КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Моника 2 часть (ЛП) [Каридад Адамс Браво] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

КАРИДАД БРАВО АДАМС


Трилогия «Дикое сердце»


КНИГА ВТОРАЯ «МОНИКА»


Перевод с испанского сделала Людмила Александровна Яхина



1.


- Ана, Ана! – нетерпеливо звала Айме: – Ана!

- Я здесь, сеньора Айме, уже пришла, бегом бежала…

- Бегом? Ты уже три часа выполняешь мое поручение. Похоже, ты и не торопилась.

- Ай, сеньора Айме, просто сеньор Ренато велел мне кое-что сделать.

- Ренато? Что приказал Ренато?

- Проводить сеньориту Монику в ее комнату и рассказать сеньоре Каталине, что сеньорита чувствует себя не совсем хорошо. Сеньор приказал это сделать.

- Естественно, совершенно забыть мои поручения, пока я тут умираю от нетерпения и жду тебя. Быстро говори. Ты видела Хуана, поговорила с ним?

- Нет, сеньора, сеньор Хуан оборвал нотариуса на полуслове и ускакал на лошади.

- Куда? В каком направлении? Ты не определила?

- Нет, сеньора, я с открытым ртом смотрела на бегущую лошадь. Когда я пошла сюда рассказать об этом, бац! Ниньо Ренато велел мне проводить сеньориту Монику, но она не позволила войти к ней в комнату и велела ничего не говорить донье Каталине. Она закрыла дверь перед носом и велела убраться. По мне так она не больная, а просто уставшая. Уверена, ее напугал сеньор Хуан, который с ней поссорился.

- Поссорился с ней? Когда?

- Когда та пыталась узнать что-то у негритенка Колибри, который всегда ходит с ним. Мальчишка помимо того, что упрямый и непослушный, еще и наглый! Украл пирог на кухне, и знаете, что он ответил кухарке?

- Кого это волнует? Дальше рассказывай. А до этого, с кем Хуан говорил? Что сказал? Или сразу ушел после ссоры с Моникой?

- Нет, сеньора, потом поссорился с нотариусом. Оттуда он пулей вылетел, пошел за лошадью и приказал ее оседлать. Заскочил на нее и его только видели.

- Послушай-ка, Ана, – Айме теряла терпение. – Мне необходимо увидеть Хуана до темноты и поговорить с ним. Ты должна найти его, передать от меня послание, и чтобы никто на свете не заподозрил, что это я приказала тебе, поняла?

- Поняла, сеньора. Но как это сделать? Я не знаю, куда он пошел.

- Спрашивай кого угодно. Погоди, мальчишка ушел с ним?

- Нет, сеньор Хуан ушел один вне себя от ярости.

- Ну тогда найди мальчишку и приведи его ко мне, и чтобы никто тебя не увидел и не понял, что это я буду с ним разговаривать. Послужишь хорошо, Ана, и я подарю тебе самое красивое на свете кольцо, а еще деньги, все, что хочешь, Иди же скорее!

Исступленная Айме вытолкнула ее в темень, поторапливая медлительную служанку-туземку. Не зная, как успокоиться и усмирить нервы, измученные многочасовым тягостным ожиданием, она стала ходить из угла в угол роскошной спальни. Кто бы мог подумать, что Хуан Дьявол так быстро примет подобное решение. Сбежать с ним, оставив все, обменять положение и богатство на жизнь с авантюристом, пусть даже привлекательным, пусть даже она испытывает к нему чувства – для нее это слишком. Нет, она не сбежит с ним вот так. Но как утихомирить его? Предотвратить свирепую месть из-за ревности? Она дрожала от страха и желания. Страстно желая и отвергая, она любила и ненавидела, отчаянно не могла совладать с капризом и любила его еще сильнее: жесткого, непокорного, беспощадного в своей власти, сурового в горести, которую источали его ласки и поцелуи.

Сцепив ладони, она упала на колени у окна, жадно наблюдая широко открытыми глазами. В ее душе поднялась решимость:

- Не будет так, как ему хочется! А как я хочу! Будет по-моему!

- Ана, Ана! – у Айме заканчивалось терпение. – Шевелись, окаянная! Быстрее же!

- Я пришла, сеньора Айме. Просто так жарко…

- Дьявол разрази тебя! Где ребенок?

- Ну я его не нашла, но мне сказали, где сеньор Хуан. Он на заводе. Янина говорила Баутисте, что сеньор Хуан… Хуан Дьявол, как она сказала, приказал запрячь белую лошадь хозяина и махнул на завод. Нужно было видеть, как он приказывал и распоряжался по-хозяйски. Если хотите, я схожу туда. Сейчас они запрягают во дворе большие двуколки с тем, что приказано отправить на завод. Я подойду к одной и сообщу сеньору Хуану, что вы послали меня, хозяйка. Мне сходить?

- Да. Мне необходимо поговорить, увидеться с ним. Погоди, я как-то не уверена, что ты придешь вовремя. – С растущим беспокойством она подошла к окну. Солнце уже садилось, лишь последние лучи золотили вершины Мон Пеле, и она прошептала: – Он будет ждать меня этой ночью в двенадцать.

- До двенадцати еще много времени.

- Никто не спрашивал обо мне?

- Никто не заходил в вашу комнату с утра. Ни сеньора София, ни сеньорита Моника, ни сеньора Каталина. Сеньор Ренато с нотариусом закрылись в кабинете хозяина дона Франсиско и попросили только коньяк и кофе. Янина им принесла. Велела им не мешать, потому что те приводят в порядок счета.

- Слава Богу. Ладно, отправляйся к сеньору Хуану. Сообщи, что я очень больна. Пусть он сжалится и подождет до завтра. Скажи, что слезно его умоляю. Скажи…

- Почему бы не написать все это на бумаге, хозяйка?

- На бумаге? Да, ты права. Но…

- Без подписи. Я уж скажу, что это вы. Отдам в собственные руки. Передам только ему. Клянусь, хозяйка, только ему. Не бойтесь…

- Я доверюсь тебе, Ана, напишу на бумаге, но жизнью отвечаешь, что Хуану ее передашь. Поклянись, Ана, поклянись!

- Богом и Девой Небесной! Только сеньору Хуану передам записку, а иначе пусть смерть заберет меня!

Горничная клялась, скрестив пальцы. Айме разрывалась между насущной необходимостью довериться ей и мыслью, что создает сильное оружие против себя этой запиской. Она подошла к маленькому секретеру и лихорадочно поискала необходимое.

- Ана, будь предельно осторожна. Если у тебя захотят ее отнять или заставят…

- Я проглочу письмо раньше, чем отдам! Клянусь, хозяйка.

- Хорошо, – успокоилась Айме и стала писать, но вдруг засомневалась и порвала бумагу. – Нельзя же вот так выдавать себя! Подожди-ка, ты умеешь писать, Ана?

- Я писать? Ну и ну! Я могу считать и красиво рисовать. Янина умеет писать и читать. Ее обучал учитель, как белых детей. Она единственная умеет писать. Но вы не станете доверять ей. К тому же, если сеньор Хуан не видел вашего почерка, он не поверит, что это ваша записка.

- Он никогда не видел моего почерка. Подожди, подожди… Я могу написать, не подвергая себя опасности. Да, так, он поймет. Он поймет, что другого я не пришлю с тобой. Он поймет.

Она писала быстро и уверенно двусмысленное, высокопарное письмо, несомненно, душераздирающую мольбу. Затем сложила его вдвое, вложила в конверт дрожащими пальцами и прошептала:

- Для Хуана, Хуана Бога. Да, лучше так.

- Хуан Бога? – удивилась служанка.

- Кое-кто так его зовет. Он прекрасно поймет. Но ты скажи, что оно от меня, что я больна, а когда писала, то отчаянно плакала. Беги же, не опоздай в повозку.

- Ерунда, хозяйка! Что бы ни случилось, меня повезет Эстебан, он мой друг.

Айме резко подтолкнула служанку и повернулась к окну. Последний луч солнца исчез и одна звезда, огромная, сверкающая, тускло поблескивала в синем небе над вершиной Мон Пеле.


- Ну, Ренато, в конечном счете…

Отчитываясь о делах, голос нотариуса стих, но Ренато Д'Отремон не слушал. Он стоял со скрещенными руками посреди просторной комнаты, бывшей кабинетом его отца. Голубые глаза изучающе пробежали по книжным полкам, доходившим до потолка, как будто задавали вопрос старым томам и стремились сорвать скрытую тайну.

- Почему ты так смотришь, мальчик?

- На этой полке… Да, за этими книгами, чуть выше или ниже, но за ней дверка сейфа. Такой потайной железный ящик по моде прошлого столетия. Уверен, папа хранил там ценные бумаги, важные вещи.

- Твой отец имел текущие счета во всех банках Сен-Пьера. Не думаю, что хранил что-то важное в тайниках своего кабинета.

- Но кое-что хранил. Ноэль, я не раз видел, как отец что-то рассматривал. Последний раз это случилось в ночь перед рассветом, когда его привезли умирающего из-за несчастного случая. Дом старый. Он его унаследовал от своих родителей. Его расширили и отремонтировали во многих местах, но кабинет не трогали.

- Действительно, в кабинете была потайная дверца в том углу, а ты знал о ней с детства. По крайней мере, так мне сказала донья София этим утром.

- Мама? Вы говорили с ней утром?

- Я уже совершил оплошность, рассказав тебе об этом; но в конце концов, ты взрослый и нельзя скрывать очевидное. Сынок, мы действительно разговаривали. Она неожиданно вошла сюда, как раз в эту дверь, и сильно напугала меня.

- Почему моя мать пришла сюда вот так? Чтобы избежать Хуана, да? Чтобы не видеть его даже издалека…

- Что ж, сынок, да. Бесполезно отрицать. Твоя мать ненавидит его, и даже хуже – боится. Порой кажется глупостью и суеверием потакать такому, но когда материнское сердце предупреждает…

- Не говорите глупостей, Ноэль. Вы тоже боитесь Хуана Дьявола, и не из-за догадок или предчувствий. Есть что-то существенное и конкретное. Чего вы боитесь? Что потребует наследство? Не беспокойтесь, Ноэль. Сядьте, сядьте. Я попросил вас пройти в кабинет, чтобы вы рассказали мне давние истории, и прежде всего, о моем отце… О моем отце и о Хуане.

- О Хуане никто ничего не знает, сын мой.

- Ноэль, вы знаете, как и моя мать. Хуан есть в этих бумагах, которые прятал отец. А после этого произошла единственная неприятная и постыдная сцена, которую мне не забыть. Предпочту не говорить о ней, но снова спрошу у вас, Ноэль: что в Хуане пугает вас с моей матерью? Поведайте суровую правду, пусть даже неприятную.

- Что ж, сынок, я лишь боюсь его характера, порывов и невоспитанности.

- Но моя мать всегда боялась Хуана. С самого детства он внушал ей ненависть и ужас, а теперь она избегает смотреть на него, потому что это причиняет ей страдания. Когда она повернулась к нему, то побледнела так, что я испугался, что она упадет без чувств. А знаете почему? Хуан потрясающе похож на моего отца. Возможно, это совпадение, а может и нет. И столько всего вокруг этого дела, что я…

- Ренато, сын мой, умоляю… – в глубоком замешательстве прервал его Ноэль.

- Прошу вас помолчать, Ноэль. Я уже взрослый человек. Я повидал жизнь и меня не пугает, что отец дал мне незаконного брата. К чему это возмущение? К чему этот страх, Ноэль?

- Это не страх, это беспокойство и печаль. Как ты догадался? И как воспримет твоя мать, что ты теперь знаешь?

- Значит, это правда! Успокойтесь, Ноэль, я не подстроил вам ловушку. У меня было моральное убеждение. Еще с давних времен. Думаю, с детских лет, хотя и неосознанно. Я без конца думал об этом, потому что меня это тоже беспокоило, но теперь я взрослый и не вижу сложностей. Со вчерашнего вечера у меня не выходили из головы эти книжные полки. Видите? В одной из этих трех находился потайной ящик.

- Зачем искать тайники? – заметил Ноэль, признав себя побежденным.

- Точно. Для чего? Я убежден, и этого достаточно, но мне интересны подробности. Как обстояли дела? По какой причине мать вела себя так беспощадно? Давно ли Хуан знает, кто он?

- Твоя мать не виновата, сын мой, она много страдала и до сих пор мучается.

- Полагаю, ваш тайный разговор касался именно этого дела.

- Да, сынок, это так. Теперь она расположена быть щедрой.

- Конечно же, чтобы Хуан ушел, – печально проговорил Ренато.

- Что ж, сынок, трудно требовать что-то от женщины, чья жизнь была испорчена по причине любви, давшей Хуану жизнь. Она хотела стереть все следы, забыть о невыносимом прошлом, видеть тебя счастливым, без груза неприятностей; ее нельзя упрекнуть за это. Я всегда чувствовал к Хуану жалость и привязанность.

- Прекрасно это знаю и поэтому удивился его поведению в последнее время. Кстати, что такого сделал Хуан, что вы так изменили к нему отношение?

- Ничего не случилось.

- Да ну. Еще как случилось. Но что именно? Он влюбился? Угрожает? Или причина страхов в другом?

Его рука торопливо легла на плечо нотариуса. Борясь с нерешительностью, Ноэль, наконец, заговорил:

- Видишь ли, Ренато, мне мало что известно, и полагаю, неприятностей можно избежать, если не ходить вокруг да около. Хуан хочет уехать, вернуться в море. Позволь ему уехать. Время пройдет, все изменится, мы дадим ему в качестве компенсации неплохие деньги, которые так или иначе должны возместить. Но пока что…

- Нет, Ноэль, я не разрешаю говорить с Хуаном, пока не открою ему свое сердце, а он не откроет мне свое. Это мой брат, вы отдаете себе отчет? Эта правда для меня существовала только наполовину, а теперь она ясна и понятна. У меня есть брат, в котором вновь ожила благородная фигура моего отца. Вы не представляете, что это значит для меня, а тем более невозможно измерить все счастье, в котором мне отказали в детстве, скрыв эту сокровенную истину. – Ренато говорил с воодушевлением, и в порыве чувств попросил: – Ноэль, расскажите мне. Это история моего близкого родственника, не отказывайте мне!

Старый нотариус поведал историю, так хорошо ему знакомую, начиная с той грозовой ночи, когда маленький Хуан Дьявол оказался посланником умирающего. Ренато жадно впитывал подробности рассказа и вскоре спросил:

- А письмо, Ноэль?

- Что ж, твой отец держал его в руках. Полагаю, он сжег его или порвал.

- Или сохранил. Кто знает!

- Возможно, хотя мне и не верится. Твой отец не отличался доверчивостью. Бертолоци был человеком злопамятным, жестоким и коварным. От него можно ждать чего угодно, наибольшую подлость и ложь. Я уверен, он не простил Джину и мучил ее так, что та умерла с горя. Что касается Хуана…

- Представляю его ужасное детство. Зная это, можно легко простить ему грубость и недостатки!

- По многим причинам твоя мать боялась, что знание всего этого обезоружит тебя перед Хуаном и отнимет волю защищаться.

- Вы считаете, Хуан настроен против меня?

- Я так не думаю, но у твоей матери есть причина бояться. Даже не хочется думать, что она скажет, узнав об этом.

- Сначала я поговорю с ним, и, возможно, вы оба с удивлением отметите, что ошиблись. Иногда душа знает больше разума. Хуан не сможет меня ненавидеть, если я отнесусь к нему по-братски и великодушно предложу ему то, чего он даже не просил.

- Не впадай в безумное благородство, Ренато! Подумай, одно существование Хуана для твоей матери – жгучее оскорбление; имя Джины Бертолоци ранит ее, как отравленный кинжал.

- Не верю. Моя мать более великодушна. Джина Бертолоци уже мертва.

- Есть ненависть, не утихающая даже со смертью. Есть такая враждебность и ревность, о которой ты и понятия не имеешь. Ты никогда не страдал, Ренато, и не можешь понять горе, боль, отчаяние, какое порой испытывает душа. Ты не можешь судить, ведь до сегодняшнего дня ты шел по жизни, как по дороге из роз.

- Возможно, именно по этой причине я понимаю и сочувствую страдальцам, а Хуану в первую очередь. Я прикажу найти его, Ноэль, чтобы поговорить по-братски. Чтобы сказать…

- Уверен, он это знает.

- Но думает, что мне все равно. Или хуже того, верит, что я бесчувственный эгоист. Пусть он знает, что я готов исправить ошибку, что мир не так плох, как он думает.

- И не так хорош, как ты думаешь, Ренато. Дай ему уехать, это главное желание твоей матери!

- До сих пор в этом доме исполнялись все желания матери, даже самые несправедливые. Один раз я воспротивлюсь, и надеюсь, что ее противодействие не окажется чрезмерным.

Ренато подошел к стене и позвонил в колокольчик, а удивленный Ноэль спросил:

- Что ты делаешь, сынок?

- Позову слугу, чтобы отыскал Хуана. Я ждал этого пятнадцать лет.

- А если Хуан не заслуживает твоего великодушия, Ренато? Если не способен даже понять этого? Если ответит на твою добрую волю насмешкой, презрением или горькой неблагодарностью?

- Тогда я решу, что он не виноват, а его превратили в отверженного те, кто все отобрал. Мой добрый Ноэль, отбросьте сомнения и колебания. Нет другого пути, именно это мне подсказывает совесть. – Скромные стуки в дверь его прервали, он пригласил: – Проходи, да, Луис, это я позвал. Пойди поищи сеньора Хуана в усадьбе, скажи, что я жду его в кабинете, потому что мне срочно нужно поговорить с ним. Пусть поторопится и не задерживается, ты тоже поторопись.


2.


- Что это, дядя Баутиста?

- Это? Луис поскакал галопом на сахарный завод. Попросил лучшего коня, так как должен по приказу хозяина отыскать Хуана Дьявола.

- Стало быть, послали за Хуаном Дьяволом.

- Да, хозяин срочно хочет поговорить. Посмотрим, какой подарок предложат этому негодному попрошайке.

У входа в левое крыло, где начинались коридоры, Баутиста дал волю злобе и досаде. Только сейчас он вышел из конюшни, где выполнял последний приказ Софии. Небритый, со взъерошенными волосами, с покрытыми грязью высокими сапогами; только хлыст в руке напоминал о нем, как о бывшем всесильном управляющем Кампо Реаль. Рядом стояла Янина, следившая за внутренней жизнью дома и внимательная к малейшему шуму. Она проговорила задумчиво:

- Ноэль и донья София хотят, чтобы Хуан навсегда исчез; но кое-кто не хочет.

- О ком ты говоришь?

- Увидишь, все увидят. Говорю же, наберись терпения. Успокойся, дядя.

- Тебе меня не успокоить. У меня кровь закипает от увиденного. В этом доме я хуже пса, но первый слуга, который опять мне погано ответит, получит от меня, пусть даже меня потом уволят.

- Замолчи. Тихо. Видишь?

- Вижу сеньору Айме в окне.

- Она выглядывает из окна весь день, а Ана без конца заходит и выходит. Она ее доверенная служанка. Уверена, та поручает ей самые сокровенные приказы. О, смотри! Ана опять вышла. Кое-что случится ночью, и похоже я знаю, что именно.

- Что за чушь?

- Потише, Ана подходит, нет, пошла в другой двор. Я пойду за ней. Что-то случится ночью.

Она бросилась вслед за Аной. Встревоженный Баутиста последовал за ней. Рядом стояла большая двуколка, готовая направиться к заводу. К ней шла Ана, и тут его лицо исказилось злобой, он возмутился:

- Куда идет эта дура? Эта повозка ездит на завод.

- Естественно. Ана пошла искать Хуана Дьявола, у нее задание доставить послание от Айме де Мольнар, я уверена.

- Она никуда не поедет, потому что не поднимется туда. Женщинам запрещено ездить на завод в повозке. Я главный в конюшне, донья София вчера меня назначила, и давно уже хотел отыграться на ком-нибудь. – Он быстро направился к Ане, и крикнул с бешеной угрозой: – А ну выходи из повозки, вон оттуда! Спускайся или я выволоку тебя, воровка!

- Я не воровка и не слезу! Я должна поехать на завод.

- Что значит не слезешь? Полетишь оттуда вверх ногами.

- Эстебан отвезет меня, сеньора приказала, – сопротивлялась Ана, отбиваясь от Баутисты, и взволнованно крикнула: – Эстебан, Эстебан!

- Я сказал, что женщины не ездят на завод, – властно подчеркнул Баутиста, вцепившись в служанку-метиску. – Эстебан, проклятый осел. Возьми вожжи и проваливай отсюда. Проваливай, или пожалеешь! Уходи!

Баутиста хлестнул лошадей и те испуганно двинулись с места; Эстебан едва успел ухватиться за вожжи. И как тряпку, отшвырнув служанку Айме подальше, он взревел:

- Пусть запомнят, что я все еще приказываю в конюшне!

- Ана, Ана! Дядя Баутиста! – крикнула Янина, бежавшая во весь дух. – Посмотри на нее. Лежит, как мертвая. Она ударилась головой, когда свалилась!

- Пусть окочурится! Меня это не волнует. Она притворяется! Проклятая сука! Я ухожу не потому, что пнул, а потому что не покончил с ней.

Баутиста повернулся к повозке. В темноте повозка удалялась по дороге. Янина нервно потрогала холодное и пепельное лицо Аны, затрясла и настойчиво позвала:

- Ана, Ана! Ничего! Она не притворяется. Открой глаза, ай, Иисус! Ана!

Дрожа от страха увидеть Ренато или кого угодно, кто может ему сообщить, не решаясь позвать на помощь, Янина подняла голову Аны и попыталась отыскать признаки жизни. Наконец, расстегнула корсаж, оголяя грудь, и услышала слабое биение сердца. Случайно она натолкнулась на белый конверт. Слабый свет фонаря конюшен осветил его, и поднявшись, она быстро спрятала его у себя, задыхаясь от волнения. Послышались шаги и знакомый голос спросил:

- Что случилось? Что за голоса? – Янина спряталась в тени, дабы в освещенном коридоре не столкнуться с фигурой в конюшне. Не получив ответа, голос упорно звал: – Кто там? Кто это? Ана!

Изумленная сеньора Д'Отремон склонилась над обморочным телом Аны. Быстро и незаметно Янина удалилась, а голос Софии продолжал настойчиво звать:

- Янина, Янина, Эстебан, Эстебан!

- Донья София, – приближаясь, воскликнула испуганная Айме. Тут она с ужасом узнала неподвижную фигуру на земле и крикнула: – О, Ана! Что случилось? Что произошло?

- Мне бы тоже хотелось узнать. Я слышала голоса, повозку. Звала, но никто не ответил и решила узнать, что происходит и… Не знаю, что она здесь забыла.

- Она вроде в обмороке, но…

Айме с тревогой посмотрела на открытый корсаж; лихорадочно ощупала ее грудь, руки, проверила карманы и со страхом повернулась к даме, которая объясняла:

- Могу поклясться, кто-то напал на нее. Когда услышали мое приближение, то сбежали. Удивительно, что никто не появился!

- О! Я должна поехать на завод, – жалобно пробормотала Ана, с трудом приходя в себя.

- Что она сказала? – хотела узнать София.

- Ничего, ерунду. Кажется, она бредит, – ответила взволнованная Айме. – Ана, это я, и здесь также донья София! Понимаешь? Здесь донья София!

- Донья София, да, – пробормотала Ана с усилием. – Ай, моя голова! – пожаловалась она. И тут с внезапным испугом воскликнула: – Письмо! Меня обокрали!

- Что за письмо? – оживилась Софии.

- Ты бредишь, Ана! – ногти Айме вонзились в запястье метиски.

Чувства вернулись к Ане. Она посмотрела в гневное лицо Айме, а затем на другое бледное, серьезное и внимательное, склоненное над ней, чей голос являлся законом на земле Д'Отремон:

- Что случилось, Ана?

- Ай, сеньора! Не знаю, не знаю… – пыталась заплакать обеспокоенная Ана.

- Не плачь, а отвечай! – упрекнула София. – Что за письмо?

- Похоже, она поскользнулась и упала, – вмешалась Айме, примирительно пытаясь отвести в сторону расследование свекрови.

- Но с тобой кто-то был, Ана. Кто? – настаивала сеньора Д'Отремон.

- Не знаю, не знаю! – пыталась уклониться служанка.

- Она ничего не знает, донья София, – снова вмешалась Айме. – Вы знаете ее. У нее плохо с головой. Не беспокойтесь. Она пойдет на кухню, я о ней позабочусь. Не беспокойтесь.

- Да, дочка, иди. Я ужасно испугалась. Не знаю, куда подевались все слуги. – И снова позвала: – Янина!

С другой стороны конюшни явилась безупречная и правильная Янина с выражением заботливости и предложила слащаво:

- Я здесь, крестная, вы звали?

- Я давно тебя зову. Ана ударилась и упала в обморок. Не знаю, что тут случилось. Нужно позаботиться о ней, Янина.

- Нет, ради Бога. Вы уже позаботились, – быстро предупредила Айме. – Так что Янина проводит вас, донья София. Сеньора напугана, Янина. Нужно немедленно приготовить чашку липового чая. Пойдем, Ана!

- Какой странный случай! – проговорила София.

- Все теперь странно в этом доме, сеньора. Но самое прискорбное, что вас испугали. Я пойду на кухню, заварю вам липовый чай.

- Нет, Янина, оставь. Дай руку и отведи меня в комнату. Мы там поговорим.


- Кто забрал письмо? Кто? – торопила Айме на грани нервного срыва.

- Ай, сеньора, не знаю! – плакала Ана.

- Дура окаянная! Что же произошло? Что случилось?

- Я думаю, Баутиста. Я залезла в повозку, Эстебан собрался ехать на завод. Появился Баутиста, как демон, и рывком стащил меня. Затем крикнул Эстебану, чтобы тот ехал, и стегнул лошадей. Я хотела заскочить в повозку, но Баутиста меня толкнул. Да, толкнул и дал еще пинка. Помню, что очнулась возле камня. Больше я ничего не знаю, хозяйка, больше ничего.

- Ты лежала расстегнутая. Кто-то тебя осматривал и забрал письмо. Кто это? Кто? Не Баутиста ли случаем? Кто еще там был?

- Я никого не видела. Была одна, а Эстебан уехал. Баутиста прибежал, уверена, что Баутиста, сеньора!

- Да, Баутиста взял письмо, но он не понесет его Ренато, так как не посмеет, а предпочтет принести его мне за хорошую цену. Я должна найти его, поговорить, – удар часов на стене прервал ее, и она со страхом воскликнула: – О! Уже время. Я должна вернуть письмо любой ценой.

Айме снова выглянула из окна. Никого в прихожих, галереях, на широком участке, отделявшим главное здание от каретных сараев. На другой стороне дома тоже было бесшумно. Взволнованно она повернулась к ближайшему шкафу, взяла оттуда плотную шелковую накидку и набросила ее на голову и плечи, а Ана от удивления приоткрыла толстые губы и спросила:

- Куда вы идете, сеньора Айме?

- Искать Баутисту. Уверена, он в сарае. Не выглядывай, когда позовет донья София!

Она завернула в шаль точеное тело, почти закрыв лицо; только глаза сверкали лихорадочным блеском. Держа руки на груди, откуда сердце выпрыгивало, дождалась, когда опустеет коридор, и словно пантера, быстро и тихо вышла.


- Ты не откроешь окно? Этой ночью словно не хватает воздуха. Мне снова стало душно, как в первые годы жизни на этой земле.

Тихая и предусмотрительная Янина быстро и расторопно распахнула окно в просторной спальне Софии, но в роскошных покоях все осталось по-прежнему. На усыпанном звездами темном небе ни порыва ветра, ни облачка. Стояла безлунная ночь, звезды сплетались в узоры, напоминая серебряные сети на бархатном небосводе. Мягко шагая, бледная владычица Кампо Реаль приблизилась к окну, а стройная и взволнованная Янина почтительно уступила ей место.

- Долгое время я ненавидела эту землю, в которой столько красоты: поля, небо, жаркое солнце, безмолвные ночи. Сколько прошло таких ночей, когда я задыхалась и отчаянно бродила по этим тропам!

София махнула рукой к неясным очертаниям затихших полей, чувствуя, как нахлынула волна воспоминаний, жгучих воспоминаний первых месяцев замужества, горьких воспоминаний долгих лет, когда каждую ночь она ждала Франсиско Д'Отремона, с острой досадой подсчитывая, в скольких руках он забывал ее имя, с чьих губ пил любовный мед, а к ней лишь приходил с улыбкой и почтительной мягкостью, с любезным и холодным уважением.

- Вы не ляжете, крестная? Вам нужно отдохнуть.

- Этой ночью мне не спится. Давай поговорим, Янина. Ты выслушаешь меня?

- Конечно, крестная.

Янина машинально склонила голову с обычным холодным уважением, но трепет охватывал сжатые у груди руки, прикасаясь к письму. Там лежало доказательство, ужасное оружие, кинжал, метким ударом которого можно поразить ненавистную соперницу. Но соперницу в чем? Опустив голову, разглядывая саму себя и опостылевший национальный костюм, широкую цветастую юбку, она перевела взгляд на тонкие смуглые руки. Изящные и красивые, тщательно ухоженные, цвета светлой меди, породистые, судорожно сжатые, словно хотели ухватиться за невозможно желаемое, руки одновременно чистые и чувственные, благородные и порочные, в которых, наконец, оказалась судьба Айме.

- Ты устала? Присядь, Янина.

- Нет, крестная, я не устала, – заявила Янина, с трудом сдерживая нетерпение. – Но боюсь, вы переутомились.

- Да, мое сердце работает медленно, оно любило и много страдало. Это естественно. Но оставим это, хочу поговорить о Ренато. Ради него нужно создать в доме полный покой. Он нужен Ренато, только в такой среде может жить его сердце, такое чувствительное, нежное и страстное. Ренато как ребенок, Янина. Несмотря на годы, силу, мужскую гордость, его нужно опекать. Не знаю, поймешь ли, но должна понять, дабы не считать меня неблагодарной… Вам с Баутистой лучше уехать.

- Как? Что? – горестно удивилась Янина. – Вы прогоняете нас, крестная?

- Зачем произносить такие некрасивые и неправильные слова? Нет, Янина. Твой дядя вернется во Францию и будет порядочно его проводить. Как тебе мысль попутешествовать по Европе?

- Я хочу находиться рядом с вами, крестная, и мне больше ничего не надо.

- Я ждала такого ответа. Я благодарна тебе, но ты так думаешь поначалу. Постепенно мысль о поездке станет занимать тебя все больше. Я буду тосковать по тебе, для меня это настоящая жертва.

- Вы считаете, сеньор Ренато не хочет видеть меня, правда?

- По крайней мере, лучше на время предотвратить возможность видеть Баутисту. А ты напоминаешь о нем. Пойми, оставить Баутисту – против желания моего сына. В ближайшие дни я надеюсь, что Хуан Дьявол тоже уедет. Я приложила все усилия для этого. Хочу, чтобы Ренато проводил настоящий медовый месяц, которого пока не было из-за беспокойных дней и нескончаемых проблем.

- Если сеньор Ренато вернет должность моему дяде, то проблемы исчезнут. С ним их не будет. Сеньор Ренато слеп и не знает, где враги, а где друзья. Он не может их различить.

- Янина, почему ты так говоришь? – сурово прервала София.

- Крестная, вы же сами прекрасно об этом знаете.

- Возможно и знаю, но нехорошо так выражаешься. Почему ты так говоришь? Кто тебе сообщил? Ты видела или слышала что-то?

Янина держала руки на груди, ощупывая твердую бумагу письма, но ее лицо оставалось бесстрастным, ничто не выдало сжигавший ее огонь. Мягко и вежливо оно солгала:

- Я лишь сказала то, что знаю, крестная. Простите меня.

- Ничего страшного, я понимаю твои чувства. Я благодарна и люблю тебя, доченька, и никогда не брошу. Понимаешь? Если не понравится в Европе, ты можешь вернуться ко мне, а когда там или здесь захочешь выйти замуж за хорошего молодого человека твоего уровня, я дам тебе приданое, с ним ты ощутишь себя хозяйкой жизни.

- Благодарю вас, крестная. Я надеялась на это, – заметила Янина холодно, хотя и вежливо.

- Понимаю, что огорчила тебя. Иди отдыхай. Ты как будто нервничаешь и беспокоишься. Иди, поищи дядю, расскажи ему, что он вернется во Францию не с пустыми руками, а с деньгами, чтобы жить, не работая, или открыть свой счет или маленькое дело.

- Благодарю вас еще раз, крестная.

Янина машинально поцеловала руку Софии, а затем удалилась. Она остановилась у закрытой двери кабинета и коснулась письма. Сердце выскакивало из груди, а губы горели огнем безнадежной страсти, и с горькой обидой она злобно пробормотала:

- Выгонять меня из этого дома, отдалять от него. Посмотрим, кто уйдет!


Пристально и тревожно всматриваясь, Айме прошла в конюшни. Бывшего мажордома не было нигде: ни в хлеву, ни в помещении для батраков, ни там, где хранился корм для скота. Айме избежала встречи с сонным парнишкой-охранником, прошла под арками и удивленно остановилась перед изящной темной фигуркой Колибри на груде сена, который что-то украдкой поедал.

- Колибри, что ты здесь делаешь?

- Я… ничего, ем. Но я не крал пирог. Ана сказала…

- Подойди и говори тихо. Где Хуан Дьявол? Почему ты не с ним? Не знаешь, где он? Отвечай!

- Но я правда не знаю, где он, хозяйка. Он ушел утром на завод, – и таинственно добавил: – Он забрал двух коней. Сначала одного, потом другого, и сказал, чтобы я ни с кем не разговаривал, даже если меня будут искать и спрашивать. Я весь вечер прятался, пока не ушел этот скверный старик, который бьет людей, Баутиста, не он ли?

- Баутиста? Баутиста ушел?

- Да, хозяйка, ушел. Он сложил в мешок одежду, две буханки хлеба, сыр. Положил мешок в переметную сумку, одел куртку и шляпу, взял ружье и уехал на черном ослике.

- Баутиста ушел, ушел! – в замешательстве пробормотала Айме. – А твой хозяин, Колибри? Расскажи все, что знаешь. Рассказывай же!

- Вы ведь сами знаете, потому что вы новая хозяйка, разве нет? Так сказал хозяин. Что мы уедем и заберем новую хозяйку, что это вы. Я никому ничего не сказал, но вы ведь знаете. Знаете все…

- Что знаю? Что все?

- Корабль находится возле маленького пляжа, рядом с заводом, и этой ночью в двенадцать хозяин ждет вас в церкви, и вы пойдете с ним. Мы с вами пойдем к нему!

Айме прикрыла глаза, и холодная дрожь пробежала по всему телу. Это был страх, ужас. Простодушные слова мальчугана дышали правдой, тот приблизил к ней лицо, сверкая черными глазами, и говорил таинственно, взволнованно и испуганно. С тревогой Айме посмотрела по сторонам, дабы удостовериться, что никто не слышал мальчика. Затем подумала о письме, попавшем Бог знает в какие руки. Но какое значение имеет эта бумажка по сравнению с этим? «Люцифер» прятался неподалеку, поджидал и готовился к отплытию в неизвестном направлении, чтобы путешествовать и заходить в неизвестные гавани. Смешной кораблик «Люцифер», где воля Хуана станет всемогущей, а она превратится в рабыню, оказавшись в его власти, потеряв все: богатство, достоинство, положение, права, даже имя. Она соединила руки, подняла глаза к небу. Ей оставалось только молиться сейчас. И тут молнией сверкнула мысль:

- Моника! Моника! Она может спасти меня. Только она!

Словно хищница, Айме пересекла широкую площадку, отделявшую конюшни от роскошного центрального строения, но не повернула налево. Она направилась в гостевые комнаты, пересекая парадную каменную лестницу, и беззвучно открыв дверь в комнату Моники, прокралась в комнату.

Моника медленно поднялась со скамейки, где молилась, и понемногу Айме успокоилась, овладев чувствами; сцепив руки в ожидании, она переживала настоящую муку.

- Что с тобой, Айме? Чего тебе? Зачем пришла?

- Не знаю, зачем я пришла, и как рискую, обращаясь к тебе. Я не заслуживаю твоей помощи. Заслуживаю, чтобы ты отвернулась и вышвырнула отсюда.

- Говори, я слушаю тебя.

- Я даже не осмеливаюсь. Прости меня… Мне конец, если не поможешь и не остановишь его!

- Остановлю кого? – торопила Моника, по-настоящему обеспокоенная.

- Хуана Дьявола! – взорвалась Айме.

- Ах! – успокоилась Моника. – Я думала…

- Ренато ничего не знает. Он верит мне безоговорочно и наивно, и я готова умереть сотни раз, если он продолжит мне верить. Это ради него, Моника, клянусь, ради него. Ради Ренато я не хочу совершать бесчестье! Как могу я разбить сердце такому хорошему человеку? Как могу испортить ему жизнь и вонзить в него кинжал разочарования? Помоги, спаси меня, ради него, Моника. Ты понимаешь. Сестра, сестра!

- Я решила уйти с твоего пути, Айме. Решила предоставить тебя судьбе. Моя борьба оказалась бесполезной, и я прекратила ее. Делай что хочешь, все, что хочешь!

Как подкошенная упала Айме к ногам Моники на коврик и отчаянно ухватилась холодными руками за руки сестры. Словно отрешенная и отсутствующая, Монику не волновала настоящая или притворная боль. Она собралась отойти, но отчаявшаяся Айме преградила ей дорогу:

- Ты не можешь вот так меня бросить!

- Сотню раз ты просила оставить тебя в покое.

- Сотню раз просила, но ты не оставляла. Ты продолжаешь лезть в мои дела и решать их по-хорошему или по-плохому, досаждая мне, приводя в ярость. А теперь, именно сейчас…

- Ты обвиняешь меня в этом? – возмущенно прервала Моника.

- Нет, сестра. Наоборот, я поняла, что ты во всем права, а я заслуживаю твоих упреков, потому что твои предсказания оказались верными. Я следовала низким порывам. Меня ослепила болезненная страсть, и я все скатывалась, пока не очутилась у края преисподней. Но я не хочу падать в пропасть и погрузиться на дно, не хочу тянуть туда имя мужа.

- Теперь ты думаешь о муже! Не лги!

- Клянусь, сестра. Меня сводит с ума мысль потерять его, увидеть возмущение в его глазах. Я в отчаянии и раскаиваюсь. Я люблю только Ренато и хочу жить ради него. Но Хуан меня не оставляет! Понимаешь?

- Не оставляет тебя? Не лги! Ты искала его, свела с ума, клялась в любви, и даже была готова следовать за ним!

- Нет, я не поеду с ним! Сначала я расскажу обо всем Ренато. Если ты не поможешь, не спасешь меня, я умру. Расскажу правду Ренато, и пусть он убьет меня. Да, пусть убьет, чтобы сразу со всем покончить. Пусть грянет скандал! Пусть придет смерть! Я сама ее найду!

- Айме! Куда ты? – крикнула Моника сестре, которая быстро двинулась к выходу. – Ты сошла с ума?

- Почти! Но прежде чем Хуан придет за мной сюда, я столкну их друг с другом и Ренато будет побежден. Потому что Хуан убьет его; он сильнее и отважней. Но прежде чем Хуан покончит с ним, пусть сперва Ренато убьет меня. И сейчас…

- Тихо, Айме! Где Хуан? Чего ты хочешь от меня?

- Ты поможешь мне? Дорогая Моника! Знаю, это не ради меня. Тебе лучше, чтобы я умерла.

- Нет, Айме. Ты моя сестра. Я должна ненавидеть тебя, отдать на волю судьбы, но не могу так поступить. Не только ради Ренато, но и ради тебя. Если я могу помочь…

- Хуан тебя послушает, должен выслушать. Только ты можешь его ненадолго остановить. Хотя бы на несколько часов, чтобы освободить меня от проклятого Хуана.

- Теперь ты проклинаешь его.

- Проклинаю и ненавижу! Я люблю Ренато и буду жить ради него! Клянусь! Если спасешь меня, я стану самой лучшей женщиной, самой покорной и честной, посвящу любовь мужу.

- Но как спасти тебя, Айме?

- Хуан хочет увезти меня этой ночью. В двенадцать он ждет меня с двумя лошадьми позади церкви. Если я не приду, он явится за мной и потащит с собой. Клялся, что увезет меня даже на глазах у Ренато.

- Но он дикарь, сумасшедший! – воскликнула Моника с ужасом на бледном лице.

- Он… такой. Ты знаешь. Попытайся этой ночью не скандалить с ним. Скажи, что я больна, пообещай от моего имени, что я пойду с ним. Но не в эту ночь, – и по-настоящему испуганно указала на время: – Уже двенадцать! Уверена, он уже там. Он подождет лишь несколько минут, если успеешь его задержать. Ему неважно убить, уничтожить Ренато. Он ненавидит его, как ненавидел всегда! Беги, Моника, найди и поговори с ним! Я останусь молиться здесь, потому что Бог милосерден к нам, потому что принял мое раскаяние.

Она упала у распятия над кроватью Моники и заплакала от ужаса, страха и тревоги. Моника взглянула на нее, на испарину на висках, и поборов в себе этот ужас, вышла, подталкивая свое ледяное тело и пламенную душу.


3.


В своем кабинете, с лихорадочным нетерпением Ренато смотрел за шагами старого Ноэля. Глаза молодого Д'Отремона посмотрели участливо на уставшего нотариуса, и он предложил:

- Вы измучены. Отдохните, если хотите.

- Ты думаешь, я смогу отдыхать, не зная, чем все закончится? Давай мы вот как сделаем: ты пойдешь отдыхать, а я подожду.

- Что за мысль! Вы еле держитесь на ногах. Идите, Ноэль, ложитесь спать.

- Я уйду, но сперва завершу кое-что. Меня беспокоит, что донья София дожидается меня. Позволь воспользоваться потайным ящиком, прямо напротив спальни твоей матери, как она сказала. Откроется нажатием на лепнину, вот с этой стороны. Да, лепнина провалилась, но дверца не открылась.

- О! Потайное место, что мы искали! Разве я не говорил, что оно на этой полке? Вы открыли, нажав на лепнину.

Они подошли к книжной полке, где находилось дверное пространство. Но в темном углублении лежала только смятая бумага, которую Ренато быстро схватил и воскликнул с чувством:

- Вот оно! Это оно! При мне отец смял это письмо и кинул туда.

- Это то письмо?

- Да, думаю, что да. Вы, естественно, знаете его содержание.

- Нет, сынок, я никогда его не читал. Бертолоци отправил его с Хуаном, как я сказал, а твой отец прочел его у тела покойника, своего неумолимого врага.

Вглядываясь в обжигающие строки, Ренато надолго застыл и стал читать вслух, что уже прочел взглядом. Читал с той же тревогой, с тем же непреодолимым уважением, как его отец у мертвого тела Андреса Бертолоци.

«Пишу тебе из последних сил, Франсиско Д'Отремон, и прошу прийти ко мне. Приходи без страха. Я не зову тебя для мести. Слишком поздно получать кровавую плату за все, что ты нам причинил. Ты богат, любим и уважаем, тогда как я нахожусь в унизительной нищете и жду приближающуюся смерть как единственное избавление. Не хочу повторять, насколько я ненавижу тебя. Ты и так знаешь. Если бы я мог убивать одной мыслью, тебя бы давно уже не было. Меня иссушила злоба, овладевшаядушой. Злоба убивает меня сильнее спиртного и одиночества. Из-за ненависти я молчал столько лет. Теперь же я расскажу кое-что интересное. Письмо вложит тебе в руки мальчик. Ему двенадцать лет, но никто не потрудился окрестить его и дать имя. Я зову его Хуан, а рыбаки побережья Хуан Дьявол. В нем мало человеческого. Он хищное животное, дикарь, я вырастил его в ненависти. У него твое порочное сердце, а я дал полную волю его наклонностям. Знаешь почему? Скажу на случай, если ты не решишься приехать и выслушать меня: это твой сын…»

Старое письмо Бертолоци подрагивало в руках Ренато, как и тогда у Франсиско Д'Отремона. Расширенные от волнения глаза пробегали строку, не видя ее, а скорбная фигура старого нотариуса застыла вместе с ним. Дыхание спирало и переполняли чувства из-за трагедии, которая несмотря на давность лет, оставалась такой же жестокой. Его притягивали пылающие неровные строки. Он выпил ядовитый остаток слов Андреса Бертолоци:

«…Если он стоит перед тобой, всмотрись в его лицо. Иногда он твой живой портрет. Иногда похож на нее, проклятую. Он твой. Бери его. У него отравлено сердце, а душа испорчена злобой. Он знает только ненависть. Если заберешь его, он станет твоим наихудшим наказанием. Если бросишь, станет убийцей, пиратом, грабителем и закончит дни на виселице. Он твой сын, твоя кровь. Вот моя месть!»

Ренато Д'Отремон побледнел от острой боли и ужаса, затем покраснел от возмущения и скомкал письмо – последнее послание проигравшего соперника, врага, победившего после смерти. Он почувствовал страстное желание плюнуть в мертвое лицо, на могилу Бертолоци, как Франсиско в тот роковой рассвет.

- Разве может человек проявлять такую злобу, Ноэль? Разве можно так мстить беззащитному невинному созданию? Вы знали все это?

- Я догадывался, хотя не знал содержания этого ужасного письма.

- А Хуан? Бедный Хуан.

- Как видишь, мое сострадание к нему имело все причины. Это было справедливо, как и справедливо стремление твоего отца защитить его. Но все ополчились на него.

- Это моя мать ополчилась. Как сейчас помню. Помню ночь, когда отец сел в последний раз на лошадь, помню, как ожог. Ведь я тоже ополчился на него!

- Ренато, что ты говоришь?

- Я лишь защищал мать, и его последние слова прозвучали, чтобы снять тяжкий груз с моей совести. Да, Ноэль. На смертном одре отец сказал мне две вещи: как я сумел защитить мать от него, и чтобы помог Хуану, протянул ему дружескую, братскую руку. Да, как брату, именно так он сказал, я отлично помню. Эти слова навсегда отпечатались в моем детском сердце, и я поклялся исполнить его желание, и вопреки всему миру исполню, Ноэль!

Он бросил письмо на стол, вытер влажные виски. Затем поднес старую скомканную бумагу к пламени светильника и поджег со словами:

- Теперь я сжигаю это бесчестие, ненавистную бумагу, крик злобы и подлости, наследство Хуана. Я же дам ему другое наследство, как хотел отец, мое доверие, преданность, братскую любовь и половину земель, потому что они принадлежат ему по праву.

- Сынок, ради Бога, будь благоразумен.

- Я предпочитаю быть справедливым, Ноэль. Пусть наконец на земле Д'Отремонов наступит справедливость, понимание, любовь и милосердие для живущих и прощение грехов для умерших.

На фарфоровой пепельнице от письма осталась горстка пепла; затем Ренато резко распахнул дверь, и старик-нотариус спросил:

- Куда ты, Ренато? Не станешь ждать Хуана?

- Я не могу больше ждать, Ноэль. Я прямо сейчас встречусь с ним! – В просторной прихожей в полумраке Ренато наткнулся на Янину. Впервые ясные и нежные глаза сына Софии посмотрели на нее с мягкостью. У него было доброе сердце, сострадание, любовь и сочувствие ко всем созданиям на земле. Он чувствовал безмерное великодушие, расположенность к доброте и снисходительности и, подавляя невольную враждебность к стройной метиске, сердечно спросил:

- Что произошло, Янина, почему ты так смотришь?

- Вы кажетесь довольным, сеньор.

- Да, Янина, я доволен.

- Однако вам нужно знать правду, чтобы вас прекратили дурачить и смеяться над вами. Кто лжет и позорит вас.

- Янина! Что ты такое говоришь? – воскликнул Ренато, сменив приветливость на суровость.

- Прочтите это письмо, сеньор Ренато! Прочтите!

Слова метиски резко стряхнули восторженное возбуждение и светлую нежность, любовь и благородство, которыми жила его душа. Мир небесных иллюзий с ужасом провалился в пропасть. Он вырвал его у Янины, не взглянув на адресата. Затем быстро прочел, словно глотнул яда, и принудил метиску ответить:

- Что это значит? Кто дал тебе это письмо? Для кого оно?

- Для Хуана Дьявола!

- Для Хуана Бога, – поправил Ренато, прочитав. – Кто написал это письмо?

- Вы не видите? Не узнаете? Не узнаете почерк?

Ренато снова взглянул на строки, плясавшие перед глазами и искрившиеся насмешкой и бесчестьем. Он не хотел понимать слова, означавшие что-то ужасное, проникавшие в душу все сильнее, пока с мучительной силой не вонзились в него. Безумно он посмотрел на Янину, которая собралась убежать, и приблизился к ней:

- Я спросил, кто дал тебе это письмо!

- Мне его не давали. Я подобрала его, когда оно свалилось у той дуры, с которой его отправили. Это письмо с доверенной служанкой Аной послала Хуану Дьяволу сеньора Айме. Послала вручить его Хуану Дьяволу!

- Хуану Дьяволу! Хуану Дьяволу! Ты лжешь!

- Это правда! Клянусь! Сеньора Айме…

- Не порочь ее имя, иначе ответишь жизнью за это! Ты лжешь, лжешь!

- Не лгу! Сеньора Айме любит Хуана Дьявола! Я видела их вдвоем на свидании!

- Замолчи! Замолчи!

Рука Ренато грубо схватила за горло метиску и безумно сжала, а Янина, не защищаясь, выплеснула остаток яда:

- Это правда, правда! Убейте, если хотите, за мои слова; но убейте и ее, потому что она изменница!

- О, хватит! Хватит!

Он отпустил ее, и она свалилась. Вне себя от бешенства он взглянул на нее и побежал в спальню.


Преклонив колена на скамейке, сложив руки, Айме не плакала, не молилась, а лишь испытывала боль в душе и теле. Она повернула голову при появлении матери:

- Дочка, что случилось? Где твоя сестра?

- Она ушла с моим посланием. Она попросит у него одолжения для меня. Это все. Я жду ее здесь.

Айме направилась к окну, пытаясь услышать любой шум, но стояла ночная тишина… Все казалось совершенно спокойным, и тут послышались быстрые шаги, от которых захолодела кровь в венах. Она хотела отойти, спрятаться, сбежать, но не успела, потому что Ренато вторгся в ее комнату и властно приказал:

- Айме! Выходи!

Он почти выволок ее и потащил за собой, пальцы стальными крючками вонзились в руку, вынуждая покинуть спальню, где осталась испуганная Каталина, не успевшая вымолвить ни слова. Он подталкивал ее к свету фонаря, а затем пристально посмотрел на нее со звериным и ужасным выражением, пока она тряслась и отступала. Она уже не могла пятиться, а он все наступал. В его ясных глазах зажегся гнев невиданной силы и ярости, знакомый огонь, который Айме видела в других глазах, и испуганно взмолилась:

- Ренато! Ты сошел с ума!

- Я сошел с ума и ослеп, нужно так сказать! Притворщица! Развратница!

- Почему ты так говоришь? Почему так смотришь? – задыхаясь от ужаса, она пыталась защищаться: – Ренато, ты потерял рассудок?

- Ты помнишь это письмо? Отвечай!

- Я… я… я… – не находя выхода бормотала Айме.

- Оно твое. Ты не отрицаешь. Оно твое, это ты писала его! Ты обманула меня!

- Нет, Ренато, нет!

- В этом письме ты умоляешь, просишь сострадания у другого мужчины, а теперь попросишь у меня. Но не проси, потому что бесполезно. Это бесполезно!

Айме попыталась сбежать, но грубые и решительные руки Ренато крепко держали и сжимали ее, поднимаясь к горлу. Айме удалось уклониться от рук и от ужаса и безысходности выплеснуть яд обвинения:

- Я не виновна. Клянусь! Это она! Я прошу сострадания не для себя. Прошу милосердия для нее. Я унижаюсь и умоляю, чтобы спасти ее. Монику!

- О чем ты говоришь?

- Моника – любовница Хуана Дьявола!

- Нет! Не может быть!

- Я поклялась любой ценой молчать. Поклялась не говорить. Ради матери. Ренато, ради нашей бедной матери, которая хотела спасти сестру. Я хотела спасти ее собственной ценой. Я прошу к ней милосердия, Ренато! Милосердия к нам обеим!

Резко придя в себя, словно поднимаясь из бездны, словно луч света проступил из мглы, словно луч ослепительной надежды из глубины беспредельного отчаяния достиг его, Ренато отступил на шаг, пристально вглядываясь в заплаканные глаза испуганной Айме, и ее руки протянулись в жалобной мольбе о сострадании; голос, ослабевший от ужаса и плача, неумело и отчаянно нашептывал ложь:

- Это Моника. Моя бедная сумасшедшая сестра. Она написала для этого хищника Хуана. Невозможно было вырвать ее из лап этого бессердечного зверя. Отдать ее – все равно что отдать в лапы тигра. Ты не понимаешь, Ренато? Моника – любовница Хуана! Она отдалась ему в минутном помешательстве, а он превратил ее в свою рабыню и жертву. Ты не понимаешь?

- Как же мне понять?

- Она полюбила его в минуту помешательства, а теперь он ее хозяин. Приказывает, таскает ее как тряпку, угрожает скандалом. Она боится его до смерти, страдает и плачет. Он мерзавец, Ренато, бандит! Но не провоцируй его, не вставай у него на пути. Позволь мне поговорить с ним.

- Не лги больше! – гневно взорвался Ренато.

- Ты не веришь? Клянусь, Моника написала это письмо! Она потеряла рассудок от страха и попросила моей помощи. Ее загнали в угол, она на краю пропасти, и прямо сейчас…

- Прямо сейчас что?

- Они беседуют там, за церковью! Она пытается убедить его уехать, позволить ей вернуться в монастырь. Она умоляет только об этом.

- Ты сказала за церковью?

- Ренато, дорогой, сжалься над Моникой, и прости меня. Прости, что не сказала. Она никогда не простит мне, если узнает, что ты знаешь. Она раскаивается и хочет покончить с собой, умереть.

- Из-за Хуана Дьявола? – вырвалось у Ренато, переполненного ядом и горечью.

- Не из-за него, а из-за свершенного греха и стыда. Я хочу, чтобы он оставил ее. Я пообещала купить его отъезд и молчание. Может, немного денег хватит.

- Ты полагаешь, хватит немного денег? – гневно взорвался Ренато. – Думаешь, Хуан настолько подлый, настолько продажный мужчина?

- Да, Ренато. Из-за него Моника помешалась. Она знает, что мама умрет, если случится скандал. Я обещала поговорить с этим зверем, упросить его. – Вскоре она прервалась, увидев, как уходит Ренато, и испуганно спросила: – Куда ты?

- Я пойду туда, а ты пойдешь со мной!

Он потащил Айме за собой. Напрасно та сопротивлялась. Он шел, словно безумный, ослепший, ничего не различая в хаосе чувств, его разум и жизнь вертелись в сумасшедшем вихре. Напрягшись изо всех сил, Айме взмолилась:

- Нет, Ренато, нет! Пожалуйста, подожди, послушай!

- Перед Богом ты повторишь все это!

- Нет! Ты сошел с ума! Не надо так со мной! – И отчаянно закричала: – Пожалуйста!

- Ренато, Айме, дочка! – напрасно взывал голос перепуганной Каталины, поскольку Ренато смерчем проносился через залы и сад, волоча Айме за собой, а голос Каталины де Мольнар неустанно кричал: – Ренато, Айме!

Пожилая женщина предчувствовала трагедию. Хотела побежать, но стала задыхаться, в глазах помутилось, и она упала на колени. Каталина увидела маленькую темную тень Колибри, но тот не остановился на ее отчаянный и рыдающий голос:

- Мальчик, мальчик! Быстро, на помощь!

- Что происходит? Кто зовет? – приближался нотариус, обеспокоенный криками о помощи, и изумленно воскликнул: – Донья Каталина!

- О, Ноэль, друг мой! Быстро! Нужно помешать этому! Позовите донью Софию! Нужно это предотвратить!

- Помешать чему?

- Он убьет мою дочь! Ай!

Она упала без чувств. Дрожащий Ноэль посмотрел по сторонам. Мрак и тишина окутали окрестности и сады. Грянул гром, встряхивая пространство, и шквал ветра просвистел меж листьев в густой чаще. Он тоже предчувствовал и дрожал от ужаса, но тщетно возносил глаза к небу, когда шторм уже приблизился. Бесполезно сдерживать бурю, невозможно схватить молнию, и невозможно предотвратить все это. И от беспомощности он воскликнул в мольбе:

- Боже мой! Боже мой!


4.


- Вы лжете! Вы пришли помешать мне, потому что выяснили про побег.

- Я пришла по просьбе Айме! Пришла от ее имени, чтобы вы осознали свое безумие и подлость! Пришла просить вас…

- Бесполезно просить!

Свирепый Хуан стоял перед Моникой, гневом горели высокомерные глаза. Он шел к ней, хотел уничтожить, ударить ее мощными кулаками, но смелая, бледная, холодная и грустная фигура остановила его порыв, внушая непреодолимое уважение, и в его потрясающих глазах красным огнем сверкнула ненависть:

- Предупреждаю, если Айме не появится в течение пяти минут, я найду ее, и никто и ничто меня не остановит. Даже муж!

- Вы хотите забрать ее силой? Вы понимаете, что она не хочет ехать? – гневно возразила Моника. – Она умоляет! Что ж, не умоляет! – отчаялась она. – Не хочет ехать с вами. Она очнулась от этой ничтожной глупости, которая теперь для нее ничего не значит. Айме сожалеет о своем безумии. Плакала, просила вас остановить; молилась, наверное, впервые в жизни, просила Бога спасти ее от вашей жестокости, дикости, грубой страсти.

- Кто так сказал?

- Она сказала! Теперь вы знаете, Хуан, она не хочет следовать за вами и просит оставить ее в покое!

- Вы смеетесь надо мной?

- Нет никакой насмешки. Она раскаивается, сожалеет о грехах, желает исправить свою жизнь, стать преданной и верной человеку, который уважает свою жену.

- Ложь! Пусть сама придет! Пусть в лицо скажет, поклянется всем, что не хочет видеть меня, пусть потребует забыть ее имя, и только тогда…

- Замолчите! – прервала Моника властно. – Кто-то идет. Спрячемся! – Вдруг словно мир обрушился на нее, и она вскрикнула: – Ренато! – И еще испуганней: – Айме!

- Да, я! – подтвердил Ренато, приближаясь к ним. – Самая подходящая минута, Моника. Знаю, ты притворялась, пренебрегла всем. Знаю, станешь упрекать сестру, что та рассказала, но она не могла молчать. Хочешь или нет, но я хозяин дома и глава семьи.

- Ренато! – в полном замешательстве пробормотала Моника.

- Меня не волнует, что ты думаешь, и что скажет Хуан. Вы в моем доме, а здесь идут по верному пути, играют по правилам, ведут себя с честью и достоинством. Если ты позабыл, Хуан, я напомню тебе и требую полного отчета в поведении с Моникой.

- Что? – изумился Хуан, не понимая, о чем говорит Ренато.

- Пойми наконец, Хуан, этот вопрос мы решим вдвоем, а не с женщинами, с которыми ты меряешься силами.

- Не представляешь, как мы это отпразднуем! – оскорбительно согласился Хуан. – Я желал встретиться с тобой лицом к лицу!

- Ну в таком случае я здесь! – жестко предложил Ренато. – Ты будешь иметь дело со мной и только со мной!

- Как пожелаешь! – бросил вызов Хуан, шагнув вперед и занес руку за пояс.

- Нет! Нет! Это нож! – крикнула Моника испуганно.

- У меня нет оружия! – заметил Ренато благородно и свирепо.

- Тем лучше! – согласился Хуан, швырнув нож на землю. – Лицом к лицу, как мужчина с мужчиной! Руками, зубами, ногтями, как пожелаешь! Я пришел увезти ее с собой и заберу вопреки тебе!

- Ты увезешь, если женишься на ней!

- Что? – растерялся Хуан. – Женюсь на ней?

- Моника мне как сестра. Если у тебя есть достоинство, то ты это исполнишь!

- Моника? – ошеломленно запнулся Хуан.

- Моника, да! – прервала Айме решительно. – Не отрицайте, Хуан Дьявол, не лгите. Вы сделали несчастной мою бедную сестру. Запугали, загнали ее в угол и страхом подчинили. Вы, вы…!

- Айме! – душераздирающе упрекнула Моника.

- Это правда! Правда! Прости, что рассказала Ренато, но я не могла молчать. Не могла! Прости меня, Моника, прости! Я должна была сказать. Так нужно! Слышишь? Понимаешь? Ужасно, что Ренато узнал. Мне пришлось ему сознаться. Это ты… ты…!

Она подошла к ней, сжав руку, но похолодевшая и дрожащая Моника резко ее оттолкнула. Хуан изумленно отступал, а Ренато шагнул к Айме, вцепившись в нее и устремил взор в лицо Моники, словно вглядываясь в бездну:

- Моника, Айме сказала, что Хуан твой любовник. Это правда или ложь?

- Это правда, Ренато, – пробормотала Моника осипшим голосом. И мужественно продолжила лгать, – этого человека я люблю, этому мужчине отдаю любовь и жизнь и не позволю тебе вмешиваться в это. Не позволю!

Ренато кинул молниеносный взгляд на Хуана. Он видел суровый мужественный лик, сжатые челюсти, горящие неясным огнем глаза, и выпалил:

- Это мы уладим как мужчина с мужчиной, Хуан. Твоя жизнь против моей!

- Зачем? Ради кого? Ради этой…? – взорвался Хуан от гнева и отвращения.

- Ради женщины, которая мне сестра! – проговорил Ренато решительно и угрожающе. – Исполни долг перед ней! Поведи себя как мужчина, иначе я убью тебя, как пса!

- Нет, Ренато! – вмешалась бледная Моника. – Это мое личное дело. Я не допущу.

- Замолчи! – властно оборвал Ренато. И обратился к Хуану: – Только мне ты будешь отчитываться, Хуан!

- Я выполню долг. Ты принимаешь меня в мужья, Моника де Мольнар?

- Нет, нет! – отчаянно отказывалась Моника.

- Что значит нет? А я говорю да! Ты выйдешь за Хуана Дьявола или не выйдешь отсюда живой!

Минута показалась долгой, как века, для этих трепещущих душ. Ренато отчаянно приказывал и требовал. Он не верил и половине слов Айме, едва верил в отношения Моники и Хуана, и в его груди стала подниматься огромная ужасная решимость, дикое желание убивать – чувство ранее не знакомое. Он хотел выяснить правду, но она пугала, и его трясло также, как оцепеневшую Монику, которая только сейчас оценила глубину пропасти, внезапно раскрывшейся перед ней.

- Видишь, она не хочет выходить за меня замуж, – высказался Хуан с горьким сарказмом. – Я ничтожество для Мольнар. Как муж я никто. Служу игрушкой, развлечением, временным любовником, куклой, с которой можно развлекаться долгие месяцы, и ждать свадьбы по своему рангу. Я годен только для этого.

Он по-сатанински улыбнулся… Но смотрел не на Монику, а на напряженную и оцепеневшую Айме, ощущавшую, как Ренато сжал сильнее ее руку, и в ответ уставилась на Хуана. Словно монета взметнулась в воздухе, разыгрывая жизнь или смерть. Моника прервала безмолвное ожидание:

- Я согласна!

- Я думаю, Ренато… – начала Айме; но Ренато оборвал:

- А ты помолчи! Согласна? Конечно же согласна, Моника. Ты же, Хуан, исполняешь обещание, – проговорил он с бесконечной горечью: – Есть ли причина не сыграть свадьбу? Кто воспрепятствует закону? Зачем назначать свидание за церковью, Хуан, когда можно повести ее с Божьего благословения к алтарю, на радость всем, с одобрения общества? Почему бы не поженить их, Айме? Не осуществить твое желание, выполнить это по Божьим правилам, как хорошей сестре? Почему бы нам не стать шаферами на этой свадьбе? Зачем вести себя, как преступники, когда можно все исполнить по закону? Ты согласна, Моника. А ты женишься, Хуан!

Шум приближавшихся шагов и голосов удивил всех, и Ренато произнес:

- Думаю, это моя мать. Наверняка Каталина побежала ее предупредить. Добро пожаловать всем, чтобы услышать прекрасную новость. – И он позвал: – Мама, Ноэль, вот мы и собрались! Вы уже видите, как все обрадованы.

- Ренато, Ренато, – забеспокоилась Айме. – Не говори им, не говори…

- Айме, дочка! – прорвалась к группе Каталина. И ошеломленная, воскликнула: – О, Моника!

- Моника, – подтвердил Ренато. – Моника и Хуан Бога. Разве не так тебе нравилось его называть? Хуан Бога! Подойди поближе, мама. Да, Хуан здесь, но не о чем беспокоиться.

София Д'Отремон приблизилась к Ренато, бледная, дрожащая, словно увидела наконец то несчастье, которого так опасалась; но Ренато улыбался новой для него улыбкой: вызывающей, досадной, почти злобной:

- Я должен объявить всем большую новость: Моника и Хуан решили пожениться, и сделают это немедленно. Немедленно!

- Ренато, прошу тебя…

- Больше ни слова этой ночью, дорогая, – Ренато гневно отрезал мольбы Айме. – Нам необходимо отдохнуть и поспать. Завтра будет ужасный день. Завтра утром свадьба. Я тоже горю желанием, чтобы завтра они уехали отсюда.

- Но…

- Никаких но. Они не возражают и молча принимают крест – разумное следствие совершенного греха. Или по-твоему это грех? Думаешь, я должен рукоплескать отсутствию уважения к дому матери? Извини меня. Знаю, речь о твоей сестре, и ты наверняка чувствуешь себя так, будто сама свершила грех. Правда, дорогая? Но отгони эту мысль и не думай больше. Я заставлю любого ответить за свои поступки, освобождаясь от родственных обязательств. Каждый виноват в своих действиях, и несчастье тому, чьи действия обернутся против него самого!

Ренато притащил Айме к дверям крыла дома, предназначенного для любви и счастья. Тщетно Айме искала слова и выражения. Уже несколько часов длился этот кошмар. Холодный и резкий Ренато враз переменился, став властным, недоверчивым, враждебным, словно всякий раз ожидал получить удар в спину, словно по его венам разлили тончайший отравляющий яд. Он пристально посмотрел на нее свирепым вопрошающим взглядом, а затем холодно, сдержанно и оскорбительно улыбнулся, что хуже упреков и криков.

- Ренато… – взмолилась Айме в смертельном беспокойстве.

- Зайди и не мешай. Мне еще многое нужно сделать, – резко приказал Ренато, слегка подтолкнув ее, и закрыл дверь на ключ.

- Ренато, Ренато! Что ты делаешь? – испугалась Айме. – Ренато, Ренато!

- Сынок, почему ты запер дверь? – спросила встревоженная и нерешительная София. – Там за дверью Айме?

- Конечно Айме, мама. А теперь, если позволишь…

- Нет, подожди секунду. Я хочу узнать, что произошло. Я требую, настаиваю. Почему ты так сказал о свадьбе, которая тебя не касается? Почему обращаешься так с Айме и ведешь себя, как обезумевший?

- Возможно потому, что хочу дойти до конца. Больше не спрашивай, мать.

- Он что-то сделал тебе, Ренато? – встревожилась София. – Я совершенно уверена. Больше всего может ранить тебя отъезд...

- Моего брата Хуана? – вызывающе прервал Ренато.

- Ренато! – испугалась София.

- Моего брата Хуана, мама. Скажи же наконец. Все, что чувствуешь, думаешь, хочешь крикнуть, что сдерживала все эти годы. Что он ненавидит меня, справедливо ненавидит за это, потому что он мой брат и понимает, что у меня куча законных бумаг и подписей, чтобы иметь все, а ему ничего. Скажи же, мама!

- Дело не в бумагах и подписях, а в разнице жизней: моей, достойной и безупречной. А эта женщина подкинула в наш дом Д'Отремон ублюдка. Проклятый сын, плод измены и позора этой подлой распутницы, как подлое и низкое сердце этого мужчины, который тебя ранил!

- Он не ранил меня, мама.

- Как это не ранил? В таком случае, почему ты так взбудоражен? Почему так важно, чтобы Моника…? Ренато, сынок, скажи мне всю правду!

- Ты слышала правду. Что ты думаешь, мама, во что веришь? Полагаешь, будь у меня подозрения, она стояла бы за этой дверью живой? Никто не сбежит от жизни, мама. Поэтому эта свадьба – мой залог. Поэтому я хочу поженить их собственноручно, немедленно, как можно скорее. Увидеть на лице жены улыбку счастья, когда сестра пойдет к алтарю. Я уже все знаю, мама, и знаю, что делать. Я предупрежу всех на границах охранять все пути в долине, установить порядок пропуска и задержания тех, кто входит и выходит. Хуан Дьявол не сбежит отсюда, пока их с Моникой де Мольнар не поженит судья и священнослужитель, пока он не выполнит обязательств, пока я не удостоверюсь, что именно она продавала себя, была портовой шлюхой у моряков.

- Ренато, сынок!

София Д'Отремон шагнула к Ренато, словно хотела удержать, но его не остановил ни голос, ни жесты, он удалился быстро и решительно. София посмотрела на дверь спальни, где Ренато запер Айме. Долгое время она боролась с собой, а затем угрожающе проговорила, словно ее охватило непреодолимое чувство жестокости:

- Берегись, если запятнаешь имя моего сына! – и удалилась с этими словами.


Айме упала на небольшой атласный диван рядом с кроватью. Напрасно она трясла запертую дверь и подставляла ухо к дверной щели. Она лишь видела удаляющиеся шаги, разговор матери и сына, и теперь ее охватило воспоминание обо всем случившемся, словно к груди приставили кинжал. Словно в водовороте, она ощутила, как ее тащил Ренато; как в сцене кошмарного сна перед глазами проскакивали знакомые лица Моники, Ренато, Хуана. Больше всего Хуана. Любимого и ненавистного, пугающего и желанного, и от этого воспоминания в ней закипела кровь.

- Этого не может быть. Не верю! Все сошли с ума. Все! Он сказал да, и она тоже!

- Сеньора Айме…

- Ана! – удивилась Айме. – Как ты прошла сюда? Откуда?

- Я не входила, сеньора, а ждала здесь вашего распоряжения. Когда я услышала, что с вами пришел сеньор Ренато, то спряталась. Вы ведь велели ни с кем не говорить, а только с тем, с кем приказали разговаривать. Не помните, сеньора?

- Мне нечего тебе сказать! Уходи!

- И куда же сеньора? Сеньор запер дверь на ключ.

- Тогда почему меня заперли здесь, как дикого зверя?

- Сеньор не доверчив, сеньора Айме, очень недоверчив. Видели бы его взгляд. На вашем месте я вела бы себя предельно осторожно, потому что сеньору Ренато похоже сказали…

- Не просто сказали, Ана. Я отправила тебя с проклятым письмом, которое у тебя отняли, и разумеется, его украл Баутиста. Чтобы купить прощение, он его отдал. И надо же так случиться, что ты потеряла письмо. Ты, дура проклятая! Бестолковая негритянка!

- А вы зачем это сделали? Если я бестолковая негритянка, зачем же дали его мне?

- Потому что превратилась в такую же дуру и отчаялась, попала в ловушку, и меня как назло все преследовали. Ана, ты снова должна мне помочь!

- Я, ай, нет, хозяйка! Если Баутиста отдал письмо ради прощения, если хозяин Ренато узнает… Ай, моя госпожа! Я не хочу снова впутываться в историю. У Баутисты руки длинные, и если он снова начнет приказывать…

- Я влеплю тебе пощечину, если не поможешь! – заверила Айме в нетерпении от возражений служанки. И сменив тон, предложила: – Я дам тебе столько, сколько хочешь, но прямо сейчас нужно выбраться отсюда.

- Как?

- Через окно туалетной комнаты. Ты попадешь в маленький дворик, где никого не бывает, и там посмотришь Хуана, который где-то неподалеку.

- А если встречу сеньора Ренато?

- Не важно. Он не знает, что ты была здесь. Это меня он не хочет видеть. Найди Хуана и скажи, чтобы подошел к маленькому окну, из которого ты вылезешь. Скажи, я жду, пусть немедленно придет, и не доводит меня до отчаяния, не сводит с ума, потому что очень дорого заплатит. Даже жизнью! Найди Хуана и сообщи ему. Сообщи!


Презрительно склонившись, Хуан пробегал взглядом из угла в угол, от крыши до пола запущенную комнату с навесом, где они столкнулись с Моникой. Это пристройка конюшни, с кучей мешков корма, стогов сена, старых упряжей, ящиков с пустыми бочками, один из которых служил столом, где стояли бутылка водки и какие-то стаканы из грубого стекла. Хуан воспользовался одним и глотнул жгучего спиртного.

- Не пейте больше, Хуан. Умоляю вас!

- У вас навязчивое желание напрасно умолять. Вы еще не поняли, что не принимаются во внимание ни просьбы, ни мольбы? Что все бесполезно?

Он замолчал, неторопливо вглядываясь, словно видел ее впервые, возможно, удивленный ее худобой, тяжелым дыханием, фиолетовыми кругами под глазами, которые делали выразительней и драматичней затаенный взгляд ясных глаз, а возможно, удивился ее красоте, подобной бледному и пылающему цветку или горящей свече, белым, изящным, как лилии, скрещенным на груди рукам, будто для молитвы или смерти.

- Хуан, вы уедете, правда? – с болью спросила Моника. – Вы пришли за лошадью, чтобы уехать?

- И почему это я уеду? – возразил Хуан спокойно, почти нахально: – Разве вы не слышали Ренато? Что никто не выйдет живым, если попытается сбежать из Кампо Реаль раньше, чем женитьба смоет оскорбление? Ренато хочет исправить мою ошибку, чтобы я вернул и восстановил запятнанную честь де Мольнар. Забавно, не так ли? Молодой Д'Отремон требует, чтобы я сделался кабальеро и дал вам свою фамилию. Свою фамилию! Как же забавно, Святая Моника! Полагаю, вы дадите мне свою. В таком случае вы назовете меня Хуан де Мольнар, Хуан де Мольнар! И я унаследую от вас пожелтевшие бумаги и небольшой развалившийся дом, – он засмеялся с горькой усмешкой и продолжил: – Ренато приказывает и следует его слушаться. Он Господь Бог, который взирает сверху, появившийся в жизни у раздетого, голодного мальчика без имени и фамилии, и говорит: «Не лги, не укради, не убей». Хотя если не убивать, можно умереть самому. Ну ладно, доставим удовольствие Ренато. Почему вы теперь так пугаетесь, когда уже согласились?

- Хуан, неужели вы не понимаете? – возражала Моника, задыхаясь от боли.

- Конечно же понимаю! Самое главное, что Ренато Д'Отремон не страдает, потому что ни о чем не подозревает, что может оскорбить или унизить. Он выше всех. Разве я не говорил об этом? – и взорвался внезапным гневом: – Но он не выше всех! Он ниже любой грязи, человек, как и все остальные. Хуже, гораздо хуже, гораздо смешнее, потому что стоял у алтаря со потаскухой. О, ну конечно же, так нельзя говорить. История теперь совсем иная. Она стояла у алтаря чистой и непорочной, а вы, Святая Моника, бегали на пляж, встречая «Люцифер». Ждали меня обнаженной и горящей на прохладном песке, чтобы кинуться на шею, задушить поцелуями, напоить своим дыханием и лаской. Вы пережидали шторм в моих объятиях, прыгали по темным скалам, чтобы попрощаться со мной, когда я уносил в руках запах ваших волос с жаждой вернуться и схватить за горло, как колючку. Вы любовница Хуана Дьявола, Святая Моника, – он снова жестоко засмеялся и грубо завершил: – А теперь не нужно брать слов назад. Я спросил, а вы согласились. Да!

Только ослепший от отчаяния человек мог так жестоко говорить с бледной задыхающейся женщиной. Она напоминала соломинку, которую вертел неистовый шторм; но она вскинула голову, устремив на него взор, словно держась за крест выбранного ею мученичества, распиная себя, и призналась покорно и печально:

- Я согласилась, правда. А что мне оставалось? Как должна я ответить Ренато? Я сказала да, но вы…

- Я тоже согласился, это правда. Я хочу увидеть, до чего мы докатимся: вы в своем безумии, а Ренато в своем слабоумии. А эта проклятая сучка, циничная притворщица, придумавшая эту ложь, заслуживает, чтобы ее растоптали ногами, и тоже хочет увидеть, как далеко все зайдет. И пошла на все, даже лгать в лицо. Конечно же, это сделано великолепно. Она знала, что вы способны это выдержать, – и засомневавшись, с внезапным подозрением спросил: – А вы случаем не договорились обе?

- Что вы говорите, Хуан? С ума сошли? Как могла я…?

- Вы слишком хорошо вышли из положения! Все словно отрепетировано! Даже появление сеньоры Д'Отремон. С каким ужасом и отвращением она смотрела мне в лицо!

- Хуан, сжальтесь…

- Сжальтесь! Я знаю вас, счастливых, благородного происхождения, с голубой кровью, что значит это слово? Сжальтесь! Вы только и используете его. Я никому не сочувствую, потому что меня никогда не жалели.

- Ренато вам сочувствует. У него есть дружелюбие, доброта, желание вам помочь наперекор всему. Слышали бы вы, как он защищал вас, оправдывал, вспоминая вас в детстве, заявляя о готовности относиться к вам по-братски.

- Как к брату!

Хуан закусил губу и отвернулся. Несмотря на злобу и ярость, он не мог опровергнуть слова Моники. Он вспомнил, как ребенком Ренато принес все свои сбережения и готов был следовать за ним. Как Ренато нашел его в грязной таверне, в подземелье тюрьмы, подумал о его чистых глазах, верных руках, а также о последних словах Бертолоци, той правде, в которую верил наполовину. Он помнил изучающий взгляд Франсиско Д'Отремона, когда тот сжимал его руку, тряс, словно пытался проникнуть в его сердце и кровь, всмотреться в душу, понять, действительно ли его сын этот презренный мальчишка, приговоренный к виселице безумным желанием мести Бертолоци, которого Хуан иногда звал отцом. Прошлое, подобно горькой пене, дымкой отвращения пронеслось перед глазами, и воспоминание исчезло, как испуганный зверь, когда он грубо отмахнулся от него:

- О, хватит! Чего вы добиваетесь? Чего ждете от меня?

- Уезжайте, Хуан. На коленях вас умоляю. К чему все доводить до конца? К чему так упорно стремиться проливать кровь? Я совершенно уверена, что в вашей душе есть сострадание. Сжальтесь, ведь вы способны понять. Вы не зверь, а человек, Хуан, и как мужчина должны сделать это для бедной женщины, которая умоляет, просит. Уезжайте, Хуан! Скажите да!

- Я пока не могу ответить.

- Не отвечайте, а уходите. Уходите, пока ночь. На рассвете поднимете якорь, а когда взойдет солнце, вы будете уже далеко. Не говорите ничего, если ваша гордость страдает, но уходите, Хуан. Уходите!

Она встала на колени, протянула руки; затем склонилась и закрыла лицо руками, а слезы тихо просачивались сквозь пальцы. Хуан смотрел, и в голове сверкнула уверенная мысль. Встревоженный и взволнованный, он чувствовал, как его переполняет волна странного сострадания, словно борьба потеряла смысл, словно слезы бывшей послушницы одолели его гордость, ревность, злобу и любовь.

Он шагнул по влажной земле. Дождь прошел, далекий рассвет брезжил в небесах. Взглядом он словно хотел охватить весь пейзаж, и заметив негритенка, слонявшегося поблизости, он позвал:

- Колибри, Колибри!

- Я здесь, хозяин. Все готово. За деревьями, что за церковью, я спрятал лошадей, когда увидел, что началась неразбериха. Пойдемте, хозяин?

- Да, Колибри, пойдем. Прямо сейчас пой… – он прервался, услышав странный шум и далекий свист, и растерялся: – А? Что это?

- Не знаю, хозяин. Кто-то свистит.

- Сеньор Хуан, сеньор Хуан, – Ана с жаром шептала. – Это я, сеньор Хуан, не кричите. Не кричите, рядом охранники.

- Какие охранники?

- Охранники, которых сеньор Ренато поставил сторожить; никого не впускать и не выпускать, наверное, чтобы вы не сбежали.

- Что ты сказала? Я сбегу?

- Так велел хозяин. Я слышала, как он сказал сеньору нотариусу. Не хочет, чтобы вы сбежали, потому что утром должны жениться. Ай, Боже мой! Так поступают все братья – не дают сбежать женихам. Иначе бедняжку не оставили бы взаперти.

- Сторожить, сторожить меня. И кто велел рассказать об этом?

- Я же сказала, никто. Но я увидела их и подумала: лучше знать и можно безопасно пролезть через окно.

- Какое окно?

- Я не сказала? Ай, Господи, не сказала! У меня голова раскалывается из-за всех этих страхов и проклятого Баутисты, который хорошенько пнул меня, чтоб изъели его муравьи с ног до головы.

- Ты договоришь, наконец? – выходил из себя Хуан.

- Сейчас, сеньор Хуан. Все меня поторапливают. Сеньора Айме послала найти вас, и сказала… Дайте-ка вспомнить… Ах, да! Сказала, что в отчаянии, потоками льет слезы и больна от такого количества слез…

- Она велела все это мне сообщить?

- Да, сеньор. Это и многое другое, что я уж и забыла. Но она вправду испугана и не зря, надо видеть, как на нее глядит сеньор Ренато. Я видела его глаза, когда он запирал дверь. Будто голову потерял, а она перепугалась и хочет, чтобы вы пришли.

- Чтобы я пришел куда?

- Вон туда, к маленькому окошку. Она заставила меня вылезти оттуда, потому что хозяин Ренато запер ее и сказал много страшного. По-моему, если вы не поженитесь, он убьет всех, потому что также поступил бы сеньор Франсиско, мир его праху. А сеньора Айме ждет вас у окошка, и сказала… Что если не поговорит с вами этой ночью, то убьет себя.

- Убьет себя? – презрительно усмехнулся Хуан. – Как будто она может пойти против себя самой. Как же, убьет себя!

Скрестив руки, Хуан смотрел на ее глупое лицо. Затем резко повернулся спиной и приказал Колибри:

- Пойдем!

- Да, хозяин, идем. Берем лошадей?

- Вы едете на лошадях? – спросила Ана удивленно. – Докуда?

- Прямо в преисподнюю! Так и передай хозяйке.

- Говорю же, если вы выйдете из усадьбы, то не пройдете через охрану. Их порядка сотни, и все вооружены. Хозяин Ренато велел открыть оружейную комнату и дал охранникам по оружию. Я видела два орудия у двух, которые расхаживают туда-сюда, все в доме их видели.

- Все? Так значит, это ловушка! – воскликнул Хуан. – Когда Моника де Мольнар умоляла меня уехать ночью из Кампо Реаль, она знала, что люди готовятся меня арестовать или убить. Разумеется, какую теперь ценность имеет моя несчастная жизнь, раз она уже купила спокойствие для Ренато? Ведь только он важен. А я поверил ее слезам, слушал ее мольбы!

- О ком вы говорите? – спросила Ана, не понимая ни слова.

- Какая тебе разница? Беги и передай своей проклятой хозяйке, что я приду. Иди.

- Бегу и лечу! – воскликнула Ана удаляясь и бормоча: – Как же она обрадуется! Теперь у меня появится кольцо, ожерелье, и серебро, как обещала хозяйка.


- Хуан, это ты? Это ты?

Словно не веря глазам, Айме протянула руки из высокого и узкого окна. Перед ней, в маленьком, уложенном плиткой дворе, Хуан остановился, скрестив руки. Холодная, глухая и леденящая злоба, еще более ужасная, чем все его вспышки ярости, заполнила его до краев, выплескиваясь через глаза, настолько надменные, свирепые и пронзительные, в которых Айме де Мольнар прочла только одно слово: месть. И по-настоящему испугавшись, она взмолилась:

- Хуан, не смотри на меня так. Понимаю твои чувства из-за произошедшего. Я тоже в отчаянии. Пойми меня. Я солгала Ренато, иначе он убил бы меня, задушил руками. Ему передали проклятое письмо, украденное у Аны.

- Ах, Ана!

- Он пошел за мной, как помешанный и в тот момент убил бы, Хуан. Я прочла это в его глазах, ощутила его руки на шее и крикнула первое, что взбрело в голову, чтобы спастись.

- Ты прекрасно знала, была уверена в своих словах, приготовила весь этот фарс и трюки. И приказала сестре отвлечь меня, чтобы нас обнаружили вместе. Как грандиозны и великолепны все твои случайности!

- Хуан, жизнь моя, клянусь тебе!

- Замолчи, не клянись больше! – вскинулся Хуан все себя от гнева. – Прекрати ломать комедию и договаривай. Ты послала за мной, что если я не приду, то расстанусь с жизнью. Почему расстанусь с жизнью?

- Я послала за тобой, потому что в отчаянии. Попросила сказать первое, что пришло в голову. Мне нужно поговорить с тобой, удостовериться, что ты уедешь без ненависти ко мне.

- Уеду? Ты тоже хочешь, чтобы я уехал?

- А чего еще, учитывая обстоятельства? Уехать пока темно, взять лошадь, добраться до корабля и… – Айме прервалась от взрыва хохота Хуана, полного свирепой желчи, и спросила со смешанным чувством страха и потрясения: – Хуан, что с тобой? Ты сошел с ума?

- Нет, не беспокойся. Этого ты хочешь, правда? Вы обе хотели свести меня с ума, чтобы я наивно слушал твои советы и смягчился от ее слез. Но этого не случится. Я дурак, что полюбил тебя, верил, как идиот, что ты тоже меня любишь, и оказался настоящим ослом, когда искренне поверил твоей сестре. Но теперь я знаю, чего вы обе хотели, что мне приготовили. Это ты посоветовала Ренато передать оружие всем охранникам? Или это идея Святой Моники?

- Что ты говоришь? – растерялась Айме. – Я ничего не понимаю. Клянусь…

- Возможно, они оба это устроили. Они много знают и стоят друг друга, хитрые, как змеи. Но ты не учла другого: послала эту слабоумную дуру, которая разрушила твои замыслы, простодушно предупредив меня об оружии и сколько их.

- Хуан, клянусь, я ничего не знала, ничего!

- Клянусь, я отомщу, как и вы, постепенно вонзая кинжал. Тебе и ей, а ей особенно, потому что тебя я и так ненавижу, презираю, а ее…

- Что она сделала? Клянусь, я ничего не знаю, ничего не понимаю!

- Ты все понимаешь! Ты промахнулась с последним трюком, вы обе испортили план, чтобы арестовать или убить меня, предпочтительней последнее, не так ли? Мертвые не заговорят! Но я не уйду из этого дома. Мне нечего делать за твоими садами. Наоборот, пойду в кабинет к Ренато и скажу, как я благодарен, что он будет шафером, что я доволен готовящейся свадьбой. Ты ведь станешь свидетельницей, правда? С какой радостью поведешь ее к алтарю, как горячо пожелаешь счастья сестре, и какое сладкое свадебное путешествие ееожидает!

- Нет, ты не женишься на Монике!

- Конечно женюсь. Так приказал Ренато, король Кампо Реаль. Он женит меня завтра, и я начну готовиться и потребую от будущего свояка в подарок бочку водки для путешествия!

Не слушая отчаянных воплей Айме из окна, не поворачивая головы, Хуан пересекал двор, одержимый одной только местью. Отомстить тем же орудием, которое применили против него: обман и хитрость. Отомстить, причиняя все большую боль, разрушая другие жизни, как уничтожили его мечты. Из-за дьявольской алхимии всех этих козней ненависть стала еще более жгучей, но не из-за обманувшей женщины и даже не из-за Ренато, в чьих венах текла братская кровь. А из-за Моники де Мольнар, хрупкой женщины, ползающей у его ног, сумевшей его убедить. Которая нацелилась выиграть битву, надавив на жалость и сострадание. Внезапно у него возникло жгучее и страстное желание держать ее по своей воле и хотению на палубе «Люцифера», заполучив таким образом самый богатый трофей за всю пиратскую жизнь, собственность, за которую отчаянно боролся – как было всегда – сражаясь со всем миром, где он родился, боролся за крышу над головой, за хлеб в детстве, сражаясь с отвергнувшим его обществом, со всеми!

Айме выпрыгнула из узкого окна и ударилась о землю; от боли она зашаталась, потащила за собой ушибленную стопу, и остановилась, не зная, куда идти. Хриплый отчаяния вырвался из горла:

- Хуан, Хуан!

- Айме! Почему так кричишь? Ты с ума сошла? – заметила Моника, понизив голос, и приблизилась к сестре.

- Хуан! Хуан! Найди его, беги за ним, Моника! Останови его! Он сошел с ума!

- Он хотел уехать и уехал. Он уехал!

- Он не уехал, Моника! Он спятил! Хочет отомстить!

- Его единственная месть – сдержать данное мне слово: уехать навсегда. На этот раз бесполезны кричать и рыдать. Он ушел навсегда! Я со слезами умоляла его, и он сдержит обещание.

- Не будь дурой! Я же сказала, он не уехал. Ты не поняла? Не уехал! Он остался, чтобы отомстить. Он сказал, что женится на тебе, чтобы наказать меня и свести с ума, чтобы я знала и сильнее страдала, он знает, что больше всего на свете меня ранит, что ты, что ты и он…!

Разъяренная Моника де Мольнар встала перед сестрой. Белые руки вцепились в плечи Айме, она тряхнула ее, заставив посмотреть в свои глаза, где сверкали молнии, и возмущенно приказала:

- Замолчи! Замолчи! Не говори ни слова, иначе я не отвечаю за себя! За кого ты меня принимаешь? Думаешь, что я такая же, как ты, гнилая и презренная распутница? О чем ты вообще думаешь? Замолчи уже!

- Это тебе нужно замолчать! Ты либо не знаешь, что произошло, либо не хочешь знать! Или уже знаешь и согласилась уехать с ним!

- Уехать с кем? О чем ты говоришь?

- Ты только следишь за мной и соперничаешь из-за тех, кто любит только меня! Сначала из-за Ренато, а затем из-за Хуана!

- Замолчи! – воскликнула выведенная из себя Моника, дав ей звонкую пощечину.

- Моника! Айме! Что случилось? – удивился Ренато, который тихо подошел к возбужденным сестрам.

- Ренато! Ты видел… – забеспокоилась Моника.

- Я видел, как ты дала пощечину сестре, сочла ее необходимой.

- Моника не простила, что я раскрыла ее, – прервала Айме, владея положением. – Она вне себя, потому что ты узнал и заставляешь ее выйти замуж. И на это ей нечего возразить. По-моему, ты переусердствовал. Если она не хочет, зачем принуждать ее?

Моника сжала губы, опустила глаза и оперлась о колонну, а сильный гнев, что зажег ее кровь, сменился холодом, свинцовой тяжестью проникнув в тело и душу. И она почти не слышала, безразличная к силе страдания, к словам сестры:

- Она как сумасшедшая, и поэтому я прощаю ей дурное обращение. В конце концов, этот вопрос тебя не касается, Ренато. Лучше оставить в покое Хуана Дьявола, отправить маму с Моникой в Сен-Пьере. Сжалься надо мной, потому что я уже не могу, у меня нет сил!

Со слезами она кинулась в объятия Ренато, но тот холодно отстранился. Он смотрел на Монику, на измученное тело у колонны, сжатые губы, закрытые глаза, поднятое лицо с выражением наивысшего отчаяния. Спокойно и сдержанно он произнес:

- Если Хуан действительно имеет долг перед тобой, Моника, то нельзя отказываться. Если ты в порыве слабости кинулась ему в объятия, то нельзя такой женщине отказываться от замужества. Плохо или хорошо, но ты должна, а если тебя пугает его скромное положение, то после свадьбы все изменится. Прости, если настаиваю, но мне необходимо знать, любишь ли ты Хуана, любила ли, была ли с ним близка, ты… А если так, то нельзя отвергать предложенное мной – справедливое и порядочное – стать его женой.

- А если она не любит его? – взбунтовалась Айме.

- Я люблю его, Ренато. Я выйду замуж, уеду туда, куда он отвезет меня. Я согласна, и это мое последнее слово!

Дрожащая Айме слушала слова Моники; что-то изменилось и прояснилось в суровом лице Ренато. На секунду он переместил взгляд от бледной женщины у колонны и пронзил им лицо жены. Айме де Мольнар тоже побледнела, как Моника, ее губы дрожали, а блестящие агатовые глаза вспыхнули недобрым блеском. Свет озарил лицо Ренато и сразу погас, когда с его губ просочилась тонкая болезненная усмешка:

- Видишь? Не нужно прибегать к крайностям, чтобы убеждать ее в справедливости. С каждым случается минутная слабость, но люди благородного происхождения всегда исправляют ошибки, и Моника оправдала свою породу. А к тебе, Айме, у меня один вопрос: как ты выбралась из комнаты?

- Я? Ну, через окно. Твоя глупая затея вынудила меня так поступить, и пользуясь возможностью, хочу сказать, что не готова терпеть такое обращение…

- Боюсь, тебе придется терпеть вещи посерьезнее, дорогая, – мягко объявил Ренато со зловещей затаенностью. – Вернемся в комнату. Оставь Монику в покое. Она понимает больше тебя и полностью приняла ответственность за свои поступки. Правда, Моника?

Бледная Моника подняла на него ясные, непорочные глаза, и пронзила гордым взглядом, непроизвольно внушая уважение:

- Действительно, Ренато. Я смело смотрю на последствия своих поступков.


5.


- Сядь и отдохни. Завтра тебя ожидают великие волнения, завтра, которое уже наступило.

Айме и Ренато подняли голову. В открытом окне они увидели край светлеющего неба. На нем сияла красным угольком звезда, как огненный бутон, как жгучая капля крови.

- Все будет готово: бумаги, священник, судья. К счастью, у нас дома есть нотариус. Не совсем готов добрый Ноэль, но скоро развернет бурную деятельность, узнав, что это касается жизни Хуана Дьявола. Он всегда питал удивительную слабость к моему брату.

- А? – поразилась Айме. – Что ты сказал, Ренато?

- Думаю, ты пропустила эту деталь. Да, Хуан Дьявол мой брат. Конечно, в гербе Д'Отремон есть побочная ветвь; хотя нет, ведь он простой ублюдок. Плод измены, позора, предательства женщины и неверности друга. Больно говорить, но этим другом был мой отец, но такова голая правда.

Айме еще ниже опустила голову, закрыв лицо руками. Сердце так сильно колотилось, и она решила, что оно уже не выдержит. Все вокруг представляло сплошной кошмар, безумный вихрь, в то же время грубые, насмешливые, леденящие и звенящие слова Ренато словно парили в мрачной бесконечности:

- Как раз вчера ночью я убедился, что он мой брат. И посмотри-ка, какие мы олухи, чувствительные, мягкосердечные. Я почувствовал нежность и бесконечную радость, когда пошел сжать его в объятиях, предложить ему то, что согласно моему утопическому взгляду на жизнь, принадлежит ему: половину состояния. Слезно умолять мать дать ему имя моего отца, чтобы он стал таким же, как я. Какой же я дурак, правда?

- Почему ты так говоришь? Почему твои слова источают горечь и ненависть?

- Ты в самом деле спрашиваешь? Не знаешь? Иногда достаточно луча света, чтобы увидеть пропасть; достаточно минуты, чтобы жизнь в корне переменилась, – Ренато скорчил гримасу, и поток яда стал еще горше: – Да, мой брат, пропащий брат, контрабандист, почти пират, как твоя сестра Моника – притворная и подлая, циничная и легкомысленная. Правда?

Он долго ждал ответа, и наконец, дрожащие и мокрые от слез губы Айме проговорили:

- Ты очень суров к ней, Ренато. Сжалься и взгляни на них снисходительней, более…

Задыхаясь, она замолчала, а Ренато шагнул к открытому окну, откуда виднелась панорама долины, засеянных зеленых полей, вершин гор, первыми получавшими лучи солнца. Взгляд опустился ниже, и он вздрогнул, увидев человека со скрещенными руками, мрачного и хмурого, перед жилищем Д'Отремон, тоже наблюдавшего за восходом солнца. Затем горько усмехнулся и протянул к Айме руки, заставляя встать и взглянуть в окно:

- Взгляни на Хуана. Он ждет солнечного дня своей свадьбы. Дня, когда жизнь этих людей изменится. День его свадьбы!


- О Хуан! Что ты делаешь?

- Уже видите, позавтракайте со мной как все моряки: это первое, что мне попалось под руку. Слуга в этом доме позволил делать все, что хочется. А где ряд этих прислужников в белых рубашках? Они случаем не охраняют все пути с оружием?

- Хуан, умоляю, не пей больше.

Худая и подрагивающая рука Ноэля забрала бокал, который тот уже поднес к губам; усталые и грустные глаза остановились на лице молодого человека, посуровевшего от ярости и гнева, хмурого, как ночная буря. Они находились в угловой столовой, заставленной серебряными подносами, где Хуан, со взъерошенными волосами, в расстегнутой рубашке, с грубыми манерами моряка, выглядел странной фигурой, грубой и несвоевременной, как тогда босым ребенком впервые ступал по этому помещению в костюме Ренато – его бесполезного подарка.

- Что с тобой, Хуан? Что на самом деле произошло? Это какой-то кошмар. Вчера вечером я везде искал тебя и решил, что ты уже уехал. Потом увидел этих охранников. Тебя предупредили, да? Она предупредила?

- Не знаю, что вы имеете в виду. Меня предупредила «она», но не та из двух, о которой вы подумали. Они бы очень радовались, угоди мне в голову или сердце пуля, но не вышло по-ихнему. Мой час еще не пробил. Как остальные говорят, есть Провидение, и демон защищает Хуана Дьявола. Демон спас меня и позволил топтать все, что попадается на пути. Жить без жалости и осторожности. Подавлять и обижать, грабить и убивать, если нужно – убить.

- Сынок, состояние твоей души ужасное, как отчаяние и жестокость Ренато. У меня такое впечатление, что он сошел с ума. Как можно за час так быстро измениться? Да какой час! За нескольких минут. Невероятно, что официальной новости хватит…

- Какой официальной новости?

- Не нужно спрашивать. Твоя так называемая любовь к сеньорите Монике де Мольнар.

- Так называемая? При вас она подтвердила, что моя любовница.

- Я не верю в эту ерунду! Со мной будь честен.

- Я абсолютно честен со всем миром, Ноэль. Я женюсь на Монике де Мольнар и увезу ее на свой корабль. На борту женщина полезна, чтобы стирать одежду, готовить еду для матросов, чинить парус и мыть тарелки.

- Ты не можешь жениться на сеньорите де Мольнар! Не можешь забрать ее на корабль! У нее дом в Сен-Пьере. Вот куда ты должен пойти, туда же немедленно пойду и я, чтобы…

- Зачем, Ноэль? – перебил Ренато, приблизившись к столу. – Закончите фразу.

- Ну, чтобы помочь им разместиться. Когда все делается так поспешно, как эта свадьба, то выходит плохо, а также следует уладить кучу деталей, и я…

- Вы считаете свое присутствие желанным для новобрачных? Нет, Ноэль, вы помешаете самым грустным образом. Хуан и Моника женятся по любви. Разве нет?

- Естественно, – бросил Хуан. – По любви. Любовь, которая преодолеет все препятствия, устранит все дистанции. Не беспокойтесь о Монике, Ноэль. Когда она станет моей женой, ей ничего не понадобится, совершенно ничего.

- Не сомневаюсь, что ты позаботишься о жене, – выдавил Ноэль.

- Также, как и Ренато о своей. Разве ты не держишь под замком жену, Ренато?

- Ты не имеешь права спрашивать о моих делах! – яростно возмутился Ренато. – А также входить в столовую моего дома. А еще пить коньяк из моих бутылок. Мерзавец!

- Ренато! О, Хуан! – встревожился Ноэль, заметив, как вещи меняют оборот.

- Не беспокойтесь, Ноэль, не пугайтесь, – успокоил Хуан с печальным хладнокровием. – Его оскорбления отскакивают от меня. Он ведь хозяин, а хозяина надо терпеть. Не зря же он приказал вооружиться сотне человек. Эта подробность придает силу и мужество его полномочиям. Великолепная подробность.

- Хватит! Я не стану терпеть!

- Это я говорю хватит! Я не украду твой поднос, не стану пить твои проклятые напитки. Я жду свадьбы и уеду с женой, куда пожелаю. Этого ты требуешь, а я делаю. Вот и все! – свирепо почти выплюнул Хуан. И повернувшись спиной к сопернику, поспешно удалился.

- А, негодяй! – оскорбил Ренато взбешенно. – Почему уходишь? Почему не ответишь на оскорбления?

- Зачем ты его травишь? Чего в конце концов хочешь? К чему такая внезапная и нелепая ненависть? Объясни спокойно, я здесь по доброй воле.

Ренато отвел взгляд от нотариуса, пробежал глазами по залу и остановил их на портрете в позолоченной рамке, где был изображен Франсиско Д'Отремон и долго его рассматривал. Высокомерный взгляд, волевой подбородок, статная фигура, трагически похожая на Хуана. И сотрясавший его гнев погас, задохнулся в горьком омуте, куда погрузилась его душа.


- Ренато, я не слышала, как ты зашел.

- Твои двери не заперты, мама, и я решил, что в комнате никого нет.

- Да, Янина больна, и это естественно. Бедняжка заплатила за чужие грехи. Я знаю, что Баутиста исчез из дома, не сказав ни слова. Я назначила его главным в конюшне, но он ушел, даже не попрощавшись с племянницей. Бедняжка из-за этого страдает. Знаю, у тебя к ней неприязнь, но она отзывчивая и преданная служанка.

- Прежде всего преданная… – пробормотал Ренато насмешливо.

- О чем ты?

- Ни о чем. Поговорим о другом. Через два часа состоится свадебная церемония…

- Сынок, ты всеми правдами и неправдами хочешь их поженить? Ты настаиваешь? Я думала, достаточно тебе знать, что они сами поженятся.

- Слишком просто. Они тоже так думали. Мне нужно видеть финал, их отъезд в веселое свадебное путешествие и возвращение благоверных супругов. Если все так, то они должны радоваться. А если не так, то пусть взорвется вулкан. Но это так. Они подтвердили, весь мир говорит, ты сама считаешь, что я должен принять историю такой, какую мне рассказали. Значит, все счастливы. Не стоит хмуриться и рыдать, а только весело праздновать. Сегодня я отпустил всех работников, дал им бочонки со спиртным и велел танцевать до упаду. Полагаю, ты пойдешь в церковь, мама. Ты доставишь мне удовольствие своим присутствием на этой свадьбе.

- Если ради твоего удовольствия, то я пойду. Но выслушай меня…

- Я не стану никого слушать. Это бесполезно, – отклонил мягко Ренато, но настойчиво. – Посмотри, вон Ана, наверно, впервые в жизни пришла вовремя.

- Я велела ей узнать состояние Янины, – оправдывалась София. И позвала: – Подойди, Ана. Как Янина?

- Не знаю. Но уверена, что с ней все в порядке, потому что ее нет в комнате, во дворе, где Баутиста закатил скандал.

- Баутиста вернулся? – медленно пробормотал Ренато.

- Его привели охранники и надо это слышать. Он храбрее скорпиона. Не хотел идти и его пришлось связать, – Ана прыснула глупым смешком. – Он кусался, как пес.

- Ты приказал его схватить, сынок?

- Я приказал схватить любого, кто пересечет границы Кампо Реаль. Я рад, что приказы исполняют. Прямо сейчас я поговорю с ним, не беспокойся, мама, потому что ему ничего не грозит. А ты, Ана, скажи сеньоре Айме приготовиться. Свадебная церемония начнется в три. Она должна подготовиться раньше, ведь сопровождает невесту к алтарю. Иди! Подготовь одежду и помоги ей одеться. Ты не слышала?

- Но, хозяин, как я войду? Сеньора Айме заперта.

- Вот ключи от комнаты. Иди скорей! – он подтолкнул Ану, и та испуганно удалилась. Повернувшись к Софии, он посоветовал: – Ты тоже подготовься, мама. Я прикажу отпустить Баутисту и верну ему важный пост. Теперь я согласен с тобой, мама, это самый лучший управляющий для этого цветущего рая.


- Дочь моя, думаю, уже пора. Ренато и все направились в церковь, – Каталина прервалась и пробормотала: – Не знаю, что и сказать, доченька. Я…

- Ничего не говори, мама, – Моника встала со скамейки, где долго молилась, и как лунатик двинулась через зал. Ее глаза горели странным блеском, руки пылали, губы высохли, и она тяжело дышала. Робко и тяжело мать проследовала за ней, словно ничего не могла больше сказать и сделать.

- Дочка, нужно сменить одежду. Ты пойдешь замуж в черном, как вдова? И без букета невесты?

- А что мне еще делать? Дай мне молитвенную книгу и четки.

- Ай, доченька, все это кажется ужасным! Думаю, хотя бы можно… – настаивала Каталина, но прервалась, поскольку в дверь постучали.

- Я ничего не могу. Там стоит человек, который поведет меня к алтарю. Это Ренато. Открой ему.

Каталина отворила дверь для Ренато и деликатно вышла. Он сменил костюм, побрился и тщательно причесался. Напряженное и бледное, будто из слоновой кости, лицо ничего не выражало. В руке он держал маленький букет из белых роз, а в голубых глазах был стальной жесткий блеск; тут он спросил:

- Ты готова? – он вопросительно и беспокойно посмотрел на нее. Моника выдержала взгляд, не ответив ни словом, ни жестом, затем опустила глаза и шагнула к нему, отвечая односложно:

- Уже?

- Хотя заставлять ждать – право невесты, но считаю, что нам не следует проявлять даже малейшую оплошность. Хуан в церкви и ждет. Вот твой букет невесты.

- Благодарю, Ренато, – поблагодарила Моника горестно. – Впервые ты подарил мне цветы и именно свадебный букет. Пойдем, Хуан Дьявол ждет!

Резко, почти смяв, Моника схватила букетик белых роз, судорожно сжав их у груди. Этого мужчину она тщетно любила, именно он принес ей букет для свадьбы с Хуаном Дьяволом, ведет к алтарю, и прикосновение к нему обжигало. Именно Ренато Д'Отремона она полюбила девочкой девяти лет, и только он мог просить у нее такой жертвы, которой бы никто не принес. Она шла с ним, едва касаясь рукой, сердце ее рыдало кровавыми слезами, потому что с ним связала жасмин своей чистейшей первой любви, его видела женихом и мужем в школьных мечтах. Теперь же она шла с ним, словно взбиралась на эшафот. Никогда еще она так не держала его руку, не получала цветы, никогда не видела, чтобы он склонялся к ней, пока она двигалась вперед, а в его ясных глазах отразилось беспокойство:

- Моника, тебе нехорошо? Твоя рука горит. Думаю, у тебя лихорадка.

- Ничего нет! Идем…


- Хуан, слышишь? Хуан?

Скрестив руки, Хуан растерянно рассматривал позолоченный алтарь, казалось, он не слышал голоса Айме, не опускал глаз, не поворачивался к ней, ни один мускул не дрогнул на каменном лице, тело было холодным и неподвижным, а дыхание словно остановилось.

- Хуан! Куда ты поедешь?

Хуан не ответил. Лишь взглянул на стоящую рядом женщину, голос которой задыхался и умолял. Она сцепила руки, а в глазах отражалась скорбь. Айме думала, что она живет в страшном кошмаре, в ее памяти возникла сцена собственной свадьбы, которая казалась давней, словно вихрь, в котором она прожила уже много лет, или словно ее собственная свадьба свершалась в этот миг. Но свадьба не с Ренато, а с этим суровым, презрительным и высокомерным человеком. В церкви отсутствовали цветы, горели только восковые свечи перед алтарем, ни ковра, ни освещения, ни шелка, ни парчи, ни блестящей одежды, ни седовласого губернатора. Медленно шли лишь мрачные тени, лица цвета бронзы и черного дерева, с распахнутым воротом, в рабочих руках подрагивали шляпы, босые грязные ноги оставляли следы, разноцветные юбки, нарядные платки жителей Мартиники, мальчишки с блестящими глазами – простая пестрая толпа, движимая благодарностью и любопытством.

В дверях храма показались те, которых ждали. Бледная дрожащая невеста, одетая в шелковую траурную шаль, заменившую вуаль, с лихорадочно горящими от испуга глазами, шагала медленно, словно просила Бога дать ей силы сделать каждый шаг, вместе с ней шагал мрачный молодой шафер, со сцепленными зубами, с ледяной маской отчаянной души.

- Не может быть, Хуан! Не может быть и не будет! – с уверенностью бормотала удрученная Айме. Вскоре к ней подошел муж, она вздрогнула: – О, Ренато!

- Айме, наша миссия у алтаря закончилась. Идем, – пояснил Ренато.

Он отошел назад и повел за собой Айме, не давая вырваться и пронзая сверкающим взглядом. Выражение Айме сменилось, та сложила руки и опустила глаза. Пока к нему приближалась бледная траурная невеста, губы Хуана исказила насмешка, и он оскорбительно прошептал:

- Итак, теперь черед святого отца. Что случилось, Святая Моника? Вы кажетесь приунывшей.

- Повернитесь к священнику! – властно и гневно приказала Моника.

Старый священнослужитель приблизился, в тишине спокойных дыханий слышались биение сердец, подобно ударам молота.

- Моника де Мольнар и Биксе-Вилье, хочешь ли ты взять в мужья Хуана без фамилии, называемого Хуаном Дьяволом?

- Да, хочу.

- Хуан, без фамилии, называемый Хуан Дьявол, хочешь ли ты взять в жены Монику де Мольнар и Биксе-Вилье?

- Да, хочу.

Блеснуло кольцо на дрожащей руке Моники, упали на серебряный поднос тринадцать золотых монет, рука священника поднялась для благословения странной пары, его усталые глаза остановились на опущенной голове Моники, пребывающей, словно во сне, и на скорбном и надменном, невежественном и рассеянном лице Хуана.

- Дети мои, соединяю вас навеки святыми и крепкими узами брака.

Словно в сумасшедшем вихре, Моника прошла церковь под руку с Хуаном. Не видя, не слыша, подобно сломанной ветке дерева, которую унес ураган, она остановилась перед церковным портиком, где перед центральной площадью открывались сады Д'Отремон. Моника не видела пестрой толпы, сновавшей повсюду. Не видела печального и сурового лица Софии Д'Отремон. От нее удалялись очертания Айме и Ренато, она не различала бледного утопавшего в слезах лица матери, пытавшейся за ней следовать. Земля под ногами словно тонула, вертелись облака и танцевали деревья, поднимаясь и опускаясь в трагическом танце землетрясения. Рядом ослеплял глаза профиль Хуана Дьявола, который властно крикнул:

- Колибри, быстро, лошадей!

- Минутку, Хуан! – обратил внимание Ренато. – Подожди! Для вас приготовлена карета, но мы должны поговорить, прежде чем… Послушай!

- Нам не о чем говорить, и я не обязан тебя слушать! Это моя жена, и я увожу ее!

Хуан заскочил на лошадь. Быстро и жестко, чтобы никто не успел опомниться и помешать, он усадил Монику в седло и пришпорил лошадь, которая встала на дыбы. Тут толпа зашумела, заволновалась, а голос Айме вознесся криком мольбы и отчаяния:

- Пусть она не уезжает! Пусть не уезжают! Не уезжают! Сделай что-нибудь, Ренато, не позволяй… Не позволяй ее так увозить! Пусть поедут за ними и остановят! Ты не слышишь? Не понимаешь? Ренато! Не отдаешь себе отчет? Он же убьет ее!

Она упала на колени, вцепилась в руку Ренато, искренняя и отчаянная в этот момент, но лицо мужа погасило ее крик и мольбу.

- Почему тебя это сводит с ума? – повернулся Ренато, взорвавшись от гнева.

- Моя сестра, моя бедная сестра!

- Она вышла замуж за любимого человека, предпочла этого дикаря всем остальным, запятнала имя, оскорбила общество, где родилась, бросила вызов всем. Она вышла за Хуана Дьявола, ей нравятся его манеры, и она полюбила его! Это ведь правда? Правда или нет?

- Правда, Ренато… – прошептала беспомощная и побежденная Айме.

- Ну в таком случае, идем, – подчеркнул Ренато. И громко крикнул: – Уходите отсюда все! В хижины, берите бочки со спиртным, пойте, танцуйте, празднуйте свадьбу Хуана Дьявола!


Кони с Моникой и Хуаном неслись галопом по каменистой дороге. На твердом седле, пойманная, измученная сильными руками, крепко державшими ее, Моника больше слышала, чем видела, как проносились земли Д'Отремон. Они уже въехали в долину. Изящное животное, чувствуя тяжесть благородного груза, вонзало копыта в крутые склоны, где заканчивался великий Кампо Реаль. Позади осталось все: роскошное жилище, прекрасные сады, фруктовые деревья, засеянные поля, хижины, где слышались звуки барабанов и переходили из рук в руки чашки с ромом.

Моника подняла голову. Она не знала, сколько прошло времени и сколько лиг проскакал конь, но сейчас он перешел на медленный аллюр по бездорожным полям, оступаясь на камнях, где на пути иногда хлестали ветки, а резкие толчки заставляли ее хвататься за широкие плечи мужчины.

- Куда мы едем? Это дорога не в Сен-Пьер. Куда ты везешь меня?

- Это дорога ведет туда, откуда я увезу тебя.

- Куда?

- Какая разница? Вы не слышали священника у алтаря? Увожу туда, куда хочу!

- Мы не договаривались о таком! Хватит шутить, Хуан. Если хотите напугать…

- Напуганы вы или нет, мне все равно. Вы ведь вышли за меня? Значит, вы моя жена, и везу вас туда, куда мне вздумалось.

- Нет! Нет! Клянусь вам…!

- Помолчите! И не клянитесь ложью, – Хуан заставил Монику повернуться и посмотреть вперед, на густые облака, куда погрузило солнце свой последний луч. – Посмотрите, что там впереди?

- Море, корабль…

- Шхуна, «Люцифер». Моя единственная собственность помимо вас. Мой дом, наш дом.

- Вы с ума сошли?

- Может быть. Вероятно, обезумел от всей этой лжи. И вам тоже впору сойти с ума.

- Я не согласна! Отвезите меня в Сен-Пьер или оставьте здесь, если не хотите везти! Я пойду одна, пешком, в чем есть или высадите где-нибудь. Вас не должно волновать, что я делаю. Можете оставить меня в покое.

- Нет, к моему сожалению. Вы вышли замуж. Уже не помните обязательств супругов? Так мало для вас, благородной и верующей, стоят данные друг другу клятвы? Жить вместе, служить, помогать. «Люби и защищай мужа и жену, как себя самого, как плоть от плоти; бойся, уважай и слушай своего мужа…» Не припоминаете? Это случилось несколько часов назад. Сегодня день нашей свадьбы, и мы проведем брачную ночь на «Люцифере» в широкой свадебной комнате, – желчно усмехнулся Хуан.

Он спрыгнул на землю, волоча за собой Монику, железные пальцы впились в белые запястья, а губы в свирепой гримасе едко проговорили:

- Тебе пугает брачная ночь, невинная голубка?

- Отпустите меня! Грубиян, мерзавец! – Моника напрасно пыталась высвободиться из рук Хуана.

- Не кусайся, иначе останешься без зубов, и будет жаль. Этого не исправишь, а они такие красивые и прелестные, как и у твоей сестры. Айме великолепна, знаешь? А это идет из семьи. В конце концов, все не так уж и плохо.

- Хватит, оставьте меня! – вышла из себя Моника. – Если хотите, смейтесь, устрашайте, доводите до отчаяния, сводите с ума, мстите, потому что я ваша единственная жертва.

- Во всяком случае, жертва по доброй воле. Я не заставлял тебя выходить замуж, настоятельница. Тебя заставил Ренато, – Хуан прервался от шума приближающихся весел, и крикнул: – Подходи к этой стороне, Сегундо. – И шепнул Монике: – Я понесу тебя на руках, чтобы ты не намочила свои ножки.

- Хватит глупостей! Оставьте меня, уходите, берите свою лодку и отплывайте!

- Какая ты забавная, Святая Моника! Будет даже странно, если ты пойдешь туда добровольно. Думала, все так просто? Думала, достаточно сказать: «Оставь меня в покое, забирай свою лодку и проваливай», чтобы я подчинился, как пес? До какого предела может дойти твой эгоизм и высокомерие? – вне себя от гнева, он крикнул: – Хватит! Знаю я цену твоим просьбам. Знаю, чем оборачиваются твои мольбы и слезы. Это значит попасть в ловушку, поплатиться жизнью за свою слабость. Однажды тебе удалось, но больше такого не случится. Я никого не пожалею, а особенно тебя! В лодку, на корабль! Ты вышла за меня замуж, и вы с сестрой больше не посмеетесь. Я затащу тебя даже волоком!

Увлекаемая стальными руками, которые властно держали ее хрупкую талию, потеряв дар речи, Моника видела спасительную маленькую дистанцию в один прыжок, отделявшую землю от лодки. Хуан приказал Сегундо:

- К носу «Люцифера», греби что есть мочи. Быстро!

- Не подождем мальчика? – нерешительно спросил помощник. – Оставим на берегу?

- Приплывет, чтобы больше не опаздывал! Давайте, гребите, поехали!

- Нет! Нет! – отчаянно взмолилась Моника. – Вы, сеньор моряк, послушайте…

- Он не видит, не слышит и не сделает ничего без моего приказа. Тебе понятно? – и обратившись к помощнику, потребовал: – Поторопись, плыви скорее! Бросай конец.

- Но капитан… – проворчал Сегундо.

- Не вмешивайся не в свои дела, не ищи, чего не терял, потому что не найдешь! – и повернувшись в Монике, подчеркнул шепотом: – Видишь, что все бесполезно? Закон и сила на моей стороне, а это веский довод. Таков приказ. Поехали! – тут вдалеке послышался грохот, предвестник бури, Хуан саркастично проговорил: – И как всегда, небо меня поздравляет. – Затем крикнул Сегундо: – Поднеси лестницу, идиот! – и снова обратившись к Монике, усмехнулся: – Она не из мрамора, а из канатов. Но не важно, я подниму тебя на руках. Как на Доминике и Ямайке. Невесту на руках.

Мгновение – и он уже крепко стоит на палубе. Опускался вечер. Рядом с мачтами три члена экипажа «Люцифера» удивленно смотрели на странную сцену. Сегундо, уже не сдерживаясь, вступился:

- Капитан, минутку. Эта женщина…

- Ты требуешь от меня отчет? – разъярился Хуан. – Проваливай, уйди отсюда!

Он пинком открыл дверь единственной каюты, и она закрылась за ними.

- Нет! Нет! – кричала Моника вне себя от страха. – Вы мерзавец, настоящий мерзавец, эти мужчины обязаны прийти мне на помощь! Пожалуйста, помогите!

- Замолчи! – разгневанный Хуан преградил путь, пытаясь закрыть ей рот. – Никто не войдет сюда, и если кто-то решит постучаться, то я убью его! Это опасно, и все знают.

Он свирепо швырнул ее на койку, а она замерла, закрыв глаза, приоткрыв губы, словно силы ее покинули, и погрузилась в бессознательное состояние, разгоряченная кровь побежала по венам, и бред лихорадки красным облаком пронесся по закрытым векам.

- Наконец ты утихомирилась и замолчала, – Хуан ненадолго замолчал и, взглянув на нее, удивился: – Моника! Моника! Что с тобой? Что произошло? Ты притворилась больной? Думаешь посмеяться? Ну уж нет. Нет! Ты слышишь? Ты принадлежишь мне, я буду обращаться с тобой хуже, чем с рабыней! Я не сжалюсь, не стану слушать твои мольбы, ты не тронешь меня просьбами, даже если будешь умирать и страдать. Слышала? Хватит притворяться! Поднимайся! Поднимайся!

Он тщетно тряс ее и снова бросил, глядя с бессильной злобой. Нет, она не притворялась. Ее тело покрылось мучительным потом, а бледные щеки зажглись лихорадочным румянцем. Сильной рукой расстегнул Хуан черный корсаж и посмотрел на белую безжизненную шею. Неловко он поискал пальцами пульс и нащупал биение крови, которая становилась горячее из-за повышающейся температуры. Он оставил ее и зашагал по каюте, а вскоре послышались деликатные стуки в дверь, позвал голос Сегундо:

- Капитан, капитан!

- Какого черта? – разозлился Хуан, открывая дверь. – Как ты осмеливаешься?

- Простите, капитан, но мальчик на пляже кричит. Его и вправду нужно оставить на берегу?

Помощник говорил, с любопытством наблюдая за лицом Хуана. Затем выпрямился, пытаясь через плечо взглянуть, но крепкая рука капитана «Люцифера» резко отодвинула грубияна:

- Чего уставился, болван? Проваливай искать мальчика. Возьми его на борт и сразу же поднимай якорь, направляйся по ходу ветра.

- На северо-востоке отмечают бурю, капитан.

- Ну тогда бери курс на бурю и все дела! Иди уже! – он закрыл дверь и повернулся к голым спальным доскам. Там лежала неподвижная Моника, которая тяжело дышала, приоткрыв рот. Светлые волосы разметались нимбом вокруг головы, которая время от времени двигалась. Руки еле шевелились, поднимаясь и опускаясь на груди в ритме сердца, горевшее в лихорадке. Хуан взглянул на нее, отошел и воскликнул яростно:

- Моника де Мольнар, ничтожная и лживая!


6.


- Куда ты идешь? Или лучше скажи, куда ходила? Потому что я не запирал эту дверь.

- Я никуда не ходила. Не знала, что ходить – это преступление. Твое поведение невыносимо, Ренато!

- Сядь там, где была. Хочешь плантатор? Или предпочитаешь сок ананаса с шампанским? Это вкусно, знаешь? Я назвал его твоим именем. Я велел тебе сесть!

Дрожащая от злобы Айме бухнулась на атласный диван. Наступила ночь, и после свадебной церемонии они не выходили из тщательно украшенных комнат для медового месяца в Кампо Реаль. Рядом с Ренато стоял столик с вазами и бутылками: лучший коньяк Франции, самый старинный ром Ямайки и херес Испании, а в ведерке со льдом выглядывали бутылки шампанского. Там же стоял кувшин с прохладным ананасовым соком, который он добавил в два бокала, наполовину заполненных шампанским.

- Окажи любезность, выпей со мной напиток «Айме», «Эме», «возлюбленная». Твое имя означает что-то красивое, правда? Возлюбленная… Мне так нравится, что я подумал: слепая судьба назвала тебя так. Возлюбленная. Возьми, Айме. Выпьем.

- Я не хочу пить!

- Не хочешь? Как странно! Ты всегда говорила, что обожаешь шампанское. Еще в ночь нашей свадьбы. Сколько бокалов шампанского ты влила в меня, сколько! – и властно приказал: – Пей сейчас же, пей!

- Оставь меня! – свирепо взбунтовалась Айме. – Ты спятил и пьян.

- Пьян… – повторил Ренато язвительно. – Так происходит, когда пьешь много шампанского, становишься пьяницей, и сколько бы ни пытался, не можешь вспомнить подробностей. Пить – это чудесное средство окутывать себя часами блаженства, чтобы забыться.

- О чем ты говоришь? Я ничего не понимаю и не хочу понимать. Как далеко ты зайдешь, Ренато? Ты сводишь меня с ума, мучаешь, пьешь часами, как глупец, не даешь даже отойти от тебя!

- Твое место рядом со мной. Разве ты не моя жена? Поэтому должна находиться рядом. А эта спальня разве не самое лучшее место? Этот рай, гнездо для любви, розовые стены смотрели на меня, коленопреклоненного пред твоей красотой. Пред твоей чистотой… – Ренато грубо хохотнул.

- Ренато, ты и вправду сошел с ума, хуже, чем сошел… – растерянная Айме ужасно перепугалась.

- Да, хуже, потому что пьян. Как тебе всегда хотелось; но ум мой ясен, как никогда. Так ясен, что мысли в нем сверкают диким блеском; пьян и счастлив, что могу достойно праздновать вместе с тобой свадьбу наших родных. Выпьем же за счастье Моники и Хуана!

Для Ренато Д'Отремона небо опустилось в преисподнюю, счастье стало несчастьем; прекрасное опьянение своей любви рядом с сомнением, становившемся все более жестоким и удручающим; узел подозрений перехватил горло, отравленная стрела ранила гордость, достоинство, любовь и доверие. Он неосознанно отвергал правду, словно вредоносное растение, но не мог выдернуть корни. Подозрение сквозило в каждом выражении, слове, в каждой детали. А в правде он отчаянно нуждался, чтобы очистить честь и совесть. Его охватило нелепое желание разрушить все, а прежде всего эту теплую, пьянящую и ароматную красоту женщины, которую он отчаянно любил, но к чьим губам не мог прикоснуться, потому что сомнение и страх были слишком велики, потому что к любви примешалась ненависть, потому что любил слишком сильно, чтобы суметь простить. И увидев, что бесстрастная Айме держит бокал в руке, властно приказал:

- Я велел тебе выпить!

- Оставь меня! Уходи, оставь меня!

- У тебя только желание – уйти от меня…

- У меня только желание…!

- Какое? Договори же наконец, что хочешь умереть, что в отчаянии, что я не даю тебе жить своими упреками. Неужто я раздражаю тебя своими расспросами, ведь тебя это не беспокоит! Ты думаешь о Хуане, да?

- Естественно должна думать! – вскипела Айме. – Это грубиян, дикарь, а ты вручил ему мою сестру!

- Я или ты?

- Ты! Я лишь хотела, чтобы этот человек уехал навсегда, оставил нас в покое. Это ты приказал. Пусть бы уехал! Потому что этот человек…

- Этот человек – мой брат. Ты уже забыла? Мой брат!

- Так значит, эта ужасная история правда?

- Тебе кажутся ужасными истории предательств и измен? Скажи, что чувствуешь. Прокричи наконец. Возмутись в святом негодовании, если так невинна!

Руки Ренато снова сомкнулись на шее Айме. Сверкающие глаза пристально всматривались, словно хотели проникнуть в душу, и она похолодела от испуга, пытаясь избежать его хватки, вызывавшей у нее ужас:

- Ренато! Ты обезумел? Хочешь, чтобы я позвала на помощь? Хочешь…?

- Признайся и прокричи, чтобы спасти невинную Монику, которой ты пожертвовала!

- Нет, это не так. Не так! Но она моя сестра. Хуан безжалостный!

- Ни к чему милосердие, если она любит его.

- Он не умеет любить!

- Откуда ты знаешь? Как ты его узнала? С каких пор знакома с ним? Отвечай!

- Оставь меня! Мне больно! Отпусти, Ренато! Я позову на помощь! Закачу скандал!

- Ты уже скандалишь! Кричи, если хочешь, зови на помощь! Никто не придет. Никто! Ты одна со мной и расскажешь всю правду, а потом заплатишь за свой позор.

- На помощь! – отчаянно закричала Айме. – Он убьет меня! На помощь!

Кто-то пришел на крики и застучал в дверь. Вне себя, Ренато крикнул назойливому посетителю:

- Ничего не происходит! Проваливайте куда-нибудь!

- Открой, Ренато! Быстро! Открой мне! – за дверью послышался властный голос Софии.

Руки Ренато отпустили Айме, и та свалилась на диван. Затем неверными шагами направился к двери, повернул ключ, и мать свободно шагнула вперед:

- Что случилось, Ренато?

Она подошла к сыну, глядя на него с тревогой, с жгучим вопросом в глазах, и видела только суровую жестокость в глазах сына, неясное мучение, отчаянную борьбу за правду. Благородное лицо дамы сурово повернулось к нему, и Ренато отступил, пряча взгляд. Заметив это, ухватившись за единственную возможность спасения, Айме подбежала к матери мужа:

- Ренато пил весь вечер! Как сумасшедший! Заставляет в чем-то признаваться. Оскорбляет, скверно обращается, говорит что-то непонятное. Заставляет признаться в чем-то, но мне нечего сказать. Нечего, нечего! Мне нечего сказать!

Она бросилась в объятия дамы, которая ее не оттолкнула, и всхлипывала, спрятав лицо у нее на груди. Молодое тело подрагивало, взгляды матери и сына скрестились. Взгляд Софии горячо вопрошал, а ответом Ренато послужило лишь горькое выражение побежденного; и она уже спокойней вздохнула:

- Боюсь, все мы немного не в себе. Случилось много неприятного. Еще я узнала, что Каталина, не попрощавшись, уехала в Сен-Пьер. Она взяла карету, приготовленную для молодоженов, и поехала почти вслед за ними. В определенной степени, эта затея неплохая. Полагаю, это тебя успокоит, Айме, и тебя, Ренато. Бедняжка не могла спокойно отдать дочь Хуану Дьяволу.

- Она сама ее вручила! – живо исправил Ренато.

- Конечно, сынок, но волнение матери естественно, как и волнение сестры.

София оглядела на сына, пробежала взглядом по просторной спальне, неряшливой и беспорядочной, задерживаясь на столике со спиртным, и повернулась к лицу молодого Д'Отремон, упрекая:

- Вижу, ты действительно много выпил, Ренато. Тебе лучше привести себя в порядок и успокоиться, и ты тоже успокойся, Айме. Больше не плачь. Ничего не случится. Нет роз без шипов, нет неба без бури. Не нужно придавать значение ссорам молодоженов. Боюсь, мы ничего не можем поделать. Пойдем в мою комнату, Айме.


«Люцифер» почти сменил курс, вышел с рейда через узкий пролив и набирал скорость, проскакивая меж подводных камней, бросая вызов свободным стихиям. Хуан уверенно держал штурвал, яркий луч молнии осветил его с ног до головы. Буря стихла, далекий берег остался позади. Среди мачт продвигалась маленькая и темная фигурка, наклоняясь от резких кренов корабля.

- Капитан, там новая хозяйка?

- Да, Колибри, там за дверью, – кивнул Хуан, явно в дурном настроении. – Женщины мешают на палубе, когда буря. Ладно, они мешают всегда, а когда буря, тем более. Помни об этом, когда станешь управлять кораблем.

- Но хозяйка, капитан. Сегундо сказал, что она больна.

- Скажи Сегундо, чтобы следил за языком!

- Вы не позволите мне взглянуть на нее, капитан? Позаботиться о ней? Да, дорогой капитан, дайте мне зайти. Ради вашей матери…

Умоляя, Колибри обнял ногу Хуана, и на миг мужественная голова наклонилась и посмотрела на мальчика, в чьих глазах блестели слезы. Затем он посмотрел на туманныйтемный горизонт с нависшими облаками, на море, поднимавшееся над горами. Яростно лил дождь; весь этот варварский спектакль бури едва освещался бледной вспышкой двух отдаленных молний. Хрупкое судно скрипело, содрогалось от киля до верха бизань-мачты, сопротивляясь бури, погружаясь, как нож, в соленую плоть моря. Точно также сердце Хуана Дьявола чувствовало и сопротивлялось всем стихиям, обществу, жизни. Как горькая пена хлестала по губам, так горечь просачивалась из души; как над кораблем довлела опасность, так и над ним довлели напряженные мысли и намерения. Он ненавидел и хотел ненавидеть еще больше; его душила ярость, и он хотел, чтобы ярость стала глубже, как воды океана. Он хотел сделать ненависть бесконечной и вознести ее также высоко, как ненависть этого мира отвергала его. Колени ощущали горячее дыхание негритенка, сознания достиг наивный и умоляющий голос, как и образ белой женщины, которая лежала, как мертвая, на досках, такая беззащитная и несчастная, как и этот мальчишка, чьей жизнью от мог распорядиться одним словом; сочувствуя и одновременно сердясь, он сказал:

- Возьми ключи, заходи и оставь меня в покое!

Маленькие ручки сначала робко прикоснулись к горячим рукам, изнуренным лихорадкой, лежащим вдоль неподвижного тела, и тревожно задрожали. Взгляд Колибри пробежал по тонкой обморочной фигуре. Большие глаза изучали фиолетовые круги под глазами с густыми ресницами. Приоткрывшиеся иссохшие губы прерывисто дышали.

- Хозяйка, сеньорита Моника. Вам плохо? Очень плохо? У вас болит голова?

- Нет, не трогай меня. Убей меня, убей! – бредила Моника, слабо двигаясь и жалобно стонала: – Нет, только не это. Отпусти меня, отпусти. Оставь меня! – Слабое тело отчаянно двигалось и руки простерлись в воздух, отталкивая воображаемое тело. – Сначала я умру, сначала умру! Сначала убей меня! Нет, нет! Нет, о…

Вся она крутилась, будто боролась; руки отчаянно сопротивлялись, терзая темное платье. Колибри, ужаснувшись, подошел к двери, куда вошла крепкая мужская фигура, и взволнованно объяснил:

- Она больна, капитан. Ей плохо. Да, капитан, да. Именно так. У нее лихорадка, чума, болезнь. Наверно она подхватила тропическую лихорадку в хижинах. Скверно, что она лечила!

- О чем ты говоришь?

- У нее то же, что у тех больных. Они также двигались и кричали. И она умрет, как те люди. Доктор сказал, что лихорадка сжигает кровь.

- Что ты знаешь, шарлатан? – сердито возразил Хуан.

- Я знаю, капитан! Я ходил с ней туда и помогал. Они точно также лежали, с таким же лицом, и говорили, как безумные. И эта дрожь. Посмотрите! Посмотрите!

Хуан медленно приблизился. Нахмурив брови, он смотрел на красивое и дрожащее тело женщины. Ее лицо каждую секунду менялось, с губ слетали слова навязчивой идеи:

- Нет, я не буду твоей. Не буду, даже если убьешь меня! Убей, сначала убей меня, убей сразу, Хуан Дьявол! Злой! Бог тебя накажет. Должен наказать!

- Уходи, Колибри, оставь меня!

- Да, капитан. Мы ничего не дадим ей? Лекарство, средство. Она с ложки давала мужчинам лекарство из бутылочек с белой бумагой, которые привезли из города, и эти белые бутылочки были в ящиках, стоявших перед входом. Ах, да, знаю! Тряпки с уксусом. А еще приходил доктор, чтобы осмотреть их, капитан. Кто же ее осмотрит?

Хуан подошел к двери тесной каюты, посмотрел на темную массу кипящего океана, ниспадающего под ударами ветра; затем живо обернулся, почуяв бесшумную тень и расслышав босые стопы на мокрой палубе:

- Кто там? Что происходит?

- Это я, Сегундо. Я оставил руль Угрю, сейчас его смена, буря стихает.

- Какое направление ты взял, наконец?

- Северо-запад, капитан, скоро мы подойдем к берегу Доминики. Через час будем в двадцати милях от Мари Галант.

- Тогда скажи Угрю, чтобы он через час повернул на правый борт. Мы остановимся на Мари Галант.

Снова Хуан приблизился к жесткой кровати единственной каюты «Люцифера»: голый закуток, беспорядок, тесное и убогое помещение, как берлога зверя. Всю мебель составляли две голые койки, грубо сколоченный шкаф, стол, табуретки; на выступе, который мог послужить книжной полкой, лежали навигационные карты, перья, чернильницы и корабельный журнал. До сей поры Хуан не замечал убогости и мерзости помещения. С горькой усмешкой он сравнил каюту с роскошными комнатами дворца Кампо Реаль.

- Капитан, она успокоилась и замолчала, – заметил Колибри.

- Принеси воду, уксус и чистую тряпку. Иди, быстро!

- Лечу, – подчинился негритенок.

Скрестив руки, Хуан рассматривал Монику, замолчавшую и неподвижную, ее точеный профиль в нимбе золотистых разметавшихся волос, обнаженную белую нежную шею. Он долго смотрел на нее и находил красивой, необыкновенно красивой.

- Хуан Дьявол, Хуан Дьявол… – тихо и одержимо шептала Моника.

- Почему же ты не зовешь меня Хуан Бога, Святая Моника? – Хуан коснулся горячих рук бывшей послушницы, нащупал бешеный пульс; взгляд его выразительных итальянских глаз стал странным и неопределенным, и он прошептал: – Моника де Мольнар, моя жена…

Он хотел засмеяться, но не смог. Он гордо поднял голову, и над обветренным морем лицом проскользнул первый луч рождающегося дня.


- Боже мой! Что это?

Айме резко подскочила и испуганно посмотрела по сторонам. Она находилась не в своей спальне, проснулась на бронзовой, огромной кровати одетой. Беспокойным взглядом пробежала по обстановке, узнавая комнату доньи Софии, с роскошным мраморным камином, в котором никогда не разгорался огонь, но над которым выступала полка с фарфоровыми часами, разбудившими семичасовым звоном. В сознании промелькнуло воспоминание, а следом досада. Она едва понимала происходящее, жестокий спор с Ренато, руки, сжимавшие горло, вмешательство доньи Софии, холодные и любезные слова, горький привкус успокоительного, а затем мутный, тревожный и тяжелый сон, от которого она постепенно приходила в себя. Приятно удивленная тихим пением, она позвала:

- Ана, Ана, это ты?

- Да, сеньора Айме, уже иду.

- Говори тише. Где моя свекровь?

- Сеньора София? Ах, черт! Вам бы узнать, куда она поехала. Она выехала рано. Думаю, еще не рассвело, в большой карете с лучшими лошадьми. Уехала вместе с Яниной; нотариуса тоже куда-то послала, но не знаю, куда.

- А Ренато?

- Сеньор Ренато пьет. Он велел принести в кабинет бутылку коньяка, и один-одинешенек, ведь в кабинете никого. Затем запер дверь и сбросил на пол книги и чернильницы, думаю, даже сломал фонарь.

- Бог мне поможет! Я должна сделать что-нибудь, придумать. Я тут одна с этим пьяным ослом. Говоришь, она отправилась к нотариусу? Говоришь, что…?

- Защитить вас может только сеньора София.

- Эта правда. Донья София может защитить. Я должна завоевать ее сердце и доверие. С Ренато уже все бесполезно, но она может помочь. Как этого добиться?

- Если угодите ей в самом большом желании.

- Чего же хочет свекровь, Ана? Ты знаешь?

- Думаю, да. С тех пор, как уехал маленький сеньор Ренато, больше всего сеньора София желает другого родного мальчика в пеленках; а так как своего у нее не будет, то он должен родиться от сеньора Ренато.

- Что ты болтаешь, дура?

- Если вы родите ей внука, сеньора София вам поможет.

Словно луч яркого света блеснул, прояснив мглу в душе. Замаячила спасительная мысль, которую подкинула Ана, и эта мысль проникла в отчаянный ум Айме де Мольнар, но она тотчас же досадно и недовольно отвергла ее:

- Естественно, она бы помогла, роди я внука. Но как вдруг, по волшебству, я могу родить внука?

- Волшебству? А разве вы, сеньора Айме, не жена сеньора Ренато? Разве не прошло чуть больше месяца после свадьбы? Скорее всего, вам даже не нужно выдумывать. Возможно, это правда.

- Выдумывать? Ты сказала выдумывать?

- Ну, я говорю, если вы в затруднительном положении. Говорят, тонущий хватается за соломинку, а вы, сеньора Айме, словно тонете. Может быть, кто знает… Я лишь сказала… Если скажете, что родите, то этого хватит.

- Возможно, хватит… – задумчиво пробормотала Айме.

- Так вот. Когда сеньор Ренато был во Франции, донья София дни напролет плакала по нему и грустила, и даже разговаривала со мной и вздыхала, глядя на горы: «Ай, Ана, мой мальчик, когда же он вернется?» А когда сеньор Ренато вернулся уж точно не ее мальчиком, тогда хозяйка пожелала большего и обрадовалась, когда сеньор Ренато сообщил о женитьбе. И как вы думаете, почему она так обрадовалась? Почему хотела заиметь невестку? Так вот! Потому что захотела побыстрее получить другого мальчика, другого маленького Ренато.

- Возможно, ты права.

- Сеньор Ренато вне себя от ярости. Он хочет узнать правду, но не знает ничего. Бедняга хочет узнать и ничего не знает.

С внезапным недоверием Айме посмотрела на горничную; затем решительно приблизилась к ней и пошла ва-банк:

- Он ничего не знает и не должен узнать!

- Хорошо, – согласилась Ана спокойно и примирительно. – Не сердитесь так. В любом случае, я ничего не скажу, а что касается моего совета…

- Мне не нужно давать советов! Я не должна тебя слушать! Занимайся своими делами и оставь меня! Если пойдешь против меня, для тебя это плохо кончится!

- Ай, сеньора Айме! Я не иду против. Вы же знаете, я готова служить вам на коленях, и если бы вы дали мне денег и ожерелье, о котором говорили…

- Я дам тебе денег на ожерелья и самый красивые сережки. Иди посмотри, что делает Ренато, узнай все новости по дому и немедленно возвращайся. Иди уже!

В огромной комнате с роскошно обставленной старинной мебелью, ходила из угла в угол напуганная и разъяренная Айме, лишь одна мысль мелькала в ее сознании, отчаянная надежда заполнила душу:

- Ребенок, да, ребенок мог бы спасти меня!


Разрезая голубые воды острым носом, на всех парусах шел «Люцифер». Накренившись белым корпусом, он огибал с подветренной стороны цепочку островов, похожих на гигантское изумрудное ожерелье. Неприветливые и плодородные острова Тобаго, Гренада, Сен-Винсент, Сент-Люсия, Мартиника, Доминика остались позади с их высокими горами, густыми лесами, крутыми скалами, узкими берегами, свирепо разрушаемые морем. Теперь «Люцифер» приостановил ход, разворачиваясь правым бортом, снова наполнились белые паруса, и он стал держать курс на скалистые склоны Мари Галант.

На твердом ложе металась изящная голова Моники, ее профиль выделялся сильнее и явственнее, на висках виднелась испарина, шелковый клубок светлых волос, сомкнутые веки с густыми ресницами и пылающие сухие губы, с которых соскальзывали слова, словно в молитвенном исступлении:

- Нет, сначала убей меня. Убей, Хуан Дьявол. Убей, я никогда не буду твоей. Убей, убей и выбрось мое тело в море. Убей меня, Хуан Дьявол…

Нетерпеливо Хуан встал затем медленно снова сел. Перед ним стояла маленькая емкость, тряпки, смоченные в уксусе, которые он с терпением санитара накладывал на лоб измученной больной. Мрачное выражение Хуана Дьявола сделалось унылым, брови нахмурились, горькая гримаса растянула губы. Лишь странный свет блестел в темных и выразительных глазах, как сострадание, беспокойство, даже угрызение совести.

- Капитан, мы уже в ущелье, – сообщил Сегундо, приближаясь к Хуану.

- Почему заходишь так? Почему пришел сюда? Выйди из комнаты!

- Никогда твоя, никогда, Хуан Дьявол… – продолжала Моника свою песню.

Хуан гневно подошел к моряку, и тот отпрыгнул за дверь, вызывающе посмотрев на капитана. Хуан спросил:

- Что с тобой, болван?

- Я бы хотел поговорить откровенно, – решился Сегундо, – как говорил с вами всегда. Мне не нравится, что происходит. Эта сеньора, которую вы привезли…

- Эта сеньора моя жена!

- Что? Как это? – воскликнул потрясенный Сегундо.

- Моя жена, мы поженились вчера вечером и проклятые бумаги, подтверждающие это, залежались где-то. Можешь поискать их, если тебе так интересно!

- Но это невозможно, капитан! Вы, женаты!

- Да, женат. Разве я не могу жениться, как и все остальные? Тебе кажется это странным? Тем не менее, ты посчитаешь нормальным жениться. Жениться по желанию, привезти в дом жену, оставить вместе с матерью, когда поехал бы в плавание, и она носила бы твою фамилию, помеченная твоим именем, как молодая кобылица. Жена Сегундо Дуэлоса. Сеньора Дуэлос, не так ли? А сейчас ты думаешь, что у меня нет дома, матери, фамилии, которую я мог бы дать. Ты подумал об этом, правда? Отвечай! Ответь, что подумал об этом, и я раздавлю тебя!

- Вы спятили, капитан?

С трудом Сегундо вырвался из его рук, вцепившихся крючками в его ветхую рубашку. Он отступал до края борта, и оттуда снова с отвагой говорил со здоровяком, который готов был разорвать его на части:

- Не злитесь так, капитан. Я никого не обижаю, даже не думаю. Лишь хочу сказать, что ваша сеньора больна. Вы затащили ее на шхуну почти волоком, и если мужчина, какого черта, и если мужчина так ведет себя с женщиной, обращается с ней так…

- Что? Что? – разъярился Хуан. – Ты хочешь поплыть до берега? Чтобы я выбросил тебя в ущелье?

- Я хочу, чтобы вы лучше обращались с ней, капитан. И если это ваша жена…

- Я буду обращаться с ней так, как она заслуживает. Я делаю то, что хочу, на берегу и на море, а ты должен выполнять мои приказы, двигайся на Гран Бур и найди лучшего доктора. Лучше бы тебе найти его! И привезти, понял? Привези, предложи все, что попросит, только чтобы он был на этом корабле. Иди!

«Люцифер» приблизился у плодородного берега, возле равнины Мари Галант. Над берегом различались стены казарм, темные камни старой крепости, высокие дымящиеся печные трубы сахарных фабрик и красные плоские крыши городка Гран Бур, столицы этого французского островка.


Высокий стройный человек с землистой кожей и светлыми волосами, чинно одетый в черное, стоял в каюте «Люцифера» у койки, где в беспамятстве и лихорадке тряслось изнуренное тело – казалось, Моника де Мольнар мучительно отдавала душу. С серьезным выражением доктор наклонился, чтобы прослушать, затем отошел и посмотрел на нее. Взгляд доктора пробежал по обстановке и сделал знак мужчине отойти к дверям каюты, и Хуан встал напротив, скрестив руки, обросший щетиной и неряшливо одетый, грубый и дикий, как никогда.

- Это место не подходит для больной, – заверил доктор. – Здесь не хватает самого необходимого, простите, если говорю откровенно, но на мне лежит большая ответственность.

- Хотите сказать, что не позаботитесь о ней?

- Хочу сказать, что сделаю все возможное, но предпочтительней высадить ее с корабля. В Гран Буре есть хорошая больница. Мы поместим ее туда, если хотите продолжить путешествие.

- Я не оставлю ее. Мы подготовим корабль и приобретем все необходимое и заплатим за ваши услуги.

- Что ж, то же самое сказал парень, который пришел ко мне домой. Но не тратьте так деньги, сеньор. Моряк сообщил, что больная – жена капитана.

- Капитан перед вами, и надеюсь, вы расскажете, что с ней, и каково ее состояние. Мальчик, который ухаживал за ней, думает, что она заразилась от больных во время эпидемии на Мартинике.

- Вот как, значит вы едете из Мартиники. Там часто случаются эпидемии. В самом деле, легко подхватить эту лихорадку, особенно при контакте с больными. Будь что будет, но ее состояние ухудшается. Если говорить откровенно, у вашей жены нервный припадок. Если не говорить о заражении, то речь о мозговой лихорадке. В любом случае, она отягощена ужасом, страхом, влиянием тяжелейшего душевного несчастья.

- Сеньора очень чувствительная? – проговорил Хуан с сухой усмешкой.

- Я думаю, наоборот, очень храбрая и стойкая, – серьезно опроверг доктор. – Она уже болела, когда вы предприняли это путешествие? Если так, то безумием было брать ее на корабль. По правде, я не понимаю…

Доктор прикусил губу под суровым, холодным, режущим взглядом Хуана. Он зашагал по каюте, посмотрел на Монику, а затем вернулся к неподвижному Хуану.

- Я настаиваю снять ее с корабля.

- А если я не могу?

- Тогда предпримем все возможное. Но в первую очередь, больной нужна кровать с матрасом и простынями. Сколько времени вы женаты?

- А разве это важно для определения болезни моей жены?

- Хотя и кажется невероятным, но весьма важно.

- Всего несколько дней. Как уменьшить лихорадку?

- Я немедленно выпишу рецепт. Сеньору зовут…?

- Моника де Мольнар.

- Я слышал это имя. Если мне не изменяет память, одна из известнейших семей на Мартинике. Меня не обманывает взгляд вашей жены. Речь идет о настоящей даме и… – он замолчал, увидев, как темные глаза сверкнули. Он поискал неуверенной рукой карандаш и рецептурный лист, посоветовав: – Купите это поскорее. Ваше имя…?

- А ее имени недостаточно?

- Полагаю, да. Простите, если кажусь невежливым. Чтобы вылечить, доктору иногда нужно выходить за рамки.

У дверей взгляд доктора в третий раз пробежал по пустой комнате, с откровенным состраданием остановившись на больной, а затем любопытно и прозорливо всмотрелся в обветренное лицо Хуана:

- Сеньора де Мольнар очень больна. Она едва выживет. Чтобы это малое не исчезло, нужна забота и исключительная внимательность. И даже с этим ее будет трудно спасти.

- Сделайте все возможное, доктор.

- Уже делаю. Возможно, есть малая вероятность. А пока я остаюсь рядом.

Он вернулся в каюту. Хуан остался снаружи, неподвижный, со скрещенными руками. Рядом с кроватью глаза доктора увидели маленькую фигурку негритенка, который смотрел на Монику большими глазами, полными слез.


Очень бледная, с посуровевшим лицом, София Д'Отремон появилась меж кружевных штор, и ее взгляд потряс Айме. Сжатые губы обвиняли, ясные сверкающие глаза, скользнувшие по жене единственного сына, пронизывали бессловесным упреком. Словно злосчастная тень, за ней стояла медная фигура Янины, чьи руки накидывали на плечи дамы шаль. София, не глядя на нее, приказала:

- Оставь нас и закрой дверь. Последи, чтобы никто нам не помешал.

Она дождалась, когда дверь за служанкой закроется и приблизилась к испуганной красавице.

- Айме, знаешь, где я была?

- Нет, донья София, у меня нет дара предвидеть.

- Не столь важно. Тебе достаточно услышать голос совести, если она у тебя есть.

- Донья София! – возразила встревоженная Айме, но свекровь сурово прервала:

- Напрасно я пыталась напасть на след варвара, в чьих руках оказалась твоя невинная сестра, пожертвовавшая собой за твой позор, сделавшая все, чтобы спасти тебя, опустила на дно свою жизнь, дабы спасти твою.

- Почему вы так говорите? С чего вы это взяли? Уверяю, я не понимаю.

- Ты все понимаешь. Я сама не могу понять, когда смотрю на твое ангельское личико и спрашиваю себя, как можно прятать за маской столько цинизма, лицемерия, столько подлости, и ты жена моего сына, змея, которой я позволила привязаться навсегда к жизни моего сына! Ты, ты! Я узнала об этом слишком поздно.

- От кого вы узнали? Никто не может знать!

- А нотариус Ноэль? Ах, ты переменилась в лице! Ну да, я говорила с Ноэлем, я заставила его рассказать мне и связала все концы.

- Вы все сошли с ума? – с тревогой, охватившей все ее существо, пыталась защищаться Айме.

- Мы все были ослеплены. Только теперь, к сожалению, для меня все ясно, хотя и поздно. Теперь я понимаю поведение твоей сестры, отчаяние твоей матери, наглость этого проклятого, осмелившегося прийти в дом Ренато. Ты не сможешь отрицать. Ты, и только ты – любовница Хуана Дьявола!

Софии словно выплюнула слова, дала ими пощечину, и это ужасное попадание подкосило Айме, протянувшей руки, и страшная тревога поднялась к горлу. Вскоре, сделав неимоверное усилие, она встала, чтобы наброситься, как загнанная змея. Она подняла голову, у нее вновь блеснула надежда, шанс, за который она ухватилась.

- Что знает Ноэль? Что рассказал?

- Твое поведение и поведение того мерзавца, – думаешь, этого мало? Как ты к нему приближалась, как говорила. Он относился к тебе, как к потаскухе…

- Он относился ко мне плохо по вине сестры. Я старалась защитить ее, хотела убедить его уехать. Ренато был виноват.

- Замолчи! Не позорь имя моего сына. У ног Ноэля лишилась чувств твоя испуганная мать, правильно предположив, что Ренато убьет тебя. И он рассказал мне даже больше. Что ты видела его до замужества, была у него дома, спрашивала о проклятом Хуане Дьяволе, кошмаре всей моей жизни со дня появления на свет этого несчастного. И надо же такому случиться, что именно с ним ты изменила Ренато. Ты признаешься, заявишь об этом?

- Я ни в чем не признаюсь и ничего не стану заявлять, – отказалась Айме, избавляясь от смятения. – Зачем заставлять меня говорить? Чтобы пойти и рассказать Ренато?

- Ренато? Ты прекрасно знаешь, что я не скажу ему. Не притворяйся, ты уверена, что я не пойду доносить. Или хочешь, чтобы я пообещала тебе соучастие в молчании?

- Ренато убьет меня. А одна я не стану платить за минутную слабость и безумие, когда даже не была его женой. Платить одна не стану. Заплатит и сын Ренато, невинное создание, которого я ношу.

- Что? Как? – растерялась потрясенная София.

- Что плоть от моей плоти – это и кровь Ренато! Ради него я молчу и защищаюсь, ради него согласилась на жертву сестра, пожертвовала собой ради любви к Ренато.

- Что ты говоришь? – прервала еще более удивленная София.

- Да, это правда! Если хотите знать все, я крикну. Моника любила Ренато, соревновалась со мной, когда он уже был моим женихом. Из-за ревности, загнанная в угол обстоятельствами, я совершила безумие. Потом раскаивалась и сильно жалела об этом. Только Ренато я любила всей душой. Только его всегда любила, а теперь умираю, потому что потеряла его любовь и доверие!

София Д'Отремон отступала, пытаясь отвергнуть вероломные и ядовитые слова, едва понимая, удивленная и напуганная. Айме, поняв, что завоевала пространство, подбежала к ней, и смело пошла ва-банк:

- Но я не могу так больше, не выдержу. Я расскажу Ренато все, признаюсь в ужасной правде, пусть он сразу меня убьет, пусть прервется моя жизнь и жизнь сына…!

- Успокойся! – властно остановила София. – Не открывай дверь, ни шагу! Ты не будешь делать то, что вздумается, ранить и наносить удар тем, кто по несчастью оказался рядом с тобой. Не превратишь моего сына в убийцу, уничтожив и опозорив его. Думаешь, не причинила вреда? Думаешь, у меня нет причин проклинать тебя?

- Я расплачусь жизнью и не надо будет проклинать! Поэтому я пойду к Ренато. Пусть сдавит это горло. Почему не дадите ему убить меня?

- Потому что нужно наказывать не тебя, которая заслуживает, а меня, которую ты оскорбила, которая отдала тебе счастливого сына, радостного, мечтательного, которая вверила тебе заботы о его счастье, пока ты набиралась грязи; наказывать меня, которая приказывает тебе замолчать. Замолчи, как молчат другие!

- Нет! – притворно настаивала Айме.

- Да! Я прекрасно знаю, что половина твоих слов лжива; знаю цену твоей выходке, что ты не ищешь смерти. Когда тебе надо, ты молчишь, ты слишком эгоистична, чтобы позволить себя убить. Что ж, я хотела выставить тебя из дома, чтобы ты скрылась, уехала, чтобы мой сын не смог добраться до тебя. Я готова защищать твою жизнь, не из-за тебя, потому что ты не заслуживаешь, а ради того, кто важен мне больше всего на этом свете. Но теперь я не дам тебе уйти, и ты останешься. Не успей я вовремя войти в вашу спальню, ты бы уже рассталась с жизнью. Я спасла тебя в тот раз, и спасу в другой, но ты будешь выполнять все мои указания. Я обрекаю тебя жить, молчать, искупать грехи, принадлежать моему сыну не как жена, а как рабыня!

Неожиданно раздались нетерпеливые стуки в дверь, и голос Ренато позвал:

- Мама, открой немедленно! Открой!

- Что-то произошло, – указала София. – Не бойся, я обещала защитить тебя и сдержу слово, Айме.

- Мама! Ты слышишь? – снова позвал Ренато, свирепо колотя в запертую дверь.

- Иди в ту комнату, – посоветовала София Айме. – Не выходи, пока я не позову. Иди!

Та повиновалась, затем София положила руку на грудь – от волнения сердце выскакивало из груди. Она разволновалась, побледнела, но героическим усилием овладела собой, и через мгновение решила, как станет вести себя в дальнейшем, и пока открывала дверь, что-то вроде молитвы поднималось в ее душе, молитвы за человека, нетерпеливо звавшего.

- Что случилось? Я боялась, что дверь упадет.

С явно недоверчивым взглядом, Ренато Д'Отремон пробежал спальню матери. В яростном нетерпении он искал красивую фигуру Айме де Мольнар, и скользнув взглядом в запертую дверь туалетной комнаты, повернулся к матери, вопрошающий и возбужденный:

- Где она? Где спряталась? Почему ты не открывала мне?

- Потому что находилась в другой комнате. Я не слышала стуков. Умоляю тебя, успокойся. Ты вне себя. Твое поведение недостойно. Я знаю, что ты мужчина, хозяин и господин своих поступков, но как у матери, у меня еще есть права, не думаю, что ты станешь это отрицать.

- Речь не об этом. Где Айме? Она выскользнула из моих рук, но теперь не получится. Теперь она либо даст исчерпывающий ответ, либо ее предательство доказано. И если это правда, что она изменила мне, обманула…

- Хватит! У тебя нет доказательств, чтобы такое заявлять. Увидишь ее, когда поговорим. Я требую, чтобы ты успокоился, Ренато. Что произошло?

- Я нашел второго коня рядом с пляжем, на берегу другой долины. Он валился от усталости, взмыленный, исцарапанный ветками, замученный галопом.

- Ладно, – согласилась София с внешним спокойствием. – Если Хуан Дьявол вышел отсюда с двумя лошадьми, разумно, что рано или поздно они появятся.

- Я приблизился к месту, где наспех соорудили небольшую пристань, чтобы подплыла лодка. Хуан спланировал побег. Лучшие лошади скрывались в зарослях, корабль в двух часах отсюда, пристань, подготовленная для побега с дамой. Свободный выход для побега.

- Или путешествие для молодоженов! Кто знает! – нетерпеливо пыталась отрицать София.

- Не было путешествия для молодоженов, потому что Хуан не знал, что я заставлю его жениться на Монике. Хуан подготовился, чтобы уехать с другой, кого на самом деле любит, с настоящей любовницей.

- Ренато, недостаточно увиденного, чтобы поверить в это! – с твердой решимостью отрицала София. – Нельзя быть уверенным!

- Нет, этого недостаточно, мама, – колебался Ренато. – Но это почти уверенность. Поэтому я и ищу Айме, умоляю, оставь меня с ней и не вмешивайся. На этот раз она расскажет мне всю правду!

- Послушай, Ренато, поведаю тебе о том, что мне известно. Жена не изменяла тебе. Я провела с ней несколько часов, сводила с ума, чтобы заставить все правдиво рассказать. Она рассказала мне все.

- Что рассказала?

- Всю историю. Она рассказала со слезами, отчаянно, и не лгала. Ей незачем было лгать. Ты унижал, жестоко обижал ее, плохо обращался…

- Я лишь хотел узнать то, что имел полное право знать!

- Ты перешел все границы честного мужчины. Вот сейчас, сколько ты выпил?

- Я не пьян! На тот счет, если она сказала. Разве ты не понимаешь? Я сошел с ума и отчаялся; мне нужно хоть что-то, чтобы сдержаться, не ранить, не убить. Сколько я выпил! Какая разница, сколько я выпил? Нет ни капли алкоголя в моем мозгу. Ничто не может меня успокоить, меня съедает тревога, безнадежность, гнев, яростное желание узнать правду. Она должна рассказать!

- Она не обманывала тебя! Как жена, не обманывала. Если только, как сестра Моники де Мольнар...

- Что ты хочешь этим сказать?

- Ренато, сынок, послушай и пойми. Айме не предавала тебя, как жена, она жила ради тебя, и ты ее хозяин. Она в отчаянии из-за твоего недоверия, из-за того, как ты с ней ужасно обходишься. Она так отчаялась, что хочет умереть.

- Если невиновна, у нее не должно появляться такого желания! Давай проверим!

- Я считаю ее виновной, потому что она кое-что скрыла от тебя. Да, вся эта грустная история о ее сестре, чувства, которые ты игнорировал, и чего именно она не могла тебе сообщить должным образом. Это дела личные, деликатные…

- Моя жена обо всем мне может сообщить. Если любит меня, если любила…

- Она любила и любит тебя. Ты знаешь, что я также ревностно отношусь к твоей чести, как и ты.

- Я всегда в это верил, меня удивляет твое поведение.

- Сядь и выслушай. Это не скажешь в двух словах. Тем не менее, хоть я не должна говорить, но не стану скрывать. Она, униженная твоим поведением, не говорила, а ты должен узнать. Ренато, Айме подарит тебе сына.

- Что? Что? Сына!

Медленно Ренато сел, откинувшись, прикрыв глаза, приоткрыв губы, и вся его злоба, ревность, ненависть, разрушенная любовь, ослабели. Прозвучали нежные слова матери:

- Ты бы совершил безумную несправедливость из-за ревности. Я не прошу тебя принять все, не говорю бросаться в ее объятия, это не в твоем характере. Она, как жена, тебе не изменяла. Возможно, ее грехи незначительные, и кое-что тебе следует пересмотреть. Она даст тебе сына! Станет матерью!


7.


Глаза Моники медленно приоткрылись, она приходила в себя. Свет причинял боль, и она прищурила глаза, изучая странное место, где находилась. Большие глаза бывшей послушницы полностью распахнулись, она посмотрела на благородное и серьезное лицо незнакомого человека, одетого в черный костюм, склонившего седую голову и делавшего в тетради заметки. Она лежала на кровати, на толстом шерстяном матрасе. Мысли в больной голове словно вибрировали, скользили лениво и неуверенно. Она лежала на подушках, изящных простынях, одетая в чистый белый балахон. Слабые руки чуть отогнули простыню, светлая голова со спутанными волосами с усилием приподнялась. Она попыталась встать, когда…

- Черт возьми, вы уже очнулись! Как вы себя чувствуете?

Человек в черном встал, опрокинув табуретку, к которой уже привык, подошел к больной, чтобы отыскать пульс, посмотрел усталыми и добрыми глазами, в которых показалась надежда, и посоветовал:

- Не трудитесь говорить; не делайте усилий. Вам лучше, знаете? Вам намного лучше, но будьте благоразумной. Теперь я велю послать за лекарством, которое вам нужно принять.

Моника вздрогнула, напрасно пытаясь определить видения, которые вихрем проносились в ее мозгу. Кто этот человек? Где она находится? Жива или мертва? Спит или потеряла рассудок? Она не припоминала это помещение, что когда-либо спала здесь, только свежий воздух из окон доносил резкий запах селитры и йода. Воздух ближнего моря. Она на корабле, да, на корабле, и очень больна. Но как она здесь оказалась? Откуда этот корабль? Образы прояснялись. Она вспомнила долину Кампо Реаль, роскошный дом Д'Отремон, Софию, Ренато, Каталину, Айме, Хуана. Хуан Дьявол! И поняв, где она находится, разразилась рыданием:

- Боже мой, Боже мой!

- Что с вами? – обратился внимательно доктор. – Вам больно, что-то мешает? Скажите, дочка, говорите без утайки. Постарайтесь объяснить свои чувства. Я доктор Фабер, ваш лекарь, и уже три дня с вами, хотя вы и не видели. У вас была сильнейшая лихорадка, но все худшее позади, и с Божьей помощью…

- О, Иисус! – воскликнула Моника с испугом на бледном лице.

- Что с вами? Что произошло? Успокойтесь. Почему вы так испугались? Ничего не случилось, уверяю вас… – Доктор Фабер напрасно пытался успокоить ее, но ослабевшая Моника снова упала на кровать, и он упрекнул:

- Ах, черт! Вы появились так внезапно, напугав меня и ее. Посмотрите, как глупо произошло, что она чуть не упала в обморок.

Тихий и грустный мужчина, чье присутствие вызвало упадок духа Моники, медленно приближался и остановился, глядя на нее. Уже без лихорадочного румянца, щеки Моники стали белее простыней. Он смотрел на нее, находя красивой, необыкновенно красивой, несмотря на слабость, нездоровье; болезненная красота делала ее похожей на ребенка.

- Ей лучше, правда, доктор?

- Несомненно лучше. Но эта слабость... По крайней мере, она пришла в себя!

- Вы не оставите меня с ней, доктор?

- Нет, доктор, не уходите! – встревоженно взмолилась Моника, пользуясь правами больной.

- А? – удивился доктор. – Ваш муж хочет поговорить с вами наедине, дочь моя. – И повернувшись к Хуану, порекомендовал: – Кабальеро, думаю, речь идет о капризе больной, но осмелюсь попросить вас…

- Не беспокойтесь, доктор, – прервал Хуан со спокойной вежливостью. – Я ухожу.

Постепенно шум шагов Хуана стих, и Моника снова прикрыла глаза, чувствуя упадок тела и духа. Она знала, где она, с ужасом вспомнила, что произошло: это каюта «Люцифера», и она замужем за Хуаном Дьяволом. Бледные образы кошмара, случившегося в Кампо Реаль, танцевали сарабанду в ее затуманенном разуме. Затем стремительный галоп по полям, борьба на побережье, руки человека, который тащил на корабль и бросил в грязную каюту, а затем темнота, красные облака лихорадки. Больше она не помнила, не могла вспомнить. Что еще могло произойти? Трусливые моряки не смогли помочь, и Бог, к которому она взывала, не предотвратил этого.

- Сколько часов я на корабле, доктор? Когда мы отправимся в Сен-Пьер? Когда вас позвали?

- В Сен-Пьер?

- Да, доктор, в Сен-Пьер. Корабль бросил якорь. Или нет? Мы не в порту? Не в Сен-Пьере?

- Мы в заливе, перед Гран Буром, столицей Мари Галант. Ваш Сен-Пьер в сотнях миль отсюда на юг.

- В таком случае, я одна, покинутая? – испугалась Моника.

- Думаю, «покинутая» не совсем верное слово. Ваш муж – сильный юноша и суровый, как хороший моряк, и признаюсь, четыре дня нахождения на Мари Галант вам не становилось лучше. Он по возможности преобразил эту маленькую пещеру. Не забыл ни одного расхода и обеспечил самые лучшие удобства. Конечно, вас необходимо снять с корабля и отправить в больницу. Я намекал вашему мужу на возможность оставить вас здесь, чтобы они продолжили путешествие, но он не согласился, и мне это показалось разумным. Когда я увидел, как он заботится и ухаживает за вами, то понял, что жестоко разделять вас.

- Он ухаживал за мной? Заботился?

Внезапно Моника замолчала. Она вцепилась в край простыни, чтобы не закричать, потому что ужасная мысль сверкнула в мозгу. Почему за ней ухаживал Хуан Дьявол? Почему проявил великодушие и человечность? Почему потратил усилия и деньги, чтобы сохранить ее жизнь, потому что ужасающий брак свершился, потому что в бессознательном состоянии он проявил насилие, и она всецело жена Хуана Дьявола?

- Не хочу показаться невежливым, сеньора. Хм… Мольнар – ваша фамилия; вы сеньора Моника де Мольнар, не так ли? Что ж, поверьте, я ваш друг и готов помочь вам всем необходимым. Я доктор Алехандро Фабер, главный медик больницы Гран Бура, французского городка, вдовец и в годах, о чем говорят мои седины. У меня нет семьи, а вы чрезвычайно напоминаете мне единственную дочь, которую, к сожалению, я потерял, когда ей было пять лет. К тому же, мое расположение к вам возникло невольно, уверяю вас, со мной можете говорить откровенно. Вы хотите попросить меня о чем-нибудь? Чего-нибудь желаете? Я могу для вас что-то сделать?

С каким отчаянным порывом крикнула бы Моника о помощи, поддержке, защите от Хуана Дьявола! С каким болезненным желанием попросила бы этого старика разорвать эти цепи, вытащить ее из каюты, оставить этот корабль, и никогда бы не видеть суровое и беспощадное лицо Хуана Дьявола! Но непреодолимый стыд парализовал язык и руки, сильнейшее смущение и единственное убежище ее достоинства. В конце концов, разве не она сама дала права Хуану Дьяволу? Как можно просить помощи, не сообщив ужасных обстоятельств, заставивших ее пойти на этот риск? Тело и душу тряхнула лихорадочная дрожь, но так и остановилась.

- Я не смею просить вас. Вы не напишете моей матери, доктор Фабер?

- Конечно. Меня не затруднит. Что вы хотите написать?

- Что я жива и пусть не страдает из-за меня, чтобы не усердствовала. Моя мать Каталина де Мольнар, Кампо Реаль, Мартиника. Сама я не смогу ей написать, но ваши слова ее успокоят. Я буду вам очень благодарна, доктор.

- Не за что. Речь о незначительной услуге. Я сделаю это с большим удовольствием. Что еще написать ей?

- Ничего. И пожалуйста, пусть это останется между нами.

- Конечно. А теперь, дочь моя, я вас оставлю. Настал час посещения больницы. Если хотите, я позову вашего мужа.

- Не зовите никого. Если кто-то спросит, скажите, что я сплю.

- Как пожелаете. До вечера… – осторожным шагом доктор Фабер оставил каюту «Люцифера» и медленно спустился. Рядом с носом корабля, тихо шушукаясь, сидели четыре члена экипажа. На корме, вдали от всех, на мотке канатов, скрестив руки, Хуан Дьявол смотрел отсутствующим взглядом на море. Доктор решил подойти к Хуану. Увидев его, тот резко встал:

- Вы уже уходите, доктор?

- Всего на несколько часов. Думаю, могу это сделать. Вашей жене значительно лучше. Повторения болезни не случится, можно даже сказать, опасности умереть нет.

- Я очень рад, доктор, – темные глаза Хуана сверкнули, скрываясь за сухостью и резкостью. Он почувствовал, как его грудь отпустило, стало легче дышать, но отверг утешение, удивившее его самого: – Полагаю, она пожаловалась вам. Она не просила помощи, защиты, поддержки? Ясно, вы не расскажете. Вы, конечно же, дали ей почувствовать, что верный друг, настоящий кабальеро. О случившемся, если что-то случится, я узнаю по возникшему скандалу.

- Не говорите глупостей. Никто не скандалил. Она не жаловалась.

Снова темные глаза Хуана сверкнули; тот же блеск никак не покидал его, и старый доктор, обратив на это внимание, решился спросить:

- Не знаю, можете ли в чем-то себя упрекнуть.

- Я никогда не упрекаю себя, доктор Фабер.

- К лучшему. А то я уже начал бояться, но теперь вижу, что обманулся, и меня это радует. Меня необыкновенно радует, что я ошибся в первый день. Не воспринимайте это плохо, но мне показалось, что вы пират. Я боялся, что та, которую вы назвали своей женой, похищена вами и вашими людьми. Фантазии прошлых веков, правда? Вина многих легенд, которые связаны с этими островами, такими красивыми и дикими. Ваша жена француженка, не так ли?

- Она родилась, как и я, на Мартинике; но полгода назад вернулась сюда из Франции, где жила с детства.

- Вот как… Что ж, ваша жена успокоилась, и ей нужно лишь полное спокойствие, уверенность, чтобы никто не досаждал и не давил на нее. Она спит и, как я сказал, ее лучший рецепт – отдых. До вечера, мой сеньор.

Он протянул руку кабальеро, изящную и ухоженную, но Хуан притворился, что не заметил дружелюбный жест. Закусив губу, доктор тоже притворился, хотя тон его и взгляд переменились:

- Ваша жена – настоящая дама. Я понял это по взгляду. Связав все концы, я вспомнил название Кампо Реаль. Это самое известное место на Антильских островах, собственность Д'Отремон, самых богатых и важных земледельцев на Мартинике. Не так давно молодой Д'Отремон женился на Мольнар. Мольнар – фамилия его жены, но это не ваша жена. Простите меня, если я бестактен. Вас зовут…?

- Меня зовут Хуан Дьявол!

Доктор Фабер оцепенел, глядя прямо на Хуана, слишком удивленный, чтобы говорить, но мрачный и хмурый вид собеседника достаточно красноречиво выражал суровость и холодность. Он ограничился кивком головы в неясном прощании и быстро прошел палубу по направлению к борту, где висела лестница.

- Сегундо, готовься выходить на берег. Садись за весла. В большую лодку, которую поведут Франсиско и Хулиан.

- Куда, капитан?

- Привези две бочки воды. Угорь останется охранять носовую часть. Они привезут воду, а ты поскорее привези провизию для выхода в море, пока они не вернулись. Но никому ни слова. Дай нужные указания и хватит. Вот деньги, будь внимателен и иди за тем, что я заказал. Подожди! Купи еще фрукты, большую корзину. Лучшие, которые увидишь, и еще какую-нибудь одежду для женщины.

- Одежду для женщины?

- Не знаешь, что купить? Платья, блузки, юбки. Ты никогда не покупал одежду для женщины? Купи еще шелковую накидку. Ночью прохладно. И одеяло. А! И купи большое зеркало. Поторопись!

- Лечу, капитан.

Сегундо повиновался распоряжению Хуана. Капитан «Люцифера» взглянул на панораму города с корабля на якоре. Он с наслаждением, вдохнул полной грудью воздух, наполненный селитрой, словно вбирая силы, необходимые для окончательной решимости, а затем подошел к каюте.

- Ты уже проснулась?

Моника не ответила, потому что ее губы не могли произнести ни слова. Теперь ее ум был совершенно ясен и чист. Словно с глаз сорвали вуаль, которая затуманивала реальность; печально она встречала лицом к лицу свое положение. Тот человек являлся ее хозяином, мужем, от которого тщетно старалась сбежать. Ее ужасала мысль,что она принадлежит ему, щеки горели от стыда, полагая, что грубый моряк, на которого она смотрела как на чужого, имел секрет ее невинности.

- Полагаю, ты не теряла времени и нашла в докторе слугу-посланца.

- Не понимаю, что вы хотите мне сказать.

- Ты прекрасно понимаешь. Даже я понимаю. Доктор Фабер твоего класса. Ему достаточно было услышать фамилию Мольнар, чтобы связать ее с Д'Отремонами. Ему не чужда слава Кампо Реаль и естественно, он поразился, не найдя объяснения нашей женитьбы. Жаль, что скоропалительность этой поездки помешала забрать мне сертификаты и бумаги, эти важные бумаги, без которых не могут жить люди определенного класса. Вот бы увидеть открытый от удивления рот, который бы читал: «Я, Отец Вивье, священник Кампо Реаль, объявляю законным брак Моники де Мольнар с Хуаном без фамилии, известным, как Хуан Дьявол». Хотелось бы увидеть его испуганное лицо. Только ради такого зрелища стоило взять эти бумаги; но мы можем послать за ними. Думаешь, Ренато любезно пришлет их?

- Я ничего не думаю, но если вы пришли помучить меня…

- Напротив. Прежде я хотел сказать тебе, но ты попросила доктора остаться вместо меня, чтобы попросить его защиты и помощи. И я принял все предосторожности. Я не попаду в ловушку и не буду служить игрушкой в руках женщины, – он следил за лицом Моники, ожидая возражения, мольбы, даже слез, но в болезненном лице ничего не изменилось. Ни жеста, ни слова. И напомнил: – Корабли должны плавать, а не стоять на якоре.

- Я думаю также.

- А мы живем на корабле, – Хуан снова замолчал и посмотрел на нее, ожидая слов, и спокойная кротость Моники начала его беспокоить: – Тебя не волнует поездка?

- Разве мое волнение изменит ваши планы?

Моника прикрыла глаза. Она казалась отсутствующей и далекой. Хуан не мог сдерживаться, подошел к краю кровати и остановился, увидев ее испуг.

- Не бойся, я ничего тебе не сделаю.

- Я не боюсь. Можете меня убить, меня это не страшит. Я напрасно столько раз вас умоляла!

- Ты держишь меня, как доктор Фабер, за пирата и убийцу? Что с тобой? Почему ты плачешь? – он увидел яростно скатившуюся по бледной щеке слезу из прикрытых глаз Моники. – Не плачь. Я не причиню тебе вреда. Ты не должна плакать и пугаться. Я не причиню тебе ничего, совершенно ничего. Разве недостаточно моих слов? Если тебе нужен другой доктор, то позже я устрою это.

- Доктор Фабер был моим другом, – заметила Моника, уже не сдерживаясь. – Теперь у меня никого нет.

- Друзей тебе хватит на «Люцифере». Что касается меня…

- Не прикасайтесь ко мне, Хуан!

- Естественно, я не трону тебя. Не переживай, я не собираюсь трогать тебя. Успокойся.

Глубоко встревоженный поведением Моники, Хуан покинул каюту и поднялся на палубу, где едва не столкнулся со взволнованным Сегундо, который вертел головой и что-то высматривал на берегу. Заинтересованный, Хуан спросил:

- Что с тобой? Что случилось?

- Наконец! Вот там парни с бочками воды. Еще я купил печенье и соленое мясо. Другие грузы вон там: фрукты, одежда и зеркало. Я только что положил их в лодку, снова выпрыгнул, чтобы поискать водку и табак, когда…

- Ты скажешь, наконец, что случилось? – Хуан терял терпение.

- Доктор, капитан. Доктор, с главой охраны порта, в повозке, с той стороны. Я хорошо его разглядел. Он говорил возбужденно и два раза указал рукой на «Люцифер». Вы не поняли? Он сказал что-то о нас. Вы знаете, что мы бросили якорь без разрешения, не из-за плохой погоды или бури.

- У нас больная на борту.

- Больная, капитан, больная, которая… Ладно, вы знаете. По-моему, доктор что-то донес на нас. Что-то донес. Вы знаете, когда что-то доносят. Но даю голову на отсечение, не пройдет и часа, как нас посетит капитан порта с охраной.

- Через час мы выйдем из ущелья.

- Поэтому я приказал поторопиться с лодками, а ребятам бежать. Как мужчина, я могу противится вам, капитан, но когда нам перекроют путь с другой стороны, я всего лишь второй на «Люцифере».

- Мы ни от кого не сбегаем. Отчаливаем потому, что пора, и дует хороший ветер. Пусть люди приготовятся. Бери штурвал, и держи курс на север, пока я не прикажу повернуть.

Резкий толчок потряс «Люцифер», который поворачивал к ущелью. Два жестких удара в борт указали, что ветер дует в паруса, заскрипели тросы и марсели.


Закрытая пыльная повозка остановилась перед парадной лестницей богатой резиденции Д'Отремон. Не теряя времени на прислуживающих лакеев, Каталина де Мольнар спустилась, неверными шагами обошла маленькие ступеньки и пошла по широкому коридору, следуя к дверям библиотеки, и тут ей навстречу вышел нотариус Ноэль, который поприветствовал:

- Сеньора де Мольнар. Вы…?

- Я вернулась поскорее. Мне нужно увидеть Ренато, немедленно поговорить с ним. Ай, Ноэль! Корабля этого проклятого человека нет в порту, мне сказали, что там его даже не было. Где Ренато? Мне нужно сказать… Да, рассказать все. Я не могу больше молчать! Я каюсь, что послушала Монику, когда она заставила молчать. Позвольте пойти к Ренато. Позвольте сказать… – Каталина остановилась, увидев приближающуюся Софию и воскликнула: – Ах, сеньора Д'Отремон!

- Каталина, я только что увидела ваш экипаж. Мне сказали, что вы прибыли из Сен-Пьера.

- Я в отчаянии. Мне нужно поговорить с Ренато. Он с вами? Где он? Пожалуйста, Ноэль, найдите его, позовите. У меня уже нет сил.

Подавленная, чувствуя, что ее колени подкашиваются, Каталина де Мольнар упала в кресло кабинета, где нотариус руководил делами. По печальному лицу матери бежали слезы, а София Д`Отремон решила сражаться и попросила старого нотариуса:

- Прикройте дверь, Ноэль. А вы, Каталина, успокойтесь на время.

- Нельзя больше ждать. Пусть вмешались власти, нужно известить порты, везде искать. Нужно спасти мою дочь Монику! Я виновата, должна кричать! Мне не следовало допускать этого.

- Да, Каталина, вам следовало сказать об этом гораздо раньше. Вам не следовало позволять Айме выходить замуж за Ренато, но дело уже сделано. Преступное молчание свершилось, а теперь нужно и дальше молчать. Вы все это сделали: вы, Айме, Моника. Лгали, обманывали, построили ложь. Теперь на кону сердце, честь, личная жизнь моего сына, и вы не вонзите еще один кинжал в его растерзанную душу. И я не позволю вам разрушить одним словом мой титанический труд!

- Чего вы добиваетесь, София? Моя дочь в руках этого пирата!

- Она выбрала этот путь, пошла на риск, чтобы спасти жизнь сестры и счастье Ренато. Моника знала, на что идет.

- Она ничего не знала. С чего вы взяли? Мы с ней думали, что этот человек вернет ее в монастырь, туда я и направлялась. Но в монастыре о ней не знают. Затем я побежала в старый дом и попыталась разыскать ее среди друзей и знакомых. Никто ничего не знает. Тогда я побывала в конторах порта, но никто не мог рассказать о корабле этого человека, не говоря о том, что его не видели уже несколько дней. Вы понимаете, что это значит? Этот человек затащил мою дочь на корабль и заставил следовать за ним.

- Возможно, он не заставлял ее. Она приняла его как законного мужа.

- Она убьет себя, но не будет принадлежать ему. Презренно тащить ее силой для свершения мести. Думаю, он способен на все.

- Но тем не менее, вы не запрещали ему приходить к вашим дочерям. Вы страдали от его присутствия, терпели его дружбу.

- Нет, этот человек никогда не ходил к нам в дом! Клянусь! Я действительно ничего не знала. Боялась, подозревала. Айме была капризной, сумасбродной. Ее вина…

Доведенная до отчаяния Каталина замолчала, словно находилась меж двух пропастей, куда ее могли унести эти слова, а София Д'Отремон злобно обвиняла:

- Хочу думать, что вины Айме по-настоящему не было, что речь шла о незначительном безумии, глупости и бессмысленном капризе. Верю и делаю вывод, что виноват во всем этот негодяй, пират.

- Не хочу расстраивать вас, но я так не считаю, донья София, – вмешался Ноэль, наблюдая за этой сценой, храня деликатное молчание. – Хуана преобразило счастье любви, которая, как он считал, была настоящей.

- Чувства этого незаконнорожденного не волнуют нас, не думаю, что он способен любить, как вы предполагаете, Ноэль, – не придала значения словам София с ненавистью и гневом: – Я думаю, он виновен, и не могу простить, что она жена моего сына. Пытаюсь быть снисходительной, ведь она уже Д'Отремон, носит имя этого дома и будет матерью Д'Отремон. Я защищаю свою кровь, поэтому защищаю Айме от своего сына. Я спасла ее от неминуемой смерти, потому что мой сын способен убить, у него есть на это все права!

- Но я… – робко пыталась возразить расстроенная Каталина.

- Молчите, когда я говорю. Теперь говорю я, а вам нужно молчать. Я не смогла помешать первой ошибке, но не позволю свершиться второй.

- В таком случае, вы вынуждаете меня бросить Монику? У Ренато есть влиятельные знакомые, друзья, он мог бы арестовать тот корабль.

- Мы сделаем возможное, но не будем вмешивать Ренато. Пусть мой сын не узнает, и никто из вас двоих не скажет ни слова, дабы давать пищу для подозрений. Вам понятно, Ноэль?

Ноэль молча опустил голову. Каталина сложила руки, глядя на нее с волнением, а София быстро и решительно распорядилась:

- Возвращайтесь в Сен-Пьер, Каталина, ждите там. Через несколько часов я там буду. Мы поедем повидаться с губернатором, будем добиваться помощи властей, сделаем все необходимое, но ни одна капля грязи не достигнет моего сына. Проводите ее, Ноэль, и не забудьте мои слова. Единственный виновный всего – Хуан Дьявол, не важно, если его повесят!


- Мы набрали хорошую скорость, капитан. Пятнадцать узлов с тех пор, как покинули Мари Галант. Если поменяем курс вправо, то на рассвете окажемся в Монсеррат и купим чего не достает, и…

- Не меняй курс. Я сказал тебе на север.

Прошло два дня. На полных парусах, наклоняясь на правый борт, «Люцифер» словно летел; от силы быстрого хода туго натянулись такелаж и паруса на гибком рангоуте. Корабль напоминал чайку, простершую над пеной свои белоснежные крылья, которая стрелой летела с единственной целью: плыть и плыть, преодолевать лигу за лигой хрупким судном и оставлять эти лиги в море за кормой.

- Скоро нам не хватит провизии, капитан, – настаивал Сегундо.

- Мы заправимся провизией потом, бросим корабль на каком-нибудь пустынном берегу, но не сегодня и не завтра. Ты понял?

- Да, капитан, вы не хотите, чтобы нас схватили.

- И не хочу, чтобы нас видели издалека. Не хочу доставить удовольствие кому-либо знать наше местонахождение. Сегундо, веди на север, пока я не прикажу сменить курс.


Моника испуганно проснулась, ее глаза вновь пробежали по ограниченному пространству полупустынной каюты. Стены каюты напоминали тюрьму, возвращалось странное ощущение рабства, надежда сбежать из которого угасла. Негритенок повернулся с печальным выражением милых, больших, грустных и наивных глаз, проникавших в душу с горячей нежностью.

- Вам правда лучше, хозяйка? У вас уже нет лихорадки. Уверен, у вас не болит голова.

- Нет, уже не болит, Колибри.

- Вы не поешьте? Хозяин велел спросить у вас. Здесь есть все: чай, печенье, сахар и большая-пребольшая корзина фруктов. Хозяин сказал, что это для вас, и ее никто не трогал. Ради вас он послал Сегундо найти фрукты, потому что доктор сказал, что вы должны питаться. Раньше, когда вам было плохо, хозяин сам делал сок из ананаса и апельсина, чай с большим количеством сахара и научил меня его готовить. Я уже умею его готовить, хозяйка. Хотите чашечку? Если не будете есть, умрете от голода, хозяйка.

- Полагаю, это лучшее, что может со мной случиться.

- Ай, хозяйка, вы не умрете! Я столько плакал и молился, чтобы вы не умерли! Я и другие; все на корабле хотели вашего выздоровления. Угорь, Франсиско, Хулиан и Сегундо, который распоряжается после капитана, ругался и давал пинков, говорил, что хозяин позволяет умирать, а раз капитан так делал, то это все равно, что он убить.

- Второй? Второй говоришь?

- Сегундо его зовут, и он второй на «Люцифере». Как интересно, да?

Моника приподнялась с подушек с чем-то наподобие улыбки на бледных губах, улыбкой ответил белоснежный ряд зубов Колибри, который пользуясь этим, настоял:

- Сделать вам чай, моя хозяйка?

- Если хочешь, сделай. Послушай, Колибри, где мы?

- Бог знает! Я вижу только море.

- И не знаешь, куда мы следуем?

- Никто не знает. Кораблем управляет хозяин, когда Сегундо или Угорь берут штурвал, они делают то, что он приказывает.

- А им не интересно знать, куда он едет? Они так ему верят!

- Капитан знает.

- Знает? – повторила удивленная Моника.

- По-видимому, вы сомневаетесь, но не стоит. Четырнадцать лет он ходит по морю от севера к югу, вниз-вверх, от Монсеррат до Ямайки, от берегов Кубы до Гвианы, четырнадцать лет!

Хуан зашел в каюту и посмотрел на Монику, которая переменилась в лице, поджала губы, снова опустила голову на подушки и оцепенела, а он печально посмотрел на нее и усмехнулся:

- Кажется, мое присутствие усилило твою лихорадку.

- У хозяйки больше нет лихорадки, – бесхитростно сообщил Колибри.

- Хорошая новость. Давайте отпразднуем это, а поскольку на борту нет водки, мы отпразднуем чаем. Принеси для меня чашку, Колибри. Иди…

Рука Моники протянулась, чтобы помешать уходу Колибри, и упала на простыни, ее взгляд избегал Хуана, а сердце забилось сильнее. Это была тревога, таинственный страх, который вызывало присутствие Хуана, теперь спокойного и серьезного. Тем не менее, она заметила, как он изменился. Не видела одежды кабальеро, он говорил, как моряк. Полосатая майка, белые неряшливые штаны, темная кепка с козырьком демонстрировала чистый лоб и прядь непослушных волос. Теперь, с выбритыми щеками, без пьяного огня в темных глазах, он казался гораздо моложе, голос не звучал гневно и не было горького привкуса в словах:

- Уже вижу, тебе лучше. Не представляешь, как я рад. Уже не нужны доктора, ходящие по трапу. Это большое преимущество.

- Я не понимаю, почему вы так беспокоитесь. Почему так важно мое здоровье? Надо было дать мне умереть.

- Вот как! Наконец ты заговорила в моем присутствии. Хоть что-то мы выиграли.

- Почему вы мучаете меня?

- Я не хочу тебя мучить, а менее всего мучить грубыми словами и своим присутствием. Очень трудно избегать меня на таком маленьком корабле, у меня только одна комната, а нам еще долго плыть.

- Куда мы едем?

- Мы никуда не едем. Это наш дом, здесь мы живем. Надеюсь, когда-нибудь ты поумнеешь, когда сойдешь на берег, и я не буду опасаться твоих доносов.

- Чего вы все-таки добиваетесь?

- Я? Ничего. Будем жить, это моя работа, мой дом. Он может стать хижиной или дворцом. А как ты представляла жизнь замужем за моряком? Ты хотела, чтобы я оставил тебя в порту? Нет, я уже пережил такой опыт и дорого заплатил за это: оставить женщину в порту – значит больше не увидеть ее или увидеть с другим.

- О, хватит насмешек и сарказма! До какого предела дойдет этот ужасный фарс? Разве ваша месть не удовлетворена? Разве вы не получили меня за все, что сделала вам моя сестра? Вы не удовлетворены?

- Удовлетворен чем? Это не фарс. Я должен понять, что мы в самом деле женаты…

Моника пришла в ярость, чувствуя, что ее щеки краснеют. Она не могла больше выдерживать слов и страдать от намеков Хуана. Теряя рассудок, она попыталась встать на ноги и убежать, но колени подкосились. Препятствуя падению, руки Хуана поддержали ее. На миг задрожало в руках Хуана хрупкое и изнуренное тело. Он поднял это творение, почти обморочное, снова мягко положил на кровать. И продолжал смотреть на бледный лик, по которому снова катились слезы.

- Я хотел оставить тебя в Мари Галант, чтобы доктор Фабер вернул тебя в свой дом, к своим. Именно это я хотел сказать тебе, ради этого просил доктора оставить нас одних, но ты не захотела слушать. Ты предпочла говорить с ним, завоевать его расположение, чтобы сдать меня; предпочла оклеветать меня, предать, посмеяться снова над чувствами, над моими глупыми чувствами.

- Нет, Хуан, нет! – возразила растерянная Моника.

- Да! Ты хотела, чтобы меня преследовали, как зверя, злоупотребляя тем, что у Хуана нет имени, опираясь на свое происхождение, класс. Хотела победить меня, и не победишь этим оружием! Клянусь тебе! Я больше на проявлю милосердия!

- Хуан! Я не доносила на вас доктору Фаберу. Лишь попросила написать моей матери, что жива. Клянусь! Клянусь! Я хотела, чтобы она успокоила ужасную тревогу. Вы не понимаете, Хуан?

Хуан сильнее наклонился, и крепкие руки снова сжали ее, хотя не так грубо. Наоборот, была в спокойной силе какая-то сладостная теплота и дикость, что странно успокоило ужасный испуг Моники, смягчило горечь на губах, и появилось страстное, искреннее желание оправдаться:

- Я не просила доктора Фабера. Клянусь, Хуан! Я никогда не лгала, несмотря на ужасные обстоятельства, которые вы знаете. И я не лгу ради себя. Ради себя мне не нужно лгать. Клянусь, что не просила помощи у доктора Фабера. Вы мне верите? Верите?

- Полагаю, должен верить, – согласился Хуан, признавая себя побежденным. Мягко он положил ее на подушки, отошел от кровати. – Но получается, вы опять заплатили за провинности, не имеющие к вам отношения.

Он удалился тихим и гибким шагом босых ног, а Моника смотрела на него сквозь прорвавшуюся плотину слез, а также со сломанным в ней ужасом, чувствуя, что впервые вздохнула, что удалившийся человек – не зверь, не варвар, не дикарь. Что возможно, в сильной груди Хуана Дьявола бьется человеческое сердце.

Очень медленно она снова встала, пробуя сделать несколько шагов, хватаясь за стены, мебель. Она дошла до маленького круглого окошка, когда жесткий удар корабля заставил ее задрожать, и она чуть не упала. А негритенок, незаметно проскользнувший внутрь каюты, с волнением пришел ей на помощь:

- Хозяйка, хозяйка!

- Колибри, что произошло?

- Ничего, хозяйка, капитан взял штурвал и переменил курс направо. Хозяин доволен, Сегундо дал ему табаку, и Сегундо сказал, что мы идем на остров Саба. Это маленький остров, но моряки рады, потому что там они купят сыр, табак и мясо. Очень здорово видеть землю после такого долгого разглядывания моря, правда, моя хозяйка?

- Я даже не видела моря.

Через круглое окошко, Моника смотрела на море и жадно вдыхала воздух, пропитанный йодом и селитрой, чувствуя, что быстрее побежала кровь по венам, вновь возвращая жизнь, которая была для нее такой суровой, жестокой и горькой, но молодость напитывала ее странной силой, оставляя муку позади. Она предсказала:

- Думаю, мне понравится остров Саба.


8.


Замыкающий мягкую гибкую кривую линию Малых Антильских Островов, начиная от Виргинских островов до великолепного ожерелья островов Подветренной стороны у берегов Венесуэлы, золотой и изумрудной брошью высился зеленый остров Саба, который словно возник из голубых Карибских вод круглым скалистым берегом, с густыми зарослями лесов, цветущими бугенвиллиями, гибискусами и цезальпиниями, с пронзительным ароматом мускатного ореха, чьи деревья росли в узких расщелинах, похожих на маленькие продолговатые долины. А наверху, рядом с древним кратером вулкана находился маленький голландский городок Боттом с его немногочисленными ступенчатыми улочками, чистейшими домами во фламандском стиле, маленькими ухоженными садами, голубовато блестевшими тротуарами и спокойными и неторопливыми людьми, которые жили ритмичным ходом вечно одинакового климата, упоенные чудесным пейзажем.

- Вам очень идет эта одежда, хозяйка.

- Колибри, почему входишь без стука? – сделала замечание Моника, чуть испугавшись.

- Простите, хозяйка, но я увидел через щелку, что вы уже одеты. Вам очень идет.

Моника с трудом сдержала невольную улыбку от наивных слов Колибри. Одетая в платье, привезенное Сегундо из Мари Галант, она смотрелась в зеркало, которое Хуан молча повесил в единственной каюте «Люцифера», и ей казалось, что она почти голая. Похудевшая изящная шея виднелась в окаймлявших вырез кружевах, а рукава доходили до середины рук. И наоборот, длинная и широкая юбка облегала талию, демонстрируя изящество и гибкость фигуры. Она заплела золотые волосы в две косы, ниспадающие по спине белым нимбом хрупкой, на редкость совершенной красоты.

С невольной застенчивостью она завернулась в красную шелковую накидку, чем оживила бледные щеки. И все же неуверенно отступила:

- Я не могу отсюда выйти. Мне нужно мое черное платье. Где оно? Когда мне его принесут?

- Не знаю, хозяйка. Выходите же, мы почти прибыли. Посмотрите на гору! Выходите, хозяйка, пойдемте.

Моника подошла к круглому окошку. Действительно, берег уже рядом. Словно рукой подать, виднелся светлый пляж с зеленой полосой пальм, затенявших золотые пески, а раскаленное солнце омывало пейзаж. Солнце другого мира и жизни. Словно наэлектризованная, шла Моника к двери каюты, которая настежь распахнулась.

- Мы уже на Саба, хозяйка! Не хотите спуститься?

Перед ней возникла не стройная фигура Хуана Дьявола. Она поначалу испугалась, но открывший дверь человек являлся помощником капитана на «Люцифере». Ниже ростом, менее крепкий и статный, со светлыми глазами и каштановыми волосами; юношеское аккуратно выбритое лице выражало одновременно внимательность и любопытство. Широкая грудь, мозолистые руки, обутый, он снял свою грубую майку; переоделся в чистую одежду, типичную для обитателей Мартиники и Гваделупе. Он вел великолепную игру с прекраснейшей девушкой, остановившейся в дверях каюты, словно ослепленная, которая пробормотала:

- Выйти? Мне?

- Лодка готова для спуска на воду. Вам уже лучше, правда? Колибри сказал, что вы излечились, не представляете, как мы рады.

Он протянул руку, такую же примечательную, как и у других членов команды, которые позабыв о работе, напряженно уставились на нее, чье женское присутствие невольно вызывало ответные чувства в их грубоватом и бесхитростном уме. Стыдливо Моника еще больше завернулась в красную накидку.

- Хозяин велел всем выходить. Вы не спуститесь, хозяйка? – настаивал Сегундо.

- С тобой не спустится. Выполняй поручения и возвращайся со всеми вовремя, дабы не случилось дурного. Всем здесь быть через час! А теперь проваливайте!

Разгневанный, он повернулся к Монике, и его выражение сменилось удивлением. Моника превратилась в другую женщину: нежную, болезненную и слабую, которая подрагивала от смущения и волнения, ощущая близость Хуана Дьявола. Сверкающее солнце с непривычки слепило глаза, голова закружилась от дуновения морского бриза. Несколько минут он разглядывал ее; голос и лицо Хуана переменились, и он уверил:

- Я запретил этим идиотам надоедать тебе.

- Этот молодой человек не мешал. Он подошел ко мне вежливо и почтительно, не стоило обращаться с ним плохо.

- Предлагаешь мне перед ним извиниться? – заявил насмешливо Хуан.

- Я ничего не предлагаю. Я так понимаю, все на этом корабле, и я в первую очередь, подчиняемся вашей воле и капризам.

- Моей воле, которая редко бывает капризной. Не хочу, чтобы в длинном списке твоих жалоб на Хуана Дьявола стояла обязанность знакомиться с моряками моего корабля. К тому же, официально ты моя жена. Мы ведь женаты, верно? Не думаю, что тебе придет в голову в этом сомневаться, как доктору Фаберу. Ты не станешь этого отрицать. Сегундо смело говорил с тобой, ждал за дверью, когда ты покажешься. Но если тебя это порадовало, то не о чем говорить. К тому же его идея не плохая. Хочешь спуститься на берег?

- Сейчас? Но они уже ушли.

- Есть другая лодка и другие руки, которые гребут лучше Сегундо. Колибри последит за кораблем, а я довезу тебя до берега.

Сидя в маленькой лодке, завернутая с красную шелковую накидку, Моника чувствовала с ног до головы жар горящего и густого, словно золотой мед, солнца, и смотрела на приближающийся берег острова Саба. Она так и не поняла, почему спокойно и послушно, чуть ли не с благодарностью позволила отнести себя в лодку, такую легкую для сильных рук Хуана. Он выпустил весло, прощаясь с негритенком на корабле, Моника тоже обернулась и ответила прощальным жестом. Затем с испуганными глазами повернулась к Хуану:

- Вы не боитесь оставлять ребенка одного на борту?

- Колибри? Ба! Он побывал и не в таких местах. Он не боится, наоборот, даже рад, что на нем лежит такая ответственность. К тому же это ненадолго. Немного погодя я научу его грести веслами, чтобы проще добираться до пляжа. Мать Голландия еще не приветствовала его в порту Саба, и пока не нужно. Здесь принимают немногочисленных посетителей, и чем меньше, тем лучше.

- Никогда не видела такого прекрасного острова.

- Отсюда кажется райским местом, да? Но есть и уголки ада. Где больше сотни людей, там есть бедные и богатые, благородные и плебеи, хозяева и рабы, избранные люди.

Он греб, медленно огибая скалистый берег, пока не обнаружил блаженный заслон на пляже. Виноградники и кокосовые пальмы наводили тень почти до самого берега. С быстротой юнги он выпрыгнул. Рывком затащил лодку на песок пляжа, а пока та не свалилась набок, Хуан подхватил Монику, как перышко, и понес на руках в тень пальм.

- Ахаха! Вот мы и ступили на землю Саба. Прекрасный вид, правда?

Стояла священная тишина, спускавшаяся с голубых небес теплым и пахучим воздухом. Аромат перца, гвоздики, мускатного ореха, старинный запах островных пряностей, о которых грезил Колумб и мечтательные мореходы XV века. Моника вдыхала эти ароматы с непроизвольной жадностью, впитывала, как новую силу, в которой нуждалась молодость, как чувство, отличное от любви, предметов, жизни. Будто женщина выходила из глубины ненастоящего, чтобы вновь наслаждаться обычными вещами: светом, воздухом, здоровьем, которое вернулось к ней и неслось по крови, и что ей чуть больше двадцати.

- Мы недалеко от городка «Боттом», или по-нашему «Дно». Так называется главный населенный пункт острова Саба, вернее, единственный населенный пункт, так как остальные – обычные рыбацкие деревушки. Боттом находится на месте потухшего вулкана. Его построили старые голландские моряки. В городе просторные, основательные, чистейшие дома, как на островах Кюрасао и Бонэйр. Ты никогда не видела этих островов, Моника?

- Нет, Хуан.

- Увидишь. Они того стоят. В другом стиле, и такие же красивые, как на острове Саба.

Без сурового властного взгляда и неприятной саркастической гримасы, которая делала лицо жестким, он казался совершенно другим человеком, спокойным, молодым и искренним! Жгучие, темные и преданные глаза смотрели вперед. Сладостный и чувственный рот казался бы нежным, если бы не волевой подбородок и широкие челюсти, переходившие в квадратную шею, крепкую и сильную. Он оделся не так празднично, как остальные моряки. Равнодушно ступал босиком по камням и колючкам. Красивый, мужественный и крепкий, с варварской красотой острова Саба, чей вулкан находится посреди морей. На этих полу-девственных землях, как и в каюте «Люцифера» это уже не тот неприятный, жестокий, дикий и необузданный человек, поразивший Монику в долине Д'Отремон. Исчез нахальный взгляд и оскорбительная ухмылка, с которой он появился под окнами старого дома в Сен-Пьере. Моника смотрела на него и спрашивала себя, почему он так изменился, пока тот не заговорил, словно отвечая на ее размышления:

- Как удивительно порой мчится время, не правда ли? Словно сотню лет назад мы уехали с Мартиники, а прошло лишь четыре недели. Хочешь прогуляться до города? Осталось преодолеть лишь небольшой клочок земли. Ну и подняться в гору. Но ты весишь мало, и я понесу тебя на руках.

- Нет, ради Бога! Как я могу докучать вам?

- Здесь не знают карет и лошадей. Мулы и ослы – это все, что можно встретить. Женщины голландских колонизаторов обычно ездят в паланкине или на руках раба.

- Не может быть! Они используют людей в качестве животных?

- Это достопочтенные люди, – насмешливо подчеркнул Хуан. – Сюда привозят много рабов из Африки, а также из Европы. Еще сто лет назад их продавали на этих островах в тюремных кандалах. Огромный улов преступников из Англии, Франции, Голландии. Воры, пираты, карманники, бродяги без профессии или бедняки без имени и состояния. На пристани их продавали с аукциона на год, пять, десять лет, а в этом климате они умирали или их обменивали. Забавно, не так ли?

- В этом нет ничего забавного. Это слишком жестоко.

- А что еще человек творит на свете, кроме жестокости? Фундамент замков и дворцов укреплен слезами, кровью, мучительным потом тысяч несчастных, изнемогавших от усталости. Благодаря этому мы имеем цивилизацию. Будь мир хорош, то не было бы мира, Святая Моника, а царил бы рай на земле.

- Святая Моника… – пробормотала она. – Давно вы не называли меня так.

- Да, – весело подтвердил Хуан. – Согласно нашему новому календарю – целую сотню лет. Ты же, наоборот, не зовешь меня Хуан Бога.

- Теперь я могу вас так назвать. Если вы правда хотели оставить меня на Мари Галант.

- Да, хотел, – подтвердил с грустью Хуан. – Но кое-кто сорвал эту затею, и как я сказал, ты заплатила за чужую вину.

- Хотите сказать, что навсегда отвергли эту добрую мысль? – опечалилась Моника.

Хуан избежал обеспокоенного взгляда, тряхнул головой, словно испугавшись охватившей его мрачной мысли. Затем решительно поднял Монику на руках, которая испуганно возразила:

- О, ради Бога! Что вы делаете?

- Несу в город. Надо пройти немного… – Он взобрался на гору с невероятной тигриной ловкостью. Моника казалась пушинкой в его сильных руках и со страхом ухватилась за его шею. Она почувствовала, что не хозяйка даже собственной жизни и сдалась, закрыв глаза. Как можно бороться против этой слепой силы? Это так же бесполезно и глупо, как противостоять буре, как ухватиться руками за свистящее дыхание циклона. Она принадлежала этому мужчине, который нес ее на гору, а ведь он мог бы швырнуть ее в пропасти, видневшиеся по обеим сторонам узкой дороги, мог бросить в море или оставить умирать в каюте «Люцифера». Она жива благодаря милосердию варвара, который клялся, что не проявит жалости и сострадания. Какой защитой и теплотой духа ее окутало! Какая странная и жгучая сладость капля за каплей сочилась в ее душу, которой она осмелилась наслаждаться! Оба поднялись и остановились, и Хуан мягко поставил ее на землю.

- А вот и Боттом. Важный город Сабы. В этой долине есть какая-то гостиница. Пойдем, поедим чего-нибудь, а потом пойдем по магазинам. Это платье тебе очень идет. Нам нужно купить еще.

- О нет, ни в коем случае! Вы с ума сошли? Мне ничего не нужно, я ничего не хочу, а если у вас есть жалость, позвольте мне свободно вернуться. Мне поверят в любом месте. Позвольте мне вернуться в монастырь, Хуан!

- Твой монастырь? Как может тебя это радовать?

- Там мир, тишина, одиночество и покой.

- В могиле тоже покой! И почему ты хочешь умереть, когда жива? Ты даже не понимаешь, насколько это нелепо! Подойди, посмотри вон туда.

Он снова подхватил ее, унося к каменному бордюру ближайшего пруда. Это был маленький водоем, где разливался родник, и он, словно в зеркале, отразил две фигуры: огромную и крепкую Хуана; хрупкую, дрожащую и утонченную Моники де Мольнар.

- Посмотри, Моника, посмотри хорошенько. Посмотри на себя без монашеской одежды, без черных тряпок, которые скрывали твои тело и душу. Сними наконец эту накидку!

Он сдернул накидку и заставил Монику опуститься к воде, чья гладкая поверхность отражала ее облик. Моника увидела в чистоте водного голубого неба приоткрытые губы, сверкающие глаза, немного растрепавшиеся светлые волосы. Увидела обнаженную шею, грудь, ладони, хрупкие руки, неподвижно соединенные, словно две белые лилии, и глаза посмотрели восторженно, увидев себя другой.

- Сколько лет ты не смотрелась в зеркало?

- Не… не знаю… – сомневалась взволнованная Моника. – На самом деле я немного смотрелась на корабле. Я выглядела в этом платье так глупо, несвойственно самой себе.

- Это платье простой деревенской женщины, которая живет, любит, радуется солнцу и чувствует его прикосновения. Посмотри на себя, разве ты не красива? Не прекрасна? Разве ты не такая же красивая, как и сестра? Пойми, что не оскорбление осознавать свою красотку, привлекательность и желанность для настоящего мужчины. Это не оскорбление, наоборот.

- О, замолчите! Оставьте меня, Хуан!

- Не оставлю, но не бойся, я ничего от тебя не потребую, пока ты не расположена. Почему хочешь умереть? Какая причина? Думаешь, не сможешь жить без Ренато? Я так не думаю. По-моему, ты не так сильно его и любишь. Ты всегда жила без него и не принадлежала ему, как и он тебе.

- У меня была надежда… – призналась Моника, борясь между стыдом и тревогой.

- Какая же ничтожная эта надежда! Твоей страсти не существовало, она оказалась ложью. У нас двоих была только безумная, отчаянная, тоскливая любовь, которая ушла сквозь ладони. Да, больно, да, мы ощущаем, как наши чувства отрываются от души. Надежда! Надежда, сон! Это ложь, Моника, ложь. Нет больше повязки на глазах, которая душила чувства. Сначала я возненавидел тебя, думал, ты вправду всего лишь послушный лик, украшающий алтарь, холодная, бессердечная, бездушная, бесчувственная. Я думал, ты наподобие святой. Это прозвище не насмешка. Святая Моника… Теперь я вижу, что ты оставила монашеские одежды, черные одежды и лживые чувства, что у тебя есть сердце, способное страдать и любить.

Они стояли у края источника. Моника закрыла глаза. Едва посмотрев на темный силуэт его отражения, она скорбно двинула белокурой головой:

- Почему вы так меня мучаете, Хуан? Для чего?

- Чтобы вылечить. Сначала у тебя заболела душа, а потом тело. Душа, больная старыми мыслями, глупыми суевериями. Ты не мумия, обернутая в бинты, и я хочу, чтобы ты жила, радовалась солнцу, и если после того как ты, ощутив себя настоящей женщиной, станешь и дальше думать, что весь мир зовется Ренато, то я соглашусь с тобой, что дать тебе умереть или убить было бы предпочтительней.

В ее ясных глазах отразилась печальная мольба больного и несчастного ребенка:

- Хуан! Хуан!

- Почему ты не забыла его? – бунтовал Хуан. – Что в нем такого, чтобы так его любить?

- Ничего. Что на самом деле нужно, чтобы любить?

Хуан сжал кулаки, вспоминая. Что такого в Айме, чтобы любить ее с такой свирепой и жестокой страстью? Как она сумела так разжечь плоть и душу, что довела до края безумного отчаяния? Он вспомнил ее духи, жар тела, теплую наготу, мягкие и нежные объятия, охватывавшие его шею, словно она подавляла его волю. Он вспомнил влажный и чувственный рот, нежный и резкий, и невольно вздрогнул, но отодвинул ее образ как бы рукой, и пригласил:

- Пойдем знакомиться с островом Саба. А, посмотри, вон там наши парни! – он позвал: – Сюда, сюда!

- Вы зовете их? – удивилась Моника.

- Конечно. Я так понял, что Сегундо Дуэлос тебе понравился. Вероятно, прогулка с ним покажется тебе приятней. Он хороший и дружелюбный паренек. Кроме одежды и некоторых подробностей, он может показаться изящным и элегантным, как сам Ренато Д'Отремон, сливки нашей аристократии, но он лучше сеньора Кампо Реаль.

- Что с вами? К чему эта насмешка?

- Это не насмешка, а стремление добраться до правды. Мужчинам кажется, что стоит умирать ни за что, ни про что. Все меняется из-за незначительных подробностей, по крайней мере, мне так кажется. Бумага, подпись, кольцо, одинаковые законные слова на латинском или любом другом языке, а один и тот же отец может породить такого ангела, как Ренато Д'Отремон, или ядовитого скорпиона, как Хуан Дьявол.

Только Моника хотела ответить, но не успели с ее губ сорваться слова. Перед ней, держа в руках шляпу из листьев пальмы, стоял помощник капитана с «Люцифера», восторженно смотревший на нее. И Хуан предложил:

- Подай руку моей жене и проводи ее, Сегундо. Покажи ей Боттом. Затем отыщите меня внизу. Ты знаешь таверну «Голубой тюльпан»? Там подают лучший джин из Голландии. С апельсиновым соком, попробуй его, Моника. Это очень целебно и поможет забыть.

- Хуан, Хуан!

Моника неуверенно зашагала, ноги скользили по широким отполированным дорожным плитам ярких улиц маленькой уединенной деревушки. Но Хуан, казалось, не услышал ее, и она остановилась с унылым выражением, глядя на удаляющуюся фигуру между двух рядов красивых белых домов.

- Не расстраивайтесь, хозяйка, ничего с ним не случится, – попытался успокоить Сегундо.

- Но он пошел в таверну напиться.

- Нет, сеньора, не бойтесь. Капитан никогда не напивался, и даже никогда не приближался к подобному состоянию. На «Люцифере» он даже не контрабандную водку не пил. Капитан – настоящий мужчина, хозяйка. И вы это знаете лучше всех.

Моника почувствовала, что краснеет, и избежала искреннего взгляда Сегундо Дуэлоса, наивного благодаря своей открытости. Она с трудом выносила категоричную форму, с которой остальные связывали ее с Хуаном, как клейменное железом животное, как какую-то необычайную собственность. Но нет, это не совсем так. На губах Сегундо Дуэлоса играла товарищеская улыбка, почти сообщническая, и дружелюбно он извинился: – Сеньора также знает прекрасно, что у капитана золотое сердце.

- Хуан хороший? Вы хотите сказать, что с остальными, с вами…

- Он суров, но никто не упрекает Хуана Дьявола, ведь он делает что угодно быстрее и лучше всех. С ним мы чувствуем уверенность. Когда он приказывает, мы не спрашиваем, почему, да зачем. Мы знаем: «Он прав». И он всегда прав. Только когда он привез вас… Ладно, простите, болтливость – мой недостаток.

- Я хочу, чтобы вы говорили со мной откровенно.

- Ну, на откровенность вы не рассчитывали. Да простит меня сеньора, как и капитан. Но на «Люцифере» такого еще не было. Ясно, еще до настоящего момента капитан не собирался жениться и не позволял подниматься женщине на борт «Люцифера». Капитан отчаялся, потому что вы заболели в свадебном путешествии. Он был вне себя, и я по глупости вывел его из себя. Но теперь вы хорошо себя чувствуете, и все мы очень довольны.

Он искренне улыбнулся. Было что-то простодушное и наивное в этой улыбке и неожиданно Моника почувствовала себя утешенной, уверенной, спокойной, и хотела опереться на него.

- Хотите, я покажу вам деревню, хозяйка?

- Нет, я немного устала. Почему бы нам не пойти прямо в то место, куда указал Хуан? В таверну. Это далеко?

- Это внизу. И это не совсем таверна, а наподобие маленькой гостиницы, она очень красивая и чистая. Вон там, где заканчиваются деревья.

- Пойдем искать Хуана.


- Хочешь, я понесу тебя на руках? Нам придется пройтись чудь больше, чем остальным до пляжа. Не забудь, там внизу мы оставили лодку.

- Нет… Нет… Мне хорошо. Не нужно.

- Ну тогда в путь.

Медленно, опираясь о руку Хуана, позволяя вести себя по узкой каменной тропинке, спускалась Моника с вершины Саба, пока наступал вечер. Она выпила бокал благородного вина и новый жар бежал по ее крови, новый луч показался в ее ясных глазах. Это было странное и глубокое чувство, почти что радость, которую она не ощущала уже долгие годы, или вообще никогда. Да, теплое вино, пахнущее корицей и гвоздикой, имело магический секрет. Она уже не чувствовала стыда от обнаженных рук, разноцветной юбки, светлых волос за спиной. Она словно плыла, и поверхность, по которой она ступала, имела особую мягкость.

- Какой же это красивый остров! Все жители кажутся счастливыми. Кажется, нет ненависти и амбиций.

- Конечно же есть. Где есть человек, у которого нет недостатков?

- Вы думаете, что люди плохие?

- Да. И женщины тоже не исключение. Люди плохие, потому что страдают, потому что несчастны. Другие плохие, потому что эгоисты, и не хотят страдать ни за кого и ни за что. Другие, потому что им нравится плохое, потому что наслаждаются вредом и сеют горе везде, где проходят.

- Но вы не из таких, Хуан, – живо отвергла Моника. – Не из таких ведь, правда?

- Я? Кто ж знает!

Они остановились посреди тропинки. Совсем рядом пустынный пляж, куда они причалили. Мягко Моника чуть отошла от него и, взглянув на последний луч уходящего солнца, не удержалась от вопроса:

- Вы много страдали в детстве, Хуан?

- Лучше не говорить об этом.

- Почему? Вам больно вспоминать? У вас было жестокое детство, правда?

- Я помню немало. Я вспоминаю о нем каждый день, за исключением сегодняшнего дня. Не знаю почему, но так даже лучше.

- Это так лучше, понимаю. Я всегда думала, что ваше сочувствие и жалость к Колибри исходят из этого. Грустная история, подобная вашей. Вы прежде намекнули. Вы сказали, что… не знаю, но должна спросить, хотя вы и ясно выразились.Достаточно ясно, но я не осмеливаюсь предположить, что сказанное вами… Я поняла, что вы и Ренато… Но если вы сын…

- Ничей. Я Хуан без фамилии, один. Не спрашивай, не порть этот прекрасный день. Для чего? Я Хуан Дьявол, Хуан без фамилии, Хуан Хуана, как меня зовут некоторые. Я не Бог и не Дьявол. Я такой, какой есть. В конце концов, какая разница, от кого произошел человек? Разве спрашивают у деревьев, из какого семечка они выросли? Нет, не спрашивают, никого это не волнует. Это ведь не садовые растения и не розы в теплице; они вырастают дикими и свободными, не менее крепкие и красивые. Остается лишь благословлять их, что они дают нам тень, верно?

- Правда, Хуан. Вы красиво сказали. Никогда я так не думала, но звучит красиво.

- Вернемся на «Люцифер», Святая Моника?

Лодка пересекала ясные зеркальные воды, чистые, голубые, почти золотящиеся от отдаленной вспышки сумерек. Но Моника не смотрела на небо и море. Она смотрела на мужественное погрустневшее лицо, в темные горящие и выразительные глаза, на сына Джины Бертолоци, словно видела его впервые.


9.


- София! Рад видеть вас снова, вы пришли в удачное время.

Его Превосходительство, генерал-губернатор Мартиники встретил сеньору Д'Отремон, церемонно склонился и поцеловал протянутую руку. Они находились в просторном зале дома губернатора Сен-Пьера, с балконами, выходившими на море. Ответив натянутой улыбкой важной особе, София беспокойно посмотрела на дверь, отделявшую зал от прихожей. Кабальеро, наблюдая за ней, угадал ее мысли:

- Вы пришли с кем-то?

- Каталина де Мольнар. Но сначала я бы хотела поговорить с вами наедине.

- Как пожелаете. Но повторяю, события связаны. Я собирался послать письмо специально в Кампо Реаль на ваше имя для сеньоры де Мольнар от доктора Фабера, которого припоминаю, как давнего знакомого с острова Гваделупе. Присаживайтесь и поведайте причину вашего визита. Думаю, вы лет двадцать не были в Сен-Пьере.

- Меньше. Я посадила здесь на корабль Ренато, отправляя во Францию.

- Действительно. Тогда я прибыл в Сен-Пьер принять на себя эту должность, как раз оставленную родственником Мольнар. Он доверил мне обходительную кузину, и я еще не имел возможности что-нибудь сделать для нее.

- Теперь имеете, губернатор. Я приехала не ради себя, а ради несчастной матери. Дело очень личное, деликатное, и оно ее мучает.

- Это касается ее дочери Моники? К сожалению, до меня дошли слухи, которые истолковываются превратно, что неудивительно, и я бы не поверил, если бы не любопытнейшее письмо от доктора Фабера.

- Что? Это в связи с…?

- Доктор Фабер написал ее матери от имени Моники. Девушка очень больна. Согласно его диагнозу, мне стало понятно, что речь идет о злокачественной лихорадке.

- О нет! – возмутилась София. – Кто знает, что с ней сделал этот пират и дикарь!

- Доктор Фабер хорошо отзывался о нем. И простите София, но меня заверили, что свадьба произошла в Кампо Реаль, и ваш сын был шафером на этой неравной свадьбе.

- Это правда. Мой сын сделал это ради жены. Что ему оставалось? Но никто не думал, что этот человек так себя поведет. Каталина де Мольнар в отчаянии. Я умоляю вас, во имя нашей старой дружбы, не навредить репутации моего сына, чтобы не сплетничали по причине родства. Умоляю. Я хочу спасти сына и Айме от скандала. Она же Д'Отремон, вы понимаете? Я не хочу, чтобы по какому-либо поводу или причине о ней пошли злые пересуды. Каталина де Мольнар просит вас задержать шхуну Хуана Дьявола. Бог знает, куда приведет страдание и отчаяние матери. Бог знает, до какой крайности она дойдет, чтобы добиться от вас желаемого.

- Но София, я не понимаю. Вы приехали сюда просить помощи для Каталины де Мольнар, и в то же время просите, чтобы я пропустил мимо ушей ее мольбы.

- Все кажется нелепым, прекрасно понимаю, но я тоже мать, и по дружбе вы можете найти какое-то законное основание, чтобы предотвратить скандал, который неизбежно опозорит моего сына, если только этого человека не накажут за другие преступления. По-моему, причин для этого много, взять хотя бы злосчастную свадьбу.

- Преступление жениться на сеньорите де Мольнар? – усмехнулся губернатор.

- Пожалуйста, поймите меня! Пообещайте…

- Да, София, я понял, хотя вашу просьбу нелегко исполнить. Я ничего не обещаю, позвольте пройти ожидающей матери.

Губернатор подошел к дверям и пригласил Каталину де Мольнар, галантно предложил присесть на роскошное кресло:

- Сеньора де Мольнар, у меня обязательство перед вами. Речь идет о содержании письма, присланного вам:

«Ваше Превосходительство, обращаюсь к вам, а не к сеньоре Каталине де Мольнар, так как дело деликатное, серьезное и грешу нескромностью. Вместе с этими строчками я отправляю письмо, которое умоляю передать этой даме по просьбе Моники, которая находилась на этих берегах на «Люцифере», тяжело больная…»

- Боже мой, Боже мой!

Каталина де Мольнар опустила голову, подавленная болью услышанных слов, оживших и обжигающих. Губернатор остановился, взглянув на нее с искренним сочувствием, затем его понимающий взгляд остановился на лице сеньоры Д'Отремон, но та отвернулась и посмотрела через открытый балкон, возвышающийся над Сен-Пьером. Затем губернатор продолжил:

«…Мне показалась удивительным присутствие такой молодой дамы, как сеньора де Мольнар на этом корабле, чья красота и утонченность разнились с бедностью тесной каюты шхуны «Люцифер». У меня появилось искушение немедленно оповестить об этом власти. Но состояние больной было очень деликатным, чтобы позволить себе иное, а не спасение ее жизни, и это меня остановило, хотя надежды спасти ее было мало.

Меня отыскали, сказали, что речь идет о жене капитана шхуны, крепкого сурового и непочтительного юноши, которому я предложил переместить ее в нашу хорошую больницу. Он решительно отверг это, завоевав мою неприязнь; но потом, должен признаться, его поведение изменило мои первые мысли…»

- Что? Что? Что он говорит? – доискивалась София.

- А вы послушайте дальше, – посоветовал губернатор: – «…Он обращался с ней заботливо, внимательно и старательно, не пропустив никаких затрат, усилий, чтобы обеспечить ее удобствами, и не отходил ни на миг от ее изголовья, пока жизнь его молодой жены была в опасности…»

- Это невероятно! Это правда, что он говорит?

- Прочтите сами, донья Каталина. И далее: «Когда она могла говорить и сознание ее прояснилось, то захотела поговорить со мной наедине, а он деликатно ушел. Я воспользовался минутой, чтобы предложить ей помощь, все, что захочет, но она только попросила написать сеньоре де Мольнар, чтобы успокоить мать касательно ее состояния здоровья и судьбы».

«…Отправляю это письмо со всеми подробностями. Успокойте, или попытайтесь успокоить сеньору де Мольнар, как она велела. В этой паре что-то странное. Я решил не покидать соотечественницу, хотел злоупотребить влиянием на Его Превосходительство губернатора Гваделупе, случайно оказавшегося на Мари Галант, воспользовался силой власти, чтобы они спустились с корабля и провели на берегу несколько дней, но кто-то предупредил капитана «Люцифера»…»

- И они уехали, правда? – прервала Каталина в порыве волнения. – Они уехали, или этому медику, которого Бог благословит, удалось…?

- Минутку, послушайте. «…Не знаю, причина ли разговора с ним, или я повел себя нетактично, или его предупредили, но шхуна сразу подняла паруса, совершив неожиданное бегство. Напрасно мы пытались остановить ее, оповестив ближайшие острова. Мы лишь думаем, что они направились на северо-запад, воспользовавшись хорошим ветром, чтобы скрыться.

Я посчитал свои долгом уведомить вас и близких молодой девушки, чудесного создания, к которой я проникся живым участием с первой минуты. У меня нет власти и средств, чтобы сделать для нее что-то еще. Если вы можете что-то сделать, то я всегда в вашем распоряжении. Доктор Алехандро Фабер, главный врач больницы Гран Бура в Мари Галант, Французские Антильские Острова».

- Нужно ехать за ними! – отчаянно воскликнула Каталина. – Нужно остановить этот корабль. Нужно спасти мою дочь. Вы можете, губернатор. Можете приказать остановить его в первом же порту.

- Я до сих пор не знаю их местонахождения, сеньора де Мольнар. В этом письме нет оснований для задержания. Мы знаем, что ваша дочь свободно приняла этого человека как мужа. Насколько я понял, свадьба случилась в Кампо Реаль, и вы сами допустили ее. Понимаю, что мать угнетает неравный союз, но это не преступление.

- Вы не можете поднять архивы порта? – намекнула София, отойдя от окна и приблизившись к губернатору. – Не верю, что нет преступлений против Хуана Дьявола! Если не можете задержать его из-за свадьбы.

- Или использовать ее, если можно. На кону жизнь моей дочери. Сделайте что-нибудь для спасения Моники!

- Почему вы не думаете о спасении Айме? Помолчите, Каталина. Горе заставляет вас бредить.

С сомнением губернатор посмотрел на дам, затем нажал на кнопку звонка и вышел в прихожую к секретарю:

- Внимательно поищите документы касательно шхуны «Люцифера» и ее капитана, принесите их немедленно.

- Вы найдете какое-нибудь преступление? – оживилась София. – Хуан Дьявол не заслуживает уважения! Соберите преступления и свидетелей против него.

- Любым способом спасите мою дочь, губернатор! – умоляла Каталина.

- Не любым способом! – решительно отвергла София. – Единственная жертва – мой сын Ренато, и он не должен узнать. Делайте что хотите, губернатор, но ни одна капля этой грязи не должна упасть на него, потому что я пойду на все ради его защиты.


- Готовы отчаливать! Каждый на свое место! – по голой палубе сновали, послушные голосу Хуана, члены экипажа «Люцифера». Легкий свежий ветерок мягко раздувал паруса, которые постепенно поднимались от кливера на фок. Поднят якорь, Угорь крутил штурвал, ожидая приказа на новое направление, но Хуан остановился в нерешительности и вошел в каюту, толкнув прикрытую дверь.

- Не хочешь попрощаться с островом Саба с палубы? Ах, черт!

Моника стояла перед зеркалом. Она повязывала на голове цветной платок, которые носили деревенские женщины Мартиники и Гваделупе, и увидев Хуана она покраснела. На столе лежали юбки, блузы, ожерелья, флакон духов, ручное зеркало. Превозмогая робость, Моника странно улыбнулась приблизившемуся человеку, готовая заплакать:

- Вы наверное сошли с ума, распорядившись купить мне все это.

- Тебе нравится? Подходит? Я знаю, эта одежда не для тебя, но другого мы не нашли.

- Не стоило этого покупать. Я не должна так принимать эти подарки.

- Тогда прими их как жена, это меньшее, что я могу сделать. Больше времени будешь упаковывать багаж.

- Я не должна принимать этого, я не могу, не хочу, потому что… потому что…

Она не находила слов, потому что едва понимала свои чувства: радость и боль, волнение и стыд, смущение и благодарность. Она не могла оставаться равнодушной, что суровый капитан «Люцифера» тратит на нее большую часть своих сбережений, предлагая все это даже с извинением:

- Прошу, воспользуйся этим. Это не достойно Мольнар, но ты ведь выглядишь гораздо лучше, чем в черном платье. А теперь, если хочешь, попрощайся с Саба, потому остров уже почти скрылся из вида.

- Мы уезжаем? А куда поедем теперь, Хуан?

- Поедем на юг!

«Люцифер» бойко плыл по голубым Карибским водам, на всех парусах, проворным бортом, острым носом, весь как струна, быстрый, вибрирующий от напряжения. Как белая стрела натягивала тетиву лука, так вращали колесо штурвала сильные руки Хуана, и тот шутя спросил Монику:

- Хочешь подержать штурвал?

- Такой… Мне кажется, это так трудно.

- Не думай. Возьми вот здесь. Вот так. Держи его двумя руками, он очень податливый, когда море спокойное. Достаточно повернуть колесо и корабль сменит курс. Очень хорошо. Понятно, что нужно поддерживать указанный курс, помнить, где есть отмели и мелководье, на которые можно натолкнуться и сесть на мель. Осторожно, не делай так, иначе мы вращаемся по кругу! Ты крутишь направо, а нужно левее, вот, видишь? Еще нужно смотреть на паруса, потому что мы зависим от ветра. Если он не подует, то можно провести тут целые недели, глазея друг на друга.

- Почему мы так быстро уехали с острова Саба?

- Там нужно было немногое сделать. Для чего оставаться дольше обычного, подвергаясь опасности?

- Опасности, какой?

Хуан не ответил. Горячие ладони накрыли ладони Моники на штурвале, как бы через ее руки он управлял изящным судном, чей курс поворачивал направо, и Моника заметила:

- Вы брали курс налево.

- Да, а теперь взял направо. Мы говорим правый борт.

- Куда мы доберемся, если последуем правым бортом?

- В Синт-Эстатиус, голландский островок, чуть больше острова Саба. Там нет стоящего порта, и мы проследуем в Сент-Кристофер, а там город Бастер, где не менее десяти тысяч жителей. Еще есть Крепость Тайсон в фантастических руинах, известный серный холм, и все у подножья горы Мизери высотой в четыре тысячи футов. Остров простирается полосой земли, заканчиваясь полуостровом, в центре которого лагуна, а в миле необитаемый островок Невис, похожий на Саба: конус посреди моря.

- Вы хорошо знаете все это.

- Как две своих руки я знаю Антильские острова.

Эти руки перед ней: широкие, жесткие, крепкие, полные жизненной энергии. Моника никогда не видела таких рук. Они свидетельствовали о борьбе, работе, воле. Левую ладонь пересекала изящная белая линия старого глубокого шрама, и с любопытством Моника спросила:

- Это штурвал сделал?

- Нет, ни штурвал, ни весло. Это лезвие ножа, Святая Моника. Я изо всех схватился за лезвие ножа.

- Это какая-то нелепость! Почему?

- Думаю, инстинкт самосохранения, жажда бессмысленно продлить муку жалкого существования. Мне было десять лет.

- Невероятно! На вас напали с кинжалом? Эта рана на руке ребенка должна…

- Я мог остаться инвалидом, но пролившаяся кровь успокоила злобу, для кого моя жизнь стала оскорблением.

- Вас ранил человек?

- Муж моей матери. Я жил с ним первые двенадцать лет. Я знал, что мать умерла, дав мне жизнь или чуть позже. Он же ненавидел меня. Много раз он хотел покончить со всем, убив меня разом. Это был как раз тот случай. В остальном это мучение от голода и страха.

- И никто не мог помочь вам?

- Никто, а даже если и мог, кого это волнует? Рядом с нашей хижиной на Утесе Дьявола не было соседей, но было немного хлеба и много водки. Иногда я сбегал из того ада, исчезал на целые недели, жил среди утесов и кустарников, питался кореньями и моллюсками, которые вытаскивал из камней на пляже, я…

- И вы ни у кого не просили защиты?

- Кто защитит уличного, дикого, испорченного воришку, знавшего только дурные слова и чувства? После этих скитаний я возвращался полуголым, истощенным и голодным.

- А тот человек?

- Бертолоци истолковывал это по-разному.

- Бертолоци? – заинтересовалась Моника. – Я не впервые слышу это имя. Слышала, как говорили о нем, прекрасно помню. Этот человек с отравленным сердцем?

- Да, – равнодушно признался Хуан. – Наверное самый худший, потому что связан с первыми воспоминаниями. Он учил ненавидеть сострадание; только делаясь жестоким и злым, как он, мне удавалось немного утихомирить его бешенство. Он мастерски владел злом: учил пить, превосходно играть в карты, силой вырывать у слабого, лгать, красть, жить как загнанный зверь, и еще учил меня проклинать имя женщины, которая дала мне впервые грудь. Так же, как он ее проклинал.

- О, нет, чудовищно! Невероятно, что человеческое существо дошло до такого предела. Как можно так ожесточиться?

- Я служил напоминанием, оскорблением, изменой, разрушившей его жизнь. Вся его лютая ненависть вдохновлялась моим существованием, довлела надо мной постоянно. И говоря по справедливости, то не его я должен ненавидеть, а оставившего меня у него, кто слишком поздно забрал меня, боясь, что его родная кровь прольется на эшафоте: отца Ренато Д'Отремона, который был и моим отцом.

- Так вот какая история! – в замешательстве воскликнула Моника.

- Да. Теперь ты знаешь полную или, по крайней мере, большую часть. А теперь, когда твое любопытство удовлетворено, забудь об этом, как я.

Он выдернул левую руку из рук Моники и быстро сменил курс. От резкого толчка Моника покачнулась, а он подхватил ее, возвращая на место.

- Взгляни. Это Синт-Эстатиус. Мы обойдем его стороной, а завтра окажемся в Бастере. Увидишь, какая это красивая земля. Обещаю тебе хорошую прогулку по ней.

- Хуан, я начинаю понимать вас. Вернее, понимаю совершенно.


Голубое небо потемнело, украсилось звездами, а Моника видела гигантский силуэт горы Мизери. Теплый и мягкий воздух, спокойное море, словно лагуна тихих вод, которую окаймляли кружева серебряной полной луны. Моника накрыла плечи шелковой накидкой, чуть прикрыла голову и вздрогнула, ощутив на себе пристальный взгляд Хуана:

- Какой белой ты выглядишь под луной! Белой и сверкающей, как звезда. Что-то есть такое в тебе. Ты как звезда, отраженная в водоеме. Вроде она рядом, но видно лишь ее отражение. На самом деле она очень далека, в миллионах миль.

- Какая глупость! – покраснела польщенная Моника. – Почему вы мне это говорите? По-моему, утверждение не совсем справедливо. Когда этим вечером я уверяла, что понимаю вас…

- Ты хотела сказать, что сочувствуешь. Я прекрасно понял.

- Нет. Я поняла, потому что вдруг осознала многое. Сострадать – это другое. Сочувствовать можно даже тогда, когда мы не очень хорошо понимаем, сочувствовать страдающим. А кто не страдает в этом мире? Все страдают, всё страдает. Как правило, каждый понимает и чувствует собственные муки, но прекрасен момент, когда наше сердце рвется и переполняется от чувств по отношению к другому сердцу, страдавшему больше, и которое имеет большее право на нежность и огромную любовь.

Быстрым движением она взяла левую руку Хуана, повернула жесткой ладонью вверх и в непреодолимом порыве дрожащим поцелуем прикоснулась к длинному шраму.

- Моника, – глубоко потрясенный спросил Хуан. – Что ты делаешь?

- За вашу боль ребенка, Хуан, за эту жалость, которую никто не проявил, и за все, что вас еще ранит.

Она смотрела ему в глаза с новым, неожиданным волнением, открывая сердце, и он побледнел, избегая этого взгляда. Под белой атласной кожей бежала с новым жаром алая тропическая кровь. На мгновение стерлось все: прошлое, мечты, воспоминание других горящих губ и глаз. Посреди корабля Хуан Дьявол не чувствовал под собой ног, словно весь переполнился, словно целый мир находился в его непокорных волосах, могучих руках, чувственных губах и больших итальянских глазах.

Моника задрожала, когда он освободил руку из ее нежной тюрьмы, и рука легла на хрупкую талию, медленно отводя к запертой двери единственной каюты «Люцифера». Она чувствовала, словно ее пронзила незнакомая сила и одновременно слабость, словно она сдалась. Она не сопротивлялась и не возражала. Словно пена волн, которые море приносило и уносило, она принадлежала Хуану Дьяволу.

- Доброй ночи, Моника, отдыхай. Выспись хорошенько, потому что завтра будет бурный день. Есть на что посмотреть в Сент-Кристофере. Тебе понравится.

Он бесшумно удалился тихим и твердым шагом босых ног, а она неподвижно и пораженно стояла с одним именем Хуана в горле и жаром широких рук, разжигавших атласную кожу. Почему он оставил ее сейчас? Почему не подошел к ней, словно с сомнением ожидая первую ночь? Без него как будто закачался весь мир; без него она почувствовала одиночество, холод, но не позвала его. Волна смущения зажгла щеки и выплеснулась доселе неведомыми ей слезами. Она подумала о стольких женщинах, которые без тени сомнения кидались в его объятия. О портовых падших женщинах, распутницах таверн, соревновавшихся друг с дружкой. Она подумала об Айме и жгучая волна неясных чувств овладела ей: гнев, ярость, смущение, почти ревность. Резко она вошла в каюту и яростно заперла дверь.


- Ана, Ана! Просыпайся, дура!

- Ах, черт побери! Постоянно вы меня оскорбляете.

- Постоянно ты раздражаешь меня и постоянно спишь. Выйди, прогуляйся по дому. Сходи и посмотри, что делают остальные.

- Сейчас? Ай, моя хозяйка, сейчас три утра. Даже не глядя можно понять. Ни хозяйка София, ни сеньора Каталина не вернулись из столицы. Что касается нотариуса и сеньора Ренато…

- Ренато продолжает пить?

- А как же, хозяйка. Бродит, как тень. Иногда в кабинете валится на диван и там дремлет. Потом встает и снова пьет, снова бродит. Но со вчерашнего вечера он ничего не просил.

- Где говоришь он?

- У входа в дом, смотрит и смотрит на дорогу и ущелье. По-моему, он в отчаянии, потому что возвращаются сеньора София и сеньора Каталина. И как я сказала, почему бы ему не сесть на лошадь и не разыскать их?

- Ты уверена, что он не пьяный?

- Говорю же… Если он ничего не пил со вчерашнего дня, то уже протрезвел.

- Дай накидку.

- Накидку? Вы выйдите отсюда? Сеньора София ясно сказала, что вам нельзя выходить из комнат. Угодите прямо в пасть волку. Вспомните, какой он пришел вчера вечером, когда велел позвать вас, а вы были там.

- Подай накидку, уйди и не мешайся, простофиля.

Да, Ренато со скрещенными руками стоял возле перил, с лихорадочными глазами от алкоголя. Он казался совсем другим человеком: растрепанный, обросший, с расстегнутой на белой груди рубашкой, с мрачным взглядом, горьким изгибом губ. Он выглядел постаревшим лет на десять, с таким выражением и внешностью, трагической тенью его самого, что казался странно похожим на Франсиско Д'Отремона. Несомненно, он брат Хуана Дьявола.

- Ренато, мой Ренато. Слышишь? Хочешь, мы поговорим? – умоляюще попросила Айме.

- Поговорим? Поговорим? – засомневался печально Ренато. – Теперь ты хочешь поговорить?

- Да, Ренато, теперь я хочу поговорить, потому что ты не пьян. Прости, но это верное слово. Ты целыми днями пьешь, как сумасшедший и ведешь себя, как дикарь. Теперь ты в здравом уме, и у меня есть надежда, что мы сможем поговорить, как цивилизованные.

- В таком случае у тебя не получится! Д'Отремон не цивилизованные! Ни мой отец, ни… мой брат, ни я, тем паче, хотя и выгляжу цивилизованным. В нашей крови течет варварский огонь, грубые чувства, дикие страсти. Мы примитивны в ярости, любви и ненависти! Обрати на это внимание. Даю тебе последнюю возможность спастись. Беги, если виновна, Айме, пока я еще не понял, что ты виновна, спасайся, пока во мне осталось человеческое. Потом будет слишком поздно!

По спине у Айме пробежал озноб, но пришпоривала ярость, самолюбие, бесконечное желание играть и побеждать, поэтому она вцепилась дрожащими пальцами в Ренато:

- Мне незачем бежать и спасаться! Выслушай, если хочешь узнать всю правду! Меня не в чем упрекнуть! Быть твоей женой – мое единственное и настоящее желание.

- Следи внимательно за своими словами! Как священную клятву я возьму каждое твое слово, и если снова солжешь, то твоя ложь окажется последней! Говори!

- Я должна начать издалека. Этот человек ухаживал за мной…

- Хуан Дьявол? Где? Когда? Как? Ты же была моей невестой! Моей невестой, когда приехала из Франции. А значит духовно принадлежала мне, как такое могло быть? Скажи же наконец!

- Раньше, Ренато. Раньше…

- Раньше чего? Перед возвращением на Антильские острова ты не могла знать Хуана!

- Чтобы ты меня понял, я должна начать раньше. Когда вы с Моникой были подростками…

- Моника только на два года тебя старше. Двух лет недостаточно.

- Да, знаю. Но из-за ее характера. Ты всегда дружил с ней, на меня же почти не обращал внимания, а я начинала влюбляться в тебя. Ты не знал, как страдало сердце девочки, которая становилась женщиной. Я влюбилась в тебя, а ты казался влюбленным в Монику, я мучилась от ревности и злости, а Моника была уверена, что ты женишься на ней. Для тебя она причесывалась, прихорашивалась, ставила цветы на стол, из-за тебя училась дни и ночи напролет, чтобы разговаривать с тобой обо всем, когда на меня не обращали внимания.

- О чем ты говоришь? – разволновался Ренато, вопреки себе удивленный и заинтересованный.

- Моника безумно любила в тебя, Ренато, она думала и говорила только о тебе. Она не сомневалась, что ты женишься на ней.

Руки Ренато ослабели, на лице отразилась растерянность, смущение, глубокое удивление, боль из-за невольно причиненного зла. И он спросил:

- Моника меня любила? Однажды ты кое-что сказала подобное. Я не хотел обращать внимания, ведь это были твои оправдания, ложь, обман.

- Нет, Ренато, Моника тебя любила, была без ума от тебя, и когда поняла, что ты предпочел меня, ушла в Монастырь Марселя. Ты не помнишь ее странное поведение, как она сильно изменилась, ее намеки? Казалось, она возненавидела тебя. Ты подумал, что она тебя ненавидит, а она любила. Она была помешана на тебе, а я ревновала, дико ревновала, что у меня разжигалась кровь.

- О, нет, невозможно!

- Клянусь, это правда! Клянусь всем, что мне свято и священно. Жизнью матери клянусь! Моника обожала тебя, считала меня безумной, ребенком, невеждой, что я не могу тебя осчастливить. Она всегда была умнее меня, сильнее характером. Она заставила меня поклясться ей…

- В чем? – торопил Ренато, увидев, что Айме засомневалась.

- Что моя жизнь с тобой будет только самоотверженной и жертвенной, что я постоянно буду обожать тебя, слушаться, как рабыня. Требовала, чтобы я благодарила тебя, отказалась от капризов, безудержных проявлений своего характера. Упрекала, что преступно кокетничать, быть непостоянной, следила за моими действиями, улыбками и вздохами, создавала вокруг меня обстановку подавленности, надзора и душила меня этим, Ренато. Иногда, чтобы позлить ее, я кокетничала…

- Что?

- Кокетничала, но любила и думала только о тебе. Так я мстила ей за невыносимую тиранию. Она хотела, чтобы я провалилась, хотела подловить меня, постоянно угрожала, и я возненавидела ее так, что от одного слова выходила из себя. Она задевала мое самолюбие, вечно ругала, пока в один прекрасный день мне все это не надоело.

- Надоело все это, что? Не хватало меня обмануть, да?

- Нет, нет! Ничего подобного. Только ребячества и озорство, и из-за нее…

Айме закрыла лицо руками и долго всхлипывала, склонившись на каменные перила, пока Ренато обдумывал ее слова и не мог привести в порядок мысли, которые вертелись сумасшедшим вихрем и потрясли душу. Затем Айме медленно продолжила, ее слезы высохли.

- Что ты сделала по ее вине? Говори!

- Я, ну… Я не сделала ничего серьезного, Ренато. Хуан Дьявол ходил кругами вокруг нашего дома. Как я раньше сказала тебе, он ухаживал за мной…

- За тобой или за ней?

- На самом деле за мной, Ренато. Он ухаживал за мной. Она вернулась из монастыря в рясе. Он же преследовал меня. Он не знал о нашей помолвке. Однажды он обратил внимание на Монику, я сказала, что она еще не пострижена, что может оставить рясу, что красивая и ей нужна любовь. Это было легкомысленно. Я не думала, что он воспримет это всерьез и так рассердится. Он сменил курс, а я по шалости приободрила его, дала понять, что Моника отвечает ему взаимностью, что только притворяется, избегает его, а он…

- А он, что? Продолжай, продолжай!

- Я обманула его, в этом моя вина. Это мой грех, Ренато, грех, в котором я не хотела признаваться тебе. От ее имени я написала письмо, чтобы он искал ее в Кампо Реаль. Я играла чувствами обоих, и когда он приехал, она отвергла его, и он разгневался, поклялся отомстить, и уже было бесполезно желать, чтобы он уехал отсюда.

- Хочешь сказать, что Моника не отвечала ему взаимностью? Что на самом деле никогда не любила его? Никогда не отдавалась ему, а он не был ее любовником?

- Да, Ренато! Все перепуталось. Я сказала Монике, что ты убьешь меня, и она приняла жертву. Из-за этого я страшно горевала, когда ты заставил ее выйти замуж, а он повез ее далеко. Из-за моего легкомыслия это было подло и жестоко. Это правда. Это мой единственный грех, прости меня, Ренато! Прости хотя бы ты, потому что она никогда не простит!

Почти обессиленная, потерявшаяся среди лжи, обезумевшая от тревоги, но решившая не отступать, плакала Айме от этих слов, которыми лгала еще больше. Лгала, поставив на кон все, прикрываясь новой ложью, загнанная в угол обстоятельствами, где ложь – единственный путь. Она нагромождала одно на другое, клеветала, искажала все с жестокой смелостью, борясь между жизнью и смертью, плакала, ужаснувшись очередной бездной, куда рискнула броситься, и жадно наблюдала за Ренато, лицо которого побелело от страха.

- Не может быть! Невозможно! Если это правда, тогда ты приговорила невинную сестру! Беззащитную вручила грубому мужчине!

- Это ужасно, да? Ты сам настаивал.

- Но почему ты не сказала правду? – пришел в отчаяние Ренато. – Почему не сказала тогда, а говоришь сейчас? Почему она молчала и терпела подобное?

- Чтобы спасти меня. Ты поклялся, что убьешь меня. И чтобы спасти тебя. Не забывай, она любила тебя. Ты угрожал убить Хуана. И сделал бы!

- Может быть, но я совершил ужасную несправедливость. Скажи ты правду…

- Я собиралась рассказать, признаться, поставив на карту все, но ты сказал, что этот человек твой брат. Как я могла столкнуть вас? Превратить тебя в убийцу, а его в жертву? Нет, Ренато, потому что ты моя любовь, и потому что я рожу тебе ребенка!

Ренато отступил, чувствуя, что сходит с ума, а Айме вздохнула, все сильнее упрочивая свое положение. Почувствовав, что он поверил, она осмелела, наконец освободившись от единственного несмываемого пятна. И бросилась ему в объятия:

- Мой Ренато, только тебя я люблю! Из-за тебя я пошла на все. Пожертвовала сестрой, повергла в отчаяние мать, лгала, клеветала, была эгоисткой, жестокой, бесчеловечной; чтобы только сохранить твою любовь, защитить твою жизнь, не запятнав ее кровью. Я хотела спасти тебя, пусть даже мир пошел на дно!

- Спасти меня, спасти меня… – презрительно отозвался Ренато с бесконечной болью.

- Ты бы не допустил этого. Сомневался, думая обо мне самое худшее, превращая нашу жизнь в ад. Отвергал и проклинал сына, которого я ношу, и пусть даже это жестокая правда, но я должна была тебе рассказать. Понимаю, я заслуживаю ненависть сестры, проклятие матери, презрение честных людей. Заслуживаю всего, но только не отталкивай меня, потому что я поступила так ради тебя, чтобы защитить твою любовь.

Она встала на колени, закрыв лицо руками, и стояла неподвижно, нерешительно ожидая от Ренато слов, которые решат ее судьбу. Но тот не подошел к ней, не поднял с пола, не сжал в объятиях, а лишь посмотрел по сторонам сумасшедшими глазами, и наконец, крикнул в полумрак:

- Эстебан, быстро, оседлай мне лошадь!

- Ренато, куда ты? – испугалась Айме.

- Куда еще, как не искать наших матерей? Я знаю, они в Сен-Пьере, просят губернатора задержать корабль. Уверен, они все силы приложили для спасения Моники, делают это за моей спиной, считая ее виновной, как и я до недавнего времени, ставят ее жизнь выше твоей, так щепетильны, потому что боятся скандала или моей жестокости. Но все изменится. Я лично остановлю корабль. Любым способом верну Монику.


10.


- Это серный холм. Бримстоун Хилл, как говорят британцы. В этой старой крепости происходили великие битвы. Чуть дальше городка Бастера есть другой развалившийся Форт, такой же значимый, как и этот, Форт Тайсон.

Хуан указал на ржавую зубчатую стену, где заканчивались старые площадки древнего форта на серном холме. Они стояли на земле Сент-Кристофер, вулканическом острове с высокими горами, густыми плодородными лесами, величественными скалистыми склонами и пустынными пляжами. Новые уголки райской земли и моря все больше открывались глазам Моники, сначала с удивлением, а теперь почти с восторгом.

Хуан нес ее на руках, и она слушала его теплый голос, чувствовала, что время течет плавно, словно бриз, который трепет ее золотые волосы, такие же мягкие, как море, расстелившееся платком из пены там внизу, у светлого пляжа.

- Когда проголодаешься, пойдем и пообедаем. Рядом с теми пальмами нам не стоит надеяться на жареное мясо. Нарядная команда попросила оказать им честь сесть с нами за стол. Они обожают тебя, смотрят, как на утреннюю звезду. Хотят оказать тебе внимание. Кто-то побывал в Чарльз Таун и отыскал вино, сладости и другие деликатесы. Они порадуются, если мы примем их угощение.

- Мне так приятно их внимание, которое ничем не заслужила…

- Возможно ты заслуживаешь больше, чем думаешь. Наконец наша жизнь изменилась к лучшему.

- Для вас тоже, Хуан?

- В первую очередь, моя жизнь изменилась. Если ты снова что-то вспомнила, лучше не говори. Сегодня я не хочу загружать голову, не хочу ворошить прошлое, ни далекое, ни близкое. Двадцать четыре часа в Сент-Кристофер – единственная наша задача. Ты рада?

Он улыбнулся, глядя в ее светлые глаза, но она не ответила, потому что голос ее не слушался. Она почувствовала глубокое и горячее волнение, словно живет во сне и видит другую жизнь.

Хуан не мог больше сдерживаться, спросил робко и сбивчиво:

- Тебе нехорошо Моника, да?

- Не знаю, как назвать это чувство, Хуан. Почти… я почти счастлива.

Хуан выпрямился. Он с трудом верил. Неужели он услышал странное слово, которого не было в их беспокойных и измученных жизнях? Счастье. Моника сказала счастье. Он подумал, что спит и посмотрел по сторонам. Ну да. Это говорила она, а он стоял напротив, под небесами, перед морем, казавшимися теперь другими, словно их позолотил особенный и лучезарный свет. Ее щеки зарделись, словно цветок, а слова исчезли. Робко она протянула руку, которую он взял в свои ладони. Молча они спустились по узкой лестнице, пока их сердца бились в одном ритме.


- Благодарю вас, губернатор, что приняли меня.

- Проходите, мой молодой друг, и окажите любезность, присаживайтесь. – Изящный и дружелюбный губернатор Мартиники протянул руку, указывая на ближайшее сиденье у просторного стола. Было два часа ночи, морской воздух из открытых окон шевелил кружевные шторы. – Полагаю, вы приехали с той же несчастной проблемой, с которой донья София почтила меня своим присутствием.

- Действительно, губернатор. Я не вполне уверен, но все на это указывает. Знаю, моя мать очень настойчива.

- Не знаю, что и сказать, мой молодой друг. Донья София хотела, и в то же время не хотела задерживать «Люцифер». Она боролась с двумя чувствами. Хотела, чтобы мы помогли сеньоре де Мольнар, которая отчаянно упорствовала в освобождении дочери. С другой стороны, ваша мама не без оснований боится скандала, Ренато.

- А я никого не боюсь и скандала тоже!

- Такое поведение не похвальное. Мы живем среди людей, их мнение может оказаться решающим, а с вашим именем…

Он замолк, разглядывая лицо Ренато, суровое, напряженное, увлеченное жестокой борьбой с самим собой. Как потрясающе он изменился со времени свадьбы! Казался постаревшим лет на десять. Его выражение было одновременно болезненным и свирепым, а в словах звучала какая-то резкость, нетерпение, что-то режущее:

- Губернатор, я пришел просить справедливости.

- Сначала я повторю сказанное сеньоре де Мольнар. Есть справедливость законная и справедливость моральная. Не всегда можно сделать второе на первом. Законно я не имею никаких прав арестовывать Хуана Дьявола. Поэтому, с болью в душе, должен отказать в просьбе сеньоры де Мольнар. Я не могу арестовать Хуана за то, что законно женился и увез жену на корабле.

- Но можно вернуть в Сен-Пьер корабль, незаконно покинувший порт. Можно задержать человека, чья собственность заложена за заявленные и доказанные долги. Есть гора законных бумаг, где его можно обвинить за учиненную потасовку, непочтительность властям и ранение человека, который не вполне оправился.

- Этот человек получил компенсацию наличными. Кто-то заплатил за Хуана Дьявола, поручился за него, чтобы вытащить на свободу. Вы можете проверить архивы порта, и этот кто-то…

- Этот кто-то – я. Губернатор, скажу безо всяких экивоков. Я пришел поставить все на свои места. Я поручился за него и пришел вернуть поручительство, требую немедленно привести это в действие.

- Чтобы приговорить заочно в его отсутствие? Это невероятно, и осмелюсь даже сказать, бесчеловечно. Подпишите заявление, что берете на себя ответственность.

- Я подпишу заявление, приму всю ответственность. Можете сообщить островам. Отнесите на мой счет все необходимое расследование.

- Если вы решились на такое дело, то сведения есть. «Люцифер» поставил якорь на острове Саба. Затем побывал в Бастере, Сент-Кристофере. Прошел Антигуа и проследовал вчера на юг. По очевидным причинам, их непросто остановить в Гваделупе, в Мари Галант, но можно сообщить властям Доминики, Гренады, Сент-Винсент и Тобаго. Вряд ли они продержаться долго без провизии. И если настаиваете…

- Сделайте это, губернатор, сделайте!


Следуя единственному направлению на юг, на полных парусах, наклоняясь направо, «Люцифер» мягко резал голубые Карибские воды.

До самого вечера у штурвала стоял Хуан Дьявол. Горы Гваделупе остались позади, как и широкий залив Мари Галант. Другой остров вырисовывался в небе высокой линией гор, над которым развевался британский флаг.

- Моника, посмотри туда. Что ты видишь?

- Земля! Другой остров!

- Самый красивый из всех. Хочешь взять штурвал «Люцифера» до самого острова? Возьми. Не упускай из виду паруса. Держи курс. Немного направо. Хорошо. Теперь мы уже вертикально выпрямились. Завтра бросим якорь в Бухте Принца Руперта, и ты сама отдашь приказ бросить якорь.

Моника прищурила веки, ее белые руки задрожали на штурвале, и Хуан странно улыбнулся:

- Что с тобой? Думаешь, оставила позади Гваделупе и Мари Галант, и не вернулась повидать своего доктора Фабера?

- Я ни о чем не думаю.

- Ну тогда думай, о чем хочешь. Я не хочу возвращаться и видеть его. Мне он глубоко неприятен. Естественно, ты не разделяешь мои чувства.

- Он спас мне жизнь. И мне трудно забыть, потому что я не поблагодарила его.

- Ты вольна чувствовать благодарность, какую только пожелаешь, но я бы на твоем месте не чувствовал себя так. В конце концов, он сделал только хуже.

- Хуан, вы несправедливы.

- Возможно несправедлив, но мной движет чутье, а этот доктор Фабер… По его вине я принял окончательное решение. Мы не будем бросать якорь на французской земле! – Резко бросил Хуан и позвал: – Сегундо, командуй кораблем.

Он удалился с мрачным видом, и Моника удрученными глазами проследовала за ним, выпустив из рук штурвал, когда молодцеватая фигура Сегундо Дуэлоса приблизилась к ней торопливым шагом:

- Вам нехорошо, хозяйка? Что с вами? Вы погрустнели, а ведь так радовались последние дни.

- Да, Сегундо, но бывают такие пространства, которые приближаясь, наносят людям вред.

Сегундо посмотрел по сторонам, затем на высокую и крепкую фигуру, которая прошла по палубе и остановилась у самого носа, напротив мачты со скрещенными руками, и пояснил наудачу:

- Капитан побаивается спускаться на французскую землю, и это понятно. Будь я на его месте, я бы тоже боялся потерять корабль. Простите, я хотел сказать, что он боится потерять его, но не пытается идти против вашей воли. О, простите меня!

Он сжал губы, избегая взволнованного и проникновенного взгляда Моника. С горячим желание узнать она приблизилась:

- Сегундо, это вы сообщили, что нужно уходить из Мари Галант?

- Да, хозяйка. Сожалею, но как второй помощник на «Люцифере»...

- Вы исполняли свой долг, я знаю. Но вы оба ошибаетесь. Доктор Фабер не хотел вредить «Люциферу». Я лишь попросила его написать моей матери, успокоить ее, что со мной все хорошо. Вы понимаете?

- Только это? А капитан знает?

- С Хуаном нелегко говорить об очевидном. Я не хочу огорчать его.

- Он изменился! Это другой человек с тех пор, как вы появились на корабле, хозяйка. Если хотите послать письмо своей матери сеньоре, не огорчая его, рассчитывайте на Сегундо Дуэлоса.

- Ты бы мог…?

- Ну конечно. И это не похвала, ведь любой из ребят может это сделать. Мы отдадим жизнь ради Хуана, но если речь о вас… – Он прервался, и посмотрел на нее, словно боролся со своей совестью. Наконец, наклонился и прошептал: – Хозяин подозрительный. Его предавалис детства, и он видит предательство даже там, где его нет. И если этой ночью вы напишите матери, завтра я отправлю письмо из Портсмута. Вы напишете ей? Передадите его мне?

- Пока не знаю, – сомневалась Моника; и наконец, решилась: – Хорошо. Сегундо, я доверюсь вам. Напишу письмо матери.

Сегундо остался возле штурвала, а она направилась к каюте. С порога заметила Колибри и спросила ласково:

- Что ты делаешь здесь? Что-то случилось?

- Жду вас, моя хозяйка.

Негритенок с белоснежной улыбкой чуть кивнул кудрявой головкой, ответив на вопрос Моники. Он долго просидел в каюте, словно ожидая чуда, нежного видения, которую все преданно окутывали светом и теплотой, при этом никто этого не замечал.

- Вы останетесь тут, хозяйка?

- Да, Колибри, мне нужно уединиться, понимаешь, сделать кое-что личное… – она поискала глазами. Моника не подумала о письменных принадлежностях. Тем не менее она припомнила, что однажды Хуан писал что-то и быстро взяла в руки бортовой журнал. – Ты узнаешь этот журнал, Колибри?

- А как же, хозяйка! Здесь капитан пишет обо всем происходящем на корабле.

- Пишет, чем пишет? Ты знаешь?

- Ручкой и чернилами из этого стола. Там капитан хранит все, чтобы не потерять.

- Здесь ручка, чернила, бумага, флаги…

Там лежали флаги разнообразных стран, маленькие сигнальные флаги, и среди них узелок черной ткани, который Моника нетерпеливо развернула. Платье, которое она безуспешно искала. Его корсаж разорван, застежка вырвана. Грустная ткань напомнила о свирепой борьбе и защите достоинства от Хуана Дьявола.

Долгое время она держала в руках разорванное платье. Затем, словно приняв внезапное решение, швырнула его вглубь стола, взяла необходимое для письма и резко заперла дверь ветхой мебели, словно хотела воздвигнуть стену, выбросить боль прошлого. Но одна непокорная слеза скатилась с бледной щеки; огорченный и простодушный Колибри спросил:

- Что с вами, хозяйка, вы плачете?

- Да, Колибри, не могу сдержаться. Я плачу последними слезами Моники де Мольнар!


Приоткрыв от изумления рот, Ноэль остановился у порога комнаты отеля. Бесцветная обстановка, недостаток мебели, в центре стол, накрытый старой скатертью, на нем поднос с бутылкой, кувшином ананасового сока и стаканами.

- Проходите, Ноэль, проходите, – пригласил Ренато старого нотариуса. – Наконец мы получили извещение: «Люцифер» на Доминике, перед Портсмутом, набирает груз у Сан-Хосе и Розо. Полагаю, вы приехали по просьбе матери, не так ли?

- Она чрезвычайно огорчилась, не застав вас в Кампо Реаль, что вы оседлали коня и уехали. Почему так поступили? Думаете, ваша бедная мать мало страдала?

- Я думаю, мы все терпели, пока не лопнули. Но что поделать? Такова жизнь. Садитесь и выпейте, или хотя бы выкурите сигару. Я, как видите, в ожидании.

Он взглянул на карманные часы, лежавшие на темной скатерти. Затем подошел к окну. Различные торговые суда стояли на рейде Сен-Пьера, пассажиры из Европы спускались по трапу в богатую густонаселенную столицу Мартиники, смакуя детали тропического мира. Морской бриз не доходил до раскаленных улиц, а небо было странного красноватого оттенка, словно таинственная вспышка огня повисла над ним, будто предчувствуя космическое волнение над цветущими садами и роскошными жилищами.

- Поговорим серьезно, Ренато. Чего вы добиваетесь? Что делаете в Сен-Пьере? О чем говорит новость, что «Люцифер» в Доминике и загружается в том или ином порту?

- «Люцифер» арестуют, как только он кинет якорь в Розо, а капитана схватят именем закона Франции. Вернитесь в Кампо Реаль и передайте матери, что я верну Монику любой ценой.

- Вернете Монику? Так значит, это правда? Вы забрали поручительство за Хуана и подали иск против него.

- Мне ничего не оставалось, кроме как попросить губернатора согласиться выдать беглеца от правосудия.

- Но его посадят в тюрьму и конфискуют корабль. Минутку, минутку, мне кажется или я спятил. Хуан вернулся из последней поездки с достаточным количеством денег, чтобы заплатить вам. Более того, он заверил меня в этом, и я понял, что по крайней мере он попытается. Могу поклясться, что видел кошелек с монетами на столе вашего кабинета. Да, я лично убрал его со стола. Хуан добросовестно исполнил свои обещания!

- Но не докажет, – твердо отверг Ренато. – К тому же я преследую его не из-за денег.

- Я уже понял, понял. Но обвинять его, повернуть все таким образом, пусть даже прозвучит сурово – но это низость. Это подлость!

- Поступки Хуана Дьявола хуже! – вспылил Ренато. – Любой путь хорош, если ведет к цели, которую нужно достигнуть любой ценой. Разве вы не понимаете, Ноэль? Моника невинна, ее не в чем упрекнуть. Я должен остановить этот корабль и вырвать ее из рук варвара, которому вручил ее. Я обезумел от ревности, ослеп от отчаяния и гнева, не говоря уже о том, что не имел права на безудержную злобу.

- И кто вам это рассказал?

- Кто знает об этом лучше всех. Десять часов! Мне назначено на это время. Губернатор ждет, чтобы уладить последние детали. Должен покинуть вас, Ноэль, и мне кажется, вам следует вернуться ночью в Кампо Реаль. Не знаю, сколько я пробуду в Сен-Пьере. Ваши усилия защитить Хуана Дьявола бесполезны.


- Вы проверили, губернатор?

- Можете прочесть телеграмму, друг Д'Отремон. Шхуна «Люцифер» загрузила ром, какао и соленое мясо в Портсмуте, часть в порту Сан-Хосе, другую часть в Розо, власти уже осведомлены. Первая формальность – отправьте в комендатуру порта номер корабля, и прежде чем тот выгрузит мясо, его арестуют.

- Хорошо, осталось прояснить, что будет с Моникой де Мольнар.

- Ну, законно она жена задержанного капитана. В любом случае доверьтесь английским властям Доминики, они помнят о манерах кабальеро. Все зависит от ее позиции.

- Она поведет себя как освобожденная пленница.

- У меня есть сомнения, чем больше я перечитываю письмо доктора Фабера.

- Я очень уважаю ваше с Фабером мнение, губернатор, но простите, я верю только собственным убеждениям. Когда выйдет береговая охрана?

- Через двадцать минут. Экипаж ждет внизу. Как и обещал, я повезу вас к пристани, чтобы поговорить с капитаном.

- Я не желаю облегчать себе путь, губернатор: я поеду на этом корабле.

- Вы? Самолично? – удивился губернатор. – Гражданские не путешествуют на военном корабле.

- Я прошу о большой услуге. Это особые обстоятельства.

- Ради них я подчинюсь вашей воле. Ваш пропуск оформлен. Еще вам совет: благоразумие и хладнокровие. По последним сообщениям Хуан Дьявол очень опасен.

- Это меня не остановит, губернатор!


«Люцифер» бросил якорь у английского городка Портсмут, представлявшего собой полукруг маленьких цветных домов вдоль бухты Принца Руперта. Стояли первые часы звездной ночи. К борту шхуны подплыли три баржи, сгружая груз на изящный, сильный и узкий корпус богемного пиратского корабля, и осталось лишь зарегистрировать бумаги.

- Все в порядке, Сегундо?

- Все в порядке, капитан. Груз в трюме в целости и сохранности.

Хуан удалился твердым шагом. Сегундо с любопытством посмотрел на него, когда тот остановился у запертой двери каюты. За слабой перегородкой из досок находилась она, отданная ему в руки законами общества, послушная и нежная для этой странной новой жизни. Хуан думал, что Моника де Мольнар, возможно, теперь не отвергнет его, возможно, она совершенно изменилась. Но эта мысль напоминала искру света в полумраке. Медленно он отвернулся и посмотрел на водное отражение звезд, таких чистых и далеких, невольно сравнивая Монику с ними, и прошептал:

- Нет, она не моя, и никогда ей не станет!


- Я его, его навсегда…

Трепещущая и восторженная Моника позволила слететь этим словам, которые перед ее совестью обнажали правду души. Долгое время она смотрела со страхом и желанием, со стыдливой надеждой на слабую дверь, что она откроется, а за ней покажется Хуан. Об эту дверь сталкивались их мысли и отскакивали в разные стороны, в бесполезном поиске своих потерянных сердец. Достаточно шагнуть и сказать, открывая сердце. Но ни один не сделал шага, не произнес и слова. Как Хуан, она тоже повернулась спиной, прислонив измученный лоб к иллюминатору, посмотрела на мерцающие над морем звезды. Если бы он взглянул на нее иначе, пришел к ней нежный и страстный, она бы произнесла вслух его имя, безуспешно повторяемое:

- Хуан, Хуан… Если бы ты меня любил!


- Искать Монику? Самолично искать Монику? Вы уверены, Ноэль?

- Я своими глазами видел, как он сел на корабль. Он отверг мое общество, велел возвращаться, не лезть в его дела, и как вы понимаете, я ничего не мог поделать. Он пошел в дом губернатора, затем проследовал в экипаже до пристани, сел вместе с береговой охраной на корабль; и все это при поддержке губернатора. Ренато удалось получить то, в чем вам отказали и даже больше: приказ о немедленной выдаче.

София Д'Отремон провела кружевным платком по вискам и протянула руку за флаконом, который Янина поднесла тихо и прилежно. Стояла утренняя жара со спертым воздухом, а старый нотариус поведал:

- Он сказал, что его свояченица совершенно невинна, и он должен вырвать ее любой ценой из рук этого варвара, кому в момент помешательства и ревности отдал ее.

- Невинна? Совершенно невинна? С кем говорил мой сын до принятия такого решения? Кто мог ему рассказать? И когда? Кто? Янина, с кем говорил мой сын вчера вечером? Ты можешь сказать?

- Он очень долго говорил с сеньорой Айме, донья София. Они беседовали в коридоре. Сеньор Ренато нетерпеливо смотрел на дорогу, ожидая вашего возвращения. К концу разговор приобрел жесткий оттенок.

- Где Айме? Я не видела ее в комнатах, когда приехала, – сильно встревожилась София. – Где она была?

- Я бы тоже хотел знать, – указал Ноэль. – Почему ее исчезновение совпадает с…

- Сеньора Айме не исчезла, – надменно подтвердила Янина. – Она у себя в комнате, велела по-особенному убраться в комнате, а Ане поставить в вазы цветы. Там ей вчера подавали ужин, а сегодня утром – завтрак. Позволю себе сказать сеньору нотариусу, что трагедии не случилось, и вероятно, не случится.

София Д'Отремон встала, еле сдерживаясь. Сжала изящный кружевной платок, раздумывая мгновение, и наконец направилась к дверям, а у порога развернулась и предупредила:

- Будьте добры, подождите меня в библиотеке, Ноэль. Я сейчас же поговорю с невесткой.


На полных парусах, с креном на правый борт, «Люцифер» бороздил воды под сильным горячим ветром. Виднелась столица Доминики. Сегундо Дуэлос нервно постучал, к двери приблизилась Моника, не удержавшись от порыва посмотреться в зеркало.

- Что происходит, Сегундо?

- Мы вошли в Розо. Капитан велел позвать вас.

Моника посмотрела на себя в зеркало и разволновалась, как тогда, когда Хуан заставил взглянуть на свое отражение в воде. Да, она красивая, желанная, и весь ее облик говорил об этом. С глубоким, неясным удовлетворением она подумала, что Хуан увидит ее красивой, и ощутила острое, нестерпимое желание взглянуть в глубокие, темные и жгучие глаза, ставшие для нее одержимостью, наслаждением и мучением души.

- А где Хуан?

- Он в той лодке.

- Не дождался меня?

- Он пошел за разрешением для разгрузки судна. Сказал, чтобы подождали, он вернется с сюрпризом. Что привезет вам красивое платье!

Она с трудом подавила досаду и сильное огорчение. Упрекнула себя, что слишком долго занималась туалетом, который он не увидит. Поджав губы, она оперлась о борт и посмотрела на удалявшуюся лодку. Рядом с Хуаном мелькала темная фигурка негритенка, который поднял обе руки, словно издали заметил ее.

- Колибри с Хуаном?

- Да, сеньора, добился, чтобы его взяли. Доволен, как никогда. Не знаю, как этот дьяволенок добивается всего, чего хочет.

- Хуан любит его больше всех.

- Любит, правда; но не думаю, что уж прямо так, больше всех. В смысле, если только это безумие… Но вот безумные настроения у него случаются…

- Безумные настроения?

- Да, временами. Вчера вечером он напоминал тигра, и лучше к нему было не подходить. Часами бродил по палубе. Вскоре он переменился, отыскал меня, чтобы подсчитать прибыль за груз. Более двадцати фунтов осталось свободными. И тогда он спросил: «Можно ли в Розо купить кольцо для невесты? Хватит ли двадцати фунтов на покупку золотого кольца с сияющим камнем, чтобы оно сверкало на солнце?» Я сказал: «Конечно хватит. Я знаю ювелира, который продает бриллианты дешево. Их привозят из Трансвааля контрабандой!» и он спросил у меня адрес этого ювелира. Я дал ему, и тогда он спросил, показав мизинец: «У Моники ведь такой же палец?»

- О чем вы, Сегундо? – покраснела взволнованная Моника.

- Именно так рано утром мне сказал капитан. Похоже, я сболтнул лишнего, теперь вы знаете. Он сказал, что вы поженились слишком поспешно, и он не купил вам кольцо, но лучше это сделать поздно, чем никогда. Я тоже так думаю.

Моника замолчала. Слишком взволнованная, чтобы вымолвить хоть слово. Овладевшее ей чувство было слишком личным, чтобы проявляться перед незнакомцем. Руки схватились за грубые перила, а глаза разглядели сквозь голубизну вод приближение лодки к берегу, веслами которой управляли руки Хуана. Затем они причалили к Розо.


- Посмотри, Колибри, тебе нравится кольцо? Оно стоит двадцать фунтов, но не важно. Я отложу его, и мы заедем за ним, когда погрузим груз.

- Какое красивое, а камень такой большой! Оно для хозяйки?

- Конечно же для хозяйки! Как блестит, правда? Прямо как звезда, и как звезда будет переливаться на ее руке.

Сияющие восторженные глаза Хуана рассматривали бриллиантовое кольцо сквозь стекло маленькой витрины на узкой улочке Розо. Он захотел сначала прийти сюда, а не в комендатуру порта, чтобы поскорее увидеть желанное.

- Запомни его хорошенько, Колибри, потому что мы вернемся сюда позже.

- За кольцом? Вы всегда ходите за вещами для хозяйки, капитан. Но хозяйка не так довольна. Она грустит. Часто она плачет, когда смотрит на вещи, которые вы приносите ей.

- Что значит плачет? Ей незачем плакать. Однажды она сказала, что счастлива, чувствует подобие счастья. Сама сказала, ясно дала понять несколько дней назад.

- Да, я знаю, когда она сказала вам, но позавчера плакала. Я видел ее слезы. Сначала, когда она увидела черное платье, то, разорванное, которое вы закинули подальше в стол. Она нашла его, и я увидел, как она заплакала.

- Заплакала из-за этого ужасного одеяния, черной тряпки, напоминающей одежду для обреченного на казнь? Жаль, что я не выкинул ее в море! Почему она плакала? Она не сказала, Колибри?

- Она кое-что сказала, но я не совсем понял. Вроде что плачет из-за Моники де Мольнар. И снова кинула порванное платье в стол, начала писать и еще плакать.

- Писать? Моника писала?

- Да, хозяин, об этом и говорю. Если вы захотите ей что-нибудь подарить, то подарите бумагу и конверт. Этой ночью она долго искала, и потом выдернула два листка из бортового журнала.

- Письмо? Письмо говоришь?

- Ну, наверное, это было письмо, а что еще, хозяин? Она написала на двух листках с обеих сторон, согнула вчетверо, затем отдала Сегундо и попросила купить конверт и марки, чтобы отправить его. Поэтому я и сказал, что это было письмо. Ай, хозяин!

Колибри уклонился от Хуана, который грубо схватил его за руку. Затем он испуганно посмотрел в мрачное лицо, чьи брови соединились в гневном выражении и от страха взмолился:

- Не злитесь, капитан, скорее всего я спутал и сказал неправду.

- Все это правда! – яростно подтвердил Хуан. – Ты не лжешь и не умеешь выдумывать. К тому же все совершенно логично. Моника написала письмо, а Сегундо Дуэлос отнес его на почту. На каком острове? В каком порту?

- Я не помню, ничего не знаю, не злитесь на хозяйку. Капитан, не говорите, что я рассказал вам. Я не знал, что это вас так разозлит, я…

- Замолчи! В Портсмуте Сегундо отнес письмо. Он сказал, что это для сестры.

Он посмотрел по сторонам, его лицо исказилось от гнева, на губах была горечь недоверия, он пересек улочку, словно лунатик.

- Мой хозяин, не злитесь! Я ничего не знал, правда ничего не знал. Спросите ее, капитан, уверен, она скажет правду. Хозяйка очень добрая.

Резко Хуан остановился. Снова признак жизни и надежды вспыхнул в его возбужденном воображении. Да, она хорошая, искренняя, великодушная, верная, и возможно любит его. Он припомнил ее взгляд, улыбку, дрожащий голос, ее восхищение перед красотой пейзажа, медленное возрождение жизни. Постепенно его волнение улеглось.

- Возможно, ты прав. Я не могу судить ее, пока не спросил. Я поговорю с ней позже. Мы отправляемся в управление к генерал-капитану. Я должен заняться грузом и многим другим, а не капризами и письмами женщин. Идем!

Хуан и Колибри подошли к управлению. Приблизился офицер и спросил:

- Это вы капитан «Люцифера»?

- К вашим услугам.

- Проходите, проходите в кабинет. Мы давно вас ждем. Проходите.

С удивленным выражением Хуан пересек порог кабинета. У широкого письменного стола стояло четыре солдата, охранявших боковые двери, писарь, адъютант и офицер, который встал за ним и загородил проход.

- Что происходит? Вот номер корабля. Все мои бумаги в порядке. Я взял груз в Портсмуте и…

- Вы задержаны именем Правительства Франции!

Словно могучий тигр сельвы, попавший в ловушку из сети, словно рычащий зверь, Хуан отпрыгнул и повернулся к офицеру, произнесшему эти слова. Но тот тоже отскочил, сверкнуло оружие в руках, и четверо солдат выдвинулись, угрожая ружьями; офицер приказал:

- Тихо! Тихо! Не двигайтесь! Поднимите руки или я выстрелю!

- Вы тронете меня ценой жизни!!! – обернулся взбешенный Хуан, но один из солдат свалил его быстрым ударом в затылок.

- Свяжите его! Наденьте наручники! – приказал офицер. – В сообщении четко говорилось, что этот человек очень опасен. Быстро, веревку! Работайте, руки за спину, и задержите его сообщников!

11.


Взволнованная и испуганная Моника, едва понимая ужасную правду страшного кошмара, слушала маленького Колибри на палубе брошенной шхуны.

- Не может быть! Не может быть! Кто сделал это с ним? Что произошло?

- Ничего, хозяйка, ничего. Он принес бумаги для получения груза, а затем купить кое-что. Он зашел внутрь, а передо мной закрыли дверь и выгнали пинками, хозяйка. Я не ушел, а потом услышал крик хозяина: «Вы тронете меня ценой жизни». Я уверен, ему ударили по затылку, потому что он больше не произнес ни слова, и тогда его, бесчувственного, вынесли через другую дверь. Я хотел убежать, но солдат дал мне вот сюда ружьем. Вот, хозяйка, посмотрите.

Нет, это не кошмарный сон. Колибри показал ушибы от грубого пинка, пятна крови на белой рубашке. Его сложенные темные дрожащие ручки и наивные, испуганные глаза словно просили о помощи:

- Нужно что-то делать, хозяйка!

- Конечно же, мы что-нибудь сделаем! Где остальные? Сегундо, Мартин, Хулиан. Где они? Куда подевались?

- В таверне, хозяйка. Все испугались, что попадут в тюрьму. Там сажают в тюрьму бедных и бьют палками. Все спрятались. Но я не боюсь, пусть даже меня убьют…

- Тогда пошли со мной!

- Как прикажете! Спустимся по лестнице в лодку. Уверен, вам дадут пройти. Уверен, они скажут вам… Ай, хозяйка!

- Что происходит?

Они подбежали в борту. Четыре лодки с солдатами подплыли и окружили «Люцифер». Самая большая остановилась у лестницы. Там не было английских солдат, а только моряки береговой охраны, и развевался флаг Франции.

- Быстро, поднимайтесь! – приказал властный голос офицера. – Корабль на якоре. Залезайте на шхуну. Схватить всех членов экипажа! Никто не должен сбежать!

- Минутку, сеньор офицер! – вышла вперед Моника, распаленная внезапным гневом и негодованием, горячившим кровь. – Что все это значит?

- Черт побери! – воскликнул офицер, разглядывая ее удивленным взглядом, в котором зажглось неподдельное восхищение. – Это вы жена Хуана Дьявола?

- Я жена Хуана Бога, капитана и хозяина этой шхуны! Я знаю, что его задержали и посадили в тюрьму без причины, а теперь…

- Осторожно, ребята! Осмотрите винный погреб, есть ли там взрывчатка или оружие! – приказал офицер, не обращая внимания на возражения Моники. И направившись к ней, объяснил: – Это меры предосторожности, сеньора. Я несу ответственность за жизнь солдат.

- Кто приказал вам схватить Хуана и завладеть его кораблем? – пыталась узнать Моника. – Что он сделал, чтобы…?

- Это мне не известно и не интересует, – высокомерно прервал офицер. И направляясь к подчиненным, приказал: – Задержите всю команду. Свяжите тех, кто будет сопротивляться! Заберите этого мальчишку.

- Только Бог волен тронуть этого ребенка! – вскинулась разъяренная Моника.

- Хватит уже! Всех задержать, и вас тоже, сеньора Бога или Дьявола, меня не волнует, как вас там зовут.

- Вас должна волновать честь вашего мундира! – с достоинством взбунтовалась Моника.

- Моника! Моника, моя бедная Моника!

- Ренато! – воскликнула предельно изумленная Моника.

Тут появился Ренато Д'Отремон, пересек борт «Люцифера» и подбежал к Монике, сжал в объятиях, на миг она прислонила голову к его груди, принимая защиту и неожиданную теплую дружбу. По властному знаку молодого офицера солдат поволок Колибри, онемевшего от испуга, но поведение Моники посуровело. Оттолкнув Ренато, она встала перед ним, как на дуэли:

- Что это? Что значит весь этот ужас и произвол?

- Умоляю тебя успокоиться, Моника. Ничего не произошло, ничего.

- Как это ничего не произошло? Они арестовали корабль! Забрали Хуана. Это какая-то ужасная ошибка. Кто все это сделал?

- Я… – мягко признался Ренато.

- Ты, ты? – удивилась Моника, исполненная негодования. – Не может быть! Ты сошел с ума! Что тебе сделал Хуан? Где Хуан?

- Идем со мной. Ты узнаешь все со временем и успокоишься. Хуан там, где должен находится!


- Капитан, капитан… Как вы себя чувствуете? Как вы? – с трудом возвращаясь из глубокого и болезненного сна, Хуан разлепил глаза, всматриваясь в темноту. Помещение напоминало пещеру, проветриваемую через маленькую дырку размером с бычий глаз, круглую и высоко расположенную. Пещера была влажной и вязкой, с ржавчиной на стенах от цепей, где по углам лежали отходы. Смрадный воздух отдавал селитрой и плесенью.

- Сегундо, это ты?

- Да, капитан. Нас схватили. Вас в консульстве порта. Нас в таверне «Гаскон» и надели наручники.

- А теперь мы где?

- В трюме «Галиона».

- На «Галионе»? Но почему мы на «Галионе»?

- Кажется, нас приказали отправить в Сен-Пьер с кучей полицейских.

- Где остальные?

- В другом трюме. Нас с вами бросили сюда, потому что мы сопротивлялись.

- А я даже не успел оказать сопротивление! Но если все здесь, где «Люцифер»? Где Моника? Вот негодяи!

- С сеньорой Моникой не случилось ничего. С ней ничего.

- Как? Что ты говоришь, идиот? Хороши же вы! Я должен кричать, возражать, должен узнать, куда увезли Монику! Если они поведут себя с ней, как с какой-нибудь…!

- На «Галион» пришел некий человек, к которому обращались «дон Ренато Д'Отремон и Валуа». Пока нас везли, я слышал, что сеньора его свояченица.

Хуан бешено встал на ноги, хотя его связали. Веревки впились в ноги, оставляя фиолетовый след. Как тигр, он крутил головой и возмущенно бормотал:

- Ренато? Несчастный! Это Ренато, который…?

- Прибыл не один дон Ренато, как я сказал, а вместе с береговой охраной и оказался на «Люцифере», когда нас схватили.

- Я знал! Это был он, он!

- Капитан, пришли! – сообщил Сегундо. – Осторожнее! – Действительно, послышались шаги за дверью, которая быстро распахнулась, и кто-то жестко толкнул тельце, которое Хуан сразу же узнал. Он воскликнул, как только железная дверь закрылась:

- Колибри, где твоя хозяйка? Где она?

- Осталась на корабле, капитан. Осталась с сеньором Ренато.

- С сеньором Ренато?

- Он прибыл, когда хозяйка разговаривала с солдатами. Он подбежал к ней, и они обнялись.

- Обнялись! – повторил Хуан, выдавливая слова.

- Да, капитан. Он сказал: «Наконец, моя бедная Моника», она обняла его и заплакала.

- Нет! Не может быть! – отверг Хуан, словно это рвало его душу.

- Я же сказал, капитан, – проговорил Сегундо с горьким спокойствием. – За хозяйку не надо беспокоиться. С ней не станут плохо обращаться.


- Ты объяснишь, Ренато, почему так поступил? Что это значит? Где Хуан?

- Моника, дорогая, минутку. Я все объясню тебе, но успокойся.

- Я не могу больше! Прошло несколько часов, а ты так и не прояснил ничего. В который раз я прошу объяснить. Ты сказал, что это по твоему указанию. Почему? Я хочу знать, почему! Хочу знать, почему ты запер меня здесь! А больше всего хочу знать, где Хуан! Ты объяснишь мне наконец?

- Я все тебе объясню. Но не могу сразу ответить на десять вопросов. Ты не присядешь и не выслушаешь меня?

Моника замолчала и вздохнула. Они находились в просторной комнате с побеленными стенами с деревянными решетками, с блестящими полами из красной плитки. Этот дом одиноко стоял посреди сада, на окраине Розо, массивная постройка, возвышавшаяся у подножья горы, а из распахнутых окон виднелся великолепный вид порта, бухты и моря.

- Ты пытаешься свести меня с ума, Ренато?

- Я пытаюсь исправить следствия моего греха непонимания, эгоизма, гнева, жестокости. Это странно и прискорбно. Мне не верится, что я мог вести себя так жестоко, безжалостно, и что я сделал с тобой, моя бедная Моника.

- Объясни же яснее… – Моника теряла терпение.

- Я и говорю ясно. Знаю, ты притворишься не понимающей, станешь обманывать и изображать геройство. Будешь поддерживать этот фарс и отчаянно защищать Хуана Дьявола. Знаю, что ты святая и мученица.

- Ты глубоко ошибаешься, Ренато. Я…

- Ты невинная жертва. Я совершил преступление, кинув тебя в руки Хуана; если нужно, я пойду против тебя самой и освобожу от этого мерзавца.

Ренато говорил дрожащим голосом, хотя взгляд голубых глаз был спокоен и ясен. Он хотел вырвать ее из этой ужасной атмосферы, исправить зло, но Моника отвергла это, глаза ее вспыхнули гневом:

- Хуан не мерзавец! Никто не вправе говорить о нем так! Где он, что ты сделал с ним?

- Ему ничто не угрожает. Впрочем, скажу, что освобождаю тебя от усилий играть роль обеспокоенной жены.

- Я не играю никакую роль! У меня нет жалоб на Хуана!

- Поверь я, что ты говоришь правду, возблагодарил бы Бога, услышавшего меня. Не представляешь, как я молился всей душой, в каких ужасных часах отчаяния жил, когда узнал правду! Да, Моника, Айме наконец рассказала мне всю правду.

- Иисус! Но ты, ты…! Почему ты так спокоен? – удивилась Моника, повержено падая в ближайшее кресло.

- Моя боль и разочарование обрели необходимое спокойствие. В этом нет заслуги. Я так переживал и вообразил наихудшее, с такой силой поверил в ужасный обман. Обман другого свойства. Да, Моника, я обезумел, ослеп, впал в отчаяние. Только сумасшедший мог поверить, что ты, такая чистая, великодушная, способна вот так отдаться. Прости, Моника, что я такой глупец. Если я преследовал тебя, безжалостно ополчился, если стал зверем, то лишь потому, что виновна во всем только Айме.

- Но Ренато… – в полном замешательстве попыталась возразить Моника.

- И на самом деле она не так виновата, а виновна в грехе эгоизма, непростительной легкомысленности. Виновата, как избалованная девочка, способная сбросить на тебя груз ответственности, что неверная и легкомысленная жена. Я тоже сильно страдал и не понимал чужих страданий. Из-за этого я бросил тебя в пропасть, в объятия этого дикаря.

- Послушай, Ренато! – Моника пыталась остановить поток объяснений, смысла которых еще не поняла.

- Я выслушаю тебя, но позволь закончить. Я был не просто не справедлив, а даже бесчеловечен. А тем более по отношению к тебе, и это ранит и укоряет еще сильнее. Именно тебя я должен благодарить и почитать. О, лишь скажу, что знаю все, и ничего не хочу скрывать. Знаю, и на коленях прошу не смущаться, потому что любви нельзя стыдиться, нет ничего в моей жизни прекраснее, чем твоя любовь…

- Замолчи, Ренато, замолчи!

Она поднялась, ее щеки горели, губы подрагивали, она чувствовала, что земля под ногами зашаталась, завертелись стены, в висках застучала кровь. Неописуемая смесь ужаса, стыда, смятения, появилось желание умереть, чтобы возродиться без этого прошлого, а Ренато улыбался, словно сорвал цветок:

- Благодарю тебя, Моника. Благодарю и прости. Только эти слова я и могу сказать тебе.

- Айме, Айме… Айме тебе рассказала! – как одержимая заикалась Моника.

- Она рассказала всю правду, как я уже сказал.

- Она не способна рассказать правду! – взорвалась Моника. – Лицемерка, обманщица, презренная! Она еще отвратительней и трусливей!

- Вероятно, но эта правда оправдывает и доказывает твою невиновность, и я заставлю ее склонить голову перед нами. Потому что я не могу ее видеть и ценить, как раньше, и она знает. Моя мечта о ней умерла, вера в чистоту ее души развалилась на части, хотя она и родит мне сына.

Потрясенная Моника прикусила язык, врезаясь ногтями в себя и свою совесть. Промолчала, сдерживаемая этим словом. Промолчала, испугавшись за новую жизнь, и закрыла лицо руками. Ей хотелось узнать, что Айме рассказала Ренато, поскольку та рассказала только половину. Ценой усилий, едва соображая, словно через вуали, она слушала слова Ренато, звучавшие глупо, наивно, трагически смешно, с волнением вновь обманутой души. И тут она заторопила:

- Говори же, Ренато, говори! Что рассказала Айме?

- Не стану повторять, что ты и так знаешь, о чем мне хочется забыть. Я оказался глуп и слеп, но знай, все это время я смотрел на эти звезды, думал только о тебе, терзался душой от боли, которую тебе причинил. Пусть меня простит твоя чистота женщины, достойнейшей и непорочной. Твоя сестра рассказала все: о ревности, страхе, о неосознанно низком ребячестве, как она сочинила интригу о так называемой любви к Хуану. Как обманула этого несчастного зверя.

- Не говори так о Хуане! – возмутилась Моника, оскорбленная дерзким словом. – Не знаешь, что говоришь! Замолчи!

- У тебя есть право сердиться, оскорблять меня. Твой долг защищать его по моей огромной вине и вине ничтожной Айме. Этот человек – твой муж перед Богом и людьми, хозяин и друг твоей души. Для разрыва связи с Хуаном необходимо аннулировать брак.

- Замолчи! Замолчи! – раздражалась Моника.

- Прости, но мне нужно знать. Ты в состоянии бороться? Чтобы освободиться от него.

- Ты не должен освобождать меня! Не вмешивайся в мою жизнь! Ничего не делай! Верни меня к Хуану, Ренато, верни к Хуану!

Сердце кричало, рвалась душа, поток диких чувств накрыл Монику, а смущенный Ренато Д'Отремон отступил, но успокоился, думая, что понимает.

- Возможно, я не имею права просить тебя довериться мне, но прошу ради твоего же блага. Я сделаю все для твоего освобождения. Не будь слепа от гнева.

- Я не в гневе, ты глубоко ошибаешься. Но Хуан не тот, кем ты его воображаешь. К тому же, это мой муж и нечего больше выяснять.

- Ты пытаешься сказать, что испытываешь к нему чувства нормальной жены?

- Я ничего не пытаюсь, а хочу, чтобы ты оставил нас в покое!

- Забавно, если это правда, – с нескрываемой горечью заметил Ренато, но тут же: – Нет, Моника, не обманывай. Айме рассказала правду, которую ты не отрицаешь: Хуан Дьявол для тебя чужак. Теперь твоя рана очень глубока, и ты храбро это отстаиваешь. Иначе не терпела бы это ни ради любви к сестре или ко мне.

- Больше не говори об этом! – гневно возмутилась Моника.

- Еще я понял, что приобрел твою любовь с примесью ненависти. Мы повели себя бесчеловечно, но почему ты согласилась на эту свадьбу? Никакая женщина на свете бы не выдержала! Как тебе удалось?

- Ты бы убил Хуана и сестру. Твой рассудок был на грани.

- Я лишь хотел вырвать у нее правду! Почему ты не рассказала? Я повел себя как безумный, потому что обстоятельства свели с ума. Когда ты согласилась на предложение Хуана, я подумал, что ты его любила или совершила грех прелюбодеяния, но мне все равно не следовало наказывать тебя неравным браком, хотя это и справедливо. По крайней мере, ты поняла мое доброе намерение и не пошла против.

- Хорошо, но ты не ответил на мой вопрос: где Хуан?

- Посмотри в окно. Туда, где порт, рядом с фортом. Что ты видишь?

- Береговую охрану… Охрану под французским флагом…

- Корабль «Галион», первый часовой берегов Мартиники, чтобы сражаться с контрабандой и другими действиями, где руки Хуана замараны. Его грехи простительны, но должны быть искуплены. Хуан там.

- На «Галионе»? Задержан? В тюрьме?

- По требованию губернатора Мартиники он едет в Сен-Пьер давать отчет по обвинениям, благодаря которым тот потребовал его экстрадиции у Колониального Британского Правительства Доминики.

- Ты на него заявил, ты? Ты обвиняешь его?

- Единственное, в чем смог обвинить. Я сделал возможное и невозможное, чтобы вернуть тебя, когда узнал правду, и вдобавок об обстоятельствах болезни, от которой ты страдала по словам доктора Фабера…

- Ренато, этот корабль уехал. Он увез Хуана! – встревожилась Моника.

- Конечно. Хуана и всех членов экипажа.

- Но этого не может быть! Его увезли туда, а я…!

- Мы выйдем завтра или послезавтра на корабле со всеми необходимыми удобствами.

- О нет, нет! Не увидев его? Не поговорив? Нужно остановить этот корабль! Мы немедленно выезжаем!

- Немедленно невозможно. Завтра или позже, потому что ожидается пассажирский корабль и…

- «Люцифер» готов.

- Вижу, ты неумолима. В конце концов, раз так настаиваешь, мы вернемся на «Люцифере», как только соберут команду для выхода в море.

- Где ребята Хуана? Сегундо мог бы вести и Колибри. Почему ты оторвал меня от них? Почему позволил тем людям схватить их?

- Я ничего им не сделал. Члены экипажа «Люцифера» схвачены и отправлены с капитаном под надзором береговой охраны. Не говори, что поможешь Хуану.

- Хуан был добр с тем ребенком, великодушен и человечен со всеми от него зависящими, – усердно защищала Моника. – На «Люцифере» не было жестокости, в отличие от твоих земель в Кампо Реаль. Лучше я помолчу, Ренато, но ты на самом деле ничего не знаешь и не понимаешь. Что из себя представляет Хуан.

- Поразительный, правда? – намекнул с тонкой иронией Ренато.

- Да. Хотя ты не веришь и не понимаешь, но говоришь верное слово: поразительный.

- Я не знал, что ты актриса, Моника. Я нахожу очень тонкой и женственной форму твоей мести. Твое восхваление достоинств этого негодяя и дикаря…

- Хуан не негодяй и не дикарь! – взвилась Моника гневно. – Хуан лучший человек, которого я знала!

- Моника, сколько можно? Понимаю, ты сошла с ума, расстроена. Ты другая, совершенно изменилась. Все в тебе другое, начиная с цветастого платья, глупого, несвойственного женщине твоего положения, хотя ты и выглядишь в нем красивой, словно твое презрение и красота хотят меня наказать. Накажи же. Я этого заслуживаю, потому что не понял твою любовь, не сумел тебя полюбить!

Ренато Д'Отремон порывисто приблизился к Монике, но она отступила, на миг в его глазах засиял свет и потух, словно погасла мимолетная мечта. Затем он взглянул на нее, повернул голову, словно правда его смущала:

- Моника, ты любишь Хуана?

- Люблю ли его? Не знаю, это неважно. Он не любит меня и никогда не полюбит.

- Что ты сказала? – спросил удивленный и смущенный Ренато. – В таком случае, он так поступил… почему он так поступил? Почему?

Моника вновь сжала губы, прищурилась, и ее лицо отразило другую Монику, страдающую, покорную, связанную обещанием молчать. Но лишь на миг. Новая женщина вновь вернулась и произнесла двусмысленно:

- Не все ли равно, что мы чувствуем? У меня нет жалоб на Хуана. Хорошо или плохо, но ты вручил меня ему, и это налагает на меня обязанности жены. Я поклялась на коленях перед алтарем, а для меня клятвы имеют значение.

- Хорошо. Я сделал все, дабы исправить свою ошибку, чтобы вытащить тебя из ада, куда я вверг тебя, а теперь этот ад тебя радует.

- Когда ты швырнул меня, я предпочитала сто раз умереть, чем оказаться в руках Хуана, – вспоминала взволнованная Моника. – Вдобавок ко всему наихудшему, самая ужасная мука казалась мне терпимей, чем когда этот человек волочил по дороге, вез по морям, как тащит свою добычу вандал. В стенах каюты «Люцифера» я терзалась и умоляла Бога послать скорейшую смерть. Прибеги ты тогда за мной, если бы настоящее чувство справедливости и человеческого милосердия владело тобой, чтобы остановить нас, я бы поцеловала следы твоих ног. Но в этом мире уместность имеет свое время и час.

- Что ты хочешь сказать? – посетовал Ренато.

- Мы заранее должны думать, прежде чем совершать зло. Твою ошибку исправлять уже слишком поздно, будет только хуже. Ты понимаешь?

- Должен понимать. Ты прекрасно разъяснила, – огорченно согласился Ренато. С иронией он заметил: – Полагаю, тебе не помогли мои горячие извинения, с помощью которых я всей душой хотел вырвать тебя из примитивного романа с Хуаном, этим грязным лодочником.

- Часто грязи больше во дворцах, а в скромном деревянном «Люцифере» больше света, – гордо упрекнула Моника. – Слава Богу, теперь я другая, Ренато. Я жена Хуана Дьявола или Хуана Бога, как я зову его. И поскольку я его жена, и знаю, что ты жестоко осудил его за незначительные грехи, тогда как он мог осудить других за более тяжкие грехи, и не осудил. Раз его подвергают гонениям и снова несправедливо дурно с ним обращаются, то мне ничего не остается, как встать на его защиту против предъявленных обвинений и бороться за его жизнь и свободу. Если ты хочешь что-либо сделать для меня, то найми экипаж корабля и позволь немедленно поехать к нему.

- Я доставлю тебе это удовольствие! – согласился Ренато с оскорбленным достоинством. – Возьму на себя хлопоты, о которых ты просишь. Мы выйдем в море на твоем чудесном корабле и сделаем все возможное.

- Благодарю тебя от всей души за это!

В дверях Ренато обернулся, чтобы посмотреть на новую Монику, чувствуя неожиданную злость, такую болезненную досаду, тонкую горечь провала, что не выдержал и сказал иронично:

- Благодарю, что напомнила еще раз, какой я несвоевременный и неумелый. У твоих ног, Моника!


- Осторожнее, Колибри! Отойди-ка. Если тебя заковали в эту цепь, ты не сдвинешься.

- Что это, капитан? – спросил Сегундо смущенно.

- А что еще, как не буря?

Сметаемый ветром, сотрясаемый огромными волнами помрачневшего моря, окруженный зловещей напастью неожиданной бури, скрипел «Галион», содрогаясь от киля до бизань-мачты.

- Какое ненастье! Мы переживали бури и похуже, но не в таком жестяном корыте.

Сегундо Дуэлос говорил и смотрел на Хуана, со скрытым и беспокойным волнением ожидая его мнения, но капитан «Люцифера» не имел ни малейшего желания отвечать. Сегундо забеспокоился:

- Я не слышу двигателя этой проклятой лодки. Вы слышите, капитан?

- Нет, мы давно остановились. Кажется, мы дрейфуем, да еще отклонились, потому что если бы шли по прямой, то уже бы прибыли в Сен-Пьер.

- Хотите сказать, мы потеряли курс? – В этот момент жесткий удар моря врезался в корабль, и испуганный Сегундо спросил: – Слышали, капитан? Что это?

- Винт снаружи воды… – объяснил Хуан с бесчувственным спокойствием.

- Потеряно управление! Можно пойти ко дну! Слышите, капитан? Мы можем утонуть!

- Дай Бог! В конце концов, это способ покончить со всем.

- Нет! Нет! – протестовал испуганный Сегундо. – Я не трус, вы знаете, что не трус, капитан, но я не хочу здесь умереть пойманным и заключенным, как крыса! Если мы идем ко дну, то пусть нас хотя бы отпустят! Откройте! Откройте! Выпустите нас из этой норы! Мы не хотим умирать здесь! Откройте!

Теряя рассудок в панике, отчаянии и злобе, Сегундо подошел к двери трюма, пиная ее ногами, пока позеленевший от страха Колибри обнимал оцепеневшего Хуана, который молча и подавленно наблюдая за помощником.

Два человека открыли дверь. Один – надзиратель, а другой – молодой офицер, который сурово посмотрел на задержанных:

- Кто тут кричит?

- Я! Мы не хотим умеретьраздавленными и запертыми в этой норе!

- Отлично. Освободи его, отведи наверх и дай работу. А ты? – Офицер нацелился на Хуана. Как два клинка скрестились их взгляды. – А ты не кричишь? Не протестуешь? Не боишься умереть здесь, как крыса?

- Я не боюсь ничего. Освобождайте, если хотите!

- Я могу проехаться тебе по морде за наглость! Но не буду, освободи его. Жаль терять такие руки, когда наверху не хватает рабочих сил. Делай работу, пока не окочуришься, а если он сделает что-нибудь тебе, застрели, и позаботься об охране, потому что отвечаешь жизнью за него.

Наконец упали кандалы с Хуана. Секунду тот растирал онемевшие руки, посиневшие запястья. Вдруг жесткий удар моря прошелся по люкам, омывая погреба. «Галион» задрожал, словно раскололся пополам, все в страхе растянулись, поскользнувшись на узких железных лестницах, затапливаемых с каждым ударом волн. Хуан взбирался последним, неся Колибри, как груз. Он вдыхал полными легкими; вода разозлила его, хлестала по лицу. Вцепившись в люк, он увидел наконец палубу, смываемую волнами. Горой вздымалась мощная волна, яростно свистел ураган, небо почернело, бешено раскачивающиеся фонари едва светили.

- Человек в воде! – крикнул взволнованный голос моряка. – Капитан, капитан!

- Капитан ранен! – сообщил офицер. И крикнул: – Рулевой, рулевой!

- Рулевой в воде! – сообщил отдаленный голос.

Вопреки яростной стихии, Хуан, цепляясь за выступы, веревки, доски, продвигался вперед, защищая дрожавшего мальчика рядом, сопротивляясь напасти волн, грозивших утащить его. К командному пункту его привел инстинкт, который был сильнее воли. Человек с разбитой головой лежал возле штурвала. Офицер склонился над раненым, а затем поднял взгляд на подошедшего человека и спросил:

- Что вы здесь делаете?

- А вы что делаете? Беритесь за штурвал. Здесь рядом скалы. Мы вот-вот ударимся о них! Не видите? Мы скоро пойдем ко дну!

- Я знаю, но я не лоцман! – отчаялся офицер. – Возьмитесь вы за штурвал! Сделайте что-нибудь!

- Пусть заведут двигатели!

- Они уже не работают. Во всех котлах вода!

- А паруса?

- Я не моряк и ничего не знаю. Все, кто знали, погибли. Я даже не знаю, где мы находимся!

Руки Хуана схватили штурвал, уводя корабль от неминуемого толчка. Глаза посмотрели на мрачный горизонт, затем метнулись на бортовой журнал над головой, и он принял молниеносное решение:

- Соберите всех, кто может работать! Пусть откроют все люки, пусть откачивают воду! – и крикнул среди грохота бури: – Сегундо, Угорь, Мартин! Где вы? Сюда, скорее!

- Мы здесь, капитан! – ответил появившийся Сегундо.

- Поднимите маленький парус у носа! Установите его, осторожнее на ветру! Нужно взять другой курс, хоть и бешеная буря! Сегундо, возьми командование на парусах. Мартин, ты на насосах. Вычерпывать воду!

Словно дельфин, «Галион» прыгал на волнах; словно акула, он избегал ударов ветра, несущих его на грозные скалы. Ураганный ветер кружился над единственным парусом на носу корабля, давая ему огромные силы, молния сверкнула в мрачных тучах, освещая фиолетовым светом человека у штурвала.


- Сожалею всей душой, Моника, но порт закрыт из-за бури и нет разрешения кораблям выходить в море.

- О! А корабль с Хуаном? – с нескрываемым волнением спросила Моника.

- Ну, представь себе. Если они поторопились, то не попали в непогоду.

- А если не добрались до Мартиники, если эта буря застала их в море?

- Тогда печально, но не стоит волноваться. Полагаю, Хуан не боится непогоды.

- Хуан не боится никого и ничего! – воскликнула Моника.

- Хорошо, да восхвалим Хуана! – нетерпеливо заметил Ренато. – Еще одна причина, чтобы тебя успокоить. В конце концов, все сводится к паре дней задержки.

- Пусть Хуан будет в тюрьме, да?

- Естественно, ведь он задержан, и его дело рассматривается судом, но не раздражайся так, ведь Хуан не впервые в тюрьме. Я сам вытащил его оттуда, а эти дни заточения, которых он избежал по моей доброй воле, не представляют собой ничего особенного, а он только заплатит мне долг.

- Ты освободил его из тюрьмы?

- Да. Почему ты так удивляешься? Я питал к Хуану прекрасное чувство. Любил его с детства, несмотря на волю матери и неблагоприятные обстоятельства, и в той поездке во Францию я стоял на борту, опираясь на ограждение, смотрел на родную землю, уплывал прочь и думал только о Хуане. У меня было только одно желание и непоколебимое решение – вернуться и найти его, чтобы разделить с ним свое состояние, чтобы он стал мне настоящим братом.

- Ты хотел этого, Ренато?

- Хотел и всей душой стремился к этому. Если вспомнишь первые дни, когда он появился в Кампо Реаль, то найдешь доказательства моим словам. С какой радостью, надеждой, с каким чистым чувством справедливости и братства я хотел в тогда сжать его в объятьях и дать ему все, в чем жизнь ему отказала! Но это все равно что пригреть змею, погладить голой рукой скорпиона, потому что в нем есть лишь ярость, ненависть, и мне пришлось признать правоту матери, которая много раз говорила: «Ренато, остерегайся Хуана, от него можно ждать только бед».

- Только бед? – ее голос задрожал.

Возможно, на миг она поняла Ренато, его измученное сердце, наверняка в глубине души удивилась чувству, столько лет наполнявшему ее сердце – сумасшедшая любовь к Ренато Д'Отремону странным образом превратилась в холодный пепел; с его губ сочились незнакомые ей желчные слова:

- Думаешь, Хуан причинил мне мало зла?

- Не думаю, что он умышленно причинил зло. У него нет к тебе ненависти. У тебя же – наоборот.

- Он всегда меня ненавидел, Моника, – отрезал Ренато. – Ненавидел всегда, хотя я не хотел этого понимать, закрывал глаза, чтобы не видеть в его глазах ярость, он ненавидел за вред, который я якобы причинил ему. Ненавидел за богатство, счастье, избалованность, за мать, которая меня любила, за семейный очаг! Ненавидел за благородное происхождение и всегда ненавидел, что бы я ни делал. Это горькая правда, которую я не хотел понимать.

- Как же ты несправедлив к Хуану! Как несправедлив и слеп! Насчет него все ошибаются, Ренато. Он хороший, благородный, великодушный.

- Замолчи! Это ты ослепла. Чем он так ослепил тебя, что ты лжешь и притворяешься сейчас? Каким очарованием и пойлом он одурманил тебя, что украл сердце?

- Почему бы не подумать, что все это из-за его доброты?

- Добрый, Хуан? Не говори глупостей. Если бы ты понимала меня… Как по-твоему я нашел обвинения? Я их не придумывал, лишь поискал их. В его несчастной жизни есть все: пиратство, контрабанда, беспорядки, раненые или избитые люди. Его обвиняют в играх, в ссорах, пьянстве. На Ямайке он похитил ребенка.

- Что? – воскликнула Моника. И поняла: – Колибри!

- Колибри. Значит, это правда. Одно из обвинений, которое я не смог доказать! Поэтому он остался на свободе, но обвинения дошли до Мартиники. Он забрал мальчика из хижины родственников, избивая всех, кто хотел помешать ему.

- Его палачи! – взвилась Моника. – Если бы ты послушал Колибри, увидел и услышал душераздирающую историю его детства, то понял, что Хуан спас, освободил его, и это лишь малое наказание за эксплуатацию ребенка. Если таковы его «подлости», если в таких преступлениях его обвиняют…

- Вижу, у него есть лучший защитник, который смотрит на мир его глазами.

- Вероятно, ты сказал правду, Ренато. Хуан научил меня смотреть на мир другими глазами.

- А взамен закрыл искренние глаза, любившие меня. Почему ты покраснела, словно эта мысль тебя смущает? Почему? Моника, жизнь моя!

- Не говори со мной так, Ренато! И не смотри так!

- Знаю, что ты думаешь: я муж сестры.

- Хотя бы и так, этого уже достаточно.

- Правда? Ты счастливая, если рассудком можешь вычеркнуть чувство! – Преодолевая ее сопротивление, Ренато взял руки Моники и заставил посмотреть в лицо, напрасно разыскивая следы любви в ясных глазах. – Знаю, ты никогда не проявляла истинных чувств, никогда не позволяла говорить своему сердцу.

- Я всегда разговаривала с тобой сердечно!

- Больше не борись с чувством, не старайся… Говори, что хочешь, ты не убедишь меня. Я был невежей, а ты молчала десять лет. И продолжаешь молчать, – с побежденным выражением Ренато подошел к окну, посмотрел сквозь стекло, снова взглянул на Монику, и проронил горькие слова: – Буря стихла. Циклон должен уйти.

- Был циклон? Несомненно, циклон обрушился на береговую охрану!

- Надеюсь, Хуан избежал его. Я пошлю телеграмму на Мартинику и спрошу. Если погода улучшится, мы выйдем этим вечером или завтра, чтобы показать Хуану, какая ты преданная и примерная жена.

- Это меньшее, что я могу сделать, поклявшись у алтаря! – гордо высказалась Моника. Затем умоляюще прошептала: – Ренато, если я встану на колени, ты отзовешь обвинение?

- Это уже не в моих силах, Моника, – грустно объяснил Ренато. – Я просил строгой справедливости, закрутил рычаги закона до предела, и закон будет действовать. Но не переживай, потому что Хуан выйдет на свободу. К счастью, не я должен судить его, и будь уверена, мы проживем в мире. Все будет по справедливости! Доставлю тебе удовольствие, Моника, постараюсь завершить наше путешествие.


12.


«Галион» рискованно шел через мрачные морские волны, отклонившись на десять километров от курса на Сен-Пьер, все еще сотрясаемый сильными шквалами повторного циклона, который длился уже несколько часов. Разбитый, без мачты, с трюмом, наполовину залитым водой, с заглохшими двигателями, он все-таки плыл со странной точностью, подгоняемый единственным парусом у носа корабля, ведомый крепкими и умелыми руками двадцатишестилетнего, самого отважного морехода на Карибах. Внимательный к шуму, суровый и осторожный, Хуан Дьявол время от времени поднимал голову, чтобы посмотреть в бортовой журнал, который покачивался над колесом штурвала. За все часы жестокой битвы он словно превратился в камень, и следил только за ходом корабля. На омытой волнами палубе, цепляясь за стенки, к нему приблизился человек, и Хуан спросил:

- Что случилось, Сегундо, почему ты не на парусе?

- Он в хороших руках, капитан. Угорь и Мартин там, я подумал, раз буря стихла, мне нужно вас заменить. Вы знаете, что капитан сильно ранен? Что рулевой и первый лоцман остались в воде? Что на борту командует только офицеришка, который задержал нас, а моряков больше нет?

- Да, Сегундо, я прекрасно все это знаю.

- Корабль, как говорится, в наших руках, капитан. Благодаря нам вчера ночью мы не потерпели крушение и не ударились о камни Гренадин, не сели на мель и не погибли в разгар урагана.

- Да, Сегундо, знаю. Выполняй работу.

Сегундо колебался. Над горами острова Гренада ветер сметал тучи, а в розовом свете показался первый луч зари. Хуан снова сверил компас, затем приказал:

- Через полчаса ветер сменится. Проверь, сможем ли мы поднять другой парус на неповрежденной мачте, чтобы сменить курс при смене погоды.

- И уехать на другой конец света! – развеселился Сегундо с нескрываемой надеждой. – Если разрешите, капитан, я возьму на себя смелость снять охрану, или то, что от них осталось. С ними мы не уедем далеко, о нас знают!

- Нет, Сегундо, мы не станем никого убивать.

- Капитан, это наша единственная возможность. Возьмем курс на континент, высадимся в Гвиане, а там пусть нас ищут!

- Нет, Сегундо, мы не сбежим, – и властно приказал: – Поднимай другой парус. Сегундо, выполняй мои приказания!

- Хорошо, капитан. Я ведь ради вас, не ради себя. Надо мной не висит судебный процесс и обвинение. Мне ничего не сделают, но вы так глупо суетесь в пасть волку.

- Делай, что я приказал, Сегундо. Сменим курс. В Сен-Пьере осталась дама, с которой хочу повидаться, и я заплачу за это любую цену!

Бунтующий Сегундо с трудом покорился Хуану. Его фигура удалилась прочь по мокрой узкой палубе. В это время с другой стороны рулевой рубки появился испуганный человек с бледным и искаженным лицом. Взгляд измерил с ног до головы крепкую мужскую фигуру, которая внимательно вела корабль. На полу, рядом с ним, завернутый в мореходную куртку, спал, как ангел, негритенок. Лицо молодого офицера передернулось от удивления, затем со страхом и любопытством он посмотрел на того, кого взяли на «Галион» арестованным и связанным. Долго он не решался заговорить, словно боролся с двумя опасностями, пока наконец не произнес с дипломатичной улыбкой:

- Мы выбрались из этой передряги, не так ли? Буря стихла, и насколько я вижу, перед нами горы.

- Горы Сент-Катерин, Монтейн и Майклан. Вам знаком остров Гренада?

- Самое важное, что вы знаете. Столица называется Сент-Джорджес. Я так понимаю, что это важный порт. Вы знаете, как нам подойти. – Вскоре, офицер сменил угоднический тон и беспокойно спросил: – Послушайте, почему вы сменили курс? Зачем повернули корабль? Чего добиваетесь? Если думаете посмеяться надо мной…!

- Успокойтесь, офицер, уберите револьвер. Уберите, или я выпущу из рук штурвал, и мы все пойдем в ад.

- Убираю. Вы злоупотребляете ситуацией. Вы не поведете корабль в Сент-Джорджес?

- Я знаю, что нам нечего там делать.

- Послушайте, – решился офицер. – Не знаю, в чем вас обвиняют и какие есть доказательства. Я лишь выполняю приказы вышестоящих забрать заключенного, следить за охраной на корабле и передать его властям Мартиники. Я знаю, что все изменилось, и мы в большом долгу перед вами.

- Но ведь это ерунда, не так ли? – заметил Хуан с тонкой иронией. – Буря уже прошла и бояться нечего. Вы увидели британские острова. Как удобно выполнить миссию, учитывая, что произошло, отправив нас в тюрьму Сент-Джорджес! Думаете, я такой дурак, чтобы сдаваться новым ищейкам, страдать от издевок и грубостей?

- Мы взяли вас как положено. О вас говорили, как об опасном человеке, – торопливо извинялся офицер. – Мне жаль, что с вами так случилось. Я не собирался вести себя со всеми вами слишком сурово.

- Слишком, нет, понятно. К тому же не было необходимости. Достаточно обычной формы обращения с попавшими в ваши сети закона, у кого нет влияния, гербов и состояния. Бедные люди, нищие! Зачем нас уважать? Ведь жизнь бедного человека ничего не стоит! Офицер, что значит этот корабль в моих руках для вас? Видите? Мы меняем курс. Идем на Север. Ваш британский остров остался позади. Теперь роли поменялись. Мне достаточно дать сигнал людям, чтобы те выбросили вас в море.

- Что вы говорите? Вы шутите? Чего добиваетесь?

- Ничего. В лучшем случае это урок, который все равно не пойдет вам впрок. Как мало стоят офицерский титул и знаки отличия, когда человек находится в беде!

- Что вы со мной сделаете?

- Ничего. Мы едем на Мартинику. Вы завершите свою миссию, только на несколько часов позже.

- На Мартинику? Но мы очень далеко, двигатели ведь не работают! Мы не сможем доехать!

- Ветер поможет. Мы плывем с парусом, который понимает только Хуан Дьявол.

- Не знаю даже, что и сказать, – заявил удивленный и благодарный офицер, которого не отпускал страх. – На Мартинику… Когда мы туда прибудем?

- Мы будем в Сен-Пьере завтра вечером, если ветер не сменится.

- Если так, полностью рассчитывайте на нашу благодарность, и если я могу что-то сделать для вас…

- Да. Наполните мою трубку табаком и велите приготовить еды для моих людей.

Хуан снова посмотрел в бортовой журнал, медленно повернул направо и посмотрел горящим взором темных глаз на широкое море, которое понемногу успокаивалось, солнце разгоняло тучи и омывало золотыми лучами его гордый лоб, широкую грудь, мускулистые руки, голову с черными вьющимися волосами, губы, которые сжимались так, словно не хотели освободиться от главной болезни его души, которая тянула нити сквозь ветра и моря к Монике де Мольнар.


- Да, здесь я заболела и чуть не умерла. На пороге смерти меня спасла его забота.

Скрестив руки, Ренато недоверчиво слушал неправдоподобный рассказ Моники в каюте «Люцифера», где изменилась ее жизнь. Вся боль и надежда пережитых часов в этих стенах возродилась, когда, соединив руки, бывшая послушница вспоминала былое.

- Жалкий уголок, Моника. У меня болит душа, что это по моей вине.

- Этот угол для меня не жалкий, Ренато.

- Если судить по твоему взгляду, то я должен признать твою правоту. Но я не верю тебе. Кое-что не укладывается в голове, и разум не соглашается. Знаю, ты хочешь защитить его и воздвигнуть между нами холодную стену, догадываюсь почему. И так понятно, как ты страдала в этих стенах, жить здесь – ужас, разделять все с человеком, далекого от твоего воспитания и привычек. Такая женщина как ты, Моника…

- Ренато, возможно, та женщина не могла понять Хуана. А та, которая сейчас…

- Хватит! – гневно отрезал Ренато. – Не меняются так сердца и понятия. Твое превращение – это физика, внешняя сторона. Ты более красива, желанна, как цветок, способный пробудить чувства человека, который лишь взглянет на тебя. Но какой ценой ты этого достигла? Какими страданиями, какую жертву принесла, чтобы изменить то, что изменила? Кем является для тебя этот человек, Моника?

- Мой муж. Ты знаешь.

- Ты делишь с ним эту каюту?

- Нет. Ну, я хочу сказать… – сомневалась Моника.

- Ради Бога, прошу, говори яснее! Пока ты болела, ты находилась здесь, но потом? Скажи правду, не лги, Моника. Ради Бога, не лги!

- Я находилась здесь одна, – пробормотала Моника. – Он был мне лучшим, приветливым и уважаемым другом.

- А! – победно воскликнул Ренато. – Только это?

- Ну, после моей болезни, только это.

- А прежде? Скажи все, Моника. На коленях умоляю, как брат, клянусь, что сказанное не использую против Хуана. Есть в твоих отношениях с ним что-то странное, непонятное, в чем я хочу удостовериться, не отказывай мне в этом. Хуан на самом деле твой муж? Ты принадлежала ему?

- Не знаю, Ренато, – сомневалась Моника. – Моя жизнь разбилась, разделилась. Все изменилось с той ночи. Есть смутная тень и ужас, который я безуспешно пытаюсь вспомнить. Словно я умерла, попала в глубину ада. После этого я словно медленно воскресала. До той ночи та женщина ненавидела Хуана Дьявола; другая вернулась к жизни в этих стенах и впервые увидела себя женщиной в отражении водного источника, когда руки Хуана склонили ее над водой, научили улыбаться, а глаза увидели солнце, эта женщина любит Хуана и принадлежит ему. Это правда, Ренато, правда!

Моника перестала стенать, закрыла лицо руками и стояла неподвижно, слезы текли сквозь ладони, причиняя Ренато беспокойство и мучение.

- Почему ты плачешь, Моника? Из-за кого? Скажи, из-за кого плачешь!

- Что тебе это даст? Мы уже готовы отправиться в путь? Ну так поехали!

- Как прикажешь. Только дождемся сообщения из комендатуры порта. Они приказали провести расследование насчет береговой охраны.

- Что ты говоришь? Корабль с Хуаном еще не прибыл на Мартинику?

- Прошел уже час, а они еще не прибыли. Но не стоит беспокоиться. Все корабли, ехавшие на Юг, попали в бурю. Они все дали о себе знать, появится и «Галион».

- Если не потерпел кораблекрушение! – с огромной тревогой пророчила Моника. – Если с Хуаном что-то сделала проклятая охрана, если он простился там с жизнью, я никогда не прощу виновных!

- Надеюсь, все не настолько серьезно, по крайней мере я избавлюсь от угрозы, что ты никогда мне этого не простишь, – проговорил Ренато неестественно спокойно. Переменившись в лице, он воскликнул: – О! Думаю, там шлюпка с провизией.

Он подошел к борту корабля, напряженная и потерявшая надежду Моника – вслед за ним. Ренато быстро отошел и разговорился с моряком, который взобравшись по лестнице на «Люцифер», вручил ему сообщение. Тот прочитал его и повернулся к задыхающейся Монике.

- Твой Хуан Дьявол спасся. Вот официальная телеграмма от лейтенанта Бриттона, которому приказано было схватить и сопроводить его для передачи властям Мартиники.

- Что там говорится? О чем говорится в сообщении?

- «Галион» прибыл в Сен-Пьер, преодолев бурю на Гренадинах. Капитан и пять моряков ранены. Хуан Дьявол мастерски спас положение. Прошу принять во внимание его особые заслуги». И подпись «Чарльз Бриттон, Лейтенант Британских Островов Доминики». – Прочитав сообщение, Ренато с мягкой иронией проговорил: – Длинная телеграмма и прекрасная новость для тебя, не так ли?

- А для тебя нет? Или ты хотел бы, чтобы Хуан…?

- Нет, Моника, – благородно уверил Ренато. – Я не желаю ему несчастья, вопреки всему, хотя Хуан – все более ненавистный враг. Я не могу желать ему худого, потому что нельзя окончательно возненавидеть брата. Возненавидев свою кровь, мы возненавидим себя, чувствуя причиняемую боль, – он сделал паузу и, успокоившись, предложил: – А теперь я исполню твое желание и прикажу отчаливать.


- Что? Вы? Одна?

- Да, губернатор, совершенно одна. Моя бедная свекровь чувствует слабость.

- Она известила и попросила меня…

- Еще об одном приеме. Но задержалась с ответом. Она устала. Отдыхает, и я решила занять ее место. Полагаю, для вас это то же самое. – Мягкая, учтивая, с изящной улыбкой на чувственных губах, отвечала Айме на беспокойные вопросы губернатора Мартиники, а затем повернулась к единственной спутнице: – Подожди там, Ана. Уверена, сеньор губернатор примет меня, мы немного поговорим.

Старый губернатор стоял в нерешительности. Шел восьмой час вечера, тихо слуга-негр зажег большие светильники в кабинете, чей свет показался Айме де Мольнар красивее некуда. Не дожидаясь приглашения, она прошла через приоткрытую дверь, оставив смуглую служанку.

- На самом деле, молодая сеньора, боюсь, мы исчерпали эту тему сегодня утром, – попытался извиниться смущенный губернатор. – Откровенно я сказал донье Софии, оставил на столе письма, но дело усложняется и становится все безнадежнее. Кроме того, все словно сговорились придать ему театральность.

- В таком случае, говорят правду? Хуан вел себя героически? Спас корабль?

- Если верить Чарльзу Бриттону, мы должны наградить Хуана Дьявола.

- А почему в это трудно поверить?

- Это поведение не сочетается с предъявленными обвинениями, а богатое воображение и общественное мнение обернется против вас, особенно против Ренато и вашей сестры.

- Но имени Моники нет в деле.

- Да все уже знают, что она ключ ко всей истории! Судьи и свидетели хотят, чтобы кто-то проболтался. Поэтому я не хотел возбуждать дело и сопротивлялся настойчивости Ренато Д'Отремона. Но все зашло слишком далеко, чтобы идти на попятную, а теперь… Теперь вы узнаете, к какому позору все это приведет!

- А если я попрошу вас о большом личном одолжении?

- Я в вашем распоряжении, но прошу вас…

- Я хочу поговорить наедине с Хуаном Дьяволом. Разумеется, речь идет о личной встрече. Почему бы мне не дать эту возможность?

- Вам? Именно вам? Не возбудит ли это еще большие пересуды?

- Но если никому не сообщить…

- Как бы это ни скрывать… Такая женщина не проскользнет незамеченной.

- Но я могу поменяться одеждой со служанкой в ночной темноте, с головой закутавшись в шаль. Обязуюсь сделать это с полной осмотрительностью. Если вы дадите мне пропуск, я беру на себя остальное. Никто не узнает. Пусть это останется между нами, а двое смогут молчать. – Она приблизилась к нему с кокетливой улыбкой, обволакивая ароматом духов, и усмехнулась, увидев трясущиеся старческие руки. – Я буду вам благодарна всю жизнь, губернатор. Я совершенно уверена, что смогу все изменить. Пропуск с вашей подписью, печатью и…

- Хорошо. Подождите…

Губернатор подписал. Все еще нерешительно он смотрел на победно улыбающуюся Айме, которая почти вырвала бумагу из его рук.


- Сен-Пьер, Сен-Пьер, правда?

- Да, Моника, мы приехали. Но если я имею право дать хороший совет или попросить, поехали в Кампо Реаль. Твоя мать ждет тебя. Обеспокоенная сестра осталась там, моя мать…

Ренато решительно взял Монику за руки, и его умоляющий голос прерывался от волнения. Но Моника уклонилась от рук и отказалась:

- Я не уеду из Сен-Пьера, не покину Хуана. И если ты что-то хочешь сделать для меня, то помоги мне навестить его этой ночью. Мне нужно его увидеть, поговорить, узнать, как себя чувствует. Ты сможешь сделать, мне это нужно. Я сойду с ума, если откажешь!

- Хорошо, Моника, успокойся. Не нужно так умолять. Я сделаю все возможное. Думаю, как законная жена Хуана Дьявола, у тебя есть право посетить его. И если нужно, я сам проведу тебя.


Увлекая за собой служанку, пряча лицо и фигуру в широкую шелковую шаль, Айме поспешно спустилась по широким лестницам дома губернатора и вышла через боковую дверь, избегая зевак и офицерской охраны у входа. Там стоял ее экипаж; хозяйка и служанка быстро сели в него, и Айме приказала кучеру:

- Послушай, Сирило. Разворачивайся очень медленно. Нам нужно завернуть за госпиталь и подойти к форту Сен-Педро. Когда прибудем туда, я скажу, что делать дальше. Поезжай, трогай!

- Ай, хозяйка! – запричитала напуганная Ана. – Вы попадете в большую беду.

- Опусти занавески и раздевайся, – напомнила раздраженная Айме. – Поменяемся одеждой. Давай сюда блузку и юбку. А ты оденешь мою одежду и завернешься в накидку. Давай косынку. Нет, погоди! Я закрою лицо накидкой. Возьми вот эту вуаль.

- Ай, хозяйка, хозяйка! – жаловалась Ана. – Вы совсем сбили меня с толку.

- Выполняй, дура! У нас считанные минуты. Когда подъедем к форту, я спущусь. Оставлю тебя одну, а ты подними занавески, чтобы я тебя видела. Накрой хорошенько лицо вуалью и спрячь руки. А еще лучше одень вот эти перчатки. Ты прокатишься по главным улицам: от Набережной Порта до авеню Виктора Гюго. Хочу, чтобы тебя видели и поверили, что это я проезжаю.

- Но, хозяйка…

- Сен-Пьер – скопище слухов. Не хватало еще чьих-то высказываний. Все знают карету Д'Отремон. Ладно, уже приехали, через полчаса возвращайся на это место. – И повысив голос, продолжала комедию: – Сирило, минутку. Я оставляю Ану, чтобы она сделала кое-какие поручения. Узнай адрес швеи, Ана. Через полчаса мы вернемся за тобой. – Она спрыгнула на землю и приказала. – Поезжай, Сирило! Езжай по центру и нигде не останавливайся. Поторопи лошадей.

Рядом с мрачной крепостью Айме осталась одна. Никто не видел ее на пустынной улице. Часовой охранял калитку, дрожал свет горелки. Завернувшись с головой в шаль, Айме де Мольнар подошла к человеку и властно сообщила:

- У меня разрешение от сеньора губернатора, чтобы срочно увидеть задержанного Хуана Дьявола!


- Губернатора нет в городе, Моника. Он ненадолго выехал в Фор-де-Франс и останется там на несколько дней. Я только что говорил с секретарем.

- А кто исполняет его обязанности?

- По-видимому, никто. Только его подписанное разрешение может помочь попасть в тюрьму накануне суда. Сожалею, Моника, всей душой сожалею.

- В таком случае, ты сдался?

- Мне ничего не приходит в голову. Юридические дороги для меня закрыты.

- А ты, выходит, не знаешь других путей. Хорошо, Ренато. Благодарю тебя за все. В таком случае, оставь меня.

Ренато вскочил на ноги и шагнул к ней, чтобы остановить. Они находились в Сен-Пьере, в прихожей маленького дома рядом с пристанью, где много лет жил нотариус Педро Ноэль. Ренато привез Монику в знакомое место подальше от гостиниц, чтобы избавить от любопытства вокруг ее имени. Из единственного открытого окна доносился шум небольшого, густонаселенного городка, а в дверях ветхой обстановки показалась фигура знакомого Педро Ноэля, уставшие глаза которого выразили глубочайшее удивление:

- Моника, Ренато! Какая честь!

- Простите, что пришли так неожиданно в ваш дом, но Моника хочет добиться невозможного. Ее единственное желание – увидеть Хуана этой ночью. Но губернатор уехал в Фор-де-Франс, а только он может дать нужный пропуск.

- Простите, но мне трудно понять вас, Ренато.

- Понимаю ваше изумление, Ноэль. Но ничего страшного. Моника преподносит все больше сюрпризов.

- Понимаю. Ваше поведение и правда поразительно. Думаю, смогу вам помочь, дочь моя. Кто придумал закон, тот соорудил и ловушку. Я добьюсь, чтобы вы поговорили ночью с Хуаном.

- Ноэль!

Моника подошла к нотариусу, благодарно протянув руки, а старый служитель семьи Д'Отремон позволил себе говорить откровенно:

- Расскажите все. Все! Я тоже страдаю и переживаю за судьбу человека, который еще мальчиком волновал меня. Я тоже думаю, что в глубине души Хуан…

- Хватит! – грубо прервал Ренато. – Не нужно хвалебных песен. Достаточно слов Моники. Ваши заявления совершенно несвоевременны, Ноэль.

- Простите, Ренато, но не всегда можно промолчать, – напомнил Ноэль с достоинством, делая усилие, чтобы не терять спокойствия и вежливого тона. – В конце концов, простите, мы приступаем к делу. У дверей стоит экипаж. Пойдемте со мной, Моника, нужно воспользоваться предоставленной возможностью.

- Я тоже пойду, – заявил Ренато.

- Не нужно, – отказалась Моника.

- Я пойду, хоть ты и не хочешь. Я не сделал еще ничего, чтобы отвергать мою помощь, в которой ты нуждаешься.

- Я не хочу ранить твои чувства!

- У тебя свой план, а у меня свой, Моника. Не стану тебе мешать или вставать на пути, как ты считаешь. Наоборот, действуй по велению совести. Позволь мне успокоить свою. Если Ноэль совершит чудо и получит разрешение войти в форт Сан-Педро, то я оставлю тебя наедине с Хуаном.


- Хозяин, посмотрите туда, – по зову Колибри Хуан медленно поднялся из темного угла. Огромное полуподземное помещение в самом сердце скал, служившие основанием старого замка Сан-Педро. Крепость, сооруженная на том месте, где пригвождались флаги конкистадоров колониальных правительств Карибских островов. Низкий потолок, сырые стены, сквозь длинные прутья решетки прямо над головой мальчика виднелся гранитный пол просторного двора и арка входа. Мигающий свет фонаря высветил силуэт женщины, говорившей с охранником; та показала бумагу, сильнее завернула красивое тело в шелковую накидку и проследовала за часовым с ключами.

- Это хозяйка, – указал Колибри.

- Моника? Моника здесь?

- Я уверен, что она пришла к нам, капитан. Она не хотела, чтобы солдаты меня схватили. Она очень хорошая.

- Замолчи!

Сердце Хуана забилось сильнее. Он усиленно всматривался в темноту. Высокая, стройная, изящная и чувственная женщина приближалась, в воздухе что-то пронеслось, чего он не узнавал в цветных юбках, что не соответствовало простоте ее одежды. Сердце озарила безумная надежда. С каждым шагом оно трепетало сильнее, оживало, разгоняя горячую кровь. Как удар золотого клинка, как острую боль, он чувствовал, что любит эту женщину, волнуется из-за нее, ждет ее и представлял уже сотни объяснений и извинений. Сдерживая дыхание, он увидел, как открылась решетка, поднялась рука часового, чтобы поставить длинную горящую свечу в подсвечник, и отступил, пропустив женщину, которая подходила в красноватом и дымящемся освещении.

- Хуан, мой Хуан!

Айме бросилась в его объятия, которые ее не оттолкнули и старались не сжимать, сдержать волнение. Освещенная надеждой душа Хуана вздрогнула, и тут же провалилась в пропасть. От удивления он прошептал:

- Ты… Ты… Это ты!

- А кто еще придет к тебе? Кто любит тебя всей душой, Хуан! Всей душой!


- Где-то здесь, осторожнее, – говорил старый Ноэль. – Подайте руку, Моника, этот пол очень скользкий, но именно в этом дворе нужно ждать.

- Вам не дал этот человек никакой бумаги? – спросил Ренато притихшим и угрюмым голосом.

- Он не может дать. На нем ответственность за всех заключенных, как у начальника крепости, и у него нет полномочий подписывать пропуска. Даже в этом деликатном случае он осмелился дать словесный приказ и у нас есть возможность при смене караула. Сейчас я поговорю с тюремным часовым с ключами. Пятнадцать минут двор не охраняется солдатами, за это время Моника войдет в тюрьму и поговорит с Хуаном без свидетелей, а мы подождем.

- Да, да, благодарю вас от всей души! – заверила Моника.

- Подождите-ка, – заметил Ноэль. – Думаю, в тюрьме посетитель.

Во дворе красноватый луч светильника осветил крытую повозку. Они стояли в углу огромных стен, а над их головами по узкому коридору ходили часовые.

- Как только уйдут любопытные, мы подойдем ближе, и вы войдете в камеру, Моника, – сказал нотариус. – Я так понимаю, он заперт с мальчиком, юнгой на корабле. Остальные в другом дворе.

- Пожалуйста, помолчите!

Задержав дыхание, Моника надеялась расслышать доносившиеся голоса, разобрать слова и фразы, но слышала лишь монотонный шаг часовых, а жадные глаза видели освещенную решетку, где двигались расплывчатые образы.


Хуан резко расцепил ее руки на шее, словно хотел вырвать душившую горло досаду, словно она вылилась в грубом порыве на ту, которая побледнела перед его жесткостью.

- Зачем ты пришла? Чего ищешь? Кто тебя послал ко мне? Твоя сестра? Муж?

- Хватит, Хуан! Никто мне не приказывал, я пришла по своей воле, потому что хочу быть с тобой, не хочу участвовать в замышляемой подлости против тебя. Я крикнула, что пришла потому, что люблю тебя! Люблю, хоть сотни раз ты презираешь меня, отвергаешь, отвечаешь оскорблениями на сердечные слова. Подвергая себя опасности, я пришла, а ты так благодаришь? Если бы ты знал, как я страдала, плакала, что не осмелилась уйти с тобой! Я скверно поступила. Заслуживаю твоих оскорблений, но не ненависти; заслуживаю гнев, но не подозрительность. Разве не потому я здесь, что люблю и не могу жить без тебя?

- А твоя сестра? Где твоя сестра?

Хуан остановил бросившуюся в его объятия Айме, решившую, что сломила его сопротивление. Крепче железного забора прозвучал грубый вопрос, властно ударивший хлыстом:

- Где твоя сестра? Что делает? Она заодно с Ренато? Это она сделала? Она?

- Только такой ответ пришел тебе в голову? – спросила оскорбленная Айме.

- Я не отвечаю, а спрашиваю! Что ты знаешь о Монике? Ты была с Ренато на Доминике? Или он один искал ее? Чем вызвано все это? Письмом Моники? Ради Бога, говори!

- Это все, что тебе интересно? – упрекнула возмущенная Айме. – Моя любовь, безумие, присутствие здесь, чему я подвергаюсь – ничего не значит для тебя? Ты неблагодарный негодяй, а я идиотка! Какое мне дело до обвинений и продажных судей, которые навсегда посадят тебя в тюрьму? Какое мне дело до твоей судьбы, если ты такой неблагодарный?

- О чем ты говоришь, Айме? – спросил ошеломленный Хуан. – Что ты сказала?

- Что ты дурак, мечтатель, ребенок, которого любой обманет! Тебя интересует Моника, волнует, что она думает о тебе, пытаешься выяснить, она ли донесла на тебя, не так ли? Только идиот может спрашивать подобное.

- Почему идиот? Я ничего ей не сделал! Что она сказала?

- Да не знаю я! Наверное, ужасы, раз Ренато стал вести себя так. Ренато и все. Донья София, даже моя бедная мать, которая ни во что не вмешивается, даже она чуть не спятила, когда получила письмо Моники.

- Письмо Моники? Моника написала матери?

- А ты не знал?

- Я подозревал, но прошло мало времени, чтобы ее письмо дошло. То письмо, которое всему причиной, написано Моникой гораздо раньше. Но когда? Как?

- Я слышала о каком-то докторе.

- А, доктор Фабер! Его написал доктор Фабер, да?

- Ты глупец, что доверяешь первым встречным.

- Я никому не доверяю, а тебе меньше всех. Скорее всего ты лжешь, чтобы я возненавидел ее! Хочешь, чтобы я оставил ее, посчитав предательницей! В который раз ты пытаешься заставить меня так думать! Хочешь, чтобы я ее возненавидел!

- Думаю, это она должна тебя ненавидеть. Как мужчина ты отомстил.

- Я не мстил! Ей я не должен мстить. Она не вредила мне. Оказалась лишь жертвой обстоятельств. Жертвой твоей подлости и интриг, жертва эгоизма и ревности Ренато. Я заблуждался, но ни она не виновата, ни… – Хуан прервался и с гневом спросил: – Почему ты так улыбаешься?

- Прости, Хуан, – притворно извинилась Айме, скрывая удовлетворение. – Успокойся. Ты прямо как тигр. Не следует все так воспринимать. Знай ты людей чуть лучше, перестал бы удивляться. Вижу, Моника тебя сильно волнует. Ты самый глупый, слепой и тупой из всех мужчин! Ты понимаешь, что только мы единственные жертвы?

- Ты? Ты жертва?

- Ты и я! Я имею в виду случившееся. Где ты сейчас находишься?

- Арестован конечно же. Но меня не в чем обвинить. Я долго доказывал, кто я, и теперь буду сопротивляться, пока не докажу свою невиновность. Я ничего не сделал Монике. У меня есть свидетели.

- Какой ты наивный! Думаешь, тебя обвиняют в дурном обращении с ней? Нет! Тебя обвиняют с основаниями, которые неизбежно потянут на дно. Вот увидишь. Моника не обвиняет, держится в стороне. Скорее всего, если ее вызовут для дачи показаний, она скажет в твою пользу. Может, публично поблагодарит за проявленную заботу во время болезни. Да какая разница, если она совершенно уверена, что ты не сбежишь, потому что тебя заманили в западню, из которой нет выхода?

- Что ты говоришь, Айме?

- Когда я узнала, то ничего не могла поделать, меня осуждали все. Обманом я добилась, чтобы свекровь привезла меня в столицу. За их спиной, используя их влияние и деньги, я три дня боролась, чтобы твои дела не закончились плачевно. Я старалась повлиять, воспользовалась дружескими связями, плакала и умоляла у ног губернатора.

- Нет, не верю! Ты говоришь неправду!

- Как ты думаешь я вошла сюда? Посмотри, пропуск, подписанный его рукой. Я получила его, поклявшись, что ты будешь учтиво завтра давать показания. Тебя хотят раздавить, но боятся скандала, особенно свекровь. Ты же знаешь, она ненавидит и презирает тебя.

- Вот как!

- А также остальные, – ловко добавила нежная и подлая Айме. – Думаешь, я не знаю монашеские повадки сестры? Только с тобой, попав под твою власть, конечно же она стала мягкой и заботливой. Пока не заставила тебя поверить, что ты нравишься ей.

- Никогда! Никогда она не теряла достоинства! Никогда не переставала быть женщиной благородной и чистой…!

- Что это? Что, Хуан? – прервала испуганная Айме, услышав шум далекого сигнального горна.

- Не знаю. Скорее всего, сменилась охрана.

- О, я спятила! Мне нужно уходить, у меня считанные минуты.

- Ты не уйдешь, не сведешь меня с ума! Ты не уйдешь. Пока не договоришь!

- Ладно, тогда не прерывай и слушай. Все это из писем и новостей Моники. Мне и половины не известно, но я совершенно уверена, что это правда. Ты знаешь, она любила Ренато, всегда любила, а я простодушно рассказать ему об этом. Это польстило его мужскому самолюбию, и теперь он всецело на стороне Моники и хочет любыми путями отобрать ее у тебя.

- Мерзавец! – возмутился Хуан, кусая губы. – А она?

- Она – мягкий воск в его руках.

- Нет! Лжешь! Она сказала, что ее жизнь изменилась, что рядом со мной все по-другому. Что она счастлива. Да, она сказала, что чувствует некое подобие счастья. Она ясно выразилась!

- Моника – мастерица притворяться. Никогда не забывай эту подробность. Ренато хочет отделаться от меня, и любое твое упоминание о нашем прошлом он использует против меня, чтобы завоевать ее.

- Нашего прошлого?

- Ты должен молчать об этом, Хуан. Молчи всеми способами! Тебя обвиняют в контрабанде, пиратстве, за долги, скандалы. Они собрали все против тебя. Монику они не упоминали, не хотят, чтобы ты говорил с ней, хотят избежать скандала. И если ты не будешь задираться, губернатор пообещал, что судьи проявят благосклонность. Если не вызовешь скандал, возможно, я спасу тебя, Хуан. Именно я спасу тебя.


- Моника, сейчас, – указал старый нотариус, услышав звук горна.

- Пойдем, – пригласил Ренато.

- Нет, Ренато, это бестактно, – предостерег Ноэль. – Мы с вами подождем. Моника прекрасно знает, что делать, правда? Пусть она пойдет осторожно, чтобы ее тень не отразилась на стене. Человек с ключами откроет и пропустит. Когда зазвонит горн, возвращайтесь сюда с другой стороны. Мы незаметно выйдем из форта. О чем вы поговорите с ним этой ночью, от этого будет зависеть завтрашний суд.

Быстро и бесшумно Моника прошла по широкому двору. Один шаг отделял ее от железной решетки. На высоте ее колен выходил из подземной тюрьмы красноватый свет. С волнением она наклонилась и посмотрела. Там был Хуан, но не один. Женщина стояла спиной, глаза Моники расширились от удивления и испуга. Она не видела лица, но вздрогнула, словно зов крови почувствовал переодетую сестру. Колени подкосились, руки вцепились в решетку, и до слуха дошел хорошо знакомый голос Айме,как тонко сочившийся яд, дрожащий от вожделения и волнения:

- Тебе не за что благодарить меня. Я твоя навсегда, как ты навсегда мой, и никто не вырвет тебя из моего сердца, потому что я люблю тебя, и я твоя, Хуан, только твоя, хотя мы и не можем объявить об этом, должны притворяться и молчать, по крайней мере, пока не спасешься, пока перед тобой не откроются двери тюрьмы, пока ты не преодолеешь все препятствия. Тогда я поеду туда, куда ты увезешь меня, и я буду принадлежать тебе душой и телом, хотя давно принадлежу.

Моника закрыла глаза, прикусила губы, затем почувствовала горький привкус крови. Движимая порывом непонятной силы, оторвалась от решетки и отошла от нее, как во сне.


- Моника, вы уже вернулись? – удивился Ноэль. – Но еще не прозвучал горн.

- Так скоро? Почему? Что стряслось? – тоже спросил удивленный Ренато.

- Ничего, – приглушенно ответила Моника.

- Но почему? Неужели охранник? Он обещал открыть решетку.

- Решетка не заперта, но Хуан не один. Полагаю, с адвокатом. Тот пообещал его спасти.

- В таком случае, вы не хотите его увидеть?

- Я увижу его в суде.

- В суде тебе незачем присутствовать, – отверг Ренато. – Обвинения против него не касаются тебя, приглашены только свидетели.

- В любом случае я приду. Завтра я буду в суде, выполню долг и скажу правду. Этой ночью мне нечего делать рядом с ним. Отвези меня домой, Ренато, отвези…

- Тссс! – затих Ноэль. – Думаю, посетитель уже вышел. Если это адвокат, то я бы хотел поговорить с ним.

- Нет! Пойдемте, пойдемте! Отвези меня немедленно, Ренато! Как можно скорее!


- Ты позволишь мне уйти без слов утешения, без надежды.

Айме подошла к Хуану, вцепилась в его руку изящными нервными пальцами, жадно всматриваясь в его зрачки в красноватом свете догорающей свечи. Он долго молчал, погруженный в свои мысли, горько сжав губы. Нет, он думал не о ней, не ее видел перед собой. Его воображение было очень далеко, проходя час за часом, день за днем, шаг за шагом странное путешествие вместе с Моникой де Мольнар на плывущем «Люцифере». Воображение видело и слышало ее, и он пробормотал:

- Моника способна притворяться, лгать, обманывать. Моника как все: лицемерная и легкомысленная.

- Говоришь, как все? – оскорбилась Айме и подло добавила: – Да, лицемерка, но не вини ее, это естественно, она верна любви к Ренато, как и я своей. Мольнар верны, хотя ты так не считаешь.

- Оставь меня! – взорвался Хуан гневно.

- Конечно я тебя оставлю. Пришел тюремщик. Думаю, после моего ухода ты поразмыслишь, что я подвергла себя опасности ради любви, которую ты презираешь. Ты жестокий, Хуан, жестокий и неблагодарный, но в жизни за долги надо платить! Я пришла с миром, но не забывай, что спасающий может и уничтожить; твоя свобода и даже жизнь в моих руках.

- Если так, делай, что хочешь!

- Тебе безразлично? Тебя больше не интересует Моника, да? Даже если скажешь честно, я не поверю. Ты притворяешься, чтобы свести меня с ума и мучить. Ты всегда получал дикое удовольствие, заставляя меня рыдать! Ты пожалеешь. Клянусь, пожалеешь! Если я превращусь в твоего врага, ты пожалеешь, что родился, Хуан!


13.


- Моника, Моника, слышишь меня?

Экипаж стоял у главного входа в форт Сан-Педро, резкий толчок вернул Монику к действительности, и она медленно повернулась к сидевшему рядом Ренато. Печально и беспокойно Ноэль рассматривал роскошную пару, которая не замечала его: она погрузилась в свои мысли, а он навязывал ей свою волю.

- Ты рассудила здраво, когда не вошла в камеру, где увидела незнакомца. Тем не менее, хочу узнать адвоката, который будет защищать Хуана Дьявола.

Ренато жадно смотрел на оцепеневшую Монику, скрывающую невыносимую тайну. Лишь отблеск тревоги отразился в глазах Моники, когда ее взор охватил широкую площадь. Она повернулась с вопросом:

- Чего мы ждем? Почему не едем?

- Когда пожелаешь. Будь ты совершенно разумной и дала мне увезти тебя в Кампо Реаль… Там все готово…

- Простите, Ренато, – вмешался Ноэль. – Забыл сказать, что донья София и Айме в Сен-Пьере со вчерашнего вечера. Может, я зря сообщил, потому что это огорчит вас, но донья София ответила, что вы тоже огорчили их.

- Более двадцати лет моя мать не была в Сен-Пьере, – заметил недовольный Ренато. – Она всегда отказывалась сопровождать отца. Ненавидела город, дорогу, долгую поездку. Где они? Они не могли пойти в гостиницу!

- Донья София обустроила ваш старый дом, закрытый со времен последней поездки дона Франсиско в Сен-Пьер, это свыше пятнадцати лет назад. Она привезла прислугу, и кажется, решила провести там некоторое время.

- Я откажу им в этой бессмысленной прихоти. Нечего им делать в столице, а тебе, Моника, тем более. Пойдем туда. Я смогу убедить их. Единственное разумное для них – выехать этой же ночью.

- Не вези меня в свой дом, Ренато! Прошу, даже требую! Я поеду в свой дом.

- Твой дом? У пляжа? Но это немыслимо! Там даже нет слуг.

- Я хочу остаться одна, я вольна вести себя, как законная супруга Хуана… и как твой противник на суде. Это место принадлежит мне, и я займу его вопреки всему.

- Вопреки всему? Значит, ты признаешься, что обижена на Хуана! Тем не менее…

- И тем не менее, я исполню долг, Ренато. Отвези меня домой, или я слезу с повозки и пойду пешком одна.

- Ты не можешь пойти туда одна.

- Отныне и впредь я буду одна. Пойми это наконец, Ренато. Мне нужно побыть одной, и я хочу этого.

В ее глазах дрожали слезы, Ренато Д'Отремон еле сдержал яростную фразу и почтительно сказал:

- Хорошо, как хочешь, – и он приказал кучеру, – Эстебан, поезжай по дороге на пляж. Мы едем в дом Мольнар.


Словно тень, Моника прошла мимо просторных темных комнат и даже не остановилась распахнуть окна. Подгоняемая шквалом отчаяния, она пробежала по большому двору к деревьям, ноги ее утопали в сухих листьях. Открыла решетчатую калитку, выходившую на крутой берег и, повернувшись к морю, залитому серебряной луной, она застыла на темной скале. Летели соленые морские брызги, и ступая по скользким камням, она дошла до края берега. Там стоял «Люцифер». Она видела его качающиеся мачты, и жгучая горечь ревности прорвалась слезами горше соленой морской пены.

- Хуан, ты до сих пор думаешь о ней, принадлежишь ей. Всегда будешь принадлежать. Ты выпрашиваешь ее поцелуи, раб ее плоти. Но она не любит тебя всей душой. А есть ли у нее душа? Ее душа ничего не стоит! Как счастлив был бы ты с ней на тех диких островах! С каким желанием любил бы ее на пустынных пляжах! А я всегда буду лишь тенью, к которой однажды ты сжалился.

- Моника, Моника! Вы сошли с ума? Вы поскользнетесь и упадете в пропасть! Пожалуйста, отойдите. Отойдите…

Педро Ноэль подошел к Монике, силой оттащив от края берега, беспокойно взглянул и спросил: – Моника, что вы там делали? Неужто хотели…?

- Нет, Ноэль, я христианка.

- Почему вы переменились? Что вас могло так изменить? Кто был с Хуаном?

- Что значит имя? – с глубокой тоской уклонилась Моника. – Завтра я лишь исполню свой долг. А теперь Ноэль…

Превозмогая душившие ее рыдания, Моника, красноречиво показала Ноэлю рукой на пустую дорогу.

- Я не могу оставить вас одну, Моника. Я попросил Ренато позволить мне вернуться, с надеждой, что мое присутствие не будет вам неприятно, что мое общество будет для вас терпимо. Но…

- Простите меня, Ноэль, но сейчас… – отказалась Моника нетерпеливо.

- Я отдаю себе отчет, что вам не до учтивости, надеюсь, не помешаю вам. У вас же был интерес, надежда, которая неожиданно исчезла. В камере Хуана находилась женщина, а не адвокат, верно?

- Да, Ноэль, женщина. Но ради Бога, не говорите ничего!

- Я промолчу, не сомневайтесь! Конечно же промолчу. Может, расскажете ему, кто был там? Крикните, забудьте о почтительности. Хватит уже, знаете! Хватит!

- Умоляю вас молчать! И оставьте меня, Ноэль. Мне ничего не приходит в голову. Мне нужно побыть одной.

- Простите, Моника. Только я понял ваши чувства, прочувствовал до конца невозможное. Вы, моя бедная девочка, любите Хуана.

- Нет, нет! Почему я должна любить его? – неубедительно возразила Моника. – Я чувствую к Хуану благодарность, только и всего.

- Моника, почему бы нам не поговорить откровенно? – решился Ноэль. – Не смотрите на меня, как на врага Хуана. Я никогда им не был. Не смотрите на меня как на работника дома Д'Отремон. Я был им и буду, вероятно, до самой смерти. Но чувства стоят отдельно. По правде, я не должен говорить. Это будет бестактно.

- Нет, Ноэль, не бестактно. Я прекрасно знаю, кто такой Хуан, и почему вы продолжаете служить дому Д'Отремон, хотя и держитесь в стороне. Да еще эта тайна, о которой все продолжают злословить… Судьи поймут, куда перевесится чаша весов; простой люд и аристократия притворяются, что не видят позорное пятно; конечно же, знает губернатор, но избегает ответственности.

- Вы очень далеки, Моника.

- Нет, Ноэль. Я хотела уехать подальше, но это оказалось неосуществимой мечтой. Я очнулась возле этого моря, пляжа и попала в реальность, хотя сердце отвергает эту правду. Сон остался позади на пляжах Сент-Кристофера, на старых улочках острова Саба, у источника, где отражались наши лица и души. Сон, оживший во мне, был только в разуме, а я лишь придала ему человеческое тепло. Это иллюзия, но она уже исчезла; карточный домик разлетелся от первого ветра. С Хуаном все обойдется, только он запутался, потерял курс. Он всегда будет чем-то, а я никем и ничем.

- Ошибаетесь. Только вы можете вытащить его из бездны, где он находится. Не бросайте его в порыве.

- Нет, Ноэль, нет. То было раньше, в единственный солнечный час моей жизни, но яркое солнце погасло, и теперь я снова бреду во мраке. Не беспокойтесь, я хорошо знакома с дорогами боли и отверженности. Я так хорошо с ними знакома, и они настолько для меня привычны, что непозволительно их покидать. Это путь моей жизни, и единственная, кто в нее вторглась – это надежда. А теперь, оставьте меня, Ноэль, и будьте спокойны. Увидимся завтра на суде.

- Вы одобряете мое общество? Я могу приехать за вами?

- Это неправильно, Ноэль. Вы – нотариус семьи Д'Отремон, а я – жена осужденного.

- Должен признаться, вы правы. Но обойдемся без очевидных формальностей. Может, что-то я могу сделать для вас?

- Думаю, да. Рядом с Хуаном заключен ребенок, против которого нет обвинений. Нужно выпустить его.

- Я серьезно займусь этим и учту ваши пожелания. Прощаюсь с вами до завтра.

- До завтра, Ноэль.

Опустив голову, старик удалился, но Моника не смотрела на неясные очертания фигуры. Луна спряталась меж облаков, ветер издалека доносил призывы колокола, возвращавший Монику к прошлой жизни, которой она и жила несколько месяцев назад. Белые руки невольно поискали четки, ранее висевшие на талии, затем упали от огромной усталости, и снова в голове дерзко промелькнула мысль:

- Все это только приснилось…


- Ренато, жизнь моя, Ренато!

Айме шла к Ренато в тревоге и беспокойстве. Он притворился, что не заметил детали ее туалета: бледные щеки, ярко-красные губы, подведенные глаза, теплоту, мягкость и запах духов, когда она бросилась в объятия Ренато. Ее прикосновение не вызвало в нем желаемого эффекта. Серьезный и холодный, он остановил ее и отступил:

- Не окажешь мне любезность успокоить меня? Расскажи, почему я встретил тебя не там, где оставил в последний раз.

- Это не моя вина. Донья София настаивала, чтобы мы ждали здесь. Я не хотела ехать. Она привезла меня.

- В таком случае, она расскажет мне.

- Нет, нет, Ренато! Подожди!

- Ты же сказала, что это она. К тому же, я не хочу спорить с тобой и требовать отчетов. Моя мать настояла взять на себя всю ответственность, поэтому ты положилась на ее волю и поддержку.

- Я не положилась ни на кого! Она твоя мать, я все принимаю, чтобы не раздражать тебя, но довольно. Ты женился на мне, а не на ней.

- Не возражай так. Ты обязана ей больше, чем думаешь.

- Хоть я и обязана ей жизнью, ведь ты мог убить меня, но еще раз повторяю: я вышла замуж за тебя. Ты единственная моя любовь.

- Правда? – проговорил Ренато откровенно недоверчиво. – Тебя интересует моя любовь?

- Какой же ты слепой и нехороший, раз спрашиваешь! – пожаловалась Айме, притворяясь огорченной. – Разве не из-за твоей любви я стала плохой? Разве не ради тебя пожертвовала собой моя сестра? Разве не из-за тебя я умираю с горя? Мой Ренато!

Она бросилась в его объятия, и на этот раз он не оттолкнул ее, а огромные голубые глаза посмотрели менее сурово, и она прибегла к слезам – своему вечному оружию:

- Мне нужно знать, что ты любишь меня, как раньше, что простил. Что тебя она совсем не волнует, чтобы не сводить меня с ума ревностью, чтобы я не возненавидела ее!

- Хватит! Мы совершили непоправимые ошибки. Я приложу все усилия для их исправления. По нашей с тобой вине случились то, чего не должно было случиться. Я взял на себя ответственность, и если желаешь меня порадовать – вернись в Кампо Реаль и жди там со своей матерью.

- Одна, брошенная, без тебя! В конце концов, кого волнует, что я здесь? Я никому не причиню вреда. Я хочу лишь воспользоваться свободным временем, чтобы ты посвятил его мне. Чувствую себя такой одинокой, в таком отчаянии, когда тебя нет! Ты должен отправить в Кампо Реаль к маме Монику.

- Я хотел отдалить ее от этого неприятного дела и решать его самостоятельно, но Моника не слушает советов. Она напомнила, что жена Хуана Дьявола.

- Действительно, – поддержала его Айме, сдерживая досаду. – Я в гневе! Это нелепо, Ренато. Мы причинили ей столько вреда…

- Именно этого я боюсь, Айме. Мы причинили много вреда, возможно, она никогда не простит нас, а ее месть – преданность Хуану, кажется оскорбительной.

- Преданность Хуану? – встревожилась Айме, сглатывая злость. – Моника верна Хуану?

- Всей душой и телом. По крайней мере, таково ее поведение. Поведение, которое выводит из себя, раздражает, но перед этим я бессилен. В конце концов, за ее страдания рядом с ним мы несем ответственность.

- Вероятно, она так не страдает. Моника такая странная. Наверное, ей нравится этот зверь…

- Он мог понравиться ей? Думаешь, мог бы ей понравиться? – Странным взглядом Ренато посмотрел на Айме, вцепившись пальцами в ее руку; снова открылась рана его больного самолюбия. – Отвечай! Думаешь, он мог бы ей понравиться? Ты женщина и…

- Ради Бога, Ренато, мне больно! Я снова думаю об ужасном. Не превращайся в безумца! Ты пугаешь меня!

- Иногда я думаю, что ты беззаботная и безрассудная девочка. А если так, то я прощаю тебя всем сердцем. Но остальных… Это хуже кошмара!

- Ужасно плохая мысль! Разве я не призналась тебе во всем?

- Поклянись, что тебе больше не в чем признаваться! Поклянись!

- Ладно, ради… Я клянусь тебе нашим сыном! Сыном, еще не рожденным. Пусть он умрет, не увидев солнечного света. Пусть не родится, если я солгала, Ренато! Пусть я не рожу тебе сына, если говорю неправду!

Рука Ренато занеслась над головой Айме, схватила за волосы. Он заставил ее посмотреть на него, потонув в глубине непостижимых глаз, но видел лишь молодые подрагивающие губы, огромные глаза, увлажненные слезами, чувствуя, как вокруг шеи сворачиваются мягкие и ароматные руки. Он колебался, немного отстраняя ее:

- Ты бы свела меня с ума. В самом деле, лучше не думать.

- Именно. Не думай, дорогой. Зачем так меня мучить? В конце концов, битва выиграна, Хуан в твоей власти, не так ли? От тебя ведь зависит его спасение?

- Уже нет, Айме. Я начал судебный процесс против него, используя свое влияние, но суд будет беспристрастным. Я не мог поступить по-другому, Айме, иначе стал бы презирать самого себя. Я хотел схватить его, чтобы освободить Монику от его власти, вырвать из его лап. Здесь его будут судить сурово, и наказание он получит за свои ошибки. Я буду жестоким, но справедливым. Возможно, он возненавидит меня еще сильнее, но не станет презирать, потому что в спину я не ударил. Все в рамках настоящего правосудия. А теперь, пожалуйста, оставь меня. Иди отдыхать.

- А ты не пойдешь? – спросила вкрадчиво Айме. – Умоляю, любовь моя, не слишком задерживайся.

Айме исчезла за старой узорчатой занавеской, в воздухе еще стоял ее запах, Ренато еще чувствовал на шее и руках чувственный жар касания, хранил в глазах сладкую улыбку, красноречивый приглашающий взгляд, обволакивающий колдовским очарованием. Он двинулся за ней, но повернув голову, Ренато Д'Отремон увидел другой сверлящий взгляд темных и выразительных глаз. Сначала удивился, затем ощутил досаду, которую всегда в нем вызывало ее появление:

- Что происходит, Янина?

- Ничего, сеньор Ренато, я вышла сообщить, что сеньора чувствует себя нехорошо весь вечер. Она в постели с полудня.

- Очень сожалею. Полагаю, что позвали доктора.

- Сеньора не позволила. Сказала, что у нее всегда эта немощь, и нет нужды никого беспокоить. Она приняла капли и успокоительное, и по моей просьбе отдыхает весь вечер. Теперь она спит, и осмелюсь попросить сеньора не мешать ей отдыхать.

- Разумеется. В Кампо Реаль ей будет спокойней. Это место не для ее слабого здоровья.

- Простите, сеньор, я пойду спать. Но прежде чем удалиться, поскольку сеньора не может сообщить, вероятно, вам нужны сведения, которыми я располагаю.

- Мне ничего не нужно, Янина, – вежливо отказался Ренато.

- Возможно, вам следует знать, что сеньора София очень обеспокоена грядущим скандалом. Еще скажу, что сеньора не пошла к губернатору на прием, намеченный на сегодняшний вечер.

- Хорошо, – проговорил Ренато с нарастающим нетерпением. – Полагаю, этим она ничего не потеряла.

- Конечно же не потеряла, – ответила Янина с тонким коварством. – Этим воспользовалась сеньора Айме.

- Что? Как? – удивился Ренато.

- Она туда сходила вместо хозяйки.

- По приказу моей матери?

- О нет! Сеньора никому не сообщала, но сеньора Айме велела подготовить экипаж, взяла Сирило и Ану. Она вернулась лишь полчаса назад.

- Что ты говоришь? Губернатора нет в Сен-Пьере. Он уехал в пять вечера в Фор-де-Франс.

- В таком случае, не знаю. Лишь повторяю сказанное Аной на кухне, как те провели вечер с губернатором. Хотите, я позову Ану?

- Нет, Янина, – гневно отказался Ренато. – Я не привык спрашивать у слуг. Узнаю у жены, если та сочтет нужным. Возвращайся к матери.

- Благодарю вас. С вашего разрешения.

Ренато кинулся к дверям спальни Айме. После разговора с Яниной в нем закипела кровь, его слепо подталкивали сомнение, подозрение, почти уверенность в коварстве жены, и появилось свирепое желание наказать ее за собственную наивность.

- Айме! Немедленно открой дверь! Слышишь? Открывай! Хочешь, чтобы я сорвал замок?

- Сеньор Ренато, это вы? – воскликнула медленная и рассеянная Ана, распахнув дверь.

- Где твоя хозяйка?

- Сеньора Айме принимает ванну. Я помогаю ей, поэтому поздно открыла. Подождите, сеньор, я сообщу…

- Тихо!

Ана замерла, а глаза Ренато смерили ее с ног до головы и просмотрели комнату. Посреди прихожей, соединенной со спальней, стояла веселая и спокойная служанка-метиска в сухом переднике с обнаженными руками, покрытыми душистыми пузырьками пены. Ренато сдерживал ударивший в голову свирепый поток гнева, стоял, как вкопанный, и рассматривал темное лицо Аны, оценивая надежность ее слов; непроизвольно с губ слетел вопрос:

- Ты гуляла с хозяйкой сегодня вечером?

- Да, сеньор, бедная сеньора была такой печальной.

- Да. И вы ездили повидаться с губернатором?

- Сеньора Айме очень огорчилась из-за болезни доньи Софии.

- Ага конечно! И поэтому оставила ее одну, явившись на прием, не предназначенный для нее.

- Ай, сеньор, видели бы вы, сколько пришлось сделать сеньоре Айме, прежде чем пойти на этот прием! Но так как сеньора София отчаялась, что ничего не добилась…

- Айме решила действовать за чужими спинами, да? Рассказывай все, что произошло вечером, минуту за минутой, шаг за шагом. Рассказывай без колебаний, не выдумывая отговорок и лживых оправданий!

- Оправданий кого, сеньор?

- Да кого угодно! Рассказывай быстро и ясно. Вы воспользовались приемом у губернатора за спиной моей матери.

- Я не знаю про сеньору Софию, но сеньора Айме сказала секретарю, что ей нужно срочно поговорить с губернатором.

- Ты не вошла с ней? Не слышала их разговор? Был на месте губернатор?

- Был… Это не тот низенький сеньор, толстый, со светлыми глазами? Он поприветствовал сеньору Айме, пригласил войти и говорил с ней недолго. Хотите правду?

- Конечно! Ты еще не поняла, что я хочу знать даже незначительные подробности?

- Ну это правда, они говорили недолго. Я рассказала на кухне, куда мы ходили вечером, чтобы позлить слуг и важную Янину. А потом случилось кое-что смешное…

Ана внезапно запнулась, посмотрела, не моргая, на хозяина, словно сомнамбула очнулась у края пропасти и затряслась от испуга. Затем Ана улыбнулась, притворяясь лучшим оружием – тупостью.

- Что произошло? Что такого смешного произошло?

- Ну, сеньора захотела прогуляться. Айме приказала Сирило гнать во весь дух, кружить по улицам и осталась очень довольна. Сеньоре не нравится деревня.

- А после прогулки?

- После прогулки мы отправились домой.

- Никого не увидев? Ни с кем не поговорив? Не меняй одно на другое, не лги, иначе она дорого заплатит. Вы только гуляли?

- Весь вечер, хозяин. По улицам, по пристани, по форту. Потом вернулись сюда, и сеньора приказала приготовить ванну, потому что хочет встретить вас красивой.

Ренато двинул головой, словно его ужаснула досадная мысль. Затем услышал голос за спиной:

- Сколько времени я еще буду ждать тебя, Ана? О, Ренато! Мой Ренато, как быстро ты пришел на мою просьбу. Ты закончил работу?

Ренато не ответил и посмотрел на женщин. На лице Аны – вечное выражение самодовольной глупости; у Айме – маска самой лучшей улыбки.

- Почему ты не сказала, что посетила губернатора?

- О! Ты знаешь? Кто тебе рассказал?

- Хочу знать, почему ты скрыла это от меня.

Айме вздохнула покорным жестом. Она слушала диалог Аны и Ренато, учла все варианты поведения, слова, даже жест сожаления, наивное лепетание, чтобы выглядеть девочкой-подростком:

- Ренато, душа моя, я такая глупая, не хотела тебя огорчать, но мне так жаль, что из-за сестры ты ссоришься с матерью, и я пообещала донье Софии…

- Что пообещала?

- Я уже дала обещание. Пообещала молчать. Донья София хочет избежать любой ценой скандал, ради этого взяла меня с собой в Сен-Пьер, чтобы мы умоляли и упрашивали… Старый губернатор дружил с моей матерью. Донья София хотела приостановить дело, но не говори, что я рассказала, она возненавидит меня. Поклянись, что не выдашь меня, Ренато. Твоя бедная мать из-за любви к тебе не хотела, чтобы твое имя вовлекли в скандал, ради этого хотела перевернуть землю. Я обещала ей помочь, но я такая неумелая и ничего не добилась.

- Ты говорила с губернатором?

- Да, но не беспокойся. Уверяю, я пошла туда по своей воле, чтобы ты ничего не узнал, а тем более донья София. Я дала ей слово молчать. Все мы договорились молчать.

- Тогда ради чего ты отважилась получить отказ?

- Ни ради чего, Ренато. Во всяком случае, пусть лучше откажут мне, а не донье Софии. Поверь, я не знала, куда себя деть, так огорчилась провалом, что не осмелилась вернуться в дом и решила погулять по улицам. Так хотелось прогуляться по городу! Ненавижу деревню, Ренато. Я не хотела тебя расстраивать, и не будем больше об этом. Это всего лишь невинная прогулка. Спроси у Аны.

Ренато едва посмотрел на Ану. С довольным выражением та спрятала руки под белый фартук, многозначительно улыбнулась, словно уже получила поздравления и ожидаемые подарки, подтверждая:

- Сеньор меня спросил, и я ему все рассказала, все-все, хозяйка. Ведь вы велели никогда не лгать хозяину, поэтому я…


- Да, этот мальчик заперт с капитаном шхуны. Неправомерно, знаешь ли. Вот приказ его забрать. Но сперва я поговорю с ним, так что открой решетку и оставь нас. Давай!

Хмуро подчиняясь бумаге с печатью, протянутой нотариусом Ноэлем, тюремщик отпер двойную решетку подземной тюрьмы, в которую едва проходили первые лучи рассвета. На уступе, являвшимся одновременно ложем и скамьей, на морской куртке Хуана в качестве подушки спал Колибри счастливым сном, поскольку чувствовал поддержку этого мужчины. Глядя на решетку, Хуан потряс кудрявую головку, шагнул вперед, пытаясь различить знакомую фигуру нотариуса, который спускаясь по темным лестницам, протянул руку жестом, граничащим с дружелюбием и шутливостью:

- Добрый день, Хуан Дьявол. Сожалею всей душой, что встретил тебя в подобном месте.

- Полагаю, хватило ваших усердных трудов, – заранее предугадывал с обычным сарказмом Хуан.

- В таком случае, ты ушел далеко в предположениях, – ответил нотариус как-то раздраженно. – Тебя схватили не по моей вине, и этого бы не случилось, прислушивайся ты к моим советам.

- Я не в настроении слушать проповеди. Садитесь, если хотите, и говорите, зачем пришли. Думаю, вас послали с предложением. Кто на этот раз? Донья София? Ренато?

- Моника де Мольнар.

- А! – поразился Хуан. – И чего же добивается моя обожаемая супруга? Просить Рим аннулировать брак? Моего согласия развестись? Или просто удостовериться, что я заперт под двойной решеткой в самом грязном месте Сан-Педро? Если так, считайте, что желание исполнено. Заверьте ее, что все члены экипажа «Люцифера» хорошо заперты и получат наказание, соответствующее их преступлениям за чистые глаза и добрые сердца, за преступление любить и уважать ее. Пусть все, вплоть до маленького Колибри заплатят хорошую цену за ее пребывание на «Люцифере», где у нас и мысли не было оскорблять такую исключительную и блистательную даму.

- Хуан, ты прекратишь говорить вздор? – остановил Ноэль. – Может, сменишь несправедливый и раздражительный тон?

- Раздражительный? Может быть. Несправедливый? Почему же несправедливый, ведь это правда! Не таким тоном я должен говорить о ней. А что она самая утонченная, жестокая и мстительная притворщица, коварная злодейка. Моя обожаемая супруга! Но чего вы хотите от меня? Чего добиваетесь? Скажите же наконец, Ноэль!

- Я жду, когда ты дашь мне эту возможность, сынок, – ответил Ноэль как-то приглушенно. – Оформлен приказ, но относится не к тебе. Вот взгляни на эту бумагу, я пришел сообщить…

- Приказ освободить Колибри? Вот как! У нее еще есть немного сострадания? Приступ совести, или в ней проснулся дух справедливости? По крайней мере, спасен Колибри. Она могла бы это сделать и раньше.

- Она пыталась, но ее не пустили. Это не она посадила всех в тюрьму и не несет ответственности за происходящее. Наоборот. Она ужасно опечалена поступком Ренато.

- Хватит, – отрезал Хуан саркастично. – Святая Моника! О, нежное сердце женщины-христианки! Чтобы отомстить, грешнику лучше подкинуть сырых дров, чтобы продлить мучения.

Хуан яростно проговорил последние слова, уставившись на Ноэля, который переводил дух, подавленный вспыхнувшей злобой Хуана, и напрасно пытался найти слова успокоения:

- Хуан, все тот же бунтарь и свирепый волк! Тебя ждет законный суд и судить будут беспристрастные судьи, обвинять далеко не во всех твоих преступлениях.

- Конечно же, в похищении Моники.

- Ее нет среди обвинений. Хотя не знаю, будет ли она говорить на суде.

- На суде? Она лично пойдет туда? Необыкновенная новость! Я думал, что полномочия в этом будут у ее обожаемого защитника и зятя, у которого она нашла приют среди садов Кампо Реаль. Она ведь там, не так ли? Туда ее увез Ренато!

- Моника в своем доме, совесть ей не позволила поехать к нему. Также ты не прав, что Ренато способен подкупить суд. Хотя и не веришь, но все будет по справедливости; Ренато – законный противник или, лучше сказать, твой враг.

- В таком случае, тем хуже, поскольку я возненавижу его всей душой! Передайте, чтобы остерегался и защищался, наконец мы станем настоящими и честными врагами. А теперь…

- Я не уйду без ребенка.

Оба повернули головы. Свет зарождавшегося дня проникал сквозь длинные решетки тюрьмы, освещая мальчика, приподнявшегося с каменной скамейки. Большие испуганные глаза смотрели на обоих. Властно раздался голос Хуана:

- Вставай, Колибри! Помнишь нотариуса Ноэля? Он пришел за тобой. Эта бумага подписана для твоего освобождения. Освобождения!

- Меня? Только меня?

- Только тебя. Полагаю, Святая Моника решила, что этого достаточно.

- Не отравляй ребенка. Что ты знаешь? – упрекнул Ноэль. – Я пришел за тобой от имени хозяйки, сынок, сеньора Моника добилась твоего освобождения и хочет забрать.

- Без капитана? Я не хочу оставлять вас, капитан! Хочу остаться! Не хочу ни с кем идти!

- Даже к хозяйке, которая так тобой обеспокоена? Ты очень неблагодарен.

- Не думаю, Ноэль, просто он не доверяет, ему пришлось этому научиться, – объяснил Хуан. И обратившись к мальчику, посоветовал: – Нет причин ей не доверять, тем более тебе. Иди к Святой Монике и служи ей, как на корабле. Ты не нужен мне здесь, а она о тебе позаботится. Для ее души он всегда будет облегчением.

- Сожалею, что ты так и не понял, что Моника не при чем, – посетовал Ноэль.

- Не при чем? Вы так уверены, Ноэль. Можете подтвердить с такой же уверенностью, что Ренато так поступает не из-за письма Моники? Теперь она хочет помочь Колибри, конечно же, искупая таким образом неосмотрительную искренность письма, из-за которого я нахожусь в замке Сан-Педро.

- Я мало знаком с Моникой, чтобы утверждать обратное, но даже если и так, то ее не в чем упрекать.

- Разумеется, вам – не в чем. Это я тут навыдумывал.

- Хуан, что ты пытаешься сказать? – удивился взволнованный Ноэль.

- Ничего! – звон горна донесся до их ушей, и Хуан сообщил: – Сменяется охрана. Вам пора отправляться. Ведь у вас разрешение не на мое посещение.

- Чтобы забрать Колибри, и мне действительно нужно уходить. Через два часа у тебя суд, и полагаю, у тебя хороший адвокат.

- Я сам отвечу на обвинения в суде, – высокомерно подчеркнул Хуан. И обратился к Колибри: – Будь спокоен, мальчик. Я вернусь за тобой, как только меня отпустят.

Он ласково погладил ладонью по кудрявой головке. Затем ушел вглубь камеры, а Ноэль молча вышел, взяв Колибри за руку. Хуан вернулся к решеткам, нагнулся, чтобы взглянуть на полоску узкого голубого неба, которое тонким кинжалом воспоминаний пронзило душу. Он пробормотал:

- Благодарность, благодарность. И все же, она сказала «счастье». Был такой свет в ее глазах… Почему они так светились? Она уже знала, надеялась сбежать? Что было в ее глазах? Свет победы? Может насмешка? В ее глазах светилась любовь, но для кого?

Руки сжали крепкие решетки, он опустил голову и посмотрел на темные и обточенные стены двора. Волна огромной печали накатилась на душу, и в этой волне надежда потерпела крушение:

- Да, это любовь. Любовь… для Ренато!


Гигантская волна набежала на пляж, почти у самых ног Моники, а затем море будто утихло. Свет нарождавшегося дня, который глаза Хуана видели сквозь решетки камеры, омывал с ног до головы изящную неподвижную женщину, устремившую взор голубых глаз на широкое море. Невероятно, что она вернулась. Она находилась на беспокойном острове, на родной земле, среди темных крутых обрывов и маленького пляжа, брачного ложа любви Айме и Хуана. Для чего она вернулась сюда? Что за отчаянное желание снова вонзить кинжал в рану? Что за нелепое желание убить, замучить себя, что за чувство толкало ее к этому месту? Она не знала. Словно монахиня сжимала веревки власяницы, чтобы ранить плоть, так и мысль рвала ей душу, хлестала чувства, мечты, безумную любовь к Хуану. Она подошла к пещере, как в былое время Айме, точно также произнесла имя, словно целовала его:

- Хуан, мой Хуан! – и еще печальней: – Но нет. Никогда он не был моим. Никогда… Никогда… Всегда принадлежал ей, задохнулся в ее запахе, утонул в ее грязи! Только ради нее он живет, только ее и ждет!

Как подкошенная, она упала на колени, повторяя жест Айме в этом месте. И заплакала горючими слезами.

- Я должна забыть, изгнать из сердца его видение. О…!

Вдруг она вспомнила Ренато, былую любовь, отравлявшую ее отрочество, ставшей для нее привычкой, которая теперь являлась лишь тенью в душе. Нет, она не любит Ренато, ее удивило, что она его любила; его облик исчез, а вместо него появился облик Хуана, понимавшийся огнем из самой глубины души:

- Хуан, пират. Хуан, дикарь. Хуан Дьявол…

Она не могла остановить поток рыданий. Что-то пронзило ее сердце и плоть: руки, сжимавшие ее, губы, близкие к ее губам, взгляд ненависти или любви, горевший пожаром в глазах Хуана.

- Любовь. Да, любовь к Айме. Любовь навсегда! Нескончаемая любовь!


Легко и покачиваясь, с нежной улыбкой и жарким взглядом, источая искушение и желание, Айме де Мольнар вышла к Ренато из спальни в прилегающую комнату, где на старом столе валялась куча записок и бумаг, лежали закуски, бутылка холодного шампанского, ароматные фрукты и разные сласти, на которые не обращалось ни малейшего внимания.

- Мой Ренато, сколько можно?

- Пожалуйста, дай мне закончить.

- Закончить что? Ты провел ночь с этими бумагами, только и делал, что перечитывал и смотрел на них.

- Ночь? – пробормотал смущенный Ренато. – Да. Конечно. Невероятно. Прошла ночь, уже новый день.

- Ты и не заметил, что я провела ночь в ожидании тебя? – жаловалась избалованная Айме.

- Прости меня. Я предупреждал, что буду занят. Решил, что ты ляжешь спать, не так ли? Прости. Я не заметил, как пролетело время, и…

- Ренато, куда ты?

- В ванную, куда же еще? Побриться и сменить одежду. В таком виде я не могу пойти в суд.

- Ты пойдешь в суд? Можно отправить представителя. Если пойдешь, то ужасно долго там пробудешь. У тебя есть право послать адвоката. Ноэля, к примеру.

- Ноэль ничего не знает о деле. И я не желаю, чтобы он вмешивался, не говоря о том, что его не примут в комиссию. Он сочувствует Хуану.

- Это имеет значение? Разве не ты ему платишь?

- Я не плачу за его совесть. Сердце и чувства принадлежат только ему.

- Ладно. Ты затянул гайки. Тебе так хочется осудить Хуана. Бедный Хуан!

- Теперь его пожалеем? – прервал раздраженный Ренато. – Лучше бы пожалела сестру. Она единственная жертва.

- Почему люди сначала умирают, а только потом признают ошибку? Теперь ты думаешь только о Монике.

- Хотя бы и так, пусть хоть кто-то подумает.

- И только сейчас ты это почувствовал? – не сдержалась разъяренная Айме.

- Ну хорошо. Даже если и так.

- Даже если так, что именно? – злобно давила Айме. – Заканчивай! Скажи наконец! Даже если и так, ты не ответил ей на чувство, о котором она старательно молчала так долго. Ты не ответил на любовь моей сестры, которую она чувствовала всегда, эту любовь ты не увидел, а теперь она для тебя что-то значит? Скажи же наконец! Скажи, что она значит для тебя, и что ты чувствуешь ко мне, будучи женатым на мне, а не на ней! Признайся же!

- Хватит! Твоя ревность смешна! Я лишь хочу исправить твою ошибку.

- А если не ошибка, а законное право защищать себя? Если бы я предпочла видеть сестру замужем… за кем угодно, за Хуаном Дьяволом, но только бы не видеть ее рядом с тобой?

- Не выдумывай!

- Это не выдумка, а правда, которая бросается в глаза! А знаешь, как можно убедить меня? Выпусти Хуана на свободу! Сделай возможное и невозможное, чтобы судьи признали его невиновным, и верни, что отнял у него. Иначе я решу, что твоя защита Моники – просто ревность. Да, ревность к Хуану!

- Хватит! От твоих речей можно с ума сойти. К тому же пора в суд с обвинением и дать возможность Монике выбрать. Я сделал, что сделал, и пойду до конца, потому что должен. – И резко хлопнув дверью, Ренато вышел из комнаты, оставив Айме, разъяренную до такой степени, что та пригрозила:

- Идиот, грубиян! Ты не замуруешь в тюрьме Хуана! Хочешь войны, Ренато? Хочешь открытой войны? Тогда ты ее получишь!


Моника встала, держась за шероховатые стены пещеры. Она не знала, сколько времени прошло. Не знала, как пришла сюда, потеряв счет времени, где ее душа потонула в печальном океане тысяч воспоминаний и противоречивых чувств. Звук старого бронзового колокола пробудил волю, вернул к действительности. Неуверенным шагом она начала опасное восхождение по скалам, шепча:

- Боже мой, часы… время суда!


14.


Открылись двери, впуская неторопливых судей и секретарей. В местах, отведенных для важных лиц, сгустилась толпа аристократов, сливки маленького мартиникского общества, большая часть которых представляла собой докторов, адвокатов, коммерсантов, выдающихся лиц Франции, теперь выращивающих какао, кофе, тростник. Все пришли как бы между прочим, всех притягивал запах пикантного скандала, вертевшийся вокруг известного имени с самыми переполненными сундуками на острове. Пришли все, от плантаторов Фор-де-Франс до земледельцев южной части острова, которые приветствовали друг друга так, словно удивились встрече. Также виднелись голубые флотские мундиры и блестящие мундиры офицеров сухопутных войск. Шепот вдруг прекратился, и все глаза обратились на обвиняемого, который уклоняясь от рук жандармов охраны пересек короткий отрезок пути к трибуне. Председатель суда потряс колокольчиком и приказал:

- Тишина, тишина! Займите место, обвиняемый. Назовите имя, фамилию, возраст и профессию.

Хуан горько улыбнулся, пробегая взглядом широкий зал. Взоры устремились на него, все с нетерпением слушали, и вдруг он ощутил, что вот он, символ всей его жизни – этот мир, который против него, а он против всех!

- Вы не слышали, обвиняемый? Ваше имя, фамилия, возраст, профессия.

- Простите, Ваше Превосходительство, что задумался, – извинился Хуан с саркастическим уважением. – На самом деле, трудно ответить на все четыре вопроса. Никто не потрудился окрестить меня, у меня нет имени. Никто не признал себя моим отцом: у меня нет фамилии. Насколько мне известно, не существует свидетелей моего рождения; дата рождения тоже неопределенная, у меня нет возраста. Профессия? Каждый зовет ее, как угодно. На самом деле, у меня нет профессии, но так как ответ обязателен, скажу в нескольких словах: я Хуан Дьявол, контрабандист, пират.

- Ваш ответ – нахальство в высшей степени, обвиняемый! Вам не поможет такое поведение перед Судом.

- Никакое поведение мне не поможет.

- Хватит! Ограничьтесь ответом на вопрос.

- Простите, – иронично заметил Хуан. – Я думал, Ваше Превосходительство разговаривает лично со мной и взял на себя смелость объяснить.

- Всем тихо! – приказал председатель, позвонив в колокольчик. – А вы, обвиняемый, уважительно подбирайте слова в Суде. Встаньте, чтобы прослушать акт судебного дела!

Хуан скрестил руки, пока седовласый человечек, одетый в тогу, развернул лист обвинения и зачитал:

- «Сегодня, 20 марта 1902 года, в городе Сен-Пьер, перед Судом предстал обвиняемый, Хуан, без фамилии, известный как Хуан Дьявол, возраст которого граничит между двадцатью пятью и двадцатью восьмью годами, белой расы, роста один метр восемьдесят сантиметров, темные волосы, карие глаза, без бороды, профессия рыбак или моряк на кораблях прибрежного плавания, состоит в браке, законный собственник шхуны «Люцифер». Другая сторона, обвинитель, дон Ренато Д'Отремон и Валуа, возраст двадцать шесть лет, гражданин Франции, уроженец Мартиники, светлые волосы, голубые глаза, без бороды, стройного сложения, рост один метр семьдесят сантиметров, налоговый плательщик муниципалитета Сент-Ан, Диаман, Анс'Арле, Ривьер-Сале, Воклен, Сент-Эспри, Сен-Пьер и Фор-де-Франс, собственник так называемых усадеб Кампо Реаль, Дюко и Ламантен, проживающий в этом городе и, как ранее сказано, в усадьбе, женат, офицер запаса, выпускник военной академии Сен-Сир, подал апелляцию против Хуана без фамилии, известного, как Хуан Дьявол, за долги, взятки и злоупотребление доверием, предоставив также и другие обвинения, которые заставляют признавать Хуана Дьявола нежелательным субъектом, контрабандистом, обманщиком государственной казны, незаконно перевозившим пассажиров, к тому же похитившего ребенка, называемогоКолибри, и многочисленные обвинения за потасовки, ругань, запрещенные игры, удары и ранения субъектов, которые в назначенное время будут представлены в качестве свидетелей. Обвинитель просит немедленно задержать Хуана, расследовать его преступления, забрать собственность, состоящую из шхуны «Люцифер», чтобы отдать долги и вернуть похищенного мальчика. Просит также судить и наказать Хуана в соответствии с законом и санкциям, действующих по статьям 227 и 304 нашего Уголовного Кодекса. Я закончил».

Взгляд Хуана неспешно осматривал зал, каждое лицо, обращенное к нему. Позади уважаемого председателя суда стояли жандармы в высоких сапогах и с саблей на плече, беспрестанно наблюдая и готовые тут же на него наброситься. Затем его зрачки, казалось, расширились, рот исказила саркастическая гримаса гнева, почти отвращения. Все его внимание остановилось на одном лице, светлых глазах и волосах, безупречно одетом, тщательно выбритом, с немного бледными щеками и каким-то неуверенным шагом: на человеке, чья кровь роднила с ним.

- В качестве обвинителя, суд передает слово дону Ренато Д'Отремону и Валуа, – объявил председатель.

- Не по своему желанию я занимаю место прокурора, господа судьи, – уверенно и с расстановкой начал объяснять Ренато. – Это не личный счет с Хуаном Дьяволом, чтобы обвинить и заявить на него, возбудить дело и привести наконец в этот суд. Это мой прямой долг, долг гражданина Мартиники, главы семьи, кровных и не кровных родственников, я должен взять на себя эту ответственность. Обвиняемый состоит в браке. Это знают все. Предвидя злобные намеки на этом собрании, заявляю также в суде, что мы оба знаем, что связаны кровно. Мое заявление необычно, многие решат, что это неуместно и даже неприлично. Решат, что мой долг молчать, меня будут злословить на каждом шагу, за моей спиной, это ни для кого не тайна, и все же я удовлетворю сеньоров судей, присутствующих с самого начала заседания. Все об этом думают, так что я предпочту сказать без запинки: Хуан Дьявол – мой брат.

- Тишина! Тишина! – приказал председатель, яростно звоня в колокольчик, напрасно пытаясь прекратить шепот, восклицания и шум, поднявшийся в зале от слов Ренато.

- Но забудем эту подробность, оружие, пятнающее мою репутацию, и которым подумают воспользоваться против меня, – продолжал Ренато, завладев обстановкой. – Я считаю, что Хуан – субъект нежелательный в нашей среде и обществе, своенравный и жестокий, задиристый и дерзкий, не уважающий законы, насмехающийся над приказами и, к сожалению, с низкой моралью. Не я это признаю, а свидетели, которые предстанут на суде, свидетели печальных подвигов Хуана Дьявола. Начиная с членов его команды, служивших ему ради перевозки контрабанды и украденного груза, даже маленького Колибри, вырванного из рук родственников, под сентиментальным предлогом, что к нему плохо относились. Прежде чем продолжить обвинение, я попрошу первого свидетеля предстать перед судом.


- Боже мой! Что это, Ана? – спросила испуганная Айме.

- А что еще, хозяйка? Люди, – спокойно объяснила Ана. – Когда мы были внизу, и вы спрашивали, я выглянула в окно, там были все: судья, жандармы, Хуан Дьявол, сеньор Ренато, который говорил и говорил.

В нервном возбуждении, бледная, запыхавшаяся Айме быстро шла через коридоры суда. Несмотря на смелость, она побаивалась; сквозь ее решимость, проглядывала странная бледность на цветущем лице; напуганные глаза смотрели по сторонам, и единственным успокоением для ее возбужденного состояния было блаженное спокойствие, с каким улыбалась Ана, без конца накручивая ожерелье пальцами цвета табака.

- Если начался суд, то ни на что не хватит времени.

- Конечно же хватит, хозяйка. Не смущайтесь так. Они все в суде и будут говорить и говорить, пока не устанут. Губернатор все уладит, все, все, все.

- Замолчи! Старый губернатор – идиот. Только он мог исчезнуть в подобный момент.

- Он не дурак, наоборот. Он увидел, что все запуталось и решил уйти. Поэтому и говорю: кто приказывает, тот и приказывает, а сеньор губернатор…

- Замолчи и прекрати болтать глупости! Из-за тебя мы так поздно пришли. Замолчи и дай подумать. Нужно поговорить с судьями, присяжными; нужно успеть наладить связи с судьями, пока все не зашло слишком далеко.

Неожиданно открылась дверь, и в проеме показался молодой человек в английской форме. Не раздумывая, руководствуясь замечательным чутьем, Айме подошла к нему и поздоровалась:

- Добрый день. Вы свидетель против Хуана Дьявола? – она приблизилась к человеку, который смущенно отошел на шаг, и ее черные глаза оценивали его взглядом меда и огня. Приблизившись к растерявшемуся юноше, она стала сладко заискивать: – Думаю, смогу угадать, кто вы, по вашей форме и манерам. Вы офицер, схвативший его на Доминике? Говорили об ужасных вещах про Хуана.

- То, что я расскажу, сеньорита, – пояснил офицер холодно, – можно услышать в зале заседаний. За его пределами я не могу с вами говорить, так как со свидетелями запрещено общаться. Не знаю, известно ли вам об этом.

- Мне лишь нужен друг, кому можно довериться, человек достаточно благоразумный, чтобы хранить молчание и имеющий мужество, чтобы помочь. Простите, если обращаюсь к вам, не зная вас, сеньор офицер, но я в отчаянии.

Айме подошла к Чарльзу Бриттону, который на этот раз не отошел. Он не сводил с нее взгляда, словно огонь черных глаз ослеплял его, словно горячее и страстное дыхание слов парализовало его волю.

- Вы – герой, я знаю. Я слышала разговоры о вашем ужасном путешествии.

- В этом ужасном путешествии герой не я, а Хуан Дьявол. Но повторяю, я не могу говорить, сеньорита. Я вышел на секунду из зала и должен немедленно возвратиться, потому что меня позовут.

- Послушайте, пожалуйста! Не отворачивайтесь от меня. Сжальтесь над бедной женщиной!

- Я, да, но… Дело в том… – бормотал смущенно офицер.

- Вы обвиняете Хуана.

- Я рассказал правду, сеньорита, совершенную правду, о случившемся во время поездки, и не хочу вредить этому человеку, напротив. По поводу остального мне ничего не известно, не знаю причин суда. Я ответил, когда меня спросили.

- Хуан Дьявол невиновен, ему расставили ловушку, засаду! Все против него! Губернатор обещал помочь, но не хочет ссориться с важными людьми, которые хотят погубить Хуана по особым причинам. Это личное дело, далекое от правосудия, в котором замешан Ренато Д'Отремон. Помогите спасти его!

- Но как? Каким образом?

- Иногда одно слово может спасти.

- К сожалению, оно будет не моим. Судьба правосудия зависит от других свидетелей, а не от меня, сеньорита. Есть, к примеру, человек с изуродованной рукой. Думаю, он пал жертвой нападения. Конечно же, его слова будут иметь вес, как и заявление о похищенном мальчике. Еще есть мелкие торговцы, которые обвинят его. Как сказал, я менее всех подхожу вам.

- Мне нужно поговорить с ними! Послушайте, не откажите в незначительной услуге.

Она оперлась мягкой горячей рукой о руку офицера, ее тонкий запах окутывал молодого человека, подавляя волю. Он беспокойно посмотрел по сторонам и вперил взгляд в прекрасные глаза женщины, словно загипнотизированный. Чарльз Бриттон чувствовал, что его воля рушится. Поняв это, Айме вкрадчиво настаивала:

- Я верю вам. Сердце подсказывает, что должна верить. Это выглянула моя счастливая звезда. Вы можете привести некоторых свидетелей из зала.

- Нет, нет, это невозможно! – возразил смущенный офицер.

- Не произносите такого сурового слова, не убивайте последние надежды. Только две вещи. Хотя не только две. Положите деньги в руки человека с забинтованной рукой и скажите, что это приказ. Нужно спасти Хуана Дьявола! Еще отдайте в руки Хуана эту бумагу.

- Невозможно! Это строго запрещено, вы же понимаете, я наименее подхожу для такого, поскольку мне не позволяет честь офицера, и тем более я иностранец.

- Какое значение имеют для вас законы Франции? – опровергла Айме с мягкой настойчивостью. – К тому же я прошу только об услуге. Хочу, чтобы вы лично вручили эту бумагу. Там всего несколько строчек для поддержания духа. Какой-то клочок бумаги. Если у вас есть карандаш…

- Да, вот. Но... – колебался офицер.

- Дайте на секунду. Несколько строк. Всего несколько строк, которые дадут ему силу, и он воспрянет духом. Я совершенно уверена, как только он прочтет их… – она вырвала карандаш из рук офицера, быстро написала несколько коротких строк, сложила пополам бумагу; с легкой боязнью нежно сжала руку, которая отказывалась брать записку: – Я знаю, вы найдете способ, чтобы Хуан прочел это перед дачей показаний. Знаю, исполните мою просьбу.

- Если вы так настойчивы. Но правда в том, что я… – запинался смущенный офицер.

- Вы навсегда получите мою благодарность, – намекнула Айме. – Навсегда и всюду я ваша подруга. Подруга во всем. Поверьте, офицер. Ваше имя…?

- Чарльз Бриттон, к вашим услугам. Но… – Он задержался на секунду и с оживленным интересом спросил: – А вы, сеньорита? Могу ли я узнать ваше имя, чтобы запомнить его?

- Скоро узнаете. Доверюсь вашему благородству и слову, которое может стоить мне жизни. Запомните меня как женщину, пожертвовавшей собой ради Хуана Дьявола!


15.


- У вас есть доказательства в свою защиту, обвиняемый? – спросил председатель.

- Ваше Превосходительство в самом деле желает, чтобы я защищался? – притворился угодливым Хуан, не теряя иронии.

- В третий раз обращаю внимание обвиняемого на дерзость ваших ответов. Ограничьтесь данной возможностью. Вам есть, что добавить в свою защиту относительно обвинений последнего свидетеля? Вы отрицаете неопровержимые доказательства почти дюжины поездок, перевозки продуктов, приобретенных незаконным путем, украденного товара?

- Я не крал! У нас различные представления о слове кража, Ваше Превосходительство.

- А также различные представления о правилах перевозок? В распоряжении сеньоров судей более двенадцати пунктов, подтверждающих заявление последнего свидетеля. Можете проверить. Ром, какао, табак, хлопок, пряности – все это продукты грабежа мелких собственников Юга Гваделупе, перевезены и проданы вами торговцам Сен-Пьера и Фор-де-Франс по цене, наносящей ущерб рынку.

- Признаю эти грузы, признаю, что был посредником у мелких собственников Юга Гваделупе, разоренных системой кредитов, поддерживаемой ростовщиками, которых терпит Государство Гваделупе в городах Пети-Бур, Гуайав и Капестер. Эти продукты изъяты из усадеб, которые люди орошали своим потом и кровью.

- Вы пытаетесь оправдать воровство? – почти взвизгнул председатель, звоня в колокольчик, чтобы прекратить шепот, вызванный словами Хуана.

- Ни в коем случае, Ваше Превосходительство. Что касается обвинений на суде, то ворами являются мелкие торговцы, которые приобрели свой товар после запрета, полностью их разорившего. По мне кража, когда купили урожай за четверть стоимости и подписали цифрами в три раза больше денег в долг. Вот где настоящее воровство, благоприятное для дельцов-богачей Пети-Бур, Гуайав и Капестер по минимальным ценам, со сверхприбылью. Осталось последнее обвинение. Какое последнее обвинение? Похищение Колибри?

- Пока еще рано слушать обвинения о похищении мальчика. Необходимо отметить в протоколе, что признаете, что привозили товар из Гваделупе, продавали на Мартинике за спиной портовых властей. Ваше заявление принято во внимание, его можно взять в расчет как моральное опровержение обвинения, если этого захотят господа присяжные. В таком случае это доказывает второе обвинение.

- Осталось доказать остальные, если они такие же. Да, сеньоры судьи, да, сеньоры присяжные, я помог вырвать из когтей угнетателей малую часть несчастных крестьян Гваделупе, обманутых богатенькими, чьи животы разжирели ценой несчастья и боли остальных. Я помогал грабить богатые грузы, вырванные у нищих, неграмотных и беззащитных несчастных. Без разрешения провозил пассажиров, облегчал бегство работников-рабов, нанятых по нечеловеческому договору. В большинстве случаев я облегчил вес трофеев сытых мира сего, надеясь, что достаточно украл, чтобы не было греха. Я провозил контрабандой товар через таможни, где знаю много продажных служащих, помогавших беспрепятственно их проходить.

- Хватит, хватит! Вы сошли с ума? – яростно тряс колокольчиком председатель, чтобы успокоить возрастающий ропот.

- Я говорю правду, – невозмутимо продолжал Хуан. – И что касается похищения Колибри… Где он? Почему его не привели? Я не хочу говорить один, лично дам ему слово, и оставлю Богу судить тех, кого называют родственниками, из чьих лап я вырвал его. Я требую присутствия Колибри.

- Я сказал хватит, обвиняемый! Свидетели пойдут в установленном порядке. Помощник, приведите следующего свидетеля!

- Следующий свидетель! – послышался крик отдаленного голоса. – Чарльз Бриттон, лейтенант Вооруженных Сил Британии.

- Я требую Колибри первым, – настаивал Хуан.

- Вы не имеете права требовать, – отклонил председатель. – Соблюдайте порядок, или жандармы призовут вас к нему.

- Но где Колибри, что с ним? Почему он не пришел? Почему его забрали? Куда увезли?

- Вот Колибри, а также другой свидетель на суде, которого забыли упомянуть: жена Хуана Дьявола! – ответила Моника.

Тесная группы сидящих на скамейках расступилась и дала пройти Монике, судейский чиновник попытался ее остановить, но она воспользовалась замешательством, чтобы добраться до Хуана. Она держала негритенка за руку, и к ней повернулись ошеломленные лица. В этом месте она появилась не в суровых господских одеждах, а в разноцветной юбке, которую Хуан купил ей в Гран Бур, спрятав светлые волосы под обычным платком местных женщин и завернув изящный стан в красную накидку с острова Саба. Несмотря на сильную бледность, все в ней было спокойно, сдержанно, невозмутимо. Никогда еще она не казалась такой гордой и холодной в глазах Хуана, никогда еще такой красивой в ослепленных глазах Ренато, который взволнованно приблизился к ней. Также в дверях зала остановился другой человек, остолбеневший от ее заявления, и которое впечатлило всех. Это Чарльз Бриттон, офицер Вооруженных Сил Британии.

- Я прошу выслушать меня, господин председатель суда!

- Ты сошла с ума, Моника? – упрекнул Ренато и громко возразил: – Я прошу вашего отказа, господин председатель! Закон не обязывает признавать…

- Нет закона, который не дает мне права говорить правду! – решительно оборвала Моника. – Я прошу быть свидетельницей! Требую, чтобы меня выслушали!

- Если не будет порядка, я прикажу приостановить суд! – провозгласил председатель, напрасно пытаясь прервать шум, который молниеносно распространился с приходом Моники.

- Минутку, господин председатель, – настаивал Ренато. – Как личный обвинитель, я назначил необходимых свидетелей, чтобы доказать обвинения. Среди них нет Моники де Мольнар.

- Я могу попросить ее в качестве свидетеля для снятия обвинений! – воскликнул Хуан сильным и мощным голосом.

- Нет! Не сейчас! – отверг Ренато. И беспокойно бормотал и умолял: – Моника, Моника…

- Не сейчас, действительно! – вмешался председатель. – Но вы не можете отказать ей в заявлении, если она желает. Закон позволяет вам воздерживаться, сеньора. Почему бы вам не воспользоваться этим преимуществом?

- Я не желаю этого преимущества, господин председатель!

- Хорошо. Господин личный обвинитель, прошу вас занять место, – приказал председатель. – Этот ребенок, в комнату для свидетелей. Освободите дорогу, или я освобожу зал! Пусть пройдет третий свидетель!

Моника отступала, глядя на Хуана. С тех пор, как она вошла, у нее было нестерпимое желание подбежать к нему, сжать в объятиях, позабыв даже о чудовищной правде, переполнявшей душу. А он смотрел на нее, скрестив руки; смотрел, словно бросал вызов, слегка побледнел, когда Ренато Д'Отремон взял ее за руку и заставил встать рядом с ним, склонился и прошептал:

- Моника, даже не думай, что дойдешь до этого.

- Ты не остановишь меня, Ренато. Мой долг быть рядом с Хуаном.

- Я избавлю тебя от него, даже вопреки тебе. Когда станешь совершенно свободной, делай, что хочешь, а я прекрасно знаю, что ты не вернешься к Хуану.

- Это мой муж, и пока существует этот союз, я связана с ним. Чувства меня не волнуют.

- Поэтому я и хочу разорвать эту связь! А сейчас помолчи, Моника.

Моника с беспокойством подняла голову. Молодой офицер перед председателем поднял руку для клятвы. Стоя между охраной, Хуан издалека смотрел на нее с искаженным от гнева лицом, его кулаки яростно сжались.

- Я ограничусь рассказом, господин председатель, – сказал лейтенант Бриттон. – Я ответственный за выполнение приказа об аресте и выдворении обвиняемого Хуана Дьявола, перевозке его с береговой охраной на борту «Галиона» и передаче властям для суда. Моим долгом было выполнить поручение. Возможно, обвиняемый прав, осуждая суровые методы ареста, но всех предупредили, что преступник чрезвычайно опасен, а первый долг – безопасность моих солдат. Другие два члена экипажа шхуны «Люцифер» сопротивлялись и были заперты с капитаном. Я говорю о помощнике Сегундо Дуэлосе и юнге Колибри. Мой человеческий долг обязывал спуститься лично и открыть погреб, где они были заперты, когда заглохли двигатели из-за морской бури, был потерян рулевой, ранен капитан, а «Галион» находился на грани кораблекрушения.

- Так значит вы выпустили на свободу заключенных?

- На корабле, готовом пойти ко дну, мне пришлось командовать и, взяв на себя ответственность, я выпустил их.

- Вы знали, что речь идет о моряках. Разве вы ничего не пообещали им взамен, если они возьмут на себя обязанности береговой охраны?

- Нет, сеньор председатель. Я лишь подумал, что не должен отнимать у каждого человека последнюю возможность спасти свою жизнь. Но возможность спастись была слишком мала.

- Вы попросили Хуана Дьявола взять на себя командование кораблем?

- Должен признаться, что нет, господин председатель. Он взял ее по собственной инициативе, и немедленно стал отдавать необходимые приказы. Долгое время я ждал, что Хуан Дьявол прикажет нас убить. Можно было просто выкинуть нас за борт; освободившись от нашего присутствия, и он мог направить корабль, куда вздумается. Великодушно он подарил нам жизнь. Позаботился о раненых и необычно используя паруса и такелаж, обманул наихудшую непогоду, случившуюся на Карибах. Справедливо, что я публично заявил об этом, потому что не знал моряка более спокойного и отважного, чем капитан «Люцифера».

- Можете опустить похвалы, офицер. Можете сказать, когда снова взяли командование плаванием?

- Господин председатель, в третий раз отдавая похвалу, должен признаться, что был возвращен на это место великодушным порывом и по доброй воле обвиняемого. Я первым удивился, когда его приказ снова взять курс на Мартинику привел к окончанию моей миссии, задержавшись всего лишь на несколько часов.

- Вы признаете этот необычный поступок обвиняемого как благодарность за то, что открыли двери его тюрьмы при обстоятельствах, обрекающих вас на смерть?

- Да, господин председатель. Обвиняемый Хуан Дьявол пожелал предстать перед судом. Он был уверен, что опровергнет обвинения, докажет невиновность. Не думаю, что он благодарен мне за эту возможность, за которую заплатил с лихвой. В любую минуту мог повести себя иронично, агрессивно, язвительно, а также связать и отправить меня на дно тюрьмы, потому что моя жизнь и честь была в его руках. Во имя благодарности, я прошу суд учесть это, даже если обвинения будут доказаны, но ему и его людям обязаны жизнью капитан и охрана «Галиона», пять выживших членов экипажа и четыре солдата, следовавшие моим приказам охранять его, и хочу… за это публично выразить ему свою благодарность.

После короткого перешептывания над залом нависло долгое выжидательное молчание. С бумагой в правой руке, которую вручила Айме, отступал молодой офицер, глядя на Хуана Дьявола, а председатель с непроизвольным выражением иронии повернулся к Ренато:

- У вас есть вопросы к свидетелю, сеньор обвинитель?

- Никаких, сеньор председатель. Или да. Минутку. Откуда взялся приказ, что Хуан опасный преступник?

- Это пришло из Ямайки, – пояснил офицер.

- Это все, сеньор председатель, – отметил Ренато. – Хочу разъяснить публично, что я не намеревался дурно с ним обращаться. Еще я хотел бы доказать на суде, что не везде он вел себя так великодушно с врагами, как на борту «Галиона».

- Нет! – неистово взорвался Хуан. – Никогда не вел я себя великодушно с врагами, а менее всего впредь. Предупреждение с Ямайки верное: я могу быть опасным, могу ответить ударом на удар, низостью на низость, так и будет, Ренато. Клянусь тебе, так и будет!

- Хватит! Хватит!

Председатель суда старался совладать с беспокойным шумом, волной жарких суждений, перекрывших слова Хуана. Этим воспользовался английский офицер, чтобы приблизиться и сунуть записку Хуану, который прислонился к перилам. Хуан отошел со странной запиской в руке и первым делом взглянул на Монику. Может, это от нее? Казалось, ветерок призрачной надежды окутал душу, и он жадно поискал ответ в ее глазах. Но рядом с Моникой по-прежнему стоял Ренато, который снова наклонился прошептать что-то. Слышались приглушенные голоса бурного спора, и с беспокойством Хуан скомкал письмо, которое не хотел читать, когда столько взглядов остановились на нем, письмо могло его душу перевернуть дюжиной слов, от которого, несмотря на мужество, его бросило в дрожь.

- Пусть пройдет четвертый свидетель обвинения, – приказал председатель. И секретарь громко позвал:

- Четвертый свидетель обвинения! Бенхамин Дюваль! Бенхамин Дюваль!

Но Бенхамин Дюваль не появился.

- Тишина, тишина! – председатель сделал ударение на словах. – У вас есть какой-нибудь вопрос к четвертому свидетелю, сеньор личный обвинитель?

- Прекрасно понимаю иронию сеньора председателя суда, – согласился Ренато с деланным спокойствием. – Я сам не могу не улыбнуться тому, как выступали два последних свидетеля. Но не важно, потому что речь идет о доказательствах. Бенхамин Дюваль не может отрицать очевидное. Хуан Дьявол ранил его в потасовке в таверне, оставив непригодной правую руку вплоть до настоящего времени, и не взирая ни на что, я желаю известить суд о четвертом факте! Правда, что Хуан Дьявол помог ограбить на берегах Ямайки богатый груз кофе, табака и какао! Правда, что помогал перевозить ром! Правда, что насмехался над всеми законами ограничения контрабанды более, чем на десяти Карибских островах, обманывая торговцев Франции, Голландии и Англии! Правда, что в злополучной драке в таверне он играл и потерял шхуну «Люцифер», восполнив потерю имущества благодаря куче денег, которые еще не заплатил.

- Я хотел заплатить, но ты не принял плату! – гневно опроверг Хуан, уже не сдерживаясь. – Почему? Для чего? К чему столько лицемерия?

- Соблюдайте тишину, обвиняемый! – обязал председатель. – Тишина! Продолжайте, сеньор личный обвинитель.

- И одно за другим я докажу все выдвинутые обвинения, – продолжал Ренато с еще большим спокойствием и желчью. – Прошу немедленно явиться в суд пятому свидетелю и пусть немедленно зачитают акт перед Хуаном Дьяволом, где он обвиняется в похищении, и пусть это подкрепится заявлением мальчика.

- Пятый свидетель обвинения! Ребенок, известный под именем Колибри! – позвал секретарь. Назовите свое имя, фамилию, возраст и профессию.

- Обойдемся на этот раз без формальностей, сеньор секретарь, – вмешался председатель. – У мальчика, скорее всего нет фамилии, и он не помнит своего возраста. Конечно же, ему меньше восемнадцати лет, и он может не произносить клятву. Сделайте пометку в обвинительном акте, что есть возможная опасность. Ты обещаешь говорить правду, мальчик? У тебя нет другого имени, кроме Колибри?

- Колибри меня назвал капитан, сеньор председатель, Колибри меня называют на «Люцифере».

- Ты скажешь, как тебя звали раньше? Как твое имя? До того, как тебя забрал Хуан Дьявол, как тебя называли?

- Называли бездельником, грязным негром и паршивым псом.

- Это не имя! – отверг председатель.

- Так меня звали, сеньор председатель. Как хотелось каждому, так и звали, и каждым кричал, бил палкой или давал пинка, поэтому спокойно я не ходил. Надо было много дров загрузить в печь.

- Тишина! – настаивал председатель, трезвоня в колокольчик, чтобы стихли усилившиеся перешептывания. – Секретарь, зачитайте акт.

Секретарь послушно зачитал:

- «В городе Порт Морант, в присутствии нотариуса Уильяма Годмана, ниже подписавшиеся заявили: Первое: полновластные владельцы усадьбы в сотню корделей, простиравшейся от левого берега реки Морант до горы, называемой Холм Ял, занятые под платаны, табак и тростник. Второе: для работы на спирто-водочном заводе, которым владеют и распоряжаются на вышеуказанной собственности, необходимо несколько мальчиков, один из которых ближайший родственник, живущий и выросший в доме, сирота без родителей. Третье: мальчик, под опекунством, черной расы, среднего роста, около двенадцати лет, исчез утром, сел в порту Белые Лошади на шхуну, называемую «Люцифер», увезен обманом или даже жестокостью капитана по прозвищу Хуан Дьявол. Также заверено, что упомянутый мальчик, проявив неблагодарность к своим покровителям, сотрудничал с вышеупомянутым похитителем, подчинился голосу Хуана Дьявола, а не родственникам, когда те разыскивали его. Четвертое: названный Хуан Дьявол сбил кулаком тех, кто пришел за мальчиком на шхуну; он поднял якорь и отправился из порта Белые Лошади, не вняв просьбам и заявлениям. Кроме того, по безусловной подлости, Хуан Дьявол выстрелил в бочки рома, собственность подписавшихся, у причала Белые Лошади. Жидкость вылилась, потеряно более ста фунтов стерлингов. Выкрикивая наихудшие оскорбления, провоцируя недисциплинированное поведение остальных молодых людей, он серьезно нарушил порядок в усадьбе. Подписавшиеся: Берк, Джордж и Джейкоб Ланкастеры, четыре свидетеля, соседи-владельцы города Порт Морант, документ заверен нотариусом Уильямом Годманом. Заявляю…»

- Ты слышал, мальчик? – уведомил председатель. – Признаешь, что тебя похитил так называемый Хуан Дьявол?

- Я был с капитаном, попросил увезти меня. По своей вине я испортил бочку с ромом, и за это меня забили бы до смерти палками. Я сбежал от страха. Не знаю, как убежал, свалился на пляже и увидел «Люцифер». Тогда капитан забрал меня внутрь, не знаю, что произошло дальше.

- Обвинение в похищении доказано полностью, – отметил Ренато.

- Я пошел с ним! – настаивал Колибри. – Просил, чтобы он забрал меня. Меня бы убили. Капитан был добр ко мне. Скажите, что я сам ушел. Скажите, капитан, почему я сбежал оттуда.

- Тишина! – взывал председатель уже в который раз. – Вам есть что сказать в свою защиту, обвиняемый?

- Ничего, сеньор председатель, – ответил Хуан, сочась иронией. – Тем более не думаю говорить в защиту мальчика. Он бы заплатил жизнью за потерянную бочку рома. Я задержал их, когда пролил содержимое сотни бочек, и не позволил зайти проходимцам на свой корабль. Мне нечего добавить в свою защиту. Пусть это делают власти Порт Морант, которые проявляют терпимость к тому, что вы слышали, в этом почти цивилизованном городе.

- Вам есть, что ответить на эти слова, сеньор обвинитель? – спросил старый председатель, повернувшись к Ренато.

- Не думаю, сеньор председатель, что с обвиняемым следует обсуждать социальную несправедливость, следует лишь доказать его ответственность за содеянное, которое он не отрицает. Он добровольно разрушил чужую собственность, забрал мальчика двенадцати лет без разрешения, против воли тех, кто зовется его родственниками, кто поддерживал его с детства, и который не знает другой семьи, кроме дома Ланкастеров.

- В доме Ланкастеров Колибри всего лишь раб, – отверг Хуан. – Да, раб, даже если закон это отменил. Нет никакой кровной связи, о которой говорят его палачи. Было около десятка мальчиков, осиротевших и брошенных родителями, спавших кучей в грязном овраге, питавшихся отбросами, как собаки, на которых не обращали внимания и заставляли работать сверх детских сил, где их били, оскорбляли. Но конечно же, меня это не должно касаться, ведь я лезу в чужие дела.

- Ты мог бы поступить иначе, – заметил Ренато. – Заявить властям.

- Очевидно, сеньор обвинитель прав, – поддержал председатель. – Факты, изложенные вами, ничтожны, вы не уполномочены превращаться в судью и вершить личное правосудие, не прибегнув сначала к законному правосудию, которое так сурово критикуете.

- Это бесполезно, сеньор председатель, – язвительно отверг Хуан. – Семья Ланкастеров – люди очень влиятельные в городе Порт Морант, они хорошо платят налоги и владеют роскошными экипажами. Нет, они не варвары, не они били этого ребенка. Поступать гнусно они не могут. Для этого у них есть надзиратели, руководители, цепные псы, которым дана полная власть управлять работниками. И если один из этих несчастных умирает, то это ничего не значит, потому что никто не пойдет узнавать, есть ли там малярия или голод, приступы или несварения желудков, которые приводят к смерти. Они кабальеро и живут, как кабальеро. Они не опустятся до жалоб на капитана шхуны, обзывать его забиякой, контрабандистом и пиратом. Они такие гордые на прекрасной Ямайке, как Ренато Д'Отремон на Мартинике! Только идиот заявит на них – потеряет время!

Огненный взгляд Хуана пронзил Ренато, словно ожидая ответа, который не последовал и не мог последовать. Ренато тяжело дышал, чувствуя, что подкашиваются ноги, а со скамеек доносятся враждебные, жестокие толки, которые вот-вот перейдут в возмущение; поднялась рука председателя:

- В ваших словах нет смысла, обвиняемый! В этом заявлении ясно сказано, что мальчик – родственник семьи Ланкастер.

- Родственник наемных рабочих Ланкастеров. Это высказывание для вида, чтобы использовать детей на самой плохой работе. Якобы они их родственники, двоюродные дяди или троюродные кузены, возможно, просто крестники. Что это может дать? Великолепное решение – заплатить одному безжалостному, кто предложил группу детей. Нужно только сказать, что они его семья, а хозяевам нечего терять. Очень удобно для Ланкастеров.

- Сеньор председатель, прошу слова по вопросу о порядке ведения заседания, – прервал Ренато. – Думаю, что суд не должен интересовать метод правления Ланкастеров на Ямайке, а также остальных сеньоров на ближайших островах и на Мартинике. Каждый управляет домом по своему усмотрению. Мы собрались здесь, чтобы доказать обвинения против Хуана Дьявола, и каждое будет доказано. Сеньор председатель, прошу отразить в протоколе, что обвинение в похищении и уничтожении имущества полностью доказано!

- Ваше требование справедливо. Отметьте в акте, сеньор секретарь, – указал председатель. Затем продолжил: – Теперь для вынесения обвинения передаю слово сеньору прокурору.

- Беру на себя эту обязанность, сеньор председатель, – вмешался Ренато. Трибуна влиятельных лиц оживилась разговорами, а затем резко смолкла. Прокурор, сделав безразличный жест, снова сел в кресло, а Ренато Д'Отремон придвинулся к ним, посматривая то на одного, то на другого присяжного, чьи намерения относительно Хуана уже угадывались:

- Я не пытаюсь выставить чудовищем обвиняемого. Прекрасно знаю, что этот человек страдал с детства, и у него разногласия с обществом. Не нужно говорить о моральном оправдании его неудачной жизни, злой судьбы; но могу попросить каждого из вас осознать свою ответственность. Я не обвиняю Хуана Дьявола из-за ярости или прихоти, не обвиняю за прошлые ошибки, лишь хочу предотвратить его будущие ошибки, оградить от зла, от которого еще можно оградить.

Его пример является вредоносным и пагубным. Если решение суда будет основываться на чувствах, завоеванных моральными соображениями милосердия, согласно услышанным правдивым рассказам, которые могут затронуть сердце любого человека, повторяю, если суд признает правоту Хуана Дьявола оправдательным приговором, то все бродяги, злодеи, недовольные и обиженные Мартиники переймут это скандальное, недружелюбное поведение, и у них появится свое понятие о справедливости, которое они будут вершить без закона и суда.

Хочу, чтобы каждый из вас понял, что я говорю в защиту нашего общества, жен, будущих детей. Мы не можем позволить, чтобы объявленное осталось не услышанным, чтобы каждый судил по своей прихоти. Жизнь Хуана Дьявола может иметь блеск приключенческого романа, где завоевывается восхищение женщин, где пробуждаются мальчишеские мечты, а это опасно. Наш долг мужчин, глав семей, управленцев цивилизованного общества – направить правосудие, судебные процедуры к человечности, к уважению закона и законных прав остальных, даже если Хуан Дьявол намерен доказать обратное. Как доктор, который лечит себя, открывая перед незнакомцами свои раны, хочу отметить, что дама из моей семьи считает естественным и обязательным встать на сторону Хуана.

Это может понять любой из присутствующих. Если наши законы плохие, то мы должны преобразовать их; если наши суды не справедливы, надо улучшить их; если привычки предосудительные, надо попытаться их изменить. Но все нужно делать в согласии с лучшими гражданами, опираясь на законы метрополии, справедливости, права и поддержки учреждений, не следуя какому-либо сентиментальному капризу первого восставшего обиженного только потому, что общество всегда держало его подальше от себя.

Прошу, господа судьи, сострадания для Хуана Дьявола, но слишком большая жалость подорвет наше общество. Его грехи может простить сердце, но его ошибки должны быть наказаны, преследуемы и предотвращены в его лице и последователях: всех мужчин на корабле и даже ребенка двенадцати лет, которого можно назвать крестником Хуана Дьявола.

В высшей степени необходимо дать понять обвиняемому и всем остальным, что человек не сильнее закона, никто не может разрушать то, что создали тысячи граждан, нельзя следовать путем личного насилия, чтобы добиться справедливости, нельзя налагать наказание по своим капризам, как в деле о разрушении бочек рома сеньоров Ланкастеров, потому что это называется не справедливостью, а местью, и суд не может это поощрять. Наоборот, нужно отгородить, покончить, отрезать всякую возможность повторения подобного через справедливое наказание, решительное и разумное для него, нарушившего все нормы, для обвиняемого Хуана Дьявола. Следовательно, прошу суд, для обвиняемого…

- Нет! Нет, Ренато! – не владея собой, прервала Моника. – Ты не произнесешь этого, не попросишь наказания для Хуана!

- Тишина, тишина! – рассердился председатель. – Хватит! Я очищу зал! Сеньора де Мольнар, в качестве свидетеля вам запрещено быть в зале. Пройдите в комнату свидетелей, или я арестую вас за неуважение властям.

- Нет! – резко выступил Ренато.

- Никто не может прерывать судебный порядок. Будете говорить в свое время, когда вас спросят. И если вы должны сказать что-либо в защиту обвиняемого…

- Это самый благородный человек на земле! Если вы представляете собой правосудие, то не можете обвинять его!

Единогласный крик пробежал по залу. Судьи и присяжные встали; охрана с ружьями задерживала народ, который пытался выскочить на помост. Неспособная сдерживаться, Моника встала перед судом, подошла к Хуану и повернулась к Ренато. Председатель дал знак судебному приставу, тот приблизился, но не осмелился ее тронуть, остановился перед ней. Затихли перешептывания и голоса – неожиданно возник жадный интерес к услышанному:

- Сеньоры судьи, присяжные, вы не можете приговаривать Хуана! Необходимо судить, но не совершать новой жестокости. Ради Бога, послушайте. Вы накажете его за великодушие? Милосердие? За защиту тех, у кого ничего нет? За помощь беззащитным? Нет! Правосудие не может наказывать за борьбу, защиту своей жизни и жизни других несчастных, за борьбу с варварством, за помощь сбежавшему ребенку, за ранения при самозащите от подлеца по имени Бенхамин Дюваль…

- Сеньора де Мольнар, хватит. Хватит! – осудил председатель. – Вы взяли на себя роль адвоката, нельзя выслушивать подобное. Здесь слушаются не доводы, а доказательства, которые дали бы вам право говорить.

- Я немедленно предоставлю вам доказательства. Только умоляю сеньоров присяжных быть менее жестокими с Хуаном, чья судьба с детства была к нему сурова. К тому же, его ошибки, преступления, предъявленные обвинения случились в основном в других странах, где царствуют другие законы.

- Свидетель забывает, что основные обвинения, помимо ссоры с Бенхамином Дювалем – это невыполнение обещания выплатить компенсацию, когда тот отозвал свой иск, – напомнил председатель. – Злоупотребление доверием, это значит, что он вышел из порта на корабле до того, как удовлетворил долг, в котором сегодня его обвиняет сеньор Ренато Д'Отремон и Валуа.

- Я как раз собиралась подойти к этому вопросу, сеньор председатель, – прервала Моника. – Хуана арестовали и отсутствовала его связь с внешним миром вплоть до настоящего момента, мне помешали переброситься с ним даже словом. Я разделяю с ним бескорыстие, искреннее презрение к деньгам. Но у женщины, на которой он женился в Кампо Реаль, есть наследство. Подарок скромный. Этим я обеспечу покрытие долга. Даю торжественное обещание присутствующим на этом суде выплатить все до последнего сентаво, надеюсь, этого хватит, чтобы освободиться от обвинения в злоупотреблении доверием.

- Могу ли я задать вопрос свидетельнице? – добавил Ренато. – Только один вопрос свидетельнице, прежде чем та заявит под присягой. По причине ли доброты Хуана Дьявола она умоляла доктора Фабера написать матери, попросив помощи, поддержки, чтобы сбежать со шхуны «Люцифер», где была удержана против предписания доктора, несмотря на тяжелую болезнь?

- Никогда я не просила доктора Фабера написать такое письмо матери, – решительно отвергла Моника. – Я лишь попросила сообщить, что жива. Клянусь, в этом состояла моя просьба к доктору Фаберу.

- Предположим, что причина такого действия доктора вызвана страданием и беспомощностью его соотечественницы, которую оставили на жалком корабле против ее желания, что крайне возмутило его, и он решил пойти дальше. Разве этого недостаточно, чтобы опровергнуть притворную доброту Хуана Дьявола?

- Я лишь благодарна ему за поездку. Я сознательно приняла его бедность. Никакой суд не может обвинить его, если я не обвиняю, никто не может поддерживать против него иск, если я отказываюсь. Считаю своим долгом ответить глубочайшей благодарностью обвиняемому…

Она замолчала, чувствуя, что силы покинули ее, но твердая рука ее поддерживала. Рядом с ней стоял Ренато, который воспользовался этим и повернулся к суду:

- Мне очень больно заставлять свидетельницу затрагивать личное. Очень жаль выставлять на всеобщее обозрение честь моей семьи. Когда дело доходит до такого, следует выпивать все до последней горькой капли. Публично, принимая новую на себя должность прокурора, которого прервали, прошу сеньоров присяжных вынести вердикт виновности, чтобы председатель суда применил более строгое наказание, отмеченное в законе для доказанных обвинений, признанных самим обвиняемым и доказанных свидетелями. Прошу самого сурового наказания, которое есть в кодексе, чтобы защитить общество от того, кто его злословит и нападает, чтобы стало неповадно тем, кто хотел следовать его стопам, в интересах женщины, которую я, к сожалению, законно отдал в его руки. Если она, в своем бесконечном благородстве, настаивает быть его законной женой, прошу сеньоров присяжных и судей помочь мне исправить большую ошибку, чтобы почувствовать себя честным человеком.

Последовала торжественная тишина. Не имея сил остановить его еще раз, Моника отошла. Теперь она находилась рядом с Хуаном, но едва могла на него смотреть. Перед глазами словно вертелся вихрь, в голове стучали удары молотка, напомнив ей тот ужасный путь к побережью, когда ей казалось, что живет в адском кошмаре. Для нее голоса звучали громче, взрывались, пронзая сотней стрел тоски, ударяя словно хлыстами.

- Обвиняемый может говорить в свою защиту или согласиться с защитником, – провозгласил председатель.

- Благодарю защитника и суд, – насмешливо произнес Хуан. – Моя единственная защита – отрицать правду, а я признавал ее. Ничего не стоят причины моих поступков, как прекрасно выразился сеньор личный обвинитель. Я презираю деньги, презираю и ненавижу их всей душой, по крайней мере до сих пор. Возможно, из-за отвращения видеть, что деньги – цена всего, возможно из-за отвращения смотреть на тех, кто цепляется за них, и становится еще ненасытнее, исполненный желания нагрести побольше золота в свои сундуки. Не из-за приданого я просил стать женой Монику де Мольнар. Мужчины моего класса женятся не на приданом, а на женщинах. И если весь этот процесс, как только что заявил Ренато Д'Отремон, имеет целью вырвать женщину, которая законно принадлежит мне, то отвечу, чтоему никогда это не удастся, если только он не наймет убийцу, чтобы покончить со мной!

- Тишина, тишина! – председатель пытался перекричать возгласы, вызванные последними словами Хуана. – Заседание приостанавливается. Перерыв на двадцать минут до слушания свидетелей защиты. Покинуть зал!

Хуан пытался повернуться к Монике. Два жандарма преградили ему путь, другие подталкивали к длинному проходу. В его руках была записка, переданная Чарльзом Бриттоном. Пока он шел с четырьмя вооруженными, он развернул ее и жадно прочел. Только несколько слов, безумных и страстных слов любви поколебали его сомнения. Записка от женщины, написанная крупными, неровными буквами. Не было знака, подписи, он не помнил, где видел этот почерк, но тонкий аромат духов, которым дышала бумага, словно враз возник в его памяти, и он злобно смял и выбросил ее, как лунатик, и пошел прочь.

Моника последовала за Хуаном. Она освободилась от рук Ренато, уклонилась от судебного служащего. Она бежала с тревогой, желанием догнать, обменяться хоть словом. Но поздно. Обитая гвоздями дверь закрылась за последним жандармом, и Моника неуверенно остановилась, будто очнулась, задыхаясь от сумятицы чувств. Недалеко от дверей валялся клочок бумаги, она подняла его. Да, из рук Хуана выпал этот клочок бумаги, и она с волнением побежала, подумав, что это его сообщение. Может, для нее?

Она читала снова и снова, едва понимая. Наконец, ее рассудок прояснился. Она вспомнила почерк, знакомый запах духов, застрявший в горле, и горестно прошептала:

- От Айме для Хуана. Для Хуана!


Все потихоньку возвращались в зал. Еще более серьезный и хмурый председатель суда, скучный и безразличный старый секретарь, встревоженные двенадцать человек присяжных, выбранных из всех социальных слоев.

- Суд возобновляет слушание, – сообщил секретарь.

Пришла бледная, беспокойная Моника. Дойдя до помоста, взгляд Ренато устремился на нее, пронизывая глубоким и печальным упреком. Во всем его поведении сквозила решимость, как внешнее сопротивление на отчаяние души, мучая древнюю гордость семей Д'Отремон и Валуа, смешавшихся в нем.

Зашел молча Хуан. Как и Ренато, спокойный и бледный. Во всем его облике сквозило бесконечное отчаяние, подобно нерушимой печати, делая их похожими на братьев.

- Прежде чем выйдут свидетели в защиту, – уведомил председатель, – я спрашиваю вас во второй и последний раз, обвиняемый Хуан Дьявол, желаете ли вы воспользоваться помощью официального защитника, предоставляемого на суде?

- Нет, сеньор председатель.

- Хорошо. Пусть войдут свидетели.

- Свидетели в защиту: Сегундо Дуэлос Панар, – вызвал секретарь.

- Вопрос порядка, сеньор председатель, – возразил Ренато. – Сегундо Дуэлос входит в команду «Люцифера». Можете отметить его, как работника Хуана Дьявола.

- Речь идет о сохранении свободы, сеньор Д'Отремон, – отверг председатель. – Пусть даст клятву или его осудят за лжесвидетельство, если его показания будут ложными. – И повернувшись к Сегундо, заявил: – Подойдите к месту для свидетелей. Вы отдаете себе отчет в ответственности, если будете лгать, свидетель?

- Да, сеньор, конечно. Но мне не нужно лгать, чтобы защитить Хуана Дьявола.

- Хорошо. Клянетесь говорить правду, всю правду, и только правду на все заданные вопросы? Отвечайте: «Да, клянусь». И положите руку для клятвы.

- Да, клянусь.

- Опустите руку и скажите, знаете ли вы обвиняемого Хуана Дьявола. Можете помочь снять обвинения или смягчить их. Вы присутствовали в таверне «Два брата», когда произошла драка и был ранен Бенхамин Дюваль?

- Нет, сеньор, меня никогда не было с Хуаном, когда мы прибывали в порт. Я следил за шхуной в порту, он бегал туда-сюда, брал груз, улаживал все вопросы. Затем он платил нам, иногда зарплату, иногда часть прибыли. Он щедрый и внимательный с нами. Никогда не обманывал нас.

- Могу ли я задать вопросы свидетелю, сеньор председатель? – попросил Ренато. Тот одобрил, и Ренато повернулся к Сегундо: – Знаете ли вы, что большая часть груза, перевозимая «Люцифером», украдена? Помните, вы клялись под присягой.

- Ну, я никогда не спрашивал капитана, откуда груз. Не думаю, что кто-то из членов экипажа станет спрашивать, не всякий капитан потерпит такие вопросы.

- Вы закончили, сеньор Д'Отремон?

- Минутку, сеньор председатель. Свидетель был на Ямайке, когда похитили Колибри. Он видел, как тот ударил наемников Ланкастеров, выстрелил в бочки рома, спрятал мальчика на шхуне ради собственной выгоды, поднял якорь, чтобы отчалить. Видели или нет?

- Да, видел. Но неправда, что ради выгоды. Колибри ничем не занимался на корабле или еще где-нибудь. Жизнь славного ребенка проходила рядом с капитаном, мне тоже не хотелось, чтобы он стал юнгой, хотя я несколько раз просил, потому что мне было нужно.

- Какие предлоги он высказал, чтобы не предоставлять эту помощь?

- Предлоги, никакие. Он лишь сказал, что не хочет юнг на корабле. Что юнги очень страдают.

- Да, сеньор председатель, – вмешался Хуан. – Я был юнгой три года. Прекрасно знаю участь таких мальчиков, когда все, начиная с капитана до самого последнего моряка, могут ему приказывать, делать замечания и наказывать. Не забери я Колибри с Ямайки, он все еще был бы рабом. Кем и был в доме Ланкастеров. Сотни раз могу заверить, и Сегундо Дуэлос, который поклялся говорить правду, может подтвердить. Когда ты в первый раз увидел Колибри, Сегундо? Отвечай правду, правду!

- Он тащил груз дров, слишком тяжелый для него. Надзиратель кидал ему вслед камни, и кричал, чтобы тот поторапливался.

- Я закончил свои вопросы, – прервался Ренато, чтобы прекратить нарастающие перешептывания. – Сеньор председатель, считаю напрасным повторять столь неприятный рассказ, повторюсь: почему Хуан Дьявол или кто-либо из его людей не заявили об этом властям? Почему он и его спутники считают, что имеют право вершить правосудие своими руками? В этой несчастной истории с Колибри…

- Это только слова, сеньор председатель!

Движимая неудержимой силой, Моника вновь встала перед судом, уклоняясь от Ренато, который попытался ее остановить, крикнув во весь голос, поскольку ее совесть не могла молчать:

- Это слова. Подойди сюда, Колибри, подойди! Сеньоры судьи, сеньоры присяжные, не на словах, а на деле я покажу вам. На плоти этого ребенка отмечены следы варварства Ланкастеров, и никакое слово не скажет лучше, чем эти шрамы. – Резко она сорвала белую рубашку с Колибри, показывая ужасные следы жестокости, которые когда-то заставляли вздрагивать от слез. – Это самое ясное доказательство! Самое тяжкое обвинение против Хуана. Задача любого честного человека – не отворачиваться от этого зрелища.

Моника отвела в сторону испуганного мальчика, пробежала сверкающим взглядом по замолчавшей трибуне, пораженной и взволнованной, и не глядя на Хуана, повернулась к Ренато:

- Я уже сказала на суде, что Хуан не знал о существовании моего приданого, скромного и нетронутого. Я оплачу долг, в котором обвиняют Хуана в злоупотреблении доверием. Я дала торжественное обещание присутствующим здесь кредиторам, выплачу все до последнего сентаво. Я уповаю на правосудие, не такое, как у вас, сеньоры присяжные, как буква закона, наказывающая вслепую, а на человеческое сочувствие, которое применяет этот закон для каждого человека, каждого сердца, для каждого случая. Он не сопротивляется, не хочет защищаться, но я прошу справедливости. Человеческой справедливости для обвиняемого!

- Тишина! Хватит! – взывал председатель. – Судебный пристав, попросите публику соблюдать порядок и тишину, или я решу освободить зал. А что касается вас, сеньора де Мольнар, сделайте одолжение, покиньте зал. Суду нужно продолжать без перерыва.

Как сомнамбула, покидала Моника широкий зал суда; она обернулась в дверях, чтобы взглянуть на Хуана, но отвела в сторону потрясенные глаза, сжигаемая ярким огнем, показавшимся в глазах странного мужчины. Глаза, которые она всегда видела холодными и надменными, печальными и насмешливыми, отражавшими боль и грусть мира, теперь блестели жарким блеском благодарности, почти восхищения.


- Ты… здесь!

Дернув головой, Моника отшатнулась. Ничто в мире не могло ударить ее так сильно, как присутствие Айме у окон, выходящих в зал суда.

- Я уже слышала, как ты защищала Хуана. Ты получила столько восхищения. Видела, как он смотрел на тебя. Знаешь, у тебя дар все улаживать. Ты необычайно изменилась, и тебя уже нельзя назвать Святой Моникой.

- Замолчи! Хватит! Я не собираюсь тебя терпеть! – гневно выразилась Моника.

- Полагаю, тебе приходилось многое выносить. Я знаю Хуана. Он не рыцарь Круглого Стола. Наоборот. Не родилась еще женщина, которая посмеется над ним.

- Ты замолчишь наконец? Проклятая, подлая!

- Хватит! Не тебе меня оскорблять!

- Этого еще мало, Айме. Ты пала так низко. Что ты здесь делаешь? Зачем пришла сюда, забыв обо всем: обязанностях, имени, клятвах, данных тобой у подножья алтаря, которые ты полностью растоптала; клятвах, данных мне, ради нашей матери?

- Но по какому праву?

- Посмотри на эту бумажку. Узнаешь ее, да? Это ты написала. Я узнала почерк, твои духи, бесстыдную манеру выражаться.

- Кто дал тебе эту бумагу? Откуда ты взяла ее? Не сомневаюсь, ты бы всей душой пожелала что-нибудь сделать мне, чтобы уничтожить, – высказалась Айме со свирепой насмешкой.

- Ты уничтожена своими поступками и действиями. Зачем пришла на суд? Почему так пишешь Хуану, когда цена моей жертвы перечеркнула твое прошлое?

- Цена твоей жертвы? Ай, сестра, мне кажется, жертва не такая уж и большая! Если нет, почему же ты так защищаешь Хуана?

- Я защищаю его, потому что он благородный и искренний, потому что он сжалился надо мной, потому что в любом случае я его жена. Потому что спасаю тебя, когда ты решила потопить меня! А теперь упрекаешь, что я не умерла, сожалеешь, что человек, в чьи объятия ты кинула меня, которого бросают в звериную клетку, имеет человеческие чувства.

- Только человеческие чувства?

- А ты о чем подумала?

Айме вздохнула, встрепенулось сердце; разорвалась плотина эгоистичной радости, невольной и плотской. Почувствовала, как ослабился в горле душивший узел горькой ревности, и чуть улыбнулась, когда дрожащая бледная Моника отступила, а в Айме разгорелась лишь искра любопытства.

- В таком случае, почему эта записка в твоих руках?

- Я ничего тебе не скажу. Ни это и вообще ничего, – яростно сопротивлялась Моника. –Тебя это не касается! Понимаешь? Не касается и не должно касаться! Думай, что это стоило тебе жизни, которая снова есть у тебя.

- Хочешь благодарности, что не донесла на меня? – издеваясь, усмехнулась Айме. – Я не настолько наивная, чтобы верить в твое молчание ради меня. Ты молчишь ради него, Ренато, обожаемого Ренато! Он для тебя важнее всех!

- Идиотка! Дура! – вне себя обзывала Моника.

- О, замолчи, замолчи! – вдруг испугалась Айме. С внезапной тревогой она взмолилась: – Осторожнее, Моника, осторожнее, там…!

- Что? – удивилась Моника. И пробормотала: – Ренато…

Она замерла, подавив крик, чуть не вырвавшийся из горла, а удивленный и решительный Ренато Д'Отремон приблизился:

- Что ты делаешь здесь, Айме?

- Ренато, жизнь моя, я схожу с ума в этом доме, – пыталась оправдаться Айме страдающе и лицемерно. – Одна, как говорится. С доньей Софией не о чем говорить. Когда начался суд, она заперлась в комнате и постоянно плачет. Сказала, что этот скандал убьет ее, и она права, Ренато. В ее годы, с ее гордостью… Меня ужасно беспокоит наше дело. Хочу сказать, что ради дела семьи де Мольнар ты делаешь это… Твоя мать считает, что тебе не следует.

- И я разделяю мнение доньи Софии… – Моника внезапно затихла, снова стала сдержанной и гордой, как в одежде послушницы, и притворилась, что не заметила горящего взгляда Ренато, который пытался оправдаться:

- Ты прекрасно знаешь, что мы выполняем долг, пытаясь исправить ошибки.

- Именно об этом я и говорю, – вступилась Айме с ложной наивностью. – Хотя мне показалось, что вред не так велик, потому что плохо или хорошо, но Моника любит Хуана. Я как раз выглянула в окно, когда она защищала его с таким жаром, поставив тебя в неловкое положение, Ренато.

- Моника понимает, что долг превыше всего, и считает своим долгом быть на стороне Хуана, поскольку замужем за ним.

- Так ты понимаешь? Слава Богу. Я боялась, что ты огорчишься, рассердишься на нее. Но вижу, нет причин. К счастью, открытые враги все еще дружат, как и полагается хорошим родственникам.

- Что ты хочешь сказать, Айме? – спросил удивленный Ренато.

- Не знаю, не так важно. Я так волнуюсь, что не знаю, что и говорю.

Резкий звон колокольчика призвал к тишине шептавшихся. Со странным волнением Ренато направился к окну зала суда. Этим воспользовалась Айме. Она подошла к сестре, схватила за руку, и прошептала ей на ухо с отчаянной злобой, которой была полна ее лукавая душа:

- Хуан выйдет на свободу. Все присяжные, с кем мне удалось поговорить, будут на его стороне, и эта бумажка, которая так тебе мешает, для поднятия его настроения, и послужила ответом на другую его записку, когда он попросил помощи и поддержки во имя нашей любви, которую не может забыть. Я не виновата, что Хуан не забыл меня, считает своей единственной настоящей любовью. Я написала, что все еще люблю его, потому что без его любви меня не интересует ни любовь, ни свобода. Это правда. Теперь ты знаешь. А теперь, если хочешь, расскажи Ренато!

Излив яд в измученное сердце сестры, не дав времени Монике ответить, Айме подбежала к Ренато. Все в ней переменилось: наивное выражение, нежные и ласковые слова, мягкое и влюбленное поведение, с каким она схватила руку Ренато:

- Ренато, дорогой, что там происходит?

- Это уже слишком, слишком! Педро Ноэль среди свидетелей защиты.


- Нотариус Ноэль, вам есть что заявить?

Голос председателя заставил умолкнуть шум зала, яростные разговоры, столкновение мыслей и желаний, захваченных интересом судебного разбирательства двух братьев. Негодующее возмущение заставляло смотреть друг на друга важных влиятельных лиц трибуны. Жажда мести, бешеное любопытство, и что-то нездоровое сотрясало сжатую вереницу скамеек, где скопилась общественная публика. Педро Ноэль, прежде чем выступить, повертел в руках цилиндр, извечный спутник его поношенного сюртука, и совершенно спокойно произнес, словно впервые в жизни решил поставить на карту все:

- Едва ли, сеньор председатель, мое заявление лишнее…

- В таком случае, почему вы вызвались свидетелем?

- В какую-то минуту я подумал, что нужен, но красноречивые доводы сеньоры де Мольнар оказались в конечном счете бесполезными. Она права – слова лишние. Нам предоставили доказательства в их суровой действительности. Страдания Колибри видны на теле, и к вашему благоразумию, сеньоры присяжные, я взываю посмотреть на этот случай с чувством справедливости, думаю, этого достаточно для оправдательного решения, которого с нетерпением ждет большинство, не так ли?

- Сеньор Ноэль, свидетель не может выступать в защиту, – напомнил председатель. – Если обвиняемый добровольно отказался от защиты…

- Потому, что у него есть совесть, которая не является злом, – прервал Ноэль, словно продолжая линию председателя. – Потому что его намерения достаточно ясные, это всем видно, и к тому же, сеньор председатель, сеньоры судья, присяжные, из-за особого склада характера обвиняемого. Об этом нужно сказать перед судом. Как существуют злобные лицемеры, так существуют и лицемеры добра, и перед вами как раз характерный случай на скамье подсудимых. Вот человек благородный, щедрый и человечный, в сердце которого есть милосердие и любовь к ближнему, но он слишком ранен, унижен, чтобы показать это. Мы причинили ему много зла, чтобы он сказал без стыда, что все еще хороший, щедрый и продолжает любить человечество.

Сеньор председатель просил свидетеля, Сегундо Дуэлоса, рассказать, насколько он знает Хуана Дьявола, откажется или смягчит обвинения. Так вот, понимание страданий его детства умаляет его грехи. Сегундо Дуэлос этого не знает. Не верю также, что глубоко его узнала сеньора де Мольнар, хотя о ее замечательной женской чуткости вы уже догадались. Я знал его с детства, и могу сказать, что он действительно хороший, сеньоры присяжные, несмотря на его глупости, и что первым порицал его.

- Могу ли я задать вопрос свидетелю, сеньор председатель?

Все повернулись к Ренато, которого сотрясала злоба, и сдерживали только прекрасное образование и воля. Он прошел вперед, свирепо вглядываясь в рассеченное морщинами лицо старого нотариуса.

- Вопросы, какие хотите, сеньор Д'Отремон, – разрешил председатель.

- Доктор Ноэль не просто свидетель, а восхвалитель Хуана, – едко высказался Ренато. – Нет или есть у Хуана законы или правила?

- Естественно нет, но…

- Является или нет правонарушением, что человек создает законы и следует прихотям, вопреки всему и всем, своевольно и несправедливо, раздавая премии и наказания, словно у него в руках сила Бога? Это правонарушение или нет, сеньор нотариус Ноэль?

- Ну, конечно. Неправильно так себя вести, но…

- Есть это или нет в случае с обвиняемым Хуаном Дьяволом?

- Я не могу отрицать, что это есть в данном случае…

- Тогда сеньоры присяжные могут вынести разумный и справедливый вердикт: Да, обвиняемый виновен!

- Но обвиняемый не зверь, это человек из плоти и крови, – гневно взбунтовался Ноэль. – Сеньоры присяжные тоже люди, как нотариусы, судьи и жандармы. Об одном следует упомянуть, и я задаю вопрос на этом суде: чего добьется общество, наказав чересчур Хуана Дьявола, если последует мертвым буквам закона?

- Общество избавится от него и даст здоровый пример тем, кто хочет подражать ему, – подчеркнул Ренато высокомерно. – К тому же, это станет настоящей справедливостью, лишенной чувствительности.

- Я скажу одно. Хуан как слепая сила. Отталкивая и раня его, общество делает его врагом, превращает его силу во зло. Поймите же сейчас, признайте его невиновным, дайте ему возможность исправить ошибки и возместить убытки, общество лишь приобретет великодушную и полезную силу.

- Возможно. Но не законными средствами. Вы человек закона, нотариус Ноэль. Поэтому еще более нелепыми и несуразными кажутся ваши слова, вы неприятно меня удивили. Но не важно. Представьте точные весы: с одной стороны, общество и закон; с другой – Хуан Дьявол. Кого вы выберете, доктор Ноэль?

- Я… я… – бормотал старый нотариус. – Я встану на сторону Хуана.

- Тишина! Тишина! – взывал председатель, бешено звоня в колокольчик, пытаясь утихомирить усиливающийся шум. – Время для обсуждения вышло, выслушаны все свидетели. Суд закрывается. Сеньоры присяжные, можете удалиться на обсуждение. Всем покинуть зал!


Публика вломилась в зал, ожидая вердикта присяжных, которые медленно занимали места. Судьи тоже заняли места, председатель поднял руку, призывая к тишине, и приказал:

- Секретарь, заберите вердикт присяжных, прочтите громко. А вы, обвиняемый, встаньте.

- Вот вердикт, сеньор председатель, – пробормотал секретарь. – Суд присяжных сообщает: «Перед честью и совестью, перед Богом и людьми, нет, обвиняемый не виновен!»

Волна бешеной радости охватила загроможденные публикой скамьи. Странный гомон, одобрения одних, возражения других сотрясали широкую трибуну с важными персонами, почетными гостями. Буря различных эмоций пробежала по всему залу, все стояли на ногах, Хуан искал глазами Монику. Он видел, как она подняла дрожащие руки, благодаря Бога, отступая с волнением, пока не оперлась о спинку стула, замерла рядом с Ренато. С другого бока его брата, превратившегося теперь в злейшего врага, появилась другая женщина, которая однажды зажгла его сердце и плоть, которая с ложной заботливостью повернулась к Ренато, разыгрывая целый спектакль:

- Дорогой Ренато, не надо так беспокоиться. Такое случается, и никому до этого нет дела…

- Тихо! – просил председатель. – В соответствии с вердиктом суд полностью оправдал Хуана Дьявола, оставляя за собой право предостеречь и посоветовать ему впредь быть более благоразумным. Во исполнение воли народа, выраженной в вердикте присяжных, приказываю немедленно выпустить его на свободу, так как нет причин для задержания. Судебное разбирательство сеньора личного обвинителя закончилось!

Все пришло в движение. Сегундо Дуэлос, Колибри, остальные члены экипажа «Люцифер», лейтенант Бриттон и другие моряки «Галиона» с воодушевлением подбежали к Хуану и окружили его. Судьи спускались с трибун, удалялись жандармы, председатель суда пожал руку Ренато и сказал:

- Сожалею всей душой, сеньор Д'Отремон, но этого ждали все. Также сожалею, что присуждаю вам оплату судебных издержек, закон есть закон, и мы не можем принимать решения по своему усмотрению, как сеньоры присяжные.

- Я очень вам благодарен, сеньор председатель, и меня не удивил исход дела. Я понимал его неопределенность…

- Да еще с врагом в собственном доме, – председатель бросил многозначительный взгляд в сторону Ноэля, скрывшегося в толпе. Затем обернулся к Монике, но та, казалось, не видела и не слышала, что происходит. Она оцепенела, руки вцепились в спинку стула, и наконец, она шагнула, как во сне.

- Моника!

Галереи опустели. Голос Хуана остановил Монику, ее пошатывало, она чуть не падала от бессилия. Он успел поддержать ее, но взглянув на нее, что-то сковало его душу, губы задрожали:

- Моника, я думал, ты уходишь. Считаю, что должен поблагодарить тебя, и не нахожу слов. Ты такая благородная и великодушная. Твое безумное предложение отдать приданое, и как ты говорила в мою поддержку…

- Я думаю, почти все говорили в твою пользу, Хуан. Тебе не за что меня благодарить, потому что я лишь сказала правду.

- Но правда в твоем сердце уже многое значит для меня. Ты так запомнила вечер, когда я рассказал тебе о мучениях Колибри, и ты…

- Я помню каждый час, проведенный с тобой, Хуан, – призналась Моника. И тут же изменившись, почти яростно произнесла: – Но не трать время на излишнюю учтивость. Ты лучше меня знаешь, кого должен благодарить. Прибереги благодарность для нее и поблагодари ее, как она того заслуживает. Она ждет тебя.

- А? Не знаю, кого ты имеешь в виду, Моника. Клянусь, что не понимаю…

- Ты прекрасно понимаешь. Конечно же, ты постараешься скрыть, но со мной нет нужды притворяться. Я обязана быть осторожной. Я умею молчать и промолчу.

- Молчать? О чем молчать?

- Не спрашивай, так как мои терпение и воля имеют пределы, ведь я тоже могу сойти с ума и крикнуть от боли, хотя человек может вынести и большее.

- Клянусь тебе, что…

Хуан резко замолчал. Рядом с Моникой, сзади, возвышалась горделивая фигура Ренато, бледного от гнева, со сжатыми челюстями и горящими глазами. Моника обернулась по выражению лица Хуана и в страхе отступила. Как две шпаги скрестились в воздухе взгляды братьев, но не вырвались оскорбления, трепетавшие в глазах обоих. Словно два разных мира столкнулись лоб в лоб, приумножая жар яда братско-вероломной крови, пока Ренато наконец не нашел самое жестокое оружие для брата: презрение. И повернув голову, не обращая внимания на Хуана, он сказал Монике:

- Полагаю, бессмысленно просить тебя вернуться в наш дом.

- Совершенно бессмысленно! – гневно взорвался Хуан, еле владея собой. – Прости, что отвечаю за тебя, Моника, но мы еще женаты и нет места позору, нет надобности давать тебе развод, которого так страстно желает Ренато. Больше всего я дорожу свободой, которой ты добилась для меня, за что я благодарен тебе.

- Сегодня все против меня, но из-за этого я не падаю духом, – с неудержимой желчью признался Ренато. – Вижу, Моника, ты хочешь исполнить до конца роль примерной супруги. К несчастью, у меня нет власти помешать этому. Всегда к твоим услугам, Моника. На всякий случай скажу, что мать ждет тебя в старом доме, как и я в своем. Несмотря ни на что, если захочешь вернуться, двери моего дома всегда открыты. Доброго вечера, – с высокомерным выражением Ренато покинул супругов и удалился быстрым шагом.

- Оставь меня, Хуан, – уныло попросила Моника. – Ты уже поблагодарил меня. Эту благодарность я не заслуживаю, поскольку не выполнила долг.

- Что с тобой? – больно удивился Хуан. – Значит, на суде ты говорила потому, что считала долгом восстановить справедливость? Значит, ты встала на мою сторону, встала против Ренато по велению совести, а не сердца?

- Полагаю, для тебя это одно и то же.

- Не одно и то же, учитывая, что я так спрашиваю. Не одно и то же, когда требую. Да, я требую откровенного признания.

- Не думаю, что имеешь право требовать что-либо от меня. Наш долг оплачен. На сегодня твоя гордость и самолюбие удовлетворены. Можешь не сомневаться в чувствах к женщине, которая однажды предала тебя. Ради тебя она лгала, обманывала, подкупала. Ради тебя подверглась опасности, придя даже в тюрьму, чтобы броситься в твои объятия.

- Кто тебе сказал, Моника? Кто? Неужели…?

- Я сама видела, но теперь это не важно, потому что это касается меня, а кому я важна? Кому я могу быть важна?

- А если ты важна мне больше всех, больше всего на свете?

- В качестве кого? Трофея? Или оружия против Ренато?

- Почему ты не забываешь Ренато? Ты не можешь произнести и двух слов, чтобы не назвать его имя?

- Это ты бросил ему вызов. Из-за ненависти, не из-за любви ты держишь меня при себе. Но знаешь ли ты, что такое любовь?

- И почему же я знаю об этом меньше Ренато? Твоего Ренато!

- Он не мой Ренато и никогда не будет им!

- Возможно, уже стал, возможно теперь научился любить тебя, а ты все еще вздыхаешь по нему. Но ты не будешь ему принадлежать! Никогда не будешь принадлежать! Никогда!

Бешено, в слепом гневе, как в бурные дни после вынужденной свадьбы, когда он вез ее по полям к «Люциферу», говорил Хуан, сжимая сильными руками изящные запястья Моники. Прикрыв глаза, она откинула назад голову. Она чувствовала угасшие мечты, как душа переполнялась горем, но прикосновение властных и нежных, грубых и горячих рук захватило ее таким удовольствием, которого она никогда еще не чувствовала, словно ее воля рушилась, появилось желание не думать, не говорить, очутиться в ужасных часах прошлого: быть трофеем в его руках. Принадлежать ему, пусть печальной участью рабыни, пусть даже ее сердце разочаруется от мысли, что другая владеет сердцем Хуана.

- Моника, прежде чем позволить это, я скорее убью тебя!

- Это лишь угрозы. Я уважаю клятву, данную у алтаря, и докажу это. И хотя ей все равно, но я уважаю таинство, сделавшее его мужем сестры.

- Даже несмотря на чувства к нему, правда? Женщины, как ты, не меняются.

- А для чего меняться? Не удивляйся, потому что ты тоже не изменился. Свадьба Айме с другим стала настоящим предательством, жестокой насмешкой, пока ты вел борьбу на земле и на море, чтобы заполучить то, что мог бы предложить ей. Коварство чернее некуда, когда она имела тебя в любовниках, будучи невестой Ренато. И тем не менее, твое сердце все простило.

- Я должен простить, по крайней мере потому, что она любит меня!

- И ты доволен этой любовью?

- Тебя интересуют мои чувства? Волнует правда?

- На самом деле, меня ничего не волнует, полагаю, я ответила. В самом деле, кому интересны мои чувства? Когда они вообще волновали тебя?

- Никогда и ничто меня не волновало, – проговорил язвительно Хуан. Поздравляю тебя с чудесной проницательностью. Когда меня интересует женщина, то он теряет ее – это момент слабости, когда он проигрывает сражение. Таким мужчинам, как я, женщины дают лишь час удовольствия. Ты, нет. Не беспокойся, потому что ты законная жена, единственное законное, что есть в моей жалкой жизни. У меня нет ни малейшего понятия, как должен разговаривать мужчина со своей законной женой. Думаю, с огромным уважением и холодностью. Я должен кланяться, уступать дорогу и спрашивать с изысканной вежливостью: Куда ты хочешь поехать, дорогая, когда мы выйдем из суда? Этого ты ждешь от меня? Эти формальности тебе нужны?

Моника чувствовала, что щеки краснеют, она подняла голову, преодолевая боль силой гордости. Она не хотела, чтобы он видел ее волнение и слезы, чтобы грустный секрет любви сбежал с ее губ, это станет преступлением в мрачном зале суда. С раненым достоинством, сжигаемая досадой ревности, она промолчала, пока он снова не спросил, источая жестокую и насмешливую желчь разочарования:

- Так вот, я начал вежливо: Куда мне следует отвезти тебя, Моника? В наш плавающий свинарник, который нам возвратят, или предпочитаешь элегантный постой, предоставляемый в тавернах порта? Все это не достойно дамы, но…

- Отвези меня в монастырь Рабынь Воплощенного Слова!


16.


- Сестра монахиня, сделайте милость, немедленно сообщите обо мне Отцу Вивье и Матери-Настоятельнице. Скажите, что вернулась Моника де Мольнар. Побыстрее, сестра, пожалуйста, я не могу слишком долго ждать.

Голос трепетал от боли и спешки, Моника говорила со старой монашкой, которая не сводила с нее удивленных глаз. Скрытая дверца открылась, и по знаку монахини Моника спустилась вниз через маленький порог, отделяющий мир от монастыря. Она чувствовала непреодолимое желание повернуть голову, удостовериться, посмотреть в лицо Хуана Дьявола, скрестившего руки и не сводившего с нее глаз. Но она не уступила искушению, лишь печально вздохнула, и чуть пошатываясь, шагнула, не чувствуя под собой земли, а Хуан, сжав губы, закрыл за ней маленькую дверцу решетки – хрупкий символ стены, воздвигнутой между ними.


- Хуан, ты объяснишь наконец?

- Не думаю, что нужно что-либо объяснять, Ноэль. Пора отправляться.

- Без нее? Оставив жену в монастыре?

- Потому что она так хотела.

- Ладно, давай разберемся. Когда закончился суд, я подошел поздравить тебя, ты сказал, что обязан всем Монике. Возможно, ты говорил с легкой неблагодарностью, но любовь все прощает, и нельзя не признать, что в суде она была великолепна.

- Она исполнила моральный долг, чтобы рассчитаться. А так как мы в расчете, то она не обязана оставаться со мной. Эту правду вы, вероятно, уже знаете.

- Я лишь знаю, что бедная девочка страдала, как приговоренная, когда ступила на землю Мартиники, первое, что она произнесла – твое имя; обезумевшая, прибежала ко мне, с глазами, полными слез, и просила только об одном: увидеть тебя ночью, поговорить с тобой, Хуан. Ее не пугали трудности. Вопреки всей логике, против воли Ренато, нам удалось проскочить через охрану форта. Используя деньги и связи, она добралась до твоей камеры накануне первого дня суда.

- Но она не пришла, – возразил Хуан, глубоко заинтересованный. – Все это осталось лишь добрым, безуспешным намерением.

- Она не дошла до твоей камеры, потому что место было уже занято. Там была другая женщина. Моника видела ее собственными глазами.

- Не может быть! – воскликнул изумленный Хуан.

- Так и было. Я был рядом и видел, как она подошла к решетке, посмотрела внутрь и взволнованно отошла. Она сказала Ренато, что речь идет об адвокате, но потом, наедине со мной… Она не назвала никого, да и не нужно было. Я хорошо знаю мир, и знаю на что способны женщины, подобные Айме.

- Не может быть!

- Но это так. Одним махом разрушили ее мечты, воспоминания. Было благородно заявлять в твою пользу, в то время как в ее душе царила смерть.

- Боюсь, вы наивны, Ноэль, – произнес Хуан недоверчиво. – Моника – замечательная женщина, я же не буду торговаться привычками, мужеством, прямотой, верностью. Но она не любит меня, никогда не любила. Или сказала, что любит?

- Ну, конкретно словами, не сказала. Но нужно учитывать ее унижение и разочарование. Она, как жена…

- Как жена? Нет, Ноэль, Моника никогда не была моей женой. Женщина, которую мне законно вручили в Кампо Реаль, которую я силой посадил на коня, продолжает быть сеньоритой де Мольнар.

Горестное выражение исказило губы Хуана. Старый нотариус смущенно посмотрел на него, сбитый с толку, но Хуан резко вцепился, как когтями, в его плечо широкой и сильной рукой, пригрозив:

- Хорошо подумайте о том, что говорите. Именно ваш поступок может стоить очень дорого, потому что я способен…!

- Сними руку с плеча, ты сейчас его сломаешь, и хватит уже говорить глупости, – прервал Ноэль с притворным раздражением. – Я не стану повторять того, что меня не касается, и меня не страшат твои глупые угрозы. Ты так же вел себя с ней?

- Она лежала при смерти. Лихорадка мучила ее несколько дней. Несколько недель она не приходила в себя. Когда она вернулась к жизни, моя пьяная ненависть уже прошла, и она была лишь бедной женщиной, нежной и хрупкой, как цветок, ласточкой с надорванными крыльями, упавшей на палубу моего корабля.

Старый нотариус опустил голову. Какой-то странный комок в горле не давал ему говорить, слезы застилали усталые глаза:

- Однако ты странный тип, Хуан.

- Почему? – опроверг Хуан с деланным равнодушием. – Это не достоинство. Какое мне дело до еще одной женщины? Женщины, которая любит другого…

- Которая любит другого? Я совершенно уверен, что это ты.

- Я слышал это из ее уст много раз. Пытался помочь ей вырваться из этой нездоровой любви. Вот уже час, как я понял, что любовь еще есть. Любовь, которая ужасает, пугает, унижает, но от которой она не может освободиться.

- Я бы поклялся, что она любит тебя, плакала о тебе, когда я увидел ее в одиночестве у скал, неподалеку от ее старого дома. Конечно, она сказала, что нет, но… – он засомневался и медленно пробормотал: – Хочешь сказать, Моника любит Ренато?

- Да, Ноэль, не хотелось бы говорить. Но ваших слов уже не вернуть. Не из-за бедняка Хуана, а из-за кабальеро Д'Отремона Моника де Мольнар хочет похоронить молодость в этих стенах и спрятать красоту в сумраке монастыря.


- Матушка, благодарю вас, что сразу приняли меня.

- Конечно же. Этот смиренный монастырь – твой дом. Но сестра монахиня сказала, что тебя сопровождал муж и нотариус. Где же они? Почему не прошли?

- Они проводили меня. Нотариус Педро Ноэль, как друг. Я попросила мужа привезти меня сюда, и он удовлетворил мою просьбу. Он мог этого не делать. Мог оставить посреди улицы или заставить пойти с ним туда, где поселится: в тавернах порта. Но для этого нужно, чтобы он действительно считал меня женой, которую любит. Я мало значу для него. Это правда. Думаю, он не способен мне навредить, потому что не злодей. Он может чувствовать ко мне жалость, потому что его сердце сочувствует всем страдающим, даже если не хочет этого признавать. Полагаю, он вежливо проводил меня до этой двери, потому что в его душе есть чувство благородства и достоинства. Но только это, Матушка, только это…

Моника закрыла лицо руками; как подкошенная, она упала на широкую монашескую табуретку, стоящую рядом с прибранным письменным столом Матери-Настоятельницы, а та смотрела на нее с печальным удивлением, ласково провела бледной рукой по светлым и шелковистым волосам страдалицы, пытаясь утешить:

- Дочка, дочка, успокойся. Ты вне себя, словно обезумела…

- Матушка, я самое несчастное создание на земле!

- Не говори так. Преувеличивать нашу боль – грех. Тысячи, миллионы созданий бесконечно больше страдают, чем ты в эти минуты.

- Возможно, но у меня не сил. Если бы вы знали…

- Я знаю, дочка. Мне рассказали. Эта история дошла до нас, и с тех пор, как мне рассказали о твоей странной свадьбе, каждый день я надеялась, что мне удастся увидеть тебя и узнать правду из твоих уст. Ты сказала, что твой муж не злодей.

- Да, Матушка. Он казался мне врагом, но стал единственным другом на земле!

- В таком случае, дочка, какие же твои беды?

- Он хороший, великодушный. Сначала он чувствовал ко мне ненависть и презрение; гораздо позже сострадание, когда увидел меня несчастной. Теперь же не чувствует ничего. Разве что некоторую благодарность, а возможно, оскорбительную жалость, которая причиняет непонятные страдания.

- Ну… Но эти чувства не могут оскорблять и вредить тебе.

- Они оскорбляют и причиняют мне боль, рвут душу, потому что он любит другую! Любит безумно, с безудержной страстью, греховным безумием; любит вопреки всему; любит, несмотря на ее предательство и подлость; зная, что она никогда не будет принадлежать ему; у нее нет сердца, а он ищет ее губы, несмотря на то, что пьет яд с каждым поцелуем.

- Но это ужасно, – смутилась настоятельница. – Это не любовь, дочка. Это адская ловушка. Это пройдет, пройдет.

- Нет, Матушка, не пройдет. Она сильнее его и наполняет жизнь. Он любит самую обманчивую, притворную, трусливую и вероломную женщину, и его любовь навсегда, он любит ее всей душой.

- А ты?

- Я люблю его точно также, Матушка! Люблю безумно, слепо, самой сумасшедшей и греховной любовью, но лучше я тысячу раз умру, чем признаюсь ему!

Моника рыдала, закрыв лицо руками, словно наконец прорвалась сдерживаемая плотина. Она плакала, а настоятельница молчала, позволяя излиться слезам, и затем произнесла:

- И почему же любовь должна быть безумна, дочь моя? Разве речь идет не о твоем муже? Разве ты не дала согласие у алтаря, не поклялась следовать за ним, любить и уважать его? Ты не исполнишь священную клятву, подарив ему это чувство?

- Но он не любит меня, Матушка. Вы не знаете ужасных обстоятельств нашей свадьбы. Нас увлек бурный поток страстей, и он не виноват в этом. Я тоже согласилась и позволила, чтобы таинство осквернилось моим ужасом, страхом, почти ненавистью. Да, думаю, ненависть меня вдохновила. Потом же все изменилось.

- Что заставило тебя измениться?

- Я и сама не могу объяснить, Матушка. Возможно, доброта и жалость Хуана. Не знаю, почему я полюбила его, не знаю, когда. Возможно, потому, что есть в нем все, что может овладеть сердцем женщины. Потому что он сильный, красивый, мужественный и здоровый; потому что душа его исполнена благородством; потому что его жизнь исполнена боли; потому что особенности его души заставляют смотреть на него, как на драгоценный камень, упавший в уличную грязь. И пусть даже я никогда не слышала, как он молится, но его доброта к несчастным близка Богу.

- Тогда в твоей любви есть один грех: высокомерие. Высокомерие, с которым ты предпочитаешь умереть тысячи раз, но не признавать этого.

- Он бы посмеялся над моей любовью.

- Если он такой, каким ты его описываешь, то не сделает этого. И в крайнем случае, от всего сердца предложи Богу свое унижение.

- Это невозможно, Матушка. В этом мире невозможно. Вы под защитой облачений, в тени монастыря, смотрите на все иначе.

- Везде можно служить Богу, дочь моя, и предложить ему жертву за наши грехи. А твой грех в надменности…

- Это не сколько надменность, Матушка, сколько скромность, достоинство. Не знаю, матушка, это выше моих сил, словно моя судьба предрешена, словно путь мне уже уготован. В моем сердце любовь рождается, чтобы иссохнуть в одиночестве, плакать горькими слезами. Он не любит меня, Матушка. Когда я сказала ему проводить меня, он сделал это, полагая, что я не соглашусь. Когда я попросила его привезти меня сюда, то он не задавал вопросов, на сколько дней или на всю жизнь оставляет меня в святых стенах. Хотел лишь избавиться от меня, казался нетерпеливым, раздраженным, жаждущим вновь получить свободу, которую я у него отняла.

- В любом случае, ты его жена, и твой долг находиться рядом с ним. Ты должна ждать его в своем доме, куда он может вернуться за тобой, а не в монастыре.

- Дом не только мой. Прежде всего он принадлежит моей матери и сестре. Туда приходят люди, которых я не хочу и не могу видеть, Матушка. В этом доме меня сведут с ума, пока я не забуду, что христианка.

- Успокойся, успокойся. Здесь всегда твой дом, но не так, как раньше. Ты замужем, у тебя есть неотвратный долг в миру.

- Я не могу вернуться к родственникам. Моя мать ненавидит Хуана, она в числе союзниц Ренато, которого воодушевила, со слезами на глазах просила сделать все возможное, чтобы освободить меня от брака, который внушает ей ужас. А моя сестра, сестра… Нет, Матушка, я не могу видеть сестру!

- Послушай, дочь моя. Независимо от людей и дома, у тебя есть возможность порядочно жить одной. Твое приданое хранится здесь, по воле отца. Когда мне сказали, что ты приехала с мужем и нотариусом, я решила, что ты приехала за ним. Это совершенно законно, деньги принадлежат тебе.

- Действительно, мне придется его забрать. Но на самом деле, оно уже не мое. Оно послужит гарантии долга, который я заплачу в любом случае. Матушка, мне нужно ваше обещание и обещание Отца Вивье. Когда некоторое время назад я вышла отсюда, чтобыдоказать призвание, вы сказали, что если однажды я вернусь сюда раненая, разбитая, обессиленная от страданий, то вы откроете двери этого дома. Если вы не примете, откажетесь от меня…

- Мы не отказываемся от тебя. Если ты так чувствуешь, оставайся, и да пребудет покой в твоей душе.


- Хуан, прежде чем ты выпьешь этот стакан с ядом, расскажи, что с тобой случилось, отчего так печален.

Твердая рука старого нотариуса задержала полный стакан рома, помешав Хуану поднести его к губам, цепкие глаза нотариуса быстро моргали, словно хотели проникнуть в самую глубину мыслей Хуана, скрывавшихся за волнистыми волосами, проникнуть в большие итальянские глаза, надменные и потрясающие, полные боли и мрака.

- Вы еще спрашиваете, что со мной? То, что происходит со мной всегда?

- Поговорим о происходящем сейчас. Разве ты не вышел победителем из процесса всех бедняков? Разве тебе не сообщили, что завтра шхуна в твоем распоряжении, что не нужно платить ни сентаво, потому что присяжные сказали «не виновен», отклонили приговор, аннулировали запрет на собственность и очистили тебя от позорного пятна?

- Да. И что?

- Когда ты приехал из таинственного путешествия, не такого уж и таинственного, разве не ты сказал, что у тебя достаточно денег, чтобы изменить жизнь? Разве не ты говорил о рыбной ловле? Не собирался построить дом на Мысе Дьявола?

- Ба! Лучше не говорить об этом. Я чувствую не гнев, не ненависть, а отвращение.

- Утихомирь свое отвращение, оставь ром и послушай. Ты теперь женат. Не кажется ли тебе, что замысел подходит как нельзя лучше для нового семейного положения?

- Я женат на женщине, которая меня не любит и никогда не любила. Пожалуйста, хватит уже! Я пришел сюда забыться, потопить в роме последний след прошлого.

- Почему бы не попытаться понять душу Моники? Или, если предпочтительней – сердце.

- Оно занято. Переполнено образом другого мужчины, ее терзают угрызения совести за любовь к нему, потому что для нее это смертный грех. Она страдает, как осужденная, корчится в языках адского пламени, а я не настолько самоотвержен, чтобы выдерживать муки любви по другому человеку.

- Стало быть, признаешь, что Моника чрезвычайно интересует тебя?

- Я ничего не признаю! Оставьте меня в покое! Я предлагаю вам выпить, и не устраивать церемоний, которых не хочу слушать, – жестко отверг Хуан; но сразу же обуздал себя и уже печально извинился: – Я благодарен вам за добрую волю, Ноэль, но не настаивайте, не поднимайте снова в моей душе эту горечь, не настаивайте на правде.

- А почему нет, сын мой?

- Вы думаете, я не хотел понять душу Моники? Думаете, мне не жаль ее мучений, я не прекращал мечтать, что наконец смогу разорвать цепи проклятой любви, что мои руки, слова, молчаливое восхищение сотворят чудо?

- Ты делал все это?

- Да, Ноэль, и потерпел неудачу. А знаете почему? Потому что Моника де Мольнар не может любить Хуана Дьявола. Она вышла за него замуж в припадке безумия; могла даже умереть ради него, если нужно, погасила бы долг, за который ее гордость заставляет расплачиваться. Но любить, делить с ним жизнь – все равно, что чувствовать его как равного, Ноэль.

- Думаю, ты глубоко ошибаешься относительно этой девочки. У нее нет предубеждений. А если и есть, то разорви их своей силой. Более того, разорви невозможную любовь, вытащи из этого ада, вынеси ее на руках и спаси против себя самой. Ты можешь, Хуан, это твоя жена и…

- Нет, Ноэль, она может кричать перед судом, но не чувствует этого внутри. Я лишь изгнанник, всюду отвергнутый. У меня нет права воспользоваться даже именем матери. За кем замужем Моника де Мольнар? Ни за кем, Ноэль, ни за кем.

Неожиданно возбужденный, с искрящимися глазами, Хуан произнес наконец горькую правду. Взгляд нотариуса, глубокий, понятливый, исполненный сочувствия и дружелюбия, заставил довериться ему, словно прорвался поток слов сквозь плотину:

- Я согласился жениться на Монике, потому что ненавидел в ней все, что обижало и позорило меня с детства. Понимаете? Она была местью. Ненавидя ее, я мог бы держать ее у себя, чувствовать удовольствие, необходимость сильнее завязать узел, который бы нас свя… увлечь ее в пропасть, унести в свою грязь, породить подобных мне детей без законного имени. Но я не возненавидел ее, как я мог так поступить? Она родилась для другого мира. Ради нее, и только ради нее я верил, что должен существовать этот ненавистный мир, который хотел бы разрушить и уничтожить: мир чистых людей, незапятнанных, незатененных…

- В этом ты ошибаешься, Хуан. Есть тени и пятна даже в самом восхитительном сердце. Твоя сумасшедшая любовь слишком возвышает ее. Она тоже сотворена из глины, так как любит того, кого не должна.

- И какими только страданиями она не поплатилась за любовь, которую ее совесть называла преступной! Разве не ради него она с детства отказалась от радостей жизни? Подойдите, посмотрите. Вы видите эти стены перед собой. Такие же мрачные, как стены тюрьмы.

Он подтащил нотариуса к дверям таверны, спрятанной между поворотом двух улочек, откуда виднелось массивное здание монастыря Рабынь Воплощенного Слова. Каменный блок, с окнами, защищенными двойной решеткой, огражденный никогда не открывающимся деревянным забором, со столетними стенами, широкими и глухими, как крепость.

- Это хуже тюрьмы – это могила, Ноэль. И тем не менее, она захотела вернуться туда, замкнуться в этих стенах после того, как увидела со мной солнце, море, голубое небо и свободу.

- Но ты не говорил ей о солнце и небе. Ты говорил о тавернах порта.

- Это мой мир, как тот мир принадлежит ей. Мы родились в разных мирах. Случайность столкнула нас на мгновение.

- А твоя воля может связать навсегда. Почему же ты не хочешь попробовать?

- Что? Тащиться на коленях к ее ногам? Заявить о предоставленных мне правах, которые хуже милостыни? Нет, Ноэль. Я могу быть бандитом, пиратом, изгоем, но не попрошайкой.

- Ты разрешишь мне поговорить с Моникой?

- Нет! Ни вы и никто не станет говорить с ней от моего имени. Ни ей и никому вы не расскажете мои слова, иначе предадите мое доверие к вам. Будет горько, если единственный, кому я доверяю, предаст его.

- Хуан, дорогой, послушай, пойми, – растрогался Ноэль. – Я стар и знаю жизнь без романтики, без лести. В мире побеждают сильные, отважные, такие, как ты. Разве тебе не доказали эти события? Если бы ты хотел бороться…

- Я победил бы всех, но не ее. Можно побороть штормы, укротить море, взобраться на горы, сражаться против людей до победного конца, но нельзя завоевать сердце женщины силой.

- Женщина любит мужчину за силу, как мужчина любит женщину за нежность и красоту. Говоришь, она очень гордая? Почему бы тогда не подняться до нее? Ты дорого стоишь, можешь стать примером, если пожелаешь.

- Ладно. Правитель, Хуан Дьявол… – едко усмехнулся Хуан.

- Почему бы и нет? Другие делают. Деревья вырастают высокими, когда рождаются в глубинах леса. Ты доказывал свою храбрость, презирая мир. Докажи, завоюй его и положи его к ее ногам.

- Пока она надевает облачение? Нет, Ноэль, я оставил ее в монастыре. Завтра я заберу корабль и уеду навсегда. Море огромно для моряков без курса!

- Как пожелаешь. Это называется выиграть, чтобы проиграть. Хочешь я скажу тебе? Тогда не стоило сталкиваться с Ренато. В конце концов, ты удовлетворишь его. Знаешь, что хуже приговора, который запер бы тебя за решетку? Изгнание. Этого наихудшего наказания потребовал бы для тебя Ренато, и меня не удивит, если сейчас донья София Д'Отремон строит козни с губернатором о подписании указа, по которому тебя выдворят с острова, даже после того, как оправдали.

- Думаете, они способны?

- Ну, им будет нетрудно. Как только узнают, что ты добровольно покинул жену…

- Я не оставлял ее! Предоставил ей свободу действий. Этого она желает. По причине благородства, верности, долга она была со мной. Вот я и уступил.

- Ты сказал публично, что сначала надо убить тебя, чтобы разъединить с ней.

- Меня обмануло ее поведение на суде… – он остановился, и с внезапным гневом продолжил высокомерно: – Но слушая вас, что Д'Отремон плетут козни, чтобы изгнать меня… Прежде чем уехать, я отыщу Ренато и скажу ему в лицо…

- Что оставил Монику.

- Вы хотите свести меня с ума? – рассердился Хуан.

- Хочу, чтобы ты взял штурвал, как взял его у береговой охраны, чтобы избежать кораблекрушения. Тебя не волновало, что за сотни миль ты за пределами курса, не волновало, что двигатели не работали, что дул ураган, подталкивавший тебя в пропасть. Ты взял командование, управился с парусами, нашел курс, прошел полосу невезения. Да и не было на корабле женщины, которую ты любишь.

- Это правда, все правда. Я хотел приехать, взглянуть на нее, узнать, правдой или ложью оказался тот свет в ее глазах.

- А теперь не хочешь знать? Хуан, однажды я тебя спросил, хочешь ли зваться Ноэль…

- Я с честью отказался, но не думайте, что я не благодарный.

- Тогда меня это огорчило. Сегодня думаю, у тебя была причина отказаться. Мало стоит мое имя для мужчины такой отваги. Хуан, есть два типа мужчин: которым имена дают, и которые их наследуют. Почему бы не сделать его своим? Все уже почти сделано. Зваться дель Дьябло [с Дьявола] – это то же самое, что зваться дель Вайе [из Долины], дель Мар [из Моря], де ла Монтанья [из Горы], и если мы поищем, откуда произошли эти названия, то придем туда, к клочку земли, который дал тебе имя Мыс Дьявола.

- Возможно, вы правы.

Хуан встал, отставив в сторону бутылку и стакан, снова подошел к двери и посмотрел на мрачные стены монастыря. Затем пошел вниз по улице, куда последовал за ним Педро Ноэль с надеждой в глазах.


17.


- Ренато, Ренато, открой! Ты слышишь? Ренато!

Айме нажала на задвижку, и дверь, которую посчитала запертой, поддалась. Окинула быстрым взглядом огромную библиотеку и обнаружила в дальнем углу элегантную фигуру Ренато. Тот стоял спиной, прислонившись к оконной раме с видом на внутренний двор, и смотрел невидящим взором сквозь оконный переплет. Казалось, он погрузился в горькие мысли, мрачные и отсутствующие. Почувствовал приближение женщины, его брови недовольно приподнялись.

- Я могу поговорить с тобой? Полагаю, ничем не побеспокою тебя.

- Я хочу побыть один, Айме. Ты не понимаешь?

- А я наоборот всегда одна и сыта этим по горло; уж мог бы понять. Я знаю, ты взбешен и не хочешь видеть, слышать меня, в глубине души возлагаешь на меня всю вину за прошлое.

- О, ты добиваешься вывести меня из себя?

- Ты разбиваешь мне сердце равнодушием, мучаешь неприязнью и холодностью. Я не хочу постоянно завоевывать твою любовь! Полюби меня снова, мой Ренато, полюби!

Айме обвила шею Ренато, пытаясь поцеловать огненным поцелуем. Битва началась, сражение нужно выиграть, чтобы почувствовать себя уверенно, чтобы гордо стоять под крышей дома Д'Отремон. Тот зря обещанный ребенок, которого в самом деле необходимо отдать в руки Ренато. Ребенок, ожидание которого подчинило разум и гордость Софии. Ребенок непременно должен жить в ней, а его до сих пор нет. Ребенок, без которого она потеряет все. Чтобы достичь цели, нужно победить неприязнь Ренато, сломать стену льда вокруг него, завоевать его страсть хотя бы на час, чтобы снова почувствовать его в объятиях. Но Ренато мягко и холодно отверг ее:

- Моя бедная Айме, пожалуйста. Успокойся.

- Ты меня уже не любишь. Позабыл, бросил меня, думаешь только об этом несчастном деле.

- В этом несчастном деле вся моя честь и достоинство. И жизнь Моники.

- Почему ты так упорно хочешь взять на себя ответственность? Хватит бороться, ты уже искупил вину, если даже она и была.

- Этого недостаточно, так как я ничего не достиг. Мне нужно мучить сознание мыслями, изматывать воображение, пока не появится новый план действия, средства, которыми можно воспользоваться. Оставь меня, Айме, прошу тебя! Мне нужно подумать, прости, но ты мешаешь мне.

- О! Теперь ты так со мной обращаешься… – притворилась обиженной Айме.

- Я никак с тобой не обращаюсь. Я просто ясно сказал. Считаю, хоть раз в жизни ты могла бы меня понять. Сейчас речь идет о твоей сестре.

- Речь идет о надоедливой сопернице, которая тебя занимает больше, чем нужно, – воскликнула Айме уже в настоящей ярости. – Делай это, чтобы я возненавидела ее!

- Замолчи! Если бы кто-нибудь услышит, как ты выражаешься…

- Мне не нужны слушатели, чтобы говорить и думать. Если в самом деле ты не хочешь скандала, не следуй этой дорогой. Твоя мать считает, что ты идешь по неверному пути. Вижу, с тобой ничего не выйдет! Несправедливо со мной обращаются в этом доме. Все. Ведь ты не один. Я больше не могу, понимаешь? Не могу больше! Я устала от твоей несправедливости, пренебрежения, холодности. Будь очень осторожен. Не пренебрегай женщиной моих лет!

- Я не бросаю тебя. Прошу дать подумать. Я не стану выносить твои ребячества и ревность! Ты избалованное, невоспитанное создание, которую мать погубила потаканиями во всем. Веди себя, как зрелая женщина, которая уже не…

- Я поведу себя, как женщина, которая дорого взыщет с тебя за невнимание! – со скрытой угрозой произнесла Айме.

- Какое невнимание? Я прошу несколько дней, часов покоя. С чего ты взяла, что это оскорбление и невнимание? Почему бы тебе не прогуляться? Магазины полны украшений, духов, одежды. Займись этим, потому что этого тебе не хватает в деревне.

- Прекрасно. Ты хотел. Оставить тебя в покое? Хорошо, я оставлю! Но не жалуйся, если не приду, когда ты позовешь! – Айме быстро удалилась, громко хлопнув дверью.

- Айме! – позвал Ренато, открывая дверь. – Слышишь? Подойди сюда! Айме!

- Это не сеньора, хозяин. Она уже прошла двор и побежала по лестницам, искрясь прямо как молния. Выскочила, как зажженная ракета…

Ренато Д'Отремон задумался. Через перила лестницы, под каменными арками старого дворика, он увидел край роскошной одежды Айме, но порыв побежать за ней утих. Она выглядела ребяческой, капризной, глупой, и воспоминание о Монике овладело его душой. Ана приблизилась угодливо и заботливо:

- Позвать сеньору, сеньор Ренато? Сказать, что вы приказали позвать? Мне сходить?

- Нет, Ана, не нужно. Лучше воспользоваться временным покоем, чем закатывать истерику. Скажи Сирило, чтобы принес мне коньяк в библиотеку. Или лучше принеси сама. Принеси и никому не говори, а потом займись хозяйкой. Иди.


- Надо же! До каких пор тебя ждать! Я уже час зову тебя, Ана.

- Дело в том, что сначала сеньор, а потом, когда я ходила в столовую, то прошла через заднюю дверь…

- Не хочу слушать рассказы! У тебя есть новое платье? Блузка, юбка, платок, накидка. Принеси все! Я одену твою одежду. Принеси быстро и подготовься сопровождать меня.

- На экипаже?

- Мы не поедем на экипаже. Выйдем, чтобы нас никто не увидел и не смог бы рассказать, где мы были. Неси одежду. Скорее. Иди…

- Но сеньора, позвольте рассказать сначала, что произошло. Дело в том, что…

- Иди, дура!

В слепой и неудержимой ярости Айме отослала метиску, а теперь нетерпеливо стала ждать ее возвращения, что длилось недолго, и та сообщила, запыхавшись:

- Вот оно, сеньора Айме. Но человек все еще ждет…

- Человек? Какой человек? Быстро, давай юбку!

- Вот. Я принесла вам также свою новую блузку, но если в ней сильно потеть, то можно ее испортить.

- Я куплю тебе сотню блузок, дура! Помоги мне одеться! Застегни. Дай платок, а я пока изменю прическу.

- Хорошо. А человек на улице ходит туда-сюда. И какой хороший парень, хороший парень. Лучше, чем сеньор Ренато.

- Что за идиотизм ты несешь?

- Ничего. Вы не хотите слушать. Я говорю, что человек ходит туда-сюда, вверх-вниз, гуляет и гуляет, и так долго ждет на улице. Нужно видеть, как обрадовались его глаза, когда я высунулась, и он сказал: «Я видел вас с ней. Конечно же, вы доверенная служанка…» Даже в этой одежде он узнал меня, хозяйка, что я ваша доверенная служанка. Мужчина очень сообразительный.

- О ком ты говоришь?

- А о ком же еще? О том, кто ходит туда-сюда, вверх-вниз, по улице, из угла в угол, и смотрит сюда. Он ест глазами дверь и окно. И наконец он сказал: «Будьте так добры сообщить своей хозяйке, это осчастливит меня, поговорить с ней наедине…»

- Но… но, откуда ты это взяла?

- Так сказал он. Вот так внезапно, я его не узнала, потому что он был одет не в униформу, а в обычную одежду. Но тем не менее, такой обходительный. По-моему, его зовут лейтенант Боттон.

- Лейтенант Бриттон? – поправила Айме. – Ты видела его?

- А о чем я говорю? Если выглянете из окна, то увидите его отсюда сверху. Не знаю, сколько он вьется вокруг этого дома, с влюбленными глазами. Нужно видеть, какой он изящный. Даже шляпу снял передо мной.

- Лейтенант Бриттон ходит вокруг моего дома? Тогда он знает, кто я, раз пришел сюда.

- Уверена, что знает. Вы поговорите с ним, сеньора? Он ждет, что я скажу вам кое-что. Для этого он дал мне двадцать франков.

- И ты взяла? Я должна тебя пнуть! Этот лейтенантик нахален! Посмотрите-ка, подкупил тебя.

- Хорошо, не горячитесь. Я скажу, что вы ушли.

- Подожди-ка. Дай подумать. Лейтенант Бриттон, лейтенант Бриттон…

- Если обойти и тихо проникнуть на скотный двор, то можно там поговорить, там кусты манго и вас никто не увидит, – уверила Ана с воодушевлением. – Вы поговорите с ним, сеньора?

- Нет, нет и нет! Подожди-ка! Мне кое-что пришло в голову. Одна мысль. Да, Ана. Выйди через дверь скотного двора. Пусть он ждет меня там, где нас никто не увидит, и помоги сменить одежду.

- Снова?

- Потому что он знает, что я сеньора Д'Отремон, я ведь не предстану в одежде служанки, нужно все сделать наоборот. Лейтенант Бриттон, а? Думаю, настало время. Этот человек мне и нужен. Дай белое платье. Нет, красное, из шелка. Вытащи его перед уходом. Я хочу выглядеть очень красивой, хочу понравиться ему еще больше. Иди, иди! Ай, Ренато, скоро ты заплатишь мне!

- Как? Отсюда?

- Конечно. Он думает, что может войти через большую дверь? Вот с этой стороны и тихо, чтобы никто не услышал на кухне или в парке, чтобы не поползли сплетни. Тихо и быстро. Пошли. Пошли…

Простодушный и смелый в свои двадцать лет, английский офицер, больше удивленный, чем обрадованный, как простой солдат-новобранец с беспокойством смотрел по сторонам, следуя через калитку сада за Аной. Он быстро и тихо прошел огромный двор, похожий на сад, который заканчивался пустынной улочкой, где находился старый особняк Д'Отремон в Сен-Пьере.

- Подождите спокойно сеньору, ладно? С полным спокойствием. Посмотрите, там скамейка. Вам лучше присесть…

- Вы уверены, что она придет?

- Ну конечно. Зачем бы она велела мне отвести вас через эту дверь? Сеньора очень скучает с сеньором Ренато. Вы сами убедитесь в этом.

Чарльз Бриттон замолчал, еще больше смущаясь. По тому, как смотрела и слушала эта женщина с хитрыми глазами и дурацкой улыбкой, у него закралось сомнение. Казалось, она насмехается над ним. Неспособный следовать совету, он нетерпеливо встал.

- Добрый вечер, сеньор офицер, – поздоровалась Айме с кокетливой насмешкой. – Уверена, не слишком заставила вас ждать.

- Всю жизнь можно ждать, лишь бы увидеть, – Чарльз Бриттон встал, как вкопанный, ослепленный красотой Айме де Мольнар. Шелковое платье малинового цвета чудесно подчеркивало прекрасные линии, придавало лицу яркий жизненный цвет. Темные глаза сверкали своевольно, насмешливо и смело, а изящный двойной ряд белоснежных зубов – как жемчужное ожерелье, обрамленное кораллами чувственных и лакомых губ.

- Начну с того, что верну ваше вознаграждение от имени Аны. Вот двадцать франков. Насколько я поняла, вы хотите сказать что-то очень важное, но не нужно за это платить.

- Я не пытался платить. Лишь пытался хорошо отнестись к девушке, – смущенно извинился офицер.

- Бедная Ана набитая дурочка. Вы не заметили? Ее недостаток мозга застает врасплох меня каждый раз в ситуациях действительно плачевных. Но она достаточно верна и зависима от меня, и я жалею ее.

- Понимаю, – разочарованно согласился офицер. – Вы пытаетесь сказать, что если встречаете меня здесь, как я не осмеливался даже и мечтать, то только из-за ошибки служанки.

- Более или менее. Но не делайте такое лицо, не печальтесь. Вы не виноваты, что она не смогла мне объяснить.

- Вы ждали другого, правда?

- Признаюсь, что да. Не переживайте. Я хочу прояснить, боюсь, вы приняли меня не за ту.

- Я не смог спокойно отнестись к самой красивой женщине, которую видел когда-либо.

- Сеньор Бриттон, вы преувеличиваете или такой обходительный? Что же мы будем обсуждать? Раз уж я здесь, и вам в самом деле есть, что сказать мне, что-то интересное и важное.

- Боюсь, нечего сказать, сеньора. Предпочитаю говорить совершенно искренне. Я позвал вашу служанку, самую расторопную, способную помочь, никому не помешав, исполнить желание повидаться с вами и попрощаться. Суд окончен, мне необходимо вернуться на Доминику на фрегате, который отправится из порта с первыми лучами рассвета.

- Вы уезжаете так скоро? Как жаль!

- Вам кажется, это слишком скоро? Вам и вправду жаль?

- Честно говоря, не могу отрицать. Вы показались мне необычайно приятным, меня очень обрадовало, что подвернулся случай спросить. Как могло произойти, что записка, вверенная вам для передачи Хуану, попала к другому? К сожалению, в руки человека, который имеет большое желание навредить мне.

- Что? Это правда? Тогда…? Но как же такое могло произойти? Даю вам честное слово, клянусь, что лично передал ее в руки Хуана.

- Да. Я видела у него записку. Но чтобы вы поняли, что я не лгу, вот она. Узнаете?

- О, да! Это невероятно! Я в самом деле расстроен, сеньора. Вы сказали, эта записка может навредить вам?

- О, нет! Сказала, что могла навредить, прочитав которую, человек мог бы плохо ее истолковать.

- Не думаю, что можно истолковать ее. Хуан Дьявол – самый везучий человек, которого мне посчастливилось узнать, поэтому вы любите его. Я помню ваши слова: «Скажите, что эта записка от женщины, которая отдаст жизнь ради спасения Хуана Дьявола…»

- Жизнь можно отдать за благодарность, долг или сострадание. Вы это знаете. Когда женщина чувствует себя одинокой, грустной, беспомощной… Когда твой муж поворачивается к тебе спиной, когда она чувствует себя самозванкой, чужой в своем доме. Но не будем говорить обо мне, поговорим о вас. Вы захотели меня увидеть, чтобы только попрощаться?

- Я хотел увидеть вас и сказать, что после встречи с вами не могу забыть вас, как и Хуана Дьявола. Считаю, что обязан жизнью этому человеку. Однако, я почти ничего не сделал для него, чтобы отплатить, и думал, что восхитительная женщина, которая так страстно его любит, может подсказать, как ему помочь.

- Правда? Вы такой благородный, офицер. И раз уж вы нашли меня, то за оказанную услугу, передав записку Хуану, вы заслужили награду. И я готова платить. Вы бы сказали, что я очень странная женщина, но мне нравится оплачивать долги.

- Вы меня обижаете, сеньора.

- Не думаю, что обижу вас, – отметила Айме, кокетливо взмахнув рукой. – Моя награда символична. Я подумала, что вы чувствуете себя одиноко в Сен-Пьере, возможно, вам понравится прогулка, знакомство с живописными окраинами города. К сожалению, я могу вас сопровождать лишь замаскировавшись. Представьте, что мы на карнавале.

- Вы меня поразили, сеньора; я удивлен и доволен. Едва смею говорить и боюсь показаться нескромным. Вы в самом деле супруга Ренато Д'Отремона?

- Да, но не будем называть имен. В каком часу отправляется ваш корабль?

- В пять утра все будет готово. Через полчаса мы отправляемся. В пять необходимо там быть.

- Вы подождете меня вечером в десять, у входа в эту калитку?

- Конечно. Ясно… – пробормотал лейтенант, удивленный и пораженный. – Я хочу сказать, что я к вашим услугам. Но…

- Я переоденусь в костюм и не забудьте, что заставлять ждать даму – непростительный грех. Меня зовут Айме. Эме меня звали во Франции. Здесь, на этих островах имя звучит неправильно. Хотите, говорите «возлюбленная». Мне нравится. Думаете, я не заслуживаю?

- Вы всего заслуживаете!

Чарльз Бриттон склонился, задохнувшись от волнения, удивления, потрясения, почти испуга, и поцеловал мягкую руку, белую и благоухающую, пока дьявольская улыбка светилась на лице жены Ренато:

- Вашим вторым долгом будет забыть завтра этот вечер и немедленно уехать из Сен-Пьера, как праведник из проклятого города: не поворачивая головы назад. Не спрашивая ни о чем!


- Отец Вивье, вы звали меня?

- Именно так, дочь моя.

- С нетерпением ждала, когда вы позовете. Мне не хватало только вашего разрешения, чтобы снова надеть одежды послушницы. Сестра Мария Консепсьон обещала поговорить с вами. Мне нужно обещание вас обоих. Не запирайте передо мной единственную дверь, за которой мне можно скрыться.

- От себя никто не скроется, дочь моя. В твоем случае – от собственных чувств. Кроме того, существуют законы. Ты замужем, дала священную клятву, которую не можешь легко разорвать по своей воле.

- Моего мужа я совершенно не волную.

- В любом случае, мы ничего не можем сделать без его согласия, и подозреваю, он его не даст. Кое-кто пришел повидать тебя.

- Хуан! Пришел Хуан?

Моника живо поднялась, ее глаза засверкали. Неожиданный трепет пробежал с ног до головы, словно она очнулась ото сна, губы Отца Вивье улыбнулись с мягкой грустью:

- Нет, дочка, не он. Но твой взгляд достаточно красноречиво показал, какое место в сердце занимает твой муж, которого ты пытаешься покинуть.

- Нет, не он, конечно, не он! – пожаловалась Моника с бесконечной печалью. – Не знаю, о чем я подумала. Он на «Люцифере», в таверне порта или на берегу пляжа, где ему отдается единственная любовь, которая его волнует. Он не вспоминает обо мне. Оставил в монастыре. Возражать он не станет, потому что я его не волную.

- Они очень боятся, что он помешает, желают видеть тебя постриженной.

- Кто они?

- Пока твоя мать. Она ждет в комнате свиданий, с ней сеньора Д'Отремон. Чтобы предпринимать дальнейшие шаги для аннулирования брака, они надеются убедить тебя подписать доверенность, которую ты не хотела подписывать. Хотят сделать все по-быстрому и тайно, пока не изменилось настроение твоего мужа, оставившего тебя здесь. Все-таки прошу тебя не поступать опрометчиво, не передавать в чужие руки такое личное дело. Тем более, когда я увидел твое радостное волнение от встречи с ним. Этот мужчина, которого Бог принес в твою жизнь странным образом, чрезвычайно интересует тебя.

- Нет, Отец, вы глубоко ошибаетесь. На этот раз я согласна с сеньорой Д'Отремон, которая привезла мою мать. Я подпишу что угодно, чтобы вернуть Хуану свободу. Ему все равно, пусть не мешает его жизни, полной приключений такой пустяк, как жена. Я для него меньше тени, призрака, и хочу, чтобы призрак исчез. С вашего разрешения, Отец, я пойду в комнату ожидания и покончу с этим поскорее.

Легкой походкой Моника удалилась в комнату ожидания, а вскоре кто-то ее позвал:

- Эй, хозяйка!

Остолбеневшая от удивления, Моника остановилась у забора, отделявшего монастырь от суетного мира. С трудом верилось, что перед ней стоит смуглая фигурка Колибри, перескочившего через забор с удивительной проворностью, который подкрался тихо и незаметно. Его присутствие снова возродило в душе печаль.

- Колибри! Как такое возможно? Как оказался здесь? Как вошел? Перепрыгнул с улицы?

- Да, хозяйка, я должен вас увидеть, поговорить. Я три раза пытался пройти через большую дверь, но меня не пустили. Прыгнул на повозку, что там стояла, зацепился за ветки дерева, а затем наклонился и скрылся за листьями, потому что здесь без конца ходили сеньориты в белом. Я ждал вас, а потом спустился. Я поступил плохо, хозяйка? Я хотел вас повидать.

- Нет, Колибри, это не плохо.

Мягкая рука, с белизной хрупкого перламутра, опустилась на голову, поглаживая короткие кудряшки, и взяв Колибри за подбородок, заставила посмотреть в лицо, чтобы прочесть ответ в глубине темных глаз, и прошептала:

- С кем ты пришел, Колибри?

- Ни с кем, хозяйка. То есть, Сегундо отвел меня на «Люцифер», но там нет ни вас, ни хозяина. Он не хотел, чтобы я оставался на берегу, но я спустился по якорю, проник в лихтер с грузом, а когда лихтер перевез меня на пристань, то бросился бежать. Когда я бегу, хозяйка, никто меня не поймает. Я бежал побыстрее, чтобы меня не увидели с корабля, пока не добрался сюда.

- Нехорошо проникать в монастырь вот так. Это не мой дом, а место строгих правил. Проникать сюда запрещено законом. Хорошо, что тебя не видели.

- А я не могу остаться с вами?

- Нет. Ты должен вернуться к хозяину. Колибри, ты единственное, что осталось от моих счастливых дней жизни, от которой мне нужно отказаться. Для этого я приложу все силы. Я как раз шла в комнату ожиданий, где сидят моя мать и другая женщина, в надежде, что я подпишу документ, чтобы навсегда освободить Хуана.

- Капитана? Тогда вы не вернетесь на корабль? Вы бросаете меня?

- У тебя будут другие хозяйки в каюте «Люцифера», и ладони Хуана лягут на ладони других женщин, когда те возьмутся за штурвал, отправляясь на прекрасные острова, где жизнь словно дремлет, где нет ненависти и слез, на острова, где любовь как сон, где грех не кажется грехом. Иди, Колибри, иди. Возвращайся к хозяину.

Вздрагивая от волнения, сражаясь с волной нараставших чувств в душе, и с такой же силой пытаясь их заглушить, Моника оторвала смуглые ручки Колибри от юбки и подтолкнула обратно к высокой стене. На секунду Колибри задержался, словно повинуясь; затем снова подбежал к ней, жалобно умоляя:

- Нет, нет, моя хозяйка. Я не хочу других на «Люцифере». Хочу только вас и никого больше. Хозяин тоже не хочет.

- Как будто ты знаешь! Ты не можешь знать.

- Хозяин всегда думал о вас. С другой, бывшей хозяйкой, которая пришла ночью в тюрьму, капитан только ссорится.

- Возможно. Но они всегда мирятся. Они рождены друг для друга, и такова их любовь. Они любят, обижая, презирая, ставя ловушки, мстят, причиняют боль друг другу, но охвачены страстью!

Она беспокойно повернула голову, вслушиваясь в мягкий шум шагов в арках галереи, ограждавшей монастырский сад. Вдали, словно белые тени, шли две послушницы. Она вздохнула спокойнее, когда те ушли, но Колибри все еще стоял с ней.

- Они ждут, что вы подпишите бумагу против хозяина?

- Не против, Колибри. Наоборот, в глубине души он поблагодарит меня, что я разорвала соединяющие нас узы, и я заверю его, что моя жизнь в этих стенах.

- Но хозяину не нравится, что вас здесь заперли.

- Он сказал, что ему не нравится? Не лги, Колибри, даже ради жалости. Теперь иди, как вошел. Я хочу удостовериться, что никто не помешает тебе. Уходи, уже идут!

Она подтолкнула негритенка одновременно с голосом Отца Вивье, который сделал знак подойти:

- Вы все еще здесь. Моника, дочка, дамы очень обеспокоены.

- Отец сказал, что ты уже вышла, – проговорила Каталина де Мольнар. – Ты выглядишь плохо, моя Моника.

- Возможно, Моника не хотела нас видеть, – вмешалась София Д'Отремон. – Ты избегаешь нас?

- Нет, сеньора, – возразила Моника, пытаясь успокоиться. – Наоборот. Я шла по другой стороне. Я подпишу вашу бумагу. Удовлетворю вас немедленно.

- Хочу отметить, что это против моего совета, – сообщил Отец Вивье. – Мой долг оказывать Монике необходимую поддержку, чтобы она ясно понимала свои поступки.

- Что тут понимать, Отец? Моя бедная дочь рядом с этим негодяем, злодеем.

- Ты ничего не знаешь, мама! – возразила Моника.

- Здесь семья, мы не на суде, дочка. Понимаю, ты защищала свою честь. Здесь можно говорить откровенно, и не настаивать на том, во что нельзя поверить.

- Не будем терять время на ненужные споры, – прервала София. – Простите, Моника, что беру на себя смелость вмешиваться в личные дела. Я лишь поддержала вашу бедную мать, которая много страдала из-за вас обеих, хотя вы с сестрой так этого и не поняли.

- Прошу вас обсуждать мои дела отдельно от сестры, донья София! – гневно взвилась Моника. – Если бы Ренато не лез в мои дела…

- Ренато тут не при чем. Об этом мы и хотим поговорить наедине, поэтому ждем.

- Можете остаться наедине, – указал священник. – Я немедленно вас покину.

- Нет, Отец, подождите! – взмолилась Моника. – Вы знаете мое сердце. В вашем присутствии я могу все обсуждать.

- Тогда, послушай сеньору Д'Отремон, дочь моя.

- Хочу сказать, что в этом не участвует Ренато, – объясняла София. – Более того, мы подозреваем, что ему это не понравится. Но не важно. Мы с Каталиной постараемся уладить все без него, предотвратить сплетни, учитывая, как он вмешивается в дела его не касающиеся.

- Хотите, чтобы я подписала для вас доверенность, составленную Ренато?

- Не совсем. Лишь прошение для Его Святейшества. Прошение аннулирования брака по причинам, которые не оскорбляют никого, ни Хуана Дьявола. Слабость здоровья, несовместимость характеров, религиозное призвание, которое мы связываем с главной причиной этого прошения. И вправду, в этом есть смысл. Вы ведь девочкой осознали религиозное призвание? И обстоятельства, подтолкнувшие к этому, вероятно, не изменились.

София Д'Отремон пронзила Монику выразительным властным взглядом. Она словно хотела опорожнить одним выплеском душу, и одновременно проникнуть до самой потаенной мысли Моники. Но та опустила глаза и увела взгляд от свирепых и бестактных глаз.

- Для людей нашего круга, – заявила София. – Самое оскорбительное – попасть на язык всем. В дверях монастыря заканчиваются сплетни, гаснут скандалы.

- А это для вас самое главное? – насмешливо заметила Моника.

- Я лишь хочу лишить этого человека прав на тебя, – вмешалась Каталина де Мольнар. – Меня пугает мысль, что он снова заберет и утащит тебя, подвергая всяким опасностям и болезням. Мне больно видеть тебя в монастыре, но я предпочитаю… По крайней мере, здесь ты будешь спокойно жить.

Моника задумалась и посмотрела на высокую стену, куда влез Колибри. Хотелось бы ей не видеть, не чувствовать того, что творится в душе, отодвинуть струящийся дымок воспоминаний, которые принес Колибри. Мягкий и ободряющий голос священника достиг ее ушей:

- На самом деле все только начинается. Его Святейшество обычно долго возится с такими делами. Пройдут месяцы, прежде чем дело благоприятно разрешится.

- Поэтому мы ускорим дело, Моника, – заявила София. – Сделаем без шума, любой ценой избегая столкновения моего сына с Хуаном.

- Да, – подтвердила Моника. – Больно видеть ненависть между братьями.

- Не нужно касаться этой подробности, легенды, которая может оказаться небылицей! – гневно воскликнула София.

- А мне нужно было вспомнить. Я подпишу, донья София. Дайте бумагу. Я сейчас же подпишу ее!


Конец второй части.