Изобретательница динамита: Оригиналка [Алексей Михайлович Егоренков] (fb2) читать онлайн

Новая серия мини-романов Амадеус

Амадеус роман

Портрет неизвестной

ЖЕНЩИНА И ВРЕМЯ

Издательство «Амадеус» открывает уникальную серию «Портрет неизвестной». Это мини-романы о судьбах российских женщин всех времен.

Наша серия предлагает женщинам заново узнать себя, а мужчинам в очередной раз попытаться разгадать тайну прекрасной незнакомки.

Женщина смотрится в зеркало. Что может быть естественней! Но чьими глазами женщина себя видит? Долгие века она смотрела на себя глазами мужчины. Но однажды женщина спросила волшебное стекло: «Я ль на свете всех милее?» Может быть, это был первый взгляд на себя собственными глазами. Зеркало времени и река истории сильно изменили отражение женского лица.

Какие они, женщины России? Знают ли они себя? Нравятся ли себе, глядя в зеркало сегодняшнего дня, такое пристрастное и обманчивое? Не забыли в битве за личное воплощение о чем-то важном и сокровенном? Умеют ли так же, как прежде, беззаветно любить и жертвовать или сожгли все мосты в прошлое? Одержали победу над участью вечно ждущих, и если да, то какова цена этой победы? Не погас ли очаг, который женщинам было поручено хранить, или, наоборот, горит так же ровно и надежно, несмотря на пронзительный ветер перемен?

Алексей Егоренков Изобретательница динамита

Оле П.,

первой женщине в моей жизни,

в память о Черном Яре, 1983

Глава 1

Тогда мне было всего два годика с чем-то, но я довольно сносно все помню. В тот облачный летний день родители улетали в отпуск, поэтому в аэропорту у полосы собралась куча народу: мама, папа, тетя с мужем, я и моя маленькая сестренка Кристина. До подачи самолета оставались минуты. Взрослые что-то негромко обсуждали, я сидел на огромном чемодане, который сейчас мне окажется высотой едва по колено, а Криська носилась туда-сюда по гудрону, распугивая голубей.

Помню, трехлетней Криське надоело в одиночку гонять голубей, она подкралась сзади и натянула мне на глаза мою вязаную шапочку, а потом с радостным визгом пустилась наутек.

Будучи в самых возмущенных чувствах, я рванул следом, тарахтя детскими ботинками по твердому покрытию аэродроме. Я настиг проказливую сестричку и сгреб в охапку, собираясь устроить ей хорошую взбучку.

— Пусти! — с притворным испугом заверещала Криська. — Я нечаянно!

— Нет, чаянно! — непреклонно возразил я, пытаясь отвесить тумаков сестренке, которая все изворачивалась и выкручивалась. — Чаянно!

— Кристина, Коля! — крикнула тетя. — Перестаньте сейчас же, идите сюда, к нам.

— Ну, прости, — сказала мне Криська, когда мы подошли к чемоданам и дорожным сумкам. — Прощаешь? Мир? — И протянула мне согнутый крючком мизинчик.

Я простил и протянул ей собственный. Мы сцепились пальцами, и сестра принялась трясти наши руки вверх-вниз, проговаривая речевку:

— Мирись, мирись, мирись! И больше не дерись… Мир, мир навсегда, а кто поссорится — тот вонючая свинья! — И мы разорвали сцепленные пальцы.

Сестра потопала к стоявшему неподалеку милиционеру-охраннику и прицепилась к нему с расспросами:

— Дядя! А это настоящий? — Маленькая Криська задрала голову и ткнула пальчиком в кобуру на поясе охранника.

Страж порядка глянул на мою сестричку с высоты метр девяносто, улыбнулся, благосклонно ответил:

— Настоящий, — и гордо поправил кобуру.

— А он стреляет? — продолжила Криська допрос.

— Стреляет, — с достоинством ответил охранник.

— А можно… — не отставала сестра, но тут ее снова окликнула тетя, взяла за руку и приструнила. На что маленькая Криська принялась изводить ее по поводу мороженого. Получив отказ, она тут же нашла другую тему: — Мам, а пускай дядя даст пострелять? — Серые детские глаза сестренки смотрели с искренней надеждой — ведь каждый ребенок верит в родительское всемогущество.

Тетя на миг остолбенела, потом сказала «нельзя» и отвернулась к остальным взрослым. Но Криська не сдалась так легко.

— Ма-ам, — потянула она тетю за рукав. — Тогда пускай дядя сам выстрелит, а мы будем смотреть!

— Нельзя, — повторила ее раздраженная мама. — Кристина, оставь дядю в покое. Лучше смотри, вон едет самолет.

Самолет и правда ехал, выезжал на полосу: длинный, белоснежный и прекрасный. Мы с сестренкой раскрыли рты, глядя на это чудо. На самолете было много огней, красные и желтые, некоторые из них неторопливо подмигивали. Самолет назывался ТУ-134, как я подслушал из дядиной реплики. На боку у него была синяя полоска, как у парохода. И черная надпись, большая «А» (эту букву я уже знал), и прямоугольные крылышки. Сейчас я понимаю, что это первый логотип, который мне довелось увидеть в своей жизни.

Мы стояли и смотрели. Криська забыла про стрельбу, про мороженое, про все на свете. Я тоже. Стоял и восторженно разглядывал эту огромную белоснежную махину, которая даже, если верить картинкам из книжек, умела летать. В раннем детстве я все время мечтал летать. А потом отучился.

Все это время мои мама и папа суетились: отняли у меня чемодан, на котором я сидел, собрали сумки, вызвали железную тележку на резиновых колесах, погрузили вещи на нее. Подъехала большая машина со ступенчатой лестницей, приделанной вместо кузова. Она называлась трап.

Мама присела рядом и чмокнула меня в щеку, папа погладил по голове, но я продолжал разглядывать огромный лайнер и не посмотрел на них. Потом родители пошли к лестнице, а там уже толпились другие люди, поднимаясь к открытому люку. Возле люка стояла стюардесса в голубой рубашке с синими погонами, проверяла билеты. Наверное, всем улыбалась.

Наверху, около стюардессы, мой отец оглянулся и похлопал по плечу маму. Она тоже обернулась и помахала нам рукой. Потом сказала что-то папе, они миновали стюардессу и скрылись в недрах белого ТУ-134 с синей ватерлинией. Солнце все время светило мне в глаза, поэтому нельзя было разглядеть выражения их лиц: мама и папа были просто темные тени, очерченные белоснежным бортом самолета.

Потом дядя и тетя окликнули меня, посадили в автобус. Минутой спустя туда загнали довольную Криську, которая выклянчила все-таки мороженое. Мы тронулись и поехали, и шум мотора перекрывался ревом турбин самолета, который уносил маму и папу на восток.

Больше я их никогда не видел. На обратном пути их самолет — уже другой ТУ-134 — разбился, и родители остались только двумя безликими силуэтами, которые до сих пор иногда навещают меня во снах.

Глава 2

На наручных часах 9:57. Будильник должен был поднять меня в 8:15, потому что к девяти мне надо было уже появиться на работе. Но он молчит, стрелки стоят на шести утра, а когда я, продолжая дремать, с легкой ненавистью беру железяку в руки, она начинает громко торопливо тикать, словно хочет нагнать упущенное время. Стою и разглядываю его сквозь сон. Я снова опоздал.

Кажется, двенадцати часов сна в сутки моему организму уже мало.

Нехорошая сторона работы рекламиста вот в чем: начинаешь подмечать весь объем рекламной информации, которая постоянно нас окружает. Нормальный человек не обращает на нее внимания, но реклама у нас повсюду. Трудно окинуть улицу взглядом, чтобы он моментально не наткнулся на очередной щит, плакат, вывеску или светящуюся тумбу. Отовсюду тебя пестрой рекламной компанией разглядывают огромные счастливые лица людей, животных и цветов, отовсюду лезут фирменные названия и логотипы.

Во всех надписях, в речи людей, в собственных мыслях подмечаешь удачные и неудачные слоганы, в жизненных ситуациях видишь рекламные сценки. Привыкаешь не столько говорить от себя, сколько цитировать других.

В спальном микрорайончике, где я живу, рекламы еще немного, но когда приближаешься к центру города, она растет лавиной, и ты чувствуешь себя уже не человеком, а несчастным муравьем, который застрял между глянцевых иллюстраций каталога товаров и услуг. Честное слово, это иногда очень угнетает.

Там, где нет места или возможности разместить даже небольшой плакатик, царит дикое поле: все столбы, заборы, углы домов и остановок птичьим пометом облепляет масса гражданских объявлений. Они самых разных оттенков: дряхлые, выцветшие и совсем новые; написанные от руки, распечатанные, нарисованные фломастером. Все цепкие, въедливые, как вирусная зараза, все с бахромой отрывных телефончиков. Хотя, если вы не знаете, настоящих гражданских объявлений здесь мало, едва десятая часть. Остальные, даже те, что с деланной небрежностью замаскированы под частные, расклеиваются разными фирмами, всякого рода агентствами, китайскими корпорациями, которые продают пищевые добавки, и так далее. С расклейкой объявлений я знаком очень даже близко.

Когда еще учился на экономическом, осваивая не помню какую специальность, то жил я уже здесь, в своей нынешней квартире, которая как раз тогда перешла мне по наследству. Но квартира — это только жилье. А еще надо питаться, одеваться, как-то отдыхать, в общем, нужны деньги. Никаких навыков и опыта у меня не было, поэтому я отыскал для себя в газетной колонке «требуются» только вакансию расклейщика объявлений.

Так вот, мне повезло: меня приметили как исполнительного, аккуратного расклейщика, со мной стали советоваться. Я высказался по поводу тупости и косноязычности рекламных текстов — мне предложили исправить дело. Исправил — меня назначили специалистом по контенту. Затем благодаря умению рисовать я освоился с дизайном. Потом за несколько лет службы продвинулся до арт-директора.

И вот я в рекламном агентстве.

Сижу за рабочим столом, выдумываю логотип и торговую марку для яблочных чипсов. Для нашего города это новый продукт, его производители ориентируются на среднестатистическую молодежь, ведущую спортивный образ жизни. Поэтому ключевое слово — «энергия». «Молодость». Плюс «яблоки». Три варианта готовы, осталось сделать еще парочку — это для полного счастья. За соседним столом трудится Юля, препресс-дизайнер, готовя к печати большой рекламный плакат.

Она из тех сотрудниц, которые возомнили, будто я хочу с ними переспать. Не то чтобы я против, но — хочу? Нет уж. Честно говоря, я предпочитаю материал посвежее.

У шефа новая секретарша, зовут Анастасия. Хрупкая изящная девочка, то ли блондинка, крашенная перьями в рыжий, то ли мелированная рыженькая — хрен разберешь. Главное, симпатичная и моя ровесница.

Девчонки из офиса меня сторонятся, потому что считают, будто я переспал с половиной из них. На самом деле это не так — наверное, едва треть наберется.

В обеденный перерыв готовлю себе чашку кофе, иду в соседний офис, в приемную шефа. Знакомлюсь с Настей, сидим, пьем кофе, болтаем на жизненные темы. Обнаруживаю, что она глупенькая, но милая. Мне подходит. Кроме того, я ей определенно нравлюсь. Кроме того, приглашаю ее в кафе, она говорит, что подумает. Значит — да. Можно вернуться к делам.

— Ладно, — говорю. — Мне пора работать. Будет время — заходи в гости.

— Куда в гости? — не понимает девушка.

Ко мне в офис, я так думаю. Не прямо же домой. Хотя…

— А ты живешь один? — спрашивает Настя.

— Да, — говорю.

— А родители?

— Умерли.

— Ой! — Настя прикрывает ладонью рот. — Прости меня, пожалуйста. Какой кошмар…

— Ничего страшного, — говорю. — Все в порядке. Это было очень давно.

Удивительно, что уже два десятка лет каждый, кто узнает о судьбе моих родителей, старается меня пожалеть и подбодрить. Все считают, будто мне одиноко, будто я очень скучаю по матери и отцу.

А я ведь даже не помню их лиц. Семейного альбома они не вели, фотографий было мало, все растерялось. Папа с мамой в моей памяти — только два безликих силуэта. И вспоминаю я их лишь иногда во сне, и слышу их молодые голоса, которые никак не могу вынести из сновидения. Сейчас я в том же возрасте, в котором были тогда они. Сейчас мне почти двадцать четыре.

На время отпуска родителей я поселился у дяди с тетей, которым и невдомек тогда было, что этот отпуск затянется и проживу я у них почти семнадцать лет.

Глава 3

Двоюродную сестру я не видел уже лет семь. Когда мы окончили школу в нашем городке, она поступила на филфак местного вуза, а я уехал в областной центр. Мне нужно было хорошее престижное образование, потому что дяде с тетей не улыбалось кормить и содержать чужого совершеннолетнего сына, — я должен был взять судьбу в свои руки. Мне повезло: на экономфак я поступил без проблем, помог мой сиротский статус да тетины знакомства. Вскоре после этого умерла наша с Криськой дальняя родственница. Детей у нее не было, поэтому родственница отписала мне и сестре свою двухкомнатную квартиру, напополам.

Тогда-то я и съехал из общежития. А Криська, мне говорили, скоро нашла себе состоятельного мужа, уехала жить к нему, поэтому квартира досталась мне в полную и безраздельную собственность. На семь лет с небольшим.

До вчерашнего дня. А вчера сестра позвонила, извинилась и сказала, что вынуждена переехать ко мне. Я очень рад был слышать ее голос после стольких лет разлуки, ответил, мол, конечно, половина квартиры в ее распоряжении. Сестра предупредила, что у нее маленький ребенок. И вот она здесь.

У моей сестры Кристины бледная чистая кожа, черные волосы, красные губы и куртка. Она стоит на пороге, укачивая сверток из пеленок в чепчике. Своего ребенка. За спиной у нее раздутый дорожный рюкзак.

— Привет, — говорю. — Слушай, Крись, сколько лет не виделись!

— Привет. — Сестра мне улыбается.

Несколько мгновений мы стоим молча. Кристина с интересом меня разглядывает, а я раздумываю, что сказать, какие слова уместнее.

— Мальчик или девочка? — киваю на грудного малыша.

— Мальчик, — отвечает Криська.

Она передает ребенка мне на руки. Он теплый, влажный и тихонько сопит. Совсем легкий.

— А как зовут?

— Пока никак. — Сестра хмурится. — Еще не придумала.

— Почему?

Криська отворачивается, берется снимать туфли, потом вешает куртку в шкаф.

— Левая крайняя вешалка будет моя, хорошо? Ему только восемь месяцев, — поясняет Криська через плечо. Пока что, мне кажется, это лишнее.

Квартира, которая досталась мне и сестре по наследству, — традиционная двухкомнатная кирпичная коробка в типовой многоэтажке. Все здесь хранит отпечаток прежней хозяйки: простенькие немаркие обои, по всем углам картинки со зверьками и фруктами, в таком количестве, что мне никогда не пришло бы в голову заводить домашнее животное или, скажем, объедаться виноградом. Здесь довольно просторная кухня, большая гостиная и уютная спальня, поскромнее. В спальне мы с Криськой первым делом конструируем подобие детского манежа из диванных подушек и простыней и пристраиваем туда ее малыша. Сестра разбирает рюкзак, рассовывает белье и многочисленные женские аксессуары по ящикам и полкам.

— Завтра пойду куплю кроватку, — говорит она. — Поможешь донести?

— Без проблем.

Мы идем на кухню, усаживаемся друг против друга за обеденный стол.

— Ну, — говорю, — неплохо бы выпить за новоселье?

Лезу в холодильник, достаю бутылку «Финляндии» и пакет томатного сока. Любите водку под томатный сок? Я обожаю, сроду не пил ничего приятнее.

— Извини. — Сестра виновато опускает взгляд. — Я давно уже не пью. И не курю.

— Почему? — спрашиваю.

— Предпочитаю реальность. — Она дергает плечом. — Неприятности, стрессы, нервы… Все в чистом виде. Я бы лучше поела, — улыбается.

— Ах да, — говорю. — Сейчас разогреем.

Ставлю на газ кастрюлю с супом, лью в два стакана томатный сок.

Когда-то, еще в школе, именно я научил сестру пить и курить. В то время я только научился сам, только получил эту запретную свободу, и мне очень хотелось поделиться.

С коротким звяком наливаю себе стопку. Криська с интересом наблюдает игру света на поверхности крепкого напитка, но передумывать вроде не собирается.

— Подставляй нос! — командую.

Криська морщится, улыбается и послушно выставляет носик мне навстречу. Я легонько чокаюсь об него, говорю: «Чтоб жила». Выпиваю, мы пьем томатный сок.

Ребенок спит в импровизированном манеже. В квартире тихо и уютно.

Ну что же, мне кажется, теперь, когда она устроилась, я могу услышать, что произошло между Криськой и ее гражданским мужем, что привело ее сюда с маленьким ребенком.

— Это очень глупая и скучная история, — говорит Криська. — К тому же банальная до безобразия.

Все равно пусть расскажет.

— Ну, в общем… — Сестра пожимает плечами. — Жила-была глупая маленькая девочка, которая сочиняла стихи, любила жизнь и мечтала стать взрослой. И жила она с богатым дядей, который тоже писал стихи и песни, любил жизнь и утверждал, что любит нашу девочку.

— Угу, — мычу я, снова опрокидывая стопку водки.

— Ну, а потом девочка залетела, — продолжает Криська рассказ. — А богатый дядя ее прогнал, потому что ей хотелось ребенка, а ему нет. Она пошла к родителям, но им тоже не хотелось девочкиного ребенка. А она решила родить. И родила. И тогда сбылась ее мечта — стать взрослой, — грустно улыбается сестра. — Потому что папа с мамой сказали ей, чтобы она шла прочь и жила сама. Им не улыбалось жить под одной крышей с опустившейся матерью-одиночкой…

— А, — говорю, — понял. Прости.

— Да брось. — Криська отмахивается. — Я получила что хотела. Я получила пускай небольшую, но свободу. Знаешь, что такое свобода? Это ответственность.

— Мне лично всегда казалось, совсем наоборот.

— Вовсе нет, — говорит сестра. — Чем больше ты в ответе за себя, за свою жизнь, за свой мир, тем больше ты ему хозяин, так ведь? А если есть Бог, то он самый свободный на свете, потому что в ответе за все живое.

Суп разогрет, наливаю сестре тарелку, отрезаю кусок хлеба. Она благодарно кивает и принимается за еду, явно настроившись разглагольствовать с набитым ртом.

— Очень интересная теория, говорю.

— А самое интересное в ней то, — подхватывает Криська, — что виден путь к абсолютной свободе. И лежит он через полную ответственность. Когда все в твоем мире будет тебя касаться, тогда все будет по-настоящему твоим. Как тебе идея?

— Мне кажется, это очень трудно.

— Конечно, трудно, — говорит сестра, отправляя ложку супа в рот. — Потому что людей очень многое сковывает. Мы слишком многим рискуем и слишком многое боимся потерять. Поэтому не хотим быть в ответе даже за самих себя. Вот так-то.

Ну… Я ничего не могу сказать. Многие пытались найти свободу, но мало кто преуспел.

Сестра принимается за еду, а я наливаю себе еще водки.

Глава 4

Сегодня нормальный рабочий день, все вокруг привычно и мило… Все как всегда, только в квартире со мной теперь живет двоюродная сестра с грудным ребенком. А если бы вы знали ее ближе, то поняли бы: этого уже слишком много, чтобы в моей жизни сохранился привычный порядок вещей.

Что вам еще нужно знать о моей сестре: Криська пишет стихи. Не такие, как пишут все женщины и (очень скрытно) некоторые мужчины, а настоящие стихи, из области искусства. Сестра никогда себя так не называет, но ее можно считать поэтессой.

Она работает корреспондентшей в местной литературной газете. Сейчас, ясное дело, Криська в декретном отпуске и может смело бить баклуши, но надо знать мою сестру — она никогда не уймется. Почти каждый день Криська, покормив с утра ребенка, бежит в редакцию, сдавать в печать очередную писанину. Иногда носит туда и собственные стихотворения, их даже печатают, но я знаю, что ее это не утешает. Моя сестра мечтает о книге.

Мечтать-то мечтает, только издать плоды ее творчества пока никто не согласился. Но Криську это не смущает никак, она не сдается, целыми днями все так же просиживает у кроватки ребенка или на кухне с тетрадью или стопкой бумаги — пишет.

В офисе, на моем рабочем месте, на мониторе компьютера — круглая наклейка с изображением мультяшной пчелки, которая с наслаждением нюхает цветок. Трудолюбивую пчелу дугой опоясывает надпись: «Люблю свою работу».

Это правда. Я очень люблю свою работу.

Я работаю с удовольствием, остальные дизайнеры, менеджеры, даже курьеры, трудятся с не меньшим азартом. Мы изменяем мир. Благодаря нам в городе каждый день загораются новые вывески, щиты и стеклянные тумбы, которые правильно называются лайтбоксами. Благодаря нам растет, плодится и множится пестрая рекламная компания.

Если не задумываться, что работаешь против человеческой свободы, против человеческого разума, сознания и души, то все это становится не важным. Или можно злиться на жалких людишек, которые сами для себя выстроили город, изобрели деньги, торговлю и рекламу. Можно презирать их.

А можно просто разводить руками: мол, при чем тут я? Мое дело маленькое, а работа хоть и грязновата, да не грязнее работы вахтера или контролера. Или, скажем, журналиста. Или милиционера. Или наемного убийцы. Или школьного учителя.

Каждый из нас решает эту идиотскую моральную проблему своим способом.

Так что заявляю со всей ответственностью: у нас в рекламном агентстве работается хорошо. Кроме того, здесь приятный коллектив. Девчонки. Среди них — новый секретарь-референт, госпожа Анастасия.

За приоткрытой фрамугой офисного окна — солнечная осенняя улица; около монитора, прямо под рукой — чашка горячего чая, до завершения рабочего дня остается всего пара часов, поэтому работается легко и приятно. Изредка мимо проходит Настя, принося бумаги начальству на подпись. Она каждый раз улыбается мне, а я наклоняю голову и улыбаюсь в ответ, только ее заметив.

Может, не тратить время на глупый флирт, а сразу пригласить девчонку в гости, к себе домой, попить водки?

Из редакции звонит Криська. Просит встретить ее после работы у выхода из метро, помочь выбрать и принести домой детскую кроватку.

Черт, я снова забыл, что квартиру со мной нынче делит сестра с ребенком. Тьфу… Не было печали. Теперь придется постоянно как-нибудь уживаться и договариваться с Криськой.

— Никогда не чувствовал себя летучей мышью, которая залетела в часовой механизм? — смеется мне в ухо Криська, пока мы пробиваем вьющуюся щетинистую пешеходную гусеницу, состоящую из сотен спин, локтей, сумочек и авосек.

Сейчас полседьмого вечера, люди возвращаются с работы. Час пик.

Мы с сестрой останавливаемся у обочины, чтобы переждать мощную пешеходную отрыжку, выброшенную станцией метро. Значит, поезд прибыл из центра.

— А еще, — говорит Криська, — среди обычных людей очень интересно и есть чему поучиться. Смотри! — Она поворачивает голову вправо.

Прослеживаю ее взгляд. Справа от нас, неподалеку, стоят парень и девушка, оба неформалы кажется, металлисты. У обоих одинаково длинные и красивые светлые волосы. У обоих на лбу черные повязки, оба в кожаных куртках, расшитых цепями и обитых заклепками. У парня три серьги в ухе, у девушки изящное колечко в носу. Она красивая.

Неформальный парень бережно обнимает красавицу подругу, целует ее в макушку, в середину пробора. От них так и веет покоем. Если это общественный бунт, то очень милый и приятный: я даже готов поменяться местами с парнем, чтобы сейчас гулять с этой принцессой, а не со своей многострадальной сестричкой.

— То самое, что мы с тобой обсуждали. — Криська кивает на неформальную парочку. — Система давно испытана. Хочешь быть не таким, как все, — пожалуйста. Выбери движение, носи принятые для него шмотки, выучи постулаты стиля — и вперед, борись против общества. Оставаясь его законной частью.

— Разве это плохо, когда у людей есть свой образ жизни, своя компания, тусовка?..

Нет. — Сестра передергивает плечами. — Это нормально. Это абсолютно нормально.

Криська утверждает, что все от одиночества. Мы хотим отличаться от окружающих, бороться, быть индивидуальностью и в то же время не можем принять угрозу изгнания. Каждый хочет быть не таким, но боится стать изгоем, белой вороной, отшельником без родной души в целом свете.

Пешеходный наплыв спадает, мы с Криськой пересекаем тротуар, входим в мебельный магазин. Я провожаю взглядом неформальную девчонку.

Какого хрена такие девушки не работают в нашей фирме? Подбор кадров ни к черту, что скажешь.

Присматриваем детскую кроватку для Криськиного ребенка. Первый вариант, светлая угловатая конструкция, напоминающая клетку для казни, нравится сестре, но отметается мной. Вторая кроватка, постмодерн, темный лак, эллиптические и овальные формы, мне нравится, но дорого стоит. Пытаюсь убедить Криську, что дорогие вещи покупать выгоднее, но сестра говорит «нет» и настаивает на варианте поскромнее.

Мы сходимся на чем-то среднем: на компактной кроватке, которая разбирается на множество планочек и реек и лакирована под африканское махагони, красное дерево, как нам объясняет эрудированный продавец-консультант.

Наше приобретение разбирают и пакуют в большой ящик с инструкцией по сборке. Ящик на вид громоздок, но к нему приделана пара ручек, поэтому нести его в паре с сестрой оказывается удобно и нетяжело.

Вытаскиваем упакованную кроватку из лифта. Осторожно заносим ее в квартиру.

— Аккуратнее! — говорю Криське. — Стой… Брось! Дай я сам.

Криська отпускает ручку ящика, позволяя мне перехватить его под мышку и осторожно пронести сквозь тамбур в квартиру, не обдирая побелку.

Глава 5

Нас уцелело всего трое к концу пьянки, остальные давно исчерпали запас энергии и финансов, сдались и расползлись по домам. Последними из «Ручейка» в ночь вывалились мы: сильно подвыпивший я и два моих приятеля-дизайнера, Вадим и Влад, не менее нагрузившиеся. Я уже довольно туго соображал, поэтому все время путал, кто из них Вадик, а кто Владик, но они не обижались.

От кафе я собрался было топать к автобусу, но Вадим объявил, что мы поедем «на иване», и взялся ловить машину.

Мы ехали домой, радио бормотало музыку, а сквозь выпуклое ветровое стекло двумя трассирующими очередями неслись оранжевые огни ночного шоссе. На душе у меня было легко и весело, приятели тоже разделяли мой энтузиазм: Вадик прицепился к водителю с просьбой порулить, хотя едва мог поднять глаза на дорогу. На переднем сиденье завязалась короткая потасовка, потом Вадим признал себя побежденным и немедленно уснул. А Влад что-то рассказывал мне в ухо, перекрикивая радио и мотор.

Смутно припоминаю, как добрался до массивной бордовой двери нашей квартиры, как пытался отпереть ее раз десять, но все время промахивался мимо скважины и ронял ключи. А потом сестра, разбуженная возней, открыла дверь сама.

Мы с Криськой молча стоим по разные стороны порога: она сонная, в пижаме, а я — пьяный и ослепленный яркими светильниками прихожей, которые внезапно вынырнули из-за двери.

— Боже, — произносит наконец сестра. — Два часа ночи!

Молча киваю и делаю нетвердый шаг в прихожую. Стаскиваю непослушную куртку, потом путаюсь в шнурках ботинок.

— Нарезался? — спрашивает Криська.

— Угу, — отвечаю, пытаясь стащить обувь.

— Подожди, — говорит сестра, снисходительно наблюдая мои потуги. — Дай помогу.

Охотно позволяю ей стащить с меня ботинки. Она приседает на корточки и берется распутывать узлы на шнурках, затянутые моими хмельными руками.

Спрашиваю:

— У нас пожрать чего-нибудь есть? Горячего…

— Суп в холодильнике, — говорит Криська. — Надо разогреть.

Киваю и топаю на кухню. Сестра наблюдает за мной, недоверчиво хмурясь, потом говорит:

— Стой, идет мимо меня на кухню. — Сама тебе разогрею.

Я с трудом пропускаю Криську, чтобы разминуться с ней в узком коридоре. Сестра проходит мимо, обдавая меня запахом кожи, ароматом свежевымытых волос и легким шлейфом цветочных духов.

Смотрю на нее и вспоминаю историю из детства, когда дядя с тетей спросили маленького Колю, на ком он хочет жениться, когда вырастет. Коля сначала смутился и задумался, а потом промямлил: «На Кристине». Тогда тетя улыбнулась, а дядя засмеялся и сказал: «Нельзя».

И все равно детишки во дворе вечно дразнили маленьких Колю и Кристину женихом и невестой, за что получали тычки то от сестры, то от брата.

Пробираюсь вслед за сестрой на кухню. Здесь тоже яркий свет, от которого у меня темнеет в залитых глазах. На ощупь вылавливаю табурет, подтягиваю его к себе и бессильно падаю на твердое гладкое сиденье.

Сонная Криська копошится у плиты.

— Ух, я злая, когда не высплюсь, — сообщает она, не оборачиваясь. — Попадись мне сейчас кто под руку…

Она в меховых тапочках, у нее по-прежнему стройные (хоть и немного худые) ноги, гордая осанка… В наше время девчонки очень мало внимания уделяют аристократизму: в осанке, в повороте головы. У моей сестры он есть, и, могу сказать, это очень украшает.

Вспоминаю другую историю, когда маленькая Криська подошла к Коле и спросила со всей детской серьезностью:

— Коль, а у тебя правда есть?.. — склонилась и прошептала ему на ухо еще одно слово.

Коля слегка покраснел и ответил:

— Да.

— Послушай, — заинтригованно сказала тогда сестричка, снова без тени насмешки. — Покажи, а? Пожалуйста!

Коля отрицательно помотал головой и покраснел еще сильнее.

— Ну, покажи, — повторила маленькая Криська, просительно заглядывая ему в глаза. — Я не буду смеяться, — пообещала она. — Я никому не расскажу.

Коля снова помотал головой, как оглушенный теленок.

— Пожалуйста! — продолжала настаивать сестричка. — А я тогда… могу тебе показать… если хочешь.

Но Коля упрямился, смущаясь больше и больше, поэтому детское любопытство Криськи так и не было удовлетворено. Тогда им обоим было по восемь лет.

Смешно, но Криськина мама воспитывала их в такой строгости, что только в том возрасте маленькая Кристина впервые узнала про разницу между мужчиной и женщиной. Коля знал и раньше, но подобные вопросы его очень стесняли.

А ведь мы с сестрой тогда уже ходили в школу. Учились в одном классе.

Потихоньку прихожу в себя, сидя на прохладном твердом табурете. На плите аппетитно булькает кастрюля с супом, около плиты сидит разбуженная моим поздним явлением Криська. Она по-прежнему в пижаме с глубоким разрезом на груди, только он строго застегнут под самый ворот.

— Кристин, — говорю.

— У? — отзывается сестра, протирая глаза и потягиваясь.

Криська не кормит ребенка грудью, предпочитает вскармливать его кашей из бутылочки. Она утверждает, что у нее мало молока, а каша ничуть не хуже, но я не согласен. Одно дело бездушная стеклянная бутылка с соской, и совсем другое — женская грудь.

— Школу помнишь? — говорю.

Криська наливает тарелку отличного куриного супа, ставит ее передо мной.

— Спасибо, — благодарю сестру, легонько пожав ей руку выше локтя. Принимаюсь за еду.

— Приятного аппетита, — сердито отзывается Криська. — Школу? Стараюсь не вспоминать, — отвечает она на мой вопрос. — Та еще кунсткамера… Что было в школе, сейчас не в счет.

— Почему же? Мы ведь были совсем юные, еще ни в чем не разочаровались. Непуганые.

— При чем здесь это, — говорит сестра. — Ты скажи, чему тебя там научили? Ты вынес из школы что-нибудь полезное? Чего не смог бы выучить сам, сидя дома?

Кажется, моя невыспавшаяся сестричка нашла себе цель для растерзания.

Криська встает, подходит к мойке и берется за гору грязной посуды, которая там скопилась. Наверное, чтобы занять руки или чтобы не уснуть, пока я ем.

Глаза у сестры темно-карие. Волосы не натуральные, крашены в черный: они не то чтобы уж совсем ей не идут, но придают худому Криськиному лицу некоторую дикость. Она сейчас больше всего напоминает голодающую ворону или волчицу, запертую в клетке.

— А зачем ты покрасила волосы? — спрашиваю.

— А… — осекается сестра. — Да надоели. Ты подумай, почему нас в школе обманывали, мол, не все продается за деньги? А мы им верили. То есть не все мы, конечно. — Она пожимает худенькими плечами. — Кто не верил, выбился в люди.

— Я не знаю. Не помню никого из нашего класса в лицо. Может, кто-то и выбился. А может, они вообще все умерли. В некотором роде это не имеет значения.

— А почему на уроках литературы или рисования нам хотя бы не сообщили, что нужно уметь рисовать и сочинять? — говорит она. — Людей сроду интересуют только порнуха, насилие и ярмарочное уродство. Вот что должен давать человечеству настоящий художник!

Вообще говоря, это не совсем так. В отечественной рекламе, например, доля работ, которые содержат элементы эротики, агрессии или гротеска, составляет не больше семидесяти процентов. Остальная реклама вполне пристойна, даже местами официальна.

— Сядь поешь, — советую сестре. — Вон, тощая стала, как жертва концлагеря.

— Нам хотели привить любовь к искусству, да, но почему нам не рассказали ничего про вред от картин, музыки и книг? — никак не уймется она. — Если нас хотели сделать достойными единицами стабильного общества, продолжает Криська, — то почему не научили, что настоящий талант ведет к нищете и горю? — говорит. — Почему не научили, что быть излишне умными плохо? Что плохо — понимать и чувствовать?

В школе моя сестра была конфетка. Девочка-лисичка: из косметики только тушь на ресницах и немного помады. Темно-золотистые волосы, ямочки на румяных щеках… Парни с нашей параллели бегали за ней толпами. И все завидовали мне, потому что именно со мной она шла с уроков, именно я тащил ее рюкзак. Именно со мной она болтала и бегала курить на переменах, танцевала на «огоньках», пила вино на выпускном.

Говорю:

— Да… Надо было тебя оттрахать, когда была возможность.

Криська оборачивается, сжимая в одной руке тарелку, а в другой полотенце, и молча на меня смотрит, недоуменно подняв брови.

— В смысле, ты мне тогда очень нравилась как женщина, поясняю, зачерпывая ложку супа и отправляя ее себе в рот. — Когда мы учились в одном классе. И каким же я был дурачком… — говорю.

Меня всегда останавливало то, что мы брат и сестра. Я стеснялся даже полапать эту девчонку. А ведь мы спали на соседних кроватях.

— Что значит: «когда была возможность»? — Ее рука проводит полотенцем по эмалированной тарелке, усыпанной бисеринками воды.

— Ну, а разве не было? Внешность у меня нормальная, — говорю. — Мы были уже половозрелые. Ты что — отказала бы, если бы я настаивал?

Мы спали на соседних кроватях, а ее родителей неделями не бывало дома, и мы оставались совсем одни.

— А сейчас? — спрашивает она, переводя взгляд на тарелку в своих руках.

— Что — сейчас? — не пойму.

— Нет возможности? — Ее губы вытянуты в бледную полоску, на скулах бугорки мышц. Она пристально разглядывает тарелку, полирует ее, едва не обдирая эмаль.

— А, — говорю, снова принимаясь за суп. — Сейчас… — говорю. — Сейчас ты мне уже не нравишься.

Тем более я и теперь не смог бы закрыть глаза на то, что она моя сестра. Особенно теперь. Только под градусом у меня получается откровенно высказаться.

Криська рассматривает тарелку на свет, с грохотом кладет ее в штабель и вынимает из мойки следующую.

Глава 6

Каждому хочется считать себя огражденным от рекламной промывки мозгов, но, поверьте, это не так. Реклама правит моей жизнью, точно так же она правит и вашей.

Единственное, что отличает меня от непрофессионала, — способность оценивать по рекламе товар. Видите ли, реклама бывает плохой и хорошей, дорогой и дешевой, простой и сложной, но независимо от этого ее можно разделить по престижности товара на несколько уровней. Скажем так: чем больше мер предпринял рекламист, чтобы заинтересовать вас, чем больше выгоды, льгот, наград и счастья вам обещано — тем ниже престижность. Либо товар совсем нов и ему нужна раскрутка, либо цена не соответствует качеству.

Сижу за столиком, пытаясь изобразить на листе А4 очередную вариацию логотипа для крупного заказчика. Должно выйти что-нибудь на морскую тему, но в двух цветах, без рыбок, птичек и корабликов, простое и неординарное одновременно. Задача нелегка, поэтому я взял проект домой на выходные.

Криська с раннего утра в разъездах, приходит и уходит, приносит еду, варит кашу для детской бутылочки, кормит ребенка, укладывает его спать, потом несколько раз куда-то отправляется, каждый раз принося по паре тесаных деревянных досок. Если вам доводилось видеть, как женщина носит лестницу, то представьте себе женщину с двумя лестницами, и вы ясно увидите мою неадекватную сестричку, которая втаскивает в квартиру брусья и горбыли, ставя их в угол за шкаф.

— Зачем тебе все это? — спрашиваю.

— Пригодится, — говорит сестра. — Хочешь, помоги. Я не могу утащить больше двух за один раз, а там еще почти двадцать штук.

— Зачем тебе столько досок? — не могу понять. — Что ты собралась городить?

— Поможешь — когда-нибудь покажу, — говорит Криська, хитро улыбаясь.

Делать мне нечего — таскать неизвестно откуда какие-то деревяшки хрен поймешь зачем. У меня найдутся занятия важнее, чем Криськина блажь.

— Известно откуда, — говорит сестра. — Со склада стройматериалов, который около метро.

Она что, средь бела дня ворует доски со склада?

— Вот еще! — Криська морщится. — Я их купила, — сообщает.

Если на свете есть человек, который может найти достойное применение денежкам, — это она, моя сестренка. Обращайтесь.

— Поможешь носить? — Криська смотрит на меня с надеждой.

— Извини, Кристина, — качаю головой. — Я очень-очень занят.

Сестра минуту стоит в раздумьях. Потом пожимает плечами и уходит, щелкнув замком на входной двери. Отправляется за следующими двумя горбылями, купленными за свои кровные.

Когда-то в квартире было тихо. Теперь о тишине и покое можно забыть: либо в кроватке плачет Криськин ребенок, либо сама Криська вваливается в квартиру, с грохотом затаскивая свои пиломатериалы. Прихожая, а потом и кухня, где по углам стоят штабеля досок, постепенно приобретает нестабильный, незаконченный вид. Будто скоро здесь начнется ремонт, какое-то переустройство… Весь мой мирный домашний быт принимает подобные очертания.

Я могу спасаться только одним способом: создавая моральный противовес. Посреди растущего домашнего хаоса, в окружении шума и суеты я спокойно рисую, провожу твердые аккуратные линии. Листочки с неудачными пробами складываю в стопку справа. Слева у меня стопка чистой бумаги. Удачных проб пока нет, но они обязательно появятся. Главное — старательно и спокойно рисовать.

После десятка неудачных попыток у меня готов очередной эскиз. Остается еще один, и можно отдохнуть.

За окном темнеет, я зажигаю лампу. Криськины походы прекращаются. Еще пару часов от нее в квартире шумно: сестра гремит на кухне посудой, хлопает дверцей холодильника. Потом в доме наконец наступает полная тишина — такая, когда слышен писк вольфрамовой спиральки в старой настольной лампе.

— Коля. — Сестра усаживается рядом и заглядывает мне в глаза. Скажи, почему ты не рисуешь?

А чем я, по ее мнению, занимаюсь сейчас?

— Я не про эти рекламные наброски. — Криська качает головой, запуская пальцы в крашеные волосы. — Я про настоящее.

— Это более чем настоящее, — говорю. — За это платят деньги.

— Это — не искусство. — Сестра кивает на мой набросок. — В настоящий рисунок не вкладывают понятие «деньги».

Не пойму, о чем она. Я делаю работу, которая мне дается. Которая мне нравится. На которую я способен. Я знаю, что умею рисовать. Между прочим, она сама научила меня в детстве. Представляешь готовый рисунок, обводишь его по контуру. Я до сих пор так рисую.

— Я не трогаю твою работу. Но учила ведь я тебя не этому. Ты же видел. Ты понимал. А мне хотелось, чтобы ты мог выразить…

— О чем ты? — никак не пойму.

— О том, — говорит Криська, — что рисовать умеют немногие. А рисовать хорошо — единицы. А ты рисовал просто отлично для самоучки, — заявляет она. — Делай рекламу, кто тебе мешает! Но рисуй и настоящее. Ты способен стать художником — значит, обязан им стать. Это как бы твой долг, понимаешь?

— Не понимаю.

— Я говорю об искусстве. О том, что никакая реклама не может иметь настоящей художественной ценности, — продолжает сестра.

— Дело любого произведения искусства, — говорит она, — передать людям эмоции. Какими бы те ни были. Пускай это будет счастье, радость, печаль, отчаяние, злоба, даже отвращение. Картины, музыка, книги — просто трансляция. Будто радиопередача чувств. А художник — это, мол, передатчик, который обязан передавать, если он исправен. В этом суть и смысл его жизни. Оправдание бытия.

— И что люди должны делать с этими чувствами? — спрашиваю.

— Какая разница? — Сестра недоуменно смотрит на меня исподлобья. — Разве это важно? Что люди вообще должны делать с чувствами, с эмоциями, с переживаниями? Наверное же — просто переживать, разве не так?

— Мне лично казалось, что книга должна учить.

— Тогда это будет учебник, — возражает Криська.

Я имел в виду — давать конкретную информацию.

— Тогда это справочник.

— Ну, допустим. Но музыка? Музыку слушают, чтобы отдохнуть.

— Особенно когда тебе рвет крышу и ты скачешь до седьмого пота на дискотеке, — замечает сестра. — Мотая головой и вывалив язык. А потом притаскиваешься домой разбитый и вымотанный, зато довольный.

— Ну конечно. Такое называется «активный отдых».

— Отдых — это покой, — возражает она. — А тут речь о драйве. О потоке энергии, который вкладывается в техно, брейк-данс и прочую танцевальную чепуху.

— Ну, хорошо, а симфонический оркестр? Под него не танцуют.

— Под него спят и жрут бутерброды, — смеется Криська. — Потом идут в перерыве в буфет и лакают водку.

Но не все же.

— Те, кто по-настоящему слушает симфонический оркестр, — говорит сестра, — не отдыхают и не расслабляются. Они слушают и переживают.

— Ладно, проехали, хрен с ней, с музыкой. Но картины. Хорошая картина точно должна радовать глаз. Она должна быть красивой.

— Как фотообои с березками и водопадами? — ехидно спрашивает Криська.

— Фотообои — совсем другое дело. Их не рисуют руками, а накатывают на станке. В них не вложено столько труда.

— Ах, труда! — Сестра вскакивает и пересекает комнату. Берет с полки пачку сигарет, раскрывает ее и сует мне под нос. — Вот.

— Я не хочу курить. Только что курил.

— Дело не в том! — Она отмахивается. — Ты когда-нибудь задумывался, сколько труда вложено в каждую сигарету? В каждую дозу героина? В каждую пулю, в каждую бомбу и снаряд? Сколько человек делали все это, готовили сырье, обрабатывали его, рассыпали в емкости…

— Это совсем не то, — говорю.

— Нет, как раз то! — отрезает Криська. — Прежде чем говорить о ценности человеческого труда, не мешает хотя бы осознать, что в нем заключается. Нам всю жизньдолбят: «уважайте чужой труд». И что же выходит? Один труд плохой, а другой хороший?

— Ну, а почему нет? — спрашиваю.

— Значит, по твоему, уважать труд нужно по ситуации, — передразнивает она кого то.

— Ладно, — закрываю тему. — К чему ты клонишь?

— Клоню к тому, — говорит сестра, — что ты понятия не имеешь о том, что это такое. И не хочешь слушать.

— Пойми меня правильно, Кристина. — Я встаю и откладываю эскиз. Подхожу к дивану, сажусь рядом с ней. — Мне нужно работать. Да, я рисую не просто так Мне платят за это деньги. Между прочим, твои художники, которые не вкладывают это понятие в свои картины, получают за них бешеные суммы. Так что не такие уж они бескорыстные, а?

— Уверяю тебя, — говорит Криська, поджав губы, ни одна настоящая картина не стоит этих сумм. Сколько бы за нее ни дали. Ни один шедевр нельзя менять на эту грязь.

— Но меняют же. — Я откидываюсь на спинку, закладывая руки за голову. Насмешливо кошусь на воинственную сестричку.

— Да, меняют, — взвивается Криська. Подбегает к окну, распахивает шторы, молча смотрит на вечерний город. Потом говорит:

— Здесь все продается и покупается. Что не продается, идет на свалку. Здесь все решают деньги. В бизнесе главное — скорость. В искусстве — терпение. Поэтому оно умирает. Его сживают со свету эффективное массовое производство, штамповка и конвейеры… работы на заказ… финансовые планы. В дело идет только то, что приносит прибыль. На кой черт нужно кому платить мне за стихи, если их потом не перекупят втридорога? Это же убыльный ход. — Криська отворачивается от окна, в глазах у нее блестят слезы.

— Послушай! — Она подбегает ко мне, хватает за локти и выпутывает мои руки из-за головы. Потом сжимает мои ладони в цепких прохладных пальцах. — Послушай, пожалуйста. В мире, где все художники работают дизайнерами, а все писатели и поэты — журналистами, хоть ты не бросай меня, хорошо? — Ее глаза блестят совсем рядом. Опасно близко. — Хоть ты не подводи меня… окончательно… Ладно?

Глава 7

В кафе «Ручей», излюбленном заведении всех офисных работников на километр вокруг, всегда царит приятный для глаз полумрак, который нарушается только переменчивым телевизионным светом, в котором разноцветными искорками вспыхивают грани бокалов и декоративные побрякушки, в обилии развешанные по стенам.

В «Ручейке» всегда легкая, праздничная атмосфера: каким бы усталым ни ввалился сюда человек после рабочего дня, уже на входе с его ног словно снимают колодки, и тяжелый груз будто падает у него с плеч.

«Сбрось оковы». Мой алкогольный слоган.

Сегодня у меня тут первое свидание. С Анастасией, нашим секретарем-референтом. С Настей. Мы договорились, что я приду в «Ручей» первым, займу хороший столик, пока сюда не повалит после работы народ из окрестных офисов и контор. Настя обещала подойти минут через сорок, потому что ей, мол, нужно заехать домой, переодеться и накраситься. Значит, ждать ее придется минимум час.

Здесь все свои. Тут постоянно встречаешь знакомых и коллег, с каждым посетителем здороваешься: видишь его из года в год. Здесь все в некотором смысле знакомые и коллеги. Здесь наша вторая работа.

Все места, все столики уже заняты, кроме единственного, самого лучшего. За лучшим столиком сидит только один человек; его массивный силуэт очерчивают брызги телевизионного света. Свет падает с цветного телеэкрана над стойкой бара и разбивается о многочисленные хрустальные и стеклянные емкости с выпивкой.

— Извините. — Я всматриваюсь в безликую фигуру, пытаясь разглядеть лицо. — У вас тут свободно?

— Колян! — радостно отвечает фигура. — Садись.

Это мой шеф, Артем. Повезло. Со мной и Настей за столиком не будет сидеть незнакомая рожа, и нам не придется ждать, пока ее обладатель догадается уйти и оставить нас наедине.

Эта рожа мне знакома хорошо. Тут же, в «Ручейке», мы с шефом выпили за три года столько спиртного, что нынче кафе выписывает нам именные счета с дисконтом, на которых кассовым аппаратом выбито: «Артему и Кº».

Что вам еще нужно знать про моего шефа: он любит свою жену, двоих детей и красиво жить. Следует отдать Артему должное, он профессионал рекламного дела, обязанности директора способен выполнять практически в любом состоянии.

Перед шефом стоит бокал пива, судя по всему, не первый — «Стелла Артуа» он обычно берет, уже придя в некоторую кондицию.

Мы принимаемся за водку.

— Видел твою последнюю работу, те яблочные чипсы, — говорит Артем.

— Понравилась?

— Ты знаешь, — он хитро приподнимает бровь, — да, понравилась, нарисовано хорошо. Но между нами, это был неимоверный попс!

Объясняю ему, что выбирал общий стиль проекта, ориентируясь на вкусы потенциальных покупателей, то есть типичной спортивной молодежи, людей, ведущих здоровый образ жизни. Ну, в смысле…

— Представителей бычья, — подсказывает Артем, довольно щурясь на разноцветные блики ламп на черном мраморе полированной пластмассы столика.

Да, примерно это я имел в виду. То есть, объясняю, я делал скидку на интеллект, подбирал легко воспринимаемую простую гамму, образы и так далее. Слоган выбрал: «Сила есть». В таком духе.

К нам подходит официантка, ставит на стол нарезку из балыка.

— Надо ведь учитывать интересы потребителя, верно?

— Конечно. — Шеф кивает. — Я-то никогда не стану покупать яблочные чипсы. — Он презрительно морщит нос.

Артем поднимает бокал с пивом и разглядывает кафе сквозь него, будто сквозь янтарную линзу странной конструкции. Смотри на мир открыто.

— Совершенно верно, Колян. — Артем поднимает палец. — Понимаешь, — говорит он, — никогда не нужно искать сложные решения. Жизнь проста, как ременная передача.

Замечательный слоган.

— Угу. — Шеф смеется сквозь пену, отпивая глоток из бокала. — Как раз подходит массам. Твоей «спортивной молодежи».

Мы выпиваем водки, запиваем пивом. Шеф одобрительно кряхтит и тянется к тарелке с нарезкой.

Рассказываю ему, как делит людей моя сестра. Криська говорит, что каждый человек, едва суется в мир, повсюду натыкается на прочную кирпичную кладку, на крепко сбитую систему идей, прав, обязанностей, условностей, отношений и так далее. Мол, рано или поздно этот человек понимает, что стены — со всех сторон, что он сидит в глухой комнате без единого выхода.

Так вот, некоторые на этом открытии сдаются, пожимают плечами и садятся на полу посреди комнаты играть в игрушки. Другие выбирают в кладке уязвимое на вид место, ковыряют его много лет, почти всю жизнь, чтобы вынуть хоть один кирпич и глянуть напоследок, что было там, за стенкой. Есть люди, которые колотят в кладку кулаками и головой, разбивают в кровь руки, в бессильной ярости вышибают себе мозги. Бывают те, кто берется оклеивать кирпичные стены обоями в цветочек, потому что кладка смотрится некрасиво. Есть люди, которые всю жизнь обшаривают стены, надеясь хоть когда-нибудь найти щелку или расшатанный кирпич. И так далее.

А бывает человек, который сядет по центру кирпичного колодца, посередине своей глухой комнаты, и возьмется молча, спокойно, терпеливо изобретать динамит.

Криська уверяет, что это она и есть. А я, с ее слов, играю в игрушки.

— Точно, Коля, — кивает подвыпивший шеф. — Четыре стены, четыре угла. Жизнь проста, как… как квадратно-гнездовой способ.

Я сижу спиной ко входу, но сквозняк от распахнувшейся двери внезапно доносит знакомый запах духов, тот самый, который утрами встречает меня у дверей шефова кабинета.

Не оборачиваясь, я с удовольствием отмечаю, что все посетители кафе притихли. Все шуршат одеждой, оглядываясь посмотреть на вошедшую девушку. Мне на плечо ложится легкая женская ручка. Накрываю ее своей ладонью, приветственно глажу теплые тонкие пальцы.

Оглядываюсь на Настю — и с трудом узнаю ее, так она красива и шикарна. Час времени она потратила не зря: под пальто надела дорогое платьице миди с блестками, на шее золотая цепочка с жемчужиной… Не хватает только диадемы на голове. Она так красива, что я готов… «Нет, нельзя», — одергиваю сам себя вовремя пришедшим в голову напоминанием.

Им только дай волю!

Только позволь себя увлечь…

— Ба! Настенька! — восклицает Артем, поднимая брови.

— Здравствуйте, Артем Андреевич, — вежливо говорит моя пассия. — Посидите с нами?

— Нет, Настя, увы, — говорит шеф, поднимаясь и натягивая куртку, слегка промахиваясь в рукав. — Мне пора бежать, меня еще жена дома ждет-т… на расправу… — бормочет он, с третьей попытки просовывая все-таки руку на место.

— И помни, Колян, — говорит шеф на прощание, пьяно улыбаясь с видом заговорщика, — никаких секретов. Жизнь проста, как… э-э… скользящий узел.

Глава 8

Пока Настя все поправляет макияж, подпорченный осенним дождем, я допиваю оставшуюся водку и томатный сок. Потом смакую пиво, разглядывая хорошенькую спутницу поверх бокала.

— Ну что? — говорю. — Давай чего-нибудь выпьем.

— Я водку не пью. — Настя предупредительно улыбается.

Ну что вы, Анастасия, как можно!

— Я предлагаю мартини, — говорю. — Годится?

— Годится. — Настя кивает.

Заказываю два бокала мартини и триста граммов водки.

Я никогда не говорил, что все женщины дуры. И никогда, что стервы. И никогда, что все они шлюхи. Я верю: в мире существуют хорошие, умные и порядочные. Но какие женщины больше привлекают нормального мужчину?

— Ну, — поднимаю первый бокал. — Мы с тобой наконец нашли время! Так выпьем за то, чтобы впредь его не терять. — Двусмысленно поднимаю бровь.

Настя хихикает и пьет золотистый напиток.

Я подливаю в свой бокал немного водки, тоже пью.

Опять же, я не отрицаю, что мужчины козлы. И свиньи. И вообще подлецы. Хотя уверен, что в мире найдутся и другие.

Но между прочим, как раз первые и нравятся женщинам.

Уж такое существо человек. Таковы мальчики. Таковы девочки. Не будем же стесняться того, что естественно и не безобразно.

Наполняю бокалы. Второй тост отдаю Насте. Она предлагает выпить за меня «и вообще, за нас». Наливаю немного водки себе, во второй бокал мартини. Мы снова выпиваем.

Почти все романы, рожденные таким образом, не живут дольше двух-трех месяцев, по моему сугубо личному опыту. Но у меня ведь нет цели на ней жениться. Я и не захотел бы: у девчонки, конечно, все на месте, но мозгов, по мне, маловато. Говорить с ней почти не о чем, можно только слушать и отвечать на вопросы. «Общаться».

В конце концов, все мы люди, всем нам нужно с кем-то спать. Жизнь, правильно заметил мой шеф, проста, как квадратно-гнездовой способ.

Третий тост положено поднимать за женщин, но я предлагаю выпить не за абстрактных, а за вполне конкретную, единственную и неповторимую. Ту, которая сидит напротив меня. Наполняю бокалы, свой доливаю водкой. Настя отбирает у меня графин, разбавляет спиртом и свои напиток. Умница девочка.

Мы пьем. Музыка в кафе звучит все веселее и призывнее, она вливается в уши и гулко отдается в черепе. Я покачиваю головой в такт. Настя не выдерживает, срывается с места и тащит меня танцевать.

Мы двигаемся под быстрый электронный микс. Потом танцу ем тяжелый медляк. Заглядываю в ее большие, широко распахнутые глаза. Провожу рукой по Настиной щеке, девушка не отстраняется. Во взгляде ее вижу согласие. Мы целуемся долго и качественно.

Девчонка очень опытная, по крайней мере в поцелуях. Когда отстраняюсь от нее, у меня звенит в ушах, а голова легонько идет кругом. Устало падаю за столик. Настя присаживается мне на колени. Мы пьем на брудершафт, потом снова от души целуемся.

Потом пора идти, говорит мне Настя, иначе скоро перестанет ходить весь транспорт.

Мы выходим на улицу, потихоньку идем по аллее, взявшись за руки.

— Зачем тебе транспорт? — говорю. — Возьмем такси.

Подходим к остановке. Отсюда ей предстоит уехать домой, или же…

— К черту такси, — отмахивается девушка.

Теперь важный момент. Расстаться до завтра или нет.

— Есть мысль, — говорю Насте.

Самое сложное, когда приглашаешь девчонку к себе домой, сделать невинное, но очень искреннее лицо. Такое, чтобы девушка просто не могла отказать, не обидев тебя глупым упрямством. Конечно, на случай, если решение дается ей с трудом, надо подбодрить, сделать вид, что ты пушистый зайчик. Дать ей почувствовать, что контроль над ситуацией полностью в ее руках. И поддерживать это чувство до тех пор, пока отступать ей будет уже некуда. Жизнь проста, как скользящий узел. Замечательный слоган.

— Так что? — говорю. — Может, передумала? Поймаем такси?

С улыбкой заглядываю в ее глаза. В них отражаются уличные фонари или звезды, не разберешь, но зрелище красивое.

Настя качает головой.

— К черту такси, — повторяет она.

Потом обвивает меня рукой.

— Пошли пешком, — говорит. — Вперед, давай веди.

Спустя минут двадцать в моем подъезде, когда я расстегиваю на ней пальто и обнимаю ее, дыша парами духов и запахом какой-то ткани, из которой шьют женское белье…

— Стой. — Настя хихикает и выкручивается. — Не надо здесь, — говорит она. В квартиру пошли.

Отпускаю девушку. Проворачиваю лампочку в патроне, подъезд снова заливается светом.

— Может, не стоит пока? — говорю Насте, стоя к ней вполоборота. — Знаешь… У меня сейчас двоюродная сестра гостит.

Точнее сказать, живет. Она и ее грудной ребенок.

— Ничего страшного. — Настя вздергивает носик. — Пошли. Познакомишь нас.

Уже поздно, лифт не работает, поэтому нам приходится топать по лестнице на седьмой этаж, пролет за пролетом. Терпеть не могу ходить по лестницам.

— А кто твоя сестра? — интересуется Настя в районе четвертого этажа.

Криська, изобретательница динамита. Боюсь, про мою сестру придется долго рассказывать, потому что в двух словах описать ее трудно.

— Моя сестра? Интересный человек, — говорю. — Поэтесса.

— Настоящая поэтесса? — Настины глаза распахиваются до отказа в детском восхищении.

— Настоящая, — говорю. — Пишет очень хорошие стихи, много трудится, очень много знает.

— И у нее есть свои книжки? — продолжает допрос моя спутница.

— Нет, книжек нет.

— Она — непризнанный гений?

Советую при моей Криське такого не говорить. Моя сестра на дух не переносит понятие «непризнанный гений». Она говорит, что все гении признаны, а кто нет, тот бездарность, ленивый лабух или просто неудачник.

Неизбежного не избежать, и мы входим в квартиру.

Ну конечно, нам навстречу тут же является моя сестра. Криська немного смущается, видя со мной девушку, но в целом держит марку, принимает нейтральную позу. Тоже умница.

Мы некоторое время молчим. Девушки изучают друг друга.

— Это Кристина, моя сестра, — знакомлю девчонок. — Кристина, это Настя.

— Здравствуйте, — говорит Настя.

— Привет, — отзывается сестра.

— Коля, — спрашивает она меня, — ты не помнишь, где у нас лежат плоскогубцы?

— В кладовке, в деревянном ящике, за мешком картошки, — говорю.

Криська со стуком открывает дверцу кладовки и ныряет в ее пыльные недра.

— Коля мне рассказывал, вы пишете хорошие стихи, — говорит Настя.

— Угу, — отзывается Криська, роясь в деревянном ящике, что за мешком картошки.

— Хорошее хобби, — одобряет моя гостья.

Криська выпутывается из-под сумок и старых халатов, навешанных в кладовке. Ладони ее вымазаны машинным маслом, на волосах бахрома пыли, но в руке сестра победоносно сжимает пару плоскогубцев. Она меряет Настю ледяным взглядом, говорит:

— Это не хобби, — разворачивается и марширует на кухню.

— Что с ней такое? — шепотом интересуется Настя.

Хрен ее знает.

— Наверное, мясорубка поломалась, — говорю вполголоса. — Не знаю.

Мы проходим в гостиную, оставляя Криську с ее неизвестно зачем нужными плоскогубцами.

Усаживаю Настю на диван. Он, конечно, стоит разложенным с утра, а постель попросту прикрыта покрывалом: иногда моя неаккуратность приносит пользу. Собираюсь с мыслями, говорю:

— Я сейчас. Одну секунду.

Иду на кухню, достаю из холодильника ледяную бутылку вина. Честно сказать, это очень полезная штука, если вы со дня на день ждете в гости девушку. Возвращаюсь в гостиную, достаю из серванта бокалы. Те немного запылились. Протираю их краем рубашки, потом порываюсь сходить на кухню и сполоснуть их под краном, но меня останавливает гостья, которая скучает по моему обществу. Посуда остается невымытой в ущерб гигиене.

Присаживаюсь на диван рядом с Настей, разливаю в бокалы вино.

Мы снова выпиваем. Снова обмениваемся вдумчивым хорошим поцелуем. Повторяем то и другое несколько раз. Стаскиваю свитер, чтобы мне не мешал. Мы с Настей сидим в обнимку, потягивая вино, наслаждаясь молчанием и прикосновениями.

Криськин ребенок спит. В квартире тихо.

Потом с кухни доносится грохот. Еще и еще. Должно быть, Криська разбирает свои штабеля досок. Настя вопросительно на меня смотрит. Чтобы не вдаваться в разъяснения причин шума, ставлю бокал на столик, потом отбираю Настин и тоже отставляю. Подсаживаюсь ближе к Насте. Обнимаю ее. Нахожу змейку платья на спине.

— Коля, извини, пожалуйста, — виновато бормочет Криська по ту сторону двери. — Не помнишь, где наш молоток?

— Мм-й, — мычу в Настин рот.

— Что? — переспрашивает скрытая дверью сестра.

С трудом отлепляю от себя девушку, успеваю бросить через плечо: «В ванной», и ненасытная Настя снова запечатывает мой рот одним из своих замечательных поцелуев.

Настя протягивает свою мягкую ручку, гладит мою шею.

— Можно, я схожу в душ? — просит она и заглядывает мне в глаза своими здоровенными серыми глазищами, недвусмысленно улыбаясь.

Черт.

— Н-нет, — говорю. — В ванной сестра.

Пытаюсь помочь девушке избавиться от платья, но она меня останавливает, высвобождается из моих рук, говорит: «Я сама». Снимает вечерний туалет, оставшись в чулках и кружевном нижнем белье. Платье аккуратно разглаживает и вешает на спинку стула. Потом возвращается ко мне.

Провожу рукой по Настиной спине, нащупываю застежку лифчика и вступаю в сражение с замком. Интересно, есть на свете хоть один парень, которому всегда с первой попытки удается взломать эту чертову головоломку? Особенно когда девушке охота целоваться и она все никак от тебя не отлипнет. Тогда справиться с застежкой у нее на спине становится вдвойне тяжелей. А иногда застежки вообще там нет. Шаришь рукой как идиот, добрые десять минут борешься с желанием стащить чертов лифчик подруге через голову, а потом оказывается, что в этой модели замок сбоку или спереди, между двух чашек.

Если решите организовать курсы половой грамотности для парней, вот моя личная просьба: выделите побольше времени на практику расстегивания лифчика.

Нас опять прерывает виноватый Криськин голос по ту сторону двери:

— Коль, и ножовка…

Зачем Криське ножовка? Что с ней такое? Что здесь происходит?

— Глянь в обувном ящике, в кладовке, — бросаю вполголоса, выпутываясь из упрямых Настиных объятий, оторвавшись на миг от ее восхитительной груди.

Чувствую себя полным идиотом.

— Прости, — шепчу Насте.

— Ты давай продолжай, — недовольно бормочет девушка, нажимая ладонью мне на затылок.

Из кладовки слышны загадочные шорохи. Хлопает крышка обувного ящика. Снова шорох.

Встаю, приподнимая Настю с разложенного дивана. Свободной рукой стаскиваю покрывало, откидываю одеяло, освобождая перину. Подхватываю девушку под коленки, Настя с удовольствием устраивается у меня на руках, по-прежнему обхватив меня за шею. Она совсем легкая. Снова целую ее, потом аккуратно опускаю девушку на простыню.

Настя протягивает ко мне руки.

Из кладовки доносится хлопок и звон бьющейся банки, потом возня и стук. Позвякивают осколки. Шуршит по стене и падает доска. Из-за стены докатывается глухой удар о листовое железо. Потом еще один. Наконец в квартире снова тихо.

Склоняюсь над девчонкой, опершись на колено. Это у меня любимый момент: пик ожидания. Легко провожу пальцами по Настиной гладкой коже, начиная от щеки, по шее, вдоль груди, все ниже. Девушка выгибается мне навстречу, закусив нижнюю губу и полуприкрыв глаза.

Мне еще мало. Останавливаю руку возле ее живота, прямо в преддверии.

Настя ждет, ее грудь вздымается большими жадными вдохами. Снова провожу рукой в сторону ее горячей точки, только с другого конца: начав с ямки под коленкой, потом вверх по бедру, выше; Настя снова выгибается дугой, дрожит как натянутая струна. Значит, время пришло.

В дверь тихонько стучит сестра. Я матерюсь сквозь зубы, спрыгиваю с дивана, шиплю: «В чем дело?»

— Ножовка… Покажи мне, пожалуйста, — растерянно просит Криська из-за двери. — Я не могу найти.

Боже ты мой, но почему сейчас? Почему именно сегодня, именно сейчас, когда я в постели с девчонкой, да еще в два часа ночи?

Говорю Насте: «Я скоро». Она недовольно прикусывает щеку. Говорю: «Ш-ш». Натягиваю штаны. Со злостью выхожу в прихожую, осторожно прикрывая за собой дверь.

Сестра стоит у двери и виновато на меня смотрит, прижимая к ладони большой пучок окровавленной ваты.

— Что… говорю. Что с рукой?

— Порезалась. — Криська опускает взгляд.

Набираю в грудь воздуха, питаюсь что-нибудь сказать, но в голову уже ничего не лезет. Сестра смотрит на меня широко открытыми глазами, готовая выслушать поток обвинений. Понести наказание. За дело. Ее черные волосы немного взъерошены, словно привстали на голове; губы сжаты. Кровь на руке местами уже подсохла ржавыми пятнами. Раненая волчица, взятая во флажки. В спальне начинает плакать ребенок. Вздыхаю, говорю: «Пошли». Мы идем искать ножовку.

Когда я возвращаюсь, Настя уже спит. Нижнее белье она натянула обратно. Кладу ей на плечо руку, девушка недовольно передергивает им и отворачивается к стене. Я стаскиваю штаны и укладываюсь рядом, к ней спиной. Засыпаю под тихие отзвуки колыбельной, которую в соседней комнате Криська поет своему сыну.

Глава 9

В офисе все по-старому, все размеренно вертится своим чередом. Настя до сих пор злится на меня за подпорченный вечер, холодно кивает на приветствие и общаться не хочет. Скучноватый рабочий день тянется, тянется — и потихоньку доползает до середины.

Звоню Сереге, единственному приятелю, оставшемуся с университетских времен. «Алло?» — отзывается офисный коммутатор его голосом.

— Привет, — говорю. — Как жизнь?

— Ка-а-ля-а-ныч!.. — восторженно ревет трубка. — Здорово!

— В гости завтра приваливай.

— Что?! — орет Серый на том конце. — Громче говори, хреново слышно. Из какого отстойника ты звонишь?

— С работы, — говорю. — В гости!.. — ору. — Приваливай завтра!

— Ой, не знаю. — Голос в трубке сбавляет тон. — Хозяйка квартиры завтра придет.

— Ну и что? — говорю. — Бери ее с собой!

— Да вещи будет кое-какие проверять, на месте ли, — говорит Серый.

— А что вещи? — спрашиваю.

— Да вещи… — мнется он. — Вещи я продал…

— Продал?

— Ну, то есть… пропил, — говорит. — Значит, так. Если все устроится, приду. Если нет, придется сражаться с хозяйкой. Ладно?

— А как оно устроится?

— Да фигня, — говорит Серый. — Пойду займу денег и выкуплю.

Уф. Ну ладно.

— Пока, — говорю.

— Давай, Коляныч! — орет мой приятель. — Если что, ты не переживай, потом соберемся.

Серега в своем духе. Что продается — продать, что продано — пропить.

Только я вешаю трубку, к моему столу подходит шеф.

— Что это вы, Николай, так медленно работаете? — спрашивает он. — Один несчастный проект — вторую неделю.

— В гости, — говорю, — придешь завтра?

— Еще не знаю. Посмотрим, — отвечает Артем.

Можно попробовать вызвонить еще кого-нибудь из знакомых со студенческих времен. Со своего факультета я общался только с Серым, зато знал много народу с медфака. То есть пил с ними. В основном с девчонками. Наверное, никто не устраивает таких оргий, как медики. В конце концов, это люди, которым нечего стесняться, которые в буквальном смысле знают человека и снаружи, и изнутри.

Являются Вадик и Владик. В гости завтра прийти отказываются, говорят, много дел. Предлагают выпить тут же, не отходя далеко от рабочего места. Оставляю свой стол и свои дела, иду с ними на улицу. Там стоит промозглая осенняя погода, по-настоящему грязная, сырая и мерзкая; такая бывает только между ранней и поздней осенью. Она подходит моему настроению, к тому же по дороге в «Ручей» на нас обрушивается настоящий ливень: вода, будто уже заранее грязная, хлещет с темно-серого неба, стекая в водостоки у бордюра пенистыми желтоватыми струями.

Мы моментально промокаем. Шлепать в «Ручей» по такому свинарнику уже не хочется. Мы сворачиваем в ближайший магазин. Лишь бы куда.

Помещение магазина, должно быть, нисколько не изменилось с советских времен: все тот же унылый серый интерьер, те же витрины-холодильники с треугольными боками, столики в полный рост, прилавок «соки-воды», ряд запыленных графинчиков с томатным соком и еще чем-то неопределенным желтоватого цвета. Возле графинчиков — стакан с поваренной солью. В нем торчит алюминиевая столовая ложка. Все как в моем детстве, добавился только холодильный шкаф от «Кока-колы» да рекламный плакат от нее же. Продавщица — все такая же увесистая хмурая дама.

Перед ней к прилавку приколот листок бумаги с неаккуратной грубовато рифмованной надписью: «Водки, пива и сигарет — НЕТ».

Тоже как в старину.

— А что есть? — интересуется у мощной королевы магазина Владик.

Та переводит на него угрюмый взгляд, оттененный дрянной косметикой, устало отвечает:

— Слива на коньяке.

— Давайте! — оживляется Вадим, роясь в карманах.

Мы расположились за шатким столиком. У него захватанная столешница салатного цвета, с шершавыми неровными краями. Они остались на месте алюминиевых набоек, сорванных кем-то когда-то неизвестно зачем.

«Слива на коньяке» подается в мутноватых граненых стаканах, выпивается залпом. Ее паршивый сладковато-едкий вкус положено глушить табачным дымом. Опьянение от этого напитка характерно тем, что на душе становится грустно и уныло, вплоть до апатии. Плюс изжога на весь оставшийся день.

Мы пьем молча, еще и еще. Потом я спохватываюсь, что впереди почти половина рабочего дня. Вадик и Владик провожают меня до двери офиса, точнее, до двери туалета, которая находится чуть дальше по коридору. Я закуриваю, пока они по очереди посещают это заведение. Потом Влад и Вадим прощаются, желают мне всего хорошего, любви, удачи, побольше денег и «чтобы не пил много». Улыбаюсь и киваю. Затем они уходят, а я остаюсь в одиночестве.

Стою один, курю в пустом коридоре. Здесь темно, свет льется только из окна в самом конце коридора, в тупике. За окном серое небо, по стеклу тихонько стучит дождь. Я поеживаюсь, втягиваю носом сырой воздух с острым табачным дымом. Чихаю.

Потом успокаиваюсь, делаю еще затяжку, выбрасываю окурок и шлю все на хрен.

Я всего лишь устал и заработался. Просто пора идти домой. Поужинать и ложиться спать.

Моя сестричка уже всю голову мне забила всяческими мнениями да рассуждениями. И я подозреваю, что в запасе у нее еще много.

Слушайте, честное слово, вот все хотят отличаться от других, всем интересны нетривиальные люди, которые живут необычной жизнью и думают не так, как остальные… Открою вам секрет: между средним человеком и вашим неадекватным героем — всего пара шагов, пара сломленных привычек или стереотипов. Но обратный путь ох как долог. Возьмите мою Криську. Какой психиатр и какими средствами смог бы сделать из нее нормального человека? Не уверен, что здесь поможет даже электрошок.

Она рассказала, что много раз пыталась успокоиться, бросить размышлять и писать стихи и зажить нормальной жизнью, но все впустую. У моей сестры вообще сплошь и рядом трагические разочарования. Что скажешь… Известно: как умеем, так и живем. А переучиваться уже поздно.

Я считаю: при нашей непростой жизни молодец тот, кто сумел сберечь в своей душе что-то от ребенка. Некую непосредственность, умение радоваться и легко забывать. Разве не так?

Моя сестра говорит, что не так. Если вам по этому вопросу тоже нужно мнение моей самобытной сестрички, то вот оно: Криська утверждает, что я просто боюсь жить. Она говорит, мол, здесь нет ничего необычного, боятся почти все.

Люди бегут от необъятной реальности, человека издревле пугало все бесконечное и прекрасное. Мы ищем спасение в серой монотонной рутине. Ругаем ее, но притворно: ведь каждый в душе понимает, что способен вырваться, взять да сломать равномерно текущую череду одинаковых дней, месяцев, лет… Но это страшно. Это значит предстать нагишом перед целым миром, посмотреть в глаза собственной жизни, или судьбе, если вы в нее верите.

Это значит оставить что-нибудь позади. Это значит меняться. А мы терпеть не можем ни то ни другое.

Криська говорит, что из всего огромного и прекрасного мира я оставил себе только офис, квартиру, кафе, автобус да коротенькие отрезки улицы от остановки и до остановки.

А я отвечаю ей, что это не волнует меня ни капли, будь оно самой большой проблемой за всю жизнь.

Грустно лишь то, что завтра у меня день рождения, мне исполняется двадцать четыре года, а у меня такое чувство, что отмечать его придется самому с собой.

Глава 10

Знаете, почему я люблю долго поспать? Да потому, что неохота просыпаться. Здесь, во сне, у меня все хорошо, мне легко и весело. Часто бывает, снятся девчонки, вечеринки-гулянки-оргии, прогулки по берегу моря. И откуда все берется в воображении? Почти каждый раз, под утро.

А что меня ждет там, в реальном мире? Серый угрюмый вид из окна? Холодная пустая комната? Психованная сестричка-нигилистка с маленьким ребенком? Мой день рождения?

Нет уж, спасибо огромное, я лучше посплю еще.

— Коля, — шепчет Криська у моего уха. — Вставай. Тебе на работу.

Ах да, работа… Работу я люблю, о да, это факт. Но ведь сегодня на работе придется выслушивать сотни оправданий приглашенных коллег. Все будут извиняться, рассказывать, что очень хотели бы прийти меня поздравить, да не могут, блин, такие вот дела. Будут называть тысячи уважительных, самых что ни на есть уважительных причин.

А еще там Настя, перед которой нужно извиняться, пока не простит. Не могу же я остановиться и бросить наши отношения в такой стадии.

Пересиливаю себя, вскакиваю с постели, пытаюсь приоткрыть заспанные глаза. Почти не глядя под ноги, тащусь умываться.

На выходе из ванной, когда я почти пришел в себя и смотрю, уже полностью подняв веки, меня вдруг перехватывает сестра. Она вешается мне на шею, крепко целует в обе щеки и в губы. Я спросонок чуть теряюсь, беру ее за локти и пытаюсь вывернуться из цепких Криськиных объятий.

— С днем рожденья, Коленька! — Сестра с хитринкой улыбается, вручая мне подарок.

Ах да! Мой день рождения…

В подарке бритва «Шик» с набором лезвий, бритвенный крем, лосьон после бритья…

— Большое спасибо, — говорю Криське, которая с интересом наблюдает мою реакцию. — Ты считаешь, мне стоит чаще бриться? — шучу.

— Да нет. — Сестра смеется. — Просто… Сначала хотела подарить тебе альбом и акварельный набор, но потом решила, что ты можешь не оценить.

Опять она за свое. Недовольно хмурюсь. Почему я должен с утра и до вечера слушать о своем великом призвании? Хоть в собственный день рождения мне можно…

— Да шучу я. — Она отмахивается. — Давай уши!

Подставляю голову, сестра зажимает каждое мое ухо в кулачок, потом передергивает их, как затвор пистолета, отсчитывая: «Раз! Два!..»

— Ай! — реагирую на счет «десять». — Да хватит уже!

— Нет, Коленька, — ехидствует Криська. — Мы считаем не моральный возраст! Тринадцать! Четырнадцать!..

Мне приходится терпеть аж до «двадцать четыре».

— Уф, — тру разгоряченные экзекуцией уши. — Так что, теперь водки?

— Боже упаси. — Сестра мотает головой. — Сдурел? Раннее утро. Тебе на работу. Мне кормить ребенка.

Ну да. Реальность в чистом виде.

— Иди завтракай, пей кофе и собирайся, уже время, — торопит Криська.

Иду.

В иррационально приподнятом настроении вхожу в офис. Поздравите, не поздравите, забудете, и потом извиняйтесь — мне плевать. Если у меня сегодня праздник — у меня будет праздник.

— С днем рожденья, — сухо бросает мне секретарша при входе.

— Спасибо, Настенька. — Я улыбаюсь ей.

Она недовольно хмыкает и отворачивается. Тем не менее это хороший знак. Означает, что мы помиримся.

Потом меня поздравляет Юля, на миг подняв взгляд от экрана. Приходит поздравить шеф, извиняется, что не сможет зайти в гости.

Да пожалуйста.

Артем дарит мне конверт с небольшой суммой денег. На нем подписи и пожелания сотрудников. Богатства. Здоровья. Успехов в личной жизни. Снова здоровья. Любви и счастья.

Последнее пожелание написано Настиным почерком. Мы однозначно помиримся.

Ухожу домой почти на три часа раньше положенного, раз уж есть уважительная причина. Удивительно: мое беззаботное настроение не иссякло за весь рабочий день. Вхожу в квартиру, насвистывая веселый мотивчик. Переодеваюсь, иду на кухню. Беру нож, лезу в холодильник, чтобы достать водку и приготовить себе какую-нибудь закуску, — а там обнаруживается салат оливье и холодец. Осматриваю кухню, нахожу на плите еще не остывшее жаркое и картофельное пюре. В духовке гренки с сыром и чесноком. Оборачиваюсь и вижу моего кулинара: в дверях кухни стоит сестра, улыбается, прищурившись и немного прикусив губу.

Благодарю ее от всей души. Криська разворачивается и исчезает в недрах квартиры. Я накрываю стол.

Отвинчиваю крышку с праздничной бутылки «Финляндии», наливаю себе водки. В тот же миг Криськина рука с негромким стуком ставит рядом еще одну пустую стопку.

Поднимаю взгляд на сестру. Все та же улыбка с добродушной хитринкой.

А как же реальность?

— Да хрен с ней, с реальностью. — Криська отмахивается. — У брата день рожденья.

Спасибо. Это действительно приятно. Не ожидал.

— Реальность пускай подождет до завтра, — объявляет сестра. — Разливай!

Мы выпиваем. После первой стопки Криська морщится: отвыкла от спиртного. Следующую опрокидывает уже почти спокойно. После нее — пьет без церемоний.

Чтобы отблагодарить сестру, чтобы угодить ее вкусу, честно рассказываю про мой легкий страх перед обилием рекламы, перед огромными счастливыми лицами с рекламных билл-бордов, перед всей нашей разношерстной рекламной компанией.

— Видишь! Это в тебе говорит художник, — торжествующе объявляет Криська. — Ты ищешь во всех картинах чувства, и тебя пугает холод. Сама искусственность рекламных плакатов.

Мы уже малость захмелели. Сестре явно охота поразглагольствовать, поэтому я решаю дать ей тему.

— Кристин, — говорю. — Что ты там рассказывала по поводу искусства и таланта? Я тебя не дослушал, кажется…

— Ну конечно! — Сестра охотно хватается за предоставленную возможность.

Криська говорит, каждый художник кисти, слова или ноты, чего угодно, — рано или поздно понимает, что все хорошее, что он произвел на свет, было создано в горе. В не самые лучшие моменты его жизни. В черные деньки. Ведь настоящие вещи в искусстве создаются только в бедствии и в аффекте, говорит Криська. В школе этому не учат. Ни на уроках рисования, ни на музыке, ни когда задают сочинения на дом.

И тогда, если художнику захочется повторить это, выдать нагора новые шедевры — художнику приходится ждать. Ждать неприятностей, разочарований, кризиса. А если беда обходит его стороной, художник нервничает. Он испытывает голод.

Это голод по несчастью. По недовольству. По «настоящей жизни», как называет это моя сестричка. И вот такой человек, человек с талантом, одаренный, — становится зависимым от трагедии. Становится несчастьеголиком. Или гореманом, как вам больше нравится.

Литровая бутылка «Финляндии» уже пуста наполовину, мы пьянеем больше и больше. После очередной порции водки Криська показывает жестом — «стоп».

— Все, Коль, хватит, уже хорошо.

Ладно.

Притаскиваю на кухню магнитофон, ставлю запись «Ди-Фазз». Закуриваю с позволения сестры. Предлагаю сигарету и ей, но она отказывается.

— Потанцуем? — спрашивает Криська, протягивая мне руку через стол.

— Да я не мастер, — пытаюсь отказаться.

— Пошли-пошли. — Она стаскивает меня с табурета, ведет на центр кухни. Мы танцуем полуобнявшись. Весь танец Криська смотрит мне в глаза, чуть снизу, но все равно очень близко, опасно близко.

— Хватит, — говорю через несколько минут. — Идем лучше за пивом.

Сестра колеблется:

— У меня не так много денег… Завтра еще продуктов надо прикупить, потом зайти в аптеку…

— Ничего, — утешаю ее. — У меня есть.

Вынимаю поздравительный конверт, разрываю его по кромке и вытаскиваю новенькие купюры.

— А зачем тебе в аптеку? — спрашиваю.

— Взять снотворного. — Криська морщится. — Плохо сплю. Ребенок…

А рецепт?

— Вчера выписала в больнице, — говорит сестра. — Ты меня что, за дурочку держишь?

— Тьфу. Так мы идем за пивом?

— Пошли, — соглашается она, и мы отправляемся одеваться.

Через четверть часа вторая пара бутылок пива почти заканчивается. Мы стоим на балконе, разглядывая сонный городской пейзаж: привычный дворовой колодец, ряды бетонных и кирпичных блоков с оконными ячейками. Уже вечер, почти стемнело. В некоторых окнах горит свет. Дома потихоньку разукрашиваются мозаикой желтых, красных, зеленых, мерцающих фиолетовых квадратов, — в тех квартирах, где люди смотрят телевизор. Это зрелище очень успокаивает: сам вид вечерних окон на фоне прямоугольной девятиэтажной конструкции навевает на меня сладкий сон.

Счастливые люди. Знали бы вы, как мне охота вернуться в их мир. Как я хотел бы вечерами брести из офиса в компании таких точно скромных мещан, возвращаясь к жене, к детям, яичнице и вечернему фильму, который будут крутить по ящику.

И как я зол на этих «нормальных людей». Как я завидую их блаженному спокойствию. Их вечной жизненной сиесте.

Недаром такие районы, как наш, называют спальными.

— Да, ты прав, они вечно спят, — говорит Криська, выглядывая через перила во двор.

Потом вдруг выкрикивает на всю округу:

— Прросыпайтесь, придурки!

Хочу забрать у подвыпившей сестренки остатки пива. По-моему, ей уже хватит. С улицы не доносится ни звука. Район привычно дремлет.

— ОНИ ИДУТ ЗА ВАМИ! — орет Криська, отбирая у меня бутылку.

— Кристина, — смеюсь. — Да тише ты!

Вот что значит не пить пару лет, а потом набраться.

Криська стихает. Продолжает уже нормальным тоном.

— У них в руках уже почти вся власть, и это только начало, — произносит сестра. — Они же будут плодиться и плодиться, заполняя весь ваш мир, — рассказывает Криська молчаливым стенам высоток, которые окружают двор. Они узнают ваши адреса, и придут к вам, и принесут вам денег, и вы сами поразитесь, насколько быстро сторгуетесь за свои бесценные меркантильные душонки.

Оставляю сестричку в покое. Пускай почитает лекции, у нее к этому давняя склонность.

— А потом они пройдут по улицам, вышвыривая вас из домов, и на каждой двери, на каждой калитке поставят какой-нибудь логотип, — вкрадчиво продолжает сестра монолог, чуть повысив тон.

Говорю «гм». Отпиваю пива. Криська следует моему примеру и разглагольствует дальше.

— А потом, — объявляет она, — вы подохнете с голоду, а они возьмут ваших детей работать на конвейерах и в конторах. А ваши дети продадут своих, потому что так заведено, потому что вы научили их этому, потому что вы продаете все на свете! — Криська уже снова кричит.

Я хохочу, внутренне радуясь ее вызову. Этому манифесту, произнесенному в адрес моего окружения, безмолвного гробового вида из окна. Сестра тоже смеется, все больше распаляясь. Моя изобретательница динамита.

— Это не город, а сраный базар! — орет Криська во двор, размахивая бутылкой. Потом швыряет ее вниз. Та мелькает, вращаясь в сумерках.

Криська выкрикивает:

— Подавитесь! Нам он не нужен! Мы построим свой собственный город!

Снизу доносится негромкий стук бутылки о ржавое железо. Она не разбилась. Брошенная бутылка пролетела двадцать метров и попала точно в мусорный контейнер.

— Трехочковый, — комментирует довольная сестра, хлопая в ладоши и потирая руки.

Глава 11

Итак, мне уже целую неделю двадцать четыре года. Что было до этого, сейчас не важно. Что будет после — понятия не имею. Я не верю в себя в роли художника, в той роли, в которой видит меня сестра. То есть я не верю в искусство.

В наше время модно верить в самореализацию. Я верю в нее. Но мне уже не до самореализации. Что мне нужно — это нормальный отдых. Хотя бы спокойный сон. На работе сейчас много дел, часто приходится сидеть сверхурочно, торчать в офисе допоздна. А дома теперь шумно, здесь хозяйничает Криська. Я не высыпаюсь и нервничаю. Делаю промашки.

Поспать, поесть, глотнуть спиртного, покурить сигарету или косяк, заняться сексом… Весь наш отдых — не столько отдых, сколько попытка забыть себя. Хоть на пару минут. Мы очень устаем от тех нас, кто мы есть на самом деле, или, как выражается шеф, «под жизнью». Очень меткое определение.

Может быть, в чем-то сестра и права.

Из кухни теперь постоянно доносится рычание ножовки: там Криська пилит доски, глядя в листок бумаги и сверяя размеры. Иногда ножовка стихает, раздается шуршание веника, которым Криська сметает опилки на совок.

Самореализация — вот что нужно моей сестричке. Может, если Криськины стихи выпустят отдельным сборником, если сестра получит за них деньги, может, она уймется? Прекратит шуметь, перестанет заниматься этими непонятными столярными работами…

Как быть иначе, я не знаю. Всякий раз, когда прошу Криську скорей закругляться, он предлагает помочь ей с досками. Зачем все это нужно, не говорит, обещает показать, если помогу. Я не хочу помогать. Я устал от работы, от себя и от сестры.

Мне нужно только две вещи: хорошо поесть и нормально выспаться.

Сажусь ужинать. Принимать пищу теперь можно только с краю стола, потому что остальная столешница завалена инструментами и бумагой с Криськиной писаниной. Тут ее стихи и другие каракули, в которых речь идет о древесине и досках. Мне больше по душе поэзия. С разрешения сестры (в виде небрежного кивка головой) берусь читать ее стихи. Криська пишет хорошо. Гораздо лучше, чем писала раньше. Мне кажется, все это, вполне можно издать брошюрой, сильный получился бы сборник.

— Слушай, — говорю. — Есть реальная возможность…

Среди клиентов нашей фирмы недавно появилось одно издательство. И теперь, когда у меня есть знакомый издатель, мы могли бы отнести ему Криськины стихи, и, может статься, их опубликуют…

— Не опубликуют, — грустно отзывается Криська, качая головой.

— Почему ты так решила? — спрашиваю.

— Потому, что я обошла уже все издательства, — говорит сестра. — На молодых поэтов спроса нет. Старых полно. Без хорошей материальной поддержки соваться в литературу бессмысленно. Ты видел, что сейчас печатают?

Да, кажется, Криська родилась не в те времена. Ей бы век в девятнадцатый, к Пушкиным да Жуковским. Тогда, похоже, условия были другие, спрос на поэзию был выше.

— Ничего подобного, — говорит сестра, убирая со лба упавший локон. — Думаешь, общество меняется? Было то же самое: чернь, купцы и меценаты. Люди все равно остаются теми же, с этим ничего не поделаешь.

Криська высвобождает новую доску из штабеля и берется размечать ее простым карандашом, сверяясь с пометками в блокноте. Похоже, моя сестра всерьез готовится строить личный город, которым грозила с балкона жителям нашего двора. То есть нашего мира.

На миг пила стихает, и в кухне внезапно воцаряется звенящая тишина.

— Крись! — зову.

Она поднимает голову, сдувает с ресниц прядь взъерошенных волос. В черных Криськиных локонах виднеются светлые деревянные опилки, клочки пыли и паутины от досок и горбылей, залежавшихся на складе.

— А как раскрутился Пушкин?

— Выехал на хвалебных одах, — говорит Криська и опять берется за рукоять ножовки. — Еще Державин там был, замолвил за молодого словечко при дворе. — И снова рычит зубастое полотно, вгрызаясь в очередную доску, размеченную карандашом.

Кричу сестре, пытаясь перекрыть ножовку:

— Так ты считаешь, тебе не прославиться?

Криська распиливает доску почти до конца, оставляя два ее куска скрепленными одной узенькой щепкой.

— А кто тебе сказал, что я хочу прославиться?

— Мне так показалось.

— Тебе показалось неправильно, — отрезает сестра.

— К чему тогда эти страдания и потуги? Я не про доски, я про поэзию.

Криська разворачивает доску, ставя ее на ребро так, что распил упирается в край табурета.

— Пойми же, — говорит она, — я не хочу славы. Мне не нужны деньги. Мне нужно лишь одно: чтобы меня услышали. Я… просто пишу о том, что меня волнует. И мне хочется, чтобы об этом задумались другие. Чтобы хоть один человек прочел мое стихотворение и почувствовал то, что чувствую я. Понимаешь?

Криська упирается коленкой в край табурета, обхватывает руками доску с одного конца и резким движением переламывает ее по линии распила.

Глава 12

Трудовой день окончен, но в нашем офисе кипит сверхурочная работа. Почти весь персонал, по крайней мере его мужская половина, режется в игрушки на компьютерах. Предлагают и мне, даже настойчиво зовут, но я отказываюсь.

Опять. Снова то же самое. Алкоголь, наркотики, чертовы компьютерные игры… Снова мы прячемся, прячемся…

Нам ближе искусственное «я», виртуальная реальность. Похоже, мы готовы видеть себя в роли кого угодно: великого полководца, головореза-спецназовца, профессионального гонщика, — лишь бы не в роли самого себя. Это же скучно. Это неприятно. Да и страшно.

Странно все это. Как можно понять и принять другого человека, если мы не хотим принять даже себя? Нам обязательно нужна опора, нужно подвязать свою личность, поставить ее на костыли. Мы не хотим свободы.

Интересно, такими нас делает мир? Или мы сами создаем его таким? Наверное, и то и другое понемногу.

Шеф приносит макет, который завтра надо отвезти заказчику на подпись. Это двухсторонний транспарант для «Славянского базара». Изображения с обеих сторон абсолютно одинаковы: в цветной распечатке две копии одной картинки, подписанные тем не менее: «1-я сторона» и «2-я сторона». Где у транспаранта сторона за номером один, а где — за номером два, похоже, предстоит решать клиенту.

— Слушай, — говорю Артему, — разве нельзя было напечатать одну сторону и сделать приписку, мол, вторая такая же?

— Знаешь сам, — говорит шеф. Так положено. Иначе потом, если начнется разбор полетов, могут быть проблемы. Так проще всего.

Никогда не нужно искать сложные решения.

Жизнь проста, как… я уже не знаю, как что.

Вместо того чтобы играть в компьютерные игры с коллегами, я спускаюсь на первый этаж, выхожу на улицу, прохожу квартал. Тут есть магазин, в котором продают живые цветы. Едва не на половину наличных покупаю здоровенный букет красных роз. Возвращаюсь в офис мириться с Настей.

Если уж мне, как и всем, приходится прятаться от себя… Я способен найти местечко лучше, чем дисплей.

Настя отрывается от деловой переписки и поднимает взгляд на меня. Я загораживаюсь букетом роз.

— Что это такое? — прохладно спрашивает девушка.

— Розы.

— Это я вижу, — саркастично говорит она. — Зачем?

— Знаешь, — говорю, — ты мне приснилась сегодня ночью…

— Я очень рада.

— …И мне снилось, — гну свое дальше, — что если я так сделаю, то мы помиримся.

На самом деле между нами, во сне я видел скорее последствия. То, что должно произойти сегодня вечером у меня дома.

Да, если честно, все ради секса, а не ради прощения. Ну и что? Мы вообще все на свете делаем ради секса или из-за секса, по крайней мере в промежуток между половым созреванием и бессилием.

— Настенька, — говорю, — давай попробуем продолжить с того, на чем остановились. Разве плохо у нас с тобой начиналось? Ты вспомни.

Настя задумывается. Отводит взгляд.

— Ладно? — спрашиваю.

— Только если… — Настя запинается, продолжает тихо и неуверенно: — Только если ее там не будет.

Она имеет в виду Криську, мою сестричку. Что же… Нехорошо об этом говорить, но я согласен даже внутренне, а не только для виду.

Прилетев домой на крыльях, прошу сестру оставить мне в пользование квартиру. Только на один вечер. Ну, может, она сходит в театр или в кино, пойдет погулять куда-нибудь…

Криська хмуро говорит «да», кивает понимающе, но с тенью горечи. Хотя мне сейчас не до сантиментов: Настя придет в гости всего через пару часов. Я мечусь по квартире, не зная, за что взяться первым делом, а сестра кормит и укладывает спать сына.

Потом говорит мне в прихожей:

— Только приглядывай за ребенком, хорошо?

Собирает в рюкзак замасленные столярные инструменты, берет в охапку конспекты, стихи и закрывает за собой дверь.

После ухода Криськи я приостанавливаюсь на несколько минут. Стою в прихожей и думаю ни о чем, глядя на входную дверь.

За последний месяц сестра сильно изменилась. И я тоже. По ее милости или нет, я не знаю. Но у меня такое чувство, что прошлых нас уже не вернуть.

Даже сейчас, когда ребенок спит и его будто нет; когда Криська покинула дом, утащив последнюю пару деревяшек, плоскогубцы и молоток, бумажки со стихами, — даже сейчас в квартире все иначе. По-прежнему все нестабильно, неустойчиво, все в обманчивом порядке, из которого в любой миг готов разрастись хаос. Это не затишье перед бурей. Похоже, скорее, на бомбу под кроватью, в которой ты уютно спишь. Или на ослабленный винтик в ведущем механизме авиалайнера.

Как долго все продержится в покое и что будет потом, я не знаю. Мне известно одно: сейчас придет красавица девчонка, с которой у меня будет замечательный секс.

Я иду на кухню приготовить бокалы, канапе и пару свечей: что-нибудь скромное, но по-своему изысканное. Потом копошусь в ванной: протираю кафельный пол и стены, мою ванну до блеска, меняю мыло на свежее, убираю подальше чуть заржавевшие ножницы, неаккуратные флаконы с моющим средством и так далее. Готовлюсь к визиту гостьи.

Подправляю наш обманчивый порядок.

Когда заканчиваю менять покрывала и наволочки, веселой трелью раздается дверной звонок.

Это она. Она пришла. В радостном волнении иду открывать дверь. На пороге и правда стоит улыбающаяся Настя, снова вся сверкает и вообще радует глаз.

Помогаю девушке снять пальто и только успеваю повесить его в шкаф, только оборачиваюсь — Настя вешается мне на шею, дарит страстный поцелуй и сразу тащит меня в гостиную, где разложен диван. Она торопливо и чуть нервно ведет меня под локоть, свободной рукой расстегивая пуговицы у моего ворота.

— Подожди, — говорю. — Там на кухне мартини, есть немного перекусить…

— Ну его на хрен, — с нажимом произносит Настя, ожесточенно сдирая с меня рубашку.

— Ладно, — говорю. И подхватываю ее на руки.

Пройдет полчаса, прежде чем мы доберемся до закуски и мартини. И вот я сижу, развалясь в кресле, Настя у меня на коленях. Мы полураздетые, взъерошенные и довольные. Чокаемся бокалами, отпиваем по глотку.

Из спальни доносится звук. Кажется, плачет Криськин ребенок.

— Я сейчас, — говорю, пытаясь выкарабкаться из приятного Настиного общества.

Она упирается категорически:

— НЕТ!

Там ребенок. Надо проверить, все ли в порядке. Я на минуту.

Настя неохотно отпускает меня. Когда я оборачиваюсь на пороге на нее полюбоваться, она сидит в кресле с ногами, недовольная и очень сексапильная. С трудом преодолеваю желание тут же вернуться к ней.

В спальне темно и тихо. Ребенок вроде бы спит и ни в чем не нуждается. Послышалось? Минуты две всматриваюсь в темноту кроватки. Потом возвращаюсь к девушке.

И все хорошее повторяется еще и еще раз.

А потом скрежещет замок, и по шорохам за дверью гостиной становится ясно, что в квартиру ввалилась моя сестричка.

Обнимая в постели Настю, я делаю вид, что все в порядке вещей.

— Коля? — Девушка настороженно замирает в моих объятиях. — Это что, она? Я говорила тебе…

— Коля! — раздается снаружи гневный Криськин окрик. — Я тебя просила присмотреть за ребенком?!

Все мне говорили, все меня просили. Перед всеми я в долгу.

Ребенок спит. Все в порядке. Какого черта она расшумелась?

— Он уже весь обоссался и обосрался, пока ты там развлекаешься! — орет сестра через дверь.

— Я так не могу, — упавшим голосом говорит Настя. Отталкивает меня и садится на кровати. Хватает колготки, платье, все остальное. Торопливо одевается.

— Настенька… — Шарю по соседним креслам и стульям, пытаясь найти собственные джинсы.

— Я сейчас все ей выскажу, — строптиво объявляет девушка, маршируя на выход и шлепая по ковру необутыми ногами. Едва успев натянуть обнаруженные впопыхах тренажерные штаны, я бегу за ней. В прихожую мы вваливаемся одновременно.

У дверей спальни стоит Криська. Ее джинсы заляпаны грязищей по самые коленки. Куртка разодрана у локтя. Криськины руки посерели от грязи, они в бордовых пятнах засохшей крови, все в царапинах, ссадинах и мелких порезах. На ладонях местами содрана кожа. Лицо в песке. В Криськиных взъерошенных волосах запутались и белеют мелкие щепки, опилки, клочья пыли. Сестра похожа на чучело или на бродягу-хиппи.

Криська встречает нас спокойным и чуть презрительным взглядом, невозмутимо отряхивая вещи от мусора, который на них нацеплялся. Ее рюкзак, вымазанный машинным маслом, валяется здесь же.

— В чем дело? — холодно спрашивает сестра, глядя в воинственные Настины глаза.

Настя медленно закипает. Щеки ее наливаются алым, потом и вовсе идут пятнами. Настя с шипением, как разъяренная кошка, набирает воздуха в грудь, готовясь устроить сцену.

— У меня маленький ребенок, — негромко говорит Криська. Приказывает Насте: — Не ори.

Моя подруга тотчас теряет запас воздуха, но я вижу, что она все равно в бешенстве. Настю, по-моему, почти трясет. Пытаюсь успокоить девушку.

— Настя, — прошу, — тише, пожалуйста. Давай переговорим завтра, на работе.

— Знаешь что, Коленька? — Моя гостья скрипит зубами. — Шел бы ты в жопу!

— Ой-ой-ой, принцесса на горошине расстроилась, — насмешливо говорит сестра.

— Чтобы я на тебя еще раз даже глянула! — шипит Настя. — Пидорас!

— Отцепись от моей подруги! — Вполголоса ору на Криську, и мой голос вдруг звучит в унисон с Криськиным: «Отцепись от моего брата», адресованным Насте.

Мы трое резко умолкаем и пару секунд растерянно смотрим друг на друга в полной тишине.

— Дурдом какой-то… — бормочет Настя, торопливо шурша одеждой.

— Настенька, — говорю, пытаясь как-нибудь ее притормозить. Беру девушку под локоть, но она вырывается.

— Всего хорошего, — шипит Настя и нервно тарахтит дверным замком, пытаясь его открыть.

— Давай помогу, — предлагает моя сестричка, оттесняет Настю плечом и распахивает перед ней дверь.

— Спасибо вам огромное, — ядовито говорит моя гостья, минуя Криську и вылетая на лестничную клетку.

— Огромное вам не за что, — еще ядовитее отвечает сестра, умело передразнивая раздраженную Настю.

Настя грохочет на каблучках к лифту, трижды ожесточенно давит кнопку вызова, разворачивается и топает вниз, спотыкаясь и чиркая набойками каблуков о бетонные ступени.

Сестричка как ни в чем не бывало уходит в ванную чистить шмотки. Я иду за ней.

— Кристина, — говорю. — Какого…

— Послушай, — обрывает меня сестра. — Да ну ее. Не такая уж она и хорошенькая.

Криська отвинчивает кран и моет руки. Вода стекает в раковину темной от грязи и розоватой от засохшей крови.

— Боже, — говорю, — ну какого хера надо было портить мои отношения с девчонкой?

— Ты называешь это отношениями? — Сестра оглядывается на меня. — Ну, трахнулись бы вы еще раза три. — Криська замечает мое несогласие. — Ну ладно, ладно. Четыре…

— Кристина, — говорю.

— Пожалуйста! — снова перебивает сестра. — Ну не доказывай мне, что произошла трагедия. Да таких, как она, миллионы. Да у нее же штамп, ГОСТ выбит на лбу. Ну неужели эта одна на миллиард для тебя что-нибудь искренне значит?

— Ну…

— Не считая кинутой палки, — ехидно уточняет Криська.

— Откуда ты знаешь, — говорю, — что Настя или кто-то еще для меня значит?

Да, их было много. Но быть может, я пытаюсь увидеть в одной из них ту самую? Может быть, я ценю в каждой индивидуальность. Ищу близкого мне человека. Как насчет такого, Кристина?

— Тогда почему ты до сих пор один?

— Я не один. У меня куча знакомых.

— Это ни о чем не говорит.

— У меня много друзей и подруг.

— Друзья у тебя только по кабакам, — говорит сестра. — А подруги меняются каждую неделю. Ты один, как пенек, братец, и не надо выделываться. Если ты так уж ценишь чью-то там индивидуальность, тогда почему же у тебя до сих пор нет ни одного близкого человека?

Это неправда.

— Нет, правда. — Криська отмахивается. — И ты отлично об этом знаешь.

— Знаешь что? — говорю. — С меня хватит. Мне никто не нужен. Мне нравится, как я живу. Ясно?

— Да разве ты живешь? — говорит Криська. — Ты же спишь!

Я стою и молча смотрю в окно в ночь, пространство и свое одиночество.

Сестра подходит ко мне, осторожно заглядывает в глаза.

— Ну не обижайся, — повторяет она, виновато улыбаясь. — Я нечаянно. Мир?

Пока мы миримся, будто в далеком детстве, я говорю ей, мол, мне хорошо и одному. Говорю: «Ты же понимаешь». Не всем же быть с близкими людьми. Должен же кто-нибудь торчать один. Почему бы не я? Я-то привык еще с детства.

— Не грусти. — Криська кладет мне на плечо твердую узкую ладонь. — Увидишь, все будет. Тебе просто не попалась еще твоя женщина.

Криська насыпает сварившиеся пельмени в тарелки, заправляет их уксусом и сливочным маслом.

— Знаешь что? — говорит она. — Давай ешь пельмени и одевайся. Идем прогуляемся, пока ребенок спит.

Куда идем-то?

— Хочу тебе кое-что показать, — загадочно говорит Криська.

Глава 13

К реке ведут решетчатые железные сходни, но чтобы добраться до них от автобусной остановки, нужно пересечь небольшую рощицу, продраться сквозь спутанный клубок сырых хлестких побегов дикого клена, тонких липок, рябин, березок и зарослей шипастой акации. Почва здесь завалена полуметровым нескольколетним слоем опавших листьев. Она неприятно мягкая и зыбкая, от нее веет осенней влагой и грибной сыростью. Да еще постоянно приходится смотреть под ноги: это ведь город, и в такие густые заросли наверняка за день успевает заглянуть полсотни человек, чтобы справить нужду.

— Пришли? — спрашиваю Криську, когда мы наконец достигаем железных ступеней и тарахтим по ним вниз, к берегу. Неподалеку гудят машины: выше по течению реку пересекает бетонный мост. До другого берега метров тридцать, не больше; и оттуда, с рекламных билл-бордов у шоссе, нас разглядывают логотипы, слоганы, улыбающиеся лица людей и животных. Везде она, моя рекламная компания. Никуда от нее не скрыться.

— Уже скоро, — отзывается сестра.

Мы по очереди спрыгиваем с последней решетчатой сходни на берег. Подаю Криське руку, сестра крепко на нее опирается, соскакивая на размытый грунт.

Вот где она нашла столько грязи! Вязкая черноземная дрянь с песком чавкает под ногами, засасывая ботинки. Мерзкими липкими комьями налипает на подошвы.

Приостанавливаюсь, пытаясь счистить или стряхнуть земляные комья с ботинок. Криська нетерпеливо ждет рядом.

— Послушай, — говорит, — я совсем забыла… Когда я в последний раз видела моих родителей, они просили тебе кое-что передать. От твоих папы и мамы. Но мне… очень неловко. Не знаю, как ты отнесешься.

Мы стоим возле какой-то постройки, которая смутными очертаниями вырисовывается в отсветах фонарей моста и шоссе, в отблесках автомобильных фар.

— Куда дальше? — спрашиваю.

— Никуда, — говорит Криська. — Прибыли. Вот. — Широким взмахом руки она показывает на конструкцию, похожую на деревянный сарай, тонущую в полумраке. Гордо произносит: — Моя вилла. На берегу быстрой реки.

Вблизи этот сарай — не совсем сарай. Доски выложены с художественной аккуратностью, грамотно пригнаны и скреплены поперечными планками. Заметных щелей между ними нет. У сарая есть крыльцо с навесом и симпатичные окошки фабричного застекления. То есть это скорее бунгало, вроде плоского пляжного домика.

Сестра с усилием открывает и снимает с входной двери навесной замок. Откидывает новенькую щеколду, прихваченную гвоздями-девятидюймовками, распахивает тяжелую дверь: двухслойную, собранную из досок внахлест.

Внутри темно, но Криська, привычно ориентируясь в темноте, зажигает несколько огарков свечей, и единственную комнату ее «виллы» заполняет таинственный дрожащий свет.

Из темноты вырастают густые тени: деревянный стол и лавки, несколько полок и даже подобие топчана. Все из досок и планок.

Вот куда ушли мебельные и строительные породы древесины, загромождавшие нашу квартиру.

Это невероятно. Здесь же многие месяцы труда.

— Не многие, — говорит Криська, выходя наружу. Я следую за ней, спотыкаясь о высокий порог. Мы стоим у крошечного крыльца, глядя на мутную городскую реку, которая катит свои волны неподалеку.

— Всего полтора месяца, — говорит сестра. — Еще точнее, сорок три дня. Подготовка и проектировка у нас дома. Сборка и замеры — здесь.

— Так ты это все… сама? — спрашиваю я, почесывая в затылке. Не знаю, что озадачивает меня больше: эта деревянная конструкция на берегу реки — или же моя двоюродная сестричка.

— Не совсем. — Криська улыбается. — Здесь был горелый сарай. Я его… заняла и отреставрировала. Да от него почти ничего и не осталось — так, фундамент и продольные опоры.

— Ты собираешься здесь жить? — спрашиваю. — Не пойму, говорю. — Тебе что, со мной в квартире плохо? Я тебе мешаю?

Да, возможно, мешаю, если между нами. Но Криська ведь и сама не подарок. Посмотрите на мою жизнь: во что она уже превращена выходками сестры?

— Да нет. — Криська отмахивается. — Жить здесь еще нельзя. Я вот только повесила дверь, врезала замок и сколотила стол и скамейки. Пока что здесь чересчур прохладно, да и сыро, особенно в дождь. — Она поеживается, с увлечением рассказывая дальше: — Еще нужно просмолить крышу или чем-то покрыть ее. Потом положить по стенам дранку, а на нее глину. Так положено. Чтобы улучшить теплоизоляцию. Или можно переложить стены из бревен, по-северному, но на это у меня, боюсь, не хватит ни сил, ни бревен. Да, и печку сложить не помешало бы… А там, что же, можно въезжать.

Она смолкает. Несколько минут проходит в тишине: я внимательно разглядываю Криськину виллу, а хозяйка наблюдает за мной и ждет реакции.

— Ну, — подаю голос, что скажешь… Тебе осталось посадить дерево — и можешь называться настоящим мужиком. А если серьезно, — говорю, — на хрена оно тебе? Зачем это все было нужно?

— Понимаешь. — Криська смотрит вдаль, за реку, спрятав руки в карманы. — Меня всегда смущало, что я не способна ничего создать своими руками. То есть не стихи или прочую нематериальную чепуху, а что-то вещественное, вещь, которую можно потрогать. Что-то полезное.

Она говорит про физический труд. Это и правильно, нас ведь учили умственному. Мы живем в городе, наши родители были люди умственного труда, у нас такое призвание. Наша задача — думать головой, а спину пускай гнут другие — кто глупее, но сильнее.

— Все равно, — говорит сестра. — Ты в своей жизни создал что-нибудь реально существующее? То, чего можно коснуться? То, что долговечно и продержится годы?

Ну, конечно. Мои рекламные работы есть по всему городу: на билл-бордах, на бортах машин, на плакатах в метро и автобусах. Мне даже не нужно носить с собой портфолио: нас и так повсюду окружают мои работы.

— Молодец, — кивает сестра. — Но все равно. Это обычный рисунок. Его нет. Им нельзя питаться, укрыться от дождя или холода, на него нельзя даже присесть отдохнуть. Понимаешь, о чем я?

С трудом.

— Мы же вечно все делаем на бумаге или на компьютерах. — Криська продолжает объяснения. — Без доступа к машинам и тетрадкам — чего мы с тобой стоим?

Просто у нас такая среда обитания. Нам так положено.

— Если ты искренне веришь в это, — сестра закусывает губу, — тогда что же… Но разве трудно изменить положение вещей? Трудно научиться создавать вещи руками? Научиться строить дома… Делать простые предметы… Шить одежду…

— Будто каменный век.

— Да. — Криська опускает голову. — Типичная отговорка. Нас это недостойно, потому что мы цивилизованные. Как будто люди внутренне хоть каплю изменились с доисторических времен.

— Ладно тебе, — говорю. — Не обращай внимания, просто у меня привычка спорить по любому поводу.

Видно, это у нас семейное. Сестра у меня абсолютно такая же: она яростно бросается на все аргументы просто по обыкновению.

— На самом деле ты, конечно, молодец, — говорю. — Что там ты должна была мне передать? И почему неловко? Семейный секрет моих отца и матери? Что-то плохое? Слушай… — Я беру Криську за плечо. — Ты что, торчала здесь каждый день до поздней ночи?

Сестра кивает и улыбается.

— Одна?! — говорю. — Кристина, ты совсем больная?

Всему же есть предел.

— Не переживай так, — высокомерничает сестра. — Во-первых, ничего со мной не случилось. Во-вторых…. — Она лезет во внутренний карман. — Я была не одна.

Криська протягивает мне черный вороненый ствол. Пистолет.

На секунду я теряю дар речи.

— Т-ты… А… — говорю.

— Вот разрешение. — Она сует мне сложенный вчетверо листок. Это и впрямь разрешение на ношение пистолета с резиновыми пулями. У нас их носит только милиция.

— И журналисты, — говорит Криська. — Мне можно.

Интересно, как ее пропустила медкомиссия? И вообще, такая штука очень дорого стоит.

— Откуда ты его взяла? — спрашиваю.

— Подарок моего гражданского муженька, — говорит Криська. Потом тихонько напевает: — Его купил мой спонсор для потехи… Но я уже с ним делаю успехи… — Смеется.

Пистолет похож на обычный «макаров», из таких стреляют на военке в университете. Тяжелый. Черный, как волосы Криськи. Длинный и грозный, будто древний символ. Фаллический символ власти. Криськина взрослая игрушка.

— Сказать по секрету, с разрешением я все-таки немного жульничаю, — самодовольно говорит сестра.

Я таращу на нее глаза:

— Оно что, ненастоящее?

— Все настоящее, — говорит Криська, выщелкивая мне в руки обойму.

Обойма тяжелая. В ней патроны на 9 мм. С пулями из самого настоящего свинца.

Это боевой пистолет.

Глава 14

Мы выходим на пустующую стоянку у «Макдоналдса», минуем приземистое красно-желтое здание, которое напоминает бензоколонку, и снова попадаем на необъятную стоянку. Это «Макдрайв», автомобильный вариант ресторана. Всю дорогу над нами на белом шесте светится большое желтое «М». Как и в тысячах городов по всему миру.

Метрах в двадцати от здания ресторана Криська притормаживает и молча разглядывает асфальт под ногами.

— Ты говорила насчет какого-то секрета моих родителей, — снова напоминаю Криське. — Что за секрет?

— Раз уж мы здесь, — медленно произносит сестра, — давай попробуем осуществить одну мечту моей жизни.

— Какую еще мечту?

Криська достает пистолет и снимает его с предохранителя. Передергивает затвор, посылая первый патрон в ствол.

— Вот такую, — говорит она, прицеливаясь вверх, и, пока я растерянно стою столбом, спускает курок.

Раздается грохот, и в темноту, на асфальт стоянки, со звоном падает стреляная гильза. Нас на секунду накрывает запах порохового дыма, потом его уносит ветер.

Сестра попала в цель: видно, как с большого «М» сыплется несколько тяжелых осколков, крашенных в фирменный желтый. Стекло падает вниз и разлетается в мелкие брызги. На гигантской букве остается едва заметное черное пятно. Она сияет все так же: похоже, Криськина пуля не задела спрятанные внутри неоновые лампы.

Криська раздраженно фыркает сквозь зубы, снова прицеливается и жмет спусковой крючок. Отдача сильно толкает ее в плечо, но сестра крепко сжимает рукоять обеими руками. Во тьме звенит еще одна гильза.

Одна из внутренних неоновых ламп гаснет, потом снова загорается, свет дрожит, мелко вспыхивает и гаснет, неторопливым диким стробоскопом освещая наши лица.

Криська снова стреляет, но на этот раз я успеваю обхватить ее за плечи и сбить прицел. Пуля уходит в ночь.

Разворачиваю сестру к себе, и горячий ствол оказывается между нами, смотрит в сторону. Одной рукой держу Криську, другую просовываю к пистолету и ставлю его на предохранитель. Сестра радостно меня разглядывает, ее глаза блестят в свете фонарей.

Открываю рот. Закрываю. Снова открываю, но сказать мне нечего.

К ресторану сбегаются люди, вдали у обочины тормозит зеленый «уазик» со включенной мигалкой. Мы торчим посреди большой стоянки, нас освещают синежелтые блики — почти красно-синие отблески полицейских огней из американского кино. Так и ждешь, что сейчас из мегафона разнесется на всю округу голос служителя порядка.

— Молодые люди! — Со стороны ресторана к нам приближается темная фигура, в очертаниях которой явственно угадываются фуражка и погоны.

Ч-черт.

Крепко прижимаю Криську к себе, локтем толкая ствол, чтобы тот оказался тесно зажат между нами, а не торчал наружу. В моей голове ураганом несутся мысли, но светлых среди них мало.

Милиционер останавливается в пяти метрах за Криськиной спиной. Звания по погонам не разобрать, но на его поясе кобура. С такой же игрушкой, как у моей сестрички.

Служитель порядка разглядывает нас. Пороховой дым унес ветер, но гильзы по-прежнему валяются под ногами, блестят на асфальте среди кусочков фольги и битого стекла. Криськин пистолет горячо жжет мне живот сквозь одежду.

Сестра выворачивает голову, чтобы глянуть на милиционера. Крепче сжимаю ее в объятиях. Она выпутывает свободную руку и кладет ее мне на шею, как возлюбленному. Рука сухая, холодная как лед и легонько дрожит.

— Здравствуйте, — запросто здоровается Криська с милиционером. Без тени смущения, как ни в чем не бывало.

— Девушка, — грубо обрывает он.

У кого сильнее колотится сердце — у нее или у меня, не разберешь.

— Вы бы с молодым человеком тут не стояли, — продолжает милиционер. — Тут хулиганье какое-то с пугачом играется. Мало ли, еще зацепят. — Он качает головой.

— Хорошо, — говорит Криська. — Только, пожалуйста, одну минутку, вы позволите? — Она резко оборачивается и впивается ртом в мои плотно сжатые губы.

Несколько секунд мы стоим молча. Криська борется губами с моим ртом, я все сильнее стискиваю челюсти. Между мной и сестрой по-прежнему торчит остывающий твердый «макаров». Я чуть подаюсь назад под Криськиным напором, шаркаю ногой, а из-под нее со звоном выкатывается стреляная гильза.

Милиционер смотрит в мои выпученные глаза, потом саркастично улыбается, качает головой, отворачивается и уходит.

Глава 15

— Кристина, — говорю сестре, носовым платком промокая со лба холодный пот. — Ты неисправимая… — Криська самодовольно улыбается, — …дура, — заканчиваю фразу, мотаю головой и абсолютно некультурно сплевываю под ноги.

Мы сидим на бетонном парапете неподалеку от места Криськиного теракта. Справа от сестры пристроена ее сумочка, слева возвышается стеклянная тумба с цветастой рекламой моющего средства. Между Криськой и тумбой сижу я. Просто на всякий случай.

Мимо изредка проносятся машины, попеременно озаряя нас светом фар.

— Классно было. — Довольная Криська вздыхает, сверкая глазами в полумраке улицы.

Объясняю ей, что она поступила как минимум глупо. В нашем городе есть еще три таких же ресторана. По стране их сто четыре. В Америке, на родине «Макдоналдса», только в Нью-Йорке их больше тысячи. Тоже мне «мечта». Поцарапать букву «М» на одном из миллиона — ничто.

— Тут совсем другое, — говорит Криська. — Против людей воюют только кровожадные свиньи или жалкие импотенты. А против вещей — и вовсе слабоумные идиоты. Настоящий человек, — объявляет сестра, — воюет против идеи. Против символа. И не больше. Все великие войны были именно такими: Алая роза, Белая роза, свастика против красной звезды. Вот так. — Криська поводит худеньким плечом.

Говорю ей: то, что она сделала, — это не война. Это называется злостное хулиганство. С отягчающими обстоятельствами. Незаконное владение огнестрельным оружием. Нанесение ущерба туда же. Нам очень повезло с милиционером.

— Конечно, повезло, говорит Криська. — С твоим-то поведением.

С моим поведением?

— С твоим, — говорит сестра. — Какого хрена ты не подыграл? Какого хрена морозился? Не мог меня поцеловать? Это было трудно?

Но мы же брат и сестра.

— Блин! — Криська вздыхает.

Несколько минут мы сидим молча. Дует ветер. На билл-борде через дорогу отклеился угол плаката и хлопает на ветру, будто флаг или птичье крыло. Уже очень поздно. Мы сидим, мимо нас пролетают сотни метров шоссейного ветерка, проплывают десятки секунд тишины ночного города.

— Знаешь, Кристин, — говорю. — Мне не дает покоя один образный вопрос.

— Так спроси.

Это насчет кирпичной кладки, насчет изобретения динамита, в том духе. Просто недавно мне стало интересно: а что там?

— Где «там»?

— Ну, ты говоришь, есть люди, которые всю жизнь ковыряют кладку, чтобы вынуть хоть один кирпич и посмотреть, что за стеной, — говорю. — Вот мне и стало интересно: а что там может оказаться?

— Но это же очень просто. — Сестра чуть склоняет голову набок. — Там другой человек. В точности такая же кирпичная комната, — говорит она. — А в ней — всего лишь один другой человек.

Глава 16

Чтобы представить себе Криськиного ребенка нынешним вечером, вообразите белый цвет. Сплошной белый. Белые пеленки, белый чепчик и бледное, бескровное младенческое личико с белыми губами.

Он дышит, но еле-еле. У ребенка обморок, он без сознания, если так можно выразиться о грудном младенце.

Мы с сестрой вызываем «скорую».

Последние дни с Криськой творилось что-то неладное, она будто предчувствовала: просиживала часами на кухне, писала стихи, к своему малышу наведывалась только затем, чтобы укачать его или покормить из бутылочки. Хотя месяца полтора назад, я помню, когда сестра переехала ко мне, она не отходила от ребенка ни на шаг. Потом началась эта стройка века, сестра стала пропадать до самой ночи на берегу реки у разрушенного сарая, а ребенок оставался на мое попечение.

И вот, кажется, для Криськи пробил час расплаты за пренебрежение материнским долгом.

В машине «скорой помощи» мы несемся с мигалками, но почти без сирены. Я сижу рядом с водителем, а сестра с ребенком и санитарами — позади, за перегородкой. До местной «неотложки» мы добираемся на удивление быстро.

В здании больницы холодно, несмотря на батареи; и темно, несмотря на люминесцентные лампы под потолком. Пусто, несмотря на множество людей, которые ходят по коридорам и ютятся под стенами, сидят на корточках и на стульях с квадратными откидными сиденьями. Эти стулья плюс неряшливого цвета кафель — обязательные для наших районных больниц вещи.

Санитары остались возиться с каталкой у машины «скорой помощи», а Криську и меня перехватил и потащил за собой молодой бородатый врач. Он повел нас по бесконечно петляющим коридорам в неотложное отделение или в реанимацию, не знаю.

— Где он? Что с ним? Когда я увижу ребенка? — Криська допрашивает по пути молодого доктора, но тот лишь презрительно бросает ей через плечо: «Успокойтесь».

Мне кажется, Криська получила свое очередное несчастье, из тех, которые она так любит. Новый источник творческих сил и вдохновения.

Меня останавливает пожилая медсестра:

— Вы муж?

— Нет, — говорю. Я родственник. То есть брат.

— Вам туда нельзя. — Медсестра качает головой. — Ожидайте в зале.

Честно говоря, мне и самому не особенно хотелось заходить.

— Коля. — Я оборачиваюсь на Криськин голос. Она стоит в дверях «неотложки». Говорит: — Не жди меня, иди домой.

Киваю, выхожу на улицу. Курю, жду минут двадцать, потом плетусь на остановку, лезу в автобус.

Прихожу домой, сажусь в кресло, наугад беру с полки книжку. Листаю страницы, притворяясь для кого-то, будто читаю. Для себя самого, видимо. На самом деле мне трудно уловить, о чем книга. Я не всматриваюсь даже в иллюстрации.

В спальне никто не плачет. В квартире ни звука. Только пустая, мертвая тишина.

На втором часу моего притворного чтения за окном темнеет. На третьем — наступает поздний вечер.

Щелкает замок входной двери, из прихожей доносится шорох. Я вскакиваю с кресла и выхожу встречать.

Криська стоит на пороге, глядя на меня. Взгляд ее безразличен и пуст, ничего не выражает.

— Водка есть? — спрашивает сестра.

— Полбутылки, — говорю. — В холодильнике.

Криська кивает, потом как-то буднично кладет у зеркала сумочку, снимает куртку, вешает ее в шкаф.

— Что с ребенком? — спрашиваю.

— Ребенка больше нет, — просто отвечает сестра, стаскивая туфли и аккуратно пристраивая их под стену.

На миг я теряю ощущение твердой почвы под ногами. Потом делаю шаг к сестре, беру ее за плечи, смотрю в Криськины карие глаза. Она никак не реагирует, молча глядит на меня в ответ.

— Ты… — запинаюсь. — Ты в порядке?

Дебильный вопрос из американских фильмов.

Сестра без слов пожимает плечами, отводит взгляд. Обнимаю Криську, она прячет лицо у меня на груди.

Мы стоим, стоим, стоим без единого звука, молчим оба. Уже поздно, в доме все спят. В спальне тихо. Квартира звенит тиши ной. Это от электросчетчика, мне кажется, там очень тонкие нити в предохранителях, они вибрируют и тонко поют, чуть слышно бормочут, когда по ним проходит ток.

Криська не плачет. Она вялая, бледная и прохладная.

— Я кричала, — шепчет сестра мне в свитер. — Я угрожала им…

Глажу ее смоляные волосы, пропускаю длинные пряди сквозь пальцы. Что еще можно сказать или сделать, я не знаю. У меня нет опыта. Просто стою и обнимаю ее, не говоря ничего в ответ.

— Они ведь… — сдавленно бормочет Криська. — Они ведь даже не пытались. Даже не попробовали…

Глава 17

Помню, что пытался сказать что-нибудь еще, как-то ее утешить, но она ответила, мол, оставь меня в покое, иди спать. Я отказался. Она сказала мне что-то очень грубое и, в ее стиле, ядовитое, я обиделся и на нее накричал. Тогда она ушла на кухню и хлопнула дверью. А я пошел к себе, стянул свитер, расстелил постель и сел на край дивана.

Спать. Ха! Попробуй засни, когда у тебя выбили почву из-под ног. И когда ее ощущение все никак не вернется. Когда в кухне сидит твоя сестра, у которой только что умер ребенок. Когда она звенит стеклом о стекло, должно быть, наливая себе водки.

Больше никаких звуков: ни рыданий, ни звона бьющейся посуды, ни грохота падающей мебели. Открывается дверь ванной. Потом захлопывается. И все.

Говорят, отсутствие слез, истерики, крика, экспрессивной реакции — это очень плохо. А зная характер моей сестры, можно вообще цепенеть от ледяных предчувствий. Что я и делаю. Потому я и не могу заснуть. Сижу в темноте и боюсь. Не за сестру. Не за себя. Боюсь вообще, просто самого течения времени. Боюсь завтрашнего дня, следующей минуты, следующей секунды. Проходит час, потом еще один. Из кухни доносится журчание воды. Проходит еще несколько минут.

Я так не могу. Встаю, натягиваю свитер, иду на кухню, к сестре.

В мойке течет кран, рядом сидит Криська, раз за разом макая зеленый брусок детского мыла под струю горячей воды. В другой руке она держит длинную бельевую веревку, старательно намыливая ее сантиметр за сантиметром. Сестра пьяная и мокрая, кухонная стена напротив сплошь забрызгана мыльной водой. Я зову:

— Кристина.

— Отс-стань, — говорит сестра. — Не мешай.

На столе стоит пустая бутылка из-под водки и валяется пистолет.

— Давай сюда веревку, — говорю. — Иди спать.

Делаю шаг к ней, Криська поднимает голову, хмуро и враждебно разглядывая меня из-под мокрых спутанных волос. Глаза у нее красные, между бровей глубокая морщина. Говорю:

— Ты меня ясно слышала?

Делаю еще шаг.

— С-стоять, — командует Криська. Она откладывает мыло и берется за свою пушку. Пьяная идиотка.

— Это не очень хорошая смерть, — говорю. — В кино ее приукрашивают.

Криська кладет мыло в мыльницу. Стискивает зубы, заворачивая горячий кран. Берется неумело вязать петлю. Это ей неудобно вдвойне, потому что веревка уже скользкая да еще мокрая. Когда сестра вцепляется в нее зубами, чтобы затянуть узел, по Криськиным рукам течет мыльная вода, капая с локтей.

Я сижу и молча наблюдаю. Наконец Криське удается связать жалкую, дилетантскую петлю, совсем не похожую на те, что бывают в кино или в учебниках истории, с хорошим скользящим узлом, который многократно обвивает веревку по спирали. Криськин узел легко может застрять или развязаться, если уж она собралась биться в петле в конвульсиях.

Криво улыбаюсь, качаю головой. Не знаю, быть может, у вас в квартире где-нибудь под потолком ввинчен специальный крюк или даже целая перекладина, но у нас такого нет, поэтому привязывать Криське петлю будет не к чему, разве только к слабенькому крючку для кухонных полотенец, на который она и нацелилась.

Сестра даже не учла, что крючок с полотенцами, конечно, привинчен слишком низко, и когда она привязывает к нему свою дилетантскую удавку, то петля оказывается на уровне Криськиного живота, будто она решила вешаться за пояс.

Сестра смотрит на меня с ненавистью, потом все же продевает голову в петлю и садится на корточки. Пытается подогнуть ноги и повиснуть в воздухе.

Я внимательно наблюдаю, даже не привставая на сиденье. И вспоминаю, как в детстве мы прыгали в воду с обрыва: мне всегда удавалось оттолкнуться и лететь вниз. Криське никогда. Она подбегала к самому краю, потом круто сбавляла темп и останавливалась, зябко обвив себя руками. Она стояла и долго смотрела на воду, на купающихся, потом разворачивалась и уходила. Она никогда так и не прыгнула. Моя Кристина слишком любит себя и свою драгоценную жизнь, поэтому переживать за нее нечего.

Мы смотрим друг другу в глаза. Я — насмешливо, сестра — зло и упрямо. От мокрой веревки с Криськиной шеи течет стынущая мыльная вода, пропитывая рубашку и футболку.

Криська скрипит зубами, потом резко дергается, стараясь затянуть петлю на шее. Веревка немного впивается в кожу, заставляя сестру поморщиться и схватиться за горло. Тут она ловит мой взгляд, отнимает руки. Снова дергается, пытаясь непонятно каким хреном удавиться. Кожа на Криськином горле немного краснеет от впившейся веревки, но в целом вреда получается как от туго застегнутой верхней пуговицы. И вдруг Криська перехватывает веревку двумя руками над головой. Приподнимается на корточках и падает всем телом вниз.

В следующий миг полотенечный крюк с хрустом вылетает из стены. Криська шлепается на линолеум задницей, на нее сыплется побелка и деревянные щепки от вывороченной пробки, в которую был ввинчен крючок. Растерянная сестра сидит на полу, хлопая глазами. Железный крючок падает, увлекаемый веревкой. Он ударяет Криську точно в макушку и с гудением рикошетит в сторону. Сестра жмурится, потом открывает на меня большие удивленные глаза. Губы нее вздрагивают, по щеке сбегает и растворяется в мыльной воде слезинка. Петля еще обвивает ей шею, прищемив кожу под подбородком. Спереди Криська вся мокрая, хоть выжимай. Шерстяная рубашка ее потемнела и прилипла к телу. Моя сестра явно собирается реветь и еще больше поднять влажность в кухне.

Подхожу и протягиваю руку. Криська вцепляется в нее, сжимая меня гибкими тонкими пальцами. Будто ворона хватает кость. Будто волчьи зубы впиваются в добычу, грубо и безжалостно отбирая жизнь, делая чужую плоть своей собственностью.

Рывком ставлю Криську на ноги, запускаю пальцы в ее мокрые черные волосы, пробую кожу. Та не рассечена, даже шишки почти не осталось. Стаскиваю дрянную намыленную веревку с Криськиной шеи.

Отстраняю Криську, усаживаю на табурет. Сам сажусь напротив, пару минут мы молча смотрим друг на друга.

— Иди спать, — говорю.

Криська хмурится все больше. Вижу — так просто моя сестричка не сдастся.

Снова сидим молча. Потом она подбирает пистолет и решительно приставляет его к виску, глядя мне в глаза.

А я вижу, что сестричка на курок жать не будет. Она даже не сняла пушку с предохранителя.

— Ну, — я зеваю, прикрыв рот ладонью, — раз ты решила, то вперед. Стреляй. Я сразу промокну лужу и расстелю тряпку.

Криська морщит нос и буравит меня взглядом.

Беру с холодильника Криськину сумочку, швыряю ей. Говорю:

— Давай приведи себя в порядок или умойся, и пошли на боковую.

Уже, наверное, два часа ночи.

Криська отворачивается. Произносит сухим, сдавленным, еле слышным шепотом:

— Даже это у меня отняли.

— Никто у тебя ничего не отнимал. — Я раздраженно мотаю головой. — Ты боишься смерти, вот и все. Закроем эту тему. Успокойся, вали спать.

Точка.

— Смерти? — шипит сестра. — А ты-то сам что знаешь о смерти?

Побольше тебя, Кристина, судя по твоим сегодняшним попыткам самоубийства.

Глава 18

Наутро после дикой Криськиной суицидальной ночи я просыпаюсь ровно в восемь, без будильника. Хотя спал всего пять часов. Со мной такое впервые в жизни. Но раздумывать над этим феноменом сейчас неохота, поэтому я спокойно, как ни в чем не бывало собираю вещи. Пью чай вместо привычного кофе. Криська еще спит, пускай, у нее был трудный день, да и ночь не из легких. Одеваюсь и ухожу на работу.

Сырое туманное утро. Редкие горящие окна домов светлячками дрожат в осеннем полумраке. Мне хочется курить, а сигарет нету, нужно бы заскочить за ними в ларек. Но я погружен в размышления и по пути к остановке забываю свернуть к ларьку и купить пачку.

За полчаса до начала рабочего дня вхожу в офисный блок. Нужно подняться на пятый этаж. Раньше в этом здании был научно-исследовательский институт: здесь высоченные потолки и квадратные окна в стиле ранней индустриальной эпохи: как в небоскребах, почти во всю стену. Два больших грузовых лифта: четные этажи направо, нечетные налево.

Стою и жду. Наблюдаю за огоньком, который бежит по шкале, показывая, что кабина ползет вверх. Она долго торчит на третьем, при этом сигнальная лампочка немного тускнеет. Потом кабина трогается, проползает еще один этаж…

Мне надоедает стоять, переминаться с ноги на ногу и проклинать еле ползущую кабину. Я иду к лестнице и топаю вверх. Отсчитываю десять нудных пролетов, перебираю немеющими ногами две сотни высоких ступеней. Никогда не ходил на свой этаж пешком. До сегодняшнего дня. Я поднимаюсь по этой лестнице впервые в жизни.

Оказывается, коридоры на нашем этаже насквозь прокурены, и воздух здесь состоит в основном из сигаретного дыма, хоть топор вешай: тяжелое марево заполняет воздух, набивается мне в легкие, которые и так сводит одышка. Пока иду по коридору, я хлопаю ртом, как рыба, глотаю воздух, почти не могу вдохнуть. Меня воротит от резкой никотиновой вони, и внезапно мне совсем не хочется курить. Больше никогда.

Переступаю порог офиса.

В комнате никого из сотрудников, только приходящая уборщица. Она возит шваброй по светлому паркету. Приветствует меня сварливым взглядом и кивком, невежливо просит не садиться за стол, пока она не вымоет окрестные полы.

Когда я получаю разрешение занять свое рабочее место, в офис уже подтягиваются сотрудницы: моя соседка Юля и еще несколько девчонок. Приходит сонный курьер. Сначала хочу отправить его за чаем или кофе, но потом понимаю, что ни того ни другого мне совсем не хочется. В горле стоит сухой комок.

Сначала делаю срочные проекты. Удивительно, что на это уходит всего пара часов, а не половина рабочего дня, как бывало раньше. Потом берусь за текущие.

Грозди прилепленных к монитору самоклеящихся бумажек быстро редеют. Скомканные напоминалки одна за другой летят в корзину для бумаг. На свет Божий появляется довольная пчелка, нюхающая цветок. И надпись: «Люблю свою работу».

Когда поток работ средней срочности редеет, я приостанавливаюсь. Разминаю затекшую шею. Пытаюсь вытянуть ноющую спину. У меня пересохло в горле, хочется пить, но курьер ушел с поручением. Или обедать. Уже, оказывается, полвторого, середина обеденного перерыва.

Нахожу свою чашку с присохшим одноразовым пакетиком чая, который остался со вчера. Со вчерашнего дня, столь богатого на слова и события. После минутного колебания завариваю лежалый пакетик во второй раз.

Работа кипит. Исчезают в папке «На сдачу» последние работы средней срочности. Из канцелярских недр извлекаются несрочные, заброшенные поручения. Их куда больше, но я смело бросаюсь в этот серый пыльный поток. Через несколько часов почти иссякает и он. А когда-то мне казалось — меня похоронят со всеми этими проектами.

Заваренный в третий раз вчерашний пакетик чая на вкус отдает горечью и бумагой. Я зову:

— Юль!

— А? — Девушка поднимает голову.

Встаю, подхожу к ней, останавливаюсь у ее стола.

— М-м… — говорю. — У меня серьезный вопрос.

— Ну, валяй. — Юля смотрит на меня недоверчиво и удивленно.

— Скажи мне честно, — говорю. — Как ты считаешь, я… козел?

Юля надувает щеки, смотрит в потолок, будто ища поддержки свыше. Говорит:

— Ну, знаешь ли… Если человек прямо спрашивает: «Я — козел?» — значит, наверное, еще не все потеряно.

— Но ты так считаешь, да? — говорю. — Ничего страшного, я просто хотел убедиться.

Юля задумчиво хмурится.

— Просто мы с тобой разные люди, — говорит она. — Одни сходятся хорошо, другие хуже. Не обязательно сразу записывать себя в уроды.

— Слушай, — говорю. — Если я тебя когда-нибудь обижал или чем-то злил, прости, хорошо? Я постараюсь, чтобы такого больше не повторялось.

Девушка таращит на меня изумленные глаза.

Нет, объясняю, все нормально. Я не подмазываюсь и не клеюсь. Просто хочу измениться, хочу стать если не добрее, то хоть внимательнее к окружающим. Я и так многие годы пробыл сволочью, нужно ведь меняться, правильно?

— Ну, — бормочет Юля. — Хорошо… Прощаю.

— Давай сюда препресс, — говорю. — Я помогу.

Девчонка каменеет, смотрит на меня уже вовсе опасливо, как на ненормального. Но мне плевать. Отбираю у нее материалы и сажусь за свой стол. Остаток дня я, арт-директор, занимаюсь предпечатной подготовкой, выполняю монотонную, скучнейшую работу рядового дизайнера. Под изумленным Юлиным взглядом.

Рабочий день окончен. Одеваюсь, прощаюсь со всеми, иду на остановку, приезжаю в родные края. Иду домой и представляю себе, что сестра куда-то вышла, а мне придется войти в пустую квартиру, запереться в ней и сидеть в страшной ледяной тишине.

Впервые в жизни вечное одиночество начинает меня угнетать. Впервые я чувствую, что тело мое не в моей власти. И как легко оно может меня подвести.

Впервые я чувствую, что в целом мире у меня нет ни единого близкого человека. И это даже страшнее.

Руки меня не очень хорошо слушаются, пока я нащупываю в связке ключ и отпираю дверь. В квартире тихо, поэтому первым делом хочется проорать из прихожей: «Крись!» — и услышать в ответ ее голос. Но я держусь, сжимаю зубы. Разуваюсь. Заглядываю в спальню. Криськи там нет, кроватка пуста и брошена, нетронута с момента прибытия «скорой», которая увезла ее ребенка.

Нервно прикрываю дверь и прохожу на кухню.

Сестра здесь, она сидит и пишет, с головой зарывшись в бумаги. Вокруг нее валяется куча скомканных листов, но Криська упорно покрывает все новые и новые строками, строфами, четверостишиями…

Впервые в жизни мне всем сердцем хочется накинуться на сестру, обнять ее и расцеловать.

Вместо этого говорю ей:

— Привет.

Глава 19

— Я пришел, — говорю Криське.

— Вижу, — отзывается сестра, не поднимая глаз. Еще один листок скомкан и брошен в кучу.

Иду снимать куртку. Потихоньку забываюсь и успокаиваюсь. В конце концов, я дома. Никто пока не умирает. Все хорошо.

Замечаю, что в прихожей очень пыльно, да и с обувью мы в последнее время натаскали много грязи. Иду в ванную, набираю ведро горячей воды. Из кладовки достаю веник, совок и тряпку.

Когда прихожая уже вылизана до блеска и сверкает чистотой, я перехожу в гостиную. Теперь мне хоть немного ясно, зачем Криська строила свою «виллу». Нет ничего приятнее, чем видеть плоды своих рук, которые тут же, рядом, которые можно ощутить, вдохнув чистый влажный воздух в свежеубранной комнате. Нет ничего приятнее, чем видеть что-то, доведенное тобой до ума.

В спальню мне идти пока неохота. Меня еще смущает тишина, пустая кроватка…

Перехожу в кухню.

— Приподними ноги, — говорю сестре, которая с головой погрузилась в сочинительство. Спряталась в нем.

Она не отзывается, поэтому я сам приподнимаю Криськины ноги с пола и пристраиваю их на перекладину табурета.

— Что ты делаешь? — недовольно бормочет Криська.

Я делаю уборку. И, знаете, мне кажется, будто не только в кухне, не только в квартире, но и в своей… голове, что ли. Мне кажется, я все-таки разглядел, что в моем характере плохо и где. А раз так, значит, можно бороться, правильно? Можно подавлять, выжигать, уничтожать центры — рассадники дерьма в своей душе.

Я словно бы вижу, как теперь могу стать хорошим человеком. А раз так, вы же понимаете, я должен им стать.

После кухни неподметенной и невымытой остается только спальня. Меняю воду в ведре. Нахмурив лоб, вдохнув и выдохнув, направляюсь туда и берусь подметать.

— Коля! — слышу из кухни Криськин окрик.

— Сейчас закончу и приду.

— Куда ты дел мои таблетки? — спрашивает сестра, когда я объявляюсь на кухне.

— Отнес в ванную, — говорю.

Говорю сестре: может быть, она переоценила возможности врачей. Конечно, они хотели спасти ребенка, просто ничего не могли для него сделать.

— Нет. — Сестра криво ухмыляется. — Не хотели.

Говорю Криське, что я ее понимаю. Что для меня это тоже было огромным потрясением. Полной неожиданностью.

— Для меня не было, — сдавленно говорит сестра.

— Что?..

— Для меня — не было, — повторяет Криська. — Я знала. У него… было что-то с мозгом… Мне сказали еще в роддоме. Сказали, что проживет он… год, не больше… — говорит сестра. — Ну и что? Что мне было делать? — Она снова склоняется над листом бумаги, выхлестывая мысли и чувства стремительными росчерками строф.

В последние дни Криська словно избегала своего малыша, хотя месяц назад, помнится, ни на шаг от него не отходила.

— Я старалась забыть, но все равно ждала. Я уже почти поверила, что он… будет жить, что мне сказали неправильно или неточно, — говорит она. — Только… Недавно он начал терять сознание. Т-тогда я поняла, что все верно… — Криська со свистом выпускает воздух между сжатых зубов.

Теперь понятно, почему сестра забросила сына. И… понятно, почему не хотела давать ему имени.

— Кристин, — говорю. — Скажи, пожалуйста, ты в порядке? То есть…

Снова проклятый дебильный вопрос из американского кино. Конечно, она не в порядке.

— Ну, — говорю, — как ты себя чувствуешь? Теперь…

— Как чувствую?.. — Сестра снова приостанавливает перо. — Да нормально, даже хорошо. Чувствую себя отлично. Нет, серьезно, чувствую себя так, будто я хозяйка вселенной. Хозяйка всего мира. Терять-то мне нечего. Ну, то есть… — Криська криво усмехается. — Остался страх смерти, — говорит она со внезапной злобой. — Но я… Я как-нибудь пройду и это. Это… должен быть последний предел. — Сестра успокаивается, виновато на меня смотрит. — Прости за вчерашнее, я была не в своем уме.

Можно подумать, сейчас она в своем.

— Слушай, — говорю. — Скажи, пожалуйста… Я могу тебе чем-то помочь?

Сестра поднимает брови, внимательно меня рассматривает.

— Ну, — говорю, — в смысле, может быть, я что-то могу для тебя сделать? Ты скажи.

Криська поджимает губы и задумывается.

— Пойди на книжный. — Она дергает плечом. — Купи планшетку.

— Что это такое?

— Картонная дощечка для бумаг с зажимом наверху. Клипборд.

Я одеваюсь, выхожу на улицу, сворачиваю в переулок и выхожу на спуск, ведущий к книжному рынку.

Глава 20

Черт возьми, присматривались ли вы когда-нибудь, насколько огромен и жутко — до боли в сердце — прекрасен наш мир?

Я говорю не про фотообои с березками и водопадами. Я говорю обо всем на свете: про любовь и резню, про смерть и рождение, про черное и белое. Про огонь и воду.

Я говорю про безграничное настоящее. И будущее.

В металлической раме киоска рекламный плакат, подсвеченный, спрятанный за толстое оргстекло. На нем красивые парень и девушка угощают друг друга сигаретами из одинаковых пачек. Нижнюю часть плаката занимает растянутое в высоту обязательное предупреждение Минздрава, мол, курение может вызвать рак. Смеющиеся беззаботные парень и девчонка из-за такой подписи кажутся трогательно обреченными. Как сделавшие свой выбор смертники.

Миную книжные лотки с издательскими новинками, которые пестрой кричащей гаммой пытаются завлечь читателя на свои страницы.

В основном здесь детективы в мягкой обложке, написанные женщинами и милиционерами — про женщин и милиционеров, которые выслеживают нехитрых и очень гадких преступников. Почти каждую книгу украшают картинки с красивыми длинноногими дамами, капотами дорогих машин, жемчужными ожерельями и револьверами системы «бульдог».

Еще здесь куча фантастических романов про жутких монстров и сверхмощное оружие, которое скрывают продажные спецслужбы. Эти книги шире и толще карманных дамских детективов. На их обложках кровавые оскаленные рожи чудовищ. И люди в одежде из металла с бластерами наперевес.

Криська права: бизнес давно победил искусство, и теперь гибель последнего — только вопрос времени.

Названия у всех книжек причудливые, драматичные, — и в доброй половине из них присутствует слово «смерть».

Я подхожу к лотку с канцтоварами: маркерами, дешевыми авторучками, альбомами и нотными тетрадями.

— Дайте, пожалуйста, — говорю продавщице, — как ее… Картонную дощечку для бумаг с зажимом.

— Планшетку, что ли?

— Угу, — говорю. — Точно.

Глава 21

Когда я вернулся с книжного и попытался отдать сестре новенькую планшетку, она ее отвергла.

— Это не мне, — сказала Криська. — Твое.

Зачем мне эта хреновина?

— Бери бумагу, карандаш и резинку. Рисуй, — сказала сестра и вернулась к неоконченным строфам, которые снова и снова летели на пол или в мусорное ведро, уже давно переполненное ими.

Трамбую в ведре бумагу, подбираю упавшие рядом клочки. Молча иду в комнату, беру карандаш, беру резинку. Возвращаюсь к сестре, закрепляю в планшетке десяток листов.

— Что рисовать? — спрашиваю Криську.

— Что хочешь, — говорит она. — Рисуй себя.

— Не могу. Я уже забыл, как я выгляжу. Уже не помню, что это за человек. Вообще ничего о нем не знаю.

— Ну, — сестра вздыхает, на миг оторвавшись от сочинительства, — тогда рисуй меня. Вот она я. Перед тобой. Рисуй прямо с натуры.

Чуть подумав, строю на листе несколько красивых линий. Я рисовал годами, мне это не трудно. После контура следует заливка цветом. Аккуратно закрашиваю участки.

— Вот, — говорю. — Смотри.

Криська бросает косой взгляд на рисунок:

— Это что — я?

— Ну а кто? — говорю. — Похоже ведь!

Криська смотрит на рисунок внимательнее. Потом морщится и снова отворачивается.

— Посмотри на меня, — говорит она. — И посмотри на эту искусственную мазню. Похоже? Да уж, много общего. — И сестра переводит на меня усталый измученный взгляд, в котором теснятся все события последних дней. Вилла на берегу реки. Пистолет. Ребенок.

Да, конечно, в моем рисунке всего этого нет. В нем вообще ничего нет, кроме правильных линий и аккуратно закрашенных участков. Но я ведь не Микеланджело.

— Пробуй еще раз, — упрямствует сестра. — С первого раза ни у кого не получается.

Я сержусь, но терпеливо начинаю все сначала. Еще и еще раз. С каждым разом во мне все больше растет тяжелое озлобление.

Оказывается, с восьмого раза тоже ни у кого не получается.

Я ищу причины. Сестра не права. Вот почему я зол на нее. То есть на себя. То есть — на нас. На всех. У меня ничего не выходит. Что ни говорите, а я не умею рисовать так, как хочется того Криське.

— Нет. Ты просто не стараешься, — говорит она. — У тебя получается как в говенных рекламных картинках.

Медленно встаю с табурета, сжав кулаки. Резко, с громким щелчком переламываю карандаш. Две половинки швыряю в мусорное ведро. Все время пристально смотрю в карие глаза сестры. Мой взгляд, видимо, ничего не выражает, потому что Криськины глаза не смотрят в одну точку, а немного двигаются туда-сюда, обшаривая мое лицо, пытаясь прочесть на нем мои чувства.

Беру планшетку в руки, выдираю испорченный листок и с неторопливой аккуратностью рву его тонкие полоски. Скармливаю их мусорному ведру вслед за карандашом.

Потом резко разворачиваюсь и швыряю планшетку в стену. Она легко и неловко бьется плашмя о кафельную плитку, съезжает по стене за холодильник, шурша страницами. Это совсем не напугало мою сестричку: она успокаивается, и во взгляде ее снова сквозит присущее Криське легкое презрение.

Во мне горячими, пьянящими, болезненно толкающими в грудь волнами нарастает бешенство.

Опускаю взгляд, расслабляю скулы, разжимаю кулаки. Совершенно успокоившаяся Криська открывает рот, собираясь что-то сказать, но не тут-то было — я снова взвиваюсь, теперь уже с тройной силой. Хватаю за ножку табурет и швыряю его в стеклянную кухонную дверь.

Та взрывается искристым залпом, брызгает мутными зелеными осколками. У меня шумит в ушах, и я слышу звон стекла будто издалека, как отзвуки льющейся воды. Осколки сыплются на коридорный линолеум. Поворачиваюсь к сестре, которая растерянно смотрит на меня, еще не успев понять, что происходит.

— С-сука! — ору Криське в лицо. — Да как ты смеешь умничать? Тварь! Ты приперлась сюда, развела тут дурдом, разломала мне жизнь, а теперь меня критикуешь?!

Еще ты рассказала мне, что я умру. Этого я не говорю вслух.

— Да до тебя у меня вообще не было проблем! — кричу. — Не было никаких стрессов, срывов, нервов, ни хрена!

Ни хрена не было.

Делаю шаг к сестре, Криська шарахается назад, потом берет себя в руки и замирает на месте. Ее ладонь застывает в воздухе, остановившись у груди.

Резко выбрасываю вперед руку, хватая сестру за ворот клетчатой рубашки. Рву на себя, поднимая Криську на ноги.

Смотрю ей в глаза, почти в упор. Опасно близко. Очень опасно близко.

— Какого хера ты не исчезла из моей жизни? — цежу сквозь зубы. Повышаю голос: — Какого хера ты снова явилась, какого хера бросила мужа, шлюха позорная? Когда ты, дурочка, поймешь, что все в мире живут как надо, кроме одной тебя, что это ты неудачница, что от тебя одни проблемы, а без тебя их нет вовсе?

У меня срывается голос, продолжаю почти беззвучно, выплевывая слова в Криськино побелевшее от испуга лицо.

— Ненавижу тебя, — сиплю. — Ясно? Ненавижу! — швыряю сестру назад, она шлепается на табурет, стукнувшись спиной о подоконник.

Лицо у сестры бледное и перепуганное, рот приоткрыт, губы легонько вздрагивают, словно она пытается сказать что-то или заплакать. В уголках Криськиных глаз блестят слезы.

И все равно в ее чертах нет покорности. Все равно это дикая волчица, пускай даже загнанная, замученная, избитая дубинками. Лишенная волчонка.

Внезапно мне становится ее жалко. И стыдно за свое поведение. Присаживаюсь рядом, поправляю и укладываю в прическу ее разметавшиеся черные пряди. Разглаживаю смятый ворот Криськиной рубашки. Вытираю ее слезы свежим кухонным полотенцем. Сестра вздыхает и потихоньку успокаивается.

— Серьезно, — говорю Криське, уже полностью придя в себя. — Я не художник. Ну, что поделаешь.

— Да, — тихо говорит сестра. — Наверное, ты не художник.

Пока привожу Криську в порядок, рассматриваю вблизи ее лицо. Оно уже ничего не выражает: воспаленные глаза, плотно сжатые губы и ставшая привычной складка между бровей. На скуле легкий желтоватый синяк, едва заметный, пропущенный мной раньше.

Я ее не бил. Я точно помню. Я бы и не смог. Никогда в жизни.

— Ну-ка, — говорю, — покажись.

Криська хмуро отворачивается. Беру сестру за подбородок. Синяк не сильный, но заметный. От удара или крепкой пощечины.

— Откуда это?

— Один врач, — неохотно говорит сестра.

Какой еще врач?

— С черной бородой, помнишь? — говорит Криська. — Я сама виновата. Я орала на него, мол, если он ничего не сделает, если бросит моего ребенка умирать, то я убью его лично и спалю всю их «неотложку». А он мне: «Успокойтесь». — Сестра хмыкает. — И сидит как баран. Я его матом, бросилась на него. Тогда он ладошкой немного меня двинул, позвал санитаров. Меня вывели на улицу, потом даже поймали такси. За их счет. Проследили, чтобы я уехала. Вот и все.

Ах, он. Этого бородатого я помню.

Глава 22

Мне кажется, пускай я не могу понять Криську как человека или полюбить как женщину — я все равно способен стать ей хорошим братом. Поэтому после работы домой не еду. У меня есть занятия в другом месте.

Автобус притормаживает на той самой остановке, с которой я уехал позавчера, тысячу лет назад. Возле районной больницы и станции «Скорой помощи». Возле «неотложки», в которой умер Криськин ребенок.

Отовсюду, с неба, от асфальта дороги, от стен домов, на меня струится удивительное спокойствие и легкость. Едва разгоревшиеся уличные фонари и окна многоэтажек искрятся необычными лучами свободы — будто светят мне в душу. Это потому, что я знаю, что умру и терять мне нечего.

Но у меня еще есть дело. И сейчас весь мир в моих руках. Я знаю, за что я в ответе. И способен взять на себя еще много ответственности. Сейчас я командую всей своей проклятой никчемной жизнью, всем нашим чертовым ненормальным миром. Чувствую себя так, будто… да, будто я хозяин этой вселенной, своей личной действительности.

Как будто мне осталось только шагнуть через некий последний предел. И тогда я вступлю в безраздельную власть.

Смена у врачей заканчивается ровно в шесть, и бородатого долго ждать не пришлось, в четверть седьмого он как миленький вышел через главный больничный вход и направился к остановке. Я, конечно же, побрел следом.

У него может быть машина — здесь у многих врачей есть машины, но я почему-то не сомневаюсь в успехе. Конечно, он, наш обществолюбивый, идет к автобусной остановке. Я даже подожду, пока он сядет в автобус, и только потом влечу в закрывающуюся дверь, быстро пройду в другой конец салона и пристроюсь на удобном для обзора сиденье.

Все прошло гладко и без шума. А вы что хотели — я здесь хозяин. Автобус тронулся, я купил билет и сижу, наблюдая за лысеющей макушкой дражайшего доктора.

И вспоминаю школу, вспоминаю девчонку Криську, с которой регулярно шел домой с уроков, тащил ее рюкзак, а она держала меня за руку. И все мне завидовали, потому что на параллели сестра была первой красавицей. И никто не решался на нее посягнуть, потому что был я.

Но потом один юноша отыскался.

На остановке бородатого люди повалили из автобуса толпой. Можно волноваться, решив, что он пойдет в окружении прохожих, но я почему-то не переживаю. Задерживаюсь в автобусе, выхожу последним.

Однажды Коля отправил сестру домой одну, чтобы после уроков зайти в учительскую. Потом он вышел из школы, когда все ребята уже разбежались по домам, и на асфальтовой дорожке увидел Кристину с другим мальчиком. Кристина несла рюкзак сама, но юноша настойчиво предлагал ей помощь и вообще очень упорно шел рядом, что-то рассказывая Колиной сестре.

Неторопливо сажусь нашему врачу на хвост, топаю в добрых тридцати метрах позади, потихоньку его настигая.

И Коля пошел за ними, оставаясь на расстоянии от Кристины и того мальчика. А потом мальчик положил его сестре руку на плечо. Но Коля ничего не делал, он просто шел следом. А Кристине было неловко, но руку юноши она не убрала, и они шли как бы в обнимку до самой многоэтажки, где жили наши брат и сестра.

Мы с доктором сворачиваем во двор, идем вдоль дома, в котором он, кажется, и живет. Я натягиваю шапку почти на глаза, поднимаю ворот куртки.

А потом Кристина распрощалась с настойчивым юношей и ушла в подъезд. А ее брат Коля подошел к мальчику сзади. Но не ударил, потому что не мог напасть на человека сзади, ему не позволяло воспитание.

У докторского подъезда я подхожу совсем вплотную к моей жертве. Бить людей в спину я не могу до сих пор.

Поэтому Коля негромко позвал: «Эй».

А бородатый врач обернулся и строго сказал:

— Слушаю вас?

Вот тут-то наш Коля и нанес первый удар. Первый и единственный.

Драться я не умею, никогда не отличался силой.

Юный Коля был слабый и трусливый, но он отчаянно бросился на мальчика с кулаками. Тот был сильнее и увереннее. Коле поначалу крепко досталось, его больно задели по лицу и сильно двинули в плечо, но…

Тот мальчик откатился в сторону, вскочил с асфальта и убежал от Коли. А доктор нет. Потому что я уселся ему на грудь и молотил его разбитыми ноющими кулаками, стучал его башкой об асфальт. И вспоминал прошлое.

И я вдруг понял, за что бью. За что избил того Криськиного ухажера в детстве. За что ударил врача.

Он ее коснулся.

Он поднял руку на мою сестру.

На мою… собственность?

Я просто нанес ответный удар. И все. Мера за меру. Я стал взрослым.

Самое смешное, доктор, который мог бы смешать меня с землей, не дал сдачи. И не побежал. Просто стоял, опустив руки. И не побежал звонить в милицию, пока я с достоинством удалялся. Стоял. Как памятник.

Отойдя на пару километров от места происшествия, я останавливаюсь в сухих зарослях у заброшенного строительного котлована. Бетонные сваи на полметра тонут в жидкой глинистой жиже, скрывающей дно. Рыжая грязь блестит, как полированное зеркало; в ней аккуратным изогнутым бликом отражается молодая луна.

Вы не поверите, но сейчас, когда ко мне частями возвращается прошлое, я понимаю, что в школе был влюблен в двоюродную сестру. Если так можно назвать собственнические чувства, которые я к ней испытывал. Трудно сказать, но — в нашей жизни случается всякое, хрен разберешь, какое слово что обозначает. И какое чувство в чем выражается.

Глава 23

Только прихожу домой и сбрасываю ботинки — сразу иду на кухню, даже не сняв куртку. Криськи нет, и кухонный стол пуст: после нее не осталось ни одного листочка. В мусорном ведре тоже пусто, значит, неудачные опыты она подмела и выбросила. Мои рисунки и осколки стекла из кухонной двери в том числе.

В квартире тихо. Мне, пожалуй, немного страшно было бы торчать здесь одному, но сейчас у меня есть занятие. Достаю заброшенную за холодильник планшетку. Достаю резинку и новый простой карандаш.

Я рисую.

Сбрасываю мешающую куртку, потом стаскиваю и свитер.

Слишком резко оттеняю участок, приходится отступить на шаг назад, стереть резинкой полутени и снова браться за карандаш, задавая нужную глубину. Еще и еще раз. Странно, что переделывать совсем не жаль, даже наоборот: с удовольствием отмечаешь, что выходит лучше и лучше, и скоро обязательно получится, стоит только немного постараться.

И вот портрет готов. Это Кристина. Моя сестра. Только в юности. Та, в которую я был влюблен. Возможно, влюблен. Девочка-лисичка с ямками на щеках и глазами с хитринкой.

Рисунок хорош. Даже очень хорош, если сравнить его с моими остальными. Так хорошо я еще не рисовал никогда в жизни.

Но он не правдивый. На нем — не моя сестра. На нем прошлое, которого больше нет. На нем не она. Не тот человек, который мне сейчас нужен.

Уже поздний вечер. Снова поздний вечер. А Криська до сих пор не вернулась, — но я, кажется, знаю, где ее искать.

Без колебаний комкаю свой первый шедевр — мое прошлое — и швыряю его в мусорное ведро. Хватаю планшетку, иду одеваться.

Автобус притормаживает недалеко от моста. У остановки ларек. Я покупаю четыре бутылки пива, потому что вроде как иду в гости.

Спотыкаюсь, пока топаю вдоль берега. Нахожу железные ступеньки. Спускаюсь к реке.

Глава 24

Я не ошибся: возле деревянного сарая на берегу сидит она, набирая горсти серого песка и позволяя ему сырой кашей сыпаться меж пальцев. У Криськиных ног валяется пистолет. Взрослая игрушка взрослой девочки.

Достаю пиво, которое принес с собой. Я ведь вроде гостя. Хозяйка встречает меня у порога личной виллы на берегу быстрой реки. Хозяйка вселенной, которой больше нечего терять. Для которой остался только последний предел.

Останавливаюсь в десятке шагов от нее. Нужно что-то сказать, но я уже не знаю — что.

Сестра протягивает мне мизинец. Как в детстве. Мы миримся.

Мы ведь просто брат и сестра. Вот и все.

— Какой же тогда секрет моих родителей? Что такого важного ты должна была мне передать?

— Ну… — Криська опускает взгляд и понижает голос. — На самом деле мы не настоящие брат и сестра. Наши отцы были побратимы. Мы с тобой не родственники.

Я открываю рот и вскакиваю на ноги. Сестра… то есть Кристина тоже. Мы смотрим друг на друга. Стоим молча. Потом я немного подаюсь ей навстречу, она делает шаг ко мне. Я поднимаю руку, тянусь к ее лицу, убираю прядь волос, упавшую девушке на лоб. Этой новой незнакомой девушке.

Мы тянемся друг навстречу другу, готовя руки для объятий…

— Нет, — говорю. — Постой.

Убираю руки и отстраняюсь. Она вздыхает и опускает голову.

— Не может такого быть, — говорю. — Это будто в какой-нибудь сраной книге. Прямо любовный дамский роман. В жизни такого не бывает. А ну-ка, еще раз, — говорю. — Только глядя мне в глаза.

Криська снимает с шеи медальон.

— Твоя мама отдала его моей перед отлетом, — говорит сестра. — Будто предчувствовала. А моя продержала его в тайне из каких-то мистических соображений.

Когда родители выперли меня из дома, — говорит она, — мать вручила его мне и сказала отдать тебе, если встречу в городе. Ну вот. Я встретила. Отдала. Никаких больше секретов.

Жизнь проста, как скользящий узел.

Сестра поворачивается и уходит в темноту.

Открываю медальон. В нем крошечная фотография моих родителей. Отца и матери. Людей, которых я не помню наяву. Людей из моих снов.

Прячу медальон в карман. Криська виднеется неподалеку, вырисовывается силуэтом на фоне бегущей реки и рекламных огней. Сидит и молча смотрит вдаль. В никуда. Маленькая взрослая девочка. Изобретательница динамита. Хозяйка вселенной.

Стаскиваю с себя куртку и накидываю ей на плечи. Сестра, глядя вдаль, запахивает полы, пытаясь прикрыть худые коленки, сжимает края ворота в кулачки и опирается на них подбородком. Мои руки по-прежнему покоятся у нее на плечах, но Криська не возражает. Под курткой у нее на груди похрустывает листок с ее портретом, прижатый локтем.

Глава 25

Я знаю, какую дикость сейчас делаю. Я понимаю, как это безрассудно. Как это безнадежно. Странно другое.

Странно то, что мне сейчас и не нужно никаких надежд. Мне не нужно будущее. Не нужно одобрение. Не нужна моя жизнь. Мне не нужен даже я сам. Мне нужен кое-кто другой. Только один человек. Она.

Криська шмыгает носом, глотая застоявшиеся слезы.

— Ты осознаешь, какие больные у нас получаются отношения? — Ее расширенные зрачки обшаривают мое лицо. Вблизи видно, что легкий синяк на Криськиной скуле начинает желтеть по краю, наверное, скоро сойдет. — Ты представляешь, что будет потом? Что скажут люди?

Это она меня спрашивает.

Листок бумаги с ее портретом шуршит и потрескивает между нами, сминаясь об мою и ее грудь. С другого берега реки за нами пристально наблюдают рекламные билл-борды: люди, звери, цветы, слоганы и логотипы. Счастливые гигантские лица нависают над нами полукругом, разглядывая двух последних живых людей: грязных, измученных, потерявшихся в прекрасном и огромном мире. Парня и девушку, клубком свернувшихся в грязи, — последних живых людей за сотни километров окрест.

А я, глядя через Криськино плечо прямо в лицо рекламной компании, прямо в глаза каждому логотипу, могу только презрительно ухмыльнуться. Сейчас и навсегда — мне плевать на них. На это.

И мне все равно, что скажут люди.

Со вчерашнего дня, с прошлого месяца, с прошлого года, за всю мою жизнь — мир не изменился. Меняюсь только я. И поди разбери, в какую сторону: в плохую или в хорошую. Криське было легче, она давно решила для себя, где черное, где белое. А я вот… не знаю до сих пор. Но теперь меня это не смущает.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Алексей Егоренков Изобретательница динамита

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25