пожалеешь, паря, — оглядываясь, со злостью произнес младший Зуйков, — попомни мое слово — пожалеешь…

Были и другие случаи браконьерства. Даже у своего ездового конюха Капланов случайно обнаружил под сиденьем тушу убитого горала.

Видя, что директор заповедника энергично взялся за браконьеров, более активными стали и наблюдатели охраны. Однако они обычно лишь сообщали о совершенных покушениях на диких животных, но сами браконьеров не задерживали. Это было небезопасно.


Капланов продолжал научные наблюдения. К своему удивлению, на сопке Туманной он обнаружил соболя, который здесь, в кедрово-еловых дебрях, недалеко от моря, нашел свое убежище. Можно было надеяться, что даже в южном заповеднике со временем восстановится этот ценнейший зверек.

Тигр и соболь… Такими необычными контрастами славился Дальний Восток. Но тигр, коренной обитатель этих мест, где господствовала маньчжурская флора и фауна, пока еще не вернулся на свои родные Места. А из Сихотэ-Алиньского заповедника сообщали: тигры все более уверенно переходили на восточные склоны и оседали на своих новых охотничьих участках. Если туда заходил человек, тигр шел по его следам до тех пор, пока тот не покидал его район. Случаев нападения тигров на людей не было.

Капланов с нетерпением ждал появления тигра на реке Судзухэ. Он был уверен — «властелин тайги», находясь под охраной человека, вскоре сумеет и здесь освоить свои исконные земли. А как это обогатит и украсит природу края!

Лето прошло. Вершины сопок пожелтели. На брусничниках сопки Туманной появилось много следов медведей. Начали перекликаться изюбры, пятнистые олени.

В эти осенние дни в тайгу с Каплановым иногда ходила Лида. Как-то они там заночевали. С вечера вокруг стоял сплошной рев изюбров.

Капланов стал подзывать изюбров, дуя в берестяную трубу. Получалось это у него очень искусно. Вскоре к палатке подошли несколько молодых изюбров. Один из них призывно прокричал.

Капланов осторожно вылез из палатки, улыбнулся и тихо проговорил:

— Эй вы, друзья, не шуметь! Сюда вам нельзя.

И, обратившись к Лиде, добавил:

— Слушай, до чего же хорош мир! Если бы только не эти самолеты, не война…

Забот у него было много. Он беспокоился — сумеет ли справиться с хозяйственными задачами. Справился — не один, со всеми вместе. Коллектив в заповеднике был дружный, крепкий и Капланова не просто уважали — любили…

Урожай в подсобном хозяйстве убрали успешно, и теперь семьи фронтовиков и всех сотрудников были полностью обеспечены. Осилили и многое другое.

Капланов задержал уже не одного браконьера. Однако братья Зуйковы, несмотря на штраф за убитого оленя, все еще продолжали бродить по заповеднику. Но они стали осторожнее и были пока неуловимы.

Однажды в декабре Капланов, пройдя берегом, заметил следы человека в ичигах. Он огляделся. Недалеко в море, покачиваясь, стоял сейнер. Вероятно, с него и высадился браконьер.

Прибрежные скалы были покрыты сверкающими обледенелыми шапками. Метрах в трехстах от берега виднелись выставленные из воды головы нерп. Море неспокойно колыхалось.

Капланов поспешил по следам браконьера. Они шли по скалам вверх. Мела поземка. Чем выше поднимался Капланов, тем сильнее становился ветер. Он задувал следы.

В горах начинался снежный буран. Вскоре Капланов понял, что пытаться отыскать сейчас кого-либо бесполезно. Он решил переждать пургу в скалах. У него был с собой хороший спальный мешок, и он переночевал на снегу, не разводя костра.

К утру буран стих. Следов человека нигде не было видно, вероятно, браконьер ушел во время бурана. Но Капланов теперь заметил свежий след гималайского медведя. Идя за ним, он вскоре обнаружил и самого зверя. Тот свернулся клубком в углублении под корнем наклонно растущего на скале кедра. Когда из-под ног Капланова скатился сорвавшийся камень, медведь встревоженно приподнял голову и потянул носом воздух.

Не обнаружив ничего подозрительного, он почесался, не вставая, а затем снова заснул.

В это время где-то внизу послышалось два выстрела, они гулко прокатились один за другим.

Капланов понял: стреляли с сейнера. Он стал быстро спускаться к морю.

На пути ему попался только что убитый, еще теплый горал. Зверь, наверное, стоял на возвышении, откуда и был сбит выстрелами.

Сейнер приближался к берегу. Но Капланова заметили. Судно круто развернулось и направилось обратно в море.

Раздался еще выстрел. Пуля ударила в скалу на расстоянии полметра от головы Капланова. Направив бинокль на сейнер, он увидел перебегавшего по палубе человека с винтовкой. Браконьер пытался отомстить за свою неудачу.

Вернувшись домой, Капланов застал Лиду над пачкой распечатанных писем и кучей газет. Это была почта сразу за несколько недель.

Из газет они узнали о радостном повороте событий — окружении фашистской армии на Волге. Весь вечер только об этом и были разговоры. На другой день Капланов, собрав своих сотрудников, взволнованно рассказывал им о великой победе.


Зима миновала. Весна наступила рано. Уже в начале марта в воздухе стоял непрерывный звон птичьих голосов. Около реки, впадающей в море, слышались песни овсянок и зеленушек. Стайки длиннохвостых синиц перелетали с места на место со звонкими свистящими криками «фр-р-р…». Появились жаворонки.

Над окном дома, где жили Каплановы, горихвостка начала устраивать гнездо. Целыми днями она усердно таскала сюда пух и вату.

На полях все чаще кричали фазаны. На солнечных склонах показывались бурундуки.

Потом с моря повалил туман. Стало сыро и холодно. Пошли дожди. В начале апреля все ключи вздулись от полой воды.

Как обычно, весной опять начались палы. Сопки заклубились дымом. Ветер разносил по берегам пепел. Для Капланова и охраны заповедника это были трудные дни. Браконьеры по-прежнему не унимались. Но борьба с ними в заповеднике стала более планомерной и успешной.

Капланов, давая задание наблюдателям, напоминал: охранять природу — значит охранять Родину. Эти слова были полны большого смысла.

В начале мая Капланов, хотя и плохо себя чувствовал, вышел в тайгу. Он должен был выдать зарплату рабочим в долине Сесюги, где шла работа в подсобном хозяйстве, а по пути, недалеко от деревни Кедровая Падь, хотел зайти на солонцы, проверить, нет ли там браконьеров.

— Продуктов мне понадобится дней на десять, — уходя, сказал он жене, — скоро поедет Ощепков, с ним тогда подошли. Придется в тайге задержаться. Опять Зуйковы балуют. Надо отучить их хозяйничать в тайге.

— Будь осторожен, — попросила Лида, — зачем ты по тайге один ходишь?

— Тайга мне — родной дом, — усмехнулся он, — в тайге мне ничто не страшно.

Через два дня вслед за Каплановым выехал с продуктами наблюдатель Ощепков. Однако директора на Сесюге все еще не было. Ощепков вернулся домой. В заповеднике стали опасаться, что Капланов заболел и без продуктов мог в тайге погибнуть.

Лида с Ощепковым и еще одним наблюдателем вышли в тайгу на поиски.

В Кедровой Пади выяснилось, что его видели несколько дней назад жители деревни, где находилась партия топографов.

Топографы рассказали, что в то утро на склоне сопки закричал козел, и двое работников экспедиции, надеясь, что им удастся козла подстрелить, пошли в тайгу. По пути в гору им кто-то свистнул. Они сперва испугались, потом узнали: это был Капланов. Он угостил их рыбой и черемшой и, выяснив, что они хотели убить козла, объяснил, что этого делать нельзя, — попросил вернуться домой, в деревню. К слову добавил, что сам он распадком пойдет в долину Сесюги — она лежала недалеко за хребтом.

Топографы отправились обратно и вскоре увидели бегущих по лесу двух лаек, которые, как они знали, принадлежали Зуйковым.

А еще через некоторое время они услышали донесшиеся из распадка четыре выстрела…

Лида и наблюдатели обнаружили отпечатки ботинок Капланова на тропе к солонцам. Потом он, видимо, свернул куда-то в сторону, и след его исчез.

Искали Капланова целую неделю. Люди обшарили распадок вдоль и поперек, без отдыха и сна день за днем кружили по тайге. Они были обвешаны клещами, начали голодать.

Наблюдатели уговорили Лиду вернуться. Возвратившись в бухту Судзухэ, она той же ночью верхом на лошади уехала в районное село. На другой день поиски в тайге возобновила милиция.

Тело Капланова было найдено только через две недели в распадке под двумя срубленными березами. Ими завалили его для того, чтобы скрыть следы преступления.

В те майские дни тайга цвела. Вишня, черешня, груша, яблоня, черемуха, жимолость, бузина — все вокруг стояло в белом, розовом весеннем убранстве. Самки пятнистых оленей, изюбров, косуль, горалов готовились к отелам. Птицы гнездились и высиживали птенцов. В природе с каждым днем рождалось что-то новое. И только человек, который страстно боролся за ее сохранение, был мертв.

Следствие выяснило, что Капланов, идя по распадку, встретил на сиверах младшего Зуйкова. Браконьер, убив накануне гималайского медведя, перепрятывал мясо.

Зуйков увидел Капланова первым. Он выстрелил Капланову в спину, а когда тот обернулся — в лицо. Потом, чтоб уж наверняка, выпустил в него еще две пули.

Следствие тянулось долго, будто его кто-то намеренно запутывал. Лида получала анонимные письма, — ей угрожали, требовали, чтобы она немедленно уехала.

По настоянию московских ученых, в Судзухэ прибыл следователь по особо важным делам. Картина преступления была им полностью выявлена, убийца понес заслуженное наказание.

Капланова похоронили в бухте Валентин на берегу моря.

Через год после смерти Капланова погиб на фронте и его друг Юрий Салмин. Оба они отдали жизнь за Родину.

С тех пор минуло много лет.

Новые исследователи тайги шли по тропам Арсеньева и Капланова. Далеко вперед продвинулось дело изучения и охраны природы Дальнего Востока.

Уссурийский тигр теперь встречается и на Шаньдуйских озерах, где вел свои исследования Капланов, и в Судзухинском заповеднике, где погиб ученый, и во многих других местах Приморья.

Число тигров за последние двадцать лет примерно удвоилось. Они всюду здесь взяты под строгую охрану государства. Сбылось то, чего так страстно добивался Капланов: отстрел и отлов тигров запрещены до тех пор, пока не восстановится их поголовье. А это было его мечтой.

Под охраной человека успешно размножаются в дальневосточной тайге соболь, изюбр, пятнистый олень, лось, кабарга, горал и многие другие звери.

Зарастают гари на сопках, новые могучие леса поднимаются на месте бывших пожарищ, которые когда-то, по словам Арсеньева, занимали здесь четвертую часть тайги.

А в тайге все еще стоят полуразрушенные «каплановские» избушки, где проводил свои исследования ученый. Местные жители помнят Льва Георгиевича: на его могиле в бухте Валентин всегда лежат свежие таежные цветы.

Имя Капланова вошло в историю научных исследований Дальнего Востока и в нашу отечественную зоологию. Его научный подвиг, проявленное им необычайное мужество и самоотверженность останутся навсегда ярким примером высокого служения энтузиаста-ученого своей Родине.

Памяти Льва Георгиевича Капланова

Имя Льва Георгиевича Капланова неотделимо от дела охраны природы в нашей стране и от изучения животного мира. Этот скромный и молчаливый человек, почти всю свою сознательную жизнь проведший в тайге и уж совсем не искавший популярности, оставил заметный след в истории нашей зоологии прежде всего как исследователь Дальнего Востока. В истории же охраны природы он был одной из ярких фигур.

После трагической гибели Л. Г. Капланова в возрасте всего тридцати двух лет, личность его приобрела, я бы сказал, символическое значение. Его имя олицетворяет принципиальность и мужество борца за сохранение богатств и красот родной природы для будущих поколений.

Как ученый Л. Г. Капланов был ярко самобытен. Его путь в науку и путь в науке были во многом необычны. Он был зоологом по самой своей природе и никем другим быть не мог. Этому содействовала не только обстановка в семье, в которой он рос, но и годы, проведенные в кружке юных биологов Московского зоопарка (кюбз). Он был одним из самых видных кюбзовцев, а впоследствии, по общему признанию, одним из наиболее выдающихся питомцев этого своеобразного учреждения.

Кюбз был организован при Московском зоопарке в начале 20-х годов по инициативе тогдашнего директора зоопарка выдающегося биолога профессора Московского университета М. М. Завадовского. Кружок (или клуб) объединял несколько десятков мальчиков и девочек, в большинстве страстных любителей животных и живой природы. Все свободное время они пропадали в зоопарке у клеток, возясь с животными, выкармливая молодняк, ведя несложные наблюдения, записи и т. п. С таким же энтузиазмом они проводили дни в подмосковных лесах, стараясь вникнуть в жизнь живой природы.

В этом замечательном детском и юношеском коллективе скоро сложились свои традиции, свои обычаи и манеры. Тот дух любви к природе, энтузиазма, пытливости, преданности делу и товарищества, который царил и культивировался в кюбзе, был превосходен.

Своеобразным вождем кюбзовцев был профессор П. А. Мантейфель, в свое время приобретший известность именно на этом поприще. Почвовед по образованию, он по призванию оказался зоологом. Своеобразен он и как ученый, и как педагог, и как воспитатель молодежи. Необычен был даже его внешний облик. В нем он, в частности, старательно подчеркивал все то, что делало его непохожим на «классический» образ «профессора», и это многим импонировало. Все кюбзовцы горячо его любили, и «дядя Петя» пользовался у них непререкаемым авторитетом. Впоследствии, когда П. А. Мантейфель покинул Московский зоопарк и кюбз, он пользовался такой же популярностью у студентов-охотоведов и звероводов Балашихинского института. Большую роль в воспитании кюбзовцев сыграл чудаковатый и обаятельный, бесконечно скромный и добродушный В. В. Карпов. Из кюбза, после дальнейшей учебы, выходили настоящие ученые. Некоторые работают и сейчас и сделали много интересного и нужного.

Л. Г. Капланов, несмотря на советы знавших и ценивших его дарования зоологов, не пошел в высшее учебное заведение, куда, казалось, вела его прямая дорога. Еще не достигнув двадцати лет, частично вместе со своим другом, тоже кюбзовцем В. В. Раевским, он сделал несколько небольших исследовательских поездок по Средней России и за годы 1928–1930 опубликовал пять специальных зоологических статей по млекопитающим. Одну из них друзья напечатали за границей. За эти годы они сблизились с учеными Московского университета, в частности с известным знатоком млекопитающих профессором С. И. Огневым и с профессором А. Н. Формозовым, которые оказали на них большое влияние.

В школьные годы и в годы пребывания в Москве после окончания школы Л. Г. Капланов постоянно готовился к той деятельности, которую он избрал для себя и для которой одного только специального «кабинетного» образования ему было недостаточно. Наравне с усиленным самообразованием, он тренировал себя физически, готовясь к работе в тайге, в тяжелых условиях. Подготовка была суровая, но, как скоро выяснилось (во время работы в лесах Западной Сибири), действительно необходимая. Можно сказать, что в эти годы Л. Г. Капланов «вырабатывал методику», или «овладевал методикой» круглогодичной полевой работы в тайге. Зоологов, отлично знающих научные методики для лабораторий или общих экспедиций, очень много, но таких, которые в совершенстве владели бы «таежной» методикой, как ею владел Л. Г. Капланов, можно пересчитать по пальцам. Зоолог со всеми навыками таежного охотника — это была большая редкость, даже нечто совсем новое и для науки неоценимое.

Вот таким опытным таежником однажды и явился ко мне в Зоологический музей Московского университета Л. Г. Капланов. Это было в 1936 году. Он только что приехал из Сибири после работы на Демьянке. Еще недавно застенчивый подросток, потом скромный Юноша, он выглядел зрелым, сильным и закаленным мужчиной с обветренным лицом, широкой грудью и крепкими руками. Былая застенчивость сменилась спокойной сдержанностью, в неторопливой речи каждое слово было взвешено, характеристики были красочны и точны, формулировки наблюдений скупы, но предельно выразительны. У него был огромный запас очень тонких и, я бы сказал, красивых наблюдений, в частности по соболю и кунице, имеющих и общий биологический интерес. Мы тогда кратко сформулировали эти его наблюдения, и я, с его разрешения, привел их в книге, выходившей в то время в свет.

Таким же был и друг Л. Г. Капланова В. В. Раевский, много лет работавший в самой глухой части Западной Сибири — в Кондо-Сосвинском заповеднике, где он и умер от тяжелой болезни. Во вступлении к своему прекрасному труду «Жизнь Кондо-Сосвинского соболя», вышедшему в 1947 году, он благодарил своих помощников за то, что «все они — русские, ханты, манси, селькупы, татары — с увлечением и энтузиазмом участвовали в моей работе, протекавшей часто в условиях, тяжелых даже для этих испытанных таежников».

В свои двадцать пять лет Л. Г. (Капланов был уже сложившимся ученым и имел за плечами не только научный, но и большой нелегкий жизненный опыт. А в эти годы его сверстники только соскакивали с университетской скамьи. Пожалуй, думалось мне, он был прав, что пошел своим путем. Он все-таки и без университета сумел стать настоящим зоологом. А это могут немногие. Кроме богатых дарований, нужно было еще большое трудолюбие и особое упорство. Л. Г. Капланов был в полном смысле слова человеком, который «сделал себя сам».

Жизнь и работа ученого-одиночки, которую он вел в Западной Сибири, попытка — вполне удавшаяся — просуществовать охотничьим промыслом, однако, не удовлетворяли Л. Г. Капланова. «Это не только очень тяжелый, но и отупляющий труд», — писал он. В этом была одна из причин того, что Л. Г. Капланов принял предложение тогдашнего директора Сихотэ-Алиньского заповедника, известного исследователя Дальнего Востока К. Г. Абрамова, и уехал в Приморье. Он вошел в серьезное научное учреждение и в живой, хотя и небольшой, научный коллектив. Важнейшая же причина, толкнувшая его на это решение, конечно, заключалась в том, что его давно интересовала своеобразная природа юга Дальнего Востока. Загорелся он и идеей, родившейся в наших беседах, изучить тигра в естественных условиях.

С Уссурийским краем Л. Г. Капланов связал всю свою жизнь и работу и стал горячим защитником природы этой замечательной страны. За немногие годы работы здесь Л. Г. Капланов сделал очень много. Однако это был только сбор материала, и он почти ничего не опубликовал. Его книга «Тигр, изюбр, лось», изданная Главным управлением по заповедникам и Московским обществом испытателей природы, вышла под редакцией автора этих строк и профессора С. И. Огнева уже после его гибели — в 1947 году. До сих пор эта книга — самое лучшее и точное описание уссурийского лося и изюбра и единственная в своем роде работа о тигре.

Хотя Л. Г. Капланов опубликовал немного работ, но сделанное им настолько ценно, что имя его вошло в историю изучения Уссурийского края наравне с именами Черского, Арсеньева, Абрамова, горячо любивших этот край и отдавших ему всю жизнь, и с именем Пржевальского, начавшего здесь свою блистательную деятельность.

О том особом, романтическом интересе к тигру, который владел Л. Г. Каплановым, хорошо сказано в этой повести. Действительно, в нашем уссурийском тигре, самом большом и самом красивом тигре на свете, есть что-то особенно привлекательное даже для тех, кто с ним никогда не встречался и не видел его таежных владений. Это не только одно из красивейших животных на земле, но как бы олицетворение Уссурийского края. Старый дальневосточник К. Г. Абрамов, вместе с которым автор этих строк прилагал много усилий для организации охраны и изучения тигра, когда дела, казалось, шли совсем плохо, грустно писал в одном из писем: «Тигров осталось совсем мало и делается все меньше… Когда исчезнут последние — я уеду отсюда. Для меня нет Дальнего Востока без тигра».

Здесь, пожалуй, уместно вспомнить о некоторых подробностях истории охраны тигра и о той роли, которую сыграл в этом Л. Г. Капланов. Действительно, у нас сейчас все знают, что тигр на Дальнем Востоке находится под охраной закона, что число зверей увеличивается и область их распространения расширяется. Тигров — и то только живых, молодых — добывают сейчас в очень малом числе и по специальным, скупо выдаваемым разрешениям. Теперь, когда просят разрешения поохотиться на «сибирских тигров», мы отвечаем, что тигр охраняется и никакая охота на него невозможна.

Однако еще до войны дело обстояло совсем по-другому: убивали взрослых зверей, ловили тигрят, и число тигров быстро уменьшалось. Зверю грозила полная гибель в самое ближайшее время. Лишь немногие одиночки удерживались в глухих местах Сихотэ-Алиньского заповедника.

Дальневосточным зоологам и краеведам и московским зоологам — деятелям охраны природы — уже давно была ясна настоятельная необходимость охраны тигра. Было хорошо известно, что зверь в тех условиях, в которых он живет у нас, для человека не опасен и на скот не нападает. Вместе с тем он представляет большую ценность — национальную ценность, и не только культурную и научную, но и чисто материальную. Живые уссурийские тигры на международном рынке стоят баснословных денег. Их ценность тем более велика, что закавказские и туркестанские тигры уже уничтожены. Однако все попытки сохранить уссурийского тигра привели лишь к тому, что удалось добиться только запрета убивать зверей в заповедниках. Требование же полной охраны зверя на всей территории Дальнего Востока неизменно вызывало отрицательную реакцию. Были люди, которым оно казалось чудачеством и даже опасным чудачеством. «Страшный, кровожадный тигр — и вдруг охрана?!».

И вот в 1941 году в Москву после своих тигровых походов, с большим запасом свежих и точных наблюдений, которых нам так не хватало, приезжает Л. Г. Капланов. (В то время в Москве под руководством одного из наших маститых зоологов профессора университета Б. М. Житкова, Д. М. Вяжлинского и автора этих строк энергичную деятельность развивала Маммологическая секция Всероссийского общества охраны природы. Это было широкое объединение специалистов по млекопитающим и любителей, горячих поборников изучения и охраны зверей. Вместе с Л. Г. Каплановым было решено снова поднять вопрос о защите тигра — о полном запрете на него.

Важным шагом в этом направлении было хорошо подготовленное выступление (доклад) Л. Г. Капланова на многолюдном собрании московской научной общественности в Зоологическом музее университета. Доклад Л. Г. Капланова был не только научным сообщением об его интересных и совершенно необычных наблюдениях за зверем, но и очень веским, безупречно обоснованным выступлением в защиту тигра. Оно произвело большое впечатление на всех, в том числе и на представителей прессы, приглашенных на это заседание.

Газета «Вечерняя Москва» обратилась к Л. Г. Капланову с просьбой дать статью о тигре и необходимости его охраны. Скоро такая статья, занявшая чуть не целую полосу, была в газете опубликована. Она вызвала большой интерес и много откликов советской общественности. Все, казалось, шло хорошо и Л. Г. Капланов и инициаторы этого дела были настроены оптимистически. Но… через несколько дней один из авторитетных органов печати откликнулся на статью несколькими едкими строчками: «„Вечерняя Москва“, как было сказано, „договорилась“ до охраны тигра! Чем скорее уничтожат этих опасных хищников, тем будет лучше». Это был тяжелый удар. Однако он не обескуражил — стало лишь ясно, что для спасения тигра понадобится гораздо больше усилий, чем это могло показаться после первого успеха.

Но тут, чуть не через несколько дней, грянула война и, естественно, все планы пришлось отложить на неопределенное время. Вскоре Л. Г. Капланов уехал на Дальний Восток, а через два с небольшим года пришла горькая весть о трагической гибели этого замечательного человека. Только после войны усилиями дальневосточных зоологов и охотоведов во главе с выдающимся знатоком тигра К. Г. Абрамовым и московских зоологов и деятелей охраны природы полный запрет Добычи тигров был все-таки проведен, и мечта Л. Г. Капланова сбылась. По уссурийской тайге снова бродят эти великолепные кошки, число их растет, и новые молодые исследователи ходят по их следам.

В советское время у нас создалась целая сеть заповедников. Они лежат в разных частях страны — от северной тайги до пустынь Бадхыза и Тигровой балки у границ Афганистана и от Балтийских берегов до Кедровой пади у Владивостока. Природа их различна, и в них охраняются разные звери. Но во всех работают люди — молодые и пожилые, ученые специалисты и неученые. И у всех у них есть общее — все они энтузиасты, глубоко преданные благородному делу охраны родной природы, ее красот и ее богатств.

За сорок лет существования наших заповедников, этих своеобразных научных учреждений в природе, у нас сложился особый, новый тип исследователя-биолога. Люди работают в горах и в пустынях, в лесах и в степях, в злые морозы и злую жару, живут часто совсем оторванные от «благ цивилизации», им приходится надолго расставаться со своими семьями. Для этого надо беспредельно любить родную природу и быть горячо преданным науке, иметь много настойчивости и упорства, ясно и твердо сознавать свой долг. Нередко нужно и немалое мужество не только в борьбе с браконьерами и постоянными покушениями то на лес, то на покосы, то на пастбища. Оно нужно для того, чтобы выдержать непонимание, которое еще встречается («От кого это охранять природу? От народа?!»), и подчас, правда редкие, но обидные нападки равнодушных и невежд. Люди заповедников — это особая порода людей, сложившаяся в последние десятилетия, и лучшим ее представителем, как бы символом, был Л. Г. Капланов.

Автор и издательство сделали прекрасное дело, создав эту книгу. Она принесет большую пользу тем, что в какой-то степени сбережет «от вечной темноты времен» историю жизни замечательного человека. Но не только этим. В «Повести о таежном следопыте» отразилась жизнь целого отряда людей, людей малозаметной, но богатой и интересной жизни и работы, людей именно современной эпохи. Их наша литература до сих пор не увидела, и мимо них наши литераторы до сих пор проходили равнодушно.

Я думаю, что повесть жизни и гибели Л. Г. Капланова, полная настоящей, очень простой и благородной, я бы сказал — естественной романтики, придется по сердцу многим и прежде всего нашей молодежи. Для нее фигура этого скромного зоолога из глубины тайги — достойный пример подражания в отношении к жизни, к работе, к родине, к науке.

В заключение несколько слов об авторе этой книжки. А. А. Малышев — не профессиональный писатель, хотя «Повесть о таежном следопыте» не первый его литературный опыт. В своей деятельности беллетриста он избрал своеобразную область на границе художественной и научно-популярной биологической литературы. Сейчас к ней присоединяется элемент биографический. Автор прекрасно знает жизнь заповедников и их работников, в частности научных. Он знает ее, так сказать, изнутри, так как сам принадлежит к той категории энтузиастов охраны природы и заповедного дела, к которой принадлежал и герой его повести. По образованию биолог, А. А. Малышев много лет работает в заповедниках: он заведовал научной частью Приокско-Террасного заповедника (Московская область), а сейчас руководит научной частью одного из кавказских заповедников — Тебердинского.

Проф. В. Г. Гептнер

Примечания

1

Улы — вид таежной обуви.

(обратно)

2

Обласка — местное название челна.

(обратно)

3

Горняк — ветер с материка.

(обратно)

4

Фонага — приспособление для переноски грузов в виде узкой доски с плечевыми ремнями у охотников Дальнего Востока.

(обратно)

5

Гималайский медведь — уссурийский черный медведь.

(обратно)

6

Ланысь — прошлый год.

(обратно)

7

Черемуха-трескун — черемуха Маака.

(обратно)

8

Седун — медведь, который спячку проводит сидя в берлоге.

(обратно)

9

Чело — вход в берлогу.

(обратно)

10

По заповедникам.

(обратно)

11

Пятнай тебя — сибирская поговорка.

(обратно)

12

Камус — кожа с ноги сохатого.

(обратно)

13

Суля — водка.

(обратно)

14

Чудоян — местное название опия.

(обратно)

15

Лопатина — одежда.

(обратно)

16

Мингуза-харза — куница.

(обратно)

17

Копалуха — самка глухаря.

(обратно)

18

Фарцуй — фарт, удача.

(обратно)

Оглавление

  • Глава первая НЕОБЫЧНЫЙ СЛЕД
  • Глава вторая ПОГОНЯ
  • Глава третья ВЛАСТЕЛИН ТАЙГИ
  • Глава четвертая НАЧАЛО ИСПЫТАНИЙ
  • Глава пятая У ШАНЬДУЙСКИХ ОЗЕР
  • Глава шестая ТАЕЖНАЯ ЖИЗНЬ
  • Глава седьмая ТИГРОВЫЙ ПОХОД
  • Глава восьмая СУДЬБА МАЛЫША
  • Глава девятая ДРУЗЬЯ И НЕДРУГИ
  • Глава десятая ЛЕТО НА ФАТЕ
  • Глава одиннадцатая ВТОРОЙ ТИГРОВЫЙ ПОХОД
  • Глава двенадцатая В МОСКВЕ
  • Глава тринадцатая ТРЕВОЖНОЕ ВРЕМЯ
  • Глава четырнадцатая ХИЩНИКИ
  • Памяти Льва Георгиевича Капланова
  • *** Примечания ***